«Конфискованная земля»

Конфискованная земля (fb2) - Конфискованная земля (пер. Людмила Николаевна Дудина) 2368K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дженгиз Тунджер

Дженгиз Тунджер КОНФИСКОВАННАЯ ЗЕМЛЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Пусть сгорит с деньгами вместе, Хозат-бей, Не уйдет от нашей мести Хозат-бей! (Из народной песни)

1

Зеленая арба весело катилась по дороге, оставляя за собой облако пыли. Казалось, отвяжи сейчас хозяин от нее двух тощих, поджарых лошадок — она сама покатится дальше.

Дорога вела в горы. Три горы поднимались впереди, одна другой выше. Среди гор затерялось сорок деревушек. Они входили в состав разных нахие́[1]. Одни относились к Булдану, другие — к Гюнею, третьи — к Алашехиру… Но все они вместе составляли Кесикбель. Общие обычаи и заботы, общие радости и тревоги роднили их. Местные крестьяне часто называли себя просто кесикбельцами, не упоминая даже названия родного села, словно они жили в огромной деревне, разделенной на сорок частей.

Одна из лошадей споткнулась. Возница тряхнул поводьями.

— Проклятая! Подлая скотина! Только ячмень переводишь…

Лошадь, словно обидевшись, дернулась и снова стала. Под колесами арбы тихо заскрипел песок. Возница натянул поводья и хлестнул упрямицу кнутом. Это его успокоило, и он замурлыкал единственную песню, которую знал. Слов было не разобрать.

Арба въехала в ущелье. Мастан огляделся по сторонам. Всякий раз, как он въезжал в это ущелье, его охватывал страх. Три молчаливых каменных исполина смотрели на него. Он начал торопливо нахлестывать вожжами лошадей. Песок кончился, и копыта звонко зацокали по камням.

Сейдали, Дурмуш и Рыжий Осман пристроились на склоне холма. Рыжий Осман достал свою табакерку, отделанную серебром, и привычными движениями начал свертывать цигарку. Вдруг вдали на дороге появилось маленькое облачко пыли. Рыжий Осман насторожился. Забыв о своей самокрутке, он вскочил на ноги и стал пристально всматриваться в это облачко. Лицо его странно передернулось. Он автоматически водил краем самокрутки по влажным губам.

— Едет…

Сейдали и Дурмуш тоже поднялись, повернулись лицом в сторону ущелья.

— Чтоб он сдох! — отозвался Дурмуш. — Кто знает, какую еще беду накличет на наши головы. От его штучек скоро материнское молоко носом пойдет.

— Да не кипятись ты! — Сейдали сплюнул и растер плевок носком бабуша.

— Сейчас бы его и… — начал Рыжий Осман.

— Не кипятись, говорю! Все равно он свое получит.

Сейдали уселся на землю. Двое других продолжали стоять.

— А ну садись! — Сейдали потянул Дурмуша за штанину.

Дурмуш лягнул ногой. Сейдали тянул все сильнее.

— Садитесь, садитесь же, не стоит самим лезть в беду.

Приятели нехотя подчинились, но по-прежнему не отрывали глаз от дороги. Рыжий Осман медленно вытянул из кармана огниво. Долго расправлял трут, потом положил на валун белый кремень и несколько раз ударил по нему железкой. При каждом ударе в воздухе разбегались веселые искры. Все еще не отрывая глаз от дороги, он поднес трут к цигарке; руки его сильно дрожали, и кончик ее никак не совпадал с трутом. Не замечая этого, Рыжий Осман продолжал машинально затягиваться. Сейдали громко смеялся, глядя на его тщетные усилия.

Самокрутка Рыжего Османа, наконец, задымила. Знакомый терпкий запах горелого трута щекотал ноздри. Рыжий Осман любил этот запах, но сейчас он ничего не чувствовал.

Из всех троих только Сейдали сохранял видимое спокойствие.

— И что он опять задумал?

Рыжий Осман пожал плечами. Смял цигарку пожелтевшими от табака пальцами и щелчком отбросил в сторону.

— Может быть… — и не докончил, будто слова застряли в горле.

Дурмуш ослабил завязки чарыков[2]. Пошевелил пальцами ног. Он больше не смотрел на дорогу. Ему было вроде бы легче оттого, что он не видит приближения Мастана. На лице его играла блаженная улыбка.

— Может, он дальше проедет, — озабоченно предположил Рыжий Осман. — Мимо нашей деревни.

— Куда ж ему еще ехать? — отозвался Сейдали раздраженно.

Но Рыжему Осману не хотелось расставаться со счастливой мыслью.

— Дальше проедет! Кроме Караахметли, других деревень, что ли, нет? Может, ему надо в Кушорен, или в Яйладжик, или в Дурумлу, или в Мейале. Да мало ли куда!

— Не знаю, — вздохнул Сейдали. Потеребил свои жидкие усики, сдул с пальцев два волоска.

Дурмуш не менял позы и не вмешивался в разговор.

— Поживем — увидим… — задумчиво продолжал Сейдали. — Что толку раньше времени голову ломать!

Рыжий Осман злобно покосился на него.

— Тебе все равно: «Гори земля — у меня нет ковра…» А у меня этот Мастан в печенках сидит, понимаешь?

— Кто погоняет ишака, тот нюхает его вонь.

Сейдали поднял с земли камешек, со злостью отшвырнул его от себя и плюнул ему вслед.

Осман задохнулся от возмущения, побагровел.

— Ничего умного ты не сказал. — На его лице и шее выступили капельки пота. — Тоже мне друг!

— Ну что ты разошелся, душа моя? Правда всегда горькая. Я ведь тебе уже объяснял, что за человек Мастан.

Осман только вздохнул. Что он мог ответить? Сейдали прав. Не раз они судачили о том, как Мастан отнял землю у Дештимана, Дювера Сали, Юсуфа, Бекира Хаджи. Не раз повторял ему Сейдали: «Открой глаза!»

— Пока ничего не известно, — продолжал Сейдали. — Не горячись. Вот доедет до деревни, тогда узнаем, что у него на уме.

— И то дело, — повеселел Осман.

Светло-зеленая арба Мастана была уже совсем близко. Сейдали хлопнул Рыжего Османа по плечу.

— Шагай-ка ты отсюда. Нечего зря ему глаза мозолить. Еще заподозрит чего не надо!

Осман, ничего не ответив, поднялся и зашагал в гору, покачиваясь, как тополь на ветру. Сейдали вскочил.

— И ты пока не ходи в деревню, — сказал он Дурмушу. — Так лучше будет, поверь мне.

— Будь здоров!

Сейдали закурил «зеленую лягушку»[3] и медленно, припадая на одну ногу, побрел в сторону дороги, по которой приближалась, то исчезая за поворотами, то появляясь вновь, арба Мастана. Сейдали все больше мрачнел. Таяла последняя надежда на то, что арба проедет мимо Караахметли. Он хорошо знал, чем грозил крестьянам приезд Мастана. Да и не было никого в касабе, кто бы не знал этого. Сейдали сжал кулак и в бессильной ярости опустил его на первый попавшийся камень. Потом в слепом гневе пнул камень еще раз ногой. Арба уже миновала последний поворот. Расстояние между ней и Сейдали сокращалось. Но он не ускорял шага. До деревни уже рукой подать…

— К нам! Так и есть! Чем же мы прогневили аллаха? — бормотал Сейдали.

По привычке он намотал на правый указательный палец прядь волос повыше виска и с силой потянул ее. Это чтобы голова лучше соображала. На пальце остались три волосинки. Он поднес руку ко рту и сдул их.

— Да хранит нас аллах!

Он не хотел верить, что Мастан надолго остановится в Караахметли.

— Отдохнет — и дальше. Пить захотел, только и всего, — успокаивал он себя.

Арба въезжала в деревню. Сейдали заторопился: надо поспеть вовремя, чтобы все разузнать и самому удостовериться, что у Мастана на уме.

— Плохо дело, если эта скотина останется здесь, — рассуждал он сам с собой. — Опять люди сна лишатся.

Он закурил, выпустил изо рта густой клубок дыма, стараясь придать себе беззаботный вид, глубоко затянулся еще раз, потом вдруг бросил недокуренную сигарету и стиснул зубы.

— Поганый лихоимец! И какие еще беды принес ты на наши головы?

Арба замедлила ход. Теперь, чуть прибавив шагу, Сейдали мог бы поравняться с ней. Однако он круто свернул к кофейне. Мастан, вылезая из повозки, увидел его, поздоровался.

— Добро пожаловать, — отозвался Сейдали.

— Спасибо.

— Как доехали?

— Да ничего…

Первым в кофейню вошел Мастан, Сейдали — за ним. Посетители посторонились. Мастан сел к огню.

— Сделай-ка чаю, — обратился он к хозяину кофейни Мусе. — Только чтоб был горячий, как заячья кровь!

— Будь спокоен, хозяин, — отвечал Муса. — Слава аллаху, мы свое дело знаем.

— Такого мастера, как ты, поискать.

— Благодарствую, — угодливо осклабился Муса.

Мастан хохотнул. Такая была у него манера: хихикал, когда чувствовал себя не в своей тарелке. Сдвинув замасленную кепку на лоб, он почесал затылок, повертел в руках пепельницу, стоявшую на столе.

— Ну вот, Муса, и у тебя теперь попьем чайку.

— Надолго к нам, хозяин?

— Уезжать не думаю. Завтра домашние подъедут.

В кофейне воцарилось молчание. Лица побледнели.

— Вот и хорошо, — подхватил Муса, пытаясь разрядить обстановку.

— Место здесь хорошее. И воздух чистый…

— Не по тебе он, — многозначительно сказал Сейдали. — Ты же знаешь, что климат наш вредный для твоего здоровья.

— Что он болтает! — Мастан стукнул рукой по столу. — Мы потомственные земледельцы. Нас никакой климат не испугает.

— Это еще неизвестно, — отозвался Сейдали.

— Я — Мастан, слышишь? — Мастан ударил себя в грудь кулаком. — Открой пошире свои уши! Я — Мастан! Мастан!

— Кто же тебя здесь не знает! — примирительно произнес Муса.

Мастан медленно повернулся к нему.

— Есть тут один такой.

— Что ты, что ты, хозяин…

— Да вот… — Мастан ткнул пальцем в сторону Сейдали.

Муса промолчал.

— Я сорок лет живу в этих горах! — Мастан рассвирепел. Его вздумали поучать, давать ему дурацкие советы, «заботиться о здоровье». — Тебя еще на свете не было, а мы уже здесь джигитовали.

— Не сердись, ага, — спокойно ответил Сейдали. — Я это просто так сказал.

Мастан опять застучал кулаком в грудь.

— Ты еще узнаешь, кто такой Мастан! Запомни: пока еще, как говорится, хозяин постоялого двора — я.

— А я только путник, приютившийся на постоялом дворе, — в тон ему ответил Сейдали.

Мастан покраснел от гордости и злобы.

2

Прошло уже три дня, как приехала зеленая арба. За это время в деревню прибыли жена и дочь Мастана.

Крестьяне ходили подавленные. Все понимали, что означает приезд этой женщины с растерянным взглядом, ее восемнадцатилетней дочери и двух верзил работников. Ничего хорошего не жди.

— Клянусь, найдется среди нас жертва!

— О, аллах!..

Люди только и делали, что шептались и судачили о приезде Мастана и возможных бедах, которые он привез с собой.

Каждый раз, когда появлялся Мастан, из дома в дом неслось: «Конфискация!» Для сорока кесикбельских деревень это было равносильно слову «смерть». Конфискация — это наказание, посланное аллахом. Она переворачивала всю жизнь людей, вторгалась даже в их сны. Она разлучала мать с сыном, жену с мужем. Она безгранично владычествовала в Кесикбеле. Она была беспощадна, безжалостна. Она сводила с ума. «Конфискация!» — это слово, как яд, отравляло кровь в жилах.

Все помнили, но никогда не говорили о ней. Стоит заикнуться об этом — крестьяне готовы живьем тебя съесть. Грозный, неумолимый враг эта конфискация. Она косила всех подряд, словно Азраил, ангел смерти, которого рисуют обычно с косой в руках, — косила до тех пор, пока не сгибались все спины, пока во всей Кесикбельской долине не оставалось ни одной улыбки, ни одного веселого лица. Конфискация была увлекательной игрой для тех, кто ее затевал; зато у того, кем играли, кровь стыла в жилах.

Крестьяне все время лихорадочно считали. Днем и даже ночью, проснувшись от кошмарного сна, они продолжали на пальцах подсчитывать, сколько зерен в одном колосе, какой урожай они получат с дёнюма[4], сколько выручат за него… Хватит ли, чтобы спасти поле от конфискации?

А теперь Мастан, по всему видать, явился в Караахметли надолго. Привезли тюки с вещами, жена его приехала, дочка… Вся деревня притихла в тревожном ожидании.

У Мастана была только дочь, а он всю жизнь мечтал о сыне. Он чувствовал себя обделенным, но никогда никому об этом не говорил. Ни жена, ни дочь Мастана до сих пор в деревне не бывали. Караахметлийцы только слышали о них и представляли их себе толстыми, высокомерными, вероломными — как сам Мастан.

Однако выяснилось, что Зюбейде-ханым, жена Мастана, не прочь подружиться с деревенскими женщинами. Но те сторонились ее, держались замкнуто. Только страх и почтение читала она на их лицах.

Люди из рода Мастана считают своим неотъемлемым правом внушать страх и почтение крестьянам Кесикбеля. Таков неписаный закон. И крестьянин делает почтительное лицо, а в сердце таится ненависть, застарелая, глубокая ненависть, которая не только не затухает, а, наоборот, с каждым днем усиливается. И из всех кесикбельцев сильнее других ненавидят Мастана жители деревни Караахметли.

Эта старая и долгая история, однако все знают ее как свои пять пальцев. Дети рождаются с нею, как с руками и ногами. Они впитывают эту ненависть с молоком матери. История этой ненависти — их повивальная бабка. Мать привычно рассказывает ее своей дочери, отец — сыну, и рассказывают в таких подробностях, будто все произошло только вчера.

Название деревни Караахметли пошло от имени — Караахмет. Мастан и власти всеми силами мешали укоренению этого слова. Официально деревня называлась Кайран, но в Кесикбеле никто не называл ее так. Это официальное название крестьяне настолько забыли, что даже удивлялись, когда слышали его от кого-нибудь.

Караахмет был крестьянином. Он жил еще во времена султанов. Сильный, мужественный и справедливый человек, он считался самым умным не только в своей деревне, но и во всем Кесикбеле. Выручал тех, с кем случалась беда. Никого не обижал, со всеми жил в ладу, кроме людей падишаха[5]. За это его особенно любили.

Однажды нагрянули в Кесикбель сборщики податей на лошадях. У крестьян ни денег, ни хлеба. Какое до этого дело нашему пресветлому падишаху! Караахмет выступил вперед:

— Подите скажите ему, что у нас нет ни куруша[6]. Не убивать же людей за это!

Тут Хафыз-ага, самый важный из всадников, сидевший на самой красивой лошади, замахнулся плетью и хлестнул Караахмета по лицу. Тот силен был, как дэв[7], и на земле всегда стоял твердо, словно каменный великан, но такого удара не выдержал — свалился как подкошенный. Потом поднялся, окинул всех взглядом и зашагал прочь.

И полетела стрела из лука — не поймаешь. С винтовкой в руках, на вороном коне ускакал Караахмет через яйлу[8] в горы Сарымахмут, туда, где и орел гнезда не вьет.

С тех пор беспокойная жизнь настала для Хафыза-аги. Только завидит Караахмет кого-нибудь из его свиты, подъезжает и говорит:

— Передай этому негодяю: пусть не смеет обижать крестьян.

Хафыз-ага бесился от ярости, но сделать ничего не мог. Много людей было послано ловить Караахмета. И все как в воду канули. Цена за его голову росла. От пяти золотых дошла до ста.

А к Караахмету стекался народ. Он стал настоящей грозой для Хафыза-аги, для всех знатных вельмож.

Как-то взял Караахмет себе в отряд писаря — Мустафу Мастана из деревни Чакаллар. Во всем Кесикбеле только он да Хафыз-ага умели писать.

Мустафа Мастан быстро втерся храбрецу в доверие. Однажды на рассвете проснулись в отряде — Караахмета нет. Глядь, и Мустафы нет. В душу людей заполз червь сомнения. Кинулись на поиски и нашли возле речки Озюрлюк обезглавленный труп Караахмета. Так и правят с того дня в Кесикбеле те самые сто золотых…

Прокляли крестьяне не только Мастана, но и всю деревню Чакаллар. И чакалларцы отреклись от него. Чтобы разозлить любого из Чакаллара, достаточно назвать его земляком Мастана.

Мастан знает эту историю. Оттого-то он и не оставляет деревню Караахметли в покое, строит людям козни, изводит даже по мелочам. Один раз — это было уже во время его последнего приезда — зайдя в кофейню, он поймал обрывок фразы: «В нашем Караахметли…» Тут и началось:

— Кайран надо говорить! Что еще за Караахметли? Или вам не нравится государственное название?

— Так наши деды говорили, — возразил Салтык. — Стало быть, от аллаха это название.

— Посмотрите на этого голодранца — не нравится ему название, которое дало правительство!

— Так уж мы привыкли. Последний человек тот, кто обычаев не уважает. Деревня — Караахметли, а мы — караахметлийцы.

Мастан, тяжело дыша, схватил парня за грудки.

— А если приедет каймакам[9] и спросит, что это за деревня, как ты ответишь?

— Караахметли.

Мастан стукнул кулаком по столу:

— Спроси у любого, каждый скажет тебе — Кайран!

— Пусть говорит, а мы не признаем.

— Аллах свидетель, с вами до белого каления дойдешь! Раз ты не признаешь названия, которое дало государство, это все равно, что ты не признаешь самого государства, понял?

Салтык пожал плечами.

— Кто едет к нам по делу, тот называет нашу деревню Кайран, а свои — Караахметли. Так уж повелось.

— Я вам покажу Караахметли!

Вся кофейня примолкла. Мастан расстегнул две пуговицы на минтане[10] и начал выколачивать наргиле. Он чувствовал себя победителем.

И тут в разговор ввязался Сейдали. За ним уже давно закрепилась слава опрометчивого человека.

— Ага… — начал он.

Мастан волком взглянул на него.

— Ага, — продолжал Сейдали, — мы говорим Юсен, а в городе говорят Хусейн. Так и с названиями.

Мастан положил наргиле на стол.

— Ты что, в материнской утробе научился говорить Юсен?

— Да уж научился…

— Так же научишься и Кайран говорить. Трудно, что ли? Деньги за это платить не надо.

Сейдали не сразу нашелся. Все понимали — он вступил в неравное единоборство. Хватит ли у него смелости продолжать? Но он не отступал:

— Ага, а почему бы тебе не научиться говорить Караахметли, если уж аллах дал деревне такое название?

Мастан вскочил, будто его иголкой укололи. Лицо залилось краской.

— Разбойника… — завопил он, — разбойника ставите выше меня… Выше государства, каймакама, вали…[11] Выше президента! Еще спрашиваете, почему я против… Это же разбойник! Разве можно его именем называть деревню? Это же позор вам всем на долгие годы! Я вот сообщу каймакаму, узнаете, как идти против государства…

По кофейне прошел ропот возмущения. Что-что, а уж называть Караахмета разбойником — этого никто не мог стерпеть.

— Это ты про кого так говоришь, про Караахмета? — выкрикнул Хасан.

— А ты как думал, дорогой? Не про моего же дядю…

— Упокой аллах его душу! — дружно вздохнули во всех углах.

Мастан забегал по кофейне, запыхтел:

— А еще мусульманами себя считаете! Мо́литесь за упокой души разбойника и злодея! Он разорял и убивал людей. Это такой нечестивец, каких свет не видывал!

— Аллаху лучше знать, Мастан.

— Да что вы понимаете в делах аллаха! — Мастан заахал, качал головой. — Будете в аду гореть, это я вам точно говорю. Караахмет — бунтарь, разбойник, мерзавец!

— Не говори лишнего, Мастан, — тяжело поднялся с места Хасан.

— Ты еще будешь меня учить!

— Не говори лишнего. — Хасан отмахнулся от него, как от мухи. — Караахмет — мой прадед. Я не позволю называть его мерзавцем.

Мастан оторопело уставился на Хасана.

— Он мне не позволит! Мерзавец твой Караахмет, мерзавец и есть!

— Ага, ты мне в отцы годишься. Я чту твой возраст. Не лишай меня почтения к тебе!

— Ты сам из бандитского рода! Где уж от тебя почтения ждать, разбойничье семя!

Хасан схватил со стола пепельницу и запустил ею в Мастана. Тот пригнулся, и она врезалась в картину «Прекрасная Фатьма»[12], висевшую на стене. Крестьяне окружили Хасана, усадили в углу. Мастан стоял и бормотал что-то скороговоркой себе под нос. Опомнившись, Хасан вскочил, ринулся к двери и, рывком распахнув ее, вышел.

— Я тебе покажу, нищий ублюдок! — донеслось ему вслед.

3

Снова нам выпала доля злая,   Что с нами станется — я не знаю. Кул Халиль[13]

С того дня прошло около недели. Хасан сидел в кофейне, опершись на обитый железом стол, и не шевелился, словно заснул сидя. Послышался привычный скрип двери. Вошел Мастан, важный, как всегда. Пиджак сзади оттопыривался, и виднелась серебряная рукоятка пистолета.

— Хасан!

Тот даже головы не поднял.

— Что?

— Мне нужно с тобой поговорить.

— О чем?

— Об ипотеке.

Хасан медленно повернулся к Мастану, внимательно посмотрел на него.

— Мы же условились: после урожая. И ты был согласен.

— Не отрекаюсь. Но с тех пор прошло много месяцев, а я от тебя еще ни куруша не получил.

— Вот соберу урожай — будут деньги.

— Не подыхай, мой осел, — новый клевер вырастет, тогда и поешь!.. Ты уже привык считать, что я прощаю долги. А на этот раз придется отдать.

— Иначе заберешь поле?

— Уговор был такой.

— Ну что ж, попробуй. Узнаешь, легко ли у человека поле отнять!

— Ишь ты, еще и запугивает. Мы не в диких горах живем. У нас на все есть закон. Когда он на твоей стороне — я покоряюсь судьбе, когда на моей — покоряйся ты.

— Разве закон на твоей стороне?

— Да вроде бы так.

— Посмотрим!

— Конечно, посмотрим. Я уже сообщил в касабу кому следует.

— Что сообщил? — не удержался Хаджи, внимательно следивший за разговором.

— Чтобы приехали исполнители.

— Ко всем?

— Нет. (Хаджи облегченно вздохнул.) Только к тем, кто не платит долги. (Хаджи проглотил слюну.)

— Это не украсит имя такого почтенного человека, как ты, — не выдержав, вмешался Сулейман Тронутый. — До урожая осталось совсем мало — каких-нибудь два месяца. Тогда уж отдадим все как положено, зернышко в зернышко.

— Жди — дожидайся. «Пока ждали — желтее свечи стали».

— Клянусь аллахом, ты же знаешь!.. — горячо заговорил Сердер Осман. — Если бы ты у меня спросил…

— Я тебя и спрашивать не стану.

— Я говорю: спросил бы. Нечестно это. Аллах все видит. В нашей деревне бедняк на бедняке. Одно слово, что хозяева. А зерна в амбарах на три дня не наскрести.

— Вот как! Выходит, я же и виноват, что даю в долг таким голодранцам. Небось трясетесь над каждым курушем, отдавать жалко.

— Мы на чужие куруши не заримся, — отозвался Сердер Осман.

— Тогда верните деньги.

Дверь отворилась, вошел Рыжий Осман. Увидев Мастана, он изменился в лице. Пробормотал приветствие и присел к столу.

— К нам собираются конфискаторы, — шепнул ему Сердер Осман.

— Это правда, ага? — повернулся Рыжий Осман к Мастану.

— Что правда?

— Да то, что говорят.

— А что говорят?

— Конфискаторы! — отчеканил Рыжий Осман.

— Ну и что конфискаторы?

— Собираются к нам…

— Да, приедут. А разве я вас не предупреждал, что долги платить придется? Для чего же существует ипотека, дорогой мой?

Рыжий Осман кашлянул.

— Конечно, долг…

Брови Мастана поползли на лоб.

— А долг, как ты знаешь, надо возвращать.

— Заплатим, ага!

— Чем? Ожерельями ваших жен? — хихикнул Мастан.

— Как соберем урожай, сразу же отдадим долги.

— Я долго слушал эту болтовню. Хватит, сыт по горло!

— Я все отдал тебе, ага, все, что получил в прошлый урожай. Ни одной тряпки себе не купил. Спроси у кого хочешь…

— А у кого я спрашивал, когда тебе в долг давал? Смотрю — плохо человеку. Сделаю, думаю, благое дело. Пусть, думаю, не голодает. Накормлю, думаю, человека, чтобы не помер с голоду… А теперь выходит, мне из-за вас без порток оставаться.

— Аллах тебя добром не обделил…

— Не обделит, если сам не будешь сидеть сложа руки. Я не треплю языком попусту, как вы. Бездельника ни аллах, ни шайтан не любит.

— Это кто же бездельник?

— Вы все.

— У нас материнское молоко носом идет — так работаем! Будь наша земля настоящей землей, давно бы богачами стали. В том-то и беда — бесплодна наша земля, нет ей благословения.

— А как с аукциона пойдет, по-другому заговорите.

— На землю аллаха нельзя сердиться, — сказал Сердер Осман. — Земля не уродит, так никто не наградит. Только ею и живем. Не взыщи, ага! Когда крестьянин разгорячится, сам не знает, что говорит.

— Стоит вашу землю забрать у вас за долги, как вы начнете называть ее и плодородной и благословенной. Эх вы, завистники! Все ваши слова ничего не стоят, а скажешь вам об этом — сразу на дыбы.

— Да что уж говорить… — примирительно произнес Сердер Осман. — Только ведь это наша земля. Скупая, каменистая, а все-таки наша. И хлеб на ней наш, и вода наша.

Мастан обвел всех взглядом.

— Дело не только во мне…

— Стоит тебе слово сказать — и конфискаторы подождут, — возразил Рыжий Осман.

— Я ждал до сегодняшнего дня. Не буду, думаю, наносить удара в лицо. Человеку, который тебе должен, и так стыдно. И хоть бы один пришел ко мне и вернул долг. Куда там!..

— У кого сейчас есть деньги? — отозвался Хаджи.

— Аллах свидетель! Не будь у меня долговых документов, вы бы еще отпираться стали: мол, не брали ничего.

— Клянусь, — ответил Сердер Осман, — не хочу ни одного чужого куруша! Сам аллах не заставит взять. Не зря говорится: пусть у завистника глаза лопнут! Мы не такие. Хватит с нас своей похлебки! В чужие кошельки не смотрим. Ты о нас так не думай.

— А что мне прикажешь думать? Болтать-то вы умеете… А я сужу о людях не по болтовне, а по делам. Как Намык Кемаль сказал: «Зеркало человека — его дела, не обращай внимания на то, что он болтает!»[14]Чем галдеть попусту, деньги бы раздобывали.

— Ты откуда родом, ага? — спросил Хаджи.

— Я здешний.

— Крестьянином себя считаешь?

— Ну да, а то кем же!

— А если так, ты знаешь крестьянскую жизнь. В наших руках деньги больше месяца не задерживаются: тут же расходятся на уплату долгов да на всякие мелочи. Спину некогда разогнуть, только и знаем, что сеять, собирать, отдавать…

— Да что там говорить… — Мастан как будто смягчился.

У крестьян на лицах затеплилась надежда. Хасан поднялся и вышел. Он уже предчувствовал, что будет дальше. Они начнут умолять Мастана. Пойдут на все унижения перед человеком, которого проклинали до этого каждый день. «Руки-ноги твои целовать будем…», «Благодетель ты наш», «Отец наш…», «Не обижай нас, не роняй своего достоинства…», «Кто еще, кроме тебя, нас поддержит!..» Лучше не слушать всего этого. От обиды кровь закипает в жилах!

Так и получилось.

— Джаным-ага[15],— обратился к Мастану один из крестьян. — Подождать бы тебе до урожая… Мы бы на тебя молились!

— Ох! — вздохнул Мастан. — А что мне до тех пор делать?

— Ну, ага… Ты уж много лет хлебом промышляешь. Добра у тебя хоть отбавляй…

— Не-е-т. — Мастан высоко поднял брови. — Это так кажется. Недаром говорят: «У большого дома и горе большое».

— Сделай еще одно доброе дело, — взмолился Мелик Джемаль.

Мастан напустил на себя задумчивость, словно и в самом деле принимал решение. Все ждали, раскрыв рты, даже не дышали: вдруг в эту самую минуту шайтан дернет за веревочку… Слышны были только вздохи Мастана да пыхтенье самовара.

Мастан рыгнул. Потом сильно закашлялся.

— Со света вы меня скоро сживете, — произнес он наконец, сплюнув на пол. — С вами неповинную голову потеряешь ни за грош.

— Решай, хозяин.

Кашель прекратился, Мастан махнул рукой.

— Ладно.

Крестьяне ответили ему радостным гулом.

— Только Хасан этот… — договорил Мастан. — Он в печенках у меня сидит. Он пусть платит сейчас же. И это слово мое — последнее. Будь хоть конец света, поднимись мой отец из могилы — не откажусь от своего слова!

— О аллах, аллах… — зашептались в толпе.

Мастан обежал взглядом лица крестьян.

— Вы все слыхали, что он здесь говорил?

Никто не отвечал.

— Так вот, кто меня слышит, пусть запомнит: я Хасану еще сполна отплачу. Клянусь!

— Верно говоришь, хозяин, — поддакнул Муса, сидевший у очага.

Сердер Осман и Рыжий Осман покосились на него.

— Нет, я ничего, — вздрогнул Муса. — Он — ты же видишь, хозяин, — немножко погорячился. Да тебе виднее…

Сердер Осман опять повернулся к Мастану.

— Пусть добрым делам не будет конца на земле… Не трогай его. Дай человеку собрать урожай.

— Клянусь, — Мастан напряженно выпрямился. — Клянусь великой клятвой: пусть моя мать будет последней шлюхой, если я отступлю. Я Мастан. Со мной схлестнулся — пиши пропало!..

— Уступи, ага, — мягко сказал Рыжий Осман. — От этого никому проку не будет.

— Даже собака не укусит твою руку, если дашь ей кусок лепешки. Нельзя с черной душой стучаться в дом, где тебе подают хлеб.

Все примолкли, боясь еще больше рассердить Мастана, лишь переглядывались исподтишка.

— Ох! — вздохнул Мустафа. — Что ни выпадает на твою долю — все надо терпеть.

— Передай ему… — сказал Мастан.

— Что передать?

— Что Мастан… требует долг обратно.

— Весь?

— Весь.

— Передам, ага.

— Жду до вечера.

— Мало времени даешь, — сказал кто-то.

— Принесет — его счастье, нет — пусть пеняет на себя.

— До вечера ему столько денег не найти, — сказал Мустафа.

— Это уж его дело.

— Хоть бы дня два.

— Жди, пока он снесет золотые яйца!

— Поедет в город, займет, ему помогут… — сказал Рыжий Осман.

— Как же! — засмеялся Мастан. — Вы думаете, все такие, как Мастан? Да кто даст такой паршивой собаке хоть куруш?

— Ты же знаешь… — начал Сейдали.

— Что?

— Уважают Хасана в касабе.

Мастан отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

— Болтовня! Кто это станет уважать голодранца!

— Дай ему два дня, а если уж он тогда не добудет…

— К вечеру, — отрезал Мастан. — Чтобы к вечеру были деньги. Никаких отсрочек!

Он поднялся и вышел.

Остальные не двигались с места, словно надеялись услышать друг от друга что-нибудь утешительное. Что они скажут теперь Хасану? «Мы спаслись, а ты пропал»?

Хасан всем помогал в беде. Хасан такого бы не сделал. Хасан не стал бы спасать свое поле за счет других.

— Вам везет, опять штаны целы остались, — проговорил Муса.

— Да, зады свои спасли, — горько улыбнулся Сердер Осман.

— Иди делай свое дело! — вдруг заорал на Мусу Рыжий Осман. — Только и умеешь, что языком молоть.

Муса отошел.

— Нельзя этого допустить, — продолжал Сердер Осман. — Неладно мы как-то поступили. Злую шутку сыграл Мастан с парнем. Да я в лицо не смогу Хасану смотреть после этого.

— А чем мы можем ему помочь? — спросил Рыжий Осман.

Мустафа побарабанил пальцами по столу:

— Как, «чем можем»? Мы много можем. Только испугались за свои душонки, вот в чем дело.

— Своя душа ближе… — согласился Сердер Осман.

— Хасану такое и в голову бы не пришло!

— А дразнить Мастана было лучше? Чтобы нам всем пропадать?

Сердера Османа прямо с души воротило. Пальцы его выбивали нервную дробь. Губы кривились.

Вошел Хасан, невольно покосился на то место, где сидел Мастан.

— Ушел?

— Ушел.

— Хорошо. — Хасан уселся на стул.

Рыжий Осман тихонько позвал его. Хасан медленно повернулся.

— Чего тебе? — Голос его звучал ровно, спокойно.

— Ты знаешь, что сказал Мастан?

— Нет…

Рыжий Осман огляделся по сторонам.

— Мы его упрашивали по-всякому, но он уперся на своем…

— Уперся так уперся, — ответил Хасан безразличным голосом.

— Говорит: до вечера.

— Деньги?

— Да, — решился Рыжий Осман. — Все требует.

— Хорошо.

В кофейне воцарилась тишина. Короткое слово прозвучало так, будто Хасан хотел сказать: значит, вы этого желали. Если бы он стал ругаться, обвинять их! Тогда они смогли бы защищаться. Рассказали бы ему все как было. Но Хасану словно и дела до этого нет. «Хорошо!» — и все тут.

Сердер Осман повернулся к нему.

— Послушай, друг, он ведь никого слушать не желает.

— И пусть его… — ответил Хасан. — Не расстраивайся.

— Я ему долго доказывал, уговаривал, а он заладил, что ты его враг. Большой клятвой поклялся.

— Да, борозда получилась кривая, — пробормотал Хасан.

— Нужно найти выход, — сказал Рыжий Осман. — Попросим его немного отсрочить.

— Чему быть, того не миновать, — ответил Хасан. — Рано или поздно это должно было случиться.

Сердер Осман не успокаивался.

— Мы… Так люди не делают. Мы забыли тебя, спасая свои зады. За свои поля дрожали, а тебя предали. Нехорошо получилось…

— Все понятно — своя жизнь дороже, — отозвался Хасан.

— А разве ты сам так думаешь? Ты бы так не сделал. Нет, нетвердые у нас сердца. Трусливые. Мы обязаны найти мазь для твоей раны. Наш долг теперь — выручить тебя.

— Не горячись, не порть свое драгоценное здоровье. Аллах и об муравье печется, а меня и подавно в беде не оставит. Как-нибудь обойдусь с его помощью.

— Поверь, у нас еще есть совесть. Не смотри, что наши рты на замке, зато сердца открыты. Мы найдем тебе деньги.

— Я не возьму у вас ни куруша. Пускай хоть все отнимает — не боюсь. Коль выносят барабан, то и зурну вместе с ним….

— Вай, вай! — продолжал сокрушаться Сердер Осман. — Загубили мы свои души. Не по совести это…

Хасан поднялся и ушел, не желая продолжать этот разговор. Сразу после него в кофейню вошли двое с портфелями в руках. Один в коричневом пальто, другой в темно-синем.

— Конфискаторы, — прошептал Рыжий Осман.

— Ах, ты… — вырвалось у Мустафы. — Скажи как быстро!

Приезжих пригласили присесть, но они торопились — возле кофейни их ожидала упряжка.

— Где нам его найти? — обратились приезжие к крестьянам.

— Кого? Хасана? Сейчас подойдет… — ответил Мустафа.

— Ну и работенка у вас, — сказал Сердер Осман. — Собирать стоны бедняков. Кто мошну набивает, а кто проклятья получает.

— Судьба, — ответил человек в коричневом.

— Мы люди подневольные, — добавил второй. — Наше дело — отнимай да продавай…

— Вот вы сегодня должны конфисковать поле у человека. Но если вам рассказать, в чем дело, у вас сердце кровью обольется. На всю жизнь зарок дадите больше этим не заниматься.

— Что до меня, земляк, — снова отозвался первый чиновник, — то ни у кого бы и волоса не тронул из-за денег. Но хозяева наши, сам знаешь, народ безжалостный!..

— Да-а… — вступил в разговор Рыжий Осман.— Благослови аллах ваши души! Недаром говорят: «Где много слов — там и ложь, где много денег — там и злоба».

Тут уж всех прорвало. Сердер Осман старался с самого начала направить беседу так, чтобы она коснулась Хасана, но язык не слушался его.

— А что бы вам приехать не сейчас, а дня через два, — осмелился он наконец.

— Такими делами не шутят, это не игрушки, — строго отвечал чиновник.

— Посей доброе зерно — снимешь добрый урожай. Сделайте и вы доброе дело.

— Мы-то понимаем…

— А раз понимаете, за чем дело стало?

— Видишь ли, закон на то есть. Против закона не попрешь.

— Эх, брат! Это всем известно. А вот у меня дядя в Анкаре — тоже начальник. Такой мудрый человек — все до тонкости знает! Ты понимаешь, к нему в кепке и войти нельзя — вот какой начальник. Так он мне не раз говорил: «Закон — законом, а всякому делу можно разный ход дать».

— Ему хорошо рассуждать — он начальник. А если ты чина не имеешь, тебе живо хвоста́ накрутят.

— Значит, чтобы решать, что закон позволяет, а что нет…

— Нужно быть начальником. А мы люди маленькие.

— Все за нас решают, — сокрушался Сердер Осман. — Чтоб им с их окаянной премудростью пусто было.

Итак, согласно закону, поле Хасана, ограниченное с запада речкой Чикрыкжи, с востока — полем Хаджи Моллы, с севера — горой, с юга — дорогой Ахлатлы — Икиармутлу, теперь в счет долга должно было перейти в пользование Мастана.

Крестьянам удалось собрать половину денег, которые должен был Хасан. Но он заупрямился, не хотел брать их деньги. Его все-таки уломали. В результате он остался должен Мастану сто лир. Их разрешено было уплатить после сбора урожая. Чиновники уехали, к в Караахметли наступило затишье.

4

На виноградниках, неподалеку от Караахметли, по вечерам вспыхивают огоньки. То в одну, то в другую сторожку пробирается осторожная тень, освещая себе путь слабым лучом фонаря. Владельцы этих виноградников живут в касабе, а переселяются сюда летом, как только наступают сроки сбора винограда. Но пока еще до этого времени далеко. Виноградины еще величиной с чечевичное зерно. Поэтому летние домики стоят пустые. А огоньки, вспыхивающие по ночам, говорят об очередной холостяцкой пирушке — сюда обычно удирает из города молодежь, чтобы повеселиться.

Жители Караахметли любят слушать доносящиеся с виноградников песни. Подкрадываются поближе и слушают…

Как-то поздно вечером в виноградниках снова замерцал огонек, но какой-то робкий, словно бы невеселый. Салтык первый заметил его.

— Опять гулянка.

— А ты почем знаешь?

— Видишь, огонь?

— Ну и что? — возразил Омер. — Это пастух зажег.

— Пойдем посмотрим?

— Как же! Станут люди выпивать при одном фонаре.

— Прошлись бы… встряхнулись… — не унимался Салтык.

И уговорил. На виноградники пошли целой компанией — Эфе Кязым, Хасан, Мустафа, Омер, Сердер Осман, Рыжий Осман…

— Вот увидите, эти, из касабы, наверняка с собой и танцующую бабу привезли, — убеждал Салтык.

— Ну да, — сомневался Хасан. — Сторож там сидит, вот кто.

Перелезли через ограду, проникли в виноградник. Теперь нужно было держать ухо востро: можно напороться на собаку. Эфе Кязым не выдержал, вернулся домой. Остальные двигались молча, стараясь не шуметь.

Свет, на который они шли, оказался огнем небольшого костра. Гулко потрескивая, горели стебли чертополоха. В сумерках около костра замаячили две тени, потом разом сели к огню и больше не шевелились.

— Женщина там, глянь-ка, — прошептал чуть слышно Мустафа.

Это разожгло любопытство. Всем захотелось подойти поближе, но Хасан остановил товарищей.

— Совсем не похожи на городских, — заметил Сердер Осман.

— Видно, крестьяне.

Женщина сидела поодаль от мужчины. Оба смотрели в огонь. Мужчина оказался безбородым парнишкой. Глаза его так и сверкали в темноте, будто две звезды.

— Тут что-то не так, — прошептал Мустафа.

— Слышь, — обратился Рыжий Осман к Хасану, — непростое дело-то, а?

— Нет тут ничего особенного, — пытался задержать товарищей Хасан, но его уже никто не слушал.

Все сгорали от любопытства.

Увидев людей, парень выпрямился и сжал в руке палку.

— Здравствуйте, — сказал Рыжий Осман. — Мы на огонек прибрели. Просто так, без всякой задней мысли.

Парень не выпускал палки из рук, глядел настороженно.

Рыжий Осман шагнул еще ближе.

— Да вы не бойтесь. Может, вам помочь чем нужно?

Парень стоял в нерешительности, все еще сжимая в руках палку. Девушка съежилась в комочек. На лице ее застыл испуг. Огромные, широко раскрытые глаза, не мигая, смотрели на незнакомых людей.

— Твоя жена? — спросил Сердер Осман, кивая в ее сторону.

Парень не ответил. Было видно, что вопрос ему не по душе.

— Если кто-нибудь вас заметит, быть беде. Это виноградник Сыддыка, а Сыддык — самый пакостный на свете человек. И жмот к тому же.

— Мы ничего здесь не трогаем, — ответил парень.

Девушка отодвинулась еще дальше и потупила глаза.

— Да я вовсе не к тому, друг, — встрепенулся Рыжий Осман. — Что с того, если вы поживете здесь несколько дней. А только знать тебе про него надо. Это такой горлодер. Чуть что — скандал затевает. Если увидит вас, такое устроит…

Хасан молча сел к огню. Парень поглядел на него уже спокойней.

— Ну-ка, — наклонился он к девушке, — поди посиди в сторожке.

Она сверкнула в темноте огромными глазами, поднялась и отошла.

Парень опустился на землю возле костра.

— Садитесь, поговорим.

Все сразу сели, будто только этого и ожидали.

— Да-а… — протянул Сердер Осман. — Чтобы узнать друг друга, зверям надо обнюхаться, а людям поговорить. А ты не из наших будешь?

— Из Дымбазлара.

Все разглядывали незнакомца. Худощавый, с нежной кожей, черными волосами и резкими чертами лица, выглядел он лет на двадцать пять.

— Только что из армии, — сказал он, глядя на свои солдатские сапоги. — Вот, ношу еще…

— Мы не проверять тебя пришли, — засмеялся Хасан. — Нам-то что?

Парень тоже улыбнулся. Он сразу посветлел лицом, похорошел.

— Мы давно друг друга знаем. Она невестой моей была.

— Увел, значит? — спросил Мустафа.

— Ее выдавали за другого, она хотела за меня. Вот мы и убежали.

— Когда две души сливаются в одну, то и сарай дворцом становится, — прищелкнул пальцами Омер.

— Молода она еще, — откровенничал парень. — Иначе разве б мы убежали? А теперь вот приходится скрываться.

— Беда! — поддержал Омер. — Такой уж возраст. А коли попадетесь, тюрьмы не миновать…

— Кому какое дело, раз она идет с ним по доброй воле?

— Не положено, брат. Все решают отец и мать. Стоит им только кашлянуть — ты и штанов не унесешь.

— Мы уже два дня здесь прячемся, — вставил парень.

— А мы только сегодня заметили огонь! — удивленно воскликнул Рыжий Осман.

— Вчера не зажигали… — ответил парень. Он помолчал, потом добавил: — А сегодня замерзли, проголодались…

Хасан достал пачку сигарет и протянул ему. Незнакомец машинально взял одну, прикурил от костра, потом вдруг словно очнулся:

— Спасибо!

— Не за что, — ответил Хасан и положил ему на колени всю пачку. — Надо принести вам чего-нибудь поесть.

— Мы сходим, — поднялись Мустафа и Омер.

— Что ж. Принесите, да побольше, чтобы и на завтра хватило, — отозвался Хасан.

— Да вы за нас не беспокойтесь. Завтра мы уйдем. Не вечно же нам здесь оставаться, — сказал парень.

— Уйти всегда успеете, — возразил Хасан. — Надо несколько дней переждать.

— А вдруг заметят?

— Сюда никто не ходит. Днем сидите в сторожке. А по ночам, когда стемнеет по-настоящему, выходите. Мы будем вас навещать. Может, что понадобится.

— Да зачем вам беспокоиться…

Хасан помешал в костре палкой.

— Человек человеку всегда нужен. Свалится как-нибудь и на нашу голову беда. Тогда ты нас выручишь.

— Помилуй аллах. Ладно, теперь мы с вами по гроб братья.

Девушка слушала их, сидя на пороге сторожки. Лица ее в темноте видно не было, только глаза сверкали.

— Ну смотри, — наказывал Сердер Осман. — Повесь серьгу на ухо[16]. Каждому встречному не доверяйся. Всякое может случиться…

— Да это понятно.

Первоначальная сдержанность и холодок в отношениях растаяли. Они разговаривали свободно, словно давно знали друг друга. Парень потряс толстой палкой.

— Для такого случая я вот и это припас. Если придет кто…

— И правильно сделал.

Парень помешал палкой в костре.

— Увидел вас, так сердце и подскочило. Смотрю — пять человек. Одной палкой с пятерыми не сладишь. Раза два ударишь — и сломается. Но, слава аллаху, вы оказались моими спасителями.

— У нас народ хороший, — пояснил Сердер Осман. — И все же нужно держать ухо востро.

Закурили еще по одной «зеленой лягушке». Помолчали немного. Все уже было сказано. Хасан поеживался, поглядывал в сторону девушки. Дул резкий ветер.

— Холодно ей там, — сказал он парню. — Пусть она будет нашей названой сестрой. Позови ее поближе к огню.

— Хатче, — окликнул юноша, — иди сюда.

Девушка не шевельнулась.

— Не бойся, иди, — повторил он. — Это свои люди.

Ничего не ответив, девушка послушно встала, робко приблизилась к огню, села в сторонке.

— Видать, устали, — обратился к ней Сердер Осман.

— Всю ночь шли, — ответил за нее парень, — от вечерней молитвы до утренней. Все по горам да по горам.

— И поесть ничего не захватили?

— Как-то в голову не пришло. — Он смущенно потупился.

Сердер Осман расхохотался:

— Верно говорят, что любовь человеку ума не прибавляет.

Все засмеялись. Девушка подвинулась поближе к огню.

— В молодости так бывает, — философски заметил Рыжий Осман. — С небес прямо на землю…

Девушка, должно быть, сильно продрогла — тянулась к костру.

— Как себя чувствуешь, сестрица? — обратился к ней Хасан.

Она промолчала.

— Стесняется, — пояснил парень.

— А тебя-то как звать, друг? — опомнился Сердер Осман.

— Хусейн.

Вернулись Мустафа и Омер. Они принесли целый мешочек еды и положили его возле огня.

— Что ж, пора идти, — поднялся Хасан. — Мы еще придем. Живите тут спокойно.

— Смотрите, здесь полно скорпионов. — крикнул уже издали Рыжий Осман. — Будьте осторожны.

Как только шаги гостей затихли, девушка торопливо развязала мешок и протянула Хусейну свежую лепешку. Оба набросились на еду.

На другой день перед самым вечерним намазом Хасан и Рыжий Осман снова отправились на виноградник. Захватили с собой сыр, лепешки и табак. Приблизившись к сторожке, остановились: оттуда доносились не те голоса, которых они ожидали. Друзья постояли, прислушались. Голоса были мужские.

— Что-то случилось… Да защитит их аллах! — проговорил Хасан.

Рыжий Осман ничего не ответил. Оба прибавили шагу. До сторожки оставалось совсем немного. Костер горел на прежнем месте. Но возле него стояли мужские фигуры. Ни девушки, ни Хусейна не было видно. Друзья остановились. Однако те, у костра, уже заслышали их шаги.

— Кто там?

Хасан узнал голос Хаджи Живодера, работника Мастана.

— Мы.

— Кто это «мы»?

— Осман и Хасан.

— А ну-ка, идите сюда.

Пришлось подойти поближе.

— Да защитит вас аллах! Чего это вас сюда ночью занесло?

— А вам что за дело? — насторожился Хасан.

Рыжий Осман примирительно сказал:

— Несли Сердеру Осману поесть, да вот завидели огонек. Подходим — костер горит. Решили узнать, в чем дело.

— Нечего тут узнавать. Ступайте своей дорогой.

В это время из сторожки послышался голос Хусейна.

— Добро пожаловать…

— Ах, так вы вздумали мне на мозги капать!.. — заорал Хаджи на Хасана.

Убедившись, что пришли друзья, Хусейн показался из сторожки.

— Что это за разбойники? — пожаловался он Хасану. — Привязались ко мне…

— Шли бы вы своей дорогой, — повернулся Хасан к Хаджи Живодеру.

— А ты тут при чем?

— Уйди — лучше будет!

— Еще указывать мне будешь, кобель шелудивый!

— Ты погоди, не расходись. Зря язык-то не распускай!

Хаджи носком бабуша подтолкнул ветку в огонь.

— Баб по сараям держать — это вы умеете, а хозяину платить — так вас нет?

— Никого мы не прячем. — Хасан бросил в огонь охапку хвороста.

— А эта девка? — скривился Хаджи. — Я ее, что ли, сюда приволок?

— Она обручена…

Хаджи и ухом не повел.

— С тремя сразу?

— Ты ври, да не завирайся!..

Хусейн сжал кулаки.

Рыжий Осман встал между ними.

— Ну что ты взвился, Хаджи? Этот парень обручен с девушкой, — пояснил он, — сбежали они. Коли ты человек, так помоги. А если не хочешь помочь — хоть не обижай.

— Знаем мы эти сказки…

Спутник Хаджи молчал. Хасана трясло как в лихорадке. Руки и ноги не слушались его.

— Лучше уходите с миром, — наконец выдавил он. — У нашей деревни добрая слава. Пока еще никто в нашем крае не обижал путников.

Напарник Хаджи захохотал.

— А ты кто такой? Староста? Тоже мне начальник!

— Люди идут себе, куда им надо. Чего вы привязались к странникам аллаха?

— Смотри-ка! Странники аллаха… Праведники… Знаем мы таких праведников. Удирает — и бабу с собой тащит.

— Что тебе сделала девушка? Сестра она тебе или жена? И вообще при чем ты здесь?

— Интересно мне, что она за птичка. Когда узнаем, тогда и поймешь, при чем я здесь.

Хусейн бросился на Хаджи. Рыжий Осман и Хасан еле удержали его.

— А ты потише, потише, — приговаривал Хаджи. — Видали мы таких.

— Убирайтесь отсюда! — крикнул Хасан. — Все вашему хозяину расскажу! Он по головке не погладит.

— Передай ему привет, — издевался Хаджи. — Не передашь — обижусь.

Хасан кивнул Рыжему Осману.

— Ты посмотри за ними, а я схожу к Мастан-оглу.

— И жандармов не забудь позвать, — вставил Хаджи. — Вот и проверим, что это за люди.

Хасан приостановился. Как ни был он возбужден, а на миг задумался: что он ответит, когда его действительно спросят, при чем тут он сам? Может, его вмешательство только повредит Хусейну и Хатче?

Но стрела была уже пущена из лука.

«Что они сделают влюбленным? — успокаивал он себя уже на ходу. — Если даже жандармов позовут, молодые всегда успеют удрать». Шаги его мягко шуршали в темноте.

Потом он начал ругать себя: «Эх, лучше бы я Рыжего Османа послал, а сам остался! Ему там с ними не справиться».

Занятый своими мыслями, он не заметил, как оказался прямо перед домом Мастана. Он остановился. Что он скажет, сумеет ли все правильно объяснить? Со злости ударил сильно кулаком в дверь. Рука заныла.

— Кто там? — раздался женский голос.

— Это я — Хасан. Хозяин дома?

— Отца нет.

— А где он?

— Не знаю, еще не приходил.

— Есть у вас такой Хаджи… — начал Хасан нерешительно.

Если бы перед ним был Мастан — другое дело. А тут за толстой дверью стояла и слушала дочь Мастана. Стоит ли ее посвящать в это дело?

— Что случилось с Хаджи?

— Там в виноградниках, в сторожке… В сторожке…

Слышно было, как девушка подошла ближе к двери.

— Что он сделал в сторожке?

Голос звучал совсем рядом. Хасан преодолел смущение.

— Один парень из соседней деревни… убежал с одной девушкой… В винограднике Сыддыка их увидел Хаджи… Ну и пристал к ним… Вот я и хотел сказать…

— Ах, негодяй!..

Девушка медленно приоткрыла дверь. В руке у нее был фонарь.

Хасан уже несколько раз видел дочь Мастана на улице. Но ему никогда не приходилось сталкиваться с ней лицом к лицу. «Красивая», — подумал он.

Девушка тоже внимательно посмотрела на него.

— Да отца-то ведь нет.

За спиной девушки показалась ее мать.

— Вот-вот, что я говорила! — вмешалась она. — Вечно этот Хаджи лезет, куда его не просят. Никого не признает. Ни стыда, ни совести у человека. А наш, должно быть, у старосты. Он еще днем собирался к нему. Может, туда заглянете?

Хасан замялся.

— Он со мной на людях, пожалуй, и говорить не станет. Мы с ним на днях в кофейне немного повздорили.

В стороне послышались шаги и голос Хаджи.

— Что случилось, сестра?

— А-а! Значит, одумались, ушли? — Не выдержал Хасан.

— Ты тоже хорош! — заорал Хаджи, увидев его. — Собрался защищать гулящую девку…

— Еще раз тебе говорю: такими словами не бросайся, — оборвал его Хасан.

— Затащили девку в сарай, а потом о ее чести вспомнили…

Хасан решительно шагнул к Хаджи.

— Ты себя со мной не равняй. Мое тесто замешано на чистой муке. Чем угодно поклянусь, худого я не замышлял. А помочь путникам у нас еще никто не отказывался…

— Это неважно, — решительно сказала жена Мастана. — Сколько раз тебе говорили, Хаджи, не в свое дело не суйся!

Хаджи растерялся. Он никак не ожидал, что хозяева будут против него.

— Да мы так, сестра… Гуляли просто.

Дочь Мастана повернулась к Хасану.

— У них только и забот, что устраивать везде скандалы. А вы, Хасан, заходите к нам, выпейте чашечку кофе — отец сейчас придет. Обо всем ему и расскажете.

— Нет, меня Рыжий Осман ждет… Он там, в сторожке.

— Мы вас так не отпустим, — поддержала дочку Зюбейде-ханым. — Раз уж пришли… Сейчас и муж подойдет.

Хасан подчинился, вошел в дом.

— Исмаил, — обратилась хозяйка к человеку, который молча стоял рядом с Хаджи, — хозяин у старосты сидит, сходи позови его.

Парень отправился к старосте, остальные вошли в дом. Девушка предложила Хасану сесть. Тот чувствовал себя как на иголках. На душе было скверно.

— Алие, поди-ка приготовь кофе, — распорядилась Зюбейде-ханым.

Девушка вышла. Хасан только сейчас узнал, как ее зовут.

— Вы здешний? — спросила хозяйка, внимательно разглядывая Хасана. — Мой дед тоже из этих мест.

— Я сын Халила-аги из рода Караахмета, — ответил Хасан, и в голосе его прозвучала гордость.

— Пусть земля ему будет пухом! С нашими он не очень-то уживался, а все же я слышала о нем много хорошего. Упокой аллах его душу!

— Благодарствуйте.

— Твоя мать жива-здорова?

— Жива, слава аллаху, только вот часто болеет.

— Что с ней?

— Слаба стала. С ног валится. Весь дом на ней.

— Тебя, значит, еще не женила?

— Да где там! Чтобы жениться, деньги нужны.

— Все будет со временем. И деньги будут. — Женщина вздохнула.

— Хорошо бы!

Вошла Алие с расписным стеклянным подносом в руках.

— Пожалуйста, — подошла она к Хасану.

Едва Хасан взял чашку, отворилась входная дверь.

— Отец пришел, — сказала Зюбейде-ханым.

Хасан невольно поднялся.

— Сидите, сидите, — подбодрила его Алие.

Она совсем не походила на деревенскую. «Даже в касабе девушки не такие, — подумал Хасан, усаживаясь на прежнее место. — Наши, деревенские, дикие, пугливые, разговаривать стесняются».

Мастан растерялся, увидев Хасана в собственном доме. Глаза у него забегали.

— Доброго здоровья!

— Твои опять кашу заварили… — сразу начала Зюбейде-ханым.

Мастан, наконец, посмотрел на Хасана прямо.

— Подрались, что ли?

— Нет, — ответил Хасан, — драки не было.

— А все остальное — ерунда!

— Лезут не в свои дела… — продолжала женщина.

— Что-что?

— Да тут один парень из другой деревни… — начал Хасан.

Зюбейде-ханым одним духом докончила:

— …убежал вместе с девушкой и спрятался в виноградниках. А эти к ним привязались.

— Что ж! С бродягами разговор короткий.

— Да ты послушай…

— А тебе что там надо было? — повернулся Мастан к непрошеному гостю.

Хасан весь сжался и ничего не ответил, словно его уличили в чем-то постыдном.

— Ничего… — выдавил он наконец. — Прошлой ночью мы увидели там огонь, думали, какая-нибудь пирушка. Смотрим — двое сидят. Продрогли и голодные… Собрали им кое-что поесть. Сегодня тоже решили проведать. А вышло вон как… Мы тут ни при чем. Только помогли немного людям.

— Для властей это не ответ! Да-а… Ничего не попишешь. Случилось так случилось!

Хасан искал глазами, куда поставить опорожненную чашку. Алие, заметив это, быстро подскочила к нему.

— Пейте на здоровье. Еще налить?

Хасан, совершенно растерянный, ничего ей не ответил. Наконец он поднялся:

— Ну, я пошел.

— Посиди, посиди еще, — замахал руками Мастан. — Это ничего, что мы иногда ссоримся, я ведь тебя люблю.

Хасан промолчал, посидел еще немного, потом решительно встал.

— Заходи, — бросил Мастан ему вдогонку. — Потолкуем…

Все вроде бы обошлось благополучно. Слава аллаху, никто, кроме домашних Мастана, не узнал, что в виноградниках скрывается девушка! Беглецы продолжали жить в сторожке. Хасан и его приятели навещали их. Никто их теперь не беспокоил. Но у Хасана на душе кошки скребли.

Через несколько дней в деревню вдруг приехали жандармы — двое рядовых и унтер-офицер. Они направились прямо к старосте.

— Из Дымбазлара похитили девушку. Необходимо обыскать виноградник Сыддыка.

Староста растерялся. Откуда в касабе с такой точностью знают, где беглецы?

— Не гневи аллаха! Почему только этот виноградник? Или тебе духи нашептали?

— При чем тут духи? — отвечал старший из жандармов. — Ведь мы не зря столько лет этими делами занимаемся.

Обшлагом кителя он потер свои нашивки на рукаве — там красовалось пять унтер-офицерских красных полосок.

Староста не нашелся что ответить.

— Что ж, пошли, — только и сказал он.

Тронулись в путь. Впереди шел староста, позади жандармы верхом. Староста всю дорогу сокрушался.

— И кто ж это донес, о аллах? Кто вам сказал?

— Птицы, — смеялся унтер, — птицы начирикали.

Староста продолжал чуть слышно приговаривать:

— Какая-то вошь оставила свой помет… Да лишит аллах окаянную своего благословения!

Крестьяне, завидев старосту в обществе жандармов, удивленно переглядывались.

— Куда это вы? — спрашивали они его.

— Не знаю, — отвечал он. — Вот у них спросите, — и кивал на унтера.

Однако крестьяне больше вопросов не задавали. С жандармами шутки плохи!

Когда показался виноградник Сыддыка, староста заторопился. Сейчас все выяснится, сейчас он узнает, какая вошь оставила помет. Жандармы вскинули карабины.

— Приготовиться! — скомандовал унтер-офицер.

Щелкнули затворы. Жандармы стали медленно приближаться к сторожке, словно шли в наступление на неприятеля.

— Эй, Хусейн! — крикнул унтер.

Ни звука в ответ.

— Выходи! — заорал он еще громче.

Опять никакого ответа.

— Мы же знаем, ты там. Не вздумай сопротивляться!

В домике не было заметно никакого движения. Жандармы сделали еще несколько шагов.

— Выходи, Хусейн, — сказал унтер уже мягче. — Все равно от нас не уйдешь.

Дверь открылась. Жандармы тотчас взяли ее на прицел. Вышел Хусейн. За ним показалась девушка. Увидев, что они безоружны, унтер-офицер смело направился к ним. Защелкнул наручники на запястьях Хусейна, скомандовал:

— Шагай вперед!

От мягкости в голосе не осталось и следа.

— Ну, с этим покончено, — обернулся он к старосте. — Теперь очередь за Хасаном.

— Хайда! — удивленно мотнул головой староста. — А этот-то при чем?

— А ты что думал! — Унтер-офицер многозначительно покачал головой. — Ведь это он их сюда спрятал!

Староста только прошептал бессильно:

— Не гневи аллаха.

— Хасан ни в чем не виноват, — встрепенулся Хусейн. — Девушку я похитил.

Унтер тряхнул его за шиворот.

— Это уж не тебе судить — виноват, не виноват. А коли ты такой умный, так незачем было похищать несовершеннолетнюю.

— Но ведь они по доброму согласию… — робко вмешался староста.

— Завидев жандармов, Хасан застыл на месте. В его голове завертелся вихрь мыслей.

«Кто донес?» — назойливо стучало в мозгу. Ответ был один: Мастан. Кроме него, никто не мог. Разве можно доверять змее?

Он сам протянул руки унтеру. Тот связал их веревкой. Собрались крестьяне. Сердер Осман, Рыжий Осман, Мустафа, Омер, Мелик, Салтык, Гюдюк, Эделло — все были здесь.

Сердер Осман не переставал возмущаться:

— Ни за что ни про что, вай, вай! Позор, неслыханный позор!

Унтер-офицер гордо огляделся по сторонам, словно удачливый полководец в старинном романе.

— Трогаемся! — скомандовал он своей «армии». — Вперед!

Вскоре жандармы и арестованные скрылись из виду.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Эфенди, эфенди, Шакир-эфенди! Ложные показания ты дал, эфенди… (Из народной песни)

1

Тюрьма в касабе помещается неподалеку от городской управы. Унылое здание из бетона вытянулось посреди широкого двора, огороженного проволокой. К чинаре, стоящей у ворот, прибита дощечка с надписью: «Отсиди срок — выходи за порог». Под чинарой обычно собираются и ждут посетители.

В приемный день тюрьма бывает и оживленная и печальная. Те, кого навещают, сначала набрасываются с расспросами на пришедших. Потом сами начинают изливать им всю горечь своего одиночества, тоски и безнадежности. Те, к кому никто не приходит, смотрят на счастливчиков и вздыхают.

Хасан и Хусейн сидели друг против друга и сосредоточенно курили, ни на кого не глядя, изредка перебрасываясь короткими замечаниями. Они плохо слышали друг друга — над двором стоял плотный гул голосов.

— Подвел я тебя, — в который раз повторял Хусейн. — Мне ты помог, а сам в беде очутился.

— Э, брось, — отвечал Хасан, — что было, то было. Лучше думать о будущем.

На середину двора вышел надзиратель, поискал кого-то взглядом: видно, пришел новый посетитель. Некоторые из арестантов замолчали — может быть к ним… Остальные галдели по-прежнему.

— Гюрро Огуз! — выкрикнул надзиратель.

Молодой курд, которого переслали недавно из диярбакырской тюрьмы, растерянно поднялся, прошептал:

— Хюде разы бике![17]

— Ишь, глаза-то засияли, — улыбнулся Хасан.

— Хюде разы бике, — повторял курд на ходу.

Хасан занялся подсчетами. Оказалось, он сидит уже целую неделю. И конца этому сидению не видать. Он ждал, что его со дня на день вызовут к судье и все выяснится. Но начальники, видно, и в ус не дуют. А у него урожай пропадет. Матери разве управиться в поле? Погниет хлеб на корню…

«Рыжий Осман, Сердер Осман, Салтык уберут. Товарищи ведь…» — утешал он себя. Друзья не допустят, чтобы его труды пропали даром. Но душу щемило. Как-то там мать? Одна совсем. Сюда ей не добраться. Она и до соседки-то дойти не может.

— Эй, — тронул его за рукав Хусейн, — тебя зовут!

Хасан вздрогнул.

— Зачем?

— Откуда я знаю. Наверно, пришли к тебе.

«Кто бы это мог быть? — размышлял Хасан, шагая по двору. — Разве что Рыжий Осман? Вряд ли…»

Хусейн глядел ему вслед.

— И нас когда-нибудь навестят, — вздохнул он.

Хасан подошел к надзирателю.

— Вы меня звали?

— Ты Хасан? — спросил тот хмуро. — Тебя девушка ждет в кабинете начальника тюрьмы. Ступай.

Хасан смешался.

«Разыгрывают!.. — Он с досадой сплюнул. — Какая еще там девушка будет меня искать?»

Надзиратель поддал носком бабуша какую-то железку.

— Хасан Сезгин?

— Ну!

— Из Кайрана?

— Оттуда. («Разыгрывают!»)

— Ну и иди! Чего расшумелся?

Хасан все еще не верил. Девушка? В Келькеркее у него есть двоюродная сестра. Но она и знать не знает о случившемся.

Поднялись по лестнице. Надзиратель велел Хасану обождать, постучал в дверь и закрыл ее за собой. Хасан остался один. Никого вокруг не было. Вот сейчас повернуться да и прочь отсюда. Голова бритая, верно. Но ведь новобранцам тоже головы бреют. Только куда ему идти, если не в Караахметли? А оттуда сюда же и приволокут. Тогда уж никто не поверит, что он сидит безвинно.

Дверь открылась, вышел надзиратель.

— Иди. Тебя ждут.

Хасан оторопел: в комнате сидела Алие.

— Это вы?..

Девушка поднялась ему навстречу.

— Нельзя ли нам наедине поговорить? — обратилась она к начальнику.

Тот с недовольной миной кивнул в знак согласия и вышел.

— Я пришла… — начала Алие. — Это все мой отец подстроил… Я пришла, чтобы хоть немножко загладить его вину.

— Он, я это знаю… — пробормотал Хасан. — Что поделаешь, раз уж так получилось…

— И подумать только, мой отец!.. — опустила голову девушка.

— Что поделаешь, — повторил Хасан. — Видно, мне так на роду написано.

— Никто не знает, что я пришла сюда. Дочка начальника тюрьмы — моя подружка.

— Я никому не скажу.

— Если отец узнает… — Она запнулась. — Хотите что-нибудь передать со мной?

— Спасибо. Как там моя мать?

— Хорошо. Только плачет все. Конечно, это для нее удар. Я зайду к ней…

— Передайте ей привет. — Он задумался. — Нет, лучше вам туда не ходить. Начнутся сплетни.

Разговор никак не клеился. Алие молча смотрела на Хасана. Наконец он поднялся.

— Вам, наверно, некогда…

— Да нет, время есть.

— Может, этот кабинет нужен начальству…

Девушке тоже пришлось встать.

— Вы не тревожьтесь. Вас скоро выпустят.

— Спасибо, — сказал Хасан направляясь к двери.

На пороге уже ждал надзиратель. Спустившись по лестнице, они вышли во двор, где еще гуляли заключенные.

— Кто приходил? — спросил Хусейн, сидевший на прежнем месте все в той же позе.

— Кому мы нужны! — уклонился от прямого ответа Хасан. — Конечно, другой Хасан нужен был.

— Ах ты, незадача! — вздохнул Хусейн. — А я-то обрадовался.

Время прогулки истекло.

— По камерам! — закричал надзиратель.

Медленно, нехотя арестанты разбрелись по своим камерам, и огромная дверь тюрьмы закрылась наглухо и надолго.

Хасан был в смятении. Зачем приходила Алие? Это же дочь Мастана! Может, она пришла разведать, что у него на уме? А может, просто хотела поиздеваться над ним? Нет, что-то не похоже. Он вспомнил ее смущение, ее печальное лицо. Вот и пойми этих женщин. Недаром в пословице говорится: «Сам залим, и сын — алим»[18]. Подошел Гюрро.

— Слышь, из Сиирт один человек сейчас встретил.

— Кого встретил?

— Пашо, товарищ мой. Пять дней ехал на черном поезде.

У Гюрро два любимых присловья. Одно — курдское: «Хюде разы бике», другое — арабское: «Ефрах я ельби» («Веселись, моя душа»). Он повторяет эти слова без конца, кстати и некстати. Веселый парень Гюрро, прямой, открытый. Для тех, кто ему нравится, он весь выложится, ничего не пожалеет, зато с другими даже не здоровается. Он и в тюрьме не горюет: то пляшет, то поет что-то по-курдски.

Сидит Гюрро за убийство. Кажется, с деревенским агой счеты свел. Мало кому он об этом рассказывает.

— У человека ружье есть, — любит повторять Гюрро. — Ружье — это хорошо. Сердитый будешь — бах! — и конец. Один паразит меньше…

— А потом в тюрьму, — в тон ему подхватывает Хасан.

— И конец!

Иногда черные глаза Гюрро гаснут, заволакиваются грустью. Должно быть, он думает о своей деревне, обо всем, что там осталось. Но обычно такое долго не продолжается. Он быстро стряхивает с себя уныние и опять начинает петь и танцевать.

Хасан почему-то сразу завоевал его доверие, и Гюрро поведал ему свою историю. Родом он был из деревни Бемеклер. Однажды в деревню приехали какие-то люди. Стали измерять землю, которую крестьяне обрабатывали с незапамятных времен, ставить на ней непонятные знаки.

Один — огромный, усатый детина — объяснил.

— Все эти земли принадлежат теперь Шейхо.

— Какому такому Шейхо?

— Это ага. Скоро его увидите.

Потом они уехали. Оставили крестьян коротать бессонные ночи. Прошло несколько дней. Раз как-то смотрят крестьяне — приближается к их деревне целый отряд таких же, что приезжали до этого.

— Селямюналейкюм.

— Алейкюмселям.

— Среди вас есть Шейхо?

— Да, это я, — ответил один из всадников, крепкий на вид мужчина средних лет.

— И наши поля теперь твои?

— Мои.

— И Зизон тоже?

— Тоже.

— И Хармантепе?

— И Хармантепе.

— Извини, но мы тебя раньше никогда не видели.

— Ну и что ж! А поля мои. У меня на них купчая есть.

Крестьяне стали его упрашивать:

— Уезжай ты отсюда, ради аллаха, подобру-поздорову. Руки-ноги тебе целовать будем!

В это время на холме показался Гюрро. В руках у него винтовка — отцовский подарок.

— Стой! — окликает его Шейхо.

— Чего тебе у нас надо?

— Не твое дело, убирайся!

— Я тебе уберусь!.. — И Гюрро вскидывает ружье. — Шаг сделаешь — убью.

Вай, богатырь Шейхо-ага! Вай, храбрец Шейхо-ага! Вокруг него люди верные. Пришпорил лошадь, прет напролом. Тут его пуля Гюрро и свалила.

Долго тянулось дело. Поля-то принадлежали крестьянам, а не Шейхо. И каймакама привлекли. Говорили, Шейхо его подкупил. Шейхо виноват, каймакам виноват. Один убит, другой отвертелся. А Гюрро получил тридцать лет. Четыре года уже отсидел.

— Так мне сердце сказало: «Убей, — говорит, — его». Сердце человеческое не соврет. Раз сердце сказало — значит, надо убить.

— А потом — в тюрьму, — напоминал Хасан.

— Хюде разы бике! — Гюрро гордо вскидывает голову. — Зато у наших крестьян поля остались. Хюде разы бике!

В четверг Хасана, наконец, вызвали на допрос к судье. Так он ждал, так надеялся — все выяснится. А вышло по-другому. Судья задавал ему такие вопросы, что совсем сбил с толку.

— Хотите что-нибудь сказать? — спросил он в конце.

Хасан молчал. Жандармы увели его. Когда он все это рассказал старому арестанту по прозвищу Лютый Али, тот расхохотался.

— Дурень ты! Ребенку, который не заплачет, молока не дадут. «Не знаю я ничего, господин судья. Отпусти меня!» — и точка. Вот как надо, сынок, а то здесь и подохнешь.

— Скажешь тоже… Я всего неделю сижу.

— С такой башкой ты здесь надолго застрянешь. Да еще лишку просидишь. Клянусь аллахом, курд выйдет, а ты останешься!

И он отправился по камерам рассказывать всем о глупости Хасана. Его зычный голос отдавался эхом среди бетонных стен.

— И все молчит… Ха-ха-ха! Ну, его и пихнули обратно в камеру. Ха-ха-ха!

Другие арестанты тоже покатывались со смеху.

Все они, пока сидели в тюрьме, хорошо изучили тонкости судебного крючкотворства. Хасан проклинал себя последними словами, не зная куда деваться от стыда.

2

А ведь правду говорил Лютый Али. Когда в следующий раз на вопрос: «Что вы можете сказать суду?» — Хасан ответил: «Хочу, чтобы меня отпустили, господин судья», — тот сразу распорядился освободить его, наказав явиться на суд восьмого числа следующего месяца. Добавил только: «Не придешь — тебе же хуже будет».

Хасан даже растерялся от неожиданности. Он на свободе, а Гюрро, Хусейн, Лютый Али, Салих Оборвыш, Бешеный Мухаррем?.. Кому из них сидеть двадцать пять, кому десять, кому пять лет. Меньше пяти и срока не было. Дело Хусейна все еще тянулось. Но тюремные законоведы давно уже предрекли: если отец девушки будет молчать, дадут семь лет четыре месяца.

Никогда еще касаба не казалась Хасану такой большой, такой красивой и нарядной. Он не сразу двинулся в путь — постоял у тюремных ворот, с удовольствием озираясь вокруг. Свернуть за угол, пройти мимо парка, потом направо к кладбищу, а оттуда — прямая дорога в деревню. Время было обеденное. Если не мешкать, к вечеру он уже будет в Караахметли. Дорога займет часов шесть. Однако Хасан чувствовал, что не сможет идти шесть часов подряд. Словно за те пятнадцать дней, что он сидел в тюрьме, у него подменили ноги.

Выйдя за город, Хасан облегченно вздохнул. От прежней растерянности не осталось и следа. Думы о матери, Сердере Османе, о Салтыке, об урожае гнали его вперед. Как плакала, убивалась, должно быть мать!.. Хасан прибавил шагу, закурил. Вот и кладбище позади. На дороге маячили два крестьянина верхом на ослах. Они остановились закурить.

— Здравствуйте, уважаемые, — догнал их Хасан.

— Здравствуй.

— Благополучный вам путь. Куда направляетесь?

— В Харымлы, — ответил один, — за дровами.

— Доброе дело. А я в Караахметли.

— Слыхали про такую деревню. Далеко. Что же ты пешком-то.

— Да я из тюрьмы…

— О аллах! Бумаги, что ль потерял?

— Нет.

— Из-за земли, стало быть?

Хасан рассказал им свою историю.

— Зло за добром следом ходит, — вздохнул тот, что постарше. — Что творится! Худые времена настали, прямо конец света.

— Бывает, — отозвался другой. — А много ли отсидел?

— Две недели.

— Дешево отделался, — сказал усатый и вдруг спохватился: — Да ты ведь голодный наверное? — И, не дожидаясь ответа, достал из волосяной сумы лепешку и кусок тахинной халвы. — На, ешь.

— Благодарствую, земляк.

— На здоровье.

Под гору ослы пошли бодрее. Хасан, пеший, еле поспевал за ними. Крестьяне свернули к лесу.

— Да благославит вас аллах! — крикнул Хасан им вслед.

Хасан шагал и шагал по дороге, пока не притомился. Завидев у обочины родник, присел отдохнуть. Распахнул минтан, отер пот с лица, перевел дух. Родниковая вода холодная как лед. Он умылся, смочил голову, напился из пригоршни и, освеженный, заторопился в путь. В деревню нужно было попасть засветло. Не дело это — шляться по дорогам ночью.

За деревней Дёюнлю, в дубовой рощице, женщины собирали желуди. «Рановато вышли в этом году», — подумал Хасан. За пятнадцать дней, проведенных в тюрьме, он успел забыть, что сейчас самое время собирать желуди.

— Да поможет вам аллах! — приветствовал он женщин, проходя мимо.

Вечерело. Тени сгущались. На вершинах гор дрожали красные солнечные блики. Хасан торопился. Но дорога становилась все круче. Так будет до самого Башчешме. От Башчешме полями до деревни уж рукой подать. Не больше часа ходьбы по ровному спуску. А пока надо карабкаться вверх. Радость оттого, что деревня уже близко, заставляла забывать о трудности подъема в гору.

Преодолев подъем, Хасан облегченно вздохнул. Теперь он, считай, дома. Блаженно улыбаясь, тыльной стороной ладони отер пот с лица — и снова вперед. Теперь у него словно крылья выросли. Он уже не шел, а почти бежал, не разбирая дороги, не чуя под собой ног от радости.

На повороте дороги, почти у самой деревни, он поймал себя на том, что бежит, и сразу сбавил шаг. На лице его блуждала улыбка. Сейчас он увидит мать, Сердера Османа, Рыжего Османа, Салтыка, Омера, Мустафу, увидит свое поле.

Вот и деревня! Ни души вокруг, словно все нарочно попрятались. Хасан огляделся хорошенько. Здесь все по-прежнему. Как это он никогда раньше не замечал, что у них такая чистая, словно вымытая, дорога, а по краям ее в два ряда тянутся такие высокие тенистые деревья!

Кто-то шел Хасану навстречу. Он попытался согнать с лица улыбку, чтобы потом не говорили: дескать, натерпелся в тюрьме, так уж домой вернулся сам не свой от счастья! Нет. Пусть Мастан не радуется, что сумел напакостить человеку. Встречный оказался Хюсменом, сыном Чакыра Мусы.

— Хасан-аби![19] — удивился он. — Отпустили?

— Да, вот видишь, — ответил Хасан с напускным равнодушием.

— А мать твоя так убивалась сегодня! Побегу обрадую!

И, не дожидаясь ответа, помчался в обратную сторону. Хасан поравнялся с кофейней. Открыл дверь.

— Мое почтение!

К нему повернулись удивленные лица. Первым опомнился Сердер Осман. Вскочил с места, бросился обнимать.

— Ох, братец ты мой, вернулся. Вот здорово!

— А ты уж надеялся, что не вернусь, — улыбнулся Хасан. — Хватит. На новых людей посмотрел — и домой.

— Раз пришел — садись. Хозяин, налей-ка ему чаю! Да побольше налей, не жадничай.

— Нет, спасибо я еще дома не был, — возразил Хасан. — Мать там с тоски помирает. Потом зайду.

— Правильно, — поддержал Рыжий Осман. — Поди поцелуй ей руку, она от слез вся высохла.

Сердце Хасана рвалось из груди, когда он подходил к дому. Мать уже стояла возле дверей, прислушивалась к его шагам.

— Хасан! — крикнула она, еще не видя его. — Ты?..

Хасан рывком шагнул в дом, схватил ее в объятия.

— Мама!

— Вот радость-то! Вот радость! — бормотала женщина сквозь слезы. — А я-то извелась вся.

— Мама…

Родное заплаканное лицо, не оторвать от него взгляда…

Луна круглым блюдом выплыла из-за туч и повисла у них над головой. Издали доносился лай собак. Спускалась ночь.

Наутро Хасан встал с зарей и пошел в кофейню. Друзья его были уже там. Они тотчас окружили его.

— Ну, молодчина! — приветствовал его Мустафа. — Вместе с птицами проснулся.

— Хотел и птиц опередить, не удалось… — отшучивался Хасан.

Омер, настроенный серьезно, перебил:

— Что новенького? Выкладывай!

— Подумал бы, а потом спрашивал! Я, душа моя, не с ярмарки приехал — из тюрьмы. Что там может быть новенького?

— Не один же ты там сидел. — Рыжему Осману тоже стало любопытно. — Такие места пустыми не бывают.

— Народищу небось… — подзадоривал и Сердер Осман.

— Полно! У кого тридцать лет сроку, у кого восемнадцать.

— Скажи на милость! — протянул Рыжий. — Тридцать лет! Спаси аллах!

Перед глазами Хасана печальными тенями пронеслись Гюрро, Лютый Али, Салих Оборвыш.

— Такого и врагу не пожелаешь. Да поможет аллах несчастным! По-курдски я там выучился: хюде разы бике!

— А что это значит?

— Слава аллаху! Вот что. Был у нас там один курд, все эти слова повторял.

— Ну а еще что?

— А в остальном все как в тюрьме. У вас-то что слыхать?

— Да ничего, — ответил Сердер Осман. — Деревня, она деревня и есть! Что тут может случиться за десять дней?

— Пятнадцать, — поправил Хасан.

— А мы тут дней не считаем!

— На моем месте небось считали бы!

Посмеялись…

Просидели в кофейне до полудня. Обо всем переговорили: и о том, что река обмелела — будет ли мельница работать? — и о том, что колосья начинают желтеть. Хасан рассказывал друзьям о Гюрро, Лютом Али, Салихе Оборвыше. Хотелось сказать и об Алие…

— Однажды… — начал было он, но остановился.

— Что «однажды»?

— Да так… Гюрро с Лютым подрались…

Решили сходить в горы. По дороге Хасан заскочил в лавку за сигаретами, а там Мастан собственной персоной. Увидел Хасана — глаза забегали.

— С благополучным возвращением! Эх, говорил я тебе: не лезь не в свое дело!.. Ведь говорил?

— Что ж, — отвечал Хасан. — В этом мире никогда не знаешь, что с тобой завтра будет.

— И откуда только разнюхали о тебе?

— Без собаки на след не нападешь, — отвечал Хасан давно заготовленной фразой. — Ну да мне теперь все равно…

— Все же кто-то донес, — не унимался Мастан, стараясь отвести Хасану глаза. — Кто бы это? Ты пораскинь мозгами-то.

— Это ясно, что кто-то донес, — многозначительно протянул Хасан. — Но аллах воздаст ему по заслугам.

— Странно, что тебя отпустили.

— А на мне вины никакой нет. Я ведь только свидетель.

— Ну и ну!.. Скажи на милость — свидетель! А столько дней просидел в таком месте, что не приведи аллах.

— Узнал тамошнее житье, мне же лучше. Иногда полезно бывает узнать кое-что.

— Наверно, и там дружков завел?

По тону, каким был задан этот вопрос, чувствовалось, что Мастан обозлен невозмутимостью Хасана и изо всех сил старается оскорбить его и унизить. Хасан промолчал.

— Хороший человек везде друга найдет, — вступился за него Рыжий Осман.

— Хоть бы и в тюрьме, — добавил Сердер Осман.

— А что? Он верно говорит, — расхрабрился Рыжий Осман. — Раз тюрьма — так там уж и хороших людей не встретишь? Сколько хочешь!

Перед глазами Хасана опять всплыло лицо Гюрро. «Бах — и конец!», — пронеслось в мозгу. На глаза навернулись слезы. «Вот бы в кого бахнуть!» — неожиданно подумал он, глядя на Мастана. Отвернулся, пошел к дверям.

— Счастливо оставаться.

В ответ Мастан ленивым движением поднес руку к кепке.

На улице ждали товарищи. Дружной гурьбой двинулись в горы.

День угасал. Хасан сидел на вершине холма, задумчиво перетирая в пальцах щепоть земли и смотрел на деревню, всю в багряных лучах солнца… Эти лучи вдруг мощным потоком хлынули вниз и залили дома, деревья, посевы, преобразив ландшафт до неузнаваемости. Хасан отыскал глазами свое поле. Тридцать дёнюмов! В другом месте они, может, что-нибудь и значат, но только не в Караахметли. Земля сухая как камень. Только жилы последние тянет. А все же как дорог ему этот жалкий клочок! В нем все его надежды, вся жизнь…

Чуть ли не все здешние крестьяне, кое-как убрав свои поля, снимаются с места — идут искать поденную работу. Туда, где урожай богаче, где в страду нужны лишние руки. Не так далеко от Караахметли лежит долина Сарайкей. Большая и благословенная долина! Река Мендерес творит там чудеса. Земли возвращает крестьянину в сто, в тысячу раз больше посеянного. Нет, не сестра ей долина Караахметли. Здесь земля вся в трещинах, жаждет воды и высыхает прямо на глазах, словно сжигаемая адским пламенем. Сожмешь в горсти сарайкейскую землю — она слипается в плотный комок, а от караахметлийской земли один прах остается на ладони. С ума может свести человека такая земля. Хасан знает все это. Знает — и все-таки любит свою землю.

С каким трудом вгрызается сабан[20] в чрево этой земли, как долго семена набирают силу, чтобы пробить ее! Часто крестьянский труд пропадает вчистую — нет дождя. Колосу только-только время пришло зерном наливаться, а он уже сохнет и желтеет. Тут уж каждый дает волю языку, последними словами клянет свою злосчастную судьбу. Только Хасан молчит, надеется на что-то. Ждет Хасан, когда же вслед за неурожайным годом придет урожайный.

Не выколосились хлеба — крестьянину прямая дорога в Сарайкей, в поденщики. Ничего другого не остается. С ума сводит караахметлийца эта долина Сарайкей. Сердце его кровью обливается, когда он сравнивает свою скупую землю с благодатной сарайкейской землей.

А те, из Сарайкея, владельцы неиссякаемой земли, радуются, когда в Караахметли неурожай. Они всегда первыми узнают, выколосились ли у соседей хлеба; и если нет, эта весть для них — масло на хлеб, бальзам на сердце. Будешь радоваться, если с приходом караахметлийцев плата за поденную работу сразу падает.

Из-за этого другие крестьяне, нанимающиеся поденщиками в Сарайкей, не любят караахметлийцев. Редкий год дело обходится без поножовщины. При виде караахметлийцев, бредущих с потухшими глазами искать работу, кулаки у всех других поденщиков сами собой сжимаются.

Пока Хасан сидел в тюрьме, миновало самое опасное для посевов время. Небо не оставило без дождя Караахметлийскую долину. Благодать пролилась не только на поля, но и на горящие сердца крестьян — ведь они в эти дни только и делали, что смотрели вверх, как помешанные. Едва на раскаленное небо из-за горы Карынджалы или из-за Бабадага, Кекикли или Марды выплывало несколько едва заметных белых пушистых комочков, деревня приходила в волнение.

Ни о чем другом и разговору не было — только об облаках, о дожде и ветре.

— В Узерлике прошел дождь.

— Сырой землей пахнет, брат.

— Завтра к утру жди у нас…

Чаще всего эти легкие, пушистые облачка обманывали надежды караахметлийцев. Повисят они над долиной день-два, иногда даже и неделю, и уносятся прочь. А на землю хоть бы для смеха одна капля упала. Но караахметлийцы продолжают ждать и верить. Жизнь научила их терпению. Салтык, например, в таких случаях никогда не сердится.

— Не хочет земля дождя. Она и без дождя вырастит зерно, — говорит он.

Все понимали, что это неправда. Всего лишь год назад случилась большая беда. Не смогла земля без дождя налить зерно, колосья стояли пустые — одна солома. Все помнили это, но никто не пытался разубеждать Салтыка, всем очень хотелось верить, что зерно нальется без дождя.

Обманет дождь — тогда целый год свисти в кулак. И это бы ничего, да недаром в Кесикбеле завелась поговорка: «Дождь не идет — конфискатор придет». Конфискатор пощады не знает. Не убежать от него, не спастись.

Да, не будь поденщины, не будь благодатной долины Сарайкей, расстилающейся рядом с сухой караахметлийской землей, Мастан после одного такого засушливого лета стал бы здесь полным хозяином земли. Но крестьяне пока что изворачивались, отдавая ему то, что зарабатывали на поденщине, и дышали свободнее. Правда, свободы этой хватало на какой-нибудь месяц-другой.

— Чтобы я взял у Мастана взаймы! Да повели сам аллах — ни за что!

— Лучше помереть с голоду, чем брать у него!..

Через два месяца другие разговоры:

— Ага, семян не хватает…

— Ага, волы подыхают…

— Ага, того нет, ага, сего нет…

Мастан никогда не откажет. Не от избытка доброты — сторицей возвращают ему долги. Если у крестьянина пропал весь урожай — Мастан возьмет свое в пятикратном, а то и в десятикратном размере. Все бумаги для ипотеки у него готовы заранее, остается только поставить цифру, расписаться. Бумаги эти составляются с тонким расчетом. В них предусматривается малейшая возможность для того, чтобы вырвать землю из рук крестьянина.

До сих пор еще никто из кесикбельцев не получил от Мастана ни куруша, не подписавшись под такой бумагой или не оставив на ней отпечаток пальца. И каждый куруш возвращается к Мастану сторицей. Что ни лето — ему даром достаются восемь — десять полей в счет уплаты долгов. При самом милостивом отношении к должникам он забирает себе после обмолота третью часть урожая.

С тех пор как первый Мастан принес Хафызу-аге отрубленную голову Караахмета и получил за нее сто золотых, прошло восемьдесят лет. И год от году долг крестьян увеличивается. Так и работают: год на засуху, год на семью Мастанову…

Сумерки сгущались. Хасан очнулся от задумчивости. Вот уж и поля его не различить. Он встал, отряхнул руки от пыли и зашагал в долину. Жара спала. Свежий вечерний воздух был наполнен звоном цикад.

3

Что случилось с Хасаном? Утром чуть свет — в горы. Уйдет к истоку Булака и не показывается до самого обеда. Садится у родника под огромным тутовым деревом и следит оттуда за прохожими. Подсядет к нему идущий мимо крестьянин, заведет разговор, а он и рта не раскроет. Тот встает и уходит ни с чем.

Раз в полдень сидел так Хасан под деревом, строгал складным ножом тутовую ветку. Вдруг видит — по тропинке поднимается Алие. Он глазам своим не поверил: от Караахметли сюда час ходьбы. Девушка из богатого дома, горожанка, забрела одна в такую даль. Смелая…

Алие не видела его. Подойдя к источнику, умылась, намочила волосы, тряхнув головой, откинула их назад. Хасан невольно поднялся, нерешительно шагнул к ней. Но девушка уже сама быстро шла ему навстречу.

— С возвращением вас… Я очень рада… От отца узнала, что вы вернулись. Вчера видела вас в деревне.

— А теперь здесь встретились… Не страшно вам одной сюда ходить?

— А что?

— Все-таки горы…

— Я часто сюда хожу. И ничего со мной не случается.

— Все до поры до времени.

— Вот и отец то же говорит. Как узнает, что я в горах была, начинает меня ругать.

— И правильно. Мало ли что бывает…

Алие махнула рукой.

— Скучно мне в деревне, не привыкла я к такой жизни.

— Конечно, — вздохнул Хасан, — если человек вырос в городе, здесь ему скучно будет.

— Да не в том дело. Заняться нечем…

Алие держалась непринужденно, будто давно была знакома с Хасаном. А ему было не по себе.

— Еще увидят нас, — решился он наконец, — болтать начнут всякое.

— Ну и пусть! Что за беда?

— А Мастан? Вряд ли ему это по душе придется, клянусь аллахом!

— Я его не боюсь.

Что ей на это скажешь? Вместе пошли по дороге.

— Почему крестьяне не любят моего отца? — спросила вдруг Алие.

Хасан растерялся. Вопрос оказался для него неожиданным.

— Не знаю, — буркнул он.

Девушка пожала плечами.

— Не пойму я, в чем дело. Он ведь дома ничего не рассказывает.

И тут Хасана вдруг прорвало. И об ипотеке рассказал, и о конфискации, и о процентах — обо всем. Чем дальше слушала Алие, тем ярче становился румянец на ее щеках, будто она сама была ответственна за все крестьянские беды. Иногда она тихо восклицала: «Не может быть!» А Хасан разошелся, забыв, что перед ним дочь Мастана. Потом сам удивлялся своей смелости.

Показалась деревня. Алие все повторяла:

— Я ничего не знала… Это все его дела, я ничего не знала…

Хасан спохватился — могут увидеть. Собрался с духом:

— Вы идите, а я — немного погодя… за вами следом.

Девушка послушалась, ушла вперед. Хасан примостился под деревом и стал смотреть ей вслед. «Непохожа она вовсе на своего отца, — думал он. — Словно и не дочь Мастана. Понимает чужое горе».

Вот она мелькнула за поворотом и исчезла. Хасан поднялся. Недалеко было его поле. Он направился к нему, поглаживая по пути верхушки колосьев. При каждом прикосновении к ним все его тело, словно током, пронизывала радостная волна. Он еще раз оглянулся на дорогу. Там уже никого не было.

Хасан сорвал один колос, растер в ладонях, бросил зерна в рот. Почувствовав на языке хорошо знакомый вкус молодой пшеницы, он ощутил новый прилив радости. Вот поле Сейдали. Две овцы с краю жевали колосья. Хасан поднял камень, чтобы отогнать их, но так и не бросил. Вот стать бы такой овцой, бродить по полям и наедаться вдосталь каждый день! Он сорвал еще один колос и с наслаждением высосал кисловатый сок из зеленого стебля. Потом подошел к овцам и погладил их по сухим теплым спинам. До его поля оставалось метров сто. Он уселся около овец.

Солнце пекло вовсю. Легкий прохладный ветерок, пробегавший по полю, внезапно утих. Огромная долина замерла, ни один колос не шелохнется…

С тех пор нет-нет да и встретится Хасану Алие. Перекинется с ним приветливым словом — и у обоих на сердце радостнее становится. Потом им труднее стало видеться. Мастан запретил дочери уходить из дому, словно почуял недоброе. Всякий раз, когда она отправлялась в горы, он становился сам не свой. Однажды спросил в упор:

— Скажи-ка, где это ты все пропадаешь?

Алие промолчала, потупив голову. Страшнее всего было ему это молчание. Распалившись, он накричал на нее, но ничего не добился.

— Так. Гуляю… — вот и все, что она ему ответила.

— Она гуляет! — гремел отец. — Что девчонке одной делить в горах? О чем твоя голова думает?

— Да что плохого в том, что я туда хожу? Зверей там нет.

— Ты меня слушай! Не зверей, а людей — вот кого нужно бояться. Они хуже зверя, хуже шайтана!

— Мне скучно сидеть дома.

— Поедем со мной в касабу?

— А потом что делать?

Мастан долго ахал и охал. Его дочь перечит ему, дерзит. Слыхано ли это! Однако доводить дело до большого скандала он не решился. Ссоры у них в семье кончались всегда одинаково. Он, когда сердился, уходил из дому и дня два не показывался домашним на глаза. Потом возвращался, и примирение наступало само собой.

— Мать, собери поесть, — говорил Мастан жене.

Постепенно, слово за слово, все становилось на свое место.

Но теперь тревога не оставляла его даже ночью. Он вдруг вскакивал с постели и брел сам не зная куда.

— Тронулся, — перешептывались крестьяне. — Совсем тронулся Мастан.

Встречаясь с ним на улице, каждый внимательно смотрел на него. Не мутные ли у него глаза? Не пора ли ему в сумасшедший дом? Ведь случись такое — вся деревня возликовала бы.

— Скоро подохнет, — сообщал в кофейне Сердер Осман.

— У него семья, не греши, — отвечали ему.

— И у нас семьи, — махал в ответ рукой Сердер Осман, — а кто нас жалеет?

— А по мне так хуже будет, если он рехнется, — заявил Хасан из семьи Окюзлеров.

— Это почему же?

— А вот послушай. Он и в своем уме когда, слушать нас не хочет, за людей не считает. А коль свихнется, еще хуже будет.

— Полоумного, — возразил староста Керим, — не оставят в деревне. Сразу на него бумагу — и конец.

— Повесят? — с замиранием сердца спросил Марамыт.

— Нет, зачем?.. Составят бумагу — и в сумасшедший дом, к таким же, как он.

— Эх, — вздохнул Рыжий Осман, — как было бы спокойно! Ни тебе конфискации, ни ипотеки.

— Жена, дочь у него останутся, — размышлял вслух Салих. — Свалятся они нам на голову.

— С бабами еще труднее будет, — глубокомысленно заключил Хотунлу.

— Да что с вами? — попытался образумить людей Хасан. — Очнитесь! Кто это вам сказал, что Мастан свихнулся?

— Я сказал, — отвечал Рыжий Осман. — Нормальный человек не станет гулять среди ночи по улице.

— Слыхал я, — многозначительно сказал Хотунлу, — что в Енидже есть ведьма. Очень лихая такая. И подговорили ее наслать порчу на Мастана.

— Хотунлу правду говорит, — поддержал Салих, — по всему видно, что в него шайтан вселился.

— А в касабе рассказывали, — продолжал Хотунлу, — как в прошлом году один такой заколдованный бродил-бродил месяца два, а потом взял да и утопился.

— А не врешь?

— Клянусь верой! Османсали это говорил. Тот, что кофейню арендует у Геика Хаджи.

— Этот зря болтать не станет, — подтвердил Салих.

Хасан молчал.

Открылась дверь. Вошел Мастан.

Хотунлу, а за ним Хаджи, Салих и староста Керим юркнули в дверь — от греха подальше. На Мастане лица не было — почерневший, осунувшийся, он действительно походил на безумного. Поздоровался, сел. Ответили ему холодно. Только хозяин кофейни Муса держался как ни в чем не бывало. Подбежал, долго тер стол полотенцем.

— Налей-ка чайку, Муса, если горячий, — попросил Мастан.

— Сию секундочку! — отвечал тот. — У меня холодного не бывает.

Не замечая презрительных взглядов, он направился к плите. Достал с верхней полки стакан с позолоченной каймой, налил доверху, принес Мастану. Тот в ожидании хлопал по столу ладонью — ловил муху…

Больше всего на свете Мастан любил лошадей. Был у него даже породистый жеребец — хозяин души в нем не чаял.

— Уж если заводить коня, — говаривал Мастан, — так такого, как мой вороной. Он происходит от знаменитого жеребца самого Нуреттина-паши.

Действительно, конь был хорош. Без всякой дороги чутьем узнавал путь. Стройный, высекающий копытами искры из камня, он словно сошел со страниц старинной сказки. Во всем Кесикбеле не было лошади умнее и изящней его. Но он был с норовом. Шум машины приводил его в ярость. Как заслышит рев мотора — седок мешком летит на землю. Словно понимал конь, что машина отняла у него превосходство, и потому ненавидел ее.

В последнее время за вороным ходил Ахмед, по прозвищу Дружок. Во всей деревне у Мастана только и было близких людей, что этот Дружок и хозяин кофейни Муса. Дружка он облагодетельствовал — взял к себе и дал ему работу. Зато тот и предан был Мастану, как собака.

Несколько раз в год Ахмед ездил в соседние касабы. Правда, важных дел ему не доверяли: он был забывчив. Накажи ему хоть сто раз, из двух поручений одно непременно забудет. К примеру, скажет ему Мастан: «Привези из касабы гвоздей», — и достаточно. Если же кто-нибудь попросит купить ему заодно и топор, приедет Ахмед или без топора, или без гвоздей.

С того дня, как Мастан впервые разрешил ему сесть на вороного, он заважничал. Если отправляется куда-нибудь, непременно несколько раз, красуясь, проедет по деревне туда и сюда. Крестьяне подзадоривают его, притворно ахают:

— Молодец, Дружок! Настоящий Чакыджи[21].

Лицо Ахмеда покрывается густым румянцем, и он птицей пролетает по деревне.

С утра отправился Ахмед в Гюней за врачом для Мастана. К вечеру должен был вернуться. Стемнело, а его все нет. Мастан уже начал ворчать:

— Уснул в дороге, что ли!

— Взрослый человек, не ребенок, — успокаивала его жена. — Управится и приедет.

— Взрослый, да беспечный! — раздражался Мастан еще больше. — Завалился где-нибудь под горой и спит себе.

— Нет, он спать не будет, — возражала женщина. — Знает, что здесь больной ждет.

— Пузырь у него вместо сердца. Мир будет рушиться, ему все нипочем. Я сам виноват. Нашел кого послать, будто нормальных людей нет.

— Должно быть, что-то его задержало.

— Разбойники напали?

— Может, доктора не смог найти.

— В каждой касабе докторов полно! Не один, так другой. На одном Аптуллах-бее свет клином не сошелся.

— Мало ли что, — вздохнула женщина. — Откуда ты можешь знать?

Мастан сыпал проклятиями.

На другой день, едва открыв глаза, Мастан первым делом справился об Ахмеде. Тот еще не приезжал.

— Ну, пусть только приедет! — пригрозил Мастан, обматывая талию шерстяным кушаком. — Уж я с сукиным сыном поговорю…

Одевшись, он вышел из дому и долго стоял как вкопанный, глядя на дорогу, ждал, не услышит ли отдаленного топота копыт. Подождал, подождал, потом, бормоча что-то себе под нос, отправился в кофейню.

Ахмед вернулся лишь после обеда — пешком, без лошади. Весь в поту, тяжело дыша, с налитыми кровью глазами он прошел мимо кофейни. Мастан постучал в окно. Ахмед не слышал. Тогда Мастан послал за ним Мусу. Тот вылетел из кофейни, как стрела из лука, не заставляя хозяина дважды повторить приказание.

— Дружок, Дружо-ок! — заорал он Ахмеду вслед. — Хозяин тебя зовет!

Ахмед обернулся, перевел дыхание, увидел в окне Мастана и неверными шажками засеменил к кофейне.

— Где ты пропадал? — грозно встретил его хозяин. — В пору было на розыск посылать!

Ахмед мешком опустился на первый попавшийся стул — никак не мог отдышаться. Молча стянул с головы потрепанную кепку, расстегнул минтан. Рубаха его была темной от пота.

— Не спрашивай, мой ага, — выдавил он.

— А конь где?

— Сейчас все расскажу… Беда свалилась на нашу голову. Пропала лошадь, ага.

Мастан подскочил как ужаленный. Занес кулак над головой Ахмеда.

— Что ты наделал, подлец?! Это же какой конь — от племенного жеребца! Негодяй, сукин ты сын!

— Помер вороной…

Мастан как подкошенный повалился на стул.

— Ох, ох! Позор тому, кто доверяет дело дураку!

— Я ни при чем. Это хозяин постоялого двора виноват.

— Хозяин? Он мне заплатит, этот ублюдок! — Мастан обрадовался возможности хоть деньги за коня вернуть. — Рассказывай все как есть!

— Приехал я в Гюней. Привязал лошадь на постоялом дворе у Геврека.

— Что дальше?

— Ну, ясное дело, привязал его за узду, стреножил. И за шею еще привязал, чтобы не сорвался, если какая-нибудь кобыла во дворе окажется.

— Так ты его удушил?!

— Нет! Ты слушай!

— Что слушать? Моя вина! Доверил тебе лошадь.

— Привязал я вороного. Мне нужно идти к врачу. Буду, говорю, скоро. Ну вот, возвращаюсь на постоялый двор. Геврек смотрит на меня… Странно так смотрит. Я ему: что с тобой? — а он молчит. Тут я сразу и подумал, что с конем неладно… Выбегаю во двор — в крови лежит.

— Что случилось?

— Кобыла зашла во двор. Вороной взбесился. Порвал узду, путы, веревку на шее. Никто его не мог удержать. Геврек сколько лет около лошадей, и то не смог. Живет у него хромой монах, гяур. Так вот этот монах взял и ухнул вороного колуном. Помер конь.

— Хромого заставлю заплатить!

— На мне вины нет.

Мастан уже понял это.

— Редкостный был конь, — повторял он горестно. — К чужим ни за что не шел. А порода какая — от жеребца самого Нуреттина-паши! Птица, а не конь!

Ахмед любил вороного еще больше, чем Мастан.

— Нет греха на моей душе, — бормотал он. — Клянусь аллахом, он был для меня дороже сына.

— Эх, какой был конь! — сокрушался Мастан. — Племенной! А где же доктор? — спохватился он наконец.

— Завтра приедет, сегодня у него дела.

— Я его тоже по делу зову!

— Там убили одного. В Верхнем Армутлу следствие идет.

— Приспичило им! Нашли время человека убивать, когда я заболел!

Крестьяне, услыхав о гибели вороного, подсели поближе.

— Я его ржанье за сто метров узнавал, — сокрушенно вздыхал Муса. — Даже копытами цокал по-своему, душа моя! Знатный был конь, паша среди коней.

— Верно, паша среди коней, — кивал Мастан. — отпрыск жеребца самого паши! Кому, как не ему быть пашой среди коней!

— Больно пуглив был, — вставил Хотунлу.

— Потому что породистый, понял? Не чета вашим полудохлым клячам. Им все равно! А этот чуял, когда лист мимо пролетит. Я бы его на десять человек не променял. Он лучше меня понимал, кто мой враг, а кто друг. От смерти меня спас. Никогда не забуду!

— Что ты говоришь? — удивился Хотунлу.

— А как же! Поехал я как-то на озеро уток стрелять. Утки далеко сели. Начал я подъезжать к ним тихонько. Вдруг стал вороной как вкопанный. Порази его аллах — с места не тронется, что значит порода! А оказалось, впереди прямо перед конем яма глубокая. Крестьяне потом рассказали. Никогда я этот случай не забуду.

— Эх, — вздыхал Ахмед, — словно ребенка своего лишился! Даю, бывало, ему овес, а он ржет. Я его по ржанью, как человека, понимал.

— Что ж поделаешь, — сказал Мустафа, — помер. Люди помирают, не то что лошади.

— Кто знает цену хорошей лошади, тот поймет меня, — вскипел Мастан. — А что ты понимаешь в лошадях, если вырос на ишаке?

— Ага, не годится так расстраиваться, — успокаивал его Ибрагим. — Коня найдешь, человека потеряешь.

От вороного и его родословной разговор перекинулся к коням легендарных Кероглу и Чакыджи, и в конце концов все забыли, с чего начался этот разговор.

Ах, как ждали крестьяне большого дождя! Того, который выпал, пока Хасан сидел в тюрьме, было недостаточно, чтобы налиться зерну. Нужен был на стоящий ливень, обильный и щедрый. В деревне глаз не спускали с вершины горы Карынджалы, над которой вот уже три дня крутились тучки. К вечеру они начали расти, приобретая грязно-черный цвет. Такие тучи обычно сулили дождь земледельцу. Их называли «благословенными облаками». Люди уже знали: постепенно разрастаясь, черное крыло закроет весь небосклон. Можно было заранее устраивать праздник.

— Недолго осталось, — говорил Сердер Осман, поглядывая на небо.

— Помоги аллах! — откликался Рыжий Осман.

Облако выплыло из-за Карынджалы, единственное облако с черной сердцевиной.

— Мало́ больно, — вздыхал Рыжий Осман, — черноту за собой не тянет.

— Отец говорил мне, что черное облако одно не приходит, — отвечал Сердер Осман. — Черные облака, что овцы: куда одна, туда и все стадо.

— Помоги аллах!

Облако все росло, потом разорвалось пополам, и два кудрявых тополя застыли над горой, словно пришитые. Как ни старались люди забыть о них, занимаясь своим хозяйством, глаза сами собой нет-нет да и поднимались кверху.

— Гвоздями приколотили нашу тучку-спасительницу! — кричал Хотунлу Рыжему Осману.

Тот показывал ему свою самокрутку. Дым от нее поднимался прямо вверх.

— Как же ей двигаться, коль ветра нет?

— Типун тебе на язык! Не вмешивайся в дела аллаха.

Облака снова сошлись, превратившись в верблюда. Подул слабый ветерок, тучка не двигалась.

— Сейчас ветер ее повернет, — обещал Сердер Осман.

Действительно, через четверть часа ветер усилился, и облако начало скользить с вершины горы вниз, а за ним набежали новые облака, еще и еще… Через час они уже занимали полнеба.

— Ну, что я говорил? — радовался Сердер Осман. — К вечеру польет, — обещал он с видом знатока.

Напряжение рассеялось. Люди потянулись в кофейню.

— Сыграем в шашки? — подмигнул Рыжий Осман Сердеру Осману.

— Обязательно, друг. Кто еще против меня?

— Давай один на один, — расхрабрился Рыжий Осман.

Никто не решался сражаться с Сердером Османом. Как игрок он был известен не только в своей деревне, но и во всей округе. Когда же он победил известного в касабе Хромого Эмина, слава его среди завсегдатаев кофеен достигла апогея. Теперь его иначе и не называли, как Чемпион.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Я взошел на гору, посмотрел в долину, Чую — сзади Мустафа целится мне в спину. (Из народной песни)

Омытые дождем, утолившие жажду поля ожили, задышали. Теперь только скосить и обмолотить хлеба. У крестьян за спиной словно крылья выросли.

Подготовка к жатве всегда волнует. Повсюду точат серпы, косы, собирают камни для девенов[22]. На улице никого не видать. Пусто и в кофейне.

Мастан зачастил на свои поля. Этот внезапный интерес его к своим полям был необъясним. Много лет он интересовался только чужими полями. А теперь он разглядывал и ощупывал колосья, словно проверяя, действительно ли будет хороший урожай. Крестьяне в толк не могли взять, что с ним случилось.

А дело было в том, что со щедрым урожаем в прах рушились планы Мастана. Пошли он сейчас в касабу, вызови чиновников — и все соседские поля в его руках. Сознание этого не давало ему покоя. Однако он никак не мог осмелиться на такой шаг. Крестьяне обещали расплатиться после урожая. С ними тоже надо знать меру.

Когда у него просили зерно на посев, он давал в тайной надежде, что должникам не под силу будет расплатиться. Легко ли ему теперь отказаться от своего нового коварного плана? При виде тяжелых колосьев он приходил в бешенство. Ему хотелось немедленно бежать в касабу, звать судебных исполнителей, но, приходя домой, он менял решение. «Они убьют меня», — думал он в отчаянии. В такие минуты он готов был собственными руками без всякой жалости растерзать кесикбельцев всех до единого.

Потом Мастан остывал, и в мозгу его созревали более осторожные планы. Всю землю сразу не захватишь, а что если начать с тех, кто не может за себя постоять? Взять хотя бы Фетчи Кадри, Ибрама[23] Келера, Дештимана. Все трое — робкие, своих крестьян и то дичатся. Разве они посмеют возразить Мастану? Испугаются, небось, сабель и пистолетов, что висят у него дома на стене.

После долгих раздумий он решил послать Ахмеда в касабу за конфискаторами.

— И жандармов позови, — наказывал он. — Скажи, крестьяне в своих делах не могут разобраться. Готовы съесть друг друга. Старосте одному не справиться. Неплохо бы приструнить их.

Ахмед отправился. На другой день в деревню прибыли судебный исполнитель и несколько жандармов.

— Зачем пожаловали в такое время? — удивились крестьяне.

— Требуется провести конфискацию, — последовал ответ.

— Что?

— Поля конфисковать.

— Чьи? — побледнел Рыжий Осман.

— Фетчи Кадри, Сулеймана Угурлу…

— Дештимана, значит.

— …и Ибрагима Келера.

— …и Ибрама Келера… — как эхо, повторил Рыжий Осман. — А еще у кого?

— Все, — отрезал чиновник.

— А почему у них, а не у кого другого?

— Да-а, — вздохнул Мустафа. — Никому в этом мире верить нельзя.

— Почему?

— А помнишь, какой с Мастаном уговор был?

— Чует мое сердце, — скривил губы Сердер Осман, — что это еще цветочки, а ягодки впереди.

— Жаль! — сказал Рыжий Осман. — Они бы много в этом году собрали. Такой урожай раз в сорок лет бывает.

— Без с-совести человек! С-совсем без с-совести! — повторял Хасан сквозь зубы свистящим шепотом.

— Видит — урожай хороший, вот у него глаза и разгорелись, — вставил Хотунлу.

— Надо что-то делать, — решил Хасан, — пропадут ведь люди.

— А что сделаешь? — возразил Рыжий Осман. — Будем кричать и шуметь, так и наши поля отберут, клянусь аллахом…

— Наши, наши! — в ярости прикрикнул на него Хасан. — Ничего другого у тебя нет на языке. Себе, значит, рай, а другим — ад? А беда сегодня к нему, а завтра к тебе.

— А что мы можем сделать? Ну-ка, скажи! По мне — так отделаемся тремя полями, и слава аллаху.

Лицо Хасана налилось кровью.

— Дело не в Али и не в Вели[24]. Встанем на кривую дорожку — потом не сойдем с нее. Сегодня ты не отстоишь Фетчи Кадри, завтра он промолчит, когда за тебя возьмутся. Ишаки и те друг другу спину чешут.

— Правильно, — согласился Сердер Осман.

Хасан перевел дыхание и продолжал:

— Волка в стадо нельзя пускать. Повадится — все стадо перепортит. Ни одной овцы не оставит.

— Не оставит, — поддержали крестьяне.

— Давайте же возьмемся и не пустим этого волка в стадо. Нечего нам бояться Мастана! Пора укоротить его загребущие руки. А то он войдет во вкус и всех остальных оседлает. Сегодня три поля, завтра пять, потом десять. Если в запруде вода пробилась — ее нужно вовремя остановить, не то всю деревню затопит, разнесет наши дома в щепки. Молчанием сердце Мастана не смягчить. Бешеной собаке хлеба не бросай — все равно кусаться будет. Только палкой ее припугнуть можно. От огня жалости не жди: куда попал — там все сожжет. Сгорит дом Фетчи — займется и у Рыжего Османа. Все мы должники Мастана — значит никому несдобровать. Разве Фетчи не такой же раб аллаха, как ты? Разве Дештиман не мусульманин, разве Ибрам Келер тебе не сосед? Ты думаешь так: пусть его дом сгорит, зато мой останется. Правильно?.. Если ты его сегодня поддержишь — завтра он тебя не бросит. Одна рука делает много, две руки — еще больше.

Запыхавшись, прибежали Ибрагим Келер и Дештиман.

— Наши поля!..

Все отвели глаза. Хасан проговорил твердо:

— Не отчаивайтесь, друзья. В нашей деревне не гяуры живут. Обязательно что-нибудь придумаем.

— Ох-хо-хо! — стонал Ибрагим Келер. — А я-то радовался: аллах пожалел нас, послал урожай! Вся душа горит.

— Погоди!

— Тебе-то что! Ох, душа горит! Ничего не останется; ни травинки, ни былинки! Все пропало!

— У меня тоже душа горит. Ведь мы же люди, а не звери. Найдем выход.

Ибрагим Келер вытаращил на Хасана глаза. Дештиман рот разинул.

— Какой выход? — спросили оба разом.

— Пойдем с ним потолкуем. Рыжий Осман, Сердер Осман, Керим-староста, Дювенджи Хафыз и я. Если у этой свиньи остался хоть кусочек сердца, мы заставим его отказаться.

— Спасибо, — пробормотал Ибрагим Келер, — и я пойду с вами.

— И я, — напросился Дештиман.

— Идем, идем! Все идите.

Пошли вдоль деревни, чтобы зайти за старостой Керимом и Дювенджи Хафызом. Известие об их намерении быстро облетело дома. По дороге к ним присоединялись все новые крестьяне, со всех сторон сбегались женщины и дети. Возле дома старосты толпа остановилась. Хасан постучал в дверь. Хозяин вышел.

— Мы к Мастану потолковать идем, дядюшка Керим, — объяснил Хасан. — Конфискаторы пришли забирать поля у Фетчи Кадри, Ибрама Келера и Дештимана.

— Пойду с вами, — заторопился староста.

Теперь — к дому Дювенджи Хафыза.

Узнав, в чем дело, тот наотрез отказался присоединиться. В ответ в его дверь полетел камень.

Теперь вся деревня, кроме Дювенджи Хафыза и хозяина кофейни Мусы, принимала участие в шествии. Толпа жужжала, как растревоженный улей.

— Кровопийца!

— Да покарает его аллах!

— Боюсь грех на душу брать, а то бы давно его прикончил!

— Собака поганая!

— Постоим за себя, пока живы!

Впереди шел Хасан. Взгляд его был устремлен вдаль. Страсти в толпе накалялись, крики усиливались. Хасан никого не видел и не слышал. Он был один сейчас на этой дороге. Он принял решение и теперь будет шагать и шагать вперед. Ничто его не остановит.

У дома Мастана навстречу крестьянам вышли три жандарма.

— Что случилось?

— Мы идем к дому аги, — ответил Сердер Осман.

Жандармы взялись за карабины.

— А ну, разойдись! — крикнул унтер-офицер.

Сердер Осман хлопнул кепкой по колену.

— У нас ничего дурного на уме нет.

— Разойдись, говорю!

Сердер Осман оглянулся на толпу и, набычившись, шагнул вперед. Крестьяне потянулись за ним. Жандармам пришлось отступить. Мастан, стоявший у окна, отпрянул в глубь комнаты. Хасан ударил два раза кулаком в дверь. Мастан снова подошел к окну.

— Что надо?

— Пришли с тобой поговорить.

Мастан смерил толпу взглядом.

— Всей деревней?

— Да, — Хасан ударил в грудь рукой. — Я, дядюшка Керим, Рыжий Осман, Сердер Осман, Ибрам Келер, Дештиман…

— И я! — Фетчи Кадри выступил вперед.

Мастан побледнел.

— Зачем же сборище устраивать?

— Мы пришли поговорить, — сказал Хасан.

— Не о чем мне с вами говорить.

Толпа зашевелилась. Хасан поднял руку.

— Уговор был: долги — после урожая. А конфискаторы сейчас приехали.

— Мне нужны деньги.

— У нас нет денег.

— Тогда я продам их поля.

— Что тебе стоит подождать месяц? С голоду не помрешь.

— Это мое дело.

— Жаль. — В голосе Хасана зазвучали металлические нотки. — Жаль, что твои загребущие руки не знают покоя.

— А ну, убирайтесь! — разъярился Мастан. — Прочь от моего дома! Я прошу защиты, — обратился он к жандармам.

Те тотчас щелкнули затворами, словно только того и ждали.

— Разойдись! — рявкнул унтер-офицер. — Все по домам!

Никто не тронулся с места.

— Открой дверь, поговорим по-хорошему! — крикнул Хасан.

Лицо Мастана вновь появилось в окне. Позади маячили два жандарма.

— Уходите, не то потом пожалеете.

— Посмотри, — отвечал Хасан, — тебя охраняют, словно сундук с золотом. А у нас с собой нет даже иголки. Чего же ты боишься? Нам надо с тобой потолковать.

— О чем нам толковать?

— Конфискаторы подождут. — Голос Хасана звучал твердо. — Скажи им, пусть уезжают!

— Их власти посылают, не я.

Услыхав слово «власти», жандармы вновь решительно двинулись на толпу.

— Лед у тебя вместо сердца! Останови их!

— Все по правилу! Палец, отрезанный по закону шариата, не жалеют.

— Это не по шариату, а по твоему приказу.

Толпа опять загудела.

— О шариате заговорил! Да если бы у тебя в сердце был страх перед аллахом, ты бы такого не делал!

— Если бы ты был человек…

Хасан снова поднял руку — знак молчать.

— Мастан-ага, откажись ты от этого. Ведь ничего не случится, если подождешь еще месяц!

— Указывать мне будешь?

— Ты же знаешь: в Кесикбеле ни добра, ни зла не забывают. Заберешь поля — навек запятнаешь себя. Кто отказывается от своего слова, кто слизывает свой плевок, от того все отвернутся.

— Ни в ком из вас я не нуждаюсь.

— Только у аллаха ни в ком нет нужды.

— Халил… — тихо позвал староста Керим.

Мастан вздрогнул. Давно его не называли по имени, так давно, что он и имя-то свое, кажется, забыл.

— Халил, брось ты эту затею. Бедняки на тебя молиться будут. Не лишай их семьи куска хлеба!

— Будь по-твоему. — Мастан весь как-то сник. — Знай, только из уважения к тебе. Я твое уважение не променяю на все сорок деревень Кесикбеля.

— Благодарствую.

— Только ради тебя… А эти не знают благодарности. Покуда им на раны соли не насыплешь да хвоста не накрутишь, денег от них не жди.

Фетчи Кадри плакал.

— Значит, можно отсылать конфискаторов, ага?

— Отсылай. Нет, лучше пусть подождут меня в кофейне.

В один миг толпа рассеялась. Один Хасан продолжал задумчиво стоять на прежнем месте. Медленно поднял голову — прямо перед ним, в окне, была Алие. Огромные, лихорадочно блестящие глаза смотрели на него в упор. Хасан судорожно глотнул воздух. Земля качнулась у него под ногами. Опустив голову, он повернулся и пошел прочь.

Придя домой, Хасан повалился на тахту возле очага и сразу заснул обессиленный. На лице его застыла горькая улыбка. Подошла мать, долго глядела на него. Смахивая слезу, прошептала:

— Три поля спас мой львенок.

Хорошенько укрыла сына. Хасан немного поворочался и через минуту опять задышал легко и ровно.

С тех пор отношение к Хасану в деревне изменилось, имя его стали произносить с уважением. Однако ни у кого не было охоты вспоминать о том, что произошло. Крестьяне ходили подавленные, словно ожидая возмездия за свою дерзость. Мастан пыхтел себе под нос и ни с кем не разговаривал. Все боялись, что он замышляет какую-нибудь новую пакость, и каждый надеялся, как всегда, что злая участь и на этот раз минует его.

Между тем пришла пора уборки урожая, и происшествие забылось само собой. Страсти на время улеглись. Только с Хасаном творилось что-то неладное. Он сделался молчаливым, даже дружков своих избегал. Возвращаясь с поля, подолгу задумчиво сидел у ручья в тени тутового дерева.

Присел и сегодня. Вдруг перед ним, словно из-под земли, вырос Сердер Осман.

— Здравствуй, Хасан!

— Здравствуй… — Он растерялся от неожиданности.

— Что с тобой стряслось?

Он молча пожал плечами.

— Сторониться нас стал. Или рассердился на что?

Он положил руки на плечи своего лучшего друга.

— Прости меня. Я словно больной хожу. — Уголки губ у него вздрагивали, то ли от смеха, то ли от сдерживаемого плача. — Жатва выматывает.

— Я кончил свое поле. Хочешь, помогу тебе — пойду навстречу с другого конца?

— У тебя самого много работы. Зерно ведь еще убирать с поля надо.

— А давай побратаемся?

— Мы и так братья. Я тебе все расскажу, только не сейчас.

Сердер Осман вытащил из кармана кисет, протянул Хасану:

— На, свертывай!

— Лучше ты сам.

Сердер Осман сделал две самокрутки. Потом вытащил огниво и одним ударом высек искру. Хасан склонился над трутом, с наслаждением вдыхая его дурманящий запах.

Друзья закурили.

— Что за печаль у тебя? — не успокаивался Сердер Осман.

— Да так… — отмахнулся Хасан.

— Не скрывай, Хасан. Вижу — у тебя горе.

— Да нет же, клянусь аллахом!

— Что ж, мое дело спросить, а там — как знаешь.

— Да будь у меня и вправду горе, разве бы я тебе не сказал!

— Сейдали все про тебя спрашивает. Давай сходим к нему.

— Пошли, — поднялся Хасан.

По берегу речки вышли к шалашу, стоявшему посреди длинной и узкой полоски Сейдали. Солнце стояло в зените, и Сейдали с братом как раз спрятались в шалаше — отдохнуть, переждать жару.

Увидав друзей, Сейдали вскочил с места.

— Откуда вы свалились? На какой горе волк подох?

— Ты уж скажешь! — смеялся Хасан. — Разве нельзя просто так прийти?

— Не тебе это говорить. Кто у тебя в гостях побывает или к кому ты сам придешь, того хаджи можно называть.

Сейдали вымыл в деревянной лохани руки, плеснул горсть воды на лицо, вытер ладони о штаны.

— Ну, давай поздороваемся!

Они долго трясли и стискивали друг другу руки. Потом Сейдали вытащил откуда-то старый тюфяк.

— Садись, поговорим.

Хасан уселся прямо на землю.

— Слава аллаху, половину уже убрал! — сказал он.

— Да, поторопиться не мешает. От Мастана всего можно ожидать. Не успеешь оглянуться, как он конфискаторов пришлет.

— Теперь это не так-то просто. Пришлось ему смердеть впустую.

— И то правда.

Хасан вновь погрузился в задумчивость. Сердер Осман заметил это.

— Эх, поскорее бы с урожаем разделаться! — вздохнул он. — Ибрам говорит — в касабу театр приехал. Вот бы сходить!

— Театр — это здорово! — поддержал его Сейдали.

Хасан был настроен серьезно.

— Сначала дело кончить надо, в театр успеем.

— Душа тоскует! Грех разве — немного потешить свою душу?

— Там одна баба так тянет газели[25] — век бы слушал!

— И животом играет?

— А как же, брат? — развел руками Сердер Осман с видом знатока. — Какой без этого театр?

— Давайте махнем в касабу?

— Мечтала голодная курица об амбаре с ячменем… — улыбнулся Хасан. — Дело прежде всего!

— А после молотьбы свадьба будет. — Сердер Осман помахал в воздухе кепкой. — У Мустафы!

— Да ну? — удивился Хасан.

— Теперь уж точно — обещание получил. Надрывался, бедняга, — пупок наружу. Все боялся, не отдадут за него.

— Да уж ломались там, словно невеста — дочь падишаха.

— Все-таки добился своего!

— Он терпеливый, как дервиш… — Вытащив кисет, Сердер Осман опять стал крутить для всех цигарки.

— Фабрика ты, что ли! Крутишь одну за другой, как машина, — засмеялся Хасан, увидев три аккуратные самокрутки.

— Дело привычное, брат. Коль куришь контрабандный табачок, ко всему привыкнешь.

Брат Сейдали встал и взялся за косу. Отдохнули — хватит! Рассиживаться некогда.

В эти дни вся деревня на полях. Трудное это дело, жатва. Ох и трудное! Все силы высасывает. Идет человек по полю, машет косой, а в запястьях резь, опухшие руки деревенеют. В дни жатвы руки у крестьян все время сжаты в кулак, словно они каждую минуту собираются драться. Если разогнуть тяжелую, набухшую крестьянскую ладонь, она сплошь покрыта трещинами и мозолями. Покосишь с неделю, все косточки начинают ныть, так что по ночам невозможно заснуть.

— Много еще работы! — вздохнул Хасан.

— Справимся, не горюй. Поможем друг другу.

— Благодарствую, Сейдали, — поднялся Хасан. — Пора отправляться.

— Заходите еще!

— Мы-то зайдем, — отозвался Сердер Осман. — Но и ты в долгу не оставайся!

— Приду! Счастливого пути!

— Проща-ай!

Солнце палило нещадно. В этот год уборка пришлась на начало рамазана[26]. Голодные люди чуть не падали на работе. Наконец с грехом пополам скосили и заскирдовали хлеба. Обмолот решили начать после праздника.

Долгожданный праздник! Все настроены торжественно. Сразу после утреннего намаза высыпали на улицу. Сначала надо поцеловать руку у отца и матери. Потом поклониться всем старикам села, почтить память умерших за прошедший год, посетить семьи покойных. Обычай этот соблюдается свято, поэтому во время праздника все межсемейные распри затихают.

Так прошел первый день праздника. На второй все собрались под большой чинарой, где были устроены качели. Давул, зурна[27] — все здесь, как полагается. В первый день качели отдают в распоряжение детей, а потом уж и взрослым можно побаловаться.

Хасан, Сердер Осман, Рыжий Осман, Сейдали, Сулейман небольшой группой прохаживались около качелей.

— Ну, кто со мной? — крикнул Сердер Осман.

Откликнулась вся компания. Каждый дал давулджу[28] пять курушей — для крестьянина большие деньги. Первым сесть выпало Хасану. Два парня взялись за концы длинной веревки из конского волоса, приводящей качели в движение, — и снова началось ликование зрителей.

Взмах за взмахом качели набирают высоту. Под конец голова человека мелькает уже где-то в ветвях чинары. Особой удалью считается взлететь так высоко, чтобы доска вертикально к земле была, но не каждый решается на это.

Хасан взлетал все выше.

— Держись, Хасан! — подбадривали снизу.

Молодец Хасан, ничего не боится! Давул и зурна славят его удаль — гудят бодро и призывно, как во время борьбы пехливанов[29]. Наконец парни отпустили веревку, качели стали постепенно останавливаться. За Хасаном была очередь Рыжего Османа.

— Не очень-то раскачивайте, а то у меня голова закружится! — с деланным страхом кричит он сверху.

— Ой, ой, шлепнется сейчас! — в тон ему вопит Сердер Осман.

Зрители покатываются от дружного хохота. Чем выше взлетает Рыжий Осман, тем смешней его шутки. Смех не умолкает вовсе.

— Покачаемся — и в касабу, — предложил Сейдали.

— Пошли! — обрадовался Сердер Осман.

В этот момент со стороны реки раздался выстрел, за ним второй, третий…

— Пистолет, — определил Хасан.

— Наверняка били — три выстрела, — добавил Сердер Осман.

— Уж не драка ли, спаси нас аллах?

Рыжий Осман мигом спрыгнул с качелей.

— Идем!

По дороге уже спешили люди. Друзья догнали их.

— Из пистолета палили, верно ведь? — возбужденно бросил Хасан.

— И мне так показалось, — подтвердил Кель Бакырлы из толпы.

— А может, жандармы едут?

— Да нет, кто-нибудь развлекается…

— Зачем же попусту тратить пули?

Подумав о возможных последствиях выстрелов, прибавили шагу. Одним махом взбежали на пригорок: у источника под грушевым деревом лежал человек. Кинулись к нему. Одного немедленно отрядили за лошадью. Лежавший на земле оказался Ибрагимом Салихом. Он был ранен в плечо.

— Кто тебя, кто? — склонился над ним Хасан.

— Хаджи, — ответил за него Ташчи, — Хаджи Живодер…

— Убежал?

— Не знаю… Вроде убежал.

— Поймаем… Куда ему деться, сукину сыну! А за что он тебя?

— Не знаю.

— Повздорили они, — объяснил Мустафа. — Слово за слово, тот за пистолет и…

— Из-за Разие сцепились, — сказал кто-то.

— Из-за какой-то потаскухи человека убивать?

— Хаджи — это же зверь. Ему только повод дай. Родную мать убьет.

Ибрагима посадили, прислонив спиной к дереву. От большой потери крови он был весь желтый.

— Сольцой бы присыпать рану, — сказал Сейдали.

— Брось, еще беды наделаешь. Помнишь, Убейт и Дуран дрались? Я тогда Убейту так насыпал соли, что он еле жив остался. Столбняк с ним был.

— А если с кожи наскоблить?

— Это можно.

Сердер Осман снял с пояса патронташ и начал соскабливать с него в ладонь внутренний, соленый от человеческого пота слой. Как только он приложил к ране соленую пыль, раненый застонал.

— Воды! Воды…

Один парень побежал к источнику. Сердер Осман остановил его.

— Нельзя! Раненому воду не дают, а то много крови потеряет.

Теперь кровь из раны текла медленнее.

— Скоро совсем остановится, — пообещал Сердер Осман.

Пригнали чью-то плохонькую лошаденку. Пять парней подняли Ибрагима Салиха, посадили верхом на лошадь. Он был почти без сознания. Если бы его не поддерживали сзади, он бы мешком свалился на землю.

— Воды! — вдруг опять прошептал раненый.

— Умрет ведь от жажды! — взмолился Мустафа. — Что ему сделается от одного глотка воды?

— Нельзя, говорю! — непререкаемым тоном заявил Сердер Осман.

В деревне уже ждала упряжка Мастана. Не отказал, дал свою лошадь. Ибрагима уложили в повозку. Сердер Осман и Хасан залезли тоже. Раненый продолжал стонать и просить воды.

— Молитесь, чтобы мы поспели в больницу! — крикнул Сердер Осман и повертел в воздухе толстой палкой. Колеса загромыхали по дороге.

Впереди сидел Сердер Осман и правил лошадью. Хасан примостился в ногах у раненого.

— Воды! Воды! — хрипел раненый.

— Уже скоро… Потерпи, друг, — уговаривал Ибрагима Хасан, поддерживая его за плечо, чтобы уберечь от ударов о дно повозки. — Нет у меня воды, пойми.

— Ох, помираю, пить…

Дорога стала песчаной. Тряска прекратилась.

— Ибрам, Ибрам! — тревожно окликнул Хасан раненого: тот вдруг умолк…

— А?

— Как себя чувствуешь?

Раненый прикоснулся к плечу, нащупал теплое — кровь…

— Я ранен?

— Пустяки. Плечо оцарапано.

Ибрагиму опять стало плохо.

— Куда… куда мы едем? — стонал он.

— К доктору.

— О-ох!.. Я ему покажу!

— Кому? Кто в тебя стрелял?

— Хаджи Живодер. Сволочь…

— Молчи, молчи. Опять кровь пойдет!

— А рана большая, скажи? — Ибрагим со страхом смотрел на свой рукав — увидел запекшуюся, загрязненную пылью кровь.

— Пустяки, — успокоил его Хасан.

— Только бы поправиться… Живым он от меня не уйдет. Клянусь честью матери, не уйдет он от меня живым! — повторял Ибрагим в тоскливой ярости.

— Аллах его покарает!

Они были в пути уже целый час.

— Ну, как дела? — обернулся Сердер Осман.

— Хорошо! — отозвался Хасан. — В себя приходит.

— Стисни зубы, друг. Совсем немного осталось, — обернулся к раненому Сердер Осман.

— Ох, помираю… — хрипел Ибрагим Салих.

Он слизал запекшуюся у него на ладони кровь, даже не почувствовал привкуса соли.

— Хоть бы глоточек воды!

— Где ж ее взять. Нет у нас воды!

Ибрагим с трудом шевелил заплетающимся языком, словно рот у него был набит ватой. Вот и последний спуск к касабе. Оставалось ехать минут десять — пятнадцать. Под гору лошадь шла веселее. Сердер Осман то и дело подхлестывал ее, как бы назло Мастану, который холил и берег своих лошадей пуще глаза.

— Потише ты! — крикнул Хасан, когда повозка загромыхала по булыжнику.

— Надо пораньше успеть, а то эти доктора — народ капризный.

Вот уже Тевфиков виноградник, кладбище, за ним парк. Раненый впал в беспамятство.

— Торопись, дорогой, он без сознания, — теребил возницу Хасан.

Сердер Осман снова стал нахлестывать лошадь. На полном скаку въехали в город. Вот и больница.

— У нас раненый, — обратился Хасан к привратнику.

— Разлетелись, как на скачках!.. Никаких докторов нет, — проворчал тот.

— А когда будет доктор?

— Я их не сторожу.

— Смотри, приятель, — Сердер Осман понизил голос. — Если раненый подохнет у ваших дверей, тебе несдобровать.

— И тяжело он ранен?

— Да уж зазря мы бы сюда не поехали. Две пули в него всадили, бочонок крови вытек.

Привратник открыл ворота.

— Давай сюда!

Повозка въехала во двор. Со всех сторон сбежались любопытные, под ногами сновали дети.

— Ему легкое прострелили…

— Думаешь, помрет?

— Раз к нам попал — выживет. Два дня — и на ногах будет, — сказал привратник. — Бывали случаи и похуже.

— Ишь какой прыткий! — возражали ему. — Два дня… Не так-то все просто.

— Врача надо позвать, — сказал Хасан.

— Сейчас позову, — невозмутимо отвечал привратник. — Вот привалила работенка в праздничный день! — бормотал он по дороге. — А прокурора известили? — обернулся он уже у ворот.

— Нет, мы прямо сюда, — пожал плечами Сердер Осман.

— Да вижу: уже полны штаны от страха. По головке за это не погладят.

Наконец он ушел. Толпа, окружившая повозку, начала редеть. И все же много любопытных осталось.

— Что с ним? — допытывались они у Хасана.

— Ранили, да и все.

— Из-за земли?

— Неизвестно. Мы сами еще не знаем.

— А кто стрелял, известно?

— Нет.

— Если он помрет, убийца выйдет сухим из воды.

— Не помрет. Это гора, а не человек. Такого не скоро угробишь.

— И свидетелей не было?

— Не было.

Хасан по горькому опыту знал, что такое попасть в свидетели: не стал подводить людей. Во двор вошел человек с бледным лицом — доктор.

— Господин прокурор знает о случившемся? — спросил он.

— Нет, — ответил Хасан.

— Внесите его в приемный покой, — распорядился врач. — Надо подождать прокурора.

Ибрагим то приходил в себя, то снова терял сознание. Его внесли в помещение.

— Что клали на рану? — склонился над ним доктор.

— С кожаного ремня наскоблили, — ответил Сердер Осман. — Очень кровь текла…

— Когда это было?

— Часа три назад.

— Правильно сделали. Надо было заодно и перевязать рану.

Сердер Осман промолчал. Доктор побрызгал на рану из какой-то бутылки: жидкость вспенилась, зашипела.

— Пить… — простонал Ибрагим Салих.

— Дайте ему воды, — распорядился доктор.

— Нельзя — помрет же! — удивился Сердер Осман. Он был уверен в своей правоте.

Однако выразительный взгляд доктора привел парня в замешательство.

— Вам видней, конечно, — забормотал он. — Да только у нас…

— Помолчи пока, — перебил его доктор.

В сопровождении сторожа явился прокурор.

— Кто привез раненого?

— Мы, — ответил Сердер Осман.

— Из какой деревни?

— Караахметли.

— Это Кайран, что ли? Или я ошибаюсь?

— Да нет же, Караахметли.

— Кто в него стрелял?

В этот момент вернулся Хасан, которого посылали за водой.

— Неизвестно, господин прокурор.

— Кто был при этом?

— Никто. Мы услыхали выстрелы и прибежали. Вот и все.

— И никаких следов не осталось? Кто в тебя стрелял? — наклонился прокурор к раненому.

В ответ послышался стон.

— Займитесь им, — повернулся прокурор к доктору. — Показания потом снимем.

Ибрагима положили на стол. Доктор велел раздеть его и разрезал ножницами минтан.

— Приготовьте шприц. Дайте пинцет…

Двумя ватными тампонами он очистил рану. Потом подошел санитар, велел поднять Ибрагиму рубаху и сделал ему укол.

Какой крестьянин по доброй воле согласится быть свидетелем на суде, да еще в страдную пору? Судье ведь нет дела, жатва у крестьян или молотьба, — знай вызывает в город всех подряд. Поэтому и появилась в деревне поговорка: «Если у тебя много денег — иди в поручители, а если много времени — в свидетели».

Оказавшись без свидетелей, Ибрагим сослался на несчастный случай. Как прокурор ни бился с ним, слышал одно:

— Я сам в себя выстрелил, нечаянно получилось…

Через пятнадцать дней с перевязанной рукой Ибрагим вернулся в деревню. К тому времени большинство крестьян обмолотили половину урожая.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Пусть радость навсегда приходит, Скорее пусть беда проходит. С бедою мы давно знакомы — Пусть, как весной воды, проходит… Кул Халиль

1

Плохо приходится караахметлийцу, когда наступает жара. Все выгорает. Не остается ни одной зеленой былинки даже на лугах, багровеет крона сосен. Грушевые деревья стоят жалкие, общипанные.

Воздух раскаляется — дышать нечем. Это уже не привычная Караахметлийская долина, а сущее пекло, царство красного яростного огня, от которого гибнет все живое. Кувшин воды на голову выльешь, а через секунду волосы сухие, как солома. А подует ветер — еще страшнее. Лицо как будто обжигает огненное дыхание ада. Люди бредут к родникам, в тень деревьев, и падают там на землю в изнеможении. Долина погружается в забытье. Лежит желтая, как больной в лихорадке. Только два дерева возле родника — тута да седая верба — по-прежнему зеленеют, потому что корни их омываются родниковой водой. Чуть не половина деревни собирается в такие дни под их тенистым шатром, и до самой темноты никто не может тронуться с места.

В народе эту пору прозвали «огненной молотилкой». Первый ее вестник — пыльный вихрь. Он рождается в лощине между деревнями Гюллю и Узерлик. Его зовут здесь «вражьим вихрем». Подхватывая и крутя все, что попадается на пути — хвою, листья, солому, — ломая ветки деревьев, он бешено мчится по лощине.

Вырвавшись на простор, он достигает предельной мощи. До самого моста в Пашалар продолжает он свою неистовую пляску. Но у моста его будто косой подкашивают. Он вдруг бессильно оседает, словно загнанный скакун. Не одолеть ему моста. Ложится безумец в русло реки, как в постель, и успокаивается.

Рождается «вражий вихрь» в июне, между десятым и двадцатым числами. Ни разу еще не случалось, чтобы он нарушил этот срок. А через десять дней после его нашествия вся долина уже грязно-желтого цвета, как детский понос. Крестьянину этот ветер всю душу выматывает. После него не то что работать — рукой пошевелить силы нету. Поэтому каждый спешит закончить обмолот до появления «вражьего вихря». Да не всегда это удается, порой зерно наливается позже, чем надо… Тогда жди беды.

В этот год к первому июня повсюду на токах уже лежали груды обмолоченной соломы. Чтобы перевеять хлеб, ждали только ровного, сильного ветерка. Лишь он поможет отделить зерно от половы. Подует он — на токах сразу закипит работа. Солому в одни мешки, зерно — в другие.

Уже наступило четвертое число, а сонный воздух все не шевелился. С ума сойти можно, пока ждешь этого ветра, стоишь с вилами в руках и ждешь. Колыхнулась какая-нибудь веточка, зашелестел листок — ты с надеждой поднимаешь голову. Хватаешь горсть зерна, бросаешь в воздух — опять мякина падает вместе с зерном. С ума сойти можно! День ждешь, другой, третий… Наконец в бессильной ярости начинаешь посылать небу проклятья.

На пятый день из-за горы выползли два крошечных облачка. Люди обрадовались.

— Должны ветер принести. А, душа моя?

— Верно говоришь, дорогой. Только бы дождя не принесли.

— Упаси аллах, упаси аллах!

После полудня облака сгустились. Подул легкий ветерок, однако не такой еще, чтобы можно было веять зерно.

— К завтрашнему дню окрепнет, — надеялись крестьяне.

Ветерок действительно окреп, и даже скорее, чем ожидали. Опять крестьянин в тревоге — не было бы дождя раньше времени.

К вечеру ветер набрал нужную силу. Можно было приниматься за работу. На радостях люди забыли о самом дожде. А он был уже не за горами.

Если бы не ночь, успели бы управиться. Но что сделаешь впотьмах? Небо сплошь заволокло тучами. Не то зерно будет после дождя! А если дождь затянется, совсем дело плохо! Половину урожая водой смоет, половина потом погниет.

Спасать надо урожай, ох, успеть бы только! В лихорадочной спешке люди ссыпали зерно в мешки и тащили их домой, под крышу. Работка не из легких!

— О аллах милосердный!

Торопливо швыряя зерно лопатой, Сердер Осман то и дело поглядывал на потемневшее небо в надежде отыскать там хоть одну звездочку. Ни одной, всюду черным-черно.

Хасан успел отнести два мешка. Целый вал зерна еще лежал нетронутым. Сумерки сгустились настолько, что люди с трудом различали друг друга, однако работа кипела, как в ясный день. Работали все: от стариков, еле стоящих на ногах, до малых детей, едва вставших на ноги. Даже больные были на токах. Солому охапками грузили кто на осла, кто на вола, кто на лошадь, кто на тележку и, отвезя домой, тут же возвращались, не давая себе передышки.

Сердер Осман опять задрал голову кверху. На лоб его упали две крупные капли.

— Вот оно… Вот оно… — забормотал он. — Проклятье!

С токов неслись крики.

— Дождь!

— Ах, мать моя! Пропал урожай!

— Сюда тяни!

— Погоди, сейчас Хусейн придет!

Подгоняемые дождем, люди сгибались в три погибели под непомерной тяжестью — каждый стремился захватить с собой как можно больше, дождю оставить поменьше.

Халил-ага взвалил девятилетнему сыну на спину огромный мешок. С трудом удерживая равновесие, выкатив глаза от напряжения, мальчонка медленно тащился по полю. Край мешка волочился по земле — было в нем верных пятьдесят килограммов. Хасан поравнялся с мальчиком. Вся душа перевернулась, да что сделаешь — у самого огромный мешок за плечами… Стиснув зубы, он шагнул вперед. Сзади донеслось сдавленное рыданье ребенка.

Большую часть урожая уже увезли с полей. Дождь все усиливался. Грянул гром. Вспышка молнии на мгновение осветила несчастные лица с потухшими глазами, как у мертвецов. И тут стеной хлынул ливень. Спасать оставшееся на токах зерно было уже бесполезно. Мешки на спинах людей, набухая от воды, пригибали их к земле. Люди шли молча, словно выносили убитых с поля боя. Это промокшее насквозь зерно было их последним спасением и последней надеждой.

Глядя со стороны на этих неторопливо шагающих людей, можно было подумать, что они нарочно не спешат уйти от ливня — хотят, чтобы он промочил их до костей.

У женщины, которая шла впереди Сердера Османа, вдруг подкосились ноги, и она упала. При вспышке молнии мелькнула ее растрепанная голова, которую она второпях забыла накрыть платком.

Молнии сверкали все чаще. Одна из них ударила в гору Карынджалы, где-то совсем рядом. Сердер Осман поспешил к женщине. Она уже встала и снова взвалила на себя мешок.

— Что с тобой, сестра?

— Ничего.

По голосу Сердер Осман узнал ее. Это была жена молодого Чюрюка. Два дня назад она родила.

— Брось мешок!

Женщина пошатывалась, но шагала вперед.

— Брось, говорю! Разве тебе можно?

Женщина продолжала идти, будто не слышала.

— А ну, брось! — заорал Сердер Осман.

— Немного осталось, дойду…

— Дай сюда.

Он потянул мешок к себе.

Сверкнула молния, осветив на мгновение искаженное, с прикушенной губой, лицо молодой женщины.

— Нехорошо тебе, сестра?

— Да нет, ничего… — Голос был нетвердый, дрожащий.

— Не притворяйся, сестра, я же вижу…

Женщина молча оседала на землю. Бросив оба мешка, Сердер Осман подхватил ее на руки. Она слабо отбивалась, но потом все тело ее безвольно обмякло.

— Сестра!

Женщина не шевелилась.

— Сестра!..

Слышалось только ее прерывистое дыхание. Все вокруг были настолько поглощены своим горем, что никто не обращал внимания на Сердера Османа и его ношу. Он скользил и оступался на грязной дороге. Дождь яростно хлестал в лицо. Вот, наконец, и деревня. Дом Чюрюков первый с краю. Дверь открыта. Войдя в дом, юноша бережно опустил свою ношу на пол. Вслед за ним вошел хозяин, Мустафа Чюрюк.

— Безжалостное у тебя сердце! Кто же посылает женщину в поле сразу после родов?!

— Сама ушла… Клянусь аллахом, не послушалась… — растерянно бормотал Мустафа.

За стеной пищал новорожденный.

Дождь утих на другой день к полудню. Кругом грязь, желтые намывы, созданные дождевыми потоками. В печальной деревне царило безмолвие, как на похоронах. Один Мастан радовался втихомолку. Урожай его пострадал больше других — у него ведь и поле самое большое. А ему и горя мало, он с лихвой возместит убытки. Теперь крестьянам не под силу выплатить долги, много новых полей к Мастану отойдет.

Знает Мастан, конечно, что крестьянин живуч, как сама земля, выкрутится как-нибудь и из этой беды. Не умирающая в нем надежда всегда спасает его. Рассердила небо земля-кормилица, обрушился на нее гнев небесный, а крестьянин все не смиряется, бьется за жизнь до конца.

Только прошел дождь, а деревня уже радуется, что он был не затяжной — зерно не попреет, не погниет. Надо только рассыпать его на токах да высушить. Забот хватает, для печали времени нет.

Усталая долина, умытая, освеженная дождем, сразу похорошела. Постороннему она и в красоте своей показалась бы жалка, как молодая дикарка, нацепившая на шею стекляшки, а караахметлийцу любо. Трудно будет после такого дождя «вражьему вихрю» спалить долину своим мертвящим дыханием, запоздает «огненная молотилка».

Опять повез крестьянин свое зерно на ток. Солнышко просушило все в один день.

— Зерно чистехонько! — кричал Сейдали работающему рядом Сердеру Осману.

— Еще немного — и в амбарах у нас было бы чистехонько.

К вечеру люди вывезли хлеб на поля и всю ночь потом перелопачивали его, всю ночь с полей доносились говор, песни, смех.

С первым лучом солнца усталые люди повалились на землю там, где настиг их сон.

2

Ибрагим Салих размотал повязку на плече. Рана подживала. Удовлетворенно кивнув головой, он уселся среди камней, зажав между коленями немецкую винтовку системы «Маузер», которая осталась у них в доме еще со времен «войны с греками»[30]. Давно уже никто не снимал ее со стены, не прикасался к трем патронам, лежавшим в коробке из-под сигарет. Сегодня впервые за долгие годы хозяйская рука бережно протерла ее.

С вершины горы, где устроился Салих, все вокруг видно как на ладони. И дорогу хорошо видно. Ибрагим Салих все поглядывал на нее, раздвигая кусты. Сейчас дорога пуста, время еще не пришло. А все-таки как бы не прозевать…

По этой дороге Мастан с Хаджи должны были сегодня ехать к источнику Кесен, который считался целебным. Мастан лечился его водой. До источника верховому час езды. Час туда, час обратно, да часа два там — значит, к обеду должны вернуться. С тех пор как они уехали, прошел час. Ждать еще долго.

Ибрагим Салих погладил крепко зажатый между коленями приклад, проверил затвор, навел прицел. Все в порядке. Повеселев, вытащил из кармана коробку с патронами и зарядил винтовку. Она действовала исправно. Надо все проверить заранее, чтобы Хаджи не осталось пути назад. Только бы рука не дрогнула! Только бы не дрогнула рука у самого лучшего стрелка Кесикбеля, который с одного выстрела бил птицу на лету. Ибрагим Салих согнул и разогнул пальцы — рука тверда.

— Ну, пусть только подъедут!..

Он опять осторожно раздвинул ветки. На дороге никого не было. Значит, план действий такой. Как только они покажутся из-за поворота и подъедут к тополям, он спускает курок и посылает в цель свою верную пулю. Не поразит цель первая пуля — есть еще вторая и третья в запасе.

«И Мастана пристрелю — пусть люди вздохнут свободно», — думал он в лихорадочном возбуждении.

Из трех патронов два он предназначил для Хаджи, один — для Мастана. А что в деревне скажут, если он убьет Мастана? Что он промахнулся — целил в Хаджи, а попал в его хозяина? Негоже ему приобретать такую славу. Пятьдесят раз он стрелял из пистолета в пачку «Енидже»[31] с сорока шагов и ни разу не промахнулся.

— Ну и пусть говорят, что хотят, — решил он наконец, — зато крестьян освобожу.

Он был рад, что все решил для себя. А крестьяне… Да после этого он у них станет героем — он, отомстивший за Караахмета.

В сетке ветвей замаячила фигура всадника. Ибрагим Салих вскинул винтовку и притаился. Всадник скрылся за поворотом и вскоре вынырнул опять. Он был похож и на Хаджи и на Мастана. Вот он приблизился к тополям.

«Чужой!» — Ибрагим отложил винтовку.

Над его головой, на самой вершине, сидели два ворона, зорко оглядываясь по сторонам. Вот они взмахнули крыльями, сделали круг и опять опустились на прежнее место. Ибрагим Салих с наслаждением растянулся на сырой и холодной земле. Огромный шмель прожужжал мимо носа. Припекало солнце. Он спрятал голову в тень куста.

…Отец утром испугался.

— Зачем тебе винтовка?

— Стрельба по мишеням будет. В Узерлике — свадьба.

Не поверил старик, однако смолчал. Он никогда не перечил своему «упрямому гяуру», знал — бесполезное дело. Мать тревожить не хотелось… Жена тоже, видно, догадалась… Через пять дней приедет брат из армии.

Ибрагим Салих не заметил, как заснул. Снилось ему, будто лежит он посреди изумрудно-зеленой долины. И куда ни посмотришь — всюду хлеба в человеческий рост. Лежит он, а над головой колосья под ветерком шумят, качаются…

Спит Ибрагим Салих и не знает, что приближается тот самый миг, о котором он думал всю ночь напролет, ворочаясь с боку на бок. Кузнечик уселся на приклад винтовки, а оттуда прыгнул ему на шею. Ибрагим дернулся во сне, открыл глаза, вскочил на ноги… Ни души вокруг… Глянул на небо — солнце в зените. А вдруг уже проехали? Не может быть, он ведь проснулся оттого, что явственно услышал топот копыт. Он различил бы его и в смертном сне, цокот копыт этой рыжей лошади с белой подпалиной возле бабки. Посмотрел на дорогу. Вьется далеко облачко пыли. Сощурил глаза:

— Они!

Еще раз проверил затвор, размял пальцы. Лошади шли рысью. Эх и хорош конь под Хаджи! У поворота всадники остановились. Мастан, привстав на стременах, оглядывал поля. Как бы они с дороги в поле не свернули! Тогда пуля их не достанет. Стоя на коленях, Ибрагим напряженно ждал. Из-под правой ноги выскользнул камень и покатился вниз. Слава аллаху, опять двинулись! Вот скрылись за поворотом, опять показались.

Смуглое лицо Ибрагима побледнело. Он сплюнул, втянул в себя воздух и лег затаив дыхание. Поравнялись с тополями. Он обломил ветку, чтобы не лезла в глаза. Проехали тополя… Он прильнул к прикладу и спустил курок. Есть! Хаджи в седле судорожно дернулся и запрокинулся. Не помня себя, Ибрагим вскочил на ноги и послал в него еще две пули. Хаджи слетел с лошади и растянулся на дороге во весь рост. Испуганная лошадь Мастана попятилась и поскакала назад, а лошадь Хаджи все кружила около своего хозяина.

Ибрагим совсем забыл о своем решении убить и Мастана. Не спеша, удовлетворенный сознанием выполненного долга, он спустился с горы, перекинул винтовку за спину и подошел к своей лошади.

Прежде, обдумывая месть, он решил сразу после убийства во всем сознаться, но теперь думал иначе.

«А может, обойдется?» — размышлял он, проводя рукой по шее лошади. Ему уже не хотелось идти с повинной. Он взлетел в седло, дал шпоры и галопом поскакал в сторону гор.

Хаджи еще раз дернулся, словно хотел выпрямиться и встать, потом по всему телу прошла судорога, и он замер. Целый рой мух налетел откуда-то на свежую кровь.

Мастан все погонял взмыленную лошадь. Наконец он решился оглянуться. Труп, растянувшийся на дороге, был виден ему издалека. Легкий ветерок шевелил полы минтана. Погони не было. Опасливо косясь по сторонам, Мастан свернул с дороги и полями поехал в деревню.

Кругом мертвая тишина. Только треск сухой травы под ногами лошади да осторожный цокот копыт… Мастан был весь в поту. Натянув поводья, он в последний раз оглянулся. Во всей долине никого не видно.

Въехав в деревню, Мастан пустил коня галопом. На полном скаку осадил возле кофейни.

— Беда!

Завсегдатаи кофейни окружили его со всех сторон.

— В засаду мы попали. Возле тополей.

— В какую засаду?

— Хаджи убили… Стреляли и в меня, да промахнулись…

— А много их было?

— Не знаю, из-за кустарника стреляли.

— Вот бандиты, вот янычары! Три года назад тоже одного убили из-за денег.

— Мне показалось, что там был Ибрам Салих. Я не разобрал как следует.

Крестьяне давно смекнули, что стрелял Ибрагим Салих — кому же еще?

— Нет, он не решится, — загудели в толпе. — Он только языком мелет.

— Я не жандарм — голову ломать, кто да кто стрелял, — заключил Мастан, беря лошадь под уздцы. — В касабу сообщу, пусть, кому положено, расследуют.

Весть об убийстве Хаджи Живодера мигом разнеслась по деревне. Зюбейде-ханым встретила мужа на дороге.

— Ты чего? — набросился на нее Мастан.

— С тобой ничего не случилось?

— Нас так просто не возьмешь, — засмеялся он.

— Слава аллаху!

Алие испытующе смотрела на отца. Она никогда не чувствовала к нему особой привязанности, а в последнее время была и вовсе равнодушна. И все же странно, что мысль о том, что его могли убить, совсем не испугала ее. Девушка вспомнила, как Хасан рассказывал ей о жестокости отца. Ведь тогда его слова причинили ей боль. А сейчас она без ужаса готова примириться с его смертью. Алие старалась отогнать эти мысли, но все возвращалась к ним. Вспоминала тот разговор с Хасаном — это было давно, а она помнит каждое его слово. И вдруг ее охватило желание увидеть Хасана вновь, сейчас, сию же минуту, во что бы то ни стало!

Но она только повернулась и побрела на кухню.

Ибрагим Салих расстегнул минтан, подставляя грудь легкому прохладному ветерку. Он сидел в седле как влитой. Ничто не мешало ему думать свою думу. Забытая винтовка болталась за спиною. Лошадь шла сама по себе, он лишь изредка машинально трогал ее шпорой.

Подъехав к источнику, где он собирался напоить лошадь, Ибрагим даже забыл отпустить поводья, и лошадь не могла дотянуться до воды. Она несколько раз мотнула головой, но он и этого не заметил. Через некоторое время вновь пришпорил лошадь, и она затрусила по дороге.

Он был словно во сне. Губы его шевелились, шепча какие-то слова. Лошадь сама знала дорогу в Караахметли. Почуяв близость деревни, она пошла галопом, раскачивая своего седока из стороны в сторону. Очнувшись, он потянул к себе поводья.

Вот и деревня, первый дом — Чюрюков. Стоявшие у ограды крестьяне удивленно проводили глазами странного всадника — он не ответил на их приветствие, словно не слышал ничего. Показалась кофейня. Навстречу ему бежали люди. Кто-то остановил его лошадь, взяв ее под уздцы.

— Ибрам Салих!

Он очнулся. Дештиман дергал его за рукав. Ибрагим спешился. Глаза его смотрели печально и беспомощно.

— Ты пролил кровь! — Дештиман ударил его по щеке.

Пощечина прозвучала в тишине, как выстрел.

Дештиман ударил еще раз. Ибрагим не отворачивал лица. Слезы катились по его щекам. Толпа повалила назад в кофейню, увлекая его за собой. Он тяжело рухнул на стул.

— Я убил… Три пули у меня было… Все всадил в него. Будь еще одна — и Мастана убил бы…

Слезы не давали ему говорить. Кто-то, сочувствуя парню, вылил ему на голову кружку воды.

— Позовите его отца! — распорядился Дештиман.

— Не надо, — выпрямился Ибрагим Салих. — Как я ему в глаза погляжу?

— Значит, ты убил? — переспросил для верности староста Керим.

— Я.

— За что? — Староста тронул его за плечо.

Ибрагим вздрогнул.

— Я должен был его убить!

— Сам, значит, сознаешься?

— Сознаюсь, все одно пропадать.

Староста облегченно вздохнул. Преступник сам покаялся. Теперь можно спокойно ждать приезда жандармов.

— Полагается тебя связать, — приступил он с веревкой к Ибрагиму.

— А зачем ты, староста, за жандармов работаешь? — вмешался Дештиман.

Сконфуженный Керим сунул веревку в карман и уселся напротив преступника. Ибрагим пустыми глазами глядел в одну точку. Вдруг дверь тяжело скрипнула. На пороге встал его отец — дядюшка Дурмуш. Он медленно подошел к сыну.

— Ты убил человека… Не ожидал, что придется провожать тебя в тюрьму.

Ибрагим молча рыдал, прижимая руки отца к своему лицу.

— Юсен скоро вернется, забудьте меня, — он судорожно глотнул воздух. — Прости меня, прости!

— Прощаю. — Голос старика дрожал…

Жандармы приехали только под вечер. Старший был сердит.

— Нашли время для убийства. И место выбрали! Сюда и шайтан не сунется. Ну, где он?

— Это я! — Ибрагим поднялся со стула.

— Хорошо придумал. Его — на кладбище, а себя — в тюрьму?!

Унтер отстегнул от пояса наручники и нацепил их на Ибрагима, не переставая ворчать:

— Работаешь, как ишак, ни дня, ни ночи не видишь.

— Ночи теперь темные, подождали бы до утра, — предложил староста. — Скажете потом, что искали преступника.

— Нет уж, мы пойдем. Эй, шагай вперед! — крикнул унтер Ибрагиму.

Тот послушно встал впереди всадников. Дядюшка Дурмуш, не шевелясь, смотрел ему вслед.

— Эх! — вздохнул кто-то в толпе. — Хоть и убийца, а все-таки сын родной!

— Не печалься, дядя Дурмуш, видно, такая его судьба.

Старик потер лоб ладонью.

— Видно, так…

Он нагнулся и долго искал на полу упавшую палку, чтобы скрыть от людей слезы.

Услыхав об аресте Ибрагима Салиха, Хасан вспомнил, как таскали в касабу его самого, как, выпуская его, чиновник велел ему прийти еще раз, через неделю. А с тех пор уж не одна неделя прошла. Как бы не было беды! Он решил наведаться в касабу. Оповестил всех соседей, чтобы к вечеру написали письма (в Караахметли почты нет, письма отправляют с оказией).

На другой день вышел с зарей. Шагалось легко, весело. Вот уже и шоссе. Задержался немного у родника. Сполоснул руки, лицо и уселся на свое любимое место под тутовым деревом, потом огляделся. Неподалеку на пригорке маячила повозка Мастана. Хасану стало не по себе, но он отогнал тревогу: «Какое мне до него дело!» — и растянулся на земле, глядя на небо и хлопая себя ладонью по лицу, чтобы поймать щекочущего кожу травяного клопа.

Повозка подъехала прямо к Хасану и остановилась. Из нее вышли Мастан и Алие. Хасан приподнялся.

— Селямюналейкюм, — приветствовал его Мастан.

— Алейкюмселям.

— В касабу?

Хасан кивнул.

— Идите к нам в повозку, — сказала Алие.

— Я груз тяжелый, — улыбнулся Хасан.

— Садись, садись, — поддержал Мастан. — Мои лошади вытянут.

Хасан сел. Если бы не Алие, не согласился бы ни за какие деньги. И почему при этой девушке он так смущается, власть над собой теряет? Вот бы на ком жениться! Да разве она ему пара?

Хасан сидел рядом с Мастаном, напротив Алие. Девушка в упор рассматривала его.

— Какое дело у тебя в касабе? — спросил Мастан.

— Скучно стало, решил погулять.

— Что ж, молодому только и гулять.

— Да, в деревне очень скучно жить, — сказала Алие.

— Нам не привыкать, — ответил Хасан. — Это я так что-то захандрил. Нездоровится вроде…

— От усталости, должно быть, — сказал Мастан.

Разговор явно не клеился. Алие продолжала с любопытством смотреть на Хасана.

— А то давай с нами в больницу! — после некоторого молчания сказал Мастан.

— Кто ж у вас заболел?

— Ее везу. — Мастан показал на дочь. — Что-то тоже все время грустная ходит.

Хасан глянул на девушку.

— Пусть сгинет хворь, как вчерашний день.

— Спасибо, — улыбнулась Алие.

Он смущенно опустил глаза.

Повозка въехала в касабу. Хасан соскочил на мостовую.

— Благодарствую! Счастливого пути!

Он направился прямо в суд. Секретарь, у которого он спросил о Хусейне, долго рылся в бумагах и, наконец, объявил:

— Его здесь давно нет. Они пожениться успели.

Хасан облегченно вздохнул, словно груз свалился с его плеч. Теперь надо сходить в тюрьму. Хоть и не приемный сегодня день, но можно к ограде подойти, поговорить. Особенно хотелось ему повидаться с Гюрро. Приближалось как раз время прогулки.

Вот надзиратель открыл большую дверь. Заключенные выходили по одному и по двое. Гюрро шел последним.

— Гюрро! — окликнул Хасан.

Тот завертел головой.

— Ула! Это ты, Хасо?

— Я самый!

— Как твои дела?

— Спасибо, ты-то как?

К Гюрро подошел надзиратель, стал отгонять от решетки.

— Прощай! Ефрах я ельби! — донеслось до Хасана. Слезы навернулись ему на глаза.

— Ефрах я ельби, — тихо прошептал он.

Возвратившись к вечеру в деревню, Хасан никак не мог угомониться, пошел снова бродить по горам.

Вдыхая полной грудью ночную прохладу, он дал волю своему воображению.

Из головы не выходила Алие. О чем бы он ни думал, мысли его вновь и вновь возвращались к ней. Что она хотела сказать своим взглядом там, в повозке? Тысячу значений можно приписать такому взгляду. А вдруг он тоже нравится ей? Думать об этом было приятно — она красива и богата. Только вряд ли… Алие выросла в касабе, кого только она там не повидала! Врачи, инженеры, адвокаты! Что такое он перед ними? Ничто! Не может его полюбить Алие. «Увидела себя голодная курица в амбаре с ячменем!..» А все-таки как она глядела на него из-под опущенных век, как вздыхала!.. И прямо на глазах у отца!

Хасан достал сигарету и глубоко затянулся. Внутри у него горело, он жадно вдыхал в себя дым, словно стараясь заглушить терзающую сердце тревогу. Рассудить трезво — разве сможет он пойти к Мастану и попросить руки его дочери? Никогда в жизни! Для Мастана он нищий, голодранец. Увезти ее? Но куда? И что он потом будет делать? Ну он-то еще куда ни шло, а она, дочь аги, воспитанная в городе?

Опять понесло те же воды в ту же реку!

Ничего не надумав, Хасан вернулся в деревню, а ноги сами направились к дому Мастана. Он остановился за углом. Отсюда было видно ярко освещенное окно. Лампа «люкс» далеко разливала сильный, ровный свет. Мастан долго был единственным в деревне обладателем такой лампы. Когда Муса тоже завел себе «люкс», ага даже обиделся на него.

За белой занавеской мелькнула тень. Надо уходить, да ноги будто приросли к земле… Тень опять приблизилась к окну. Конечно, это ее тоненькая фигурка! Она разговаривала с кем-то через плечо, то и дело оборачиваясь назад. Хасан невольно подошел ближе к окну. Слышны были обрывки разговора. Голос Алие звучал приглушенно, но кое-что можно было разобрать.

— А чем он хуже других? — говорила девушка. — Почему ты придаешь этому такое значение?

Мастан говорил что-то назидательно, она отвечала резко.

— Он крестьянин… — долетело до Хасана. — Наша честь… Древний род…

«Кого-то хвалят, кого-то ругают — ничего не понять!»

— Воля твоя, — сказала Алие, и тень ее, как веточка на ветру, метнулась в сторону.

Разговор продолжался, но Хасан не мог уловить ни слова… И вдруг…

— Я не променяю Хасана на десять докторов! — явственно донеслось до него.

Он даже вздрогнул. Значит, это о нем шел разговор? Значит, это все возможно?!

Все, о чем он мечтал на горе́!

Как безумный, мчался Хасан, не разбирая дороги. Она не променяет его на десять докторов! Так и сказала отцу в лицо! Чего же он-то боится? Нечего ему бояться. Он все сделает для своей Алие. Раз она отцу решилась такое сказать — значит, Хасан ей действительно нравится. (В суеверном страхе, чтобы не спугнуть свою судьбу, Хасан даже мысленно не произносил слова «любит».)

Месяц был уже высоко. Грудь Хасана распирало от нахлынувшей радости. Если бы сейчас ее увидеть! Он сказал бы ей все, что переполняет душу.

Во всем мире сейчас существовала только она. Богатство ее отца, конфискованные земли крестьян — это было забыто.

Обежав деревню кругом, он опять очутился возле ее дома. Лампа уже была погашена. Он прошел мимо самого окна.

— Хасан!

Хасан обернулся. Она, Алие!

— Гуляю вот… Что-то не по себе…

— И мне не спится. Давай поговорим о чем-нибудь.

— Увидят еще…

Алие ничего не ответила.

— Приходи завтра утром к реке, — осмелился он.

— Приду, — кивнула она.

— Я буду ждать. До свидания!

Бредя домой, Хасан и сам не верил тому, что случилось. Неужели он действительно говорил с Алие? Неужели он опять увидит ее завтра?

Мать не спала.

— Хасан, как ты поздно! Случилось что?

— В горах был с ребятами.

— Я уж не знала, что и думать.

— Не волнуйся ты за меня. Куда я денусь?

— У меня ведь больше никого нет. Ты вся моя опора в жизни…

Хасан долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к старческому кашлю матери в ночной тишине.

На следующий день Хасан встал с зарей. Позавтракав базламой[32] с козьим сыром, вышел на улицу.

— В горы пойду, — сказал он матери. — Если к обеду не вернусь, не волнуйся.

— Иди, сынок, иди. Твое дело молодое.

Одним махом очутился он у Булака, на своем любимом месте — под тутовым деревом. Придет ли Алие? Если и придет, то не в такую же рань. Давай-ка, Хасан, обдумай пока все хорошенько.

Подумать было о чем. Уехать из Караахметли вместе с Алие? Если бы он не был простым крестьянином, а она — дочерью аги! А уехать — обратно пути уже не будет. Говорят же: есть дорога на родину, да путь заказан.

Деньги, деньги стоят между ними. Если в деревне узнают, что он сватается к Алие, его на смех поднимут. Даже сердечные друзья Сердер Осман и Сейдали будут потешаться. А мать? «Деньги к деньгам льнут, — скажет она. — Колокольчик на шее верблюда и тот гремит: „Деньги к деньгам, деньги к деньгам!“» Эх, не будь этих денег на свете, была бы Алие такой же, как Хатидже, Айше, Фатьма, Дене, — как все другие девушки в деревне. Проклятые деньги Мастана! Если б был Мастан таким же, как он, бедняком, боялся бы конфискации… Но ведь сказала же Алие: «Не променяю Хасана на десять докторов». Да что там — сгоряча, наверно, сказала! Очутись здесь сейчас не десять, а хоть один доктор, солидный человек, с деньгами, с положением, которого все называли бы «господин доктор»… Что такое Хасан перед ним? Жалкий крестьянин из деревни Караахметли.

Солнце поднялось высоко. На тутовом дереве весело щебетали птицы. Хасан закурил. В последнее время он много стал курить — почти по пачке в день.

Вдали показались фигуры женщин, идущих к источнику за водой. Все здесь бедняки, как и он. Кроме Мастана. Подойди он сейчас к ним и скажи: «Слушайте, я сватаю Мастанову дочь», — вот смеху-то будет! Все, все в деревне безоговорочно признают, что Мастан другим не чета, сортом выше. Да, наверное, выход только один: надо заработать деньги, много-много денег.

И тут он увидел Алие. Она чуть не бегом бежала. Хасан поднялся в волнении. Стал ворошить рыхлую землю носком бабуша. Сейчас он ей все скажет. Пальцы его мяли сорванный с дерева листок.

— Ты зачем меня звал? — подбежала девушка.

— Поговорить с тобой хотел, — начал Хасан нерешительно. — Сказать тебе кое-что надо. Только боюсь, смеяться будешь…

— Говори. Не буду смеяться.

— Знаешь, в тот день, когда я тебя увидел…

Алие покраснела — поняла, о чем пойдет речь.

— Я долго думал, — продолжал Хасан, не поднимая на нее глаз, — все не решался сказать. Вот решился теперь, хочешь — смейся, хочешь — сердись.

— Что же ты хочешь мне сказать?

Хасан оробел. Вдруг она обернет все в шутку?

— Ты из богатой семьи… Выросла в городе…

— Ну…

— А я бедный крестьянин. Да еще должник твоего отца. Наверно, это глупо с моей стороны, но сердцу не прикажешь…

Алие прикусила губу. Она ждала этих слов. Но оказалось, что они несли в себе не только радость. Она должна решать за двоих, и решать сейчас же.

— С тех пор, как увидел тебя в первый раз, все о тебе думаю, — говорил Хасан. — Вчера, когда в повозке ехали вместе, я понял, что творится с моим сердцем…

Он опять запнулся, не зная, чем кончить свою речь. Сказать: «Давай поженимся», — еще засмеется. Лучше просто сказать: «Я тебя люблю».

— Твои глаза день и ночь стоят передо мной, жгут меня, как раскаленные угли.

Алие слушала, не произнося ни слова. Хасан по-своему истолковал ее молчание.

— Знаю: мы друг другу не пара. Твой отец богатый, ты красивая, не то, что я.

— Не надо так говорить, — обеспокоенно сказала девушка.

В страшном возбуждении Хасан привстал с места. Не зная, куда девать руки, сунул их в карман, сжал в кулаки.

— Мне б только видеть тебя. Больше ничего не надо.

— Я… — Девушка остановилась на миг и, поборов смущение, продолжала: — Я поговорю с отцом.

— Не надо! — Хасан даже весь встрепенулся. — Не навлекай беды на наши головы!

И тут же устыдился своих слов: она подумает, что он за себя боится! Он взъерошил волосы, потер лоб.

— Он ведь запрет тебя.

— Пусть! Это не страшно.

Вот какая девушка! Другая бы на ее месте испугалась, а эта сама решила, да так просто, без ломанья, без притворства…

Хасан тихонько потянул ее за руку — к источнику подошли женщины. Повинуясь ему, Алие поднялась. Сделала несколько шагов, и толстый ствол туты заслонил их от всего мира. Хасан робко обнял девушку за плечи, зарылся лицом в ее густые волосы.

— Ты все знаешь… — прошептал он.

Несколько дней Алие не показывалась на улице. Хасан ни разу, даже мельком, не видел ее. Зато Мастан без конца попадался ему на глаза и смотрел на Хасана так, словно готов был сожрать его. Неужто Алие все-таки рассказала отцу? Надо побыстрее вернуть ему долг. Два дня назад Хасан все до последнего зернышка перевез с поля, рассыпал пшеницу на крыше соседнего заброшенного дома, солому сложил в амбаре. Прикинул: зерна получалось двадцать шесть мер. Четыреста — пятьсот лир можно выручить. Сто пятьдесят лир он отдаст Мастану, сто пятьдесят — товарищам. И самому немного останется.

Мастан смотрит на него волком. Верно, замышляет что-то. Но пшеница уже собрана. Что теперь Мастан может ему сделать? Он в любое время продаст свою пшеницу и выплатит долг.

Как-то под вечер сидели в кофейне. Пришел и Мастан. Давненько он тут не показывался. Пришел он с работником, но тот сразу убрался куда-то, потом вернулся, примерно через час, и сел с Мастаном играть в нарды.

Через десять минут дверь с грохотом отворилась, и в кофейню ввалился Дуран.

— Хасан! — он задохнулся. — Твой амбар горит!

Хасан вскочил, все вскочили, а Мастан даже головы не поднял.

Не разбирая дороги, бросился Хасан к амбару. Пламя полыхало вовсю. Прибежавшие раньше соседи до его прихода успели вытащить только один мешок пшеницы. Как выпущенная из лука стрела, Хасан ринулся в огонь. Кто-то загородил ему дорогу.

— С ума ты сошел! Пусть уж лучше пшеница сгорит.

Хасан вырывался, бился руками и ногами. Подоспел еще народ, схватили его за руки, держали крепко. В бессильном отчаянии смотрел он, как у него на глазах горит его добро. Сейчас затрещат балки, рухнет кровля. Это не амбар горел — горела его последняя надежда, самая последняя…

Неспроста так упорно сидел Мастан в кофейне у всех на виду. Это он все подстроил! Испугать Хасана хочет, выжить его из деревни. Вот, значит, в чем дело!.. Хасан усмехнулся. Этот лихоимец, богач, гроза всего Кесикбеля, боится его, бедняка с тридцатью дёнюмами земли! Хасан повернулся и зашагал прочь. На него смотрели с удивлением. Только что рвался в огонь, как безумный, а теперь — словно и не его амбар горит. Не обернулся даже тогда, когда с треском рухнули стропила.

Словно другой человек родился в нем — спокойный, решительный, бесстрашный. Мерным шагом вошел он в кофейню.

— Все, — сказал Мастану, — сгорел амбар. Теперь бери мое поле, руби мою голову.

— Что ты мелешь?

— Ты знаешь что. Амбар не джинны подожгли.

— Я при чем? Я здесь сидел. Все видели.

— Забирай поле, руби мою голову! А я знаю, что мне делать.

— Содеянное аллахом не сваливай на его раба. Не бери грех на душу.

Хасан вышел все тем же размеренным шагом.

Да, в этом году конфискаторы в первую очередь постучали в дверь Хасана. А тому хоть бы что! Куда девался парень, который трясся над своим клочком земли? Товарищи предлагали ему помощь, собирались идти просить за него — он ни на что не соглашался. Замкнулся в себе. Уйдет с утра в горы, бродит там до ночи, все думает о чем-то. Даже с Сердером Османом, Рыжим Османом и Сейдали перестал водить компанию. Изредка зайдет в кофейню, посидит там молча и уходит. Чаще всего его видели возле дома Мастана. Тот не гнал его. Похоже было, что побаивался. Один только раз подослал своего работника. Тот встал у Хасана на дороге.

— Чего тебе здесь надо? Ну!

Хасан молчал. Тот его за шиворот.

— А ну, проваливай, чтоб духу твоего здесь не было!

Хасан с силой стряхнул его руку. Тот в драку полез. Силен Мастанов батрак, да и Хасан ему не уступит, хоть от удара в лицо в глазах у него потемнело, из губы сочилась кровь. Он стер ее рукавом, да так и замер с поднятой рукой, не слушая, как хрипло бормочет его противник: «Поди прочь, говорю. Нечего тебе здесь делать». В окне стояла Алие. Позабыв обо всем, они молча глядели в глаза друг другу, как завороженные. За спиной девушки показался Мастан, оттащил ее в глубину комнаты, захлопнул окно.

Чего только не болтали в деревне, а в толк не могли взять, что означают эти безмолвные прогулки Хасана и почему Мастан зубами скрежещет, едва услышит его имя. Одно ясно было всем: где-то схлестнулись между собой их дороги.

О Хасане говорили много. Кто его героем считал, кто сумасшедшим. Изменился человек. Прежнего Хасана уже не стало.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В Йеменской пустыне камыш качается… Что было — ушло, не возвращается. (Из народного плача)

Кроме поля Хасана, Мастан в этот год прибрал к рукам еще три, да заодно и виноградник Мехмеда-кузнеца. Виноградник-то, правду сказать, бросовый. Мехмед никогда им всерьез не занимался. Раньше его кузница кормила, подковы ковал такие, что со всей округи к нему съезжались (но об этом в деревне помнят только старики), а когда бросил кузнечное дело — искра выжгла один глаз — стал выращивать фасоль на берегу реки. Потом расчистил заброшенный минеральный источник и надумал возить в город целебную воду. Привезет бутыли четыре, разольет по маленьким бутылочкам и продает.

Что ни неделя — лир восемь — десять выручает. Да только они ему к рукам не прилипают — идет прямиком в кабачок и наливается вином, как бочка. Если бы не эта его проклятая страсть, мог бы жить припеваючи. Сорок лир в месяц — в деревне это не шутка!

Мастану он должен был четыреста лир. Когда тот предложил уступить ему в счет долга виноградник, Мехмед и глазом не моргнул.

— Кому нужен попугай в мечети!

А участок вместе с источником стоил все три-четыре тысячи. Таких денег в Кесикбеле никто и в глаза не видывал. Приехали из города чиновники и оформили сделку.

Ловко все удавалось Мастану!

У Ибрагима Салиха, Хаджи Слепого и Будуклу тоже уплыли поля в этом году. Все трое не успели спасти урожай от дождевых потоков. Мастан, как гиена, терпеливо выжидал и хватал свой кусок, когда приходило его время.

Теперь вся долина Дюзкесик, в которой было дёнюмов триста самой лучшей в Кесикбеле земли, оказалась в его руках. Оставалось только повернуть в нее речку Канаре. Это была не речка, а грязный сточный ручей, текущий из касабы, но для жаждущих полей и такая вода была бальзамом.

Мастан принялся за дело решительно. Выписал из касабы подрядчика. Подсчитали — затея получалась дорогая. Но Мастан никогда не отступал от того, что заберет себе в голову. Батракам его было не справиться — еще работников поднанял. Караахметлийцы с тревожным недоумением обсуждали всю эту затею, но работать к Мастану никто не шел.

Людей набрали в Узерлике, в Харымлы, в Гюллю. Работа закипела. За восемь-десять дней навезли кучу цемента, прорыли к полям глубокий арык, перегородили старое русло бетонной стенкой. Вода устремилась на поля Дюзкесика.

Довольный и благодушный, Мастан разглагольствовал в кофейне:

— Слава аллаху, еще одна забота с плеч долой! Теперь увидите, что это за земля. Правду говорят: ухаживаешь за ней — будет сад, не ухаживаешь — будет камень.

— Верно, хозяин, — лебезил Муса. — Умный ты человек, ничего не скажешь.

Мастан слушал с довольным видом. Сам себя он хвалил редко, но лесть очень любил.

Крестьяне только и говорили, что о новом канале, искали скрытого подвоха — Мастан просто так ничего не делает. Всем известно: стоит ему только пальцем шевельнуть, как на людей обрушивается новая беда. Не станет он браться за дело, от которого не будет им пакости. Какая же новая напасть таится за этой стеной?

— Что бы все это значило? — разводил руками Сердер Осман. — Ума не приложу!

— Плетет паук для нас новую паутину, — отвечал Сейдали.

— Это как же?

— Как — не знаю. А только не станет он деньги зря тратить. У него каждый куруш на счету, а тут вон какую стену возвел!

— Это верно, новый капкан готовит.

— Что же делать? Может, стену проломить?

— А если и впрямь проломить?

— Узнают…

— Пусть узнают. Ну и что?

— Что нам сделает твой Мастан? Долг мы выплатили. Теперь бояться нечего.

Сейдали ударил кепкой оземь.

— Эх, была не была!..

Так и порешили: проломить стену. Оставалось обсудить, как и что делать, чтобы не попасться никому на глаза.

— Ночью надо туда идти, — сказал Рыжий Осман.

Сейдали отряхивал о колено поднятую с земли кепку.

— Ясное дело, ночью. Не днем же у всех на виду: приходи медведь, рви меня!

— Выйдем ночью, возьмем с собой мотыги, — продолжал Рыжий Осман, — и за дело. Мы его проучим!..

— А если нас кто увидит?

— Кому там быть среди ночи? Ведь это поле — не гулянье, не ярмарка.

— Мастан хитер. Уже, наверно, и сторожа поставил.

— Вот упрямый верблюд! Да что это — военный объект, чтобы его охранять?

— Кто его знает! Мастан такая ехидна.

— Ладно, там видно будет.

— Да чего там! Навалимся все сразу и до утра гору своротим, не то что эту стену!

Договорившись, разошлись по домам ужинать, сжигаемые радостным нетерпением, словно дети, ожидающие утра праздничного дня.

Утомленные зноем деревья тихо шелестели листьями, радуясь ночной прохладе. Первым в условленное место явился Рыжий Осман, за ним — Сердер Осман. Вместе дождались Хаджи и Сулеймана. У каждого в руках по кирке. Молча двинулись в Дюзкесик. Миновали мост, поднялись на крутой берег реки. Подошли к стене. Подождали, пока совсем стемнело.

— Вы оставайтесь здесь, а я посмотрю, — прошептал Рыжий Осман и на цыпочках, крадучись, побежал вдоль стены.

— Идите сюда, — тихо позвал он. — Никого нет!

Друзья постояли еще немного, прислушались — все тихо — и принялись за дело. Работа шла споро, слышалось только частое постукивание кирок да прерывистое дыхание. Все думали только об одном: поскорее бы проломить эту стену, словно за ней их ждал клад. На небо вышла луна. От падающего в воду щебня тихо всплескивали речные струи. Работали без устали, в состоянии непрерывного возбуждения. Особенно радовался Рыжий Осман. Улыбка растягивала его рот до ушей.

— Видали, братцы?

Когда друзья пустились в обратный путь, вся долина была залита мягким лунным светом. Под их ногами чуть слышно скрипели песчинки.

Возвращались не торопясь, все с тем же ощущением праздника.

На другой день все четверо поднялись рано, разбуженные любопытством. Интересно, что будет делать Мастан? Взбесится, наверное, от злости!.. Однако в деревне узнали об этом только после обеда. Крестьяне разводили руками, удивлялись.

— Кто бы это смог?

— Ты подумай — за одну ночь! С такой работой и силачу не совладать.

— Святого Мастан потревожил. Святые мощи там зарыты.

— Э-э-э! А что я вам говорил? Никто меня тогда не слушал…

Весть о разрушенной стене пулей вонзилась в сердце Мастана.

— Что? — вскочил он. — Разрушена?

— Разрушена, — сокрушенно подтвердил принесший известие батрак.

— Я им покажу!.. Со мной шутки плохи. Я Мастан! Материнское молоко у них носом пойдет!

Задыхаясь, он побежал к реке.

— Собаки! — доносились в деревню его вопли. — Когда я спал… Да я им покажу, мать их!.. Я их проучу, не будь я Мастан!..

Безобразно ругаясь — никто и не знал, что он может так ругаться, — он долго искал хоть какой-нибудь след злоумышленников, разгребал ногой щебень, словно надеялся найти под ним виновника своей беды. Потом оседлал коня и поскакал в касабу, то и дело яростно пришпоривая лошадь, — срывал на ней зло.

Вслед за этим событием потянулась целая цепь других — крестьяне не успевали обсуждать новости. В деревню приехали жандармы, допрашивали тех, кого подозревал Мастан. А у того вся деревня на подозрении: Ахмет, Мехмет, Али, Сулейман, Хасан, Реджеп… Однако допрос не дал никакого результата. Жандармы пообещали найти виновника, с тем и уехали.

Между тем крестьяне всерьез уверовали, что Мастанову стену разрушил святой, старец Этхем, мощи которого были погребены на берегу речки. По всей деревне ходили рассказы о чудесах, совершенных святым, начиная от смерти председателя муниципалитета, который превратил городское кладбище в парк, и кончая смертью человека, невзначай помочившегося у могилы старца.

— Святой всемогущ! Построй хоть железную стену — он и ее разрушит.

— Беду накличет на свою голову этот Мастан. Где это видано, чтобы рядом с могилой святого стену ставить! Пусть благодарит аллаха, что сам жив остался!

Мастан от таких разговоров приходил в ярость. Он ненавидел всю эту проклятую деревню. И ни единого друга, не только в Караахметли, а во всем Кесикбеле, во всех его сорока деревнях!.. Те, что от его щедрот кормятся, его собственные батраки и работники, в счет не идут. Это все собачьи души: пока кормишь, они не лают. С кем поделиться, облегчить свое сердце?

Затосковал Мастан. Впервые в жизни ощутил он страшную горечь одиночества. К Мусе пойти или к Хафызу Оголтелому? Нет, это тоже друзья его денег. А дай им волю, они бы его живьем съели. Где найти друга, которому можно довериться, который не бросит в беде? Во всем мире нет такого человека. Всегда и везде улыбались люди не ему, а его кошельку. Совсем загрустил Мастан.

Злоумышленников так и не нашли. Мастан ходил сам не свой, чувствуя себя побежденным. Он мог стоять упорно на своем — построить новую стену. Но эти негодяи и ее снесут, ослы упрямые. Ставь десять стен — все десять снесут. Будут знать, что подохнут в тюрьме, — а все же снесут. Этот народец ему известен. Как бодливая коза: раз подняла свои рога — потом с ней не справишься.

Не хотелось Мастану признавать себя побежденным. Как можно допустить, чтобы все вокруг над ним насмехались, а виновники ходили безнаказанными?! Он поставит сторожа у новой стены. Но сколько можно держать его там? День, два, ну, пять дней, а дальше?

Он не выходил из дому; в глазах у каждого, начиная от малых детей, которые еще кирку держать не умеют, до старого дядюшки Вели, чудилась ему усмешка. Да и Муса, дружок двуличный, и Хафыз — все они хороши.

Измученный своим одиночеством, Мастан забрел как-то раз в кофейню. Угрюмо бросил, не поднимая головы:

— Здравствуй, Муса!

— О хозяин! Совсем запропал!

Мастан мрачно молчал.

— Я тебя обидел? Что случилось, хозяин?

— Ничего, — отрезал Мастан.

— Чай приготовить?

— Давай.

— Не заболел ты, хозяин?

— Нет. Так — настроение плохое.

Муса уже ставил перед ним чашку.

— Спасибо.

Муса разочарованно вздохнул и отошел к очагу, Мастан наблюдал за ним краешком глаза, медленно отхлебывая чай. Не посмеивается ли и этот втихомолку? Нет, Муса со спокойным, приветливым лицом занимался своим делом. Мастан и за это был ему благодарен. Решил польстить:

— Давай еще чашку! Хорош у тебя чай. Поневоле выпьешь.

— Достоин того, кто его пьет, хозяин.

— Как ты думаешь, кто разрушил стену? — не выдержал Мастан.

— Кто его знает? Крестьяне говорят, святой. В кофейне только и слышно, что ты рассердил святого.

— Болтовня это! Сами сломали ее, проклятые ослы!

— Если бы кто-нибудь из здешних, проговорились бы.

— Сам-то ты как думаешь?

— Да уж какая-то вошь оставила свой помет.

— А как же! Они у меня пожалеют! Я им устрою!..

— Устроишь, хозяин. И правильно сделаешь.

— Обязательно! Они узнают, что значит играть с Мастаном.

— Построишь новую стену — и пусть злятся!

— И построю. Их, что ли, испугаюсь! Меня соплей не перешибешь.

— Не перешибешь.

— Налей-ка еще чайку.

Муса усердствовал. Сиял с верхней полки стакан с позолоченными краями, который подавался только важным гостям, и поставил перед Мастаном. Тот поднял стакан на свет.

— Никогда из такого не пил. Высший класс!

Вошел новый посетитель:

— Чаю! Да покрепче.

Муса поспешно вернулся на свое место.

К обеду кофейня наполнилась людьми. Разговор, как обычно в эти дни, вертелся вокруг разрушенной стены. Все наперебой рассказывали о святом. Тому он встретился на реке в зеленом плаще дервиша, с белой бородой; этот видел, как он молился под тутовым деревом.

— Мастан решил новую стену строить, — забросил удочку Муса.

В кофейне мгновенно воцарилась тишина.

— Когда?

— Скоро.

Муса опять склонился над своими чашками, исподтишка следил: как будет воспринято известие?

— Э-э-э… — протянул один.

— Вот вам и «э-э-э»! «Пусть, — говорит, — тысячу раз ломают — тысячу раз построю!» Что ему…

— Будь у меня деньги, и я бы строил, — протянул глубокомысленно другой.

— Беду он накличет на свою голову, — веско сказал Дештиман. — Клянусь аллахом, покарает его святой. Вот посмотрите. Помните, что случилось с председателем муниципалитета? Плюньте мне в глаза, если и сейчас не будет так.

— Мне-то что за печаль, — ретировался Муса. — Покарает так покарает.

— Пусть тогда подает на святого жалобу! — выкрикнул Сердер Осман.

Шутку его одобрили дружным хохотом. Муса обозлился. Он ожидал, что его слова произведут совсем другое впечатление. Но никто из крестьян не беспокоился. Пусть себе строит! Святой за себя сумеет постоять. Глядишь — и правда помрет Мастан неправедной смертью.

Через несколько дней на берегу реки опять лежал цемент и копошились строители. Новую стену возвели еще выше и толще прежней. Мастан специально так приказал.

Крестьяне надеялись, что старец Этхем разрушит ее в первую же ночь. Однако прошел день, другой и еще несколько дней — стена стояла целехонька. Приуныли крестьяне. Но вера их в старца Этхема оставалась непоколебимой. Каждое утро они отправлялись проверять, сделал ли святой свое дело.

— Вот увидите, разрушит, — утешали они друг друга.

Сердер Осман ходил, задумчиво посвистывая, — знал, что в первую неделю действовать рискованно. На одиннадцатый день стена была разрушена.

— Пусть сгорит мой хлеб, если вру! — захлебывался Хусейн из семьи Молламатов, первым принесший радостную весть. — Идет он по реке. Плащ на нем такой зеленый. В руке большущие четки. Испугался я, а он через кусты — и в свою гробницу. Пусть лопнут мои глаза, если вру!

После этого уж никто не сомневался в том, что разрушает стену старец Этхем.

Мастан и тот присмирел. За всеми этими событиями он совсем забыл про Хасана. А того теперь в деревне почти и не видели. Он стал часто наведываться в касабу, то дня на три уйдет, то на неделю. Там всегда можно заработать немного денег, если человек согласен на любую работу. Не будь у Хасана Алие и — в глубине души — желания отомстить ее отцу, он совсем бросил бы деревню. Узы, связывающие его с односельчанами, сильно ослабли после того, как он потерял землю. Иногда, работая где-нибудь на стройке, он вспоминал вдруг свое поле. Не по душе ему были эти строительные работы, руки его тосковали по земле. В деревне он сам себе хозяин. Знал свое поле вдоль и поперек. С закрытыми глазами мог сказать, где земля сухая, где влажная, где каменистая. Злость и обида вновь поднимались в нем в такие минуты.

Все его мысли по-прежнему были только об Алие. Но теперь он не тешил себя сладкими надеждами. Он скажет ей, чтобы она его забыла, что все их мечты рухнули, что последняя спасительная веточка, за которую он держался, обломилась. Входя в деревню, он с задумчивым и сосредоточенным видом, опустив голову, шел домой и бросал на стол покупки и остатки денег.

Однажды он заглянул в кофейню. Давно он там не бывал. Обвел всех взглядом: «Здравствуйте!» — и направился к столу, где сидели Сердер Осман и Ташчи.

Лицо Сердера Османа расплылось в улыбке.

— О! Наш Хасан! Здравствуй, здравствуй! Добро пожаловать!

— Рад вас видеть.

Сердер Осман от радости не знал, что и сказать, словно Хасан воскрес из мертвых.

— Эй, неси чаю! — наконец крикнул он хозяину.

Хасан закурил «зеленую лягушку». Сердер Осман колебался: рассказать Хасану про их проделки или нет? Он боялся расстроить друга: разговор-то пойдет о поле, о земле, а у того земли-то уже нет…

— Ну, как живешь? — осторожно начал он. — Давно не видались.

— Хорошо.

— Да, не видались давно. Все здесь о тебе спрашивают, а ты пропал совсем…

В разговор вступил Ташчи.

— Чем теперь занимаешься?

— Хожу в город работать. В хорошие дни по три — пять курушей зарабатываю. И за то спасибо аллаху!

— Упустил ты свое поле.

— Да что в том поле? — ответил Хасан с таким беспечным видом, словно в любой момент мог раздобыть десять полей.

— Да поможет тебе аллах!

В дверях показался Рыжий Осман. Увидев Хасана, он бросился к нему и сгреб в охапку.

— Вот так товарищ! Забыл своих друзей.

— Прости, не до того мне было.

Рыжий Осман с Сердером Османом переглянулись.

Хасан поднялся.

— Счастливо оставаться! — раскланялся Рыжий Осман с Ташчи.

Тот понял намек — остался сидеть в кофейне.

Вышли за деревню. На небе сияла круглая, как поднос, луна.

— Слыхал о стене? — начал Рыжий Осман.

— Без вас не обошлось, а?

— Конечно! — радостно засмеялся Сердер Осман. — Мы двое, Хаджи и Сулейман. Крепкая оказалась, мать ее!..

— Правильно сделали, — безучастно отозвался Хасан.

— А второй раз пошли — натерпелись страху. — Рыжий Осман толкнул Сердера Османа локтем. — У меня все поджилки тряслись.

— Боюсь, как бы Мастан до нас не добрался, — сказал Сердер Осман.

При упоминании о Мастане сердце Хасана болезненно сжалось.

— При мне о нем лучше не говори. Я его имени и слышать не могу.

— А кто может?

— Лучше скажи, как вы все это обделали.

— Собрались ночью. Огляделись — никого нет. И пошли махать кирками — аллах сил прибавил… — рассказывал Рыжий Осман.

— Ты видел бы Хаджи! — вставил Сердер Осман. — Мотор, а не человек.

— Эх, друг! — вздохнул Рыжий Осман. — Раз уже дело дошло до Мастановой стены, так я и больной пошел бы ее рушить.

— Любой пошел бы, — согласился Сердер Осман. — Хасан!..

— Что?

— Послушай-ка, что скажу. Толковали мы вчера вечером с Ибрамом-агой — знаешь, из семьи Хуршутов. Про тебя толковали.

— Что же?

— Он говорит: Салим в солдатах. Если, говорит, Хасан захочет — пусть идет ко мне в пайщики.

Хасан молчал.

— Ну, что скажешь?

— Я подумаю…

— Да я бы на твоем месте… — начал Рыжий Осман.

— Душа у тебя успокоится, — доказывал Сердер Осман. — Соглашайся, а?

— Надо подумать…

Хасану бы только радоваться, да, видно, не осталось для радости места в его душе. Странное оцепенение сковало его.

— И ты еще думаешь? Поле само идет к тебе в руки!

— Не знаю…

Как им объяснить, что с ним творится? Нет таких слов.

Он молча побрел домой. Сердер Осман смотрел ему вслед, а руки между тем привычно свертывали самокрутку.

Хасан, наконец, повстречал Алие на дороге. Она сказала ему, что Мастан по пятницам ездит в касабу. Договорились: в ближайшую же пятницу они встретятся в сторожке Кебиров, на винограднике. Там надежнее, чем под деревом у источника.

К тому времени, рассудив трезво, Хасан решил взять поле Хуршутов. «Поле большое, — думал он. — И им хватит, и мне».

Он пошел к Сердеру Осману.

— Скажи Ибраму-аге, что я беру поле.

— Вот молодец! — возликовал Сердер Осман. — И старик рад будет. — Он по привычке потянулся к кисету, верному другу и в радости и в горе. Одну цигарку свернул себе, другую — Хасану. — Пора пахать, а то все сроки упустишь.

— Да вот после пятницы и начну, — ответил Хасан, попыхивая самокруткой.

В тот же вечер он поправил свой старый сабан…

Хасан улегся на земле возле сторожки Кебиров, подставив лицо ласковым, еще не жгучим лучам утреннего солнца. Алие мешкать не будет. Уедет Мастан — она и придет. Пока же ему надо подумать и взвесить, что он скажет сейчас Алие. Нужно все ей объяснить. А то ведь что получается: подготовит целую речь, а увидит девушку — все слова из головы вон.

Только о земле, о погоде, о дождях Хасан мог толковать часами. Он считал, что других это волнует так же, как и его. А больше ни о чем говорить не умел.

Где-то недалеко послышался яростный собачий лай. Хасан вскочил. Хоронясь за деревом, глянул на дорогу. К сторожке шли деревенские мальчишки. Собака лаяла на них. Они отгоняли ее камнями.

— Отдохнем немножко! — донесся до Хасана тоненький голосок. — И опять пойдем.

— Теперь уж не к чему отдыхать, — отозвался гнусавый голос, — дальше легче идти — под гору.

Хасан затаил дыхание. Громко переговариваясь, дети прошли мимо и вскоре скрылись из глаз. Собака опять залаяла. Алие! Хасан бросился отгонять пса.

— Нагнал он на меня страху! — выдохнула девушка.

— Запомни: если собака лает, иди прямо на нее — никогда не тронет.

Она уже улыбалась.

— Отец только что уехал — поэтому я так поздно.

Они укрылись в сторожке — хозяева ее никогда не запирали. Хасан привалил к двери большой камень. Вспомнилось вдруг, как на этих виноградниках прятался Хусейн со своей девушкой. «Может, и нам с Алие убежать? Вот был бы переполох!»

Словно прочитав его мысли, Алие сказала:

— Отец следит за мной, каждый шаг стережет.

— Я же просил тебя: не говори ему.

— Теперь не буду. В тот раз он так рассвирепел, что даже побил меня, — добавила она задумчиво.

— Побил?

— Никогда я его таким не видела. После сам два дня лежал.

В груди Хасана шевельнулась жалость. Все-таки Мастан — отец ей…

— А теперь как?

— Лучше. Только со мной с тех пор не разговаривает.

— А мать что говорит?

— Мама у меня добрая. Только она в эти дела вмешиваться не решается. Она тоже любила одного, когда молодая была. Соседа своего. Ушел он на войну. Вернулся с одной ногой и без глаза, но она все равно от него отказываться не хотела. Дед насильно выдал ее за отца. Боится она за меня. «Как бы, — говорит, — не случилось то же, что с Халиме, дочерью Халила-аги».

— А что с ней случилось?

— Разве ты не знаешь? — удивилась Алие. — Об этом все знают. Ее выдали насильно, а она через два месяца умерла от скоротечной чахотки. Я тогда еще маленькая была. Халил-ага потом в ее память колодец вырыл.

— Что-то я такого колодца не знаю.

— Да он зарос теперь. Халил-ага умер, сыновья чистить перестали.

— На все воля аллаха… Мать твоя, значит, тебя не ругает?

— Молчит все. «Не серди, — говорит, — отца, больной он».

— А что с ним?

— Мнительный стал. Даже в Измир ездил — здешним докторам не верит. Чуть кашлянет — сразу о смерти вспоминает.

— Смерть каждого ждет, — вздохнул Хасан.

— Отобрал у тебя поле, — помолчав, сказала девушка. — Что теперь будешь делать?

— Я с Ибрамом-агой в пай вошел.

— Просила я маму: поговори с отцом, чтобы поле тебе вернул. Он ее и слушать не хочет.

— Спасибо! Как-нибудь прокормлюсь.

— А твоя-то мать как?

— Я ей не все рассказываю, жалею. Старенькая она.

— Наверно, убивалась по полю?

— Она и не знает. Не сказал я.

— Может быть, уговорим все-таки отца — отдаст обратно?

— Зачем? И так не пропаду. Скажи лучше, когда в следующий раз увидимся?

— По пятницам отец каждый раз уезжает…

Оба взглянули друг другу в глаза и покраснели.

Девушка опустила голову и улыбнулась. Хасан в смущении потянулся за сигаретами.

— Не будь тебя здесь, не остался бы и дня в Караахметли, — тихо сказал он.

— Не уезжай!

— Пусть хоть убивают — не уеду, пока ты здесь.

Оба примолкли. Тихо вокруг, только деревья шелестят под налетевшим порывом ветра.

— Ну, я пойду, — встала Алие. — А то мать забеспокоится.

Хасан тоже поднялся. Вдруг Алие испуганно прильнула к нему. За дверью снова послышались ребячьи голоса. Должно быть, те двое мальчишек возвращались. За щавелем, что ли, ходили? Кто-то из них подошел к самой двери и сел на порог.

— Ты дождешься, что я все расскажу, — прозвучал гнусавый голос.

Хасан и Алие затаили дыхание. Девушка изо всей силы стискивала руку Хасана, но, слава богу, скоро ребятишки ушли. Голоса их постепенно затихали. Алие облегченно вздохнула.

— Ох, перепугалась!

Хасан отвалил от двери камень, дверь распахнулась. В серый сумрак сторожки щедро хлынули солнечные лучи.

После обеда Хасан вывел из хлева волов, взял сабан и, мурлыча песенку, отправился в поле. Давно не было у него легко на душе. Словно в прежние времена, по пути завернул к Сердеру Осману. Тот только-только поднялся, собирался завтракать. Хасану обрадовался:

— Присаживайся, набьем животы, порадуем своих будущих тещ.

— Да я уж поел.

— Садись, садись! Со второго куска не лопнешь.

На скатерти, расстеленной на полу, стояла тархана[33], дымился плов из булгура[34]. Дома Хасан поел только немного тарханы. Мать совсем слаба стала, даже стряпать ей трудно. У Сердера Османа мать еще в силе. И еду подает и разговаривать успевает.

— Где ты все пропадаешь, мой Хасан? Я уж и спрашивать у Османа перестала. Наплевал на старых друзей, а?

— Что вы, тетушка! Просто не по себе как-то было.

— С твоей матерью недавно разговаривала. Душа у нее за тебя изболелась. А ведь она уже в годах. Ты уж ее не огорчай!

— Нет, тетушка, зачем же?

— А про поле-то ты не сказал ей…

— Разве она знает?

— А как же! Все знает, только виду не подает.

Вот оно что! Хасан в растерянности даже ложку опустил.

— Матушка моя бедная, втихомолку мучилась.

— Материнское сердце всегда за дите печалится, — вздохнула женщина.

Покончив с едой, Осман стряхнул крошки с рук на скатерть.

— Дурная примета, — неодобрительно сказала мать, — бедно жить будем.

— Ничего! — засмеялся он. — Мы и так не богачи.

Выехали в поле. Волы тяжело ступали по мягкой земле. Сердер Осман предложил Хасану обойти новый участок — он хорошо знал его.

— Это земля особая, — объяснял он. — Тут нужно глубоко пахать. Вспашешь мелко — не взойдет зерно! Будешь потом ладони лизать.

Шаг за шагом обошли все поле.

— Больно велико, — засомневался Хасан. — Справлюсь ли?

— Эх, ты! Другого такого в Караахметли не найдешь! Сейчас помучаешься — после молотьбы веселиться будешь.

— Помоги аллах!

Присели покурить на краю зеленого луга, где паслись коровы.

— Что ж, — сказал, наконец, Хасан, — начнем, помолившись аллаху?

— Желаю удачи.

— Уходишь?

— Надо идти. Дела.

Сердер Осман ушел, Хасан принялся пахать. Напевая песню, прокладывал одну борозду за другой, веселый, бодрый, — совсем тот Хасан, каким все его знали раньше.

Крестьяне с других полей посматривали на него и тоже радостно усмехались.

Солнце жгло все сильнее. К обеду пахарь притомился. Присел на краю поля под деревом, заглянул в бадью — еще немножко осталось воды: во время работы он время от времени плескал себе на грудь пригоршню-другую. Достав из узелка сладкую лепешку, сложил пополам, откусил добрый кусок. Хороша лепешка!

Он здорово проголодался. Быстро покончил с лепешкой, запил водой.

На четвертый день поле было уже наполовину вспахано. Хасан остановился перевести дух. Кто-то шел к нему по пашне. Сердер Осман, наверно. Хасан всмотрелся повнимательнее…

К нему приближался Мастан. «О господи! Уж не Алие ли что сказала?» Мастан подошел, остановился. Лицо вспотевшее, красное, но спокойное — не поймешь, с чем пришел.

— Селямюналейкюм!

— Алейкюмселям!

Мастан, кряхтя, уселся в тени под деревом. Похлопал ладонью по земле, приглашая:

— И ты садись!

— Благодарствую.

— Пришел с тобой поговорить.

— О чем?

— Не перебивай меня. Сначала слушай!

— Слушаю.

— Даю тебе тысячу, если уедешь отсюда.

— Я никуда не собираюсь ехать. И денег мне твоих не надо.

— По-хорошему говорю. Потом пожалеешь. Подумай как следует. Я свое слово сдержу. Если уедешь, хоть сейчас выкладываю тысячу — новенькую, хрустящую.

— Я тебе не мешаю. Или тебе стало тесно в деревне?

— Я все сказал. Уедешь — получишь тысячу. А то ведь и босиком могу отправить куда следует.

— А что ты мне сделаешь, если не уеду?

— Аллах знает, что сделаю.

— Ты меня не запугивай. Не боюсь я ни тебя, ни всех твоих хаджи-живодеров с пистолетами.

— Я свои руки кровью марать не стану. — Мастан прищурился. — А обделаю все так, что никто не подкопается.

— Попробуй. Посмотрим, что ты сумеешь. Люди белую овцу от черной всегда отличат.

— Со мной лучше не шутить. Я из рода Мастанов.

— Никто и не шутит.

— Пусть позор падет на мою голову, если я не смогу вышвырнуть из деревни такого голодранца, как ты! — Мастан смолк, чтобы проверить впечатление от своих слов. — Давай кончим по-хорошему. Уезжай куда-нибудь, купи землю. Кто в Кайране выжил, тот нигде не пропадет.

— Здесь мои деды жили. Кому тут не нравится, тот пусть и уезжает.

— Не накликай беды на свою голову. Не шути с Мастаном-оглу!

— В нашей стране законы есть. Никто никого не имеет права сгонять с земли.

— Не прикидывайся несмышленышем.

— Может, я раньше и хотел куда-нибудь податься, да только после такого разговора и шагу не сделаю, даже в город перестану ездить. Понял?

— Чума на твою голову! Ну что ж! Мое дело предупредить. Кто сам упал, тому винить некого.

— За меня не беспокойся, хозяин. Пусть уезжают, кому надо, — скатертью дорога! С давулом и зурной проводим.

Мастан уселся поудобнее, закурил, протянул и Хасану сигарету. Тот не шелохнулся.

— Послушай, Хасан мой, лев мой. Не сладить тебе со мною. Не то что ты один — все кайранцы вместе меня не одолеют.

— Не знаю, как другие, а я тебя не боюсь.

— Да постой ты! — Мастан раздраженно замахал руками. — Не перебивай меня. Я Мастан-оглу, понимаешь ты это?

— Понимаю.

— Куда я ни постучусь, везде мне почет, уважение. А до твоей болтовни никому дела нет. Отчего это, как думаешь?

— У тебя деньги.

— Конечно. Дам тебе один пинок в зад — так и покатишься отсюда… Скажу каймакаму, скажу в жандармерии. Да тебя за ноги выволокут отсюда. А надо будет — и губернатору скажу. Ты что думал…

— Все они твои свояки, что ли?

— Тогда увидишь.

— А вдруг да найдется на мое счастье кто-нибудь честный, который не станет рабом твоих денег?

— Решай сам. — Мастан сжал кулаки. — Потом поздно будет.

— Не запугивай меня, это ни к чему. Один грозился, да сам в ложке утонул. Посмотрим, что мне сделает Мастан-оглу.

— По-хорошему говорю!

Опершись на ладони, Мастан поднялся, отряхнул руки от пыли. В глазах его таилась злобная усмешка.

— Ну, прощай. Будь здоров!

Хасан молча, закусив губу, направился к волам. За спиной у него раздался дробный топот. Мастан с места пустил коня галопом.

— Подлец, — бормотал Хасан, слизывая с губы кровь. — Будь ты проклят, пес кровожадный!

Уже третью пятницу встречался Хасан с Алие. Остальные дни недели для обоих были сплошным ожиданием. Встретясь, они усаживались лицом к лицу и болтали, как умели. Иногда замолкали, глядели друг другу в глаза.

Алие готова была так сидеть часами. Но тревожилась за любимого: чувствовала, что вокруг них смыкается кольцо. И ее всюду преследовала тень длинной руки отца. А Хасан ждал, когда зверь выскочит из засады. Мастан никогда не оскаливал клыки, если не хотел укусить. Но где, когда он укусит?

Первую атаку Хасан уже отбил. Теперь начал привязываться к нему батрак Мастана. Слово за слово задирался, в драку лез.

Мрачный ходил Хасан. Ночи напролет не мог сомкнуть глаз. Если бы только знать, откуда беда нагрянет!.. Да, попал палец в навоз — не очистишь его.

Через несколько дней зашел он с утра в кофейню, а там жандармы сидят, чай пьют.

— Поди-ка сюда, Хасан! — поманил его унтер-офицер.

— Пожалуйста!

— Так это ты стену разрушил?

— Уж не меня ли вы имеете в виду?

— Нет — отца твоего!

— Правильно сделал. Хвалю!

Унтер покраснел от ярости.

— Правду отвечай! А то всю рожу разукрашу. Я с тобой церемониться не буду.

— За сколько?

— Что «за сколько»? — не понял унтер.

— За сколько нанялся меня разукрашивать?

Унтер весь затрясся. Никогда еще он не слыхал ничего подобного.

— Я тебе покажу, как оскорблять человека, состоящего на государственной службе!

Хасан наклонился к нему и тихо сказал сквозь зубы:

— Вас на вашу должность для поддержания порядка назначили!

— Что ты сказал, что сказал? — ухватился за эти слова унтер, словно усмотрел в них тайное значение. — Я тебя в тюрьму отправлю! Сгною!..

— Нашел чем пугать. — Хасан смотрел ему прямо в глаза. — Отправляй, коли право имеешь!

В кофейне воцарилась мертвая тишина. Унтер выхватил наручники.

— И арестую! Имею право! И не только за оскорбления…

Крестьяне поразевали рты.

— Так я и думал… — протянул Мустафа.

— Где бумага на арест? — закричал староста. — Это государственное дело! Где бумага?

— Много понимать стали! — Унтер сплюнул, но все-таки вытащил из кармана измятый листок.

— У нас все по закону. Мы от закона ни на волос не отступаем.

Староста развернул бумагу. Это был ордер на арест Хасана.

— Сукин сын… — Хасан скрипнул зубами.

Жандарм с победным видом надел на него наручники.

— С нами, брат, не шутят. Мы тебе живо хвоста накрутим. Ишь, деревенский лев выискался!

Хасан смотрел поверх его головы на кучку белых облаков, сгрудившихся на вершине горы.

И опять загудела деревня:

— Хасана забрали!

— Да что ты?

— Такое сказать жандармам!

— Вот молодец! Сразу видно, что из рода Караахмета.

— Я и раньше это знал.

— Что же он сказал?

— Ах, брат, чего он только не говорил! «Разве, — говорит, — вы жандармы? Вы, — говорит, — шайка грабителей. Перевешать вас всех надо!»

— А начальник их что?

— Зубами скрипел, да помалкивал. Нечего ему было сказать.

— Не довезти им Хасана до города.

— Вот и я так думаю.

— Как доедут до Дагбаши, этот герой всех уложит, будь их хоть десять человек, а сам убежит.

— Пожалуй, завтра с петухами уже здесь будет.

— А может быть, в горы уйдет.

— Как дед его.

— Он теперь Мастану отомстит. Обязательно прикончит.

— Да, песенка Мастана спета. Пусть дети мои гяурами будут до седьмого колена, если я на его месте не прикончил бы этого кровососа.

— Клянусь аллахом!

— Попомни мои слова. Вернется он завтра чуть свет…

Рыжий Осман не находил себе места. Мысль о том, что Хасан арестован по его вине, не давала ему покоя. В конце концов он решил пойти в касабу и во всем сознаться. Так и скажет в полиции: «Я разрушил стену! Хасан не виноват!» Только вот на кого дом оставить? Кто в поле работать будет, волов кто накормит?

Он начал колебаться: «А вдруг и меня возьмут и Хасана не отпустят? Мастан — заклятый враг Хасана. А я — лучший друг Хасана». Да, но теперь по вине этого самого друга Хасан сидит в тюрьме.

В конце концов Рыжий Осман решился идти. Да, он войдет в дверь с надписью «Булданский жандармский участок» и все расскажет. Обернувшись на дороге, он прощальным, торжественным взглядом обвел деревню. Самая нищая в нищем Кесикбеле, она показалась ему такой прекрасной… Слезы подкатили к горлу.

«Надо идти! — уговаривал он себя. — Иначе как мне смотреть в глаза Хасану? Аллах всемогущий, я ведь умру со стыда!»

И он зашагал вперед, подстегивая себя сосновой веточкой и радуясь, словно дитя, одержанной над собой победе. Затянул даже песню. После обеда он будет уже там, в участке. Его посадят, а Хасана выпустят.

— Вай, молодчина, Рыжий Осман! — приговаривал он, ликуя, словно не шел в тюрьму, а только что вышел из нее. — Тысячу лет жизни тебе, умник Рыжий Осман!

Хасан всем в деревне расскажет, какой он герой, и вся деревня, нет, весь Кесикбель заговорит о нем. Деды внукам будут рассказывать: «Был у нас Рыжий Осман, он сам пошел в тюрьму, чтобы спасти друга». Деревня гордиться им будет. «Герой, как Рыжий Осман», — скажут о ком-нибудь. «Вот это был человек!» «Хорошее сердце у него было!» «Лев, а не человек! Себя не пожалел, чтобы Хасана спасти!» «Так, значит, это он разрушил стену? А сам ведь и виду не показывал!» «Ну и молодец этот Рыжий Осман!».

«Да что вы, — скажет кто-нибудь. — Разве вы не знаете, что стену разрушил святой! Это Осман нарочно сказал, чтобы Хасана спасти…»

Размечтавшись, Рыжий Осман летел вперед как на крыльях.

Дойдя до старого верстового камня, он присел отдохнуть. Вся одежда на нем стала мокрой от пота, хоть выжимай! Он снял минтан, встряхнул его на ветру, стащил чарыки, постучал ими друг о друга, вытрясая набившуюся пыль.

От верстового камня дорога пошла на подъем. Чем дальше шел и чем больше думал Рыжий Осман, тем тверже он укреплялся в своем решении. Теперь ему хотелось только как можно скорее исполнить задуманное.

На краю дороги свернулась клубком змея, грелась на солнышке. Схватив подходящий камень, он одним ударом размозжил ей голову. Слава аллаху, вот уже одно доброе дело сегодня сделано! Плюнув на мерзкую тварь, Осман продолжал свой путь.

У источника перед городом он умылся, набрав в рот воды, попрыскал на минтан, почистился.

— Ну, совсем немного осталось!

До самого города он больше не отдыхал, только разок остановился, чтобы окончательно привести себя в порядок и явиться на место бравым молодцом. Ведь теперь он не просто Рыжий Осман — ему уготована великая судьба. Он расправил плечи. Поднял руки — они дрожали. Что же это такое? Неужели порчу на него наслали? Или заколдовали? Этак и умереть недолго. Его охватил страх. Не в смерти дело — все мы когда-нибудь умрем. Но умереть сейчас, умереть Рыжим Османом, какого все знали раньше! Собрав последние силы, он почти бегом ринулся в город. Он обязательно совершит то, что задумал, обязательно станет героем!

Перед входом в полицейский участок он остановился, чтобы сполна ощутить всю торжественность этой минуты. Сейчас он сядет в тюрьму… А Хасан пойдет домой и расскажет всем о его геройстве. Мысли плясали в его мозгу. Он поднялся на второй этаж и остановился перед роковой дверью. Дверь отворилась сама. Вышел жандарм с изжелта-бледным лицом.

— Тебе чего, земляк?

Перед глазами Рыжего Османа мгновенно пронеслись отец, мать, невеста, его поле, его волы…

— Ничего, — проговорил он, запинаясь. — Куда это я попал?

— Здесь полицейский участок.

Рыжий Осман попятился и одним махом слетел с лестницы. Очутившись на улице, он побрел в кофейню.

— Чаю, чаю! — крикнул он, повалившись на стул и еле переводя дыхание.

Постепенно он пришел в себя и ужаснулся: «Что же я делаю?» Бросил на стол деньги за чай и кинулся к двери. Добежав до участка, он в два прыжка одолел лестницу.

— Начальника мне!

— Что такое? Зачем тебе начальник?

— Мне нужно с ним поговорить!

— Нашел себе приятеля! Иди-ка по своим делам.

— Я разрушил стену.

— Какую стену?

От удивления Рыжий Осман даже рассмеялся. Вот так жандармы! Про стену не знают!

— Да стену Мастана в Караахметли!

Жандарм задумчиво переступил с ноги на ногу.

— Пойдем со мной! — сказал он наконец.

Начальник жандармского участка с важным видом восседал за столом.

— В чем дело?

Рыжий Осман шагнул вперед. Лицо начальника плыло перед его глазами.

— Хасан не виноват! Это я разрушил!

— Что ты разрушил?

— Стену, стену я разрушил.

— Какую такую стену?

— Стену Мастана… В Караахметли у Мастана была стена.

— Ах, вон что! Так, значит, это ты сделал? — Начальник ткнул в его сторону указательным пальцем.

— Я! — Рыжий Осман вытянулся, выкатив грудь.

— Хорошо, чего же ты хочешь?

Указательный палец нажал зеленую кнопку над столом.

— Принесите машинку, составим протокол.

Бледнолицый жандарм, которого Рыжий Осман уже видел, принес печатную машинку и уселся за стол. Пока шел допрос, Рыжий Осман не спускал с машинки глаз, следя за тем, как от движения пальцев жандарма на белую бумагу выбегали строчки. Такое чудо он видел впервые.

После допроса начальник опять нажал кнопку звонка.

— Отведите его к судье.

В сопровождении жандарма Рыжий Осман спустился по одной лестнице и поднялся по другой. Они вошли в кабинет с черной табличкой на двери.

— Господин судья! Меня послал капитан…

Судья взял из рук жандарма бумаги и начал читать. Прочитав два раза, он глухо кашлянул.

— Заберите этого. Там еще кого-то держат по тому же обвинению. Как его… Хасаном, что ли, зовут? Выпустите.

Рыжий Осман вздохнул. Вот и случилось все так, как он хотел. Тот же невозмутимый жандарм отвел его в какое-то новое помещение, указал на стул и велел ждать. Рыжий Осман так и рухнул на стул — устал, оказывается, ноги уже не держали. Дверь отворилась, и вошел Хасан. Он удивленно уставился на друга.

— Я во всем сознался, — торжественно сказал Рыжий Осман. — Кланяйся там в деревне.

— Зачем ты это сделал? Меня бы все равно выпустили.

— Сердце у меня ныло. Не мог я снести, чтобы ты вместо меня сидел. Ну до свидания, Хасан, счастливого пути!

— Спасибо, друг. Да наградит тебя аллах!

Пришел новый жандарм и повел Рыжего Османа в тюрьму.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Утро настало, утро настало. Цигарка моя гореть перестала. (Из народной песни.)

Хасан не мог нарадоваться обретенным вновь солнцу и свету. Пятница впереди, он увидит Алие… Грудь его разрывалась от неведомого чувства, жаркого и тревожного. Слезы брызнули из глаз при виде родной деревеньки.

— Слава аллаху, слава! — шептал он.

Увидев Хасана в деревне, люди глазам своим не поверили. У Мастана-то хватка железная. Как это парень вырвался на свободу? Ну и ну!.. В который раз Мастан расставляет ему ловушки, а этот нищий Хасан из нищей Караахметли выходит из них жив и невредим.

— Рассказывай, как да что?

— Рыжий Осман… — Хасан почесал в затылке, кашлянул, — пришел к начальнику. Я, — говорит, — стену разрушил.

— Да что ты! Наш Рыжий Осман!

— Его посадили, а меня выпустили.

— Неужели он разрушил?

— Про то аллах знает.

— Не под силу ему одному такое дело.

Все новые и новые крестьяне, любопытствуя, подходили послушать, сказать свое слово.

— Как знать.

— Камень, от которого меньше всего беды ждешь, на голову и падает. Мы про Рыжего и не думали, а он вот что отмочил!

— Такую толстую стену! Да ему за месяц ее не проломить.

— А я так полагаю: это он наговорил на себя, чтобы Хасана спасти.

— Позлится теперь Мастан…

— Позлится… Хасан, а Хасан! С чего это Мастан все подкапывается под тебя? Тут что-то не так…

— Не знаю, — отвечал Хасан. — Не уживаются наши звезды на одном небе.

— Его звезда ни с кем не уживается. Дело не в том.

— Все время тебе пакости устраивает, нечестивец!

— Не печалься, брат, — успокаивали Хасана. — Есть на небе аллах!

— На него вся надежда…

Услышав о возвращении Хасана, Мастан ушам своим не поверил, вскочил:

— Что, что ты сказал, Муса?

— Хасан, говорю, вышел из тюрьмы, хозяин, — повторил тот. — Клянусь аллахом, правда!

Лицо Мастана налилось кровью, потом посинело. Дрожащие губы что-то забормотали.

— Ты смотри, — сказал он, тяжело усаживаясь на место, — девять душ у гада.

Он-то думал, что разделался, наконец, с Хасаном, повесил ему на хвост жестянку[35]. И вот на тебе!

Чувствуя себя усталым и разбитым, поплелся он домой и лег в постель. Долго ворочался с боку на бок, вздыхал, сон не шел к нему. Хасан стоял перед его глазами, мешал уснуть.

Алие тоже не спала. Она лежала в темноте с открытыми глазами, закинув руки за голову. Так, значит, в пятницу они встретятся!

Девушка знала, что и отец сейчас не спит. Из щели под его дверью струилась полоска света.

Алие было душно в тесной комнате. Она тихо встала, вышла в залу — так в доме называлась парадная комната — и подошла к окну. Как прекрасна деревня, залитая лунным светом! Еще сегодня утром глаза ее ни на что не глядели. А теперь…

В груди подымалась теплая волна… Она прислонилась горячим лбом к оконному стеклу. Две слезинки упали ей на руку. «От радости плачу», — подумала она. И вдруг слезы хлынули неудержимым потоком. Она и не пыталась сдерживать их. Рыдания сотрясали все ее тело.

— Что такое? Что это за плач среди ночи?

В дверях стоял отец.

Алие подняла голову.

— Тоскливо мне… Не спится…

— Тоскливо, тоскливо! Других слов у тебя нет! — Отец воздел руки к небу. — Если сидеть на одном месте, как попугай, да думать, будет тоскливо. Займись делом. От безделья с ума сходят!

Не дослушав отца, Алие повернулась и пошла в свою комнату. Лучше молчать. Отца трясет от одного упоминания о человеке, которого она любит. Сидел небось сейчас за своей дверью и голову ломал, в какую бы новую паутину заманить Хасана. Чем объяснить, что один человек так ненавидит другого?

Молчаливый отпор дочери потряс Мастана. Что заставляет Алие не спать, бродить ночью по дому? «Хасан!» — кольнуло в сердце. Глаза Мастана загорелись злобным огоньком, все тело покрылось холодным потом, во рту пересохло.

— Открой! — Он с силой ударил кулаком в дверь.

Послышались пугливые шаги. Тень Алие метнулась под дверью.

— Открывай сейчас же!

Дверь тихо отворилась. Алие стояла на пороге.

— А ну, отвечай, что тебе мешает спать?

Она опустила голову.

— Это он, собака? Отвечай!

Девушка молчала.

— Обрадовалась, что он вернулся? Говори!

Алие молча переступила с ноги на ногу.

— Та-ак! Довольна, что вернулся этот бандит, разбойник с большой дороги? О аллах, моя дочь радуется вместе с моим врагом!

Алие продолжала молчать.

— О всевышний, не гневайся на меня, если я согрешил перед тобою! Даже дитя мое на стороне врага.

Алие медленно подняла голову. Мастан всей кожей ощутил ее пристальный и твердый взгляд.

— Кто твой враг?.. — Она чуть не сказала по привычке «отец», но запнулась и смолчала.

Мастан оторопел. Его дочь впервые говорила с ним на «ты»!..

— Хасан! Эта собака, этот головорез, которому ты так обрадовалась…

— Он не враг тебе. — Голос девушки дрогнул.

— Не враг? А кто же?

— Это ты его враг.

— Замолчи! — Мастан бросился к дочери, пятерней закрывая ей рот.

— Ты его враг! Чего тебе от него нужно?

— Замолчи!

— Не буду молчать. За что ты посадил его в тюрьму, сжег его амбар? А теперь говоришь, что он твой враг. Это ты его преследуешь без конца…

Мастан размахнулся. В темноте прозвенела пощечина. На минуту воцарилось молчание, потом послышалось сдавленное рыдание девушки.

Голоса разбудили Зюбейде-ханым. Она вскочила с кровати и выглянула из-за двери своей комнаты. Над плачущей Алие стоял Мастан, такой страшный, словно душу из нее собирался тянуть.

— Иди, иди отсюда! — Женщина потащила мужа за собой. — Посреди ночи драться задумал! Чего ты пристал к девочке?

— Она меня в могилу сведет! Все! Не дочь она мне после этого! Клянусь!

Зюбейде-ханым втащила его в комнату и закрыла за собой дверь. Девушка осталась одна. Она вытерла слезы, выпрямилась и ушла к себе, с силой хлопнув дверью.

Утром Алие не вышла из своей комнаты. Ужас охватывал ее всякий раз, когда до нее доносился голос отца или звук его шагов. «Это же мой отец», — пробовала она урезонить себя. Нет, никакого родственного чувства к нему у нее не осталось, только отвращение и страх.

Алие ждала, когда затихнет этот ненавистный хриплый голос и она сможет выскользнуть из дому, убежать на виноградник Кебира, к Хасану.

Наконец Мастан собрался и уехал.

Не помня себя от радости, Алие неслась к заветному месту. Сейчас, сейчас она увидит Хасана! Вот он впереди, на камне сидит… Хасан вскочил и побежал ей навстречу. Алие чуть не бросилась ему на шею, но застыдилась, сдержала свой порыв. Они молча смотрели друг на друга. По лицу Алие катились слезы. Хасан обнял ее. Она уткнулась ему в плечо и заплакала еще сильнее.

— Что с тобой, Алие? — встревожился Хасан. — Что случилось?

— Спаси меня! Я боюсь отца. — Тело ее вздрагивало от рыданий. — Спаси меня!..

Хасан нежно гладил ее плечи. Ах, где найти слова, чтобы выразить то, что у него сейчас на душе!

— Потерпи, потерпи, — только повторял он. — Аллах милостив.

— Не могу я больше так, мы враги с ним! — Алие отвела голову, посмотрела в глаза Хасану. — Вчера опять меня побил.

Хасан снова привлек девушку к себе.

— Потерпи немного.

Они медленно пошли к сторожке.

— Он вчера заснуть не мог от злости, — жаловалась Алие. — Из-за того, что ты из тюрьмы вышел. Как сумасшедший бродил по дому.

Хасан невольно улыбнулся. Скажи на милость! Мастан из-за него уже и спать не может.

Алие села на камень. Хасан осторожно пристроился рядом. Она придвинулась поближе. Ей захотелось быть с ним всегда… Трудная доля ожидает ее, если она согласится разделить с ним любовь и жизнь. Но уйти от этой любви уже нельзя. От судьбы своей как уйдешь?

— Давай убежим, — сказала девушка.

Хасан недоверчиво заглянул ей в глаза. Он ведь то же думал…

— Не время еще. Подожди немного.

Алие сидела к нему так близко, что он ощущал тепло ее тела.

— Давай убежим далеко-далеко…

— А на что жить будем? — Хасан развел руками.

Девушка поймала его руку и потянула к себе.

— Я буду шить. И ты будешь работать.

Хасан закусил нижнюю губу.

— С тобой, — он крепко сжимал руку девушки, — с тобой я поеду, куда хочешь, но до урожая надо подождать. Соберем урожай — будет у нас немного денег на дорогу.

Алие подняла на него светящиеся надеждой глаза. Все ее мечты о будущем приобретали теперь черты реальности. Она радостно прислушивалась к его мягкому, низкому голосу — уверенному, ласковому, проникающему в самое сердце… Он нес ей покой и счастье.

— Мне кажется, что я не доживу до этого дня, — прошептала она. — Давай продадим мои перстни.

Хасан встал на колени, взял девушку за руки и стал перебирать перстни на ее пальцах.

— Я так не хочу, — сказал он. — Ты не возьмешь их с собою. Они не твои. Я не желаю брать у Мастана ни одного куруша, ни одной тряпки. Хочешь, я куплю тебе бархатное платье?

Алие с восторгом смотрела на его взволнованное, излучающее нежность лицо.

— Когда, когда ты купишь?

— Да хоть сейчас! У меня на это хватит денег.

— Ах, купи, пожалуйста!

— Обязательно.

— Ты только бархат купи. Я сама потихоньку сошью себе платье.

— Завтра же поеду в касабу.

Алие все теснее прижималась к Хасану, словно хотела раствориться в нем. Он медленно провел рукой по ее рассыпавшимся волосам — мягкие, как шелк.

Он страстно обнял девушку, губами нашел ее губы, замер в долгом поцелуе, целовал еще и еще… Девушка не противилась. Глаза Хасана были закрыты. Ему казалось, что если он их откроет, все исчезнет, как сказочный мираж: он ведь и во сне не смел думать о таком счастье.

Алие осторожно просунула руку через вырез рубахи Хасана и, погладив его грудь, легонько оттолкнула…

— Мой Хасан! Пора идти.

Не слушая, он все сильнее сжимал ее в своих объятиях. В наступившей тишине только дверь сторожки стучала и скрипела под ветром…

В ту пятницу Мастан не вернулся из города. К вечеру приехал от него человек и сказал, что у хозяина дела в Алашехире, задержится неизвестно на сколько. Алие обрадовалась. Она была под впечатлением того, что совершилось в это утро, и боялась, что лицо выдаст отцу ее тайну. Девушка заперлась в своей комнате, стараясь даже матери не показываться на глаза.

Прошла суббота, за ней воскресенье, а Мастан все не возвращался. В деревне заметили его отсутствие, но никому и в голову не пришло побеспокоиться о нем. Напротив.

— Опять какую-нибудь пакость нам готовит, не иначе… — с тревогой говорили крестьяне.

А потом пришло известие, что Мастан арестован в Алашехире. Вот это была новость! Вся Караахметли, весь Кесикбель радостно гудел, как улей. Разорвись сейчас в деревенской кофейне бомба, люди не были бы так удивлены.

— Вот так так!

— Накрутили ему все-таки хвоста!..

Выяснялись подробности. Какой-то алашехирец заложил Мастану свой виноградник за триста лир. Вовремя долг выплатить не сумел. Мастан и прибрал виноградник к рукам. В субботу встречает этот человек Мастана в Алашехире, выкладывает ему денежки.

— Отдай мой виноградник.

А Мастан ему:

— Поздно, мой дорогой.

— Пожалей, хозяин. Я бедный раб аллаха. Кроме этого виноградника, ничего у меня больше нет.

— Я у тебя денег на большой дороге не отнимал.

— Аллах наградит тебя. У тебя земли — конца-края не видать.

— Деньги кончились — лавка закрылась. Ступай-ка восвояси!

Тот чуть не задохнулся от гнева.

— Не толкай меня на зло, хозяин. Тебе же хуже будет.

Сцепились они. Мастан взял да и подал на него жалобу в суд. Посадили человека, а против него ни бумаг, ни свидетелей. Подержали да отпустили. Сидит раз Мастан в кофейне, в нарды играет со своим адвокатом. А человек тот и входит туда — разыскал-таки Мастана. Входит он в кофейню — Мастан к нему спиной сидит, — выхватывает нож, а адвокат:

— Берегись, Мастан!

Мастан обернулся, выхватил у этого человека нож с серебряной ручкой, да его же и пырнул тем ножом… Насмерть. После этого и забрали Мастана в полицию.

Рассказ будоражил людские головы, как праздник, как свежий ветер. Если бы не было того проклятого адвоката, который крикнул Мастану: «Берегись!»…

Наконец-то он получит по заслугам! Теперь ему не выкрутиться, не вернуться в Кесикбель, не вылезти змее из-под камня. Находились, правда, и скептики.

— Освободят Мастана. Не он первый напал. Убил человека, обороняясь…

Таким горячо возражали:

— Ну и что же! Закон как говорит? Доброму — добро, злому — зло. Там не будут разбираться: оборонялся ли, нападал ли.

Отсутствие Мастана сослужило службу и молодым влюбленным. Они встречались теперь каждый день.

Хасан привез из города алый бархат. Он весь переливался. Такой и сказочной королевне в пору носить. Хасан, сияющий от удовольствия, поглаживал материю рукой.

— Вот тебе бархат.

Он расстелил ткань у девушки на коленях.

— Какой красивый! — ахнула Алие. — Где ты нашел такую прелесть?

Она со счастливой улыбкой поглядывала то на Хасана, то на бархат, прислушиваясь, как материя тихо шуршит под ее пальцами.

Хасана томила непонятная, необъяснимая тревога. Ему все казалось, что вот-вот появятся какие-то злые силы и разрушат его счастье. Он подолгу глядел на огромные красные цветы, что росли по берегам речки. Нежнее и красивее этих цветов здесь не найти. Но они всегда на волоске от гибели. Хлынет дождь, сорвет их с хрупких стебельков, сбросит в реку. После каждого дождя плывут по ней эти измятые, искалеченные цветы. Хасан вспомнил, как отец говорил ему: «Лучше на сухой земле чертополох выращивать, чем цветы на берегу реки». Вот и он, Хасан, такое же семя, брошенное в землю на берегу реки. И Алие тоже! Нужно спасать ее как можно скорей, пока не налетит на них бешеным потоком, не погубит их Мастан. Скорее бы скосить, обмолотить, провеять хлеб, продать его, а там видно будет.

Забравшись на чердак сторожки — отсюда хорошо видна дорога, — Хасан ждал Алие. Сердце его билось нетерпеливо. Девушка все не шла. Чтобы протянуть время, Хасан стал разбирать корявую надпись на подоконнике слухового оконца. Начало прочитал легко: «Предназначается высокочтимому…» Из последующего можно было только понять, что автор «послания» хочет жениться на дочери Османа Кебира. Заканчивалось послание бранью в адрес Кебира. Должно быть, какой-нибудь крестьянин написал. Захотел жениться на дочери богатого горожанина. И такой же бедняк, как Хасан. Не подписался. Ясно, не от страха. Просто сплетен не хочет. Уж Хасан-то его хорошо понимает. Он еще раз внимательно и сочувственно прочитал корявые строчки. Потом взор его опять устремился на дорогу.

Опаздывает что-то Алие!

Он распахнул окошко. Сердце его заныло от дурного предчувствия. А вдруг Алие испугалась бед и напастей, которые подстерегают их в будущем? Вдруг она решила, что лучше выйти замуж по воле отца, чем скитаться с Хасаном в чужих краях, жить без денег, в постоянных лишениях? Она ведь не привыкла ни в чем себе отказывать, ей такая жизнь и во сне не снилась. Дочка Мустафы, которого звали Сорок Зубов, сто раз бы уже пришла к нему на свидание. Давно уже заглядывается она на Хасана. Он мысленно поставил ее рядом с Алие, сравнил. Слов нет, Алие во всем превосходила соперницу. Хасан устыдился собственных мыслей. Как он мог с кем-то сравнивать Алие!

Никогда она так не запаздывала. Всегда хоть на минутку прибежит, предупредит, что не сможет посидеть с ним. Они ведь теперь настоящие муж и жена, только пока без документа.

Хасан захлопнул оконце и решительно направился к выходу по утоптанной белой глине дворика, примыкавшего к сторожке. Дольше ждать было бесполезно. Все сроки прошли. Надо идти. Сердце его заныло с новой силой. Может быть, случилось самое ужасное — все открылось? Сейчас он пойдет по деревне, а в спину ему понесется:

— Вон он!

— Голодранец! Кем себя вообразил?

— Задумал с хозяйской дочкой на винограднике любовь крутить…

Весь Кесикбель поднимет его на смех. Даже деревенские собаки будут смеяться.

— Землю проворонил, а туда же, за хозяйской дочкой!..

Хасан очнулся. Как, он все еще стоит на пороге сторожки! Да разве можно без толку проводить время! А если с Алие что-нибудь стряслось? От злости на свою глупость он с силой ударил себя в грудь тяжелыми, словно молоты, кулаками и со всех ног помчался в деревню. Ворвался в кофейню — здесь в первую голову любую новость узнают. Нет, все как обычно. Он облегченно сел, облокотился на стол, чтобы отдышаться.

— Мастан приехал! — услышал он.

У Хасана дрогнула рука, на которую он опирался. Локоть чуть не соскользнул со стола.

— Что ты сказал?

— Гроза Кесикбеля вернулся, вот что, брат.

С другой стороны послышалось осторожное покашливание.

— Пожалуй, это даже к лучшему.

Хасан повернул к говорившему пылающее лицо.

— Это почему же тебе лучше будет, дорогой?

Человек опять осторожно покашлял.

— А как же с семенами-то?

— «С семенами…» — машинально повторил Хасан.

— Нечего ждать от Мастана добра, — говорили в другом углу. — Для наших ран он мази не даст.

— Ничем их не научишь, — поддержал чей-то бас. — Хоть кол им на голове теши!.. Поглядите только: опять Мастан стал их благодетелем!..

Все эти разговоры доносились до Хасана, словно из-за стены. «Вон оно что, вон оно что! Приехал», — вертелось у него в голове. Он плюнул на пол и вышел.

Многие в деревне с надеждой ждали возвращения Мастана. Кому сына женить, кому в армию провожать, кому дочь выдавать замуж, а денег-то нет. Может, выручит Мастан? Почему бы не выручить? Ему от этого только прибыль.

— Эх, вы! — негодовал Сердер Осман. — Опять Мастан хорош стал?

Хорош ли, плох ли Мастан — земля не спросит. Ей нужны семена. Отсеется крестьянин, замаячит перед ним надежда на хороший урожай, на счастливую жизнь, которая придет вместе с этим урожаем. Да ради этого крестьянин теперь готов простить бы Мастану не только конфискацию, но и убийство собственного отца. Лишь бы дал денег, не прогнал от своих дверей.

— Выходит, кроме Мастана, на всей земле и обратиться не к кому? — Сердер Осман навалился всем телом на стол. — А банк на что?

Вся кофейня так и загудела, так и заходила ходуном.

— Думаешь, дадут?

— Дадут, конечно.

— Для правительства все равны.

— Молодец, что надоумил. Обязаны дать!

— А как же! Всем дают, а нам — нет?

— Клянусь аллахом, напишем самому главному паше! Я знаю одного писаря. Он за две с половиной лиры хоть в Анкару напишет. Однажды…

— И напишем!

— Если ребенок не заплачет, ему молока не дадут.

— Не дают!

— Идем сейчас же!

— Расскажем, как живем. Тогда…

— Клянусь аллахом, смягчатся их сердца!

— Пусть только не дадут!

— Тогда сразу к тому паше…

— Мы так ему распишем…

— А писарь-то на днях…

— Что?

— «Пусть, — говорит, — зайдут ко мне караахметлийцы».

— Отчаянная голова!

— «Я, — говорит, — одним письмом разделаюсь с вашим Мастаном».

— У него даже с пера кровь каплет, во как!

— Он с большими людьми запросто…

— Надо только в банк сходить.

— Сейчас же и пойдем!

— Точно, душа моя.

Староста Керим нацепил на шею новый галстук, огромный узел которого никогда не развязывался. Этот галстук в прошлом году ему подарил сам каймакам. С полным сознанием всей важности своей миссии староста степенно прошелся перед крестьянами.

— Клянусь аллахом, наш староста настоящий господин! — восхищенно воскликнул Тощий Омер.

— Представительный мужчина, — закивали крестьяне.

В касабу отправились налегке. Счастливые, опьяненные новой мечтой, люди не чуяли под собой ног, словно деньги были уже в их руках. В касабе Мустафа Сорок Зубов развязно обратился к прохожему:

— Где здесь банк? Вот тот, что ли?

— Ну да!

— Кто первый войдет?

— Ясно, староста. Ему по званию положено.

— Что ж, душа моя, — сказал староста Керим неожиданно дрогнувшим голосом. — Давай войдем.

Подошли к подъезду банка. Староста в последний раз поправил галстук, огляделся по сторонам, прокашлялся, одернул пиджак и, наконец, сказал бодро:

— Пошли, братцы!

Открыв огромную железную дверь, крестьяне очутились в просторном зале. По углам его стояли три стола и касса. Один чиновник поднял голову от бумаг.

— Добрый день!

Староста опять поправил свой галстук, сделал по направлению к чиновнику два шага.

— Добрый день, господин.

— Что вы хотите?

— Нам бы директора повидать.

Чиновник показал рукой на дверь.

— Вот его кабинет. Он знает про вас?

— Откуда же он узнает, когда мы только в город пришли.

Все направились к двери, указанной чиновником. Староста еще раз поправил галстук и решительно взялся за дверную ручку.

За огромным письменным столом сидел круглолицый человек и, улыбаясь, смотрел на вошедших.

— Пожалуйста, входите.

Теснясь в дверях, крестьяне вошли, гурьбой стали посреди комнаты.

— Садитесь, — пригласил директор.

Расселись на стульях, как важные господа. Старосте и Мустафе Сорок Зубов достались кресла, обтянутые сафьяном.

— Я вас слушаю, — сказал директор.

— Простите нас ради аллаха, — начал староста, — мы с просьбой к вашей милости.

— С какой же?

— Нам деньги нужны. У нас бедная деревня.

— Но долг мы заплатим, хоть и бедные, — вставил Мустафа Сорок Зубов.

Директор положил на стол длинную тонкую ручку с пером.

— Значит, вы просите кредит?

— Вот-вот, — обрадовался Сейдали. — Кредит нам нужен, кредит!

— Это наш долг — предоставить вам кредит, — сказал директор и задумался.

— Не знаем, как и благодарить вас, господин… — начал староста.

— Только… — перебил его директор, — лимит у нас кончился.

— Как это?

— Сейчас скажу, чтобы вам было понятней. В этом году мы получили из Анкары для кредитов сто тысяч лир. Эти деньги уже использованы. Пришли бы вы немного пораньше…

— Значит, ничего не выйдет? — спросил Сейдали со слезами в голосе.

— Отчего же, душа моя, мы что-нибудь придумаем.

— Да благословит вас аллах!

— Напишем снова в Анкару. В прошлом году тоже пришлось так делать.

— Значит, можно надеяться?

— Обязательно. Это наш долг.

— Пусть в вашей жизни будут одни радости! — расчувствовался Мустафа Сорок Зубов. — Аллах наградит вас за доброе дело. А о нас и говорить нечего!

Директор встал и проводил их до двери.

Очутившись на улице, крестьяне с удивлением посмотрели друг на друга. Они не могли опомниться от радости.

— Теперь все в порядке, — сказал староста.

— С доброй молитвой за доброе дело!

Только Сердер Осман был недоволен.

— «Все в порядке», — ворчал он. — Не приведи господь просить у государства… Легче грыжу нажить, чем у властей что-нибудь выпросить.

— Ах ты, гнилое пузо! — возмущался Мустафа Сорок Зубов. — Это же деньги! Разве ты сам дал бы в долг неизвестному человеку, ни с кем не поговорив, ни у кого не расспросив?

— И то правда, — согласился Тощий Омер.

— Ишь чего захотел! Вынь да положь ему денежки! С такими, как ты, банк мигом в трубу вылетит, — согласно подхватили все.

До самой деревни Сердер Осман молчал. Что толку говорить, когда никто и слушать не станет! «Зачем же, — скажут, — ходил, если сам не веришь?»

Вокруг старосты Керима в деревенской кофейне собралась целая толпа.

— Староста я все же — что ни говори, — объяснял он, — к моим словам в касабе прислушиваются.

— Что ж там сказали?

— Главное — дойти туда, остальное легко. Проси чего хочешь. Не успел я с директором поговорить, как он побежал давать в Анкару телеграмму. Теперь осталось только чиновников из банка подождать. Приедут к нам бумаги заполнять. Тогда считай — денежки в ваших карманах.

— А сколько дадут?

— Сто тысяч — вот сколько. Сам директор обещал.

— Да нам столько не выплатить!

— А мы возьмем, сколько нам надо. Силком никто брать не заставляет. Пусть знают, что мы не завистливые.

— Мастану теперь и делать нечего у нас в деревне.

— Помрет с тоски.

— Перестанет важничать. Сразу подожмет хвост.

— Директор к нам со всем уважением, словно только нас и ждал. И о чем мы до сих пор думали!

— Я вам давно говорил. Не слушали меня.

— Теперь, глядишь, и наша деревня станет не хуже других, в люди выйдем. Никакой тебе конфискации-монфискации!

— Какое там, если государство нам такую услугу оказывает!

— Ну и заживем теперь, братцы!..

Время шло, а из банка ни слуху ни духу. Караахметлийцы спали и видели тот счастливый день, когда к ним приедут чиновники с полными карманами и начнут пригоршнями отсыпать деньги — только руки подставляй.

А время шло. Сев не за горами. Не посеешь в срок — все упустишь. Приуныли крестьяне, припрятали оставшуюся пшеничку — на случай, если не приедут из банка. Придется тогда сеять тем, что осталось. Большей беды для крестьянина и придумать трудно. Некоторые уже испытали это на своей шкуре. Такое и во сне не дай бог увидеть. А что делать, если вся твоя надежда в оставшейся пригоршне пшеницы?

Идет человек в амбар, выгребает остатки прошлогодней соломы, делит: половину на корм лошади, ослу и волу, половину везет в город. А там этой соломы уже полным-полно! Из сорока таких, как Караахметли, деревень Кесикбеля по всем трем дорогам везут ее в крошечную касабу на ослах, на лошадях, на тачках. Терпкий запах соломы разносится по всему городу, ею завален уже весь базар, дети ныряют в пышных ворохах — им-то раздолье!

Да, на одной соломе далеко не уедешь. Весь Кесикбель, все сорок деревень начинают готовить йогурт[36], сбивать масло и везут продукты в город, чтобы добыть хоть дирхем пшеницы для сева, хоть дирхем — для еды.

Заважничал горожанин, увидев на базаре такое обилие соломы, йогурта, масла, молока. Только масло и молоко покупает, да и то если уступают задешево. На обе лопатки кладет крестьянина. А мимо возов с соломой не глядя проходит. Если бы посмотрел хоть раз в эти отчаявшиеся глаза, прочел бы на этом лице и мольбу, и надежду, и страх… Постоит, потопчется человек возле воза, да и поворачивает оглобли домой несолоно хлебавши. Масла и молока надо горожанину. А крестьян, у которых есть дойные коровы, во всем Кесикбеле по пальцам перечтешь!

Все сильнее наваливается нужда на кесикбельца, за горло берет. Крестьянин стоном стонет, безучастно смотрит на мир потухшими глазами. Смолкают в деревнях звонкие шутки-прибаутки. У людей рты на замке. Все сносит терпеливый крестьянин. Только тяжкий стон плывет по Кесикбелю. «А-ах!», «О-ох!» Это проклинает человек свою судьбу, это исходит горем его измученная душа.

Дождались, наконец, караахметлийцы, приехали чиновники из банка: один толстяк — живот горой, руки в карманах — и с ним двое тощих. Обрадовались люди. Рассеивалась грозовая туча над их головами. Приехали спасители, раздадут им деньги, положат конец их страданиям. Не будет больше вздыхать, ворочаться крестьянин по ночам. Заснет деревня спокойно. Опять все забыл, опять радуется и веселится живучий караахметлиец.

Крестьяне плотным кольцом окружили толстяка. Как доверчивые дети, не отрывают они глаз от его карманов. Вот сейчас толстяк вынет руки, а пригоршни его полны денег…

Видать, для порядка толстяк задал им несколько вопросов:

— По скольку дёнюмов у вас в среднем?

— У кого десять, у кого тридцать пять, у кого — сорок. Больше сорока ни у кого нету.

— Каков урожай?

— Слава аллаху…

— По скольку на дёнюм?

— Один аллах знает. Когда один мешок, а когда и десять.

— Прокормиться можно?

— Солому продаем, ею тоже кормимся.

Толстяк вынул руки из карманов, взял у тощих чиновников бумагу, где они что-то намарали, сложил ее и сунул в карман.

— Что же теперь будет? — оторопел староста.

— Сообщим в Анкару, — ответил толстый с важной миной. Он провел рукой по лысине, — потом представим туда подробный рапорт.

— Что еще за лапорт?

— Там его читать будут. Им видней, что дальше делать.

— Когда же решение выйдет?

— Месяца два дело протянется.

— А-а-а!..

— Два месяца, не больше.

Чиновники отбыли, степенные и невозмутимые, оставив крестьян в полном смятении. Вот тебе и денежки из кармана! Что теперь делать, где искать спасения? Некоторое время в толпе царило гробовое молчание. Наконец кто-то встал, медленно стянул с головы кепку и ударил ею оземь.

— Осталось только у Мастана просить.

— У него?

— А что ж поделаешь? Если он не поддержит, пропали мы совсем. Последняя надежда.

Мустафа Гнилой поднялся, отряхнулся, как курица, вылезшая из пыли, кашлянул.

— Я пошел. Кто со мной?

Он сделал два шага. Два шага — две секунды — две вечности… остановился. Тишина. Только сердца крестьянские стучат. Решиться, пойти за Гнилым. Ноги словно гвоздями к земле прибиты. Мустафа еще раз оглянулся, кашлянул.

— Ну, кто со мной?

Страшно идти одному. Вернешься с пустыми руками — позору не оберешься. «Ну, как, — скажут, — вымазал лицо грязью?» Из толпы тихо вышли трое, догнали Гнилого. Вот и остальные зашевелились. Медленная процессия двигалась к дому Мастана. Шли молча, как пленные солдаты, — понуро опустив головы и бросая себе под ноги глухие проклятия. У каждого камень на душе. Опять идти к Мастану, унижаться, умолять…

— Лучше бы мне подохнуть на этом месте!

— Не ходи. Тебя силком не тащат.

— Ох, брат, не захочешь, да пойдешь!

У дома Мастана остановились; смотрят друг на друга, молчат. От такого молчания мороз по коже подирает.

— Пришли, так надо дело делать, — снова первым решился Мустафа Гнилой и ударил кулаком в ворота.

Мастан словно ждал их.

— Добрый день, добрый день, уважаемые.

— Добрый день. Пришли у тебя денег просить.

Лицо Мастана расплылось в довольной улыбке.

— С банком, что ли, не столковались?

— Где уж нам, беднякам, с ним столковаться, — отвечал Мустафа. — Мы привыкли у тебя занимать.

— Вот так-то! Надо это навсегда запомнить. А то все с ума посходили — в банк! Да кто вам сейчас даст в банке денег, если у вас земли с ладонь?

— Ошиблись мы… Вперед не будем…

— Ишь, решили, что банк сильнее меня. Да я ваш банк раздену! Меня Мастан-оглу зовут! Что мне ваш банк-манк! Не ему со мной тягаться.

— Вот мы и пришли к тебе, — сказал Рюзгяр. — Как решишь… Сев проходит, а у нас семян нету. Такая беда!

— Подумаем, посмотрим.

Знал Мастан — нельзя крестьянам ждать, пока он думать будет. После пятнадцатого октября в десять дней нужно отсеяться. Не успел — сам руби свою голову. После двадцать пятого семена что в землю бросать, что в реку — все едино. Знал, ох, знал про то Мастан…

— Времени у нас нет, Мастан-оглу, чего же там ждать.

— Припадаем к твоему очагу, помилуй!

— Не отсылай нас с пустыми руками, вечными рабами твоими будем, хозяин!

Мастан смеялся, оттопыривая губы.

— А вы в банк идите, если уж так невтерпеж.

— Хозяин…

— Что вы здесь разнылись? — заорал вдруг Мастан. — Я не говорю, что не дам. А подумать надо. Не про песни — про деньги разговор идет.

— Ты же знаешь… — начал опять Мустафа Гнилой.

— До конца месяца отсеяться нужно, — подхватил Рюзгяр, — а потом, что сей, что не сей…

— Это меня не касается. У меня свое хозяйство, свой расчет. Я вам не помеха — хоть в августе сейте.

— Опоздаем с севом — не родит земля!

— А мне что? Это ваша забота.

— Скажи, когда же ты дашь ответ?

— Через месяц. — Мастан еще подумал. — Ровно через месяц. — Вот так! Будьте здоровы!

Крестьяне еще потоптались, переглянулись.

— Дал бы сегодня — молиться на тебя будем.

— Деньги счет любят. Они в поле не растут. Подсчитаю, прикину, если получится — дам. Ясно?

Крестьяне ругали Мастана последними словами. Оставалось одно: подтянуть потуже пояса и доставать из закромов зерно, оставленное на прокорм.

— Как-нибудь не умрем с голоду.

— Аллах взял, аллах и даст.

— Аллах милостив!

— Много ли нам надо?

— Аллах велик!

— До сих пор у нас никто с голоду не помер…

Между тем погода совсем испортилась. Последние сроки сева были на исходе. Умываясь кровавыми слезами, вытаскивали крестьяне из амбаров остатки пшеницы и везли на поле. Нелегко отнимать у малых детей последний кусок хлеба, да делать нечего.

— Никто не поддержит бедняка. Ну и времена настали!

— Конец света настал!

— Пошатнулась под нами земля. Спасения не жди!

— Кто думал, что доживем до такого?

— Помилуй, аллах!

— Помрем голодной смертью.

— Впереди лютая зима, что делать?

— О аллах!..

Ударили первые морозы.

Потрескивают в закопченных очагах сосновые поленья, тянутся к огню дрожащие руки. Тяжелая тишина придавила Караахметли, придавила весь Кесикбель. Смотрит на крестьян своими страшными глазами новая беда.

Брошены в землю последние зерна, съедена в тусклых мисках последняя тархана. Осталось жить только надеждой, да не на завтрашний день, а на далекое будущее. Кто мешок посеял, кто полмешка. Невелик урожай будет: когда же, когда затянутся их раны, разогнутся спины? Печальные дни настали для Кесикбеля. «А-ах!», «О-ох!» — стонет Кесикбель. Сидят крестьяне по домам — каждый со своей бедою — одинокие, беспомощные, словно в лесу заблудились.

Как ни подсчитывай, после нового урожая тоже особенно не разойдешься. Полмешка посеял — соберешь мешка три, с целого мешка — около пяти наберется. Разве на этом хозяйство поправить? Отчаяние черной тучей нависло над крестьянскими головами, заслоняя солнце, одевая в траур весь мир.

Окончился срок, назначенный Мастаном. Опять какая-то надежда забрезжила. Собравшись, караахметлийцы робко направились к нему. Тот встретил их, как всегда, улыбаясь.

— Скоро из Измира мне привезут денег. Вот тогда и приходите! — И захлопнул дверь у них перед носом.

Стоят молчат крестьяне. Вздыхают, чуть не всхлипывают. Но нельзя давать волю закипающим слезам. Нужно держаться!

Из Измира, говорит, привезут деньги!.. А когда — даже не сказал. Да теперь уж все равно. Погибает Караахметли, погибает Кесикбель. Без хлеба, без денег. Кажется, и ждать уже от жизни нечего, а люди все еще ждут по привычке. Вдруг свершится какое-нибудь чудо! Какое? Бедное воображение голодных людей не в силах и этого представить.

Раньше была хоть слабая надежда у Мастана призанять. «Может быть… Может быть…» — как свежий ветерок, перелетало из уст в уста, проникало в сердца, согревало людей в непогоду. Теперь все рухнуло, померк последний огонек впереди. Самые отъявленные фантазеры, оптимисты и те примолкли. За зимой придет весна, а там опять зима… Проклятое, безнадежное положение! Кто протянет руку, кто поможет? Зайди к любому соседу — ни у кого миски тарханы, горсти пшеницы не найдется, все амбары пусты, все кувшины перевернуты вверх дном. Словно смерч налетел и повымел все из домов.

— Что же делать?

— Пойти в город на заработки?

— Найдется ли там работа?

— Поищем.

— Всех нас город не прокормит…

Кому-то в голову пришло промышлять дровами. Дело, правда, нелегкое, но ведь крестьянам к труду не привыкать. Вот только разрешения на это не дают. На всех дорогах выставлены охранники. Поймает тебя лесничий с двумя хворостинами на осле — отберет и хворост и осла.

— Надо с Джевдетом посоветоваться. Он что-нибудь придумает, — заговорили крестьяне.

От Джевдета многое зависит. Он служит чиновником, заправляет в Кесикбеле всеми делами по защите лесов. Ума у него хоть отбавляй. И пошутить любит. Шутит, правда, по-своему. Больного в гору заставит бежать — лишь бы позабавиться. Разъезжая по своим делам, он иногда заглядывал в Караахметли — отдохнуть, выпить чаю.

Во вторник он появился у Мусы в кофейне. Крестьяне сразу окружили его, с надеждой и подобострастием глядя ему в лицо.

— Здравствуй, Джевдет-бей!

— Здравствуйте!

— Муса! Чаю для Джевдет-бея.

У Джевдет-бея глаз наметанный. Раз крестьяне его чуть ли не на руках готовы носить — значит, есть причина.

— Х-е-е! Выкладывайте, что у вас случилось.

— Да так…

— Ну-ну! Выкладывайте все! Нечего прятать бобы под языком!

— Большое у нас горе. Узнаешь — заплачешь. Жареная курица меньше горя видела…

— Что ж такое?

— Пшеницы нашей даже на семена не хватило. Посеяли все, что было…

— Это хорошо.

— Теперь голодаем, друг ты мой.

— Это плохо.

— Ясно, плохо. Хотим у тебя совета просить.

— Спрашивайте, коли могу помочь.

— Достань нам разрешение на дрова, а там уж мы выкрутимся.

— Никак нельзя. Прошли те денечки. Сейчас за каждую палочку, за каждую веточку в лесу — смертная казнь.

— Послушай, дорогой. Нет такого дела, которое тебе не по плечу. Стоит тебе только захотеть…

— Прошли те денечки…

— У нас еды и на день не хватит… Войди в наше положение…

— Будь моя воля, всем бы вам разрешение дал. Я постараюсь для вас, клянусь аллахом, но что получится — сказать не могу. И надо мной начальство есть. Это раньше легко было.

Крестьяне молча переглянулись — неужели и тут ничего не выйдет?

— Ну одну-две бумажки достанешь? Мы бы по очереди…

Джевдет отрицательно качал головой. И вдруг встрепенулся, словно его осенило.

— Да вы бы попробовали, как в Ириме!

— А что там делают?

— Черепах ловят, дармовые денежки гребут.

— Кому нужны эти черепахи?

— О-хо! Ну и невежи вы! Да итальянцы за пару дают две с половиной лиры, ничего-то вы не знаете!

— Да ну?

— Сколько наловите — все заберут. Надо только ловить, не лениться. Спите вы тут, я смотрю.

— А что итальянцы делают с черепахами?

— Едят, что ж еще.

— Ну и ну!..

— Они и улиток едят, не только черепах.

— Я тоже слышал про это, — сказал кто-то из крестьян. — Правда это, значит.

Люди зашевелились, загалдели.

— Эх, велик аллах! Одну дверь закроет — другую отопрет. Аллах не пройдет мимо голодного.

— Ну ладно! Мы тоже будем ловить черепах.

— Чего проще!

— Благослови, аллах, кошельки гяуров-итальянцев!

— Как начнут брать у нас черепах, так эти кошельки живо опустеют, хоть просо в них сыпь!

— Люди добрые, разве стоит пара черепах две с половиной лиры?

— Кругом этих черепах полно!

— В день придется не меньше десятка на брата!..

— Считайте, что вы разбогатели, — улыбался Джевдет.

— Да благословит тебя аллах, Джевдет-эфенди!

— Клянемся, не забудем твою помощь.

— То-то! Помните, кто вас надоумил, — сказал Джевдет, уходя.

— Да сопутствует тебе удача во всех делах!

В деревне началась оживленная подготовка к новому промыслу. Все воспрянули духом. Даже если каждый будет ловить в день по две черепахи, и то можно жить припеваючи. В тот вечер только о черепахах и говорили; каждый старался вспомнить, где видел их в последний раз.

— На горе Карынджалы их много.

— А на речке Кесен? Там они кишмя кишат.

— Будь спокоен, и на Кесен сходим, и на Карынджалы.

— Да их везде столько, что и за десять лет не соберешь.

— Ты только посмотри, что в мире делается! А я-то голову ломал: на что, думаю, годится эта толстокожая мразь?

— Эти гяуры даже сушеных мышей едят.

— Тьфу ты! Скажешь тоже!

— Клянусь аллахом! Мне один инженер рассказывал. Он в Германии учился, все знает.

— А может, и мышей им продавать будем?

— Такая уж религия у них, сынок. Никаких порядков не признают, не то что мусульмане. Заниматься нечестивыми делами им ничего не стоит.

— Наше дело им черепах продавать. А там пусть хоть скорпионов едят, нам-то что за печаль?

— Зимой трудно будет черепах ловить. Это летняя работа.

— Для черепахи все одно, что зима, что лето. У этой твари дом на спине…

На другой день деревня опустела. На ловлю отправились все от мала до велика, кто с мешком, кто с торбой. Большинство отдало предпочтение речке Кесен. Все берега обшарили, каждый камень перевернули. Черепах оказалось много — по нескольку штук на брата.

— Интересно попробовать, каковы на вкус эти твари — ишь, какие дорогие! — говорил Сердер Осман, укладывая добычу в мешок.

— Вот откажутся у нас их покупать, — отозвался кто-то рядом, — тогда вдоволь наедимся.

Все рассмеялись.

К вечеру черепах принесли в деревню. Стали ломать голову, куда их деть на ночь: в доме держать нельзя — еще в постель заползут, в хлеву — скотину испугают. Наконец Сердер Осман придумал: он раздобудет тетрадь, перепишет, кто сколько поймал, и всех пойманных черепах свалят в кучу посреди деревни.

— Далеко не убегут, — успокаивал он соседей, — а убегут, мы их поймаем и обратно принесем.

— А если их будут воровать?

— Крестьянин у крестьянина никогда не украдет. А чужих здесь нет.

— А если кто-нибудь хитрить начнет и себе чужих черепах приписывать?

— Черепахи, пойманные около деревни, добычей не считаются, — безапелляционным тоном изрек Сердер Осман.

Прошло еще несколько дней. Стадо черепах, ползающих по деревенским улицам, росло. Их было уже штук пятьсот-шестьсот. А вместе с ними рос и охотничий азарт. Люди по улицам ходили осторожно, особенно по ночам, боясь раздавить какую-нибудь черепаху. Дети были довольны больше всех. Целые дни играли с этими диковинными живыми игрушками.

Время шло, а Джевдет не показывался.

— Раз он к нам не едет, пошлем к нему человека, — решили крестьяне. — Дело надо до конца довести.

Выбор пал на Сейдали. На другой день он отправился в касабу, разыскал Джевдета.

— Джевдет-бей! Черепах мы наловили тьму-тьмущую! У нас теперь не деревня, а прямо черепаший питомник. Поискать бы этих итальянцев.

— Наловили? Ну и слава аллаху!

— Наловить-то наловили. Теперь продать бы.

— Итальянцы в Измир уехали. Много товару у них накопилось. Они повезли его на пароходе. Через несколько дней вернутся.

— Спасибо. Будь здоров…

Охота продолжалась. Черепашье стадо увеличивалось. Обжившиеся в деревне черепахи уже привыкли к людям и не прятались в панцирь, а храбро ковыляли в разных направлениях.

Итальянцы, обещанные Джевдетом, так и не приехали за товаром. Весь Кесикбель потешался над простодушными караахметлийцами. Только иримцы понимали их. Они несколько недель тоже бродили по горам, собирая сосновые шишки по совету Джевдета, который обещал продать их по двадцати пяти курушей за пару.

Забытые беды опять глянули в лицо крестьянам. Опять люди затаились, помрачнели. Ползающие по деревне черепахи живо напоминали им об их непростительной наивности. Иные от злости швыряли в них камнями.

Наступило двадцатое ноября — срок, назначенный Мастаном. Теперь о семенах и речи быть не могло, все думали только о том, как бы не умереть с голоду. Брали у Мастана понемногу, чтобы суметь расквитаться после урожая и не попасть в лапы конфискаторов. Слабая надежда на урожай была в этом году — посеяли поздно, семена могли совсем не взойти.

— Смотри, брат, — предупреждал каждого Мастан, давая деньги, — после урожая сразу!..

— И так знаем…

— Заранее предупреждаю, чтобы греха на душу не брать. Потом меня не вините.

Хасан засеял свое поле. У Ибрагима-аги тоже хватило семян, поэтому Хасан чувствовал себя независимым. Однако тоска грызла его, он не мог спокойно смотреть людям в глаза: сердце его обливалось кровью, когда он читал в них откровенное отчаяние. Остановись с любым, скажи ему «здравствуй», а у того в ответ уже рвутся слова жалобы, мольбы о поддержке и сочувствии. Конечно, у крестьян не принято плакаться. Погибай, кровью харкай, а молчи. Только по тону голоса, по случайно брошенным словам, по шуткам можно догадаться, что у крестьянина на душе. Но скажи ему одно только слово: «семена» — он сразу в лице изменится.

В другое время Хасан и раздумывать бы не стал, поделился бы с друзьями последним. Хоть самому трудно, а Сердеру Осману, Сейдали обязательно помог бы. Теперь нельзя. Он не хозяин, всего лишь пайщик Ибрагима-аги. Да главное не в том, главное — Алие… Теперь от урожая зависит все его будущее. Сразу после уборки он отвезет мать в город, устроит ее там на время. Потом вернется в Караахметли спокойный, сильный, огромный, как гора с окутанной облаками вершиной, и заберет с собой свою любовь, свою ненаглядную Алие. Они отправятся далеко-далеко, так далеко, что Мастан нипочем не дознается, где они.

Только об этом мечтал Хасан, только этим и жил. Был он раньше обыкновенным крестьянским парнем: любил землю и от людей не бегал. А теперь словно подменили человека. Даже земля теперь не интересовала его. Ему все равно было, влажная она или сухая, песчаная или глинистая, кроты по ней ползают или скорпионы. Только бы уродила в этом году! Урожай, урожай — вот что было для него сейчас важнее всего на свете! Он все время следил за погодой, подсчитывал, прикидывал, как бы собрать побольше. Конец ноября, а первый снег уже выпал, укрыл землю легкой тонкой простыней. Выпади его побольше — будет урожай обильным и ранним. Голова раскалывалась от всех этих дум!.. Иногда, усталый, он разрешал себе мечты о новой жизни с Алие и был почти счастлив. Но стоило ему очнуться от грез и вернуться в реальный мир, как тоска с неослабевающей силой подступала к нему, и он тысячу раз проклинал свое поле, свою деревню и свою судьбу.

Даже во время свиданий с любимой он иногда замолкал и устремлял вдаль неподвижный взор.

— Что с тобой, Хасан? — спрашивала она. — Уж не заболел ли?

С дрожью в голосе он начинал рассказывать ей о крестьянской судьбе; и чем больше рассказывал, тем острее чувствовал людское горе. Он говорил о семенах, о несбывшихся надеждах, о незасеянных землях, об отчаявшихся людях, о черепахах… Говорил, говорил…

Когда Алие в первый раз услышала о черепахах, она, несмотря на весь трагизм повествования, не выдержала и залилась звонким смехом, живо представив себе, как эти чудные создания неуклюже ползают по всей деревне. То, что рассказывал Хасан, казалось ей сказкой, немного странной, но забавной, веселой.

А потом Алие и в самом деле увидела в деревне черепах. С тех пор она перестала смеяться. Черепахи показались ей семиголовыми чудовищами, сказочными злыми духами. До какой же крайности должны дойти люди, чтобы лазить по горам и собирать там этих никому не нужных тварей! Постепенно у нее начали раскрываться глаза на подлинную жизнь крестьян.

Все разговоры Хасана с Алие кончались тем, что, забыв о земле, семенах и черепахах, они упоенно мечтали о своей будущей жизни, мечтая о том дне, когда они вместе покинут деревню.

— Ты наденешь красное платье… — говорил Хасан.

«Красное платье» — эти слова вливались в сердце девушки струей горячей радости.

Для Хасана они тоже были полны значения. Когда Алие сбросит прежнюю одежду и оденется в красный бархат, она перестанет быть дочерью Мастана. Она будет его, Хасана, женой. Платье на ее плечах, купленное отцом, было для него олицетворением прошлого, а платье из красного бархата, которое она себе сошьет, — символом их будущих счастливых дней, всего светлого и прекрасного, что ожидает их.

Алие спрятала бархат на дно сундука, где с самого ее рождения копилось для нее приданое. Иногда она закрывалась в своей комнате на ключ, с бьющимся сердцем доставала заветный сверток и долго смотрела на него. Ах, когда она его наденет? Какой счастливый это будет день! В платье из этой яркой переливающейся материи она будет такой красивой! Все беды останутся позади. Она мысленно уносилась в это безоблачное будущее, далеко-далеко, туда, где начинается море… Рядом с ней ее Хасан, нежно поглаживает ее волосы. Он найдет себе хорошее место, поступит работать, а она будет готовить ему обед, штопать носки, с нетерпением ждать его по вечерам.

Неожиданные шаги за дверью, голос отца или матери обрывали сладкие мечты Алие, и она торопливо засовывала сверток в самый дальний угол сундука. Ах, придет ли тот день, когда она, ничего не боясь, наденет свое красное платье и не будет больше никогда снимать?..

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Когда ячмень я сеял, Не видел ни ночи, ни дня. Ты по ветру все развеял, Все отобрал у меня. (Из народной песни)

Неспокойно было у Хасана на душе. Тяжелые предчувствия неотступно терзали его. Как затравленный зверь, он каждую минуту ожидал от судьбы нового удара.

Ко всему еще и мать слегла. Пережитые волнения доконали ее. Хасан не знал, что и делать — то ли в поле идти, то ли за ней смотреть. У него голова кругом шла, когда он вспоминал о созревавших хлебах. В этом поле заключалось не только его будущее, но и будущее его матери и его Алие. Но он не мог бросить больную мать одну и уйти работать.

Пришло время жатвы, колосья стояли желтые-желтые. А матери становилось все хуже. Она совсем не поднимала голову от подушки.

Работая по полдня, Хасан с грехом пополам сжал и убрал в копны свою пшеницу. Приближалась пора молотьбы, требующей напряженного круглосуточного труда.

Соседи Хасана давно уже убрали свой скудный урожай — три — пять мешков, долго ли управиться? — и теперь собирались поденничать.

Хасан сидел у изголовья матери, глубоко задумавшись. Усталый, глаза красные, воспаленные… У матери сердце сжималось от жалости к нему.

— Ты поди, — тихо говорила она, — поди в поле, сынок.

— Время еще есть.

— Иди, иди, — шептала она чуть слышно, — мне лучше.

— Успею еще.

Хасан опять впадал в оцепенение. Знакомое чувство страха и ужаса перед грядущей бедой, как змея, заползало в его сердце. Соседские кумушки, от которых раньше отбоя не было, теперь редко беспокоили их.

— Как заболел человек, так словно умерли все, — вздохнул Хасан.

Но поле ждать не могло. И, выбрав часок-другой, он стал снова уходить на него. Работал яростно, напряженно. Все кипело у него в руках. Не чувствуя усталости, быстрее птицы летел домой. Хоть и просил соседок заглядывать к матери, а кто их знает… У каждой своих дел полно.

С Алие они виделись теперь очень редко. Самой страшной из терзавших Хасана забот была тревога о том, как бы не пронюхал чего Мастан. Тогда дело плохо, он ведь способен на любую подлость. Алие тоже боялась этого, но молчала.

— Как бы нас не увидели… — обронил однажды Хасан.

— Давай встречаться пореже, — ответила девушка, глядя на него понимающими глазами. Она знала, что ради тех счастливых дней, которые их ждут, стоит поступиться настоящим, взять себя в руки.

Мастан после событий в Алашехире ходил мрачный. По всему было видно, что не в себе он после убийства несчастного виноградаря. Ранним утром он уходил в горы на охоту и пропадал там целыми днями. А по пятницам, как и прежде, уезжал в касабу.

Крестьянам было не до него. Даже когда пронесся слух, будто Мастан палил в небо на излучине реки, судачить об этом не стали.

В другое время за каждым кустом на пути Мастана засел бы человек, каждый шаг его был бы известен. Теперь же следить за Мастаном было некому. Деревня опустела, все ушли в долину Сарайкей на поденщину.

Такая беда не часто заглядывает в дом. Даже старики не помнили таких страшных дней. Убрав свои три-четыре мешка пшеницы да по стольку же хараров[37] соломы, отправились караахметлийцы в долину Сарайкей — на поденщину. Много горемык повидала долина Сарайкей в то лето.

Постепенно сюда стянулся весь Кесикбель. Владельцы бескрайних пшеничных полей поначалу радовались, но армия безработных росла и росла… Дошло до того, что чуть не на каждый колос приходилось по человеку. Такое нашествие обездоленных людей испугало прижимистых хозяев.

В прошлом году поденщики просили по четыре меджита[38] в день. В этом году сразу соглашались на три, а потом цены пошли падать, словно с крутой горы катиться. Тот, кто успел захватить работу, со страхом и злобой смотрел на каждого нового пришельца, такого же голодного и измотанного, как он сам.

Люди брели и брели без конца под палящим солнцем, спеша к каждому новому полю с новой надеждой и уходя прочь с поникшей головой. Усталые, измученные, они все не хотели сдаваться, стремились сохранить в себе веру и упорство.

Сейдали был в числе этих несчастных. Он уже начал отчаиваться. Хозяева больше и слушать их не желали. Завидев людей издали, они отрицательно качали головой и хлопали в ладоши, что означало «работы нет». Не было работы! Во всей огромной, сгорающей под раскаленным солнцем долине Сарайкей не было работы.

Ночевали скитальцы в шалашах, построенных на полях для поденщиков. Если временным хозяином шалаша был свой брат кесикбелец, он оказывал землякам радушный прием, щедро деля с ними пищу и кров.

— Мы свои люди! Человеку без человека не прожить.

— Сегодня я — тебе, завтра — ты мне…

— Все мы братья…

Переночевав в шалаше, люди шли дальше. И вот уже долина, которая кесикбельцу всегда казалась безграничной, исхожена вдоль и поперек. А работы все нет.

— Может, на виноградники податься? — предложил Сейдали.

— Ах, мать моя! — злился Рюзгяр. — До сбора винограда еще сколько ждать.

За день они успевали обойти восемь — десять полей и отовсюду уходили ни с чем. Больше других убивался Рюзгяр. Он подолгу умолял хозяев жалобным голосом:

— Мы идем от самой Караахметли! Целую неделю в дороге. Дайте нам какую-нибудь работу.

— Ничего нет.

— Мы из Караахметли! — Рюзгяр ударял себя кулаком в грудь. — Каждый умеет работать за двоих.

— Нет же, говорю.

— Да мы гору можем своротить…

— Нет!

— Дорогой, мы хоть самого шайтана одолеем. Возьми только! Клянусь аллахом, не раскаешься! Где ты найдешь таких работящих людей, как мы?

— Мне люди не нужны!..

Шли к другому полю, все еще надеясь на то, что слепая судьба повернется к ним лицом и кончатся их мучения.

— Смотри — на том поле совсем мало народу.

— Милостью аллаха оставаться нам здесь!

Шагающий рядом с Сейдали парень жадно глядел вперед. Он только что вернулся из армии. И лучше бы ему не возвращаться!.. В солдатах хоть ни о еде думать не надо, ни о крыше над головой.

— Мы работу ищем, — обратился он к человеку, копошившемуся на меже.

— Все уже захватили, земляк, — ответил тот, сверкнув белками.

— Послушай, друг. Солдаты все умеют делать, что ни попроси. Ни к чему не придерешься.

— Прийти бы вам тремя днями раньше…

— Найди что-нибудь хоть двоим!

— Клянусь аллахом, если бы была работа, я бы с удовольствием…

Сейдали зашагал прочь. Солдат не трогался с места.

— Нет ли у вас воды? Умираю от жары.

Взяв протянутую кружку, он пил медленными глотками, настороженно глядя вслед удаляющимся товарищам.

— Папаша! — Он нагнулся к владельцу поля и вкрадчиво шепнул: — А для меня одного, может, найдешь?

Тот в сердцах выхватил из его рук кружку и молча ушел. Солдат послал ему вдогонку отборную ругань. Впервые в жизни он ругался с таким наслаждением. Облегчив душу, он бегом нагнал товарищей.

Путники подошли к очередному шалашу. Войдя в шалаш, Сейдали сразу схватил жестяную кружку, опрокинул над ней кувшин и долго пил. Остаток воды выплеснул себе за ворот.

Впереди виднелась гора. Равнина кончилась. Вот и отмерили они шаг за шагом огромную долину Сарайкей, до самого подножия хребта Кызылдере. На что еще надеяться? Впереди, за горами, есть еще две деревни. Может, там повезет?..

Измученные крестьяне возвращались домой. Некоторым из них посчастливилось найти работу на десять дней, некоторым — на неделю. Бедняги не знали, какая черная весть ждет их дома. Мастановы конфискаторы побывали в деревне. Опять мертвая тишина воцарилась в Караахметли — рты ножом не раскроешь. Каждый день Мастану доставалось по два поля. За день до продажи приезжал аукционист из касабы, провозглашал троекратно:

— Поле, принадлежащее Сулейману Оджаку из деревни Кайран, размером в пятнадцать дёнюмов, ограниченное с юга дорогой, с севера — полем Акча Мусы, с востока — горой, с запада — полем Вели Дурмуша, назначено к продаже…

На другой день опять:

— Поле, первоначальной стоимостью в триста лир, принадлежащее Сулейману Оджаку из деревни Кайран, размером в пятнадцать дёнюмов, ограниченное с юга дорогой, с севера — полем Акча Мусы, с востока — горой, с запада — полем Вели Дурмуша, продается за двести пятьдесят лир. Кто даст больше?

— Двести шестьдесят, — отвечал Мастан.

— Двести шестьдесят! Кто больше? Желающих нет? Продаю! Про-о-о-о-дано…

Затем шло другое поле, за ним — третье…

О, случись, чудо! Пусть посыплются с неба камни, пусть размозжат они череп Мастану!..

Хасан следил за аукционом издали. Все чаще в его памяти всплывало лицо Гюрро. «Бах! — и все!» — говорило оно Хасану. Хасан судорожно взмахивал руками, словно отрясал с них невидимую пыль, и машинально повторял: «Бах! — и все!»

Неужели не найдется смельчака, который наконец наберется решимости покончить с этим дьяволом? Крестьяне забрасывали по ночам дом Мастана камнями. Дальше этого дело не шло. Когда число отобранных полей достигло двадцати — двадцати пяти, конфискация прекратилась. Люди, которым судьба обломала все крылья, посылая одну беду за другой, уже и роптать перестали. Не в силах противостоять несчастьям, они склонились перед ними.

Хасан думал. Думал без конца. Нельзя покоряться Мастану! Надо идти к нему, протестовать! Хаджи, Сердер Осман, Сулейман — ведь разрушили же они стену. Рюзгяр Салих, Кель, Гюдюк, где они все? Кто укажет людям правильный путь? Стоит выйти одному, крикнуть: «За мной!» — и все пойдут за ним, пойдут до конца!

Не будь Алие, не будь матери, он сам сделал бы решающий шаг, и все, как один, пошли бы за ним.

Но как быть с матерью, с Алие? Что станет со всеми их мечтами о будущем, о прекрасных далеких краях, куда он увезет Алие, одетую в платье из красного бархата, и мать, лишь только она поправится?

С бьющимся сердцем он бродил по деревне. Голова его раскалывалась от дум. Где же выход?

— Ах ты, безголовый крестьянин! — бормотал он. — Никто не поможет тебе, не укажет правильный путь. Ты всего лишь игрушка в руках таких, как Мастан!

Навстречу ему брел Сердер Осман.

— Здравствуй!

— Здравствуй, — ответил тот, не поднимая глаз. — Что не показываешься?

— Хозяйство… — начал Хасан и тут же осекся, мысленно обругав себя за слова, которые могли обидеть друга: Хасан, дескать, только о себе думает.

— Плохи наши дела. Поля-то уплыли. Не знаю теперь, что и делать?

— Как-нибудь обойдется… — неуверенно сказал Хасан. — Твое-то поле пока цело…

— Мое поле, мое поле! — резко оборвал его Сердер Осман. — Разве в этом дело? В твоем поле да в моем поле? Раздавит нас всех Мастан, вот что! Всех до единого. И духу нашего здесь не оставит, клянусь аллахом!

— Аллах все видит.

— Ничего он не видит! — В голосе Сердера Османа клокотала злоба. — Согрешишь тут поневоле!

— Найдется какой-нибудь выход, обязательно найдется.

— Мне шайтан шепчет: убей одного — всех освободишь!

— Пусть аллах его покарает!

Словно убегая от соблазна, Хасан свернул с дороги и бросился прочь.

— Счастливого пути! — донеслось до него.

— Счастливо, — выдавил Хасан.

Домой он вернулся глубокой ночью. Мать поспешила встать с постели навстречу сыну.

— Добро пожаловать, сынок, — услышал он ее слабый голос.

Сели ужинать. Хасан не прикоснулся к еде. Из головы его не выходили слова Сердера Османа. Они вставали в памяти все отчетливее, звучали все сильнее, ранили и мучили его. Наконец он не выдержал и вскочил из-за стола.

— Что с тобой? — встревожилась мать.

Он молча повел плечами и пошел к дверям.

— Куда ты?

— Развеяться надо, — ответил Хасан сквозь зубы, берясь за щеколду. Одумался — мать-то чем виновата? — и обернулся: — Ты не беспокойся, я немного погуляю и приду.

На улице темень, хоть глаз выколи. В окнах начали дружно зажигаться огоньки. Однако светили они невесело. Деревня по-прежнему напоминала дом, где лежит покойник. Казалось, будто каждый зажег свет и ушел из своего дома.

Хасан остановился. Его шатало, как пьяного. Он развел руки и глубоко вздохнул. Воздух, еще вчера такой свежий и прохладный, сейчас казался ему смрадным и удушливым. В груди горело. Он чувствовал, что вот-вот заплачет. Чтобы преодолеть страшную тяжесть на сердце, еще раз судорожно глотнул воздух.

Караахметли, его родная деревня! Скоро он покинет ее. Этой земле отдал свои лучшие годы… Если бы не Мастан… Злость опять закипела в нем. Попадись ему сейчас Мастан, утопил бы его в ложке воды. Хасан плюнул на землю от омерзения. Перед глазами его опять всплыл образ Гюрро.

«Бах!» — Хасан щелкнул пальцами, вытянул вперед руку с воображаемым пистолетом.

Этим «бах!» Гюрро всегда заканчивал свои рассказы. «Бах! — и все кончено!» Не поднимая головы, Хасан медленно брел, сам не зная куда. Растерянно оглянувшись по сторонам, он увидел впереди темный силуэт высокого тополя. Такой тополь рос только возле дома Мастана. Да, это его дом, и свет горит в окошке — лампа «люкс». Хасан подошел к двери, остановился. Зачем он пришел сюда? Что он будет делать? Что говорить? Но какая-то сила заставила его поднять руку и несколько раз ударить в дверь. В доме задвигались, полоска света упала на улицу из дверной щели, на лестнице послышались шаги.

— Кто там?

— Хозяин дома?

— Дома.

Дверь приоткрылась. Перед ним стояла Зюбейде-ханым.

— Я хотел поговорить с ним.

— Вот и хорошо. Он как раз у себя.

При свете фонаря они поднялись по лестнице.

— Желаю вам добра. — Ее голос звучал встревоженно.

— А я и пришел с добром. Ничего дурного у меня нет на уме, — улыбнулся Хасан.

В голове у него стучало, будто он только что пробудился от тяжкого сна.

У Мастана сердце екнуло при виде Хасана. Но держался он непринужденно.

— Проходи, дорогой, добро пожаловать, — сказал он таким тоном, словно привык видеть Хасана у себя.

Тот присел на краешек тахты.

— Я потолковать пришел, — начал он глухим голосом.

— Потолковать и в кофейне можно.

— Об этом в кофейне нельзя.

— Значит, секреты завел, — скривился Мастан.

— Нет, зачем же… Наше дело, крестьянское.

— Эх! — Мастан смотрел насмешливо. — Неподходящее ты время выбрал вопросы решать.

— Кто знает: может, и удастся.

— Кто тебя послал?

— Никто меня не посылал, сам пришел.

— Ну говори, в чем дело.

— Я насчет конфискации…

Мастан подскочил на месте.

— У тебя большое хозяйство, — продолжал Хасан, — много в нем добра, милостью аллаха. Но знай, что аллах завистников не любит. Ты же отнял у крестьян все, что у них было. Последнего клочка земли лишил.

— Черт с ними!

— Неужели тебе ни капли их не жаль?

Мастан кинул окурок в пустой мангал.

— Долги надо платить вовремя.

— Разве ты не знаешь, какой год был? Люди даже на поденщине не смогли ничего заработать. Такое ведь не часто случается.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Отдал бы им поля обратно…

— Э-э-э!

— …а они выплатят долги на следующий год. Сделай хорошее дело!

Мастан осклабился в улыбке, словно в лицо Хасану плюнул.

— Да ты в своем уме?!.

— Видит аллах.

— Да ты как со мной разговариваешь!

Лицо Хасана залилось краской. Его откровенно выгоняли. Он резко встал.

— Аллах всем дал понемногу, чтобы не умереть с голоду. Кому три, кому пять дёнюмов. Ты и это у людей отнимаешь. Не к лицу тебе такое, не к лицу.

— Долго еще будешь брехать попусту? — взревел Мастан.

Хасан спускался по неосвещенной лестнице, оступаясь на каждом шагу. Ощупью нашел дверь, открыл ее и с силой захлопнул за собой.

Из-за горы выглядывал краешек месяца, излучая тихий ровный свет. Освещаемая им деревенька словно съежилась. Перед глазами Хасана все плыло. Ему показалось, что стены домов смыкаются вокруг него. Сейчас раздавят!.. Он провел ладонью по лбу, чтобы прогнать наваждение. Прислонился спиной к ограде, попытался собраться с мыслями, прийти в себя. Исчезло, отступило все, во имя чего он жил последнее время: мать, Алие, отъезд из деревни… Огромная тень Мастана заслоняла теперь и их и весь мир.

Луна почти целиком выплыла из-за горы, белые камешки на обочине дороги отражали ее матовый, мертвенный свет. Хасан побрел вперед, бормоча себе под нос проклятия, но вместо слов изо рта его вылетало только какое-то шипение. У-у, шайтан! Даже плюнуть нечем! Все во рту пересохло. Он быстро зашагал к кофейне, словно вспомнил о срочном деле. Лампа «люкс» в окне Мастана сверкала на всю деревню; и казалось, чем дальше убегал от нее Хасан, тем более вызывающим становился ее яркий свет.

В кофейне пусто. Только в уголке сидят Сердер Осман и Рюзгяр. Хасан направился к ним.

— Здравствуйте!

— А-а! Здравствуй, — удивился Сердер Осман.

Хасан тяжело плюхнулся на стул. Стул жалобно скрипнул.

— Раздавишь, — усмехнулся Рюзгяр.

Хасан промолчал. Грудь его вздымалась от тяжелого дыхания. Он слышал, как бешено колотится его сердце. Собеседники его тоже молчали, озадаченные.

— Что же теперь люди делать будут? — вдруг резко сказал Хасан.

— Пойдут в Айдын, Измир, — спокойно ответил Сердер Осман, словно только этого вопроса и ждал. — Что под руку попадется, то и будут делать. А к чему ты спросил?

— Так, — буркнул Хасан, — просто на ум пришло. Подождали бы уходить-то, — сказал он после некоторого молчания. — Может, выход какой найдем.

— Что-то ты знаешь, да недоговариваешь.

— Да нет! — Хасан вскочил с места. — Вся надежда на аллаха. Не оставит он деревню без защитника!

Он бросил: «Прощайте!» — и быстро вышел.

Сердер Осман только глазами хлопал. Что все это могло значить? «Должно быть, есть у него что-то на уме», — решил он наконец.

— Пошли, аллах, удачи! — пробормотал он.

— Пошли, аллах, пошли, аллах! — подхватил Рюзгяр.

Дул легкий ветерок. Начиналось утро. Муса разжигал огонь в очаге, когда в кофейню вошел Хасан. Грубая черная рубаха застегнута наглухо. Глаза опущены. Тихо прошел в угол, сел там. Тяжело дыша, медленно достал сигареты, положил на стол и с неожиданной жадностью закурил, словно только сейчас осознал, что именно он держит в руке.

— Ты первая ласточка сегодня, — бросил ему Муса.

Хасан не шелохнулся. Муса покрутил головой и вернулся к своим делам.

— Чаю! — вдруг поднял голову Хасан.

— Подождешь. Вода еще не вскипела.

Хасан придавил окурок ногой.

— Ладно.

Дверь открылась, вошел Дештиман.

— О-о!.. — протянул он с порога. — Что за вид? На тебе лица нет.

— Да так что-то… Дома не сидится, сюда пришел.

— Ну, мы с тобой сегодня ранние пташки.

Оба замолчали. Разговор не ладился. Муса поставил перед ними чай.

Они молча, большими глотками осушили стаканы и одновременно, будто сговорившись, поставили их на стол.

Кофейня наполнялась медленно. Посетители подходили поодиночке. За полчаса пришло человек десять. У всех были мрачные лица. В ровном унылом гуле их голосов нельзя было уловить ни одной веселой ноты. Иногда и этот гул вдруг стихал, и в кофейне воцарялось напряженное молчание, которое нарушало только бульканье кипящей в самоваре воды. Сидящие за столами люди не поднимали друг на друга безжизненных глаз, словно стыдясь чего-то. Глядя на них, трудно было поверить, что они давно знают и любят друг друга.

Дверь открылась, пахнуло утренней свежестью. Вошел Сердер Осман и тяжело протопал к центральному столику.

Кофейня опять начала пустеть. Только голоса двух игроков в нарды иногда раздавались в тишине.

Минут через десять-пятнадцать после прихода Сердера Османа в дверях появился Мастан. Он оглянулся по сторонам и внушительно откашлялся, словно желая этим сказать: «Эй! Смотрите все, это я пришел». Увидев его, Хасан забарабанил пальцами по столу, потом встал и, ни слова не говоря, вышел. Он исчез так внезапно, что никто в кофейне и не заметил его ухода. Только Сердер Осман остался сидеть с раскрытым от изумления ртом. Подумать только! Даже не попрощался!

— Тьфу! — наконец вышел он из оцепенения. — Чудной стал этот Хасан. Поди догадайся, какое коленце он еще выкинет. О, аллах!

Мастан оглядывал кофейню алчным взглядом, точно готов был проглотить ее всю целиком, с людьми. И даже с темными пятнами на месте отвалившейся штукатурки. Не спеша подошел к игрокам в нарды и долго следил за игрой, неодобрительно качая головою, как взрослый, который осуждает детские забавы. Сел за стол, подозвал к себе Мусу, подмигнув, спросил:

— Какие новости?

— Все хорошо, клянусь. Никакого безобразия, хозяин.

Мастан облегченно вздохнул. Значит, сегодня никто еще не зубоскалил. Появляясь в кофейне, он всякий раз, подмигнув и многозначительно понизив голос, задавал Мусе один и тот же вопрос. Муса почтительно шептал ему: «Никакого безобразия, хозяин», или начинал: «Да говорят тут…» От этого «да говорят тут» Мастан нервничал, потому что слова эти означали: опять его народ проклинает.

Сейчас он был очень доволен.

— А ну, говори, — весело обратился он к Мусе, — чай у тебя сегодня хорош?

— Хорош, хозяин. Густой, как заячья кровь.

— Не врешь?

— Клянусь аллахом!

— Дай-ка чашечку!

Муса отошел к самовару. Кофейня опять погрузилась в мрачное оцепенение, словно где-то рядом лежал покойник. Струйки дыма от сигарет причудливо извивались в тяжелом, как свинец, воздухе.

Мастан сидел спиной к окну и в ожидании чая играл металлической пепельницей. В окне мелькнула фигура Хасана с ружьем за плечами. Сердер Осман, сидевший лицом к свету, прикусил губу и затеребил мочку уха. Что все это значит? Что еще надумал Хасан?

Дверь медленно отворилась. Хасан вошел. Все в кофейне застыли, глядя на него. Почуяв что-то неладное, Мастан оторвал взгляд от пепельницы и поднял голову. Хасан стоял прямо перед ним и медленно наводил на него дуло ружья.

— Что это ты, дорогой? — вскочил Мастан.

Хасан ногой подвинул к себе стоявший сзади него стул и сел.

— Ну, теперь поговорим.

Мастан не шелохнулся. Он уже смекнул, что дело принимает серьезный оборот, и опыт старого волка, которому не раз удавалось обманывать охотника, подсказал ему, что главное сейчас — хладнокровие и спокойствие.

— Поговорим, друг мой, — ответил он. — Люди понимают друг друга, разговаривая[39].

— Скажи, — начал Хасан, — разве наша деревня по наследству тебе досталась?

Мастан молчал.

— Скажи, — продолжал Хасан, — у тебя еще осталась хоть капля совести?

Мастан продолжал невозмутимо молчать, будто и не было перед ним опасного ружейного дула.

— Аллах нам всего понемногу дал, послал нам испытания, чтобы мы не зарились на чужое добро. А ты у своего ближнего землю отнимаешь. В народе говорят: лежачего не бьют. А ты бьешь только лежачих. Теперь слушай мое слово.

Мастан насторожился.

— Дай караахметлийцам год. Пусть народ соберет еще один урожай. Тогда ты получишь свой долг.

— Да ты соображаешь?! — не выдержал Мастан.

— Конечно, соображаю. Аллах на небе видит, как ты людей целыми семьями по миру пускаешь.

Хасан замолчал. Мастан ни слова в ответ.

— Возьми бумагу, — в гробовой тишине скомандовал Хасан.

Мастан мешкал. По лицу его было видно, что он обдумывает ситуацию. Почесал лоб, сорвал с головы кепку, швырнул ее на стол.

— Возьми бумагу, — повторил Хасан, — и пиши, что продлеваешь договор на год…

В ответ опять последовало молчание. Хасан угрожающе повел стволом ружья.

— Напишешь?

Одной рукой он вынул из кармана бумагу. Сердер Осман взял ее и передал Мастану.

— Что писать-то? — глухо спросил тот, доставая ручку.

— Пиши: «Сулейман Оджак, Вели Думлу, Хасан…» Как его фамилия?

— Чакмак, — подсказал Сердер Осман.

Хасан продиктовал имена и фамилии всех, у кого была конфискована земля.

— Теперь так пиши: «Если вышеуказанные люди в течение года выплатят стоимость своих конфискованных полей, то они получат обратно документы, подтверждающие их право на владение этими полями». Ставь подпись.

Мастан расписался.

— Еще палец оттисни на всякий случай.

Люди вокруг заулыбались. Мастан помазал чернилами кончик пальца и нажал им на бумагу рядом с подписью. Сердер Осман протянул бумагу Хасану. Тот молча сложил ее, сунул в карман, вскинул ружье на плечо и, ни на кого не глядя, вышел из кофейни.

— Разбойник! — плюнул на пол Мастан. — Эх, недаром говорят, груша падает под грушевое дерево! Чего еще ждать от разбойничьего племени? Бандиты!

Между тем кофейня заходила ходуном. Людей как живой водой сбрызнули. Смех и шутки сыпались со всех сторон. Караахметлиец обрел наконец свое прежнее лицо.

С тех пор Хасана без ружья никто не видел. Оно будто приклеилось к его спине. Казалось, он и спит с этим ружьем. О его храбрости восторженно говорили повсюду. Только и слышалось: «Хасан!», «Лев Хасан». Один вид его фигуры с ружьем за плечами вселял уверенность в сердца односельчан и прогонял страх. «Пока Хасан с нами…» — шептали они друг другу.

Мастан из дому и носа не казал. Выйдет иногда под вечер пройтись — и обратно. У самого вид озабоченный — небось, что-то прикидывает в уме, новые паучьи сети плетет.

Трудно было крестьянам смыть с души этот горький осадок страха и тревоги за завтрашний день. И не мудрено. Ведь этот осадок накапливался годами. Но теперь никто уже не высказывал вслух своих опасений. Их заглушали заклинанием: «Пока Хасан с нами…»

Но Мастан еще рядом — этот подлый, бездушный лихоимец, наказание аллаха! Он еще сыграет свою шутку и с Хасаном и с Караахметли. Эти мысли порождали новые тревоги, сгоняли радость с крестьянских лиц.

Опять повадился Хасан ходить к своему роднику. Сидит под деревом, размышляет о чем-то.

Вот и сейчас, сидя под тутой, он задумался о матери. Ей лучше с каждым днем. Через недельку совсем поднимется. Тогда они смогут уехать отсюда. Хасан поднял голову, устремил взгляд в туманную даль. Они уедут далеко-далеко. И никогда сюда не вернутся… может быть. Трудно, наверное, будет забыть все это. Забыть родную деревню Караахметли, где он родился и вырос, где провел самые лучшие и самые горькие дни своей жизни. Над головой его поют птицы. Родные караахметлийские птицы! Рядом тихо журчат струи родного Булака. Хасан стянул с плеча ружье и улегся на землю, пахнущую прелой сыростью. Необыкновенное умиротворение охватило его. Значит, осталась неделя. Неделя — и он заживет вместе с Алие и матерью, не думая о Мастане. Только бы мать скорей вставала на ноги! Хасан прикрыл глаза. Так лучше ощущалось на лице прохладное прикосновение ветерка.

Внизу мелькнула тень. Бесшумно и осторожно заскользила вдоль дороги, медленно, будто под тяжестью огромного груза, приближаясь к Хасану. Мастан!.. Оттуда, снизу, ему видна была только голова Хасана — тело скрыто за каменной кладкой, ограждавшей родник. Беспокойные злобные глазки Мастана неотрывно следили за этой головой. Открой Хасан глаза — Мастан мгновенно скроется. Щелки между веками Хасана совсем маленькие. Вот уже нет щелок, только две темные линии сомкнувшихся ресниц. Одна секунда, всего одна секунда! Над головой Хасана нависло дуло пистолета — известного на всю округу пистолета с серебряной рукояткой!

— Хасан!

Юноша раскрыл глаза, приподнялся на локте. Весь мир заслонила черная тень.

— Отдай бумагу! — приказал Мастан. — Отдай бумагу, которую ты силой заставил меня написать.

Ствол пистолета слегка покачивался из стороны в сторону. Видно, Мастан здорово трусит, собственного пистолета боится. Хасан оправился от смятения.

— А если не отдам?

— Отдай! — Голос Мастана звучал почти мольбой, но пистолет больше не дрожал.

Дело не шуточное.

— А если не отдам? — повторил Хасан, медленно поднимаясь с земли.

Рука с пистолетом опять часто задрожала.

— Не отдам — и все!

— Не дай пролить кровь, верни бумагу. — Пистолет опять прекратил свою пляску.

Хасан рванулся и одним прыжком очутился за деревом. В тот же момент грянул выстрел. Ружье Хасана лежало на земле. Он нащупал ногой ремень и потянул его к себе. Мастан выстрелил еще раз. Хасан успел подтянуть к себе ружье, но в ногу попала пуля. Все-таки ему очень везло. Ружье заряжено, руки целы. Он осторожно выдвинул плечо из-за дерева, Выстрел! Хасан свалился под дерево, но тут же опять выпрямился и нажал курок. Мастан поднялся из укрытия во весь рост, зашатался и рухнул на землю.

— Конец, — прохрипел он, — конец…

Хасан видел это словно сквозь туман. Ему нестерпимо хотелось лежать и не шевелиться, но он напрягся, подполз к дереву и прислонился к нему спиной. Со стороны казалось — сидит человек в безмятежной позе, отдыхает под деревом. По телу Мастана пробежала последняя судорога.

На дороге показались бегущие люди. Хасан попытался подняться навстречу им — не было сил. Мгновение — и они окружили Хасана со всех сторон. На Мастана никто даже не глянул.

— Надо его в город скорей!

— Давай беги за арбой!

Подхватив Хасана под руки с двух сторон, крестьяне медленно повели его в деревню. Пока дошли, арба Мастана была уже готова. Ее дали без звука, никто и заикнуться не посмел в ответ на требование:

— Для раненого!

Алие увидела из окна странную картину: движется по дороге огромная толпа. Тут и дети, и старики, и старухи — вся деревня.

Алие кинулась на улицу.

— Кто? — закричала она.

— Хасан, — ответили ей. — Стреляли с твоим отцом друг в друга.

— Убит?

— Отец твой убит.

— А Хасан?

— Ранен.

Пока Алие расталкивала толпу, Хасана уложили в повозку. Сердер Осман стегнул лошадей.

Арба запрыгала по камням. Дверца повозки открывалась и с громким стуком закрывалась при каждом толчке.

Девушка из последних сил бежала за арбой. Вот уже совсем немного… Еще два шага… Она ухватилась за дверцу и прыгнула в повозку, ударившись подбородком о косяк. Не замечая крови, сочащейся из разбитой губы, Алие опустилась на колени перед Хасаном. Он лежал в забытьи.

— Хасан, Хасан! — зашептала она тревожно.

Тот пошевелился.

— Хасан…

Глаза его открылись.

— Ты? — не услышала, а скорее догадалась Алие. Рыдание сдавило ей горло, она припала к его груди.

— Не плачь, не плачь, — шептал он. Его начал бить кашель. Он пытался приподняться, но голова бессильно упала на подстилку.

— Раны горят, — пожаловался он. — Так и печет…

Алие опять в слезах припала к нему. Две горячие капли поползли за ворот рубахи Хасана, защекотали грудь. Он протянул руку, погладил лоб, глаза, щеки любимой. Алие взяла его руку, сжала в ладонях.

Выехали на ровную дорогу. Повозка катилась теперь так плавно, словно и не двигалась вовсе. Только дверца с тихим стуком открывалась и закрывалась…

Примечания

1

Нахие́ — волость, мелкая административная единица в Турции.

(обратно)

2

Чарыки — крестьянская самодельная обувь.

(обратно)

3

«Зеленая лягушка» — сорт дешевых турецких сигарет. (Прим. авт.).

(обратно)

4

Дёнюм — мера земли, равна 919,3 м2.

(обратно)

5

Падишах — один из титулов бывших турецких султанов.

(обратно)

6

Куруш — мелкая монета, одна сотая турецкой лиры.

(обратно)

7

Дэв — мифическое чудовище.

(обратно)

8

Яйла — горное плато, служащее летним пастбищем.

(обратно)

9

Каймакам — начальник уезда.

(обратно)

10

Минтан — верхняя крестьянская одежда.

(обратно)

11

Вали — начальник вилайета (губернии).

(обратно)

12

Фатьма — по преданию, дочь пророка Мухаммеда.

(обратно)

13

Кул Халиль — средневековый турецкий поэт.

(обратно)

14

Мастан, хвастая своей «начитанностью», приписывает искаженное изречение «Зеркало человека не речи его, а дела» не настоящему его автору — Зия Паше, турецкому классику XIX века, а его современнику, другому турецкому писателю — Намык Кемалю. (Прим. авт.)

(обратно)

15

Джаным-ага — усложненная форма почтительного обращения.

(обратно)

16

Поговорка, означающая: «Запомни хорошенько».

(обратно)

17

Хюде разы бике (курдск.) — Слава аллаху!

(обратно)

18

Залим (турец.) — угнетатель, мироед; алим — ученый, образованный. Имеется в виду: оба принадлежат к господствующему классу.

(обратно)

19

Аби — форма вежливого обращения к старшему в сельской местности в Турции.

(обратно)

20

Сабан — древний примитивный плуг.

(обратно)

21

Чакыджи — герой народных легенд, предводитель крестьянского восстания.

(обратно)

22

Девен — рама с острыми камнями, с помощью которой обмолачивается хлеб.

(обратно)

23

Ибрам (местн.) — Ибрагим.

(обратно)

24

Али и Вели — наиболее распространенные турецкие имена.

(обратно)

25

Газель — небольшое лирическое стихотворение в восточной поэзии, многие газели стали народными песнями.

(обратно)

26

Рамазан — девятый месяц лунного года, во время которого мусульмане соблюдают пост.

(обратно)

27

Давул, зурна — народные музыкальные инструменты.

(обратно)

28

Давулджу — музыкант, играющий на давуле.

(обратно)

29

Пехливан — богатырь, силач, борец.

(обратно)

30

Имеется в виду национально-освободительная война турецкого народа 1919–1923 годов.

(обратно)

31

«Енидже» — сорт дешевых сигарет.

(обратно)

32

Базлама — мучное блюдо типа оладий.

(обратно)

33

Тархана — род похлебки из муки и простокваши.

(обратно)

34

Булгур — крупномолотая пшеница.

(обратно)

35

Повесил на хвост жестянку… — В Турции хищников не убивают, а вешают им на хвост жестянку. Через некоторое время животное гибнет от голода, так как громыхание жестянки не дает ему возможности подкрадываться к добыче.

(обратно)

36

Йогурт — заквашиваемое особым способом кислое молоко.

(обратно)

37

Харар — большой мешок из козьих шкур.

(обратно)

38

Меджит — двадцать курушей.

(обратно)

39

Вторая часть пословицы: «Звери понимают друг друга, обнюхиваясь, а люди понимают друг друга, разговаривая».

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg