«Валерий»

Линор Горалик Валерий. Повесть

Кот

Я хотел сразу идти искать кота, но мама сказала поужинать. У меня были две красных карточки и одна зеленая, поэтому мне пришлось есть мясо, и завтра тоже придется, но зато после чая я взял себе кусочек шоколада, положил его в рот и стал сосать. Я спросил, можно ли я пойду искать кота. Мама меня отпустила, и я пошел искать кота.

Я пошел сначала вокруг дома. Звать кота бесполезно, кот не собака. Я взял с собой его миску с сухим кормом и стал ей шуршать, потому что на этот звук кот всегда приходил. Так я искал его в доме перед ужином, но он не пришел. Я начал обходить дом и встряхивал миску. Кот не появлялся, зато я увидел старуху Аварию. Старуха Авария сидела на заднем дворе на качелях и дергала себя за пальцы. Она выходит очень рано и садится на качели, – наверное, чтобы никто не мог качаться, и сидит, пока всех не позовут ужинать. Сама она редко качается. Обычно она просто закручивает цепи вправо или влево, так сильно, что ей приходится пригибаться, а потом поджимает коротенькие ноги, чтобы цепи быстро-быстро раскручивались. Старуха Авария весь день сидит на заднем дворе, крутится на качелях и дергает себя за пальцы, чтобы заставить их трещать.

Я не увидел кота, но старуха Авария увидела меня и начала кричать, чтобы я не прикармливал бродячих кошек. Она сказала, что эти кошки нападут на меня ночью и перегрызут глотку. Я вежливо сказал, что не прикармливаю бродячих кошек, а ищу своего кота. Тогда старуха Авария дернула себя за палец и сказала, что она надеется, что этот говнюк отправился прямиком в ад.

Это показалось мне очень даже возможным. Мой кот действительно настоящий говнюк. Если бы я не сказал себе, что поведение кота будет входить в мои карточки за поведение, мама бы давно его выгнала. Он все крушит, когда раз в день вдруг начинает бешено носиться по дому. Он дерет обои. Иногда он кричит часами напролет – назло или просто так, потому что ему это нравится. Он ест со стола, нельзя даже отвернуться. Он так порвал Алисе руку, что ей накладывали швы, и все это оплатила моя мама. Из-за кота у меня всегда есть красные карточки за поведение. Мне самому приходится быть очень дисциплинированным и хорошим именно из-за кота. Кот идет мне на пользу.

Пока я ходил и тряс миской, я думал, надо ли мне взять красную карточку за то, что кот сбежал из дома. Если я решу, что да, то у меня будет уже три карточки за неделю, и я не пойду завтра в «Мегу» на каток. Я даю себе карточки за кота, потому что я сам виноват, что он такой говнюк. Когда я попросил котенка, я обещал, что буду его воспитывать. Не буду давать ему есть со стола, или драть диван, или кусаться. Но когда кот плохо себя вел, мне совсем не хотелось его воспитывать. Мне нравилось, что он делает все, что в голову взбредет. Например, кричит и кричит, или крушит все вокруг, когда ему хочется. Я решил, что буду давать себе карточки за кота. С тех пор уже год у меня всегда есть красные карточки, и я себя наказываю. Это нелегко, но зато кот мне нравится. Думаю, он мне благодарен.

Так что когда старуха Авария сказала, что мой кот наверняка отправился прямо в ад, я подумал, что это очень даже может быть. Я еще немножко походил и потряс миской, но кот, конечно, не появился. Я пошел в дом и взял красную карточку, потом подумал и взял еще две за то, что сейчас придется сделать. Я спрятал их подальше, потому что мама очень расстраивается, когда видит, что я даю себе красные карточки. Потом я открыл кладовку в коридоре и взял лопату, и опять пошел на задний двор. Мама смотрела телевизор, а я говорил, что пойду искать кота, так что я как бы и не возвращался.

Старуха Авария уже ушла, было совсем темно, но я пошел, поднимая ноги повыше, чтобы не споткнуться, и дошел до песочницы. Тогда я начал копать. Сначала я все время попадал на себя песком, но потом приналадился. Я очень сильный, я легко поднимаю маму, когда ей надо достать что-нибудь из верхнего шкафа, а мама у меня не маленькая. Но все равно копать оказалось тяжело, особенно когда под песком началась земля. Я копал, наверное, часа два, пока лопата не стала протыкать землю насквозь. Из-под земли тянуло жаром, но не так сильно, как я боялся. Я лег и посмотрел вниз. Было ничего не видно, но мне показалось, что прыгать невысоко. Тогда я пошел в дом, опять взял миску с кормом, вернулся, расковырял дырку пошире (я очень большой, так что это заняло немало времени), пересыпал корм в карманы и спрыгнул вниз.

Здесь было не так уж жарко, зато совсем темно. Я пощупал вокруг и нашел какую-то стенку. Тогда я пересыпал весь корм обратно в миску и пошел, одной рукой держась за стенку, а другой встряхивая миску. Кот не собака, звать его глупо, но мне хотелось побыстрее вернуться обратно, и я позвал кота пару раз. Стенка была длинной и иногда изгибалась. Я по ней вышел на освещенное пустое место, вроде лестничной площадки, но без лестницы. Передо мной была какая-то дверь, я ее толкнул и вошел. Вот там и правда была адская жара и пламя слепило, и мне стало дико страшно. Я закрыл глаза руками и закричал, я очень пожалел, что сюда полез. Рядом тоже закричали, я понял, что мы все погибли, и закричал еще сильнее. На меня кто-то набросился сзади, я начал отбиваться, мне удалось скинуть с себя это существо. Я очень большой и сильный. Когда люди видят, что я совсем седой, они думают, что от меня легко убежать, особенно дети. Но я гораздо сильнее, чем им кажется. Поэтому мне удалось скинуть того, кто напал на меня сзади, и я с закрытыми глазами начал изо всех сил махать руками и ногами. Вокруг вопили. От ужаса я забыл про пламя, подошел к нему слишком близко и попал в него рукой. Боль была такая, что я упал на пол и завизжал. Кто-то начал лупить меня по больной руке, я визжал и бил их ногами, но те, кто меня лупил, стали орать на меня матом, и я понял, что загорелся, а они хотят меня потушить. Тогда я замер, и они потушили мой рукав.

Они требовали, чтобы я открыл глаза, но я отказался и сначала разговаривал с ними с закрытыми глазами. Я объяснил им, что пришел за котом, что кот не виноват, а виноват я. Я плохо воспитывал кота. Я рассказал им, что за последний год я взял за кота почти двести карточек и поэтому уже год не был в кино. Я сказал, что несу ответственность за кота, не так ли? Иначе бы я не брал за него карточки. И что если они отпустят кота, я заберу его наверх и перевоспитаю его как следует. А когда я умру, пусть они забирают меня. А когда кот умрет в следующий раз, он попадет в какое-нибудь хорошее место.

Тогда они начали смеяться. Меня это страшно разозлило, я даже открыл глаза. Я боялся, что у меня начнется «это»: когда я от ярости слепну и начинаю все крушить. Последний раз так было, когда мама повезла меня в метро к врачу, и у меня попробовали вырвать из рук мой плеер. Я уже седой, и им кажется, что это легко, но у меня застелило глаза от ярости, и я чуть не убил одного из них. Я убежал от милиции и дома взял себе десять красных карточек. Я боялся, что и сейчас такое начнется, – я не выношу, когда надо мной смеются. Но мне надо было забрать кота, и я сдержался и открыл глаза. У меня очень болела рука, и я не хотел, чтобы мне сделали еще больнее.

Пока я дрался с закрытыми глазами, мне казалось, что здесь сто человек, но их было всего двое. Они были очень грязные и небольшие, в некрасивых толстых куртках. Я удивился, что вокруг нет огня, но оказалось, что огонь горит за стеклянной заслонкой в огромной круглой штуке. Наверное, заслонка была открыта, когда я попал в огонь рукой. Эти два человека заставили меня повторить про кота. Я повторил, что это моя ответственность. Тогда они спросили, как я сюда попал, и я рассказал им, что выкопал яму в песочнице, сходил за миской и потом спрыгнул в ад. Тогда они пошли со мной туда, где я спрыгнул, и долго смотрели в дыру, из дыры были очень хорошо видны звезды. Я спросил, могу ли я забрать кота. Тогда они сказали, что кота здесь нет. Мне очень полегчало, что кот не попал в ад. Я сказал им, что они должны меня отпустить, потому что до конца месяца еще четыре дня. Я успею отработать свои красные карточки, а значит, у меня не будет грехов, за которые я должен попасть в ад. Я честно спустился забрать кота, и они не имеют права меня тут оставить. Я попросил их меня подсадить, чтобы я вылез наружу. Я начал думать, что кот сбежал навсегда, раз он не попал в ад и не пришел за своей миской.

Они сказали, чтобы я шел за ними, они покажут мне выход. Я не знал, доверять им или нет, но они оба были гораздо меньше меня, хоть и моложе, а у одного из носа сильно шла кровь, потому что я его ударил. Я подумал, что справлюсь с ними, если что. Мне стало не так уж и страшно, хотя все еще очень страшно. Я подумал, что, когда вернусь из ада на землю, я расскажу старухе Аварии, что в аду можно выдержать. Иногда мы с ней очень даже понимали друг друга.

Я пошел за этими людьми вдоль каких-то труб и кранов и котлов. Там было ужасно жарко, но на поворотах вдруг откуда-то начинало дуть холодным. И там было очень темно. От страха мне хотелось побежать бегом, но я не хотел их злить. Мы поднялись по какой-то лестнице в маленькую грязную кладовку. Они открыли ключом дверь и выпустили меня из ада наружу, и сами вышли за мной. Я не сразу понял, где мы. Это был задний двор, только не моего дома, а двадцатого.

Они сказали, чтобы я сдуру не начал закапывать дыру в песочнице и сыпать на них песок. Тогда я вдруг вспомнил, что оставил в аду миску. Я сказал, что мне нужна миска, иначе мне будет нечем шуршать, а мне надо идти искать кота. Они ругались, но один из них пошел обратно в ад и принес мне миску с остатками корма. Я сказал: «Спасибо». Они посмотрели на меня и вернулись в ад. На холодном воздухе моя рука стала болеть меньше, хотя все равно болела очень сильно. Я старался ей не двигать. Я пошел обходить с миской этот двор, шуршать и звать кота, как если бы он был собакой, потому что у меня уже не было сил. Когда кот прибежал и стал орать и прыгать, чтобы достать до миски, у меня уже настолько не было сил, что я просто сел на землю и поставил перед ним миску. Он доел остатки корма и побежал за мной домой. Я высоко поднимал ноги, чтобы не споткнуться в темноте, а кот перепрыгивал все преграды. Так мы пришли домой.

Я открыл дверь своим ключом, он висел у меня на шее на оранжевой пластмассовой пружинке, которую было приятно наматывать на палец и отпускать. Кот прошмыгнул внутрь и даже не стал орать, а просто запрыгнул на ящик для обуви и заснул. Я не понимаю часы, но уже было точно очень поздно. Я позвал маму, но она, наверное, спала. Я пошел к себе в комнату и взял себе зеленую карточку, которую заслужил. Я почему-то начал дрожать. В аду действительно оказалось невыносимо страшно. Я не смог бы даже объяснить, чем. Я думал, что там все иначе, куда хуже, но оказалось, что там все еще хуже, чем я думал. Я пошел в комнату к маме. Я прихожу спать в ее комнату на ковер, если мне плохо или страшно, или если я просто думаю о чем-то, от чего не могу заснуть. Мама говорит, чтобы я ее будил и рассказывал, почему мне плохо или страшно, или о чем я думаю, и только потом ложился спать. Но сегодня я устал так сильно, что передумал будить маму и сразу лег на ковер. Я решил, что пожалуюсь маме завтра.

Чудище

Когда мы с мамой пришли в травмпункт, медсестра сразу дала мне конфету. Из-за этого мне пришлось задуматься, и я пропустил момент, когда Алика тоже привезли в травмпункт. Алик страшный плакса, если отобрать у него игрушку или еду или ударить его даже легонько, он начинает плакать. Поэтому я никогда не бил Алика сильно, он сразу начинал плакать, и я его обнимал, его сразу становилось жалко. Но на этот раз я очень разозлился, а когда я злюсь, со мной происходит это – у меня в глазах становится как будто молоко налито, и я дерусь очень страшно, могу убить. Я, наверное, убил бы Алика, так я на него разозлился, но дедушка Сема и дедушка Паша повалили меня на землю. Дедушка Сема и дедушка Паша в выходные всегда приглядывают за нами, когда мы гуляем во дворе двадцатого дома, где живет Алик. Дедушку Пашу я ударил в живот, – не нарочно, я просто ничего не соображал. Тогда дедушка Сема сел на меня и сидел, пока я не успокоился. Я ужасно огорчился, что ударил дедушку Пашу, он уже старый, он гораздо старше меня. Поэтому я стал плакать и просить прощения, а дедушка Сема сбегал позвал мою маму, и она повела меня в медпункт. Я плакал всю дорогу и назначил себе шестнадцать красных карточек за плохое поведение: пятнадцать за Алика и одну за дедушку Пашу.

В тот день, когда я побил Алика и дедушку Пашу, у меня дома на стене была приклеена двадцать одна зеленая карточка. Я заработал их почти за два месяца, потому что вообще-то я стараюсь вести себя хорошо и помогать маме. Когда у меня столько зеленых карточек, я могу делать что угодно: есть мороженое и конфеты, ходить в кино и на каток и даже иногда кричать и хлопать, когда я смотрю телевизор. Это были очень хорошие два месяца. Но когда мы пришли в травмпункт, у меня как будто оставалась всего одна зеленая карточка. Одна карточка – это одна конфета (мне вообще-то почти нельзя сладкого). Но если я ударялся или болел, мама давала мне конфету перед сном. Поэтому когда медсестра в травмпункте дала мне конфету, мне пришлось задуматься. Это была хорошая конфета, вся из мармелада и с шоколадной корочкой. Но я не помнил, какие конфеты есть у нас дома, и не мог угадать, лучше они или хуже. Я очень хотел съесть эту конфету, тем более что голова у меня ужасно болела там, где я ударился об асфальт. Но я подумал, что ее можно не есть сейчас, а забрать домой и сравнить с маминой конфетой. Так я задумался и не заметил, что привезли Алика.

Хотя от нашего дома до травмпункта всего ничего ходьбы, но Алика привезла машина, потому что он плакал и начал кричать, и ему сделали такой укол, какой сделали мне, когда мой кот сбежал во второй раз и попал под машину. Я после этого укола очень долго спал, и Алик теперь тоже спал. Я увидел, как его везут внутрь, все лицо у него было распухшее. Я спросил маму: «Это я сделал?» Она сказала, чтобы я не беспокоился, но я опять спросил: «Это я сделал?» Она сказала, что это неважно, а важно, чтобы мне зашили голову и проверили меня на сотрясение, но я опять спросил: «Это я сделал?» Когда мне надо что-нибудь узнать, я умею быть очень сосредоточенным, хотя обычно я легко отвлекаюсь. Я спрашивал маму: «Это я сделал?» – даже тогда, когда пришел врач, и когда мне светили в глаза очень красивым острым фонариком, и когда мне делали укол, от которого весь лоб стал какой-то тупой, и когда надо мной стоял доктор и что-то делал у меня на голове, и когда мы шли домой, и когда мы пришли домой, и когда мама протирала мне лоб спиртом, и когда лоб опять начал болеть, и когда мама дала мне таблетку, и когда она пришла поцеловать меня перед сном. Я все спрашивал маму: «Это я сделал?», «Это я сделал?», «Это я сделал?» Наконец, мама вскочила и закричала, чтобы я отстал от нее, и я испугался. Мама очень редко на меня кричит. Я сказал, что очень виноват, я не хотел ее сердить и беру себе три красных карточки. От этого мама заплакала, она ненавидит мои карточки, но тут я ничем не могу ей помочь. Мама сказала, что она совершенно не сердится, а просто очень волновалась за меня. Еще она сказала, что я сломал Алику нос, но это быстро заживет. Тогда я тоже заплакал, и мама принесла мне конфету, но я не мог ее съесть, потому что у меня оказались две красных карточки и ни одной зеленой, потому что красные карточки отменяют зеленые. Я только порадовался, что конфету, которую дала мне медсестра, я забыл на столике в комнате, где мне зашивали лоб. Я порадовался, что медсестра ее наверняка съела. Это была хорошая медсестра.

Я лежал в темноте и все время думал. Темноты я не боюсь, я вообще почти ничего не боюсь, я очень сильный. Зато Алик всего боится, и он очень слабый, хотя он даже больше меня и волосы у него совсем черные, ни одного седого волоска. Мы с Аликом лучшие друзья, и я его защищаю. Нам разрешают ходить друг к другу в гости и гулять вместе во дворе, если дедушка Паша и дедушка Сеня могут за нами присмотреть. Очень плохо бить того, кого ты защищаешь. Мне было очень стыдно. Но потом я подумал, что побил Алика как бы по-хорошему, а не по-плохому. Я побил Алика не так, как его иногда бьют другие люди, от которых я его защищаю: для смеха или чтобы отобрать куртку, – а просто потому, что я по нему соскучился. Я сначала так и пробовал объяснить Алику на словах: я по нему соскучился, как в те три с половиной недели, когда его возили к морю. Я пробовал объяснить Алику, что хотя он и здесь и его не увезли к морю, но он как будто не здесь в последние дни. Вообще-то Алик не очень хорошо слушает, но я умею с ним разговаривать: надо просто не давать ему отводить глаза, надо все время заставлять его смотреть тебе в глаза. Марина, к которой мы оба ходим в нашу поликлинику заниматься лечебной гимнастикой, хвалит меня за то, что я умею заставить Алика слушать. Марина говорит, что я молодец. Но в этот раз у меня ничего не получалось: я держал Алика за голову, но он все равно отводил глаза – скашивал, закатывал аж под самый лоб. Как я его ни тряс, я не мог заставить его смотреть мне в глаза. И поэтому он ничего не слушал, и не слушал, как я по нему скучаю.

В этом-то и было дело все последние дни: Алика как будто не было здесь. Сначала я просто за него волновался, потому что Алик выглядел очень уставшим и часто засыпал прямо посреди игры или разговора. Один раз он заснул и чуть не упал со скамейки. Еще я увидел, что Алик все время держится за живот. Алик не умеет сказать, что он заболел, он даже не понимает, что заболел. Но я защищаю Алика и поэтому всегда слежу, не хромает ли он, и не держится ли за что-нибудь, и нет ли у него насморка или температуры. Когда Алик держится за живот, это значит, что он давно не ел. Это значит, что его бабушка заснула и не заставила его поесть, а сам Алик может забыть и пойти гулять, поэтому у него начинает болеть живот. И все последние дни Алик часто держался за живот, я даже сказал это в субботу его бабушке. Я сказал: «Пожалуйста, не засыпайте и не забывайте кормить Алика, вы же за него отвечаете, как вам не стыдно». Бабушка Алика сказала, что я хороший человек, и забрала Алика домой. Я действительно хороший человек. Я могу следить за этим по карточкам. Алик не может давать себе карточки, он не понимает, когда он ведет себя хорошо, а когда плохо. За это тоже отвечаю я.

Именно поэтому получилось, что я случайно побил Алика в воскресенье. Я просто хотел, чтобы Алик объяснил мне, что с ним происходит, потому что если я не знаю, от чего его нужно защищать, то я не могу его защищать. Я стал называть одну за другой причины, которые мог придумать. Их очень много, потому что Алик не умеет защищать себя сам. Я спросил, – может быть, тебе опять дали пива? Один раз мужчины у ларька дали Алику пива, ему стало очень плохо, он плакал и чуть не прыгнул с балкона. Я спросил про пиво, но Алик не смотрел на меня, хотя я держал его голову. Тогда я спросил: «Это из-за дуры Веры?» Дура Вера ходит в нашу группу по лечебной физкультуре, она тоже живет совсем близко, напротив парка. Дура Вера чуть что – снимает штаны, колготки и трусы и показывает всем, что у нее там внизу. Я-то отлично знаю, что там у нее внизу, мы с Верой друзья, хоть и не такие хорошие, как с Аликом. А вот Алик боится дуры Веры, и я ее ругаю, если она все это показывает перед Аликом. Я спросил Алика про дуру Веру, он пытался вывернуться, когда я удерживал его за голову и мял рукой живот, но я понял, что это не Вера. Я стал спрашивать его про все подряд, потому что иначе я не знал, от чего его надо защитить. Я спросил про стройплощадку, про кроликов, про палку, про синего кита, про жвачки, но Алик только косил глазами и пытался вырваться. Я уже даже не знал, про что спросить. Тогда я попытался объяснить Алику, что я по нему скучаю. Тогда Алик стал закатывать глаза, чтобы не смотреть мне в глаза. Я сказал Алику, что я его люблю. Тогда он вдруг посмотрел мне в глаза как-то очень нормально, и мне показалось, что он сейчас все мне объяснит. «Ну?» – сказал я, – «Ну?» – и схватил Алика за щеки, чтобы он не мог отвернуться. Но Алик снова стал закатывать глаза, крутить шеей и мычать. Тогда со мной и случилось это. Так мы с Аликом попали в травмопункт.

Утром мой лоб уже почти совсем не болел. Мы с мамой пошли на лечебную физкультуру в поликлинику. Когда мы шли через двор двадцатого дома, я увидел Алика, он гулял с бабушкой. Нос у него был чем-то заклеен. Я побежал к Алику, хотя мама кричала мне вслед, и попытался с ним говорить, но Алик уворачивался, а его бабушка отпихивала меня и говорила: «Потом, потом». Тогда я сдержался и вежливо спросил, как Алик себя чувствует. Бабушка Алика сказала, что он чувствует себя получше. Тут подошла моя мама и тоже спросила, как Алик себя чувствует. Бабушка Алика сказала, чтобы я пошел погулял, и я стал ходить вокруг Алика в надежде, что он посмотрит мне в глаза, но Алик уворачивался. Поэтому я пошел обратно и услышал, как бабушка Алика говорила, что прошлой ночью Алик заперся у себя в комнате и что-то кричал, а что – было не разобрать. А сегодня ночью Алик убегал через окно, и его бабушка с папой обыскали все дворы и чуть не сошли с ума, но потом Алик пришел домой сам, правда, весь заплаканный. Тут они заметили меня, и я не успел услышать, куда Алик ходил. Я спросил, но бабушка Алика сказала, что они не знают. Тогда я спросил, пойдет ли Алик сегодня на лечебную физкультуру в поликлинику, и бабушка Алика сказала – нет, Алику пока что нельзя много двигаться и наклоняться. Тогда я отдал ей конфету, которую мама дала мне вчера вечером и которую я не мог съесть из-за красных карточек. Я объяснил бабушке Алика, что если бы не карточки, я бы съел конфету сам, но я попросил ее у мамы, хотя и не мог съесть, чтобы на физкультуре отдать Алику. Так что пусть она отдаст ее Алику. Алику можно сколько угодно сладкого, ему для этого не нужны карточки. Бабушка Алика опять сказала мне, что я хороший человек. Я действительно хороший человек.

Я очень переживал, что Алик теперь не хочет со мной дружить и даже не хочет слышать мои извинения. Я очень боялся, что он никогда со мной не помирится. На физкультуре я немного отвлекся, потому что давал всем потрогать свой шрам, но потом пришла наш тренер Марина и сказала, что трогать шрам нельзя. Я не даю себе красные карточки за то, про что я не знал, что это нельзя, а то бы дела мои были совсем плохи. Но когда мы с дурой Верой после занятия пошли курить, она попросила потрогать мой шрам. Я уже знал, что это нельзя, и сказал: «Нет». Тогда Вера стала хватать меня между ног за штаны. Я ее отпихнул, но не всерьез, а в шутку. Тогда дура Вера засмеялась и сказала, что она меня любит. Дура Вера всегда мне говорит, что она меня любит. Она говорит, что будет любить меня всю жизнь. Поэтому, когда дура Вера курит, она всегда дает мне сигарету, хотя я не курю. Я складываю все эти сигареты дома, хотя они мне не и нужны, потому что выбрасывать подарки невежливо. У меня на шкафу стоит целая коробка из-под маминых сапог, полная Вериных сигарет.

Вечером я позвонил Алику и вежливо спросил его бабушку, нельзя ли Алику прийти ко мне в гости. Бабушка ушла спросить Алика, вернулась и сказала, что Алик хочет отдохнуть. Я вежливо спросил, какое у него настроение, и бабушка сказала: «Хорошее». Я обрадовался, но мне все равно было очень больно, потому что я решил, что Алик меня теперь боится. Но я все равно очень обрадовался, что у него стало хорошее настроение. У него давно не было хорошего настроения. Я так и сказал маме, когда она пришла укладывать меня спать, а мама сказала, что все будет прекрасно и мы с Аликом помиримся. Но ночью мне приснилось, что Алик плачет. Даже не плачет, а как будто жалобно стонет от боли. Я страшно испугался и проснулся. Я прислушался и действительно услышал, как Алик стонет от боли.

Я побежал к окну и стал смотреть на двадцатый дом, хотя окна Алика выходят на другую сторону, во двор. И тут я понял, что Алик стонет не у себя дома, а совсем рядом, у меня за спиной. Я быстро повернулся, но никакого Алика не увидел. Мне было очень страшно и я хотел позвать маму, но от страха не мог пошевелиться. Из-за этого я услышал, что тихие стоны идут не из дома напротив, а из-под моей кровати. Я решил, что Алик опять сбежал из дома и через открытое окно залез ко мне под кровать. Я лег на пол и заглянул под кровать, но ночник туда не светил, и я ничего не увидел. Тогда я пошарил под кроватью рукой и вытащил наружу чудище.

Оно было очень грязное и какое-то липкое, и лежало на незнакомом старом синем свитере, тоже грязном. При ночнике чудище было особо не разглядеть, но я все равно увидел, что на нем очень много паутины из-под кровати и еще всякая грязь. Я немножко потряс чудище, но оно или очень крепко спало, или ему было совсем худо. Вообще-то оно выглядело так, как будто ему совсем худо, и очень жалобно стонало, не открывая глаз. Чудище показалось мне не очень страшным. Я стоял над ним и думал, что мне делать. Я подумал, что если я покажу его маме, то она очень испугается и потребует, чтобы я отнес чудище на улицу. Но по чудищу было сразу понятно, что на улице оно умрет. Я еще немножко потряс чудище, и оно опять застонало, но не проснулось. Тогда я очень тихо, чтобы мама не услышала, понес его в ванную.

Я помыл чудище в раковине. С мокрой шерстью оно стало каким-то совсем маленьким. Оно так и не проснулось и по-прежнему дышало очень тяжело. У чудища на боку было много маленьких круглых ранок, из них сочилась кровь, шерсть вокруг них слиплась. Тогда я так же тихо отнес чудище обратно к себе в комнату. Грязный свитер, на котором оно лежало раньше, я затолкал в шкаф под чемоданы и постелил чудищу свою старую футболку. На тумбочке были йод и ватные палочки, чтобы мазать мой лоб. Я помазал йодом все ранки на чудище. Оно скулило, но я шептал ему: «Терпи, терпи», – и оно все вытерпело. Пока я мазал ему ранки, я увидел, что оно совсем изголодавшееся, – у него даже ребра выпирали. Я не знал, что оно ест, и принес ему с кухни хлеба, кусок колбасы и помидор. Я поднес хлеб к носу чудища, оно потянуло носом воздух и сразу начало есть. Я думал, что оно от этого проснется, но оно не проснулось, только задышало ровнее. Колбасу и помидор оно тоже съело. Мне показалось, что чудищу стало получше. Оно явно могло бы съесть много чего еще, но я побоялся снова идти мимо маминой комнаты на кухню. Все лицо чудища была теперь в хлебных крошках и помидоре. Я вытер ему лицо рукавом футболки, на котором оно лежало. Я понял, что не могу отнести его на улицу, потому что оно погибнет. Самое умное было – спрятать чудище обратно под кровать. Я так и сделал – лег на пол и снова запихнул чудище под кровать, немного прикрыв футболкой. Чудище так и не проснулось, но я подумал, что это даже хорошо, потому что когда болеешь сон – лучшее лекарство.

Я не умею разбираться по часам, но прошло, наверное, не очень много времени, пока я ухаживал за чудищем, потому что мне пришлось лежать до утра еще очень долго. Я не мог заснуть, – все время прислушивался, как там чудище. Я боялся, что оно умрет, когда я засну, и несколько раз лазил под кровать и вытаскивал его наружу, а потом запихивал обратно, но оно спало. Еще я боялся, что оно стонами выдаст себя маме, но оно перестало стонать, только иногда скулило во сне. Несколько раз я вставал с кровати, выходил из комнаты, закрывал дверь и пытался понять, слышно ли скулеж чудища в коридоре. Иногда мне казалось, что да, а иногда – что нет, и я совсем извелся. От усталости и нервов я думал, что никогда не засну. Но под утро я все-таки заснул.

Когда мама пришла меня будить, я сразу вспомнил про чудище и ужасно испугался, что сейчас мама его услышит. Я вскочил с кровати и начал обнимать маму и говорить ей, как я ее люблю. Я специально говорил очень громко и обнимал маму очень старательно, чуть не повалил ее, потому что я выше ее на две головы и очень сильный. Я сказал, что хочу пойти на кухню и помочь готовить ей завтрак. А потом сидел с ней, пока ей не пора было идти на работу. Я все время очень громко говорил, так, что мама даже пощупала мне пульс. Из-за своих громких разговоров я и сам не слышал, как там чудище. Как только мама ушла, я сразу бросился в комнату проверять. Я потянул за край футболки и вытащил чудище из-под кровати. Оно спало. Я впервые увидел его при свете. Вид у него был совсем жалкий, но получше, чем мне показалось ночью. Я пригляделся и потрогал его ранки: на них образовалась тоненькая корочка. Тогда я пошел в ванную и посмотрел на свой зашитый лоб: на нем была очень похожая корочка. Я потрогал лоб: тот явно заживал, так что я решил, что и ранки на чудище тоже заживают. Мама перед уходом помазала мне лоб йодом, потому что это надо было делать утром и на ночь, так что я тоже помазал чудищу ранки еще раз и задвинул его обратно. Я чувствовал, что совсем испсиховался и засыпаю прямо на ходу. Пока мама была на работе, я обычно смотрел телевизор или слушал пластинки, или лепил, или рисовал. Днем я ел оставленные мамой бутерброды, а когда она приходила с работы, я ел с ней ужин. Сейчас у меня не было сил даже на телевизор, я просто повалился на кровать. Но заснуть по-настоящему я не успел, потому что услышал, как чудище жалобно стонет. Я ужасно испугался, что оно умирает, бросился на пол и вытащил его из-под кровати. Чудище ровно дышало во сне, оно точно не умирало, но в уголках рта у него скопились слюни, как иногда бывает у Алика, и я понял, что оно снова хочет есть. Мне пришлось отдать ему свои бутерброды. Сначала я хотел отдать только один, но чудище съело его, не просыпаясь, и снова так жалобно заскулило, что мне пришлось отдать ему и второй. Тогда оно замолчало, я опять вытер ему лицо и задвинул его под кровать. Мне удалось немножко поспать, но тут позвонила мама проверить, все ли у меня в порядке. Я сказал, что да, а она спросила, почему у меня такой голос, а я сказал, что просто смотрю по телевизору грустную передачу, а она спросила: «Какую?», но я не смог ничего придумать. Я сказал, что мне надо в туалет, и повесил трубку. У меня очень болела голова, я снова лег, но сквозь сон все время думал, что вечером мама устроит уборку и может обнаружить чудище, и дико нервничал.

Когда мама пришла, моя голова болела еще хуже. Мама дала мне таблетку и сказала, что это может быть все-таки сотрясение, и чтобы я пошел и лег. Я пошел и лег, но сначала полез под кровать и убедился, что чудище спокойно спит. Но тут мама начала пылесосить в другой комнате, и я испугался, что от шума оно начнет скулить, и вместо этого сам начал стонать и делать вид, что у меня ужасно сильно болит голова, гораздо сильнее, чем на самом деле. Мне было очень стыдно, потому что мама разволновалась и даже хотела позвонить доктору Расину, который мой доктор вообще, но я быстро сказал, что голова уже проходит, пусть она только не пылесосит. Соврать маме – это две красных карточки. Я понял, сколько я еще натерплюсь от чудища, и очень испугался. Пока мой кот не попал под машину и не погиб, я брал себе красные карточки и за его плохое поведение, и за свое. У меня всегда получалось очень много красных карточек, но я любил кота и просто плохо его воспитывал, так что все было справедливо. Но тут было совсем другое дело: я не любил чудище, мне было его просто жалко, и карточки я брал не за его плохое поведение, а за свое. Из-за чудища я сам становился плохим: врал маме, не сделал сегодня лечебную гимнастику и не помогал убирать. К тому же я сегодня ничего не ел, кроме завтрака, потому что отдал свои бутерброды чудищу, а поужинать не смог – так у меня болела голова. Поэтому я еще и очень хотел есть. И я постоянно психовал, это было хуже всего. Я уже просто с ума сходил.

Когда мама клала меня спать, она спросила, болит ли у меня голова, и я соврал, что нет. Мама хотела дать мне конфету, но я сказал, что мне нельзя из-за карточек. Как только мама ушла, я полез под кровать и вытащил чудище. Я решил, что должен разбудить его и выставить его прочь. Чудище все еще выглядело довольно плохо. Ранки у него явно заживали хуже, чем мой лоб, и оно все еще казалось очень оголодавшим. Как только я вытащил чудище из-под кровати, оно начало скулить. В уголке рта у него блестела слюна. Я уже знал, что это оно просит есть, но решил, что от голода оно даже быстрее проснется. Я стал трясти чудище, но оно только ныло, потому что я наверняка делал ему больно, хоть я и старался не делать больно. Тогда я стал дуть ему в уши. Чудище стало быстро дергать ушами, но не проснулось, только жалобно скулило, потому что я мешал ему спать. Я мог бы закричать на чудище или начать громко хлопать (я очень громко хлопаю, когда радуюсь, потому что я очень сильный и у меня очень большие руки), или стучать чем-нибудь об стол. Но на самом деле я ничего этого не мог делать, потому что тогда проснулась бы мама. Я ничего не мог поделать, и это невыносимо меня бесило. Я запихнул чудище обратно под кровать и лег. Мне так хотелось есть, что аж тошнило. Я еле заснул, но мне все время снилось, что чудище у меня под кроватью издохло от голода. Я просыпался и пытался встать и пойти на кухню, чтобы принести ему молока или хлеба, но все не мог до конца проснуться, так я устал.

Утром я еле выпроводил маму из комнаты, сказав, что мне очень надо в туалет. Я хотел удержаться и не доесть свой омлет, чтобы потом, когда мама уйдет, вынуть остаток из мусорного ведра и отдать чудищу, но не удержался и съел все. Поэтому мне пришлось после маминого ухода скормить ему свои бутерброды с хорошим сыром, который нам принес дядя Витя к моему дню рождения. Больше в холодильнике ничего такого не было. Я полез под кровать и вынул чудище. Я немножко его потряс в надежде, что оно проснется, но оно не проснулось, только жалобно застонало от боли. Тогда я по кускам скормил чудищу хороший сыр, вытер ему лицо и задвинул его обратно под кровать. Мне показалось, что оно тяжело глотает, как Алик, когда он забывает запивать еду. Я принес из кухни стакан воды, вынул чудище и налил ему немножко воды в рот. Оно явно обрадовалось, и я потихоньку вылил ему в рот весь стакан, но при этом сильно облился. Я задвинул чудище обратно под кровать. От постоянных лазаний под кровать у меня очень болела спина, и вообще я чувствовал себя ужасно. Я хотел лечь на диван и подумать, как же мне быть, но не смог подумать, потому что заснул. Я был очень уставший.

Проснулся я так сильно, как будто на меня кто-то заорал. Я сел на диване, весь в поту. Я испугался, что пока я спал, пришла мама и нашла чудище, или что оно проснулось, выбралось из окна и попало под машину, как мой кот. Я заставил себя прислушаться и услышал ужасные звуки из моей комнаты. Я бросился туда. У чудища все лицо было в слюнях, оно хрипело и дергалось, я видел его большие желтые клыки, потому что оно очень широко раскрывало рот. Я стал его трясти, но оно хрипело еще сильнее. Я очень испугался. Мы с мамой смотрим сериал про врачей, и я знал, что когда кто-то так хрипит и дергается, он умрет, если срочно не прибегут врачи. Я даже забегал по комнате и закричал: «Врачи! Врачи!» – и захлопал в ладоши (я хлопаю в ладоши, когда очень нервничаю, ничего не могу с этим поделать). Но потом я заставил себя три раза вдохнуть и выдохнуть. Я сел на пол рядом с чудищем, у меня руки тряслись, я не знал, что делать. И вдруг я увидел маленький кусочек хорошего сыра возле самого лица чудища. Он был какой-то мокрый. Тогда я понял, что обронил кусок сыра, когда кормил чудище. Во сне чудище съело этот кусок и подавилось. Часть сыра вышла обратно, а часть нет. Тогда я залез чудищу в рот пальцами, вытащил кусок сыра и вытер пальцы об футболку. Чудище еще немножко похрипело, а потом стало нормально дышать. Тогда я не выдержал, лег на пол и заплакал. Я знал, что мама выкинет чудище, но я уже и сам хотел выкинуть чудище, я уже больше не мог. Если бы я не был хорошим человеком, я бы выкинул чудище прямо сейчас.

На следующий день у меня была лечебная гимнастика в нашей поликлинике. Я так нервничал из-за чудища, что не хотел идти. Я представлял себе, что оно проснется, вылезет из-под кровати, начнет кричать и его услышат соседи, – или, наоборот, что оно умрет во сне. Я очень хотел сказаться больным и остаться дома. Я в самом деле чувствовал себя больным, у меня все тело болело от усталости. Еще у меня болели глаза, потому что я плохо спал, и живот. Но тогда мама точно не пошла бы на работу, а осталась бы со мной и вызвала бы доктора Расина, и мне пришлось бы дать себе пять, а то и шесть красных карточек, и я бы уже не пошел в выходные ни в кино, ни на каток. Хотя, если честно, сейчас мне не хотелось даже думать про каток или кино. Мне хотелось только сделать так, чтобы чудище исчезло. Я надеялся, что Алик будет на гимнастике и я смогу сказать ему, что я его люблю, но Алику все еще было нельзя много двигаться. Марина, которая ведет лечебную гимнастику в нашей поликлинике, посмотрела на меня очень серьезно и спросила, все ли у меня в порядке. Я сказал, что все в порядке, потому что если бы сейчас я рассказал ей про чудище, она бы все рассказала маме. Я еле-еле делал гимнастику, но Марина, которая всегда заставляет всех стараться, меня сегодня не заставляла. Я, наверное, и правда плохо выглядел.

После гимнастики Марина опять спросила меня, все ли у меня в порядке, и я сказал, что все отлично, просто у меня плохое настроение. Марина всегда отвозила меня домой на машине, потому что мама приводила меня и сразу должна была идти на работу. В раздевалке я переоделся в сухое и побежал к Марине, потому что мне надо было попасть домой как можно скорее. Навстречу мне по коридору шла дура Вера. Я хотел пробежать мимо нее, но она специально загородила мне проход и стала хватать меня между ног за штаны и смеяться. Я вежливо сказал ей, что у меня срочное дело и мне надо идти. Но дура Вера стала налезать на меня, то есть вставать на цыпочки и тереться об меня сверху вниз. Она очень громко смеялась. В коридоре, кроме нас, никого не было. Вообще-то я люблю, когда дура Вера об меня трется и все такое. Мы с ней друзья, хотя и не такие хорошие, как с Аликом. Но сейчас я думал только о чудище. Я почувствовал, что начинаю злиться, и очень испугался, что сейчас со мной случится это, и тогда все станет совсем плохо. Я оттолкнул от себя дуру Веру и сделал так, как меня учила Марина: три раза медленно вдохнул и выдохнул. Мне стало полегче, хотя дура Вера все время пробовала снова на меня налезть, мне приходилось прямо-таки отпихивать ее от себя. Вдруг дура Вера успокоилась и сказала: «Я по тебе соскучилась». Я снова вежливо сказал, что мне надо идти и это очень срочно. Тогда дура Вера закурила прямо в коридоре поликлиники. Это было совершенно нельзя, и кто это делал, на того ужасно кричали и могли исключить с лечебной гимнастики. Я испугался, что меня поймают с дурой Верой, будут ругать и исключат, и побежал от нее прочь. Дура Вера закричала мне вслед, что она меня любит, и еще кричала, чтобы я обернулся, но я не обернулся, потому что знал, что она хочет мне показать, а мне сейчас было не до этого.

В машине я все время дергал коленом, – так я спешил домой. Это очень плохо, потому что меня учат не дергать коленом и не хлопать в ладоши, когда я волнуюсь. Но я не выдержал и несколько раз все-таки хлопнул. Когда я это делаю, Марина обычно делает мне замечания, но сегодня она ничего не сказала. Она только спросила меня, делал ли я в эти дни свои упражнения, и я соврал, что да, потому что иначе мне пришлось бы объяснить, почему нет. Это была еще одна красная карточка. Когда я представил себе все красные карточки, которые я получил из-за чудища, я не смог удержаться, задергал коленом и заплакал. Тогда Марина остановила машину и стала меня утешать. Она сказала, что я выгляжу очень уставшим. Она спросила, здоров ли я, а я сказал, что мне просто очень надо домой. Тогда Марина спросила, все ли у меня в порядке, а я сказал, что мне просто очень надо домой. Марина спросила, никто ли меня не обижает, а я сказал, что мне просто очень надо домой. Марина сказала, что никто не сердится на меня за историю с Аликом, и Алик тоже не сердится. Она, Марина, звонила бабушке Алика и спросила разрешения привезти меня сейчас к Алику в гости, если я хочу, но я сказал, что мне очень надо домой. Я опять начинал злиться, очень сильно, у меня глаза как будто наполнялись молоком. Я попытался сдерживаться и медленно дышал, но у меня все тряслось, и я испугался. Марина, наверное, тоже испугалась. Она спросила, в порядке ли я и не надо ли мне выйти из машины, а я вежливо сказал, что мне просто очень надо домой. Тогда Марина отвезла меня домой.

Я бросился в свою комнату, повалился на пол и вытащил чудище. Оно скулило будь здоров, и когда я достал его наружу, у него из глаз текли слезы, хотя оно так и не проснулось. У меня аж сердце защемило от жалости к нему. Пока я кормил чудище своими бутербродами, лил ему в рот молоко, а потом вытирал ему лицо, я не выдержал и начал плакать от усталости и растерянности. Ранки чудища, которые я все время мазал йодом, почти зажили, но чудище все равно было очень слабое. Я плакал, потому что правда не знал, что делать. Если бы я отнес чудище на улицу прямо сейчас, пока оно спит, оно бы точно погибло. И я совсем не был уверен, что оно не погибнет, если мне удастся его разбудить и оно сможет само искать себе еду. Но выбора у меня не было. Я услышал, что в гостиной по телевизору начался сериал про короля, и понял, что совсем скоро мама придет домой. Откладывать дальше было нельзя, и я стал будить чудище как следует.

Я не хотел опять его трясти, чтобы не делать ему больно. Поэтому я начал топать и кричать ему в уши. Чудище заскулило и жалобно засучило лапами, но все равно не проснулось. Я скакал и прыгал и хлопал в ладоши, но оно не просыпалось. Я уже просто не знал, что делать. Я остановился передохнуть и услышал, что сериал про врачей заканчивается. Это значило, что мама может прийти в любую минуту. У меня начало дергаться колено, само по себе. Я стал орать еще громче, мне уже было наплевать на соседей, я просто хотел, чтобы эта тварь проснулась, но она все равно спала. У меня в глазах начало подниматься молоко, я остановился и попробовал дышать, но это не очень помогло. В телевизоре уже начались новости. Я схватил большую книжку про динозавров и начал колотить ей об стол, я орал на чудище всеми самыми страшными словами, какие знал, но оно все равно не просыпалось. От ярости я швырнул книжку про динозавров в стену и схватил гантели, с которыми я делал свои упражнения. Я начал колотить гантелями об стену и орать. Соседи начали стучать мне в ответ и тоже орать, но мне было не до них. Я просто ненавидел эту спящую тварь, у меня сердце стояло в горле от ненависти. Я ненавидел ее за то, что из-за нее я был плохим человеком, и за то, во сколько красных карточек мне обойдется эта попытка ее разбудить. Я колотил гантелями в стену, как больной, но она не просыпалась, только скулила и выла во сне. Я бросил гантели на стол и начал пинать эту тварь ногами. Мне было уже все равно, больно ей или нет, я думал только о том, что сейчас придет мама. Я больше просто не мог быть хорошим человеком. Еще я думал о красных карточках, и о фильме «Сказки на ночь», который я из-за этих карточек теперь не смогу посмотреть, и о том, как мне стыдно было врать маме, и об Алике, с которым я из-за этой спящей твари не виделся целую неделю, и о дуре Вере, и как я обидно ее отпихивал от себя. Я все пинал и пинал эту тварь, она выла во весь голос, но не просыпалась. Я чувствовал, что если она не проснется прямо сейчас, со мной случится это. От такой мысли я еще сильнее ее возненавидел. Я пинал и пинал тварь ногами, она уже кричала каким-то совсем человеческим голосом, но все равно не просыпалась. Тогда я схватил со стола красную ручку, которой ставил себе отметки за упражнения, и ткнул чудище в бок. Оно не проснулось. Я стал тыкать, я тыкал и тыкал и тыкал, я орал и тыкал, и орал, и опять тыкал, пока ручка не протекла красными чернилами мне на ладонь. Я сидел рядом с чудищем на полу, орал и тыкал, орал и тыкал. Я уже ни про что не думал, я просто хотел, чтобы эта тварь проснулась, и я бы выпихнул ее через окно во двор, но тут я услышал мамин голос. Я не заметил, как мама открыла дверь и вошла в квартиру.

У меня была всего секунда, пока мама не добежала до моей комнаты из коридора, и за эту секунду я успел запихнуть чудище под кровать. Я должен был продолжать кричать, иначе мама услышала бы, как чудище плачет. Я закричал маме, что моя любимая красная ручка протекла, и показал ей свою красную ладонь. Мама сказала мне, что мы купим мне новую красную ручку, и я увидел, что ей стало гораздо легче. Наверное, мои крики очень ее испугали, она подумала, что у меня это или я заболел. Мама обняла меня изо всех сил и сказала, что она меня любит.

И тут я вдруг все понял. Удивительное это ощущение, никогда не пойму, как это происходит: не понимаешь – не понимаешь чего-нибудь, а потом вдруг все понимаешь. Так вот, я все понял. Я пошел в ванную отмывать руки от чернил. Меня всего трясло, но зато я знал, что мне теперь делать. Я пошел к себе в комнату, засунул под кровать подушку и накрыл ей лицо чудища, чтобы его скулеж было не так сильно слышно. Потом я закрыл дверь в комнату, и мы с мамой посмотрели смешной сериал про няню. Я иногда прислушивался, и мне казалось, что я слышу, как чудище скулит и плачет, но, может быть, мне это только казалось. После сериала мама спросила, хочу ли я в душ или ванну. Я сказал, что хочу ванну. Все эти дни я мылся второпях, потому что из-за шума воды не слышал чудище и боялся, что оно что-нибудь учудит. Но сегодня я посидел в ванне как следует. Это было очень приятно. Потом я пошел в свою комнату и поставил себе музыку, под которую я иногда люблю засыпать. Подушка и музыка заглушили чудище, и мама ничего не услышала. Она поцеловала меня и опять сказала, что она меня любит. Я тоже сказал, что я ее люблю и ради нее сделаю, что угодно. А она сказала, что все, что ей от меня нужно – это чтобы я был здоров и счастлив. Мама спросила, можно ли дать мне конфету, и я сказал: «Конечно». Тогда мама обрадовалась и принесла мне самую красивую конфеты в золотой бумажке из той коробки, которую дядя Витя принес на мой день рождения. Я сказал, что съем ее в темноте, так интереснее. Мама поцеловала меня и ушла, а я полез под кровать и достал чудище.

Оно теперь дышало совсем тихо. Его выпирающие ребра поднимались и опускались. При свете ночника чудище выглядело довольно плохо. Из круглых ранок, где я тыкал ручкой, текла кровь. Я развернул конфету и понемножку скормил ее чудищу. Оно глотало с трудом, но все-таки ело. Футболка, которую я ему постелил, была теперь ужасно грязной. Я завернул чудище в эту футболку, прижал к себе и немножко с ним так посидел. Потом я встал, положил чудище на подоконник, надел кроссовки прямо на босу ногу, взял чудище на руки и перелез с ним через окно во двор. Я был в одной пижаме, на меня летел снег, но я все равно был весь мокрый, как от жары. Чудище у меня на руках тихонько стонало, но я шептал ему: «Терпи, терпи». Я пошел в сторону парка, потом повернул во второй переулок и по пожарной лестнице долез до второго этажа, прижимая чудище к себе одной рукой. Ладонь этой руки опять стала у меня вся красная. Я заглянул в окно. Дура Вера спала, на животе, попой вверх, на ней была ночная рубашка до самых пят. Я перелез через подоконник. Чудище едва слышно стонало у меня на руках. Я осторожно встал на колени возле кровати и положил чудище на пол. Я убедился, что оно целиком лежит на футболке, прикрыл его свободным краем и рукавом, а потом тихо-тихо задвинул его под кровать дуры Веры. Под кроватью что-то грюкнуло, там лежали какие-то кастрюли или сковородки. Я замер, но дура Вера даже не шелохнулась.

Тогда я вылез из окна обратно, спустился по пожарной лестнице вниз и пошел прямо домой. Я решил, что сначала дойду до дома, залезу к себе в комнату и лягу в кровать, а уже потом буду плакать. За это мне будут положены пять зеленых карточек.

Рыбки

Мясников моя мама не любит, – она говорит, что в привычке к виду крови ничего хорошего нет. Поэтому к нашему мяснику я обычно хожу один, – я не боюсь крови. Я вообще ничего не боюсь, потому что я очень высокий, здоровый и сильный, я думаю, что я даже посильнее мясника. Мясник хорошо ко мне относится, он разрешает мне задавать много вопросов и отвечает, если у него находится время, а если не находится, то я не обижаюсь, потому что когда он занят с другими покупателями, я могу смотреть на рыбок.

От рыбок мне делается так хорошо, что я не могу уйти домой, все стою и стою. Они просто маленькие серые рыбки с черными полосочками, но если смотреть на них долго, то они становятся невыносимо красивые. Они совсем на меня не смотрят, даже если я пытаюсь топать или кричать. Я стараюсь так не делать, потому что мясник сразу говорит мне: «Пошел вон!» – а я знаю, что если тебе велят уходить, то сразу надо уходить, и мне приходится уйти от рыбок. Но мне очень хочется, чтобы рыбки на меня посмотрели. Дома мне нельзя завести рыбок, потому что мой кот – невменяемый. Один раз мне даже пришлось спуститься за ним в ад и просить, чтобы его выпустили наружу, потому что в его плохом поведении тогда был виноват не он, а я, потому что я его плохо воспитывал. Вернее, я его совсем не воспитывал, потому что мне нравилось, что кот может творить, что вздумается. Мне самому нельзя творить, что вздумается: я не умею остановиться и могу покалечить кого-нибудь или даже убить, особенно если я злюсь, а злюсь я часто. Когда кота отпустили из ада, я занялся его воспитанием, чтобы он, когда умрет в следующий раз, уже мог сам отвечать за свои поступки. Когда я занимаюсь воспитанием кота, я очень часто ужасно на него злюсь, просто до белых глаз (это когда я перестаю даже видеть, что делаю). Я знаю, что в такие моменты мне главное успеть заложить руки за спину. Этому меня научила Дина. Это было первое, чему она меня научила. Еще Дина учила меня никогда ни на кого не орать, но не орать на кота я не могу. Я ору на кота и изо всех сил топаю ногами, а мама сидит в соседней комнате и боится, что я убью кота, поэтому мне делается потом очень стыдно. Но кот – он совершенно невменяемый, так что его ничем не испугаешь. Поэтому мне очень трудно его воспитывать, чтобы он не ел всех подряд. Кот ест тараканов, муравьев, червяков, одним большим жуком он так подавился, что нам пришлось везти его к врачу. Я всю дорогу плакал, потому что кот дышал очень страшно и громко, и я боялся, что он умрет неперевоспитанным и опять попадет в ад, но все обошлось, а кот научился сначала убивать жука и раздирать его на части, а уже потом есть. Я думаю, что это заслуги моего воспитания. Я стараюсь учить кота всему, чему меня учила Дина, пока не уехала, но я не могу ему сказать, чтобы он убирал лапы за спину, когда ему хочется кого-то убить, потому что тогда кот упадет. Из-за кота я не могу завести рыбок, поэтому я так люблю ходить к мяснику. Раньше я мог сколько угодно смотреть на рыбок в комнате у Дины, но Дина уехала.

Я хожу к мяснику каждый вторник. В этот вторник я тоже ходил к мяснику, и у него кроме меня не было никаких посетителей. Я очень обрадовался и сказал, – я очень рад, что у мясника в последнее время стало гораздо меньше посетителей, потому что теперь он может со мной разговаривать и отвечать на мои вопросы, и еще я сказал, что благодарен ему за то, что он отвечает на мои вопросы. Дина всегда говорила мне, что если ты думаешь про человека хорошее, ему это надо обязательно сразу говорить, только при этом не надо его обнимать или поднимать в воздух, потому что не всем людям это нравится. Когда мне кто-то нравится, я сразу хочу схватить его руками и обнимать и кружить, но Дина говорит, что так можно делать только с котом, а всем остальным людям достаточно слов, чтобы понять, что они мне нравятся. Даже мама не очень любит, чтобы я поднимал ее и кружил. Дину я попытался обнять в первый же раз, когда пришел к ней в комнату. К ней я тоже ходил каждую неделю, как к мяснику, пока она не уехала. Дина разговаривала со мной и тоже отвечала на мои вопросы, но мы договорились, что у нас будет игра: сначала она задает мне вопросы, и я на них отвечаю, зато перед уходом я могу спросить про что-нибудь у нее. Я не очень люблю, когда мне задают вопросы, а вопросы Дины иногда были совсем неприятными, и мне хотелось от них орать и топать, но Дина научила меня не топать и не орать, а смотреть на рыбок, пока я не перестану сердиться, а уже потом отвечать. Иногда я даже забывал задать ей свой вопрос в конце, а иногда не знал, что спросить, и спрашивал, что она ела на завтрак или есть ли у нее кот. Мы часто говорили про моего кота, но у Дины не было своего кота, так что ей было интересно слушать, как я воспитываю моего. А иногда я очень хотел задать вопрос и еле мог дотерпеть до конца нашей встречи, и, когда часы показывали без трех минут шесть, наступала моя очередь. Один раз я спросил, кого она любит больше всего. Она сказала – маму и папу. От этого я стал любить Дину еще больше.

Иногда мне приходилось пять или даже десять минут смотреть на рыбок, как только я входил в ее комнату, потому что случалось так, что мама привозила меня вовремя, я проходил по коридору мимо других дверей к Дининой комнате и стучался, как положено, но Дина говорила через дверь: «Подождите, пожалуйста», и тогда я знал, что у нее сидит лысый и не хочет уходить. Я ненавижу лысого, и если он приходит к Дине в тот же день, что и я, я думаю, что он делает это специально. Я представляю себе, что Дина улыбается ему, как мне, и тоже учит его смотреть на рыбок, и тоже говорит ему, что он хороший человек, как она говорит мне. Иногда я слышу, как он плачет у нее в комнате, хотя подслушивать мне нельзя, но я не могу удержаться, а Дина успокаивает его и говорит с ним, как друг, и от этого мне делается очень плохо, потому что Дина мой друг. Я знаю, что друзьями надо делиться, – например, я не переживаю, что у нас в группе, куда я хожу заниматься творчеством, Верка-дура не только мой друг, а Алеша не переживает, что я не только его друг, хотя Алеша, может быть, не понимает ничего. Но Дина – совсем другое дело. Один раз я даже вскрикнул и попробовал схватить лысого, но Дина начала кричать на меня в ответ и очень сердилась, и сказала, что она нужна не только мне, но и другим своим пациентам, и что она постарается, чтобы я больше не встречался с лысым. Но иногда лысый плакал, и я знал, что Дина не может его выгнать, а я должен ждать. Лысый выходил, весь заплаканный, и быстро пробегал мимо меня, я знал, что он меня боится, и так ему и надо. В такие дни я сразу проходил в комнату и начинал смотреть на рыбок, пока Дина завязывала косынку, а уже потом мы с ней начинали играть в вопросы. В такие дни мне было гораздо труднее играть, но я старался.

Я не стал обнимать мясника, а только сказал ему, что буду очень даже рад, если останусь его единственным покупателем, потому что тогда мы сможем день-деньской разговаривать и смотреть на рыбок. Мясник сказал мне, что я хороший человек. Это правда, я очень хороший человек, потому что я сам себя все время воспитываю и очень стараюсь. Я надеюсь, что мой кот когда-нибудь тоже станет хорошим человеком. Я сказал это мяснику, но тут в лавку вошел какой-то мужчина в костюме и с портфелем и стал осматриваться. Мясник как будто испугался и пошел из-за прилавка ему навстречу. Я увидел, что мясник испугался, и специально очень громко спросил у этого мужчины, не бандит ли он. Он был совсем небольшой, этот мужчина, особенно по сравнению со мной, я бы легко его побил, но мясник быстро сказал, что это не бандит, и извинился перед мужчиной. Они ушли куда-то внутрь лавки, а я стал смотреть на рыбок. Одна из них сегодня плавала очень медленно и почти все время лежала на дне. Я не удержался и пару раз крикнул: «Эй! Эй!», но сразу мысленно поругал себя. От рыбок мне делалось ужасно хорошо, так хорошо, что я даже не могу про это разговаривать. Может, это было потому, что они так медленно плавали и были такие равнодушные, или потому, что они совсем меня не боялись, или потому, что они начинали светиться, когда на аквариум попадало солнце, и мне становились видны их косточки, такие тоненькие-тоненькие и мягонькие, как волосинки. Когда Дине на волосы попадало солнце, они тоже начинали светиться и тоже были тоненькие-тоненькие, как косточки у рыбок, но не серые, а яркие, оранжевые. Мои волосы совсем седые и очень гладкие, а у Дины они растут кудряшками и светятся над головой. От вида ее волос я всегда начинал нервничать, и после того, как я пришел к ней в гости второй раз и попросил перед уходом потрогать ее волосы и сказал ей, что от них я нервничаю, она стала надевать косынку перед моим приходом. Дина всегда знала, как сделать так, чтобы я перестал нервничать.

Еще Дина научила меня представлять себе, что я смотрю на рыбок, как они красиво плавают и шевелят губами, даже если рядом нет никаких рыбок. От этого я правда начинаю сердиться гораздо меньше. Это очень мне помогает, потому что я очень здоровый и сильный, и когда я всерьез сержусь, у меня в глазах становится белым-бело, и мне очень трудно не наброситься на человека. Я закладываю руки за спину, закрываю глаза и начинаю представлять себе, как рыбки смотрят на меня и двигают губами. Когда я открывал глаза, человек, на которого я сердился, уже успевал убежать, или мама успевала меня увести. Я очень сержусь, когда думаю о том, что Дина уехала и даже не попрощалась со мной, но от этого у меня совсем не становится бело в глазах, зато очень хочется плакать. Я думаю, что если бы я увидел Дину опять, мне бы захотелось не орать на нее, а обнимать ее и кружить. Я бы, конечно, не стал этого делать, я просто говорю, что мне бы этого точно захотелось, хотя я очень на нее сержусь. Я спрашивал маму, что стало с Диниными рыбками. Мама сказала, что Дина забрала их с собой. Это было очень хорошо, потому что я не смог бы взять их к себе домой из-за своего ненормального кота. Еще я спросил маму, что стало с лысым. Мама сказала, что она не знает. Я спросил, забрала ли его Дина с собой. Мама сказала, что нет, не забрала. Мне стало немножко полегче, потому что лысый, наверное, тоскует по Дине еще больше, чем я. По крайней мере, я почти не плакал у нее в комнате, а лысый, кажется, плакал каждый раз. Я очень сильный и плачу очень редко.

Я слушал, как мясник в своей дальней комнате разговаривает с человеком в костюме. Мясник очень сердился, я подумал, что этот человек, наверное, не может заплатить за мясо, но он совсем не казался бедным, а кроме того, мяснику это было неважно, когда мы с мамой или старая Надя приходили за мясом в конце месяца, мясник всегда говорил, чтобы мы не давали ему деньги прямо сейчас, и добавлял: «Это ничего, в другой раз сочтемся». Мама всегда настаивала, чтобы мясник взял деньги, и говорила, что мы все в одной лодке. Я думаю, что она так шутила из-за рыбок, которые плавали у мясника в лавке. Я всегда радовался, когда мама это говорила, это была очень смешная шутка. Мне очень хотелось, чтобы сегодня мясник тоже сказал мне: «В другой раз сочтемся», а бы положил деньги на прилавок и сказал: «Мы все в одной лодке», но мясник все не шел и не шел. Они с человеком чем-то шлепали по столу, как будто кидали на стол журналы или бумажки, мясник говорил очень громко, а человек или совсем не говорил, или говорил тихо-тихо, я его не слышал. Когда рядом кто-нибудь кричит и ссорится, я начинаю нервничать, и мне тоже сразу хочется кричать, поэтому я заткнул уши и стал смотреть на рыбок.

У Дины были удивительные рыбки, я никогда таких не видел. Я не видел таких, даже когда мама водила меня в специальный магазин, где можно было за пятьдесят рублей прийти и смотреть на рыбок, даже если ты не собираешься их покупать. Там были такие прекрасные рыбки, такие удивительные и красивые, что я не выдержал и быстро обнял один аквариум, потому что если бы я этого не сделал, я бы, наверное, сошел с ума. Мне нельзя ходить в этот магазин часто, потому что после этого я начинаю ненавидеть кота и кричу на него еще сильнее, если он не воспитывается. Но даже в этом магазине нет таких рыбок, какие были у Дины. Один раз мы договорились с ней на пять часов и десять минут, я пришел вовремя, постучал, но Дина крикнула: «Подождите, пожалуйста». У меня был очень плохой день, потому что утром я ходил в кружок, и нам сказали, что Вика-дура заболела и больше не будет заниматься творчеством вместе с нами, а поедет лечиться в санаторий. Я огорчился, потому что Вика-дура была мой друг и еще потому, что я волновался за нее, и еще потому, что мы с ней занимались иногда этим делом, и я знал, что буду по ней скучать. Другие женщины в нашем кружке не занимаются этим делом, хотя они иногда поглядывают на меня, потому что я очень большой, и сильный, и здоровый, хотя и весь седой, а Марина все время громко говорит всякие стыдные вещи, когда на меня смотрит, и ее за это ругают, но вообще-то нам нельзя заниматься этим делом, потому что некоторые из нас не понимают ответственности. Еще нам нельзя этим заниматься, потому что кто-нибудь такой, как я, может начать нервничать и кого-нибудь убить. А такие, как Алеша, вообще начинают плакать, если Марина или Вика-дура пробуют их хватать. Если кто-то кого-то хватает, нас начинают ругать. Но Вике-дуре все было нипочем, она всегда смеялась и всем показывала, что у нее под юбкой, когда надо и когда не надо, и в тот день Марина стала рассказывать всем, что Вика-дура не заболела, а убежала из дома и полезла хватать милиционера, и теперь ее арестовали и поместили в Заведение. Заведение – это очень страшно, я тоже могу попасть в Заведение, если буду кричать на кого-нибудь, кроме кота, и я очень испугался за Вику-дуру и за себя тоже, и мне очень надо было посмотреть на рыбок и все рассказать Дине, потому что Дина бы меня успокоила, но лысый все не выходил и не выходил от нее. Мне становилось все хуже и хуже, а лысый там, за дверью, все плакал и плакал, и тогда я снова постучался, но Дина снова крикнула: «Подождите, пожалуйста!» – и вдруг мне очень захотелось чесать себе ноги, а это всегда значит, что все совсем плохо и я сейчас начну кричать и бегать по кругу, и перестану соображать, что я делаю.

Тогда я положил руки за спину и стал представлять себе рыбок. У меня страшно чесались ноги и в горле что-то дрожало, и поэтому у меня не получалось представить себе рыбок очень долго, я все время видел какие-то красные пятна. Потом они немножко поредели, и я увидел, что дверь в Динину комнату совсем прозрачная, а я этого раньше даже не замечал. Руки у меня стали очень тяжелые, и пальцы начали болеть. Из-за красных пятен у меня совсем голова шла кругом, но зато через прозрачную дверь мне стало видно аквариум, и я стал смотреть на рыбок, как меня учила Дина. Мне было трудно дышать, но потихоньку я перестал видеть красные пятна и стал видеть аквариум. Он оказался очень большой, я похвалил Дину и сказал, что мне очень нравится новый аквариум, но Дина мне не ответила – наверное, она как раз убирала волосы под косынку и не услышала меня. Я уже немножко успокоился и готов был играть в вопросы, но она все не возвращалась в комнату. Я вдруг заметил, что на дне аквариума лежит человек, аквариум был такой огромный, что этот человек поместился туда целиком. Я сразу прыгнул в аквариум и попробовал вытащить его из воды, но воды вдруг оказалось совсем немного, даже не по колено. Она была просто разлита по дну, все было мокрое – и ковер, и даже стенки, кажется, – я не был уверен, потому что все еще видел красные пятна, но они уже не плавали у меня перед глазами, а смирно сидели на местах, и это было хорошо. Осколки старого аквариума валялись на полу, и я подумал, что Дина, наверное, специально не стала их выбрасывать, потому что рыбки к ним привыкли. У Дины в комнате было много очень хороших игрушек и вещей, я очень любил красную машину с настоящей раздвижной лестницей, как у настоящих пожарников, и просил забрать ее поиграть, но Дина говорила, что в этой комнате важно ничего не менять, потому что когда приходят пациенты, и я тоже, то они видят то, к чему привыкли, и им от этого делается спокойнее. Так что я не удивился, что увидел осколки старого аквариума. Все рыбы куда-то попрятались, – наверное, привыкали к новому аквариуму, – но одна рыбка была у человека во рту, очень красивая, рыженькая и мохнатенькая. У нее так красиво шевелились губы, что я просто стоял и смотрел на нее, не мог оторваться. Рыбка что-то мне сказала, но я не разобрал, потому что рыбки говорят редко, и ей, наверное, было тяжело произносить слова. Я ужасно обрадовался, что рыбка на меня смотрит, они почти никогда на меня не смотрели. Я попросил ее подплыть поближе, но она сказала, чтобы я подошел, потому что она не может идти. Я сообразил, что у нее же нет ног, – я, видно, очень устал за этот день и соображал очень медленно. Я подошел к рыбке поближе и увидел, что человек мне только показался, а на самом деле это просто вторая рыбка, очень белая и гладкая. Я думал, она тоже со мной заговорит, но она просто лежала и смотрела в потолок. Я не обиделся, потому что рыбки вообще такие. Рыженькая рыбка была на вид такая теплая, с такой мягонькой шерсткой, что я попросил ее потрогать, я еще никогда не трогал рыбку, но она сказала мне, что сначала я должен для нее кое-что сделать. Она сказала, что на дальнем конце аквариума есть столик, чтобы я пошел туда, взял записную книжку и вернулся. Я пошел, но мне было очень трудно идти, хотя воды было совсем немного, но я, видно, правда сильно устал, и к тому же у меня вся одежда была мокрая. Я вернулся с записной книжкой. Рыбка говорила совсем тихо, зато по стенкам аквариума кто-то начал стучать снаружи, и я услышал крики и подумал: «Так вам и надо». Я знал, что они хотят, чтобы я на них посмотрел, но на меня рыбки никогда не смотрели, если я стучал и кричал, так что я решил, что они подождут. Рыженькая рыбка уже говорила совсем тихо – наверное, не хотела, чтобы нас услышали. Она сказала, чтобы я раскрыл блокнот там, где в него заложен карандаш, и вырвал страницу. На этой странице было написано мое имя, а перед ним – «17:10», и больше ничего. Я спросил, зачем, потому что Дина всегда учила меня не делать, что мне говорят другие, если я не понимаю, а они не хотят объяснять. Рыбка сказала: «Так надо», но я сказал, что Дина учила меня, что «так надо» – это не объяснение, что «так надо» имеют право говорить только мама, врачи и она, и тогда я должен не спрашивать дальше, а делать, что говорят, а иначе надо спрашивать или просто уходить. Тогда рыбка сказала, что Дина сказала ей сказать мне «так надо». Я подумал и решил, что это как если бы сама Дина сказала мне «так надо», и вырвал страницу со своим именем и цифрами. Тогда рыбка сказала, что Дина сказала, чтобы я эту страницу съел. Я спросил рыбку, где Дина, а она сказала, что Дине очень срочно пришлось пойти по важным делам, и она очень просила, чтобы я съел эту страницу. Я начал злиться, потому что я тоже важное дело, я пришел и ждал, ждал, ждал, а она ушла, и я спросил рыбку, ушла ли Дина с этим лысым гадом, но рыбка сказала – нет, Дина очень ждала меня в гости, но случилось очень срочное дело, и Дине надо, чтобы я ей помог, а для этого я должен съесть страницу с моим именем. Я разжевал ее и съел. Снаружи уже кричали и стучали изо всех сил, но мне на них было плевать. Рыбкам всегда плевать на тех, кто стучит и кричит. Рыбка говорила все медленнее и медленнее, я думаю, ей было совсем не просто привыкать к этому новому аквариуму. Рыбка сказала, что Дина просила, чтобы я теперь положил блокнот обратно на стол, а потом вышел и бежал домой, и чтобы я постарался, чтобы меня никто не видел. Я никогда еще не вылазил через окно, я знал, что лазить через окна опасно, и мама очень сердилась бы и Дина тоже, но рыбка сказала, что так надо. Я спросил: «Это Дина сказала?» – и рыбка кивнула. Я спросил, можно ли мне ее потрогать, и рыбка кивнула. Я потрогал ее рыженькую шерстку, она была такая мягкая и прекрасная, что мне вдруг стало невыносимо печально, не знаю почему. Рыбка прошептала, что мне надо идти. Я сказал, что мы с Диной всегда договаривались на следующий раз прежде, чем я уходил. Рыбка сказала, что Дина позвонит моей маме и все скажет. Я сказал, что сейчас без трех минут шесть и я имею право задать вопрос. Рыбка сказала, что в этот раз я должен идти. Я сказал, что это нечестно, я съел страницу, как Дина просила, а теперь рыбка должна ответить мне на мой вопрос, и сказал, что Дина никогда не играла со мной нечестно. Рыбка закрыла глаза, но я понял, что могу задать вопрос. Я спросил, почему белая гладкая рыбка лежит на спине, но рыженькая рыбка молчала. Я сказал: «Он умерла?» – потому что один раз я видел, как рыбка в аквариуме у мясника лежала на спине, и мясник объяснял мне, что рыбы лежат на спине, только когда умрут. Рыженькая рыбка сказала: «Нет». Я удивился, но Дина никогда меня не обманывала, и я поверил. Я спросил, можно ли мне взять поиграть красную машину. Рыбка быстро сказала: «Нет, ни в коем случае, ничего, ничего не бери отсюда, Валера! Уходи!» Я спросил, почему разбился старый аквариум. Рыбка ничего не сказала, она дышала очень тяжело, но я спросил: «Это сделал мой кот?» Рыбка кивнула. Я сказал, что мне ужасно жаль и я очень стараюсь его воспитывать, но он совершенно невменяемый. Мне стало ужасно стыдно, что кот разбил Динин аквариум, я все извинялся и извинялся, но тут одна стенка аквариума затрещала, потому что кто-то снаружи пытался ее сломать, и рыбка так посмотрела на меня, что я положил блокнот обратно на стол, вылез в окно и пошел домой. Я так злился на своего кота, что мог бы убить его, если бы он выкинул в этот день еще какой-нибудь трюк, но кот словно почуял, как я на него злюсь, и вел себя очень воспитанно. Я почему-то даже не смог накричать на него за Динин аквариум. Я каждый день спрашивал маму, не звонила ли Дина, и наконец мама сказала мне, что Дина уехала по важным делам. Так что теперь я мог смотреть на рыбок только у мясника. Когда мясник и человек в костюме наконец вышли из задней комнаты и человек ушел, мясник подошел ко мне и тоже стал смотреть на рыбок. Я сказал, что я люблю рыжих рыбок и не люблю белых, но его рыбки все красивые.

Мясник дал мне мой пакет с мясом, а я протянул ему деньги. Я ждал, что он скажет: «В следующий раз сочтемся», и тогда я бы сказал: «Мы все в одной лодке», но он сказал, что у него нечем дать мне сдачу, потому что я сегодня единственный покупатель. Я подумал и сказал: «Следующий раз сочтемся». Это прозвучало очень красиво, а мясник сказал, что следующего раза не будет, потому что его лавка завтра закрывается. Я очень расстроился и спросил: «Почему?» – а мясник сказал, что из-за каких-то бумажек. Я не понял и спросил еще раз, а мясник не сказал: «Так надо», а объяснил, что лавка перестала приносить деньги, и он «нарисовал пару лишних бумажек», чтобы лавку не закрыли, но человек в костюме об этом догадался, и теперь лавку закроют все равно, так что сегодня он не возьмет с меня денег, и пусть я передам привет маме. Я сказал мяснику, что, если он хочет, пусть он отдаст нарисованные бумажки мне и я их съем, я однажды уже ел бумажки и мне ничего не сделалось, я очень здоровый и сильный. Мясник снова сказал, что я хороший человек. Это было очень приятно. Я спросил его, что будет с его рыбками, и он сказал, что заберет их к себе домой. Я сказал ему, что это очень хорошо, потому что я не смогу забрать их к себе домой: у меня невменяемый кот, и это может Бог знает чем кончиться.

Кнопка

М. и И.

Когда моя мама умерла, я вел себя очень хорошо. Пришли тетя Нонна и ее сын Нолик, мой двоюродный брат, и сказали мне, что мама не вернется домой из больницы, потому что она умерла. Я повел себя очень хорошо: я предложил им сесть и спросил, не хотят ли они чаю, но они не хотели. Я предложил им кофе, сока и печенья, еще был сваренный мамой борщ, но я не знал, надо ли его предлагать, но они ничего не хотели. Я сидел и чувствовал себя как в тот день, когда уехала мой друг Дина, и еще когда я думал, что мой кот умер и попал в ад и спускался в ад, чтобы его вернуть. Я спросил у тети Нонны, точно ли мама умерла, и она сказала: да, точно. Я переспросил несколько раз на всякий случай, потому что когда я так себя чувствую, как тогда, я могу очень плохо понимать, иногда я даже понимаю совсем не то, что мне говорят, а думаю, что понял именно то. Я спросил несколько раз, чтобы правильно понять, что мама умерла. Тогда я вежливо предупредил тетю Нонну и Нолика, что сейчас я уйду в свою комнату и буду кричать. Мама и Дина всегда учили меня, что если я чувствую, что меня что-то переполняет и мне надо бегать, или бить во что-нибудь кулаками, или кричать, как сейчас, то лучше всего предупредить людей, пока это не началось, чтобы они не испугались и не попытались меня скрутить, или вызвать милицию, или еще что-нибудь, потому что я очень сильный, а в такие моменты даже не понимаю, что делаю, и могу убить кого-нибудь, кто попытается меня скрутить. Так что я очень вежливо предупредил тетю Нонну и Нолика, что вот-вот начну кричать, и еще я успел попросить их предупредить соседей, как всегда делала мама. Я ушел к себе в комнату и начал кричать. Я все кричал и кричал, у меня даже стал болеть рот, но я все не мог перестать кричать. Наверное, тетя Нонна и Нолик предупредили только соседей справа и слева, потому что соседи снизу начали стучать по батарее, но я в этот момент уже почти закончил кричать и не набросился на батарею с кулаками, как в тот день, когда Дина уехала и даже не попрощалась со мной. Тогда я сильно разбил о батарею руку, но сейчас я уже почти перестал кричать. У меня очень болели рот и горло, но в груди болело меньше. Я вытащил из-под дивана кота, который всегда прячется, когда я кричу, и сказал ему, что мама умерла. Мой кот очень глупый и совершенно невменяемый, поэтому я объяснил ему несколько раз, что мама умерла, чтобы он как следует все понял. Я думаю, он понял, хотя он и очень глупый, потому что я очень старательно ему объяснял. Тогда я встал с пола и пошел на кухню. Тетя Нонна и Нолик сидели за столом, тетя Нонна выглядела очень испуганной и плакала, я предложил им на всякий случай борща, потому что было пора обедать, но они не хотели, и я сам разогрел себе борща, взял хлеб и компот и пообедал, а потом положил коту в миску еду. Я всегда сам заботился о коте, мама разрешила мне взять кота, чтобы я сам о нем заботился.

Тетя Нонна и Нолик сказали, что сегодня я пойду ночевать у них. Я спросил их, зачем, а они сказали, что не хотят оставлять меня одного. Я сказал, что оставался один два дня, пока мама была в больнице, и вел себя хорошо и кормил кота. Я показал им, что каждое утро ходил за свежим хлебом, поэтому хлеб у меня сегодняшний, и я сказал, что вчера ходил на творчество, хотя всегда меня водила мама, и что без мамы мне было нельзя спускаться в метро, поэтому я ходил на творчество пешком и опоздал, но Марина, которая занимается с нами творчеством, сказала, что это ничего, и потом проводила меня пешком домой. Я сказал тете Нонне и Нолику, что я могу оставаться один, пока не доем борщ. Потом я могу есть хлеб и то, что я всегда покупаю нам с мамой сам, – селедку, сыр, масло, колбасу, помидоры, арбуз, конфеты, варенье, не в стекле. Мне нельзя покупать вещи в стекле, потому что я могу их разбить и порезаться по дороге домой. Еще мне нельзя включать плиту без мамы, но сыр и хлеб я могу есть сырыми, а для кота мне не надо ничего включать. Но тетя Нонна и Нолик сказали, что сегодня я буду ночевать у них. Дина учила меня, что только она, мама, врач и милиционер имеют право говорить мне, что делать, и не должны ничего объяснять, а у всех других людей я имею право спрашивать «Почему?» столько раз, сколько мне надо, чтобы понять. Я собирался начать спрашивать «Почему?», но вдруг понял, что ужасно устал и уже почти сплю, и что мне все равно, где ночевать. Мы спустились вниз и сели в машину к Нолику. Жена Нолика, Лена, оказывается, все время нас там ждала. Я поздоровался и вежливо спросил, как у нее дела, а она сказала, что хорошо. Когда мы приехали к тете Нонне домой, я спросил, где я буду спать, и мне сказали, что в комнате, в которой жил Нолик, когда еще был маленький. Тетя Нонна постелила мне там постель, а я сидел в кухне с Ноликом и его женой. Они предложили мне чаю и кекса, а я сказал, что не откажусь, и съел два куска кекса и выпил чай и почти совсем заснул. Тетя Нонна отвела меня в комнату и спросила, надо ли мне помочь раздеться и что Нолик, если надо, придет и поможет, но я сказал, что – нет, спасибо, я раздеваюсь сам, и разделся, чтобы показать ей, что я справляюсь сам. Тетя Нонна сказала, что я молодец, и потушила свет. Я лег в постель и стал ждать, что мама придет меня поцеловать, а потом вспомнил, что мама умерла, и начал вдруг кричать снова, хотя я даже не собирался и не успел никого предупредить. Прибежал Нолик, но я не стал с ним разговаривать, мне надо было кричать, чтобы у меня перестало болеть в груди и я заснул. Нолик гораздо меньше меня, хотя и старше на год, я мог бы его ударить и прогнать, если бы на меня нашло, но мне было так больно, что на меня даже не нашло, я хотел только кричать и не хотел никого ударить. Это было ново и страшно: я всегда знал, кто делает мне больно, и даже хотел его убить, но сейчас я никого не хотел убить. Нолик ушел, я покричал еще, у меня перестало болеть в груди, и я заснул.

Когда я проснулся и тетя Нонна дала мне завтрак, опять приехал Нолик, только без жены, и они сказали мне, чтобы я шел в комнату, а им надо поговорить. Я сказал, что мне надо идти домой и кормить кота, и Нолик сказал, что он отвезет меня на машине. Я пошел в комнату и увидел то, что вечером не заметил от усталости: у тети Нонны в квартире шел ремонт. Когда-то у нас с мамой тоже был ремонт, и мне разрешили оборвать старые обои со стен. Я пошел на кухню спросить, можно ли мне оборвать со стен старые обои. Тетя Нонна и Нолик как раз говорили про меня, я заволновался и спросил, хорошо ли я себя веду, а тетя Нонна сказала, что я веду себя очень хорошо. Я спросил, почему они говорят обо мне, и Нолик сказал: «Валера, иди в комнату», а тетя Нонна спросила, хочу ли я жить у нее. Нолик сказал: «Мама!» – я увидел, что он очень недоволен. Я тоже был недоволен и сказал, что не хочу жить у нее, я хочу жить дома, потому что там все мои книги, и игры, и лекарства и я должен кормить кота. Тетя Нонна сказала, что она не знает, можно ли мне жить одному, а я сказал, что я не буду жить один, я буду жить с котом, а Нолик опять сказал: «Мама!» – и тетя Нонна заплакала и сказала, что она не знает, что делать. Я вспомнил про обои и спросил, можно ли мне ободрать их в бывшей комнате Нолика, и Нолик сказал: «Нет!», а тетя Нонна сказала: «Да» – и я подумал, что раз тетя Нонна старше, чем Нолик, то мне надо слушаться ее, и пошел обдирать обои.

Я уже немного нервничал, что дома не покормлен кот. Я ободрал обои с одной стены и пошел на кухню спросить Нолика, скоро ли он отвезет меня домой. Они все еще говорили обо мне, тетя Нонна плакала, а Нолик сказал, что скоро, и чтобы я шел обдирать обои. Я пошел и ободрал вторую стену и увидел под обоями большую красную кнопку. На ней было написано «Пуск». Мне нельзя было включать никакие приборы, не спросив у мамы, но мама умерла, поэтому я опять пошел на кухню и спросил, можно ли мне нажать красную кнопку, которая была под обоями. Тетя Нонна и Нолик испугались и побежали со мной в комнату. Я думал, что они сразу нажмут кнопку, но они начали ходить вокруг нее и волноваться. Нолик сказал, что надо пойти позвать рабочих и понять, к чему эта кнопка подсоединена. Рабочие в это время клеили новые обои в спальне у тети Нонны, там уже успели ободрать старые обои, и я очень жалел, что это сделали без меня. Нолик пошел за рабочими, а тетя Нонна пошла за ним, и я через стенку услышал, как они все про что-то говорят. Я подумал, что ни Нолик, ни тетя Нонна не сказали мне нельзя, когда я спросил, можно ли нажать кнопку. Если мне не могли дать ответ другие люди, я должен был спросить маму, но мама умерла, а когда я не мог никого спросить, я умел принимать самостоятельное решение. Я вспомнил, как Дина учила меня принимать самостоятельное решение. Сначала нужно спросить себя, что я собираюсь сделать. Я спросил себя и ответил: «Нажать красную кнопку». Потом надо спросить себя, может ли это причинить вред мне или другим людям. Я спросил себя и ответил: «Нет». Потом надо спросить себя, смогу ли я позже все вернуть на прежнее место. Я ничего не собирался двигать с места или ломать, поэтому я ответил: «Да». Так я принял самостоятельное решение и вдавил кнопку пальцем.

От этого у меня в голове возникло воспоминание, про которое я даже не знал, что оно там есть: я вспомнил, как мама меня держит на руках и поднимает к выключателю, чтобы я мог сам выключить свет. В этом воспоминании я был не седой, как сейчас, а рыжий. Я стал седой, когда мне было три года, – после того, как случилось то, что случилось. Зато когда случилось то, что случилось, я стал очень быстро расти и становиться сильным, а до того, как случилось то, что случилось, я был обыкновенным. В воспоминании, которое мне показала кнопка, я увидел, что нажимаю выключатель, и свет выключается. Мама хочет меня опустить, но я быстро нажимаю кнопку снова, и свет включается, а я смеюсь. Тут мама говорит мне, чтобы я перестал баловаться, потому что ей тяжело меня держать, я нажимаю выключатель, мама собирается меня опускать, но я быстро нажимаю выключатель снова, и опять зажигается свет, и я опять смеюсь. Я прямо почувствовал, как мне в этом воспоминании смешно обманывать маму, и мне стало стыдно. Мама всегда говорила, что я вырос очень хорошим человеком, но я вдруг понял, что когда я был обыкновенным, я не был очень хорошим человеком. Быть хорошим человеком очень трудно, и мне даже приходится иногда давать себе зеленые и красные карточки за хорошие и плохие поступки, чтобы заставить себя быть хорошим, когда мне не хочется. Я подумал, что теперь мне придется опять завести красные и зеленые карточки на себя и на кота, потому что мне станет гораздо труднее быть хорошим человеком, раз мама умерла и не ругает меня, когда я делаю что-нибудь плохое.

Я стоял и смотрел на красную кнопку и пытался понять, надо ли мне нажать ее еще раз или я уже все узнал. Тут пришли рабочие с Ноликом и тетей Нонной и стали рассматривать кнопку. Они боялись ее нажать и сказали, что сейчас позовут электрика и проверят, подключена ли эта кнопка к электричеству. Мне сказали, чтобы я отошел от кнопки и пошел на кухню к Лене и попросил еще чаю. На кухне Лена и Нолик ругались про меня, и Лена говорила, что если я не буду жить с тетей Нонной, а буду жить сам, то Нолику придется каждый день ездить меня проверять, а Нолик говорил, что он не может оставить меня с тетей Нонной, потому что я сумасшедший амбал. Тогда Лена сказала, что есть еще третий вариант, но Нолик ей сказал: «Побойся Бога». Тут они заметили меня. Я сказал Лене, что я действительно сумасшедший амбал, но я стараюсь быть хорошим человеком, и пока я хороший человек, я должен жить дома, чтобы воспитывать кота. Еще я сказал, что теперь буду стараться быть хорошим человеком еще сильнее, потому что теперь мамы нет, так что ответственность за наше с котом поведение ложится на меня, и я снова заведу красные и зеленые карточки, чтобы себя заставлять. Я здорово испугался. Я-то знал, что такое третий вариант. Лена посмотрела на Нолика, а Нолик сказал мне, чтобы я шел обратно в комнату.

Я пошел в комнату. Мне было очень страшно, а мне редко бывает страшно, потому что я очень большой и сильный, но третий вариант – это третий вариант. Еще я все сильнее нервничал из-за кота, потому что кот глупый и буйный, и его нельзя оставлять надолго, особенно некормленого. В комнате никого не было. Я долго думал и решил, что все-таки надо снова нажать на кнопку, хотя мне очень не хотелось. Я нажал на кнопку. Сначала мне показалось, что она не работает, но я держал ее и держал и вспомнил, как я стою с мамой и мама хочет вызвать лифт, а на меня находит и я начинаю кричать и пытаюсь бить маму. Голова у меня в этом воспоминании была не рыжая, а замотанная белым, потому что я как раз был после больницы, после того, как случилось то, что случилось. Внутри этого воспоминания в моей забинтованной голове есть другое воспоминание, про лифт, и я пытаюсь бить маму, чтобы она не заставляла меня войти в лифт. Я быстро отдернул руку от красной кнопки, но как будто немножко остался в своем воспоминании и даже в воспоминании внутри воспоминания, потому что мне было очень больно и очень хотелось кричать. Я закрыл глаза и стал громко повторять: «Синее, синее, синее, синее!» – и представлять себе синее, потому что недавно понял, что синее меня успокаивает, когда на меня вот-вот может найти. Я даже не знал, что когда-то мог ударить маму, пусть я и был тогда совсем маленький. Я понял, что быть хорошим человеком мне станет еще тяжелее, чем я думал, потому что теперь, когда мама умерла, мне придется знать про себя вещи, которые про меня знала она, и поэтому я мог их не знать, а теперь вот выхода нет. Мне очень не нравились эти вещи, я страшно сердился на кнопку и ужасно хотел ее ударить, поэтому я повторял: «Синее, синее, синее, синее!» – очень громко. На мой голос опять прибежала тетя Нонна и Лена, а Нолик закричал с кухни: «Да оставьте вы его, он в порядке!» Я и правда был уже в порядке, я еще немножко попредставлял себе синее, а потом открыл глаза и сказал тете Нонне и Лене, что я в порядке. Лена посмотрела на тетю Нонну, как тогда смотрела на Нолика, а тетя Нонна спросила меня, хочу ли я есть или чаю. Я вежливо сказал, что не хочу, но что я очень нервничаю из-за кота, кот точно хочет есть. Я спросил, когда Нолик отвезет меня на машине домой. Тут пришел электрик и стал смотреть на кнопку и трогать ее железным карандашиком, а потом сказал, что кнопка подключена к электричеству, но он не знает, что эта кнопка делает. Я больше не хотел оставаться рядом с кнопкой и действительно ужасно нервничал из-за кота. Я сказал, что на мне теперь очень большая ответственность, и опять спросил, когда Нолик отвезет меня на машине домой. Тетя Нонна позвала Нолика из кухни, где Лена кормила его обедом вместе с рабочими, но не стала говорить с Ноликом про меня, а стала говорить с ним про кнопку. Тетя Нонна говорила, что надо оставить кнопку в покое от греха подальше, а Нолик говорил, что надо нажать и все, – все будет нормально и станет понятно, что эта кнопка делает, – а тетя Нонна начала хватать Нолика за руку и говорить: «Сыночек, я тебя умоляю, не трогай ее». Тут с кухни пришла Лена и спросила, в чем дело. Электрик объяснил, и Лена сказала электрику – пусть тот просто отключит кнопку от электричества. Тут тетя Нонна начала кричать, что будет пожар, или что весь дом отключится от электричества, и Лена сказала что-то и ушла на кухню, а электрик сказал, чтобы мы разобрались, а он посидит, подождет, ему все равно, а Нолик сказал, что он сейчас кого-нибудь убьет, а я сказал, что мой кот бешеный и я должен его кормить и что я должен быть хорошим человеком, даже лучше, чем раньше, и поэтому я не имею права оставлять кота голодным, и что я нервничаю из-за кота очень сильно. Я вежливо спросил, когда Нолик отвезет меня на машине домой. Тут Нолик очень громко швырнул на стол вилку, которую принес из кухни, и сказал мне, чтобы я собирался и выходил в коридор и надевал ботинки, сейчас он отвезет меня к коту. Я побежал в коридор и наткнулся на электрика, тот шел из кухни обратно в комнату и спросил, что они там решили про кнопку, а я сказал, что не знаю, но что я бы не советовал ему на нее нажимать, если только он не хочет стать очень хорошим человеком. Электрик сказал, что я, наверное, родственник всех этих людей, а я сказал ему, что не могу сейчас объяснить ему подробно про кнопку, потому что у меня умерла мама и я очень нервничаю из-за кота. Тогда электрик сказал, что он, наверное, пойдет, и ушел. Я надел ботинки, тут пришли Нолик и Лена, Нолик тоже надел ботинки, а Лена сказала, что он ее не щадит и что есть третий вариант, а Нолик как будто ее не слышал и вышел на лестницу, и я пошел за ним. Нолик пошел к лифту, я испугался и стал быстро говорить: «Синее, синее, синее, синее, синее» – и тогда Нолик вспомнил, что я не могу ездить на лифте и побежал вниз по лестнице. Я побежал за ним и кричал: «Синее, синее, синее, синее, синее!» – потому что очень боялся, что Нолик уедет на машине без меня, и тогда кот точно сойдет с ума, пока я буду идти домой пешком. Тут Нолик вдруг тоже начал кричать: «Синее, синее, синее, синее, синее!» – и на последней лестничной площадке мы догнали электрика, Нолик оттолкнул его, потому что, наверное, тоже очень нервничал из-за кота, а электрик почему-то кинул нам вслед свой железный карандаш. Я страшно боялся, что Нолик уедет без меня, и пробежал почти до выхода из подъезда, но тут вспомнил, что теперь мне надо стараться еще сильнее, чем всегда, чтобы быть хорошим человеком, и побежал по лестнице обратно, поднял железный карандаш и попытался вернуть его электрику, но тот закричал и побежал от меня вверх по лестнице. Я решил, что он сообразил, как поступить с кнопкой и просто выбросил карандаш, раз он ему больше не нужен.

Когда я выбежал из подъезда, Нолик уже завел машину, и мы поехали очень быстро. Я сказал Нолику: «Спасибо», а он сказал: «Не за что». Тогда я спросил его, бил ли я его, когда был обыкновенным, и Нолик сказал: «Нет». Потом я спросил, бил ли я его после того, как случилось то, что случилось. Нолик помолчал и опять сказал: «Нет». Я был рад, что стал тогда хорошим человеком так быстро. Я сказал Нолику спасибо и сказал, что я его люблю, а он сказал, что мы уже приехали, и спросил, могу ли я сам дойти до квартиры. Я сказал, что да, я хожу сам за хлебом, селедкой, сыром, маслом, колбасой, мясом, рыбой, помидорами, арбузом, конфетами, вареньем, не в стекле. Нолик сказал, что я молодец. Я сказал, что я буду стараться. Нолик сказал: «Давай, иди, Третий вариант», но я понял, что он шутит. Я не всегда понимаю шутки, но я знаю Нолика и понимаю его шутки, или, по крайней мере, так мне кажется. Я очень хотел обнять Нолика, но в машине было очень тесно, а кроме того, я очень сильный, поэтому мне можно было обнимать только маму и кота, а теперь, когда мама умерла, мне можно было обнимать только кота.

Кот вышел мне навстречу в прихожую, от голода он уже так орал, что соседи справа стучали по батарее, они, наверное, уже целый час стучали. Я взял и обнял кота, и от этого мне снова ужасно захотелось кричать. Я знал, что мне придется дать себе за это пять или шесть красных карточек, потому что соседям станет еще хуже, но ничего не мог с собой поделать: я все кричал и кричал и кричал, а у меня в груди было все больно и больно и больно. Я даже забыл про кота. Я только тогда про него вспомнил, когда уже совсем устал кричать. Соседи почему-то перестали колотить по батарее, и даже кот совсем затих. Я даже испугался, что случайно задушил кота, пока кричал, но кот был в порядке, только очень мятый. Я опустил его на пол, он постоял немного, пошатался и побежал к миске. Я налил ему воды и насыпал так много корма, что он пересыпался из миски, но я решил, что пускай. Себе я достал из холодильника хлеб, селедку, сыр, масло и варенье, сделал чай и поужинал, а потом опять убрал все в холодильник, кроме банки из-под селедки, которая стала пустой, и я ее выкинул. Кот все ел и ел и пил воду, а потом опять ел. Я понял, что теперь мне надо самому мыть посуду и помыл посуду. Я так устал, что помыл ее просто рукой, я решил, что мыть посуду мылом и мочалкой я научусь завтра. Еще я записал в блокнот на холодильнике, что надо купить селедку. Про свежий хлеб я и так помнил, это всегда была моя обязанность. Я подумал, что за мытье посуды надо дать себе зеленую карточку, а за мытье посуды без мыла – красную, так что можно было не давать себе никаких карточек.

Я лег в кровать и сказал себе ничего не ждать, а засыпать сразу. Мне захотелось кричать, но уже не так сильно, как прошлой ночью, и я сдержал себя, чтобы не будить соседей. Потом мне показалось, что я все-таки кричу, но выяснилось, что кричу не я, а кот. Я заснул, а кот меня разбудил. Я пошел на крик и увидел, что кот лежит на маминой кровати и кричит, – не орет, а кричит, совсем как я. Никогда не слышал, чтобы он так кричал, совсем как я. Я стал его успокаивать, но он все кричал и кричал. Я попробовал забрать его к себе в комнату и положить его спать с собой, хотя обычно я не разрешаю ему спать в своей кровати, потому что это невоспитанно, – но кот так вцепился в мамин матрас, что я не мог его оторвать, хотя я очень сильный. Я стал говорить коту: «Синее, синее, синее!» – но он все кричал и кричал, я стал говорить ему: «Синее, синее, синее!» – еще громче, но он все кричал и кричал, совсем как я, и тогда я все-таки отодрал его от матраса, надел ботинки и пешком пошел с котом к тете Нонне. Я очень устал и шел очень медленно, но все-таки я пришел и поднялся по лестнице. Мне открыла дверь Лена, она была в халате и сонная, и кажется, испугалась, но я вежливо сказал, что не хочу ни кофе, ни чаю, ни есть, и что я зашел всего на секундочку. Я понес кота в ту комнату, в которой Нолик спал, когда был маленький, но в стене не было никакой красной кнопки. Я стоял и смотрел на пустую стену и ничего не понимал, но вдруг понял, что рабочие успели заклеить ее обоями. Я дико испугался и стал спрашивать, отключили они кнопку или нет, но тетя Нонна ничего не понимала, а Лена кричала на Нолика. Тогда я быстро содрал обои там, где была кнопка. Она оказалась на месте, и ее явно никто не трогал, ее просто заклеили, и теперь ее как бы опять не было, как не было, пока я не ободрал обои в первый раз. Я поднес кота к кнопке под причитания тети Нонны и нажал на кнопку его лапой. Кот попробовал вырваться, но я очень крепко держал и лапу, и кота. Я сказал коту, что сейчас он видит воспоминание про то, какой он был до того, как я занялся его воспитанием и стал делать его хорошим котом. Я сказал ему, что он ненормальный и невменяемый сумасшедший амбал, но что он очень старается и он уже гораздо лучше, чем раньше. И сказал, что теперь, когда мама умерла, я отвечаю и за него, и за себя, и что он должен начать стараться гораздо сильнее, потому что мне придется мыть посуду с мылом и у меня не будет сил так много его воспитывать. Я сказал коту, что теперь мне придется выдавать ему красные и зеленые карточки за поведение, но его карточки будут считаться, как мои карточки, и что если он будет зарабатывать своим поведением красные карточки, то отдуваться за них придется мне. Еще я сказал, что всегда есть Третий Вариант, и чтобы кот не забывал об этом. Мой кот очень глупый, но я думаю, что он меня понял. Тогда я разрешил ему отпустить кнопку и вежливо спросил у всех, не может ли Нолик отвезти нас с котом домой на машине. Я очень устал и буду идти пешком очень долго, и это бы ничего, но кот как-то совсем притих, и я уже начинаю за него волноваться.

Пятница

Если дождь продолжается долго, то я не выдерживаю и начинаю выть. Я вою очень тихо, чтобы не испугать маму. Мне очень страшно от самого дождя и еще потому, что я никогда не могу посчитать, сколько дней он идет. Я очень хорошо считаю, но с дождем все иначе. Даже если дождь пошел только сегодня, я сразу начинаю думать, что вчера тоже был маленький дождик. Я стараюсь думать, что он вчера прекратился, а сегодня пошел опять, так что вчера не считается. Но потом я начинаю думать, что, может, он вчера не прекратился, а просто стал такой мелкий, что я его не различал. Я начинаю думать, что позавчера тоже шел такой невидимый дождь, даже если до этого я думал, что позавчера было солнце. А от этого сразу получается, что дождь идет уже три дня подряд. Тут у меня от страха немеют уши, потому что я знаю, что если Господь решит опять устроить Потоп, то дождь будет идти три дня не переставая. Вообще-то я очень хороший человек, я очень ответственный и вежливый и слежу за дисциплиной меня и кота. Но иногда я делаю очень плохие вещи, просто не могу удержаться. В среду я сделал очень плохую вещь, такую плохую, что даже бесполезно было давать себе за нее красные карточки, их бы не хватило, даже если бы я нарезал из остатков пальто еще красных карточек. Я лежал и считал, сколько красных карточек я должен выдать себе за плохое поведение после того, что я натворил в среду, и даже не был уверен, что у меня хватит остатков пальто на такое количество карточек. Так что в ту ночь у Господа были все поводы устроить Потоп, и мне было очень страшно.

Раньше, когда начинался дождь, а я знал, что совершил плохой поступок, я сначала тихо выл от страха, а потом не выдерживал и шел к маме плакать. Мама включала телевизор, потому что если произойдет что-то ужасное, – землетрясение или Потоп или война, – об этом сразу скажут по телевизору. Мы переключали все каналы телевизора, и я немножко успокаивался, что там идут обычные программы. Потом мама вела меня к окну, и мы высматривали на земле место, не покрытое водой. Когда я видел такое место, я понимал, что землю пока что не залило. Я понимал, что Господь, наверное, еще раздумывает и начинал изо всех сил извиняться за то, что я сделал. Я рассказывал Господу, как я себя накажу (например, один раз я в наказание целую неделю спал под кроватью, хотя там очень плохо и тесно, потому что я очень большой, сильно больше почти всех людей, даже мясника. Потом у меня ужасно болели лопатки и колени, но зато я спас всех от Потопа, и вообще до сих пор мне с Господом удавалось договориться). После этого я немножко успокаивался и вспоминал, что на самом деле вчера и позавчера дождя не было. Получалось, что даже если Господь решил-таки устроить Потоп, то сегодня первый день, и мы все утонем только послезавтра. У меня все не очень хорошо с «послезавтра» и другими далекими днями: я знаю, что они бывают, но у меня никогда не случалось так, чтобы я проснулся и понял, что наступило «послезавтра». Так что я переставал бояться и шел спать под кровать или нести другое наказание. Мама выключала телевизор и очень просила меня не слишком сильно себя наказывать, а потом тоже шла спать.

Но теперь мама умерла, так что мне пришлось самому включать телевизор. Я старательно пересмотрел все каналы. Там шли обычные передачи. Но в среду я натворил такое, что Господь мог в этот раз рассердиться по-настоящему и не предупреждать никого по телевизору. Когда я вспомнил про среду, я тут же начал думать, что дождь уже шел и вчера, и позавчера, так что ни на какое «послезавтра» мне надеяться не стоило. Я тихонько завыл и побежал к окну посмотреть, есть ли там не покрытая водой земля. Я посмотрел и не увидел такой земли. Все было покрыто водой. У меня сразу так онемели уши, что я даже схватился за них, чтобы убедиться, что они еще есть. Я открыл окно и высунулся наружу, чтобы лучше видеть, но ничего не смог увидеть, потому что мне сразу намочило глаза.

Тогда я пошел и разбудил кота. То есть я пошел будить кота, но кот не проснулся, он никогда не просыпается без крайней нужды, потому что он негодяй со всеми плохими качествами. Мне все-таки очень тяжело дается его воспитание, и иногда он меня прямо-таки доводит. Мой ужасный поступок в среду я совершил именно из-за кота, который с утра прямо-таки довел меня своими плохими качествами, но я знаю, что все равно это моя ответственность, и я не должен винить кота, потому что кот тоже моя ответственность. Лень и безразличие – два очень плохих качества моего кота, а когда он спит, ему, во-первых, лень просыпаться, а во-вторых, у него безразличие к тому, кто его будит, – то есть ко мне. Я слишком нервничал, чтобы будить кота как следует, – то есть заставить его проснуться, а потом объяснить ему, что он плохо себя ведет, когда проявляет ко мне безразличие. Я знаю, что на того, кого воспитываешь, бесполезно кричать, ему надо объяснять, в чем он виноват. Я очень нетерпеливый, это мое очень плохое качество. А в этот раз мне было еще и очень страшно. Поэтому я просто отнес спящего кота к окну и сложил на подоконник, чтобы на него из открытого окна лилась вода и он скорее проснулся. Кот проснулся и сразу стал невменяемым. Он вообще невменяемый, но тут мне пришлось держать его двумя руками, а он норовил вцепиться когтями мне в живот, хотя я вежливо попросил его заранее на меня не обижаться. Мне было нечего привязать к коту, так что я привязал к нему посередине одну штанину от моих запасных пижамных штанов, а другую штанину крепко зажал в кулаке. Я решил, что спущу кота за окно, и если вся земля покрыта водой, то он поплывет, а если не покрыта, то побежит.

Я боялся, что кота унесет течением, поэтому я держал вторую штанину очень крепко. Я рассчитал, что штанов вместе с котом как раз хватит до земли от моего первого этажа. Я знал, что натворил в среду, так что был уверен, что кот сразу поплывет. Но кот не поплыл, а упал на что-то мягкое и заорал. Там, внизу, кто-то тоже бешено заорал мужским голосом. Тут я вдруг понял, что последние два грома были совсем не громы, а чьи-то стоны мужским голосом. Я потянул кота обратно, но он за что-то зацепился. Я стал кричать на него и сильно дергать штанину, но кот орал, а кто-то продолжал стонать мужским голосом. Я решил, что кто-то внизу держит моего кота и не отпускает. Я не знал, зачем это надо, но мне было уже не страшно, потому что кот не поплыл. Поэтому я привязал штанину к батарее и побежал наружу.

Я прибежал и увидел, что под окном лежит милиционер. Он не держал кота, кот сам за него держался. Этот милиционер поджал ноги к животу, закрыл глаза и немножко раскачивался лежа. Он очень дрожал и у него всюду была вода, даже ухо было полное воды. Я накричал на кота, что он повалил милиционера и не дает ему встать. Я очень уважаю милиционеров. Мама и моя подруга Дина говорили, что, кроме них самих, только врач и милиционер имеют право говорить мне, что делать, и я должен сразу слушаться. У всех остальных я могу спрашивать «Зачем?» или «Почему?» и не обязан делать, что они говорят, если мне кажется, что это плохо. Когда Дина уехала и даже не попрощалась со мной, а мама умерла, я стал уважать врачей и милиционеров еще больше, потому что теперь только они могли говорить мне, что делать. Так что я вежливо сказал милиционеру, что очень его уважаю и что не надо арестовывать кота, потому что я сам виноват в его плохом воспитании. Я сказал милиционеру, что он имеет право арестовать меня, чтобы я понес наказание за плохое воспитание кота. Но милиционер только дрожал и стонал. Это был совсем небольшой милиционер. Я попробовал поставить его на ноги, но он застонал еще громче и еще сильнее схватился за живот и поджал колени. Тогда я взял его на руки и понес к себе домой вместе с котом.

Я не знал, куда положить мокрого милиционера, а кроме того, он был еще очень грязный, потому что у нас под окном в этот день убирал хороший таджик. Иногда там убирает хороший таджик, а иногда плохой. Хороший таджик все время ласково говорит с кем-то по телефону и в то же время рисует метлой фигуры в грязи, как будто танцует. После него грязь лежит красивыми кругами и радугами. А плохой таджик сметает грязь в лопату и уносит. Так что милиционер был очень грязный. Еще он стонал и был очень горячий. Он сказал, что у него ужасно болит живот, и его вырвало на меня желтым и красным. Я положил его в гостиной на ковер перед телевизором. Потом я раздел его, а его вещи свалил в ванну, вместе с фуражкой, палкой и пистолетом. Пистолет и палка тоже были грязные, и я подумал, что Лена, жена моего кузена Нолика, которая приходит ко мне убирать, наверняка разозлится, что ей надо мыть грязную ванную и еще и палку и пистолет. Я принес милиционеру свое одеяло, но он все равно дрожал. Я сказал ему, что сейчас позвоню Нолику. Когда я заболею или мой кот заболеет, я должен звонить Нолику. Вообще если случится что-то плохое, я должен звонить Нолику, а мокрый больной милиционер точно был что-то плохое. Но тут милиционер стал хватать меня за ноги и говорить, чтобы я не звонил Нолику. Он сказал, что никому нельзя рассказывать, что он тут. Я должен слушаться милиционеров и не спрашивать «Почему?», так что я не стал звонить Нолику. Наверное, милиционеру было очень плохо, потому что он держался за живот и тихонько выл. Я вдруг очень устал от всего этого и сел на ковер рядом с ним. Я начал опять переключать телевизор, чтобы посмотреть, не сообщают ли что-нибудь о Потопе, и вдруг увидел моего милиционера. Он был черно-белый и немножко неразборчивый, а кроме того, я как будто смотрел на него и на других людей в магазине со шкафа или с антресолей, но все равно сразу узнал моего милиционера. Я сказал милиционеру, что его показывают по телевизору. Мою маму однажды показывали по телевизору, она на улице отвечала на вопрос: «Какую соль вы всегда покупаете?» Я не помню, что ответила мама, но она, наверное, ответила правильно, потому что вечером ее показали по телевизору, и ей было очень приятно, и потом мы с мамой ели варенье на ночь, а кот ел на ночь сыр, хотя на ночь есть вредно. Я думал, что милиционер тоже обрадуется, но он вдруг заплакал. Наверное, живот у него разболелся совсем сильно. Телевизор сказал, что мой милиционер был очень пьян и открыл стрельбу по посетителям магазина. Я увидел, как черно-белая кассирша повалилась куда-то на бок, все люди закричали и присели, а одна девушка не присела, просто стояла и смотрела на моего милиционера, он выстрелил и в нее тоже, она села куда-то вниз, и ее перестало быть видно из-за полки. Тут мой милиционер вдруг согнулся пополам, схватился за живот и побежал к двери. За ним никто не побежал, и телевизор сказал, что милиционера не сумели задержать и он скрылся в неизвестном направлении. Я-то знал, какое это направление.

Я не знал, что делать. Тогда я стал Думать Логически, как меня учила Дина. Я сказал себе, что если я видел, как кто-то делает что-то плохое или опасное, я должен был позвать милиционера и дальше делать то, что он скажет. Значит, если я видел, как милиционер делает что-то плохое и опасное, я должен был позвать милиционера и дальше делать то, что он скажет. А если этот милиционер лежит прямо у меня на ковре перед телевизором, держится за живот и тихонько стонет во сне, то звать его мне уже не надо, а надо делать то, что он скажет. А мой милиционер сказал мне никому ничего про него не говорить, – значит, я никому не должен ничего говорить. Это означало только одно, – что мне придется самому разобраться с милиционером. От этой мысли я чуть не заплакал, – как будто мне было мало Потопа и невменяемого кота.

Я пошел на кухню, пока вода не поднялась очень высоко, и сложил в пакет селедку, сыр, масло, колбасу, помидоры, арбуз, конфеты, варенье. Еще я сложил свои красные и зеленые карточки. Еще я сложил хлеб и две банки консервов для кота. Консервы можно было вообще не брать, потому что кот будет ловить себе на пропитание рыбу, но я подумал, что у него может занять какое-то время научиться ее ловить. Мой кот не очень умный. Я принес пакет обратно в гостиную и осторожно сел на ковер, чтобы на него не налилась вода. Ковер качался, но не переворачивался. Пора было разобраться с моим милиционером. Я его разбудил и дал ему хлеба с вареньем. Кажется, у него уже меньше болел живот, но очень болела голова, он все время за нее держался. Он спросил, нет ли у меня пива, но я строго сказал ему, что он больше никогда не выпьет пива. Я перечислил все, что мне нельзя пить, потому что от этого я становлюсь ненормальный и могу убить кого-нибудь, я очень сильный и мне не нужен даже пистолет. Я сказал моему милиционеру, что он больше никогда не выпьет пиво, водку, ликер, то, что продают в банках вместо пепси-колы, водку (хотя про водку я уже говорил), вино, коньяк. Я сказал, чтобы милиционер хорошо завернулся в одеяло и сидел смирно, и провел с ним Беседу. Я часто провожу Беседу с собой или с котом, когда понимаю, что кто-то из нас покатился по дурной дорожке. В среду ночью я провел с собой ужасную Беседу, после которой очень плакал, но слезами горю не поможешь. Я тогда изо всех сил извинялся перед Господом и выложил на кровати все свои красные карточки, но после того, что я натворил, их бы все равно не хватило, даже если бы все остатки моего детского пальто на них пошли. Я пытался придумать себе наказание, но не смог придумать такое ужасное наказание, которое бы тут подошло, я проспал под кроватью две ночи и не ел варенья, хотя я очень люблю варенье, но все равно допрыгался до Потопа. Я рассказал это моему милиционеру и сказал, что из-за меня мы все, наверное, утонем. Но пока мы не утонули, – сказал я моему милиционеру, – мне придется на себя ответственность за него. Я сказал моему милиционеру, что он, судя по всему, и есть мое наказание за то, что я натворил в среду. Я сказал, что уже второй раз приношу в дом кого-нибудь невменяемого, – сначала кота, а теперь его, – а если ты принес в дом кого-нибудь невменяемого, то его поведение теперь на твоей ответственности и ты должен его воспитывать и брать себе красные карточки за его поведение, если он плохо себя ведет. Я сказал моему милиционеру, что он вел себя очень, очень, очень плохо. Мой милиционер заплакал, но я сказал, что слезами горю не поможешь. Я сказал, что я уже совершил одну ошибку и очень плохо воспитывал своего кота, и когда кот умер, мне пришлось спускаться за ним в ад и говорить, чтобы его отпустили, потому что в его плохом поведении виноват я и теперь буду воспитывать его гораздо лучше, чтобы в следующий раз, когда он умрет, он попал в рай. Я сказал моему милиционеру, что теперь, если он умрет, мне придется спускаться в ад и за ним, а у меня уже просто нет сил лазить в эту дыру, тем более что я ужасно обжег там руку. Потом я спросил милиционера, умеет ли он плавать, и он сказал, что нет. Он точно был мое наказание.

Потом я разбудил кота и тоже провел с ним Беседу. Я сказал ему, что теперь я отвечаю не только за него, но еще и за милиционера, и что ему пора начать брать себя в руки, потому что я воспитываю его уже черте сколько времени. Я сказал коту, что теперь мне придется брать красные карточки и за него, и за милиционера, и что если кот будет по-прежнему вести себя как невменяемый, я просто загнусь. Я закатал рукава пижамы и показал коту следы зубов на плечах, там, где меня в среду кусала эта женщина. Я сказал коту, что это было хуже всего, – я не чувствовал даже, как она меня кусает и бьет, такой я был невменяемый. Весь четверг я бегал по городу, чтобы ее найти и извиниться, но не смог ее найти. Я думаю, у меня был невменяемый вид, так мне было плохо и стыдно, так что если даже она меня увидела, она наверняка спряталась, – она же не знала, что я хочу извиниться. Мне было так плохо, что я даже не сразу потом вспомнил, шел в четверг дождь или нет, – такой невменяемый я был. Я сказал коту, что с тремя невменяемыми я не справлюсь. Я думаю, что кот меня понял. Это была не первая Беседа, которую я с ним проводил, и я знал, что он тупой и почти меня не слушает, но он очень долго смотрел на мои плечи, и я думаю, что он меня правда понял.

Тогда я обратился к Господу и тоже провел с ним Беседу. Я сказал, что, конечно, натворил ужасное, но что он ведет себя нечестно, потому что не хочет взять на себя ответственность, как я всегда беру на себя ответственность за кота. Я сказал Господу, что он тоже хорош, и что, в конце концов, он должен делать нас добрыми и хорошими, и что я всегда очень стараюсь и вообще до среды думал, что я очень хороший человек, но оказалось, что я совсем даже не хороший человек, и что его, Господа, вина в этом тоже есть. Когда я все это говорил, я не видел Господа, но, думаю, он меня слышал. Наверное, глупо было сердить его во время Потопа, тем более что наш ковер уже выплыл из окна, через которое я вчера сбрасывал кота, и теперь не понятно куда плыл, но я решил покончить со всеми Беседами разом. Так что я сказал Господу, что если у него есть хоть какая-то совесть, то он отвечает за невменяемого меня, как я отвечаю за невменяемого кота, а теперь еще и за невменяемого милиционера. Я сказал Господу, что если от его Потопа мы все утонем, то, по совести, он должен будет спуститься за нами в ад, попросить, чтобы нас выпустили наружу и уж как следует нас воспитать, чтобы такое больше не повторилось.

Я думал, за эту беседу Господь перевернет наш ковер, но ничего такого не случилось. Я понял, что у Господа все-таки есть совесть, и вдруг успокоился. Милиционер и кот тихо сидели на ковре и смотрели вокруг, и ковер под нами очень приятно покачивался на волнах. Людей вокруг почти не было, только хороший таджик проплыл в своей тачке совсем близко от нас. Он сидел в тачке и что-то напевал и рисовал пальцем круги по воде, у него получалось очень красиво. Я спросил хорошего таджика, нужна ли ему его метла, а он сказал, что нет, и отдал ее нам. Я стал тихонько грести метлой, чтобы ковер меньше натыкался на деревья, их ветки оказались прямо над нами, и было очень красиво. Вдруг мой кот подбежал к краю ковра и стал ловить что-то лапой. Я обрадовался, что он так быстро начал ловить рыбу себе на пропитание, я подумал, что моя воспитательная Беседа все-таки не прошла для него даром, но это была не рыба, а та самая женщина. Она плыла под водой, я закричал и замахал ей руками, я даже вскочил и чуть не перевернул ковер, а сердце у меня полезло куда-то в горло, но она очень быстро поплыла куда-то. Я принялся изо всех сил грести метлой, и тут эта женщина вынырнула и страшно ударила меня по голове хвостом. Голова у меня аж загудела, от удара я свалился в воду и стал захлебываться. Мой милиционер затащил меня обратно на ковер и что-то кричал этой женщине, хотя она давно уплыла, но я его не слушал, хотя за то, какими словами он на нее ругался, мне теперь полагались две красных карточки. Я выбрал из волос чешую, сколько смог. Голова у меня гудела, но мне, вроде как, стало полегче. Я съел кусок хлеба без варенья, а потом подумал и съел еще один, с вареньем.

Оглавление