«Второе дыхание»

Второе дыхание (fb2) - Второе дыхание 628K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Филипп Поццо ди Борго

Филипп Поццо ди Борго

Второе дыхание

Оригинальное название: «A Second Wind» - Philippe Pozzo di Borgo

«Второе дыхание» - Филипп Поццо ди Борго

Переводчики:  regulushotl, gojungle, Elena_Panteleeva,Zhuzheli4a,

padfoo, lalalablabla,Shurshunchik, Verity58

Редактор: Наталья Кибардина

Переведено для группы:

На /

Любое копирование без ссылки

на переводчиков и группу ЗАПРЕЩЕНО!

Пожалуйста, уважайте чужой труд!

Аннотация

Пострадав в результате несчастного случая, богатый аристократ Филипп нанимает в помощники человека, который менее всего подходит для этой работы, — молодого жителя предместья, Абделя, только что освободившегося из тюрьмы. Несмотря на то, что Филипп прикован к инвалидному креслу, Абделю удается привнести в размеренную жизнь аристократа дух приключений.

По книге снят фильм, Intouchables, который в российском прокате шел под названием 1+1.

Предисловие

«Он был просто невыносимым, самодовольным, горделивым, жестоким и непоследовательным человеком. Без него я бы сгнил заживо... Он был моим дьяволом-хранителем».

Будучи потомком двух знаменитых французских семей и директором одного из самых известных в мире домов шампанских вин, Филипп Поццо ди Борго был не из тех, кто привык просить о помощи. Тогда, в 1993 году, сразу после диагностирования неизлечимого заболевания у его жены, несчастный случай на параплане оставил его полностью парализованным.

Коротая дни за высокими стенами своего дома в Париже, Филипп обнаружил, что стал современной версией «неприкасаемого» - неспособным общаться с кем-либо, потому что люди боялись общаться с ним. Единственным, на которого не влияло состояние Филиппа, оказался человек, всю жизнь стоявший на отшибе общества, – Абдель, безработный, бездомный алжирский иммигрант, который станет его невероятным опекуном. Между трагичными и смешными событиями он поддерживал жизнь Филиппа следующие десять лет.

«Второе дыхание», на основе которого снят фильм «Неприкасаемые» - это вдохновляющая история о двух людях, которые отказались просить о помощи, чтобы затем изо всех сил помогать друг другу.

Филипп Поццо ди Борго провел свое детство в Париже, Лондоне, Амстердаме, Тринидаде, Марокко, Алжире и Корсике. Сейчас он живет в Марокко. Потомок графов Поццо ди Борго и маркизов де Вогюэ, он также является бывшим директором винодельческого дома Поммери1.

Посвящается моим детям, «чтобы работа продолжалась».

Бессвязные воспоминания

Линией разлома, проходящей через мои кости, через каждый мой вздох, мог бы стать день аварии: 23 июня 1993 года, когда я был парализован. Но 3 мая 1996 года, в день Святого Филиппа, умерла Беатрис. Так что теперь у меня нет прошлого, нет претензий к будущему, есть всего лишь боль, которую я чувствую каждую секунду. Я потерял Беатрис, и меня переполняет вездесущее чувство потери. И все же есть будущее, это наши двое детей, Летиция и Робер-Жан.

До аварии я был кем-то, кто стремится оставить свой след в этом мире, поучаствовать в событиях. С тех пор я стал жертвой бесконечных мыслей, а со смертью Беатрис, и пленником бесконечного горя.

Туманные, расплывчатые воспоминания вышли из этих руин, воспоминания, которые, смешиваясь с болью паралича и траура, размывались во время моих бессонных кофеиновых ночей. Поискав глубоко внутри себя, я обнаружил портреты людей, которых я потерял. Тогда мои длинные, молчаливые бдения начали возвращать давно забытые моменты счастья. Моя жизнь текла мимо меня в потоке образов.

Я не мог говорить в течение первых нескольких месяцев после аварии, потому что мне была сделана трахеотомия, операция по установке трубки в горло для подключения к аппарату искусственной вентиляции легких. Один мой друг установил компьютер и соорудил набор элементов управления для меня под подбородком. Алфавит постоянно прокручивался на экране, и всякий раз, когда я останавливал курсор, выбиралась одна буква. Медленно эти буквы сливаются в слова, предложения, абзацы. Я выбирал правильные слова, так как изнурительные усилия, необходимые для их ввода, обязывали к точности. Каждая буква имела свой вес, вставая, как якорь. Мне очень понравилась дотошность всего этого. И у меня был товарищ по оружию, Жан-Доминик Боби2, автор книги «Скафандр и бабочка», который писал миганием и умер, когда дошел до последней буквы.

Мои собственные слова душат меня, когда я думаю о тех, кто умер в одиночестве, не имея возможности говорить, не чувствуя ни малейшей надежды.

Лежа в постели по ночам, я плохо сплю. Я парализован, в конце концов. Через некоторое время после того, как трубка из трахеи была удалена, и я мог снова говорить, мне положили на живот магнитофон. Он останавливается, когда наступает тишина, и не запускается снова, пока что-то новое не будет сказано. Я никогда не знаю наверняка, были ли записаны мои слова. Часто я не могу подобрать нужных слов. Очень трудно рассказывать историю, когда вы не сидите за столом, подперев ваш лоб левой рукой, с листом бумаги перед собой. Когда вы не можете просто писать, не задерживаясь, зачеркивать каракули или начинать новый лист. Когда есть только голос кого-то, кто мог бы быть мертв, и магнитофон безвозвратно записывает то, что вы говорите. Ни возвращений к написанному, ни редактирования. Снимки прерывистой памяти...

Сейчас я упустил нить своего повествования. Лежу в темноте, и все мое тело болит. Мои плечи горбятся, я чувствую стреляющие боли справа вверху, как будто в меня воткнули нож. Я должен это остановить. Мой кот Фа-диез прекрасно проводит время, карабкаясь по моему телу, которое дрожит и выгибается назад, как будто умоляя и прося чего-то у Бога. Спазмы и сокращения, всего этого слишком много для меня, от бессилия наворачиваются слезы. Кот, как обычно, являет собой картину веселого безразличия. Он проводит всю ночь, играя на мне, как если бы он нуждался в моей судорожной дрожи, чтобы чувствовать себя живым.

У меня под кожей постоянно горит огонь, от моих плеч до кончиков пальцев рук и ног, все раскалено и готово вспыхнуть в любой момент. По огню в своем теле я могу предсказать, будет ли завтра хорошая погода или дождь. Я чувствую жгучую, изматывающую боль в руках, ягодицах, бедрах, в коленях, у основания икр.

Они четвертовали меня, вытянув руки и ноги в надежде, что это принесет мне некоторое облегчение, но боль не ослабевает. Они называют это фантомными болями. Призрак моей задницы! Я плачу, потому что мне больно, не потому, что грустно. Жду слезы, которые дают мне некоторую передышку, плачу, пока не впаду в оцепенение.

Раньше мы занимались любовью ночью при свечах, шепча друг другу. Она засыпала в ранний час на изгибе моей шеи. Я до сих пор с ней разговариваю.

Иногда, больной от одиночества, я обращаюсь к Флавии – студентке института кинематографии. У нее лучезарная улыбка, пышные губы, насмешливая левая бровь. Когда она стоит спиной к окну в своем развевающемся светло-голубом платье, она не понимает, что могла бы с таким же успехом ничего не носить, что ее двадцатисемилетнее тело все еще может вызывать видения. Я позволил ей все переписать, я лишен приличий, а она пронизана светом.

Кот возвращается, чтобы снова сесть мне на живот. Когда он шевелится, мое тело временами как будто возмущается пребыванию здесь кота, а не Беатрис.

И все же я должен говорить о хороших временах, должен забыть страдания. Почему бы не начать с текущего момента моей жизни, когда смерть желанна, потому что воссоединит меня с Беатрис. Я покину тех, кого люблю, чтобы быть с той, которую люблю больше всего на свете. Даже если рая и не существует, я верю, что он будет там, где будет она, потому что она очень в него верила. Потому что это то, чего хочу я. Освободившись от всех наших страданий, мы будем вместе там, сплетенные в объятиях друг друга, наши глаза закрыты для вечности. Шелест шелковых крыльев, развевающиеся светлые волосы Беатрис...

Беатрис, сущая на небесах, спаси меня.

Мои чувства

Когда-то я жил, чувствовал, осязал. Теперь я парализован, я потерял почти все ощущения в своем теле. Но, несмотря на это, где-то среди мучительной боли, есть еще восхитительные воспоминания о чувствах, которые покинули меня.

Восстановление в памяти ощущений, которые испытывало мое искалеченное тело, сантиметр за сантиметром, воспоминание за воспоминанием, - это одна из форм выживания. Путь назад от моего нынешнего неподвижного состояния, расстановка хаотической массы мимолетных ощущений в некое подобие хронологической последовательности помогает вернуть мое прошлое и связать две мои совершенно разные жизни воедино.

*

Румянец смущения заставляет пылать все мое тело, хотя это всего лишь воспоминания. Я чувствую, что мой сонный, рациональный ум выключается, я поражен той ясности далеких ощущений… Мне было семь лет, а, может быть, восемь, в Касабланке ослепительно палило солнце... мы с братьями были в колледже Шарль-де-Фуко, церковно-приходской школе. На переменах некоторые мои одноклассники играли в футбол в середине площадки, поднимая такой слой пыли, который держался на руках и ногах и превращал темно-синие шорты и рубашки в молочно-белые. Другие, поклонники местной версии марблс с использованием абрикосовых косточек, собирались у стен в группах лавочников и стрелков. Я был лавочником, а Ален, мой брат-близнец – стрелком. Лавочник размещал абрикосовую косточку между ног, а стрелок пытался выбить ее оттуда своим снарядом. Я занял позицию на игровой площадке у стены, с видом на утреннее солнце, я любил загорать до хрустящей корочки на солнце, и ждал броска Алена, сфокусировавшись полузакрытыми глазами на своем камне. Я сосчитал до трех, а затем вздрогнул от удовольствия. Сонный от теплой, пыльной площадки, я задремал. Когда я пришел в себя, мой класс вернулся внутрь, на детской площадке было полно детей, которых я не знал. Я вскочил в панике, завернул свои абрикосовые косточки в носовой платок, и побежал обратно так быстро, как только мог, мое тело было в огне. В первый раз я почувствовал странное тепло между ног. Было ли это от трения шорт или страх перед моей ужасной учительницей? В любом случае, что-то происходило там, внизу. Я отчаянно постучал, учительница рявкнула команду, я толкнул дверь, а потом просто застыл без движения.

*

Я краснею снова и снова, находясь в одиночестве в своей кровати, когда вспоминаю эти первые ростки желания.

*

Вскоре после этого мы были в Голландии. Мой отец работал в англо-голландской нефтяной компании. Мои братья Ален и Ренье, моя маленькая сестра Валери, гувернантка Кристина и я, все мы спали на первом этаже. Кристина была очень красива: рыжие волосы, зеленые глаза и веснушки, которые я обнаруживал у нее по всему телу, во многом благодаря тому, что это было время расцвета мини-юбок. Однажды она что-то гладила на лестничной площадке. Я сидел без дела целую вечность, наблюдая за ней, когда снова почувствовал дискомфорт ниже пояса. Я покраснел, не смея взглянуть на свои серые английские фланелевые шорты. О нет, что это Кристина делает? Прищурившись, чтобы видеть, что происходит, я замер, пока она, красивая девушка, не сделала нечто предательски экстраординарное. Она вышла из-за гладильной доски, подошла ко мне, повернулась и наклонилась так низко, как только могла. Действительно ли ей нужно было что-то поднять?

Если бы я знал, что и как делать, я бы взял ее прямо там и тогда, но я просто стоял затаив дыхание, руки болтались, а все остальное напряженно торчало ввысь. Я, казалось, смотрел на ее зад целую вечность.

Годы спустя, увидев некоторые из ее фотографий, я не нашел ее такой уж красивой, как в то время. У нее оказались редкие зубы, двойной подбородок и костлявые колени. Все зависит от точки зрения...

*

Ночью я делаю глубокие вдохи, чтобы попытаться освободиться от боли, которая отдаляет меня от всего. Образы приходят в мое сознание, такие ясные и простые, я нахожу их очень красивыми, но боль не утихает.

*

Мне было пятнадцать, и я хотел произвести впечатление на моих друзей, поэтому я пошел в аптеку. Когда подошла моя очередь, я сказал: «Дайте мне, пожалуйста, пакет...», тут мой голос упал до шепота, «...презервативов» Женщина аптекарь, попросила меня повторить. Поняв, что попал в ловушку, с ярко-красным лицом, я спросил ее снова. Тогда, в слегка ироническом тоне, она спросила: «маленький, средний или большой?» Я выбежал из двери.

Естественно, она говорила о размере упаковки.

*

Смех пузырится у меня в горле и вызывает спазм, который сбрасывает магнитофон с моей груди. Я должен начинать все заново, восстанавливать свой мир. Я зову Абделя, своего помощника. Он кладет магнитофон обратно, и мой странный, приглушенный голос снова запускает запись. Голос у меня теперь не только звучит совершенно не похоже на «мой» голос, но и постоянно меняется, как будто моя личность разбилась на куски, как и мое тело. Мои грудные мышцы уже не работают, так что я не могу передавать интонации и знаки препинания, на ленте регистрируется только голая информация, слова, на которые у меня хватит дыхания.

*

Мне было семнадцать, мы были на горнолыжном курорте. У Алена уже была девушка. Мы проводили время на склонах с мальчиками и девочками, никогда в своей жизни я так часто не краснел, как когда был там. Однажды ночью после ужина мы все собрались у костра, пить вино, петь, играть на гитаре. Я был рядом с девушкой. В какой-то момент она наклонилась и положила голову мне на плечо. Это была подруга девушки Алена, она была старше меня и родилась во Вьетнаме во французской колониальной семье. У нее были раскосые глаза и оливковая кожа. Она засмеялась, а затем придвинулась еще ближе. Я могу почувствовать ее пряный аромат даже сейчас. Я пытался сосредоточиться на огне, но это ничего не изменило. Я чувствовал в себе жгучее желание, я хотел ее. Когда пришло время ложиться спать, она привела меня в одноместный номер с небольшой кроватью у стены, я последовал туда без оглядки. Я мечтал об этом моменте в течение многих лет, так мне казалось. Она бесцеремонно сняла одежду и легла на меня сверху. Я, должно быть, казался неловким, потому что она улыбнулась, а затем расхохоталась: «Ты не снял штаны!» Она помогла мне. Мы были вместе в течение нескольких месяцев.

*

Даже сейчас, когда я парализован, мои ощущения все еще могут сыграть со мной злую шутку, как это было на ранних стадиях моего пребывания в Керпапе, реабилитационном центре на побережье Бретани. Во время моей первой прогулки Беатрис закатила мое новое инвалидное кресло в небольшое кафе на берегу моря и села напротив меня. На волнах прыгали виндсерферы, небо было серым. Я чувствовал, что моя шея стала липкой от пота, но это было настолько прекрасно, сидеть лицом к лицу с моей Беатрис, что я не хотел разрушить эти чары. Как она могла до сих пор смотреть взглядом, полным любви, на тень человека, в которого она когда-то влюбилась? Через некоторое время я взорвался сухим кашлем. Беатрис забеспокоилась и отвезла меня в реабилитационный центр. Врач диагностировал легочную инфекцию, так что я был возвращен в отделение интенсивной терапии в больнице в Лорьян во второй раз. Мое горло было вскрыто новой трахеотомией, в меня вливался яд из множества бутылок, все это время Беатрис сидела у моей кровати. Вены в левой руке через некоторое время уже не могли справиться, так что мне перевязали руку по локоть с ватой, смоченной в спирте. Вскоре я почувствовал, что пьян. В моей палате не было окна, но я догадался, что была ночь. В поле зрения не было медсестры, красные, зеленые и белые огни аппаратов включались и выключались. Я дремал и плыл все дальше и дальше, как вдруг дико приятное ощущение накрыло меня с головой. Я не чувствовал более сильного желания Беатрис в течение года. Изображения наших тел вместе мчались в моей голове. Вдруг зажегся свет в ослепительной вспышке неона. Беатрис склонилась надо мной. Она сразу поняла, что происходит, когда она увидела мои распахнутые веки. Я попросил ее рассказать врачу. Смеясь, она выбежала в коридор. Она вернулась с доктором, он выглядел явно раздраженным. Он осмотрел объект этого сумасшедшего хихиканья. Результат отрицательный. Фантомная эрекция.

Ложись спать, мой ангел.

Ангельская удача

Мой день начинается с РП3, затем душ. Кругом темно. Я, кажется, едва существую. У меня нет тела, я ничего не слышу, не ощущаю кроме, возможно, слабого теплого дуновения, проходящего через ноздри. Потом вдруг все меняется, и я прихожу в себя. Моя голова тяжело опускается вперед. Я слышу шум воды из душа и чувствую ее на своем лице. Я открываю глаза, и передо мной постепенно материализуется образ – это Марсель, нежноголосая великанша с Мартиники4, которая держит мои ноги на своих плечах. «О, месье Поццо, вы очнулись, не так ли? На этот раз мне не пришлось бить вас по щекам». Моя правая рука соскользнула с подлокотника, и я упал со своего сиденья для душа - жалкого предмета с отверстиями. На мне ничего нет кроме пакета для мочи, который прикреплен к пенису с помощью длинной трубки и чего-то, напоминающего презерватив. В английском языке он известен как «катетер типа презерватив», а французское название, его фирменное наименование – Penilex, скорее напоминает мне «penible», что означает «болезненный», как бы там ни было, происхождение слов от, прошу прощения, «пенис».

Я не могу самостоятельно сидеть. Чтобы кровь циркулировала и оставалась в моем мозге, я должен быть обернут огромным брюшным поясом, а от пальцев ног до ягодиц должны быть натянуты толстые компрессионные чулки. Когда я падаю в обморок, а я часто это делаю, я становлюсь ангелом тьмы, ангелом, который ничего не видит и не чувствует. Когда я возвращаюсь в свет с ногами в воздухе и болью от пощечин, то ослепительная яркость этого ада заставляет меня плакать.

Марсель зовет Абделя, чтобы поднять меня на кровать. Он отцепляет мои ноги от подножки, нагибается, пока его голова не касается моей груди, мои колени между его, обхватывает своими крепкими руками нижнюю часть моей спины, и ... раз, два, три ... Он наклоняется назад, и я оказываюсь на ногах, глядя на свое отражение в еще закрытых ставнях. Было время, когда я был хорош собой, но сейчас уже почти не осталось признаков этого. Вся кровь устремляется к моим ногам, я снова становлюсь ангелом, пока Абдель кладет меня на противопролежневый матрац. Марсель начинает, как она с улыбкой это называет, «интимные омовения». Она снимает катетер, склоняясь к зверю. Беатрис ласково называла его «Тото». Я слышу смех Марсель, Тото стал подниматься, и она не может поставить катетер обратно.

Парализованные были аристократией реабилитационного центра Керпапа. Мы были цветом общества, находясь так близко к Богу, что, естественно, смотрели свысока на всех остальных. Мы не могли пользоваться ни руками, ни ногами! Но между собой мы называли себя головастиками, потому что, как и у паралитиков, у головастиков нет ни рук, ни ног, только один изгибающийся член.

Часть I: Позолоченное детство

Я был рожден...

Как потомок герцогов Поццо ди Борго и маркиза де Вогюэ, я родился, мягко говоря, удачно.

Во времена Царства Террора5 Карл-Андреа Поццо ди Борго расстался со своим бывшим другом Наполеоном. Он был еще очень молод, когда стал премьер-министром Корсики под британским протекторатом, затем был вынужден эмигрировать в Россию и оттуда, благодаря своим знаниям о «монстре», сыграл свою роль в победе монархии. После чего Поццо приступил к накоплению состояния, дорого продавая то значительное влияние, которое он имел на царя. Герцоги, графы и другие европейские дворяне, сметенные французской революцией, отблагодарили его сторицей, когда он помог им вернуть свою собственность и позиции в обществе. Людовик XVIII даже сказал: «Поццо обошелся мне дороже всех». За счет благоразумных альянсов семья Поццо сохранила свое состояние из поколения в поколение до настоящего времени. Вы все еще можете услышать, как люди в горах Корсики говорят про кого-нибудь: «богатый, как Поццо».

Джозеф, или «Джо», как он предпочитал себя называть, герцог Поццо ди Борго, мой дед, женился на американке, владелице золотого рудника. Дедушка Джо наслаждался, рассказывая историю о том, как они поженились в 1923 году. Бабушке было двадцать, они с матерью отправились в большой тур по Европе, чтобы встретить самых завидных холостяков континента. Обе женщины прибыли в Шато-де-Дангю в Нормандии и встретились с корсиканцем, который оказался на голову ниже бабушки. Обращаясь к дочери через огромный стол за обедом, мать бабушки отметила на английском языке, который, впрочем, все поняли: «Дорогая, вам не кажется, что у герцога, которого мы видели вчера, замок был гораздо красивее?» Тем не менее, это не помешало бабушке выбрать маленького корсиканца, а не его соперников.

Когда в 1936 году к власти пришли левые, Джо Поццо ди Борго был заключен в тюрьму за членство в Ла Кагуль6, крайне правой организации, одержимой свержением Третьей Республики7, хотя он даже отдаленно не симпатизировал им. Во время его пребывания в тюрьме Ла Санте́, его посещала жена и избранные друзья. «Неудобство заключения в том, что когда люди хотят тебя видеть, – пошутил он, – ты не можешь послать кого-нибудь сказать, что тебя нет дома».

Корсиканский клан Перфеттини, который защищал наши интересы на острове с момента нашего изгнания в Россию, был возмущен положением деда. Делегация отправилась в Париж, вооруженные до зубов, они обрушились на ля Санте́. Филипп, глава Перфеттини, попросил у деда список тех, над кем нужно совершить возмездие, однако тот посоветовал спокойно возвращаться домой. Когда Джо вышел, старый Филипп, удивленный и разочарованный, с тревогой спросил герцогиню: «Герцог устал?»

Дед перестал играть активную роль в политике и удалился, найдя пристанище в парижском особняке, в норманнском шато, в горах Корсики и в венецианском дворце Дарио. Там он устраивал приемы в блестящем кругу друзей; его дом всегда был центром оппозиции, независимо от того, кто был у власти. Он умер, когда мне было пятнадцать лет. Я никогда не забуду его полеты ораторского искусства, такими ослепительными они были, казалось, из другой эпохи. Я помню вечеринки в Париже, бальные залы, сияющие бриллиантами. Я был ребенком, и моя голова едва доходила до «ягодиц» гламурной толпы. В какой-то момент, в полном недоумении, я увидел руку моего дорогого деда на одной из них, не принадлежащей его законной жене.

Происхождение семьи Вогюэ, между тем, теряется в глубине веков. Как сказал дед Поццо деду Вогюэ (два патриарха ненавидели друг друга): «По крайней мере, одного звучания наших фамилий достаточно, чтобы доказать их подлинность».

Дед Вогюэ, который был кадровым офицером, воевал в обеих мировых войнах: ему было семнадцать лет в первой, он был политзаключенным NN в Цигенхайн во второй. NN – «Nacht und Nebel» (Ночь и туман) – нацистская директива 1941 года, когда заключенных тайно перевозили в Германию и в любых сведениях о них было отказано родственникам. В большинстве случаев они не вернулись живыми. Он был храбрым человеком с твердыми убеждениями. Верный рыцарскому кодексу предков, он видел в унаследованных привилегиях его семьи компенсацию за свои услуги обществу: в средние века – за его защиту, а в ХХ веке – за его экономическое развитие. Он женился на самой красивой девушке того поколения, одной из наследниц Моэ́т э Шандо8, и в 1920 вышел в отставку, чтобы присоединиться к компании шампанских вин, которую он впоследствии чрезвычайно расширил и развивал вплоть до своей отставки в 1973 году. В его руках небольшая семейная компания переросла в империю.

Эти замечательные достижения были результатом не только силы его характера, но и политических убеждений, которые он собрал в конце своей жизни в небольшой книге под названием «Alerte aux patrons!» (Предупреждение работодателям!) 1974 года. Она до сих пор лежит на моей прикроватной тумбочке.

Как и следовало ожидать, Робер-Жан де Вогюэ был подвергнут резкой критике своих коллег за то, что он так решительно связал свою судьбу с рабочими. Его даже назвали “красным маркизом”, на что он отвечал: «Я не маркиз, я – граф». Ему было всё равно, что они думают о его политических пристрастиях. Финансисты, унаследовавшие его компанию, разрушили всю его работу. По сей день дед Вогюэ остается моим наставником. Нашего сына назвали Робер-Жаном в его честь.

Мой отец, Шарль-Андре, был старшим из детей Джо Поццо ди Борго. Он решил пойти работать, чтобы проявить себя. Есть мнение, что на самом деле это был первый Поццо, который имел работу. Это был его способ противостоять отцу. Он начал работать на нефтяных месторождениях в Северной Африке, а затем построил карьеру в нефтяном бизнесе за счет трудолюбия, предприимчивости и непревзойденной эффективности. Его профессиональная жизнь требовала присутствия по всему миру, и я следовал за ним с самого раннего возраста. Спустя несколько лет после смерти отца, он приостановил свою карьеру и управление нефтяной компанией, чтобы разобраться в делах семьи.

Моя дорогая мама родила троих детей в течение одного года, первым моего старшего брата Ренье, затем, одиннадцать месяцев спустя, меня и моего брата-близнеца, Алена. Она переезжала пятнадцать раз за время карьеры моего отца, всегда оставляя позади большое количество громоздкой мебели и немногих друзей, которых она успела приобрести. Мы постоянно путешествовали, матери помогала няня, защищавшая ее от нашего несносного поведения. У меня была привычка, например, сидеть на Алене, когда мы ездили в коляске. Он ждал много лет, пока не стал на несколько сантиметров выше меня, прежде чем задать мне трепку, что капельку облегчило его сдерживаемые страдания.

*

В настоящее время он толкает меня, словно горбун, в моей инвалидной коляске. Все они возвышаются надо мной. Я отказываюсь смотреть вверх.

*

В Тринидаде9 мы все время проводили на пляже, одетые как местные жители, с которыми мы плавали и играли от рассвета до заката. Мы научились выражаться на патуа прежде, чем мы могли даже говорить по-французски. Вечером мы дрались в нашей комнате. Я отчетливо помню одну игру, которая включала прыгание вверх и вниз на кровати и писание на своего соседа. Следом была Северная Африка, Алжир и Марокко. Мы попали в школу, выучили французский язык у старой девы неопределенного возраста, застенчивой, невинной женщины. Однажды был сильный ветер, я уцепился за телефонный столб, и увидел, что моего маленького брата сдуло. Мадемуазель попыталась удержать его, но безуспешно. Забор остановил их. Впервые я чувствовал приступ болезненной ревности к брату, который полностью привлек внимание женщины.

*

Теперь во мне добрых сто семьдесят пять сантиметров. Пятьдесят килограмм инертной материи, остальное – мертвый вес, который никогда никому не нужен.

*

Ренье быстро дистанцировался от нас. Мы дали ему английское прозвище «Жирдяй». Вскоре единственное шоу в городе было «Близнецы против Жирдяя». Прекрасно понимая свои обязанности в качестве наследника, наш старший брат, не колеблясь, использовал свое преимущество в росте, чтобы бить нас своими руками, похожими на тарелки, всякий раз, когда он чувствовал, что нам необходимо преподать урок.

*

Теперь я жалок, кричу, но ничего не могу сделать с людьми, которые используют в своих интересах мой паралич.

*

После Марокко мы переехали в Лондон. На этот раз няню звали Нэнси. Я заметил, что Ренье немного заигрывал с этой красивой брюнеткой. Однажды, когда родители не видели, он проскользнул в ее постель, и я слышал, как он там хихикает. Не знаю почему, я испробовал все, что мог придумать, чтобы забраться в постель к Нэнси. Один раз я даже попытался нагнать себе высокую температуру, сидя на горячем радиаторе. Я полагал, что если именно Нэнси будет заботиться обо мне, возможно, я оказался бы в ее постели... Попытка была недолгой. В моих рядах был предатель, моя задница. С ягодицами и щеками в огне, я вынужден был снять осаду.

*

Я скучаю по тем ощущениям, которые использовались для определения того, где заканчивался мир и начинался я. Это тело, с его огромными границами, не принадлежит мне больше. Даже если кто-то захочет приласкать меня, его руки никогда не дотронутся до меня. Но эти образы все еще посещают меня, несмотря на то, что сейчас я постоянно нахожусь в огне.

Счастливчик

Когда мне было восемь лет, нас с братьями вызвали в дом бабушки в Париже. Она была талантливой скрипачкой, но не могла продолжить заниматься музыкой после того, как вышла замуж, так как у герцога Джо не было времени на «этот шум». Самыми ценными ее вещами были маленькая изящная скрипка и замечательный Стейнвей10. Она выстроила нас троих в бальном зале. Я сразу же стал претендовать на огромный черный рояль, который очаровал меня. Ален был поражен миниатюрностью скрипки и ее сложностью. В то время как Ренье, не видя больше инструментов на выбор, с тех пор потерял всякий интерес к музыке, а это означало, что у него будет много возможностей в будущем, чтобы громко дразнить Алена, меня и наши попытки играть дуэтом. Должно быть, это была мука, слушать нас. Я до сих пор помню наше с Аленом унижение на концерте в его школе-интернате. Это была соната Бетховена, Ален играл на скрипке, а я сопровождал его на фортепиано. Он только начал играть, как на этом все и закончилось, слишком громко гудели и шумели его одноклассники в зале. После этого я никогда не играл на публике. Теперь же я вообще не играю.

Бабушка устраивала много замечательных концертов в том танцзале в Париже, и я всегда был в первом ряду. Позже она организовала музыкальный фестиваль в Шато-де-ла-Пунта11, что выше Аяччо12. Беатрис отвечала за рекламу, в то время как я расклеивал плакаты по всей Корсике.

Замок был музеем, посвященным жизни Карла-Андреа Поццо ди Борго. Я помню дежурного, который показывал посетителям богато убранные гостиные, библиотеки и спальни. Две большие картины висели друг против друга в библиотеке: на одной, написанной бароном Франсуа Жераром, был изображен Карл-Андреа Поццо ди Борго в зените славы, в разгар своего триумфа; на другой был Наполеон, накануне его отъезда на Эльбу13, с лицом в шрамах, полным разочарования и горечи, работы Жака-Луи Давида.

Поццо никогда не жили в замке. Один из наших предков построил его, чтобы соблазнить жену жить на острове. Он купил камни из павильона Марии Медичи14, который являлся частью внешней стены дворца Тюильри до пожара 1871 года. После краткого пребывания в Аяччо и ночи в замке, его невеста категорически отказалась когда-либо ступить на остров снова. Замок довольно сильно обветшал, однако дед Джо предпочел восстановить старую Генуэзскую башню, расположенную примерно на сто восемьдесят метров выше замка, в самом центре места, которое раньше было деревней Поццо ди Борго. Он любил останавливаться там с бабушкой. Время странно ощущалось здесь, когда он выглядывал из башни, чтобы увидеть часовню на склоне горы, в которой похоронен каждый член нашей семьи, и где будет бабушка, герцогиня Поццо ди Борго и верная жена Джо, когда придет ее время. Как будем и мы с Беатрис.

Мой отец сформировал четкое представление о каждом из своих детей в очень раннем возрасте. Несмотря на свою глубокую доброту, он произнес эти суждения с жестокой честностью. Они всегда были кратки. «Ренье – не ученый». Так Ренье был отправлен в Эколь де Рош15. Это была единственная школа-интернат английского стиля во Франции. Старшие мальчики были ответственны за обучение младших, брали на себя ответственность за них. Приоритет в школе был отдан спорту, нежели более интеллектуальным занятиям. Ренье не выделялся в качестве студента и так никогда и не приобрел вкус к спорту, но он развил страсть к рисованию, унаследованную от матери. Ален пошел по стопам Ренье, поступив в ле Рош. «Может быть, он достигнет чего-нибудь там». Нашему отцу потребовалось много времени, чтобы определиться насчет умственных способностей моего брата-близнеца, отчасти, возможно, потому, что тот был практически нем. Наконец, был начат и мой путь, как выразился отец, я был «наименее глупый из троих». Мне было восемь лет, когда он взял меня в Париж, чтобы я сдал вступительный экзамен в Лицей Монтень. В день объявления результатов отец держал меня за руку, пока искал наше имя в списке. Я получил оценку «хорошо» и поступил. И вот настал момент, когда я должен был оставить свою семью. С тех пор я мог видеть их только во время школьных каникул.

Элиане де Компьень, сестра моего отца, жила в Париже в частном доме с мужем Филиппом и тремя их детьми. Я оставался с ними все выходные, а также вторую половину дня по четвергам. Я садился на автобус от Люксембургского сада и всякий раз, когда мог, вставал на платформе сзади. Это было моим любимым занятием в мире, наблюдать, как улицы катятся мимо в тумане и выхлопных газах. Я представлял себя кондуктором, беспечно облокотившимся на перила, с фуражкой, небрежно сдвинутой на затылок, и рукой, зависшей над звонком остановки. Компьень стали моей второй семьей. Они поселили меня под навесом, в прачечной. Я спал в постели, которая складывалась в шкаф. Я открыл для себя совершенно другую Францию.

Филипп де Компьень мог бы находиться среди окружения Бертрана дю Гесклена, бретонского рыцаря и героя Столетней войны16, по крайней мере, основание рода Компьень датировалось тем периодом. Филипп имел характер благородного воина и был замечательным охотником. После женитьбы он жил то в Париже, где управлял небольшой фабрикой по производству роскошной упаковки, то в Ла-Шез, поместье его обедневшей сеньории, состоящем из остатков деревни, цепляющейся за разрушенный замок. Ему удалось расчистить несколько комнат замка и создать нечто, напоминающее логово животного, однако большая часть его времени была потрачена на охоту на десяти квадратных километрах леса, который и составлял его феодальное владение. Он умер, окруженный своими любимыми животными, упрямо отказываясь заботиться о своем здоровье до самого конца.

Он научил меня охотиться и привил любовь к долгим преследованиям зверя, в одиночку, среди деревьев. Он также обучил меня рыбалке, другому одиночному спорту, в котором все зависит от зоркости и элегантности твоих движений. Дядя Филипп почти не разговаривал. Иногда, впрочем, он позволял себе отстаивать свою точку зрения с помощью кулаков. Однажды егерь в Нормандии оказался распростертым в салате после апперкота. Мой дядя подумал, что этот очаровательный парень был виновен в неуважении к его теще, герцогине. Претенциозный человек, он испытал на себе всю тяжесть своего характера. Его аристократическая грубость сделала невозможным для него выносить глупости своих сверстников.

Когда он не охотился, он виделся со своим кругом пятнадцати верных друзей, всегда те же самые лица. Они встречались, по крайней мере, один раз в неделю в доме Поццо, чтобы «потасовать колоду». Дух чистых братских чувств царил здесь. Если один из них, например, становился опьяненным женщиной, которая не была его женой, вопрос разрешался с наибольшей чувствительностью и добротой. Их яростные баталии в Джин Рамми17 начинались приблизительно в пять вечера. Стоя друг перед другом за длинным узким столом, два ряда по пять-шесть игроков, они сражались до поздней ночи. В восемь они прерывались, чтобы поесть. Во время ужина все внимание было обращено к тете Элиан, которая умела рассказывать самые непристойные истории с видом невинного непонимания. Я никогда не смеялся так, как делал это с той семьей и их друзьями. Их партии стали неизменной радостью в этой части моей юности. Тетя Элиан, не теряя времени, посвятила меня в тайны Джин Рамми, и мы стали хорошими партнерами. Карты мне нравятся до сих пор. Компьень познакомили меня с прекрасным выбором жизненных удовольствий, беззаботно соединяющих в равных частях глубокую дружбу и элегантность ума. Это была особая атмосфера, одновременно и лишенная сентиментальности, и чувствительная.

Их старший сын, Франсуа, на два года младше меня, был моим приятелем в течение всего нашего подросткового возраста. Большой и грубый, как все Компьень, он был также невероятно неуклюжим. У него должно быть около сотни шрамов в настоящее время. Я все еще помню велопрогулки по лесу в Дангю18. Мы продвигались вперед, по склону холма через деревья, но потом вынуждены были остановиться, чтобы подобрать Франсуа, потому что он упал и весь порезался. Он не изменился, все такой же хрупкий перед силами природы, хоть и взрослый.

*

Однажды я сошел с рельсов. Я обнаружил одиночество. С тех пор я активно искал его. Мне всегда хотелось двигаться быстрее, дальше, выше. Я чувствовал себя бессмертным. Даже лавина, в которую я был пойман в Лез Арк19, не оставила шрамов. Я вылетал с дороги бесчисленное количество раз, и каждый раз просто двигался вперед, не моргнув глазом. Но я пропустил какой-то шаг. Я все еще не могу вспомнить момент, когда земное притяжение догнало меня.

*

Когда Франсуа было двенадцать лет, Дядя Филипп подарил ему одну из желто-оранжевых почтовых малолитражек, которую он купил на правительственном аукционе. Старый добрый Титин, как мы назвали автомобиль, был нашим приятелем в течение нескольких лет. В четырнадцать я уже носился по грязной колее в лесу, с лихими заносами на крутых поворотах. Я как-то нашел фотографии того автомобиля, и нас, подростков, торжествующе позирующих вокруг нашего «танка», руки в карманах, сигареты в зубах. Мир принадлежал нам. Мы были избалованными детьми.

Мой дядя Чекко, младший брат моего отца, и его жена Таня, актриса кино, известная под псевдонимом Одиль Версуа, при случае также останавливались в доме Компьень. Когда они приезжали, из моего окна открывался вид на комнату гувернантки, заботившейся об их детях. В течение трех лет эта гувернантка была для меня самой красивой женщиной в мире. Я улавливал каждый проблеск ее силуэта через матовое стекло в окне ванной комнаты, а затем грезил о ней всю ночь. Однажды вечером, сходя с ума от желания, я прошел на цыпочках два лестничных пролета, разделявших наши комнаты, потом прополз по проходу к ее спальне, расположенной в самом конце коридора. Она уже собиралась лечь в постель. Я мог видеть ее тело через ночную рубашку. Я просто стоял там, смущенный и скованный. Наконец, невероятно застенчиво, я сказал, что страдаю от головной боли. Она дала мне аспирин, я возвратился наверх, поджав хвост.

Во время учебы в Париже я проводил будни в Эколь Боссюэ, школе-интернате, управляемой монахами, одетыми во все черное. У нас была месса каждое утро, обед в столовой, а остаток дня проходил под наблюдением монахов. Мы посещали занятия сначала в лицее Монтень, потом в лицее Луи-ле-Гран20. Время от времени мне приходилось служить послушником, что, впрочем, никогда не вызывало у меня особого энтузиазма.

Однажды утром мы c несколькими друзьями украли весь неосвященный хлеб для причастия. Мы покончили с ним к тому времени, когда возвратились к нашей церковной скамье. Полный успех настал, когда старый священник прибыл, чтобы праздновать евхаристию21... Все вокруг остановилось.

Игумену Боссюэ, Кэнону Гаранду, было за восемьдесят, он еще учил моего деда. Он уже был директором, когда мой отец учился там. Однажды я стоял у окна на седьмом этаже, вооруженный воздушным шаром, полным воды, в окружении своих друзей. Я взял игумена на прицел, он как раз пересекал двор, возможно, размышлял о непознаваемости жизни. Свист... всплеск! Ракета описала идеальную траекторию и взорвалась, облив рясу. Миссия выполнена!

Когда отец услышал о моем «подвиге», то не выказывал никаких возражений против моего изгнания. На самом деле, он уже решил переместить меня из Боссюэ, узнав, что я провел большую часть своего времени в кафе, где получил прозвище «Король пинбола». Я был отправлен в Эколь де Рош, где и воссоединился со своими братьями.

Я прибыл в Рош в конце шестого года обучения, в возрасте шестнадцати лет, и мгновенно стал противником политики этого места. Плата за обучение определяла контингент учащихся, который состоял в основном из детей финансовой элиты. Послевоенный бум породил новый, невероятно богатый, но в тоже время грубый тип учеников. Я помню этих отталкивающих отпрысков, с их слугами, личными водителями. Один даже, забираясь в огромный салон старого роллс-ройса, заставлял слугу класть ливрею на подножку! Мне было стыдно за него и за себя. До этого я не был в курсе такого понятия, как «класс».

Я максимально дистанцировался ото всех в школе, едва виделся даже со своими братьями, мог часами играть на фортепиано или курить у себя комнате, размышляя о чем-то своем.

Много позже, угнетенный социальной несправедливостью, я пошел на крайние меры, чтобы гарантировать независимость хотя бы тем людям, за которых я несу ответственность.

Глядя на сотни усталых людей, я был готов взять в руки оружие в знак протеста. Дрожа от негодования, в окружении холодных законов экономики, я бы, наверное, обратил это оружия на себя, лишь бы не подчиняться этим законам.

Я открыл для себя Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Луи Альтюссера. В своей комнате я изучал этих «красных» мыслителей, слушая «Двадцать взглядов на младенца Иисуса» пьесу для фортепиано Оливье Мессиана. Музыка изолировала меня от испорченной среды. Я был в таком бурном состоянии бунта, что отказался посещать школьные собрания. На церемонии награждения я получил награду в свое отсутствие, впервые в истории школы.

После несчастного случая я вспомнил все, что едва запоминалось в то время. Наш учитель математики, месье Морта, погиб в автомобильной аварии. Ходил слух, что он вырос на двадцать сантиметров после того, как попал под трактор. Я помню это сейчас, но судя потому, что практически каждый говорит мне, что я стал выше, это оттого, что я все время лежу.

Май 1968 года застал меня в этом отжившем свое учреждении. Я решил сбежать в Париж, где был полностью захвачен энтузиазмом, который царил от Одеона22 до Пантеона23. В те сумасшедшие дни я был убежден, что мы движемся к совершенному, справедливому миру, что порядочность и уважение будет регулировать человеческие отношения. Я парил, мои ноги не касались земли, опьяненный азартом и порохом, я был переполнен идеями братства и равенства. Я проводил ночи со старыми школьными друзьями из Луи-ле-Гран, в предрассветные часы мы обсуждали пути улучшения нашего общества.

Я отказываюсь идти на компромисс, чтобы отличаться от трусливых идиотов наших дней!

Мать «Тысячи Улыбок»

Мне было всего десять лет, когда мой отец купил двенадцатиметровую яхту, и мы в первый раз поплыли на Корсику. Мама отправилась с нами, хотя и боялась стихии. Она стала полностью уверенной и спокойной только когда мы причалили в одном из портов «моря тысячи улыбок», как называл Сократ Средиземное море.

Однажды летом мы совершили плавание в сильный мистраль24. Море было белого цвета от пены и брызг, волны с силой разбивались о борта лодки, прежде чем упасть в каюту. Отец поставил штормовой парус и выдерживал курс. Когда мы приблизились к Кальви25, мне удалось встать на ноги и выйти из дурно пахнущей кучки моих братьев и сестер в каюте. Мы с триумфом вошли в порт, с гордостью стоя возле отца, пока плыли вдоль причала. Люди ошеломленно смотрели на сумасшедшее судно, выходящее из самого центра урагана, особенно потому, что мой отец настоял, чтобы мы пришли в порт под парусом.

Каждый год расстояния возрастали. Мы исследовали всю Корсику и Сардинию, Эльбу, итальянское побережье, и, наконец, Ионическое море26, включая остров Закинф27. Мы нашли кладбище, на котором покоились пятьдесят наших предков, служивших в качестве наемников венецианским дожам28. Эта ветвь нашей семьи исчезла в результате нападения турок. Смотритель кладбища по собственной инициативе ухаживал за этими могилами. Мы потратили почти час, наблюдая вереницу наших родственников, охватывающую целых два столетия. Так много жизней сводится к имени и двум датам на камне. Некоторые жили долго – мы воображали патриарха, гордо отходящего на покой, другие мало, умирая молодыми или вообще детьми. После этой экскурсии я вышел с головокружительным ощущением стремительности времени, череды поколений, уходящих во мрак, но связанных вместе посредством общей кладбищенской стены.

Спустя четыре года наш отец приобрел более крупную яхту из великолепного стекловолокна, шестнадцати метров длиной, с двумя мачтами и двумя каютами.

Наши маршруты включали в себя огромные расстояния. Мы отплыли из Ла-Рошели29, совершили плавание вокруг Европы через Гибралтар, отважились проплыть по Средиземному морю до самой Турции, а затем вернулись через Португалию.

Эти длительные экспедиции оказали огромное влияние на нас, мальчишек. Мой отец утверждал свою власть со страшной силой. Иногда, где-нибудь на середине маршрута, он устраивал нам жесткий разнос. Каждый из нас реагировал по-своему: Ален, белый как полотно, оставлял нас совершенно бесшумно; Ренье взрывался и мчался прочь, бросая нас на произвол судьбы, часто слезы унижения текли по его лицу; я же, вначале каменея от грозных тирад отца, впоследствии стал пытаться понять причины этих вспышек. Ему приходилось кричать, чтобы быть услышанным сквозь рев моря и ветра. Иногда опасность была настолько угрожающей, что он запрыгивал в каюту и орал на нас.

Через упорный труд, находясь в море, я понял, как важно быть смиренным перед лицом природных стихий, сталкиваясь с ними нос к носу. Эти походы были опьяняющими. Ничто не давало мне большего удовольствия, чем стоять у штурвала, с парусами и россыпью звезд над головой. Белый нос корабля несется вперед, в темноту, в дуге фосфоресцирующих брызг. Волны с силой обрушиваются на корпус, чтобы через миг раствориться пузырьками шампанского.

Однажды летом случилось несчастье. Мы отправились из Лиссабона и планировали добраться до Гибралтара на следующий день. В три часа ночи на море усилилось волнение, но это не было опасно, и мы продолжили идти под всеми парусами. Ренье был на вахте. Нос разрезал волны, яхта мчалась на максимальной скорости, но все было в порядке. Вдруг раздался ужасающий грохот, мы терпели кораблекрушение. Маяк на берегу не работал, и Ренье, не зная об этом, держал курс на другой свет, который привел нас прямо на мыс Сент-Винсент. Чудесным образом мы врезались в песчаную полосу между скалами. Удар был таким сильным, что я катапультировался из своей койки прямо в море. Тем не менее, никто не пострадал, да и наша яхта спокойно лежала на песке в целости и сохранности. Вскоре местные жители пришли к нам на помощь, неожиданно появляясь из тумана раннего утра вместе со своими ослами. Они вытащили нашу яхту полностью на берег. В то время как одни грелись у разведенного костра, другие подхватили наши вещи из яхты и загрузили ослов. Мы шли в колонне, направляясь в деревню, где о нас сообщили властям. Мы провели там два дня – время, необходимое, чтобы отремонтировать яхту, жители деревни относились к нам с теплым гостеприимством. Их доброта казалась каким-то пережитком человечности, как если бы это была черта, которая каким-то образом зависела от бедности.

Вспоминая те далекие золотые годы, я понимаю, что я был избалованным ребенком. Я не могу удержаться, пытаясь определить факторы, повлиявшие на мою внешность и характер, сформировавшие меня. Некоторые из них генетические. Физически я вылитый дед Фоэ. Видимо, я унаследовал некоторую часть его остроумия и любовь к представительницам слабого пола. Я получил свой эстетический вкус, это должно быть кокетство, и свою тягу к власти от деда Вогюэ. Когда я работал в Моэт, у меня в подчинении был его бывший секретарь Мари-Терези, которая всегда отмечала сходство между нами. Бабушка завещала мне свою пуританскую мораль и американский образ мышления. Протестантка до замужества, она всегда сохраняла строгую требовательность и аскетические традиции этой религии.

В общем, я продукт наследственности, и меня восхищает образ жизни этих двух великих семей – один старомодный, другой же, наоборот, опережающий свое время. Во мне странным образом смешались забота о своем окружении, и в то же время отрешенность от него. Этакое отчужденное попечительство. И даже после тех трагических вещей, которые со мной произошли, даже теперь, когда я неподвижен, эти люди по-прежнему являются движущими силами в моей жизни.

Часть II: Беатрис

Возрождение

Все началось в тот день, когда мы встретились, в возрасте двадцати лет, во дворе Университета Реймса Шампань-Арденны30. Мы оба оказались там случайно, ее отец стал префектом департамента Марна, поэтому его семья переехала с ним. Мои родители переехали за границу, но я решил остаться, чтобы учиться.

Мы с Беатрис проводили все время в университете вместе. Факультет экономики и права в Реймсе находится в старом здании, в котором в то время также располагался дом престарелых. Налево был вход для стариков, направо – для студентов. Посередине была часовня, которую драпировали в черное, когда жилец слева покидал этот мир. Они печально наблюдали, как мы проходим мимо каждое утро. Нас разделяла такая широкая пропасть: они уже ничего не ждали, а мы надеялись на все.

В политическом плане в 1969 году факультет придерживался крайне левых взглядов. Я едва ходил на лекции. Большую часть времени я проводил в маленьком кафе по соседству. Его содержали завязавший алкоголик и его жена, щеголявшая в черном парике и ярко-розовом костюме. Они следили за тем, чтобы я пил больше лимонада, чем пива во время моих бесконечных сражений в пинбол и кости. Время от времени я появлялся в колледже, когда там была забастовка, чтобы поднять руку на одном из общих собраний и проголосовать за продолжение протестов. Время проходило отчаянно скучно и было небогато событиями. Я остался на первом курсе на второй год.

Я мог бы прослоняться так весь период учебы в университете, если бы однажды не заметил высокую блондинку. Она выделялась, потому что не носила обычную униформу того времени: джинсы, обтягивающий свитер и сигарету во рту. На следующий день у ворот было больше жильцов дома престарелых, чем обычно; что-то происходило. Я вышел во двор. Там была красивая девушка с несколькими друзьями, вооруженными рулонами белой бумаги. Она подстерегала студентов, чтобы предложить им подписать петицию. Я подошел к этому видению. Она предложила мне вписать мое имя в число тех, кто хотел окончить забастовку, и, отчаянно краснея, я немедленно это сделал. Довольная, она выдала мне свиток бумаги, чтобы я помогал собирать подписи. С того дня мы больше не расставались. С того дня началась моя жизнь.

Я спорил с Беатрис. Лишенная политических предрассудков, она стояла за все, что казалось ей разумным, и смеялась над многими вещами, которые я всегда считал невероятно важными. Она смотрела на жизнь как на человеческую комедию; я в большей степени считал ее трагедией. Мы пререкались из-за этих различий, но ночью она крепко прижималась ко мне. В скором времени она представила меня своим родителям в шикарной резиденции префекта. Я чуть все не испортил. Ее мать была в английском парке. Упса, моя собака, тут же воспылала к ней чувствами, повалила ее в розовые кусты и облизала ей лицо. Однако же, мадам предложила, чтобы Упса приходила в любое время и бегала по парку, а Беатрис не пришлось бы плутать слишком далеко. Я согласился. Моего закутка в восемьдесят квадратных футов было недостаточно для Упсы, а ей приходилось сидеть там запертой целыми днями. Моя работа ночным сторожем и коммивояжером - продажа энциклопедий и костюмов в рабочих окрестностях Реймса, Труа и Шалон-ан-Шампань – не оставляла много времени на учебу, не говоря уж об Упсе. С тех пор мы каждые выходные проводили в префектуре.

Меня разместили в комнате генерала де Голля, которая могла похвастаться огромной кроватью, сделанной на заказ. Беатрис приходила ко мне туда поздно ночью, а потом утром приносила мне завтрак в кровать. Она была такой забавной. Она думала, что ей удавалось дурачить родителей, пока однажды моя очаровательная будущая теща не появилась в дверях с легкой улыбкой и не спросила свою дочь, может ли она поговорить с ней наедине.

По меньшей мере, полдня мы проводили в этой кровати, планируя наше будущее. Мы решили поступить в Институт политических исследований, а потом в Национальную школу администрации, два самых престижных высших учебных заведения Франции. Я, наконец, начал что-то делать.

На летних каникулах я отвез Беатрис на Корсику, чтобы пожить там с моей семьей. Мы первыми из нашего поколения стали жить вместе вне брака. Старшему поколению было немного трудно к этому привыкнуть. Мы вдвоем отправлялись гулять по окрестностям и часто забывали про распорядок дня моей бабушки. Мы засыпали на теплом песке огромного пустынного пляжа Капо ди Фено31 под грохот волн, возле маленького костра. То и дело мы отправлялись в семейный дом в Аяччо, где наше беззаботное пренебрежение к уединению раздразнило немало гусей. Моя дорогая мама объявила нам выговор за то, что мы слишком рано демонстрируем моим сестрам, Валерии и Александре, последняя из которых была младше меня на двенадцать лет, «жизнь в розовом цвете»32.

Поцелуйный Автомат

Вы сразу замечали ее рост, ее превосходную осанку, элегантность ее походки и очевидную красоту ее лица, но даже более того - его выражение радости жизни, ума и бесконечной энергии.

Ее небесно-голубые глаза, подчеркнутые черными бровями и ресницами, всегда смеялись. Я постоянно глазел на нее, завороженный такой грацией и любовью. В ней была простота и утонченность. Я часто выбирал вещи, которые она носила. Я знал наизусть каждый сантиметр ее кожи; изгиб ее верхней губы, сладость нижней; мочку ее безупречного уха; ямку между шеей и плечом, которая почти никогда не была прикрыта; ее маленькие тугие груди, которые твердели, когда я ласкал их, особенно правая; ее мягкий живот, на котором я часто засыпал; ее крепкие ягодицы, которые возбуждали меня, когда мы занимались любовью. Потом я возвращался к ее шее и засыпал. Мы проводили нашу жизнь в огромных кроватях, обнаженные, обнявшиеся.

На улице я брал ее под руку, как будто говоря: эй, смотрите, это моя девушка! Мы целовались и обнимались, не стыдясь. Наши семьи дали нам английское прозвище – «Поцелуйный автомат».

Двадцатилетними мы беспокоились о том, на что станут похожи наши занятия любовью в отдаленном будущем, когда нам исполнится сорок. Когда нам стало сорок, хотя она уже была больна, это было все так же восхитительно. Мы вместе читали, играли на музыкальных инструментах. Мы были неразделимы. После моего несчастного случая она все еще играла в наши любовные игры. Мы любили друг друга губами.

Я всегда хотел быть рядом с ней; в ее присутствии я чувствовал себя красивым и более внушительным.

Наша жизнь была положена на музыку. Вскоре после нашей встречи в Реймсе я взял напрокат пианино в захламленной кладовой столяра, и она приходила ко мне туда. Это был мой период Шопена-Шумана-Шуберта. Она сидела на ящике и слушала, читая. На концертах мы держались за руки. Однажды вечером во время исполнения баллад Шуберта она решила, что я уделяю неприлично много внимания красивой певице, и жестко ткнула меня локтем в ребра. Когда мы переехали в Шампань, она стала брать уроки пения. Ни дня не проходило без того, чтобы мы не сыграли дуэт Моцарта или еще какое-нибудь произведение, которое нам нравилось. Загадка Беатрис, которой она была, раскрывалась, когда она пела. Пение зарождалось где-то глубоко внутри нее, как естественная вибрация. Я всегда надеялся, что мы настроены в унисон, когда мы наслаждались особенно прекрасным пассажем, потому что более чем песню, я ощущал почти чувственную гармонию внутри себя. Но я всегда настраивался на ее дыхание, на все, что она делала.

*

Пока я существовал, она была всем, что имело значение для меня: ночью, прижавшись, друг к другу, обнаженные в нашей большой кровати, перешептываясь о детях и уверенности в том, что ты любим, нежности наших тел. Я постоянно путешествовал, но единственные настоящие открытия, которые я совершил на земле, произошли в той большой кровати.

*

Король пинбола изменил образ мыслей благодаря своей восхитительной девушке. Я покрыл свои долги за азартные игры, продав прекрасный оранжевый «Жук», которые мне подарили на восемнадцатилетие, и купил взамен у хозяина кафе старый седан, который тот замечательно отреставрировал. Я повсюду возил Беатрис в этой громыхающей колымаге. Я был королем безделья, а она была моей королевой.

Однажды вечером мы возвращались в Реймс из Парижа. Мы ехали медленно из-за густого тумана, но я не беспокоился. Беатрис прижималась ко мне, время ничего не значило. Я заметил промелькнувший знак, сообщавший, что мы прибыли в Мо. Было невозможно ничего разглядеть, кроме света фар, отражаемого туманом. Я предположил, где может находиться железнодорожная станция, исходя из того, что при каждой станции есть гостиница. Беатрис очень удивилась, когда я принялся звонить в звонок и колотить в дверь предполагаемого учреждения, которое казалось вымершим. Через длительное время раздраженный голос потребовал от нас перестать шуметь. Я настаивал. В конце концов, зажегся свет. Некто в черной шали и тапочках провел нас по лестнице. Пол скрипел. Ни слова не было произнесено, пока за нами не закрылась дверь. Беатрис все еще прижималась ко мне. Продолжая целоваться, мы улеглись в постель, освещаемую одиноким ночником. Деревянный каркас кровати скрипел невообразимо. Мы хихикали и перешептывались всю эту волшебную ночь, и скрип отдавался эхом во всем здании. В столовой на следующее утро шаль спросила нас, хорошо ли нам спалось, и Беатрис покраснела до ушей. Она вцепилась в свой горячий круассан, не сводя с меня глаз.

В конце второго курса студенты Института политических исследований должны были пройти стажировку. Мы с Беатрис только что объявили о помолвке. Мой будущий тесть обратился от нашего имени в городской совет Монпелье и выбил для нас назначение в город-побратим Монпелье, Луисвилл в штате Кентукки33. Нас обоих отправили на небольшое местное предприятие, Трастовую Компанию Луисвилла. В стремлении угодить префекту, университет нашел нам жилье у местной великосветской дамы, старушки, жившей в величественном особняке колониального стиля. Выходившая замуж несколько раз, теперь овдовевшая, она была чрезвычайно возбуждена прибытием молодой пары. Тщательно проинструктированная, она приветствовала нас реверансом, достойным графа и графини. Она была так заботлива, что нам никак не удавалось выпроводить ее из комнаты. У меня были подозрения, что она проводила некоторые ночи, приникнув ухом к нашей двери в попытке расслышать вздохи, которых так не хватало в ее собственной жизни.

В банке Беатрис была назначена в юридический отдел, в то время как я попал в управление недвижимостью. Мы могли делать пятнадцатиминутный перерыв каждые два часа, бросаясь к лифту и проводя все время в поцелуях. С пуританской американской точки зрения это было шокирующим поведением и укрепляло в местных умах представление о французах. С этого момента мы были известны исключительно как «французские влюбленные». Мы продолжали это представление на улице, провоцируя множество возбужденных реакций: скрип тормозов, гудки клаксонов, дорожные заторы, взрывы смеха. Одна бедная провинциальная семья стояла, как вкопанная целых пять минут, глазея на нас, пока мы не скрылись из виду.

Однажды вечером наша хозяйка собрала весь цвет Луисвилла на барбекю у бассейна, чтобы представить своих аристократических влюбленных. Мы были влюбленными пташками без клетки, без ограничений. Пока мы были вместе, все были в восторге от нас.

Ночью мы сворачивались в клубочек, один за спиной другого, я клал руку ей на бедро и убирал волосы с ее шеи, а потом, по какому-то подсознательному сигналу, мы переворачивались абсолютно синхронно. У нас были свои способы заниматься любовью, свои игры, свои секреты, и нужный момент все организовывалось вокруг этого простого танца. После несчастного случая я мог лежать только на спине. Она клала голову на мою скрюченную шею и говорила мне, куда кладет ноги, руки, а я пытался представить положение ее тела.

Было жуткой мукой не иметь возможности ласкать ее, заниматься с ней любовью.

Она прижималась к моей шее, и мои ночи сосредотачивались вокруг сознания, что моя жена свернулась вокруг меня. Она никогда не жаловалась. Ее мучил рак, делавший ее все слабее и слабее день ото дня; я был парализован и терзаем постоянной жгучей болью. И при этом мы оставляли нашу любовь чистой, или, скорее, покрывали ею эти две головы, нежно прижавшиеся в ночи. Вместе мы могли найти выход.

Беатрис

Мы были на четвертом месяце ожидания нашего первого ребенка, когда у Беатрис открылось кровотечение. Я не помню больницы, они у меня все смешались за это время, но я все еще могу представить молодого врача. Его звали Парьенте, это я помню точно. Он с большой добротой объяснил нам, что в следующий раз беспокоиться будет не о чем. Я плакал у постели Беатрис. Были ли ее страдания действительной причиной моих слез? В конце концов, это ей пришлось меня утешать. Мы жили в высотке у станции метро Порт д'Орлеан. Беатрис с головой ушла обратно в студенческую жизнь.

В следующий раз, когда она забеременела, кровотечение началось на третьем месяце. Мне дали эмбрион в банке и велели отнести его в лабораторию. Почему я до сих пор помню, что эта клиника была расположена в середине Булонского леса34? Я помню, как зашел, женщина в белом поприветствовала меня. Я поставил банку на стойку, казалось, она не удивилась. Я ушел, не зная, что сказать, потеряв рассудок.

Нас начали исследовать со всех сторон. Они отправили меня в специальную лабораторию для проверки спермы. Я нерешительно топтался на месте, пока медсестра не вручила мне пустую банку и не указала на дверь. Я вошел, думая, что увижу врача. Вместо этого я оказался в туалете, полном порнографических журналов. После целой вечности позора я отдал контейнер обратно, дело было сделано.

Лабораторные тесты оказались удовлетворительными.

Мы с блеском прошли испытания в Институте политических исследований и решили сдавать экзамены в Национальную школу администрации.

Беатрис было двадцать пять. Она снова забеременела в марте. Все шло хорошо. Прогнозы были положительными. Но потом у Беатрис нашли эмболию35. Она была решительно настроена со всем справиться. Плод, казалось, не пострадал. Она хотела родить этого ребенка любой ценой, даже собственного здоровья. Главный врач резко отстаивал ее против коллеги, который выступал за использование антикоагулянта, несмотря на риск возникновения пороков развития. Они спорили в коридоре во весь голос. Беа испытывала отвращение. Как два врача могли забыть, что в палате номер двадцать один лежит красивая, умная, любящая женщина, которая за пределами этой тюрьмы была ничуть не хуже их? Когда она, наконец, смогла встать, то увидела, что даже ростом была выше их.

Я проводил там все время. Комната всегда была полна цветов. Там были фрукты, книги, музыка и набитый холодильник.

Я прекратил готовиться к экзаменам в Национальную школу администрации, забыл о проблемах экономики, последних данных статистики, мировых событиях. Наша жизнь – наша настоящая жизнь, из плоти и крови – была там. Мы должны были встречать ее вместе лицом к лицу. Благодаря системе зачета оценок, я перевелся на кафедру истории. Я потчевал Беатрис событиями из жизни первых арабских мореплавателей и историей Индийского океана в XIII – XIV веках.

Удобная эта система, зачет оценок: мы знали все об Ибн Баттуте36, но не о порядке наследования французского престола. Я получил свою степень, но мы потеряли ребенка. После семимесячной беременности перенапряжение вытянуло все силы из нашего сына. Мы знали, что это должен был быть мальчик; он уже давал знать о себе. А потом он перестал двигаться.

Следующий месяц был кошмаром. Плод не уменьшился настолько, чтобы можно было стимулировать процесс «естественных родов». Доктора прописали длительные прогулки. Я всегда ходил с ней. Она была измучена, потрясена. Она ни с кем не разговаривала, все время носила темные очки и избегала людей. Ночью я часами массировал ей виски. Она плакала до изнеможения, а иногда отпускала себя и начинала исступленно кричать в бесплодном протесте.

Однажды вечером после ужина у нее начались схватки, и мы оказались в отделении скорой помощи. Беатрис объявила, что, хотя ребенок мертв, это не имеет абсолютно никакого значения: с ней должны обращаться так же, как с женщиной, которая после нескольких часов боли познает счастье.

Потом началось страдание. Ее лоно едва не разрывалось. Она посмотрела на меня. Я ответил ей ободряющим взглядом. Она не хотела, чтобы я видел. Она попросила простыню. Наши головы были рядом, но разделены. После того, как она издала крик, длившийся, казалось, целую вечность, ее тело расслабилось. Тупая пульсация боли в ее сердце смешалась с телесной болью. Ее запавшие глаза были полны слез.

Прежде чем мы смогли опомниться, в палату без приглашения ввалился неряшливый субъект и спросил: «Как звали покойного?» У Беа перехватило дыхание. Я накинулся на вторгшегося, вытолкал его в коридор. Он объяснил, что по закону, любой плод, старше семи месяцев, должен быть зарегистрирован, даже если оказался мертворожденным. Я покорно ответил на все его абсурдные вопросы, подписал все документы, пока он не остался удовлетворен. Я выплакался в одиночестве в коридоре, потом сделал мужественное лицо и вернулся к Беа. Я тихо говорил с ней, пытаясь успокоить ее и скрыть свое собственное горе. В конце концов, она заснула. Я остался возле нее, в продавленном кресле. Когда она начинала всхлипывать, я клал ладонь ей на лоб и нежно шептал на ухо.

Следующей ночью у нее снова случилась эмболия, и ей провели еще один сеанс интенсивной терапии. Я оставался с ней. У нее кружилась голова. Шум, свет, смутно различимые разговоры. Бессонная, беспокойная ночь, утро никак не наставало. Я все время держал ее за руку.

*

Мы отправились в Соединенные Штаты, чтобы начать новую жизнь. Нам порекомендовали хорошего акушера, который тщательно подготовил нас к нашей четвертой попытке. Он был ласков, его клиника была шикарна, мы были под впечатлением, что мы нашли особенное убежище, место, куда страдание не могло проникнуть. К удивлению акушера, беременность продлилась всего четыре месяца.

Под нервным напряжением от того, что нас оставил наш первый американский ребенок, я тихо беседовал с Беатрис, а в следующую минуту... пустота. Когда я пришел в себя, надо мной хлопотали медсестры. Даже у Беа сверкнули усталые глаза.

У Беатрис было два приступа легочной эмболии. Когда ее, наконец, выписали из больницы, она казалась собственной тенью, только глаза подавали признаки жизни. Мы поехали на Мартинику. Едва приземлившись, мы наняли яхту, погрузили припасы и подняли парус.

Беатрис лежит в шезлонге; смеется над тем, какой горячий идет дождь; вскрикивает от удовольствия, когда судно наклоняется слишком резко; часами плавает, когда мы останавливаемся посреди моря; танцует голышом в тот единственный раз, когда мы встретили другое судно – вот что я помню о Беатрис, эти моменты радостной уверенности в себе. Всего через несколько дней к ней вернулись здоровье и яркость, а ее глаза продолжали сиять.

Ученый американский доктор убедил нас, что он все поправил, и теперь нужно было просто начать заново. Мы поймали его на слове. Годом позже мы потеряли еще одного ребенка на сроке в семь месяцев.

Мы решили усыновить ребенка, раз ничего не получается. Мы начали процесс: письмо о намерениях, соглашение перед усыновлением, продвижение вперед и все стадии, которые могли привести к усыновлению... через пять лет. Мы написали, возможно, самое трогательное обращение, которое когда-либо получал Институт Семейного Благосостояния Боготы37. Мы отправились к доктору на осмотр. Он нашел отклонение в анализе крови Беатрис. Он срочно отправил его в госпиталь округа Кук для дальнейшего исследования. Его диагноз подтвердился. У болезни было непроизносимое название, которое я так и не смог запомнить, но она была общеизвестна как болезнь Вакеза, рак костного мозга. Обычно она случается у пожилых людей, как правило, мужчин. Насколько было известно главному врачу, во всех Соединенных Штатах было зафиксировано меньше сотни случаев этой болезни у таких молодых женщин, как Беатрис. Так что теперь они получили свою подопытную крысу. С этого момента врачи в разных больницах приветствовали ее с одинаковым неослабевающим интересом, одинаковыми комментариями о том, что это было смертельно для старых людей, но все равно удавалось продлить им жизнь примерно лет на десять. «Это уже что-то», – говорили они. Это был рак красных кровяных клеток. Гемоглобин повышался так быстро и интенсивно, что кровь сворачивалась. Самой частой причиной смерти становилась легочная или церебральная эмболия. Нужно было проводить химиотерапию, чтобы разрушать эритроциты.

Я был ошеломлен. Они сказали «рак».

Беа была очень истощена после своего последнего выкидыша.

Когда мне сказали, что у нее рак, я сбился с пути. Все погрузилось во тьму, тьму ночей, когда я пытался убежать от самого себя с женщинами, всеми женщинам, любыми женщинами.

Ангелок!

Посреди всего этого безумия и боли прозвучал телефонный звонок, уведомивший нас о том, что в Боготе нас ждет ребенок, маленькая девочка. Беатрис потеряла самообладание и разрыдалась прямо посреди битком набитого французского ресторана в Чикаго. Ей пришлось выйти и побыть одной, чтобы справиться с потрясением и собраться.

Я ничего не помню из этих недель, кроме позорной попытки сбежать. Потом настал день в Боготе, когда Беатрис положила мне на руки Летицию. Она была чудесным трехмесячным младенцем, взиравшим на меня широко открытыми глазами с удивлением и, может быть, волнением. Мое дыхание медленно подстроилось под ее; все трое, мы дышали синхронно. Беатрис выглядывала из-за моего плеча, разглядывая ребенка, и вот уже мы почти бежим оттуда. Это должно было случиться. Летиция была чудом. Беатрис снова начала находить удовольствие в наших занятиях любовью. Я заново открывал тепло ее израненного тела.

Меня назначили финансовым директором французского подразделения крупной американской фармацевтической компании. Мы возвращались домой, сперва с трепетом, потом с триумфом от обретения нашего долгожданного ребенка. Пять лет прошло с тех пор, как мы покинули Францию. Мы переехали в городской фамильный дом. Беатрис возвращалась к жизни; Летиция становилась все прекраснее и прекраснее. Я без устали работал со своим молодым начальником, Андре, который стал моим другом. Я получал вполовину меньше, чем в Америке, но работа была такой захватывающей! Андре всегда приносил подарки для Летиции, когда мы работали дома по выходным.

Беа было тридцать три. Она сияла.

Операция на сердце

Мы возвращались из Сен-Жерве-ле-Бен38. Беатрис устала и вытянулась на сиденье. Я услышал, как она ловит воздух, и оглянулся. Глаза у нее ввалились, ей было трудно дышать. Потом все прошло, и она заснула. На каждом изгибе дороги ее голова безвольно моталась из стороны в сторону.

Я доехал до Парижа без остановок. Когда мы приехали домой, я разбудил Беа. Ее глаза все еще оставались запавшими, она смотрела на меня пустым взглядом. Она с трудом поднялась по лестнице и упала в кровать. Ночь тянулась без конца. Я следил за ее беспокойным сном. На следующее утро мы решили проконсультироваться с ее кардиологом. Он диагностировал легочную эмболию и настоял на немедленной госпитализации.

Для нее было выделено место в отделении кардиологии. Главным врачом оказался племянник нашего доктора. Хоть какое-то везение. У нас не было времени вернуться домой, чтобы поцеловать Летицию. Госпиталь Сент-Антуан39... Там мы раньше не были.

Как всегда, мы пытались шутить. Каждый из нас играл свою роль. Не плачь, хотя бы явно. Поддерживай хорошие манеры. Мы поблагодарили медсестру. Она была очень милой. Все это было так нам знакомо.

Появился племянник нашего доктора и устроил Беатрис. Она была дважды пленницей – своего тела и больничных правил. Ее одели в форму, род смирительной рубашки, которую надевают без нижнего белья. Все было на месте: капельницы, замки на окнах для предотвращения суицидов, ни телефона, ни телевизора, ни ярких красок, ограниченное время посещений.

Мне с этим сталкиваться не пришлось. Медперсонал научился идти на компромисс с моим упрямством. Через некоторое время мое упорное присутствие уже ни у кого не вызывало вопросов. В первый вечер, когда мне нужно было уходить, я взял список вещей, которые разрешалось приносить, и уверил Беатрис в том, что расскажу обо всем ее и моим родителям и поцелую нашу маленькую двухлетнюю дочку.

Врачи сделали необходимые анализы и подтвердили тромбоэмболию легочной артерии. Они положили Беатрис в постоянно освещенную стеклянную комнату и подключили к кардиомонитору с красным мигающим огоньком и линией на экране, указывающей ее пульс. Еду и лекарства ей вводили внутривенно. Она лежала под неоновым светом, бледная и неподвижная, слезы катились по ее лицу.

Беатрис перенесла шесть приступов легочной эмболии и провела целый год в больнице. Я видел ее каждый день, но это были безрадостные посещения. Я не понимал ее одиночества и не знал, что сказать. Я приходил туда по утрам, около одиннадцати. Все было размыто у меня перед глазами, я сильно волновался. Она была счастлива видеть меня, хотя я ничего не говорил. К полудню я уже должен был выбраться, вырваться оттуда. Я шел вниз по улице Сент-Антуан.

Я нашел старомодное, традиционное местное бистро. Им владела супружеская пара. Жена, внушительных размеров женщина, стряпала, а муж, изможденный пристрастием к алкоголю, общался исключительно со своими локтями и плечами, как курица. Я всегда садился за один и тот же столик. Жена готовила для меня особую закуску и восхитительное блюдо дня. Жара нагоняла на меня дремоту. Мое сознание словно отключалось.

После обеда я возвращался к Беатрис под неоновые лампы. Я описывал улицы, закусочную с ее запахами и меню. Это стало нашим ежедневным ритуалом на весь год. Она плакала, когда ее сосуды лопались, и врачам приходилось бинтовать ей руки в пропитанные спиртом повязки. Хоть я и чувствовал себя разбитым, мое присутствие, казалось, доставляло ей удовольствие, она продолжала смотреть на меня. Иногда я оставался на ночь, чтобы успокоить ее. В единственный раз, когда она смогла встать после месяцев, проведенных в постели, она накрасилась, чтобы скрыть желтизну лица, насколько возможно, и заставила себя дойти до моей закусочной. Она вела себя, как девочка, была очень оживлена, надо всем смеялась. А когда мы уходили, ее вырвало прямо на тротуар.

Я непрерывно работал в офисе, всегда отрабатывая свои десять часов, часто оставался допоздна, даже в выходные.

Но она ожидала от меня большего, в частности, чтобы я разделял ее веру. Я упрямо отмалчивался на этот счет. Находиться рядом с ней - это было единственное, что сдерживало мои страдания. Лечащий врач, доктор Слама, считал необходимым поставить ей зажим на полую вену, который фильтровал бы ее кровь и не давал бы тромбам попадать в легкие. Взвесив риск смертельной эмболии против незначительной вероятности того, что операция будет иметь пагубные последствия, мы выбрали операцию.

Они обещали Беа, что операция на сердце оставит всего лишь маленький шрам. На самом деле она больше никогда не смогла купаться в бикини. Шрам начинался у нее посреди груди и по кругу сбегал вниз, заканчиваясь чуть выше правой ягодицы. Она будет носить этот огромный фиолетовый рубец всю свою жизнь. Я был единственным, кто знал ее тайну.

Когда Беатрис, наконец, вывезли из операционной, глаза ее были закрыты. Я взял ее за руку. Мы выиграли...

Столько лет страданий.

*

Когда Летиции было четыре, мы провели летние каникулы с кузенами на Корсике, на огромной яхте. Шесть химиотерапевтических таблеток в день, которые Беатрис необходимо было принимать, были единственным напоминанием о ее болезни.

Однажды она плыла брассом с нашей дочерью. Они обе смеялись и брызгались. Беа светилась от счастья. Когда она ударилась ногой о камень, то лишь слегка вскрикнула и забралась обратно в лодку, чтобы продезинфицировать ссадину. Эта рана так никогда и не заживет, побочный эффект, который врачи скрыли от нас.

Рак загустил кровь Беа, химиотерапия ее разбавила. Некроз кожи над ее правой щиколоткой образовал язву, а потом то же самое случилось над левой. Рак должен был быть нашей самой большой заботой, но на деле Беа больше всего расстраивали эти отвратительные язвы. В среднем она шесть месяцев в году проводила в больнице в Париже. Ее родители постоянно были на дежурстве; я старался подменять их, как только мог. У нее всегда находилась для меня улыбка. Я приносил ей видеозаписи от Летиции, всю нашу почту, на которую мы заставляли себя отвечать, и новости из внешнего мира.

Ее мать, сама врач, была возмущена разнообразными попытками докторов «лечить» язвы Беа. Они просто мясники какие-то.

Боль заставляла Беа плакать.

*

Эти образы возвращаются ко мне, желтые от никотина. Дым всех тех часов непрерывного курения, кажется, снова разъедает мои глаза. Помню, каким несчастным и беспомощным я себя чувствовал. Но теперь, когда Беатрис ушла и мое тело разрушается, я забыл свой гнев.

В итоге доктор Фиссингер положил конец мучениям Беа. Он прописал медицинский уход на дому и традиционный курс лечения, который включал ежедневное выскабливание ран скальпелем, пока язвы не начинали кровоточить, необходимый этап в процессе восстановления клеток. Я присутствовал в ее спальне при утренних и вечерних процедурах, но не мог смотреть на скальпели. Я наклонялся к ней и вытирал ее слезы.

Сколько раз она кусала меня до крови, пока ее резали на куски? А через несколько минут все забывалось. Она была дома, со своей семьей. Этот доктор вернул ее к жизни. Теперь мне нужно было защитить ее.

Ла Питанс

Моэ́т э Шандо предложили мне выгодную должность в Шампани. Мы переехали в Ла Питанс, красивый дом, задний фасад которого выходил на аббатство Отвильер, построенное бенедиктинцами в XVII веке. Оно располагалось в шикарном парке, спускавшемся в дымке к Марне. Лозе постоянно требовалась поддержка, и в ярком свете подпорки выглядели как сотни солнечных часов.

Я был членом одиннадцатого поколения семьи основателей. Представитель двенадцатого, младенец, которого мы назвали Робер-Жан, присоединился к нашей семье примерно в то время, когда мы переселились в Шампань. Когда мы отправились за ним в Боготу, Летиция поехала с нами. Она была глубоко потрясена бедностью детей ее возраста, которых она видела просящими подаяние на улицах, одетыми в лохмотья.

*

Мы провели одиннадцать лет в Ла Питанс. Беатрис была его королевой, Летиция – принцессой, а Робер-Жан вскоре стал его наследником.

Несмотря на болезнь Беатрис и мою постоянную занятость, это были счастливые годы для нас четверых. Времена года сменялись вокруг очага, фортепиано, сада, урожая вишни, обрезки сотен роз, приготовления джема из разных видов слив, абрикосов и груш, которые Летиция любила надкусывать, пока они еще висели на ветке.

Я был назначен управляющим директором винодельческого дома Поммери в Реймсе. Каждое утро я отвозил Летицию в школу по скользкой, ветреной и узкой дороге. Чем быстрее я ехал, тем шире она улыбалась. Мы играли в игру: не тормозить на поворотах до последнего момента, разгоняться свыше ста пятидесяти километров в час даже на самых коротких клочках прямой дороги, всегда обгонять тех, кто едет медленно. Она не позволяла мне подвозить ее прямо к школе в моей шикарной машине; я должен был высаживать ее на углу, чтобы она могла сама тактично подойти к своим друзьям. Иногда она приходила ко мне на работу, и я всем ее представлял. Она садилась напротив меня и «занималась кое-какой работой». Мы были неразлучны, что, думаю, было тяжело для Беатрис.

Наш последний праздник состоялся на тринадцатилетие нашей дочери. Я устроил шоу фейерверков, которое восхитило Летицию и ее друзей. Никто из подростков в ту ночь не сомкнул глаз. Их крики эхом отдавались в виноградниках.

Летиция к тому времени уже стала умелой пианисткой. Ей надо было сдать экзамен, и я хотел на нем присутствовать. Я должен был на нем присутствовать. Но я не смог. В этот важный день меня задержали дела по работе. А потом я сломал шею.

Часть III: Прыжок ангела

Сломанные крылья

Беатрис лечилась дома, довольная тем, что может вернуться в свой любимый Ла Питанс. Я вставал каждое утро в шесть тридцать на пробежку. Покинув дом, я бежал вдоль стены аббатства и сворачивал в первый проселок, который вел вверх на холм, мимо строя гримасничающих гаргулий. Я рассматривал их краем глаза, в то время как Радовски, наша такса, с лаем носился вокруг. Большой, ровный отрезок справа, рядом с церковью, затем еще один подъем, чтобы добраться до леса. К этому времени мои ноги уже болели. Тропинка спускалась обратно, влево и вниз, так что я немного набирал скорость. Радовски уже опережал меня метров на двести и ждал в конце аллеи. Мы выходили на межу, отделявшую виноградники от леса. Отсюда открывалась панорама Марны, вьющейся по долине, которая часто была затянута туманом. Я чувствовал себя так, как будто мы были на вершине мира.

Сначала я пробегал сто метров и сдавался. Но я бежал все дальше с каждым днем. Через месяц я мог пробежать всю петлю в три километра через лес и виноградники, ни разу не остановившись. Скоро мне уже стало недостаточно проделывать этот маршрут даже два раза подряд, так что однажды вместо того, чтобы повернуть назад, когда я достиг конца виноградника, я свернул направо в лес по неровной скользкой тропинке. Через несколько месяцев я мог пробежать и по ней, не останавливаясь. Я с легкостью проделывал путь в десять километров каждый день. Радовски теперь бежал за мной.

Потом у меня появился друг, который стал бегать со мной. Он был воистину неутомим и рассказывал анекдоты, в то время как я экономил силы. По выходным мы пробегали по двадцать пять километров, а скоро уже и по тридцать. Я чувствовал себя так, как будто родился заново. От горшка два вершка, мой семилетний сын легко трусил рядом со мной. Я и сейчас вижу, как он стартует, легконогий и жизнерадостный. Он унаследовал мое стремление пройти еще один лишний километр. Я бегал на всех континентах мира.

Через некоторое время я пробегал по пятьдесят километров каждые выходные. Беатрис лежала в постели, ее ноги были залиты кровью. По дороге домой я покупал свежий хлеб и приносил ей завтрак. Она приподнималась на подушках, и я целовал ее, обливаясь потом. Она была довольна: я был вовремя к первой ежедневной процедуре со скальпелем. Много лет назад она бежала передо мной на берегах озера Мичиган в Чикаго. Мне нравилось отставать, чтобы любоваться ею. То и дело я догонял ее и щипал за попку. Она вскрикивала и пользовалась этим как предлогом, чтобы остановиться.

Однажды мы провели февраль с друзьями на старой ферме в Шамони. Мой друг Тити представил нас своему сводному брату, закованному в гипс от шеи до пяток. Он со смехом поведал нам о несчастном случае, который приключился с ним при полете на параплане. У его друга запутались стропы, и он налетел на скалу. Сводный брат Тити бесстрашно отправился помогать ему, но в итоге врезался в гору. Его друг отделался несколькими ссадинами.

Его позабавила эта «неудача», совсем как авария, в которую он попал двумя месяцами ранее, когда летел на своем маленьком самолете с дочкой своего начальника. У самолета отвалился мотор, болт был плохо закручен. Брат умудрился посадить самолет на озеро Анси40, и они доплыли до берега. Его хладнокровие было единственной причиной, по которой они остались в живых. Милый, безрассудный парень. Он начал мое обучение парапланеризму, сбросив меня со скалы.

Мне потребовалось несколько лет и несколько курсов выживания, чтобы овладеть управлением парапланом, но со временем я научился входить в пике на высоте километра, стремительно обрушиваться вниз и снова овладевать ситуацией всего в метре над водой. Как я узнал на собственном опыте, летать над водой – менее опасное занятие. Скоро мои полеты стали длиннее. Я приземлялся, изможденный, через пять часов. Было необычайно волнующе обнаруживать восходящий поток по шелесту листьев и кругами входить в него, пока он не возносил тебя с душой, ушедшей в пятки, на три-четыре километра выше точки, откуда ты начинал. Я научился любить ястребов, которые были еще одним указателем местонахождения потоков горячего воздуха. Иногда они камнем бросались на меня, если я подлетал слишком близко к их гнездам. Однажды я пролетел над Монбланом41. Он лежал, ослепительный, у меня под ногами. Крупный орел маячил над моей головой.

Скоро я с ума сходил по полетам на параплане. Я отправлялся в горы с рюкзаком и останавливался везде, где чувствовал, что красота места зовет меня. Сперва я даже носил специальные шляпу и галстук, но бросил это, когда потерял слишком много шляп и изорвал слишком много галстуков, чтобы упоминать о них. Скоро у меня за спиной были сотни полетов.

Типичный полет начинался с того, что я бесцеремонно разворачивал параплан и изучал рельеф, пока остальные суетились вокруг. Я измерял промежутки между порывами теплого воздуха, приминавшими траву, прикидывал, когда придет следующий, и выгибался, чтобы расположить параплан прямо над ним. Так... отлично. Пока остальные любители прыгали в пустоту, раскачиваясь и кренясь, как корабль в бурном море, я просто немного притормаживал и набирал высоту в выбранном потоке, как взлетающий вертолет. Я вытягивался вперед, чтобы управлять парапланом, и издавал радостный возглас; я был орлом. Если правый кончик крыла, дрожа, поднимался вверх, я наклонял тело, перекрещивая левую ногу над правой, слегка вытянув левую руку вперед, а правую отведя назад. Я последовательно входил в центр потока, пока он не выбрасывал меня, обычно у основания облака. Я знал, что это не разрешалось, но все равно любил подниматься так высоко, как только мог. Никто не следовал за мной так высоко. Я выходил из облака и ловил новый теплый поток. Я вытягивал ноги и закидывал голову назад для достижения наилучшего аэродинамического качества, а потом закуривал сигарету. Иногда я даже скручивал ее. Я настраивал наушники моего плеера. Сколько раз я летел, распевая «Норму» Беллини во весь голос!

Я бесконечно парил в километрах над другими крыльями, над горами, а в одном памятном случае и над парой истребителей «Мираж». В другой раз мой путь с ошеломляющим шипящим звуком пересек планер. Иногда мне становилось страшно. Однажды я даже обнаружил, что лечу над Швейцарией без паспорта. Я грыз шоколадку и пил из трубочки, прикрепленной сбоку к моему шлему, и не хотел спускаться. И вот, в тот момент, когда я думал, что мне удалось ото всех оторваться, по радио назвали мое имя. Они обнаружили мое крыло с земли, находясь в нескольких километрах внизу. Время возвращаться. Я трижды оборачивал клеванты вокруг правой руки, зажимал их и перемещал вес в ту же сторону. Передняя кромка крыла начинала все быстрее и быстрее наклоняться и входить в спираль. Скоро она располагалась вертикально, а мое тело - горизонтально, вращаясь по спирали. Мы падали в дьявольском танце, крыло и я, один, два, три километра, под контролем, но с головокружительной скоростью. Потом, за пару сотен метров над местом приземления, я поднимал руку. Я вставал на подножке, собирал все стропы, кроме двух средних, садился обратно и складывал хлопающие края крыла так, что только середина оставалась надутой. Я снижался к точке приземления. В паре метров от земли я отпускал стропы и тянул тормоза; крыло снова наполнялось воздухом и опускало меня, как бабочку, садящуюся на цветок.

Небеса были моей стихией. Я был как ангел.

А потом однажды я врезался во что-то, что было то ли зеленой травой, то ли сущим адом.

Неудачное приземление

Я лежал на склоне горы, чувствуя всего лишь легкое онемение. Должно быть, я потерял сознание. Макс и Ив, мои друзья по полетам на параплане, приземлились рядом со мной. Макс, который был врачом, вырыл ямку возле моего лица, чтобы я мог дышать, и по рации сообщил на базу об аварии. Я не знаю, почему они не трогали меня. Я разговаривал с ними, мое дыхание было спокойным. Так почему же они продолжают спрашивать меня, могу ли я дышать? Стебли травы щекотали мой нос, я чихнул, потом начал смеяться. Макс с кем-то ругался по рации. Он требовал отправить за нами вертолет из Гренобля42, не из Шамбери43, хотя Шамбери был ближе. Ив со мной разговаривал, как с ребенком, и выглядел он очень потрясенным. Я, кажется, был не в состоянии двигаться.

Я провалился обратно в бессознательное состояние, а затем был разбужен страшным шумом. Это был вертолет, пытавшийся удержать стабильное положение при сильном ветре. Врач и пожарный выскочили, затем вертолет поднялся и завис у нас над головами. Я не чувствовал ничего. Они бережно переложили меня на спину на носилки. Я видел небо и вертолет надо мной. Они собирались забрать меня с собой, а мои друзья намеревались остаться. Я обратился к Иву, так как понял, что существует проблема. Я попросил его немедленно позвонить Беатрис и сказать ей, что ничего страшного не случилось, что я люблю ее, она всегда была для меня единственной, что она была светом моей жизни. «Позвони моим родителям скажи им, чтобы были добрыми к Беатрис, чтобы не позволяли ей пройти через все это одной». Они жаловались на мой парапланеризм в течение десяти лет, однажды они даже заявили, что не станут заботиться о моих детях, если со мной произойдет несчастный случай. Беатрис начала плакать. Я должен был сказать что-то, но они были правы. Я был в слезах, говоря с Ивом. Я хотел, чтобы он просил моих родителей заботиться о моей семье. Ив успокоил меня. Я дал ему номер телефона своего секретаря, чтобы она могла отменить мои встречи в тот вечер в Италии, на следующий день в Швейцарии и через день в Германии.

Вертолет опустил трос. Перед тем, как меня подняли, я извинился перед Ивом за испорченный день. Я покачивался в воздухе, поднимаемый на лебедке. Второй пилот наклонился, чтобы схватить меня, и затащил на борт. В салоне ничего не было слышно от грохота винта. На меня надели кислородную маску.

Мы приземлились на крышу больницы в Гренобле. Меня сразу умчали в анестезионную. Лица наклонились ко мне, и мы поговорили. Человек, должно быть, это был хирург, прервал наши любезности, говоря: «И еще, это срочно!» Это были последние слова, которые я слышал за долгое время.

Позже я узнал, какой трудной была эта операция. Беатрис и мои родители сумели добраться до больницы за несколько часов. Хирург, встретивший их, сказал: «Вероятность выкарабкаться у него всего двадцать процентов».

После операции мое тело отказывалось дышать. Врачи ввели меня в искусственную кому на целый месяц, так что аппарат искусственной вентиляции легких мог делать свою работу беспрепятственно, не будучи отвергнут моим телом.

Беатрис провела целый месяц около моей постели, разговаривая со мной, рассказывая мне истории, немало раздражая хирургов, которые думали, что это все – пустая трата времени. Беатрис не останавливалась ни на мгновение, пока не вытащила меня оттуда. Она позвонила Фреду Шендону, моему боссу, и Андре Гарсиа, моему бывшему боссу и другу. Они перевезли меня в больницу Питье-Сальпетриер в Париже. Там я оставался в течение более чем двух месяцев.

Я пребывал в коме несколько дней после прибытия, потом доктор Виар выбрал способ медицинского вмешательства. Оно включало резкую отмену всех лекарств, которые мне вводили, включая суточные капсулы Имована, которые удерживали меня в коме. Это был сильный шок. Целую неделю у меня была температура сорок градусов, от огромного количества лекарств пострадала печень, но постепенно я вернулся в состояние, близкое к сознательному. Я вернулся на землю под пристальным взглядом Беатрис. Я не помню, что она говорила, только выражение ее глаз.

В последующие недели я пребывал в свободном плавании по воображаемому миру. Беатрис возглавляла целую процессию родственников, которые все потом оказывались в овладевающем мной кошмаре. Мои видения были весьма реалистичны, они затягивали в свой сюжет всё подряд.

*

Вот я в небольшой моторной лодке, причаливающей к берегу. На последнем отрезке я подгребаю вёслами и швартуюсь в противоположном конце своей больничной палаты. Потом слышится оглушительный шум, и меня переносит в кабину реактивного истребителя «Мираж», который ведёт испанский пилот. Позже я узнаю, что социальные службы наняли испанца, чтобы сэкономить на расходах. Задача пилота в том, чтобы пикируя, набрать достаточную скорость и перенести меня через звуковой барьер. Это явно за территорией Франции. Я каждый день сажусь в этот самолёт. Возвращаюсь встряхнувшимся, но отдохнувшим. Наконец, самолёт высаживает меня в Египте, к востоку от Александрии.

Больничный санитар берёт меня в загородную поездку. Отвозит меня в кафе, похожее на средневековую таверну. Это большое пространство, отделанное деревянными панелями и обустроенное как многоэтажный универмаг. Там толпы людей. Одни едят китайскую пищу, другие принимают турецкую баню. Прочие, вроде меня, лежат в замкнутом пространстве. Кто-то передаёт нам кальян.

Санитар катит меня в отделанную белым кафелем баню. Над моей головой свистят струи пара. Я пытаюсь приподняться на локтях, но чувствую, что соскальзываю к водосливу в центре помещения. Санитар от меня просто избавился. Я кричу, чтобы меня туда не затянуло, но тщетно.

*

Миражи, иллюзии, фантомы. Когда я открыл глаза, у меня больше не было тела.

*

Здесь моя младшая сестра Александра. Ее что-то страшит – она сбивчиво говорит о чем-то и бледна как полотно. Она уже собирается уходить, когда врывается ее друг Лео с толпой наркоманов. Они смертельно ранят медсестру, набрасываются на аптечку и уходят, прихватив шприцы и лекарства. Скрип каблуков, и все исчезают. Должно быть, мне это приснилось, но на следующий день я слышу по радио о том, что полицейские окружили группу головорезов, которые танцевали и кричали вокруг молодой женщины, заколотой ножом в спину. Они не могут достать дозу для жертвы. «Это Александра!» – кричу я.

Кузен Нун приходил навестить меня каждый день моего заточения. Он, как обычно, рассказывал веселые истории, так что я надрывался от смеха. За ним следовал мой брат-близнец Ален. Щелкнув каблуками, он нагибался над моей кроватью, отдавал военный салют и говорил: «Выше нос, бра-т-тец!» Потом он выпрямлялся и возвращался в свое обычное глухонемое состояние, непоколебимо застыв по стойке смирно. В конце концов, появлялась Беатрис. «Разойдись!» Теплота в ее взгляде говорила мне, что я еще жив. Она дотрагивалась до меня. Она была единственной, кто нагибался, чтобы поцеловать меня, куда только могла дотянуться.

*

Я с Эммануэлем, крестным отцом моего сына и выпускником Политехнической школы, и Мари, его прелестной женой-китаянкой, в саду в Шампани. Темнеет; мы начинаем дрожать, как вдруг до ушей Мари доносятся крики китайских детей. Мари прогоняет их. Эммануэль смущенно улыбается. Он объясняет, что сделал что-то неправильно на компьютере. Теперь компьютеры затеяли мировую войну. Микрочипы-захватчики выпрыгивают с экранов, как блохи, и атакуют машины противника. Эммануэль рассказывает нам последние новости с фронта. Оказывается, что это тибетцы с их маленькими зарплатами начали творить жестокости со своих высоких гор. Мы: Эммануэль, Мари, толпа детей и я – решаем отправиться в Тибет. Все началось, когда простой молодой человек организовал небольшую компанию со своими матерью и женой, чтобы выпускать компьютерные чипы, используя революционный технологический процесс. Китайская армия захватила их в плен, и теперь несчастные работают день и ночь на своих тюремщиков. После невероятных приключений мы выбираемся из Тибета и отправляемся в Нью-Йорк.

Из-за нехватки микрочипов война, кажется, близится к концу, когда в наше здание врывается A. Б. с бандой головорезов. Он на редкость вежлив. Его интересует работа Эммануэля и одного тибетца, который подружился с нами. Позади A. Б. выкрикивает какие-то страшные вещи морщинистая пожилая женщина с сильным испанским акцентом. A. Б. хочет контрольный пакет акций нашей компании. Мы вежливо отказываемся. Они перерезают горло пожилой женщине. Наш тибетский друг, чье имя я не помню, умирает с сочувствующей улыбкой на лице, совершив тибетскую разновидность харакири. Выжившие взяты в заложники. Война снова разгорается.

Я в клетке, подвешенной к потолку комнаты любовницы А. Б. Изабель Дианж. Она окружена молодыми наркоманами; они устраивают оргии, пока протеже А. Б. играет чарующую музыку. Время от времени мою клетку на блоках спускают к кровати Дианж, где она ждет меня, призывно раскинув ноги. Я вхожу в нее из клетки. Господи, как я мог? Иногда они бросают мне арахис. Она любит кого-то другого, непревзойденного певца, А. Б. в ярости, но, более того, он уничтожен.

Внезапно раздается сильный взрыв, за которым наступает гнетущая тишина. Пол завален трупами. Они синие, без видимых ранений, только на их лицах ужасные гримасы. Они умерли от холода. Я нахожу Беатрис, детей, и мы уезжаем на поезде искать тепло. A. Б. сидит напротив нас. На нем толстая шуба, его кожа не кажется замерзшей. Мы едем через пустынную, холодную страну.

Трупы мы выбрасываем в окна. Вскоре Беатрис начинает замерзать – круги под глазами и губы стали лиловыми. Я дергаю стоп-кран и выношу ее на твердый снег. Дети гуськом выходят за нами. Я нахожу землянку, окруженную огромной стопкой бревен. Мы проводим у костра несколько лет. Несмотря на продолжающийся холод, погода улучшается.

Однажды наш сын, у которого уже произошла ломка голоса, видит крошечный белый цветок – подснежник. Мы вынуждены ждать еще три года, пока земля не покроется нарциссами желтого цвета – любимого цвета Беатрис. Затем мы возвращаемся в Париж.

*

Ничего не изменилось. Я снова был на своей больничной койке. Однажды мне показалось, что я заметил Ренье, который пришел в мою комнату, плача. Плакал ли он по мне, по себе или из-за всех этих ужасных вещей, которые происходили с нами? Я так никогда и не узнал – он больше не возвращался.

*

Подробности той аварии возвращаются ко мне.

Что это за мужчина, который похищает Беатрис и увозит ее в замок?

Моя кузина Катрин знакомит меня с двумя исследователями. Они оба худощавы и опечалены до глубины души. Они разработали сложную электронную систему, предназначенную для восстановления клеток костного мозга. Они принесли только часть системы, которая восстанавливает пятки и ступни.

Я хочу немедленно опробовать ее. Они надевают на мою левую пятку белую пластиковую форму. От нее отходит куча проводов, которые они быстро подсоединяют к коробке, похожей на зарядное устройство для аккумулятора. Когда все готово, они ждут моего сигнала. Мне нечего терять. «Приступайте!» – говорю я.

Сначала я не чувствую ничего, затем ощущаю легкое покалывание. Оно усиливается, появляется чувство жжения, потом становится еще хуже – жгучая боль. Как раз когда я чувствую запах горелого мяса, они отключают проводки. Исследователи убирают форму в коробку. Молодая женщина массирует мою пятку с использованием зеленоватой мази. Никто не говорит ни слова. Моя кузина Катрин ошеломлена. Один из пальцев на ноге дергается. Через минуту я могу сгибать все пять пальцев и вращать ступней.

Это чудо!

– Почему же никто не знает о Вашей методике?

– Мы на экспериментальной фазе, – говорит молодая женщина исследователь. – Прототип для парализованных ещё не полностью завершён, но мы должны представить его больничному совету в Париже в течение полутора-двух месяцев.

*

Шло время. Я сказал Беатрис, что обеспокоен отсутствием известий от исследователей. Запасшись терпением, она выведала у меня информацию о том, что я встречался с двумя людьми при посредничестве Катрин. Она вернулась на следующий день и сказала, что Катрин не знает, о ком я говорил.

Я покраснел как в детстве, когда был пойман на лжи. Я не мог дышать. Беатрис пыталась успокоить меня, говоря, что она обсудит всё это с Катрин.

*

Тем вечером медсестра объяснила, что они изменили моё лечение и увеличили дозу прозака44.

На следующее утро пробуждение было тяжёлым, я чувствовал онемение во всем теле. Даже левая нога больше не слушается.

Беатрис пыталась пробудить мой интерес рассказами историй про семью, чтением газет, переключением каналов на больничном телевидении, но всё было бесполезно.

*

Однажды вечером я пробуждаюсь от своего летаргического сна, увидев по телевизору двух исследователей, горячо спорящих о чем-то; я не сразу понимаю, о чем они говорят. Кажется, передача идет не в прямом эфире, словно вместо обычной передачи показывают видео. Исследователи кажутся еще худощавее, чем прежде. Они выступают с критикой отдела управления парижскими больницами, которое запрещает им говорить. Я пытаюсь получить копию видео у сестры-хозяйки. Она делает вид, что не понимает меня. Хотя мне это не приснилось. Санитар подтверждает мои слова. Он сам только что видел их по телевизору.

Сегодня дозы лекарств снова увеличились. Периоды ясного сознания становятся всё короче.

Исследователи могли исцелить нас, всех нас, кто лежал здесь, дышащих через трубку в трахее, стонущих. Все эти люди, которые вынуждены проводить месяцы в больнице, были бы снова свободны.

Однажды ночью мне стало тяжело дышать. Кислород из аппарата искусственной вентиляции лёгких не проходит через трахею. Нажав на звонок головой, я вызываю медсестру. Никто не приходит. Я продолжаю звонить. Это бесполезно. Я начинаю задыхаться.

Я теряю сознание. Когда я открываю глаза, за окном ранний рассвет – через час будет смена персонала. Я просто должен был продержаться до прихода санитара. Он входит в комнату, сразу бросается ко мне, немедленно понимает, что произошло, и восстанавливает поток кислорода.

Я сплю весь день. Ночью на соседнюю кровать кладут молодую женщину с чёрными волосами. Она кричит в агонии. Кажется, у неё нет ног. Ей делают инъекцию, чтобы упокоить. Свет то зажигается, то гаснет в разных концах палаты. Зажигается первая лампа. Лампы вокруг продолжают зажигаться и гаснуть. Моя лампа гаснет и игра заканчивается.

Я проверяю оборудование, аппарат искусственной вентиляции легких все еще работает. Должно быть, он включен в отдельную розетку. Но молодая женщина с черными волосами и два других пациента мертвы. Это не должно выйти за пределы этого больничного крыла. Я не могу избавиться от чувства, что я жертва заговора. Я чувствую вину каждый раз, когда медперсонал замолкает в моем присутствии. Кажется, что, пусть ненамеренно, я представляю для них угрозу. Они избавились от исследователей, так что теперь я единственный оставшийся свидетель.

Я использовал компьютер, который мой друг настроил для меня, чтобы написать сообщение Беа. Два часа спустя, абсолютно измотанный, я окончил призыв о помощи. Я заснул. На удивление, я спал очень спокойно. Приехала Беа. Я сказал ей, чтобы она взяла дискету с собой и прочитала за пределами больницы, иначе ее могут поймать. Прошел день. Я начал сомневаться, были ли у меня причины для беспокойства. Я задремал.

*

Оглушительный шум будит меня после обеда. Я слышу топот, крики, приказы, грохот передвигаемой мебели, даже, кажется, треск пулемета. Дверь с силой распахивается, в палату врывается отряд и занимает позиции вокруг моей кровати. На всех них нет обмундирования. Всем им, по меньшей мере, по шестьдесят лет.

Последним входит мой тесть. Как бывший префект, он смог быстро принять меры, чтобы защитить меня и позвать коллег из национальной полиции.

*

Беатрис была там. Она рассказывала мне о детях.

*

Мой тесть расставляет людей в коридоре и моей палате. Начинается борьба. Его люди держатся стойко. Посчитав, что так будет безопаснее, они поднимают меня на вершину дуба в саду и кладут меня в гамак. На крыше больницы засели снайперы, и они ранят одного из моих защитников перед тем, как их достает граната. Уже некоторое время прибывают группы журналистов, и теперь они окружили поле боя. По микрофону я объясняю, что происходит, и звоню премьер-министру, чтобы он выступил посредником в переговорах. Он приезжает с огромной свитой и приказывает всем прекратить стрельбу. Я требую, чтобы исследователям дали шанс оперировать меня. Выходит международное обращение. Несколько дней спустя появляется молодая женщина-исследователь, она неузнаваема в темных очках и с окрашенными волосами. Ее поднимают на дуб вместе с ее оборудованием. Она слаба. Снова начинаются стычки, пока она проверяет розетку, выделенную для нее в больнице. Вся дрожа, она заканчивает подключать провода уже после наступления темноты. Вспышки освещают сцену. Перед тем, как она включает аппарат, я целую моего тестя, благодарю его и прошу присмотреть за Беатрис и детьми.

Молодая женщина тянет за рычаг, и я закрываю глаза... Ничего. Ничего не происходит. Потом внезапно появляется ослепительный шар из искр. Я теряю сознание.

*

Я неподвижно лежал в своей больничной кровати. Беатрис была там, она рассказывала мне о детях. Я разрыдался так сильно, что начал задыхаться. Беатрис спросила, болит ли у меня что-нибудь. «Боюсь, у меня нет ответа на твое сообщение, – сказала она, – я что-то сделала не так с компьютером и все стерла с дискеты».

В этот момент все развалилось на кусочки. Я оказался в полной тишине. В конце концов, однажды ночью, снедаемый чувством вины, не в состоянии принять собственное состояние, напуганный подступающим безумием, я решил покончить с собой. Но парализованному трудно совершить самоубийство. Я умудрился обернуть вокруг шеи кислородную трубку, закинул голову назад и потерял сознание. Я проснулся от яркого света. Медсестры, вызванные сигналом тревоги от оборудования, заново подключили меня к аппарату, как будто ничего не случилось. Потом началась настоящая тишина.

Керпап

Я пролежал на спине более года. Беатрис отдавала мне все свои силы до последней капли. Мы были так близки, что я чувствовал, как будто мы стали одним человеком. С нашими истерзанными телами мы были любимцами в Керпапе, реабилитационном центре на побережье Бретани45. Она была так красива; я чувствовал себя идущим по воде в мире терпящего кораблекрушение человечества. Море у наших ног убаюкивало нас, умиротворяло наши сны. Анализы крови Беатрис были стабильными, все показатели были в норме; врачи не могли объяснить этого. Она была со мной везде, подбадривала меня во всех моих тренировках. Наши дни были заполнены до предела.

Прошло несколько месяцев, прежде чем я научился сидеть. В Керпапе пациентов кладут на ортостатический стол в комнате с большими окнами, выходящими на Атлантический океан. Врачи ежедневно увеличивают уклон на один градус, пока не наступает торжественный момент, и ты сидишь, привязанный к столу, и, наконец, можешь смотреть в глаза физиотерапевтам и медицинскому персоналу. Больше никакого заглядывания в ноздри! А потом ты сможешь сидеть в инвалидной коляске.

В своей коляске я находился почти горизонтально, кнопки управления были расположены у меня под подбородком. Но совсем скоро я стал асом в вождении коляски и устраивал гонки с детьми, находящимися на лечении в центре, а они-то были бесстрашной компанией. Эти ребята могли ужасно страдать, но они смеялись и оставались беззаботными, и взрослые находили их веселье заразительным. Невозможно было не попасть под влияние духа надежды, который царил в центре. Каждый пациент был уникален. На нижней ступени иерархии были «колени», люди, которые когда-нибудь снова должны были начать ходить. Они всегда были готовы помочь парализованным, которые всеми воспринимались как высшая каста. Потом были люди в гипсовых футлярах с металлическими каркасами, поднимавшимися у них над головой. Они были такими хрупкими, что их приходилось замуровывать в гипс. Один из них, парень-африканец, однажды смеялся так сильно, что опрокинулся назад. Никто не смог его остановить. Он упал на пол целиком. Мы услышали грохот гипса и металла. Однако он выжил.

У Беатрис для всех находилось ласковое слово, и порой она проводила время с людьми, когда им было грустно. Всегда было очевидно, когда кто-то впадал в меланхолию: он не приходил в кафе, предпочитая плакать в своей комнате; тогда она отправлялась узнать, можно ли посетить этого человека. Обслуживающий персонал демонстрировал такую степень доброты и заботливости, которая казалась недостижимой в больнице. Пациенты оставались здесь подолгу, в среднем год. Молодой человек по имени Кристоф жил уже пять. Ребенком он подхватил вирус, и теперь стал парализованным, как я. Ему все время было холодно, и он не отходил от батарей отопления. Даже летом, когда солнце сияло сквозь окна, вы могли найти его приклеившимся к радиатору, истекающим потом, но замерзшим. У паралитиков проблемы с терморегуляцией: температура их тела не регулируется нормальным образом. Несмотря на невропатический жар, снедающий меня снаружи, мои кости часто казались оледеневшими. Я чувствовал себя замороженным стейком, который кинули на сковородку и теперь ели, хотя середина все еще была хрустящей ото льда. Многие люди курят, чтобы согреться. Если им проводили трахеотомию, они курят сквозь отверстие, зияющее у них в горле. Сколько рубашек, штанов, одеял я прожег, ничего не чувствуя, пока – вот уж аромат из ароматов – не ощущал легкого запаха поджаренной плоти?

Мы давали прозвища всем медсестрам: Жажа-Сердце-Моё, Мади-Расскажи-Мне, Кри-Кри, До, Шерстяная Мари, Джо. Не говоря уж об Анник Огненные Поцелуи, Простушке Брижитт, Ароматной Йо-Йо, Блаженной, Рыжей Софи, Сестричке Франсуазе, Луи Друиде, Папаше Жожо, Жоэле-Центнере, Санитаре Жан-Поле и Большом Боссе Бюснеле.

Ангелы, каждый из них.

Пациенты с квадрипегией, параличом четырех конечностей, не могут использовать грудные мышцы. Они с трудом дышат диафрагмой. Потребовались месяцы, прежде чем я приобрел рефлексы, необходимые для такого типа дыхания. Некоторым это вообще не удается. Они навечно связаны с аппаратом искусственной вентиляции легких.

Температуру воды в бассейне поддерживали на уровне около тридцати двух градусов, так что мы не замерзали. Я чувствовал себя астронавтом в невесомости. Ничто не стесняло меня физически. Я мог перевернуться вверх ногами, и ничего не мог бы при этом поделать. Меня поддерживали два кольца у меня под руками и третье вокруг шеи. Моя боль, казалось, уменьшалась. Я держался, как поплавок, вода ласкала мое лицо. Детские крики эхом отдавались вокруг, и я впадал в блаженное оцепенение.

Сильные личности выявлялись во время обедов в столовой, когда смешные истории передавались из одного конца комнаты в другой. Каждый день у кого-нибудь еда попадала не в то горло, и пациент вместо желудка наполнял свои легкие. Это могло быть смертельно. Санитары кидались к пострадавшему; вся комната замирала в ожидании. Когда все приходило в порядок, снова начинался смех, громче, чем прежде. Все знали о своей уязвимости. Каждый уважал страдания других. Между нами возникло подлинное чувство братства. Дважды моя коляска срывалась с места сама по себе, и я не мог ее контролировать. Я таранил стол и вминал его в стену. Были тревожные крики, но никто не пострадал.

Наши дети учились в соседней школе в Лармор-Пляж46. Они стали частью большой семьи Керпапа.

Очень грустно, что очень многие из молодых людей, оказавшихся теперь в одиночестве, были влюблены, обручились или даже недавно женились. В основном здесь были женщины, брошенные мужчинами. Но женщины тоже иногда не выдерживали. Между колясочниками возникали романы. Здесь была молодая сильно изувеченная женщина, которую бросил жених. Наверно, половина пациентов центра была влюблена в нее. А она была безгранично печальна.

Мы никогда не гуляли по этажу, на котором находилось отделение черепно-мозговой травмы. Однажды я видел семью с четырьмя маленькими детьми, которая проходила мимо. Внезапно муж начал кричать и метаться, его поведение полностью изменилось. Мать плакала, дети жались к ней. Его пришлось увести. Черепно-мозговая травма ужасна. Внешне больные могут остаться такими же, но внутри это совершенно другие люди.

В больнице я увидел страдания от боли, одиночество калек, узнал, как можно избавиться от старых и бесполезных, увидел, как многие молодые люди прощаются с наивностью. Я был полностью огражден от этих страданий, пока несчастный случай не показал мне их громадность. Некоторые из молодых людей живут по году в таких центрах. У них нет ни телевизора, ни радио, ни посетителей. Они прячутся и плачут в плену страданий, вины и чувства невероятной несправедливости.

Сирил, один из наших пациентов, страдал от прогрессирующей болезни. Он медленно умирал в своей крошечной коляске. Однажды вечером он устроил представление. Аудитория была особенной – только пациенты, и Сирил на сцене. Его шутки заставляли нас плакать от смеха. Судорожно двигаясь из-за хронической усталости, он исполнил стриптиз, во время которого снял не только одежду, но еще и разобрал свою коляску вместе с колесами, потому что их нельзя купить на пособие.

Мы смеялись вместе с Сирилом и остальными до раннего утра. Беатрис свернулась калачиком напротив меня на моей маленькой кровати. Он уснула на моем плече. Мы никогда не чувствовали такого умиротворения. За детьми присматривали друзья.

Мы страдали бы меньше, если бы никогда не проснулись.

*

Беатрис была измотана. Она не отходила от меня шестнадцать месяцев. Ее болезнь, кажется, шла своим чередом. Но это была ловушка. Чем больше энергии она отдавала мне, тем большую цену она должна будет заплатить, когда придет ее время.

Я был счастлив в Керпапе. Беатрис со всеми подружилась. Наши дети разделили между собой пациентов, и каждый ухаживал за своей половиной. Я продолжал работать, принимал решения. Я держал все под контролем. Беатрис надо было отдохнуть. Ей надо было сменить обстановку, чтобы привыкнуть. Она не хотела уезжать, но я настоял. Наконец, она позволила себе провести три недели на Корсике.

Полная катастрофа и для нее, и для меня. Я не сетовал из-за утраты своего тела; я продолжал жить только благодаря ее присутствию. Меня сразу же стала душить депрессия. Я похоронил себя в своей кровати. У меня не было сил говорить.

Психотерапевты пытались помочь мне придать значение несчастному случаю. Боялся ли я, что Беатрис умрет? Жертвовал ли я собой вместо сотен людей, которых хотел уволить, впервые за пятьдесят лет, винодельческий дом Поммери? Меня всегда бросало из крайности в крайность. Была ли это одна из таких же гонок? Хотел ли я быть ближе к Беатрис, разделить с ней ее страдания, понять ее беспокойство? Возможно...

Она была далеко, и меня словно не существовало. У меня не было ни воли, ни желания. Только привычка удерживала меня левитирующим на водяном матрасе. Я хотел спать, но не мог. Меня донимали мысли. Я пытался поддержать ее, улучшить ее самочувствие, но я тоже в ужасе убежал. Как я мог быть таким трусом? Я хотел исчезнуть.

Письма, которые она присылала мне каждый день, были пронизаны ее болью. Она боялась, что не справится. Дети плохо себя вели. Ей было ужасно одиноко в горах Корсики – больше не было нежности. Поцелуи, объятия, нежность рук, детская головка на твоем плече – переживем ли мы опять эти ощущения? Я боялся за нее, одинокую и утомленную. Обретем ли мы опять уверенность? Мы никогда не планируем катастрофы.

Новый компаньон

После года реабилитации в Бретани мы не вернулись Ла Питанс. Беатрис перевезла нас в красивую квартиру на первом этаже в центре Парижа. Она полностью подготовила для меня квартиру. Мой тесть обратился в медицинскую службу вооруженных сил, в результате чего Жан-Франсуа, молодой легионер, раненый во время войны в Персидском заливе, должен был помогать мне с поездками. Это был немногословный парень, живший с волкодавом. Первые три месяца все было хорошо, пока Беатрис снова не попала в больницу. Я попросил Жана-Франсуа забрать меня из больницы в восемь вечера. Его не было до одиннадцати. Наконец, он появился и молча затолкал меня в свой переоборудованный фургон. Дорога домой напоминала сцену из боевика. Он ни разу не остановился на красный. Мое кресло кидало из стороны в сторону. Внезапно он нажал ручной тормоз, когда загорелся зеленый свет, из-за чего автомобиль развернуло поперек дороги, и молча выпрыгнул из машины. Он избил двух человек, которые ехали позади нас и, видимо, пытались объехать, пока он выделывал зигзаги. Затем он опять уселся за руль в молчаливом ступоре, чтобы отвезти меня домой. Я был зол и беспомощен; я подождал, пока он уложит меня в кровать, а потом сказал, что не нуждаюсь больше в его услугах. Он с достоинством заявил, что снова запил. Мы разошлись полюбовно.

Абдель был первым, кто откликнулся на объявление. Всего было девяносто соискателей, среди них один француз. Методом исключения я остановился на Абделе и французе и решил дать каждому неделю испытательного срока. Я чувствовал, что Абдель был своеобразным человеком, он хорошо разбирался в разных ситуациях, проявлял почти материнскую заботу. Более того, он хорошо готовил, хоть и устраивал на кухне беспорядок.

Француз имел неосторожность сказать, что привести в дом мусульманина – то же самое, что впустить в дом дьявола. Это было ошибкой, и я нанял Абделя в тот же день. Мы выделили для него однокомнатную квартиру площадью в двадцать квадратных метров на верхнем этаже. У него было жилье, питание, прачечная и хорошее жалование. Он как-то признался мне, что впервые в жизни к нему относились с уважением. Прежде он перебивался случайными заработками и получал гроши. Абдель был безмерно горд тем, что иногда бросал работодателей в первый же день, после того, как распускал руки при необходимости научить их хорошим манерам. Это мне еще предстояло выяснить.

Однажды он рассказал мне о травме, которую пережил в детстве, и я увидел слезы разочарования на его лице. У его родителей было более десяти детей. Когда ему было три года, его отдали дяде по отцовской линии, у которого не было детей. Видимо, это было привычно для Алжира в то время, но Абдель так и не смирился с этим. Привыкнув к жизни озлобленного одиночки, он почувствовал, что в нашей семье его принимают радушно.

Он затаил обиду на весь мир. Его рост был всего метр семьдесят, и чтобы компенсировать его, он стал невероятно сильным. Он набрасывался на любого, кто «не уважал» его, и на мужчин, и на женщин.

– Это неправильно, бить женщину, – говорил я ему.

– Тогда ей не следовало называть меня грязным арабом.

Естественно, он не стал бы упоминать тот факт, что он прибавил скорости, когда женщина еще была на пешеходном переходе, или подрезал ее, или она просто не отреагировала на его шаблонную фразу в попытке познакомиться, это могло быть что угодно.

Некоторые женщины отказывались от его ухаживаний, но я был поражен тем, сколькие этого не сделали. Я даже видел, как некоторые записывали свои телефонные номера на ладони, хотя их мужья были неподалеку, и похоже, это не сдерживало интерес Абделя. Одна женщина приняла его заигрывания, несмотря на то, что была с матерью и дочерью.

Надо сказать, он был очень забавным и обладал невинным нахальством, которое, должно быть, пробуждало в них инстинкт покровительства, даже если он и в самом деле походил на дьяволенка.

Однажды днем позвонила женщина, она кричала и плакала. Я успокоил ее и попросил рассказать, в чем дело. Я не поверил своим ушам. Она познакомилась с Абделем в полдень того же дня. Она попросила его сводить ее на обед. «Без проблем», – ответил тот, что было удивительно, так как он отказывался тратить деньги на тех, кого завоевал.

Затем он «случайно» остановился возле кладбища Пер-Лашез и, раз уж они были там, попросил «аперитив». Молодая женщина, которая была не такой уж неопытной, описала во всех подробностях, что ей пришлось проделать, чтобы удовлетворить острую необходимость нашего друга. Едва потребность была удовлетворена, он попросил ее вытащить что-то из багажника. Затем он крикнул и бросил ее. Я пообещал подруге Абделя, что он получит строгий выговор.

Абдель пришел домой. Я неодобрительно рассказал ему обо всем, что только что услышал. Его истерика длилась десять минут. В заключение он сказал, что сэкономил на еде и настоящем аперитиве. Он рассказал мне еще кучу таких историй, пока я не остановил его, чувствуя непреодолимое отвращение.

Он боялся только одной женщины: моей любимой дочери Летиции. Если я хотел увидеть ее, то сам звонил ей в комнату, чтобы Абделю не пришлось стучаться к ней. Никогда еще, по его словам, он не общался с такой проницательной девушкой. Это пошло ему на пользу.

Его отношения с мужчинами, между тем, сводились к принципу «кто сильнее, тот и прав». «В жестком мире, – думал он, – лучше быть самым жестоким из всех».

Однажды днем Абдель припарковался около нашего дома, заблокировав парковочное место соседа, и вернулся в квартиру, чтобы запереть её. Я был в машине, Летиция – на переднем сиденье. В следующий момент рядом остановилась машина соседа с дипломатическими номерами и начала неистово сигналить. Это не заставило Абделя пошевелиться. В общем, он обошел вокруг, чтобы проверить, хорошо ли я закреплен. Водитель колотил по клаксону, его лицо было пунцовым. Абдель неторопливо подошел к его двери. Раздраженный сосед выскочил из своей симпатичной вольво и атаковал его. Он был американцем, на голову выше и на двадцать пять килограмм тяжелее Абделя. Но, тем не менее, Абдель схватил его за шиворот: «В чем твоя проблема?» Парень высказался неодобрительно по поводу его неопрятного вида и отсутствия манер на ломаном французском. Удар головой. Изо рта американца потекла кровь. Он был в ярости и требовал встречи с работодателем своего обидчика. Немного бледнее, чем обычно, Абдель указал на меня в глубине машины, а затем вдобавок дважды сильно стукнул его кулаком. Я вздрогнул в своем кресле. Летиции было так стыдно, что она легла на переднее сиденье. Однако американец был повергнут. Он отступил к своей машине, извиняясь, затем сдал назад, чтобы мы могли проехать. Абдель смеялся добрых пять минут, эта перебранка была для него тонизирующим средством. Я думал, что он расслабляется только после того, как выдаст свою дневную норму ударов.

Его удивляло, что я читал ему лекции по поведению. Когда я давал уроки по этике и менеджменту в подготовительной школе, он засыпал через пять минут. Когда я беседовал о надежде в школах или церквях, он дремал стоя.

Он почти не ходил в школу и успел избить некоторых из своих учителей и стать свидетелем группового изнасилования учительницы, в котором, как он заверил меня, не принимал участия.

Его юность прошла в многоквартирном муниципальном доме на окраине Парижа, где основными навыками выживания были умение красть и торговать наркотиками. Он всегда смеялся, когда рассказывал о французских тюрьмах, этих «самых настоящих отелях». По его словам, зимы многие жильцы тех домов проводили в тюрьмах, чтобы пожить в тепле и уюте, а летом выходили и занимались бесчестным промыслом.

Он уважал меня, я это чувствовал, за то, что я считал его умным и заслуживающим чего-то большего, чем жалкое будущее. Прошлые привилегии моей семьи казались ему совершенно чуждыми, учитывая, что он был знаком лишь с жестоким миром улиц. Тем не менее, он воспитывал моего сына с большой нежностью, и Робер-Жан обращался с ним как со старшим братом.

Абдель никогда не спал больше нескольких минут подряд, но он мог делать это в любом положении. Его манера вождения была такой же экстравагантной, как и каждый аспект его жизни, и для него не было чем-то необычным спать за рулем. Это заставляло меня нервничать. Моя работа заключалась в том, чтобы заставлять его бодрствовать. Я пытался, но он по-прежнему попадал в бесчисленные аварии, включая ту, которая произошла, когда я лежал на противопролежневом матрасе на заднем сиденье автомобиля. Мы уже три часа ехали по шоссе, когда произошла серьезная авария. Меня выбросило вперед между пассажирским сиденьем и дверью. Мое лицо было в крови, я не мог говорить. Прибыла пожарная бригада и занялась другими пассажирами. Наконец, один из пожарных открыл заднюю дверь и затем тотчас же ее закрыл, крича: «Труп!». Абдель высвободил меня, поправил бампер металлическим прутом, и, в конце концов, отправился в путь, делая вид, что всё в порядке, и крича о какой-то женщине, которая, по его словам, его подрезала. На самом деле он заснул. Однако он был слишком горд, чтобы это признать. «Я самый лучший», – он постоянно это повторял, а потом смеялся. Он безоговорочно в это верил и не послушал бы ни одного слова критики.

Он был просто невыносимым, самодовольным, горделивым, жестоким и непоследовательным человеком. Без него я бы сгнил заживо. Абдель присматривал за мной в любых обстоятельствах, как будто я был ребенком у него на руках. Внимательный к малейшим деталям, находясь рядом со мной, когда я был в тысяче километров от себя самого, он освобождал меня, когда я был пленником, защищал меня, когда я был слаб, заставлял меня смеяться, когда я плакал. Он был моим дьяволом-хранителем.

Часть IV: Второе дыхание

Очевидцы

Когда Беатрис впервые привела детей навестить меня, я уже провел три месяца в палате интенсивной терапии. Я не мог говорить из-за трахеотомии. Летиция прилагала невероятные усилия, чтобы убедиться в том, что я ее вижу. Она играла в игру: пряталась позади других членов семьи, строила им рожки и корчила рожицы за их спиной. Я наблюдал за ее выходками и думал: «какая же она чудесная». А она видела в моих глазах смех, на который был неспособен мой, полный трубок, рот.

Конечно, я был полон отчаяния, этого бесполезного чувства, которое снедает тебя. Если бы я мог избежать событий 23 июня, я бы не изматывал Беатрис, не мучил Летицию и не сделал бы Робер-Жана таким уязвимым. О, сколько усилий они приложили, чтобы поддерживать мою жизнь. Слишком многого от них требовалось, они были еще такими юными. Этот день начался для меня с подарка.

*

Я лежал на воздушно-жидкостном матрасе шесть недель, чувствуя себя так, как будто я плыву, когда теплый воздух циркулировал в микроскопических пузырьках, которые поддерживали меня в состоянии левитации. Тепло, урчание вентилятора, отсутствие каких-либо напоминаний о времени постепенно ослабили мое чувство реальности. Мое сознание отступало, мой мозг превратился в кашу. И всё это только для того, чтобы вылечить мою задницу!

Пролежни – бич паралитиков. Любому предмету мебели достаточно было находиться в контакте с нашими телами пятнадцать минут, в то время как мы ничего не чувствовали, чтобы на нашей плоти образовалась дыра. Требовались месяцы лечения, чтобы она зажила.

В ряде случаев я был залечен до такой степени, что имел удовольствие получить пролежни на пятках, коленях и крестце. Они были настолько глубоки, а кости настолько обнажены, что меня пришлось оперировать, чтобы избежать необратимых повреждений.

Даже в больнице можно получить пролежни. Не имело значения, что в течение трех месяцев мне уделяли столько внимания, делали массаж и переворачивали несколько раз в день в палате интенсивной терапии, пролежни появились через две недели в реанимации. В Керпапе понадобилось девять месяцев, чтобы вылечить эту первую вспышку.

*

Часы, ночи, месяцы, которые я провел лежа на спине и глядя в потолок, дали мне то сокровище, которое я, прилежный ученик нашей культуры, сосредоточенной на том, чтобы стать знаменитым, никогда раньше не замечал: тишину.

Когда наступала тишина, сознание брало всё под контроль. Оно расставляло всё окружающее согласно контексту. Собственное «я» вершило суд. Сначала ты немного боишься. Нет ни единого звука, который мог бы унести тебя куда-то, ни чувств, которые бы отмечали границы твоего тела. Только огромная пустыня, бесплодная и инертная. Тебе приходится превращаться во что-то мельчайшее, чтобы открыть элементы жизни в такой изоляции. Но тогда, наконец, ты начинаешь наблюдать нечто бесконечно малое. Я бы заметил, как палец медсестры возвращается в вертикальное положение после того, как она сделала мне безболезненный укол в какое-то место моего тела, которое я больше не чувствовал; каплю воды, скатывающуюся с компресса по моему виску, врывающуюся в мое ухо и щекочущую меня, пока это состояние не прервет сон; давление пластыря, приклеенного к ноздре, поддерживающего изгиб кислородной трубки; дрожание век в изнеможении. Лицо приближалось: звук был нечленораздельным, без слов. Мои веки наливались пурпуром под неоновым светом. Мои глаза закатывались с наступлением темноты. А потом пустота, мой мозг переходил в режим ожидания, до того как шум или какое-то давление на мое лицо ненавязчиво меня не разбудят. В эти часы, когда мои глаза были закрыты, внутри началась какая-то смутная активность.

Однажды я услышал голос. Он был не мой, он шел изнутри. Возможно даже, это был женский голос, может быть, голос Беатрис. Он задавал мне вопросы, как будто был самостоятельным существом, и когда я не откликался, он сам на них отвечал. Я привык к этому и начал отвечать, так что я даже не узнавал свой собственный голос. Это было, как будто два болтуна без приглашения беседовали в моей голове. Однако они были очень занимательны. В конце концов, это был я. Постепенно я отстоял свое достоинство. Я начал заменять его на более мужской голос. Поначалу мы разговаривали о странно отвлеченных вещах.

– Помнишь ли ты ход своих мыслей?

– Да, да, разумеется.

– Итак, что ты собираешься сказать Беатрис, когда она придет?

– Я собираюсь просто смотреть на нее. Дай мне отдохнуть!

Мой голос и внутренний я спорили постоянно, пока я уже не мог понять, кто есть кто.

Я месяцами смотрел в потолок, и мне не было скучно. Уставившись в ослепительную белизну, я оплакал потерю своего тела и вернулся в мир живых. Я приручил голос, из-за которого меня могли бы признать сумасшедшим. Всё, в чем мы нуждаемся, было для меня под замком. Я забыл ужасные времена, которые провел, учась дышать без аппарата искусственной вентиляции легких и жить, используя те частички моего тела, которые ещё остались, и которые мне добавили. Поддерживаемый на поверхности всей той активностью, которая происходила внутри меня, убежденный любовью Беатрис, я поправлялся.

Я тщательно исследовал те немногие чувства, которые у меня еще остались. Я готовился к визитам Беатрис с помощью бесконечных внутренних бесед. Когда она была со мной, я исчезал, запоминая каждый ее взгляд, каждое слово. Её надежда была заразительной. Когда она была рядом, все частички моей новой реальности начинали складываться вместе.

Моя вера в будущее принимала форму в тишине. Шли часы. Всё, что мне было нужно, это думать о физическом выживании. Было важно, чтобы я не повернулся спиной к надежде. Я мог ощущать ужасную боль в тех частях моего тела, которые ещё сохраняли чувствительность, что приводило к тому, что дезориентированный, я задыхался. Но как только боль ослабевала, возникала надежда. А вместе с ней и чувство, как будто я родился заново.

Тишина.

В то катастрофическое время я всё ещё смел верить в то, что всё может измениться. Пропасть между тем, что я испытывал, и счастьем, в ожидании которого я находился, усиливала мою надежду.

Неспособность двигаться и болезнь ломают и повреждают тело, но когда вы противостоите смерти, они также впускают дыхание жизни в виде надежды, которая постоянно пополняется. Когда вы правильно ее вдыхаете, вы находите свое второе дыхание.

Марафонцы знают о том, что такое второе дыхание. Это что-то вроде состояния благодати. Твое дыхание становится спокойней и глубже, вся боль исчезает. Я боролся за то, чтобы дышать, сорок два года. Мы все задыхаемся, потому что бежим слишком быстро, потому что хотим быть лучшими, первыми. Люди, которые могут лучше всех дышать через двадцать или тридцать километров – это те, которые могут вообразить достижение цели. Это может быть встреча с Богом или новой любовью, но представление о том, как этого достичь, имеет большое значение.

Нельзя пробежать марафон, не превзойдя себя.

Когда ты можешь увидеть нечто большее за криками, за шепчущей уверенностью, за стерильными постелями, ждущими своих хозяев, ты понимаешь, что человечество состоит из теней мертвых и их стонов. Ты приходишь к выводу, что было что-то до и будет после, что древние разделяют с нами этот мир, что вечность населена теми, кто пришел до нас. Надежда – это мост, который ведет, как говорит Халиль Джебран в своей книге «Пророк», из «воспоминаний, этих мерцающих сводов, покрывающих вершины разума» до вечности.

*

Зазвонил телефон. Небесный голос наполнил комнату: – Это Мари-Элен Матьё, директор ХАИ, христианской ассоциации, помогающей инвалидам. Я видела вас в ток-шоу Жана-Мари Кавады «Процесс века». Я бы хотела, чтобы вы выступили на одной из лекций, которые я устраиваю.

Я определенно стал ближе к небесам.

– Это очень лестно... Но я не уверен, что у меня много свободного времени. И я едва ли могу назвать себя верующим. И что касается моих мыслей по поводу инвалидности, я по-прежнему ещё неопытен.

Однако, как я мог отказаться? Я не хотел спорить, выступление должно было состояться через три месяца, и, если мне повезет, события могут сложиться в мою пользу.

– Я бы хотел, чтобы моя жена, которая больна уже пятнадцать лет, выступила вместе со мной. Благодать ее веры прекрасно бы сбалансировала нас обоих.

– Как бы вы хотели назвать свое выступление?

Я был изнурен, у меня не было никаких опорных точек, лишь внезапное озарение.

– Второе дыхание.

– Очень хорошо, мы объявим о нем под названием «Второе дыхание Филиппа и Беатрис Поццо ди Борго».

– Нет, оно должно называться «Второе дыхание Беатрис и Филиппа».

Она удивилась, но я отстоял это название. Я чувствовал себя так, словно она оказала мне неоценимую услугу, позволив выразить свои чувства.

Почему Беатрис и Филипп? Находясь в очень слабом состоянии, я видел, как сильно болезнь Беатрис помогает мне приспособиться к своему бессилию. Временами я мог быть вдали от всех, но никогда не унывал. Это не было чувством вины по отношению к женщине, которая страдала и боролась пятнадцать лет, или неуместной гордостью, стремлением состязаться с ней. Нет, она вдохновляла меня уверенностью, которую находила в себе. Пока в нас была энергия, наша жизнь была прекрасна сама по себе, и было бы прискорбно не ценить этого. Это чувство было точно таким же, как и взгляд, который приветствовал меня, когда я пробудился после месяца комы. Как я мог выразить свое видение второго дыхания, не рассказав сперва о Беатрис? Постепенно весь прошлый год страдание и подлинная жизнерадостность просачивались в меня – удовольствие от бесед, красоты. Сколько ночей я провел, лежа рядом с ней, размышляя, словно она была ключом к истине?

Беатрис излучала свет. Я, как мог, составлял ей компанию.

Внешне не было ничего, что выдавало бы ее болезнь. Она была как всегда прекрасна, элегантна, улыбчива, оптимистична и внимательна. Но она больше не могла подняться по лестнице и каждые три месяца ей приходилось ложиться в больницу, это время казалось вечностью. Она заботилась о том, чтобы все выглядело как обычно. Иногда, в моменты крайнего истощения, она приходила в отчаяние от того факта, что никто не считал ее больной. Она обижалась на всех, хотя на самом деле она больше всего была зла на себя, за то, что у нее была такая жажда жизни. Она была бы рада сдаться. Я предлагал ей свое плечо, чтобы она могла упасть на него, выпустить всё это из себя, а потом она вновь отправлялась в путь.

На лекции ее спокойствие и улыбка выражали все ее мировоззрение. Я смотрел на комнату, в которой пятьсот человек были заворожены ее силой. Никто ни разу не кашлянул и не чихнул. Пристальное внимание. Ее жизнь была как на ладони для всех, последовательно с момента рождения, и была освещена ее представлением о вечности, какую бы жертву это ни потребовало. Что еще я мог сказать после подобного выступления, разве то, что очень легко жить с инвалидностью, если рядом с тобой есть столь удивительный источник энергии, протекающей через твое недвижимое «я», как электрический ток?

Без Беатрис я бы не сделал ни одного из этих усилий. В течение года, проведенного мною в больнице, я открыл мир, который протекал мимо меня, мир, который я никогда пристально не рассматривал – мир страдания. Мне были известны только страдания Беатрис, и они были у нее внутри, не были уродливым общественным фактом. Когда ты находишься в палате интенсивной терапии и слышишь людские крики, когда ты испытываешь одиночество в больничной палате, ты видишь всё по-другому. Ты видишь нечто большее за словами, за тишиной и открываешь свою сущность. Тело, до этого бывшее объектом стольких панегириков47, постепенно превращается в нечто несущественное по сравнению с оживленным духом, с обновленной духовностью. Твое сердце полностью меняется. И ты обнаруживаешь других людей глубоко в себе, в своем внутреннем «я», тайну того, кто ты есть на самом деле.

Кипарисы Беатрис

Беатрис попала в больницу в последний раз. Как современную Кармелиту, ее поместили в нечто похожее на прозрачный пластиковый шар. Для того чтобы войти, я проходил обеззараживание в воздушной камере, одетый с головы до кончиков пальцев в стерильный хлопок. Она находилась в конце коридора. Там было еще три двери. Дезинфицированное инвалидное кресло уже ожидало меня. Два месяца мы не могли быть рядом, могли только видеть друг друга через искажающий и размывающий лица пластик.

У Беатрис был обширный сепсис. Она не могла ни есть, ни пить, не могла даже глотать воду. Она устала от того, что с ее губ бесчисленное количество раз вытирали ватными тампонами вытекающую слюну. А я в то время сидел за стерильной занавеской, составляя ей компанию в это мучительное время.

Она сказала своему отцу, «Знаешь, отец, а я видела Христа. И он мне сказал: «Вытри свой рот моим плащом, он очистит ото всех грехов». Она терпеливо взяла еще один ватный тампон, «Я очистилась от всех грехов».

Закутайся в мой плащ нежности.

Последние секунды жизни Беатрис были пронизаны непоколебимым чувством надежды, истинной верой.

За три дня до смерти ее выпустили из пластикового шара. Но было слишком поздно. Ее глаза уже сомкнулись. Она едва видела. Пришли наши дети в медицинских масках, по очереди садясь мне на колени. Когда я рассказывал им о ней, они рыдали, а затем вышли.

– Да будет воля твоя – это были ее последние слова. И она опустилась чуть ниже в кровати.

Мне разрешили забрать ее домой. Медсестры одели ее в любимое платье. Мы положили ее на кушетку возле камина, где она любила сидеть, когда уставала. Абдель плакал. Три дня ее окружали семья и друзья.

Селин, наша юная гувернантка с красными заплаканными глазами, накрыла стол, с которого все могли брать еду. Мой отец помог устроить похороны. В слезах, он сказал мне, что она научила его молиться. Абдель привез ее вещи из больницы: ее записи и письма. Она вела дневник.

Каждый раз она встречала нас с добротой, с любовью к ближним, с верой в Бога, с верой, что она поправится. Она дала слово бороться за жизнь, пока Робер-Жану, ее маленькому мальчику, не исполнится восемнадцать. Когда она почувствовала, что уходит, ее вера дала ей сил простить меня, отыскать напутственные слова для Летиции и слова утешения для Робер-Жана.

Затем она отправилась к Богу.

*

Я выбрал самый красивый гроб с крестом. Мы устроили службу в протестантской церкви и мессу в Дангю. Дети были прекрасны. Они пели молитву Святого Августина, которую она когда-то читала им вечерами. Они не замечали ее пафоса, а она – слез в своих глазах; их просто убаюкивал ее сладкий голос, и я укладывал их, почти сонных, в постель.

*

На похоронах в Дангю наши друзья Николя и Софи пели ее любимый псалом. Я уселся поглубже в кресло. Робер-Жан держал меня за руку. А затем заплакал. Летиция обняла его за шею. Гроб Беатрис украшали нежные розовые фиалки, которые прислал мой друг. Пол был усыпан тысячами белых цветов. «Утри слезы и не плачь, если любишь меня».

Беатрис, сущая на Небесах...

Пешком мы поднялись на холм в Дангю; могила Беатрис была на самом верху. Мне удалось взобраться на него лишь с помощью Абделя. Мне всегда чудилось, что я около этой могилы, что можно коснуться ее, нужно лишь протянуть руки.

Мне сложно было говорить о ней в первый год после ее смерти, и даже позже. Я не разговаривал с ней по ночам – лишь вел монологи о ней – и она не обнимала меня, когда я не мог уснуть.

Казалось, что она парит надо мной. Видимо, ее рай был где-то рядом. Беатрис казалась дымом сигареты; кажется, вот она, рядом, и вдруг почти сразу исчезает.

Тогда она еще не разговаривала со мной. Она осталась такой же, какой была в последние дни жизни, неподвижная и тихая, не считая хриплого дыхания, от которого едва вздымалась грудь.

Когда я пытался заговорить с ней, слова застревали в горле. Ни единого звука; и только глаза начинали пылать.

Возможно, она была слишком расстроена, чтобы поговорить со мной?

Время от времени Абдель привозил меня на кладбище. Он толкал меня по неровной земле. Имена на надгробиях постепенно тускнели. Несколько кусков мрамора с золотистыми надписями говорили о том, что это были новопреставленные. Беатрис первой из нашего рода была похоронена на материке. Мне бы хотелось, чтобы она была со мной до самой моей смерти. А потом она бы вернулась со мной на Корсику. В церкви там всегда мало людей, ночь всегда оживленная и шумная, воздух полон запаха маквиса, а вид просто потрясающий.

Летиция организовала семейное собрание на кладбище в Дангю. Все пришли. Дети окружили могилу. Лишь моя племянница, Валентина, которой исполнилось десять, была единственной среди всех присутствующих, кто не плакал; вместо этого она старательно ходила кругом, подбирая цветочные горшки, сметенные ветром.

Когда я поднялся туда, мне хотелось бы встать на колени перед ее могилой, чувствовать ее присутствие повсюду. Я чувствовал ее в легком шелесте кипарисов. Но она исчезла, когда я спустился вниз по склону. Она не пошла со мной в мой новый дом.

Я услышал ее смех однажды, когда меня поцеловала молодая женщина. Также она смеялась, когда мы лежали наедине в постели, как маленькая счастливая девчонка. Она бы забыла о своем теле и убежала бы со мной, как избалованный ребенок. После этих невыносимо долгих месяцев я забыл ее смех.

Она теперь смотрела на небеса, как и я.

Раньше она молилась часами. Я пытался почувствовать ее взгляд, переживая те удивительно радостные моменты. Она молилась так, словно освобождала себя от страданий. Ее радость стала молитвой для всех. Она помогла мне подняться. Он существовал, потому что она в Него верила.

Мои чувства были лишь тенью; все, что осталось – это ее боль, которая теперь стала моей, а еще отсутствие самой Беатрис.

Было время, когда я хотел похоронить себя в постели на недели. Я покидал всех, пока не замечал, как рядом вертится Робер-Жан или как Летиция пытается напоить меня, или пока не замечал Абделя, удобно устроившегося в моем инвалидном кресле. Они возвратили меня на землю. Я удивился, насколько легко это произошло. Я слышал свой смех. Я гордился своими детьми. Но я больше не хотел присоединиться к Беатрис; это понимание даже приносило облегчение. Были и ужасные минуты: хотелось покинуть их, но они меня удержали.

Мне неизвестно, куда дальше двигаться. Возможно, со временем, с моими детьми, с их детьми, с женщиной... Возможно, в конце концов, это скрежещущее кресло будет себе пылиться в дальнем углу.

Беа ушла. Летиция и Робер-Жан все еще были здесь. Вчетвером мы чувствовали себя счастливыми.

Когда боль была особенно сильна, я считал, что ничто не может мне помочь, и голова просто взорвется: глаза закатывались, тело извивалось, и я днями не разговаривал. От отчаяния я отрекался от мира. Я погружался в забытье лишь с одной целью: чтобы жить ради наших любимых детей.

Впервые мне стало одиноко в своей кровати, когда мать Беатрис сказала, что больше ничего нельзя сделать, несмотря на слова врачей. Не осталось ничего. Ничего не осталось от прекрасного присутствия Беатрис, кроме постоянной боли в горле. Ничего не осталось, кроме инвалидности, от активного человека, сломленного утратой Беатрис. Осталось только переживание за детей. Я лежал в кровати. В доме все пошло прахом. Селин, гувернантке, было все равно. Мне тоже. Только несколько человек все еще навещали нас троих. Разумеется, родители Беатрис, ее сестра Анн-Мари, несколько давних подруг, уставших бороться с моей депрессией.

Остальные члены семьи вели себя очень осторожно, пораженные нашим молчанием и своим стыдом. Только дети напоминали мне о происходящем; пунктуальный и сострадательный звонок тети Элейн в 9.10; беспорядок Абделя; сиделки по утрам, причем на некоторых я даже не смотрел; и Сабриа, сиделка, ставшая мне другом.

Я любил Беатрис. Шли дни, и я нашел то, что она писала. Кроме нескольких черновиков писем, адресованных мне, когда я подолгу путешествовал за границей, все, что мне удалось найти, были записи о ее страданиях. Почти двадцать пять лет неимоверного, всепоглощающего счастья, столько всего, чем мы наивно восхищались – теперь же, все, что осталось, это пугающие страницы, полные одиночества и сомнений.

Когда умерла мать Летиции, она прочла ее записи, и это повергло ее в шок. Я нашел вырванные страницы и два маленьких дневника, зеленый и красный, где каракулями были написаны ужасные слова. Я жалел, что нашел их. Они затмевали все счастливые моменты наших жизней.

После прочтения одной из ее жалоб я несколько дней оставался в постели. Я был слеп из-за своей гордыни. Я ничего этого не знал. Я стал думать практически только об этих записях. Днем я прикрепил их над кроватью; ночью я не мог выносить того, что они лежали рядом на столике. Я хотел отвернуться от них, на ту сторону, где спала Беатрис, но мне удавалось лишь наклонять голову, давая выход слезам.

Точной даты на них не было указано. Я едва насчитал двадцать страниц. Каждое слово сочилось криком отчаяния. Некоторые отрывки напомнили мне о забытом. В них было горе такой силы, какое могло быть только у женщины, пережившей недоношенный плод или выкидыш; тревога женщины, пораженной невидимым раком, женщины, прекрасной в глазах других, но думающей, что гниет изнутри; изнеможение человека, который ждал так долго, и не получил желанного. И затем, когда силы покинули ее, она пережила последний большой удар, когда ее любимый человек сломал шею о землю, о ту самую землю, которой она хотела нежно накрыть себя, когда придет ее время.

Она превратилась из горестной, любящей души в пьету48, на чьи плечи пала ноша раздробленного тела. Она, измученная женщина, воскресила меня. Ирония. Она спряталась за улыбкой. А я в то время бежал во все стороны, бежал от ее кровоточащих ног, гниющей крови, борьбы за жизнь. Но я все бы отдал, чтобы снова обнять ее на большой кровати, горько улыбнувшись в глаза Беатрис, прятавшей столько слез, женщины, заслужившей сострадание за долгие годы.

Я решил вернуться в Крест-Волан49, найти место крушения, и, если так можно сказать, попытаться снова взлететь оттуда в своем кресле. Словно ребенок, да, я знаю. Но моими настоящими друзьями были сумасшедшие, невероятные парни на крыльях, которые Беа никогда не нравились. Их переполняло чувство вины, и я хотел помочь им. Я хотел поймать ветер, который поднял бы меня на три-четыре километра вверх. Я громко прокричал бы своей жене, там, наверху, как иногда, по ночам. Среди великолепных видов гор, я бы приблизился к ней. Иногда меня посещало смутное желание присоединиться к ней, такое же, когда я хотел покинуть ее после аварии. Это было неразумно и несерьёзно.

Мне также понравилась идея Абделя по поводу парного полета, и он внушал всем, готовым его слушать, что это не его идея.

*

Мои друзья сконструировали особое кресло, которое надувалось, когда крыло набирало скорость, и которое смягчило бы мою посадку. Ив, летевший со мной, управлял полетом. Мы решили, что я буду давать ему команды поворотом головы. Если я смотрю влево – повернуть на указанный угол; если я смотрю вниз – тормозить; если вверх – отпустить тормоз. Мы поднимались в воздух трижды. Вся команда вела нас и помогла набрать скорость для взлета. Медленно наклонив голову, я дал Иву сигнал, что необходимо немного притормозить, и мы полетели.

Я по-новому пережил чувство полета, или, по крайней мере, пережила моя голова – остальная часть тела ничего не чувствовала. Мы летели обычным маршрутом. Один раз Ив крикнул на меня из-за того, что я сильно рискую: мы близко подлетели к лесу. Но я знал, что слегка зацепив верхушки деревьев, мы получим достаточно теплого воздуха для полета и сможем взлететь над горами, что находились за несколько сотен метров от нас, увидеть Альбертвильскую долину, опуститься ниже, а затем резко подняться к вершине. Ив сомневался, но я настоял на том, чтобы он следовал моим указаниям. И вдруг мы поймали хороший ветер. Мы поднимались вверх! За пару секунд мы поднялись на сотни метров. Мы кружили над вершиной, делая большие круги. Какой вид! Мы попытались вернуться на прежнюю высоту, но условия не позволяли, поэтому мы нырнули вниз к лесу. Мы летели за птицами, следовали за другими парапланами. Мы могли остаться там навсегда, но Ив намекнул, что пора возвращаться. Мы летели больше полутора часов. Я не чувствовал усталости. Я словно заново родился. Мы обошли последнюю скалу и направились к сельскому домику. Чтобы поставить окончательную точку и сохранить чувство, что мы сделали все возможное, я направил Ива к склону над домиком и попросил выполнить несколько бреющих полетов. Мы спускались зигзагами над склоном, на расстоянии менее трех метров от земли. Как это восхитительно! В лицо нам дул приятный ветерок, и Ив спускался вниз. Но вдруг, не успели мы приземлиться, ветер поменял направление. Нас уносило со скоростью более сорока километров в час. Я не мог помочь ему затормозить; мы ускорялись. Мое лицо пыталось затормозить нас. После того, как нас протянуло по земле около двадцати метров, мы остановились и захохотали, и от этого засмеялись наши друзья, которые к нам присоединились. Мое лицо заливала кровь. Несколько недель меня украшали последствия этого приземления, но невозможно описать, насколько мне стало легче.

Когда я возвратился в Париж, я сказал кое-что о своем приключении. Кроме Летиции никто не подозревал о моей безответственности.

Корсиканская душа

Я был на Корсике, когда прошло лишь несколько месяцев после смерти Беатрис, в башне, окруженной горами, месте, которое она особенно любила. Ставни на окнах в моей спальне были закрыты. Я почувствовал, как во мне сгущаются тени. Днем ранее я попытался надиктовать свои мысли на магнитофон, но пленка почему-то осталась чистой. За моими солнцезащитными очками собрались слезы усталости, грусти и смирения.

Пришел мой двоюродный брат Нунс. Он попытался рассмешить меня и поговорить о полете в моем кресле, о вновь совершенном в прошлом месяце преступлении, но меня снова охватила грусть, я почувствовал жжение в глазах. Я дремал, но холодный ветер с гор разбудил меня. Зазвенел колокольчик: корова соседа. Я позвал. Экономка Франсуаза вошла с криками. У меня не было сил поговорить с ней о Беатрис, несмотря на то, что она собственноручно организовала мессу в память о ней в соседней Алате, пока мы хоронили ее на острове. Я сказал ей, что мы вместе пересмотрим фотографии в другой раз. Она перечислила людей, которые любили Беатрис, а затем добавила, насколько отдаленность этих гор в Корсике спасала ее, когда она переехала сюда двадцать лет назад, после смерти ее единственной дочери. Я знал, что это правда, но от этого стало больно. Она принесла мне бутылку своего домашнего персикового ликёра, который мы с Беатрис обожали, но на вкус я почувствовал лишь горечь персиковых косточек. Мы вместе смотрели на долину. Два канюка50 появились на горизонте, наверное, нашли восходящий поток воздуха. Вечер был таким спокойным; в конце концов, даже корова перестала жевать. В фонтане плескалась вода. Смеркалось. На несколько сотен метров ниже находилась семейная часовня-усыпальница, которой я всегда очень гордился. Раньше я говорил, что хорошо знать, где мы проведем вечность. Это как раз то, что легче сказать, чем сделать.

Удары сердца, отдававшиеся в голове, становились все громче, наконец, терпеть их стало невыносимо. Давление повысилось, я промок от пота, и терялся в догадках, что же со мной происходит. Почему боль не проходит? Почему я не мог просто поговорить о Беатрис, а затем спокойно упокоиться с миром в этих горах? Судороги прокатывались по моему телу. Когда я корчился от боли, Селин села на подножку моего инвалидного кресла. Она предложила мне почитать роман, который я намеревался начать. Несмотря на приступы, я понял несколько отрывков о Рембо, Верлене и Лонгфелло. Так многое происходит с нами по воле слепого случая.

Я закрыл глаза. Селин осталась со мной. Она читала дешевый роман. Я почувствовал облегчение – присутствие молодой женщины, конечно, не так, как это было с Беатрис, но повлияло на меня. Она могла взять меня за руку, я бы не имел ничего против. Абдель дал мне таблетку, чтобы я поспал. Я отдалялся, тонул в волнах мрака.

Хрип в легких разбудил меня. Постепенно до меня донеслись звуки в доме, рядом крутились дети. Я забыл о них. Я мгновенно вернулся в реальный мир, где слизь в легких вызывала хрипы. Я не смел нарушить этот веселый гам своим криком. Я запомнил все это, и опять погружался в сон. Абдель нарушил это счастье, подняв меня с кровати, и я почувствовал, что падаю с кресла. Я испугался, что это мое последнее падение. У меня была лишь голова; и я ничем не мог ее защитить. Абдель попытался смягчить мое падение. Я услышал, как ударился головой о землю. Судя по звуку от удара, это падение не последнее. Мой двоюродный брат Нунс пришел, чтобы, как всегда, развеселить меня. Он увидел, что я лежу на спине, ноги по-прежнему были привязаны к креслу, и произнес, «Еще не время заниматься сексом, разве нет?» Это было настолько неуместно, что я даже не понял, о чем он говорит. Я смеялся и плакал одновременно. Он посадил меня в кресло, а затем положил на кровать; я распростерся на противопролежневом матраце. Как мне хотелось в нем утопиться.

Когда Абдель увидел, что я не сплю, он попробовал по-другому посадить меня прямо. Неудачная попытка. Когда он взял меня под мышки, мои руки начали вертеться в разные стороны и ударились о твердые стены. Два пальца раздавились, как переспелые фрукты, все залила кровь. Я заплакал. Я ничего не почувствовал, боли не было, я просто плакал. Я больше не был собой; мое тело распадалось на части. И я не мог с этим справиться.

Мне хотелось поговорить с Беатрис, но я был переполнен волнением. Я почувствовал, что никому здесь не нужен, и что должен отдалиться от всех. Я собирался умереть в этой кровати в одиночестве. Давление снова поднялось. Но я не собирался умирать прямо сейчас. Я сосредоточился на прерывистом дыхании, и изо всех сил попытался выдохнуть скопившийся воздух из легких. Судороги не прекращались, я был тверд как камень и холоден, словно умер.

Абдель одел меня. Я попросил его посадить меня под лимонным деревом возле фонтана. Две акации по бокам снова зацвели после пожара, что случился три года назад. Иногда раздавались звуки молотков: рабочие отстраивали замок.

Морской ветер подтачивал и без того разрушающийся замок целое столетие, кроме того, несколько раз возле него вспыхивали пожары, но в 1978 году загорелась крыша. Задействовали воздушную технику, чтобы потушить огонь, но она оказалась бессильна. Сотни пожарных боролись за сохранение этого исторического здания. Троих окружил огонь. Один из них, в отличие от своих более опытных товарищей, попытался скрыться от него, но огонь вскоре настиг его. Он умер за несколько сотен метров от места, где я сидел. Отсюда я видел дощечку, поставленную в память о нем, ниже, возле дороги. Каждый год седьмого августа проводили поминальную церемонию с сельским духовым оркестром Алаты, городской пожарной бригадой, мэром, другими чиновниками и нашей семьей. Ох, этот несчастный пожарный, который одиноко покоился возле дороги Герцога Поццо ди Борго. Ему было все равно, помнил ли его кто-то из рода Поццо. Ему просто хотелось жить дальше. Он застрял между выжившими Поццо в башне и умершими в усыпальнице.

Я снова услышал звук колокольчика. Что запишется на кассету из-за этого шума и моих припадков, я не знал. Я почувствовал, что корова находится прямо за мной, но не мог обернуться. Я подумал, что ее насмешил инвалид, который с ней разговаривает. Не переживай, старина, придет и твой черед. Наши горы были покрыты мертвецами.

Военный вертолет пролетел вдалеке, один из тех, что прилетал в поисках меня во время параплановой экспедиции несколько лет назад. Семья устроила пикник на пляже, и я решил спуститься вниз на параплане из Пунты, как раз над замком, и присоединиться к ним. Я не продумал маршрут. Я просто увидел место, решив, что смогу перелететь его и приземлиться на пляже. Я отправился в шесть вечера, одетый в шорты, майку и кроссовки. Я прошел место, поросшее трехметровыми кустарниками, неся с собой крыло, карабкаясь возле места, что напоминало кабанью тропу. Я думал, что смогу взлететь со следующей вершины, но после часа мучений, я обнаружил, что нахожусь в месте, откуда не видно пляжа, который я искал.

Но отступать было поздно. Единственное, что мне оставалось, это провести ночь на открытом воздухе, обернувшись крылом на скале.

Позже я узнал, что Беатрис вызвала полицию.

– И сколько лет вашему сыну?

– Это мой муж!

– О, мадам... Вы хотите сказать, что ваш муж никогда не приходил домой рано утром?

Ее настойчивость не подействовала, они все равно велели ей перезвонить в шесть утра. Затем они послали вертолет, чтобы спасти меня. Меня отвезли в больницу, где удостоверились, что у меня нет сломанных костей, лишь небольшие царапины, и были настолько любезны, что отвезли меня домой. Я быстро принял душ и надел костюм и галстук, чтобы пойти на встречу с президентом компании в Париже. У меня почти не было времени, чтобы увидеться с Беатрис, изможденной ночным бодрствованием. На мгновение она затаила дыхание, когда я поцеловал ее и сказал: «Увидимся завтра, дорогая».

*

Этим вечером я сосредоточился на себе. Я пытался измерить границы своего тела болью. Моя голова почти не болела, хотя чувствовала себя неполноценно – из-за аллергии лицо и шея зудели, а плечи постоянно дергались от судорог. Правое плечо страдало от недостатка кальция, что являлось последствием аварии. Шесть месяцев мне кололи кальций, и от этого по ночам у меня появилась лихорадка, тошнота и такое состояние, словно меня ударили по голове. «Видимо, у вас было серьезное падение», сказал доктор. Было ли это шуткой или равнодушием специалиста, который делал выводы только по рентгеновским снимкам? Правое плечо иногда сильно болело. Никто не мог притронуться ко мне. Я задерживал дыхание и закрывал глаза, зная, что все пройдет, что следует лишь подождать пару минут. «Не беда, бывало и хуже. Да, конечно, все пройдет, я обещаю. Нет, нет, не прикасайтесь ко мне. Не трогайте плечо!» Чувствительность моих плеч словно оголяла провода нервов. Иногда жгучая боль была настолько сильной, что я просил положить меня в темную комнату. Тогда я думал о глупой девственнице «Одного лета в аду» Рембо: «Я, правда, страдаю. Боже, пожалуйста, ниспошли мне холодный ветер».

Я прочел у Марка Аврелия51: «Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я могу изменить. И дай мне мудрость отличить одно от другого».

*

Когда я лежал в темной комнате, я учуял запах еды в кухне, и в моем животе заурчало. На следующий день мы устроили праздничный обед, на который пригласили сорок горных жителей Корсики. Поццо давно не устраивали таких обедов. Абдель отвечал за организацию, запланировав еще барбекю. После обеда он отправился к соседнему пастуху за овцой. Он обнаружил, что они все костлявые, но в результате выбрал тридцатикилограммовую овцу. Я был внизу, когда он вернулся с ней. Три ее ноги были связаны, а четвертая двигалась свободно. Он ушел за ножами. Я сомневался в том, что мне стоит остаться. Я думал о Беатрис. Овца напомнила мне о ней – приговоренной к смерти – и обо мне, с моим параличом. Животное пыталось встать на свободную ногу, но у нее получилось лишь обернуться вокруг своей оси. Как часто я мечтал освободиться от паралича? Как часто я мечтал о том, чтобы у меня были силы поднять Беатрис из больничной кровати, чтобы быть ближе к ней, в нашей постели, чтобы она умерла у меня на руках. Больничные мясники держали ее до самой смерти. Они убили ее. Как она вытерпела столько страданий без жалоб? Она боролась с докторами и их властью всю свою жизнь.

Абдель нащупал сонную артерию и перерезал горло овцы одним резким движением. Полилась ярко-красная кровь, кровь цвета клубники. Вдруг я вспомнил, как дышала Беатрис, когда умирала, и осознал, что они убили ее раньше, чем я думал. Овца так же резко задышала, закрыла глаза, перестала двигаться, лишь грудь то вздымалась, то опускалась, резко и страшно содрогаясь. Затем она долго лежала спокойно, но Абдель сказал, что скоро ее настигнет агония. Ее несвязанная нога начала дергаться в конвульсиях, и мы оба заметили схожесть с моими дергающимися неуправляемыми конечностями. Она сильно дернулась последний раз, и затем Абдель спокойно развязал остальные ноги. С помощью веревки он закрепил животное над брезентом и ушел за Франсуазой, чтобы сделать несколько семейных фотографий. Мы устроились под лимонным деревом возле фонтана. Франсуаза сфотографировала нас: Абделя, овцу и меня.

Он воткнул палочку в одну из ее ног, между кожей и плотью, и надул ее, словно волынку. Животное раздулось, словно шарик, утраиваясь в размерах. Когда Абдель закончил, он попросил Франсуазу передать ему кусок веревки, чтобы подвесить ногу, и начал бить овцу. Стуки эхом отзывались по всей башне. Он был точен, как метроном. После отбивания мяса, Абдель взял нож и принялся разделывать животное. Меньше, чем за десять минут он нее остались только кости. Осталось только выпотрошить овцу и собрать потроха, чтобы приготовить их с овощами, поэтому в тот вечер моя комната наполнилась едким запахом.

Сангвинарные острова

Лежа на кровати в одной позе уже три дня с закрытыми глазами, я почувствовал, будто что-то поменялось. Мучения ушли. Я едва поверил в это: я не чувствовал боли.

В семь утра я позвал Абделя. Он пришел, как робот; он тоже не спал три дня.

– Абдель, включи что-нибудь из Шуберта, пожалуйста.

Я тяжело дышал, но это не имело значения. Боль прошла. Абдель принес мне завтрак.

– Абдель, пожалуйста, почитай мне псалом.

Суть я знал: Бог милостивый. И спасены будут все страждущие. Но я не понимал, я устал. Мне было тяжело уловить значение слов, что казались такими понятными.

Вечеринка началась в четверг вечером. Мы поужинали, а затем отправились в большое помещение, чтобы послушать певцов Алаты. В их песнях было столько печали: арабские интонации, громкое пение, низкие басовые голоса, что эхом раздавались в горах, заглушая крики канюков, которые летали кругами у нас над головами. Я устал, но не мог заставить себя покинуть помещение. Они пели для меня, для Беатрис. Я попросил исполнить «Славься, Царица». Они пели превосходно. Я погрузился в раздумья. Беатрис любила этот гимн. Они пели и смотрели на меня, прислоняя левые руки к ушам, голоса эхом раздавались повсюду. Я устал от эмоций. Когда они ушли, я не ел и не разговаривал, и слышал только многоголосие Корсики. Пастух нагнулся и поцеловал мою руку. Абдель не укладывал меня в постель до самой ночи. Меня трясло от лихорадки, и я плохо спал.

Впервые после прибытия на Корсику десять дней назад, я решил присоединиться к детям, когда они пошли на пляж. Моя двоюродная сестра Барбара, ее муж Филипп и их шестеро детей были в старом месте семьи Поццо, бухте, возле которой тридцать лет разбивали палатки. Точно так же, как и ее бабушка двадцать лет назад, Барбара плела гобелен в тени навеса, наблюдая за толпой. В полдень меня посадили возле нее, и я начал вспоминать пляж детства.

Мой друг Франсуа остался парализованным во время небольшого волнения на море, гораздо меньшего, чем сегодня. Он плавал со своей женой и детьми, которые играли и брызгали друг на друга водой, когда волна покрупнее накрыла их. Все вынырнули, громко смеясь, кроме Франсуа, лежавшего лицом в воде. Они подумали, что он притворяется. Когда они увидели, что он не дышит, они вытащили его на пляж. Он сломал первый и второй шейные позвонки. Благодаря его вере и любящей семье, он продержался семь лет, не вставая с постели. Врачи не могли в это поверить. Но затем он умер.

Я посмотрел на горизонт. Сангвинарные острова выделялись на фоне неба. Легенда гласила, что их назвали в честь жертв чумы, с их «черной кровью», и что их доставляли туда на протяжении четырех столетий господства Генуи, с XV до XVIII столетия. Другая легенда гласила, что причиной тому было закатное солнце, окрасившее их в цвет крови. Я думал о тебе, Беатрис. Смерть унесла и этих несчастных, заболевших чумой. Их связали и сожгли, и их прах был развеян на этих выжженных бесплодных островах.

Барбара оторвалась от своей работы, чтобы посмотреть на детей. Все было хорошо. «Не переживай, братец, вы с Беатрис снова будете вместе». Я посмотрел на Абделя, который играл с детьми внизу, на пляже. Летиция загорала в жарких лучах солнца. Ее черные волосы и бледная кожа сверкали. Она стала женщиной. Дети Барбары прыгали и дурачились. Мы все собирались встретиться позже на большом пляже в Капо-ди-Фено.

Абдель посадил меня в маленький автомобиль. Робер-Жан прислонился сзади, чтобы я не заваливался на поворотах. Мы приехали в ресторан под названием «У Пьеррету», лачугу на просторном, красивом и опасном участке пляжа. Моя замечательная команда перенесла меня через песок и посадила во главе стола. Дети плавали голышом в стороне. Я, успокоенный прибоем, погрузился в состояние безразличия. Стемнело, и я сжался в кресле. Несколько молодых женщин улыбнулись и поздоровались со мной. Я дремал, пока не пришли дети и не расселись вокруг длинного стола под пальмами. Кузен Филипп обо всем позаботился.

Спагетти с осьминогом, которого сегодня в обед поймали на пляже и столовое вино, оформленное в стиле острова в бутылках без этикеток. Дети начали болтать, набивая желудки едой, но юный Франсуа не ел, он злился из-за того, что его посадили в конце стола. Я велел ему подойти и сесть между своим отцом и мной, что он и сделал, расплываясь в широкой улыбке. Из всех детей Барбары он был наиболее чутким. Другие дети – Мари, которая разговаривала как невоспитанная шестнадцатилетняя девчонка; Титу, самый младший, с большими глазами навыкате; и Джозефин, в которую Робер-Жан был влюблен, как и все мы были влюблены в ее мать. Дети вышли из-за стола, чтобы купить мороженого, и исчезли в темноте. Сколько раз мы приходили сюда с Беатрис? Когда-то мы вместе провели здесь ночь. Она была счастлива. Нам было тепло, и время от времени нас будил шум прибоя.

Около полуночи меня сильно начало трясти. Я сказал Абделю, что пора собираться, и замкнулся в себе. Начались боли. Что-то подобное случилось со мной год назад, когда Беатрис еще была жива, только теперь я был один. Это была тупая, неуправляемая боль, закупорка мочевого пузыря. Катетер засорялся, и моча текла назад в почки и в кровь. Она подступала к мозгу, и меня разрывало. Это было бессмысленно. Именно так за три дня умерла Беатрис. Я терпел пять минут, а потом сдался и завыл, как животное.

Мне казалось, словно все кровеносные сосуды в мозгу лопнули. Я ничего не видел и не мог дышать. Абдель возился с катетером три часа. Время от времени катетер очищался, давление снижалось, а в мозг снова поступал кислород. Я уже подумал, что все прошло, но затем снова начались судороги.

Всю ночь Абдель провел за тем, что вычищал с помощью шприцов испражнения из моего мочевого пузыря. Утром я покрылся потом, кровать была мокрой, и боль вернулась. Я хотел быть с Беатрис, я ни на что не реагировал. Абдель вызвал «скорую». Они не могли ничем помочь. Оставалось только ждать, терпеть и не сопротивляться, радоваться временному облегчению, и опускать руки, когда боль возвращалась.

В больнице по выходным работал только один доктор. Это был кошмар. Но медсестры радовались, когда приезжал член семейства Поццо. Они рассказывали о былых временах, о праздниках в замке, которые они посещали. Доктор сказал, что велика вероятность операции, но Абдель начал слабо протестовать. Они решили поместить меня под наблюдение. С меня непрерывно ручьями стекал пот. В восемь часов паника повторилась. Затем доктор отправил меня машиной скорой помощи назад, в горы. Абдель уложил меня в кровать. Ночь была ужасной. На следующее утро мы думали, не вернуться ли назад. Наконец-то Абдель позвонил и попросил их прислать катетер большего диаметра. Я все еще сильно потел, но уже мог продержаться добрую половину дня.

Как раз во время этих событий, моя сестра Александра со своим сыном навестили меня. Я лежал в кровати, не в состоянии даже поздороваться с ними. В два часа ночи случился еще один сильный приступ. Не помню, чтобы я когда-нибудь переживал такие сильные мучения, подобно женщине, что рожает мертвого ребенка. Беатрис рожала нашего первого ребенка, стиснув зубы от боли и злости. Я громко закричал. Александра поднялась в комнату в самом верху башни. К ней со слезами на глазах присоединилась Летиция. Абдель никого не пускал в мою комнату, отчаянно пытаясь все уладить. Через час боль прошла, но меня пробрала дрожь, и я не мог закрыть рот. Абдель испугался, что я не смогу говорить, так как я сосредоточился на том, чтобы не прикусить язык. Я дышал резко и неглубоко. Потребовалось несколько часов, чтобы тело успокоилось. Утром Абдель проследил за тем, чтобы я выспался. В час дня, как назло, приехали кузены из Бастии. Я попросил Абделя усадить меня в кресло.

– Корсика уже не та, что раньше, – печально произнес Антуан.

Я издалека прислушивался к разговору. Александра слушала, поэтому я мог отдохнуть в чёртовом кресле в шляпе, солнцезащитных очках и джеллабе. Кружилась голова, большие капли пота стекали из-под шляпы. Элен, жена Антуана, заметила это. Я должен был просидеть до конца, в знак уважения к моим друзьям с севера. Элен – утончённая женщина с красивым лицом на тонкой длинной шее – перенесла пересадку костного мозга несколько лет назад и излечилась от рака. Когда Беатрис умирала, она была для нее смелой и чуткой подругой. Красивая и молчаливая, она наблюдала за миром глубоко посаженными глазами. А тем временем ее муж рассуждал о политической ситуации и наслаждался вкусом дикого кабана, которого приготовила Франсуаза.

Я попросил пригласить каменщика, так как хотел заменить временную надгробную плиту на могиле Беатрис плитой из розового корсиканского мрамора. Он был замечательным человеком с маленькой головой, худым лицом, густой рыжей бородой и проницательным взглядом. Он занимался изготовлением надгробных плит на протяжении двадцати восьми лет. Его спокойствие и чувство юмора освежили меня. Я рассказал ему о том, что помнил с детства его собратьев-каменотесов на выходе из морского кладбища Аяччо. Тогда там конкурировали между собой около пятидесяти каменщиков. А сегодня на Корсике остался только он один. Он гордился этим, но не собирался обучать своего сына этой профессии: «За обработкой камня нет будущего».

В конечном итоге временную плиту заменили мозаикой. Александра, по моему поручению проследила за работой. На мозаике были узоры из желтых хризантем и сиреневых ирисов – любимое сочетание Беатрис.

Сабрия

Только что Беатрис лежала на кушетке, и санитары приходили за ней... Проходили месяцы, началась депрессия, и я сдался.

Когда Беатрис танцевала, у меня голова шла кругом. Потом я продолжал ставить ее на ноги, хотя они были покрыты ранами. Двигались ли мы вообще когда-либо в такт?

В той безумной гонке я никак не поспевал за ее порывистой энергией.

*

В то парижское утро как обычно пришла молодая сиделка, чтобы поухаживать за мной пару часов. Однако на этот раз это была незнакомка. Она сказала, что ее зовут Сабрия. По-арабски ее имя означало «терпение».

Ей было столько же, сколько было Беатрис, когда я познакомился с ней. Я их путал, хотя у Сабрии были каштановые волосы, темные, бархатистые, миндалевидные глаза и гладкая кожа цвета абрикоса.

С тех пор я ждал ее каждое утро. Слыша, что она приехала, я закрывал, красные от горя и бессонницы, глаза и позволял ей открывать их. Она делала это на протяжении нескольких месяцев. Затем она брила меня, приближая свое лицо к моему, я снова закрывал глаза и обращал внимание только на ее нежные руки, снимавшие ночное напряжение. Ее запах одурманивал меня. Я хотел, чтобы она оставалась со мной, пока я не засну.

– Однажды ты должна сказать мне, что немного восхищаешься мной. Подойди ближе, я хочу что-то сказать.

– Нет, я знаю, что вы собираетесь сказать.

– Пожалуйста, Сабрия, подойди сюда. Однажды, с одной из твоих улыбок, скажи мне, что немного любишь меня. Ты уходишь? Нет, Сабрия, дай мне еще сигарету, останься на несколько минут. Пожалуйста, Сабрия.

– Нет, я ухожу. У меня есть другие пациенты.

– Сабрия, еще поцелуй, пожалуйста. Я хочу еще раз поцеловать тебя за ухом.

– Нет, не за ухом, это слишком щекотно, только в щеку.

Она наклонилась ко мне. Чувственное, благоухающее счастье.

Она сказала, что у нее есть двадцать видов духов. Я никогда не замечал, всегда был один и тот же запах.

– Скажи мне, если немного полюбишь меня.

– Я дам вам знать, обещаю.

Она ушла с улыбкой на лице, сказав: «я позвоню вам».

– О, Сабрия, выключи свет, пожалуйста.

Со временем, однако, я ее завоевал. Она составляла мне компанию, когда не работала, сидя, скрестив ноги, на моей постели, крошечная утонченная душа, пока я рассказывал ей о Беатрис или о жизни, которая ее ждет. Я скрывал волнение, которое она вызывала во мне. Когда она говорила, я мог видеть только ее хорошо очерченные губы, ее ослепительные зубы и ее озорной язык. Я воображал, как она меня целует. Я грезил наяву.

Однажды вечером я пригласил ее на ужин в модный парижский ресторан. Ее сопровождала мать. Обе были изысканно одеты. На Сабрии был желтый костюм, ее сияющие черные волосы собраны сзади. Я впервые увидел изгиб ее коленей. Саадия, ее мать, была закутана в дорогую, вышитую золотыми блестками, ткань, преимущественно красного и оранжевого цвета. Они с любопытством изучали чуждый и ослепительный мир ресторана.

Саадия молчала. Мы с Сабрией обменялись нашими обычными игривыми и нежными словами. Она поднимала к губам свой бокал с кока-колой, когда, не меняя тона, я спросил: «Сабрия, ты выйдешь за меня замуж?» Она опустила глаза к тарелке, ее щеки вспыхнули. Я увидел слезы. Саадия смотрела на нее вопросительно. Нет ответа. Я никогда не получу ответ.

Саадия пригласила меня на ужин в их маленькую квартиру в высотке пятнадцатого округа52. Абдель собрал всех подростков, шатающихся во дворе, чтобы помочь внести меня в тесный лифт, сложив мое кресло, а потом поддерживая меня в вертикальном положении. Когда мы вышли из лифта, и я болтался на руках Абделя, как разобранная марионетка, перед нами оказалось еще одно препятствие – нужно было подняться на один лестничный пролет. Он дотащил меня до верхнего этажа, а потом оставил в крохотной гостиной, загроможденной пуфами и телевизором, который всегда был включен. Пока Сабрия делала тахину 53, вышла Саадия и села рядом со мной. Она рассказала многое из того, что крутилось у меня в голове, пока я не устал сидеть, она прервала меня и сказала: «Знаете, месье Поццо, я видела, как она пришла домой несколько месяцев назад и была очень счастлива. Она сказала мне, что влюблена».

Я ничего не ответил. Однажды она сказала своей матери, что у нее хорошее настроение, что она удивлена, что кто-то может ее любить. Может быть, была какая-то доля правды в этом скоротечном признании? Саадия стала рассказывать мне, что в ее стране мать традиционно приходит с дочерью в ее новый дом. Сабрия прервала ее со своей обычной озорной улыбкой: «Мама, хватит!» Ее золотистая шея склонилась ко мне. Мы провели очень приятный вечер, все трое, а затем после ужина я предложил Сабрии отправиться на прогулку. Той безымянной парижской ночью я провез ее по практически пустынным улицам в своем инвалидном кресле. Она ехала боком, сидя на моих коленях. Я чувствовал мягкость ее левой руки вокруг моей шеи, ее волосы, ласкающие мое лицо. Подбородком я пустил своего коня на полную скорость по середине дороги, в сиянии огней. Она смеялась и пела, но не упомянула мою мечту о том, что мы будем вместе. Я шептал ей нежности: «Я люблю твои кудри после того, как ты поплаваешь, их естественный вид. Я знаю, что ты их ненавидишь, потому что думаешь, что это слишком выдает твою национальность. Ты понимаешь, что проводишь час в день, зачесывая волосы назад? Так твое лицо лучше видно, конечно, но все-таки ты должна позволить волосам свободно ниспадать. Да, я знаю, что у тебя смешные малюсенькие груди и полноватые бедра – они тебе идут, твои джинсы обтягивают каждый изгиб твоего тела. Я вижу твои круглые колени. Я чувствую мягкость твоей руки вокруг моей шеи...» Она прервала меня взрывом смеха, когда нас догнала машина.

Совет директоров

Париж накрыла волна летней жары. Чувство жжения в моем теле стало нестерпимым. У меня была температура под сорок. Горело даже мое лицо, которое раньше было от этого избавлено. У меня повсюду были волдыри, а кожа на голове покрылась коростой. Только лодыжки, по прихоти моего поврежденного позвоночника, казалось, приобрели какую-то легкость. Это было выше моих сил. Когда Летиция пришла посидеть на моей постели, чтобы рассказать о своих планах на каникулы, я не выдержал и попросил ее присмотреть за своим младшим братом. Мне нужно было лечь в больницу, я больше не мог этого выносить.

Она отреагировала в точности так, как сделала бы Беатрис. Она сказала моим друзьям, и они отвезли меня в центр Сент-Жан-де-Мальт, совершенно новый центр для тяжелых инвалидов в самом сердце Парижа. Я наблюдал за его строительством с начала и до конца. Я был месье Инвалид – человек, с которым консультировались городские воротилы, местный совет и спонсоры центра.

Тремя месяцами ранее, после того как директор добавил последние штрихи к проекту, я поехал туда, чтобы показать его Сабрии. Мы пообедали в кафетерии в окружении людей со всеми видами инвалидности. Сабрия не произнесла ни слова, ужаснувшись такой тяжести страданий.

Меня поместили в квартиру с кухней, гостиной и ванной. Она находилась на первом этаже и имела выход в окруженный деревьями двор. У всех обитателей были свои собственные квартиры, в которых они могли даже жить со своими семьями, если бы захотели. Мне понадобилось три дня, чтобы осознать, где я нахожусь.

Мои сиделки, Фабиен и Эмануэла, безмерно баловали меня. Я ценил их любезность. Фабиен была зеленоглазой красавицей из Вест-Индии54. Ее дед был из Бретани, так что я называл ее «Бретонка». Она жила одна с шестилетней дочерью. Эмануэла была юной и хорошенькой, с Гваделупы55. Ее алая помада меня возбуждала. Еще была Брижит. Обитатели центра делились на два лагеря: тех, кто думает, что Брижит – красивее всех из персонала, и тех, кто выступает за Фуль, чудесную сенегалку56. Я предпочитал Фуль, хотя все работающие в центре были невероятно милы, даже маленькая Николь. Она могла быть раздражительной, но всегда улыбалась мне, всегда находила слова утешения.

Хотя боль не ослабевала, девушки сажали меня и приносили еду в палату. Я ничего не ел, но был вместе с другими обитателями центра, а это главное.

В их число входил Джон Пол, паралитик моего возраста, чье лицо, как и мое, распухло из-за аллергии. Арманд, хотя я и не знал, что он здесь делает. Он мог ходить, и однажды я видел, что он плавает в бассейне как олимпийский чемпион. Но у него определенно были проблемы: он каждый раз ел по пять больших кусков мяса, его руки дрожали. Жан-Марк, двадцативосьмилетний молодой человек с Мартиники, был женат и имел двоих детей. Мы стали друзьями. С ним только что произошел несчастный случай, но его глаза излучали оптимизм. Он заставлял нас смеяться, подбадривал нас. Он был единственным человеком, с которым в центре жили жена и дети.

Была еще женщина небольшого роста, которая ходила с палочкой. Я не мог сказать, сколько ей лет, но у меня создалось впечатление, что она не собиралась больше покидать данное учреждение, если это возможно. Коринн, сорокалетняя рыжеволосая женщина, чье лицо было лишено всякого выражения, кроме редких вспышек в глазах, была алкоголичкой. Ева из Польши, чья голова была постоянно наклонена, также как и я, страдала от боли. Она перестала верить в то, что что-то может измениться.

Эрик, еще мальчик, был занят написанием своего жизненного плана для директора. Он хотел пройти по школам, делая презентации. Страдая от тяжелой формы церебрального паралича, он подробно рассказывал мне о своем чувстве отчаяния. Он часто хотел покончить жизнь самоубийством, но не осмеливался, потому что его отец и трое братьев сказали, что он не имеет на это права.

У ослабшего гиганта Мишеля слезился правый глаз, который клонился, как и все тело, то в одну, то в другую сторону. Он говорил медленно и шепотом. Сиделки не давали ему поблажки, так как он мог ухаживать за собой самостоятельно, но ему не хватало силы воли. Они с Эриком ненавидели друг друга. Думаю, они любили одну и ту же женщину. Эрик все время грозился побить Мишеля, хотя его кисти были вывернуты внутрь, а Мишель тихо и бесконечно медленно простирал во всю длину одну из своих огромных рук.

Месье Байе зациклился на спинке своей электрической коляски. Он постоянно поправлял угол спинки указательным пальцем правой руки. Весь день он переходил из горизонтального положения в вертикальное и наоборот. Он часто шутил, что у него так быстро увеличивалось содержание кальция, что он мог превратиться в ископаемое прямо во время разговора. Единственным спасением, говаривал он, была постоянная тряска, словно он бутылка лимонада. Он никогда не жаловался. Сиделки сказали мне, что он испытывает чудовищные боли.

Еще один обитатель, здоровенный детина весом под сто пятьдесят килограмм, был невероятно силен. Он вытягивал обе руки вперед и начинал бить ими по столу, раскачиваясь назад и вперед. Девушки боялись его. Он никогда не говорил, но его огромное красное лицо и выпученные глаза постоянно просили есть. Его поддерживали «братья», как я называл их: два смертельно больных пациента, головы которых поддерживались пластиковыми хомутами. У них почти не было тела, только атрофированные кости. Их шеи были не толще пальца, а трахеи напоминали нелепый галстук-бабочку. Их глаза всегда смотрели с кротостью. Неделю назад их было трое.

Месье Каррон, парализованный, как и я, жаловался на боль. Она пугала его, и он попросил перевода в больницу в Гарше57. Он уехал, вернулся и умер на следующий день рано утром. Мы видели, как его провезли мимо на каталке с белой простыней, закрывающей лицо. Любитель мяса сказал, что он, должно быть, мертв, иначе так не поступили бы с простыней. Кто-то другой сказал, что так лучше, потому что он больше не испытывает боль.

И это лишь некоторые из моих братьев и сестер: очень многих я не упомянул. Я чувствовал себя лучше, пока был с ними.

Они устроились здесь надолго. Они удивились, поняв, что я просто заглянул ненадолго, как турист, готовый уехать в любой момент. Я обещал, что вернусь.

Я отправился ожидать Сабрию в фойе, после того, как отдыхал всё утро. Администратор, блондинка из Португалии, уже имела честь присматривать за тремя другими колясочниками. Пришла Сабрия, одетая в платье в цветочек пастельных тонов, прозрачное почти до ее круглых коленей, и бежевые туфли на небольшом каблуке. Белая лямка от лифчика обхватывала одно из ее загорелых плеч. Ее волосы были зачесаны назад. Она сразу же заметила меня, но улыбнулась остальным, поздоровавшись со всеми своим детским игривым голосом. Мы отправились в парк Бют-Шомон58. Я управлял своим электрическим креслом с помощью штуки у меня под подбородком, похожей на теннисный мячик, которая была соединена с мотором и задними колесами. Сабрия шла справа от меня. Я позаботился о том, чтобы удерживать угол наклона мячика таким образом, чтобы кресло ехало со скоростью ее шага. Волосы Сабрии блестели на солнце, она смеялась всем моим остротам с заразительной жизнерадостностью. Когда я заходил слишком далеко, она подмигивала мне, как будто дружески похлопывая по рукам. Мы подошли к воротам у подножия холма. Я откинул голову назад, заглянул в ее глаза и произнес очередную романтическую чепуху. Время от времени она топала ногой и говорила, смеясь: «Хватит, хватит, Филипп, довольно!»

Когда мы прошли полпути вверх по холму, боли больше не было. Я потребовал свои поцелуи, которые она задолжала в предыдущие дни. Она скупо поцеловала меня в уголки глаз. Наконец, мы добрались до вершины парка и сели на террасе ресторана. Она подвинула свой стул к моему и заглянула в мои глаза. Наши лица были близко. Мы не поднимали голов.

Кудрявый ребенок прошел в нашу сторону, не глядя на нас.

– Сабрия, мне нужно тебе кое-что сказать. Пойдем присядем под деревом на минутку, и ты поможешь мне.

Ее глаза потемнели.

– Скажи мне, Филипп.

– Не сейчас, я слишком нервничаю.

Официант принял у нас заказ. Он поставил еду на столик позади нас, мы к ней не притронулись. Мы обменивались нежностями, смеша друг друга. Потом Сабрия положила свою руку на мою. Она хотела знать.

Мы отправились к дереву, которое одиноко стояло в стороне. Дети играли на лужайке внизу, лебеди лениво плавали в пруду позади клумбы. Я отодвинул шарик от подбородка. Сабрия села мне на колени, обвив рукой шею. Она очень тактично сказала, что хочет рассказать о себе.

Она уже догадалась о причине моей тревоги.

Она рассказала мне о своем детстве в деревне на краю света, о своем отце, которого ненавидела за жестокость и за то, как бесчеловечно он обращался с ее матерью. Она часто убегала со своим младшим братом, чтобы защитить его, зная, что по возвращении обнаружит свою мать в слезах и покрытую синяками.

Когда ей было пять лет, ее мать была на восьмом месяце беременности, ожидая близнецов. Однажды вечером ее отец устроил даже более жестокую выходку, чем обычно. Саадия испугалась за детей, собрала чемодан и ушла вместе с ними в ночь. Она хотела сбежать, поехать к своей сестре во Францию. На рассвете они ждали на станции поезд на Касабланку59. Отец обнаружил их в тусклом свете зари, набросился на свою жену, повалил ее на землю и начал избивать. Сабрия оттащила своего кричащего брата. Саадия умоляла людей спасти ее детей. Она потеряла их.

Даже теперь разговор об этом вызвал у Сабрии слезы. Она никогда больше не собиралась встречаться со своим отцом, она боялась мужчин.

Она сказала, что я был первым мужчиной, который говорил с ней ласково, с уважением, что она не хотела задеть мои чувства и что больше всего она не хотела потерять меня. Чем больше мы разговаривали, тем меньше у меня оставалось смелости поднять ту тему, на которую мы говорили в тот вечер в ресторане. Она искала отца, а я мечтал о подруге.

Я сказал смущенно:

– Сабриа, я хочу, чтобы мы были вместе.

Она убрала свою руку с моей шеи, немного наклонилась вперед и пристально посмотрела на меня, держа руки на коленях. Когда я был с ней, когда мое сердце стремительно билось, я забывал, что я вдвое ее старше и что она никогда не думала обо мне как о возлюбленном.

Я подумал о своей смерти. «Я проживу до семидесяти пяти, что не так много для нашей семьи. Ты увидишь рождение наших внуков еще при моей жизни». Я печально сказал ей, что если бы это зависело только от моего сердца, я бы подождал ее. Но я не могу гарантировать, что это сделает мое тело. Потом боль укутала меня словно плащом. Я снова откинул голову на спинку кресла, я устал. Она встала, чтобы вытереть мои слезы, и положила руки на мои виски.

Было уже поздно. Играющие дети направлялись домой, лебеди спрятались, а цветы стали серыми. Мы пошли обратно к центру Сент-Жан. Сабрия держала мою правую руку, пока мы не добрались до моей комнаты. Она помогла остальным положить меня на кровать. Сабрия осталась на несколько минут, сидя на краю моей постели, ее рука была на моей щеке. Я поблагодарил ее за все, что она мне дала. Сабрия сказала, что позвонит, и мы пообедаем вместе в понедельник. Она поцеловала меня в лоб и закрыла мои глаза. Я едва слышал, как она уходит. Всю ночь я пролежал с закрытыми глазами, но так и не смог уснуть.

Я хранил свои надежды в темноте, я ждал первых лучей рассвета. Затем я попросил, чтобы меня передвинули к окну, для того, чтобы солнце могло согреть мое усталое тело. Я грезил. Нагая Сабрия лежала возле меня. Наши тела были повернуты в одном направлении. Она свернулась калачиком. Я представил мягкость ее ног, представил, что моя голова лежит рядом с ее головой, ее волосы рассыпаны по подушке, ее изящный затылок. Я заснул и погрузился в этот сон, окруженный ее запахом.

Она проживет со мной все оставшиеся годы. У нас будет много детей. Это будет длиться до конца времен. Она будет разговаривать с моими детьми, смеяться с Летицией, а Робер-Жан будет немного в нее влюблен.

Я мечтал о том, что она будет счастлива с этим странным персонажем из другого мира.

Я закрыл глаза от солнца. В оранжевом свете под моими веками я видел ее вместе со мной, не как свою возлюбленную, а как компаньона, которого я буду иметь право целовать за ухом, шептал я ей свою, согретую солнцем, мечту.

Очевидно, ей придется полюбить меня. Но с этим нельзя ничего поделать, это либо случится, либо нет. Может быть, этого не произойдет никогда.

Горизонт

Я три дня пролежал в горячке, в это время над Парижем гремела гроза, но казалось, что вся имеющаяся в мире вода не сможет принести мне облегчение. Надо было просто ждать. Абдель охлаждал мой лоб и глаза полотенцем, а иногда клал на мою шею, на то место, где пульсировала кровь, сложенную и смоченную в холодной воде, губку. Этот пульс отмерял время моего ожидания.

В субботу я не спал всю ночь; свет автомобильных фар бороздил потолок, отмеряя время. В какой-то момент мое внимание привлекла большая муха. Казалось, что изменилась обстановка, и время вошло в новую фазу. Я бы хотел, чтобы меня занимали и другие мухи, но та муха была единственной. Теперь мухи не жужжат вокруг, тычась в окна, останавливаясь на секунду где-нибудь в углу и снова срываясь с места. Эта муха пролетела всего один раз, я тщетно ждал ее возвращения.

Наступила темнота, контуры предметов расплылись, мое тело плыло по жужжащей и колышущейся кровати. Казалось, что каждая частичка этого бесконечного пространства была уставшей. Я вспомнил мягкость тела Беатрис, простыни. Я закрыл свои красные глаза, в горле стоял комок, мои спазмы сбивали кровать с ритма. Я не мог расплакаться, оцепенев, у меня больше не осталось слез. Я чувствовал металлический прут в шее, соединявший мое разрушенное тело с головой, и я мог думать только о том, что больше не хочу спать; я не хотел двигаться дальше по воспоминаниям, просыпаясь от образов, запечатленных под моими веками. Это всегда были образы Беатрис. Я повернул голову туда, где должна была лежать она. От тишины звенело в ушах, я чувствовал биение своего сердца. Я не мог спать, не мог получить облегчения. Я перешел к последним секундам того крушения, мне нужно было... Нет, я должен сконцентрироваться на детях. Всё остальное - это только надежды, слишком болезненные. Мне просто нужно держаться. Не заснуть навеки.

Жду утреннюю медсестру.

Абдель разбудил меня в воскресенье в час дня. Он подумал, что я перестал дышать. На обед должен был прийти друг, которого я не видел двадцать лет. Какая разница, было ли это двадцать лет назад или вчера, я все равно должен был ждать.

Вьетконговцы заживо похоронили моего дядю Франсуа, отправившегося миссионером во Вьетнам. Они оставили наверху только голову и замучили его до смерти. Он был парализован, как и я, но масса земли охлаждала его. Пылала только его голова. Он спасся благодаря молитве. Я ждал, когда на меня падут небеса.

Приехал мой друг, еще один в веренице людей, приходивших или пытавшихся дозвониться за прошедшие три дня. Рассказав обо всем, что было в его жизни за двадцать лет, он ушел, а я не промолвил ни слова. На самом деле он не знал, что сказать. Он то бесконечно говорил о некоторых днях из своей жизни, то за пару секунд пропускал целый год.

Сила гравитации по-прежнему торжественно удерживала меня в кровати.

Марк, мой физиотерапевт, тоже навестил меня. Я не обращал никакого внимания на его попытки заставить функционировать мое безжизненное тело. Он пытался рассмешить меня.

Мой друг, принц Ален де Полиньяк, рассказал все новости о Шампани. Я их тут же забыл.

Абдель зажег сигарету. Жжение в груди было очень сильным. Через меня прошел холодок, такой же, какой я ощущал, когда плавал, сначала ребенком, а затем и нагишом вместе с Беатрис, в ручье Виццавоны выше Аяччо. Жжение и холод слились воедино.

Я жду темноты.

Проходили дни и недели, я потерял нить воспоминаний; прошлое стало таким же сплющенным и инертным, как и я. Смелый, неудержимый, амбициозный, голодный человек, каким я был всегда, больше ничего не хотел. Я был во всем виноват. Я убил ее. Я доставил детям неприятности. А дальше будет только хуже. Ни одна женщина не захочет снова обнять меня. Я был уродлив, ее не стало. Почему бы им просто не выдернуть вилку? Я не хотел больше никаких вопросов, у меня не осталось сил.

Мое тело не реагировало. Температура всего тридцать четыре градуса, давление шестьдесят на сорок. Я поднял голову, затем потерял сознание. Я погрузился в темноту. У меня больше не было желания куда-либо идти.

Я лежал в кровати. Из-за аллергии лицо чесалось. Я слушал вариации Голдберга на полной громкости своего музыкального центра. Возможно, я хотел закончить рассказывать свою историю, потому что рядом со мной была женщина, и я обрел второе дыхание. Ее присутствие вернуло меня обратно в мир людей.

Надо было ложиться в больницу. Я почувствовал холод сразу же, как проснулся.

Песни Удачи

Кот Фа-диез умер от кошачьего СПИДа, он совсем отощал. Как и я, в последние несколько дней он перестал есть. У него уже не хватало сил забраться на мою кровать, я видел через стекло двери в спальне, как он свернулся калачиком в холле. Он странным образом мяукал, даже не поднимая головы, и отказался от тунца, поставленного перед ним. Летиция сказала, что его нужно отнести к ветеринару, я был потрясен. Абдель предложил его отнести. Ветеринар позвонил мне: «Возможно, это вирус, но мы должны проверить кое-какие железы». Абдель принес его домой, кот провел свою последнюю ночь со мной. На следующий день ему был вынесен приговор. Это было последнее, что я услышал о Фа-диезе, моем верном компаньоне во время моих бессонных ночей.

Я любил и ненавидел свое одиночество. Когда придет время, я с легким сердцем отправлюсь в темноту, радуясь перспективе разделить прохладу ее могилы. Вытри мой лоб, останься со мной сегодня ночью, я хочу почувствовать твое дыхание. Вчера ребенок спал рядом со мной после обеда. Я разговаривал с ним. Меня мучила жажда. Позже стало хуже. Все, чего требуют эти улыбающиеся, эти очаровательные люди - это стены слез. Тишина была белой, раскаленной добела.

Меня преследовало одиночество. Это то, что делало мое будущее менее определенным. Замкнутый в своем параличе, в своей физической и эмоциональной боли, я держался на расстоянии от взглядов других людей. Даже если, как я мечтал, я буду постоянно присутствовать в их жизни, как я выживу, когда дети уедут? Я уже желал, чтобы меня отправили в специальное заведение, где мне могли бы облегчить боль, неважно, какой урон это нанесло бы тем денежным запасам, которые у меня всё ещё оставались. Что произойдет через несколько лет, когда мое одиночество усилится, поскольку мое физическое состояние будет только ухудшаться? Я должен был позволить себе иметь будущее, Сабрия не может всегда оставаться только мечтой.

Представьте, что он прав. Представьте, что мертвые воскресают накануне Великой вечери. Имейте в виду, что это не какая-нибудь там реинкарнация. Должно произойти подлинное воскрешение тела, точно так же, как Христос воскрес в своем человеческом образе, с теми же ранами, к которым смог прикоснуться Фома. Но я не хочу бездельничать. Ты же не воскресишь меня парализованным. Нет, я преображусь так же, как и ты. Даже Мария Магдалина не сразу узнала тебя.

Он был красив и наполнен светом, когда воскрес. И я буду таким же прекрасным, как на фото из комнаты Летиции, где на мне распахнутая на груди рубашка небесно-голубого цвета без воротника, и я стою на фоне мимоз, растущих на Женевском озере в штате Индиана. У нас там был деревянный домик.

Они оставили меня на три дня на той же кушетке, на которую укладывали Беатрис. У меня, как обычно, короткие волосы, на мне темно-серый костюм, белая рубашка с петлицей на воротнике, дедушкин галстук в белую и серую клетку, и черный носовой платок с надписью, вышитой белыми нитками, «Кристиан Лакруа». Раздражает то, что они накрыли меня шерстяным пледом: он противоречит моему костюму, придает мне парализованный вид, и мне уже не холодно. Когда Христос явился к апостолам, они удивились, поскольку он не вошел ни через дверь, ни через окно. В этом преимущество наших преобразившихся тел. Я удобно лежу, без паралича, без боли, я могу двигаться, но никто этого не видит. Со мной даже случается истерика, когда достопочтимый родственник пытается схватить лежащую на ковре в гостиной трость и падает на кушетку. Кто-то испуганно кричит. Только Беатрис на небесах и дети слышат, как я смеюсь.

В какой-то момент я теряюсь во времени, Летиция и Робер-Жан хотят оставить нас наедине. Они видят мою улыбку, которую мы держим в секрете, теперь они знают, что я буду с Беатрис, мы не будем страдать и будем присматривать за ними с безграничной любовью. Дети, мы любили, любим и будем любить вас всегда.

Я смотрю, иногда с болью в сердце, как они проходят мимо по одному. Сабрия как мираж, папа – олицетворение преданности, мама – нежности, бабушка – уважения. Тетя Элиан одета в свой красивый небесно-голубой костюм, который так гармонирует с ее глазами, теперь заплаканными.

Во время церемонии Николя и Софи поют те же песни, что и на похоронах Беатрис. На крышке моего гроба лежат анютины глазки от друга, в это время года они бледные, а дно устлано белыми цветами.

Моя слабая теща опирается на руки дочери Анн-Мари и зятя Жана-Франсуа, пока поднимается на холм кладбища в Дангю. Я очень рад видеть себя в окружении всех этих детей. Гробовщики опускают плиту с выложенными мозаикой желтыми хризантемами и лиловыми ирисами. Плита покоится на четырех столбиках, так что мы с Беатрис не будем заперты. Хоть это и необязательно, но все-таки хорошая идея.

– Привет, сумасбродка. Вы здесь, мадам Поццо? Поццолетте, это я! Беа, милая, дорогая Беатрис, это я!

Нет ответа. Голоса живых исчезают.

– Скажи что-нибудь, я не могу вечно оставаться в темноте один.

Среди теней возникает свет, Беатрис еще прекраснее, чем когда-либо.

– Посмотри, я плачу, потому что снова нашел тебя. Я так скучал по тебе, не надо было оставлять мне свои дневники отчаяния. Сабрия... Ты спрашиваешь о ней? Да, она была прекрасна и нежна. Она была птицей-фениксом, возникшей из нашей земной любви, но, то время уже прошло. Теперь я лишь прах, я могу поделиться страстью воскресших. Можем ли мы начать прямо сейчас? Нет, я должен так много рассказать тебе. Ты уже обо всем знаешь? Да, точно. Давай тогда прогуляемся под звездами, растворимся друг в друге, пока будем идти. Подожди, стой. Я хочу вернуть все поцелуи, по которым так скучал. Ты ведь знаешь, что с детьми все в порядке?

Вечность... в твоих объятиях.

Часть V: Дьявол-хранитель

Отче наш

Отче наш, сущий на Небесах, там и оставайся,

а мы останемся на земле.

Иногда тут так хорошо.

- Жак Превер,

«Отче наш»

Тяжелое заболевание легких не давало кислороду проникать в мой мозг. В конце концов, у меня в голове все перемешалось, я отключился и, естественно, был в бреду, когда ко мне вернулись нервные реакции. После короткой прогулки по райскому саду я пришел в себя на больничной койке, кажется, в Гарше.

– О! Возвращаемся на землю, так? – приветствовал меня Абдель. – Ты нёс какую-то чепуху целых пять дней. Это уже даже перестало быть смешным, ты как будто был на другой планете. Ты и эти две женщины по сторонам – это сущий дурдом.

Мои соседки, суммарный возраст которых составлял, пожалуй, около двух веков, не замедлили обозначить свое присутствие громким гвалтом. Одна из них, более худая, была прикована к кровати. Другая вела себя как маленькая девочка, и все время просила меня помочь ей. Мыслями она пребывала не здесь, так что не могла осознать тот факт, что я не могу двигаться.

– Как думаешь, долго она собирается так надо мной издеваться? – проворчал я.

Она пожаловалась, что ей трудно ходить: – Я так устаю!

– Каждый должен нести свой крест, – ответил я.

Через некоторое время я уже мог сидеть в своем кресле и видеть вторую женщину. Ее было трудно четко рассмотреть из-за решетки кровати вокруг нее, которая не давала ей совершить смертельный выпад в сторону соседа. Часть ее черепа была вмята внутрь, так что казалось, будто у нее почти не было лица под все еще густой копной волос. Она лежала на боку, неподвижно уставившись на дверь и бормоча на языке, который никто не понимал. Моя соседка сказала, что это демоны. Ее хриплый, напряженный голос был и так достаточно нечеловеческим. Лежа обнаженной здесь, в своей кровати, она заражала все вокруг своим безумием.

Я пытался объяснить соседке, что демонизировать ее было ошибкой, что за этой необъяснимой агрессией должна быть страдающая душа. Но я впустую сотрясал воздух. Весь больничный персонал не мог ее выносить. Она была абсолютно дикой и с таким неистовством отвечала на зов природы, что потом нужно было потратить час, чтобы убрать ее палату. Так что да, она была безумна. Или, во всяком случае, очень одинока.

Моя соседка, которой было, по меньшей мере, девяносто, все время повторяла: «Как мне все надоело. Так трудно ходить. Я просто умираю стоя. Что мне теперь делать, месье? Подойдите, посмотрите, месье... Подойдите на несколько минут, всего несколько минут, ну же, пожалуйста, подойдите...»

Она так и не поняла, что я парализован. Я звал Абделя, который прогонял ее. То и дело она била его по лицу, начинала плакать и возвращалась в свою палату, повторяя: «Что со мной будет?» Она снова превращалась в беспомощную маленькую девочку. Я не понимал, как можно вот так бросать стариков.

Абдель, забери меня отсюда!

Я не собирался сдаваться, сейчас или когда-либо. Я был парализован уже больше восемнадцати лет. О моих взаимоотношениях с Абделем сняли документальный фильм, а потом успешный художественный, «Неприкасаемые». Я снова женился, у нас с моей женой Хадиджей появилось двое детей, и мы переехали в Марокко. Я не сдался, чем, возможно, заслужил себе место в пантеоне паралитиков, хотя заслуги тут были вовсе не мои. Я продолжал двигаться вперед, потому что:

I – Я был достаточно удачлив и богат, чтобы меня не положили в соответствующее заведение. Не знаю, как можно выжить, когда ты днем и ночью окружен отчаянием других обездвиженных людей, когда ты слышишь их плач и крики и бесстрастно наблюдаешь, как стерилизуют помещения.

II – Боль заставляла меня злиться. Я не мог отключиться, пока мне было так некомфортно.

III – Рядом со мной всегда была выдающаяся женщина. Беатрис, которую я оставил на лодке, плывущей вверх по течению, друзья, такие как Клара, и, наконец, Хадиджа.

IV – Дети: моя старшая, Летиция; Робер-Жан; Сабах, «рассвет»; и наша младшая, Виждан, «глубокая душа».

V – Абдель, лодочник между берегами реки и моря.

К тому же, мне нравился вкус кофе по утрам за завтраком.

На мой шестидесятый день рождения Хадиджа устроила праздник-сюрприз в нашем доме в Эс-Сувейре60. Она так все организовала, что я прибыл из Марракеша61, когда собралось около сотни гостей, среди которых были мои дети, мать, тетя Элиан, моя теща Лалла Фатима и ее семья, моя невестка Анн-Мари, корсиканская семья, друзья из Франции и Марокко, Ив и Макс, мои товарищи по парапланеризму, Абдель, Эрик и Оливье, режиссеры «Неприкасаемых».

Утомленный дорогой и бурей эмоций, я произнес короткую речь, благодаря всех за приезд, и похвалил нашего друга – пианиста, который дал превосходный концерт.

– Моя дорогая жена. Во-первых, давайте вспомним людей, которые покинули нас: мою дорогую тещу, которая так храбро последовала за своей дочерью Беатрис; бабушку; моего отца, графа, который отошел в мир иной, встретившись со своей младшей внучкой Виждан.

Шестьдесят лет! Я забыл. При учете стараешься отделять овощи от мяса – это одна из шуток Абделя. Я прожил сорок два года с подвижным телом и восемнадцать с парализованным, и каждый из этих лет стоит семи, как у собак. Предоставляю вам самим сделать подсчеты.

Я хотел бы поблагодарить Абделя, который помогал мне с того момента, как я вышел из госпиталя двадцать лет назад. Необыкновенно помогавший нам после смерти Беатрис, он составлял нам с детьми компанию все эти трудные годы, несколько раз спасал мне жизнь и, в конце концов, поселил меня в Марокко, где я смог открыть глаза и увидеть Хадиджу. Теперь я снова знаю, на что похоже счастье.

Абдель был дьяволом-хранителем, который оставил позади свои безумные годы, чтобы стать моим невероятным попечителем. Противостоящий всем на свете, протестующий против всего, этот головорез теперь стал женатым человеком с тремя детьми. Он стал фермером, выращивающим цыплят, «éleveur de poulets», а поскольку «poulets» на французском сленге обозначало полицейских, которые столько лет за ним охотились, ему доставляло особенное удовольствие держать их взаперти.

Плохой парень

Абдель, утверждавший, что его рост сто шестьдесят восемь сантиметров, был стихийным бедствием, уменьшенной копией Кассиуса Клея – или, скорее, Мохаммеда Али, как он поправил бы меня. Его похожие на молоты кулаки могли пробить человеку череп, не говоря уж о сломанных челюстях и других частях тела. Его противники падали на колени, даже не успев заметить, откуда идет удар. Абдель просто немного бледнел, но ненадолго, его обычная улыбка скоро возвращалась на место.

Абсолютно квадратное лицо, большая нижняя челюсть; он рвал мясо на куски, проглатывая по три килограмма баранины за один присест, настоящий станок-измельчитель. Решительный подбородок и маленькие, сияющие, улыбающиеся глаза, всегда в движении. Бритая наголо голова, чисто выбритое лицо, всегда ухоженный и одетый в безупречный дизайнерский костюм.

Абдель никогда не рассказывал о своем криминальном прошлом, но за эти годы я узнал кое-что о его бурной юности. К примеру, я заметил, что он может совершить стремительный рывок на сто метров, так что я однажды сказал ему, что он, должно быть, продолжает заниматься спортом.

– Теперь в этом нет никакой необходимости.

– Почему?

– Быть хорошим бегуном необходимо только тогда, когда у тебя копы на хвосте.

Я растерялся.

– В самом деле! Ведь ты обычно не дальше, чем в ста метрах от подземки, и ты спасен, как только доберешься туда.

– Тем не менее, это не помешало тебе попасться однажды. Не так ли?

Спустя несколько лет после того, как Абдель начал работать у меня, он признался, что был в тюрьме.

– Я был там всего несколько месяцев, – ответил он.

– Это было не слишком умно. А что ты натворил?

– О, всего лишь небольшой ювелирный магазин. Всю компанию поймали.

Я уже успел познакомиться с его «компанией», когда Абдель нанимал их для нашей фирмы по прокату машин. По крайней мере, нам не приходилось беспокоиться об их знании нравов полицейских.

Радостно провокационный, когда приходилось оказываться среди моих аристократичных друзей, Абдель никогда не упускал случая вставить реплику в духе: «Любопытная вещь, зимой в тюрьме совсем не дурно, видите ли, там есть центральное отопление. Там достаточно комфортно и даже есть телевизор, не так ли?» Его любимой темой, когда он оказывался в компании, тем не менее, было социальное обеспечение во Франции: «Почему вы ждете, что я пойду на работу? Я отлично живу на пособия, я получаю субсидированное жилье, бесплатную медицину... Нет, ну, правда! Франция – отличное место. Это не может измениться».

По лицам гостей я мог видеть, что он проделывал безупречную работу по агитации в Национальный фронт62. Ему нравилось выставлять напоказ свою плутоватую, мелочную преступную сторону. На самом деле, некоторых моих друзей в тайне беспокоило мое нахождение рядом с таким субъектом. «Вещи, выпадающие из грузовиков, - это моя особенная страсть. Нужно украсть грузовик, разделить вещи внутри компании и быстренько все продать. Извините, мы не принимаем чеки!»

Я подозревал, что он все еще занимался подобными вещами. Мне предлагались духи от неизвестных парфюмеров, телефоны, ноутбуки, стереосистемы, телевизоры - список можно продолжать бесконечно.

– Абдель, ты же знаешь, я не могу принять такие вещи.

– Нет, смотри, они очень качественные, говорю тебе!

На мой день рождения он преподнес мне огромный музыкальный автомат, вмещавший две сотни компакт-дисков, аккуратно завернутый в упаковочную бумагу. Я мог четверо суток подряд без остановки слушать любимую классическую музыку. Он с озорным видом отдал мне чек, уточнив: «На случай, если у тебя будут проблемы с гарантией».

– Абдель, – спросил я однажды у него, – тебе не надоело постоянно быть по ту сторону закона? Ты околачиваешься с сутенерами, скупщиками краденого, наркоторговцами...

– Осторожно! – перебил он. – Я не связываюсь с проститутками и наркотиками. Это против моей религии.

Он не пил и не курил, но был весьма широких взглядов в других отношениях.

Он признался Матье Вадпьеду, художественному руководителю «Неприкасаемых», который также снял про нас и актеров из этого фильма документальную картину, что ему грозило восемнадцать месяцев за кражу. Немного больше, чем «ювелирный магазинчик»!

Однажды во время одного из моих сеансов в кровати я диктовал письмо своей ассистентке Лоренс, когда вошли двое полицейских.

– Мы хотели бы задать вам несколько вопросов о человеке, которого прошлой ночью засняла дорожная камера. Согласно нашим данным, машина зарегистрирована на ваше имя.

– Разумеется.

Один из них протянул мне фото Абделя в одной из моих прекрасных машин.

– О да, я узнаю машину. Лоренс, будь добра, посмотри во двор, синий Ягуар там?

Лоренс, которая сразу поняла игру, ответила:

– Нет, сэр, вашей машины там нет.

– Как, не может быть! Ее украли?

– Не знаю, что сказать.

– Вы знаете этого человека?

– Нет. Вы знаете, как его зовут? А ты, Лоренс?

Лоренс склонилась над фотографией с невинным выражением:

– Нет, месье, я, правда, не знаю.

Полицейские не поддались на обман. Но оказавшись лицом к лицу с парализованным человеком, очевидно страдающим от боли и ловящим воздух, и безукоризненно одетой секретаршей в мини-юбке, они сочли за лучшее быть краткими:

– Хорошо, если вам станет что-либо известно о машине или об этом человеке, не стесняйтесь позвонить нам.

– Разумеется, господа. Благодарю вас за визит.

Абдель рыдал от смеха, когда я рассказал ему.

– Меня засняли у реки, скорость была больше ста пятидесяти.

– Браво, Абдель. А что с машиной?

– Вот все, что от нее осталось, – сказал он, протягивая мне ключи, – Она врезалась в стену.

Он гримасничал от боли, у него был перелом костей таза, и нужны были два протеза для тазобедренного сустава, но все-таки он стоял.

Абдель рассказал историю с машиной в январе 2002 года на ток-шоу Мирей Дюма «Жизнь личная, жизнь публичная». Изумленная, она воскликнула: «Скажите же, что это неправда!» Сгорая от стыда, я подтвердил, что так все и было. Абдель же вырыл для нас еще большую яму, заявив: «Эта машина была не единственной».

Такое хвастовство было неуместно на фоне трудностей, с которыми ежедневно сталкивалось большинство людей с ограниченными возможностями. Абдель и такие тонкости!

Можно было написать отдельную книгу об одном только Абделе и автомобилях. Он постоянно превышал скорость, ездил по встречной на улицах с односторонним движением, не соблюдал дистанцию, игнорировал сигнал светофора, закрывал глаза и так далее в том же духе. Он называл себя «Айртон Абдель»63.

Однажды мы ехали в Дангю проверить, как идут работы по восстановлению крыла замка, построенного в восемнадцатом веке. Абдель назначил себя руководителем объекта. Роллс-Ройс несся по шоссе со скоростью двести километров в час.

– Из него можно выжать больше, педаль еще не уперлась в пол.

– Абдель, не приближайся так сильно к едущим впереди машинам и не закрывай, пожалуйста, глаза.

– Вот блин, там копы в засаде! Разыгрываем, как обычно, экстренную ситуацию? – спросил он, уже откидывая назад мое кресло с электронным управлением.

Полицейский подал Абделю знак остановить машину. Я закрыл глаза и вошел в образ.

– Вы передвигались со скоростью свыше двухсот километров в час.

– Экстренный случай. У него гипертонический криз.

Я простонал со своего места. Абдель поднял мою руку, затем, чтобы привлечь внимание к моему параличу, позволил ей шлепнуться обратно на сиденье.

– Если мы сейчас же не разблокируем трубку, – сказал он, размахивая моим удостоверением инвалида, – его голова разорвется!

Полицейский засомневался, пошел посоветоваться с напарником. Затем они вдвоем вернулись уже на мотоциклах, с включенными проблесковыми маячками, расчистили для нас путь, чтобы как можно быстрее добраться до больницы в Верноне64. «Блестяще!» – кричал в экстазе Абдель. В больнице один из мотоциклистов поднял на уши фельдшеров, а Абдель тем временем развернул бурную деятельность, раскладывая на носилках противопролежневые подушки и вытаскивая меня из машины, пока полицейские с удивлением наблюдали за всем этим. Абдель попросил положить мне под голову подушку. «Ему нужен надлобковый катетер. У него обструкция выходного отверстия мочевого пузыря», – утверждал он, то и дело, шлепая меня по лицу, чтобы обеспечить приток крови. Он даже не обратил внимания на полицейских, которые отсалютовали ему, уезжая.

– Не переборщи, – пробормотал я. Затем спросил громче:

– Что произошло, Абдель? У меня болит голова.

– О, вы очнулись, месье Поццо? Ничего страшного, должно быть, трубка разблокировалась сама, когда мы перенесли его.

Повернувшись к фельдшеру, он попросил:

– Не могли бы вы открыть дверь? – и вкатил мою коляску обратно в машину.

Между прочим, мы все-таки посетили стройплощадку, организованную бригадой, так называемых строителей на месте наших красивых конюшен восемнадцатого века. Винтажные деревянные конструкции были распилены и использованы для барбекю в старинном камине. Недавно установленные окна пропускали воду и уже начали деформироваться. Физически здоровый человек не смог бы попасть на первый этаж, не ударившись головой на лестнице.

– Для вас это не создаст проблем, к тому же у нас есть еще одна коляска, – беззаботно заявил Абдель.

В кухню невозможно было попасть из столовой, нужно было выходить наружу. Дверь в мою душевую открывалась в обратную сторону и коляска не могла проехать внутрь. Список недоделок был нескончаем. Я немедленно разогнал строителей.

На обратном пути я, для разнообразия, напомнил Абделю, что он спит и не соблюдает дистанцию с впереди идущей машиной.

– Не беспокойтесь, – ответил он, затем, уже в который раз на этой дороге, врезался в замедлившую ход машину.

Я понял, почему у Мирей Дюма было такое скептическое выражение на лице.

Капуцины Ривьер-дю-Лу

Все когда-нибудь заканчивается. Впереди простиралась мучительная парижская зима. Мое лицо опухло из-за аллергии, я нервничал, целыми днями лежал в постели, занавески были постоянно задернуты. Никаких планов, никаких посещений, только музыка производила хоть какое-то впечатление на мой неподвижный разум. «Четыре последние песни» Рихарда Штрауса проигрывались в бесконечном повторе, наполняя комнату своими небесными звуками. Абдель поделился новостями с моим кузеном Антуаном, который всегда был на связи во время кризиса. Я уверен, что часто плакал и не говорил ничего кроме «плохо», стискивая зубы, когда меня спрашивали, как дела. Абдель завернул меня в чертово одеяло и положил мне на голову компресс со льдом. Я чувствовал, что исчезаю.

Антуан посоветовался с моими друзьями и предложил остановиться у устья реки Святого Лаврентия, в маленьком монастыре возле Ривьер-дю-Лу65, которым руководили монахини ордена капуцинов.

– Через две недели агапи-терапии, что по-гречески означает «любовная терапия», – процитировал мой кузен их брошюру к очевидному удовольствию Абделя, – человек почувствует облегчение как от боли, так и от ошибок прошлого, в спокойной атмосфере такта и взаимной поддержки.

Абдель уже потирал руки в предвкушении.

– Пожалуйста, Абдель, держи руки выше пояса.

– О да, – откликнулся он с энтузиазмом. – Мы проголосуем за монахинь.

Я сообщил Сестрам, что путешествую с язычником, чье присутствие необходимо во время моего пребывания.

Канадский телевизионный канал евангелистов пригласил меня выступить на своей десятой годовщине. Они взяли у меня интервью в Париже, и программа, которая была сделана в итоге и не продвигала никаких сугубо католических лозунгов, несколько раз была показана в Канаде. Очевидно, откровенный инвалид-аристократ в своем прекрасном городском доме привлекал внимание публики. Я связался с ними, чтобы подтвердить свое появление в программе, которая должна была состояться под конец нашего пребывания в уединении в монастыре.

Абдель потребовал трехразового питания в самолете.

Он должен был арендовать автомобиль, когда мы приехали в Монреаль66, и вернулся на самом большом из всех, что можно было найти, – на лимузине «Линкольн Континенталь» с тонированными стеклами. В Монреале, где мы должны были провести ночь, шел снег. Абдель предложил поужинать на главной улице города, слывшей кварталом красных фонарей. Обнаружив торговую точку KFC, он набил свой желудок преимущественно их продукцией, строя глазки хорошеньким девушкам, прогуливавшимся туда-сюда по тротуару. Я сказал Абделю, что их нельзя приводить в гостиницу. Обидевшись, он заявил, что ему никогда не приходилось оплачивать такие услуги.

Мы выехали на рассвете следующего дня и тысячу километров плелись как черепахи. Абдель включил систему круиз-контроля и дремал все время, пока мы ехали по бесконечному шоссе и не оказались наконец на небольшой заснеженной дороге, проходившей вдоль реки Святого Лаврентия. Стемнело, и Абдель, не сумев разобраться в местных направлениях, заблудился. Наконец, посреди глухомани мы обнаружили деревянное строение, возвышавшееся над рекой. Мы припарковались, и к нам навстречу из снега появилась старая монахиня в рясе и сандалиях, давшая обет бедности и целомудрия, у Абделя было то еще выражение на лице. На парковке стояло еще несколько автомобилей, более скромных, чем наш. Монахиню, казалось, удивил и наш экипаж, и его пассажиры. Абдель разложил мое кресло и вытащил меня из машины. У меня тут же начался приступ, вызвавший у доброй женщины панику. Мать-настоятельница никогда еще не сталкивалась с такими паломниками, как мы. Она быстро огласила строгие правила поведения: тишина, один этаж выделен для женщин, Абдель бросил беглый взгляд, распорядок. На двери комнаты, выделенной Абделю, была надпись: «Это обитель Господа», на что он заметил: «Будем надеяться». Начало было не очень хорошим.

Распорядок дня был строгим: подъем в семь, хотя я и так просыпался в пол шестого, отбой в пол-одиннадцатого вечера. Абдель скучал. Место было уединенным, а постоянный снегопад и густой туман мешали водить машину. К тому же Абдель не решался заезжать слишком далеко, на случай, если я вдруг потеряю сознание, что и случилось пару раз. Поэтому днем он околачивался поблизости, а ночью преследовал девушек. Запреты и запертые двери не останавливали его.

Здесь было порядка пятидесяти «пациентов», если можно так сказать. На первой же встрече я понял, что эти мужчины и женщины всех возрастов пострадали в жизненной борьбе. За внешне обычным обликом они скрывали психологическую травму, которую они пронесли через годы, обычно начиная с самого детства: инцест, издевательства, иногда по вине приходского священника, изнасилование. Я видел, как рыдали старики; прошло пятьдесят лет, прежде чем они осознали свои страдания. Удивительно, с каким участием все относились к тем, кто носил в себе груз тайн. Вопросы задавались всем, и стоило только одному разговориться, как все тут же начинали изливать душу. Я понял, почему по всему залу лежали десятки упаковок с носовыми платками. Психиатрам наши собрания показались бы манной небесной.

Сидя неподвижно в своей неудобной коляске, закутанный Абделем в белую простыню, он признался, что его вдохновил саван с иконы погребения Христа, висевшей в его комнате, я был единственным, кто не оплакивал свою участь. Та утрата и боль, которую я чувствовал, были легкой прогулкой по сравнению с ужасами, которые рассказывались вокруг меня. Поначалу другие не смели приближаться ко мне, напуганные параличом, белой простыней и моим молчанием. Но затем они начали подходить, особенно женщины, чтобы рассказать о своих тайнах. Я был доступен: все знали, где меня найти, у меня была уйма времени, и я слушал. Иногда я произносил что-нибудь, чтобы дать волю слезам, и слушал, пока собеседник в очередной раз изливал душу. Я был склонен к психоанализу, и физически здоровые пациентки склонялись надо мной и раскрывали свою душу.

Во время трапез, которые по идее должны были проводиться в тишине и длиться целый час, наш столик пользовался большим спросом как место встреч для женщин, с которыми Абдель встречался ночью, а я слушал. Настоятельница вызвала нас и попросила придерживаться правил созерцания. Напрасно. Во время тихого часа в моей комнате находилось, по меньшей мере, десять человек, и все они смеялись, а не молились. В конце концов, монахини махнули на все рукой и перестали обращать внимание.

Казалось, Абдель вселял энергию в красивых подавленных женщин, с которыми встречался, и я до сих пор общаюсь со многими из них.

Те две недели вселили энергию и в меня.

На обратном пути мы посетили огромный ледовый дворец, где телевизионный канал евангелистов праздновал свою годовщину. Аудитория верующих - но отнюдь не кротких - насчитывала пять тысяч человек. Свое одобрение они выражали возгласами и криками и свистели, если оратор утомлял их. Я выслушал экс-чемпиона по хоккею, все еще трещавшего без умолку от снизошедшего на него откровения, и умирающего поп-певца, у которого внезапно обнаружился рак. Посреди арены был устроен боксерский ринг. Я попросил Абделя поворачивать мое кресло каждые пять минут, несмотря на ряд камер и больших экранов, я хотел убедиться, что обращаюсь ко всем.

Владелец религиозного канала со своим другом, которого мы принимали в Париже, с пафосом объявил нас, назвав мой титул и перечислив прочие регалии. Абдель поручил исполнителю роли Адониса установить мое кресло на ринге, эта задача оказалась для того непосильной, затем Абдель схватил меня в охапку и перекинул через канаты. Огромный шумный зал смолк. Я не подготовил речь.

– Я хочу обратиться к своим собратьям по инвалидному креслу, ко всем, у кого та или иная форма нетрудоспособности, иными словами, я хочу побеседовать со всеми, так как мы все сталкиваемся с трудностями в жизни...

Продолжительные аплодисменты, зрители встали, разумеется, кроме тех, кто был в колясках. Я рассказал о том баловне судьбы, каким я был, о Беатрис, об уроках, которые извлек из жизни. Я сказал, что предпочитаю то богатство, которое дал мне паралич, чем-то, каким обладают люди моего класса: мне казалось, что моя жизнь была насыщеннее, что я наконец-то стал человеком.

Абдель все рассчитал и срежиссировал, нам аплодировали стоя на протяжении пяти минут после того, как я покинул ринг. У выхода собралось множество колясочников, чтобы поговорить со мной. Я потратил вечность, пытаясь поцеловать хорошенькую паралитичку, ее заплаканные глаза поведали обо всем лучше слов. Мы поблагодарили организаторов и ускользнули, вымотанные, прежде чем отправиться домой на самолете.

Надежда, эта худосочная дева

После возвращения из Канады моя вера не стала тверже, но я был убежден, что каждый человек, верует он в Бога или нет, страстно жаждет надежду. Вопрос о существовании Бога меня не занимал. Я не получал удовольствия, размышляя над этим, и я не обладал необходимым эмоциональным или душевным складом. Но если чувство солидарности и братства, рожденное похожими условиями, вдохновляло на принадлежность к определенной общности, будь то религиозная община или сообщество инвалидов, соблюдение ее ритуалов, почему я должен был возражать?

В то время как Беатрис верила в вечность, я нашел надежду в наших невзгодах, в ежедневных мелочах, которые содержали семена чего-то большего. Возрадуйтесь же, инвалиды, да пребудет с вами надежда! Как написал Шарль Пеги в «Мистерии о святых праведниках», – Но надежда, – сказал Господь, – меня не удивляет.

Даже меня.

И это удивительно.

Что все эти бедные дети видят все, что происходит, и они верят, что завтра будет лучше...

Но надеяться сложно (пристыжено понизив голос).

И гораздо проще, к этому обычно и склоняются, это двигаться в сторону отчаяния, и это великое искушение.

Сколько друзей в инвалидных колясках я потерял из-за того, что они погрузились в отчаяние? Мир без надежды – это ад.

В своей опустошительной поэме «День всех душ» 1836 года, испанский писатель Мариано Хосе де Ларра представил себе, что заглянул в свое сердце и обнаружил там только отчаяние. «Святые небеса! Еще одно кладбище? Мое сердце – всего лишь еще одна гробница! Кто лежит там мертвым? Ужасная эпитафия! «Здесь покоится надежда». Тишина, тишина». Годом позже он покончил с собой в возрасте двадцати шести лет. Зависело только от нас, смешивать ли бесполезные страсти Жан-Поля Сартра с упорством, этим плодом надежды.

*

Друзья Беатрис образовали группу, чтобы читать Библию и молиться вместе с ней. Мы продолжили после ее смерти. Нужно признаться, библия не была похожа на пикник. Боль и страдания встречали тебя на каждой странице. Болезни, смерть детей, бесплодие, гонения, унижение всех видов, одиночество, неблагодарность и уход друзей, неверность любимых, злословие, процветание безнравственных людей, убийства, войны – все это составляет основу нашего существования. Книга Откровений кажется реальней, чем сама жизнь.

Один мой друг, который только что унаследовал ошеломляющее состояние, спросил меня о совместимости богатства и христианской морали.

– Слушай, – прервал его Абдель, – если ты не знаешь, то не волнуйся, я знаю, что с ним делать.

– А ты, Абдель, ты веришь в Бога?

– Да, но не практикую. У меня сейчас нет времени. Я религиозен в практическом смысле. Я храню веру, соблюдаю обычаи и традиции. Религия – это основа наших моральных ценностей, – сказал он задумчиво. – Я не люблю людей, которые думают о Боге, только когда им что-то от него нужно. Религия не мешает мне ничего делать... Религия никогда никому не запрещала что-либо делать. Люди часто прикрываются ей, чтобы не делать то, что должны.

Аминь!

Приносящие утешение

Латинский глагол Consolare, от которого произошло слово «утешать», означает «сохранять целостность, спасать». Должен признать, что я все еще жив только благодаря женщинам.

Абдель любил пухленьких женщин. Проведя испытания, он всегда предлагал их мне с подробными комментариями.

– Не в моем вкусе, Абдель.

Я знал, о чем говорил, так как попробовал – хотя и не по своей воле – один «подарок» от Абделя. Музыка наполняла затемненную комнату подобно невралгии, изматывавшей мое тело, когда Абдель просунул голову в дверь и сказал:

– У меня для вас аспирин. – Он отошел в сторону, пропуская незнакомку, – Спокойной ночи.

Ее звали Аиша, и она скинула без лишних церемоний одежду и легла рядом со мной. Она свернулась калачиком на моем плече. Кажется, мы обменялись лишь парой слов. Она была заботливой, и ее не оттолкнуло мое состояние. Ее присутствие успокаивало меня, и я, наконец, уснул.

Спустя несколько месяцев меня оседлала роскошная наездница и вернула в стойло заезженным. Меня долго и сверх меры опекала чья-то брошенная жена. Один сосед-лентяй прислал мне куртизанку, прочитав первую часть моих мемуаров. Абдель, хихикая, спрятался за дверью, пока «массажистка» разминала мне уши, помимо прочего.

Встречи с дочерью малийской принцессы и шведского моряка прерывали мои бессонные ночи. Даже она удивилась моим запросам.

Врывалась высокая неугомонная валькирия и предлагала мне кокаин, безмерно расслаблявший ее. Она вечно предавалась пьяному разгулу, раскачиваясь подобно шаткой лодке, гонимой течением, пока не сворачивалась клубком и не засыпала.

И наконец, была Клара. Она познакомилась с Беатрис в Лармор-Пляж, когда я лежал в больнице в Бретани. Однажды она навестила меня в Париже, когда я был в отчаянии. Клара осталась на ночь, затем на пару недель, потом наведывалась периодически в течение двух лет. Ее простодушие напомнило мне обо всем, во что я верил, пока моя душа не сбилась с пути. Она заставила меня забыть о грубых потребностях. Я все время беседовал с ней. Она вся обращалась в слух, впитывая каждое мое слово, и затем прерывала меня поцелуем. Ее внимание опьяняло.

Она была одинока, и моя самозабвенность покорила ее. Она вспомнила свои юношеские мечты, годы предательства улетучились, у нее снова появилась надежда. Клара приспособилась к недостаткам моего состояния. Ее откровенность возбуждала меня, а чистосердечная реакция на мое разбитое тело пробуждало во мне грустное безмятежное чувство благодарности. Вскоре ее тихое дыхание сделало мои ночи спокойными и гармоничными.

Я смотрел на нее, одетую в костюм ярко-синего цвета, находясь на грани изнеможения, и у меня возникали любовные мечты. Я видел, как она гуляла со мной по аллее парка. Она не знала, с какой стороны от меня встать. Я поднимал голову и смотрел на нее, а она целовала меня, закрыв глаза.

Ночью образы появлялись в такт крови, пульсировавшей в моей шее. Я ощущал наши спокойные игры. Медленно возникающее желание замедляло наши тела. Клара распускалась подобно облаку. Она неспешно ласкала рукой тяжелую грудь. Мы встречались где-то на полпути между ее движением и моим осторожным участием, ее сдержанность походила на мой паралич, неуловимое колебание, пока в ее глазах не запечатлевался вздох. Прильнув ко мне, она, наконец, утоляла свое желание, ее губы размыкались, она улыбалась мне, чтобы я не расплакался и не стал бормотать ей нежности. Она принимала мои судороги как доказательство страсти. Мое вывороченное с корнем тело придумало новую систему сигналов для нашей любви.

Но когда она уходила, я никак не реагировал. Я признавался в собственном бессилии и снова ждал. Я не насыщал свой духовный мир, меня раздражала моя бессмысленность.

– Хорошо, – решил я, – нужно написать ей.

Клара,

я лежу в постели. Я боюсь, что ты замолчала навеки; думаю, твоя красота начинает приобретать для меня другое значение, оно связано скорее не с желанием, а с приятным родством наших редких встреч. Это то самое безмятежное постоянство, которого я жажду.

Давай придумаем возможное будущее. Ты будешь лежать рядом, наши тела порознь, невозмутимый партнер, едва уловимое присутствие. Когда эта незначительная пропасть станет невыносимой, ты приблизишься и положишь голову мне на плечо и, может быть, ляжешь поверх моей бесчувственной плоти. Ты закроешь глаза на эти равнодушные объятия и снова убаюкаешь себя переживаниями.

Как я могу просить тебя отправиться в это умозрительное путешествие?

Как печально воображение.

Направь меня по новому пути. Я буду послушен.

На переднем крае просветительства

Абдель не хотел быть никому ни за что обязанным, в то время как я, по необходимости, стремился располагать к себе других людей, я зависел от них.

– Не будь высокомерным, – говорил я ему, – Не все можно поделить на черное и белое, Абдель. Умение чувствовать тонкости необходимо, чтобы понимать жизнь.

Он любил выводить людей из себя. Например, он сказал моему брату, специалисту по вычислительным системам, что в программе, которую тот написал, была ошибка. Абдель даже не смог бы включить компьютер! Этого смутьяна интересовала реакция моего брата.

Перед аудиторией людей с ограниченными возможностями он выбрал одно особенно пострадавшее существо, тело которого было сильно искривлено, и заявил: «Проще инвалиду найти работу, чем арабу».

Мертвая тишина.

– Шучу, конечно!

Вся комната взрывается от хохота.

Основные принципы философии Абделя: все дурят друг друга; смерть неизбежна; все остальное – просто комедия. И самое главное, не участвуй ни в каких политических акциях. «Это пустая трата времени, они все продажные».

– Как насчет молодых мусульман, убивающих себя во имя свободы и справедливости?

– Ладно, но для них это значит совсем другое: в мире, где я живу, все воруют, дома поджигают, стариков оставляют умирать в одиночестве, кругом секс, – для них все такие. Так что я стараюсь получить максимум от всего, я делаю свое дело, и если это раздражает других людей, тем хуже для них.

Ставок больше нет!

– Месье Поццо, почему бы нам не начать свое дело?

– В моем состоянии? Я отошел от дел. И вряд ли захочу чем-то заниматься.

– Мой друг – владелец автомастерской, он гребет бабки лопатой. Когда людям нужно починить тачку, с них можно брать деньги за что угодно.

– Это не бизнес, Абдель, а мошенничество. Чтобы преуспеть, нужно найти новое направление. А поскольку мы с тобой не автомеханики, надо подумать о тех услугах, которые мы можем предложить.

– Видите, – улыбнулся Абдель. – Вы все еще в теме.

Наконец я кое-что придумал во время бессонных ночей. Исключительное долгосрочное предприятие, которое устроит меня и будет по вкусу Абделю. Его знания механики ограничивались бесконечными авариями, в которые он попадал. Однако он в течение года занимался доставкой пиццы. Как насчет компании по прокату автомобилей, которая будет доставлять машины к дому клиентов?

Абделю понравилась идея.

– С доставкой не будет проблем. Надо будет охватывать весь Париж, круглосуточно, семь дней в неделю. У меня как раз есть ребята для такой работы.

– Абдель, смена должна длиться восемь часов.

– Нет, мои ребята так не работают.

Я попросил познакомить меня с командой: двадцатилетний добродушный гигант по имени Ясин; Юсуф – чернокожий парень того же возраста, родом из Алжирской пустыни; Джебар – самый старший из всех и неразговорчивый; и наконец Альберто – двадцатипятилетний итальянец марокканского происхождения. И не забудем об их трех питбулях.

– Они похожи на маньяков, – заявил я после их ухода. – Где ты их нашел?

– Мы вместе сидели.

Команда распространила десять тысяч листовок. Абдель, назначивший себя директором-распорядителем, раздавал команды направо и налево. Когда я выразил сомнения, он ответил, что в его стране с работниками обращаются именно так. Подчиненные, казалось, и бровью не повели. Ничего удивительного, они боялись физической силы своего начальника и склонности применять ее, чтобы достучаться до них.

Мы разместили замечательную рекламу на полстраницы в «Ле Паризьен», и нас засыпали телефонными звонками. Начало было многообещающим, а затем с такой же скоростью все начало ухудшаться. Четыре приспешника Абделя выглядели запущенными, когда я встретил их. Абдель почти не давал им время на отдых, поэтому проблема приняла хронический характер. А сам Абдель перестал бриться.

Моя ассистентка Лоренс, которую я отправил помогать в этом бизнесе, предъявила Абделю ультиматум: «Или твои ребята прибираются в офисе, прежде чем я появляюсь там утром, и их питбули справляют нужду на улице, а не на моем ковре, или ты ищешь другого помощника».

Когда меня впервые везли в офис, нас подрезала машина, выскочившая перед нами справа. Абдель выскочил из машины, чтобы обругать виновника. Водитель опустил стекло и заметил, что право проезда было у него. Первая ошибка, стоившая ему сильного тумака. Парень открыл бардачок и вытащил огромный нож. Вторая ошибка. Ясин схватил его за воротник и швырнул Абделю, который нанес ему невероятный удар. Мужчина истекал кровью, привалившись к рулю.

– Ты уверен, что стоило так делать?

– Это единственный способ общения с идиотами.

– У вас нездоровый цвет лица, месье Поццо, – сказала Лоренс, когда я приехал. – Не уверена, что вы сможете взвалить на себя офис.

Нас встретила невыносимая вонь и бегавшие без поводка питбули. Абдель дал команду, и три существа улеглись. Комнатка справа использовалась в качестве кухни, там лежала груда грязных тарелок, мятный чай закончился. Секретарь говорила по телефону, прикрыв нос шарфом. Коробки от фирмы-перевозчика так и не были распакованы, документы были разбросаны по всему полу.

– Мебель поступит завтра, – сказал Абдель.

– Она едет уже две недели, – бросила Лоренс.

Работники устроили спальню там, где должен был располагаться мой кабинет. На полу лежали одеяла, а между ними груды мусора. Экстренное заседание! И принесите, пожалуйста, мыло этим джентльменам!

Лоренс огласила результаты: непомерно высокий коэффициент использования, аналогично, большое количество жалоб. Ряд машин, добавила она, превратился в груду металлолома.

Я устал, и у меня не было желания спорить. У противоположной обочины я заметил один из наших автомобилей бизнес класса с помятым капотом.

– Никаких проблем, – сказал Абдель. – Механик и его знакомый страховщик все уладят.

Мне позвонила подруга, воспользовавшаяся нашим сервисом, и поделилась впечатлениями. Громила в джинсах и кроссовках опоздал почти на час, машина была грязной, бензобак пустой, к тому же он имел наглость попросить ее подбросить его до Парижа.

В другой раз Лоренс сказала мне, что только что разговаривала с полицией Лиона. Абдель был арестован вместе с сообщником. Полиция обнаружила раненого пассажира в багажнике. «Клиент опоздал на три дня, – объяснил Абдель. – Мои друзья нашли его в Лионе, и мы просто вернули свою машину».

Очевидно, это был знакомый Абделя, который каким-то образом обманул его доверие. Узник с опухшим лицом рассчитался с менеджером за весь ущерб, чтобы предотвратить дальнейшие акты возмездия. Я видел Абделя в тот вечер. Конечно, он был счастлив.

– Абдель, что это за чертовщина? Мы не сдаем наши машины в аренду гангстерам и мошенникам, и пожалуйста, выказывай немного уважения респектабельным клиентам.

– Вы и не представляете, насколько близко к сердцу я это принимаю. Позавчера мне пришлось лично заняться клиентом, который плохо помещался в машину.

Я был потрясен и обеспокоен.

После подведения итогов вместе с Лоренс, обнаружив, что треть наших машин находится в сервисе, и, выдержав бесконечный поток ее жалоб, я объявил о закрытии компании. Эта шутка длилась шесть месяцев и нанесла серьезный ущерб моему банковскому счету.

Каким-то безрассудным образом я предположил, что Абдель хочет заняться в жизни чем-то большим. Ему не потребовалось много времени, чтобы вернуться со своим собственным предложением:

– Вам нужно купить на аукционе квартиры для сдачи внаем. Вы можете сделать неплохие деньги.

– Ну конечно. Арендная плата находится под контролем.

– Это не проблема.

Абдель потащил меня на аукцион. Аукционист и покупатели замолчали, как только мы вошли. Когда появилась первая квартира, которая нас заинтересовала, я кивнул, чтобы обозначить, что делаю ставку, как я делал на аукционе Друо, покупая произведения искусства. Не увидев никакой реакции со стороны аукциониста, Абдель вскочил с кресла с криками и руганью и поднял мою руку, что привело к возникновению спазмов по всему моему телу. «Смотрите, он сделал ставку!» Всем это безумно понравилось.

Мы возвращались туда семь дней подряд и купили пять квартир в модных кварталах. Затем Абдель стал ими «управлять», другими словами, он послал своих приспешников выгнать жильцов, произвел какой-то смешной ремонт и затем нашел новых арендаторов.

Прибыль была несущественной, они не приносили денег, и я их продал.

*

Клара,

пусть тебя минует все это смущение, используй наши усеченные воспоминания, чтобы создать простую и скромную мою модель. Установи границы своего разрозненного «я», включи меня в свои действия, окружи меня своими намерениями и собери меня заново из моих останков. Распавшийся, бесцветный и бестелесный, что я могу тебе предложить?

Как я жажду почувствовать твои руки на своем лбу, твои губы, возвращающие меня к жизни, делающие меня сильным и настоящим, хотя бы частично.

Каждый день твои письма возвращают мне свободу, я люблю вновь открывать чувства с помощью твоих слов. Мое безжизненное тело отгородило меня от прошлого, так давай жить настоящим. Давай сложим вместе наше будущее и сотворим прошлое, потом у нас будут общие воспоминания, откроется новый горизонт.

Смена парадигм

Христианские ценности – забота о ближнем, жизнь в размышлениях, бережливость – давно стали ценностями Запада, и во главе угла поставлен гуманизм. И все-таки современное западное общество потребления и рынков забыло их. Они нашли приют среди нуждающихся. Таким образом, вот шесть заповедей паралитиков:

I – Инвалидность отделяет тебя от тела, но не от людей. Найди их.

II – Тишина освобождает. Будь молчалив.

III – Боль оставляет время только для важного. Не растрачивай то время, которое у тебя есть, на ерунду.

IV – Ты не один. Найди утешение.

V – Паралич порождает терпение. Жди.

VI – Мы все такие хрупкие. Живи в духе братства, солидарности и простоты.

Однако единственная заповедь западного свободного рынка – это «Я, я и еще раз я». Процветают многочисленные сексуальные связи, культ тела, поиск комфорта и чувственных удовольствий.

Всего хватает – оргий, неистовства, шума, забвения.

Беда, случившаяся со мной, открыла мне всю дикость нашего самодовольного мира: муки одиночества, подрывной эффект безработицы и отсутствия возможностей для молодых, безостановочную концентрацию богатств. Я увидел увеличивающуюся радикализацию системы, основанной на деньгах, и как начинает распространяться близорукая концепция времени, которая разрушает общественную и семейную безопасность.

Когда я давал уроки этики и менеджмента, которые Абдель считал навевающими сон, хорошо принимался такой мой аргумент:

- Естественное уважение ценностей инвалидов приводит к лучшим формам создания материальных ценностей. Поразмыслив, вы поймете, что это и ваши ценности.

- Одна группа не может постоянно присваивать все богатство. Увеличение прибыли без увеличения ее распределения убивает спрос: в последний момент общество ставит себе подножку. Общественный договор работает только если обе стороны выигрывают, если плоды совместного предприятия разделяются и если национальное богатство перенаправляется нуждающимся.

- Не позволяйте финансовым интересам разделять и властвовать: формировать партии, профсоюзы и ассоциации. Уважайте строгость цифр.

- Добиваясь справедливости от мутных, незаконных и вероломных властей, каковыми они являются, вы сможете доказать, что это реально, и восстановить законность.

- Используйте новые технологии, чтобы бороться с происходящим.

- Действительно глобален не капитал, а организации, которые формируют люди.

О, вы, инвалиды, встаньте же на ноги!

*

Клара,

моя душа больше не получает удовольствия от красоты окружающего мира. Моя плоть окаменела. Я заблудился между своими первыми страстями и сегодняшней заброшенностью. Мне всё безразлично. Давай же вернемся к истоку, я знаю, что вода будет прохладной, когда ты рядом со мной.

Я завишу от тебя в этих мечтах. Одолжи их мне, и я отдам тебе взамен свою меняющуюся личность. Я стремлюсь начать все сначала, покончить с темными временами страданий и покорности. Если ты сделаешь первый шаг, мы сможем открыться друг другу.

Ролевые игры

Давайте представим мир, вывернутый наизнанку, где безмятежность – норма, а возбуждение – исключение. По воскресеньям в этом мире легионы колясочников слонялись бы по зоопарку в Булонском лесу, в саду Аклиматасьон 67, и изучали бы маниакально крепкие фигуры в каждой клетке. Детям в особенности бы понравился толстый волосатый человек, который яростно наматывает круги, сжимая в руке у пунцового уха розовый телефон. Он беспрестанно громко жалуется своему маленькому соседу, который раскачивается на каблуках. У обоих по нескольку пар часов на каждом запястье, развязанные галстуки болтаются поверх их спортивных костюмов. Они не прекращают жестикулировать, даже когда мочатся. Это любимый момент у детей, они кивают головами, аплодируя.

В полнолуние, когда травмированные души, наконец, засыпают под действием лекарств, появляется племя инвалидов и занимает землю обетованную. Этой ночью они занимаются любовью. Бедра женщин снова податливы, к мужчинам возвращается эрекция. Ничто не приносит столько же удовольствия и не встречается так до отчаяния редко, как блаженство.

Представьте, что вы молчали несколько часов: когда заговорите снова, услышите что-то необыкновенное в словах, мелодию, которую до этого не слышали. Войдите в кому: проснувшись, вы поймете, что созерцаете красоту.

Попробуйте ненадолго умереть: вы будете рады настоящей смерти после того, как побываете в аду.

Я нахожу абсурд облегчением. Завтра – мой день забвения. Возможно, Бог придет и шепнет мне на ухо, что он существует. Беатрис, можешь ли ты замолвить за меня словечко и попросить Его дать мне всю полноту жизни, не считая моего состояния? Как мало значения это имеет, провести свою жизнь, вытаскивая самого себя из оков! Позволь Ему вдохновить всех гениев с самого рождения. Какие дурацкие кресты мы несем на себе! История позволила нам раз и навсегда отправиться в путь, пойдешь ли ты?

*

Клара,

прошлой ночью мне приснился сон-бурлеск. Гигантская женщина с черными курчавыми волосами и неприлично огромным ртом лежала на спине в густой траве, в родовых муках. Вдруг из нее выскочил чертенок. Этот маленький гоблин умел бегать с самого рождения, жестокая улыбка возникла на его детском лице, когда он поднялся на ноги. Мгновенно придя в себя, его мать отправилась вслед за ним, земля дрожала под ее тяжелыми шагами. Она была в восторге от своего отпрыска, она вытянула руки, выкрикивая мое имя, в то время как младенец погнался за маленькой девочкой, его член уже стоял.

На сцене появились и другие бешеные создания разных видов: некоторые застыли, раздвинув ноги в родовых схватках, другие дрались друг с другом, прочие занимались любовью. Преследуемая беспокойной луной, земля как потухший глаз вращалась вокруг солнца, пока прекрасная звезда сияла, страстно желая своих соседей. Я, наконец, понял универсальный закон желания. Член мужчины, груди женщины – вот благословенная земля!

О, я так счастлив, что у меня игривое настроение, не сердись на меня. Ты позволила мне снова понять, что есть такая вещь, как комедия.

Щедрый крестный отец

В Париже уже несколько недель лил дождь, и я лежал в постели – с температурой, раздраженный и удрученный тишиной.

– Ты знаешь, послезавтра у твоего американского крестника день рождения, – сказал мне Абдель. – Ему исполнится восемнадцать. Ты должен что-то сделать.

– Пожалуйста, позаботься об этом, Абдель.

Джон был сыном наших с Беатрис близких друзей из Чикаго. Он остановился у меня, когда приехал на год в Париж.

Абдель вернулся на следующий день, чтобы сообщить, что все готово, и он организовал вечер с танцем живота.

С некоторой тревогой я напомнил ему:

– Только никакой безвкусицы, Абдель.

– Не беспокойся.

На вечеринку он одел меня в смокинг с белым носовым платком и черный галстук. Я лежал на своем электрическом кресле, так что не мог упасть в обморок. Гости-подростки, которых пригласили мои дети, были одеты очень стильно. Только наимоднейшее из самого модного, самая голубая кровь Франции. Шампанское текло рекой, закуски разносились, музыкальный центр завывал. Я начал потеть и подумал, что теряю сознание. Абдель поднял мои ноги выше головы. Молодежь неловко отошла в сторонку.

Сделав усилие, я собрался и обратился к сотне гостей. Абдель вручил Джону подарок – цифровую камеру. Аплодисменты.

– А теперь не могли бы вы сесть где-нибудь у стенки. Абдель любезно приготовил для нас представление.

Абдель включил какую-то восточную музыку. Как верховный жрец игрища, он распахнул двойные двери в соседнюю комнату. Ничего не произошло. Он прибавил громкость.

В комнату ворвалось великолепное создание, которое не было танцовщицей живота, но, безусловно, было восточного происхождения и, совершенно, обнаженным. Возгласы изумления со стороны собравшейся компании, они сидели, остолбенев, когда Наяда сделала круг по комнате, совершая волнообразные движения перед ярко-красными лицами. Джон, сидевший справа от меня, порывисто обернулся:

– Это ведь не ты устроил, дядя?

Создание внезапно застыло прямо передо мной, к сожалению, оставив меня равнодушным, я даже не почувствовал позыва к смеху. Она догадалась, что я здесь главный, и начала качать бедрами туда-сюда. Я дал ей понять, что это день рождения моего соседа. Она села к нему на колени, и он выдержал тридцать секунд, прежде чем вскочил со стула и отпихнул ее. Это стало сигналом для остальных к тому, чего они ожидали: они начали кричать. Мальчики выскользнули в холодный сад, а девочки, чуть менее красные, остались болтать в тепле.

– Это была отличная вечеринка, дядя, – сказал мне Джон, когда настало время расходиться. – Хотя, к счастью, моих родителей здесь не было. Я думаю, не нужно отправлять им фото.

Он нежно меня поцеловал и присоединился к своей компании. Абдель отвез меня обратно в мою комнату. Я проехал мимо чаровницы, завернутой в шубу, ее сопровождал менеджер – сутенер, как я понял.

Абдель проводил их до двери.

– Неплохой у этих двоих мерседес. Как насчет нее, что вы думаете о том, как она работает телом?

– Абдель, я думал, что просил тебя подобрать что-то со вкусом.

– Ну, она не проститутка.

– Объясни это Джону. Но все равно спасибо за помощь. А теперь можешь уложить меня в постель?

Я попросил его поставить концерт для виолончели Баха.

На следующий день один друг, по-королевски безразличный к мнению остальных, был единственным, кто заглянул:

– Какая жалость, что мы не были приглашены!

Обкуренный и болтливый

На следующее утро, казалось, все стало хуже. «Подарок» Абделя шокировал людей и не поставил меня на ноги. Он услышал, как я стонал в своей комнате, и спросил по селектору:

– Плохо себя чувствуете?

Я издал унылый стон. Он одел меня и отправился со мной в Сен-Жермен-де-Пре68. Он остановился рядом с клубом «Кастель»69.

– О нет, Абдель, только не эти придурки.

– Да дело не в них. Мне просто нужно кое-что забрать.

Около входа в клуб стояли несколько безвкусно одетых пьяниц. Абдель поговорил с несколькими из них, показывая подбородком в мою сторону. Один из придурков, которому явно нужно было побриться, вынул из кармана пачку сигарет, закурил и протянул ее Абделю. Абдель вернулся, широко улыбаясь:

– На вот, покури это.

– Это отвратительно, он даже не может позволить себе нормальную сигарету, – пробормотал я. Абдель отвез меня в кафе «Два маго»70, и к тому времени, как мы устроились за столиком, моя голова начала кружиться.

– Что это за штука?

– Немного гашиша никогда никому не повредит.

– Бога ради, Абдель, я никогда не прикасался к этому дерьму. Ты мог бы меня спросить.

– А, пошел эффект...

– Абдель, ты плохо поступил с Джоном. Ты должен уважать молодых людей. Да и женщин тоже.

– Это была просто шутка.

– Совсем не шутка – быть восемнадцатилетним, мальчики очень чувствительны. Ты бы не поступил так со своим сыном.

Я был в ударе. Абдель не обращал внимания.

– Хорошо, – продолжил я, – общество заботится только о потенции, но молодежь, я не говорю, что она против нее, но она верит в любовь. Женщина сокровенна, она не товар, который выставляют на витрину. Это человек, которого уважают, с кем хотят прожить жизнь...

– Пожизненный приговор. Да, в этом я вас поддерживаю.

– Когда у тебя появится семья, ты будешь бороться за нее, ты захочешь передать то, во что веришь, что считаешь прекрасным, Абдель. Это не пара красивых сисек, а красота семьи, подлинных отношений, взросления...

– Может, твердения?

– Великодушие к тем, кто слабее, друзья, на которых можешь положиться. Словом, все. Вот посмотришь, через пару лет ты захочешь подраться с любым, кто будет кокетничать с твоей девушкой.

– Хотите пари? Да ладно, давайте сюда!

– Очень смешно, Абдель. А, правда, от этой штуки хорошо себя чувствуешь. Надо будет еще взять.

– Нет проблем.

Я стал свидетелем доставки пакета с чистейшей смолой: Абдель свистнул из машины, и из окна на третьем этаже ему сбросили пакет. Я прибегал к этому «лекарству» в ненастье, пока не оказался под красивым марокканским небом - родиной этой смолы.

*

Клара,

я хочу, чтобы ты ответила на мои разрозненные фрагменты, столкнула мое небытие с твоей реальностью. Наполни меня своим дыханием, чтобы моя отравленная наркотиками память могла нарисовать путь. Возможно, ты поможешь мне снова найти нить. Если бы я только мог подвести итог своей одиссее.

Пожалуйста, дай мне что-нибудь, к чему можно стремиться. Брось мне вызов, помоги мне. После смерти Беатрис я сдался. Если бы я только мог различить малейший проблеск новой жизни где-нибудь в этом темном лабиринте боли и фальшивых случайностей. Что мы обнаружим под тем, что запретно, – пепел или эту долгую ночь? Будет ли эта все та же потревоженная душа? Или пламя вновь разгорится где-нибудь еще, освещая дни, которые придут с его теплым сиянием?

Марокко

Летиция посоветовала мне поискать место с более мягким климатом, в котором я мог бы проводить шесть месяцев в году, которые я находил такими мрачными в Париже. Абдель предложил Марракеш с его сухими зимами. Он всё организовал. Когда мы прибыли, нас ожидала великолепная мицубиси, любезность одного из его друзей, «короля» марокканских цыплят. Однако квартира, в которой мы собирались жить, пропала.

– Без проблем, у меня есть один адрес.

Мы проехали через главную площадь, Джема-эль-Фна71. Он протряс меня по булыжникам мостовой и, свернув в тупик, постучал в дверь здания без вывески. Блондинка проводила нас в свой ряд, один из тех прекрасных традиционных марокканских домов, которые построены вокруг дворика. Она приветствовала нас весьма бурно, потому что видела по телевизору накануне вечером, в повторе, фильм «За жизнь, за смерть», который продюссировала Мирей Дюма. Абдель включил свой шарм, а я спросил, могу ли прилечь, изнуренный поездкой. Меня провели в большую комнату на первом этаже, которую украшали решетчатые окна-машрабия, позволяющие холоду проникнуть внутрь. Абдель попросил обогреватели.

Он вышел, чтобы вытащить вещи из машины. Через час он всё ещё не вернулся.

Я спросил его по телефону:

– Абдель, ты где?

– Ничего особенного, нужно разобраться с небольшой проблемой. Я скоро буду.

Это был стандартный ответ Абделя, когда он был в трудном положении. Полчаса спустя он по-прежнему не появился.

– Я с полицейскими, – сказал он мне по телефону. – Буду через несколько минут.

Было трудно понять, что происходит.

– Тебе нужна моя помощь?

– Нет, нет. Никаких проблем.

И тогда у меня начался мой обычный приступ боли. Вечность спустя он появился – чертенок был чрезвычайно весел и с повязкой на правой руке.

– Абдель, что случилось?

– Ничего. У меня просто была стычка с козлом-парковщиком, который обозвал меня грязным алжирцем. Он не хотел помогать, так что не получил свои чаевые.

Парковщик, спровоцированный своими друзьями, поднял руку на Абделя и в награду получил жестокий апперкот. Его лицо было залито кровью, отсутствовало несколько зубов.

– Одного я поймал своим кулаком, – сказал Абдель со смехом.

– Но почему это заняло так много времени?

Эти ублюдки отволокли меня в полицию. Я сунул старшему офицеру пять сотен дирхамов 72, и теперь с тем парнем покончено. Я написал на него жалобу. Через две недели его ожидают неприятности.

Я подумал, что это слишком жестко, но Абдель был не в настроении прощать.

Вместо «спокойной ночи» он сказал, выключая свет:

– Здесь потеплеет через пару часов. А я пока пойду согрею блондинку.

– Абдель, не глупи. У нее же кто-то есть.

Посреди ночи я проснулся от прерывистых криков и тяжелого дыхания. Через некоторое время настала тишина. Затем это опять началось. Я не мог толком отдохнуть.

– Как спалось? – спросил меня утром Абдель.

– У меня была беспокойная ночь. Быть может, даже кошмарная.

Он сиял, у него-то было все отлично.

– А моя ночь была пылкой!

– Абдель! Бога ради, она не одна.

– Что ж, в таком случае, ему не следовало засыпать. Идиот.

– Ты понимаешь, какую шумиху ты можешь поднять?

Вскоре я увидел женщину. Она выглядела уставшей, но сохраняла достоинство. Абдель, невинная душа, заметил:

– Месье Поццо, вы знаете, хозяйка дома выходит замуж на следующей неделе.

Я с трудом сохранил невозмутимое лицо.

В ожидании, пока мы найдем подходящее место для жилья, мы решили попутешествовать по стране. Пересечение покрытых снегом Атласских гор73 было эпическим.

– Абдель, когда дорога покрыта льдом, снижай скорость перед поворотом. И если тебя начнет заносить, выворачивай руль в сторону поворота.

Он сделал совершенно противоположное, и мы въехали в стену мерзлого снега, помяв крыло и заблокировав руль. Он распрямил его домкратом и продолжил движение в раздражающей тишине.

После Уарзазата74 мы проехали по краю тихой долины Драа75. Абдель пронесся по дюнам и, естественно, застрял в песке. Понадобились три верблюда с седлами, чтобы вытащить нас.

– Разве это не лучше всего на свете? – заметил Абдель.

Мы поехали обратно в Фес76 – этот превосходный старинный город, а потом дальше по средиземноморскому побережью, в сторону Саидьи77 и ее огромного пляжа на границе с Алжиром. Абдель зарегистрировал нас в единственном отеле с центральным отоплением. Снаружи был бар, что означало, что всю ночь мы будем слушать перебранки. Абдель удостоверился, что он не пропустит веселье.

Он широко улыбнулся девушке за стойкой регистрации.

– Абдель, вижу, ты не теряешь времени зря, – отметил я.

– Нет, – отозвался он негодующе, – это не то место.

Мы пообедали в соломенной хижине на пляже.

– Летом, – сказал он, – почти две сотни тысяч марокканцев возвращаются сюда из-за границы в своих прекрасных БМВ или мерседесах с кучей налички. В это время все эти кафе делают невероятные деньги.

Я прямо чувствовал, как он пересчитывает свою пачку банкнот.

Нам четыре раза предоставлялась возможность вернуться в Саидью и познакомиться с ее великим Вали, местным представителем правительства, с ее боссами и банкирами ради различных деловых предприятий, но, прежде всего, ради прекрасной девушки за стойкой нашего отеля. Амаль, так ее звали, стала женой Абделя. Сейчас у них трое детей.

Но в тот раз мы вернулись в Марракеш, где провели зимние месяцы.

*

Клара,

моя боль иммигрировала в этот прекрасный город. Я выжил с помощью курения, дрейфуя по времени и своему разуму со своим нежеланным телом. Струйки дыма гашиша унесли с собой все мои чувства потери и пустоты.

В саду пальмы кротко склонялись под мягким зимним бризом. Воздух был прозрачен и свеж, было так чудесно вдыхать его своими ослабленными легкими. В какой-то момент в моей обуглившейся памяти появился луч света. Я долго смотрел на пустыню и дюны, пока через мое тело не пробежала дрожь, как будто зыбь на песке, а потом я снова погрузился в оцепенение.

Я с удобством устроился на террасе кафе, все вокруг расплывается. Иногда перед моими глазами темнеет, я как будто ухожу в другой мир на несколько мгновений, и когда я вхожу туда, я вижу лицо. Прекрасные юные женщины проходят мимо меня, удивленные и немного обеспокоенные. Я пытаюсь остановить их с улыбкой. Ты среди них, я улыбаюсь и тебе тоже. Я позволяю себе дрейфовать по течению. Реальность здесь не имеет плотности, это чудесно. Всё неоднозначно, здесь нет чувства времени. Пространство сжимается, настоящее расширяется, все ритмы, и внешние, и внутренние, сливаются в один. Беспорядок пьянит. Мы встречаемся в облаках, я дремлю под лучами солнца. Я не могу сказать, что происходит одновременно, а что последовательно. Всё лишь приблизительно. Это не сумасшествие. Если это и было чем-то, то просто перекрытием кислорода. По мере того, как давление падает, мои отличительные черты постепенно исчезают. Возможно, такова настоящая свобода. Я больше не существую, поэтому я свободен. Должно быть, лимб – как раз такое состояние, когда отсутствует всё.

Розовый город

Женщина из Марракеша рассеянно похлопала по бедру иностранца. Она выглядела печальной, затерявшейся в далеких фантазиях. Будут ли эти прекрасные люди испорчены нашим заблудшим обществом? В каждом доме есть свое хитроумное блюдо на гарнир.

Время в Марракеше, казалось, почти не существует, случайные встречи определяли то, чем я буду заниматься. Многие часы были потрачены в раздумьях в тени пальмы, будущее в руках Господа. Нет нужды постоянно хвататься за настоящее, когда оно проносится мимо. Несущественные ежедневные события придавали времени свой ритм. Журавль медленно поднимался в ленивое небо.

*

Мне было интересно, есть ли какой-нибудь способ избавить людей от самых сильных страданий. Что если каждый будет страдать одинаково под молчаливым укоризненным взглядом богов? Наступит ли когда-нибудь время универсального лекарства? Кто захочет быть мучеником во времена, когда не будет боли?

*

Хоть мы и не могли разговаривать, я просил женщин остаться со мной, потому что их запах поддерживал меня. Я чувствовал проблеск надежды во взгляде ребенка, который не испытывал ко мне жалости. Его недоумевающий взгляд был доказательством того, что я существую. Мы слегка улыбнулись друг другу. Я хотел каким-то образом облегчить его жизнь. Как кто-то смел предполагать, что лишения – это всё, что его ждет? Умеренность – это другой вопрос.

*

Мне было интересно, смогу ли я любить кого-нибудь, не погружаясь в прежнюю суматоху. Смогу ли я выжить в этой безжизненной пустыне, где похоронено столько кочевников. Казалось, что многие люди, как и я смотрели вверх на эту чистейшую голубизну неба. Я дрожал под палящим солнцем, редкие журавли прокладывали свой путь по небу, было еще не слишком поздно.

*

Пышные кусты бугенвиллеи78, алый водопад из вьющихся роз, шепот облицованного мозаикой фонтана, дрожащие оливковые деревья – не это ли волшебство я видел ежедневно? Наконец я мог прекратить борьбу.

Хотя мысль уже была сформулирована, я ненавидел себя за ее беспечность. Как я мог размышлять о поверхностных вещах? Я должен искать противоречия. Я должен улучшить мир. Я должен быть более сострадательным, идти в трущобы, чтобы поднять на ноги умирающих, дать приют сиротам, остановить волну революций. Я дремал среди затихающих звуков. На рассвете вмешивались незнакомцы - тормошили меня и видели, что я начеку. Каждый день я изучал палитру несовершенства и выбирал ничтожные действия, которые должны успокоить меня.

*

И все же я до сих пор искал любовь. Стремление к непознанному отвлекало меня от грусти. Каждое утро мимо моей пальмы проходила, не глядя на меня, красивая женщина с упругой грудью. Если бы только она взглянула. Однажды я встретился взглядом с берберкой и напряженно смотрел в ее зеленые глаза, пока запрет и обычай не разорвал эту связь. В другой раз я сказал что-то неразборчиво грустной рыжеволосой женщине, с улыбкой, отошедшей от меня. Магия женщин приносила мне облегчение.

*

Однажды утром я проснулся с легким сердцем и отправился на прогулку, чувствуя себя обновленным. Прекрасная мечеть Кутубия 79 возвышалась над городом. Клубы пыли поднимались в воздух. Печаль ослабила свою хватку. Я присоединился к молитве имама. Верующие высыпали из мечети и преклонили колени на дороге. Нищие припали к земле и протянули руки, каждый повторял свой напев. Я смотрел, как чистильщик обуви рекламировал свои услуги, выбивая дробь по ящику. Морщинистый сказитель с белой бородой притягивал толпу. Время от времени кто-нибудь обращался к нему и поднимал руку с банкнотой между пальцев, и поскольку этот ритуал предвкушения возникал вновь и вновь, толпа росла. Дюжина слепых стариков пели в унисон с вопросительными интонациями, их глаза закатились и смотрели в небеса.

В глубоком трансе народ гнауа80 был истинно свободен, кисточки на их колпаках судорожно колыхались, словно флаги восстания, и заклинатели змей играли в такт с ними.

Воробьи и голуби кружились в пыли и дыме от грилей. Продавцы воды выливали сверкающие струйки, пока колокольчики на их широких красных шляпах бились от колебаний воздуха. Я хорошо себя чувствовал в этой анонимной толпе. Я был частью этого танца и не чувствовал сожалений. Я понимал, как запечатлеть себя в этом моменте, чтобы я смог стать частью структурированного хаоса. Я присоединился к анонимной игре взглядов, позволил себе плыть, невесомо, по этой зыби, откликающейся на каждую мелочь. Нужно разбить время на еще более мелкие промежутки, покинуть одну секунду, чтобы погрузиться в другую, без сожалений или ожиданий, просто с ощущением чуда от самого факта повторения. Наконец-то я чувствовал, что существую в своей неподвижности, подхваченный новым ритмом. Я стер все воспоминания: я никогда не существовал, я никогда не буду существовать, я просто существую в этот момент времени.

Нефертити, богиня несбыточного, плыла над сквером; женщины закрыли лица вуалью, мужчины рыдали.

*

Впервые в моей пустой памяти, за моими веками возник луч света. Я долго смотрел на барханы и жаркое марево. Я погрузился в этот новый вид летаргии и увидел... увидел ее. Не тебя.

*

Клара,

твое письмо в красивом конверте уже прибыло. Не сердись на меня больше.

Лалла Хадиджа

Я увидел ее в толпе, которая разбежалась в поисках укрытия от внезапного ливня. Она проплыла через площадь между покинутыми телегами и ржущими в испуге лошадьми. Аллея пальм кланялась ее беззаботной походке. Казалось, она скользит, хрупкая фигурка, не обращающая внимания на бурю. Флаги королевского дворца хлопали на ветру. Луч света пронзил облака, выбрав ее. Ребенок протянул к ней руки, а потом они оба исчезли.

Несколько людей отважились выйти на площадь, слепой возобновил свои жалобы. Продавец воды проклинал дождь. Должно быть, в тот неправдоподобный момент я видел сон. Вспышка благодати осветила привычный ход событий. С этого момента я стал ждать ее возвращения.

*

Лихорадка и жжение отделили меня от всего. Обеспокоенная моим затворническим молчанием, одна знакомая пригласила меня в свой рияд. Я лежал возле фонтана в патио. Длинные и прохладные пальцы ласкали мое лицо, мелодия унесла меня прочь. Когда я огляделся, красавица с ребенком проходила по аллее, ступая между норовистыми лошадьми. В конце концов, она открыла свою улыбку и сказала, что ее зовут Хадиджа. У нее были темные глаза. Рука ее маленькой дочери Сабах лежала на моих пальцах.

– Привет, – улыбнулся я ей, – я твой крестный отец.

Дочь Египта и Судана, она унаследовала свой крутой профиль у античного барельефа. Она нашла Сабах на берегу реки. Своими длинными руками она ткала сабри, шелк из кактуса, растущего в пустыне, когда ее похитил король из династии Алморавидов, умерший в стенах Марракеша.

С тех пор красавица пустыни и ребенок реки каждый день были у моей постели. Я рассказывал истории этим невероятно темным глазам. Сабах не понимала меня, но все равно улыбалась, ее мать это поощряла. Я попросил ее спеть мне. Иногда я узнавал напев французской детской песенки и подпевал ей, бормоча те кусочки, которые помнил. Сабах смеялась. Когда она вернулась из школы, она показала мне свою тетрадь с каллиграфическим арабским письмом и латинскими буквами. Я поздравил ее, она хорошо потрудилась. Однажды она спросила меня, когда мне станет лучше. «На это нужно время. Но ты можешь помочь мне».

Хадиджа села за стол, чтобы сделать несколько рисунков, а потом взяла меня за руку. Поначалу она ничего не сказала, а потом мягко опустила свою голову на мое ноющее плечо. Ее рука мягко коснулась моей щеки. Я поцеловал ее в лоб и закрыл глаза, вдыхая ее лимонный запах. Она заснула. Я наблюдал за ней, тронутый такой доверчивостью. Луч солнечного света открыл ей глаза, она улыбнулась и прижалась плотнее. Мы остались в той же позе, хрупкие и полные надежды. Она нежно меня поцеловала.

Мы уехали к берегам озера Лалла Такеркуст 81. Вокруг лежали вечные снега. Сабах купалась, мы плыли по течению; рыбацкие лодки лежали без дела вдали, несколько чаек лениво парили над нашими головами. Бог зачах. Я вычеркнул Клару. Беатрис была ослепительна. Хадиджа твердо направляла меня к прохладным водам.

Я нашел оазис со столетними оливами у подножия Атласских гор, где я собирался построить глинобитный дом, в котором могли бы остановиться те, кого я люблю. Мы будем учить косматых детишек из ближайшего «дуара», деревни.

Они стали моими спутниками.

Одиссея

Мы с Виждан, моей маленькой дочкой, вместе прикреплены к параплану. Над нами распростерлось крыло – точно такое же, цвета неба и солнца, было у меня двадцать лет назад возле Шато-де-ла-Пунта. С залива Аяччо поднимается теплый ветерок.

– Летим, дорогая?

Хадиджа стоит по другую сторону:

– Будьте осторожны!

– Без проблем, – отвечаю я очень в духе Абделя.

Я ступаю вперед, крыло вздымается у нас над головами, на миг я приостанавливаюсь, и мы летим.

– Виждан! Посмотри на глупца, что летит там, слева. Может, посоревнуемся?

Я наклоняю крыло. Ниже, на крыльце, Беатрис в своем белом прозрачном платье и соломенной шляпке, с ленточкой цвета фуксии. Она была со мной все эти годы. В руке у нее корзинка с розами из сада.

Летиция толкает коляску, в которой находится под зонтиком ее младший ребенок. Сабах не отводит глаз от книги. Робер-Жан наклонился к своей невесте в тени цветущих каштанов. Ниже находится башня и часовня-усыпальница.

Мы крутимся в теплых лучах солнца. Виждан громко хохочет.

– Жизнь безумна, дорогая. Жизнь прекрасна!

Эс-Сувейра, август 2011

Послесловие

Оливье Накаш и Эрик Толедано, режиссеры фильма «Неприкасаемые» (2011) как-то позвонили мне в январе в 2010 года. Несколько лет назад они посмотрели документальный фильм, режиссером которого был Жан-Пьер Девиль, а продюсером – Мирей Дюма. Озаглавленный «A la vie, a la mort» (За жизнь, за смерть) (2002), он повествовал о неправдоподобной истории о том, как я, богатый и привилегированный паралитик, и Абдель, молодой человек, выходец из Северной Африки во втором поколении из бедного района, встретились и помогали друг другу много лет. Наши смелые режиссеры хотели снять фильм по ее мотивам. Мы с моей женой Хадиджей устроили для них, а также для актеров, которых рассматривали на главные роли, Омара Си и Франсуа Клюзе, обед в нашем доме в Эс-Сувейре. Мы неоднократно встречались, и наблюдать за съемками, одновременно читая сценарий, было удивительно.

Книга, которая вдохновила на создание документального фильма, «Le second souffle» (Второе дыхание) (2001), в то время уже не печаталась и была раскритикована. Фредерик Бойе – главный редактор Bayard Editions, моего издательства, предложил мне переиздать ее одновременно с выходом фильма, а также добавить предисловие и новые вставки, чтобы моя мучительная история соответствовала моменту. Поэтому часть «Дьявол-хранитель» вобрала в себя период времени между выходом книги «Второе дыхание» в 1988 году и встречей с Хадиджей в Марокко в 2004 году – тот же промежуток времени покрывает сценарий. Некоторые ограничения, связанные с фильмом и их собственным воображением, заставили режиссеров упростить, изменить, вырезать или придумать много событий.

«Неприкасаемый» относится и к Абделю, и ко мне во многих смыслах. Североафриканское происхождение Абделя привело к тому, что он всегда чувствовал себя изолированным во французском обществе, как неприкасаемый в Индии. Если бы вы затронули его чувства, он, вероятнее всего, ударил бы вас, и при этом он настолько быстро бегал, что полицейский лишь однажды поймал его за всю его продолжительную карьеру «плохого парня».

Что касается меня, запертого за высокими стенами своего парижского дома – золотой клетки, как называл его Абдель, – человека, который ни в чем благодаря своим деньгам не нуждался, меня можно было назвать властелином мира; ничто не могло доставить мне беспокойство. Или люди так думали. На самом деле, паралич всего тела и потеря чувствительности не давали возможности чего-нибудь коснуться. Все были настолько напуганы состоянием, в котором я пребывал, что даже боялись меня задеть, и если кто-то касался моего плеча, все были уверены, что это приносило мне муки.

Отсюда и «Неприкасаемые».

Так я и жил, лицом к лицу с невыносимым испытанием – пересматривать свое прошлое. Кое-что сразу показалось мне очевидным: я не мог его вспомнить! Сперва я объяснял это тем, что Абделя, ухаживавшего за мной, больше не было рядом. Но, как оказалось, все было намного серьезнее. Не считая тех случаев, когда я не мог вспомнить некоторых событий и очень туманно помнил даты, моя память становилась все хуже. Способность помнить прошлое - это привилегия здорового и процветающего человека. Когда ты беден или болен, твоя память сосредотачивается на том, что происходит здесь и сейчас, пока ты борешься, чтобы заработать себе на жизнь или выжить. Только богатенького парня из высшего общества могут беспокоить бисквиты Пруста82.

Так же было, когда я писал «Второе дыхание» в период между 1998 и 2001 годами. Я был погружен в отчаянье – моя жена Беатрис недавно умерла, у меня начались невропатические боли, и я сказал тогда, как тяжело снова склеить осколки прошлого. Боль разрушает память. Здоровый человек превращается в старика, который хранит воспоминания и скорби; моя память гладка, как пемза, все мои воспоминания исчезли.

В автобиографии может быть полно вещей, которые автор забыл или исказил в своей памяти, независимо от того, нарочно или по неосторожности. Но когда вы рассказываете чью-нибудь историю, в данном случае историю Абделя, самое большее, что вы можете сделать, – это поведать впечатление о ком-то, схематичное описание с большими пробелами. Как же я, человек, которого считали воспитанным аристократом, отстаивающим определенные правила поведения, мог найти общий язык с кем-то вроде Абделя, который, когда мы встретились, полностью взбунтовался и не признавал каких-либо правил. Все, на что я способен, это рассказать о произошедшем и попытаться это проанализировать. Часть правды о нем я все еще скрываю. Омар Си, исполняющий его роль, воспринимает его намного проще.

Мне хотелось написать книгу, которая не была бы просто развлечением. Я не хотел создать «жизненный» портрет трудяги со свойственным ему разочарованием и более или менее охваченного более тонкими чувствами, и я, само собой, также не собирался впадать в лживый оптимизм, в жалкое вранье.

Двадцать лет я смотрел на мир как изгнанник, и это открыло мне глаза на общество и его недостатки, поэтому мне хотелось описать перечень лекарств, которые показались мне очевидными: мой дьявол-хранитель Абдель помог мне вернуть чувство юмора, которое было присуще мне до несчастий, и я считаю полностью оправданными легкость, непринужденность и наличие юмора в фильме «Неприкасаемые». Но, несмотря на это, внутренне я остался все таким же серьезным, что Франсуа Клюзе умело показал своей игрой.

Эрик и Оливье – режиссеры, Николя Дюваль Адассовски – их продюсер и Фредерик Бойе – мой издатель, пожертвовали щедрую сумму из своей прибыли для Simon de Cyrène, – благотворительной организации, которую я возглавляю много лет и которая приспосабливает жилье для взрослых с инвалидностью, а также для их семей и друзей. Я очень им благодарен.

Также я хочу поблагодарить Эмелин Габо, Манеля Халиба и мою дочь Сабах, с чьей помощью я снова пишу. Если бы их не было, эта книга никогда не появилась бы на свет. Также благодарю Сонни Вадэ, Мишеля Орселя, Мишеля-Анри Бокара, Ив и Шанталь Балу, Макса и Мари-Одиль Лешевали и Тьерри Верле, которые прочли рукопись и сделали очень уместные комментарии.

THE SIMON DE CYRÉNE ASSOCIATION – это благотворительная организация во Франции, целью которой является предоставление жилья людям с инвалидностью, а также их семьям и друзьям. Филипп Поццо ди Борго, автор «Второго дыхания» - основатель и почетный президент этой организации. Если вы желаете узнать больше о работе Simon de Cyrène или узнать, как сделать пожертвование, свяжитесь с ними по адресу:

Simon de Cyrène 12 rue de Martignac, 75007

Парижскийтелефон: 011 33 1 82 83 52 33

keo7tab

Заметки

[

←1

]

Pommery — французский винодельческий дом шампанских вин, находящийся в городе Реймс. При своём основании в 1858 году дом получил имя Pommery & Greno. Основателями стали Александр Луи Поммери (фр. Alexandre Louis Pommery) и Нарцисс Грено (фр. Narcisse Greno) и основным видом деятельности торгового дома поначалу была торговля шерстью. После смерти Александра Луи управление домом взяла в свои руки его вдова, Луиза Поммери (фр. Louise Pommery), а предприятие стало заниматься исключительно производством шампанских вин и вскоре бренд Pommery стал одной из самых известных и крупнейших марок шампанского вина в регионе Шампань.

[

←2

]

Жан-Доминик Боби в возрасте 43 лет перенёс сильнейший инсульт, через двадцать дней он вышел из комы и обнаружил, что у него парализовано всё тело кроме левого глаза. Врачи в клинике придумали специальный алфавит для Боби, в котором буквы располагались по частоте их использования во французском языке. Обычно логопед медленно читал буквы в этом специальном порядке, и если это была нужная буква, то Боби мигал один раз. Одно мигание означало «да», два мигания — «нет». Таким способом Боби смог написать целую книгу о своём внутреннем мире и об ощущениях. Книга имела грандиозный успех. Боби умер от пневмонии всего через десять дней после издания книги.

[

←3

]

РП - ректальная пальпация. Вторая стадия утренней рутины после опорожнения мочевого пузыря состоит в том, что меня переворачивают на живот, надевают перчатки, наносят крем на указательный палец и засовывают его сами знаете куда. Знаю, я удачлив с рождения, но это уже немного чересчур. Я закрываю глаза, пока медсестры там копаются. Спасибо всем - Марсель, Берта, Полина, Катрин, Изабель, Сабрия и Сандрин - за ваши легкие прикосновения и вашу доброту. Я то редкое существо, жизнь которого можно сохранить с помощью кончика указательного пальца.

[

←4

]

Мартини́ка (фр. Martinique) — остров из центральной части архипелага Малые Антильские острова, расположенного в Карибском море Атлантического океана. Административно является регионом и одновременно заморским департаментом Франции.

[

←5

]

Царство Террора (фр. la terreur) - эпоха в истории первой французской революции, с 31 мая 1793 г., когда монтаньяры с помощью восстания, вызванного ими в Париже, изгнали из конвента партию жирондистов до 27 июля 1794 г., т.е. до падения Робеспьера. Во Франции у власти были экстремисты, и перед угрозой вторжения извне и гражданской войны они слепо убивали аристократов и всех (часто воображаемых) врагов, десятками отправляя их на гильотину без суда и следствия.

[

←6

]

Кагуляры (фр. cagoulards) — данное французской прессой и закрепившееся наименование членов тайной профашистской организации Секретный комитет революционного действия (OSAR), образованной и бывшей активной между 1935 и 1937 годами.

[

←7

]

Третья французская республика (фр. Troisième République) — политический режим, существовавший во Франции с 4 сентября 1870 по 22 июня 1940 года.

[

←8

]

Moët & Chandon — один из крупнейших мировых производителей шампанского. Был основан в 1743 году Клодом Моэтом, в настоящее время владеет более чем 1000 га виноградников и производит примерно 26 миллионов бутылок шампанского в год.

[

←9

]

Тринидад (исп. Trinidad — «Троица») — остров в Карибском море у северо-восточных берегов Южной Америки.

[

←10

]

Steinway & Sons — одна из старейших и крупнейших корпораций, специализирующихся на выпуске музыкальных инструментов. Была основана в 1853 году в Нью-Йорке, США.

[

←11

]

Шато-де-ла-Пунта - фамильный замок Поццо ди Борго, расположенный на высоте 600 м над уровнем моря, с видом на Аяччо, залив и окружающие горы.

[

←12

]

Ая́ччо (фр. Ajaccio) — столица, крупнейший город и порт острова Корсика, а также департамента Франции Южная Корсика. Родина Наполеона I.

[

←13

]

Э́льба (итал. Elba) — остров в итальянском регионе Тоскана, является наибольшим островом Тосканского архипелага и третьим по площади островом в Италии после Сицилии и Сардинии. Французский остров Корсика, от которого остров Эльба отделён Корсиканским проливом, находится в 35 км к западу. В 1814 году французский император Наполеон I Бонапарт был сослан на Эльбу, где провел ровно сто дней.

[

←14

]

Мария Медичи (итал. Maria de Medici, фр. Marie de Médicis, 1575- 1642) — королева Франции, вторая жена Генриха IV Бурбона, мать Людовика XIII.

[

←15

]

Школа Эколь де Рош, основанная в 1899 году, находится в небольшом городке Вернёй-Сюр-Авр, в регионе Нормандия, в 120 км от Парижа и в 130 км от побережья Атлантического океана. Школьные здания расположены на территории в 60 га, среди парков и полей.

[

←16

]

Столетняя война — серия военных конфликтов между Англией и её союзниками, с одной стороны, и Францией и её союзниками, с другой, длившихся с 1337 по 1453 (116 лет).

[

←17

]

Rummy - это группа карточных игр, которая считается третьей по популярности в мире после покера и блэкджека. Джин Рамми, возможно, самая популярная из игр Рамми. Родившаяся в 19 веке в Нью-Йорке, она получила свое название от любимого напитка своего основателя.

[

←18

]

Дангю (фр. Dangu) – небольшая деревня на севере Франции, в 63 км на северо-запад от Парижа с населением около 600 человек.

[

←19

]

Лез Арк — известный французский горный курорт, расположенный в самом центре французских Альп — долине Haute Tarentaise, провинции Савойя.

[

←20

]

Лицей Людовика Великого (фр. Lycée Louis-le-Grand), основан в 1563 году орденом иезуитов — государственное учебное заведение высшего и среднего образования, расположенное в Париже, Франция. Знаменитые выпускники: Жан-Батист Мольер, Виктор Гюго, Жорж Помпиду, Жак Ширак и др. Обучение в лицее бесплатное, отбор осуществляется на основе конкурса.

[

←21

]

Евхари́стия (греч. ευχαριστία — благодарение) — христианское таинство, заключающееся в освящении хлеба и вина у православных, католиков, большинства лютеран, англикан и т.д.

[

←22

]

Театр «Одеон» (фр. Théâtre de l’Odéon) — один из шести французских национальных театров, основанный в 1782 году. Расположен в шестом округе Парижа, на левом берегу Сены, рядом с Люксембургским садом, близ станции метро Одеон.

[

←23

]

Пантео́н (фр. Panthéon) — архитектурно-исторический памятник, образец французского классицизма в Латинском квартале 5-го округа Парижа, Франция. Первоначально церковь св. Женевьевы, позже — усыпальница выдающихся людей Франции.

[

←24

]

Мистраль (фр. mistral) — холодный северо-западный ветер, дующий на средиземноморское побережье Франции в весенние месяцы и являющийся настоящим бичом сельского хозяйства долины Роны и всего Прованса, часто ветер настолько силён, что вырывает с корнем деревья.

[

←25

]

Кальви - город на севере Корсики.

[

←26

]

Иони́ческое море — часть Средиземного моря между Балканским и Апеннинским полуостровами и островами Крит и Сицилия.

[

←27

]

Закинф - один из Ионических островов в западной части Греции.

[

←28

]

Дож — титул выборного главы Венецианской республики на протяжении более чем десяти веков, с VIII по XVIII.

[

←29

]

Ла-Роше́ль — портовый город на западе Франции на побережье Бискайского залива.

[

←30

]

Реймс (Reims, Rheims, фр., англ.) — город, расположенный на северо-востоке Франции, на западе региона Шампань-Арденны (Champagne-Ardenne), известен как место коронации французских королей, а также как один из центров производства шампанских вин.

[

←31

]

Капо ди Фено - пляж в южной Корсике, расположенный на расстоянии более десяти километров от ближайшего города - крупного порта Аяччо. Привлекателен белоснежным мелким песком, живописными холмистыми окрестностями, кристально чистыми бирюзовыми водами Средиземного моря.

[

←32

]

La vie en rose – песня Эдит Пиаф «жизнь в розовом цвете».

[

←33

]

Кентукки (англ. Kentucky) — штат на востоке США, входит в число так называемых штатов Юго-Восточного Центра. Столица — Франкфорт. Крупнейший город — Луисвилл.

[

←34

]

Було́нский лес (фр. le bois de Boulogne), занимающий площадь 846 га, находится в 16-м округе на западе Парижа. Так называемое «лёгкое» французской столицы (второе «лёгкое» — Венсенский лес на востоке города). В 2,5 раза больше Центрального парка в Нью-Йорке, в 3 раза больше Гайд-парка в Лондоне. Рядом расположена клиника Шато де Гарш.

[

←35

]

Эмболи́я (др. - греч. ἐμβολή — вторжение) — типовой патологический процесс, обусловленный присутствием и циркуляцией в крови или лимфе частиц, не встречающихся там в нормальных условиях (эмбол), нередко вызывающий окклюзию (закупорку) сосуда с последующим нарушением местного кровоснабжения. Часто сопровождается внезапной закупоркой сосудистого русла. Закупорка кровяного русла может происходить в результате травм, переломов, ампутации, а также являться последствием внутривенной инъекции, при этом происходит закупорка сосуда воздушной пробкой (использовалась также как метод умерщвления при эвтаназии).

[

←36

]

Муха́ммад ибн Абдулла́х ибн Муха́ммад ат-Танджи́ (араб. محمدبنعبداللهبنمحمدالطنجي‎‎), более известен как Ибн Батту́та (араб. ابنبطوطة‎‎; 1304 — 1377) — знаменитый арабский путешественник и странствующий купец, объехавший все страны исламского мира — от Булгара до Момбасы, от Тимбукту до Китая. Во время девятимесячного пребывания на Мальдивах женился на дочери местного султана. Автор книги «Подарок созерцающим о диковинках городов и чудесах странствий».

[

←37

]

Богота́ (исп. Bogotá) — город и столица Колумбии, второй по величине город Южной Америки. Расположен в межгорной котловине Восточной Кордильеры на высоте свыше 2 600 м, подвержен землетрясениям. Главный политический, экономический и культурный центр Колумбии.

[

←38

]

Сен-Жерве - один из старейших альпийских курортов, расположен на востоке Франции, недалеко от французско-швейцарской границы на высоте более 800 метров. Издревле этот край славился минеральными источниками и чистейшей водой с массива Монблан. В позапрошлом веке здесь построили водолечебницу Сен-Жерве-ле-Бен. Курорт находится на расстоянии 600 км на северо-восток от Парижа, в 70 км от Женевы.

[

←39

]

Госпиталь Сент-Антуан - старинная больница в самом центре Парижа.

[

←40

]

Анси́ (фр. Lac d'Annecy) — озеро на востоке Франции, расположенное в Верхней Савойе. Второе по величине озеро во Франции, после Лак-дю-Бурже. Размеры озера: 14,6 на 3,2 км. Максимальная глубина составляет 82 м.

[

←41

]

Монбла́н (фр. Mont Blanc, итал. Monte Bianco, букв. «Белая гора») — кристаллический массив, высота которого достигает 4 810 м. Расположен в Западных Альпах. Находится на границе Франции и Италии в районах Верхняя Савойя и Курмайор. Является высшей точкой Западной Европы. Протяжённость около 50 км. Центр альпинизма. Под Монбланом проложен автомобильный тоннель длиной в 11,6 км, соединяющий Францию и Италию, проезд платный.

[

←42

]

Грено́бль (фр. Grenoble) — город и коммуна на юго-востоке Франции. Центр департамента Изер и исторической области Дофине. Крупный промышленный, научный и университетский центр французских Альп, с населением около 15 тысяч жителей.

[

←43

]

Шамбери - главный город французского департамента Савойи в южных Альпах с населением около 60 тысяч жителей, в 9 км к югу от озера Бурже, в живописной, окружённой горами долине; университетский город; имеет собственный аэропорт; расположен на высоте 270 м над уровнем моря. Расстояние между городами составляет около 60 км.

[

←44

]

Прозак - антидепрессивное средство, селективный ингибитор обратного захвата серотонина. Улучшает настроение, снижает напряженность, тревожность и чувство страха, устраняет дисфорию.

[

←45

]

Брета́нь (фр. Bretagne) — регион на северо-западе Франции, на полуострове, омываемом с севера Ла-Маншем, а с юга Бискайским заливом.

[

←46

]

Лармор-Пляж - город на западном побережье Франции, в провинции Бретань. Расположен на расстоянии около 450 км от Парижа.

[

←47

]

Панеги́рик (от лат. Panegyrikus, др.-греч. πανηγυρικος) — похвальная публичная речь. Литературный жанр, представляющий собой речь, написанную по случаю чьей-либо смерти (античность — XVIII век). «De mortuis aut bene, aut nihil» («О мёртвых или хорошо, или ничего»), Рим.

[

←48

]

Пьета́ (от итал. pietà — «жалость») — иконография сцены Оплакивания Христа девой Марией с изображением Богоматери с мёртвым Христом, лежащим у неё на коленях. Отличие от сцены «Оплакивание» состоит в отсутствии многочисленных дополнительных второстепенных фигур, а также в том, что эта сцена не является повествовательной. Этот иконографический тип часто встречается в западноевропейском искусстве XIII-XVII веков. Среди наиболее известных, пьета Микеланджело Буонарроти, высеченная из мрамора в 1499 году по заказу французского кардинала Жана Билэра для его гробницы, позже установленная в Соборе Святого Петра в Ватикане.

[

←49

]

Крест-Волан - курортный город на востоке Франции в Альпах, недалеко от границы со Швейцарией. В 80 км к югу от Женевы.

[

←50

]

Каню́к, или сары́ч (лат. Buteo buteo) — хищная птица, обитающая в Старом Свете. Средних размеров, с размахом крыльев 110—130 см. Голос у канюков гнусавый, напоминает мяуканье кошки. Охотится на открытых пространствах, медленно паря в воздухе или чаще всего с засады на возвышении.

[

←51

]

Автор заблуждается, на самом деле, приведенная цитата является широко известной в англосаксонских странах молитвой немецкого богослова Карла Фридриха Этингера (1702—1782).

[

←52

]

15-й округ Парижа — один из 20-ти административных округов французской столицы. Находится на левом берегу Сены, самый густонаселённый округ Парижа.

[

←53

]

Тахина (также известна как сезамовая паста) — распространённая на Среднем Востоке густая жирная паста из молотого кунжутного семени, её добавляют как необходимый компонент ко многим блюдам, кроме того, она служит основой для многих соусов. В состав тахины входит перемолотое семя кунжута, лимонный сок, соль и чеснок.

[

←54

]

Вест-И́ндия (англ. West-Indies — «Западная Индия» или «Западные Индии») — традиционно-историческое название островов Карибского моря, в том числе Карибских островов, Багамских островов и островов в прилегающих к ним водах Мексиканского залива и Атлантического океана. Противопоставляется Ост-Индии («Восточной Индии») — странам Южной и Юго-Восточной Азии.

[

←55

]

Гваделу́па (фр. Guadeloupe) — регион и одновременно заморский департамент Франции в Вест-Индии, в восточной части Карибского моря.

[

←56

]

Сенега́л (фр. Sénégal) — прибрежное государство в Западной Африке, к югу от реки Сенегал, по которой страна получила своё название. Столица - Дакар.

[

←57

]

Гарш (фр. Garches) — город и коммуна во Франции в регионе Иль-де-Франс, департамент О-де-Сен, расположен на юго-западе от Сен-Клу на расстоянии около 12 км западнее Парижа. В городе находится известная травматологическая больница Раймона Пуанкаре, а также клиникe Шато Де Гарш, специализирующаяся на лечении депрессий и различных психиатрических заболеваний.

[

←58

]

Парк Бют-Шомон (фр. parc des Buttes-Chaumont) — городской парк 19 округа Парижа, расположенного в северо-восточной части города, общей площадью 24,73 га.

[

←59

]

Касабла́нка (от исп. Casablanca — «белый дом») — город в Марокко, самый населённый в стране. Этот крупнейший в Марокко порт стоит на берегу Атлантического океана, недалеко от столицы Рабата.

[

←60

]

Эс-Сувейра (араб. الصويرة‎‎), также Эсауира, бывший Могадор — портовый город в Марокко на Атлантическом побережье 170 км севернее Агадира и 170 км западнее Марракеша.

[

←61

]

Марра́кеш (араб. مراكش‎‎) — один из четырёх имперских городов Марокко, третий по величине город страны после Касабланки и Рабата. Расположен на юго-западе страны у подножья Атласских гор.

[

←62

]

Национа́льный фронт (фр. Front National, FN) — правая националистическая политическая партия во Франции. Основана в октябре 1972 года французским политиком Жаном-Мари Ле Пеном, являющимся её бессменным лидером со дня её основания до 2011 года.

Основные положения политической программы «Национального фронта» в общих чертах следующие:

- прекращение дальнейшей иммиграции из неевропейских стран и ужесточение требований при получении французского гражданства;

- возврат к традиционным ценностям: ограничение абортов, поощрение многодетных семей, сохранение французской культуры;

- проведение протекционистской политики, поддержка французских производителей, мелкого бизнеса;

- противодействие процессам евроинтеграции, большая степень независимости страны от Евросоюза и международных организаций.

[

←63

]

А́йртон Се́нна да Силва (порт. Ayrton Senna da Silva, 1960 - 1994) — бразильский автогонщик, трёхкратный чемпион мира по автогонкам в классе Формула-1.

[

←64

]

Верно́н (фр. Vernon) — город и коммуна во Франции, в регионе Верхняя Нормандия и департаменте Эр; на границе с Нормандией; на левом берегу Сены и на перекрёстке дорог Эврё-Бове и Париж-Руан.

[

←65

]

Ривье́р-дю-Лу (фр. Rivière-du-Loup — «Волчья река») — небольшой город в провинции Квебек, Канада

[

←66

]

Монреа́ль (фр. Montréal) — самый крупный город в провинции Квебек и второй по величине город в Канаде, крупнейший франкоязычный город в мире после Парижа.

[

←67

]

Сад Аклиматасьон (фр. Jardin d’ Acclimatation) - бывший зоологический сад Парижа, на территории которого устроены площадки для детей, канал для каноэ, поезд-аттракцион, театр марионеток и боулинг. Сад расположен в северной части Булонского леса, рядом со станцией метро Les Sablons.

[

←68

]

Сен-Жермен-де-Пре (фр. Quartier Saint-Germain-des-Prés) - один из 4-х кварталов старейшего, 6-го округа Парижа, расположенного на левом берегу Сены.

[

←69

]

Клуб Кастель (фр. chez Castel) - закрытый частный клуб Парижа, считается меккой модников и тусовщиков. Попасть в клуб можно либо по членской карточке, либо по приглашению. Места резервируют высшие слои парижского общества — политики, звезды шоу-бизнеса и спорта. Заведение представляет собой роскошный трехэтажный особняк, отделанный красным бархатом и золотом. На первом уровне расположен танцпол.

[

←70

]

Два маго (фр. Les Deux Magots) - знаменитое кафе в квартале Сен-Жермен-де-Пре на площади Сен-Жермен в VI округе Парижа. Название кафе дано по двум находящихся там фигурам китайских торговцев. Маго (фр. magot) — гротескная статуэтка, урод, образина.

[

←71

]

Джема-эль-Фна в переводе с арабского означает «площадь мертвых»: вплоть до XIX века именно здесь казнили преступников. Современная Джема-эль-Фна – это оживленная атмосфера торга, купли и продажи утром и днем, и яркого, порой сюрреалистического действа вечером, «витрина традиционного Марокко».

[

←72

]

500 дирхам приблизительно соответствует 4 500 руб. (1 дирхам ОАЭ, AED равняется 9.022597 руб., RUR. Кросс-курс через доллар США на 01.12.2013 по данным ООН).

[

←73

]

Атла́с, Атла́сские го́ры (араб. جبالالأطلس‎‎; название происходит от греч. Ἄτλας — имени греческого титана Атласа) — большая горная система на северо-западе Африки, тянущаяся от атлантического побережья Марокко через Алжир до берегов Туниса. Длина хребтов — 2 092 км. Наивысшая точка — гора Тубкаль (4 167 м), находится на юго-западе Марокко.

[

←74

]

Уарзаза́т (араб. ورزازات‎‎) — город в Марокко в области Сус-Масса-Драа, провинциальный центр. Название города происходит от берберской фразы «без шума» или «без путаницы». Город расположен неподалёку от Атласских гор и реки Драа.

[

←75

]

Долина Драа («Долина тысячи Касаб») – небольшой регион на юго-востоке Марокко, вблизи границы с Алжиром, длинная и густо заселенная долина, орошаемая рекой Вади-Драа у границы Сахары.

[

←76

]

Фе́с или Фе́з (араб. فاس‎‎, фр. Fès) — старейший из четырёх имперских городов Марокко, крупнейший на севере Африки центр исламской культуры и образования, 4-й по величине город Марокко после Касабланки, Рабата и Марракеша.

[

←77

]

Курорт Саидья расположен на северо-востоке побережья Марокко, славится великолепными полями для гольфа, спортивными сооружениями, плавательными бассейнами, интегрированными клубными заведениями, кафе, ресторанами и развитой зоной развлечений. Саидья подкупает своим теплым средиземноморским сухим климатом и близостью к Европе.

[

←78

]

Бугенви́ллея (лат. Bougainvillea) — род вечнозеленых растений, распространенных в Южной Америке. Вечнозелёные вьющиеся кустарники, иногда невысокие деревья, в природе достигают высоты 5 м. Цветки мелкие, малозаметные, заключены в ярко окрашенные (обычно в пурпурный цвет) широкие прицветники, которые и определяют декоративную ценность представителей этого рода.

[

←79

]

Кутубия (араб. جامعالكتبية‎‎ - «мечеть книготорговцев») — самая большая мечеть марокканского города Марракеш, известная великолепным 69-метровым минаретом. Название мечети происходит то ли от библиотеки при ней, то ли от книготорговцев, лотки которых прежде занимали площадку у мечети.

[

←80

]

Гнауа (араб. غناوة‎‎) — этническая группа в Марокко и Алжире. Потомки чернокожих рабов с юга Сахары. Слово гнауа (Gnaoua) происходит от берберийского aguinaw (или agenaou), что означает «чёрный мужчина». В свою очередь, это понятие берёт корни с названия одного из крупнейших африканских городов XI века — Гана (Ghana или Jenna).

[

←81

]

Озеро Лалла-Такеркуст расположено не далеко от Марракеша и тянется на протяжении 7 км, где можно прогуляться на лодке, катамаране или на водных лыжах.

[

←82

]

Мадлен (фр. Madeleine) — французское бисквитное печенье небольшого размера, своей всемирной известностью «мадленки» обязаны роману Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». В одной из самых знаменитых сцен мировой литературы главный герой окунает печенье в липовый чай — и на сотни страниц переносится в детство, с которым у него навечно ассоциируется вкус этого печенья.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg