В. Галкин Коммерческое кладбище
Я брел по кольцевой автодороге — Дороге Смерти, как все её охотно называют. Сухой, безжизненный октябрь вздымал вихрем пыль с обочины от пролетавших с рёвом, болтавших задами трейлеров, жутких КАМАЗ'ов, рефрижераторов, гневно сопящих дизелями легковых иномарок. Этот вихрь иногда подносил меня чуть не к самым колёсам. Обочина, вовсе небезопасная, была где с водой, где запеклась рубцами грязи съезжавших в сторону грузовиков. А я всё искал проклятую развилку, где дожен был стоять рекламный щит с каким-то «ИНТЕР-БАНКОМ», его надо было сфотографировать для фирмы и скорей уносить ноги вглубь города, подальше от Смерти.
По пути — кажется, 66-и или 68-й километр, там же все сохранившиеся вешки или переломаны, или цифири висят вниз головой — мне встретился узкий шоссейный отвод, наружу, но с гаишным кирпичом над ним: въезд запрещён. Чьи-то дачи прятались от взоров. И бор сосновый тут простирался отменный. А что — может, пронесёт и хоть через забор, а гляну, как живут «уважаемые люди». Ох, эта писательская жилка — в каждую жопу заглянуть. Пешего могут и не тронуть, хотя, говорят, в заповедных зонах нынче легко подстреливают любопытных. Вдруг бор расступился, открылась также, как и дорога, асфальтированная площадь-поляна и прямо на меня глянул могучий, трёхметровый чугунный забор, врата с узорной вязью над ними и длинная вывеска богатым золотым эльзевиром по чёрному фону:
«КОММЕРЧЕСКОЕ КЛАДБИЩЕ
«Memento»
Холдинговой компании „Гробус“»
Боже, пантеонов-некрополей, с такими шикарными названиями и непонятными, устрашающими владельцами не имели даже наши почившие скромные вожди.
Ну что такое та же Новодевичка без приличного имени? Или жалкий кирпич в кремлёвской стене? Вот это — название! Н-да, любопытная юдоль скорби, на которую я наткнулся совершенно случайно.
Уже перед входом было оригинально: на невысоком постаменте дева-душа в натуральную величину горестно обнимала урну с прахом; с другой же стороны бронзовый ангел Смерти, с крылами, напоминающими щиты, грозно указывал, мечом (или крестом?) туда, за отраду, он весь блистал, как молния. Видите: дорога Смерти куда приводит?
А между этими символами из гипса и металла в беспорядке, как у себя во дворе, расползлись «мерседесы», «шевролеты», «понтиаки», «ягуары» — благородных форм и расцветок и тысяч человеческих жизней стоимости. За их дымчатыми окнами покуривали шоферы и пассажиры. Некоторые же прохаживались, чего-то явно ожидая, и это были все очень богатые люди — я нагляделся на них у офиса «Микродин». И эти марки машин мне разъяснили там скучающие шоферы и пассажиры. Радостная мысль возникла: уж не очередные ли похороны ожидаются, такой праздник непременно надо увидеть, какая поэма родится под моим пером!
Врата были приоткрыты, но возле дежурили два молодца: один в кожаной куртке и с бородой, другой без бороды, но в каком-то особом комбинезоне — то ли диверсант, то ли чья-то очень прочная охрана, во всяком случае под комбинезоном угадывался панцырь. Глаза у обоих были строгие и как бы не от мира сего. Я приблизился.
— В чём проблемы? — сонно спросил кожаный, в бороде.
— Туда хочу… — отвечал как можно простодушней я.
— А зачем?
— Но это же кладбище…
— Ну и что? Ты же прочёл, наверно, надпись «коммерческое»?
— Но так ведь это-то и интересно. Какая красота, какие пропилеи, и эти фигуры! Я ведь немножко архитектор…
— Из газеты? — спросил в свою очередь комбинезон.
— Что вы, я так сам по себе. Можно войти?
Чувствуется, я их расплавил своим простодушием.
— Вообще-то полагается пропуск. В сумке что?
— Фотоаппарат, кормильцы, не пистолет. Вот, глядите. Просто я по МКАД для фирмы «Микродин» снимал места для предполагаемых рекламных щитов, их агентство этим занимается, а я у них в штате, да вот забрёл сюда. А я очень люблю кладбища.
Они рассмеялись, а комбинезон отошёл со словами: «Да пускай, Лёха, пройдёт мужик. Только не фотографировать.»
— Ты слышал? — очень строго спросил меня кожаный. — Но там есть сторожа. Посмотри и — назад.
Они годились мне в дети, а разговор сразу на «ты». Впрочем, что ж, вся моя жизнь прошла в унижениях, я привык, я не удивлюсь, если на неловкое моё замечание милиционер даст мне в глаз, и это даже лучше, чем если в сердцах пристрелит.
Вдруг охранники распахнули врата и вместе со мною въехала роскошная голубая «Испано-сюиза» — ретро 30-ых годов, но то ли прекрасно реставрированная, то ли уж теперь такие делают капризникам по спецзаказу. Какая прелесть, длиннющий капот с двенадцатью цилиндрами, крылья, ступени, никель фар, какая-то фигурка на капоте, верх — фаэтон! Невольно вспомнишь романс Вертинского про это чудо. А чудо, нежно шурша гравием, уплыло в правую аллею, туда, где виднелся чей-то жёлтенький склеп-часовня. Кто же это такой пожаловал, если машины сюда, кроме, очевидно, гробовозок, не допускаются?
Итак, я пошёл наугад, по центральной аллее, обсаженной великолепными лиственницами и кое-где нежными березками, теперь уже желтенькими. Как же здесь свободно, вольно, ухоженно. Запах от окружающего. Это — по всем признакам — довольно размашистое кладбище соснового бора! Как вспомнишь заросшее до небес чёрными прогнившими клёнами и тополями Ваганьково с его оградами-кроватями, сидящими друг на друге и где каждая гранитная голова или часовенка-надгробие обгажены воронами — куда там! Ох, эти ограды… Это всё появилось в советское время у бедноты, чтоб хоть здесь отстоять свою последнюю квартиру, на которую и тут покушались богатые совслужащие, и сколько, без ухода, было нахально занято чужими. Я вон своим родным поставил мерзкую, как в зверинце, решётку, ибо уже покушались — как же, трёхкомнатная квартира, три могилы рядом, это большая роскошь. На Ваганькове — я ещё чуть продолжу тему, раз пришлось — ложились и ложатся отцы на дедов, внуки на отцов, тут же впихнут племянников, и глядишь: на могильном камне фамилий как, бывало, на дверях коммунальных квартир — кому сколько звонить раз. Цельный переполненный город-некрополь.
А тут… А здесь… Нет, это просто Пер-Лашез или Сент-Женев-дю буа. Могилы раскиданы привольно, к ним по английскому газону ведут тропки, никаких оград, а только цветники с парапетами или лёгкими цепями на взгорке. И — камни, стеллы (я знаю, что «стела» пишется через одну «л», но я так люблю это слово, что произношу его даже через три «л»; помните: «Стелла, ты недаром зовёшься звездой голубой!..»), фигуры, отдельно лежащие на камнях головы или бюсты на узких постаментах. И всё — гранит, габбро, диабаз, чуть ли не обсидиан. Ёлки-моталки, да куда там партийной Девичке!
Я шагнул к первой могиле — двухметровой стелле из полированного гранита, верх — в виде Эльбруса из грубого камня, вся эта махина, на фундаменте со ступенями и цепями вокруг цветника. Шагами обмерил: ого, четыре на четыре. Два выгравированных портрета, два кавказские близнеца — судя по датам — двадцатипятилетние обалдуи. Элегическая надпись-вопрос:
«ГОГИ И ЗАЗА, КАК ЖИТЬ БЕЗ ВАС?..
Мама, братья, друзья»
Как жить? Как жили — хорошо. Значит, там ещё братья, да и мама конечно, давно осели в Москве, торгуют, стреляют, и, значит, этих всех тоже надо сюда укладывать. Значит, стелла будет шире или две, и займут целую площадь. Незамедлительно я щёлкнул «ТОГИ И ЗАЗУ», присел на парапет покурить. Почему этот тёмный, мир так любит березки? Ах, да, конечно же, Есенин, Русь… И не стихи его даже, несчастного, а легенды: свой, открытый каждому, пьяница, хулиган, безумно богатая жена-американка, висельник — о, это так красиво!
И тут возникло некое существо, очень оригинальный субъект: тело держалось на слабых ножках, как бы на руках, этакий Квазимодо, зато руки, ручища — настоящие ноги, длинные, и сильные, не ладони, а подошвы с короткими большими пальцами, как у антропоидов, а безволосое лицо в лыжной шапочке как-то особенно улыбалось. Знаете, когда сидишь на унитаза и стул хороший, то улыбаешься вот такой неосознанно-доброй улыбкой. Весь как-то особенно изгибаясь в стороны, сочленяясь и размахивая руками, он вынырнул, из-за стеллы (как же я его не заметил? просто Карацупа) и лукаво спросил, дохнув живым спиртом:
— Фотогдафидуем? («р» у него были как «д»).
— Родной, сорвалось, ни могу без этого. Вон собачий сикает — я и её. Ты сторож местный?
— Ада. Смотдитель. Закудить не найдется? Аппадат-то «Зенит»?
— Так точно. Отец, но всё-таки ничего, если я поснимаю, а, тихо так? И — никому ничего не покажу, только для себя. Ведь я вольтерьянец. А тут так все оригинально, прямо-таки рука тянется к затвору.
— А скока дашь?
Ну и хватка, у него!
— Да… как обойду все — пять долларов.
— Годится. Я тебе могу кое-что объяснить. Но не всё, есть и военная тайна, — он многозначно пошлёпал себя лапами по хилым коленкам в джинсиках, какие я у себя кладу под дверь заместо тряпки.
Этот шкет особо не приставал, валёхался за мною, иногда куда-то пропадал, снова возникал, как из-под земли.
— Эти надгробия-часовенки, — заметил я, — где-то я видал. Не с Немецкого ли они кладбища? И ангел с подломанным крылом… И вон то распятие на белом камушке… Палец на отсечение — это с Ваганьково, 26-й участок.
— Что ж делать, бесхозы, бесхозы.
— Ну ладно, — заключил, я в некотором сумнении, — хоть не пропали, в дело пошли. Тоже вроде как мертвые души.
— Но ты их не снимешь, — заключил и он.
Естественно. Но… как-нибудь, когда ты отлучишься… я их — того, щёлкну, мы потом покажем где-нибудь, этот документ-монумент.
Какие всё значительные, благородные лица, каменные головы-бюсты, и никаких дешевеньких фото на овальных блюдечках, чинно, дорого достойно. И всё ж впечатление, что это — не те лица. То есть они как бы и те, похожие наверное, на покойников, но — убавлены им годы, они очень молодые, увеличены лбы, подозрительно аристократичны черты и добры глаза. Ой, вряд ли…
Генерал-лейтенант милиции: в фуражке, с орденами и усами; гравер даже сделал ему заслуженные седые виски, а все ж не тянет на такой высокий чин молодое лицо, и задумчивостью он больше глядит виолончелистом:
«ТЫ НЕ УСПЕЛ ПРОЖИТЬ СВОЙ СРОК, ЛЮБИМЫЙ,
И ПАЛ В БОЮ, ХРАНЯ СВЯТУЮ ЧЕСТЬ, СЕБЯ ГУБЯ.
НЕ ПРОХОДИ СПОКОЙНО, ПОДСУДИМЫЙ,
ВСТАНЬ НА КОЛЕНИ — ОН ЛЮБИЛ ТЕБЯ.»
Да, и мне хочется пасть на колени и целовать бордюр. Может, я тоже стану подсудимыми. А в каком бою ты пал, генерал? Или в кабинете пристрелили тебя свои, что-то не поделив?
Вот зорко щурится полковник с бородкой, погибший в Чечне. Тоже внутренние войска, милиция. Правда, бородок я у них не видал. А рядом — как раз и подсудимый. Опять могучая стелла из благородного габбро, на ней улыбающийся профиль пахана о воловьими жилами на шее. В верхнем углу крестик, и почему-то католический. Наискось, письмом идут строчки, из популярной их песни:
«БРАТВА, НЕ СТРЕЛЯЙТЕ ДРУГ В ДРУГА, НАМ НЕЧЕГО В ЖИЗНИ ДЕЛИТЬ, ЗА КРУГЛЫМ СТОЛОМ ПОЗАБУДЕМ ОБИДЫ, ВЕДЬ ВСЕМ ТЯЖЕЛО ДРУЗЕЙ ХОРОНИТЬ…»МИША-КАРАТЭ. 1962–1994 г.г.
Уровень поэзии — мощный, ямбический, и даже что-то христианское слышится: «позабудем обиды». Ну, конечно, как же их помнить, если работаете стаей, и чего делить, если все эти хлопчики, братаны, други, мужики, авторитеты всё — и наше, и ваше — переделили в начале 90-ых годов? А между собой — это уже смертельно, ни к чему, не улыбнётся живой улыбкой этот чудесный Мишка.
Итак, снимем, их вместе: правоохранительные органы и пахан. Охотники и дичь. Или даже наоборот.
Я углублялся в неподвижный хоровод «уважаемых людей», они улыбались и попугивали меня, а я их привольно щёлкал: ряд в перспективе, группами, поодиночке, с берёзками, с тепличными орхидеями и валами гладиолусов на цветниках. И все — «павшие в бою». Или «на боевом посту». А когда у нас Родина была без героев?
Но вот изысканное надгробие: громадный ангел (опять ангел! и вроде того, что у кладбищенских врат) приосенил крылами бюст на высоком узком постаменте: крепкая башка, плечи грузчика, глаза бешенные:
ВИТАЛИЙ ОЛЕГОВИЧ БРЫХАЛОВ
генеральный директор ТОО «МУТАНТ»
Род. 17.XI.1940. Погиб в день путча 4.Х.1993.
ПОМНИМ, СКОРБИМ, ЛЮБИМ…
Однако…
Тут возник мой куда-то пропадавший Вергилий.
— Он погиб как — как нападающий или защитник?
— Конечно, как нападающий. За Конституции пал.
Вот, значит, кто крушил и топтал несчастных москвичей.
— И сколько ж примерно стоит такая композиция, как думаешь?
— Много додадов, много додадов, — уклончиво отвечал он. — Тыси, десятки тысь (он, оказывается, и «щ» не выговаривал).
— Во какая красота! Есть же и новые Праксители.
И я сфотографировал это чудо и в лоб, и сбоку, и сзади.
— Кстати, вон тот мужик, нападающий, лежит уже два года, так давно ли ваш Пер-Лашез существует?
— С девяносто втодого. 25 гектадов отмахали, половина уж занята, а там ещё запасное поле, но пока отец Стефаний овощ там дазводит, он у нас лютый, агдадий, ходоший поп.
— О, так и церква тут есть?
— А вон кдест, видишь.
Точно, за дальними соснами, просверкивала верхушка небольшой, видимо, церковки. Ничего, скоро, дойдём.
Лежачая плита. Банкир. Личный как бы росчерк-роспись — как на бухгалтерских документах
САША МОГИЛЬНЫЙ-МИХАЙЛОВ
Кредит-банк и друзья
Портрета нет. Почему? И почему это они все без отчества: Миша, Саша, Вова… Как в зоне. Впрочем, это зона Смерти.
— Как — его? — спросил я у смотрителя.
— В «медседесе» взодвали. Недавно.
— «Крыша» наехала?
— А… вдоде того. Поддобности неизвестны.
— Да уж, наверно, такими миллионами ворочал. А это какая прелесть! — беломраморная женщина по пояс, оперлась задумчиво локтем о столбик, по подножию идёт информация:
НОВОДВОРСКАЯ ЗИНАИДА АЛЬФОНСОВНА
Если б ты знала, родная…
любящий муж и дети
— Отец, а что она должна была знать? Не знаешь? Наверно, красиво умерла: подушкой задушили; ещё лучше, если телохранитель. Где работала-то?
Смотритель почесал как бы ногой за ухом.
— Какой-то фонд. То ли детский, то ли слепых. Точно не знаю.
— Эх, ты, «не знаю», а должон знать. Фонды — оне….
Всё-таки какие приятные, домашние: эпитафии. «Родная…» На Немецком я тоже видел столб с женщиной (блюдечко-портрет), на котором был просто душевный вопль: «ЗАЧЕМ?…» Или муж или любовник. О, эта лапидарность много стоит! Мне бы, мечталось бы, хорошо если б написали так: «КУДА ТЫ, ВОВА?..»
Я б под землёй постукивал в гроб кулачком: «ТУДА, КУДА НАДО, ЗАСРАНЦЫ!»
А вообще-то мне уже порядком надоел этот паноптикум. И хоть бы кто-нибудь умер из-за того, что отдал последнюю корочку хлеба голодной бабушке. Или отдал сто долларов безногому мальчику в метро на колясочке, которого вижу уже второй год.
— Значит, как я понял, эта половина — правоохранительные органы, коммерция и рэкет, а та половина, вот где по боковой аллее проехала «испано-сюиза», там-то кто?
— Администдация. Пдефекты, супдефекты, ещё там дазные. А это, кстати, пдефект и пдиехал с этим — адтистом — знаешь? ну котодый паёт и падик носит, самый известный. Ну?
— А-а-а! — догадался я. — Ишь ты. А чего они, — походоны, что ль, кого? (бляханьки, я сам начал, говорите вместо «р» — «д»!)
— Супдефекта. Ну, ты иди дальше чедез сосняк, вон, по забоду, а я кой-куда отлучусь. Там будет поле отца Стефания.
«Поле отца Стефания». Это как «Земля Франца Иосифа». Феодал!
Я вышел из сосняка у последнего ряда могил и поле, ширь, солнце открылись мне, как рай, после угрюмой, хотя и завораживающей преисподней. Бледно-голубое, шёлковое небо без облаков. Ещё звенели какие то неотлетевшие октябрьские птички. Далеко, в конце поля темнел прерванный кладбищем бор, а к нему тянулись длинные гряды с усохшими плетьми огурцов, другие, взрытые, с бурой и зелёной ботвой — картошка, морковь, свёкла. Всё чисто убрано, да вон трактор с полной телегой пробирается — наверняка навоз; отец Стефаний, которого я еще не видел, уже заботливо закладывает его под зиму. Справа по дорожке кто-то едет на лошадке. Мир, благодать, жизнь! Впрочем, скоро здесь проляжет Божья нива, и даже очень скоро, нынче много стреляют. Но год-то сей огород, ещё выдержит, и крестьянин, окончивший семинарию, не может спокойно, смотреть на безработную землю.
— А что это вон там, вдали, за барак, не теплицы ли? — спросил я у моего Виргилия, снова возникшего как бы из земли. Люди, имеющие дело с мертвецами, я заметил, приобретают свойства духов, они вообще очень таинственны и этим страшны.
— Это не бадак, а поминальный дестодан «НЕ ДЫДАЙ».
— О! Вон даже как. И наверняка, там подают блины с чёрной икрой, а в нумерах проститутки в чёрных чулках и чёрных же лифчиках обслуживают печально — и медленно…
Он рассмеялся.
— Нет, этого там нет, а обеды, пдавда, замечательные. Тут как-то очень богато поминал одного человека Михалков. Даже пели.
Теперь я рассмеялся:
— Неужели цыгане? Слушай, ну а как же поп-то, со всем этим хозяйством управляется, ему ж служить надо во храме? Но, наверное, есть управляющий, бурмистр, крестьяне, и он их порет на конюшне за плохую работу.
— Всё есть у нашего Стефания. Он ходоший, надёжный человек, имеет вход прямо к… туда, а даньше-то он служил по тюдьмам, у него все сознавались. Ну, в хдам-то пойдешь?
— Пошли, Вергилий, пошли.
Все, всё-таки этот краб полюбил меня. Только б не придушил напоследок вон в тех кустах. Мы пошли обратно среди могил и тут я увидел первого, после нас, живого человека: какая-то немолодая дама в богатом свободном пальто укладывала цветы ж подножию бюста кавказского человека царственной наружности. Я сплюнул. Опять: «ЛЮБИМОМУ АВТАНДИЛУ…»
Вот он, храм Божий — белоснежная церковка без колокольни сияла на поляне среди, огромной, черной, жужжащей толпы. Как и у того склепа, колонии портиков, горячая медь (ещё не золотили) крыши и купала, стрельчатые; окошки барабана и луковка: с огненным крестом. Что-то подобное я видел в Кускове — как бы домашняя церковь Шереметьева. Эх, сфотографировать бы её, но толпа…
Много стояло чернокостюмных людей со щеками и огромными букетами цветов в руках, а для некоторых цветы держали их коротко стриженные охранники Господа стояли группами по-трое, по-четверо, как бы кланами: скорбно, глядели в землю. Кто-то умер очень важный для них. А черноту штатских оживляли, как цветы, красные околыши фуражек и лампасы военных и милицейских генералов, а также немало женщины — лишь на головы накинуты, чёрные кружевные платочки, а так все и в белом, и в красном, и в синем, и порядочно среди них известных актрис, правда, уже старых. Я стоял под деревом, не был заметен, а их видел отлично. Поиграли при старом режиме, отлично устроились при новом, быстро полюбив президента.
Слышен разговор ближайшего клана уважаемых людей: «Кто же стрелял?» — «Важнее, чья группировка могла быть, но я уверен — одна из двух — или БОБОН, или КАЛИНА». — «Куда смотрит Ерин, его пора снимать!» — «Сволочи, такого человека…» — «Ты, генерал, блядь, чтоб через неделю мы всё знали, иначе вдова получит твою голову в фуражке!» — «Если БОБОН — буду своими пальцами разрывать на части!»
Вдруг все встрепенулись. Из аллеи мимо «испано-сюизы» потек траурный поезд: впереди двое несли крышку изумительного гроба красного дерева, за ними шестеро в смокингах и белых перчатках (??) влекли на плечах самый гроб с покойником, нос которого единственным предметом торчал из вороха парчи и кружев, а уж за ними шли венки, венки, опять цветы — целый сад надвигался на толпу уже создавшую коридор для прохода к церковным ступеням. Там на что-то гроб поставили и стали заваливать покойника цветьём. Затем двери храма открылись широко и гроб понесли, внутрь. Не все смогли туда войти, только самые достойные, многие же остались на улице, ожидая конца отпевания.
В ожидании, когда, панихида кончится и гроб отнесут к его яме, где будут говориться премиальные речи, я пошёл отдохнуть в правую, «административную» часть кладбища, заодно глянуть на склеп. Здесь преобладал ельник из питомника, но всё те же ужасные портреты и каменные головы, хотя в количестве гораздо меньшем — не так уж много у нас муниципалов, префектов, думцев. То есть их, конечно, много, но убивают пока ещё недостаточно. Дошёл, до склепа — прекрасный новодел, совсем свежий, даже заглянул в дохнувшую хладом дверь, но увы, тут еще не положили, родоначальника, пращура будущих жильцов, а появившийся (вот, гад, никак не отстанет!) мой спутник пояснил:
— Это для мэда. Слушай, ты так пдопадёшь, а додады…?
— Да будут доллары, дай мне бутербродик с сыром докушать, посидеть, отдохнуть, ноги не ходят. На, закури лучше. Я ж не ухожу, всё ж надеюсь попасть на конец отпевания, увидеть твоего потрясающего архиепископа.
— Да он пдосто пдотое… как это?
— Да-а, с твоей фифцией хрен выговоришь — протоиерей..
— Во-во.
— Порточки у тебя какие плохонькие, бедный, что ль?
— Што ты, я вечедом оденусь ещё так, упакуюсь и — в «Адлекино».
— Ничего себе! Деньга у тебя шуршит, баксы эти проклятые.
— А чой-то ты их так — пдоклятые?
— Да нет, это я так. Я ж сказал, что я вольтерьянец. Ну, пошли Стефанию-то: представишь, может, али как?
— Там видно будет. Да где его подловишь: у гдоба скока даботы, а потом лития у могилы.
У паперти группкой стояло несколько знакомых дам — конечно, по телевидению: полногрудая, чернобровая бабища с двойной фамилией, о-очень шустрая подруга одного русского мастера, ни года, по сути, не остававшаяся вдовой после его смерти; жабообразное существо, говорящее как по-печатному и со всасыванием воздуха; бывшая думка, мужеподобная, с лицом овцы; и ещё одна — но эта уже из области мюзик-холла, я видел её только голой и здесь странно было видеть на ней пальто до земли, впрочем, с разрезами, через которые светился срам.
И тут вдруг из церкви выплыло золочёное видение, прямо какое-то сияние в парчёвой ризе, папской митре с драгоценными каменьями и крестом на брюхе, равным тому, что на маковке, величаво стекало по ступеням прямо ко мне. Конечно, это и был отец Стефаний. Роскошные, женские кудри по плечам. Атлетическая фигура. Из рукавов ризы выглядывали не мягкие руки священнослужителя, а волосатые кулаки. А глаза на мощном, слишком мощном лице — карие с золотом — просто истребительные глаза, пронзали всех и каждого. Да-а, на исповедь к такому на пойдёшь, а — поползёшь. Очень может быть, что к семинарскому образованию он когда-то прибавлял и образование спортивных залов. Видимо, главная часть отпевания закончилась и он вышел к кому-то нужному, важному перед последней литией.
Тут как раз ударили колокола в перебор: маленький — раз, средний — раз, большой — раз, и — все вместе. Затем короткий трезвон и снова перебор. Великолепно!
Хоть и упала душа моя в пятки, при виде такой грозной мощи, но всё ж я нырнул к его длани для благословения, а он инстинктивно, по привычке, протянул разжатый кулак к моим губам:
— Благословите, отче Стафанус.
Он остановился, изумлённый, и сложно посмотрел на меня, но тут же черканул в воздухе над моей макушкой. Я сунулся к церковным дверям, но он удержал меня:
— Куда? — прорычал он. — Спецпропуск!
— А… разве в церковь нужен спецпропуск, отче?
— Сюда — да, — он очень подозрительно глядел на меня, и был прав. Тут я быстро утвердился в своей давней мысли, что скоро, будут брать плату за вход в храмы, к тому идёт. Спорить, однако, ему было неудобно, да и те дамы уже к нам приближались.
— Верующий? — спросил он опять грозно. — Крест носишь?
Я с готовностью распахнул рубаху и запел что-то жалостное: что, вот, мол, сирота я, ночую в канавах, правая нога — протез…. но так хочется дом Христов посетить, отмолить…
— Нет, — снова рыкнул он и уже отвернулся было уходить (и опять он был прав, ибо опасность во мне была, я мог, например, войдя во храм властно приказать покойнику: «Лазарь, тебе говорю, встань и иди вон!» — и кто знает…), но тут вмешалась чернобровая вдовица; ощеривая зубы с диастемой, она нежно просила за меня: «Пустите его отче Стефаний, он убогий», и я благодарно улыбнулся ей. Не тут-то было. Поп крепко придержал меня за живот и дал знак кому-то подойти — видимо, чтобы увести и тихо надавать пиздюлей. Лезет рвань всякая…
Но в третий раз я посунулся к Стефанию и особенно глянул в его золотистые глаза василиска:
— Тихо. Я — от КУРКУЛИСА. В четверг велено отпевать СЛЕПОГО. Вчера убили «солнцевцы». В среду САЛТУК принесёт тебе пять штук «зелёных». И чтоб могила была готова. У тебя «шевролет»? Будет «порше» ручной сборки. Всё. Я сказал.
Я нанёс точный удар. И не моими устами это было сказано, а… свыше. Как получилось сие, не знаю, но кардинал стал как бы ниже ростом, склонив голову в митре, он всё внимательно выслушал, а затем согласно кивнул головой. Он понимал деловой разговор. Но он три раза был прав, а четвертый — нет. И вот я уже уверенно, даже чуть расслабленно… как власть имеющий, вошёл в притвор. Но здесь мне и пришлось остаться — господа забили крошечный храм до отказу. А так хотелось взглянуть на мёртвого Лазаря и даже воскресить его. Но ведь и кости мне могли переломать изрядно — наверняка были здесь и убийцы.
Духота. Треск свечей. Сверкающие огоньки в десятках любопытных глаз. По низко нависшим сводам летают и трубят свеженькие ангелы. Всё-таки новодел, новопись, как-то не того… Впрочем, есть и тёмные, намоленные иконы по стенам — чей-то дар. Снова ударили перебор, и женские голоса взлетели ввысь: «И Мне последовавшие верою приидите, насладитеся, яже уготовах вам почестей и венцов небесных…» (Всё, один уже насладился). Возник просочившийся откуда-то из другой двери отец Стефаний помахал кадилом и заканчивал погребальную службу: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Лазаря…»! (Как я угадал! покойник, точно, был Лазарем, супрефект-то) «Аллилуйя, алиллуйя, слава Тебе, Господи!» Да, слава Богу, что ещё одного Лазаря не стало. А сколько их… Вот только почему в православной церкви? Ах, это же теперь так модно, это прилично, власть полюбила церковь, взяла её в дружеские железные объятия.
Ну хватит, пора уходить, обратное отнесение и опущение тела яму мне уже не выдержать, да и мало ли что ещё может приключиться — вон как посматривают на меня эти страшные люди в длинных пальто до пят. А тут ещё подскочил мой назойливый руконогий страж:
— Додады!
— Опять… Ну, давай хоть в аллейку зайдём, а ту, вон какие стоят, я их боюся. Чего ж ты, кстати, попу-то меня не представил, уж работай до конца.
— Так ты вон как сам лихо устдоился, ишь как пдоскочил. А чего ты ему там доводил, что ему как будто по яйцам дали?
— Моё дело, но ты не помог, я имею право вычесть. Ладно, дам я тебе «дододы» (мы уже порядочно прошли и скоро ворота). Кстати, на этой банкноте — ну, пять долларов-то — кто там, Линкольн или Вашингтон?
Он остановился и нехорошо смотрел, на меня.
— Точно, точно, — говорил я, вырывая листок из блокнота и беря ручку, — там Вашингтон. Такой генерал с буклями. Вот… вот… и вот так… Готово. Ах, да, номинал, номинал-то забыл. — И вокруг генерала написал несколько, раз «фиф долларс». — Годится? Ну, отец, ну подумай сам, откуда у такого, как я, доллары? Ты посмотри, во что я едет. Я и сплю не раздеваясь, на чердаке, и ни одного доллара в жизни не держал в руках.
Боже, какие у него глаза!
— Сейчас пдинесу дужьё, — пообещал он. — Сволочь!
— Ни в коем случае! — вскричал я. — И не сволочь. Меня нельзя убивать. Богородица не простит. Прощай, родной…
И я почти пробежал к воротам.
— Нагляделся? — добродушно спросили охранники.
— О, никогда не забуду, это был сон золотой!
На окружной дороге стоял гаишник с машиной. Я спросил, где такая-то развилка и такой-то щит. Он показал: оказывается, я все-то не дошёл с полкилометра…
— На «коммерческом» был? — спросил он с уважением.
— Memento mori. Так точно, командир.
В. М. Галкин, 4 нояб. 1995 г. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Коммерческое кладбище», Владимир Михайлович Галкин
Всего 0 комментариев