«Смерть речного лоцмана»

Смерть речного лоцмана (fb2) - Смерть речного лоцмана (пер. Игорь Николаевич Алчеев) 1425K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ричард Флэнаган

Ричард Флэнаган Смерть речного лоцмана

© Алчеев И., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Майде, моему оплоту, моей любви

Чей взор объял времен основу, В чей слух вливалось Средь дерев, Где он бродил, весь мир узрев, Само Божественное слово[1].

Уильям Блейк

От нас, по сути, требуется единственное мужество: с открытой душой встречать самое странное, самое уникальное и самое загадочное, с чем мы можем столкнуться. То, что люди в этом смысле трусы, нанесло жизни безмерный вред; все эти «видения», весь этот так называемый духовный мир, смерть – все они были так сродственны нам, что оказались настолько вытеснены из жизни, что чувства, которыми мы могли бы воспринимать их, отмерли. Я не говорю уже о Боге[2].

Райнер Мария Рильке

Глава 1

При рождении шею мне обмотало пуповиной, и я появился на свет, отчаянно размахивая обеими ручонками, но притом ни разу не пискнув, потому как мне пришлось отчаянно хватать ртом воздух, что было необходимо, чтобы выжить вне материнской утробы, когда меня душило той самой штуковиной, которая до этого служила мне защитой и давала жизнь.

Такого зрелища вы точно никогда не видывали!

И не столько потому, что я едва не задохся, сколько потому, что родился я в «рубашке» – полупрозрачной оболочке яйцеклетки, внутри которой рос, будучи в утробе. Задолго до того, как моя мокрая рыжая головка выглянула из содрогающейся в схватках материнской плоти, – когда я мучительно выталкивался в этот мир, родовая рубашка, видать, разорвалась. Но я чудом вышел из матери, все еще находясь в плену той упругой шаровидной спасительной оболочки и совершенно не представляя себе, как избавиться от нее в этом мире. Я бултыхался в мягком синюшном мешке, заполненном околоплодными водами, неуклюже суча ножками и напрасно тычась ручонками в плодные оболочки, при том что головка моя была наглухо обвита кольцом пуповины. Я проделывал странные отчаянные движения, будто был навсегда обречен созерцать жизнь сквозь тонкую слизистую пленку, отгородившись от остального мира и от себя самого преградой, которая до сих пор служила мне защитой. Мое появление на свет было и остается странным зрелищем.

Тогда мне, понятно, было невдомек, что я почти вырвался из моего ненадежного плена, а тот, в свою очередь, высвободился из чрева моей матушки, стенки которого меньше чем за день до этого вдруг задвигались все сильнее, все судорожнее. Знай я загодя обо всех напастях, готовых вскоре обрушиться на мою голову, я оставил бы все как есть. Впрочем, какая разница? Стенки то сжимались, то разжимались с единственной целью – вытолкать меня из мира, казавшегося мне настолько хорошим, что я не сделал там ничего плохого, если не считать крамольным тот факт, что я рос себе и рос, покуда не вырос в цельного человека из каких-то там клеток.

С этого времени крыша и фундамент моего мира ходили ходуном беспрестанно, и каждое их последующее движение оказывалось сильнее предыдущего, подобно тому, как разрастается приливная волна, перекатывая через каждый новый риф. С таким напором мне, понятно, оставалось только смириться, позволяя себе биться о тесные стенки родовых путей, а голове – болтаться из стороны в сторону. Но к чему такие унижения? Я любил тот мир, его тихо пульсирующую тьму, приятные теплые воды, любил легкие покачивания из стороны в сторону. Кто же привнес свет в мой мир? Кто привнес сомнения в мои действия, некогда совершенно беспричинные, бессознательные? Кто? Кто толкнул меня на этот путь, о чем я никогда не просил? Кто?

И почему я смирился?

Но откуда я все это узнал? Ведь я не мог. Должно быть, мне все привиделось.

И все же… и все же…

Повитуха быстро и ловко распутала пуповину, затем, проткнув пальцем рубашку, как Джеки Хорнер[3], выковыривающий изюминку из кекса, вспорола родовой мешок снизу вверх – к моей голове. Легкий поток жидкости хлынул на дощатый настил комнатенки в Триесте, превращая пол в скользкую, как самая жизнь, опору. Потом – пронзительный крик. И усмешка.

Матушка сберегла родовые оболочки. Чуть погодя она высушила их, чтобы эта рубашка, как считалось, принесла большую удачу и младенцу, в ней родившемуся, и ее владелице, став своего рода спасательным кругом, который не даст им утонуть. Матушка намеревалась сохранить ее и передать мне, когда я вырасту, но в первую же мою зиму я здорово расхворался – схватил воспаление легких, и она продала рубашку какому-то моряку, чтобы купить мне фруктов. Тот моряк то ли зашил ее себе в куртку, то ли собирался это сделать – по крайней мере, так он сказал матушке.

В ту давнюю ночь, когда я родился, повитуха – все знали ее под внушительным именем Мария Магдалена Свево, хотя настоящее ее имя было Этти Шмиц, но она его ненавидела, – выключила резкий электрический свет и распахнула ставни, поскольку роженица больше не издавала страдальческих криков, которые могли услышать там, на улице. В комнату влился дивный осенний ночной воздух, а следом за ним с Адриатического моря потянуло зловонием – особым удушливым, типично европейским смрадом вековых войн, скорби и тяги к жизни, и эта вонь тут же вступила в борьбу с густым, насыщенным кровью духом рождения, заполнявшим пустую комнатку с шерстяным одеялом вместо двери, стенами с облупившейся штукатуркой и одинокой глянцево-лоснящейся картинкой Мадонны, прикоснувшейся к Скорбящему вытянутыми перстами правой руки. Вот это были персты! Длинные-длинные и шелковисто-гладкие, совсем не похожие на корявые куцые пальцы Марии Магдалены Свево.

Мария Магдалена Свево опустилась на колени и тряпкой в грубых, натруженных руках принялась оттирать кровь и околоплодные воды, покамест все это не просочилось в щели меж заляпанных половиц, которые, как она заметила в задумчивости, служили архивом человеческой жизни, анналами, писанными выцветшими пятнами крови, вина, семени, мочи и прочими следами развития жизни от рождения до юности, любви, немощи и смерти. Пока Мария Магдалена Свево прибиралась, матушка моя наблюдала, как ее широкая, выгнутая спина ходит взад-вперед полумесяцем, посеребренным светом полной луны, наполнявшим мою родильню безмятежным сиянием.

Откуда же мне известно все это? Мария Магдалена Свево, с усмешкой распутавшая пуповину на моей шее и продолжавшая усмехаться потом всякий раз при виде меня, поведала историю моего рождения лишь в двух словах, так что узнать все от нее я не мог. А матушка сообщила и того меньше. Она даже не удосужилась сказать, что я родился в Триесте, пока мне не стукнуло десять. А рассказала после того, как мы узнали, что Мария Магдалена Свево едва не распрощалась там с жизнью при весьма забавных обстоятельствах, когда возвращалась к себе домой. Парочка подвыпивших школяров на мопеде ненароком наехала на нее на рынке. Поговаривали, будто выжила она благодаря своей крепости и стойкости, а вот те двое школяров отдали богу душу через сутки, но, как бы то ни было, восьмидесятилетняя Мария, провалявшись три месяца в больнице, вернулась в Австралию в куда более добром здравии, нежели перед отъездом. Но, с другой стороны, как выражался мой папаша Гарри, ей завсегда мало, что ни дай.

Когда матушка расплатилась за родовспоможение, все честь по чести, Мария Магдалена почувствовала себя обделенной и осушила призовую бутылку виски – единственную матушкину бутылку виски, которую она получила в награду за страстную ночь с моим папашей. Эта бутылка, не считая нежеланного сына – меня, была всем, что она поимела от моего родителя, отбывавшего в ту пору срок в тюряге по соседству. Матушка потом частенько причитала, что ей было бы куда лучше, прихвати тогда Мария Магдалена Свево вместо виски меня. А Мария Магдалена Свево, по обыкновению, только усмехалась в ответ.

– Все вы, Козини, одного поля ягоды, – говорила она. – Тебе подарили жизнь, и что? Ты наплевал на этот дар! Мамаше твоей хотелось поскорей от тебя избавиться, а тебе было до того неохота появляться на свет, что ты даже попробовал удавиться, едва завидел его в конце родовых путей. Ха! – С этими словами она снова приложилась к сигаре, деля сей порок с моей матушкой, у которой она при случае не чуралась умыкнуть курево.

– Она только сокращает себе жизнь, а мне продлевает, – говорила матушка, обнаруживая мелкие пропажи. – Ну а за то, что я проживу меньше времени бок о бок с нею, мне и впрямь впору благодарить судьбу.

Матушка, конечно, кривила душой, поскольку, сказать по чести, они обе получали удовольствие от жизни бок о бок друг с дружкой, хотя ни за что на свете в этом бы не признались. Когда же Мария Магдалена Свево покупала сигары на свои кровные, что бывало крайне редко, она предпочитала малоизвестную австрийскую марку в картонной коробке, тисненной двуглавым орлом.

– Последний пшик империи, – усмехалась она, затягиваясь напоследок ароматным дымом, прежде чем затушить окурок.

Она очень любила поговорить об удовольствии от последней сигары.

– Сколько же людей так и не изведали прелести курения напоследок? Сигар, сигарет – все едино. Так сколько, скажи мне, Аляж?

Она всегда старалась придать моему имени мягкости и благозвучности. Порой мне даже казалось, что ей нравится выговаривать мое имя на иной лад, чувствуя при этом, как оно щекочет ее рыхлое, прокуренное горло и потом медленно срывается с пухлых губ, окутанное клубами табачного дыма. «А-люш, А-люш, А-люш», – твердила она, точно заклинание или детский стишок, ни к кому, собственно, не обращаясь, в то время как я поглядывал на нее с почтительной улыбкой, а она, когда замечала меня, улыбалась в ответ и снова заводила речь о прелести курения.

– А потом, на смертном одре, они выкуривают первую сигару, за ней другую, третью и не знают, какая же будет последней, предсмертной, и потому не могут насладиться последним мимолетным ощущением ароматного вкуса. – При этом она тыкала в меня своей огромной сигарой, помахивая ею, точно дирижерской палочкой, для вящей убедительности. – Так что, Аляж Козини, возьми-ка себе за правило выкуривать по сигаре хоть бы раз в год – тогда ты будешь жить в предвкушении ежегодного удовольствия, чтобы потом долго его вспоминать. Все равно как лечение на водах. – Она постукивала по сигарной коробке с двуглавым орлом, понимающе подмигивала мне и усмехалась. – Как отрекшиеся от войн империи.

Я мало что понимал из того, что она говорила, но почему-то ее слова засели у меня в голове – запечатлелись, как тот тисненый двуглавый орел на сигарной коробке, яркий, выразительный, вот только хоть бы кто объяснил мне, что все это значит.

У Марии Магдалены Свево была целая куча историй про последние сигары. Некоторые она пересказывала с любовью – как величайшие памятные события, романтические и трагические; другие – как мгновения мимолетных простых удовольствий, едва запечатлевшихся в памяти. Последние сигары у нее были исполнены уныния, вроде той, что она выкурила в день отъезда из Триеста на жительство в Австралию, сидя на балконе пансиона у своего презренного зятя Энрико Мрюэле и в последний раз глядя на солнце, восходящее над ее родным, милым сердцу городом. С особым умилением рассказывала она о том, как слезы капали ей на руку и, стекая по ней, мочили сигару, придавая последним затяжкам острый, горьковато-соленый привкус. Забавный случай с последней сигарой произошел у нее, когда они с матушкой трудились на кондитерской фабрике на хобартских верфях – наклеивали этикетки на банки с вареньем. В банку с ананасово-дынным вареньем попал окурок. Мария Магдалена Свево была из тех женщин, для которых доброкачественность значила все, и ей очень нравилось австралийское выражение «Сидней или буш»[4], заключавшее в себе большую часть ее представлений о жизни. Зачем же она засунула окурок в банку с вареньем, которая должна была достаться какой-нибудь бедной домохозяюшке в каком-нибудь новом, богатом кислородом австралийском предместье? «Сидней или буш», – отвечала она, приправляя свои слова мрачными клубами дыма. «Их варенье – дерьмо. Такое покупают только дураки. Либо хорошее варенье, либо ничего. И последняя сигара была в этом смысле моим предупреждением добрым австралийцам». Она собирала правую руку в кулак и для убедительности молотила им по воздуху с зажатой меж пальцев сигарой, точно пламенным кастетом. «Хорошее варенье (хвать) или ничего. (хвать) И никакого дерьма. (хвать) Сидней или буш».

Бывали с последними сигарами и прискорбные случаи – к примеру, когда она курила на матушкиных похоронах и стряхнула пепел в могилу, заслышав распевные слова священника: «Пепел к пеплу, прах к праху». И тому случаю с последней сигарой я лично был свидетелем. Священник аж язык проглотил. Все перевели взгляд с могилы на Марию Магдалену Свево. На ней было черное платье и черная же широкополая шляпа по моде, должно быть, бытовавшей в Триесте еще в тридцатых. Ну а в шестьдесят восьмом в Хобарте, в Тасмании, она, понятно, была ни к селу ни к городу. На любой другой она смотрелась бы смешно – только не на Марии Магдалене Свево. На ней она смотрелась восхитительно. Из-под широкого поля ее глазенки – хотя на самом деле у нее были темно-карие глазищи, только так глубоко запрятанные в складках кожи, что казались мускатинками или кишмишинками, которыми матушка обычно заправляла штрицели, – так вот, этими самыми глазищами, в которых можно было запросто утонуть, если нырнешь, она воззрилась на священника с самым грозным видом, на какой только была способна. А будучи пышкой-коротышкой, Мария Магдалена Свево порой и впрямь выглядела устрашающе. В такие мгновения она исполнялась, что называется, мистической силы. Своим распевным триестинским выговором она самым строгим тоном возгласила: «Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, – все суета!» И с этими словами вышвырнула окурок. «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки». Горящий окурок взвился и, оставляя за собой круживший спиралью дымный след, у всех нас на глазах упал прямо в могилу. А когда мы все дружно оторвали взгляд от могилы, то увидели, как Мария Магдалена Свево, развернувшись на шпильках (туфли с высокими каблуками она купила специально по этому случаю), зашагала прочь.

Ах, Мария Магдалена Свево, видела бы ты меня сейчас – как я, кто бы мог подумать, тону в реке Франклин, глядя сквозь ее кипящие воды в расщелину между скалами, над которыми различаю свет. Он совсем не далеко, этот свет, и я рассказал бы тебе, будь ты рядом, как же мне хочется достать до него. Сидней или буш. Жизнь или смерть. Другого не дано.

Мне смешно при мысли, что не ты, выкурившая столько всякой гадости, а я умираю оттого, что у меня отказывают легкие. Я уже не чувствую их, как огромные воздушные шары, охваченные адским пламенем. Хотя, впрочем, не совсем: я все еще ощущаю их таковыми, только это меня больше не волнует; и то верно: разум мой практически перестает ощущать боль – он смещается замысловатыми рывками, вроде воздушных пузырьков надо мной: я вижу, как они мечутся сперва в одну сторону, а затем, словно подхваченные мощным магнитным потоком, устремляются в противоположную. И мысли мои, подобно этим пузырькам, как будто теряют направление, сколько бы я ни старался собрать их в кучу и направить в четкое русло. Огонь в легких кажется мне теряющимся вдали костром на привале, и разум мой переключается на вещи куда более срочные и важные, и хотя они все еще неопределенны, поскольку мне по-прежнему не удается собраться с мыслями, я, по крайней мере, все так же четко понимаю, что прежде никогда не задумывался о них, в то время как они уже существовали.

И потом, я все знаю еще до того, как успеваю об этом подумать.

Мне даны видения.

Все, что происходит со мной, обретает ясность.

Мне, Аляжу Козини, речному лоцману, даны видения.

И тут я теряю веру. Говорю себе: быть того не может, я попал в царство фантазий, призрачных образов, потому как ни одному утопающему не дано пережить такое. Но, вопреки здравому рассудку, я знаю, что никогда прежде не обладал таким даром. Здравый рассудок только и противится этому знанию: что дух сна и смерти бродит по дождевому лесу везде и всюду и все видит; что мы знаем о себе много больше, чем хотим признать, за исключением важных мгновений истины в нашей жизни – когда любим и ненавидим, рождаемся и умираем. Не считая подобных мгновений, жизнь представляется нам дальним плаванием, влекущим нас прочь от окружающих истин, прошлого и будущего – от того, кем мы были и кем станем вновь. И во время этого плавания здравый рассудок служит нам и лоцманом, и капитаном-наставником. Ни больше ни меньше. Здравый рассудок опирается не на знание – мое знание, сводящееся к следующему: все, что я вижу, истина, все, что я вижу, уже случилось. Неважно. Истина необязательно заключается в газетных фактах, и тем не менее она не перестает быть истиной. Род проходит, и род приходит. Но что связывает то и другое? Что пребудет на земле вовеки?

Мне даны видения – великие, изумительные, безумные, стремительные. Рассудок мой спешит переварить их, едва они возникают.

И мне приходится смиряться с ними, не то своими чарами они меня раздавят.

Глава 2

История с видениями, должен сказать, меня не удивляет. Нисколько. Насколько мне известно, это у нас семейное. Видения были у Гарри – особенно после недельных запоев на пару с Грязным Тедом, старым капитаном-раколовом, когда они ведрами вливали в себя сидр вперемежку с дешевым рислингом. Во время своих еженедельных пикников, где мы были нечастыми гостями из-за его чудачеств, Гарри общался с полчищами зверья, которые, за исключением редких бездомных кошек да паршивых псов, больше никто не видел, хотя Гарри всякий раз утверждал, что повеселился в их компании на славу, благо, как он сообщал при случае, связан с ними кровными узами. Его двоюродный братец Дэн Бивен, которого иные члены нашего семейства держали за сумасшедшего, хотя при всем том, однако, он был нам, безусловно, родней, так вот, этот самый Дэн Бивен мог не только сводить бородавки, но и одним ударом вышибал пробки из бутылок виски, прежде чем опорожнить их в один присест; а еще он кое-что видел, причем не только на дне бутылки, но и то, что заключалось в форме бородавок. Видел он разное: и плохое, и хорошее, – и в Четвертом округе, где он обретался, его толкование бородавок и прыщей среди местных обитателей воспринималось не без серьезности. С материнской стороны у матери моей матушки был третий глаз, она гадала на кофейной гуще и таким образом даже предсказала матушке, что у нее из живота выползут черви, что, собственно, так или иначе однажды и случилось. Что до моей судьбы, тут бабуля высказалась куда более уклончиво: ей всего лишь привиделась кружащая в небе птица.

Поэтому, должен сказать, я не удивляюсь таким видениям. Вот только представляют ли они собой хоть что-нибудь стоящее, сказать точно не берусь. Я имею в виду, что мне проку от видения той чертовой птицы? Поди разбери, суждено ли мне жить или нет, уготовано ли бороться за жизнь? Да уж, тут, смею вам сказать, нипочем не разберешь. Видение должно давать хоть какие-то ответы, разве не так? Но у меня только одни вопросы. А это неправильно, говорю вам, нечестно и несправедливо. Только я и этому не удивляюсь. Жизнь всегда представлялась мне неразрешимой загадкой, а посему должен ли я ждать, что смерть разрешит все разом?

И еще позволю себе сказать: я даже не удивляюсь тому, что тону – прямо сейчас. Ведь знал, что добром все это не кончится, когда мне позвонил Вонючка Хряк и предложил работу. Даже Таракан знал, что это плохо кончится. И зачем я только согласился? Мать честная, обычно приговаривала Мария Магдалена Свево, будучи не в духе. Мать честная. Но худшее было впереди. Что тут скажешь? В самом деле, у меня далеко не всегда все шло как по маслу. Как говорится, все уже написано, так почему же я свалял дурака, почему согласился на работу, оказавшись в положении, когда приходится проклинать все и вся! Я пропал задолго до того, как возникла эта штука. Сейчас объясню. Я имею в виду, с чего же начать? С семьи? С церкви с заляпанными кровью стенами? Со школы, где учили зубрежке? С моего папаши, устраивавшего грандиозные пикники для призраков и людей, которые у него даже никогда не бывали? С младенца и всей этой чертовой хрени? С постельного покрывала в пятнах от слез, которые ничем не отстирать? С чертовых сигнальных флажков Куты Хо? С подонка Вонючки Хряка? Или с придурка Лысого? Обычно я нутром чую неладное при одной лишь мысли об этом, но сейчас всего меня терзает такая боль, что не до этого. На самом деле ничто прежде не казалось мне столь важным после смерти Джеммы. Людей волнует, как выглядит их прическа, или что́ подумают другие о цвете, в который они выкрасили свое жилище, или, о чем меня как-то спросила одна дамочка, какого размера салфетки можно закладывать в стиральную машину. И вы поймете, если я скажу: когда тонешь, все это кажется совершенной дребеденью. А я тону. И мне плевать, какая у вас прическа, какого цвета ваша берлога, да и есть ли она у вас вообще, равно как стиральная машина, куда вы собираетесь запихнуть салфетку. Это уж точно. Но я скажу, хотя всегда был пофигистом. Вернее, лентяем, как сказали бы некоторые, хотя я не согласен. А может, так оно и есть. Может, все, что обо мне говорят: мол, лентяй, непутевый, пропащий, бестолковый, – может, все это правда.

Может, я тонул всегда.

Только теперь разница в том, что мне больше не нужно терпеть все это отребье вокруг, от которых хочется уйти, бежать – как говорится, убраться подальше. Я мог бы даже свыкнуться с тем, что угодил в безудержный пенящийся поток, если б не его нестерпимый вой. Так с чего же мне начать? Может, с того, что сейчас перед глазами? Потому что мне не по себе от того, что я вижу. Потому что такого я раньше никогда не видывал – по крайней мере, так, как сейчас. Все как в кино, верно? Кроме того, что у меня перед глазами одно это видение, а вокруг творится бог знает что. И в это самое мгновение все происходит точно наяву.

Первое. Запах. Потока – размытой земли, торфа и пропитанной дождем лесной чащобы. Точнее – поскольку, хоть лени мне не занимать, я всегда был за точность, – так вот, точнее – невыносимый смрад гнили. Потом. Звук. Рев и грохот реки, вышедшей из привычных берегов и рвущейся сквозь низинный кустарник в виде широкой, не виданной прежде стремнины; рев и грохот дождевого потока, вонзающегося, словно лезвие топора, в тесное ущелье.

Дальше – прорвавшийся под причудливо косым углом луч света, озаряющий ущелье и пронзающий мир вокруг, накрытый тенью мрачных облаков в небе. Вода сверкает белизной. Мне нужно время, чтобы привыкнуть к этой белизне и узнать в ней реку. Реку Франклин. Чистый, всеобъемлющий и цельный мир – подумать только! Ни презиков, ни покрышек, ни жестянок, ни диоксинов, ни гнутых, ржавеющих хромированных железяк, некогда украшавших автомобили, ни прочей дребедени, попавшей сюда из нашего мира. Это совсем другой мир. Это река. Берущая начало на отрогах хребта Чейн. Низвергающаяся с горы Гелл. Петляющая змеей через пустоши у подножия громадного массива Френчменс-Кап. Вписывающая свое прошлое и пророчащая будущее в громадных ущельях, прорезая себе путь через горы и скалы, настолько подмытые, что их называют террасами, через выщербленные валуны и дивные позолоченные окатыши донного галечника, через наносы берегового гравия, что смещаются с каждым годом, с каждым разливом, – через те самые наносы гравия, которые некогда были речной породой, которая некогда была валунами, которые некогда были подмытыми скалами, которые однажды были горами и когда-нибудь снова ими станут.

И тут я увидел их. На гребне белизны – два красных плота, и в каждом – люди, и каждый неотрывно таращится на стремнину, по которой их несет.

Аляж

Впереди ослепительной белизны – обломок скалы. Покатая каменная глыба размером с несколько домов, обращенная с одной стороны к скальному отвесу, а с другой – к водопаду. И тех девятерых, кажется, вместе с двумя красными плотами вынесло прямо на эту глыбу. Но лиц людей не различить. Они едва проглядывают сквозь кружево миртовых листьев, подхваченных водоворотом у меня перед глазами. На краю громадного валуна, сползающего в водопад, собрались люди – их взоры устремлены на руку, торчащую, словно длань призрака, из бурного потока всего лишь в нескольких метрах от того места, где они стоят.

Подобно софиту, косой солнечный луч освещает руку, как бы подчеркивая ее бесплотность. Люди на скале, как зачарованные, с ужасом глядят, как пальцы руки расправляются в луче света, словно вопрошая – вытягиваются настолько возможно и судорожно дергаются, а по мере того как они дергаются, запястье поворачивается, шаря в маленьком, плотно сжатом мирке солнечного света, словно в надежде что-нибудь нащупать. Там, где гипнотически шевелящаяся рука выступает над водой, водопад пока не достиг отвесного ската – до него еще метра два вниз по течению. В этом месте река несется под уклон, образуя шальной, беспорядочный водоворот. И здесь же, зажатый меж подводных камней в бурливом потоке, застрял человек, которому принадлежит эта рука.

Я. Аляж Козини, речной лоцман.

А если точнее, освещенная рука – это моя рука.

Голова моя, зажатая меж камней, несомненно, выступает из-под нависающего над нею валуна. Несомненно. Синее пятно моей лоцманской каски и очертания лица видны тем, чей взгляд проникает на несколько сантиметров в глубь потока. (Сколько их? Семь, восемь или девять? Толку-то? До них можно запросто дотянуться, как и до воздуха, которым они дышат, но мне это недоступно, – не дотянуться ни до воздуха, ни до них, как и им до меня.) Но мое тело, стиснутое камнями, застрявшее под водой, никому не видно. Тем, кто пялится на меня в отчаянном бессилии, я, наверное, кажусь Иоанном Крестителем, чью голову на подносе принесли Ироду. Забавная мысль. Забавно, что на пороге смерти в голову даже приходят забавные мысли. Возможно, ужас замешен на юморе.

А тут еще вот какая странная штука: место моей гибели может стать туристическим памятником, пусть маленьким, пусть скромным. И эта мысль – это откровение – меня веселит. Оказавшись в прискорбном положении, я еще способен шутить. Я и сам как будто стал жертвой чьей-то дьявольской шутки. Эта мысль кажется невыносимой. А поскольку мой смех выливается в крохотные пузырьки воздуха и рвется наружу, сливаясь с другими пузырьками в потоке, я невольно пытаюсь дышать. Вода врывается мне в рот и заполняет глотку.

Мне дурно.

Такое ощущение, что я растворяюсь.

Я чувствую, как это ощущение заполняет меня вместе с водой и куда-то выталкивает. Не мое тело, нет, а меня выталкивает куда-то – в другое время, другую реку. Нет, в ту же реку, только не бурную, а совсем спокойную и такую теплую, что кажется, будто она из другого мира. И тут я узнаю его – то место, где мы входим в реку и отправляемся в путь. Коллингвуд-Бридж. Это было, наверное, дней шесть, нет, пять – пять с половиной дней назад; это было тогда и там. Там – это я, стою у края реки. И когда я смотрю на себя тогдашнего, то вижу незнакомца. Но это я. Я различаю дурацкий крючковатый нос, похожий на орлиный клюв, и тело – да, тело, – знак того, что оно когда-то было. Боже мой, вы бы только видели это! А ведь это мое тело – я его вижу: короткое, приземистое, – но отвращения к нему, как тогда, не чувствую. Тогда я ненавидел его за костлявость, помноженную на дряблость: там, где у лоцмана должны быть мышцы, у меня была преимущественно обвислая плоть цвета застывшего жира. Но если поглядеть сейчас, оно выглядит почти идеально сложенным и приспособленным к жизненным целям. Оно способно передвигаться на обеих ногах, правда, походка у него до смешного неуклюжая и размашистая, скорее как у павиана, чем у человека, и все же это человеческая походка. Руки – тонкие, плохо приспособленные к тому, чтобы поднимать и переносить тяжести и выполнять всякую прочую ручную работу. Что до лица, что же, дышит оно легко.

Легко!

Подумать только, человек, которому легко дышится, озабочен главным образом тем, что́ скажут о его пухловатой талии клиенты, оплатившие путешествие. Забавно. Просто смех!

Но самое интересное, что это болезненное самолюбие незаметно. Равно как и его привычная застенчивость. Выглядит он спокойным и самоуверенным, а неряшливый вид только внушает доверие клиентам – они с восхищением глядят, как он идет к ним небрежной походкой. Что до бронзово-пламенного лица – ну что же, по-моему, лицо это не лишено привлекательности. Правда, ему недостает мальчишеского задора, свойственного всякому речному лоцману. Лицо унылое, землистое, заросшее, с заостренными чертами и странно выдающимися скулами, которые выглядят так, словно на них запечатлелись едва ли не все жизненно важные вехи, стершиеся со временем, отчего оно походит на обезлесенный горный склон, не утративший, впрочем, былой притягательности. Обветренное, смуглое лицо, похожее на пустыню, однообразие которой нарушает разве что большой нос, торчащий, словно одинокий башенный копер над заброшенным рудником. Это столь очевидно, что я не перестаю удивляться, единственная ли это его приметная особенность, в то время как все остальные мало-помалу истерлись. Так что же в этом лице привлекательного? Может, то, что в ранних отметинах в виде ломаных багровых складок, в почерневших зубах, невьющейся рыжей шевелюре – во всей его мрачности угадывается жизненный опыт и страдание. А возможно, и знание.

Возможно.

И горящие глаза, пронзительно-синие. Как синяя сердцевина угасающего желтого пламени кислородно-ацетиленовой горелки при отключении подачи газа. Рыжий, смуглый, синеглазый, носатый. Чудак. И развалина. Ранимость, уязвленное самолюбие и широченные ноздри.

Я зачарованно гляжу, как этот Аляж Козини присаживается на корточки, опускает руки в ручей, потом растягивается чуть ли не плашмя и медленно припадает к земле, перекладывая вес тела на руки, будто отжимается. Голова его исчезает в реке. Под водой Аляж открывает глаза и смотрит на отливающую золотом бурую гальку на дне. Свет пронзает воду, точно воздух, расщепляясь на лучи, как в разрывах между древесными кронами в чащобе дождевого леса, падает на подводные камни и обдает рыжевато-золотым блеском реку на всем ее протяжении. Глядя прямо перед собой, он открывает рот, хватает речной воды и заглатывает, освежая глотку. Я смотрю на него и думаю: нет воды вкуснее той, которую пьешь вот так. Смотрю и думаю: может, он ощущает себя частью реки. Покуда его легкие рыжие пряди колышутся взад-вперед, точно водоросли, тронутые слабым течением на мелководье, я смотрю на него и думаю: может, он и впрямь это ощущает. Потом думаю: может, ничего такого он не ощущает. А потом думаю: что, если ему хочется, чтобы его унесло вниз по канаве, как лоцманы прозвали реку Франклин? И плевать ему на горы, реки и дождевой лес. Для них он чужак и вместе с тем свой, они не хотят ни удерживать его, ни отпускать, они не любят его, но и не питают к нему отвращения, не завидуют ему и не принижают его усилия, для них он ни хороший ни плохой. Для них он все равно что упавшая ветка или целая река. Он чувствует себя голым – ни потребностей, ни желаний. Чувствует себя под защитой горных утесов и дождевого леса. И ему впервые за все время хорошо – он это чувствует. Может, это и есть смерть, думает он. Покой, а вокруг – пустота.

Ш-ш, ш-ш, ш-ш… Большие лоснящиеся красные подушки плота, на котором они собираются сплавиться по реке, раздуваются по мере того, как врач из Аделаиды в дорогой фиолетовой флисовой куртке, с венозными, как у эму, ногами налегает на педальный насос – вверх-вниз.

Ш-ш, ш-ш, ш-ш… Я вижу, как нахваливаю его и при этом упиваюсь своей неискренностью.

– Здорово, Рики, здорово! Молодчина!

Никакой он не молодчина, но Аляж понимает: уж лучше пусть другие вкалывают, а не он, даже если у них все из рук валится.

– Валяй дальше, Рики!

Вижу, как Рики улыбается, выражая готовность лечь костьми, вижу, как он ощущает свою значимость, необходимость и как нуждается в похвале.

– В кои-то веки оказаться здесь, на реке Франклин… – ш-ш, ш-ш, ш-ш… – вы даже не представляете, что это такое, – говорит Рики. – Ш-ш, ш-ш, ш-ш…

– Деревянная спина, паршивая шамовка, колики в животе – вот что это такое, – отвечает Аляж. И я вижу: этот Аляж корчит из себя шутника, хотя сам прекрасно понимает, сколь важна его роль инструктора и лоцмана. Вижу, что нарочито сгущая краски, он прикрывает привычную застенчивость.

Я смотрю, как этот Аляж медленно поднимает глаза над водой и обводит взглядом кустарник, обрамляющий речные берега, и мне видно, как он улыбается. Я знаю, что у него сейчас на уме: он счастлив, что наконец снова оказался на реке – в этой кишащей пиявками канаве. Кругом – мирты и сассафрасы, местные лавры и болотные дирки, окаймляющие сплошной стеной на первый взгляд непролазный дождевой лес, и на подступах к нему река несет свои воды чайного цвета, изо дня в день покрывая бронзой и золотом речные камни чуть поодаль.

Я знаю: он подтрунивает над клиентами, которые, невзирая на убежденность в обратном, невзирая на укоренившиеся представления, что это самая прекрасная страна на свете, уже чувствуют нарастающее душевное смятение, оказавшись в чуждой им обстановке, так не похожей и так похожей на картинки из календарей с видами дикой природы, что украшают их салоны и конторы. Кругом стоит дразнящий запах плодородной земли, а умеренная влажность действует как смирительная рубашка. Здесь, в какую сторону ни глянь, бежать некуда: лес все гуще, а планов для фото– и видеосъемки все меньше. Ни гипсокартонных стен, ни журнальных столиков, которые могли бы служить пределами, оставляющими за этой землей лишь заслуженную декоративную роль. А как они стараются: по крайней мере, один клиент почти всегда лихорадочно отщелкивает одну-две пленки еще в самом начале путешествия. Но для Аляжа это место, где, как им чудится, все шевелится у них за спиной, заставляя тревожно оглядываться на каждом шагу, так вот, для Аляжа это место – дом.

– А этого фрукта каким ветром сюда занесло? – шепотом спрашивает его напарник Таракан, показывая пальцем на дородного бухгалтера из Мельбурна. – Ну чисто гусь.

– Или эму, – слышу, отвечает Аляж.

– Или, как бишь его… – говорит Таракан, и мне видно, как он силится подобрать образ соответствующего животного, похожего на этого нескладного самонадеянного бухгалтера, – …или этот гребаный… – Но подобрать точное сравнение ему не удается. – Как хоть его зовут? – шепчет Таракан.

– Дерек, – отвечает Аляж и, найдя нужное сравнение, прибавляет: – Богомол.

– Во-во, – соглашается Таракан и тут же: – Нет, – оговаривается он, – нет. Похож, да не очень. – Таракан снова принимает задумчивый вид и выдает: – Кузнечик, вот на кого он больше смахивает… на гребаного кузнечика.

И тут он попадает в яблочко. Дерек напоминает странное существо – слишком большое для человека: его широкие зрачки, до странности чувствительные и вместе с тем совершенно нечеловеческие, выглядят одновременно пустыми и алчными. Крепкие руки будто прилипли ко рту – впихивают туда то что-нибудь съедобное, то сигарету, а под громоздким телом торчат смешные, похожие на палки ноги, обтянутые блестящими, в зеленую полоску, термолосинами.

Аляж поворачивается и идет по береговой тропе к тому месту, где ранним летом они ставили ульи для пчел, которые собирали нектар с дирок, осыпавших лесные реки белыми цветами, точно конфетти на свадьбе. Ему хорошо. Даже живот, впервые за долгое время, у него не крутит, не ноет и не схватывает, предвещая очередной приступ поноса. Я вижу, как Аляж переодевается в сплавную одежду – неспешно и весело натягивает на себя разные части экипировки. Сперва – плавки, потом – неопреновый полукомбинезон гидрокостюма с яркими, флуоресцентно-зелеными вставками. Аляжу нравится ощущение, когда гидрокостюм прилегает к телу. Это создает иллюзию силы и целеустремленности. Следующий слой – утепленные штаны, потом – кипенно-белая, с синим, верхняя нейлоновая куртка, так называемая кага, и, наконец, спасательный жилет, ярко-фиолетовый, пухлый, с охотничьим ножом на одном плече, свистком, цветастыми карабинами из анодированного алюминия и схватывающими узлами на другом. Ах, какие карабины! Клиенты допытываются у лоцманов, зачем они цепляют их на себя, и лоцманы покровительственным тоном растолковывают их важное и серьезное предназначение: карабины, дескать, служат для спасения, если случится застрять посреди разлившейся реки, – тогда лоцманам приходится пускать в ход все эти тали и веревки, чтобы переправиться на берег. Но на самом деле они будоражат воображение, вселяя неотвратимое чувство опасности и внушая клиентам и страх, и уважение – страх к тому, что будет, и уважение к лоцманам, в чьих руках отныне их судьба. Это наглядный урок, показывающий, что такое жизнь и сколь она ничтожна. Лоцманы обвешиваются карабинами везде и всюду, как мексиканские революционеры – патронташами, подобно статистам в передвижном театре смерти. Все это выглядит в известной степени комично. Аляж обматывает вокруг талии направляющий пояс – ярко окрашенный трех с половиной метровый альпинистский трос, сцепленный еще с одним карабином. Сбоку цепляет к поясу спасательный шнур, а на голову нахлобучивает защитную каску. И, похожий на отливающую всеми цветами радуги тропическую букашку, возвращается к клиентам.

Когда они принимаются перетаскивать инвентарь поближе к реке, Аляж замечает, что Шина, помощница стоматолога, поднимает и складывает вещи только одной – левой – рукой. А правая у нее совсем не работает – так, болтается, точно палка на шарнире.

– Прошу прощения, – спрашивает Аляж, – у вас что, рука болит?

– Нет. Нет, все хорошо.

Аляж смотрит на ее руку. И ему так не кажется.

– Да у вас… – Шина приумолкает, – …рука сухая!

– Ну и что?

– Нам, Шина, предстоит нелегкий переход. Придется десять дней кряду ворочать веслами да таскать тяжести…

– Сил мне не занимать.

– Не спорю…

Аляж запинается. Да и что тут скажешь? Вот она, здесь. И его дело – сплавить ее по реке. Каким угодно способом.

– Вот что… – начинает Шина, но не успевает договорить, потому что Аляж перебивает ее, собираясь сказать то, что должен.

– Ладно. Не берите в голову. Впереди вас ждет увлекательное путешествие. Только непременно скажите, если будет тяжеловато.

С этими словами он направляется к Таракану – тот обвязывает каркасы плотов – и рассказывает о случившемся.

– А вот он, уж как пить дать, нипочем не взял бы с собой калеку, – замечает Таракан, имея в виду Вонючку Хряка.

– Для Вонючки Хряка главное, чтоб чек подписали. А там хоть трава не расти.

Они переводят взгляд на кромку воды, где трудится Шина – она перетаскивает одной левой рукой кладь из трейлера к плоту. В ее действиях столько решимости, что Аляж выходит из себя.

– Какого черта ее сюда занесло? Надо ж соображать… – Он качает головой.

– А у меня раз был больной полиомиелитом, – признается Таракан. И усмехается. – Славный малый, ей-богу.

– Возьму ее к себе на борт, – безрадостно говорит Аляж. – Думаю, так оно будет вернее.

Покончив с обвязкой средней части надутых плотов, они приступают к погрузке. Я смотрю, как Аляж, стоя на плоту, призывает грузить вещи в определенном порядке. Сперва пластмассовые бочки с провиантом, каждая весом больше шестидесяти килограммов. За одну бочку хватаются два клиента, а лоцману приходится управляться в одиночку. Аляж хватается за бочку, ощущая ее огромный вес, и раздумывает: сумеет ли поднять этакую тяжесть. Вижу, у Аляжа ничего не выходит. Но в таких вещах главное – сила воли. Клиент, он что, слабак слабаком и поначалу осторожничает. Другое дело Аляж – ему нужно выглядеть сильным и бесстрашным, каким бы он сам себе ни казался, каким бы слабым и напуганным ни чувствовал себя в душе. Так что играть в героя приходится в течение всего путешествия. Это своего рода лекарство против страха, который распространяется, как зараза, стоит только лоцману дать слабину. И в этом заключается печальный урок: люди должны верить в обман, даже если на самом деле все не так. Без веры – пиши пропало. И тем не менее любая слепая вера, казалось бы, решительно не соответствующая объективной реальности, в свою очередь, порождает собственные истины. А покуда страх не дает о себе знать, можно совершать великие дела – клиент способен проявлять такие чудеса выносливости и храбрости, о которых он раньше и не подозревал. Поэтому Аляж взваливает бочку себе на плечо, разворачивает и осторожно ставит в карман, устроенный в обвязке каркаса. Под тяжкой ношей мне видно его лицо – оно улыбается и усмехается над нелепостью всего происходящего.

Путешествие начинается в довольно праздничном настроении. Откуда-то возникает бутылка дешевого рома и идет по кругу. Все делают по глотку, кто-то хихикает над своей дерзостью, другие прикидываются беспечными, всем своим видом показывая, что в обычной жизни занимаются этим каждый божий день, будучи бухгалтером, медсестрой, банкиром или госслужащим. Бутылка переходит к Таракану. Тот уже успел хлебнуть с водилой Нино в пыльном одиночестве пустого микроавтобуса и теперь пошатывается. Таракан осушает бутылку, вскрякивает, хватает Шину, пускается с нею в пляс, шлепая ногами по речным камням. Он подбрасывает ее вверх и, кружа в воздухе, увлекает в реку и осторожно опускает в воду. Она качается и здоровой рукой бьет Таракана по лицу. Таракан, не ожидавший такого ответа, пятится.

Аляж снова берется за погрузку. На плот переваливаются водонепроницаемые личные вещмешки ярких расцветок: синие, зеленые и красные. За ними – запасные мешки с палатками, штормовками и кухонной утварью. За ними – тяжелые мешки с овощами, которые укладываются на дно обоих плотов. За ними – коробки с походными аптечками, ремонтными комплектами и видеокамерами клиентов. За ними – веревки, запасные карабины, шкивы для карабинов, спасконцы и черпаки, и все это распихивается по разным углам каркасов. За ними загружаются все десять человек, которым предстоит выживать целых десять дней на лоне дикой природы.

Вижу, Аляжу по душе вся эта предстартовая суета – она вселяет в него уверенность, привносит стройность в его беспорядочные мысли. Она внушает ему ощутимые опасения, настоящие опасения. Не подмокнет ли провизия за десять дней? Не случится ли чего с клиентами? Не сожжет ли себя кто-нибудь ненароком? Не утонет? Этого Аляж опасается больше всего на свете – всегда. Что, если он потеряет кого-то из клиентов в канаве? Ведь это так просто и может случиться совершенно спокойно. Жестокая смерть может прийти с обманчивой легкостью – очень быстро, очень естественно, очень тихо, и даже не сразу поймешь, что произошло. Ты силишься понять, с чего бы вдруг кто-то сзади глядит на тебя в полном изумлении, думая, что ты прикидываешься, хотя тебе вовсе не до шуток, потому как ты уже мертв. Просто мертв. И этим все сказано: смерть, в отличие от жизни, штука простая. По крайней мере, для мертвеца.

– Я раз видал, как одна дамочка утопла в Замбези, – говорит Таракан. Он уже выбрался из реки, мокрый, все еще ухмыляющийся, и пристроился помогать мне на плоту крепить грузы. – Она была в другой группе, не в нашей, и свалилась вниз – запуталась в спасательной веревке. Когда мы подошли, они там уже ее вытащили, да только поздновато было. Она уже вся посинела, а они давай ей искусственное дыхание делать, непрямой массаж сердца… Им хоть это и было понятно, но ты бы видел, с каким спокойствием и знанием дела они старались, – как будто бальзамировали ее, а не откачивали. А тут клиент с моего плота вытаращился и спрашивает, словно у него перед носом в китайские шашки играют: «Она что, взаправду утонула или как?» Тупой такой, плешивый англичашка. «Известное дело, взаправду, и в легких у нее взаправду полно воды», – кричу ему прямо в ухо.

Но Аляж слушает его краем уха. Мысленно он далеко, и я вместе с ним. Он думает: если б не путешествие, от мыслей ему было бы так тоскливо, хоть волком вой. А в канаве он встретится со своими страхами, обратится к ним по именам: Грозная Теснина, Большая Лощина, Маслобойка, Гремучий, Кипящий Котел, Свиное Корыто – а повстречавшись, тут же с ними распрощается. Если б не путешествие, мысли стали бы неуправляемыми и довели бы его до невиданной грани – от одного лишь такого ощущения дрожь прошибает его до костей. В такие мгновения ему чудится, что трепещущие мысли висят на тонких ниточках и, случись этим ниточками оборваться, он уже ничего не сможет поделать – даже не сможет подняться утром, не сможет и пальцем шевельнуть, что для любого в порядке вещей. Не сможет ни с кем поздороваться, не разрыдавшись, не сможет общаться с другими, не чувствуя перед ними животного страха, не сможет встречаться с друзьями, не испытав при этом жуткого головокружения, не рухнув как подкошенный и не провалившись сквозь землю.

– И вдруг, – гнет свое Таракан, – и вдруг ее мышцы свело судорогой, из нее фонтаном вылилась вся вода, и на какой-то миг у некоторых появилась надежда. Но уже было поздно. И я это знал. Даже плешивый англичашка знал. Она отдала концы.

Теперь вижу, и Кута Хо все понимала: когда-то, давным-давно, она сказала: чтобы излечиться, нужно время, но и его может не хватить, чтобы оправиться окончательно; и сказала она так не потому, что не нашла ничего получше, а потому, что была права. Я был болен, и давно, и однажды, повстречав меня, она решила остаться рядом, сделав из меня безропотного спутника. Но я, будучи каким-то блуждающим спутником, унесся прочь и вернулся, лишь когда было поздно. Слишком, слишком поздно.

День первый

Я наблюдаю за путешествием так, будто все разворачивается у меня перед глазами. В первый день, поскольку вода в реке Коллингвуд стоит очень низко, им приходится тащить плоты волоком километров семь вниз по течению до того места, где река впадает в другую реку, Франклин. При таком низком уровне воды Франклин в месте слияния с Коллингвудом тоже больше походил на сухой ручей с редкими лужами между камнями. В первый день Аляжу пришлось во всех отношениях несладко. Физически это была пытка, поскольку клиентам недоставало ни сноровки, ни желания отрывать от земли и перетаскивать оба плота, при том что каждый плот весил больше сотни килограммов, а посему пыжиться по большей части приходилось ему, Аляжу, на пару с Тараканом. Но тело его не было создано для тяжелой работы. Его нежные руки горели огнем – потому что приходилось хвататься за концы нейлоновых палубных обвязок, чтобы перетаскивать плоты. Его спина разламывалась – потому что приходилось поднимать плоты за подушки. Они расположились биваком у места слияния Коллингвуда с Франклином, в лесу, на небольшом пятачке устланного галькой берега. Ночь выдалась до того ясная, что они улеглись спать, не разбивая палатки, и Аляж знал – завтра вода в реке упадет еще ниже, потому что дождя не предвиделось и завтра, а значит, мышцы у всех одеревенеют вконец, да и ссадин только прибавится, потому что вкалывать придется не на шутку.

Тем вечером они сидели вокруг костра, потягивая заваренный в котелке чай с бундабергским ромом, и до одури глазели на луну, хоть и стоявшую довольно высоко, но обдававшую серебром всю речную долину. Их изнуренные тела как будто налились свинцом. Пламя костра и вздымавшиеся частоколом деревья на лесной опушке отражались в однотонной глади реки, переливаясь, как пляшущие дагерротипные картинки. Путешественники по очереди обмениваются историями; лоцманы рассказывали о реке – о подвигах и забавных случаях, о наводнениях, будивших своим рокотом посреди ночи, когда река со всех сторон обступала их палатку и смывала ее вместе с большей частью снаряжения, а потом выносила все это на скалу ниже по течению вперемежку с выкорчеванными деревьями, дохлыми змеями и сумчатыми дьяволами. Рассказывали и о засухах, когда вода в реке стояла так низко, что плоты приходилось волочить по пересохшему руслу дня четыре, а то и пять, пока не добирались до большой воды, где они уже могли держаться на плаву. Зато истории клиентов были короче и печальнее. К примеру, Рекс из Брисбена три месяца назад попал под большое сокращение штатов – распрощался с должностью в «Телекоме» и все потерял.

– А мне только тридцать пять, – твердил он, – только тридцать пять. Что же теперь делать?

– Путешествовать себе на здоровье, – посоветовал Дерек. – С деньгами можно увидеть и сделать все, что угодно. После развода лично я трачу каждый лишний цент только на путешествия. Да и какие твои годы!

Остальные довольно плохо представляли себе, что́ делать Рексу дальше, кроме Рики: тот сказал, что у него есть очень толковый брокер и он готов свести Рекса с ним после того, как закончится путешествие. Шина предположила, что Рексу, может, и не стоит так переживать, но другие проявили к нему чуть больше сочувствия.

Потом свою историю поведал Лу: он рассказал, что работает криминальным репортером в старой «Сан» и как-то раз его послали взять интервью у одного уголовника, которого «заказали». Уголовник тот обретался в убогой комнатенке-студии в Фицрое и выходил из дому только дважды в день: раз – во вьетнамский магазинчик у дороги, а другой – глотнуть чаю в сирийском кафе.

«Так почему бы вам не уехать, – спрашивает его Лу, – не дать тягу, не податься в Дарвин, Даббо или еще куда, где вас никому не найти?»

Уголовник, так ни разу не вставший с койки, был с виду славным, кротким малым. Он согласился, что это было бы самое разумное, и оговорился, заметив, что в жизни не все так просто.

«Тут мой дом, – сказал он. – Я здесь живу. И здесь же умру».

Так он и сделал. Через пару дней, когда к нему пришли, он лежал в койке с аккуратно простреленной башкой, как выразился Лу.

Пока Лу рассказывал историю, я шарил в бочке, пытаясь нащупать еще бутылочку «бунди», – и большую часть его рассказа пропустил мимо ушей. Но, могу сказать прямо, прелюбопытнейшая история: человек, который вполне мог избежать смерти, не слушает доброго совета и сам же, по его признанию, идет ей навстречу. Что это, знак малодушия или храбрости? Глупости или мудрости? Неведения или прозрения? Ответа я не знаю. А жаль, потому что тогда я бы решил, что мне делать – бороться дальше или сдаться прямо вот так. Моя борьба, все эти странные мысли и причудливые видения – к чему цепляться за них и какое они имеют значение, если, в конце концов, мой удел в том, что река унесет меня далеко-далеко, как жалкую глыбу торфа?

Но в тот миг, когда мне больше, чем когда-либо, нужно время поразмыслить, прикинуть, что к чему, вновь накатывает видение. И вижу я маленький, уединенный бивак, спящий под неоглядным южным небом, окруженный лесом. А над спящими и над сонной долиной несет свои быстрые воды река под названием ночь. Аляж почувствовал, как круг яркого лунного света лег на кромку его спального мешка. Чуть погодя, когда луна поднялась еще выше, она обдала его своим сиянием с ног до головы, но его окаменевшее тело до того отяжелело, что не могло плыть в потоке ночи. Потом он почувствовал, как пляшущие тени ласкают его тело, точно водяные струи. Почувствовал, что ему становится все легче, и услышал, как тело спрашивает, давно ли его несет вот так, в потоке ночи. В его витиевато-сумбурных снах Кута Хо стояла на берегу и махала ему флажком, а его лодка ушла уже далеко в море – он не мог разглядеть и разобрать, какие знаки она подавала.

День второй

Я смотрю, как луна, достигнув зенита, медленно погружается в предрассветную мглу. Смотрю, как занимается утро второго дня и как речное царство обретает новые краски. Смотрю, как пробуждаюсь я сам.

Аляж протер глаза костяшками пальцев. Провел руками по огрубевшим щекам и, ощупав таким образом все лицо, которое за предстоящий день, наверное, огрубеет еще больше, сложил ладони под подбородком, словно в благодарственной молитве. Потом обвел взглядом палатки. Никто из клиентов пока не проснулся. По ту сторону костра Таракан, пробудившийся несколько раньше, пытался развести огонь из вчерашних головешек. Аляж выбрался из спального мешка, встал и короткой крутой тропинкой спустился к реке. Там он помочился на прибрежные камни, наблюдая, как пар от его струи смешивается с испарениями, исходившими от похожих на колоды, отсыревших и почерневших стволов поваленных деревьев, принесенных рекой. Он поднялся метров на пятьдесят вверх по течению, где накануне вечером оставил три перемета. Первый утащила в затон из бревен какая-то неведомая речная тварь, второй оборвался, а на третий попался двухфутовый угорь, извивавшийся на другом конце снасти, точно морская змея. Аляж собрал обрывки снастей и подхватил угря, бившегося на леске, торчавшей из его первородной пасти и уходившей другим концом в глотку и еще дальше – в самую глубину чрева. Туда, где застрявший намертво острый крючок причинял жалкой твари жесточайшую боль. Подойдя к костру, Аляж подобрал свободной рукой палку, расчистил место среди головешек и осторожно опустил туда угря. Угорь вертелся и извивался, как бы повторяя в последних муках собственные плавательные движения, однако же выбраться из-под раскаленных угольев не мог. Когда его ослизлая кожа начала тлеть, плоть – поджариваться, а жизненные соки – закипать, тварь присмирела и если дергалась, то уже совсем медленно, почти плавно, пока не оцепенела и не издохла. Аляж осторожно выгреб обуглившегося угря из костра и распорол закопченную спину от головы до хвоста, аккуратно отделяя почерневшую, как уголь, кожу от аппетитно пахнувшего белого мяса. Примостившись на траве, они с Тараканом принялись за еду вдвоем, потому что подопечные разделить с ними трапезу отказались.

Вместо этого они дружно навалились на овсянку – ее состряпал Дерек, правда, она у него подгорела. А спустя пару часов тот же Дерек умудрился вывалиться из Тараканова плота на порожке и зацепился за корягу, застрявшую посреди потока. Не имея возможности выгрести на плотах к тому месту, где бултыхался Дерек, Аляж с Тараканом пустились к нему вплавь, и Аляжу пришлось распороть Дереку спасательный жилет, чтобы вызволить бедолагу из беды. А Таракан помог ему переплыть порог и выбраться на берег. Там клиенты вздохнули с облегчением – они радостно улыбались и смеялись, даже Дерек. Они сжимали его в объятиях, и он отвечал взаимностью – казалось, они праздновали его кульбит как великое свершение. Клиенты смотрели на Аляжа и Таракана с благоговением, и оба лоцмана поняли: отныне, после того как они спасли Дерека, их авторитет бесспорен, и все, что бы они ни сказали, будет воспринято как истина и безоговорочно исполнено; Аляжа такая слепая вера напугала, как это происходило с ним всегда.

– Знали бы они, кто мы есть на самом деле, – шепнул он Таракану.

– Должны же они во что-то верить, – заметил Таракан, – так пусть уж лучше в нас. – Он повернулся, широко заулыбался, хлопнул Дерека по спине и громко проговорил: – Мы твой обратный билет из полной задницы, верно, Дерек?

Дерек согласно кивнул.

– Вы наши палочки-выручалочки, и дальше тоже так будет? – спросил Дерек, еще не успевший оправиться от страха.

– Если только у тебя каша больше не подгорит, – сказал Таракан, не переставая улыбаться.

Второй день выдался жарким, и лоцманы посиживали тихонько каждый на корме своего плота, лишь изредка подруливая гребью[5], и даже их обычно недремлющие глаза, спрятанные за черными, как у рептилий, зрачками «рэй-бэнов», не шарили привычно по сторонам. Они недвижно сидели в слепящем солнечном блеске, точно вараны, вбирающие энергию из мира вокруг и в любое мгновение готовые к броску.

К полудню река едва заметно поднялась, пополнившись водой из многочисленных мелких ручейков, и стала достаточно глубокой – путешественники уже могли грести и таким образом одолели больше километра, прежде чем им пришлось выбираться из плотов и дальше опять тащить их волоком. По бортам плескалась вода, плоты продолжали путь вниз по реке: клиенты, рассевшись по бортам и по одному – с каждого угла, погружали однолопастные весла в воду и усердно гребли. Аляж раскачивался взад-вперед – в такт неспешным рывкам плота. И думал: может, они и впрямь не самая плохая команда – научились же грести слаженно. Сидя на задней подушке, служившей кормой плота, Аляж слегка пошевеливал гребью. Его все так же покачивало, он сидел и думал о своем, глядя, как четверо его спутников протяжно и неспешно гребут в такт. День был теплый, солнце завершало свой медленный спуск в речную долину. Аляж стащил с себя теплую куртку с поддевкой и натянул спасательный жилет с каской.

– А это что еще там за дерево? – спросил Рики, указывая на кромку лесной чащи.

– Erica ragifola[6], – сказал Аляж, узнав растение, которое он видел в питомнике, куда его как-то водила Кута Хо.

– Erica ragifola, – вторил ему Марко.

Они проплывали мимо змей, плескавшихся в заводях и вычерчивавших причудливые зигзаги на тихой водной глади. Проплывали мимо покачивавшихся на воде, точно поленца, утконосов, которые с приближением плотов, откуда раздавались громкие возгласы путешественников, живо погружались под воду, оставляя на поверхности лишь большие пузыри. Путешественники спугнули стайку стрижей, ютившихся на скальном утесе, а потом увидели большого рака, горделиво возлежавшего на бревне у кромки воды и отливавшего на солнце ярким радужным блеском, – ну как тут было не подивиться безупречности его форм.

Они гребли дальше и дальше. Воды в реке теперь было достаточно – и Аляж взялся обучать подопечных правильной гребле. Потом занялся Шиной, показывая, как нужно работать туловищем, чтобы сила гребка исходила от него, а не от рук. Шина освоилась быстро – и теперь, делая гребок, напрягала руки только затем, чтобы вложить в каждое движение всю силу своего тела. Они гребли дальше и дальше. Шина пересела на нос плота и рассказала историю о том, как стала сухорукой. Как в пятидесятые годы, пытаясь излечиться от родимых пятен, прошла в Швейцарии курс лучевой терапии. Как свела родимые пятна, но в результате повредила руку. И как после облучения стала бесплодной. А Дерек сказал, что у него нет детей потому, что он не встретил подходящей женщины, которая могла бы стать матерью его отпрысков, после чего он спросил Аляжа, есть ли у него дети.

– Нет, – невозмутимо отвечал Аляж.

– Подумать только, и мы все оказались в одной лодке, – с улыбкой заметил Дерек.

– Да уж, – сказал Аляж, хотя ни он, ни кто другой вслед за Дереком не улыбнулся.

«Сухорукий или мертвый, – подумал Аляж, – так или иначе, тут или там, все мы сухорукие и мертвые».

Шина, озаренная солнечным светом, рассказывала свою историю беспечно, даже весело. И все время, пока рассказывала, улыбалась. И они гребли дальше и дальше.

Потом они наткнулись на странную троицу, примостившуюся на мшистых валунах возле ручья, питавшего Франклин своими прозрачными бурливыми водами, – двоих парней и девицу, не то пьяных, не то обкуренных, а может, то и другое; девица, в одних видавших виды «адидасовских» трениках, наигрывала нестройную мелодию на носовой флейте, а двое ее спутников пританцовывали не в такт мелодии и в полной, как они потом сами выразились, дисгармонии с ритмами земли. Они приседали и поднимались, стоя на месте, опустив головы и нарочито медленно помахивая руками. У одного волосы были выкрашены в красный цвет и заплетены в жгуты, а другой был лысый как колено, с той лишь разницей, что лоб его был сплошь расцвечен наколками в виде лозунгов, и самый крупный гласил: «Эта Голова Убивает Фашистов». Аляж подвел плот к берегу, неподалеку от того места, где расположилась чудна́я троица, и отправился поговорить с ними, потому как любил знакомиться со всеми, кого встречал на реке, любил послушать последние новости с реки и поделиться своими – из внешнего мира. Никаких новостей у троицы не было – только суждения о состоянии Земли-Матушки, о главном зле и разрушительной природе всего человечества и о великой, всеобъемлющей красоте реки. На самой же реке они обретались с неделю – и за это время успели одолеть расстояние, которое команда Аляжа покрыла за четверть этого срока. Аляж с командой были первыми, кого они повстречали с тех пор, как оставили за спиной Коллингвуд-Бридж, и потом, ничего, кроме танцев да игры на носовой флейте, их больше не интересовало. Оба парня, похоже, страстно желали девицу, а той, похоже, были безразличны оба: ее заботило только одно – погрузиться в состояние высшей гармонии с силами космоса, которые лишь она и была способна постичь. Провианта у троицы было кот наплакал, и Аляж оставил им немного свежих бататов и капусты, хотя, как он потом признался Таракану, не ведал, что творил. Девица кинулась упрекать его только за то, что у него оказались при себе бататы, потому как, по ее словам, пища эта вредная, поскольку в ней чересчур много негативной энергии. Однако, невзирая на упреки психологического свойства, овощи все же приняла. У них была пара стареньких желтых резиновых плотиков в весьма плачевном состоянии: один они называли «Лысый Охотник», а другой – «Искателем фагусов», должно быть, сокращение от латинского названия мирта, Nothofagus cunninghamii. В процессе беседы Аляж обвел наметанным глазом их снаряжение: палубная пробка и фанерные весла, ни одной каски, капковые спасательные жилеты, как будто их откопали еще до войны из трюмов парома Мэнли[7].

– Ну и видок у Лысого и его дружков! – заметил чуть погодя Таракан.

Напоследок Аляж оглянулся назад, где за кромкой белесых деревьев и речных кустарников две мужеподобные фигуры продолжали свой прерванный замысловатый танец. Ну что на это скажешь? И он не сказал ничего.

Тогда Таракан спросил:

– Есть что-нибудь новенькое?

– Ничего, – сказал Аляж. – Ничего новенького у них нет.

Вечером второго дня они остановились на привал напротив порога, где год назад утонул каякер. Подобно другим местам на реке, где когда-то тонули, это место тоже стало своего рода туристической достопримечательностью. Аляж заглянул в расщелину, куда затянуло каякера. Река здесь текла медленно, и расщелина не была частью порога, как могло бы быть при высокой воде, – она образовалась в постепенно нагревавшейся и потом размытой скальной породе. Размывы были забиты сучьями и бревнами, сплетенными в своеобразное сито, сквозь которое медленно струилась вода. Но когда утонул каякер, сплошного затора со слабым сквозным течением здесь не было и в помине. Несчастного, должно быть, затянуло бурным потоком, как листок, смытый в канаву с мостовой из шланга, и тело его застряло в расщелине. Он уткнулся лицом в кучу палок, а башмаком или спасательным жилетом зацепился за сук, и ему не хватило сил высвободиться, – в таком положении он пробыл несколько дней, его побагровевшее лицо мало-помалу побледнело, обретя цвет омертвевшей плоти, которую стремительный поток трепал до тех пор, пока не спала вода, после чего только и смогли обнаружить и вытащить из воды его тело.

Из распакованных цинков извлекли дюжину «никонов» и «кэнонов» и пристроили их прямо на мокрых прибрежных камнях так, чтобы можно было поближе сфотографировать место, где в подводную ловушку угодил человек, боровшийся за жизнь до последнего вздоха. Путешественники обступили Аляжа полукругом. Где именно он утонул? – спрашивали они. И как именно? Ни Аляж, ни Таракан точного ответа не знали. Зато они оба многое повидали, сплавляясь по реке, и понимали: когда-то такое может случиться и с одним из них или, хуже того, с кем-нибудь из их клиентов.

– Он разжал рот и нахлебался воды, – ответил Аляж. С улыбкой.

Клиенты недоверчиво переглянулись и, отвернувшись в смущении кто куда, примолкли.

С берега Аляж с Тараканом наблюдали, как клиенты осматривали и фотографировали злополучное место.

– Интересно, туристическая контора платит его родственникам комиссионные? – полюбопытствовал Таракан. – Ведь бороться за жизнь с водой – одно. А бороться против того, чтобы из тебя сделали туристический памятник, – такое навряд ли возможно.

– Как Квинсленд, – заметил Аляж.

Лоцманы вглядывались в гиблое место, непостижимое, загадочное, пряча глаза под чернотой солнцезащитных очков, а губы, щеки и носы – под белизной цинковой мази. Точно загримированные клоуны, чей удел – отвергать и в то же время славить.

Таракан улыбнулся.

– Ежели такое прокатило с целым штатом, то с одним малым вряд ли получится.

Аляж обернулся.

– Неудивительно, что бедняга испустил дух.

Он проникся к Таракану симпатией. Между тем клиенты, точно комары, слетелись обратно. Улыбки с лиц лоцманов как рукой сняло, а их побеленные губы обрели выражение аутистичной прямолинейности.

– Потрясающе! – изумился Марко.

– Чертовски интересно! – высказался Дерек.

Словно жизнь каякера была лишена смысла и смерть его имела значение лишь как возможность для туристов сделать фотографии на память. Словно красота этого места проявилась только вместе с его гибелью.

– Madonna santa![8] Неужто на его месте могу оказаться я? Могу оказаться я?

Я вижу, как Аляж делает вид, будто ничего не слышит. Вижу, как он поднимает глаза к небу и смотрит через мрачные стекла очков на тощие облака, что плывут через узкое пространство расступившихся перед ними отрогов горного хребта, меж которых лежит ущелье Айринабисс.

И думает: Дождь собирается.

Глава 3

Конечно, хотя я все это вижу в видениях, включая самого себя в былые времена, меня там никто не видит. Я попросту невидимка, каким был почти всю жизнь. Мир изменился, все шло своим чередом, субботне-воскресные газеты, женские журналы, теле-радио-ток-шоу наполнялись тем, что вошло в моду и что осталось за ее бортом, и теми, кто менял порядок вещей, обретая власть или мало-помалу ее теряя. Влиятельными людьми. Но я не из их числа. Хоть я и жил все время на бегу, часть меня пребывала в состоянии полного покоя. В мире все текло и менялось, только без меня. Я лишь наблюдал и поражался. Всему этому. Войнам, голодухам и детям, продающим себя на улице Фицрой, и старухам-попрошайкам, гонимым охранниками из торговых центров, чтобы эти самые старухи тоже могли оказаться в чудесном состоянии невидимости. В мире не осталось для меня места, а я видел все его неприглядности и безумства, хотя мир не видел меня, – и, должен сказать, была в этом какая-то удивительная свобода. Не желал мир видеть всех своих мерзостей, пороков и глупостей, как не хотел он замечать тех, кто от них, соответственно, страдал. Не скажу, что я был против такого расклада или хотя бы озабочен таким положением вещей. Просто я испытывал легкое чувство скольжения по жизни – это было забавно и казалось мне скорее предпочтительным, чем удручающим. Но, как бы то ни было, моя невидимость – штука не новая и даже не единственная в своем роде. Это всего лишь способ выхода за пределы времени, который теперь придает моей невидимой созерцательности силу видения.

Видения приходят ко мне разными необычными путями. Я даже не знаю, открыты у меня глаза или нет, но мне определенно кажется, что я смотрю на струю пузырей, поднимающихся бог весть откуда, и временами один такой пузырь разрастается до тех пор, пока не принимает форму лица, и это лицо означает начало видения. В других случаях подобные лица возникают просто ниоткуда в форме обширных, всеохватывающих видений, и я понимаю, что способен узреть под собой всю бездну, хотя она целиком заполнена ширью лица, которое начинает разговаривать. Как бы они ни являлись и в чем бы ни проявлялись – в виде пузырей или цельных существ, лица эти чаще всего бывают изначально странным образом искажены, будто искривлены ходом времени. Из меня же они исходят по-другому. Иногда они распадаются на новые образы, а в другой раз я медленно и смутно начинаю все сознавать, или чувствовать, или видеть за период времени, который может измеряться либо секундами, либо вечностью.

Моя странная боль размывает белизну стремнины передо мной, превращая ее в неоглядную пустоту, и придает ей новый – синий – цвет.

Необъятная синева. Небесная. И посреди этой неоглядной пустоты – крапинка, крохотная точка. Крапинка или крохотная точка на отливающем синевой атласном полотне. Она движется. И я вместе с ней.

Как?

В лодке.

В ялике. В маленькой шлюпке с наборной деревянной обшивкой из досок хьюоновой сосны[9], не боящихся ни червей-древоточцев, ни гнили, семи футов длиной по бортам, обработанных паром, сбитых в идеальную форму, скрепленных нагелями и проконопаченных руками старины Гэса Догерти, лучшего шлюпочного мастера на всем западном побережье Тасмании, – один фунт стерлингов за фут доски, пошедшей на строительство шлюпки, одного из пятнадцати шедевров, искусно сработанных стариной Гэсом, – в шлюпке, достаточно широкой и вместительной, с транцевой кормой и тупыми носовыми обводами для прохождения стремнин, загруженной дерюжными мешками с мякиной и мукой, луком и картошкой, не считая деревянных ящиков с банками варенья, масла и сахара. На куче мешков спит пес. На дне шлюпки лежат топор и поперечная пила. В шлюпке на веслах сидит человек – голова его пуста, свободна и безмятежна, как внутреннее море, именуемое заливом Маккуори[10], по которому он плывет, держа путь в сторону заповедных лесных рек, где его топор и пила ритмично заработают в душной сырости, насыщенной тяжелыми сладковатыми испарениями торфяной земли, среди высоких шероховатых миртов, облепленных свисающими гирляндами лишайников, поросших струпьями ярких оранжевых грибов, среди благоухающих дирок, колючих лимонно-зеленых сассафрасов, чьи благовонные листья пробуждают у женщин любовь к мужчинам (и, можно сказать, наоборот), среди истрескавшихся, истощенных, вытянутых стволов панданусов, увенчанных ананасоподобными гербами раскидистых листьев, среди ромбоидальных филлокладусов, пахнущих лимоном тюльпанных деревьев и местных винтообразных лавров; там его топор и пила ритмично заработают в душной сырости, насыщенной тяжелыми сладковатыми испарениями торфяной земли, валя отливающую восковой бледностью свежесваренного сыра хьюонову сосну.

Точнее говоря: я вижу, как мой отец, еще совсем мальчишка, отправляется на работу.

Гарри, 1946 год

Много времени спустя он достиг устья реки, через еще какое-то время и устье реки, и внутреннее море исчезли за спиной человека по имени Гарри Льюис, а он греб дальше. Под ногами у него текла глубокая, черная река Гордон. Глубокая, черная и холодная. Гарри Льюис обвел взглядом низкие холмы, поросшие ярусно-ступенчатым дождевым лесом, и похожие на горбы пригорки, уходящие вдаль от реки. Водная гладь безмятежна. Ни ветерка. Холодной вода в реке стала из-за талого снега, выпавшего неделю назад, когда стояла небывалая стужа. Хотя от воды под днищем шлюпки из хьюоновой сосны веяло холодом, на Гарри были только синяя фуфайка и джинсы: ему было жарко, и он обливался потом от напряжения во время гребли, а в тот день он успел одолеть на веслах добрых двадцать миль. В путь он отправился рано, и, пока он продвигался вверх по реке, все дальше от цивилизованного мира, если такое определение годится для Страна[11], солнце все еще висело у него за спиной. Глаза Гарри глядели на запад, а руки, лежавшие на веслах, начинали каждый гребок с востока. С востока на запад, с востока на запад… и на восток – в таком направлении гребли весла, толкая шлюпку вместе с Гарри все дальше в глубь обширной дикой территории, известной разве что по географическому определению: Юго-Запад. Он держал путь в самое сердце девственного дождевого леса, вверх по течению могучей реки Гордон и дальше, вверх по ее притоку – реке Франклин, и еще дальше, вверх по реке Джейн, притоку Франклина – по водному лабиринту, пролегающему через лесную чащобу, что зеленым ковром покрывает землю, некогда называвшуюся Трансильванией, а теперь, если верить официальной картосхеме, лежащей в непромокаемой сумке Гарри, отображенную как пустынная, нетронутая территория и обозначенную не иначе как «Малоизвестная область», которая, впрочем, была достаточно хорошо известна Гарри и его напарникам.

«Там, подальше, наверняка найдется пара подходящих сосен», – подумал Гарри.

Я чувствую, как усталость Гарри заглушается огнем в задней части его онемевшей шеи, превращая ее в слабый отголосок той боли, что с каждым гребком пронзает его грудь и отдает в поясницу. Течение реки понемногу усилилось. Гарри выгреб ближе к берегу, где течение было слабее, и стал грести дальше, держась, впрочем, на некотором удалении от берега, отороченного хьюоновыми соснами и местными лаврами. Он любил разглядывать вблизи большие деревья – склоненные под разными углами мирты, величественные исполины с крупными радужными грибами, облепившими их стволы.

Гарри всегда ненавидел самый первый час гребли, когда все его тело восставало против необходимых нагрузок. Но мало-помалу тело его согревалось, и гребля уже доставляла определенное удовольствие. Боль незаметно становилась частью ритмичных, равномерных и спокойных движений, нужных для работы веслами. Каждый взмах отдавался болью, но тело Гарри наслаждалось силой, приходившей вместе с ней. Как только он налег на весла, то ощутил каждый мускул, каждое сухожилие рук и верхней части тела, и, собрав их силу воедино, заставив напрячься и действовать заодно, смог вложить эту единую силу в каждое свое действие и равномерное, плавное движение. Голова освободилась от мыслей и тревог, и, когда шлюпка стала ему покорна и направилась самым удобным и простым путем вверх по быстро текущей реке, память перенесла его на далекие холмы над дикой долиной реки Кинг, за развалины Типуканы, за развалины Кротти, в городок Линда и дальше, в горняцкий городок Куинстаун, обрамленный странными, безлесными холмами, – в пустынную долину, когда-то густо поросшую дождевым лесом, а теперь лишенную всякой растительности, потому что ее выжгли плотные клубы сернистого дыма, исходившего из медноплавильных печей, насыщенного тяжелыми, чертовски тяжелыми металлами, гонимого ветром по склонам холмов и гор и заключавшего их в гибельные объятия. В воспоминаниях он увидел разноцветные реки, стекавшие после дождей (а дождей тут хватало во всякое время года) ядовитыми, гнойно-зелеными и кроваво-красными потоками по этим унылым холмам обратно в Куинстаун, к гостинице «Эмпайр», отражаясь в глазах Гвенни – тех самых глазах, которые манили его в подсобку пивной, где она позволяла коснуться своей груди, а потом просила у него пятипенсовик за такое удовольствие; в тех самых черных пустых зрачках, ничего не говоривших, но все скрывавших; манили в большой мир там, за причалом Страна, где, как он успел разглядеть тем туманным утром, на прибрежных камнях лежал издыхающий тюлень. Говорят, души утопленников вселяются в тюленей, и тетушка Элли, наверное, как-нибудь придет и перетащит несчастного зверька в более удобное место, думая, что это может быть Джимми Рэнкин, которого смыло с лодки в Хеллс-Гейт, либо Рон или Джек Говард, который утоп год назад в Гранвиль-Харбор, когда его раколов пошел в шторм за рачевнями, его подхватила огромная волна и, как щепку, швырнула на скалу. Память вела его по тропе Орлиного ручья, что тянулась от реки Гордон вверх по склону хребта Эллиот и затем спускалась в долину Франклин к широкому каменистому берегу реки, устланному красновато-бурой галькой, которая окрашивала речное русло, когда солнечные лучи пронизали струящиеся по нему воды цвета чая, в рыжевато-золотой цвет.

Шлюпка огибает мысок, Гарри ритмично и тяжело дышит в такт весельным гребкам, скрипу уключин и хрипам в горле, влекомый все той же болью и целью. Его взгляд плывет, подобно белым цветкам дирки, повсюду устилающим серо-стальные воды реки Гордон, – он ни на чем не останавливается, но все примечает. Примечает низко ползущие клочья дыма, что поднимается где-то вдали и медленно стелется вниз по реке. Дым. Бивачный костер. Теперь взгляд устремляется вверх по течению, рыщет и натыкается на нечто знакомое: полуразвалившуюся, в промоинах, дамбу под водопадом Сэр Джон. Он примечает двух, нет, трех человек – они спускаются к берегу и машут руками. Слизняк, Старина Джек и Старина Бо – тот самый Бо, король лесорубов. Гарри подгребает к плотине и встает, чтобы пришвартоваться; его конечности, длинные, худые, с еще не окрепшими мышцами и гибкие, как веревки, расправляются, вытягиваются – с их помощью он выбирается из шлюпки. Старые знакомцы обмениваются приветствиями и пускают по кругу бутылку рома, прихваченную Гарри. Он говорит, что держит путь на реку Джейн, где его дожидается напарник – Норри Хеддл.

– Эта рас-треклятая Джейн, – раскатывает свое излюбленное словцо Старина Джек, сворачивая сигарету, и, покачивая понурой коротко стриженной головой, прибавляет: – Рас-треклятая означает ту, вторую теснину. – Гарри знает эту историю, потому что слышал ее уже раз сто. – Лет тринадцать тому случилось мне заготавливать сосну для Джоша Ньютона, и большая часть бревен так там и застряла, в той теснине, у рас-треклятого водопада.

Гарри остается на ночевку. Костер развели поодаль от бивака, хотя ночь стоит звездная и холодная.

– Бо не любит разводить костры в биваке, – говорит Слизняк.

Старина Бо усаживается поближе к огню. В разогретых струях воздуха, витающих над языками пламени, тихо колышется листва на миртах. Никто особо не разговаривает.

– Вон янки в ковбойских фильмах, – спустя некоторое время продолжает Слизняк, – завсегда ведут разговоры у костра, будто им есть что порассказать. Только о чем им говорить, ума не приложу. Вот и нам не о чем. Сидим себе да помалкиваем, будто воды в рот набрали.

Старина Бо сидит, вперившись в огонь, и шевелит уголья палкой. Гарри хлопает Старину Бо по плечу – просит подвинуться, чтобы повесить на огонь котелок для следующей порции чая. Старина Бо оборачивается и с ужасом таращится на него глазами, в которых отсвечивает пламя костра. Он смотрит на Гарри, потом сворачивается калачиком и откатывается от костра, завывая по-собачьи.

– Не обращай внимания, – говорит Старина Джек. – С тех пор, как он вернулся с войны, отсидев у япошек в лагере для военных, у него с головой бывает не все ладно.

– Когда что-то не по его, – продолжает Слизняк, – он может исчезнуть на несколько дней, а через месяц-другой слышишь истории про то, как кто-то из старателей видел его то у Френчменс-Капа, то у озера Педдер, то в районе Либерти-Пойнт. Словом, далеко на юго-западе. Бог знает, где его носит. – Слизняк выплескивает в огонь остатки заварки из кружки и встает. – Как только оказывается в этом чертовом дождевом лесу, все, привет.

Старина Бо лежит в позе эмбриона у кромки круга света от костра и по-собачьи поскуливает, будто ждет, что его пнут ногой. Закипает котелок, Слизняк одной рукой подает вздрагивающему старику кружку чая, а другой приобнимает его.

– Старые бояки, – говорит ему Слизняк, – старые бояки, дружище, только и всего.

Я вижу, как на другой день Гарри бойко поднимается вверх по реке Гордон. Он гребет полдня – кругом ни души. Подойдя к месту слияния Гордона с Франклином, он следует дальше вверх по Франклину. Минует Пирамидальный остров – дальше река становится мелководнее и спокойнее. Выше по течению, за Террасными скалами, куда ни глянь, всюду свежий плавник – его нанесло недавним паводком. У вершины склона зубчатой скалы из расщелины торчит толстое, длинное сосновое бревно – его занесло туда речным потоком, и оно вошло в расщелину, как нитка в игольное ушко. Гарри в изумлении усмехается и гребет дальше. У Большого порога он выгружает снаряжение и перетаскивает шлюпку вверх по течению волоком.

К вечеру начинает моросить, Гарри накрывает мешки клеенкой и поверх фуфайки натягивает шерстяную фланелевую куртку. За Чертовой впадиной виден другой каменистый порог – течение над валунами быстрое, вода кругом бурлит, пенится. Гарри подводит шлюпку ближе к берегу и старается поскорее переправиться через маленький прибрежный водоворот, потом выпрыгивает из шлюпки с носовым швартовом в руке. Дальше он идет вдоль берега по колено в стремительном потоке. Так он преодолевает ярдов двадцать и уже за порогом сворачивает на участок посреди отмелей. Там, крепко опираясь на ноги и глядя вниз по течению, он начинает тянуть за швартов. Линь потихоньку поддергивается, выводя шлюпку на середину течения, где меньше вероятности, что она перевернется, наскочив на корягу или бревно, которые во множестве прибило к берегу. Неспешно и равномерно, словно в причудливом ритуальном танце, Гарри начинает тянуть шлюпку вверх по течению, выбрасывая одну руку вперед, медленно, но уверенно поворачивая туловище так, чтобы эта рука подтянулась к поясу, а другая, вытянутая во всю длину, могла перехватить швартов чуть дальше и подтянуть его еще самую малость. Я с почтением наблюдаю, как он тянет лодчонку вверх по бурной стремнине.

Что-то заставляет Гарри напрячь зрение. Там, в сотне ярдов ниже по течению, на сухой верхушке склонившегося, готового упасть мирта сидит орлан и смотрит прямо на него. Гарри перестает тянуть за линь и застывает как вкопанный; одна его рука вытянута во всю длину, а другая прижата к телу. Орлан. Тетушка Элли неплохо разбиралась в орланах. Она рассказывала Гарри, что орлан – птица семейная, что его сородичи благоволят к ним и что души предков Гарри являлись на этот свет в обличье орланов.

Внезапно орлан срывается с дерева и падает. Но, не успев упасть в реку, он вдруг воспаряет и планирует на него, Гарри. И в тот самый миг, когда птица, как кажется Гарри, уже готова вцепиться когтями ему в лицо, орлан резко взмывает ввысь, подхваченный потоком теплого воздуха, и начинает кружить, поднимаясь все выше и все шире, описывая круги и не прилагая к тому вроде бы никаких усилий: крылья расправлены и прямы, как стрелы, – лишь слегка подрагивая перьями и телом, птица подправляет угол взлета. Гарри успевает разглядеть, что на левом крыле у нее недостает пары маховых перьев.

Вскоре Гарри понимает, хотя ничего такого не видит, – взор птицы устремлен сверху прямо на него.

Детство Гарри

Видение мое растворяется вместе с орланом в белых облаках. Я всматриваюсь ввысь с таким напряжением, что мир вокруг меня куда-то исчезает, а облака разрастаются до размеров огромного снежного края. Поначалу я не могу взять в толк, где нахожусь, однако скоро понимаю: передо мной лежит дорога из Парадиза в Бьюлу и Нижнюю Бьюлу, обычно длинная, пышно-зеленая, но в эту ночь, снежную ночь в разгар зимы, дорога вся белая и непроезжая. В ту самую ночь, когда родился Гарри Льюис. Из-за бурана не смогли послать за врачом, чтобы тот помог Гарри появиться на свет.

В видении я, словно в поисках прибежища, переношусь из холодного внешнего мира в грубо сколоченный деревянный домик, одиноко ютящийся среди заснеженного буша. Там мать Гарри, Роза, задыхается и кричит в родовых схватках в крохотной кухоньке, самой теплой из трех каморок в ее маленьком доме. В углу кухоньки полыхает камин – там яростно трещит пламя, вздымая в дымоход искры с горящих эвкалиптовых поленьев, сложенных в горку. Ее муж, Бой Льюис, каким его знали до самой смерти, как может, помогает ей родить и, когда она наконец разродилась, кладет ей на грудь два тельца: один младенец, мальчик, мертвый, другой, тоже мальчик, живой. Роза лежит на попоне, на растрескавшемся дощатом полу, слушает, как снаружи, в ветвях громадного царственного эвкалипта воет ветер с дождем и снегом, и ей кажется, что это самый унылый звук на свете.

Мертвого младенца Роза нарекает Альбертом, а живому дает имя Харолд. На следующее утро, рано-рано, еще до того, как недалекие синие горы четко обозначились в холодных отсветах первых солнечных лучей, я вижу, как Бой Льюис закапывает большую плаценту – будто огромную баранью печень, думает он; отступив в сторону ярдов на десять, он хоронит холодное синее тельце своего сына под блестящим лососевокорым царственным эвкалиптом. Засыпает могилку землей и какое-то время стоит рядом – оно и понятно. Потом опускается на колени. Двойню они не ждали. Да и доктор ничего такого не подозревал. Стало быть, думает он, не стоит так уж убиваться. Но у них родилась двойня, и одного младенца больше нет. Бой Льюис, покачиваясь, поднимается на ноги, разворачивается и неспешно возвращается в дом.

С тех пор каждую зиму, невзирая на стужу и снег, на царственном эвкалипте распускался большущий цветок. Со временем дерево стало своего рода местной достопримечательностью. А еще через какое-то время все привыкли к небывалому неурочному цветению эвкалипта и перестали обращать на него внимание, за исключением пасечников, – они даже стали бороться друг с дружкой за право поставить ульи под цветущим Парадизским эвкалиптом, дававшим самый сладкий и сочный мед на свете.

Парадизский эвкалипт стоит неподалеку от хребта Гог, где Бой Льюис ставил капканы на кенгуру. Охотился Бой и на пару со своим братом Джорджем возле Больше-Нигде, но потом они с Джорджем повздорили, да и путь туда был неблизкий – по крайней мере, так Бой рассказывал Гарри. Бой пропадал на охоте не один месяц и все это время обретался в горном снежном краю в хижине, которую собственноручно сколотил из сосны короля Билли[12].

Итак, я наблюдаю – продолжаю наблюдать, как растет Гарри Льюис и каким маленьким и хрупким кажется ему, Гарри, совсем еще ребенку, тело его матери, которая болела всегда, сколько он себя помнил. Ее тело кажется несоразмерным тому, что она проделывала с его помощью, – той нескончаемой, безжалостно тяжелой физической работе, когда она хлопотала по дому, рожала детей, шила и утюжила, силясь свести концы с концами. Я вижу, как Гарри отшатывается, когда Роза в редкие свободные минуты пытается ласково потрепать его своими грубыми, мозолистыми руками, царапая нежную детскую кожу, как он пугается и как потом всю жизнь будет жалеть, что отвергал прикосновение этих прекрасных натруженных рук. В последние годы жизни от нее исходил какой-то тяжелый, нездоровый запах, и, к удивлению Гарри, ей все никак не удавалось от него отмыться, хотя мылась Роза каждую неделю, потому как была из тех женщин, что гордятся своей чистоплотностью. Сколько бы ни старалась она избавиться от запаха, с каждым разом он ощущался все сильнее, становясь невыносимо затхлым и тошнотворно отталкивающим. В памяти Гарри мать навсегда осталась старой-престарой, совсем древней старухой, хотя когда ему было десять, ей было только тридцать пять. Лицо у нее было худое, жесткое и сморщенное. Черты – не гладкие, не плавные, образующие в целом овал, а резкие, угловатые, отчего она малость смахивала на восточную женщину – во всяком случае, так казалось Гарри. Когда Роза выходила из себя, что случалось нередко, Гарри убегал из дому в буш, но никогда ее не боялся. Лишь когда она бросала на время нескончаемую работу и в изнеможении падала в старое красновато-коричневое кресло в общей комнате, когда ее маленькие зеленые глазки застывали, глядя в пустоту, а пальцы рассеянно теребили нити, торчавшие из дырявой обивки кресла, он успевал заметить в ее облике пугающую безысходность. На каминной полке помещалась старенькая фотография, запечатлевшая мать Гарри еще совсем девчонкой. Карточка, пожелтевшая, изъеденная пятнами, потрескавшаяся, так скукожилась, что поставить ее, строго говоря, было почти невозможно. Фотокарточке, похоже, больше нравилось лежать, и в этом положении она скукоживалась все больше, так, что казалось, ее можно сдуть малейшим сквозняком. На оборотной стороне читалась надпись, сделанная размашистым, округлым почерком: «Розе 8 годиков». Буквы и цифра, выведенные коричневыми чернилами, стерлись и выцвели, как старые капельки крови. Гарри иногда брал карточку, водил по ней пальцами и удивлялся: что связывало эту счастливую девочку с его несчастной матерью и что за пропасть их разделяла.

Гарри родился под влажной сенью хребта Гог, на севере, и никогда не мог разделить чувств матери к ее родному засушливому Ричмондскому краю. Для Розы, как она любила говорить, Ричмонд был местом, где люди знали свое место и где, как опять же она сама говорила, ее родню все очень уважали, потому что матушка ее была женщиной в определенной степени культурной: она с упоительным вдохновением читала отрывки из Священного Писания и водила дружбу с музыкантами. Мало того, ее деда, Неда Кэйда, как-то раз даже избрали мэром городка Парраматта[13], на материке[14]. А вокруг Парадиза, с другой стороны, народ все больше неотесанный, причем некоторые даже в открытую говорят о своих предках-каторжниках, ютясь в убогих лачугах, которые они называют домами, на огороженных заборами наделах, где торчат одни здоровенные пни, потому как хозяева, не в силах их выкорчевать собственными руками, сидят и годами, а то и десятилетиями ждут, когда те сгниют сами. Подобные откровения Розу коробили, и она редко упускала случай, чтобы напомнить местным, что ее семья хоть как сыр в масле не каталась, тем не менее происходила из рода вольных поселенцев. «Люди должны становиться лучше, чем они есть, – любила повторять она. – Так зачем же, скажите на милость, они принижаются, разглагольствуя направо и налево о своих греховных корнях?»

Роза считала, что нет ничего более постыдного, чем иметь греховную кровь, и в ее семье так полагала не только она. Роза была гордостью семьи, которая, как она часто повторяла, пользовалась определенным уважением в Ричмонде и его окрестностях. Иногда к ней с Боем в Парадиз приезжал погостить кто-нибудь из ее многочисленных братьев и сестер. Братья были добрые малые – привозили с собой херес и угощали сигаретами машинной набивки в оловянных портсигарах со своими инициалами, выгравированными в верхнем правом углу. Трудились братья в Хобарте – кто служил клерком, кто учительствовал. Впрочем, снобизма им было не занимать, как собакам блох. Но они этим никого не обижали. Просто это было частью их натуры. Альберт, старший, служил священником. Бою больше по душе пришелся Розин брат Ольстен, которого все называли Рутом. Роза сказывала, что Рут сочиняет музыку, и, может, так оно и было, хотя многое из того, что Роза рассказывала о своей родне, было правдой лишь наполовину, о чем Бой однажды узнал от Джека Роча, своего дружка-птицелова, столкнувшегося с Рутом в доме у Боя с Розой. «Музыку сочиняет, ври больше! – сказал Бою Джек. – Шурин твой подвизается тапером в «Синем доме», в Хобарте. Сиживал я там как-то вечерком, и тогда он так надрался, что одной из девиц Матушки Дуайер пришлось подпирать его, чтоб он не грохнулся со стула, пока давил на клавиши». Даже Рут был подвержен семейной слабости. Он любил потягивать херес и обсасывать состояние дел у всяких богачей: какой тяжелый год выдался у О’Конноров в Бенхэме, как Бербери собираются расширять свое хозяйство, и так дальше, – пускаясь в пространные разглагольствования, по семейной привычке, о мире, где к пианисту, играющему по вечерам в портовом борделе Хобарта, не испытывают ничего, кроме презрения.

Говорю вам, непростое это дело – тонущему малому смотреть в глаза семейной правде. Потому как для меня смотреть на все это – то же самое, что признаться вам, будто я одновременно кинорежиссер, киномеханик и зритель, да и потом, не скажу, что я вправе раскрывать семейные тайны в моем положении, а я оказался в полном дерьме. Любовь к правде – семейная черта, объединяющая Льюисов и Козини, предмет их гордости, и они этим кичатся, хотя сами нет-нет да и кривят душой. Возможно, я несчастный дурак, если обращаю внимание на такие вещи, но я вижу то, что знаю, и что знаю я, знаете и вы; а вижу я то, что Розины сестры, как и сама Роза, были ослепительно рыжеволосы, хотя в их жизни, как и у Розы, наступила черная полоса, тем более очевидная, что от былого девичьего веселья в них не осталось и следа. Бой научился их уважать, хотя так и не полюбил. С возрастом они стали более нетерпимы и набожны. Подобно Розе, они превозносили респектабельность, которую приравнивали к образованности, и изъяснялись довольно манерно, что очень забавляло Боя. За чаем – а ритуал этот проходил хоть и не без изысканности, но, в общем, как-то чопорно и непременно в общей комнате – они складывали губы трубочкой, выпячивая верхнюю вперед в форме галочки в совершенно безнадежных попытках наполнить объемом свои плоские гласные, и старались говорить на пол-октавы выше в сравнении с тем, как они обычно разговаривали на кухне. Но слова их оседали на пол и расползались по всей комнате, подобно сдувшимся воздушным шарикам. Они обсуждали знакомых священников и совершенно незнакомых епископов, и все же главным предметом их бесед был Ричмонд и те его обитатели, вместе с которыми они выросли. О некоторых они отзывались с большой симпатией, а о других, например о Прокторах, местных булочниках, – с не меньшим презрением. И выглядело это странно, поскольку хотя те же Куэйды считались злопыхателями, каких поискать, они при всем том были помешаны на этикете и полагали, что ежели на стороне и позволительно перемывать косточки кому бы то ни было, то поносить кого бы то ни было на людях неприлично. А вот о Прокторах – особенно об их старшем сыне Эрике, ставшем главным булочником в городе, которого все называли не иначе как «Рохля Проктор», – они высказывались с нескрываемой неприязнью. Это вызывало у Боя недоумение, пока раз вечером, после пары бутылок хереса и нескольких стаканчиков виски, Рут не рассказал Бою, как однажды, когда они были еще детьми, Куэйды пожаловали с фермы в Ричмонд на воскресную службу; они ехали на подводе по главной улице, а за ними шлепала по пыли ватага мальчишек во главе с Рохлей Проктором, и эти сорванцы орали им вслед: «Каторжники! Каторжники! Каторжники!»

– Зачем же они так? – полюбопытствовал Бой, когда Рут поведал ему часть истории.

– Ну, – отвечал Рут, – разве можно горше оскорбить семью гордых вольных поселенцев?

Иногда по ночам Гарри слышал, как его мать плакала во сне, и удивлялся – что же такого плохого ей могло присниться.

Хотя Роза много рассказывала о своих матери и отце, ее правда отличалась от правды Рута, который был на десять лет ее старше, к тому же она едва их помнила, поскольку ее матушка, Джесси Куэйд, умерла от чахотки, когда Розе было три года. Отец Розы Джордж счел, что не желает обременять себя заботами о Розе, троих ее старших братьях – Эдди, Альберте, Руте и двух старших сестрах – Селии и Флоре. Так что детей Джесси взяла к себе ее сестра Эйлин с мужем, известным только под именем Тронс, у которых своих детей не было, и они воспитали их как родных. А Джордж подался на материк и через четыре года вернулся с новой женой – девицей по имени Лил Уинтер. Прошло два года, и Джордж с Лил поняли, что детей у них не будет. И, не имея возможности обзавестись собственными чадами, они принялись взывать к Эйлин с Тронсом. Джордж божился, что хочет забрать детей обратно, как будто он и впрямь был им отцом, хотя все знали – если он и был таковым, то лишь во плоти, но не в душе. Через несколько месяцев он объявил Эйлин с Тронсом, что забирает Розу к себе. Мальчики ему были не нужны, как, впрочем, и старшие сестры, только Эйлин с Тронсом он в этом не признался. «Поглядим, как Лил сживется с Розой, и если меж ними все сладится, заберем к себе и остальных», – сказал он Эйлин. Он здорово огорчил Эйлин: ведь она всем сердцем прикипела к детям, особенно к Розе. И понимала: Джордж никогда не вернется за другими детьми. Ему с Лил Уинтер была нужна милая дочурка, только и всего. Роза просидела в двуколке рядышком с Джорджем всю дорогу, пока лошадь, еле плетясь, с трудом тащила их из Ричмонда в Бельрив, и всю дорогу заливалась слезами.

«Что же ты плачешь? – спрашивал Джордж. – Ведь ты едешь домой, разве нет?»

И, прижимая ее к себе, Джордж улыбался: она и впрямь была милой девчушкой.

Когда Джордж ввел ее в дверь дома, Лил тоже улыбнулась: «Какая милашка! Да у нее твои глаза, Джордж!» Роза и сама это хорошо знала и расплакалась еще громче. Однако после возвращения дочери Джордж пить так и не бросил – они с Лил вконец разругались, а потом решили уехать из Тасмании, понося ее за все свои беды.

«Мы исчезнем, и никто никогда не узнает, что сталось с нами и девочкой, – сказал Джордж, – да и Эйлин с Тронсом больше не будем докучать».

Они уже купили билет на пароход до Сиднея, но за день до отплытия, вечером, к ним нагрянул дядя Тронс и потребовал Розу обратно. Эйлин, считавшаяся духовной опорой семьи, обладала необыкновенными способностями. У нее на правом указательном пальце вдруг выскочили бородавки – она узрела в этом знак, что с Розой может случиться неладное, и велела Тронсу пойти и забрать Розу обратно. Джордж такому повороту не обрадовался, но он был под мухой, а Тронс был здоровее – они сцепились на кулаках, и Джордж потерпел поражение. Лил обливалась слезами, но поделать ничего не смогла, кроме того, что швырнула в Тронса вазу, но промахнулась. Роза всхлипывала всю обратную дорогу до Ричмонда, сидя рядом с дядей Тронсом в его двуколке. Но когда они не остановились в Ричмонде, а двинулись дальше на восток, она перестала плакать. И бросила горевать, почувствовав, что здесь что-то не так, поскольку двуколка медленно катила дальше по изрытой колеями проезжей дороге в сторону Порт-Артура. Тронс направил двуколку в глубь дикого, поросшего густым лесом полуострова Форестир, и, когда Роза огляделась по сторонам, то увидела, что громадные деревья, вплотную подступавшие к узкой дороге, поглощали ее целиком у них за спиной, а над ними сияли луна и звезды. Тронс правил все дальше – к Орлиной Шее, узкой полоске земли, соединяющей большую Тасманию с полуостровом Тасман. Там, под длинными предрассветными тенями огромных древних миндалей, размещались офицерские казармы, ветхие полудеревянные, полукирпичные постройки, являвшие собой последние остатки некогда печально известного «собачьего рубежа» – длинной, во всю ширь Шеи цепи с сидевшими на ней полуголодными злобными псами, науськанными рвать на куски всякого каторжника, дерзнувшего бежать из штрафной колонии в Порт-Артуре; и в этих уединенных военных бараках, превращенных в убогие жилища, обитали Костелло, семейство давних друзей Тронса – они-то и спрятали у себя Розу.

Между тем в Ричмонде Эйлин неустанно молилась, чтобы с Розой не случилось беды, и даже посылала деньги в святые места во Франции, чтобы за Розу молились и там. Джордж раз приезжал повидаться с Эйлин и Тронсом, он угрожал им, бесновался, но, ничего не добившись, возвратился в Хобарт и нанял адвоката, чтобы тот помог разыскать его дочь и вернуть ее обратно. А Роза в Орлиной Шее все плакала, потому как боялась этого жуткого места. Боялась рева волн, по ночам обрушивавшихся на пустынный океанский берег, – рева, в котором слышались вопли, как будто душили женщину, боялась тасманийских дьяволов[15], повадившихся в огород поедать капусту и ревень. Розе казалось, что Орлиная Шея – не самое подходящее место для счастливой жизни. Она плакала с утра до ночи и обмачивалась – впервые с тех пор, как ее отняли от материнской груди, а иногда ее плач переходил в горестные рыдания – от тоски и всех страхов.

Однажды, играя с другими детишками в песчаных дюнах, в паре сотен ярдов от огорода, Роза наткнулась на странную костяшку, слишком большую для овцы и не похожую на кость крупной рогатой скотины. Дети принесли находку домой, и мистер Костелло отнес ее констеблю в Нубине. Поначалу решили, что кость принадлежала какому-нибудь несчастному каторжнику, погибшему давным-давно при попытке к бегству. А когда пришли и раскопали ту самую дюну, то нашли там не один, а множество скелетов, лежавших в одном положении – с прижатыми к подбородку коленями. Прибывшие на место ученые из Хобартского музея определили, что когда-то здесь был туземный могильник. По ночам Розе все чаще снились кошмары – они обрели форму скелетов, которые вставали из могил в песчаных дюнах и гнались за нею всю дорогу до Хобарта, где ее ждали Лил с Джорджем. Когда она пускалась бежать, они завывали ей вслед, и вой их во мраке сливался с криками тасманийских дьяволов.

За несколько дней до судебного слушания по делу об опекунстве над Розой молитвы Эйлин, похоже, в конце концов, были услышаны: адвоката Джорджа нашли с простреленной головой. Поговаривали, будто он сам свел счеты с жизнью. Даже Тронс был потрясен до глубины души и до конца дней своих корил себя за то, что позволил Эйлин зайти так далеко, потому как молитвы ее обладали смертоубийственной силой. А вскоре после этого случился скандал: Лил сбежала с каким-то объездчиком в Калгурли, в Западную Австралию. Денег на продолжение судебного разбирательства у Джорджа больше не было, он запил еще крепче, а через несколько месяцев и сам покинул Тасманию – говорили, тоже подался в Австралию. Роза, находившаяся в Орлиной Шее, понятно, ни о чем не знала. Никто не хотел или не считал нужным посвящать ее в происходящее. Даже после отъезда Джорджа Тронс с Эйлин продолжали прятать Розу в Орлиной Шее – и так еще целый год, прежде чем они наконец осмелились перевезти ее к себе. Словом, пока в один прекрасный день Тронс не вернулся за нею в двуколке, она ходила в маленькую школу на самой окраине Орлиной Шеи, резвилась на неоглядном пустынном белопесчаном берегу с местными ребятишками, слушала дыхание приливов и отливов и все время думала: неужто смысл ее жизни – лишь в том, чтобы слушать эти легкие всплески и яростные накаты океанских волн, неужто ее удел – прожить до скончания дней здесь, в Орлиной Шее, вдали от братьев и сестер?

Гарри никогда не видел Тронса – он умер за несколько лет до его рождения. А Эйлин он запомнил в образе хрупкой, похожей на воробьишку женщины с большим краснющим, шелушащимся носом и пергаментно-желтыми ногтями на пальцах ног. Воспоминания эти были связаны с ежегодными отпусками Розы в Ричмонде, у Эйлин, и заканчивались они кончиной Эйлин – она умерла, когда Гарри было от роду шесть лет. Дом у Эйлин был мрачный, насквозь пропахший карболовым мылом и черствым хлебом, поскольку Эйлин, ставшая с годами более грубой и скаредной, под стать всем женщинам в ее роду, питалась скудно. К тому же, если на то пошло, ближе к старости она стала более набожной – Гарри запомнил, как во время тех самых наездов к ней она усаживала его к себе на колени и вместе с другими престарелыми кумушками, которые собирались у нее, чтобы испросить у Господа всепрощения, нараспев читала молитвы.

Похороны Эйлин, с отпеванием в хобартском соборе, стали событием из ряда вон выходящим. На траурную церемонию, кажется, съехалось пол-Ричмонда. Когда читали из Священного Писания, ливануло как из ведра – дождь так неистово барабанил по соборной кровле, разнося гулкую дробь по всему пещерообразному внутреннему пространству храма, что заглушал голос чтеца. Гарри поднял глаза к потолку – и увидел, как сверху по стенам что-то сочится. Капли кроваво-красной жидкости. Гарри потянулся и дернул Розу за рукав. «Там, на стенах, мам, – прошептал он. – По ним течет кровь». Роза, однако, посмотрела вниз – на Гарри, а не вверх – на стены и отчитала его, но другие, расслышавшие слова Гарри, разом подняли глаза и увидели на стенах не только капли крови, но и широкие кровавые потеки. Даже священники, облаченные в изысканные штатские костюмы, воззрились наверх и, мигом утратив привычную чопорность, стали показывать пальцами и перешептываться. Между тем по мере того, как снаружи неистовствовала буря и гремел гром, а дождь нещадно колотил по кровельной черепице, кровавые следы проступали все более явственно – стены уже буквально истекали кровью. Куда бы ни глянули присутствовавшие на отпевании, всюду была кровь. Кровь капала на горящие свечи в медных подсвечниках, стоявших у стены справа от алтаря. Кровь уже текла по Кальвириям[16]. И по статуе Благословенной Владычицы нашей Богородицы, придавая Деве Марии жутковатый вид: кровавые ручейки струились по ее лицу к устам и стекали в раскрытую ладонь.

Но самое чудесное видение наблюдалось на большом распятии позади алтаря. Сперва тонкая струйка крови просто – и будто торжественно, с почтением – растекалась по пригвожденной правой руке Спасителя и дальше проливалась на пол, усиливая скорбное впечатление о муках, запечатленных в распятой фигуре. А после, с нарастанием бури, кровь потекла по Его челу и телу, заливая все распятие. Струясь по телу Господа и кресту, кровь словно оживляла прежде безжизненную фигуру, наполняя ее ощущением физических страданий. По рядам потрясенных, испуганных людей разнеслись рыдания, а некоторые присутствующие бросились бежать вдоль боковых приделов из храма: они до того перепугались, что больше не могли там оставаться. Но многие остались, прикованные к месту увиденным: страх в их душах пересилил изумление. Когда же дождь, наконец, поутих и потоки крови уменьшились до размеров редких капель, а священник, вскинув руки, возгласил «Так помолимся же!», – присутствующие в большинстве своем уверовали, что стали свидетелями чуда, не иначе как связанного с ветхозаветной верой Розы. Те, кто позднее слышал, будто бы кровь на самом деле была результатом огрехов, допущенных при ремонте кровли собора, в это не очень-то верили. История с кровельщиками, возникшая взамен случая с нежданной бурей и дождем, который размыл красную краску, вследствие чего она протекла через плохо заделанные щели под кровлю, не шла ни в какое сравнение с явлением чуда. Пока историю пересказывали и она раз от раза обрастала все новыми яркими подробностями, словно проросшее из малого семечка дерево раскидистой кроной, пока половина города божилась, что видела на отпевании истекающего кровью Спасителя, другая история поистерлась и забылась – ее уже никто не желал слушать и знать.

Эффектное прощание с Эйлин обернулось двумя непредвиденными последствиями. Во-первых, собор вскоре стал чем-то вроде местной паломнической достопримечательности, где проявлялись особые, чудодейственные силы. Церковные власти, обеспокоившись, воспротивились было его новоявленному статусу, однако переубедить общественность не смогли. Во-вторых, Эйлин посмертно возвели в ранг местной святой, что было явным преувеличением ее добродетельности, ибо при жизни она нет-нет да и давала волю своему скверному, злому нраву, отличаясь жесткостью и скупостью. Однако хотя при жизни она была натурой неоднозначной и во многом противоречивой, смерть сделала ее безмолвной и наделила несравненными добродетелями, так что притчи о ее великодушии и щедрости только разрастались. Это забавляло Боя, тем более потому, что он хорошо помнил, какой жадной она была, когда дело касалось хлеба насущного, и какие коленца откалывала, когда чего-то боялась.

Когда опустошительный лесной пожар взял Ричмонд в огненное кольцо в горячем 1934 году, она собрала у себя в доме столько местных ребятишек, сколько смогла, и на полном серьезе объявила им, что грядет светопреставление. Дни тогда стояли невыносимо жаркие, за городом шквальные ветры разметали искры, превращая совершенно сухие буш и пастбища в геенну огненную. Пожары распространялись все шире, пожирая один за другим все новые участки земли, небо заволокли тучи пепла, город накрыло пеленой дыма, настолько плотной, что, пока вечером под тяжелой, мрачной пепельной завесой не зажигались фонари, казалось, будто ночь стоит даже днем. У себя дома Эйлин наглухо позакрывала все окна и двери и в душной тишине заставила детишек читать из Откровения о конце света. Гарри, гостившего у Эйлин, загнали с улицы вместе с Макгуайрами, несколькими Гринами и Джуно Проктором. Гарри не думал, что все так плохо, как говорила Эйлин, и, снедаемый любопытством – что же на самом деле происходит за стенами мрачной гостиной, там, где под пепельно-черным небом бушуют ветры, разгоняя повсюду тяжелое дымное зловоние, – сказал, что желает пойти посмотреть, взаправду ли настал конец света, поскольку, ежели так оно и есть, ему не хотелось бы пропустить это событие ни за какие коврижки. И не успела Эйлин схватить его за шиворот, как Гарри на пару с Джуно Проктором выскочил из дома через заднюю дверь.

Роза умерла, когда рожала Дейзи и когда Гарри было десять. Ее смерть не стала неожиданностью ни для кого, кроме Гарри, считавшего нормальным и безопасным то, что скорее служило доказательством бренности человеческой жизни.

Перед похоронами мужчины расселись вокруг гроба в общей комнате и принялись потягивать пиво, а женщины сидели в кухне и пили чай. И те и другие почти не разговаривали, потому что Роза прожила жизнь недолгую и малопримечательную – не ту жизнь, которая, когда ее вдруг прерывает смерть, заставляет людей задуматься, что еще совсем недавно их объединяло с покойным так много общего. Ранняя смерть Розы заставила всех задуматься, и мысли, приходившие людям в голову, никого особо не радовали. Мысли эти напоминали им, что они голоштанники, вкалывающие с утра до ночи, что нескончаемые труды делали свое дело – отнимали у них жизнь до срока. Мысли эти напоминали им, что жизнь их так же скудна, как похлебка из хвостов кенгуру с картошкой, которой они иногда потчевали своих чад. Это даже не была глубокая, отчаянная тоска, как по случаю кончины какой-нибудь престарелой местной знаменитости, – тоска вязкая, как сливочный варенец поверх бисквитного торта, громоздящегося на покрытом кружевной скатеркой столе в общей комнате.

Спустя некоторое время мужчины распрощались с Боем и его домочадцами. Женщины прибрались, уложили детей в постель и тоже ушли – в общей комнате остались только Бой с Рутом. Рут достал плоскую фляжку – работа сестры, а Бой сидел и разглядывал портсигар Рута с его инициалами, выгравированными в уголке. Рут выплеснул полфляги виски себе в стакан из-под пива, а остальную половину – в опорожненный пивной стакан Боя. Бой приложился к виски. Рут пить не стал. Он провел ногтем правого большого пальца по передним зубам. И сказал:

– Думаешь, я здесь один от Розиной родни потому, что остальные погнушались приехать на ее похороны. Потому что Роза, в их разумении, вышла за человека ниже себя по положению.

Бой посмотрел на Рута и сказал:

– Нет.

– Но ведь ты же и впрямь мог так подумать, – не унимался Рут.

– Нет, – отвечал Бой. – Не мог. Путь сюда из Ричмонда не близкий, а у них работа, семья. Понятное дело.

– Могли бы и приехать, – сказал Рут, – если б захотели. Но они гордые. Сам знаешь, Бой. Не мне тебе рассказывать. Ты же понимаешь.

Бой посмотрел на Рута и увидел, что тот так и не притронулся к своему стакану с виски. Увидел, что Рут глядит на него, а не на пивной стакан или пол, и смекнул, что может без обиняков высказать все, что думает. Говорил Бой без всякой злости, без малейшей горечи. С какой-то глубокой печалью говорил он о том, как, по его мнению, несправедливо, что Розы больше нет. Бой говорил не спеша.

– А что ты имел в виду, когда сказал, будто я что-то там понимаю? Ничегошеньки я не понимаю. Все считают меня дерьмом. Что ж, правда ваша. Я дерьмо. Зимой я ставлю капканы, летом вкалываю на молотилке, а в промежутках браконьерствую потихоньку, чтобы прокормить семью. Ничем не горжусь и ничего не стыжусь.

Рут заметил, как неловко себя чувствует Бой в своем стареньком дешевом темно-синем костюме, сшитом по довоенной[17] моде, с широкой траурной лентой на правом рукаве; заметил его большие, плотно сжатые пальцы, крутившие пивной стакан, и тонкие черные волосы, разделенные посередине пробором.

– Все ты понимаешь, – настаивал на своем Рут, – и считаешь нас снобами.

– Что ж, это я понимаю, – согласился Бой. – Одни бывают злюками, другие лентяями, а третьи снобами. Такие вот дела.

– Может, так, – сказал Рут, – а может, нет. – Он притих в мягком кресле с выбившимся из дырявых подлокотников конским волосом, а потом, подавшись вперед, вдруг спросил: – Послушай, разве Роза тебе ничего не рассказывала про нас? Про нашу родню?

– Ну да. С утра до ночи. Только и талдычила, чем вы там занимаетесь и какие вы все умницы.

– Неужели она ничего не рассказывала про старика Куэйда?

– Вроде нет. Все больше о старухе Куэйд говорила. А о нем ни словом не обмолвилась, точно.

– Он был из каторжников.

– Кто?

– Нед Куэйд. Розин дед.

– Madonna santa!

Вижу, Бой глубоко потрясен и в то же время будто не очень. Как и я, что неудивительно. Никто никогда не рассказывал мне ничего подобного, и все же я, как и Бой, чувствую, что знал это всегда, хотя ни о чем не подозревал, не думал, но всегда знал, что над их семьей висит тень столь тяжкого бесчестия.

У Боя зашевелились губы, но тут же застыли. Потом Бой стал что-то бормотать, а глубокие морщины на его лице то опускались, то подымались, как если бы он производил в уме арифметические подсчеты, собирая воедино множество разных вещей, которые прежде были для него лишь отдельными частями одного большого уравнения. Смекнув, что не сказал в ответ ничего вразумительного, Бой малость стушевался и решил обратить свое замешательство в шутку. Он поднял стакан и проговорил:

– Слава богу, ты плеснул мне виски.

Он натужно улыбнулся, пригубил, а затем уже более решительно опорожнил стакан одним глотком – в мгновение ока. Потом он обратился к прерванным раздумьям, прибавил к ним чудные уловки, замешенные на самолюбии, странной гордыне и черном позоре, тяготевшими над его женой, добавил собственное отчаяние – и пришел к ответу, который дал Рут. Он проверил и перепроверил доказательство в уме – в сумме выходила его собственная правда, иного ответа не было. Все это время Рут не сводил с него глаз. Наконец, лицо Боя перестало дергаться, поднялось вверх и снова воззрилось на Рута.

– Какого черта?.. – начал было Бой, но осекся, потому что он знал, какого именно черта, знал, как, должно быть, невыносимо было для нее беспрерывно врать себе и другим и, хуже всего, оглядываться назад, смотреть на безмолвную, не могущую быть названной тень и все же называть ее по имени, упоминать это имя в разговорах с людьми. – Какого же черта?.. – повторил Бой, но голос снова подвел его, потому что он и сам все знал, еще до того, как ему рассказал об этом Рут.

– Какого черта ей не хотелось, чтобы ты узнал? А что хорошего, если бы все узнали, что в жилах твоих течет дурная кровь? Кто после этого будет тебя уважать? К друзьям и родне негодника нет уважения. А уважение – это все. Человек без уважения ничуть не лучше собаки. Кто возьмет тебя на приличную работу, если на тебе пятно?

Последнее слово, вырвавшись из горла Рута, прозвучало особенно резко, как будто оно само было сковано кандалами и могло быть произнесено только с силой, исходящей из самого нутра, как будто оно секло, точно плеть, по горлу и языку, прежде чем сорваться с губ. Рут пригубил из стакана, чтобы унять боль во рту, после того как выдавил из себя это слово.

– В горах такое, может, и сошло бы с рук, – продолжал он. – Зато в других местах нипочем бы не сошло. Да и какое будущее было бы у ваших детей, прознай кто, что на них такое пятно? Не видать им счастья как своих ушей. С таким прошлым нет будущего.

Так вот, я никогда особо не интересовался этой историей. Что было, то прошло – такой у меня девиз. Жить надо сегодняшним днем. И все эти дела, которые вздумалось ворошить Руту, должны были бы давно кануть в Лету. Ан нет. Прошлое не забывается никогда, иначе с чего бы у меня защемило под ложечкой при виде Рута с Боем? И если прошлое ничего не значит, с чего бы Бой так взбеленился?

Вижу, теперь он знает, что его водили за нос, он ненавидит то, как у них с Розой обернулось, то, что разделяло их, несмотря на любовь, то, что она презирала человека, которого любила больше всех, и, в конце концов, сделала его несчастным, когда он был с нею. Но чем больше он злится, тем меньше в этом смысла, и, хотя ответ ему известен, он продолжает допытываться.

– Тогда какого черта у них столько гонора, если они всего лишь отпрыски старого негодника?

– Именно потому что они отпрыски потомков старого негодника. Потому что, чтобы чего-то добиться, нам пришлось придумать новый мир взамен старого, потому что в том, старом, мире для нас не было никакой надежды. Именно это нам вдалбливала старая Эйлин, и она была права. И если одно из требований нового мира заключается в том, чтобы добиться более высокого положения ради каких-то благ, что ж, быть по сему. Я восхищаюсь теми, кто способен сделать что-то из ничего. Потому что желать чего-то, ничего не имея, означает притязать на все.

Рут умолк. У Матушки Дуайер ему приходилось играть на пианино для публики весьма своенравной, и он знал цену глубокомысленной паузе. Бой посмотрел на Рута, думая, что тот еще не все сказал, потом отвернулся, поскольку тот по-прежнему хранил молчание, и, снова взглянув на него, произнес:

– Но нельзя же с таким упорством отрекаться от родной крови.

– Почему же? Этим, видишь ли, занимается вся округа. Мы делаем вид, что из благородных кровей, хотя на самом деле это не так. И ты считаешь, что это плохо. А тебе никогда не приходило в голову, зачем Землю Ван-Димена[18] переименовали в Тасманию? Всем хотелось, чтобы каждый забыл свое прошлое, вот зачем. И каждый хотел забыть его вместе со всеми. И каторжники, и полицейские – все считали, что прошлое лучше не вспоминать.

Рут был человек образованный. В конце концов, среднюю школу закончил. Роза часто рассказывала Бою, что не пойди он по музыкальной стезе, то уж наверное стал бы школьным учителем, – таким вот умницей был Рут. Оно много читал, у него было с полсотни собственных книг, и он хранил их в здоровенном побитом зеленом сундуке у себя в спальне. Бой не нашел подходящих слов, чтобы достойно возразить на мудрые речи Рута. Но и не сумев подобрать нужных слов для достойного ответа, Бой чувствовал – как иной раз при виде деревянного бруска он мог без всякого уровня, просто на глазок определить, ровный тот или нет, – чувствовал всем нутром и знал: логика Рута хромает.

На другое утро, когда Рут, поднявшись поздно, признался, что вчера так перебрал, что ничего не помнит, Бой понял: все, что он знал, было правдой.

Река может оделять тебя видениями как в знак великодушия, так и презрения, но ни одна река, даже Франклин в пик разлива, не может объяснить все. Она не может показать мне, к примеру, куда именно в Лонсестоне отправили прислуживать трех старших сестер Гарри после смерти Розы; она не может показать даже, как выглядели их лица, и это печально, зато она же будто мне в утешение показывает, куда отослали их младшую сестренку Дейзи, – а отослали ее в Стран, маленький портовый городишко на далеком пустынном западном побережье острова, к матушке Боя, ее бабушке, известной, невзирая на ее многочисленную и разнообразную кровную родню, исключительно под прозвищем тетушка Элли. Не могут речные воды открыть мне и причину того, почему Бой так и не решил, что делать с Гарри, или почему, когда настала пора ставить капканы, ему пришлось взять его с собой; единственное, что я в силах предположить, так это то, что у него, наверное, тоже были видения – предчувствия собственной смерти.

Река показывает мне, как отец с сыном две недели прожили вместе в отдаленной хижине, собирая снаряжение и провиант. А потом продирались вдоль окраинных болотистых загонов, принадлежавших поселенцам-отставникам, чьи надежды покосились даже больше, чем изгороди вокруг их угодий. Заболоченные низины уступили место равнинам, поросшим пуговичной травой и кустарниками, а потом, по мере того как отец с сыном поднимались все выше, – дивным карандашным соснам и соснам короля Билли, сплоченным в пышные лесные массивы, местами рассеченные пятнами лишайниковых прогалин и редкими вкраплениями буковой поросли, сбрасывающей в конце осени оранжевую листву. Гарри прежде никогда не бывал в отцовской хижине – и очень удивился, когда Бой впервые показал ее ему. Они остановились на опушке густого леса, клином вдающегося в долину, и там, внизу, на небольшой, радующей глаз полянке увидели бревенчатую хижину, крытую кровельной дранкой, сплошь серебрившейся под дождем на солнце, которое высвечивало на каждой дощечке мельчайшие завитки и розетки пересохшего мха. Слева от хижины располагался грубо сколоченный сарай – там, объяснил Бой, он хранил шкуры.

Гарри научился ставить капканы из тонкой медной проволоки на кенгуриных тропах. Он подвешивал их над тропой так, что они оставались почти незаметными. Если кенгуру или кускус[19] выходили на привычную тропу, капкана им было не миновать. Медная петля цеплялась за шею зверька и, освободившись от вбитого в землю колышка, на котором крепилась, взмывала вверх, крепко затягиваясь, поскольку зверь отчаянно бился, силясь высвободиться. «Им совсем не больно», – уверял Гарри Бой, но Гарри был другого мнения. Экскременты, вылезшие у них из заднего прохода, и засохшие струйки крови в уголках пасти свидетельствовали об обратном. Впрочем, Бой не любил убивать просто так, и вся его родня чуть ли не рыдала, если ему все же приходилось это делать, когда в том не было необходимости. А братец Боя Джордж даже подсовывал куски сырой коры под горящие поленья, чтобы муравьи могли выбраться из костра, и убивал он только для того, чтобы добыть себе пропитание. Гарри научился убивать быстро и аккуратно. Научился тушить кенгурятину, стараясь ее не пережаривать, чтобы нежное мясо не зачерствело, покрывшись наждачной коркой, научился лепить любимые отцовские кенгуриные котлеты, научился выпекать хлеб. А еще он научился любить отца, до сих пор такого далекого: ведь тот месяцами пропадал на охоте или вкалывал на здоровенных молотилках, кочуя с фермы на ферму по всему побережью, а потом возвращался домой отсыпаться, пьянствовать и драться с Розой, которую он иной раз, хватив лишку, охаживал не на шутку. Роза тогда обливалась слезами, хотя Гарри знал: рыдает она скорее от горя, чем от боли. Когда она прижимала детей к себе, а Гарри мотал головой в такт ее всхлипываниям, он знал, хотя и не мог выразить словами, что ей очень хотелось, чтобы их жизнь с Боем наладилась, и что она знала: этому никогда не бывать.

В хижине или на путиках[20] Бой не казался Гарри ни далеким, ни жестоким – казался спокойным и довольным, был к сыну добр и чуток. Он показывал ему звериные и птичьи следы, растения и улыбался, чего Гарри прежде за ним не замечал. Однажды утром Гарри спросил Боя, почему он никогда не берет Розу с собой в хижину. Вопрос показался Гарри вполне естественным: ведь здесь, в хижине, думал он, их жизнь могла бы сложиться более счастливо. «А какого рожна твоей матери захотелось бы здесь жить?» – недоуменно сказал Бой. И Гарри больше никогда его об этом не спрашивал.

Вечерами Гарри жарил котлеты из кенгурятины и смотрел, как тени от языков пламени лижут маленькую коренастую фигуру Боя, пока он раскладывает свежие шкуры у огня для просушки. Гарри смотрел, как отблески пламени ложатся темно-золотистыми пятнами на отцовскую потертую серую фланелевую фуфайку, длинную и просторную, выпущенную из потертых же коричневых штанов. Временами отблески пламени, оттеняя отцовское лицо так, что оно полностью оставалось в темноте, высвечивали дощатую стену за ним, и Гарри казалось, будто отец целиком растворяется в мягких коричнево-серых бликах, сливаясь с вертикальными сосновыми стойками. Иногда Гарри посылали за дровами в сушильный сарай, где хранились шкуры, и хотя он шел туда без возражений, его переполняли страхи при виде пляшущих, мятущихся теней от горевшего приглушенно-желтым светом керосинового фонаря, что покачивался в его вытянутой руке.

Эти тени, скользкие, юркие тени пляшут сейчас передо мной, словно неприкаянные души загубленных зверей, кружащие в пародийном танце в каком-то загробном кабаре, и среди влажных кускусовых и кенгуриных морд я различаю еще одну душу, высвобожденную из человеческого тела. Но тогда, разумеется, все не было настолько явным и очевидным, особенно для Гарри. Наблюдая за ним сейчас, я вижу, что он не знал, когда погиб Бой. Прошло четыре дня, а Гарри не знал, что отца зашибло насмерть гнилой миртовой веткой, сломанной ветром: на свою беду, отец оказался прямо под нею. Весь первый день Гарри провалялся в койке: его трясло в лихорадке, он обливался потом и в горячечном бреду видел странных существ, возникающих прямо из грубо отесанных, покосившихся стропил, прыгающих животных и тупоносые шлюпки, плывущие на веслах по воздуху. Его скрутила болезнь – Бой наказал ему весь день не выходить из хижины и бросить все дела. «Приглядывай только, чтоб очаг не погас, и можешь нажарить котлет к чаю». Так Гарри провалялся до позднего вечера, потом развел огонь – пожарче и поярче. Пошел в сарай и взял самую старую из трех кенгуриных тушек, висевших над сушильной печкой. Тушка была вся черная от дыма. Гарри отрезал от тушки ногу, отнес ее в хижину, срезал с нее мясо и мелко-мелко его порубил. Затем отварил несколько картофелин, размял их, смешал с мясом, мелко нарезанными ломтиками грудинки и кубиками лука, после чего, борясь с тошнотой, скатал получившуюся смесь в десяток шариков и раскатал их в лепешки. Вслед за тем он положил их на сковородку с кусочками жира, но на огонь не поставил – решил дождаться, пока не послышатся шаги бредущего к дому отца. Когда совсем стемнело, томившая Гарри тревога переросла в необоримый леденящий страх, и он силился подавить его, кутаясь в одеяла, пробуя забыться тяжелым, нездоровым сном.

Когда Гарри очнулся, было темным-темно – очаг давно погас. Он глянул на нижнюю койку под собой – ничего, кроме разложенных дерюжных мешков из-под сахара, служивших матрасом, на ней не было. Отец так и не вернулся. Гарри попробовал изо всех сил уснуть опять, но ничего не вышло. Он слышал, как снаружи тихо шелестит падающий снег и как в этот шелест врывается вой сумчатого дьявола – громкий, пронзительный. Наконец он поднялся, зажег керосиновую лампу и просидел при ее слабом свете до утра. И только тогда улегся обратно в койку. Следующей ночью Гарри снова развел очаг, только на сей раз он днем натаскал в хижину дров, чтобы не мотаться за ними в сарай в жуткой темноте. Еще засветло он вышел на порог и окликнул отца, но ответа не последовало. Он звал и звал – кричал, пока не осип, потом вернулся внутрь, стиснув зубы, чтобы не расплакаться, потому что боялся, как бы отец, вот-вот вернувшись без сил, не застал его зареванным. Он опять поднес сковородку с кенгуриными котлетами поближе к очагу, чтобы поставить ее на огонь сразу же, как только снаружи послышатся шаги. Но никаких шагов не послышалось ни этой ночью, ни следующей. Снег валил без передыху. Так же, без передыху дул ледяной ветер. Гарри не гасил керосиновую лампу всю вторую ночь и большую часть третьей ночи, пока в ней не осталось так мало керосина, что ему пришлось задуть ее, чтобы сберечь остатки топлива к возвращению Боя. На четвертый день утром Гарри полегчало – на смену лихорадке пришла безмятежная слабость, как оно бывает у идущего на поправку больного, который так долго не ел, что перестал ощущать голод. И хотя есть ему совсем не хотелось, а хотелось поскорее дождаться отца, Гарри все же решил поесть. Он поджарил себе десяток котлет, слепленных четыре дня назад, быстро проглотил их одну за другой, потом слепил еще десяток, умял его. И тогда понял – пора идти искать отца.

Гарри отварил себе в дорогу несколько картофелин, сложил их в мешок из-под сахара. И надел отцовскую синеватую куртку, которую отец оставил в хижине в тот день, когда они виделись последний раз, потому что день тогда был теплый, погожий, не то что сейчас. Он встал, подошел к очагу, распахнул плотные, тяжелые, будто одеревеневшие черные полы куртки, свисавшие ему до колен, расстегнул пуговицы на ширинке и помочился на затухающий огонь. Из очага взметнулось облачко аммиачного пепла и пара, словно взорвалась крохотная бомба. Гарри застегнул ширинку, запахнул полы куртки, развернулся и вышел из хижины.

Отца он нашел через полтора часа на одной из его троп: тот лежал, придавленный здоровенной веткой, тело окоченело и походило на припорошенную снегом глыбу. Гарри даже не разозлился, увидев, что эти падальщики, дьяволы, наполовину объели лицо отца и руки. Так уж вышло. По тем же законам и они поступали с кенгуру – ставили на них капканы, а потом находили мертвых, с запекшейся кровью вокруг пасти. И сейчас он смотрел на отца с тем же чувством, что и на кенгуру. Он был потрясен до глубины души. Розовые черепные кости мертвого отца выглядели точно так же, как розовые кости кенгуриной туши. Его потрясло то, как живые существа убивают друг друга и вернуть все обратно после смерти невозможно. Он отправился в хижину и возвратился с веревкой, топором и заступом. Разрубил ветку на части, чтобы оттащить с помощью веревки, затем отыскал неподалеку небольшой царственный эвкалипт, любимое дерево Боя, разгреб рядышком снег и вырыл в твердой, как камень, земле могилу. На работу у него ушел почти весь остаток дня. Под конец он снова почувствовал ужасную слабость. Гарри стащил отцовское тело в могилу, прикрыл изуродованную половину лица буковыми веточками и оглядел нетронутую половину, стараясь хорошенько запомнить. Но вспомнить потом он ничего не мог, кроме того, как ему было совестно, когда он глядел на отца и думал, что в своем выцветшем шерстеподобном рубище, прикрытый сверху буковыми ветками, отец и сам больше чем когда-либо походил на дерево. Поваленное, сломанное. Гарри засыпал могилу землей – поначалу он работал медленно, а потом все быстрее, поскольку, орудуя лопатой, он чувствовал, как душа его озлобляется. Почему отец это сделал? Злость внутри Гарри переросла в ярость – с такой же яростью и земля сыпалась в могилу, и так до тех пор, пока в душе его не осталось ни почтения, ни скорби, а лишь чувство, близкое к ненависти. Почему Бой оказался под этим деревом? Почему проглядел, как на него свалилась эта ветка, в то время как он, Гарри, ждал его в хижине, свалившись в лихорадке? Почему Бой забыл про него? Бросил его? Предал? Нет, вслух Гарри ничего такого не произнес. Гарри даже не мог подобрать слов, чтобы выразить то, о чем думал. Гарри только чувствовал – чувствовал, как эти мысли жгут его огнем. И вот могила засыпана – на ней вырос холмик земли. Ярость Гарри растворилась в холодном предвечернем воздухе быстро и без следа, как пар от дыхания. Он чувствовал себя так, будто внутри у него ничего не осталось: ни любви, ни ненависти, даже ни малейшего желания двинуться с места. И все же он побрел домой, но не успел сделать и шести шагов, как что-то заставило его оглянуться – бросить последний взгляд на могилу. Он увидел нечто необыкновенное. Царственный эвкалипт сплошь порос пышным лимонным цветом, словно шесть недель лета сжались в шесть мгновений зимы.

Домой Гарри вернулся затемно. Но тьма его больше не пугала. Казалось, его вообще ничто не трогает. Он чувствовал себя так, будто стал призраком своего отца.

Гарри отправился прямо в койку, даже не разводя огонь. На другое утро он нарезал побольше кенгуриного мяса, мелко его порубил, пожарил шестнадцать котлет, четыре съел, а остальные завернул в шкурку опоссума и уложил в мешок из-под сахара. Потом отварил дюжину картофелин и сложил их вместе с котлетами. В мешке еще оставалось свободное место, и он доложил туда спички, котелок, немного чая, сахара и одеяло. Вслед за тем Гарри направился в сарай, аккуратно сложил три дюжины кенгуриных шкур, завернул их в штормовку Боя и привязал пеньковой бечевкой к спинке своего ранца. Не захватить их с собой означало бы проделать весь долгий путь зазря. Там оставались еще сотни шкур; чтобы забрать все, пришлось бы сделать не одну ходку. Гарри понимал: если он будет выносить зараз столько шкур, сколько осилит, никто не сможет попрекнуть его в дармоедстве и нежелании исполнять свой долг. Понимал он и то, что должен снять капканы с последней добычей, но глядеть еще раз на смерть у него не было никакой охоты. Вместо этого он двинул прямиком на северо-запад – к земле людей, ферм и городов.

Гарри шел полтора дня, прежде чем наконец повидался со своими дядюшками – Джорджем и Бэзилом. Не успел Гарри промолвить и слова, а они как будто уже знали о случившемся. Они глядели на него как-то странно – не так, как раньше. Глядели не как на ребенка, а как на взрослого. Гарри тоже глядел на обоих. Джордж был хоть и невысок, зато здоров, как лось, под стать Бою. Бэзил был худощав, но жилист и довольно крепок, хоть и выглядел хрупким. Гарри больше походил на него. Бэзил подошел к Гарри со спины и стянул с него ранец.

– Сними груз с плеч, Черныш, – сказал Джордж.

Чернышом Гарри прозвала его родня из-за цвета лица – оно было до того смуглое, что Бэзил, будучи не менее смуглокожим (может, как раз поэтому), однажды заметил, что у Гарри такая рожица, словно ее начистили ваксой.

Они втроем сели. Невысокий, широкоплечий крепыш с жилистыми руками опустился на ранец, словно для того, чтобы казаться выше ростом; рядом, прислонясь спиной к здоровенной колоде, присел на корточки крепыш, казавшийся, таким образом, еще ниже ростом, а напротив разместился смуглый, вдруг повзрослевший паренек с совершенно безучастным, но вполне выразительным лицом. Бэзил порылся в правом кармане штанов, извлек потертую жестянку и достал из нее пачку сигаретной бумаги и табачные листья. Зажав жестянку меж колен, облизнул края трех бумажек, прилепил их к оттопыренной нижней губе таким образом, что они повисли, как стираные пеленки на бельевой веревке, и с помощью указательного пальца без кончика, которого он лишился в результате давнего несчастного случая, стал скручивать табачные листья в трубочки, складывая их на левую ладонь. Затем он прикладывал трубочку к бумажке и скручивал бумажку в сигарету. Покончив с этим, Бэзил сунул три сигареты себе в рот, с левой стороны, прикурил каждую от восковой спички, чиркнув ею о башмак, и протянул одну Гарри, а другую – Джорджу. Они так и сидели, наслаждаясь короткими вспышками на кончиках сигарет при каждой затяжке и пряным ароматом сладковато-терпкого дыма, заполняющего рот, проникающего через горло в легкие и выходящего через нос, – сидели, глядя не друг на друга, а прямо перед собой или потупившись, пока Джордж своим мягким и одновременно скрипучим голосом наконец не заговорил.

Сказал:

– Что с Боем?

Гарри повернулся, посмотрел на Джорджа и понял, что́ должен сказать и как должен сказать: ведь он мужчина и благодарен за то, что ему дали время собраться с чувствами и мыслями, прежде чем дать ответ.

– Дерево, – проговорил он. И замолчал.

Через некоторое время Джордж сказал: «Да», – так, будто проиграл деньги на скачках и воспринял потерю философски. Он посмотрел на самокрутку, которую удерживал большим и указательным пальцами, на ее тлеющий кончик, прикрытый изгибом руки, и со вздохом, уже надтреснутым голосом произнес: «М-да», – как бы в два слова, два самых горьких слова, которые он знал.

Гарри понимал: надо бы сказать еще что-нибудь.

– Гнилая ветка от чертова мирта, – выпалил он.

Теперь Гарри был мужчиной – и теперь, когда дядья воспринимали его как равного, ему вдруг захотелось женской ласки, как мальчишке, захотелось прижаться к Джорджу и плакать, плакать. Но это было невозможно. Вместо этого он уставился на красный, как тлеющий уголек, кончик самокрутки, затянулся, давая ему разгореться, и закрыл глаза, чувствуя, как дым раскрученной спиралью расползается по всей полости его рта. Гарри показалось, что к нему идет мать – сильнейшее ощущение – и говорит: «Я люблю тебя», – а потом уходит.

Гарри открыл глаза и медленно, спокойным голосом произнес:

– Шесть дней тому.

Глава 4

Вполне возможно, я рехнулся. Есть такая вероятность. А еще – своего рода надежда. Если я безумен, для меня весь этот ужас есть не что иное, как обман, сбой, дисфункция нервных окончаний и электрохимических импульсов. Если же я в здравом уме, значит, муки мои реальны. Как в аду. Если я в здравом уме – я умираю. В то же время униженный воспоминаниями. Поэтому меня совсем не радует то, что являет мне эта текучая водная масса, эта река. Когда я был мальчишкой, мне хотелось иметь рентгеновские очки, как в мультфильмах: в них можно было видеть, как в воображении кота варится птичка, в то время как кот мурлычет птичке колыбельную; как плутишка, у которого только деньги на уме, льстит богатенькой кумушке в летах, что он без ума от ее отвратительной стряпни. Обычно я смотрел мультфильмы вместе с Милтоном, в магазине Берджесса, правда, с улицы: у них там на витрине стояли включенные телевизоры, и те, у кого дома не было этого новоявленного чуда техники – а большинство жителей Хобарта еще долго не могли себе этого позволить, – стояли и в дождь, и в зной в клубах автомобильных выхлопов, хохотали, показывая пальцами, и удивлялись – вот это да! Сегодня мое желание, к сожалению, сбылось. Видения – вот мои рентгеновские очки, и в них я вижу не обманчивую действительность, а самую что ни на есть настоящую, во всех ее причудливых и мнимых проявлениях. Правда, сейчас я вижу не мультяшного кота или потешного плутишку. А самого себя. И мне это совсем не нравится – не нравится, как река помыкает моим разумом и сердцем, толкает мое тело, терзая его незащищенные части, которые, как мне казалось, надежно защищены.

Потому что я, возможно, рехнулся, хотя знаю – это не так. И понимаю: я не могу не видеть того, что вижу, что было тогда, в прошлом: спальню, залитую слезами, которые растеклись по кухоньке, грязной ванной, гостиной, и было их так много, что мы барахтались в них и тонули. И тогда я распахнул дверь; плотину прорвало, и наружу хлынула целая река слез, и эта река смыла меня, подхватила и, закружив в шальном водовороте, пронесла через тринадцать следующих лет моей жизни – через весь этот обширный континент.

Река слез.

И на ее берегу, на крохотном песчаном пятачке я вижу Аляжа – он спит, а за ним мало-помалу проступает лес, обретая в предрассветных бликах зарождающегося дня привычные формы. Мои ноздри щекочет сырой, терпкий запах пропитанного влагой чернозема; умирающего леса, который возродится в плодородном гумусе и грибах, маленьких и восковых, больших и лоснящихся, – возродится во мхах и проростках мирта, крохотных и неисчислимых; в побегах хьюоновой сосны, пробивающихся сквозь трещины в почвенной гнили, вильчатых и больше известных как ветки лозоходцев; в проросшей ботве сельдерея, выглядящего так, словно его высадил здесь огородник; в коренастых древовидных папоротниках и старых жесткощетинистых панданусах. Здесь, укрывшись речными водами, я все вижу и все чувствую – переживаю все то, что недавно было частью моей жизни. Словно я лежу сейчас там, на земле, рядом с Аляжем, в то утро, такое далекое, что даже представить себе невозможно, что оно было каких-нибудь три дня назад. Словно лежу там и тоже впитываю благодать раннего утра и телом, и душой. Аляж приподнимается и видит: его пенка и мешок лежат на сухом белопесчаном пятачке речного берега, просохшем от костра, расположенного посреди круга, сузившегося до небольшой кучки пепла и тлеющих головешек. Кенгуровая крыса, шуршавшая в овощных объедках у кромки кострища, почувствовав, что Аляж проснулся, кидается прочь. Аляж переворачивается на живот, глядит на сырую черную землю позади кострища, на стелющуюся над нею и всюду вокруг дымку и запускает пальцы в белый речной песок, сухой и теплый. Он тихонько выбирается из спального мешка и, голый, бредет к костру – подбрасывает туда несколько прутиков, тонких, как струны, и, сжав губы, осторожно дует, пока снизу не прорывается язычок пламени, знаменующий начало нового утра.

День третий

В тот день, третий день их путешествия, они гребли и гребли, и плоты несли их все дальше – в самую глубь острова, откуда до ближайшего места, отмеченного присутствием современного человека, лежал не один день пути. Несли мимо огромных скал, что вздымались из воды, словно громадные окаменевшие чудища; мимо песчаных отмелей, причудливо испещренных звериными следами; несли сквозь завывания ветра, изящно клонящего древовидные циатеи из стороны в сторону, подобно течению, колышущему актинии на океанском дне. Не то чтобы клиенты видели именно это или вдобавок что-то еще, поскольку видели они лишь то, что знали, но ничего подобного они не знали, а если что и узнавали, то совсем немногое – только то, что умещалось в мир, который они несли с собой на горбатых плотах, груженных палатками, высушенной походной одеждой, кофейниками и разными прочими привычными приспособлениями, чтобы управлять неумолимым хаосом, который довлел над ними и угрожал им, а Аляжу был точно бальзам на душу. Они чувствовали, что река поглотила их, чувствовали, что позволили ей пережевать и переварить себя в пройденных теснинах, а потом выплюнуть в нескончаемо петляющие притоки, что невообразимыми извивами прорезают повсюду обширные, безлюдные горные кряжи. И она пугала их, людей из далеких городов, знавших только одно мерило – человека; он внушал им ужас, этот мир, где единственным мерилом были вещи, сотворенные не руками человека – скалы и горы, дождь и солнце, деревья и земля. Река наделила их всеми этими чувствами, а ночью дала им нечто похлеще – самую жуткую тьму, самые резкие и непрестанные звуки ревущей воды и воющего в древесных кронах ветра и шорохи крадущегося ночного зверя. Были, конечно, и звезды, впрочем, такие далекие, что утешали мало – единственно, служили доказательством того, что существует и другой, всеобъемлющий мир, где можно пропасть безвозвратно, где тебя никто не найдет и не услышит.

Одни клиенты присмирели. Другие все больше болтали. Они фотографировали ручьи, смотревшиеся как на календарях дикой природы, и скалы, в которых угадывались очертания человеческих лиц или рукотворных форм – кораблей, машин, домов. Аляжу, честно признаться, больше нравились первые.

В спину им подул холодный западный ветер, предвещавший скорое наступление холодного фронта, подобно неудержимому, стремительному посланнику грядущей войны, мчавшемуся так стремительно, что клиентам не хватило времени осознать, что беда не за горами, и так медленно, что Аляж успел насторожиться.

Они гребли и гребли. Вскоре их нагнали два парня на каяках – один ярко-желтый, другой ослепительно-голубой; они сказали, что их зовут Джим и Фин и что они только вчера стартовали из Коллингвуд-Бриджа. Лодки у них были много быстрее неходких, грузных плотов, а сами каякеры – опытнее и ловчее в своем деле. Они резвились на стремнинах, точно водяные твари – ныряли и выныривали, словно речные дельфины. С клиентами они почти не общались – сказали только, что собираются сегодня пробиться через Коварную Теснину, поскольку долгосрочный метеопрогноз обещал обширный западный циклон, а им хотелось успеть пройти ущелье до того, как погода вконец испортится. Парни, похоже, были малость навеселе: один из них то и дело доставал из каяка бутылку портвейна, прикладывался к ней и передавал товарищу. Потом они двинулись дальше – вниз по реке и вскоре скрылись из виду.

Они прошли Сплавным Желобом, оставили позади Финчемскую Теснину и вышли на протяженный участок реки под названием Средний Франклин – здесь дождевой лес уступал место бушу, с растительностью, больше похожей на кустарниковую, а дальше громоздились ровными рядами высоченные эвкалипты и серебристые акации. Аляж уже не мог точно определить, где находится. Чуть погодя, за белыми Иерихонскими Стенами, которые отвесно вздымались над узким горным склоном, Аляжу показалось, что клиенты приуныли. Было холодно, моросило, но даже несмотря на дождь, пошедший сразу после обеда, река не поднялась ни на дюйм. При столь низком уровне воды дальнейшее продвижение замедлилось; в иных местах воды было совсем мало – она едва покрывала валуны и плавник, а кое-где ее не было вовсе, и плоты то и дело наталкивались на препятствия. Тогда лоцманам приходилось спрыгивать в воду, едва доходившую им до пояса, становиться рядом с валуном или бревном, хвататься за боковины шпангоута, крепившиеся к подушкам-поплавкам, и толкать плоты то в одну сторону, то в другую, заставляя клиентов пересаживаться то на один борт, то на другой, так, чтобы их общий вес прикладывался к усилиям лоцманов, пытавшихся руками сдвинуть плоты с мертвой точки. Словом, куда ни кинь, всюду клин: они гребли и гребли, силясь преодолеть мелководные места, где река больше походила на ручей, а в это время сверху их, будто в насмешку, поливало дождем. Через три дня тяжких испытаний клиентам, вконец выбившимся из сил, хотелось знать только одно: долго ли осталось до места ночного привала. Но пока Аляж и сам не знал, куда их занесло. Они гребли еще целый час, и все тщетно, – лишь тогда он наконец понял, что они пропустили место привала, бесповоротно. Аляж пристально вглядывался в речные берега сквозь колышущуюся пелену дождя, силясь высмотреть на фоне сплошной мокрой зелени известную ему небольшую галечную отмель с нанесенным плавником, мимо которой они непременно должны были пройти. Но он и ее почему-то не заметил. Вероятно, плавник смыло в один из прошлогодних зимних паводков, а он не был в этих краях уже много лет.

Когда Аляж сообщил, что до следующего лагеря – «Хокинс и Дин» – придется грести еще час, клиенты совсем пали духом. Он предпочел бы сделать привал в промежуточном лагере – «Аркадия», но, по некоторым сообщениям, летом его заполонили осы, и останавливаться там уже никто не отваживался. Следующий час они гребли в тоскливом молчании и в сгущавшихся вечерних сумерках. Негодование, обуявшее клиентов, сменилось непреклонной решимостью добраться до места привала, только и всего. Аляж обвел взглядом берег, надеясь, вопреки всему, что уж этот лагерь он из виду не упустит. Вдруг он резко откинулся назад и, затабанив, направил плот к берегу. При этом он крикнул Таракану на другом плоту, веля ему следовать за ним. Пристав к берегу, они вытащили плоты, и Аляж с Тараканом отправились искать место для привала, а клиенты остались ждать их возвращения. Лоцманы взобрались на крутой берег и скрылись в дождевом лесу. Таракану показалось, что здесь что-то не так. Тропинки, ведущей в лагерь, нигде не было, да и сам лагерь, кроме песчаной насыпи в десятке метров над рекой, едва просматривался.

– Проклятье! – сказал Таракан. – Здесь давненько никто не останавливался.

И то верно. За каких-нибудь два-три года палаточный лагерь сплошь порос лесом. На пятачке выжженной земли, где, как догадался Аляж, некогда размещалось кострище, теперь громоздились древовидные папоротники. Там, где раньше были прогалины, отныне теснились чернодревесные акации, ромбоидальные филлокладусы, проростки миртов и цератоптерисы. Там, где когда-то располагались площадки для палаток, валялись стволы деревьев, а из них торчала успевшая пробиться молодая поросль, тянувшаяся к далекому солнцу.

Аляж пожал плечами.

– Что здесь, что в теснине, – заметил он, – хрен редьки не слаще.

Таракан был явно недоволен выбором Аляжа, и Аляж, почувствовав его недовольство, сам впал в уныние. Он помнил реку совсем другой – и вот она уничтожила себя, прежнюю, самым что ни на есть естественным образом.

Они спустились к клиентам и сообщили, что, хотя место для ночевки никудышное, выбирать, однако, не приходится.

– А что завтра? – спросил Шина.

– Завтра? – переспросил Аляж. – Завтра плевое дело. Завтра нас ждет Коварная Теснина, так что грести придется бойко и еще бойчее.

Аляж смолк. Обвел взглядом клиентов и подумал: надо бы их ободрить, чтобы загладить вину за выбор столь неподходящего места для ночлега.

– Да уж, – сказал он, – понимаю, вам тяжело. Но, с другой стороны, нам везет, потому как Коварную легче пройти по малой воде. По большой – куда труднее. И опаснее. – Он сделал невольный жест рукой, показывая низкий уровень воды в реке. Нарочито улыбнулся. И прибавил: – Так что бояться тут нечего.

Пока Аляж говорил, Шина здоровой рукой болтала веслом в воде. Когда он замолчал, она посмотрела на него. И спросила:

– А что, если вода поднимется?

Я вижу, как пелена дождя размывает силуэты изможденных, подавленных клиентов, превращая их в маленькие разноцветные кляксы на фоне больших красных пятен плотов; вижу, куда более четко, усталых, раздраженных лоцманов под кронами деревьев. Один из них, Таракан, потупив взор, качает головой, а другой, Аляж, смотрит – нет, не на Шину, а на хмурое небо, он напуган, но не может высказать свои опасения вслух. И тут Аляж делает нечто совершенно неожиданное: он пускается в пляс – начинает отбивать сумасшедшую джигу, неистовую помесь польки с туземным танцем, разбрасывая ноги под немыслимыми углами, сопровождая все это дикими воплями и ужимками – не иначе тронулся, думают клиенты внизу. Один за другим они начинают улыбаться, а когда Аляж выскакивает из-под деревьев и бросается в холодную, открытую всем ветрам реку, они разражаются громким хохотом – от их прежнего уныния не остается и следа.

Юность Аляжа

Картина застывает в тот миг, когда Аляж, вздымая тучи брызг, выбирается из реки. Я понимаю, что, в отличие от меня тогдашнего, сейчас мне уже не всплыть, что, возможно, я уже не смогу раскрыть рот во всю ширь и большими глотками хватать дивный воздух. Быть может, стоя там, наверху, на камне, они ожидают услышать пронзительный крик и, обернувшись, увидеть нудную польку, как будто это не более чем шутка и воспринимать ее всерьез не стоит. Это старый трюк – валять дурака перед клиентами, чтобы отвлечь их от насущных тревог. Или даже не трюк, а демонстрация того, что все это мероприятие, в смысле путешествие – штука настолько противоестественная, настолько дурацкая, что любая дурацкая выходка вполне соответствует сложившимся обстоятельствам. Оглядываясь на детство, я хочу сказать, что всегда осознанно решался выставлять себя в дурацком виде перед людьми, казавшимися мне дураками, и что с той минуты, как Мария Магдалена Свево обрезала мне пуповину кухонным ножом с зеленой ручкой, я уже пришел к заключению, что люди не стоят того, чтобы иметь с ними дело.

Впрочем, это неправда. А правда в том, что мальчишкой я связался с Милтоном, великовозрастным придурком с прической под ранних «битлов», появившейся хоть и на несколько лет раньше самих «битлов», но очень похожей, которая, судя по всему, шла в равной степени как совершенно бесшабашным детям, так и вполне здравомыслящим взрослым. У Милтона был здоровенный орлиный нос, побольше моего, а сам он походил не то на потасканного, свихнувшегося Джона Леннона, не то на просвещенного Мо[21] из «Трех балбесов». Мы с Милтоном посиживали на автобусной станции Хобарта, околачиваясь там без дела, и глазели на деловитую обувку и ноги деловитых людей, деловито сновавших туда-сюда по своим надобностям, хотя нам казалось, что никаких надобностей или целей у них не было. Милтон ловил мокриц, муравьев и пауков, и мы бросали их в сточную канаву, мимо которой, дребезжа железными потрохами, проезжали здоровенные дизельные автобусы. Мы смотрели на забавные метания букашек, кидавшихся то в одну сторону, то в другую, хотя пути к отступлению у них не было, потому что какой-нибудь проносящийся мимо замызганный автобусище непременно наехал бы на них и положил конец их бестолковой суете раз и навсегда. Потом Милтон заходился своим диким, полуржащим, полуфыркающим хохотом и хохотал так без передыху, пока я не приносил ему еще букашек для нового развлекательного зрелища.

Существовало множество потрясных историй, объясняющих придурковатость Милтона. Поговаривали, будто его усыновил Эдуард VIII, когда тайно приезжал в Австралию во время Второй мировой войны. Будто он происходил из рода, ведущего свое начало от какого-то флагелланта, отлученного от церкви. Будто правительство во время войны привлекало его мать, когда она была беременна, к участию в секретных испытаниях. Но правда о моей придурковатости была более прозаичной. Я был туг на ухо и не говорил, потому как почти ничего не слышал, кроме гулкого тарахтения автобусных моторов да Милтонова ржания.

Но те воспоминания опережают мое видение, а вижу я мальчугана с рыжими космами – он одиноко стоит посреди спортивной площадки, что расположена вместе со школой, куда он ходит, ниже уровня автострады, пролегающей вдоль северной границы школьной территории. Мальчуган мелковат для своего возраста, он даже мельче ребятни, резвящейся вокруг – играющей кто в пятнашки, кто в догонялки, кто в «британского бульдога»[22], кто в мяч. Пока другие ребята не сводят глаз друг с дружки, его глаза устремлены к небу. И я знаю, что чувствует этот мальчуган, но не потому, что он – это я, Аляж, а потому, что слежу не только за движениями тела мальчишки Аляжа, но и за движениями его сердца и души.

Мальчишка Аляж чувствует себя совсем другим. Он чувствует, что его мир, мир вокруг него, совсем чужой. Временами он закрывает глаза, потом быстро открывает – и видит, что вся площадка будто сложена из каких-то бессмысленных углов. Я говорю «его мир», хотя он не чувствует, что в нем хоть что-нибудь принадлежит ему. Все в этом мире принадлежит кому угодно, только не ему. Мир пока еще не сформировался вокруг него, как и он сам не сформировался в этом странном мире под впалым лазурным небом. Он смотрит на облака в небе, следит, как они проплывают над ним и над тем местом, к которому он прирос всем телом. И думает: вот было бы здорово научиться летать, как герои комиксов. Думает: это, наверное, зависит от силы воли и чуда, все равно как научиться ходить и разговаривать, а то и другое он помнил очень хорошо. И тяжелее всего было научиться говорить. Тогда его никто не понимал. Ему хотелось сказать что-нибудь хорошее, красивое, смешное. А люди смотрели на него сначала с недоумением, потом с жалостью. Но ему не хотелось жалости. Ему хотелось разговаривать. Хотелось, чтобы его понимали. Со временем его словарный запас становился все больше. Он уже прислушивался к тому, как слова используются, как одно и то же слово обретает множество разных значений, как каждое слово превращается в дерево, ломящееся от плодов. Но когда он задавал вопросы, в ответ ему только недоуменно качали головой. Гарри с Соней переживали, что их сын глуп как пробка.

«В семье не без урода – значит, так тому и быть», – сказал однажды Гарри, говоря это в присутствии Аляжа и думая, что их глупый сын ничего не понимает.

«В семье не без урода». Аляж разозлился, видя, что никто не разбирает его слов, впал в дикую ярость и с криком принялся кататься по полу. Соня повела его к врачу, и врач установил, что ее сын вовсе не глупый, а тугоухий, а его бестолковую речь можно объяснить так: он слышит не слова, а лишь их отзвуки – звуковые колебания, проходящие через его черепную коробку. По мнению врача, глухота стала результатом неправильного лечения воспаления легких в раннем возрасте. Ребенок не настолько оглох, чтобы ничего не слышать, но он был достаточно туг на ухо, чтобы речь его сильно нарушилась. И Аляжу сделали операцию на уши. Операция прошла успешно – и речь его наладилась.

Теперь я вижу уже повзрослевшего мальчика, хоть и маленького ростом в сравнении с однокашниками. И слышу, что однокашники говорят мелкорослику. Как только они его не называют – и итальяшкой, и макаронником, и чумазым, и жидовской мордой. Он обижается, но ничто не обижает его так, как в тот день, когда его одноклассников приглашают на десятилетие Фила Ходжа. Всех, кроме него. Сорок одного человека – девочек и мальчиков. «А ты гуляй, Козини», – говорит Терри, младший брат Фила. «Нам не нужны итальяшки, – говорит Терри, младший брат Фила, и лыбится. – Особенно такие рыжие сопляки, как ты».

Мелкорослик живо смекает, что должен давать сдачи, и неважно, кто победит. Неважно, что он будет неизменно проигрывать и неизменно же возвращаться после обеда за парту в изодранной сорочке и в кровавых ссадинах. Он знает: если его обступают со всех сторон и начинают в него плевать, а потом толкаться и пускать в ход кулаки, ему придется отвечать ударом на удар. Даже если его собьют с ног и повалят на горячую асфальтированную спортплощадку и одни будут держать его, а другие бить, даже тогда, известное дело, он должен отбиваться любой рукой и любой ногой, которую ему не успели отбить, должен мгновенно вырваться из хватки, должен биться и биться, потому что они могут одолеть его лишь в том случае, если он спасует. День за днем его пинают и лягают, оплевывают и приговаривают: «Головомойку ему! Головомойку!» В него летит золотистая труха из-под картофельных чипсов, летит и обсыпает его огненно-рыжую шевелюру под общие распевные возгласы: «Блонди![23] Блонди!» А он нипочем не сдается, ни слезинки не проронит перед обидчиками, даже когда учитель после обеда воротит нос, чувствуя, чем попахивают его волосы, и, оглядев его голову, велит ему немедленно отправляться в умывальню и хорошенько отмыться, а потом, качая головой, цедит сквозь зубы: «Ох уж эти переселенцы, никакой гигиены!..» Но даже в столь жалком состоянии, когда лицо его горит от боли и глубочайшего, крайнего унижения, он не плачет и не сдается.

Как ни странно, ему даже не хочется доказывать, что он наполовину тасманиец. Потому что он гордый и думает, что люди должны принимать его таким, как есть, без учета родословной, чтобы одна ее половина не ущемляла другую. Просто он не может смириться с тем, что все считают его ниже себя. И в этом его поддерживает другой мальчишка – Эйди Хейнс. Эйди такой же чужак, как и Аляж. Он помалкивает, когда его дразнят черномазым. Он тоже смуглый, как Аляж. «У нас, видишь ли, темная кожа, – говорит он Аляжу. – Не знаю, что уж тут не так. Но что-то есть». И еще: он, похоже, так же, как и Аляж, находится в состоянии постоянной войны с остальными школьниками. После четвертого класса Эйди уходит из школы, потому что его семья переезжает куда-то на север. Аляж играет с Эйди, пока его домочадцы пакуют вещи и грузят их в старенький «Остин»; и смеется, когда видит, как Эйди, собираясь протиснуться на заднее сиденье, где уже теснятся пятеро малышей, напяливает на себя маску с трубкой, чтобы не нюхать воздух, который они будут портить. «До встречи, братишка!» – говорит Эйди, отворачивается, ныряет в общую свалку на заднем сиденье, потом выныривает из-под задней полки, как аквалангист из водолазного колокола, и на лице его сияет улыбка – ее видно даже через грязное, исцарапанное стекло окна автомобиля и маску с трубкой.

Оглядываясь сейчас назад, могу сказать, что детство мое как будто складывалось из череды прощаний. Прощаний с родственниками, перебиравшимися жить и работать на материк, где, поговаривали, люди были счастливы и где завтрашний день, как считалось, обещал быть лучше дня сегодняшнего; прощаний с моими тетушками, отправлявшимися в последний путь на кладбище. Все начинается в тот день, когда я прощаюсь с Эйди и гляжу, как он, в маске, скрывающей лицо, неистово машет мне в заднее окно автомобиля, а заканчивается спустя годы, когда я прощаюсь с Кутой Хо и уезжаю сам.

В день отъезда Эйди я ходил как в воду опущенный, и Гарри решил взять меня покататься на машине. Обычно Гарри катался без всякой цели – точнее говоря, попросту наворачивал круги по новым шоссе и автострадам, что, казалось, приносило ему одно лишь разочарование. Не то что прежде, когда каждый пень, каждый состарившийся эвкалипт, одиноко торчавший посреди загона, каждая заброшенная деревянная хибара – полуразвалившаяся, покосившаяся, точно хвативший лишку Грязный Тед, боровшийся с земным притяжением при поддержке ежевичного вина и нечеловеческой силы воли, – каждая просека, ведущая в сторону от дороги, казалось, заставляли Гарри делать очередную неизвестно какую по счету остановку. Бывало, мы все выбирались из видавшего виды многоместного «Холдена ЕК»[24] – включая Марию Магдалену Свево, Соню, почти всегда – парочку кузин, бесконечно подкармливавших меня чем-нибудь вкусненьким, – и разминали ноги у обочины, потом сворачивали в буш, где Гарри начинал рассказывать свои байки, делая это так:

«Ни разу не слыхал такое от самого дяди Джорджа, но, насколько знаю, тетя Сес уверяла…»

Или так:

«И вот здесь-то твоего дядю Рега на пару с Бертом Смитерсом и сцапали за браконьерство, а когда дело дошло до суда, Рег с Бертом возьми да прикинься дурачками: Рег закосил под дурачка с заячьей губой, а Берт – под дурачка с волчьей пастью, – и уж так-то они старались, что судья не преминул объявить их слабоумными, а значит, не способными нести ответственность за содеянное, и отпустил восвояси…»

Или вот еще:

«А вон там, за земельными участками, начинаются отроги Бена[25], так вот, там есть пещера, и в ней Невилл Терли прожил с твоим дедом аж две зимы, пока они ставили капканы на кускусов во времена Депрессии[26]…»

И таких баек было не счесть. Гарри рассказывал, напирая не на поверхностную, понятную красоту словесных описаний, а на их скрытый смысл. Новые дороги не годились для таких поездок, потому как они, по выражению Гарри, были просто прямыми линиями, позволяющими скорее попасть из пункта А в пункт Б, и если кто и мог по ним ездить, утверждал он, то одни только дураки. Старые дороги, тянувшиеся вдоль шоссе, которые чаще всего прокладывали, расчищая исконные туземные тропы, нравились Гарри больше. Впрочем, не гнушался он и автострад и, останавливаясь в каких-нибудь странных местах, заставлял всех выбираться из машины и начинал вспоминать связанные с этим местом истории: в одном таком месте, к примеру, он рассказал, как когда-то отец Нун, обладавший сверхъестественными способностями, превратил в столб одного неверного муженька. Тот бедолага, по словам Гарри, гулял направо и налево, и отец Нун, поговорив как-то с его женушкой в их лачуге, которую давным-давно снесли, вышел за порог, чтобы урезонить неверного муженька, поджидавшего его, отца Нуна, со злыми намерениями и со вскинутым над головой топором. И вот, когда злодей уж собрался расколоть отцу Нуну голову, как арбуз, тот изрек свои бессмертные слова: «И стоять ты будешь так до захода солнца». Так бедолага и простоял до темноты, застыв как вкопанный, с топором над головой. Здесь, посреди пустоши, до сих пор сохранился пятачок, где стоял столбом тот неверный муж. С этими словами Гарри показывал рукой вниз, в сторону пустоши, как будто знал наверняка, где находится этот самый пятачок. Мы возвращались туда год за годом, выслушивали одну и ту же историю, под конец вглядывались вниз, в сторону пустоши, но ничего такого не видели.

Ты не успевал подумать, что все это уже слышал сотню раз, как возникала очередная история, неизменно связанная с предыдущими, которые ты знал наизусть, и не потому, что тебе этого очень хотелось, а потому, что пересказывались они с таким же неизменным постоянством. Время от времени Гарри рассказывал, как плавал по рекам, при том что его истории с каждым разом становились все длиннее, а сам Гарри все больше оживлялся, когда их рассказывал, и такие истории особенно увлекали юного Аляжа.

Понятно, никаких дорог до рек Франклин и Гордон не существовало и попасть в те далекие края было практически невозможно, но, когда Аляжу исполнилось семь, Гарри взял его с собой в Стран, а оттуда, пароходом, – до низовьев реки Гордон. Там расположились лагерем Слизняк с двумя подручными – они занимались вырубкой старых сосновых древостоев в нижнем течении Гордона. Гарри с Аляжем прожили с лесорубами два дня и две ночи в сыром дождевом лесу, на берегу полноводной, черной, как вороненая сталь, реки. Лесорубы пили крепчайший чай с неимоверным количеством сахара или сгущенкой, вели разговоры о том, как дешево стоят их труды и что они остались последней командой лесорубов на всю речную округу; говорили о том, как все переменилось и что отныне обречены не только люди, живущие на реках, но и сами реки, которые бесповоротно перегородят плотинами гидроэлектростанций, поскольку в буше уже вовсю вырубают разведочные просеки для инспекторов из Гидроэлектрической комиссии, геологов и гидрологов. Вспоминали и Старину Бо и пересказывали друг дружке бесконечные истории о его неисчислимых подвигах, включая последний, быть может, самый великий и, определенно, самый знаменитый: когда они со Слизняком переправили Гарри с Франклина в Стран за какие-нибудь сутки, да только это стоило Старине Бо жизни: его хватил сердечный удар, когда их лодка огибала мыс, аккурат в виду Страна. А когда они уже возвращались в Стран на паровом буксире, тащившем за собой по неспокойным водам длиннющий плот из бревен хьюоновой сосны, Гарри походя рассказывал про каждый мысок, каждую бухточку и каждый островок. Истории, истории, истории. И все в них: мир, земля и даже речка – полнилось какой-то чертовщиной.

После отъезда Эйди Аляж, вижу, решает стать лучшим в классе. Но ни к чему хорошему, вижу, это не приводит. «Да уж, он малый не промах, – подслушивает Аляж, как один учитель говорит другому, – только какой-то странноватый. В нем больше изворотливости, чем ума. Думаю, вы меня понимаете». Но маленькому Аляжу невдомек. Вижу, мальчуган не понимает точного значения этих слов, но кое-что он все же понимает. В глазах учителей он выскочка. В старших классах он решает стать неудачником – во всем. Но только после того, как он решает показать учителям свой ум. После того, как пишет прекрасное сочинение. И быстро и правильно решает задачки по математике на глазах учителя. Но почему? – удивляются учителя. Здесь, в плену речного потока, трудно понять точно почему, но даже под многотысячелитровой толщей воды, проносящейся надо мной, мне совершенно ясно одно: став неудачником, он начинает сходиться с людьми. Вижу, он быстро смекает, что успех несет только презрение, а неудачников объединяет братство. Средняя школа – нечто новенькое: ее открыли для пригорода, сплошь застроенного муниципальным жильем, быстро и под завязку заселенным молодыми малоимущими семьями. Детям из таких семей в общем и целом ничего хорошего в жизни не светит. И рассчитывать им приходится только на неудачу. В общем и целом их ждет безработица, унижения и полная безнадега. Так что достойный уважения способ выжить в такой школе заключается в том, чтобы создать культ, искусство невезения. И чем больше тебе не везет, тем лучше. Есть весьма впечатляющие примеры невезения: взять хоть бы Грязнулю – он вполне заслуженно занимает место в школьной команде бегунов, потому как выиграть длинный спринт на Тасманийском чемпионате по бегу среди учащихся средних школ ему раз плюнуть. На таких чемпионатах Грязнуля показывает лучшее время после квалификационных забегов. А в финальных, на трехсотметровой отметке, он на добрый десяток метров опережает ближайшего соперника. Потом вдруг останавливается – и бежит в обратную сторону через кучку отставших от него бегунов, заканчивая победителем забег в противоположном направлении и победоносно махая длинными ручищами толпе болеющих за него школьников. Учителя негодуют и недоумевают, с чего это дети так веселятся и хохочут, хотя по щекам у них текут слезы. Но только дети понимают: для Грязнули победить означает выкинуть фортель, показывая, что в выигрыше может быть любой, главное – как следует постараться. Проигрывая у всех на виду, обращая поражение в победу, он преображал общую неудачу в радость, бросая вызов учителям, не понимающим, что все это значит. Они спрашивают Грязнулю почему, но Грязнуля не в состоянии объяснить свой поступок словами, равно как дети не могут сказать, почему в тот миг, когда его длиннющие ноги поворачивают обратно – навстречу кучке отстающих, их вдруг охватывает восторг. Они понимают только, что за всю школьную жизнь у них лишь на миг возникает вопрос о превратностях судьбы, но взрослым неведом ответ, они даже не в силах постичь суть вопроса. Ее не выразить словами. Но никто и не пытается.

Наш же мальчуган вовсе не герой-неудачник, как Грязнуля. Он один из многих неприметных неудачников, с которыми школа без всякого сожаления прощается после того, как они заканчивают выпускной класс.

И вот юный Гарри, закончивший школу и безработный, смотрит на фотокарточку Гарри с тетушкой Элли, сидящей на каминной доске. Для него это мало что значит. Родня, предки для него практически ничто – он даже гордится тем, что почти ничего о них не знает. Такие фотокарточки помещаются в темных укромных местах, в темных пыльных комнатах. Но Аляж не любит шарить по дому и перебирать всякое старье. К тому же теперь Гарри большую часть времени сидит дома – даже чаще, чем пьет на пару с Грязным Тедом, который, после того как у него реквизировали раколов за браконьерство, в некотором смысле болтался без дела. Аляж предпочитал не сидеть сложа руки, а заниматься делом, неважно каким, плохим или хорошим, главное, чтобы кровь бурлила в жилах. Так продолжалось до тех пор, пока это не стало выходить Аляжу боком: к нему зачастили полицейские в грубых синих рубахах с синими же повестками и снова и снова таскали его по судам – то за пьянку с дебошем, то просто за пьянку, но с огоньком, один раз – за пьяное вождение, а другой – только за то, что он повис на сумочке какой-то девицы, в которой потом нашли марихуану. И тогда судья предупредил, что, если он не остановится, его ждет тюрьма, а Гарри, оторвавшись от криббиджа[27], в который они играли с Грязным Тедом на кухне, отставил пивной стакан, вытащил изо рта сигарету и сказал: пора со всем этим завязывать и заняться чем-нибудь путным.

Чем-нибудь путным стал футбол, благо у Аляжа к нему были способности, но раскрыть их в полной мере ему мешала его школьная философия неудачника. Он начал тренироваться в запасном составе команды Южного Хобарта, а в разгар сезона стал регулярно выступать за основной состав нападающим. За игру в основном составе регулярно платили, и это значило для Аляжа куда больше, чем всякие сплетни о клубе, о котором что только не болтали. Болельщики любили Аляжа, любили смотреть, как его длинная, вьющаяся рыжая грива, вдруг возникнув откуда ни возьмись, взметалась к небу, и называли его то Рыжим Барсом, то Великим Козини, то Али-Бабой. Газеты окрестили его Феллини-Козини – за киногеничность, а болельщики команд соперника неизменно скандировали: «Восемь с половиной, восемь с половиной!..»

Вижу, тогда был счастлив, да, но кто знает, тот поймет: счастье – штука преходящая, как облака. Разум мой слепнет, возвращается к раздумьям, и мысли мои подобны настырным бультерьерам, загнавшим добычу, не желающим ее выпускать и требующим от меня ответа на их настоятельный вопрос.

Зачем я взялся за эту работу?

С моей теперешней точки зрения, перспектива утопающего, человека, тонущего вследствие того, что он взялся за эту работу, – вопрос, не лишенный смысла. Решение взяться за работу, в результате которого я оказался в обстоятельствах, ввергших меня в нынешнее бедственное положение, говорит о том, что во мне есть саморазрушительное начало. Или, по крайней мере, самоуничижительное. Так зачем же я взялся за эту работу? Ну, в общем, позвонил Вонючка Хряк – и что мне было ему ответить?

Много лет спустя я наконец вернулся домой. И был этому очень рад. Но радость моя скоро сменилась разочарованием. Куда бы я ни ткнулся, везде слышал одно и то же: такой-то подался через море на материк в поисках работы. Остров уже полтораста лет пребывал в застое. После моего возвращения прошло несколько недель, а найти работу мне все никак не светило, но, с другой стороны, на что я надеялся? К тому же я был болен. Не тяжело, не смертельно, но все же. Похоже, подхватил легкую дизентерию – стул у меня почти всегда был мягкий, даже жидкий. Меня мучили сильные головные боли, волосы выпадали пучками, приходилось стричься наголо; а потом, когда они отрастали, я становился похожим на бешеного рыжего ежика. Сказать по правде, чувствовал я себя до того омерзительно, что даже скулил по ночам, сам не знаю почему, и рыдал всякий раз, когда видел в теленовостях репортаж о каком-нибудь бедствии или слышал на улице, как какая-нибудь мамаша распекала свое чадо. Я ждал чего-то паршивого, хотя и не знал, где это может случиться, что или кто это может быть. И вот позвонил Вонючка Хряк – а что я мог ему сказать?

Зачем я только взялся за эту работу?

Все знали, что я до смерти ненавидел это ремесло – гонять плоты. Я повторял это без конца и без устали, особенно в компании речных лоцманов, говоря всем, кто меня слушал, что работа эта дрянь и я очень рад, что никогда за нее не брался. Впрочем, о том, что когда-то она была мне по душе, я помалкивал. Говорил я, что платят за нее гроши, а скоро станет и того хуже, условия – как в девятнадцатом веке, туристы, которых, согласно обычаю, будто в насмешку приходится называть не иначе как клиентами, – сплошь дураки или олухи, что, в общем, одно и то же. Гонять плоты сподручнее по молодости, за неимением работенки получше, с жаром уверял я, а если тебе за двадцать пять, браться за нее не пристало.

Мне же было тридцать шесть.

И тем не менее когда позвонил Вонючка Хряк, я еще не успел вымолвить ни слова, но уже почувствовал, что мне ужасно хочется снова войти в эту воду.

Хочется пройти свой последний маршрут.

И, думаю, это было вполне осуществимо, да и Кута Хо особо не противилась. В день моего возвращения я без всякой цели бродил вокруг ее дома, но войти все не решался.

Сейчас я вижу ее на той вечеринке, в числе двадцати трех гостей, обступивших Аляжа, который был тогда на три года моложе, – в тот вечер они встретились впервые, и было это ох как давно. Всякий раз, когда он заходил на кухню за новой выпивкой, ему казалось, что она не сводит с него глаз. Еще никто и никогда не хотел его так откровенно, так страстно. И он испугался. Он мечтал о таком, видел такое в мыслях, но, столкнувшись с подобным в жизни, растерялся, решив, что ничего хорошего из этого не выйдет. Он спросил Ронни: может, пора по домам, ведь вечеринка закруглялась. «По домам? С чего вдруг? У нас еще осталось море пива. – Он показал большим пальцем через плечо в сторону гостиной. – Да и потом, на тебя, кажется, положили глаз». Аляж покраснел до ушей. Он умел обходиться с девчонками, которые давали ему от ворот поворот – уж тут-то он был дока, – но чтобы девчонка сама домогалась его, от такого и впрямь голова могла пойти кругом. Он вернулся в гостиную, к друзьям – некоторые из них сидели в противоположном ее конце и болтали с Кутой Хо. Не успел он войти, как она снова уставилась на него. Она дымила как паровоз, хотя вообще-то курила мало, что-то возбужденно говорила, и Аляж, борясь с волнением, направился прямиком к ней. Он проделывал разные фокусы, пуская дым из ноздрей, чтобы ее развеселить, и, когда она расслабилась, он тоже вздохнул с облегчением. А когда он нагнулся – она была меньше ростом, – собираясь показать новый фокус, она выхватила у него изо рта сигарету, и он почувствовал, как ее губы прильнули к его губам. Почувствовал, как его губы приоткрываются в ответ и как ее язык проскальзывает ему в рот, словно прокопченная табачным дымом рыбешка. Он почувствовал, что падает, покачнулся и притянул ее к себе, а потом, отвечая ей взаимностью, обхватил ее рукой и почувствовал, что она сливается с ним в одно целое.

Была уже половина пятого утра – из гостей осталось только пятеро: двое кемарили на кухне, один, Ронни, вроде как бодрствовал, потому что периодически прикладывался к бутылке бормотухи, лежа в ванне и напевая что-то из «АББА», еще двое страстно предавались любовным утехам, даже не раздевшись, прямо на ковре в дальнем конце гостиной и тоже изредка потягивали из наполовину опорожненной бутылки не то пиво, не то сидр, да так жадно, что даже обливались. Никто, похоже, этого не замечал, а если и замечал, то не подавал вида. У Аляжа раскалывалась голова, он был в полном замешательстве – не знал, то ли остаться, то ли уйти. Они так страстно обнимались в гостиной, что казалось, это будет продолжаться и продолжаться, и Аляж не знал, что же делать дальше, – понимая, что у него нет ни опыта, ни сил принять решение, он заявил, что ему, наверное, лучше уйти. В ответ Кута Хо в очередной раз только покачала головой, взяла его за руку и повлекла к себе в спальню.

Он и подумать не мог, что все так обернется. Надеялся, что сможет что-нибудь придумать и сделать, приняв серьезное, важное решение. Но он так ничего и не придумал, а она так хотела его – его тела, что сама решилась провести его через то, что обернулось таинством этой ночи, и тогда он почувствовал странное облегчение. Когда он лег к ней в постель и прильнул к ее обнаженному телу, когда почувствовал море страсти, исходившей от ее бедер, и когда она взяла его руку и окунула ее в это волшебное море, он оказался во власти всеохватывающей, благодатной нежности, и ему стало страшно: что, если она открыла самые потаенные уголки его души, которые до сих пор были заперты даже для него самого? Аляж изумлялся тому, что его тело, еще недавно свободное и никчемное, сейчас так крепко и неразрывно сплелось с телом Куты, изумлялся тому, что больше не видит ни ее тело, ни свое, но при всем том ему казалось, будто они превратились в две пряди странным образом ожившего стального троса, натягивающегося и змеящегося, – он замирал, начинал двигаться, скручивался, сжимался и расправлялся под действием какой-то волнообразной силы. Это была схватка, это был танец, в котором она вела, а он позволял себя вести – вести к некой цели, настолько соблазнительной, что тело его покорно отвечало только ее желаниям, а не собственным. Он уже не думал о себе, он целиком растворился в ее желании и был ей благодарен. А она просто хотела, чтобы он был, только и всего. Она задышала все чаще – с каждым ее вздохом его тело обдавало жаром, и он чувствовал всевозрастающее опустошение, ставшее настолько полным, что в конце концов его охватила необъяснимая тревога.

Кута Хо жила одна в стареньком коттедже, принадлежавшем ее семье. У нее было немыслимое число братьев и сестер, рожденных от общего отца и разных матерей и потому проживавших в разных местах. Судя по имени, в жилах старика Хо текла китайская кровь, но от восточной наследственности – культурной и физической – у него, похоже, не осталось и следа. По его собственному выражению, он такой же китаец, как фаршированный блинчик. Он был мал ростом, плотно сбит, с большими карими глазами, которые унаследовала от него Кута Хо. И светлыми волосами, вкупе с глазами, делавшими его, как ему казалось, неотразимым для женщин, старик был обязан предкам, не имевшим никаких связей с Китаем.

И вот я переношусь в прошлое семьи Хо. Сам того не желая, должен признаться, потому что, по правде говоря, у меня нет желания копаться во всем этом, – однако моя новоприобретенная способность видеть прошлое означает, что истории мертвых, подобно кошмарам, гнетут мой все еще живой разум. Я стараюсь с этим бороться. Стараюсь заставить разум видеть что-нибудь другое, но все без толку, потому что меня неотступно преследует образ родоначальника Сунь Хо, основателя клана Хо, – вот он на Викторианском золотом прииске в плотном кольце из дюжины английских и ирландских старателей. Нет. Нет. Я, правда, ничего не желаю знать. О нет! А вот его сын Вилли на потогонной мебельной фабрике в Мельбурне в 1855 году – пытается сколотить ячейку из китайских рабочих, но местный управляющий профсоюзом мебельщиков (конечно, белый) говорит ему, что им не нужны окосевшие от опиума наркоманы с их восточными заморочками, которым нет места в профсоюзе. И вот уже Вилли спустя несколько лет – в северо-восточном тасманийском городке Гарибальди, где, кроме единственного случая, когда разъяренная толпа безработных из соседнего Дерби, забросав его камнями, выбила ему глаз, он если и становился жертвой расистских нападок, то крайне редко. В юности Вилли читал труды Дицгена[28] и Генри Гайндмана[29] о грядущей пролетарской революции. А к старости уже владел в Гарибальди бакалейной лавкой и помогал строить китайскую пагоду, куда потом часто приходил молиться, взывая к богам, дабы они научили людей любить своих ближних.

И внук Вилли Хо Рег, похоже, возлюбил-таки всех своих ближних, главным образом женского пола. И особенно тех его представительниц, что совсем не походили на его жену. Остроумный, веселый и любвеобильный, он ночью клялся в любви одной девице, а днем изменял клятве с другой. Из-за постоянных отцовских измен родители Куты Хо, когда ей было четыре года, разошлись, но перед тем Рег (а он, как и его отец, был рыбаком) успел дать дочурке прозвище – Кута. В честь червивой барракуды, рыбы, которую он промышлял, зарабатывая на хлеб насущный, а еще в память о том, что дочурка подхватила глисты от соседской собаки, потому как торчала в ее будке целые дни напролет. Это прозвище приклеилось к ней так крепко, что Куте иногда даже приходилось дважды подумать, прежде чем подписать бумаги своим настоящим именем – Кайли. После развода Рег Хо перебрался на жительство в Дарвин[30]; там он продолжал ловить рыбу и там же снова женился – на сей раз на туземке из островного племени тиви[31]. А еще через несколько лет к Регу в Дарвин приехала на каникулы погостить Кута – ей тогда было пятнадцать, и с отцом она увиделась последний раз. Кута жила в Хобарте с матерью и бабкой по отцу, старой миссис Хо, которая ни разу не заговаривала о сыне с тех пор, как распался его брак. Вечерами, когда старушка Хо укладывалась спать, чтобы увидеть во сне навещавших ее предков, Кута Хо, случалось, спала вместе с нею. Когда Куте Хо было шестнадцать, ее мать с бабкой погибли в автомобильной аварии: их машину сбил поезд на переезде с неработавшим светофором.

Прошло несколько месяцев, и Кута Хо много чего рассказала из своего прошлого. «Я возненавидела этого подонка, который так обошелся с мамой, – призналась она. – Собрала все его фотки, оставшиеся у нас, и порвала на мелкие кусочки. А из тех, на которых мы были все вместе, я его вырезала». Она смолкла. Аляж смерил ее взглядом, посмотрел на гладкое лицо, на легкий пушок возле ушей, посмотрел ей в глаза, необыкновенно большие, с темно-коричневыми зрачками. А она посмотрела на него этими глазами, и он сразу смекнул: она доверяет ему целиком и полностью, и ему стало страшно. Он понял, что недостоин ее доверия, что пройдет время и она неизбежно разочаруется в нем. Она смотрела на него этими большущими глазами, и он чувствовал себя виноватым, но за что – сказать не мог. Он отвел взгляд.

И тогда Аляж впервые заговорил о смерти своей матери. Он рассказал Куте Хо, как однажды ночью застал Соню в слезах: она сидела у себя в спальне и горько плакала. Соня сказала Аляжу, что скоро умрет, и, хотя врач заверял ее, что это всего лишь желчнокаменная болезнь, она считала иначе. Она сказала, что любит его, что в мире что-то не так и что она любит его, любит. Она прижала его голову к своей груди и расплакалась еще горше – он почувствовал, как ее слезы капают ему на голову и даже на лицо. И он впервые почувствовал нутром страх, почувствовал, как он становится все сильнее, этот ужасный-преужасный страх, и не было от него никакого избавления. Она таяла на глазах, превращаясь в кожу да кости, и весила не больше шести с половиной стоунов[32]. Когда в больнице ей сделали операцию по удалению желчных камней, то обнаружили у нее три огромные эхинококковые кисты. Две благополучно удалили, а третья лопнула, и смертоносные личинки распространились по всему ее организму, довершая свое гибельное дело. Она умерла за каких-нибудь полчаса прямо на операционном столе. После этого Гарри на время потерял дар речи, перестал смеяться и устраивать пикники с барбекю. А потом крепко запил, верно, думаешь ты, говорит Куте Хо Аляж, и на губах у него появляется подобие улыбки.

Вечерами он в основном пропадал в пивнушке или где еще, пил да играл в криббидж с Грязным Тедом, а если и оставался дома, то тихонько сидел на кухне, за столом, пил и курил, вперившись в пустоту. Правда, иногда, довольно редко, он спрашивал: «Ну что, Али, как дела в школе?» Я отвечал: «Не очень», – тогда он, потупившись, резко мотал головой и говорил: «Ну да, вот и с ней так», – как будто был готов услышать то, что ожидал. «Вот так и с ней», – повторял он, глубоко затянувшись сигаретой, думая, что мы с ним чувствуем одно и то же, и эту связь не разорвать. Так, собственно, оно и было. Мама билась, чтобы мы всегда были вместе, понимая, что даже в трудные времена надо ездить куда-нибудь вместе, что мы и делали как одна семья. Но теперь мы уже не были одной семьей. И с отцом больше никуда не ездили. Мы были странной семьей: старый, убитый горем пьяница и мальчишка, все чаще попадавший во всякие переделки, и чем чаще он в них попадал, тем больше людей считали его пропащим.

«Потом с учебой у меня и вовсе все пошло кувырком, – признается Аляж. – Как-то раз учитель хватает меня за шиворот и говорит: «Твоя беда, Козини, в том, что ты несерьезно относишься к учебе». А я ему в ответ: «Да-да, сэр». Хотя на самом деле мне хотелось сказать, что так же несерьезно я отношусь ко всему на свете. – И он смотрит на Куту Хо, а она смотрит на него. – Особенно после того, что случилось с мамой. Но я промолчал».

Наконец, он говорит: «Ты первая, к кому я отношусь серьезно с тех пор, как не стало мамы».

Аляжу нравились густые черные волосы Куты, нравилось, как она забирала их на затылке в «конский хвост», нравилось, как она двигалась, как пахла. Ему нравились украшения, которые она носила, большие и яркие: цыганские кольца в ушах, многочисленные браслеты и цепочки. Нравилась ее гладкая оливковая кожа, нравилась ее юность и старый взгляд на некоторые вещи. Нравилось ночами смотреть на нее, спящую, на ее сердцевидное лицо в проникающем снаружи свете уличных фонарей и удивляться: бывает ли на свете более умиротворяющее, более прекрасное зрелище. Он ее так любил, что долго не мог понять, есть ли хоть что-нибудь, что бы ему в ней не нравилось. Через пять дней после первой их встречи Аляж перебрался в родовое гнездо семейства Хо и прожил там с Кутой три следующих года.

Все это время – а сейчас сквозь преломляющую свет воду оно кажется мне лучшим временем в моей жизни – Кута Хо не переставала удивлять Аляжа. Такого полного ощущения собственного «я» он еще ни у кого не видел. Для Аляжа, не имевшего почти никакого представления о том, кто или что он есть на самом деле, и потому частенько задумывавшегося, может, он наполовину аутист, это было настоящим чудом. Кута Хо целиком и полностью жила в своем мире, и жизнь ее была ознаменована лишь редкими мгновениями любви и чуда. Он все пичкал ее шутками да прибаутками – и через месяц это стало его раздражать. Она спросила, что с ним, и он, чувствуя, что должен выложить все начистоту, открыл правду: что у него иссякли все шутки и прибаутки, какие он только знал, и что сказать ему больше нечего. В ответ она тоже рассмеялась – он почувствовал, как у него гора свалилась с плеч, и решил вообще не утруждать себя какими бы то ни было разговорами, пока в том не будет насущной потребности. Ему нравилось, что она знала о жизни много такого, чего он не знал, и это позволяло ему оставаться ребенком в своих суждениях, как будто ее опыта вполне хватало на двоих, что, конечно же, как я теперь вижу, было не так. Она была сильнее, была более уверенной, и он ощущал себя мелким ручейком, несущим свои говорливые воды в безмолвное лоно большой реки, текущей стремительно и безудержно, – вот только куда, он не знал. Он стал застенчивым, и это ему не нравилось, как не нравилось и то, что она убедила его в этом, но в то же время он был вынужден признать, что нуждался в ней больше, чем когда бы то ни было.

Иногда они ездили в Роринг-Бич, когда там обретались разве что редкие серфингисты, и по настоянию Куты Хо купались в грозных прибрежных бурунах или скользили по безудержным волнам, что возникали на крутой береговой отмели. И хотя ему было страшно, Аляж чувствовал, как побарывает страх благодаря восторгу, с каким наблюдал, как она со смехом выныривала из коварного прибоя. От нее исходило какое-то чарующее первозданное одиночество, и он благоговел перед этой ее первозданностью.

Жизнь Аляжа сделалась яркой. Зимой он играл в профессиональный футбол, а летом подвизался лоцманом на реке Франклин – сплавлял туристов по «последней знаменитой дикой реке» во всей Австралии, как ее рекламировали; эту работу он первоначально получил благодаря хлопотам одного своего приятеля из Южного Хобарта. С другой стороны, работа заполняла его мертвый сезон, а еще наполняла ощущением того, кто он, что он и где он, и хотя он смеялся и говорил, что все это только ради денег, дело, конечно, было в другом. Иногда работа на реке была тяжкой и муторной – особенно когда в группе туристов попадались все больше тупоголовые эгоисты, для которых лоцманы были не более чем шерпы. Но порой на реке бывало жарковато – особенно когда она поднималась высоко, хотя и не очень, и пороги на ней казались большими, хотя и не очень, а туристы попадались в основном порядочные; тогда и ночи были долгие, и ночным разговорам не было конца. А еще, конечно же, была жизнь с Кутой – иногда трудная, но чаще странная, потому что у Куты, как заметил Аляж, стали проявляться странные черты характера.

Как-то раз на выходные, перед тем как сбежать от жены, Регги Хо подарил Куте сундучок из лимонного дерева со старыми морскими сигнальными флажками, служившими для обмена сигналами между судами в открытом море. К каждому флажку Регги прикрепил по штырю. И этими флажками они играли с Кутой на заднем дворе – передавали друг дружке сообщения из разных концов сада. Долгое время спустя после бегства Регги Кута выучила назубок значения всех сигналов по книжке, которую откопала на дне сундучка. Многие годы старинный сундучок был ее самой дорогой вещицей, хотя зачем флажки были ей нужны в любовных утехах с Аляжем, точно сказать не берусь. Все, что я знаю, так это то, что во вторую ночь, когда они вместе улеглись в койку, она сообщала ему о своих желаниях с помощью семафора.

Как она ими пользовалась? Ну, я много чего вижу, и все это в основном глубоко личное. Достаточно сказать, что с помощью флажков она сообщала Аляжу о своих желаниях и Аляж научился распознавать обозначения этих сигналов по брошюре в потрепанной шероховатой обложке. Трудно объяснить в двух словах эротический смысл флажка в горизонтальную сине-белую полоску (значение: водолаз спущен, держись на расстоянии, малый ход) или синего флажка с поперечной горизонтальной белой полосой (значение: горю); сладострастное желание, обозначаемое флажком, разделенным крест-накрест полосками на черную, желтую, синюю и красную четверти (значение: нужен буксир), или же сексуальное удовлетворение, выраженное в виде белого квадрата на синем фоне (значение: зацепилась сетями за ограждение). Трудное дело. Но куда труднее объяснить, как она ими пользовалась: ведь я, по сути, сторонний наблюдатель. Иногда Аляж говорил, что нет такого сигнального флажка, который в достаточной мере выражал бы его физические ощущения. «В языке, – отвечала Кута Хо, – тоже есть издержки».

Кута Хо была изящна, и этим ее свойством я всегда восхищался, поскольку сам им не обладал. Даже когда она сидела, обнаженная, в постели, неотрывно глядя на стену и как будто сквозь нее, она оставалась таковой, потому что знала: в этом ее спасительная сила, которая ведет ее по извилистым дорогам жизни, открывая перед нею тайны прошлого. Быть может, она надеялась в конце концов однажды высмотреть сигнальный флажок, с помощью которого можно будет, наконец, все объяснить. Быть может, надеялась разглядеть лицо или туловище, постепенно проступающие на штукатурке, пока от стены не отделится целиком вся фигура в побелке, и этой фигурой будет ее отец, и в руке он будет держать сигнальный флажок; он опустит его, возьмет дочь за руку и увлечет ее обратно за стену, и они уже вдвоем пройдут последний путь отсюда до горизонта, лежащего между небом и морем, которые в конце концов сольются вместе в недолгих лазурных сумерках.

Для молодого парня это была не жизнь, а лафа, и так было бы и дальше, если бы на третий год их совместной жизни не случилось два события – одно трагическое, другое самое обычное, – которые оба разрушили все, что у них было. Обычное событие было связано с футболом. На третий год жизни с Кутой Аляж совершил главную ошибку: серьезно увлекшись футболом, он хотел играть за национальную лигу. Это была ошибка: как бы ни был он хорош, а до национальной лиги не дотягивал. Когда Аляж это понял, его интерес к футболу упал, и одно время он даже думал все бросить. Но футбол для него уже стал образом жизни: он давал ему пропуск в общество, работу и деньги. А поскольку это была работа и он без нее не мог, предложение заключить контракт с профессиональным Дарвинским клубом сулило заманчивые перспективы, если бы не Кута Хо: ей не хотелось уезжать из Хобарта, потому что она носила под сердцем Джемму.

Потом, между пятью и восемью утра, в первый вторник мая Джемма, наша несравненная малютка, любимая наша Джем-Джем, мое дитя, самое прекрасное на свете, умерла в своей кроватке, когда ей было всего-то два месяца от роду. Хотя мысли и воспоминания и так никуда бы не делись – я все же заморозил их, как отец Нун когда-то заморозил того несчастного мужа-изменщика, – в моей душе тоже остался пятачок пустоши, на котором уже ничего не взрастет. О Джемме и вспомнить-то больше нечего. Я могу говорить так сейчас потому, что у меня не осталось о ней никаких воспоминаний, кроме тех, самых ярких, что были связаны с ее смертью, главным фактом ее жизни.

Со смертью Джеммы все, конечно, изменилось. Кута Хо была не способна к самообману: горе, именно так, легло на нее невыразимо тяжким бременем, и облегчить его, понимала она, может только время, хотя боль останется навсегда. Кута Хо понимала: переживать горе ей придется в одиночку; как бы сильно ни любила она Аляжа, случившееся было за пределами его воображения, поскольку его воображение ограничивалось настоящим, а ей, чтобы все забыть, нужно было будущее. Она осознавала весь масштаб того, что им выпало пережить, хотя не понимала, как такое могло случиться. Он же, напротив, говорил, что все понимает, и пытался сгладить трагедию, думая, что она останется в прошлом. Поскольку для Аляжа смерть Джеммы была препятствием и жить дальше можно было, только его преодолев.

Я избавляюсь от всех этих сумбурных мыслей, и они, уносясь прочь, точно грузы, сброшенные с терпящего бедствие судна, остаются далеко позади моего тонущего тела. А если точнее: как Аляж пытался сгладить трагедию? Перекладывая всю ее тяжесть на Куту. Все снова всплывает у меня перед глазами, и это чудовищное нежелание признавать сопричастность к смерти, событию весьма печальному. А если еще точнее: его печаль сгладилась сама собой, потому что он не мог с нею смириться. Аляж почти не разговаривал – фактически он говорил все меньше. А если и говорил, то какую-то ерунду, вроде «жизнь продолжается» или «хорошо еще, что она прожила только два месяца». Куте его слова были безразличны, а Аляж как будто искал в них утешение; он повторял эти слова как заклинание, думая, что, произнося их вслух, сможет рассеять тьму. Иногда он пытался выразить сострадание, обнять ее, поцеловать, показывая свою нежность. А ее это возмущало. «Я всего лишь стараюсь быть нежным», – оправдывался он.

Однажды она не выдержала. «Нежность – это совсем другое. Нежность – это уважение, а ты никого не уважаешь. Даже самого себя. Наверное, в этом твоя беда».

Она проплакала целый месяц и была безутешна еще полгода, а когда однажды Аляж упрекнул ее за то, что он все никак не может взять себя в руки и наконец начать жить в ладу с собой, она воззрилась на него и с резкостью, какой он прежде от нее никогда не слышал, сказала: «Ты что, ничего не понимаешь?» А потом, все так же прямо глядя ему в глаза, но сменив досаду на жалость, уже мягким голосом, напугавшим Аляжа больше, чем тот, резкий, ее голос, прибавила: «Бедняга! Ты бы ничего не понял, даже если бы захотел». Так оно и было, и он это знал.

Кута Хо продолжала: «Я-то думала, может, у нас когда-нибудь все наладится. Как в нормальных семьях, где люди живут себе поживают, имея свой угол, бывает, не ладят, но при этом горячо любят друг друга. А другие иной раз посмеиваются над ними только потому, что они так крепко приросли к своему дому, что перебираться куда-то еще для них – полная глупость. Хотя, может, в другом месте им жилось бы куда лучше. Понимаешь, о чем я?»

После такого разговора между Аляжем и Кутой установилась тишина, настолько глухая, что выносить ее Аляж больше не мог. Отныне в душе Куты Хо поселилась печаль; она забиралась в нее все глубже, пока, наконец, не овладела целиком ими обоими. Когда они предавались любви, она отводила глаза в сторону и, хотя физически чаще (но не всегда) отвечала ему взаимностью, в мыслях была всегда далеко – и уже редко позволяла ему целовать себя в губы. Когда же физическая близость заканчивалась, он чувствовал себя так, будто жестоко ее обидел, – ему хотелось извиниться, он сгорал от стыда, но в чем, собственно, была его вина, выразить словами он не мог. Он осторожно спрашивал: может, им лучше спать порознь, а она отвечала, что ей все равно. И в словах ее звучала такая тоска, что ему даже было больно смотреть, как его ласки жгут ей кожу, бередя старые раны. Они оба понимали, что изводят друг друга, понимали, что им не под силу изменить свою судьбу, что они сами обрекли себя на роль зрителей трагедии, разыгрывавшейся вокруг их несчастья.

Как-то вечером, спустя восемь месяцев после смерти Джеммы, когда они мыли посуду после ужина, он обратился к ней с такими словами:

– Кута, я тут подумал и решил: наверное, будет лучше, если я уйду.

Кута Хо равнодушно улыбнулась, как будто он предупредил ее о чем-то будничном – что собирается сходить в соседний магазин за молоком.

– Прекрасно, – сказала она, – замечательно.

И снова улыбнулась, словно все это было ей совершенно безразлично. Когда же Аляж почувствовал, что совсем не злится на нее, а лишь испытывает некое странное, отстраненное, неясное любопытство, он понял, что все кончено. Они продолжали мыть посуду, а вслед за тем Аляж занялся куда более основательной работой, непривычной для себя, – прибрал в кухне. Потом они пошли спать – вместе. Он взял Куту за руку, но она высвободила ее и положила ему на грудь. На другое утро, когда он проснулся, Кута Хо уже не спала. Он задержался в спальне – перебирал вещи, решая, что взять с собой, а что выбросить. Ушел он незадолго до полудня, робко и будто рассеянно поцеловав Куту Хо в губы у парадной калитки, словно уходил на работу, как обычно.

Аляж подался так далеко, как только мог. Он отправился в Дарвин – играть за тамошний футбольный клуб. Следующие три года он каждое лето – в туристический сезон – возвращался в Тасманию и работал лоцманом на реке Франклин. Потом, когда ему исполнилось двадцать шесть, он бросил футбол в Дарвине и лоцманство в Тасмании и перебрался на восточное побережье материка, где перебивался случайными заработками: работал на фермах – на уборочных машинах, в винных магазинах, на стройках. В Тасманию он не возвращался целых десять лет.

До этого дня.

И вот я снова вижу его – там, где кончается река слез: он стоит посреди пересохшего каменистого речного русла, отрывает глаза от бездонного водоема памяти, переводит взор на фасад ее дома, который когда-то был и его домом, и раздумывает: вспомнит ли она те далекие времена и стоит ли стучаться или нет?

И еще раздумывает он: а захочет ли она меня видеть?

Вслед за тем он поворачивается и начинает продираться обратно через валуны, которыми усеяно пересохшее твердое русло реки.

Глава 5

«Мысль – штука опасная. Это, черт возьми, каждый знает, – говаривала Мария Магдалена Свево. – Мысли целое столетие пожирали людей, которые вынашивали их, подпитывали». Что ж, она права: мысль и впрямь – штука опасная. Я знал это еще до того, как меня засосало в эту горловину, где прямо надо мной бурлит река. По мере сил я стараюсь отбросить мысли прочь и ни о чем не думать. Просто это слишком опасно, а я, как бы то ни было, боюсь. Я имею в виду, что даже не смею подумать о своем горе – смерти Джеммы. Потому что это – мысль. Верно? Горе – та же мысль. Конечно, это ужасно, когда кто-то умирает, но факт есть факт: умер – и тебя больше нет, и все. Точка! Что я чувствую после смерти Джеммы? – часто спрашивали меня. И я отвечал как есть: ничего. Ничего. Но желание – штука не менее опасная. Но я-то не знал. И мое желание было скрыто во мне так глубоко, что, когда позвонил Вонючка Хряк, я даже не понял, что он за меня уже все решил, так, что я и подумать ни о чем не успел.

Даже по телефону было совершенно ясно, что Вонючка Хряк юлит. Даже тогда я мог сказать, что не нужно мне никакой работы. Я не хочу сказать, что он первый завел об этом разговор. Я мог бы сказать, что у него не было ни малейшего желания со мной болтать. Но я мог бы также сказать, что у него не было выбора. И мне показалось, что дела у Вонючки Хряка совсем разладились, раз ему понадобился я, и что хотя он был нужен мне не меньше, я ни словом не смел намекнуть Вонючке Хряку, как отчаянно нуждаюсь в работе.

– Слыхал, ты вернулся, вот я и решил звякнуть тебе, давай встретимся и обмозгуем твои дела, – сказал Вонючка Хряк.

И я отправился в его контору. В то утро я чувствовал себя хуже обычного: меня бросало то в жар, то в холод – наверное, я физически, каждой клеткой своего тела предчувствовал роковую неизбежность, уготованную мне предстоящей встречей.

И вот я вижу, как Аляж сидит за обшарпанным столом Вонючки Хряка – напротив него, стараясь сохранять спокойствие: ведь Аляж догадывается, что у Вонючки Хряка на уме. Перед встречей Аляж собрался с духом, решив вести себя с Вонючкой Хряком поувереннее, а не как обычно – спокойно и уважительно. Для храбрости он по дороге пропустил пару стаканчиков рома, и теперь, как ни удивительно, чувствует не согревающее действие напитка, а остужающее: у него свело холодом не только горло, но и живот. Несмотря на всю решимость, Аляжа бьет дрожь, и не только из-за рома, но и от тошнотворного ощущения холода, потому что Аляж хочет сплавиться по реке, но боится, потому что он хочет посмотреть Вонючке Хряку в лицо и сказать, что он действительно о нем думает, но боится: ведь за Вонючкой Хряком не заржавеет. В нервном возбуждении Аляж начинает дробно постукивать ногой по полу, а руки у него так трясутся, что ему приходится сунуть их в карманы.

– До чего ж мило с твоей стороны, Говард, – наблюдаю я, как Аляж начинает разговор, прежде чем спрятаться за маской лести. – Вот гляжу, в гору идешь, Говард. Директором-распорядителем конторы «Дикий Опыт» заделался. – И Аляж широко обводит рукой кабинет Вонючки Хряка.

– Это тебе не лодыря гонять на реке, – говорит Вонючка Хряк.

И Аляж, вижу, кивает. Для дурака – конечно. А Вонючка Хряк по дурости своей всегда считал, что плюхнуться в кресло директора-распорядителя мелкого филиальчика национальной компании по экстремальному туризму означает поймать удачу за хвост.

Наблюдая, как Аляж с Вонючкой Хряком сверлят друг дружку взглядом через грязный стол с ботами для дайвинга, примусами и банками с пластмассовым резиновым клеем, заваленными счетами и письмами, я замечаю, что Аляж и не думает скрывать свое презрение к Вонючке Хряку, хотя тогда, в то время, я, кажется, старался спрятать его за ширмой избитых любезностей. Вонючка Хряк все такой же всклоченный бородач, хотя его привычное добродушие успело превратиться в раздражающее угодничество, а былая коренастость – оплыть жиром. Он хитер как лис – всегда увиливает от прямых ответов. Вот и сейчас он сидит через стол перед Аляжем, самодовольная, волосатая туша, до того вонючая, что мой бедный, слабый желудок того и гляди вывернет наизнанку. А он сидит себе и травит такие же бородатые, как сам, анекдоты, потом спрашивает, чем Аляж занимался последнее время, и фальшиво нахваливает его, когда тот выкладывает ему пару-тройку историй из недавней своей жизни.

– Ты ненормальный, Козини, – вдруг подытоживает Вонючка Хряк. И тут же берет быка за рога. – Али, мы тут просто зашиваемся, вот я и думаю, может, подсобишь нам по старой дружбе?

– Конечно, Говард, подсоблю, чем могу, хотя, признаться, дел у меня сейчас невпроворот.

– Брось пудрить мозги, Али. У нас тут горит двенадцатидневный маршрут по Франклину, выход в среду, а старшего лоцмана еще поди найди. Так что, думаю, тебе и карты в руки.

– Я в такие игры больше не играю. – Дальше – молчание, и длится оно так долго, что Аляж считает необходимым сказать еще что-нибудь, все, что угодно. – Раньше было дело. А сейчас ни за что.

Глупее объяснения и быть не могло, и Аляж тотчас жалеет о сказанном.

– Я все понимаю, – говорит Вонючка Хряк, явно удивляясь словам Аляжа. – А ведь когда-то мы работали вместе, помнишь?

Вижу, Аляж багровеет от смущения. Он хлопает глазами, потому что ни о чем не может думать, хотя при всем том слышит внутренний голос, звучащий из подсознания: «Да-да, конечно, помню». Но что́ помнит Аляж? Он видит только пухлую младенческую голень и желтый вязаный башмачок – и гонит видение прочь, прочь. Он чувствует рези в животе.

– Прошу прощенья, – говорит Аляж, – а где тут у тебя?..

Вонючка Хряк кивает на боковую дверь. В туалете Аляж, облегчившись, сбрызгивает лицо водой и сжимает руки в кулаки – крепко-крепко, тщетно пытаясь совладать с дрожью. А когда возвращается в кабинет Вонючки Хряка, ему все же удается переметнуться из опасной бездны прошлого в настоящее, крепко ухватившись за суть разговора.

– А кто идет вторым лоцманом? – спрашивает он.

– Новичок. Джейсон Крезва. Знаешь такого?

– Нет.

– По прозвищу Таракан. Здоровяк и ловкач. Говорят, может перенести на своем горбу пару увесистых бочек по волоку, перепрыгивая с камня на камень, и при этом не потерять равновесие.

– И за это его прозвали Тараканом?

– Нет, за то, что он такой же противный. Хотя лоцман что надо. Получше тебя будет.

Вонючка Хряк делает первый удачный ход, и чаша весов, вижу, склоняется в его пользу. Знаю, Аляж колеблется – от былой решимости нет и следа. Не найдясь, что сказать, чувствуя непонятный, пронзающий все тело страх и новые рези в животе, он, не говоря ни слова, откидывается в кресле и ждет удобного случая, чтобы ввернуть острое словцо и резко осадить Вонючку Хряка. Но такого случая не подворачивается. А Вонючка Хряк меж тем продолжает:

– Да и опыта ему не занимать. Два сезона на Талли[33], один на Замбези, другой на Колорадо. Правда, по Франклину ни разу не ходил. Вот мне и нужен старший лоцман, чтоб все ему показал.

Тут, вижу, Аляж собирается с духом и говорит:

– Старшему лоцману, конечно, полагается оклад.

Вонючка Хряк задумывается, потом цедит сквозь зубы:

– Нет. Оклад для старших лоцманов не предусмотрен. Оплата у нас в «Диком Опыте» сдельная. Вилка от низшей категории до высшей. Лоцман высшей категории получает сто девять долларов в день.

– Стало быть, мне полагается сто девять долларов в день.

– Нет. Чтобы заработать высшую лоцманскую категорию по квалификационной шкале «Дикого Опыта», человеку нужно проработать у нас без перерыва пять лет и вдобавок пройти наши курсы повышения квалификации.

– И оплачивает их, конечно же, сам лоцман.

– Да, таковы правила, спущены сверху. И я тут ничего не могу поделать. По крайней мере, это разумно – человек сам платит за свое обучение. Слушай, Али, я же понимаю, это слишком, но другого выхода нет. Я говорил с ними о тебе в Сиднее, и они утвердили для тебя особую разовую выплату по высшей категории, с учетом твоего прошлого опыта.

– Что еще за разовая выплата? Еще меньше?

– Восемьдесят семь долларов в день.

Тут Аляжа охватывает ярость – она на мгновение одерживает верх над его нервозностью.

– Черт возьми, Говард! Да мы десять лет назад больше получали за ту же работу, и без всяких идиотских оговорок.

– Понимаю. Да, это чересчур. Я протестовал, поверь, я спорил с ними. Но что тут поделаешь? Таковы ставки и условия компании. Я хочу сказать, просто у меня нет таких полномочий.

– А у кого они есть? Я сам поговорю с ними. Восемьдесят семь долларов в день, черта с два! Ты, наверное, шутишь.

– Понимаю. Ну да, несправедливо. Но послушай, Али, я башкой рисковал ради тебя. Уж ты поверь, они не больно рады с тобой связываться. Ты был неплохим лоцманом, но твоя репутация в некотором смысле…

– Репутация?

У Вонючки Хряка, когда много лет назад мы водили плоты с ним на пару, вообще не было никакой репутации, если не считать того, что он портил все дело. Лоцман он был никудышный, да и клиентам вечно грубил, а как-то раз, когда мы шли по реке, за пару дней даже не обмолвился ни с одним из них ни словом. А вот у меня, как заметил Вонючка Хряк, была репутация. Я не боялся больших стремнин, к которым больше никто даже приблизиться не смел, и проскакивал их в два счета; я проходил узкости так ловко, как никто и представить себе не мог, и ни разу не наскочил на камни, не опрокинулся, не закружился и не потерял на маршруте ни одного клиента. Я мог превратить кучку самых безруких клиентов в дружную команду, которой любая стремнина нипочем. Поглядели бы вы, как мой плот гарцевал на стремнине, хоть это и опасно, чертовски опасно, зато посмотреть на такое – одно удовольствие, а самому побывать в моей шкуре и подавно. Скажете, ну что тут такого – провести плот с людьми через стремнину, но вы поглядите, как это делает плохой лоцман, а потом полюбуйтесь на хорошего. Плохой с трудом продирается вперед, а это никуда не годится и к тому же опасно: плот кренится, его швыряет вверх-вниз, он может даже опрокинуться или его закружит в шальной круговерти. Плохой лоцман лезет из кожи вон, силясь сдвинуть с кормы какого-нибудь здоровенного кабана, но поздно – клиентов окатывает с ног до головы. А хороший лоцман на реке все делает заблаговременно, успевая подготовиться к стремнине: он ждет подходящей минуты, когда поплавки плота вот-вот врежутся в камень или волну, и в то самое мгновение, когда кажется: все, поздно, плот сейчас опрокинется, он изгибается, ставя весло так, чтобы плот слился с рекой в одно целое, и поворачивает его в нужную сторону. Грандиозное, прекрасное зрелище! Как балет на воде.

– Да, вот именно, – продолжает Вонючка Хряк, – репутация. Я обещал, что в этот раз никаких проблем не будет. Я дал им слово, Али. Мое слово. И они сказали: ладно, можешь брать его, но только на двойную вторую категорию.

– Двойную вторую? – слышит сам себя Аляж.

Что ни говори, вопрос закрыт, все, точка, – и какая теперь разница, хорош я был или плох? Не хочу хвастаться, но далеко не всякий лоцман может быть хорошим. Хороший лоцман должен знать не только себя, но и своих клиентов, и реку, он должен уметь читать воду: как и почему она течет, должен знать, что означают ее особые формы: гребешки, петушиные хвосты, языки, продольные волны – и что они говорят о нраве и силе стремнины. Он должен знать, что стремнина, с одной стороны – штука совершенно безопасная, а с другой – такая же смертоносная, как тигровая змея. Он должен чуять, слышать и любить реку, должен знать, что означают ее запахи и звуки. И я все это знал. И меня на Франклине все хорошо знали. Я был так силен телом, что сам себе диву давался. С таким телом я мог делать все что хотел: оно было гибкое, крепкое, упругое, подвижное и все успевало; оно точно знало, когда нужно действовать, чтобы исправить непоправимое, совершив своего рода чудо. Это была классная штука, то тело, и, вспоминая о нем, я всегда чуть-чуть улыбаюсь, даже сейчас, когда тону.

Но я был несчастный лоцман. Хороший перевозчик, дикарь, живая легенда, знаменитость, человек с именем – да, о боже, да. Но лоцман я был несчастный. Потому что теперь я понимаю: мои помыслы, взгляд на вещи и образ мыслей отличались от мыслей и взглядов моих клиентов: они были им совершенно безразличны, как и факты, всякие подробности, названия геологических подпластков, растений и животных, – для них было куда важнее интуитивно чувствовать, что это дерево, эта dacrydium franklinii, совершенно не похожа на ту dacrydium franklinii и что в той же самой линнеевской классификационной системе[34] разночтения встречаются сплошь и рядом. Что высота – не самое главное свойство дерева или нечто такое, что подлежит измерению для более ясного зрительного восприятия. Бедные мои спутники! Они пришли из других миров, и мой мир не открылся им, не впустил их, но не потому, что мне этого не хотелось, а потому, что мой мир мог их здорово напугать, и они знали это лучше меня. И так продолжалось маршрут за маршрутом: иногда все шло гладко, иногда не очень, но чаще совсем плохо – тогда все больше походило на затянувшийся поход гитлерюгенда, с весельем по неведению, а однажды моего напарника, лоцмана по прозвищу Шпиль, прорвало – и он заголосил «Deutschland Über Alles», и мы тогда хохотали до упаду, а клиенты шутку не поняли, и слава богу, да и как они могли ее понять?

Что бы там ни было, какое это теперь имеет значение? Это всего лишь воспоминание, а воспоминания – штука ненадежная. Имя, хорошее или плохое, смывается быстрее, чем торф, скапливающийся в выбоине на дне реки, – через час-другой, подхваченный водоворотом, он полностью вымывается, превращаясь в массу ничего не питающего речного ила.

– Вторую двойную, – говорит Вонючка Хряк, – пятьдесят два бакса в день. А я им – нет, это же насмешка. Он мой друг, сейчас на мели, но он же лоцман и знает реку как никто другой. – Он театрально вздыхает. – Али, я выбил для тебя восемьдесят семь долларов и, честное слово, здорово рисковал, когда заикнулся о прибавке.

Восемьдесят семь долларов в день? Сейчас мне видно, как я стараюсь говорить возмущенно и выглядеть возмущенно. Ведь мы оба понимаем: это возмутительно. Но сейчас мне видно, что́ видит Вонючка Хряк: расклеенного малого, одряхлевшего настолько, что Вонючке Хряку и не снилось, – расклеенного, одряхлевшего малого, которому вынь да положь работу и несколько жалких монет, хотя ему нужно и нечто больше, чем работа. Иной раз мне кажется, что все мои хвори: слабый желудок, трясучка, головные боли, противный запах, исходящий от липкой кожи, – затаились у меня в душе, а не в теле. Да и кто знает, откуда оно берется – нездоровье? Кто? И тот ужасный запах я не мог вытравить ни лекарствами, ни покоем и сном, ни тонизирующими средствами для тела. Мне нужно было какое-нибудь снадобье для души. Но я этого не знал. А Вонючка Хряк знал.

Как я погляжу, Вонючка Хряк неплохо знает Аляжа и понимает: Аляжу отчаянно нужно попасть в район реки Франклин, что это его насущная потребность, которой у Вонючки Хряка нет, что ему нужно вернуться туда и для этого есть только один способ. И пока Аляж сидит, прикидываясь, будто считает что-то в уме, Вонючке Хряку не терпится сказать, что на самом деле ему нужно вдыхать запах реки, слышать ее шум, видеть промозглую мглу, поднимающуюся из долин, пить пригоршнями ее воды чайного цвета. Это настолько очевидно, что Вонючка Хряк, будучи неглупым, вполне способен обратить свои догадки себе на пользу. Он ни словом не обмолвливается о желании Аляжа вернуться на Франклин. Он говорит совсем другое:

– Прости. Но нельзя же все время идти в отказ.

Вижу, Аляж смотрит с едва уловимой усмешкой, как человек, загнанный в угол.

– Вариантов на выбор у меня немного.

Вонючка Хряк молча постукивает пальцами.

– Когда, говоришь, выход на маршрут?

– В среду утром.

– В среду. Стало быть, у меня только пара дней, сегодня и завтра, чтобы закупить провиант, приготовить и собрать все снаряжение?

– Да, – говорит Вонючка Хряк, резко подаваясь вперед и нависая над захламленным столом. – Но ведь тебе это, кажется, неинтересно.

Аляж чувствует внезапную усталость. В желудке у него опять урчит. Он повержен. И понимает это.

– Нет, – говорит Аляж, – я согласен.

– Ты ненормальный, Козини, – смеется Вонючка Хряк.

С вечера и всю ночь дует уже западный ветер, люди, просыпаясь, чувствуют запах сырости и видят, как вода, обрушиваясь с небес на теплую землю, нагревается и, превращаясь в пар, снова вздымается ввысь. Небо черное, но под блеклыми клубящимися облаками жарит солнце – горячо и неистово. Хобарт застыл, будто завороженный: он во власти двух сошедшихся фронтов – горячего, напористого северного и холодного, мрачного западного. Две стихии, слившись воедино, давят на город с такой силой, что он едва дышит. Аляж просыпается рано и завтракает курагой, замоченной с сахаром накануне вечером. Он встречается с Тараканом на складе Вонючки Хряка во второй и последний день перед выходом на маршрут, чтобы подготовить снаряжение. Работа нудная и скучная. На складе царит полный кавардак, потому что Вонючка Хряк не хочет платить кладовщику, и грязное, неразобранное снаряжение после каждого маршрута просто бросают где попало. Таракан, не успевший позавтракать, наворачивает копченые мидии из банок – он откопал парочку из-под заплесневевшей палатки, – и ему почти сразу становится нехорошо. Его выворачивает наизнанку прямо на автостоянке у супермаркета, куда они потом заглядывают, чтобы прикупить в дорогу дополнительного провианта. Так или иначе, они умудряются собрать и уложить все снаряжение и провиант и после полудня отправляются пропустить пивка.

В темном баре шумновато. В общем-то, там все тихо, если не считать глухого потрескивания радиоприемника, передающего результаты пятого футбольного сезона из Мураббина[35]. Аляж с Тараканом-Крезвой сидят на табуретах, склонясь над стойкой бара «Новый Мельбурн», старой пивной с неопределенным будущим: ее вот-вот либо сломают, либо начнут перестраивать под турбазу. Хозяин, когда-то веселый и достаточно крепкий малый, способный заменить любого вышибалу, теперь выглядит сломленным – он сидит за стойкой и наливает редким завсегдатаям своего дворца сокрушенной и увядшей мечты.

Время «Нового Мельбурна» как прибежища от городской суеты вышло. Впрочем, еще месяцок-другой, возможно, клиенты вроде Таракана с Аляжем еще могут посидеть за кружкой пива в этих обшитых фанерой стенах и спокойно почесать языком. В углу сидит старик, очень похожий на всех стариков, что сидят по углам любых других баров, и будущее его столь же неопределенно, как и у пивнушки, где последние два десятка лет он привык пропускать по маленькой, что теперь считается даже неприличным. Резко поднеся пиво к губам, старик водит трясущейся головой по сторонам, высматривая еще кого-нибудь в баре, как клуша, проверяющая, кто это пожаловал в курятник красть ее яйца. Таракан заказывает еще пару пива. Таракан и впрямь здоровый и противный. К тому же молодой: ему, наверное, года двадцать четыре от силы. Сложение атлетическое, а лицо такое, будто по нему изрядно потоптались. С виду он заправский речной лоцман: спортивные сандалии и спортивный флисовый костюм, свободный и слегка замызганный – словом, по первому впечатлению, видавший виды; на руках – разноцветные браслеты из крученых веревок, в ухе – серебряное кольцо с висюлькой в виде ятагана; глаза с прищуром, руки крепкие, смех протяжный, речь замедленная. Единственный минус – кривые зубы, хотя, впрочем, они-то и придают его несчастному лицу счастливое, радостное выражение.

Таракан, похоже, не против, что Аляж идет старшим лоцманом, и в бутылку не лезет, за что, вижу, я ему весьма признателен, потому как он прекрасно видит, что я не в форме, и смекает, что я не в форме с тех самых пор, как сплавлялся последний раз. Быть может, чувство благодарности и делает Аляжа словоохотливее обычного. Таракан рассуждает о способах прохождения порогов, о которых Аляж и не слыхивал. Аляж решает поговорить с Тараканом начистоту.

– Честно признаться, я совершенно не в теме, – говорит Аляж. – Думал, больше ни на что не гожусь. – Он смотрит на Таракана. – И эту работу я получил только потому, что понадобился человек, который знает реку, а такого больше не нашлось. Вот и все.

Таракан пожимает плечами. Ему, дескать, все равно нет до этого никакого дела.

– А я подписался на это дело из чистого любопытства.

Они разговаривают не спеша, спокойно, потому что оба понимают, хотя совсем не знают друг друга: следующие двенадцать дней им суждено жить и работать бок о бок. Теперь вижу, Таракан-Крезва глядит на Аляжа так, будто пытается прикинуть, что к чему, и я знаю, о чем он думает. Ему вспоминается один презабавный случай, произошедший с ним и с одной девицей из художественного училища, которая приклеивала скотчем открытки с портретами двух своих любимых художников к изголовью кровати, прямо над подушкой. И в минуты страсти Таракану невольно приходилось любоваться этими картинками, в то время как его тело переносилось в заоблачные выси. Так вот, Таракану-Крезве кажется, что Аляж (если не считать большущего орлиного носа – восхитительной, неповторимой прелести, которой у него не отнять) очень даже смахивает на эдакую приземисто-объемную помесь двух великих художников, изображенных на тех открытках: Винсента Ван Гога и Фриды Кало. Как будто изображения двух знаменитых живописцев причудливым образом слились в образ этого загадочного речного лоцмана: нидерландская крепость, подвижные черты и колючие рыжие волосы в сочетании с решительным смуглым мексиканским лицом, исполненным нежелания смириться с утратой своего физического изящества в угоду какому-то Аляжу Козини. Слегка ненормальному, слегка одержимому, уверенному лишь в неизбежности своей незавидной участи. Чудно́. И тревожно. Таракан размышляет, что мог бы изобразить этот Аляж, будь он художником. Наверное, ничего, кроме огромной кучи дерьма, заключает он. Вслед за тем Таракан предается более земным воспоминаниям – о том, что происходило под открытками, но я, слава богу, от них избавлен. Странно, что раньше я никогда не видел себя самого в столь явном и ярком, будто зеркальном отражении. Не знаю точно, когда я начал себя видеть таким образом, – наверное, совсем недавно, поскольку раньше я представлял себя более симпатичным и добродушно-веселым, не таким, каким вижу себя сейчас, – с дергающимся лицом и безумным взглядом.

Таракан чувствует: Аляжа что-то гложет, но он не решается спросить, что именно. Он думает: может, Аляжу привиделась женщина. И чувствует, что Аляж чем-то напоминает сломанную пружину, которая ничто не приводит в движение, а только колется. Таракан решает выдать шутку.

– Попомни мое слово, как пить дать, нарисуется какой-нибудь паршивый бухгалтер по имени Барри, – говорит он, разглядывая линии, которые выводит своим указательным пальцем на запотевшей стенке бокала. – Так всегда бывает. Ей-богу, я шесть раз кряду сплавлялся по Талли, и каждый раз у меня в группе оказывался бухгалтер по имени Барри.

Они смеются. Бармен передал им через стойку еще пару пива.

– Да уж, – изрекает Аляж, – от этих Барри нет проходу.

– И от врачей Ричардов, – подхватывает Таракан. – Как-то раз у меня на плоту их было аж целых двое.

– И от зубодеров Деннисов, – продолжает Аляж.

– Из Банкстауна[36], – подмечает Таракан. – Ох уж мне эти зубодеры Деннисы из Банкстауна! – Таракан заметно веселеет. – А про сиделок забыл? – вспоминает он. – Ни разу по одной не было. Всегда, всегда по паре.

– И ты даже не спрашиваешь, что они поделывали последнюю неделю. Потому как это касается работы, а их от нее с души воротит.

– Господи, только не это! Лучше спросить: ну что, Барри, где побывал за последний отпуск? И ему это нравится, потому как в глубине души он хочет доказать тебе и всем остальным, что он не какой-нибудь занудный домосед. А вот в отпуске он может вообразить себя кем угодно. Вот наш Барри уже гоняет на лыжах в Австрии, или топает по горам Тибета, или летает на воздушном шаре в Бутане, а я про себя думаю: бедняги, да у вас ни гроша за душой, и без няньки вы не сможете и шагу ступить, потому что, ей-богу, ежели вас предоставить самим себе, вы через час пропадете.

Между тем по радио передают результаты тотализатора в Рэндвике[37], а потом объявляют, что через пару минут подсчет начнется во Флеминге[38]. Таракан решает рассказать про себя, наивно полагая, что Аляж сделает то же самое.

– Повстречался я как-то с одной девицей, когда работал на Талли, и она оказалась проституткой. Говорила, у проституток все то же самое: нельзя говорить с клиентами по душам – кругом одни клиенты, представляешь? – нельзя говорить, что у тебя на уме. И ты не виновата, что они тебе противны, даже если хочешь, чтобы было по-другому, потому что кретины есть кретины: зачем платить за то, что можно получить бесплатно? Так им еще хочется пудрить тебе мозги, она так и говорила, а мозги не продаются. Они-то уходят, а ты остаешься, и дальше все снова-здорово, никуда не денешься. В общем, я несу чушь, знаю. Но у нас с ней вроде было что-то общее: она – проститутка, я – лоцман. Она мне нравилась, понимаешь? Очень даже нравилась. – Таракан улыбается и осушает свой бокал. – Когда нас спрашивали, где мы работаем, мы всегда отвечали: в туризме. – Он подзывает пальцем бармена – тот кивает и, достав из-под стойки поднос, ставит на него два свежих пива. – Что, в общем-то, было правдой. – Он отрывает взгляд от пустоты, поворачивает голову и смотрит на Аляжа.

– Все мы клиенты, – с легкой улыбкой говорит Аляж. – Под конец дня – все как один.

– Ладно, что у нас за маршрут? – спрашивает Таракан.

– Так, шуточное дело, – отвечает Аляж.

Когда Аляж еще только начинал лоцманствовать на реке, среди лоцманов было заведено главное правило: никогда не воспринимать все всерьез. Это же шуточное дело, говаривал Бормотун, первый лоцман, с которым он работал на пару, и Бормотун был прав: большое шуточное дело, которое делалось недели две, шуточное дело, суть которого заключалась в том, что только лоцманы понимали, что здесь смешного. Большое шуточное дело строилось на бессчетном количестве шуток, разыгрываемых с клиентами. Правила были частью этого шуточного дела. И действовали они на всем речном маршруте. Правила были для всего: когда есть, когда спать и даже когда ходить по нужде, что можно было делать только в полиэтиленовый мешок (его утилизировали в конце маршрута) и подальше от палаточного лагеря, при том что отхожие места выбирали лоцманы, а они, исключительно забавы ради, старались отыскивать их в конце какой-нибудь небезопасной длинной тропы, петлявшей по краям скал. Клиенты любили ясность, порядок и размеренность, привносимые правилами в мир реки и леса, не внушавший им никакой ясности, а, напротив, казавшийся беспорядочно-неопределенным. Однажды Аляжу до смерти наскучило устанавливать правила повседневной походной жизни, и он предоставил клиентам самим придумать их. И потом клиенты не без основания кляли его за то, что он испортил все дело – в смысле путешествие.

Он знал: все меняется, что для многих новоявленных лоцманов желоб уже вовсе не шутка и что новобранцы знали только те шутки, которые запомнили, чтобы потом вспоминать их, гребя на плоту или сидя у бивачного костра, и предназначены такие шутки были для того, чтобы развлекать клиентов. И когда Аляж попробовал объяснить все это одному молодому лоцману, который паковал снаряжение на складе Вонючки Хряка, собираясь на однодневный маршрут, так вот, когда он попробовал объяснить, что все дело в шутке, парень ничего не понял. Нет, сказал он, тут все серьезно. Но в том-то и «соль» шутки, подумал Аляж, но сказать вслух не решился. Всякий, кто отказывался признать шутку, становился ее частью.

Таракан улыбнулся.

– Тут все шутки, дружище, – сказал он. – Иначе нам пришлось бы воспринимать все всерьез. Иначе, черт возьми, я был бы такой серьезный, что ты откинул бы копыта от такой моей серьезности.

Что верно, то верно, подумал Аляж. От такого и впрямь можно откинуть копыта. Шутки – вот что разделяет нас с ними, со всеми их бреднями о гармонии с природой. Шутки разрушали их систему восприятия, познания этой земли, делая ее еще более загадочной и непостижимой, не поддающейся человеческому пониманию. Шутки, думал Аляж, это то, что помогает нам скрывать ложь, разделяющую нас и землю, которую мы топчем.

– Тут все шутки, – повторил Таракан, – каждая дерьмовая речка, по которой я каждый раз сплавлялся на таком же дерьмовом плоту.

Они выпили еще по паре пива – молча. Таракан понял, что Аляж не собирается рассказывать о себе: для Аляжа в шутке, какую ни выдай, уже не было ничего смешного. Мастерство хорошего лоцмана заключалось в том, чтобы приглядывать за клиентами, оставаясь к ним совершенно безразличным. Иногда, хотя признаваться в этом ему было не очень приятно, Таракану в конце концов даже случалось проникнуться к клиентам симпатией. А вот Аляж, похоже, ненавидел их всех, отчего Таракану было как-то не по себе. Но больше всего он, похоже, ненавидел самого себя. Таракан повернулся на табурете и посмотрел на сидевшего рядом смуглого, мелкорослого, малость заплывшего жиром рыжего парня. Таракану показалось, что Аляж, со своим большим крючковатым носом, слегка смахивает на побитого боксера. Раньше Таракану приходилось иметь дело все больше с никудышными напарниками, сплошь мрачными типами, но Аляж был не просто мрачный. У Таракана был нюх на страх, и он учуял его у Аляжа. Но чего он боится? Таракан призадумался: интересно, чем закончится маршрут с таким напарничком? И через мгновение-другое решил: ничем хорошим.

Не было никакого бухгалтера по имени Барри. Не было и никакой пары сиделок. Было аж целых два бухгалтера: один из Мельбурна, по имени Дерек, а другой из Брисбена, по имени Марко. Был и врач, но какой специальности, сказать было трудно. В ухе он носил серьгу и очень просил, чтобы его звали просто Рики. «Все одно и то же», – прошептал Таракан, когда они первый раз встретились со своей группой на предварительной беседе в конторе у Вонючки Хряка. Еще была Шина, помощница стоматолога. Был тридцатилетний фермер по имени Отис из малонаселенной Южной Австралии. Был газетчик по имени Лу. Были и другие, но их имен Аляж не запомнил. Да и зачем, к тому же после двухчасового сидения с Тараканом в «Новом Мельбурне» он был слегка под хмельком.

Это была первая встреча лоцманов с клиентами, и Аляжу она показалась омерзительнее, чем любая другая. Он чувствовал себя разбитым, тем более после двухдневной исступленной беготни по городу: надо было закупить двухнедельный провиант на десятерых, потом все это распаковать и запаковать по отдельности в водонепроницаемые мешки и аккуратно сложить в большие черные пластиковые бочки. Перевернув за пару дней и без того захламленный склад Вонючки Хряка в поисках ножей, котелков, фляг, безотказных примусов, не прохудившихся палаток, целых весел, исправных насосов, не подмокших походных аптечек и полных ремкомплектов, после всей этой лихорадочной, сумасшедшей, изматывающей работы их ждала встреча с клиентами, которым надлежало внушить уверенность в безупречной организации предстоящего мероприятия, и спокойствие, в то время как вокруг царил слепой страх. Клиенты, как всегда, выглядели жалкими, удрученными и такими зависимыми от своих сдержанных руководителей – лоцманов. Таракан напустил на себя деловитость.

– Так, – сказал он, – кому нужно выдать напрокат водонепроницаемый костюм?

День третий

Свинина, из которой Аляж собирался приготовить барбекю на ужин третьего дня, протухла на жаре. Аляж зарылся в здоровенной бочке с провиантом, перебирая тщательно упакованные пакеты, и извлек из глубины шмат говяжьего окорока, тоже малость подпорченного. Он обмыл его в реке, потом варил битый час, после чего нарезал ломтиками и бросил в висевший над костром котелок, добавив туда нашинкованных помидоров, фасоли и добрую щепотку тертого красного перца.

– Экала, – сказал Аляж в ответ на вопрос Дерека, что у них будет к чаю, – традиционное бразильское блюдо. Зрелая говядина по вкусу очень напоминает мясо ламы.

Дерек с любопытством воззрился на варево, а Рики сказал, что непременно отправится в Бразилию, когда вернется в Аделаиду.

После того как все поели из пластмассовых мисок, Таракан, по просьбе клиентов, принялся рассказывать разные байки про Тасманию. Про одного старика, который спал со своими дочерями, пока родной сын не посадил его на цепь, сделав из него сторожевого пса. Про сына, который упаковал умершую мать в мешок из-под сахара и понес в соседний городок, чтобы зарегистрировать ее смерть, а по дороге, чувствуя, что ноша тяжеловата, остановился на обочине и сделал то, что проделывал с кенгуру, которых убивал и относил домой: выпотрошил тело и пошел дальше. Клиенты слушали все это, то нервно хихикая, то кивая, то покачивая головой, выражая таким образом свое смущение и ужас, словно в подтверждение того, что Тасмания полностью оправдывала их опасения: ведь по дремучести своей они представляли ее себе эдакой карикатурно-готической страной ужасов и как будто уже слышали все эти страшилки, что на самом деле было правдой. Таракан старается произвести байками впечатление, и не потому, что верит в них, но потому, что знает, что этого хочется клиентам, а его работа заключается в том, чтобы им угождать. Другими вечерами, на других маршрутах он заливал точно так же. Такие байки вполне заслуживают того, чтобы их повторять и распространять. Но, как бы то ни было, Аляжу они не по душе и пересказывать их он не любит. Ну что тут скажешь? Непростая это штука – выдать что-нибудь другое, что-нибудь новенькое, чего еще никто не рассказывал, тем более когда не знаешь, как на это отреагируют клиенты или ты сам. Такие истории слишком душещипательные. И слишком личные.

Слышу всхлипы, тихие всхлипы в темноте и шуршание ткани. Слава богу, это не Джемма, а кто-то в палатке, на Франклине. Аляж заглядывает в палатку, луч его фонаря падает на широкую фигуру Отиса – грузное тело слегка приподнимается и опускается в такт всхлипам. Снаружи во тьме по туго натянутой нейлоновой палатке чуть слышно барабанит дождь.

– Отис, – спросил Аляж, – в чем дело, приятель?

– Ни в чем, – ответил Отис.

– Отис, – сказал Аляж, – ты уже третий вечер ничего не ешь. Да что с тобой, наконец?

Отис поднял голову; его широкое, белое, конопатое лицо, блестящее от слез, расползлось, как непропеченный мясной пирог из песочного теста.

– Тебя обидел кто, Отис?

– Я такую гадость не ем, – ответил Отис.

– Ты это о чем? – полюбопытствовал Аляж.

– Обо всех этих карри и поппадотах.

– Домах, – поправил Аляж, – поппа домах[39].

– Ну да, об этих самых. Обо всей этой мерзости вкупе со всякими новомодными штучками из риса и бурдой, которую вы с Тараканом сварганили в котелке, – сказал Отис и смолк, давясь от обиды. Проглотив ее, он продолжал: – Да-да, я никогда не ел ничего такого и сейчас не смогу.

Аляж улыбнулся и уже готов было расхохотаться, но спохватился, потому что эдак мог подлить масла в огонь, еще больше разобидев Отиса. Тогда Отис, как бы ставя точку, сказал:

– Я пробовал и все равно не могу, хоть и чувствую себя полным идиотом.

– Тут нет ничего зазорного, Отис, – сказал Аляж.

– Мама готовила нам мясные рагу и отбивные с овощами, пекла пудинги с вареньем и яблочные пироги, варила мясные супы, жарила бифштексы с овощами и все такое, а эту новомодную городскую стряпню я никогда не ел и не собираюсь. Пробовал, но не выходит. – Отис снова всхлипнул.

– Давай сварганю тебе что-нибудь удобоваримое, – предложил Аляж.

– Я пробовал глотать все это, да только в горло не лезло, – проговорил Отис сквозь всхлипы. – Пробовал, но не могу и чувствую себя дурак дураком.

– Тут нет ничего зазорного, – повторил Аляж, повернулся, отдернул полу палатки и вышел.

Он перерыл две бочки, подсвечивая себе фонарем, пока не нашел то, что искал. Поджарил яичницу из четырех яиц и восемь консервированных сосисок, отварил пяток красных картофелин, разогрел консервированный же пудинг с шоколадным кремом и, уложив все это на эмалированный поднос и в пластиковый котелок, отнес Отису в палатку.

– Благодарю, – сказал Отис.

Минут через десять Аляж, следивший за Отисом, заметил, как тот выбрался из палатки с пустым подносом и котелком. Отис увидел Аляжа, стоявшего в одиночестве у костра.

– Ну вот, это то, что я называю правильной едой, – сказал он, широко улыбаясь.

Отис с Аляжем завели разговор. Отис рассказал Аляжу, как он рос на отдаленной южноавстралийской ферме, в двух днях езды от ближайшего городка, признался, как у него родилась дочка от туземки.

– Вы первый, кому я это рассказываю, – сказал он. – А у вас есть детки?

– Нет, – ответил Аляж, не сводя глаз с костра.

Аляж улегся на надувной матрас. Он до того измотался, что даже не мог забраться в спальник и просто им укрылся. Дождь перестал несколько часов назад, и они с Тараканом, решив не разбивать палатку, бросили матрасы на ровную песчаную площадку у реки, в паре метров от основного лагеря. Аляж чувствовал, что его тело налито свинцом и у него нет сил пошевелить ни рукой, ни ногой. Если бы не кости, подумал он, тело наверняка растеклось бы, как расплавленный свинец, по впадинам и трещинам в земле. Он спал свинцовым сном – мрачный, тяжелый, недвижный и мягкий, будто расплавленный. Аляж растворился во сне, и я вместе с ним.

Нед Куэйд, 1832 год

Вокруг меня медленно возникают какие-то люди, лица людей, которых я никогда не встречал, хотя знал о них все-все. Странно, должен признаться. И тревожно. Ведь я, что называется, нелюдим, а тут на тебе, меня со всех сторон обступают люди и требуют выслушать их, обратить на них внимание, проникнуться к ним сочувствием. Прочь! Я морщусь, закрываю глаза и снова кричу: Прочь! Но все без толку. Злость моя не действует. Видение никуда не девается, и горло у меня, чувствую, горит огнем.

А вот лицо Каменного Человека, Неда Куэйда – маленькое, круглое, сплошь в оспинах, отчего он выглядит старше, чем на самом деле. Откуда же я знаю, что это Нед Куэйд? Откуда, черт возьми? Знаю, и все тут. Не хочу знать, но ничего не попишешь. Я имею в виду, однажды Гарри рассказывал мне, как его прадед, Нед Куэйд, стал мэром Парраматты. Но этот Нед Куэйд одет не как мэр. На нем – грубая желтовато-черная роба каторжника, а на лодыжках – кандалы. И я знаю, о чем думает этот самый Нед Куэйд. Он думает о том, что рассказала ему каторжница по имени Джоанна Хини: что в нескольких сотнях миль к северо-западу от Парраматты течет великая река и по ней, если построить лодку, можно доплыть до громадного устья, по ту сторону которого простирается Китайская земля. А посреди того громадного устья, аккурат на полпути между Австралией и Китаем, лежит остров, где расположен обнесенный крепостной стеной город, который построили свободные, счастливые люди со своими кровными родственниками – словом, все те, кто уберегся от оков Системы и бежал безвозвратно. Джоанне, говорившей на непонятном языке, когда на нее снисходил Святой Дух, и видевшей то, что до других доходило лишь в виде слухов, тот остров привиделся. Земля его, говорила она, привечала всех, кроме солдат Его величества, равно как и ее густонаселенный город с шумными улицами, где не встретишь ни одного священнослужителя, зато увидишь не одно народное учреждение, в стенах которого любой мужчина и любая женщина могут заключить меж собой союз без одобрения какой бы то ни было церкви, а лишь волею взаимной любви и с благословения Господня; тамошние фермерские угодья и мастерские принадлежат не заморским жирдяям-толстосумам, а людям, распахавшим эту богатую речным илом почву собственноручно изготовленными железными плугами; двери тамошних школ открыты для всех детишек без исключения, а плата за их обучение начисляется со всеобщих налоговых сборов. Джоанна называла тот город Новым Иерусалимом и говорила, что правит там одна-единственная женщина по имени Матушка Удача.

И вот я вижу, как Нед собирается бежать из артели, с которой вкалывает на далекой реке Гордон: он вяжет бревна, стоя по пояс в воде вместе с восемью напарниками, и уговаривает их бежать вместе с ним. Они нападают на надсмотрщика сзади, душат его цепями, пока тот не обмякает, и, разбив цепи кирками, но оставаясь в кандалах, сковывающих лодыжки, опускают голову жертвы в воду и держат так минут пять, а потом отпускают безжизненное тело на волю медленно кружащего прибрежного водоворота. Вслед за тем они, прихрамывая, уходят на северо-восток, ориентируясь по компасу, который один из каторжников смастерил из магнитного железняка и корпуса карманных часов. Через два дня пути трое из них решают не идти дальше – в Новый Иерусалим, а повернуть к берегам залива Маккуори и снова взяться там за разбой, благо забыть прежние преступные навыки они не успели. А Нед и пятеро оставшихся товарищей спешно следуют своей дорогой дальше. Из их числа только Нед Куэйл и Аарон Херси верят в видение Джоанны – Новый Иерусалим. Лайам Брин, Джек Дженкинс и Пэдди Галвин думают присоединиться к шайке разбойников, практически безнаказанно орудующих в окрестностях Хобарта, нагоняя страх на этот новоявленный Вавилон. Уил Дорсет уходит с ними за компанию: у него нет никакой цели – ему просто не хочется снова возвращаться на берега залива Маккуори. Нещадно слепящий солнечный свет мало-помалу сменяется сумраком – за кустарниками, через которые они продираются, лежит высокогорная топь, сплошь красновато-коричневая. Но вот их лица постепенно затуманиваются и разом исчезают – я возвращаюсь во мрак своего недвижного тела, терзаемого вопросами и сомнениями.

День третий

Аляж пробудился от дробного постукивания капель дождя, забарабанивших по его спальному мешку. Этот звук вырвал его из объятий бездонной бездны сновидений и вернул в действительность, давая понять, что надо выбираться из спальника. Вскоре приглушенную дробь дождевых капель заглушил шум ливня, обрушившегося на лесной полог и обратившего всю свою мощь на кроны миртов и сассафрасов, а потом пробившегося вниз – к ветвям и листьям деревьев и загудевшего с поистине неистовой силой. Вслед за тем дождь сплошным потоком устремился на лесную подстилку, и звуки миллиардов отдельных капель слились в одном оглушительном реве, в одном неодолимом стремлении.

Аляж с Тараканом, который тоже успел проснуться, живо уложили спальники в водонепроницаемые мешки, надели штормовки и принялись спешно натягивать навес над своим спальным местом, подсвечивая себе фонарями, пронизавшими пелену дождя яркими белыми лучами. Там же, куда не попадали лучи света, все было черным-черно. После того как они натянули навес, дождь, ливший как из ведра, дважды опасно продавливал ткань, наполняя выемку водой, и им дважды же приходилось перенатягивать навес, делая скат круче. Они не позаботились захватить для себя палатку, в то время как клиенты непременно разбивали свои. Лоцманы никогда не спали в палатках с клиентами: они всегда укладывались чуть поодаль от них.

Затем Аляж с Тараканом пошли проверить палатки клиентов – крепко ли они стоят, а потом спустились к реке, чувствуя голыми ногами холодное, влажное и мягкое прикосновение цератоптерисов и лептоспермумов. Аляж не переставал удивляться, отчего в темноте тропинки всегда кажутся длиннее.

Они затащили плоты из реки на берег повыше и привязали к деревьям, потом собрали все спасательные жилеты, каски, оставив весла совсем близко у воды, и перенесли в безопасное место на возвышении, где стоял их лагерь. Дождь все не переставал, но река так и не поднялась. Они бодрствовали еще с полчаса – играли в карты при свече под навесом.

– Тварь! – неожиданно вскрикнул Таракан, щелкнув пальцем по предплечью, где сидела жирная пиявка.

– Погоди-ка, – сказал Аляж. Он выбрался из спальника, пошел к черным бочкам с провиантом, вернулся с коробком спичек и банкой соли. И насыпал немного соли на землю, так, чтобы получился кружок размером с пятипенсовик. – А теперь гляди. – Он чиркнул спичкой, подождал, пока она не разгорится, задул ее и раскаленным кончиком ткнул в пиявку. Когда кончик спички коснулся ее спины, пиявка от боли выгнулась дугой, отцепилась от Тараканова предплечья и упала на землю. Аляж подхватил пиявку кусочком коры и положил в середину кружка из соли. Пиявка, извиваясь, всякий раз натыкалась на соляной ободок – и соль проникала ей в тело. Пиявка начала корчиться и выпускать Тараканову кровь. – Гляди, как мучается, – проговорил Аляж. – Куда ни ткнется, как ни старается извернуться, только все больше поглощает соли и от этого только больше мучается.

– Ты извращенец, Козини, – сказал Таракан.

– А как ты заделался речным бродягой? – спросил Аляж.

– У меня была работенка в Кэрнсе[40], я устанавливал кондиционеры в одном новеньком курортном месте – я же по профессии слесарь-сантехник, – и вот как-то раз подумал: да ну его к черту, не хочу, как другие местные старперы – дожили до шестидесяти, а, кроме как слесарничать, ничего больше не умеют. Вот я и подыскал себе работу на Талли, это было четыре года назад.

– А снова взяться за слесарничество не подумывал? – полюбопытствовал Аляж.

– Иногда. Да только лоцманское дело, как ни крути, затягивает. Это же образ жизни, по правде говоря. Сегодня гуляешь с девчонкой, а завтра непременно оказываешься на реке. Чувствуешь себя как перед дальней дорогой. Даже если сидишь на месте. – Таракан повернулся и посмотрел на Аляжа, продолжавшего наблюдать за предсмертными корчами пиявки. – И все же иногда я думаю, как было бы здорово иметь одну женщину, одну работу и все в одном месте. Это как остепениться. У тебя никогда не возникало такого чувства?

Как ему было объяснить, что он чувствовал? Как было объяснить, что, кроме семьи, для него больше ничего не имело значения, хотя он от нее сам же и отвернулся? Разве мог он описать, как его преследовал неведомый жуткий страх, неотступный, точно тень, и как, словно во сне, он не смел оглянуться и смело посмотреть в лицо этой тени и узнать ее истинное имя. Как временами этот страх становился таким огромным, что, казалось, готов был раздавить его, и как он чувствовал, что больше не мог все это выносить, что даже просыпаться по утрам, здороваться с людьми, улыбаться и смеяться было уже выше его сил. И тогда он пил запоем и без удержу курил всякую дрянь – до тех пор, пока не чувствовал себя настолько мерзко от своего чрезмерного слабодушия, что новая боль на время перебивала старую, которую ему причиняла его тень. Дойдя до такого состояния, он завязал и со спиртным, и с дурь-травой, надеясь, что тень ушла безвозвратно. Но не тут-то было, она вернулась, заново окрепнув – будто напитавшись его безумием, ей уже хотелось чего-то большего, она и требовала много больше. И тогда он решил заглушить эту боль работой где-нибудь на новом месте; работать до тех пор, пока тело его не будет изнывать от физических мук и страданий, так, чтобы можно было дойти до полного изнеможения и забыться благословенным сном, глубоким и сладким сном трудяги, когда, хотя разум проваливается в самые глухие бездны, поверхностное сознание по-прежнему ощущает телесную боль. А тело кажется непосильно тяжелым и продавливает матрас, точно каменное, при том что любое движение становится невозможным, поскольку нельзя пошевельнуть ни ногой, ни рукой. Но вслед за тем, через неделю-другую, тень уже приходила к нему во сне – он внезапно вскакивал и сидел в постели будто аршин проглотив, с широко раскрытыми глазами, перепуганный насмерть. Он пробовал сходиться с женщинами, чтобы развеять тьму разума, и бывало, хоть и нечасто, что и сходился, но вместо того, чтобы им поплакаться, всегда вынуждал плакать их, словно черпал в женских слезах уверенность, что его страдания вовсе не сумасшествие одиночки, а доказательство умопомешательства всего человечества и что ему приходится безраздельно делить это безумие со всеми; но чем больше у него было женщин, тем хуже он с ними обращался, тем чаще они рыдали и тем скорее уходили от него. И тогда он понял: пора что-то менять, но все повторялось снова и снова – это был порочный круг.

Проще было никому ни с кем не сходиться; свыкнувшись с этой мыслью, он научился жить привольно – свободно плыть по течению, почитая за благо быть неприкаянным и никогда не позволяя себе подолгу задерживаться на одном месте. Он чувствовал себя никем, этаким человеком-невидимкой, и уверял себя, что с этого все началось и этим же закончится. Но все было не так, и он это понимал. Ему не хотелось этого знать, но одиночество неизменно находило и формировало его, и как бы он ни сопротивлялся, это было невозможно. Всякое сопротивление, казалось, только подпитывало тень – Аляж ненавидел ее, но себя он ненавидел еще больше. Но как он мог объяснить все это Таракану?

– Нет, никогда, – ответил Аляж.

– Счастливчик, – сказал Таракан. – Ты, видать, из тех парней, которые получают женщину, когда захотят, а потом уходят, когда больше не хотят. Но я правда больше так не могу, понимаешь, о чем я? – прибавил Таракан.

Аляж промолчал. И прутиком подтолкнул пиявку обратно в соляной кружок. Между тем Таракан продолжал:

– Я уже совсем ничего не понимаю. Ни чего хочу, ни что делать дальше – ничего. Мне бы только найти женщину, которой хотелось бы спать со мной ночью – всего лишь спать, ничего больше, – я любил бы ее по гроб жизни. Понимаешь, о чем я?

– Нет, – ответил Аляж.

– Ты и впрямь извращенец, – рассмеялся Таракан, – слышишь? Настоящий извращенец. – Но смотрел он не на Аляжа, а на корчащуюся пиявку.

Было уже четыре утра. Они разом избавили пиявку от предсмертных корчей и направились к реке последний раз проверить уровень воды.

Река спокойно текла на запад. Но Аляж слышал, как ее воды уже лижут берег, разгуливая аппетит.

Река понемногу оживала.

И я вместе с ней.

Чтобы плыть дальше.

Глава 6

В эту ночь, когда происходит подъем воды, я вижу постельное покрывало. И довольно отчетливо. Оно выглядит так: белоснежное, изящное по довоенной моде, двуспальное, посередине – тускло-желтое пятно. В общем, несмотря на этот изъян, а может, благодаря оному – пышное, с изысканным узором и тонкой текстурой, приятное на ощупь. Впрочем, кровать не двуспальная. А односпальная, и покрывало сложено поверх ее вдвое. Приглядываюсь к пятну поближе и смотрю не отрываясь, пока оно не разрастается до размеров громадного эстуария. И вижу на его просторах суденышко – оно следует, лавируя враскачку, к устью реки Деруэнт[41].

Старенький пароходик был зафрахтован тогда, в 1957 году, под перевозку выходцев из Европы в Австралию. На палубе в длиннополом пальто стоит мертвенно-бледная Соня; она прижимает к себе схватившего ее за полу трехгодовалого карапуза – меня. Карапуз улыбается и смеется чудным булькающим смехом. Потому что несмышленый карапуз узнает другой свой дом, который для его матери – чужая земля.

Соня и Гарри

Увидев ее первый раз с борта парохода, Соня разрыдалась.

– Куда это ты меня привез? – спросила она Гарри.

Городок с покосившимися, просевшими домами, олицетворявшими неухоженность и безденежье, с огромной багровой горой, нависающей, словно ревнивая мамаша над своими чадами и готовой обрушить свой гнев на всякого, кто дерзнул бы их опорочить, – городок этот выглядел как живое воплощение кошмара. Ничто в этом городке не радовало глаз Сони. Он был выкрашен в старушечьи цвета, в чем угадывалось английское влияние, а затянутое тучами небо грозило пролиться дождем, но все никак не проливалось. Однако ж как только пароход вошел, покачиваясь, в устье реки, городок заиграл радужным блеском, затмившим тусклые отсветы зимнего вечера. Городок выглядел беспорядочно стесненным – сдавленным со всех сторон оливкового цвета лесами с лазурной рекой на переднем плане, хотя при всем том, казалось Соне, он был открыт для чего-то такого, от чего она отрешилась много лет назад. Городок был явно не старый – ему было лет сто, не больше, хотя на улицах, по которым они прошлись, сойдя с парохода, Соня улавливала запахи чего-то куда более старого – отступающего прилива, соли и высыхающих водорослей. Этот мир, который, казалось бы, должен был полниться людьми, выглядел почти пустынным. Тишину, неохватную, как океан, нарушал только гулкий ветер, хлеставший из-за каждого угла на всем их пути по безмятежным пустым улицам.

– Куда это ты меня привез? – снова спросила Соня.

– А сама-то как думаешь? – сказал Гарри, несколько раздраженный вопросом, показавшимся ему бессмысленным и глупым. – В Хобарт.

Они увидели мужчину, о чем-то спорившего с телеграфным столбом, и женщину, умолявшую его не валять дурака.

– Проваливай! – ответил мужчина. – Что хочу, то и делаю.

Они увидели женщину, сидевшую в канаве в окружении голубей: она кормила их с рук и смеялась. Увидели подвыпившего рыбака, вывалившегося из пивнушки со следами «розочки» от битой пивной бутылки на лице.

– Надо же, ехал искать райские кущи, а нашел вот это, – сказал Гарри, обращаясь к Соне, и побрел дальше, пошатываясь и всхлипывая, но не от боли, а от безмерной досады.

За последующие годы Соня очерствела. И все чаще вспоминала жизнь в Радовлице[42], как еще девчонкой трудилась на тамошнем заводе цепей.

– Знаешь, что там делали? Цепи – но не для собак и не на шею в виде ожерелий, а те, что применяются на кораблях. И работа наша заключалась в том, чтобы таскать их и складывать в одном месте. – Тут она обыкновенно замолкала и мысленно переносилась во времена своей юности – на завод, с которым была неразрывно связана ее память, – а потом возвращалась и с поблекшим, холодным взглядом продолжала: – Я больше не хочу таскать цепи.

В этом взгляде, жаждавшем материального благополучия, Гарри точно угадывал все возрастающее разочарование и понимал: ему никогда не подняться выше того положения, которое было уготовано ему при рождении и которое, хуже того, будет только усугубляться. Тем не менее непреклонность Сони, ее усердие и поразительная целеустремленность обнадеживали: у них непременно будет собственный дом, они расплатятся за него в ближайшие же годы – и тогда заживут если не в достатке, то, уж по крайней мере, более или менее сносно. Ведь они оба мечтали. О большой семье.

Но, кроме меня, детей у них больше не было. Почему? Не знаю. Уж наверное не потому, что они не прикладывали к тому никаких усилий: сейчас я вижу, будто это происходит на моих глазах, с каким отчаянием Гарри с Соней пытались зачать. Она списывала все неудачи на пьянство мужа и в порыве безысходности думала, что ослабление его мужской силы грозит обернуться для него полным бессилием, а стало быть, ему обязательно нужно пойти к врачу. И они пошли к врачу, а он направил их к специалисту, честолюбивому малому, которого все звали мистером Макнеллом, и тот заверил их, что дело тут почти наверняка в фаллопиевых трубах Сони и что исправить все – раз плюнуть. Соню положили в больницу и мучили болезненными процедурами – прокачивали воздух через эти самые трубы, дабы избавить их от вероятной непроходимости. Так продолжалось целый год с ежемесячными перерывами, и под конец мистер Макнелл объявил об успехе: он сообщил Соне и Гарри, что теперь с точки зрения науки нет никаких причин, которые помешали бы им иметь детей. Теперь они пытались зачать не от отчаянного желания, а от неизбывной печали. Потому что Соня ощущала свое тело пустой оболочкой: ведь главное его предназначение было утрачено, а внимание мужа оборачивалось лишь жалкой пародией страсти. Теперь она лежала рядом с ним как бревно, даже не пытаясь его распалить. Лежала с закрытыми глазами, устремив взгляд в прошлое и видя тот самый завод цепей.

Итак, брак Гарри и Сони трещал по швам. Нет, скажу по-другому. Брак Гарри и Сони был непредсказуемым, как река. Но могло быть и хуже. Они постоянно кричали друг на друга, а иной раз Соня бросалась с кулаками на бедного старого Гарри, и он отстранял ее рукой, боясь, что она его поколотит, но она опускала кулаки и обрушивала на него самые отборные словенские ругательства, впрочем, привычные скорее для уха итальянца, нежели словенца. «Словенцы, – напоминала ему она, – народ слишком вежливый и не придумывает себе бранных слов. Поэтому мы ругаемся итальянскими». Не сказать, что Гарри всегда удавалось увернуться от ее кулаков: иногда они все же достигали цели. С годами он поугомонился, но стал больше пить и старался ей не прекословить, хотя давалось это тяжелее, чем уворачиваться от ее кулаков, поскольку слишком много было в Гарри такого, что коробило Соню до глубины души, – порой хватало одного лишь неосторожного слова, чтобы в очередной раз вывести ее из себя. С годами ее прежние чувства остыли – физически она отдалилась от Гарри, она обмякала в его объятиях и напружинивалась, если он подходил сзади и целовал ее в шею. Когда же он пытался поцеловать ее в губы, ей становилось противно. Губы ее немели, лицо делалось непреклонным, и она говорила: «Ну что, все?» Или: «Может, теперь, когда ты доволен, я вернусь к своим делам?» Он казался ей убогим, потрепанным, неряшливым. А она казалась ему черствой, далекой и совершенно безразличной. С годами она превратилась из немного своенравной, даже необузданной девицы, мечтавшей позабыть прошлое, в горемычную тетку, все чаще тосковавшую по прошлому, которого не было. Одевалась она все более консервативно, все чаще ходила в церковь, а дом превратила в музей задрипанного старья из Центральной Европы. Она стала старой европейской теткой. Но при всем том их брак был не самый никудышный. Соня, что ни говори, горячо любила Гарри, хоть и на свой странный манер, а Гарри, со своей стороны, любил свою Гвоздичку, как он называл ее, когда они лежали в постели. И, несмотря на всю свою холодность, близость с Гарри порой доставляла ей удовольствие. Я всего лишь невольный свидетель их близости – мне не нравится подглядывать за родителями. И хотя я, как уже говорил, всего лишь сторонний наблюдатель, такое вторжение в их личную жизнь представляется мне непорядочным. Как бы то ни было, из того, что я вижу, мне ясно одно: если Гарри знал, что любит Соню, хотя никогда ее не понимал, Соня знала, что понимает Гарри, и потому сомневалась, стоит ли так уж его любить.

Годы спустя Гарри, умирая, вспоминал день, когда они с Соней прибыли в Хобарт, вспоминал, как любил тогда Соню, любил так крепко, что любовь его, казалось, будет вечной. Куда же она подевалась? Лежа под капельницами, с трубками, обмотанными вокруг вздутого живота, поскольку у него был рак желудка, Гарри думал о Соне, вспоминая, что у них было и что они потеряли. Почему все это на поверку оказывается таким мимолетным? Под конец он вспомнил, как возненавидел Соню. Но в то же время в пропахшей метиловым спиртом больничной палате ему почудился запах ее кожи, который он вдыхал, когда лежал, свернувшись калачиком и уткнувшись носом ей в спину, – запах молотой гвоздики; а еще он услышал ее голос – в последний раз.

О, как же я скучаю по тебе! Как же крепко он ее любил! О, как же я скучаю по тебе!

Нед Куэйд, 1832 год

Два лица. Среди мириад пузырьков – два лица: одно рябое, круглая, коротко стриженная голова, ощетинившаяся ежиком рыжих волос, торчащих на черепе скопищем ржавых игл.

Мои волосы! Мои рыжие волосы!

Нед Куэйд, Каменный Человек.

Откуда это странное прозвище? А вот откуда: когда его однажды пороли за то, что нашли у него пригоршню табаку, а второй раз – за то, что он пел, Нед не выказал боли. Я слышу, как после первой порки, а ему тогда прописали добрую сотню плетей, порщик, бывший пекарь по имени Проктор, развязывая его побелевшие запястья, говорит Неду Куэйду: «Да ты каменный». А между тем после нещадных ударов кошкой его спина превратилась в иссеченный кровавыми прожилками гипс. Потому что в душе он невиновен и не выдаст это ни единым страдальческим криком. Ведь в противном случае это означало бы признание того, что он смирился с наказанием, а стало быть, ему так или иначе воздалось по справедливости.

Второе лицо худое, вытянутое, над левым глазом – шрам, как бы стягивающий глаз с носом, отчего лицо кажется перекошенным. На голове торчат средней длины темные волосы, грязные и спутанные. Аарон Херси. Ткач-сектант со Спиталфилдса[43]. Бывший магглтонианец[44], присоединившийся потом к древним деистам из Хокстона[45], он толкует сны, говорит, что имеет связь с мертвыми, постоянно видит ангелов с пылающими крыльями и чувствует витающий запах их пепла. Сами ангелы прекрасны, а дыхание их смрадно.

Оба они сидят в углу холодного, зловонного каменного спального барака, на полу, а рядом валяются вповалку сотни других каторжников – одни тяжело стонут, другие закатываются безумным смехом, третьи бранятся во сне, четвертые мочатся в щели меж досок настила на головы туземцам, согнанным с окрестных пустошей и брошенным в тот же барак ярусом ниже. Холодными сквозняками тянет из зияющих прорезей вместо окон. Снаружи доносится рев: это беснуются воды залива Маккуори, с грохотом обрушивающиеся на берег островка – их тюрьмы. Остров Сара. Остров Дьявола в составе Британской империи, конечный пункт назначения в обширной каторжной системе, самый отдаленный островок в водах самого отдаленного острова близ самого отдаленного материка. Из глоток и ртов чернокожих, этих гордых людей из племен неедвонн и таркин, вырываются крики, плач, жуткий кашель и хрипы. Туземцы думают, что в этом доме хозяйничают злые духи. Некоторые до смерти напуганы, другие собираются бежать, есть среди них и такие, кто умирает от гриппа, простуды и страха, – и все как один думают, что вокруг всюду витают злые духи и пронзают их грудь копьями зла. Между тем снаружи брызги и потоки дождя вымывают последние остатки верхнего слоя почвы с острова, который и так стоит голый: ведь каторжники, гнущие спину, как рабы, вырубили весь лес на корню.

Завтра Неду Куэйду и Аарону Херси предстоит отправиться на лодках вместе с артелью лесорубов на реку Гордон: они должны сменить другую артель, которая валила хьюоновы сосны уже две недели кряду. Оттуда они и собираются бежать. Нед Куэйд диктует письмецо своей жене, которая сидит в женской тюрьме-фактории в Хобарте, – диктует Аарону Херси, ткачу-сектанту со Спиталфилдса и своему сообщнику, в разных приходах научившемуся читать и писать.

– А как оно к ней попадет? – спрашивает Аарон.

– Через Солли. Он из интендантских. И мой должник. Он тайком перевезет его на ближайшей посудине, которая снимается в Хобарт.

Нед Куэйд оглядывается кругом, дабы удостовериться, что никто из соседей по бараку не проявляет любопытства к их перешептыванию.

– С чего бы начать? – спрашивает Аарона Херси Нед Куэйд.

– Начни как знаешь, – отвечает Аарон. – Мое дело – перенести твои слова на бумагу и донести их до ее ума.

Нед задумчиво разглядывает свои ноги, потом поднимает глаза, застенчиво смотрит на Аарона и говорит:

– Что, если начать так: «Возлюбленная моя Элиза»?

– Именно так хочешь?

Нед, не говоря ни слова, просто кивает.

Аарон Херси выводит ворованным огрызком карандаша буквы на клочке бумаги, который они оба прикрывают своими телами. Аарон Херси пишет так, как если бы он писал к королеве. Аарон Херси пишет:

«Досточтимая моя, благороднейшая госпожа Элайджа…»

Чувствуя сопричастность с происходящим, вдохновляясь изображением своих слов, превращающихся на бумаге в витиеватые письмена, Нед Куэйд продолжает:

– Скажи ей, – говорит он, – скажи, как мы будем добираться до города за крепостными стенами, докуда не одна сотня миль к северу от Парраматты, где все свободны и никто не скован кандалами, и что, добравшись туда, я получу работу и жилье, что пошлю ей весточку, и когда она выйдет на волю, ее с детьми приведут к сияющему свету свободы.

Аарон Херси пишет по-своему:

«Вернее сказать, в Новый Иерусалим…»

По мере того как завитушек, росчерков и крючочков становится все больше и они стройными рядами выстраиваются на бумаге, Нед начинает ощущать могущество слов, их сокрушительные возможности и притягательную силу.

– Напиши, – говорит он, – что я люблю ее и что жив до сих пор только благодаря этой любви, ибо, Бог свидетель, человеческой душе, помимо любви, нужно совсем мало пищи, чтобы выжить в этом аду.

Аарон Херси пишет то, что, по его разумению, следует писать в заключение:

«Любящий вас ваш покорный слуга и т. д. и т. п. в глазах Господа Нед Куэйд — крест[46]».

И внизу послания Нед Куэйд наспех выводит кельтский крест – крестик в кружке[47].

Madonna santa! Лишь только мне хочется задержаться там и поглядеть, что происходит, крест с кружком начинают плясать и кружиться перед глазами, скручиваясь в цепочки с другими – белопенными завитками, и вслед за тем, стоя здесь, над вихрящимися струями речного потока и глядя вниз, в глубь реки, я вижу Аляжа.

День четвертый

В мягком сером рассеянном свете раннего утра Аляж смотрит, как поднимается вода. Он стоит чуть за кромкой реки на широком, торчащем из воды бревне и переводит безразличный взгляд на Таракана, который глядит на него сверху, со стороны палаточного лагеря. Впрочем, взгляд его везде и всюду: он следит за быстро образующимися на поверхности и так же быстро исчезающими водоворотами, следит за переплетающимися кружевными узорами белой пены, гонимой с новообразованных в верхнем течении стремнин дальше, вниз по течению; он прислушивается к новым звукам реки, силясь понять, что предвещает затишье в ветвях низко растущих лептоспермумов, зашевелившихся под натиском надвигающейся большой воды. Река как будто торопит растения и его, Аляжа, плыть с ними вниз по течению и слиться с медленно нарастающей шальной круговертью все шире разливающейся реки. Лептоспермумы клонятся, но не уступают: они всегда росли в согласии с неумолимо наступающей водой и склонялись в знак почтения перед силой разливающейся реки, но никогда не сдвигались с места. Они росли год за годом, эти низенькие растения – им, наверное, под сотню лет, но высота их не больше метра, а в их скрученной форме запечатлены как наглядные свидетельства сотни разливов и сотни меженей[48]. При внимательном рассмотрении отдельного участка бурной реки Аляж видит меняющееся лицо всей реки целиком, слышит ужасную, душераздирающую историю своей земли – и ему становится страшно.

Он возвращается к костру и опускается на корточки. Все смотрят на него, потому что понимают: он, и только он, чувствует реку и ее нрав. Аляж не обращает внимания на пристальные взгляды спутников и смотрит на угольки костра, но видит только пену и дымку, вздымающуюся над Маслобойкой, и чувствует не тепло костра, а спазмы в животе в тот миг, когда они направляют плот на большую стремнину под Гремучим, – и все же он надеется с божьей помощью пройти ее благополучно. Никто не произносит ни слова. Все выжидают. Аляж берет из кучи дров хворостину и собирается поправить, подвинув к себе, опасно покосившийся котелок. Но не успел он это сделать, как Таракан пнул полено с наружной стороны костра в самую его середину и ловко подтолкнул котелок ближе к Аляжу. Затем, пока Аляж выравнивает котелок, Таракан, глядя на него, спрашивает:

– О чем думаешь, Али?

Аляж поднимается с корточек и отряхивает штаны.

– Неплохой денек для стряпни, – отвечает он, – вот о чем. – Он направляется к бочке и достает оттуда немного муки. – Думаю, для начала вполне сгодятся блинчики, вот что.

Некоторые клиенты вздыхают с облегчением: страх овладел ими не оттого, что они знали реку, а потому, что они предчувствовали неладное, глядя на все возрастающее беспокойство лоцманов. И кое-кто воспринимает это беспокойство как повод показать свою храбрость.

– Я знал, это будет легкая прогулка, – подает голос доктор Рики. – Ничего особенного. – Он произносит это слегка смущенно.

Таракан переводит взгляд на Рики.

– Тогда не стесняйся, бери плот и вперед! – говорит Таракан. – А меня вот блинчики не пускают.

Кто-то в группе смеется.

Рики думает: лоцманы не решаются плыть дальше, поскольку видят, что клиенты боятся.

– Я ничего не боюсь, – говорит он. Но как-то нерешительно.

Аляж отрывает глаза от сковородки, где тает маргарин.

– А я боюсь, – говорит он и тут же сожалеет, что сказал это при всех.

– И я за блинчики, – с улыбкой говорит Отис. – По воскресеньям мама пекла их на завтрак целую кучу.

Они сидят весь день в лагере – посреди сырого дождевого леса. Мужчины полеживают в палатках, забравшись в спальники, как будто в этом весь смысл их жизни. А женщины занимаются тем, что мужчинам обычно в тягость, или неинтересно, или отвлекает от разговоров о спорте и политике, – их любимого занятия. Они трудятся. Чистят овощи. Собирают хворост. Таскают воду из реки по крутому, осклизлому берегу в лагерь. Моют посуду. Помогают лоцманам обустраивать лагерь, распаковывать и запаковывать бочки. Починять инвентарь. А мужчины берегут силы для будущих славных, отважных дел. Женщины не перестают показывать пример отваги весь день напролет, под дождем. Между тем мужчины пребывают не в лучшем расположении духа. Мужчины чувствуют некоторую неловкость оттого, что с ними на маршруте оказались женщины и что эти самые женщины занимаются чисто мужскими делами. Лоцманов такой расклад устраивает. Для речного лоцмана нет ничего хуже, чем «мужской» маршрут. Мужчины, как правило, зануды, и лодыри, и склонны ко всяким глупостям. За ними нужен глаз да глаз, а это утомительно. Да и народ они не самый компанейский. Аляж предпочитает делить место у костра с женщинами. Таракан собирает их в некое подобие валлийского шахтерского хора и предлагает спеть пару-тройку песен старины Тома Джонса, благо, похоже, лоцман знает их наизусть, притом все. И они затягивают «Дилайлу», потом «Зеленую-зеленую траву у дома» и «Я и миссис Джонс» – поют скверно, говорит Таракан, замечая, что сам он родом из Уэльса.

После обеда Таракан с Аляжем распаковывают и ставят запасную палатку, забираются в нее и пробуют соснуть. Просыпаются они ближе к вечеру, расстегивают молнию на москитной сетке и через тамбур выглядывают наружу. В лагере темным-темно, да и откуда здесь взяться свету, хоть мало-мальскому, – в чащобе дождевого леса? Чуть поодаль на фоне непроглядного мрака мерцает река – над нею висит сплошная пелена дождя. А в их погруженном во тьму лагере, под густо переплетенными кронами миртов, чернодревесных акаций и хьюоновых сосен, дождь всего лишь накрапывает: рассеянная изморось собирается на ветвях в капли, и эти капли, отяжелев, проливаются на землю. Двое клиентов – Марко, в ярко-красной штормовке, и Дерек, в лоснящемся черном плаще, – стоят под широким синим брезентовым навесом, приспособленным для стряпни под дождем. И о чем-то шушукаются.

– Козни плетут, – говорит Таракан.

– Затевают свою игру, – подхватывает Аляж. И они смеются.

– Навязались на нашу голову! – сетует Таракан.

Сверху синий брезент испещрен зелено-коричневыми миртовыми листьями, прибитыми дождем. Посередине навеса собралась лужа дождевой воды. В этом месте Марко тычет снизу в навес веслом – вода струей стекает в незакрытую бочку с провиантом, и он тут же намокает.

– Во козлы! – негодует Таракан.

Соня и Гарри

Кута Хо позвонила Марии Магдалене Свево узнать, как там Гарри. Они вспоминали прошлое, Аляжа, которого обе давно не видели, и Соню, с которой Кута Хо даже не была знакома. Мария Магдалена Свево рассказала Куте Хо историю о том, как Соня повстречала Гарри в Триесте в 1954-м. Эту историю она начала на драматический манер:

«По обе стороны границы тогда скопились войска. Тито потребовал, что Югославии вернули словенский город, который у словенцев назывался Трст, а у итальянцев Триест. Союзники отказались. Никто и глазом не успел моргнуть, как весь напряг «холодной войны» вылез болезненным нарывом на адриатической заднице. – Тут ее голос снова стал обыденным. – Ну и кто у нас ходил по домам и впаривал японские швейные машинки? – конечно, Гарри Льюис. Только никто их не брал. В послевоенные годы в Триесте денег на поленту едва хватало, куда уж там какие-то машинки из Азии, сомнительно-многообещающие, дорогущие, но с виду малопригодные для дела, да к тому же толкал их какой-то иностранец с чудным говором и без большого пальца на правой руке.

Соня тогда работала в кафе, и вот под конец второй недели своих бесплодных коммивояжерских трудов Гарри заглянул туда на чашечку кофе. Ему пришелся по вкусу эспрессо – такой странный кофе он раньше и не пробовал. Тогда он даже не знал, что это кофе, – принял его за диковинный иностранный напиток.

Соня увлеклась этим чернявым чужаком со швейной машинкой под мышкой, похожим на итальянца-южанина, он и ходил не так, как селяне, которые вереницей шли на север в поисках заработков. Двигался он медленно, будто пространство и время означали для него нечто совсем другое, не то, что для окружающих, нечто, так сказать, широко распахнутое.

Когда он подошел к стойке расплатиться и пошарил у себя в кармане, его вдруг бросило в краску.

– Немного не хватает, – сказал он с запинкой на итальянском.

Соня посмотрела в его поблекшие глаза и заметила, что они глядят на полку с пирожными внизу.

Его щеки передернулись. Соня знала: у голода есть не только вид, но и сильный запах. Она вспомнила, как отвратительно пахли от голода во время войны ее матушка с сестрами. От Гарри не воняло, но пах он все равно не очень приятно. Тогда она опустила руку в свой карман, достала несколько купюр и подтолкнула их через стеклянный прилавок к самой руке Гарри. Их пальцы соприкоснулись. Гарри в тревожном смущении посмотрел Соне в лицо. Соня улыбнулась, а потом рассмеялась.

– Какое вам пирожное, сэр? – спросила она.

Гарри заказал аж целых четыре, но, пересчитав деньги, решил исправить свою поспешность и попросил пару, чтобы оставить себе немного сдачи. Протягивая Соне деньги за кофе и пирожные, он горячо поблагодарил ее и обещал вернуть долг сразу, как сможет.

Соня смутилась, заметив, что за ними наблюдают другие посетители и обслуга. Она отсчитала нужную сумму из денег на ладони у Гарри и, взяв ее, переключилась на компанию бравых американских вояк. А когда чуть погодя подняла глаза, Гарри уже не было.

Катарина, управляющая, была из числа трехсот тысяч новоиспеченных итальянок, которые, распрощавшись со своими деревенскими хибарами и воспоминаниями о Фиуме[49], Истрии[50] и Далмации[51], перебрались на жительство в старую капиталистическую Италию, предпочтя ее новоявленной социалистической Югославии. Так вот, эта самая Катарина по привычке всем сердцем презирала словенцев, а прознав, что они теперь живут в ее старом родовом доме, и вовсе возненавидела их – ненависть разрасталась в ней, как клецки в кипятке, и она частенько давала ей волю. Вот и тогда она громко шепнула другой официантке на итальянском: «Безмозглая vlacuga, думает когда-нибудь свидеться с ним снова», – делая особое ударение на словенском слове, означавшем по-итальянски «потаскуха».

Прошло несколько дней, потом неделя и еще одна. Управляющая все это время знай себе насмехалась, приговаривая, что будет удерживать с Сони все заработки и покупать на них кофе с пирожными для всяких тупых полуголодных итальяшек с юга, когда они забредут к ним на огонек. И вот как-то вечером Гарри вернулся. И уже не в старенькой, видавшей виды куртке. И не со швейной машинкой под мышкой, да и голодом от него больше не пахло.

Он направился прямиком к прилавку, открыл пухлый бумажник и на глазах управляющей отсчитал Соне тысячу лир. От денег она отказалась, а вот гвоздичку, которую он принес, приняла. Управляющая с любопытством наблюдала за происходящим. Гарри заказал эспрессо и пару пирожных и, когда подошел расплатиться, передал Соне конверт с долгом, все честь по чести.

В конверте лежали две банкноты по пятьсот лир, засушенный эдельвейс и записка на плохом итальянском с просьбой встретиться с ним как-нибудь вечерком. Он обещал ждать ее в привокзальном кафе на следующей неделе каждый вечер с семи до девяти.

Когда Соня читала записку в желтом свете электрической лампочки в грязном туалете кафе, где работала, она не знала, что Гарри ходит в привокзальное кафе не только затем, чтобы погреться, но и потому, что это было самое удобное место для его коммерческой деятельности.

Не желая слишком быстро выдавать свое увлечение, Соня выждала четыре дня, прежде чем соблаговолила наведаться на свидание. На работе она путалась с заказами, ошибалась, когда давала сдачу, и вообще с трудом сосредоточивалась. Управляющая отчитывала Соню почем зря, говоря, что лишь благодаря ее, управляющей, доброму сердцу она держит ее, Соню, на работе, хоть та и безмозглая, никчемная словенка, поскольку они обе, Соня и управляющая, отлично знают: Соня оказалась здесь только потому, что ни одна итальянка не пошла бы на такую грошовую работу, на которую согласна любая словенка, да еще без документов.

И вот на четвертый день Соня развела медный примус, который ее матушка нашла в вещмешке мертвого немецкого солдата, поставила на огонь погнутую алюминиевую кружку и принялась растапливать в ней кусок мыла. Когда мыло начало таять, она разбила яйцо, слила в кружку и размешала вилкой, которой обычно ела и готовила себе еду. Затем сняла с примуса алюминиевую кружку с еще теплой пенистой смесью. И поставила кружку на пол посреди комнаты, возле кувшина с водой и эмалированного тазика с расписными розочками по краям и синим ободком. Присев на корточки перед тазиком, она принялась мыть свои жесткие волосы мыльной смесью с яйцом и водой, потом, вымыв свои жесткие волосы, она ополоснула их яблочным уксусом, который позаимствовала в кафе. Вслед за тем она снова налила в тазик воды и обмылась сама с помощью грубой пемзы, после чего оглядела свое тело, раскрасневшееся от пемзы и холода. Она немного подождала перед тем, как одеться, подошла к большому зеркалу, прислоненному к фанерному шкафу в углу. И принялась с любопытством рассматривать свое отражение: руки, сложенные на гордо выступающем округлом и упругом животе, ограниченном по бокам бедрами, а снизу – щеткой лобковых волос. Осмотрела груди с сосками-бусинками, как у девчонки, провела руками вниз – до поясницы, уперлась ладонями в бока, а локти раздвинула врозь. Выставила вперед подбородок, а голову откинула чуть назад – и рассмеялась над тем, что увидела.

Из зеркала на нее глядел сам дуче, а никак не обнаженная девица.

«Словенский народ должен себе уяснить, что он существует лишь постольку, поскольку и пока его судьба связана с судьбой великого итальянского народа», – проговорила она, подражая выспреннему слогу Муссолини. Потом, отступив на шаг, она отняла правую руку от поясницы, вскинула ее и повела из стороны в сторону, как бы успокаивая воображаемую римскую толпу. «Пока они не усвоят этот основополагающий урок истории, пока не осмыслят этот основополагающий урок истории, пусть не жалуются, если из-за своей самонадеянности обрекут себя на страдания», – продолжала она. Ее левая рука оторвалась от поясницы с другого бока и закачалась вместе с правой, как будто снова успокаивая толпу, приветствующую бурными овациями столь глубокомысленное заявление. «Ну а пока и до тех пор безмозглая vlacuga должна себе уяснить, что всякие чудаки, расточающие любезности, готовы лишь воспользоваться твоей добротой, а отвечать добром на добро они не умеют».

Стук в дверь спальни. Это Мария Магдалена Свево с платьем, которое она позаимствовала у подруги и отутюжила для Сони.

– От мужика, который морочит тебе голову, ничего, кроме неприятностей, не жди, – предостерегала она Соню.

Перед тем как уйти, она присыпала молотой гвоздикой за воротником и лифом платья и хихикнула:

– Плод лучше есть созревшим.

Отныне Гарри будет набрасываться на яблочные рулеты с поистине волчьим аппетитом.

Платье было хлопчатобумажное, в цветочек. С бретельками и сборками на поясе, по икры. Соня стала примерять его – благоухающая ткань легко прилегала к ее маленькому упругому телу. Она посмотрелась в зеркало и полотенцем стерла с лица коричневый гвоздичный порошок. Платье оказалось великовато, и все же, глядясь в зеркало, Соня чувствовала себя в нем восхитительно.

В привокзальном кафе она увидела, как Гарри оживленно разговаривает с каким-то мужчиной, много его старше, с пышными усами и многодневной черной щетиной. Соня узнала его – когда-то встречала. Она забеспокоилась и решила уйти, но не успела развернуться, как Гарри, заметив ее, бросился к ней из-за стола, широко ухмыляясь.

– Здравствуй! – проговорил он и запнулся, потому что не знал, как ее зовут. Взгляд его потух, но, быстро совладав с собой, он заговорил дальше: – Я Гарри Льюис. Я так рад, что ты пришла! – И его лицо снова расплылось в улыбке.

– Здравствуй! – сказала она. – Меня зовут Соня Козини.

Мужчина с черной жесткой, как у свиньи, щетиной уставился на Соню, и его ноздри задергались. Вид у него был встревоженный. Он тут же извинился, сказав, что должен идти, и прибавил, что будет ждать Гарри завтра на почте, сделав особое ударение на двух последних словах. Когда он ушел, Соня с Гарри вздохнули с облегчением.

– Деловой партнер, – сказал Гарри, чтобы она не подумала, будто он его друг.

– По швейным машинкам? – полюбопытствовала Соня.

– Нет, – усмехнулся Гарри, сунув в рот две сигареты, прикурив обе и передав одну ей. – Ну да, – прибавил он.

Только сейчас она заметила, что у него не хватает большого пальца на правой руке.

А он меж тем прибавил:

– Не совсем по швейным. – И опять осклабился. – На самом деле я просто хочу от них избавиться. А лучшего места, чем Триест, для этого, похоже, не сыскать.

– От швейных машинок?

Гарри рассмеялся:

– И от них тоже.

Какое-то время они оба молчали. Потом Соня собралась было что-то сказать, но Гарри ее опередил. Они оба запнулись на полуслове и нервно рассмеялись.

– Я не итальянка, – сказала Соня.

– Я тоже. – Гарри затянулся сигаретой.

– Оно и видать, – заметила Соня и снова улыбнулась, слегка нервно, но мягко. – Как и ваше новое занятие.

Гарри, улыбку которого как рукой сняло, вынул изо рта сигарету и воззрился на Соню.

– Так уж и видать?

– До войны отец у меня промышлял контрабандой в Австрии и Югославии. И я знаю, что говорю. Но сейчас стало куда опаснее. Сейчас за такое могут и пристрелить.

Гарри промолчал.

– Что перевозишь? – допытывалась она.

Гарри украдкой глянул по сторонам, подался вперед и шепнул ей на ухо:

– Швейные машинки!

Соня рассмеялась.

Гарри как будто обиделся.

– Да в Югославии швейные машинки днем с огнем не сыщешь. И стоят они уйму денег. А у Драго, того парня, который только что ушел, есть связи в партии. – Он поднял палец и помахал им перед нею. – Продаем мы только верхушке – генералам, высшим партийным чиновникам, и они расплачиваются американскими долларами. – Он сунул сигарету обратно в рот и откинулся назад. – Дело верное.

Соня посмотрела на него и только покачала головой, пожалев, что прониклась к нему сочувствием».

Тут Мария Магдалена Свево прервалась. И Кута Хо не преминула возразить:

– Беда таких историй в том, что они выхватывают из жизни одно-два события, которые ее потом и определяют. Но в жизни все по-другому.

Мария вынула изо рта сигару, облизала влажным, бледновато-розовым, шершавым языком пересохшие губы и сказала:

– А что, если все было, как в жизни?

– Ну уж нет. В моей жизни такого никогда бы не случилось. У меня как раз наоборот – все наспех. На каждом шагу приходится решать то или это. Куча вариантов.

Мария посмотрела на тянущуюся к потолку слабую струйку дыма от почти потухшей сигары и проговорила:

– А что, если так оно и есть? Чем больше я старею, тем чаще задумываюсь: может, в таких историях действительно таится сермяжная правда. Раньше-то я совсем путалась в таких вещах. А теперь вот думаю, мы, наверное, путаемся все больше для того, чтобы не слышать тишину. И не видеть пустоту.

Мария Магдалена Свево смолкла – Кута Хо не проронила ни слова. Тогда Мария Магдалена Свево решила поведать другую историю:

– Знавала я когда-то одну девицу, влюбленную в одного паренька, хорошенького такого, из ее же деревни. Ей тогда, может, было… ну да, лет восемнадцать. И вот она затяжелела. И паренек, поскольку он было хороший малый, сказал, что желает, как говорится, сделать все честь по чести и на ней жениться. А она возьми да откажи. Они два дня кряду просидели в слезах у нее в спальне. Она говорила, что не хочет выходить за него из-за младенца, потому как младенец – не самый лучший повод жениться. Но он был человек порядочный и потому стал возражать; сказал, что любит ее и считает, что им нужно пожениться. Они так и не сговорились, что же делать, а поскольку меж них была любовь самая что ни на есть сердечная, им оставалось только оплакивать свою беду. Они так плакали, что залили слезами покрывало, на котором сидели. И тут ее домашние услыхали, как они плачут, и удивились, что такое стряслось. Когда же парень с девицей наконец вышли из спальни, та объявила, что свадьбы у них не будет и что она собирается поехать в соседний городок, чтобы малость развеяться. И в том городке она избавилась от плода, а как уж и не помню – давно это было, да и такие вещи тогда делали тайком. На обратном пути домой ее повозка съехала с дороги, врезалась в дерево – и девица зашиблась насмерть. Ее похоронили, а через почтительный срок после похорон родственники решили прибраться в ее комнате, перед тем как пустить жильца. В комнатенке той было шаром покати, потому что семья бедствовала. Залитое слезами покрывало они сняли с постели и постирали, но большое слезное пятно не отстиралось. Как они дальше ни бились, а отстирать его так и не смогли. Они несколько раз отбеливали покрывало и первое время после смерти девицы то и дело стирали его, но все без толку. Слезное пятно въелось насмерть. Думаю, им в конце концов все до того обрыдло, что они отдали злосчастное покрывало тому парню, ведь он был ей не чужой.

– И что потом? – спросила Кута Хо. – Я хочу сказать, что сталось с тем парнем?

– Да ничего. Ничего особенного, правда. Прошли годы, и он женился. Брак был не то чтобы несчастливый, но и счастливым его не назовешь. Жена родила ему четырех дочерей. И вот когда старшей исполнилось девятнадцать, он отдал ей то покрывало, а заодно рассказал историю про него.

– И что дальше?

– А дальше ничего.

Мария достала из коробки с двуглавым орлом сигару и постучала одним ее концом о клюв одной из орлиных голов.

– Es ist passiert? – печально проговорила она. Голова ее склонилась, и в какой-то миг, всего лишь миг, Куте Хо показалось, что хрипловатый старушечий голос дрогнул. – Все так и было, как говорят старики австрияки. Es ist passiert.

Она опять смолкла, будто мысли мешали ей говорить. Затем снова заговорила, так же резко, как прервалась:

– Так что теперь дочь его каждую ночь, укрываясь тем покрывалом, перед сном разглядывает то пятно и размышляет о странностях жизни и о том, если уж на то пошло, как сложилась бы ее собственная судьба, не прими возлюбленная ее отца того рокового решения.

Какое-то время Мария придирчиво разглядывала сигару, словно высматривая на ней изъян. Потом прикурила, затянулась и, выждав мгновение-другое, сипло спросила:

– Хочешь на него взглянуть? – Сглотнула слюну. И дыхнула мерзким табачным перегаром.

День пятый

Дым застит мне глаза. А когда он рассеивается, я вижу, как клиенты собираются у костра и доктор Рики несколько раз тщетно старается развести огонь. Дело это непростое: ведь после давешнего ливня хворост отсырел даже под навесом. В результате костер шипит, свистит, парит и дымит, когда ущербное пламя то ныряет под сырые ветки, то выныривает наружу, словно ищет ту, которая разгорится. Пора завтракать. Утро наступает неспешно, свет слабый, угнетающий, черные тучи, хоть и выжавшие из себя все до капли, пока еще висят неподвижно, омрачая сизое небо, отчего создается впечатление, будто на него опрокинулась громадная чернильница.

Таракан просматривает меню, распечатанное на листе бумаге, в прозрачной пластиковой папке, – он выбирает, что они будут есть на пятый день. Таракан решает не возиться с костром – он разводит оба примуса и на каждый ставит по котелку с водой: один для кофе, другой для овсянки. Когда примусы начинают громко шипеть, живо поглощая пары топлива, я замечаю Аляжа – он выходит из леса и сворачивает к реке. Вижу, как он потягивается, зевая; его тело, сухое и согревшееся за ночь в спальном мешке, явно не в ладах с прохладой и сыростью.

Он осматривает палку, которую накануне вечером воткнул в прибрежный песок вместо водомерной рейки. Вода то опускается, то поднимается, пульсируя легкой рябью, – какое-то время Аляж стоит и смотрит, чтобы удостовериться, что не ошибся в своих предположениях. Вода поднялась сантиметров на десять над вчерашней отметкой. В сравнении с тем, что за вчерашний день она поднялась на пять метров, нынешнее повышение совсем незначительное. Аляж возвращается и зовет Таракана. Они вдвоем спускаются к реке, осматривают водомерную палку. И размышляют, стоит ли пробовать продраться через теснину или, может, лучше остаться на месте. Они глянули на тучи и попытались предугадать, какой будет погода. Если они задержатся еще на день, то выбьются из графика. Задержка во времени никак невозможна, поскольку в таком случае они опоздают к месту погрузки на гидросамолет, который должен забрать их с реки Гордон. Но если вода будет подниматься и дальше, теснина станет еще опаснее, и тогда им придется просто ждать, невзирая на обманутые надежды клиентов, которые и без того порядком сникли, понимая, что их драгоценные отпускные дни из-за стремительного паводка пошли псу под хвост.

– Может, погодим еще денек? – спрашивает Таракан.

Аляж с удивлением поднимает глаза: Таракан как будто читает его мысли. А Таракан знай себе улыбается своей беспечной улыбкой, выставляя напоказ кривые зубы.

– Уж конечно. Не станут же боги наказывать нас, если мы немного обождем, – говорит он.

Это шутка – кривые зубы выступают снова. Таракан что-то замечает. Он наклоняется вперед, щурится и указывает на водомерную палку. Вода, хоть и едва заметно, начала спадать. И в тот самый миг, как Таракан делает свое открытие, сквозь сумрак пробивается луч света и падает на обоих лоцманов, словно театральный прожектор. Они поднимают глаза к небу и видят, что тучи расступаются и между ними проглядывает синее небо. Решение подсказывают им сами силы небесные.

– Скорей в теснину, пока убывает вода! – смеется Таракан.

Лоцманы вдвоем направляются в лесной лагерь.

– Сами ангелы распоряжаются нами, – добавляет Таракан.

По возвращении они видят, что овсянка подгорела.

Бухгалтер Дерек извиняется:

– Я два раза мешал, – неловко оправдывается он, – а потом хотел сложить спальник.

Таракан заводит глаза, обзывает Дерека болваном и говорит, что уж кофе он сварит самолично. И берется готовить крепчайший черный кофе, с гущей, забивающей Аляжу рот. Он потягивает кофе из зеленой эмалированной кружки, сидя на корточках на земле. От чересчур крепкого кофе, замешенного на страхах, затаившихся в самой глубине желудка, у него сводит живот. В кишках ощущаются непривычные рези. Клиенты кучкуются рядом с лоцманами, точно звери возле трупа. Они чувствуют, что решение принято, но какое – никто не спрашивает. Они тихо перешептываются – обсуждают проблемы пищеварения и сна и способы, как сделать так, чтобы спалось лучше.

– Лично я сворачиваю одежду и укладываю себе в спальник вместо подголовника, – говорит Шина.

– А я выкапываю ямку себе под задницу, – говорит Рики.

– А я залезаю в спальник в сырых носках, так, от тепла тела, они лучше сохнут, – говорит Дерек.

– А я всю ночь пускаю газы и от них согреваюсь, – говорит Отис. Все оглядываются на здоровенного малого. И видят, как его лицо медленно расплывается в улыбке. – Шутка.

Аляж тоже улыбается. Таракан смеется. Остальные начинают смеяться следом за ним.

Аляж встает, потягивается, потирает руками щеки, стягивает с головы вязаную шапочку, проводит рукой по сальным волосенкам и натягивает шапочку обратно. Когда смех утихает, он берет слово:

– Минуточку внимания!

Стихает и приглушенный шепот.

– Обычно мы не ходим тесниной по такой воде. Но, как видите, сейчас теплее, чем вчера, да и дождь закончился. Потепление означает, что погода изменилась и севернее. А это значит, небо будет ясное по крайней мере несколько дней. Вода в реке начинает убывать, и, если погода не испортится, за день она спадет еще.

Аляж обводит взглядом клиентов, делает последний глоток из эмалированной кружки и выплескивает остатки в костер.

– Мы с Тараканом считаем, что теснину можно пройти без всякой опаски, так что сегодня и попробуем. Если решаем сниматься, то сегодня спускаемся до Страз, там, на вершине второго основного волока, разбиваем лагерь. А завтра проходим последний участок теснины.

Слова Аляжа встречаются всеобщим возгласом одобрения. Клиентам наскучило сидеть в палатках и ждать не меньше, чем Аляжу и Таракану.

– Тогда вперед или как? – спрашивает Марко.

– Вперед, – говорит Таракан, – в Коварную!

Гарри

Вижу, Аляж хочет что-то сказать, но ничего не слышу. Вижу, как Шина качает головой. Вижу, как Рики направляется к походному туалету, но вот и он исчезает у меня из виду – вместе со всем происходящим. Во всяком случае, мое сознание уже где-то далеко-далеко. Я уже думаю не о том, что случится с ними на реке, потому что очень хорошо знаю, что ждет их впереди. А о том, чего не знаю и что хотел бы увидеть. Я хочу знать, какого черта Гарри занесло в Триест тогда, в 1954-м. Я имею в виду, это совсем на него не похоже. Вернувшись с Соней и со мной много лет назад в Тасманию, он уже больше никогда не покидал остров, как будто Тасмания была от природы миром вполне самодостаточным. Для него, возможно, так и было. Он не переставал открывать чудеса – новые, удивительные как для себя самого, так и для каждого, с кем делился открытиями. Даже когда выпивка притупляла его сознание и затуманивала разум, как будто его тело было лампой, а душа – сгорающим топливом, даже когда его сердце угасало в потоках выпивки, обрушивавшихся на него каждый божий день, он все же находил время удивляться, устраивать пикники с барбекю или изредка уходить в леса на рыбалку и охоту.

Помню, как он обычно улыбался. Как слегка наклонял голову, будто в легком замешательстве. Как уголки его рта чуть вздергивались. Я вспоминаю все это сейчас в надежде хоть как-то обуздать этот животрепещущий поток видений, в надежде, быть может, увидеть, почему мой отец оказался в Триесте. Река, как всегда, ничего не объясняет. Однако она показывает мне кое-что такое, чего я никогда не знал.

Сначала передо мной возникает самое таинственное видение.

Разъезд. Ночь. Черное небо. Человек в промокших от дождя штанах и старенькой грубой черной куртке, когда-то принадлежавшей его отцу, а сейчас потертой и старой. Под беспрерывным дождем она отсырела и больше не греет. Это не значит, что все должно было кончиться именно так: вижу, он в раздумье поднимает отсыревший, дымящийся паром воротник куртки, прикрывая лицо. Это не должно было так закончиться. Отяжелевшие черные отвороты липнут к мокрым щекам, раскрасневшимся от холода и окутанным облачками пара от его дыхания.

Чьи это щеки? Я приглядываюсь, всматриваюсь в поверхность реки, ощупываю пристальным взглядом ее бегущие воды. И наконец узнаю их.

Это щеки Гарри. Лицо Гарри, лишенное всякого выражения, кроме печати неизбывной веры в судьбу, всеопределяющую и ему не подвластную. Слишком много смертей, и все неожиданные. Для него это дробилка и жизнь, а для Старины Бо – нет. Для тетушки Элли – нет. Для Дейзи – нет. Для Боя – нет. И для Розы – нет. А для него это дробилка и жизнь. Но мужчине без большого пальца на правой руке несподручно рубить и пилить – ему приходится распрощаться с любимыми реками и податься куда глаза глядят в поисках работы. Тем утром он отправляется обратным рудным поездом из Страна в Куинстаун в надежде еще засветло найти какую-нибудь работу, подходящую для беспалого, – в пивной, банке или магазине. Но хотя работодатели и говорили в один голос, что им нужны работники, в их словах угадывалось сомнение – по крайней мере, так казалось Гарри: они смотрели на него, беспалого, с подозрением и наверняка думали, что к такому не может быть доверия.

Шквалистый ветер уныло воет в мокрых от дождя телеграфных проводах, гудящих от неуемного желания людей хоть как-то соединиться друг с другом, невзирая на далекие расстояния. Неважно, думает Гарри. Он уходит из города и уныло тащится к гравийному разъезду, время от времени вскидывая левую руку в надежде поймать попутку до ближайшего приозерного шахтерского городка Розбери – там один его родственник служит барменом в захудалой пивнушке, так вот, может, он приютит его на ночь, а поутру присоветует, где у них можно приглядеть себе работу.

Гарри замечает несколько машин, но все они, пыхтя, проезжают мимо – не останавливаются. Он-то думал поспеть в Розбери к чаю. Да куда там – уже поздно, он промок, ему холодно и голодно. Наконец возле него останавливается едущий в другую сторону грузовик, старенький-престаренький «Додж», за рулем – рыбак по имени Регги Хо, чья посудина стоит на приколе в Стране из-за штормового ветра с Индийского океана. Регги Хо подвыпил и тем же вечером решает отправиться в дальний путь до Хобарта, только не к родне, которая там живет, а к подружке. Хобарт. Восемь долгих часов по пустынной грунтовой дороге, змеящейся по горным хребтам и краям ущелий до другого конца острова. Хобарт. Большущий город. Это совсем в другой стороне от тех мест, куда Гарри держит путь и куда когда-либо хотел податься. Неважно. Если до этой минуты он и не помышлял ехать куда-нибудь поближе к большому городу, Гарри садится в попутку, потому что это его судьба, потому что так выпали кости. Регги Хо гонит грузовик вперед по коварной пустынной петляющей гравийной дороге, Гарри сидит, мерно покачиваясь на холодном, мокром сиденье и прикрываясь по возможности от капель дождя, просачивающихся в кабину.

Они приезжают в холодный, промозглый Хобарт далеко за полночь, и Регги приглашает Гарри пропустить по стаканчику для согрева в «Синий Дом» к Матушке Дуайер. Там, среди пьяных в дым докеров и окутанных клубами табачного дыма рыбаков, полицейских, политиканов и местных шлюх, он примечает знакомое лицо – человека за «Вертхаймером». Слегка, а может изрядно, под мухой, трудно сказать, но, как всегда, элегантный, он, как всегда, мастерски давит на клавиши, не обращая внимания на бурную перебранку между крепко поддавшим шотландским моряком и не на шутку взбеленившимся местным докером, закончившуюся тем, что докер влетает головой в пианино, разметая в разные стороны нотные листы. Брызжет кровь, падают бутылки, бьются стаканы, поднимаются крики и вопли. Между тем Рут заметно дрожащей рукой тушит недокуренную английскую самокрутку в пепельнице, потом заправляет красный шелковый галстук на место – под твидовый пиджак и, криво улыбаясь, благодарит одну из девиц, подобравшую разметанные по полу нотные листы и второпях устанавливавшую их обратно на пианино. Рут играет дальше – мечтательно и как будто отрешенно, даже не сознавая, что играет одновременно два вещи: нижнюю часть из «Сейчас вот сяду и сам напишу письмо», а верхнюю – из «Потягивая ром с кока-колой». Оно и понятно: в таком шуме можно и не заметить разницы, а может, он делает это вполне осознанно, отдавая дань порочно-упадническому влиянию новомодных музыкальных веяний, однако он не настолько отрешен, чтобы не узнать племянника.

– Эй, здорово, Гарри! – выговаривает он тягучим голосом, будто в такт причудливой мелодии, струящейся из чрева «Вертхаймера». – Ну что ж, здорово! Давненько не виделись.

Гарри начинает рассказывать Руту про себя, но их беседу обрывает Матушка – она подлетает к пианино, злая как мегера, и выпаливает:

– Бог ты мой, Рут! Да здесь скоро ни одной живой души не останется, ежели ты и дальше будешь играть этот отвратный американский бибоп.

Матушка затягивает себе под нос «Келли, Джо Бирн и Дэн Харт». Рут переводит взгляд на ноты, долго собирается с мыслями – и понимает, что дал маху. Не говоря ни слова, он подхватывает песню Эла Боулли[52]. Матушка улыбается.

– Вот видишь, значит, еще не все мозги пропил, раз можешь вспомнить пару-тройку старых добрых мелодий, а, Рут? Помнишь ведь, да, Рут?

Рут в знак согласия подмигивает Матушке – ее взгляд на мгновение, всего лишь на одно мгновение, теряется где-то вдали, но тут же возвращается, останавливаясь на Гарри и Регги Хо.

– А вы, черт побери, кто такие?

Рут представляет Матушке Гарри и рассказывает о его бедственном положении. Матушка удаляется, потом возвращается с каким-то голландцем, капитаном трампа[53], который перевозит яблоки в Европу. Капитан отводит Гарри в Матушкину курилку в задней части пивной и подозрительно глядит на его беспалую правую руку. Молча. Потом поворачивается к нему спиной, подходит к буфету, открывает его, шарит там и, развернувшись, без всякого предупреждения швыряет в Гарри яйцо. Гарри ловит его захватом из четырех пальцев правой руки.

– О’кей, – говорит с характерной евроголливудской манерностью голландский капитан по имени Джерри. – О’кей, я должен Матушке пару-тройку баксов за конфеты из кондитерской, так что о’кей. Черт, а почему бы и нет, а? Рейс в Неаполь. Такой вот расклад. Будешь кашеварить и мыть посуду. Годится? Ну что ж, черт возьми, давай рискнем. О’кей? Почему бы нет? Ведь жизнь – та еще лотерея, верно?

Верно-то верно, думает Гарри, да не совсем, но плевать на лотерею. Неважно. Гарри верит в судьбу, в тех, кто знает, что им от него нужно, и с этим уже ни черта не поделаешь. Словом, хоть Гарри и не думал никогда пускаться в дальнее плавание, работа есть работа – и он как ни в чем не бывало принимает предложение сесть на судно и завтра же сняться из Хобарта к далеким берегам, куда, казалось ему, было как до Луны.

Гарри смотрит на голландца в белом хлопчатобумажном костюме. Чисто щеголь. Много странствовал. Для Гарри странствование было всегда связано с армией – когда тебе так не повезло, что ты оказался на войне. Но он слишком долго болтался без дела, и ему годилась любая работа, лишь бы не сидеть на пособии. Сейчас он был слегка навеселе, и ему очень хотелось, проснувшись поутру, знать, что он отправляется за тридевять земель, а не будет маяться неприкаянный. И в знак согласия Гарри протянул вперед свою беспалую руку.

– А в какой части Англии находится этот самый Неаполь? – спрашивает Гарри, когда они обмениваются рукопожатиями.

Игрок почти всегда фаталист: выбрасывая кости, он готов принять хороший жребий и плохой как нечто одинаково неизбежное и верит – ничто не в силах повлиять на то, какой выпадет расклад. Не будь тетушка Элли столь рьяной противницей азартных игр, Гарри оказывался бы в крайне затруднительном положении на собачьих бегах и лошадиных скачках, потому что он бы всегда проигрывал, наивно думая, что такова судьба и с этим уже ни черта не поделаешь. Но тетушка Элли нагнала на него такого страху перед азартными играми, что он считал за грех даже покупку простого лотерейного билета. И все же по натуре Гарри был игрок. Поэтому, думаю, он и оказался в Триесте.

По прибытии в Неаполь спустя несколько месяцев жуткого, тяжелейшего плавания Джерри бросил его на произвол судьбы, предпочтя набрать в команду нелегальных беженцев, тем более за сущие гроши. И Гарри принимает предложение от бывшего американского солдата по имени Хэнк. Хэнк выглядит как испитой Кларк Гейбл[54], а разговаривает на манер Микки Руни[55]. Он владелец прогоревшего пансиона, заваленного японскими швейными машинками, – они достались ему в результате сделки с одним малым, служившим в оккупационных войсках в Японии. Гарри ничего не смыслит в швейных машинках, к тому же он ничего не знает об Италии и не владеет итальянским, но это неважно: главное, по словам Хэнка, обворожительная улыбка. Обворожительность, уверяет Хэнк, это все.

– Терпеть не могу проигравших, – говорит Хэнк. – А ты проигрываешь, Гарри?

«Проигравший» – для Гарри это что-то новенькое. Он молчит в легком замешательстве, не зная, что сказать. Тема проигрыша была лейтмотивом всей его жизни.

– Точно не знаю, но я пока что ничего не выиграл, а стало быть, и проигрывать мне нечего, – говорит он через какое-то время.

Хэнк улыбается и хлопает его по спине.

Гарри никогда не думал записываться в торговые агенты. Он понасмотрелся на этих белоручек-коммивояжеров в дешевеньких костюмах, останавливавшихся на ночь у них в «Хамерсе». И никогда не горел желанием пополнить их ряды, но он был безработным, а это какая-никакая все же работа. Плохая или хорошая, но Гарри считает, что она ниспослана ему свыше, к тому же, в конце концов, у него, Гарри, нет выбора. Да и дело-то плевое. На деньги, полученные за рейс, Гарри покупает двадцать швейных машинок и заручается правом на приобретение еще двух десятков.

– Откуда начинать? – спрашивает Гарри.

– С южной части города, – говорит Хэнк, страстно желающий очистить центральную часть Неаполя от любого возможного конкурента, даже такого, очевидно лопоухого, как Гарри.

Не могу больше это видеть.

Будь это кино по телевизору, я спрятался бы за диван или пошел бы варить кофе: смотреть на этот фатализм больше нет мочи. Может, потому, что это так напоминает меня самого. Почем я знаю? Но как человек может примиряться со всем, что бы ни случилось? Я вижу моего отца и никоим образом не считаю его чертовой бесхребетной медузой. Как бы мне хотелось что-то сделать для него, подыскать ему работу в «Эмпайр-отеле» – ну хоть чем-нибудь помочь! Ведь это очень горько – смотреть, как люди живут вот так и ничего не могут поделать. Я пытаюсь вызвать другое видение, но по мере того как стараюсь стереть образ Гарри, слышу, как он произносит нечто совершенно неожиданное. Произносит только одно слово. Он говорит:

– Триест.

– Триест? – удивленно переспрашивает Хэнк. – Какого черта сдался тебе этот Триест?

Переборки камбуза на трампе были обклеены открытками с видами разных уголков света. И одна приглянулась Гарри особенно. Она казалась ему такой знакомой. Облепленные домиками холмы, залив – все это чем-то напоминало Хобарт. «Что это?» – спросил он как-то у Джерри. «Триест, – сказал Джерри. – Прибежище чудаков обоих полов. Там полно словенцев, хорватов, фрицев и макаронников. Не самое милое местечко. Чертова помойка для сброда со всего континента, вот так».

Ну черт с ним. В голове Гарри что-то созревало, пока он разглядывал открытку, нечто, лежащее за пределами его привычных представлений о реке жизни, – то, что привело его к моей матери и закончилось, по-моему, знаменательно, моим зачатием.

– Триест, – повторяет Гарри. – Вот куда я подамся со своими швейными машинками.

Хэнк какое-то время молчит, потом пожимает плечами.

– Как знаешь, приятель, – говорит он. – Хозяин – барин, ничего удивительного.

Гарри улыбается Хэнку.

Я помню, как он обычно улыбался. Но в этот раз улыбка была какая-то не такая – другая, словно он в кои-то веки решил, в конце концов, сделать то, что хотел.

Кута Хо, 1993 год

Я готов во всех подробностях описать путешествие Гарри на север, пережить вместе с ним его приключения и попробовать проникнуться его чувствами – удивлением, потрясением и наслаждением – при виде неведомой земли, где он оказался. Мне хочется увидеть, как другие глядели на этого беспалого чужака. Но я не пойду вслед за ним. Как бы мне ни хотелось, как бы ни старался я быть рядом, не пойду. Я уже далеко-далеко от Италии и от того отдаленного времени: я переношусь в большой город, на улицу с прачечной и дальше, через дорогу, в запущенный сад, затуманивающийся в тусклом свете вечерних сумерек. В сад выходит окно гостиной, освещенной голой лампочкой. В гостиной под лампочкой сидят Кута Хо и Мария Магдалена Свево.

Я их вижу, а они меня нет. Может, именно поэтому я вдруг начинаю размахивать кулаками перед носом у них обеих, как я обычно делал поздно ночью в разных пивнушках. Много лет назад, стоит добавить. И все для того, чтобы меня заметили и сказали: братишка, ты часть этого мира, и ты нам небезразличен со всеми твоими помыслами и чувствами, и помыслы твои и чувства имеют значение; и сам ты не пустое место. Но, разумеется, никто ничего подобного мне не говорил. Они колотили меня, или я колотил их, или чаще всего мы колотили друг дружку, и было непонятно, кто победил, а кто проиграл. Как бы то ни было, заканчивалось все одинаково. Люди смеялись, потешались и пили, не обращая ни на что внимания. Потому что люди, с которыми я дрался, были такие же невидимые, как я сам. Потому что все мы были призраками, утратившими нечто важное, вот и шатались по земле, как заколдованные духи, в поисках того самого нечто, но все мы, в конце концов, оказывались на улице и пытались утереть разбитые в кровь рты и брови своими драными рукавами. Чаще всего я дебоширил по молодости – думал, это вроде как придает мне солидности и все такое. А последний раз дрался, кажется, лет пять назад, потому что как раз тогда я потерял последнюю надежду пробить себе туннель в реальный мир с помощью кулаков. Но сейчас что-то во мне ломается, и все, что я могу, так это ткнуть пару раз кулаками в Марию Магдалену Свево и Куту Хо. Но все без толку, понятно. И слава богу. Мои кулаки просто проходят сквозь их головы, но это всего лишь пустое злобное намерение.

– Я бы лучше примирилась, – слышу я, как произносит Мария Магдалена Свево, в то время как все мое тело кричит от острой боли после резких взмахов руками. Мария Магдалена Свево встает и направляется к заключенной в рамку фотографии, что висит на стене. – Какая милая малютка, – говорит она.

– Джемма была красавица, – отвечает Кута Хо, – но знаете, самое странное в том…

Голос Куты Хо вздрагивает. Она хочет остановиться, совладать с дрожью, унять ее и смолкает, опускает голову, достает платок, а когда снова поднимает глаза, видно, что они полны слез, и она дает им волю, без всякого смущения, будто это самое обычное дело. Я читаю мысли Марии Магдалены Свево: по ее разумению, в этих слезах есть что-то прекрасное, но что именно, она сказать не может. Наверное, она чувствует: это миг откровения и веры и подобных мгновений в жизни не так уж много. Она остается стоять на месте.

А Кута Хо между тем продолжает:

– Через некоторое время после смерти Джеммы Аляжу стало казаться, что я схожу с ума от всего этого. Он говорил, мне нужно отвлечься и не переживать. Он хотел как лучше. Думаю, так он сам справлялся со всякими напастями. Он упорно тренировался, пробегал за ночь не одну милю. Считал, что нельзя всю дорогу убиваться. «Почему ты не можешь прийти в норму? – спрашивал он. – Почему не можешь жить нормально, как другие?» «Потому что мы сами ненормальные, – говорила я. – Потому что это изменило нас и нормальным уже ничего не будет». «Малышки больше нет! – орал он. – Нет, понимаешь?» Я тоже кричала, ревела и говорила: «Может, Джеммы и нет, но она не умерла и никогда не умрет, как бы тебе этого ни хотелось. Она часть нас самих, как бы тебе ни хотелось, чтобы ее не было с нами». Глупости, конечно. Глупости. Но я так думала. И тогда Аляж предложил мне ходить на какие-нибудь вечерние курсы, чтобы я больше не думала о малютке. Али всегда нравилось заниматься каким-нибудь здоровым делом. «В здоровом теле здоровый дух», – любил он повторять. Господи, да неужели! Помимо футбола, он занимался триатлоном и еще бог знает чем. Делая вид, будто смерть малышки – дело прошлое, и если он стопчет кроссовки в пух и прах, если разобьет колени в кровь и эта боль заглушит ту, что терзает его изнутри, тогда все образуется. «В сутках не так уж много часов», – повторял он. А по мне, так их было слишком много, чтобы все это терпеть.

Кута Хо поднимает глаза и видит, что Мария Магдалена Свево так и стоит на месте.

– Простите, Мария, – говорит она.

– Не извиняйся, – отвечает Мария Магдалена Свево. – Тебе не за что просить прощения.

Но Кута Хо все равно извиняется, говорит, что не скажет больше ни слова, и просит Марию Магдалену Свеву сесть, а сама пытается совладать с собой.

– Рассказывай дальше, – говорит Мария Магдалена Свево, – если хочется.

И Кута Хо продолжает:

– Я каждый день ходила на кладбище проведать могилку Джеммы. Ее похоронили в Кингстоне[56], на современном кладбище, где вместо надгробий стоят ровные ряды плит посреди лужайки, и все одинаковые. Младенцев там хоронят всех вместе в одном ряду. Не знаю почему, но так уж выходит. Кто-то пытался сделать так, чтобы их плиты отличались от других, они подкладывали к ним любимые игрушки их малышей. Знаете, сердце разрывается, когда глядишь на такое – на эти ряды плит с именами малышей, и у каждой второй или третьей лежит пластмассовая кукла или игрушка, самая обыкновенная: Большая Птица[57], игрушечная машинка, плюшевый мишка и все такое – они лежат прямо на открытом воздухе, под дождем, на холоде, и никто даже не думает поднять одну из них, поиграть с ней или унести с собой…

Голос Куты Хо замирает, она смотрит в окно своего дома на палисадник, и взгляд ее переносится еще дальше – в сторону прачечной через дорогу, уже освещенную фонарями. Заметив, что в комнате почти совсем темно, она встает, отдергивает занавески и включает свет. Когда Кута Хо проходит мимо Марии Магдалены Свево, та начинает говорить, но не потому, что ей хочется, а потому, что чувствует: так надо.

– Наверное, было очень тяжко, – говорит она и тут же корит себя за неловкую попытку посочувствовать горю этой женщины.

– Тяжко? – удивляется Кута, садясь на место и чувствуя, как это короткое слово застревает у нее в горле. – Ну да, – задумчиво произносит она, стараясь правильно истолковать замечание Марии Магдалены Свево, чтобы одно неосторожное слово не породило другое. – Да, было тяжко.

Но понятие «тяжко» слишком мелкое, а слово «тяжко» слишком ничтожное, чтобы выразить то, что держит в себе Кута. Это лишь весьма приблизительное определение того, что она чувствует, и Мария Магдалена Свево понимает, что поступила опрометчиво, прервав Куту.

– Тяжко, – повторяет Кута, – можно сказать и так. – Она переводит взгляд на ярко-зеленую столешницу и замечает, что их кружки пусты. – Еще кружечку? – спрашивает Кута.

Мария Магдалена Свево слышит, как в кухне открывается кран, как в старенький синий фарфоровый, со сколами, чайник наливается вода, как вилка со щелчком входит в розетку. Ток проникает в нагревательный элемент в чреве старенького чайника – из его глубины слышится шипение, а потом урчание. И Кута продолжает свой рассказ усталым, сдержанным голосом:

– Аляж сказал, чтобы я больше не ходила на кладбище, кроме дня годовщины ее смерти. Я подумала, может, Али и прав. Может, я действительно слишком много думала о Джемме. Может, я заболела. Не знаю. Мне было все равно. Мне и впрямь было безразлично то, что я делаю. Раз Али так нравится, что ж, буду с радостью делать все, что он говорит. Я записалась на шерстопрядильные курсы. Но в первый же вечер, как я села в машину, меня понесло через весь город – и я снова оказалась на кладбище. Так все и началось. И продолжалось каждый вечер по вторникам. Уезжая из дому, я чувствовала себя в некотором смысле счастливой, и Али радовался моему счастью. Я радовалась потому, что буду навещать Джемму, и Али улыбался.

– То есть ты так и не попала на свои шерстопрядильные курсы? – спрашивает Мария Магдалена Свево.

– Нет, – отвечает Кута, заглушая своим голосом плеск воды, разливаемой по кружкам. – Это был повод выкроить время и съездить на могилку к Джемме.

И Кута Хо смеется над своей маленькой уловкой. Подойдя к столу, она левой рукой протягивает Марии Магдалене Свево кружку растворимого кофе, а свою бережно прижимает к груди. Потом подносит ее к губам – узким, ненакрашенным – отпивает и продолжает едва заметно улыбаться воспоминанию.

– А ты не боялась, что Аляж догадается? – спрашивает Мария Магдалена Свево.

Кута ставит свой кофе на стол, садится и обеими руками берется за ручку кружки. Они сидят за столом напротив друг друга, но глядят не друг на друга, а на столешницу, на дымящийся кофе, на пятна и крошки на столе.

– Ну, боялась, – через какое-то время отвечает Кута. – Да, боялась.

Она отпивает кофе и при этом крепко сжимает кружку обеими руками, словно вокруг бушует буря и эта кружка для нее – единственный источник тепла. Она ставит кружку, но руки по-прежнему крепко сжимают ее.

– Боялась, если он узнает, то здорово разозлится. Курсы были рассчитаны на три месяца, и, когда подошел последний срок, я стала бояться, вдруг он узнает, что было на самом деле. Тогда я пошла в магазин и купила два красивеньких джемпера ручной вязки из домотканой шерсти: один для Али, а другой для Джеммы. Стоили они недорого, да и деньги для меня тогда уже мало что значили. Во всяком случае, с размером Джеммы я угадала, ведь в следующем месяце ей должно было исполниться два годика, да и продавщица в магазине заверила, что в двухгодовалом размере она проходит еще целый год, прежде чем вырастет из него. И вот в тот вечер, во вторник возвращаюсь я домой и дарю Али джемпер. Он был потрясен. «Я же говорил, – сказал он, – видишь, как это помогло тебе вернуться к прежней жизни?»

Мария Магдалена Свево смеется.

– Он что, так ничего и не узнал?

Кута тоже смеется: ведь все вышло так глупо.

– Знаю, – говорит она. И смеется еще громче. – Это смешно. Сейчас. Если посмотреть назад, то и впрямь смешно. – Куту, кажется, несколько поразило воспоминание о том забавном случае, и при мысли, что это действительно было смешно, она смеется еще громче, как над настоящей шуткой. – Смешно, да? Я хочу сказать, что забыла – честное слово, клянусь, вы не поверите – срезать бирку с внутренней стороны горловины. И вот, когда он стал натягивать на себя джемпер и я заметила свою промашку, меня пронзила мысль: о боже! то-то сейчас будет! Но он ничего не заметил. Бирку я срезала на другой день, перед тем как он вернулся с работы. Он был очень рад такому подарку и сказал, что следующим летом собирается свозить меня в отпуск в Квинсленд. Я сказала, что все это звучит довольно заманчиво, мы сидели в постели и долго-долго мечтали, что будем делать в отпуске. Потом он стал целовать мою спину: ему захотелось любви. А мне было все равно, ведь я ничего не чувствовала – ни хорошее, ни плохое. Я просто лежала как бревно и смотрела на луну. Потому что чувствовала себя такой же большой и пустынной, как луна, как будто уже ничто не могло причинить мне боль. – Кута взглянула на Марию Магдалену Свево. – Странно, что я делюсь с вами самым сокровенным. Потому что раньше я бы никогда не решилась говорить с чужим человеком о таких вещах. Вы же помните, какой я была. А теперь какое это имеет значение? Какая разница, что знают люди, – все или ничего? Все, что я знала, так это то, что Джемма была здесь, а теперь ее нет. – Кута оперлась щекой на руку, глянула в свою кружку и, взяв ее другой рукой, допила остатки кофе. – Как бы то ни было, Али, думаю, был немного разочарован. Он ничего не сказал, но что ж, да вы и сами знаете, как оно бывает. На другое утро, когда он ушел на работу, я поехала на кладбище и положила джемперок Джеммы ей на могилку, навроде подарка. Я аккуратно сложила его, чтобы он выглядел так, как в магазине, когда я его покупала. Помню, где я его оставила. У верхнего левого угла таблички. Странно, что такое хорошо запоминается. Я помню джемпер, где оставила его, как сложила, а Джемму уже не помню. То есть я вроде бы что-то помню, а вот как она выглядела, как двигалась, как плакала и улыбалась, как шевелила ручками и все такое – нет. Все это позабылось. Я просматривала наши фотографии, а когда закрывала глаза, то видела только сами фотокарточки, а не Джемму на них. Я старалась, старалась, но все как отрезало. Кроме одного случая. Это было ночью после того, как отвезла джемперок на ее могилку. Той ночью я спала и впрямь хорошо – первый раз после смерти Джеммы спала по-настоящему, и мне снилось, как Джемма подросла, стала маленькой красивой двухгодовалой девочкой, и как бегала по парку в своем джемперочке, и он ей шел как ничто другое. Она кинулась в мои объятия, и я слышала, как она смеется, я чувствовала, как разогрелось ее тело после беготни, и тогда она сказала мне: «Я люблю тебя, мамулечка». А я ей в ответ: «Только смотри не запачкай новенький джемпер». – Кута снова смеется, рот ее вытягивается, щеки растягиваются, губы приоткрываются, но с них не срывается ни единого слова – ничего, кроме прерывистых рыданий.

Мария Магдалена Свево берет Куту за руку.

– Хороший сон, – говорит она.

– Правда? – спрашивает Кута и медленно отдергивает руку. – Даже не знаю. Я прочла в одной книжке – и запомнила, не знаю почему, – как один герой говорит, что такое снится, когда мертвецам не хочется тебя отпускать. Это правда? Я навсегда это запомнила. Это когда мертвецам не хочется тебя отпускать. Во всяком случае, я… Больше я туда не возвращалась. А потом мы поссорились. Серьезного повода не было – все произошло так, словно то, что нас вместе связывало, разорвалось. Понимаете, о чем я? Как будто что-то сломалось и уже не починить.

Кута смотрит в глаза Марии Магдалены Свево – первый раз за весь день. На лице у Куты замешательство. Она как будто не в состоянии объяснить заключительную часть своей истории.

– Но странно то, что он так и не узнал, что́ сломалось, пока я ему не сказала. Странно как-то. – Она снова смотрит в кружку из-под кофе и видит, как от образовавшейся на дне ее черной пленки отражается свет лампочки. – Правда?

Мария Магдалена Свево, наблюдая за нею, молчит. Потом наклоняется к пластиковой хозяйственной сумке, с которой пришла. Пластик шуршит, пока она роется внутри и извлекает оттуда сверток в грубой оберточной бумаге, перевязанный шпагатом. Мария Магдалена Свево кладет сверток на стол.

Мария Магдалена Свево развязывает шпагат и разворачивает бумагу. В ней, аккуратно сложенное и присыпанное гвоздичным порошком, лежит запятнанное слезами постельное покрывало. Мария Магдалена Свево просовывает руки под покрывало, поднимает его и передает Куте Хо.

Со словами:

– Если лежишь вдвоем, тогда обоим тепло, а в одиночку разве согреешься?

Глава 7

Вдруг глаза мои резко раскрываются – и старенькое покрывало в мгновение ока исчезает в бурном речном потоке. Вместе с ощущением потока я снова чувствую свое измученное тело, но я не буду подробно описывать эти чувства. Не буду. Силясь отрешиться от нарастающей боли, переключаю внимание на мою вытянутую руку. И чувствую, что если еще совсем недавно вода доходила мне почти по локоть, то теперь холодный воздух я ощущаю только запястьем и кистью. Стало быть, река поднялась на два добрых десятка сантиметров или около того. Стало быть, чем быстрее взбухает река и чем яростнее ревет водопад, тем меньше у меня надежды на спасение.

Но вот из-под пузырящейся тьмы проступает какое-то строение – дом. Точнее, жилище. Небесно-голубой одноэтажный домик, сбитый из жестяного листа. Теперь я вижу, где расположен этот самый домик: в выщербленном ветрами портовом городке Стран, который, в свою очередь, торчит, как бородавка, посреди неоглядной дикой юго-западной территории Тасмании. Неподалеку от небесно-голубого домика – железнодорожная станция. Казалось бы, я имею не самое непосредственное отношение к событиям, что разворачиваются у меня перед глазами, но, с другой стороны, возможно, подобные вещи, весьма далекие от нашего восприятия, как раз и определяют то, какие мы есть. По крайней мере, так считают некоторые. А Гарри сказал бы, что если хочешь следить за игрой в футбол, гляди не на нападающих, а на свободных игроков на флангах.

Тетушка Элли, 1940 год

Над городком показался дымок горного паровозика, специально доставленного из Швейцарии всего каких-нибудь сорок лет назад, и в тот неурочный день (неурочный потому, что светило солнце) после нескончаемо долгого пути через лесные чащи, горные хребты и дикое ущелье реки Кинг из вагона на конечной станции вышел костлявый, смуглый, с большим носом мальчуган. Его встречала маленькая, густо нарумяненная женщина с торчащими на подбородке волосками, в старомодном платье, толкавшая перед собой детскую коляску. Изо рта у нее торчала глиняная курительная трубка. Хотя в тот день и проглядывало солнце, небо привычно клубилось мрачными тучами: ведь это западное побережье Тасмании, первый клочок суши на тысячи миль пустынного океана в «ревущих сороковых»[58], обрушивающихся на нее со всей своей неизбывной мощью. Но под облаками, на западе, сияло низкое зимнее солнце – оно освещало смуглого мальчугана и нарумяненную женщину, дымившую глиняной трубкой, и тележку, как будто они были героями полотна, сотканного стихией на свой лад. Хотя мальчуган едва слышал о ней, эта маленькая, чудно́ одетая женщина показалась ему очень хорошо знакомой, когда он обнимал ее, а после целовал малыша в коляске. Она приняла у мальчугана перевязанную веревкой картонную коробку, положила ее в коляску с одного конца и, взяв мальчика за руку, а другой рукой толкая коляску, повела в центр города.

Городок выглядел захудалым и ветхим, как некогда дородный человек, умирающий от рака, – последствия хорошей жизни: некогда упругая, обтягивающая жировую прослойку кожа теперь обвисает жалкими, дряблыми, неровными складками. Просторные, некогда богатые дома, в которых, было время, проживали семейства, претендовавшие на высокое общественное положение, обветшали и просели, будто в пример своим нынешним обитателям, обедневшим и разбитым.

Я просматриваю недалекое прошлое этого края, как снятую рапидом кинопленку: я вижу, как в 1880-х и 1890-х годах, во время горнопромышленного бума, европейский прогресс громадным валом накатывает на эту нетронутую землю, преобразуя западное побережье и оставляя на нем причудливые маленькие городки вроде Страна, словно удивительные обломки крушения корабля мечты и разбитых надежд. Я вижу, как эту обширную дикую землю на западе Тасмании вдруг заполняют люди. Я вижу их сквозь неоглядные чащобы дождевого леса: они ведут изыскания, вырубают и выжигают огромные лесные участки. В самый разгар великого бума – в 1901 году, или в год образования федерации, природные богатства западного края утекают через здешние порты, взамен же сюда, подобно гигантскому приливу, втекают припасы и оборудование, а заодно сутенеры и шлюхи, спекулянты и бутлегеры, обездоленные, нуждающиеся главным образом в работе, и неудачники, мечтающие попасть в страну, которую они коротко окрестили Австралийским Эльдорадо. В тот год, когда раздавались самодовольные речи, городок Стран гордился тем, что его население составляет две тысячи человек. Но вот пленка мало-помалу замедляется – и, наконец, останавливается на 1940 годе, когда в Стране остается, может, четверть от бывшего населения и нет ни малейших признаков его пополнения: все говорит о том, что население и впредь будет только сокращаться – и, в конце концов, Стран ждет судьба многих других недолговечных горняцких городков и поселков на западном побережье, с их величавыми духовыми оркестрами, клубами «Чудаков»[59], техническими обществами и футбольными командами, доказавших, все как один, что они столь же преходящи, сколь западные шквалы, ибо их великолепные гостиницы и плавильные фабрики канули в торфяники дождевого леса, уже поглотившего такие городки, как Пиллинджер, Кротти, Линчфорд и Типукана.

Не то чтобы мирты и щитовники[60] пустили ростки на главной улице Страна. Не то чтобы железнодорожный вагон застрял навеки, повиснув в воздухе, прямо посреди лесной чащобы, как это случилось однажды на берегу бухты Келли[61], где стоял городок, в центре которого располагалась оживленная железнодорожная сортировочная станция. Чернодревесная акация проросла сквозь середину брошенного вагона и за несколько десятков лет, широко разветвившись, приподняла его в воздух аж на целый ярд и удерживала так, поднимая все выше, пока сама росла, пробиваясь к солнечному свету, озарявшему лесной полог, – так что теперь кажется, будто вагон парит среди пышной влажной зелени лептоспермумов, вьющихся растений, миртов и ромбоидальных филлокладусов. Не осталось ни рельсов, ни построек, ни прочих материальных следов некогда кипучей сортировочной станции посреди некогда шумного городка. Ничего.

Кроме вагона, парящего в воздухе, в чаще дождевого леса.

Пока что, вижу, в Стране только несколько магазинов заколочено досками, и доски лишь слегка тронуты ослизлой зеленой плесенью и гнилью. Остальные же магазины пока еще красуются своими витринами, хоть и весьма скромными: вот пирамида из полдюжины здоровенных банок консервированного варенья, поставленная так давно, что этикетки выцвели и уже начали отслаиваться; а вот несколько дохлых мясных мух валяются под картонным щитом, рекламирующим «Мыло в форме обезьянок – не для стирки одежды!». Те, кто здесь остался, решили обождать, но, глядя на город, создается ощущение, будто люди бросили вызов земному существованию, будто они чего-то хотят и что-то знают о происходящем, и это что-то связано с их собственным непостоянством и ничтожностью. Человек посторонний ошибочно принимает подобное ощущение за обреченность. Но это не так. Это смирение. Я знаю, что говорю, потому что чувствую – это ощущение витает в воздухе. И пахнет оно торфом. Городок стоит с полсотни лет. И, может, простоит еще пятьдесят. А то и все сто. За городом протекают ручьи, заваленные стволами хьюоновой сосны, такими старыми, что кажется, будто они рухнули сорок тысяч лет назад. Не то чтобы жители Страна это знают. Они это чувствуют. И с каждым днем чувствуют все сильнее, равно как и запах торфа.

Не доходя полмили до центра города, тетушка Элли свернула направо – на небольшую, мощенную гравием улочку. В конце улочки они подошли к ветхой ограде из штакетника, и тетушка Элли повернула к калитке. Гарри, чтобы не отстать, пришлось чуть ли не бежать за нею вприпрыжку по гравийной дорожке мимо купы лептоспермумов посреди лужайки, поросшей пуговичной травой, где в свое время тщетно пытались разбить сад, – дорожка вела к скамейке у домика из жести, выкрашенного в небесно-голубой цвет.

Когда они подошли ближе, Гарри заметил, что домик построен из листов гофрированного железа, и гофры намного уже, чем у кровельного. Кое-где стены были заделаны, наподобие заплат, расплющенными жестянками из-под керосина, выкрашенными в тот же небесно-голубой цвет.

– Вот мы и дома, – сказала тетушка Элли, хлопая широкой ладонью по гофрированному железу. – У нас это называется рифленкой – самый, черт возьми, лучший строительный материал по эту сторону от Горманстона[62]. Не гниет, недорог и всегда предупреждает, когда начинается дождь. – С этими словами она обличающе указала пальцем на дом из кирпича, ниже по улице. – Не то что вон та развалюха, уж будь спокоен, Гарри.

Тетушка Элли всегда питала неприязнь к кирпичным домам – еще с тех пор, как впервые увидела такой дом в десять лет, на окраине Делорейна[63]. Она застыла тогда как вкопанная и так долго глазела, что ее матушке, Дольси Досситтер, пришлось здорово отшлепать ее по щекам.

«Прекрати сейчас же!» – Дольси оглядела каменный домик с опрятным огородом перед ним, засаженным кочанной и цветной капустой и тыквой, и увидела, как в окне, справа от входной двери, чуть отдернулась кружевная занавеска. В окне, на фоне затемненного внутреннего пространства комнаты, показалось что-то круглое и еще более темное. Лицо. И оно смотрело прямо на них. «Давай-ка поскорее уйдем отсюда, – сказала Дольси, обращаясь к Элли, – а то подумают еще, будто нам что-то надо».

«На чем же он держится?» – спросила Элли, когда Дольси подтолкнула ее ладонью в спину.

«А я почем знаю? Ступай себе вперед». – И она снова подтолкнула Элли. Элли сдвинулась с места и пошла, все время оглядываясь назад, на кирпичный домик.

«Ну на чем?» – не унималась Элли.

«Черт их разберет, этих белых. Не знаю. Да не оглядывайся ты, знай себе иди!»

«Дома держатся на большущих деревянных балках. Одна такая балка крепится к другой гвоздями или колышками. Я знаю, потому что сама видела, как дяди сколачивали сарай для наблюдения за птицами. А если там нет никаких балок, то на чем же он держится?»

«Должно быть, и в этих квадратных красных каменных домиках тоже есть эти самые балки, перекладины или что там еще, и они спрятаны внутри, так оно и есть», – сказала Дольси, не переставая подталкивать Элли вперед и боясь, как бы не случилось чего плохого.

«Может, и так», – согласилась Элли.

«Может, не может, без разницы», – сказала Дольси, повидавшая на своем веку столько всяких новых штучек, необыкновенных, сказочных, что ее уже ничем нельзя было удивить. Со временем Дольси научилась воспринимать все как должное.

«Ну как?»

«Принимай все как есть, и тогда тебе будет легче жить. А будешь до всего допытываться, наживешь на свою голову неприятностей. Наживешь неприятностей и… – Она провела пальцем дочери по горлу, как ножом, и испустила жуткий, булькающий звук. А потом рассмеялась и сказала: – Кто его знает, зачем эти олухи занимаются всякой ерундой? Никогда их не понимала, да и вряд ли уж когда пойму».

Так вот, в том самом домике из жести, подпертом с одного конца кирпичами, а с другого – сосновым пнем, в том самом скудеющем портовом городке Стран, в ту самую зиму 1940 года тетушка Элли затопила трескучими миртовыми дровами камин в общей комнате, служившей одновременно гостиной и кухней, и приготовила ванну для Гарри прямо у камина. Камин, сбитый из той же гофрированной жести, был размером почти с комнату – до того широкий, что тетушка Элли посадила Гарри прямо в него, пока сама, вооружившись канистрой из-под керосина, принесла воду из стоявшего во дворе бака. Канистру она подвесила к железной вешалке для кухонной утвари в дальнем конце камина, прямо за двойную ручку из проволоки. Когда Гарри и канистра разогрелись докрасна и стали цвета трескучего пламени, тетушка Элли засуетилась дальше. Гарри глянул на почерневшую железную кухонную вешалку, отяжелевшую под слоем затвердевшей и потрескавшейся жирной сажи. А тетушка Элли меж тем снова пошла во двор за старой жестяной же сидячей ванной, спрятанной под домом снаружи. Она поставила ванну поближе к огню и вылила туда канистру с горячей водой. Гарри выбрался из камина и стал смотреть, как плотная и тяжелая струя воды, напоминающая по форме язык, превращается в облако пара. Затем его взгляд остановился на тетушке Элли, и ему показалось, он вдруг сразу понял, что между ними есть что-то общее и особенное. Гарри понял и то, что он тоже особенный. Он вглядывался в нее в надежде разглядеть более явственное проявление этой общей особенности. Тетушка повернулась в ответ на его взгляд и рассмеялась, ошибочно подумав, будто его заинтересовала ее трубка, а не она сама.

– Чудной ты какой-то, Гарри. Хочешь попробовать, а?

С этими словами она протянула трубку Гарри – он посмотрел на нее, понимая, что предложение вполне серьезное, а не шуточное, как у взрослых, взял трубку и затянулся. Когда его рот наполнился мягким дымом, Гарри посмотрел на гладкую каминную полку, когда-то светло-желтую, а теперь цвета закопченного дымом дерева. Там, среди пожелтевших фотографий и увядших красных гераней в вазах с пожелтевшей водой, лежало то, что осталось от Рега, давно почившего мужа тетушки Элли: вставные челюсти.

Рег продал свои зубы, когда над Страном после образования федерации стали сгущаться тучи. Перед тем он прикупил участок земли на деньги, которые заработал, когда мыл золото на реке Кинг в 1880-х, и через несколько лет даже успел построить часть дома на этом участке, а потом наступила депрессия. У него были большие планы: обшить дом дешевой орегонской доской, которую завозили штабелями из Америки, пристроить к нему просторную веранду и раскрасить ее в разные цвета. Дом должен был состоять из восьми комнат – но деньги вдруг кончились, и удача в конце концов от него отвернулась. Элли сидела с ребенком, и Рег, не имея возможности найти хоть какую-нибудь работу, был принужден продать свои зубы местному зубодеру – тот накачал Рега веселящим газом с опийной настойкой в качестве анестезии и выдернул у него все зубы. Зубодер зарабатывал куда больше, дергая здоровые зубы, нежели вылечивая гнилые, к тому же на пару с зятем, жившим в Бристоле, в Англии он вел прибыльную торговлю – поставлял зубы из Тасмании в контору на Пэлл-Мэлл, где делали зубные протезы для богатеев, потерявших зубы от слишком хорошей жизни. Зубы из Страна были в цене – за них нередко можно было выручить круглую сумму, даже несмотря на то, что их приходилось подшлифовывать абразивным камнем, чтобы очистить от табачного налета, к тому же в основном это были крепкие зубы молодых парней, приезжавших на западное побережье попытать счастья на рудниках и приисках. Оказавшись же без работы и денег, многие из них вынужденно жертвовали зубами, чтобы купить обратный билет на пароход до Мельбурна или Хобарта. Часть денег, вырученных от продажи зубов, Рег с Элли потратили на покупку гофрированного железа, чтобы достроить дом, а оставшуюся приберегли на жизнь. Рот Рега, казавшийся Элли даже привлекательным, превратился в сморщенную щелку, как у старика, и, хотя Рег отпустил пышные, как у моржа, усищи, дабы скрыть на лице явный изъян, причиненный зубодером, он чувствовал себя навек униженным. В конце концов Рег нашел себе работу на верфи Страна, и с учетом тех малостей, что он зарабатывал и прибирал к рукам, на жизнь им хватало вполне. Работа приносила дополнительную выгоду – в виде банок с синей краской, отгружавшейся для нужд горнодобывающей компании «Маунт-Лайелл». Рег заметил несоответствие между цифрами в судовых декларациях и фактическим количеством доставленной краски: на самом деле ее оказывалось на пару сотен галлонов больше, чем было заявлено в судовых бумагах. Рег со служащим верфи обеспечивали отгрузку краски, заявленной в декларации, в Куинстаун, а излишки сбывали тайком налево – и через год, когда горожане затеяли не спеша перекрашивать свои дома, Стран заметно преобразился: из неровно пестрого он превратился преимущественно в небесно-голубой, как будто город разом припорошило нетающим синим инеем.

Когда Рег скончался от удара, его дешевенькие вставные челюсти (не идущие ни в какое сравнение со сверкающими зубными протезами, на которые пошли его изрядно облагороженные зубы) обрели свое место на каминной полке: одно время они покоились в стакане с водой, а потом на одной из семейных вечеринок (тетушка Элли признавала только подобного рода торжества) стакан с челюстями, из которого испарилась вода, использовали вместо кастаньет во время танцев. Они так и остались лежать там, два пожелтевших полумесяца, среди фотографий, пепельниц, пожухших почтовых открыток и поникших гераней, – среди всего этого ветшающего обрамления, словно маленький памятник одной человеческой жертве.

Тетушка Элли перебралась на западное побережье в 1891 году из округа Мол-Крик через Мельбурн, штат Виктория, после несчастного случая, произошедшего на ферме, где трудились два ее брата – Джек и Берт. Братья работали у фермера по имени Бэзил Мур, у которого было свое хозяйство где-то на отшибе Мол-Крика. В то время свирепствовала коровья чума, и Бэзилу пришлось забить большую часть своего стада. Он велел братьям выкопать большую яму, куда должны были согнать скотину и там ее забить. Пока они копали, он то и дело прикладывался к бутылке рома, прерываясь только для того, чтобы их поторопить, – заставить копать бойчее и глубже. Прикончив бутылку, он выбросил ее и побрел прочь. А возвратился только часа через полтора. Понятно, он ходил на ферму, потому как вернулся с другой бутылкой, наполовину опорожненной, и дробовиком. Бэзил спрыгнул в яму, которая теперь была глубиной семь футов, то есть на три фута глубже, чем тогда, когда он видел ее последний раз, и свалился лицом прямо в грязь. Он вскочил на колени и глянул вверх – на улыбающиеся лица на краю ямы. Его залитые ромом глаза, сверкавшие на фоне перепачканного лица, были исполнены унижения.

– Давайте сюда дробовик! – крикнул он братьям, стоявшим наверху. Они посмотрели на Бэзила, затем друг на друга и снова на него. – Давайте сюда дробовик, говорю! – заорал Бэзил. И швырнул в них пустую бутылку.

Бутылка медленно взмыла вверх, отскочила от стенки ямы, у самого края, и полетела вниз, на Бэзила – ему пришлось отпрянуть, чтобы увернуться. Братья привязали к стволу дробовика кусок упаковочного шпагата и стали осторожно спускать дробовик Бэзилу – он схватил его, едва дотянувшись пальцами. Открыв со щелчком затвор, он достал из кармана куртки пару зарядов, вставил их в патронник и со щелчком же закрыл затвор. Приставив ружье к плечу, он вскинул ствол к небу, закрыл один глаз, слегка качнулся, стал ровнее, провел другим глазом по небу, пока не увидел одного из братьев. Поставил палец на спусковой крючок. И проорал:

– А ну закапывайте меня, черномазые твари!

Братья подозрительно глянули вниз – может, даже с легкой ухмылкой.

– Закапывайте!

Только теперь они смекнули, что Бэзил не шутит.

– Я нипочем не уехал бы из Девона[64], – продолжал Бэзил, который, будучи даже крепко пьян, врал братьям, будто он вольный поселенец из Девона, а вовсе не тот, за кого его держали в округе, – каторжник из Солфорда[65], приговоренный к смерти за зверства, а потом, после того как ему смягчили приговор, сосланный на четырнадцать лет на Землю Ван-Димена. В ту пору он был еще совсем молодым парнем. А теперь он был стар и разорен – благодаря Системе, тяге к респектабельности, которой ему было никогда не добиться, благодаря неспособности возделывать землю, купленную для того, чтобы соответствовать мечте.

– Не хотите взять свою землю обратно – закопайте меня! – не унимался он.

Стоять прямо и смотреть в небо, не шатаясь, было выше его сил – Бэзил снова не удержался на ногах и упал. Прежде чем громыхнул выстрел, братья были уже далеко от ямы. Они бежали прочь, слыша, как Бэзил сыплет им вслед проклятиями.

– Эй вы, трусливые черномазые твари! А ну вернитесь и закопайте меня! Вы же сами хотите. Закопать меня в моей земле. Ну же, вернитесь и кончайте со мной. Закопайте меня сейчас же. – Дальше он отчеканивал каждое слово: – Эй вы… мерзкие… черномазые… твари!

Но братья не вернулись ни на другой день, ни через неделю – никогда, потому что той же ночью в дверь их хижины постучала беда. Бэзила нашли на дне ямы мертвым – со смертельной раной из дробовика. Братья собирались когда-нибудь вернуться, однако в пивной, в Мол-Крике, прошел слух, будто Бэзила покарала за пьянство его жена, но, исправившись на том свете, он непременно вернется; а вернувшись, Бэзил будет угрожать им уже не дробовиком, но карой Господней. Так что путь назад был отрезан.

– Нас как пить дать вздернут, – сказал Берт. – Никто не поверит двум чернокожим.

Берт, Джек и Элли добрались по реке до Мельбурна и прожили там три года – до тех пор, пока однажды роковым вечером, накануне Кубка Мельбурна[66], Берт не повстречал в коллингвудской[67] пивной Рега Льюиса. Рег прибыл в отпуск из Страна и проигрался в пух и прах в «орлянку». Берт привел Рега к себе в хибару, которую он, Джек и Элли снимали вместе с двумя другими семьями. Они накормили Рега говядиной с картошкой, и Берт дал ему один фунт – свой недельный заработок на скотобойне, где он трудился забойщиком. Рег поведал им про Тасманию: как там, на западе, жизнь бьет ключом, как сама Нелли Мельба[68] однажды пела в Зиане, горняцком городке, который, по слухам, вот-вот станет столицей Тасмании, поскольку разрастается прямо на глазах, просто удивительно. Троица скучала по родной земле и своим сородичам, и они рассказали Регу, почему им пришлось бежать и как они хотели бы вернуться обратно. Рег в некотором роде проникся чувством к сестре двух братьев – маленькой, симпатичной темнокожей женщине, которая все время улыбалась, когда он рассказывал о старательской жизни среди диких чащоб дождевого леса на западе. Его истории становились все более несуразными, а ее улыбка – все более широкой. Он рассказывал, как иные удачливые старатели, разбогатев в мгновение ока, прикуривали сигары от фунтовых купюр и пичкали заезжих собратьев из Калифорнии россказнями о том, будто сумчатые волки очень любят лакомиться золотоискателями-одиночками. В довершение всего он признался, что главное достоинство любого парня с западного побережья заключается в том, чтобы намолоть чепухи похлеще соседа. И они долго смеялись над этими словами.

– Черт, – сказал Берт, – я же знал, все это чушь собачья. Просто мне было интересно, сколько чепухи можно намолоть после говядины с картошкой.

И все трое рассмеялись еще громче, так, что аж стены их съемной хибары заходили ходуном, а Регу пришлось утирать слезы с глаз.

Рег все настойчивее уговаривал их перебраться на западное побережье, куда стекался люд со всех концов света, где их никто не найдет и где работы хоть отбавляй. А они только кивали, не зная, что и думать. На другой день на заездах, предшествовавших скачкам на Кубок Мельбурна 1891 года, Рег поставил подаренный ему Бертом фунт на лошадь под тридцать шестым номером – и та выиграла. На следующее утро Рег разыскал на скотобойне Берта и вернул ему целых пять фунтов, а вдобавок вручил три билета в один конец на пароход из Мельбурна до Страна. Братья с сестрой встретились на семейном совете, все обговорили и в конце концов решили податься на Тасманию под вымышленными именами – для вящей безопасности. Не успел пароход войти в залив Маккуори, как Элли приняла предложение Рега стать его женой.

Тетушка Элли, 1941 год

Под конец второго года пребывания Гарри в Стране тетушка Элли убила белую корову, принадлежавшую управляющему рудника «Маунт-Лайелл». Ее внучка Дейзи сильно расхворалась – у нее был сильный жар. Поначалу тетушка Элли особо не тревожилась. Однако к вечеру жар усилился, Дейзи забилась в приступе, и тетушка Элли решила сходить за врачом. Она пошла к нему домой в Западный Стран, но там узнала, что врач играет в карты на другом конце города, в бухте Леттес. И она отправилась через весь город в бухту Леттес по темной, пустынной дороге, чувствуя, как возрождаются все ее былые страхи. Тьма казалась ей громадной ямой, куда она должна была провалиться. Она, как и все старики, боялась темноты, но в этот раз от страха у нее аж скрутило живот, и совладать с ним у нее не было сил. Она завизжала и пустилась бежать. Она чувствовала спиной, что за нею гонится какая-то белая морда. Она вздернула полы платья и припустила что было духу. Глиняная трубка выпала изо рта, когда она стала задыхаться, – пришлось оставить ее там, где она упала, потому как тетушке Элли было боязно даже подумать о том, чтобы остановиться и подобрать ее. Она бежала и бежала – живот у нее сводило все сильнее, горло горело огнем. Она бежала и на бегу вспоминала древние предания стариков, которые помнила с детства, предания о том, как однажды ночью к ним пришли белые, как матери запихивали кору в рот младенцам, чтобы они не кричали и чтобы их плач не услышали охотники, и как от этого младенцы иногда умирали. Как нельзя было даже разжечь огонь и помешать Верове[69] забрать души умерших детей, потому что все боялись, как бы кто не заметил дым костра. Она бежала, и руки ее болтались взад-вперед, а в груди полыхал огонь, она бежала и все время чувствовала белую морду у себя за спиной. Она вспомнила рассказы стариков о том, как их предков загоняли в ловушки и вешали, точно диких зверей, как в Ойстер-Ков[70] доктор Миллиган прописывал им снадобья, чтобы у них не было детей. Вспомнила она и жуткие истории, которые ей рассказывала мать, – историю о том, как солдаты схватили черную девочку, связали и держали так всю ночь, а утром отпустили и стреляли ей вслед. А еще она вспомнила историю, которую Лалла рассказала ее матери, – историю о том, как солдаты заявились к ним на корробори[71] и Лалла увидела, как один из них подцепил на штык младенца и бросил его в костер.

А потом тетушка Элли уже больше не могла бежать. Замедлила бег и перешла на шаг, зашаталась и остановилась. Сначала она слышала только собственное частое дыхание и биение своего сердца – эти звуки на время заглушили страх. Затем, когда дыхание ее мало-помалу выровнялось, она почувствовала, как что-то горячо дышит ей в шею и разглядела за спиной белую морду. И поняла: это дыхание Веровы, предвестника смерти. Только чьей? В полном ужасе она застыла на месте. Она чувствовала, как воздух вырывается из ее раздувающихся ноздрей, чувствовала, как все тело пронзает дрожь, чувствовала, как холодный пот стекает у нее по загривку, обдаваемому дыханием белой морды.

Тетушка Элли резко повернулась, размахнулась что было силы кулаком. И почувствовала, как он ударился обо что-то мягкое, бархатистое, а потом, когда кулак скользнул вниз, почувствовала слюнявые зубы – тут послышался жуткий вой и что-то огромное рухнуло наземь. Тетушка Элли глянула вниз, увидела бесчувственную тушу белой коровы. И остолбенела. А потом ударилась в слезы.

Так, обливаясь слезами, она одолела остаток пути до бухты Леттес, благо было недалеко, нашла врача, и они вдвоем поехали на его крохотном «Остине» домой к тетушке Элли. Но, как уже догадалась тетушка Элли, было слишком поздно. Они вошли в дом и увидели Гарри – он сидел на полу перед камином и качал на руках обмякшее тельце Дейзи. Она только что умерла – от менингита, как сказал врач. Гарри рассказал, что у нее случился второй приступ и потом она тихо умерла. Он сказал, что понял, когда она испустила дух. Он не плакал, а тетушке Элли хотелось видеть его слезы. Что ж, он мужчина, хотя ему всего-то двенадцать. А когда он поднял на нее глаза и спросил, отчего кругом так много смертей, она вместо ответа только охватила его голову и прижала к своему животу, черному, влажному, остро пахнущему дождем и тяжело вздымавшемуся от тягостных протяжных рыданий.

Тетушка Элли, 1946 год

Она сидела на полу у камина, и по толстому слою румян на ее щеках он понял, что на душе у нее кошки скребут, поскольку чем хуже она себя чувствовала, тем сильнее румянила себе лицо. Она гордилась своей кожей, всегда говорила, какая она у нее красивая и светлая, хотя Гарри казалось, что не такая уж и светлая.

Вскоре после первого своего приезда в Стран Гарри посмотрел на тетушку Элли и спросил:

– Ты або[72], тетушка Элли?

Элли первый и единственный раз, насколько помнил Гарри, накинулась на него.

– Не смей обзывать так добропорядочных людей. Это отвратительно, слышишь? Мы добрые, приличные католики, добрые, приличные белые католики, понял?

Гарри ничего не понял.

– Мне очень жаль, тетушка Элли, я просто подумал, может, вы або…

Гарри не успел договорить, как Элли принялась шлепать его, на сей раз с методичной грубостью, которая была ей не свойственна, но которой она научилась, потому что хотела, чтобы он зарубил себе это на носу. Поэтому он не обиделся, а соблаговолил ее выслушать. Она шлепала его сперва по одной щеке, потом говорила, затем била по другой и снова говорила. И пока вот так шлепала, по щекам у нее текли слезы, хотя голос звучал сердито.

Шлеп!

– Никакие мы не або и не черномазые, слышишь?

Шлеп!

– Будешь так говорить, тебя заберут, понимаешь? Заберут обратно на острова. Я уже говорила тебе, кто мы такие, – добропорядочные белые католики.

Шлеп!

– Так кто мы?

Шлеп!

– Белые католики.

Она задержала руку у своей щеки.

– Правильно. – Голова ее мгновенно повернулась, и она увидела свою широко раскрытую ладонь, готовую при надобности шлепнуть еще раз, но потом взгляд переметнулся обратно, и она снова строго воззрилась на Гарри, словно заметила в нем что-то чужое и пугающее, чего ей не хотелось видеть. – Добропорядочные белые католики, – проговорила тетушка Элли на сей раз дрогнувшим голосом, как будто неуверенно.

Хотя Гарри ничего не понимал, он знал, что говорить на эту тему больше не будет, к тому же о случившемся никто из них больше не вспоминал. Впрочем, Гарри со свойственным детям чутьем стал прибегать к уловкам. Он смекнул: чем реже будет злоупотреблять такими словами, как «або» или «абориген», тем больше сможет выведать у тетушки Элли. Не то чтобы он сознательно пытался выудить у тетушки Элли то, о чем она не желала говорить. Он продолжал допытываться, хотя сам того не осознавал, как не понимал и того, зачем ловчит, задавая вопросы.

Гарри понял, что самое подходящее время для расспросов – когда они выходят на прогулку, благо тетушка Элли очень любила прогуляться. Они проходили не одну милю по пляжу Оушен-Бич и ели мясистые листья карпобротусов[73] – так называемых свиных рыльцев, которые тетушка Элли называла пальцами мертвеца, почесывались от укусов мясистых прыгающих муравьев и муравьев-бульдогов. Гуляли они и в буше, близ мыса Пикканинни-Пойнт на реке Кинг, ходили и к поросшим лесом развалинам Типуканы. В такие минуты она напоминала Гарри черную сливу. Она срывала созревшие кенгуровые яблоки, когда они трескались и раскрывались ранним утром при первых солнечных лучах, и запихивала их Гарри в рот – по вкусу они напоминали ему не то мучнистую вареную картошку, не то бананы. Сама же тетушка Элли особенно уважала мулли – крупные ягоды лесного винограда. Походя тетушка Элли пичкала его дарами буша и всю дорогу болтала, говорила, что землю нужно беречь, потому как земля – это дух. Когда на руднике в Куинстауне случилась беда и многие горняки погибли, она сказала, как обыкновенно говорила во времена засух, наводнений или пожаров, что земля пропиталась кровью и такие напасти сваливаются потому, что «дух сердится и пребывает в печали». Иной раз, когда тетушка Элли напивалась, или хворала, или гуляла в буше, она рассказывала про свою мать и свой народ, называя его неизменно древним, а порой, в минуты необыкновенной радости или грусти, она рассказывала про обычаи стариков. Она была строгой и рьяной католичкой, хотя, случалось, поминала злого Верову – так, по ее словам, старики называли дьявола. «Не то чтобы я много знаю про стариков, – говорила она. – Совсем чуть-чуть. Самую малость. Ты можешь, Гарри, порасспросить о них у музейных профессоров. Они много чего знают. – Она хлопала себя по лбу и прикладывала руку к груди. – Я же знаю только по слухам, а это совсем не одно и то же. – Затем поднимала глаза и смотрела на деревья, пытаясь разглядеть какого-нибудь кускуса, поедающего спелые мулли, и, так и не заметив ничего такого, равнодушно продолжала: – Бедняги, они такие несчастные. О господи, ну конечно. Самые что ни на есть несчастные». О себе же она говорила только одно: «Я добропорядочная белая женщина». Добропорядочность, по мнению тетушки Элли, заключалась в принадлежности к церкви, а ее вера, как и она сама, объединяла в себе причудливое сочетание нового и старого. Она присутствовала на знаменательных церковных обрядах: крещениях, причастиях, конфирмациях, бракосочетаниях, обеднях, надевая по таким случаям другое, самое лучшее свое платье из саржи. Однако шею, не в пример чрезмерно строгому, тускло-коричневому платью, она украшала ожерельями, собственноручно сделанными ею из радужных морских ракушек, собранных на пляже Оушен-Бич и нанизанных на нити из кишечных струн. На самом деле ритуальные вещицы предков она ценила куда больше, нежели атрибуты римской церкви.

На следующее утро, когда тетушка Элли попросила Гарри разбросать золу из камина в сторону утренней звезды, чтобы согреть ее и облегчить ей дневное путешествие, он понял наверное: она совсем плоха. Весь день напролет в доме собиралась родня по линии ее матери – народ все больше неотесанный, но, в общем, славный, скромный и вежливый. Поздно вечером неожиданно объявились дядюшки Гарри – Бэзил и Джордж. Они сидели вместе со своими собаками, болтали, смеялись и постоянно осаживали собак, запрещая им то или это.

Тетушка Элли умирала.

Все началось после смерти Дейзи. Тетушка Элли стала увядать. У нее опустились руки. Она бросила курить беспрестанно – курила только по утрам, после того как успевала нарубить дров на целый день, и курила только самокрутки, а не трубку. В церковь ходила лишь по воскресеньям, а не каждый божий день, даже когда священник служил обедню. Говорила мало и почти не смеялась. Да и передвигалась как будто с большим трудом. По воскресеньям она садилась в свою крохотную повозку и за неимением лошади просила Гарри запрягаться самому, благо они нашли упряжь на свалке и тетушка Элли подогнала ее Гарри по размеру. И Гарри тянул повозку до церкви и обратно. Так продолжалось несколько месяцев кряду, покуда однажды им на пути не повстречалось семейство Сиддонсов, также направлявшихся на службу, – они-то и подбросили тетушку Элли с Гарри до церкви в своем американском «Форде».

Когда священник пришел ее соборовать перед смертью, тетушку Элли словно подменили – насколько всем помнилось, такое случилось впервые: она вдруг заговорила высокомерно и даже недостойно. «Валите отсюда, отец Брин, – сказала она. – Я ухожу к предкам и не желаю возноситься ни на какие католические небеса». Отец Брин оторопел, однако решил проявить настойчивость, но Крепыш Мик Бреннан, больно смахивавший на серого буревестника, вскинул волосатую ручищу, точно оперенное крыло, обвил им священника за плечи и, улыбаясь, повторил тетушкин наказ: «Будьте молодцом, отец, и валите отсюда!» Отец Брин взял шляпу и откланялся.

Когда захлопнулась дверь, тетушка Элли выпила чашку чаю и завела разговор о предках. Прежде она никогда не рассказывала того, что вспоминала той ночью, когда по дороге в бухту Леттес за нею гналась корова: ее рассказы были всегда добрые, смешные и неизменно о былых временах. По большей части – о родне.

Затем тетушка Элли смолкла и снова улеглась на пол. И покуда тетушка Элли лежала вот так на полу и умирала, ее братья, расположившись рядышком, в небесно-голубом жестяном домике, рассказывали другие истории. Мужчины рассказывали и пили – очень скоро некоторые так напились, что женщины вышли из себя и велели им выметаться из дома тетушки Элли, ежели им невмочь оторваться от бутылки. Поднялся визг и крик, а потом все попритихли, кроме Ноя, – и не думая держать язык за зубами, он принялся разглагольствовать о том, что кое-кому угодно выставлять его пьяным только потому, что он-де спотыкается, хотя лично он знает многих, кто не берет в рот ни капли, а спотыкается на каждом шагу, так разве можно считать доказательством, что он пьян, если он раз-другой оступился, тем более если походка у него, черт возьми, вообще не такая уверенная, как у всех? Женщины на это разозлились пуще прежнего, а мужчины расхохотались и принялись откупоривать новые бутылки. В конце концов, даже тетушке Элли, невзирая на крайнее бессилие, все это стало поперек горла – она вскочила со своего ложа возле камина, где недвижно пролежала несколько часов кряду, и выбежала из дому, чтобы в гневе своем накликать ветер. Только тогда все смекнули, что дело плохо. Обыкновенно тетушка Элли наклика́ла влажный западный ветер, а когда была и впрямь не в духе, вызывала северо-западный – она называла его дыханием Веровы, – дабы поразить неугодных головной болью или грудной хворью. Она пронзительно засвистела – самым что ни на есть жутким образом, и тут, никто и глазом не успел моргнуть, грянула жесточайшая буря.

Покуда тетушка Элли стояла на веранде в мягком утреннем свете, сложив губы трубочкой и издавая странные пронзительные звуки, ветер крепчал, подобно медленно нарастающей волне: сперва послышался всего лишь слабый шелест, а потом, по мере того как ветер набирал силу, стуча в окна и двери ее жестяного домика, отчего те задребезжали, под его напором вскоре заходил ходуном и сам дом, да так, что все, кто был внутри, здорово перепугались. Завывания ветра напоминали грозную песнь, и время от времени, когда казалось, что он начинает стихать, тетушка Элли, за чьей спиной дверь перед тем хлопала от его порывов, принималась свистеть снова и снова, и ветер тотчас же откликался на ее призывы, только с куда большей свирепостью и силой. Все разом попритихли, потому как тетушка Элли обладала могуществом предков. Мужчины вылили свое пиво, а тетушка Элли, вернувшись в дом, улеглась на прежнее место и умиротворенно воззрилась на огонь.

Гарри никогда не видел и половины собравшихся гостей, а они, похоже, знали его как облупленного. Гарри спросил, откуда они узнали, что тетушка Элли сильно расхворалась: ведь их же никто не оповещал, – а они вместо ответа указывали на макушки деревьев, качавшихся на ветру, и улыбались. Ветер, похоже, принес тетушке Элли ощутимое облегчение, несмотря на то, что в ее по обыкновению безупречно чистом доме, благо она слыла ревностно-строгой хозяйкой, все было перевернуто вверх дном; однако ж в тот день, и на другой, и весь следующий вечер она тихо угасала.

Под конец, лежа на полу, она попросила растопить камин пожарче. И свернулась калачиком, глядя на красное пламя, а рядышком улеглись ее собаки – они принялись лизать ей руки и лицо, и казалось, что сейчас она вполне счастлива. В отблесках огня она смотрела то на высунутые дрожащие языки собак, то на трепещущие, постоянно меняющие форму языки пламени, выраставшие из красных угольков в очаге и тут же отрывавшиеся от них, – смотрела как зачарованная, будто узрев в пламени нечто такое, чего прежде никогда не видела. Когда пришел Гарри, она вдруг стала необычайно разговорчивой.

– Чудно́, Гарри. С тех пор как забрали наших предков, Гарри, творится что-то странное. Бог не дал этой земле много зверья. Когда-то на земле жили кенгуру и кускусы, они подходили к твоим дверям поесть, и ты ел их. А теперь нужно охотиться целый день, чтобы найти хоть одного. Эму ушел, волк ушел. Предки ушли.

Гарри не знал, что сказать.

– Но мы пока еще здесь, – только и ответил он.

Тетушка Элли улыбнулась. Посмотрела на Гарри и сказала:

– Похоже, я все больше белею, а ты все больше чернеешь.

Она рассмеялась. И вдруг закашлялась – и кашель ее был какой-то надрывный, но потом он стих.

– Народ мой зовет, – вдруг проговорила она. – Я ухожу к своим. Возвращаюсь. А ты не реви. Мои забирают меня. – Она взяла Гарри за руку, как когда-то в буше, во время прогулки. – Им тяжело догрести до меня, Гарри, – проговорила она, указывая на потолок, словно вдруг разглядела там лодку, плывущую за нею по небу. – Давайте же скорей, паршивцы вы эдакие! – громко, с не свойственной ей резкостью выкрикнула тетушка Элли. – Давайте, поднажмите! – Она до боли стиснула руку Гарри – ему даже не верилось, что у старухи еще оставалось столько сил. У Гарри на глаза навернулись слезы. Тетушка Элли оторвала взгляд от потолка, перевела глаза на Гарри и напоследок промолвила:

– Не плачь по мне, Гарри. Народ мой зовет.

Когда тетушка Элли умерла, выли все: и родня, и собаки – аж ржавые стены тряслись, и так с полчаса, а то и больше.

Гарри, 1946 год

Я гляжу на огонь, но, хоть ты тресни, не вижу ничего такого, что видела тетушка Элли. Смотрю на потолок – но и там ничего, кроме крашеных досок из хьюоновой сосны, которые давным-давно приколотил Рег. И хотя у меня есть дар видеть, единственное, что видит мой разум, так это лодку, шлюпку, а в ней Гарри – он плывет вверх по реке Франклин и дальше по реке Джейн.

Остаток дня у Гарри ушел на то, чтобы добраться до места слияния двух рек, а оттуда – вверх по Джейн до нижней горловины первой теснины. Там он и устроил себе привал, а на другое утро вытащил лодку на берег повыше, перевернул ее вверх дном и крепко привязал. Полдня он ждал возвращения Норри и Джоффа Халси и за это время успел пройтись вдоль первой теснины. Следующие два дня они втроем переправляли припасы, которые привез Гарри, в шлюпке через теснину в лагерь Норри. Лагерь представлял собой временное укрытие из куска брезента, натянутого в форме буквы А, – поскольку сосен в округе кот наплакал, Норри с Джоффом, дожидаясь Гарри, успели вырубить и оттрелевать самые подходящие. Теперь им предстояло подняться до второй теснины, где, по слухам, было полно хорошей сосны. На другой день они взялись за тяжкую работу – переправлять все снаряжение с припасами, а также лодку Норри, через горный хребет под названием Лодочный холм. Но прежде чем отправиться на поиски тропы, которую Барнс Абель со своими мальчиками прорубил еще в 1936 году, они прошли на веслах до устья второй теснины – на разведку. Гарри никогда не видел ничего подобного. Стены теснины вздымались на несколько сотен футов, и мрачный проход продувало насквозь холодным промозглым ветром. Свет, казалось, едва доставал до дна теснины, зажатой меж осклизлых, замшелых скальных отвесов. Река здесь текла медленно, стены и камни кругом были сплошь покрыты влагой. Казалось, будто вода сочилась из всех трещин на склонах, стекая на валуны размером с дом. Теснина лоснилась зеленью и чернотой в своей восхитительной уединенности – в совершенно замкнутом мирке. Никто не проронил ни слова. Норри указал на плавник, прибитый к скальному отвесу в полусотне футов выше по течению, и у лесорубов застыла кровь в жилах при мысли о потоке в теснине, превратившейся в один неистовый, неукротимый порог с кипящей белопенной водяной лавиной, несущейся вниз по течению и готовой снести все, что ненароком окажется на ее пути в этом черно-зеленом мире. Они смотрели в сильном возбуждении и страхе, с волнением и ужасом, ощущая гибельный запах грозной теснины, чувствуя силу, с какой она способна превратить их ноги в месиво и закружить головы до невообразимого умопомрачения.

– Твою мать, чтоб я сдох! – только и молвил Норри.

Они развернулись и неспешно поплыли обратно к лагерю в устье нижней теснины.

За следующие полтора месяца они заготовили сосны из древостоя над второй тесниной – Норри слышал о нем от Барнса Абеля. Древостой располагался в нескольких сотнях ярдов от речного обрыва. Бревна пометили фирменным клеймом Норри в форме буквы «H», затем с помощью натяжных блоков и длинных крючьев лесорубы подтащили их к краю обрыва над рекой и свалили в воду. Сосновые стволы, которые они тащили к обрыву медленно и с большим трудом, соскальзывали с края отвеса, точно тюлени, и, упав вертикально в глубокую воду, тут же всплывали – потом их относило в сторону, и они застывали на месте. Друзьям понадобился не один день, чтобы расчистить затор из бревен, перекрывший реку, и сплавить их вниз – к устью теснины. Там они оставили их, чтобы, когда придут зимние паводки, сплавить дальше, и подались восвояси.

На Плоском острове друзья наткнулись на Слизняка и Старину Бо – те рассказали им, что Старине Джеку страсть как хотелось выпить и он решил уйти с другой бригадой лесорубов, которых они, Слизняк, Старина Бо и Джек, повстречали на реке Франклин, когда те возвращались домой. Слизняк поранил себе руку, когда они трелевали бревна, хотя парень он был ловкий, и Гарри посоветовал ему остаться с ними, хотя Норри с Джоффом, неизвестно почему, куда-то подевались.

Было раннее утро – всю ночь напролет дождь барабанил по замшелой дощатой кровле их хижины из сосны короля Билли. Гарри сидел на койке, застеленной мешками из-под сахара, тер кулаками глаза и глубоко вдыхал сладкий дымный воздух. У очага стояли его башмаки, слегка припорошенные тонким белесым пеплом от сгоревших дров хьюоновой сосны: башмаки были теплые, хотя до конца не просохли. Он обулся и, ощутив, как тепло растекается по ногам, взбодрился, что было необходимо: ведь денек их ждал не приведи господи. Они перекусили хлебом, который Старина Бо испек в прошлое воскресенье, и грудинкой, которую поджарил Слизняк, выпили чаю и пошли на веслах вверх по реке – до тропы, что вела к древостою, где трудились Слизняк и Старина Бо.

Этот небольшой сосняк Старина Бо обнаружил давно, но тогда деревья были слишком маленькие, и рубить их было рановато. А теперь по размеру они были в самый раз. Сосняк находился примерно в двух десятках мерных цепей[74] от реки. Чтобы перетащить оттуда бревна через лес, у них была маленькая лебедка на керосиновом приводе – они привезли ее в разобранном виде из Страна и собрали в лесу.

Старина Бо со Слизняком протянули через буш проволочный трос и подцепили к нему поваленный наземь и очищенный от веток ствол. Когда с этим делом было покончено, Гарри запустил лебедку. Работала она неровно – и по мере того как бревно мало-помалу подтягивалось к нему, Гарри доставал масленку и смазывал лебедку. Его отсыревшие башмаки скользили на осклизлых побегах сассофрасов, врубленных заодно с прочими кустарниками на месте проделанной просеки, – Гарри оступился, упал и правым большим пальцем угодил под шестерню зубчато-ременной передачи. Гарри посмотрел на изуродованный палец – ноги у него подкосились, голова пошла кругом. Он окликнул Слизняка и Старину Бо. Те уставились на Гарри, а Гарри на них. Слизняк отправился обратно в овраг и вернулся с топором. Гарри положил искалеченную руку на поваленный ствол мирта. Старина Бо поскреб ствол – изнутри выпучилась коричневая жижа, точно шоколадная начинка из пирога. Ствол прогнил до самой сердцевины, превратившись в торфяную массу, сохранившую форму ствола лишь благодаря облепившим ее мхам и лишайникам.

– Не здесь, Гарри, – сказал Бо. – Тут слишком мягко, дружище.

Это были первые слова, произнесенные ими после того, как Гарри их окликнул. Слизняк обтесал сверху макушку сосны, которую они повалили накануне с помощью лебедки, – так, чтобы поверхность получилась ровная и гладка.

– Операционный стол, а, Гарри? – проговорил Старина Бо, и они дружно рассмеялись.

Потом им стало не до смеха.

Гарри положил на сосновый ствол руку с окровавленным ошметком большого пальца, из которого торчали обломки костей. Этот ошметок напомнил ему кусочек говяжьей отбивной, присыпанный кокосовой стружкой. Слизняк нацепил на Гарри свободный верхний захват, отвернул ему голову так, чтобы он не видел свою руку, и затянул захват. А Старина Бо меж тем прижал правую руку Гарри за запястье к стволу и, держа топор за середину рукоятки, вскинул его вверх.

– Держи его аккуратно, Слизняк! – велел Старина Бо.

Стоит ли смотреть, что было дальше?

Боже, удовольствуемся малым.

День пятый

Вместо отрубленного пальца я вижу часы и глядящего на них Аляжа. Он видит, что часы стали, пожимает плечами. И снова смотрит в долину – над нею низко стелется туман, такой густой, что кажется, будто долину накрыло белым саваном. Удивительный миг умиротворения, правда, – мне видно, что́ чувствует Аляж. В висящей над рекой тишине клиенты погружают оставшееся снаряжение на плоты и напоследок осматривают место привала. Глядя на это, впору сказать, что день задался как нельзя лучше. И, будто в знак уважения к царящему кругом покою, путешественники бесшумно отвязывают плоты, Аляж с Тараканом так же бесшумно сталкивают их с берега в воду – и плоты беззвучно соскальзывают в чайного цвета воды реки Франклин. Начинают грести, не говоря ни слова. В кои-то веки клиенты умудряются работать веслами слаженно – и плоты следуют один за другим, словно связанные незримой нитью. Течение теперь куда сильнее – клиенты к такому еще не привыкли. Они ощущают руками всю мощь оживившейся речной глади и волнуются – волнуются они и при виде того, как плоты, прежде неповоротливые в слабом течении реки, сейчас готовы стремглав нестись вперед.

Видение прерывает пронзительный крик. Это Эллен – на борту у Аляжа. «Пиявка, пиявка!» – вопит она. Аляж перебирается через шпангоутное крепление на нос, где сидит Эллен, отрывает лоснящийся черный комок, наполненный кровью, с задней части ее руки и швыряет его в воду, оставляя Эллен с кровоточащей ранкой на руке.

Они гребут дальше. Вдруг туманную пелену разрывают странные звуки и резкий треск: над ними пролетает стая желтохвостых черных какаду. Путешественники успевают лишь краем глаза разглядеть птиц в прорехе тумана, прежде чем стая улетает прочь и скрывается в глубине долины. После исчезновения стаи еще какое-то время слышатся безудержные резкие крики, будто предвещающие неотвратимый дождь – не то в шутку, не то всерьез. Они гребут дальше. Туман поднимается, и сквозь него уже проглядывают тучи – они бешено проносятся через узкий просвет в небе. Все молчат. Клиенты напуганы – лоцманы пока еще нет. На реке они всего лишь час или около того, как вдруг странным образом начинает холодать. Плот Таракана идет впереди. Таракан убавляет ход – и плот Аляжа врезается ему в борт. Таракан указывает в сторону бокового хребта в дальнем конце долины. Он завешен пеленой дождя. Таракан с Аляжем переглядываются. Но не говорят ни слова. Погода изменилась – снова подул западный ветер. Они гребут дальше.

Минуют маленький пляж, по которому там бродит пятнистохвостая сумчатая куница, – она поглядывает на них, даже не догадываясь, кто они и куда так торопятся. Она их не боится, а они боятся этого мелкого сумчатого падальщика, неотрывно следящего, как мимо проносятся красные плоты со странными существами, как будто для зверька это всего лишь плавник с налипшим мусором – смытыми с берега причудливыми обломками, которые уносит прочь в далекие миры.

Темнеет. За час с небольшим до полудня небо уже выглядит так, словно вот-вот наступит ночь. Клочья синевы сужаются и попадаются все реже, наконец, небо внезапно затягивается сплошной черной пеленой, до того плотной, что путешественники в страхе сбиваются в кучки посередине плотов. По мере того как речная долина заканчивается, уступая место входу в глубокую теснину, холмы становятся круче. Кто-то из клиентов на борту у Таракана затягивает песню Вилли Нельсона[75] о том, как здорово видеть в будущем одно только синее небо. Все облегченно смеются, едва успев дать волю тревоге, но не желая этого показывать. Песня заканчивается. Стихает и смех. Вокруг снова повисает кромешная, мертвая тишина.

И они гребут дальше – в теснину, в царство мрака.

Глава 8

Сейчас я всматриваюсь во мрак более пристально, чем тогда, пытаясь пронизать его взглядом насквозь. Тьма мало-помалу рассеивается. Она разрывается в черные лоскуты, и каждый такой лоскут обретает форму зверя: один превращается в вомбата, другие два – в кольцехвостых кускусов, пять – в филандеров[76], три – в потору[77], семь – в расписных малюров[78], четыре – в летучих мышей, один, красивый с виду – в зеленую древесницу[79], два – в общительных варанов, остальные – в мирного с виду пресноводного омара, в багрового, словно от злости, рака, – и все сидят с одной стороны старого, застеленного клеенкой стола, тоже проступившего из мрака. С другой стороны стола примостилась не менее причудливая звериная компания: троица сумчатых дьяволов, парочка полосатых кошек, одинокая крапчатая сумчатая куница, одинокий же сумчатый волк с непомерно раздувшейся пастью – как видно, в предвкушении пиршества, сварливая стайка черных какаду, малютка бронзовая змея, испещренная узором в виде петелек и узелочков, скрюченная тигровая змея, как будто не обращающая внимания на свою пресмыкающуюся сродственницу. Здесь же пристроились: тиликва[80], рядышком с нею – сова и карликовый кускус, четверка дворняжек, пара утконосов, пятерка кенгуру, а с правого края ерзает ехидна. И посреди этого звериного банкета возвышается престарелый Гарри с доброй улыбкой на устах.

Звери чавкают – насыщаются прямо из блюд, и как будто не без удовольствия. А Гарри в непривычной для него роли старейшины взирает на них сверху. Хотя у Гарри с Соней до смерти Сони был только я, они, конечно же, мечтали о большой семье и о том, как однажды они вместе с детьми сделают что-нибудь эдакое. После смерти Сони Гарри все так же ставил тарелку со снедью для нее во время своих еженедельных пикников. А потом ставил еще одну тарелку с салатом, жареным мясом и рыбой – в дополнение к той, которую он обыкновенно оставлял для себя, меня, для Марии Магдалены Свево и для моей покойной матушки. Прошло года полтора после ее смерти. И он поставил совсем маленькую тарелочку с кусочками мяса и овощным пюре, как для ребенка. Вслед за тем примерно каждые полтора года он прибавлял еще по тарелке к означенным, словно желая накормить неизменно разраставшуюся семью призраков. Со временем порции пополнялись, точно сотрапезники, будучи сперва детьми, становились подростками, а потом взрослыми. Чем дальше, тем больше выставлял он снеди и напитков – уже для других невидимых гостей, якобы доводившихся ему дальними родственниками, с которыми он давно не виделся, или для друзей-детишек, которых себе придумал. И никто не сказал ему на это ни слова. Как будто так и должно быть на самом деле; а потом со временем это стали воспринимать как чудачество, и если кто и позволял себе высказаться по этому поводу на наших еженедельных пикниках, то разве что какой-нибудь случайный гость, который, впрочем, точно был из плоти и крови.

В конце концов это даже стало несколько забавно, хотя лично я ничего не замечал, поскольку к тому времени уже давно уехал. Гарри расставлял столы поближе к мангалу – и к вечеру каждого воскресенья они ломились от котлет и жареной рыбы. Можно подумать, что на такое пиршество со всей округи сбегались кошки и бродячие собаки, но ничуть не бывало. Еда лежала на длинных низеньких столах под виноградником, обвивавшим старую шаткую решетку сверху, до вечера понедельника – тогда Гарри начинал свистеть тихим, жутковатым свистом, свист разносил легкий ветерок. И отовсюду сбегалось зверье: кошки, собаки, кускусы, вомбаты и тасманийские дьяволы. Откуда они могли взяться посреди города размером с Хобарт, до сих пор ума не приложу. Они словно возникали из-под земли. Рассаживались за столами или прямо на столах и принимались за еду: одни ели мало, другие много – а Гарри стоял над ними, попыхивая самокруткой, не говоря ни слова, и лишь едва заметно улыбался.

Вот, вижу, сумчатый волк, опершись передними лапами на край стола, склоняется над блюдом холодных котлет, хватает старенький кухонный нож с зеленой рукояткой и стучит этой самой рукояткой по столу, желая обратить на себя внимание. И – клянусь, это истинная правда, потому как, если бы я не видел это собственными глазами, то ни в жизнь бы не поверил, – объявляет, что намерен поведать историю об утрате. Тишина после такого объявления наступает не сразу. Кто-то смолкает, кто-то знай себе болтает, кто-то насмешливо подвывает. Ехидна выкрикивает, что не собирается выслушивать зверюгу, похожую окрасом на пешеходный переход, и начинает безудержно хихикать на пару с крапчатой сумчатой куницей. Волк велит им проваливать, говорит: ему плевать, что там себе думает тупой ничтожный комок, утыканный иглами. Голос у волка тонкий, даже пронзительный, бодрый и звучный – может, потому что пасть у него просто огромная. И он начинает.

Пшеничный океан предвещает смерть

Два человека не перекинулись друг с другом ни словом, хоть иногда и давали друг дружке закурить. Раз в год маленький человечек стоял и чего-то ждал у пустынной грунтовой дороги, что вела к его ферме. Человечек стоял себе и стоял, чего-то ожидая, в чистеньких, отутюженных фиолетовых штанах – тех самых чистеньких, отутюженных фиолетовых штанах, которые он надевал из года в год в один и тот же день за последние два десятка лет, – и в старенькой, выцветшей зеленой, в клетку, фланелевой рубахе, надевавшейся и стиравшейся уже не одну сотню раз, отчего она до того истончилась, что ее приятно было надевать даже в самую изнурительную жару. Грунтовка пролегала по совершенно плоской равнине, которая могла бы показаться однообразной всякому, кто не замечал ее едва уловимых различий на протяжении сотен и сотен миль, а здешние края считали далеким захолустьем даже те обитатели отдаленного городка Эсперанс в Западной Австралии, кто хоть и не часто, но все же ездил по этой дороге. Рукава зеленой клетчатой рубахи были аккуратно закатаны до локтей, и под закатанными фланелевыми рукавами бугрились обтянутые шершавой кожей, пораженной раком, мышцы, напрягавшиеся, точно старые толстые пеньковые канаты, при каждом его движении, пока он скручивал сигарету, которую он потом сунул себе в рот. Раз в год человечек тащился к ветхим воротам фермы и занимал там пост, дожидаясь своего приятеля, который должен был перехватить его по дороге из Камбалды в Эсперанс, где проходили ежегодные скачки. Никто из них заранее никогда не договаривался и не предупреждал о встрече. То была часть их размеренной жизни – они не подвергали это ни малейшему сомнению и не видели в этом ничего странного. Раз в год грязный серо-зеленый пикап, вздымающий тучи пыли, притормаживал у остановки на подъезде к маленькой захудалой ферме, подбирал ее хозяина и увозил в Эсперанс. То была дружба, не подлежавшая никаким сомнениям и потому не требовавшая никаких обсуждений. Она была такая же большая, как земля, по которой они ехали, не проронив за долгие часы пути ни слова, и которую нельзя было описать никакими словами.

Только не в этом году.

Этот год был другой. По пути они подобрали человека, голосовавшего на дороге, маленького, коренастого, смуглого малого с большим носом. На нем были линялые рабочие штаны защитного цвета, синяя фланелевая рубаха поверх розовой майки, а на голове – замызганная желтая бейсболка с эмблемой «Катерпиллер», из-под которой сзади и с боков проглядывали рыжие волосы. Фермер выбрался из пикапа на раскаленную пыльную дорогу и оглядел плоскую равнину, простиравшуюся куда хватал глаз. Он утер лоб и сказал голосовавшему парню, чтобы тот садился посередине. Примерно через час пути водитель спросил незнакомца, куда тот держит путь.

– Домой, – медленно проговорил коренастый малый безжизненным, маловыразительным голосом.

– Домой? – переспросил водитель.

– В Тасманию, – отвечал коренастый.

– Далековато будет, нам чуток поближе, – сказал водитель.

Фермер в фиолетовых отутюженных штанах и выцветшей зеленой фланелевой рубахе улыбнулся. Но лишь едва-едва. Так что коренастый ничего не заметил. И не придал этому никакого значения. Хотя тоже улыбнулся.

Дальше никто не выдавил из себя ни слова еще несколько часов пути, пока они не подъехали к придорожной гостинице, мерцавшей, словно мираж из груды красного кирпича, посреди низменной, унылой, поросшей кустарником пустыни. Они втроем вышли из машины, чтобы немного размять ноги, и фермер, взглянув на коренастого, спросил:

– И часто ездишь домой?

– Не то чтобы очень, – отвечал коренастый. – Первый раз за десять лет. – Коренастый посмотрел на фермера и решил пояснить: – По семейным делам.

– А, – сказал фермер, прекрасно понимая, что за этим кроется что-то недоброе. – Мать или отец?

– Отец, – проговорил коренастый.

Спроси его фермер, как он узнал, что отец его при смерти, Аляж не смог бы рассказать, что было, когда он впервые заметил, как ветер сменился с восточного на западный над пшеничным океаном Западной Австралии. Пшеница в привычном смирении гнулась под натиском торжествующего западного ветра. Пшеница гнулась влево от Аляжа, запертого в замкнутом пространстве кабины уборочного комбайна с сухим кондиционированным воздухом, неуклонно продвигавшегося на юг. Пшеница, сплошь блекло-коричневая, вдруг воспряла, а потом опять поникла, вправо от Аляжа, став привычно золотистой. Вслед за тем, почти одновременно с переменой цвета, от горизонта до горизонта, вновь поменялся и ветер – пшеница вернулась в обычное положение, став снова пыльно-коричневой. Цвет океана разом изменился. Как будто ловкий торговец встряхнул персидский ковер, и тот пошел в воздухе волной, являя волшебную красоту своей тончайшей пряжи.

Не смог бы он рассказать и о том, что на другую ночь, когда он лежал в комнате мотеля и спал под шум кондиционера, глухо урчавшего весь грозовой вечер, ему снились орланы, парившие высоко в небе над сверкающей рекой. Зато он мог бы рассказать, что на следующее утро, когда он позвонил домой, впервые за долгие месяцы, сосед, взявший трубку на том конце провода, сказал, что отец его болен и лежит в больнице, и тогда Аляж понял: надо ехать домой. Он пошел к бригадиру и, попросив расчет, сказал, что ему нужно срочно домой – семейные обстоятельства. И бригадир ему ответил:

«Возвращайся в любое время, буду рад тебя видеть».

«Непременно», – сказал Аляж.

Бригадир, человек справедливый, выплатил Аляжу все честь по чести, да только, как ни крути, это были гроши в сравнении с тем, что он мог бы заработать, если бы вкалывал на жаре все лето. И они оба это знали.

«Жаль, – вздохнул бригадир. – Ты работяга что надо. А для таких трудяг работенка завсегда найдется», – прибавил он.

Аляж ничего не сказал. А бригадир смотрел на него и думал: кто же он, черт возьми, такой? Водилы комбайнов по большей части были из местных, а раз он был не из их числа, стало быть, с кем-то из них водил знакомство. Аляж объявился в городе неожиданно – расспрашивал в пивной, есть ли где здесь работа, и на другой день его свели с бригадиром. Водительские права ему выдали в Новом Южном Уэльсе, хотя сам он, по его же словам, прибыл из Тасмании. Больше о себе он не распространялся. Местным Аляж пришелся по душе, благо с людьми сходился запросто. Со здешними он пивал достаточно, чтобы заслужить всеобщее доверие, хотя и не так уж часто, чтобы его узнали как облупленного. Ходили слухи, будто он отсидел срок в «Лонг-Бэй»[81], но бригадиру как-то не верилось. Однако ж было в поведении Аляжа нечто такое, что вызывало у бригадира любопытства к нему не меньше, чем уважения. И бригадир знай гнул свое в надежде выведать у него побольше.

«Много работы – много денег», – продолжал он.

«Всех денег не заработаешь».

«И путь у тебя не близкий», – сказал бригадир.

«Да, – сказал Аляж, – похоже на то. Похоже, так оно и есть».

«Что ж, ничего не поделаешь», – сказал бригадир.

«Я тоже так думаю», – сказал Аляж.

У фермера не было ни малейшего желания продолжать разговор. Они зашли в кафе, заказали бифштексы, салат и чипсы, потом снова сели в пикап – и промолчали всю дорогу до Эсперанса, куда прибыли поздно вечером, после чего распрощались под неоглядным ночным южным небом.

Аляжу пришлось ждать утреннего авиарейса до Перта. Перелет, с промежуточными посадками на дюжине полевых аэродромов, занял полдня. В Перте он узнал, что из-за путаницы с дозаправкой самолетов на восток в ближайшие шесть часов не будет. И тогда его охватил животный страх. Ему вдруг стало очень страшно возвращаться домой: он боялся увидеть знакомых людей, знакомые места. Ему было невдомек, что делать дальше. Он почувствовал оцепенение и усталость. Увидев телефонную будку, он машинально направился к ней, чтобы позвонить в справочную и узнать телефонный номер Куты Хо в Хобарте. Ему дали номер, и он его набрал.

В телефоне послышались пульсирующие гудки: один, другой, третий, четвертый – и тут вдруг Аляж повесил трубку.

Он вышел из здания аэровокзала, глянул в сторону стоянки такси, а потом в свой бумажник – посмотреть, что там осталось от выплаты за четыре дня, что он провел в далеком пшеничном океане, и подсчитал, сколько у него останется после того, как он купит обратный билет на восток. Ему нужно было выпить, но только не в баре аэропорта. Он направился к такси и спросил, сколько будет до города. Таксист был худощавым малым средних лет, с густыми черными волосами, зачесанными назад. Глаза его скрывались за солнцезащитными очками в золотой оправе, которые были в моде еще лет десять назад и, несомненно, останутся модными до тех пор, покуда таксист с ними не расстанется. Он глядел прямо вперед все время, пока Аляж с ним разговаривал.

– Баксов тридцать, только не лови меня на слове.

– Ладно, согласен за сорок, – сказал Аляж, явно дав маху, но ему хотелось подстегнуть таксиста, чтобы он зашевелился.

– Что ж, думаю, сговоримся.

Аляж подошел к пассажирской двери и сел в такси. Включился счетчик – такси тронулось с места.

– Не возражаешь, если я?.. – Таксист помахал перед Аляжем пачкой сигарет.

– Хозяин – барин, – ответил Аляж.

Таксист закурил, затянулся и заметно подобрел.

– Смешно, – сказал Аляж, – денег кот наплакал, а беру такси. Будь у меня полный бумажник, я бы пожадничал и поехал на автобусе. Когда же в карманах ветер гуляет… ну да ладно, неважно.

– Бедняк – самый лучший клиент, приятель, вот что я тебе скажу. Ребята говорят: сажай, мол, тех, кто побогаче. А я им: да пошли вы! Богачи никогда не расплачиваются наличными, всегда суют кредитные карточки, не внушающие никакого доверия, да еще чек требуют. А вздумаешь закурить – куда там. Да пошли они, вот что я тебе скажу! Почему богачи есть богачи, как думаешь?

Вопрос риторический. Аляж смотрит в окно. Этот вопрос его не волнует. Он глядит на машины, мчащиеся плотным потоком по автостраде, глядит на жилые кварталы и думает о тех, кто живет в тех домах, кто ездит на этих машинах, и о том, каково это – сидеть на якоре, даже если тебе приходится изо дня в день рулить сорок пять минут на работу и с работы. И тут ему приходит мысль: а что, если все они такие же, как он? Или были такие? Что, если никто из них не сидел на якоре, а только притворялся? Аляжа охватила тревога – она тотчас переросла в его стародавний страх, на сей раз порожденный новой мыслью. Что, если никто из них не ведал, откуда ехал и куда? Впервые за долгие годы он почувствовал, что с ним происходит неладное – может, даже не по его вине, и что в одиночку ему с этим не совладать. Впрочем, это чувство было мимолетно – и прошло почти сразу, как только он его осознал.

– Как думаешь? – переспросил таксист и презрительно махнул рукой. – Так почему же богачи есть богачи, как думаешь?

– Бог его знает, – наконец выдавил из себя Аляж.

– Они богачи потому, что не любят расставаться с деньгами, потому что сами редкостные мерзавцы, вот почему. Потому что они козлы.

Аляж поворачивается и смотрит на таксиста, пожимает плечами и снова глядит в окно. И думает, почему же он не богач, если все, что для этого требуется, так это быть козлом.

– Уж я-то на них на всех понасмотрелся в этой тачке. На знаменитостей. И все мерзавцы, каких поискать.

Аляж продолжает разглядывать дома – и вдруг, неизвестно почему, его разбирает смех.

Может, потому, подумал Аляж, может, потому, что все тоже куда-то едут себе и едут: битники и хиппи, яппи и прочие новоявленные мерзопакостные карьеристы, я и этот таксист – все они и все мы пытаемся убежать от нашего прошлого, от наших семей и родных мест. Даже если передвигаемся разными способами – общепринятыми и не очень, удобными и не совсем. И, может, все они, хоть и другие, делают что-то не так, как и я, думал Аляж, может, пора свернуть с дороги и вернуться обратно в буш, откуда мы вышли.

Тут сумчатый волк замолчал – его странная история закончилась. Я чувствую, что деревенею. Откуда эта странная зверюга, этот чертов волк столько про меня знает? Про то, о чем я тогда думал и что чувствовал? Мне захотелось это понять, как и все остальное. Едва передо мной открываются новые картины, сознание переносит меня куда-то в другое место, не дав мне досмотреть их до конца. Я слышу шум – какой-то гул: уже совсем другие звери, совершенно равнодушные, в отличие от меня, к этой истории, снова начинают сипло гомонить, набрасываясь на заготовленные Гарри запасы домашнего портера, которые обнаружила тиликва. Черные какаду откупоривают бутылки, пуская в ход свои огромные крючковатые клювы, – их примеру следуют и все остальные. Пресноводный омар выхватывает своей крепкой фиолетово-зеленой клешней кухонный нож с зеленой ручкой у ехидны, не дав ей опомниться, колотит им по столу и, невзирая на то, что большинство звериной братии не обращает на него внимания, принимается рассказывать другую историю.

Madonna santa! Глазам своим не верю – но прочь сомнения: омар начинает рассказ, и я уже не знаю, то ли это его история, то ли мне это видится; впрочем, если я и дальше буду сомневаться, то пропущу все, что он рассказывает остальным.

Гарри, 1946 год

Пока они плыли вниз по реке под мелким дождем, Гарри лежал, прикрытый штормовкой, на дне лодки, выложенном досками остро пахнущей хьюоновой сосны, и страдал от боли; боль становилась все сильнее и нестерпимее, так что в конце концов он потерял сознание. Это была всего лишь легкая кома – результат нарастающей боли. С каждым взмахом весел в том месте, где у него еще недавно был большой палец, все сильнее горело – поднимаясь выше и выше, огонь пожирал всю руку целиком. Время от времени Гарри открывал глаза и видел орлана – того самого, без пары хвостовых перьев, что кружил над Большим порогом. Когда у Гарри открывались глаза, птица смотрела в них с росшего на берегу дерева, а потом улетала прочь и возвращалась лишь тогда, когда Гарри снова открывал глаза. Гарри уже не знал, видит он это во сне или наяву. Он вспомнил, как тетушка Элли рассказывала ему историю, как однажды орлан выкрал младенца прямо из загона по дороге к Порт-Сореллу[82] и унес в море – к себе в гнездо на далеком острове Три-Хаммок в проливе[83]. Она верила в эту историю. А Гарри не то чтобы верил, хотя нельзя сказать, что и не верил, – он просто слушал. И запоминал.

На Двойном пороге и Большом им пришлось перетаскивать шлюпку волоком в обход – Гарри, которого бил озноб, хотя его закутали в серое одеяло, плелся рядом, шатаясь из стороны в сторону. Когда они добрались до реки Гордон, дождь полил как из ведра, над самой рекой расстелилась дымка – она то поднималась, то опускалась, клубясь волнами, словно ее вращала чья-то незримая рука. У Гарри начался сильный жар: от огня в руке согрелось и все его тело.

Гарри то засыпал, то просыпался. В какое-то мгновение он сбросил с себя одеяла и штормовку, покрывавшую ему голову, посмотрел на Старину Бо и Слизняка и увидел, что они вдвоем гребут каждый своим веслом: Слизняк – правым, а Старина Бо – левым. Он оглядел их ноги в отсыревших штанах, спадавших тяжелыми складками с колен на башмаки. Оглядел жиденькие волосы промокшего до нитки Слизняка, черного, лоснящегося, в кепчонке на голове. На Старине Бо была замызганная зеленая круглая шапчонка, покрытая отсыревшим белесым налетом, наподобие плесени на завалявшейся отбивной из ягненка. Он посмотрел на их заросшие щетиной лица, блестящие от дождя. Лица выглядели безжизненными – их оживляли лишь капли влаги, стекавшие неровными струйками по морщинистым щекам на серые фланелевые фуфайки. Их сверкающие глаза казались, однако, пустыми и неподвижными – словно сосредоточенными на какой-то далекой точке, служившей им ориентиром дальше по реке. Дождь пронизал речную гладь мириадами игл. Гарри опять забылся сном – ему снилось, будто он проплывает в лодке под пологом дождевого леса, а на веслах сидят два древних мирта, похожих на Старину Бо и Слизняка с застывшими лицами.

Поздно вечером они добрались до водопада Сэр Джон и дальше двинулись пешком к заброшенному туристическому приюту, где у них хранился постоянный запас сухих дров. Старина Бо разжег огонь и заварил в котелке чаю. Они сели и стали пить чай из потрескавшихся эмалированных кружек – сладкий черный чай, и, пока пили, обсуждали, не заночевать ли им здесь. Гарри не проронил ни слова. Во-первых, его всего трясло в лихорадке; во-вторых, в редкие минуты просветления он отчетливо понимал: несправедливо еще о чем-то просить этих парней, терявших целую рабочую неделю на дорогу до Страна и обратно до лагеря в дождевом лесу ради того, чтобы ему помочь. В конце концов он, как собака, свернулся калачиком у огня, закутавшись в одеяло. Гарри понимал, что дело плохо: его крепко знобило, он обливался потом, хотя разум был совершенно спокоен, точно глаз бури, терзавшей все его естество.

– Парень-то выжат как лимон, – заметил Старина Бо.

И это была правда.

Они спустились к шлюпке, вычерпали дождевую воду и поудобнее устроили Гарри на корме. Дождь на время перестал, туман рассеялся. Пока они плыли вниз по реке Гордон, с неба на них светило солнце, и Гарри чувствовал, как его прощальные лучи чуть согревают ему глаза.

– Еще сорок пять миль, – заметил Слизняк.

– До чая управимся, – сказал Старина Бо.

И они рассмеялись, даже Гарри, а после, когда на них опустилась ночь, никто больше не сказал ни слова. Гарри разглядывал тонкую звездную ленту, отороченную по бокам пологом дождевого леса, сверкавшую над его головой. Потом уснул, и ему снова приснилось, как два мирта, сидящие на веслах, уносят его куда-то в лодке, только теперь они гребли сквозь звезды к луне, в полной тишине, – казалось, так будет вечно, и звезды были такими знакомыми и умиротворяющими, как реки, текущие сквозь дождевой лес.

Они миновали остров Батлерс, миновали Мраморные скалы, потом в долгой, многочасовой тишине шли длинными прямыми участками мимо Орлиного ручья, мимо Печного плеса – там, посреди дождевого леса, когда-то стояли лагерем босые, вконец изголодавшиеся каторжники, обжигавшие в печах известь, – дальше обогнули Подковную излучину и наконец спустились к устью реки, в речную долину, затопляемую водами неоглядного залива Маккуори. Взошла луна – луна в третьей своей четверти – и посеребрила небо и море – ровную, не тронутую зыбью морскую гладь. Они гребли к острову Сара, где сто лет назад размещалось печально известное поселение каторжников, которые если и бежали оттуда, то лишь затем, чтобы после короткой передышки перебить и пожрать друг дружку в буше, прежде чем тоже сгинуть, – их отбеленные, а потом затянувшиеся илом кости со временем оплели цепкие корни растущих ввысь миртов. На Саре они остановились перевести дух. Луна стояла в зените. Слизняк и Бо двинулись неуклюжей походкой прямиком к ежевичной полянке, облюбованной местными экскурсантами. Гарри остался спать в лодке. Старина Бо заварил чай, сладкий, как мед, и густой, как смола.

– Бог его знает, но мне нужно хлебнуть дряни вроде этой, чтоб хватило сил грести дальше, – сказал старик, бросая сахару в котелок.

– Еще миль двадцать, – заметил Слизняк, – ежели двинем напрямки.

Слизняк хотел держаться ближе к берегу, чтобы, если вдруг заштормит, их утлую шлюпчонку не унесло на середину залива, хотя такой путь был миль на семь длиннее. Старина Бо втянул в себя воздух и посмотрел на звезды.

– Двинем напрямки, – наконец сказал он. – До утра ветра не жди.

Они допили чай, заварили новый и выпили еще, пока, в конце концов, не утолили жажду. Слизняк растянулся прямо на земле и закрыл глаза.

– Я проспал бы миллион лет, – сказал он.

– На веслах покемаришь, – сказал Старина Бо, ткнув его в бок. – Ради бога, только здесь не засыпай!

Они поднялись и стали мочиться на костер, чтобы его потушить, и пока мочились, успели обмыть руки в собственной моче, лившейся на огонь двумя дугообразными дымящимися струйками, – так ладони становились мягче, и было удобнее грести. У Слизняка ладони сделались розовыми – стерлись о весла, пока он греб, и теперь их здорово щипало. Его передернуло. Они неохотно тронулись с места и, устало спотыкаясь, медленно направились к шлюпке.

Сев на весла, Слизняк сомкнул веки – и уже не знал, то ли он спит, то ли гребет: тупая боль при каждом движении напрочь сковала его тело. Зато Старина Бо ни на миг не закрывал глаза. Он держал лодку прямо по курсу, пролегавшему через внутреннее море до самого Страна. И вот где-то посреди этого моря Старина Бо вдруг принялся рассказывать истории, странные и чудесные; Слизняк открыл глаза и, прислушиваясь, почувствовал, что совсем проснулся, а проснувшись, понял, что руки его движутся чисто механически, как рычаги медленно пыхтящей паровой машины, уводя его в мир историй Старины Бо, где прошлое, настоящее и будущее как бы сливаются воедино и существуют вместе.

Гарри, 1993 год

Я вижу Старину Бо, вижу, как пресноводный омар начинает новую историю – в какое-то мгновение они оба вдруг срастаются в одно целое, да так натурально, что я теряюсь в догадках, то ли омар гребет веслами, то ли Старина Бо ведет рассказ. И тут шлюпка, где они сидят на веслах, растворяется на просторах мерцающего в ночи залива Маккуори. Их больше не видно и не слышно.

Мне казалось, что я понимаю эту штуку – видения. Сперва я видел, как появился на свет, – прекрасно. Потом видел, как начиналось это плавание по реке, закончившееся для меня довольно скверно, – замечательно. Я даже видел, каково пришлось моему отцу, когда он лишился большого пальца на лесозаготовках задолго до моего рождения, – отлично. Мне также все ясно, когда я вижу себя в детстве и как связался с Кутой, но у меня такое чувство, что я совсем запутался. Когда же я вижу, как подвыпившие звери рассказывают друг дружке истории, личные истории, смею добавить, о тебе и твоей родне, а потом надираются так, что лыка не вяжут, – вот тут что-то не то. Видения ниспосылаются некой божественной сущностью, а не шутовским сборищем подвыпивших сумчатых с собутыльниками. Но эти видения предстают передо мной как череда внезапных образов, расписанных мне разными людьми и животными, и связь между предыдущей картинкой и следующей кажется неопределенной и неочевидной; но сейчас все видения как будто разворачиваются единовременно, накладываясь одно на другое.

Быть может, поэтому я не удивляюсь, когда Аляж с Тараканом и вся честная компания попутчиков не замечают, как больничная палата, заставленная кардиометрами, капельницами и сервировочными столиками на колесиках из нержавейки, вдруг проступает из лесной чащи прямо на речном берегу, словно современная больничная палата – такая же неотъемлемая часть прибрежного леса, как какой-нибудь мирт или сассафрас. Почему же никто на обоих плотах не помашет рукой Гарри, который лежит там, на больничной койке? Потому что они гребут своей дорогой.

Из щитовниковой поросли возникает медсестра.

– Вашу руку, мистер Льюис!

Гарри с удивлением глядит на нее: вопрос обрывает приятное видение – он перестает ощущать запахи и слышать шум разливающейся реки Франклин.

– Вашу руку! – повторяет медсестра.

Гарри глядит на молодое лицо – оно расплывается в короткой улыбке, точно круг от брошенного в воду камня, и быстро исчезает, когда сестра просовывает градусник ему под язык. Она заканчивает измерять ему давление и ослабляет жгут, стягивающий дряблую, обвисшую кожу на руке. Гарри чувствует неловкость, когда молоденькая медсестра осматривает кожу на его руке, такую дряблую, обвисшую, – а ведь когда-то эта рука была сильная, и сила ее воплощалась в упругости и гибкости, на предплечье проступал каждый мускул, начинавший играть при малейшем движении руки. Теперь же – одна лишь мысль об этом ввергает Гарри в полное отчаяние, – теперь рука у него как у старика, дышащего на ладан. Он чувствует, что должен сказать в свое оправдание хоть что-нибудь.

– Жизнь похлеще всякого боксера, – говорит он.

И снова – короткая, слабая улыбка.

– Да уж, мистер Льюис.

Гарри продолжает оправдываться, силясь объяснить то, что она непременно должна знать, и словно предупреждая, что она тоже смертна и плоть ее слаба, какой бы прекрасной она ни была. Хотя она сама знает, по роду своей работы, что все люди смертны, молодость мешает ей понять – невзирая на отвлеченную, научную суть вопроса – что эта великая истина касается и ее.

– Вот-вот, – продолжает он. – Она загоняет тебя в угол, когда ты стареешь, отбрасывает на канаты ринга, а рефери рядом нет, и остановить бой некому. А она знай себе дубасит тебя почем зря, снова и снова. И когда ты падаешь, никакой рефери не скажет: все, хорошего понемногу. Никакой рефери не скажет: хватит молотить беднягу по животу и голове, ведь лежачего не бьют. Вот так оно и бывает. Жизнь продолжает тебя колотить, хоть и колотить-то уже нечего.

Медсестра не сводит с него глаз, пока отстегивает жгут, и уголки ее рта опускаются в легком разочаровании.

Гарри видит высокие горные кряжи, теснящиеся вокруг реки и обступающие его со всех сторон, видит дождевой лес, видит набухающую реку, ощущает на лице тяжесть насыщенного влагой воздуха и вдыхает запах торфа.

– Не плачьте, мистер Льюис, – попросила медсестра. – Пожалуйста, не плачьте.

Она собиралась сказать, что, может, не все так плохо, но медицинский опыт подсказывает ей обратное. Она чувствует за спиной теплое дыхание, поворачивается и видит перед собой доктора Эллиота, молодого ординатора, которым она более чем увлечена. Доктор Эллиот слышал их разговор. Он отводит медсестру в сторонку, под большой мирт, и шепчет ей на ухо:

– Думаю, мистеру Льюису хорошо бы прописать морфин. Похоже, у него сильные боли. – И тут же продолжает: – Вечер пятницы, новый тайский ресторан на Барракута-Роу.

Медсестра улыбается в знак согласия.

Гарри завидует молоденькой медсестре и молодому доктору – их заигрываниям, тому, что они такие живые и что их жизнь течет как бы сама по себе, бессознательно; он завидует их едва заметным движениям, которые улавливают тела, приходящие в возбуждение, явно свидетельствующее об их близости. Гарри мог бы возненавидеть обоих за эту близость, но он уже не способен ненавидеть, потому что не способен и любить.

Гарри снова остается в мире одиночества и боли. Он никогда и представить себе не мог, что его ждет такая старость, но, с другой стороны, он вообще не мог себе представить, каково оно, быть старым. По прежним разговорам на эту тему и размышлениям о жизни знакомых ему стариков, он думал, что в старости есть своя прелесть: ты доволен, что кое-что успел в жизни, и гордишься своими делами. Но сейчас, на смертном одре, ему остается только сожалеть, что он успел в жизни так мало, что в повседневной мелочной суете проглядел столько возможностей дружить и любить, – и вот теперь близится его последний час, и это совсем не похоже на ожидание осени: это сродни острому ощущению промозглой сырости, леденящей душу, тумана, надвигающегося в зимние сумерки. Он чувствует одиночество, страшное одиночество. Ему кажется, что жизнь обещает радости, которым не суждено сбыться. Он вспоминает все, что знает о жизни, и понимает, что жизнь – штука очень горькая; он уже не верит в юношескую убежденность, что мир можно сделать лучше и добрее. В жизни явно не хватает любви, зато ненависти хоть отбавляй. Он чувствует себя обнаженным, чувствует, что вся его жизнь в этом мире сводится к коротким мгновениям, растягивающимся в вечность. И в этом мире, и в этой жизни он видит только опустошенность. Впереди смотреть не на что, а позади видно слишком мало. Гарри думает: что́ он смог бы сделать, доведись ему прожить жизнь заново, и понимает, что не хотел бы прожить ее еще раз: уж больно несладкой она была и так его потрепала, что он даже боялся, хватит ли ему сил умереть. Он чувствует неодолимую усталость – она подавляет его мысли и грезы.

И в это самое мгновение он видит, как к нему подходят его давно покойные дядюшки – Бэзил и Джордж.

«Сними груз с плеч, Черныш», – говорит Джордж.

Он видит, как к нему подходит его матушка Роза – видит, точно наяву, и слышит, как она говорит: «Я люблю тебя».

Он видит, как на него надвигается река. Но он ее не узнает. Он видит два огромных царственных эвкалипта, цветущих посреди снежной бури, – и тут происходит чудо. Деревья тянутся ввысь – к самому небу и распускаются все пышнее, и чем больше кремовых цветов вырастает на них, тем явственнее ощущается, что эвкалипты не то плывут, не то парят по небу. Гарри видит Старину Бо и Слизняка, и Старина Бо говорит: «Держи его осторожно, Слизняк!»

Гарри открывает глаза.

Но он уже не в больничной палате.

Нед Куэйд, 1832 год

Он в шлюпке, а на веслах сидит пресноводный омар и разговаривает голосом Старины Бо. Они только-только вышли из-за гряды легких кучерявых снежных облаков, и тут он замечает далеко-далеко внизу, под плывущей по воздуху лодкой одинокую фигуру посреди высокогорного болота. А Старина Бо знай себе болтает….

Под конец их осталось только двое – Нед Куэйд, Каменный Человек, и Аарон Херси. Остальные кончили так, как меж ними было условлено еще до побега, – к столь отчаянным мерам их принудила жизнь, от которой они бежали. В решающую минуту только тяжело больной Джек Дженкинс не сопротивлялся – он лишь попросил оставить его на полчаса одного, дать возможность примириться с Господом. Никто из них не спорил, не лучше ли вернуться. Аарон Херси и Каменный Человек сидели у костра с отощалыми от изнеможения и страха лицами, понимая: кто бы из них ни уснул первым, он успеет проснуться перед тем, как обрести последнее упокоение под неоглядным провалом южного ночного неба. Он сидел раскачиваясь из стороны в сторону – сидел с закрытыми глазами и раскачивался. Аарон Херси нервно поглядывал на него, знал: тот может притворяться. Но через несколько минут становится ясно: Каменный Человек действительно спит и в глубине сознания, наверное, считает, что, коль скоро сидит прямо, хотя его качает, стало быть, он бодрствует. Но это было не так. В то самое мгновение, когда Аарон Херси собрался кончить Неда Куэйда – так же, как они кончили троих своих товарищей, с которыми бежали, размозжив им головы, точно гнилые репы, прихваченным топором, глаза Каменного Человека распахнулись. Они вытаращились друг на дружку: Каменный Человек – сидя на месте, а Аарон Херси – стоя напротив со вскинутым над головой и готовым обрушиться на него топором.

– Я кое-что видел, – сказал Аарон Херси, так и оставшись стоять со вскинутым топором.

Каменный Человек не проронил ни слова.

– Я видел босоногих людей, их запрягли в плуг заместо быков. Видел женщину в Хобарте, ей нацепили на шею шипованный ошейник, за вранье обрили наголо на пару с другой женщиной, а потом над обеими надругались сперва солдаты-англичане, а после каторжники. Видел я туземку с дитем – ее подстрелили, как птицу, и она рухнула наземь с дерева, где пряталась. Видел, как каторжники, скованные одной цепью, насиловали какого-то мальчугана, а констебль тем временем крепко его удерживал.

Каменный Человек не проронил ни слова.

– Уж больно много зла кругом, – продолжал Аарон Херси. – Не помню, чтоб я натворил столько зла до того, как меня сюда упекли. А может, и натворил. Может, так оно и в самом деле было, и вот результат. Уже и не вспомню точно, за что меня определили сюда. Но, знать, было за что. Должна же быть какая-то причина. Вот-вот. Верно говорю.

Глаза у Каменного Человека слезились от усталости.

– Так много зла, – сказал Аарон Херси, – и поделом мне, ежели я часть этого самого зла. Вот и выходит, что наказали меня по справедливости, – знать, была на то причина.

– Причина, – проговорил Каменный Человек, – это плоды худые с Древа познания.

Вслед за тем в быстром, резком броске Каменный Человек схватил Аарона Херси за ноги и завалил лицом в жаркие уголья. Херси взвыл и отвалился от костра, но прежде Каменный Человек успел выхватить у него топор и со всей силы обрушить его ему на голову. Из проломленной головы Херси прыснула сероватая жижа, мозги и, смешавшись с песком и потухшими угольями, превратилась в застывшую кашицу у кромки костра. Каменный Человек кончил Аарона Херси, рубанув его топором по шее. Убить человека не так-то просто. Херси не сопротивлялся, он тотчас испустил дух – и его дыхание вместе с кровью, вырвавшись из зиявшей на шее раны, совсем недолго дымились и шипели, соприкоснувшись с раскаленными угольями костра. Тогда Нед Куэйд распрямился и, вглядевшись в рваную мглу, почувствовал – нет, не страх и не усталость, а всю тщетность земного существования, и очень пожалел, что сам не оказался на месте Херси.

Он раздел мертвеца и подвесил его вверх ногами за штаны к дереву, чтобы слить кровь. Пока труп висел – вот так, Нед Куэйд распорол его и выпотрошил. Потом раздул огонь и принялся жарить сердце и печень, но он был настолько голоден, что съел их до того, как они успели прожариться. Восстановив немного силы, он двинулся дальше – и шел весь следующий день и еще целый день, стараясь бережно распределять оставшиеся от Херси конечности так, чтобы хватило на весь путь до Нового Иерусалима. Посреди обширной долины, поросшей пуговичной травой и усеянной кенгуриным пометом, он наткнулся на кучку туземцев – и вскинул палку, на которую опирался, прикидываясь, будто целится в них из ружья. Он находился не очень далеко от своих сородичей, и те, живо смекнув, что он задумал, пустились наутек, бросив тушку кускуса. Нед Куэйд, прихватив ее с собой, пошел дальше – в сторону дождевого леса, однако на подходе на душе у него стало до того муторно, что, выйдя из леса и снова оказавшись на возвышенности, он припал к сосне Билли и решил прямо на ней и повеситься – на своем кожаном ремне. Но тоска прошла, и через пару дней, поднявшись на ноги, он, пошатываясь, пошел прочь от дерева, под которым все это время пролежал. Нед Куэйд не терял надежды в конце концов выйти к побережью, найти лодку и отправиться в ней с Земли Ван-Димена в Новый Южный Уэльс, а оттуда добраться до Нового Иерусалима.

Неужто он умер? Но что, если, влекомый призрачным видением, он все же нашел где-то там, посреди великой реки, обнесенный крепостной стеной, город своей мечты? А может, это случилось, когда он увидел, как перед ним вскинулось копье туземца, готовое пронзить его сердце, или когда он лежал без сил посреди кустарниковой пустоши и его живьем поедали насекомые твари, а его язык, тяжелый и иссохшийся, натирал небо, точно башмак каторжника – ногу; или, может, это случилось, когда он вдруг услыхал радостный шум смеющихся голосов и увидел Матушку Удачу – как она приходит к нему, окропляет ему губы водой и забирает с собой в Новый Иерусалим, – не знаю, поскольку ничего такого покуда не видел. Хотя, возможно, где-то там он все же узрел свободу и узнал ей цену. Возможно, где-то там, между теми краями и Китаем, и стоит искать следы обнесенного крепостной стеной города, где еще хранятся письменные свидетельства, подтверждающие, что Нед Куэйд был если не мэром Парраматты, то, по крайней мере, верным слугой Матушки Удачи. Вот я и думаю: кто же они, эти люди, эти бедные люди, которых я вижу, – вижу, как они живут и умирают, и живут так тяжко, что смерть им милее жизни и они ждут ее как избавления? Видение вновь берет верх над мыслями – я снова вижу, как Нед Куэйд лежит посреди пустоши в лохмотьях, с гноящимися лодыжками под кандалами, облепленными новыми, более плотными кольцами – из скопища мух, пожирающих его гноящуюся плоть и откладывающих личинки в одну сплошную рану, в которую превратилось его истощенное тело. И Нед Куэйд слышит барабанную дробь – бой военного барабана, возвещающего о неминуемом наступлении чего-то значительного. Барабанный бой звучит все громче и настойчивее.

Каменный Человек пролежал бездвижно два дня. Он знает – смерть не за горами. Потому что, когда он смотрит вверх с того места, где лежит – на берегу взбухшей от дождя реки, настолько глубокой и быстрой, что вброд ее не перейти, на дне лощины, слишком глубокой, чтобы взобраться по ее склону с другой стороны, – он видит плывущую по вечернему небу деревянную шлюпку, а в ней – сидящих на веслах призрака и омара; призрак наклоняется за корму и глядит вниз – на него, как будто узнает его. Шлюпка направляется к нему.

Оттуда, с огромной высоты, Гарри видит, как умирает Каменный Человек.

– Не обращай внимания, – говорит Старина Бо, – это всего лишь призрак старого кандальника.

– Привидение, – подтверждает Слизняк.

– Живой труп, – слышу, говорит Слизняк.

– Просто труп, – слышу, поправляет Старина Бо.

– Чудак какой-то, – слышу, возражает Гарри.

Гарри пожимает плечами и снова глядит вниз – на землю, где умирает Каменный Человек.

Аляж, 1993 год

Слышу рыгающий звук – тиликву тошнит. И вижу только, как шлюпка проплывает над горой Веллингтон[84] и скрывается в далеких абрикосового цвета облаках, а за горой вижу два стола и пирующих зверей, большей частью осоловевших и орущих песни или бранящихся, за исключением пары-тройки черных какаду и варана – они режутся в карты.

В верхней части Барракута-Роу, глядя вниз на узкую улочку с двумя рядами скромных домов, я примечаю Аляжа. На улочке до сих пор стоит запах старой верфи и бедности, хотя внешне она изменилась. В одном ее конце размещалась антикварная лавка, а в другом – тайский ресторанчик. Но семейное гнездо осталось таким, как прежде: деревянная развалюха с верандой, выступающей практически на улицу, настолько крохотным был дворик. Хотя палисадник там все же сохранился. Палисадник перед домиком Гарри был сродни его сердцу. Он был запущенный, сплошь поросший сорной травой, если не считать двух-трех полезных растений, посаженных еще до того, как он перебрался сюда с Соней. И посреди палисадника красовался восхитительный, раскидистый розовый куст – дикий, неухоженный, прогнувшийся под тяжестью крупных кроваво-красных цветков.

Аляж постучал в обшарпанную дверь, хотя знал – Гарри в больнице, а стало быть, открыть некому. Он прошел по боковой дорожке на задний двор, где помещалось великолепное творение рук Гарри – мангал.

Если дом был совсем простенький, то мангал – просто роскошный: он являл собой огромную постройку из кирпича, битого стекла и пивных банок, сложенных в замысловатый узор и скрепленных смесью бетона с терракотой; к нему примыкала стойка из терраццо[85] – для мяса, салатов, напитков и всего, что необходимо для отдыха. Он был три метра в высоту и почти столько же в длину. Посередине помещался гриль, однако мангал служил и для множества других целей, как кулинарных, так и духовно-исторических. Он воплощал старую Австралию, где вырос Гарри, и старую Европу, родину Сони, сочетая в себе признаки туземного святилища и южноевропейского не то склепа, не то надгробия. С одной стороны, в верхней его части, располагалась сушилка для одежды, выкрашенная в небесно-голубой цвет, пустая внутри и теперь используемая как коптильня, оцинкованной трубой соединенная со старенькой топкой в основании мангала. В топку обычно клали медленно горевшие казуриновые или миртовые дрова, в коптильне-сушилке развешивали кенгурятину, форель, лосося, каранкса, трубача, угря, а также колбасу из кенгурятины со свининой, а на выходе получали вкуснейшие копчености – пальчики оближешь. На крючках, привинченных на разных уровнях к задней стенке мангала, красовались декоративные зеленые и розовые горшки с развесистыми красными геранями, распустившимися розовыми пеларгониями и разнообразными цветущими кактусовыми, свисавшими пышными гирляндами. Там же, посередине мангала, сразу под грилем помещалась духовка, сделанная из канистры для керосина, обложенной саманом. Под глинобитным сооружением для духовки имелось углубление с дымоотводом, там разжигали огонь для нагревания духовки, откуда Гарри доставал хлеба – огромные буханки, размером с грудную клетку человека, а то и больше, выпекавшиеся способом, которому его давным-давно научил Бой. К духовке примыкала небольшая ниша, проложенная по бокам зеленого стекла бутылками из-под сидра, – туда Гарри помещал дрожжевое тесто, а Соня ставила бутылки с молоком, из которого, после того как оно скисало, получался йогурт. Кирпичную кладку позади гриля украшали пурпурно-перламутровые морские ушки – Гарри собрал их за то время, пока трудился палубным матросом на рыболовном судне, куда он устроился по возвращении в Австралию. Ракушки располагались по кругу, а из середины круга торчали два трехдюймовых гвоздя, вбитые в известковый раствор. На одном гвозде висела пара щипцов для гриля, а на другом – череп орлана, который Гарри нашел много лет назад, маленькая такая, изящно скроенная черепушка. К верхней части мангала восходила система трубопроводов из разной высоты вертикальных глиняных дымоотводных труб, примыкавших к задней стенке мангала и придававших ему вид старого, растрескавшегося вурлитцера[86].

Аляж улыбнулся.

И там, с краешку мангала Гарри, в любимом кресле Гарри, которое он смастерил из старого железного тракторного сиденья, приделав к нему стальной стержень с шаровым шарниром, – вот там сидела она. Она почти не изменилась за годы, что они не виделись. Ее седые волосы совсем побелели, свой староевропейский вдовий траур – черное платье и черный же кардиган – она сменила на новоавстралийский вдовий траур – ядовито-зелено-фиолетовый спортивный костюм с ослепительно белыми лампасами и с призывной надписью «ЗАНИМАЙСЯ АЭРОБИКОЙ». Одна ее рука покоилась на колене в лоснящейся спортивной штанине, а другая замерла у рта с недокуренной сигарой.

– Последняя сигара? – спросил Аляж.

Тракторное сиденье скрипнуло, поворачиваясь на шаровом шарнире. Она посмотрела на Аляжа так, словно очень ждала его последнее время.

– Нет, – проговорила Мария Магдалена Свево.

И Аляж понял наверняка: он здорово припозднился.

В похоронном бюро Аляжа проводили к телу отца. «Мы поддерживаем желание людей взглянуть на тело дорогого им человека, – сказал служащий бюро. – Это облегчает процесс переживания горя». «Что еще за процесс переживания? – подумал Аляж. – Неужели то, что я чувствую, называется процессом?» Мысль более чем странная: его чувства воспринимаются как движимый душевными переживаниями паровоз, едущий со всеми остановками из пункта отправления, именуемого смертью, до пункта назначения, имя которому… Ладно, пусть он называется как угодно, без разницы. Пускай счастье. Да что угодно. Со всеми остановками: вина, гнев, раскаяние, примирение. Аляж смотрел на вазы с цветами на невысоких подставках, на дешевенькие эстампы с волнами и закатами, которые перестали продавать даже в универмагах, где в начале семидесятых они служили неизменным украшением стен и витрин наряду с желтыми обоями в цветочек и виниловой мебелью. Он смотрел на полированные крашеные стенки гроба, на изысканные, сверкающие медные ручки, на бархатистую внутреннюю обивку. И ему казались расточительством вся эта работа, все эти изыски и убранство: ведь единственный пункт назначения всего этого – сырая земля. Он думал: наверное, гробы сколачивают здесь же, в мастерской, прямо за этой комнатой, до смешного похожей на гостиную, или, может, служащие похоронного бюро покупают их на заказ, а может, привозят из Азии. «Наверно, все же заказывают, – подумал Аляж, проводя пальцами по краям гроба. – Должно быть, из хьюоновой сосны, – предположил он дальше. – Она для этого годится лучше всего». А потом он подумал, что Гарри такое наверняка бы не понравилось: он определенно счел бы это нерачительным переводом прекрасной древесины. «Хороните меня лучше в фанерном гробу», – сказал бы он. Он обязательно поговорил бы с Гарри на эту тему, подумал Аляж. Вернулся бы и поговорил, уж конечно. Ведь у них с отцом осталось еще столько недосказанного и недоделанного. Аляж снова глянул на ручки гроба, прикоснулся к ним пальцами, почувствовал их вес и увидел испарину, оставленную пальцами на безупречно гладкой меди. Потом он вздохнул, вздох получился непроизвольно громкий, дрожащий, поднял голову и вновь посмотрел на гроб – на полированное крашеное дерево, на то, что лежало на мягкой бархатной подушечке. «Что еще за процесс переживания? – подумал Аляж. – Неужели это он? Неужели он?»

Аляж оторвал взгляд от отцовского тела.

«Но я не переживаю», – возразил он служащему. Переживание, насколько понимал Аляж, не имело ничего общего с тем жутким водоворотом пустоты, куда угодили его тело и душа. Служащий, оказавшийся моложе Аляжа, чуть заметно улыбнулся, но тут же опомнился и посерьезнел. Он еще ни от кого не слышал столь странного отклика на свои слова.

Оказавшись снова на улице, Аляж почувствовал, что у него нет ни желания, ни сил двигаться. Он даже не знал, куда деваться. Он увидел через улицу газетную лавку и направился к ней, хотя не понимал зачем. Войдя внутрь, он остановился и застыл как вкопанный, не взяв и не положив обратно ни одного журнала, – и так и стоял недвижно. Потом заметил, что люди уже косо на него поглядывают. Он уставился на журнальный стеллаж ничего не видящими глазами.

– Простите, сэр, – обратилась к нему женщина из-за прилавка, – вам помочь?

– У меня умер отец, – сказал Аляж, прежде чем понял, что заговорил. Женщина посмотрела на него как на сумасшедшего. – Он умер. В прошлую пятницу. От рака кишки. – Он словно почувствовал необходимость подтвердить свои слова. – Его положили в ящик, – продолжал Аляж. Женщина огляделась по сторонам, будто искала помощи. Он указал пальцем на поток автомобилей за окном. – Через дорогу. Ящик. Чертов ящик.

Аляж понимал, что плачет и что на него все смотрят. А он все так и стоял, каменный, как статуя, но не от сильного волнения и не от страха, а оттого, что у него не было ни сил, ни желания на что-либо другое.

– Разве это жизнь?

Он повернул голову кругом и оглядел всех присутствующих – они стояли, прижимая журналы с газетами к груди и уставившись на него, будто в кошмаре, и этот круг вытаращившихся на него бестолковых людей вдруг напугал его – здорово напугал.

– Папа, – проговорил он сквозь слезы, вскинул голову и повел ею туда-сюда, будто пытаясь уловить знакомый запах и облик больших родителей, а затем, точно ребенок, разлученный с родителями и испугавшийся, что больше никогда не увидит – ни отца, ни мать, заговорил снова, только в этот раз быстро и как будто задыхаясь:

– Па-п! – И тут же: – Папа!

Ответа не последовало. Он обхватил лицо руками и проронил свои отчаянные мольбы сквозь сложенные чашкой, растопыренные пальцы, только теперь произнесенное им слово больше походило на горестное стенание. Он повторил это слово пятикратно, и всякий раз голос его звучал так тонко, протяжно и страдальчески-слабо, что казалось, будто ему потребовалось преодолеть миллион миль и миллион лет, чтобы его, наконец, услышали. Затем он отнял руки от лица, обнажив искаженные черты, обвел взглядом лавку и увидел, что окружающие стоят и уже спокойно смотрят на него – на его подрагивающую голову, в его безумные глаза. Тогда он развернулся и, не переставая дрожать, вышел из лавки.

Вернувшись домой, он заметил, что Мария Магдалена Свево выглядит усталой и постаревшей. Казалось, что за годы его отсутствия она здорово сдала. Ее сморщенное лицо напоминало ему засохший абрикос. Она никогда не была рослой, а сейчас к тому же исхудала – от прежней ее дородности не осталось и следа, как и от былой силы духа. Она всегда была стойкой, а теперь словно окаменела. Они сидели вдвоем в стареньком фамильном домике, среди пыли и таких милых сердцу и знакомых запахов, что малейший сквозняк навевал на Аляжа целый рой воспоминаний. И это несмотря на то, что память представлялась ему своего рода ковром: чем чаще и сильнее его выбиваешь, тем больше он ветшает.

Было время, когда этот дом блистал. Многие предметы в доме были отремонтированы – починены и приведены в порядок так основательно, что казалось, будто они прямо из магазина и полностью сохранили свое подлинное, проверенное временем качество, – и все благодаря тому, что Соня с Гарри сперва представляли себе, как это должно выглядеть, и только потом брались воплощать свои представления в жизнь. У них был стул с новенькими распорками, и кастрюля с резной деревянной ручкой вместо сломавшейся пластмассовой, и старенькая ножовка, переделанная в кухонный нож взамен сломанного. А потом Соня умерла. И Гарри пал духом.

Потом, когда подлокотники его любимого винилового кресла пошли трещинами, Гарри не стал сдирать винил, а обил его полосками обшивки, которую купил по дешевке на складе, как делал это раньше. Впрочем, он ничего не предпринимал до тех пор, пока трещины не разрослись настолько, что жесткие красно-коричневые куски винила, выгнувшись острыми углами, не стали царапать ему руки, когда он сидел в кресле, опустив их на подлокотники, и пил, ощущая такую потерянность, что даже телевизор стал ему не в радость. Тогда он шел в сарай, брал моток изоленты и обматывал ею растрескавшиеся подлокотники. Когда же изолента растягивалась и скатывалась, он попросту наматывал новую ленту на старую обмотку. Точно так же поступал он и с другими предметами домашней обстановки. В конце концов чинить что-либо стало уже бесполезно. Дребезжавшее окно он заклеил так, что оно больше не открывалось; а разболтавшуюся дверцу холодильника посадил на два шурупа, ввинтив один непосредственно в дверцу, а другой – в боковую стенку снаружи, потом наскоро приладил к дверному шурупу крючок от вешалки-плечиков, на котором дверца и удерживалась. Вот так обстояли дела. Помимо еженедельных пикников, которые он устраивал для призраков, Гарри ничто не радовало.

Аляж нашел в холодильнике немного турецкого кофе и решил заварить каву по-турецки на двоих. Он взял кофейник, пару кофейных чашечек и отнес все это в гостиную, куда переместилась Мария Магдалена Свево, – она тяжело опустилась в старенькое красно-коричневое виниловое кресло с подлокотниками, обмотанными-переобмотанными крест-накрест красно-желто-зеленой изолентой, бугрившейся местами, точно верблюжьи горбы. Войдя в гостиную, Аляж изумился: ему показалось, что в кресле нет ничего, кроме брошенного ярко-фиолетово-зеленого спортивного костюма. Пока, наконец, не зашевелился рукав, пока не вспыхнула зажигалка и не осветила знакомое лицо с его неизменным атрибутом – зажженной сигарой. Какое-то время ему даже казалось, будто перед ним сидит незримый призрак, облаченный в спортивный костюм.

– Что уставился, Али? – спросила старуха скрежещущим голосом, заметно подчеркивавшим ее акцент, который она всегда скрывала.

– Извини, – сказал Аляж, – просто пытаюсь привыкнуть к свету.

Он налил в чашку кофе и передал ей. Она вытащила изо рта сигару и усмехнулась.

– Знаешь, смешная выходит штука… – Смолкнув на полуслове, она уселась поудобнее и пригубила кавы по-турецки, потом отставила чашку и снова затянулась сигарой. – Твой отец был форменный австралиец и пил только каву по-турецки. У нас перенял привычку. А мама твоя так и не смогла привыкнуть. И пила «Нескафе». – Она улыбнулась. – У Гарри переняла. Говорила, с кавой по-турецки слишком много хлопот. А с «Нескафе», говорила, проще.

Теперь уже улыбнулся Аляж. Но он промолчал. И глотнул кавы по-турецки из своей чашки. Ему показалось, что она хочет еще что-то сказать. И Мария Магдалена Свево продолжала:

– Они были добрые люди. Кто еще подсобил бы мне деньгами, когда я собиралась переселиться в эти края, а после позволил жить с ними все эти годы? – Тут она вынула сигару изо рта, провела по языку тыльной стороной ладони и затушила сигару в пепельнице. – Эх, нынче даже от курева никакой радости.

Аляж глянул на старуху и понял, что ей можно доверять, хотя прежде мало с кем готов был поделиться переживаниями.

– Я так жалею, что о многом не смог с ним поговорить, – сказал Аляж.

– Так оно всегда бывает, – заметила Мария Магдалена Свево.

– Если бы он мог сейчас говорить, то наверняка присоветовал бы, что мне теперь делать, – продолжал Аляж.

– В смерти нет мудрости, Али. Ни капельки. – Мария Магдалена Свево задумчиво посмотрела на него. И продолжала: – Интересно, вправе ли я говорить то, что тебе мог бы сказать отец, будь он жив. Думаю, если не я, то кто?

И она рассказала ему, впрочем, весьма коротко, историю о том, как Соня бежала из Югославии в Италию в начале пятидесятых, как повстречала в Триесте Гарри и как вскоре после этого итальянские власти арестовали Гарри за контрабанду по доносу его компаньона. Гарри отсидел два года, а потом его выпустили. Аляжу, который был зачат в промежуток между первой встречей Гарри с Соней и водворением Гарри в тюрьму, дали фамилию Козини. Поначалу Соня стыдилась своего положения: поскольку она была не замужем, ее ребенок считался незаконнорожденным, – но со временем она стала этим даже гордиться. Ее словно подменили: хоть она и позволила Гарри оплатить ее переезд с малышом Аляжем в Австралию в 1958 году, хоть она и согласилась жить с Гарри, отвергала все его просьбы выйти за него – говорила, поздновато, мол, так что теперь, когда она поборола свой стыд, пускай Аляж в новом мире носит старинную фамилию ее рода.

На этом месте истории Мария Магдалена Свево дала волю чувствам.

Аляж попробовал перевести разговор в более спокойное русло.

– У нас, кажется, были новые соседи.

– Да, Мэлони, – сказала Мария Магдалена Свево. – Семья аборигенов.

– Они все дружно валялись в стельку пьяные, когда я приходил домой, – припомнил Аляж без всякой злости и смолк.

Мария Магдалена Свево вскинула голову, потом опустила, уставившись на свои ноги. Аляж почувствовал невероятную усталость. Но он продолжал говорить, лишь бы что-то сказать. Его охватила злость. Ему хотелось поговорить об отце, но между ними, похоже, возникло нечто такое, что не позволяло говорить о Гарри. И он продолжал говорить так, как люди говорят на фермах или на страйках, когда им уже ни о чем не хочется думать, когда они вволю наболтались об автомобильных движках, футболе, крикете и чувствуют потребность говорить о чем угодно, лишь бы скрыть то, что они чувствуют или о чем думают. Он думал о Гарри, думал о том, как бы ему хотелось повидаться и поговорить с ним еще разок. Хотелось спросить, почему мир так изменился, что жить стало невмоготу. Он злился, что Гарри так и не смог его предостеречь. Но при этом он слышал себя, слышал то, что не хотел бы произнести вслух, но все же сказал:

– Чертовы або, да уж.

Мария Магдалена Свево снова подняла глаза.

– Ты хоть знаешь, как выглядит абориген?

Аляж понял, что обидел старуху. И тут же поправился:

– Думаю, прекрасно. – Он смолк. Она ничего не сказала, ждала, когда он договорит. – Ты же знаешь, о чем я.

– Нет, я хочу сказать – настоящий абориген. Чистокровный.

– Ну да… конечно.

– Гарри что, и этого никогда тебе не говорил?

– Этого? А что тут говорить? Это же всем известно. И тебе тоже, думаю.

– Нет. Нет, ты не понимаешь.

Ее костлявые, исхудавшие, сморщенные руки, похожие на птичьи лапы, вцепились в обмотанные изолентой подлокотники кресла; ее неимоверно худые руки напряглись – и она разом вскочила с кресла. Схватила потушенную сигару с зажигалкой «Зиппо» из нержавейки, снова раскурила ее, затянулась и с большим, нескрываемым любопытством воззрилась на Аляжа.

– А ты-то сам понимаешь?

– Ты о чем, Мария?

Однако она уже повернулась к нему спиной и направилась к выходу.

Когда она вернулась, Аляж читал каталог «Кей-март».

– Вот, – сказала она, – взгляни-ка.

Аляж оторвался от каталога. Мария Магдалена Свево выставила перед ним треснувшее зеркало для бритья – треснувшее, насколько помнилось Аляжу, давным-давно, – которое сжимала в своих костлявых, птичьих руках. В зеркале он увидел отражение своего землистого лица, волосную трещину на зеркальной поверхности, как бы делившую его лицо пополам. Она держала перед ним зеркало долго-долго, чтобы он вдосталь на себя нагляделся.

Держала со словами:

– Это и есть або.

День четвертый

Тишина.

Потом треск ломающегося куста – и тут я вижу, как из зеркала в чащу лептоспермумов не то вываливаются, не то выскакивают Аляж с Тараканом – они продираются сквозь густой приречный буш вдоль берега реки вниз по течению, чтобы разведать стремнину, прежде чем направить туда плоты.

Подобравшись поближе к стремнине, они видят, что берег обрывается в реку скалой, – им приходится проплыть дальше вдоль скального отвеса, цепляясь за спускающиеся к воде ветки, чтобы их обоих не снесло течением. Неподалеку от порогов скала заканчивается – они выбираются на сушу и подыскивают подходящее место для обзора, чтобы охватить взглядом стремнину на всем ее протяжении. Она большая, даже слишком, и совсем не похожа на обычную, низвергающуюся прямыми уступами. Лоцманы просчитывают курс так, чтобы безопасно миновать две основные узкости, образующие пробки. Потом возвращаются длинным, кружным путем в обход скалы к своим спутникам, уже рассевшимся по местам на ошвартованных у берега плотах и ожидающих возвращения лоцманов. Располагаясь на кормовой подушке своего плота, Аляж ощущает легкость в теле и чувствует, что оно подвластно ему почти полностью.

– Порядок, – говорит Таракан попутчикам на обоих плотах, – через стремнину – только один путь, и если мы с него собьемся, пиши пропало. Поэтому, когда Али и я велим делать то-то и то-то, выполняйте, или всем нам крышка. Игры закончились. Дело серьезное.

Клиенты волнуются. До сего дня лоцманы казались им несокрушимыми и отважными, и это их успокаивало. Но река изменилась: грозные бурные воды, да еще влажный, холодный климат – все это так не похоже на первые солнечные деньки на реке, и эта новая река пугает клиентов, а теперь уже, как видно, тревожит и лоцманов.

Аляж чувствует общее беспокойство. И пробует смягчить слова Таракана, нисколько не принижая их значения.

– К сожалению, мы оказались на реке не в лучшее время, – говорит он, – так что придется здорово постараться, чтобы все прошло как по маслу.

Накрапывает дождь – никто не ропщет, поскольку все к нему готовы и встречают его с заранее безрадостным настроением. Поначалу дождь мелкий и редкий, потом крепчает – и уже дробно барабанит по упругим красным хайпалоновым поплавкам плотов, стекая ручьями по лицам путешественников, гася их случайные разговоры и с гулом обрушиваясь на поверхность реки. Таракан с Аляжем чувствуют, как под прорезиненным днищем плота река течет все быстрее, поднимаясь все выше. Они чувствуют подъем воды по поведению плотов, все шустрее скользящих по изначально ровной глади, которая вдруг начинает тут и там вскипать пузырями, возникающими словно ниоткуда, – ощущают по гребням волн, что уже вздымаются выше плотов, и по завихрениям водного потока, все более явным и мощным. Они чувствуют это руками: грести в набирающем силу потоке становится все тяжелее – слишком большая нагрузка приходится на предплечья и плечи. Аляж чувствует это по обрывкам воспоминаний и стремительно проносящимся мимо береговым ориентирам: сначала Ручей Инверестра, потом, почти сразу же, Боковой Оползень, а дальше они минуют Первый Плес и все как один нутром чувствуют недоброе. Когда-то, не так давно, достопримечательные участки реки не имели никаких названий, и Аляж хорошо помнил первые свои сплавы по Франклину в 1970-х годах, когда он был еще совсем молод, когда каждый день обещал какую-нибудь неожиданность, когда люди воспринимали реку как нечто целое, а не в виде набора поименованных мест, запечатленных на фотографиях. Это было, когда река Франклин все еще оставалась неведомым прибежищем жалкой горстки людей, для которых только и представляла интерес. Потом объявились разработчики и решили перегородить реку плотинами, а за ними пожаловали защитники природы и принялись сражаться за спасение окружающей среды – так название этой необыкновенной прекрасной реки разошлось по всей стране. Сражение было нешуточное – в конечном итоге природозащитники победили. Победа их отчасти воплотилась в названиях всех достопримечательных участков, дабы их передавали из уст в уста и помнили те, кто прежде о них ничего не знал; однако Аляжу казалось, что в процессе расчленения целого на мелкие кусочки под дурацкими названиями рвут на части саму душу реки. Аляжу претили все эти хипповые названия: Шедевр, Ганимедова Заводь, Звук Умиротворения. Но больше всего он ненавидел факт того, что они хоть что-то сделали, а он не сделал ничего.

Он хорошо помнил, как исследовал другие реки на западе, и потом видел, как их затопляют, а он ничем не мог помочь. Видел, как затопляли реку Мерчисон, видел, как затопляли реку Макинтош, видел, как затопляли реку Паймен. Он объехал те края, проделав долгий путь от Хобарта, и своими глазами видел: реки начинают исчезать с первого же дня, как только их перегораживают плотинами гидроэлектростанций. Он видел, как реки затопляются водой, как исчезают и гибнут речные ущелья, – и плакал, и тем же долгим путем возвращался в Хобарт, и ничего не мог поделать. В памяти его запечатлелось только поражение – единственное, на что он был способен, это оставаться безмолвным наблюдателем. Так он наблюдал, плакал и запоминал разнообразные ощущения, рождавшиеся в его душе. Я это запомню, думал он всю дорогу, пока ехал обратно домой. Только для чего?

Потом началась Блокада – битва за спасение Франклина. Аляж подался в стан «зеленых», вознамерившись присоединиться к ее участникам. Какая-то женщина, с широченной, как у тряпичных клоунов, улыбкой, притом совершенно незнакомая, кинулась его обнимать. Он тут же покинул стан «зеленых». Решив: нет, я не их поля ягода. Не их. Он так ничего и не сделал.

Пороги раздаются в ширину и в длину. Стометровая стремнина при низкой воде теперь становится раза в три длиннее. Больно высоко, думает Аляж, больно высоко.

А вокруг них холмы разрастаются в горы, стены ущелья уже нависают над ними, подобно волнам, набирающим высоту и силу по мере приближения к берегу.

Коварная Теснина, думает Аляж. И смеется. А потом перестает смеяться.

Думая: Больно высоко, больно высоко.

Аляж слонялся по улицам Хобарта – бродил по старым городским улочкам, мимо общественных зданий, лишенных претенциозности, но сохранивших строгость черт и таким образом говоривших об их предназначении, мимо обветшалых лавок, больше напоминавших своими убогими витринами магазины Восточной Европы до падения Стены, чем роскошные универмаги на материке. Да и город, в общем, выглядел бедно, безнадежно бедно – он видел это по глазам облаченных в спортивные костюмы людей, гурьбой сновавших туда-сюда, и чувствовал по запаху, исходившему из водостоков.

Аляж старался не глядеть на свое отражение в витринах. Оно ровным счетом ничего не значит, думал он, вспоминая слова Марии Магдалены Свево, потому что я сам ничего не значу. Это всего лишь зрительное представление.

Оно ничего не значит. И он брел себе дальше.

Аляж все бродил и бродил. Наконец он остановился, оторвал взгляд от тротуара – и тут на тебе. Против его воли, даже против всякого желания ноги в конце концов сами привели Аляжа к дому Куты Хо – уже второй раз после того, как он вернулся домой. Он остановился у калитки и уставился на нее. Краска – та самая, которой он красил когда-то летом, давным-давно – отлетела от досок и вспучилась здоровенными пузырями. В свое время это был добротный городской дом. Вероятно, он был неплохим, когда Регги Хо его только приобрел. Теперь же дом выглядел развалюхой. Зайти или нет? И снова, уже второй раз, он развернулся и ушел прочь.

У него опять живот подвело. Он чувствовал себя будто с похмелья, но в кармане лежала фляжка рома, который он купил вчера после того, как побывал в похоронном бюро. Однако открывать ее он не стал. Нет, не стал. И двинулся дальше.

Итак, я вижу, как Аляж продолжает бродить по улицам Хобарта без всякой явной цели: ноги сами выбирают дорогу, повинуясь скорее велению души, а не глаз и разума, которые ослепли. Итак, как я вижу, это вовсе не совпадение, хотя и похоже на то, – ну конечно, я могу точно сказать, что похоже: набродившись по городу, обойдя его за день и за вечер почти целиком, Аляж оказался у пивной и, нервно теребя пальцами фляжку с ромом у себя в кармане, задумался, зайти или нет.

В пивной, думает он, его наверняка узнают – придется объяснять, где он пропадал целых восемь лет. А он не настолько пьян, чтобы пускаться в объяснения такого рода. Он обводит глазами старую, в колониальном стиле, кирпичную кладку пивной, перекрашенной теперь в зеленый, типично ирландский цвет, и вспоминает, как однажды Гарри рассказал ему историю про Уильяма Лэнна – Короля Билли Лэнна, так называемого последнего из так называемых чистокровных тасманийских аборигенов, служившего китобоем на «Раннимеде» и умершего на верхнем этаже этой самой пивной в 1869 году. Когда его тело доставили в больницу, местный хирург по имени Кроутер, прокравшись туда тайком, перерезал Королю Билли сзади шею, извлек его череп и вставил вместо него череп мертвого белого бродяги, а затем все это грубо зашил. А чуть погодя, тем же вечером и с той же целью там объявился другой врач – доктор Стокелл, который, к вящему своему сожалению, обнаружил, что его обскакали, а посему довольствовался лишь тем, что оттяпал у трупа стопы и кисти рук для Королевского общества. Череп принес хирургу научное признание, благо в тогдашней Европе довольно живо интересовались френологическими особенностями низших и вырождающихся народов. И вот, будучи в изрядном подпитии, Гарри, бывало, горланил известную в те времена в хобартовских пивных песенку:

Когда Король наш Билли почил, Кроутер голову ему отрубил, А Стокелл рук и ног его лишил. Ах, ноги-ноженьки, вы, черные мои, Сколько ж тягот вы, бедные, снесли! Давненько вы оставили свой «Раннимед», Отныне где-то в городе теряется ваш след.

Теперь Аляж понял, почему Гарри певал эту песенку.

Так зайти или нет? Старая, видавшая виды пивная до сих пор помнит поножовщины и драки на «розочках». Когда-то на ее стенах развесили воззвание губернатора Денисона от 1848 года, запрещавшее игру на скрипке и танцы в силу их пагубного воздействия. Так зайти или нет?

И тут же, не успев решить, не успев взвесить все за и против, он ступил в узкий дверной проем, протиснувшись мимо дородных девиц в черных мини-юбках и худосочных парней в широких кожанках. Никто его не узнал, и Аляж усмехнулся своей глупой, тщеславной мысли, что его здесь еще помнят. За шевелящимися, дымящимися паром куртками и унылыми пиджаками, которые тщетно пытались расслышать то, до чего им, собственно, не было никакого дела, за глазами, принимавшими самые разные выражения и ничего, однако, не выражавшими, за обвислыми влажными губами, бормочущими невнятные, не вызывающие доверия слова, за бойко шевелящимися сухими губами, сжимающими сигарету и выжимающими пустые слова, за курящей, шаркающей толпой посетителей, теснящих и пихающих друг дружку плечами, спинами и задницами, но, невзирая на теснотищу, умудряющихся оберегать крохотное личное пространство, – за всем этим, разрежая мрак, проглядывают пятна света, и в них различима группа – обливающиеся потом, что-то бренчащие музыканты, которых, похоже, совсем никто не слушает. Солист – лысый, с брюшком; ведущий гитарист – постарше, пожирнее, с прилизанными рыжими космами. Позади них развешан невзрачный туземный флаг. Солист объявил новую песню: «Следующая песня про сестру Косматого, смывшуюся из Тассии[87]». Косматый, как успел догадаться Аляж по направлению, куда солист указал пивным бокалом, отчего пиво в нем заколыхалось пенной зыбью, разбивавшейся о стеклянные стенки, а потом выплеснулось ему на руку, был тот самый ведущий гитарист. «Так почему она смылась, Косматый?» Косматый вышел к микрофону, взглянул на солиста, улыбнулся и выдал: «Потому что считает Тассию самым что ни на есть отхожим местом». И улыбка стерлась с его лица так же быстро, как нарисовалась. «Потому что, – продолжал Косматый, – по ее разумению, перспектив здесь ноль». Услышав последовавший за словами Косматого стонущий звук, который издала гитара, Аляж понял, что́ тот собирался сыграть на ней, понял, что старый толстяк хотел, чтобы гитарные струны простонали: Уйдешь – и больше никогда не будешь ты свободным.

Звук был страшный, но кое-что сквозь него я все-таки расслышал. И теперь понимаю: то была не новая песня, а старая, и я бессознательно держал ее в себе с давних пор. И все же о чем она была? Я снова слышу, как солист то вопит, то стенает в унисон гитаре Косматого. Даже отсюда, из глубины бара, Аляж заставляет себя следить за руками солиста, дергающимися, словно от ударов током, за подрагивающими жировыми складками на его лице и морщинами на покрытом испариной лбу, за его взмокшими от напряжения и спутавшимися жидкими прядями. Он стенал и визжал до тех пор, пока не стал похож на зверя, забившегося в предсмертных судорогах. Он пел уже не для толпы и не ради вшивых денег, которыми под конец вечеринки его группу осыпали всякий раз за выступление на бис. Никто в баре этого не знал, зато я теперь знаю. Знаю, что пел он о себе, о своей душе и в память о большой утрате, настолько глубокой и горькой, что ее нельзя ни представить себе, ни описать словами, а можно выразить только пронзительным криком.

Вдали от толпы, слыша крики и визги певца отсюда, из моего гнетущего одиночества, я чувствую, как у меня в голове возникает видение: я вижу англичан, впервые ступающих на эту плодородную, поросшую лесами землю, богатую дичью. Неужто то было начало всех утрат? Когда англичане впервые увидели долины, сплошь покрытые испражнениями эму и кенгуру, так, что казалось, будто лоснящиеся черные кучи помета низверглись с неба и усеяли всю землю, когда они впервые увидели море и широкую синюю гладь реки Деруэнт, увенчанную радужным мостом, а под ним – окутанные паром фонтаны, вздымаемые стадами китов и стаями дельфинов. С тех пор каждое последующее поколение пришельцев находило себе все новую добычу, благодаря которой только и могло выжить. Первыми исчезли эму, потом – сумчатые волки, потом – разная рыба, потом реки застыли под тяжестью плотин, потом пали деревья, потом заметно поубавилось морских гребешков, ушек и раков, отчего не стало пищи для бедных, зато остались отходы после богатых.

Интересно, думаю я, может, память об утратах хранили те, кто искони населял эту землю? Может, все началось с их борьбы за землю, которую они считали своей – общей, хотя англичане полагали, что и один человек вправе владеть землей ради своего процветания? Или, может, все началось с представления о том, что земля – источник богатства, а не знания? Неужели представление белых сводилось к попранию и истреблению знания черных, основанного на вере в то, что это их земля? А может, память об утратах хранили те, кого привезли сюда в цепях, потом построили в ряд, как лошадей, и продали фермерам, чтобы распахать вдоль и поперек этот остров, который с тех пор стал называться Землей Ван-Димена? Или, может, это нечто такое, что стало общим для каторжников и чернокожих, – то, что когда-то их разделяло, а однажды может объединить?

Солист хватает стойку микрофона и забрасывает ее себе за спину, сливаясь с нею как бы в распятие. Затем он начинает раскачиваться как безумный, мотать взад-вперед головой и орать еще неистовее. Его крик исходит из самой глубины утраты, он даже пронзает кипящую вокруг меня воду, наполняя ее и меня плачем, жалобами и молитвами за всех тех, кто томился на этом острове, превращенном в одну каторжную тюрьму, – за всех моих бедных, несчастных предков.

А потом из глубины этих бурлящих вод что-то возникает, и вопли солиста, крики из прошлого и мои муки сливаются в один пронзительный страдальческий вой. Это уже не просто видение, а какое-то всеохватывающее безумное зрелище, от которого не оторваться. Земля Ван-Димена, пузырящаяся, точно кровь, кипящая в моем мозгу, была не миром и не обществом. То был ад. Так пытался ли хоть кто-нибудь преобразовать этот ад? Я вижу, что только самые истые честолюбцы пытались бежать отсюда – одним удавалось попасть на корабль, а другие искали избавления в смерти. Я вижу, как гибли каторжники – кто от собственной руки, кто от чужих рук, а кто от болезней. А сколько несчастных чувствовало внутренний надлом, который нельзя было залечить ни условным помилованием, ни временем, – зная, что это ничем не исцелить, они просто смирялись со своим бедственным положением. Когда же английское правительство перестало ссылать на остров каторжников и отправлять золото в уплату за их содержание, там настали тяжелые времена – времена бедности и тишины.

Все молчали. А если и открывали рот, то только для того, чтобы лгать.

Солист теперь визжит, и вдруг, когда его визги становятся настолько пронзительными, что их уже невозможно слушать, наступает страшная, жуткая тишина. Тишина, обретающая форму и силу лжи.

Лжи, будто чернокожие вымерли подчистую. Будто бывшие каторжники покинули остров во времена золотой лихорадки и подались в другие края. А если кто и остался, то лишь истинно свободное племя белых поселенцев. Как в любой грандиозной лжи, в подобных утверждениях заключалась некоторая правда. Огромное число чернокожих было убито, еще больше – уничтожено физическими и душевными недугами европейцев. Великое множество бывших каторжников пользовались любым удобным случаем, чтобы бежать с острова-тюрьмы, – их и правда было так много, что излишне щепетильным обитателям колонии штата Виктория даже пришлось принять закон, запрещающий беглецам селиться на их земле. Впрочем, в конце концов, большинство чернокожих и каторжников осталось на острове: их удерживали сифилис, тоска, страх, безумие и горечь утраты. И когда опускалась долгая ночь, они спали вместе – кто открыто, кто тайно, но так или иначе, пусть они спали вместе, презрев стыд и гордыню или обуреваемые обыкновенной похотью, конец был один: они производили на свет потомство. Однако ходили ложные слухи, притом достаточно упорные, что на протяжении многих лет даже родители молчали об этом, а если и говорили правду, то лишь изредка, или среди дикой природы, где их никто не мог услышать, или в глубоком подпитии, когда потом никто ничего не мог вспомнить.

То было ужасное, достойное сожаления время. Они остались, чтобы терпеть. И бояться. Дети отрекались от родителей и придумывали себе новые родословные, ведущие начало от почтенных вольных поселенцев, взамен своего истинного постыдного происхождения. Потомки каторжников и чернокожих становились рабочими в ремонтных мастерских, продавцами в магазинах, водителями грузовиков, уборщиками или клерками, если везло. И никто ничего не говорил. Никто – ничего. И целых сто лет никто ничего не слышал. Даже писатели и поэты обходили молчанием собственный мир. Они расставались с ним при первой же возможности, хотя при этом их неотвязно преследовали сакраментальные слова:

Уйдешь – и больше никогда не будешь ты свободным.

С памятью об освобожденных до срока в сердцах, с разрешением свободно перемещаться, но без права на свободу выезда, куда бы ни переносились их тела, души их навсегда были прикованы к этому необыкновенному гористому острову ужаса на краю света. И вот гитара Косматого возвращается к началу, только сейчас она звучит не просто утверждающе, вопрошающе и обвиняюще, а сочетает в своем звучании и то, и другое, и третье. Косматый заставляет струны визжать, потому что уж очень хочется Косматому свободы – для себя и своей сестры, но стать свободным вместе с сестрой он может, только играя эту, до жути унылую, мелодию памяти.

Уйдешь – и больше никогда не будешь ты свободным.

Он знай себе играет на своей паршивой старенькой гитаре, а солист знай себе кричит и визжит. Будто они на пару олицетворяют все страдания этого рокового острова. Будто все это не по силам вынести человеку из плоти и крови, хотя человек из плоти и крови выносил это на протяжении сотни лет. Тут оживляется ударник – и начинает отбивать четкий ритм, в то время как бас-гитарист ведет свою партию на крепком, мощном контрапункте с риффами Косматого и стенаниями солиста. Окутанный табачным дымом бар странным образом притих – все прислушиваются, удивляясь, почему не слушали раньше и что, собственно, заставляет всех обратиться в слух.

Аляж собирается к выходу. И чувствует, что кто-то удерживает его за рукав. Он оборачивается. И поначалу в дымном полумраке не может разглядеть кто. Но тут он слышит ее голос.

Она говорит:

– Давно не виделись, Али.

И, сжимая от удивления фляжку рома в кармане, силясь подобрать нужные слова, он бормочет:

– Давно. Точно.

И улыбается.

Со словами:

– Кута. Кута Хо.

Глава 9

У них обоих не было ни малейших сомнений, что малютка умерла, – быть может, воспоминания о пережитом и придают всему происходящему особенную грусть. Я вижу это так же отчетливо, как тогда, в форме отдельных эпизодов, в которые мы, к нашему глубочайшему несчастью, были вовлечены, – вижу и думаю: это какая-то ошибка, наваждение, жуткое видение и я непременно очнусь, – и не сознаю, что именно это обрекло меня на тринадцать лет сна наяву. Я вижу, как Кута трясет Джемму, как Аляж целует личико Джеммы, как будто на нем есть некая волшебная оживляющая кнопка, которую можно включить, вижу, как Кута пытается набрать по телефону неотложку, но не может вспомнить номер, как Аляж делает Джемме искусственное дыхание изо рта в рот, вижу, как Кута все путается с телефонными номерами и как Аляж твердит: «Джемма не умрет, не умрет», – а Джемма уже умерла; Кута выбегает в сад, чтобы дозвониться от соседей, но, так и не дойдя до них, пронзительно кричит с заднего двора: «На помощь! На помощь! Пожалуйста, помогите!», а Аляж все твердит: «Джемма не умрет», – и держит ее на руках, как держал впервые, когда она только родилась, но Джемма уже умерла, и два санитара неотложки, по одному на каждый месяц ее жизни, просто стоят и смотрят. Тот, что постарше, пытается сдержать слезы, а тот, что помоложе, сдержаться не может, потом, в конце концов, он, тот, что помоложе, с бесконечной осторожностью берет мертвую малютку на руки и, баюкая, как собственную новорожденную дочь, выносит через переднюю дверь, и только левая ножка Джеммы болтается, выглядывая из пеленок и оставляя меня с самыми тягостными воспоминаниями: пухленькая голень, желтая вязаная шерстяная пинетка, и мы, в неотложке, вместе с теми, кто возвращает к жизни, с кошмарными запахами и лучиком желтого света больничного фонаря, и Джемма, уже мертвая; и люди, заполняющие дом словами соболезнования – как они сожалеют о случившемся, и наши знакомые, собравшиеся на улице и не говорящие ничего, а только отводящие глаза в сторону, будто Джемма каким-то образом запятнала их представления о собственной вечной жизни; и я, весь в раздумьях о том, кто же умер, почему мир стал другим, – я, ничего не видящий, кроме пухленькой голени и желтой вязаной пинетки; и похороны, и священник, говорящий: «Возблагодарим же Господа за то, что дал Джемме жизнь!»; и снова я – стою и кричу: «Джемма не умрет, не умрет!»; и народ – стоит и плачет; и Джемма – ее больше нет.

Все остальное: как она спит в колыбельке, как купается в ванночке, как лежит на нашей кровати и кричит, как она родилась – все это остается за пределами моей памяти, словно за дверью покойницкой, и возвращается только сейчас. Мне не хотелось, чтобы Джемма появилась на свет, – она появилась на свет случайно, и Кута была не из тех женщин, с которыми я провел последние три года. Меня не было рядом и во время ее беременности, – а когда родилась Джемма, Кута жила только для нее, и я чувствовал себя полным идиотом-одиночкой, лишившим ее места, которое теперь было ей так необходимо. В эту минуту глубочайшей скорби моя обида стала только горше, а смерть – своего рода наказанием за то, что Джемма не была для меня желанной. Кута осталась наедине с горем. А я – с чувством вины и воспоминанием о пухленькой голени и желтой вязаной шерстяной пинетке.

Я не чувствовал горя. И тоски. У меня было такое чувство, что какую-то важную часть меня – ноги или руки – отделили от тела и выбросили вон. Как мог я горевать по утрате самого себя? Я и не горевал. Я забегал словно в поисках этой самой оторванной конечности – мне казалось, что она валяется где-нибудь на обочине, что я принесу ее Хуте и дома у нас снова все наладится, круг замкнется, и его уже нельзя будет разомкнуть. Нет, я не горевал. Не мог.

Madonna santa! Откуда у меня такое чувство? Будто меня уничтожает история. Будто прошлое – змеиный яд, парализующий меня конечность за конечностью, орган за органом и медленно разрывающий мой разум на части. У меня, всегда считавшего, что я жил в стране на задворках истории! У меня, лишенного будущего и отрекшегося от прошлого! Я никогда не просил показывать мне эти видения и довольствовался тем, что пребывал в полном неведении, кто я и откуда. Внутри меня как будто все перемешалось, и единственное, что мне остается, так это ненавидеть себя за это. И сейчас все это прошлое прет из меня и, тесня со всех сторон, толкает все дальше в Кипящий Котел, все больше наполняя мои легкие и сознание водой, а мне этого так не хочется: ведь что во всем этом хорошего? Мне надо было бы умереть, как Гарри – угасать медленно, годами, как какому-нибудь пропойце, устраивая пирушки для зверья, с которым видишься под конец недели. Чтобы не чувствовать, как мое лицо беспрестанно терзает и размывает этот прилив из прошлого.

И все же зачем он столько лет зажаривал тонны отбивных и рыбы для призраков?

Быть может, он знал что-то такое, о чем я не догадывался? Впрочем, какая разница, знал я или нет. Прошлое – это кошмар, я хочу очнуться от него, и не могу. Я был по-своему счастлив, когда бежал от всего этого, и теперь вижу, что был совершенно прав. Кто в здравом уме захочет во всем этом признаться? Да и кто поверит в такое? И есть ли противоядие от змеиного укуса прошлого? Любовь. К кому? К чему? Боль в желудке вернулась, но сейчас это просто боль, как будто нутро взорвалось и огонь пошел по всему телу. На дне реки меня пожирает самый страшный огонь. Неужели мне суждено гореть вечно?

И тут среди всепоглощающих языков пламени я различаю флажки.

Горящие флажки!

Над пламенем возвышается Кута Хо, потом у нее из-за спины возникает Аляж – он хватает из огня не успевшие сгореть и частично обгоревшие флажки и удерживает ее, не позволяя бросать в огонь остальные. И спрашивает, в своем ли она уме. Она не отвечает. Аляж продолжает спасать разноцветные сигнальные флажки, поливая огонь из шланга, и спасает большинство из них, кроме семи цифровых вымпелов, которые Кута Хо подожгла первые. Он пытается говорить с нею, но Кута Хо молчит.

Наступает седьмая неделя после их случайной встречи, седьмая неделя с тех пор, как он пошел с Кутой Хо к ней домой после вечеринки в пивной, когда они вдвоем наивно поверили в товарищество, которое можно поддерживать в знак прошлой дружбы, а не истинной любви. Неугасимой любви. Она не позвала его к себе в постель – их сблизила только ложка, которой они по очереди насыпали сахар в кофе, каждый – в свою чашку, и он прекрасно понимал, что просить чего-то большего он не вправе.

Да и как я мог просить чего-то большего? Как будто у меня было право лечь с нею под одно одеяло. Но в тот вечер я понял, что за тринадцать лет наша любовь не угасла, что я по-прежнему любил ее, а она меня и что наша любовь перенеслась в иные пределы – за грань физического желания.

И эта любовь так напугала Аляжа, что он встал, не допив кофе, попрощался и ушел.

Сейчас впервые после того вечера Аляж смог навестить Куту. Она все так же забирает волосы сзади в «конский хвост», однако если в свое время это придавало ей изящества, то теперь как бы подчеркивает ее возраст. Она поправилась – даже больше, чем он сам. На ее лице, хоть и едва тронутом морщинами, но ставшем шире и рыхлее, лежит неизгладимо-унылая печать зрелости. Движения ее, когда-то четкие и уверенные, стали отрывистыми и нетвердыми. Руки, как он успевает заметить, те самые руки, которые когда-то, давным-давно, с такой решимостью обнимали его, теперь двигаются неуверенно быстро. Одежда на ней уже не настолько индивидуальна, как прежде: она серийна, как всякое магазинное платье – такое впечатление, что Кута утратила свойственную юности радость использовать одежду для обозначения своего неприметного места в мире и что теперь главные критерии для нее при выборе платья – удобство и скромность. Она носит большие золотые цыганские сережки, хотя они давно потускнели и больше не сверкают, когда на них падает свет. Он вдруг с горькой досадой понимает, что постарела не она, к чему он был готов, а он сам. Он сожалеет, что они не прожили вместе все эти годы, сожалеет, что не состарился, не съежился, не располнел и не размяк рядом с нею.

– Прости, – говорит Аляж.

– Я их сберегла, – говорит Кута Хо, показывая на флажки, – хотя все думала, какая от них польза?

– Мне надо было приехать раньше, – говорит Аляж.

– Все в прошлом, – говорит Кута Хо.

Грустно смотреть на это, правда. Точнее сказать, грустно мне.

– Прости, – говорит он.

Она молчит.

Он смотрит на свои ноги. И вспоминает разные флажки и все, что они означают. Он копается в мокрой, окутанной паром куче и достает оттуда все еще дымящийся флажок с белым крестом на синем фоне. Он встает перед нею и с нелепейшим видом принимается размахивать флажком у себя над головой.

– Мой корабль теряет ход и следовать дальше не может, – говорит Кута Хо, читая сигнал.

Аляж кивает. Кута Хо улыбается. Кута Хо впервые смеется.

Она заваривает кофе, и они садятся на кухне за стол, тот самый зеленый пластиковый стол, который стоял там, еще когда он жил с нею. Наружный вид дома искажает представление о его внутреннем убранстве, которое, думает Аляж, целиком соответствует характеру Куты: обычные предметы загородной мебели наряду со всякими безделушками, которые в любом другом месте могли бы показаться самыми что ни на есть обычными, она расположила особым образом, соединив зеленый пластик с красным винилом так, что обстановка получилась скромной и вместе с тем причудливой. Занятый этими и другими мыслями, Аляж сидит молча.

Нервозная тишина, так нравившаяся Куте Хо много лет назад, теперь была почти невыносима. Она заполняла разделявшую их пустоту своими отрывистыми словами. Она вкратце рассказала, как неудачно вышла замуж за Фила, как работала буфетчицей в пивной по соседству и о многом другом, к чему он из вежливости проявлял интерес. Затем разговор споткнулся. После долгих переглядываний и неловких безмолвных переживаний, после долгого обмена нескладными улыбками, с прихлебыванием кофе под аккомпанемент соседского телевизора, то громыхавшего, то затихавшего, Кута Хо заговорила дальше.

– Все так же выпиваешь? – спросила она.

– Уже три месяца капли в рот не беру, – соврал он, и она это поняла.

Но ее беспокоило не это.

Куда больше ее тревожило необоримое ощущение пустоты, в которую она стала проваливаться, когда увидела Аляжа. А падать ей совсем не хотелось. У нее было такое чувство, будто после того, как он бросил ее много лет назад, она ходила по проволоке, овладев искусством канатоходца без посторонней помощи. Слишком поздно, хотелось ей сказать. Разве ты не понимаешь, хотелось ей сказать, со мной случилось много чего такого, к чему ты не имеешь никакого отношения. Тебя не было рядом. Ей также хотелось сказать, как она ненавидит его за то, что он отнял у нее любовь, выжал ее всю, как лимон, оставил одну в ее доме, а сам ушел, сбежал, когда ей было так тяжело. Но ничего этого она не сказала. Да и как она могла сказать, что он не имел права возвращаться в ее жизнь, хотя она сама его позвала, встретив случайно в пивной? Она смогла пережить – и пережила – его уход. Но вот он вернулся – его появление стало для нее тяжким бременем, и она не знала, хватит ли ей сил вынести его.

Он изменился, хотя и остался прежним. Все такой же спокойный и учтивый, он прикрывал этим, точно щитом, свою застенчивость. И ей было не по себе: она чувствовала себя открытой и незащищенной, потому что не знала, о чем он думает и чего хочет. Кута Хо вспомнила старую Марию Магдалену Свево – вспомнила, как много лет назад иногда покупала ей сигары, как та прикуривала одну, глубоко затягивалась и расспрашивала ее об Аляже, и она, Кута Хо, рассказывала, что он бросил ее, и признавалась, что даже не знает, увидится ли с ним снова когда-нибудь. И Мария Магдалена Свево отвечала ей словами Екклесиаста. Мария Магдалена Свево не жаловала церковь – говорила, что всякий, кто пережил войну в Италии, не может к ней благоволить, да и о Библии она была не лучшего мнения – сравнивала ее с похлебкой, сдобренной несовместимыми приправами. Зато об Екклесиасте Мария Магдалена Свево была, в общем, самого высокого мнения, она знала его наизусть и порой даже цитировала, как в тот день. Вытащив изо рта сигару, откашлявшись и сглотнув мокроту, она подалась всем телом вперед.

И сказала: «Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы течь снова».

– Мне очень жалко Гарри, Али, честное слово, – сказала Кута. – Он был и правда славный старик.

Она погладила его по руке раз-другой, потом отняла свои руки и положила их на край стола со своей стороны.

Потом они еще выпили кофе, и Аляж принялся рассказывать Куте Хо о себе. И, раз начав, хоть это было тяжело, очень тяжело, он уже не мог остановиться, потому что должен был рассказать обо всем, во всех подробностях, а все, что у него было, – это одна история со всеми подробностями, и, пока он наконец не остановился, ему было невдомек, можно ли вместить все-все в одну-единственную историю. Он подробно рассказал о бессчетных случайных работах, маленьких городках и больших пригородах, бесконечных путях-дорогах и бурлящих жизнью аэропортах, представляя все это в виде своеобразного перечня отчаяния. Рассказал, как в конце концов подвизался тралить креветку в водах Кейпа[88] на утлом суденышке с уродом шкипером и его женой – та еще работенка. Но ему, Аляжу, все было нипочем. Он вкалывал так три года кряду. Шкипер всю дорогу трещал без умолку, его женушка с Аляжем только слушали и вкалывали. И это было полезно – помогало освобождать голову, делать ее пустой, как горизонт между морем и небом. На какое-то время. Потом шкипер принимался расспрашивать. И вопросов у него было целое море. Так Аляж обогнул всю Западную Австралию и дошел до Эсперанса, где повстречал старую подругу. У подруги был новый парень – он мастерил доски для серфинга, но теплых чувств к Аляжу она не утратила. Она позволила ему остаться на два месяца, и время от времени они разговаривали, впрочем, совсем немного, а когда он перестал разговаривать, перестала и она. Она была добрая, Рода. Она всегда была такая. Потом он работал на уборке пшеницы. А после этого снова вернулся, хотя в конце лета собирался податься на север.

Затем он поведал Куте о том, что рассказала ему Мария Магдалена Свево.

– Ты всегда был не такой, как все, – сказала Кута и, немного подумав, прибавила: – Наверное, самое подходящее слово тут – особенность.

Они сидели за пластиковым кухонным столом друг напротив друга. Свет в прачечной через дорогу погас – через некоторое время после того, как закрылась сама прачечная, – и в кухне стало темновато. Они сидели, повинуясь формальностям, словно на допросе, а вернее, исповеди: она думала о годах, которые они прожили порознь, и о том, что могло бы быть, сойдись они снова, а он думал о том, что время, прожитое вдали от нее, прошло впустую. Он пал низко, хотя и не на самое дно: он повидал достаточно и понимал – можно было опуститься еще ниже и с отчаяния продаться кому-нибудь и заниматься чем угодно, а заставила бы нужда, то и грабить дома, красть телевизоры и видеомагнитофоны, лишь бы выручить за все про все жалкую сотню долларов. Но он избежал худшего, и это что-то да значило, хотя и не так уж много, – и гордиться тут особенно было нечем, да и разве можно было гордиться тем, что ты не сделал это и не сделал то. А он сделал совсем немного. И друзей за все эти годы у него почти не прибавилось. Когда-то ему казалось, что он непременно заведет друзей, но получалось это далеко не всегда. Конечно, у него было полно знакомых, но ни с кем близко он не сходился – держал всех на расстоянии. Да и какая это дружба – так, шапочные знакомства. Не было у него и денег, а нет денег – нечем и владеть, но ему было плевать. Зачем быть всем или частью всего и зачем кому-то принадлежать? Он пал и, упав, был обречен терпеть любые унижения и несчастья. И это суть того, что я сейчас вижу: Аляж чувствует свою обреченность, а Кута Хо не чувствует в себе сил снова его полюбить и вернуть обратно.

Рука Куты Хо простерлась над столом и взъерошила жиденький рыжий ежик на голове Аляжа.

– От прежней гривы мало что осталось, – усмехнулась она.

Он тоже усмехнулся, краем рта.

– Зачем постригся так коротко? – спросила она, понимая, что это вызовет у него ненависть к самому себе, и желая, чтобы он дал ей волю.

– Так легче мыть голову, – ответил он и сверкнул улыбкой, как бы упреждая ее от дальнейших расспросов в подобном духе.

– Ну да, – проговорила она, заметив, как он невольно устремил на нее пугающий взгляд своих голубых глаз, в которых она видела только пустоту. – Ну да, – повторила она, отводя глаза в сторону, – конечно, так куда легче.

– Ты никогда не думала, что все могло бы сложиться по-другому? – спросил он сухим, разозлившим ее голосом, потому что знал, какой будет ответ.

– На что ты рассчитываешь? – спросила она. – Во всяком случае, мне думать о таком было бы непросто, – продолжала она, потупив взор и теребя ногти, – вот я и не думала.

Вслед за тем Кута Хо повернулась так, чтобы он видел ее лицо, ставшее серьезным и грустным, чтобы он понял ее, и сказала:

– Если честно, я даже не хочу об этом говорить.

И Аляж понял: когда-то давно, сам того не сознавая, как ребенок, который ошибся при выборе дорогой игрушки, он сломал то, что удерживало их вместе. И разбившиеся куски уже никогда не склеить в одно целое.

Аляж вспомнил, как думал, что у него еще будут женщины, когда он ушел от Куты, и что у него еще будет время найти ту, которую он полюбит по-настоящему. И у него действительно были женщины. Но ни к одной он не питал тех чувств, что испытывал к Куте. Он знал, что ни одна из них не понимает его так, как Кута. Некоторые любили его за прямоту. Но Кута знала все его страхи и темные стороны – и любила, несмотря ни на что. Другой такой у него больше не будет. Слишком поздно.

– Ты никогда не задумывалась, – сказал Аляж, – что счастливый случай выпадает тебе раз или два в жизни? – И, прежде чем Кута успела ответить, он продолжал: – Но если ты ими не воспользуешься, неужели все? – Теперь уже он опустил глаза. – Понимаешь, о чем я? Тебе выпадает удача, и кажется, что так будет всегда. Но не тут-то было, и если ты на это плюешь, жизнь плюет на тебя.

Кута Хо посмотрела на него с прежним видом. Она понимала, о чем он толкует, но не хотела это признать.

– Понимаешь, о чем я? – еще раз спросил Аляж. – Второй раз удача может и не улыбнуться.

И он отвернулся, потому как знал, что говорит. Что было слишком поздно. Ему очень хотелось сказать, что он ее любит, но понимал, что сейчас это, наверное, не к месту и потому может прозвучать фальшиво. Слишком поздно – и все, что у них осталось общего, это короткий миг покоя.

Он резко вскинул голову. Посмотрел на нее – и она вдруг увидела то, чего никогда прежде не видела: он был напуган. Не сводя с нее глаз, он произнес слово, которое ни один из них не смел произнести за весь вечер. Он сказал:

– Джемма.

И запнулся.

Потом сказал:

– После Джеммы.

И снова запнулся.

Вслед за тем он проговорил:

– Как-то утром я проснулся после Джеммы и совершенно бессознательно, поверь, Кута, совершенно бессознательно вскочил и побежал, побежал, побежал, не смея оглянуться.

Под утро они уже лежали в ее постели и спали. Без всякой любви – просто спали, в последний раз. Для Куты это был итог, для Аляжа – миг раскаяния. Аляж собирался остаться у Куты, благо она сама пригласила; а он предпочел живую домашнюю обстановку пыльным воспоминаниям, которыми полнился дом Гарри. Возможно, в этом новообретенном домашнем уюте Аляж думал найти прибежище от беспокойной, пугающей действительности, хотя сейчас, как я вижу, настоящее беспокойство, возникшее вместе с телефонным звонком Вонючки Хряка несколькими днями позже, еще только набирало силу, точно река, унесшая Аляжа.

Но что это был за телефонный звонок, я не вижу – вижу только, как той ночью, под утро, они легли в ее постель, и она укрыла их обоих стареньким белым покрывалом. Даже в темноте Аляж заметил, что покрывало было совершенно белым, если не считать большого желтоватого пятна. Итак, я вижу, как они лежат на боку и спят – двое потрепанных жизнью недотеп. Он держится за нее – держится так крепко, что кажется, будто вокруг бушует ураган, грозящий подхватить их и разъединить навек, если он ее не удержит. И вот дом вместе со спальней словно растворяются, а вскоре исчезает и кровать. Он чувствовал только, что они живы, а вокруг всюду полно самых диких и кровожадных зверей, с искаженными от злобы мордами, которые готовы растерзать их обоих, стоит им только разлучиться, которые подстерегали их по ту сторону действительности и могли поглотить их целиком, если он не сдюжит и не удержит ее. Когда она начинала шевелиться, он обхватывал ее еще крепче, так, что она даже недовольно стонала. Он же не ослаблял хватки, потому что видел, как они несутся верхом на облаках над огнедышащим адским океаном, но пламенные волны не достают до них. Все время, пока он ее так держал, он чувствовал тепло и ровное дыхание ее тела; и все время, пока он прижимался носом к ее спине и вдыхал ее запах, он чувствовал себя в безопасности – свободным от страхов, которые, он знал, непременно вернутся, когда они разлучатся, чего никак не миновать. Так что он лежал на боку и дрожал, а она, обхваченная сзади его рукой, натягивала ему на плечи белоснежное покрывало и, пока натягивала, не сводила глаз со старого, янтарного цвета пятна. Ему вдруг почудилось, будто пятно преобразилось в некую картинку, некое откровение, некий момент истины, – и он едва не закричал, завидев столь ужасный и прекрасный образ, но потом это ощущение пропало – так же мгновенно, как и возникло, и он свернулся калачиком, как самый натуральный запуганный зверек, прячась за спиной Куты Хо. Когда она спросила, что с ним, он не смог сказать и только крепче прижался к ее спине, дрожа всем телом и вдыхая запах ее пота: страх его был столь же безмерным, сколь и безымянным.

Так они спали и спали.

Маслобойка

Сейчас я вам кое-что расскажу. Нет, это не видение. Я видел это до того, как у меня появились видения. Еще до того, как стал тонуть. Я вспомнил об этом, когда увидел, как Аляж и Кута спят вместе. Иногда, когда я сам сплю, мне снятся плохие сны.

Порой во сне я вижу жуткий цветок смерти – вижу его тычинки с пыльцевыми зернами и водяные, белопенные лепестки, заляпанные кровью, вижу, как какой-то человек исчезает в пене, а другой, совершенно другой, из нее возникает. И этот другой – я.

Кута Хо говорит: «Это совсем ничего не значит», – Кута Хо говорит, а я сижу в постели словно аршин проглотил, обливаюсь холодным потом и дрожу от страха.

Потом, стуча зубами и качая головой, поворачиваюсь и холодными пальцами прикасаюсь к ее теплым щекам.

«Это совсем ничего не значит», – повторяет Кута Хо и через какое-то время снова укладывает меня, и я засыпаю под зыбящимся легкой рябью запятнанным слезами покрывалом.

Но сейчас дурной сон овладел мною целиком, и он не оставит меня, а Кута Хо ушла. Куда бы я ни посмотрел, вижу одно и то же. И то, что я сейчас вижу, – это самый жуткий, наижутчайший из всех моих кошмаров: он будто соткан из плоти и действительности.

Они уже в самой глубине теснины, у водопада Маслобойка, порог в этом месте слишком большой – одним махом его не одолеть. Они закрепляют плоты веревками на краю порога, чуть выше водопада, где бурлит маленький водоворот, и собираются переправляться дальше по скальному отвесу. У клиентов захватывает дух при одной лишь мысли, что придется взбираться на скалу и перетаскивать по ней снаряжение. Им вовсе не хочется заниматься такой тяжкой работой, но только так они и смогут выбраться из бурной реки и снова ступить на твердую землю – и это их утешает. Так что за дело они берутся хоть и нехотя, но безропотно, следуя примеру Аляжа и Таракана, которые, подобно чернорабочим, перетаскивающим здоровенные балки, взваливают себе на плечи тяжелые бочки с провиантом.

Визг. А следом – крики: «На помощь! Помогите!» Короткие, настойчивые, отчаянные. «Аляж! Таракан!» Аляж с Тараканом бросают тяжелые бочки и бегут вниз, не обращая внимания на оторопевших замешкавшихся клиентов, нагруженных вещмешками, жмущихся к крутому каменистому склону, карабкающихся по небольшой столбовидной скале, растянувшихся вдоль тропы. Крики слышатся ближе. «Дерек!» Потом – другой голос: «Он не удержится!» И там дальше, где тропа обрывается вниз по горному склону, они замечают его.

– О боже! – вырывается у Таракана.

Чуть ниже, у каменного отвеса виден Дерек. Он повис на одиноком лептоспермуме, давным-давно вросшем своими колючими, толщиной не больше запястья корнями в скалу. Если глянуть прямо вниз, Дерека почти не видно. Ствол лептоспермума, две руки, обхватившие его, красная макушка защитной каски. Клиентской каски. Красный овал каски мелькает на фоне водопада – он находится метров на двадцать ниже.

– Чертов придурок! – выговаривает Таракан. – И как только ухитрился сорваться с тропы?

Но, несмотря на раздраженность, Таракан готов идти на помощь. Он ощупывает направляющий пояс, к которому крепится страховочный конец.

– Где веревка? – спрашивает клиента Таракан. И, не дождавшись ответа, кричит: – Где эта чертова веревка?

– На плоту, там, внизу, – говорит Аляж.

– Рики, – кричит Таракан, – сгоняй-ка туда! Да поживей! Так, чтоб пятки сверкали!

Таракан отворачивается и кричит вниз Дереку:

– Не дрейфь, Дерек! Сейчас вытащим тебя, дружище. Ты там только гляди не трепыхайся!

Аляж чувствует свое горячее, тяжелое дыхание, резко вырывающееся из ноздрей.

Сквозь рев водопада – там, внизу, под скалой слышится протяжный не то стон, не то крик.

– Что он там кричит? – спрашивает Таракан.

– Хочет сказать, что долго не продержится, – поясняет Шина.

– Гос-с-с-поди! – вырывается у Таракана.

– Ты сможешь! – кричит в свою очередь Аляж. – Только вниз не смотри. Гляди на скалу, разглядывай трещины на камне и вспоминай тошнотную овсянку, которую лопал на завтрак.

Таракан нервничает и то и дело смотрит на тропу в тщетной надежде разглядеть посланца со страховочным концом.

– Ты пойдешь? – спрашивает он. – Или я?

Аляж чувствует, как страх, сжавшись комком у него в животе, поднимается вверх и застревает в горле. Ведь он старший лоцман – значит, ему и решать. Сам он давно не занимался такими делами и потерял все навыки, да и страх высоты берет свое – как никогда. Впрочем, он знает: у него нет выхода. И вызывается сам, думая, что Таракан имеет в виду, кто полезет вниз по веревке. Однако Таракан имеет в виду, кто полезет вниз по скале прямо так, без страховочного конца.

Аляж хочет сказать, что он не скалолаз – и это правда, – но молчит, раздираемый страхами: с одной стороны, ему страшно спускаться по скале, а с другой – он куда больше боится выглядеть трусом перед Тараканом и клиентами.

– Прямо так? – спрашивает он. – Без веревки? Да ты рехнулся!

– Эта проклятая веревка в пяти проклятых минутах отсюда, – выпаливает Таракан. И, резко вскинув руку, заносчиво тычет большим пальцем себе через плечо в сторону скалы. – Этот чертов придурок столько не протянет. Но даже если протянет, дерево может не выдержать.

Аляж оглядывается по сторонам в надежде разглядеть хоть что-нибудь, что ему поможет. Но ничего такого не видит.

– Я спускаюсь, – говорит Таракан. – Прямо сейчас.

– Нет! – вдруг выкрикивает Аляж, забыв про стыд и удивляясь самому себе.

И, не успев договорить, лезет вниз по отвесному склону, цепляясь за ветки кустарника, обрамляющего узкой полоской край обрыва.

Боже, что я сделал, чтобы заслужить такое? Интересно, глядя на все это сейчас, почему клиенты не замечают ни один из терзавших Аляжа страхов, когда он проворно, точно машина, начинает спускаться по скальному отвесу. Впрочем, у Аляжа нет выбора, о чем, как ему кажется, можно только сожалеть. Он же понимает, что не может поддаться страху и сказать: «Нет, пойдешь ты, а я остаюсь, потому что здесь безопасно». Если клиент погибнет, то только по его вине. Он косится по сторонам – видит водопад и чувствует, как подступает дурнота. Потом переводит взгляд обратно на кучку клиентов – они обступили полукругом край скалы и таращатся на него сверху – и думает: ну почему, черт возьми, никто из них не доверяет и не верит ему ни на грош? Ему так и хочется крикнуть им: «Эй, вы, дурачье, разве не видите, у меня поджилки трясутся похлеще вашего?» Но вместо этого он принимает профессионально беспечный вид, улыбается и говорит:

– Сейчас достанем его, и глазом не успеете моргнуть.

Спускаясь все ниже, он старается забыть про головокружение и думать с восторгом лишь о том, что чувство долга способно побороть любой страх. Наверное, то же самое чувствуют и солдаты, когда бросаются в бой, думает Аляж. Будь что будет.

Спустившись еще ниже по отвесу, он останавливается – не может найти опоры ни для ног, ни для рук. Страх накатывает на него новой волной – он понимает, что наверх ему тоже не взобраться, и так и зависает на скале в каких-нибудь пяти метрах под ногами уставившейся на него кучки клиентов, которые видят, что он оказался в смешном, беспомощном положении, и боятся, что он может в любое мгновение сорваться со скалы и разбиться насмерть под жалобные мольбы Дерека, взывающего снизу к Аляжу, чтобы он поскорее спускался и выручил его из беды.

Таракан тоже слышит Дерека – слышит, как тот причитает, что ствол дерева вот-вот обломится. Он понимает: драгоценное время упущено, и Аляж застрял намертво. Тогда он разворачивается и сам начинает спускаться по скальному отвесу – медленно, осторожно. Аляж не сводит с него глаз. Вот молодец, думает Аляж, и чувствует, как его обдает жаркой струей стыда. Молодец! Таракан спускается к Аляжу и живо, не без презрения, которого никак не скрыть, указывает ему обратный путь наверх – к кустарнику.

– Так бы сразу и сказал, что не умеешь лазать по скалам.

Аляж медленно карабкается наверх – униженный, раздавленный. Метрах в десяти от Дерека Таракан – теперь видна только его макушка – запыхавшись, спускается по скале все ниже. Он пробует добраться до Дерека с двух противоположных сторон, но у него никак не получается – приходится возвращаться в исходную точку. С третьей попытки, уже другим путем, он спускается вровень с Дереком, но метрах в шести в стороне. Таракан разговаривает с Дереком, утешает, советует прижаться к скале, как к родной матери, советует найти мало-мальские трещины на ней, просунуть в них ноги и отцепиться от ствола лептоспермума, который того и гляди треснет.

«Есть!» Аляж оглядывается. А вот и Рики с веревкой – его раскрасневшееся, заляпанное пенной слюной лицо лоснится. Аляж привязывает веревку одним концом к самому крепкому из ближайших деревьев и повисает на ней, пробуя на прочность дерево и узел. Затем он спускается, держась за веревку, к поросшему кустарником краю скалы, окликает оттуда Таракана и бросает ему свободный конец. После дождя поверхность скалы скользкая, и Аляж не знает, сумеет ли Таракан вообще взобраться по ней.

Таракан хватает свободный конец веревки, обматывает его вокруг себя и крепит к страховочному поясу. Потом отталкивается от скалы и перепрыгивает к Дереку, чья жизнь висит на волоске, вернее, на хрупком стволе маленького лептоспермума. Подобравшись наконец к Дереку, он видит, что дерево наполовину высвободилось из расщелины, где пустило корни, должно быть, добрую сотню лет назад и откуда вбирало жизненные соки, – видит, что от напряжения ствол и впрямь может переломиться в любую минуту. Две руки – одна кровоточит после падения – судорожно цепляются за деревце, и Таракан слышит снизу жуткое учащенное дыхание человека, который понимает, что может погибнуть, – а еще он, Таракан, чувствует острый аммиачный запах истинно животного страха.

Таракан

«Этот кретин гробанется у меня на глазах», – думает Таракан и начинает паниковать. По мере нарастания тревоги силы, кажется, его оставляют – он слабеет и чувствует себя ни на что не годным. И уже не знает, сможет ли спасти Дерека. Однако он успевает совладать с собой и теперь смотрит только на осклизлую поверхность скалы – на облепленные лишайником выступы, трещинки размером с его рот, откуда торчат проростки миртов и панданусов с почти идеально гладкими зелеными листьями, окропленными дождем, – они обступают совсем еще крохотные цератоптерисы, образуя с ними маленький мирок, поражающий своим совершенством; он смотрит на все это и восхищается и медленно продвигается к Дереку.

Таракан слышит, как Дерек молится, прерывисто дыша. «Отче-хэ-наш-хэ-Иже-хэ-еси-хэ-на-хэ-небесех!..» – слышит он.

– Дерек! – окликает его Таракан.

Но Дерек не слышит: он слишком рьяно взывает к Господу, моля избавить его от погибели. Его молитва, сопровождающаяся учащенным дыханием, больше походит на невнятное причитание.

«БожемойБожемойБожемойБожемой…»

Как будто талдыча Его имя, он взывает к Его естеству, всемогуществу и вездесущности, дабы Он принял Дерека на руки и вознес вместе теплым воздушным потоком из бездны порожистой теснины наверх – на тропу.

– Хватайся за веревку! – кричит Таракан, силясь перекричать мольбы Дерека. – Наверх будем выбираться вместе.

Но Дерек не слышит Таракана, как будто, отвлекшись от мольбы, он ослабит силу воззвания к божественному заступничеству. Теперь он просто вопиет: «БожеБожеБожеБожеБожеБоже!..» – точно голодная чайка, отчаянно просящая корку хлеба.

– Хватайся за веревку! – второй раз кричит Таракан.

Он размещается поудобнее у Дерека за спиной и, подхватывая Дерека под плечи, принимает часть его большого веса на себя.

– Дерек, – говорит Таракан, – слушай сюда! Хватайся за веревку. Пожалуйста!

Дерек медленно поворачивает голову, и его глаза, огромные, навыкате, полные слез глазищи вперяются в глаза Таракана – так, словно видят в них смерть. Голова у Дерека дрожит сильнее, чем самое тело, выражающее отказ.

– Я верю в Бога, – говорит Дерек. – Да, верю. Верю в тебя, Господи!

– Послушай, Дерек, – говорит Таракан, – тебе придется это сделать.

И снова Дерек трясет головой.

– Нет. Я сделаю все, что ты хочешь, Господи, только пощади!

– Ты должен держаться за веревку! – орет Таракан.

– Я верю в Бога Отца, Сына Его Иисуса Христа, который на третий день восстал из мертвых и сел по правую руку от Господа, всемогущего Отца Своего, и в День Страшного суда…

Таракан обрывает Дерека пронзительным криком:

– Хватайся за проклятую веревку!

Дерек снова плачет, тело его содрогается вместе со стволом лептоспермума – его корни еще больше выпирают из скальной расщелины. Таракан перестает его стращать и отчаянно пытается успокоить.

– Все хорошо, дружище, все хорошо, все будет в порядке, только не плачь, и все будет хорошо. Господь с нами, уж ты поверь, Господь с нами. Ты только не плачь. Пожалуйста!

Дерек уже глядит на Таракана с верой и надеждой. «Господи!» – думает Таракан. Он отвязывается от страховки – и теперь может запросто упасть сам.

– Понимаешь? – обращается к Дереку Таракан. – Я обхвачу тебя страховочным поясом. Потом прицеплю к нему веревку. Потом полезу наверх, потом мы вытащим тебя. Только держись крепче, ради всего святого!

Дерек беспомощно таращится Таракану в глаза. Таракан уже не знает, понимает ли Дерек, что ему говорят.

– Готов? – спрашивает Таракан. Дерек кивает. – Только никаких резких движений, хорошо?

Дерек больше не в силах сопротивляться: жизнь или смерть – так или иначе, он готов схватиться за руку, протянутую ему судьбой. Не имея возможности закрепить страховочный пояс на Дереке наподобие страховочной обвязки – по всем правилам, Таракан обхватывает им жирную талию Дерека и скрепляет концы пояса карабином.

Вслед за тем для вящей безопасности, прежде чем действовать дальше, Таракан крепит Дерека к себе другим карабином, соединяя таким образом обе страховочные обвязки. Дерек тут же пытается отцепиться от лептоспермума. Таракан кричит:

– Держись за тот корень, ради бога!

Но уже поздно. Таракан кричит:

– Нет!

Но Дерек уже отцепился. Таракан думает: «Господи, теперь мы точно гробанемся!»

Они пролетают вниз метра два – Таракан зажмуривается, тело его повисает в воздухе, и он думает: «Это конец!» Но провисает только веревка, зацепившаяся за дерево, которое срабатывает наподобие якоря, – веревка выдерживает дополнительную нагрузку. Таракан приходит в себя, хотя все еще дрожит от страха. И, покуда они свободно раскачиваются в воздухе, он глядит вниз – на водопад, ревущий меж громадных валунов, и думает, почувствует он что-нибудь в момент удара или нет.

Но сейчас он чувствует, как дерево, за которое зацепилась веревка, слегка прогибается под их двойным весом. И понимает: Дерек висит только на страховочной обвязке.

– Хватайся за мою шею! – велит Дереку Таракан.

Как только Дерек начинает шевелиться, его тело срывается вниз. Руки его мгновенно обхватывают Таракана за шею, а ноги сплетаются вокруг талии. Таракан чувствует, что его шея вот-вот переломится. Таракан хватает Дерека мертвой хваткой. Ему тяжело – ох как тяжело! – удерживать на себе эту тушу, но, если он не сдюжит, толстяк рухнет вниз и расшибется насмерть. Так, сцепившись в причудливо неуклюжих объятиях, они и висят в воздухе над водопадом, слегка покачиваясь и ударяясь о скалу.

Метроном, сложенный из двух человеческих тел, отсчитывает время мерными ударами о камень.

– За что мне такое? – вопрошает Дерек. – Я всего лишь турист.

Вслед за тем, без всякой причины Дерек вдруг начинает бесноваться. Он изо всех сил тянет Таракана за шею, пытаясь взобраться на него как по лестнице.

– Нет! – кричит Таракан.

Но порывистые движения Дерека приводят к тому, что оба они теряют равновесие, и их сплетенные тела сваливаются из вертикального положения в горизонтальное. Когда они опрокидываются, Таракан чувствует, что выскальзывает из своей обвязки. Инстинктивно он вскидывает руки, силясь ухватиться за веревку, чтобы они оба не рухнули вниз. И тут, бог знает почему, в порыве безрассудства, в тот самый миг, когда Таракан отпускает Дерека, Дерек, чувствуя, что его бросили на произвол судьбы, в свою очередь, отпускает Таракана. Он широко раскидывает руки, точно распятый, отрывается от Таракана, заваливается назад, выскальзывает из своей обвязки – и срывается вниз.

В свободном падении. С десятиметровой высоты. Когда тело Дерека шлепается спиной на валун с округлой верхушкой, звук удара не слышен: его заглушает шум водопада. Таракан смотрит на тело Дерека так, будто это панцирь насекомого или бесформенный ком земли, постепенно сползающий с валуна в бурный поток – сначала медленно, а потом все быстрее – и не оставляющий после себя ни единого следа в пенном водовороте. Таракан удивляется, что почти ничего не чувствует в эту самую минуту, и не думает, как проживет остаток жизни с этим чувством: в эту самую минуту он счастлив, что ничего не чувствует.

Элиза Куэйд, 1898 год

Давайте сразу уточним. Сейчас. Здесь и сейчас. У меня нет ни малейшего желания быть здесь. И тонуть. Вы можете подумать, будто я смирился с судьбой, – что ж, верно, возможно, так оно и есть, но дело не в этом. Даже если я смиряюсь с тем, что тону, это вовсе не значит, что я хочу утонуть. Или что я не борюсь за жизнь. Я не из тех, кто легко пасует перед вызовами судьбы, хотя это никогда не приносило мне счастья, учитывая то, что я никогда не управлял своей жизнью, и жизнь, хотя я всячески сопротивлялся, всегда била меня и бросала туда-сюда, пока в конце концов я не оказался в моем теперешнем положении. В прямом смысле слова на дне.

Вы можете подумать, будто я тут все бестолково разглагольствую, вместо того чтобы постараться выпутаться из своего бедственного положения, найти какой-нибудь выход и физически выбраться из этой водной западни – может быть, как-то выгнуться, повернуться и выскользнуть. Постараться. Возможно. Может быть. Вся моя жизнь состояла из этих самых постараться, возможно, может быть. Но что толку? Вот я и оказался там, куда всегда стремился, куда влекла меня судьба. Попробуйте, если можно так выразиться, влезть в мою шкуру (впрочем, шкуру с меня некоторое время назад смыло бурным потоком) и поймете: физическая борьба давно проиграна. Возможно, беспорядочно бурные извивы моего сознания, моих видений – возможно, все это последняя точка противостояния. Что, если эти видения и есть та самая зыбкая тропа, которая только и может вернуть меня к жизни?

Если я умираю, хотя я этого и не утверждаю – поверьте, вовсе нет, – но если все же умираю, то от моей смерти по крайней море будет одна польза. Это означает, что я уже не состарюсь и мне не придется изо дня в день переживать неумолимое разрушение собственного тела. В такой смерти, кажется, даже есть некий смысл, равно как и ощущение, сближающее ее с аэробикой, – остановить старость. С той лишь разницей, что аэробика в конечном счете обречена на неудачу, а смерть – всегда в выигрыше, но лишь в том случае, если вам достаточно повезет повстречаться с нею в молодом возрасте.

Но тут меня осеняет крамольная мысль: что, если старость все же лучше смерти? Что, если старость, сопровождающуюся угасанием тела, должно принимать как благо? Разве нельзя рассматривать развитие мудрости и души как достаточную компенсацию медленной утраты физических способностей? Может, даже стоит радоваться тому, что мы медленно слабеем рядом с любимым человеком, поскольку это лучше, чем прыгать из койки одной девицы в койку другой, помоложе, в надежде перенять у них гибкость тела и ясность взора наподобие какого-нибудь заразного общественного недуга? Вопрос, который неотступно преследует меня сейчас, в минуту смертельной опасности, крайне противоречив, ибо он идет вразрез со всеми общепринятыми нормами и правилами нашей жизни. Задаваясь подобным вопросом, я чувствую себя дураком, потому что он, определенно, всего лишь плод моего потрясенного сознания, – и все же я должен облечь его в слова.

Есть ли жизнь после молодости?

Какое-то время я обдумываю этот вопрос и, взвесив все за и против, говорю – да, есть, и я хочу, чтобы так и было, хочу радоваться, что так оно и есть, невзирая на то, что на самом деле все обстоит иначе. Зачем дорожить старостью – это же нелепо, и все же почему бы нет?

Я хочу состариться.

Я хочу жить.

И все же… и все же.

Я так боюсь!

Однако цепляться за мысли становится все труднее. Мое сознание ломается, колеблется, становится все тяжелее, а мысли – все легче. Едва я успеваю их поймать, как они ускользают от меня, словно пузырьки воздуха, что, покружив над моим лицом, устремляются от меня прочь, наверх – туда, где жизнь.

Женское лицо, старушечье, сплошь испещренное морщинами, выдающими не только преклонный возраст, но и неизбывные страдания, нескончаемые тяготы, это лицо, испещренное настолько глубокими и четко выраженными морщинами, что кажется, будто они высечены зубилом, обращено к пожелтевшему, истертому клочку бумаги с неразборчивой надписью, смысл которой по-прежнему ускользает от нее. Ее муж, беззубый и беспамятный, входит в убогую кухоньку, где она сидит напротив полыхающего очага, укрыв ноги пледом. Старуха складывает записку. Эту бумажку уже столько раз складывали и раскладывали, что складки давно превратились в щели, и лишь благодаря безграничной бережливости, с какой старуха в очередной раз ее складывает, записка не порвалась на еще более мелкие кусочки. Старуха засовывает записку обратно в молитвенник, который читает при свете керосиновой лампы. Муж извиняется за вторжение и спрашивает, не видела ли она часом его жену. Она просит его сесть поудобнее, и он благодарит ее за любезность, выказанную ему, постороннему человеку.

– Мы все друг другу незнакомцы, – говорит старуха, но он ее не слышит, потому что заговаривает снова, и в этот раз – о своем брате.

– А он везунчик, этот пройдоха, мэр Парраматты. Ты уж люби его, люби всем сердцем, – говорит он.

– У него есть жена? – спрашивает она.

– О да, клянусь честью! Есть ли у него жена? Ха! О да. Красавица. Замечательная жена! Замечательная женщина!

В кухоньку вбегает рыжеволосая девчушка.

– Роза, – обращается к ней старуха, – ты что здесь делаешь?

– Тетушка Эйлин послала меня отнести буханку хлеба вам и дедушке, – говорит Роза, подходя к старику и целуя его в лоб.

– Я не твой дедушка, – говорит старик. – Твой дедушка – мэр Парраматты.

– Не слушай его, – с улыбкой замечает старуха Розе, – он нынче малость не в себе.

Старик принимает обиженно-сконфуженный вид. Когда девчушка уходит, старуха обращается к нему:

– Неужели ты ничего не помнишь?

– А что? – удивляется он. – С памятью у меня все в порядке.

– Нед погиб, когда бежал. Ты женился на мне и воспитал его детей как родных.

– Так они и есть мне родные, – недоуменно возражает он.

– Ну конечно, – заверяет его она, – конечно.

Через несколько минут он засыпает и начинает похрапывать. Старуха вынимает из молитвенника письмецо и какое-то время глядит на него. Затем переводит взгляд на огонь и смотрит на едва заметные красные языки пламени, жарко лижущие уголья и обретающие образ ее первого мужа, отца всех ее детей – Неда Куэйда, брата второго ее мужа, Колама, который обмяк на стуле и сопит напротив, пустив слюну в форме вопросительного знака, что свисает с его дряблых губ.

Элиза глядит на письмецо и снова перечитывает. Перечитывает, наверное, уже в тысячный раз и по-прежнему размышляет над сокрытой в нем загадкой.

«Досточтимая моя, благороднейшая госпожа Элайджа…

Вернее сказать, в Новый Иерусалим…

Любящий вас ваш покорный слуга и т. д и т. п. в глазах Господа

Нед Куэйд – крест».

Под посланием просматриваются очертания кельтского креста – крестика в кружке.

«Вернее сказать, в Новый Иерусалим…»

Но где это? Когда?

Таракан

Таракан отворачивается к скале и начинает медленно взбираться по веревке наверх – после долгого пребывания в висячем положении его тело чувствует облегчение. Наверху Аляж крепко хватает Таракана за запястья, готовясь последним рывком вытащить его на тропу. Но он не спешит вытаскивать Таракана. Аляж ловит себя на том, что смотрит Таракану в глаза.

Таракан не может сказать Аляжу, что Дерек мертв, потому что он не уверен, что тот действительно мертв. Но он вполне сознает то, что видел собственными глазами. Больше того, он чувствует себя в ответе за случившееся, поскольку старался что-то предпринять, но у него не получилось. Аляж тоже считает себя в ответе за случившееся, поскольку он не предпринял ничего. И это гложет обоих. Но ни тот, ни другой не может взять на себя груз ответственности за преступление, которое, как им кажется, они совершили. Внезапным резким, сильным рывком Аляж вытаскивает Таракана на тропу, где стоит сам, – и я вижу, что Аляж смотрит не на своего напарника-лоцмана, а вниз, туда, где только что болтался на веревке Таракан. Вернее, он смотрит даже не туда, а еще ниже – на широкий клокочущий пенный водоворот, и, кроме того, на скалы у подножия гор, и на всю теснину. Смотрит и видит свое лицо, слившееся с окружающим миром: оно кажется мертвым, окаменевшим тысячу лет назад. Как будто его лицо и сам он были частью теснины и гор, и скал, и водоворота. Как будто он был каменной глыбой, настолько крепкой, что глубокие морщины на его лице, по которым струится дождевая вода, вымывались и выветривались целую вечность, но тщетно. Как будто он был вот такой крепкий – как будто. И как будто был он совсем один. Вот о чем он сейчас думает, да, и все это отдается во мне.

Я так одинок, так одинок.

И то верно, Аляж с Тараканом больше не разговаривают между собой, а если и заговаривают, то лишь затем, чтобы согласовать поиски у кромки воды на дне Маслобойки и ниже по течению – в Звуке Умиротворения.

Они проплывают с полкилометра вниз по реке – по направлению к Стразам, высоченным скальным отвесам теснины, которые нависают над ними с обеих сторон, пока они осматривают каждый водоворот, каждую заводь. Аляж с Тараканом проверяют линию уреза воды вдоль берегов и видят, что вода поднялась высоко и продолжает подниматься. Они правят к лагерной стоянке у Страз, теперь едва проступающей над водой. Аляж велит своей группе оставаться на плоту, а сам вместе с Тараканом отправляется осмотреть лагерную стоянку. Впрочем, к лагерной стоянке они подбираются не сразу. Они вдвоем – один маленький, приземистый, другой длинный как жердь – вскарабкиваются на берег, затем направляются к валунам у кромки воды, намереваясь осмотреть широкий порог, известный под названием Стразы. И посмотреть, может, туда прибило тело Дерека. Стоя на валуне размером с дом, они оглядывают реку выше и ниже по течению, торча, как два жалких прутика, на мрачном фоне теснины, размякшей по краям после проливного дождя. Они окоченели, их чувства притупились, однако, хотя найти тело Дерека им так и не удалось, у них все же теплится надежда, что Дерек жив и его прибило к берегу ниже по течению. Впрочем, ни тот, ни другой в это не верят, но и не отвергают такую возможность.

– Стало быть, заночуем вон там? – спрашивает Таракан, указывая на береговую лагерную стоянку.

Аляж кивает.

– А нас не смоет?

Аляж качает головой, но, оглядывая скалы, они оба думают: что, если они все же ошибаются и их смоет рекой, если расположатся вдесятером в том лагере?

– Не все ли равно? – говорит Таракан и направляется обратно к плотам.

Покуда клиенты разбивают лагерь, двое виновных лоцманов продираются обратно – вверх по течению к Маслобойке, тщательно осматривая водную поверхность и прибрежные камни. Они гребут как одержимые в поисках места, куда могло прибить тело, не теряя надежды, как и положено, что Дерек, быть может, еще жив. Им удается добраться до валунов, на которые упал Дерек, и по кровавому следу, обрывающемуся у кромки воды, определить тот самый камень, о который он разбился. Они стоят на глыбе прямо напротив камня, не в силах проронить ни слова. Валун округлый и гладкий, у его основания клокочут бурные, пенящиеся воды стремнины. Когда пена вскипает у кромки валуна, ее клочья, слизывая с камня липкую кровь, становятся похожи на лепестки гигантского цветка, розоватые ближе к сердцевине и бледные по краям, а сам камень при этом напоминает громадную тычинку. Однако там, где обрывается кровавый след, в воде тела нет – и поблизости его нигде не видно. Кругом только река. Они подплывают к запачканному кровью валуну и взбираются на него – их волосы и лица заляпаны ошметками розовато-коричневой пены, отчего они напоминают злобных речных чудищ. Тела нет и здесь, под водой.

Так они стоят у подножия ревущего водопада, оглушенные, с клочьями пены, прилипшей к лицам, которая, насыщаясь влагой от мглистых брызг, летящих сверху – со стороны водопада, растворяется и сдувается порывами ветра, порожденного тоннами падающей воды. А вдалеке, ниже по течению, на плоту, вместе с другими клиентами, сидит Шина – ее взгляд устремлен в ту сторону, откуда течет река. Как я погляжу, кроме нее, туда больше никто не смотрит. И все, что она видит у подножия могучего водопада, – это громадный валун в тени теснины. Она даже не может с точностью сказать, кого или что она видит.

Между тем, по мере того как темнеет, все понимают, что тело Дерека могло прибить к берегу где-нибудь ниже Маслобойки. Но со стороны Звука Умиротворения уже ничего не разглядеть – хотя не исключено, что все прибывающей водой Дерека могло отнести еще дальше по течению, а может, оно зацепилось за корягу и так и останется там, под водой, пока она не спадет и не обнажит разбухшее, разлагающееся тело, всплывшее на поверхность, подобно подводной лодке.

Лысый

Дождь льет беспрерывно.

Он со всей тяжестью обрушивается на палатки, лес и окружающие горы, вдоль которых текут притоки Франклина, наполняя его своими водами.

С наступлением ночи приунывший лагерь становится свидетелем странного пришествия: откуда ни возьмись объявляется странный гость – тот самый лысый плясун на грязно-желтом плоту, которого они повстречали несколько дней назад. Он продрог до костей и, помимо всего запаса провизии, почти полностью лишился былой спеси. Его усаживают поближе к костру и дают миску овощного супа, приправленного карри, со сладким картофелем, и он, подавив в себе явную брезгливость, принимает угощение с благодарностью. А потом рассказывает свою историю – вот она.

На следующий день после давешней встречи девица с носовой флейтой объявила о своей неизбывной любви к обоим парням и своем же физическом желании быть с тем, у которого косички. Разозлившись и разобидевшись – ведь именно он, лысый, устроил им эту речную прогулку и оплатил их перелет из Сиднея, – так вот, разозлившись и разобидевшись, снедаемый ревностью, в чем ему теперь было не зазорно признаться, он решил, что им лучше разделиться на две группы. И объявил, что одна группа – это он, а другая – они двое. Вслед за тем он, не мешкая, отчалил, но на другой день с ним приключилась беда: плот перевернулся на пороге – и его унесло вниз по течению. Он, лысый, провел жуткую ночь в дождевом лесу без еды, одежды и огня, укрывшись только листьями древовидного папоротника и проклиная на чем свет стоит и реку, и девицу, и своего лучшего друга. На следующий день он задумался, что делать дальше: то ли дождаться бывших друзей, что, как он теперь рассуждал, было бы разумнее, то ли попробовать отыскать унесенный плот и догнать на нем группу Аляжа. Учитывая гордыню и желание никогда больше не видеться с бывшими дружками, он двинулся в тернистый путь вниз по течению реки. Ближе к концу дня (ко всему прочему, он потерял часы и не мог с точностью определять время) он наткнулся на свой рюкзак с одеждой и спальником, смытый водоворотом. Ободренный этим обстоятельством, он шел весь следующий день под дождем, пока наконец не набрел на собственный плот – тот прибило к берегу с его стороны, и плот зацепился за ветки. Из сучка лептоспермума с помощью веревки, эмалированной миски и пластмассовой кружки, которые нашел в рюкзаке, он соорудил себе новое весло и со столь необычным снаряжением продолжал нелегкий путь вниз по течению в надежде нагнать группу Аляжа.

Здоровенные пороги, через которые ему пришлось пройти в тот день, ввергли его в ужас и сбили всю спесь. Он просит у Аляжа разрешения остаться в его группе. Аляж с Тараканом не возражают. Зовут его, как он сам говорит, Джордж, но Таракан тотчас заявляет, что весь остаток маршрута будет называть его Лысым, потому что это прозвище подходит ему больше, чем настоящее имя. В ответ Лысый отворачивается и только пожимает плечами. Решившись принять от них пищу, кров и знание реки, он понимает, что у него нет выбора, и соглашается.

Лысый спрашивает, отчего они с таким угрюмым и безучастным видом слушали его рассказ. И Шина (Почему именно она? – спрашиваю теперь я себя. Почему у нее хватило на это смелости, а не у меня или Таракана?) делится с ним всем, что ей известно о случившемся в тот день в Маслобойке.

– Гос-с-споди! – цедит Лысый. – Ох уж эти растреклятые выходные! – Он качает головой, на которой местами уже проглядывает темная щетина, словно голову ему присыпали металлическими опилками, и они прилипли к ней, как к магниту.

К утру река поднимается настолько, что вода уже плещется в каких-нибудь полутора метрах от нижней палатки. Настроение у клиентов хуже некуда: они подавлены и напуганы. Таракан вынужден сказать всем то, что не мог сказать ни клиентам, ни Лысому вчера ночью: честно рассказывает обо всем, что случилось тогда под скалой, – и посреди рассказа вдруг заливается слезами. Аляж пристыженно и виновато помалкивает. Клиенты уже не донимают его расспросами, потому что все свое внимание они переключают на Таракана: отныне он для них старший лоцман.

Дождь не утихает.

Они быстро сворачивают лагерь – отчасти потому, что им нужно успеть пройти теснину до того, как вода поднимется еще выше, а с другой стороны, у них еще есть надежда, пусть очень слабая, отыскать Дерека или, по крайней мере, его тело. Они копошатся у осклизлых валунов Страз – таскают мешки, весла, сумки со снаряжением, точно муравьи, перетаскивающие крошки корма в муравейник; они торопливо снуют взад-вверх-вниз и на фоне громадных валунов кажутся карликами. Впереди всех стараются Таракан с Аляжем – они волочат, поднимают и толкают плоты. Аляж одержим. Одержим яростью, замешенной на чувстве вины, злобы и стыда за происшедшее. В своем неистовстве он чувствует себя сильным и неуязвимым, потому что уже не боится за себя. И он знает: Таракан чувствует то же самое. Их одержимость находит свое выражение в работе. Они не ощущают боли, когда их легкие горят от усилий и спешки, с какими они переваливают тяжелые грузы через неровные каменные глыбы, заполоняющие теснину; или, вернее, они ощущают боль – и хотят ощущать ее сильнее, настолько, чтобы она заглушила в них чувство вины, стыда и злости, порожденное тем, что случилось с Дереком. Они работают остервенело, потому что одержимы и охвачены исступлением, потому что им нужно скорее пройти теснину, поскольку вода неумолимо прибывает, потому что им нужно опередить пиковый паводок. Поскольку переправа волоком требует быстроты, плотами занимаются лоцманы – они же перетаскивают и бочки с провизией и все снаряжение, а клиенты большей частью переносят к подножию порога только свои вещмешки. Таракан с Аляжем спешно возвращаются за следующей партией груза, подгоняя раскрасневшихся, спотыкающихся и падающих клиентов с их маленькими непромокаемыми вещмешками и одиночными веслами; они заклинают и умоляют поторопиться. Клиенты, глядя на них, боятся еще больше: их пугает одержимость лоцманов, потому что они, клиенты, чувствуют, что их мрачные предчувствия сбываются, что река – дело нешуточное, река опасна, река несет смерть. Клиентам становится тем более страшно, что они не видят страха у лоцманов, которые быстро и с неимоверными усилиями тягают неподъемные грузы и кажутся им такими же непредсказуемыми и взбесившимися, как сама река. «Молодцы! Держи! Шевелись!» – подгоняют их лоцманы. А клиенты только в ужасе озираются по сторонам, глядят то на лоцманов, то на реку. И пошевеливаются лишь потому, что их подгоняет страх: стоять на месте куда страшнее, чем шевелиться.

Они выбираются к подножию порога – там пересаживаются на плоты, собираясь штурмовать вплавь нижние пороги Страз; плот Лысого идет в связке с двумя другими, а сам Лысый занимает место Дерека на ведущем плоту, чтобы на нем пройти большие пороги; и хотя Аляж нет-нет да и натыкается на камни, зачерпывая воду, они худо-бедно продвигаются вниз по течению. Легкие стремнины они проходят по левую руку от двух следующих порогов, затем, пройдя на несколько сотен метров вперед, подгребают к берегу. Затем минуют камни, громоздящиеся слева от громадного порога Гремучий, – теперь они работают слаженно, одной командой под проливным дождем, стоя цепочкой на скользких, затянутых пеленой дождя валунах и перебрасывая друг дружке сумки и мешки со снаряжением. Натужные лица клиентов лоснятся от испарины, хотя в теснине холодно; клиенты пытаются слизывать кончиком языка капли пота у себя над верхней губой, под носом, почувствовать его вкус, который, впрочем, довольно ощутим, поскольку пот не могут смыть даже струи дождя, низвергающиеся на них сверху. Клиенты с наслаждением слизывают солоноватую жидкость, которую выделяют их тела, потому что она имеет вкус, позабытый ими с детства. Под провонявшей непромокаемой одеждой их бледная, как тесто, плоть легко покрывается синяками, как шкурка перезрелого плода – пятнами гнили. У них гудят ноги, у них стонут спины, из их глоток вырывается дыхание, горячее, как пламя. У берега они сражаются со все прибывающей водой, и, кто победит в этой схватке, неизвестно. Их непромокаемая одежда осклизла от пота, и, хотя день выдался промозглым, погода теперь волнует их меньше всего. Они знают лишь одно: теснину нужно пройти до того, как паводок достигнет пика и их нагонит. Они перепуганы не на шутку. Теснина грозит им гибелью, и они хотят оставить ее у себя за спиной до того, как на их пути возникнет другая. Объединенные одним страхом и одной целью, они почти не разговаривают, и возбуждение, порожденное этим единством, только и удерживает их на туго натянутой страховке, не позволяя сорваться в пучину всепоглощающего страха. С другой стороны, между ними протянуты спасательные тросы, несущие на себе куда более тяжкие грузы и связывающие их с реальным миром: это облаченные в яркие штормовки лоцманы. Они подгоняют, бегают, помогают, бегают, уговаривают, бегают. И зорко глядят по сторонам, всматриваясь в каждый водоворот, каждый выступающий над водой камень, каждый затопленный куст – в надежде разглядеть тело Дерека. А дождь поливает все сильнее, река взбухает все больше, и ее бурые пенные воды жадно пожирают берега, поднимаясь все выше.

Иногда клиенты дают себе отдых и с прибрежных камней присматриваются, прислушиваются и принюхиваются к великой движущейся силе, которую олицетворяет река. Во время паводка река – уже не тихий, безбурный, мерный поток чуть больше ручья, каким они видели ее еще пару дней назад. Она воплощает собой невероятное физическое присутствие, и не признавать его невозможно. Кажется, будто вся теснина дрожит от рева порогов. Их приглушенный шум перемежается с грохотом огромных валунов, смещающихся вниз по течению, – они трещат, скрежещут и стонут, меняя речное русло; добавьте к этому гулкий стук унесенных рекой деревьев и бревен, наталкивающихся на низко растущие прибрежные деревья, через которые проносится мощный водный поток. Река напоминает огромную армию на марше, быстро движущуюся по дикой пересеченной местности, захватывая все на своем пути и вбирая в себя силу каждого омытого водой, поросшего лишайниками камня, каждого взбурлившего притока. А группа рафтингистов похожа на беженцев, пытающихся уклониться от этой непреклонной, грозной, яростной силы, и каждое их действие неразрывно связано с воинственным напором реки. Они просчитывают каждый свой последующий шаг, стараясь соразмерить мощь грохочущего, ревущего потока со своими человеческими силами, чтобы понять его устремления и управлять им.

Вот Аляж и думает: может, не стоило тогда задерживаться в лагере на весь день? Это была его ошибка. Это он не прислушался к шуму гнущихся лептоспермумов, не обратил внимания на возникавшие тут и там водовороты и неверно просчитал маршрут, отчего им пришлось петлять в поисках лагерной стоянки; это он не придал значения перепадам уровня воды и появлению едва приметных струй в реке, направленных против течения. Все эти знаки предупреждали Аляжа, а он, понимавший их, просто ими пренебрег.

В низовьях Гремучего, переправляясь волоком, они выходят к довольно большому порогу, который им предстоит преодолеть. Аляж с Тараканом понимают, что времени на раздумья нет, иначе клиенты испугаются еще больше. Что до лоцманов, им, охваченным одержимостью, порог не страшен: у них нет права на страх. Они выкрикивают команды, силясь перекрыть рев потока, и методично руководят погрузкой на плоты переваленного вручную снаряжения. Затем все рассаживаются по плотам, и Аляж объясняет, как они будут проходить порог, показывая направление, которого он намерен держаться, пробиваясь сквозь хаос огромных волн и пенных водоворотов. Он сваливает плот в бурный поток – и вдруг чувствует себя жалкой щепкой. Он чувствует всю мощь стремнины, подхватившей плот и понесшей его вниз – к большому перекату. Плот попадает в сильнейшую круговерть, и Аляж правит к перекату в смертельно опасном положении – боком. «Лево на борт! Лево на борт!» – орет он клиентам, но те уже не в силах тягаться с мощью шального течения, с брызгами и волнами, приведшими их в полное замешательство. Они уже не имеют представления, где находятся, удалось ли им одолеть перекат или еще только предстоит. Они гребут беспорядочно и безрезультатно. Аляж понимает, что больше не управляет плотом. И клиенты, видя, что Аляж потерял управление, перестают грести; некоторые визжат, но все разворачиваются боком к порогу, силясь не подставлять лицо под накаты огромных волн, как будто это может их спасти. Аляж делает широкий гребок веслом в обратную сторону – и ему удается слегка выпрямить суденышко в тот самый миг, когда они зависают на самом краю ската. «Падай на середину!» – кричит он. «Падай!» – снова кричит он, затем хватает Марко в охапку, заваливает его на дно плота и сам же заваливается на него, удерживаясь левой рукой за сетку леерного ограждения. Он чувствует, как суденышко низвергается с края ската, встает почти свечкой, и, озираясь по сторонам, видит громадные стены бурлящей воды, ревущей слева и справа, сверху и снизу и обрушивающейся со всей своей мощью на их утлое суденышко; он видит, как плот снова заваливается почти вертикально, только теперь на один борт. Его тело вместе с телом Марко переваливается с верхнего борта на нижний, в то время как сам плот толкает, подбрасывает и швыряет туда-сюда, словно бумажный пакетик на шальном ветру.

И тут вдруг Аляж понимает, что его больше не колошматит почем зря на пороге и не утягивает под воду, в самое чрево реки, чтобы потом вытолкнуть на поверхность, прежде чем его тело подхватит течением и понесет к следующему порогу; он понимает, что они одолели перекат, что их больше не подбрасывает, что каким-то чудесным образом все остались на плоту и его несет дальше по стремнине. Он пересаживается на кормовой поплавок и видит, что их несет на камни слева по курсу. «Греби!» – кричит он, хватая клиентов за шиворот, оттаскивая их со всей силой на корму и при этом оставаясь в сидячем положении. «Навались на весла!» Они гребут все вместе, а он продолжает выкрикивать только одну команду, пока все не начинают грести дружно – в такт его окрикам. «Раз! Раз! Раз!..» Суденышко выносит к малому затору, временно замедляющему их дальнейший спуск. Затор совсем небольшой, так что плот не перевернется. И Аляж, пользуясь временной задержкой, разворачивает плот вправо.

Высвободившись из затора, плот медленно и тяжело разворачивается, и они, целые и невредимые, следуют прямым курсом дальше. Аляж вскакивает на ноги. И с кормы оглядывается назад – на огромный порог, который они только что преодолели, потом вскидывает вызывающе кулак. И кричит: «Есть! Есть!» Он бьет кулаком по воздуху, чувствуя возбуждение – былое возбуждение от того, что отныне его силы слились с мощью порога и яростью теснины; его охватывает ощущение, что он их живая, неотъемлемая частица. Все остальное на несколько коротких мгновений забывается, даже смерть Дерека, – настолько велико чудо того, что они совершили. Он смотрит на лица клиентов и склабится. «Эй вы, сонные тетери, глядите!» И он обводит широким жестом руки вокруг, как бы охватывая бурлящую, безграничную стремнину, на фоне которой их плотик кажется всего-то красным пятнышком, оказавшимся в полной власти стихии. «Это все вы!» Клиенты не верят своим глазам. Аляж чувствует, как его тело будто разрывается во всю ширь теснины. Каждый накат воды, каждую каплю дождя он ощущает как ласковое прикосновение; он чувствует затылком теплое дыхание дождевого леса, а холод, поднимающийся с реки, воспринимает как массаж, обостряющий все его чувства; каждое мельчайшее очертание ландшафта теснины он воспринимает настолько четко, как будто все подробности разом фокусируются в одной точке, выделяясь из громадного расплывшегося пятна; он различает каждый оттенок каждого цвета; различает каждую частицу туманной дымки, стелющейся со стороны водопада; различает каждый звук стремнины и своего суденышка. Он чувствует себя частью дождевого леса, реки и стремнины. Как будто время остановилось и ему даровано ощущение вечности, позволяющее изучать и познавать каждую сторону, каждую подробность этого застывшего мгновения. Клиенты сидят не шелохнувшись. «Мы победили! – говорит Аляж. – Я люблю вас! Всех люблю!» Улыбка на лице Аляжа сменяется коротким торжественно-серьезным выражением – он кладет руку на плечо Марко. «Сейчас я люблю даже Марко». Он понимает, что выглядит смешно – как эдакий доморощенный Наполеон, расточающий благодарности своим гвардейцам. Он будто нарочно ведет себя по-дурацки – скачет и расцеловывает всех в каски, точно одержимый проповедник, помазывающий головы пастве; он хохочет и кричит без умолку: «Есть!..» И тут же, потрясая кулаком, прибавляет: «Да, черт возьми, мы победили! Да! Да! Да!..» Потом обводит взглядом клиентов и замечает на их лицах один лишь страх и одно лишь предчувствие того, что каждый из них может оказаться на месте Дерека. В их глазах нет ни капли восторга. Они слишком боятся того, что им еще предстоит, и не до конца понимают, что уже сделано. Единодушие мигом улетучивается. И Аляж чувствует, как смерть Дерека снова ложится на него тяжким бременем; он снова, снова и снова чувствует свою беспомощность.

– Вы с ума сошли! – говорит ему Шина с носовой части плота.

Голос ее звучит мрачно. Потому что она обращается одновременно и ко всем клиентам.

– Да, – отвечает Аляж. Перед лицом их страха он все еще чувствует возбуждение, хотя оно мало-помалу проходит. – Может, и так, – невозмутимо прибавляет он. – Может, так оно и есть.

В ответ никто не говорит ни слова. Он понимает: они смогут положиться на него настолько, насколько это в их силах, но сейчас они его боятся. Он чувствует себя далеким, жалким, холодным и отчужденным, как одинокий замшелый камень, глядящий на плот, что покачивается у подножия громадного порога. Но вслух Аляж в этом не признается. Он произносит то, что, по его разумению, должно их ободрить и скорее воссоединить, нежели разъединить:

– Еще один волок перед последним водопадом, затем еще час гребли – и мы выйдем из Коварной Теснины.

Они вычерпывают ведрами воду, поскольку зачерпнули ее предостаточно.

– Все, что я пытаюсь вам втолковать, – почти умоляюще продолжает Аляж, выливая воду из ведра в реку, – так это то, что мы почти выбрались из этой проклятой теснины.

Они наблюдают, как порог преодолевает команда Таракана. Издалека их плот кажется танцующим на волнах игрушечным суденышком, и они боятся за него и за его команду ничуть не меньше, чем совсем недавно боялись за самих себя. Таракан не торопится. Он осторожно выравнивает плот по курсу, минуя верхний водоворот так, чтобы избежать ошибок, допущенных Аляжем, и не дать плоту развернуться лагом. Они трижды пытаются штурмовать порог, но всякий раз в последнее мгновение по команде Таракана останавливаются, поскольку он видит, что они сбиваются с курсовой линии. И вот они снова скрываются в волнах, потом снова показываются на гребне переката, заняв уже верное положение. И вдруг опять исчезают – уже под стеной водопада, а затем опять возникают на поверхности и, держа прямо по курсу, без труда проходят низовье порога. Теперь, когда большие пороги позади, Лысый отвязывает свой плотик, ставит его на воду. И запрыгивает в него. Хотя до следующего волока рукой подать, ему не терпится проявить самостоятельность, пусть совсем недолго. Вслед за тем два больших плота вместе с маленьким желтым преодолевают оставшиеся несколько сотен метров вниз по течению.

Сверху это выглядит красиво. Над гребнем, где река резко обрывается вниз, образуя водопад под названием Кипящий Котел, поднимается легкий туман. Два ярко-красных плота вместе продвигаются к перекату в тусклом свете дня. Плоты опоясывают длинные, медленно ползущие со стороны больших порогов, выше по течению, дорожки белой пены, переплетающиеся в замысловатые кружевные узоры.

С правой стороны Кипящего Котла громоздится покатая каменная глыба. Шириной всего лишь несколько метров в верхней части водопада, она расширяется до десяти метров с лишним в своем основании, перегораживая водопад по диагонали на четверть его высоты. К подножию этой глыбы им и предстоит переправиться волоком. Аляж, знающий дорогу, идет первым. В сотне метров в стороне от порога он направляет плот вправо, прижимаясь к скальному отвесу по правую руку от себя по мере приближения к Котлу. Аляжу приходится держаться в нескольких метрах от скального отвеса, где течение сильнее, иначе его затянет в водопад. Теперь он правит, сидя не на корме, как обычно, а на носу, пропустив свернутый носовой швартов между рукой и веретеном весла. В каменной глыбке, сбоку, зияет промыв в треть ширины носа плота, и Аляж ловко направляет плот в эту нишу. Когда носовой поплавок плота касается каменной глыбы, Аляж запрыгивает на нее с плота, удерживая в руке швартовый конец. Пришвартовав плот, он велит клиентам быстрее выбираться из него. Как только на плоту никого не остается, плот вытаскивают на каменную глыбу, чтобы его не смыло в водопад, образующий каскад во всю ширину реки меньше чем в двух метрах от того места, где они остановились. Клиенты смотрят поверх каменной глыбы на громадную теснину – она, кажется, сдавливает их со всех сторон, нависая и сверху. «Грандиозно!» – изумляется Марко, озираясь по сторонам. Аляж смотрит вниз, выискивая глазами твердую точку опоры на скользкой поверхности камня.

Таракан следует сразу за Аляжем – в кильватере. Он замечает орлана, примостившегося на ветке посередине сухого мирта на другом берегу реки. Они подходят к каменной глыбе, Аляж подхватывает брошенный ими швартов и затаскивает нос их плота на камень. Клиенты выбираются из плота, точно морские десантники.

Последним должен высадиться Лысый – он сыт, он уверен, что худшее уже позади, и отчасти начинает вести себя в свойственной ему манере. Оставаясь на своем плоту, он преклоняет колени и оглядывает ширь обступающей его теснины; он похож на безумца, который вступил во владение этой землей и отныне, как полноправный ее собственник, волен делать все, что ему заблагорассудится. В образе этакого поборника Нью эйдж он проплывает по течению остаток пути до водопада, кивая в ответ на призывы Аляжа и Таракана, которые машут ему руками, показывая направление к стоячей воде у кромки скалы; на его лице застыла ироническая усмешка, да и сам он сидит недвижно, точно завороженный. Он пускает плот по воле волн, и те оттесняют его все ближе к основному течению, а ему все кажется, что раз впереди не видно никакого порога, значит, там нет и сильного течения; ему все кажется, что он вправе быть где угодно, вытворять что угодно и следовать куда угодно. Когда лоцманы перестают махать руками и уже кричат во все горло, он беспечно погружает миску-лопасть самодельного весла в воду, чтобы развернуть плот носом к берегу, направив его к промыву в валуне. Но первый гребок не дал никакого результата, как и второй, и даже третий, и уже более яростный четвертый, и совершенно отчаянный пятый, и шестой, и седьмой. Его костлявые ручонки размахивают сучком лептоспермума с привязанными к нему кружкой и эмалированной миской, нещадно молотят им по воздуху, отчего плот только начинает еще сильнее кружиться и его все быстрее сносит в сторону водопада, притом не носом, а кормой.

Таракан с Аляжем уже не кричат, а пронзительно свистят, и от их свиста Лысого охватывает страх, который он только недавно успел позабыть. Лысый вспоминает, как лоцманы не смогли спасти Дерека, – он в ужасе вскакивает на ноги и ныряет в воду. Лысый плывет к каменной глыбе, благо до нее не больше трех метров, – стало быть, как ему кажется, он легко до нее доплывет, а что до плота, черт с ним. Он заметно продвигается вперед, но в каком-нибудь метре от каменной глыбы течение подхватывает его барахтающееся в волнах тело, неуклюже переваливающееся в капковом жилете с боку на бок, – подхватывает, словно гигантская рука, смахивающая крошки хлеба со стола. И уносит его к гребню водопада.

Сверху, с высоты каменной глыбы, Аляж и клиенты наблюдают за происходящим, чувствуя, как от разворачивающейся у них на глазах сцены веет острым запахом смерти. Как только Лысый скрывается из вида у гребня водопада, Таракан ловко спускает плот в стоячую воду со стороны берега реки. Аляж чувствует, как по его телу расползается страх, готовый сковать его целиком. Опять, в ужасе думает Аляж. Опять. И вдруг, даже не успев решить, что будет делать или хотя бы сможет, он кричит: «Нет!» – и бежит, отстегивая на ходу закрепленный сбоку спасательный конец, бежит вниз по краю мокрого, скользкого камня, понимая, что уж теперь, как бы то ни было, уж теперь-то он сделает все, что должен. Теперь он охвачен ужасом – но плевать; теперь, впервые в жизни он сказал «нет», не зная, что делать, и вместе с тем собираясь сделать хоть что-то. Аляж воодушевлен и наконец, наконец-то чувствует, что свободен, – и вдруг, в это самое мгновение он чувствует, как его левая нога теряет точку опоры на каменной поверхности; чувствует, как поскальзывается и срывается с края каменной глыбы; чувствует, как его тело падает в воду, словно на удивительно мягкую пуховую перину; чувствует, как взметает тучи брызг – и застывает как вкопанный; чувствует, как камни тисками сжимают ему бедра и теснят грудь; чувствует первые несколько секунд ласковое прикосновение воды, которая в следующее мгновение превращается в неистового, безжалостного изувера, швыряющего его голову и тело взад и вперед, вверх и вниз.

И понимает, что ждал этого мгновения очень давно.

Глава 10

И вот я вижу их всех – они стоят на каменной глыбе, прямо надо мной, у меня в поле зрения, и думают, что же делать и что будет дальше; погиб или нет тот, на кого устремлены их взгляды; и будет ли зрелище более захватывающим, погибни я или останься жив, и хуже ли им станет от этого. Последнее зрелище кажется волнующим, но предыдущее, сопряженное с другой трагедией, производит на них куда более сильное впечатление. Я вижу их всех, вижу их лица, вижу Отиса и Марко, со свойственным им благоразумием отступивших от края каменной глыбы; вижу Рики, со свойственным ему безрассудством стоящего у самого края; вижу Лысого, его согнутое полумесяцем тело, безвольно увлекаемое бешеным течением к водопаду. Вижу я и Шину, добрую Шину, которую всегда держал за убогую, – вижу, как она глядит во все глаза на Таракана, словно требуя от него подтверждения, что ничего страшного не происходит. Наконец, я вижу Таракана – он напуган, потому что только он один представляет себе всю чудовищность случившегося и осознает свою полнейшую беспомощность. Он ищет спасения в действии, в самой что ни на есть лихорадочной деятельности, и не решается сообщить клиентам то, что знаем мы оба: что выхода нет, что меня уже не спасти, поскольку вода поднялась слишком высоко и все поднимается. Мне хочется обнять Таракана, как дитя, и сказать, что я люблю его, сказать, что ему нечего бояться: ведь я же не боюсь.

Однако хотя я их вижу, они меня – нет. Они стоят на громадной каменной глыбе, покатой со стороны водопада, и вглядываются в могучий бурлящий поток. А совсем неподалеку от каменной глыбы из воды торчит моя рука. Она так близко к ней, что, схватившись за руки и за ноги и образовав таким образом живую цепочку, они могут до нее дотянуться. Таракан располагается в самом начале этой цепочки – в каком-нибудь метре от края глыбы; он опасно свисает над бушующей быстриной, и кончики его пальцев почти касаются моих. Моя рука качается из стороны в сторону в такт гремучему потоку, точно ветка дерева на порывистом ветру. Мои пальцы сплетаются с пальцами Таракана. Я чувствую, как он напуган, и через пальцы стараюсь его ободрить.

Но он меня не видит. Я скрыт под водой, и она меня убивает, эта чудесная вода, такая чистая и холодная, что мне кажется, будто кто-то поднес к моему горлу ледяной точильный камень. Эта вода, эта вода чайного цвета, эта вода, так славящаяся своими отражательными свойствами. Когда я открываю глаза и всматриваюсь в бурлящую коричневую круговерть из пузырей и воды, я не вижу своего отражения – вижу только других, только их лица, и мне на удивление приятно находиться рядом с ними.

Сейчас мой разум на какое-то время проясняется – отныне его содержимое представляет собой не калейдоскоп из разных образов и лиц, безудержно сменяющих друг друга, а, напротив, причудливую, ясно выраженную череду мыслей, и, полагаясь на разум, я пытаюсь понять, где нахожусь.

Этот мыслительный процесс начинается с обследования моего физического состояния, а оно довольно странное и как бы служит фоном для всех других моих мыслей. Из курса первой медицинской помощи я помню, что утопление бывает двух видов: истинное и бледное. В первом случае вода проникает в легкие, заполняет их, они перестают функционировать, и человек довольно быстро умирает. Второй случай самый любопытный и более распространенный: при утоплении такого вида пищевод резко сокращается и предотвращает попадание воды в легкие. Тело начинает постепенно умирать, хотя все еще выполняет наиболее жизненно важные функции, передавая самый главный источник жизни, кислород, самым главным органам. И даже когда сердце перестает биться, мозг, подпитываемый ничтожным количеством кислорода, поддерживающим его жизненные функции, продолжает работать. При этом утопление происходит значительно дольше – отмечены даже случаи, когда людей доставали из воды через несколько часов после того, как они тонули, уже фактически мертвыми, и тем не менее их удавалось вернуть к жизни.

Я уже не вижу и не чувствую воду, обволакивающую меня, и больше не ощущаю ни ее силу, ни движение вокруг моего тела, как не чувствую я и пронизывающего до костей холода. И все же, несмотря ни на что, я чувствую, как мое тело треплет и качает из стороны в сторону, – должно быть, под напором потока. Впрочем, это всего лишь предположение. Поскольку я даже не знаю точно, мое ли это тело. Возможно, благодаря некоему сверхчувственному восприятию я ощущаю еще чье-то движение. Возможно, это, в конце концов, даже не тело, а сук поваленного дерева – к примеру, мирта, смытого паводковыми водами. Конец сука что-то удерживает, и часть моего разума подсказывает мне, что это мои спасители тащат меня за руку. Впрочем, и это, возможно, всего лишь предположение. Я даже не имею представления, в какую сторону выворачивается моя рука, когда за нее нещадно дергают в безуспешных попытках меня спасти; мне даже непонятно, страдаю ли я или же страдания мои стали настолько всеохватывающими, что я даже не могу сравнить их с муками, которые когда-либо переживал в обычном состоянии. Если я уже не испытываю никаких физических ощущений, но пока еще способен думать, стало быть, я уж наверное думаю о себе, а значит, я уж наверное жив. Поскольку я понимаю, что погребен под водой, а ведь именно так считают те, кто стоит по ту сторону вечности, и поскольку я знаю, что умру, бледное утопление я уже воспринимаю не как понятие, а как избавление. Из чего вытекает своего рода парадокс: если я всего лишь умираю таким образом, рассуждаю я, значит, у меня есть шанс остаться в живых.

Но едва я успеваю об этом подумать, как меня одолевают всякого рода сомнения. Самый главный и неопределенный вопрос, волнующий меня, заключается вот в чем: кто этот утопающий?

Простого, быстрого ответа нет. Мне хочется кричать: это, конечно же, я, Аляж Козини, речной лоцман; мне хочется и дальше видеть в реке мою жизнь как доказательство того, кто я. Но эти мысли и образы детства, любви и страхов, желаний и утрат какие-то неясные.

Самое же ясное чувство, подавляющее всякие представления о развитии и связности событий и образов в моей жизни, – это ощущение полной, ярко выраженной никчемности.

Я ощущаю себя одной из тех фигур, что полицейские обычно оставляют на месте автокатастроф, обрисовывая мелом скрюченные, окровавленные тела погибших. Эти очерченные мелом контуры сохраняются на асфальте не один день и даже не одну неделю, пока стихия и шины бессчетных машин не сотрут их начисто. А люди меж тем проходят мимо и думают, кого же обозначают эти меловые контуры с причудливо раскинутыми конечностями и пустыми лицами, без ушей – поэтому они ничего не слышат, и без глаз – поэтому они ничего не видят. Я чувствую себя и одним из этих любопытных прохожих, и одной из этих меловых фигур. Кто же это? – спрашиваю я себя.

И тут, словно в ответ, я сознаю, что проплываю над всем тем, что было моей жизнью, моим временем и местом. Но, когда я гляжу вниз, все кажется мне до того странным, что я не вижу в том никаких связей, никакого развития, никакого своеобразия. А все, что я слышу, так это беспорядочное, безудержное бормотание. Я ощущаю себя жалким наброском, бесплотным, безликим, бесхарактерным. Там, внизу, я слышу только невнятную речь. Что это значит, думаю я, что означает этот безудержно-бессвязный поток слов? Как я мог погрузиться в этот абсурд и пытаться понять его смысл и суть? Меня обуревают безумные мысли. В тот век, когда все не означает ничего, единственное, что достойно существования, – это пустота, очерченная тонкой, слабой контурной линией надежды, оставляющей едва различимый след в бесконечном мире безумия.

Я вижу фигурки, грубо вырезанные кислородной горелкой из жестяного листа, – те, что торчат на изгородях по улице Молли в Хобарте, по соседству с тем местом, где жила Кута Хо. Ноги этих фигурок как будто стремятся убежать от жгучих языков пламени в форме заборных досок, в то время как их руки простираются к небу – к огромной бирюзовой горе за Хобартом, увенчанной абрикосового цвета облаками. Будто зависшими между преисподней и небесами и страдающими от того, что знают, но не различающими, где страдания, а где знания. Неужели это я? Неужели я?

Не успев прийти к ответу, я чувствую, как в меня немилосердно тычут какой-то тонкой трубкой – прямо в левый глаз.

Боже мой, что происходит?!

Я в ярости, и не столько потому, что мне больно, поскольку эта боль ничто в сравнении с той нестерпимой болью, которая властвует над всем остальным моим телом, а скорее потому, что это жесточайшим образом унижает меня. Я тону – и уже почти смирился со столь печальной участью, – а тут мне в лицо тычут какой-то трубкой. И не просто тычут – кто бы ни был моим спасителем, могу лишь предположить, что это Таракан, – а дуют в нее, выдувая целые тучи пузырей, которые нещадно щекочут мне лицо.

Madonna santa!

Дайте мне спокойно умереть, хочется крикнуть мне, но мешает вода, заполнившая мой рот. Трубка, ткнувшись раз-другой мне в нос, наконец попадает в рот, с усилием разжимая губы. В меня врывается сильная струя воздуха – она проталкивает воду изо рта через глотку в желудок и тут же выталкивается обратно вперемешку с непереваренной подгоревшей овсянкой, которую я ел на завтрак. Трубка выскальзывает у меня изо рта вместе со рвотой. После того как короткие приступы рвоты заканчиваются, моим спасателям наконец удается удержать трубку у меня во рту и вдохнуть в меня воздух.

Неужели я буду жить? Неужто моя жизнь спасена? Другие люди в предсмертном состоянии преодолевают туннель, и в конце их встречает неземной свет. Но все, что я видел, так это людей, целую толпу кружащихся в водовороте, грязных, зловонных, отвратительных и бесконечно любимых людей, и, думаю, если мой печальный удел – все же вернуться в жалкий сосуд, каковой представляет собой мое тело, то именно с ними – этими людьми, сидящими на кухнях и в конторах, прогуливающимися в розовых выходных костюмах в пригородных районах, – мне придется смириться.

Скользкая трубка изгибается и поворачивается, пропуская пузыри воздуха в мое заполненное водой тело и буквально возвращая меня к жизни. И мне становится противно. Я перестаю быть меловым контуром, ищущим свой мир, и возвращаюсь в груду многострадальной плоти, переживающей только самые непосредственные ощущения и впечатления: холод воды, огонь в груди, оглушительную барабанную дробь в голове, рези в конечностях и туловище, пронизывающую боль в правом плече. Меня вдруг осеняет догадка: а ведь смерть – такая же жестокая штука, как и жизнь.

Внезапно трубка перестает наполнять воздухом мое чрево, вяло поворачивается и как бы ненароком выскальзывает у меня изо рта, точно обессилевшая тигровая змея, и яростный поток тут же уносит ее прочь. Мне не видно, что произошло. Я лишь догадываюсь, что кто-то – может, Рики, а может, Марко, – поскользнувшись там, на каменной глыбе, случайно выпустил трубку из рук. Лишившись же трубки, он лишил меня надежды на жизнь.

Черная Жемчужина, 1828 год

Мои видения становятся все более короткими и путаными. Я больше не в силах подолгу следить за тем, что разворачивается у меня перед глазами, и прежде чем успеваю сообразить, что я вижу, одна картина сменяется другой. А вижу я много чего, очень много – вижу разнообразное множество миров, хотя приглядеться к ним мне едва удается, потому что они расплываются у меня перед глазами еще до того, как мне хватает времени понять увиденное.

Сейчас, когда боль растворилась в чем-то, лежащем за пределами всякой боли, страдания мои уже не походят на хронометр, отсчитывающий время возникновения и исчезновения видений. Я уже не понимаю, связана ли картина, которую я вижу сейчас, с предыдущей, или строит ли мое помутненное сознание, фактически лишенное доступа кислорода, цельный, общий мир, где, однако, нет никакой цельности, а есть лишь причудливые сочетания и обрывки чего-то вполне реального и так или иначе имеющего смысл. Я смутно ощущаю, что вижу все меньше, и стараюсь побороть это ощущение.

Я гляжу сквозь эти темные воды, такие бурные у поверхности, а здесь кружащие пузырящимися водоворотами, и вижу Гарри – он стоит рядом со своей бабкой, той, которую все звали тетушкой Элли. Она похожа на сморщенную черную сливу.

Но чем дольше я на нее смотрю, тем явственнее разглаживаются ее складки и морщины – и вот на меня уже глядит юная девочка. Она глядит на меня совсем недолго, изучая мой нос и глаза. Она подзывает меня, поворачивается и идет куда-то по песчаной тропке, обрамленной пышно-зелеными карпобротусами с кроваво-красными цветами. Она дает мне поесть. Тропинка петляет через густые заросли акаций, и мы все бредем – бредем, сказать по правде, так долго, что застаем ночь и восход почти полной луны, прежде чем наш путь заканчивается. Тропинка выводит нас к берегу моря, где вдалеке мерцает огонек.

Мы направляемся к тому огоньку и через какое-то время видим: горит костер, а вокруг него сидят белый мужчина и три черные женщины. Женщины грязные и пьяные. А мужчина и того хлеще. Все четверо облачены в причудливые одеяния из грубо сшитых тюленьих и кенгуриных шкур.

И я знаю, хотя и не пойму откуда, что мужчина – охотник на тюленей, а женщины – рабыни, которых он выкрал в каком-то тасманийском племени и перевез на этот далекий остров в Бассовом проливе, где они помогали ему бить тюленей и высушивать их шкуры.

Они спорят о Боге.

– Он что, и впрямь такой великий? – спрашивает одна из туземок, с бельмом на глазу.

– И любит охотиться на кенгуру? – спрашивает другая. – А как он ходит? Как ехидна, как белый человек или же передвигается так же ловко и бесшумно, как черные люди?

Они тормошат зверобоя – он крепко пьян и покамест не вымолвил ни слова. Первым делом оживает его правая рука, которой он перед тем оглаживал туземку в красной вязаной шапочке, рьяно растирая ей грудь.

– Всемогущий Господь Бог ходит по воде, – отвечает он.

– Прямо как проклятый утконос, – замечает туземка в черной шапочке.

И все три туземки дружно хихикают. Приободрившись, та, что в красной шапочке, отталкивает руку зверобоя и спрашивает:

– Почему же белые прибивают утконосов к крестам?

Туземки смеются еще громче. Настроение похотливого зверобоя круто меняется: он приходит в ярость, слушая, как глумятся над его верой.

– Вы поганые богохульницы! – орет зверобой, теряя в конце концов терпение. Его пронзительные голубые глаза полыхают огнем. Его пронзительные глаза.

Зверобой хватает туземку в красной вязаной шапочке. Она не говорит ни слова – молча глядит ему в лицо. В эти голубые глаза. Он бьет ее методично и жестоко, и мне это знакомо. Он шлепает ее по одной щеке, не говоря ни слова, потом по другой – уже со словами. И голос его свиреп.

– Заруби себе на носу, и хорошенько заруби!

Шлеп!

– Я создан по образу и подобию Господа нашего.

Шлеп!

– Белым.

Шлеп!

– Белым.

Шлеп!

– И Бог оделил меня властью над всеми своими созданьями.

Шлеп!

– Включая тебя.

Шлеп!

– Включая тебя.

Шлеп!

Потом он заваливает ее на живот и, обхватив сзади, как овцу, правой рукой оттягивает ей голову назад, так, что она не может сопротивляться – только подергивается, изгибаясь из стороны в сторону. Она чувствует сзади лицо белого человека и понимает, что отныне ей никогда не забыть ни этот страх, ни это унижение, – понимает, что отныне она, ее дети, дети ее детей и дети их детей навсегда запомнят это, даже если спустя долгое время они забудут, откуда взялся их животный страх, даже если спустя долгое время они перестанут понимать, чего, собственно, боятся. Она чувствует затылком его дыхание, горячее, как дыхание дождевого леса в обличье Веровы, предвестника смерти. И задумывается: только чьей?

И вот я, очевидец столь странного и трагического происшествия, стою здесь и чувствую скользкий песок у себя под ногами, чувствую смрад тюленьего жира и дыхание зверобоя, замешенное на перегаре от дешевого рома, – стою и все никак не могу найти вещественного доказательства того, что все происходящее – явь, данная мне в ощущение. Мне хочется схватить добротную куртку зверобоя из тюленьей шкуры, подбитую кенгуриным мехом, благо она лежит слева от меня как явное вещественное доказательство, но юная девочка, что стоит рядом, бабка Гарри, тетушка Элли и моя прабабка, хватает меня за правую руку, и через ее ладонь и пальцы я чувствую, что она хочет сказать «не двигайся», а когда я все же делаю едва заметное движение, мои легкие тотчас охватывает огонь.

Так я стою, недвижный, притихший, и с покорным ужасом смотрю, как две другие туземки набрасываются на зверобоя, колотят его по животу и голове, силясь оттащить в сторону, а потом отскакивают назад, когда он вытаскивает из кармана пистолет и дико им размахивает.

Подвергнутая насилию туземка затягивает странную жалобную песню. Она воспевает пустынный берег и океан, подражая отдаленному крику орлана и призывным скрипучим возгласам черного какаду.

– Заткнись, Черная Жемчужина! – приказывает зверобой, продолжая безжалостно насиловать ее. – Заткнись!

Но Черная Жемчужина не умолкает: она поет своей сестре – исполинской ящерице, своей матери-реке, своему отцу – горному утесу, своему брату-раку, чей запах источает сама.

– Заткнись! Заткнись! Заткнись! – снова и снова приказывает зверобой, перемежая слова ударами по ее голове.

А Черная Жемчужина все поет своей родне. Видя, что его удары бесполезны, зверобой озирается по сторонам, разражается хохотом, будто в каком-то диком озарении. Вставляет дуло пистолета ей в рот и кладет обрубленный средний палец на спусковой крючок.

– Сейчас угомонишься, – говорит он и снова хохочет.

Но Черная Жемчужина все поет, чувствуя холодный металл у себя во рту, страх в животе и жгучую боль между бедрами, – и ничто не может заглушить ее песню. Она поет и поет, покуда довольный зверобой натягивает штаны, отталкивает ее в сторону – в песок и, пошатываясь, бродит в поисках бутылки рома.

Песня звучит и звучит, а когда зверобой, сблевав, засыпает как убитый, две другие туземки подходят к Черной Жемчужине и ложатся рядом с нею. Женщины лежат, прижимаясь друг к дружке, на земле, на которой они когда-то стояли с гордо поднятой головой. Согревая друг друга на холодном берегу, они тихонько поют уже в три голоса, и песня их стелется по песку, точно туман. Песня и шум волн сливаются в один несмолкаемый звук, и, хотя женщины вскоре засыпают, черный какаду и орлан все поют и поют. Ветер в листве акаций передает песню ветру в кронах эвкалиптов, и тот, в свою очередь, разносит ее среди миртов и филлокладусов, а они вслед за тем поют ее реке и скалам.

Мы стоим теперь так близко к Черной Жемчужине, что мне хорошо видно – хоть она и спит, глаза у нее открыты. Я вижу ее черные зрачки. Но слез в этих распахнутых глазах не видно. Я понимаю, что присутствую при зачатии матери тетушки Элли, знаменующем возникновение всей моей родословной. Мне страшно. В этих черных глазах образуются водовороты и захваченные круговертью пузыри. Я понимаю, что угодил в ловушку и погребен под этой всеобъемлющей водной толщей.

На белопесчаный берег накатывают неуемные бирюзово-зеленые волны. В их рокоте слышны женские крики боли, отчасти сдавленные оттого, что рот несчастной забит, слышны в нем и учащенные мужские стоны, и победоносный вопль, а потом – тишина. Потом – ничто.

Но песня звучит неумолчно.

И чем дольше звучит она здесь, в пустынных водах, тем труднее мне заглушить у себя в голове ее назойливое звучание.

И тут я слышу, как в эту песню вливается нудное жужжание, от которого содрогаются удерживающие меня камни. Я чувствую их содрогание и в то же самое время вижу, то, что их вызывает, – вертолет с цветастым логотипом какой-то телевизионной станции. Откуда он тут взялся? Может, телевизионщики прилетели снимать кино про дикую природу юго-западного края, и Таракану удалось каким-то образом привлечь их внимание с земли, и телевизионщики, к вящему своему ужасу и изумлению, смекнули, что здесь, посреди нетронутой пустоши, разворачивается некая новая захватывающая история? Впрочем, не все ли равно? Мне, по крайней мере, это интересно меньше всего на свете, хоть я и вижу, как вертолет зависает в воздухе, разворачиваясь одним бортом к речному потоку, и как у него открывается боковая дверь.

Заметив в темном бортовом проеме вертолета мимолетный отблеск солнечного света, я догадываюсь, чем они там занимаются. Они снимают кино про мою смерть – видно, заметили мою руку, торчащую по самое плечо из безудержно вздымающихся вод, обращенную к моим беспомощным незадачливым горе-спасателям, которые теперь стараются вовсю, потому как понимают, что через какую-нибудь пару-тройку часов их будут показывать по центральному телевидению. С их появлением образовалась публика – и в ее глазах моя смерть переходит из категории полной безысходности в самую что ни на есть высочайшую категорию драматической трагедии. Но ни то, ни другое не приносит мне утешения. Вновь обретенные силы моих спасателей передаются мне со все нарастающей болью в торчащей из воды, по самое плечо, руке, которую они выкручивают и так, и эдак. А появление вертолета, оказавшегося здесь, как я понимаю, скорее для того, чтобы запечатлеть мою печальную участь, нежели затем, чтобы противодействовать ей, только наполняет мою душу отчаянием. Вертолету следовало бы спустить сюда людей со снаряжением, принести технологию, которая помогла бы меня спасти и поддержала мою надежду, а не снимать кино про мое ужасное-преужасное отчаяние. Но, поскольку он продолжает кружить, содрогая камни вокруг меня, я продолжаю надеяться. Закончив снимать кино, они наверняка придут мне на помощь. Может, они там разговаривают по радио с другим вертолетом, и тот прямо сейчас спешит в эти далекие дикие края со спасательным снаряжением и командой, которая сделает все, что в ее силах, чтобы я остался жив. А может, они там просто тщательно обдумывают возникшее положение, прежде чем что-то предпринять. Несомненно, у них есть какой-нибудь очень разумный план, как меня спасти, но этот план еще нужно досконально выверить, прежде чем взяться за его выполнение. Значит, до моего избавления, должно быть, остается всего лишь несколько минут, а может, и того меньше. Но сознание мое снова плывет. И я должен его остановить.

Что такое минута? Как долго я уже здесь нахожусь? Несколько минут? Часов? Дней?

И сколько мне еще осталось?

Совсем немного.

Нет! Нет! Пусть несколько минут! Часов! Дней! Я продержусь. Я смогу. Я должен жить.

Они не могут бросить меня здесь умирать.

Пожалуйста! Пожалуйста! Я здесь, я человек. Пожалуйста, не уходите!

И вот, пока эти слова пронзают мой разум, я чувствую, что камни вокруг перестают содрогаться. Вертолет отснял достаточно материала о моей смерти – и повернул обратно в Хобарт, чтобы они там успели подготовить репортаж для вечернего выпуска новостей.

Вместе с вертолетом как будто исчезает последняя моя надежда, отчаяние и боль. Все, что остается, – это безмерная тишина.

Впервые очертания моей настоящей страны четко вырисовываются в моем сознании, в то время как облака жизни опускаются подо мной, а синева смерти взывает ко мне сверху.

Элиза, 1898 год

Элиза закрывает глаза. На какой-то миг перед нею возникает детский образ: с облаков спускается лодочка, чтобы забрать ее с собой куда-то. Она открывает глаза – и взмахом бесцветных век прогоняет несуразное видение. Элиза снова закрывает глаза. В последний раз.

С мыслью: «Вернее сказать, в Новый Иерусалим».

Аляж

Проплывая прямо над рекой, я вижу: какие-то люди пытаются что-то вытащить из взбухшего водопада. Занятие у них трудное и опасное. Они стоят на самом краю скользкого камня, а мимо проносится яростно ревущий поток. На них синие комбинезоны, на комбинезонах – нашивки с надписью большими жирными буквами: ПОИСКОВО-СПАСАТЕЛЬНЫЙ ОТРЯД ПОЛИЦИИ. Люди в комбинезонах проделывают всевозможные выкрутасы с телом, очевидно, соединенным с торчащей из воды рукой, поскольку оно само находится под водой – в оглушительно ревущем речном потоке. Они прицепляют веревки к скрытому под водой телу и по радио просят вертолет спустить трос лебедки, который затем крепят к одной из веревок. Вертолет осторожно тянет трос вверх.

– Если он резко дернет, – слышу я, как говорит кто-то из спасателей, – то запросто оторвет ему руку или же сам грохнется прямо в реку.

– Такому крохотному вертолетику много ли надо, чтобы грохнуться, – говорит другой.

Попытки подключить вертолет к спасательной операции ничего не дают – и тот улетает прочь. Люди тоже бросают свое дело и устраивают перекур.

Они говорят, как трудно вытаскивать тело из воды, вспоминают другие подобные случаи, не из самых легких, когда тела утопленников разлагались настолько, что плоть отслаивалась от них кусками, как ошметки густой каши, – стоило за что-нибудь дернуть, это оказывалась кость руки или ноги. Они нервно шутят: что, если разрезать тело ножами – взять и расчленить пополам, а после попробовать вытащить каждую половину по отдельности. Потом возвращаются на край камня и машут сигаретами в сторону выглядывающей из воды руки, продолжая обсуждать технические трудности, сопряженные с подъемом тела. Их начальник, стоя на макушке каменной глыбы, разговаривает по портативной рации с улетающим все дальше вертолетом. Вид у него явно озабоченный. Работенка у него нелегкая, спору нет. Быть может, он обещал жене скоро быть дома. Может, его волнует, что он скажет прессе и телевизионщикам, когда вернется в Хобарт, и что пресса и телевизионщики расскажут о его рвении. А может, он сомневается, что тело удастся вытащить из воды, не покалечив. Видя, что его люди собрались на кромке каменной глыбы, он им кричит:

– Ради бога, осторожней там, на краю! Один чертов труп у нас уже есть.

Спасатели мрачнеют и остывают.

Чей чертов труп?

Чей еще труп? Не припоминаю, чтобы кто-то утоп на этом пороге.

«Род проходит, и род приходит…» Но что связывает их обоих? И что остается? Что пребывает на земле во веки?

Я слышу не то лошадиный храп, не то ржание.

С кем я говорю?

Я вижу два стола с шумной гурьбой пьяных зверей, проносящихся по теснине прямо над нашими головами, и, когда они падают на лету с высоты, я чувствую, как штормовой ветер подхватывает их вместе со мной, и замечаю, что звери все меньше и меньше походят на зверей и все явственнее перевоплощаются в людей. Потом их уносит прочь. И тут я вижу лодку лесорубов с заблудшими душами – она опускается с бушующих небес, и все эти души взывают ко мне.

Madonna santa!

Ох уж мне эти видения, безумные-безумные видения! Они как будто являлись мне и раньше. Они как будто вечны. И все они как будто были запечатлены прежде – ничто как будто не вечно под солнцем: ни радости человеческие, ни беды, ни слезы, ни смех. Как будто существует лишь одна история, которая может поместиться на булавочной головке и вместить в себя историю каждого человека. Теперь они надвигаются на меня все быстрее. Возможно, я всегда хранил их в себе. С первой минуты рождения, когда смотрел сквозь молочно-красный шар, в который был заключен, – смотрел в эти глаза-мускатинки Марии Магдалены Свево, а она смотрела на меня. Или того раньше. Может, мой разум никогда не был чистой доской, на которой мне, с моим одиночным опытом, предстояло написать собственную историю, при том что я не ведал, что она – часть множества других историй. Может, потому-то эти видения предназначены не только для меня, но и для всего мира, ведущего туда, где я нахожусь. И еще дальше. Туда, куда идем мы все.

Я чувствую, как вода вокруг меня, надо мной и теперь во мне вихрится водоворотом, в то время как жизненная сущность, кружащая в моей голове таким же водоворотом, выплескивается у меня из ушей, носа, рта и самого нутра, спутывается в неразрывный кельтский узел, смешиваясь с водой, которая уже не размывает меня, а сплетает во что-то еще, так, что я уже не знаю точно, я – это река или река – это я.

И тут приходит последнее ощущение физической боли, столь же всеохватывающей и нестерпимой, сколь и скоротечной, и боль эта напоминает мне, кем я был всегда. Камни в последний раз сдавливают мне голени, и в последнее же нескончаемое мгновение водоворот утягивает меня на глубину, колошматя по лицу, – и в это самое мгновение мое оцепеневшее тело начинает испытывать непреодолимую боль, как будто меня резко срывают с якоря и я вдруг воспаряю высоко-высоко над водопадом, выше улетающего прочь вертолета, став легче воздушного змея, у которого перерезали шнур.

Между тем полицейские-спасатели там, внизу, отказываются от мысли доставать ножи из ножен и думают уже о том, где бы укрыться от хлынувших на них потоков дождя. Мне хотелось бы остаться и поглядеть на них – поглядеть, как они, в конце концов, собираются вытаскивать мое тело. Да, мне очень хотелось бы на это посмотреть – из любопытства, но я чувствую, как меня увлекает все выше и уносит все быстрее и дальше от этой бурлящей теснины, куда, известное дело, я больше никогда не вернусь.

И вот, пока я взлетаю все выше, меня одолевает единственный ужасный вопрос.

Неужто я один?

Глава 11

Бескрайняя синева.

Небесная синь. И посреди этой неоглядной шири – пятнышко размером с крупинку. Оно движется.

Душа.

Моя душа?

Глава 12

Я все летел и летел по бесконечному коридору времени. И в этом нескончаемом полете много чего видел на берегах рек Франклин и Гордон, на побережье и в водах залива Маккуори. Видел много чего необыкновенного и чудесного. Видел, как земля вспучивается горами и покрывается цветущими растениями, большими и величественными. Видел, как льды и снега захватывают большую часть суши, а дождевой лес отступает в более теплые низменные долины. Видел, как появляются гигантские вомбаты, больше человека, громадные кенгуру и чудовищные эму. Видел, как приходят люди с их правдой, сокрытой в огне. Видел, как они создают новую землю по образу огня – чарующую и отталкивающую, старую, как самое время, и юную, как пламя, ущербную и плодородную. Видел, как исчезают подчистую огромные животные. Видел, как тают обширные пространства льда и снега и как на них вновь наступает дождевой лес. Видел, как с появлением белого человека мир переворачивается вверх дном. Я видел не только все это, но и многое другое – видел и все еще вижу.

Я видел стада забитых китов, медленно проплывающих громадной сонной массой над Френчменс-Капом и отбрасывающих мелкие тени на меня, с благоговейным трепетом взирающего на них снизу; видел я и мечущиеся между ними колонии забитых тюленей, так же летящих по воздуху. Я видел туземную деревню с хижинами-ульями, откуда похитили женщин, которые, когда возвращались, рассказывали жуткие истории и распевали странные нудные песни; я сидел с ними у костра, и плясал с ними, и видел, как из их мерцающих рук сыпались на землю метеориты, и там, куда падал каждый метеорит, вырастала гора, или долина, или холм, или река, или лес, сквозь который я брел. А потом проносился над колонией, заложенной на одиноком острове бывшими каторжниками, и наблюдал их строжайшие общинные законы, и видел первую среди поселенцев дородную главу рода с ожерельем из кротовых шкурок на шее; я не сидел с ними у костра – прошел мимо. Я видел плавучие тюрьмы, выгружающие каторжников по всему Млечному Пути; видел, как их груботканые шерстяные черно-белые хламиды окрашивались в неземные цвета неоглядного южного сияния и как все они кружились и смеялись, потому что наконец были свободны. Они все и теперь кружатся, обступая меня со всех сторон. Киты, люди, деревья, звери, птицы. Благодатный коридор, по которому я все несусь и несусь. Только куда? Я плыву по реке. И не узнаю ее.

И вижу утренний свет

– Мы здесь.

Слизняк поднимает глаза и чувствует, как на него накатывает волна разных ощущений, в то время как его сознание спешит воссоединиться с телом: он до того истощен физически, что ему вдруг начинает казаться, будто весло утягивает вниз какая-то неодолимая сила, а усталость так велика, что ему недостает сил даже уснуть; ему так больно сидеть, что кажется, будто под ним – два острых речных камня; во рту жжет, язык словно голыш; липкий холод по всему телу пугает его. Он больше не слушает истории Старины Бо – приглядывается к утреннему свету, выхватывающему из мрака деревянные лавки и пивные, разбросанные вдоль набережной Страна прямо напротив причала; и видит три машины у пивной – крохотный докторский «Остин», чей-то незнакомый «Студебеккер» и старенький, ржавый лесовоз; видит старенькие деревянные рыболовные боты, заваленные грудами ивовых рачевен.

– Мы смогли, Слизняк.

Слизняк смотрит и видит, как грубое, морщинистое лицо Старины Бо расплывается в широкой лучезарной улыбке, – он еще никогда не видел, чтобы лицо старика так светилось.

– Да, черт возьми, еще как смогли!

И в этом ярком густом желтом свете нового утра Аляж открывает глаза и видит свой дом и свой народ; видит величавый заснеженный Триглав, громоздящийся за Страном; видит причал, заполненный чернокожими, и кучу прочего народа, с удовольствием уплетающего мулли с раками; видит Черную Жемчужину – как она выходит из воды, вся мокрая, лоснящаяся, черная и голая, как тюлень, с огромным раком в руках. Она идет прямо сквозь эту толпу, покуда не оказывается посреди нее, и каждый человек сверкает ярким светом, точно спица велосипедного колеса, там, где она останавливается под бурные рукоплескания всего люда; а рядом уже вовсю дымится и шипит знаменитый мангал Гарри, и в его пламени шкворчат, поджариваясь на гриле, пирожки с кенгурятиной – с одной стороны и чевапчичи[89] – с другой; людям, толпящимся вокруг, не терпится отведать и знаменитых пирожков Гарри с морским ушком, которые вот-вот дойдут на миртовых углях; и люди, толпящиеся вокруг, толкают друг дружку, смеются и болтают меж собой. Аляж видит их, видит он и его, Гарри, – видит, как тот, присев на корточки, достает свежевыпеченную буханку хлеба из саманной духовки под грилем, а за его спиной и вокруг, на причале Страна, он видит, как Нед Куэйд обнимает Элизу Куэйд с наполовину обглоданной барабанной палочкой в руке; видит Розу, видит Соню, видит человека, вылитого отца Гарри – его брата-близнеца Альберта, попыхивающего самокруткой и болтающего с Джорджем, Бэзилом и Боем Льюисами; видит Милтона – как он, сидя на земле, собирает мокриц и улиток, целует их, а потом бросает на сковородку, к вящему неудовольствию Гарри; видит Эйлин с Тронсом и Джорджа, уже порядком набравшегося, – видит, как он пыжится, силясь показать бородавку у себя на заднице своему двоюродному братцу Дэну Бивену; видит Вилли Хо и Регги Хо, заболтавшегося с тетушкой Элли; видит Рега с моржовыми усами в соусе, с бокалом пива в одной руке и крошкой Дейзи – в другой; он видит их всех – видит свой дом и свой народ.

И слышит, как рассыпается торф, и чувствует его резкий запах, и, наконец, узнает песню, и понимает…

Как сильно их любит!

И он видит Черную Жемчужину – как она прижимает что-то к груди. С одной руки у нее свисает пухленькая голень в желтой шерстяной пинетке, и эта желтая шерстяная пинетка болтается вверх и вниз, и он видит, как Черная Жемчужина баюкает на руках Джемму и как они воркуют и смеются. Черная Жемчужина берет ручонку Джеммы и указывает ею на него, и он слышит, как она рассказывает малютке, что орлан, которого она видит на высоком-превысоком мирте, хранит души ее предков.

Но прежде, чем Черная Жемчужина успевает договорить, он чувствует, как восходящий поток теплого воздуха подхватывает его тело, у него расправляются крылья, и оперение ощущает малейший изгиб воздушных струй, пока он, кружа, поднимается все выше, и кружение его становится все шире.

Примечания

1

Перевод В. Зайцевой.

(обратно)

2

Перевод А. Беломорской.

(обратно)

3

Джеки Хорнер – персонаж детского четверостишия, известного с XVIII века; пай-мальчик, любящий полакомиться. – Здесь и далее прим. перев.

(обратно)

4

То есть «все или ничего», «пан или пропал».

(обратно)

5

Гребь – кормовое или рулевое весло на плоту.

(обратно)

6

Вечнозеленое древовидное растение семейства вересковых.

(обратно)

7

Рейсовый пассажирский паром в Сиднее, Австралия.

(обратно)

8

Пресвятая Дева! (ит.)

(обратно)

9

Хьюонова сосна, или сосна Хьюон (Dacrydium franklini, лат.), – хвойное дерево, произрастающее в Тасмании; названо в честь реки Хьюон, протекающей там же, в Тасмании.

(обратно)

10

Закрытый, хорошо защищенный залив на западном побережье Тасмании, выходящий через узкий пролив в Индийский океан.

(обратно)

11

Городок на северном берегу залива Маккуори.

(обратно)

12

Имеется в виду сосна короля Уильяма – один из видов сосен, произрастающих в Австралии и Тасмании.

(обратно)

13

Имеется в виду пригород Сиднея в штате Новый Южный Уэльс, Австралия.

(обратно)

14

Имеется в виду Австралия.

(обратно)

15

Тасманийский, или сумчатый, дьявол, он же сумчатый черт – самое крупное млекопитающее семейства современных хищных сумчатых, размером с небольшую собаку, распространенное только на острове Тасмания, хотя 600 лет назад оно населяло и материковую Австралию.

(обратно)

16

Кальвирии – четырнадцать изображений, в том числе скульптурных, Крестного пути Христа.

(обратно)

17

То есть до Первой мировой войны (1914–1918).

(обратно)

18

Так Тасмания называлась с 1642 по 1855 год.

(обратно)

19

Кускусы – род млекопитающих отряда сумчатых.

(обратно)

20

Путик – охотничья тропа, на которой ставят силки, ловушки.

(обратно)

21

Имеется в виду Мо Ховард, один из героев американского телевизионного сериала «Три балбеса» в жанре слэпстик, или комедия-буфф.

(обратно)

22

Разновидность детской игры – наподобие русских горелок.

(обратно)

23

Блонди – героиня популярного комикса 1930 – 1950-х годов, глуповатая, но бесконечно самоуверенная и кокетливая.

(обратно)

24

Марка австралийского автомобиля.

(обратно)

25

Имеется в виду горный хребет Бен-Ломонд в северо-восточной части Тасмании.

(обратно)

26

Имеется в виду Великая депрессия 1930-х годов, затронувшая, в частности, Австралию с Тасманией.

(обратно)

27

Криббидж – карточная игра.

(обратно)

28

Дицген, Иосиф (1828–1888) – немецкий рабочий-кожевник, философ-самоучка, самостоятельно пришедший в своих выводах к материалистической диалектике.

(обратно)

29

Гайндман, Генри Мейерс (1842–1921) – английский марксист.

(обратно)

30

Дарвин – город на севере Австралии, столица Северной Территории.

(обратно)

31

Тиви – австралийские аборигены, проживающие на островах Батерст и Мелвилл к северу от Северной Территории.

(обратно)

32

Стоун – мера веса, равная 14 фунтам, или 6,34 кг.

(обратно)

33

Талли – горная река в Северном Квинсленде, Австралия.

(обратно)

34

Имеется в виду Линнеевская система классификации растений – названа в честь шведского естествоиспытателя Карла Линнея (1707–1778), который ее разработал.

(обратно)

35

Мураббин – пригород Мельбурна, Австралия.

(обратно)

36

Банкстаун – пригород Сиднея, Австралия.

(обратно)

37

Рэндвик – большой район в юго-восточной части Сиднея, Австралия.

(обратно)

38

Флеминг – населенный пункт близ Сиднея, Австралия.

(обратно)

39

Поппадома – круглая, тонкая, хрустящая индийская лепешка.

(обратно)

40

Кэрнс – портовый город на северо-востоке Австралии, штат Квинсленд.

(обратно)

41

Деруэнт – река в Тасмании, впадает в залив Сторм, в южной части острова.

(обратно)

42

Радовлица – город и община на северо-западе центральной части Словении.

(обратно)

43

Спиталфилдс – старый рынок в Лондоне.

(обратно)

44

То есть член небольшой ветви протестантизма, названной по имени ее основателя Людовика Магглтона (1609–1698), который выступал против догмата о троичности божества, заявлял, что бог имеет человеческое тело, а самым тяжким грехом считал неверие в себя как пророка. Магглтонианство просуществовало до середины XX века.

(обратно)

45

Хокстон – район в Ист-Энде, восточной части Лондона.

(обратно)

46

Имеется в виду крест, который ставится вместо подписи.

(обратно)

47

Кельтский крест – изображение старинного каменного креста симметричной округлой формы; христианский символ древних кельтских народов Британии.

(обратно)

48

Межень, или меженный период, – период низкой воды в реке.

(обратно)

49

Фиума (ит.), или Риека (хорв.), – город и порт в Хорватии.

(обратно)

50

Истрия – полуостров в Адриатическом море, в северной части Хорватии.

(обратно)

51

Далмация – историческая область в Хорватии.

(обратно)

52

Боулли, Эл (1898–1941) – популярный британский певец.

(обратно)

53

Трамп – грузовое судно, курсирующее не по определенным маршрутам.

(обратно)

54

Гейбл, Кларк (1901–1960) – американский актер, кинозвезда.

(обратно)

55

Руни, Микки (1920–2014) – американский актер.

(обратно)

56

Кингстон – городок к югу от Хобарта, Тасмания.

(обратно)

57

Большая Птица – персонаж международной детской телевизионной образовательной программы «Улица Сезам».

(обратно)

58

«Ревущие сороковые» – название в океанах сороковых широт Южного полушария, характеризующихся сильными западными ветрами и частыми штормами.

(обратно)

59

«Чудаки» – общество взаимопомощи масонского типа, возникшее в Великобритании в XVIII веке.

(обратно)

60

Щитовник – разновидность папоротника.

(обратно)

61

Бухта Келли – бухта в юго-восточной части залива Маккуори, на западном побережье Тасмании.

(обратно)

62

Горманстон – городок, расположенный на склоне горы Оуэн, в западной части Тасмании.

(обратно)

63

Делорейн – городок в северной части Тасмании.

(обратно)

64

Имеется в виду графство Девоншир в Англии.

(обратно)

65

Солфорд – город на северо-западе Англии.

(обратно)

66

Кубок Мельбурна – ежегодные скачки, проводящиеся в Мельбурне с 1861 года.

(обратно)

67

Коллингвуд – район Мельбурна.

(обратно)

68

Мельба, Нелли (1861–1931) – австралийская певица (сопрано).

(обратно)

69

Верова – темное божество австралийских аборигенов.

(обратно)

70

Ойстер-Ков – поселок к югу от Хобарта, Тасмания.

(обратно)

71

Корробори – праздник австралийских аборигенов с танцами и песнопениями.

(обратно)

72

Або (австрал. пренебр.) – абориген, аборигенка.

(обратно)

73

Карпобротус – род многолетних ползучих растений с сочными листьями и крупными цветками, напоминающими цветки астровых.

(обратно)

74

Мерная цепь – единица длины, равная 20 метрам.

(обратно)

75

Нельсон, Вилли (род. в 1933) – выдающийся исполнитель музыки кантри.

(обратно)

76

Филандеры – род мелких кенгуровых.

(обратно)

77

Потору – род сумчатых семейства кенгуровых крыс.

(обратно)

78

Расписные малюры – род певчих птиц из семейства малюровых; обитают только в Австралии и Тасмании.

(обратно)

79

Древесницы, или древесные лягушки, они же квакши, – семейство бесхвостых земноводных.

(обратно)

80

Тиликва, или исполинская, она же гладкая ящерица, – род ящериц из семейства сцинковых, распространенных в Австралии и на островах Океании.

(обратно)

81

«Лонг-Бэй» – крупнейшая тюрьма в пригороде Сиднея, Австралия.

(обратно)

82

Порт-Сорелл – городок на севере Тасмании.

(обратно)

83

Имеется в виду Бассов пролив, разделяющий Австралию и Тасманию, у северо-восточной оконечности которой расположен островок Три-Хаммок.

(обратно)

84

Гора Веллингтон расположена к западу от Хобарта, Тасмания.

(обратно)

85

Терраццо – бетон с заполнителем из цветной каменной крошки.

(обратно)

86

Вурлитцер – электроорган со специальным звукосветовым устройством; использовался в основном в кинотеатрах.

(обратно)

87

Тассия (австрал. разг.) – Тасмания.

(обратно)

88

Имеется в виду мыс Норт-Уэст-Кейп на западном побережье Австралии.

(обратно)

89

Чевапчичи – блюдо народов Балканского полуострова; то же, что кебабы.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

  Аляж

  День первый

  День второй

Глава 3

  Гарри, 1946 год

  Детство Гарри

Глава 4

  День третий

  Юность Аляжа

Глава 5

  День третий

  Нед Куэйд, 1832 год

  День третий

Глава 6

  Соня и Гарри

  Нед Куэйд, 1832 год

  День четвертый

  Соня и Гарри

  День пятый

  Гарри

  Кута Хо, 1993 год

Глава 7

  Тетушка Элли, 1940 год

  Тетушка Элли, 1941 год

  Тетушка Элли, 1946 год

  Гарри, 1946 год

  День пятый

Глава 8

  Пшеничный океан предвещает смерть

  Гарри, 1946 год

  Гарри, 1993 год

  Нед Куэйд, 1832 год

  Аляж, 1993 год

  День четвертый

Глава 9

  Маслобойка

  Таракан

  Элиза Куэйд, 1898 год

  Таракан

  Лысый

Глава 10

  Черная Жемчужина, 1828 год

  Элиза, 1898 год

  Аляж

Глава 11

Глава 12

  И вижу утренний свет Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg