«Сад»

Сад (fb2) - Сад (пер. Нина Николаевна Федорова) 3758K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Магнус Флорин

Магнус Флорин [Сад]

Magnus Florin

[Trädgården]

Stockholm

1995

Вот она и состоялась. Встреча. Первый день, первый час. Петр Арктедий из Нурдмалинга и Карл Линней, смоландец. После первого рукопожатия завязался оживленный разговор о камнях, растениях и животных. Они обменивались замечаниями, и, если один чего-то не знал, другой не медлил его просветить. Словно родные братья. Арктедий — старший, Линней — двумя годами моложе.

Они пили терновую наливку, заедали сливками и сочиняли собственные песни. «Сидели два друга. В безгрешном поко-о-ое…» Арктедий пел замечательно. И Линней без опаски подхватывал мелодию. Временами оба засыпали, от хмеля и усталости. Просыпались и снова пели.

Всё на свете представлялось им поделенным на две половины. В одной половине — твердое, в другой — мягкое. Жесткое и подвижное. Однолетнее и многолетнее. Бесхвостое и хвостатое. Проворное и медлительное. Двуногое и четвероногое. Волосатое и безволосое.

В свою очередь каждая из этих половин тоже виделась им поделенной надвое. И так далее, ступень за ступенью, до бесконечности.

От этого оба преисполнялись восторгом и удивлением.

Крепнущая дружба меж кропотливым, серьезным Арктедием и Линнеем, маленьким, быстрым. Рослый, худой Арктедий и торопливый, беспокойный Линней. Неугомонный Линней и флегматичный Арктедий, склонный к задержкам, но все же первым достигающий цели, в силу предельно тщательных приготовлений. Дерзкий Линней и терпеливый Арктедий.

Забавная пара. С таким разным говором. И все же один — зеркало для другого. Они соревновались, и соперничество было игрой. Но в один прекрасный день возникло ощущение разрыва. «Ведь это я сказал…» — «Ты?» — «Конечно». — «Ты шутишь, это сказал я…»

Они решили поделить область исследований. По собственному выбору. Арктедий взял амфибий, рептилий, земноводных и рыб. Линней — птиц и насекомых, млекопитающих и камни. Вкупе с растениями. Однако Umbelliferae, зонтичные, достались Арктедию, ибо он намеревался применить к ним новый метод.

Линнею не нравились холодные и скользкие рыбы.

У Линнея глаза карие. У Арктедия — светло-голубые.

Они обещали друг другу, что, если один умрет, второй почтет своим священным долгом даровать миру наблюдения, оставленные усопшим.

Осень нынче слякотная. Ни тепло, ни холодно. Садовник мнет в пальцах комочек земли. Нюхает его, пробует на вкус. Соленый, как море. Черный ил Уппсальской равнины. По обыкновению он обходит прямоугольники посадок. Граблями сгребает с дорожек сухую листву. Относит грабли в сарай и засыпает там, в ожидании. Будит его внезапный ливень. Четверг, утро, в это время из Халькведа привозят сыр и сливочное масло.

Садовник переговаривается с возницей и работником, насквозь мокрыми от проливного дождя. Все трое смеются. Зевают. Молча глядят на глинистую равнину, на ячменные поля вдали.

Думают о каше, о молочном супе, о хлебе.

Стоят безмолвно, недвижно. Долгое мгновение.

Налетает новый шквал, и возница с работником собираются в путь, садятся в повозку и едут дальше, в сторону Лёвсты.

Садовник, держа в охапке масло и сыр, провожает их взглядом. Потом идет к погребу, где хранится провизия.

Друзья — Линней и Арктедий — сообща занялись изучением Umbelliferae.

Это — зонтичные растения. Керведь. Купырь. Болиголов пятнистый. Купырник японский. Заячье ушко. Морковь. Борщевик. Частуха. Поручейник. Тмин. Водолюб.

Арктедий, рассматривая заячье ушко:

— Растение голубовато-зеленое, стройное, ветвится от основания. Листья узкие, ланцетовидные, цельно развернутые. Зонтики с малым количеством цветков, верхний — составной, с тремя обвертками. Прочие отделены от обвертки, прицветник длиннее зонтика. Плоды округлые, с мелкими зазубринками и тонкими шипами.

Линней на ветру, посреди Уппсальской равнины, ждет карету из Бёксты, с почтовой станции. Линней у себя в комнате, одевается.

Коли уж ты Линней, то и будь Линнеем.

Разумеется, Линней собственноручно застегивает двадцать пять пуговиц на своем камзоле. Обеими руками, большими, средними и указательными пальцами, застегивает пуговицы, следит, чтобы каждая попала в надлежащую петлю. Начинает он сверху или снизу — тут допустимо разнообразие, — но только не с середины. С середины можно застегивать разве что рубашки, у которых пуговиц не более семнадцати, однако и в таких случаях сподручнее начинать снизу или сверху. Как правило, он приступает к делу сверху, просто потому, что в зеркале трудно увидеть нижние петли и пуговицы.

Теперь он застегивает двадцать восемь пуговиц длинного кафтана из зеленого камлота и опять-таки следит, как бы не ошибиться петлей.

Подбрасывает двадцать пять и двадцать восемь пуговиц высоко над головой — назад они не возвращаются.

Коли уж тебе выпало быть Линнеем.

Линней на ветру, посреди Уппсальской равнины, ждет почтовых, с большой сумкой в руке.

Поднимает сумку высоко в воздух: заберите! Но никто не берет сумку у него из рук, он так и стоит. А ветер дует, он его чувствует.

И теперь подбрасывает в воздух, на волю ветра Уппсальской равнины, двадцать восемь юношей, двадцать восемь своих учеников, — и они исчезают.

Арктедий поделился с другом лучшей своей идеей: родственное надо как-то распределить по отрядам, тогда порядки возникнут сами собой.

— Сейчас все это хаос.

Однако искусство распределения заключает в себе и способность поставить предел классификации.

— Должно всегда учитывать различие между устойчивым видом и случайной разновидностью.

Линней в ладу с этим миром. В уединении он ищет некое важное место в еще не законченной работе, просто чтобы под этим предлогом перелистать всю рукопись. Недовольно ворчит по адресу письменных принадлежностей. Расхаживает по комнате, сердится. Барабанит пальцами по конторке. Бросается на кровать, бурчит.

Все это — привычные уловки. На самом деле он доволен. Нередко ему достаточно ненадолго задержаться у кабинетных витрин, посмотреть на посудины за стеклом — и он сразу чувствует умиротворение.

Но сегодня этого мало. Внутри ворочается тревога.

Он идет в инструментальную, к окну, что выходит в сад. В его сад, им самим заложенный. У окна, рядом с подоконником, он поместил карту своего сада. Вернее сказать, «план». Смотрит и радуется, что сад на картинке в точности такой же, как в жизни.

Там ходит садовник, взад и вперед, вдоль и поперек. Вроде как произвольно. Иногда падает. Но сразу встает. Стремится вперед, словно наперекор встречному ветру. Шагает уверенно, твердо, затем вдруг пошатывается и падает навзничь или меняет направление и идет дальше.

Линней за стеклом гримасничает, машет руками, пробует привлечь внимание садовника криком «эй!». Ему хочется, чтобы садовник бросил свое занятие, передохнул, что ли, разулся, позаботился о подошвах и пальцах. Но садовник не унимается.

Вечные, вечные его движения! — думает Линней.

Теперь это церемония или представление, словно в зале.

Первая фигура: le pantalon. Затем I’étè. Третья фигура: la poule. Следом la pastourelle. И, наконец, пятая фигура: le final[1].

Линней находит это красивым. В заключение не мешало бы поаплодировать. Но садовник уже танцует что-то другое. Линней, стоя у окна, наблюдает странный балет, весьма беззастенчиво.

Окно грязное. Его, конечно, не так давно мыли. Но после ополаскивания грязь осталась и засохла волнистыми разводами. Неожиданно замысловатыми. Линней разглядывает их. А когда опять смотрит наружу — садовника нет, исчез.

Арктедий начал с того, что привел в порядок собственное имя. Дома его звали Петтером, хотя крестили Петром. Сам он предпочитает вариант Петер. А фамилию упростил сначала до «Артедий», потом — до «Артеди». Итак, Петер Артеди.

Затем он с гордостью перечислил препарированных и описанных им рыб.

— Макрель, судак, лещ. Окунь, жерех, камбала. Летучая рыба, хариус, язь. Головач, уклейка, скор- пена.

Линней — другу:

— Не все объекты твоей любимой науки водятся в Фирисоне. Они рассеяны по всему свету. Ты здесь не останешься.

— Останусь, — объявил Артеди.

Линней подавал прошение о должности в Уппсаль- ском ботаническом саду. Уверенный в своей высочайшей квалификации, он рассчитывал получить место. Но не получил. Рудбек[2] взял другого, и Линней, возмущенный, отправился к нему за объяснениями.

— Конечно. Ты бы лучше всех проследил, чтобы Черный ручей тек как следует. Конечно, я вижу, что ты сердишься. Ты вправду лучше всех. Но заниматься этим не будешь. Держись подальше от Уппсальского сада. Он не для тебя. Тебе незачем делать грубую работу.

Линней:

— Творение давно закончилось, жизнь продолжается такою, какой была дана. Видов в наши дни ровно столько же, сколько их существовало испбкон веков. Стало быть, если жизнь продолжается такою в каждом поколении, то и индивиды остаются неизменными, всяк в рамках своего вида.

— Возьми эти вот грабли, — говорит Линнею садовник.

Линней пытается их взять.

— Не так, — говорит садовник.

Он подразумевает: возьми их, возьми как идею, подумай о них.

Но Линней не может думать о граблях как об идее. Существует великое множество грабель, причем самых разных. С полной определенностью надлежит думать о конкретного вида гряблях, у которых, к примеру, особая форма.

Садовник пристально смотрит на Линнея, говорит, что речь как раз об этих вот граблях, каковые должно воспринимать как вполне определенные грабли вполне определенного вида.

Линней говорит, что думает об этих граблях.

Садовник спрашивает, вполне ли он в этом уверен.

Линней утвердительно кивает.

Садовник велит ему взять грабли, да-да, по-настоящему взять в руки и начать грести.

Линней берет грабли, сгребает с дорожки несколько листьев и соломинок. Ужас сколько тут листьев и соломы, думает он.

Садовник спрашивает, продолжает ли Линней за работой думать о граблях. Линней отвечает, что не выходит. Ведь он должен грести.

— Вот тебе и разница.

— Какая такая разница? — спрашивает Линней.

— А та самая, — отвечает садовник.

Открытое место, простор. Дождь, нарастающий холод. Линней сидит за простым деревянным столом. Уппсальские студенты выстроились в очередь, каждый с камнем в руке. Подходят один за другим. Первым — Хёфлинг:

— Откуда этот камень?

Линней:

— Из топкого болота. Из мхов. Из таких-то краев.

Теперь Хультстедт:

— А из каких мест этот?

— Из таких-то. Моренные отложения.

Студенты молчат, с благостными лицами. Урелль:

— Где я взял камень?

Линней знает:

— Вот там-то. Жженая известь.

Каждый день они задают ему вопросы, и по выговору он слышит, откуда они родом. Скуттунге. Вес- терлёса. Левене. Норрбю, Нижний Норрбю.

Теперь Фугт:

— А этот?

Линней знает:

— Оттуда-то. Песчаный грунт.

По местности он заключает о происхождении камней. Его счастье. И его беда, его тоска по всему, что не есть камень и местность. По родным, по брату и сестрам в Смоланде.

— Вот, — говорит он студентам, — вот здесь выходит наружу скальная порода. Потрогайте. Понюхайте. Слюдяной сланец, диорит, порфир.

Рыб старики поделили по местам обитания: болотно-прудовые, озерные, речные, морские.

Однако ж Артеди заложил основу классификации. Камбалообразных — в зависимости от наличия или отсутствия колючек в спинном плавнике — поделил на Malacopterygii, мягкоперых, и Acanthoptetygii, колючеперых.

Линней, в разговоре с Артеди, заметил:

— Полезность этого скоро поймет любой ихтиолог.

Рудбек вместе с Линнеем поднялся вверх подлинной лестнице.

— Ты станешь ректором, магистром, президентом Академии.

Линнея провели в кабинет тщательно сберегаемых природных экспонатов.

Рудбек показывает и рассказывает:

— Кремневый нож; как полагают, он служил для обрезания. Камень, закопченный от природы. Нос меч-рыбы. Зуб морской коровы. Церера, выгравированная на рисовом зернышке. Самшитовая китайская печать. Чучело крокодильего детеныша. Камень, похожий на птичью голову, лапландцы поклоняются ему как идолу. Уродливая ночная фиалка со сросшимися стеблями. Цыпленок о четырех ногах. Зуб, найденный в Ерлосе, в одном из захоронений; он считается лосиным, однако ж на самом деле это, несомненно, великаний зуб из черепа подлинного великана, что хранится в ерлосской церкви… — Руд- бек обо всём: — Ну вот, видишь?

На обратном пути Рудбек и Линней задержались посреди лестницы из тесаного камня, в котором заключены сотни окаменелостей.

— Понимаешь? Мы многого от тебя ожидаем.

Камни. Студенты не уходят. Нудный холодный дождь, но они не хотят оставлять Линнея. Пусть покажет им что-нибудь, что-нибудь еще.

Он говорит:

— Камни растут.

Линней в лучезарном расположении духа. Спускается из своей комнаты в сад — потолковать с садовником.

— Садовник, — говорит Линней, — ты все понял превратно. Действовал одним способом, а надо бы другим. Землю копал неправильно, дорожки расчищал граблями не в ту сторону, лопату держал неправильно. Но ты не хмурься, не плачь, не ругай себя. Я покажу тебе, как все исправить. Сперва покажу, как неправильно ты все делал, а потом ты увидишь, как надо было действовать и как в итоге все исправить.

Но в руке у садовника музыкальный инструмент. Возник невесть откуда, вот только что его не было,

Линней готов поклясться, а сейчас он в руке у садовника. И вдруг в руке у Линнея.

Он крутит инструмент так и этак. С виду неказистый. Человеку, незнакомому с этой деревянной штуковиной, в голову не придет, что из нее можно извлечь музыку. Линней крутит-вертит ее, находит весьма приятной.

— Садовник, — говорит он, — твой инструмент — сущее загляденье, я завидую всем, кто умеет на нем играть. Зато я умею читать нотное письмо, понимаю его.

Он пытается отдать инструмент садовнику.

Но садовника рядом нет, он где-то в другом месте сада, инструмент при нем, и Линней слышит, как он играет. Пробует перекричать его. Кричит сам себе, обнаруживает, что кричит собственное имя, и конфузится — этого он не хотел. Музыка слышится то здесь, тотам, порой вдали, порой поблизости, но у Линнея что-то с глазами.

Он все еще держит в руке садовников инструмент, все еще пытается вернуть его. Кладет на садовую дорожку, параллельно бороздкам от грабель, вот так, аккуратно, ничего не разрушая, вот так.

Линней:

— К сотворенному ничего не прибавлялось и не прибавляется. Все живет по однажды созданному замыслу. Разве тут что отнимешь?

В разговоре с Линнеем Артеди обрушился на манеру давать рыбам имена животных, называть акулу лисицей или кошкой, а окуня — зеброй.

— Рыбы не должны быть для нас отражениями сухопутных животных. У них свое царство.

— Ты прав, — ответил Линней.

И подумал: он уже далеко отсюда.

Он может сделать так, говорит ребятишкам садовник, что они будут недвижно стоять на месте, словно гора, и для этого им нужно лишь одной рукой крепко держаться за палец на ноге.

Ребятишки не верят, и он предлагает кому-нибудь из них попробовать. Вперед выходит Андерс. Садовник подводит его к дереву, велит одной рукой обнять ствол, а потом ухватиться щепотью за палец на ноге.

— Ну вот, ты недвижим. Не можешь сдвинуться с места, если не отпустишь палец.

Линней видит, как дети смеются над затеей садовника. Ему всё надо видеть.

Раннее утро, 28 января. Именины Карла. Речка Севьяон оскудела, обмелела подо льдом в нынешнем январе, когда свиристели собираются в зарослях рябины и их легко подстрелить из дробовика.

Перепуганное зверье бросается наутек. Лошади, и те робеют.

Линней не спит, выходит из дома, идет в свою рощу. Развешивает — попарно — кунгсхольмские колокольцы из зеленого стекла на ветках дуба, вяза ясеня, чтобы слышать, как они звенят на ветру. Эоловы кубки, стеклянные эоловы арфы. Правда, нынче утром ветра нет, колокольцы неподвижны.

Один оставлен про запас. Он наливает в него вино, до краев, и пьет, празднуя именины.

Линней студентам:

— Тот, кто исследовал природу насекомых, знает, что так называемый метаморфоз вовсе не превращение, а просто сбрасывание оболочки.

Артеди владел острым секатором логики. Инструментом, которым садовник не располагает.

Линней различает царство растений и царство животных. Но говорит, что есть еще и третье. Царство камней. У себя в саду, среди растений и животных, он надумал возвести кольцо из камней. И оттого велит садовнику выровнять площадку под каменную ограду.

Садовник отвечает: ему, мол, известно, что по предписанию властей должно строить каменные ограды.

Линней говорит, что предписания тут ни при чем, просто ему нужна в саду каменная ограда.

Садовник молчит. Смотрит в землю. Смотрит в поля.

Линней говорит, что его каменную ограду надо построить не вокруг сада, а в саду.

Садовник спрашивает, видел ли Линней каменную ограду у Бильке в Лёвсте. Ту, что построена позапрошлой осенью. А нынче уже развалилась.

Линней говорит, что вполне доверяет своему другу Бильке.

— Мой многоуважаемый друг Стен Карл Бильке, вице-председатель Королевского и государственного верховного суда по делам о наследственной аренде, — говорит он, — вместе со мною основал Академию наук. — И продолжает: — Барон Стен Карл Бильке вместе со мною ввел латинский шрифт в шведские научные сочинения.

Садовник отвечает, что как бы там ни было, а каменная стенка у Бильке находится в плачевном состоянии.

Линней замечает, что это его, садовниково, мнение и что, как бы дело ни обстояло, каменную ограду безусловно можно построить лучше или хуже.

В ответ садовник говорит, что каменную ограду вообще невозможно построить хорошо, ведь с приходом весны она разрушается от солнца, которое нагревает южную сторону, меж тем как северная сторона покрыта снегом и льдом, а в результате камни на южной стороне расшатываются и выпадают.

Можно починить, говорит Линней.

Садовник отвечает, что такого рода ремонт более трудоемок и дорог, чем само строительство. Лучше уж после каждой весны возводить ограду заново. Летом весь околоток, поди, только и будет строить каменные ограды.

Линней думает, что вполне сможет сам, своими силами, воздвигнуть у себя в саду каменную ограду, хотя бы маленькую.

Прежде был другой сад, поменьше, и мальчик с неуемным интересом к названиям и растениям.

— Как называется это? А это как?

В тот сад Карл ходил с отцом.

— Что это? Что это?

Отец, довольный любознательностью мальчика, но уставший от его забывчивости, выбранил его и пригрозил, что никогда больше не скажет ему ни одного названия, раз он, едва услышав, тотчас их забывает.

— Ничего удивительного, — говорит Линней садовнику. — Если я пишу «глаз», «береза», «окунь» или «оплеуха», а читатель не разумеет, что эти слова означают, много он не прочтет.

— Ум, знания… — говорит садовник. — Мозги коснеют помаленьку.

Линней, прогуливаясь, напевает:

— Вот шагает рыцарь Карл. Там-та-рам, там-та-рам.

Садовник указывает на дерево.

— Сосна, — говорит Линней.

Садовник указывает на другое.

— Ель, — говорит Линней.

Садовник указывает на третье дерево, похожее и на сосну, и на ель. Линней пробует разобраться, сосна это или ель.

Не сосна и не ель, а промежуточная форма. Линней молчит, неохота ему обсуждать это с садовником. Ничего определенного тут не скажешь.

Садовник спрашивает: может, сосна и ель скрестились?

— Ну вот как из лошади и осла получается мул.

Линней огорчен. Он осознал, сколь огромный ущерб нанес большой пожар, в котором погибли коллекции Рудбека.

Об этом он и рассказывает садовнику.

— Я потерял тогда родителей, братьев и сестер, — говорит тот.

— Прости, я не знал, — говорит Линней. Садовник отвечает, что не помнит их, но нет-нет да и спрашивает себя, сильно ли они мучились, когда не сумели спастись.

Садовник говорит, что может дать Линнею в руку кое-что для него незримое, хотя все остальные люди на свете отлично это видят. Линней не верит. Садовник упорствует. Линней тоже.

Тогда садовник подносит Линнееву руку к его левому уху и зажимает мочку меж его большим и указательным пальцем. А потом спрашивает:

— Ты видишь свое ухо?

Линней хочет сказать: всё так просто? Но молчит.

Садовник:

— Все его видят, а ты нет.

Руландер, ученик, ходит по саду. Спрашивает у садовника, ядовит ли уж, кусается ли тля, выклевывает ли ворона людям глаза.

Слушая ответы садовника, Руландер запрокидывает голову, глядит вверх и зажимает пальцами нос. Садовник умолкает.

Так они стоят некоторое время. Потом Руландер наклоняется, высмаркивает из ноздрей сгустки крови и раз-другой сплевывает на землю.

Четверг, утро. Из Халькведа привозят сыр и масло. Линней, стоя высоко на коньке крыши, привет ственно кричит навстречу подъезжающим. Работник и возница машут в ответ.

Линнею видятся товары, которые минуют его, и он радуется, что избавлен от всей этой роскоши.

Избавлен от сахара, сластей, десертов, изюма, корицы, мускатного цвета, миндального пирожного, желе, карпа, устриц, черной икры, всяких варений, морсов, пастил.

Избавлен от вин, водок, табака, чая, кофе, шоколада, шелков, бархата, кружев, литавр, карточных игр, триктрака, игры в кости, комедий, концертов, маскарадов.

Избавлен от канцелярий, живописных полотен, карет, работников, барышень, восковых свечей, роскошных дворцов, огромных окон, гипса, фарфора.

— Все это изнеживает! Изнеживает!

Садовник идет прочь, несет масло и сыр в погреб.

Зима облачная, теплая. С Замковой горы видна смрадная мгла над Уппсальской равниной.

17 февраля, поздний вечер. Линней с садовником на болотистых лугах подле Лёвсты. Ярко светит луна. На горизонте черная зубчатая полоса леса.

Календарь указывает, что в одиннадцать вечера изойдет небольшое лунное затмение.

Садовник складывает ладони лодочкой, словно хочет что-то поймать. Это игра. Линней угадывает.

— Ракушки.

Он знает, что садовник якобы отыскал в здешней глине скорлупки мягкотелых. Скорлупки моллюсков из соленого Балтийского моря, добравшихся сюда еще до того, как морское дно поднялось и стало сушей.

— Mytilus edulis, мидия, — уточняет Линней. — Cardium edule, сердцевидка, с ребристой створкой. Tellina baltica, маленькая, плоская.

— Пощупай, — говорит садовник, зачерпывает горсть земли, сыплет Линнею на ладонь. — Пощупай!

Линней мнет в пальцах землю, скользкую, черную, блестящую в свете луны. Не говорит ни слова. Садовник глядит на него:

— Тут попадаются и колючий бычок, и камбала. Пятнышко тени наползает на край лунного диска.

— Крестьяне говорят, мы вроде как в заливе. Затемнение на краю лунного диска потихоньку исчезает.

Скоро поплывем домой, думает Линней.

Линней отпускает Руландера в Америку, в Суринам, наказывает ему прислать две сотни кошенилей, из них полсотни самок, вместе с материнским растением, кактусом опунцией, для разведения в оранжерее и использования в красильном деле, а стало быть, для подъема национального дохода.

Он стоит перед застекленными витринами, изучает их содержимое. Стоит долго, всматриваясь в каждый предмет. Чтобы хорошенько запомнить. Но временами взгляд задерживается на каком-нибудь экспонате чуть дольше необходимого, и тогда подробности других забываются. Он вязнет.

В такие мгновения он наверняка счастлив, пусть даже человек, именно тогда случайно вошедший в комнату, не видит на его лице улыбки.

В этот день заходят попрощаться Лёфлинг и Форсе коль.

Торжественно провозглашают, что в путешествии будут подобны пчелам, собирающим взяток со многих цветов, а не паукам, извлекающим нить из собственного брюшка.

Они спускаются к кораблю, Линней видит, как оба оглядываются и машут руками.

28 февраля, утро. Внезапно ударяет трескучий мороз. Линней, который всю жизнь боялся холода, не спешит вставать. Возле ворот ждет кучер, чтоб отвезти его в Уппсалу.

Кучер замерз на морозе и нетерпеливо стучит в ворота. Линней не отзывается. Садовник приходит кучеру на подмогу, отворяет дверь, снизу окликает Линнея.

Наверху молчат. Садовник, отчетливо, громким голосом:

— Карета из Бёксты за тобой. Кучер ждет.

В конце концов Линней кричит вниз:

— Хороший кучер всегда не прочь подождать!

А садовник — наверх:

— Хорошие раки всегда не прочь свариться заживо.

Линней:

— Крестьянин распознаёт растения; козы и коровы, вероятно, тоже их распознают. Но кто из них хоть что-то знает о растениях?

Линней возвращается домой в Смоланд — сестры и брат хворают. Не встают с постели. Возле кроватей расставлены свечи, но не зажжены. В комнате чисто прибрано.

Линней подходит к больным, щупает им лоб. Все трое в горячке.

Он забирается к ним под одеяло — пот смешивается с потом, тепло с теплом, его здоровье соединяется с их хворью.

Горячка отступает, они встают, выспавшиеся, ясноглазые, бодрые.

Однако следующей ночью горячка возобновляется. Сильнее прежнего — глаза у них мутные, тела безвольные.

Линней велит забить овцу, снимает шкуру и заворачивает в нее больных, чтобы прогнать смерть.

Ждет. Подносит руку к макушкам, к лицам. Хочет ощутить, как горячка уходит прочь.

Ветер. Садовник с Линнеем стоят в роще возле дуба, вяза и ясеня, слушают звон эоловых колокольцев.

— Как вещество стекло в исходном своем состоянии текуче, — говорит садовник. — При наших температурах оно твердеет. Но текучесть по-прежнему сохраняет. Просто коченеет. Но внутри все время чуточку шевелится.

— В таком случае, — замечает Линней, — стекло сродни водным моллюскам. Ведь они суть не что иное, как тонкая жидкость, заключенная в ракушку

Читая лекцию в Уппсале, он держит между пальцами длинную, узкую бумажную ленточку; многократно сложенная, она стала совсем маленькой. Для каждого раздела он разворачивает очередной ее кусочек.

Большой палец всегда отмечает заключительный раздел. Дойдя до этого места, он убирает палец и приступает к завершению. Вот как сейчас.

Он ведет речь о жерлянках. Говорит, что их крики слышны, когда крестьянам пора сеять хлеб. Рассказывает, как в Сконе жерлянки кричали под вечер. Сидели они совсем рядом, в лужах, а казалось, где-то далеко, этак в полумиле[3], звонят большие колокола.

Именно это, говорит Линней, представлялось ему весьма странным. Что лягушки совсем близко, а их крики доносятся точно из дальней дали.

Студенты молчат, размышляют. Бильберг, Окерйельм. Дубб, Рен, Бекстадиус, Бунгенкруна, Экбом, Сандберг.

Судя по выговору, родом они из Скуттунге, Вестерлёсы, Левене, Норрбю. Он видит, как они потихоньку отходят от него, возвращаются к родителям, в свои усадьбы.

Вернувшись в Хаммарбю, Линней повторяет садовнику раздел о жерлянках. Тот говорит в ответ:

— Коли надеть летом на голову ведро, зайти в озеро и под водой громко кричать в ведре, звук будет доноситься словно бы издалека.

Весь вечер Линней без устали восхищается замечанием садовника. И мысленно решает добавить к очередной лекции еще один раздел и удлинить бумажную ленточку.

Но откуда садовник взял эти сведения, не спрашивает.

Утро. Почтарь приносит Линнею письмо от Руландера.

— Садовник! Он пишет о крокодилах. Пишет, что-де тот, кто к ним привык, может прыгнуть крокодилу на спину, взнуздать его и скакать на нем как на лошади.

Линней показывает садовнику письмо. У нижнего края — рисунок тушью, изображающий крокодила, наполовину погруженного в реку.

Садовник:

— Рисовальщик находился на большом расстоянии от своего объекта.

Линней студентам, обступившим его стол:

— Когда нужно разыскать уехавшего человека и кто-то мне говорит, что он определенно в Швеции, я знаю, искать его нужно именно здесь, а не в другой стране. Если придет кто-то еще и скажет, что он определенно в Смоланде, то мне ясно, в какой провинции его искать. А если третий примется уверять, что он в волости Скаллелёв, я буду вести поиски не где-то, но в этой волости. Наконец, придет четвертый и скажет, что он в такой-то или такой-то усадьбе, а стало быть, искомое найдено.

Посреди стола яйцо и плошка с водой. Яйцо покачивается туда-сюда, клонится в сторону плошки. Линней делает поползновение подойти ближе, выяснить, в чем тут дело, но садовник удерживает его, тронув за плечо:

— Погоди.

Яйцо покачивается.

— Андерс меня научил. Выдуваешь из яйца содержимое. Запускаешь внутрь обыкновенную пиявку Затыкаешь дырочку белым воском. А рядом ставишь плошку с водой.

Линней медлит. Раздосадованный.

— Кто он, этот Андерс?

— Андерс? Просто мальчонка.

Время от времени Линней получает большие посылки. Почтарь доставляет коробки, содержащие якобы диковинные растения, которые на поверку нередко оказываются топорными фальшивками. Линней держит ухо востро. Ему известна история о странном вюрцбургском камне с удивительно красивым оттиском ископаемой лягушки — камне, который знаменитый профессор Берингер описал в велеречивых статьях, каковые с гневом, стыдом и скорбью предал огню, когда обнаружилось, что фальшивый камень в шутку изготовили его собственные студенты.

Порой являются и посетители, обычно и впрямь странноватые. Обязанность садовника — их отваживать. И он с ними разговаривает. Порой слишком долго и недостаточно решительно, как полагает Линней. Иной раз он даже подозревает, что сам садовник и заманил их в сад. Бесконечная вереница лекарей-самоучек, торговцев благовониями и мазями, бродяг, праздношатающихся, колдунов, знахарей и знахарок — все как один шагают по тракту, через поля в Хаммарбю.

Линней отчетливо видит их из своего окна. Однако ночью он видит не так отчетливо. И ему мнится, будто они стоят, прижавшись лицом к стеклу заглядывают внутрь. Точь-в-точь чудища, какими пугали его родители, чтобы он не выходил ночью на улицу.

Апрельское утро, четверг. Сыр и масло. Но работник почему-то бледен, падает с козел, сильно ушибается.

— Некоторые болезни, — говорит Линней, — вызваны слабостью фибров, а некоторые — напряженностью оных.

Работник стонет.

— Напряженные фибры можно размягчить маслянистым лекарством. Слабые фибры можно подтянуть терпким средством и укрепить горьким.

Возница с садовником заносят работника в дом.

— Есть также болезни, возникающие от телесных соков, от их характера или смешения. Кислый характер устраняется сухим лекарством и закрепляется горьким.

Работник лежит совершенно неподвижно, пустой взгляд устремлен в пространство.

— В нашем теле, — продолжает Линней, — имеется вдобавок малоизученный подвижный элемент в спинном и головном мозге, откуда ко всем частям организма идут чувствительные нервы. Когда этот элемент поврежден, всё зависит в первую очередь от диеты, которая слагается издыхания, принимаемой пищи, движения, сна, выделений и движений души.

Внезапно работника рвет, и он совсем теряет сознание. Возница и садовник в большой тревоге.

К вечеру работник приходит в себя, и они с возницей отъезжают в Лёвсту.

Линней в саду, при нем лупа, препаровальная игла, острый ботанический нож, карандаш, специальный цилиндр для сбора растений и коробка энтомологических булавок. Одет он в просторную рубаху и широкие штаны наподобие матросских.

Садовнику очень любопытно, что это за книга, с которой Линней ходит повсюду. А это «The Gardener’s Dictionary»[4] Филипа Миллера, садовника и первого ботаника в Аптекарском огороде Челси.

Маленький томик в осьмушку листа, который сподручно носить с собою, работая в саду.

Садовник хочет заглянуть в книгу и пробует подойти к Линнею. Но тот, отвернувшись, шагает прочь по дорожке и кричит громким голосом:

— Тут речь не о кухонных травах и не о декоративных растениях! Эта книга не для простых садовников, а для ботаников!

Линней рассказал другу Артеди об амстердамском аптекаре по имени Себа. О его единственной в своем роде Кунсткамере, обширной, вызывающем всеобщее восхищение, о его слепой вере в пресловутую семиглавую гидру, вывезенную Кёнигсмарком[5] из Праги, а ныне принадлежащую Гамбургскому бургомистру.

— Говоря по правде, — заметил Линней, — искусственное туловище с каркасом из тонких гнутых деревянных реек, набитое холщовыми тряпками, сверху его обтянули змеиной кожей и снабдили ласочьимп головами, что можно увидеть по зубам оной гидры.

Линней подтрунивал над своим членством — пол именем Диоскорида II[6] — в естественно-историческом обществе аптекаря Себы, именуемом Academia Leopoldino-Carolina Naturae Curiosorum[7].

23 мая. Линнеев день рождения. Коли уж выпало тебе быть Линнеем, то и будь им. Но Линнею страшновато.

Чего он страшится?

Того, что, выйдя в сад, обнаружит, что никакого сада там нет.

Что, заглянув в свои стеклянные витрины, обнаружит, что ни коллекций, ни витрин больше нет.

Вот чего он страшится.

Что двадцать восемь учеников исчезнут. Что исчезнут брат и сестры.

Стремясь сохранить свой сад, он ежедневно туда наведывается. Придумывает себе дело. Хоть самое простенькое. К примеру, полить из зеленой лейки определенное растение. Удалить несколько побегов какого-нибудь куста, чтобы он не слишком разрастался. Выполоть пырей.

Процедура эта больше светская, нежели сакральная. В отличие от целого ряда учеников и иных визитеров Линней не воспринимает каждодневную работу в саду как своего рода акт творения. Для него это скорее попечительство. Или, точнее сказать, с тех пор как Господь отошел от творения, оно, по всем вероятиям, приняло форму попечительства, каковое порой исполнял человек.

Оттого-то он не перестает выходить в сад и окружать его своими заботами. Думает, что, если не выйдет в сад, тот зачахнет и исчезнет.

Садовник работнику и вознице:

— Идемте, покажу вам потешные картины и фигуры.

Он подвел их к большой оловянной миске, которую загодя наполнил водой. Работник и возница наклоняются, глядят в миску.

А садовник шлепает по воде ладонью — брызги так и хлещут. Работник и возница трут глаза, напрочь теряют ориентацию.

— Ну вот, — говорит садовник, — вы сами и есть потешные картины и фигуры.

Все трое смеются. Линней видел эту сцену. От него не спрячешься.

Линней рассказывает о своих книгах. О том, как в них можно собрать все на свете знания.

— И как же? — любопытствует садовник.

— Проводя различие меж описанием и фактом.

Садовник на мгновение замирает, потом зигзагами скачет по дорожкам, возвращается к Линнею и опять замирает.

Как же? Как?

Линней продолжает:

— Классификация опирается не только на природу, но в не меньшей степени и на человеческую мысль, которая есть наш способ уразуметь природу. Садовник:

— Я ничего такого помыслить не могу.

Утро, 13 июня. Как и предсказывал календарь, в восемь произошло частное солнечное затмение. Погода стоит сухая, жаркая, иные растения Линней по нескольку раз на дню поливает из зеленой лейки. Двигаться трудно.

Он брызжет водой на обшлаг рукава, смачивает лоб. Ищет садовника и видит: тот сидит на лестнице восточного флигеля. Вокруг него стайка ребятишек. Садовник жестикулирует. Линней с лейкой тихонько подходит ближе, однако останавливается все же на некотором расстоянии и потому слов садовника расслышать не может.

В ворота стучат, почтарь протягивает пакет, плоский, но внушительных размеров. Линней расписывается в получении, уносит пакет в дом. Снимает обертку — под ней два листа картона, а между ними, в шелковой бумаге, — засушенное растение. Сопроводительное письмо обращено к нему, к Линнею.

Вначале идут обязательные приветствия, затем — дело.

«Среди всего сотворенного Господом на земле, пожалуй, не сыщешь ничего удивительнее этого цвет- ка, который, вне всякого сомнения, являет собою одновременно розу, лилию и коноплю. Не розу, не лилию, не коноплю, а всех трех разом. Растение с тремя истоками. Находка — один из многих образцов — сделана в болотистом месте к юго-востоку от Лейдена студентом по имени Франс ван Хаал и послана Вам мною, Андерсом Блекке, ботаником Лейденского университета, для рассмотрения и изучения».

Линней откладывает сопроводительное письмо. Помещает растение на рабочем столе и, вооружившись лупой, пристально рассматривает. Очень скоро он замечает обман. Растение создано рукой человека — части его скреплены между собою клейстером. По запаху Линней узнаёт, что это за клейстер. Зовет садовника в свидетели, демонстрирует ему подделку

— Глупая фальшивка. Картофельный клейстер. Отличный клейстер, новинка, которую я сам применял с хорошим результатом, конечно в иных целях.

Линней знает. Все сущее на земле сотворено Богом, и с тех самых пор никаких новых видов не создавалось. Ничего нового нет, и путем смешения некогда сотворенных видов ничего возникнуть не может.

Пальцами Линней перебирает длинную бумажную ленточку.

— Воздух, вдыхаемый нами, обладает электричеством, а выдыхаемый не обладает.

Но двадцати восьми учеников рядом нет. Только садовник в потемках за окном. Линней начинает сначала:

— Воздух, вдыхаемый нами…

— Н-да, — говорит садовник.

Его лицо теперь совсем близко, прямо перед Линнеем. Но голос доносится словно из дальней дали. Линней делает новую попытку:

— Воздух, вдыхаемый нами, обладает…

— Я, — говорит садовник, — встречал и таких людей, что больше вдыхают, и таких, что больше выдыхают.

Линнею чудится, будто он в озере, под водой. Лето. На голове у него ведро. А все тело облепили травяные лягушки. Садовник стоит на берегу, кричит ему:

— Люди с электричеством! Люди без электричества!

Наутро Линней увольняет этого садовника и нанимает нового.

Новый садовник приезжает, представляется уроженцем Каяны — долговязый финн. Вправду великан, раньше он за деньги выступал перед публикой в разных частях Европы, однако в гвардию прусского короля Фридриха Вильгельма его не взяли, потому что он был на голову выше всех в полку.

— Возьми-ка грабли, — говорит ему Линней.

Но когда Линней этим утром спускается по лестнице и выходит в сад, там стоит прежний садовник, беседуете возницей и работником. Сегодня четверг. Линней подходит к ним, пробует сыр и масло. Колокольцы на деревьях качаются, звенят, ведь дует необычайно свежий ветер.

Студенты скандируют:

— Monandria, Diandria, Triandria, Tetrandria, Pentandria, Hexandria, Heptandria, Octandria, Enneandria, Decandria, Dodecandria, Icosandria, Polyandria, Didy- namia, Tetradynamia, Monadelphia, Diadelphia, Poly- adelphia, Syngenesia, Gynandria, Monoecia, Dioecia, Polygamia, Cryptogamia[8].

Садовник просыпается в сарае. Линней, придя туда, застает его врасплох.

— Ты спал.

— Ливень виноват. Наводит на меня сон, да такой крепкий.

— Ты же на работе.

— Прости.

Линней скользит взглядом по стенам. Спрашивает:

— Что тут у тебя?

— Мой музей, так я его называю.

— Что за музей?

Садовник жестом обводит стены сарая, развешанный на них инвентарь. Говорит:

— В этом саду иной раз попадаются весьма диковинные цветы.

Линней у колодца, его одолевает жажда, он наполняет ковш водой и торопливо пьет, осушает ковш до дна, наполняет снова и пьет, третий ковш он пьет уже помедленнее, делает передышку, оглядывается, допивает воду, снова наполняет ковш, жажды уже нет, но он продолжает пить.

Вокруг садовника стайка ребятишек. Линней подходит ближе, слышит, какой рассказывает о кентаврах. Есть на свете великаны и чудовища, боги и герои, говорит садовник.

Линнею сдается, что окруженный слушателями садовник намекает и на него, да-да, что слова о чудовищах имеют особый подтекст.

— Дети спрашивают, — говорит садовник Линнею. — Я рассказываю.

— Чудовищами ты, садовник, называешь цветы и иные растения, происходящие от нормальных форм. Никаких других форм, кроме изначально сотворенных Господом, не существует.

— А это что в таком случае? — Садовник подводит Линнея к жабнику необычайной формы, который, поди, уж точно не записан в «Систему»[9]. — Существует он или нет?

— Садовник! Поэт преувеличивает и преуменьшает, он иначе не может, — отвечает Линней. — Но в реальности все имеет свою законную величину. Еще поэт пробует соединять разные элементы, чтобы создавать новые образы. Сюда и относятся твои кентавры. Конь и человек — естественные формы в мире природы. А вот кентавров в реальности не существует. Они живут лишь в фантазии. Твой жабник, на первый взгляд, нечто особенное, ни на что не похожее. Но присмотрись — и ты убедишься, что это отнюдь не новый вид, а просто вариант, разновидность в пределах своего вида.

— Однако ж мулы и лошаки существуют, — говорит садовник. — Я их видел.

Опять уезжают ученики — Спаррман и Тунберг.

Начало июня. Ночь. Безветренно. Тепло. Линней просыпается, сна ни в одном глазу. Чтобы заснуть, напевает песенку. Какие, бишь, там слова? «В безгрешном поко-о-о-е… в безгрешном поко-о-о-е».

Вот так, с самого начала:

«Сидели два друга…»

И под конец:

«Что им мешало? — До-о-о-ождь».

Этой ночью Линней так и не уснул. Утром он выходит из дома, ведет садовника к давешнему растению.

— Дело вот в чем, — говорит он садовнику, — Создатель дозволяет природе иной раз как бы повеселиться. Оттого-то различие меж растениями бывает двоякого рода. Одно — подлинное, оно и лежит в основе многообразия, сотворенного премудрой рукою Всемогущего. Другое же различие, являющее себя в разновидностях наружной оболочки, есть шутка природы. Им-то и умеют пользоваться садовники. Поэтому я различаю виды подлинные, созданные всемогущим Творцом, и твои аномальные образцы. Первые имеют для меня величайшую важность, во внимании к их создателю. Вторые я отвергаю, по причине их создателей. Первые существовали и существуют от начала мира. Вторые, то бишь чудовища, могут похвастать лишь короткой жизнью. Твое чудище не даст потомства.

Ребятишки носятся туда-сюда по Уппсальскоп равнине. Снуют стайкой в разных направлениях, безо всякого плана. Линней стоит не шевелясь, покачивается на пятках, смотрит в окно на ребятишек. Ничего не понимает. Обращается за помощью к итальянской подзорной трубе. И видит воздушною змея, который мечется на ветру над Уппсальскоп равниной, за ним-то вдогонку и бегает ребятня. Змей парит высоко, красиво, то вдруг замирает на лету, как ласточка, то стремительно мчится вниз, к детям, однако вовремя сворачивает. У Линнея перехватывает дыхание, змей набирает высоту, но как- то боком и застревает в ветвях дуба. Тишина. Линней делает шаг в сторону, переводит дух.

Ребятишки обступают дуб. Линней хочет сойти вниз, сказать садовнику, чтобы помог им. Обводит взглядом сад и замечает, что садовника швыряет из стороны в сторону. Ветер бушует.

Сухая листва липнет к стене. Линней щупает оконное стекло, прогнувшееся внутрь. Хочет подать садовнику знак. Но тот занят своими делами.

Линней:

— Бывают разновидности столь непохожие, что, хоть они и образуют один вид, ботаники отнесли их к двум разным видам, например Polygonum amphibium, гречиха земноводная, в воде она плавучая, а на суше — прямостоящая, или восходящая.

Линней предостерегает ботаников от склонности воспринимать разновидности как новые виды, ведь от этого количество видов растений чрезмерно возрастает, ибо никакие пределы не соблюдаются.

Линней садовнику:

— Ты — центральная фигура, а я на периферии. Садовник:

— Я этого не разумею.

Иногда студенты просят Линнея рассказать о поездке на Север. В таких случаях Линней недовольно хмурится. Студенты принимают его недовольство за смущение, какое испытывает герой, когда речь заходит о его подвиге. Но Линней знает, причина его недовольства кое в чем другом.

Особенно досадно, когда студенты просят рассказать о плавании из Сёрфолла к мальстриму, морскому водовороту.

Один только Линней знает, что этого плавания не было.

Так же и с финном Кайто. Его здесь никогда не было.

А студентам хочется, чтобы он вновь описывал быстрые потоки талой воды, вынуждавшие его сходить с тропы, босиком брести по опасным болотам и, скинув одежду, преодолевать холодные стремнины.

Линней рассказывает, стыдясь той живости, какую обретает его повествование. И не то чтобы досадует на вымысел. У вымысла были свои причины. Его тревожит, что он выпустил в мир нечто несуществующее.

Теперь оно существует, по его вине.

Славный денек, говорит себе Линней.

Что означает: необыкновенное небо, на удивление тепло.

Любопытно, говорит себе Линней.

Что означает: законы жизни, звездная система, развитие бабочки, ночь.

Уезжают ученики — Усбек, Адлер и Хассельквист.

Садовник показывает Линнею кленовый лист, усеянный множеством черных пятен неправильной формы, с желтой каемкой по краям. Садовник знает, кленовые листья поражены грибком-паразитом. Подносит лист к уху, прислушивается.

— Странная все-таки штука — грибы, — говорит он. — Неизвестно, что они делают. Неизвестно, животные это или растения. Ничего неизвестно.

— Rhytismaасеппит[10], — помолчав, говорит Линней.

Линней заползает в туннель. Туннель — это запреты. Локти. Глина.

Камни. Он существует. Запреты существуют. Колени. Солнца в туннеле нет. Колени. Говорить запрещено. Он помнит песок. Двигаться запрещено. Помнит руки. Думать запрещено. Пальцы на ногах. Помнит туннель. Колени. Запреты в силе. Песок. Камни. Его там нет. Но запреты применимы не всегда. Он. Руки. Запреты применимы когда угодно. Колени. Камни.

23 июля. Жарища. Линней в саду, потный, одурманенный зноем, размышляет о каменной ограде, которую решил построить. Поодаль, на лугу, козы, что по ночам приходят к нему в сад, все разоряют и пачкают. Странно все-таки, что по закону отвечают за ограды владельцы усадеб. Скорее уж, огораживать надо владельцев животных, а не усадьбы.

Садовник:

— В Лёвсте козы почем зря карабкаются на каменную ограду. Они созданы для гор. А во владениях Бильке ограда самая высокая и крутая из всех. Козы просто обожают ее, а от их беготни камни расшатываются.

Пасторша Корвин из Сканёра продемонстрировала свою находку — яйцо в яйце. Меньшее яйцо, куриное, как и большее, было размером с мушкетную пулю и содержало, как выяснилось, только белок, без желтка.

Вскрыли яйцо за завтраком, при свидетелях. Линней помнит их веселое, изумленное любопытство: может ли в том яйце, что было внутри яйца, оказаться еще одно яйцо, а в нем еще одно и так до бесконечности, все меньше и меньше.

При воспоминании об этом Линней испытывает беспокойство, в причинах которого он не уверен.

По ходатайству Линнея Артеди отправился в Амстердам. 3 000 рыб в коллекциях аптекаря Себы требуют классификации и описания. Таково еще одно различие.

Линней, взяв укоризненный тон, в шутку предупреждает друга:

— Не перекупайся в каналах-то!

Какой-то человек с доской на плече мимоходом останавливается, говорит:

— Зашли бы как-нибудь, посмотрели на дом. Линней кивает, вопросительно глядит на пришельца, который совершенно ему незнаком. Одежда рабочая, руки грубые. Никак поблизости что-то строят?

Иногда студенты просят Линнея рассказать о том времени, что он провел в Голландии, у Бурхаве[11], особенно историю про боярышник.

В своем дендрарии Бурхаве показывал всем дерево, которое полагал достопримечательностью, еще не описанной никем из натуралистов. Быть может, добавление к сотворенному? Линней тотчас узнал это дерево — обыкновенный боярышник, Sorbus intermedia.

Бурхаве не соглашался.

Тогда Линней заметил, что Вальян[12] подробно описал сей вид в своем «Botanicon Parisiense»[13].

Бурхаве и тут не согласился. Сказал, что у него есть книга Вальяна и он тщательно ее изучил. Послали за книгой, и оказалось, Линней был прав.

Студенты высоко ценят учителя, который был прав.

Линней охотно рассказывает эту историю. Бурхаве утверждал, что нашел вид за пределами Системы. А Линней доказал, что этот вид в Системе уже есть, имеет название и четко описан. К сотворенному ничего не добавилось.

Наступает сентябрь. Три ночи кряду — заморозки, опасные для индийского кресса, красного амаранта и турецких бобов.

Садовник укрывает посадки одеялами и пледами.

Черные крачки в густой осоке на илистых наносах вдоль Фундуон, Лаггаон и Севьяон. Линней берет на заметку их наряд: черный бархат и сизая накидка. У основания клюва различает легкий красный промельк.

На том месте, где сидел садовник, Линней находит мелкие кусочки пробки и спрашивает, откуда они. Но ответа не получает, а может, не помнит.

Линней чувствует слабость. Кончики пальцев на руках и ногах онемели. Острой иглой он тычет кожу но боли не ощущает. Зато ладони колет изнутри, а предплечья зудят, по ним словно мурашки бегают Нос холодный.

Линней у сестер и брата. Они хворают. Бледные. Шелестящий шепот тревоги вокруг.

Линней:

— Где болит?

В ответ медленный взгляд.

— В боку.

Линней:

— Можете сказать, где именно?

— В боку.

Показывают жестом. Плечо, ладонь, запястье, локоть чуть приподнимаются и опускаются.

— В каком боку?

— В боку. В боку

Они совершенно без сил. Линней укладывается в постель, рядом с ними. Плечи и затылки у них горячие, косы толстые, челки красиво уложены. Их носы, колени, виски, талии. Линней при них в постели, чтобы вытянуть из их тел горячку, вытянуть болезнь.

— Это ракушечные гномы, — говорит садовник.

Линней рассматривает статуэтки, рядком стоящие посреди дорожки. Маленькие гномы, смешные маленькие фигурки. Садовник режет их из пробки, а одежду мастерит из подобранных ракушек. У гномов есть лица, и тому кто на них смотрит, хочется с ними поговорить. Жаль, я так не умею, думает Линней и хвалит садовника.

Уже октябрь. Линней зовет садовника к себе.

— Я нанял Нитцеля. Он будет старшим садовником. А ты — его помощником.

— Отлично, — говорит садовник.

— Дитрих Нитцель. Главный садовник в Хартекампе, у Георга Клиффорда.

— Отлично, — говорит садовник.

— Там он выращивает три тысячи видов. А сюда привезет около трехсот растений. Ящики отправлены, дня через три будут здесь.

— Отлично, — говорит садовник.

Гибрид. Это амбиция. Дерзость. Попрание божественных законов.

Неужели, как и в мире животных, среди растений возможны гибриды?

Неужели от двух разных видов растений возникает третий, как лошак от лошади и осла?

Возможно ли самостоятельное размножение таких потенциальных гибридов?

— Пока это неизвестно, — говорит Линней.

Ночью Линней видит из своего окна необъяснимые вспышки света, проблески, белые блики в листьях индийского кресса. Необъяснимые потому, что нет никакого внешнего источника света, который мог бы вызвать такой эффект.

На прямой вопрос садовник отвечает, что вспышки он тоже видел, но особо задумываться не стал, так как связать их ни с чем не мог.

Линней горит желанием как следует разобраться в истории с индийским крессом, найти объяснение случившемуся.

Четверг. Утро. Доставка провизии. Слух о большом зверинце в Хаммарбю. Виноват садовник, который в разговоре с халькведскими мужиками — возницей и работником — обмолвился, что ему-де и в саду, и в доме приходится обихаживать уйму животных. Слух этот мигом достиг Чоксты, Вальбю, Севьи, Крисслинге, Эдебю, Сёдербю в Данмаркской волости Ваксальского уезда, и многих усадеб в Фунбуской волости Расбуского уезда, и Касбю да Мармы в Лаггаской волости Лонгхундраского уезда.

Один какаду, павлины, казуар, несколько циветт, попугаи четырех видов, десяток мелких обезьянок, один агути, пара муравьедов, енот, золотые рыбки в пруду и — как поняли возница с работником — еще какие-то животные, диковинные и никому неизвестные.

Про этих животных, в особенности про неизвестных, плетут всякие небылицы.

Если же пробраться к дому и заглянуть в некое окно, можно увидеть молодого орангутана, который вечно сидит, глядя в одну точку, и которого кое-кто считает очень опасным, а кое-кто — обыкновенным чучелом.

А еще — об этом знает весь поселок — поблизости от дома часто раздаются хриплые вопли, громкие, пугающие, леденящие кровь, словно какие-то жуткие призраки надсаживают глотку.

В этот четверг, отдав садовнику сыр и масло, возница с работником мешкают дольше обычного. Осторожно спрашивают, правду ли говорят люди.

Садовник отвечает, что у них тут есть три попугая. Один из них, уже старый, регулярно голосит: «Двенадцать часов, господин Карл!» — потому что об эту пору ждет завтрака. Другой пугает посетителей в доме криком «заходите!».

Однако ж самый чудной клич, говорит садовник, издает третий попугай. Пронзительным скрипучим голосом он вопит: «Высморкай нос!» Но только одному человеку, а именно Лёвбергу, когда тот сталкивается с ним в саду.

Как раз при этих словах садовника подошел Линней, попробовать кусочек сыра. И услыхал незнакомое имя.

— Кто такой Лёвберг?

Садовник отвечает:

— Мой старый помощник, живет в сарае с граблями. Большей частью спит, но работу справляет хорошо, когда-нибудь вы с ним встретитесь и потолкуете.

В сад Линней не входит, а выходит. Сад для него не улитка, не нутро яйца, не пещера. Словом, не укрытие.

Это водоем, где живет улитка, ямка в песке, где высиживают яйцо. Горные склоны над пещерой. Там всё на виду, и он должен всё видеть.

Однажды утром из садовникова сарая доносятся до Линнея громкие голоса. Охваченный любопытством, он осторожно подходитближе и слышит странные возгласы!

— А мы вот так!

— Кукушку не возьмешь!

— Трактир пас!

— А мы гусаром!

— Конник пас![14]

Линней узнаёт голоса: работник, возница, садовник. И с ними еще кто-то, незнакомый. Словно по цепочке, по кругу. Один за другим, быстро, без перерыва. Кукушку не возьмешь! Трактир пас! Конник пас! А мы гусаром!

Линней в недоумении.

Ночь. У Линнея бессонница, он выходит в поле. Смотрит вверх, на небо. Там звезды, но в созвездия они не складываются. Он прижимает подбородок к груди, сгибает спину, сгибает колени, падает наземь делает кувырок и вновь встает на ноги. Да, Линней кувырнулся и чувствует себя сразу и храбрецом, и жалким ничтожеством.

Четверг. Сыр и масло. Но возница приехал один. Без работника.

— Это всё из-за пастора, — говорит возница.

Вид у него огорченный.

— Ты о чем? — спрашивает Линней.

— Рудквист, новый пастор. Помер он. Убит.

— А работник?

— Ищут его, Петтера то есть. Прячется он.

— Он что же, виноват?

— Пастор, не спросясь у Петтера, взял на конюшне лошадь. А прежде изрядно хлебнул горячительного.

— Водки?

— Ага, кофейку с водкой.

— А потом?

— Потом пастор в Лёвсту поехал. Дальквист говорил, они с Бильке играли в шашки и тяпнули по рюмочке-другой сладенького.

— Ликеру?

— Ага, только не сказать, чтоб уж вовсе захмелели. Потом он домой поехал. Но до дому не добрался. В Гунсте видали его чин чином, на лошади. А после — никто не знает. Пока пастора искали, Петтер и сбежал. Тело Рудквиста нашли в озере Фунбу, ближе к колокольне. Лошадь пропала.

— Что же, по-твоему, случилось?

— Рудквист заплутал спьяну-то да и свалился в воду. Лошадь вернется. Петтер тоже.

Иной раз, в долгие послеобеденные часы, Линней представляет себе, будто под сенью дуба рассказывает ребятишкам о том, как растил жемчужины в реке Фирисон, о неистребимости грушевого долгоносика и о чудесных травах Каменистой Аравии.

Порой Линнея одолевают великие сомнения, ему кажется, будто двадцать восемь студентов задумали его убить. Он доверяется садовнику, и тот советует:

— Спроси самого из них простодушного.

Линней опять сомневается:

— Вряд ли простодушие владеет правдой.

И слышит в ответ:

— Коли оказался в кругу людей изворотливых, норовящих крутить-вертеть тобою, как им заблагорассудится, надо тебе обратиться к простодушному, у которого ума не хватает на хитрости да коварство, вот правду и узнаешь.

Садовник:

— С какой стати ты думаешь, что мир был сотворен? Он ведь существовал изначально.

Ноябрьское утро, четверг после Дня всех святых. Снегопад. Доставляют провизию. Возница отсутствует. Лошадьми правит работник. Линней подходит за сыром.

— Петтер! Вернулся!

— Я сам знаю, что делал и чего не делал.

— Возница-то где?

— Ушел Андреас. Ищут его. Только он не виноват. Не могу я в это поверить.

— А лошадь?

— Нашлась.

— Сыр-то у тебя где? И масло?

Линней принимает в охапку сыр и масло.

— Андреас, конечно, пьет, — говорит Петтер, — что правда, то правда. Мрачный он. И пьет, чтоб на душе посветлело. Для радости то есть. Не для чего другого.

Линней ничегошеньки не знает ни о работнике, ни о вознице, ни о пасторе. Записывает, что в сильный мороз снежные кристаллы мельчают.

28 января. Именины Карла. Линней читает лекцию, он счастлив.

— Мы, — говорит он студентам, — как бы электрические огни, которыми Господь украсил и осветил свой театр.

Линней в саду, обдумывает Сибирский сад, вокруг которого, для защиты от коз, надо возвести каменную ограду. В один ряд камней или в два? Об этом стоит поразмыслить.

Приходит садовник, Линней делится с ним своими планами. А в ответ слышит, что затея неблагодарная, если вспомнить о козьем проворстве да ловкости.

Лучше в два ряда, думает Линней. Нижние вкопать поглубже в землю, на них в два слоя большие каменные блоки. А между этими слоями щедро засыпать гальку, для опоры и крепости.

— Дресва да хрящ, — говорит садовник. — В Лёвсте этого добра полно. Сколько хочешь.

Линней не понимает.

— Дресва? Хрящ? Ты о чем толкуешь?

В такие мгновения меж ними повисает какая-то неясность. Линней есть Линней, садовник есть садовник, оба это знают, и обычно меж ними царит полное понимание. Но все же порой, вот как сейчас, наползает туман.

Впрочем, он быстро рассеивается. Садовник добавляет, отнюдь не назидательно: дресва и хрящ — местные названия мелкой гальки, которой заполняют стыки между блоками.

А поверх всего — плитняк.

Тот человек в рабочей одежде, с доской на плече опять здесь, останавливается, приподнимает шляпу:

— Мое имя — Кристоффер Хёрнер, я часовщик. Строю дом, вон там, на холме. Хочу засвидетельствовать почтение и предложить свои услуги, на всякий случай. Коли у вас имеются поломанные часы, я за небольшую плату починю их. Можно получить и новые часы, по приемлемым ценам.

Линней ограничивается вежливой благодарностью и испрашивает позволения в случае нужды вернуться к этому разговору.

Часовщик благодарит, столь же вежливо.

— Зашли бы как-нибудь, посмотрели на дом.

Февраль. Март. Лекции. Существуют роды, семейства и виды. Но студенты не способны различать эти порядки и разновидности, ведь они относительны. Пытаются классифицировать по месту произрастания, по размеру, по пятнышкам на цветках, по форме стебля, по окраске корневища.

Линней разъясняет, что Система должна где-то завершиться.

— Разновидности суть несущественные отклонения.

Разъясняет, что необходимо разграничивать неизменную Систему и переменчивые разновидности.

— Иначе Системе конца-краю не будет.

Запрещает студентам заниматься разновидностями.

Садовник рассказывает Линнею:

— Один человек взял да и запер в хижине семерых коз. Козы подохли там с голоду. Мужик-то вернулся только через семь лет. Захворал и семь лет пролежал больной.

Линней:

— Зачем ты рассказываешь мне про коз?

Начало апреля.

— Гляди, — говорит Линнею Лёвберг, — вот тут кукушка на ветке. А тут гусар с саблей наголо. Тут кабан, за которым гонится собака. Тут конник со знаменем. Тут трактир с вывеской — винная чарка. А это венок, из лавра, не из дубовых листьев. Цветочная ваза. Урод, его надо остерегаться. Ну и чилле, джокер, он может иметь любое достоинство.

Лёвберг рядами разложил на земле маленькие разноцветные карты. Линней берет одну, внимательно разглядывает. Лёвберг, учтиво:

— Это ваза. Цветочная ваза.

Линней всматривается. Это сад. На заднем плане — пирамида и низкая постройка с коринфскими колоннами. Перед нею — дама в соломенной шляпе и почтарь, стоят по сторонам садовой вазы. На переднем плане — каменный парапет.

— Карта очень затертая, — говорит Линней.

— Играем часто.

— А кричите почему?

— Потому что играем.

— Почему там дама и почему каменный парапет?

— Мы просто играем.

— Что находится в этом саду?

— Не знаю. Никогда не задумывался.

Линней берет еще несколько карт, переворачивает, одну за другой. На рубашке одной из них какая-то надпись. Буквы мелкие, Линней не может разобрать. Протягивает карту Лёвбергу, просит прочесть.

— Клинковстрём — вот что здесь написано.

— Кто это?

— Фабрикант. Из Стокгольма. Который напечатал карты.

Ночь. Линней в поле, зовет:

— Звездочка! Румянушка! Неженка! Прислушивается, но ничего не происходит, ответа нет.

— Красуля! Пружинка! Милашка!

Садовник ведет Линнея в одно место, расположенное далеко от сада, показывает ему несколько растений. Линнею они знакомы. Это Alopectus nigricans, гусятник, любящий морскую соль.

Но садовник с Линнеем на открытом лугу далеко от моря.

— Тут соленый родник, — говорит садовник. Линней обмакивает в воду палец, пробует на вкус. — Под нами, — говорит садовник, — дно Балтийского моря.

Июньское утро. В дверь стучат. Линней отворяет на крыльце стоит юноша. Прижимает к груди деревянный ящик, прикрытый сверху куском парусины. Линней узнаёт своего студента, у роже н ца Рослагена, бедного, но опрятного и старательного, хоть и бесталанного. Зовут его Шёберг.

Шёберг снимает парусину, говорит, что нашел в родных местах растение, которого никогда раньше не видел и не может определить. Линней приглашает Шёберга в дом. Растение вынимают из ящика, кладут на стол.

Линней присматривается и поначалу подозревает, что Шёберг лжет насчет места находки и на самом деле растение привезено из Японии, из Перу, с мыса Доброй Надежды или из иных отдаленных краев.

Шёберг упорно твердит, что собственноручно выкопал его в своих родных местах.

— Я нашел его на Сёдра-Госшер.

Линней по-прежнему подозревает, что Шёберг лжет. Что он приклеил к растению чужое соцветие, желая испытать учителя.

Однако, когда Линней берется за препаровальный нож, оказывается, что ничего такого и в помине нет. Растение не фальшивка. Впрочем, после непродолжительного изучения Линней делает однозначный вывод: это обыкновенная Linaria, хотя и нетипичного облика. Собственно говоря, достаточно понюхать.

— Обыкновенная льнянка. Помогает от геморроя.

Волокнистый, ползучий корень, круглый стебель примерно в фут высотой и бесчерешковые ланцетные листья соответствуют Linaria, равно как вкус и характерный запах. С другой стороны, Линней признаёт, что плотная верхушечная кисть цветков по ряду признаков демонстрирует явные отличия, но — так он веско заявляет Шёбергу — это надлежит расценивать как шутку природы, и только.

— На месте находки вряд ли обнаружатся другие экземпляры, и новое поколение невозможно.

— Кристаллы, — говорит Линней студентам, — это камни, столь разительно отличные по своим свойствам от других камней, что доселе никому еще не удалось до конца выяснить, как они соотносятся. Потому-то мне было весьма и весьма затруднительно назначить им надлежащее место в Системе, ведь пришлось бы или свести благороднейшие металлы в один порядок с самыми заурядными, или распределить их по всей Системе, а стало быть, расчленить природу.

Я проделал в этом плане скрупулезные наблюдения, стремясь обосновать свое суждение такими опытами, какие можно принять без возражений. Я совершенно уверен, кристаллы должно отнести к Salia, хотя обыкновенно говорят, что относить их туда нельзя, поскольку и вкусом они не похожи на разного рода соли, и не поддаются той кристаллизации, что свойственна солям. Все одобряли мою Систему, пока не добрались до кристаллов. Тут все в один голос объявили, что я ошибся, сбился с толку. Но если опираться на наблюдения, все ясно.

Яркое солнце. Полдень, начало июля. Линней лежит в постели, с мигренью. Виной тому не терновая наливка, не крепкий холодный ветер, а тяжкое разочарование.

От Руландера приходит посылка. Кошениль из Суринама. Ученик заботливо поселил насекомых на опунции, посаженной в горшок, и так отправил Линнею. Но тот на экскурсии со студентами. Посылку принимает садовник, не ведая, что речь идет о долгожданных насекомых. Поэтому он очищает растение от грязи и нечисти, то бишь от множества насекомых, красных самцов и белых самочек, давит их пальцами, с возгласом отвращения выкидывает в сад, а растение сажает в новый горшок.

Вечером Линней в саду, ищет выброшенных кошенилей.

Садовник стоит рядом, с фонарем, освещает землю. Кругом копошатся свиристели, досыта накле~ вавшиеся суринамской тли.

Линней рухает на постель, едва услышав радостное сообщение садовника:

— Руландер прислал диковинную колючку. Только вот паразитов на ней была чертова уйма — жуткая мерзость, тьфу!

Дни идут за днями. Раннее утро, Линней на берегу Севьяон. Он в ночной рубахе и в ермолке, сшитой из шести клинышков красного бархата. Тишь, ветра нет. Река течет неторопливо, поверхность ее сплошь затянута тоненькой светло-желтой пленкой цветочной пыльцы. Он спускается к самой воде, садится на корточки, осторожно кладет на воду ладонь. Пыльца не пристает к коже, как бы разбегается в стороны, сбиваясь облачками.

Линней встает, сбрасывает одежду, заходит в реку. Ложится на бок вровень с поверхностью, медленно стрижет ногами и попеременно загребает руками, сложив ладони ковшиком. Плывет. Держит голову над водой и видит, как желтая пыльца расходится от него во все стороны. Он в центре темного круга, среди светлого поля пыльцы. Темный круг движется вместе с ним, когда он тихонько плывет против течения туда, где Лаггаон и Фунбуон сливаются, образуя Севьяон.

Там он вылезает из воды, поеживаясь от утренней прохлады, и идет по берегу обратно, к тому месту, где оставил одежду. Много позже, дома, вечером перед сном, он замечает, что желтая сухая пыльца облепила волоски на теле. Когда он проводит ладонью по плечам и ляжкам, вокруг столбом стоит светлая, тонкая пыль.

Ночами, слыша, что в сад забрались козы, Линней спешит туда и сильными ударами кнута гонит злодеек прочь из цветников. Козы спасаются бегством, не издавая ни звука, но, едва Линней снова ляжет в постель, возвращаются в сад; он слышит.

Лишь после того как он наведался в сарай к садовнику и велел ему прогонять зловредную скотину, в саду воцаряется спокойствие. Когда садовник стегает коз, они верещат, громко и жалобно, словно карающая десница защитника причиняет им ужасные муки, и бегут прочь, в сторону Лёвсты.

— Все сущее, — говорит Линней, — есть проблема величины и пропорции. Художнику, может, и хотелось бы их изменить, но Творец создал все в надлежащей соразмерности. Будь наши глаза микроскопами, каждый человек выглядел бы костюмированным пугалом. Черты лица — крупные, грубые. Кожа в струпьях, лишаях, прыщах, чирьях, пузырях, угрях, болячках, бородавках.

О Нитцеле ни слуху ни духу. Ящики с его растениями так и не пришли. Линней никак это не комментирует.

Линней с сестрами и братом. Хочет, чтобы они делали как он. Показывает.

— Ступайте за мной! Повторяйте!

Однако ж они сворачивают в разные стороны, делают по-своему.

Он спешит вдогонку, собирает их вместе.

— Повторяйте как я! Подражайте! Все получится!

Но они уходят от него, кто куда, хотят заняться другими вещами, не тем, что задумал он, у них собственные интересы.

Линней бежит за ними, хватает всех по очереди, запирает в казематы, им же самим и устроенные, связывает по рукам и ногам собственноручно свитыми грубыми веревками, продергивает эти веревки в железные кольца, которые опять-таки собственноручно выковал и крепко забил в толстые стены казематов.

— Делайте как я!

Но брат и сестры встают и уходят.

— Смотрите на меня и повторяйте! Только так! Ни брата, ни сестер рядом уже нет, ушли.

Почтарь приносит письмо из Амстердама, от Артеди. Линней скучает подругу и ожидает от него сетований на разлуку с родиной и одиночество.

Письмо, однако ж, переполнено замыслами и энергией. Линней радуется радости друга, но вместе с тем и печалится. Будто навсегда потерял близкого человека. Да так оно и есть.

Линней читает длинный Артедиев отчет о работе над большим манускриптом, посвященным рыбам.

Письмо выдержано в бодром тоне. «Удостоверено: в каналах можно плавать!»

Каменная ограда построена, после изрядных трудов. В своей Сибири Линней сажает жарки, сибирский пион, монгольскую жирянку, дикий тюльпан, шлемник и сибирскую астру.

Поливает из зеленой лейки.

Ночь. Садовник будит Линнея, ведет в сад. Садовник держит в руке факел, а наземь поставил посудину с какой-то жидкостью. Говорит взахлеб, будто в спешке:

— Огонь можно погасить водой. А вот мне известна вода, которая горит. Из пивного сусла я могу извлечь жидкость, которая, отстоявшись, горит. Гляди!

Садовник подносит к жидкости факел — она вспыхивает.

Линней делает шаг назад, чтобы огонь не опалил кафтан, и принюхивается, стараясь определить, что за вещество горит.

— Aqua ardens. Горючая вода. Обычно я помещаю в нее свои препараты. Отличное средство для консервации. В такой жидкости Бойль[15] целых пятнадцать лет хранил человеческий эмбрион. Правда, тут есть одна проблема — пожелтение тканей. Но преимуществ куда больше.

Четверг. Утро. Линней ждет. Приходит Хёрнер. Говорит, что подвоз провизии приостановлен. Возница и работник в розыске. Оба пропали.

— Дело касается Петтеровой жены. Анны Катрины.

— Да?

— Померла она. От хвори.

— От какой хвори?

— За три дня до смерти занедужила, съевши хлеба с тертым сыром. Жаловалась на жестокую головную боль и рвоту. Через день оклемалась. А за день до смерти сызнова то же самое — после чашки кофе. Стошнило ее. Но боли усилились. И больше она уж не встала. Померла. Вскрытие показало, что она была в тягости. А в желудке нашли черно-серую слизистую массу с мелкими белыми крупинками, которые при сжигании распространяли резкий запах и белый дым.

— Мышьяк, — говорит Линней.

— Вот все, что я слыхал, — говорит Хёрнер.

Линней слушает его рассказ. Но ничего не знает ни о работнике, ни о вознице, ни о жене оного. И сказать ему нечего.

Линней у своего окна, смотрит в ночное небо. В эту пору года оно светлое, звезды словно бы тускло тлеют. Только Марс у горизонта светит ровно.

3 августа. В дверь стучат. Утро. Линней отворяет. Студент, тот самый, что приносил диковинное растение, в котором Линней сумел распознать Linaria. Шёберг. Обеими руками он прижимает к груди большущий закрытый ящик. Линней ведет его на кухню, ящик водружают на стол. Шёберг вынимает растения, одно за другим. Ни слова не произносит. Линней кладет их рядком, друг подле друга, пристально рассматривает.

Молчание учителя тревожит Шёберга, он боится вспышки гнева, начинает оправдываться:

— Я нашел их на Сёдра-Госшер, на бугре, чуть поодаль от места первой находки. Их там много. Весь склон ими зарос.

Конец августа. Судя по всему, сибирские пионы и астры козам очень по вкусу. Ночами в Сибирском саду полным-полно рогатых злодеек.

Дни идут. Осень. Холодный утренний воздух пахнет ржавыми гвоздями.

10 октября. Раньше Линней такого не делал. Но знает, что произойдет. В своей комнате он плотно закрывает все окна. Шпалерной тканью, в несколько слоев. Придирчиво следит, чтоб ни лучика света внутрь не проникало.

Удостоверившись, что в комнате совершенно темно, вырезает в ткани отверстие. Оно смотрит в сад и имеет в поперечнике около дециметра. Снаружи ярко светит солнце, и в отверстие проникает толстый сноп света.

С помощью отменного зеркального стекла, купленного в Бьёркнесе, Линней направляет этот луч на экран, тоже обтянутый шпалерной тканью, только белой изнанкой вверх. Рассматривает перевернутое изображение, возникшее на экране. Это круг с темным мерцающим полем внутри, по которому наискось движется что-то маленькое, еще более темное. А с одного боку светового кольца — белая полоска, небо.

Линней знает, темное подвижное пятнышко — это садовник. Подносит руку к экрану, тыльной стороной к ткани, ладонь ловит свет, и темное пятнышко ползет по ней, он сжимает пальцы — пятнышко карабкается по костяшкам к запястью.

Взяв кисть, Линней намазывает экран густой кашицей из спирта и клея, но световая картинка не прилипает.

Потом он пробует тонким пером поймать изображение внутри круга. Но проводит всего лишь несколько черточек, поверх которых продолжается движение света.

Он проделывает целую серию опытов, раз за разом мажет экран всевозможными снадобьями. Йодом, парафином, рассолом, хлористым цинком, борной кислотой. Растворами мышьяка разной степени кислотности. Канифолью из сосновой камеди, формалином, глицерином, сахарным сиропом, хлористой ртутью и карболовой кислотой.

Но закрепить изображение не удается.

Он пробует состав из квасцов, поваренной соли, калийной селитры, поташа, мышьяковистого ангидрида и воды, добавив туда после подогрева присадку — глицерин и метиловый спирт. Изображение не закрепляется.

В конце концов он сбегает вниз по лестнице, в сад. Зовет садовника, велит ему зайти в комнаты. Но садовника нет.

Линней бежит в рощу, зовет — увы, он один, на ветру, среди безлистных деревьев.

Зима, уже 28 января. Именины Карла. Трескучий мороз.

Линней выходит в сад, в руках у него картина — превосходное красочное изображение летних ягод и плодов. Вишни, груши, черника, малина, земляника. Сбегаются ребятишки, с восторгом разглядывают нарисованные ягоды и плоды.

— Что есть холод? — спрашивает Линней. — Остановка частиц, которые в ином случае производят тепло? Или же холод — свойство активное, обладающее властью сжимать и сковывать?

В мечтах дети поедают ягоды и плоды.

Когда разбивают сад, рядом должна быть пустошь, невозделанное поле, потому что иначе настоящий сад не выглядит возделанным.

Но за этой пустошью нужно опять-таки представить себе территорию, которая соотносится с пустошью так же, как пустошь с садом.

Будь подобная территория населена, думает Ли н- ней, там бы жили люди четвероногие, безгласные и волосатые.

Они называются Homoferus[16]. Живут слепо и безмолвно, не ведая о нас.

Случается, этакий обитатель забредает к нам, и мы можем его изучить.

Линней ведет им учет.

Мальчик-медведь, Juvenus ursinus lithuanus, 1661 год. Рюссельская девочка, Puella transisalana, 1717 год. Пиренейские мальчики, Juvenusovinushibernus, 1719 год. Шампанская девушка, Puella campanica, 1731 год.

Он смотрит в окно. В сарае никак играют в карты?

У крестьянина, думает Линней, больше сходства с обезьяной, чем с придворным.

Со студентами. Бумажная ленточка. Большой палец.

— К Petrificatum pictura assimilis я отношу всё, что любезно тем, кто помешан на окаменелостях. За границей я видал огромные шкафы, набитые окаменелостями, которые невозможно толком упорядочить. Но если я их исключу, хотя они суть не более чем игра природы, я навлеку на себя гнев поголовно всех их поклонников.

Двадцать восемь студентов. Четверть сотни. Сала. Сурунда. Нюланд. Вибю. Ленточка в руке, большой палец в конце раздела.

— Они возникают, когда купоросная вода проса- чивается между пластинками расколовшегося сланца, после того как туда проникло какое-нибудь растение или животное. Оно погибает, купоросная вода кристаллизуется внутри, смешивается с почвой, и в результате возникает темный объект. Самый удивительный в этом порядке — Lapisgeographicus, точки и линии на нем напоминают географическую карту.

Всё-то он видит, всё должен отобразить. А потому непрерывно вносит изменения в свою «Systema naturae», расширяет ее.

Четырнадцать страниц in folio в первом издании.

Две тысячи триста страниц в двенадцатом.

Всё необходимо еще раз перепроверить. Ничего нельзя упустить.

Февраль. В дверь стучат. Стучащий представляется по-латыни. Г-н Мисса, француз. Вручает рекомендательные письма от Халлера[17]. Горячо желает стать учеником Линнея.

Линней выходит навстречу в треугольной докторской шляпе, которая обтянута шелковой светло-зеленой тафтой и украшена розовыми шелковыми лентами.

— Садовник! — зовет он. — Это господин Мисса, мой первый ученик-француз. Он оставил Бюффона[18] и приехал изучать ботанику к нам.

— Возьмите-ка эту лопату, — говорит садовник г-ну Мисса.

Линней в лучезарном настроении:

— Как говорит Вергилий, задача храбрых — подвигами множить свою славу.

Садовник:

— А Гиппократ говорит, эксперименты опасны.

Линней на окраине сада, неподалеку от поля. Замечает в некотором отдалении даму в соломенной шляпе. Вокруг мечется собака, останавливается, лает. Хрящ, несколько хрящей шариками вылезают из земли. Всё поглощает ночной горшок. Появляется почтарь:

— Господин Карл! Господин Карл!

Ночь. В дверь стучат. Линней со свечой в руке спускается по лестнице. Отворяет.

Огонек свечи озаряет усталое малокровное лицо, круглое, по-детски вопрошающее, с открытым ртом и ищущим взглядом. Линней узнаёт ученика Руландера, приглашает его в дом.

Руландер медлит на крыльце, молчит, стоит пошатываясь, того гляди, уснет.

Немного погодя смиренно говорит, что пришел забрать своих кошенилей.

Добавляет, что он здесь от имени всех остальных. Заикается, бормочет, порой совсем или почти неслышно, фамилии, хорошо Линнею знакомые:

— Бурман. Незен. Ахариус. Кёниг. Турен. Ленбум. Акрель. Сёдерберг. Мартин. Адлер. Келер. Спаррман. Суландер. Братья Афзелиус. Халленберг. Альстрёмер. Барч. Ротман. Лёфлинг. Тувен.

Руландер умолкает, хмурится, отступает на шаг, будто ожидая встречных ударов. Но продолжает твердить имена:

— Дрюандер. Берлин. Братья Гардель. Биркандер. Братья Альстрёмер. Фальк. Монтин. Форссколь. Ган. Хассельквист. Кальм. Эдманн. Тунберг. Братья Хагстрём. Ротман. Усбек. Понтин. Тернстрём. Венман. Оманн.

Руландер хватает Линнея за плечо, трясет, тащит в сад, резко толкает в грудь. Оба как подкошенные падают наземь.

Крик Руландера, очень громкий:

— Где они? Где мои кошенили?

Линней читает лекцию:

— Все сотворенное имеет свое место, это касается и царства камней. Petrificatum quadrupedis я отношу к Zoolithus, Genusит. Он самый редкий из всех, что входят в Систему, и пользы от него никакой, в случае находки можно разве только сказать, как этот объект называется. Я привожу их названия в угоду тем, кто любит разглядывать диковинные письмена природы.

Сумеречный свет, приглушенный звук, множество смутных догадок, в открытую ничего не происходит, тихое ожидание, смешанное ощущение угрозы и обетования. Что же в нем чувствует? Он этого не видит. Глаз — камера обскура. Дает изображение предметов, но затронутых нервов не видит. Нервы идут к мозгу, где глаз не видит ничего. Но что-то в нем все-таки замечает то, что он, Линней, исследовать не в состоянии.

Много южнее, в Хартекампе, тихонько трогается экипаж. Дитрих Нитцель с тяжелым сердцем, мучимый страхом, начинает свой путь.

Необычайно теплый апрель, с теплыми вечерами, когда любое движение словно бы атака на тишину.

В такие вечерние часы, поработав на дорожках и на плантациях, садовник обыкновенно садится на скамью, за столик. На столик он кладет инструмент и начинает играть.

Когда звуки достигают окна, Линней обыкновенно спускается в сад и просит садовника рассказать, как он обзавелся этим инструментом и почему на грифе семнадцать ладов.

А немного погодя просит садовника еще и объяснить, как понимать соотношение между струнами мелодическими и аккомпанирующими и почему последние нельзя укорачивать.

Чуть позже Линней спрашивает, отчего лады подвижны и называется ли сей инструмент цитра либо лонгспель.

В такие вот теплые вечера, когда садовник берется за инструмент, обыкновенно заходит часовщик Хёрнер и тоже слушает. При этом он не говорит ни слова, только очень внимательно слушает.

Г-н Мисса вышвыривает Лёвберга и сам располагается в сарае. Денег у г-на Мисса нет. Знания заурядны. Или незнания незаурядны. Нрав ужасающий. Он требует регулярных трапез с горячими блюдами. И постоянно твердит, как ему надоела ботаника.

Часовщик Хёрнер с доской на плече идет по дороге, останавливается, поравнявшись с Линнеем, который стоит у калитки и размышляет о своей каменной ограде.

Линней не знает, что сказать.

— Зашли бы как-нибудь, посмотрели на дом! — говорит Хёрнер.

И идет дальше, со своею доской.

Линней спрашивает у брата и сестер, каково это было-умирать.

— Милый Карл, во-первых, у нас зашумело в ушах, потом навалилось удушье, словно какая-то тяжесть легла на грудь, потом сознание помутилось, кромешная тьма накрыла глаза, а потом мы увидели вспышку, будто порох воспламенился, вдобавок будто выстрел грянул прямо возле уха.

Линней хочет лечь рядом с ними, собственным телом вытянуть из них горячку. Но уже слишком поздно. Они покинули свою плоть.

23 мая. У Линнея день рождения. Ребятишки сплели ему венок из цветов. Он рассказывает им, что в младенчестве волосы у него были белые как снег.

Очень темный вечер. Садовник сидит в саду со своим инструментом. Линней уже здесь, задал свои вопросы. Часовщик Хёрнер пришел послушать. Вдобавок привел гостя, которого представляет как г-на Нурлинда, органиста.

Г-н Нурлинд слушает игру садовника. С огромным энтузиазмом. И садовник, польщенный откликом, продлевает свой небольшой концерт, послеполуденный концерт средь вешнего тепла. Г-н Мисса присоединяется к обществу, что-то записывает. Лёвберг стоит чуть поодаль, обхватив кулаком рукоятку грабель.

После концерта — ведь когда-то он должен закончиться — Нурлинд произносит краткую речь, в которой хвалит игру садовника. Ему довелось много путешествовать, но нигде и никогда он ничего подобного не слыхал и об игре садовника может сказать только, что это едва ли не совершенство.

Фактически в рассуждении данного Хуммеля — таково правильное название инструмента, говорит он — ему хотелось бы отметить лишь сущую мелочь, а именно: два тона чуточку фальшивят. Впрочем, это легко исправить. (Как? — спрашивает Линней.) Наверно, проще всего будет показать, если садовник позволит, говорит Нурлинд.

Он садится на скамью перед инструментом и подстраивает лады на грифе.

— Основной строй — мажорный, — поясняет он. — Однако надо остерегаться завышать кварту и занимать септиму. Все дело тут в считанных миллиметрах. В считанных миллиметриках, вот здесь… и здесь… и здесь.

Линней гордится своим садовником. Когда Хёрнер и Нурлинд уходят, он хватает садовника за руки и восклицает:

— Садовник! Садовник!

В поле, среди глины, светлая ночь. Линней один, в центре, откуда во все стороны расходятся следы. Оставлены они дорожными башмаками. Путники шагали бодро, широко. Все это его ученики. Они шли за ним, он впереди, а они следом во всех направлениях, теперь же он один, в центре.

Рассвет и восход солнца над Лёвстой. Земля в росе. Линнея окружают коровы. Дышат— густой пар клубится в утренней прохладе. Тут и Розочка, и Красуля, и Милка, и Звездочка, и Пружинка, и Лапушка, и Лилия, и Румянушка, и Цветочек, и Бутончик, и Арапка, и Милашка, и Неженка, и Любимица. Подступают ближе. Никто не видит его среди них.

Он читает лекцию. На столе перед ним экземпляр Linaria, льнянки, и экземпляр шёберговской диковины.

— Растения как будто бы тождественны. Вот это, хорошо нам знакомое, имеет четыре попарно неравновеликие тычинки и один шпорец. А вот это, прежде неизвестное, имеет пять шпорцев и пять одинаковых тычинок.

Он показывает, сопоставляет. Четыре добавочных шпорца. Лишняя тычинка. Знаменательное дополнение. Новая истина. Кольцо студентов вокруг стола.

— Происходит оно от Linaria. Однако нам должно рассматривать его как иной, ранее не описанный вид, более того, даже относящийся к другому классу, нежели Linaria. Я считал его льнянкою. Но уже не считаю таковой. Оно совершило скачок от двусильных к пятитычинковым. Я нарекаю его Peloria, от греческого ре lor, что значит «уродство» или «чудовище». Нет большего чуда, чем происшедшее с этим нашим растением: уродливый потомок растения, ранее производившего нерегулярные цветки, начинает порождать цветки правильные. Тем самым он отличается не только от материнского рода, но и от всего класса в целом. Это не менее удивительно, чем рождение у коровы теленка с волчьей головой.

Линней поднимает взгляд от стола, смотрит на студентов. Они не двигаются, молчат. Линней думает, что от изумления. И продолжает:

— Мы на пороге невероятного умозаключения, что в растительном мире возникают новые виды. Что роды, неодинаковые по органам оплодотворения, могут иметь одинаковое происхождение и характер.

Что в рамках одного рода можно обнаружить разные органы оплодотворения. Тем самым сокрушаются основы продолжения рода, а стало быть, основы всей ботанической науки. Естественные классы растений рассыпаются.

Нещадный ветер. Линней с сумкой в руке на Уппсальской равнине, ждет отъезда, поднимает сумку высоко в воздух:

— Примите!

Но никто ее не принимает.

Лёвбергу себя в сарае. Садовник осыпает его тумаками.

— Свинья ты, Лёвберг!

Лёвберг вопит от боли, но вопли переходят в скулеж и животные крики, потом в судорожный хохот, а в конце концов он принимает невероятно серьезный вид и начинает рассказ:

— Вот послушай-ка. Когда французский король Людовик заболел, никто из придворных, сколько ни шутили они, сколько ни паясничали, не мог его развеселить. Шуты один за другим выходили вперед, показывали свои кунштюки, однако лишь придворные дамы и кавалеры смеялись до слез, король же сидел скучный, с каменным лицом. Никто знать не знал, как быть. И тут явился один пройдоха с целым стадом ученых свиней, чудно разряженных, пляшущих и скачущих под наигрыш волынки. Король рассмеялся. Ну, садовник, что скажешь насчет моей истории?

Садовник терпеливо выслушал его. В иных ситуациях Лёвберг горазд рассказывать подобные истории.

— Это всего лишь выдумка, Лёвберг. Ты сочиняешь. А я слушаю, потому что повесть твоя звучит как сказка.

— И ты ее не забудешь, садовник. Теперь она существует, тебе от нее не отделаться.

— Свинья ты, Лёвберг, ей-богу, свинья. Рассказанное не существует, не может существовать, как не может существовать какая-нибудь… какая-нибудь чокнутая графиня, просто потому, что я вот сейчас эту графиню выдумываю!

— Знаешь, садовник, теперь и чокнутая графиня существует! Свиньи да графини, повсюду!

Ночь. Какая-то фигура среди дорожек. Линней смотрит вниз из своего окна. Мужчина, откинувшись назад, глядит на него. Фыркает, сплевывает. Это Руландер. Из носа у него течет кровь.

Линней спускается на крыльцо, окликает его по имени. Руландер откашливается, сплевывает, проводит кулаком под носом, вытирает руки о кафтан, извиняется, говорит, что пришел с приветом.

Из осторожности Линней нетороплив, называет разные имена, расспрашивает о здоровье, о житье- бытье. Руландер отвечает.

Шпаршух? Упал с лестницы, помер. Веттерман? Сгорел при пожаре. Груфберг? Перерезал себе горло бритвой, помер. Бекнер? Помер от горячки в Штральзунде. Л итениус? Помер от горячки в Париже. Луттеман? Жив пока, но повредился рассудком. Братья Фербер? Оба умерли в Америке, в нищете. Гислер? Помешался, три убийства на нем. Эдваль? Похоронен в Кантоне. Берцелиус? Помер на обратном пути из Китая. Л инд? Скончался на судне «Терра нова». Лундберг? Помер от горячки в Стокгольме. Карлбум? Помер от чахотки в Париже. Бьёрнстоль? Помер от чумы в Греции, в Литокоро. Лундборг? Утонул. Саломон? Утонул. Луут? Утонул. Веннердаль? Утонул. Сёдерберг? Утонул.

Начало июня. Четверг. Часовщик стоит подле телеги, разговаривает с возницей и работником. Линней видит, как он угощается сыром. Тоже идет вниз, отведывает. Сыр отменного вкуса. Они стоят рядом, жуют. Непривычно приятное ощущение.

— Сыр и масло бывают троякого вида! — восклицает часовщик.

Видов много, думает Линней.

— Существует тогда, и сейчас, и потом, — говорит часовщик. — Но все происходит разом. Ты взял — тогда — кусочек сыру, ешь его сейчас и любопытствуешь, что будет потом. Но было это тогда.

Линней просит прощения за то, что ум у него несколько туповат и не вполне восприимчив к этаким поворотам мысли.

Часовщик покачивает доску на плече:

— Заходите при случае посмотреть на мой дом.

Громко и отчетливо Линней произносит:

— Всё здесь, много раз проверенное, упорядоченное. Как вдруг появляется вот это и всё меняет. Один плюс один плюс один плюс один — я знаю, сколько будет. Но что делать с последним слагаемым?

Садовник Линнею, стоя чуть поодаль от него:

— Ты хорошо меня видишь?

— Да. Конечно, вижу.

Садовник подходит ближе.

— Верно. Как видишь, я зрим. И ты тоже зрим. Но я могу сделаться незримым.

— Каким образом?

Садовник подошел вплотную к Линнею:

— Безотказный фокус. Я буду здесь, вот как сейчас, буду видеть всех, однако ж меня никто увидеть не сможет, даже если я стану посреди церкви.

— Каким же образом?

Садовник обходит вокруг него и начинает деловито объяснять:

— Для этого мне нужна обыкновенная бочка. Я высверлю в ней множество дырочек, залезу внутрь и закрою крышку Потом бочку поставят вверх дном, и сквозь дырочки в днище и стенках я смогу видеть всех и каждого. Зато сам останусь незрим!

Во всех экземплярах «Системы природы» Линней черными чернилами вычеркивает слова «никаких новых видов не возникает».

Линней знаком с многими садовниками. С Якобом Готшальком и Хенриком Кралитцем из Лиона. С Йоханом Сниппендалом и Херманом Корнелиусом из Амстердама. С Филипом Миллером из Челси.

Но ни один из них не похож на его собственного. Сказать, что он знаком с ним, не то слово. Но и сказать, что незнаком, тоже не годится.

Ведь Линней знает его как облупленного, вдоль и поперек. Он всегда был тут.

Воскресенье. Линней отдыхает. Он не в духе.

В понедельник он упраздняет мужчину и женщину.

Во вторник — домашнюю скотину.

В среду обращает в ничто птиц и рыб.

В четверг аннулирует всех пресмыкающихся и насекомых.

В пятницу ликвидирует звезды, солнце и луну.

В субботу остаются лишь земные камни. Он и их упраздняет.

Линней болен. Руки и ноги цепенеют. Кровеносные сосуды словно бы вздулись. Мышцы сводит судорогой.

В этот теплый вечер привычное не происходит. Садовник, откинувшись назад, сидит на лавке. Инструмент лежит перед ним, но он не играет. Мнет в пальцах клейкий комочек земли. Комочек глины.

Линней все же приходит, привлеченный тишиной, как прежде — музыкой, и спрашивает:

— Это лонгспель? Или цитра? Или хуммель?

Он умолкает, перехватив взгляд садовника — не глаза, а два холодных комочка глины.

Линней:

— Быть может, грибы должны составить собственное, новое природное царство, regnum neutrum, или chaoticum.

— В Сконе, — говорит Линней садовнику, — я видел человеческое тело, оно принадлежало пробсту, умершему одиннадцать лет назад, и было обработано квасцами, не смолою, вкупе с купоросом, а потом заполнено шмелиным воском, так что в результате оно выглядело необычайно естественно.

Садовник молчит.

Линней продолжает:

— Однако результат был бы вовсе удивительным, если б найти способ расплавить янтарь и залить этот расплав в мертвое тело, ведь тогда удастся полностью воспрепятствовать тлену

Садовник молчит.

Затем Линней проводит пальцем по лбу садовника, по морщинам, по кромке волос, по бровям. Ответа на этот жест не будет.

Линнею остается только одно — упразднить свой жест, шагнуть в сторону и дать этому мгновению растаять.

Теплое утро. По-прежнему июнь, долгий июнь. В дверь стучат. Это Артеди. Друг приехал в гости. Рассказывает о своей жизни в Амстердаме.

— С трех до девяти бываю в таверне, с девяти до трех ночи работаю, с трех до полудня сплю. Вот и всё!

Линнею хочется спросить о каналах, но он не спрашивает. Чувствует боязнь, неуверенность, хотя он здесь — хозяин, а друг — гость.

Артеди привез с собой рукопись и всю ночь читает ее Линнею.

Перед Артеди лежит рыба, диковинная рыба. Раньше Линнею не доводилось видеть таких. Артеди производит диссекцию, маленьким острым ножом ловко делает разрезы, высвобождает органы, демонстрирует:

— Anableps tetrophthalmus, обычно именуемый телескопом, или четырехглазкой[19]. Характерная особенность — вот, смотри! — подвижность внешнего ряда зубов, состоящих из хряща, тогда как глоточные зубы — вот они! — представляют собою острые костные образования. Но самое удивительное — строение глаз. Горизонтальная полоска соединительной ткани делит полушарие роговицы на две половины, нижнюю и верхнюю, — видишь? — зрачки и радужка тоже двойные. Верхние половины предназначены, чтобы видеть в воздухе, нижние — чтобы видеть в воде. Таким манером эта рыба, находясь у самой поверхности, способна отчетливо видеть как над водой, так и в воде.

Артеди кладет означенные органы зрения Линнею на ладонь.

— Эта рыба поймана в Гвиане, в заболоченном водоеме.

Линнею думается, они с другом поют: «Сидели два друга / В безгрешном покое, в безгрешном поко- о-о-е…»

Но они не поют. Артеди продолжает, перейдя к следующей рыбе, стеклянной камбале, выловленной в Тронхеймсфьорде.

Снаружи хлынул дождь. Артеди не обращает внимания. Поднимает рыбину, подносит к лицу Линнея. Открывает-закрывает рыбий рот.

Артеди из сада уехал, он снова на пути в Амстердам. К Линнею заходит Лёвберг.

— Он оставил это мне, велел передать после его отъезда.

Линней пристально рассматривает растение, живое, в горшке. И не одно, там есть еще несколько растеньиц поменьше. Ярлычок с надписью гласит: Hort.Cliff.89. Из сада Клиффорда.

Указано и место произрастания: Habitat in Libano. Ливан, стало быть.

Линней видит, растение явно из зонтичных. Но вид незнакомый.

— Садовник! — зовет Линней.

Ему хочется рассказывать, утверждать, хочется триумфа. Но садовник чем-то расстроен, и все отменяется. Садовник показывает Линнею свою ладонь. Она усыпана черными пятнами неправильной формы, с желтой каемкой по краям.

— Ничего не чувствую, — говорит он.

Линней видит, как пятна расползаются по изнанке Садовниковой рубахи.

— Ничего, — говорит и Линней.

Он имел в виду переспросить, но слышит, что вопроса не получилось.

— Мне сейчас не до грабель, — говорит садовник. — Не до работы.

Все еще июнь. Линней в поле. Ночь. Он зовет:

— Красуля! Пружинка! Лилия! Цветочек! Любимица! Розочка!

Но ничего не происходит.

Лёвберг устраивает г-ну Мисса хорошую трепку, после чего тот исчезает из Хаммарбю. Линней призывает Лёвберга наверх, к себе в кабинет, благодарит.

— Мошенник может играть свою роль сколь угодно хорошо, — говорит Линней, — но в конце концов его настигает расплата.

Лёвберг отвечает, что с удовольствием передаст благодарность и своему помощнику.

— Помощнику?

— Брубергу. Шустрый малый. Живет в сарае с граблями. У тебя наверняка будет оказия повидать его.

Линней хворает, кричит от боли, бросается на пол, мечется туда-сюда, словно его палит огнем, бьется о стены. Рот перекошен, язык до крови искусан, временами он теряет зрение.

Эта ночь непроглядно черна. Швед ковыляет домой — от аптекарского стола на Хаарлеммердейк в направлении Брауверстраат, к своему жилью на Вармусстраат, что возле Ниувебрюгстеег. Он как бы на грани меж хмельным угаром и болезненной дурнотою. Ни зги не видно. На мосту через канал Херенграхт с обеих сторон веет легкой прохладой — туман поднимается от воды, холодит кожу одинокого пешехода. Он чувствует рвотный позыв. Опирается на ржавый столб. Идет дальше, в добром настроении, — ему полегчало.

Воздух чист. Через час взойдет солнце.

Бруберг насвистывает какой-то мотивчик. Красит сарай в зеленый цвет. Но это не зеленая краска. Это мох, патина, трава, плесень.

Дверь сарая он красит белым. Но это не белила. Это снег, мышьяк, парусина.

Бруберг, передумав, красит дверь в желтый цвет. Но это не желтая краска. Это сливочное масло, моча, солома.

Линней стоит у окна, смотрит на Бруберга, слушает его трели. Тоже пробует насвистывать.

Артеди мертв.

Его нашли на рассвете, холодного, утонувшего.

Линней со студентами в саду. Лупа, карандаш. На земле горшок с артедиевским растением, зонтичным из Ливана. Лёвберг с лопатой, вскапывает грядку. Линней студентам:

— Соцветие головчатое. Срединные цветки без пестиков. Плоды из-за мелких чешуек шершавые.

Линней пишет на ярлычке, обернутом вокруг стебля. Лёвберг заканчивает работу, делает шаг в сторону. Линней, присев на корточки, сажает в землю и большое растение, и те, что поменьше.

— Мы назовем его Artedia squamata, чешуйчатая. Из Каменистой Аравии.

Лёвберг поливает посадки из зеленой лейки.

Гладкая ткань, морщинки на ней, четыре кроватные ножки, три подушки в изголовье, он останавливается у изножия, прежде чем совершить этот единственный бросок, — бросить и увидеть результат, два возможных результата, орел или решка, и он бросает, и видит результат, и бросает снова, монета падает на гладкую ткань, на которой возникают морщинки, и кажется, будто принято решение, но часы на стене все те же, и лампа, и лупа, и обои, и ноги на полу, собственные его ноги, несущие тело, что бросает монету, а она летит вверх, все выше, и падает.

Вон идет зверь, прямиком из ловушки, выбирается из железной хватки капкана. Это медведь; чтобы утаить место своей лежки, хитрецы медведи проходят изрядные расстояния задом наперед, потом отпрыгивают на три-четыре метра вбок и так ускользают от преследователя.

Стук в дверь. Входит Руландер, бледный, усталый. Садится, ссылаясь на дурноту. Линней дает ему воды. Руландер бормочет:

— Адлер умер от горячки на побережье Явы. Берг скончался в Суринаме. Берлин — на борту «Делоса», в Гвинейском заливе. Фальк ножом перерезал себе горло, а потом пальнул из пистолета себе в голову, умер в Казани, на юге России. Келер, наполовину парализованный в Италии, кое-как вернулся домой, пешком, он еще жив. Форссколь умер от горячки в Йемене, в горном селении Йерим. Мартину ампутировали ногу, на Севере, средь ледяных гор, он еще жив. Хассельквист скончался от чахотки в деревне Багда, под Смирной. Суландерумерот кровоизлияния в мозг, в Лондоне. Лёфлинг- от горячки, у миссионеров в Мереркури, Новая Андалузия. Турен умер на острове Пуло-Кондор, недалеко от Китая, в тридцать семь лет.

Линней:

— А ты сам?

Руландер запрокидывает голову, прижимает к носу платок:

— Вернулся на родину после недолгого пребывания в Суринаме, с душевной болезнью.

Линнея мучают нервные спазмы. Кровеносные сосуды синеют. В мышцах резкая боль. Руки судорожно тянет ко рту. Пальцы жмутся к ладони. Глаза смотрят в разные стороны.

— Я, — говорит Линней студентам, — унаследовал от матери упорный характер, а от отца — немощное тело.

Он чувствует, как они на вытянутых руках поднимают его высоко в воздух и кричат «ура!». Они почитают его, чествуют, угощают терновой наливкой, земляникой и сливками.

Июль. Медленно, очень медленно Дитрих Нитцель продвигается по Швеции на север. Через развалины старинного замка Аксеваль, мимо камней со свейскими письменами, по Бровальской пустоши, мимо водопада Халлестрём.

Во тьме готовится очищение, поворот, ожидающий свершения. Он переезжает от одного постоялого двора к другому, всюду расспрашивая о Линнее и его саде.

Нынче утром Лёвберг спозаранку приготовил большую ванну с рассолом. Высыпал туда не один мешок соли, залил кипятком из котлов, а потом долго размешивал здоровенными деревянными мутовками, пока вся соль не растаяла и раствор не насытился.

Сейчас они в зале, возле большого стола. Лёвберг подает Линнею гнутый железный инструмент. Тот вводит эту штуковину в ноздри садовника, извлекает мозг, то тонюсенькими волокнами, похожими на обрывки ниток, то кусочками покрупнее, вроде веревок. Затем делает надрез в левом паху, вынимает внутренности. После этого, сделав разрез в подреберье, вынимает содержимое грудной глетки, за исключением сердца, которое остается на прежнем месте. И наконец, срезает с ложа ногти и прячет в коробку с энтомологическими булавками.

Лёвберг с Линнеем подтаскивают тело садовника к ванне, погружают в нее, но так, чтобы голова и шея не соприкасались с жидкостью.

Брат и сестры, набрав побольше воздуху, напускаются на Линнея:

— Хватит нас преследовать! Мы взрослые и сами справимся. Неужто не понимаешь? У нас своя жизнь, и мы не имеем с тобой ничего общего!

— Я просто хочу знать, всё ли с вами в порядке, — отвечает Линней. Голос у него дружелюбный, мягкий, но в тоне явно сквозят наставительность и властность.

— Лучше держись от нас подальше! Вечно ты суетишься, не даешь нам заниматься делом.

— Не хочется мне, чтобы вы попали в неприятности, и только.

— На деле от тебя одна докука. Мы иной раз мечтаем, чтобы ты опять отправился в какое-нибудь долгое путешествие.

Линней — исполин, в котором гномы вершат свою безмолвную работу.

Вновь и вновь сменяют друг друга.

Линней все дольше остается у себя в комнатах, не выходит в сад. По утрам спит долго, не хочет, чтобы его тревожили.

Нынче утром Лёвберг и Бруберг все-таки решаются его потревожить. Стучат в дверь. Хотят сообщить, что пришел Шёберг, студент из Рослагена, тот, с диковинными цветами. Вот и нынче явился с большой коробкой. Можно ему войти? Вдруг это скрасит Линнею однообразную жизнь?

Линней отвечает, что не желает видеть студента, пусть его оставят в покое.

Постоянная рвота, приступы кашля, вязкая мокрота, бесконечные пароксизмы, жуткая испарина. Сильное беспокойство, учащенный пульс, десны страшно кровоточат.

Линней:

— Вероятно, нам еще неведомо огромное количество животных, таких мелких, что наши глаза их не различают.

Бруберг приходит к Линнею с жалобами на работника — молодого Хёрнера, сына часовщика.

— Я сажаю, — говорит Бруберг, — а он крадет и прячет. Дам ему горшок на хранение, так непременно загубит или продаст. Adonis capensis пропал без следа. Potentilla rupestris тоже. Спрошу, так он твердит: сгнили. Где Magnolia? Куда девалась Bocconial А запрещу сажать — он сажает. Самшит пересадил при мне. Antholysaсерасеа высадил в нескольких местах против моей воли.

Это не какая-нибудь история, которую рассказывают задним числом, раньше такого не случалось, он не оглядывается назад, не вспоминает, нет, все происходит сейчас, сию минуту, и может выпасть из времени. Хёрнер подходит к нему, поднимает его двумя пальцами и кладет в крышку от часов.

Подле него баланс, пружинная коробка и улитка-барабан. Ежеминутно передвигаются шарики, скользят по изогнутой траектории. Деревянный блок уводит вниз наклонную планку, затем переворачивается и идет вверх, потом вниз и снова вверх, без конца. Жуткий грохот.

Август, в воздухе клубится прохлада. Нынче Лёвберг спозаранку приготовил запас полотняных лоскутьев. Разложил костер из сучьев и веток. Когда они прогорели, остался жар, раскаленные уголья. Взяв сосновую живицу, он водяным паром выгнал скипидар и получил твердую смолу. Затем расплавил на угольях потребное количество смолы и перелил в миску. Выпустив из ванны рассол, он видит, что кожа и волосы отделились от тела. Теперь пусть стекут остатки жидкости.

Лёвберг с Линнеем выносят тело во двор, укладывают на козлы над жаром — сушат. Не снимая его с козел, заполняют часть пустот полотняными лоскутьями. Добавляют глины и опилок, после чего приклеивают на место ногти.

Затем берут длинные лоскутья, погружают их в миску, пропитывают смолой и обертывают тело, виток за витком. Временами подсыпают соли. И вот работа завершена. На тачке Лёвберг везет эту фигуру в сарай.

Линнея одолевают удары и обмороки. Нос холодный. Испарина. Пульс скачущий.

Линней со своими двадцатью восемью учениками.

— В море, как и на земле, есть особые камни, растения и животные, но есть и много таких видов, насчет которых трудно установить, относятся ли они к камням, растениям или животным. Кораллы находятся на пограничье всех природных царств, так что точно неизвестно, куда их отнести. Пока Марсилли[20], собираясь зарисовать кораллы, видел их под водой, они походили на цветы. Но извлеченные из воды они выглядели как камни.

Линней со студентами. Кроткими, притихшими.

— Сланец, когда его раскалывают, распадается на пластины вроде книжных страниц, и он непрозрачен. Рождается он из болотного ила, который уплотнился и спрессовался под водою. Потому-то и залегает горизонтальными пластами. По этой же причине в нем попадаются естественные вростки — рыбы и прочие животные, застрявшие в иле, когда уровень воды упал.

Это — последний раз. Двадцать восемь юношей разлетелись на все четыре стороны.

Под Линнеем, в заполненной водой полости, плавают пещерные рыбы, бесцветные, юркие, изящные, незрячие. Плавая, они никогда не натыкаются на шершавые стены. Туда в пожирающем извороте безвозвратно уходят все имена.

Нехватка воображения. Нехватка памяти. Отсутствие чувствительности при касании.

Ухудшение зрения. Ослабление слуха и вкусовых ощущений.

Потеря речи. Ослабление полового инстинкта. Ослабление чувства голода.

Неспособность напрячь мышцы. Ослабление чувства жажды.

Линней говорит, громко и отчетливо:

— Я не могу защититься.

Ветер. Вдруг настал октябрь. Кое-как с помощью Лёвберга Линней выходит из дома. Он в ночной рубахе и в красной бархатной ермолке.

Они стоят в роще возле дуба, вяза и ясеня, хотят послушать перезвон эоловых колокольцев из зеленого стекла. Но ничего не слышно. Они думают, что звона не слышно за шумом ветра, и подходят ближе. Различают, как шелестят листья. А вот звук стеклянных колокольцев едва внятен — глухой, суховатый, короткий, очень слабый, точно стук деревяшки по войлоку.

Лёвберг снимает один из колокольцев, держит против света. Раньше стекло было чистое и совершенно прозрачное, теперь оно мутное, грязное, в потеках. Присмотревшись, Линней различает сплошную сетку тоненьких серых нитей, пронизывающую весь колоколец.

— Затвердело, — говорит Лёвберг. — Болезнь стекла такая.

Намуслив кончик пальца, он трет край колокольца. Ни звука. Щелкает по боку.

— Не говорят они больше. Умолкли.

Дни бегут так быстро. Вот и первый день Адвента[21]. Линней дополняет Артедиеву «Ихтиологию» новым родом под названием Silurus. Туда входит сом, удивительный, большеротый, пропущенный Артеди в классификации. Линней записывает видовое название: Silurusglanis.

Мелькает мысль: Артеди был бы рад.

Наследство. Реестр имущества. Рукописи покойного. Гербарии. Камни, которые студенты бросают, когда учитель не дает ответа об их происхождении. Господи Боже мой, вознеси меня на мгновение из праха к Себе, чтобы увидел я, как Ты устраиваешь все дела мира и что есть причина всего дивно здесь происходящего.

Зима продолжается.

Линней занят микроорганизмами.

— Тело у них свободное и простое. Их можно оживить. Конечности и органы чувств отсутствуют.

Он формирует из микроорганизмов ряд новых классов, названных Hydra, Furia и Chaos.

Болезнь — маленький отсек, который потихоньку к нему притирается.

28 января. Именины Карла. Лёвберг держит его за руки, чувствует, как холодны кончики пальцев.

«Дай мне воды», — хочет сказать Линней.

А говорит:

— Да ды! Да ды!

Лёвберг тем не менее понимает. У Линнея свои слова вместо обычных. Все обычные слова он позабыл, одно за другим. Подбросил их высоко-высоко. Сперва существительные. Пропали Monandria и Tetradynamia. Пропали пуговицы, петли, сумки. Пропали ласка, рыба, нож, сыр.

Лёвберг называет имена известных особ.

Линней кивает, потом произносит, отчетливо и ясно: да.

Но когда пытается повторить эти имена, ничего не выходит, и он пишет Лёвбергу на бумажной ленточке: не могу.

Лёвберг называет Уделиуса, Триселя, Кирониуса. Линней кивает. Лёвберг пишет имена на бумажной ленточке. Линней указывает на них, кивает, пишет: не могу.

Когда Лёвберг затягивает первый стих какого- нибудь псалма, Линней порою способен подпеть. Невпопад с мелодией. Но стихи выпевает отчетливо, совершенно без усилия.

Иногда ему удается и прочесть ту или иную молитву, как бы скандируя, громким, крикливым голосом.

Однако теперь он говорит только:

— Да ды!

Лёвберг поит Линнея водой.

Февраль. Дни идут. Скоро весна.

В комнате больного Линнея молодой Хёрнер рисует на стене черного ворона. Украдкой проделывает в рисунке выемку, сажает туда лягушку и сверху заклеивает бумагой. Однажды утром, когда Линней довольно бодр, Хёрнер показывает ему нарисованного ворона. Линней хвалит красивую картинку, а Хёрнер берет свечу и подносит к выемке. Лягушка чувствует тепло и оглушительно голосит. Линней, слыша крик ворона на картинке, изумляется.

Хёрнер спешит объяснить Линнею, что произошло, ему хочется подчеркнуть удаль своей шутки. Но Линней не слушает. Он слышит лишь голос ворона.

Теперь Линнею слышится призрачный звенящий звук. Видится призрачный зримый предмет. Видится призрачное движение вокруг. В одиночестве ему мнится что-то призрачно недоброе.

Лёвберг, Хёрнер, Бруберг стоят у его постели. С граблями в руках. На ногах перепачканные землей башмаки.

13 апреля. Великий четверг. Сообщение Георгу Клиффорду в Хартекамп, подписано садовником Дитрихом Нитцелем, Хаммарбю, Швеция.

«Все его члены и органы, в особенности язык, нижние конечности и мочевой пузырь, парализованы. Речь бессвязна и невразумительна. Без посторонней помощи он не может подняться с места, где сидит или лежит, не может ни одеться, ни поесть, ни сделать хоть самую малость. Органическая жизнь его сводится к дыханию, пищеварению и кровообращению, которые покуда более-менее в порядке. Все прочее в изрядном расстройстве. Судя по всему, он совершенно не сознает ни прошлого, ни настоящего. Сад в прескверном состоянии. Кругом бродят козы. Работа потребует от меня больших усилий, но уже начата».

«Сад» — документальность и фантазия

Требование правдивости в самом деле существовало. Но выдвинул его не кто иной, как я сам. Меня не просили писать эту книгу. Текст на суперобложке шведского издания гласит, что на документальность она не притязает, является плодом фантазии. Казалось бы, свобода. И в известной мере свобода здесь есть. Моя книга не биографична. Она — фикция. Вымысел, миф.

Однако это не означало для меня ни произвольности, ни свободы выбора. Чтобы пояснить, прибегну к аналогии: книга была этаким раствором, который способен кристаллизоваться лишь в определенных условиях, а я был химиком, которому поручено (поручено мною же самим) проследить за соблюдением этих условий. Эксперимент, стало быть, вроде тех, какие проводят химики и физики. Только мой не ставил целью проверку некой гипотезы. (С аналогиями перегибать не стоит.)

Двое учеников в книге, отправляясь в путешествие. заявляют, что будут подобны пчелам, собирающим взяток со многих цветов, а не паукам, извлекающим нить из собственного брюшка. Смею надеяться, что я тоже по крупицам собираю свой взяток, исхожу из существующего, изданного. Требование правдивости сопряжено с наличием соотнесенности, с отсылом к некой реальности. (А слова о пчелах и пауках я где-то позаимствовал.)

Но каков эффект от требования правдивости? Окончательный итог собирательства? Принято считать, что «открытие, находка» и «изобретение, выдумка» — вещи разные. Любое сочиненное повествование выдумано, вымышлено, и книгу «Сад» я назову скорее вымыслом, выдумкой, нежели открытием. Но в остальном предпочитаю держаться обоих терминов. Вымысел для меня достижим только с помощью открытий. Я собираю то и это, а в результате находок получаю нечто новое — особый, самостоятельный мир, сложенный из кусочков мира старого. Кусочки узнаваемы. Но прямое отражение уже не имеет силы. (Я близок к тому, чтобы провести аналогию с мозаичистом. Однако кусочки мозаики сохраняют свою принадлежность. Со словами же, когда они перемещаются, обстоит иначе.)

Помню, довольно долго я сомневался, стоит ли книжному Линнею в самом деле зваться Линнеем. И одно время был вполне уверен, что надо назвать его по-другому. Снабдив персонажа другим именем, я бы обрел некую свободу. Свободу от ожиданий. Свободу от конкретной жизни и истории. Но в ходе работы конкретный Линней упорно заявлял о себе, требовал впустить его. Нет, это не был Линней настоящий, реальный, фактический. Это был Линней-образ, Линней-эмблема. И мне показалось, возможность вмешаться в образ, в эмблему дарит ощущение могущества. Сохранив имя «Линней», я, пожалуй, получал шанс сместить его суть. Мог погрешить против наших представлений о реальности и в то же время — что очень важно! — использовать элементы этой реальности.

Так я и оставил Линнея в книге. Дал ему латинское имя Линней (Linnaeus), под которым естествоиспытатель снискал известность до того, как был возведен в дворянское достоинство и стал зваться на французский манер — Linne[22]. Решил, что такой легкий сдвиг — хороший способ провести различие между Линнеем реальным и моим Линнеем, вымышленным, придуманным, фиктивным. И все же тревожился насчет того, как его будут оценивать, судить, проверять, сравнивать.

Использование элементов реальности было для меня языковой задачей. Я думал — не особенно вдумываясь, — что присутствие минувшего проявится в манере использования шведского языка. (Я согласен с тезисом Романа Якобсона, что язык всегда содержит множество временных пластов и старые говоры используются параллельно с более новыми.) Однако выпекать этакий пастиш из литературных, или беллетристических, языков XVIII века не стоит. Это создало бы дистанцию, а я хотел достичь близости. Зато я много читал самого Линнея. В особенности понравилась мне его книга о камнях.

Моя книга — фантазия, но, думается, она спрессовывает жизнь и творчество Линнея так, что они становятся выражением определенного места и определенного времени. Время это непрерывно, хотя книга написана в форме коротких фрагментов и настоящее время порой перемежается давно прошедшим. Место же, где происходит действие, — Хаммарбю[23]. Я вхожу с реальностью в определенные соглашения. Ведь мне нужна опора. Иначе я сам не поверю в свою историю. Требование правдивости заявляет о себе и делает свое дело.

Чистая правда, что глаза у Линнея, как и написано в книге, были карие, а у его друга, Петера Артеди, — светло-голубые. Правда, что в усадьбе Халльквед, что в нескольких милях от Хаммарбю, держали молочный заводик (хотя и позднее). Правда, что в Бёксте находилась почтовая станция (хотя и позднее). И пуговиц на Линнеевом камзоле, рубашке и кафтане ровно столько же, сколько их насчитывается на сохранившейся поныне и выставленной в музее одежде (если я сосчитал правильно). Названия видов рыб, которых молодой Артеди препарировал и описывал, тоже соответствуют действительности. Кунштюки и шутки я позаимствовал из книги XVII века, которую читал в Королевской библиотеке. Колокольцы, развешенные книжным Линнеем на деревьях, изготовлены на стекольном заводе — по моему утверждению, завод кунгсхольмский, что, возможно, выдумка, но вполне может и отвечать требованию правдивости.

Всё должно быть правдивым или весьма вероятным. Иначе оно не существует. Поэтому мне нужно твердо знать, что всё мною упоминаемое укоренено в реальности. Если я веду в книге речь о каменных оградах, мне нужно знать, каковы были предписания касательно огораживания и как такая ограда возводится. Если я пишу, что мой книжный садовник нашел в черной глине скорлупки морских моллюсков, то нужно выяснить, каких именно балтийских моллюсков находили в геологических пластах Уппсальской равнины.

И многое другое: какое растение является материнским для кошенили? На какой день приходились Линнеевы именины? Когда именно состоялось частное солнечное затмение? Какие птицы жили в поречье на Уппсальской равнине? Где в Амстердаме, в каком из каналов, утонул Артеди? Какая растительность была распространена по берегам Лаггаона и Севьяона? В чем проявляется так называемая болезнь стекла? Какое именно зонтичное растение Линней назвал в честь Артеди? Как бальзамируют человеческое тело? Как звались ученики Линнея и какая их постигла судьба? Относится ли Чокста к Данмаркской волости, а Касбю — к Лаггаской? Как проходили границы уездов?

Я вставил в свой рассказ часовщика и дал ему имя Хёрнер. Имя не вымышленное. Часовщик Кристоф- фер Хёрнер действительно существовал. Я отыскал его в одной работе, где были поименно перечислены часовщики XVIII века. Клички коров заимствованы из описи имущества усадьбы Хаммарбю; опись составлена через много лет после смерти Линнея, зато совершенно правдива. Упомянув в книге твердую смолу, я должен был выяснить, как ее получают. Встречается в книге и некий г-н Нурлинд, органист, так вот он, если память мне не изменяет, есть в энциклопедии Сольмана. История о настройке музыкального инструмента (садовникова хуммеля) не придумана. Ее рассказал один норвежский музыкант-этнолог. Речка Севьяон весьма извилиста, а потому я не мог ошибиться с направлением. И плавать Линней умел, я это выяснил, заглянув в историю плавательного искусства.

Таким вот образом требование правдивости брало свое. Возможно, создается впечатление некоторой маниакальности, принудительности. Да, конечно. Ведь и то, что по своему происхождению далеко от реального Линнея, и реального Хаммарбю, и реального времени, все равно имеет вполне определенный исток. К примеру, когда Линней наблюдает, как ребятишки кучкой снуют по Уппсальской равнине, — это зрительное воспоминание о духовом оркестре, который репетировал на плацу в канун Первого мая, снова и снова меняя позицию. Ночные козьи набеги в сад взяты, по-моему, из рассказа о козах, найденного в книге «Nemesis Divina» («Божественное возмездие»)[24]. Фразу о том, что хорошие раки всегда не прочь свариться заживо, я вычитал в дневниках Толстого. Фальшивый камень профессора Берингера (вюрцбургского профессора Берингера) выставлен в одном из музеев Уппсалы.

Вышеизложенное может показаться описью источников. Словно книга опирается на эти источники и может быть к ним возведена. Но это не так. Книга ушла дальше, оставила источники позади. Уничтожила их. Принудила исчезнуть, а сама зажила собственной жизнью. Истребила открытия и находки, чтобы стать вымыслом. Когда создается книга, всё находится в преображении, и речь действительно шла о том, чтобы преобразить, метаморфировать те элементы, что были началом. (Кстати говоря, то, что они были началом, — моя иллюзия, хотя в иные мгновения я таки усматривал отправную точку в чем-то ином.) Из кусочков, взятых в реальности, мне предстояло выстроить дом, а потом войти в него и задраить все отверстия, чтобы возникло замкнутое внутреннее пространство, из которого читателю не уйти.

Примечания

1

Автор называет фигуры контрданса. Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Рудбек Улоф (1660–1740) — шведский естествоиспытатель, учитель Линнея, работал в Уппсальском университете.

(обратно)

3

Шведская миля равна 10 км.

(обратно)

4

«Лексикон садовника» (англ.).

(обратно)

5

Кёнигсмарк Ханс Кристоф (1600–1663) — граф, шведски и генерал, взятием Праги в 1648 г. закончивший Тридцатилетнюю войну.

(обратно)

6

Линней позаимствовал имя римского врача I в. Педания Диоскорида.

(обратно)

7

Леопольдино-каролинская академия природных диковин (лат.).

(обратно)

8

Студенты перечисляют двадцать четыре класса растений линнеевской классификации: однотычинковые, двутычинковые, трехтычинковые и т. д.

(обратно)

9

Имеется в виду труд Линнея «Система природы» («Systema naturae»).

(обратно)

10

Черный грибок кленовых листьев (лат.)

(обратно)

11

Бурхаве (Бургаве) Герман (1668–1738) — нидерландский врач, ботаник и химик.

(обратно)

12

Вальян (Вайян) Себастьен (1669–1722) — французский ботаник, занимался морфологией и систематикой растений.

(обратно)

13

«Парижский ботанический атлас» (лат.)

(обратно)

14

Речь идет о шведской карточной игре «чилле», в которой используются особые карты (21 лист), в том числе: «кукушка», «трактир», «гусар», «конник», «цветочная ваза» и др.

(обратно)

15

Бойль Роберт (1627–1691) — английский естествоиспытатель и писатель.

(обратно)

16

Человек дикий (лат.).

(обратно)

17

Халлер Альбрехт (1708–1777) — швейцарский врач, естествоиспытатель, литератор.

(обратно)

18

Бюффон Жорж-Луи Леклерк (1707–1788) — французский естествоиспытатель; в противоположность Линнею отстаивал идею об изменяемости видов под влиянием условий среды.

(обратно)

19

Имеется в виду гвианский зубастый карп.

(обратно)

20

Имеется в виду работа «Физическая история моря» (1711) графа Луи Фердинанда Марсилли.

(обратно)

21

Адвент — последние четыре недели перед Рождеством.

(обратно)

22

Однако в России он всегда был и остается только Линнеем. Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

23

Хаммарбю — усадьба Линнея, приблизительно в 10 км к юго-востоку от Уппсалы; ныне музей.

(обратно)

24

Заглавие записной книжки Карла Линнея, изданной посмертно.

(обратно)

Оглавление

Магнус Флорин [Сад]

«Сад» — документальность и фантазия Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg