P. Фиш. Хлеб и любовь Орхана Кемаля
На выцветшей фотографии — двое. Тот, что в пальто, — постарше, он высок, плечист, пышноволос. На шее не то шарф, не то артистическая бабочка. Стоит, улыбается. Другой совсем еще молод. Щупл, невелик ростом. Пиджак распахнут, рубашка без галстука. Кулаки вызывающе засунуты в карманы широченных брюк. Близко посаженные глаза задиристо глядят из-под крутого лба прямо в объектив. Учитель и ученик. Два популярнейших имени в турецкой литературе двадцатого века.
Позади — бетонная лестница и высокая глухая стена со сторожевой вышкой. Снимок сделан ранней весной 1941 года во дворе бурсской тюрьмы, где отбывали заключение уже известный всей стране поэт-коммунист Назым Хикмет и никому еще не ведомый мастеровой Рашид Огютчу, который под именем Орхана Кемаля станет впоследствии крупнейшим прозаиком Турции.
«Будь благословенна тюрьма, — говорил незадолго до смерти Орхан Кемаль. — Здесь я встретился с Назымом Хикметом. Здесь я окончательно освободился от иллюзий. Здесь я понял, что я в мире не одинок».
Орхан Кемаль родился в 1914 году в провинциальном городке Джейхан на юге Турции, неподалеку от Аданы. Его отец, человек демократических убеждений, был депутатом первого турецкого парламента — Великого национального собрания, созванного после разгрома Османской империи и провозгласившего Турцию Республикой. Преследования вынудили его покинуть родину, и будущий писатель, не успев окончить средней школы, оказался на чужбине — в Сирии и Ливане. Семья голодала, надо было самому зарабатывать на хлеб. Он пошел работать мойщиком посуды, официантом, подмастерьем у чеканщика. Потом вернулся на родину, в Адану. Но и здесь его ждала все та же «борьба за хлеб». Этими словами он впоследствии назовет первую книгу своих рассказов.
Орхан Кемаль поступил чернорабочим на хлопковый склад. Трудился на ткацкой фабрике, служил писарем в бухгалтерии. В Адане он женился на фабричной работнице Нурие, которая родила ему четверых детей и прошла вместе с ним весь его нелегкий путь.
Увиденное и пережитое в эти годы легло позднее в основу его автобиографических романов, объединенных подзаголовком «Записки маленького человека»: «Отчий дом» (1949), «Бродячие годы» (1950), «Джамиле» (1952), «Семейная жизнь» (1960), «Свистки приятелей» (1968).
Герои этих книг принадлежат к обездоленным слоям общества, которые до Орхана Кемаля никогда не были представлены с такой широтой в турецкой прозе. Это безработные, мусорщики, мелкие чиновники, поденщики, люмпены. Они готовы на любую работу ради куска хлеба. И ни на минуту не оставляет их страх: как бы не погибнуть от голода. Этих людей много, очень много, но все они одиноки, бесправны, беззащитны — каждый за себя и сам для себя.
При всем разнообразии индивидуальностей и судеб одиночество их обусловлено одной и той же причиной — они люди деклассированные. В годы, предшествовавшие второй мировой войне, в Турции начался процесс, именуемый развитием буржуазных отношений в полуфеодальной, аграрной стране. Выходцы из среднего класса, некогда кормившиеся службой Османской империи, разорившиеся ремесленники, а главным образом обезземеленные крестьяне постоянно пополняли рынок «свободного труда», где предложение в десятки раз превышало спрос: промышленность только зарождалась.
Эти люди пуповиной своей были связаны с патриархальным прошлым, оно еще жило в них как представление о нормах человеческих взаимоотношений, между тем действительность все решительней эти нормы отвергала. И потому им было так же трудно осознать, что с ними происходит, как подопытному кролику понять смысл производимого над ним эксперимента.
Орхан Кемаль, сын адвоката и внук султанского чиновника, был близок по умонастроениям к героям своих автобиографических произведений. И назвал он эту серию романов записками «маленького», а не простого человека не случайно.
Термин «маленький человек», впервые употребленный в турецкой литературе Орханом Кемалем, вначале был принят читателем и критикой как нечто само собой разумеющееся. Споры начались позднее, когда писатель развернул его в десятках судеб и характеров. «У нас, как и во всем мире, „маленький человек“ в отчаянии, — писал видный романист К. Тахир. — Прежде всего потому, что он „маленький“. Но если дело не только в его „малости“, если его отчаяние вызвано иными причинами, то в обществах с различным социальным фундаментом должны быть различны и эти причины. На Западе „маленький человек“ в отчаянии потому, что не понимает или не хочет понять, что условия жизни могут быть изменены, он в отчаянии потому, что не может стать „большим“, то есть эксплуататором, и в ужасе оттого, что вынужден примкнуть к трудовым массам, которые считает ниже себя. Это, конечно, отчаяние, но не заслуживающее жалости, по крайней мере со стороны честных писателей. Драма этого „маленького человека“ Запада, конечно, заслуживает описания со всей его подноготной, во всей гнусности его тоски по эксплуататорству. Но есть ли у нас „маленький человек“ и его драма? Конечно. И хотя о нашем „маленьком человеке“ написано много, мы пока что не приблизились к пониманию причин его отчаяния, ибо наши рассказчики да и кое-кто из романистов, вместо того чтобы исследовать нашу действительность, пошли по наиболее легкому пути — присвоили сработанные на Западе готовые образцы. Наш „маленький человечек“ и его отчаяние ждут своего писателя».
Строго говоря, почти каждый большой писатель всю свою жизнь пишет одну главную книгу. Такой книгой для Орхана Кемаля стала трагикомедия «маленького человека» Турции. Во всех своих романах, а он написал их двадцать восемь, в каждом сборнике рассказов, а он их выпустил пятнадцать, Орхан Кемаль так или иначе развивал эту главную тему своего творчества, изобразив турецкого «маленького человека» с его слабостями и падениями во всех его ипостасях, его превращения в «большого» и возвышения до Человека без всяких эпитетов.
Ни один из автобиографических романов Орхана Кемаля пока на русский язык не переводился. Но об их атмосфере, их героях и стилистике читатель настоящего тома может составить себе представление по таким рассказам, как «Хлеб, мыло и любовь», «О продаже книг», «В грузовике», «Рыба», которые были написаны и опубликованы в те же самые годы, что и первые книги из «Записок маленького человека». В этих рассказах можно обнаружить и основы творческого метода, который Орхан Кемаль развивал и углублял всю свою жизнь, — метода, противостоявшего господствовавшим эстетическим нормам и явившегося вкладом Орхана Кемаля в развитие отечественной литературы.
Рассказы Орхана Кемаля подчеркнуто фактографичны: это незамысловатые происшествия, не раз виденные каждым сцены, встречи и разлуки, беседы и рассуждения вслух. Писатель как бы настаивает: он пишет лишь о том, что пережил сам, чему сам был свидетелем, избегая фантазии и домысла.
Пространные эстетизированные описания красот природы, закатов и восходов, апельсиновых садов и оливковых рощ, гор и полей, подробные характеристики причесок и физиономий, если они не играют непосредственной роли в событиях, кажутся ему непозволительной роскошью, а то и уловкой «живописцев словом» для сокрытия и приукрашивания жизненной правды.
Авторские отступления — редкость, описания сведены до минимума. Время и место действия обозначены со скупостью ремарок в драме. Писатель как бы ограничивает себя возможностями драматического жанра, чтобы использовать его преимущества: способность создавать иллюзию жизни, происходящей на глазах у зрителя. И многие его рассказы и повести впоследствии действительно стали драмами, были инсценированы на театре.
Словно не желая проникнуть в области, недоступные непосредственному наблюдению, Орхан Кемаль стремится передать внутреннюю жизнь своих персонажей только через внешние ее проявления — жест, действие и — прежде всего — их собственную речь.
Диалог — основа его рассказов. Здесь, как в драме, он и способ развития сюжета, и средство психологического анализа. Воспроизведение живой разговорной речи народа во всех ее оттенках, а через нее и характеров — сильнейшая сторона его искусства. В диалогах и беседах, которые слышатся по всей стране в грузовиках на дорогах, в рабочих кофейнях, в ночлежках, на хлопковых плантациях, в конторах и городских парках, у деревенских источников и в полицейских участках, яснее всего обнажается для Орхана Кемаля та правда, которую он хочет донести до своего читателя.
Борьба за хлеб, которую каждодневно, ежечасно ведет «маленький человек», тягостна и уныла, она иссушает душу и ум. Но сквозь серые облака обыденности в произведениях Орхана Кемаля то и дело пробивается свет.
Этот свет — дети с их незамутненным естественным чувством справедливости и жизнелюбием. Детям улиц, детям простонародья посвящены, пожалуй, самые проникновенные страницы писателя.
Этот свет — любовь к женщине. Предшественники да и современники Орхана Кемаля часто изображали любовь как напасть, которая в дополнение ко всем бедам навлекает на «маленького человека» новые тяготы и несчастья. У Орхана Кемаля женщина, в особенности трудящаяся, едва ли не единственная опора «маленького человека». Она верна ему, разделяет его горе и его скудные радости, не позволяет опустить руки, спиться, предаться отчаянию.
И наконец — книги, они несут свет знания, рисуют иную, неведомую «маленькому человеку» жизнь. Но «маленький человек» подобен рыбе, живущей в море, ничего не ведая о море. И в книгах он ищет не познания жизни, а забвения ее. Такие книги всегда к его услугам. Лишь изредка в его руки попадают иные.
«… „Мои университеты“… Ах, что это за книга!.. В нем самом есть что-то от Горького. А может, ему так кажется оттого, что ему самому жилось так же тяжело, как Горькому?..»
Кто это говорит? Только ли герой рассказа «О продаже книг»? Или вместе с ним сам Орхан Кемаль?
Именно книги, в особенности Горького и Толстого, впервые зародили в Орхане Кемале сомнения в его собственных представлениях о действительности, послужили толчком к освобождению от иллюзий. Книги же и привели его в тюрьму.
Из произведений турецкой литературы самое сильное впечатление на будущего писателя произвели стихи и поэмы Назыма Хикмета. Они были так необычны, так непохожи на все другие, словно были написаны человеком иных масштабов, иных миров, посвятившим свою жизнь и свое искусство очевидно благородным, но весьма смутным для «маленького человека» целям.
Орхан Кемаль вспоминал: «Как все, я заочно восхищался им и, как все, неизвестно за что был на него зол. И подобно всем, хоть сам того и не понимал, любил его. Огромный, великий поэт…»
Призванный в армию простым солдатом, Орхан Кемаль узнал, что Назым Хикмет осужден на двадцать восемь лет тюрьмы по обвинению в подстрекательстве военных к мятежу. Единственным основанием для такого обвинения послужили книги его стихов, обнаруженные у курсантов и военных моряков, хотя эти книги свободно продавались в любой книжной лавке. Орхан Кемаль возмутился беззаконием, жертвой которого стал великий поэт, и осмелился высказать свое возмущение вслух.
Результат оказался мгновенным и ошеломляющим. Военный трибунал приговорил Орхана Кемаля к пяти годам заключения «за прокоммунистическую пропаганду».
В тюрьме города Бурсы он начал писать стихи и посылать их в стамбульский журнал «Еди гюн». Ничего не зная об авторе, их стали печатать. И когда в конце года редакция объявила анкету среди читателей, то большинством голосов его стихи, печатавшиеся под псевдонимом Рашид Кемали, были признаны лучшими.
«Зимним днем 1940 года, — вспоминал писатель, — я сидел в тюремной канцелярии и корпел над бумагами. Мой начальник, тюремный писарь, просматривал служебную почту.
— Ого, поздравляю! Прибывает твой учитель!
— Какой еще учитель?! Не было у меня никаких учителей.
— Не ломайся, голубчик! Разве Назым Хикмет не может считаться твоим учителем?
Я не поверил. Он протянул мне бумагу.
Мне показалось, что растаял снег, лежавший на листьях лилий в тюремном саду, что я получил амнистию и нет больше предстоящих мне долгих лет заключения.
Я тихо вышел из канцелярии. В тюрьме нас было трое заключенных, писавших стихи и считавших себя поэтами. Но первенство было за мной: я как-никак печатался.
С трудом сдерживая себя, чтобы не побежать, я направился в камеру Неджати. Тот был знаком с Назымом Хикметом по стамбульской тюрьме, рассказывал про него легенды. Говорил, стоит Назыму взять на руки плачущего ребенка, тот моментально затихает. Рассказывал и такое. Заходит, мол, Назым в кофейню в бедном квартале. Подсаживается к первому попавшемуся бродяге, вынимает из кармана деньги — известно, у него денег куры не клюют, — и говорит: „А ну выкладывай все, что у тебя есть!“ Тот ошалело вытаскивает несколько монет. „Отчего так мало?“ — спрашивает Назым. Бедолага молчит, повесил голову. „Давай, — говорит Назым, — свои деньги сюда!“ Перемешает все, свои и его, и делит пополам. „На, держи!..“ Неджати столько раз повторял эту историю, что я как-то раз, не утерпев, спросил Назыма, правда ли это. Назым рассердился, а затем серьезно ответил: „Клянусь, никогда в жизни таких глупостей не выкидывал!“ Легенда, однако, примечательна: так мы представляли себе социалистов».
Назыма Хикмета и Орхана Кемаля поместили в одной камере. Кто-то проговорился, что Орхан пишет стихи, и поэт попросил их прочесть.
«Откровенно говоря, я был в восторге от своих стихов, — рассказывал Орхан Кемаль. — Писал я, подражая модным поэтам, традиционным размером, в высоком, утонченном стиле, и получалось у меня нисколько не хуже, по крайней мере так мне казалось самому.
Назым закурил трубку и, пуская клубы дыма, проговорил:
— Я вас слушаю.
Не успел я прочесть первое четверостишие, как он меня прервал:
— Ясно, братишка, достаточно. Пожалуйста, следующее.
Я полагался на первое стихотворение больше всего. Но нечего делать, стал читать другое. Прочел первую строфу.
— Скверно!
Кровь бросилась мне в голову. Еще одно стихотворение.
— Отвратительно!
Дальше я читать уже не мог.
— Зачем, брат, все эти словесные выкрутасы, это, простите меня, словоблудие? Вы пишете о том, чего не чувствуете и не знаете. Неужели вы не понимаете, что клевещете на себя, выставляя себя в комическом виде?
Назым продолжал говорить. В его речи мелькали выражения „реализм“, „социальный реализм“, „искусство и действительность“. Но я уже ничего не соображал».
Назым Хикмет разглядел в стихах Орхана Кемаля задатки истинного таланта. Но все, о чем он писал, было написано до него тысячу раз — и лучше него. Поэзия служила ему парусом, который уносил его подальше от земли, наркотиком, помогавшим забыться среди грязи, боли и голода, а не средством познания жизни и переустройства ее.
Назым Хикмет предложил заниматься под его руководством сперва французским языком, потом философией и политэкономией.
«В ответ я только и мог, что мотнуть головой, — вспоминал Орхан Кемаль.
— Даете слово заниматься без устали и лени?
— Даю.
Он протянул мне руку.
— Ну вот и прекрасно».
Изо дня в день три с половиной года проходил «свои тюремные университеты» Орхан Кемаль. Он не только выучил французский язык, он овладел знанием законов общественного развития. И это перевернуло все его представления о жизни и о назначении искусства. Вскоре он сжег тетрадь со своими стихами, которые были его утешением два долгих тюремных года, — он не нуждался больше в утешениях. А через некоторое время написал свой первый рассказ «Рыба», опубликованный в 1940 году газетой «Ени эдебият» («Новая литература»), которую издавала прогрессивная турецкая писательница Суад Дервиш.
Когда, отбыв свой срок, Орхан Кемаль в 1943 году вышел из тюрьмы, у него была уже готова для печати книга рассказов и вчерне закончен первый роман.
На родине, в Адане, Орхана Кемаля настигло напутственное письмо учителя. «В тебе — великолепные задатки рассказчика, романиста, — писал из бурсской тюрьмы Назым Хикмет. — И нет никаких причин, по которым ты мог бы потерпеть неудачу. Ты храбр. Правда, тебе немного недостает образования, но это можно возместить. Ведь каждый день ты носом к носу сталкиваешься с самой неприкрытой, голой реальностью. И если ты будешь и впредь работать так же много, как сейчас, то в недалеком будущем подаришь турецкому народу и всем народам земли отличные произведения. Я очень верю в тебя».
Назым Хикмет не ошибся. Но прошло еще пять лет упорного труда и лишений, прежде чем нашелся издатель, который решился выпустить книги Орхана Кемаля.
«Самая страшная тюрьма та, которая построена у тебя в голове», — говорил Назым Хикмет. Путь к правде, к пониманию действительности вообще нелегок, а для «маленького человека», да еще в Турции, — тем более. Орхан Кемаль, сам прошедший подобный путь, знал это по опыту. И, выйдя из стен тюрьмы, он своими книгами хочет облегчить этот путь читателю.
В произведениях Орхана Кемаля как бы выстроены две модели жизни и общества — действительная, реальная, и ложная, иллюзорная. Эту ложную, вот-вот готовую рухнуть, но живучую модель действительности власть имущие поддерживают всеми доступными им способами: от религиозных проповедей в мечетях до политической демагогии, от псевдоромантической сентиментальной поэзии и бульварной литературы до новейших средств массовой информации. Столкновение иллюзий, построенных в голове маленького человека, будь то герой рассказа, читатель или же сам рассказчик, с голой, неприкрытой реальностью составляет содержание главного конфликта всех произведений писателя и определяет их стилистику.
Орхан Кемаль — рассказчик и романист — ниспровергает своими книгами ложноромантические мифы и соответствующие им традиционные эстетические нормы. По собственному опыту он знает, что один из самых старых и живучих мифов подобного рода — миф о «божественной» любви. И в заголовке одного из первых своих тюремных рассказов ставит рядом слова, которые в разорванном сознании «маленького человека» лежат на разных полочках: «Хлеб, мыло и любовь».
Герой рассказа, тюремный надзиратель Галип, ищет забвения от скуки и грязи обыденной жизни в «неземной, божественной» любви, о которой ему рассказывает романтическая литература, которую ему показывают в кино. Когда в ответ на его любовное послание, полное банальных слов «о таинстве смерти», «о женщине, которую бог создал неуловимой, как мираж», его возлюбленная говорит ему о таких прозаических вещах, как хлеб и мыло — ведь от них зависит их жизнь, — надзиратель чувствует себя оскорбленным.
Галип в конце концов понимает свою ошибку. Но цель писателя не в том, чтобы прозрели его герои — в книгах Орхана Кемаля мало так называемых «положительных» героев. Его цель в том, чтобы положительным образом изменить читательские представления о жизни.
Орхан Кемаль не берет на себя роль судьи, не обращается с гневным словом к власть имущим. Как писатель он вообще не становится в позу этакого всезнающего, всепонимающего господа бога. Он заставляет нас вслушаться в речи своих героев, вдуматься в обстоятельства их жизни и самим делать выводы, если их не в силах сделать персонажи его произведений.
Селяхеттин-бей, чиновник лесного ведомства из другого тюремного рассказа, «В мире шла война», — пример антигероя. Человечек с усиками под Адольфа Гитлера, поддавшись профашистской пропаганде — в годы войны ей в Турции ничто не противостояло, — он возомнил себя «большим» человеком. Разжился на взятках и решил, что ему все позволено. Рассказ этот — история деградации личности, полного нравственного падения «маленького человека», не желающего и не способного отказаться от своих бесчеловечных иллюзий. Но странное дело, наряду с презрением мы ощущаем жалость и грусть писателя по униженному в облике Селяхеттин-бея человеческому достоинству.
Орхан Кемаль отчетливо сознает свое место романиста в классовом обществе. Мир собственничества отрывает поступки от чувств, превращая все в товар, машинизирует и деморализует человеческую личность, разрушает ее. Но люди не только объект воздействия общественных условий. Они, конечно, его продукт, но лишь они, эти же самые люди, могут и должны изменить самое общество. Здесь глубинный источник любви Орхана Кемаля к людям, к своему народу, источник его оптимизма.
В настоящем томе русский читатель впервые знакомится с одним из лучших произведений Орхана Кемаля, созданных на тюремном материале, — повестью «Семьдесят вторая камера». В этой небольшой по объему вещи, состоящей из диалогов и внутренних монологов, писателю удалось уместить такое количество мыслей, вызвать столько ассоциаций, нарисовать запоминающиеся характеры стольких людей, что она стоит иных многотомных эпопей. С безжалостной правдивостью изображает он толпу, доведенную до отчаяния голодом и бесчеловечными условиями тюремного существования. За косточку от маслины, окурок, рваный мешок арестанты готовы растерзать друг друга. Но, вслушиваясь в их голоса, читатель в этой потерявшей человеческий облик толпе различает людей с разными судьбами, неповторимой индивидуальностью. Сливаясь в кульминационные моменты повести в один общий хор, их голоса начинают звучать как голос самого порабощенного народа.
Точно высеченная из камня статуя, высится среди этой толпы фигура Капитана. Он обладает непоколебимым чувством собственного достоинства и чести, человечен, не падок до денег. В его душе живет мечта о братстве людей. На какой-то миг ему предоставляется возможность осуществить свою мечту. И распрямляются спины, оживают глаза затравленных, голодных арестантов, толпа превращается в подобие человеческой общности. Но только на миг.
И дело, конечно, не в том, что добро извечно слабее зла именно потому, что оно — добро, как пытался истолковать повесть Орхана Кемаля кое-кто из турецких буржуазных критиков. Капитан попал в тюрьму, совершив убийство из кровной мести. По нравственному кодексу родового строя, а именно по нему живет Капитан, он не преступник, а герой, исполнивший священный долг. Точно так же, как представления Капитана о чести, приведшие его в тюрьму, основаны на ушедших в прошлое нормах морали, его мечты принадлежат иному миру, чем тот, в котором он живет. Они питаются распавшимися патриархальными устоями, чувствами, не подкрепленными работой разума и пониманием действительности. И потому это не мечты, а иллюзии. В отличие от Селяхеттин-бея, иллюзии Капитана благородны и человечны, но от этого они не перестают быть иллюзиями. Не проверенные разумом, не освещенные знанием, даже самые благородные чувства бессильны перед железной логикой действительности. И гибель Капитана так же неизбежна, как нравственная смерть Селяхеттин-бея.
Таков лишь первый круг мыслей, которые вызывает повесть. Другой, не менее важный, связан с вопросом о том, кому выгодны иллюзии, кто их поддерживает и эксплуатирует. Для Боби Ниязи, прислужника начальника тюрьмы, все человеческие чувства, в том числе и его собственные, лишь товар, который он ловко превращает в деньги: ему нужен капитал, чтобы, выйдя на волю, открыть «свое дело». Каким бы неприступным ни казался Капитан, Боби, профессиональный ловец душ, быстро находит его наиболее уязвимое место. Превратить подобную находку в деньги для Боби, как говорится, лишь дело техники.
Наиболее уязвимым местом в нравственном мире Капитана, так же как многих других героев Орхана Кемаля, оказывается опять-таки любовь, вернее, ложноромантическое представление о ней. Снова и снова, от рассказа к рассказу, от книги к книге, в разных вариантах возвращаясь к этому мотиву, Орхан Кемаль, конечно, не следует фрейдистской моде, которой оказались подвержены литераторы, пытавшиеся, по словам К. Тахира, перетащить западные штампы на турецкую почву. Напротив, Орхан Кемаль исследует те специфически национальные черты маленького человека, которые сложились в результате исторического развития его страны.
Как известно, в Турции вплоть до двадцатых годов нашего века женщина считалась существом второго сорта, была зависимой и бесправной. Если сентиментальность лишь оборотная сторона цинизма, то ложноромантическая идеализация женщины — оборотная сторона ее реального унижения. Унижение женщины неизбежно оборачивается, таким образом, духовной ущербностью мужчины. И здесь Орхан Кемаль выступает как последовательный реалист.
Тема эксплуатации иллюзий, которая впервые с такой силой прозвучала в этой тюремной повести, впоследствии станет ведущей в книгах Орхана Кемаля.
В старой части Стамбула, едва сойдешь с проспекта, по которому потоком мчатся машины, сразу попадаешь в иной мир. Узкие улочки с нависающими над тротуарами вторыми этажами домов. Выщербленная мостовая, лавчонки. Центр каждого такого квартала — кофейня, где собираются вечером мужчины, и мечеть. Здесь все знают друг друга. Быт — как в маленьком провинциальном городке. Каждый квартал — свой замкнутый мир. В один из таких кварталов, Ункапаны, где обитают рабочие и мастеровые, в ветхий деревянный домик привел нас Орхан Кемаль.
Скрипучие ступени вели на второй этаж. Низкие потолки, расшатанные половицы. Маленькие, тщательно прибранные комнатушки. Посредине квартирки — железная печка, которую у нас почему-то называли «буржуйкой».
Здесь Орхан Кемаль прожил почти двадцать лет. Ни его квартира, ни его образ жизни ничем не отличались от жилищ и образа жизни его соседей и его героев — рабочих табачных фабрик, грузчиков, шоферов, мелких чиновников и торговцев.
Орхан Кемаль приехал в Стамбул, когда из печати уже вышло несколько его книг, получивших хвалебные отзывы в крупнейших журналах и газетах. Он полагал, что, как человека, известного в литературе, его встретят с почетом и в Стамбуле ему будет легче найти работу, прокормить семью. Но его никто не встречал, никто не предлагал ему работы — слава бывшего политзаключенного следовала за ним по пятам.
Не помогли и знакомства среди стамбульских литераторов. Без постоянного дохода, пенсии или оклада, без надежды на место этот человек намеревался писать, продавать написанное издателям и этим жить да еще кормить семью? И притом не опускаться до пошлости, до банальных литературных поделок, рассчитанных на самый вульгарный вкус?! Неслыханно, невероятно!
Но Орхан Кемаль совершил невероятное. Один-единственный из многочисленного поколения начинавших вместе с ним литераторов. Совершил трудом — по восемь-десять часов не поднимая головы, не отрываясь, не вставая из-за стола. Он начал с репортажей, статей, миниатюр. Печатал рассказы. Получал гроши, семья голодала.
«История семьдесят второй камеры долго жила в моем подсознании, — рассказывал писатель. — Воспоминания одолевали меня. Не раз я начинал работать, исписывал груды бумаги — ничего не выходило. И вот как-то ночью, когда деревянные стены сотрясались от порывов зимнего ветра с Босфора, а в комнатах было так холодно, что плюнь, и плевок замерзнет, я снова решил взяться за рукопись. Дети были еще совсем маленькие, мы с женой свалили на них все тряпье, которое нашли. Ни печки, ни мангала у нас не было. Только керосинка. Последние пол-литра керосина я залил в лампу, которая почему-то гудела больше, чем светила. Подышал на руки и принялся писать. Когда я кончил, на улице уже было светло, вода в стакане на столе замерзла. Но я был счастлив: повесть звучала для меня, как песня. Я разбудил детей, жену и вместо завтрака прочел им написанное. После обеда я отправился пешком за шесть километров на улицу Бабыали, где помещаются издательства, редакции газет и журналов. Вошел в первый попавшийся литературный журнал. Я был уверен, что повесть у меня вырвут из рук и дадут хоть небольшой аванс. Куплю мяса, хлеба и бутылочку вина, урвем хоть этот вечер у судьбы, думалось мне. Но за ответом мне велели зайти завтра. Делать нечего, пришлось ждать до завтра. На следующее утро я наточил в граненом стакане старое лезвие, побрился, как на праздник, и, отшагав шесть километров, снова явился в редакцию. Вместо редактора меня встретил привратник: „Ваша повесть непристойна. Возьмите рукопись!“ Удар был тяжел. Снег кончился, на улице светило солнце. Но что было мне до этого?.. Не крах надежды получить аванс, который мне был так нужен, а непонимание — вот что сразило меня… С рукописью в руках я поплелся в редакцию газеты „Дюнья“, уже не надеясь на успех. Но там повесть взяли. А на следующий день даже дали аванс — если я не ошибаюсь, сто лир…»
Редактором газеты был известный критик Фалих Рыфки Атай. Начиная печатать повесть Орхана Кемаля из номера в номер, он предпослал ей следующие слова: «Этой повестью будет всегда гордиться турецкая литература».
«А я, — продолжал Орхан Кемаль свой рассказ, — ходил по лавкам и, зажав в кулаке сто лир, старался выбрать только самое необходимое. Но столько было самого необходимого, что денег никак не хватало».
Орхан Кемаль писал рассказы за десять, за пять и даже за три лиры. Ходил пешком, чтобы не тратиться на транспорт. Он не выносил саморекламы. Не любил торговаться и никогда не жаловался. Постоянную нужду носил с достоинством, как добротное старое пальто.
В начале пятидесятых годов в Стамбуле Орхан Кемаль написал еще одну повесть, которой может гордиться турецкая литература: «Муртаза».
Помощник ночного сторожа на одной из текстильных фабрик в Адане, Муртаза-эфенди — человек долга. Служба для него «выше совести и чести». Бедняк, отец шестерых детей, чтобы выучить старших, он посылает своих младших дочерей, совсем еще девочек, работать на фабрике по двенадцать часов в сутки. Но за свою службу не требует ничего, кроме одобрения начальства. Начальство же для Муртазы — каждый, кто стоит на полступеньки выше него или хотя бы носит галстук, как служащие конторы. Преувеличенное, чуть ли не маниакальное поклонение власти делает его комичным. Но Муртаза и страшен: стоит ему надеть повязку, как он перестает быть мужем, отцом, товарищем, перестает быть самим собой. Он страшен, как всякий фанатик, отчуждающий в себе все человеческое ради некой абстракции, как бы привлекательно она ни называлась.
Но Муртаза одновременно фигура трагическая. Хороший семьянин, он верен, честен, неподкупен, бесстрашен. Служение власть имущим превращает все его добродетели в противоположность. Хороший семьянин оказывается убийцей собственной дочери: «она нарушила порядок». Честный малый — доносит на своих сослуживцев директору. Храбрец — дрожит под неодобрительным взглядом хозяина. А неподкупный служака в награду за свою верность получает несколько лир в голубом конверте.
Характер, подсмотренный Орханом Кемалем в действительности, под его пером вырастает в трагический образ народа, предающего самого себя.
Муртаза — одно из самых значительных художественных открытий писателя. И как всякое открытие, опровергая привычные представления, оно сразу вызвало споры, которые не утихли до сих пор. Чего только не приписывали автору повести. И чрезмерное сгущение красок, и отвлеченность от жизни — он, дескать, просто-напросто вложил в своего героя заимствованную у Канта абстрактную идею «категорического императива», — и даже клевету на народ.
Подобно каждому истинно художественному произведению, повесть Орхана Кемаля многопланова, многозначна. Но с какой бы стороны к ней ни подойти, если оставаться объективным, то придется признать, что и здесь писатель выступает как последовательный реалист, ибо он точно изображает социальную и историческую среду, в которой был взращен феномен Муртазы.
Муртаза — крестьянин, переставший быть крестьянином, но не ставший рабочим. К тому же он «из переселенцев». Так называли тех, кто после поражения Османской империи в первой мировой войне возвратился в Турцию из некогда оккупированных империей стран, где турецкое население играло роль колонистов. Среди этого населения с особым усердием веками насаждались военно-феодальные идеалы доблести, порядка и подчинения. Зная об этом, легко понять, почему Муртаза беспрестанно твердит, что его первым наставником был колагасы — офицер султанской армии, его дядя, отчего персонажи повести так много рассуждают о бесстрашии, послушании и презрении к смерти как о неких извечных чертах нации. Да и выражение «я пес у порога твоего», которое повторяет Муртаза директору фабрики, вовсе не означает самоуничижения, как может показаться русскому читателю. Это просто формула, которой в имперские времена вассалы признавали власть своего феодала. Словом, характер Муртазы выпестован идеологией феодальной имперской бюрократии, которая в нем и ему подобных пережила самое себя. Новые хозяева страны лишь эксплуатируют то, что досталось им по наследству.
Будучи реалистом, Орхан Кемаль не пугался ни собственных мыслей, ни выводов, которые могли быть сделаны из его художественных открытий. И в этой повести он не только высмеял старые иллюзии, но и обнаружил иллюзорность «культа народа», лживость националистических идей, которыми снова пытались одурманить «маленького человека».
Мы сидели за столом у Орхана Кемаля: хозяин, его друзья, жена, его дети. Шел сентябрь 1966 года. Писатель незадолго до этого вышел из тюрьмы, куда снова был брошен по обвинению в коммунистической пропаганде. Когда друзья пришли к его дому, чтобы забрать к себе его жену и детей, перед домом стояла толпа фашистов и выкрикивала угрозы. А Нурие-ханым расставляла в коридоре наполненные водой бутылки — готовилась к обороне.
Протесты международной общественности на сей раз заставили власти выпустить писателя на свободу. И теперь эта история служила предметом застольных шуток.
Орхан Кемаль был уже не тем юным мастеровым и любителем футбола, который задиристо глядит со старых фотографий. Время, годы лишений и тюрем, изнурительная литературная поденщина сделали свое дело. Лицо прорезали глубокие морщины, и без того высокий, крутой лоб стал еще выше от залысин. Но глубоко посаженные глаза по-прежнему молодо сверкали из-под густых с проседью бровей.
Речь зашла о последнем замысле писателя — современной плутовской эпопее в трех книгах, причем каждая из них должна быть самостоятельным произведением. Первый роман трилогии, «Инспектор инспекторов», только что вышел из печати. В нем развертывалась история шарлатана, и, как все истории Орхана Кемаля, типично турецкая. Выходец из разорившейся аристократической семьи, Кудрет Янардаг (по-русски это имя звучало бы примерно как Вулкан Силыч) пользуется своей импозантной внешностью, благородными манерами и велеречивостью для того, чтобы дурачить легковерных провинциалов, преисполненных почтения к внешним атрибутам власти. Начинает он свою карьеру с мелкого надувательства: войдя в кофейню или в отель, указывает хозяину на какой-нибудь мнимый или действительный недостаток «не в качестве начальника или важной персоны, а как простой гражданин». Привыкшие ко взяточничеству провинциальные торговцы и обыватели по этой фразе немедленно принимают его за важную персону. Перед жуликом раскрываются все двери, деньги текут рекой в его карманы.
«История восхождения мелкого жулика к вершинам власти вплоть до депутатского кресла, — говорит Орхан Кемаль, — позволяет мне дать социальный срез нашего общества сороковых — пятидесятых годов».
После выхода «Инспектора инспекторов» в одной из редакций к Орхану Кемалю подошел чиновник и, справившись, он ли автор романа, сказал, что сам он инспектор. Вместе с коллегами по профессии, каждый вечер собираясь то у одного, то у другого, они читают роман вслух. И по их общему мнению, Орхан Кемаль, должно быть, сам служил ревизором, настолько точно изобразил он все «тайны и секреты их ремесла».
Роман «Мошенник», публикуемый в настоящем томе, — вторая книга из задуманной писателем трилогии. В ней показано превращение главного персонажа из обыкновенного жулика в жулика политического, высокопоставленного. С большим юмором и изобретательностью показывает писатель, как Кудрет Янардаг беззастенчиво эксплуатирует религиозные чувства, забитость и невежество «маленького человека» из провинции, не гнушаясь ни демагогией, ни лестью.
Точно изображена и политическая обстановка в стране накануне пятидесятых годов, когда по настоятельному требованию «заокеанских друзей» правящие классы Турции решили от авторитарного образа правления перейти к двухпартийной системе, дабы направить угрожавшее взрывом народное недовольство по ложному руслу.
В последней части эпопеи писатель намеревался показать деятельность своего «героя» на посту «народного избранника» в годы правления так называемой Демократической партии, стоявшей у власти в пятидесятые годы. Ее главари своей жестокостью, продажностью и беззастенчивостью заставили вспомнить о самых мрачных временах султанского самодержавия и кончили свою жизнь на виселице.
Но осуществить этот замысел писатель не успел. Орхан Кемаль был тяжело болен и знал об этом. Три года он добивался разрешения на выезд за границу для лечения. Когда, получив наконец паспорт, он приехал в Москву, выяснилось, что лечение потребует времени. Орхан Кемаль вынужден был вернуться на родину.
Он умер по дороге, в Софии, 2 июня 1970 года. В последний путь до Стамбула его провожала делегация Союза болгарских писателей. Похороны Орхана Кемаля превратились в грандиозную политическую манифестацию. Его гроб несли на руках через весь город. За гробом шагали огромные толпы молодежи, подняв над головой сжатые кулаки.
В те дни в стамбульских газетах было опубликовано завещание, которое Орхан Кемаль продиктовал своему сыну перед отъездом: «Все патриоты, все прогрессивные и революционные силы, вооружившись учением марксизма-ленинизма, должны объединиться в неколебимом боевом строю… Истинные художники, интеллигенты должны творить для трудящихся, опираясь на единство с ними, ради установления в стране народного строя».
Всего две недели пробыл Орхан Кемаль в нашей стране, верным другом которой он был. Он очень гордился тем, что его книги переведены на язык Толстого и Горького, что их у нас много читают.
В Москве он первым делом отправился на Новодевичье кладбище. У ворот купил цветы и, словно шел к живому, вложил в них свою визитную карточку. На обороте написал: «Не верю, Назым, что ты лежишь в земле!»
Когда увидел большой неотесанный камень и высеченную на одной его стороне фигуру высокого широкоплечего человека, упрямо идущего против ветра, обнажил голову и долго стоял неподвижно.
«Знаешь, — сказал он, садясь в машину, — только теперь я поверил, что Назым умер».
Мне не довелось с тех пор побывать в Стамбуле. Я не стоял над могилой Орхана Кемаля на кладбище Зинджирликую. Я вижу его живым, таким же, как его книги: несмотря ни на что, веселым, громкоголосым, устремленным в будущее.
Орхан Кемаль не первый в турецкой прозе обратился к жизни рядового труженика. О ней писали в своих правдивых рассказах лучшие прозаики-реалисты тридцатых годов — Садри Эртем, Бекир Сыткы и прежде всего Сабахаттин Али. Но они изображали его жизнь со стороны, такой, какой она виделась деревенскому учителю, чиновнику, интеллигенту. И апеллировали главным образом к чувствам.
Внутреннюю жизнь человека из низов, во всем ее богатстве, динамизме, многосложности и своеобразии, впервые сделал предметом высокого искусства Орхан Кемаль. Это его главное художественное открытие. И потому без его книг нельзя теперь представить турецкую культуру, как нельзя без них по-настоящему понять и народ, которому писатель отдал все свои силы, весь свой талант.
Радий Фиш
МОШЕННИК
Üç Kağıtçı
Перевод Ю. Смоляра
I
Огромная толпа осаждала станцию.
Вот уже несколько дней народ стекался сюда к прибытию стамбульских поездов — поглазеть, как жандармы будут выводить из вагона «мошенника, околпачивавшего всех и вся». И не только поглазеть, но и как следует проучить его припасенными для этого гнилыми помидорами, тухлыми яйцами, картошкой, камнями: «Мы ему, подлюге, покажем, как выдавать себя за „ревизора ревизоров“!»
По сообщениям газет, мошенник был схвачен в Стамбуле во время кутежа с дружками в ресторане нового, недавно открывшегося на Босфоре отеля. «И поделом ему! Упрячут за решетку — будет знать, как людей морочить!»
Кабатчик, содержавший поблизости питейное заведение, — первая жертва «ревизора», — почесывая зад в том месте, где на серых штанах красовалась коричневая заплата, разглагольствовал:
— Хоть и нехорошо за глаза осуждать человека, но от правды не уйдешь! Мужчина он представительный, что и говорить! Только фанаберии чересчур много. Честью клянусь, я сразу понял: мошенник. И благодарю бога за это! Верно я говорю? — Кабатчик повернулся к своему официанту, высокому сухопарому мужчине, стоявшему с яйцом в руке.
— Совершенно верно, — подтвердил тот, едва сдерживая одолевавшую его зевоту. — Более того, я…
— Разве я тебе не подмигнул? — перебил его кабатчик.
— Подмигнул. Но и я тебе…
— Подмигнул, да только… Впрочем, ладно. Ну а деньги, что я дал этому типу… — Кабатчик хотел сказать: «Так я их вроде бы ему подарил», но вовремя спохватился и решил на всякий случай придержать язык: кто знает, как все это обернется. Неисповедимы помыслы правителей наших! То одного захотят, то другого пожелают… Может быть, сегодня наконец этого мошенника доставят поездом, который вот-вот должен подойти. Как только он появится, все станут швырять в него яйца, помидоры, картошку, камни. А кабатчик повременит. Пусть пока другие пошвыряют. Да вот хотя бы Плешивый Мыстык, извозчик, просто надоел всем своей болтовней. Заладил одно: «Ну, что я говорил вам? Только глянул на него — сразу подумал: нет, на благочестивого паломника он не похож, прости меня господи! Помчался я к начальнику безопасности, докладываю: так, мол, и так, бейим[1]. А он мне в ответ: „Потерпи, Мыстык-эфенди[2]. И смотри, никому не проговорись, что мы следим за ним. Скоро ему крышка, вот увидишь!“»
Кабатчик смерил взглядом болтливого извозчика: короткохвостая сорока, вот он кто! Один лавочник из центра города рассказывал, будто Мыстык-эфенди постоянно возил «ревизора» по кофейням, кабакам и ресторанам, а то и по гостиницам и банкам. С ветерком возил! Осадит лихо лошадей, соскочит с козел, подбежит к дверям и таинственно шепнет: «Не от меня слышите, но этот бей-эфенди[3] — ревизор из Анкары. Так что будьте начеку!» Шепнет, а потом с почтением встречает «бея-эфенди» у входа. Но сейчас он, видно, все забыл, целыми днями снует, как мышь, по станции и подстрекает каждого проучить мошенника.
Нет, кабатчик не попадется на его удочку. Ведь неизвестно, какой номер могут выкинуть власти. Бог даст, все обойдется. Ну а если не обойдется? Лучше, как говорится, не спать, чем видеть кошмары. Не один месяц ломал кабатчик голову над тем, что за таинственный субъект вдруг объявился, не выполняет ли он какое-нибудь секретное поручение. А что, если власти решили испытать народ, проверить его преданность? Вначале поручили этому пройдохе роль вымогателя, потом разыграли комедию с арестом, в газетах поместили кое-какие снимочки, а теперь под стражей везут его в город, где он успел провернуть несколько афер. И все для того, чтобы…
На кабатчика накатила волна страха.
Да, все для того, чтобы спровоцировать людей, посмотреть, кто будет швырять яйцами и помидорами, схватить их и проучить так, чтобы чертям тошно стало.
Кабатчик пришел в сильное возбуждение и уже повернулся к официанту, желая поделиться с ним своими догадками, но не проронил ни слова и только зло поглядел на него: уползет змей ядовитый и начнет чесать языком.
Однако официант как ни в чем не бывало стоял с зажатым в кулаке яйцом, в душе моля всевышнего, чтобы «ревизор ревизоров» не прибыл. Начнут в него чем попало швырять, полиция всех переловит и потащит в участок…
От этой мысли по спине у него пробежала дрожь.
Станут проверять документы, обнаружат, что в свои тридцать с лишним лет он еще не только не служил в армии, но и на учет не стал. К тому же — а это еще страшнее — может всплыть дело об изнасиловании…
Размышляя о своем, официант не заметил гневного взгляда хозяина. Нет, он ничего не собирается швырять в «ревизора». Молодчик, конечно, ловко подковал патрона — ну и на здоровье. Он-то, официант, при чем? Эти сукины дети лопатой гребут деньги. А попроси — шиш получишь. И за глотку не возьмешь! Э, да что говорить…
Официант глянул на хозяина. А тот вдруг протянул ему свой помидор:
— Подержи-ка, я сбегаю по нужде.
— Так ведь поезд вот-вот прибудет.
— Ну и что! Не начнется же из-за этого светопреставление, а?
— Светопреставление нет, но…
— Что «но»?
— Боюсь, как бы дело не приняло худой оборот, — едва слышно произнес официант. — Так что возвращайся поскорее.
Официант проводил взглядом хозяина, шагавшего к станционной уборной: его зад с коричневой заплатой на штанах походил на огромную картофелину. Ему вдруг показалось, что хозяин тоже боится «ревизора». А уж ему-то вроде бы чего бояться? Он и в армии отслужил, и за изнасилование не привлекался. В чем же дело?
Увидев направлявшегося к нему Плешивого Мыстыка, официант вздрогнул и, словно застигнутый на месте преступления, быстро спрятал за спину руку с помидором. «Чего это он?» — сгорая от любопытства, подумал Мыстык, еще раньше заметивший в поведении официанта и кабатчика нечто странное.
Плешивый Мыстык был стреляный воробей. Извозчиком он стал в тот самый год, когда в Измире Мустафа Кемаль-паша сбросил греков в море[4]. Сколько вот таких официантов, чахлых, как заморенные клопы, повидал он на своем веку! И не только официантов! Беев, беев-эфенди, пашей, мошенников всех мастей, мелких жуликов и настоящих воров!..
— Что там у тебя? — гаркнул извозчик, и официанту померещилось, будто он уже в участке перед комиссаром. — Ну-ка, живо выкладывай!
— Помидор… — Голос у официанта дрогнул.
— А в этой руке?
— Яйцо.
— Почему же хозяин отдал тебе свой помидор? А сам он куда делся?
— По нужде пошел.
— Ладно. Теперь скажи, зачем прятал помидор?
Придя в себя, официант наконец сообразил, что перед ним не комиссар, а всего-навсего извозчик. Бояться Плешивого Мыстыка? Этого еще недоставало! К тому же… Он вспомнил, что ему однажды довелось услышать… Как-то после обеда хозяин, привалившись к стойке, задремал и начал бормотать: «А вдруг этот проходимец подослан властями и нас просто-напросто испытывают? Кинешь в него помидор — дело пришьют. Нет уж — подальше от греха. Ведь у меня дети!»
— Говори же, зачем прятал помидор?
Официант подумал, что не стоит выгораживать хозяина, у которого он служил за одни харчи, и выложил все начистоту.
Плешивый задумался. Не сразу разберешься во всех кознях властей. Может, они и впрямь решили испытать народ?
Издалека донесся протяжный свисток паровоза.
Плешивый Мыстык вдруг встрепенулся и ринулся в самую гущу толпы.
— Эй, слушайте меня все! — закричал он. — Сейчас же побросайте все, что вы с собой принесли!
Люди недоумевали. Мыстык сам заварил кашу, а теперь в кусты…
— Что случилось?
— Почему не проучить негодяя?
— Разве не ты, Мыстык, нас к этому призывал?
— Струсил, значит?
— Я не из пугливых! — уже не так громко огрызнулся Плешивый. — Но не все тут так просто, как кажется.
— О чем это ты?
— В толк не возьмем…
— Объясни, что к чему!
И Плешивый стал объяснять, «что к чему». Только сейчас он узнал, что арест «ревизора», будто бы схваченного в одном из босфорских отелей, — чистейшая липа. Просто власти решили проверить, насколько уважает народ не только нынешних, но, на этот раз, и бывших государственных чиновников, в настоящее время либо уволенных в отставку, либо обвиняемых в незаконных действиях. Более того, ему известно, что полиции приказано задерживать всякого, кто осмелится нарушить порядок.
Снова, теперь уже совсем близко, раздался паровозный свисток.
Люди приутихли. Все может быть. А потом что? Потом власти никого не пощадят. Недаром говорится: «Беды не ищи, беги от беды». Да и что, наконец, им за дело до чужих коз и овец?
Когда, пыхтя, будто загнанный зверь, поезд подходил к станции, яйца, помидоры, картофелины, камни — все было выброшено, лица собравшихся на перроне людей выражали восторг и умиление. Ай да молодец Плешивый! Хоть прощения у него проси. Не зря столько лет был извозчиком. Видно, разнюхал обо всем у какого-то начальника. Да у кого бы ни разнюхал, но уж точно спас их от неминуемой беды!
Медленно подкатил поезд. И вот среди выходивших из вагона наконец появился он: широкоплечий, в наручниках, в шляпе с загнутыми вверх полями, в желтых со скрипом туфлях…
Сорвав с головы фуражку, Плешивый Мыстык кинулся ему навстречу. Все как один последовали его примеру и склонились в низком поклоне.
— Добро пожаловать, бей-эфенди! — подобострастно произнес Плешивый Мыстык.
«Ревизор» бросил на него удивленный взгляд и сразу узнал. Правда, имени приветствовавшего его человека он не помнил, забыл и обстоятельства, при которых они встречались, но это не так уж важно.
— Рад видеть в добром здравии, — сдержанно проговорил «ревизор», испытывая страшную потребность закурить.
Жандармы попытались было отогнать Плешивого, но он не отступал:
— Чего это вы, дорогие, накидываетесь на меня? Ведь я ваш человек! — Он перешел почти на шепот: — Не оступается один аллах. И сохрани нас бог от ложных обвинений! Сегодня обвинили его, завтра обвинят тебя, послезавтра — меня. Человек умный никогда не должен хвастаться тем, чего он добился сегодня, а должен думать о том, кем он будет завтра.
Энергично работая локтями, Плешивый пробрался сквозь толпу и побежал к своему фаэтону. Жандармы с «ревизором» в тесном окружении зевак вышли на привокзальную площадь.
Увидев фаэтон, жандармы направились к нему. Мыстык, уже успевший взобраться на козлы, приглашал их:
— Пожалуйте сюда, братья жандармы! Сюда, земляки!
Они подходили гусиным клином: впереди «ревизор ревизоров», чуть сзади, с двух сторон, жандармы, за которыми тянулись любопытные. Люди подталкивали друг друга и посмеивались. Они и без Плешивого Мыстыка догадывались обо всем. Просто он их еще раз в этом убедил. «Если правители наши лисы, так мы хвосты лисьи, — было написано у каждого на лице. — Да подсунь нам таких ревизоров хоть полсотни — как-нибудь разберемся с помощью аллаха. Слава же ему за то, что раскрыл нам глаза на этот обман!»
Едва «ревизор» встал на подножку, как под тяжестью его почтенной особы фаэтон накренился и чуть было не перевернулся. Жандармам пришлось навалиться на него с другой стороны, чтобы вернуть ему равновесие. Наконец «ревизор» расположился на просторном заднем сиденье. Затем сели и жандармы, примостившись на узеньком сиденье напротив.
Плешивый Мыстык лихо щелкнул кнутом над гривами лошадей и тут же, на радость друзьям и на горе врагам, торжествующе крикнул:
— А ну, удалые, трогайте!
На глазах у толпы фаэтон покатил в город, громыхая колесами с рваной резиной.
Закинув ногу на ногу, Плешивый Мыстык обернулся и извлек из кармана пачку сигарет:
— Прошу, бей-эфенди!
Самое изысканное угощение не могло бы сейчас порадовать «ревизора» больше, чем сигарета. Он уже давно не курил и готов бы душу продать за одну затяжку. И все же страх перед жандармами не позволил взять сигарету. По дороге из Стамбула жандармы освободили «ревизору» руки, поскольку считали его жертвой несправедливости, и даже угостили хлебом, но, когда стали приближаться к «городу, где было совершено преступление», снова надели на него наручники.
Решив, что «ревизору» мешают взять сигарету наручники, Плешивый Мыстык протянул пачку жандармам.
— Дорогие земляки, запомните хорошенько этого человека, эту знаменитую личность! — Он посмотрел на «ревизора».
Тот, ухмыляясь в усы, восседал с таким видом, словно ему было наплевать на все — и на жандармов, и на весь окружающий мир. Произошло недоразумение, он уверен в благополучном исходе, а потому считает наиболее разумным спокойно и терпеливо ждать.
— Что я за человек — выяснится позднее, — сказал он. — Сейчас товарищам приказано доставить меня в прокуратуру, и они выполняют свой служебный долг. А кто я такой — до этого им нет никакого дела!
Жандармы остались довольны таким заявлением, и от предложенных извозчиком сигарет отказались.
Тогда Плешивый Мыстык закурил сам и, шумно выпустив дым, сказал:
— Что верно, то верно, да я не о том. Как говорится, о лапе, только не о гусиной… Разве ты не рассказал товарищам об истинной цели твоего приезда?
— А какая в этом необходимость? — спокойно произнес «ревизор».
— И ты еще спрашиваешь, дорогой?! — возмутился Плешивый Мыстык, а жандармам бросил через плечо: — Неужели вам не дали понять в Стамбуле, как надо вести себя с беем-эфенди?
Оба жандарма разом повернули головы.
— О чем это ты? — спросил тот, что сидел справа.
— Известно о чем: о том, чтобы заботились получше о бее-эфенди, потому как он выполняет ответственное государственное задание.
— Ничего мы не знаем, — с тревогой в голосе ответил другой жандарм.
Плешивый Мыстык собирался было пуститься в разглагольствования о том, для чего «бея-эфенди» задержали в Стамбуле, а потом под конвоем отправили сюда. Но его вовремя остановил арестант:
— Не надо пока об этом, дорогой!
Мыстык зажег потухшую сигарету и все-таки не выдержал, заговорил:
— Я здесь извозчиком давно, с того самого года, как в Измире Мустафа Кемаль-паша сбросил греков в море. Вожу пассажиров с каждого курьерского и почтового, правда, по выбору. Важную персону с одного взгляда определяю. Так и с тобой было, верно? — Плешивый с улыбкой посмотрел на «ревизора».
Тот загадочно улыбнулся, чем окончательно поверг в смятение жандармов, и повторил:
— Не надо об этом, дорогой Мыстык!
— Нет, надо! Пусть товарищи знают, кто ты на самом деле есть. Меня на мякине не проведешь. А народ — он темнота, во все верит!
Жандармы явно струхнули:
— Не взыщи, бей-эфенди!
— Прости нас!
«Ревизор» почувствовал, что пора произнести речь.
— Дети мои! — начал он. — Я весьма тронут вашей деликатностью, которую вы проявляли ко мне от самого Стамбула. Нет слов, чтобы выразить вам мою признательность. Однако… Я не могу не сказать об этом. Как посмели вы без соответствующего на то распоряжения снять с меня наручники? А ну, отвечайте!
— Вы, вы… — заикаясь, пролепетал один из жандармов.
— Ваше превосходительство, — поспешил ему на помощь другой. — Мы положились на вас, были уверены, что вы не сбежите…
— Допустим. Но вы не получили касательно меня никаких специальных указаний, а значит, сняв наручники, совершили преступление. Верно?
Жандармы приуныли. В самом деле, никаких особых указаний они не получали. И если извозчик сказал правду — будто они везут тайного государственного чиновника, — их подопечный не преминет доложить высокому начальству про историю с наручниками, а начальство, конечно, примет меры.
— Откуда мы могли знать, бей-эфенди… — взмолился один из жандармов.
— …что ваше превосходительство — высокопоставленный чиновник… — подхватил другой.
Но «ревизор» тотчас внес поправку:
— Какой я чиновник? Да еще высокопоставленный? Я самый обыкновенный гражданин. И в соответствии с правом, данным конституцией каждому гражданину…
Он умолк, и тут Плешивый Мыстык с явным недоверием протянул: «Ого-о-о…», что, видимо, означало: «Расскажи своей бабушке!» После этого жандармы еще больше уверились в том, что перед ними действительно важный чиновник, а не какая-нибудь мелкая сошка.
— Жандармы, бейим, свои люди, — сказал Плешивый Мыстык. — А губернатора после вашей ревизии убрали. Однако он не в убытке: здорово заработал на всяких махинациях…
«Ревизор» не удостоил извозчика ответом. Не посмотрел и на жандармов, пяливших на него глаза. Он и без того прекрасно понимал, в каком они сейчас смятении. Он почти забыл о куреве, уже не так тревожился о матери, оставшейся на попечении «жены паскуды», и, казалось, обрел былую представительность.
Жандармы пошептались, затем один из них сказал:
— Дети ошибаются, родители прощают.
«Ревизор» напыжился:
— Что ты хочешь этим сказать?
— В поезде мы освободили вас от наручников. А ведь это нарушение!
— Ну и что дальше?
— Простите нас… Мне до увольнения осталось всего три месяца.
— А мне — пять.
— У нас семьи, дети.
— Я, правда, не женат. Но отец у меня старик, нетрудоспособный.
— Ждут не дождутся, когда мы закончим службу…
Тут вмешался Плешивый Мыстык:
— Да вы поглядите на бея-эфенди! Ну разве есть еще человек с таким добрым сердцем? Так что вы должны обходиться с ним хорошо. Главная его забота — проверять государственных чиновников, в первую очередь губернаторов. Но бей-эфенди никогда не забывает о бедных людях. Он великодушен и не станет на вас жаловаться. Верно, бей-эфенди?
«Ревизор» ничего не ответил, лишь усмехнулся в усы, зная, что такая усмешка красноречивее любого ответа. К тому же он чувствовал, что жандармы сидят будто на раскаленных угольях. Окинув их строгим взглядом, он решительно заявил:
— Впредь прошу неукоснительно выполнять приказы начальства! Надеюсь, вам ясно?
— Так точно, бейим!
— Благодарим!
— И я вам выношу благодарность. Вы — надежда нашей отчизны, первейшие стражи порядка и безопасности. Трудно переоценить возложенную на вас ответственность. Существующим порядком родина обязана всем жандармам вообще и лично вам в частности. Ни на миг не забывайте этого сами, да и товарищам растолкуйте их святой долг. Договорились?
От нахлынувших чувств жандармы, словно хмельные, кинулись было целовать «ревизору» руки. Но он воспротивился: в его нынешнем положении Плешивый Мыстык был для него важнее жандармов.
Ну а Мыстык — тот давно был к его услугам.
— А ну, удалые!
II
Это был административный центр анатолийского вилайета — с изгаженной лепешками скота и конским пометом проезжей асфальтированной частью улицы, по которой заморенные клячи тащили разбитые фаэтоны, со множеством переплетенных между собой узких улочек, тускло освещенных никогда не протираемыми фонарями; с обветшалыми домами из необожженного кирпича, среди которых кое-где возвышались новые строения; с пугливыми женщинами, неприязненно косившимися на мужчин из-под накинутых на голову чаршафов[5], и детьми со вспученными животами; с базарной площадью, где чужака определяют с первого взгляда. Не один день томился город в ожидании «ревизора ревизоров».
И вот его привезли. Но удивительно, никто не бросил в него тухлого яйца, помидора, картошки или камня, никто даже словом не обидел.
Что же случилось?
Старания Плешивого Мыстыка не пропали даром, когда он с жаром убеждал всех: «Человек этот послан властями, он изучает проблему отношений граждан к государству и правительству». В самом деле, чему тут удивляться? На то оно и правительство. Нынче подавай ему одно, завтра — другое… Короче, человек этот уполномочен прощупать народ. Он будет разъезжать по всей стране, внезапно появляться не только в вилайетских и уездных центрах, но и в деревнях, выявлять взяточников, а заодно и проверять благонадежность каждого, в особенности тех, кто представляет в вилайетах государство и правительство. Вот почему в первый свой приезд в город он так смело выколачивал деньги у кого только мог. По той же причине он неожиданно исчез, а нынче снова появился. Иначе с какой стати такой важный гусь стал бы колесить по городам и деревням, вместо того чтобы отсиживаться в Анкаре, наращивая брюхо?
Прежде всего Плешивый Мыстык заглянул к кабатчику. Тот в своих серых штанах с коричневой заплатой на заду, похожем на огромную картофелину, пребывал в тревоге. Знал бы он, что Мыстыку известно от официанта все, что он говорил во сне, когда однажды после обеда вздремнул у стойки!..
— Заходи, Мыстык-эфенди! Добро пожаловать!
— Рад видеть тебя в добром здравии! — входя, ответил Мыстык.
Вечерело, но зной не спадал… «Неплохо бы сейчас пропустить стаканчик-другой вина», — подумал Мыстык и, оглядевшись, спросил:
— А где твой официант?
— Я его в город отправил. Есть, пить будешь?
Мыстык вытащил из кармана лиру и бросил на стойку:
— Налей-ка стаканчик, а то голова кругом идет… — Возьмет кабатчик монету — он выпьет стакан и уйдет, ну а откажется…
Но кабатчик уже отодвинул лиру рукой:
— Твои деньги у меня не в ходу, дорогой!
— Нет уж, это ты брось! — запротестовал Мыстык.
— Чего это ты отказываешься? — удивился кабатчик, ставя перед гостем стакан красного.
— Счет дружбы не портит, — заявил Мыстык.
Но у кабатчика были свои планы.
Вместе с другими он давал показания в прокуратуре, но умолчал при этом о взятке, шестидесяти семи с половиной лирах, которые «ревизор» от него получил. «Если он и вправду важный чиновник, как об этом сейчас говорят, то может обвинить меня в даче ложных показаний, привлечь к уголовной ответственности на основании статьи, гласящей, что „виновным считается и берущий и дающий взятку“».
Вот почему слова Мыстыка он пропустил мимо ушей, сунул монету ему в карман и спросил:
— Скажи, он и в самом деле важная птица?
Мыстык осушил стакан и поставил его на стойку:
— Важная птица?
Кабатчик пододвинул к нему грязную тарелку с разрезанным на четыре дольки крутым яйцом и, подмигнув, сказал:
— Мне бы хотелось знать: он и в самом деле «ревизор всех ревизоров»?
Мыстык взял дольку яйца, обмакнул в соль, чинно отправил в рот. Спешить с ответом в его расчеты не входило. Стал бы он заходить сюда из-за стаканчика вина! Скажи он сейчас: «И не сомневайся! Власти таким путем решили испытать граждан» или еще что-нибудь в этом роде, вопрос был бы исчерпан и уж тогда ему не видеть как собственных ушей тех нескольких стаканчиков, на которые кабатчик, судя по всему, готов расщедриться.
Мыстык ухмыльнулся:
— А ты от кого слыхал, что он «ревизор ревизоров»?
— Люди говорят, — ответил кабатчик, наполняя отодвинутый гостем пустой стакан.
— Никто толком ничего не знает, — продолжал Мыстык, — но нет дыма без огня. — Тут его словно осенило, и он добавил: — Что до меня, то сон я видел…
Кабатчик вздрогнул: ведь и ему снилось что-то об этом «ревизоре», когда однажды после обеда он задремал прямо у стойки.
— Что же именно тебе приснилось, позволь полюбопытствовать?
Опорожнив второй стакан и проглотив дольку яйца, Мыстык стал рассказывать:
— Как-то после обеда привалился я в конюшне к яслям и задремал. Вот тогда мне и явился во сне бородатый святой, покровитель извозчиков. «Мыстык, говорит, не иди за теми, кто против „ревизора“. Иначе не избежать тебе беды».
Волнение кабатчика достигло предела, и он в третий раз наполнил Мыстыку стакан.
— Ну а дальше?
— Дальше? Ничего особенного. Правда, задал я святому один маленький вопросик. И знаешь, что он мне ответил? «Неисповедимы пути государства и правительства. Человек тот, истинно тебе говорю, „ревизор всех ревизоров“. И действует он от имени государства и правительства, народ испытывает!»
Третий стакан мгновенно опустел, исчезла с тарелки третья долька яйца. Мыстык уже стал поглядывать на дверь, прикидывая, куда бы еще податься. «Ревизора» с жандармами он довез до самого жандармского управления. Жандармы, даст бог, все как следует доложат начальству. А кабатчика он ловко обставил, попил задаром винца. Тот поверил всему, как малый ребенок. А может, «ревизор» и в самом деле важная птица? Никаких сомнений! Так оно, конечно, и есть! Вид у него представительный, ходит вразвалку, что твой депутат или министр. Какой же он мошенник? Прикидывается, а сам народ прощупывает. А может, не прощупывает?
Э, да как бы там ни было, шишки все равно набьют себе бедняки!
Мыстык глянул на хозяина заведения. А тот снова подумал о шестидесяти семи с половиной лирах, которые он сунул «ревизору». В любой момент это могло всплыть наружу.
— Опять волнение терзает душу… — промурлыкал Мыстык строку из старинного романса.
— Терзает, да еще как терзает! — тяжело вздохнул кабатчик.
— О чем это ты? — поинтересовался Мыстык.
Неохотно наполнив четвертый стакан, хозяин пододвинул его Мыстыку.
— Сам не знаю, клянусь.
У входа остановилась повозка, груженная бидонами с вином, овощами, яйцами, хлебом.
— Уста[6]! — крикнул, входя, официант и, заметив у стойки Плешивого Мыстыка, извинился: — Пардон, Мыстык-аби[7]!.. Уста, — обратился он снова к хозяину, — я привез вино и все остальное. Помоги разгрузить!
В кабак вошел возчик, неся бидон на плече.
— Тащи в кладовую! — распорядился хозяин и вышел.
Пока кабатчик с официантом разгружали повозку, Мыстык налил еще стакан, залпом осушил его и придвинул к себе тарелку с яйцом.
Вскоре появился хозяин и наполнил Мыстыку шестой стакан.
Но тот, изрядно захмелев, решил сделать передышку и закурил. Он понимал, что иначе ему не управиться с фаэтоном, не говоря уж о том, что он мог опозориться там, куда собирался ехать.
— В городе не верят, что этого парня арестовали всерьез, — сказал официант хозяину.
— Вот как? — удивился кабатчик.
— Говорят, все нарочно подстроено. Так оно, видно, и есть. Стал бы такой представительный мужчина, с виду депутат, а то и министр, менять большой город на захолустье, чтобы обжуливать лавочников и кустарей.
Хозяин вопросительно посмотрел на Мыстыка, но тот и бровью не повел, вылакал как ни в чем не бывало шестой стакан, закусил яйцом и вдруг заявил:
— Ну, мне пора. Счастливо оставаться!
Он встал из-за стола и удалился с видом человека, достаточно осведомленного, однако предпочитающего хранить молчание. Здесь ему больше делать было нечего: он выпил, закусил, а остальное его не касается.
Мыстык подошел к фаэтону, который он оставил на обочине дороги, взобрался на козлы, щелкнул кнутом:
— А ну, удалые, трогайте!
Шесть стаканов возымели свое действие. Лошади во весь дух неслись по асфальтированной улице, но Мыстык, казалось, ничего не замечал, лишь на перекрестке, у рыночной площади, он спохватился и натянул поводья. И тут (в который раз!) вспомнил жену. В свое время он сглупил — отдал ей пятьсот лир, которые выманил у кабатчика будто бы для ревизора. Жена, правда, израсходовала их все на хозяйство, но ведь он мог и не отдавать ей этих денег. Жили же они годами, не видя не то что пятисот, но пятидесяти, даже тридцати лир. Так бы и дальше обходились. Как будто с этими деньгами они стали богаче и счастливее!
Мыстык остановил лошадей у гостиницы, соскочил на землю, и в это время в дверях появился сам хозяин — высокий мужчина, с виду напоминавший раскрытые клещи.
— Мыстык! — Хозяин бросился к нему с такой радостью, словно искал его высоко в небе и вдруг увидел на земле.
Вино все больше разбирало Мыстыка. Он вытянулся в струнку и, глядя пьяными глазами на хозяина, проговорил:
— Слушаю тебя.
— Правду в городе болтают?
— Ты про что?
— Про историю с этим типом. Говорят, будто все подстроено нарочно.
Мыстык загадочно улыбнулся:
— А тебе кто сказал?
— Весь город только об этом и судачит… Не знаю, как и быть.
— Тебе-то что?
— Скрыл я от прокурора, что давал этому типу деньги. Кроме того, может всплыть дело со второй женой. Ведь первая не возбудила иск, и я у прокурора об этом ни словом не обмолвился. Ну а теперь боюсь скандала.
— Ничего не будет! — нерешительно заявил Мыстык, так и не уразумев, о чем толкует хозяин. А у того сразу стало легче на душе.
— Думаешь, не будет? — переспросил он.
— Нет!
— Ты уверен?
— Как в самом себе…
— Значит, не будет? — еще раз повторил хозяин. Мыстык вышел из себя:
— Сказал ведь, ничего не будет, а Мыстык зря не скажет. — Он круто повернулся и направился к фаэтону.
Хозяин бросился вслед за ним. Мыстык остановился, смерил его презрительным взглядом.
— Я сам вез «ревизора» с вокзала в жандармское управление. К тому же… — Он хотел добавить: «Есть кое-какие сведения из Анкары», но вовремя раздумал, решив, что это уж будет слишком и хозяин вряд ли ему поверит. А хозяину очень хотелось узнать обо всем, что касалось ревизора. Он схватил Мыстыка за руку:
— Ты очень занят?
— Ага-а-а… — многозначительно протянул Мыстык. — Опаздываю. Столько клиентов нынче!
Хозяин вынул из кармана ассигнации, сунул Плешивому в руку:
— Ну их к чертям, твоих клиентов! Поедем-ка лучше опрокинем где-нибудь по рюмочке.
Мыстык остановился, вздохнул, словно его и в самом деле ждали клиенты. «Цену себе набивает, каналья!» — подумал хозяин и вскочил в фаэтон.
— Ну, ради меня забудь ты сегодня о своих клиентах!
С притворным неудовольствием Мыстык взобрался на козлы, взял в руки поводья, щелкнул кнутом и даже не крикнул свое обычное: «А ну, удалые, трогайте!»
Через четверть часа они уже сидели в самом лучшем ресторане. Его владелец был пьян и не переставая икал, должно быть налакался с самого утра. Заметив Мыстыка, он на мгновение протрезвел, подошел к нему и, держась руками за столик, спросил:
— Значит, этот твой — важная птица?
Плешивый сделал вид, что не понимает.
— Какой такой «мой»?
— Тебе ведь ясно, дружище, о ком я говорю. — Он снова икнул. — О том самом, которого задержали в босфорском…
— От кого ты узнал? — усмехнулся Плешивый.
— Все в городе говорят.
Обычно словоохотливый, Мыстык на сей раз не стал распространяться и сделал вид, что хранит тайну, возбудив тем самым еще большее любопытство собеседников. В самом деле, тот самый Мыстык, который еще недавно подстрекал всех проучить мошенника, забросать его помидорами, картошкой, яйцами и камнями, в последнюю минуту не только отказался от этой затеи, но в собственном фаэтоне отвез «ревизора» в жандармское управление. Что изменило его намерения? Причина, разумеется, есть. Но какая?
Шум в ресторане неожиданно стих. Все взоры были устремлены на Плешивого Мыстыка. Не успел владелец ресторана крикнуть гарсонам «пошевеливайтесь», как с соседнего стола кто-то позвал:
— Мыстык-эфенди! Мыстык-бей!
Плешивому это не понравилось. Смеются они над ним, что ли?
— Когда это из эфенди меня в беи произвели? Так недолго и беем-эфенди стать… Только смотрите, обложу я вас и ваших предков до десятого колена!
Со всех сторон послышались смешки. Но тут из-за соседнего стола поднялся седой мужчина, банковский служащий, и, чинно подойдя к Мыстыку, сказал:
— Пойми же, Хасан-ага[8] приглашает вас за свой стол.
Мыстык окинул взглядом похожего на борца-тяжеловеса молодого, плотно сбитого Хасан-агу, который жестом подзывал его. Он с удовольствием принял бы приглашение этого аги, у которого рот был набит золотыми зубами, если бы уже раньше не выпил. К тому же он знал, что его приглашают лишь для того, чтобы выведать, достоверны ли слухи о «ревизоре». И потому не торопился. Сам он ничуть не сомневался в том, что слухи достоверны, но до поры до времени предпочитал молчать об этом.
— Ну что, товарищи, пойдемте к нашему столу? — спросил банковский чиновник.
Владелец ресторана и хозяин гостиницы последовали за седовласым к столу, где сидели несколько ага в шароварах. Все они, кроме Хасан-аги, поднялись, уступая свои места. Пришлось сдвинуть два стола — за одним не умещались, — и гарсоны мгновенно сменили закуски и бутылку с крепкой ракы[9]. «Дернуло меня нализаться у этого кабатчика да еще наесться яиц! — проклинал себя Мыстык. — Невезучий я! Лучше бы мать вместо меня разродилась куском мыла!»
Размышления его прервал Хасан-ага.
— Ну, добро пожаловать! — произнес он, поднимая бокал, и чокнулся с Мыстыком. Хасан-ага не стал расспрашивать Мыстыка, и тот был этому рад.
— Закуривай, Мыстык! — предложил Хасан-ага.
Мыстык не спеша взял дорогую сигарету, и все как по команде протянули ему зажженные спички. Мыстык закурил, а когда был поднят тост в его честь, чокнулся со всеми по очереди.
— Мыстык-эфенди, ты ешь, закусывай!
— Гарсон, сынок, поухаживай-ка за Мыстыком-эфенди!
Плешивый пил, и ему казалось, что ракы марки «Клубная» вступила в бой с выпитым им у кабатчика дешевым вином, сметая прочь со своего пути крутые яйца, которыми он там закусывал… «Как бы там ни было, — размышлял он, — а с легкой руки „ревизора“ я неплохо заработал, когда он приезжал в прошлый раз. Сейчас пока еще рано думать о деньгах, зато дверь к угощениям с помощью аллаха уже приоткрылась. Надо только быть начеку, не распускать язык, а главное — набивать себе цену».
Вдруг взгляд Плешивого упал на дверь. Что это? Неужели явились те самые жандармы, которые сопровождали «ревизора»? Жандармы мелькнули и тут же исчезли. Мыстык, словно ужаленный, сорвался с места и, шатаясь из стороны в сторону, кинулся к дверям. Выскочил на улицу и увидел у подъезда жандармов. Узнав извозчика, жандармы заулыбались.
— Что-нибудь случилось? — спросил Мыстык.
— Да нет, ничего…
— Почему же вы не зашли?
— Думали подкрепиться, да… — неуверенно начал тот, что был посмуглее.
— Не про нас этот ресторан, — закончил второй.
— Почему?
— Здесь посидеть надо, а времени у нас в обрез: через час отходит почтовый. К тому же дороговато…
— Да и начальство сюда может заглянуть.
Но Мыстыка волновало совсем другое, и он спросил:
— Что вы сделали с беем-эфенди?
Жандармы подтянулись, словно перед ними неожиданно появился сам «бей-эфенди».
— Сдали.
— Шепнули, что он «ревизор ревизоров»?
— Не потребовалось. Дежурный ефрейтор и без нас все знал. Да что там говорить? Бей-эфенди нынче будет спать в постели самого лейтенанта.
— Как же так?
— Когда пришел лейтенант, ефрейтор что-то шепнул ему на ухо.
— Лейтенант удивился и тут же вежливо спросил, как себя чувствует бей-эфенди.
— А почему его не отвезли в прокуратуру?
— Документы не успели оформить. Завтра отвезут.
Выудив у жандармов все, что его интересовало, Плешивый приличия ради заметил:
— Жаль, что начальство ваше может нагрянуть: пригласил бы я вас, хоть здесь и дороговато…
— Благодарим! — в один голос выпалили жандармы. — Да и времени у нас в обрез…
Плешивый вернулся к столу повеселевший.
— Так вот, он и в самом деле важная птица. Потолковал я сейчас на улице с жандармами. Правда, какой с них спрос? Приказано им было доставить его в жандармское управление — доставили. А тут вдруг выясняется, что начальству уже все известно. Вы только представьте! Ведь устроили его не в камере, не на полу! Прибежал сам начальник жандармерии. Добро пожаловать, говорит, бей-эфенди! — врал Мыстык и никак не мог остановиться: — Лейтенанту, само собой, взбучку дал. А в чем, скажите, виноват лейтенант? Откуда ему, бедняге, знать, что арестованный — важная персона? Словом, начальник приказал срочно доставить из дому кровать, постель, обед и сладкое. Кто знает, может, они с начальником сюда пожалуют, только переоденутся.
Теперь, когда любопытство было удовлетворено, каждый из сидевших за столом думал: «Значит, все это подстроено: и арест „ревизора“ в Стамбуле, и прибытие его в город в сопровождении жандармов. Да и чему, собственно, удивляться? Когда надо, власти ни перед чем не остановятся. Разве не засылают они в другие страны шпионов, чтобы вести там подрывную деятельность? И шпионы ухитряются пролезть, как говорится, в игольное ушко, выкрасть из сейфа важные бумаги, добыть нужные сведения о противнике. Ну а на бескрайних просторах нашей родины — Турции — действуют их коллеги, вроде этого самого „ревизора“. Выполняя задание, выдают себя то за одного, то за другого. У властей руки длинные, очень длинные!»
Хасан-ага то и дело произносил тосты.
— Ну, товарищи, теперь давайте за всех нас!
Чокнулись, выпили.
— За твою честь!
— Да поможет нам аллах, чтобы эта горькая показалась нам сахаром, сметаной, медом!
— Нет, пусть горько пьется!
— Пусть каждая красотка твоею назовется!
III
Жандармы поведали Мыстыку истинную правду, да только истолковали все по-своему. Они и в самом деле хотели предупредить дежурного, но ефрейтор отмахнулся: «Знаю, знаю». В тот день он только и слышал разговоры о бее-эфенди — и от бакалейщика, и от мясника, и от зеленщика, и от других лавочников. Лейтенанту он действительно шепнул что-то на ухо, но к «ревизору» это не имело никакого отношения. Дело в том, что лейтенант был без памяти влюблен в младшую дочь председателя муниципалитета. Девица оказалась хитрой и всячески избегала приглянувшегося ей лейтенанта. «Обожаю его, — призналась она своей соседке, жене ефрейтора, — только не подаю вида. Моя старшая сестра постоянно твердит, что мужчины — странные создания. Бегаешь от них — они тебя преследуют, станешь их преследовать — убегают. А я намерена выйти за него замуж». Вот о чем ефрейтор шептал на ухо лейтенанту.
Лейтенант возликовал, что, впрочем, не помешало ему с должным вниманием отнестись к личности «ревизора». Его костюм, манеры, весь его облик внушали невольное уважение. Бумаги, доставленные жандармами в желтом объемистом конверте, потребовали бы уйму времени, пожелай лейтенант в них разобраться. Но лейтенант не пожелал. На должность он был назначен всего три месяца назад и не хотел ввязываться в историю. Время от времени в жандармское управление привозили арестованных почти изо всех районов страны, и лейтенант должен был их переправлять либо в прокуратуру, либо в другие вилайеты, в зависимости от характера самого дела… Но вот уже две недели лейтенант не мог сосредоточить внимание на работе. Все его мысли были заняты младшей дочерью председателя муниципалитета. Ни разу в жизни лейтенант не влюблялся так страстно, хотя недавно ему уже стукнуло тридцать. Однако женитьба не входила в его расчеты. Жил он со старушкой матерью, страдавшей от ревматизма, а еще больше от сознания того, что ее чадо, когда она умрет, некому будет призреть да приласкать. Но вот однажды вечером сынок ее вернулся домой радостный и даже принес с собой бутылочку ракы. Он редко позволял себе такую вольность — пить при матери, на редкость набожной, соблюдавшей все пять намазов[10],— и непременно испрашивал у нее на это позволения. Так было и в тот раз. Он нежно обнял мать, поцеловал, откупорил бутылку и выпил половину, закусывая наспех приготовленным салатом, сыром и оставшимися от обеда фаршированными баклажанами. Матери нравилось, когда сын бывал под хмельком, — он приходил в отличное расположение духа. Лейтенант поговорил с матерью о разных разностях, потом разоткровенничался и рассказал о дочке председателя муниципалитета. Старушка, само собой, очень обрадовалась: наконец-то сын влюбился! Наконец-то! Раздумывать она не станет, пойдет к родителям будущей невесты, заручится их согласием, а через несколько месяцев сыграют свадьбу, и дитятко ее навсегда будет избавлено от одиночества…
Ошалев от радости после сообщения ефрейтора, лейтенант поместил недавно доставленного рослого мужчину в свой кабинет. Утром он сдаст его в прокуратуру, а сейчас пойдет домой, обнимет и поцелует мать и скажет: «Твое желание всегда было для меня законом. Сходи к ее родителям, поговори!» Да, он непременно это сделает, ну а пока… Уж очень заинтересовал его этот солидный, хорошо одетый человек со скорбным взглядом! Как и все в городе, лейтенант знал, что он обвиняется в мошенничестве. Но его это не касается. Он сдаст его в прокуратуру, а там пусть разбираются. И все же лейтенант никак не мог уйти. Внутренний голос говорил ему, что человек со скорбным взглядом — жертва клеветы.
В разговоре, который завязался между лейтенантом и арестованным, выяснилось, что оба благоговели перед своими матерями, и потому они сразу прониклись друг к другу симпатией. «Все матери, видно, одинаковы, — подумал лейтенант, — и у высокого начальства, и у нас, грешных. Каждая души не чает в своем чаде». Ничто другое об арестованном лейтенанта сейчас совершенно не интересовало.
Поздним вечером, когда часы на руке лейтенанта показывали четверть одиннадцатого, «ревизор ревизоров» спросил:
— Вы, бей-эфенди, женаты?
Губы лейтенанта тронула едва заметная улыбка. Нет, он не женат, пока он только кандидат в мужья, поскольку, как ему сегодня доложил ефрейтор, дочь председателя муниципалитета намерена выйти за него замуж.
И лейтенант ответил:
— Увы! Я холост.
— Ах, какое это счастье, какое счастье! — воскликнул «ревизор» и, не дав лейтенанту опомниться, спросил: — Ну а вы довольны своим положением султана?
Лейтенант был окончательно сбит с толку:
— В каком смысле?
— Разве вы не знаете? Говорят: кто холост — счастлив, как султан. — И «ревизор» пустился в рассуждения.
Сам он женат. Жена его — сущая ведьма. Глянет — трава вянет, да к тому же выдра. Ни кожи, ни рожи. С его маменькой жить не желает, вечно ворчит, болтает всякий вздор. Он приструнил бы нахалку, да маменька за нее заступается, а он очень почитает свою дорогую маменьку. Кончилось тем, что от жены житья в доме не стало.
Лейтенант слушал, как разливается соловьем арестованный, и, хотя ему пора было уходить, никак не решался.
Он снова протянул «ревизору» пачку с сигаретами и сказал:
— Вы меня пугаете.
— Пугаю?
— Ну да. На днях я намерен, как говорят, вступить в законный брак.
— Не бойтесь, дорогой друг, женитесь. Только в первую же ночь наденьте на супругу узду и держите ее покрепче! Иными словами, обуздайте ее, прежде чем она обуздает вас. Недаром блаженной памяти предки наши в первую брачную ночь на глазах у жены хватали за ноги кошку и разрывали ее пополам. Мы же обычно ждем, когда наши жены сделают это сами. Да-да, дорогой друг, ждем. А делают они это, надо им отдать должное, мастерски. Словом, нельзя выпускать стрелу из лука. А уж если она вырвалась, не приведи господи, тогда ничто не поможет. Хоть слона пополам разорви!
Лейтенант слушал своего собеседника, говорившего красиво и убедительно, совершенно не задумываясь над тем, прав он или не прав. Он был уверен, что не все женщины одинаковы. Младшая дочь председателя муниципалитета — сущий ангел, только крылышек не хватает. Вместе с ней к нему в дом войдут веселье и счастье — жизнь сразу станет другой. По всему видно, что она будет и примерной невесткой. Не как свекрови, а как родной матери, станет угождать его дражайшей родительнице.
«Ревизор» ухмыльнулся и, словно угадав мысли лейтенанта, продолжал:
— Я не собираюсь обескураживать вас, но должен предупредить, что во время медового месяца, точнее, в дни и недели, ему предшествующие, будущая спутница жизни кажется нам, мужчинам, истинным ангелом, особенно если мы по уши влюблены. И вот тогда-то на нас, убаюканных прекрасными видениями, и накидывают уздечку. И словно хмельные, мы подписываем гарантийное обязательство вечно пребывать у жены под башмаком! Об этом надо помнить, молодой друг!
На улице затарахтел фаэтон. «Ревизор» и лейтенант прислушались. Судя по звуку, фаэтон был ветхий и разбитый, подковы у лошадей, видимо, тоже разболтались.
Звук показался «ревизору» знакомым. Он сразу вспомнил Плешивого Мыстыка: «Неужели он? Чего доброго, приехал справиться, не нуждаюсь ли я в чем…»
Фаэтон подкатил к жандармскому управлению и остановился. Лейтенант выглянул в окно и сразу узнал и облупившийся фаэтон, и старых кляч. Лейтенант даже не успел спросить Мыстыка, что его привело сюда. Соскочив с козел, тот быстро прошмыгнул в двери. Пьяный, Мыстык мог прорваться не только в жандармское управление, но и в резиденцию самого президента. Перед Плешивым выросли часовые. Но что ему сейчас какие-то там ефрейторы, сержанты, лейтенанты…
— Стой!
— Отойдите! Я к начальству!
— К начальству? По какому делу?
— Вам знать не положено! Смотрите, наживете неприятности, так всыпят, что…
Появился лейтенант. Мыстык бросился к нему:
— Лейтенант!
— В чем дело? Чего тебе?
Мыстык пытался поцеловать руку лейтенанту; от него разило винным перегаром и чесноком.
— Это правда, что вы не передали бея-эфенди прокурору?
— А тебе, собственно, что до этого?
— Как что? Да знаете ли вы, кто он, этот бей-эфенди?
Лейтенант разозлился:
— Говори прямо, зачем пожаловал?
Мыстык сбавил тон и, подхлестываемый винными парами, стал вдохновенно врать. Он-де уже побывал у начальника безопасности и у губернатора и рассказал им, что за человек будет завтра передан в прокуратуру. Человек этот в свое время уже побывал у них в городе, после чего губернатор перестал быть губернатором. Почему перестал? Да потому, что заставлял всех играть с ним в покер. Сам проиграет — ни гроша не отдаст, зато других как луковицу обдерет. Никто не мог избавить город от такой напасти, а вот бей-эфенди смог. Так что его арест в Стамбуле и прибытие в их город под конвоем — все это подстроено. Кто-кто, а уж Мыстык хорошо знает, что на уме у Анкары нынче одно, завтра другое.
— Ну, хватит рассуждать, говори прямо, чего тебе надо! — взорвался лейтенант.
— Может, бей-эфенди в чем нибудь нуждается?
— В чем?
— Ну, сигареты там, спички… Может, поесть чего принести?
— Ни в чем он не нуждается. Можешь не волноваться. А завтра справишься о нем в тюрьме, куда его направят после санкции прокурора. А теперь — шагом марш!
Плешивый вытянулся в струнку (недаром он служил в армии во времена национально-освободительной борьбы!), молодцевато отдал честь, чуть пошатнувшись, сделал «кругом — марш» и строевым шагом удалился.
— Плешивый Мыстык, — вернувшись, объявил с улыбкой лейтенант, — извозчик. Вы его, конечно, знаете?
— Да, знаю. Такой чудаковатый… — сдержанно ответил «ревизор», заметив как бы между прочим: — В прошлый мой приезд он вез меня в своем фаэтоне и почему-то принял за чиновника по особо важным поручениям из Анкары. Помню, как он многозначительно спросил: «Из Анкары пожаловали?»
Лейтенант снова протянул арестованному сигареты, щелкнул зажигалкой:
— Такие люди, эфендим, я говорю о тех, кто напускает на себя важность, чаще всего встречаются среди извозчиков и шоферов, болтают они много и, представьте, часто попадают в цель. В прошлый ваш приезд меня еще здесь не было, но говорят…
Лейтенант осекся. Арестованный мог бы спросить: «Что говорят?», но не спросил, поскольку наверняка знал, что могли говорить. Воспользовавшись заминкой лейтенанта, он стал развивать его мысль:
— Да, эфендим, чего только не наговорят! Возможно, вы удивитесь, но я считаю, что страна наша какая-то странная. И даже не столько страна, сколько люди… Достаточно человеку иметь солидную внешность и витиевато выражаться, чтобы его приняли за депутата, а то и за министра! Народ наш, особенно его низы, податливы и легковерны. Поэтому на выборах не задумываясь отдают свои голоса не тем, кто действительно защищает их интересы, а всяким болтунам. А после целых четыре года до следующих выборов кусают себе локти!
— Вы правы, — согласился лейтенант, который все меньше и меньше верил в то, что человек, сидевший перед ним, «мошенник, выдающий себя за чиновника», как было сказано в сопроводительной бумаге.
«Ревизор» между тем продолжал:
— Люди с солидной внешностью внушают им непонятный страх. Страх этот особый, своими корнями он уходит в глубокую старину, во времена султанского владычества. Тех, кто этот страх внушает, ненавидят и в то же время заискивают перед ними. Аплодируют, к примеру, на собрании какому-нибудь толстобрюхому оратору, но ведь аплодируют-то с ненавистью? Вы можете сказать: помилуйте, разве аплодисменты не есть знак одобрения? Никоим образом! Ладони, бывало, еще не остынут от рукоплесканий, а в дальнем уголке какой-нибудь кофейни кто-то уже обрушивает проклятия на головы тех, кому только что рукоплескали.
Лейтенант слушал и в то же время не переставал думать о младшей дочери председателя муниципалитета. Да и с какой стати из-за какого-то Плешивого Мыстыка открывать дебаты о политике?
И он спросил:
— Значит, по-вашему, я недооцениваю своего султанского положения?
Вместо ответа «ревизор» заметил:
— Вижу, беседа о политике наводит на вас скуку?
— Нет, что вы! Только…
Лейтенант глянул на часы. Было одиннадцать. Маменька, должно быть, заждалась его и не ужинает.
— Я, пожалуй, пойду. — Он встал, пожал арестованному руку и, дав часовым очередные указания, поспешил домой.
«Ревизор» ругал себя в душе последними словами. В карманах пусто, а он, видите ли, пустился в рассуждения. Его накормили, угостили сигаретами… Но как теперь без сигарет скоротать ночь?
«Ревизор» лег, зевнул и потянулся, но, услышав, как под тяжестью его почтенной особы заскрипела видавшая виды раскладушка, решил не рисковать и поменьше двигаться.
В голову лезли мысли о событиях последних дней.
«Ну и влип я! Хуже не придумаешь». — Он криво усмехнулся, вспомнив оставшихся в Стамбуле дружков. Длинный — тот просто оказался сволочью. Даже не поинтересовался, что с ним, когда увидел его с исцарапанной физиономией вскоре после «ревизии» в одном из вилайетских центров, только спросил: «Деньжат привез?» А узнав, что всю выручку отобрала жена, набросился на него: «С тобой водиться, что в крапиву садиться! Видал я дураков, но таких, как ты, не встречал!»
«Ревизор» в сердцах отшвырнул щелчком последний окурок. Да, дружки не могли ему простить, что он позволил «паскуде жене» прибрать к рукам драгоценности и деньги. Даже Идрис напустился на него. А Длинный, побагровев от злости, орал: «Чем мы теперь уплатим домовладельцу, бакалейщику, зеленщику, мяснику? Как рассчитается за комнату Идрис? Что будем делать с чайханщиком?»
Но нет худа без добра: теперь он, во всяком случае, избавился от забот. А то ведь прежде вставал чуть свет, бежал в кофейню и там часами изучал газеты, прочитывая уйму всякой ерунды. Выищет статейку о беззаконии или несчастном случае на фабрике — и чуть не прыгает от радости, хватает такси и вместе с дружками мчится туда под видом инспекционной комиссии. Роли заранее распределены. Один изображает сборщика налогов, другой — ответственного чиновника, бея-эфенди, третий сопровождает «высокое начальство» в мастерскую или в цех, забегая почтительно вперед и то и дело повторяя: «Пожалуйста, сюда, бей-эфенди, прошу». В конечном счете «бей-эфенди», даже не удостоив хозяина взглядом, приказывал «сборщику налогов»: «Оформляй на пятьсот!» — и, поскрипывая желтыми туфлями, направлялся к выходу. «Сборщик» возьмет сколько удастся — триста или двести лир, выпишет квитанцию о приеме подписной платы на газету, на квитанции настрочит что-то вроде: «Получена стоимость подписки на такой-то срок» или «Получен рекламный сбор». Хозяин же, ничего не подозревая, и не подумает прочесть бумажку, которую ему всучили, да еще радуется, что дешево отделался…
Поглощенный мыслями о недалеком прошлом, он стал рассуждать вслух:
— Дела вроде бы шли неплохо, но ведь добычу приходилось делить на четверых, а то и на пятерых. Не надо было уезжать в Стамбул, тогда бы я не влип! Ведь все из-за дружков, этих бродяг! Но что сейчас об этом говорить? Надо подумать, как выбраться отсюда! — Он подмигнул кому-то невидимому: — Что можно придумать в этой ситуации? — Пожал плечами: — Подожду до завтра. Если прокурор вынесет решение об аресте… Какое уж тут «если»! Непременно вынесет! Иначе зачем бы меня повезли сюда, на место преступления? А какого, собственно, преступления?
И он стал вспоминать всех, кого подверг в этом городе «ревизии». Кабатчика, затем хозяина гостиницы, такого длинного, похожего на раскрытые клещи, его жену и любовницу, которую этот наглец держал в своем доме. У его жены он выманил кругленькую сумму, серьги и несколько золотых браслетов, которые будто бы надо было подарить любовнице в качестве отступного. Любовница же, Сэма, на которой «ревизор» обещал жениться, сама отдала ему все драгоценности. Неужели это она донесла на него? Нет, такого быть не может. Ведь она в Стамбуле, а он здесь. Кто же все-таки донес?
Когда «ревизор» лежал, голова у него работала плохо. Вот если бы он мог сейчас хотя бы подвигаться: когда ходишь, легче думается. Он наверняка определил бы, на чем именно попался.
Под потолком едва мерцала тусклая пыльная лампочка. Неужели ее на ночь не погасят? Должно быть, нет. Для часовых он только арестованный. И то, что ефрейтор, сержант и лейтенант отнеслись к нему по-человечески и даже с уважением, ровно ничего не значит. Часовым ни до чего нет дела. Даже прокурор не может приказать им освободить арестованного. У часовых свое начальство, и ничего им не растолкуешь. А как ему все-таки хотелось походить, подвигаться! Что, если завтра прокурор за недостаточностью улик его освободит? Тогда он прежде всего телеграфирует дорогой маменьке: «Я невиновен. Приезжай».
У «ревизора» едва не навернулись слезы на глаза, когда он вспомнил, как много лет назад служил писарем в уездном загсе. Должность, конечно, не ахти какая, но «челобитцы» предпочитали обращаться не к начальнику, человеку маленькому и невзрачному, а к Кудрету, или, как его величали крестьяне, Кудрет-бегу, которому благоговейно излагали все свои горести и частенько приглашали в самый лучший ресторан, чтобы там не спеша посоветоваться по какому-нибудь пустяковому делу. Его, Кудрета Янардага, популярности способствовала не только представительная внешность, во многом ему помогал Идрис, мастер писать прошения, тот самый Идрис, который сейчас зарабатывал себе на пропитание компоновкой двух дрянных стамбульских листков: «Голос кустарей и лавочников» и «Вестник рабочих», а некогда зарабатывал деньги составлением прошений в провинциальном городке, где им обоим жилось легко и беспечно. От этих воспоминаний взволнованно забилось сердце.
А может, в телеграмме матери добавить: «Никому ни слова. Приезжай с Идрисом»?
В самом деле, почему бы не вызвать их обоих? Маменька, конечно, уже не первой молодости, но бодрится. Кое-что у нее осталось, немного у друзей займет — и хватит на дорогу. Тогда они с Идрисом заживут, как в золотые времена в том городке… Эх, покурить бы!
Идрис опять займется составлением прошений, а сам он поступит на службу в загс либо в контору по регистрации купчих крепостей и кадастров. Просители, разумеется, будут обращаться к нему, а не к начальнику и будут приглашать его в рестораны. Созерцая висевшую на стене вешалку, «ревизор» упивался сладкими мечтами. Его «я» словно распалось на две половины, которые беседовали между собой:
— Ах, что за жизнь была!
— Лучшего и желать не надо…
— Все делишки обделывал Идрис, не так ли?
— Что за вопрос? Вспомни, какое ароматное масло приносили просители, а мед какой…
— А яйца, а сметану?..
— А как денежки совали в руку под столом?
— И ведь Идрис всегда был честным.
— Твою долю приносил сполна.
— Зато ты отдавал ему большую часть масла, мед…
— Не мог же ты отдать ему меньшую часть!
— Еще бы! Ну, иногда отдавал ровно половину… А как радовалась тогда жизни моя маменька!
В те времена слава Кудрета гремела на всю касабу[11]. Это, конечно, не нравилось его невзрачному начальнику. Начальник злился, однако старался не подавать вида. А что ему оставалось делать? Не мог же он признаться: «Моего писаря уважают больше, чем меня…»
— Стоит ему написать прошение, — говорили о Кудрет-беге, — и считай, что человек спасен от виселицы!
— Это верно! Искры сыплются из-под его пера. Ну, прямо цены ему нет!
— А про Идриса что скажешь?
— Про этого ходатая?
— Да, про него. Он вроде бы ни в чем не уступает Кудрет-бегу?
— Идрис? В подметки Кудрет-бегу не годится!
Но как ни превозносили Кудрета обыватели касабы и всего ильче[12] с его многочисленными деревнями, как ни хвалили его местные грамотеи, те, что посильнее Идриса и даже каймакама[13], Кудрет отлично знал, чего он стоит, знал, что без Идриса толком не составит и немудреного прошения.
Нет, он не был склонен приписывать себе чужие заслуги, и если предавался воспоминаниям о жизни в касабе, то только потому, что там его любили и уважали. Не было дня, чтобы он не вышел в город распить бутылочку. И куда бы он ни заглянул, в шашлычную или в ресторан, везде его встречали низкими поклонами, усаживали на почетное место.
— Зайду, бывало, в ресторан, — продолжало его первое «я», — все как по команде вскакивают со своих мест — слышен только грохот отодвигаемых стульев. Не было случая, чтобы я сам расплатился по счету…
— Но ты не оценил этого, — упрекало второе «я», — переметнулся в Стамбул!
— Верно, переметнулся. Но ведь и в Стамбуле жилось неплохо. Со мной были мой верный Идрис и Длинный и все остальные. А сколько мы провернули «ревизий», сколько собрали «налогов» и «штрафов»?
— Так-то оно так. Однако в Стамбуле тебя не покидало чувство тревоги и страха: влип или не влип?
Да, за все эти долгие, как ему казалось, годы его «профессия» стала причиной постоянного разъедавшего душу страха, страха перед наручниками, боязни влипнуть. С особой силой этот животный страх терзал его при «ревизии» отеля на Босфоре, страх и предчувствие беды. Предчувствие не обмануло Кудрета: его схватили и доставили в участок.
Об этом не хотелось думать, но воспоминания давили своей тяжестью… Отель был небольшой, зато красивый и уютный и находился в одном из самых прелестных уголков Босфора. Открыли его совсем недавно, у подъезда всегда стояло несколько машин. Так безмятежно было сидеть там на террасе, любуясь голубизной спокойных вод Босфора.
В тот день, Кудрет это отлично помнил, он как раз сидел на террасе, развалившись в плетеном кресле и любуясь голубыми водами Босфора. Неожиданно он ощутил страх, ощутил его почти физически, как биение крови в свежей ране…
— Скорее всего, нас предал управляющий отелем, — предположило первое «я».
Кто он такой? И откуда может знать меня? А ведь знает. Даже виду не подал, осел… Черт с ним. Но Длинный, надо сказать, был просто великолепен. Рыло рылом, медведем зовем, а сколько в нем было галантности, шику! Опытному церемониймейстеру не уступал. Так и сыпал: «Прошу, бей-эфенди, прошу!»
— А ты? — возразило второе «я». — Ты что, не рыло?
— Какое же я рыло, если меня запросто принимают за бея-эфенди? Таким уж я уродился, что все принимают меня за солидного человека. И я ни капельки в этом не виноват.
— Уж если искать среди всех троих виноватого, то прежде всего следовало бы назвать своего хваленого «церемониймейстера». Он и сам вначале подумал, что провалил дело. Помнишь, как он побледнел, когда тебя задержали? Нет, здесь что-то другое.
— Но что?
— Эх, дорого бы я отдал, чтобы это узнать!
— А может, тогда в отеле кто-нибудь признал меня и донес? Один из тех, кого я околпачил в Анатолии или в Стамбуле? Приметил меня, а я его — нет. Так, видимо, оно и было.
— Но в Стамбуле мы работали чисто, без единой осечки…
«Там, в отеле, могла оказаться Сэма. Подцепила какого-нибудь туза, из окна его номера увидела меня с дружками и сообщила в полицию…» — мелькнула у него новая догадка.
Кудрет вскинул руки, словно желая избавиться от всех этих мыслей, и стал думать о том, как бы поскорее выкарабкаться из беды. Тогда он уговорит мать приехать вместе с Идрисом.
Кудрет снова с болью вспомнил о матери. Она, пожалуй, была той единственной нитью, которая связывала его с миром. Все сразу опостылеет, если мать умрет.
Кудрет тяжело вздохнул. Сейчас никто не принял бы его за «ревизора ревизоров»… Он видел мать, которая стоит перед ним, смотрит на него своими заплаканными глазами и говорит: «Сынок, мальчик мой! Я все время хвораю. Наверно, скоро умру. Но смерти я не боюсь. Мне страшно оставить тебя одного».
Слезы заволокли Кудрету глаза, поползли по щекам и закапали на грязный пол. В самом деле, что будет с ним, если мать умрет.
Ее смерть подрежет ему крылья, он потеряет всю свою солидность и уже не сможет с такой легкостью обманывать людей…
В эту ночь Кудрет видел во сне дачный район Стамбула. Давно это было. Он, тогда совсем еще маленький, прильнул к упругой материнской груди. Мать ласково гладит его по головке в золотистых кудряшках. «Мальчик мой милый! Вырастешь — станешь пашой. Будешь носить на груди ордена и медали. А мамочка твоя будет жить во дворце или в роскошном особняке. Правда?»
Потом он куда-то бежал сквозь виноградник, перед ним появилась змея, огромная желтая змея. Он вскрикнул и отскочил, но змея, подняв голову и шипя, кинулась за ним. Еще немного — и она его настигнет…
Он проснулся в холодном поту. За окнами брезжил рассвет.
Кудрет зевнул — раз, другой. Эх, закурить бы сейчас!
IV
Невеселые думы одолевали Кудрета. Теперь нескоро закуришь — в кармане ни медяка. Его отправят в прокуратуру, а оттуда, пожалуй, в тюрьму. Да что там «пожалуй!» Непременно отправят. Иначе бы его не задержали. Он давно на примете, и во все места, где он мог появиться, было разослано соответствующее распоряжение.
Раздобыть бы сейчас пачку сигарет!
Мать он видел во сне к добру. Это ясно. Ну а змею? Может, это тайный враг, который его преследует? Он-то и донес полиции. Кто же это? Неужели Сэма?
С каким удовольствием он умылся бы сейчас и походил хотя бы по комнате из угла в угол! Взгляд его упал на дверь, скользнул по стенам и остановился на окне. Оно все больше светлело.
Умыться бы, да и в туалет сходить! Но у дверей наверняка стоит часовой, не выпустит.
И все же надо попытаться…
Он опустил ноги на пол и стал надевать прямо на босу ногу свои шикарные желтые туфли на толстой подошве. За дверью раздалось покашливание — это заявил о себе часовой. Кудрет легонько постучал в дверь:
— Земляк!
— Чего тебе? — раздался строгий голос.
— Мне бы по малой нужде выйти…
— Запрещено! — отрезал часовой.
Кудрет был поражен: запрещено?
— Сынок, такого быть не может!
Но разве столкуешься с Меметом[14]? Его «запрещено» может повернуть реки вспять, остановить перелетных птиц…
Мемет решил, хоть и не видел арестованного, что тот ему в отцы годится, иначе он не назвал бы его сынком. Но будь там хоть родной отец, Мемет не стал бы нарушать приказа. Запрету должен подчиняться весь мир.
Совсем другое дело Мемет в гражданке. Последним куском хлеба поделится, последней сигаретой, поможет донести груз, вспахать поле, пронесет на спине десяток километров старика, выбившегося из сил.
Однако, находясь «при исполнении», Мемет преображается. Долг превыше всего. Приказано охранять арестованного — он охраняет, а до его просьб Мемету нет никакого дела.
Но Кудрету стало невтерпеж, и он опять легонько постучал:
— Открой же дверь, земляк!
— Запрещено!
— Тогда позови фельдфебеля или сержанта!
— Нельзя! Я на посту!
— Сынок, я тоже служил в армии, — Кудрета начинало злить упрямство часового, — и не как ты, рядовым, а офицером. Так что службу не хуже тебя знаю. Открой же, хоть познакомимся!
— Запрещено! — снова сказал часовой и принялся вышагивать у двери.
Кто только Кудрету не попадался на удочку в Стамбуле и в анатолийских городах! А вот с Меметом он ничего не может сделать. На то он и Мемет, черт побери, вояка Мемет или, если хотите, Меметчик. Да будь на месте Кудрета майор, полковник, даже генерал, они услышали бы то же самое: «Запрещено!» Все попытки «ревизора» столковаться с часовым не дали результата. Он отошел от двери, сел на раскладушку. Сейчас у него было одно желание — закурить. Он даже забыл о матери. Эх, если бы сейчас подкатил на своем драндулете Плешивый Мыстык, заговорил бы зубы часовому и передал для него пачку-другую сигарет!
Впрочем, разве сможет кто-нибудь заговорить зубы Мемету! «Ревизор» с тоской вздохнул. Хорошо, что уже утро. Через каких-нибудь полчаса сменяется караул, придут ефрейтор и сержант, ему удастся наконец выйти в туалет, а может, и стрельнуть сигаретку «Аскер»[15]. Непременно удастся. На то он и Кудрет Янардаг, «ревизор ревизоров», провернувший не одно дельце в Анатолии и даже в Стамбуле.
Кудрет надел носки, затем провел рукой по щеке. Ну и оброс! Вообще-то ничего страшного, только очень уж не идет щетина к его элегантному виду: желтым туфлям на толстой подошве со скрипом, шляпе с поднятыми полями и кофейному, в белую полоску костюму.
«Ладно, — решил Кудрет. — Пусть растет! И чем больше, тем лучше. Буду выдавать себя за гонимого политического деятеля».
Эта мысль привела его в восторг.
Демократия нынче в моде, так что самое время искать защиты у сторонников оппозиционных партий, тем более что в тюрьмах все в той или иной степени враждебно настроены к властям. Это уж точно. Пусть посадили отпетого убийцу, лишившего жизни пятерых, все равно: власти несправедливы! К тому же власти преследуют и сажают за решетку не столько лидеров недавно созданных оппозиционных партий, сколько их сторонников на местах.
А оппозиционеры — все, вплоть до мелкой сошки, забыв, видимо, печальный опыт Либерально-республиканской партии[16], всё критикуют и поносят. Соберутся в ресторане или в каком-нибудь дешевом питейном заведении, напьются и начинают сетовать на всякие обиды, ну и, конечно, затевают споры, шумят, кричат. Глядишь — их сцапали и увезли в полицию. А из полиции — прямехонько в тюрьму. На встречу с ними и надеялся Кудрет. Они — жертва власть имущих.
Ну а он разве не сойдет за жертву?
Тем более что он из рода паши. Одного этого уже достаточно, чтобы прослыть жертвой властей.
Кудрет пришел в сильное возбуждение и продолжал строить различные планы.
Ему мстят те, кто в свое время, прикрываясь «революцией», отнял у таких, как он, все, что им осталось от дедов-пашей. Мстят за то, что он не пожелал вступить в их партию, а хотел остаться в своей партии, пусть малочисленной, но своей… Все это будет звучать вполне правдоподобно. Не мог же он, в конце концов, вступить в партию, которая оскорбляет детище, выпестованное его предками, — Великую Османскую империю. Нет, он не пошел на сделку с совестью и отказался от предложения мерзавцев. Он даже может заявить: «Перестала существовать Османская империя — религии сказали „баста“, каленым железом выжгли свободы, которыми пользовался народ. Не каждый способен примириться с такой поистине вопиющей несправедливостью. Я, например, не смог, ибо денно и нощно думал о муках и страданиях предков наших, покоящихся в могилах, об указующей нам путь святой религии. Да покарает всемогущий аллах всех наших недругов! Отныне и вовеки — с народом!»
Довольный собой и этой импровизированной речью, Кудрет подошел к окну и, рассеянно глядя на улицу, стал потирать свои большие пухлые руки. По улице сновали торговцы бубликами, мусульмане, торопившиеся кто в мечеть, кто из мечети. С каким наслаждением, будь у него деньги, съел бы он сейчас пару хрустящих бубликов, посыпанных сезамовыми семенами, и попил бы крепкого чайку. Даже без сыра обошелся бы… Но у дверей стоит этот проклятый часовой.
«Запрещено!» — со злостью вспомнил Кудрет.
Он проходил службу при нынешних властях, одолеваемых оппозиционерами из экстремистов, но на посту ни разу не стоял. Стараниями матери, знакомых и родных его назначили вначале ротным, затем батальонным писарем в одном из крупных городов, а позже откомандировали в штаб полка. Поэтому представление о караульной службе у него было весьма смутное. В роте, правда, его чему-то там учили, но за ненадобностью он все это позабыл…
Вскоре началась смена караула: чеканя шаг, по коридору шли жандармы в кованых ботинках. Раздалась команда:
— Отделение, стой!
Кудрет прислушался и, когда шаги затихли, постучал. Дверь приоткрылась, появился сержант.
— Мне бы в туалет.
Взгляд сержанта смягчился, как только он увидел арестованного, настоящего господина — при галстуке, в желтых туфлях на толстой подошве. Представительный мужчина, что и говорить! Только не брит, что, впрочем, нисколько не портит его внешности, напротив, делает его еще солиднее и вызывает уважение.
— Посыльный!
— Да, сержант!
— Отведи-ка бея-эфенди в туалет!
— Слушаюсь, сержант!
Умывшись, Кудрет вытер руки и лицо носовым платком не первой свежести и негромким голосом спросил посыльного:
— Не найдется ли у тебя покурить, сынок?
Посыльный вынул из кармана пачку «Аскера», дал ему сигарету и чиркнул спичкой. Сделав несколько затяжек, Кудрет почувствовал себя бодрее и, попыхивая сигаретой, сказал:
— Вечером не попросил, чтобы купили, вот и промаялся всю ночь.
— Хотите, сбегаю куплю?
Кудрет охотно заказал бы сейчас несколько пачек, но денег не было, и он не моргнув заявил:
— Спасибо. Куплю по дороге в прокуратуру.
Новый часовой, внимательно прислушивавшийся к их разговору, прикрыл за ним дверь и щелкнул замком. Теперь Кудрет покурил, и ему казалось, что голова у него заработала лучше…
Итак, он «неистовый борец за родину», преследуемый за свою приверженность религии и нации. «Неистовый борец за родину» — эти слова Кудрет слышал еще в детстве. Так называли Намыка Кемаля[17]. Но даже Намык Кемаль не мог соперничать с ним, Кудретом Янардагом, решившим стать ярым защитником Османской империи.
«Впрочем, кому все это нужно?» — вздохнул он. Нет, свой корабль он поведет по волнам обстоятельств, чтобы в этом бренном мире его «ангельской душе» не пришлось познать и толики страданий.
С религиозными фанатиками он будет трижды фанатиком. С монархистами — трижды монархистом. С оппозиционерами? Ничего, он сумеет быть и оппозиционером. Если же его махинациями заинтересуются правящая партия или какие-нибудь чиновники, он не растеряется. Не унесли же с собой в могилу его отец и дед весь свой арсенал лжи! Оставили немного и на его долю. Он заявит, к примеру, что действует так умышленно, дабы лучше узнать истинные замыслы фанатиков, оппозиционеров и монархистов. Как-нибудь выкрутится…
Размышления Кудрета были прерваны грохотом колес. Это подъехал Плешивый Мыстык.
Надо разузнать, зачем пожаловал Плешивый, и действовать сообразно с ситуацией. А размышления можно на потом оставить. Плешивый чем-то нравился Кудрету. В искренней привязанности извозчика он сомневался. Разумеется, Плешивый преследует какие-то свои цели, иначе чем объяснить столь трогательную заботу?
«В прошлый раз ему хоть кое-что перепало. Ну а теперь… Ума не приложу, ведь я задержан на месте преступления, да еще какого! Ладно, все это чепуха! А может, он привез мне сигареты?..»
Кудрет снова подошел к окну. Плешивый, спрыгнув с козел, заметил его и показал три пачки сигарет «Енидже». Завтраку он не обрадовался бы так, как этим сигаретам. Знаками он объяснил Мыстыку, что надо передать сигареты через часового. Дважды объяснять не пришлось.
Плешивый ворвался в участок и сцепился с часовым. Ко всем просьбам Мыстыка часовой оставался глух. Немного погодя прибежал уже знакомый Кудрету посыльный, который принял в споре сторону Мыстыка. В конце концов они решили подождать начальника.
Вскоре в комнате, где сидел под стражей «ревизор», появился лейтенант, передал ему три пачки сигарет и спички, поинтересовался, завтракал ли он. Кудрет решил немного поломаться, но лейтенант дал денег посыльному и велел принести чаю, сыра, хлеба или бубликов. Затем очень мягко спросил:
— Ну, как вам здесь живется? Довольны?
Легкая улыбка тронула небритое лицо «ревизора», которое борода могла бы только украсить.
— Спалось отлично, но…
— Что «но»? — насторожился лейтенант.
— Не примите слова мои за жалобу, но, представьте, ночью меня не выпустили в туалет. Беспокойство, сами понимаете, немалое. Но что поделаешь: служба! Караульная служба — это вам не фунт изюма. Но виноват я сам. Не обратился к сержанту, когда сменяли караул… К тому же сигареты кончились. А это пострашнее всего прочего. Если приспичило в туалет, можно все-таки вытерпеть. Другое дело — без сигарет, верно?
— Вы правы. Кстати, вчера вечером, после того, как мы расстались, я встретил прокурора. Он возвращался с какого-то приема. Мы перекинулись на ходу несколькими словами касательно вас.
— Меня?
— Ну да. Я поинтересовался вашим делом. Прокурор ответил, что о вас ходят слухи самые противоречивые. Оказывается, решение о вашем аресте было принято при предыдущем прокуроре по доносу. Вот вас и задержали…
— Вы полагаете, что мне грозит тюрьма?
— Не знаю. Через некоторое время мы направим вас в прокуратуру, там все и решится.
— Я понимаю.
— А что, собственно, у вас за дело? Клевета?
Кудрета вдруг осенило:
— Совершенно верно. Обо мне позаботился один фанатик-реакционер.
— Так я и думал. А чем вы занимались?
— Возглавлял редакцию в одном из крупных деловых домов в Джагалоглу[18], издавал две газеты, возможно, вы их знаете: «Вестник рабочих» и «Голос кустарей и лавочников».
Лейтенант впервые слышал о таких газетах, однако уточнять не стал, а лишь спросил:
— Ясно. Что же дальше?
— Наши кустари и лавочники в большинстве своем настроены реакционно. Вы заметили, разумеется, что с появлением моды на демократию оппозиционные партии быстро разрослись, главным образом за счет торгашей и кустарей ну и какого-то количества рабочих. Видно, все они запамятовали злополучную историю с Либерально-республиканской партией. А между тем убийцы Кубилая[19] вновь зашевелились.
Кудрету показалось, что он нащупал слабое место лейтенанта.
— А какова их цель? — продолжал он наступать. — Это яснее ясного: при благоприятных обстоятельствах они постараются возродить поверженную и стертую с лица земли Османскую империю. Для всего народа это будет истинным бедствием.
Кудрет на мгновение осекся: ведь не известно, каких взглядов придерживается лейтенант. Он, правда, представитель армии, но лучше быть осторожным, пока не выяснишь всего до конца.
— Мой враг как раз из людишек такого сорта. И знаете, в чем суть дела? В том, что во имя защиты интересов народа я с редакционными сотрудниками совершал рейды на учреждения, где не все было благополучно, а потом публиковал в своих газетах разоблачительные статьи. Допустим, я клеветал. Тогда надо было подать в суд и вывести меня на чистую воду! Верно, эфендим? Но разве осмелятся они предстать перед правосудием? Да они как огня его боятся!
— Так вот, оказывается, в чем дело! А прокурор говорил, будто в доносе речь идет о правонарушении уголовного характера…
— Я не знаю, кто на меня донес, и потому истинная подоплека мне не известна. Но на суде, я полагаю, все выяснится.
Принесли чай, бублики, сыр. Вместе позавтракав, они распрощались, и Плешивый Мыстык повез «ревизора» на своем фаэтоне в прокуратуру.
Прокурор глядел на стоявшего перед ним человека с любопытством, но без малейшего удивления. Каких только легенд не наслушался он об этом человеке с первого же дня своего назначения в этот город! Всем своим обликом и манерами арестованный действительно производил впечатление важного государственного чиновника и, очевидно, действовал магически на всех окружающих. Но эта сторона дела интересовала прокурора меньше всего. Судьба арестованного всецело зависит от следователя, а потом — от суда. Солидная внешность, конечно, играет немалую роль. Неспроста по городу расползлись слухи о важном чиновнике, посланном Анкарой со специальным заданием. Но все это, разумеется, досужая болтовня. Не могли же, в конце концов, оставить прокуратуру в неведении. И прокурор, как только были оформлены документы, сдал арестованного жандармам.
В расположенное на первом этаже помещение для арестованных Кудрет вошел с гордо поднятой головой. Он отлично знал, что именно отсюда начинается тюрьма, в которую он будет нынче же отправлен, и потому решил не мешкая завоевать расположение всех, кто здесь находился.
— Да поможет вам аллах! — с достоинством приветствовал он арестантов. Все, кто лежал или сидел прямо на полу, прислонившись спиной к стене, — все разом подняли головы и словно по команде вскочили на ноги. Уж не помощник ли это прокурора? А может, сам генеральный прокурор? Будь он чисто выбрит, вполне сошел бы и за председателя уголовного суда.
— Благодарим!
— Спасибо, бей!
Все наперебой стали предлагать ему свое место, пытаясь догадаться: да кто же он такой? Зачем пожаловал?
— Не беспокойтесь, — вежливо отвечал Кудрет и принялся разглагольствовать: — Не знаю, какое вы предпочтете слово: доля, судьба, рок? Только учтите: из постигшего вас несчастья необходимо извлечь урок! Точнее, необходимо уметь его извлечь!
Кудрет вынул из кармана пачку «Енидже», одну из тех, что принес ему Плешивый Мыстык, и стал всех угощать. А заметив, как некоторые отказываются, видя, что сигареты на исходе, достал вторую пачку и назидательно сказал:
— Долг мусульманина, братья мои, делиться последним…
Все переглянулись, недоумевая: что же это за человек?
Кудрет между тем вынул коробку спичек, дал всем прикурить, сам запалил последним.
— Пожалуйста, бей! Пожалуйте сюда, бей-эфенди!
Но прежде чем сесть, Кудрет обратился к молодому человеку, уступившему ему свое место.
— Ты, юноша, совсем еще молод. Дай бог, чтобы все так же уступали тебе свое место, когда ты достигнешь моего возраста.
Здесь были два вора, вор-карманник, убийца, некто, уличенный в том, что, как говорят, «мочился против солнца», то есть нелестно отзывался о власть имущих, и еще два подростка. Все они обступили Кудрета и внимательно его разглядывали. А он, польщенный вниманием, из кожи вон лез, изображая важную личность. Пятеро взрослых и два подростка быстро прониклись к нему уважением и никак не могли поверить, что он арестованный, так же как не могли понять, кто же, в конце концов, он такой.
А Кудрет только и ждал момента, чтобы наиболее выгодным для себя образом удовлетворить их любопытство, а заодно и войти в доверие. Но подходящий момент все не представлялся, и он решил, что тянуть больше незачем.
— Скажите, братья, и вы мне: «Да поможет тебе аллах!»
И сразу все прояснилось. Выходит, этот бей-эфенди попался на чем-то, как и все они. Думали, он в небе летает, а оказалось, по земле ползает… Сначала от него отошли подростки, за ними — оба вора и карманник. Остался лишь высокий упитанный мужчина. Судя по одежде, житель касабы. Он молча постоял, потом спросил с характерным деревенским выговором:
— Выходит, что и вы, бей, мочились против солнца?
У этого сорокалетнего седеющего человека был очень добродушный взгляд. На нем был костюм из дорогой, добротной ткани, пальцы в массивных золотых перстнях, сигареты самой лучшей марки. Кудрет понял, что перед ним помещик или, во всяком случае, человек, получивший солидное наследство.
— Как ты, земляк, определил, что я мочился против солнца? — улыбнувшись, спросил его Кудрет.
Мужчина тоже улыбнулся:
— Стоило мне на тебя взглянуть, и я подумал: «Нет, этот на убийцу не похож, да и вором или бродягой его не назовешь. Что же тогда остается?»
— И ты мочился против солнца?
— Выходит, так.
— Как же это с тобой случилось?
Мужчина, видно, искал повода, чтобы излить кому-нибудь душу. Они сели на скамейку, и он принялся рассказывать:
— Я, собственно, не здешний, живу неподалеку, в касабе. Имею клочок земли, хозяйство, виноградник. Все меня уважают. Но вот пришлась мне по сердцу Новая партия. С этого все и началось. Ну скажи ради аллаха, дорогой, какое преступление я совершил?
Кудрет сразу смекнул, в чем дело, и ответил:
— Никакого! Разве это преступление? У нас демократия. Каждый имеет право на собственное мнение. Верно?
— Золотые слова. Да я готов тебя расцеловать за них. — Он склонился к самому уху Кудрета: — Сами выдумали эту «демократию», сами же и… А я возьми да и бабахни: «Комедию ломаете, заигрываете с народом!» Сторонники правящей партии, конечно, взбеленились. И пошла у нас перепалка. Вспомни, говорят, либералов-республиканцев. А я им: не те нынче времена. Протрите глаза! В общем, сам знаешь, стоит откупорить бутылку, ракы в ней и капли не останется. Как сказал я это, один из них, седоватый такой, вспыльчивый, заявляет: «Мы все равно вам нашу партию навяжем, как шляпу на голову напялим, хотите вы этого или не хотите». — «Вашу дерьмовую партию?» — говорю. Тут они налетели на меня как коршуны, кричат, что я нанес оскорбление их партии. Забрали нас всех в участок, составили акт. У них свидетелей сколько хочешь, а у меня — ни одного. Комиссар, само собой, тоже на их стороне. Словом, вывернули все так, будто я во всех смертных грехах виноват. Ну, я, конечно, психанул…
— Зятек! — послышался вдруг женский голос.
— Это моя свояченица, младшая сестра жены, — объяснил приверженец Новой партии и поспешил к решетке.
Кудрет проводил его взглядом и, увидев женщину, почувствовал, как сладко замерло сердце. Боже, какие глаза! Огромные, полные страсти, они не отрываясь смотрели прямо на него. Вся она была довольно приятной — не красавица, но тем не менее сразу привлекала к себе внимание. А глаза, — глаза так и звали к себе, так и манили; они светились умом и в то же время какой-то отчаянной решимостью.
— Кто это? — ничуть не стесняясь, спросила женщина, кивнув в его сторону.
Зять, хоть и был неравнодушен к свояченице, однако виду не подал, что ревнует, и очень спокойно ответил:
— Какой-то бей-эфенди.
Но женщина была не из тех, от кого можно так просто отмахнуться.
— Кто же он все-таки?
— А тебе что?
— Интересно, в чем его обвиняют.
— Похоже, он тебе приглянулся?
— Не болтай! Скажи, в чем его обвиняют.
— Откуда мне знать? Ведь его только что привели.
— Спросил бы.
— Спросить не успел, но думаю, его обвиняют в том же, в чем и меня.
— Гм… А из какой он партии?
— Не знаю, не знаю. Ты лучше послушай, что я скажу тебе. Сходи к адвокату и сразу дай денег, если потребует. Скажи, что свидетелей не нашел. И еще скажи… Да ты меня не слушаешь!
— Слушаю, слушаю, — ответила женщина, не сводя глаз с нового арестанта.
— Так вот, отдашь ему деньги, а потом возьмешь у сестры.
— Передай этому бею-эфенди, чтобы вступал в нашу партию.
— Прямо так и сказать?
— Так и скажи: свояченица, мол, зовет тебя в нашу партию.
С лица зятя долго не сходила улыбка:
— Ну и шальная ты, сойка!
— Смотри не забудь передать!
— Передам, передам… Только выполни все в точности, как я велел. Главное — про деньги адвокату помни!
Но женщина не уходила, продолжая смотреть на Кудрета.
Мужчина вернулся, сел и сказал:
— Бойкая бабенка. За словом в карман не полезет. Интересовалась, из какой ты партии.
— Что же ты ответил? — глотнув слюну, спросил Кудрет и подумал: «Когда-то Сэма так же на меня смотрела и так же улыбалась».
— Ответил, что не знаю. А она говорит: тогда скажи ему, пусть вступает в нашу. Вообще-то она недолюбливает людей из других партий. Но ты ей, кажется, понравился… — Он улыбнулся грустно, но добродушно, сверкнув своими золотыми зубами.
Кудрет пользовался успехом у слабого пола, но ни за что не решился бы вот так сразу атаковать приглянувшуюся ему женщину. Да еще где — в жандармской приводной комнате!
Зять ее, видимо, задавшись целью выставить свояченицу в лучшем свете, болтал без умолку:
— У бедняжки был муж. Заядлый мотоциклист. С виду не такой шикарный, как ты. Но чем-то он был похож на тебя. Приехал он как-то в этот город и здорово набрался в ресторане. Может, знаешь, большой такой ресторан в самом центре? Вышел ночью и покатил на своем мотоцикле. Прохожие, видя, как он мчится, только охали: «Самоубийца!»
— Ну а дальше что? — спросил Кудрет, которого вдруг заинтересовала эта история.
— Дальше… Никому не приведи аллах такого! Дорога в нашу касабу проходит через горы. Пропасти — побольше минаретов. Вот он спьяна на повороте и…
Мужчина вздохнул, вынул пачку «Енидже» и протянул Кудрету. Они закурили и умолкли, словно молчанием хотели почтить память погибшего…
— Ну а потом? — немного погодя вновь спросил Кудрет.
— Потом свояченица словно обезумела и убежала куда-то в горы. Не приведи аллах такого! Не ела, не пила, стала что твой мертвец — кожа да кости. Но раньше времени смерть ведь не приберет… И в один прекрасный день свояченица вернулась. С утра до вечера плачет или грустные песни поет. Спрячется от глаз людских в укромное местечко и голосит. Люди, сведущие в таких делах, говорили: пусть выплачется, со слезами весь дурман выйдет. А не выйдет — беда! Так прошло несколько месяцев… Потом взяла ее к себе одна женщина, по имени Зарифе-хафиз[20], духовная наставница. Что-то там шептала, ворожила, снова шептала и спасла бедняжку. С тех пор свояченица целыми днями пропадала у этой Зарифе-хафиз. Потом узнали мы, что она вступила в ее секту. А почему, собственно, не вступить? Женщинам это не запрещено. Ей надо было заняться чем угодно — религией, аллахом, Кораном, — только бы забыть о своем горе. И она забыла. Даже стала интересоваться «демократией» и всякими там партиями. Кончилось тем, что она вместе с баджи[21] Зарифой вступила в женскую секцию нашей партии. Послушал бы, как она говорит! Уши развесишь…
В полдень всех, в наручниках, отправили в тюрьму. Для Кемаль-аги и «ревизора» вызвали такси. Помещик хоть и обвинялся в нелояльном отношении к властям, но в суд из прокуратуры и обратно ездил только на такси.
V
Автомобиль остановился у тюремных ворот.
Пока двое жандармов с винтовками выбирались из машины, Кемаль-ага рассчитывался с таксистом.
— Прошу вас, разрешите мне! — Кудрет деловито полез в задний карман брюк, словно у него и в самом деле были деньги.
— Погоди! — Кемаль-ага схватил его за руку. — Ты — гость. А я чуть не каждый день езжу сюда на такси.
Будь на месте Кудрета кто-нибудь другой, Кемаль-ага счел бы для себя оскорбительной попытку уплатить за него, даже полезть в карман за деньгами. Он ежегодно сдавал в аренду четыре с половиной тысячи денюмов[22] земли и слыл богачом. Но сейчас перед ним был не кто-нибудь, а истинный бей-эфенди, роскошно одетый, и помещик его простил.
— Прошу вас, — очень любезно обратился Кемаль-ага к новому знакомому.
— Нет уж, вы раньше, — ответил Кудрет.
— Прошу вас! — настаивал Кемаль.
Пришлось Кудрету выйти из машины первым. В сопровождении жандармов они вошли в проходную тюрьмы.
Дежурный принял шедшего впереди роскошно одетого господина за ревизора, он даже подумал, что это может быть председатель уголовного суда, генеральный прокурор или министр, и быстро вскочил на ноги. Но господин, вместо того чтобы смерить его взглядом и на ходу бросить несколько многозначительных слов, как и подобает важному чиновнику, скромно отошел в сторонку, а жандарм, наклонясь к дежурному, шепнул, что шикарный господин — арестованный.
— Выходит, и вас придется обыскивать?
— Разумеется, раз так положено! — ответил Кудрет и поднял руки.
Дежурный небрежно обыскал его и не удержался от вопроса:
— В чем же вас обвиняют?
— Меня оклеветали, — коротко бросил Кудрет.
— Э, бывает. Да поможет вам аллах!
Тюремный двор гудел, как потревоженный улей. Они прошли через него и стали подниматься по крутой лестнице. Ступеньки ее жалобно поскрипывали, и скрип этот напомнил Кудрету здание вилайетского управления, давно отслужившее свой век, в котором он побывал в свой прошлый приезд.
— Эфендим, — обратился он к Кемаль-аге, — по-моему, мы — люди конченые. Вы только взгляните на эту лестницу. Она уже стонет, а не скрипит. Позор!
Кемаль-ага покачал головой.
— Жалуется на свою судьбу, бедняга.
— На что же именно?
— Известно на что. Старики рассказывают, будто один паша, губернатор вилайета при султане Хамиде[23], выстроил это здание для своей драгоценной особы и всячески его разукрасил. Эх, жизнь! Одни трудятся, другие живут…
Миновав коридор с таким же ветхим, скрипучим полом, они вошли в комнату, где, склонившись над регистрационной книгой, сидел тюремный писарь — долговязый и с виду нервный молодой человек. Он даже не соблаговолил взглянуть на вошедших и, не меняя позы, зло рявкнул:
— Что нужно?
Ответа не последовало. Тогда писарь нехотя поднял голову и тут же вскочил: он узнал одного из вошедших, который как-то в вилайетском управлении поразил его великолепием своего костюма.
И вдруг газеты сообщают, что этот солидный господин пойман с поличным в одном из стамбульских отелей на Босфоре и очень скоро его доставят на место преступления. Писаря будто кипятком ошпарили.
За что же задержали такого солидного человека? Но тут по городу разнесся слух, будто «ревизор» задержан лишь для виду и в тюрьму направлен со специальным поручением. Кстати, у писаря с самого начала не возникало на сей счет никаких сомнений. Сразу видно, что важная персона, стоит лишь обратить внимание на его рост, усы, фигуру, манеру держаться, костюм.
В сильном смятении писарь предложил «ревизору» стул:
— Пожалуйте, бей-эфенди! Сюда пожалуйте!
Но тот счел неразумным сесть раньше Кемаль-аги и оглянулся на него. При других обстоятельствах Кудрету было бы наплевать, что подумает о нем этот помещик, но сейчас, когда он имел виды на его свояченицу, дело менялось. Тем более что женщина сама его обнадежила. Нет, судьба положительно ему улыбается. Такая удача ему и не снилась. Ведь муж этой женщины, надо думать, оставил ей неплохое наследство. Как же упустить такой случай?
Писарь заметил его взгляд и пододвинул помещику другой стул:
— Прошу, аби, садитесь!
Как только они сели, писарь угодливо спросил:
— Чай? Кофе?
Помещику не нравилось, что совсем новому человеку уделяют столько внимания, но Кудрет сделал вид, будто не замечает этого, и с важностью ответил:
— Э, кофейку лучше, усталость снимает…
От волнения писаря пот прошиб.
— С сахаром, эфендим?
— Чуть сладкий.
— А вам, кажется, без сахара?
Помещик рассмеялся:
— Пора бы уже знать.
Писарь решил сам подать кофе и выскочил из комнаты.
Кемаль-ага украдкой поглядывал на Кудрета и думал: «Он просто рожден повелевать».
— Да покарает аллах тех, кто бросил тебя в тюрьму! — с гневом произнес он.
Кудрет вынул из кармана сигареты и заметил:
— Намык Кемаль и тот был за решеткой. Абдул-Хамид его туда упрятал…
Кемаль-ага на всякий случай промолчал, лишь сокрушенно покачал головой. О Намыке Кемале он что-то слышал, но кто он и за что сидел в тюрьме, не имел ни малейшего понятия. Одно ему было ясно: Намыка Кемаля засадил в тюрьму султан, а их обоих — власти. Султан и власти — одно и то же. Выходит, сам Кемаль-ага вроде бы Намык Кемаль и этот важный господин тоже. Придя к такому выводу, помещик наконец сказал:
— Власть султана не удержалась в этом мире, их власть — тоже не удержится.
Удержится, не удержится… Не все ли равно! Для Кудрета сейчас важнее всего была свояченица Кемаль-аги. И, думая о своем, он пробормотал:
— Совершенно верно.
Получив поддержку, Кемаль-ага пустился в рассуждения:
— Настанет день, и к власти придет наша партия. Тогда мы очистим все тюрьмы. Послушали бы вы нашего председателя вилайетского комитета партии! Пожалуй, он не уступит вам. Но вы совсем другой человек. Знайте: моя свояченица на кого попало не обратит внимания.
Кудрет сделал вид, будто пропустил слова Кемаль-аги мимо ушей. В таких делах не следует торопиться. «Шувей, шувей», — как говорят арабы, что значит: «поспешай медленно». Но до чего же хороши ее глаза! Черные, жгучие, умные! Два ртутных шарика: так и играют, так и искрятся! Он мысленно сравнил ее с женой паскудой и поморщился, словно от дурного запаха.
Писарь принес на медном подносе кофе, как истый гарсон, поставил перед каждым чашку и снова угодливо спросил:
— Не окажете ли честь моим «Биринджи»?
— Мои покурим! — коротко ответил Кемаль-ага.
На сей раз Кудрет не стал предлагать свои сигареты. Он понял, что такие, как Кемаль-ага, с особым удовольствием угощают людей, ими почитаемых, и, словно женщина, благоговеют перед своим кумиром.
Кудрет сосредоточенно пил кофе, принесенный писарем, курил сигарету, которой его угостил Кемаль-ага, и ни разу ни на одного из них даже не взглянул, прикидываясь, будто поглощен своими мыслями.
— Назовите, пожалуйста, ваше уважаемое имя и фамилию, — обратился к нему писарь после того, как кофе был выпит.
Кудрет понял, что писарь делает запись в регистрационной книге.
— Мое имя… Так ведь в деле все указано. Впрочем, пожалуйста — Кудрет Янардаг[24].
Имя, а особенно фамилия привели помещика в восторг. Да и могло ли быть иначе? Имя и фамилия обычно соответствуют внешнему виду. Надо бы уговорить его переехать в их касабу и вступить в Новую партию! Тогда бы они со свояченицей наверняка… Как-никак, а после смерти мужа ей осталось три тысячи денюмов земли. Поженятся, займутся партийными делами, а там, глядишь, его депутатом в меджлис выберут. Ему бы только попасть в меджлис!
Кемаль-ага продолжал строить планы, в то же время восхищаясь тем, с каким достоинством, неторопливо бей-эфенди отвечает писарю на вопросы, — он буквально подавлял его своим величием.
Дай бог, чтобы бея-эфенди сразу не освободили. А уж если они вместе просидят несколько месяцев в тюрьме, Кемаль-ага приберет его к рукам. Свояченица — женщина что надо, Кемаль-ага в этом убедился. Она и мужа своего покойного с первого взгляда полюбила, когда тот проезжал на лошади по торговой части касабы. С этим беем-эфенди она утешится, а вот с ним, Кемаль-агой, не могла… Однажды ночью, когда его жена рожала, он полез в постель к свояченице. Она проснулась и предупредила: «Закричу!», но не закричала. Кемаль не испугался, но с тех пор больше не приставал, даже пальцем к ней не притронулся.
— У вас, эфендим, есть постель? — спросил писарь.
— Постели нет, — ответил Кудрет.
— Слава аллаху, у меня найдется все, что нужно: матрасы, одеяла, еда, выпивка, — объявил Кемаль-ага.
— Бей-эфенди будет с вами?
— Разумеется…
Кудрет хотя бы для приличия мог сказать: «Ну что вы!», но он принял все как должное.
— Если что понадобится, я всегда к вашим услугам! — с готовностью произнес писарь.
— Понадобится — передам через кого-нибудь!
Писарь был просто счастлив. Об этом бее-эфенди говорит весь город, он прибыл со специальным поручением. Сегодня вечером, сидя с друзьями в кабачке, писарь может похвастать, что имел удовольствие находиться в обществе человека, достойного всяческого восхищения, разговаривал с ним, угощал его кофе… Все они лопнут от зависти! Хорошо, что начальник еще неделю пробудет в отпуске. За это время писарь успеет сблизиться с этим человеком, завоюет его расположение и в скором времени, возможно, получит приличную должность. Ведь бей-эфенди послан Анкарой произвести ревизию во всем вилайете…
Кудрет встал, желая показать, что вся эта возня с формальностями ему изрядно надоела.
— Полагаю, с моим вопросом покончено…
— Покончено, эфендим, покончено. — И писарь бросился вперед по коридору: — Пожалуйста, пройдемте в камеру. Соблаговолите отдохнуть…
Когда они проходили через тюремный двор, можно было подумать, что прибыла инспекционная комиссия. Завидев эту троицу, заключенные расступались и вопросительно глядели друг на друга. Но, судя по тому, с каким благоговением писарь обращался к неизвестному господину, тот, несомненно, был важной персоной. Кто же он? Судья? Генеральный инспектор тюрем?..
Один из заключенных, получивший за растрату десять лет, схватил Кемаль-агу за руку и спросил, кого они сопровождают. Кемаль-ага с досадой отдернул руку, словно хотел сказать: «Нашел время!» — после чего никто уже не осмелился обратиться к нему с подобным вопросом.
— Вот и пришли! — сказал писарь, указывая на «камеру для высокопоставленных», к которой вела ветхая деревянная лестница. Быстро взбежав наверх, он остановился у двери и крикнул:
— Эй, что там у вас происходит? Камера это или конюшня?
Появились два прислужника и, пристыженные, разошлись в разные стороны. Они, оказывается, забрались в камеру, чтобы там побороться.
Немного погодя пришел старший надзиратель с двумя подчиненными. Увидев писаря, он разозлился:
— Опять ты, Хикмет-эфенди, ходишь по камерам?
Совсем недавно писарю за это крепко досталось. Писарь должен неотлучно находиться в канцелярии. Только старшему надзирателю дозволено появляться в любом месте тюрьмы. Писарю же не положено шляться по камерам и орать на арестантов.
— Борются, как собаки… — промямлил писарь.
Надзиратель не хотел упустить случая проучить писаря, — да еще в присутствии важной персоны.
— Как собаки? Люди борются, как люди, а не как собаки. И вы не имеете права обзывать их собаками. Прошу вас вернуться к своим обязанностям!
Писарь почувствовал себя вконец уничтоженным.
— Так вы меня гоните?
На какой-то миг надзиратель встретился взглядом с «ревизором» и, прочтя в его глазах одобрение, стал пыжиться еще больше. Он ведь навел порядок, а главное — отхлестал писаря и указал ему его место.
— За такое тебя не прогнать следует, а вышвырнуть вон! Да уж ладно…
Теперь разозлился писарь, настала его очередь дать отпор.
— Ах вот как! Ты, я смотрю, обходишься со мной, как с заключенным!
Надзиратель заложил руки за спину и двинулся на писаря.
— Попридержи язык и убирайся! И чтобы не смел больше шляться по тюрьме! Ну, шагом марш!
— Сегодня меня оставили за господина начальника…
— Кто же это дал тебе такие полномочия?
— Иди спроси в прокуратуре!
— Не вижу надобности! — Надзиратель демонстративно отвернулся.
У писаря руки и ноги затряслись от злости. Так бы и пристрелил этого мерзавца, окажись под рукой пистолет. Хоть бы смазать ему по физиономии. Однако и это невозможно. Попробуй свяжись с ним — все кости переломает, здоров как бык.
И он только огрызнулся:
— Ладно, мы еще с тобой поговорим!
Старший надзиратель не ответил. Уходя, писарь обернулся и крикнул:
— Чтобы ноги твоей не было больше в канцелярии!
Надзиратель побагровел:
— Мне разрешено ходить по всей тюрьме! Я старший надзиратель, а ты всего-навсего писарь!
— Ах, ты оскорбляешь!..
— Не оскорбляю, а делаю замечание по службе!
— Я в твоих замечаниях не нуждаюсь!
— И все-таки тебе без них не обойтись. До сих пор не знаешь своих обязанностей!
Писарь понял, что ему не тягаться с надзирателем, и, расстроенный, удалился.
Старший надзиратель повернулся к «ревизору»:
— Молодой еще, зеленый, не обтесался. Я мог бы причинить ему немало неприятностей… Мне ведь доподлинно известно, что он снабжает заключенных ножами, гашишем, опиумом… Но не приведи аллах! Подлости заклятому врагу не стану делать. Да и какой с него спрос? Дитя неразумное. Прочтет две с половиной книжки и невесть что возомнит о себе… А вы только прибыли?
— Да, только что.
— А, припоминаю. — Надзиратель подошел вплотную к «ревизору» и вполголоса добавил: — Вас в Стамбуле задержали, на Босфоре?
Кудрет невольно вздрогнул. Ему вдруг захотелось осадить зарвавшегося надзирателя, но он сдержался: тот был под впечатлением только что одержанной победы. К тому же они находились в окружении заключенных, которые глядели на них во все глаза, словно на петухов во время боя. Его выручил Кемаль-ага. Отозвав надзирателя в сторонку, он что-то шепнул ему на ухо. «Весьма кстати», — подумал Кудрет, догадываясь, о чем сказал Кемаль, и принял величественную позу. Надзиратель сразу смягчился и с плохо скрываемым беспокойством спросил:
— Вам нравится эта камера?
Кудрет опять решил польстить самолюбию надзирателя:
— Как вы сочтете нужным…
Надзиратель приободрился и даже почувствовал расположение к арестованному. Наконец-то он понял, почему писарь рассыпался мелким бисером перед заключенным. Ну, теперь-то он переплюнет несчастного писаришку и оставит его в дураках.
— Что вы, что вы! Разве я могу!.. — воскликнул надзиратель. — У вас, я надеюсь, имеется постель и все такое?
— Увы, нет. Но…
— Нашли о чем тревожиться, — вмешался в разговор Кемаль-ага. — У меня всего этого хватает, бей-эфенди…
— Кемаль-ага — всеми уважаемый помещик, — решил представить его надзиратель. — Злую шутку сыграла с ним судьба, но он попал сюда по недоразумению. Кемаль-ага может стать для вас добрым приятелем и интересным собеседником… Если что понадобится, обращайтесь прямо ко мне!
Мысль Кудрета лихорадочно заработала. Итак, писарь и старший надзиратель. Кому отдать предпочтение? Тут надо действовать тонко, иначе наживешь врага. И Кудрет сказал:
— Писарь тоже предлагал мне свои услуги. Но вы и по должности выше, а главное, нравитесь мне больше. Сразу видно, что имеешь дело с умным и способным человеком, с чем вас и поздравляю.
Так красиво мог выражаться председатель уголовного суда, инспектор да прокурор, подумал надзиратель. Видимо, слухи, которые ходят по городу, не лишены оснований — господин этот и в самом деле прибыл со специальным заданием.
— Спасибо, эфендим! Премного вам благодарен! — сказал он, радуясь, что заслужил столь высокую похвалу.
Заключенные насторожились. Поди разберись, арестант перед ними или какой-нибудь чин. На арестанта он вроде бы не похож. Вообще-то им никакого дела до него нет, но лучше все-таки проявлять к нему побольше уважения, на всякий случай. Подсел же однажды в камеру главный инспектор тюрем, играл с ними в кости, курил гашиш, опиум, улыбался всем, шутил, словом, до того был простым малым, что так и подмывало хлопнуть его по спине. А пришло время — выведал, где спрятаны спицы, ножи, кинжалы, наркотики, и дал потом всем жару, показал свои зубы.
Старожилы хорошо помнили эту историю. Поэтому сейчас заключенные внимательно приглядывались к этому солидному мужчине, разлегшемуся на пуховых перинах Кемаль-аги, и перешептывались. Костюм, осанка… По всему видно, большой человек. В скрипе его желтых туфель так и слышалось: «Я — не заключенный, я важная персона, поважнее губернатора, прокурора, даже председателя уголовного суда!»
— Да что он может сделать мне, заключенному? — сказал один.
— То же, что и тот сделал.
«Так, так, уважаемые, — сказал тогда главный инспектор тюрем, — выкладывайте-ка сюда все, что припрятали… Чего ждете? Жалко вам? Тогда я сам возьму!» И на глазах у растерявшихся головорезов из тайников были извлечены гашиш, опиум, ножи, финки и многое другое. Все это потащили к начальнику тюрьмы и свалили в кучу. Но тем дело не кончилось. Инспектор взял ножницы и отрезал длиннющие усы у одного из заключенных. А потом приказал: «В Ванскую тюрьму его! Да пешочком! Шагом марш!» И пошло: «В Элязиг! В Эрзурум! В Малатью! В Сиирт! В Хаккяри!»
— Ну и дела!
— Лихо не лежит тихо.
— Слава аллаху за то, что не послал мне ни гашиша, ни опиума…
— А ножей и пистолетов тоже не послал?
— Нет. Поэтому я и не боюсь. Пусть трясутся громилы, аги и прочие там богачи.
— Да, им есть о чем подумать!
— Слыхали, как отделал старший надзиратель писаря?
— Отделал-то отделал, но и писарю о нем кое-что известно.
— У обоих рыльце в пушку, не сомневайтесь!
— Еще бы! Что свинья, что кабан — один черт!
— Пусть перегрызут друг другу глотку, сволочи!
Слуги, приставленные к Кемаль-аге, весь день вертелись как заведенные — то постель убрать надо, то обед сварить, то подать что-то. Один мчался с ибриком[25] воды в туалет, двое других уже держали наготове полотенце. Слуги из кожи вон лезли, только бы не опозориться перед важным гостем аги.
На полу расстелили рядно, положили на него круглую доску для разделки теста, заменявшую стол, которую ага прихватил с собой из дому. Разложили хлеб, вилки, ложки, принесли ибрик с водой и таз, поставили на жаровню разогревать мясо. Один из слуг замер у таза, ожидая, когда ага и его гость соизволят вымыть руки.
Первым вымыл руки и вытер их махровым полотенцем «ревизор», после него — «хозяин дома». Заключенные не спускали с них глаз.
Слуга поставил на доску кастрюлю с мясом. Кемаль-ага засучил рукава, взял хлеб и уже запустил было руку в кастрюлю, но тут раздался голос «ревизора»:
— Тарелку!
В тот же миг появилась алюминиевая миска, которую «ревизор» без лишних церемоний наполнил доверху и пояснил:
— Привык есть из отдельной тарелки.
— Ты как моя свояченица, — сказал Кемаль-ага. — Убей ее, не станет есть из одной посуды со всеми.
— Не подумайте, что я брезгую. Просто привычка, как и у вашей свояченицы. От отца унаследовал, скорее даже от деда-паши. Когда я был совсем маленьким, дед часто брал меня на колени и кормил всегда из отдельной тарелки. Помню, сам султан изъявил однажды желание разделить с дедом трапезу. Он так любил деда, что предложил ему есть из одной с ним посуды. И представьте, дед отказался от такой чести. Султан не настаивал, и они ели каждый из своей тарелки.
Заключенные слушали затаив дыхание, они даже забыли про ужин.
Зато Кемаль-ага и его важный гость уплетали за обе щеки, словно за ними кто-то гнался. Кудрет ни на минуту не забывал о свояченице. Всякий раз, когда Кемаль-ага упоминал о ней в разговоре, а делал он это довольно часто, у Кудрета вспыхивала надежда. Да и сам Кемаль-ага нравился ему все больше и больше.
Значит, эта женщина тоже любит есть из отдельной тарелки? Недаром говорят, что «от сердца к сердцу бежит дорожка». Некто великий изрек: «Любовь — это надежда». Кудрет сказал бы иначе: «Любовь начинается с надежды», это, пожалуй, ближе к истине. Можно увлечься, надеяться, но не любить. Сколько встречаешь интересных мужчин и привлекательных женщин! Бывает, сладко заноет у кого-нибудь сердце, но лишь на миг, все кончается весьма прозаично: оба продолжают свой путь, чтобы никогда больше не встретиться. А будь по-иному, каждый влюблялся бы с первого взгляда.
— Что-то ты, свояк, задумался!
У Кудрета от радости екнуло сердце. Случайно Кемаль-ага назвал его свояком или выдал истинное свое желание?
— Ей-ей, свояк, — отозвался он, — в голове у меня такая неразбериха — как на еврейском базаре. Странное существо человек! В мозгу у него тысяча мыслей, а толкни его и спроси, о чем он только что думал, — не вспомнит.
В луженой, похожей на поднос посудине принесли плов. Кудрет снова до краев наполнил миску и полил рис оставшимся в кастрюле мясным соусом.
— Покойный свояк тоже любил плов с соусом.
— И свояченица любит?..
Кемаль-ага не дал ему договорить:
— Что муж любил, то и она любит.
— Поэтому они и поженились?
— Не-ет! Понравиться ей не так-то легко… Ты первый мужчина, на которого она обратила внимание после смерти мужа.
— Может, скажешь, что я понравился ей?
Упершись ложкой в посудину с пловом, Кемаль-ага выпрямился:
— Ты не из тех, кого женщина сразу не заметит.
— Мерси.
— Я — человек прямой. Белое называю белым, черное — черным. Короче говоря, влюбилась она в тебя с первого взгляда. А уж если узнает, что ты из пашей, да еще приближенных к султану…
— Что же тогда будет?
— Так и вцепится в тебя!
От радости у Кудрета даже спина зачесалась где-то между лопаток. Эх, оказаться бы сейчас с ней в постели, она почесала бы ему спину! Но пока рановато думать об этом. А до чего же хорошо она сложена! Грудь, талия, бедра — не придерешься! Про ноги и говорить нечего! К тому же она с образованием. Прошла у Зарифе-хафиз своего рода медресе[26], даже вступила в суфийский орден. Интересно, с кем она крутила амуры, пока умерщвляла денно и нощно свою плоть?
Кемаль-ага уже не сомневался в успехе задуманного и только не знал, сообщить ли свояченице радостную весть завтра или повременить. А она, конечно, завтра примчится, не выдержит. Он был уверен, стоит ему заикнуться о разговоре с бей-эфенди, и страсть в свояченице запылает неукротимым огнем. Нет, он лучше помолчит. Пусть все идет своим чередом. Раз лошадь бежит, незачем ее подхлестывать. Словом, не следует торопиться. С виду он человек солидный, но поди узнай, что у него на уме. Нельзя же вот так сразу отдать почти совсем незнакомому человеку богатую, владеющую солидным состоянием женщину. Но он тут же устыдился собственных мыслей. Ведь бей-эфенди не волк и не медведь. Он — настоящий мужчина, джигит. Заиметь такого свояка совсем неплохо. Впрочем, главное и не в родстве. Главное в том, что он станет активным членом партии и одновременно крупным землевладельцем, а если еще изредка будет облачаться в деревенскую одежду, все крестьяне проголосуют за него на выборах.
После плова ели пахлаву[27], пили кофе.
— Богатый ты иль бедный, а коль поел, так закури! — продекламировал Кемаль-ага, протягивая «ревизору» пачку «Енидже».
Но Кудрет запротестовал:
— Ни в коем случае! Сигаретами угощаю я!
— Что за счеты! Неужто угощать надо обязательно по очереди?
— Не обязательно, конечно. Но и совесть надо иметь. Нельзя все время угощаться и не угощать самому. Дружбу не меряют каптарами, а зерно — мискалями[28].
Кемаль-ага был просто в восторге от таких умных разговоров. Покойный отец мечтал выучить его на чиновника и отдал в школу. Но Кемаль не захотел учиться. Потом, уже разбогатев, он пожалел об этом, но наверстать упущенное было невозможно. С тех пор Кемаль-ага благоговел перед людьми учеными и даже перед теми, кто умел складно, толково говорить. Недаром он стал членом Новой партии. Во главе этой партии стояли люди из народа, не чванливые, но зато образованные. Если им удастся прийти к власти, землевладельцев не будут ограничивать и они смогут сами устанавливать цены на хлеб.
Размечтавшись, Кемаль-ага не сразу заметил, что бей-эфенди клюет носом. «Устал, видно», — решил Кемаль, поскольку время было еще раннее.
— Свояк, эй, свояк!
Кудрет очнулся.
— Да тебя, я смотрю, ко сну клонит. Ну и ложись, поспи.
Кемаль-ага отдал необходимые распоряжения прислужнику.
Кудрет пробормотал: «Не беспокойтесь», но от предложенной ему постели не отказался. Раз они свояки или, во всяком случае, скоро станут свояками, пусть похлопочет по-родственному.
Он облачился в голубую пижаму (совсем новенькую!) и залез под одеяло. Но спать ему вдруг расхотелось. Лежа с закрытыми глазами, он думал то о свояченице, то о матери, то о жене. Надо поскорее избавиться от этой злющей уродины. Пусть будет у него кто угодно, только не она. Правда, он не уверен, даст ли она ему развод. «Не даст — не надо. Главное, чтобы со свояченицей все получилось — пусть тогда дожидается меня в Стамбуле. Впрочем, она не из тех, кто ждет. Дети выросли. Даст развод — я ей кое-что подброшу, не пропадет с голоду…»
Во сне он видел, будто жена каким-то образом разнюхала о молодой вдове и кричит:
«Не дам развода, скорее мир перевернется! Кто меня заставит?»
«Дашь!» — кричит свояченица Кемаль-аги и хватает жену за горло.
«Не дам, никого у меня нет, кроме него, не умирать же мне с голоду!»
«Я тебе денег дам. Сколько захочешь! Вот!» — Она вытаскивает из-за пазухи пачку за пачкой и бросает, бросает, бросает… А жена в очках, очень похожая на сороку, хватает деньги и, как безумная, хохочет.
«Рехнулась, ей-ей, рехнулась!» — кричит неизвестно откуда взявшийся Идрис.
VI
Через три дня неожиданно появился Идрис с ошеломляющей новостью:
— Сам писал твоей жене прошение о разводе. И даже вместе с ней отнес его в суд. Словом, жди повестку!
Кудрет едва не заплакал от радости. Жена решила подать на развод! Трудно поверить в такое счастье!
— Да как же это случилось? Третьего дня я видел ее во сне. Орала, что ни за что не даст развода. И вдруг… Все как в сказке! Ну а как отнеслась к этому моя мать?
— Мать? Разве ты ничего не знаешь?
— Нет… А что? — Кудрет с тревогой заглянул Идрису в глаза. — Говори же! Что с ней?
— Я думал, ты знаешь…
— Что с матерью?
Идрис только сейчас сообразил, что Кудрет не мог знать о смерти матери. Старая женщина скончалась после того, как он поскандалил с женой. Кудрет тогда выскочил из дому и прибежал к нему в редакцию. Оттуда они пошли в отель на Босфоре. Там-то его и сцапала полиция…
— Твоя мать скончалась вскоре после того скандала у тебя дома, но ты был в это время у меня. Потом мы отправились в отель, и там тебя схватили… Кстати, знаешь, кто тебя предал?
— Кто? — Кудрет весь обратился в слух, сразу забыв о матери.
— Один из совладельцев отеля — бывший губернатор.
— Губернатор?
— Он был здесь губернатором как раз в то время, когда ты приезжал. Потом он ушел на пенсию и вместе с шурином, судьей в отставке, открыл отель.
— Допустим, — сказал Кудрет, подумав, — но ведь он меня совсем не знал. Правда, однажды я заходил к нему в управление, но не застал, и мне пришлось разговаривать с его помощником…
— Совершенно верно. Так он и рассказывал. Я после заглянул разок в отель. Никто меня там не узнал, и я смог кое-что выяснить. Так вот, когда ты разговаривал с его помощником, губернатор был в своем кабинете и оттуда через специальное окошко хорошенько разглядел тебя.
— Все ясно! — Кудрет хлопнул себя ладонью по лбу. — Значит, он, черт его дери, был там?
— Вот именно.
— А на пенсию его отправили уже после моего отъезда?
— Да. И он считает, что не без твоего содействия. После того как Сэма обратилась в прокуратуру с жалобой, дело получило широкую огласку. Губернатор переговорил с прокурором, и они решили взяться за расследование.
— Ну и выяснили что-нибудь?
— Пока это неясно. Знаю только, что допрашивали кое-кого из торговцев. А теперь послушай, что я тебе скажу. Ведь я решил никогда больше не возвращаться в Стамбул. Помнишь, как ты работал писарем в загсе?
— Помню. Ну и что?
— Хорошо бы нам с тобой зажить по-старому… Только бы вытащить тебя отсюда.
— Посмотрим. А что с Длинным и остальными?
— Все в порядке. Уже сколотили новую шайку.
— Кто вместо меня?
— Ты его не знаешь. И я тоже. Но человек вроде бы подходящий. Ладно, без них обойдемся.
«Еще как обойдемся! — подумал Кудрет. — Идрис сделает все, чтобы обо мне снова распространилась по городу хорошая молва, и недостатка в челобитчиках не будет. Опять начнутся угощения, рестораны, кабаки, как и прежде, крестьяне будут приносить масло, сметану, мед, овощи, фрукты… Как бы обрадовалась мать…»
Огонек, вспыхнувший было в глазах Кудрета, вдруг погас.
— Значит, мать…
— Приказала долго жить. Я думал, ты знаешь, потому и не вспоминал о ней, не хотел бередить рану…
Радость, испытанная Кудретом и от встречи с Идрисом, и от новости, которую он привез, смешалась с горечью утраты. Какое счастье, что жена надумала развестись с ним! Вот только мать до этого не дожила, не вытерпела! А ведь ждать оставалось совсем недолго.
Кудрет тяжело вздохнул:
— Расскажи мне, как ее хоронили.
— Лучше не спрашивай. Я так намучился! Жена твоя и пальцем не пошевельнула. К подружке убежала, к повитухе. Помнишь ее?
— А дочь, сыновья?
— Какой с них спрос? Им ни до кого нет дела. Для себя живут. Кстати, поговаривают, будто твоя дочь…
— Продолжай!
— Знаешь нашего соседа-бакалейщика?
— Ну?
— Говорят, она здорово ему задолжала и теперь с ним живет. И будто сам он или его приемный сын собираются на ней жениться.
Эту новость Кудрет оставил без внимания и спросил:
— А парни?
— Бросили университет и начали работать. Пристроились к родителям своих девиц. Когда ты гастролировал по Анатолии, они завели себе подружек. Словом, у них все в порядке. Так что ты думай только о себе.
— А как жена?
— Решила жить у повитухи.
— Понятно. — Кудрет кивнул. — Если бы не смерть матери, я сказал бы, что вместо одного глаза, о котором я молил, аллах дал мне сразу два…
Они помолчали. Потом Идрис попрощался и ушел.
Итак, Идрис остается здесь. Портативную машинку он привез, остается достать складной столик, немного бумаги и разные мелочи. Это несложно. Теперь можно не беспокоиться. Придется сначала поднатужиться, а потом будут жить припеваючи, лучше прежнего.
— Что это ваш гость так быстро ушел? — поинтересовался писарь.
— Придет еще.
— Для ваших гостей время не ограничено.
— Благодарю.
Кудрет вышел из канцелярии и, когда спускался по лестнице, услышал громкий голос прислужника:
— Кемаль-ага-а-а!
Кудрет остановился. Он сразу понял, что к Кемалю пришла свояченица. Третьего дня она потребовала, чтобы Кемаль-ага познакомил их. После знакомства женщина понравилась Кудрету еще больше. Возможно, его и сейчас пригласят, тогда представится случай еще раз полюбоваться этим прелестным созданием, воплощением женственности.
У двери, выходившей в тюремный двор. Кудрет столкнулся с Кемаль-агой и, хотя прекрасно знал, куда тот направляется, спросил:
— Ты куда?
— Твоя явилась, — хитро подмигнул Кемаль-ага.
«Твоя»… Как приятно это слышать! Она и в самом деле казалась ему своей, близкой.
— Пошли, свояк!
— Право, не знаю… — церемонно проговорил Кудрет, буквально сгорая от нетерпения поскорее ее увидеть.
Кемаль-ага схватил его за руку:
— Знаю, не знаю! Идем!
Свояченица появилась в дверях в тот самый момент, когда они поднимались по лестнице. Кемаль-ага чуть не сказал: «Это она к тебе, а не ко мне», но вовремя сдержался. Не стоило пока так говорить. И без того все ясно. Разве не видел он вчера, как они ворковали, не отрывая друг от друга глаз, и как она обеими руками держала его руку, забыв, что зять стоит совсем рядом? А что с ней творилось, когда пришло время расставаться? «Я по уши влюбилась, зятек», — сказала она как бы в шутку, прикинувшись, будто не хочет, чтобы Кудрет ее слышал.
Да и сам Кудрет все разговоры сводит к свояченице.
Как и в прошлый раз, они сидели в канцелярии; писарь под благовидным предлогом куда-то вышел. Глаза молодой женщины излучали уже не искры, а молнии, пронзавшие Кудрета насквозь. Но женщине он показался невеселым, глаза его заволакивала грусть.
— Вы чем-то расстроены?
Кудрет поднял на нее какой-то растерянный взгляд.
— Не знаю.
— Грусть вам не к лицу.
Ничего не ответив, Кудрет обхватил голову руками.
Кемаль-ага поднялся:
— Схожу за сигаретами и зажигалкой.
Женщина обрадовалась, проводила зятя благодарным взглядом и вдруг припала губами к огромной волосатой руке Кудрета.
— Может быть, мне надо заплакать?
— Почему? — Он взял ее руку, поцеловал.
— Потому что ты грустный.
Кудрет тяжело вздохнул. Женщина схватила его за руку и затрясла:
— Ну, говори же! Ты почему сегодня такой?
— Тошно мне, Слов не найду, чтобы сказать, как нехорошо.
Беспокойство женщины достигло предела.
— Что случилось? Говори же! Или ты хочешь скрыть от меня?
— Не собираюсь я ничего скрывать.
— Тогда рассказывай…
И Кудрет обстоятельно, не торопясь, как и подобало при его солидности, рассказал все по порядку. Как его арестовали и отправили сюда, как в тот самый день у него скончалась мать, а теперь вот жена затеяла бракоразводный процесс. Не сегодня-завтра состоится суд.
Женщина с трудом скрывала свою радость по поводу кончины «бедной мамочки, сущего ангела». Ведь самая лучшая свекровь хуже напасти!
— Выражаю тебе свое соболезнование, дорогой.
Дорогой? От этого слова у него сладко заныло сердце.
— Благодарю!
— А почему жена хочет с тобой разводиться?
Он горько улыбнулся:
— Ее, видишь ли, позорит мой арест.
— Скажите на милость!
— Вот именно. Если бы не смерть матери…
— То?
— Понавешал бы я на себя бубенчики и пустился в пляс…
— Тебя это радует?
— Разумеется!
— Почему?
— Да потому, что я никогда ее не любил.
— Зачем же ты на ней женился?
— Из уважения к матери.
«Хорошо, что она умерла», — подумала женщина, а вслух сказала:
— Но разве можно из одного только уважения есть то, что в горло не лезет?
— Нельзя, это верно. Но я тогда был слишком молод и боготворил мать.
Она сжала его руку и одарила взглядом, полным страсти.
— Ну а сейчас?
— Что сейчас?
— Кого ты сейчас боготворишь?
— Тебя!
Женщина забыла обо всем на свете и, не думая о том, что за ними могут подглядывать, порывисто обняла его и поцеловала.
— Милый!
Кудрет был польщен столь бурным проявлением чувств, но предпочел вести себя благоразумно.
Женщину это удивило, но она не обиделась.
— Почему ты так холоден со мной?
Кудрет оглянулся:
— Нас могут увидеть…
— Ну и пусть!
Женщина снова обняла его и поцеловала… Но тут их вспугнуло покашливание за дверью. Лукаво улыбаясь, в комнату вошел Кемаль-ага. Свояченица раскраснелась, руки у нее дрожали. «Значит, все в порядке, — решил Кемаль-ага. — Если бы он ей не понравился, такую бы развела канитель… А она, как говорится, „пляшет без музыки“. Вон как на меня смотрит, словно хочет сказать: „Принесла тебя нелегкая“».
Совладав с собой, женщина сказала:
— Мать у него умерла.
Для Кемаль-аги это было новостью.
— Правда, свояк?
При слове «свояк» Кудрет и свояченица улыбнулись.
— К несчастью… — ответил Кудрет.
— Телеграмму получил?
— Нет.
— А как же ты узнал об этом?
— Из Стамбула приехал мой секретарь. Только что здесь был, он и сообщил мне эту печальную новость…
Свояченица переглянулась с зятем: значит, секретарь у него в Стамбуле? А говорили, будто он тайный представитель Анкары. Впрочем, кто бы он ни был, для нее это теперь не имело никакого значения. Она влюбилась в него с первого взгляда и не видела в том греха. После встречи с ним она побежала к своей духовной наставнице Зарифе-хафиз, рассказала ей обо всем и уж, конечно, не пожалела красок. Наставница расплылась в улыбке:
— От твоих слов, милая, даже меня, старуху, в дрожь кинуло!
Нехотя возвратилась женщина домой и там излила душу старшей сестре, жене Кемаль-аги, и матери. Новый знакомый и ростом выше, и в плечах шире, и вообще куда симпатичнее ее покойного мужа. Если он сделает ей предложение, она не раздумывая станет его женой и передаст в его распоряжение все свои земли и имущество. Сделал бы зятек доброе дело, уговорил его жениться на ней. Ведь и зятю он понравился — сразу видно: отдал ему свою постель, делил с ним трапезу да и вообще не отходил от него ни на шаг.
Мать была счастлива, что младшая дочь полюбила и теперь в доме появится зять. Слишком уж сильно любила она первого мужа. А это, говорят, всегда к разлуке. Так и случилось. Не успел бедняга насладиться семейным счастьем, как его поглотила пропасть. Надо бы дочери со вторым мужем быть благоразумнее, а она опять, как и прежде, «пляшет без музыки», хотя дело еще не слажено…
— Хочу познакомиться с вашим секретарем…
— Что может быть проще… Очень толковый, прекрасный работник и преданный друг.
— Возбуждаете мое любопытство?..
— Он и в самом деле достоин внимания.
— Женат?
— Закоренелый холостяк.
— А сколько ему?
— Мой ровесник.
— И так же хорош собой, как ты? — не задумываясь выпалила молодая женщина.
Кемаль-ага прыснул, а Кудрет, притворившись смущенным, сказал:
— Помилуйте! Что вы нашли во мне такого?
Женщина повернулась к своему зятю:
— Не сосватать ли его секретаря Хатидже?
— Хатидже, — пояснил Кемаль-ага, — дочь ее дяди по отцу. Круглая сирота, но клочок земли у нее есть. Обрабатываем его мы. Надо ведь помочь ближнему. Ты, значит, надумала выдать двоюродную сестрицу за секретаря бея-эфенди? — обратился он к свояченице.
— На все воля аллаха.
Кудрет едва не пустился в пляс от радости, но виду не подал. Теперь и Идрису фортуна улыбнулась. Неужели им обоим суждено из городских мошенников превратиться в добропорядочных землевладельцев? Все это прекрасно, но что они смыслят в сельском хозяйстве?
Поздно вечером Кудрет завел об этом разговор со своим будущим родственником.
— Думаешь, я больше твоего смыслю? — сказал Кемаль-ага. — Управляющий у нас толковый, он и командует всеми этими батраками и десятниками. А наше дело — есть да пить.
— Все ясно, — усмехнулся Кудрет.
— Будешь управлять свояченицей — это все, что от тебя потребуется. А хозяйство — не твоя забота. Да и не моя.
Как это понимать? «Управлять свояченицей» — это ясно. А вот что значит хозяйство — не их забота? Нет, он не может рассуждать, как этот болван с золотыми зубами. Ладно, сейчас он скрепя сердце промолчит. Но что будет, когда он выйдет из тюрьмы, женится и войдет в свою новую роль владельца огромных угодий? Он привыкнет к своему положению, а привычка, говорят, хуже бешенства.
— Что-то ты призадумался!
Кудрет тряхнул головой и спросил:
— Как обстоят у вас дела с банковскими кредитами?
— С какими кредитами? — не сразу понял Кемаль-ага.
— Как это с какими? Разве во время мотыжения или уборки урожая вам не нужны деньги?
Кемаль-ага рассмеялся:
— Ах, вот ты о чем… Тут, свояк, дело такое: если у власти твоя партия — все прекрасно, как в раю, если не твоя…
— Что тогда?
— Сам понимаешь. Нынче двери всех банков для нашего брата закрыты. Ну, не всех, разумеется. Начисто кредитов нас не лишили, хотя рассчитывать на особую щедрость не приходится. Но ничего — денег не просим ни у друзей, ни у врагов, свои водятся. У тебя, в Анкаре, должно быть, есть связи?
— Это уж совсем другой разговор, — не моргнув глазом соврал Кудрет.
Однако Кемаль-ага остался доволен его ответом и продолжал:
— Словом, кто в оппозиции, тем туго приходится!
— У страха глаза велики! Я хочу сказать, что банковские кредиты — не проблема.
— Даже для тех, кто в оппозиции?
Кудрет поднял на Кемаль-агу твердый взгляд:
— Да, даже для них!
Кудрет, казалось, упрекал его в незнании простых истин, но делал он это корректно — Кемаль-ага не обижался.
«А вдруг завтра он женится на моей родственнице, узнает, что я распоряжаюсь большинством ее земель, и они захотят от меня избавиться?» У Кемаль-аги и своей земли было достаточно, но основной доход он получал с земель свояченицы.
Кемаль-ага теперь уже с опаской поглядывал на бея-эфенди, который сосредоточенно о чем-то думал. Если бы он знал, что все мысли Кудрета заняты свояченицей! Но он этого не знал. А упреки бея-эфенди начинали его раздражать. Каким он был приятным и покладистым поначалу! Смотрел на Кемаля маслеными глазами, произносил медовые речи. А с тех пор, как познакомился с его свояченицей, стал чересчур строгим.
Ход мыслей Кудрета был примерно таким же. Раз луна с ним, он может наступать звездам на хвост. Свояченица в его власти. Пусть она вдова, зато богата и красива, и ничто не может помешать их счастью. Мать его умерла, жена подала на развод, с какой же стати он должен лебезить перед помещиком?
Кудрет встал с постели. Тотчас вскочили на ноги и слуги.
— Вы в туалет, бей-аби? — спросил один из них, беря кувшин с водой.
Но «ревизор» даже не удостоил его ответом.
Слуга все понял и побежал вперед. Окинув всех гордым взглядом, «ревизор» вышел из камеры. У лестницы его окликнул один из беев, сидевших на широкой, как тахта, лавке.
— Бей-эфенди!
Кудрет остановился и нехотя повернул голову.
— Снизойдите, выпейте с нами кофейку!
Польщенный, «ревизор» ответил:
— Охотно. Когда буду возвращаться.
Пригласивший «ревизора» коренастый, плотный мужчина со смуглым лицом, при галстуке служил когда-то в суде секретарем и получил семь с половиной лет за присвоение казенных денег. Товарищи прозвали его Протокольщиком. Он знал уйму скабрезных каламбуров и анекдотов, изредка готовил для приятелей напиток из лимонного одеколона, после чего все тюремные уборные благоухали.
Как только «ревизор» исчез из виду, Протокольщик заметил:
— Сам председатель уголовного суда позавидовал бы такой внешности!
Протокольщик и его друзья — писари и банковские служащие — слыли в тюрьме грамотеями. За небольшую мзду они составляли письма, прошения, кассационные жалобы, а выручку делили между собой. Они интересовались каждым новым заключенным и почти безошибочно определяли, грамотен он или нет. Если же возникали сомнения, терпеливо, изо дня в день наблюдали за новичком, особенно если он был при галстуке, выспрашивали, вынюхивали и в конце концов определяли, соперник он им или нет. Если «галстучник» оказывался грамотным и изъявлял желание сотрудничать с ними, ему предлагали заключить джентльменское соглашение. Соглашения были разные. Долгосрочники, уже просидевшие не один год, были, конечно, в более выгодном положении, чем новички. И если новичку хоть изредка что-то перепадало, он должен был молиться богу и не роптать. А тому, кто роптал, «вправляли мозги». Какой-нибудь бродяга за плату избивал непокорного в тюремном дворе либо пырял его ножом в зад. А ведь известно: никто не трясется так за свою жизнь, как «галстучники». Поэтому «вправлять мозги» приходилось не так уж часто. Обычно новичок довольствуется возможностью посидеть за столом с бывалыми «галстучниками» и досыта наесться. В таких случаях все заканчивалось благополучно.
Однако личность, именуемая Кудретом Янардагом, все еще оставалась для них загадкой. Кто он, обыкновенный мошенник или, как болтают в тюрьме да и в городе, важный чиновник из Анкары? Судя по виду, он скорее чиновник. Сколько величия, сколько высокомерия! И одет с шиком.
Персона да и только. Даже в уборную его провожает слуга. А когда шествует по двору, все заключенные стихают и расступаются перед ним. Знай они точно, что он мошенник, а не чиновник, все было бы проще. За небольшое вознаграждение какие-нибудь бродяги так бы его отделали гнилой картошкой и тухлыми яйцами, что от его важности не осталось бы и следа. Но это рискованно. Прежде надо хорошенько его прощупать.
Как только Кудрет, возвращаясь из уборной, стал подниматься по лестнице, пятеро старожилов тюрьмы вскочили со своих мест.
Кудрет небрежно опустился на покрытую ковриком лавку и произнес:
— Не утруждайте себя. Садитесь, пожалуйста!
Бывшие судебные секретари, судебные исполнители и банковские чиновники с сединой в бороде и усах, привыкшие гнать в шею всяких просителей, кричать на них, вдруг поджали хвосты, съежились, присмирели. Ничто не ускользнуло от их придирчивого взгляда, даже то, что у «ревизора» нет ни единого седого волоска. А какой у него костюм, как он держит себя! Словно создан для того, чтобы повелевать другими.
— Какой прикажете подать кофе, бей-эфенди?
Не отвечая на вопрос, Кудрет спросил:
— А кто будет варить?
Все оторопели. Что за странный вопрос? Варить будет тот, кто за мизерное вознаграждение варит всем, кому смертную казнь заменили тридцатью годами заключения.
— Омер сварит, — сказал Протокольщик. — Пройдоха Омер…
— А что он за человек?
Все наперебой стали рассказывать. Омер с кем-то не поделил воду для орошения и нажил себе врагов. А они подстерегли однажды его жену и изнасиловали. Женщина вернулась домой, рассказала все мужу и застрелилась. Всегда спокойный, выдержанный Омер потерял рассудок — схватил пистолет, лежавший в луже крови рядом с убитой, и помчался к дому обидчиков. Там он убил семерых, в том числе семидесятилетнюю старуху и спавшего в колыбели младенца.
Хладнокровию, с которым «ревизор» все это выслушал, мог бы позавидовать судья по уголовным делам. Вдруг он хлопнул в ладоши и крикнул:
— Фейзи, сынок!
Подбежал кахведжи[29] Кемаль-аги:
— Что угодно?
— Свари-ка мне кофе!
— Слушаюсь, эфендим!
— И о товарищах не забудь!
Случай был из ряда вон выходящий. Мало того, что гость отверг предложенный кофе, так он еще словно бы в пику им, велел сварить кофе своему кахведжи. Разве это не оскорбление?
Словно угадав их мысли, «ревизор» снова заговорил:
— Не взыщите! Я знаю, что действую вразрез с этикетом, но поделать с собой ничего не могу. — И тут его понесло: — Даже блаженной памяти Абдул-Хамид Второй не смог бы уговорить моего деда-пашу выпить кофе, сваренный придворным кахведжи! Вы только представьте себе! Сам Абдул-Хамид Второй, ставший тенью аллаха на земле, чье невзначай оброненное слово считалось законом! Отец мой был, правда, более покладист, ну а я…
Он окинул всех жестким взглядом:
— Министр внутренних дел — мой приятель. Мы просто обожаем друг друга…
Кудрет умолк, словно сожалея о том, что слишком разоткровенничался, и продолжал уже боле мягким тоном:
— Я назвал его своим другом, но это… Словом, уважаемые, я хотел сказать, что характер тоже передается по наследству — таков закон природы. Отец мой, я уже вам говорил, не был таким щепетильным. Но он, как и я, пошел в своего деда. Так вот, прихожу я однажды к моему другу, министру внутренних дел, а он вызвал курьера и спрашивает, какой мне подать кофе. Мошенник, он прекрасно знал, что я отвечу, но решил схитрить и сделал вид, будто запамятовал. А может, хотел поймать меня на удочку, чтобы затем подтрунивать: «Ну что, Кудрет, где твоя пресловутая наследственность? А ты еще говорил, что твой дед не пожелал пить кофе у самого Абдул-Хамида!»
Слушатели — а к лестнице уже сбежались все заключенные — были ошеломлены и старались не пропустить ни единого слова. Кемаль-ага стоял в сторонке и с нескрываемой гордостью поглядывал на будущего свояка. Таким Кемаль-ага его еще ни разу не видел. Что свояченица — Кудрет достоин тысячи ей подобных.
А «ревизор» между тем расходился все больше и больше:
— Приезжаю я в Анкару, к министру финансов, а его нет на месте. Дело же у меня не терпит отлагательств, надо немедленно лететь самолетом обратно. Как быть? Посылаю курьера с запиской к премьер-министру. А там люди все уважаемые, дай бог им здоровья, и ко мне относятся с величайшим почтением…
Не успели заключенные опомниться, как на них обрушился новый шквал небылиц:
— Я и с премьер-министром на дружеской ноге, но… как бы хорошо он ни относился ко мне, я никогда не смогу разделять его политических убеждений…
К Кудрету вдруг подскочил арестант, осужденный на тридцать лет и подавший кассационную жалобу. Он был невменяем и пытался поцеловать «ревизору» руку.
— Не надо, не надо! — отдернул руку Кудрет. — Скажи лучше, какая у тебя ко мне просьба?
— А ты знаешь председателя кассационного суда, бейим? Да что это я, право! Ты не можешь его не знать, раз твой покойный дед дружил с блаженной памяти султаном Хамидом!
Арестант снова припал к руке «ревизора», но тот приказал:
— Успокойся! И стань чуть поодаль, вот так! А теперь рассказывай, что у тебя стряслось.
Человек упал на колени и разрыдался:
— Никого у меня нет в деревне, кроме матери, да и та не может прийти, ноги отнялись. Ей-богу, ну ей-богу же, я ни в чем не виноват. А доказать не могу. Руки-ноги твои буду целовать, только напиши председателю кассационного суда, что Неби не совершал преступления. Тебе он поверит. Да стану я жертвой твоей!
Принесли кофе и первую чашку, разумеется, подали «ревизору». Кудрет взял ее без всяких церемоний, даже не поблагодарив, и полез в карман за сигаретами, но его опередил Кемаль-ага, предложив свои. Он был подавлен величием Кудрета и в то же время горд от сознания, что вскоре породнится с этим господином, умеющим так складно говорить. А Кудрет взял сигарету, прикурил от зажигалки, услужливо поднесенной Кемаль-агой, и обратился к Неби:
— Зайдешь ко мне в другое время, более подходящее. Вообще-то мне неловко, но раз ты не виноват…
Кемаль-ага неподвижно стоял, скрестив руки на груди, не зная, то ли оставаться рядом с Кудретом, то ли отойти в сторонку. Кудрет, даже не подняв головы, небрежным жестом указал на лавку:
— Давай садись!
Кемаль-ага робко сел на указанное место.
«Ревизор» продолжал разглагольствовать:
— Председатель кассационного суда человек благородный, истинный борец за торжество справедливости. Но я уже сказал, что мне не очень удобно к нему обращаться. На каждый праздник он присылает мне поздравительную открытку да и в обычное время буквально засыпает письмами, а мне все недосуг ему ответить. Однако он не сердится… Так что при случае напомни мне… Договорились?
— Спасибо, бейим! Да превратит аллах в золото все, к чему ты прикоснешься. Да пошлет тебе аллах счастья на этом и на том свете! Чтоб тебе не знать ни горя, ни беды…
Но Кудрету уже наскучило слушать арестанта, и его поспешили убрать с глаз долой. После этого «галстучники» с величайшей почтительностью принялись рассказывать про Неби.
— Вы уж простите его, эфендим. Он малость чокнутый.
— К тому же доказано, что он виновен.
— Здесь есть его односельчане. Вам бы лучше всего с ними поговорить.
— Его уже дважды отправляли в сумасшедший дом…
До самого ужина Кудрет не переставал хвастаться и врать, а когда «галстучники» предложили ему разделить с ними трапезу, вежливо отказался.
— Не могу, наследственность мешает! — И добавил, бесцеремонно дернув за руку Кемаль-агу. — Ему я уже рассказывал, как мой дед за столом блаженной памяти Абдул-Азиза[30]… — Он спохватился, вспомнив, что рассказывал не про Абдул-Азиза, а про Абдул-Хамида. Впрочем, один черт!
После ухода «ревизора» воцарилось молчание.
Наконец кто-то промолвил:
— Вот это да! — и стал ждать, что скажут другие.
— Важная птица! — изрек банковский чиновник.
— Солидная личность, — заявил судебный исполнитель.
— Такой не станет работать с нами, во всяком случае, не снизойдет до того, чтобы требовать свою долю, — заключил Протокольщик. — Но мы, друзья, должны его использовать.
— Каким же образом?
— Да очень просто. Ведь у него связи с председателем кассационного суда. Уразумел?
— Да разве только с председателем кассационного суда? А с министрами, начиная от самого премьера?
— Но как при таких связях… — робко начал рыжий молодой человек с голубыми глазами. Но ему не дали договорить: дойдет, чего доброго, до «ревизора», и тогда рухнут все их планы. А он, хоть и врет сверх всякой меры, зато вид имеет солидный, может пустить пыль в глаза, с ним запросто обтяпать любое дело.
Ночью Протокольщик, судебный исполнитель и банковский чиновник перешептывались:
— Да, его надо использовать.
— Врет он все!
— А вдруг не врет?
— Ну и что?
— Да пока ничего. Навредить он нам не сможет.
— А если будет с нами в компании, одним своим видом заставит кое-кого раскошелиться. Верно?
— Еще бы!
— Гони две тысчонки — получишь рекомендательное письмо к председателю кассационного суда!
— А хочешь к премьер-министру или к министру — выкладывай пять тысяч!
— Лафа, ей-богу, лафа!
— А если он пронюхает?
— Не пронюхает!
— Надо держать язык за зубами.
— А пронюхает — ничего страшного.
— Ублажим его.
— И дело с концом!
VII
Хилый и тщедушный начальник тюрьмы, только что вернувшийся из отпуска, с ужасом взирал на рослого, мощного телосложения заключенного. Рядом с ним начальник чувствовал себя еще более жалким и невзрачным. Слухи о представительной внешности «ревизора» не были преувеличены.
Перед встречей с загадочным арестантом начальник тюрьмы побеседовал вначале со старшим надзирателем, потом с писарем — на обоих бей-эфенди произвел сильное впечатление. Впервые за долгие годы вражды, стычек и наушничанья писарь и надзиратель были единодушны во мнении.
— Он, господин начальник, поистине великая личность, — доложил писарь. — Все, что о нем говорят, — чистейшая правда. У него уйма друзей в Анкаре!
— Весьма солидная личность, — сообщил надзиратель. — Говоря между нами, как бы он вам не навредил!
— Что ты имеешь в виду?
— Игру в картишки с заключенными.
— О себе бы подумал! Сбываешь в тюрьме гашиш, опиум, ножи…
— Всем надо быть начеку.
Порядок в тюрьме был заведен и в самом деле странный. Чуть не каждый день мясник из заключенных, орудуя ножами, свежевал в углу двора баранов и торговал мясом. И не только мясом. (Из-под полы, разумеется!) Запрещенные товары старший надзиратель и надзиратели облагали комиссионным сбором, который делили с начальником. Тюрьма мало чем отличалась от обыкновенного базара. Здесь можно было купить все что угодно: овощи и яйца, пиджак, брюки, постельные принадлежности. В камерах играли в карты, в кости. Заключенные, у которых водились деньги, могли под предлогом визита к зубному врачу либо в больницу уйти из тюрьмы и вернуться на следующий день. Какой-нибудь бей или ага, заручившись у врача справкой, отправлялся с надзирателем домой, ел, пил, развлекался в обществе жены и друзей, а когда надзиратель слезно молил его вернуться в тюрьму, слушать ни о чем не хотел. Разве сейчас не играет с заключенными в карты вдрызг пьяный начальник тюрьмы? Или, может, у самого надзирателя рыльце не в пушку? Да как можно прервать приятную беседу с друзьями? И предающийся бурному веселью заключенный требовал бумагу и писал начальнику тюрьмы первое, что приходило в голову: «Уважаемый начальник! Сижу у себя дома. Не могу оторваться от сладчайшей беседы с друзьями. Кто-кто, а ты должен меня понять, поскольку именно сейчас испытываешь свое счастье. Так пусть поможет мне аллах в веселье, а тебе — в картах. Хочешь — приходи. Будем ждать. Увидишь, как мы славно веселимся!»
В праздники и в дни свиданий в тюрьме творилось нечто невообразимое. Огромный двор заполняли посетители: женщины, мужчины, дети. Кто варил чай, кто раскладывал еду. Ели, пили, шутили, смеялись. Заключенные из состоятельных часто влюблялись в посетительниц…
Теперь уже и заключенные, и сам начальник тюрьмы, впрочем, как и все в городе, были уверены в том, что Кудрет «секретный чиновник из Анкары». А то, что Кудрет без конца твердит, будто он «самый простой гражданин», лишь укрепляло эту уверенность. «Так мы ему и поверили, — ухмылялись люди сведущие. — Тактический приемчик! Усыпит нашу бдительность, а потом задаст жару!»
А тут еще «ревизор» как-то вскользь заметил начальнику тюрьмы, что знает о торговле наркотиками и ножами и о том, что по ночам начальник приходит к заключенным в подпитии и играет с ними в карты и кости. Начальник обомлел, но «ревизор», словно не замечая его смущения, сказал:
— Да пошлет вам аллах удачи, господин начальник!
— Я… — начал было, заикаясь от страха, начальник.
— Не волнуйтесь, маэстро, продолжайте в том же духе! Ни вам, ни кому-либо другому я не причиню ни малейшего вреда. Напротив, при случае окажу помощь!
После этого разговора начальник перестал играть с заключенными в азартные игры и брать с них комиссионные за торговлю наркотиками. Даже на работу стал являться вовремя, но, убедившись, что Кудрет-бей человек безвредный, снова принялся за старое. «Будь что будет! — успокаивал он себя. — Мне, собственно, терять нечего. Пусть, как говорится, полтысячи — это пятьсот, но у меня их нет. Если этот тип и в самом деле важная персона, он на худой конец уберет меня отсюда. А если нет? Прокурор считает, что все это выдумки. Не может быть Кудрет-бей представителем Анкары. Зачем бы стали его посылать в такой дрянной городишко? Разве властям и без того не известно, что у нас творится? Ничего нового здесь не выведаешь. В общем, плевать я на него хотел!»
Еще больше утвердился начальник в своем мнении после того, как узнал про бракоразводный процесс Кудрет-бея и про его шашни со свояченицей Кемаль-аги. «Никакой он не чиновник, — сказал себе начальник. — Но прикидывается здорово. Пользуется своим солидным видом. Ну и пусть, мне не жалко».
И с благословения начальника у Кудрета началась поистине райская жизнь. Свояченица навещала его через день, и они отлично проводили время в кабинете начальника. Теперь у Кудрета всего было в изобилии: и денег, и пищи, и одежды. Воспылав страстью, женщина буквально завалила жениха одеялами, простынями, собственноручно вышитыми наволочками и всякой всячиной. А после того, как ее выбор одобрили родные, однажды побывавшие в тюрьме, совсем потеряла голову, — имя Кудрета не сходило с ее уст.
Кемаль-ага, хоть и не был забыт, однако отошел на задний план. Но он не ревновал и даже не сердился. Он был горд тем, что породнится с такой незаурядной личностью, и не упускал случая похвастать. «Мой свояк? О, ему цены нет! Знает все на свете. Кладезь премудрости».
Не говоря уж о самой невесте, свихнувшейся от любви к Кудрету, все ее родственники, мать и старшая сестра благоговели перед ним и старались не уступить друг другу в выражении своих чувств. Если дочь, к примеру, говорила: «Кто? Наш Кудрет?», мать принималась ее стыдить: «Какой он тебе Кудрет? Он — Кудрет-бей! Настоящий бей, истый бей-эфенди!»
Старшая сестра не подавала виду, но в душе завидовала младшей. «Порода всегда чувствуется, — замечала она с горечью. — Сразу видно, из пашей. А что сидит в тюрьме, невелика беда. Того и гляди, амнистию объявят…» На что младшая с гневом отвечала: «При чем тут амнистия? Ведь он ни в чем не виноват! Не то давно бы засудили! Он просто жертва клеветников. Пусть только наша партия придет к власти!.. Впрочем, если его даже и осудят, я буду ждать! Десять, двадцать, тридцать лет — до самой смерти. Я жизнь готова отдать за него!»
Начальник тюрьмы предложил как-то Кудрету:
— Снял бы поблизости дом для Нефисе-ханым и по ночам…
У Кудрета заблестели глаза:
— Что по ночам?
— Навещал бы ее.
Кудрет даже не спросил, возможно ли такое, лишь сдержанно сказал:
— Подумаю…
Когда на следующий день к Кудрету пришла Нефисе, начальник опять оставил их одних в кабинете.
— Кудрет, я больше не могу так жить, — сказала Нефисе. — Хочу постоянно быть рядом с тобой, и ночью и днем. Придумай, дорогой, как выбраться отсюда.
Кудрет оставался невозмутимым и даже не заикнулся о предложении начальника тюрьмы. Лишь когда Нефисе стала сетовать и плакать, погладил ее по голове:
— Наберись терпения, что-нибудь придумаем!
Глаза Нефисе засветились надеждой:
— Что же ты придумаешь?
— Ну, к примеру, снимем где-нибудь поблизости дом.
— А дальше что? Что дальше?
— Ты в нем поселишься.
— А ты?
— Буду навещать тебя время от времени.
— Время от времени? А по ночам?
Кудрета вдруг осенило.
— И по ночам тоже. Но…
— Что «но»?
— Для этого понадобится немного денег. Начальник тюрьмы — взяточник. Смотри только не проговорись, а то все дело испортишь. Сама видишь, он благоволит ко мне, даже свой кабинет нам уступил.
Нефисе кинулась ему на шею:
— Ясно. Говори, что нужно делать?
Кудрет уже успел изучить нетерпеливую натуру своей невесты и потому ответил:
— Не торопиться — это главное.
— Не люблю медлить с делами, дорогой. Сколько дадим начальнику? Пять тысяч? Десять?
Кудрет вошел во вкус, и у него появилась новая идея.
— Если бы все упиралось в одного начальника! Однако…
— Однако?
— Не забывай, что есть звери покрупнее.
— Говори прямо кто: губернатор, прокурор, анкарские тузы?
Кудрет рассмеялся, и от этого смеха Нефисе совсем потеряла голову.
— Ну и умница ты! — воскликнул Кудрет. — Какое счастье, что я попал сюда! Иначе мы бы с тобой не познакомились.
Не чуя под собой ног, Нефисе помчалась в касабу, перевела в городской банк на имя Кудрета Янардага пятьдесят тысяч лир, вернулась в тюрьму и вручила ему чековую книжку.
— Если мало, еще столько же переведу.
Кудрет небрежно бросил чековую книжку на стол.
— Напрасно ты это сделала!
— Почему?
— Ни мой дед-паша, ни мой отец никогда не роняли своего достоинства. Я чувствую сейчас на себе их полный упрека взгляд и слышу их голос: «Нам жаль тебя, Кудрет! Разве мы так тебя воспитывали? Брать у какой-то женщины несчастные пятьдесят тысяч?..»
Нефисе прикрыла ему рот рукой:
— Это я «какая-то»? Разумеется, для такого бея-эфенди, как ты, пятьдесят тысяч — сущий пустяк. Но ведь эти деньги предназначены для губернатора или прокурора, а не для тебя. Дом я сама сниму и меблирую. Хочешь, я все свои деньги…
Однажды у лисы спросили: «Кур стережешь?» — «Боюсь ногу занозить», — как ни в чем не бывало ответила лиса. Кудрет, не уступавший в хитрости лисе, с таким неподдельным гневом посмотрел на женщину, что она сразу умолкла. И поспешила домой, в касабу, порадовать маменьку.
— Не верь злым языкам, мамочка. Знаешь, что он мне ответил, когда я сказала, что перепишу на его имя весь свой капитал, движимое и недвижимое имущество?
— Что же он тебе ответил?
— Он сказал, что на такое не пошли бы ни его дед-паша, ни отец. И просил ради всего святого не говорить с ним об имуществе и деньгах! «Главное для меня в жизни — ты!» — сказал он.
Вскоре вернулась от соседей старшая сестра и даже побледнела, услышав о благородстве будущего своего родича Кудрет-бея. «А мой, чтоб ему пусто было, все прибрал к рукам. Несчастная моя судьба!»
Она ушла к себе в комнату и, прижав к груди детей, долго плакала. Везет же людям! Вот что значит благородный человек. Ничего ему не нужно — ни имущества, ни денег, ни земли. С Нефисе они родные сестры, но Нефисе везучая. У нее и первый муж был благородным и богатым. Сколько всего оставил ей после смерти! «Эх, Кемаль-ага, Кемаль-ага! — подумала про себя женщина. — Свихнулся ты на этой партии. Только о ней и говоришь. А она, эта партия, знать тебя не желает. Другие в гору пойдут, большими людьми станут, а тебя в тюрьме сгноят».
Утром мать заметила, что старшая не спала, и спросила:
— Что с тобой, доченька?
— А то, что жена без мужа вдовы хуже, — тяжко вздохнув, ответила дочь, и в глазах ее заблестели слезы.
— Так-то оно так. Но ведь от голода ты, слава аллаху, не страдаешь, и детки твои при тебе. Что же ты маешься и по ночам не спишь? Может, болит у тебя что-нибудь?
— Ничего у меня не болит.
— Что же тогда с тобой, скажи!
Но у женщины духу не хватило открыться матери, сказать, что Нефисе счастливее, что у нее муж из благородных и бескорыстный, не то что Кемаль-ага.
— Судьба проклятая! — бросила она вместо ответа.
Но мать сразу поняла: зависть грызет дочь, зависть к сестре. Но что поделаешь? Теперь об этом поздно думать.
— Снимут они дом, — продолжала дочь, — он будет приходить к ней, ласкать ее. А мы? Поженились, и свидетельство о браке есть, а толку что…
— Не терзай себя, доченька. Кудрет-бей тебе не чужой. Не сегодня-завтра твоим зятем станет, а у него везде своя рука. Попросим Нефисе потолковать с ним, пусть о свояке позаботится.
— Нет! — вспылила дочь. — Не желаю!
— Почему?
— Не хочу, и все! Сам о себе пусть заботится. Нефисе пока еще не жена Кудрету, и то… А мой? Только слава одна, что муж. Прибрал бы его поскорее аллах!
Втайне от старшей дочери мать переговорила с младшей. «Ну, конечно, я все сделаю», — с готовностью сказала Нефисе и, зная, как самолюбива ее старшая сестра, решила представить дело так, будто инициатива исходит от самого Кемаль-аги. Она рассказала обо всем Кудрету, и в тот же вечер он решил поговорить с Кемаль-агой.
— Послушай, Нефисе сняла дом! Поговори и ты с начальником.
— О чем?
— Пусть и тебе разрешит по ночам наведываться к жене.
Кемаль-ага вздохнул. Разве посмеет он просить о таком начальника? К тому же он хорошо знал свою жену. Она ни за что не согласится жить приживалкой в доме у сестры.
— Тебя что-нибудь смущает? — спросил Кудрет, видя, что Кемаль-ага задумался.
— Прежде надо с женой потолковать, а там видно будет.
Всю ночь Кемаль-ага прикидывал, как уговорить жену. Она сильно изменилась с тех пор, как Нефисе сблизилась с Кудретом, то и дело набрасывалась с упреками: «Посмотри на Кудрет-бея! Ему не нужен ни капитал Нефисе, ни ее имущество. Настоящий мужчина! А ты?»
Кемаль-ага знал наперед, что жена не согласится переехать в дом, который сняла ее сестра. «Самому надо было думать, — заявит она, — а не ждать, пока зять сообразит!»
Так все и получилось, когда спустя несколько дней она пришла к нему на свидание. Только было он заикнулся на эту тему, как она отрезала:
— Раньше надо было думать!
— Не додумался.
— В том-то и беда. Чем я хуже Нефисе? Открой глаза пошире и посмотри на моего зятя. Он Нефисе на руках носит. Понимаешь? На руках!
Свидание происходило в канцелярии. Однако писарь и не думал уходить, как это обычно бывало, когда к Кудрет-аге приходила Нефисе. Повернувшись к ним спиной, он делал вид, будто просматривает регистрационные книги.
— Значит, Нефисе предложила ему все имущество и деньги?
— Да, она хотела переписать на него все, а он отказался. Настоящий мужчина! Не то что ты…
— Замолчи!
— Как же мне молчать, если ты свихнулся со своей партией. А какой от нее толк?
— Это уж мое дело! Каждый вправе думать и действовать по собственному усмотрению!
— О чем же, интересно, ты думаешь?
— О том, что Кудрет вступит в нашу партию, как только выберется отсюда.
— С чего ты взял?
— Он сам мне говорил.
— А почему Нефисе ни словом об этом не обмолвилась?
— Мало ли!.. При его внешности и умении говорить…
— Уж не думаешь ли ты, что его депутатом в меджлис выберут?
— Как дважды два четыре! Вполне достойная кандидатура.
— А тебя?
— Где уж мне с ним тягаться! И вообще, чего пристала?
— Судьба моя злосчастная! — запричитала женщина.
— Хватит ныть! Не нравлюсь — хоть сегодня развод!
— А дети?
— Вон оно что! Выходит, ты только ради детей со мной живешь?
Женщина промолчала. Что ей даст развод? А такого, как Кудрет Янардаг, ей все равно не найти.
Она вздохнула и примирительно сказала:
— Ладно. Оставим этот разговор.
— Не могут, дорогая, быть все такими, как твой будущий зять. Таких единицы, по пальцам можно пересчитать. Давай-ка лучше подумаем о том, как не упустить его. Ведь он и с начальником запанибрата, и с губернатором, и с прокурором. Кстати, показывали Идрису девицу?
— Показывали, но…
— Э?
— Куда Идрису до Кудрет-бея!
— Я же сказал тебе, что таких, как Кудрет, раз два и обчелся. Он все равно что дюшеш в нардах[31]!
— Это верно.
— А что говорит девица?
— Насчет Идриса-эфенди? Да у нее дух захватило от радости. Ведь засиделась в девках-то…
— И то правда.
— Поглядел бы ты, как встрепенулась эта засидевшаяся в девках, поблекшая женщина. Вай, аллах, вай! — сказала я себе. Куда нам с тобой! Когда мы поженились, мне и двадцати не было. А этой под тридцать! — В глазах у нее вдруг блеснул огонек. — Послушай, добейся разрешения, а дом я подыщу!
— Но ведь твоя сестра уже сняла дом, довольно большой…
— И слышать не хочу! У меня должен быть свой дом и мебель своя. Я старшая сестра, а не младшая! Понял? Добейся разрешения, а остальное я беру на себя!
Кемаль-ага задумался. Как быть? Ведь без помощи Кудрет-бея вряд ли получишь разрешение.
Всю ночь он ломал голову над тем, как подъехать к начальнику тюрьмы, с чего начать разговор. А если так: «Господин начальник, могу ли я обратиться к вам с просьбой?..»
Посчитав такое начало вполне подходящим, он представил себе, как поведет разговор дальше. «Выкладывай, что там у тебя», — скажет начальник. Тогда он попросит: «Моя ханым тоже хочет снять где-нибудь поблизости дом. Нельзя ли будет и мне изредка отлучаться к ней по вечерам?»
А вдруг начальник скажет: «За Кудрет-беем гонишься?» — и все ему потом передаст. Как на это посмотрит Кудрет? Не рассердится? Может, лучше с ним раньше поговорить? Но тогда обо всем узнает свояченица, возмутится, что они действуют втихомолку, и расскажет сестре.
Время близилось к полуночи. Кудрет тихо похрапывал на сложенной из нескольких матрацев мягкой постели. Кемаль-ага поглядел на него и подумал: «Как бы беды не вышло. Взбесится жена, ощиплет меня, как курицу. И без того последнее время живем с ней как кошка с собакой. Лучше всего…»
Но что лучше всего, он так и не решил… Поделишься с Кудрет-беем — он расскажет свояченице. Обратишься к начальнику — непременно передаст Кудрету, а тот может обидеться. Смолчит, но затаит злобу…
Кемаль встал с постели и пошел в уборную…
VIII
В тот день к Кудрету пришел Идрис и принес стамбульскую газету.
— Привет!
Кудрет восседал за письменным столом начальника тюрьмы. Тут же, растянувшись в кресле, дремал и сам начальник. Приход Идриса разбудил его. Он приподнялся и ответил на приветствие:
— Алейкюм селям, Идрис-бей! Добро пожаловать!
Начальнику тюрьмы так нравился Кудрет-бей, что всякий раз, когда к тому кто-нибудь приходил — будь то мужчина или женщина, — начальник удалялся, чтобы оставить их наедине. Так он поступил и сейчас.
Оставшись с глазу на глаз с Кудретом, Идрис развернул газету и ткнул пальцем в фотографию.
— Узнаешь?
Кудрет глянул и обомлел:
— Ого! Да ведь это Сэма!
— Она самая.
— Танцовщицей заделалась?
— Судя по рекламе, да. Видишь, здесь написано: «Vedet»[32].
— Что это значит?
— Убей не знаю.
Как выяснилось из рекламы, Сэма была исполнительницей восточных танцев в одном из ночных клубов Стамбула. Но Кудрета волновало совсем другое.
— Вот бы найти ее и заставить отказаться от иска. Тогда бы я выбрался из тюрьмы.
Некоторое время они понимающе смотрели друг на друга, как могли смотреть лишь старые друзья. Мысль, высказанная Кудретом, не была новой, оба они к ней возвращались много раз, только не знали, где находилась Сэма. И вдруг эта реклама!
— Я говорил тебе, что завел дружбу с секретарем суда. Как-то мы с ним раздавили бутылочку, и на следующий день он вытащил на свет божий твое дело. Посмотрели мы его, а там ничего нет, кроме иска этой твари.
— Но разве торговцы не давали показаний?
— Там о них ни слова нет.
— И про взятки ничего?
— Ты что, спятил? Ведь дающий взятку отвечает наравне с тем, кто ее берет. Только ослы этого не знают! Словом, надо поскорей найти эту гадюку! Правда…
— Что «правда»? — самоуверенно спросил Кудрет.
— Чтобы съездить в Стамбул и заставить ее отказаться от иска…
— Нужны деньги, не так ли?
— Еще бы!
— Ты прав. Что же делать?
— Ума не приложу. Можно попросить у «дядиной дочери», которую вы мне сватаете.
— Ты что, спятил?
— Ну, раз ты такой умный, попроси у «своей».
— Внук паши и сын бей-эфенди не может унизиться до такой степени!
— Ну и силен ты!
— Может, я вру?
— Судя по надгробиям — не врешь, но сейчас-то что ты собой представляешь?
— Деньги и сейчас для меня ничто!
Идрис ухмыльнулся и, заложив руки за спину, стал расхаживать по кабинету.
Кудрет не спускал с него глаз. Но вот взгляды их встретились.
— Словом, раздобудь деньги, герой! — первым нарушил молчание Идрис. — Не то долго просидишь здесь. Успех дела зависит от денег.
— Но их, увы, нет.
— Значит, надо найти!
— Где я найду?
— Где хочешь, бесстыжая твоя рожа! На то ты и Кудрет Янардаг!
— Что верно, то верно.
— Вот и найди. Хоть из-под земли выкопай!
— Ладно, говори, сколько надо.
— Можно подумать, что у тебя завелись деньги.
Кудрет молча извлек из заднего кармана брюк чековую книжку, взял со стола начальника авторучку.
— Пяти тысяч хватит?
Идрис прыснул:
— Эх, посмотрел бы на тебя сейчас Длинный!
— Я спрашиваю, хватит пяти тысяч?
— Издеваешься? Да хоть лир пятьсот раздобыть!
Кудрет снова полез в карман, вынул пачку ассигнаций, отсчитал пятьсот лир и бросил их на стол.
— Не фальшивые? — усомнился Идрис.
— Фальшивками пусть промышляют ничтожества вроде тебя! А я — сын истинного бея-эфенди и внук паши! Запомни это. Сейчас я выпишу тебе чек на пять тысяч.
Идрис с недоверием взял чек на предъявителя.
— Не разыгрываешь?
— Ты что, ослеп? Читай!
— У «галстучников» разжился?
— Ты ведь знаешь, что я обещал им помогать, но безвозмездно. Лучше посмотри на это. — И он показал Идрису банковское подтверждение в том, что невеста Нефисе перевела на его имя пятьдесят тысяч лир.
Идрис не верил своим глазам:
— Чудеса, да и только!
— И это еще не все. Она готова переписать на мое имя все свои вклады, земли, движимое и недвижимое имущество. Стоит мне только захотеть.
— А ты не хочешь?
— Пока нет.
— Любопытно.
— Об этом потолкуем после, когда уладишь дело с Сэмой.
Их разговор прервал прислужник, который позвал Кудрета. Должно быть, явилась Нефисе.
— Спрячь чек, — сказал Кудрет, вставая из-за стола. — Получишь деньги — махнешь в Стамбул и там отыщешь эту тварь! Еще понадобятся деньги — телеграфируй!
— Отправлю «молнию». А если понадобятся две, три, пять тысяч?
— Сколько понадобится, столько и переведу. Ну ладно, а теперь сматывайся!
После ухода приятеля Кудрет задернул на окне тюлевую занавеску, приспустил штору и встретил Нефисе словами:
— Заходи, душечка, заходи, моя сладкая! Господи, опять похорошела! Весь вечер думал о тебе, и во сне ты мне привиделась, едва закрыл глаза…
Разрумянившаяся Нефисе бросилась в его объятия:
— Я тоже день и ночь о тебе думаю!
— Снилось мне, что ты…
— И ты мне снился.
— Как же я тебе снился?
— Прежде расскажи свой сон ты.
— Нет, ты…
Нефисе вдруг высвободилась из его объятий и расстегнула платье:
— Нравится тебе мой бюстгальтер? Недавно купила.
Кудрет обнял ее, расцеловал и усадил рядом с собой в кресло.
Когда они поднялись, Нефисе, поправляя платье, сказала:
— Тобою заинтересовался председатель вилайетского комитета нашей партии.
— Послушай, — насупился Кудрет, — ты что-то слишком часто говоришь об этом председателе.
«Так он меня ревнует?» — обрадовалась Нефисе и снова обняла его:
— Ну, поцелуй же и ты меня!
Кудрет недовольно сказал:
— Неужели ты не понимаешь, что я тебя ревную?
Нефисе была в восторге. Впрочем, хорошо, что он не знает ее прошлого, а то отказался бы, чего доброго, от женитьбы. Но что ей было делать? Муж погиб, а она, молодая, жизнерадостная, нуждалась в мужской ласке! Она так любила мужа, что едва не обезумела после его гибели. Но со временем все забывается. А председатель комитета был с нею так мил… Да и что в этом особенного? Ну, отдалась ему… Но он — могила, никому не скажет. К тому же у него полно женщин!
— Я знаю, дорогой, что ты ревнуешь, за это и люблю тебя. Кстати, здесь был Идрис. Зачем он приходил?
Кудрет пристально и строго посмотрел на Нефисе, которую и не думал ревновать, и безразличным тоном ответил:
— Он навещает меня каждый день. А почему ты спрашиваешь о нем?
— Я собралась было с ним поговорить, но он убежал, сославшись на срочное дело… Дочь моего дядюшки по уши влюбилась в него. Заладила: поженимся да поженимся. Знаешь, что мне пришло в голову?
— Что?
— Давай их обручим, а сами купим себе два колечка и запросто, без свадьбы и всяких церемоний, наденем их друг другу. Кстати, состоялся суд?
— Какой суд?
— Ну, по поводу твоего развода с женой.
— Пока нет, но это не так уж важно. Не сомневаюсь, что на первом же слушании дела получу развод. Ведь я в тюрьме, против меня возбуждено серьезное обвинение…
— Чтоб она провалилась, твоя жена! — воскликнула Нефисе, снова страстно целуя его. — Да она ноготка твоего не стоит! Какая хоть она, скажи мне, ради бога?
— Я ведь описывал ее тебе… Одни мощи, очкастая и ко всему еще психопатка. Не бойся, бог на нашей стороне. Клянусь, что на первом же заседании суда…
— На первом? Когда же наступит этот счастливый день?
— Не волнуйся — не за горами.
— А вдруг она раздумает?
— Не раздумает. Она уже давно завела шашни.
— Шашни? Неужели у нее есть любовник?
— И не один!
— Имея такого мужа, как ты?!
— Мужчины ей не нужны.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Понимай как знаешь!
— Неужели она…
— Сказал ведь: понимай как знаешь!
Сообразив наконец, на что он намекал, Нефисе задумалась. Видно, и хафиз-ханым такая же. Через неделю-полторы после гибели мужа его родственники отвели Нефисе к этой святоше. Только сейчас Нефисе поняла, почему эта мужеподобная хафиз-ханым раздела ее донага и стала проделывать весьма сомнительные манипуляции…
— О чем ты думаешь?
— Да просто так.
— Вижу, что не просто…
Нефисе пришлось ответить, чтобы не вызывать лишних подозрений. Виновато улыбаясь, она сказала:
— Вспомнила хафиз-ханым, о которой я тебе рассказывала.
— Что же ты вспомнила?
— Что и она такая же.
— Лесбиянка?
— Да…
Кудрет поднял на нее строгий взгляд, словно догадываясь, о чем она может сейчас думать. А Нефисе, вдоволь нахохотавшись, вдруг заявила:
— Так я и знала!
— Что знала?
— Что ты так подумаешь…
— Это потому, что я тебя люблю.
— Ты просто прелесть! — воскликнула Нефисе, протягивая к нему руки. — Ну поцелуй же меня!
Кудрет поцеловал ее и бережно усадил в кресло… С такой же нежностью он относился поначалу и к своей жене. Избаловал ее ласками, признаниями в любви, а потом вдруг охладел к ней. Жена стала нервной, раздражительной. Ее постоянное ворчанье выводило его из себя, и со временем он почувствовал к ней отвращение. Своим безразличием Кудрет доводил ее до исступления, и в бессильном гневе она швыряла в него все, что попадалось под руку, а потом падала в обморок.
Кудрет прекрасно понимал: стоит ему проявить внимание, быть с женой поласковей, и жизнь у них наладится, но он уже не мог побороть себя. Тщетно пыталась женщина найти на стороне то, чего не находила в муже. Увы! Она не обладала красивой внешностью. И после многих неудач она всем сердцем привязалась к повитухе-ханым…
— Ты всегда будешь меня так любить? — спросила Нефисе.
— Сомневаешься?
— Нет, но…
— Что «но»?
— Боюсь. Как-то тревожно на душе.
— Чего же ты боишься?
— Что ты меня разлюбишь.
— И как только тебе такое в голову пришло?
— Я гоню от себя эту мысль, но…
— Опять «но»?
— Словно бес нашептывает… Кудрет!
— Что, милая?
— Люби меня так всегда, крепко-крепко! Хорошо?
Кудрет молчал. Расценив его молчание по-своему, Нефисе спросила:
— Ты почему не отвечаешь?
Он улыбнулся:
— А я могу просить тебя о том же?
— О чем? Чтобы я тебя любила?
— Ну разумеется!
— Да разве можно любить сильнее, чем я?
— Я не о нынешнем дне говорю, а о завтрашнем.
— Завтра я буду любить еще сильнее.
— И я…
— Да, чуть было не запамятовала. Знаешь, сестра меня ревнует.
— К кому?
— К тебе.
— Этого недоставало!
— Ты неверно меня понял. Просто с тех пор, как познакомилась с тобой, она стала плохо относиться к своему мужу. Все время жалуется матери на судьбу. А уж когда узнала, что мы хотели снять дом, совсем взбесилась. Теперь и ей подавай отдельный дом. Но зять мой тряпка тряпкой, боится даже заикнуться об этом начальнику тюрьмы. Он и перед нашим председателем…
Кудрет снова нахмурил брови.
— Прости, это я к слову вспомнила о нем. А тебе совсем не к лицу ревновать ко всякому ничтожеству. Нет никого на свете лучше тебя!
— Ну хорошо. Ближе к делу.
— Да, так о чем это я говорила?
— Ты чего-то о председателе вспомнила…
— Да, Кемаль-ага даже перед ним робеет, не может слова вымолвить от смущения. В общем, лучше бы ты сам переговорил об этом с начальником тюрьмы… Только чтобы зять не догадался.
— О чем же мне говорить с начальником?
— Пусть и Кемалю разрешит ночевать дома. Кемаль сам собирается просить его об этом, но чтобы ты не знал, а ты поговори заранее, подготовь начальника. Тебе-то он наверняка посодействует. А зять будет думать, что сам все устроил. И сестре будет приятно за него, снимет она дом, наведет там порядок. Пока она скрывает от меня свои планы…
Сразу после ухода Нефисе Кудрет пошел к начальнику. И на следующий день, когда Кемаль-ага появился в кабинете, начальник встретил его в высшей степени приветливо:
— Вай, Кемаль-ага! Заходи, пожалуйста! В каком лесу волк сдох, что ты вдруг решил навестить меня? Признаться, я уже беспокоился. Садись!
Кемаль-ага ушам своим не верил. Уж не сон ли все это?
— Спасибо, бей-эфенди! — поблагодарил он, судорожно глотнув, и опустился на краешек кресла. Лицо его покрылось испариной, усиленно заработали желваки. Он не знал, с чего начать, как скрыть потом свой визит от Кудрета.
Начальник решил прийти ему на помощь.
— Ты ко мне с просьбой?
— Так точно, — с трудом выдавил Кемаль.
— Я тебя слушаю.
— Моя жена тоже хочет снять дом. Вроде бы уже подыскала. Но…
— Продолжай.
— Нет, ничего особенного, просто я хотел сказать, что она сняла дом… — У Кемаль-аги не хватило духу изложить свою просьбу до конца.
— Это ее собственное желание или твое?
— Мое…
— А зачем тебе дом?
Тут Кемаль виновато улыбнулся, поняв, что выдал себя с головой. Начальник поднялся из-за стола, подошел к нему:
— Может, ты не против раз-другой в неделю провести там ночь?
— Если бы вы только соблаговолили разрешить…
Начальник рассмеялся, походил по комнате и остановился перед Кемалем.
— Считай, что все в порядке. Кстати, совсем недавно с такой же просьбой ко мне обратился Кудрет-бей. Вот и будете с ним уходить по очереди.
От радости у Кемаль-аги даже в ушах загудело, он уже ничего больше не слышал; не помнил, как вышел от начальника, добрался до камеры и плюхнулся в постель. Все отлично удалось!
В камере появился Кудрет-бей. Вот бы поделиться с ним! Только нельзя, заварится такая каша! Кудрет расскажет Нефисе, а та передаст сестре, и тогда ему, Кемалю, не избежать головомойки. Нет-нет, не надо распускать язык!
На следующий день, как только Нефисе пришла к Кудрету, он обо всем ей сообщил. И когда сестра после свидания с мужем стала дома хвалиться, Нефисе не стерпела:
— Все это Кудрет устроил!
— Что устроил?
— To, о чем ты все уши прожужжала!
— Не понимаю.
— О том, что твой Кемаль договорился с начальником тюрьмы!
— А ты откуда знаешь?
— От тебя же. Всем разболтала! Ну так знай: все это удалось благодаря пятидесяти тысячам, которые я дала Кудрету, а он подсунул кому следует. Непросто было бы твоему муженьку получить такое разрешение, если бы начальник тюрьмы не уважал Кудрет-бея.
Вскоре все в усадьбе смаковали новость: Кудрет-бей отвалил начальнику тюрьмы пятьдесят тысяч и теперь может, когда захочет, ночевать дома. Но начальник вряд ли положил себе в карман все деньги. Должно быть, пришлось поделиться со старшим начальством. Обрастая множеством подробностей, слухи эти дошли до города.
И вот однажды начальник, взволнованный, прибежал в тюрьму, вызвал Кудрет-бея и высказал ему свое недоумение.
— Что вы! — возмутился Кудрет-бей. — Я и словом не обмолвился.
— Откуда же такие слухи?
— Почему вы спрашиваете об этом меня?
Начальник сел за стол и в отчаянии обхватил голову руками:
— Ужасно! Просто ужасно!
— Что, собственно, ужасно?
— Все это может дойти до прокурора, до Анкары!
— Ну и что?
— Как это «что»? Недаром говорят: невелика муха, а проглотишь — тошнит!
— Но ведь я вам и пятидесяти пара[33] не давал.
— Все это ясно. Но как заткнуть рты болтунам?
Кудрет вдруг резко спросил:
— Выходит, струсил? А играть на деньги с заключенными, поощрять продажу наркотиков и холодного оружия в тюрьме да еще брать комиссионные — этого ты не боишься?!
Начальник был уничтожен. Что за тон! Какое выражение лица! Типичный ревизор. Может, он и в самом деле чиновник по особым поручениям из Анкары?
Кудрет вдруг встал и сухо бросил:
— Ну, я пошел!
Начальник вскочил:
— Посидите еще немного.
— С какой стати?
— Да так просто… как бы это вам сказать…
— О чем?
— Вы упомянули о наркотиках и ножах… но… вы же знаете… Нет, не то я говорю…
— Чего мямлишь? Говори, что хотел!
Начальник покраснел и, с трудом преодолев робость, продолжал:
— Слухи, которые ходят в городе…
— Какие слухи? О том, что ты взял пятьдесят тысяч?
Начальник еще больше растерялся:
— Я? Я взял? У вас?
— Ты! Ты! Кто же еще?
— Разве я брал у вас какие-нибудь деньги?
— Отвертеться хочешь?
— Помилосердствуйте, бей-эфенди, умоляю вас…
— Значит, ты не брал у меня пятидесяти тысяч и не говорил, что часть из них дашь прокурору и в Анкару кое-кому отправишь?
Начальника бросило в дрожь.
— Сжальтесь! — воскликнул он, протягивая руки. — Из любви к аллаху!
— Я и аллаха почитаю, и пророка! А ты убери свои грязные лапы! Что за наглость — взять деньги, а потом отказываться! Я тебя проучу!
И Кудрет с грозным видом покинул кабинет начальника. Он был доволен собой. Плохо ли? Убить сразу двух зайцев!
Нефисе он скажет, что денежки ее пошли на взятки, а начальника тюрьмы будет держать в страхе. Кудрет уже потирал руки, радуясь тому, что теперь он запросто «обложит налогом» начальника, который по ночам в нетрезвом виде играет в азартные игры с заключенными, да к тому же берет с них комиссионные за продажу запрещенных товаров.
А начальник просто обезумел от страха. Решил было рассказать все прокурору, но побоялся. Как бы то ни было, а прокурор подумает, что не бывает дыма без огня. И уж, конечно, допросит Кудрета Янардага. А что будет, если Кудрет-бей заявит: «Да, дал я ему деньги. Кстати, часть их предназначалась лично вам, а часть анкарскому начальству».
В тот же день произошло событие, которого начальник так боялся. В тюрьму нагрянул прокурор. Глаза его метали громы и молнии.
— Правда ли то, что я слышал?
— А что вы, бей-эфенди, слышали? — будто не понимая, спросил начальник.
Прокурор, мужчина плотный и высокий, сразу взял в оборот тщедушного начальника тюрьмы:
— Признавайся! Брал ты у Кудрета пятьдесят тысяч лир?
Начальник дернулся:
— Не брал!
— Врешь! Весь город говорит об этом. Где деньги? Куда ты их девал?
Как начальник ни клялся, как ни божился — тщетно. Прокурор наконец вышел из терпения и нажал кнопку звонка. Прибежал старший надзиратель.
— Позвать Кудрет-бея! — распорядился прокурор и повернулся к начальнику: — В каждом слухе есть доля правды. Но если даже все это вранье, сам слух страшнее факта, ты ведь знаешь.
Начальник впал в отчаянье, слова не мог вымолвить. В самом деле, как он оправдается, если Кудрет-бей сейчас заявит: «Да, он взял у меня деньги для вас и для анкарского начальства». А не оправдается — со службы выгонят. Ну и положение, хуже не придумаешь.
Прокурор пришел в замешательство, когда немного погодя перед ним предстал Кудрет Янардаг — с виду настоящий высокопоставленный «чиновник по особым поручениям». Не зря, видно, болтают о нем в городе. Может, он и в самом деле послан сюда Анкарой? Чем черт не шутит?
— По какому делу меня вызвали? — едва переступив порог, спросил Кудрет.
Тон, которым был задан вопрос, совсем обескуражил прокурора.
— В связи с распространившимися слухами, эфендим, пришлось прибегнуть к вашей помощи.
Кудрет спокойно вынул из кармана пачку сигарет, закурил.
— Вы, вероятно, интересуетесь пятьюдесятью тысячами лир?
— А вы давали кому-нибудь такие деньги?
— Если понадобится, я доложу об этом Анкаре, — сказал Кудрет и гордо удалился.
В полном смятении прокурор повернулся к начальнику тюрьмы:
— Что будем делать?
IX
Идрис медленно шагал по ночному Стамбулу. С пятью хрустящими тысячелировыми бумажками в кармане и небольшой суммой, оставшейся от пятисот лир. Жизнь на Бейоглу[34] кипела. Пройдя по левой стороне мимо Галатасарайского лицея, он очутился на проспекте Истикляль, по которому, как и всегда в это время, текла плотная толпа.
Миновав Цветочный пассаж, Идрис остановился перед рестораном «Дегюстасьон», удивительно напоминавшим заведения подобного рода в Париже, Риме, а возможно, и в Триесте. Он еще не ужинал. К тому же ему предстояло встретиться здесь с Сэмой… С пятью тысячелировыми он великолепно проведет время на Бейоглу, а потом уж вернется к той девице. Ей под тридцать, красавицей ее не назовешь, но симпатичная, а главное, всем сердцем привязалась к нему…
Зал ресторана был переполнен. Густой табачный дым, шум, громкий говор жестикулирующих посетителей, столы с разнообразными салатами, креветками, омарами и всевозможными мясными блюдами, гарсоны во всем черном, словно дипломаты…
Нынешнюю ночь Идрис решил похитить у судьбы-злодейки и стал выбирать себе столик, но тут из верхнего зала кто-то басом окликнул его:
— Идрис!
Он посмотрел вверх и замер. Удивление быстро сменилось досадой, когда он узнал Длинного, того самого Длинного, с которым не так давно они вместе дурачили людей. Если не везло, довольствовались бубликами, чаем и сыром прямо в «конторе» на Джагалоглу. В случае удачи кутили в самых лучших ресторанах на Босфоре, в Бейоглу или на Принцевых островах. И тогда Длинный смеялся громче всех, потешаясь над обманутыми жертвами…
Сегодняшняя встреча с ним была совсем некстати, но куда денешься? И скрепя сердце Идрис решил подойти к Длинному. Посидит немного с бывшими приятелями, выпьет самую малость, но откровенничать не станет. Зачем им знать, что у него в кармане пять новеньких тысячелировок, что он обзавелся невестой, которой уже под тридцать, а главное, что их Кудрету так повезло! Если, упаси аллах, они пронюхают об этом, завтра же Длинный отправится к Кудрету. Какое там завтра! Сейчас же помчится, если будет поезд. А потом от него не отвяжешься!
Погруженный в свои мысли, Идрис поднимался по лестнице наверх, где тоже было полным-полно. С трудом пробрался он к столику, за которым сидел Длинный.
— Привет честной компании!
За исключением Кудрета Янардага, здесь собралась вся «инспекционная бригада». И только один парень — могучего телосложения, прилично одетый — был незнаком Идрису. Должно быть, он занял место Кудрета Янардага.
— Привет!
— Здравствуй, Идрис!
— Добро пожаловать, Идрис-бей!
Здоровяк безразлично глянул на Идриса и сухо бросил:
— Здравствуй!
— Наш старый друг и брат Идрис! — сказал Длинный. — Я говорил тебе о нем! Он был у нас наставником духовным, да и сейчас…
Затем Длинный представил Идрису новоявленного «ревизора»:
— Наш новый брат Орхан Бомба!
Идрис, а вслед за ним Длинный и остальные рассмеялись. Почему «Бомба», Идрис не поинтересовался, а Длинный не счел нужным пускаться в объяснения.
Длинный до сих пор не мог понять, куда исчез Идрис после провала «операции» — будто сквозь землю провалился вместе со своей пишущей машинкой «Гермес-Бэби». А его неожиданное появление в ресторане еще больше озадачило Длинного.
Он велел гарсону принести еще один прибор.
— Подай все, что пожелает бей-эфенди!
Идрис покосился на Длинного:
— Ты что, издеваешься надо мной, фраер?
Длинный промолчал. К тому же ему показалось, что в глубине души Идрис польщен оказанным ему приемом.
— Креветки есть?
Гарсон покачал головой:
— Креветок нет. Недавно кончились.
Как только гарсон отошел, Длинный спросил:
— Ну, как делишки? Что слышно о Кудрете?
Больше всего Идрис боялся этого вопроса. Как ни ответишь, «хорошо» или «плохо», Длинный все равно начнет допытываться, что да как. И Идрис коротко ответил:
— Сидит.
— Суда еще не было?
Идрис знал: стоит ему выложить все начистоту, и Длинный от него не отстанет. Так что уж лучше умолчать о Сэме, ее иске и плане, который они придумали с Кудретом.
— Суд, вероятно, будет позже, пока еще рановато, — ответил Идрис.
Но Длинного не так-то легко было провести.
— Как это «рановато»? Такие дела разбираются сразу… А зачем, позвольте узнать, ваша милость пожаловала в Стамбул?
От этого вопроса по спине у Идриса забегали мурашки. Ну и бессовестная каланча! Еще говорят, что длинные, как правило, тупицы и чурбаны. А этот если сам не дьявол, так наверняка ему сродни!
— Ты, пожалуй, прав, но… Ей-богу, не знаю, что сказать.
— И вам не пришло в голову умаслить секретаря суда или еще кого-нибудь?
— Пока мы не пытались.
— Допустим. Но неужели Кудрет бездействует в тюрьме? Что-то не верится!
— Что значит «бездействует»?
— А то, что он шагу не ступит, чтобы не надуть кого-нибудь, не сплутовать! — Длинный повернулся к «председателю ревизионной комиссии» Орхану Бомбе: — Товарищи могут подтвердить. Ты Кудрету в подметки не годишься, он… — Длинный сдержался и уже мягче сказал: — Впрочем, не сердись. Все это я нарочно говорю, чтобы подзадорить тебя. Нельзя так волноваться, когда идешь на дело. В нашей профессии волнение — первейший враг. Верно я говорю, Идрис?
Идрис, который лихорадочно придумывал, как бы ему поскорее улизнуть, толком не понял и переспросил:
— Что?
— В нашей профессии, говорю, главное — хладнокровие, правда?
— Совершенно верно, — поддакнул Идрис.
— А этот дрожит, как осенний лист, который вот-вот слетит с ветки.
— Так не годится. Заметят — сразу схватятся за телефонную трубку, а то и за пистолет. На дело надо идти уверенно, чтобы никто не мог ничего заподозрить.
Орхан Бомба отхлебнул из бокала.
— Со временем привыкну, постепенно…
— Отправились мы как-то на «ревизию» заводика по производству йогурта[35],— снова заговорил Длинный. — Все шло, как в те времена, когда вы с Кудретом еще работали с нами. Я забежал вперед, распахнул дверь и говорю: «Пожалуйте, бей-эфенди!» Хозяин — хотите верьте, хотите нет — сущий волк. Но это бы еще ладно. Глянул я на стоящего рядом с хозяином типа и вижу — знакомая рожа, видел я ее на одной из «ревизий»…
— Э?.. — заинтересовался Идрис.
— Вот тебе и «э»! Малейшая оплошность, думаю, и готов провал со всеми вытекающими последствиями. Тогда я, как ни в нем не бывало, все с ходу переиграл. Мы, говорю, из газеты «Голос кустарей и лавочников». Не желаете ли поместить рекламу? Только прикажите — немедленно оформим квитанцию. «Рожа» ничего не сказала, лишь ухмыльнулась в усы. К счастью, все обошлось без шума… А этот? — Он показал на Орхана Бомбу. — Совсем раскис.
Орхан кивнул и криво усмехнулся.
— Послушайте, бей-аби, — обратился он к Идрису. — Сели мы в машины. А я тогда работал всего третий день. Это была вроде бы вторая моя «ревизия». Приезжаем на заводишко. Я за начальника. И вдруг такая неприятность! Немудрено и раскиснуть!
— Ты неправ, — сказал Идрис. — На все сто неправ! Дело это рискованное. Новичок ты или не новичок — за малейшую оплошность расплата одна: тюрьма!
В ресторане, насквозь пропахшем табаком и анисом, нечем было дышать, и пот лил ручьями, хотя погода стояла не очень жаркая. Длинный снял пиджак и засучил рукава рубахи. Немного погодя его примеру последовали остальные. За столом становилось все оживленнее. Дружки наперебой вспоминали времена, когда с ними был Кудрет Янардаг, смеялись и опрокидывали рюмку за рюмкой.
Обычно после трех рюмок Идрис становился веселым, но сегодня он сидел трезвый и печальный, делал вид, будто внимательно слушает разговоры, а сам думал лишь о том, как бы поскорее уйти и разыскать Сэму.
Вдруг Длинный повернулся к нему:
— Послушай-ка, Идрис! О Сэме слыхал?
Идрис вздрогнул:
— Нет, не слыхал.
— Знаешь ночной клуб — тот, что пониже Галатасарайского лицея? Она исполняет там восточные танцы. Как-то зашел у нас с ней разговор о Кудрете. Не любит она его, это факт, а он небось до сих пор мается!
— Не болтай! — с деланным безразличием ответил Идрис. — Нужна ему сейчас твоя Сэма!
— А слыхал, что его жена подала на развод?
— Ну и что?
— Ладно, — будто вспомнив о чем-то, продолжал Длинный, — а ты сейчас чем промышляешь? Ведь тогда быстро смылся отсюда, а теперь зачем прискакал? Или Кудрету туго приходится?
Вопрос был поставлен прямо, и промолчать или перевести разговор на другое не представлялось никакой возможности.
— В тюрьме сидят всякие чиновники, судейские секретари. Кто за растрату, кто за хищение. Вот он и проворачивает с ними разные делишки.
— А ты? Ты чем занимаешься?
— Стою в подворотне возле суда, пишу всякие прошения.
— Так я и поверил! Чтобы вы с Кудретом находились в одном городе и не обтяпали дел посолиднее? Быть того не может!
Идрис глянул на часы. И тут же пожалел об этом.
— Послушай-ка, — сказал Длинный, — ты, я вижу, часами обзавелся? — Он знал, что незадолго до того, как исчезнуть из Стамбула, Идрис продал свои часы, чтобы купить билет.
— По случаю достались, — ответил Идрис. — Составил одному арестанту прошение, а он мне в качестве залога дал вместо денег часы…
— Темнишь ты что-то, — хитро подмигнул Длинный. — А меня, как тебе известно, не так просто надуть.
Идрис смутился и залился краской.
— Вот видишь, уже и покраснел, — продолжал Длинный. — Ты, брат, не того. Наверняка у тебя есть какое-то выгодное дельце!
— Какое, к черту, дельце?
— Не знаю, только факт, что ты при деньгах.
— Я? Откуда?
— Брось заливать! Чтобы этот Кудрет не вывернулся… Знаю я его, каналью. Чего стоит один его вид, а как язык подвешен! Ведь все это деньги! Или вы за дурака меня принимаете? Небось и бабенку подцепил?
— Но ведь он в тюрьме! Разве там подцепишь?
— Еще как подцепишь! Этот пройдоха Кудрет притягивает баб как магнит. Знаешь, — Длинный повернулся к Орхану, — к нему бабы скачут, как воробьи к сове. Идрис не даст соврать.
— Что верно, то верно, — согласился Идрис.
— А раз так, значит, он наверняка заморочил голову какой-нибудь бабенке. Неважно кому — красавице или уродине, старухе или молодухе. Может, не так? Да он без бабы дня не проживет. Тем более сейчас, когда его жена подала на развод. И уж если попадется бабенка с состоянием, ни за что не упустит. Точно вам говорю. Да я его насквозь вижу! Он кого хочешь обведет вокруг пальца — хоть начальника тюрьмы, хоть прокурора, приберет к рукам и их родственников — матушек и бабушек, сестер и своячениц. Кто-кто, а я знаю его как облупленного! За здоровье Кудрета! — Длинный поднял бокал и после короткой паузы уставился пьяными глазами на Орхана Бомбу.
— А ну-ка налей себе!
Орхан послушно наполнил бокал.
— Давайте выпьем за Кудрета! Чего тянете? Наливайте!
Заметив, что Идрис налил себе совсем мало, Длинный схватил бутылку и наполнил его бокал до краев.
— Не можешь выпить за нашего покровителя, друга и великого мастера своего дела?!
Все чокнулись и опорожнили бокалы.
Длинного развезло. То ли потому, что он не разводил ракы водой, то ли из-за простуды. Некоторое время он сидел, упершись лбом в стол, затем поднял голову и сказал:
— Не произнес бесмеле[36] перед тем, как вспомнить этого каналью Кудрета, вот и окосел.
Все дружно прыснули.
Идрис глянул на часы:
— Прошу прощения, друзья.
Никто не стал его удерживать, только Длинный сказал:
— Вы посмотрите на него — ни дать ни взять миллионер! Послушай, шельма, ну-ка признавайся: есть у тебя деньги?
Идрис через силу улыбнулся:
— Разве ты не слыхал, что я в лотерею выиграл?
— Не морочь голову! Еще когда ты из Стамбула драпанул, я подумал: «На кого же он рассчитывает?»
— Ни на кого. Кудрета Янардага… я…
— Знаю, ты его любишь. Но пальцы облизывают, когда они в меду. Уверен, что Кудрет уже нашел там теплое местечко. Только без брехни! И знай, что клятв я не терплю!
Длинный поднялся и с шумом отодвинул стул:
— Стой! Обыщу тебя!
Идрис вздрогнул как ошпаренный.
— Постыдись!
— Обыщу, и баста!
Длинный ринулся к Идрису, но помешали стулья. Воспользовавшись этим, Идрис метнулся в сторону и бросился вниз по лестнице.
— Держите его! — завопил Длинный. — Не заплатил и хочет смыться!
Идрис в ужасе остановился и пролепетал:
— Какой позор! Стыда у тебя нет!
Едва держась на ногах, размахивая руками и громко хохоча, Длинный наконец подошел к нему.
— Видали? Ему стыдно! — Он грязно выругался. — Галантности набрался в Анатолии? Но не тебе учить галантности стамбульцев! Стамбул один-единственный на свете! Второго не сыщешь!
— Не сыщешь, ты прав, — поддакнул Идрис.
Но Длинный вдруг скомандовал:
— Во-о-льно! Слышишь, сволочь? Вольно!
Идрис тоже захмелел и шутки ради выполнил команду «вольно», потом «смирно», потом снова «вольно».
Наконец Длинный скомандовал:
— Прямо, ша-гом марш!
И, чеканя шаг, Идрис двинулся к выходу. Лишь когда он скрылся, Длинный сообразил, что упустил добычу, рванулся к двери, но гарсоны преградили ему путь.
— Пустите меня!
— Постыдитесь, бейим!.. Не подобает вам такое…
— Не подобает? А если он мне должен? Вы помешали мне схватить его и сами не задержали, не потребовали счет. Ну и я платить не буду! Да станет моя мать шлюхой по дороге в каабу[37], если заплачу!
Приятели, зажимая ему рот руками, насилу увели Длинного наверх.
— Кофе мне! Без сахара! — потребовал он, плюхнувшись на стул, и закрыл глаза. Ему казалось, будто он качается на волнах. Откуда-то из глубины сознания выплыл счастливый денек… Вот они клюют носом в кофейне «Месеррет». Накануне прокутили на Бейоглу все до последнего куруша. Надо бы сообразить какое-нибудь дельце, чтобы и сегодня повеселиться. И вдруг один из дружков, просматривавший газету, подскочил, радостно воскликнув: «Есть!»
Все пробегают глазами сообщение: на каком-то предприятии произошла авария. А им только этого и надо. Они хватают на улице самые шикарные такси и мчатся к месту аварии. Машины резко тормозят. Первым выходит «председатель ревизионной комиссии» Кудрет Янардаг и, поскрипывая желтыми туфлями, неторопливо направляется к входу. Длинный, согнувшись, открывает ему дверь: «Прошу вас, бей-эфенди!» Исполненный величия «бей-эфенди» входит внутрь помещения, даже не взглянув на хозяина. Да и с какой стати на него глядеть? У него авария. А по какой причине? Принял ли он необходимые меры безопасности? Был ли застрахован пострадавший? А как с контрольными остановками? Проводили их в положенные сроки? Беспокойство хозяина постепенно переходит в страх. Степень этого страха Кудрет определяет с поразительной точностью — и хозяин у него в руках. Наконец он небрежно бросает ему, Длинному: «Пиши!..»
Встряхнувшись, Длинный поднялся:
— Денежки у нас, друзья, есть. Давайте махнем на такси к этому каналье!
— К какому каналье?
— К самому главному «ревизору».
— Прямо сейчас? Так ведь поздно уже!
— Тогда поехали к Сэме! Поехали!
Не оплатив счета, Длинный кинулся вниз по лестнице и вывалился на улицу. Несмотря на поздний час, по Бейоглу катили такси, автобусы и трамваи, по тротуару текла веселая толпа.
— Такси!
Голос Длинного утонул в шуме улицы.
— Эй, такси! — снова крикнул он.
Ни одна машина не остановилась. Но вот из ресторана высыпали его дружки. Они не были так пьяны, как он. А Длинный совсем захмелел и с тупым упорством думал лишь об одном: «Почему смылся Идрис? Монеты у него завелись или запрезирал своих прежних товарищей?»
Он сел на тротуар:
— Оставьте меня! Уходите, буду сидеть здесь до утра!
— Вставай, аби!
— Все на нас смотрят.
— И так опозорились…
Орхан Бомба попытался поднять его, остальные помогли. Общими усилиями удалось поставить Длинного на ноги. Но в голове у него возникла новая идея.
— Поехали к Сэме!
Друзья втолкнули Длинного в подкатившее к тротуару такси.
— В «Экспресс»!
Машина долго петляла по улицам и переулкам и наконец остановилась у ночного клуба «Экспресс». Дружки выволокли полусонного приятеля из машины. Длинный напевал себе что-то под нос, а у самого входа с мигающей разноцветными огнями рекламой вдруг пустился в пляс, забыв и о Сэме, и об Идрисе.
— Аби, прошу тебя, успокойся…
— Заходи поскорее, хватит позориться…
— Чего тянешь? Заходи!
Но Длинный, полузакрыв глаза, продолжал отплясывать и напевал:
— Ля-ля-ляй, ля-ля-ляй, ля-ля-ляй, ля-лям! Трай-ля-ля, трай-ля-ля…
Друзья схватили его под руки.
— Пустите меня! Пустите! — заорал он, пытаясь вырваться.
— Стыдно нам!
— Позор!
— Гарсоны смотрят!
Длинный прищурился:
— Их, что ли, стыдитесь?
И он рванулся к гарсонам, увлекая за собой державших его дружков.
— Может, мы вам не нравимся?
— Ну, что вы, уважаемый, — едва не в один голос ответили гарсоны, хорошо знавшие его по дебошам, которые он частенько устраивал у них в заведении.
— Слыхали?! — Длинный повернулся к дружкам и снова обратился к гарсонам:
— Патрон у себя?
— У себя, бейим.
— А Сэма?
— Ушла с каким-то мужчиной…
Длинный насторожился и вопросительно посмотрел на приятелей. Ему вдруг пришло в голову, что с Сэмой был Идрис.
— С каким-то мужчиной, говоришь? А тебе он не знаком?
— Нет, эфенди.
— Как он выглядит?
— Я толком и не рассмотрел. Небольшого роста такой, худощавый, с близко посаженными глазами…
Теперь и у остальных мелькнула мысль, что это мог быть Идрис.
— Любопытно, почему он скрыл от нас, что приехал повидаться с Сэмой? — встревожился Длинный. — Видно, неспроста! Надо во что бы то ни стало их найти!
— Это как же? — спросил Орхан Бомба.
И в самом деле! Стамбул велик!
— Где она живет, эта потаскуха? У себя дома или в какой-нибудь гостинице?
Гарсоны переглянулись. Они, конечно, знали и гостиницу, где поселилась Сэма, и ее сожителя, но не болтать же об этом всем и каждому!
Один из гарсонов, молодой паренек, сказал:
— Не знаем, что вам ответить, эфендим. Известно ведь, какой народ эти танцовщицы!
Длинный, сразу протрезвев, повернулся к дружкам:
— Их надо разыскать, сейчас же!
— А где искать?
— Обшарим весь Стамбул! Из-под земли выкопаем!
— Дело нелегкое.
— Да и ночь уже… Кто знает, где они шляются?
— Я не пойду!
Длинный покачнулся, будто хмель снова ударил ему в голову, и ухватился за Орхана Бомбу.
— А ты? Пойдешь со мной?
— Пойду, аби!
Длинный повернулся к остальным и тоном, достойным султана Явуза Селима[38], скомандовал:
— Настоящие мужчины — за мной, остальные к своим поганым женам — шагом марш!
Длинный с Орханом Бомбой направились к стоявшему поблизости такси. Никто к ним не присоединился, да и нужды в том не было.
— Гони, дорогой, к Босфору!
Машина круто развернулась и помчалась по темным улицам.
Идрис не шел у Длинного из головы. Этот торгаш и пройдоха до того жаден — удавится за куруш. И раз уж он решил покинуть дружков и, прихватив пишущую машинку, дал тягу, кто знает, какую многообещающую весточку получил он от Кудрета! Да и в Стамбул он прибыл не сегодня, наверняка успел обделать все свои делишки и уже закругляется. А в ресторан на Бейоглу пришел покутить — факт! «Эх, как же это я упустил его!»
— Ты не понимаешь, — говорил Длинный Орхану Бомбе. — Идрис жмот, с каждым медяком прощается. Заявился в Стамбул, а о нас и не вспомнил. Как думаешь, почему? Потому что денежки завелись. Скажешь: а тебе что за дело? Так вот, есть мне до этого дело. Вместе пили-ели, вместе веселились. А он взял да и драпанул? Я думаю, Кудрет там времени не теряет. Клянусь, он прибрал к рукам начальника тюрьмы или какого-нибудь толстосума из заключенных! Что я вам только сейчас говорил в ресторане? Что Кудрет как сова. Жертвы сами в пасть к нему лезут. И с бабами ему чертовски везет. А тут еще счастье привалило — жена на развод подала. Ни одной бабы Кудрет не пропустит. Есть здесь одна старушонка, Ифакат-ханым. Так жена Кудрета божилась, что даже с ней он завел шашни. Никем не гнушается, дьявол!
— А дети у него есть?
— Дочь путается не то с бакалейщиком, не то с его сыном. Оба парня пошли в отца. Плюнули на учение, подцепили богатых девиц и живут на иждивении у их папочек. А жена с повитухой спуталась. Если где-нибудь в Эмиргяне[39] мы застукаем этого Идриса, клянусь, он от меня не отделается! Эх, не дали вы мне пошарить у него в карманах!
Как Длинный и предполагал, Идрис с Сэмой беседовали, уединившись в одном из чайных павильонов-садиков в Эмиргяне…
Наливая чай из кипящего самовара, Сэма сказала:
— Ей-богу, Идрис-аби, если все дело упирается в мое заявление, то это проще простого. Я подала на него в суд, потому что меня надоумили, и теперь раскаиваюсь… Он в тюрьме?
— Да.
— Я поеду с ним повидаться. Через две недели у меня как раз кончается контракт в этом клубе, и, прежде чем перейти в другой, я могу дней десять отдохнуть.
— Значит, решила ехать?
— А по-вашему, не нужно? Я ведь люблю Кудрета. А после знакомства с его женой, кажется, стала любить его еще больше… Какой он элегантный. Любая женщина с ним будет счастлива. Не обмани он меня тогда с женитьбой, я и не подумала бы подавать в суд.
— Ладно, что было, то сплыло. Давай лучше завтра же отнесем заявление. Договорились?
— Хочешь, я лично явлюсь на суд?
— Ты пиши пока заявление, а если понадобится, я дам телеграмму.
— Кудрет там ни с кем не спутался?
— С кем в тюрьме спутаешься!
— Такой мужчина! Ему достаточно бросить взгляд на женщину! — сказала Сэма и вдруг насторожилась. — Смотрите, кто приехал!
Идрис обомлел, увидев Длинного, который вышел из такси.
— Уйдем отсюда поскорее! — сказал он Сэме.
К счастью, Длинный с товарищем зашли в соседний павильон. Идрис расплатился, и они сразу поднялись, не допив чай.
— Почему вы его избегаете? Разве он не ваш товарищ? — спросила Сэма, когда они выбрались из садика на дорогу.
— Пьяный он. Напился как сапожник…
— А вы откуда об этом знаете?
— Не допытывайся, дорогая.
Сэма покачала головой:
— Какой вы, право! Ведь только что сказали, что у друзей в конторе не были и никого не видели.
Идрис натянуто рассмеялся:
— Не всегда и не все можно сказать. Я приехал в Стамбул повидаться с тобой, только с тобой. Проходил по Бейоглу мимо «Дегустасьона», вспомнил былые времена и решил заглянуть, пропустить пару рюмочек, а потом уже, думаю, отправлюсь искать тебя. Захожу туда, а там вся компания. Ну, у меня свои дела, у них свои. Да и вижу: хватили они через край…
Заметив проезжавшую мимо свободную машину, Идрис крикнул:
— Такси!
X
Идрис напрасно старался — Сэма так и не написала заявление в суд. Не рискнула. Она видела, что Идрис хитрил, скрывал что-то от нее, а потом совсем заврался. Но подозрительней всего была его боязнь встретиться с Длинным.
Проснулась Сэма в полдень и сразу вышла из гостиницы, предупредив дежурного администратора:
— Ко мне должен прийти мужчина, его зовут Идрис. Передай: буду ждать его сегодня в ночном клубе.
Администратор пометил ее просьбу в блокноте, а Сэма, взяв такси, отправилась на Джагалоглу. Ей повезло: Длинный как раз сидел в конторе и пил чай. Глаза у него были воспаленные, налитые кровью, как у дикого кабана. Увидев Сэму, он обрадовался:
— Вай, сестрица! Чем обязан счастью видеть тебя здесь, да еще в такую рань! — Он вскочил, пожал ей руку. — Присаживайся! Что будешь пить — чай, кофе?
— От чайку не откажусь, аби…
Сэма казалась сейчас Длинному очень привлекательной. Он выбежал на лестницу, окликнул разносчика чая:
— Эй, Рамазан!
— Да, аби! — донесся из сумрака лестничной клетки звонкий голос.
— Пару стаканчиков в тридцать шестую, да покрепче! И бубликов прихвати!
— Сию минуту, аби.
Сэма намеревалась, если не удастся выведать хитростью, спросить напрямик, почему Идрис так странно ведет себя. Скрывает что-то от нее, хитрит. Она хорошо понимала: главное для Идриса — получить от нее заявление в суд. За двадцать — двадцать пять лир Сэма могла, конечно, посоветоваться с адвокатом, но она предпочла адвокату Длинного. Идрис даже не сказал ей, что выпивал со всей компанией…
— Ну, выкладывай, как поживаешь, — прервал Длинный ее размышления.
— Лучше всех, аби. Кстати, у меня ночью был Идрис.
— Где? В клубе? — оживился Длинный.
— Да, в клубе.
— Ну и бестия! То-то он так быстро смылся из ресторана.
— Что-нибудь случилось?
Длинный прищурился, и перед ним пронеслись события прошлой ночи. Кутеж был в самом разгаре, когда этот жмот Идрис вдруг решил улизнуть. Ну а он, Длинный, набузил спьяну. Так, значит, неспроста Идрис так спешил!..
— Знаешь, — сказал Длинный, — когда наберешься, непременно что-нибудь случится. Но посмотрела бы ты, с каким форсом этот сукин сын вдруг встал из-за стола! Ну и я поднялся. Решил не отпускать его.
— Что же все-таки произошло?
— Пьяному, говорят, море по колено. Правду говорят. Вот сейчас я трезвый и ясней припоминаю, что тогда произошло. Идрис показался мне каким-то странным. Я-то его хорошо знаю. Не один год дружки. Войдя в ресторан, стал оглядываться. Мне это сразу не понравилось. А как он сдрейфил, когда я его позвал! Но чего, спрашивается, ему дрейфить и сматываться от друзей-приятелей?
— Ты прав, аби! Мне тоже так показалось…
— Вот я и подумал, что они с Кудретом провернули какое-нибудь дельце и теперь собираются порвать со старым, завязать.
— Это уж точно.
— Прижал бы я его, да друзья помешали. Смотался он. А я с досады сел прямо на тротуар и зарыдал на весь Стамбул.
Сэма расхохоталась, потом сказала:
— Ко мне надо было приехать, аби!
— Мы приезжали! Гарсоны нам сказали, что ты ушла с каким-то типом.
— Значит, опоздали. А я приметила Идриса в клубе во время выступления и сразу догадалась, что он ко мне. Словом, мы вышли. Ведь как-никак, а он дружок моего Кудрета. Идрис сказал, что он в тюрьме.
— Кудрет? Конечно. Где же ему быть?
— А я не знала. Потом Идрис стал уговаривать меня написать заявление в суд.
Длинный весь обратился в слух:
— Какое заявление?
— Видишь ли, они считают, что я пожаловалась на Кудрета в прокуратуру, обвинив его в присвоении чужих драгоценностей, тех, что передала ему жена хозяина гостиницы для меня в качестве отступного. За это вроде бы его и арестовали.
— А ты и в самом деле на него пожаловалась?
— Сейчас я постараюсь все объяснить. Ты ведь не знаешь, что с Кудретом я познакомилась в гостинице. А хозяин гостиницы — это, я думаю, тебе известно — был моим любовником.
— Это мне тоже не известно.
— Разве Кудрет обо мне не говорил?
— Может, говорил. Не помню.
— Так вот, жена хозяина нажаловалась на меня и на своего мужа Кудрет-бею, приняв его за важную персону. Неотесанная баба!
Теперь расхохотался Длинный.
— В этом-то вся штука! Все принимают его за важную персону. И хозяин гостиницы, и начальник полиции, и губернатор.
— Вид у него и в самом деле солидный. Одним словом, взбесилась тогда жена хозяина и закатила скандал. Кудрет-бей обещал ей взять это дело на себя. Что там говорить, я тоже приняла его за ревизора. Но не в этом суть. Главное, он мне понравился. Да еще как! А на его должность мне было наплевать! Короче, взялся он нас мирить. Я ведь была не просто любовницей хозяина, но и жила в его доме, под одной крышей с его женой! Хозяина, признаться, терпеть не могла. Противный, тощий, на щипцы похож. Я давно собиралась вернуться в Стамбул, а тут аллах послал мне Кудрет-бея. Он назначил мне свидание, и мы договорились встретиться в Стамбуле. Кудрет взял у жены хозяина браслеты, сказал, что для меня. Я не стала бы их требовать, сдержи он слово. Но он так и не встретился со мной. Я разозлилась и…
— Остальное мне известно.
— А как его жена?
— Подала на развод.
Сэма насторожилась:
— Почему?
— Считает, что арест мужа ее позорит.
— А сама чем занимается, тварь? — Она ухмыльнулась. — Вспомнить противно! Так, значит, они разводятся?
— Разводятся. Она уже в суд подала…
Если суд разведет Кудрета с женой, он избавится наконец от цепей, подумала Сэма. Но для полной свободы еще необходимо, чтобы она, Сэма, отказалась от своего иска. Как же поведет себя Кудрет, когда обретет эту двойную свободу? Однако теперь он сидит в тюрьме и, конечно, нуждается в деньгах. Надо сейчас же, не откладывая, перевести ему небольшую сумму.
— Ты не разузнала, зачем пожаловал сюда Идрис? — спросил Длинный, выводя Сэму из раздумья.
— Пока нет, но если захочу… Значит, по-твоему, не следует сейчас отказываться от иска?
— Во всяком случае, никаких заявлений Идрису в руки не давай. Раньше узнай, что его привело сюда, а там посмотришь. Вообще-то вот что я тебе скажу. Бери-ка отпуск и на курьерском мчись к Кудрету. На месте во всем и разберешься.
— Ты прав. Так, пожалуй, будет лучше всего.
— И знаешь что… Давай-ка съездим вместе!
— Великолепно!
— Соединим приятное с полезным. А то, чего доброго, ты снова поддашься его гипнозу. Вся его сила в осанке, в уменье говорить, в манерах.
— На женщин это действует безотказно.
— Даже на приятелей. Стоит только посмотреть, как важно он вышагивает, поскрипывая туфлями. И сам он, паршивец, прекрасно это знает, вот и пользуется. Ну, значит, едем?
— Едем! — Сэма встала, пожала Длинному руку и вышла.
Так и не дождавшись чаю, Длинный, досадуя, выскочил из комнаты и в дверях столкнулся с Рамазаном.
— Не взыщи, аби! Свежий заваривал.
— Ладно, поставь…
Разносчик положил на стол чай и бублики и вышел. Помешивая сахар в чашке, Длинный не переставал думать о Кудрете; этот тип наверняка затеял новую аферу, может, и не одну. Вот Идрис и вертится около него, надеясь поживиться. Но Длинный этого не допустит. После того как Сэма откажется от своего иска и Кудрет выйдет из тюрьмы, заработает на полный ход машина по добыванию денег. Монеты потекут ручьем, и уж тогда Длинный подставит руки. А с этим Орханом Бомбой каши не сваришь: ничего у него не получается.
Сэма, торопясь на почту, тоже думала о Кудрете.
Чего только не бывает в жизни! Она пошлет ему немного денег, справится о здоровье, потом они встретятся. Ведь Кудрет разводится с женой. Бары и ночные клубы — дело ненадежное. Сейчас она еще молода, а что будет дальше? Она вспомнила день, когда впервые встретилась с Кудретом. Он влюбился в нее сразу, с первого взгляда. Сгинуть бы этим проклятым браслетам и драгоценностям! Ее погубила жадность… Впрочем, нет, не жадность. Кудрет скрыл от нее, что женат, а она встретилась с его женой в конторе и решила, что он обманщик. Ну а сейчас надо выслать Кудрету денег, потом съездить к нему и отказаться от своего иска. Неплохо бы выйти за него замуж. В нее-то, правда, пока влюбляются, а от него даже уродина жена сбежала. Можно себе представить, как ему будет приятно получить от нее весточку. Он, должно быть, здорово страдает без денег!
Сэма купила красивый, ярко разрисованный конверт, бумагу, зашла на почту и принялась писать письмо.
«Дорогой мой, радость моя, единственный мой!
Вчера вечером ко мне заходил Идрис-бей, твой друг. Он сказал, что стоит мне отказаться от предъявленного иска, и ты будешь на свободе. Если все упирается в меня, я не раздумывая это сделаю.
Чтобы из-за меня мой миленький сидел в тюрьме! Ах ты, мой сладкий! Не беспокойся. Никаких заявлений я, пожалуй, писать не буду. Сама приеду и все скажу на суде. Тебя освободят! А пока высылаю триста. Приеду — поговорим. Завалить тебя деньгами я, конечно, не могу, но нужды ты ни в чем не будешь знать.
А вообще-то хорошо, что ты в тюрьме. На свободе у тебя не было бы отбоя от баб. Потерпи как-нибудь до моего приезда. Только знай, я за это время сильно изменилась. Мужчины, правда, увиваются за мной по-прежнему. Но кроме тебя, мне никто не нужен, даже киноартисты.
Тысячу раз целую. Твоя Сэма».
Сэма отправила письмо и деньги и, очень довольная, вышла на улицу. Не съездить ли ей к жене Кудрета? При этой мысли Сэма невольно поморщилась, вспомнив, что эта липучая, словно пиявка, женщина была с ней подозрительно ласкова. Сэма знала обо всех ее делах с повитухой. Она и на этот раз наверняка скажет: «Вай, моя Сэмочка! Только я подумала о тебе, а ты тут как тут», повиснет у нее на шее и попытается затащить к повитухе. Но Сэма никуда не пойдет, просто справится о здоровье, а если та начнет приставать, пообещает заглянуть в другой раз. До полуночи Сэма свободна. Чем слоняться по городу, зайти-ка лучше к этой карге и разузнать, как обстоит дело с разводом. Может, удастся сообщить Кудрету при встрече добрую весть?
Сэма торопливо поднялась по темной ветхой лестнице на третий этаж. У дверей одной из квартир стояла молодящаяся «гранд-дама», лет шестидесяти, с ярко накрашенными губами, в очень коротком и совсем прозрачном пеньюаре.
«Сумасшедшая старуха, наверное, из бывших придворных», — подумала Сэма и взбежала на четвертый этаж. Сердце у нее учащенно билось. Как встретит ее жена Кудрета?
Не успела Сэма вторично нажать кнопку звонка, как дверь отворилась и на пороге появилась женщина средних лет.
— Вы к кому, эфендим?
— К Шехвар-ханым. Разве она не здесь живет?
— Нет, — после некоторого молчания ответила женщина.
— Тогда простите за беспокойство. Значит, они переехали.
Женщина ничего не сказала, и Сэма стала медленно спускаться вниз. На площадке третьего этажа все еще стояла, улыбаясь, «гранд-дама».
— Кого вы ищете, если не секрет? — кокетливо изогнувшись, спросила женщина.
— Шехвар-ханым…
Тень досады легла на густо напудренное лицо молодящейся старушки.
— А кем вы ей приходитесь?
— Приятельницей.
Женщина смерила Сэму взглядом с головы до ног и сказала:
— Они переехали.
— Не будете ли вы любезны сказать, куда именно?
— К одной повитухе, которая живет на параллельной улице.
— Ах вот, значит, куда они переехали!
— Она одна к ней перешла. А дети разбрелись…
— Да что вы!
— Раз вы ее приятельница, — с недоверием продолжала «гранд-дама», — то должны бы знать об их трагедии!
— Трагедии? Какой трагедии?
— С Кудрет-беем вы знакомы?
От Сэмы не ускользнуло, как просияла женщина, когда произнесла имя Кудрета, она даже помолодела на какой-то миг. Испытующе глядя на нее, Сэма ответила:
— Разумеется, знакома.
— Тогда зайдите, прошу вас! Выпьем по чашечке кофе и поговорим об этом блестящем господине!
Женщина, конечно, приглашала неспроста, и потому не следовало отказываться, но приличия ради Сэма сказала:
— Право, не знаю, удобно ли вас беспокоить.
— Что вы, эфендим, бог с вами…
И Сэма согласилась.
— Сюда, пожалуйста, эфендим. Пожалуйте в салон!
Убранство гостиной, старинная дорогая мебель говорили о знатном происхождении хозяйки, как и ее манеры. Муж ее, несомненно, был каким-то беем, беем-эфенди, а может, и пашой.
— Какой кофе вы предпочитаете, фем?
Сэма, кажется, не ошиблась в своем предположении. Дама, видимо, и в самом деле служила при дворе. Ведь недаром вместо «эфендим» она употребляла выспреннее «фем». Впрочем, может быть, ей просто нравилось изъясняться столь изысканно.
— Я предпочла бы полусладкий, но стоит ли так беспокоиться?
— Помилуйте, какое же это беспокойство, детка? Я тоже с вами выпью…
Через какие-нибудь четверть часа они уже вели беседу за чашкой кофе.
— У Кудрет-бея нет ничего общего с женой. Они как небо и земля. Правда, эфем?
— Ну конечно, правда!
— Наконец-то эта скверная женщина оставит его в покое.
— Да, эфендим. Она даже в суд уже подала.
— О аллах, аллах! Надо окончательно лишиться рассудка, чтобы развестись с таким чудесным мужем. Не так ли, фем?
— Ну конечно.
— Право же, такого мужчину можно ждать сколько угодно. Целую вечность!
— Вы правы, эфендим.
— Как он, должно быть, бедняжка, страдает в тюрьме, да еще на чужбине!
Старуха поднесла к глазам изящный носовой платок, точь-в-точь как это делают в подобных случаях молоденькие девушки, вытерла слезы и тяжко вздохнула.
— Ах, деточка! Вы и представить себе не можете, как досаждала ему эта гадкая женщина! Представьте себе, осмелилась поднять на него руку, да-да, била его, швыряла ему в голову посуду, заставляла выносить мусор. А как издевалась над его бедной матушкой! Не приведи аллах! А не так давно — кажется, это было накануне его ареста — устроила дикий скандал. Врагу своему такого не пожелаю. Весь в синяках и в крови, он, бедненький, убежал из дому…
Сэма ушам своим не верила. Как мог такой шикарный мужчина находиться под башмаком у жены!
— Бедная его матушка! Вы хорошо ее знали?
— Нет, не знала.
— Покойница была сущим ангелом. А эта собака Шехвар, простите меня, ради бога, за грубость, ни есть, ни пить не давала несчастной, и ей приходилось самой зарабатывать себе на пропитание.
— Она работала?!
— Представьте. А что ей оставалось делать? И все ради сына. Дабы уберечь его от унизительных скандалов, она молча терпела оскорбления, в общем, принесла себя в жертву. Посмотрели бы вы, во что она превратилась! Живые мощи! А невестка даже не явилась на похороны. Я бы многое вам рассказала, но вы с ней подруги…
— Ничего этого я не знала, — сказала Сэма.
— В таком случае она вам не приятельница, а просто знакомая.
— Совершенно верно, знакомая.
— А вы знаете, что она лесбиянка?
Сэма едва не прыснула со смеху, но, изобразив удивление, воскликнула:
— Да неужели? Впервые слышу! Вах, вах, вах! Какой ужас! Теперь мне понятно, почему она развелась, точнее, разводится с Кудрет-беем.
— В том-то и дело, милая. Женщина с извращенными наклонностями не может по достоинству оценить такого мужчину, как Кудрет-бей-эфенди. Он ей просто не нужен.
Сэма давно уже выпила кофе, узнала некоторые интересующие ее подробности, а главное, поняла, что эта госпожа неравнодушна к Кудрет-бею. Еще немного, и она изольет Сэме всю душу, возможно, даже станет смаковать пикантные подробности их отношений с Кудретом. Но Сэма взглянула на часы и встала.
— Куда же вы, милая, торопитесь?
— Видите ли, мне еще надо кое-куда зайти…
Проводив гостью, Дюрдане, так звали даму, прислонилась к двери и задумалась. Эта красотка, конечно, одна из возлюбленных Шехвар. К Кудрету она не имеет никакого отношения. Иначе разве посмела бы она искать Шехвар? Да и зачем бы это ей понадобилось? Видно, они с Шехвар старые знакомые. Красотка надолго уезжала из Стамбула и вот теперь, вернувшись, решила навестить подругу.
Дюрдане отправилась на кухню и стала у окна. Но на улице никто не появлялся. Не могла же ее гостья так быстро отыскать дом повитухи. Видно, пошла навести справки у бакалейщика. В таком случае, сама того не желая, она наступит бакалейщику на любимую мозоль. Бакалейщик уже давно путался с дочерью Шехвар, хотел отдать ее в жены своему приемному сыну и таким образом породниться с Шехвар.
Женщина долго стояла у окна, но так никого и не увидела.
«Странно, — подумала Дюрдане. — Я ведь ей сказала, где живет Шехвар, почему же она туда не пошла?» Дюрдане не выдержала, накинула старенькое манто и поспешила к бакалейщику.
— Вай, тетушка Дюрдане-ханым! Добро пожаловать!
— Какая я тебе тетушка? Язык тебе вырвать за такие слова!
— Фу ты, черт! Выскочило… — рассмеялся бакалейщик.
— Это твоя теща — тетушка!
— Не моя, а моего сына…
— Не нарывайся, а то так тебя отделаю…
— Ладно, ладно! Что прикажете?
— Хотела выяснить, не заходила ли к тебе сейчас молодая элегантная особа?
Бакалейщик посмотрел направо, затем налево и как-то неопределенно протянул:
— Не-ет, не заходила.
— Она у меня была. Вернее, она приходила к Шехвар, не знала, что они переехали. Я ей сказала, что Шехвар живет теперь у повитухи, показала, где это, но красотка вышла от меня и будто сквозь землю провалилась.
— Молодая и красивая, говорите?
— Пальчики оближешь. Артистка, да и только!
— Вот расстроится теща, если узнает… Так что прикажете?
— Виски есть?
— К сожалению…
— Так и скажи, что одну только невестку и обеспечиваешь…
— Оно, знаете, и вправду так… — жалобно промямлил бакалейщик.
— Да поможет тебе аллах! Это единственное, что я могу сказать.
«Что же это за красотка могла разыскивать Шехвар? — задумался бакалейщик, как только ушла Дюрдане. — Элегантная, пальчики оближешь, да и только».
Примерно через час к бакалейщику зашла сама Шехвар.
— Вас искала какая-то красотка, — сообщил ей бакалейщик.
Решив, что бакалейщик подтрунивает, намекая на ее пристрастие к слабому полу, Шехвар огрызнулась:
— Не нарывайся, старый хрыч!
— Ей-богу, правда, я не шучу!..
— Все, кто хочет меня видеть, знают, где я живу… Так что брось эти штучки, лучше скажи, почему тянешь с женитьбой сына?
— Со дня на день ждем бумаг из Эрзрума. Это ведь не близко, сами знаете!
— Дай-ка мне виски!
— Нету больше!
— Чтоб тебе счастья не было!
— Что поделаешь? Разве ваша дочь оставит кому-нибудь хоть каплю?
Вскоре к бакалейщику снова заявилась Дюрдане, она пришла менять деньги. На сей раз Дюрдане вырядилась совсем как девочка и куда-то очень спешила.
Она шла на почту, чтобы отправить своему кумиру Кудрет-бею письмо и пятьсот лир. Раз уж он разводится со своей ведьмой, то чем черт не шутит? В самом деле! Ей хоть и перевалило за шестьдесят, но темпераментом и свежестью тела она не уступит молодой. В этом можно не сомневаться. А главное — она богата. Муж оставил ей пенсию, часть дома — целый этаж, мебель, которая вполне может сойти за антикварную, если выставить ее на продажу, ценные бумаги, золото да и всяких вещей много. Они уехали бы отсюда с Кудретом. Ей и сейчас за этаж предлагают сто тысяч лир. Можно купить квартиру поменьше, в другом районе, и до конца дней жить со своим любимым Кудретиком, как горлица с голубком. И пусть останется все ему, когда она уснет вечным сном в его крепких объятиях!
— Ребята, глядите, божий одуванчик идет!
К ужасу Дюрдане, слова эти были сказаны в ее адрес.
— Чего глядишь, бабуся? — спросил молодой верзила, когда Дюрдане обернулась.
— Стыдно, сынок, стыдно! Разве прилично задевать незнакомых?
— Неприлично задевать знакомых!
— Постыдился бы!
— Это тебе надо стыдиться! Вырядилась, как девчонка…
Дюрдане решила не вступать в перепалку, про себя подумав, что будет наряжаться так, как ей заблагорассудится. Никому до этого дела нет.
XI
И прокурор, и начальник тюрьмы с подчеркнутым безразличием относились ко всем разговорам, касающимся пресловутых пятидесяти тысяч. Точнее, делали вид, что относятся с безразличием. Просто они считали, что чем быстрее все позабудут об этой истории, тем лучше. «Слухи, — обычно говорил прокурор, — страшнее фактов». — «Совершенно справедливо, — поддакивал начальник тюрьмы и тут же добавлял: — Не причастен я ни к тысячам лир, ни к десяти пара. Да низвергнет аллах на мою голову тысячу бед, если вру! Детьми родными клянусь!»
Но волны слухов вздымались все выше и выше. Более того, самая зубастая из оппозиционных партий, воспользовавшись заявлением острой на язык «свояченицы», которое, подобно снежному кому, успело обрасти всевозможными подробностями, обрушилась на правящую партию. То и дело можно было слышать:
— Нынешние власти совсем обнаглели. С каких пор сосут народную кровь!
— Если такая сошка, как начальник тюрьмы, берет пятьдесят тысяч лир, можно представить себе, сколько хапают те, что повыше!
— Государство прогнило насквозь. Взятки стали системой. Остается лишь уповать на всевышнего. Пусть поможет нам положить конец этому безобразию!
— И поможет! Настанет день, и мы отомстим!
— Э, не зря говорят: у каждого фараона свой Моисей.
— Пусть только наша партия придет к власти! Попьем и мы тогда крови наших мучителей!
— Когда же настанет этот день?
— Скоро! Скорее, чем мы думаем!
Начальник тюрьмы с прокурором не на шутку перепугались. Рано или поздно, решили они, все это дойдет до Анкары, и тогда нагрянет ревизор, а то и целая комиссия. Теперь начальник тюрьмы если и продолжал выпивать, то в тюрьму по ночам не ходил и с заключенными в карты не играл. Торговля наркотиками, холодным оружием и картами была запрещена. Заключенных ни под каким предлогом не выпускали за ворота тюрьмы. Не только тюрьма, весь город был охвачен тревогой — ждали приезда ревизора.
И ревизор прибыл. Точнее, их прибыло двое. Оба с виду невзрачные, худосочные, бледные. И опять-таки следует отдать должное проницательности Плешивого Мыстыка. Он первый определил прибывших по солидным портфелям и немедленно разнес весть по всему городу. Это не мешало ему выражать свое удивление: «Разве таким должен быть ревизор? Вот Кудрет-бей — дело другое. Рослый, представительный! Глянет — душа в пятки уходит…»
Да, в новоявленных ревизорах не было «анкарской холености».
Остановились они в захудалой гостинице и сразу принялись снимать с нужных лиц показания. Исписали не одну сотню страниц. Трудились как пчелки. А вот с начальником тюрьмы и прокурором почему-то не беседовали. Было установлено, что о взятке в пятьдесят тысяч лир слыхали все, но толком никто ничего не знал.
Попутно ревизоры узнали о том, что творится в тюрьме: о бойкой торговле не только мясом, но и наркотиками, ножами, кинжалами. Им стало известно и об азартных играх, в которых принимал участие подвыпивший начальник тюрьмы.
Дошла очередь и до «ревизора ревизоров», Кудрет-бея, который был вызван однажды к начальнику тюрьмы.
Нежась в шелковой пижаме, Кудрет лежал в постели и читал полученные из Стамбула письма. Два любовных, в розовых конвертах, на розовой бумаге, и третье, от старого дружка Длинного, в простом конверте, на простой бумаге, все испещренное каракулями.
Первым Кудрет прочел послание Сэмы, а письмо Длинного оставил напоследок. Сэма умоляла простить ее, писала, что не в силах забыть его, бредит им по ночам и часто вспоминает их встречу. Она очень виновата перед ним, но он сам толкнул ее на этот шаг, потому что обманул, сказав, что не женат, а потом не явился на свидание. Сэма не могла ему простить такого вероломства. Теперь от Идриса она узнала, что положение изменилось, и будет счастлива помочь человеку, которого она не просто любит, но обожает. Она готова подать тысячу заявлений и даже лично явиться в суд, если это поможет Кудрету выйти из «темницы»…
У Кудрета мурашки забегали по спине: а что, если она и в самом деле явится?
Держа в руке розовый листок, он не переставал думать о том, явится или не явится на суд Сэма, и благодарил всевышнего за то, что начальство вручило ему письмо без проверки. Иначе его талисман потерял бы свою чудодейственную силу и вся его «деятельность» была бы разоблачена.
Кстати, кто эта Дюрдане, написавшая ему столь пылкое послание? Арабская вязь, каллиграфический почерк, обилие устаревших слов и выражений, и не только устаревших, но даже древних: «стенания», «зов любви», «ваша покорная раба», «невольница ваша и рабыня», «благоговеющая перед вами»… Но самым любопытным было то, что эта «покорная раба» в изысканно-деликатной форме предлагала соединиться с ней узами брака и «по доброй воле передать своему властелину все движимое и недвижимое имущество, ценные бумаги, все сбережения, немедленно оформив соответствующее отчуждение и фактическую передачу».
Кто же, наконец, она, эта Дюрдане? Обе женщины хотят выйти за него замуж и подкрепляют свои предложения денежными переводами. Но кто же все-таки эта Дюрдане?
Отворилась дверь. Его вызывали к начальнику тюрьмы. Когда Кудрет с истинно королевским величием шел по двору, заключенные почтительно расступались перед ним, с восторгом отмечая про себя, что Кудрет-бей задумчив и разгневан.
Он вошел в здание администрации, поднялся по лестнице. Заключенные все еще смотрели ему вслед, полагая, что грозный вид Кудрет-бея не сулит начальству ничего хорошего.
С тем же грозным видом Кудрет вошел в кабинет начальника и, даже не удостоив взглядом двух худосочных ревизоров, высокомерно бросил:
— В чем дело? Зачем меня вызвали?
Ревизоры оглядели Кудрета с головы до ног и сразу как-то сникли перед ним, перед его импозантностью, к тому же в арестанте наверняка было за сотню килограммов.
Раздавленный, вконец уничтоженный, начальник тюрьмы пробормотал:
— Эфендим, господа ревизоры… хотят обратиться к вашим познаниям, потому и…
Кудрет повернулся:
— Это вы — ревизоры?
— Да, эфендим, — в один голос ответили чиновники.
— Ваши удостоверения!
Ревизоры засуетились, поспешно извлекли свои удостоверения и предъявили.
Кудрет бросил на ревизоров небрежный взгляд.
— Почему вы заинтересовались моей личностью и каковы ваши полномочия?
Один из ревизоров подал знак. Начальник тюрьмы и прокурор, который тоже находился здесь, вышли из кабинета, после чего «важная особа» была поставлена в известность о характере их полномочий.
С полнейшим безразличием Кудрет выслушал их объяснения, а потом сказал:
— Странно. Я самому аллаху не дал бы взятки. Это во-первых. А во-вторых, кто бы набрался наглости требовать ее у меня, а уж тем более принять? В особенности если учесть, что моя партия и я в частности полны решимости изобличать правительство, установившее в стране гнилой порядок. Ведь в самом скором времени мы возьмем власть в свои руки, и тогда…
Кудрет умолк. Заключительная часть речи вдруг выскочила у него из головы. Вероятно, ее вытеснили назойливые мысли о Дюрдане. И, желая выиграть время, он спросил:
— А что вы об этом думаете?
— Вы абсолютно правы, бей-эфенди! — ответил один из ревизоров.
— Да, абсолютно! — подтвердил другой.
— Так вот, когда мы придем к власти, то непременно завинтим гайки нынешнего, вконец разболтанного режима. Не забывайте, господа, суда турецкого флота должны быть сделаны из чистого золота, а паруса — из самой дорогой тафты! Серебро и шелк нас не устраивают. И мы добьемся этого!
Ревизоры чуть не прыснули со смеху, но их остановил суровый взгляд Кудрета.
— Наша родина, Османская империя, занимала десять миллионов квадратных километров. Кто повинен в том, что она стала меньше вдесятеро?
На сей раз ревизоры не произнесли в ответ ни слова. Их молчание Кудрет отнес на счет преданности правительству, которому они служили, и продолжал:
— Власти! Да-да, только власти! Они несправедливы и рано или поздно будут свергнуты, и тогда засияют величественные горизонты нашей страны…
Кудрет снова умолк и про себя помянул недобрым словом Дюрдане, мысль о которой мешала ему сосредоточиться. Опять ему пришлось прибегнуть к спасительному: «Что вы об этом думаете?»
Так что же все-таки будет, когда засияют величественные горизонты нашей страны?.. Тут, как назло, он вспомнил, кто такая Дюрдане, и выпалил:
— Дюрдане! Да-да, Дюрдане!
Ревизоры переглянулись. Что бы это могло значить? Уж не рехнулся ли он?
А Кудрет между тем продолжал, хотя и не с таким апломбом:
— «Дюр», как известно, «жемчуг», «дане — „зернышко“». Таким образом, Дюрдане — значит жемчужина, перл… Как-то я познакомился с одной ханым-эфенди. Из бывших придворных. Она и поныне здравствует. Богата баснословно. Только что я получил от нее письмо, и вот…
Кудрет вдруг стал суровым и грозно крикнул:
— Все?! Если вопросов больше нет, прошу меня не задерживать…
— Бог с вами! — в один голос сказали ревизоры. — Можете идти, эфендим!
Как только Кудрет вышел, атмосфера разрядилась.
Начальник тюрьмы и прокурор, сидевшие в соседней комнате, видели сквозь приоткрытую дверь, как прошел Кудрет. Интересно, какие показания дал он ревизорам?
Кудрет шел по тюремному двору, как всегда, вразвалку, величественно, словно король, ощущая на себе любопытные взгляды заключенных. В самой гуще толпы он остановился.
— Ну и болваны! Пятьдесят-то тысяч давным-давно растрачены, а они вздумали меня допрашивать! О чем допрашивать-то? Не под расписку же я отдал деньги.
Кудрет прошел еще немного, опять остановился и, повернувшись к зданию, где находилась тюремная администрация, крикнул:
— Недалек тот час, когда придут к власти истинные хозяева страны и отомстят за нас, за наших обездоленных детей!
Смена власти могла повлечь за собой амнистию, и заключенные, разумеется, пришли в восторг:
— Браво!
— Да ниспошлет тебе аллах долгую жизнь!
— И много счастья за добрые слова!
Раздался гром аплодисментов, послышались восторженные возгласы. Начальник тюрьмы, прокурор и оба ревизора выскочили из кабинета.
— Что здесь происходит?
— Уж не бунт ли?
— Не думаю. Ведь для него…
— Нет никакой причины…
Кудрет между тем вошел в камеру как настоящий герой и изрек:
— Чаша терпения нашего народа, благороднейшего из народов, переполнилась. Главное теперь состоит в том, чтобы найти с ним общий язык.
Кемаль-ага подбежал к Кудрету и стал осыпать его руки поцелуями:
— Чем угодно для тебя пожертвую! Как ты воодушевил народ! Начальство поджало хвост. Да если ты закатишь такую речь на трибуне во время предвыборной кампании, могу поклясться, станешь депутатом меджлиса и сагитируешь всех избирателей вступить в нашу партию!
Кудрет и сам теперь прекрасно понимал, что фортуна наконец улыбнулась ему, и не собирался сворачивать с пути, который ему предначертан, а потому уже сейчас думал о том времени, когда он, Кудрет Янардаг, станет депутатом меджлиса. Назойливых приятелей следует отвадить, чтобы не приставали, и держать их на почтительном расстоянии. Что проку, например, от этого Кемаля? Никаких шансов на успех у него давным-давно нет. Корчит из себя богатого помещика, а земли, находящиеся в его пользовании, принадлежат женщине, которая не сегодня-завтра станет его, Кудрета Янардага, женой. Вот и выходит, что настоящий владелец земли он, Кудрет, а вовсе не Кемаль. Так что самое большее, на что может рассчитывать «свояк», — это стать управляющим в именин Кудрета Янардага. И то лишь на первых порах, впоследствии гораздо выгоднее будет лишить его и этой должности.
— Брось фамильярничать! — прервал Кудрет восторженные излияния Кемаль-аги.
— Фамильярничать?! — оторопел Кемаль.
Кудрет не ответил, сел на постель и бросил на Кемаля гневный взгляд. Тот в отчаянии подошел к нему и опустился на колени.
— Свояк! Разве ты не знаешь, что я неграмотный, невежественный человек…
— Терпеть не могу, когда ты называешь меня свояком…
— Хочешь, я буду звать тебя беем, беем-эфенди или ваше превосходительство — только не сердись.
Кудрет смерил его полным презрения взглядом:
— Разве не видишь, мне надо прочесть письма.
— Извини!
Кемаль готов был простить Кудрету любую обиду, ему все можно, он вправе отчитать любого. А что будет, когда Кудрет станет депутатом? Но Кемаль все стерпит. Уж если всякие болтуны фасон держат, так этому сам аллах велел. К тому же ведь не чужой он Кемалю. Получит развод и женится на свояченице. Ну и пусть на здоровье женится, и пусть кричит на него, ругает последними словами!
Кемаль вышел во двор. А там только и разговоров, что о Кудрете. Какой человек! В сравнении с ним все эти ревизоры — будь их хоть тысяча — падаль! Стены дрожат при его появлении — таким от него веет величием! А уж если он поднимется на трибуну меджлиса и произнесет речь… Им просто повезло, что он попал в тюрьму! Теперь в меджлисе будет человек, знающий все их заботы и горести. Возможно, он добьется общей амнистии и выпустит их из тюрьмы — всех до единого!
— Золото, а не человек, клянусь честью!
— Что там золото! Настоящий алмаз, бриллиант!
— Говорят, он смешал с грязью приехавших ревизоров.
— Да ну?
— Клянусь честью! Служитель рассказывал. «Вы кто такие, — крикнул он ревизорам, — что осмелились мне допрос учинять? Зря только меня потревожили, пешки необразованные!»
— Ни дать ни взять, второй Намык Кемаль объявился…
— Куда до него Намыку Кемалю!
— Ну а что ревизоры?
— Ревизоры? Затряслись от страха, как осиновые листочки.
— Кинулись руки ему целовать, умоляли простить.
— Как собаки ластились…
Кудрет прочел все три письма. Сэма выслала триста, Дюрдане — пятьсот. Итого — восемьсот лир… Сумма не ахти какая, но сам факт льстил его самолюбию. А Нефисе? Она готова отдать ему все свое состояние и весь капитал. Так что восемьсот лир для него теперь сущий пустяк.
Все это, конечно, хорошо. Но если стамбульские поклонницы сдуру нагрянут сюда? Для Нефисе это будет настоящим ударом. Даже письма, попадись они ей на глаза, могли бы довести ее до самоубийства. Сообщение об этом появилось бы в газетах и, уж конечно, его фотографии во весь рост… Кудрет самодовольно улыбнулся.
Дюрдане, разумеется, не в счет. Наряжается, как молодая, носит кучу украшений, красит губы, пудрится, но это ей мало помогает, сразу видно — старуха. Сэма пикантна. Неужели она все еще его любит? Как бы то ни было, Сэма еще может пригодиться. Выйдет он из тюрьмы, развернет предвыборную кампанию и, если станет депутатом…
Кудрет многозначительно кашлянул.
Да, если он станет депутатом… то прежде всего обзаведется машиной, ну а к машине, разумеется, нужна любовница. И Сэма вполне подойдет для этой роли. Вообще-то ему со временем понадобится не одна, а несколько любовниц. Ну а пока можно ограничиться Сэмой. Так что пусть приезжает в качестве родственницы. Нефисе он скажет, что это сестра. Вначале все обойдется. А там видно будет. Кудрет махнул рукой.
Он опять пробежал глазами письмо Дюрдане. А вот с ней как поступить? Что касается ее женских достоинств, то она не идет ни в какое сравнение ни с Сэмой, ни с Нефисе, Она тоже обещает перевести на его имя все свое состояние, ценные бумаги и капитал. Даже если Дюрдане озолотит его, он и не подумает взять ее в жены. Да и зачем, раз у него есть Нефисе? У Нефисе тысячи денюмов земли. На выборах он будет фигурировать как помещик и как помещик войдет в меджлис. Поэтому… А что, если вообще не жениться? Все три женщины обожают его. А ему бы только пройти в меджлис. Потом… потом аллах его не оставит… Он ведь не кто-нибудь, а Кудрет Янардаг! Он для того и родился на свет, чтобы жить на чужой счет. Простакам, а их ныне развелось видимо-невидимо, без таких ловкачей, как Кудрет, просто делать нечего. Аллах милостив. Рабам своим, у которых плохой аппетит, он непременно посылает в помощь чревоугодников.
Кудрет ухмыльнулся в усы: «Я жил ради матери! Но теперь ее нет, и мне на все наплевать».
Он повертел в руках письмо Длинного и рассмеялся. Ну и пройдоха этот Длинный! Нюх у него собачий. Сразу смекнул, что Идрис неспроста пожаловал в Стамбул. Вот и пишет, что собирается сюда приехать. Словом, только свистни — набежит целая орава. Да и жена стерва в том числе. Решила развестись! Он, видите ли, ее опозорил, попав в тюрьму… Да стоит ее пальцем поманить, написать: «Милашечка моя! У меня здесь денег куры не клюют. Выслал тысячу. Срочно приезжай» — тотчас примчится.
Кудрет вздохнул. А что, если вызвать сюда всех дружков и напрямик сказать: «Хочу попасть в меджлис, и не как-нибудь там, а помещиком. Вы ведь меня знаете. Ну а депутату ничего не стоит провернуть любое дельце. Вот и будет у нас у всех мед, только успевай пальцы облизывать».
Кудрет снова рассмеялся, вспомнив здоровенного, большерукого и большеногого дружка по кличке Длинный. Да он летал бы от радости, предложи я ему такое, ей-богу! «Ты гений, Кудрет!» — сказал бы он.
И Кудрет стал мысленно вести разговор с Длинным.
«Ну, что ты на это скажешь?»
«Что скажу? У больного не спрашивают, хочется ли ему арбуза».
«Верно, не спрашивают».
«Бей! Ломай! Кроши! Только делай все с умом, не попадайся».
«Если поможете, все будет в ажуре. Есть тут, правда, одна закавыка: служение народу».
«Народу? Так ведь это не народ, а сброд! Плюнь ты на него! Попадешь в трясину — так этот народ тебя же и пристукнет!»
А «народ» и в самом деле рассчитывал на заступничество Кудрета Янардага, которого почитал даже больше, чем Намыка Кемаля.
— Какую речь произнес Кудрет-бей в тюремном дворе. Так и сказал: «Недалек тот час, когда придут к власти истинные хозяева страны и отомстят за нас, за наших обездоленных детей!»
Кто же эти истинные хозяева страны? Ну конечно же, такие, как Кудрет и ему подобные! Все будет так, как он сказал. Никто в этом не сомневался.
Случилось то, что случалось во все времена и эпохи, везде и повсюду. Люди, жаждущие «истинного освобождения», вначале хотя бы из тюрьмы, ухватились за «человека, которого уже давно ждали», и превознесли его до небес, иными словами, сделали из блохи верблюда. Слава о Кудрете перемахнула через тюремные стены и распространилась по городу, где тоже ждали «благодетеля». Пусть только его изберут в меджлис и он попадет в Анкару! Он не ограничится местью за «обездоленных детей», а наведет порядок в стране, и жизнь станет лучше. Будут отремонтированы мечети, восстановлен халифат[40], шляпы заменят фесками и папахами[41]. И тогда всемогущий аллах ниспошлет благоденствие, о котором все давно мечтают. Мир станет краше, а жизнь — легче.
О том, как развиваются события за стенами тюрьмы, Кудрет узнавал от Нефисе. Она сняла в городе дом, поселилась там и почти ежедневно приносила Кудрету уйму всяких новостей. Однажды она сообщила, что к нему собирается с визитом председатель вилайетского комитета партии. Дело в том, что председатель обо всем письменно доложил в партийный центр и получил оттуда телефонограмму: «Немедленно принять этого человека в нашу партию!»
Итак, выйдя из тюрьмы, Кудрет Янардаг начнет борьбу против нынешнего политического строя. Скорее бы суд!
Спустя два дня заявился Идрис.
К тому времени чиновники уже отбыли в Анкару.
Свидание с Идрисом происходило, разумеется, в кабинете начальника. Идрис был так взволнован, что даже забыл рассказать о своей поездке в Стамбул.
— Приехал сюда поздно вечером. Отправился в гостиницу, а там только и разговоров, что о тебе. Послушал бы ты, что говорят!
Кудрет не удивился. Все это было ему известно от Нефисе, а также от Плешивого Мыстыка, который, словно комета, время от времени залетал к нему.
Он спокойно ответил:
— Знаю, что говорят.
— Пришел в ресторан, — продолжал Идрис, — и там тебя все расхваливают.
— Да знаю я, — отмахнулся Кудрет. — Лучше расскажи о Стамбуле.
Идрис коротко рассказал о своих похождениях, понося и проклиная Длинного. Но Кудрету все это уже было известно. Даже больше того, что сообщил Идрис.
— Сэма приезжает, — сказал Кудрет.
— Брось ты эту панельную девку! Надула меня: обещала прийти на свидание — не пришла. А главное, заявление в суд не пожелала написать.
Кудрет протянул Идрису изящный конверт.
— Ого! Да ты просто волшебник! А может, у тебя за пазухой клок чертовой шерсти?
— А разве ты не знал об этом? — самодовольно улыбнулся Кудрет.
— Посмотрел бы, как носятся с ней в ночном клубе, глаза бы вытаращил! И все же…
— А на это что скажешь? — Кудрет показал письмо Дюрдане. Идрис пробежал его глазами.
— Движимое и недвижимое, наличные ценные бумаги… Вот это да! Ну а что будет с той, которая здесь?
— С кем? С Нефисе? Как было, так и будет.
— А Сэма?
— Приедет. Мы переберемся с ней в Анкару.
— А старуха?
— Будет дожидаться меня в Стамбуле. — Кудрет расхохотался.
— А движимое и недвижимое, а наличные, а ценные бумаги?
— Все будет по закону передано в распоряжение твоего покорного слуги, а уж затем я распоряжусь ее судьбой по собственному усмотрению!
— Но нельзя ведь жениться сразу на трех!
— И не надо!
— Не надо?
— Нет!
— Думаешь, так согласятся?
— А почему бы им не согласиться? Говорят, палец, порезанный по велению шариата[42], не болит.
— Так вот оно что! Тогда другое дело. Ну и бестия ты! В яблочко бьешь!
— Только не называй меня бестией! Я бей, бей-эфенди, если угодно, самый главный бей-эфенди. Впрочем, ладно. Спросил бы лучше о Длинном, — сказал Кудрет, протягивая Идрису еще одно письмо.
Идрис с презрительной миной прочел каракули Длинного и смачно выругался.
— Кретин, ишак! Он душу из меня вымотал в «Дегюстасьоне»!
Не упуская ни одной подробности, он рассказал о скандале в ресторане.
Но Кудрет к его рассказу отнесся равнодушно. Как бы там ни было, а со временем Длинный может ему пригодиться, и даже очень. Ссоры ни к чему, особенно сейчас, когда перед ним открываются такие горизонты. Все надо делать по-умному, а главное — держаться друг за друга.
— Представь себе, — обратился он к Идрису, — я становлюсь обладателем нескольких тысяч денюмов земли и депутатом меджлиса. Какие откроются передо мной возможности! Но я, пожалуй, этим не ограничусь. Воспользуюсь меджлисом, как трамплином, и… Что ты на это скажешь?
— Страшно мне за тебя!
— Страшно?
— Ну да! Тебе, я смотрю, мало стать депутатом, ты, как я понимаю, метишь… в министры, а то и в премьер-министры!
Кудрет осклабился:
— А почему бы и нет?
— Побойся аллаха, дорогой! — закатывая глаза, выдохнул Идрис.
В дверь постучали, появился писарь и сообщил:
— Ханым-эфенди пожаловала!
— Пусть войдет! — распорядился Кудрет.
Вошла Нефисе. Она вся раскраснелась и была так взволнованна, что даже не заметила Идриса.
— Ах, Кудрет, голубчик ты мой! В городе только и разговоров, что о тебе! Выйдешь отсюда под гром аплодисментов!
Нефисе увидела Идриса.
— А… пардон. Я до того возбуждена, что сразу не приметила вас. Рада вас видеть!
— И я тоже рад вас видеть здоровой и бодрой!
— Что новенького в Стамбуле?
— Ничего, все по-старому.
— Надеюсь, вам удалось уладить свои дела?
Идрис принялся врать:
— Дела Кудрет-бея я, пожалуй, уладил. Понимаете, от дедов-пашей ему осталось огромное наследство: имения, земли, дома… Но все это попало в руки разных мошенников и хапуг. Хорошо, что Кудрет-бея все это совершенно не интересует.
Нефисе бросилась Кудрету на шею:
— Все, что у меня есть, принадлежит тебе! Только тебе! Не так ли, мой любимый?
Кудрета осенило:
— Идрис говорит, что сюда собираются приехать моя тетушка и еще одна родственница, вести со мной деловые переговоры… — Он повернулся к Идрису. — Когда они приедут?
— Точно не знаю, но их можно ожидать в любой момент…
Кудрет вдруг стал задумчивым, лицо его подернулось грустью.
— Что с тобой, любимый? — встревожилась Нефисе.
Кудрет с тяжелым вздохом обратился к Идрису:
— Сказать? Как ты полагаешь?
Идрис ничего не понял, но не растерялся:
— Как вам будет угодно, бей-эфенди.
Этого оказалось достаточно, чтобы Нефисе лишилась душевного равновесия. Что от нее скрывают? Плохую весть? Но что бы ни случилось, она должна знать все. Почему Кудрет молчит? Видимо, боится ее расстроить. Пусть не боится. Спасения нет только от смерти. Все остальное — пустяки.
В конце концов Кудрет с сожалением сказал:
— Ведьма моя отказалась от развода…
Нефисе сразу приуныла.
— Это правда, Идрис-аби? Она сама тебе сказала?
Идрис и тут не растерялся:
— Друзьям сказала.
— Это не спасет ее! — чуть не плача, крикнула Нефисе. — Жениться можно не только по закону государства, но и по закону шариата. Верно, Кудрет? Такой брак даже прочнее.
— А если, следуя тому же шариату, я захочу взять сразу четырех жен, что ты на это скажешь?
— Ради тебя я соглашусь на все! Палец, порезанный по велению шариата, не болит!
XII
Много дней и ночей ломал Кудрет голову над тем, как ему действовать в сложившихся обстоятельствах.
С Длинным все было проще, а вот как поступить с Сэмой и Дюрдане, что им ответить? Сунуть, как говорится, каждой в рот по леденцу или напустить на себя строгость?
Глубокой ночью Кудрет еще не спал и с явным презрением смотрел на будущего свояка, давным-давно храпевшего на соседней постели. От этого ничтожества надо поскорее избавиться, так же как и от этой камеры, удобной и довольно чистой. Лучше перейти в другую, одиночку или двухместную, где сидят приговоренные к смертной казни или к строгому режиму изоляции. Такие камеры использовались и как карцер. Начальник тюрьмы уважит его просьбу, как и остальные. Прокурор тоже не откажет. Кудрет попросит, чтобы в камере как следует убрали и сделали побелку. «До чего противно каждый день лицезреть этих пигмеев», — подумал он и зевнул.
А как решить проблему женщин, проблему весьма важную?
Вряд ли Сэма сдержит обещание и приедет. Во всяком случае, она будет ждать от него письма. Кроме того, приезд в этот городишко связан для нее с некоторым риском. Она ведь довольно долго была любовницей хозяина здешней гостиницы, оскандалилась. Так что вряд ли Сэма поспешит сюда. Ну а Дюрдане…
Кудрет усмехнулся. Шалунье шестьдесят с гаком, а она решила заняться амурами и заодно освободиться от своего имущества и капитала, чтобы потом, как говорится, положить зубы на полку. Доживала бы себе спокойно свой век, забавлялась бы ритуальными омовениями, намазами, мевлюдами[43], утешалась бы слушаньем Корана в мечети — так нет же, сама рвется в лапы хищников, которые норовят выхватить у нее изо рта кусок. Летит — как воробей к сове — к собственной гибели. Не он, так кто-нибудь другой воспользуется ее доверчивостью. А сколько на свете людей порядочных, далеких от всяких дьявольских козней. Он и в подметки им не годится. Договорилась бы на худой конец с уличным продавцом йогурта и овощей или с подручным бакалейщика, и за какие-нибудь пять, а то и за три лиры он и дров бы ей наколол, и йогурт принес, и ублажил. Так неужто старушенция пожалует сюда? Она, конечно, прискакала бы быстрее Сэмы, но тоже будет ждать ответа на свое письмо.
Обе они дуры! Думают, что его бросили в темницу и он ужасно страдает.
Впрочем, надо поспешить с ответом и написать, чтобы не торопились с приездом. А Нефисе он зря солгал, что его ведьма отказалась от развода. Ведь она согласна вступить с ним в брак по шариату. Если суд разведет его с женой и Нефисе об этом узнает, она станет упрекать Кудрета в обмане, заявит, что такому бею-эфенди, как он, лгать не к лицу.
«Что же делать? — вздохнул Кудрет. — Как выйти из положения?» Он так ничего и не придумал, но, как только сел писать Длинному, его осенило. Он скажет Нефисе, что испытывал ее преданность. Она, правда, и так сгорает от любви, но почему бы не сыграть на ее чувствах, а заодно и на женской глупости? Бабенка наверняка обрадуется, когда я ей скажу об этом.
Кудрет взялся за перо: «Дорогой мой!..» В голове его промелькнули прекрасные, как песня, радужные воспоминания… Вот они в кафе «Месеррет» просматривают газеты, потом мчатся на такси к месту производственной аварии. В карманах у них пусто. А вечером все, что удалось выманить у доверчивых ротозеев, пропивают, не оставляя даже мелочи на утренний кофе…
Письмо к Длинному получилось довольно сумбурным. Кудрет предлагал ему приехать, писал, что городишко «буквально кишит „божьими коровками“, перспективы здесь блестящие». Работа будет та же, что и прежде, только масштабы шире и куш покрупнее.
«Эх, Длинный! — писал Кудрет. — В Стамбуле мы годами лезли из кожи вон, чтобы раздобыть несколько лир. Здесь же, как в некошеной траве, только успевай подбирать, и не какую-нибудь мелочь, а тысячи, десятки, даже сотни тысяч лир. Есть тут одна бабенка, Нефисе, таких доктор Локман[44] называл съедобными, словом, приедешь, сам увидишь — так вот, эта самая Нефисе залезла ко мне в сети даже без приманки. Захочу — она все состояние перепишет на меня. Думаешь, вру? Нисколько. В таких делах, ты знаешь, я не мажу. Тянуть с этим, разумеется, нельзя. Но и спешить не следует. Пусть думает, что я от нее без ума, что мне нужна она, а не ее богатство. Она, кажется, уже в это поверила. И теперь я смогу приступить к главному. Подумать только: четыре с лишним тысячи денюмов земли!
К тому же она — активист женской секции вновь созданной оппозиционной партии. Состоит она и в какой-то секте, но все это для нее чепуха, даже аллах. Главное для нее — я.
Идрису мы сосватали двоюродную сестру Нефисе. Если хочешь, мы и тебе кого-нибудь подыщем, только сообщи. Неважно, что у тебя жена. Узнает — разведется. Подумаешь, жена! По законам шариата можно иметь четырех жен. А как известно, mon cher, палец, порезанный по законам шариата, не болит».
В заключение Кудрет сообщал, что высылает Длинному тысячу лир. Пусть он с товарищами выпьет в «Дегустасьоне» за здоровье «Кудретика». Довольный, Кудрет запечатал письмо и вдруг спохватился. Что он делает? Надо быть полным идиотом, чтобы написать такое! И кому? Этому пройдохе! Ведь с таким письмом в руках он в любой момент сможет его шантажировать.
И в воображении Кудрета между ним и Длинным произошел следующий разговор:
«Эй! Дашь ход моему письму?»
«Еще бы! Не хранить же его на память! Я бы твою мать продал, не то что это письмо!»
И продал бы! Так что лучше написать посдержанней и покороче. Деньги он пропьет, промотает, а потом снова будет клянчить. Может, и придется ему выслать, но только не сейчас. «Слава богу, спохватился вовремя», — подумал Кудрет, изорвал письмо и бросил в корзинку для мусора.
Ни в чем не следует спешить, все надо тщательно обдумывать, тем более ему, взявшемуся за такое перспективное дело. Лучше повременить денек-другой, иначе все испортишь. Получил бы Длинный это письмо, и уж тогда заставил бы его плясать под свою дудку, зажал бы его в кулак. А кто знает, что случится завтра? Может, во время предвыборной кампании он будет разъезжать в машинах, летать на самолетах? Попробуй тогда отвязаться от Длинного! Собственноручно написанное письмо будет висеть над ним словно дамоклов меч.
Кудрет зевнул и стал тереть глаза. Пора ложиться спать, но ему было не до сна.
Все вокруг давно спали, кое-кто похрапывал. Пусть себе спят на здоровье! Недалек тот день, когда тысячи, десятки, сотни тысяч таких же простаков, как и эти, отдадут свои голоса ему, Кудрету Янардагу. Единственное, на что они способны, ишаки! Без вранья Кудрет и дня прожить не может, а раз им всем необходимы его враки, он еще больше заморочит им голову. «Знали бы они, о чем я сейчас думаю, разорвали бы на куски!»
Кудрет лег на постель, вытянул ноги в лишь тогда почувствовал, как сильно устал. Усталость потоком разлилась по всему телу. «А как же устает тот, кто пашет землю или по двенадцать часов стоит у станка? А грузчики, сторожа, стерегущие по ночам чужое добро?.. Впрочем, какое мне до них дело! Будто у меня нет других забот. Да если бы все были такими ловкачами, как я, что бы оставалось делать мне?»
Кудрет залез под одеяло и продолжал размышлять.
Дни в тюрьме проходили в полном бездействии. А ведь он привык постоянно двигаться и потому не полнел — движение заменяла ему гимнастику. Не раз думал Кудрет о том, что неплохо бы заняться намазами, и сейчас эта мысль снова пришла ему в голову.
Намазы, посты и прочая чепуха были для него, конечно, пустым звуком, но все это могло избавить его от лишнего веса. К тому же один из заключенных, седобородый деревенский ходжа, сказал как-то ему: «Ах, бей! Вот если бы ты еще и намазы творил!»
Не следует пренебрегать этим пожеланием, тогда он сможет рассчитывать на поддержку и любовь хаджей[45] и ходжей. В самом деле, отчего бы ему не заняться намазами, тем более что он решил вступить в Новую партию и надеялся попасть в меджлис? Среди заключенных уже распространился слух о том, что его дед-паша был близок ко двору. Они поверили Кудрету, утверждавшему, будто правящая партия — ярый враг религии, и всей душой к нему привязались. Даже здесь, в тюрьме, не надо было пренебрегать этой трогательной привязанностью, не говоря уж о том времени, когда он выйдет на свободу.
Народ почитает хаджей и ходжей. И если Кудрету удастся войти к ним в доверие, его избрание в меджлис — дело решенное. Они кого угодно сделают депутатом, министром, даже премьер-министром, стоит им только захотеть. Кудрет подмигнул кому-то невидимому. До сих пор он выдавал себя за важную персону, ну а если он станет депутатом, настоящим депутатом… — Кудрет вдруг закашлялся и подумал, что надо бы поменьше курить. «Вот Длинный дымит, как паровоз, но ничего ему не делается, этому здоровяку!»
Кудрет повернулся на другой бок, но уснуть не мог.
Он без конца зевал, тер глаза, будто в них попал перец, из головы не шли слова седобородого ходжи: «Ах, бей! Вот если бы ты еще и намазы творил!»
Совсем недавно Нефисе сказала, что председатель вилайетского комитета партии собирался творить намазы. Бабенка ошалеет от радости, если Кудрет сообщит ей о своем намерении.
Правда, это будет выглядеть довольно странно, если он, плевавший до сего дня на всякие намазы, вдруг завопит как резаный «аллахю экбер!»[46] и станет усердно отбивать поклоны. Вот и думай теперь, под каким соусом это преподнести.
Новая идея целиком завладела Кудретом. Надо сделать так, чтобы седобородый ходжа, а вслед за ним Кемаль и бывший секретарь суда стали уговаривать его совершать намазы. Ну а он сдастся на их уговоры…
«Неплохо у меня варит котелок», — снова подумал Кудрет.
В самом деле, голова у него работала отлично. Завтра он скажет всем, что во сне ему явился седовласый старец — святой, да и только! — и повелел ему совершать намазы. Можно представить себе, какой эффект произведет такое сообщение. Все всполошатся и сочтут своим долгом уговаривать его внять совету старца.
Кудрет снова перевернулся с боку на бок, и взгляд его случайно упал на будущего свояка. Лицо Кудрета скривилось в презрительной гримасе. Не любил он этого агу и всякий раз испытывал огромное желание наговорить ему обидных слов и даже оскорбить. А тот не только не сердился, но всячески льстил Кудрету, проявляя поистине собачью преданность. И его это в какой-то степени спасало. Не приведи аллах, если бы он стал вдруг роптать! Кудрет возненавидел бы его лютой ненавистью!
Только под утро Кудрет уснул и увидел во сне того самого деревенского ходжу, который посоветовал ему совершать молитву.
«Кудрет-бей, сотвори намаз!» — сказал он и исчез.
Когда Кудрет проснулся, все уже бодрствовали. Одни собирались завтракать, другие уже уписывали за обе щеки… Кудрет приоткрыл глаза и стал наблюдать за тем, что происходило в камере. Кемаль приглушенным голосом, чтобы не потревожить его, давал распоряжения слугам.
Из груди Кудрета вырвался скорбный стон. Заключенные переглянулись: что это с беем-эфенди?
Но пока они терялись в догадках, Кудрет произнес:
— Ля илях илля ллах, Мухаммедюн ресуллах[47]!
Заключенные опешили и невольно повторяли вслед за ним слова молитвы…
Тут он окончательно проснулся и сел в постели, провел рукавом шелковой пижамы по лбу, будто отирая выступивший на нем холодный пот, и, блаженно улыбаясь, промолвил:
— Скажите: иншаллах[48], к добру!
Все в один голос повторили:
— Иншаллах, к добру!
— Ты что, свояк, сон видел?
— Не приставай, — вскипел Кудрет, — не то пошлю тебя…
Кемаль кисло улыбнулся.
— Ляхавле веля куветте илля билляаах[49]! — в сердцах произнес Кудрет, потом спросил: — Кто знает седобородого ходжу-эфенди?
— Из восьмой камеры?
— Не знаю, из какой камеры. Он иногда приходит почесать мне спину…
— Да, да, — сказал Кемаль, — его зовут Акязылы Местан…
— Так вот. Видел я его во сне. Борода длиннющая, длиннее, чем наяву, огромный, высокий, как минарет. Обнял он меня, отвел куда-то, вроде бы в мечеть, и говорит: «Ля илях илля ллах, Мухаммедюн ресуллах!» Охваченный священным трепетом, я повторял эти слова. «Сотвори намаз!» — сказал он мне и исчез.
Теперь всем было ясно, почему Кудрет стонал во сне. Он видел вещий сон. Знамение великого аллаха. Он должен сейчас же сотворить намаз!
— Всевышний, да стану я его жертвой, требует, чтобы вы совершили намаз…
— Сон мудреный. Не так-то просто растолковать.
— Пусть это сделает Местан-ходжа…
— Конечно, тем более что бей-эфенди видел во сне не кого-нибудь, а именно его.
К ходже решили послать самого набожного. Но пока думали да гадали, кто же из них достойнее, Кемаль помчался в камеру восемь.
Тяжелым спертым воздухом пахнуло на него, когда он открыл дверь камеры. Ходжа уже успел совершить омовение, сотворил утренний намаз и теперь мирно спал. Кемаль подбежал к нему и стал трясти.
Ходжа проснулся, долго не мог понять, что происходит, наконец узнал помещика и вежливо сказал:
— Прошу, Кемаль-ага, садись, пожалуйста!
Кемаль не принял приглашения, поскольку очень торопился, и попросил ходжу зайти к ним в камеру, растолковать сон, который видел его свояк.
— Какой же сон ему привиделся?
— Он видел вас. Будто вы обняли его и отвели в мечеть, велели сотворить намаз и произнесли вслед за ним святые слова исповедания…
Ходжа был неграмотным, но сразу понял, что к чему. Не иначе как всемогущий аллах ниспослал на него свою благодать. Ведь Кудрету мог привидеться кто-нибудь другой, но аллах послал ему во сне именно его, простого деревенского ходжу!
И старик спросил:
— А видел он во сне что-нибудь зеленое?
Кемаль задумался. Об этом Кудрет вроде бы не упоминал, впрочем, кто его знает? Может, и видел.
— Пойдем-ка лучше, сам с ним поговоришь.
Ходжа улыбнулся и покачал головой:
— Пусть Кудрет-бей придет ко мне, ведь я выполнил божественную волю ваджиб-уль вюджюта и текаддеса хазретлери[50].
Кемаль свел доводы ходжи убедительными и удалился.
Придя в камеру, он рассказал Кудрету о своем разговоре с ходжой. Тот поначалу заартачился, но потом все-таки согласился пойти к ходже. Переступив порог камеры, Кудрет поморщился от смрадного духа, но тут же склонился, трижды поцеловал его костлявую, жилистую руку и опустился на колени.
Ходжа не стал спрашивать о том, что привиделось во сне Кудрету, только поинтересовался:
— Видел ты что-нибудь зеленое?
Зеленого Кудрет не видел, но, не моргнув, он ответил:
— Видел. Одна из гробниц в мечети была покрыта зеленой шалью, даже бахрома у нее была зеленая.
Ответ превзошел все ожидания Акязылы. Он смежил веки, долго лежал не двигаясь, затем трижды вздрогнул и открыл глаза.
— Помнишь, я советовал тебе совершать намаз?
— Помню, — ответил Кудрет.
— Мне это снилось каждую ночь. Значит, такова воля ваджиб-уль вюджюта и текаддеса хазретлери. Сколько раз я говорил тебе об этом, но ты не слушал. И вот теперь всевышний через меня…
— Ты прав, ходжа-эфенди. Только не думай, что я пренебрегал твоими советами. Но дело ведь известное: режим однопартийный, единый и неизменный шеф[51].
Все грехи можно было валить на «однопартийный режим и единого шефа». Ох уж этот однопартийный режим! Он «изничтожил» служителей культа, сделал все возможное, чтобы аллаха позабыли его рабы, разместил солдат в мечетях, превратил обитель аллаха в склады. Э… Нет у всемогущего аллаха пальцев, чтобы выцарапать им глаза. Вот он и послал им Новую партию — как фараонам посылал Моисея, — чтобы покарала их за все грехи!
Кудрет заметил, что его слова произвели должное впечатление, и продолжал:
— Новая партия исполнит волю всемогущего аллаха, пусть никто в этом не сомневается! Только всему свой час. И пока этот час не наступил, цыпленок не вылупится из яйца, зернышко в земле не прорастет. Этот бренный мир не достался даже султану Сулейману. Разве не так я говорю, ходжа-эфенди?
Ходжа-эфенди хоть и был невеждой, на всегда мог разобраться в том, что ему выгодно, а что невыгодно. К тому же этот Кудрет-бей пусть не ходжа, а рассуждает здраво, и язык у него хорошо подвешен!
— Всеконечно! — ответил старец, употребив любимое словечко своего бывшего наставника, рыжебородого ходжи. — Всеконечно! Без воли божьей цыпленок не вылупится, зернышко не прорастет.
Ходжа встал с постели, Кудрет тотчас поднялся с колен и шепнул ему на ухо:
— Почтеннейший ходжа-эфенди, не удостоите ли нас чести, не разделите ли с нами трапезу?
Ходжа задумался, польщенный таким вниманием. «О великий аллах, ты оказал мне милость, склонил к стопам моим тех, кто до сих пор не замечал даже моего существования!» Он долго размышлял, потом ответил:
— Э, можно. Потолкуем, а заодно и подкрепимся…
Визит Кудрета в камеру восемь, едва ли не самую убогую в тюрьме, встревожил заключенных. Кудрет-бей — этот богатый, образованный человек, умеющий так хорошо говорить, что даже тюремное начальство его боялось, Кудрет-бей, насмерть перепугавший прибывших из Анкары чиновников, оказывает почести какому-то несчастному Акязылы, сидящему за мужеложство, — сам навестил его и даже привел к себе в камеру. Чем же отличился этот плюгавый старец?
Слух о том, какой сон приснился Кудрет-бею, быстро облетел тюрьму. Все были поражены. Неужели аллах устами этого ничтожества Акязылы изъявил Кудрет-бею свою волю?
— Не мог всевышний найти человека более достойного? — говорили не очень верующие, на что очень верующие с негодованием отвечали:
— Помолчали бы лучше, невежды! Вам не постичь великодушия всевышнего!
— Дальше носа своего не видите.
— Сорок дней грешите, а на сорок первый молитесь об отпущении грехов.
— Еще не известно, занимался ли он мужеложством.
— Клянусь, что это клевета!
— Во всем виновата эта однопартийная система!
— Кого из нас не оклеветали?
— Ничего, в один прекрасный день они за все ответят!
Ходжу Акязылы усадили на самое почетное место, положили перед ним круглую доску. Кудрет собственноручно накрыл его колени полотенцем. Кемаль вместе со слугами готовил кофе, затем сполоснул два совершенно чистых стакана и поставил один перед Кудретом, другой перед «почтеннейшим ходжой-эфенди». После этого он выхватил у слуги бидон с молоком, взял нож, соскреб с хлеба подгоревшие места и все это почтительно поставил на доску вместе со сливочным маслом, присланным ему недавно из деревни.
Какой счастливый, какой благословенный день! Такие выпадают не часто! Его, Кемаля, будущий свояк начнет творить намаз! Турки — народ истинно верующий. Сколько ни насаждали власти безбожие, как ни старались вбить клин между народом и религией, все их попытки оказались тщетными. Да вот и сейчас в камере ходжи речь шла о том, что без божьей воли цыпленок не вылупится из яйца, зерно не прорастет. Создатель покарает скоро всех безбожников. Выцарапать им глаза он при всем своем желании не может, потому что у него нет пальцев. А покарать этих негодяев просто необходимо. Возможно, для этого аллах и создал Новую партию? Возможно? Нет, это верно как дважды два четыре!
Акязылы тоже был на верху блаженства. Такого завтрака он отроду не видел. Поджаренные ломти хлеба ходжа густо намазывал маслом, затем душистым медом, складывал два ломтя вместе и лишь тогда откусывал своими крепкими зубами. Мед капал на ладонь, тек по руке. Пусть течет! О таких яствах Акязылы и мечтать не смел. Живя в деревне, они с женой едва зарабатывали на постные лепешки с творогом. А сколько раз ложились спать голодные? Случалось, что за какую-нибудь услугу, скажем составление «спасительного» амулета, ходже кое-что перепадало и в доме появлялись молоко или йогурт. Для них это был настоящий праздник.
Кстати, ходжа вспомнил, как притесняли его власти, сколько черных дней выпало на его долю! Сотворить молитву о ниспослании дождя — запрещено, составить амулет — запрещено. Над больными пошептать — и то нельзя! А попробуй нарушить эти запреты — сразу явится жандарм, потащит в участок, а там фельдфебель не поскупится на брань и тумаки. Не власть — засилье фараонов!
Правда, в последние годы стало полегче. Да и какая власть долго продержится, если начнет устраивать гонения на служителей культа? Аллах милосерден и не оставит в беде детей своих, его прославляющих.
Ходжа слизнул текший по руке мед, запил молоком. Кто мог подумать, что в тюрьму попадет человек столь благочестивый, что он увидит во сне ходжу Акязылы, с благоговеньем поспешит в его убогую камеру и даже пригласит к себе на трапезу? Вот она, превеликая милость превеликого аллаха! Только гяуры могут не верить в аллаха и в его милосердие!
После завтрака пили кофе, курили.
Кудрет шепнул на ухо «свояку»:
— Поговорю с начальником, пусть переведет ходжу-эфенди в нашу камеру. Правда, одет он по-нищенски. Скажу Нефисе, чтобы принесла кое-что из твоего белья и одежды, только напомни мне…
— Это прекрасно, дорогой! — с восторгом воскликнул Кемаль.
Затем Кудрет повернулся к ходже и — тоже шепотом — спросил у него:
— Не хотите ли, почтеннейший эфенди, перейти в нашу камеру?
О таком счастье Акязылы и не мечтал и с радостью ответил:
— Конечно! Это будет очень, очень хорошо! Раз вы желаете…
— Не я желаю — всевышний! Кто же посмеет противиться высочайшей воле, если он сам сделал вас своим посланцем?
— О аллах, о великий из великих!
В полдень прибежали слуги и сообщили, что пожаловала ханым-эфенди. Кудрет взглянул на «свояка» и кивнул — это означало, что он придет позднее, так как сейчас занят с ходжой-эфенди. «Свояк» все понял и поспешил к Нефисе.
Нефисе ждала Кудрета в кабинете начальника тюрьмы. Справившись о ее здоровье, начальник тотчас покинул кабинет, чтобы не встретиться с Кудрет-беем и, как обычно, оставить их наедине. Но вместо Кудрета перед Нефисе появился запыхавшийся и взволнованный Кемаль.
— Если бы ты знала, что произошло! Твоему Кудрету приснился ходжа Акязылы, и теперь Кудрет будет каждый день совершать намаз.
— Это правда? — обрадовалась Нефисе.
— Клянусь!
— Ах, какое счастье! Аллах, должно быть, ниспослал на всех божью благодать. Председатель вилайетского комитета тоже стал творить намазы. Но что же все-таки произошло с Кудретом?
Кемаль рассказал, что Кудрет-бей увидел во сне святого старца с длинной бородой. Старец обнял Кудрета и отвел… — Кемаль осекся и уже от себя добавил, что старец отвел Кудрета в каирскую мечеть Аль-Азхар[52]. Там все было зеленым — и покрывала, и бахрома на них…
— Зеленый цвет — это к исполнению желаний, — перебила Нефисе своего зятя, — притом скорому. Что же дальше?
— Дальше?.. Огромная мечеть вся содрогнулась, трепеща перед аллахом, и тут раздался голос ангела: «Сотвори намаз и призови других к его сотворению…»
Нефисе была в восторге и, когда появился наконец Кудрет, бросилась к нему, осыпала поцелуями его руки и заплакала.
— О аллах, прими мою благодарность!
Кудрет понял, что Кемаль по своему обыкновению сделал из блохи верблюда, и не стал спрашивать у Нефисе, почему она плачет.
Женщина долго всхлипывала, потом с тревогой оглянулась. К счастью, зятя и след простыл.
— Значит, во сне ты побывал в мечети Аль-Азхар?
— Да, — не моргнув глазом, соврал Кудрет, догадываясь о причине такого вопроса.
— Там все зеленое, да?
— Все зеленое, даже бахрома у покрывал.
— Зеленое — это к скорому исполнению желаний, можешь мне поверить. Но на всякий случай я схожу к Зарифе-хафиз, пусть растолкует твой сон…
— Ты права. Это к исполнению желаний. И раз всевышний ниспослал свою благодать на меня и, кто знает, может, на многих других, значит, настал долгожданный час. Послушай же, что я тебе скажу…
Женщина взяла в свои руки руку Кудрета и принялась нежно гладить ее.
— Приказывай, мой султан!
— Ходжу-эфенди, который ночью во сне отвел меня в мечеть Аль-Азхар, я беру к себе в камеру. Но бедняга облачен в жалкие лохмотья, от него дурно пахнет — да не разгневается на меня аллах! Так что сегодня же купи ему белье: две пары кальсон, майку, две сорочки, носки и две пижамы. К вечеру все это принеси или передай с кем-нибудь. Тогда можно будет сразу же отправить его в баню. Только что он вместе со мной завтракал. Посмотрела бы ты, как он уплетал, глазам бы своим не поверила. Ну и обжора!
— Кудрет!
— Что, душечка?
— Не подобает так говорить о посланце всевышнего, если даже это и правда.
— Знаю, что не подобает, но ведь здесь никого нет, кроме нас с тобой.
— А всевидящее око?
— Ты абсолютно права, — спохватился Кудрет. — Я не должен был так непочтительно отзываться о ходже.
Нефисе обещала немедленно прислать все необходимое для ходжи с посыльным адвоката, который был одновременно и председателем вилайетского комитета партии. Потом спросила, когда же наконец Кудрет сможет отлучаться на ночь из тюрьмы.
Кудрет моментально сообразил, что надо ответить, и сказал:
— В принципе это дело решенное.
— И все-таки — когда же?
— Видишь ли, эти анкарские чиновники только что уехали. Посмотрим, что будет дальше. Пусть все успокоится, уладится. Впрочем…
— Впрочем?
— Сомнительно, чтобы уладилось.
— В чем дело?
— В том, что все обернулось теперь против начальника тюрьмы. Ты ведь знаешь, что до недавнего времени на тюремном дворе резали скот, торговали мясом. Торговля наркотиками и ножами не была секретом даже для глухого султана.
— А взятка в пятьдесят тысяч?
Кудрет усмехнулся.
— Милая, дорогая моя женушка, неужели и ты в это поверила?
«Женушка»? Как приятно слышать это слово! Нефисе кинулась Кудрету на шею, однако не забыла спросить:
— Что это значит? Разве ты ему не дал денег?
Чмокнув ее в губы, Кудрет сказал:
— Посмотри-ка мне в глаза!
— Смотрю и словно хмелею…
— Я тоже… Но ты скажи, похож я на глупца? Да я ему не то что пятидесяти тысяч лир, пятидесяти курушей не дал бы!
— Вот как?
Он вынул из кармана чековую книжку и протянул ей.
— Взгляни. Что здесь написано?
— Сорок пять тысяч. А почему не пятьдесят?
— Но ведь я посылал Идриса в Стамбул по своим делам. Пришлось дать ему пять тысяч…
Нефисе прижалась к Кудрету, стала целовать его.
— Почему ты так холоден со мной?
— Боюсь, что от поцелуев ты потеряешь свою свежесть…
— Не беспокойся! — с досадой выкрикнула Нефисе. — Мне ничего не сделается! Только не могу я больше так, Кудрет… Ты по ночам мне снишься. Я как сумасшедшая! — Она быстро встала и закрыла дверь.
— Открой сейчас же! — приказал Кудрет.
— Зачем?
— Сейчас нельзя…
— Почему?
— Нельзя — и все!
Нефисе нервно дернула плечами:
— Не могу больше, не могу, не могу…
Кудрет встал, открыл дверь и вернулся на место.
Прислонившись к стене, женщина смотрела на него глазами, полными страсти.
— Противный!
Она, пожалуй, снова попыталась бы закрыть дверь, если бы в этот момент не вошел начальник тюрьмы.
— Что с тобой, сестрица? Ты сердишься? — спросил начальник, заметив, как горят глаза женщины.
— Разве я могу на него сердиться? — ответила Нефисе.
Кудрет тут же изложил начальнику свою просьбу. В камере восемь сидит ходжа Акязылы. Этот ходжа ночью явился Кудрету во сне и отвел его в мечеть Аль-Азхар, где какой-то голос приказал Кудрету совершить намаз. И теперь просто невозможно бросить на произвол судьбы ходжу, человека бедного, но святого. Это неугодно аллаху…
Начальник тюрьмы невольно улыбнулся, вспомнив, за что Акязылы сидит в тюрьме. То же самое пришло на ум и Кудрету, но посмаковать это при женщине они не могли, и Кудрет повернулся к Нефисе:
— Значит, пришлешь, что я велел?
— А если я сама принесу?
— Лучше завтра приходи, — подмигнул Кудрет. Поняв это, как ей хотелось, Нефисе смиренно проговорила:
— Хорошо. Значит, две пары кальсон, две рубашки, сорочка, пижамы… ну и шлепанцы…
— Конечно, конечно.
— Сегодня же пришлю.
— Действуй!
Как только Нефисе вышла, Кудрет спросил:
— Ты почему смеялся? Потому что святой отец — мужеложец?
Начальник тюрьмы был ярым сторонником однопартийной системы с единым и неизменным шефом и не верил в «димакратию», считая, что эта затея окажется такой же зыбкой, какой в свое время оказалось создание Народно-либеральной партии. Он тем более не верил в демократию, потому что часто слышал, как действуют, правда не в открытую, служители культа, пользуясь ослаблением престижа однопартийной системы. Они по-прежнему вымогали у людей деньги, организовав тайком курсы по изучению Корана, и до того обнаглели, что грешили со своими же учениками, как этот ходжа Акязылы. Кстати, Акязылы сразу во всем сознался: «Пусть всемогущий аллах, бейим, не допустит лжи. Было дело, только не я один виноват. А все свалили на меня одного!»
Кудрет слушал начальника с улыбкой, а потом заметил:
— Дорогой мой, мне-то какое дело до моральных устоев этого ходжи?
— Допустим. Но где же вера? Где благочестивость?
— Знаешь, начальник, что я тебе скажу? Если время не в ладах с тобой, так ты поладь со временем!
— А вы-то сами верите в подобные вещи?
— В однопартийную систему и единого и неизменного шефа?
— Я лично верю.
— А я не верю. Но оставим этот разговор. Мне хотелось бы, чтобы ты перевел сейчас этого типа в мою камеру, а затем дал бы нам камеру на двоих!
— Зачем это тебе понадобилось? — хитро подмигнул начальник.
— Просто так. Буду там молиться…
— Может, поселить с тобой красивого паренька из камеры для несовершеннолетних?
— Брось шутки! Так дашь камеру на двоих?
— Не имею права.
— Почему?
— Нельзя. Все эти камеры предназначены для смертников и приговоренных к строгому режиму изоляции. Впрочем, если тебе так уж хочется, подай прошение на мое имя. Напиши, что в общих камерах часто возникают бурные споры о политике, а это может привести к преступлению. Вот ты и просишь перевести тебя в одиночную камеру. Договорились?
— Ладно. Но зачем прошение?
— Я его направлю, как положено, в прокуратуру. Прокурор рассмотрит, наложит резолюцию и вернет мне. А уж на основании этой резолюции…
— Ясно. Но как быть с ходжой?
— Он меня интересует меньше всего.
— Так пусть заинтересует…
— Дорогой мой, будем откровенны: неужели вам необходимо вместе ночевать?
— Нет, конечно. Но он стал бы моим верным другом.
— Утром, когда отпирают камеры, он сможет приходить к тебе хоть на весь день.
— Если захочет.
— Разумеется. Общение в нашей тюрьме не запрещено.
— В таком случае вопрос исчерпан. А прошение написать сейчас или лучше вечером, тогда завтра с утра…
— Как тебе угодно.
Ожидая в кабинете начальника посыльного от председателя вилайетского комитета партии, с которым Нефисе обещала прислать все необходимое для ходжи, Кудрет написал письма Сэме, Дюрдане и Длинному — короткие, деловые, составленные таким образом, чтобы ни при каких обстоятельствах не смогли послужить материалом для шантажа. Он писал, что в настоящее время их приезд нецелесообразен, но, когда положение изменится, он вызовет их письмом или телеграммой, а также от души благодарил за внимание и заботу.
— Сынок, — сказал Кудрет явившемуся на его зов слуге, — наклей, пожалуйста, марки и поскорей опусти эти письма в почтовый ящик.
— Не извольте беспокоиться, эфендим, — ответил молодой человек, — будет сделано без промедления.
В тот же вечер Кудрет отправил ходжу в тюремную баню, велел хорошенько вымыться и надеть все новое. После бани ходжу было трудно узнать — он так и светился чистотой.
— Ах, бей-эфенди, если бы судьба поместила нас в отдельную камеру!
Кудрет понимающе кивнул:
— Для начала и это неплохо. А потом все будет так, как вы пожелаете.
— Иншаллах, иншаллах!
— Я обращусь к прокурору. Пусть не сразу, но и это дело мы провернем. А потом уж вместе с вами, а то и со всем народом начнем молиться, творить намазы, отбивать поклоны и возносить хвалу и благодарение всевышнему. Не так ли?
— Всеконечно, дорогой эфендим, всеконечно!
— Начальник-то благоволит к тебе. Считает, что ты не виноват в том деле, какое тебе пришили.
— Благоволит? — удивился Акязылы.
— Да. А что?
— Не верю.
— Почему?
— А потому, дорогой, что он, как собака, предан властям. Настоящий Деджал[53], проклятый из проклятых! От таких добра не жди.
Ходжа вспомнил день, когда его посадили в тюрьму. Начальник, хотя это не входило в его обязанности, учинил ему допрос, ругался, кричал, размахивал руками. «Да будь я на месте Мустафы Кемаля, вырвал бы ваше поганое семя с корнем, удавил бы вас вашими же чалмами! Как ты, мерзавец, посмел приставать к мальчишке, да еще к своему ученику?!» — орал начальник, дыша в лицо ходже винным перегаром.
— Почему же всевышний не покарает таких мерзавцев? — спросил Кудрет. — Ведь без него цыпленок не вылупится из яйца, зерно не прорастет. Может, он ниспошлет прозренье и этому проклятому отродью?
Ходжа погладил свою блестевшую чистотой бороду:
— Иншаллах! Да сбудутся твои слова!
XIII
Наступил апрель 1950 года. Кудрет по совету начальника тюрьмы подал прошение о переводе его в одиночную камеру. Он ждал ответа из прокуратуры, когда однажды утром его неожиданно вызвали в суд. Он не успел сказать об этом даже Нефисе. Жандармы повезли его в суд на такси. На сей раз он немного волновался, но старался не выдавать своих чувств и с нетерпением ждал, чем все это кончится. От Сэмы пока рано было ждать ответа на письмо, и, конечно, она не могла прислать отказ от предъявленного иска. Но если суд вынесет решение не в его пользу, он подаст кассационную жалобу и тогда уж воспользуется услугами Сэмы.
Как и положено, Кудрета поместили сначала в приводную комнату. Поскрипывая своими знаменитыми желтыми туфлями, он расхаживал между жалкими голодранцами в рваной обуви или совсем босыми, сидевшими прямо на полу вдоль стен, и вспоминал события последних дней, недель, месяцев. Когда после ареста его препроводили в этот город, в карманах было пусто — ни сигарет, ни денег… Ночь в жандармском управлении, затем тюрьма. «Нет, сначала меня привели сюда, в эту комнату. Здесь же я встретился с Нефисе. Как она тогда смотрела на меня! Потом меня перевели в тюрьму. Благодаря Кемалю я познакомился с Нефисе. Она влюбилась в меня, и в кармане сразу оказалось пятьдесят тысяч лир! Дальше все пошло как по маслу. Если меня засудят, кто знает, сколько придется отсидеть. А ведь мне необходимо выйти из тюрьмы до выборов — и непременно с оправдательным приговором на руках. Но оправдают ли меня на законном основании? В лучшем случае — за недостаточностью улик. Как бы то ни было, прежде всего надо выбраться из тюрьмы!»
Кудрет вдруг заметил Плешивого Мыстыка, который расспрашивал о чем-то жандарма. «Должно быть, заявился справиться обо мне. Но как он пронюхал, что я здесь?»
И вот Плешивый Мыстык уже у решетки.
— Добрый день, бей-эфенди!
— Добрый день, Мыстык! Как ты узнал, что я здесь?
Болтливый извозчик пустился в объяснения:
— Заехал я в тюрьму повидаться с вами. А мне говорят, что рано утром вас повезли на суд. Забеспокоился я. Неужели суд будет по тому делу?
— Возможно, — ответил Кудрет, хотя прекрасно это знал.
— Это правда, бей? Они довели дело до суда?
Кудрет развел своими пухлыми руками и устремил взор к потолку.
— Все во власти аллаха!
— Бей-эфенди!
— Что?
— Говорят, вам являлся во сне святой старец?
— Да, являлся.
— Огромного роста, с длинной бородой. Он будто взял вас на руки и — о боже, язык не поворачивается произнести такое! — отнес вас к самому аллаху? А аллах будто велел вам совершать намаз и других к этому призвать?
Кудрет улыбнулся:
— От кого слышал?
— Да все только об этом и говорят. И знаете, что еще говорят?
— Что же?
— Что человек этот аллаха постиг!
— Это я?
— Ну да! Кто же еще? Члены Новой партии надеются, что вы вступите в их партию, они выберут вас депутатом. А я им знаете, что сказал? Он, говорю, больше, чем депутат. Очень ему нужно ваше депутатство!
Кудрет опять возвел очи горе.
— На все воля аллаха!
Появилась Нефисе. Она быстро оттерла Мыстыка от решетки, и тот поспешил в город раструбить весть о том, что ныне состоится суд над «ревизором ревизоров».
Нефисе, оказывается, тоже была в тюрьме и, узнав, что Кудрета повезли в суд, примчалась сюда на такси. Что случилось? По какому делу его вызвали? Связанному с клеветой или… Но ведь его жена отказалась от развода.
— Дорогая, будет разбираться дело, связанное с клеветой.
— Хорошо бы нанять адвоката.
— Я уже говорил тебе, что в этом нет никакой необходимости!
— Говорил, однако…
— Адвокат не может знать да и защитить меня лучше, чем я сам.
— Так-то оно так, но все же адвокат… Им ведь до тонкостей известны законы…
Кудрет резко оборвал ее:
— Сколько раз надо тебе говорить, что не могут они разобраться в моем деле лучше меня!
— Ладно, ладно, не сердись.
В свое время Кудрет распустил жену, Нефисе он решил держать в узде. Правда, жена его обладала твердым, как у мужчины, характером, чего нельзя было сказать о Нефисе, женственной, ласковой.
— Вчера вечером ко мне приехали мама и все наши, — сообщила Нефисе.
— Вот как? Где же они остановились?
— У меня.
— А невеста Идриса была?
— Она, собственно, и уговорила мою маму приехать. Обручальные кольца она уже купила, все приготовила к свадьбе. Знаешь, о чем я подумала?
— О чем?
— Раз жена не дает тебе развода, мы можем в любой день оформить брак по шариату у этого твоего ходжи.
Кудрет и сам подумывал о таком варианте и однажды сказал о нем Нефисе. Вернее, не сказал, а очень ловко навел ее на эту мысль. Нефисе, видимо, вспомнила об их прежнем разговоре.
— Ты права. Посмотрим только, чем кончится суд. Зайдешь завтра ко мне, поговорим с ходжой, ну и поженимся! Чего тянуть?
Около одиннадцати двое жандармов повели Кудрета в суд. Он не верил своим глазам: перед зданием суда, казалось, собрался весь город во главе с Плешивым Мыстыком!
Кудрет сразу принял величественный вид, как и подобало видному политическому деятелю, по крайней мере такому, как Намык Кемаль. Походка и скрип туфель великолепно гармонировали с его поистине царственным обликом. Толпа пришла в движение.
— Да поможет тебе аллах, бей-эфенди! — крикнул Мыстык. Голос извозчика послужил сигналом. Тотчас со всех сторон посыпалось, как из пулемета:
— Да поможет аллах! Да поможет аллах!
Но тут среди общего гула снова прозвучал голос Плешивого Мыстыка:
— Требуем справедливости!
Все подхватили:
— Справедливости! Справедливости! Да проклянет аллах клеветников!
Вслед за возгласами раздался гром рукоплесканий.
Для собравшихся здесь Кудрет был и в самом деле вторым Намыком Кемалем. И он сам начинал в это верить.
Зал суда был переполнен.
Народу собралось столько, что во избежание беспорядков было принято решение провести закрытое заседание, и попросили всех выйти из зала. Это еще больше взбудоражило людей.
— Все ясно! — кричал Плешивый Мыстык. — Кудрет-бей утрет им нос! Вот они и не хотят, чтобы народ видел это!
Но предположения Мыстыка не оправдались. Суд решил освободить Кудрета Янардага за недостаточностью улик.
Кудрет вышел на улицу и помахал рукой, приветствуя толпу.
— Что же это? Неужели освободили?.. — удивился кто-то.
— Ну да, освободили! Справедливость восторжествовала! Разве я не говорил? — закричал Мыстык.
Новый взрыв аплодисментов и восторженные возгласы потрясли до основания здание прокуратуры и суда.
— Да здравствует справедливость! — неслось со всех сторон. Нефисе плакала от радости.
Но тут к ним подбежали жандармы и сказали, что надо соблюсти некоторые формальности, а до их завершения ему придется спуститься в приводную комнату и оттуда в сопровождении невооруженного жандарма отправиться в тюрьму. Словно из-под земли вырос тюремный надзиратель, которому и был передан Кудрет.
В полдень фаэтон Плешивого Мыстыка подкатил к зданию тюрьмы. Начальник уже собрался уходить, но, увидев фаэтон, остановился, а когда узнал о решении суда, обнял Кудрета, поздравил его и сказал:
— Я был уверен, что тебя оклеветали. С одного взгляда могу определить, виновен человек или не виновен.
Пока начальник с писарем оформляли документы, Кудрет успел побывать в своей камере. Нефисе дожидалась его в кабинете начальника. В камеру он вошел с видом победителя. Заключенным все уже было известно.
— Пусть такое больше не повторится, бей!
— Здорово ты их отделал!
— Да пошлет тебе аллах быстрого коня и острый меч!
— Ты теперь хорошо знаешь, каково здесь… Так не забывай о нас!
Да разве может он забыть о них? Аллах для того и послал его на эту землю, чтобы он о них заботился. Только бы выбрали его в меджлис — а уж тогда-то он спасет их от нищеты и бедствий!
Поскрипывая туфлями, Кудрет обошел все камеры, попрощался со всеми — богатыми и бедными. Особо трогательным было прощание с Акязылы. Кудрет крепко обнял ходжу, расцеловал, даже слезу обронил, заставив прослезиться и ходжу. А Кемаль плакал, как ребенок. Кто же теперь будет его журить?
— Перестань! — прикрикнул на него Кудрет и обратился к остальным: — Да ниспошлет аллах и вам такую милость! Не плакать сейчас надо, а радоваться! Выборы не за горами. А мы, придя к власти, тотчас объявим общую амнистию, и все вы вернетесь к своим очагам!
Кудрет, правда, еще не состоял в партии, но какое это сейчас имело значение! Именно таких слов от него ждали завтрашние избиратели. А слова — не расписка. Дать слово — все равно что продать непойманную рыбу. Так что можно обещать всю рыбу, которая есть в море…
Кудрет вынул из кармана деньги, сунул горсть ходже Акязылы.
— Не плачь! Частица моего сердца остается с вами. Если что-нибудь понадобится — сообщи! Я человек занятой и, видимо, не смогу часто сюда наведываться. Но здесь остается мой свояк. Скажешь ему, и он мне передаст. — Кудрет повернулся к свояку. — Слыхал? Ты должен угождать ходже-эфенди и каждое его желание воспринимать как мой приказ!
Кемаль, хоть и был подавлен, с готовностью отозвался:
— Не извольте беспокоиться, эфендим! Ваш приказ я выполню!
Подошел Протокольщик с дружками. Приветливо кивнув каждому из них, Кудрет произнес:
— Если захотите обратиться в кассационный суд или другое государственное учреждение, черкните пару строк, а свояк перешлет записку мне…
Когда все формальности были закончены, начались проводы. Под руку с начальником тюрьмы, сопровождаемый толпой заключенных, Кудрет торжественно прошествовал к выходу. У ворот тюрьмы он остановился и высоко поднял шляпу.
— Да поможет вам аллах, товарищи мои!
— Аминь! — ответила толпа.
— Не забывай нас, бей!
— Не забывай бывших товарищей по несчастью!
— Добейся амнистии!
— Вся надежда на тебя! Все голоса на выборах тебе отдадим!
Едва Кудрет вышел за ворота тюрьмы, как к нему подскочил незнакомый мужчина.
— Да не повторится такое с вами никогда!
— Благодарю! — сдержанно произнес Кудрет, вопросительно глядя на стоявшую рядом Нефисе.
— Председатель нашего вилайетского комитета, — шепнула она.
Председатель явно не понравился Кудрету. Высокий, сухопарый, с коротко подстриженными усиками. Такого ничем не прошибешь. Для него главное — закон.
— Не соблаговолите пожаловать к нам в комитет, бей-эфенди?
Кудрет снова метнул взгляд на Нефисе, которая всем своим видом старалась показать, что предложенная поездка просто необходима. В фаэтоне Плешивого Мыстыка они с шиком покатят в комитет своей партии на виду у всех, а главное — на виду у членов правящей партии!
— Ладно, едем… — согласился Кудрет и вежливо произнес: — Прошу вас, садитесь!
Председатель оценил такую любезность, но запротестовал:
— Нет уж, раньше вы садитесь!
Тогда Кудрет, предложив Нефисе свою руку, помог ей подняться в фаэтон, затем уселся сам. Последним в фаэтон взобрался председатель. Плешивый Мыстык щелкнул кнутом и, как всегда, когда бывал в хорошем расположении духа, крикнул:
— А ну, удалые!
Клячи, далекие в своих мыслях от мирских забот, с трудом сдвинули с места необычно тяжелый фаэтон и, должно быть выругавшись по-своему, по-лошадиному, неторопливо потащили его по мостовой.
От тюрьмы до комитета партии было довольно далеко. Плешивый Мыстык, словно читая мысли Нефисе, без конца подхлестывал лошадей, а когда фаэтон выехал на разбитую мостовую центральной части города, погнал их во весь дух, чтобы было побольше грохота и лязга. Пусть все на них смотрят: и лавочники, и главы семейств, отправившиеся в город за провизией, и все остальные. Шутка ли, ведь в его фаэтоне едет сам Кудрет Янардаг, который зубами вырвал у судей свою свободу! Всем надлежало немедленно бросить свои дела и земным поклоном приветствовать бея-эфенди! Бей-эфенди…
Кто же он на самом деле? Вот он едет вступать в Новую партию, но что у него на уме? А если он получил задание вступить в Новую партию, выведать ее истинный политический курс и доложить куда следует? Взять, к примеру, хоть его, Плешивого Мыстыка, он в этом городе извозчиком с тех пор, как Мустафа Кемаль-паша в Измире сбросил греков в море, но ему ни разу не приходило в голову вступить в партию. Почему? Да потому, что для него важнее всего клиенты. Вступит он в какую-нибудь партию, а ее противники станут считать его своим врагом. Так и растеряешь половину клиентов. Кроме того, он еще не забыл, какая была заварушка в тысяча девятьсот тридцатом году между Либерально-республиканской и Народно-республиканской партиями. Ататюрк вначале разрешил создать вторую партию, потом запретил ее да еще взял в оборот либерал-республиканцев… Разве не может Исмет-паша сделать сейчас то же самое? Может, еще как может! С какой стати человек, избавивший страну от вступления во вторую мировую войну, будет уступать свое кресло другому?
Пусть расскажут это ночному колпаку Плешивого Мыстыка!
— А ну, удалые!
Все, кто видел мчащийся по мостовой фаэтон Плешивого Мыстыка, в котором рядом с председателем вилайетского комитета восседал «ревизор ревизоров», терялись в догадках: куда бы это они могли ехать?
— А не надумал ли «ревизор» вступить в Новую партию?
— Иначе зачем бы он стал садиться в один фаэтон с ее председателем?
— Видный получится из него депутат.
— Ты погляди, как он одет! Такой и в депутаты выйдет, и в министры…
— Значит, оправдали?
— Мало того! Он этих судей разнес в пух и прах!
— Вот молодец!
Сопровождаемый толпой любопытных, фаэтон остановился возле вилайетского комитета Новой партии. Плешивый Мыстык ловко соскочил с козел, помог сойти «ревизору ревизоров» с супругой. Вслед за ними вылез расстроенный председатель. Всю дорогу он не переставал возмущаться этим «невыносимым хвастуном» Кудретом Янардагом. Болтун и краснобай. А руководство не только поддерживает таких, но и протаскивает их в комитет. Что для них закон, порядок, справедливость, истина! Главное для них — завоевать популярность у избирателей. Это даже дураку ясно! Дернул же его черт доложить об этом типе руководству!
Мысли председателя были прерваны Кудретом, который как бы вскользь заметил:
— Здание очень уж ветхое, mon cher.
— Что вы сказали, эфендим? — рассеянно спросил председатель.
— Сказал, что здание чересчур уж ветхое. Несоответствие формы и содержания — старая проблема!
Председатель воспользовался случаем и парировал:
— Форма на совести правящей партии. Для нас важно содержание — только содержание.
Кудрет Янардаг остановился и с нескрываемой иронией спросил:
— Вы полагаете, что изрекли нечто значительное?
Председатель, он же один из прославленных адвокатов города, в сердцах ответил:
— Не значительное, а отражающее истину!
— В чем же заключается, по-вашему, эта истина?
— В том, чтобы действовать в соответствии с нуждами и интересами народа.
— Народу нужна подлинная свобода религии и отправления религиозных культов, а вам?
— Мне лично? Об этом не стоит говорить, поскольку мое влияние весьма ограниченно. А вот принципы нашей партии…
— Слушаю вас…
— Если народ и требует подлинной свободы религии и отправления культов, то в настоящее время мы вынуждены действовать не столько в соответствии с его требованиями…
— Только что вы утверждали, что содержание для вас важнее формы.
— Совершенно верно! На этом принципе мы и строим свою политику.
— Иншаллах, вы в этом преуспеете…
Когда они стали подниматься по деревянной лестнице, ступеньки так отчаянно заскрипели, что заглушили благородное поскрипыванье туфель Кудрета Янардага.
На лестничной площадке второго этажа Кудрет остановился и громко, чтобы слышал председатель, шедший чуть позади, обратился к Нефисе:
— Буду в Анкаре — непременно зайду к руководству. Попрошу предоставить нашему комитету другое, более подходящее помещение. Что ты на это скажешь?
Нефисе оказалась меж двух огней. С одной стороны — муж, которого она просто обожает, с другой — председатель, недавний любовник.
— Ваше мнение, бей-эфенди? — спросила Нефисе председателя.
— Что тут можно сказать? Чтобы сотворить намаз, и то нужна сила. А нынешние материальные возможности нашей партии…
— В таких делах нельзя целиком полагаться на бюджет партии, — перебил его Кудрет. — Настоящий член партии должен чуточку раскошелиться!
Председатель комитета не остался в долгу:
— Может, мы и раскошелились, и даже не чуточку, кто знает… Пожалуйте в кабинет. Отдохните!
Председатель открыл дверь, пропуская вперед Кудрета и Нефисе. Обитые сафьяном диван и кресла, тяжелый, орехового дерева письменный стол, тюль на окнах, плотные шторы с бахромой, плетеные стулья, над столом огромный, в массивной раме фотопортрет генерального председателя Новой партии — все это было хорошо знакомо Нефисе.
— Чай? Кофе? — коротко спросил председатель.
— Мне кофе, только не очень сладкий, — сказал Кудрет.
Нефисе, чтобы не показаться невоспитанной, скромно ответила:
— Я ничего не хочу, мерси. И чаю и кофе напилась — с утра в суде, да и потом еще пила.
Председатель пошел заказывать кофе и заглянул к секретарю.
— Ну и влипли мы! Корчит из себя умника, а на самом деле обыкновенный хвастун! — Председатель нажал кнопку звонка и, когда появился курьер, сказал: — Пусть кахведжи принесет один не очень сладкий! Терпеть таких не могу! — снова обратился он к секретарю. — Если только он вступит в нашу партию, хлопот не оберешься.
— Кто? Кудрет-бей?
— Да, это самое дерьмо.
— Лучше бы вы о нем не сообщали генеральному руководству.
— Кто мог подумать, что он самодовольное ничтожество?.. Невежда, прикрывающийся трескучими фразами? Ведь с виду человек вроде бы порядочный. Но хуже всего то, что руководство обожает таких болтунов. Ну что ж, пусть поступают как хотят. Плюну на все и уйду! Не желаю больше быть председателем.
Появился кахведжи, неся кофе. Злясь на самого себя, председатель забежал вперед него, открыл дверь своего кабинета и, когда тот вошел, сказал:
— Сынок, подай этот кофе бею-эфенди!
Председатель всегда робел перед хорошо одетыми людьми и никак не мог скрыть своей неловкости. Ведь этот хвастун и невежда не кончал университета, может, и в лицее никогда не учился, а вид имеет солидный, представительности ему не занимать. Перед такими он тушевался, если даже это были его подчиненные…
Председателя, когда он выступал в роли адвоката, мог ввести в смущение судья, если только он оказывался крупным, хорошо упитанным мужчиной. В таких случаях адвокат умолкал, даже когда его вмешательство было необходимо.
Председатель знал за собой эту слабость, но ничего не мог поделать.
Кудрет сразу раскусил его и понял, что популярности в народе он не завоюет: слишком молчалив и сдержан. Ныне в моде такие, как Кудрет, который смело критикует режим «одной партии, одного лидера», пересыпает речь звучными словами о религии и вере, сулит золотые горы.
Немного погодя председатель подошел к окну и возбужденно воскликнул:
— Вы только посмотрите, какая собралась толпа!
Подбежала Нефисе:
— Ух, сколько народу! Иди сюда, Кудрет, взгляни!
Но Кудрет даже не поднялся и продолжал пить кофе. Чего ему смотреть? Он и так знает, что собралась толпа. Весьма возможно, что ему придется произнести небольшую речь. И он произнесет. Такое скажет, что люди ахнут! Пусть этот дохлый председатель лопнет от злости!
В дверь постучали. Явились активисты; они заходили в кабинет по одному, по двое. Никто из них, конечно, не был знаком с Кудретом. Но какое это имело значение? С виду он посолиднее самого генерального председателя и одет лучше. Они облепили Кудрета со всех сторон, как опилки магнит.
— Да не случится с вами такое никогда, бей-эфенди!
— Слава богу, все позади!
— Да не допустит аллах, чтобы вы когда-нибудь попали в подобное место!
Кудрет восседал, заложив ногу на ногу, и всем по очереди пожимал руку. Вдруг он воскликнул:
— Да здравствует наша родина, наша нация, страна наша! Если это в интересах родины, пусть сажают в тюрьму человека не один, а пять, пятьсот раз! Не такое уж это гиблое место — тюрьма. Она, как отчизна, ласково прижимает к груди сыновей своих! Родина — безбрежное море, тюрьма — озеро с морской водой!
— О, как вы правы! — хором воскликнули активисты. И только председатель хранил молчание.
— Должен заметить, что тюрьма была родным домом для святого Юсуфа[54].
Тут председатель не выдержал:
— Не считаете ли вы, что было бы справедливей сказать «родным домом для Намыка Кемаля»?..
Даже не удостоив председателя взглядом, Кудрет ответил, будто отрезал:
— Прежде — святой Юсуф, а затем уж — Намык Кемаль! — Кудрет встал, грозно посмотрел на председателя и продолжал: — Если хотите, чтобы на выборах народ отдал вам свои голоса, берите на вооружение религию! Все остальное — пустая болтовня!
— Да, но религия… как вам известно…
Голос председателя заглушило непрерывное скандирование:
— Ждем, ждем, ждем! Кудрет-бея ждем!
— Ждем, ждем, ждем! Кудрет-бея ждем!
Этим дружным хором дирижировал не кто иной, как Плешивый Мыстык. Кудрет наконец подошел к окну. Раздался гром аплодисментов.
— Бра-во, бра-во! Кудрет, Кудрет, бра-во!
— Бра-во, бра-во! Кудрет, Кудрет, бра-во!
Началось нечто невообразимое. Возбуждение толпы нарастало. Все члены вилайетского комитета, кроме председателя, были тронуты до глубины души, приняв эту стихийную манифестацию за проявление добрых чувств к их партии.
— Сказали бы несколько слов, бей-эфенди!
— Весьма подходящий момент!
Редкий случай, нельзя упускать!
— Ваше мнение, господин председатель? — не скрывая издевки, спросил Кудрет.
У председателя кровь в жилах застыла. Что он мог сказать этому типу, еще не вступившему в партию, а уже собирающемуся снимать пенки?
Генеральное руководство в погоне за голосами ухватится за него руками и ногами.
— Не знаю, что вам ответить, — сказал председатель. — Ведь официально вы пока не член нашей партии, поэтому…
Кудрет ухмыльнулся:
— Разве так сложно заполнить бланк, написать заявление и поставить на нем свою подпись?
Несколько человек вскочили, выражая готовность тотчас принести бланк. А народ в это время неистовствовал, как бурное море, и волны, словно эхо, неслись по всему городу:
— Бра-во, бра-во! Кудрет, Кудрет, бра-во!
— Бра-во, бра-во! Кудрет, Кудрет, бра-во!
— Ждем, ждем, ждем! Кудрет-бея ждем!
— Ждем, ждем, ждем! Кудрет-бея ждем!
Принесли бланк. Кудрет взял его и вышел на балкон.
Снова раздался гром аплодисментов.
— Браво!
— Долгих лет тебе!
— Да убережет тебя аллах от дурного глаза!
Кудрет подождал, пока стихнет шум. Он был совершенно спокоен, ибо знал, что спокойствие всегда помогает. Это он усвоил еще с тех времен, когда играл весьма опасную роль «председателя инспекционной комиссии». Вот и сейчас он скажет этим людям все, что взбредет в голову, лишь бы нанести удар председателю вилайетского комитета и еще больше взбудоражить толпу.
— Дорогие мои граждане! — начал Кудрет, держа в высоко поднятой руке бланк.
Шум мгновенно стих. Все затаили дыхание.
— Справедливость восторжествовала! С огромным трудом вышел я из тюрьмы, доказав свою полную невиновность!
— Пусть не повторится!
— На помойку виновных!
Кудрет взмахнул рукой, в которой держал бланк:
— Это заявление о вступлении в вашу партию… Здесь, прямо перед вами, я заполню его и с вашего благословения стану рядовым, как и все вы, членом партии!
Кудрет вынул из кармана ручку, быстро заполнил бланк и протянул его председателю комитета. Не успел председатель сказать, что еще нужны подписи двух рекомендующих, как подписи тут же появились.
Тогда Кудрет взял заявление, снова потряс им в воздухе и крикнул:
— Теперь мы все равны! И я и вы! Все мы — простые граждане великой нации!
Желая снова поддеть Кудрета, председатель шепнул:
— Среди них могут быть и не члены нашей партии.
Но Кудрет не растерялся:
— Да, уважаемые мои товарищи! Всех, кто здесь собрался, я считаю членами нашей партии, хотя не все из вас успели соблюсти необходимые формальности. Главное, что вы пришли на эту манифестацию, продемонстрировали свое единодушие с нами, чем оказали нам великую честь.
— Браво!
— Честь и слава тебе!
— Любовь наших граждан, — продолжал Кудрет, — вопреки утверждению господина председателя не имеет ничего общего со всякими формальностями. В жилах нашего народа течет благородная кровь, ему, самому передовому, самому умному и самому богатому, под силу строить корпуса своих судов не из серебра, а из чистого золота, а паруса делать не из атласа, а из тафты! Так-то вот, дорогие мои товарищи!
Председатель, схватившись за голову, выбежал вон из кабинета и спустился вниз по скрипучей, ветхой лестнице в запыленный вестибюль партийного центра. Вслед за ним туда примчался секретарь и спросил, что случилось. Председатель впал в такое отчаяние, что слова не мог вымолвить. Он был бессилен, хотя отлично знал, что этот Кудрет Янардаг — типичный демагог. Но к сожалению, все члены комитета в нем души не чают.
Председатель с ужасом прислушивался к оглушительным аплодисментам. Нет, не так он понимал деятельность члена партии. Члену партии должны быть чужды ложь, лицемерие, неискренность. Чем закончили свою политическую карьеру такого рода деятели во время двух конституционных монархий[55]? Полным провалом. А на выборах в сорок шестом правительственная партия силой и обманом пришла к власти[56]. Обошлось? Обошлось. Да и во время известных стычек между Народно-либеральной и Народно-республиканской партиями процветала демагогия. Ну а потом?
«Хебаэн менсура[57]!» — произнес про себя председатель.
Кудрет Янардаг между тем продолжал:
— Товарищи мои! Народ не может существовать без веры. Да покарает аллах власть, которая попирает священную религию нашу, превращает в склады мечети и размещает в них солдат!
Тут председатель снова не выдержал, бросился наверх, к Кудрету, и дернул его за полу пиджака.
Кудрет даже не обернулся. Стукнув председателя по руке, он громко крикнул в толпу:
— Не дергай меня, председатель! Все равно я не сойду с пути, указанного религией, аллахом и творцом! Берегись, получишь такую затрещину от всевышнего, что век тебе не смыть позора!
Со всех сторон снова послышалось:
— Многие лета тебе!
— Да святится имя твое!
— Никто не собьет нас с пути, предначертанного аллахом!
— Только этим путем будет идти наша партия!
— Продолжай, сподвижник Али[58]!
— Продолжай! Продолжай!
Уничтоженный и подавленный, председатель поспешил скрыться в кабинете секретаря.
— Саботаж! — пролепетал он дрожащим голосом. — Этот тип занимается саботажем. Я в этом уверен! Дайте мне поскорее бумагу! Он саботирует деятельность нашей партии и навлечет на нас беду. В этих условиях я, я…
Секретарь протянул ему стопку бумаги. Председатель взял листок и стал с беспокойством прислушиваться к тому, что происходило на площади.
— Наша родина, — услышал он голос оратора, — занимавшая прежде десять миллионов квадратных километров, стала в десять раз меньше из-за трусливых, немощных и, что того хуже, предавших святую веру людишек. В этом тяжком грехе повинны и мы, и отцы наши, и деды, и родственники со стороны отца и матери, и я лично, и вы! Давайте же, товарищи, будем впредь бдительны. Не отдадим свои святые голоса кому попало! Не позволим себя обмануть врагам нашим, которые считают, что земли у нас хоть отбавляй, а между тем страна наша теперь чуть не с ладонь. Народ наш достаточно богат, повторяю это, потому что повторение — мать учения, народ наш, товарищи, достаточно богат, чтобы суда строить из бриллиантов, а паруса делать из тафты!
— Браво-о-о!
— Браво! Браво! Браво-о-о!
— Многие лета тебе!
— Отдадим тебе все голоса!
— Да убережет аллах тебя и тебе подобных от сглаза!
Кудрет умолк, придумывая, как бы поэффектнее закончить речь. Он долго, с истинным величием монарха смотрел на млевшую от восторга толпу и наконец вновь заговорил:
— Так вот, товарищи, в заключение я снова хотел бы напомнить вам о том, что мы могли бы строить суда из тафты, а паруса делать из бриллиантов, могли бы вернуть наши святые земли, наконец, сумели бы заставить всех императоров, королей и президентов целовать нам руки, если бы вы тотчас же вступили в нашу партию! Иначе всем нам хебаэн менсура!
Будущий депутат совсем зарапортовался, призывая строить суда из тафты, а паруса делать из бриллиантов, употребил не к месту арабское выражение, но все это был сущий пустяк в сравнении с великой целью, к которой он стремился: увеличить ряды партии и пройти на выборах в меджлис. Народ он не накормит, Османскую империю не восстановит, а вот касательно бриллиантовых судов и тафтовых парусов подумает.
Когда под гром аплодисментов Кудрет покидал балкон, толпа потоком хлынула в здание вилайетского комитета партии, едва не сломав ветхую лесенку.
Председателю, который остался в опустевшем кабинете, ничего не оставалось, как подать в отставку. Члены комитета поздравляли будущего депутата, выражая ему свою признательность, а на стол одно за другим сыпались заявления о приеме в партию.
Новых членов партии регистрировали все комитетчики, поскольку секретарь один не в силах был управиться.
Кудрет, держа Нефисе за руку, спустился вниз, на улицу, где его ждал Идрис.
— Поздравляю! Ты был великолепен!
— В самом деле? — громко икнув, небрежно бросил Кудрет.
— Он еще спрашивает, — сказала Нефисе, которая стоять спокойно не могла от счастья. — Когда ты говорил, у меня все волоски на теле встали дыбом, даже платье оттопырилось!
Из дверей комитета вышел Плешивый Мыстык, он только что стал членом Новой партии и весь сиял от радости. Заметив Кудрета, извозчик бросился к нему и стал целовать его руки.
— Чтоб мне жениться на собственной матери, если ты говорил не лучше вилайетского и даже генерального председателя! Пусть мне наденут на голову мамины штаны, если я пойду когда-нибудь к начальнику полиции! — клялся Мыстык, который частенько наведывался к начальнику полиции сообщить о виденном и слышанном. Впрочем, сейчас в этом не было особой необходимости: как-никак, а он уже был членом Новой партии.
— Пожалуйте, отвезу куда велите!
Кудрет, Нефисе и Идрис сели в фаэтон.
Плешивый Мыстык щелкнул кнутом.
— А ну, удалые, трогайте!
XIV
У перекрестка Мыстык обернулся к пассажирам:
— Куда поедем, уважаемые?
— К нам вези, — ответила Нефисе.
Извозчик переспросил, он еще не знал, что она сняла в городе дом. Нефисе назвала улицу, и Мыстык свернул в указанную сторону.
— Послушай, — сказал Идрис, вспоминая недавний восторг толпы. — Никогда не знал за тобой таких талантов! Своим красноречием ты просто заворожил людей! Ей-богу, никак в толк не возьму…
Слушая его, Кудрет лишь ухмылялся.
Нефисе держала руку Кудрета в своей и, крепко сжимая ее, с сожалением думала о том, что дома у нее сейчас гостят мать и сестры. Принесла нелегкая! Нет чтобы дать человеку хоть чуточку отдохнуть… Мать и двоюродная сестра — это бы еще ладно, а вот родная… Она завидует Нефисе, потому что муж ее и в подметки не годится Кудрету. И зачем только она притащилась? Думает, если она старшая, так можно и на голову сесть!
— Поворачивай направо!
Плешивый Мыстык повернул.
— Эх, окажись мы здесь во время выборов в сорок шестом! — вдруг выпалил Идрис.
— Ну и что было бы? — не повернув головы, спросил Кудрет.
— Как «что»? Ты победил бы на выборах!
— Ошибаешься!
— Почему же?
— Разве не помнишь, как смухлевала тогда Народно-республиканская партия?
— И все же, кого надо было, того и выбрали.
Нефисе еще крепче сжала руку Кудрета:
— И тебя бы выбрали!
— Перед твоими речами никто не устоит, — сказал Идрис.
Идрис, знавший своего друга как облупленного, только сейчас оценил его по достоинству. Прощелыга, а сколько ума, сколько знаний! Впрочем, чего тут удивляться! Происхождения Кудрет благородного. В его жилах течет кровь пашей, оказавших немалые услуги османскому государству. Хорошо, что тогда, в ресторане, Идрис не послушался Длинного и остальных и не порвал с ним. Всякий, кто попал в лапы полиции, навсегда остается меченым ишаком: где бы что ни случилось, пусть в самом дальнем уголке страны, подозрение в первую очередь падает на него. Всякий, но только не Кудрет Янардаг! У кого еще такая осанка, солидность, фигура? Один его взгляд вызывает уважение. И уж кто-кто, а Кудрет своего добьется. Только поэтому Идрис и не оставил его.
Кудрет хоть и не распространялся об этом, а все же пригласил этого забулдыгу Длинного к себе. И зря. Здесь таких, как он, полным-полно. Взять хотя бы Плешивого Мыстыка. Серый, темный, а проныра, каких мало! На что угодно подобьет человека, до того хитер! Врет, а ему верят. Так что Длинному просто нечего будет делать! Кудрету, конечно, нужны и помощники, но здесь, в городишке, их можно найти сколько угодно. Хотя бы в этой вопящей от восторга толпе.
Кудрет между тем думал о том, как здорово удалось ему досадить председателю. Досадить — не то слово! Он публично его опозорил. Кое в чем председатель, разумеется, прав. Власти только и искали повода, чтобы разогнать партию. Ну и что? В подобных делах нельзя быть чересчур щепетильным. Председатель вилайетского комитета, обжегшись на йогурте, дует на мороженое, боится всего нового, превратил партию в некое подобие хвоста мула, который никогда не станет ни больше, ни меньше. Народ годами мечтал о таких блестящих ораторах, как он, Кудрет Янардаг. Представители правительственной партии без конца кричат, что именно благодаря им Турция не была втянута во вторую мировую войну. Чтобы их скомпрометировать, надо назвать черным то, что они зовут белым, и наоборот. Они хвалятся тем, что спасли Турцию от войны? Значит, надо в пику им заявить: «Здорово вы нагадили! Наша страна — обитель героев! Ее сыновья с самого рождения всем существом своим преданы коню, жене и оружию. Лишить таких храбрецов возможности воевать — все равно что их кастрировать!» Мысль показалась Кудрету гениальной. Он вынул из кармана записную книжку с золотым обрезом и пометил своей великолепной авторучкой: «Разработать тему о кастрировании нации!»
— Что ты там пишешь, дорогой?
— Записал одну идейку, пригодится в будущих выступлениях.
«Но этого мало, — размышлял Кудрет, — надо пойти дальше, гораздо дальше! Необходимо очистить партию от таких трусов, как этот председатель комитета. Это надо сделать во что бы то ни стало. Иначе провала на выборах не избежать. Ведь так было в сорок шестом. Приеду в Анкару — поговорю об этом в партийном центре. Так и скажу: стоит ли оглядываться на конфликт между Либерально-республиканской и Народно-республиканской партиями, если в то время мы еще не пережили второй мировой войны, а во главе государства стоял Мустафа Кемаль? Сейчас Мустафы Кемаля нет, есть Исмет[59], который, кстати, с помощью Шемсеттина-ходжи возродил религию. Это своего рода политика. Отчего же и нам не последовать их примеру?»
— Приехали! — крикнула Нефисе Мыстыку и стала открывать сумочку.
— Опомнись, ханым! — остановил ее Кудрет. — Разве мужчины допустят, чтобы ты платила! К тому же твои деньги у Мыстыка не в ходу!
— Для меня счастье служить вам! — воскликнул извозчик. — Так что ваши деньги у меня и в самом деле не в ходу.
— А ну, удалые! — крикнул он, дернув вожжи, и щелкнул кнутом.
Тощие лошаденки рванули с места, и фаэтон, громыхая, покатил по улице.
— Надо было и Мыстыка пригласить на обед, — спохватилась Нефисе.
— Да… Мысль неплохая, — согласился Идрис.
— Нет уж, — решительно возразил Кудрет. — Об этом и речи быть не может! Пока он на тебя работает, его еще можно терпеть, а потом… Работяга он и есть работяга! Тут и рассуждать нечего!
Нефисе не разделяла таких взглядов, но предпочла не спорить. Ведь Кудрет ее муж, он только что вышел из тюрьмы и околдовал своей речью целую толпу, а председателя вилайетского комитета просто стер с лица земли! Кроме того, он уговорил вступить в партию огромное количество людей. Комитетчики вчетвером едва успевали регистрировать вновь вступивших. Пусть председатель злится, к ней он придраться не может. Не она его опозорила, ее муж. К тому же сам виноват, действовал не так, как нужно. А то, что она дважды согрешила с ним, — никого не касается, только их двоих. Тем более что свидетелей не было. На худой конец, она может от всего отказаться, заявить, что председатель клевещет, потому что зол на ее мужа. Впрочем, на это он не пойдет. Ведь он тоже женат, у него взрослые сыновья, дочери-невесты.
Нефисе нетерпеливо застучала в ворота железным кольцом-колотушкой.
— Кажется, ушли все.
Нефисе заглянула в окно, никакого движения в доме не было.
— К соседям пойти не могли. Они никого тут не знают.
— Надо было ключ с собой взять!
— Мне в голову не пришло, что они куда-нибудь пойдут.
Кудрет разозлился:
— Пошли в гостиницу, что ли… — И тут же подумал, что в гостиницу их не пустят, ведь по гражданскому кодексу они в браке не состоят.
— Дурацкое правило! Придется и в этих делах навести порядок, — проворчал он. — Если бы не этот дерьмовый закон, мы пошли бы в гостиницу и там провели ночь!
— Ты прав, — согласилась Нефисе. — Это было бы прекрасно!
Идрис вспомнил о своей невесте и грустно вздохнул, но не проронил ни слова… Ничего нет удивительного, что их не оказалось дома. Откуда было им знать, что Кудрет уже успел выйти из тюрьмы и даже произнести речь перед многолюдной толпой?
Но Идрис ошибался. Не прошло и пятнадцати минут, как они увидели быстро приближающихся к дому женщин. Оказывается, они узнали, что Кудрет оправдан, помчались в тюрьму, но там его уже не застали. Народ валом валил к зданию вилайетского комитета Новой партии, и они присоединились к толпе…
— Значит, вы слышали, какую речь произнес Кудрет? — спросила Нефисе.
— У нас от радости даже мурашки по спине бегали, — ответила старшая сестра.
— Спасибо, сынок! — сказала мать Нефисе. — Ты наша радость, наша гордость!
К Идрису подошла его невеста Хатидже. Если бы не старшая сестрица Нефисе, перед которой она робела, она нежно стиснула бы его руку, а так ей пришлось ограничиться легким прикосновением. Какое ей дело до Кудрета и его речей? Сегодня же вечером она выберет удобный момент и спросит Идриса, когда они поженятся. Ей до смерти надоела своими поучениями старшая сестра Нефисе. До чего же она завистлива! Стоит Хатидже чуть громче засмеяться, как та налетает на нее ястребом! «Чего ржешь? Женишка вспомнила? Не радуйся до времени. Дай бог, чтобы лепестки с твоих роз не осыпались! Я тоже когда-то радовалась, а теперь что?»
Потом она начинала плакать и вздыхать. Тогда вмешивалась ее мать, тетя Хатидже: «Не связывайся с ней, молчи! Она скоро с ума сойдет от зависти к Нефисе. Нефисе, видишь ли, моложе, а уже во второй раз выходит замуж, да еще за такого мужчину, как Кудрет-бей! Ей-богу, у нее не все дома. Скоро с хлебом и сыром съест остатки своего ума и убежит в горы!»
Кудрету не очень понравился снятый Нефисе дом, и он сказал:
— Когда еще был жив мой дед-паша, у моей няни была сестра по имени Дильрюба. Этот дом очень напомнил мне ее домишко в Козятагы… Эх, золотое было времечко!
— Верни его, то время, тогда мы покончим с нынешним! — заявил Идрис.
— Мы все вернем, потому что мы — мусульмане, потому что вместе с кровью в жилах наших течет ислам!
Нефисе с сестрой и племянницей принялись за стряпню. Нефисе была до того счастлива, что не замечала брюзжания сестры… В доме оказалось много разной снеди, в том числе лук и салат. Сейчас Нефисе приготовит Кудрету салат и пошлет за бутылкой ракы.
— Ты какую ракы любишь, драгоценный мой? — спросила Нефисе, входя в гостиную, где муж мило беседовал с ее матерью и Идрисом.
У Кудрета слюнки потекли при упоминании о ракы, но он сдержанно ответил:
— Ракы? А матушка позволит?
— Пей, сынок, на здоровье, — ответила женщина, у которой первый зять тоже был не дурак выпить.
— Право, не знаю, как и быть, ведь я стал совершать намаз…
— Вино не вредит таинству, — успокоила мужа Нефисе.
«При всех называет его драгоценным, — подумала со вздохом старшая сестра. — Эх, если бы мой вышел из тюрьмы! Посидели бы сейчас оба свояка за бутылкой, а потом все разошлись бы по своим комнатам»… — Она смахнула непрошеные слезы, убежала к себе в комнату и разрыдалась.
— Что с тобой, сестрица? — с тревогой спросила Хатидже, входя в комнату, чтобы взять в буфете тарелки.
Женщина не ответила, подумав: «Даже к этой круглой сироте пришел жених, а мой муж…»
— Уходи, иди к своему жениху! Аллах, видно, любит меня еще меньше, чем тебя!
Хатидже обиделась, но виду не подала и, взяв тарелки, вышла. Пусть себе болтает. Главное, что ее жених здесь и даже помогает ей накрывать на стол!
Идя на кухню, Хатидже столкнулась в коридоре с Идрисом и от неожиданности едва не уронила тарелки.
— Ты куда?
— За ракы. А что?
— Я бы сама купила, драгоценный ты мой!
— Не хочу, чтобы ты носилась по улицам, разговаривала со всякими мясниками и лавочниками!
Хатидже была невысокого роста, худенькая и выглядела гораздо моложе своих тридцати. Из-под косынки кокетливо выбивался упрямый локон. Это стоило Хатидже некоторых усилий, зато было ей очень к лицу, так по крайней мере она считала…
— Не беспокойся, дорогой, никуда я не пойду.
Но Хатидже все-таки приходилось иногда бегать на базар. Здесь не то что у них в имении, где слуг полно и кладовые ломятся от всякой снеди.
Хатидже вошла в кухню сияющая. Оказывается, жених ревнует ее, как говорят, даже к собственным глазам. Как она будет его любить! Просто невозможно представить!
— Сестрица! — обратилась она к Нефисе.
— Чего тебе?
— Знаешь, что мне сейчас говорил Идрис?
— Что же он тебе говорил?
— Чтобы я не выходила из дома. Он как раз шел в лавку за ракы, а я сказала, что сама сбегаю, так он знаешь как рассердился?
— Значит, любит, — ответила Нефисе, у которой на лице заблестели капельки пота.
Хатидже решила польстить Нефисе:
— Так же, как твой любит тебя…
— Где моя сестра? Обещала приготовить салат…
— У себя в комнате, — оглянувшись, шепотом ответила Хатидже.
— Что она там делает?
— Вздыхает и плачет.
«Опять ее зависть мучит», — подумала Нефисе и в сердцах воскликнула:
— Пусть хоть лопнет! Она и раньше, при первом муже, мне завидовала. А сейчас совсем распустилась. Что поделаешь? Аллах всемогущ! У меня одна судьба, у сестры — другая. Счастье само приходит, его не заманишь. — И Нефисе решительно вошла в комнату старшей сестры.
— Опять ревешь из-за чужого мужа? Что с тобой творится?
Сестра молчала.
Нефисе села рядом с ней.
— Против воли аллаха не пойдешь! Неужели ты этого не понимаешь? У каждого своя судьба. Потерпи немного. Вот придут наши к власти, объявят амнистию, и выйдет твой Кемаль из тюрьмы.
Нефисе не дождалась ответа.
Сестра молчала, подперев ладонью подбородок, и всхлипывала.
— Поди-ка лучше приготовь салат!
Женщина со вздохом поднялась и отправилась на кухню. Хоть бы аллах прибрал ее к себе! Дело даже не в том, что муж в тюрьме. У младшей сестры вообще доля завиднее. Молоденькие девушки ждут женихов годами, а эта только потеряла красавца мужа, богатого и видного, и сразу нашла себе другого, еще лучшего. Где же тут справедливость? Почему мне так не везет? Ведь если посмотреть на мужа и на свояка со стороны, можно подумать, что один слуга, другой господин.
Женщина нехотя вымыла лук, разобрала салат и, положив все на медный поднос, подставила под сильную струю воды.
Вскоре возвратился Идрис. Он принес бутылку «Клубной» ракы, консервированные голубцы, анчоусы, тунца в масле, тонко нарезанную пастырму[60], колбасу. Принимая из рук Идриса покупки, счастливая Хатидже не видела, с какой завистью смотрит на нее двоюродная сестра. Но это не ускользнуло от глаз Идриса, и он поспешил вернуться в гостиную к Кудрету и его теще. Кстати, в какой-то степени ее можно считать и тещей самого Идриса.
Кудрет между тем продолжал разглагольствовать. Он ни капли не сомневался в победе их партии. Люди не отвернулись от религии, к тому же в стране установлена демократия, они обязательно получат большинство голосов и придут к власти.
Теща ничего не понимала, но внимательно слушала, сравнивая заодно нового зятя со старым. Тот был тоже хорош собой, добрый, а главное, почтительный к ней. Как она его оплакивала! Новый зять — совсем другой человек. Он всем беям бей, всем господам господин! До конца дней своих не забудет она, как он вышел на балкон и произнес речь, сразу покорив всех, кто его слушал. «Браво! Честь и слава тебе!» — неслось со всех сторон. Да, такое не забывается. Все хорошо, но вот как быть со старшей дочерью… Почему аллах посылает младшей одни радости, а старшей одни страдания? Ведь вроде бы родные сестры, почему же старшая должна умирать от зависти? И не зря завидует она младшей. Нефисе шестнадцати не было, когда она первый раз вышла замуж, в школу еще бегала. Как-то шла из школы домой и заприметила будущего своего мужа. Сразу влюбилась и сказала ему, чтобы сватался. Отец жениха, богатый помещик, вместе с женой, женщиной поистине сладкоречивой, пожаловал к ним просить руки дочери. Тогда еще был жив отец Нефисе. Недолго прожила Нефисе с первым мужем, погиб он, оставив ей солидное состояние и несколько тысяч денюмов земли… Старшей в жизни не повезло. В школе она так и не доучилась, заболела, и отец сказал: «Хватит ей ходить в школу! Все равно ни судья, ни адвокат из нее не получится». Дочь прыгала от радости, в школу больше не ходила и все дни проводила с соседскими парнями…
Не хотелось матери вспоминать всех историй. Но прошли дожди, и трещины сгладились. Впрочем, и младшая не отставала от старшей. Чего только не успевала она натворить по дороге в школу и возвращаясь домой…
Все это пронеслось в тещиной голове, пока Кудрет разливался перед ней соловьем, разглагольствуя о демократии. Время от времени она кивала головой в знак своего полного одобрения и наконец сказала:
— Дай бог, чтобы дела ваши увенчались успехом! — встала и пошла на кухню.
Нефисе с племянницей усердно готовили ужин. Старшая дочь, грустная, сидела в сторонке.
Мать подошла к ней:
— Доченька!
Женщина вскочила будто ужаленная.
— Да пошлет аллах тысячу бед на голову твоей доченьки! Отстаньте вы наконец от меня! — крикнула она и бросилась к двери.
Нефисе, мать и племянница застыли ошеломленные. Потом молча переглянулись. Чего бы они не сделали, чтобы помочь ей! Но они были бессильны.
Не прошло и четверти часа, как Нефисе и Хатидже накрыли в гостиной стол. Тарелки сверкали чистотой. Кроме закусок, купленных Идрисом, здесь были салаты, сыр, маслины…
Кудрет отказался занять почетное место, уступив его теще. Та была польщена, но из приличия решила немного поломаться:
— Что ты, сынок, теперь ты глава нашей семьи…
— Пусть так, все равно… — И Кудрет стал рассказывать о старинных обычаях. Правду он говорил или просто выдумывал — трудно было сказать. Во всяком случае, он утверждал, что в древние времена турки с особым уважением относились к матерям и свято чтили предков, как самого создателя. Женщины, особенно пожилые, считались главными в доме. Мужчина обязан был защищать женщину, хотя находился у нее в подчинении и перечить не смел. Говорят, будто у женщины волос долог, а ум короток. Чушь! Да и по своему душевному складу женщина гораздо утонченнее мужчины! Это доказано научно!
Кудрет налил себе ракы, разбавил водой и, подняв рюмку, произнес:
— За этот счастливый вечер!
Он чокнулся с Идрисом, поднес рюмку ко рту, но, прежде чем выпить, спросил:
— А где же сестрица?
— Она у себя, ей нездоровится, — ответила теща, и о ней больше не вспоминали.
Ели, пили и вели приятные разговоры допоздна. А на следующий день решено было отправиться в усадьбу. Заодно Кудрет ознакомится со своей касабой, заглянет в уездный комитет Новой партии и, если потребуется, выступит с небольшой речью.
— А кто там председателем уездного комитета?
— Владелец какого-то мелкого агентства. Очень милый человек. Не то что этот, вилайетский! — ответила Нефисе.
— Неважно! Все равно я его вразумлю!
— Нет, нет, он в самом деле очень приятный человек. Здешний председатель — адвокат, раб закона и порядка и трус, а тот совсем другой.
Нефисе встала из-за стола и торопливо направилась к себе в спальню. Войдя, она, сама не зная почему, принялась поправлять пикейное покрывало на заждавшейся, убранной, как для невесты, постели.
— Да ниспошлет аллах спокойствие и благополучие! — произнесла теща и вместе с Хатидже удалилась в комнату старшей дочери.
Идрису была приготовлена постель в коридоре, на тахте.
— Ох, уж эта холостяцкая жизнь! — пожаловался он Кудрету.
— Потерпи! Теперь уж недолго, — подбодрил его Кудрет и направился в спальню, где царил розовый полумрак.
XV
Сэма получила от Кудрета письмо и отказалась от своего намерения навестить его.
Она даже обрадовалась такому повороту дела. Зачем ей встречаться с бывшим любовником или, что еще хуже, с его женой? Сэму там все знают. Стоит ей появиться, как ему сразу сообщат, и он опять начнет приставать к ней, а это сейчас ей ни к чему. Хорошо бы, конечно, вызволить Кудрета из тюрьмы, а потом женить его на себе, но вряд ли ей это удастся.
Дюрдане же, прочтя письмо Кудрета, расстроилась. Кудрет, ее кумир, попал в беду. Казалось бы, он должен обрадоваться, узнав об ее искреннем желании повидаться с ним. Тем более что она заверила его в своей готовности отдать ему все состояние, наличный капитал и ценные бумаги.
Что касается Длинного, то, получив от Кудрета письмо, он утвердился в своих подозрениях. «Видно, неплохо идут у канальи дела, раз не хочет, чтобы я приехал. Прямо так и пишет: „Понадобишься — сообщу“». Длинный был уверен, что тут, конечно, не обошлось без Идриса. Кто знает, что наболтал он Кудрету про историю в «Дегустасьоне». Может быть, он вместе с Сэмой…
После того злополучного вечера Длинный побывал в ночном клубе и узнал, что Сэма взяла отпуск. Видно, укатила с этим пройдохой Идрисом! Для Кудрета в его положении женщина с деньгами — сущий клад. Да еще такая женщина! Ему просто повезло, как голодному, которому вдруг подали лакомый кусок.
Поразмыслив, Длинный решил ехать, поделился своими соображениями с дружками и взял билет на курьерский.
Город, в котором потерпел неудачу Кудрет, из окна вагона выглядел невзрачнее, чем того можно было ожидать: не город, а большая деревня. Длинный сошел с поезда и последовал за остальными пассажирами на привокзальную площадь, где стояли несколько такси и один-единственный потрепанный фаэтон, запряженный двумя клячами.
— Одно место в город! — зазывал извозчик. — Одно место в город!
Длинный едва уместился на узеньком переднем сиденье рядом с уже сидевшим здесь мужчиной. Извозчик щелкнул кнутом, крикнул: «Эй вы, удалые!» — и фаэтон с грохотом покатился по мостовой.
По обеим сторонам дороги тянулись убогие домишки, которым, казалось, нет конца. Лишь изредка мелькали новые дома и виллы, утопавшие в зелени. Но Длинный, похоже, ничего не замечал. Он прикидывал, чем может завершиться его поездка, не зря ли он потратился на дорогу. Что если Кудрету, как говорится, не удалось выйти сухим из воды и теперь он целиком зависит от Сэмы?
Длинный прислушался к разговору извозчика с пассажирами, сидевшими напротив, на кожаном сиденье, круглолицыми, как пятикурушевые бублики, судя по всему торговцами.
— Вы о бее-эфенди? Он поехал к себе в усадьбу.
— Говорят, он такие речи произносит…
— Говорят?! Да с тех пор, как Мустафа Кемаль-паша в Измире сбросил греков в море, у нас в стране не было такого оратора. А я, как всем известно, извозчик с тех самых пор… но пардон!
— О чем же, интересно, он говорит в своих речах? — спросил один из пассажиров, сидевших на заднем сиденье.
— Спросил бы лучше, о чем он не говорит, — ответил другой. — А больше всего о том, о чем положено молчать, о чем многие хотели бы сказать, да не решаются. Вот и Мыстык может подтвердить.
Мыстык не заставил себя ждать.
— Прежде всего должен вам сказать, человек он на редкость набожный. Молится как положено — пять раз в день. Ни ракы, ни вина в рот не берет… — Извозчик вдруг осекся, вспомнив первый приезд Кудрет-бея в их город. Тогда он пил как ишак. Но стоит ли об этом говорить, если сейчас его все так любят? И Мыстык продолжал:
— Когда он был в тюрьме, ему во сне явился ходжа Акязылы. Ходжа обнял его и привел к самому аллаху. Аллах велел Кудрет-бею совершать намаз и призвать к этому всех остальных. Акязылы все еще в тюрьме, но так разбогател, что не знает, куда девать деньги…
— Говорят, благодаря Кудрету сняли с должности начальника тюрьмы и прокурора. Это верно?
— Что ему эти двое? В тюрьму приехали чиновники из самой Анкары и пытались было учинить ему допрос, так он их знаешь как отделал! И прогнал прочь.
— Ну и дела!
— А чего тут удивляться? Как он одет, какие у него манеры…
— Да, выглядит он так, что позавидуешь!
Теперь Длинному все стало ясно. Выходит, Кудрет добился своего, попал, как говорится, в жилку и одурачил весь город. Длинный был доволен. У кого мед — тот и облизывает пальцы. «Дела у канальи идут как по маслу, так пусть и о дружках позаботится. А станет вилять — выведу его на чистую воду! Ведь кем был сукин сын — „председателем ревизионной комиссии“, а теперь, значит, в люди вышел!»
Как же все-таки ему удалось выбраться сухим из воды? Спросить об этом у попутчиков Длинный не решился. Приедут в город, эти типы сойдут, тогда он сунет извозчику несколько курушей… Нет, этого, пожалуй, он не будет делать: так можно навредить Кудрету. «Скажу лучше, что я его стамбульский управляющий, и все выведаю. Да, но ведь если я управляющий, то сам должен быть в курсе его дел!..»
Послушать их, так можно подумать, что Кудрет и судей припугнул. Быть этого не может! Что, судьи — круглые идиоты? Человека схватили на месте преступления. Да тут сам дьявол не смог бы вывернуться! Да, мошенник Кудрет — первостатейный. И ему незачем брать судей на испуг.
«Воображаю, как этот грозный лев держался на суде, — ухмыльнулся Длинный. — Поджал небось хвост, как мышь, почуявшая кошачий дух! Потому и выкарабкался». Как бы там ни было, а он не будет вставлять Кудрету палки в колеса.
— Приехали! — сказал извозчик, натягивая вожжи и останавливая фаэтон.
Длинный вышел последним. Представляться управляющим Кудрета он раздумал. К тому же, возможно, в этой роли уже выступает Идрис. Чем черт не шутит?
Прежде всего надо встретиться с Кудретом, выяснить обстановку и уже тогда действовать.
Мыстык остановил фаэтон в торговой части города, и Длинный всю ее обошел. Город теперь не казался ему таким убогим, как из окна поезда. Здесь было много бакалейных лавок, некоторые из них напоминали стамбульские.
На одном из зданий Длинный увидел табличку с надписью: «НОВАЯ ПАРТИЯ». Именно ее упоминал болтливый извозчик, когда сказал, что Кудрет стал членом партии и чуть не каждый день произносит предвыборные речи. Отчего бы и ему, Длинному, не пополнить ряды этой партии? Он чуть было не зашел, но тут же отказался от своего намерения. Ведь в заявлении о приеме надо указать свой адрес, а он даже не знает, где будет жить.
Перед зданием толпились люди, входили, выходили. У этой партии, должно быть, много сторонников. Сейчас, перед выборами, народ валом валит в нее. То же самое в Стамбуле. По всему городу митинги. Настоящее светопреставление. Здесь куда спокойнее. «А мне-то что до всего этого? — подумал Длинный. — Я своим делом буду заниматься».
Быстро сгущались сумерки. Тусклые, покрытые пылью фонари не могли справиться с надвигавшейся темнотой, и, словно помогая им, зажглись керосиновые лампы «люкс» и электрические лампочки в окнах магазинов.
Длинный изрядно проголодался и зашел в первый попавшийся ресторан с грязными тюлевыми занавесками на дверях и окнах. Посетителей было полно. Сразу можно было заметить, что они разделились на два лагеря. Все пили и шумно спорили о партийных делах и предстоящих выборах.
Длинный сел за свободный столик, заказал бутылку ракы, закуску и, когда все было подано, стал не спеша пить и есть. Слева от него сидели сторонники правительственной партии. Они время от времени делали выпады по адресу своих противников, которые тоже не оставались в долгу и сыпали угрозами.
— Я не против демократии, — вопил здоровенный детина, сторонник правительственной партии, — но вы, я вижу, намерены разжечь в стране братоубийственную войну! Может, вы коммунисты?
— Сохрани аллах! Возьми свои слова обратно! — крикнул какой-то заморыш из стана противников.
— Да вы самые настоящие коммунисты! Только коммунисты могут разделить народ на два лагеря!
— Да, разделили! Ну и что?!
— Тебе этого мало? Ваши люди играют на религиозных чувствах ради достижения своих политических целей!
— Что в этом плохого? Разве наш народ не чтит святую веру и аллаха?
— Чтит! Никто этого не отрицает! Но не надо клеветать на нас, утверждать, будто мы мечети превращаем в военные склады и казармы для солдат!
— Так оно и есть, товарищ…
— Может, в силу необходимости и имеет место нечто подобное, но разве можно публично упрекать нас в этом?
— Это политика! А политика все терпит. Раз уже провозглашена демократия… Знаешь, как говорят: возишься с ишаком — не жалуйся на вонь…
— Культурнее выражайся!
— А если некультурно, тогда что?
Из стана правящей партии полетела бутылка. Противники ответили двумя бутылками. Вскоре в зале ресторана началось настоящее побоище. В воздухе летали стаканы, графины, тарелки, ножи, блюда. Послышались свистки сторожей и полицейских.
Посетители в панике покинули ресторан, в их числе был и Длинный, который не успел выпить и половины бутылки, а к закускам даже не притронулся. Поранят — полбеды. Хуже, если задержат полицейские, которые вот-вот нагрянут.
Раздумывая о происшествии, Длинный медленно брел по улице. Такие потасовки происходили сейчас во всех уголках страны, не говоря уж о Стамбуле. А вот его совершенно не интересовали предстоящие выборы. Не все ли равно, кто придет к власти. Есть на этот счет мудрая пословица: «Нынче не в чести — завтра в почете», так что лучше никого не ругать. Во время известной шумихи в тысяча девятьсот тридцатом году он был еще школьником, гонял мяч, но прекрасно помнит, что тогда творилось. Неразбериха была похлеще нынешней. Люди хватали друг друга за глотку, размахивали пистолетами и ножами, орали как помешанные, падали в обморок, становились кровными врагами. Брат шел на брата… Вот и сейчас происходит нечто подобное. Длинный просто ненавидит демократию. Для него главное — порядок и спокойствие. Одни пусть трудятся, другие, те, что похитрей да половчей, пусть их обдирают, а этих последних будет обдирать Длинный, проводить «ревизии», взимать с них «штрафы». «У вора воровать не стыдно. Кто из предпринимателей не занимается разного рода аферами, чтобы платить налог в десять, сто, тысячу, а то и в миллион раз меньший, чем положено? Вот я и потрясу их!»
Ночью Длинный разговорился с хозяином гостиницы, членом Новой партии. Правящую партию хозяин поносил, как только мог. Вспомнил о махинациях при подсчете голосов на выборах в тысяча девятьсот сорок шестом, о мечетях, превращенных в склады и казармы. Но больше всего его приводили в ярость заявления властей о том, что они спасли Турцию от второй мировой войны.
— Народ наш издавна всем существом своим привязан к трем вещам: коню, жене и оружию. Ему, если хотите, присущ героизм. И не позволить такому народу воевать — просто преступление! Нам необходимо было взяться за оружие и пойти на русских! Потому что русские…
Хозяин вдруг закашлялся, сплюнул прямо на пол и позвал коридорного:
— Хидайет, иди-ка подотри пол!
Длинного стошнило. Он слушал хозяина, а про себя думал: «Так орет, будто и в самом деле готов пойти воевать».
В углу сидел какой-то человек небольшого роста, при галстуке и сосредоточенно читал газету. В разговор он не вступал, лишь время от времени ухмылялся в усы. Интересно, кто он такой?
Длинный вскоре ушел к себе в номер, но только было собрался лечь спать, как дверь открылась и появился тот самый усатый коротышка. Он занимал другую койку. Одна оставалась свободной. Увидев Длинного, мужчина улыбнулся:
— А хозяин наш, оказывается, прыткий.
Сосед сразу понравился Длинному.
— Чересчур прыткий! Думаете, он и в самом деле побежал бы на войну?
— На войну? Да он ее как чумы боится!
— А зачем говорит?
Человек грустно усмехнулся.
— Модно, вот и говорит. Нынче одни поддерживают демократов, другие — республиканцев. Что у демократов черное, то у республиканцев белое, и наоборот. А разобраться по существу никто не хочет. Главари обеих партий, эти дрессированные бараны, будоражат народ. А народ — нищий, голодный, невежественный! Но главарям на это наплевать. Новые претенденты на власть обещают золотые горы. Словоблудие! Добьются своего и будут действовать так же, как их предшественники. Для народа все останется по-прежнему!
Длинный, пожалуй, впервые в жизни понял всю справедливость этих слов. Ведь так было уже не раз. Чего только не обещают, чтобы добиться власти, а потом все забывают. Но он тут же подумал: «Да мне-то что? Пусть ишаки перегрызут друг другу глотки! Главное, чтобы быстрее воцарились порядок и покой. Тогда можно будет проворачивать делишки!»
Длинный залез под одеяло.
— Ну, я, пожалуй, вздремну.
Коротышка повернулся к Длинному спиной, даже не пожелав ему спокойной ночи. Он понял, что его сосед из тех, кому на все плевать. Из-за таких, как он, власти и бесчинствуют. Потом появляется оппозиция. Начинается грызня, потасовки, скандалы. Но кто бы ни пришел к власти, положение не меняется, потому что новые правители следуют по пути старых. Те, что как одержимые рукоплещут ораторам и сами дерут глотку, вечером, возвратясь домой, требуют от жен хлеба, горячей пищи и даже сладкого. Если же этого нет, вымещают на них всю злость, совершенно не понимая, что виноваты не жены, а те болтуны, которым они только что аплодировали.
Коротышка лег, но ему не спалось. Длинный захрапел. «Ишак! — про себя выругался коротышка. — Поганый ишак! Пройдоха, шкурник, которому на все плевать, кроме собственной выгоды. Ему безразлично, кто придет к власти — только бы не прищемили хвост! А страна пусть горит в адском пламени. Такие еще опаснее тех кретинов, которые орут и рукоплещут болтунам».
Коротышка яростно натянул одеяло до самого подбородка.
Вдруг Длинный пробормотал:
— Ну, погоди, гад Идрис!
Коротышка не знал никакого Идриса и потому пропустил эти слова мимо ушей.
Длинному приснилось, будто он увидел Кудрета вместе с Идрисом в уездном центре, куда он поехал, узнав от извозчика, что дружок его разъезжает по стране и произносит речи. Заметив его, Идрис шепнул что-то Кудрету на ухо, схватил его за руку и хотел увести.
Всю ночь Длинный во сне боролся с ними, больше — с Идрисом, и утром проснулся в холодном поту. Что за дурацкий сон, черт побери! Он хоть и не верил в сны и разные приметы, такие, например, как звон в ушах или подергивание века, но этот сон показался ему вещим. Идрис, пожалуй, и в самом деле мутит воду. И если они встретятся, попытается увести Кудрета, как это было во сне.
Длинный быстро оделся, взял свой огромный черный портфель, рассчитался и покинул гостиницу. Когда он проходил мимо ресторана, в который забрел накануне, ему стало не по себе. Сейчас его узнают и схватят — ведь он вчера не заплатил…
Длинный зашел в кафе и заказал чай. Потом купил у уличного продавца два бублика. Он все еще находился под впечатлением виденного сна и не переставал думать об Идрисе. Столько лет вместе ходили «на инспекции»! Удавалось выудить денежки — кутили в самых шикарных увеселительных заведениях Стамбула, не удавалось — с утра до вечера сидели в кафе и клевали носом. В те времена Идрис был совсем другим. Никого не ревновал к Кудрету, не старался переманить его на свою сторону, не хитрил при дележе выручки. А сейчас его просто не узнать. Длинный заметил это еще в тот вечер, в «Дегустасьоне». Допустим, он испугался скандала и смылся. Это еще можно понять. Но ведь и на следующий день он не объявился. Уехал, даже не попрощавшись.
Длинный придвинул к себе стакан с чаем, бросил несколько кусочков сахара. Да, не попрощался. Не соизволил, видите ли, сказать «до свидания». Эх! Но только гора с горой не сходится… Как бы там ни было, а они еще встретятся. И если Идрис захочет увести Кудрета, Длинный не станет бить его, ударит разок-другой и даст пинка под зад…
Раздумья Длинного прервал грохот фаэтона, того самого, на котором он вчера приехал в город. Фаэтон остановился, извозчик соскочил с козел, с шумом ввалился в кафе и крикнул, повернувшись к стойке:
— Эй, где ты там, красавец кахведжи? Куда с утра пораньше запропастился? — Вразвалку подошел к стойке и стал обмениваться шутками с появившимся хозяином. О чем они говорили, Длинный не слышал. К тому же внимание его было поглощено впряженными в фаэтон клячами, стоявшими у самого тротуара. В Стамбуле таких фаэтонов почти не осталось. Их можно было встретить лишь на островах Бююкада и Хейбелиада, где езда на автомобилях запрещена.
Вдруг Длинного осенило: «А что, если завести дружбу с этим извозчиком? Войти к нему в доверие и разузнать, где сейчас находится Кудрет».
Но Мыстык, направляясь к выходу, так сухо поздоровался с Длинным, будто и не возил его вчера с вокзала в город.
— Присаживайся, Мыстык-эфенди! — окликнул его Длинный. — Чайку попьем!
Мыстык всегда не прочь был угоститься за чужой счет.
— Селям алейкюм! — приветствовал он Длинного, подходя к столику.
— Алейкюм селям! Прошу! — пригласил Длинный и крикнул: — Эй, кахведжи! Еще один чай!
Извозчик смотрел на незнакомца и никак не мог вспомнить, где он его видел.
Наконец он не выдержал и спросил:
— Откуда вы меня знаете?
— Да ведь ты привез меня вчера с вокзала в город! — рассмеялся Длинный.
— Верно… То-то я смотрю, лицо мне ваше знакомо. Откуда приехали?
— Из Стамбула.
— Вот как?
На какой-то миг Мыстык умолк. Он вспомнил о Мустафе Кемаль-паше, который в Измире сбросил греков в море… О войне… Как раз в те годы Мыстыку довелось везти в стамбульский госпиталь раненого солдата. Стамбул тогда был оккупирован, а Мыстык служил в султанской армии… Но о прошлом лучше не говорить, а то неприятностей не оберешься.
— В Стамбуле тоже происходят стычки между партиями?
— И не спрашивай! Похлеще, чем здесь!
— Еще бы! Город большой, народу полно. Грамотных много. У нас и то готовы вцепиться друг другу в глотку. А ты в какой партии?
— Конечно, в Новой! — соврал Длинный. — Сейчас все в нее идут.
— Пошли аллах здоровья твоему отцу! Но не все еще этой партии верят, а, по-моему, только за нее и нужно держаться. Ты в Стамбуле вступал в партию?
— В Стамбуле, в районе Фатих…
— А сюда зачем приехал?
— О наследстве хлопотать.
— О наследстве? — заинтересовался Мыстык. — А кто у тебя тут?
— Семья моя ничем не знаменита. В свое время мой покойный отец проходил здесь военную службу и женился на местной девушке, которая и стала моей матерью. Я приехал, чтобы ознакомиться с запродажной записью. Мне-то, собственно, это ни к чему, но мать пристала: съезди да съезди, может, там что осталось после отца и деда. Мать у меня в летах, ну я и решил ее уважить, а заодно город посмотреть. Тем более что я газетчик.
Мыстык насторожился:
— Газетами торгуешь?
Длинный усмехнулся:
— Статьи в газеты пишу…
— Выходит, в стамбульских газетах все статьи твои?
— Ну что ты, дорогой! В Стамбуле есть такая газета — «Голос кустарей и лавочников» называется. Там и печатают мои статьи. Ну а сейчас, в разгар предвыборной кампании, коллеги мне сказали: «Съезди в Анатолию, потом опишешь все, что видел». Вот я и решил убить сразу двух зайцев: и матери сделать приятное, и описать все, что увижу здесь и в других районах…
Кахведжи принес чай и, ставя перед Мыстыком стакан, сказал Длинному:
— Не знал я, что вы заказали чай для этого трепача, — не принес бы!
Мыстык расплылся в улыбке, словно ему сделали комплимент, и, кладя в стакан сахар, заметил:
— Думаешь, я обиделся за «трепача»? Нисколечко. Кстати, этот господин — газетчик из Стамбула. Смотри, такое про тебя напишет!
Кахведжи, смутно представлявший себе, что такое «газетчик из Стамбула», убирая пустой стакан Длинного, ответил:
— Пусть лучше он про тебя напишет. В самом деле, уважаемый, написали бы про него! Кто прочтет — в кино ходить не надо!
Плешивый Мыстык кисло улыбнулся, отхлебнул чаю и, сделав серьезное лицо, обратился к Длинному:
— Хорошо, что ты из Новой партии. Я теперь тоже в ней состою, хотя всю жизнь был беспартийным. Ты спросишь почему? Да потому, что лавочникам, кустарям и людям с профессией вроде моей просто невыгодно заниматься партийными делами. К примеру, я извозчик. Извозчик с того самого года, как Мустафа Кемаль-паша в Измире сбросил греков в море. Но не о том речь. Клиенты у меня самые разные. А после того, как я вступил в Новую партию, многие не желают садиться в мой фаэтон.
— То же самое творится и у нас в Стамбуле. Каждая партия имеет свою кофейню, даже собственного бакалейщика из числа своих членов…
— Совсем недавно… — таинственно, почти шепотом продолжал Мыстык, — тебе можно про это сказать, ты свой, — я внимательно присматривался к пассажирам. У подозрительных выспрашивал, кто да что. А для чего? Чтобы сообщить начальнику безопасности. Но как только вступил в Новую партию, сказал себе: баста! Нечего соваться в такие дела! И теперь начальник безопасности на меня сердит.
— За что?
— За то, что я перестал ему доносить. Ну и пусть! Что он может мне сделать?
— Ровным счетом ничего.
— Говоря по правде, я никогда не вступил бы в партию… — Мыстык отхлебнул чаю и вынул пачку сигарет: — Закуривай!
Они закурили.
— … но появился тут как-то один человек по имени Кудрет. Как и ты, приехал сюда. Сейчас его здесь нет, но аллах свидетель: важная птица! Рост завидный, вид солидный, о костюме и говорить нечего. Посмотрел бы ты на него, ну, прямо депутат или министр… Сел он тогда в мой фаэтон, и я сразу догадался — из Анкары, и сказал себе: «Ну, Мыстык, гляди в оба! Это тебе не какая-нибудь мелкая сошка. У кого, у кого, а у меня глаз наметанный!» Спросил я его: «Из Анкары, бей-эфенди, пожаловали?» — «Как ты догадался?» — отвечает. А я ему: «Чего тут догадываться?..» В то время губернатором у нас был взяточник, каких мало, хапуга и картежник. Зазовет в клуб фабрикантов и купцов и чуть не силой усадит играть в покер. Сам продуется — гроша не отдаст, а с другого три шкуры сдерет! Все на него жаловались. Вот я своим куцым умишком и пораскинул: не иначе как ревизор пожаловал из Анкары все хорошенько расследовать и доложить… Я к нему и так, и эдак, а он прикидывается, будто к этому делу не имеет никакого отношения. «Никакой я не ревизор, — говорит, — а самый что ни на есть обыкновенный гражданин». Кому, думаю, дорогуша, ты сказки рассказываешь? Не бывает у обыкновенных граждан, да еще из нашего города, такой холеной физиономии! Типичный ревизор! Да что там говорить. Я, брат, стреляный воробей. Меня вокруг пальца не обведешь! Немного погодя выяснилось, что он проинспектировал в городе все рестораны, гостиницы, банки и почтовые отделения.
Длинный, желая поддержать разговор, спросил:
— Значит, он действительно оказался ревизором?
— Конечно! И к тому же самым главным!
— А потом что было?
— Походил он здесь, поездил и вернулся в Анкару. А вскоре после этого убрали губернатора, вслед за ним — председателя уголовного суда… Знал бы ты, как все были довольны, особенно когда избавились от губернатора!
— Брал он взятки?
— Кто?
— Ревизор?
Мыстык едва не сказал: «Для того аллах и дал человеку рот, чтобы он ел!» — но воздержался. Ведь они с Кудрет-беем члены одной партии.
— Могу поклясться, не брал, — ответил он и поспешил добавить: — Чуть не забыл сказать тебе: в нашей партии Кудрет-бей теперь главная фигура.
— О аллах! — воскликнул Длинный, прикинувшись удивленным.
— Два-три месяца назад кто-то пустил слух, будто его задержали по доносу в каком-то стамбульском отеле, названия не помню. Доставили его сюда в наручниках и засадили в тюрьму. Народу собралось на станции, когда его привезли! Хотели забросать тухлыми яйцами, гнилыми помидорами, картошкой. Но Мыстыка не проведешь. Пораскинул я мозгами и решил, что власти могли пойти на хитрость, разыграть комедию с его арестом, чтобы испытать народ. Мысль эта засела у меня в голове. Спросишь почему? Да потому, что аллах наградил меня чутьем. Гляну на человека — и могу сказать, медведь он или волк. В общем, все случилось так, как я предсказывал, уважаемый. В тюрьму его засадили специально. Но мало этого. Аллах, да буду я его жертвой, послал Кудрет-бею сон. В тюрьме и по сей день сидит один ходжа по имени Акязылы. Так вот, привиделось Кудрет-бею во сне, будто попали они с этим ходжой в какое-то место, где все кругом зеленое. Не то Хиджаз[61] это был, не то Египет. Ходжа привел Кудрет-бея к стопам всемогущего аллаха. Всемогущий нахмурился и приказал: «Твори намаз сам и других к этому призывай!» И еще аллах сказал: «Вступай в Новую партию, следуй по указанному мною пути и ничего не страшись. Тогда поставлю тебя во главе…» Веришь, эфенди, грозного ревизора будто подменили, совсем другим стал. Ну а ходжа этот живет теперь в тюрьме, как лорд. Купается в деньгах. Да, нынче этот молодчик — тьфу ты! — Кудрет-бей, совершает все пять намазов, спиртного в рот не берет, а с теми, кто пьет, даже разговаривать не желает…
Плешивый Мыстык быстро управился с чаем, поставил пустой стакан на блюдечко и возбужденно продолжал:
— Привезли его недавно в суд. Никто не знал об этом, я один. А как узнал? Сон видел. После уже всем в городе рассказал. Народу набежало видимо-невидимо! Только он появился в зале, судей в дрожь бросило. Еще бы! Ведь он — любимый раб всемогущего аллаха! Холеность — анкарская. А тут еще бог сил ему прибавил. «В чем дело?! — спрашивает он судей. — Зачем я вам понадобился?» Судьи — тыр-пыр… А он им: «Я требую, чтобы меня немедленно освободили, не то пеняйте на себя!»
— Освободили?
— В тот же час.
— Любопытно! Хотелось бы мне повидать такого незаурядного человека!
— Сейчас не удастся.
— Почему?
— Он, говорят, уехал к своей жене в усадьбу, но вскоре прошел слух, будто он разъезжает по деревням и городишкам.
— С какой целью?
— Речи говорит. Да еще какие! Сколько лет я здесь извозчиком, а ничего подобного не слышал! Его устами глаголет сам аллах. Разве услышишь такое от раба божьего? Вступил он в нашу партию, и народ повалил в нее валом, тысячи, десятки тысяч. И в волостях такое же творится.
— Жена его, говоришь, из богатых?
— Угу! Куда ни ступишь — везде ее земля!
— А разве в Анкаре у него не было жены?
— Чего не знаю, того не знаю. Могу только повторить, что от людей слыхал. Говорят, теперешняя с первого взгляда в него втюрилась и заявила: или он, или никого не надо!
— Вдову взял или девушку?
— Вдову. Но хороша собой! Красавица! Не тот он человек, чтобы жениться на бедной или некрасивой. Первый ее муж был ей достойной парой: тоже богатый и красивый. Погиб он, на мотоцикле в пропасть упал. На все божья воля, дорогой эфенди! Сам посуди. Выходит женщина за богача, очень скоро остается вдовой, по уши влюбляется в Кудрет-бея, выходит за него замуж и отдает в его руки все свое богатство. А этот самый Кудрет вступает в партию аллаха, то есть в нашу партию, и призывает народ чтить святую веру и молиться. Говорят, что ходжа Акязылы в тюрьме всех уверяет, будто Кудрет-бей и есть тот самый махди[62], который должен явиться перед концом света…
Кто-то снаружи позвал извозчика.
— Иду! — откликнулся Плешивый Мыстык, сказал Длинному: — Это пассажир, — и добавил: — Так что непременно повидайся с Кудрет-беем, поговори с ним. Раз уж ты из нашей партии… Ладно, я пошел. Всего хорошего!
Мыстык взобрался на козлы, дернул вожжи, взмахнул кнутом:
— А ну, удалые!
Фаэтон покатил по мостовой.
Длинный записал в блокнот название касабы, где жила новая жена Кудрета. Брак по шариату! Хитер мошенник, ловко все устроил. Просто молодец, дай ему бог счастья! Длинный решил во что бы то ни стало повидаться с бывшим дружком.
— Смотрю я, бейим, неплохо вы побеседовали с нашим Мыстыком… — заметил хозяин заведения.
— Занятный человек и говорит цветисто.
— Это уж точно. Можно сказать — украшение нашего города.
— Рассказал мне о каком-то Кудрете. Неужели все это правда?
Кахведжи насторожился:
— О ком, о ком? О Кудрет-бее?
— Да.
— Могу поклясться — не было такого человека на земле и, пожалуй, никогда больше не будет… Да к тому же красавец! Все при нем — фигура, рост, осанка. Откровенно говоря, наш генеральный председатель в подметки Кудрет-бею не годится. А о председателе вилайетского комитета и говорить нечего, — добавил хозяин, присаживаясь на стул, где только что сидел Плешивый Мыстык. — Пустое место! Вы ведь недавно сюда приехали?
— Да, недавно.
— Очень рекомендую вам как-нибудь послушать речь Кудрет-бея. А вы сами из какой партии?
— Из Новой. В Стамбуле вступил, в районе Фатих.
— Тогда тем более вам надо бы его послушать!
В касабу, где жила новая жена Кудрета, можно было ехать поездом или на такси. Длинный предпочел поезд. По расписанию поезд будет во второй половине дня. «Тем лучше, — подумал Длинный. — Приеду к вечеру, остановлюсь в гостинице, не привлекая лишнего внимания, а на следующий день заявлюсь к Кудрету под видом стамбульского журналиста… Нет, прежде надо послать ему записку и написать ее старыми, арабскими буквами. Не дурак ведь он — догадается, что к чему, примет „журналиста“ как положено, с необходимыми формальностями, пригласит на конфиденциальную беседу в кабинет, и там мы с ним решим, что делать дальше».
Куда бы Длинный ни заходил, бродя по городу — в ресторан, где он пообедал, в кафе, в кондитерскую, в лавку за сигаретами, — везде он осторожно заводил речь о Кудрете и убедился в том, что тот успел заморочить голову абсолютно всем. За ревизора, депутата, даже министра он еще мог сойти, но за божьего посланника махди — это было уж слишком. Оказывается, пройдоха кое-что смыслил и в религии. Что ж, вполне возможно. В том, что он внук паши, сомневаться не приходится. Значит, в детстве, когда он жил где-нибудь в особняке или на вилле своего деда, его поднатаскали в вопросах религии. «Молодец, Кудрет, хвалю за ловкость!» Если дальше так пойдет, его, пожалуй, изберут в меджлис. Попадет он в Анкару, а там…
Вот когда осуществится их давнишняя мечта! Сколотят они «Общество по борьбе с вредными течениями», название вполне солидное, и тогда — аллах, аллах! — успевай только собирать «налоги»! В Стамбуле им не раз такое приходило в голову. Более того, они даже обращались в разные инстанции с просьбой разрешить им создание такого «общества», только ничего у них не получилось. Но если счастливая волна вынесет Кудрета в меджлис, тогда все в порядке. Пусть только он добьется разрешения на создание такого «общества» — ничего большего от него не потребуется. Длинный немедленно организует «группу действия», которая прежде всего займется национальными меньшинствами в Стамбуле. Заявятся они к какому-нибудь богачу и скажут: «Мы прибыли по поручению генерального комитета Общества, который принял решение начать борьбу с вредными течениями. Готовятся два фотоальбома. Один — для тех, кто хочет нам помочь деньгами, другой — для тех, кто не желает. В какой из них вы лично хотели бы попасть? Евреи — те, конечно, с перепугу в штаны наложат. Греки и армяне тоже… Позже и до турок дойдет очередь. Жениться мне на собственной матери, если я не объезжу Турцию и не вытрясу душу из всех воротил! Чего доброго, миллионером стану».
Длинный подумал о трехэтажном доме, который он недавно выстроил в одном из бедных районов Стамбула. Все три этажа он сдает в аренду, получая по триста лир за этаж. Доход идет на содержание жены, двух дочерей и сына, студента юридического факультета. Если в один прекрасный день Новая партия победит на выборах, а Кудрет станет депутатом меджлиса, можно считать, что разрешение на создание такого общества у него в кармане. Деньги потекут рекой, и он построит не один, не два, а целых четыре доходных дома.
Длинный взглянул на часы. До отхода поезда оставалось около полутора часов.
XVI
Дюрдане и Сэма с нетерпением ждали от Кудрета письма с приглашением. Нервничала и Шехвар, жена Кудрета. Повитуха ей без конца твердит, что нечего ей спешить с разводом. Прежде надо обдумать все до мелочей. Самолюбие и честь — роскошь, которую позволяют себе люди самостоятельные. Шехвар может надеяться только на мужа, пусть он и плох, — больше не на кого. От детей проку мало. Дочь Шехвар путается с сыном бакалейщика, ради него забыла отца и мать. Сыновья не лучше. Живут под крылышком у богатых тестей, а к матери наведываются редко. На что же Шехвар рассчитывает? Как говорится, в одной руке пусто, в другой не густо. А туда же — развод!
— Послушай меня, дорогая, не торопись! — посоветовала повитуха.
Шехвар разозлилась:
— Нечего меня уговаривать! Ни тебя, ни самого аллаха не послушаюсь! Не желаю носить фамилию мужа, который сидит в тюрьме за мошенничество! Перед людьми стыдно! Всякий скажет, Шехвар — дочь паши, а живет под одной крышей с мошенником! Совсем совесть потеряла!
— Смотри, Шехвар, раскаешься, да поздно будет. Как бы не пришлось тебе головой о стену биться! — стояла на своем повитуха. — Повремени малость, хотя бы до суда. Может, его оправдают. На чужих харчах далеко не уедешь. За совесть, честь и достоинство ничего не дадут — ни кусочка сыра, ни крошки хлеба. Так что послушай меня!
Но Шехвар не послушалась, побежала в суд.
И теперь ее одолевали черные мысли. Во-первых, она узнала, что у Дюрдане ее спрашивала какая-то молодая красивая женщина, но пойти к Дюрдане с расспросами Шехвар не решилась. Ведь они так поссорились, что в волосы друг другу вцепились! Дюрдане на весь квартал раструбила, что ждет не дождется, когда наконец эта «драная кошка» Шехвар разведется со своим мужем, так как сама собирается замуж за этого уважаемого бея-эфенди и хочет переписать на его имя все свое состояние.
Шехвар наконец не выдержала и послала в контору старшего сына, чтобы он нашел там Длинного и справился у него об отце. В конторе сын узнал, что Длинный неожиданно уехал к Кудрет-бею. С чего бы это? Как-то Кудрет говорил, что Длинный капли воды не даст, если это ему не выгодно. И вдруг так далеко поехал! Ведь поездка связана с расходами…
— Сама бы сходила в контору, — посоветовала повитуха.
И Шехвар пошла. Ей до смерти надоел злой язык повитухи, кроме того, она надеялась, что Длинный прислал какую-нибудь весточку.
Шехвар пришла в контору на Джагалоглу рано утром. Молодой человек, заменивший Кудрета, был уже на месте. Однажды Шехвар уже видела его. Их познакомил Длинный. Да, куда ему было до Кудрета! Внешность у него, правда, тоже была завидная, но манеры… Недаром так горевал Длинный после того, как уехал Кудрет.
— Здравствуйте, бей-эфенди!
— Здравствуйте, ханым-эфенди! — Молодой человек даже не поднялся с места.
«Невежда!» — возмутилась Шехвар, но виду не подала.
Молодой человек пододвинул ей стул, но она не стала садиться и без обиняков спросила:
— Есть от Кудрета какие-нибудь вести?
— А… Есть, есть. Притом чрезвычайно приятные… Да садитесь же! — И он рассказал, что пришло подробное письмо от Длинного, в котором он сообщает, что Кудрета освободили за недостаточностью улик…
Шехвар в изнеможении опустилась на стул.
— Значит, Кудрет на свободе?
— Да, во всяком случае, так пишет Длинный.
— Хорошо, но где он сейчас?
— С вашего позволения, ханым-эфенди, я сообщу вам кое-что еще…
Шехвар затаила дыхание.
— Так вот, не успел он попасть в тюрьму, как завел шашни с одной очень богатой женщиной из местных. Женщина без памяти в него влюбилась…
У Шехвар потемнело в глазах.
— Она владеет четырьмя тысячами денюмов земли и огромной усадьбой, — продолжал молодой человек, — Кудрет-бей решил жениться на ней сразу после развода. Более того, если он не получит развода, они будут жить так, не оформляя брака. Но это еще не все. Ваш муж, оказывается, стал там первым человеком. Вступил в Новую партию и закатывает такие речи, что народ его на руках носит. В последнем письме Длинный пишет, что ему пока не удалось повидаться с Кудретом. Он даже съездил в касабу, где расположена усадьба его жены. О Кудрете там говорят почти как о святом. А сейчас от имени партии он ездит по деревням. Длинный не может за ним угнаться, но пишет, что непременно найдет его.
Все помутилось в голове у Шехвар. Она выпустила из рук феникса, который не только воспрянул из пепла, но превратился в человека, почти миллионера, и скоро станет депутатом меджлиса! Что же она натворила! Какую совершила глупость! Надо было слушаться повитуху, которая советовала ей не торопиться с разводом. А еще лучше вообще не обращаться в суд. Она могла бы вытребовать у него кругленькую сумму за свое согласие на развод, поправила бы свои дела и не жила бы больше из милости у повитухи.
— Недавно меня разыскивала молодая красивая женщина. Не знаете случайно, кто она?
Молодой человек точно не знал, но подумал, что это могла быть Сэма из ночного клуба. Он полистал блокнот и назвал клуб и имя, под которым там Сэма выступала.
Сердце Шехвар взволнованно забилось. Воспоминания о времени, проведенном в обществе повитухи и Сэмы, на какой-то миг вытеснили ее мысли о Кудрете. Она выйдет сейчас отсюда и помчится к повитухе. Можно себе представить, как та обрадуется, когда узнает адрес Сэмы!
Так оно и получилось. Когда час спустя повитуха услыхала от Шехвар эту новость, она радостно бросилась к ней и, целуя, сказала:
— Нынче же вечером сходим в ночной клуб!
— В ночной клуб?
— Да. А что?
— Женщинам туда ходить неприлично…
— Попросим гарсонов, чтобы ее вызвали.
— Может, лучше письмо написать?
— Нет. Когда еще оно к ней попадет. Да и попадет ли? Могут не передать из ревности. Поклонников у нее хоть отбавляй. Сами пойдем и, как это говорится, накроем льва в его же логове!
Повитуха в тот день с трудом дождалась вечера — минуты считала. На радостях весь день пела песни. Давно уже никто не видел ее такой веселой. Поглядывая изредка на часы, она проклинала медленно тянущееся время. Сели ужинать. На столе стояли разные закуски и бутылка «Клубной» ракы. По радио передавали сообщения о ходе предвыборной кампании, но женщин это нисколько не волновало, так же как и политическая деятельность Кудрета.
«Что будет, то и будет, — думала Шехвар. — Если суд еще не вынес решение о разводе, можно отказаться от иска. Если вынес, все равно от Кудрета не отстану. Подам на алименты. Пусть платит из тех тысяч, которые ему достались от новой жены. А что он стал политическим деятелем, так это еще лучше. Если откажет мне, всю жизнь ему испорчу, богом клянусь!»
Женщины пили до позднего вечера, потом взяли такси и отправились в ночной клуб. Швейцар справился, кем они приходятся Сэме и зачем она им понадобилась.
— Мы ее родственницы, — ответила повитуха. — Я — тетя.
Швейцар приказал гарсону:
— Сходи к Розе (так здесь звали Сэму) и передай, что к ней пришла тетя, срочно ее вызывает!
Гарсон побежал выполнять поручение. Эту розу ночного клуба он нашел в кабинете патрона. Полуобнаженная, она сидела на тахте и пила виски. Когда гарсон сообщил ей о приходе тети, Сэма вздрогнула. У нее действительно была старая тетка, которая вместе с ее матерью жила в Еникапы[63]. Но что могло ее привести сюда? Ведь каждую неделю, на худой конец раз в две недели, Сэма навещала их, справлялась о здоровье и оставляла немного денег. Неужели что-нибудь случилось с матерью?
— Почему же ты не пригласил ее сюда? — спросила Сэма.
— Швейцар велел позвать вас.
«Да, наверняка что-то случилось с матерью», — снова подумала Сэма и, торопливо накинув жакет, выскочила из кабинета. У дверей стояли пьяные повитуха и Шехвар. Первым желанием было повернуть обратно, но, чтобы не давать повода к лишним разговорам, Сэма, как ни в чем не бывало, подскочила к повитухе, обняла ее:
— Прошу вас, тетушка, входите! Ты почему, скотина, заставил моих гостей ждать у порога! — накинулась она на швейцара.
Швейцар, который и в самом деле чем-то напоминал животное, не обиделся, напротив, даже расплылся в улыбке. Как и большинство сотрудников ночного клуба, он был неравнодушен к Розе.
— Я приглашал, они не захотели…
Женщины подтвердили, что так оно и было.
— Входите же! — еще раз пригласила Сэма.
Женщины переглянулись. Разве это прилично? Не лучше ли им подождать у входа? Сэма оденется и, может быть, уедет вместе с ними на такси.
Словно угадав их мысли, Сэма сказала:
— Еще рано, я не могу уйти. Да заходите же, родные! — и, взяв их за руки, потащила за собой. — В клубе полно клиентов с туго набитыми кошельками. И все словно на подбор — здоровые как быки. Может, вам кого-нибудь подыщем?
Повитуха вдруг остановилась:
— Куда же ты пропала? Почему не заходишь?
Сэма стала оправдываться, ссылаясь на то, что у нее нет ни минуты свободного времени.
— Кстати, недавно я заглянула к Шехвар, но не застала ее дома. Справлялась о ней у какой-то молодящейся старухи, та посоветовала сходить к тебе и даже сказала, где ты живешь.
— Сама хорошо знаешь, где я живу. Увидела, что Шехвар переехала… Могла и ко мне разок зайти.
Сэма расхохоталась и пригласила их в кабинет патрона.
— Знакомься, дорогой. Это — моя тетя, а это — ее подруга.
Они пожали друг другу руки, после чего Сэма шепнула патрону на ухо:
— У меня тяжело заболела мать. Помнишь, я тебе говорила, что ей недолго осталось жить? Может, отпустишь меня сегодня пораньше?
Патрон, широкоплечий, крепко сбитый и очень элегантный, ответил:
— А что делать с ливанцем?
Сэма пожала плечами:
— Что делать? Ничего. Спросит — скажете, что заболела и ушла.
— Ладно. Дамы пусть посидят, а ты иди к нему. Повертись немного, выкинь какое-нибудь коленце и иди с богом!
Расцеловав патрона в обе щеки, Сэма бросила: «Я сейчас» — и убежала.
Воцарилось молчание. Патрон сразу заметил, что обе женщины под хмельком и что та, которая представилась тетей, никакая не тетя. Неизвестно, что это за птички. Да и Сэма… Таких розочек, как она, в клубе хватает.
Сэма не заставила себя долго ждать. Она обманула ливанца, великолепно разыграв номер с недомоганием.
— Пошли, тетушка!
Женщины поднялись. Сэма еще раз поцеловала патрона в обе щеки.
— Ты не сердишься?
Она вышла вместе с Шехвар и повитухой. В жакете золотистого цвета, надетом поверх темно-синего платья, Сэма вполне могла бы сойти за приличную даму.
Они сели в такси.
— Куда поедем, уважаемые? — спросил шофер.
Повитуха басом сказала:
— Ты, Сэма, наш кавалер, куда прикажешь, туда и поедем, — и громко расхохоталась.
— Вези в Эмиргян! — распорядилась Сэма.
Повитуха косо взглянула на нее.
— Ты что, тетушка, сердишься?
— Ох и получишь ты у меня сейчас, шлюха, за тетушку!.. Боишься к себе домой везти, что ли?
— Конечно, боюсь, — фыркнула Сэма. — Чего доброго, лишите меня невинности!
— Тс-с! — Шехвар кивнула в сторону шофера.
Машина плавно неслась к Эмиргяну по прохладным ночным улицам. Через четверть часа они уже сидели за уютным столом в одном из чайных садиков, пили чай и разговаривали о Кудрете.
— Вас уже развели?
— Пока нет, но… — вздохнула Шехвар.
— Что «но»? — спросила Сэма.
— Завтра пойду и откажусь от иска!
— Вряд ли судья примет твой отказ, — заметила повитуха.
— Почему?
— Да что это — малярное ведро? Развожусь, не развожусь. Это тебе суд, а не игрушка!
— Вы когда в последний раз были в суде? — поинтересовалась Сэма.
— Подала заявление и больше не заходила.
— А если суд уже вынес решение?
— Меня оповестили бы!
— Совсем не обязательно! Вынес судья решение — и все!
Шехвар умолкла, раздумывая над тем, как ей действовать дальше. «Надо бы написать Кудрету, попросить, чтобы прислал немного денег, раз женится на богатой, а я осталась одна с тремя детьми. Написать надо спокойно и как бы между прочим заметить, что в своем заявлении о разводе я не прошу от него никакой помощи ни для себя, ни для детей, но надеюсь, что он не оставит нас на произвол судьбы».
В машине, стоявшей у обочины дороги, Шехвар увидела целующуюся парочку. Но теперь такие вещи ее уже не трогали. Мужа она больше не любила, и все же известие о том, что он женится, задело самолюбие и даже пробудило в ней ревность… Упустила она свое счастье, не удержала. Такого мужчину любая подхватит. Высокого роста, красивый, веселый! А язык как подвешен! Кого угодно заговорит, не то что какую-то там молоденькую провинциалку!
Не удивительно, если в один прекрасный день он станет депутатом меджлиса. В этом мире все возможно. А вот для нее нынешний год ужасно невезучий.
Шехвар так расстроилась, что чуть не плакала. «Счастье само шло ко мне в руки, а я его отпугнула. Нечего было торопиться с разводом. Но откуда я могла знать, что все так обернется? Глупая гордость заговорила во мне, когда я узнала, что его арестовали и посадили в тюрьму. Ведь дед-то у меня пашой был!»
Шехвар вздохнула и вдруг ощутила решимость. «Не сдамся! — подумала она про себя. — И унизительных писем не буду писать! Пригрожу ему! Согласится давать мне кругленькую сумму — оставлю в покое. Не согласится — поеду к нему вместе с детьми!» Эта мысль принесла Шехвар облегчение. Именно так она и поступит.
Сразу после свадьбы Шехвар была доброй и нежной. Так и вертелась вокруг своего Кудрета: «Муженек, муженечек!» — по-другому и не называла. Чего она этим добилась? Ровным счетом ничего. А вот когда начала швырять в него шлепанцами, щипцами и предметами потяжелее, вроде ваз и кувшинов, он стал просто шелковым. Раздумывать нечего. Она сейчас пустит в ход все средства, к которым он сам ее приучил. А не поможет — размозжит ему голову! Ни перед чем не остановится. Чего ей терять? Разве это жизнь у повитухи? Деткам до нее нет никакого дела. Не собака же она в самом деле, чтобы перед каждым хвостом вилять. Ну а если удастся вырвать у Кудрета приличную сумму, она распорядится деньгами по-своему, и уж, конечно, ни гроша не даст ни дочери, ни сыновьям.
— Э, Шехвар, что-то прохладно стало.
Шехвар взглянула на повитуху:
— Да, холодновато.
— Пошли?
— Как хотите.
Сэма рассчиталась с официантом, и они направились к выходу. Пообещав при случае зайти к повитухе, Сэма рассталась с ними на площади Таксим. Шехвар и повитуха решили не брать такси и сели в автобус. Всю дорогу повитуха болтала без умолку, радуясь тому, что Сэма обещала зайти к ней.
— А если не зайдет?
Повитуха разозлилась:
— Уж я ей тогда покажу!
— Что ты ей сделаешь?
— Пока не знаю, но, клянусь, такое сделаю, что ей тошно станет.
— Правильно! Только так и поступают с подлецами! Посмотрю, как поведет себя Кудрет, а то и я ему такое устрою…
— Кому, кому? — словно очнувшись, переспросила повитуха.
— Кудрету. Поеду к нему и закачу скандал!
— С какой стати? Разве не ты сама возбудила дело о разводе да еще отказалась от алиментов и всякой помощи?
— Откуда же я могла знать, что этому негодяю так повезет? Ведь он того и гляди в меджлис пролезет!
Тут повитуха подумала, что неплохо бы натравить Шехвар на ее бывшего мужа. Станет он депутатом или не станет — неважно. Пусть Шехвар поедет к нему. Добьется своего — хорошо, не добьется — опозорит его перед людьми. Чем это кончится? Ничем. Кто заварил кашу, тому ее и расхлебывать. Устроит дебош — в тюрьму попадет. А она в таком случае избавится от лишнего рта.
И повитуха решила подлить масла в огонь:
— Да, да, хватит благородство свое показывать! Подумать только: ни алиментов не потребовала, ни другой помощи! Он разбогател, в депутаты метит! Вот и хорошо: станет депутатом — придется беречь свою репутацию, сделает все, о чем бы ты ни попросила. О детях забывать не положено. Так что не будь дурой. Прежде я тебя удерживала от развода, а теперь полностью с тобой согласна.
Разговор на эту тему продолжался чуть не до полуночи. Они все подробно обсудили. У Шехвар есть шансы получить с него пятьдесят, а то и сто тысяч лир. Женился на богачке, депутатом стать собирается. Всем этим непременно надо воспользоваться!
— Вот бы отхватить сто тысяч, а?!
— Хорошо бы!
— Только не транжирить их попусту…
— Лучше всего положить в банк или пустить в какое-нибудь выгодное дело.
— Лишь бы заполучить деньги, а там сообразим, что делать!
— Конечно, конечно.
— От детей нынче никакого проку.
— И не говори, дорогая. Деньги — лучший друг.
— То-то и оно!
XVII
Усадьба Шабанлы, которая, как сказано в купчей, «с востока примыкает к общественной дороге, с запада — к заливным полям, с севера — к владениям Ходжи Исхака, а с юга — к роще мастиковых деревьев», хотя и не была самой большой в округе, однако о ней знал каждый. Ко всеобщей радости, Кудрет-бей женился на ее владелице Нефисе-ханым, да к тому же по законам святого шариата. Это восхищало, пожалуй, даже больше, чем его речи.
Человек этот словно спустился прямо с неба, как божья благодать. Это он заставил уйти с поста председателя вилайетского комитета, немощного труса, это он, не зная усталости, колесит по деревням, чтобы поднять дух у крестьян с землистыми лицами, потемневшими от постоянной работы под палящими лучами солнца.
— Многие лета тебе!
— Дай аллах, чтобы ты всегда думал о нас!
— Ей-богу, говорит о вере и религии так, словно Коран читает!
— Можно жить без хлеба, без веры жить нельзя!
— Да пошлет тебе аллах быструю лошадь и хорошо выпеченный хлеб!
Все в один голос говорили, что руководство партии высоко ценит Кудрета Янардага. Еще говорили, что, добившись смещения председателя вилайетского комитета, сам он не пожелал занять этот пост, заявив: «Кресло меня не волнует. Мой долг — стать глазами и ушами моего народа, а главное — его устами!» Именно это и нужно крестьянам. До сих пор они неохотно, с опаской отдавали свои голоса назначенным Анкарой кандидатам правительственной партии, потому что знали, что после выборов на протяжении долгих четырех лет их так называемые «избранники» даже не заявятся к ним! Да если и заявятся, проку никакого. Произнесут несколько лживых слов, а после их отъезда опять: давай, Мехмед, вкалывай! Наводнения, снежные заносы, разрушенные бурями дома, работа в поте лица, неурожаи, голод и эпидемии, косящие детей… А «избранникам» до всего этого дела нет. Но сейчас, говорит Кудрет-бей, у нас демократия. К старому возврата нет, отныне народ будет отдавать свои голоса не ставленникам Анкары, а тем, кому сам пожелает, кому подскажет сердце. Такие депутаты, и прежде всего сам Кудрет-бей, будут постоянно печься о нуждах своих избирателей.
На Кудрет-бея возлагали большие надежды, о нем говорили: «Заворожить может своими речами! Божий дар у него. А как почитает религию! Другие боятся слово сказать. А чего бояться этой „черной власти“, превратившей мечети в казармы, если у нас демократия?»
Да-да, все боятся. Только и слышишь: «Нельзя превращать религию в орудие политики. Ведь правительство, как известно, даже под быком ищет теленка. Вот когда придем к власти, тогда другое дело!» Ясно, дрожат от страха. А Кудрет-бей не дрожит, сердце у него большое, словно мангал, и неустрашимое, как у святого Али! Да и собой он хорош, туфли носит со скрипом, одет с иголочки! И здоров, как пехливан[64]. Молодец, ну просто молодец! Да помогут ему на выборах их голоса!
А власти между тем не дремали. Им было известно, что в своих выступлениях Кудрет-бей использует религию в политических целях. Этот новоявленный политический деятель, чистейшей воды демагог, распоясывался все больше и больше и словно упивался тем, что публично поносил существующие порядки. Власти, которые «искали телят даже под быками», могли найти тысячу и один повод для его ареста, но не шли на это из дипломатических соображений. В народе и без того брожение. Засадить этого типа за решетку — значит сделать из него героя и оказать тем самым неоценимую услугу оппозиции.
Полицейские, жандармы, а также члены правительственной партии брали на заметку все, что говорил Кудрет-бей. Руководство же Новой партии отмечало смелость и неиссякаемую энергию Кудрет-бея. Представители руководства Новой партии ездили по всей стране, прилагая огромные усилия, чтобы скомпрометировать существующую власть и обеспечить себе победу на выборах. Но никто из них не мог превзойти в этом Кудрет-бея.
Бывший председатель вилайетского комитета партии помчался в Анкару и пытался там доказать, что «этот проходимец» городит всякий вздор, смешивая религию с политикой, что он невежда и болтун. Но все его усилия оказались тщетными. Подумаешь: наука, знания! Здесь не кафедра, а политическая партия, которая должна взять власть. И ради достижения этой цели можно принести в жертву науку и отдать предпочтение даже мошенникам. Прежде всего политика, приход к власти, а потом уж наука, если она вообще понадобится. Народ требует не знаний, а хлеба! Да-да, хлеба!
Пусть Кудрет-бей превратил религию в орудие политики, за это несет ответственность он, а не партия. Если тот или иной гражданин нарушает законы, долг властей — возбудить против него уголовное дело и в случае необходимости арестовать. Что же касается члена партии, то по уставу он сам отвечает за каждое слово, произнесенное с трибуны по собственному побуждению. Все это относится и к Кудрету Янардагу. Пусть втирает очки кому хочет, пусть спекулирует религией, привлекая на свою сторону избирателей. Не понравится это властям — его бросят за решетку. А партии от этого никакого ущерба не будет. «Откровенно говоря, mon cher, поскорее бы его засадили в тюрьму. Ты понял меня?»
Руководство партии придерживалось такого же мнения.
— Что, разве не так?
— Совершенно верно! Сразу же пустим в ход «устную газету», распространим соответствующие слухи…
— Конечно, конечно. Говорили же мы, что без религии нация — не нация!
— Мы обещали отомстить тем, кто превратил мечети в казармы!
Подмигивая друг другу и ухмыляясь в усы, они продолжали:
— Мы ведь боремся не во имя этого бренного мира, а во имя пути, предначертанного всевышним!
— Этим все сказано…
— Пусть попробуют разобраться. Тут поневоле в затылке почешешь.
Заручившись поддержкой руководства, Кудрет пустился во все тяжкие, усилил свои нападки на правительство, обвиняя его во всех смертных грехах, за что слушатели неизменно награждали его бурными овациями и восторженными возгласами, среди которых «браво!», «многие лета тебе!», «дай аллах, чтобы ты вечно был с нами!» были самыми скромными. Все это, разумеется, прибавляло ему наглости.
Весь в пыли, вконец измотанный, Кудрет наконец вернулся из многонедельного турне по деревням, в котором его сопровождали Нефисе, Идрис и несколько членов Новой партии. Спортивная машина, специально приобретенная для предвыборной кампании, тоже была вся в пыли. Турне прошло блестяще. В своих речах Кудрет, как говорится, превзошел самого себя.
Два пса — один рыжий, другой черный, помесь овчарки с волком, — с глухим рычаньем бросились к машине, но тут же стали вилять хвостами, прыгать и ластиться к хозяину.
Подбежал надсмотрщик, темноволосый, жилистый, — тот самый, который во время полевых работ стегал плеткой батраков. Подбежал и стал целовать Кудрету руки.
Псы, надсмотрщик, батраки, детвора — все вышли навстречу своему спасителю. Хозяин всех накормит хлебом, избавит от горя и болезней. Теперь уже никто не сомневался в том, что все беды от правительственной партии. Это она превратила мечети в казармы и сеяла безбожие. Кудрет-бей открыл глаза людям. Теперь все поняли, почему прежде, еще до их появления на свет, не было ни голода, ни нужды, ни болезней!
«Вера была! — восклицал Кудрет. — Халиф был, падишах!»
Кудрет-бей прав! Упразднили веру, падишаха и халифа и разгневали всевышнего. И всевышний плюнул на людей и на их дела. Но сейчас благодаря Новой партии все изменилось к лучшему. Люди вернутся к святой вере, создатель их простит и снова начнет о них заботиться…
— Нефисе, давай купим другую машину!
— Давай, дорогой! Я и раньше говорила, но…
— Что «но»?
— Нет-нет, ничего, дорогой. Купим другую, раз ты желаешь…
Властный голос Кудрета вызвал всеобщее восхищение. Настоящий мужчина! Жену надо держать в строгости. Если не понимает слов, можно и поколотить! Святая вера учит, что муж для жены — бог на земле, потому что женщина — существо низкое. А раз бог, значит, он может делать со своей рабыней все, что пожелает!
Кудрет остановился возле огороженного металлической сеткой курятника, где разгуливали петухи и куры самых различных пород — от карликовых, величиной с ладонь, до американских, длинноногих и больших.
— Я, кажется, велел перенести курятник вон туда, — обратился он к надсмотрщику, который стоял, сложив руки на животе.
— Велели, хозяин, все будет сделано!
— А почему до сих пор не перенесли?
— Перенесем!
Подошел Идрис. Он тоже был в пыли чуть не до бровей.
— Заночуем здесь? — спросил Идрис.
— Нет!
Идрис расстроился. Ну и жизнь! Мало того, что они целыми днями трясутся в машине, глотают пыль, жарятся на солнце, так еще и ночью покоя нет. Где уж тут понежиться в объятиях молодой жены…
— Куда же мы еще поедем?
— Куда захочу, туда и поедем! — отрезал Кудрет, даже не взглянув на него.
Они, конечно, друзья. Но в последнее время Кудрет чересчур возомнил о себе. Впрочем, иначе и быть не могло. Народ ему рукоплещет, руководство поддерживает, председатель вилайетского комитета ушел с поста, жена превратилась в рабыню и переписала на него все свое состояние. Теперь к нему и не подступишься.
Идрис пошел к крытому камышом домику из необожженного кирпича, где на пороге его с нетерпением ждала жена. Они тоже поженились по закону «святого шариата», как и Кудрет с Нефисе.
— Эту ночь мы проведем вместе? — робко спросила Хатидже.
— Увы, нет, — тяжело вздохнул Идрис.
— Почему?
— Потому что так пожелали его величество король!
— Что же это такое, Идрис?
— Ничего не поделаешь, деточка. Опять куда-то поедем. Как я могу отказаться?
— Идри-и-с! — позвал Кудрет.
Идрис поспешил на зов.
— Что, бейим?
— Проследи, чтобы машину хорошенько помыли. Отправляемся самое позднее через час.
— Слушаюсь, бей-эфенди!
Кудрет стал медленно подниматься по лестнице небольшого трехэтажного дома. На втором этаже его ждала Нефисе.
— Ты, наверно, хочешь принять ванну?
— А она готова?
— Я велела Гюльтен затопить колонку.
— И белье приготовь. Хочу съездить в касабу.
Нефисе тоже устала и надеялась, что они проведут ночь в усадьбе…
— Вы собираетесь ехать в касабу?
— Да, а что?
— Ничего, я так… Хотела сказать, что хорошо бы вам отдохнуть…
— А в советах я не нуждаюсь! Особенно в бабьих!
Кудрет оставил Нефисе и быстро прошел в свою комнату. Там он разделся, накинул купальный халат с красным узором. В каждом его движении чувствовалась уверенность истинного владельца всех этих земельных угодий и усадьбы, без пяти минут депутата. Его так и распирало от самодовольства. В ванной суетилась молоденькая прислуга Гюльтен, выглядевшая особенно соблазнительной на фоне сверкавшего белизной кафеля. Гюльтен не смутилась при виде хозяина, зато оробела, заметив входившую в ванну хозяйку, и поспешила уйти.
Кудрет снял халат и бросил его жене. Сочтя это знаком внимания, Нефисе, сияя от счастья, подхватила халат, бережно повесила его на вешалку и залюбовалась своим повелителем: какой он холеный, широкоплечий! Ей так хотелось прижаться к нему, но она не осмелилась. Чего доброго, рассердится, станет кричать, ругаться. И будет, пожалуй, прав. Дел у него хоть отбавляй. Не то что у нее. Уже не одну неделю мечется по деревням, произносит речи. Сколько пыли наглотался! Вот и сейчас. Не успеет опомниться — и снова в путь. Так что нечего обижаться, если даже он ее и поколотит.
Кудрет залез в теплую ванну и вытянул ноги. Нефисе с губкой и мылом в руках ждала его распоряжений и млела от счастья при мысли о том, что этот человек, всеобщий любимец, — ее муж!
Вдруг она вспомнила о старшей сестре.
Сейчас они с матерью в городе. Они часто приезжают в снятый дом и подолгу живут там. Как-то мать пожаловалась Нефисе: «Надоела мне твоя сестрица. Ненормальная какая-то! От зависти к тебе она такой стала. Да вразумит ее аллах! Захотела лягушка сравняться с буйволом, а что из этого вышло? Дулась, дулась и лопнула. Боюсь, как бы и с сестрицей такое не случилось. В общем, лучше нам жить в городе…»
— Потри-ка мне спину! — приказал Кудрет.
Нефисе очнулась от своих дум и принялась за дело. Взбив мыльную пену, стала намыливать мускулистую, как у борца, спину мужа. Кудрет зажмурился от удовольствия и, отдав себя во власть проворных рук жены, предался мечтам о Сэме. Он представил себе, что это она моет ему спину. До сих пор он ее так и не пригласил. И сама она почему-то не приехала. А если бы приехала? Впрочем, как бы она его нашла? А если бы нашла… Пустяки! Все равно бы выкрутился. А не смог бы — тоже не страшно. Даже если заявится сюда эта дура Шехвар вместе с детьми и смешает его с грязью! Чихать он на нее хотел! Он теперь единственный владелец имения и всех земельных угодий. Как бы там ни было, а Нефисе полностью в его власти. Разве не переписала она на его имя все свое имущество? Переписала. А это все равно что он его купил и может распоряжаться им по собственному усмотрению. Пожелает — заведет себе еще трех жен и сколько захочет наложниц! Палец, порезанный по законам шариата, не болит. О чем же тут думать? Надо наказать Нефисе за легкомыслие! И всех остальных — тоже.
— Знаешь, что мне пришло в голову?
— Что, дорогой?
— Если мы победим на выборах… Старую усадьбу снесем и построим новую. Архитектора я вызову из Италии. Все переделаем!
— Как захочешь, дорогой, так и сделаем. Ты всегда прав.
— Да, да… Это просто необходимо. Поставим все на европейский лад. Ведь мы войдем в высшее общество и будем вести светский образ жизни. Не исключено, что к нам может пожаловать премьер-министр, а то и сам президент. Что скажешь?
— Неужели заедут? — испуганно спросила Нефисе.
— И еще раньше, чем к кому-либо другому. Нам эвлевиет[65]…
— Что это значит?
Кудрет не собирался пускаться в объяснения и коротко ответил:
— Если даже я растолкую тебе, ты вряд ли поймешь…
Да, он воспользуется банковскими кредитами и все здесь перестроит, все! Только бы победить на выборах. А там все пойдет как по маслу. Перед ним откроются блестящие возможности, пока еще он, правда, смутно представлял себе, какие именно, и тогда, пожалуй, он и не вспомнит об этом имении…
Ему вдруг пришла на память старушка Дюрдане, и он улыбнулся.
— Чему ты улыбаешься, мой сладкий? — полюбопытствовала Нефисе.
— Оставь ты это дурацкое «мой сладкий» и вообще всякие сладости! Скоро ты станешь женой депутата меджлиса. К нам будут заезжать депутаты, министры, премьер-министр и даже президент. А ты — «мой сладкий», «мой сладкий»! Настоящая провинциалка! Вместо того чтобы таскаться повсюду за мужем и вертеться вокруг него, нашла бы лучше себе учительницу английского языка…
— Я же в школе учила французский…
— Знаю, что французский, — перебил он ее, — но это не то. Нынешний век — век Америки. Что за супруга депутата без знания английского!
— Ты прав… Возьмешь меня с собой в город?
— Нет!
— Ладно.
Нефисе была довольна, что не придется ехать в город. Проводит мужа, вымоется, поужинает и сразу в постель. А муж ее, как всегда, прав. Нынче и в самом деле век Америки, и жена депутата непременно должна знать английский. Ах, почему она в свое время не поступила в какой-нибудь колледж! Сейчас бы уже закончила его.
Кудрет вылез из ванны, отбросил пыльные, выгоревшие на солнце брюки галифе, пиджак и кепку, надел серого цвета костюм и повязал ярко-красный галстук. Этот костюм и галстук ему очень шли. Впрочем, все шло, что бы он ни надел. Нефисе не могла нарадоваться, глядя на него. Неужели этот красавец — ее муж? Самый красивый, самый элегантный мужчина на свете? Неужели она — его хозяйка? Какая там хозяйка! Пленница, невольница, раба!
Поскрипывая своими желтыми туфлями с утиным носом, Кудрет направился к выходу. За ним с его портфелем гордо следовала Нефисе.
— Надо бы совершить третий намаз! — шепнула она на ухо мужу, когда тот на миг остановился у двери.
Кудрет бросил на нее уничтожающий взгляд и хотел отобрать портфель, но Нефисе не отдала:
— Сама донесу…
Они подошли к светло-голубой спортивной машине, уже помытой и вычищенной. Идриса нигде не было видно.
— Идри-и-ис! — недовольно прорычал Кудрет.
Все кинулись за Идрисом, но в это время он выскочил из кирпичного домика:
— Я здесь, бейим!
Кудрет с Идрисом сели в машину. Нефисе и Хатидже помахали им рукой, псы приветливо залаяли, и машина выехала за ворота.
Тяжело вздохнув, Нефисе посмотрела на племянницу. Та подняла на нее печальные глаза и сказала:
— Хоть бы одну ночь провели дома!
— Я просила своего — не послушался. Дел много. Зато после выборов ни на минуту не будут расставаться с нами.
— А если после выборов придется только ждать весточек из Анкары?
— Посмотрим. А сейчас пошли к нам… — Нефисе многозначительно подмигнула, что означало: не мешает сейчас пропустить по рюмочке.
Служанка Гюльтен, надеясь, что бей-эфенди проведет эту ночь дома, накрыла на стол со всем умением, на которое была способна. Каково же было ее разочарование, когда она увидела только хозяйку с племянницей. Хозяйка — еще куда ни шло, но эта племянница действует ей на нервы. Корчит из себя госпожу, командует.
— Молодец, Гюльтен! Стол отличный. Принеси-ка нам виски из холодильника.
Гюльтен принесла две бутылки с заграничными этикетками и изящные бокалы. Хозяйкину племянницу Гюльтен невзлюбила с тех самых пор, как бей-эфенди однажды столкнулся с Гюльтен в коридоре, обнял ее и поцеловал.
— Гюльтен!
— Слушаюсь!
— Тут все закуски под ракы. Так что убери виски и принеси нам ракы. Не пропадать же добру!
— Хорошо, ханым-эфенди!
Гюльтен взяла со стола виски и бокалы и вскоре принесла початую бутылку «Клубной» ракы и стопки.
Женщины грустили, потому что рядом не было мужей. Племянница к тому же теперь раскаивалась в том, что переписала все свое состояние на имя мужа.
— Ну, за твое здоровье, сладкая моя!
— За твое здоровье!
Они выпили, и Нефисе сказала:
— Мой хочет, чтобы я начала учить английский.
— А ты сама не хочешь?
— Хочу, только в моем возрасте…
— Надо выучить хотя бы самые необходимые слова: иди, садись, вставай, как вы поживаете, спасибо.
— Пожалуй, ты права!
— Мой тоже рассуждает, как твой Кудрет. Лучше всего нанять учителя.
— Мужчину или женщину? — кокетливо улыбнулась Нефисе.
— Конечно, женщину!
Нефисе расхохоталась.
— С учителем, сладкая моя, легче выучить язык… А знаешь, мой очень сердится, когда я называю его «сладкий». Обозвал меня провинциалкой.
Хатидже не выдержала:
— С некоторых пор твой муж сильно переменился, ты не находишь?
Нефисе и сама собиралась поделиться с племянницей своими мыслями, хотя ей и неприятно было начинать этот разговор. И так ее ругали и Зарифе-хафиз, и мать, и старшая сестра, называли сумасшедшей. А все за то, что она перевела на имя мужа свое состояние. Можно ли так млеть перед мужчиной, каким бы он ни был красавцем и как бы ни умел красиво говорить? Разве можно быть такой доверчивой? А вдруг в один прекрасный день он влюбится в кого-нибудь и сделает ей от ворот поворот?
— Да, ты права, он очень изменился, — согласилась Нефисе.
— А ты заметила, что и Зарифе-хафиз стала реже к нам заходить?
Нефисе все видела, все знала, но мужа любила до безумия. И это было главным. А там — аллах милостив!
— Да, Хатидже, заметила, — ответила она. — Я даже знаю, как смотрят на все это мама, сестра и все остальные. Но теперь уже ничего не поделаешь. Чему быть, того не миновать.
Хатидже показалось, что Нефисе сердится, и она уже пожалела, что завела этот разговор. Налив себе стопку ракы, Нефисе залпом выпила. Некоторое время она сидела, словно в забытьи, потом полными слез глазами взглянула на племянницу:
— Ну, полюбит он другую, прогонит меня. Пусть! Буду жить в нужде? Пусть! Разве я хозяйка всего этого богатства? Разве не досталось оно мне от мужа? Недаром говорят: настоящий хозяин тот, кто наживал добро. И вообще все это суета сует.
Нефисе снова наполнила стопку и продолжала:
— Иногда я начинаю смотреть на него глазами других. Я знаю, что он не так уж набожен, тебе это можно сказать, ты не чужая. Ты спросишь, почему я так говорю. Да потому, что намаз он творит только тогда, когда его видят. А так не станет. Но ведь молитва, как и грех, — таинство. Так нас учили… Потом этот гражданский брак. Знаешь, как он волнует маму? И не зря. Еще когда Кудрет сидел в тюрьме, его жена подала на развод. Но он об этом больше и не заикается. А я, чтобы не наступить, как говорится, на его любимую мозоль, не спрашиваю. А то рассердится. Думаешь, мне легко молчать? Вдруг дело решится не в мою пользу? Уж очень мне не хочется, чтобы между нами кошка пробежала…
— Будем надеяться на лучшее, — сказала Хатидже.
Они чокнулись и выпили.
— Короче, я здорово рискнула. Поступить иначе было выше моих сил. Меня тянет к нему, как к магниту. Ты знаешь, какой у него нрав: его слово — закон. И лучше не перечить — сразу выходит из себя. Но даже в гневе он великолепен. Мне в голову не придет обидеться на него. Недавно разозлился из-за пустяка и прямо на людях дал мне пощечину. Представь, мне это было приятно. Очень приятно! И если он изобьет меня до полусмерти, я, пожалуй, буду любить его еще сильнее. Такого со мною еще не было. Я и первого мужа любила, ты знаешь, чуть не свихнулась, когда он погиб. Но тогда все было по-другому. Только сейчас я поняла, что такое счастье. Я люблю его бескорыстно и готова ради него пожертвовать жизнью. Это и есть настоящее счастье. Мои чувства к нему ни с чем не сравнишь. Они непонятны ни моей матери, ни сестре, ни Зарифе-хафиз. Никто из них никогда так не любил, иначе они не стали бы меня укорять. Они не знают, что такое настоящая любовь!
— Ты слишком много пьешь, сестрица…
— Не мешай мне, Хатидже, отпусти руку! Мне хотелось бы напиться до самозабвенья и никогда больше не приходить в себя.
Хатидже сделала Гюльтен знак глазами, чтобы та убрала ракы. Гюльтен притворилась, будто ничего не поняла, подошла к хозяйке, которая сидела, уронив голову на стол, и стала гладить ее по волосам:
— Может, приляжете, ханым?
Нефисе резко вскинула голову и пьяными глазами уставилась на Гюльтен.
— Ничего не хочу! Уходи!
Она выпила одну за другой еще несколько стопок. Встала, пошатываясь, добралась до спальни и как подкошенная рухнула на постель.
XVIII
Кудрет с Идрисом приехали в касабу и пошли в самую большую шашлычную.
Жара, начавшаяся в марте, в мае стала невыносимой. В шашлычной, где плавал клубами табачный дым и стоял чад от жареного мяса, была такая духота, что с посетителей пот лил ручьями. Но все были возбуждены спорами и не обращали на это ни малейшего внимания. Члены разных партий были единодушны лишь в одном — в вопросе о религии.
Кудрет Янардаг «смело, масштабно и ярко» говорил о том, о чем не каждый скажет, и это вызывало симпатии людей пожилых.
— Религия — вот в чем вопрос! — воскликнул Кудрет. — Наш благороднейший в мире народ может отказаться от еды, может отказаться от воды, но может ли он хоть день прожить без святой веры? — Он обвел всех взглядом, ожидая ответа. Но люди, опьяненные его речью, молчали. Тогда он повысил голос: — Я вас спрашиваю, отвечайте! Можете вы хоть день прожить без святой веры?
Слушатели вздрогнули, словно от оплеухи, и закричали:
— Не дай аллах!
— Никогда!
Кудрет поднял руку. Наступила тишина.
— В таком случае, братья мои, в таком случае тот, кто придет к власти, должен это иметь в виду прежде всего.
К Кудрету подошел высокий парень, тот, что готовил шашлык, и передал ему конверт.
— Что это такое? — спросил Кудрет.
— Письмо, бей-эфенди. Вам лично… От какого-то журналиста…
Кудрет вскрыл конверт и быстро пробежал глазами послание:
«Бей-эфенди!
По поручению редакции я совершаю поездку по Анатолии. С огромным удовольствием выслушал то, что Вы говорили о святой вере. Я тоже убежден, что без нее народ погибнет. Не соблаговолите ли принять меня? Был бы счастлив взять у вас интервью…»
Почерк был знаком Кудрету, очень хорошо знаком, но кому же все-таки он принадлежит?
— Где этот человек? — спросил Кудрет у парня.
— Здесь, бей-эфенди…
— Пусть подойдет.
Письмо было написано по-арабски, и Кудрет положил его на стол, так, чтобы все это видели. Почти тотчас к нему подбежал Длинный и с величайшим почтением взял его за руку. Но Кудрет отдернул руку, и Длинный не успел ее поцеловать. Сердце у Кудрета екнуло, но Длинный, видимо, заранее подготовился к своему появлению. Кудрет сразу успокоился и, сделав удивленные глаза, будто впервые видит его, сказал:
— Ну что вы, что вы! Пожалуйте!
Почтительность Кудрета заставила всех проникнуться уважением к гостю. Его усадили за стол.
— Добро пожаловать, бей!
— Добро пожаловать!
— Здравствуйте, бейим!
— Здравствуйте!
Длинный, выдав себя за журналиста, играл свою роль великолепно. Он во всеуслышание заявил, что, увидев и услышав однажды Кудрет-бея, был поражен его речью и решил взять у него интервью…
В актерском таланте Кудрет не уступал Длинному.
— Итак, вы хотите получить у меня интервью? — Он покосился на сидевшего рядом Идриса и добавил: — Нынче же вечером… Идрис-бей, сходите, пожалуйста, в гостиницу и распорядитесь, чтобы нам подготовили соответствующий зал.
Идрис вскочил:
— Будет сделано, бей-эфенди!
«Все-таки приехал, ишак, — подумал Идрис. — Недаром у меня все время в ушах звенело. Что же будет дальше?»
Проклиная все на свете, Идрис вышел из шашлычной.
Кудрет предложил Длинному стул, на котором только что сидел Идрис:
— Пожалуйста, садитесь вот сюда!
— Что вы, эфендим, как можно, — стал отказываться Длинный, — ведь это место вашего секретаря, а я…
— Пожалуйста, эфендим, прошу вас!
Длинный робко сел на стул, не выпуская из рук своего огромного черного портфеля. Совсем недавно он выпил, закусил шашлыком, но чего там!..
— Ракы? Вы заказали ракы? — неодобрительно спросил Кудрет. — Не надо! Ради бога! Кстати, откуда вы пожаловали?
— Из Стамбула, эфендим…
— От какой газеты?
— «Голос кустарей и лавочников».
Кудрет долго молчал, будто припоминая название, потом сказал:
— Впервые слышу о такой газете.
— Вы и не могли о ней слышать. Газета небольшая, но ждет счастливых дней, когда сможет заняться настоящими важными проблемами.
Кудрет остался доволен ответом и задал новый вопрос:
— Полагаю, вы поддерживаете нашу партию?
— Не сомневайтесь, бей-эфенди. Если хотите знать мое мнение, то я считаю, что на выборах народ отдаст предпочтение партии, к которой принадлежит ваше высочество, ибо таково веление крови, текущей в его жилах.
— Слыхали, друзья мои? Слыхали, что соблаговолил сказать этот господин? — в сильном возбуждении воскликнул Кудрет. — Наш народ, повинуясь велению собственной крови, во имя своего блага будет голосовать за Новую партию. Потому что Новая партия…
Его речь как две капли воды походила на все предыдущие. Только произнес он ее с особым подъемом. И причиной был Длинный, великолепно игравший свою роль. И это без всякой подготовки!
— …потому что Новая партия, — продолжал Кудрет, — даст народу гораздо больше того, о чем он с давних пор мечтает, и приведет его к таким высотам, которых он вполне достоин!
Раздались аплодисменты.
— А каких высот достоин наш народ? — Кудрет остановился и перевел дух. — Высоты, которых достоин наш народ, — это, во-первых, десять миллионов квадратных километров, тех самых, которые мечом завоевал османский султан. Во-вторых, возврат к старой культуре. Мы не желаем признавать европейскую цивилизацию!
Снова раздался взрыв аплодисментов, возгласы «браво».
— И мы, дорогие друзья, не будем ее признавать! Зато весь мир признает нас, мы опять станем грозной силой, как в былые времена, и, пугая непослушных детей, будут говорить: «Турки идут!»
Длинный вместе со всеми хлопал в ладоши и кричал «Браво! Браво!», а про себя думал: «Ну и мошенник! Но это его стихия. Я и раньше знал, что он способен на более крупные аферы, однако таких масштабов даже вообразить себе не мог».
К Кудрету подошел один из членов Новой партии и шепнул на ухо:
— Бей-эфенди, какой-то тип берет на карандаш ваше выступление.
Кудрет вспыхнул, будто спирт от поднесенной спички:
— Где он?
Кудрет обернулся и увидел уже знакомого ему человека. То был агент, который следовал за ним по деревням и записывал каждое произнесенное им слово.
— Ты что пишешь? Речь мою записываешь?
Агент поспешно спрятал свои записи.
— Нет, что вы!
— Ну а что же все-таки ты пишешь?
— Письмо.
— Лжешь! — крикнул Кудрет. — Слушать меня и одновременно писать письмо — нельзя! Потому что я — уста нации, я — язык нации, я — глаза нации, я — уши нации. А ты разве не турок? Разве тебе не хочется услышать и увидеть то, к чему стремится весь народ? Конечно, хочется. Я не сомневаюсь в этом, если даже ты писарь и получаешь нищенское жалованье! Но не в том дело. Главное, что ты — сын своей отчизны, что в твоих жилах течет благороднейшая кровь. Кровь, которая водила наш народ в походы, помогла ему с мечом в руках дойти до Европы! Кровь, которая побудила нашего садразама[66] заявить, что наш народ — народ могущественный и, если пожелает, сможет делать корабли из золота, а паруса из атласа!
Агент был потрясен и раздавлен этими словами, особенно тем, что он услышал дальше.
— Братья мои и ты, низкооплачиваемый друг! Наш народ будет делать корабли не только из золота, но из алмазов и бриллиантов, а паруса — не из атласа, а из тафты! И пусть никто в этом не сомневается. Запиши эти мои слова! Передай от меня привет своему шефу и доложи: они уверены, что возьмут власть со всеми потрохами!
Кудрет повернулся к своему старому дружку Длинному:
— Пойдемте, бей-эфенди, прошу вас.
Сопровождаемые неистовыми возгласами «Браво!», «Браво!», «Да сохранит тебя аллах от сглаза!» и бурей аплодисментов, Кудрет с «журналистом» вышли из шашлычной и сели в машину, которая ждала их у входа.
Ехали молча: при шофере не разговоришься. Никто не должен знать, кто они такие на самом деле. Поэтому до приезда в гостиницу приятели сохраняли между собой необходимую дистанцию.
— Ну а теперь, шельма, вынимай кляп изо рта, не то я сам его выну! — набросился Длинный на Кудрета, когда они вошли в холл гостиницы. Казалось, Длинный сейчас рассмеется, но он лишь осклабился и повернулся к Идрису:
— А ты пододвинь стул поближе, ишак из ишаков!
Идрис повиновался и сказал:
— Я не обижаюсь на ишака.
Они поболтали о разных пустяках. Кудрет молчал. «Аллах свидетель! Что-то он замыслил, этот черт. Так просто молчать не будет», — подумал про себя Длинный.
Но тут Кудрет вдруг рассмеялся:
— Так я и предполагал, что ты приедешь…
— Брось трепаться, скажи лучше: «Я знал, что ты сообразишь приехать».
— Только запомни, дорогой, я уже не тот, которого ты знал…
— Мог бы и не предупреждать, я в курсе.
— О чем это ты?
— Да о том, что ты заимел усадьбу в четыре тысячи денюмов!
— Не четыре, а четыре с половиной…
— Может, и мне посоветуешь жениться, чтобы завладеть землей?
— Не понял.
— Почему?
— А потому!
— Не валяй дурака, выкладывай все как есть!
Кудрет повернулся к Идрису:
— А ну-ка растолкуй этому сукину сыну, с кем он имеет дело!
Идрис, невзлюбивший с некоторых пор Длинного, сказал:
— Нашему эфенди даже не пришлось жениться. Бабенка сразу переписала на него все свое движимое и недвижимое.
Длинный разинул рот:
— Ну и дела!
— Так-то, сынок! Не забывай, что я Кудрет!
— Хорошо, но как все же тебе это удалось?
— Мне помогли святая вера и любовь!
— Как понимать?
— Брак по законам шариата и моя породистая внешность.
— Не хвались, пес! Дело известное.
Они просидели допоздна, пили кофе, курили. Длинный сказал, взяв за руку Кудрета:
— Только здесь я понял, что у тебя недюжинные способности! Не приехал бы сюда — не узнал бы.
— А ты как думал?
— Шутки в сторону. Надо воспользоваться моментом и обтяпать какое-нибудь дельце посолиднее. Верно, дружище?
— Прежде всего надо победить на выборах.
— Считай, что победа у тебя в кармане. Ты просто заворожил народ. Куда ни зайдешь — в кофейню, в ресторан, — все повторяют твои слова. На улицах, на рынках, в магазинах, лавках — только и говорят о твоих речах. Да и в каждом доме небось то же самое. А раз о тебе заговорили в городе и касабе, то в деревнях и подавно.
— Дело, дорогой мой, сделано, — сказал Идрис. — У кого конь, тот первым и прискачет в Ускюдар, а остальные…
— Ты лучше скажи, паршивец, зачем тогда в «Дегустасьоне» сотворил такую подлость? — повернулся к нему Длинный.
Идрис начал оправдываться. Длинный тогда был пьян, стал приставать к нему, а у него, Идриса, в Стамбуле были срочные дела. Вот, собственно, и вся история.
— Так я тебе и поверил!
— Хочешь верь, хочешь не верь. Чего мы с тобой не поделили? Разве не обдирали мы вместе всяких болванов? И все было по-братски. А в тот раз мне надо было повидаться с Сэмой, уговорить ее отказаться от иска и написать об этом заявление. Но эта шлюха улизнула от меня…
— Хотите, я вызову ее сюда телеграммой? — предложил Кудрет.
— Кого? — не понял Длинный.
— Сэму!
— Вряд ли из этого что-нибудь получится!
— Почему?
— За ней сейчас какой-то ливанец увивается. Верблюд и образина, но деньгами сорит, и все американскими долларами! Да разве она приедет к тебе?
— Хочешь, поспорим? Послезавтра будет здесь.
Длинный задумался, потом сказал:
— Не стоит связываться. Нас троих вполне достаточно. Чем больше людей, тем больше дерьма. Ну а если бабу впутать в дело — пиши пропало!
— Есть у меня еще одна старушка, Дюрдане-ханым. Я тебе рассказывал. Помнишь? Ей за шестьдесят. Зато добра всякого и денег у нее хоть отбавляй. Видно, муж хапугой был. Она тоже прислала письмо. Все богатство готова на меня переписать, только бы я на ней женился!
— Чего же ты тянешь?
— А что я должен делать?
— Женись по шариату… Ты, Идрис, тоже, кажется, женился, шельма?
Все трое прыснули.
— Хочешь, мы и тебя женим? — предложил Кудрет.
— Есть у вас на примете какая-нибудь богатая красотка?
— Сколько хочешь.
— Вы всерьез?
— Мы никогда не шутим.
— Я хоть сейчас готов, но что делать с моей дражайшей, с детьми?
— Дражайшая будет жить в Стамбуле и молиться о здравии своего повелителя, ну а новая…
— Договаривай!
— Даст тебе богатство и любовь…
— Ухаживать будет?
— Еще бы!
— Подумаю, — вздохнул Длинный.
— Да тут и думать нечего. Женишься ты по законам шариата, спасибо, что он существует. А как известно, палец, порезанный по законам шариата, не болит.
— Не повторяй бредни наших предков! Болит. Да еще как болит! Родную мать от боли позабудешь!
В глазах Кудрета вдруг блеснул огонек.
— Не бойся. У такого медведя, как ты, не заболит. Послушай-ка лучше, что я тебе скажу!
Длинный замахнулся:
— Ты за что меня медведем обзываешь, носорог! Я ведь обидеться могу…
— Ну, шутки в сторону! Хочешь, сосватаю тебя за Дюрдане? Ифакат Дюрдане-ханым, пардон, ханым-эфенди!
— За эту старуху? Я тебе, скотина, не старьевщик!
— Не старьевщик? Да из тебя, шельмец, из самого давно песочек сыплется. Сколько тебе стукнуло?
— Возраст тут ни при чем. Я еще мужчина.
— С каких же это пор?
— С тех самых, как мать произвела меня на свет! К тому же…
— Ладно, ладно. Как говорится, все знают, что роза за цветок. Шутки шутками, а баба Дюрдане что надо. Ненасытная!
— Ты-то откуда знаешь? — подмигнул Длинный.
— Знаю по опыту.
— Выходит, хочешь подсунуть мне свою любовницу?
— Но ведь ты женишься на ней по шариату!
— Не в ту дверь стучишься! Подлец я или дурак?
— А то нет? — выпалил Идрис, поддразнивая его, будто они были в кофейне «Месеррет» или в своей конторе на Джагалоглу.
— Ах ты, недоумок! — Длинный бросился на Идриса. Тот метнулся в сторону. И если бы не Кудрет, дело кончилось бы дракой.
— Слышите, вы, кретины! Внизу подумают, что с привязи сорвались ишаки. Все уверены, что беи — точнее, беи-эфенди — сейчас решают важные политические проблемы. Успокойтесь, не то опозоримся!
Первым утихомирился Длинный и сел на свое место, бросив Идрису:
— Не болтай, недоумок, чего не следует.
— Садись и ты, Идрис, на свое место, — сказал Кудрет.
— Ладно, брат. Твое слово для меня закон!
— Знаешь, что мне пришло на ум? — спросил Кудрет Длинного, как будто ничего не произошло.
— Пока еще не научился искусству угадывать чужие мысли, как ты.
— Тогда послушай. Что ты скажешь, если я велю Дюрдане переселиться в Анкару?
— Будешь держать ее там как запасную?
— Нет, конечно.
— А для чего?
— Выдам за свою тетку.
— Зачем тебе понадобилась тетка?
— Я ведь, как только стану депутатом, перееду в Анкару.
— Будешь со старушкой жить?
— Ну что ты, дорогой!
— Тогда зачем она тебе?
— Ну и тупица ты! Пойми же…
— Понял… Устроишь на квартире тетушки публичный дом…
Кудрет усмехнулся. Длинный покачал головой:
— Клянусь, по тебе веревка плачет!
— С чего ты взял?
— Еще спрашивает…
— Ну хорошо. Во всяком случае, разве нам не понадобится гарсоньер[67], когда я перееду в Анкару?
— Ты думаешь, понадобится?
— Представь, подцепили мы женщин, так не в гостиницу же их вести.
Идрис захихикал. Заметив это, Длинный сказал:
— Ай-я-яй! Даже Идрис смеется.
— Что значит «даже»? Разве я не человек? — огрызнулся тот.
— Спроси об этом старшего брата Кудрет-бея. Услышишь, что он скажет.
Кудрет расхохотался, но тут же стал серьезным. Мысль, высказанная им в шутку, показалась ему достойной внимания. А почему бы нет? Только для такого дела и годится Дюрдане.
— Напишу-ка я ей письмо…
— О том, что собираешься превратить ее будущую квартиру в гарсоньер?
— Ну и глуп ты! Да разве можно о таком писать, болван!
— Что же ты ей напишешь?
— Чтобы в Стамбуле продала свою часть дома, купила в Анкаре квартиру и ждала, когда соизволит пожаловать к ней ее повелитель.
Длинный зевнул. Глядя на него, зевнул и Идрис.
— Пойду-ка я на боковую, бей-эфенди.
— И я тоже…
Длинный и Идрис встали.
— Ну что ж, дрыхните, — сказал Кудрет, — а у меня еще дела.
Оставшись один, Кудрет стал прохаживаться по гостиной, и мысль о Дюрдане созрела окончательно. Он сел за стол и стал писать:
«Моя душа, моя душечка, моя дражайшая и сладчайшая!»
Кудрет не скупился на нежные слова. Время от времени он останавливался, улыбался и хихикал, представляя себе, как возрадуется эта спятившая старуха «из придворных», получив его письмо. Он предлагал Дюрдане срочно продать часть дома в Стамбуле, получше спрятать деньги за пазуху и переехать в Анкару. Купить там приличную квартиру в малонаселенном районе, привести ее в порядок, обставить. Скоро выборы, он непременно станет депутатом меджлиса и сразу переберется в Анкару. Само собой, у них должна быть квартира, соответствующая их высокому положению.
Кудрет поднялся, заложил руки за спину и снова походил по гостиной. «Представлю ее всем как свою тетку. Это вполне правдоподобно. Не брать же мне жену, которая старше меня на двадцать лет!»
Кудрет пробежал глазами написанное, понял, что переборщил, порвал письмо и принялся за новое, более серьезное. Долгое молчание объяснял неопределенностью своего положения, которое лишь сейчас упрочилось благодаря тому, что по милости всевышнего народ с каждым днем благоволит к нему все более и более. Вполне возможно, что в самом скором времени он станет депутатом меджлиса. Впрочем, никаких «возможно». Его избрание в депутаты — дело решенное. Это ясно как божий день. Поэтому он просит ханым-эфенди продать часть своего дома и переехать в Анкару. Благородное происхождение и тонкий вкус помогут ей, он в этом уверен, купить в Анкаре квартиру, подобающую депутату, и обставить ее должным образом. А потом пусть наберется терпения и ждет своего Кудрета. Но ждать ей придется совсем недолго. Посему, не теряя времени…
Письмо пришло как раз в то время, когда Дюрдане уже потеряла всякую надежду. Старушка всполошилась, нацепила на нос две пары очков и, трепеща от волнения, прочла несколько раз кряду долгожданные строки. Ее восторг был близок к экстазу. Словно влюбленная до безумия девица, она бросилась в спальню и зарылась лицом в подушки. Потом снова и снова перечитывала письмо.
Значит, он вышел из тюрьмы? Занялся политикой? Будет депутатом? Боже, как это прекрасно! Была она женою губернатора, а теперь выйдет за депутата! Вот оно, милосердие всевышнего! Не оставаться же ей всю жизнь вдовой! Не зря ей снилось, будто они с Кудретом взбираются на гору, высоко-высоко. Ей было страшно, но Кудрет взял ее за руку и сказал: «Иди, женушка, не бойся! Я ведь здесь, рядом с тобой». Взобрались они на гору или нет — этого она не помнит, потому что проснулась. Проснулась и долго целовала собственную руку, ту самую, за которую ее держал во сне Кудрет. Вещий сон! Она и раздумывать не станет. Продаст свою часть дома, купит в Анкаре квартиру, обставит, словом, поступит так, как пожелал ее Кудретик.
Соскочив с постели, Дюрдане кинулась на кухню, оттуда виден был дом повитухи. Там никого. Какая жалость! Ей так хотелось похвастаться, чтобы эта старая карга лопнула от зависти!
Дюрдане напудрилась, накрасила губы, накинула легкое манто и побежала к бакалейщику.
— Счастливой торговли, главный бакалейщик!
— Добро пожаловать, барышня! Спасибо на добром слове!
— Смейся, смейся! Посмотрим, что ты запоешь, когда я покажу тебе письмо Кудретика!
— А ну, покажи!
От бакалейщика Дюрдане помчалась к одной соседке, потом — к другой, к третьей, делясь со всеми своей радостью. Ее Кудретик, слава всемилостивейшему аллаху, весточку прислал. А она грешила на него, думала, обманул или счел, что не пара она ему, потому как старше на целых двадцать лет. Ведь совсем молоденькие от него без ума! Да, ей шестьдесят, но, как говорится, мечеть рухнула, а михраб на месте[68]. Она-то себя знает. Лицо у нее свежее, розовое, можно обойтись без пудры и румян.
Ей говорил об этом сам Кудрет. Значит, он остался доволен той ночью. Пусть теперь сгорит от зависти его косоглазая Шехвар…
А Шехвар и в самом деле не находила себе места, хоть и не подавала виду. О письме знал не только бакалейщик — весь квартал. И как это могло прийти Кудрету в голову жениться на старухе да еще написать ей такое нежное письмо? Спятил он, что ли? Пусть женится, заводит новую семью, но только не с этой сумасшедшей старухой!
А Дюрдане между тем, не найдя покупателя на свою часть дома, обратилась сразу к трем маклерам. И они взялись за дело. Комнаты у Дюрдане были великолепные, и вскоре от покупателей отбоя не было. Аппетит у Дюрдане разгорелся, и она каждый раз набавляла цену.
Шехвар теряла голову от отчаяния. Жениться на старухе, которая старше его на двадцать лет! Да еще предложить ей поселиться вместе в Анкаре после того, как он станет депутатом… Поистине ни ума, ни вкуса!
— Ведь предупреждала тебя, чтобы не спешила с разводом, — пыталась успокоить ее повитуха. — Так нет же, не послушалась!
— Глупо я поступила, очень глупо! — сквозь слезы отвечала Шехвар.
— Не плачь, дорогая! Поверь, он сделал это нарочно, чтобы оскорбить тебя!
— И я так подумала. Но как мне поступить?
— Как поступить? Езжай, найди его! Швыряться дома вазами — дело нехитрое. Видишь, как он тебе мстит? Словом, подкарауль его, поговори. Не выйдет по-хорошему — бери за глотку! Вырвешь тысяч десять-пятнадцать и возвращайся!
— Так и сделаю, ханым, как ты советуешь. Ах, зачем я тебя не послушалась! Как я теперь раскаиваюсь!
Шехвар потолковала с дочерью и сыновьями. Они тоже посоветовали ехать, и она решилась. За годы совместной жизни она хорошо узнала Кудрета и теперь была уверена в успехе. Стоит ей прикрикнуть на мужа, как у него поджилки трясутся.
Деньгами на дорогу Шехвар снабдила повитуха, немного дали сыновья и дочь. Она села в поезд с твердой решимостью опозорить, обесчестить бывшего супруга, если обстоятельства того потребуют.
Возьми он в жены женщину моложе себя, Шехвар не стала бы убиваться. Надо же — выбрать старую каргу, которая в матери ему годится!.. Но может, повитуха права? Может, он нарочно написал такое письмо, чтобы она извелась от ревности, а сам и не думает жениться? Он на такое способен. Ну что ж, она ему покажет, как издеваться над людьми. Испытает это на собственной шкуре!
А эта наглая Дюрдане! Ни стыда ни совести. Вся рожа в морщинах, а туда же! Бегает как угорелая из дома в дом, хвастается: «Послушайте, что написал мне мой Кудретик, дай ему аллах здоровья, не забыл меня. Станет депутатом, будем жить с ним в Анкаре». Да он еще не одну такую Дюрдане проведет! Нет, она непременно проучит этого поганого кобеля!
В поезде Шехвар без конца доставала зеркальце и подкрашивала губы фиолетовой помадой. Но ни один из троих мужчин, ехавших с ней в купе, так и не взглянул на нее. Почему? Ведь она моложе Дюрдане, и глаза у нее красивые, раскосые. В детстве отец называл ее глазастой, да и кого не поражали ее глазе!
Шехвар стала бросать взгляды на сидевшего напротив парнишку лет двадцати. Хорошо бы познакомиться, а потом вместе с ним предстать перед Кудретом! Наверняка бы кинулся к ее ногам: «Женушка, я плохо поступил, но будь великодушна!»
Шехвар немного подтянула юбку, обнажив острые колени. Парень смутился. Ему, видно, и в голову не приходило поухаживать за женщиной.
Шехвар подтянула юбку еще выше. Затем взяла сигарету, но зажигалку не доставала, надеясь, что парень предложит ей свою.
Но он, казалось, не замечал ее. Тогда Шехвар заговорила сама:
— Молодой человек! Не найдется ли у вас огонька?
— Нет, — покосился парень, скользнув взглядом по ее коленям.
Вдруг он покраснел и как ошпаренный выскочил из купе.
— Лопух! — в сердцах бросила ему вслед Шехвар.
XIX
Время словно работало на Кудрета. Вскоре он стал всеобщим любимцем.
По всей округе люди повторяли слова, сказанные им в шашлычной агенту; рассказывали также о стамбульском корреспонденте, который так был поражен величием Кудрета, что сразу изъявил желание стать его верным слугой.
— Ух ты, даже корреспондент и тот…
— К тому же не какой-нибудь, а стамбульский!
— Что же такое сказал ему бей-эфенди, что тот сразу сомлел?
— О чем говорить, брат! Таких, как бей-эфенди, на белом свете раз-два и обчелся!
— Океан мудрости, клянусь своей матерью!
— Кто еще осмелился произносить подобные речи?
— Никто!
— Если еще возможно спасти страну, дорогой, то это сделает только он!
— Да пошлет ему аллах быстрого коня и хорошо выпеченный хлеб!
И только бывший председатель вилайетского комитета относился к любимцу народа с явной неприязнью. Но его никто не слушал. Даже люди умные и образованные говорили: «Как хотите, а Кудрет-бей на редкость башковитый и везучий. Впутал в политику религию, но власти, которые даже под быком ищут теленка, его не трогают. Просто поразительно!»
Да, тут было чему удивляться. Впрочем, нельзя долго испытывать терпение властей. Кудрет уже перешел все границы. Сегодня он агитирует за веру, религию, за возврат к ношению чаршафов, завтра потребует восстановления халифа и падишаха, а послезавтра, развернув «святое знамя ислама», возглавит тех, кто попался на удочку, и такое натворит!..
Его, конечно, надо изолировать, заткнуть ему рот. Но сделать это в разгар предвыборной кампании было бы величайшей ошибкой. Стоит посадить его в тюрьму, как он сразу превратится в национального героя, «истинного борца за святую веру». И все-таки ничего другого не оставалось.
В день, о котором пойдет речь, на трибуну поднялся Длинный.
— Многоуважаемые, высокочтимые граждане! — взволнованно начал он.
Толпа на площади бурлила, как море во время шторма. Все старались разглядеть высокого широкоплечего оратора.
— Не тот ли это стамбульский журналист, которому так понравился Кудрет-бей?
— Он самый.
Длинный продолжал:
— Возможно, не все знают, что я корреспондент одной влиятельной газеты, которая поручила мне совершить поездку по вашей прекрасной Анатолии и выявить общественное мнение.
Раздались аплодисменты.
— Прекратите!
— Сейчас не к месту.
— Не знают, когда надо аплодировать!
— Дайте послушать!
— Я — стамбулец. Но ни разу не слыхал такого блестящего оратора, как Кудрет-бей-эфенди! И хочу, чтобы отныне вы считали меня своим земляком!
Раздались аплодисменты, перешедшие в настоящую овацию.
— Браво!
— Многие лета!
— Да не отнимет у нас аллах вас и бея-эфенди!
Длинный надрывно продолжал:
— Мое сердце бьется и будет биться только для вас, моя кровь течет и будет течь вместе с вашей! Ради вас, любимые соотечественники, ради земли нашей я готов пожертвовать своей жизнью!
Снова взрыв аплодисментов.
Когда наконец воцарилась тишина, Длинный, словно сдерживая рвавшиеся наружу чувства, прижал руку к сердцу.
— Что же случилось? Какая сила привязала меня к этим местам, к вам, дорогие соотечественники? Признаюсь, я был поражен вашим мужеством, вашим благородством, вашим рыцарским великодушием, наконец, Кудретом Янардаг-беем-эфенди, который с беспримерной смелостью открыл нам глаза на истинное положение вещей!
Грянули аплодисменты, и все хором стали скандировать:
— Бра-во! Бра-во! Куд-рет, Куд-рет, бра-во!
— Бра-во! Бра-во! Куд-рет, Куд-рет, бра-во!
— А сейчас, уважаемые граждане, я скажу вам еще несколько слов и уступлю место нашему дорогому Кудрет-бею-эфенди. Истина — это солнце!
— Солн-це! — откликнулась толпа.
— Грязью не залепишь!
— Не-за-ле-пишь!
— У кого поднимется рука залепить грязью правду? — вопил Длинный.
— За-ле-пить прав-ду!
— Народ сломает такую руку!
— Сло-ма-ет!
— Бра-во!
— Сло-ма-ем-ру-ку!
— И проклянем того, кто ее поднял!
— Я предложил Кудрет-бею свои услуги в качестве секретаря и буду служить ему без всякого вознаграждения, потому что я увидел, точнее, разгадал в нем архитектора нашего светлого будущего. Кудрет-бей-эфенди оказал мне великую честь, пожаловав эту очень ответственную и трудную должность. Считаю своим долгом выразить ему публично глубочайшую признательность и с превеликим удовольствием уступаю место этому поистине блестящему оратору.
Длинный сошел с трибуны. Кудрет пожал ему руку и шепнул на ухо: «Ну и сукин сын ты!» И ловко вскочил на трибуну.
— Слово предоставляется Кудрет-бею-эфенди!
Поднялся невообразимый шум. Люди кричали, хлопали в ладоши, Кудрет в костюме пепельного цвета, который очень к нему шел, стоял на трибуне, скрестив руки на груди, и с очаровательной улыбкой глядел на беснующуюся толпу.
— Браво!
— Многие лета!
— Да сохранит тебя аллах от дурного глаза!
— Слава матери, которая тебя родила!
Но вот бей-эфенди поднял руку.
Мгновенно наступила тишина — ни звука, как на дне глубокой пропасти.
— Мои любимые граждане! — начал было Кудрет, как вдруг в толпе раздался визгливый женский голос:
— Будь ты проклят этими любимыми гражданами!
Кудрет уже знал, что приехала жена и что она добивается встречи с ним. Но ему вовсе не хотелось встречаться с ней. Суд развел их, теперь они чужие люди. Как говорится, бык подох, рядиться не о чем. Шехвар, видимо, была пьяна. Иначе она не осмелилась бы прийти сюда и безобразничать. Как бы там ни было, необходимо любой ценой спасти свой престиж.
Длинный с Идрисом кинулись к женщине, пытаясь заткнуть ей рот и увести. По толпе прокатился недовольный ропот. Бывший председатель вилайетского комитета, стоявший недалеко от трибуны, ждал скандала.
— Оставьте ее в покое! — неожиданно крикнул Кудрет. — Пусть говорит! Солнце не залепишь грязью, как справедливо отметил предыдущий оратор!
Женщину отпустили. Она и в самом деле была пьяна, даже шаталась.
— Кудрет! Безбожник Кудрет! Я уже не один день добиваюсь встречи с тобой! Он лжец, плут и мошенник, а вы ему в ладоши хлопаете! — крикнула она, обращаясь к толпе. — Не верьте ему! Он и его дружки обманывают вас. Став депутатом меджлиса, он переберется в Анкару с психопаткой Ифакат Дюрдане, бывшей придворной. Он женится на ней! Понимаете? Женится!
Последние слова Шехвар были встречены дружным хохотом.
— Плакать вам надо, а не смеяться. Доверились мерзавцу! — не унималась Шехвар.
— Да кто она такая?
— Голову морочит.
— Гоните ее, пусть проваливает отсюда!
— Бра-во! Мо-ло-дец! — кричали бывший председатель вилайетского комитета и его сторонники. Но толпа не поддержала их. На людей, видимо, магически действовали спокойствие и невозмутимость Кудрета, который стоял, не меняя позы, со скрещенными на груди руками и презрительной улыбкой на лице.
Наговорив всякой ерунды, женщина едва не упала, хорошо, что Идрис и Длинный успели поддержать ее.
Кудрет опустил руку и продолжал:
— Да, мои дорогие соотечественники… Кто эта женщина? Вы ее знаете?
— Нет, — ответила толпа.
— Видел ли ее кто-нибудь из вас прежде?
— Нет!
— Так по какому же праву обливала она меня грязью? От чьего имени? Кто мог толкнуть ее на подобную дерзость?
— Власти!
— Браво! Я склоняю голову перед вашей сообразительностью, дорогие соотечественники!
— Браво!
— Многие лета!
— Пусть только посмеют тронуть тебя! Ты наша душа!
— Если бы у кого-нибудь из вас оказалась жена, забывшая женскую честь и приличия, что бы вы сделали с ней?
— За глотку ее…
— Или же бах-бах-бах!
— Нет, я не стану ни убивать ее, ни душить. Пусть она пьяница и картежница, растоптавшая женскую честь. Потому что женщина — создание, отданное великим аллахом мужчине на попечение!
Взрыв аплодисментов.
— Ни друзьям, ни врагам своим не пожелал бы я в жены такую низкую женщину. И все-таки я не разводился с ней. Не разводился потому, что сам аллах вверил ее моим заботам!
— Аллах, аллах!
— О боже, какое великодушие!
— Но все случилось так, как я и не предполагал, мои любимые граждане. В тот самый час, когда я был оклеветан и брошен в тюрьму, в самый тяжелый для меня час жизни, когда мне подрезали крылья, она не только бросила меня на произвол судьбы, но еще и возбудила дело о разводе!
— Вай, бездушная, вай!
— Вай, порочная баба!
— Да я бы такую…
— Она считала, что я опозорил ее, стыдилась меня. Ладно, сказал я себе, такова жизнь. Смирился и пошел в суд. Почтенный судья, который знал, что я оклеветан, человек справедливый, на первом же заседании развел нас.
— Да здравствуют турецкие судьи!
— Да здравствует справедливость!
— Да здравствует…
— В настоящий момент эта женщина мне чужая. Она со мной развелась. Но ей показалось этого мало, и только что по наущению властей, а также из жалкой корысти она нанесла мне чудовищные оскорбления. Вы все тому свидетели. Как бы поступили вы, мои соотечественники, неусыпно стоящие на страже законности? Как гражданин, подвергшийся оскорблениям, я возбуждаю иск против этой ханым и требую расследования дела!
Сопровождаемый приветственными возгласами, Кудрет спустился с трибуны. Переодетые в гражданское полицейские схватили женщину и поволокли ее к фаэтону Плешивого Мыстыка. Шехвар сопротивлялась. Плешивый Мыстык наотрез отказывался везти пассажира, только что поносившего великого Кудрет-бея.
Поскрипывая желтыми туфлями, к фаэтону подошел сам Кудрет.
— Что тут происходит, дорогой Мыстык?
Извозчик схватил его за руки:
— Душу за тебя отдам, бей-эфенди!
— В таком случае отвези нас туда, куда укажут эти господа.
— Слушаюсь, бейим, слушаюсь, мой паша…
Кудрет, Шехвар и полицейские сели в фаэтон. Кудрету пришлось держать Шехвар, чтобы она не вывалилась, — до того она была пьяна.
— А ну, удалые! — крикнул Мыстык и щелкнул кнутом.
Идрис и Длинный побежали за фаэтоном.
Событие это еще больше возвысило Кудрета в глазах горожан, и прежде всего женщин.
— Какой же он терпеливый! — говорили люди.
— Да будь я на трибуне, когда заявилась эта пьяная баба…
— Жениться мне на собственной матери, если бы я не задушил эту тварь…
— Задушил?! Да я разрядил бы в нее пистолет!
— А у него не поднялась рука на женщину. Что говорить — настоящий мужчина!
— Не расстается со словом «аллах», а она?
— А она — со спиртным!
— Какая наглость! Возбудить дело о разводе, развестись — и после этого…
— Нет, эфенди, таких нужно приканчивать! Приканчивать, чтобы другим неповадно было!
— Оставить мужа в беде, подать на развод, а потом…
Город бурлил. Распространился слух, будто несчастный Кудрет Янардаг сжалился над своей бывшей женой, отказался от предъявленного иска да еще дал ей не то десять, не то двадцать, не то все пятьдесят тысяч лир. Это было уж слишком! Ни один даже самый благородный муж не смог бы поступить более великодушно… Жена возбудила дело о разводе в самое тяжкое для него время, да к тому же, продавшись властям, покушалась на его политическую карьеру, а он после всего этого… Нет, так не бывает! Наверняка человек этот постиг аллаха… Его так и называли: «постигший аллаха», назвать пророком пока не решались. Только постигший аллаха мог обладать такой железной выдержкой!
В полицейском участке Кудрет попросил оставить его с бывшей женой наедине, хотел выяснить, не подослана ли Шехвар властями.
Шехвар рыдала, целовала ему руки, умоляла простить ее и не доводить дело до суда. Она раскаивалась в том, что возбудила дело о разводе, уверяла, что хотела взять заявление обратно, но было уже поздно. Ну а сюда она явилась только из-за того, что он написал письмо этой старухе Дюрдане.
— Неужели не мог подобрать себе кого-нибудь получше? Ведь ей за шестьдесят, а ты жениться на ней хочешь! Мало того, что она старуха, так еще и порочна! Взял бы себе молоденькую, симпатичную — клянусь аллахом, я бы слова не сказала. Но эту!..
Кудрет ухмыльнулся:
— Не твоего ума дело. И вообще не вмешивайся!
— Даже о детях не спросишь, о своей любимой дочери!
— Все вы считали, что я вас опозорил, попав в тюрьму. Полагаю, что я не вправе интересоваться детьми, раз они меня стыдятся.
— Кудрет, Кудретик! Прости меня, хоть после всего этого я не заслуживаю прощения. Но я жестоко наказана!
Кудрет ничего не ответил на просьбу и только сказал:
— О детях я все знаю.
— От Длинного?
— От него, и от Идриса, и от других…
— Что я натворила! Не знала я тебя как следует, не зала тебе цены!
— Расскажи-ка лучше о смерти мамы.
Шехвар не ожидала такого вопроса. Она ведь даже не была на похоронах.
— Не спрашивай, Кудрет, не спрашивай! Бедняжка все время звала тебя перед смертью…
Кудрет видел, что она врет, и все-таки не мог сдержать слез. Вынув из кармана чековую книжку, он выписал чек на пять тысяч лир и отдал его Шехвар.
— Вот, бери и пользуйся на доброе здоровье. Только язык держи за зубами. Деньги я буду высылать тебе регулярно. Но смотри никого не слушай, а главное, не поддавайся на подстрекательства властей. Сегодня ты могла убедиться в том, что мне ничего не стоит обернуть в свою пользу любой факт. Я стану депутатом меджлиса — это вопрос решенный… Поцелуй за меня детей. На них развод не отразится. Отец останется для них отцом.
Кудрет заявил полицейским, что отказывается от своего иска, и попросил не давать делу ход.
Шехвар с чеком в руке покинула участок. Следом за ней вышли Кудрет, Длинный и Мыстык. Едва они переступили порог, как Плешивый Мыстык сообщил людям новость:
— Бей-эфенди не только отказался от иска, но еще и дал своей бывшей жене пятьдесят тысяч лир!
Кудрет не счел нужным вносить поправку в объявленную Мыстыком сумму.
Вечером того же дня он отправился на своей машине в имение и уже через час сидел за бутылкой ракы, отдавая должное разнообразным закускам, приготовленным Гюльтен.
— За тебя! — поднял рюмку Длинный и подмигнул: — А с этой девицей ты уже…
— Нет, ей-богу, нет! Почему спрашиваешь?
— Хочу на ней жениться!
— Сдурел! — бросил Идрис.
— Ты женился — не сдурел. Чем я хуже тебя, коротышка?
— Я намного моложе!
— Зато посмотри-ка на меня. Да из меня, недоросль, четверо таких, как ты, выйдет.
Когда они уже изрядно выпили, Длинный спросил Гюльтен:
— Пойдешь за меня замуж?
— Может, и пойду, — кокетливо ответила девушка.
— Слыхал, коротконогий?
Гюльтен рассмеялась:
— Не дай аллах, если такое услышит его ханым!
— Кстати, куда подевались ваши жены? — спросил Длинный.
— Пошли к соседям в гости.
Приятели сидели до глубокой ночи, пили ракы и обсуждали, как действовать дальше. Длинный утверждал, что Кудрет слишком много говорит в своих речах о религии и ходят слухи, будто власти собираются его арестовать.
— Ерунда!
— Ах, вот как! Конечно, тебе в тюрьме была лафа! Но начальника теперь сменили. Так что имей это в виду.
— Мне безразлично.
— Не скажи! Пропишут строгий режим — тогда пропал…
Кудрет затянулся, выпустил дым.
— Неужели вы до сих пор не поняли, что народ на моей стороне! А если к народу присоединится и духовная братия? Пусть только попробуют посадить меня в тюрьму! В очередной речи буду до небес превозносить халифов и падишахов. Я ничего не боюсь. Как говорится, либо на коне, либо под конем! А тюрьма — не так уж это страшно. Напротив, тюрьма приносит популярность. А популярность прокладывает путь в меджлис. Словом, тюрьма мне не страшна! И от своего я ни на шаг не отступлю!
XX
— Кудрет Янардаг арестован!
Эта новость была подобна взрыву бомбы.
Что случилось? За что его арестовали? Где он сейчас?
По центральной улице с грохотом носился фаэтон Плешивого Мыстыка. Останавливаясь у лавочек, Мыстык соскакивал с козел и, прикрывая рукой рот, сообщал владельцам последнюю новость. Затем снова взбирался на козлы и дергал вожжи:
— А ну, проклятые твари!
Мыстык проклинал всех и вся: лошадей и разбитый фаэтон, покупателей и продавцов, время, власти и судьбу. Почему же все молчат, чего ждут? Впрочем, что говорить обо всех, если даже члены его партии, которых он только что объездил, и в ус не дуют, только спрашивают: «Когда ты об этом узнал? От кого?» Да не все ли равно от кого? Арестовали святого человека! Позор! Позор всем вам и вашим предкам! Ведь совсем недавно аплодировали ему, драли глотку: «Браво! Браво! Многие лета! Да убережет тебя аллах от дурного глаза!» Бросают за решетку человека только за то, что он шел по пути, предначертанному аллахом, а им хоть бы что. Куда подевалась их человечность? Куда подевались верность партии и преданность аллаху?
— А ну, твари распроклятые!
Плешивый Мыстык хлестал в гневе ни в чем не повинных лошадей и орал:
— Бездушные! Бездушные подлецы!
Члены правительственной партии на радостях потирали руки, а сторонники оппозиции метали громы и молнии. Члены Новой партии пока не выработали единого плана действий в создавшейся ситуации. Ссылались на вилайетский комитет, который сразу доложил о случившемся руководству партии и ждал соответствующих указаний. Люди здравомыслящие так и говорили: «Лучше всего подождать указаний из центра. Как бы то ни было, не следовало вмешивать в политику религию».
Вскоре было обнародовано официальное сообщение руководства, в котором говорилось: «Партия не несет ответственности за выступления своих членов. Наши устав и программа общеизвестны. Если в выступлениях членов партии будет установлено то или иное правонарушение, соответствующие компетентные органы в установленном законом порядке могут возбудить против них уголовное дело».
Остальные оппозиционные партии придерживались примерно того же мнения:
— Руководство поступило справедливо.
— Разумеется. Иначе невозможно было поступить.
— Не стоит, пожалуй, впутывать религию в политику.
— Так-то оно так, однако…
— Однако Кудрет-бей не первый день в своих речах играл на религиозных чувствах избирателей. При желании это можно было давным-давно пресечь.
Раздался смех.
— Эфендим, дорогой, не надо копаться в этом деле.
— Почему?
— Да потому, что каждый знает, что в нашей стране религия — лучшее орудие политики, особенно во время выборов. Наших партийных боссов вполне устраивали его речи, но, когда запахло жареным, они умыли руки.
— Совершенно верно. Значит, не зря все это время власти помалкивали?
— Не зря. Ты что, Исмета не знаешь? Раз он молчит, значит, жди беды!
— В таких тонкостях я плохо разбираюсь. Ясно одно: не будет в нашей стране никакой демократии! Одна рука дает, другая отнимает!
— Ты вот упомянул Исмета, а в чем, собственно, его вина? Не он ведь возглавляет правительство!
— Ну и что? Все равно он — первая скрипка. Если бы в один прекрасный день случилось невозможное и власти с оппозицией поменялись бы местами, его слово и тогда было бы законом.
— Ну, это ты уж слишком!
— Случись такое, убедился бы, что я прав.
Пока Кудрет разглагольствовал о «пути, предначертанном аллахом», и «праведниках веры», власти терпели, но стоило ему призвать «любимых и дорогих братьев и граждан» восстановить халифат и султанат, как чаша терпения переполнилась. Сторонники Кудрета, в том числе разного рода реакционеры, которые восторженно приветствовали его дерзкие призывы, отлично знали, что, раз Исмет молчит, добра не жди. И когда Кудрета взяли, они сразу поджали хвосты, лишь бурчали себе под нос:
— Деджалы перешли к действию!
— Какая наглость! Перед самыми выборами!
— Помните, что он сказал? Если вы захотите, то сможете восстановить и халифат, и султанат…
— Не только сможете, сказал он, но обязаны! А что это значит? Восстановить — значит применить силу. А это…
— Все ясно, эфендим! Но разве так уж это плохо?
— Кто говорит, что плохо? Но все в свое время. Сам знаешь! Запоет петух раньше времени — ему голову оторвут!
— Допустим, ну а как же демократия?
— Она только для тех, кто держит в своих руках бразды правления!
— Помянешь мое слово. Придет время, и на их головы обрушится гром небесный.
— Это уж точно! Потому что нет у всевышнего пальцев, чтобы выцарапать им глаза.
— Пошлет на них потоп или землетрясение…
— О всемилостивейший, сжалься! Не посылай нам бедствий!
— Все равно пошлет, да такие, что…
— Разве может всевышний покинуть тех, кто готов пожертвовать собой ради него?
— Не приведи аллах!
— Ну скажи, в чем повинен бедняга Кудрет-бей? В том, что сил не жалел, превознося славное имя всевышнего!
— Что за народ!
— Не народ, а сброд!
— Правильно сказал Плешивый Мыстык: сборище бездушных людишек!
— Не бойтесь, разверните святое знамя ислама, силой освободите страдальца, покажите себя!
— Будут выжидать. Посмотрим, дескать, какой оборот примет дело…
— Вот такие и распяли святого Иисуса!
— Тс-с-с! Молчи!
— Молчи, молчи… А если уже невмоготу?
— Невмоготу — тогда сам разверни святое знамя ислама!
— Легко сказать. Дома у меня куча детей, иждивенцев, чтоб им пропасть!
В городе только и было разговоров, что об аресте Кудрета. Даже дети толковали об этом событии. В торговой части на улицу вышли все лавочники. Каждый старался дать свою оценку случившемуся, а реакционеры всех подстрекали: «Гром небесный рушится на наши головы!»
Правительство, предвидя осложнения в связи с арестом Кудрета Янардага, приняло необходимые меры предосторожности, отменило отпуска полицейским, жандармерия находилась в состоянии боевой готовности.
Власти, уже имевшие некоторый опыт в расправе с восстаниями, сейчас опасались не столько мятежа, сколько разжигания страстей. При желании правительство могло расценить создавшуюся ситуацию как повторение «тридцать первого марта»[69] и так же, как этим в свое время воспользовались иттихадисты, силой оружия подавить восстание, объявить чрезвычайное положение, повесить зачинщиков и положить конец всякому проявлению демократии. Но правительство не хотело идти на крайности. Да в этом и не было необходимости. Бушевали страсти, одни лишь страсти.
Не только правительство, но и некоторые члены оппозиционных партий, в их числе бывший председатель вилайетского комитета и независимые интеллигенты, порицали Кудрета Янардага, поскольку его речи могли вызвать народные волнения, а это в конечном счете было бы на руку властям.
— Разве мы не говорили?
— О чем?
— О том, что после его ареста власти пойдут еще дальше. Ниточка тянется.
— Не думаю.
— Чего не думаешь?
— Что они пойдут дальше. Власти не стали бы арестовывать этого деятеля, если бы собирались прикрыть демократию, а дали бы возможность разгуляться реакции.
— И то верно. Видимо, этот арест надо рассматривать как меру особую.
— Пожалуй. Но это все равно неразумно.
— Почему?
— Потому что теперь Кудрет-бей превратился в глазах народа в борца и героя, пострадавшего за веру.
— Да, и ничего тут не скажешь. Более того, благодаря ему Новая партия может собрать большинство голосов.
— Ну и что? Она и в сорок шестом собрала немало…
— Да, но сейчас ведь пятидесятый.
— Исмет ни за что не допустит этого…
— Чего? Чтобы Кудрет-бей превратился в героя?
— Именно.
— А может, Исмет и не слышал ничего о нем?
— Да ты что! Без его ведома муха не пролетит.
— Ты прав.
— Знаешь, чего я больше всего опасаюсь? Чтобы не повторилась история с Либерально-республиканской партией!
— И я тоже.
— Помнишь, как Мустафа Кемаль сказал либерал-республиканцам: «Баста!» Вот и Исмет так скажет. Тогда демократии конец!
Обыватели заняли выжидательную позицию. Они совсем раскисли и не переставали думать о том, что сулит им будущее. Не предпримет ли Исмет меры по пресечению дерзких выступлений во всех уголках страны? Где сейчас Кудрет Янардаг? Его уже допрашивали? Когда его посадят в тюрьму? По каким улицам повезут?
Все эти и другие детали были тщательно обдуманы еще до ареста Кудрета Янардага. Допрос ему учинили сразу, а в тюрьму собирались отправить в самое неурочное время, по самой малолюдной дороге. Кроме того, решено было ни в коем случае не помещать его в общую камеру.
Прокурор позвонил начальнику тюрьмы:
— Алло!
— Слушаю, бей-эфенди!
— Тебе известно, что этот тип задержан?
— Известно, эфендим!
— Срочно подготовь одиночку!
— Слушаюсь, эфендим!
— И чтобы никто из заключенных не знал об его аресте!
— Понятно, эфендим!
— Будь начеку и предупреди строжайшим образом весь персонал!
— Так точно, эфендим…
Начальник тюрьмы был не робкого десятка, но прокурора боялся как огня.
Положив телефонную трубку, он вызвал старшего надзирателя, сообщил ему, что в самое ближайшее время в тюрьму будет доставлен Кудрет Янардаг, строго предупредил, что, согласно приказу господина прокурора, это надо хранить в тайне, и велел срочно подготовить одиночную камеру.
— Еще раз предупреждаю, — повторил начальник. — Ни один человек не должен об этом знать! Это приказ особой важности!
«Ну и трус, — подумал надзиратель. — Как будто бывают приказы не особо важные! Если каждый раз вот так трястись, дорогу домой забудешь. Самый строгий приказ, спущенный с самого верха, выполняется дня три, не дольше. На четвертый… На четвертый можно махнуть на него рукой». Тем не менее надзиратель заверил начальника:
— Не извольте беспокоиться, эфендим!
Новый начальник не понравился старшему надзирателю с первого дня. «Собственной тени боится! — с досадой думал он. — С прежним его даже и сравнивать нельзя. Тот самого прокурора в руках держал. Смотрел сквозь пальцы на торговлю наркотиками и ножами, а по ночам, напившись, резался с заключенными в кости. Вот это начальник! А новый сам не живет и другим жить не дает».
Старший надзиратель вышел из кабинета начальника и позвал одного из надзирателей:
— Возьми двух прислужников и вели им прибрать одну из дальних одиночек!
— Случилось что?
— Сейчас сюда доставят Кудрета Янардага. Только смотри у меня, заключенным ни гу-гу!
— Не понял.
— Чтобы никто не знал, что его привезут в тюрьму!
Надзиратель подмигнул:
— Начальник приказал?
— Начальник!
— Думает, болван, что все такие же трусы, как он.
Надзирателя обрадовала эта новость. Влип, значит, все-таки? Ну и хорошо. Побыстрее бы привезли. Человек он щедрый, к тому же весельчак… С приходом нового начальника жизнь у надзирателя не была уже такой вольготной: ни прежних возможностей, ни прежних доходов. Во всей тюрьме теперь остался один щедрый человек — Кемаль-ага, свояк Кудрет-бея. С ним хоть изредка можно сыграть на деньги. У остальных куруша не выудишь.
Надзиратель чуть не бежал и едва не сбил с ног другого надзирателя.
— Ослеп, что ли, скотина? — обозлился тот.
— Пардон, задумался…
— О чем?
— Сейчас я тебе кое-что скажу, только смотри, никому ни слова…
— А разве я тебя когда-нибудь подводил?
— Твой скоро прибудет!
— Кто это «мой»?
— Кудрет!
— Янардаг?
Вместо ответа надзиратель сказал:
— Старший велел подготовить одну из дальних одиночек! — и сразу же ушел.
Его коллега долго смотрел ему вслед и думал: «Здесь что-то нечисто, раз все это держат в секрете. Интересно, знает ли об этом свояк? Схожу-ка я к нему, спрошу. Если эту новость он узнает от меня, можно будет сорвать неплохой бакшиш». И он отправился на поиски Кемаля.
Нашел его во дворе, где тот прогуливался с ходжой Акязылы.
— Можно тебя на минутку, Кемаль-ага?
Кемаль оставил Акязылы и подошел. Теперь Акязылы трудно было узнать. Не говоря уж о приличном костюме, он всегда был при деньгах. Жене, которая навещала его каждую неделю, он давал с собой масло, сыр, мясо да еще совал ей в руку одну, а то и две пятидесятилировые бумажки.
«Так, — подумал Акязылы, — значит, у надзирателя есть для Кемаль-аги какая-то новость, которую он от меня скрывает. Иначе зачем бы он стал отзывать его в сторонку?»
Немного погодя Кемаль вернулся к Акязылы и взволнованно сказал:
— Ходжа, а твой сон оказался вещим.
Акязылы ничего не понял. В последнее время он видел много снов, еще больше придумывал, так что не мог все их запомнить, и потому спросил:
— Что-нибудь случилось?
Таинственно, словно собрался поведать великую тайну, Кемаль ответил:
— Нашего арестовали.
Теперь Акязылы все понял. Слухи о выступлениях Кудрета доходили и до тюрьмы. Значит, власти арестовали его, не выдержали!
— Говорил я, что сны мои не к добру! Я видел как что-то кружится вокруг его головы.
Сдерживая охватившую его радость, Акязылы прикинулся разгневанным и стал поносить тех, что посмел арестовать Кудрета Янардага. Он так разошелся, что уже не мог остановиться, а поскольку надзиратели успели «по секрету» разнести новость по всей тюрьме, вокруг Кемаля и Акязылы стали собираться заключенные, и вскоре набежала целая толпа любопытных. Через каких-нибудь полчаса новость была известна всем.
Толпа росла, а вместе с ней росло и возбуждение Акязылы:
— Как они посмели арестовать Кудрета? — кричал он, коверкая слова. — По какому праву? С уст этого святого человека не сходит слово «аллах», а они не побоялись гнева божьего! Что станется с нашими детьми, если завтра на нас обрушится гнев небесный?
Из всех камер, словно по команде, во двор высыпали заключенные. А вдруг всевышний и в самом деле обрушит на них свой гнев? Разве не погибнут вместе с ними и дети? Неужто у власти не люди, а деджалы, как утверждает ходжа-эфенди?
— Ля илях илля ллах! — воскликнул Акязылы и принялся во весь голос читать молитвы, путая одну с другой, поскольку толком ни одной не знал. Возбуждение заключенных нарастало. Что за кощунство? Кто посмел арестовать любимого раба аллаха? Где были их глаза? Слепцы без роду и племени! Или они не боятся гнева всевышнего? Из-за них камни обрушатся с небес на наши несчастные головы. Но разве справедливо, чтобы вместе с нами погибли и наши дети?!
Акязылы произнес по-арабски начальные слова очередной молитвы.
Слов этих никто не понял, но именно их таинственность оказала магическое действие. Люди дрожали от возбуждения. Что предпринять, чтобы отвратить гнев всевышнего, умилостивить его? Как наказать деджалов?
— Арест Кудрета — знак близкого светопреставления!
— Уж это точно!
— Беда!
— Да ниспошлет аллах все беды на их головы! Чтоб им ослепнуть, мерзавцам!
Акязылы дошел до исступления, даже стучал зубами. Но всем этим делу не поможешь, надо на что-то решиться!
Ходжа вскочил на каменную лестницу, ведущую в помещение администрации, и заорал, удивляясь силе собственного голоса:
— Мусульмане! Братья мои по святой вере!
Толпа мгновенно стихла.
— Вы слышали, что Кудрет-бей, наш Кудрет-бей, самый близкий, самый верный наш друг, любимый раб великого аллаха, арестован? А в чем он виноват? Мы ничего не знаем. Не знаем даже, когда его доставят сюда. Разве все это вам безразлично?
— Небезразлично! — прогремела в ответ толпа.
— Небезразлично! — вслед за толпой повторил Акязылы. — А знаете ли вы, что для нашего любимого Кудрета, этого страстного поборника справедливости, приготовлена одиночная камера? Пусть выйдет к нам начальник тюрьмы и объяснит, за что его арестовали? За что арестовали нашу душу, наше сердце? Пусть скажет, когда его привезут сюда. Пусть растолкует, почему все это от нас скрывают.
— Эй, начальник, выходи! — потребовал чей-то зычный голос.
И тотчас толпу будто прорвало:
— Выходи, начальник!
— Дай нам отчет!
— Вам не удастся разлучить нас с Кудрет-беем!
— Мы хотим прижать его к своей груди!
— Хотим!
Заключенные принялись скандировать:
— На-чаль-ник! На-чаль-ник!
Узнав о том, что происходит во дворе, начальник тюрьмы растерялся. Просто непонятно, как все это могло так быстро дойти до заключенных. Не приведи аллах, взбунтуются! Однако довести это до сведения прокурора он не решился. Ведь прокурор прежде всего спросит с него, скажет: «Я тебя предупреждал, чтобы держал все в тайне». Что тогда ему ответить? Старшему надзирателю начальник все растолковал, остальное от него не зависело.
В кабинет вошел старший надзиратель.
— Откуда все известно заключенным? — спросил начальник.
Надзиратель развел руками:
— Да покарает меня аллах, бей-эфенди, если я хоть словом кому обмолвился, кроме тех, кому это положено знать! Слава аллаху, не первый год служу и знаю: что запрещено, то запрещено!
— Все это ты верно говоришь, только заключенные сразу обо всем узнали. Кто готовит одиночную?
— Татарин Реджеп.
— Позови-ка его!
Почти сразу же появился татарин Реджеп. — Он стоял за дверью.
— Это ты разболтал про Кудрет-бея?
— Боже меня упаси, начальник! Пусть аллах отнимет у меня детей, если я хоть слово сказал.
— Ладно, ладно! А кто производил уборку в камере?
— Вполне солидные люди, начальник. Они здесь, стоят за дверью. Позвать?
— Зови!
«Вполне солидные люди» были заядлыми наркоманами. Вынужденное воздержание — с приходом нового начальника в тюрьме не стало наркотиков — доводило их до безумия, часто с ними случались мучительные припадки удушья. Некоторое облегчение им приносили таблетки какого-то «лавданома», которые они воровали в тюремном лазарете.
— Я, начальник, только сейчас узнал, что к нам сегодня привезут Кудрет-бея. Жениться мне на собственной матери, если соврал…
Второй «вполне солидный человек», босой, сказал:
— А мне, начальник, сейчас не до Кудрет-бея. Я поранил стеклом ногу и едва стою. Как услыхал, что надо убрать одиночку, решил было, что туда смертника посадят. А потом подумал: когда это для смертников камеры убирали? Хлебом клянусь, у меня и в мыслях не было Кудрет-бея! Убрал я камеру и больше туда не заходил…
А крики и шум во дворе не прекращались. Заключенные открыто высказывали свое недовольство начальником.
Что это за тюрьма без карт, без гашиша и опиума, без ножей? Откуда взялся на их голову этот дьявол начальник? Сам не живет и другим не дает!
Кто-то крикнул:
— Начальник гад!
Заключенные подхватили:
— Гад-на-чаль-ник!
— Гад-на-чаль-ник!
— Долой гада начальника!
— Долой!
Лестница была забита разъяренными арестантами. Начальник метался по кабинету из угла в угол.
— Что же делать? Посоветуйте! — взмолился он, обращаясь к писарю.
Писарь, как и надзиратели недолюбливавший нового начальника, коротко ответил:
— Сами думайте! На то вы и начальник!
Старший надзиратель, давно успевший помириться с писарем, чтобы действовать с ним заодно против нового начальства, сказал:
— Разумеется! Вам лучше знать, что делать в подобной ситуации.
Да, ему, конечно, лучше знать. Но он не знает, и в этом беда. Конечно, легче всего снять трубку и позвонить прокурору, и тот сразу же приедет. Однако начальник терпеть не мог прокурора, на него нападал страх, когда он, тараща глаза, начинал отчитывать его. Он заранее знал, что скажет прокурор: «Я ведь приказывал хранить все в строгой тайне! А ты что сделал? Какой же ты начальник после этого?!»
За дверями щелкнули затворы.
Начальник караула, выстроив жандармов, ждал, когда последует приказ разогнать заключенных, пресечь беспорядки. Однако начальник тюрьмы не спешил с приказом: дойдет все это до прокурора, несдобровать ему!
Заключенные во дворе скандировали:
— У-би-рай-ся-гад-на-чаль-ник!
— У-би-рай-ся-не-го-дяй!
О боже! Никогда в жизни он не слышал более обидных слов! Как же заткнуть им глотку? Может, все-таки позвонить прокурору? Ведь все равно ничего не скроешь!
Но прокурору уже было все известно. Он примчался на машине в тюрьму. Постоял у ворот, прислушиваясь к выкрикам заключенных, и, придя в ярость, приказал ефрейтору и жандармам следовать за ним.
Шум во дворе стих. Заключенные бросились врассыпную.
Мощным ударом прокурор сбил с ног какого-то здоровяка, затем еще кого-то и еще, стал пинать их ногами. Двор сразу опустел. А прокурор взбежал на лестницу, ту самую, с которой только что вещал ходжа Акязылы, и заорал:
— Я размозжу головы всем нарушителям закона и порядка! Что здесь происходит? Как вы смеете оскорблять начальника тюрьмы! Тюрьма — это вам не футбольное поле. Начальник — не судья, а вы — не болельщики! Кто подстрекал вас выступить против закона и порядка? Я выбью дурь из ваших голов и заставлю уважать закон!
Прокурор трясся от гнева.
— Старший надзиратель!
Подбежал старший надзиратель и замер, отдавая честь.
— Слушаю, бейим!
— Немедленно загнать всех в камеры, запереть и не выпускать до особого распоряжения!
Приказ был выполнен.
Прокурор ворвался в кабинет начальника тюрьмы.
— Что же это за безобразие! А ты слушаешь, как тебя оскорбляют, и в ус не дуешь! Или, может, тебе это нравится! В таком случае мне остается только пожалеть тебя. Стыдно, стыдно, дорогой! Занимаешь такую должность!
Начальник побледнел и обмяк, будто воск от огня. Руки у него дрожали, и он никак не мог взять свое прошение об отставке, лежавшее на столе. Наконец он взял его, протянул прокурору и, заикаясь, проговорил:
— Вы п-правы, бей-эфенди! Совершенно правы!
Прокурор выхватил из его рук листок:
— Что это?
— П-после всего, что было, я не м-могу больше оставаться на этой д-должности!
— Ладно, — сказал прокурор. — Я все равно потребовал бы от начальства твоей отставки. А теперь объясни толком, почему они взбунтовались. — Он сложил прошение и небрежно сунул его в карман.
Начальник беспомощно посмотрел на жандармского фельдфебеля, перевел взгляд на старшего надзирателя, затем на писаря и робко ответил:
— Не знаю, б-бей-эфенди…
— А почему мне не позвонил?
— Не решался обеспокоить… Думал, обойдется…
— Да не позвони мне фельдфебель, они ворвались бы сюда и расправились с тобой!
Начальник виновато опустил голову.
— Вашему прошению я дам ход, — немного смягчившись, сказал прокурор и быстро вышел из кабинета.
— Камеры на замке? — спросил он старшего надзирателя.
— На замке, бейим!
— А как заключенные, шумят?
— Нет, бейим, все спокойно.
— С чего это они взбунтовались?
Надзиратель решил воспользоваться случаем:
— Все из-за начальника. Не умеет он с заключенными управляться. Сколько лет здесь служу, а такого, как этот, не припомню. Прежние начальники были умнее и способнее.
Прокурор покачал головой, а про себя подумал: «Начальником тюрьмы надо назначить человека решительного и смелого, чтобы в случае чего мог и кулаки в ход пустить!»
— Утром в положенное время откроешь камеры. А пока будь начеку. Зашевелятся ночью — сообщи мне лично. Ты понял?
— Сразу позвоню, бейим.
— У меня все…
— Слушаюсь, бейим!
Камеры в тот день были заперты всего на два часа раньше обычного, так что особого недовольства это не вызвало. Вскоре несколько заключенных, в их числе и Кемаль-ага, попросились в уборную. Надзиратели охотно проводили их туда и обратно, за что получили соответствующую мзду.
Акязылы не на шутку струхнул перед прокурором и сразу завалился в постель, натянув одеяло на голову. Обливаясь потом, он проклинал «этих мерзавцев заключенных». Он знал, что они все разболтают, а потом, спасая свою шкуру, свалят все на него. Разве можно на них положиться? Даже власти знают их податливость и, пользуясь случаем, все сильнее закручивают гайки. А они с покорностью баранов склоняют головы перед деджалами! Ведь слова никто против не сказал, когда в мечетях стали устраивать казармы. А потом приказали перейти с письма Корана на письмо гяуров, и они опять смирились.
— Не люди, а дерьмо, — в сердцах пробормотал Акязылы.
В ту ночь ходже приснился прокурор (аллах его знает, откуда он появился!). Схватив его за шиворот, прокурор заорал: «Так это ты главный зачинщик! За все твои дела будешь немедленно повешен!» И прокурор поволок его на виселицу. Напрасно он лил слезы и молил о пощаде. Палач накинул ему на шею петлю и… Акязылы проснулся.
Под впечатлением виденного во сне кошмара он в страхе стал прислушиваться. До него донеслись звуки шагов, скрип ржавого засова…
«Не Кудрет-бея ли это привезли?» — подумал Ходжа.
Поднявшись на колени, он осторожно подполз к запертой двери. Но через щель ничего не увидел. Лишь на втором этаже, там, где были одиночные камеры, мелькнул слабый луч карманного фонарика. Немного погодя зажегся свет в самой крайней одиночной камере, но, что там делается, разглядеть было невозможно.
— Кажется, Кудрет-бея привезли, — сонным голосом сказал кто-то из заключенных.
XXI
Сообщение об аресте Кудрета Янардага попало в стамбульские газеты, и вскоре об этом узнали все.
Шехвар прислала ему телеграмму с пожеланием скорейшего освобождения и выразила готовность немедленно помочь, если это понадобится.
Дюрдане тоже прислала телеграмму и, желая ему скорейшего освобождения, сообщала, что квартира продана и она может хоть сейчас перевести ему вырученные за нее деньги. В молнии было столько всяких подробностей, что она походила скорее на пространное письмо.
Нефисе отправила в министерство жалобу на грубияна прокурора, временно исполняющего обязанности начальника тюрьмы. Она жаловалась на то, что он поместил ее мужа в одиночную камеру, разрешает с ним свидания в строго установленные дни и только через решетку, «как с обыкновенным арестантом», и просила «положить конец такой несправедливости».
Но жалоба не возымела действия. Ведь признать несправедливым порядок, заведенный во всех тюрьмах, значило признать необходимость его изменения.
Прокурор и в самом деле установил в тюрьме жесткий режим. В тюремный двор, казалось, не было доступа даже птицам. Прокурор допоздна находился на территории тюрьмы, появляясь нередко и по ночам. Кудрет приуныл от этих новых порядков, хотя в отличие от других ему было разрешено спать на пуховых перинах, носить шелковые пижамы, заказывать еду, получать книги и газеты. Строгости касались только свиданий. Тут Кудрет не составлял исключения и виделся с посетителями только через решетку. Ждать послаблений, судя по всему, было нечего.
Так прошли первые дни Кудрета в тюрьме. Он, правда, надеялся, что прокурор все-таки поговорит с ним, но тот с мрачным видом бродил по тюрьме в урочное и в неурочное время, словно не замечая его. Не было в том нужды. Надзиратели докладывали ему буквально о каждом движении Кудрета, и прокурор держал его под постоянным контролем.
«Как смеют обходиться со мной подобным образом?» — обозлился Кудрет. Но потребовать у прокурора свидания не решался. Слишком велик был риск. А вдруг прокурор откажет? Это унизит его. Любая просьба унижает. И все же надо что-то придумать. Но что?
В тот день он не явился на свидание с Нефисе.
Кипя от гнева, Нефисе отправилась к прокурору. Прокурор сидел за столом и что-то писал, не обращая внимания на вошедшую, даже не взглянул на нее. Она долго стояла, прежде чем он спросил:
— В чем дело? У вас какая-нибудь просьба?
— Мой муж почему-то не вышел сегодня ко мне на свидание, — ответила Нефисе.
— А мне что до этого? — спросил прокурор, продолжая рыться в бумагах.
— Может, он заболел…
— Для больных у нас существует лазарет.
— Но я хотела бы знать точно…
Прокурор, наводивший справки о Кудрете, Нефисе, Длинном и Идрисе, знал, что Нефисе не состоит в браке с Кудретом.
Вскинув голову, он резко спросил:
— А кем, собственно, вы ему приходитесь?
— Женой.
— Ваше брачное свидетельство?
Нефисе растерялась. Никакого свидетельства у нее не было.
— У меня нет его при себе.
— Потрудитесь в следующий раз захватить, иначе я вообще не разрешу вам свидания!
Нефисе была вне себя от злости. Она чуть было не закричала, что владеет крупным имением, что скоро их партия придет к власти и прокурор ответит за все, но благоразумие взяло верх, и она отказалась от своего намерения. Прокурор, видимо, был не из тех, кого можно запугать. Нефисе, как и всему городу, было известно, что недавно прокурор ворвался в тюрьму, избил нескольких здоровяков заключенных и один подавил бунт. Такое не сулило ничего доброго. Этот тип мог пойти на все, даже арестовать ее за оскорбление при исполнении служебных обязанностей.
— Хорошо, — сказала Нефисе. — Впредь буду выполнять все ваши распоряжения…
Сдерживая досаду, прокурор сказал:
— Это пойдет вам только на пользу!
Нефисе вышла, проклиная в душе нового начальника.
— Добились чего-нибудь? — спросил встретившийся ей старший надзиратель.
— Добьюсь! Есть звери посильнее прокурора.
У ворот ее ждали Длинный и Идрис. Расстроенная до слез, Нефисе села с ними в фаэтон Плешивого Мыстыка. Приятели сразу заметили, что она чем-то расстроена, но расспрашивать ее не стали. А ей так хотелось поделиться своей неудачей, облегчить душу.
Наконец она не выдержала:
— Хам невоспитанный!
— Кто хам — начальник тюрьмы? — спросил Длинный.
— Прокурор.
— Пардон, забыл, что он доконал начальника…
— Ничего. Как говорится, есть звери посильнее медведя!
При слове «медведь» Идрис бросил косой взгляд на Длинного. Тот, вспомнив, как Кудрет частенько обзывал его медведем, поглядел на Идриса. Они с трудом сдержались, чтобы не прыснуть со смеху.
Какая досада, что Кудрет влип в эту дурацкую историю! Лучше бы не лез на рожон, не наступал на любимую мозоль!
— Теперь уж недолго осталось ждать, — сказала Нефисе. — Совсем недолго. Мы непременно победим на выборах! И ничего страшного, если Кудрета не изберут в меджлис. К власти мы все равно придем. И тогда я призову к ответу этого наглеца прокурора…
— Куда везти? — упавшим голосом спросил Плешивый Мыстык.
— В комитет!
Мыстык щелкнул кнутом и подумал: «Все ясно. Ничего она не добилась. Ехали сюда — такое загибала, но, видно, номер не удался. Еще бы! Прокурор все-таки не какая-нибудь шваль. Куда тебе с ним тягаться! Плохо, если наша партия не победит на выборах. Жена глаза мне выцарапает. И зачем только я ввязался в эти партийные дела! Кудрет-бея посадили, а выборы на носу…»
Он повернулся к Нефисе:
— Сестра!
— Чего тебе?
— Выборы-то на носу. А Кудрет-бей в тюрьме. Что же теперь будет?
— Его кандидатуру выставила партия. Победим — его немедленно освободят. Пусть только аллах пошлет нам этот счастливый день! Уж тогда-то я потолкую с этим хамом прокурором!
— Стоит ли связываться? — заметил Длинный.
— По-моему, не стоит, — поддержал его Идрис.
И тут Нефисе будто прорвало:
— Да этот мерзавец даже не глянул на меня, словно к нему пришла баба в рваных башмаках. Стою, стою перед ним, а он хоть бы что! Еле удержалась, чтобы не хватить его чернильницей по башке! В следующий раз, говорит, возьмите с собой брачное свидетельство. Так я и взяла! Съездить бы в Анкару да пожаловаться на него генеральному председателю, задали бы ему трепку! Впрочем, ладно, потерплю до выборов…
Ей вдруг вспомнились выборы тысяча девятьсот сорок шестого. Предположим, их партия победит. Но ведь еще не известно, согласится ли правительство передать им власть. Все говорят: «Исмет не допустит этого! На все пойдет, на любое мошенничество, лишь бы удержаться у власти».
Черные мысли одолели Нефисе. Все может случиться. Неспроста некоторые газеты подняли сейчас шум, уверяя читателей, что Новая партия не сможет сформировать жизнеспособное правительство, что у нее нет подходящих кадров, что ее правительство опозорится на третий день после передачи ему власти… И все-таки главное сейчас — чтобы Кудрет прошел в меджлис, тогда его немедленно освободят. В тюрьме его доконают, в этом Нефисе была уверена.
Новый председатель вилайетского комитета ублажил Нефисе, оказав им радушный прием.
— Вай, эфендим, заходите, пожалуйста! Что это вас совсем не видно? Вы не были здесь со дня ареста Кудрет-бея, и мы, откровенно говоря, соскучились по вас.
Он нажал кнопку звонка. Явился посыльный.
— Сынок, принеси-ка чего-нибудь ханым-эфенди! И нам, разумеется!
Председатель комитета разливался соловьем:
— Сюда садитесь, ханым-эфенди, а вы вот сюда… Могу вас порадовать, Нефисе-ханым, хорошими новостями. Страна поднялась в едином порыве. Наша победа бесспорна. Мы соберем абсолютное большинство голосов. Три дня назад я был в Анкаре, у руководства. Там все полны самых радужных надежд, впрочем, как и вся столица. Как только мы победим, Кудрет-бей-эфенди будет освобожден, и мы под звуки духового оркестра проводим его в Анкару.
— Да поможет нам аллах! — вздохнула Нефисе.
— Не сомневайтесь, это так же верно, как дважды два — четыре. Вот увидите… — Он запнулся, увидев, как печальна Нефисе, и спросил: — Вы чем-то расстроены?
— И даже очень! — ответил за Нефисе Длинный.
— Как тут не расстроиться! — ерзая на стуле, подхватил Идрис. — Скорее бы увидеть, как им заткнут глотку!
Председатель встал, подошел к Нефисе. Не выдержав, женщина расплакалась, и это еще больше встревожило председателя.
— Что с вами, ханым-эфенди? У вас неприятности?
Он посмотрел на Длинного, на Идриса:
— Что произошло?
— Вы ведь знаете, что начальник тюрьмы подал в отставку, — сказал Длинный, — и временно его функции возложены на прокурора. Теперь тюрьма в его полном распоряжении. Вот и…
— Он был груб с вами? — перебил его председатель, обращаясь к Нефисе.
— Неотесанный хам! Обошелся со мной, как с простой бабой! Но я ему отплачу, вот только съезжу в Анкару. Он думает, страшнее медведя зверя нет. А слоны на что?
— Поразительно!
— Ну скажите, разве имел он право поместить Кудрета в одиночку?
Председатель комитета, врач по профессии, был несведущ в юриспруденции, но тем не менее сказал:
— Конечно, не имел! Неужели его держат в одиночке?
— Да, в одиночке! В тот раз, когда Кудрет-бей сидел в тюрьме, мы с ним встречались в кабинете у начальника. А теперь я его вижу только за решеткой. Шум стоит такой, что ничего не слышно, ведь говорят все одновременно. Сегодня Кудрет почему-то вообще не вышел на свидание. Я решила узнать у прокурора, в чем дело, а он, мерзавец, разговаривать со мной не стал. Понятия не имеет, как обращаться с женщиной.
— Ну а дальше?
— Кровь бросилась мне в голову, но я смолчала. Подожду, думаю, пока мы победим на выборах и Кудрет будет освобожден. Тогда и рассчитаюсь с этим мерзавцем!
В комнату вошел брат председателя, адвокат. С гостями он был знаком и церемонно справился об их здоровье, поинтересовался тем, что их привело сюда. Председатель вкратце изложил суть дела, после чего положил руку ему на плечо.
— Немедленно езжай в тюрьму. Повидайся с прокурором, он там сейчас за начальника, и скажи, что будешь адвокатом Кудрет-бея. Попроси, чтобы его вызвали, а то вот Нефисе-ханым волнуется, думает, ее супруг заболел. Поговори с ним, а затем… Кстати, бей-эфенди почему-то сидит в одиночке. Это законно?
— Есть решение суда на этот счет? — спросил адвокат у Нефисе.
— Не знаю. Думаю, что нет…
— Хорошо, я сейчас же поеду в тюрьму и выясню положение. Не беспокойтесь. Если потребуется…
Он умолк, потому что не представлял себе, что сможет сделать, и вышел из кабинета.
Плешивый Мыстык беспокойно ходил по коридору. Увидев брата председателя, он снял фуражку, поклонился.
— Отвези-ка меня в тюрьму, да поживее!
Мыстык сразу догадался, зачем он просит отвезти его в тюрьму, и бросился к своему фаэтону.
Уже в дороге Мыстык спросил:
— С Кудрет-беем хотите повидаться?
— Да.
— Сколько же ему дадут?
— Кому?
— Кудрет-бею.
Адвокат усмехнулся:
— Он без пяти минут депутат меджлиса, а ты…
— Ну, станет он депутатом, и что тогда?
— Тогда его немедленно освободят, и он поедет в Анкару.
— Неужто? О аллах!
Мыстык был так рад, будто это ему предстояло стать депутатом меджлиса, выйти из тюрьмы и уехать в Анкару.
— А ну, удалые! — крикнул он, как обычно, взмахивая кнутом.
Прохожие, глядя на Плешивого Мыстыка, посмеивались: чему это он снова радуется? Ведь все знали: когда Мыстык не в духе, то клянет на чем свет стоит своих кляч. Как говорится, сердится на невестку, а честит дочерей.
Адвокат прошел через тюремный двор и поднялся в кабинет начальника. Прокурор знал адвоката и потому принял его вежливо, предложил стул. Ему было известно, что адвокат — брат председателя вилайетского комитета оппозиционной партии, но партийная принадлежность гостя прокурора не волновала. Адвокат, как и сам он, государственный чиновник, и он обязан быть с ним обходительным. Адвокат не обращался к нему с какими-либо выходящими за рамки законности просьбами и, скорее всего, пожаловал по делу Кудрета Янардага. Но в этом, по мнению прокурора, нет ничего предосудительного. Вполне естественно, что обвиняемый в правонарушении желает прибегнуть к услугам адвоката.
Так оно и оказалось. После обмена взаимными любезностями адвокат сообщил о цели своего визита.
— Что ж, прекрасно! — сказал прокурор. — Вызвать его сюда?
— Будьте любезны!
Прокурор приказал писарю, чтобы привели Кудрета Янардага.
— Незадолго до вашего прихода, — повернулся он к гостю, — ко мне заходила одна женщина. Представилась супругой Кудрет-бея. Будь она поскромнее, я, пожалуй, не придал бы этому значения. Но она вела себя вызывающе! Тогда я попросил ее показать брачное свидетельство, отлично зная, что никакого свидетельства у нее нет. Прошу прощения, но, я надеюсь, вам знакома поговорка: «Плешивый, а кудрями хвалится». Это как раз о ней.
— Вы правы, эфендим. Но женщина — существо слабое… Как мне известно, у Кудрет-бея в Стамбуле есть жена и дети. С женщиной, о которой вы говорите, он познакомился в тюрьме, они решили пожениться. Но к тому времени его бракоразводный процесс еще не закончился, и о женитьбе, разумеется, не могло быть и речи. Так что действовали они в соответствии с поговоркой: «Раньше отчалить, а потом уж пары поднять!» Поженились по законам шариата, а гражданский брак отложили на потом.
— Все это я знаю. Но ведь приличия надо соблюдать. Прежний начальник совсем распустил заключенных. Между нами говоря, дело дошло до того, что эта самая ханым назначала свидания с Кудрет-беем в этом кабинете. В служебном помещении! Можете себе представить?
— Это отвратительно.
— Только ли это? А торговля ножами и наркотиками? А отлучки арестантов из тюрьмы? Бывало, и к утру не возвращались… Сам начальник заявлялся в тюрьму вдрызг пьяный и резался в кости с заключенными!
Адвокат хорошо знал обо всем этом, но притворился удивленным:
— Вах-вах-вах!
— Теперь ничего подобного нет и никогда не будет!
— Можно вам задать один вопрос?
— Сделайте одолжение!
— Почему вы посадили Кудрет-бея в одиночную камеру? Было соответствующее постановление суда или решение следственных органов?
— Нет, нет… Ничего такого не было. Но я имею право прибегнуть к такой мере в административном порядке. Потому что… Словом, вам известен характер его преступления. А недавно заключенные подняли бунт. Вы ведь знаете?
— Слыхал, эфендим.
— К тому же еще во время первого ареста Кудрет-бей подал прошение о том, чтобы его поместили в одиночку, сославшись на обстоятельства сугубо политического характера. Сейчас он заявил, что его прошение остается в силе, так что, как видите, в постановлении суда нет никакой необходимости…
— Вы правы, — согласился адвокат. Ничего другого ему не оставалось.
В дверях показался Кудрет Янардаг — в шелковой пижаме, коротком утреннем халате верблюжьей шерсти, отделанном синим шнуром, и лаковых шлепанцах. Раньше, при старом начальнике, он бесцеремонно входил в этот кабинет, говорил высокопарно и врал сколько хотел. Теперь же скромно ждал на пороге, пока уйдет писарь и прокурор освободится.
— Пожалуйста! — сказал писарь и удалился.
Лишь после этого Кудрет вошел и в почтительной позе остановился перед прокурором. Адвоката он не знал. «Интересно, зачем я им понадобился?»
Прокурор, не глядя на него, кивком головы указал на адвоката:
— Господин адвокат желает с вами переговорить.
Адвокат поднялся. Он знал Кудрета по его речам, слышал самую смелую из них, но до сих пор не имел чести быть знакомым с ним лично. Его выступления, мягко говоря, не отличались ни глубоким содержанием, ни блеском, ни тем, что называется научной обоснованностью, но слушатели неизменно приходили от них в восторг. Только поэтому Кудрета и поддерживало руководство партии.
Адвокат представился и предложил Кудрету свои услуги. Оба стояли, поскольку прокурор не предложил Кудрету сесть.
Глядя на прокурора, Кудрет подумал: «Твердый орешек. Оно и понятно. С какой стати ему стелиться перед каждым, если все тени его боятся? Только нахрапом не возьмешь. А попытаешься, так неприятностей не оберешься. Это уж точно. Поэтому действовать тут надо осторожно, не лезть напролом».
Кудрет сообщил адвокату необходимые сведения, он записал их в блокнот, пообещал прислать нотариуса или секретаря нотариальной конторы, чтобы подписать доверенность, и ушел.
— Я вам больше не нужен, бей-эфенди? — вкрадчиво спросил Кудрет.
— У меня все! — отрезал прокурор, не поднимая глаз.
— Можно идти?
Вместо ответа прокурор нажал на кнопку звонка.
Прибежал писарь.
— Сам отведи бея в камеру! — приказал прокурор.
Кудрет понял: прокурор опасается его контактов с заключенными.
— Слушаюсь, эфендим! — ответил писарь.
Сопровождая Кудрета в камеру, писарь пожаловался:
— Свалился на нашу голову начальничек!
Кудрет оживился:
— А что?
— Извел совсем!
— Вот как?
— Разве вы на себе этого не чувствуете?
— Вроде не чувствую…
— Но ведь раньше вы с женой встречались в кабинете.
— Захочу — и опять буду там встречаться!
— Вы это серьезно? — не поверил писарь.
— Вполне. Да он ведь только что извинялся передо мной. Просил не сердиться, говорил, что вынужден был после бунта заключенных пойти на крайние меры. Милый мой, у таких, как этот, ничего не надо просить, чтобы потом, когда придет время, как следует рассчитаться с ними…
Писарь был согласен с Кудретом, но на всякий случай промолчал. Они поднялись по нескольким лестницам, прошли полутемными коридорами и остановились у камеры Кудрета. Убедившись, что поблизости никого нет, Кудрет сунул писарю в руку две ассигнации по десять лир.
— Что вы, бей-эфенди, зачем это?
Кудрет не ответил и, вбежав в камеру, вернулся с конвертом в руках:
— Постарайся сегодня же вечером сдать это письмо на почту.
Писарь перепугался. Раньше, при старом начальнике, он не побоялся бы это сделать. Да что там — письмо! Попросил бы бей-эфенди пропустить в камеру его ханым — не отказал бы! Но теперь…
Сердце у писаря чуть не выскочило из груди, но письмо он все-таки взял.
— Что с ним сделать?
— Я ведь уже сказал: отнести на почту!
— Ах, да… Приятного ужина! — пожелал писарь и быстро ушел.
Кудрет подозвал прислужника.
— Приготовь-ка мне салат, да повкуснее!
Высокий и худой как жердь прислужник соврал: кончился салат, покупать надо.
— Ступай купи! — приказал Кудрет, протягивая деньги.
Прислужник побежал выполнять приказание Кудрета, а заодно донести на писаря толстяку стражнику, дежурившему с товарищами у тюремных ворот.
Стражник помчался к прокурору:
— Кудрет-бей передал с писарем какое-то письмо, бейим!
— Вот как! Хорошо, можешь идти.
Прокурор отправился к писарю. Увидев его, писарь вытянулся по стойке «смирно».
Прокурор спросил:
— Вы проверяете поступающие для заключенных письма?
— Конечно, эфендим!
— А письма самих заключенных?
Лицо у писаря стало серым, как пепел. Как назло, письмо Кудрета лежало рядом с пишущей машинкой. Заметит прокурор — пропал!
И прокурор заметил. Да и трудно не заметить такой красивый конверт. Надпись гласила: «Уважаемой госпоже Ифакат Дюрдане».
Тыча в конверт пальцем, прокурор снова спросил:
— А это что?
От страха писарь едва держался на ногах.
— Письмо, эфендим…
— Чье?
Писарь чуть было не сказал «мое», но не осмелился. А вдруг он вскроет конверт?
— Я спрашиваю, чье письмо?
Поняв, что ему не выкрутиться, писарь признался:
— Кудрет-бея, эфендим…
— Как же оно попало к тебе?
— Кудрет-бей попросил отнести на почту.
— Отправил бы его не читая?
— Я хотел прочесть, да конверт-то запечатан…
Прокурор впился взглядом в писаря, тот даже покачнулся.
Вернувшись в кабинет, прокурор не стал вскрывать письмо. Он велел надзирателю привести Кудрета Янардага, чтобы хорошенько проучить его, сбить с него спесь. «Значит, несмотря на все строгости, Кудрету удается обойти их и вертеть людьми по своему усмотрению. Писаря он, как видно, уже прибрал к рукам, ну а надзирателей? Не исключено, что он дал писарю взятку. Наверняка дал. Иначе зачем бы он так старался?»
Привели Кудрета. Прокурор помахал у него перед носом письмом.
— Разве вы не знаете, что заключенным положено сдавать письма незапечатанными?
Кудрет пожелтел, как лимон:
— Знаю, эфендим…
— Почему же вы нарушаете порядок?
— Дело в том…
— В том, что вы пытались отправить письмо, минуя администрацию, верно? И, не дав Кудрету опомниться, прокурор спросил:
— Сколько вы дали писарю?
— Ни… нисколько.
— А писарь утверждает, что дали.
— Он врет, эфендим!
— Вы уверены?
— У-уверен, эфендим!
Прокурор пошел к писарю. Тот уже знал, что Кудрет у прокурора, и был в отчаянии.
— Выкладывай денежки, которые получил у Кудрета! — без лишних слов потребовал прокурор.
Писарь полез в карман и безропотно отдал деньги.
Прокурор вернулся в кабинет, показал Кудрету ассигнации:
— А это что?
Отпираться было бессмысленно, и Кудрет виновато опустил голову.
— А еще произносите речи о пути, начертанном аллахом, о святой вере! Собираетесь стать депутатом меджлиса! Постыдились бы! А если я выдвину против вас обвинение в даче взятки и в нарушении тюремной дисциплины, передам дело в суд и позабочусь, чтобы материал обо всем этом попал в стамбульские газеты? Как вы будете выглядеть в глазах избирателей?
Кудрет был сражен. «Дернул же меня черт связаться с этим писаришкой. Теперь надо добиться снисхождения — любой ценой, даже если придется униженно просить».
Расплываясь в кривой улыбке, что было так несвойственно ему, Кудрет неуверенно сказал:
— Вы этого не сделаете, не поставите под угрозу мою политическую карьеру накануне выборов. Потому что…
— Потому что, как вы, видно, полагаете, мне помешает это сделать мое знатное происхождение? Но я, Кудрет-бей, не знатного происхождения. Мой отец брался за любую работу, лишь бы дать мне образование. Может, вы сами из знатных, об этом я ничего не знаю. Мне известно одно: вы выставили свою кандидатуру в меджлис, чтобы вершить судьбу народа, нашего несчастного народа. А кто на это решился, должен прежде всего любить народ, испытывать к нему уважение. Я сожалею, очень сожалею…
Заявление прокурора ошеломило Кудрета. Но ему казалось, что он не осуществит свою угрозу, не станет позорить его, Кудрета, в глазах избирателей.
— Простите меня! Прошу вас! — взмолился Кудрет.
Желая увидеть, как низко может пасть этот человек, прокурор заявил:
— Простить вас не могу. Ибо закон…
Кудрет припал к его рукам:
— Умоляю! Ну что вам стоит?
— Ибо закон запрещает мне прощать виновных!
— Ноги ваши стану целовать!
— До какой же степени падения вы можете дойти?
— Я в ваших руках! Не позорьте меня перед избирателями!
— Вы во что бы то ни стало хотите стать депутатом меджлиса? Так я вас понял?
— Умоляю…
— Если когда-нибудь вас выберут — чего только на свете не бывает! — и мы встретимся…
— Непременно встретимся, бей-эфенди, можете не сомневаться!
— Что вы мне обещаете?
В глазах Кудрета блеснул огонек надежды:
— Все, что вы пожелаете, только прикажите!
Прокурор в изнеможении опустился в кресло. Гнев его сменился глубокой горечью. «Неужели этот человек и ему подобные, — с ужасом подумал прокурор, — будут распоряжаться судьбой народа?»
— Лично для себя, Кудрет-бей, я ничего просить не стану. Молю об одном: если вы станете депутатом меджлиса, позаботьтесь о народе, о нашем бедном, нищем народе. — И, помолчав, он тихо добавил: — А теперь можете идти.
XXII
Шли выборы. Большинство избирателей голосовало за Новую партию. Такого подъема не помнили со времен окончания национально-освободительной войны, когда после одержанной победы встречали Мустафу Кемаль-пашу. Никто этого не ожидал, даже сами оппозиционеры. Было это осуждением власти одной партии с единым и неизменным шефом?
Да, народ восстал единодушно.
Но ему, видимо, не хватало сознательности, так как он связывал свои надежды лишь с переменой власти. Все были уверены, что новая власть даст каждому долгожданную работу, ну и, конечно, заработок, от которого зависят все блага жизни. Людям осточертело смотреть на роскошь богачей. И они решили, что для облегчения собственной жизни у них есть только один выход — отдать свои голоса сулившей золотые горы Новой партии.
А Новая партия обещала снизить цены на мясо, хлеб, соль, сахар, ситец, сигареты, масло, мед, жилье — словом, решительно на все, а также добиться изобилия, существовавшего в каких-то давно минувших временах, даже если для достижения этого придется взять на вооружение религию. Руководство партии делало вид, будто строго придерживается принципа не прибегать к религии как орудию политики, а на деле вело широкую устную контрпропаганду, привлекая на свою сторону духовенство.
Приказ об освобождении Кудрета Янардага из тюрьмы был получен по телеграфу.
За своим мужем Нефисе приехала с целой свитой. У ворот тюрьмы выстроилась вереница машин с единомышленниками и друзьями Кудрета. Плешивый Мыстык, Идрис и Длинный на радостях напились до умопомрачения и с нетерпением ждали своего кумира.
Начальником тюрьмы уже был новый человек, и Нефисе не удалось осуществить свою мечту: хорошенько отделать прокурора за его бестактность и грубость. Ничего, только бы «его превосходительство паша»[70] передал власть Новой партии… Но тут как раз и начинались все опасения и тревоги.
А что, если правительство под каким-нибудь предлогом объявит выборы недействительными и откажется передать власть? Эта мысль омрачила радость победы, лучезарной, как солнце, сдерживала ликование.
— Бей-эфенди, не забывай нас!
— Добейся всеобщей амнистии!
— Мы все как один отдали тебе наши голоса!
Сопровождаемые напутственными выкриками заключенных, Кудрет и Нефисе сели в голубую спортивную машину с откинутым верхом. Перед зданием тюрьмы было настоящее столпотворение, как в день страшного суда. Приветствуя рукоплескавших людей, Кудрет с королевским величием поднимал шляпу.
Вдруг он заметил писаря, который силился протиснуться к их машине. Кудрет отлично знал, что из-за него писаря уволили с работы. Но в такой торжественный момент ему было не до писаря!
— Поехали! Чего ждешь? — приказал он шоферу.
Машина тронулась, а за ней и весь почетный кортеж, состоявший из автомобилей самых разных марок и цветов, таксомоторов, микроавтобусов, за которыми, едва поспевая, бежали единомышленники…
В эти минуты Кудрет словно забыл обо всем, даже о Длинном и Идрисе.
Вдруг он вспомнил прокурора и брезгливо поморщился: почему этот тип так долго не выходит у него из головы?..
Перед зданием комитета Новой партии их встречала огромная толпа.
Кудрет встал с сиденья и, размахивая шляпой, сдержанно и элегантно приветствовал толпу, думая о том, как бы благополучно избавиться от этой проклятой жары, почитателей и поскорее попасть в Анкару.
Наконец машина остановилась. У входа в здание комитета двумя шеренгами выстроились члены партии. Аплодисменты не утихали ни на минуту. Нефисе с трудом следовала за Кудретом и, когда он стал подниматься по лестнице, схватила его за руку:
— Ты возьмешь меня с собой в Анкару?
— Это еще зачем?
— Неужели поедешь один?
— Об этом после, дорогая. Сейчас не время.
В здании комитета уже находились и другие избранники народа. Зал был набит ими до отказа. Появление Кудрета Янардага вызвало продолжительную овацию. Депутаты с восторгом приветствовали и поздравляли своего коллегу, которого так поддерживало руководство. Ведь он в отличие от них действовал смело и самоотверженно, да и в тюрьмах посидел во имя свободы, в настоящих застенках!
Кудрета обступили, стали обнимать, целовать. У многих в глазах стояли слезы радости. Теперь они возьмут власть в свои руки, превратят страну в райские кущи и принесут согражданам счастье, какое им и во сне не снилось!
Немного погодя торжественная процессия с флагами, цветами и лавровыми ветками под звуки зурны и грохот барабана прибыла на городской вокзал. Шум стоял невообразимый. Провожаемые аплодисментами осаждавших станцию, плакавших от радости людей, депутаты меджлиса поднялись в вагон. Поезд тоже был украшен флагами, цветами и лавровыми ветками.
В тот же день почти со всех концов страны под звуки зурны и барабана в Анкару отправлялись разукрашенные флагами, цветами и лавровыми ветвями поезда, автобусы, такси, машины, даже самолеты, оставляя позади светлые надежды и чаяния народа.
МУРТАЗА
Murtaza
Перевод M. Малышева
Редактор А. Файнгар
Главный технический директор, приходившийся племянником хозяину фабрики, позевывая, произнес:
— Итак, Муртаза-эфенди, обязанности твои — смотреть за порядком на фабрике. Будешь ходить по цехам, глядеть, чтоб мотки пряжи, шпульки, волокно, пакля и прочее не валялись, рабочие их не разбрасывали, за собой подбирали. И еще следи внимательно: когда прядильщики в конце смены сдают шпульки, то норовят их спереть, а потом еще раз весовщику подсунуть. Гляди за ними, стервецами, в оба! Впрочем, и за ткачами глаз да глаз нужен. Бессовестные людишки, бездельники. Сгрудятся в уборной, стоят, дымят и языками чешут. Задушевные беседы в отхожем месте…
Перед столом технического директора навытяжку стоит квартальный сторож Муртаза, слушает, не сводя глаз с начальства. И вдруг спрашивает, прервав речь директора:
— А мастера чего же, бей-эфенди?
— Хм… Да они, по правде, хуже рабочих… Только ты, Муртаза, в лицо им такого не говори. Тут осторожность нужна. Приметил, кого из мастеров на месте нет, запомни, а утром (директор хитро подмигнул) — обо всем мне… Понял?
— Как не понять! — с готовностью ответил Муртаза. — Яснее ясного. — И ноздри его хищно затрепетали.
Директор нажал кнопку звонка. В дверях появился рассыльный.
— Погляди, нет ли поблизости контролера Нуха. Скажи ему, чтоб пришел сюда.
— Контролер Нух — мой земляк, — продолжал директор, — на фабрике уже давно служит, лет десять или того более. Там, в родных краях, мы соседями были. Говорят, он меня в детстве на руках носил, на себе верхом катал. Я, конечно, этого не помню. А он по сему случаю не в меру развязно держится, границы дозволенного переступает. Между тем здесь, как известно, фабрика, предприятие, где не место бесцеремонности и панибратству. Рабочий фабрики в первую очередь должен работать! Как машина!.. Иначе наше дело будет терпеть убыток. Никакой фамильярности, разболтанности, халатности и прочего… Да по мне, хоть отец родной!.. Превыше всего — долг! Да-да, сперва долг, потом долг и еще раз долг! — Директор испытующе поглядел на Муртазу. — Я шутить не люблю. Чуть что, и одним пинком…
— Не разделяй, мой господин, заботы и долга! — выпалил Муртаза. — Поддержи меня, тогда и требуй исполнения долга…
Он запнулся, и лицо его налилось кровью.
— Говори, говори, — подбадривал директор, — тебе, видимо, есть что сказать.
— Слава аллаху, нечего, мой господин. — Он снова покраснел и смолк.
— Если ты о жалованье, — поняв его тайную мысль, сказал директор, — то не беспокойся. Твое дело — исправно служить…
— У меня ведь шестеро, да хранит аллах детей всех правоверных! Накорми их досыта, и я стану собакой у твоего порога.
В дверь постучали. Вошел контролер Нух, человек лет сорока пяти, широкий в кости, с упрямым выражением на скуластом круглом небритом лице, покрытом густой сеткой сине-красных прожилок. Как полагается, он поздоровался с директором и вразвалку приблизился к столу.
— Вот тебе напарник в помощь, — сказал директор, кивая на Муртазу. — Чтоб с этого дня я не слышал твоих жалоб и причитаний: дескать, устал, измучился, с рабочими не справляюсь. Понял? Вместе будете дежурить.
Оторвав взгляд от пола, Нух вскинул голову, осмотрел Муртазу с макушки до пят и, ухмыляясь, произнес:
— Благодарствую, бейим. Конечно, вам ли не знать, что положение — хуже не придумаешь. Никудышный народишко наши работнички, прости их господи! — И брезгливо поморщился.
Муртаза, с презрением глядя на беспомощного контролера, который жалуется на рабочих, скривил губы в усмешке. Заметив эту усмешку, Нух насупился, сердито сверкнул глазами.
— Завтра вместе с Муртазой-эфенди пройдешь по фабрике, — сказал директор, — покажешь ему цеха, все ходы и выходы, расскажешь, как рабочие воруют шпульки, с ткачами познакомишь, щель в уборной не забудь показать…
— Да-да, ты уж завтра все покажи! — вставил свое слово Муртаза.
У Нуха от возмущения даже дыхание перехватило, но директор опять вмешался:
— Тебе, Муртаза-эфенди, наверное, надо форму квартального сдать?
— Так точно, бейим! Прямо немедля отправлюсь, сдам форму, с начальством попрощаюсь, ну и с сослуживцами тоже, а потом…
— Потом придешь, найдешь нас. А теперь ступай. Если не трудно, передай от меня привет комиссару.
— Так точно, бейим! Будет сделано: при первой возможности передать от вашей милости глубочайшее почтение…
— Глубочайшее почтение вовсе не обязательно, достаточно и привета.
— А потом, значит, найти контролера, а тот покажет мне фабрику.
— Да, пусть покажет. И главное, присматривай в прядильном цехе, чтоб не воровали шпульки!..
— Не изволь беспокоиться. Считай, этой заботы у тебя уже нету. Похожу по фабрике, присмотрюсь ко всему на месте, а потом… Как говорили нам начальники на курсах…
— Метрическое свидетельство при тебе?
— Удостоверение личности, бейим? Конечно, при мне, слава аллаху… — Вытащив из-за пазухи удостоверение, Муртаза положил его на стол перед директором. — Говорили, значит, на курсах, — продолжал он, — прежде чем приступить к исполнению обязанностей, надобно все изучить на месте!
Он замолчал и уставился на директора, желая узнать, какое впечатление произвели его слова.
— Все правильно! — подтвердил Кямуран-бей.
— Ну, значит, я пошел теперь?
— Да-да, ступай…
Отдав по-военному честь, Муртаза повернулся и строевым шагом вышел из кабинета.
Оставшись наедине с контролером, директор сказал:
— Будь настороже, Нух! Этого парня, переселенца, взяли тебе в помощь, но положиться на него полностью нельзя. Спросишь, зачем тогда брали? Резонный вопрос. Так уж получилось… Полицейский комиссар мне его подсунул. Он, говорит, у меня квартальным такое рвение проявляет, каждому встречному так и норовит по морде съездить. Может, пригодится, бери его, пристрой к делу… Ну а мне и неудобно отказать. Вот так!
Контролер слушал, хитро улыбаясь. Он поправил красную повязку, на которой белой масляной краской было выведено К, что означало «Контролер». На Нухе была светло-серая куртка из полотна местного производства.
— Чего прячешь улыбку в усы? — рассердился директор. — Думаешь, если земляк, то и ухмыляться тебе уж можно?.. Да ты для меня…
— Каюсь, виноват, бейим. Мне ль не знать…
— Так чего скалишься?
— А как тут не скалиться, бейим? Нос задирает выше горы Эрджияс[71]. А велика ли птица — квартальный сторож? Расшумелся про свои курсы-мурсы.
Директор рассмеялся.
— Твое дело — его приручить. Брось ему кость, вернее пса не найдешь.
— Это точно.
— Мизинца твоего он не стоит. На пятерых таких тебя не променяю, да буду я последним человеком, если вру!
— Премного благодарен вам, мой господин. Мне ль не знать…
Контролер Нух вышел из кабинета. Директор достал бумагу и принялся писать распоряжение в отдел кадров о назначении Муртазы на должность помощника по охране фабрики в ночное время с месячным окладом восемьдесят лир.
А Муртаза, покинув кабинет директора, продолжал маршировать строевым шагом, выпятив грудь, вытаращив глаза и глядя в одну точку прямо перед собой.
Дежуривший у фабричных ворот привратник Ферхад, выходец из Боснии, пораженный видом Муртазы, хотел окликнуть его и даже поднял руку, чтобы спросить, что с ним стряслось. Но Муртаза круто остановился и грозно прикрикнул:
— Ты мне эти штучки брось!
— Назначение получил? — спросил ошарашенный привратник.
— Получил! Еще чего надо?
— Поздравить хочу…
— А чего меня поздравлять? Это их надо поздравить — это им крупно повезло!.. — Муртаза заложил руки за спину. — Вот ты как думаешь, кто я? Думаешь, я как все? Знаешь, что мне технический директор сказал? Ни черта не знаешь, дундук. Директор так прямо и сказал: «Тебя я, дескать, беру на мою фабрику, чтоб ты на ней порядок навел, чтоб дисциплину подтянул. Ты, говорит, службу знаешь, недаром окончил курсы». Вот так-то! Кончил бы курсы, знал бы, что значит служба, не моргал бы глазами да не махал руками, когда начальство идет!
Привратник, так ничего и не поняв, опять полез с поздравлениями, но Муртаза зло обрезал:
— Да пошел ты!.. Байбак! — и выскочил за ворота.
Прямо напротив фабричных ворот находилась чайхана.
Раньше в этом помещении с бетонным полом располагался склад для хранения тюков с хлопком. Штукатуренные, небеленые стены были увешаны картинами. Одна изображала султанский флот среди черных бушующих волн: корабли развернулись в боевом порядке, чтобы устремиться на противника. Другая — атаку султанской кавалерии: лихие красавцы воины в чалмах, размахивая кривыми саблями, врезаются во вражеские ряды. Рядом с этими двумя висела еще картинка, на которой был нарисован тоскующий влюбленный. Затем шли изображения героев народных сказаний: Тахира и Зухры, Арзу и Камбер, Караджаоглана и Кара-Кыз и, наконец, Кёроглу и Айваза. Оба верхом на лошади, Кёроглу — с длинными густыми усами, рука его сжимает рукоять ятагана; Айваз — с нежным девичьим лицом, в руках у него сладкозвучный саз; поет соловей на кусте цветущих роз; в синем небе плывут белые, легкие, как пена, облака.
Когда Муртаза вошел в чайхану, там было полно народу. Люди толклись в клубах хлопковой пыли, сидели за столами группами, накинув на плечи пиджаки, говорили, смеялись, спорили, жаловались на ничтожную почасовую оплату, которой едва хватало, чтобы купить хлеба и провизии в фабричной лавке, где продавали на выданные в счет жалованья жетоны. Это были рабочие дневной смены, до которой оставалось еще полчаса.
Муртаза застыл в дверях. Он стоял, нахмурившись, уперев руки в бока, грозно взирая на людей, на беспорядок и грязь в чайхане. Его выводило из себя развязное поведение рабочих, которые, усевшись верхом на табуретках и лавках, орали, хохотали, не обращая ни на кого внимания.
«Бедняга ты, технический директор! — подумал Муртаза. — Видать, не зря взял меня на свою фабрику…»
Муртаза вошел в чайхану все с тем же грозным видом: руки в боки, брови нахмурены. Повел своим хищным, острым носом, огляделся в поисках свободного табурета. Но везде сидели люди, занятые своими разговорами и делами, не замечавшие его.
А ведь вошедший был не кем иным, как ночным надсмотрщиком, который окончил курсы и пользовался доверием самого технического директора фабрики!..
Муртаза хлопнул своими огромными ручищами и громко позвал:
— Хозяин! Эй, хозяин!
Гул человеческих голосов, напоминавший гудение пчелиного улья, стих. Головы людей повернулись к Муртазе.
— Тихо там! — гаркнул в ответ чайханщик. — Что случилось?
— Что случилось, что случилось! — крикнул Муртаза. — Час стоит человек, ищет табурет, а никто и ухом не поведет.
Каждый день в чайхане столько разного народу перебывает, и квартальных, и полицейских, и штатских, разве за всеми уследишь?
— А-а! — понимающе кивнул чайханщик. — Вот оно в чем дело… Гарсон, сынок…
После небольшой суеты гарсон принес табурет, выслушал Муртазу и с недоуменным видом подошел к стойке.
— Уста, этот квартальный просит чаю, только сказал, чтоб стакан для него мылом помыли…
— Чего? — переспросил удивленный чайханщик.
— Стакан…
— Ну?
— Мылом, говорит, чтоб помыли… — Гарсон даже поперхнулся от смеха.
— Я должен помыть стакан? Я?.. Помыть мылом?.. Он так и сказал, этот квартальный?..
Вокруг Муртазы сгрудились самые отчаянные из ткацкого цеха: Бекир Камбала, Сеид Летучая Мышь, Джафар Очко, Тощий Неджип, Квадратный Джамаль… Человек десять или того более окружили Муртазу, глядели на него, выжидая, когда можно будет его поддеть, глупо хихикали и зубоскалили.
Бекир Камбала — голова у него словно под прессом побывала — уселся напротив Муртазы и спросил:
— Значит, вы изволите утверждать, что контролер Нух не справляется со своей работой, потому вас и взяли?.. Превосходно!.. Этот Нух — порядочный пройдоха, что и говорить… Он, видишь ли, земляком приходится нашему техническому директору, вот и относится с прохладцей к своим обязанностям. — Бекир повернулся к Квадратному Джамалю. — Сынок, Джамаль, ты теперь должное уважение оказывай новому начальнику…
— Говорят, у него даже диплом есть! — сказал Квадратный Джамаль.
— А как же, есть у него диплом. Тебе, поди, не нравится?
— Мне-то что? Мне какое дело до диплома, им ведь не укроешься, когда спать ляжешь?!
Муртазу от негодования передернуло даже, он повернулся к Джамалю. Но тут вмешался Тощий Неджип:
— Разве полицейский комиссар может дать диплом?
Все уставились на Муртазу.
— Похвальную грамоту, — поправил он, — за верную и безупречную службу.
Тут Квадратный Джамаль возьми да задай каверзный вопрос:
— Хорошо, Муртаза-бей, а что же все-таки у нас получается: ты будешь помощником у контролера Нуха или он у тебя?
Острый нос Муртазы побагровел.
— Я? Помощником? У Нуха помощником? Плохо ты меня знаешь! Как-никак я курсы кончил, похвальную грамоту от своих начальников получил, знаю, что такое службу нести. Так разве после этого я буду помощником? Знаешь, что сказал мне технический директор, когда вызвал к себе?
— Ну и что же он тебе сказал?
— А то сказал, что есть на этой фабрике контролер, Нухом его звать и земляком он ему приходится, только не такой директору нужен — на него положиться нельзя, службу несет плохо. Не стало никакой дисциплины на фабрике — так и сказал! Я, говорит, взял тебя на мою фабрику, чтоб ты исправил положение. Почему тебя? Да потому, что у тебя образование есть, ты курсы окончил, службу исправно нести обучен. Как посмотрел мне в глаза, так все сразу и понял! Ясно?
Молчавший до этого Джафар Очко поскреб затылок, потом произнес:
— О господи праведный, кого только матери на свет не рожают? Вот наши народили нас, шакалов, а, поди, за сыновей выдали, голову отцам заморочили…
— Это уж точно, — поддакнул Черкес Нури. — И еще им, роженицам, шербет поднесли, приготовленный по случаю новорожденного!..
— А на сороковой день их еще в баню сводили, вот так, сынок.
— Я вам не компания, меня не считайте, — сказал Бекир Камбала.
— Это почему, шакал?
— А потому, что в сравнении с вами я все-таки человек.
— Ишь ты! Чем ты от нас отличаешься? Видите ли, он человек!
— Вот и человек.
— Да почему?
— А потому, что в армии я ефрейтором был, сын мой!
— Тоже невидаль! — воскликнул Квадратный Джамаль. — Я вот унтером был.
— Погоди, погоди! — вмешался Тощий Неджип. — Мы сейчас у Муртазы-бея узнаем, кем он в армии был. Скажи нам, братец, до какого чина ты дослужился?
— До полковника, не иначе! — крикнули из толпы.
Муртаза громко выдохнул, и ноздри его затрепетали.
— В армию я попал по дополнительному набору! — горделиво произнес Муртаза. Он говорил пришепетывая, растягивая и коверкая слова, как говорят обычно переселенцы из Греции. — Вы б только глянули, как мы в Галате с парохода высадились: шестьдесят призывников — прямо орлы, почище роты кадровых!.. Уселись мы тут же, на мосту, вокруг народ собирается, на нас глазеет. Взыграло сердце от гордости! Да как ему не взыграть: на славное дело, в бой идем! Вскочил я, говорю: «Погоди, братцы, хочу этим стамбульцам слово солдатское сказать от нас от всех!..» Загудели наши — дескать, давай! Народ окружил нас стеной. Залез я на плечи богатыря нашего Хасана да как крикну: «Эй, почтенные, жители Стамбула, послушайте, что ваш Муртаза вам сейчас скажет!..» А тут откуда ни возьмись наш взводный, как рявкнет: «Чего раскричался! — И подает команду: — Слезай немедля!» Я мигом соскочил с Хасановых плеч, вытянулся во фрунт и рапортую: «Так точно, мой командир, есть мигом слезть». Стоит наш взводный, такой молодой, как дирхем золотой, в голубых глазах молнии сверкают, герой, да и только! Обращаюсь к нему по команде: «Разреши, мой командир, Муртазе два слова сказать этим стамбульцам. Сердце от радости зашлось, не может более молчать. Желаю я им объяснить, что есть отвага и честь!» Ну а наш взводный, цены ему нет, говорит мне в ответ: «Разрешаю тебе, герой, сказать несколько слов, чтоб бдительность стамбульцы не потеряли, чтоб понятие имели про храбрость и благородство».
Народу вокруг нас сгрудилось видимо-невидимо. Ни трамваю, ни автомобилю не проехать. Знаете, что я им сказал? Я им перво-наперво сказал: «Уважаемые стамбульцы, соотечественники! Вот теперь мы выступаем на врага, и нас шестьдесят сверхсрочников — все равно что три сотни да еще пятнадцать рядовых. А как мы в бой идем?! А так, чтоб когтями в глотку врагу вцепиться и его задушить. Все как один умрем за нашу родину!..» Вот как я им сказал, и народ громко хлопал и кричал: «Да здравствует герой, сын льва! Слава матери, что вскормила его молоком своим!» Казалось, Галатский мост рухнет…
— Не тяни, брат, что дальше-то было?
— Дальше-то? Народ кричит, победителей, борцов за веру прославляет, плачут старые матери, плачут молодые невесты в трауре, и так продолжалось, пока мы шли по городу…
Муртаза остановился и кулачищами утер пот со лба.
— Потом пришли мы во Фракию[72], вырыли глубокие траншеи, соорудили надежные укрепления — любо-дорого смотреть, одно загляденье. Видали бы, как Муртаза орудовал, за ним никто из молодых угнаться не мог. А затем полил дождь, загрохотал гром, засверкали молнии. Попрятались мои товарищи по палаткам, остался я один-одинешенек. «Будь что будет, — говорю я себе. — Пусть дождь льет как из ведра, молнии сверкают, гром грохочет, может, мать меня для этого часа родила, чтоб я свою душу в жертву отдал. Умру, а с места не сдвинусь! Зовут меня мои командиры, и отделенный, и старшина, и взводный, зовет ротный. А я им: „Не могу никуда идти, пост свой покинуть!..“»
Чайная загрохотала, люди, не в силах сдержаться, хохотали и топали ногами.
Муртаза вскочил как ужаленный, вытащил из кармана монету и заорал, стараясь всех перекричать:
— Эй, чайханщик! Слышь, чайханщик! Сюда, чайханщик!..
— Что стряслось? Чего шумишь? — спросил прибежавший хозяин.
— Получи деньги!
— Не ори! С тебя десять курушей, а разорался, будто с тебя сотня причитается.
Муртаза швырнул монету на стол и, повернувшись к рабочим, процедил сквозь зубы:
— Ну, погодите у меня, я еще до вас доберусь!
— Катись отсюда, дурья башка!
— Вы мне за все ответите!
— Давай двигай побыстрее!
— Еще ответите!
— Не задерживай движение! Ату его! Гав-гав-гав! — кричали со всех сторон.
Вслед Муртазе неслись гавканье, хохот и топот. Только закрылась за ним дверь, Бекир Камбала воздел руки к потолку и произнес:
— Помилуй нас, господи! За что караешь? Мы просили косоглазого, ты ниспослал нам красавца с глазами миндалевидными. Сорок дней и ночей мы молили тебя, а ты не внял нашим мольбам…
Часы пробили одиннадцать. Народ поднялся и потянулся к выходу. Начиналась смена.
Муртаза приехал в Турцию во время обмена тысяча девятьсот двадцать седьмого года[73] из Греции, где он жил в деревне недалеко от города Аласона. Приехал, как большинство его соотечественников, поверивших лживым обещаниям некоторых лиц, которые утверждали, будто бы во имя господа бога заботятся о благе братьев-переселенцев, суля им райскую жизнь и богатство на родине. Однако в голове бедняка Муртазы не укладывалось, почему он должен получить особняк вместо жалкой хижины и огромное поле в тысячу денюмов вместо трехаршинного садика, которые у него раньше были. Неужели только потому, что он принадлежит к турецкой нации. Поэтому вопреки советам соседей и увещеваниям агентов-посредников Муртаза самолично отправился в земельное управление и с гордостью заявил чиновнику:
— Я, мой господин, всего лишь бедный крестьянин и ничего для себя не прошу! Не было у меня, как у некоторых, ни особняков, ни земель, зато был дядюшка-колагасы[74], которого я бы не променял ни на дворцы, ни на караван-сараи и прочие богатства.
— Поглядите-ка на этого честного, сознательного гражданина! — удивились чиновники земельного управления. — Что же стряслось с твоим дядей-колагасы?
— Погиб в боях с неверными, за что получил титул гази[75].
В земельном управлении высоко оценили скромность и искренность переселенца и дали ему в деревне, недалеко от города, участок земли в пятнадцать денюмов. На краю поля он поставил хижину, купил соху, пару быков, кур, и стали они с женой трудиться от зари до зари под палящим солнцем Чукуровы[76]. Сперва сеяли ячмень, пшеницу и овес, который местные жители называют шифаном. Потом научились выращивать хлопок. Но сколько ни бились, хорошего урожая так и не сняли. На первых порах переселенцы не очень страдали от перемены климата, но потом, летом, с наступлением июльской жары, жизнь становилась невыносимой от комаров, сырости и духоты. Муртаза прихватил лихорадку, он пожелтел, осунулся, приступы валили беднягу с ног, работать в поле уже не хватало сил. Жена тоже начала прихварывать, у нее раздулся живот, пришлось уложить ее в постель. Ко всему еще на животных напал мор, куры передохли. На докторов, лекарства и талисманы ушла уйма денег. Пришлось продать быков и соху. Все пошло прахом, жизнь не задалась на этой земле в чужом краю. А тут еще односельчане без конца твердили, что их сглазили, «порчу» нагнали. Пришлось Муртазе за бесценок продать землю и переехать в вилайетский центр.
В вилайете как-никак и комаров меньше, и в поле под палящим солнцем не надо спину гнуть, а можно пристроиться на службу — сторожем или весовщиком на фабрику, писарем в учреждении или еще где-нибудь. С помощью земляка, сумевшего разбогатеть по приезде в Турцию, Муртаза получил место весовщика на хлопкоочистительной фабрике. Позже перешел квартальным сторожем — и тут помог земляк, дослужившийся до полицейского комиссара. В этой должности он исправно нес службу, пока между Партией свободы и Народной партией не началась предвыборная борьба. В самый разгар избирательной кампании, когда межпартийные споры особенно обострились, кто-то двинул Муртазу табуреткой по голове. Он упал, обливаясь кровью, и его без сознания отвезли в больницу. Болезнь затянулась, из больницы его не выписывали, и остался Муртаза без работы…
Время между тем шло. Очень быстро обнаружилось, что народ еще не достиг политической зрелости, при которой возможны демократия и многопартийная система управления страной, а посему Партия свободы была распущена, бунт усмирен, «спокойствие восстановлено». Муртаза с помощью земляка-комиссара снова был принят квартальным сторожем. И служил он на этом месте до тех пор, пока комиссар не ушел в отставку. Новый комиссар уже через месяц после вступления в должность уволил Муртазу, к великому удовлетворению населения.
Едва Муртаза завернул в свой переулок, как до него донесся душераздирающий плач грудного ребенка. Он прибавил шагу. Проходя вдоль забора из ржавой жести, Муртаза заглянул во двор: жена невозмутимо стирала белье, стоя около самой двери в комнату. Он влетел в открытую калитку и подбежал к жене:
— Почему плачет несчастное дитя?
Та неспешно подняла на мужа светло-голубые глаза и пожала плечами:
— Видать, описался…
Муртаза ринулся в дом, на ходу скинул башмаки и, оставляя на полу влажные следы от сопревших, рваных носков, заспешил по лестнице в верхнюю комнату. Он поднял из люльки ревущего сына, аккуратно положил его на миндер[77] около окна с покосившейся рамой, ловко распеленал, вытащил мокрые пеленки, и младенец сразу задрыгал ножками и замолчал. Отец вытер пухлые ножки сына, протер складочки, целуя и приговаривая:
— Агу, мой маленький, агу! Вырастешь большим — достанется врагу!.. Станешь большим и статным, бравым и смелым солдатом, будешь стрелять по врагу, агу, мой сыночек, агу!..
Младенец смеялся от щекотки и сучил ножками. Вдруг кто-то постучал сверху, и послышался старушечий голос:
— Будет тебе причитать! Еще неизвестно, кем он заделается. Вырастет и забудет мать-отца и аллаха…
— Не говори так, Акиле-хала[78],— задрав голову, ответил Муртаза. — Знаешь, коль повторять сорок дней «хорошо», будет в жизни хорошо, станешь говорить «плохо», будет плохо!..
— Было бы так, человеком вырос бы мой Реджеб. Кормила младенца с молитвой, да что толку… Видать, мир перевернулся, не узнать нынче людей, ни малых, ни взрослых. Спутался парень с измирской шлюхой, с ума свел мать и отца! Ты его ненароком не встречаешь?
— Вижу иногда… В кофейне у Джумалы бывает. Каждый день в кабаке Устюна с Крита…
— Погубит дитя мое эта измирка, точно погубит! Как у тебя с работой?
Муртаза вдруг вспомнил о своем назначении и с гордостью ответил:
— Назначили меня!
— Значит, назначили?
— Да-да, назначили. На очень большую должность.
Старуха ничего не сказала.
— И очень ответственную! Ты знаешь, что сказал технический директор? Он прямо так и сказал: «Только ты можешь навести дисциплину у меня на фабрике!» Наш комиссар, видно, обо всем ему рассказал: дескать, Муртаза-эфенди другим не чета, курсы окончил, научился понимать, что такое дисциплина и порядок. Я слово дал директору: «Не волнуйся, мой директор, от меня ничего не ускользнет…»
Жена Муртазы кончила стирать и развешивала белье на ржавом жестяном заборе, когда в калитке появилась плачущая Пакизе. Только недавно ее обрядили в чистое платье, а теперь она вернулась с ног до головы в грязи. Увидев дочь в таком виде, мать сперва опешила, потом накинулась на нее с бранью и тумаками. Муртаза, не договорив со старухой о своем назначении, стремглав выскочил во двор и вырвал девочку из рук жены, которая отчаянно голосила на всю улицу.
— Хватит тебе! Кончай крик! — цыкнул Муртаза на жену.
Он увел Пакизе в комнату, снял с нее грязное платьице и надел старое платье старшей сестры, которое было велико двухлетней малышке.
— Что случилось, доченька? — спросил он. — Где ты так испачкалась?
— В яму упа-а-ла, — всхлипывала девочка. — Меня туда Исмет толкнул.
Муртаза помянул мать Исмета, вытер слезы дочери и приласкал ее. Потом крикнул жене, чтобы собирала обед. Но женщина продолжала браниться, не обращая внимания на мужнины слова. Пока дочери не вернутся с фабрики, об обеде не могло быть и речи. Так было каждый день. Муртаза требовал обеда до прихода дочерей, а жена неизменно отвечала:
— Горем нашим закуси пока. Не видишь, дочери еще не вернулись?.. Ничего, потерпишь!
Муртаза виновато уставился в окно. Он глядел на улицу, на озеро, раскинувшееся на задах квартала. Грязная вода не испарялась летом, не замерзала зимой, была великим рассадником комаров, от которых люди не знали покоя.
Как только дочери пришли с фабрики, мать вытерла мокрые, побелевшие от стирки руки и накрыла на стол: постелила дырявую скатерть, нарезала хлеб, с полки достала плошку с маринованными овощами, в большой жестяной кружке принесла воду, наконец подала миску с пловом из чечевицы пополам с пшеницей крупного помола. Едва миска оказалась на столе, с пяти сторон к ней протянулись нетерпеливые ложки…
Дочери Муртазы работали в хлопкоочистительном цехе. Бледные, худенькие девочки уже третий год трудились на фабрике по двенадцать, а то и более часов в сутки. У них были тоненькие руки с длинными пальцами и голубые, как у матери, глаза. Сестры-погодки, одной тринадцать, другой двенадцать лет, работали и отдавали отцу все жалованье до последнего куруша, чтобы старшие из шестерых детей могли учиться. Старшая дочка училась на модистку в училище прикладного искусства, а сын — в ремесленном на слесаря.
Муртаза любил рисовать картину недалекого будущего и, чтобы подбодрить дочерей, частенько говорил:
— Не сегодня-завтра ваша старшая сестра станет портнихой, а ваш братец слесарем, и потекут деньги в дом. И вознаградят они вас за ваши труды. Станете барышнями, будете дома сидеть сложа руки…
Старшие, что сын, что дочь, росли умниками, были первыми в классе. Не по годам рослые, вот только очень худые; глаза у обоих материнские — светло-голубые. Сын вел себя примерно, дружил с парнями из квартала. Зато сестра была ему полной противоположностью: отцу с матерью дерзила, с братом и сестрами вовсе не считалась, квартал свой ненавидела, водилась с теми, кто побогаче, во всем подражая их манерам — даже обращалась только на «вы», «бей-эфенди» и «ханым-эфенди». Жители квартала платили ей той же монетой, не упуская случая позлословить в ее адрес. Старшая дружила с парнями из прядильного цеха. За неторопливую походку и блестящие волосы, смазанные бриллиантином, их величали не иначе, как «восточный экспресс». Но девушку не трогали подобные насмешки, она презрительно пропускала их мимо ушей, в крайнем случае остановится, процедит: «Невежи!..» — и пройдет мимо…
Муртаза жевал плов, посапывая хищным носом, погруженный в свои мысли. Он взял из плошки маринованный перец, сунул в рот и с хрустом оторвал корешок. Жена подняла на него глаза и сердито буркнула:
— Потише, за тобой не угнаться!..
Муртаза положил ложку, выпрямился:
— Про свою новую должность думаю.
— Тебя, значит, на работу взяли? — удивленно спросила жена.
— Конечно! — ответил Муртаза, сердито глядя на жену своими зелеными сверкающими глазами. — Сейчас пойду в участок, сдам казенное обмундирование, попрощаюсь с начальством, с товарищами… Ты знаешь, что мне сказал технический директор? «Испортилась дисциплина у меня на фабрике, нет должного порядка! — так и сказал! — Я, — сказал, — ищу человека строгого, понимающего толк в дисциплине. Чтоб он курсы окончил. Пошел я к вашему господину комиссару и попросил, чтобы он мне дал человека, если у него есть в кадрах такой». Комиссар тотчас вспомнил обо мне… «Есть, — говорит, — у меня человек, но не могу отдать, ибо он у меня — главная опора в моем участке!» Вот что ответил комиссар. Но технический директор так просил, так умолял, чуть ли не в ногах валялся. Не устоял мой комиссар и сказал: «Так и быть, отдаю тебе Муртазу, только знай ему цену! Потому что он курсы прошел, от старших уму-разуму научился, другим не чета!..»
Муртаза вопросительно поглядел на жену, желая понять, какое впечатление произвел на нее рассказ, но та уминала плов, не обращая внимания на его слова.
— Знаешь, что сказал технический директор? — важно продолжал Муртаза. — «Есть, говорит, у меня один товарищ, мой земляк, зовут его Нухом. Будь осторожен, не полагайся на него…» Видел я того человека, точно: проку от него никакого. Есть во мне сила, видать от аллаха! Как посмотрю на кого-нибудь, так сразу насквозь вижу… «Не волнуйся, мой директор, — сказал я. — Все исправлю, все налажу. Будет дисциплина и порядок…» А он, знаешь, что ответил? «Браво, Муртаза-эфенди! Не прошло и четверти часа, как ты приступил к своим обязанностям, и уже все понял, все постиг. Быть тебе во всем примером!»
Он опять поглядел на жену.
— Потом зашел в чайхану. А там грязь. Порядка нет, дисциплины никакой. Собрал рабочих, сказал им все, объяснил им, чтоб понимали… А почему? А потому, что так нужно. Пусть знают, что есть долг, великодушие, мужество. Пусть не забывают про бдительность!..
— Жалованья-то сколько тебе положили? — не удержавшись, спросила жена.
Муртаза презрительно скривил губы.
— Мне доверили такую должность, а ты про жалованье! Буду я спрашивать…
— Конечно, должен был спросить. У тебя шестеро детей на руках!
— Ну про что ты говоришь? Я получил большую должность…
— Вот и хорошо! При большой должности должно быть и большое жалованье!
— А мне еще положены плащ, ботинки, форменная одежда, электрический фонарь…
— Что пользы от электрического фонаря и револьвера?
— Ну, заладила свое! — саркастически усмехнувшись, сказал Муртаза. — Курсов не кончала, потому ничего и не смыслишь. Прошла бы курс, получила бы должное воспитание, иначе думала бы. Да что с тобой говорить…
Женщина только пожала плечами и выскребла из миски остатки плова.
Дочери молча встали из-за стола и отправились к разостланной на полу постели. Через минуту они уже спали как убитые.
Муртаза прислонился к окну, закурил. Жена убрала со стола, подошла к дочерям, укрыла их старым покрывалом. Взяла на руки младенца и дала ему высохшую грудь.
Переодевшийся в фабричную спецодежду, Муртаза застыл по стойке смирно перед столом технического директора. Вместо формы околоточного на нем были теперь широкие мятые штаны и куртка из серой, жесткой, точно бумага, ткани, которую выпускала фабрика.
Немигающий взгляд Муртазы был устремлен на директора. Тот дрожащими руками нервно перебирал лежавшие на столе бумаги в поисках затерявшегося важного документа. Неожиданно директор заметил перед собой человека и раздраженно спросил:
— Что случилось? Чего тебе?
Опешивший от такого вопроса, Муртаза выпалил:
— Ваш покорный слуга!..
— Какой еще слуга? — Директор не мог понять, кто перед ним.
Муртаза шагнул вперед и, вытянувшись в струнку, отрапортовал:
— Явился в ваше распоряжение!..
— Зачем явился?
Совсем сбитый с толку, Муртаза сник, грудь, торчавшая колесом, опала, плечи опустились.
— Может, мой директор… вы пошутить захотели?..
— Что еще за шутки? — В голосе директора слышался гнев.
— Я хотел сказать, посмеяться над бедным…
— Какой смех? Тут вовсе не до смеха!..
— Покорнейше прошу простить, мой директор. Но вы самолично приказали мне явиться к вам нынче… Согласно приказу, я сдал казенное имущество, доложил обо всем начальству, попрощался с товарищами…
Технический директор расхохотался:
— Ну да, вспомнил! Все ясно! Зови сюда Нуха… Или постой!.. Позови рассыльного… Или нет, не надо. Не зови… Так-так, интересно, ушел ли заказ Булдана на пряжу?..
Директор нажал кнопку звонка. В дверях появился рассыльный.
— Спроси-ка, милейший, у бухгалтера: ушел или нет заказ Булдана на пряжу? И позови заодно ко мне контролера Нуха.
Рассыльный исчез.
— Когда голова занята делами, человек смотрит и ничего перед собой не видит… Потому и не мог понять, чего ты от меня хотел… Ох, вот она наконец, пропащая! Нашлась! А я обыскался этой проклятущей бумажонки…
— Чего не бывает, мой господин, — поддакнул Муртаза. — Когда голова сильно занята, то оно, конечно, человек смотрит и не видит — это нам понятно, этого осуждать нельзя…
— Как-как? Понятно, говоришь, и осуждать нельзя?
— Нет, конечно, мой господин, я не осуждаю.
— Будем считать, что вопрос разрешен положительно!
Отворилась дверь, и показалась огромная голова Нуха.
— Вот и Нух явился! Итак, Муртаза-эфенди, вместе с Нухом обойдете фабрику…
— Потому что необходимо все на месте изучить, все осмотреть, — вставил Муртаза.
— Вот именно, на месте! Посмотреть и изучить, обстоятельно, не спеша…
— Не извольте волноваться! Когда я был околоточным…
— Прекрасно, я и не волнуюсь…
— Господин комиссар говорил на курсах…
— Я же сказал: прекрасно! Отправляйтесь!
Муртаза запнулся и огляделся в недоумении. Затем, как положено, отдал честь и, сделав поворот по уставу, чеканя шаг, вышел из кабинета технического директора.
Не успели они пройти и трех шагов, как Муртаза остановился, положил руку на плечо Нуха и произнес:
— Итак, приятель, слава аллаху, приступили мы к новой должности! Тебе понятно, сколь важны слова господина технического директора? Он что сказал? А вот что: на фабрике следует установить строгую дисциплину… И верно сказал. Потому что нельзя быть добрым с нашим народом. Видишь непорядок или дело нечистое — дай пинка как следует куда положено, и баста! Мягким обращением человека не исправишь…
Нух стоял, поглаживая свои пышные усы, слушал разглагольствования новичка, потом плюнул и пошел дальше. Муртаза посмотрел в спину Нуха и поплелся за ним. У ворот фабрики, где дежурил Ферхад, Муртаза опять остановился и громко сказал:
— Теперь ты знаешь, что мы с тобой будем делать?
— Нет, — равнодушно ответил Нух, — откуда мне знать, что мы будем делать…
— Встанем плечом к плечу и поведем фабрику вперед!..
Нух подумал, пожевал губами и вдруг сказал:
— Ты брось, ага, свое «поведем вперед!» На фабрике у нас полный порядок. Знаешь, что я тебе скажу: будь самим собой, кончай выпендриваться!.. Вчера появился, а сегодня уже у него идеи!.. Зачем тебе вести фабрику вперед? Твое ли это дело, наша ли это забота — вести?! Получай свое жалованье и благодари аллаха. Ишь нашелся министр внутренних дел! Кончай дурить…
— Не понял ты меня, приятель! — прервал его Муртаза. — Тоже гусь лапчатый, расшипелся… Мы не станем марать миску, из которой кормимся. Я был сторожем в околотке, курсы прошел, должное обучение получил, знаю от старших, что значит порядок. Послужил бы сторожем, прошел бы курсы, не стал бы таких невежественных слов говорить!
Контролер зевнул, утер ладонью набежавшую слезу и двинулся дальше, не желая больше слушать Муртазу. Тому ничего не осталось, как следовать за контролером. Они сравнялись и шагали теперь плечом к плечу. Проходя мимо склада запасных частей, Муртаза заметил нескольких служащих фабрики, занятых, очевидно, «обсуждением весьма важных служебных вопросов». Как и подобает в таких случаях, Муртаза весь подобрался, зашагал энергичнее и толкнул Нуха локтем:
— Глянь, разве не видишь — господа служащие.
— Ну и что? Думаешь, если в галстуке, так уж и господин? Сразу перед ним навытяжку? Этак мы со своей работой не успеем справиться, — ответил контролер Муртазе, который в недоумении пялил на него глаза. — Шагай, приятель, поторапливайся! — добавил Нух.
— Твои уши, видно, не слышат слов, что язык твой произносит? Да как же так можно говорить о наших начальниках?
— О ком это ты?
— О господах служащих, наших начальниках.
— Каких начальниках?
— Наших начальниках, которые есть…
— Ты хоть заметил, зачем они собрались там?
— Важные дела обсуждают.
— Эх, ты, раб божий! Какие такие важные дела? Да пошел ты…
— Послушай, ты, поостерегись!..
— Слушай-послушай!.. Перестань, тебе говорят. Стоят кружком, лясы точат, про свое болтают. Шагай быстрей! Силком тащить тебя, что ли? — говорил Нух сердито и тянул Муртазу за руку.
— Послушай, как ты можешь?..
— Перестань, Муртаза-эфенди, не испытывай терпения, раб божий, брат мой несчастный. Подойди да сам послушай, про что они калякают, мать их…
Муртаза силой вырвал свою руку из руки контролера и закричал:
— Слушать слов таких не желаю! Замолчи немедля! Как смеешь ты ругать господ служащих, наших начальников…
— Знал бы ты, брат, это проклятое семя! — Служащие-начальники!.. Ох, и зол я на них на всех!.. Особенно на кассира нашего. У-у, вредный, паразит!.. Придешь к нему, чтоб обменять жетоны. Попросишь: «Хасан-бей, будь человеком, пойми, дома у меня больной ребенок…» Или же позарез деньги нужны, все ведь люди, вот и просишь: «Обменяй жетон…» Так и жди! Обязательно у него причина: то директор не разрешает, то бухгалтера нет или еще чего-нибудь. Вот, расскажу, был случай: сообщили нам, что будут шербетом угощать у писаря из столярной мастерской. Ну и устроили, молодцы, ну и шутники оказались, вот уж точно шутники, так их разэтак!.. Пошли, значит, мы туда, а там… народу, человек на человеке. К столу не протиснешься, места свободного нет. Стоим, ноги подламываются… Откуда я знал, что такая толкучка будет?.. Только себе местечко присмотрел, только на скамейке примостился, ишь, пожаловали господа хорошие в галстуках, все образованные такие! И турнули нас гуртом — меня, привратника, беднягу Ферхада, уборщика Хайдара, сторожа Шабана… Здорово, а? Вот так-то, братец, при всем честном народе! Опозорили меня господа служащие! У меня кровь так и отхлынула от сердца — прострели, кажись, навылет, капли крови не вытекло бы!..
Но Муртаза, знай, твердил свое:
— Начальников уважать надо! Не желаю слушать твоей ругани, потому что они… — Нух чуть не задохнулся от ярости, но Муртаза продолжал: —…Кто не признает старших, тот не признает и аллаха!..
Они молча шли до самого цеха, где очищают хлопок от семян. По ветхой лестнице, что вела в цех, сновали взад-вперед рабочие — женщины, мужчины, дети. Их лица, руки, одежда были густо покрыты хлопковой пылью, будто людей вываляли в хлопке. Оставив машины, они шли напиться или справить нужду. Немного в стороне на тюках с хлопком кувыркались и смеялись ребята.
— Послушай, а что это ребята в рабочее время тут балуются? — спросил настороженно Муртаза.
— Ребята здесь работают, над ними есть надсмотрщик, и не наше это дело, мы в их работу не вмешиваемся, — стал объяснять контролер.
Муртаза все так же подозрительно кривил рот, не понимая, что ему говорят. По другую сторону, напевая песню, рабочий набивал очищенный хлопок в харты — огромные мешки, сшитые из козьих шкур.
— Ну а этот? — показав на него, спросил Муртаза.
— Этот тюки набивает. К ним мы вообще никакого касательства не имеем. Они артелью работают.
— Но ведь песни, слышь, поет?
— И впрямь поет, уважаемый. Поет песню. Ну и что из того, что поет? Зачем мешать ему?
Около каморки, где сидел учетчик из хлопкоочистительного, они остановились. Учетчиком служил здесь албанец, человек желчный и раздражительный. Он сердито поглядел на подошедших. А Муртаза тем временем мучительно соображал, кем считать этого человека, служащим или рабочим, начальником или подчиненным. С одной стороны, вроде бы служащий — на столе у него толстые тетради, ручка, чернила, на стенке календарь, но с другой стороны, этот тип был без галстука!..
— Послушай, а этот вот служащий?
— Служащий. Что, не нравится?
— Так чего ж он без галстука?
Муртаза направился к лестнице, ведущей в цех, а Нух зашел к учетчику.
— Ну и болван! — в сердцах сказал контролер и сел на табурет.
— Кто? — спросил, сердито глядя поверх очков, албанец.
— Да вот, который со мною рядом стоял.
— Ну и чего он?
— О тебе спросил, служащий ты или нет. Я ему говорю: «Служащий, разве не похож?» — а он спрашивает, почему без галстука.
Лицо албанца залила краска гнева. Он сорвал очки и, задыхаясь от ярости, выпалил:
— Это он обо мне так сказал?..
Нух смолчал.
— Тебя спрашивают: это он обо мне?
— Не обращай внимания, Якуб-эфенди. Псих ненормальный этот человек.
— Кто он такой?
— Лучше не спрашивай… Ни рыба ни мясо, недоделанный какой-то, черт его дери!
— Да объясни ты как следует!
— Дурак из дураков. Мне его, видишь ли, в помощники взял Кямуран… Я раза два обмолвился, что трудно мне, что устаю, так на́ тебе… Человек без души и без сердца. Возомнил о себе бог весть что. Вообразил себя жандармским начальником…
— Кто он такой?
— Так я тебе и рассказываю… Кямуран рассудил по-своему: коли я устаю, выходит, надо мне помощника, хоть я и не просил его о такой услуге. И нужды мне в помощнике нет, да еще в таком. А он говорит: вот тебе помощник, возьми его с собой, поводи по фабрике, покажи все ходы и выходы. А если честно сказать, так технический директор взял этого типа на свою же голову. Этого дундука ему подсунул комиссар Рыза-эфенди, чтоб от него отвязаться, как сам понимаешь… Ну, только мы вышли из кабинета Кямурана, как этот тип останавливает меня. «Что случилось?» — спрашиваю, а он в ответ: «Слушай!» Ну я остановился, думаю, вдруг дельное что скажет. А он мне: «Давай, говорит, встанем плечом к плечу и поведем фабрику впер-е-ед!..»
— Чего-чего?
— «Встанем плечом к плечу и поведем фабрику вперед!..»
— Вот дубина! А ты ему не сказал, что фабрика на хорошем счету? — спросил учетчик и принялся хохотать.
— Ну как же! Так точно и сказал: «Фабрика на хорошем счету, приятель, и незачем ее еще куда-то вести…»
Учетчик долго смеялся.
— Я, должно быть, знаю этого человека, — сказал он вдруг серьезно. — Вспомнил! Точно, знаю его, по публичному дому… Этот чокнутый служил в публичном доме сторожем… Он в штатском словно меньше стал, похудел, что ли… Хочу тебя предупредить: остерегайся этого типа! Нехороший человек, подлый и жестокий…
По лестнице спускался Муртаза. Увидев его, собеседники умолкли. Нух встал, но учетчик остановил его:
— Подожди, посиди. Мы сейчас этого типа кое о чем поспрашиваем.
Когда Муртаза поравнялся с дверью каморки, Нух окликнул его:
— Слышь, заходи, покурим.
— Курить во время работы?..
— Заходи, Муртаза-бей, заходи, — пригласил учетчик.
Муртаза зашел, сел на табурет.
— Значит, оставил должность квартального? — спросил учетчик, протягивая пачку сигарет.
Муртаза прикурил от сигареты Нуха, затянулся и ответил:
— Так точно! Ослабла дисциплина на фабрике, не могут сладить с рабочими, потому технический директор и обратился к комиссару с просьбой подыскать для него человека, окончившего курсы, понимающего толк в дисциплине.
— Значит, вас у комиссара выпросил технический директор?
— Конечно! Господин директор сказал, что никому не может доверить фабрики, даже отцу родному!
— Тебе доверил, а отцу не доверяет, — не выдержал Нух.
— А ты как думал? Тебе известно, что такое служащий, окончивший курсы?
— Сторожа — это тебе не служащие! — возмутился албанец. — И потом, что толку от этих курсов? Мы в свое время о-го-го, не такое умели. Сколько судебных дел прошло через мои руки!..
— Значит, вы тоже изволили быть служащим? — спросил Муртаза, сразу изменив тон.
— А что ныне служащие? Что ныне судопроизводство? Детские игры!.. В наше время не существовало всей этой дребедени: пишущие машинки и прочие штучки-дрючки. Протоколы мы писали от руки, и постановления суда, и извещения, и повестки, и все прочее писалось от руки. Напишешь постановление суда, положишь его перед судьей — он только руками разведет да скажет: «Ай да Якуб-эфенди, ты превзошел нас, судей», — и тут же подмахнет, буквы не исправив.
Муртаза пришел в восторг и воскликнул:
— Вот это да, выходит, вы тоже кончили курсы?
— Не кончали мы никаких твоих курсов-мурсов!.. В наше время не было всех этих глупых затей.
— Но научились, следовательно, от старших…
— Еще бы! Уж мы уму-разуму научились, всю премудрость превзошли!
— Слышь, приятель, какие прочувственные, верные слова говорит господин служащий! — воскликнул Муртаза, обращаясь к Нуху.
Контролер насупился и мрачно изрек:
— А ты, друг, поменьше слушай! Самим собой будь! Знаешь, все они…
— Кто они?
— Ну, технический директор, он, другой, третий… Все они умеют говорить… И нашим и вашим!
К словам Нуха Муртаза отнесся с недоверием и даже неодобрением и сердито поглядел на него. А учетчик как бы невзначай спросил:
— Вы, если не ошибаюсь, и в публичном доме служили?
— Да, было дело, — вздохнув, ответил Муртаза, — потому что и в публичных домах не стало порядка и дисциплины, вот и послали меня туда для исправления положения. Подумали, прикинули мои начальники, вызвал меня комиссар, вижу, он переживает… А почему?.. А потому, что неохота ему меня из участка отпускать. Потому что и он окончил курсы, получил хорошие уроки от старших, дело понимает как следует… Глянул я ему в лицо и говорю: «О чем думаешь, печалишься, мой комиссар?..» А он головой качает и говорит: «Если я не буду думать, Муртаза-эфенди, кто же еще в участке думать станет?» — «Так что тебя заботит?» — «Нарушилась дисциплина в публичных домах, — говорит комиссар, — не стало там порядка, надо дело это поправить…» — «Не изволь расстраиваться, мой комиссар, с твоего разрешения это мы в двадцать четыре часа исправим, будет там и дисциплина, и порядок!» — «Сомнения в этом нету, — говорит комиссар, — да не хочется мне участок без тебя оставлять, вот о чем я думаю…» А я ему говорю: «Не изволь расстраиваться, мой комиссар, служба прежде всего, это наш священный долг!..» И стоило мне только получить документ и назначение туда, как затряслись проститутки, задрожали! И впрямь, допустимо ли, чтобы они на весь дом хохотали, чтоб не вставали для приветствия, когда клиент входит?.. Я не смотрел на то, что они создания аллаха, как огреешь кого резиновой плеткой, так быстро пересчитают звезды на небе!..
— Не забывай, здесь тебе не публичный дом! — не выдержал Нух.
— Ну и что?
— А то, что фабрика здесь, и рабочие тебя быстро к порядку призовут. Так ведь, Якуб-эфенди?
Учетчик кивнул.
Муртаза с угрожающим видом поднялся.
— Ты запомни как следует: пусть ложка сломается, но я от плова не откажусь, так и знай!
— Мое дело тебя предупредить, а там как знаешь, — ответил Нух, поднимаясь.
— Не нуждаюсь я в советах! Прошел курс обучения… Я еще поговорю со всеми!
— Может, и со мной поговоришь?
— Со всеми, кто станет нарушать дисциплину!
— Значит, ссоры не миновать…
Муртаза не ответил, лишь вопросительно поглядел на Нуха. Они вышли из конторы учетчика и направились к бухгалтерии. Немного погодя к учетчику заглянул мастер из хлопкоочистительного цеха. Небольшого роста толстяк вкатился в каморку и спросил:
— Что за тип тут у тебя околачивался, Якуб-эфенди?
Учетчик рассмеялся.
— Кто он, скажи ради аллаха.
— Ваш новый надзиратель!
— Какой еще надзиратель? Одного нам, что ли, мало?
— Видно, мало.
— Брось шутить, Якуб-эфенди, правда, кто он?
— Ей-богу, надзиратель! Дисциплина ослабла, видите ли, на фабрике, вот твой Кямуран и позаботился, у полицейского комиссара выпросил солдафона, который курсы окончил…
— Ай-ай-ай, этого еще не хватало. Ну и дальше?
— А дальше комиссар прислал этого типа.
— Он, видно, того, чокнутый?
— Как хочешь, так и считай.
— Ох, мать моя, курсы, говоришь, кончил? Знал бы раньше, показал бы ему эти курсы и дисциплину заодно. Я был в цеху, машину ремонтировали. Прибегают вдруг смазчики, рассказывают, что пришел какой-то человек, расспрашивает да разузнает, как кто работает… Я подумал: ревизия нагрянула. Откуда мне было знать? Говоришь, надсмотрщик с железной дисциплиной?..
— Это точно.
— Сколько мы таких видели, сколько их на фабрике перебывало. Перемелется — мука будет! Завтра нарвется на ткачей, возьмут они его в оборот…
— Э-э, брось ты, тебе-то что, пусть грызутся.
— Так-то так, но попробует только сунуться ко мне в цех и поднять шум, я ему быстро глотку заткну. Пусть потом на себя пеняет…
Учетчик надел очки и принялся за работу.
Они обошли и осмотрели прядильный цех, в котором влажный, теплый воздух пронизывали несмолкающие визгливые голоса веретен, красильный цех с его прокисшей атмосферой, обжигающим носоглотку паром, поднимающимся от котлов, в которых бурлили, кипели, издавая тошнотворный запах, клейстер или краска, а в них — пряжа или готовая ткань; побывали в ослепительно чистой электростанции, блистающей гигантскими машинами, такими бесшумными, словно бы они и не работали; заглянули в столярный цех, в ремонтную мастерскую, в склады с тюками хлопка-сырца и уже очищенного хлопка — словом, ознакомились со всеми углами и закоулками, ходами и выходами и прибыли наконец в ткацкий цех.
Войдя в цех, где грохотали четыреста ткацких станков, Муртаза замер от испуга, вцепившись в руку контролера Нуха и вытаращив глаза на огромные балки под потолком.
Сердито стучали станки, под ногами ходуном ходил пол. В воздухе плясала хлопковая пыль, вращались трансмиссии, мохнатые от белого хлопка, безостановочно сновали руки рабочих. В цехе все дрожало, тряслось и громыхало, будто по бетонному полу в неистовом галопе скакали железные кони.
За ткацким станком № 140 работал Бекир Камбала. Завидев вошедших, он сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул. Перекрывая грохот, свист долетел до Тощего Неджипа, стоявшего у станка № 105. Неджип поднял голову, посмотрел на товарища и увидел, как тот глазами показывает на дверь, где стояли Нух и Муртаза. Он кивнул: «Ясно!» Хоть ответ и не был слышен, Бекир Камбала все понял, и тут начался разговор между товарищами, ведомый только ткачам, на языке жестов и мимики, когда говорят руки, плечи, глаза, брови…
«Что, испугался, дурень?»
«Точно!..»
«Перекурим?»
«Давай».
Они зарядили челноки, поставив полные шпульки, и вышли в уборную. Там в окружении рабочих уже стоял Рыжий Ибрагим и слышалась его сердитая речь:
— Нынче опять пойду и устрою скандал… Жратва ни к черту! Хлеб дали…
Он увидел Бекира Камбалу и Тощего Неджипа.
— Бекир, пойди сюда, — позвал он. — Сколько можно терпеть? Обед опять как всегда!.. Опять черви… Я спрашиваю у Хафыза-эфенди, когда это кончится, мы такие, дескать, деньги угрохали на эту фасоль, а он мне в ответ: «Пока фасоль эта не кончится, новую покупать не собираюсь!..» Я взял миску — и с нею в управление!..
Бекир Камбала взглянул на Тощего Неджипа, тот сплюнул на пол и процедил сквозь зубы:
— Вчера ходил, ну и что? Ничего не переменилось. Пустой номер! Этот тип опять тебя баснями о червях накормил…
— Пусть баснями!.. Весь вопрос…
— Я тебя должен предупредить, Ибрагим, — перебил его Бекир Камбала, — остерегись! Подумай, что грозит зачинщику, вожаку рабочих…
— Ты это к чему говоришь?
— А к тому, что из-за тебя на фабрику взяли надзирателем Муртазу. Смотри, устроит он тебе бледную жизнь, я вмешиваться не стану.
Появился старик Азгын, туалетный сторож, и тотчас вмешался в разговор:
— Опять тут честная кампания!..
— Отстань, — огрызнулся Рыжий Ибрагим. — Значит, дело приняло, говоришь, крутой оборот?
— А разве не так, Неджип? Иль я соврал? Технический директор, дескать, так и сказал: «Есть у нас тут один тип, Рыжий Ибрагим, ему все, видите ли, не нравится: и обед, и хлеб…»
— Ну а тот что ответил?
— Кто тот?
— А новый надсмотрщик…
— Он ответил: «Не волнуйся, мой директор, я ему башку оторву!»
— Скажите толком, что случилось? — опять вмешался старик Азгын.
— Новый надсмотрщик, переселенец, собирается на фабрике дисциплину наводить, — ответил Тощий Неджип.
— Вчера Нух рассказывал про этого переселенца: строит из себя бог весть кого, ни дать ни взять командующий жандармерией. Видно, этот тип того, чокнутый малость.
— Вон, вон, идут! — сказал Бекир Камбала.
Все повернулись: Нух и Муртаза вышли из ткацкого цеха и направились к складу с пряжей. Рабочие молча глядели им вслед, пока они не скрылись за складскими дверями. Туалетный сторож вытащил свой круглый свисток, пронзительно свистнул, закричал:
— А ну, за работу!.. Давай шевелись!.. — и скрылся в своей будке.
Рабочие нехотя потянулись к цеху, остался один Рыжий Ибрагим.
— Значит, тебе, Азгын-ага, больше по душе времена Джемаль-паши[79]…
Этот старик Азгын был здоровенным мужиком — метр девяносто пять росту — с пышными усами, лохматыми бровями, нависавшими ему на глаза. Он никого и ничего не боялся, любил резать правду и частенько материл даже хозяина фабрики.
— Что мне по душе, спрашиваешь? — сказал он. — Не забывай, что мне уже семьдесят. Не могу же я двадцатилетним стать… Но по мне, честно сказать, желательна сейчас война!.. Чтоб война разразилась! Только не эта бабская, ублюдочная война, что нынче устраивают… Не гляди, что крыша прохудилась, дом покосился! По мне, чтоб настоящая мужская, удалая война!.. Верхом на добром коне, как богатырь Залоглу, выхватить саблю из ножен — и вперед!.. Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его!.. Во весь опор, через леса и долины!.. А явись сейчас передо мной Хызыр Алейхисселям[80] и скажи: «Проси у меня, Азгын-ага, что хочешь», не стал бы я просить ни денег, ни женщины, ни дома. А сказал бы: «Дай мне гнедого коня, статного, с тонкими ногами!..» Попросил бы я арабского скакуна, тяжелую железную палицу, щит да винтовку греческую, пятизарядную и две ленты патронов к ней. Побродил бы я десяток лет в горах, где источники холодны как лед, обломал бы я кое-кому рога, запомнили бы меня навечно… А потом пусть приходят, забирают душу мою — только не в постели, а на бранном поле или же…
— Вон идет твой, — сказал Рыжий Ибрагим, заметив контролера Нуха.
— Кто?
— Нух.
— Пусть идет Нух, он хороший парень. Хоть и не земляк мне, но парень хороший. К слову его прислушаться стоит, и хлеб из рук его есть можно. Не то что технический директор. Корчит из себя бог весть кого. У этого Кямурана, земляка Нуха, не найдется хлеба для народа… Хоть и образованный, хоть и ученый…
В будку зашел Нух и, кряхтя, опустился на скамейку.
— Ох-хо-хо! За что, аллах, наказываешь нас иль грехи наши тяжки?.. Да, великая находка, как бы не потерять, что уцелело, о господи!..
Рыжего Ибрагима позвали, и он ушел.
— Что такое стряслось? — спросил Азгын.
— Места живого не осталось, братец Азгын, до того устал.
— Ты это серьезно? Значит, и впрямь ничего хорошего не скажешь об этом сучьем отродье. Правда, что он был квартальным раньше?
— Говорят, был. Наш учетчик из очистительного цеха, Якуб-эфенди, хорошо знает его. Рассказывал, как он в публичном доме с девками воевал нещадно… Во все свой нос сует, до всего ему дело, везде непорядок ему чудится, такая зараза.
— Точно, зараза, шлючье семя!.. Смотри, Нух, попадет он ненароком мне в лапы, намну ему бока, запомнит на веки вечные!
— Он-то ладно! Главное — Кямуран, это он подложил нам свинью. И нашим, и вашим, и этому типу польстил, и передо мной лицемерит.
— А что он говорил, Кямуран, твой земляк?
— Говорил, дескать, вот тебе помощника взяли. Будто я устал… Меня этим не проведешь, не на такого напали. Если его называют Муртазой-переселенцем, так меня кличут Нухом из Кайсери…
— Плевать, что у него сильная рука! С нами не так просто сладить. Ох, попади ко мне в лапы, не поздоровится, кто бы он ни был!..
— Кямуран якобы сказал: «Нух — мой земляк, но ты на него не обращай внимания. Для меня безразлично, земляк или не земляк, я даже отцу родному фабрику не доверю…»
— А ты не сказал ему: «Отцу родному не доверит, так, думаешь, тебе, ублюдку, доверит?»
— Сказал, точно так и сказал, слово в слово.
— А он что?
— Он-то? Чего он может сказать? Предписание получил!.. Вот и старается. Только пусть не забывает, я с него глаз не спущу, каждый шаг его прослежу. Меня не запугаешь! Плевать я на него хотел!.. Завтра он получит сполна от рабочих!
— Это точно. Завтра, как только ткачи первую нить проденут… Пусть не попадается мне в руки… Я ему покажу!..
Расставшись с Нухом, Муртаза направился к техническому директору. Он постучался в дверь кабинета и вошел. В комнате было много народу: начальник ткацкого цеха, мастера разных цехов и участков. Разбиралась письменная жалоба рабочих на то, что снизились заработки из-за частых обрывов нити на ткацких станках.
Никто не обратил внимания на вошедшего Муртазу, который замер, выпятив грудь колесом и втянув живот, ел глазами начальство и в то же время сердито косился на мастеров, которых принял за простых рабочих. Ему было непонятно, почему они так запросто разговаривают с директором, видимо по причине слабости дисциплины и недостатка воспитания. Муртаза стоял и думал о том, что следует предложить техническому директору открыть на фабрике курсы и пропустить через них всех мастеров и рабочих.
— Ну как, обошел все, осмотрел? — спросил директор, когда ушли мастера.
Надувшись как индюк, Муртаза шагнул к столу.
— Обошел! — ответил он, многозначительно глянув на директора.
— Что нашел?
Муртаза с сожалением покачал головой и произнес:
— Впустую все!
— Это почему?
— Впустую все, говорю. Уж больно плохо, мой начальник, в смысле дисциплины, значит, плохо!
— Так в смысле дисциплины, говоришь, плохо? Ну и что же надо сделать, чтобы дисциплину подтянуть и дела наши поправить?
Отступив на шаг от стола, Муртаза горестно вздохнул, потом тряхнул головой так, что его густые черные с сединой волосы рассыпались, глянул в потолок, потом на календарь, висевший на стене за спиной директора, затем, строго уставившись на директора, сказал:
— Нужна железная дисциплина!
— К примеру, какая?
— К примеру? Вот тут только что были рабочие…
— Какие рабочие?
— Которые здесь, в твоем присутствии, позволяли вольно себя вести, запросто разговаривать…
— Так это же не рабочие, а мастера.
— Ага, значит, они мастера? Тем хуже, бей-эфенди. Мастер что? Он ведь начальник. Значит, нужно ему вдолбить понятие о дисциплине, воспитать его!.. А рабочий? Рабочий, значит, должен быть еще осмотрительней, чем мастер, четко свое место знать, ни на секунду не забывать про дисциплину. Коли мастер ведет себя бесцеремонно, не знает, что значит дисциплина на службе, так откуда у рабочего будет понятие о порядке и почтении к старшим?
— Верно говоришь.
— Затем, значит, что? Я полагаю, следует курсы открыть…
— Какие еще курсы?
— Мастерам курсы нужны, да и рабочим тоже… По фабрике я походил, все увидел, как говорится, на месте. И не понравилась мне дисциплина… Вот, к примеру, контролер Нух… Увидели мы, как около склада собрались господа служащие, обсуждают свои дела, несомненно очень важные! Так я сразу подтянулся, прошел, как положено, строевым, поприветствовал. Между тем контролер Нух и не вздумал сделать так же. Я ему говорю: «Братец, честь отдай!» А он мне: «Прости-извини, только это дело ты брось!» И давай материть начальников-служащих. Я ему: «Стыдно, брат! Возьми слова свои обратно, не след начальство ругать!» А он свое: «Брось ты», — и продолжает материться. Как же так можно? Контролер — это начальник, это служащий! На нем, известно, большая ответственность! Мы что? Мы обязаны рука об руку идти со всеми служащими, чтоб рабочим не дать дух перевести. Почему так говорю? А потому, что не подобает начальству быть мягким в обращении. Нух понятия не имеет, что есть служба. Потому что курсов не прошел, околоточным не был, строгого воспитания от начальников своих не получил. Так?
— Далее?
— Далее, бей-эфенди, много еще всякого. Во время осмотра заметил я, как ребята в рабочие часы играют на тюках хлопка. Разве это порядок? А упаковщик набивает и поет песню. Разве это дисциплина? Говорю Нуху, чтоб он это дело прекратил, а он мне опять свое: «Брось ты!..» Негоже, мой начальник, с нашим народом мягким быть. Нельзя ему передых давать, как с творением аллаха, с ним обращаться! Почему так? Потому что служба — превыше совести!
— Браво, Муртаза-эфенди! — воскликнул технический директор и пожал надзирателю руку. — Ты молодец! Вот не ожидал. Будет из тебя надсмотрщик, о каком я давно мечтал. Молодчина!.. Я хочу, чтоб все мои люди были бы, как ты, энергичными, как ты, деятельными, как ты, понимающими свою службу. Между тем люди наши и впрямь бессовестны и наглы. Стоит сказать: «За работу!» — все тут же врассыпную!
— Поддержи Муртазу, мой начальник, и тогда требуй службы от меня. На службе я не посчитаюсь ни с кем, будь то дитя родное. Не погляжу, даже если передо мною родственник! Знаешь, бей-эфенди, есть во мне такой нюх: посмотрю на человека, и сразу пойму, честен он или бесчестен… А почему? Потому что такое только от аллаха!.. Было дело, служил я постовым на станции. Так начальство мое порешило: ослабли дисциплина и порядок на станции… Значит, дежурил я как-то ночью и приметил одного, уж больно вид его мне не понравился. Подошел к нему и говорю: «А ну открывай свои чемоданы-корзины!» — «Хык-мык», — в ответ только и слышно от него! «Открывай, гражданин хороший, не противься лучше!» А он в ответ свое: «Хык-мык», и боле ничего… Ну, тут я ему отпустил пару оплеух, сразу шелковым стал!.. Так, думаешь, что у него в чемоданах-корзинах оказалось? И полотенца, и простыни, и банные, и спальные, и пижамы шелковые — клянусь аллахом! — ни в моем доме такого не сыщешь, ни в твоем наверняка. Я его спрашиваю: «Откуда взял, признавайся, негодная твоя душонка!» — «За свои деньги купил!» — отвечает, подлец. Я ему: «Вот отведу в участок, заставлю звезды на небе считать, быстро ответишь правду!..» Молчит, подлец. Говорю: «Ты меня еще плохо знаешь, гражданин разлюбезный! Брошу в подвал, заставлю разуться да пройдусь по пяткам резиновой плеточкой!..»
— Что ты от него хотел узнать? — не выдержав, перебил его директор.
— Вид у этого гражданина уж больно непригожий был, мой директор…
— Ну и что?
— Спер все, без сомнения…
— Заявил кто-нибудь о краже?
— Зачем мне заявление, мой директор?
— Ладно, а дальше?
— Я говорю, есть во мне чутье такое, от аллаха, понятно… Не приглянулся мне этот человечишко. Откуда у голодранца столько дорогих вещей?..
— Как же ты с ним поступил?
— Отвел в участок да со всеми вещами сдал комиссару.
— А комиссар что?
— Что там комиссар — это уж дело не мое. Как счел нужным, так и поступил.
— Да, прекрасно! Отлично!.. Здесь, на фабрике, тоже нужна такая же самоотверженная работа!
— Не изволь сомневаться…
— На Нуха не обращай внимания и на других тоже. Гайка слаба у них, сами службу несут спустя рукава и других подбивают…
— Меня не собьешь, мой директор! Клянусь честью, я знаю, что есть почтение к старшим и долг службы. Не равняй меня с другими… В своем участке я был опорой, на мне все держалось — курсы окончил, от старших хорошую науку получил. И если на службе допущу какую оплошность, пусть с голоду подохну…
— Я тобою весьма доволен…
— С голоду подохну, мой директор, но охнуть не позволю!..
— Все в порядке. Ты теперь…
— А все почему? Потому что служба превыше всего!..
— Конечно, ты прав…
— Есть у меня дочь и сын, они точь-в-точь как я. В классе первыми идут, от старших только похвала да благодарность…
— Сохрани их господь и помилуй!..
— А почему? Потому что я их в строгости воспитал, уважать дисциплину научил.
Директор уже не знал, как его остановить.
— Я хочу, чтобы они понимали, — не унимался Муртаза, — что значит служба, что есть великодушие и благородство. Кто не признает старших, тот аллаха не признает!..
— Совершенно верно! Молодец! А теперь ступай и…
— Так точно, бей-эфенди, немедля отправлюсь.
— Иди и займись своими делами.
— Есть заняться делами.
— А затем…
— Затем приступлю к своим обязанностям, и все будет в порядке.
— Давай!
— Вот только вопрос с курсами очень важен, мой директор.
— Хорошо, хорошо, мы это дело обдумаем…
— Надобно в корне менять все положение на фабрике!
Технический директор молча смотрел на него. Муртаза отдал честь, низко поклонился и строевым шагом вышел из кабинета. В дверях он чуть было не сшиб контролера Нуха и, не обращая на него внимания, промаршировал мимо.
Глядя ему вслед, Нух пробормотал под нос молитву, потом постучал в дверь и вошел в кабинет директора. Увидев Нуха, технический директор принялся смеяться. Нух улыбнулся и укоризненно покачал головой.
— Ну, поводил переселенца? — спросил технический директор.
— Ради бога, лучше не спрашивай, бейим. Как говорится, не было забот, а теперь невпроворот… Ох-ох-ох!
— Им надо уметь управлять, Нух. Тебе ль не знать, что не собаку уважают, а ее хозяина. Ты человек умный, в жизни много повидавший… Мне ли тебя учить? Держи его крепче на поводу, кинь ему кость, пусть рычит, на людей кидается!.. Таких не всякая мать родить способна. Этот человек готов верой и правдой служить!.. Понял, о чем я тебе говорю?..
— Оно-то, конечно, так, — кисло ответил Нух.
— О чем ты?
— Вот ведь в чем неприятность…
— Ну?
— Будто бы ты ему сказал: «Я свою фабрику отцу не доверю, а тебе доверить готов… А на Нуха не обращай внимания, хоть он мне и земляк, только все это пустое…»
Технический директор нахмурился.
— Я не желаю слушать всякие сплетни, Нух. Ты прекрасно знаешь, как я к тебе отношусь. Я не стану рыть яму человеку, с которым связан узами крови, и не поставлю его на одну доску с никудышным переселенцем, без роду, без племени… Допустим, я так сказал — значит, так нужно было сказать, неужели непонятно?
— Зачем же, очень понятно. Коль надо, так надо, но…
— Опять «но»?
— Да так, ничего, все это болтовня. Или же вот, к примеру…
— Ладно, брось. Стоит ли обращать внимание на слова болтуна?
Около трех часов утра на фабрику прямо из ресторана приехал технический директор. Видно, он изрядно выпил, узел галстука сполз ему на грудь, волосы были растрепаны.
У ворот в эту ночь дежурил Ферхад. Когда директор шел через проходную, Ферхад как раз отлучился по нужде, оставив за себя сына, ученика третьего класса. Подгулявший директор даже не заметил мальчика и, широко шагая, направился и свой кабинет. Он зажег свет, прошел к столу, уселся, достал пачку бумаг и принялся сочинять письмо своему стамбульскому приятелю, расписывая похождения этой ночи: как в ресторане он повздорил из-за женщины с одним инженером, весьма солидным человеком, как ударил его и какие слова при этом были сказаны.
Привратник Ферхад, вернувшись из уборной, узнал от сына, что на фабрику в столь необычное время пожаловал технический директор.
— Ты правду говоришь, сынок? — растерялся Ферхад.
Сын утвердительно кивнул. Отец в задумчивости потоптался на месте, не зная, идти ли ему на пост, в проходную, или что-то предпринять.
— Значит, прошел к себе?
Мальчик пытался удержать в памяти только что прочитанный урок и ничего не ответил.
— А меня не спрашивал?
— Нет, не спросил.
— В проходную будку заглядывал? Видел, что меня на месте нет?
— Нет, не заглядывал. Вылез из машины и быстро прошел к себе…
— Ему не следовало бы видеть, что около ворот меня нет!
Сын молчал.
— Значит, говоришь, не спрашивал?
Мальчик не ответил.
— Ай-ай-ай! Беда, сынок, вот горе, сын мой!..
— Что случилось, отец?
— Тебе этого не понять, сынок…
Ферхад подкрался к окну директорского кабинета; через узкую щель в шторах пробивался слабый свет. Директор сидел за столом и писал. Привратник отпрянул от окна: «Точно! Составляет рапорт. Не застал меня на месте, вот и строчит…» — осенила его страшная догадка. «Ох, Ферхад, бедная твоя голова!.. Черт тебя попутал, Ферхад!..»
Как раз в это время с ниточного склада вышел Муртаза, увидел в окне директорского кабинета свет и какого-то человека, приникшего к окну. Как охотничья собака, учуявшая дичь, надзиратель замер, точно сделал стойку. Первой мыслью было задержать неизвестного на месте преступления. Однако тут же передумал: лучше выждать, посмотреть, что будет дальше, и притаился за тюками.
Привратник Ферхад — Муртаза теперь узнал его — отпрянул от окна и повел себя очень странно: он говорил сам с собою, разводил руками. Затем вновь прильнул к окну и неожиданно опрометью бросился к проходной…
«А вдруг господин директор приехал на фабрику?» — подумал Муртаза. Он вышел из-за укрытия, приблизился к тому месту, где только что стоял Ферхад, и посмотрел в окно: директор сидел за столом и писал. Надзиратель сразу выпрямился и застыл. «Может, зайти к директору и поприветствовать его?» Привычным жестом Муртаза застегнул крючок на вороте, проверил, в порядке ли пуговицы, одернул тужурку. «Нет, прежде надобно выяснить, отчего так странно ведет себя привратник», — решил Муртаза и, чеканя шаг, направился к фабричным воротам.
— Ах, Муртаза-эфенди, несчастье обрушилось на мою голову!.. Что делать? Что делать? — запричитал Ферхад, увидев надзирателя.
Муртаза стоял, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и ждал объяснения.
— Такое натворил — и не спрашивай!..
— Что именно?
— Помоги, ради аллаха, Муртаза-эфенди…
Надзиратель медленно поправил красную повязку на рукаве, нахмурился и грозно глянул из-под бровей.
— Ну, рассказывай, что натворил.
— Понимаешь, пошел я по нужде, а в это самое время приехал технический директор и увидал, что меня нет на месте.
Лицо Муртазы покраснело от гнева.
— Так! Дальше?
— Дальше ничего. Оставил в проходной сына, чтоб он последил за воротами. Теперь вот директор составляет на меня рапорт…
Муртаза, внимательно оглядев привратника с ног до головы, назидательно произнес:
— Куда это годится, Ферхад? Ты понимаешь, что натворил? А?.. Известно ли тебе, какая огромная ответственность лежит на всех нас? Понимаешь ли ты, что такое служба? Сразу видно, что не понимаешь. А все потому, что курсов не кончал, от старших начальников уму-разуму не научился. Кончил бы курсы, тогда наверняка понимал бы, что есть служба в нашем деле!.. На службе не может быть никаких желаний — по нужде бегать и все прочее… На службе — стой и гляди в оба! Тут моргать некогда, а то вмиг все проморгаешь. И нечего о постороннем думать, близких, родных, семью и детей поминать! Потому как обязанность на нас возложена! И это смекать надо и оказанное доверие ценить. Гляжу на тебя, Ферхад, и вижу, что не понимаешь ты ни черта.
— Помилуй, Муртаза-эфенди!
— Помиловать-то можно. Только вызовет он меня сейчас, спросит, почему не доглядел, начнет ругать!.. Прямо так и скажет: «Куда ты, Муртаза, смотрел? С них спроса нет, они курсов не кончали, службы не знают. Ты квартальным был, курсы кончал? Как же на месте не оказался?»
Ферхад подавленно молчал.
— Ответственности не понимаешь, доверия не ценишь. Коли понимал бы да ценил, не пошел бы мочиться, не оставил бы за себя дитя неразумное!
Не в силах остановиться, Муртаза распекал привратника. Его распирало от сознания собственной силы, от желания запугать и унизить Ферхада.
— Конечно, коли приспичило, тут никуда не денешься, побежишь справлять нужду. Только что надлежало сделать? Найти меня и доложить: «Начальник, разреши сходить помочиться». А я что сделал бы? Прикинул бы: «Ага, Ферхаду надо сходить по нужде», — и сказал бы тебе: «Ступай на пост, я сейчас найду достойного человека, которому такое ответственное дело можно доверить, и пришлю для замены». Уразумел? Вот какие точные инструкции мы получали на курсах, вот как учили нас принимать решения в сложной обстановке!
Ферхад схватил надзирателя за руку:
— Прошу тебя, аллахом заклинаю. Сходи к директору. Скажи ему, что Ферхад допустил оплошность, в которой кается и нижайше умоляет простить его. Скажи директору, что Ферхада пожалеть надо, у него пятеро детей.
Посмотрев на освещенное окно в кабинете директора, Муртаза процедил:
— Гляди, Ферхад, чтобы больше такого не повторялось! Сейчас пойду, попрошу за тебя прощения, но, право, не знаю, чем это кончится…
Технический директор стоял перед зеркалом и разглядывал собственный нос, из ноздри которого вырвал торчавший волос, и громко чихнул.
Когда вошел Муртаза, директор даже не обернулся — голова гудела от выпитого…
— С прибытием, мой директор! — громко произнес Муртаза, стоя навытяжку около двери.
Директор кивнул в ответ и снова чихнул. Муртаза ждал, что начальник начнет кричать на него, требовать ответа, почему он, опытный надсмотрщик, окончивший курсы, небрежно выполняет свои обязанности, почему Ферхад оставил пост, посадив на свое место сына…
Директор продолжал рассматривать в зеркале свой нос.
Муртаза вздохнул, проглотив слюну, попробовал улыбнуться, потом нахмурился, еще раз вымученно улыбнулся и опять посуровел.
— К вам просьба есть от Ферхада, мой директор, — мрачно сказал он.
Вместо ответа директор, выдернув из носа еще волос, сморщился и чихнул.
— Я понимаю, мой директор, не прошел человек курсов, должного воспитания не получил. От такого пользы не жди. Потому что службы как следует не понимает!
Директор молчал, словно не слышал.
— Думает, служба — это все одно что орехи грызть!
Директор покосился на Муртазу.
— Да, служба — это тебе не орехи щелкать. Это дело серьезное! На занятиях наш комиссар-бей…
— О чем ты говоришь? Объясни, в конце концов! — не вытерпел директор, сердито уставившись на Муртазу.
— Так точно! — рявкнул надзиратель, решив, что директор все знает, но хочет услышать о происшествии от него самого. — Конечно, я понимаю, что он допустил очень большое нарушение дисциплины. Он должен был позвать меня и сказать: «Извини, начальник, но мне надобно сходить справить нужду». Я бы тогда подумал: «Ага, Ферхад хочет помочиться, значит, надо найти ему замену», подыскал бы подходящего человека, приказал бы ему сменить Ферхада на посту… А Ферхад что? Не сделал как положено, ушел мочиться, оставив заместо себя ребенка в проходной!
— Ну и дальше что?
— Не должен был идти мочиться без разрешения начальника. Потому что во время несения службы нечего думать о том, чтоб мочиться, не должно быть мыслей о детях, близких, семье своей.
Муртаза пристально поглядел на директора.
— Я, конечно, объяснил ему, как подобает, чтобы он уразумел раз и навсегда. Так и сказал: «Раскрой, Ферхад, глаза, глянь, что наделал! Служба — это не орехи щелкать! Поручили нам начальники важное дело. А мы что? Мы не должны их подвести, дело загубить». Послушался меня Ферхад, согласился с моими словами: «Правильно говоришь, начальник!» Потому, я полагаю, не следует его наказывать, писать на него рапорт, надо его простить!
— Кого я должен простить? Какой рапорт?
— Покричи, поругай, но рапорт не пиши!
Наконец технический директор понял, что на фабрике случилось какое-то происшествие, и сказал:
— Хорошо, пришли-ка привратника ко мне!
— Покричи, поругай, но рапорт не пиши, не наказывай, — еще раз посоветовал Муртаза и вышел из кабинета.
Изнывавший от страха и нетерпения Ферхад бросился к нему навстречу:
— Ну как, Муртаза-эфенди?
— Назад! Это что еще за фамильярность? Как следует обращаться к господам служащим и начальникам? — Он окинул взглядом Ферхада. — Застегни как положено пуговицы, тужурку одерни. Вот так.
Ферхад переминался с ноги на ногу, горя желанием узнать свою судьбу. Наконец Муртаза объявил:
— Очень рассердился! Пришел в ярость! «Не знают они, Муртаза-эфенди, что значит служба!» Так прямо и сказал. «Думают, служба — это все равно что орехи щелкать!» Понятно?
— Что он сказал, директор?
— Ты что, оглох? Так и сказал эти слова тебе в назидание. Иль неясно?
Ферхад молча смотрел на надзирателя.
— Он сказал: «Хочу, Муртаза-эфенди, чтобы ты научил его уму-разуму, как на курсах учат». А я ему: «Не беспокойся, мой директор, я об этом всегда помню». Он мне опять: «Я и не беспокоюсь, ведь моя фабрика в твоих крепких руках!»
— Он простил меня?
— Сказал: «Раз ты вмешался в это дело, ради тебя прощаю его».
— Дай бог тебе здоровья, Муртаза-эфенди! Благодарствую, Муртаза-эфенди.
— Ладно! А теперь, да поможет тебе аллах, ступай к нему, он зовет тебя. Постучи в дверь, не забудь поприветствовать как положено, встань во фрунт!
Технический директор строго посмотрел на Ферхада, вошедшего в кабинет с виноватым видом, и процедил:
— Ну… рассказывай… Что делать с тобой, ума не приложу!
У Ферхада от страха затрясся подбородок.
— И-и двух минут не прошло, бей-эфенди… Сына оставил вместо себя, сам на минуту сбегал нужду справить, прощения прошу… Как раз в это время вы и прибыли…
— Да разве можно проходную на чужого человека оставлять? Тебе проходную целой фабрики доверили! Пусть даже твой сын…
Ферхад сжался в комок и потупился.
— Молчишь? Сам знаешь, что виноват… Срежу тебе плату за четыре дня, так сразу поумнеешь. Марш отсюда!
Сердце так и екнуло у Ферхада. Он низко поклонился и вышел из кабинета.
Жалованье за четыре дня! Да как же так можно? На носу первое число месяца. Из ста лир жалованья шестьдесят отдай в уплату долгов в фабричной лавке. Остается сорок. Из них двадцать — за квартиру… Четыре дня по три лиры — это двенадцать! Что же останется? Семь лир с чем-то. Как на такие деньги прожить?
Ферхад вернулся в свою будку. Муртазы уже не было. А ведь он же ему сказал, что директор простил. Привратник вошел в будку, потоптался, вышел и снова вернулся. Он все прикидывал и рассчитывал и не заметил, как, зевая, подошел контролер Нух.
— Только от шлюхи мог уродиться этакий ублюдок, — ворчал контролер.
Занятый подсчетами, Ферхад продолжал бормотать себе под нос, не обращая внимания на подошедшего.
— Ты чего бубнишь? Иль случилось что опять? — спросил Нух.
— Да вот, Нух, беда на мою голову свалилась. Пошел я помочиться, в проходной сына оставил, а тут нагрянул технический директор и увидел, что меня нет на месте…
Нух достал кисет и собрался было свернуть цигарку.
— Технический директор здесь? На фабрику приехал?.. — спросил он встревоженно и спрятал кисет; потом посмотрел на окна кабинета, в которых горел свет.
— Не застал меня на месте, — продолжал Ферхад, — и срезал мне жалованье за четыре дня. А Муртаза-эфенди сказал, что он простил меня.
— Муртаза? Значит, опять этот ублюдок успел…
— Он ни в чем не виноват. Ходил за меня просить!
— Раз Муртаза замешан, будь осторожен! Он дитя родное не пожалеет… Его недаром Муртазой[81] зовут! Тебе одно скажет, а сам побежит к директору, чтоб донос подать.
Подозрение закралось в душу Ферхада, но он поспешил отогнать его — ведь надзиратель уже после директора подошел. Может, директор обещал Муртазе простить, чтобы отделаться от него?
— Он себя большим начальником возомнил, — продолжал контролер Нух. — Все твердит про свой диплом от комиссара. Ну сам посуди, кто он такой, чтобы ему комиссар диплом давал? А? Так ведь, Ферхад? А теперь, к примеру, технический директор. Вот послушай. Вы говорите: технический директор, технический директор!.. Кямуран мне земляк. Соседом был, сопляком-мальчишкой. Вот он Муртазу на должность взял (Нух подмигнул при этом Ферхаду), а сам про Муртазу, знаешь, что говорит? Так и говорит: «Твое дело — взнуздать его и повод покрепче держать, тогда будешь им управлять. Он ведь переселенец, как ни крути, человек пришлый…» Ну а я, дескать, его земляк, обо мне нет нужды разузнавать у людей. Не так ли?..
Привратник не слушал контролера, одна мысль неотступно преследовала его: урезанное жалованье.
Нух встал и решил на всякий случай обойти фабрику.
В прядильном цехе под потолком — ряды ярких семидесятисвечовых ламп. Сверкают новые станки.
Справа — банкоброшные, слева — сучильные машины. Только в этом цехе обновлены станки.
Муртаза, заложив руки за спину, остановился в дверях и оглядел цех. В огромном помещении усердно трудятся сотни рабочих, от восьмилетних ребятишек до людей пожилых, лет пятидесяти или того более. В цехе стоит ровное, чуть приглушенное жужжание вращающихся веретен. Лишь изредка слышны резкие свистки мастера или его помощника, затем все снова наполняется повизгивающим, монотонным гудением.
Новичок на фабрике, Муртаза даже не заметил, что на правой половине у первого станка отсутствует один рабочий, у второго — даже два, у третьего и пятого — опять по одному.
Слева, около десятого станка, молодой подсобный рабочий с девичьим лицом и длинными напомаженными волосами оживленно болтал с работницей в черном переднике. Муртаза нахмурился и упер взгляд в рабочего, который, вместо того чтобы подносить ящики со шпульками, вертелся возле девушек.
Фатьма, возлюбленная парня, вдруг заметила в дверях надзирателя, перехватила его свирепый взгляд и крикнула:
— Сматывайся отсюда, Хасан!
— Что случилось, милочка?
— Не видишь надсмотрщика?
Хасан обернулся, смерил Муртазу взглядом и смачно плюнул на пол.
— Не обращай внимания!
— Сейчас явится сюда и собьет с тебя спесь. Уходи!
— Шутишь, милочка, ни ему, ни аллаху самому такое не под силу. — И еще раз презрительно плюнул.
— Ты погляди на него, сестрица, — сказала Фатьма работавшей на соседнем станке Марьям. — Надсмотрщик давно уже пялит на Хасана глазища, а тому хоть бы хны.
— Смотри, зятек, даст он тебе жизни. Этот переселенец злой и грубый, от него добра не жди.
Хасан ничего не ответил. Назло всем он уселся на пустой ящик и закинул ногу на ногу.
— Может, тебе чашку кофе подать? — съязвила Марьям.
— Тебе говорят, парень, уходи, — настаивала Фатьма. — Сейчас он тебе покажет.
Хасан сунул руку за спину, достал из ящика пустую шпульку и запустил ею в подружку.
Тут Муртаза не вытерпел и в тот же миг вырос перед молодым рабочим. Девушки перестали работать.
Хасан, не поднимая головы, почувствовал, как рядом с ним, будто вкопанный, застыл надсмотрщик. Муртаза толкнул парня в плечо. Тот только покосился на Муртазу и сплюнул на пол. Муртаза опять толкнул его.
Хасан разозлился, но сдержал себя. Терпение Муртазы иссякло. Огромными ручищами он схватил парня за плечи и заставил подняться.
Девушки фыркнули, щеки Хасана залила краска.
— При появлении начальства положено вставать!
Девушки засмеялись пуще прежнего.
— Ты мне никакой не начальник, пошел ты знаешь куда! — зло огрызнулся парень.
— Не начальник?! — закричал Муртаза и, показав на нарукавную повязку, добавил: — Это мне мать твоя или жена повязала?
— У меня мастер есть, он мне и начальник. А кто ты такой, мне дела нет!
— Помолчал бы, коли не знаешь. Тебе известно, зачем меня сюда технический директор взял?
— Да хоть и взял, мне плевать!
— Видать, не знаешь, что есть дисциплина! Квартальным не был, курсы не проходил!
— Нет, ага, — ответила за Хасана Фатьма. — Он у нас еще ребенок, откуда ему знать?
— Заткнись! Занимайся своим делом! — рассвирепел Хасан и принялся ругать всех, помянув и квартальных, и дисциплину, и курсы заодно.
— Цыц, невежа! — закричал Муртаза.
— Сам невежа!
— Говорят тебе, цыц, грубиян!
— Сам грубиян, сам невежа! Ходит тут помощник ночного сторожа! Ишь расшумелся!
— Я-я-я! — заикаясь, захрипел Муртаза от ярости, услышав слово «помощник». — Разве я стану помощником!.. Тебе известно, что сказал директор? — И с силой потянул Хасана за рукав. — Знаешь или нет?
— Отпусти руку!
— Знаешь, что сказал технический директор?
— Что ты пристал: знаешь, знаешь. Мне это все равно!
— Он сказал: «Упала дисциплина на моей фабрике. Я беру тебя, чтобы ты навел порядок…»
Хасан повернулся, чтобы уйти, но Муртаза не отпускал его.
— Куда пошел?
— Тебе говорят, отпусти руку!
— Куда идешь без разрешения?
— У тебя, что ли, спрашивать разрешения? Ишь чего захотел, начальничек!
— Что?..
Как раз в это время из-за станков в проход выскочили двое подростков и, пулей промчавшись, скрылись на левой половине цеха.
Муртаза схватил свисток и дал пронзительный сигнал. Однако никто не обратил на него внимания.
— Где ваши мастера? — спросил Муртаза.
— Откуда я знаю? — ответил Хасан. — Я им не сторож!
Ребята снова выскочили в проход и прошмыгнули в дверь.
Муртаза кинулся за ними.
Тотчас же Хасана окружила толпа любопытных.
— Что случилось?
— Что сказал переселенец?
— Спросил, какую я веру исповедую.
— Тебя серьезно спрашивают. Чего он говорил?
— Чего, чего? Да ничего путного! Бред хвастуна. Ишь большой начальник нашелся. Двинуть в челюсть разок — вмиг отвяжется…
— Ну и храбрец ты, зятек! — ехидно сказала Марьям.
— Вот именно, — подхватила Фатьма. — Храбрец! И коня, и жену бы завоевал!
— Погляди на его щеки! Раскраснелся что маков цвет. С чего это ты, зятек?
— Знаешь, подружка, я поняла: если Хасан захочет, он горы свернет!.. Надо его только разозлить как следует!
— Ладно, ты еще тут! — процедил Хасан. — Гляди у меня!
— Помилуй, зятек! — воскликнула Хатидже. — Не пугай, Фатьма у нас девушка хорошая. Зачем ее обижать?
В «палате лордов» — так называли рабочие мужскую уборную — опять собрался народ. Тут были, конечно, Бекир Камбала, Тощий Неджип, Джамал Шпулька и многие другие. Люди курили, громко беседовали. Уборная гудела, будто улей.
Стоявший в дверях Тощий Неджип крикнул Джамалу Шпульке:
— Эй, Катушка, слышь? Сколько у нас заповедей в исламе?
— Вот богохульник, нашел место, в уборной об исламе думать.
— Эй, Катушка, слышь? Сколько у нас заповедей в исламе?
— Побойся бога, грешник, гляди, ума лишишься!
— Это почему?
— Он еще спрашивает почему!.. Да разве в отхожем месте о таких делах думают?
— А что поделаешь, коли такие мысли здесь только и приходят? Ну так сколько же столпов веры в исламе?
— Пять.
— Какие?
— Молитва, пост, хадж, зекят и провозглашение шахады: «Нет, бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его»[82].
— Молитва, пост, хадж и зекят — это все по карману только богатому, — сказал Неджип. — Бедняку и времени для этого нет. Нам остается пятая — признание аллаха богом, а Мухаммеда пророком. С шахадой на устах мы прямо в рай и отправимся.
Джамал Шпулька захохотал и закричал:
— Послушайте! Тощий Неджип великое открытие сделал!
— Азгын-ага опять дрыхнет?.. — спросил Бекир Камбала.
Черкес Нури подошел к будке сторожа и заглянул в оконце.
— Храпит, — сообщил он товарищам.
Достав пачку «Кёйлю», Бекир вытащил сигарету, сунул ее в рот, потом, прислонившись к стене, опустился на бетонный пол, скрестил ноги и приказал Джамалу Шпульке:
— Дай прикурить!
— Брось, шакал! — ощетинился Джамал. — Объявился начальник, чтобы ему еще огонь подносили. Ты кто такой?
— Я-то? Я был околоточным, окончил курсы, получил строгое воспитание от старших!..
Уборная загудела от хохота.
— Давай дальше, браток! — кричали товарищи.
— Служба — это что? Это тебе не орехи грызть, не хлеб с сыром трескать, — продолжал Бекир Камбала. — Во время службы у тебя не должно быть желания справлять нужду, ты не должен думать об опасности, какой бы она ни была… Стоп! Нука, братцы, возьмите по камню в руку…
— Зачем?
— Помянем имя Муртазы!..
— Эх, мать честная, как раз время! — воскликнул Джамал Шпулька. — Эй, переселенец, где ты?
— Эй-эй-эй! Хо-хо-хо! Явись к нам, мы ждем!
— Тише, братцы! Еще Азгын проснется.
— Ну да, проснется. Храпит за милую душу. Из пушки не разбудишь.
— Врешь!
— Честное слово. Наверное, уже второй сон видит…
— Стало быть, сегодня будет интересное кино…
— Этот тип вчера такое устроил, что у бедняги Ферхада жалованье за четыре дня срезали.
— Иди ты!
— Ей-богу! А у Ферхада пятеро малых детей.
— А что случилось?
— Да бедняга пошел по нужде, а этот тип возьми да появись как раз, когда его не было в проходной. Ну и прямиком к техническому директору, а тот и срезал…
— Ты от кого слышал?
— От Нуха.
— Если Нух сказал, значит, точно… Нух тоже теперь покоя не знает… Хоть и пытается ладить с Муртазой, но у самого на сердце кошки скребут…
— Это точно, теперь этого типа все побаиваются.
— Будешь тут бояться…
— Я рассказывал начальнику ткацкого цеха о выходках Муртазы, тот все смеялся…
Кто-то заметил, что ткач Рыжий Ибрагим сунулся в будку дежурного сторожа.
— Мы тут, черт подери, треплемся, а Рыжий пошел будить Азгына.
Все повернулись к будке.
— Эй, Рыжий, слышь, Рыжий! — закричал Бекир Камбала.
Ибрагим оставил Азгына в покое и подошел к товарищам.
— Чего орете?
— Зачем будишь человека, не даешь ему поспать?
— А почему бы и не разбудить?
— Зачем будить? Сейчас явится переселенец, поднимет шум. Азгын в ответе не останется. Сцепятся они — будет настоящее кино…
— Вы ничего не соображаете. Слышали, что было с беднягой Ферхадом? Жалованье за четыре дня удержали. То же будет и с Азгыном. Технический директор только и ждет, чтобы ему капнули на кого-нибудь.
Как раз в этот момент из-за угла нижнего склада с хлопком показался Муртаза. Но там было темно да и далеко от уборной, поэтому никто не обратил на него внимания. Муртаза, завидев яркий свет в уборной, прибавил шагу. Когда он был уже совсем близко, его заметил Бекир Камбала.
— Ну вот, пожаловал собственной персоной! Братцы, что бы он ни говорил, молчим, не обращаем внимания. Будто и не слышим.
Проходя мимо будки старика Азгына, Муртаза заглянул в оконце, увидел спящего сторожа и мигом забыл о тех, что болтали, собравшись в уборной.
— Так-так! — произнес он угрожающе и принялся пинать будку ногами.
— Господи помилуй! Спаси аллах! — завопил Азгын, когда голова его стала ударяться о стенки будки, ходившей ходуном.
Старик выскочил из будки и столкнулся с Муртазой. Из уборной высыпали рабочие.
— Срам! Позор! — орал Муртаза. — Сторож в уборной — это уже начальник. Какой пример подаешь? Постыдился бы своих седин, храпишь на службе!..
Старик Азгын, огромный, рослый, широкоплечий, с пушистыми седыми усами, свисавшими по краям рта, был величествен. Он грозно озирался по сторонам, похожий на разбуженного льва. Когда наконец Азгын начал разбирать поток слов, который на него обрушил надзиратель и в котором то и дело слышалось «уборная», «служба», «начальство», «служащие», «дисциплина», «курсы», старик обозлился и рявкнул:
— Хватит! Заткнись! Я и твою службу, и твою мать, и тебя самого!.. Уснул на минуту человек, ишь беда какая! Свет, что ли, перевернулся?..
— Должен перевернуться от таких слов и такого поведения! — в ответ надрывался Муртаза. — Стыд! Позор! Седин своих постеснялся бы…
Окружавшие их плотным кольцом рабочие в восторге гоготали. Азгына уже невозможно было остановить, он осыпал Муртазу ругательствами, поминая его мать и жену, его потомство, и двуличие, и веру, и все на свете.
— Убирайся отсюда к чертовой матери! — кричал старик. — Катись, да побыстрее! Не то уши пообрываю!..
— Он еще угрожает!
— Уйди лучше!..
— А если не уйду?
— Слышь, уходи, брат!..
— А вот и не пойду!..
— О господи, прости и помилуй! Ты что, назло? Беду на ночь глядя хочешь накликать?
— Ни беда, ни зло мне не страшны. Я на службе, и ты мне не указ! Застукал тебя спящего во время исполнения служебных обязанностей! Ясно?
— Ну и что?
— Доложу, как положено, а если повторится…
— Ну?
— Вот и ну!.. Узнаешь тогда!..
— Ладно! Дуй давай побыстрее, докладывай! И поторапливайся! Понял? — крикнул Азыган и подтолкнул Муртазу в плечо.
— Не пойду! — уперся надсмотрщик.
— Я тебе сказал, чтоб убирался отсюда!
— А почему я должен уходить отсюда?
— Он еще спрашивает?! Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его!.. — возопил Азгын и сгреб Муртазу в охапку. — Почему, спрашиваешь? Ха! Сейчас рога обломаю, тогда поймешь!
Извиваясь в объятиях старика сторожа, Муртаза орал:
— Брось! Слышь, говорю, брось свои штучки, старик! Стыдно, старик, брось, говорю!
— Почему стыдно? За что мне стыдно должно быть? А? Дочь моя шлюха, что ли? Или сын мой ославился? Ну, скотина, ответь! Почему мне стыдно?
— Оставь, старик, говорю! Пусти, старик…
— Сейчас рога обломаю!..
— Хуже будет, старик! Говорю тебе, оставь!..
— Пусть хуже будет! А тебя, скотина, проучу!..
Окружавшая их толпа улюлюкала, гоготала, хлопала в ладоши. Шум вокруг стоял невообразимый.
— Тебе говорят, брось, старик! Вишь, вокруг рабочие!.. Слышь, говорю, рабочие вокруг нас!..
— Пусть смотрят, на то и собрались вокруг нас! Иль рабочие не рабы аллаха?
Бекир Камбала дул, изображая надрывный плач зурны. Джамал Шпулька барабанил себя по животу, гулко охая… Вокруг сторожа и надзирателя толпа все росла, подбегали новые зрители. Улюлюканье, гогот, крики, вой — казалось, толпа обезумела. Бекир Камбала, схватившись за живот, согнулся от смеха в три погибели.
— О боже! — давясь, выкрикивал он. — Сейчас лопну! Ну и кино! Ну и представление!
Старик Азгын все крепче сжимал Муртазу в своих могучих объятиях, оторвав его от земли. Тот уже только хрипел. Рыжий Ибрагим и еще несколько рабочих с трудом вырвали надзирателя из рук сторожа.
— Не дам! — кричал Азгын. — Оставьте его мне! Отойдите все, кто почитает аллаха!
— Кончай, Азгын-ага! — уговаривали его рабочие. — Натворишь беду, потом не расхлебаешь. Хватит с него и этого урока. Собаку дразнить — только…
— Эй, оставьте меня! Что толку, если я не рассчитался с ним сполна? Слышь, ты, переселенец, сын переселенца! Где вы были, когда мы пули всаживали во врагов проклятых? А? Где? Вы предатели, в ваших жилах течет кровь наших врагов! Думаете, если вы живы, так мы умерли? Иль Азгын-ага уже сдох?.. Я был в свите самого Джемаль-паши, слышь, ты, скотина! Не осталось ни Йемена, ни Египта, ни Галиции[83]… Где мой дом, где мой сад? Где все мое имущество? Где, я спрашиваю? Или умерли мы уже все? Вы приехали сюда, в эту страну, завладели нашими домами, нашими полями…
Муртазу проводили до ткацкого цеха. А возле будки все еще расхаживал Азгын, поглаживая усы, продолжая сердито бурчать:
— Эх, упустил скотину… Не дали свести счеты с проклятым. Уж я ему показал бы…
Появился запыхавшийся контролер Нух.
— Что тут стряслось? С кем поругался Азгын?
Люди рассказали Нуху обо всем, что произошло. Контролер слушал, качал головой и причмокивал от удовольствия. Потом подошел к старику, который все еще ворчал и ругался.
— Ну что? — спросил контролер. — Чего расшумелся?
— Он, скотина, думает меня запугать, как Ферхада! Не на такого напал! — опять раскипятился Азгын.
— Успокойся. Скажи, как дело было.
— Он уже попал ко мне в когти, так нет, отняли добычу… Ох, и отделал бы я его…
— Ладно тебе! Расскажи лучше, чего он к тебе прицепился.
— А так, ни за что, вздремнул человек малость. Вдруг — трах-бум-тара-ра-рах! Думал, землетрясение, даже оробел. Говорю ему: «Брось! Проваливай отсюда!», а он пристал, все лезет ко мне, ну я и не утерпел. Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его! И взял его в оборот! В моих когтях уже был, да не дали с ним рассчитаться…
— Вот и хорошо, что не дали. Он бы тебя потом со света сжил. А впрочем, молодец! Гляди, старик-старик, а такую трепку ему задал.
— Со мной и молодому не справиться! Таких, как эта скотина, я двоих согну в бараний рог…
— Где найти управу на этого типа? — спросил Нух. — Суется всюду, громы и молнии мечет. Ни с начальством, ни с мастерами, ни с рабочими не считается… Пятнадцать лет служу на фабрике, а такого не видел!
— Это все твой Кямуран! — ответил старик. — Не взял бы он его сторону, не обнаглел бы этот тип сверх меры…
— Верно говоришь: Кямуран его сторону держит. Ему бы только стравливать людей.
— Да я твоего Кямурана!..
— И не боишься?
— А чего мне бояться?
— Помолчи лучше. Дойдет до него не сегодня-завтра.
— Ну и пусть. Не больно испугался. Когда я во гневе, мне сам черт не страшен.
Из цеха прибежал запыхавшийся Бекир Камбала.
— Чего вы здесь стоите? Главное кино у нас там. Давайте скорее!
— Что еще приключилось?
— Да все ваш Муртаза… Отсюда его увели, так он с нашим шефом сцепился.
— Ты серьезно?
— Честное слово!
— Из-за него?
— Ей-богу, не знаю. Не прошло и пяти минут, как он ввалился к начальнику цеха, а тот вдруг выскочил и давай во всю свистеть в свой свисток. Сбежался народ. Шеф кричит: «А ну, возьмите этого бездельника, вышвырните его из цеха!» Наладчики и сменные мастера сгребли Муртазу и выволокли из ткацкого…
— Ну, ты и нагородил! — смеясь, сказал Нух. — Опять этот тип отмочил какую-нибудь глупость?.. Ты, Азгын, посиди здесь, а я схожу разузнаю.
— Так сейчас кофе принесут.
— Нашел время кофе пить, побойся бога, Азгын.
— Ладно, только загляни потом, расскажи, что там было, — сказал сторож и скрылся в своей будке.
В просторной, с большими окнами комнате начальника ткацкого цеха было необычно многолюдно. Из угла в угол расхаживал сухопарый начальник, кругом толпились наладчики-ремонтники, сменные мастера, старые рабочие.
— Как он вошел ко мне?! — в раздражении выкрикивал начальник цеха. — Вы только подумайте, как он вошел в мой кабинет! Беспардонно ввалился, даже не спросив разрешения! Да технический директор, сам хозяин фабрики так не позволят себе войти, а тут какой-то надзиратель!..
— Прошу извинить, ради бога, — влез в разговор Нух, — так он без разрешения вошел? Даже не спросив у тебя позволения?
— Даже в дверь не постучался! Самое простое правило приличия. Хочешь войти — постучись, получи разрешение, тогда входи.
— Этот тип никого не признает, ни начальников, ни мастеров. Ему все едино! Разве так можно? Я такого себе никогда не позволю, хоть здесь пятнадцать лет служу. Вот ты, к примеру, шеф, начальник цеха, но что б я…
— Так ведь это ты, я тебя уважаю, знаю, как самого себя.
— Но чтоб я к тебе без разрешения, хоть ты меня и знаешь, — я не позволю себе такой наглости. Ни в коем случае! Человек должен понимать и ценить уважение других… А откуда у этого типа уважение, коли он только о себе думает. Одно твердит: «я» да «я»! «Технический директор меня специально на фабрику взял, чтобы дисциплину тут вам навести!..»
— Да кто он такой, чтоб порядки наводить?!
Нух в ответ захихикал:
— Я же говорю: нос задирает выше горы Эрджияс. Всем твердит, что технический директор, дескать, ходил к самому комиссару и просил дать ему в помощь примерного околоточного, который курсы кончил, понимает, что есть дисциплина и порядок, потому как на фабрике не стало порядка… А комиссар будто бы сказал, что есть у него один околоточный, который опора всего участка, только он не может его отдать. А директор, мол, умолял: «Сжалься, комиссар, отдай мне эту опору!..»
В кабинете дружно загоготали.
— Уж про какую он твердую дисциплину говорил, не знаю. Тверже некуда — дуб дубом. Иль все болтовня? А что дальше было, тебе известно, мой начальник? Нет? Так слушай. Не в первый день прихода околоточного на фабрику, а на второй технический директор мне говорит: «Нух, вот тебе напарник, взяли мы его тебе в помощь, пройди с ним по фабрике, покажи ему все ходы-выходы». Хорошо, говорю, повел его с собой, да простит меня аллах всемилостивый. Только вышли мы из директорского кабинета, сделали три шага — это точно, не четыре, а именно три, — этот околоточный вдруг остановился, положил мне руку на плечо и говорит: «Слава аллаху, приятель, приступили мы к своим обязанностям. Знаешь, что теперь мы будем с тобой делать?» Откуда, отвечаю, мне знать. Так он знаешь что брякнул? «Мы, — сказал он, — встанем плечом к плечу и поведем фабрику вперед!..»
Комната сотрясалась от хохота. Начальник цеха до того развеселился, что забыл про свой гнев.
— А потом что? — спросил начальник.
— А потом будь здоров что было, мой начальник. Вот только что он прицепился к бедному Азгыну. Ну, Азгын человек не промах. В свите самого Джемаль-паши был в Египте, в Аравии… Азгын послушал, послушал этого типа, да как схватит его своими ручищами. Так ведь, Бекир?
— Да, — подтвердил Бекир Камбала, — не вмешайся народ, не унести бы ему ног. У сторожа руки почище тисков, вот уж кто истинно силач.
— Азгын был первым в городе борцом. Сам говорил: в среднем весе. А водку пил — литр запросто! Любую дубину, как спичку, пополам сломает, коли захочет. Так что не смотри, что Азгын сторож в уборной. Беда у человека — сыновья бездельниками оказались, не помогают. Ведь если Азгын смеяться начнет, его смех на другом конце города слышен, вот он каков, Азгын! А ты завтра скажи техническому директору, — обратился Нух к начальнику цеха, — пусть наденет намордник на этого пса. Так дело не пойдет!..
— Завтра, завтра, — покачал головой начальник. — Завтра я этому бездельнику к хвосту привяжу жестянку, он у меня побегает!
— Тебе, конечно, виднее, как поступить. Но хуже не станет, если техническому директору о нем сказать.
— Технический-растехнический, не желаю его знать! Нужен ему этот пес — так пусть нацепит ему ошейник и привяжет к порогу своего дома.
— Правильно говоришь, начальник. Целая фабрика потеряла покой. Знаешь, как говорят: один поганец намутит, семь кварталов не расхлебают…
Нух потихоньку выбрался из комнаты начальника цеха и зашагал к уборным, где его ждал изнывающий от любопытства Азгын.
— Ну, что там? — спросил он.
Нух зашел в будку, уселся, вытащил туго набитый кисет и протянул его сторожу.
— Давай-ка свернем по одной.
Азгын достал щепоть табаку и скрутил цигарку. Нух тоже скрутил, и они закурили.
— Аллах с ним, — сказал Нух. — Будь спокоен…
Мимо будки проходил подросток-рабочий, и Нух окликнул его:
— Эй, племянничек, сбегай в кофейню, передай от меня привет хозяину да скажи, что мы с Азгын-агой сидим, ждем. Пусть две чашечки нам пришлет. Тебе какой кофе, Азгын?
— Чуток сахару, чтоб не очень сладкий.
— Скажи, чтоб сахару малость положили. Сам выпей лимонаду. Ну, давай, с богом. Пусть колотого сахару положат, и чтоб с пенкой приготовил!
Паренек побежал к кофейне, которая располагалась между бетонными опорами водокачки.
Столовая для рабочих помещалась в узком, длинном зале над ткацким цехом. Грязные и засаленные деревянные столы ничем не покрыты, пол посыпан опилками, всюду грязь, окурки, корки от апельсинов, обрывки газет. Зато оштукатуренные стены щедро украшены плакатами, на которых крупными буквами напечатаны рекомендации по борьбе с грязью, главным рассадником болезней — брюшного тифа, дизентерии, туберкулеза и других заболеваний.
В столовой много народа. Вокруг повара, толстяка с огромным животом, известного балагура, любителя поговорить и порассказать всякие истории, как всегда, слушатели: несколько ткачей, два мастера из прядильного цеха — один дородный, другой очень худой. Повар чистит картошку. Идет приятная, задушевная беседа.
К губе повара точно прилипла сигарета. Он покуривает и неторопливо ведет рассказ:
— Шурин мой служил в Анкаре, в роте дворцовой охраны, так вот, значит, он рассказывал, как однажды в Чанкая[84], на приеме у ныне покойного Ататюрка, собрались все главы государств… Упокойник, стало быть, устроил им в Чанкая знатный прием, и чего там только не было, угощения всякие, даже птичье молоко подавали… На приеме, конечно, присутствовали и Сафпе Айла, и Мюнир Нуреттин, и русалка Эфталья-Мефталья, словом, кого только там не было… Натурально, наши визири со своими визиршами, весь кабинет министров… Ну, ели, пили, шутили да смеялись, танцы разные устраивали. А как начали кофе пить, тут нежданно Муссолини… а есть такой, значит, Муссолини, гяур-неверный, тоже пил, ел, веселился… Только наш Ататюрк — умная голова, большой дипломат, он все заранее рассчитал. Вот, значит, этот Муссолини принял важную позу да возьми и скажи: «Желаем мы, дескать, чтоб Анталья[85] нашей была!»
— Послушай, чего ты мелешь, Муссолини сроду в Турции не был, — перебил его один из ткачей.
— Ладно тебе спорить, слушай и не мешай, — вступился за повара маленький толстый мастер.
— Наш шурин служил в роте охраны при дворце, он так рассказывал. За что купил, за то и продаю, — ответил повар.
— Не обращай внимания, что дальше-то было?
— Сказал он, значит: «Желаем, чтоб Анталья нашей стала!» Сразу вокруг все замолкли, гробовая тишина. Муха, кажись, пролети, все ее за самолет посчитают… Упокойник, наш Ататюрк, рассердился да как глянет на этого Муссолини — тот точно лист задрожал. Ататюрк и говорит ему: «Макаронщик ты, как есть макаронщик! Сиди смирно на своем месте, не рыпайся, не заводи меня понапрасну!..»
— О господи, аллах праведный! — воскликнул ткач Ильяс Докузчоджуклу. — А Муссолини чего ответил?
— А чего ему отвечать, он сидит, молчит, будто утерся…
— Да, упокойник человек был особый, чего бы о нем ни говорили. В человеке этом была сила пророка. Как ни суди, а в его времена за сахар двадцать восемь курушей платили, — вздохнув, сказал Ильяс.
— Платили, да разве ценили? Тогда тоже были такие, что нос воротили от этого сахара, все поминали, что при государе султане Хамиде за голову сахара платили две монеты по десять пара.
— Опять ты про своего султана Хамида? Оставь и забудь!.. Я вот вам скажу: ране, бывало, зайдешь в харчевню и за лиру-полторы запросто откушаешь. За водку, что теперь сто семьдесят курушей стоит, раньше я платил сорок девять, к ней возьмешь мясное блюдо, овощи, салат, хлеб и все, что надобно. И всего девяносто — девяносто пять курушей, весь счет. А ныне как? Пойдешь с пятью лирами, и то веры никакой, что хватит.
— А если еще приятели подсядут!
— Тогда вовсе погорел. Почитай, жалованья за полмесяца не досчитаешься!
— Э-э, бросьте вы. Что нынешнее, что прошлое время — все едино, разницы никакой! — произнес тщедушный мастер.
— Это как?
— А так — нет, и все тут!
— Не может быть. Раньше сахар ели за двадцать восемь, хлеб за десять, мясо за тридцать…
— Ладно, а сколько лир ты зарабатывал в месяц?
— Ну, пятнадцать — семнадцать с половиной…
— А теперь?
— Пятьдесят — шестьдесят.
— Вся разница в деньгах! Раньше зарабатывал пятнадцать лир и платил за сахар двадцать восемь курушей, ныне платишь сто сорок курушей и получаешь шестьдесят лир… И при султане Хамиде то же самое, разве не ясно?
Ильяс вроде бы и понял, согласно кивнув головой, но опять начал свое:
— Оно, конечно, так, только человек этот был не чета другим, особенный… Кто еще у нас такой башковитый? Любовь у него была к родине, к народу. Вот скажи, почему он с женой развелся?
— Ну?
— А потому, что не желал достояние свое семье оставлять, хотел народу отдать. Разве покойный не оставил все, что у него было, народу[86]?
— Однажды, — начал повар-толстяк, закурив новую сигарету, — видит святой имам Али сон…
— Давай, Кенан-уста, расскажи, чего привиделось имаму Али.
Все закурили по новой, поудобней уселись на скамейках.
— Видит он, значит, что между западом и востоком два моря, и текут они, льются в два котла. Только ни вода течь не перестает, ни котлы до краев не наполняются. Удивился имам Али, святой чудак, пошел он к пророку Экрему и говорит ему: «Посланник божий, видел я ночью такой-то сон, но не ведаю, что бы он значил». Улыбнулся пророк Экрем. «Твой сон, Али, — говорит он имаму, — означает, что после одна тысяча трехсотого года[87] ни утроба правителей никогда не насытится, ни денежки народные не иссякнут!..»
Повар испытующе оглядел слушателей своими выпученными глазищами с красными прожилками и снова принялся за картошку.
— Люди говорят, что Гитлер — мусульманин, — ни с того, ни с сего вставил вдруг Ильяс Докузчоджуклу.
— Верно, — поддакнул повар. — А почему бы и нет? Я тоже про это слышал. Кто знает, может, посмотрел аллах, что вера ослабла в сердцах рабов его, и подумал: «Ах, так! Вот обрушу я на неразумные ваши головы раба своего Гитлера!»
— Захоти аллах, неужто он сам не в силах рабов своих вразумить и наставить на путь истинный? — возразил тщедушный мастер. — На кой прах ему этот Гитлер сдался?
— Ну ты, мастер, и ляпнешь! — возмутился Ильяс. — Вот скажи, какая в этом мире самая ученая нация?
— Немцы! — убежденно сказал повар.
— Откуда все науки произошли?
— Из Корана.
— Во!..
Молодой официант, крепкий паренек, успевший окончить три класса начальной школы, мыл грязную посуду и с интересом прислушивался к разговору.
— Слышь, уста! — громко сказал он, обращаясь к повару. — Если все науки от Корана произошли, то чего же мы, мусульмане, не взяли их себе, а гяурам отдали?
Повар, не больно разбиравшийся в таких сложных вопросах, в сердцах цыкнул на парня.
— Твое дело посуду мыть и не совать нос в чужие дела, в коих ты ни бельмеса не смыслишь. Ишь грамотей нашелся!..
Парень покраснел до ушей и яростно загремел посудой.
— Верно сказал мальчик, Кенан-уста, — произнес тщедушный мастер. — Почему отдали, почему позволили, а?
— Мир сбился с пути истинного, — ответил повар. — Покривилась ось этого подлого, распутного мира. Кто как хочет может думать, а мое мнение такое: не за горами конец света! И все тут!
— Что изрек пророк Экрем? — вопросил Ильяс. — «Неведомо, в каком времени лягу, неведомо, в каком времени встану, — сказал посланник божий. — Разрушится старый порядок, и быть посему в этом годе!..»
В дверях столовой появился Муртаза. Увидев, что мастера из прядильного цеха сидят и болтают с ткачами в самое что ни на есть рабочее время, он насупился, нахмурил брови и выжидательно уставился на рабочих.
Собеседники поняли, что назревает скандал, но вида не подали и продолжали сидеть как ни в чем не бывало. Мастера держались независимо, считая ниже своего достоинства обращать внимание на надзирателя.
Разговор перекинулся на политику.
— Сыновья Черчилля и Рузвельта, — начал повар, — сели в самолет, подвесили несколько бомб и полетели на столицу Германии… Только оказалось, что в Германии есть такая машинка, которая может самолет в воздухе останавливать. Включили машинку, замер самолет и кубарем на землю. Пришлось джонни на парашютах спускаться, прямо в объятия к немцам. Поймали голубчиков и привели к самому Гитлеру. Посмотрел Гитлер на них и так, и этак, а потом спрашивает: «Ну, молодцы, какой казни хотите: разорвут вас сорок лошадей иль изрубят вас сорок ножей?..»
— И чего они ответили?
— Чего им отвечать! Разве у англичанина с американцем в сердце храбрость? Затряслись, зубами застучали!
— Нет, эфенди, наше правительство совсем ума лишилось, — сказал Ильяс. — Хотите знать почему? А потому, что взяло да испортило все отношения с Германией… Между тем наш немецкий собрат что сказал? Разве не говорил он: «Я всему учился у Ататюрка»? Сам рассуди, взять и испортить отношения с такой отважной нацией!
— Правильно наше правительство поступило, — сказал толстяк. — Не к чему дружить с Германией. Эта твоя Германия…
— Не говори, брат, так! Ты погляди: один против всех! Выступил один против всех государств. Иль отвага уже не в счет? Во главе такой воинственной нации…
— Чего ты заладил: один, один! Он всю промышленность Европы заграбастал.
Терпение Муртазы лопнуло: мало того, что болтают в рабочее время, еще и его не хотят замечать. Он грозно направился к сидевшим вокруг повара рабочим.
— Эй, вы! — сказал он громко. — Знаете, кто я такой?
Люди обернулись и молча уставились на Муртазу.
— Я вас спрашиваю: кто я?
— Помощник ночного надзирателя на фабрике, — спокойно ответил тщедушный мастер.
— Что? Я — помощник? — задохнулся от ярости Муртаза. — Возьми свои слова обратно! Стану я помощником! Знаешь, что я курсы кончил, обучение у старших получил? Знаешь, тебя спрашивают?
— Сядь, посиди с нами, расскажи про обучение, а мы послушаем, — посмеиваясь, сказал повар.
— Чистишь картошку? И чисти, да помалкивай! Чего зря языки чешете? Какое все это имеет касательство к работе? Отношения, видите ли, с Германией испортились, ума правительство лишилось… И вам и мне нет дела до этого! Слава аллаху, над нами есть начальство, чтобы ночи не спать и думать. Они все обсудят и примут правильное решение.
— Вот, точно! — сказал толстяк. — Они тоже, поди, курсы кончали?
— Конечно, — вставил тщедушный мастер, — и курсы кончили, и очень строгое воспитание получили…
— Ну-ка разойдись! Всем на работу! — скомандовал Муртаза. — Служба — она наша честь и совесть!
Надзиратель подтолкнул тщедушного мастера, тот возмущенно запротестовал:
— Мы не рабочие, наша служба тебя не касается!..
— Что значит не касается?
— А вот так и не касается!
— Кто я вам на фабрике?
— Помощник надзирателя за рабочими!..
— Как я могу быть помощником! — заорал опять Муртаза. Он вставал, потом садился и снова вскакивал, восклицая: — Чтоб я был помощником Нуха? Никогда! Знаешь, что технический директор говорил…
— Что бы он ни говорил, все едино: ты помощник Нуха и твое дело смотреть за рабочими…
— Знаешь, зачем меня взял мой директор?
— Какой твой директор?
— Ну, наш технический директор.
— А просто так взял, без большой надобности! Лучше бы, дорогой, ты поменьше разглагольствовал!
— Да! Не изнуряй себя, наш отважный лев, побереги силенки, — вмешался в перепалку повар. — Здесь фабрика, иль непонятно? Тут работают тысячи. У нас прытких не жалуют!..
— Заткнись, ты, колпак! Я не нуждаюсь в советах! Гляди, как бы у твоей поварешки ручка не обломилась! Вот напишу, как положено, рапорт и отдам моему директору.
— Да хоть самому аллаху отдай! — дерзко ответил тщедушный мастер, встал и вышел из столовой, за ним поспешил его приятель толстяк.
К выходу потянулись и ткачи. Муртаза стоял, уперев руки в бока, и смотрел им вслед, с досадой и сожалением качая головой.
— Да, в корне испортилась дисциплина! — бормотал он. — Ну, я наведу им порядок!..
На другой день утром в кабинет технического директора влетел начальник ткацкого цеха.
— Ради бога, Кямуран-бей, — воскликнул он с наигранным гневом, — прогони ты этого нахала! Ведь он черт-те чего на фабрике творит. Мастеров и начальников не признает. Рабочие и мастера, ну все поголовно на него жалуются… Всюду нос сует, за всеми следит, цепляется к каждому встречному-поперечному. Так не может больше продолжаться.
— Что случилось? — невозмутимо спросил директор.
— Этот надзиратель-переселенец просто невыносим, друг мой!.. Вчера вечером заявился ко мне в кабинет, даже не постучал в дверь. Говорю: уходи, а он не уходит. У меня же конверты лежат с жалованьем для рабочих… Я ему твержу: выйди из комнаты, твое дело — глядеть за рабочими. Я как-никак начальник цеха. А он мне: «Я не только тебя, я твои внутренности проверю, мне такое право технический директор дал!..» Ну куда это годится?..
Начальник цеха посмотрел на директора. Тот с прежней невозмутимостью вертел в руках клочок бумаги.
— Разве так можно? Он подрывает наш авторитет перед рабочими. Известно, что…
— В этом месяце ты собираешься повысить производительность? — прервал его директор.
Начальник цеха вспыхнул и с явным раздражением бросил:
— Постараемся!..
Он понял, что технический директор действительно поддерживает надзирателя.
В дверь постучали, и вошли два мастера, у которых накануне произошла стычка с Муртазой в столовой. Глаза у них были красные, будто после бессонной ночи. Мастера топтались у порога, не зная, как начать. Они поздоровались с директором и несмело приблизились к столу.
Директор с улыбкой кивнул им, но чувствовалось, что он уже начинает нервничать.
Мастера переглянулись, потом посмотрели на начальника ткацкого цеха. Тот ободряюще подмигнул, а директор вскинул голову и произнес:
— Слушаю вас, любезные.
— У нас жалоба, эфендим, — сказал толстяк мастер и закашлялся.
— Прощу! — лицо директора было строго и непроницаемо.
— Этот ночной надзиратель, которого вы изволили недавно взять…
— Вот тебе, пожалуйста! — воскликнул начальник цеха. — А завтра рабочие письменную жалобу подадут.
Директор недовольно поморщился:
— Ну, ночной надзиратель, которого мы недавно взяли… Дальше!
— Сует нос не в свои дела, эфендим! — сказал тщедушный мастер, нервно перебирая тонкие пальцы.
— А именно?
Мастера переглянулись, будто подбадривая друг друга. Никому не хотелось начинать первым.
— Ну что вы стоите и молчите? — не выдержал начальник цеха. — Расскажите, как надзиратель подрывает авторитет, унижает нас перед рабочими. Всюду лезет с замечаниями. Говорите же, ведь это правда!..
— Да, эфендим, — сказал тщедушный мастер, — перед рабочими…
— Подрывает наш авторитет, — добавил толстяк. — Тогда как мастер…
— Хорошо, — сердито перебил его технический директор. — Мы предупредим его, чтобы не подрывал вашего авторитета.
Мастера потоптались на месте и вышли из кабинета в явной растерянности.
Тут же поднялся из кресла начальник цеха и тоже покинул кабинет. Оставшись в одиночестве, технический директор вышел из-за стола и принялся мерить шагами кабинет.
Со двора донесся голос Муртазы: «А ну, марш за мной! Я вам покажу…» Дверь директорского кабинета распахнулась, Муртаза втолкнул четырех рабочих, строевым шагом подошел к директору, отдал честь и отрапортовал:
— Сегодня утром мною лично проверены рабочие на проходной. У данных несознательных граждан обнаружены следующие недозволенные к выносу предметы. — И он выложил на стол несколько картонных початков с намотанной на них пряжей, пустую шпульку, обрывки ваты, баночку с вазелином. — Баночку я обнаружил во внутреннем кармане брюк вот этого человека. — Муртаза показал на длинноусого верзилу-курда, приехавшего в поисках заработка из далекого вилайета Ван в долину Чукурова.
— Да простит аллах, бейим! — запричитал рабочий, выговаривая слова с сильным акцентом. — Аллах все видит, все слышит!..
— Молчать! Не нарушай установленного порядка! — заорал Муртаза, подскочил к курду и дернул его за усы.
— Перестань! Оставь человека! — воскликнул технический директор. — Нельзя дергать за усы…
Курд заплакал.
— Нет в тебе страха перед аллахом, — всхлипывая, сказал он. — Ты никакой не мусульманин, фараон ты, изверг!
— Молчать! Как смеешь голос подавать! — рявкнул Муртаза и кинулся на курда, но директор его остановил.
Все улики, лежавшие на столе, были столь незначительны, что директор, поморщившись, сгреб их ладонью и строго сказал:
— Забери и верни им все!.. Чтоб больше такого не повторялось!
Усатый курд хотел было броситься в ноги, потом схватил руку Кямуран-бея и припал к ней, но директор оттолкнул рабочего.
Когда четверо рабочих гуськом выходили из кабинета, Муртаза сердито нахмурил брови и презрительно глядел им вслед, считая, что либерализм технического директора только подрывает и без того расшатавшуюся дисциплину. Не успела закрыться дверь, как в кабинет ввалился сторож Азгын. При его появлении Муртаза отошел в сторону. У старика Азгына был грозный вид, как у дряхлого, но сохранившего былую мощь тигра. Он свирепо глянул на надсмотрщика и пробурчал себе что-то под нос.
Словно предчувствуя недоброе, технический директор натянуто улыбнулся и воскликнул:
— Здравствуй, здравствуй, Азгын-ага! Что-нибудь случилось? Или у тебя какое дело?
Упершись огромными кулачищами в стол, Азгын подбородком указал в сторону Муртазы и спросил:
— Скажи мне по-честному, как на духу: этот скот приходил к тебе, фискалил на меня?
— Да разве я посмею… — запинаясь, запротестовал Муртаза, — в вашем присутствии разрешить себе…
Азгын пришел в ярость и, наступая на Муртазу, закричал:
— Молчи, скот! Ты только и делаешь, что рапорты пишешь, с доносами бегаешь!..
— Ни на кого, мой директор, никогда не писал!.. Разве осмелюсь нарушить порядок?.. — кричал Муртаза, зажатый в угол.
— Пиши рапорты! Давай! Слышь, нарушай порядок! — орал Азгын.
Как в прошлый раз, он сгреб в охапку надсмотрщика и потащил его к столу технического директора.
— Мой директор!.. — еле выдавил из себя Муртаза.
— Азгын! Что ты делаешь, старина! Отпусти, Азгын! — вмешался директор.
Разъяренный Азгын тряс Муртазу. Директор кинулся ему на выручку, но разжать стальные объятия старого Азгына было невозможно. Директор нажал кнопку звонка. Прибежал рассыльный.
— Разними их! — приказал директор.
Тогда Азгын обрушился на директора:
— Или уйми этого пса, или же я не ручаюсь за себя! Клянусь аллахом, никого не пожалею!
Кямуран-бей побледнел.
— Объясни, что случилось? За что ты ругаешь ни в чем не повинного человека?
Заступничество директора только подлило масла в огонь. Старик Азгын уже не в силах был остановиться:
— Думаешь, я тебе Нух какой-нибудь? Падаль! Кто ты был, прежде чем начальством стать?
— А ну, убирайся отсюда! Пошел вон!
Тут Азгына прорвало: он отматерил директора, помянул всю его родню — отца и мать, деда и бабку, дядек и теток, словом, перебрал всех родственников, не забыв подноготную семейства Кямуран-бея, и, со злостью хлопнув дверью, величественно удалился.
Пребывавший в оцепенении директор с ужасом думал, откуда этому старику столь подробно все известно о его семье и предках. А вдруг об этом теперь узнают и другие!..
Придя в себя, он схватил телефонную трубку, позвонил начальнику эксплуатационного отдела и приказал немедленно уволить с работы сторожа уборной Азгына. Потом пристально поглядел на Муртазу и буркнул:
— У-у, хам! Невежа!
Муртаза понял, что слова эти относятся не к нему, а к Азгыну, и поспешил сказать:
— Я, мой директор, никак не желал допустить невежести и чтоб не нарушать дисциплину…
— Помолчал бы лучше! Нет в тебе выдержки. Лезешь на рожон, восстановил против себя всю фабрику… — резко сказал директор, решив, что не мешает припугнуть надсмотрщика.
— А что такого я сделал? — невинно спросил Муртаза.
— Еще спрашиваешь? Да все только и жалуются на тебя.
— На меня? — переспросил Муртаза, приблизившись вплотную к директорскому столу.
— Да-да, именно на тебя!
— Кто жалуется, мой директор?
— Начальник ткацкого цеха жаловался, мастера из прядильного, Азгын вот жаловался. Завтра еще и рабочие придут с жалобой.
Муртаза многозначительно покачал головой.
— Все оттого, мой директор, что на службе я как лев! Честно выполняю свой долг! Не могу позволить, чтоб на работе спали или болтали!
— Кто спал, кто болтал?
— Послушай, что скажет Муртаза, а если сочтешь неправым, тогда осуждай!..
Раздался стук, и в дверь просунулась большущая голова Нуха.
— Подожди, я вызову! — сказал директор Нуху и обратился к Муртазе. — Слушаю, что дальше?
— А дальше… Даруй аллах тебе здоровье. На службе все для меня равны, я не стану ни с кем миндальничать…
— Ладно, не отвлекайся. Кто спал?
— Было это, значит, ночью, делал я обход, задержал рабочих, которые воровали шпульки. Наказал их как положено. Затем, прошу прощения, заглянул я в уборные… Вижу, там собрались ткачи, курят и разговоры ведут. Ну, думаю, идет сортирная беседа.
— Чего же Азгын? Его не было, что ли? Почему не разогнал?
— Был, мой директор. На своем месте в будке.
— Так чего же он?
— Храпака задавал.
Сказав это, надзиратель выразительно глянул на директора. Тот покачал головой и спросил:
— Потом?
— Потом я разбудил его. Он увидел меня и сразу всю вину на меня решил свалить. Я ему: дескать, не видишь, что ли, собрались пройдохи-ткачи. Курят да болтают. Почему обязанностей своих не выполняешь?.. Откуда ему знать, что есть служба? Вот он сразу на дыбы и давай меня оскорблять. Я его пытался успокоить, чтоб не показать примера невоспитанности перед рабочими. А он не желает даже слушать. Бросился на меня, схватил за горло. Говорю ему: «Стыдно, старик, вокруг рабочие!..» Руки ему вывернул…
— А почему начальник ткацкого цеха жаловался?
— Тоже спал на работе, мой директор! Я зашел к нему, дернул за рукав, проснись, мол, негоже на службе спать. Как-никак начальник, важный пост занимаешь, ответственную обязанность тебе доверили главные начальники.
— Ну а он что?
— Проснулся, увидел меня и давай обвинять, будто я порядок нарушил.
— Та-а-ак! Значит, так было?
— Так точно, мой директор.
— Хорошо, а мастера из прядильного?
— Собрались в рабочее время в столовой, сидели, разговор пустой вели, вредные слова употребляли.
— Какие?
— А что Германия — так, Англия — этак, правительство наше ума лишилось. Я, понятно, в это дело вмешался. Напомнил им, что главное — служба, наша честь и долг! Говорю им: слава аллаху, над нами начальство поставлено, чтобы про эти дела думать. И дескать, им и мне в том нужды нет, чтоб такие разговоры вести.
— Значит, и мастера из прядильного там были?
— Так точно, мой господин! Они мне говорят: «Ты не имеешь права вмешиваться в наши дела!..» На фабрике совсем худо с дисциплиной, директор!
Директор наконец понял, отчего все недовольны Муртазой.
— Поздравляю тебя, Муртаза! Молодчина! Не ожидал! — произнес Кямуран-бей и пожал надзирателю руку.
Острый нос Муртазы покраснел, ноздри затрепетали.
— На службе от моего глаза ничего не скроется! Для меня все равны, и снисхождения ни к кому не позволю! — встав во фрунт, отрапортовал Муртаза.
Потом он долго, со всеми подробностями рассказывал, как, будучи участковым, ночью задержал вора, бросился на него, хоть тот и отстреливался из револьвера, вышиб из руки оружие…
— Ты меня поддержи и требуй тогда от меня порядка и службы.
— Вот тебе рука и моя поддержка, — торжественно произнес технический директор. — Никого не стесняйся, даю тебе широкие полномочия! И вот что… Не поручить ли тебе еще одно дело… Только не знаю, хватит ли у тебя времени?
— Какое дело?
— Командовать отрядом добровольцев нашей фабрики по военно-спортивной повинности.
Глаза Муртазы загорелись:
— Рад стараться, мой директор! Очень подходящее для меня дело.
— Не умаешься?
Муртаза расправил плечи, будто стряхнул с себя усталость бессонной ночи, и бодро ответил:
— Что значит умаяться? Я этого не признаю! У меня, мой директор, был дядя-колага. Он не терпел никакого послабления при исполнении служебных обязанностей. А почему? Потому что служба превыше чести нашей и совести!
— Он у тебя тоже кончил курсы? — спросил директор улыбаясь.
— Нет, не кончал, но за верную службу имел благодарности от высокого командования.
— Ну так что дядюшка твой, Муртаза-эфенди?
— Как считал дядя-колагасы, так и я считаю: служба — она превыше совести и чести! Все будет исполнено, мой директор. Я возьму командование отрядом и научу их дисциплине. Я вижу, как на парадах и демонстрациях ходят строем перед начальством. Стыдно смотреть! Разве это строй? Разве это шаг? Надо, чтоб нога печатала: трап-трап-трап!.. Чтоб начальство наше гордость испытывало, чтоб за выправку хвалило.
— Возьми двух рабочих, приведи спортивное помещение в порядок. Там сейчас грязь, все поржавело… Никто за этим не смотрит, ни у кого руки не доходят.
— Так точно, мой директор, не знают, что значит служба, потому что…
— Погоди. Заставь, чтобы все выгребли, вычистили, отдраили… На складе возьми наждаку.
— Все металлические части станут огнем гореть. На зависть всем соседям, которые на параде рядом маршируют.
— А ведь правда, до Дня освобождения[88] еще много времени. Проведешь подготовку на стадионе.
— Есть провести подготовку! Совсем не умеют маршировать! Как положено шагать в строю?
И, отдавая сам себе команды, Муртаза стал демонстрировать строевые учения перед столом директора.
— Ра-ав-няйсь! Сми-и-рна! Ша-а-гом марш!
Чеканя шаг, надзиратель прошествовал строевым мимо директора и на ходу подал команду:
— Ра-а-внение напра-во! — повернул голову и отдал честь.
Не доходя до стены, скомандовал:
— Ро-та-а, стой! — и замер. — Кру-у-гом! Ша-а-гом марш!
Подойдя к столу технического директора, Муртаза дал новую команду:
— Ро-та-а, стой! Вольна-а!.. Вот так, мой директор! — сказал надзиратель, приняв стойку «вольно».
Директор не мог удержаться от смеха:
— Молодец! Герой! Даю тебе широкие полномочия!
— Так точно! Я подготовку прошел, курсы кончил.
Директор достал из стола ключи от спортивного помещения и передал их надзирателю.
— Вот, возьми ключи.
— Есть взять. Значит, мне с двумя рабочими?
— Да, двух хватит.
— Значит, навести блеск на каски и винтовки?
— В свободное время.
— Вывести людей на футбольное поле?
— Но повторяю: только в нерабочее время, в выходные дни. Помни, дело это не принудительное. Поэтому не заставляй. Кто захочет, тот пусть и участвует.
— Мы, мой директор, турки, а турки…
— Это все так. Но ты постарайся, чтоб добровольно, без принуждения.
— Наверняка на празднике и иностранцы будут.
— Конечно.
— Пусть увидят стальные руки наших храбрецов, наши твердые сердца!
— Конечно, конечно! Но ты все же…
— Пусть гордятся наши начальники, директор!
— Без принуждения, я тебе еще раз повторяю.
— Будь спокоен, директор.
— Прекрасно! Можешь идти.
— Есть идти! Значит…
Тут зазвонил телефон на столе директора, и Муртаза, гордо выпятив грудь, вышел из кабинета.
Весь мир был теперь в его руках! Он ликовал!
Муртаза подошел к проходной. В будке Ферхада сидел контролер Нух и курил. Завидев Муртазу, он ехидно спросил:
— Ну, на всех успел нафискалить?
— Я такого себе не позволяю! — возразил Муртаза и возмущенно пожал плечами.
— Не позволяешь, расскажи кому-нибудь другому! Все равно твоим сплетням не поверят.
— Кто?
— Да тот же технический директор.
— Я тебе такое скажу, ахнешь!
— Смотрите! — воскликнул Нух, повернувшись к Ферхаду. — Оказывается, он нас еще удивить может!
— Знаешь, какие полномочия мне дали? Командовать спортсменами.
— Кто дал?
— Мой технический директор.
— Кому дал?
— Мне! «Не могут, — сказал он, — ходить на парадах во время праздника. Возьми их под свое начало, Муртаза-эфенди, ты курсы окончил, знаешь, что есть служба и дисциплина…» Вот так. А я, значит, ответил: «Так точно, это мы можем, директор!»
Нух рассмеялся.
— Искал, искал и нашел. Вот и прекрасно. Будь исправным командиром! — В голосе контролера слышалась зависть.
— Будь спокоен. Дал мне ключи от помещения, так и сказал, чтоб без моего разрешения никто туда не входил. Буду проводить занятия на футбольном поле.
— Давай-давай! Громче в трубу дуди!
— Это уж как положено… Потому что… — Муртаза махнул рукой и направился к дому.
— Ну и дурак! — глядя ему вслед, со злостью сказал Нух. — Технический директор мне это тоже подсовывал, да я наотрез отказался. Нужны мне эти торжества-маршества… Разве это занятие для разумного человека? Не так ли, Ферхад?
— Ему это поручил, значит, директор?
— Ну и что? Ну, поручил!..
— Значит, доверие ему оказал.
— А тебе-то что? Чего ты разахался? Мы ж не из Румелии[89], чтобы зазря кровь себе портить. Мне не раз предлагали, только я сказал, что ни в какую этим пустым делом заниматься не стану. Чего удивляешься? Директор хочет польстить ему, вот и назначил.
Контролер Нух в сердцах плюнул, растер ногой окурок и пошел к техническому директору.
Получив от директора должность командира добровольческого военно-спортивного отряда фабрики, Муртаза пуще прежнего стал усердствовать. На фабрику являлся задолго до смены и уходил позже обычного. Рабочим прядильного цеха уже не стало возможности таскать шпульки. Ко всему еще на место Азгына взяли нового сторожа, который не то что поговорить, покурить не давал рабочим.
Одним словом, Муртаза успел нажить себе врагов не только среди рабочих, но и среди мастеров и многих служащих, особенно начальников цехов.
Муртаза собственноручно убрал помещение, где хранилось имущество военно-спортивного отряда, чем вызвал еще большую ревность Нуха. Он вычистил и проветрил, развесив на солнце, обмундирование, в котором оказалось полно моли. Потом аккуратно подвесил одежду на гвозди, которые вбил в стену. Он надраил трубы, карабины без патронов, каски. Металлические части горели огнем, позолоченные и серебряные галуны на обмундировании ласкали глаз. Из помещения выветрился сногсшибательный запах грязи, сырости и затхлости. Все блистало чистотой и радовало глаз порядком.
В тот день Муртаза заявился с фабрики домой, облаченный в форму командира отряда. Она была из хлопчатобумажной материи цвета хаки, выпускаемой на фабрике, и сшита по образцу офицерского мундира, с воротником и обшлагами, украшенными галуном. Не в меру широкие галифе были заправлены в черные гетры, на каблуках ботинок сверкали шпоры, издавая при каждом шаге устрашающий звон.
Увидя входящего в комнату Муртазу, сиявшего галунами и бренчавшего шпорами, жена вдруг принялась смеяться.
— Чего это ты гогочешь? — сердито спросил муж.
— Ты теперь смахиваешь на офицера, — ответила женщина, стоя около корыта с детскими пеленками.
— Натурально! Тебе не нравится?
— Мне что? Хоть в полковники вырядись, мне все едино, денег от этого не прибавится. Тут от твоего брата приходили: он с тобою хочет свидеться, потолковать о деле. Просил тебя в обед дома быть.
— Значит, у него есть о чем со мною потолковать? — переспросил Муртаза, внимательно глядя на жену и о чем-то соображая. — Видать, что-то весьма важное.
Жена снова занялась пеленками.
— Да, непременно большой важности дело. Ты сказала, чтобы он приходил?
— Конечно… Пойди пока к бакалейщику, купи пастырмы и яиц — у нас нечем угощать.
Она оторвалась от корыта, высморкалась, вытерла мыльные руки о фартук и отправилась в комнату, откуда вынесла старую, помятую медную чашку.
— И еще бекмеза.
Муртаза взял посуду и отправился в лавку, бормоча себе под нос: «Не иначе как по важному делу, видать, что по очень важному». Он шагал, гордо выпятив грудь в своей командирской форме. Лавка бакалейщика, узкое, сырое и темное помещение, стояла на перекрестке четырех грязных улиц рабочего пригорода. Шестидесятилетний лавочник, в жилах которого текла арабская кровь, был крупный, грузный старик, болевший трахомой. Провизию в лавке обычно брали в долг, поэтому больше половины жителей квартала ходили в должниках у бакалейщика. Он был в курсе всех дел, какие творились на фабрике или в квартале. Все сплетни, все новости поступали к нему в первую очередь, ведь люди распивали вино или водку тут же, на задворках, а потом судачили, сидя на крыльце, изливая хозяину лавки свои горести.
Здесь обсуждались фабричные новости, писались письма возлюбленным, строились планы похищения невесты перед свадьбой, составлялись заговоры, плелись интриги против мастеров и других начальников, чтобы отомстить за обиду или несправедливость. Словом, лавка была квартальным кабаком, клубом, местом сходки.
Уже с утра бакалейщик был под мухой, а к вечеру напивался. У него были женатые сыновья, и замужние дочери, и внуки, учившиеся в школе, однако старик был весьма охоч до женского пола и не упускал удобного случая… Был он, правда, скуповат и не любил расплачиваться, то есть вносить исправления в своей приходно-расходной книге, где велся счет всем долгам квартальных обитателей…
— О-о-о! Что за бравый вид? — воскликнул бакалейщик, глядя на Муртазу в форме. — Ну точно офицер! Какой же тебе чин пожаловали?
Муртаза сердито посмотрел на лавочника, недовольный фамильярным обращением.
— Отпусти мне двести пятьдесят граммов пастырмы, пяток яиц, бекмеза, — сказал он и поставил на прилавок посуду.
— А чего ты спешишь? — спросил бакалейщик. — Постой со мной, поговори. Ну, ты у нас сегодня Энвер-паша[90].
— Занимайся делом, что без толку болтать.
— А должок твой все растет…
— Уплачу.
— Чем? Иль тебе жалованье положили за командирство?
— При чем тут жалованье?
— Ах, вот оно что… И впрямь, зачем жалованье, когда на тебя командирскую форму надели!.. — сказал лавочник и взял с прилавка погнутую чашу. — Опять тебя на фабрике ругают. Хоть бы ты с мастерами и начальниками не вздорил, глупец. Знаешь, им ничего не стоит человека с потрохами съесть.
Муртаза скривил презрительную улыбку и пожал плечами.
— Может, тебя особой похвалы удостоил директор?
— Тебе-то что? Свешай мне пастырмы!
— Куда торопишься? Еще одиннадцати нет. Ну так что, похвалили тебя?
— Отстань со своими глупыми вопросами!
— Тут твой Азгын на днях был. Ох, и сердит он на тебя. Разозлил старика, а потом подстроил, чтоб его выгнали… Зачем ты это, глупец?
— Я исполнил служебный долг, а он нарушил дисциплину, показал свою невоспитанность, оскорбил господина технического директора.
— Азгын рвет и мечет, ей-богу! Говорит: «Ну, попадись он мне!»
— Слышь, дай пастырмы!..
— А Ферхад, сторож Ферхад! Кто из вас прав?
— Хватит болтать! Свешай, говорю тебе.
— Ферхад тут рассказывал про твою похвальбу. Будто директор тебе сказал: «Не признаю никаких земляков, ты у меня на фабрике главнее отца родного!..» И еще вроде бы ты про Нуха говорил, что его скоро уволят, потому что он бездельник. Тогда Нух пошел, осердил Азгына, а тот тебя здорово отдубасил…
— Меня Азгын отдубасил?! — рассвирепел Муртаза. — Ты же меня давно знаешь. Я первенство держал в городе по борьбе. Где только ни раздавался гром барабанов, я сразу мчался на состязания. Никто не мог меня положить на лопатки! А загривок был у меня — шея с трудом поворачивалась! Бывало, сядешь на скамью, ногу за ногу закинешь, так порты трещат!
— Известное дело. — Бакалейщик критически оглядел Муртазу. — Ты у нас богатырь, сложен, как атлет… Выходит, технический директор сделал тебя командиром?
— Отпусти наконец продукты!
— Вообще-то тебе подходит звание командира…
— Ты что, оглох? Свешай, прошу, продукты. К обеду брат придет!
— Реджеб, что ли?
Муртаза сердито глянул на бакалейщика и не ответил.
— Между нами говоря, он теперь богач, у него большие деньги водятся… У парня голова соображает, молодец! Тут поговаривают, он солидные комиссионные оторвал, вроде бы нечистое дело, но денежки в карман положил. Евреев, что ли, вокруг пальца обвел?
Муртаза не понимал, о чем идет речь.
— Сколько он получил?
Муртаза все молчал.
— За сколько он новый дом купил?
— Тебе-то какое дело? — нехотя пробурчал Муртаза.
— Теперь у него, почитай, уже два дома?
— А, все это пустая брехня. Бог даст, бог и заберет… А нам до этого нет забот… Свесь мне продукты!
Из-за угла показался контролер Нух. Завидев его, бакалейщик сделался еще более медлительным.
— О-о-о! Наш приятель в командиры выбился!.. — сказал Нух, рассматривая Муртазу с головы до ног. — А знаешь, тебе форма идет.
— Ты погляди на него! — воскликнул бакалейщик. — Какая фигура! Как у борца — что ни наденет, все в пору…
— Борца? Когда это он успел?
— Как же, он брал призы на первенстве города.
— Это он сам тебе сказал?
— Да.
— A-а… Ну, коли сказал, то точно… Форма на нем, правда, малость скукожилась, будто сосновая кора. Он, поди, не знает?
— Прямо Энвер-паша!
— Копия!.. Свисту только много. Но на его месте я бы не попадал в лапы Азгына, он ему такую борьбу покажет…
— Ладно, кончай! — сердито сказал Муртаза, забирая продукты. — Терпеть не могу фамильярностей. — И вышел из лавки.
— Эх, дурак дураком! — проговорил Нух ему вслед. — И злой дурак, хуже собаки! Вот разве что выносливый, как мул. Нет ему покоя ни днем, ни ночью. И что ему неймется? Ведь совсем измотался, еле на ногах держится, как командиром стал. Но чистоту навел, порядок в этой комнате военно-спортивной команды. Все блестит!
— Я тут слышал, что начальник ткацкого цеха хочет под него мину подложить, — сказал бакалейщик.
У контролера Нуха даже глаза заблестели.
— От кого слышал?
— Бекир Камбала с Тощим Неджипом тут беседу вели. Сказывали, что начальник цеха пожаловался на Муртазу техническому директору, а тот вроде бы даже ухом не повел… Это верно?
— Точно! Все очень удивлялись. Мне говорят: «А ты чего молчишь?» А что я? Я ведь знаю вероломство Кямурана!.. Они здорово все подстроили, как его проучить, только не вышло.
— А мне известно, что начальник цеха все равно с ним сведет счеты.
— Пускай ослепнет, кто этого не хочет, Рыфат! Беднягу Азгына, вот кого жалко… Сыновья у него непутевые, и зятя в армию забрали. Старику приходится за внуками приглядывать. Дай-ка мне сахарного тростнику и нож, хоть погрызу, успокоюсь.
— Тут говорили, что он рабочих лупцевал? — сказал бакалейщик, протягивая нож контролеру.
— Зуб на него точат рабочие, во какой! Вроде бы все стараются обходить его, внимания не обращают, а он так и липнет ко всем, придирается.
— Паскудный тип! К нему, значит, брат должен прийти. Чего это он? Вроде никогда не ходил, а тут вдруг пожаловал? Братец у него совсем другой человек, не чета этому дураку. Обвел он евреев, здорово ободрал их. Он в одной компании с Сулейманом из Адыямана. Такие дела ворочают! Производством пастырмы занимаются…
— Этот сумасброд, технический директор, вишь, польстил ему. Так он теперь воображает, что главнее его на фабрике человека нет! Он, вишь, только один любит порядок и дисциплину! Тоже жук нашелся!..
Нух взял толстый стебель сахарного тростника из связки, стоявшей у стены, и придвинул к себе табурет.
Муртаза спал, когда пришел его младший брат, Реджеб Атак. Младший в отличие от старшего был крупным, багроволицым здоровяком, преуспевающим коммерсантом. Он долго глядел на Муртазу, потом сказал его жене:
— Оставь, не буди… Пусть еще поспит.
Женщина топталась на месте, смущенная тем, что богатый деверь увидел их страшную бедность, нищенскую обстановку дома.
— Разве можно… — бормотала она, — он наказывал немедля разбудить, как брат придет…
— Ничего, не трогай.
— Нет, так нельзя.
— Говорю тебе, потерпится, ведь не чужой я, посижу, обожду.
— Извини, у нас и присесть не на что, табуретки нет даже. Сколько раз я ему повторяла: купи пару табуреток, гостя посадить некуда, коли пожалует!
— Ладно, свои люди.
Реджеб прислонился к стене, достал часы на золотой цепочке.
— Поздно с работы приходит?
— Да с полчаса, как домой заявился.
— Полчаса? Что ж так? Разве он не утром кончает?
— В шесть утра.
— А сейчас полдвенадцатого, — сказал Реджеб, поглядев снова на часы.
— Не знаю… вот уж какой день… И меня и себя умучил. Я ему: «Поостерегись, — говорю, — старость уже подошла, дети выросли, что станется с нами? Ведь гроша ломаного за душою нет, ничего на черный день не скопили!..»
— А он?
— Все твердит: «Бог милостив!» Будто не знает, как глубок колодец господен, как трудно оттуда зачерпнуть… А теперь еще на него обязанность возложили.
— Какую обязанность?
— Иль не различаешь по одежде?
— А-а-а… И впрямь… Так какую?
— Офицером, видать, стал.
— Ишь ты! Точно, офицер! — засмеялся Реджеб. — А что он за это получает?
— Где там! Напрасный труд. После смены остается на службе. Иной раз после полудня домой заявляется, перекусит, чем бог пошлет, поспит часика два и опять на фабрику бегом. Похудел, одни ребра торчат. Как моется в тазу, так, ей-богу, все ребра пересчитать можно. В день и пяти часов не спит. Разве такое выдержишь?.. А во сне, чуть забудется, начинает дурным голосом говорить, зубами скрежетать — страх берет…
— Что сделать, чем помочь, сноха? — проговорил Реджеб Атак, с сожалением глядя на старшего брата. — Сколько раз предлагал ко мне идти работать… К чему, говорю, тебе эта служба у чужих людей. Дела у нас, благодарение богу, идут совсем неплохо. Так он и слушать не желает…
Женщина тяжко вздохнула, вспомнив дочерей, еще не вернувшихся с фабрики.
— Ох-хо-хох! Бедняжки дочери трудятся по двенадцать часов в сутки. Побледнели, совсем прозрачными стали. Да если была бы у него покойная, добытная работа, разве я оставила бы крошек на фабрике? Отдала бы учиться шитью или другому ремеслу. Что с ними, несчастными, станется… — Она утерла фартуком слезы и добавила: — Обмани его как-нибудь. Возьми к себе на работу. Пусть хоть спокойно спит у себя дома. Вот погляди сам: он же не спит, а мучается, воюет со сном.
Муртаза скорчился и заскрежетал зубами.
— Вот так! Мечется на постели, все в клочья, одеяло, простыню… Шутка ли, шестеро детей!.. Латаешь, стираешь, места живого не осталось.
— Что тебе нужно?! — закричал Муртаза. — Чего ты от меня хочешь?.. — Повернулся на бок, жалобно застонал и вдруг вскочил и сел на постели.
Волосы его торчали дыбом, слипшиеся от пота. Он осмотрелся красными, обезумевшими глазами. На лбу блестели капельки пота.
Он зажмурился и, словно очнувшись, открыл глаза.
— Добро пожаловать, братец! — проговорил Муртаза и улыбнулся.
— Рад видеть тебя в добром здравии! — в ответ произнес Реджеб.
— Почему не разбудила, как я сказал? — набросился Муртаза на жену. — Коли брат пришел…
— Это я не велел, — вступился за сноху Реджеб. — Не хотел тебя беспокоить…
— Какое может быть беспокойство, раз ко мне брат пришел?
Муртаза подошел к умывальнику, ополоснул лицо и приказал жене:
— Приготовь поесть!
— Не беспокойся, брат, я уже ел… — попробовал отказаться Реджеб, но Муртаза и слышать не хотел.
— Как же так можно, брат? Два брата давно не виделись. Сейчас перекусим, посидим, поговорим.
Жена спустилась по лестнице вниз.
— Ну, как дела идут, братец?
— Хорошо, слава аллаху, хорошо идут, брат, дела.
— Дети здоровы?
— Здоровы, храни их аллах! Целуют руку дяди… А твои как?
— А как им быть, братец?.. Разве спрашивают у льва про его детей? Крепки, будто дубы, стоят не сгибаясь. Видишь на мне форму? — спросил Муртаза.
— Как же, как же, вижу: офицером стал.
— Стал, слава аллаху! Знаешь, что говорит технический директор? Он так прямо и говорит: «Не видел лучше тебя командира! Только ты сможешь наладить дисциплину у наших допризывников! А все потому, что курс прошел, строгое воспитание получил». — «Так точно! — ответил я ему. — Все будет, как надобно!» И расписал, как был у меня дядюшка-колага, наш дядя Хасан, который мне первый урок преподал: «Честь и хвала такому человеку!» — сказал директор. «Не изволь сомневаться, мой директор, — заверил я его, — во мне течет кровь моего дядюшки-колаги! На параде мы так пройдем, что наши враги поперхнутся от зависти… Потому как на парадах присутствуют иноземцы, желающие нас увидеть в неприглядном виде. А как посмотрят, так скажут: „Ого-го-го! Есть в этих турках стальная сила, которую не сломишь!“ — и в расстройстве будут кровью харкать!»
— Старший брат, — сказал Реджеб, — вижу я, ты сам себя изводишь. Глядеть на тебя страшно, как ты похудел… Скажи, сколько тебе жалованья платят?
— Зачем это ты про жалованье спрашиваешь, братец? Даже слушать странно!
— У тебя же, брат, дети! Мюзейен выросла, слава богу. Коли судьбе будет угодно, не сегодня-завтра надо приданое готовить! Ты погляди вокруг, половика приличного нет, табуретки, чтоб гостей усадить…
Жена Муртазы, слушая разговор братьев, согласно кивала головой. Заметив ее в дверях, Муртаза вскипел:
— Тебе чего здесь надо?! Иль заняться нечем? Не дадут с братом поговорить!
Женщина поспешно сбежала вниз.
— Не обижай ее! — проговорил Реджеб. — Жалко несчастную. Секреты у нас с тобою, что ли?
— Не терплю бесцеремонности! И скажу тебе прямо: кому не нравится, братец, мой дом, пусть не приходит! Я ведь не с табуреткой родился!
— Не сердись, я не хотел тебя обидеть! Я только хочу, чтоб ты жил, как человек.
— А я не хочу, чтоб меня жалели, и не прошу милости!
Братья замолчали. В люльке заплакал сын. Муртаза вскочил, подхватил сына и стал нянчиться с ним, приговаривая:
— Ай-ай-а-я-яй, глупенький мой! Ну, чего раскричался? Глянь, дядя твой пришел, дя-а-дя!.. Не стыдно плакать перед дядей?! А-а-а, улыбаешься… Понимаешь, что дядька твой пришел!..
Муртаза протянул сына брату, но ребенок был мокрым и опять зашелся в плаче. С кухни прибежала мать, взяла ребенка и, положив на полу, посреди комнаты, распеленала.
Тут Реджеб вдруг оживился и сказал:
— Пока сноха здесь, я и скажу: есть у меня для вас доброе известие.
Муртаза с женой переглянулись и с любопытством уставились на Реджеба.
— Потому я и пришел, чтоб про новость сказать. У вас товар, у нас покупатель… Есть тут человек из Измира, желает посвататься за Мюзейен! Отец у парня богат, у него склады с оливковым маслом. Сам парень обувью торгует. С его отцом мы вместе дело ведем. Словом, люди они состоятельные, порядочные и желают порядочную девушку. Пусть будет бедная, но порядочная!
Реджеб поглядел на брата и его жену. Женщина, видно, обрадовалась и улыбнулась. Муртаза мрачно восседал в своей расшитой серебряным галуном форме. Нахмурив брови, неподвижно смотрел он на рыжего кота, дремавшего на лестничной ступеньке.
— Уж не знаю, посчитаете ли вы ее подходящей парой? — проговорила женщина.
Муртаза сердито глянул на жену.
— О чем говоришь? — резко спросил он. — Подходящая, неподходящая…
— Тебе лучше знать! — покраснев, ответила жена.
— Ну ладно! А скажи, братец, — снова спросил Муртаза, — что ж, в огромном Измире порядочной девушки не нашлось? Откуда там прослышали про Мюзейен?
— Знаешь в Икичешмелике нашего земляка Селима?
— Селима? Значит, это по его совету?
— Он, кроме того, с нами связан по торговым делам.
— Стало быть, говоришь, очень богатые?
— Очень! У них и дома, и склады, и сады, и оливковые рощи…
— Значит, пусть бедная, но порядочная. Не спросили, значит, есть ли у нас табуретки, а искали, выходит, порядочную? — сказал Муртаза и строго уставился на брата.
— Ты, брат, это здорово сказал! Точно подметил. Только ты пойми, я одного хочу: чтобы ты жил как человек!
Муртаза горестно покачал головой:
— Все знаю! Все… Мне тоже хочется и масла сливочного, и сливок, и меду. Только, когда я вижу все это на витрине, сожму зубы, проглочу слюну и прохожу мимо, отвернувшись. Думаешь, мне неохота лишнюю цигарку выкурить? Еще как! Я и злюсь, и переживаю про себя. А ты думал, все гладко, все тихо?
Снизу донесся запах пастырмы, кипящей в масле. Женщина оставила ребенка, весело дрыгавшего голыми ножками, и спустилась на кухню. Она взяла яйца, разбила и залила в кипящее масло. Когда блюдо было готово, женщина подала его мужчинам, а сама спустилась вниз, уселась на колоду, где обычно стояло корыто, и тихо заплакала, уткнувшись себе в колени.
Она плакала беззвучно, ее худенькие плечи мелко вздрагивали. Через открытое окно было слышно, как мужчины, гремя вилками, со смаком чавкают, уплетая жареную пастырму.
За двумя соседними станками в хлопкоочистительном цехе работали дочери Муртазы, погодки. Длинное и узкое помещение цеха содрогалось от страшного грохота тридцати шести станков, выстроенных в два ряда. В цехе было трудно дышать от едкой хлопковой пыли. За станками трудились подростки, мальчики и девочки, или же дряхлые старухи. Они заряжали цилиндры станка — их называют пушками — небольшими порциями хлопка-сырца, который лежал тут же в ящиках. Пунша жадно заглатывала хлопок, чтобы потом выстрелить очищенными от семян комочками волокна, белыми, легкими и пушистыми, которые рабочие сгребали палочкой и сбрасывали в корзину.
У одной из дочерей Муртазы в ушах были красные сережки, у другой, что помоложе, — голубенькие. Младшая сестра, не в силах побороть сон, уселась поудобнее, притулилась к стене и задремала. Тогда старшая тихонько тронула сестру палочкой. Та встрепенулась:
— Чего тебе?
— Спишь?
— Мочи нет, как спать хочется.
— А если отец сейчас заявится?
— Ну и пусть. Глаза сами закрываются.
— Пойдем ополоснем лицо, может, полегчает.
— Пойдем…
И они отправились в уборную.
— Мне приснилась наша старшая сестра Мюзейен, — сказала младшая.
— Когда?
— Да только что.
— А как она тебе привиделась?
— Будто бы она стала невестой, вся украшена золотыми и серебряными нитями. И мы поездом едем в Измир.
— Кто да кто?
— Ты, я, Мюзейен, дядя Реджеб, мать и отец.
— А дальше что?
— В барабаны били. Мы сидели в огромном зале. В белых блюдах — мясо, яблоки, груши, сладости. И мы едим, едим, едим… А ты мне говоришь: «Фирдес, давай припрячем фрукты, чтоб на фабрике полакомиться».
— Ну и спрятали?
— Не знаю. А какой красивый Измир!
Девочки остановились около умывальника.
— Сестричка, почему это человеку снится так, точно все на самом деле?
— Вот выйдет старшая сестра замуж, и прощай эта гнусная работа. Целую неделю буду спать. Только спать и спать…
— И я! А отец жениха очень богатый?
— Ага, богатый. Только заберет ли нас отец с фабрики?
— Не возьмет, даже если подыхать станем.
— Вредный он! Ох, и зла я на него. Если бы ты знала, как ноют плечи от усталости.
— А у меня! Еще больше, наверное, нету сил терпеть.
— Сегодня обязательно купим…
— Чего?
— Сластей.
— У нас же денег нет.
— Ну и что? Купим, а в получку отдадим.
— Кто даст в долг? Там и так на нас уже записано.
— Не твоя забота. Пойду к бухгалтеру, попрошу дядю Неджипа, пусть скостит старый долг, а потом снова запишет.
— Кондитер не даст в долг.
— Не твое дело.
Девочки постояли возле кранов и не стали умываться. На свежем ночном воздухе после влажного помещения цеха они замерзли и зашагали к уборной.
— А если отец дознается? — спросила вдруг старшая.
— Откуда?
— Ну, у бухгалтера спросит.
Младшая задумчиво посмотрела на мокрые крыши складов, мимо которых они шли, подгоняемые холодным ветром.
— Ох! Чтоб ему сдохнуть, — прошептала она. — И чего все лютует?
— О ком ты?
— О нем, о ком еще!
— Об отце, что ли?
В уборной было темно: свет падал от фонаря, горевшего над складом хлопка-сырца, что помещался напротив. Двери в пяти кабинах, как и в мужской уборной, вполроста, чтоб было видно, занята ли кабина, не спят ли там, не лодырничают, не пользуются ли обрывками хлопка. Из отхожих мест исходило зловоние.
Девочки умылись ледяной водой, обсушили руки, засунув их себе под мышки.
Из будки высунулась сторожиха и заорала:
— Эй, там, кончайте трепаться, шлюхи! На работу! Да побыстрее!
Сестры показали старухе язык и побежали к цеху.
— Посмотрим, который час, — предложила младшая.
Они вернулись к машинному отделению и прильнули к грязному окну. Часы показывали половину десятого. До окончания смены оставалось еще два с половиной часа.
Девочки заглянули в соседнее с машинным отделением складское помещение. Оно было пустым. Сестры шмыгнули туда и прислонились к теплой стене, согреваемой котельной.
— Ох, тепло! — сказала младшая. — Хоть кости согреются.
— И мои. Спать охота, сил нет.
— Да, сейчас бы в постель.
— И натянуть одеяло на голову.
Где-то раздалась трель свистка. Девочки встрепенулись.
— Отец, наверное! — сказала старшая.
— Нет, не он. Он не свистит. Он всегда появляется неожиданно, будто из-под земли. А какой добрый дядюшка Нух. Сколько раз заставал меня спящей, и ничего — не бил, не штрафовал.
— А отец бы…
— Кости переломал. Я, кажись, немного согрелась. А ты?
— Вроде полегчало.
— После работы обязательно купим сластей. Идет?
— Ага.
— Значит, решено!
Младшая присела на корточки и высыпала на пол, куда падал слабый свет через открытую дверь, свои камешки — пять штук.
— Сыграем, что ли?
— А почему тебе начинать? Нечестно! — возразила старшая.
— Хорошо, давай считаться.
— Давай…
Младшая сунула указательный палец в рот.
— Э-ни-ки бе-ни-ки… — начала она считалку. — Ну вот, мне начинать!..
Девочка сгребла камешки, потрясла их в ладошках и стала ловко подкидывать. Вдруг в дальнем темном углу склада раздался глухой кашель. Девочки, увлеченные игрой, не обратили на него внимания. Через некоторое время сиплый голос крикнул:
— А ну, брысь отсюда!
В испуге девочки замерли. В тревожной ночной тишине за стеной слышались мерные тяжкие вздохи машины, от которых пол под ногами вздрагивал, словно там бился пульс всей фабрики, заглушая неумолчное тарахтение станков.
— Брысь, девчонки! — снова раздался невидимый голос.
Забыв про камешки, сестры пулей вылетели из склада, отчаянно шлепая подошвами сандалий.
Когда контролер Нух в половине одиннадцатого заглянул в хлопкоочистительный цех, он увидел, что у многих станков нет рабочих. В цехе не было ни мастера, ни ребят — подносчиков хлопка, ни девушек-метельщиц. Не было даже надсмотрщика за рабочими, который обычно ходил между станками, будил заснувших, подгонял нерадивых.
Нух понимал, как сладок и желанен в эти поздние часы сон — дороже хлеба, кажется, — и не сердился, не кричал. Он увидел спящих, смекнул, что Муртаза сюда еще не заглядывал, и направился в ремонтную мастерскую, где нашел надсмотрщика, который умудрился спать стоя, привалившись к стене.
— Эй, Мюмин! — улыбаясь, потряс он надсмотрщика за плечо. — Слышь, Мюмин, проснись!..
Надсмотрщик подпрыгнул на месте, будто ему всадили иглу в мягкое место.
— Станки-то у тебя, сынок, впустую крутятся. Гляди, как бы Муртаза не объявился. Знаешь, когда собака кинется, надо держать палку наготове.
— И то правда.
— Отправляйся-ка и буди свой народ.
Зевая, надсмотрщик поплелся в цех. Только он собрался свистком поднять спящих, как увидел дочерей Муртазы — они дремали около работавших вхолостую станков. Надсмотрщик затрусил обратно в ремонтную, чтобы рассказать Нуху про дочерей Муртазы. Контролера там уже не было. Надсмотрщик разыскал его в соседнем цехе, где он будил мастера, похрапывавшего на тюке с хлопком.
— Слава аллаху, я пришел раньше, — говорил Нух мастеру, который, с трудом продрав глаза, покачивался из стороны в сторону. — Пожаловал бы раньше Муртаза, он бы задал тебе трепку…
— Слышь, дочери Муртазы обе спят! — проговорил надсмотрщик, подходя к ним. — Сразу обе. Пойдите гляньте…
— Этому человеку все едино: мои ли дочери, свои ли… Никого ему не жалко. Служба, и все тут!
— Он сюда не часто заглядывает, — позевывая, проговорил мастер. — Интересно, почему раньше через каждые пятнадцать минут бегал?
— Так ведь он командиром стал!
— Это точно, что ему доверили командовать допризывниками?
— Кямуран и мне предлагал, только я отказался. Зачем мне эта морока! Задарма какая охота?
— И впрямь ни к чему! Мыслимое ли это дело: двенадцать часов на службе, а потом, мать родная, еще вкалывать… Была бы это твоя обязанность… Так это же не принудиловка? Добровольно.
— Вообще-то по своей воле только…
— Надо же Муртазу назначить! А чего он знает? Чего умеет? Ему же не сравниться с тобой!
— Оно, конечно, так.
— Сходи, Нух-ага, к нему, — выпалил вдруг надсмотрщик, покраснев от волнения, — и скажи, что дочери его спят…
— Как спят? — переспросил мастер.
— Господом богом прошу, сходи, Нух, скажи этому типу!
— Э-э, бросьте вы эту затею, — ответил Нух. — Девочек жалко…
— Почему жалко? Он у всех уже в печенке сидит. Все сыты им по горло! Иди, позови его!
— Не надо, ребята! Еще прибьет детей…
— А мы не дадим! Зато уж потешимся, вот смеху-то будет. Давай, давай, Нух!
Нух поскреб затылок и согласился:
— Ладно, только смотрите, чтоб детей не тронул!
— Хорошо, хорошо!
Муртаза драил какие-то медяшки в военно-спортивном кабинете.
— Как в чужом глазу соринку заметить, ты тут как тут, герой… — начал Нух.
— О чем ты? — насторожился Муртаза.
— Сходи в хлопкоочистительный, сам увидишь!
— О чем ты, тебя спрашивают!
— Сходишь, сам все и увидишь в цехе. Иль ноги не донесут?
— Что стряслось?
— Ты у нас лев по части службы, Муртаза-бей. Пойди, глянь на дочерей своих.
— Что там?
— А что еще может быть? Дрыхнут обе за станком…
Муртаза кинулся к выходу. Чертыхаясь, погасил свет, запер дверь и заспешил к цеху.
Мастер и надсмотрщик встретили его у лестницы.
— Иди-иди, полюбуйся на своих дочерей. А то горазд за чужими приглядывать.
Муртаза остановился в дверях цеха. Подрагивая худенькими плечиками, девочки сладко спали. Муртаза побледнел. Его окружили мастер, надсмотрщик и подошедший Нух. В ярости Муртаза вдруг метнулся к дочерям. Схватил младшую за волосы, поднял рывком и что есть силы швырнул девочку на пол… Старшая проснулась и, когда отец кинулся к ней, со страшным криком бросилась бежать. К Муртазе подскочили мастер, надсмотрщик, контролер Нух, рабочие и схватили его за руки.
— Отпустите! — кричал Муртаза. — Оставьте меня!
Его трясло от бешенства. Люди с трудом оттащили его от станка.
— Говорил я вам! Доигрались… Кончайте ваши шутки. Ишь, чего натворили, — сердито ворчал Нух, поднимая девочку с пола, по лбу ее ползла тонкая струйка крови.
Контролер поднял девочку на руки и понес в ремонтную мастерскую. Он положил ее на верстак, достал из аптечки йод.
— Ох, голова моя, — жалобно причитая, стонала девочка. — Ой, болит, не держится на плечах голова…
— Где болит, детка?
— Затылок болит, дядя Нух, вот тут…
— Пройдет все, успокойся, милая. До свадьбы заживет! Не плачь, детка!
Он усадил девочку на верстаке. Муртазу увели из цеха. Люди обступили Нуха и девочку.
— Был у нас случай, — начал рассказывать мастер, — одна работница заснула вот так у станка и повалилась вперед…
— Это ты про Феридже? — перебил его надсмотрщик.
— Ага… Свалилась и руками прямо меж пушек…
— Разве можно, доченька, спать за станком? — проговорил Нух.
Девочке принесли воды, дали попить. Она с трудом встала на ноги. Сестры потихоньку вышли из цеха и поспешили домой, боясь попасться отцу на глаза.
Мокрую от недавнего дождя мостовую за фабричными воротами освещали карбидные фонарики, прикрепленные к лоткам мелочных торговцев. Девочки, дрожа от страха и холода, прошли мимо них, тесно прижавшись друг к другу.
— Ой, болит бедная головушка моя, — все повторяла младшая. — Неужто еще раз побьет? А?..
— Бог его знает. Меня-то наверняка отлупит.
— Ох, голова моя, совсем не держится…
— Успокойся, дорогая, скоро пройдет.
— И глаза все время слезятся.
Старшая крепко прижимала сестру к себе. Сквозь бегущие облака проглядывала луна, освещая мокрые крыши домов. Когда девочки свернули за угол пекарни, их остановил порыв ветра. Луна спряталась в тучах, и все вокруг погрузилось в непроглядную темноту. Узенькая дорога, по которой надо было идти через грязный пустырь, пропала. Младшая в изнеможении повисла на руке сестры.
— Ох, голова… Ох, сил нет терпеть!..
— Пройдет, все до завтра пройдет, — подбадривала старшая.
Из-за туч снова выглянула луна, осветив дорогу, и девочки побежали. Но через несколько шагов младшая совсем обессилела. Сестре пришлось тащить ее чуть ли не волоком. Холодный ветер кидался на квартал, под его порывами трещали заборы. Где-то далеко отчаянно лаяли собаки.
Когда наконец они, миновав настежь открытую калитку, очутились во дворе, старшую сестру невозможно было узнать; она еле держалась на ногах от усталости.
— Умаяла ты меня, Фирдес, взмокла я, будто воду на себе возила.
А сестра беспомощно повисла у нее на руке и только повторяла без конца:
— Ох, моя головушка, нету мочи терпеть…
— Постой, сестрица, немного, я дверь только открою. А то разбудим нашу барыню-сумасбродку, потом хлопот не оберешься. Говорю тебе, неужели трудно постоять?
Как только сестра отпустила младшую, та рухнула вниз лицом на землю. Старшая растерялась.
— Фирдес, сестренка, Фирдес… Что с тобою, голубушка?
Она нагнулась и попыталась приподнять сестру за плечи, но та, точно неживая, тут же снова валилась на землю.
— Что с тобою, Фирдес? Что ты молчишь?
Наконец, оставив сестру, она бросилась к двери, открыла ее осторожно, чтобы не разбудить Мюзейен, пробралась по темной кухне и кинулась по лестнице к матери.
— Мама, мама, вставай! С Фирдес что-то неладное…
Мать, уставшая за день, никак не могла проснуться.
— Проснись, мама. Слышь, с Фирдес беда случилась.
Проснулась старшая сестра и сразу же принялась кричать:
— Опять вы! Наказанье божье! Да покарай вас аллах, проклятые девки! Чтоб вам сдохнуть!
— Мама, вставай скорее! Фирдес без памяти лежит.
Мать наконец очнулась от сна, присела на постели. Она прикрикнула на старшую и спросила в тревоге:
— Что случилось? Где Фирдес?
— У двери я ее оставила, лежит на земле, стоять не может.
— На земле?
Мать, даже не обувшись, босиком побежала вниз по лестнице. Взяла на руки лежавшую на земле дочку и внесла в дом. Тело девочки было мокрым от пота. Мать осторожно опустила дочь на постель, разостланную, как обычно, на полу.
— Дитя мое ненаглядное. Что с тобою? Фирдес, крошка моя, что случилось?..
— Голова… — прошептала девочка.
В тусклом свете ночника сверкнули голубые сережки.
— Крошка моя, дитятко мое, скажи маме, что случилось с тобою?
— Голова болит, разрывается…
Мать повернулась к дочери, которая стояла у двери и плакала.
— Объясни мне, что стряслось у вас там?
— Это отец… Прибил ее отец…
— За что?
— Уснула за станком.
— А ты где была?
— Я не заметила, как отец пришел. Он схватил Фирдес за волосы и швырнул на пол.
У девочки начался жар, она металась в постели и бредила.
Мать, не зная, что предпринять, постучала в потолок и позвала:
— Акиле-хала! Эй, Акиле-хала!..
Старуха не отзывалась.
— Акиле-хала, проснись!
Наверху кто-то заворочался, потом послышалось сонное ворчание. Немного погодя старуха спросила:
— Что у тебя там, Зюмрют?
— Спустись сюда скорее, Акиле… Моя Фирдес помирает…
Раздались торопливые шаги, и вскоре со словами «во имя аллаха, всемилостивого, всемогущего», в комнату вошла старая соседка.
— Что случилось, дочь моя? — спросила Акиле, подошла к постели, положила руку на пылающий лоб девочки. — О-о-о! Какой сильный жар! Найди-ка мне батистовый лоскут да принеси чашку с холодной водой. Бедную девочку сглазили, не иначе…
Мать, обливаясь слезами, принесла батист и чашку с водой.
— Перестань, не плачь! — проговорила Акиле. — Вот сейчас мы расплавим свинец, выльем его в воду, и все как рукой снимет! Есть у тебя кусочек свинца?
— Нет…
— Ничего, у меня найдется. А ты брось плакать, успокойся. Все пройдет, все будет хорошо, ей-богу!
Она мочила батистовый лоскут и прикладывала его ко лбу девочки.
— Слышь, Ферхад, — произнес Муртаза, подойдя к проходной. — Знаешь, что со мной случилось?
— Что произошло, Муртаза-эфенди? — спросил сторож, оглядывая надзирателя в командирской форме.
— Пропал я, совсем пропал… Плохи мои дела! Как посмотрю моему директору в глаза?
— Да что у тебя стряслось?
— И не спрашивай, Ферхад. Уж лучше бы меня убили!
Они молча глядели друг на друга.
— Нуха знаешь? Так вот, он застал дочерей моих спящими за станком. И знаешь, что мне сказал? «В чужом глазу ты соринку заметишь, а в своем…» Это он мне?! Да как он смеет мне говорить такое? Он, никудышный надзиратель, обязанностей своих не знающий, — он ведь даже курсов не кончал! Да у меня кровь в жилах даже остановилась! Сердце зашлось. И я должен слушать такие насмешки! От обиды и злости я так стиснул зубы, чуть не переломал их. Как могли мои дочери спать на работе? А?
— И вправду, как это они посмели! — воскликнул Ферхад.
— Лучше бы всадили мне в сердце пулю, чтоб я помер, Ферхад!
Он подошел к выходу, потом вернулся.
— Знаешь, что сделает теперь Нух? Пойдет к техническому директору и скажет, что поймал дочерей Муртазы-эфенди, когда они спали за станком, и заставит наложить на меня штраф. Штраф меня не беспокоит, но как я теперь посмотрю моему директору в глаза? Он мне теперь скажет: «Поздравляю, Муртаза-эфенди! Вот уж не ожидал от тебя. Ты — человек серьезный, курсы окончил, получил строгое воспитание. А как же ты детей своих воспитал?..»
Он подошел к выходу и снова вернулся.
— Лучше помереть, чем услышать такие слова от начальника. Как-никак, а я службу крепко знаю! И да будет тебе известно, обо мне знают не только в нашем городе! — Муртаза прищурил глаза и сделал паузу. — И не догадаешься где… Аж в самом Измире! — Он испытующе посмотрел на сторожа и продолжал: — Есть в Измире богатый человек, так вот он велел передать, что для своего сына возьмет в жены дочь Муртазы-эфенди, и никого больше! Потому что ему известно, что я получал от начальства одни только благодарности. «Я готов пожертвовать свои оливковые рощи ради этой свадьбы», — сказал он.
— Поздравляю! Значит, скоро обручение?
— Я еще не решил окончательно.
— Выходит, сват у тебя богатый человек?
— Говорят, у него оливковые рощи, сады, дома и овчарня. Чуть ли не самый богатый в Измире. Вот передают, что он так и сказал: «Хочу породниться с Муртазой-эфенди, ибо слышал, что этот человек никогда не допускал бесчестия или подлости. Есть у меня дома и в Измире, и в Манисе, есть овчарни. Пусть Муртаза-эфенди возьмет то, что ему приглянется, только чтоб дочь свою нам отдал!»
И глаза Муртазы вдруг сверкнули, будто изумруды.
— Давай, Ферхад, покурим, что ли?
Он зашел в будку, уселся на низенькую скамеечку. Сторож и надзиратель закурили, Муртаза с жадностью затянулся, ноздри его дрожали.
— Знаешь, чего бы мне теперь хотелось? Чтоб были у меня дом и овчарня. Вот бы жил не тужил. Запрягал бы коляску, и на прогулку! Каждый бы вечер с товарищами беседовал, пил водку и вино! Эх, Ферхад! Били бы барабаны, боролись пехливаны, а тут же, рядом, на кострах жарились бы барашки на вертеле. Пей, гуляй! А потом по коляскам, и пусть город оглохнет от наших песен!
Глаза Муртазы заблестели от набежавшей слезы. Он вздохнул горестно и произнес:
— Ох-ох-ох, Ферхад. Все-то мне известно, как можно весело жить, да что толку, коли такое житье не про нас. Масло сливочное, сыр да мед мы только на витрине магазина видим. Люди и первые помидоры, и первые баклажаны вкушают, а мы их едим тогда, когда скоту их скармливают…
Лицо Муртазы помрачнело, жалкая улыбка тронула губы, блеск в глазах погас, легло выражение великой обиды на судьбу.
— Все, все я знаю, да не про нас такая жизнь, руки коротки!
В будке неожиданно замигала тусклая лампочка. Муртаза тяжело поднялся и подошел к фабричным воротам. Только он собрался закурить, как вдруг подбежал небольшого роста человек и закричал, размахивая палкой:
— Чего вы тут стоите, когда вашу фабрику грабят!
— Чего? — У Муртазы даже сигарета из рук вывалилась.
— Грабят фабрику!
— Какую фабрику?.. Где?.. Кто?..
— Там, напротив ткацкого… Тащат из трубы, по которой спускают воду из крахмального.
— Кто?
— Поди разбери в темноте! Там их четверо.
Муртаза вырвал палку из рук человека и кинулся вдоль забора туда, где выходила труба, но тут же остановился и вернулся в проходную.
— Давай скорее ключи! — крикнул он Ферхаду.
— Какие ключи? — ничего не понял сторож.
— Ключи от ворот, да побыстрее!
Муртаза от нетерпения даже подпрыгивал на месте. Потом, разозлившись на Ферхада, по-прежнему глядевшего на него в недоумении, сам вскочил в будку, схватил со стены ключи и побежал к воротам.
— Ну, что уставился, будто пень? — злобно кинул он сторожу на бегу.
Раздвинув створы железных ворот, он вышел, запер ворота снаружи и затрусил к месту преступления.
За углом фабричной амбулатории кончалась мощеная дорога и начиналось море непролазной грязи. С трудом переставляя ноги — грязь доходила чуть ли не до верха голенищ, — Муртаза, тяжело дыша, пробирался вдоль забора, скользил, падал, проваливался в ямы с водой. Метрах в двухстах он разглядел силуэты людей и прибавил шагу. Где-то раздался пронзительный свист и крик: «Тикай! Облава!..» Муртаза рванулся вперед и заметил, как четыре тени кинулись в разные стороны. Надзиратель схватился за свисток и дал сигнал. Он остановился, не зная, кого преследовать, потом устремился за человеком, на плече которого белела ворованная материя. Человек нырнул в один из проулков рабочего квартала, Муртаза последовал за ним, давая на ходу свистки, крича и ругаясь.
Беглец и преследователь неслись по узкой улочке рабочего поселка. Крики и топот, брань и свистки разбудили обитателей квартала. В домах открывались ставни и окна, высовывались головы любопытных, слышались голоса.
В пылу погони Муртаза не заметил на своем пути глубокой ямы с водой. Когда, чертыхаясь, он вылез из воды, перед ним оказалась черная кошка, неосторожно перебегавшая дорогу. Взбешенный Муртаза что есть силы двинул кошку сапогом, раздался душераздирающий кошачий визг, и кошка осталась лежать на дороге. Муртаза выскочил на перекресток, крича во все горло и отчаянно свистя в свой свисток, и вдруг потерял беглеца из виду. Он остановился, озираясь безумными глазами, тяжело переводя дыхание. Он крутил головой, бранился, проклинал всех воров, топтался на месте, точно взбесившийся буйвол. Откуда ни возьмись, к нему подскочил старикашка, показал на дом, в котором скрылся вор, и тут же исчез в темноте.
Муртаза подбежал к дому, низенькому, кирпичному строению с одним окном, окруженному глухим забором из ржавой жести. Муртаза прильнул к дыре в заборе и стал смотреть на освещенное окно. За занавеской метались тени. Муртаза подошел к калитке и принялся барабанить в трухлявую, качающуюся дверь.
— Эй, хозяева! Слышь, хозяева, откройте!
Он посмотрел в щель, увидел, что тени в окне запрыгали быстрее, и начал трясти калитку.
— Хозяева! Эй, вы, слышите?.. Немедля откройте дверь!
За его спиной уже собирались жители квартала, выскочившие из своих домов, одетые во что попало. Свет в окне погас.
Потеряв терпение, Муртаза ударил плечом в гнилую дверь, сорвал ее с петель и вбежал во двор. Толпа зашумела.
— Кто это?
— Да, видать, Муртаза…
— Вот безобразник!
— А кто он такой?..
— На фабрике ночной надзиратель.
— Какой он надзиратель? Помощник у контролера Нуха…
— Придержи язык, а то еще услышит. Он таких слов не любит.
Свистя в свой свисток, подошел околоточный.
— Чего тут у вас? — спросил он строго. — Что происходит, почему свистки были?
— Право, не знаю, вора какого-то ловят.
— Где?
— Кто свистел?
— Муртаза, ночной надзиратель с фабрики.
— Где он?
— Взломал дверь в калитке и вошел во двор.
— Что-о? Взломал дверь, говоришь?
— Ей-богу. Он еще там, внутри.
— Кто же разрешил ему срывать двери и входить в дом к людям?
— Сломал и вошел, чего тут спрашивать-то?
— Не имеет он такого права, эфенди.
— Ну ты и шутник! У тебя забыл разрешения спросить.
— Закон запрещает насильно входить к людям в дом. Да пусть он хоть губернатором будет, все едино не имеет права ломать двери и нарушать неприкосновенность жилища. Ясно? Знаешь, что существует неприкосновенность жилища?
— Да что ты пристаешь со своими вопросами? Поди спроси у того, кто ломал дверь.
— Мой шурин однажды хотел силком открыть дверь у одной вдовушки, да тут…
— Муртаза дверь высадил и ворвался в дом, а ты тут сказки рассказываешь.
— Он чего, рехнулся, что ли?
— Это ты у него сам спроси.
Из дома слышались брань, женские вопли, повелительный голос Муртазы: «А ну, шагом марш! Не разговаривать!»
Немного погодя показался Муртаза, подталкивавший в спину невысокого худого человека в нижнем белье, с ворованной тканью, еще сырой, кое-как свернутой. За ними босиком бежала женщина и молила:
— Обожди малость, дай ему хоть штаны надеть!
Околоточный остановил Муртазу у дверей калитки и строго спросил:
— На каком основании ты…
Увидев перед собою бывшего коллегу, Муртаза сердито перебил его:
— Чего тебе, друг служака? Чего надо?
— На каком основании ломал ты дверь у людей?
На этот вопрос Муртаза выложил квартальному все сведения о собственной персоне, подробно объяснил, какие полномочия он получил от господина технического директора, и в конце концов спросил:
— Понял ты наконец, кто я есть?
— Кто бы ты ни был, хоть сам губернатор, не имеешь никаких прав ломать чужие двери!
— Я? Это я-то? — задыхаясь от гнева, орал Муртаза.
— Да, ты! — кричал околоточный.
Муртаза, прищурившись, пристально поглядел на околоточного.
— Тебе ведомо, что есть служба?
— Не знал бы, не носил этой формы.
— Курсы кончал?
— Какие еще курсы?
Муртаза оглядел собравшихся вокруг жителей квартала, с сожалением покачал головой и сказал:
— Ну так и нечего с тобой разговаривать, коль ты курсов не кончал, строгого воспитания не получил. Получил бы, не задавал глупых вопросов. Сам понимал бы, что есть воспитание, что есть строгая дисциплина. Ясно? — И еще раз презрительно окинув взглядом квартального, добавил: — Знал бы тогда, что служба выше чести!
Околоточный молча стоял перед Муртазой, а тот продолжал:
— Во время несения службы не должно для тебя ничего другого существовать. Ни семьи, ни детей, ни родных-близких! Понял? Знаешь, что мне говорил комиссар? «Муртаза-эфенди, не было у меня в участке другого такого ученого, как ты! От твоего глаза ничто не скроется!» Вот так-то! — И, повернувшись к вору, который переминался с ноги на ногу и лязгал зубами от холода, скомандовал: — А ну, двигай вперед, недостойный гражданин!
За ними повалил весь народ: жена пойманного, Дети, околоточный и любопытные обитатели квартала, сопровождавшие их до полицейского участка.
Пока в участке снимали допрос и совершались необходимые формальности, Муртаза заспешил к дому технического директора.
Кямуран-бей жил за городом, на даче, за крепкой железной оградой. Белокаменный дом с бежевыми ставнями и карнизом стоял в роскошном саду, где росли лимонные и апельсиновые деревья. Дачу построил дядя Кямурана, владелец фабрики, по проекту итальянского архитектора и подарил племяннику. В народе ее называли «Дворец со львом» — в саду стояла высеченная из гранита скульптура огромного льва. Вдоль аллеи высились и другие скульптуры — волка, лани, курчавого арапчонка; повсюду пестрели цветочные клумбы, а в глубине сада расположились теннисный корт и танцевальная площадка. По вечерам тут частенько устраивались приемы. После роскошного ужина гости ночами напролет развлекались, разгуливали по саду, освещенному гирляндами разноцветных лампочек, танцевали до упаду.
И в эту ночь на даче было полно гостей. Собрались сливки общества: местные помещики, фабриканты, дельцы, крупные торговцы. Веселились до позднего часа, особенно смеялись, когда Кямуран изображал голос и повадки нового надсмотрщика-переселенца.
В три часа ночи у ворот раздался звонок. Его никто не услышал, только два огромных пса подбежали к воротам и начали с лаем кидаться на железные прутья ограды. Еще долго раздавались звонки и собачий лай, нарушавшие тишину ночи, напоенной благоуханием цветов, ароматом апельсиновых и лимонных деревьев. Директор лишь повернулся в своей пуховой постели с одного бока на другой, пробурчал что-то во сне и заснул еще крепче, положив руку на белоснежное плечо жены.
Девушка-служанка, спавшая на первом этаже, сквозь сон услышала звонки и приподняла голову с подушки. Когда наконец раздался еще один продолжительный, настойчивый звонок, служанка вскочила, подбежала к окну. За оградой стоял какой-то человек, а Карабаш и Сары с громким лаем носились около ворот.
Девушка открыла створку окна и спросила:
— Кто там?
— Я!
— Кто ты?
— Я, Муртаза.
— Какой Муртаза? Я не знаю тебя.
— Я — Муртаза, ночной контролер с фабрики.
— Что тебе нужно?
— Хочу видеть моего директора.
— А кто у тебя директор?
— Ты что, не знаешь моего директора?
— Откуда я знаю, кто у тебя директор…
— Неужели ты не знаешь технического директора нашей фабрики?
— Так тебе Кямуран-бея?
— Конечно! Пойди и скажи, что я хочу засвидетельствовать свое почтение, выразить глубокое уважение…
— Чего тебе нужно от Кямуран-бея?
— Хочу выразить свое глубокое уважение, а это значит…
— Говори короче, чего тебе надобно? Уф!..
— Ты скажи моему директору…
— В это время не полагается будить бей-эфенди!
— А ты разбуди…
— В такое время не будят!
— Дело важное, не разбудишь — потом на себя пеняй!
К воротам, ковыляя, подошел садовник, могучего сложения старик с пышными длинными усами. Он появился в длинной рубахе и кальсонах с завязками на щиколотках. Почуяв знакомый запах, собаки умолкли и, виляя хвостами, подбежали к нему.
Садовник внимательно оглядел Муртазу в форме начальника военно-спортивной команды и, приняв его за офицера, вежливо сказал:
— Слушаю, бей!
— Мне надобно увидеть господина директора, — многозначительно проговорил Муртаза. — У меня весьма важное для него сообщение.
— А какая у тебя должность?
— Меня зовут Муртаза. Я осуществляю ночью контроль за фабрикой.
— А я-то думал, что ты…
— Чего?..
— Думал, ты чин какой-нибудь, офицер!
— Я не офицер. Я служил рядовым во Фракии…
— В каком году?
— Пошел в армию из рекрутов, которых вовремя не призвали.
— А, солдат республики, значит?
— Так точно.
— Э-э-э! Разве тогдашняя служба была военной службой? Так, сыр с маслом, а не служба. Вот когда мы служили в Йемене, в Газе! Вот это было время. Ох-хо-хо!.. Так чего тебе технический директор понадобился? Он поздно лег и не проснется теперь ни за что.
Садовник посмотрел на окно, в котором виднелась служанка.
— Так ведь, Первин? Пойди скажи-ка бею.
Та не пожелала даже ответить.
— Ведь объясняют тебе, что нужно его разбудить. Сходи разбуди! — Потом, повернувшись к Муртазе, садовник сказал: — Такая упрямая, плутовка. Дрянь, а не девка. Сладу с ней никакого, брат… Пойди разбуди!
Вместо ответа служанка захлопнула окно и исчезла. Около ворот остались Муртаза и садовник.
— Видал!.. Во как! Да, такие теперь времена настали, — проворчал садовник и, понизив голос, добавил: — Сам директор девку испортил, вот она и позволяет себе.
Муртаза снова нажал кнопку звонка.
Рассерженный директор вскочил с постели и распахнул окно:
— Кто там? Что случилось? Что за звонки в такое позднее время?
— Это я, мой директор! — подал голос Муртаза. — Свидетельствую свое почтение и глубокое уважение.
— Чего нужно?
— Мне, слава аллаху, ничего не надо! На фабрике произошло воровство, и я пришел, чтоб доложить вам лично.
— Какое еще воровство?
— Ткань украли.
— Ткань? Как украли?
— Вытащили через водосточную трубу, из крахмального, мой директор…
— Ну и что потом?
— Потом я погнался за ними, задержал вместе с тканью…
— В участок сообщил?
— Так точно, мой директор! Сдал собственноручно вместе с тканью.
— Ну и ладно… Что же ты в такой поздний час, до утра не мог подождать?
Муртаза собрался сообщить еще о своих дочерях, заснувших на работе, но технический директор захлопнул окно.
— Значит, ты задержал вора? — спросил садовник.
— Конечно.
— Сам, один?
— А зачем мне еще кто-то?
— Ну, молодец!
— Я кончил курсы, суровую науку превзошел.
— Значит, ты кончил лицей-милицей? Ишь ты. А не боялся, что они по тебе вдарят?
— А чего бояться?
— Ну, вдруг ненароком и кокнут?
— При несении службы не следует бояться опасностей. На то она и служба!
— Ишь каков молодец! Там на фабрике земляк есть у меня. Нухом звать. Может, слыхал?
— Знать-то я его знаю, да он вот не знает, что такое служба!
— Это верно… И Азгына знаешь?
— И его знаю… Ну ладно, счастливо оставаться, — сказал Муртаза и отправился в обратную дорогу.
Только около трех пополудни Муртаза вышел из суда, где рассматриваются дела о мелких правонарушениях лиц, задержанных на месте преступления. За быстроту, с которой выносились там приговоры, эти суды в народе прозвали «Пшик-пшик и готово!» Муртаза давал показания по делу о воровстве ткани с фабрики.
Надзиратель уже почти сутки был на ногах, не присел, не прилег и теперь, после ночной погони за ворами, бегания на дачу к техническому директору, в участок и в суд, еле держался на ногах. Тело его ныло, глаза, красные от бессонницы, болели, он зевал, потягивался, хрустя суставами, и снова зевал.
«Куда идти, домой или на фабрику?» Муртаза остановился, мучительно соображая. Пойти домой, повалиться на постель — все равно больше двух часов не поспишь, в шесть снова заступать — смена. Если же не спавши явиться на работу, выйдет полтора суток без сна! — разве такое выдержишь? Но служба есть служба…
И тут Муртаза вдруг вспомнил про Нуха, и усталость как рукой сняло. Контролер, поди, уже успел побывать у директора и доложить, что дочери Муртазы спали на работе около станка?! Нет, надо сперва повидаться с директором, а потом уж домой идти. И Муртаза заспешил на фабрику, забыв про усталость, про суточное бдение и новую бессонную ночь — все это он словно откинул одним движением руки…
Директор в своем кабинете просматривал рапорты ткацкого цеха. Увидев перед собой Муртазу, он отложил ручку и сказал:
— Входи, Муртаза-эфенди, входи. Что нового?
— Здравия желаю, мой директор! — ответствовал Муртаза и, прикрыв ладонью рот, смущенно кашлянул.
— Что ты сделал с вором?
— Сдал в участок. Дело передали в суд. Ну, я там дал нужные показания…
— А других поймали?
— Так точно, мой директор.
— Прекрасно! Ну а как тебе стало известно о краже?
Муртаза таращил глаза, чтобы они не закрывались, и, запинаясь, проговорил:
— Вышел я, значит, за фабричные ворота, потому как собрался там народ…
Он остановился, мучительно соображая, почему за воротами мог собраться народ…
— Так, Муртаза-эфенди, — произнес директор, — вышел ты, стало быть, за фабричные ворота, и там собрался народ… Что же дальше было?
— Прежде всего, мой директор, я страшно виноват, очень провинился…
— В чем?
— Разве Нух не докладывал?
— Не-е-ет!
— Значит, не выполнил он своих прямых служебных обязанностей.
— О чем ты говоришь? Ничего не понимаю.
— Я никак не могу считаться хорошим отцом! — выпалил Муртаза и придвинулся к столу, в упор глядя директору в глаза. — Потому как, был бы я хорошим отцом, научил бы детей своих понимать, что значит строгая дисциплина…
Технический директор недоуменно смотрел на Муртазу.
— Они бы знали у меня, что служба превыше всего, и не спали бы во время работы! Значит, Нух не докладывал?
— Да нет, я же сказал.
— Он обязан был доложить! Все потому, что он сам не знает, что значит служба. Думает, что служба — это орехи грызть, хлеб с сыром трескать…
— Постой, расскажи толком, что случилось.
— У меня две дочери, мой директор, работают здесь, на фабрике, в очистительном… Я находился в комнате военнообязанных, чистил обмундирование, когда заявился неожиданно Нух и сказал, что дочери мои спят на работе, прямо за машинами…
— Эту форму, Муртаза, нельзя носить повседневно, — перебив надзирателя, строго сказал директор, обративший вдруг внимание на то, что Муртаза одет в форму командира отряда допризывников. — Ее положено надевать только по праздникам, в крайнем случае во время занятий. А ты ее таскаешь каждый божий день.
— Так точно, мой директор! Есть не одевать в обычные дни! Будет в точности все исполнено!
— Ну, так что дальше?
— Дальше, мой директор, как получил я такое известие, что дочери мои спят на работе, так будто рассудка лишился. От гнева даже зубами заскрежетал. Прибежал в очистительный, гляжу: точно, спят дочери за станком, и тут помрачилось сознание, не помню, что потом со мною было… Если бы люди не удержали меня, душу из них, паршивок, своими руками бы вытряс…
Муртаза стоял, и взгляд его побагровевших, налившихся кровью глаз был устремлен на директора.
— Ну ладно, — не выдержал директор молчания, — что же ты хочешь?
— Чтобы вы наказали!
— Наказал? Кого наказал? Тебя?
— Так точно, мой начальник, и меня, и моих дочерей, и Нуха.
— А Нуха за что?
— Как за что, мой директор? На фабрике чрезвычайное происшествие, а он даже не изволит доложить господину техническому директору.
— Ну ладно, а тебя за что?
— Я тоже заслуживаю наказания, потому что не являюсь образцовым отцом, каким должен быть человек, окончивший курсы и получивший строгую науку от старших.
— Я доволен тобой, — улыбнулся директор. — Хочу, чтоб все мои рабочие, все мастера, все служащие были бы такими, как ты!
— Не могут они быть такими, мой директор! Потому как не прошли курсов, не приучены к железной дисциплине, не знают, что есть порядок и служба!
— Правильно, Муртаза-эфенди! На этот раз я всем вам прощаю…
— Не могу никак с этим я согласиться! — Муртаза покачал головой.
— Но почему же?
— Не могу согласиться, мой директор, ибо этим вы нарушаете установленный порядок!
— О аллах, вы только послушайте!
— Вот так, и никак не иначе!
— И что же следует предпринять?
— Вы не должны прощать!
— Не хочу я наказывать на этот раз…
— Что значит «не хочу», мой директор? Увидели, что мы провинились, сидим по уши в грязи, так что надо? Дать пинка!
Директор тупо глядел на разошедшегося Муртазу.
— Дать такого пинка, чтоб запомнили навеки. Потому, мой директор, что ни в коем случае нельзя отпускать поводья. Стоит обронить кнут, как он окажется в наших руках! Тогда будет поздно…
Директор взял листок бумаги и написал на нем имена Нуха, Муртазы и его дочерей.
— Прекрасно! Я сделаю, как ты говоришь, чтоб успокоилась твоя душа. Я наложу на всех штраф. А теперь иди и отдыхай.
Удовлетворенный Муртаза отдал честь и, чеканя шаг, покинул кабинет. Едва он вышел, директор нажал на кнопку звонка и приказал рассыльному разыскать Нуха.
На душе у Муртазы было спокойно: он честно выполнил свой долг. Теперь он может с чистой совестью идти домой и поспать часок-другой… Позевывая, он вышел за ворота; голова гудела, звенело в ушах.
Он шагал по грязной улице рабочего квартала, с трудом переставляя ноги от усталости. После бессонной ночи тяжелые, словно налитые свинцом, веки слипались сами собой, глаза щипало, будто от соли.
Муртазе вдруг захотелось покурить, он пошарил в карманах, ничего не нашел и заглянул в лавку.
В эти часы там всегда безлюдно. Муртаза попросил пачку сигарет. Лавочник, резавший пастырму, завидев надзирателя, подошел к прилавку.
— О-о-о! Кого я вижу! — воскликнул он. — Где ты пропадаешь? Тут о тебе только и разговоров. Твое имя по всему городу поминают… Послушай, это верно, что ты один поймал вора?
— Ну…
— И даже высадил дверь, ворвался в дом и зацапал его в объятиях жены! Так?
— Ну и что? Я выполнил свой служебный долг! Дай мне сигареты.
— Подожди. Как же это ты у чужих людей дверь взломал?
— Коли надо, и башку проломаю…
— А вдруг бы он в тебя… ну, взял бы и выстрелил?
— Ну и что с того? При исполнении служебных обязанностей не существует ни трудностей, ни опасности…
— Ишь ты, герой!
— Дай мне, говорю, сигареты!
— Да пропади они пропадом, твои сигареты! Поговорить с человеком не можешь? Заладил свое. Хочешь, я тебе по-братски совет дам?
Муртаза вопросительно поглядел на бакалейщика.
— Остерегись, Муртаза, иль у тебя жалости к другим нет? Смотри, как бы не просчитался…
— Это как понимать?
— До меня разговоры дошли… Знаешь, негоже защищать богачей, против своего брата идти, рабочего человека. Да тебя с потрохами проглотят… Сам посуди, ты на фабрике всех против себя восстановил, и рабочих, и мастеров.
— Давай мои сигареты! — взревел Муртаза. — Волков бояться — в лес не ходить!
— Ладно, только скажи, какая тебе от этого польза?
— Про какую пользу ты говоришь, человек?
— Ну, там озолотил он тебя, что ли, твой начальник? Деньги пожаловал?
— Ну что ты городишь? Я долг свой выполняю не за то, чтоб меня деньгами жаловали! Знаешь ты, что такое служба?
— Ну?
— Служба превыше всего! Ясно?
— Надоел ты всем со своими глупостями, Муртаза! Заладил одно.
— Сколько можно повторять: дай сигареты! Не нуждаюсь я в твоих советах, оставь их при себе. Пусть плешивый свою лысину мажет…
— Хорошо, не будем про это больше. Ты, пожалуй, прав… Лучше вот о чем скажи: говорят, из Измира пожаловали, твою дочь сватают, правда это?
Лицо Муртазы просветлело, даже морщины разгладились.
— От кого ты слышал?
Бакалейщик не стал говорить, что узнал об этом от Нуха, которому все рассказал привратник Ферхад.
— Да это не только мне известно, весь город говорит. Передают, что отец жениха так прямо и сказал, что другой невесты не желает, кроме дочери Муртазы… Выходит, слава о ней до Измира дошла.
Муртаза даже раскраснелся от гордости.
— А еще знающие люди сказывают, будто отец жениха очень богат.
Муртаза утвердительно кивнул.
— Есть у него и оливковые рощи, и дома, и, кроме того…
— Значит, прослышал о твоей дочери?..
— А как же! И его не интересовало, есть ли у меня в доме табуретки! Пусть, так и сказал, будет порядочная, а больше мне ничего не надобно!
— О дисциплине, о порядке ничего не спрашивал?
— Он обо мне слыхал! И сказал: во что бы то ни стало возьму для сына дочь такого человека!
— Этак завтра он возьмет тебя в компаньоны! Лучше уж тебя, чем кого другого. Только надо с умом, расчетливо.
Муртаза задумчиво опустил глаза.
— Он, говорят, сказал: дам ему особняк, пусть в нем живет. Пускай заведет себе коляску-фаэтон, ездит в ней, пьет-гуляет со своими дружками… Эх, Рыфат-эфенди, уж я-то знаю, как пожить в свое удовольствие… В сердце моем, коли хочешь знать, тоже гордость есть…
Муртаза вспомнил про своего земляка Хайдара, тот тоже, когда обмен был, приехал в Турцию без гроша в кармане. А теперь обзавелся имуществом, дом у него большущий в том же квартале, где живет младший брат Муртазы. Землю купил этот Хайдар, хозяйство завел. У него четыре экипажа. Дела идут, дай бог каждому! И что ни вечер, то с друзьями-приятелями пирует, потом все рассядутся по экипажам и давай кататься по городу — от одного бара к другому, от одного казино к другому, и так до самого утра с песнями на весь город… В этих развлечениях иной раз и Муртаза участвовал.
— Знаешь, чего бы мне хотелось? — задумчиво произнес Муртаза. — Чтоб был у меня большой, крепкий домина, хозяйство, большое стадо овец и коров. Чтоб свежее молоко всегда было и масло сбивалось… И чтоб мы ели, пили, веселились… И жилось нам радостно… Сегодня у меня, завтра у тебя… И песни наши неслись до самых небес… А потом все рассядемся по коляскам и айда! Э-э-эх! Рыфат-эфенди!.. — Тут Муртаза замолчал и зевнул во весь рот. — Спать хочется, сил нет. Глаза сами закрываются. Дай сигареты, я пойду хоть посплю.
— Куда там спать, когда скоро на работу! — Он достал часы, поглядел. — Уже четыре. И двух часов не осталось до смены.
— Ничего, хватит. Пусть хоть кости мои отдохнут.
Муртаза взял сигареты и спички и вышел из лавки. Уже подходя к калитке своего двора, он остановился в недоумении: казалось, все женщины квартала собрались перед их домом. Калитка открыта настежь, через нее без конца снуют люди.
— Пусть немедля отправляется к доктору и отнесет к нему девочку! — крикнула Акиле-хала, завидев Муртазу.
Акиле-хала, высохшая, седая старуха, прикладывала смоченную в холодной воде тряпицу к пылающему лбу девочки, лежавшей в беспамятстве.
Муртаза встал в дверях, нагнулся, чтобы снять грязные ботинки.
— Погоди разуваться! — остановила его Акиле-хала. — Ты чего домой не являешься иль не хочешь на свою дочь посмотреть?
Муртаза поднялся наверх, подошел к постели. Увидев мужа, жена зарыдала во весь голос.
— Замолчи! Замолчи, дочь моя! — сказала Акиле-хала. — Успокойся, дитя мое, ты извела себя. Слава аллаху, еще ничего не случилось. Негоже плакать над больной.
Старуха встала, отвела Муртазу в сторону и рассказала:
— Вечером поздно девочка пришла с работы совсем больная. Упала у самого порога, что-то у нее с головою… Я сделала что могла, расплавила свинец, вылила его по капле в воду, произнесла молитву: «Слава аллаху, всевышнему, господину рабов своих». Только ничего не помогает. Ей все хуже и хуже. Надо что-то предпринять, сынок!
— Скажи что, Акиле-хала.
— Отнеси ее к доктору. Он сейчас на фабрике?
— На фабрике его нет. Нужно идти к нему домой, только…
— Вот и отнеси домой.
— Так он там не станет задаром смотреть. Для этого деньги требуются!
— Что ж поделаешь, сын мой. Не тяни, иначе дочь потеряешь. Придумай, как денег раздобыть.
— У меня в кармане и десяти пара не найдется, Акиле-хала!
— Возьми в долг, обменяй жетоны… У Фирдес что-то с головой неладное…
Муртаза тупо поглядел на старуху, ничего не ответил. И хотя у него ломило затылок, ныло все тело, глаза щипало от бессонной ночи, отправился на фабрику. Получил в расчетном отделе жетоны на пять лир. Жетоны — алюминиевые кружочки разной величины и достоинства, от сорока пара и до двухсот пятидесяти курушей, — годились только на то, чтобы покупать в фабричных кооперативных лавках, у бакалейщика, мясника и зеленщика или же бриться и стричься в такой же парикмахерской. Жетоны выдавались рабочим в счет аванса, чтобы заставить их покупать только в кооперативе. Муртазе нужно было обменять жетоны на деньги, чтобы заплатить фабричному доктору. Мастерам и служащим эти жетоны меняли в фабричной кассе на деньги, которые они тратили потом в кабаках да барах, в публичных домах. Потом деньги эти удерживали из жалованья. Так было заведено.
За стеклянной матовой перегородкой сидел высокий красавец кассир, на столе у него лежал томик стихов Омара Хайяма. Он сердито поглядел на посетителя.
— Чего тебе? — неприветливо спросил он.
Муртаза протянул ладонь с жетонами, дескать, нельзя ли их поменять?
— Запрещается! — еще громче отрезал кассир, он хотел, чтобы голос его был слышен в кабинете директора. — Ты что, не знаешь последнего распоряжения господина директора? Не имею права обменивать!
— Кто это там? — крикнул директор из глубины помещения.
— Ночной надзиратель, эфенди, — ответил кассир.
— Чего ему?
— Принес жетоны, но я ему сказал о вашем последнем циркуляре.
— Пришли-ка его ко мне.
— Зайди в кабинет, господин директор зовет тебя.
Войдя в кабинет, Муртаза застыл по стойке смирно, крепко зажав в кулаке жетоны.
— Так, чего тебе?
Муртаза с трудом проглотил комок, застрявший в горле, и собрался рассказать о том, что у него заболела дочь и ее надо показать врачу, а за визит надо заплатить, но фабричный доктор не принимает фабричные жетоны. И еще он хотел сказать, как ночью задержал вора, честно выполнив свой служебный долг, и сделал он это, вовсе не рассчитывая на вознаграждение. И что уже сутки, как он на ногах, и от бессонной ночи глаза ему немилосердно щиплет… Но директор не стал даже ждать его объяснений.
— Ты разве не знаешь, что кончилась эта мода? Все, больше менять жетоны не будут. Они только для того, чтобы покупали в кооперативе.
От головной боли у Муртазы задергалась бровь. От обиды, усталости, нервного напряжения все поплыло перед его глазами. Директор, на которого он силился смотреть не мигая, вдруг стал меняться, то наваливаясь на него великаном, то удаляясь далеко-далеко и превращаясь в карлика.
— Ну а теперь шагом марш! — закончил свое выступление директор.
Только эти слова и услышал Муртаза. Он отдал честь и вышел. Тут же в кабинете возник главный бухгалтер.
— Этот кассир, бей-эфенди, корчит из себя великого умника. Я надеюсь, запрет не распространяется на служащих? Скажите ему, пожалуйста…
— Конечно, конечно! — согласился директор. — Исключая служащих и мастеров. С ними все расчеты, как и прежде. Нури-бей! — окликнул он кассира.
— Слушаю вас, эфенди. — В дверях появился кассир, застегивая пуговицы пиджака.
— Что касается обмена господам служащим и мастерам, то все остается по-прежнему…
— Не беспокойтесь, бей-эфенди. — Кассир понятливо кивнул головой. — Вы и в прошлый раз об этом говорили.
Директор поглядел на главного бухгалтера, тот на директора, затем оба посмотрели на кассира… Они понимали друг друга очень хорошо, без слов…
Когда Муртаза появился в лавке квартального бакалейщика, он застал там Нуха. У контролера даже сердце екнуло при виде Муртазы, который шел прямо на него, будто ничего не видя.
— Послушай, ты совсем уже спятил! — сердито сказал Нух. — Какого дьявола тебя понесло к техническому директору? Чего на меня стучал?
— Я выполнил свой долг!
— Какой еще долг? Я пожалел твоих дочерей, не стал писать на них рапорт.
— Ты обязан был написать рапорт… Служебного долга не выполнил…
Нух долго глядел на Муртазу, качая головой.
— Что тебе ответить, сын мой? Что сказать господину нашему, аллаху, создавшему тебя?
Муртаза даже не слышал, что говорит Нух.
— Человек тебе доброе дело сделал, — вмешался в разговор бакалейщик, — не донес на твоих дочерей. Нух не хотел и не мог совершить подлость. Да что, души у тебя нет? Иль в тебе не человечья кровь течет? Никакого разуменья!
— Ох-хо-хо! — вздохнул горестно Нух. — Что толку с ним разговаривать. Да, стану я жертвой своей доброты. Не заступись я тогда за него, не вмешайся, Азгын из него всю кровь выпустил бы, право, ей-богу! Это по его вине Азгына с фабрики выгнали, — сказал Нух бакалейщику; потом посмотрел на Муртазу и спросил: — Ты что, смерти своей ищешь, что ли? Или жизнь надоела? Что ты всем суешь палки в колеса? Лопнет у людей терпение, убьют тебя, честное слово, убьют!..
— Душа моя принадлежит аллаху! — ответил Муртаза. — Волков бояться — в лес не ходить!
В лавку заглянул Рыжий Ибрагим, попросил отпустить ему хлеба и пастырмы.
Муртаза подошел вплотную к бакалейщику и, отведя его в сторону, показал жетоны.
— У меня их тут на пять лир.
— Ну и что?
— Дочь к доктору отнесу.
— Неси, кто мешает.
— Доктор берет только наличными.
— Так тебе обменять их?
— Очень было б хорошо.
— Только, знаешь, я беру проценты.
— Тебе жетоны надо поменять, Муртаза-эфенди? — полюбопытствовал Рыжий Ибрагим.
Муртаза ничего ему не ответил, потому что технический директор, недолюбливавший этого ткача, не раз предупреждал: «За этим бездельником приглядывай, он рабочих подстрекает. Будь начеку!»
— За пятилировые жетоны я даю всего четыре, — сказал бакалейщик.
— Давай твои жетоны, мне все равно покупать в кооперативной лавке. Вот тебе пять лир! — влез в разговор Рыжий Ибрагим, протягивая Муртазе деньги.
— Не надо! — отрезал Муртаза и оттолкнул его руку.
И хотя Рыжего Ибрагима обидел этот отказ, вида он не подал. Муртаза отдал жетоны бакалейщику и, взяв четыре лиры, покинул лавку.
— Такой деньги найдет — с тобой, Ибрагим, не поделится, — проговорил Нух. — Этому типу доброта неведома. Слышал, какой он фокус выкинул?
— Нет.
— Дочки его обе спали на работе, около своего станка, я увидел, пошел предупредить его, как человека. Пожалел девчонок, не доложил техническому директору… А этот тип явился к директору и давай на меня клепать, дескать, вот он какой, не докладывает о безобразиях, что творятся на фабрике, долга своего служебного не выполняет! Это придумать такое надо!
— Ну и дела-а-а! И что ж, директор наказал их?
— Да нет, дорогой. Это все бесплатное кино — директор смотрит и только смеется…
Фабричный врач, выходец из Йемена, небольшого роста, чернявый толстяк, жил в благоустроенном квартале, на самом краю города. Поскольку врачам запрещена торговая деятельность, предприимчивый доктор договорился со своим старым приятелем, бывшим однокашником, который так и не доучился, бросив институт на четвертом курсе, и через него занялся коммерцией. По правде говоря, в это дело его втянул приятель. В один прекрасный день он заявился к нему и выложил кучу проектов, один заманчивее другого. Темно-зеленые глаза бывшего однокашника светились таким дьявольским лукавством, а голос так вкрадчиво рисовал картины баснословного и моментального обогащения, что доктор не устоял и выложил все свои наличные денежки, собственные сбережения и даже две тысячи лир, принадлежавшие его тетушке, одинокой вдове, которая берегла их как зеницу ока на саван… Доктор мечтал разбогатеть и открыть частную клинику на двадцать пять — тридцать коек. И правда, первое время комиссионная торговля овощами давала изрядную прибыль. Товар по дешевке скупали в провинции, везли в Стамбул или Анкару и там продавали в два-три раза дороже. Доктор вошел в азарт и не упускал случая похвастать умением увеличивать капиталы. Дело дошло до того, что как-то в местном клубе за стаканом вермута он рассказал своему другу об этой истории, закончив рассказ словами: «Надо найти болвана и уметь запрячь его в телегу, чтобы он работал и возил тебе денежки…» Но получилось так, что друг доктора был в приятельских отношениях с коммерсантом, бывшим студентом медицинского факультета, и рассказал тому об этой беседе во всех подробностях. Коммерсант ухмыльнулся в усы — он сидел, пил пиво, закусывая сыром «кашар», — и процедил: «Это еще мы посмотрим, кто кого запряг в телегу… Не желаете ли пивка?..» Когда же общий друг передал слова коммерсанта доктору, тот не на шутку встревожился, пригласил к себе компаньона, чтобы еще раз проверить все счета. И вот, когда торговые партнеры сидели, углубившись в бухгалтерские книги, раздался звонок в дверь. Доктор выглянул в окно и сказал:
— Человек принес больного ребенка. Ты пока покури, выпей кофе. Я быстро разделаюсь с ними.
Муртаза внес дочь на руках. Лицо надзирателя было мертвенно-бледным, глаза провалились, он с трудом держался на ногах.
— Положи ее сюда! — приказал доктор, показав на стол для осмотра больных.
Муртаза положил девочку.
— Раздень!
Отец послушно выполнил приказание доктора. Тот нагнулся, послушал сердце, ощупал грудь, спину, осмотрел голову и сказал:
— Ребенок упал и ушибся, или же его сильно ударили по голове.
— Так точно, мой начальник!
— Какой начальник? При чем тут начальник?
Компаньон доктора, наблюдавший эту сцену, улыбнулся.
— Прошу извинения, мой доктор, — пролепетал Муртаза.
Врач посмотрел на Муртазу, на его форму и спросил:
— Ты где служишь?
— Ночным надзирателем на фабрике и командиром отряда военнообязанных, мой доктор! — четко отрапортовал Муртаза.
— На какой фабрике? — обеспокоенно спросил врач. — На нашей фабрике?
— Так точно, мой доктор!
— Тебе, конечно, известно, что у себя в кабинете я бесплатно не принимаю.
— Известно, мой доктор.
— И что плата за визит — пять лир?
Муртаза запнулся, виновато улыбаясь, огляделся по сторонам.
— Ты понял? У тебя есть пять лир?
— Только четыре, мой доктор.
Врач в сердцах швырнул трубку на стол и закричал:
— Нет, нет, нет! Никаких четырех! Пять лир, и ни куруша меньше!
— У меня всего четыре, мой доктор. И других денег нет…
— Так не пойдет!
— Да ладно, возьми ты с него четыре лиры и успокойся, — вмешался компаньон.
— Это уже дело принципа. Я не привык торговаться. Пойдут потом — один четыре, другой три. Не желаю слушать.
— Не скажу, мой доктор, никому ни слова!
— А если скажешь? — спросил доктор, подмигнув товарищу.
— Клянусь честью, мой доктор, никому.
— Ладно, в таком случае… — И доктор снова взял в руки стетоскоп.
Он еще раз выслушал больную, измерил температуру: она оказалась очень высокой. Доктор покачал головой, потом выписал рецепт и, протянув его Муртазе, сказал:
— Закажешь в аптеке, будешь давать лекарство, на голову положишь лед.
— Это очень серьезно?
— Э-э… Время несколько упустили… Однако, может, обойдется… Ну, давай деньги! — Он взял четыре лиры и сунул их в карман. Потом подошел к столу, за которым сидел компаньон.
— А чем кормить ее, доктор? — спросил Муртаза.
— Чем сможешь, тем и корми.
— А не повредит?
— Да нет.
— Значит, не повредит, доктор?
— Сказали тебе, что нет. Давай, иди, дорогой…
Муртаза поднял дочь на руки и вышел.
— Да, девочка — не жилец на этом свете, — покачав головой, произнес доктор.
— А что у нее?
— Апоплексия. По старинке если…
— Ну да, в результате повреждения ствола головного мозга, — подсказал компаньон.
— Точно.
— Кровоизлияние. Удар пришелся как раз туда, где, если мне не изменяет память, находится продолговатый мозг, травма которого вызывает паралич. Так ведь?
— Ну, молодец.
— Симптомы: сильная головная боль, головокружение, рвота, повышение температуры. Наступает кома. А затем паралич…
— Всего два года тебе оставалось до диплома, если бы поднатужился, стал бы первоклассным врачом. Способный ты как дьявол!..
— Э-э, брось ты эти разговоры. Разве главное не в том, чтобы загребать деньги?
— Это точно… Эх, девочку жалко — упустили время! Видно, пробовали сами лечить и напортили изрядно. Да, надежды мало, видно, ребенок умрет. Однако займемся делами…
И головы компаньонов склонились над бухгалтерскими книгами.
Ранним утром, около четырех часов, проходя мимо склада готовой продукции, контролер обратил внимание, что дверь приоткрыта и из глубины помещения слышится храп и хриплое бормотание. Нух остановился в дверях, до него донеслись слова: «Ах, дитя мое, крошка моя…»
Нух вошел в помещение склада. Кто-то спал, храп сменялся стонами и бессвязным бормотанием. Луч фонаря скользнул по тюкам ткани, сложенным один на другой, потом осветил подошвы огромных ботинок и остановился на лице спящего. Это был Муртаза. Он лежал на спине, запрокинув голову, и храпел.
Контролер Нух со всех ног кинулся в контору начальника ткацкого цеха.
— Добрая весть, начальник! Такая новость!
— Что случилось? — спросил начальник, устало глядя на запыхавшегося контролера.
— Цены нет этой новости! Ну-с, что даешь в награду тому, кто принес добрую весть?
— Так не годится, дорогой. Сперва скажи, в чем дело.
— Этот, твой герой, лев на службе…
— Ну?
— Храпит вовсю, дрыхнет на складе.
— Ты это серьезно? — недоверчиво спросил начальник ткацкого цеха, у которого даже глаза заблестели.
— Не веришь — пойдем, поглядим!
Они подошли к складу — Нух впереди, за ним начальник цеха. Увидев спящего Муртазу, начальник потянул Нуха за рукав и вывел из склада.
— Знаешь, что надо сделать? — спросил он. — Запереть склад! А когда появится технический директор…
— Клянусь аллахом, пусть собственными глазами поглядит на своего любимчика!
— Только бы не проснулся. Храпит… У-у, бессовестная твоя душонка! Пусть этот пижон, наш технический, попробует теперь не обратить внимания! Я знаю, что надо сделать. Отправляйся в прядильный, потом в другие цеха, позови мастеров, пусть все придут и посмотрят своими глазами на этого голубчика. Чтоб побольше свидетелей было! Понял? Ну, давай.
— Зачем свидетели, начальник? Директор скоро придет, я его за руку приведу и все покажу.
— Который час?
Нух посветил, начальник взглянул на часы.
— Четыре. Раньше чем в восемь — восемь тридцать технический не явится. Ты слушай, что я тебе сказал, беги, скажи мастерам.
Нух поспешил к цехам. Вскоре явились мастера из прядильного, красильного, крахмального, из цеха мотальных машин, короче говоря, со всех цехов фабрики. Толпа молча собралась около дверей склада, людей распирало от радости. Начальник цеха взял у Нуха фонарь и первым подошел к двери.
— Следуйте за мной, только не шуметь! — тихо приказал он мастерам.
Дверь склада открыли, и бесшумная вереница людей проскользнула внутрь. Громкий храп Муртазы наполнял помещение, потом он вдруг обрывался, сменялся скрипом зубов, непонятным бормотанием…
Луч фонаря скользнул по подошвам башмаков и остановился, осветив лицо Муртазы.
— Видели? — шепотом спросил начальник цеха.
— Видели, видели, — раздались сдавленные голоса.
— Ну а теперь пошли обратно.
И люди, повернувшись, бесшумно двинулись к выходу.
— Нух, сходи к Ферхаду, возьми у него замок.
Нух затрусил к проходной. Он радостно сообщил привратнику о случившемся. У того даже глаза заблестели от удивительной новости. Ферхад в конце концов поверил Нуху, что во всем виноват Муртаза, именно из-за него удержали тогда четырехдневное жалованье у привратника. Он с готовностью протянул замок. Боязнь покинуть пост у фабричных ворот удержала Ферхада, иначе он обязательно сбегал бы к складу, чтобы поглазеть на спящего надзирателя. «Ну, ничего, — подумал Ферхад, — едва директор явится на фабрику, тут же ему обо всем и доложу…»
— Попался, голубчик! — злорадствовал Нух. — Вот тебе и лев на службе! Ничего, уж мы постараемся, чтобы его уволили немедля!
— Думаешь, уволят? — с сомнением спросил привратник.
— Какое еще сомнение! Начальника ткацкого цеха чуть кондрашка не хватила от радости! Увидишь, с каким треском выставят этого типа!
На дверях повесили замок. Начальник ткацкого цеха потирал руки и все приговаривал:
— Поглядим, как он теперь за него станет заступаться, наш дорогой технический…
Мастера тоже не унимались:
— Да разве его выгородишь на этот раз? Какая польза ему от этого?
— Мы все свидетели!.. Своими глазами видели. Дрыхнет без задних ног да еще храпит, скотина, громче ишака.
— Вот тебе и отважный лев, образцовый служака. Ишь, курсы закончил, а спать на работе не разучился. Пусть полюбуется на него директор.
— Рабочие нашего прядильного цеха бурлят. Если бы я их не удержал…
— А чего держал? — спросил начальник ткацкого цеха и презрительно сморщил губы. — Рабочие из себя выходят, рвутся счеты свести, а он не пускает. Удивительный вы народ…
Он отвел мастера в сторону и стал с ним о чем-то тихо совещаться.
В восемь тридцать на фабрике появился технический директор. Выслушал Ферхада.
— Так! Значит, ждут меня… — И зашагал прямо к себе.
Проходя мимо склада, покосился на двери, увидел замок. Выходит, правду говорил привратник. Вся фабрика подстроила этому человеку ловушку, в то время как он, единственный среди всех, исправно несет службу, себя не жалеет, из сил выбивается, смотрит за порядком и спуску никому не дает. Дочери родной не пожалел. За ворами гнался. Поймал, ничего не побоялся. И все один! А тут ему яму роют, осрамить хотят, чтоб с фабрики выжить, с позором уволить…
Директор вошел в кабинет, остановился около стола. С фабричного двора через раскрытое окно доносился непривычный гул толпы. Через тюлевые занавески директор увидел собравшихся рабочих во главе с мастерами, услышал, как люди говорят, подталкивая друг друга: «Давай, вот ты! Иди скажи!..»
В дверь постучали. Директор стоял молча, выжидая. Снова раздался почтительный стук в дверь.
— Входи! — Голос директора не предвещал ничего хорошего.
В дверях появился Нух, на лице его сияла улыбка. Увидев грозный взгляд директора, контролер Нух замер на месте.
— Ну, что стряслось? Чего тебе?
— Здравия желаем, бейим! — пролепетал Нух, переминаясь с ноги на ногу.
— Давай, говори! Выкладывай, что у тебя там припасено!
Контролер в растерянности топтался на месте, потирая зад, будто только что свалился с ишака и больно ушибся.
— Говори! — крикнул директор.
Толпа во дворе дрогнула и попятилась. Ряды рабочих начали постепенно редеть.
— Что молчишь? А?
— Мне нечего сказать, бейим…
— Так чего же пришел?
— Чтоб пожелать доброго здравия, бейим.
— Благодарю. Еще чего?
— Добро пожаловать!
— Очень хорошо! Ну а теперь пошел отсюда!
Обескураженный контролер выскочил из кабинета, не зная, что и думать.
— Аллах всемогущий, он прямо что порох, ей-богу. Слова сказать не дал. Того и гляди, взорвется.
Многие из мастеров уже улизнули, оставшиеся рабочие тоже расходились. Только начальник ткацкого цеха упрямо стоял, багровый от ярости, не зная, что предпринять, но и не желая покидать поле битвы.
— Так… Очень хорошо! — бурчал он, не в силах сдержать бушевавшие в нем чувства. — Замечательно! Только нам тоже известно, что сделать…
Нух постоял в растерянности, поскреб затылок и собрался было тоже убраться подальше от греха, однако явился рассыльный и позвал его снова к директору.
— Это правда, сынок? — уныло спросил Нух. — А чего зовет, не знаешь?
Рассыльный только пожал плечами.
Технический директор мерил шагами кабинет. Мрачно насупившись, заложив руки за спину, он остановился перед робко вошедшим контролером и грозно спросил:
— Ты застал Муртазу спящим?
— Я, мой господин.
— Значит, застал и тотчас побежал к мастерам. Обрадовались!.. Так, что ли?
— Каюсь! Да простит аллах, мой господин…
— Молчать! Каюсь… аллах простит… Заруби себе на носу: Муртаза на фабрике один как перст, вы все против него! Понятно? Вчера я так еще не считал, а сегодня именно так считаю и завтра так буду считать. Кто на этой фабрике хочет работать, пусть работает. А кому не угодно, тот пусть катится отсюда ко всем чертям! Что же это получается? Попадись вам человек, и вы уже готовы утопить его. Что я тебе вчера говорил, о чем предупреждал? А сегодня ты опять за старое, снова подстрекаешь! Не ты ли мне сказывал, что он дочь свою чуть не убил только за то, что она спала у станка? Отвечай: ты или не ты? Ну, глянь мне в глаза!
Нух виновато посмотрел на директора.
— Я тебя спрашиваю, кто мне об этом передавал?
— Я, мой господин…
— И не ты ли говорил, что он предан делу, истово службу несет? А? Тебя спрашиваю!
— Так точно, говорил, мой господин…
— Значит, обо всем этом ты говорил. А что же тогда происходит? Почему так подло поступают? Почему начальник ткацкого цеха ведет себя нагло? Послушай, Нух! Клянусь матерью…
Директор умолк, сдерживая гнев.
— Я не желаю, чтобы ты цеплялся к этому человеку! А теперь убирайся вон!
Контролер Нух вышел, подавленный, растерянный.
Технический директор вызвал рассыльного.
— Там, на складе готовой продукции, — обратился он к нему, — говорят, спит надзиратель Муртаза-эфенди… Пойди осторожно разбуди его и попроси, чтобы пришел ко мне. Понял?
Муртаза все еще боролся со сном, храпел, скрежетал зубами, вскрикивая и бормоча.
— Муртаза-эфенди! — Рассыльный осторожно подергал его за руку.
Муртаза с хрипом втянул в себя воздух, грудь его высоко поднялась и опустилась, будто кузнечные мехи. Он дернул головой и повернулся, не в силах преодолеть сон. Рассыльный снова и снова тряс надзирателя за плечо, приговаривая:
— Муртаза-эфенди, а Муртаза-эфенди, вас директор…
Муртаза с трудом разлепил глаза. Сознание медленно возвращалось к нему. Он вздрогнул и сел. И вдруг понял, что находится в помещении фабричного склада, где спал во время исполнения служебных обязанностей.
— Тебя вызывает директор…
Муртаза в страхе посмотрел на рассыльного. Лицо надзирателя неожиданно налилось краской, потом кровь отхлынула, и он смертельно побледнел.
— А?
— Господин директор сказал, чтоб ты явился к нему!
Муртаза вскочил будто ужаленный, но со сна еле удержался на ногах.
— Это точно? Значит, он все знает?.. Что я тут сплю, да? Кричал? Сердился, а? Ругал меня?
Рассыльный молчал.
— Как же это меня угораздило заснуть? — Муртаза опустил голову. — Тридцать часов не смыкал глаз. Но ведь я-то знаю: на службе не положено спать! Знаю! Все знаю, и вот, на тебе! Ай-ай-ай! Я не смел спать! Только подлецы и разгильдяи дрыхнут на службе! Ай, какой срам! Что теперь делать? Не утерпел, не устоял, а все почему? Потому что…
— Поторапливайся! Все это ты господину техническому директору скажешь, — проговорил рассыльный и вышел из склада.
Муртаза стал приводить в порядок форму (он так и не успел снять ее), застегнул крючки, проверил пуговицы, одернул китель, не переставая тяжко вздыхать и разговаривать с самим собою:
— Какое же я имел право спать… Все загубил. Что теперь делать? Разве у меня в мыслях было, чтобы спать? Ох, лучше бы сдохнуть, чем терпеть такой позор.
Он еще раз одернул фалды кителя, проверил пуговицы.
— Как меня занесло на склад? Не иначе нечистая сила попутала! Ох, какой стыд, Муртаза! Как оправдаешься? Как директору своему в глаза посмотришь? Он тебе скажет: «Вот, Муртаза, такого от тебя никак уж не ожидал! Кто-кто, а ты должен быть образцом у меня на фабрике!»
Вернулся рассыльный.
— Чего торчишь здесь? Господин технический директор ждет тебя.
Муртаза засуетился и срывающимся голосом ответил:
— Да-да, идем… Сейчас…
Он вышел из склада и зажмурился от ослепившего его яркого дневного света. Понуро шагая вслед за рассыльным, он от волнения с трудом переводил дыхание. И когда вошел в кабинет директора, в глазах у него потемнело, голова закружилась, сердце отчаянно забилось, точно желая выскочить из груди. Муртаза тупо уставился прямо перед собой, избегая взгляда начальника. Когда же глаза их встретились, директор вдруг сказал:
— Тут, говорят, дезертиры, сбежавшие из воинских частей, по утрам приходят вместе с рабочими на фабрику и потом прячутся. В гостиницы и постоялые дворы их не пускают, вот они и повадились сюда. Есть такая вероятность, что они ночуют на складах, где хлопок хранится… Укрывать дезертиров нам не полагается, пусть даже неумышленно. Так что в ночное дежурство надо проявлять особую бдительность!
У Муртазы будто гора свалилась с плеч. Тем не менее он поспешил с признанием:
— Сегодня ночью я совершил серьезное преступление, мой директор.
— Знаю.
— Значит, тебе известно?
— Да, известно.
— Тридцать часов я не спал…
— Знаю… Сказал тебе: мне обо всем известно.
Он достал из ящика стола желтый конверт, достаточно внушительный по объему, и протянул его Муртазе.
— Возьми вот… Тебе сейчас главное — отдохнуть. Даю три дня отпуска: иди и отдыхай!
Муртаза хотел было что-то сказать, но директор не дал ему вымолвить слова:
— Иди!.. Ступай сейчас же… После отпуска поговорим.
Муртаза сделал резкий поворот и вышел из кабинета. Он прошел по двору и, миновав проходную, очутился за воротами фабрики.
В будке привратника Ферхада сидел Нух и, жадно затягиваясь, курил. Он проводил взглядом прошедшего мимо Муртазу и пробурчал:
— Вот так-то! Ну и коварна судьба-изменница!.. Пятнадцать лет тружусь здесь. Нет, ведь недаром сказано: кого аллах невзлюбит, того пророк палкой прогонит…
— Эх, дядюшка Нух! — проговорил директорский рассыльный, проходивший как раз мимо будки. — Пятнадцать лет ты здесь служишь, а хоть раз получал вознаграждение?
— А что такое? — переспросил Нух упавшим голосом. — Еще чего случилось?
— А то, что технический дал Муртазе премию да три дня отпуска! Сука твой земляк директор!..
— Придержи язык! — прикрикнул Нух. — Гляди, и до тебя доберутся.
— Точно сука!.. — повторил рассыльный и исчез в темноте складского помещения.
Ферхад громко фыркнул. Нух вскочил, пунцовый от гнева, и заспешил к ткацкому цеху.
Часы на городской башне, не торопясь, отбивали одиннадцать, когда Муртаза, зажав в кулаке пузырьки с лекарствами, вышел из аптеки и чуть ли не бегом направился к дому. Фирдес будет принимать эти лекарства, выздоровеет, поднимется на ноги и снова, как прежде, пойдет с сестрой на работу…
Девочка с голубыми сережками в ушах вдруг очнулась. Слабым голосом она позвала: «Мама!.. Мама!..» — потом прошептала: «Воды…» — и затихла. Голова ее поникла… Конец… Акиле-хала в страхе заглянула в полутемную комнату. Соседка, дежурившая у постели больной с вечера, дремала, так ничего не услышав.
Старуха Акиле приблизилась к постели, склонилась, поглядела в лицо Фирдес и одеялом накрыла девочку с головой. Потом взяла большой хлебный нож, лежавший невдалеке, и положила рядом с телом маленькой покойницы. Подошла к мангалу и бросила в чуть тлеющий огонь горсть ладана.
Соседка проснулась от благовонного ладана и спросила:
— Скончалась?
— На все воля аллаха! Прими, господь, душу рабы твоей, царство ей небесное! — проговорила, горестно вздохнув, Акиле-хала.
В тот момент, когда Муртаза появился во дворе, держа в руке лекарства, печальная весть уже облетела округу.
Над грудами кирпича, укрытыми ржавым железом, которые именуются здесь домами, под ясным, синим, безоблачным небом пронесся душераздирающий стон…
Муртаза замер на месте. Лицо его мертвенно побледнело. Он стоял, раскачиваясь, глядя на дверь своего дома. Руки его опустились, и пузырьки с лекарствами покатились по земле. Мутно-пепельная волна, плескаясь, закрыла весь мир перед глазами Муртазы, и все тело его налилось свинцовой тяжестью…
И вдруг Муртаза сорвался с места. Топая огромными башмаками, он взлетел на приступок, ударил в незапертую дверь, которая с грохотом распахнулась, и, казалось, одним прыжком перемахнул лестницу. Перед ним выросла сгорбленная фигура старухи Акиле, и он остановился, не смея ее оттолкнуть… Тяжело дыша, он повалился на колени и уткнулся лбом в пол. Плечи его тряслись, и, сверкая мишурою, тряслись погоны командира военно-спортивного отряда фабрики, тихонько позвякивали огромные шпоры…
Мимо лежавшего на полу Муртазы прошла убитая горем мать. Она припала к еще теплому телу дочери, дрожащими руками обняла голову девочки.
Акиле-хала спустилась вниз, чтобы согреть воды и обмыть тело усопшей. Женщины долго искали котел или бидон, дрова, уголь — ничего в этом доме не оказалось. Все пришлось готовить у соседей.
Мужчины увели Муртазу в другой дом, его жену — соседки.
Акиле-хала, несмотря на преклонный возраст, носилась по дому, успевая всюду, отдавая на ходу распоряжения. Покойницу обмыли, обрядили, уложили в гроб. Голубые сережки вынули из ушей и зарыли в землю, чтобы их не увидела мать.
К калитке дома подъехала похоронная машина. Мать с плачем бежала за гробом, который уже устанавливали в кузове машины.
— Моя Фирдес!.. Дитя мое, Фирдес!.. Крошка моя дорогая!.. Доченька ненаглядная! — кричала обезумевшая женщина.
Когда черная машина, мерно покачиваясь на ухабах, двигалась по кривым улочкам рабочего поселка, навстречу ей попался мальчишка-первоклассник.
— Пос-лед-ний путь! — громким голосом по складам прочел он надпись на борту машины и вдруг увидел себя в большом круглом зеркале, прикрепленном к дверце кабины, — мальчика в светло-сером переднике, ранец под мышкой, в руке хлеб с сыром, белый воротничок чуть-чуть съехал набок…
Он поправил воротничок, поглядел вслед удаляющейся машине. Затем повернулся, наподдал ногой валявшуюся на земле апельсиновую корку и зашагал дальше.
СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ КАМЕРА
72. Koğuş
Перевод Р. Фиша
I
Игра шла на окурки.
— Не прижимай кости, парень! — рявкнул здоровенный арестант по прозвищу Скверный.
Его партнер Измирец, маленький, тщедушный, с огромной, как тыква, головой, не замедлил с ответом:
— Как не прижимать, ты-то ведь тоже придерживаешь!
— Не придержишь — не кинешь, морда!
— Я тебе не морда.
— А кто же ты?
— Я сын хафиза, не гляди, что сижу в камере голых.
— Закрой пасть!
— А если не закрою?
— Зубы вышибу.
— Смотри кулаки не обломай!
Скверный залился на миг краской, потом побледнел. Покачал головой: дай, аллах, терпения. Потряс костями в чашечке, кинул:
— Тройка-единица!
Бросали по очереди.
— Четверка-двойка!
— Пятерка-единица!
— Шестерка-тройка!
Злобные, спорящие голоса Скверного и Измирца пробивались сквозь привычный дневной гул тюрьмы. Обитатели камеры голых, или, как их еще называли, дети папаши Адама, одетые кто во что горазд, тощие, грязные, слонялись по коридору, изредка заглядывали в камеру и, обведя ее глазами, словно искали кого-то, снова исчезали, чтобы вскоре появиться вновь. Зачем? Кого они искали? Другие часами лежали у стен камеры, исписанных непотребными словами, разрисованных похабными рисунками, не шелохнувшись, полузакрыв глаза. Кто знает, о чем они мечтали? Со своих мест они подымались лишь по нужде или если голод и жажда становились нестерпимыми.
В дверях показался длинный худущий арестант лет сорока по прозвищу Скала. Быстро оглядев камеру, он нашел того, кого искал.
— Капитан Ахмед!
Крик его был похож на рев ишака. Все обернулись в сторону вошедшего. Что стряслось? Зачем ему понадобился Капитан?
— Эй, Капитан Ахмед!
У стены за игроками, растянувшись во весь рост на цементном полу, положив под голову локоть, лежал огромный детина. Нехотя приоткрыв глаза, он подозрительно огляделся. Всем своим видом он напоминал высеченную из гранита древнюю хеттскую статую. Неторопливо, без интереса спросил:
— Что там?
Скала нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
— Скорей, скорей! Пошли!
— Куда?
— Тебя вызывают в контору!
Статуя пришла в движение. Отерла огромными кулаками черные усы. Зачем его вызывают в контору? Ему там делать нечего. В кости он не играл, опиум да гашиш не курил, не продавал… Он не спеша поднялся. Тяжело ступая огромными босыми ногами, подошел к Скале.
— Чего надо от меня этим дерьмоедам?
Скала не знал. Во дворе его увидел старший надзиратель, приказал: «Позови ко мне Капитана Ахмеда, да поживей!» Откуда ему знать зачем? Не его дело.
Скала пожал плечами. И собрался было уйти, но огромная ручища Капитана удержала его.
— Тебя спрашивают! Зачем меня вызывают эти дерьмоеды?
Скала дернулся, высвобождая плечо:
— Я-то откуда знаю?!
— Кто-нибудь на меня донес?
— Не знаю.
— Знаешь, не говоришь. Есть на меня донос?
«Эка хватил, — подумал Скала. — Приказано позвать. Остальное не моего ума дело».
Спускаясь по запутанным полутемным лестницам, Скала бормотал:
— Почем я знаю? Мне-то что? Сказано позвать, я и позвал. Я тут ни при чем. Не я, так другой позвал бы. Хочешь иди, хочешь нет…
Капитан уставился в полутьму, скрывшую длинного худого арестанта. И тут же забыл о нем, да и обо всех остальных! Его вызывали в контору! Ни в торговле гашишем, ни в поножовщине, ни в чем таком он не замешан. Да если б с голоду подыхал, ничего бы не украл у соседа. Даже в кости не играл на окурки, как другие. А в контору, как правило, вызывали из-за такого вот дерьма.
Измирец тем временем продул Скверному все свои окурки и, чуть не плача, подошел к Капитану.
— Ну и мерзавец этот Скверный! За один кон мне хребет переломил. Ты правильно сделал, что перестал с ним знаться.
Капитан оторвал взгляд от пустоты, посмотрел на Измирца. Но казалось, не видел и не слышал его.
— Кто донес на меня начальству?
— О чем это ты? Какой донос? — не понял Измирец.
— Не знаю. Вызывают в контору.
— Зачем?
— Сказано ведь: не знаю.
— Спер что-нибудь.
Капитан вскинулся оскорбленный, словно была задета честь его невесты.
— Я тебе не чета.
— Тогда заначил ворованное.
— Не забывай, с кем разговариваешь, наглец.
— Не был бы виноват, не вызвали. В какое-нибудь дерьмо да вляпался…
Капитан Али так глянул на Измирца, что тот счел за лучшее исчезнуть и растаял в темноте, которая только что скрыла Скалу.
Капитан застыл на месте, точно вырубленный из камня. Очень ему не хотелось идти к старшему надзирателю. Легче грудь под пулю подставить, чем молчаливо выслушивать брань. Он не такой, как его товарищи по камере. Тех иногда вызывали в кантору по нескольку раз в день. Получив свою порцию ругани, а то и побоев, они возвращались с наглой улыбкой, незадачливо почесывая в затылке, и принимались за свое. Да и что с них взять? Мелкие жулики. Были среди них и такие, кто сидел за кражу курицы или свинцовой плитки с крыши мечети. Как можно равнять его с ними! Он попал в тюрьму за кровную месть. Убил племянников человека, который много лет назад застрелил его отца, когда тот выходил из портовой кофейни. Отомстил за кровь отца, которого в глаза не видел. Никто не смел равнять его с этими двухгрошовыми воришками.
В дверях камеры снова появился Скала.
— Послушай, сказано ведь, зовут в контору! — закричал он, еле сдерживая себя. — Господин старший зовет.
Капитан не шелохнулся.
— Зачем?
— Почем я знаю. Злой как дьявол! Обложил всю мою родню до седьмого колена. Мое дело сказать…
Скала подлетел к Капитану, дернул его за рукав:
— Пошли, пошли!
II
— Кто у тебя в Ризе́? — спросил старший надзиратель, мрачный темнолицый тюремщик. Широкие черные брови Капитана сошлись на переносице, взлетели на лоб, снова сдвинулись. В самом деле, кто? Он не мог припомнить. Кажется, кто-то был, должен быть. Но кто? За дымкой времени припомнилось ему сморщенное сухонькое лицо. Чье оно? Какая связь между ним и этим лицом? Да и сколько воды утекло с тех пор… Разве удержишь в памяти?
— Ну?
Он поднял глаза.
— Не можешь вспомнить?
Он постыдился сказать «не могу» и потому ответил:
— Никого у меня там нет.
— А Календер Хатидже кем тебе приходится? А?
Капитан уставился на надзирателя. В самом деле, кем она ему приходится? Матерью, что ли? Наверное, то была его мать. Да, конечно, мать. Он вздохнул. На лице появилась улыбка, но тут же погасла. Что с ней? Может, умерла?
Капитан с ужасом смотрел на старшего надзирателя.
— Сто пятьдесят лир прислала тебе, — сказал тот.
Сто пятьдесят лир? Ему? Дрожь сотрясла тяжелую хеттскую статую. Радость озарила лицо. Душа воспарила, светло, свободно.
— Моя мать! — проговорил он, не помня себя. — Мать! Мне! Мне, а?
Он обернулся к Скале, глянул на него с восторгом, широкая грудь вздымалась и опускалась. Потом снова перевел взгляд на старшего надзирателя. Слезы выступили на глазах, потекли по жесткой щетине.
— Мамочка моя, ах, моя бедная мамочка!
Он вдруг увидел ее, свою мать, — крохотную сухонькую старушку, забытую им в одной из дальних деревень вилайета Ризе. Лет десять прошло, а то и больше…
III
Когда Скала, обрадованный небывалой вестью, вбежал в камеру и сообщил, зачем Капитана вызывали в контору, в камере словно бомба разорвалась. Отмеченные безнадежностью черные, изжелта-бледные лица заключенных оцепенели, сощурились глаза. Все замерло. Скверный, метавший кости, так и застыл с поднятым над головой грязным кулаком. Шутка ли, сто пятьдесят лир привалило Капитану!
— От матери, — проговорил Реджеб, осужденный за кражу кур и потому прозванный Куриным. — Значит, была у него мать?
— Ясное дело, была, — отрезал Скала. — Как же иначе? Голова ты садовая. Не мать, а львица. Кому из нас мать прислала деньги, а?
Скверный не слышал. Кулак его все еще висел в воздухе. Но он уже пожалел, что поссорился с Капитаном. С досадой швырнул кости в угол, содрал с завшивленной головы грязную кепку, поскреб в затылке, прикидывая, как с ним помириться. Но дело, видно, было дохлое.
— Уйдет теперь Капитан из нашей камеры, — пробормотал он.
— А что ему делать в этой вонючей конуре? — откликнулся Скала.
Все заговорили разом.
— Купит себе тюфяк, одеяло.
— Поест горяченького.
— На его месте я бы каждый день заказывал фасоль.
— Мясо с горохом, а не фасоль.
— И еще плов! Плов, а?
— Из булгура или из риса?
— Да хоть какой!
— А по мне, непременно из риса…
Скала рассердился: не успели построить мечеть, а слепые уже выстроились за подаянием. Э, пускай себе! Старший надзиратель послал с благой вестью не их. Он, Скала, принес ее, когда никто еще ни ухом, ни рылом о том не ведал.
— Уйдет и меня возьмет с собой, — бросил он.
Все с ненавистью обернулись в его сторону.
— Зачем ты ему нужен?
— Прислуживать.
— Скажешь тоже!
— Чего тут удивляться, сынок? Добрую весть я принес или нет?
Наступило долгое молчание. Так ли уж важно принести добрую весть?
— А сколько раз ты его за глаза честил на чем свет?
— А вы? А вы?
— Подумаешь дело, добрая весть!
— И то верно. Попался на глаза надзирателю, он тебе и сказал. Нас бы увидел, сказал бы нам.
Испугавшись, что дело не выгорит, Скала встревожился:
— Мечеть еще не готова, а слепые уже в очередь встали. Вам-то что? Его деньги — его воля. Чего вы суетесь?
— И буду соваться! — взорвался Скверный. Глянул на Скалу: пикни — измордует. Скала умолк, только покраснел от гнева.
Все снова заговорили разом:
— Ишь, «чего суетесь»! А как же! Разве мы ему не товарищи?
— Нашли товарища!
— Сколько лет хлеб-соль с ним делили!
— Не человек, а божья благодать — в кости не играет, не ворует, гашиш не курит.
Скала чуть не плакал от злости. Как ни сдерживал себя, не утерпел:
— Жаль хорошего человека! Все вы как один на его денежки заритесь!
— Заткнись, ты! — снова прорычал Скверный. — Не лезь не в свое дело!
— А что, не правда?
— Каждую ночь мы с ним друг другу душу изливали, — заявил Куриный. — Я, может, раз сто слышал от него, как он отомстил убийце своего отца, пришил племянников.
— Так ведь и я слышал.
— И я тоже!
— Может, я не слышал?
— А я тысячу раз!
Скверного вдруг осенило:
— На его месте я бы пошел в камеру Сёлезли в кости играть.
— Это еще зачем? — снова испугался Скала.
— Как зачем? Привалит дьявол удачи, сорвал кон, гуляй не хочу!
— А если проиграешься?
— Проиграюсь, что с того? Ничего не изменится. Как был гол, так и останусь. А если все загребу, а! Полтораста обернутся в шестьсот, в тысячу, две тысячи, десять тысяч, сто тысяч, миллион!
— Ишь разгулялся, что море в бурю!
— Смотри, Куриный, будешь в мою волну камни бросать — дождешься.
Глаза у Скверного разгорелись от алчности. Только бы Капитан забыл про обиду, помирился с ним, взял бы его под крылышко. Заявились бы они вместе в камеру к Сёлезли, сели бы на пару за кости…
Он нахлобучил кепку.
— За кости, за кости надо сесть!
— Да не сядет он, — отрезал Скала.
— Заткнись!
— Разве он не мой хозяин?
— Хозяин? Твой?
— Ясное дело, мой.
— С каких это пор?
— Ты с ним в ссоре! Какое теперь тебе дело до денег моего хозяина!
Скверный непотребно выругался.
— То-то же, — удовлетворенно проговорил Скала. И, не утерпев, выложил все, что до поры таил про себя. — Он мой хозяин. Возьмет с собой прислуживать. Варить буду ему, стелить, убирать постель. Еще бы мне его не жалеть! Разве с Сёлезли справишься? На кон, паршивец, тысячу лир ставит, а то и две. Не успеешь оглянуться, и пропали хозяйские денежки.
Скверный подскочил к Скале, толкнул его в грудь.
— Ты чего тут нюни распустил!
Тот попятился:
— Жаль мне его.
— Заткнись, говорят!
Знал Скала, стоит еще слово вымолвить — и получишь по зубам. Знал, а все же, выходя из камеры, не удержался:
— Как не пожалеть своего хозяина!
Во дворе он столкнулся с Капитаном. Глаза у того сияли. Скала потянул его в сторону.
— Теперь гляди в оба, Капитан!
Хеттская статуя смотрела на него невидящим взглядом.
— Слышь, ага! Будь осторожен!
— Почему?
— Еще спрашиваешь? Те, кто еще вчера за глаза насмехался над тобой, учуяв запах денег, хотят теперь тебя в силки заманить. Будь осторожен!
Капитан пожал плечами:
— Деньги общие, братские, одни на всех.
Скала чуть ума не решился:
— Как можно, Капитан! Что значит на всех? Когда ты с голоду подыхал, кто тебе хоть ломоть хлеба дал? Разве это дело? Ты меня послушай! Купим подушку. И кастрюлю купим. Будем еду варить. Горячую. Накрошил хлеба и стучи себе ложкой, о-о-ох!..
Капитан не слушал. Он думал о матери, родной матери — маленькой сморщенной старушке, забытой им в одной из деревень вилайета Ризе…
— По вечерам будем пить чай. Запалим сигаретки… Станешь моим хозяином. Скажешь, постели мне, такой-сякой, постель. Я тут как тут: слушаюсь, ага. Скажешь: ступай в лавку, купи мяса, луку, отнеси парашу в сортир — повторять не заставлю, мигом все сделаю. Посуду мыть буду, белье твое стирать, спину в бане тереть. Как получишь денежки, скажи старшему надзирателю, пусть переведет тебя в бейскую камеру. Раз деньги есть, значит, и ты стал беем. Чем ты хуже других? И не забудь сказать, что берешь меня к себе прислужником. Ладно?
Капитан не ответил, двинулся дальше. За ним как тень — тощий длинный Скала. Подождав, когда дежурный надзиратель откроет дверь в отделение, они так же молча прошли по внутреннему дворику, поднялись по грязным бетонным ступеням, миновали темные коридоры, по которым слонялись заключенные, и вошли в семьдесят вторую камеру. Там их ждали. Все головы повернулись в их сторону.
— Поздравляю, Капитан!
— Будь счастлив!
— Молодец, Капитан!
— Значит, матушка деньги прислала?
— Конечно, матушка.
— Вот это мать, видал?
— Мать и есть мать, если настоящая.
— Получил деньги, Капитан?
— Еще не дали?
— Когда?
— Завтра?
— Теперь заживешь!
— Сваришь себе суп с мясом, горяченький.
— Я бы по сигаретам ударил.
— Башка у тебя с дыркой.
— Это еще почему?
— Ясно почему! Какие там сигареты, если можно купить порядочную постель, одеяло.
Капитан, прикрыв набрякшие веки, все еще думал о матери. О той ночи, много лет назад, когда кровники в портовой кофейне убили его отца. Быстро прилетела в деревню черная весть. Мать его тогда была молодой. Пышущее здоровьем лицо, огромные черные глаза. После гибели отца с каждым годом, каждым месяцем, с каждым днем глаза эти тускнели, гладкое лицо иссекали морщины, пока оно не стало таким, каким виделось ему теперь. Но ни разу не слышал он от нее: «Забудь про убийц твоего отца. Пусть о них позаботится аллах. Не хочу потерять и тебя. Не хочу остаться одна на белом свете». Напротив, она только подливала масла в огонь: «Если не отомстишь ты за кровь отца, да будет ядом молоко, которым я вскормила тебя. И на том свете не прощу!»
Он не оставил кровь отца неотмщенной. Однажды холодной ночью он сидел в своем шлюпе, закутавшись в бурку, и курил. Мальчишка Хасан, гарсон из кофейни, примчался к нему с вестью: племянники того, кто пролил кровь его отца, сидят в кофейне пьяные, чуть под стол не валятся. Он вытащил из-за пояса пистолет, с которым не расставался долгие годы, вышел на берег и, не замечая резких порывов ветра, двинулся к кофейне. Низкое помещение, освещенное судовым фонарем, огласилось яростной бранью, прогремели четыре выстрела. Пьяные повалились на пол. Все смешалось. А он, опьяненный счастьем свершившейся мести, выскочил из кофейни и бросился по темным, гудевшим от ветра улицам в полицейский участок. Допрос, суд и огромные железные ворота тюрьмы…
Капитан вздохнул, огляделся. Заметил в углу Скверного, который пожирал его алчным взглядом. Долго смотрели они друг другу в глаза. Что бы там между ними ни случилось, они были друзьями. Ему следовало подойти первым, подать Скверному руку, помириться. Он встал. Но едва сделал шаг, как Скверный бросился навстречу. Товарищи по несчастью протянули друг другу руки, обнялись и расцеловались. В глазах у обоих светилась радость. Счастливая радость примирения.
— Поздравляю! — сказал Скверный.
— Да будет мир с тобой! — весело откликнулся Капитан.
Их примирению были рады все обитатели камеры голых. Скверный, когда был с Капитаном в мире, становился не так жесток, не отбирал у них окурки, не осыпал непечатной бранью, если ему не везло в игре. И только Скалу жгла обида. Разве не он сообщил Капитану счастливую весть?!
— Его дело, — пробормотал Скала, — не буду звать его агой, не стану стелить ему постель, мыть посуду, стирать белье, и в баню пойдет, не стану тереть ему спину.
IV
Семьдесят вторая камера, как во всех тюрьмах, была самой бедной и, потому что была самой бедной, была и самой грязной. Не люди здесь обитали, а черви. Как и всем прочим арестантам, казна выдавала им в день по пайке черного хлеба — теплого или черствого, но всегда неотличимого от глины. Его приносили утром в грязных мешках, раздавая каждому по куску. То было их единственное пропитание на двадцать четыре часа. Завтрак, обед и ужин. Мало того, этой пайкой надо было расплачиваться за баню, за бритье и за сигареты. Хочешь ешь, хочешь продай.
Большинство продавало. Не одну, не пять паек, а всю свою норму за шесть месяцев, за целый год вперед — в обмен на засаленную бумажку в пять лир. А чтобы приобрести кило сахара, к этим пяти лирам, полученным за триста шестьдесят паек хлеба, за весь длинный-предлинный год, нужно было добавить еще сорок пять курушей.
В мире шла война. Германские моторизованные дивизии быстро оккупировали страны Европы. Все дороги и границы были перекрыты. Почти ничего не поступало из-за рубежа, Турция с трудом могла себя прокормить. Хлеб давали по карточкам. Липкий кусочек сахара продавался в тюрьме за пять курушей. Обитатели камеры голых, получив от дельцов, торговавших хлебом, замусоленную пятилировую ассигнацию, сразу бежали играть в кости. Пять лир могли стать десятью, двадцатью, а улыбнется судьба-индейка — полсотней, сотней, а то и пятьюстами лирами. Могли, но не становились. Проигравшись в пух и прах за два-три кона, неудачники, почесывая в затылке, возвращались в семьдесят вторую камеру. Теперь им надо было прожить долгий год, не получая ничего. Ждать было нечего и не от кого. Значит, прожить год без еды? Вроде бы так, но возможно ли это? Они были живыми, наделенными желудком существами, они должны были жить. И они жили, не задумываясь, нужна ли их жизнь стране, народу. Не ведая ни о чем, как живут вши, черви, тараканы, простейшие одноклеточные, жили, как плесень, пока могли. Слонялись по темным коридорам, точно привидения, испуганные, презираемые, ничтожные, норовя схватить забытую кем-нибудь кастрюлю, банку, огрызок хлеба, брошенные в мусорное ведро оливковые косточки, порыться в сгнивших, вонючих отбросах. Иногда им удавалось незаметно подкрасться к оставленной без присмотра кастрюле на крохотном мангале, и, мгновенно подняв крышку, запустить в нее свою лапу с длинными черными ногтями, выхватить горсть фасоли, а если повезет, то и шмот мяса и умчаться с быстротой, на которую еще были способны их тощие ноги, обратно в темноту коридоров, снова раствориться в ней.
Случалось, что их ловили. Поминая бога, отца, мать и веру, сбивали с ног, пинали сапогами, дубасили кулаками в кровь. Но что с того? Синяки рассосутся, подбитый глаз заживет. Стоило забежать за угол и безропотно, подобно побитой собаке, вернуться в семьдесят вторую камеру, как все забывалось.
Капитан Ахмед был не из таких. На воле за долгие годы никто ни разу не вспомнил о нем, и потому он в конце концов оказался в камере голых. Он не чурался ее обитателей, однако не хотел походить на них. Днем, когда заключенные играли в кости и грязные стены камеры содрогались от брани, он удалялся в самый уединенный уголок тюрьмы или заваливался спать на свою «постель» — пустые мешки из-под цемента.
Капитан любил тишину. Тишину и одиночество. Никто не должен был ему мешать, отрывать его от мечтаний. Нужно было дождаться ночи, когда дети папаши Адама, набегавшись, насуетившись за день, забудутся сном. Он любил ночи. Особенно такие, которые полная луна снова превращала в день. Тогда эта неподвижная, молчаливая хеттская статуя оживала, приходила в волнение.
Его любимым местом было окно, из которого виднелось приютившееся в углу тюремного двора небольшое, крытое черепицей здание, где содержались заключенные женщины. Когда в небе светила луна, он, как только все засыпали, садился у окна, обхватив руками решетки, и принимался мечтать.
Есть же на свете аллах — должны когда-нибудь кончиться черные дни! Отцы, мужья, дети вернутся по домам в свои родные края. Долгие годы он не получал никаких известий от матери и потому считал ее умершей. Раз она умерла, значит, дома его никто не ждет. Выйдя на волю, он не вернется в деревню, а отправится туда, где его кормило неверное, коварное море. Найдет старого хозяина кофейни, — той самой портовой кофейни, где убили его отца и где он четырьмя пулями рассчитался за его кровь, — и снова начнет зарабатывать на хлеб, а может быть, даже и на ракы. Нет, теперь он будет зарабатывать не только на хлеб да на ракы. Он непременно обзаведется какой-нибудь Айше, Фатьмой, Султан, как бы ее ни звали, словом, красивой возлюбленной, которой будет покупать яркие, цветастые платья. Она родит ему толстого парня, будет варить обед, носить воду из источника, а ночью разделять с ним постель. Впрочем, она может быть и некрасивой, даже одноглазой, лишь бы родила ему крепкого, храброго сына, который, если уж так случится, не оставит неотмщенной кровь своего отца…
Когда, получив сто пятьдесят лир, Капитан Ахмед вошел в камеру, дети папаши Адама окружили его. В их глазах были голод, одиночество, отчаяние. Неужели он не поднесет им миски горячего супа, не угостит пачкой сигарет, не даст хотя бы по пять-десять курушей?
— Братский куш, общий на всех, — сказал Капитан. — Давайте сварим кастрюлю фасоли, наедимся как следует.
Такого никто не ожидал.
— Браво, Капитан! Ура!
— Будь счастлив! Да исполнит аллах твои желания!
— Видали человека? А!
— Настоящий джигит! Угощает всех. Угощает фасолью!
Казалось, настал праздник. Да что там праздник, такого и в праздник не бывало. Обитатели камеры голых обнимались, плакали от радости.
Капитан не забыл и о Скале, который стоял в сторонке, опустив голову.
— Будешь моим прислужником!
Скала подбежал к нему, с надеждой спросил:
— Уйдем из этой камеры?
— Нет. Останемся здесь.
— Хорошо, но послушай, Капитан…
— Тебе говорят, останемся здесь!
Скверный оказался тут как тут, словно уже стал правой рукой Капитана.
— Как сказал ага, так и будет! — накинулся он на Скалу.
— А тебе-то что? — огрызнулся Скала. — Ты кто?
— Не тот лев, кто съел, а тот, кто смел. Понял, дорогой?!
— Ты, что ли, принес моему аге добрую весть?
— Я говорю лоб, а ты говоришь клоп.
— Сам ты клоп. Не послушает тебя мой ага, не станет играть в кости, ясно?
Скверный хотел было дать ему хорошенького пинка, но Капитан удержал его.
— Обойди отделение, — приказал он Скале, — найди тюфяк получше. Покупаю!
— Все отделения обойди! — припечатал Скверный.
— Обойду, не обойду, тебе какое дело?!
— Послушай, парень…
— Чего тебе?
— Ты теперь служишь у Капитана, и потому я промолчу, но помни, я все тот же Скверный, что был.
— И будь себе на здоровье, — отбрехнулся Скала. Выбежал из камеры. Вихрем слетел по лестнице, заорал:
— Кто продает тюфя-ак, хороший тюфя-ак?
Все привыкли к тому, что Скала продает то, что ворует у других — только и ждет, когда отвернется хозяин кастрюли, роется в бидонах из-под мусора. Сейчас его крик удивил всех.
— Ты что это, Скала? Постель решил купить?
— Ясное дело, — серьезно отвечал тот. — Почему бы нет?
— Молодец!
— Молодец, молодец! — рассердился Скала. — Есть тюфяк или нет?
— Деньги на бочку!
— На бочку, на бочку, успокойтесь. Чего смеетесь? За деньги покупаю!
— Ишь, паршивец! А деньги-то у тебя есть?
— Не себе покупаю.
— Кому же?
— Моему хозяину.
— Кто же твой хозяин?
— Капитан Ахмед, — объявил Скала, пыжась от гордости.
Раздался хохот. Скала разозлился:
— Чего ржете? В игрушки с вами играют, что ли?
— Что ага, что слуга! Ищи мебель в цыганском шатре…
— Образумьтесь, черти! Сегодня моему аге пришло сто пятьдесят лир.
— От кого?
— От матери.
Дело сразу приняло другой оборот. Стали показывать Скале тюфяки, называть цены, которые, как водится, были куда выше стоимости товара. Скала взял на заметку приглянувшийся ему тюфяк, подушку, одеяло и прибежал к своему аге.
— Что скажешь? — спросил Капитан у Скверного, выслушав доклад Скалы.
— Пойдем поглядим, ага!
Пошли поглядели. До сих пор им не приходилось покупать постелей, и потому они не имели понятия о ценах. Капитан рядиться не стал. За него, божась и сквернословя, торговались Скала и Скверный.
— По рукам, и делу конец!
— Деньги моего аги приносят счастье, не пожалеешь!
— Пожалеть не пожалею, а не пойдет. Я уступлю пять лир, и вы набавьте пятерку.
— Ладно, — согласился Капитан, чтобы поскорей окончить торговлю. Он заплатил, и Скала, завернув постель в старое нитяное покрывало, ловко вскинул ее на плечо.
— Раздайся, народ, пароход плывет!
Прибытие в семьдесят вторую камеру тюфяка с одеялом и подушкой прошло с подобающей торжественностью. Скверный, расталкивая толпу грязных голодранцев, прокричал:
— Разойдись, рванина, перед чистой постелью!
За долгие годы дети папаши Адама успели позабыть, что такое чистая постель. Они попятились, давая дорогу Капитану и его свите. Ввалившиеся, потухшие глаза, обведенные иссиня-черными кругами, с завистью уставились на постель.
Ее следовало расстелить в почетном, лучшем углу. Но в том углу лежал мешок из-под цемента, на котором всегда спал старожил семьдесят второй Измирец Кенан.
— Кликните его, — сказал Капитан. — Договоримся.
Скверный удивленно глянул на Капитана.
— О чем?
— Это его место!
Скверный не ответил. Взял мешок Измирца и отшвырнул в сторону.
— Подумаешь, его место! Не в наследство оно досталось сукину сыну! — И приказал Скале: — Клади постель сюда, эй, ты, поганец!
Скала насупился:
— Я тебе не поганец!
— А кто же?
— Слуга моего аги!
Ответ был верен. Теперь Скала не ничтожество, он честный, рабочий человек, слуга Капитана. Скверный промолчал, и, решив, что на сей раз последнее слово за ним, Скала присовокупил:
— Потому думай наперед, что говоришь!
Он не спеша снял с плеча постель. С необычайной серьезностью расстелил тюфяк, накрыл его покрывалом…
Неожиданно появился Измирец.
— Ты зачем, Скверный, разорил мою постель? Хоть бы меня спросили… Неужто бы я не согласился? Или во мне не осталось ничего человеческого? Да ради Капитана я душу отдам. Но у каждого своя честь!
Скверный глянул исподлобья:
— С чем ее едят, твою честь?
— Что же я, по-твоему, бесчестный? Если попал в камеру голых, это еще не значит, что не почитаю аллаха…
— Не болтай!
Измирец, пришибленный, склонил свою огромную, похожую на коробку голову, поднял мешок и принялся искать себе новое место. Капитану стало жаль его. Подойдя к нему, он незаметно от Скверного сунул ему в руку двадцать пять курушей. Измирец давно не видел таких денег и, сообразив, что они принадлежат ему, бросился на шею благодетелю.
— Капитан!.. Капитан Ахмед!.. Да ведь ты, эх…
В глазах у него стояли слезы.
Капитан разнял сжимавшие его руки Измирца:
— Не подымай шума!
Он бросил взгляд на Скверного. Измирец понял, что означает этот взгляд, но было уже поздно. Скверный обо всем догадался.
— Не надо, Капитан, — сказал он, подходя. — Не приучай, ради аллаха, этих подонков.
— Ладно, оставь, — попробовал отвязаться Капитан. Но не тут-то было.
— Я-то оставлю, они потом не отстанут. Им палец в рот не клади — без руки останешься.
— Я сказал, оставь!
— Такие, как эти, у аллаха из кармана самого пророка вытащат. Стоит только приучить — конец. Не сердце у тебя — кисель. Нагнут рога, распустят нюни, ты и не выдержишь. Берегись! Если их аллах не жалеет, тебе-то чего жалеть? Не бросай деньги на ветер!
Они подошли к Скале, расстилавшему постель в почетном углу.
— Такие родного отца продадут и мать впридачу… — продолжал Скверный. И прикрикнул на Скалу: — Взбей тюфяк как следует, эй, ты, поганец!
— Я тебе не поганец! — зло обернулся Скала.
— А кто же?
— Сын старосты.
— Нашел чем хвалиться! Могильными камнями.
— А ты не лезь не в свое дело! Ага скажет взбить — я взобью! Прикажи, ага!
Капитан кивнул головой. Лишь после этого Скала принялся за дело. Он возился с четверть часа, спустил семь потов, а тюфяк не взбивался. Видно, вместо шерсти был набит всяким тряпьем. Чем больше Скала тряс его, тем тоньше и комковатей он становился. Всем это стало ясно, но никто вида не подал. Да и как сказать, что тюфяк Капитана набит не шерстью, а тряпьем?
— Хватит, взбил достаточно, — опять приказал Скверный.
На сей раз Скала не стал огрызаться:
— Хватит так хватит! Лежи себе на здоровье, ага. Отменная вышла постель, ей-богу!
— Хорошая постель, — послышалось со всех сторон.
— Не зря деньги плачены.
— Только чистую шерсть можно так взбить.
— Еще бы.
— Иначе в комки собьется.
— Умный человек даром денег не отдаст.
— Верно.
Капитан был доволен и горд. Сунул было руку в карман, но Скверный остановил его:
— Опять?
Капитан, помедлив, сказал:
— Купим мангал, чайник, кастрюлю.
Скверный задумался. Взял Капитана за руку:
— Только не плати деньги вперед… Поди-ка сюда, Скала!
Тот стоял подбоченясь и не двинулся с места. «Ишь раскомандовался! Можно подумать, что он мой ага!»
— Тебе говорят, поганец, поди сюда!
Скала опустил руки.
— Чего тебе?
— Пройдись по камерам, найди хороший мангал, кастрюлю и чайник и тащи сюда. Будем покупать!
Скала поглядел на Капитана:
— Как скажешь, ага? Идти?
Капитан мотнул головой, а Скверный смерил Скалу таким взглядом, что тот пулей вылетел из камеры.
Куриный вор Реджеб крикнул ему вслед:
— Тьфу, бестолковый! Что приказывают, то и делай! — и сказал Капитану: — Если вам, бей, наперед что-либо понадобится, можете рассчитывать на меня. Обернусь мигом!
— И я, и меня пошлите! — послышалось со всех сторон. — Все пойдем, только прикажите!
— Скала ничего в таких делах не смыслит, — не унимался Куриный. — Правду я говорю, Фитиль?
— Где ему! Медведь из Антеба, всю жизнь одним бекмезом питался, — откликнулся длинный тощий арестант.
— Только денег ему не давайте.
— Почему же?
— На ходу подметки срежет, а о деньгах и говорить нечего, верой клянусь!
Скверный усмехнулся:
— Да кто из вас на ходу подметки не срежет, сукины вы дети, а? Карманники, бандиты, налетчики — вот вы кто!
— Срамники, богохульники, висельники, — в тон ему подхватил Куриный.
Скверный был уже не тот Скверный, который еще вчера играл в кости на окурки, переворачивал в поисках еды мусорные ведра, жевал, как скотина, траву, росшую на тюремном дворе. Теперь он ближайший друг, правая рука обладателя ста пятидесяти лир!
Окинув взглядом детей папаши Адама, жаждущих получить приказ, он не выбрал из них ни одного. Отвел Капитана в сторону.
— На этих подонков положиться нельзя. Задумаешь дело — откройся мне. Вместе решим!
— Хочу сварить еды, вскипятить чаю. От имени аллаха всех накормить, напоить!
— А потом?
— Что потом? Во имя аллаха, и все. Пусть наедятся дети папаши Адама. Из общего котла.
По мнению Скверного, все это было ни к чему. Ненужные расходы. Да и разве оценят эти подонки? Уж лучше отправиться к повару Чорбаджи во второе отделение и наесться до отвала вдвоем. Но Капитан заартачился, и Скверному пришлось согласиться:
— Хорошо. А что сварим?
— Фасоль.
Скверный облизнулся. Кастрюля фасолевого супа, горячего, жирного, с кусками вареного мяса! Уже давно он не ел горячей еды. Обмакивать хлебный мякиш в жирную подливку и бросать себе в рот… Он ощутил, как рот его наполняется слюной. Смачно сплюнул на цементный пол.
— Давай деньги! Поди сюда, Куриный! Ступай в лавку, купи полкило фасоли, двести пятьдесят граммов мяса, мелко рубленного.
— Мяса полкило, — поправил Капитан.
Но Скверный и ухом не повел:
— Ты слушай, что говорят: полкило фасоли, двести пятьдесят мяса. Купи и тащи сюда. Но гляди, чтобы фасоль была зрелая.
— А лук? — спросил Фитиль. — Лук разве не нужен?
— И соль, соль!
— А чем заправить? Без приправы какой вкус?
— Красный перец забыли!
— Заткнитесь, вы, попрошайки! — взорвался Скверный. — Заправки, красного перца им подавай. Что вам здесь, ресторан? Или к теще на именины пожаловали?
— Верно, — подхватил Куриный. — Не у тещи на именинах! — Зажав в кулаке пять лир, он бросился было из камеры, чтобы выполнить приказ, но в дверях столкнулся с Измирцем. Куриный не собирался объясняться с ним — как-никак, он держал в руках целых пять лир, а тот, у кого было пять лир, уже не считался голышом. А раз не считался…
Но Измирец перегородил ему дорогу:
— Куда разлетелся?
— По делу.
— Какие еще дела?
— А тебе что?
— Ищешь, где чего слямзить?
— Я тебе не ровня.
— С каких это пор?
Куриный, не удостоив его ответом, двинулся дальше, но Измирец не отставал. Вместе спустились по лестнице и, миновав полутемные коридоры, подошли к железным воротам тюрьмы. Лавка бакалейщика находилась за воротами.
Заметив в руке Куриного пять лир, Измирец опешил.
— Где взял? Хлеб свой, что ли, продал?
— Какой хлеб?
— Откуда же деньги?
— Мой ага дал.
— Тебе? За что?
Делать нечего, пришлось рассказать. Измирец обрадовался. Значит, сегодня вечером Капитан всех угощает.
— А мне дадите? И я буду есть?
— Все будем.
— Ай да Капитан! Вот это человек! Если б еще к фасоли свежего хлебца..
— Будет и хлеб.
— А лук?
— И луку возьму.
Измирец даже подпрыгнул от радости:
— Бахнул кулаком по луковице, вынул сердцевину, макнул в соль — и в рот. А специй к фасоли берешь?
— Без приправы какой вкус?
— И красный перец?
К ним подошел надзиратель:
— А ну в камеру, вы, подонки!
— В камеру? — вскинулся Куриный — Подонки? Кто подонки?
— Кто же еще, кроме вас?!
— Мы не подонки!
— Вот как?
— Нет, конечно. Гляди!
Куриный помахал ассигнацией.
— О-о-о! — удивился надзиратель. — Поздравляю!
— То-то же!
— Что собираетесь купить?
— Чего-нибудь поесть.
— Что?
— Фасоли, мяса, лука, красного перца…
Задумавшись на минуту, надзиратель вдруг спросил:
— А где взяли деньги?
— Где нужно, там и взяли, — отрезал Куриный.
— Может, украли?
— Ясно, украли.
— А узнают? Глядите у меня!
— Что сделаешь?
— Ребра переломаю!
— Узнают — ломай.
С той стороны к воротам подошел лавочник. Пока Куриный заказывал, надзиратель отвел Измирца в сторону.
— Где эта шваль взяла деньги?
— Наш ага дал.
— А кто ваш ага?
— Капитан Ахмед.
— Тот, что из Ризе? А он где взял?
— Не взял, а мать ему прислала.
— Сколько?
— Сто пятьдесят лир. Есть у тебя такой ага, как наш?
— Он себе и постель купил, — вмешался Куриный, прислушивавшийся к разговору.
— Ну а дальше что?
— А дальше вот что, — продолжал Измирец. — Сегодня вечером будем есть фасоль.
Надзиратель засмеялся.
— И чай будем пить, — добавил Куриный.
— Есть ли еще такой человек на свете, как наш ага? Я и не просил, сам дал мне двадцать пять курушей.
Этого Куриный не знал.
— А что же ты с ними сделал?
Измирец не хотел говорить при надзирателе. Но Куриный не отставал.
— Ну? Что сделал? Скрываешь от меня? Зря, выходит, я взял тебя с собой. Говори, куда девал деньги?
Подождав, пока от них отойдет надзиратель, Измирец ответил.
— Проиграл. Сперва все фартило да фартило. Выиграл сто пятьдесят курушей. Надо бы встать да уйти. Не ушел. Ну а потом фарт весь вышел.
— Капитан, говоришь, сам дал тебе деньги? — подавленно переспросил Куриный.
— Сам! Я и не просил, клянусь!
— Если б мне дал, я бы тоже сел за кости. Только, отхватив сто пятьдесят, не стал бы играть дальше. Да и кто не уйдет с таким выигрышем?
— Думал, еще выиграю…
— Сила должна быть в человеке от аллаха. Поставил сто лир — разом все и выиграл. Тысячу поставил — тоже забрал!
— Тогда с тобой никто играть не будет.
— Тем лучше.
— Это почему же?
— Все, что выиграл, при тебе и останется.
Услышав, что его зовет лавочник, Куриный подбежал к воротам, взял покупки. Снова пройдя полутемными коридорами, они поднялись в семьдесят вторую камеру. Скверный принял у них продукты.
Двадцать пять курушей, что Капитан дал Измирцу, не выходили у Куриного из головы. Оказавшись рядом с Капитаном, он тихо, чтобы не услышал Скверный, сказал:
— Ты дал Измирцу двадцать пять курушей, а он проиграл твои деньги в кости. Будь я на его месте…
— Что бы сделал ты?
— Я-то? Что бы сделал? Спрятал. Подарок моего аги! Как можно проиграть его в кости? Стыдно!
Капитан не ответил. Вынул монету, сунул в руку Куриному. Тот, покрутившись по камере, выскользнул в коридор.
Выиграв сто пятьдесят курушей, он сразу прекратит игру. Он не Измирец, нашли дурака!..
V
За стенами тюрьмы разгулялась непогода. Тьма — ни луны, ни звезд. А в семьдесят второй камере запотевали от тепла стены, заляпанные кровавыми пятнами раздавленных клопов. Посредине камеры чадил мангал. Распространяя аппетитный аромат, кипела огромная кастрюля с фасолью. Дети папаши Адама сидели вокруг нее кольцом. Худые, изможденные лица озаряло розовато-желтое пламя. Запах варева напоминал о прошлом, о днях, когда у каждого был отчий кров.
Они ждали. Ждали, когда наконец поспеет эта фасоль, что никак не желала поспевать. Ждали, беспрестанно сглатывая слюну. У всех было такое ощущение, словно что-то варится и булькает у них в голове.
К полуночи глаза затуманились, камера, тюремные стены отодвинулись куда-то далеко-далеко, и из этой дали вместе с запахом варящейся фасоли всплыл давно покинутый, полузабытый родительский кров.
Кто знает, сколько лет было мальчонке, когда за оконным стеклом, оклеенным бумагой, вот так же стояла беззвездная, безлунная ночь, а февральская буря сотрясала стены ветхого домика. Отец в очках, в белой ночной рубахе, на голове скуфейка, оторвавшись от книги, садился у края расстеленной на полу скатерти и кричал завозившейся на кухне жене:
— Ханы-ы-ы-м!
Из кухни доносился высокий голос матери:
— Слушаю!
— Ужин скоро?
— Сейчас.
Старшая сестра, ожидая, пока поспеет фасоль, крашенными хной руками разламывала на куски хлеб. Наконец появлялась кастрюля с фасолью. Ставилась посредине. И с именем аллаха все принимались за еду. Дом наполнялся стуком ложек да истовым чавканьем.
Хриплый голос Скверного вернул заключенных к действительности:
— Фасоль сварилась!
Отчий дом исчез, они снова были узниками семьдесят второй камеры, а за стенами выла февральская метель и стояла глухая, беззвездная ночь.
Кастрюлю сняли с мангала. Скверный своей огромной ручищей поднял крышку. Запах горячей еды потряс голодных арестантов. Не отрываясь, глядели они на кастрюлю. В красном от перца супе плавали куски мяса. Все уставились на мясо. Никто не хотел, чтобы приглянувшийся ему кусок достался другому — даже думать об этом было тошно! Но разве Скверный даст выбрать?! Накинется, бессовестный, на мясо, словно коршун.
Разломили хлеб, каждому роздали по куску, бросили на круг четыре ложки. У Капитана и Скверного были свои. Остальным придется есть по очереди. Разве это дело? Какой вкус в еде, если нельзя сжать в кулаке черенок своей собственной ложки?
Все опустились на колени, приготовились, словно солдаты, ожидающие команды. Иссякали последние силы, обтянутые кожей скулы стали еще острей, заключенные затаили дыхание. Скверный свое дело сделал. Команду должен дать сам Капитан. Чего он тянет? Почему не велит начинать, не подает примера?
Хеттская статуя, закатив глаза, дрожащими губами творила полузабытую молитву, вознося хвалу и благодарность господу за его милосердие.
Ох ты! Как ждать тяжело!
Губы Капитана двигались все медленнее и медленнее, пока наконец не застыли. Он открыл глаза, протянув руку, оторвал от ломтя крошку хлеба, бросил в рот, затем взял ложку и опустил ее в кастрюлю.
Знак был подан, и тотчас замелькали передаваемые из рук в руки ложки, громкое чавканье наполнило камеру.
Огромная кастрюля фасоли и несколько буханок хлеба были уничтожены за считанные минуты. Грязные руки с длинными ногтями выскребали последние крохи, кто-то пытался даже вылизать пустую кастрюлю.
Капитан был доволен и горд, как отец, накормивший своих детей. На грубо высеченном лице хеттской статуи сияла улыбка.
Скверный вырвал у кого-то ходившую по рукам медную посудину.
— Готовы кастрюлю сожрать, паразиты!
Капитан бросил в круг три пачки сигарет «Кёйлю». Скала прокричал:
— Поставить чайник!
Чайник водрузили на мангал, снова уселись вокруг кольцом.
— Дай аллах нашему аге долгой жизни! — возгласил Скала.
— Аминь, — прозвучали в ответ сытые голоса детей папаши Адама.
— Где найдешь такого агу, как наш? — воскликнул Измирец и в мгновение ока спрятал в карман пять сигарет из пачки.
Куриный с грехом пополам разжился двумя.
— Нет на свете аги щедрее нашего!
— Разве другие…
— …сварят фасоль для бедняков?
— Скорее руки на себя наложат…
— Сёлезли каждый день двести-триста монет гребет с игроков…
— А за ломаный куруш удавиться готов.
— И тебя удавит за компанию.
— Если б наш ага столько выигрывал, каждый день бы варил нам по кастрюле…
— Варил бы. И…
— И куревом угощал.
— Да что курево, хоть бы агу постыдились! Всем нам тогда постели пожаловал бы!..
— Тюфяк, одеяло, одежку…
Сладко дымились сигареты. Капитан сидел на постели, поджав под себя ноги. Рядом с ним — Скверный, не сводивший глаз с неподвижного, как у статуи, лица Капитана, с его дымящейся сигареты.
По знаку Скверного все умолкли. Ясное дело, надо дать слово Капитану, должен ведь он что-то сказать. Но Капитан молчал. Молчал, и все тут.
— Расскажи нам что-нибудь, ага, а мы послушаем, намотаем на ус! — не выдержав, попросил Куриный.
Капитан медленно поднял голову, посмотрел с улыбкой на Куриного и, отерев кулаком пышные усы, снова застыл как изваяние.
Что до Скверного, то он вовсе не хотел никаких рассказов. Выпить бы поскорей чайку. Черт бы побрал всех этих голодранцев! Скорей бы улеглись спать, тогда они останутся с Капитаном с глазу на глаз. Зачем было так тратиться? Еда, курево, чай… Всем этим подонкам с потрохами грош цена!
Но Длинный Эмин, Мережа Риза, Измирец, а больше всех Куриный не отставали: расскажи им что-нибудь, и баста!
— Заткнитесь вы наконец! — окрысился Скверный. — Чего рассказывать? Захочет — расскажет. Нечего агу беспокоить!
Все умолкли.
Молчание длилось долго, пока не зашумел чайник. Кое-кого стало клонить ко сну. Когда крышка весело запрыгала, Скверный приказал:
— Снимай!
Скала словно не слышал. Спросил Капитана:
— Снять чайник, ага?
Скверный обозлился:
— Сказано снимать!
Скала снова пропустил его слова мимо ушей.
— Как прикажешь, ага, сперва заварить или снять?
Скверный огляделся, нет ли чего потяжелей.
— Ты что, не слышишь? Тебе говорят: снимай чайник!
Скала не спеша снял крышку, бросил заварку.
— Я снимаю, ага!
И, не глядя на Скверного, снял чайник с огня.
В камере было всего пять стаканов. Скверный поставил один перед Капитаном, другой перед собой. Скала что-то проворчал себе под нос, но Скверный сделал вид, что не слышит. И без того вот тут он у него! Так бы и пустил из него юшку!
Чай разлили по стаканам, бросили в каждый по куску сахара. Еще один стакан взял себе Скала. Оставшиеся два передавались по очереди из рук в руки.
Скале не понравилось, что чай Скверному налили раньше, чем ему. Еще вчера Скверный был с Капитаном в ссоре, а теперь вот заделался лучшим другом. Было отчего расстроиться.
Скверный понимал, что у Скалы на уме, и лишь выжидал удобного случая, чтобы убрать его с дороги. Знал он, что Скала, сукин сын, надеется на защиту Капитана. Видно, мало ему доставалось, когда они были с Капитаном в ссоре. Ничего, Скверный еще докажет, что его не зря так прозвали.
Капитан толкнул его локтем:
— Ты чего не пьешь?
Скверный пришел в себя, отрываясь от неприятных мыслей. Загремел ложкой в стакане. Скалу, однако, надо непременно укротить, иначе будет всю дорогу подкладывать камни в торбу, все дело испортит.
А дело было такое, что его испортить никак нельзя. Сто пятьдесят лир не такие уж большие деньги. За неделю, за десять дней может ни шиша не остаться, все пойдет прахом. На эти деньги они с Капитаном могли бы испытать свой шанс. Не повезет одному, так повезет другому. Аллах над всем хозяин! Не Сёлезли же!
Лишь бы судьба-индейка потрафила! Пусть немного, скажем, чтоб сто пятьдесят стали тремястами пятьюдесятью. Тогда, тогда он знает, что делать. Выигрыш они с Капитаном поделят, он возьмет свою долю, и поминай как звали — на кой ему сдалась эта вонючая камера! Или нет, он не уйдет, станет играть на свои деньги. По полста курушей, понемногу, чтобы поглядеть, как пойдут дела. Проиграл? Пропустит три-четыре кона! Выиграл — начнет с лиры. Сотня превратится в две, две сотни — в четыре, четыре сотни — в восемь…
Два стакана переходили из рук в руки:
— Ну и отхлебнул ты, парень!
— А ты? Ты сам?
— Мой глоток — твоего половина.
— Кончай болтать! Мы ждем.
— Люди ждут, сынок.
Скверный, подсчитывая в уме возможный выигрыш, добрался до двух тысяч. Потом до четырех, а потом и до восьми. Будь у него восемь тысяч лир, он купил бы себе новую одежду, а эту, грязную, сжег прямо на бетонном полу камеры. Потом отправился бы в баню, как следует попарился, надел свежее бельишко, новый костюм и поселился бы в камере беев. А уж там известно — отменный тюфяк, шерстяное одеяло, подушка. Под постелью толстый ковер, как у Сёлезли… Нить его мыслей внезапно оборвалась.
Капитан поставил перед собой порожний стакан, и его тотчас схватил Скала.
— Ты что? — вскинулся Скверный. — Чего схватил стакан Капитана?
Скала глянул исподлобья:
— Тебе какое дело?
— Ах, не мое дело? Ну, гляди, минарет, как бы тебе не растянуться на бетоне.
— Видали мы таких! На базаре по пять курушей за фунт дают!
Скверный вскочил, но огромная рука Капитана удержала его.
— Не связывайся!
Самолюбие Скверного было удовлетворено.
— Если бы не ты, Капитан…
«Что бы ты сделал?» — чуть было не вырвалось у Скалы. Держа в руке стакан, он спросил:
— Налить еще, ага?
За Капитана ответил Скверный:
— Наливай, конечно. Еще спрашивает!
Скала наполнил стакан, протянул Капитану. Тот закурил новую сигарету. И вдруг заговорил:
— Был я тогда в Стамбуле. Дело спешное, контракт заключал. Один друг на Галате, другой в Зибе. Денег — что воды в фонтане. — Он неторопливо отхлебнул из стакана. — Заночевал в Зибе. Проснулся утром. Рань. Пошел в баню. Вышел из бани, прямо в компанию. Говорят, добро пожаловать, Капитан! Доброго здоровья, говорю. Говорят, есть шлюп, выходит в рейс, пойдешь? Говорю, чего спрашивать у больного здоровья. Но шлюп не шлюп, а что твой пароходик, который через Босфор ходит. Стоит под парами, готов отдать концы. Пирей, Неаполь, Триест. Оттуда Марсель, Гамбург, Скандинавия, Россия… Говорю, ладно. Пошел в кофейню поглядеть, может, есть кто из земляков. Гляжу, наш Хидает сидит, на меня глядит. Ба-а, ты чего, говорю, глядишь, Хидает? А ты, говорит, ничего не знаешь? Убили твоих племянников! — Он снова сделал глоток, пустил клуб дыма. — Тут я прямо ума решился, в глазах потемнело. Взял такси, и домой, на родину. Говорят, собака, которая ищет смерти, мочится на стену мечети. Вылез из такси, гляжу, ведут Рахми жандармы из суда. Хороший браунинг был…
Он умолк.
— А дальше что? — спросил Куриный.
Капитан смерил его гневным взглядом:
— А что же еще! Не из мечети ведь меня привели в эту чертову дыру!
Он встал.
— Куда? — вскинулся Скверный.
— По нужде.
Скверный обернулся к Скале:
— Эй, ты, чего развалился, как корова на подстилке! Принеси кувшин аги!
Скала поднялся, недовольно бормоча себе что-то под нос, взял кувшин в углу камеры, наполнил его водой, поставил в двух нулях и вернулся.
— Да, — сказал Куриный, — не так-то просто быть слугой. Ага только подумал встать, а ты уже должен быть на ногах!
Скала зло поглядел на него.
— Чего выставился, осколок минарета? — спросил Скверный. — Неправду он говорит, что ли?
— Я тебе не осколок минарета!
— А кто же, скотинка божья?
— И не божья скотинка.
— Кто бы ты ни был, не торчи столбом, челюсти переломаю!
— А кто торчит?
— Ты торчишь около Капитана, прилип, как коровья лепешка!
— Что верно, то верно, — подхватил Куриный. — Вот ты, Скверный, к примеру, тоже для нас ага! А не стыдно ему против тебя идти! Наш ага тебя ценит, уважает. Коль ты скажешь, прогонит его, возьмет другого слугу.
— Как же, возьмет! — проворчал Скала. — Держи карман.
— Возьмет, ясное дело. Ага сам себе хозяин.
— А и возьмет, тебе-то что?
— Больше сказать нечего? — снова вмешался Скверный. — Правильно он толкует!
— Пусть не суется не в свое дело.
— Куда хочет, туда и суется.
— Пусть лучше не суется.
— Тебе говорят, паршивец! Куда хочет, туда и суется.
Скверный вскочил, схватил долговязого Скалу за шиворот, оттащил к стене.
— Пусть не суется, — упрямо твердил Скала.
— Тебе говорят, мерзавец: ты ему не указ!
Грязная брань, за нею оплеуха, удар кулаком, ногой… Скала растянулся на бетоне. Взревел на всю тюрьму, точно бык. Сбежались надзиратели.
— Что здесь происходит? В чем дело?
Скала заорал еще громче. Надзирателей, однако, на горло не возьмешь. Толстый коротконогий охранник прикрикнул:
— Замолчи! Чего ревешь, как вол!
— А за что он бьет? Он меня не кормит, нет у него такого права!
Скверный снова налетел на него. Ударил раз, еще раз. Их разняли заключенные. Куриный подошел к надзирателям:
— Да не верьте вы ему! Прикидывается.
Длинный худой охранник рассмеялся:
— Все вы тут мастера…
Обычная история. Надзиратели удалились. Скала не поднимался, лежал на бетоне вниз лицом. Боялся, как бы еще не попало. Ждал Капитана.
Вернувшись из уборной, Капитан долго глядел на Скалу. Потом обернулся к Скверному:
— Ты за что его, а?
Скверный, Куриный, а за ними остальные стали все валить на Скалу. Тот вскочил на ноги:
— Врут! Клянусь верой и правдой, врут, мой ага! У них одна забота — оговорить меня перед тобой да занять мое место! Не выносят они меня, клянусь, не выносят!
— Много о себе думаешь! Выносят не выносят. Да кто ты такой?
— А я говорю, не выно́сите вы меня!
— Заладил как попугай! Досталось по зубам, мало?
— Досталось, а вот теперь тронь попробуй!
— И попробую!
— Не посмеешь. Теперь здесь Капитан, мой ага. А ну ударь!
Капитан потянул Скверного за рукав. Они уселись друг против друга.
Куриный с усмешкой глядел на Скалу. Перехватив его взгляд, Скала рассердился.
— Дерьмо! — пробормотал он, покосившись на Скверного.
Тот не слышал.
— Ну а что было дальше, Капитан? — спросил Куриный.
Каждый из заключенных раз тридцать слышал историю Капитана. С течением времени она обрастала в его устах новыми подробностями, становясь все более геройской. Заключенные посмеивались про себя, но не пытались ловить его на слове.
В тот вечер они засиделись далеко за полночь.
VI
Капитан и Скверный вместе вышли из семьдесят второй камеры.
Целых два дня Скверный не решался начать разговор и открыть Капитану свои планы. Курил ночи напролет сигарету за сигаретой и мечтал. Вот ему удалось под каким-то предлогом затащить Капитана в камеру Сёлезли, усадить за игру. Фортуна ему улыбается, он выигрывает, выигрывает, выигрывает. Они перебираются в камеру беев. Там тоже играют. И снова выигрывают. Ссужают других выигранными деньгами в рост, под проценты. Тюфяк из шерсти, шерстяное одеяло, подушка, покрывала из верблюжьей шерсти. По стенам, как у Сёлезли, развешаны костюмы, обернутые белой бумагой. Каждый день, как у Сёлезли, кипит кастрюля, шумит самовар. Дыми себе сигареткой с дурманом да беседуй с гостями…
Он глубоко вздохнул.
— Чего вздыхаешь? — спросил Капитан. — Или корабли твои потонули в море?
— Нет, другое!
Они спустились по лестнице. На втором этаже им навстречу попался коротконогий, толстый, как кот, Боби Ниязи, посыльный начальника тюрьмы. Боби не ожидал увидеть Капитана здесь.
— Ха! Вот так удача! — сказал он, потирая руки. — Позавчера, говорят, пришли тебе сто пятьдесят лир от матери? Давно пора и к нам заглянуть, милости просим.
Скверный с Капитаном знали, что Боби, если захочет, может устроить им разрешение начальника тюрьмы отправиться в сопровождении жандарма или надзирателя в город к зубному врачу или в больницу. Они знали также, что, выйдя под таким предлогом за ворота тюрьмы, можно посидеть часок-другой в кабаке, побывать в публичном доме. В их интересах было умаслить Боби.
Капитан сунул руку в карман черных штанов, купленных вчера в тюрьме у Кара Хаджи за шесть лир, вытащил комок ассигнаций. Пока он разворачивал скомканные бумажки, Боби выхватил у него пятилировую и принялся тереть ею щеки, глаза.
— Благослови тебя аллах, Капитан!
Скверному показалось, что пять лир для Боби слишком много.
— Бессовестный!
— Не твое дело, труба водосточная! Свои, что ли, деньги отдаешь? Нашел в кого камень бросить, а? — Он повернулся к Капитану. — Не таскай ты за собой эту падаль. Ведь он готов с ресниц невесты сурьму слизать да продать. Клянусь аллахом!.. Да, верно ли, что я слышал?
Голова хеттской статуи повернулась к Боби:
— Что ты слышал?
— Задаешь, говорят, пиры в камере голых?
Скверный оживился.
— Варим суп для бездельников, грош им цена с потрохами!
— А ты разве не ешь? Ты, что ли, не бездельник, труба водосточная! Не зря тебя Скверным зовут. Послушай, Капитан, прекрати ты это. Сам у мечети Султан Ахмед побираешься, а у Святой Софии милостыню раздаешь. Куда это годится? Если уж аллах голодранцев людьми не сделал, ты и подавно не сделаешь.
— Точно, — вставил Скверный.
— Ах, точно!.. Не вводи меня в грех!.. Послушай, Капитан, пропади они пропадом, эти голодранцы, пусть воздаст им аллах по заслугам. Сто пятьдесят лир не каждый день попадают в карман. Мой тебе совет: отправляйся в камеру Сёлезли. Попытай судьбу. Или султан, или чурбан!
— Браво! — завопил Скверный. — Я давно хотел тебе это сказать, Капитан, да все не решался. А вдруг тебе и в самом деле повезет…
— А нет — так не велика потеря.. — подхватил Боби. — Представь, что от матери ты ничего не получал. Зато если повезет…
— Разбогатеешь, бесчестным буду!
— Бесчестным? Видать, у тебя за душой не одна тонна этой самой чести?!
Скверный предпочел принять слова Боби за шутку и рассмеялся.
Боби потянул Капитана за руку:
— Пойдем! Я как раз собирался проверить свой шанс. Хочешь, давай вместе?
Капитан не двигался с места. Боби спросил:
— Или ты боишься? Не робей, приятель. Никто у тебя денежки из кармана не вытянет. Не хочешь, не играй. Поглядишь, посмотришь. Пошли!
Скверный схватил Капитана за другую руку, и вдвоем они потащили его в камеру Сёлезли, как быка на заклание.
Капитан в этой камере ни разу не был. И не только он. Никого из семьдесят второй сюда не пускали. Теперь, однако, Капитан уже не принадлежал к тем, кого звали детьми папаши Адама. Он получил от матери сто пятьдесят лир, справил себе одежду, купил постель, угостил заключенных супом.
Никто, впрочем, не обратил на Капитана и его спутников никакого внимания. Боби втиснулся между игроками:
— Селям алейкюм!
И выигрывавшие и проигравшиеся едва кивнули ему в ответ головой.
— Алейкюм селям!
Дрожащие руки игроков хватали кости с расстеленной на полу шкуры, трясли их в чашечке из-под кофе, снова кидали. На кон ставили бумажки в пятьдесят, в сто лир, проигравшие с досады скрипели зубами, выигравшие, запихивая деньги в карман, не скрывали своей радости.
— Не перебивай, Хасан.
— Перебью, приятель, мое право.
— Держи!
— Нет, говорю!
— Ну вот, все дело испортил…
Сёлезли, привалившись спиной к свернутой постели, покрытой цветастым одеялом из верблюжьей шерсти, следил за переходившими из рук в руки костями. Он был осужден на восемнадцать лет за насилие над женщиной и сидел уже шестой год. В прошлом году его отец умер от горя, оставив ему в наследство тысячи денюмов земли, стада овец. У Сёлезли было трое детей — два мальчика и девочка. Но страсть у него была одна — игра. Ничто больше его не занимало.
Наконец очередь дошла до него. Рукой, на которой блестели перстни и кольца, Сёлезли вытащил из пухлой пачки денег три мятые сотенные бумажки и бросил их на шкуру.
— На все!
— Не горячись, — сказал Бошняк Али, державший в руках кости.
— Да как же не горячиться, продулся совсем! Бросай!
Голубоглазый тщедушный Бошняк, помедлив, загремел в чашке костями. Бросил.
— Две шестерки!
Он забрал скомканные сотни. Скверный чуть не умер от зависти. Склонившись к Капитану, прошептал:
— Ах, Капитан, Капитан!
Взгляд его упал на дверь. Там, не спуская с них глаз, стояли Скала и Куриный. Скверный небрежно запалил сигарету и, затянувшись, выпустил дым к потолку камеры, убранной коврами.
— Нужник поганый! — с ненавистью сказал Скала. — Считает себя человеком!
Куриный не понял:
— О ком это ты?
— А тебе что?
— О нашем аге?
— О нем, конечно. Беги доносить, медаль получишь!
Куриный умолк, вытянув длинный, острый нос. Но сделал зарубку на память. Скала еще ответит за «нужник».
Игра становилась все более азартной. Сёлезли бросил на кон пять сотен. Через два круга Бошняк заграбастал и их. Непотребная брань Сёлезли сотрясала стены камеры. Привычным движением игроки хватали кости, трясли, бросали, с радостью тянули деньги к себе или со злобой швыряли выигравшим.
Боби подошел к Капитану:
— Ну как?
Капитан хотел было ответить, но Скверный опередил его:
— В два кона можно разбогатеть!
Капитан был потрясен увиденным. Он медленно встал вместе со Скверным, который был вынужден последовать за ним, вышел из камеры. Сотни, брошенные на кон Сёлезли, не выходили у него из головы. Бошняк разбогател за несколько конов!
Капитан остановился. Скрестив руки за спиной, поглядел на Скверного:
— А если нет?
Скверный не понял:
— Что «нет»?
— Кости не выпадут.
— Нельзя так думать, Капитан, — принялся убеждать его Скверный. — И в мыслях такого не должно быть. Играть надо спокойно, хладнокровно! Иначе шайтан попутать может. Что ни говори, все в его власти. Захочет — и ты сорвешь кон, как Бошняк… Я бы на месте Бошняка…
— Не стал бы продолжать игру… — перебил его Капитан.
— Конечно! Если выиграем, переберемся в камеру беев, станем давать деньги под залог. Дашь пятьдесят лир, а вернут не меньше ста пятидесяти. Дело верное. Не смог должник вовремя вернуть деньги — погорел. За пять месяцев набрали бы деньжат. А там к Боби: вот, мол, тебе, дорогой, десять лир, устрой разрешение к зубному врачу от господина начальника. А там…
Они вышли в тюремный двор. Капитан снова остановился, подумав о возможности попасть в публичный дом, о женщинах, и, покачав головой, двинулся дальше. Ему хотелось сейчас поговорить о женщинах. Женщины! Светловолосые, рыжие, в алых, зеленых, голубых, желтых платьях. Ему нужна женщина. Красивая или уродливая — не имеет значения. Лишь бы приходила к нему на свидания, приносила чистое белье, еду, и он, как и другие арестанты, мог бы посидеть с ней в уголке тюремного двора — колено к колену, коснуться ее руки…
— В публичном доме найдем себе подружек. Стоит выйти на волю — к зубному, мол, а там дело в шляпе. Такие есть красотки!
Не один год прошел с тех пор, как на горной дороге Капитан настиг свою соседку Хатидже. Давно забыл об этом. Хатидже… Чистая, белая, чернобровая, черноглазая. Найти бы вот такую Хатидже, Фатьму или Айше. А публичный дом — место скверное. Найти бы в городе. Чтобы каждую неделю приходила, приносила еду, белье…
Они уселись на краю бассейна с золотыми рыбками. В воде отражались серые тучи, плывшие по небу. Они глядели на них и молчали.
Прошел час, полтора. Они молчали. Заговорить — значило все испортить, разогнать мечты. И неизвестно, сколько бы они так просидели, если бы к ним не подошел Боби. Показав кулак с ассигнациями, похвастался:
— А это — денежки настоящие! Видали? Все они недавно похрустывали в кармане у Сёлезли!
— Сколько выиграл? — не удержался Скверный.
— Сто пятьдесят!
— А с чем сел?
— Ни с чем. Десять лир у меня было да пять Капитан пожаловал, вот и все. Послушай меня, Капитан. Или выиграл, или проиграл. Третьего не бывает. Сёлезли сегодня не фартит. Бранится на чем свет стоит!
Раздался свисток старшего надзирателя. Они поднялись и направились в камеру.
VII
Ненастье миновало. Сверкающий сноп солнечных лучей бил в незастекленное окно камеры. Дети папаши Адама, довольные, пригревшиеся на солнышке, вели неторопливую беседу.
— Эх, хорошо всегда быть сытым!
— И спишь спокойно!
— Что и говорить! Да избавит аллах от голода моих врагов!
— Мне на пустой желудок непременно дурные сны снятся. То в пропасть падаю, то зверь какой руку оторвет или змея укусит. Говорят, кричу во сне…
— Говорят?! Ревешь как бык.
— Знать не знаю. Вот что поганый голод с человеком делает!
— Забыли мы теперь, как копаться в отбросах, искать листья порея, косточки от маслин, вонючие остатки плова. Но долго ли так продлится? Не надоест ли Капитану? Что скажешь?
— Дай аллах, чтобы подольше не надоело.
— Аминь. Только бы Скала не услышал. Потащит его играть в кости. А если не выиграет? Что такое сто пятьдесят лир?
— Не он, так Скверный правдами и неправдами усадит его за игру!
Ахмед, по прозвищу Бетон, тощий как палка, перевел разговор на другое:
— Как появились хлеб да горячая еда, сразу захотелось зубы почистить. Ах, черт возьми, ну что мы за люди! Не было бы стыдно, так и сказали бы Капитану: купи, мол, нам по зубной щетке.
— Обчистите вы Капитана, — заявил Куриный.
— Совсем обнаглели. Мало тебе горячей еды?
Бетона, однако, это не смутило.
— Ясно, мало! Что мы, не люди?! Нам и зубная щетка нужна, и кровать, и холодильник, и радио!
Со стоном проснулся Скверный. Вчера лег поздно, не выспался. Солнце ударило ему в лицо. Он обвел камеру красными, осоловелыми глазами, усмехнулся без причины. Потянулся на солнце. И вдруг вспомнил о вчерашнем разговоре с Капитаном. Сон как рукой сняло. И о солнце позабыл — подумаешь, радость! Повернулся на другой бок, поглядел на спавшего Капитана и позавидовал: будь у него такой тюфяк, одеяло да подушка, и он поспал бы до полудня.
— И у меня будет такая постель, — сказал он Куриному.
— Капитан, что ли, купит?
— Нет, дорогой!
— Кто же?
— Сегодня мы играем в камере Сёлезли!
— И ты?
— Ясно, и я.
— А деньги есть?
— Капитан даст.
— Правда?
— Чтоб мне провалиться!.. Загребем монету, аллах, аллах!
Куриному новость пришлась не по душе. Но от него все равно ничего не зависело. Оставалось сделать вид, что он рад этому.
— Вот это да! Выиграешь с помощью аллаха! А что мне купишь с выигрыша?
Скверный глянул на Куриного из-под черных густых бровей:
— Молись, чтоб выиграли. А выиграем — посмотрим…
— Ты это «посмотрим» оставь. Скажи что?
— От души — две с половиной лиры. Ну как?
— Да пошлет тебе аллах здоровья! Непременно выиграешь. Только Скале ничего не давай.
— Не дам, дорогой, не дам.
Скверный вышел умыться. Куриный подошел к Измирцу. Головастик где-то разжился куревом, дымил сигаретой. Неплохо бы закурить с утра на голодный желудок, чтоб тоску развеять. Куриный глянул на него с завистью. Глянул еще разок. Измирец и ухом не повел, словно не видел. Вот бессовестный, чтоб его!..
— Дай разок затянуться!
Измирец не ответил. Куриный потряс его за плечо.
— Дай хоть разок потянуть!
— Да не толкай ты меня, поганец!
— Подумаешь, барин!
— Барин не барин, а за плечо трясут лишь болванов вроде тебя!
— Все шутки шутишь? А мне так покурить охота! Ей-богу, Измирец!
— Мне-то какое дело?
— Ну, погоди, я тебе это припомню.
— Что?
— Да ничего. Будут у меня денежки — тогда поглядим!
Измирец задумался. Откуда у Куриного могут появиться деньги? Глубоко затянувшись, выпустил дым через нос, как из трубы. Куриный не выдержал. Глаза блеснули голодным блеском.
— Помилуй, браток Измирец! Не мучай!
— Кто тебя мучает?
— Дай хоть разок курнуть. И у меня когда-нибудь деньги заведутся, аллах велик.
— Да откуда ты их возьмешь?
— В жизни всякое бывает. Капитан вот денег не ждал!
— Брось! За рыбу в море цену не назначают.
— Вовсе и не за рыбу в море. Может, даже сегодня будут.
— Откуда? У кого возьмешь?
— У Скверного, — прошептал Куриный.
— Не умирай, ишачок, не умирай, скоро лето придет…
— Они играют сегодня с Капитаном в кости у Сёлезли.
— А тебе-то что?
— Обещал мне с выигрыша две с половиной лиры.
Измирец поглядел на него невидящими глазами.
— Дай разок курнуть! — снова завел Куриный.
Измирец протянул окурок: как знать, может, и правда? Да и на затяжку едва ли осталось, все равно бросать пора.
Куриный схватил окурок, сделал затяжку, закатив глаза, втянув щеки, и замер, чтобы не выпустить и глотка драгоценного дыма.
— Значит, получишь две с половиной лиры? — спросил Измирец.
Куриный кивнул.
— Лихо. А что с ними сделаешь?
Куриный не отвечал.
— Тебя спрашивают, эй? Куда денешь две с половиной лиры?
Куриный не вытерпел. Сперва открыл глаза, потом с неохотой выпустил дым.
— Посмотрим.
— Я бы на твоем месте сел играть. Либо зашиб пятнадцать-двадцать лир, либо все коту под хвост. А пятнадцать-двадцать лир, браток…
— Что бы ты на них сделал?
— Купил бы себе хорошую постель, как у Капитана. А то на цементном мешке все косточки болят. Душа усохла, ей-богу…
— Может, и я так сделаю.
— Ничего лучше не придумаешь. Когда рыба брюхом кверху повернулась, ее не оживить — поздно. А нам все равно пропадать, что так, что этак.
— А если все-таки повезет в игре?
— Может, тебе и повезет, дорогой. Ты только скажи, что купишь мне с выигрыша?
Куриный подумал:
— Если выиграю больше двадцати, скажем тридцать-сорок лир, две с половиной лиры — твои!
— Да я с такими деньгами…
— Играть станешь?
— Видит аллах. И если ему будет угодно…
— Аллах, вдохнувший жизнь во все живое…
— …должен позаботиться и о нас с тобой. Я непременно выиграю тридцать-сорок лир. Такие себе постели соорудим — заглядишься. Верно я говорю?
— Верно. Рядом постелим.
— А может, и выберемся из этой вонючей камеры…
— С тридцатью-сорока лирами не выбраться. Вот если б сто — сто пятьдесят!
— Как заимеем столько, сразу уйдем…
Скверный, умывшись — волосы, лицо еще влажные — вернулся в камеру. Проснулся и Капитан. Скверный подошел к нему, поджав ноги, сел на край постели. Куриный следил за ним издали: стрельнет сигарету у Капитана или нет. Скверный вытащил из кармана непочатую пачку сигарет «Кёйлю». Дети папаши Адама жадными глазами уставились на белую сигаретку из новенькой пачки. Чувствуя на себе их взгляды, Скверный не торопился, наслаждаясь их завистью, ощущением своего превосходства. Медленно размяв сигарету в пальцах, повертел ее и так и сяк. Наконец взял в рот, чиркнул спичкой, прикурил и затянулся.
У Куриного с Измирцем, у всех обитателей камеры, кейфовавших на мешках из-под цемента, засосало под ложечкой.
Капитан, опершись на локоть, наслаждался новой постелью. И вдруг зашелся глухим, надрывным кашлем. Откашлявшись, проговорил:
— Поганые сигареты!
И швырнул одну из пачек детям папаши Адама. Сигареты расхватали в одно мгновенье. Шутка ли, не какие-нибудь паршивые бычки, а толстые, словно кефали, сигареты из новенькой пачки! Разом запалили, задымили. Отперев дверь камеры, надзиратели были удивлены. Впервые за долгие годы ее обитатели не бросились наружу. Растянувшись на пустых мешках, они спокойно покуривали.
— Что сегодня стряслось с этими паразитами?
— Не знаю, ей-богу.
— Раздымились! Курят, как порядочные.
— Это все Капитан мудрит.
— Сколько веревочке ни виться…
— Еще два-три дня, и конец.
Но вышло не так. Шайтан, видно, и впрямь встал на сторону Капитана и Скверного. Им везло. Они все время выигрывали и возвращались в свою камеру с набитыми карманами. А какие были купюры — по пятьдесят, по сто лир!
Сёлезли не мог такого стерпеть.
— Не позволю! — рычал он, сверкая двумя рядами золотых зубов. — Не позволю подонкам обирать себя! Подождем до вечера. Поставлю на кон шесть сотенных, тыщу, но все равно вырву у них деньги из пасти. Перешибу им фортуну. Пол будут лизать за корку хлеба!
Во всей тюрьме только об этом и говорили. По общему мнению, «подонки» были недостойны таких денег.
— Ах, поганцы! Что творится-то?! Того и гляди переберутся из своей вонючей камеры.
— И переберутся!
— Говорят, Капитан — широкая натура.
— Говорят, как получил деньги от матери, сварил похлебку на всю камеру.
— А Скверный? Скверный что за птица?
— Ну его к богу! Вот Капитан — это человек!
— Может, пригласим его в нашу камеру?
— Если он человек щедрый, отчего же не пригласить?
— Поглядели бы на Сёлезли! Прямо посинел от злобы…
— А Хасан Эфе? Про Хасана Эфе чего молчишь?
— Тебя послушать, так и Сулейман-бей, и Неджиб-ага, и сотник Керим теперь ни шиша не стоят?!
— Нет, не позволят они поганцам попользоваться денежками, не позволят!
Для семьдесят второй камеры наступил великий праздник. Ее обитатели чуть не плясали на радостях. Каждую весть о новом выигрыше Капитана и Скверного они встречали торжествующим воем. Камера голых стала похожа на дом, где готовятся к свадьбе. Позабыв обо всем остальном, «поганцы» сновали между своей камерой и камерой Сёлезли. Их ага выигрывал! Выигрывал подряд. А это не шутка! Теперь у них всегда будет кипеть на мангале кастрюля, каждый вечер они будут ложиться спать на сытый желудок. А тем, кто ложится сытым, снятся не кошмары, а молодые красивые женщины. Сытого и холод не берет. И вообще что может быть лучше сытости?! Да здравствует сытость!
Капитан, застыв, как хеттская статуя, в дверях камеры, обвел ее взглядом: окна без стекол, кровавые пятна на стенах, крохотная запыленная лампочка под потолком. Грязь ужасная. Он обернулся к стоявшему рядом Скверному:
— Грязная камера!
Скверный недовольно насупился:
— А нам какое дело?
По лицу Капитана пробежала мрачная тень. Не глядя на Скверного, он приказал Куриному:
— Возьми десятку! Ступайте к старшему надзирателю. Скажите, чтоб дал лампочку побольше!
Скверному это не понравилось, но он промолчал.
Куриный выскочил в коридор, за ним остальные. Вышел за всеми и Скверный: надо было приглядеть за «поганцами», не то, чего доброго, надуют Капитана. Так они и спустились по лестницам, впереди — «поганцы», позади — Скверный. Промчались по темным коридорам. У проволочной сетки Скверный столкнулся с Хильми — убийцей, осужденным на двадцать четыре года, — и остановился в почтительной позе. Хильми слыл в тюрьме отчаянным поножовщиком.
— Правда ли, что я слышал, Скверный? — строго спросил он.
Догадываясь, о чем идет речь, Скверный все же сделал вид, что не понял:
— А что ты слышал, ага?
— Говорят, вы хорошенько почистили Сёлезли и компанию.
— Почистили, с твоего позволения.
— Сколько выиграли?
— Да сотен пять-шесть на двоих.
— Браво! Молодцы!
— Тут уж ничего не скажешь, ага. Везет так везет!
— Ладно, ладно! Значит, переберетесь в другую камеру?
— Я бы давно перебрался, — посетовал Скверный, — да вот Капитан…
— Хочет остаться?
— Сдается мне, что так. Дал вот поганцам денег, чтоб сменили в камере лампочку. Варит им каждый день на свои деньги похлебку. Оставь, говорю, их в покое, если их аллах не жалеет, тебе-то чего жалеть?
Хильми положил руку на плечо Скверному:
— Не связывайся ты с этим психом!
— Что поделаешь?..
— Как что? Место в камере у тебя не купленное. Переходи к нам. Эту ночь переспишь на моей постели… А завтра купим тебе стоящую. Выделю тебе пай в торговле гашишем, заведем свои кости…
Скверный чуть не рехнулся от радости. Самый славный, самый грозный ага приглашает его в свою камеру!
— Я готов, ага! Будь по-твоему!
Он подошел к Куриному и остальным, ожидавшим его по ту сторону проволочной сетки, и, не поднимая глаз, проговорил:
— Вы ступайте. Я теперь буду в камере у Хильми.
Скала обрадовался. Но для виду спросил:
— С чего это?
— Может, тебе отчет дать? Или я с вами у муллы обручился?
— Что передать Капитану? — спросил Куриный.
Скверный вытащил из кармана пять скомканных, засаленных десяток.
— За игрой взял у него в долг пятьдесят лир. Верните. Скажите, пусть не поминает лихом.
Обитатели семьдесят второй глядели ему вслед до тех пор, пока он вместе с Хильми не скрылся в темном коридоре. Куриный вздохнул.
— Вот тебе и дружба, эх-ма! — протянул Скала.
Измирец только сплюнул.
— Сразу видно, продажная шкура, — пробормотал Бетон.
— Капитан рассвирепеет.
— Было бы с чего! Не желает с нами знаться — тем лучше. Пусть катится ко всем чертям! Хильми его быстро обработает, своих не узнает.
— Верно. Покрутится, повертится и снова к нам вернется.
— Да кто же тогда с ним станет разговаривать?!
— Ну, хватит трепаться, нас по делу послали!
Куриный почесал в затылке:
— Сами, что ли, теперь попросим лампочку?
— Ясное дело, сами. Обойдемся без Скверного.
— Конечно, обойдемся.
Они подошли к дежурке, остановились.
— Боитесь, что ли? — удивился Скала.
Переглянулись, пошлепали губами.
— Бояться не боимся, да только дело такое…
— Какое?
— Станет ли нас слушать старший надзиратель?..
— То-то и оно.
— А вдруг прогонит?
— И еще по шеям надает.
— Ничего он нам не сделает, — решил Скала и помахал пятью десятками, полученными от Скверного. — Это денежки, братцы, денежки — не бумажки!
— Верно, — поддержал его Куриный.
Однако никто не осмелился войти вместе со Скалой к старшему надзирателю. Скала постучал, приоткрыл дверь. Чернявый, темнолицый тюремщик болтал с жандармским начальником. Заметив Скалу, помрачнел:
— Чего тебе?
Скала испугался. Скользнул взглядом по календарю, висевшему на стене над головой у старшего надзирателя: 20 февраля 1941 года.
— Чего тебе надо, эй, ты?
— Лампочку! — брякнул Скала. — Дайте лампочку побольше в нашу камеру.
Надзиратель рассмеялся.
— Чего смеешься, господин старший?
— Чего смеюсь? Да кто вы такие, чтоб вам давать лампочки?!
— Ничего смешного нет. Разве мы не люди?
— Выходит, нет. Какие вы люди? Что людям делать в семьдесят второй камере?
Скала перевел дух.
— Ах, господин старший надзиратель, ничего-то мы не стоим в ваших глазах!
— Ясное дело, не стоите. Пасетесь, как скотина, во дворе, травой да объедками из мусорных ведер питаетесь.
— Да разве мы по своей вине, господин старший? Кому охота есть траву, рыться в отбросах?
Жандармский начальник погасил сигарету в пепельнице.
— Он прав. Дай ты им лампочку!
— Сколько раз давали, сержант! Вывернут и продадут. Видел ты их камеру? Рамы, нары — все, что только можно было сжечь, сломали да сожгли. Дал им аллах душу, никак обратно не отберет. В такую-то холодину на голом цементном полу в одной рубахе спят, и ничего им не делается. Будь на их месте ты или я, сразу же схватили бы воспаление легких, и конец… А ну, проваливай, не будет тебе никакой лампочки!
— За деньги, господин старший, — заволновался Скала. — За деньги!
Он вытащил из кармана десять лир.
— Где взял? — удивился надзиратель.
— У моего аги! Это его деньги.
— А кто твой ага?
— Капитан Ахмед.
Старший надзиратель сообразил, в чем дело, и тут же сменил гнев на милость.
— Уж не в твоем ли кармане хранит Капитан свои деньги?
— В моем. Слуга я его.
Надзиратель повернулся к шкафу, достал лампочку, протянул ее Скале.
— А деньги, господин старший?
— Проваливай, проваливай, да поживей!
Скала вышел из дежурки, гордо держа перед собой лампочку. Но у дверей никого не было. «Трусы», — подумал он. Заметил Измирца, прятавшегося в тени коридора.
— Получил?
— Конечно, получил!
— Молодец! И он тебе ничего не сказал?
— А что он скажет? Где остальные?
— Смылись.
— Болваны. Чего бояться старшего?
— А ты не боишься?
— Вот еще! Такой же человек, как ты, как я.
— А ведь раньше боялся!
— То было раньше! Теперь у нас деньги есть, дорогуша.
Они отправились в камеру.
Капитан, неподвижный как статуя, сидел на постели.
— Капитан, — сказал Скала, — твой Скверный…
Капитан поднял руку:
— Тихо. Не шуми!
— Скверный перешел в камеру Хильми!
— Тебе говорят, замолчи!
Капитан так на него глянул, что Скала осекся и обвел глазами камеру. Значит, успели сообщить. Скала вспомнил о деньгах и протянул их Капитану.
— Это что? — спросил Капитан.
— Скверный отдает тебе долг.
Капитан взял деньги, сунул в карман.
— Зажги мангал, купи картошки, мяса, лука, масла. Вот возьми!
Он дал Скале десятку. Дети папаши Адама выскочили из камеры. Не чуя под собой ног, скатились по лестнице, пронеслись по гулким коридорам, подбежали к тюремным воротам. Радость переполняла их: сегодня вечером снова будет горячая еда, а может, и чай!
— Вот это человек!
— Кто? Мой ага?
— Он всем нам ага, милок!
— Верно, по мой прежде всех.
— Это еще почему?
— Я первый сообщил ему, что пришли деньги от матери.
— Подумаешь, вспомнил!
— Как же не помнить?
— А я о Скверном ему сообщил.
— Ты один, что ли?
— А нас с тобой рядом не было?
Скала спросил:
— Когда Капитан узнал про Скверного, разозлился?
— Кто его знает, никогда не поймешь, злится он или нет.
— Эх, мать честная, какой человек!
— Орел!
— Всем орлам орел!
VIII
Шайтан еще несколько дней подряд держал сторону Капитана. Сам Сёлезли, хозяин земель и домов, оливковых рощ и лавок, был перед ним бессилен.
— Подумать только, — возмущался он. — Какой-то паршивый голодранец, пять курушей ему цена, перебил мне фортуну! Да будет шлюхой моя мать, если я не заставлю его на карачках ползать ради куска хлеба!
Не один Сёлезли исходил злобой. И Сулейман-бей, осужденный на пять лет за растрату, и Неджиб-ага, получивший восемнадцать лет за убийство, и сотник Керим, и Бошняк Али поносили судьбу последними словами и клялись отомстить за свое поруганное достоинство. Негодовала вся тюрьма. Как так? Мыслимое ли дело, чтобы вонючий оборванец из камеры голых, до вчерашнего дня не имевший другого дохода, кроме пайки хлеба, которую ему от своих щедрот выделяла казна, как липку ободрал всеми уважаемых людей. Что это? Удача? Судьба? Предопределение? Кто бы в этом ни был замешан — аллах или дьявол, — они не должны были так поступать с порядочными, состоятельными арестантами!
Но Капитан был по-прежнему невозмутим, как хеттская статуя. И об эту невозмутимость разбивались и брань и пересуды. Капитан охотно прекратил бы игру. Ждать, что не сегодня-завтра тебе изменит удача, было мучительно. Куда проще было удовлетвориться тем, что успел выиграть, жить хоть и бедно, но спокойно, в свое удовольствие. Однако его не оставляли в покое. Утром, едва успевали открыться двери камер, прибегали гонцы:
— Капита-ан!
Он знал, зачем его зовут. Молча вставал и отправлялся наверх. Сёлезли, проведший еще одну ночь без сна, ждал его с нетерпением. Являлись и другие неудачники, подхлестываемые надеждой отыграться. И все начиналось сызнова.
В тот вечер Капитан вышел из камеры Сёлезли, как и всегда провожаемый ненавидящими взглядами. Остановившись на пороге семьдесят второй, он запахнулся поплотней в толстую черную бурку и обвел долгим взглядом стены камеры.
Он продолжал выигрывать, только выигрывать. Похоже, что его противники решились идти до конца. Гордость не позволяла Капитану сказать: «Хватит. Как бы удача не изменила мне, и тогда я опять буду нуждаться в куске хлеба!» А ведь удача рано или поздно должна была ему изменить, и он потерял бы все, что выиграл. Где же выход?
Он подозвал Скалу:
— Завтра пойдешь к старшему надзирателю, дашь ему денег и попросишь известки. Побелим стены камеры!
Заключенные окружили его. Редкостной души человек этот Капитан! Скажи он: «Умрите», и они готовы были за него умереть. Скажи он: «Пойдите убейте!», и они не заставили бы его повторять дважды. В этом мире, где девяносто девять человек из ста бесплатно не помочатся на твой обожженный палец, он, их Капитан, был чудом из чудес.
Они снова опустошили огромную кастрюлю фасоли. Напились чаю, закурили. Оставив Капитана у окна, уселись вокруг мангала, до краев наполненного отборным углем.
— Давайте завтра встанем пораньше, — предложил Скала. — Как только откроют двери камер, я сбегаю к старшему надзирателю.
— За известкой, что ли? — спросил Измирец.
— Да.
— Чем отплатим мы Капитану за его доброту? — вздохнул Бетон.
— Нечем!
— Опять занудили! Подумаем лучше, как завтра стены побелим!
— Не беспокойся, будут блестеть что зеркало, уж мы расстараемся, честью клянусь!
— Не хуже, чем у Сёлезли…
— Если б добыть еще рамы со стеклами, — мечтательно протянул Скала.
За стенами тюрьмы стояла ясная, прозрачная, как лед, зимняя ночь. Одна из тех ночей, что сводили Капитана с ума, заставляя разговаривать вслух с самим собой. Обхватив руками оконную решетку, он думал о Боби Ниязи, посыльном начальника. Если б Скверный не ушел из их камеры, а был здесь, рядом, Капитан послал бы его за Боби. Пусть устроит им разрешение сходить в больницу или к зубному… За годы тюрьмы Капитан успел позабыть вкус ракы и вина, жаркого с фасолью, скумбрии по-цыгански… Хорошие то были денечки! Они только-только вернулись из рейса. В Стамбуле холод, дождь со снегом, под ногами хлюпает. Вместе с приятелем из Сюрмене, подняв воротники кожухов, они пошли по мосту через Золотой Рог. Грязно-свинцовое небо, мокрые шаланды. Приятель из Сюрмене был человек женатый, многодетный. Мог ли тогда знать Капитан, что ему предстоит долгие годы гнить в тюрьме! Знал бы — своего не упустил. Но то-то и оно, что не знал. Эх, да что говорить! Они быстро миновали мост, вышли через Эминёню на Рыбный базар, ввалились в греческий кабачок. Людей — не продохнуть. Хозяин, молодой, с длинными баками, сам под мухой. Выдумал тоже: музыку завел на френкский манер, не кабак, а церковь, но никто внимания не обращает. Народ навалился на скумбрию по-цыгански. Приятель из Сюрмене обожал лакерду[91] с красным луком. И сардины. Сам он сардины не любил, а вот красный лук — это да! В последний вечер, что ли, это было? Снег повалил хлопьями. Дыша кабацким перегаром, они вывалились на улицу и повстречали на набережной Айсель. Эх, Айсель! По правде говоря, не так уж она была красива, но взгляд душевный. Маялась бедняжка, говорила: «Или сама умру, или убьют меня». Не смерти боялась — ожидания смерти. Опротивела ей, видно, такая жизнь, не могла больше быть уличной. «Никак с собой не совладаю. Не могу ничем клиентов порадовать. Думают, я прикидываюсь, бьют. А у меня, ей-богу, не выходит, и все тут. Потому и в публичный дом не взяли. А жаль, хоть была бы сыта!»
Капитан вздохнул.
Айсель испугалась его приятеля. И было чего! Усищи до ушей, густые, лохматые брови, из-под фуражки торчат длинные черные кудри. Как она от него шарахнулась, ища защиты у Капитана!
Эх, найти бы теперь Айсель!.. Знал бы адрес, отправил деньги, письмо написал. Приезжай, мол, да поскорее! Она бы приехала. Он снял бы ей неподалеку комнатку с кухней, заплатив из выигранных денег за полгода вперед… Женился бы на ней, ей-богу!
Капитан закашлялся.
А что? Плевать ему на всех, взял бы да женился. Кто здесь ее знает? Айсель приходила бы к нему на свиданья, они садились бы в углу двора, колено к колену, щека к щеке…
Он потянулся за новой сигаретой. Подбежали Скала и Куриный, предлагая спички. Но Капитан вынул свой коробок, не спеша прикурил.
Скала сказал:
— Послушай, ага…
— Чего тебе? — не поворачивая головы, спросил Капитан.
— Ребята говорят… Завтра побелим стены, говорят, но вот…
Капитан обернулся:
— Что вот?
— Ничего, сделаем, даст аллах…
— Дальше-то что?
Куриный толкнул Скалу локтем.
— Тебя спрашивают, — сказал Капитан, — дальше-то что?
— Ничего, дорогой. Говорю, человек для вас похлебку варит, чаем вас поит, куревом снабжает. А вам все мало. И правда ведь? Вари еду, кипяти чай, бели стены…
— Не тяните резину! Говорите, чего вам надо?
— У наших оборванцев, — сказал Куриный, — ни совести, ни стыда нет, мой ага.
Капитан взорвался:
— Тебя спрашивают, черт побери, чего они говорят, в чем дело?
— Говорят, не сыскать такого агу, как наш. Да ниспошлет тебе аллах удачу во всем. Пусть святой Ибрагим дарует тебе богатство! Но сам понимаешь, жаль уголь, зря жгем, все тепло в окно вылетает…
Капитан понял. Собственно, он и сам об этом думал. Надо бы сделать рамы, вставить стекла. Все равно рано или поздно Сёлезли и другие его обыграют.
— Напомни мне завтра! — сказал он.
— Спаси тебя аллах, ага! — запричитали Куриный со Скалой. — Дай тебе здоровья!.. Пусть каждый камень в твоих руках станет золотом!.. Да не увидишь ты черных дней!
Когда добрая весть долетела до сидевших вокруг мангала, шапки полетели в потолок:
— Значит, вставят стекла?!
— Вставят, только вот сначала надо рамы сделать.
— Ишь умник выискался. Будто ага без тебя не знает.
— А разве я сказал, что не знает?
— Только этого не хватало!
— А ты не перебивай!
— Перестаньте грызться! — крикнул Бетон. — Пусть вставят стекла, хоть с рамами, хоть без рам. Лишь бы стекла были!
— Будут!
— Как стекла вставят…
— Всю ночь будет тепло от мангала.
— Не только ночь.
— И днем тоже.
— Вот тогда…
— Что тогда?
— Тогда совсем шикарная будет жизнь. Еще бы…
— Чего тебе еще?
— Постель бы…
— Разгулялись! — обрезал Куриный. — Положи им палец в рот…
— Они всю руку оттяпают.
— Эх, Бетон! Кто это они? А ты кто такой?
— Из вашей камеры, да не вам чета!
— Что так? — вскинулся Скала. — Чем ты лучше?
— У меня справка за среднюю школу…
— Один осел поверил да еще в прошлом году сдох.
Бетон разозлился.
— А ну, кто из вас хочет меня проверить? — Он обвел всех взглядом: — Что такое три целых тысяча четыреста шестнадцать десятитысячных?
— Значит, завтра будут рамы, — как ни в чем не бывало продолжал Куриный.
— Рамы вместе со стеклами, — подхватил Скала.
— Эх вы, дубины! — крикнул Бетон. — Не знаете даже, чему равно пи. А еще за людей себя считаете!
Как только надзиратель отворил утром двери камеры, от Сёлезли снова прибежал гонец:
— Капитан!
Прежде чем уйти наверх, Капитан строго-настрого наказал Скале не забыть про побелку. Скала, Куриный, Измирец и кампания отправились к старшему надзирателю, разжились банкой гашеной извести. Скала когда-то работал на стройке. Он развел известь, и все, засучив рукава, принялись за дело.
Капитан вернулся в камеру к обеду. Увидел побеленные стены и чуть не запрыгал от радости:
— Теперь черед за постелями!
Дети папаши Адама не поверили своим ушам. Неужто Капитан купит им постели? Быть того не может. Куриный решил переспросить:
— Какими постелями, ага?
Капитан ответил не сразу. Долго любовался чистыми, белыми стенами. Потом как бы между прочим обронил:
— Подыщите себе одеяла, тюфяки, подушки. Я дам денег. — И вышел из камеры.
Измирец в восторге прыгнул Куриному на спину, повалил его на цементный пол. Тот ушибся, но браниться не стал. Не до того. Скала и внимания не обратил на удар коленкой под зад, которым кто-то успел наградить его на радостях. Лишь Бетон поторопился предупредить:
— Ко мне не привязывайтесь, братцы! Я этих шуток терпеть не могу!
Но его не послушали. Навалились скопом, загнули салазки и швырнули на капитанскую постель. «Это уж слишком!» — решил Скала.
— Поосторожнее с постелью аги! Смотрите, ребята, останетесь с носом!
Едва Капитан вернулся в камеру, как возня прекратилась. Через полчаса коридоры тюрьмы огласились криками обитателей семьдесят второй камеры:
— Ищу постель!
— Кто продает порядочное одеяло с тюфяком?
— Куплю одеяло! Куплю тюфяк!
К вечеру и эта проблема была решена. Притащили одеяла, тюфяки, набитые тряпками, паклей, оческами, расстелили вдоль стены. Операцией командовал Скала. На сей раз никто ему не перечил.
Когда Капитан в своей черной бурке вернулся из камеры Сёлезли и увидел своих товарищей по камере, кейфовавших на постелях, его лицо неожиданно смягчилось, глаза хеттской статуи потеплели. Он неторопливо направился в свой угол. В сверкавшей белизной стен чистой камере царили такой покой и уют, что ему казалось, он вот-вот прослезится.
Но он тут же дал Скале новое поручение:
— Завтра зайдешь к столяру, пусть сделает рамы, вставит стекла. Деньги получат с меня!
И это было сделано. Никто не помнил, когда, какой лютой зимой выломали и сожгли на бетонном полу старые рамы. Теперь вместо них были новые, с целыми стеклами. В мангале полыхали угли, и тепло больше не вылетало наружу.
Пришло время сменить одежку, обувку. Никто из обитателей семьдесят второй камеры уже не шлепал босыми ногами по бетону. На каждом были теперь штаны, пиджак или куртка. Изможденные лица порозовели, жизнь засветилась в погасших глазах. Есть траву, рыться в мусорных ведрах — казалось, этого и не было никогда.
Вместе с сытостью бывшая камера голых обрела и благопристойность, и совесть, и стыд, и честь. К ним повадились гости из других камер, они и сами стали ходить в гости. Варили чай да кофе, угощали сигаретами.
И только Сёлезли не находил себе места. Отощал от злобы — кожа да кости. Беспрерывно требовал денег из дому. Вначале деньги текли рекой, потом река оскудела. Требованиям, однако, не было конца. Дома его хорошо знали — раз начав играть, он уже не мог остановиться независимо от того, выигрывал или проигрывал.
Ему перестали отвечать. Конечно, оливковые рощи, поля и дома принадлежали ему и он вправе ими распоряжаться как пожелает. Но дома у него были жена, дети. А ему еще не один год сидеть в тюрьме.
Тогда он совсем взбесился. Распродал ковры, которыми была увешана камера, паласы, костюмы, продал даже самовар. Большая часть вырученных денег вскоре уплыла в карманы Капитана.
IX
Во второй половине апреля погода совсем наладилась. Солнце напоило теплом пробуждающуюся жизнь. Полопались почки на голых деревьях, все вокруг зазеленело. Нежные листки подорожника, молодого клевера, ирисов слились во дворе тюрьмы в сплошной зеленый ковер. Особенно ярким этот ковер был перед небольшим зданием под красной черепицей, откуда после полудня выходили на прогулку заключенные женщины. Прижавшись друг к другу, они чинно сидели на траве и, казалось, не слышали криков, долетавших до них из мужских отделений, не видели столпившихся у решеток заключенных, которые колотили себя кулаками в грудь, стараясь привлечь их внимание. Но безразличие женщин было напускным. Они ощущали за спиной голодное дыхание осатаневших без них мужчин и жадно вдыхали тяжелый, пропитанный табаком мужской дух. Ах, если б распахнулись двери и мужчины, выскочив, словно разъяренные быки из загона, могли бы наброситься на них!
— Где те денечки? — вздохнула Хатидже.
— Они нас просто разорвать готовы! — отозвалась черноглазая волоокая Фатьма.
— Пусть разорвут, девка! Я согласна!
Женщины фыркнули. Тощая, как жердь, надзирательница, жена стоявшего у ворот охранника, подняла голову от вязанья.
— Чего ржете, как кобылицы, почуявшие жеребцов?!
Снова раздался смех.
— Тьфу на вас! Совсем стыда нету!
— А чего нам стыдиться? — возразила Недиме.
Надзирательница промолчала. Знала, что Недиме получила семнадцать лет за то, что, выследив изменившего ей любовника, всадила ему в живот кухонный нож. Стыд для нее теперь пустое слово. Но Недиме не унималась:
— По ночам валяешься со своим в постели, а днем приходишь сюда срамить нас! Не выйдет, бабонька! Мы ни днем, ни ночью места себе не находим без мужиков! Так-то вот!
Недиме не врала. Бывало, всю ночь проводили они в постели, прижимая к груди грязную мужскую рубаху, лаская и целуя заляпанные старые штаны.
Боби Ниязи приносил для стирки грязное белье из мужских отделений — десять курушей за штуку. И как волновало воображение это мужское белье.
— И то правда! Помоги вам аллах! — согласилась надзирательница.
— Я и говорю, солнце грязью не замажешь! Мне, правда, уж за сорок, а ты вон на нее погляди! Что брови, что глаза, что грудь!
Айше залилась краской. Не от стыда, от похвалы. Сговорившись с дружком, Айше зарубила в хлеву своего пятидесятипятилетнего мужа. И чуть не угодила на виселицу. Она должна была отсидеть еще двадцать два года. И если аллах не повелит иначе, Айше выйдет на волю в сорок четыре. «Лучше уж сразу в реку броситься!» — говорила Недиме.
Не появись Боби с охапкой грязного белья под мышкой, Недиме не скоро бы замолчала. Дерзко глянув на него из-под тонких длинных бровей, она спросила:
— Зачем пожаловал, сукин сын?
— Да вот белье принес вам, матушка!
— Спасибо, дорогой сынок! Спасибо! Боюсь, что и это только для красотки Фатьмы!
Красотка Фатьма, осужденная за «прелюбодеяние», черноглазая, чернобровая, черноволосая молодуха, подскочила к Боби, точно распаленная кобылица.
— От кого?
— От Капитана!
Фатьма так привыкла получать белье от Сёлезли и других записных богатеев, что никто иной ей и в голову не приходил.
— От Капитана? Это еще кто?
— Жнец да на дуде игрец. Главное — денежный!
— Новенький?
— Попал давно, а раздобрел недавно.
— Как так?
Боби изложил во всех подробностях. Закончив рассказ, прибавил:
— Дурачок он, бабский страдатель! На кой он тебе? Стирай, получай денежки и не забывай про Боби. Не то, клянусь матерью, испорчу тебе коммерцию!
— Отдай белье и проваливай! — прикрикнула на него надзирательница.
Боби передал белье Фатьме, подошел к надзирательнице:
— Не бойся, сестричка, не съем я твою Фатьму! Говорю только, что на сей раз хозяин белья — человек капризный, все должно быть сделано как следует!
— Поди сюда, Боби, — встряла Недиме. — Съешь меня!
— Тебя? Помилуй аллах! Без тонны меда от горечи загнешься!
— Ах так, значит, брезгуешь земляками?
— Помилуй аллах, — проговорил Боби и, заметив старшего надзирателя, бросился наутек. Зажав в кулаке свисток, надзиратель глядел на него волком.
— Сколько раз тебе говорил: не трепись с бабами! — рявкнул он, когда Боби подбежал ближе.
Боби расплылся в улыбке, заегозил, как нашкодивший кот.
— Говорил, отец ты наш, говорил! Разве я тебя ослушаюсь? Эти шлюхи сами ко мне пристали, еле ноги унес. Может, кофею выпьешь? Я сварю. И сигареты есть, «Золотой Рог».
— Где разжился?
Боби решил, что будет лучше, если он не назовет имени Капитана.
— Ешь изюм, господин старший, а про виноградник не спрашивай!
Он перемахнул через несколько ступеней, влетел в контору, открыл дверь в крохотную заднюю комнатку. Боби обитал здесь не один. В этой сырой конуре вместе с ним жили заключенные, исполнявшие писарскую и другую работу для конторы. Быстро сварил кофе, отнес в дежурку старшему надзирателю. Выложил пачку «Золотого Рога».
— Если нет других приказаний, я пойду!
— Ступай!
Боби вернулся к себе в каморку, уселся на деревянный сундук, в котором прятал чай, кофе, сигареты, сахар, и задумался. Как облапошить этого придурка Капитана и выманить у него деньги? Вчера да и позавчера Боби долго толковал ему о том, какие послания передают бабам вместе с бельем другие заключенные. У него аж глаза заблестели. Но он так и не решился попросить Боби о такой услуге. Застенчив, дурак, ясное дело. Даже пропуска не попросит, чтоб отправиться в город к зубному или в больницу. Не хочет говорить об этом со мной, стесняется, а напрасно.
Боби встал с сундука, вышел во двор и направился к мужскому корпусу.
У дверей дежурил надзиратель-татарин. Они с самого начала невзлюбили друг друга. Вернее, надзиратель не выносил Боби за то, что тот не считался с рядовыми охранниками, поскольку служил у старшего.
— Куда идешь? Чего тебе надо?
— Открывай!
— Куда идешь, говорю?
— Открой! Иду в корпус. Старший приказал.
Приказ старшего заставил надзирателя подчиниться, не то он показал бы ему, где раки зимуют. Но ничего, еще настанет день, когда он рассчитается с ним. Выругавшись, надзиратель отпер дверь, проговорил Боби в спину:
— Ну погоди, попадешься ты мне…
Боби слышал, но не обратил внимания на угрозу. За ним стояли старший и сам начальник тюрьмы. Что мог ему сделать этот татарин?!
В дверях семьдесят второй его ждал Капитан. Он нетерпеливо схватил Боби за руку, желая поскорее услышать, как приняла его заказ красотка Фатьма. Но Боби не торопился, заметив, что Скала, Куриный и прочая братия навострили уши. А он этих голодранцев терпеть не мог.
— Ну что? Чего зенки выкатили?
— Да так, ничего. Хотели спросить, может, чаю выпьешь?
— Разве об этом спрашивают? — пристыдил их Капитан. — Заваривайте!
Капитан отвел Боби в свой угол, усадил на постель.
— Я говорил о тебе с Фатьмой…
Глаза у Капитана округлились.
— Обо мне? Что она сказала?
Боби бил без промаха:
— Рассказал ей твою историю! Она была поражена!
— Сказал, что я был капитаном?
— А как же, Капитан!
— Сказал, что плавал не на пароходике через Босфор, а в Марсель, в Германию, в Россию?
— Все рассказал. На других заключенных не похож, говорю. Бельишко его как следует выстирай, выгладь, он не обидит.
— А она что?
— Для такого молодца, говорит, белье стирать — большая честь!
Хеттская статуя ожила. Капитан встал, снова сел и рявкнул на всю камеру:
— А ну поскорей заваривайте чай, да покрепче!
Скала шепнул на ухо Куриному:
— Договорились они о чем-то. Но о чем?
Куриный насыпал чай для заварки, кивнул:
— И мне так кажется. А о чем, кто их знает…
— Такое меня зло берет на Боби!
— И меня тоже!
К ним подсели Измирец и Бетон:
— Послушай, Скала, что-то нечисто у Боби с Капитаном, ей-богу!
— Вот и мы говорим.
— Забрал он Капитана в руки.
— Это точно!
— Лишь бы все это на нас не отыгралось…
— Чего вы там шепчетесь? Разойдись! — приказал Капитан.
— Оставь их в покое! — сказал Боби. — У нас свои дела. До сего дня я один носил белье к этой бабе от Сёлезли, Сулейман-бея и других. Обо всех ей рассказывал, но она ни о ком так не расспрашивала, как о тебе. А если я ей скажу: Капитан, мол, сохнет по тебе, написала бы ему письмо…
— И написала бы?
— Почти уверен.
— Ах, если б написала!..
— Что я буду за это иметь?
— Все отдам! Глаза мои возьми, сердце!
— Ладно, понадобятся — возьму. А пока пусть глаза да сердце тебе послужат. Рассчитаемся лучше монетой. Согласен?
Капитан вытащил из черных саржевых шаровар пачку денег, положил перед Боби.
— Бери сколько хочешь!
Боби деликатно взял две десятки.
— Одна — мне, другая — Фатьме!
Услышав имя Фатьмы, Капитан вскинулся:
— Ни в жизнь! Ей — пятьдесят! На, передай!
— Молодец! Сразу видно, человек ты обходительный.
Боби сунул деньги в карман. Выпил чай и был таков.
Ночью, когда тюрьма погрузилась в сон, Боби взялся за перо.
«Возлюбленный мой падишах!
Ночью ты — в моих снах, днем — в моих мечтах. Я тебя так люблю! Прослышав о твоей славе, изнемогаю от страсти. Душу свою готова отдать за такого джигита. Если ты меня любишь, то не оставишь без милости своей. Прикладываю к глазам и целую твою рубашку. Да соединит нас однажды аллах! Аминь».
Он сложил записку. Вместо печати с четырех сторон прожег сигаретой четыре дырки и сунул в карман. Завтра надушит и вместе с чистым, выстиранным бельем передаст Капитану.
Он лег. Во сне ему привиделся публичный дом. Каждую субботу под предлогом посещения больницы он получал у начальника пропуск и отправлялся в город, в публичный дом, где проводил время с Неджлой. Она была его землячкой, из Мустафа-паши. Он познакомился с ней в публичном доме.
Утром, проснувшись, Боби сладко потянулся:
— Ох!
— Тпру! — рявкнул на него заядлый курильщик опиума Коротышка Али. Боби расплылся в улыбке:
— Во сне с бабой спать еще приятней…
— Ах, вот оно что!
Бывший староста Рамазан схватил чайник:
— Вставай, парень! Марш в баню!
Боби выскочил из постели, натянул штаны.
— Сейчас иду…
Совершать омовение было не в его обычаях. Он, как правило, ждал месяц, а то и два, чтоб разом смыть все грехи вместе с грязью.
В дальней камере кто-то низким голосом затянул песню «Тюремный источник».
X
В семьдесят второй камере раздавался храп. Бог знает какие сны снились детям папаши Адама.
Капитан, как обычно в это время, припал к окну, обхватив руками решетку. Он думал о Фатьме. Значит, она расспрашивала Боби о нем и теперь знает, что он был капитаном, и не на какой-нибудь галоше, что перевозит пассажиров через Босфор, а на большом корабле, ходил в Пирей, в Неаполь, в Марсель, в Гамбург, в Россию.
Теперь она знает, что он за человек! Знает, что в тюрьму он попал, отомстив за кровь отца, убитого, когда он сам еще был грудным младенцем. Знает и, должно быть, говорит другим женщинам: «Мой милый — капитан! Да, капитан! И не на пароходике, что ходят через Босфор, а на большом корабле. До того как попасть в тюрьму, он объездил все порты мира. Бил бокалы и опрокидывал столы в портовых кабаках. Мой Капитан, кроме меня, никого не любил. А ведь ему стоило только захотеть, и его полюбила бы любая. Но он не хотел. Ждал меня. Аллах заронил ему в сердце любовь ко мне раньше, чем я родилась».
Он курил сигарету за сигаретой. То, о чем он мечтал годами, свершилось. И яркая луна в чистом апрельском небе, и крытое черепицей здание в глубине двора, и купы деревьев вдали, колыхавшиеся, как море под ветром, и рельсы железнодорожного полотна, поблескивавшие двумя серебряными нитями, и крыши, и стены домов — все заставляло радостно биться его сердце. Фатьма, Красотка Фатьма предпочла его всем этим толстосумам — Сёлезли, Сулейман-бею, Бошняку Али, Неджиб-аге и прочим. И правильно сделала: ведь никто из них не попал сюда за кровную месть! Одни сидели за кражу, другие — за убийство, третьи обагрили свои руки кровью в драке за землю, из-за женщин…
Сумел ли Боби ей все это растолковать? Если нет, то и Фатьма не сможет как надо рассказать обо всем товаркам, не сможет похвалиться перед ними своим возлюбленным.
Об этом он прежде всего и спросил Боби, когда тот на следующий день после обеда явился с чистым бельем в руках. Боби, однако, был не простак.
— И не стыдно тебе, Капитан?! Я ей рассказал про тебя лучше, чем ты сам. Потому и не утерпела. Если так, говорит, напишу ему письмо.
Капитан припал к его рукам:
— Написала?
Боби выдернул руки:
— Не торопись! Не блох ведь ловим?! Сначала вели подать чай, а уж потом…
— Чай? Все чаи мира! Эй, Скала! Завари чаю, неси сюда. Аллах велик и щедр, заваривай на всех!
Он потянул Боби к своей постели, усадил напротив себя. Бросил на одеяло пачку «Золотого Рога».
— Значит, так и сказала: напишу письмо?
Боби не торопился.
— Сначала позолоти ручку за добрую весть!
— За добрую весть? Вот, бери сколько хочешь!
Он швырнул на одеяло пачку денег.
— Дай своей рукой сколько не жалко, от души, — сказал Боби.
Капитан протянул ему две десятки.
— Мало, — сказал Боби.
Капитан дал еще две.
— По правде говоря, и этого мало, но уж так и быть! — смилостивился Боби и протянул письмо, которое написал накануне вечером, запечатав четырьмя прожженными дырками.
От неожиданности, от изумления Капитана шатнуло. Ему казалось, земля уходит у него из-под ног. От письма исходил аромат лаванды, одеколона. У Капитана аж закружилась голова от этих запахов, сразу воскресивших в памяти один из публичных домов, где точно так же пахли белые простыни.
Снова и снова целовал он записку, вдыхая тонкий аромат. Перед ним возник стройный стан Красотки Фатьмы. Он видел ее в толпе других женщин, когда после обеда их выводили на прогулку. Значит, она послала ему эту записку? Сама написала ее белой, нежной рукой? Дрожь ожгла его, словно он коснулся ее пальцев своей огромной мозолистой ладонью.
— Прочти. И дай ответ, — сказал Боби.
— Ответ? Она ждет?
— Ясно, ждет.
Капитан несколько раз подряд перечитал записку и никак не мог прийти в себя.
— Значит, ты сказал ей, что на воле я был капитаном?
— Сказал.
— Сказал, что я не по Босфору плавал?
— Сказал, конечно! Все рассказал.
— И за что попал сюда, тоже рассказал?
— Ох, Капитан, рехнуться от тебя можно! Говорят тебе, все рассказал. Пиши ответ.
Вручив Скале деньги, Капитан наказал ему купить в лавке конверт покрасивее и почтовой бумаги с цветочками. Выкурив полпачки сигарет, выхлестав вместе с Боби несколько стаканов чаю, он удалился в угол, с грехом пополам нацарапал несколько строк на цветастой бумаге, которую принес Скала, надушил ее, запечатал в конверт и отдал Боби.
— Где белье? — спросил тот, вставая.
Скала подхватился, собрал грязное белье. Вид у него при этом был недовольный. Избавиться бы и от этого, как от Скверного, черт бы их обоих побрал!
Боби схватил белье и выскользнул из камеры, а Капитан тотчас вскарабкался на окно и, обхватив руками решетку, стал ждать. Он должен был увидеть, как Боби передаст белье. Из окна были хорошо видны двери дома под черепицей. Боби подошел к дверям, постучал. Показалась надзирательница, потом и Фатьма. Они о чем-то поговорили, пересмеиваясь, но о чем, расслышать отсюда было нельзя.
Красотка Фатьма, принимая белье, спросила:
— Чье?
— Тебе-то что? Чье бы ни было! Твое дело выстирать!
— По десять курушей за штуку не пойдет. Пусть теперь платят по двенадцати с половиной.
— Как скажете, ханым-эфенди! Есть еще приказания?
— Есть, земляк, есть, — влезла в разговор Недиме, показавшаяся в дверях с намыленными руками.
— Какие?
Недиме глянула на надзирательницу. Попросила:
— Впусти-ка его на минутку!
— Еще чего! — мрачно ответила та. — А ну, марш отсюда, чтоб я тебя не видела!
Боби ушел. Надзирательница заперла за ним дверь огромным ключом. Недиме и ее товарки припали к щелям между досок.
— Чертова баба, — сказала Недиме. — Ну что ей, корове, стоит?! Никого поблизости нет. Впустила бы его на пять минут… Не обеднела бы!
Она отошла от двери вместе с Фатьмой.
— Чье белье?
— Не знаю.
— Сёлезли?
— Ей-богу, не знаю. Приносить приносит, а не говорит.
— Совести у него нет.
К ним подошли Айше, Хатидже и другие. Передавая белье из рук в руки, они разглядывали его, гадали, кто владелец, и хохотали над грубыми шуточками Недиме, которая за ними в карман не лезла.
XI
Каждый раз, когда Боби приносил чистое белье, Капитана охватывала бурная радость:
— Добро пожаловать, дорогой ты мой! А ну, садись сюда! Скала, готовь чай!
Пока Скала с приятелями засыпал заварку, ставил воду на мангал, Капитан и Боби шушукались.
— Твоя говорит…
— Что говорит?
— Скоро ее срок кончится.
— Вернется в деревню?
— А куда же еще? Она, конечно, хотела бы обосноваться здесь, но…
— Давай снимем поблизости дом, я заплачу…
— Тогда порядок.
— Так и скажи ей. А захочет, может взять к себе мать.
— Хорошо. Скажу.
— Обручимся, станет моей законной женой.
— Говорит, буду ждать его, пока не выйдет на волю.
Капитан не скупился. Когда Боби являлся с чистым бельем, давал ему на чай и раз, и два, и три. Красотке Фатьме посылал на чулки, на отрезы для платьев, на лаванду и одеколон, не задаваясь вопросом, доходят ли его подарки по назначению. Он с нетерпением ждал дня, когда у Фатьмы кончится срок и они смогут обручиться.
Заложив руки за спину, целыми днями бродил он в одиночестве по коридорам, размышляя о Фатьме. Думал он о ней и по ночам, когда камера голых погружалась в сон, а он подходил к окну, устремляя взгляд на постройку под красной черепицей.
Разумеется, в доме, который он для нее снимет, Фатьма не могла жить одна. Если есть у нее мать, надо будет выписать и ее. А нет — он вызовет свою, которая давно ждет его в деревне под Ризе. Живя вместе с красавицей невесткой, будет оберегать ее от чужих глаз да приставаний. Есть на небе аллах: в один прекрасный день объявят амнистию или его перешлют в другую тюрьму, получше. В конце концов они соединятся с Фатьмой.
Больше всего ему нравилось мечтать о том, как он выйдет на волю. Никто не ждет, не гадает, и вдруг — амнистия. Распахиваются ворота тюрьмы, встречаются любимые. Выходит на свободу и он. Берет за белые руки свою Фатьму, которая ждет его у тюремных ворот со слезами на глазах. «Молчи, — говорит он ей, — не плачь. Видишь, я вышел? Теперь мы всегда будем вместе. Первым делом навестим мою мать. Идем!»
Они садятся в такси. Вздымая пыль, машина мчится по дороге в Стамбул. Минареты, свинцовые купола мечетей, Галата, пристань Каракёй, Принцевы острова — Стамбул! Фатьма никогда не видела такого огромного города. Пораженная и испуганная, она жмется к нему. «Не бойся, — говорит он ей, — я с тобой!»
Проведя ночь в гостинице где-нибудь в Сиркеджи или на Тепебаши, они садятся на огромный пароход. Минуют Босфор, и пароход начинает сильно качать на волнах Черного моря. Фатьму опять одолевает страх. Она ведь никогда не плавала на пароходе. Ей плохо, она боится утонуть. Капитану становится жаль Фатьму. Нет, лучше они поедут не на пароходе, а на такси. Даже если придется заплатить сто лир. Они садятся в машину и едут до самой деревни. Старая мать такого ждать не ждала. Лицо у нее еще больше сморщилось, глаза потускнели. Они припадают к материнским рукам. «Мама, — говорит он, — мамочка, я привез тебе невестку!»
Бедняжка не может сдержать слез. Прижимает сына с невесткой к груди, возносит хвалу аллаху, который даровал им наконец счастливые дни.
Но долго оставаться в деревне ему не с руки. Его жизнь связана с морем. Деньги на пропитание, на чулки и цветастые платья для Фатьмы, на развлечения, что ждут их в Стамбуле, он должен зарабатывать в море. С помощью земляков они находят в Стамбуле двухкомнатный домик где-нибудь в Джибали, Фенере или на Галате и поселяются там…
В подобных мечтах проходили за ночью ночь. Но когда наступало утро и отворялись двери камер, наваждение рассеивалось. В глаза глядела жестокая действительность семьдесят второй камеры. Впереди было еще двадцать бесконечных лет заключения. Дождешься ли амнистии? Или хотя бы перевода в лучшую тюрьму? Кто знает, может, ему никогда отсюда не выйти, не соединиться со своей Фатьмой?
От бессонницы и душевной боли, которую причиняли ему эти мысли, потемневшее лицо Капитана мрачнело, казалось, он вот-вот расплачется. Он выходил из камеры, и тогда уж его ни о чем не спрашивай. Он или не слышал, или взрывался как порох. Но стоило появиться Боби, как лицо его преображалось.
Боби, зная слабость Капитана, никогда не являлся по утрам с пустыми руками. Непременно приносил письмо «от Фатьмы». Получив бакшиш, вручал его адресату, пил чай да кофе, курил сигареты и, провожаемый ненавидящими взглядами Скалы и его товарищей, уходил восвояси.
Когда письма стали приедаться, от Красотки Фатьмы пришел подарок — дешевая табакерка, отполированная под орех. Капитан чуть не рехнулся от радости. Не выпускал табакерку из рук, ходил по камере из угла в угол, восхищался подарком, показывал его всем, ахал и охал, шутил, смеялся. Это было так непохоже на него, что все решили: и впрямь в уме повредился.
Слух об этом быстро облетел всю тюрьму, достигнув и ушей Фатьмы. Она знала, что в мужском корпусе ее имя треплют все кому не лень, и не сердилась на это. Но кто же этот Капитан? Она его знать не знала. При чем здесь она?
— Что это за человек? — раздраженно спросила она у Боби.
— Капитан!
— Какой Капитан?
— Да так, на парусной лодке плавал.
— Разве на лодке бывают капитаны?
— Псих. Воображает, что обошел весь мир на барже.
— Хорош собой?
Боби хмыкнул.
— Куда как хорош!
— Почему же он трепется обо мне?
— А кто о тебе не трепется, красотуля?
— Денежный?
— При деньгах.
Фатьма подмигнула:
— Познакомь!
— Страшный он, ей-богу! Как статуя!
— Неважно. Познакомь.
Боби осенило.
— Ну, — не отставала Фатьма, — познакомишь?
— Не подмажешь — не поедешь…
— Подмажу.
— Так подмажь!
— Ты познакомь, а за мной не пропадет.
— Шалишь, красотуля, плата вперед! А я уж найду способ.
Фатьма вытащила из-за пазухи одну из мятых бумажек в две с половиной лиры, заработанных на стирке.
— Держи!
— Аванс, не так ли?
— Ох, парень, с тобой надо ухо востро держать!
Боби помчался в семьдесят вторую камеру. Нашел Капитана:
— Что дашь, если устрою тебе свиданье с Фатьмой?
Капитан упал на колени:
— Спаси тебя аллах!
— Ладно, ладно! Если отвалишь полсотни лир, дело выгорит. Сам знаешь, надзирателям тоже надо в лапу дать.
Пятьдесят лир? Да разве это сумма? Он тут же вытащил деньги, отдал их Боби.
Задуманное Боби было не так уж сложно, чтобы связываться с надзирателями. Раз в неделю в тюремный лазарет приходил врач. Надо было устроить так, чтобы Фатьму и Капитана вызвали в лазарет одновременно, — только и всего.
Ни с кем не договариваясь, не заплатив никому ни куруша, Боби свел их перед лазаретом. В полутьме коридора грузный Капитан и в самом деле походил на статую. Смотрел себе под ноги. Молчал, словно немой. И весь дрожал от волнения.
— Ну, поговори же! Спроси, как здоровье! Чего молчишь? — сказал Боби. Капитан смутился еще больше.
Фатьму разбирал смех. Она протянула руку:
— Как дела, Капитан?
Белая, мягкая, как хлопок, ладонь коснулась его руки.
— Хорошо! — ответил он, обливаясь потом.
На этом разговор и окончился. Фатьма ушла. Но долго еще не могла успокоиться: расписывала товаркам, какое уродливое у Капитана лицо, как удивительно он похож на высеченную из камня фигуру.
— Ладно, — сказала Недиме. — Понятно, что он уродлив. Но и урод — божье создание! Ты вот завтра выходишь, попадешь в объятья своего дружка. А мы? Я не то что на Капитана — на семидесятилетнего старика согласна! Так-то, девка. Только бы сидел со мной рядом, курил. Да по ночам была бы спокойна: в доме мужик.
Вскоре Фатьма, отбыв срок, тихо покинула тюремные стены.
XII
С болью в сердце следил Капитан из окна камеры, как уходила Фатьма. Много недель назад они договорились с Боби, что вскоре она вернется, поселится в снятой для нее комнате поблизости от тюрьмы вместе со своей матерью, а нет — Капитан вызовет свою.
Шли дни. Каждый раз, когда Боби появлялся в камере, Капитан с нетерпением спрашивал:
— Ну что? Почему не приезжает?
— Не торопись. Приедет, — неизменно отвечал Боби.
Капитан снова бродил в одиночестве по коридору и, перебирая четки, думал о своей возлюбленной, которая почему-то не возвращалась. Она приедет, он был в этом уверен, непременно приедет. Все это так, но не пора бы?! Сон не шел к нему по ночам. Кусок не лез в горло. Он перестал играть. И каждый день ждал прихода Боби. А увидев его, хватал за руки:
— Она приедет! Ведь приедет?
— Сказано, приедет.
Во время прогулок Капитан подбегал к тюремным воротам, через которые вышла на волю Фатьма, и долго выглядывал свою возлюбленную.
Шли дни, недели, месяцы.
— На кого это ты там все глядишь, Капитан?
— На Фатьму.
— Где она? Пришла, что ли?
— Пришла. Гляди, вон она! Стоит, ждет меня.
Тех, кто смотрел за ворота, он с тревогой спрашивал:
— Верно ведь? Меня ждет?
И начинал говорить с ней, будто она и в самом деле стояла по ту сторону ворот:
— Ты приехала, Фатьма? Не стой, не жди, устанешь! Ступай в деревню, к моей матери. Меня переводят на остров Имралы. Отбуду срок — приеду!
Семьдесят вторая камера вскоре обрела свой прежний вид. Сначала были проданы тюфяки, одеяла, подушки, ботинки. Потом загнали лампочку, спустили одежку. Затем настал черед мангала, кастрюли, чайника, ложек. А после того, как осенью вынули стекла, в камере не осталось ничего, кроме капитанской постели.
В середине зимы выломали рамы, сожгли их на цементном полу, погрелись. Заметив предательский голодный блеск в глазах своих приятелей, лица которых освещало затухающее пламя костра, Куриный вдруг все понял. Понял их мысли и Бетон.
— Не надо! Ради аллаха, не надо! Он нам сделал столько добра!
— Плевать! — процедил Скала. — Мы тоже ему служили, как жены!
— Как жены, как жены, — пробормотал Куриный.
— Сам он виноват. Кто велел ему втюриться? — обронил Измирец.
— Никто.
На следующее утро, когда Капитан снова вышел к тюремным воротам, Скала схватил постель своего бывшего аги, взвалил ее на плечи и выскочил из камеры. За ним — остальные.
— Кому одеяло с тюфяком?!
— Кому постель?!
Капитан, вернувшись под вечер, словно не заметил исчезновения постели. Да и была ли она? Он не стал ни искать, ни спрашивать. Взобрался, как обычно, на окно, обхватил руками решетку, уставился на дорогу, по которой ушла Фатьма.
Как-то утром Скала подмигнул Куриному:
— Пиджак! Идет?
— Идет.
— Штаны и обувку тоже, — сказал Измирец.
— Ну и подлецы! Нет у вас жалости. Хоть одежду не трогайте! — снова вмешался было Бетон. Но его тут же осадили:
— А ты не лезь, понял?
— Не то раздавим, как гниду!
— Сват он тебе или брат?
— Подумаешь, школу кончил… Ученость свою теперь хочешь показать?!
Скала молча подошел к Капитану. Взял его за плечо, тряхнул. Капитан повернул голову, помутневшими глазами глянул на Скалу. Узнал его, улыбнулся.
— Слезай!
Капитан, окрыленный надеждой, спустился с окна.
— Снимай пиджак!
Лицо хеттской статуи опять озарила улыбка.
— Снимай же! Фатьма пришла. Говорит: холодно, пусть Капитан пришлет свой пиджак. Снимай!
Капитан затрясся от радости. Заторопился, словно боялся, что она передумает.
— Фатьма? Говоришь, Фатьма? Пришла, значит? Мерзнет. Что ж, отдам, отдам! Где она?
— У ворот.
— Держи пиджак.
— И штаны.
— Штаны тоже?
— Да. Пусть, говорит, пришлет, постираю.
— Возьми, пусть постирает.
— Ботинки тоже давай.
— Возьми, возьми. Меня переведут на Имралы. Там выдадут новые. Ты ей скажи, пусть не ждет здесь. Пускай едет в деревню.
— Ладно, ладно!
Шлепая босыми ногами по цементному полу, Капитан в одном исподнем подошел к окошку и уставился на дорогу, по которой должна была пройти Фатьма. На дороге лежал снег.
XIII
Зима выдалась на редкость лютая. Сперва умерли от холода Бетон и Фитиль, за ними Куриный, Измирец и другие, ровным счетом десять человек.
В конце зимы, почесывая затылок, в камеру вернулся Скверный. Никто не обратил на него внимания. Капитан, куда бы ни глянул, видел только Фатьму. Да и Скверный не собирался просить прощения. Сел в угол, лениво позевывая.
Холода не унимались. Как-то морозным утром надзиратели нашли мертвыми в камере Скверного и Скалу. Капитан примерз к решетке, его огромные руки с трудом удалось оторвать от железа. Он был в забытьи, но сердце еще билось.
На носилках отправили в лазарет.
Он выжил. Огромное тело победило болезнь.
— Фатьма! — сказал он, как только пришел в себя. — Передайте, чтобы не ждала! Меня переведут на Имралы. Кончится срок…
— Передали, — сказал санитар. — Уехала в деревню, к твоей матери. Будет там тебя ждать.
Он сел рывком, точно хотел выпрыгнуть из постели.
— Уехала?
— Уехала.
— Врете! Фатьма не уедет, не бросит меня!
Когда его выписали, он подбежал к железным воротам тюрьмы. Приставил глаз к дырке. И тут же обернулся радостный:
— Ну, что я говорил? Говорил ведь, не уедет, не бросит меня! Вон она стоит. Весь платок в снегу. Стряхни снег, Фатьма! Снег стряхни с платка!
Наступила весна. За нею лето. В самое время явилось солнце, покровитель сирот и обездоленных. За черешней поспели арбузы, дыни, виноград. Затем на небе появились игривые белые облачка. За ними — дожди. За дождями — крупные хлопья снега.
И снова наступила зима.
— Господи спаси! Лихая будет в этом году холодина! — предсказывали старики.
И правда, зима пришла лихая. Снег лег в декабре, завалил дороги, перевалы. С гор спустились в город волки. Мели метели, замерзали путники, сбившиеся с дороги. Такой зимы не вынесла и хеттская статуя.
Открыв как-то утром дверь семьдесят второй камеры, надзиратели сразу все поняли. Подбежали к окну. Капитан обхватил решетки с такой силой, что кожа, мясо и железо, казалось, срослись. Послушали сердце. Оно не билось. Пульса не было. Огромное туловище окоченело. Твердое, точно камень. Попробовали оттянуть его от окна. Безуспешно. Будто весил он тонну, две тонны, пять тонн.
Попытались еще раз.
— Тут нужны зубило да молоток, — сказал один из надзирателей.
За стенами яркое солнце сверкало на белом скрипучем снегу. Нахохлившийся воробей вспорхнул на окно Капитана. Что-то протренькал в камеру. Потом оторопело, пугливо глянул вниз. Далеко под стеной на снегу приметил зерно. И ринулся в пустоту.
РАССКАЗЫ
В грузовике
Перевод Р. Фиша
В фургон, рассчитанный на шестнадцать мест, нас набилось двадцать пять человек. Одолев бесчисленные подъемы, спуски и крутые виражи, машина была при последнем издыхании: все в ней ходило ходуном, скрипело и скрежетало, в радиаторе закипала вода.
После сезона проливных дождей жгучее майское солнце так раскалило красную землю Чукуровы, что под его палящими лучами, казалось, изнывали и низкорослый кустарник вдоль дороги, и молодая трава, и река, медленно катившая справа от нас свои воды, и парившие в голубом небе ширококрылые птицы.
Во всем грузовике только я да плешивый комиссионер на средней скамье были при галстуках. Все остальные пассажиры — крестьяне. Кто ехал в город за рукояткой для мотыги, кто за лопатой, кто думал наняться на плантацию издольщиком на время окучивания хлопка. Комиссионер не умолкал ни на минуту. Его голос, точно надоедливая синяя муха, гудел в фургоне, пропахшем табачным дымом и старым, лежалым сыром. Он грыз орехи и то и дело похохатывал, обнажая крепкие белые зубы. Потом привязался к крестьянской девочке, сидевшей перед ним.
— Договорились? Будешь моей дочкой? Я тебе сошью новое платье, куплю красивую заколку, буду водить в кино.
Девочке было лет десять-одиннадцать. В ушах у нее блестели простые жестяные сережки с красными камешками. Она благовоспитанно улыбалась маленьким ртом, потом вдруг стала серьезной.
— Скажи, — не унимался комиссионер, — будешь моей дочкой? Я тебя возьму в свой дом. У меня огро-ом-ный особняк. Дочки у меня — твои одногодки. Будете через веревочку прыгать, в камешки играть, на качелях качаться…
— Не трать голоса понапрасну, эфенди, — сказал сидевший рядом с девочкой худой смуглый парень. — Деревня, известно… Городским хлебом не наедятся, и вода им не по вкусу, если тиной не заросла, не пахнет… Привыкли. Не знаешь разве?
— А сам-то ты откуда? — спросил сидевший на соседней скамейке крестьянин. — Наверно, лакей из города?
— Нет, я тоже крестьянин.
— Если крестьянин, чего же говоришь: «Привыкли»? А ты что, не привык?
— И я привык, ясно… Так, к слову пришлось…
— Мы тоже понимаем толк в хороших вещах, — зло продолжал крестьянин, — если бы только попали они к нам в руки… Коли есть хорошая вода, гнилую даже ишак пить не станет… Эх, сынок, сынок…
— Эта девочка — сестра тебе? — спросил комиссионер.
— Нет, — ответил парень, — не сестра — соседка…
— Куда едете?
— В город. Вон рядом со мной ее мать…
Кроме девочки с красными сережками, в машине не было ни одной женщины. Я обернулся. Рядом с парнем лежала только груда тряпья.
— Где же она? — удивился комиссионер. — Рядом с тобой никого нет.
Парень не ответил и поворошил тряпки. Из них высунулась голова с темными прядями волос, прилипшими к потным вискам. Голова лежала на скамейке, тело женщины соскользнуло вниз. Два черных тусклых кружка вместо глаз смотрели из провалившихся черных глазниц. Это желтое лицо с торчащими скулами, острым носом, сморщенной кожей вызывало тошноту.
— Что с ней? — тихо спросил комиссионер.
— Чахотка, — сказал парень. — Позавчера возил ее делать снимок. И сегодня вот в город везу, только напрасно, надежды у меня нету. Лекарство прописали, да разве его достанешь? В диспансере есть, сказали. Пошли мы туда, а им прошение, справки подавай… Болтуны.
Он прикрыл женщину тряпками.
— Муж ее в прошлом году приказал долго жить, как раз в это время… Кроме аллаха, никого у них нету. Если и я отступлюсь…
— Ей уже не поправиться, — сказал комиссионер. — Посмотри на нее…
Он нагнулся и что-то зашептал парню на ухо. Тот пожал плечами:
— Мне-то все равно, эфенди… Что она сама скажет, что мать ее… Если согласятся…
Комиссионер положил девочке руку на плечо:
— Послушай, как тебя зовут?
— Сельви…
— Скажи-ка, Сельви, хочешь стать моей дочкой? Видишь, мать сегодня здесь, а завтра ее не будет. Дай аллах ей здоровья, конечно. А я тебе красивые платья сошью, заколку в волосы куплю. Лучше ведь, чем остаться одной. Пропадешь!
Девочка слушала, улыбаясь маленьким ртом, и вдруг опять стала серьезной.
— Скажи ей, — обратился комиссионер к парню, — скажи ты ей, пусть возьмется за ум… Смотри, мать ее сегодня здесь, а завтра того… Пойдет девочка по рукам, на дурной путь повернет. У меня приятели — большие, уважаемые люди. Кто судья, кто доктор, кто инженер… Я ее пристрою на хорошее место, будет себе жить да поживать, станет госпожой…
— Ей-богу, эфенди, по мне, как она захочет… Мать ее помрет, конечно, не сегодня, так завтра. Пошла бы с тобой, стала деньги зарабатывать… Так, что ли, Сельви? Пойдешь вместе с эфенди?
Девочка не ответила, опустила голову на грудь, насупилась.
Комиссионер принялся за дело всерьез:
— Спроси ее мать, спроси!
— Эй, Шерифе, слыхала ты, что эфенди говорил? Говорит, если мне отдадите Сельви, сделаю доброе дело, на хорошее место устрою ее. Что скажешь? Тебе все равно помирать не сегодня-завтра.
В куче тряпья что-то дрогнуло, зашевелилось. Снова показалась голова. Погребенные в глазницах черные глаза долго смотрели на Сельви, и две крупные слезы скатились по лицу, похожему на сморщенную клеенку.
— Что скажешь? — снова повторил парень. — Будет твое согласие или нет?
Он наклонился к ней, потом выпрямился.
— Что она говорит? — спросил комиссионер.
— Что она может сказать, бедняга? Отдай, говорит…
Надрываясь из последних сил, грузовик проехал по улицам города и остановился у стоянки такси. Все мы были в пыли и страшно устали. Парень на руках спустил с грузовика худенькую, как ребенок, мать Сельви. Девочка стояла рядом с ним. Довольный комиссионер подошел к ней, взял ее за руку, потом протянул парню десять лир. Едва парень взял деньги, как Сельви вырвалась и подбежала к матери. Круглая физиономия комиссионера вытянулась. Он подошел к девочке, тогда она перебежала на другую сторону. Парень растерялся.
Он мял в руке десять лир и смотрел то на комиссионера, то на девочку. Наконец комиссионер снова поймал Сельви за руку и со злобой тряхнул ее:
— После того, как мать тебя отдала! Ишь ты!
Девочка снова вырвала руку.
— Не пойду! — крикнула она. — Не пойду, не пойду!
— Почему?
— Не пойду!
— Я тебе новое платье куплю, заколку в волосы… Будешь жить хорошо, станешь госпожой…
Девочка не отвечала.
Комиссионер обернулся к парню:
— Спроси-ка ее, почему она не хочет идти?
Парень сказал ей два-три слова. Девочка что-то ему ответила.
— Возьми, — сказал парень, — возьми-ка ты, ага, свои деньги. Не пойду, говорит. Зарабатывать сама буду, так решила.
— Почему? Ведь мать ее помрет не сегодня-завтра.
— Что верно, то верно, но так уж она решила.
— Почему она не хочет?
— Дело известное, эфенди, сердце не камень… Если я уйду, говорит, кто матери воду подаст, кто за ней убирать будет, черви на ней заведутся…
Комиссионер с ненавистью посмотрел на девочку. Потом забрал у парня десять лир, положил в карман:
— Ишь дрянь. Разве они могут оценить доброе дело!
Когда неуклюжий комиссионер, держа в руках толстый портфель, отошел прочь, один из крестьян сказал:
— Конечно, как не понять твое доброе дело!.. За десять лир оторви телку от матери, продай господам, чтобы они вволю попользовались! Молодец, дочка Сельви!
Красные камни в сережках Сельви, казалось, смеялись в лучах яркого солнца.
Рыба
Перевод Р. Фиша
Шестилетний Алтан влетел в дом:
— Мама! Отец пошел покупать рыбу! — Он захлопал в ладоши. — Э-э-эй! Будем кушать рыбу, будем кушать рыбу, ура!
Они жили в крохотном домике на окраине. Алтан мигом одолел четыре ступени крыльца. Его старшая сестра, лежа на матраце, по слогам читала газеты, которыми был оклеен потолок.
— Сестра, — крикнул Алтан, — отец пошел покупать рыбу!
— Правда? — спросила она, радостно глянув на Алтана.
— Ей-богу… Сказал, пойду куплю рыбу. Молодец папа! Я очень люблю рыбу! А ты?
— Я тоже…
— А я больше люблю рыбу, чем ты!
— Нет, я больше!
— Нет, я.
— Говорят тебе, я больше люблю, чем ты!
— А вот я больше!
— Не зли человека, девчонка!
Плача, он подошел к матери.
— Мам, а мам, скажи ты этой рыжей свинье!
— Что там у вас опять? В чем дело?
— Я говорю: я больше, чем ты, люблю рыбу, а она говорит: нет, я. Дразнит меня!
Мать не отвечает, продолжает заниматься своим делом. Алтан выбегает на улицу. Семилетняя соседская девочка, черноглазая, чернобровая Фикрие, сама с собой играет в классы.
— Сегодня мы будем кушать рыбу! — говорит Алтан.
— Может быть, мой папа и нам купит рыбу, — отвечает она.
— Ну да, — говорит Алтан. — Как же, купит! Жди! У тебя отец совсем без понятия!
— Это твой отец без понятия!
— Вот еще, без понятия! Мой отец даже шоколад покупает. Мой отец — в финансах чиновник. У него даже газета есть. А у твоего отца разве есть?
— Пусть твой отец — чиновник. А мой в торговой палате — почта! Мой отец каждую неделю меня в кино водит. А по праздникам на качелях и каруселях катает!
— Катает, подумаешь! Мой отец меня даже на Джейхан[92] водил…
— А мой отец даже на такси возил.
— А мой отец…
Алтана зовет мать. Оставив Фикрие, он бежит домой.
— Что, мама?
— Набери воды у источника, да смотри не разбей кувшин!
— Ладно, не разобью…
Прабабка Алтана снимает каморку рядом с источником. Ей восемьдесят лет, она вся в морщинах, седая. С Алтаном они не ладят — известно, старый что малый. Увидев прабабку у источника, Алтан сверкнул глазами:
— Отец сегодня купит нам рыбу!
Старушка туга на ухо.
— Что? — переспрашивает она, и лицо ее морщится еще больше.
— Рыба! — кричит Алтан. — Отец нам купит рыбу сегодня!
— О-о! — говорит старуха. — Сколько мы ее перепробовали! Дед твой покойный, спаси его аллах, чего только не покупал.
— Отец покупает рыбу, потому что я ее очень люблю.
— Конечно, сынок, ведь он тебе отец. Ясное дело, купит.
— Ясное дело, ясное дело! Почем ты знаешь, купит или нет?
— Снова начал? Грубиян!
— Сама грубиянка! Не дам тебе рыбы, и все!
Старуха затряслась от гнева:
— Кто у тебя просит рыбу, сопляк? За свою жизнь я столько рыбы съела!
— Съела, съела… А у тебя есть отец, который покупает тебе рыбу?
— Не из земли ведь родилась! Дед у меня большим человеком был в свое время. Особняк наш как улей гудел. Орехи, фисташки, миндаль… Чего только душа пожелает. Так-то, сынок!
— Я тебе не сынок, у меня отец есть. Отец купит мне рыбу. Мать говорит: эта гадкая старуха так меня всегда злит! Какое тебе дело, что мать моя красит губы?
— Кто? Твоя мать? Это она меня гадкой называет?
— Конечно, тебя… А отец говорит: надоело мне платить этой старухе каждый месяц двадцать лир!
— Ах, так, значит, твой отец говорит!..
Шамкая ртом, Алтан передразнивает старуху:
— Ах, так, значит, твой отец говорит!..
— Если у тебя рот погнулся, отнеси кузнецу, исправит, — бормочет старуха.
Но разве Алтана остановишь!
— Это твой рот погнулся, ты и отнеси его кузнецу, пусть исправит!
Старушка наклонилась за камнем. Алтан отбежал подальше и крикнул:
— Ох, ох! Не дадим тебе рыбы, не дадим, не дадим!
Старушка со слезами на глазах пожаловалась матери Алтана:
— Что ты, дочка, совсем сына не воспитываешь?
Женщина чистила рыбу, которую только что принес муж.
— А что случилось? — спросила она, не глядя на старуху.
— Не дадим тебе рыбы, говорит… Будто кто у него просит. — Не отрывая глаз от рыбы, старуха продолжает: — Ну и времена настали! Столько разговоров из-за какой-то рыбы… Эх, то ли дело, когда жив был еще покойник, спаси его аллах… Так не чистят, дочка. Против чешуи надо, против чешуи!
Она присела на корточки и взяла у матери Алтана нож.
Хлеб, мыло и любовь
Перевод Р. Фиша
Служил в нашей тюрьме надзиратель по имени Галип. Целыми днями он гляделся в зеркальце и причесывал блестящие от бриллиантина волнистые каштановые волосы. Вид у него был томный, как у студента консерватории.
Неизменный синий плащ, который достался ему по дешевке от какого-то летчика-сержанта, перелицованный и старомодный, делал его тем не менее еще больше похожим на красивого студента-музыканта.
Дружить он стал со мной потому, что я запросто, по-приятельски встретил его, когда он впервые вошел в камеру. Но больше всего привлекали его внимание книги. Однажды он спросил меня, почему я, простой человек, с таким упорством продолжаю читать книги, хотя выброшен на «задворки» жизни. Какой от этого прок? Мне еще сидеть долгие годы. Если даже в один прекрасный день я выйду на волю, то ведь тяжкое клеймо останется…
Когда я в свою очередь спросил его, лучше ли вместо чтения книг курить опиум, играть в кости или участвовать в поножовщине, он задумался.
Вскоре мы стали друзьями.
Обычно, сменившись с поста, он приходил в камеру, садился рядом со мной и долго молчал, уставившись в одну точку. Затем начинал расспрашивать меня о боге, о любви и счастье, о жизни и смерти, о рае и аде. Голова у него работала неплохо.
— Разве мы люди? — сказал он однажды. — За каких-нибудь тридцать пять лир жалованья целый месяц не выходим из тюрьмы. Чем мы отличаемся от вас? Только тем, что находимся здесь добровольно.
У него не было никого: мать умерла десять лет назад от чахотки, отца он не помнил.
— Любовь… — часто говорил он. — Неземная любовь, какую показывают в кино… Я хочу, чтобы у меня была возлюбленная, которая читала бы мои мысли по глазам. Мы объяснялись бы не словами, а взглядами. И был бы у нас домик: две-три комнаты, больше не надо… Но не в шумном городе, а на берегу моря, в лесу, вдали от рева машин и радио. Зимними ночами, когда на берег с яростью обрушиваются волны и буря с треском вырывает деревья, а из леса доносится завыванье волков, возлюбленная, прижавшись ко мне, говорила бы: «Галип, мне страшно…» Потом у нас родился бы сын, светловолосый, курчавый карапуз с голубыми глазами. Совсем как в кино…
А потом?
— Потом… Она умерла бы… Я своими руками вырыл бы могилу, своими руками похоронил ее и, обняв могилу, умер бы сам!
Однажды Галип попросил у меня книгу. Такую, сказал он, в которой были бы описания неземной любви и мудрые мысли о ней. Таких книг у меня не было. Я взял у одного из своих товарищей «Даму с камелиями» и дал ему. На следующий день Галип пришел с красными глазами. Он, оказывается, не спал всю ночь.
— Поверишь ли, — сказал он, — я долго плакал по Маргарите и не мог заснуть до утра… Господи, какое волшебство, какая сила в этих буковках!
Он попросил у меня еще какую-нибудь книгу. Я протянул ему первую попавшуюся из тех, что были со мной. Кажется, «Мои университеты».
— Эта меня не захватила, — сказал он, возвращая книгу.
Я спросил почему.
— Может, она тоже интересна, но… не знаю — похожа на жизнь любого человека, как ты, как я!
Я попытался объяснить ему.
— Да, — сказал он, — ты прав, конечно. Но я хочу находить в каждой книге новую Маргариту… А Арман Дюваль?!.. Ты знаешь, я хотел бы быть таким, как он.
Но какую бы книгу ни брал Галип, он старался не испачкать ее, не порвать.
Однажды, когда я лежал в лазарете, Галип пришел ко мне с черновиком письма. Он был взволнован. Подошел к кровати, протянул письмо:
— Что это?
— Читай, увидишь!
Это было любовное письмо, полное банальных слов. В нем долго и утомительно говорилось о таинстве смерти, о счастье, о вечной любви, о феях любви с ажурными крыльями, о том, что господь бог создал женщину неуловимой, как мираж.
Я спросил, кому он пишет. Галип опустил глаза и покраснел до ушей. Я повторил вопрос.
— После узнаешь, — ответил он. И спросил с тревогой в голосе: — Ну как? Чувствительно?
Его взгляд настойчиво требовал одобрения, и я, по правде сказать, не хотел его разочаровывать. Не то он мог бы попросить меня написать чувствительное письмо, а это было выше моих сил. Я сказал, что письмо неплохое. Сначала он подумал, что я шучу, потом поверил и, охваченный радостью, ушел.
Текли дни. Когда я, выписавшись из лазарета, вернулся в камеру, он подошел ко мне, взял под руку и отвел в укромный уголок. Темно-зеленые глаза его были полны печали. Он вынул из кармана и протянул мне сложенное вчетверо письмо.
В письме было много орфографических ошибок. Оно врезалось мне в память навсегда. Письмо начиналось так:
«Мой милый!
Я получила Ваше любовное письмо в один из этих приятных весенних дней и очень обрадовалась. Но ты пишешь, как в книгах. Я таких слов не понимаю. Сердце сердцу весть подает. Если ты меня любишь, значит, и я тебя люблю. Если я тебе желанна, то и ты мне тоже…»
А кончалось письмо так:
«На воле у меня никого нет. Между нами говоря, белье у меня завшивело. Поэтому ко мне никто не подходит, гнушаются. Да к тому же я всегда голодна. Пайку съедаю в один присест. Мне осталось отбыть здесь еще сорок дней. Если ты меня любишь всерьез, пришли кусок мыла и две буханки хлеба, на воле рассчитаемся».
По углам письма сигаретой были выжжены четыре дырки.
— Каково? — спросил Галип. — Как тебе нравится? Я ей о неземной любви, а она мне о мыле да хлебе…
Он взял у меня письмо и, разорвав на клочки, бросил на пол.
— Разве это женщины? Коровы!
Я долго пытался объяснить ему, что он несправедлив. Уставившись в стену и изредка вздыхая, он внимал моим словам о важной роли мыла и хлеба в нашей арестантской жизни.
Потом ушел.
На следующее утро пришел снова. Зеленые глаза его светились радостью.
— Я послал ей кусок мыла и две буханки хлеба, — сказал он тихо.
Коридорные из арестантов, которые бывали в женском отделении, рассказывали, что с того дня он помогал ей мылом, хлебом и немного деньгами.
Вскоре ее освободили. Это была здоровая молодая женщина; в четырнадцать лет ее насильно отдали замуж, а в пятнадцать муж выгнал ее из дому за то, что она ему изменила. Она оказалась на улице, пошла по рукам, потом была осуждена на три месяца.
Через некоторое время мы узнали, что надзиратель Галип женился на ней.
О продаже книг
Перевод И. Печенева
Он решил продать книги. На сердце лег камень. Всю ночь не сомкнул глаз.
«Продать книги!..»
Забыться удалось перед рассветом. Наутро встал с болью в висках. Пошел умылся…
«Подумать только, продать книги!»
Боль в висках не утихает. Оделся. Поглядел в зеркало — не увидел себя.
«Ах, продать книги!..»
Начал причесываться, гребешок оцарапал кожу на лбу. Снова боль.
«Да, но книги, книги… Продать книги!»
Жена спросила:
— Что с тобой, милый? Смотри, пролил воду…
— Пролил воду? Извини!
Открыл сундук с книгами. Как они близки ему… В каждой частичка его самого, его мыслей. На полях замечания, пометки, сделанные его рукой. Места, которые показались ему особенно интересными, подчеркнуты.
Маленькая девочка робко спросила у матери:
— Сегодня он уже продаст их? Да?
Мать сердито посмотрела на дочь, и та умолкла. Но ей так хотелось есть! А ведь книгами не наешься. К тому же от них дома беспорядок. Пусть отец продаст их. Будь она на его месте, она давно бы это сделала.
Он отбирал книги. Дочь подошла к нему, хотела что-то спросить. А что, если отец рассердится?
Но отец улыбался. Тихо насвистывал какую-то мелодию. Листал страницы книг и, что-то вычитывая в них, покачивал головой. Лицо его светлело. Потом он закрывал книгу и со вздохом откладывал в сторону.
— Папочка! — робко позвала дочь.
Вот «Война и мир» Толстого. Он очень любит Толстого. Ему кажется, в его понимании жизни есть что-то от Толстого. Вот «Мои университеты». Ах, какая это книга!.. В нем самом есть что-то и от Горького. А может быть, это просто оттого, что ему жилось так же тяжело, как Горькому.
— Папочка!
У девочки сильно билось сердце. Ей так хотелось есть… Есть! Есть!
— Значит, он продаст книги… — шептали ее губы.
— Будь проклята такая жизнь! — вырвалось у него.
Отобрав книги, завернул их в газеты, крепко перевязал шпагатом. Когда выходил с пачками из дому, жена бросила вдогонку:
— К обеду ничего нет! На обратном пути купи две буханки хлеба, копченого мяса, яиц.
Девочка проглотила слюну. Когда отец ушел, она сказала:
— Пусть бы и лимон купил, мама. — Она опять проглотила слюну. — Так хочу есть!.. Я съем все мясо!
Светило полуденное солнце. Человек в подавленном состоянии плелся по улицам. Книги были зажаты под мышками. По мостовой катили грузовики. Взад и вперед сновали такси.
«Да, но продать книги!..»
Он был задумчив. Навстречу шли люди. И нищие, и роскошно одетые. Проходили красивые женщины.
«А книги все-таки придется продать!..»
Он свернул за угол.
Книги покупал его приятель. Они учились в одной школе, в одном классе, сидели за одной партой. Человек не верил в удачу и, после того как Хайри — так звали его друга — стал владельцем крупного автотранспортного агентства, сказал себе: «Это просто случайность».
Как бы то ни было, а этот товарищ оказался не таким, как многие другие. Он мог бы оказать и денежную помощь, но разве бедный друг принял бы ее? Поэтому Хайри предложил:
— Принеси книги. Мы определим их общую стоимость, вычтем двенадцать процентов, как в комиссионном магазине, и я куплю их.
Хайри хотел сделать так, чтобы самолюбие бедного друга не пострадало.
Он вошел. Но лучше бы он этого не делал! В конторе сидел Недждет.
Недждет тоже был его школьным товарищем, одноклассником. Недждет стал доктором. А он?
Человек растерялся. Недждет остался тем же: щегольской костюм, презрительная усмешка. Говорить при нем о продаже книг, о двух буханках хлеба, о копченом мясе?.. Но Хайри уже заметил его.
— Ну что, принес книги? — спросил он.
Недждет смотрел все так же насмешливо, не отрывая взгляда от пачек с книгами.
А что, если Хайри сказал ему: «Я куплю у него книги со скидкой в двенадцать процентов. Он очень нуждается. Жаль его… Книги мне не нужны, просто хочу помочь…» Наверняка сказал. Иначе Недждет не смотрел бы так на пакеты.
И как раз в этот момент Хайри начал рассказывать Недждету о своем решении купить книги. У человека зазвенело в ушах. Перед глазами поплыли темные круги. Ему казалось, что Недждет и Хайри то удаляются, то приближаются. Потом все завертелось перед глазами. Завертелось, завертелось…
Недждет все смотрит. Глаза у Недждета голубые-голубые, и в них насмешка.
— Нет! — вдруг сказал человек. — Я раздумал продавать.
А те смотрят. В голубых хитрых глазах Недждета даже грусть.
— Нашел работу. Книги продавать не буду.
Они спрашивают — он отвечает, он спрашивает — они отвечают. Он что-то говорит им, они поднимаются с мест, он тоже встает, и все вместе идут в ресторан. Человек уже не думает о хлебе и копченом мясе, которые обещал принести домой. Нет, конечно, думает, но все происходит как-то помимо его воли.
Дома девочка говорит матери:
— Уже полдень, мама. Где же он?
— Придет, — отвечает мать. — Потерпи, дочурка.
— Не могу, мама… Так хочу кушать! Даже голова кружится.
Женщина знает, что муж теперь придет не скоро. Если бы продал книги, давно бы вернулся. Ведь он так привязан к семье.
«Значит, книги у него не купили, — думает женщина. — Проклятье! Почему люди такие плохие? Что мы им сделали? У них дома, поместья, автомобили… А он не разрешает мне пойти работать на фабрику. Ревнует, что ли? — Она улыбается. — Ревнует, конечно, ревнует!»
— Ох, мамочка! Не придет отец, вот увидишь!
— Придет, доченька, обязательно… Потерпи!
Затем мать отправляется к соседям, берет в долг немного хлеба. Девочка с жадностью все съедает.
Наконец наступает вечер. Девочке опять хочется есть. Чтобы не чувствовать голода, она ложится спать. Мать укрывает ее ковриком и снова идет к соседям. Может быть, ей поручат что-нибудь связать или протереть мебель, а то и выстирать белье.
Дверь была открыта. Человек с пакетами вошел в комнату. Он был пьян. Подойдя к зеркалу, внимательно посмотрел на себя. Потом заметил на кушетке дочь. Шагнул к ней. Один из пакетов упал на пол. Он разозлился, швырнул за ним второй пакет. Ударил ногой.
— Где жена?
Опять подошел к зеркалу. На него глядело худое небритое лицо с налитыми кровью, ввалившимися глазами.
«И это мужчина!.. Хозяин дома!.. Может ли жена любить такого?»
Он ударил кулаком по зеркалу, осколки со звоном посыпались на пол.
Проснулась дочь, увидела отца, который стоял посреди комнаты и топтал ногами стекло.
— Папочка!
Человек посмотрел на дочь.
— Не притворяйся, девчонка!
Девочка сжалась в комок и испуганно смотрела на отца.
— Вы меня не любите — ни ты, ни твоя мать! — кричал он. — Не любите! Вы мне лжете. Все ложь!
— Клянусь, папочка, любим. Я очень люблю.
— Лжете! Ни ты, ни твоя мать ни капельки не любите меня! Хотите, чтоб я умер, а потом…
— Я, папочка, люблю…
— Разве любят безработного отца, безработного мужа?..
Девочка плакала. Она решила, что отец сошел с ума.
А он все говорил:
— В такой поздний час… где она? Скажет, что была у соседей! Ложь! Она думает, меня можно обмануть… Да, можно!.. Уже обманула!..
В комнате стало совсем темно. Человек покачнулся, схватился руками за стену. Зажечь свет не приходило в голову. Пол начал уходить у него из-под ног. Ему стало плохо.
Когда женщина вернулась домой, был уже поздний вечер. Она зажгла свет и увидела на полу мужа. Он лежал, положив под голову один из книжных пакетов. На кушетке дремала дочь.
Женщина глубоко вздохнула. Она была так голодна!
Первин
Перевод И. Печенева
После ужина перешли в гостиную.
Хозяин дома сказал:
— Что бы вы мне там ни говорили, а всегда и во всем главное — нравственность! Я, например, смогу жить без состояния, без собственности, без денег, даже голодая, но без нравственных устоев!.. — Он рыгнул.
— Народ, допустивший падение нравов, не может процветать. История не знает подобных примеров, — заявил один из гостей, адвокат.
Другие гости — врач, аптекарь, инспектор школы гражданских чиновников — горячо, на полном серьезе поддержали эту точку зрения.
Хозяин дома, преуспевающий крупный экспортер, закашлял, поддерживая руками солидное брюшко. Начал было:
— А вот…
Однако новый приступ кашля не дал ему говорить. На глаза навернулись слезы, лицо побагровело.
— Застарелый бронхит… — выдавил он наконец из себя. — Хронический…
Коротышка доктор сделал сообщение по поводу хронического бронхита. Инспектор воспользовался моментом и попросил рассказать об «испанском насморке».
Постепенно разговор перекинулся на туберкулез. Заговорили о новейших методах его лечения. Доктор был на высоте, блеснув своими познаниями и здесь. Он говорил, браво поглядывая на уважаемых дам с накрашенными губками, наманикюренными пальчиками, в декольтированных нарядах, которые сидели своей группой.
Адвокатша шепнула инспекторше:
— Какой культурный человек, не правда ли?
Рыжеволосая, с перманентом жена доктора услышала, тряхнула горделиво головкой:
— Он учился и специализировался в Европе!
В это время сыновья хозяев дома, сыновья и дочери гостей развлекались в соседней комнате, где царил полумрак и тихо играла радиола. Порой в гостиную доносились звуки темпераментной возни, приглушенные возгласы: «Ой, Веда-а-ат!» Однако взрослые были всецело поглощены рассказами доктора о последних чудесах в области медицины и аптекаря — о различных лекарствах, недавно полученных с Запада.
Но вот хозяйка дома, тучная дама, встала и вышла в соседнюю комнату. Здесь, в темноте, под едва звучащую музыку танцевала лишь одна пара. Ханым-эфенди зажгла свет. Тотчас в комнате произошел небольшой переполох — словно тараканы метнулись в разные стороны. Старший сын Ведат вскочил с тахты, стирая рукой со щеки помаду. Дочь аптекаря, лежавшая с ним на тахте, поднялась, села. Дочь доктора растерянно смотрела на вошедшую, поддерживая рукой разорванное колье. Второй хозяйский сынок высунул голову из-под дивана, куда он забрался вместе с дочерью инспектора.
Ведат сказал, как ни в чем не бывало:
— Да, мамочка… Что тебе?
— Нет-нет, ничего, детка, — сказала женщина. — Веселитесь?
Ей ответили разом:
— Веселимся, мамочка!
— Веселимся, тетя!
— Веселимся, веселимся!..
Ведат приблизился к матери. Она улыбнулась ему:
— Вытри щеку. Отец увидит.
Парень махнул рукой:
— Э-э, плевать! Пусть видит.
— Фи, как ты говоришь, Ведат! Что за словечки?
— Обыкновенные словечки. Чем они тебе не нравятся, а, старушка?
Мать сделала вид, будто не слышит:
— Хорошо, дети, развлекайтесь. Только чуть потише. Мы там слышим ваши голоса.
Ведат подтолкнул мать к двери:
— Ладно, ладно, сматывай удочки… — И, закрыв за матерью дверь, добавил: — Ох, и хохмачка наша старушенция! А-а?
Он повернул выключатель, в комнате опять стало темно.
Когда ханым-эфенди вошла в гостиную, говорил ее муж. У него была небольшая черная бородка и усы — по последней моде.
Обычно, вернувшись вечером с работы, бей-эфенди срывал с головы шляпу (не какую-нибудь там, а «Борсалино»[93]!), восклицая при этом: «К черту эти гяурские штучки!», надевал тонкой вязки тюбетейку, облачался в батистовую ночную рубаху с разрезами по бокам, отдавая предпочтение ей, а не шелковой пижаме. После этого усаживался на тюфячок в углу комнаты, обставленной по-восточному, брал в руки четки из девяноста девяти костяшек и пытался погрузиться в благостные размышления, прикрыв веки и шевеля губами. Однако, несмотря на все старания, ему не удавалось выбросить из головы дневные заботы. В то время, когда губы его нашептывали священные слова, голова была занята совсем другим. Он думал об экспортируемых товарах, лицензиях и прочем, имеющем отношение к экспорту.
— Из сердец молодых людей вырвали страх перед аллахом! Вырвали и отбросили прочь! — Он не говорил — бушевал. — Безбожники! Вероотступники! Что это за нравственность, которая не опирается на религиозную основу, которая не имеет в своем фундаменте страха перед аллахом?..
Одна из уважаемых дам тихонько зевнула.
Доктор — он был личным врачом хозяина дома — сказал, хоть и не верил ни одному его слову:
— Очень верно.
Инспектору — он частенько брал в долг деньги у хозяина дома — не хотелось отставать от доктора. Он поддакнул:
— Разумеется, разумеется, бей-эфенди!
Все остальные согласно закивали головами.
Бей-эфенди счел обстановку благоприятной. Переведя дыхание, опять хотел было заговорить, но в этот момент дверь гостиной открылась, вошла молоденькая симпатичная служанка в белоснежном переднике. В руках она держала поднос, на подносе были чашки с кофе. Чувствуя, как мужчины пожирают глазами ее стройные ножки, девушка направилась к столу. Сегодня она показалась бею-эфенди красивее, чем обычно. Он мгновенно забыл о безбожниках, вырвавших из сердец молодых людей страх перед аллахом. Доктор посмотрел на служанку краем глаза. Аптекарь смотрел не таясь. Заметил на шее девушки синяк, перевел взгляд на хозяйку дома: «Вы обратили внимание, ханым-эфенди? Синячок!»
Ханым-эфенди в этот момент рассказывала что-то докторше и не видела его взгляда.
Адвокатша помрачнела. Тонкая талия и широкие бедра служанки испортили ей настроение. Метнула взгляд на мужа. Тот беззастенчиво глазел на девушку. Адвокатша едва сдерживала себя от гнева. Передернула плечами, кашлянула, желая отвлечь мужа. Ничего, дома она задаст ему! Чтобы не пялил глаза на других!
Кто-то коснулся ее локтя. Она обернулась. Это была жена инспектора. Кивнув на служанку, которая в эту минуту демонстрировала им изящные линии своей спины, инспекторша сказала:
— Чудо! Не правда ли?
Адвокатша снова метнула гневный взгляд на мужа. Скривив губы, ответила:
— Но ведь всего-навсего служанка, милая.
Когда девушка, обнеся всех кофе, вышла, хозяин дома сказал:
— Взять, к примеру, эту бедную девочку…
Взоры всех обратились к нему.
— Вы знаете, я пожалел ее, взял под свое покровительство. Если бы я не вытащил беднягу из ямы, из мусорной ямы, где она была, кто знает… а?
Со всех сторон раздалось:
— Разумеется!
— Она должна днем и ночью молиться на вас!
— Конечно, конечно.
— По-моему, это необычайно добродетельное вмешательство!
Последние слова были сказаны адвокатом. Взгляды его и жены скрестились. Она была вне себя от негодования. Адвокат, поняв, что сморозил глупость, опустил глаза, начал теребить пальцами конец галстука.
Гости разошлись около полуночи.
Ведат и Седат удалились в свои комнаты.
Когда ханым-эфенди вернулась из ванной в спальню, бей-эфенди облачался в свою ночную рубашку. Тюбетейка была уже на голове.
— Доктор — человек культурный. Как ты считаешь? — сказала она.
Бей-эфенди обиделся:
— А я?.. Я… Он говорил только на медицинские темы… Это же его профессия. Разве не видела, с каким интересом слушали меня? Впрочем, ты никогда не обращаешь внимания на своего мужа!
— Ну что ты, милый! Ты тоже был на высоте, но…
— Что но?
— Доктор тоже был неплох.
— Профессиональные знания… Это еще не все… Этого мало… Искусство заключается в том, чтобы…
Ханым-эфенди не стала слушать, в чем заключается искусство, погасила свет, зажгла красный ночник и легла рядом с мужем. Пружины скрипнули под тяжестью двух грузных тел, раз, другой, глухо, неохотно, и смолкли — в безнадежности.
Было далеко за полночь, когда в дверь комнаты, где спала служанка, легонько постучали. Она не услышала: весь день на ногах, набегалась, смертельно устала… А может, и услышала, но не смогла вырваться из цепких объятий сна. Перевернулась с боку на бок. Одеяло сползло с ее ног.
В дверь опять стукнули. Более настойчиво, даже сердито.
Она услышала. Проснулась. Лежала в сонном оцепенении, не желая вставать. Однако голос за дверью был полон нетерпения:
— Первин!
Она глубоко вздохнула. Ах, ей так не хотелось!.. Не хотелось всего этого сегодня.
— Эй, сейчас получишь у меня!.. Слышишь, ты, сука!
Она непроизвольно улыбнулась. Но ей и вправду не хотелось сегодня… И вообще… как ей все это надоело! Увы, она должна пойти, Должна открыть, должна терпеть. Пошла, открыла.
— Фокусничаешь? Ну, ты!..
— Ведат-бей, честное слово, сегодня…
— Как закатаю в лоб!
— Честное слово, я так устала!.. Клянусь вам, очень устала!..
— Не шуми!
— И ханым сейчас может пройти здесь… Честное слово, может… Говорю вам… Ханым…
Парень проскользнул в комнату. Закрыл дверь и запер ее на задвижку. В комнате началась маленькая погоня, затем борьба, отпихивания, отталкивания, ускальзывания. И наконец сладострастный скрип кровати.
Открыв глаза, бей-эфенди посмотрел на круглый светящийся циферблат часов на стене. Было десять минут третьего. Жена спала на боку. Полная оголенная рука закрывала ее лицо. Волосы под мышкой были сбриты.
Бей-эфенди поморщился и поправил тюбетейку на голове. Затем тихонько встал с кровати. Сунул ноги в лакированные чувяки и, как был в ночной рубашке, вышел из комнаты. Чтобы попасть в туалет, нужно было пройти мимо комнаты Первин.
На обратном пути бей-эфенди остановился перед ее дверью. Услышал: в комнате шепчутся. Он прильнул лицом к стеклу в верхней части двери, пытаясь разглядеть, что там происходит. Но ничего не смог увидеть. Вдруг ручка двери стала медленно поворачиваться. Бей-эфенди кинулся в сторону, успел присесть за столик, стоявший рядом. Колотилось сердце. Он не спускал глаз с двери. Из комнаты Первин осторожно вышел кто-то в пижаме и, неслышно ступая, крадучись, исчез во тьме коридора.
Бей-эфенди узнал своего младшего сына.
Дверь закрылась.
Он не хотел верить. Бесстыдница! Порочная девка! Как можно?! Совращать ребенка! Школьника! К чему это приведет?.. Мальчик забросит занятия, отобьется от рук, скатится в болото безнравственности!
Переполненный гневом, бей-эфенди поднялся, подошел к двери, постучал. Дверь тотчас открылась. Он вошел.
— Что делал здесь Седат?
Первин виновато потупилась.
— Я спрашиваю тебя, что делал здесь Седат?
Ответа не последовало. Бей-эфенди взял ее за подбородок, поднял голову:
— Ну, что он здесь делал?
Она продолжала молчать.
— Тебе не стыдно?! Ведь он еще ребенок, школьник!
Первин всхлипнула.
— Отвечай! Тебе не стыдно?
— Что… что я могу сделать?.. Они не слушают… Я им говорю: не надо, не приходите… А они приходят…
— Что?! Приходят?! И Ведат тоже?
— Ну да… конечно..
— Зачем впускаешь? Почему не кричишь, не зовешь нас?
— Они бьют меня. Говорят: не кричи… А то, говорят, маме скажем, заставим прогнать тебя… Что я могу сделать?..
Бей-эфенди рассердился:
— Чушь болтают! Щенки! Заставят прогнать! Мой дом, я здесь хозяин. Я здесь распоряжаюсь! Взять человека в дом, выгнать — спрашивают у меня… Ты знаешь, я пожалел тебя… Ты одинокая, несчастная девочка…
Голые плечи Первин вздрагивали.
В голосе бея-эфенди послышалось волнение. Он обернулся к полуоткрытой двери, выглянул в коридор. Затем взял ее руку.
— Разве не так?.. Ведь ты одинокая, несчастная крошка… Да?..
Потянул ее к себе. Она не сопротивлялась, шагнула к нему. Его большая волосатая рука обвилась вокруг ее талии. Другая рука обхватила ее плечи. Он прижался к ней всем телом.
— Не надо… — просила она.
Он уже не владел собой. Ноги его тряслись.
— Тс-с-с-с… — шепнул он. — Мы не одни в этом доме — жена, дети… Не думай только о себе…
В один миг Первин исчезла в складках его просторной ночной рубахи.
Ханым-эфенди увидела мужа, когда он выходил из комнаты служанки. Столкнувшись с ней, он растерялся, однако тотчас взял себя в руки. Закричал:
— Распутница! Шлюха!
Ханым-эфенди опешила:
— Что?.. Ты это мне?..
— Я говорю о ней — о нашей служанке! Об этой… этой… Ступай в комнату, сейчас все узнаешь!
Они вернулись в спальню.
— Или ты немедленно выставишь из дома эту девицу, или я отдаю наших щенков в интернат. Все, точка! — заявил бей-эфенди.
Жена изумилась:
— Но в чем дело? Что случилось?
— Я видел, как Седат выходил из ее комнаты.
— Седат?!
—. Да, Седат! Ведат тоже к ней ходит.
— Что они делают у нее?
— Как что? Ясно…
— Может, там, в ее комнате, остались их книги?
— Какие могут быть книги в три часа ночи? Когда я увидел, как он выходит из ее комнаты, меня чуть не хватил удар. Едва сдержался, чтобы не прибить на месте и щенка и эту распутницу. Немедленно прими меры, жена! Иначе я за себя не ручаюсь! Смотри, меня до сих пор трясет всего.
— Странно, — сказала ханым-эфенди. — Вот никогда бы не подумала, что Ведат… и особенно Седат… Как можно снизойти до какой-то прислужки?
— Милая, нравы общества портят именно такие шлюхи! Кто знает, сколько домов сменила она до нас? И вот теперь развращает моих чистых, здоровых детей. А что это значит?.. Это значит, она способствует появлению безнравственного поколения. Народ, нравы которого пали, не может процветать!
Ханым-эфенди вздохнула:
— Я давно прогнала бы ее… Ты ей благоволил.
— Да, но разве я знал?.. Думал, несчастная, думал, помочь надо, пропадет в этом мерзком мире… Знал ли я?..
— А вдруг она забеременела от наших?
— Да… Об этом я не подумал.
— В суд обратится, тогда…
— Да, тогда начнем расхлебывать кашу. Впрочем, не думаю. Все знают, какие эти служанки…
— Хорошо, завтра… Я знаю, что делать. Завтра я все устрою.
Таким образом, бей-эфенди отвел от себя громы и молнии семейного скандала.
— Нет, но ты посмотри, как дрожат руки и ноги, — твердил он. — Посмотри, посмотри… Как это я проснулся?.. В туалет потянуло.
— Хорошо, что потянуло, бей. А если бы не пошел?.. Так бы и продолжалось все.
На следующий день Ведат раньше обычного вернулся днем из школы. Закричал снизу, из прихожей:
— Первин!
Выбежала мать:
— Что тебе, детка?
— Чувяки!
Мать принесла чувяки.
— Где Первин?
— Понимаешь… Поймала ее на месте преступления. Оказалась воровкой.
— Выгнала? — Ведат медленно, в задумчивости поднялся по лестнице. Спросил: — Обед готов? Так жрать хочется!
Пробковый пистолет
Перевод В. Лебедевой
Я не люблю праздники и не полюблю их до тех пор, пока они не станут так же естественны для всех, как воздух, как солнце. Можно ли радоваться, если в эти дни дети одних родителей хвалятся своими новыми игрушками, вызывая зависть других детей — которых, кстати, гораздо больше, — если матери последних скрывают горькие слезы, а несчастные отцы, видя все это, сгорают от стыда.
Рядом с детьми, разодетыми, как говорится, в пух и прах, в новеньких костюмчиках, в начищенных до блеска ботинках, с пробковыми пистолетами в руках, мы часто видим настоящих оборванцев, лишенных всего этого и порою даже не подозревающих, насколько они жалки.
В тот праздничный день на синем, безоблачном небе сверкало солнце. Какое это было прекрасное утро! Дети, сменившие повседневную одежду на праздничную, катались на пролетках, украшенных флажками и гирляндами цветов. Улицы были заполнены празднично разодетыми, оживленными людьми. Но всю эту яркую картину омрачал мальчишка, с нескрываемой завистью смотревший на своих нарядных сверстников…
Слышался треск пробковых пистолетов. Я вышел на улицу, прошелся по нашему кварталу. Мрачные, отчужденные лица взрослых, невеселые лица детей.
Я остановился у лавки бакалейщика купить пачку сигарет. Лавка была закрыта. Перед ней на самодельном лотке были разложены конфеты в пестрых обертках. Лоток был украшен флажками, ветками, цветной бумагой. Вокруг толпились дети, причесанные, в новеньких костюмчиках, с пробковыми пистолетами в руках — и босоногие, отмеченные печатью бедности. Один из них привлек мое внимание. Он смотрел на своего сверстника, который стрелял из пистолета. В глазах его было неподдельное восхищение. Он смотрел не отрываясь, смеялся и хлопал в ладоши после каждого выстрела. Ноги были босы, но чисты. Наверно, мать вымыла по случаю праздника. Волосы причесаны, но одежда старая, поношенная. Он подбежал к мальчику, стрелявшему из пистолета:
— Алтан, ну дай, пожалуйста, я стрельну разок!
Мальчик с пистолетом будто и не слышал. В это время из-за угла показалась группа ребят с пистолетами, и он побежал к ним. Они встретились, словно герои американских детских книг Пекос Билл, Буффало Билл, Деви Крокет, Черный Змей, Желтый Змей.
— Хелло, Билл Бони!
— Тенкью?
— Тенкью!
Я повторяю эти слова, как слышал. Откуда мне знать английский так, как знают его мальчишки? Куда важнее был для меня сам паренек, попросивший разрешения пальнуть из пистолета. Просьба его осталась без ответа. И он, смирившись, отступил.
Заложив руки за спину, он прислонился спиной к стене дома и не отрываясь смотрел на счастливчиков, которые возбужденно палили из пистолетов. Они решили играть в ковбоев. Разбились на две группы, окружив каждая своего предводителя.
Я не отводил взгляда от босоногого паренька. Глаза у него горели: ему так хотелось присоединиться к ним! Поборов наконец нерешительность, он подбежал:
— Алтан, возьмите и меня!
Но ни Алтан, ни другие даже не взглянули на него и, разбившись на две группы, разбежались в разные стороны. Через пять минут между ними разгорится сражение. Во главе с Буффало Биллом или Деви Крокетом они бросятся друг на друга, как настоящие американские ковбои, хотя никогда не были в Америке и знали ее только по книгам.
Босоногий паренек, опустив голову, вернулся на прежнее место. Заложив руки за спину, прислонился к стене. Вид у него был грустный. Кто знает, о чем он думал в эту минуту: о новом костюмчике или о пробковом пистолете?
Я подошел к нему. Мальчишка посмотрел на меня блестящими черными глазами.
Я спросил:
— Почему они не приняли тебя играть?
Он пожал плечами:
— У меня нет пистолета.
— Как же так?
— Денег нет, чтобы купить.
— А почему нет денег?
— Отец не дал. Он безработный.
— А что до того, как остался без работы?
— Работал на ткацкой фабрике.
— А ты хотел бы быть хорошо одетым, как они, иметь пистолет?
Паренек вздохнул и отвернулся. По улице ехали автобусы, маршрутные такси, переполненные детворой пролетки. Я купил у торговца сладостями новенький пистолет и коробку патронов. Мальчишка не смотрел на меня, но, мне казалось, он сгорает от нетерпения поскорее заполучить пистолет.
Я протянул ему покупки:
— Возьми. Я купил это тебе!
Мальчишка резко повернулся и, бросив на меня взгляд, полный достоинства, зашагал прочь! Я остался на тротуаре один с пистолетом и патронами в руках.
Карманный театр
Перевод В. Лебедевой
Они сели за столик в глубине кафе с зеркальными стенами, расположенного на одной из улочек позади Бейоглу. Здесь обычно собирались поиграть в нарды, домино или в карты киномеханики, киностатисты и всякого рода искатели приключений из провинции.
Их было трое. Каждого из них я немного знал.
Они говорили о карманном театре. Карманный театр, вроде тех, что так часто можно встретить в Париже и которые время от времени появляются и у нас, дело перспективное. В нем можно ставить произведения современных западных писателей, уже считающихся классиками, а также наиболее достойные пьесы наших авторов. Карманные театры не только привьют публике любовь к театру высшего класса, но и, возможно, совершат революцию в искусстве. Человек в очках, с широким лбом и крупными ушами говорил без умолку. Я не был близок с этим человеком, но мы уже не раз беседовали. Я знал, что он младший сын довольно состоятельных родителей. Долгие годы он провел в пансионах на Бейоглу. Отец и старший брат давно забыли о его существовании, так же как он забыл о них. И только мать тайком от старшего сына и мужа каждый месяц посылает ему деньги. Немного, несколько сот лир. Почти половину их он отдает квартирной хозяйке. А остальные? Думаете, они уходят на еду? Ну нет! На остальные деньги он покупает книги, литературу о театре. Скажем, серию в синем переплете — к серии в зеленом переплете, уже стоящей у него на полке.
Молча выслушав театрала-очкарика, сухопарый белолицый актер спросил:
— Чтобы основать такой театр, нужны деньги, а где мы их возьмем?
Театрал ничуть не смутился:
— Будто все дело в деньгах…
Актер удивился:
— А в чем же?
— Самое главное — договориться в принципе.
— В принципе? Вообрази, что мы договорились!
— Оставь эти восточные штучки. Принципиальное согласие важнее денег.
Актер вспылил:
— Хорошо, друг, допустим, мы в принципе договорились!
— А если договорились, подпиши вот этот договор!
Он вынул из кармана сложенный вчетверо лист белой бумаги и расправил его на столе.
Пробежав глазами текст, актер сказал:
— Хоть я по-прежнему против условных декораций, давай ручку!
Взяв ручку у театрала, он подписал договор.
— Ну а теперь поговорим о деньгах.
Театрал начал:
— Нас здесь трое. Если каждый из нас выложит по пятьсот лир — уже полторы тысячи. Найдем еще семь человек, вот тебе пять тысяч.
— Пяти тысяч мало, — серьезно возразил актер.
— Хорошо, найдем семнадцать человек! Десять тысяч хватит? Чего смеешься?
— Где мы найдем еще семнадцать глупцов?
— Не валяй дурака, дорогой. Ты все остришь. А ведь можешь погубить серьезное дело.
— Найди десять тысяч лир, и я сразу стану серьезным!
— И найду. Можешь не сомневаться, брат. Предоставь это мне!
— Хорошо, согласен. Как мы распорядимся деньгами?
— А вот как: половину потратим на рекламу. Остальное на бухгалтерию. Ибо самое главное в идеальном театре — бухгалтерия. Это — его основа. Театр без бухгалтерии подобен человеку без желудка, без сердца…
Актер попытался прервать красноречие товарища:
— Короче!
— …если у театра… Не сбивай меня!
— А мы тебе не избиратели!
— Ну ладно…
— Продолжай!
— Так на чем я остановился?.. Самое главное — бухгалтерия! Да провалиться мне на месте, если это не так. Театр без бухгалтерии…
Актер встал.
— …подобен человеку без желудка, без сердца. Ну, я пошел!
Театрал тоже поднялся.
— Куда же ты?
— В театр… У меня репетиция!
— А чай?
— Какой чай?
— Мы выпили три чая. Кто же заплатит?
— Ты!
— С какой стати?
— Что значит — с какой стати? Меня сюда пригласил ты?
— Я…
— Значит, и за чай платить тебе. Заплатишь из денег тех семнадцати глупцов, которых ты собираешься найти. До свидания.
И он ушел.
Театрал опустился на стул.
— Что за народ эти актеры! Не могут оценить значения бухгалтерии в театре. Ослы! Впрочем, я и не собирался брать такого в свою труппу. Можно ли ему что-либо поручить? Как с ним работать?
Он встал и, взяв под руку оставшегося товарища, сказал:
— Заплати за чай и запиши. Когда мы организуем театр, вычтешь.
Умник
Перевод В. Лебедевой
До тех пор пока не устранят всякого рода трудности и не наведут порядка, мы постоянно будем нервничать, злиться, ссориться. Я вижу, как многие идут по улице, засунув руки в карманы брюк. И достаточно самого незначительного повода, неосторожно оброненного слова или жеста, чтобы тут же вспыхнула ссора.
Вчера в Каракёе я встал в очередь на маршрутное такси в Чагалоглу. Было холодно, моросил дождь. Не успевал подойти автобус, маршрутное такси или трамвай, как ожидающие бросались к нему со всех ног.
Очередь на такси все росла и росла. Ох уж эти такси! Большинство машин направляются к стоянке в Сиркеджи или Аксарае. Маршрут до Аксарая, должно быть, самый выгодный. Мост Эминеню — Аксарай. Как одолеешь дорогу от Ункапаны, минуешь Акведук, у Сарачханэ можно выключить мотор и катиться вниз до самого Аксарая, экономя бензин.
А если едешь в Чагалоглу, сначала надо перебраться через мост, потом ползти по сантиметру в час из-за пробок у мечети Ениджами. Водитель нервничает, а в конце концов получает пятьдесят курушей. Маршрут в Аксарай менее утомителен и более выгоден. А тут таксист и устанет, и денег мало заработает!..
Какой-то толстяк в черепаховых очках и в шляпе втиснулся в середину очереди. Раздались недовольные возгласы:
— Господин!
— Эй, уважаемый!
— Может, ваше превосходительство?
Не слышит, ноль внимания. Смотрит на море.
— Эй, ваше превосходительство! Тебе говорят!
Толстяк резко оборачивается:
— Что значит «эй»? К превосходительству так не обращаются. Как не стыдно!
Высокий мужчина раздраженно отвечает:
— Таким, как ты, и почище сказать можно!
Под общие смешки «превосходительство» выходит из очереди и направляется к высокому мужчине. Кажется, сейчас заревет и даст пощечину. Но, видимо прикинув, что высокий сильнее его, удаляется, презрительно покачав головой.
— Нахал, — говорит кто-то.
— А еще превосходительство, о приличии рассуждает… — добавляет другой.
— А что?
— Быть превосходительством уже неприлично.
Одна за другой подошли две машины, забрав из очереди десять человек. Среди счастливчиков оказался и толстяк в черепаховых очках. Должно быть, он обожает омлет, жаркое, фаршированные баклажаны и живет лишь для того, чтобы есть. Какой-нибудь председатель вилайетского или окружного отделения одной из правящих партий. Как бы там ни было — близкий к сильным мира сего. Такой не привык, подобно «босякам», утруждать свою смертную душу и умеет устроить свои дела раньше других. Пока я обдумывал это как тему для рассказа, подошла еще одна машина. Сели наконец мы, следующие пять человек из очереди. Холодно. Все дышат в ладони, согревая руки. Из приемника льется веселая танцевальная мелодия. Миновали мост. У мечети Ениджами попали в пробку. Попробуй проехать. Стоим почти у самого светофора. Зажегся зеленый свет. Сдвинувшись с места, машина вдруг резко тормозит.
— Ослеп, что ли? — кричит прохожий с мостовой.
— А ты куда лезешь, развалина? — орет шофер.
Начинается перепалка. В это время зажегся красный свет.
Наша машина рванулась вперед. И если бы прохожий не увернулся, быть ему под нашими колесами. «Развалина» грозит кулаком. Шофер доволен.
— А ну, жми, развалина! — кричит он.
Быстро миновав Бахчекапы, бывшее министерство юстиции, улицу Анкары, добираемся до губернаторства. Как раз в этот момент кончается танцевальная мелодия. Диктор, словно испугавшись чего-то, объявляет:
— Сейчас прозвучит музыка Рахманинова…
Шофер с раздражением выключает приемник. Я не нашел в этом ничего странного, ведь многие не любят классическую музыку. Но сидевший справа от меня мужчина спросил:
— Почему вы выключили радио?
Шофер взглянул на него в зеркальце:
— А что мы с тобой понимаем в Рахманинове?
Мужчина обиделся:
— Ты, может, и не понимаешь…
Шофер оборачивается:
— Разбираешься, значит.
— И тебе неплохо бы разбираться!
— Зачем?
— Машина, управляя которой ты зарабатываешь на хлеб, имеет отношение к системе знаний. Вот зачем!
Шофер промолчал, казалось, он был даже немного напуган.
— Что поделаешь, господин. Не понимаю я в этом ничего. Известное дело, для этого нужно учиться.
— Дело скорее не в образовании, а в привычке. Еще не началась музыка, а ты уже выключаешь. Конечно, никогда не сможешь понять. А не поняв, разве полюбишь? И потом, зачем это ты навешал на зеркало всякую ерунду — голубые бусы, черепаховый панцирь?
Сидевший рядом со мной мужчина усмехнулся:
— От сглаза.
— Если бы тот, кто делал машину, считал, что без всего этого не обойдешься, то нацепил бы все эти штучки еще на заводе.
В Чагалоглу он вышел.
— Умник, — сказал, глядя ему вслед, шофер.
— Чего же ты ему это не сказал в лицо? — спросил я.
Он смутился:
— Кто его знает, брат. Может, он из полиции или из командосов[94]. Зачем лезть на рожон?
Братская доля
Перевод С. Утургаури
Сиверекиец[95], запыхавшись, ворвался в кофейню.
— Ага! — закричал он, обращаясь к игравшему в карты хамалбаши — старшине грузчиков. — На складе работают другие грузчики!
— Не может быть, брат, — хладнокровно сказал старшина.
Сиверекиец опешил. Он был уверен, что, услышав такое, хамалбаши бросит карты и выскочит из-за стола.
— Ослепнуть мне, ага, если я вру…
— Мы же сторговались по две с половиной лиры за тонну и должны завтра утром начать работу. Откуда же появились другие грузчики?
— Не знаю, появились вот. Пойди сам посмотри!
Хамалбаши не очень-то поверил принесенному известию — сиверекиец считался бестолковым среди грузчиков. «Вряд ли Рефик-бей, хозяин склада, нарушит уговор», — решил он, но все-таки встал, надвинул на брови кепку, поправил наброшенный на плечи темно-синий пиджак и вышел из кафе.
На улице его окружили грузчики, которые уже знали о случившемся. Что же, он должен принять меры, это его, хамалбаши, обязанность подыскивать работу, торговаться, защищать интересы рабочих.
— Как же теперь быть, ага? — продолжал волноваться сиверекиец.
— Что «как быть»? — Старшина нахмурил брови и строго посмотрел на сиверекийца.
— Да с чужими грузчиками?
— Не беспокойтесь, — раздраженно ответил хамалбаши, — пока я жив, чужие грузчики на этом складе работать не будут. Разве мы ходим в другие кварталы, разве кому-нибудь цены сбиваем? Разве это подобает настоящим мужчинам?
— Аллах есть! Нет, не подобает… — дружно поддержали его грузчики. Их лица и руки были черны, одежда покрыта ржавчиной.
— Ну ладно, сейчас пойду разузнаю! — пообещал хамалбаши и быстро зашагал по набережной в своих желтых йемени[96].
Пройдя метров двести, он остановился в широких воротах склада железного лома «Истикбаль». Там стояла пыль столбом. Какие-то люди наполняли железным ломом плетеные корзины, взвешивали их, затем подтаскивали к стоящей у берега барже и сваливали на нее груз.
Толстолицый, широкозадый хозяин склада, увидев в воротах хамалбаши, сразу все понял. Тот стоял, заложив руки за спину и сдвинув брови; кончики его усов нервно подергивались.
— Здорово, ага! — подошел к нему хозяин.
— Что это? Что здесь происходит? — не отвечая на приветствие, зло спросил хамалбаши.
— А что такое?
— Ты, я вижу, нанял чужих грузчиков. А как же наш уговор? Разве не мои ребята должны были работать завтра с утра за две с половиной лиры за тонну?
Рефик-бей, понимая, что ему не отделаться шуточками, взял хамалбаши под руку и повел его на склад:
— Это, конечно, работать должны были вы, но…
— Что «но»? — не дал ему договорить хамалбаши.
— После вас пришли вот они и сбили цену. Ничего не поделаешь — торговля!
— Торговля торговлей, но разве это достойно настоящего мужчины, Рефик-бей?
— Говорю же тебе, дружочек, торговля. А достойно, не достойно — ты это брось. Эти парни на тридцать курушей взяли дешевле. А как поступил бы ты на моем месте?
Наверное, он поступил бы так же, как и Рефик-бей.
— Ты же не сдержал слова! — не сдавался старшина.
Рефик-бей, пропустив это замечание мимо ушей, сунул руку в карман желтых парусиновых брюк.
— Каждый резаный баран подвешивается за свою ногу, — изрек он и втиснул в руку хамалбаши деньги.
Хамалбаши краем глаза глянул на бумажку: «Эге, неплохо».
— А что я скажу грузчикам? — опросил он хозяина склада.
— Я же тебе сказал, арслан[97], каждый резаный баран подвешивается за свою ногу!
— А если они будут настаивать на своем?
— Ну и что? Не убьют же тебя!
— Ну, знаешь ли, голодная собака печь разнесет.
— В таком случае волков бояться — в лес не ходить.
…Сиверекиец сидел на тротуаре перед кофейней. Кепка с погнутым козырьком сдвинута на затылок. Он был твердо уверен, что хамалбаши наведет порядок.
— Наш хамалбаши — лев, а не человек, — говорил он, обращаясь к сидящему рядом парню из Болу. — Не то что Рефик-бей…
— Лев-то лев, да хвостом иногда виляет.
— Кто хвостом виляет? — заинтересовался другой грузчик.
— Да наш хамалбаши, — ответил парень из Болу.
Кто-то невесело засмеялся. Завтра утром у них должна быть работа. А вдруг хамалбаши не сумеет договориться с хозяином склада?
— Задерживается что-то, — вздохнул парень из Болу.
— Да, задерживается…
— Может, пойдем посмотрим?
— Куда, на склад? Зачем?
— Как зачем? — возмутился сиверекиец. — Может, он из-за нас подрался с хозяином и угодил в участок!
Довод сиверекийца показался убедительным. Могло и такое случиться.
Все следом за сиверекийцем направились к складу. Там все шло своим чередом. По-прежнему столбом стояла пыль и работали чужие грузчики: они наполняли плетеные корзины, взвешивали их и относили на баржу.
У весов стоял сам хозяин склада. Он сделал вид, что не заметил пришедших грузчиков.
— Нас здесь, кажется, не узнают, — заметил парень из Болу.
Сиверекиец оглядел своих товарищей… Никто не знал, как действовать.
— Что же делать? — спросил парень из Болу.
— Пойдем спросим, — предложил сиверекиец и вышел вперед.
Грузчики, один мрачнее другого, двинулись за ним.
Работа на складе приостановилась. У весов собрались любопытные, ждали, что же будет.
Рефик-бей испугался, но старался держаться, как подобает хозяину.
— В чем дело? Что вам надо? — сурово спросил он.
— Где наш ага? — раздался голос сиверекийца.
— Кто такой ваш ага?
— Будто ты и не знаешь, Рефик-бей? Может, ты и нас не знаешь? Мало мы на тебя работали? Мало твоего груза перетаскали?
— Вас я не знаю, — отрезал Рефик-бей. — А ваш ага приходил, мы с ним обо всем переговорили.
— На чем же вы порешили?
— Это уж у него спросите. Ну, теперь давайте проваливайте, не устраивайте здесь толчею в рабочее время.
— А где он сам? — не унимался сиверекиец.
— Я у него управляющим не состою, откуда мне знать?
— Значит, завтра нам работы не будет?
— Нет.
В кофейню возвращались с опущенными плечами, словно надломленные. Казалось, дотронься — заплачут.
Никто не проронил ни слова. Сиверекиец тоже приуныл, но плакать он не станет; от слез можно и глаз лишиться. Подперев голову рукой, он запел:
Эх, невеста, невеста…Голос у него был густой, сильный. Товарищи, обычно подбадривавшие: «Молодец, сиверекиец!», «Здорово, парень!», на этот раз не произнесли ни звука.
Сиверекиец вдруг оборвал песню. Встал. Сорвал с головы покрытую ржавчиной кепку, в сердцах выругался и шмякнул кепку о мостовую. Опять никто не проронил ни слова. Все сидели на тротуаре перед кофейней, каждый погрузившись в свои невеселые думы.
Сиверекиец поднял кепку, надел ее, небрежно сдвинул на затылок и медленно зашагал вдоль улицы.
На Тахтакале он смешался с толпой и остановился у входа на рынок Мысыр-Чаршисы. «Неплохо было бы, если бы какая-нибудь работенка подвернулась». Увидев очередь за кофе, он подумал: «Этим городским господь бог разума не дал. Словно родились в кафе. А по мне, так хоть сорок лет пусть кофе не будет, и не вспомню о нем. Выпью — хорошо, нет — плакать не стану: от слез можно и глаз лишиться».
Тут к нему подошел какой-то господин:
— У меня небольшой груз. Поднеси до Чакмакчылара. Сумеешь?
— Посмотрим.
Груз как груз, килограммов этак на сто шестьдесят. Взвалил на плечи и двинулся вслед за господином.
Возвратившись из Тахтакале, он зашел в духанчик, съел миску фасоли, немножко плова. Вытер рот тыльной стороной руки и вышел. Не мешало бы еще закурить. Пошарил в кармане, нашел помятую дешевую сигарету, прикурил у прохожего и присел у входа на рынок. Ох, и хорошо же! Заправился на целые сутки. Глаза его скользнули по стройным ногам женщины, стоявшей в очереди за кофе…
…Вечером он застал своих товарищей в кофейне. Они что-то возбужденно обсуждали. Подошел поближе, прислушался. Эге! Вот оно что! Хамалбаши гуляет в пивной на Балата. Может, болтовня? Что же получается?
— Ох, чтоб ему подавиться! — кричал парень из Болу. — Вместо того чтобы защищать наши интересы, он, верно, сговорился с хозяином склада…
— Стало быть, завтрашняя работенка попела.
— Чтоб ему сдохнуть, собаке. Взял, должно быть, подачку от хозяина и уступил работу чужим.
— А-а-а! — вдруг дошло до сиверекийца.
— Что «а-а-а»? — На него смотрели гневные, налитые кровью глаза товарищей.
Сдвинув брови, он оглядел взволнованные лица. Конечно, может, он и не самый умный, но почему они торчат здесь и ничего не предпринимают?
— Что мы должны делать?
— Добраться до этого выродка, встряхнуть его как следует и потребовать ответа.
— Чего же сам-то стоишь? Пойди и потребуй, — проворчал старик из Сюрмене.
И сиверекиец, хотя был и не самый умный, заложив руки за спину, направился в пивную на Балата. Остальные молча пошли за ним. Пойти-то пошли, но мысль, что этот мерзавец хамалбаши десять лет отсидел за убийство, не оставляла их. Знали, как придет в ярость, сразу за нож схватится.
…Сильно захмелевший хамалбаши, увидев сиверекийца, рассвирепел. Как осмеливается этот урод в сдвинутой на затылок кепке, с заложенными за спину руками спрашивать у него отчет?
— Что тебе надо, парень? — угрожающе процедил он.
— Выйди, потолкуем, — сказал в ответ сиверекиец.
— О чем?
— Выйди на минутку, дорогой…
Взгляд хамалбаши скользнул к дверям пивной. «Они» были там… Одежда покрыта ржавчиной, лица и руки черны… Наверное, посетители уже смекнули, в чем дело. То-то уставились на старшину. Все его тут знают и уважают. Он ведь завсегдатай этой пивной — не меньше ста раз здесь был. Одних чаевых сколько роздал.
— А ну, пошел вон отсюда, скотина! — закричал он.
Шум в пивной стих.
Может, сиверекиец и не самый умный среди своих товарищей, зато терпения ему не занимать… Он протянул руку к хамалбаши, схватил его за ворот, вытащил из-за стола и поволок на улицу.
Этого хамалбаши никак не ожидал. Он ударил сиверекийца по руке:
— А ну, отпусти.
Но рука была сильной и держала крепко.
— Отпусти, говорю!
— Скажи, правда, что ты взял подачку?
— Может, и правда, а тебе какое дело? Ты что, самый умный, что ли? Отпусти, слышишь!
Он вырвался и влепил пощечину «бестолковому парню». А тот и глазом не повел, только погнутый козырек кепки съехал назад. Сиверекиец, как огромная глыба, двинулся на хамалбаши. Старшина подался назад, щелкнул складной нож. Сиверекиец медленно приближался. Вдруг ловким движением он схватил руку хамалбаши и сдавил ее. Нож выпал. Лицо хамалбаши перекосилось от боли, он согнулся в три погибели, рухнул на колени и захрипел, как раненый бык.
Он был побежден и теперь извивался у ног сиверекийца и его товарищей. Сиверекиец нагнулся, поднял нож, переломил его и протянул бывшему старшине.
— Держи, — презрительно бросил он и повернулся к товарищам. — Этот предатель нам больше не нужен, ребята! Будем обходиться сами! Что заработаем, разделим по-братски. Идет?
— Идет, идет!
Заложив руки за спину, накинув на плечи пиджак, сдвинув на затылок повернутую козырьком назад кепку, он не спеша зашагал впереди своих товарищей по освещенной электрическим светом улице.
Неджати
Перевод Л. Медведко
Он сидит уже семь лет.
Вечерами, когда обитатели камеры располагаются на нижних нарах и начинают рассказывать всякие похабные истории, он обычно лежит на своем узком топчане и читает книги. Как правило, это книги о жизни великих композиторов и музыкантов или рассказы Горького. На стене, в углу, над самым топчаном, большими буквами выведено углем: «ШАЛЯПИН — МАЛЕНЬКИЙ ПЕШКОВ — ГОРЬКИЙ». Поэтому над ним часто подшучивают и называют «Маленький Пешков», а Нури по прозвищу «Японец» зовет его «Шаляпин». Надзиратель при упоминании его имени всегда делает злое лицо и заключает: «Намык Кемаль — вот он кто! Опять у него книги под топчаном?»
В таких случаях Неджати не спешит с ответом. Он спокоен и невозмутим, как классическая статуя, сходство с которой подчеркивают правильные черты лица и длинные вьющиеся волосы, всегда, правда, слипшиеся от грязи. На нем большой, не по росту пиджак, подаренный ему несколько лет назад одним отбывшим срок заключенным, огромные солдатские башмаки и рваные брюки с заплатами на коленях. И все-таки он восторженно любит жизнь и людей.
Когда переносить насмешки товарищей и надзирателя становится невмоготу, он отворачивается и снова забивается в свой угол.
— Можете скалить зубы, сколько вам угодно! — подает он оттуда голос. — Вам смешно, что я не курю гашиш и не лезу в драки?
— Простите, Неджати-бей. Не соблаговолите ли сказать, какое у вас образование? — с издевкой спрашивает старший надзиратель.
— Я рабочий, — серьезно отвечает Неджати. — Мне надо было зарабатывать на хлеб, поэтому я не имел возможности ходить в школу.
— Неужели не окончил даже начальной?
— Не окончил…
— Может, хотя бы два класса?
— Нет…
— Ну хорошо, скажи тогда, что ты вычитал в этой книге?
Неджати, опустив глаза, соображает, как лучше ответить. Можно, конечно, отбрить надзирателя. Но сделать это надо так, чтобы не очень разозлить его. А то, чего доброго, разгонит всех по местам.
Неджати сидит в тюрьме несколько лет. Помощи ему ждать неоткуда. Ни отца, ни матери у него нет. Ни в тюрьме, ни на воле он не может позволить себе жить, ничего не делая. В тюрьме он вынужден выполнять самую грязную работу. За это ему, как и другим заключенным, государство дает тюремный паек. Два раза в неделю, в дни свиданий, Неджати получает от посетителей бакшиш за различные мелкие услуги. Это, пожалуй, его единственная привилегия…
— Ну скажи, что же ты все-таки вычитал? — продолжает допытываться старший надзиратель.
Неджати молчит.
Но однажды он не выдержал:
— Эту книгу написал такой же человек, как я… Рабочий человек.
Надзиратель расхохотался:
— Что ж, выходит, он тоже был неграмотный, как и ты?
Неджати злится на надзирателя. Но в то же время ему жаль его, как и всех этих темных, неграмотных людей.
— Выходит, Неджати-бей, — с издевкой продолжает надзиратель, — неграмотные тоже могут писать книги? Зачем же тогда все эти школы и всякие там институты? Позакрывать их надо!..
Неджати молчит. Надзиратель насмешливо смотрит на него, ожидая ответа. И не только надзиратель, все, кто слушает их разговор, смотрят на Неджати с улыбкой и ждут, что будет дальше.
— Написал бы и ты какую-нибудь книгу, — заключает надзиратель, прежде чем оставить его в покое.
Неджати уже и сам давно думает об этом: «Ведь многие писатели сначала были неграмотными. Сами научились читать и писать… Читали где придется: в пекарнях, кочегарках. А потом книги стали писать… Придет время — я тоже напишу книгу… Обязательно напишу!..»
Да, он должен рассказать о дураках надзирателях, о всех этих людях, которых он так хорошо знает…
— Орхан! — обратился он как-то ко мне. — Если бы ты знал, как я зол!
— На кого?
— На самого себя…
— За что?
— За то, что до сих пор не могу приучить себя не злиться на них. Жалеть таких надо, а не злиться.
— А ты не принимай их слова слишком близко к сердцу… Правда, иногда я и сам переживаю за тебя. Злюсь на тех, кто к тебе пристает…
— В самом деле? — спрашивает Неджати, вцепившись в мой рукав. — Ты правду говоришь? Ты тоже на них злишься?
— Чему же тут удивляться? Я живой человек. Или ты думаешь, у меня железные нервы?
— А скажи, Орхан, они тоже злились?
— Кто они?
— Ну они… Маленький Пешков, Шаляпин?
— И они иногда злились… Ведь они тоже живые люди…
Внезапно оживившись, Неджати начинает меня упрашивать:
— Орхан, давай мне книги. Я хочу прочитать их как можно больше и все-все узнать!..
Он брал у меня книги и с жадностью набрасывался на них. А прочитав, опять подходил — взлохмаченный, грязный, с покрасневшими глазами.
— До чего хорошо написано, Орхан! — с жаром говорил он. — Просто здорово!
Он запускал свою пятерню в грязные волосы и возбужденно продолжал:
— Хочешь, Орхан, я пропою тебе сейчас Девятую симфонию?
И Неджати начинал петь…
Он начинал совсем тихо, затем, все более и более возбуждаясь, переходил на высокие ноты, самозабвенно отдаваясь звукам. Глаза у него начинали блестеть и наконец закрывались, словно боясь вылить накопившиеся в них слезы. В такие минуты Неджати был на вершине вдохновения. Голос его звучал все сильнее и сильнее… Но тут в дверях неожиданно появлялся надзиратель со своим помощником.
— Это еще что за новости?! — орал надзиратель. — Церковь тебе здесь, что ли?
Неджати сразу умолкал и, опустив голову, направлялся в свой угол, сопровождаемый насмешками заключенных…
Однажды он мечтательно сказал:
— Эх, Орхан, была бы у меня любимая девушка! Да такая, чтоб умела играть на скрипке… Она бы играла, а я ей тихо подпевал… А потом… Потом мы сидели бы и смотрели друг другу в глаза. Я бы к ней и пальцем не прикоснулся!
— Что же у вас из этого получится?
— Не знаю… Просто, читая Горького, я заметил, с каким уважением он относится к женщине… Помнишь, когда он работал в пекарне? Как-то его товарищи пошли в публичный дом, а он стоял на улице и ждал их. Ему тогда было очень стыдно за своих товарищей…
В мире шла война
Перевод Р. Фиша
— Прибыли пересыльные!
Перескакивая через ступени, мы вчетвером побежали вниз по каменной лестнице. Мы их давно ждали.
Мы — это Неджати, Кости, Боби Ниязи и я, все заключенные. Кости и Неджати получили по восемь лет за попытку ограбить кассу кинотеатра на Бейоглу. Боби Ниязи сидел за торговлю наркотиками. Правда, по его словам, он торговал только контрабандой — камнями для зажигалок, а банку с гашишем ему подсунули в карман приятели во время облавы. Вот и получилось, что сидеть пришлось за наркотики.
Заключенных, пересланных в нашу тюрьму из другого вилайета, было ровно триста человек. Прикованные наручниками к толстой железной цепи между ними, они входили во двор по двое. Вид у них был мерзостный: грязные, босые, оборванные, заросшие щетиной, со спутанными, слипшимися волосами.
Каждая пара, войдя в ворота, останавливалась перед жандармами-конвоирами. Отыскав в толстой пачке «личных дел» их досье, жандармы ключиком отмыкали наручники и вместе с бумагами передавали заключенных тюремному начальству.
Во дворе тюрьмы росла толпа босых, полураздетых, голодных людей.
Размяв затекшие руки, вновь прибывшие оглядывали голодными глазами залитый солнцем двор. Под высокими тюремными стенами росли полосы кукурузы, только-только выбросившей початки. Голодная толпа, подобно облаку саранчи, накинулась на молодые побеги. Когда через несколько минут толпа схлынула, на месте кукурузы под стенами чернела голая земля.
Коротконогий, похожий на раскормленного кота, Боби Ниязи аж сплюнул:
— Тьфу ты, черт их возьми! Выходит, они еще голоднее нас!
Сам Боби не голодал, но любил поговорить о голоде, чтобы сорвать с голодных куш пожирнее. С каждой передачи он получал свою долю халвой, хлебом, маслинами, сыром, маслом, словом, любой снедью, а иногда и одежкой и моментально обращал все это в деньги: он их копил, чтоб пустить в оборот, когда выйдет на волю.
Толпа вновь прибывших продолжала расти.
Старший надзиратель изо всех сил дунул в свисток и прокричал:
— А ну, становись на поверку!
На него и внимания не обратили. Рвали зубами незрелые початки, грызли корки и маслинные косточки, выуженные из мусорных ящиков. Не люди, а прожорливые насекомые.
В мире шла война!
Войска нацистской Германии, оснащенные моторами, одетые в броню, одержимые яростью издыхающей эпохи, утюжили Европу. Да что там Европу?! Целый мир лежал у их ног — от бескрайних снежных равнин севера до бирюзовой сини Атлантики и Средиземноморья.
В мире шла война!
Турция в нее не вступила, но вся сжалась в ожидании беды, ощетинилась, раздраженная и напуганная. Кило сахара стоило пятьсот сорок пять курушей. А в тюрьме кусочек рафинада продавали за двадцать пять. Тюремные спекулянты выручали за килограмм восемьсот, тысячу, а то и тысячу двести курушей.
В мире шла война!
Вдоль наших границ, воняя бензином, с ревом катили колонны бронированных чудищ. Радио приносило скверные вести: в Европе — немецкие и итальянские фашисты, в Азии — японцы. Небо содрогалось от воплей сотен тысяч сжигаемых в топках людей.
В мире шла война!..
— А это что за персона? — вдруг спросил Неджати.
Странная фигура предстала нашему взору: сверкающие лакированные сапоги, галифе цвета меда, лазоревый пиджак… Истинный бей-эфенди! Да что там бей-эфенди! Его превосходительство. Он походил не то на английского лорда, отправившегося в Африку охотиться на львов, не то на бельгийского, голландского или, почем я знаю, французского плантатора, прибывшего в колонию инспектировать свои владения. К цепи не прикован, наручников нет.
Заложив руки за спину, он приблизился к старшему надзирателю и принялся с ним о чем-то толковать.
Неджати задумчиво поскреб в затылке:
— Ну и тип! Кто же он такой?
Самого Неджати в тюрьму привела мечта — захотелось поехать в Берлин на Олимпиаду 1936 года, а чтобы добыть деньги на проезд, он и решил ограбить кассу кинотеатра, да фортуна подвела.
— Чиновник, наверное, — откликнулся его сообщник Кости.
— Подойду спрошу его самого! — решил Боби. Он подбежал к «его превосходительству» вразвалку, как раскормленный кот. Но тут же вернулся, видать не солоно хлебавши.
— Задирает нос, паршивец!
— Кто ж он, чиновник или заключенный?
— Почем я знаю! Дело у него, как у заключенного, а рявкнул на меня, как чиновник.
«Его превосходительство» — виски убелены сединой — прошел мимо, не удостоив нас даже взглядом.
Я сидел в одной из одиночных камер на верхнем этаже первого отделения действительно один и чувствовал себя неплохо. Расстелил постель у стены, головой к окну. Летом я немало долгих минут проводил по утрам у этого окна в ожидании того мига, когда из-за нежной голубизны гор, оттененной каймой темно-зеленых деревьев, медленно-медленно, будто нехотя, изволит явиться огромный, словно налитый кровью, солнечный диск. Кроваво-красное и темно-зеленое, сине-голубое и нежно-розовое — освежающий душу праздник!
Но в мире шла война! Вражеские самолеты могли в любой миг залить эту праздничную свежесть красок людской кровью, опалить огнем, огласить человеческими воплями. В Турции было объявлено «состояние пассивной обороны», введено затемнение. Если не миллионы, то по крайней мере тысячи людей проводили ночи без сна, зажав виски кулаками.
После прибытия новых арестантов в тюрьме пошли повальные обыски и проверки. Заключенные бродили по коридорам, как желтые тени, их провалившиеся глаза, их гнилостное дыхание наводили на мысли о смерти.
В мире шла война. И как напоминание о брошенных в поле трупах, бродили по тюрьме желтые босые ноги.
Ранним утром, как только открывались двери камер, в коридорах раздавался грохот подкованных железом сапог, арестанты, всполошенные свистками ошалевших от страха надзирателей, припадали к решеткам, выходившим во внутренний двор. Со всех этажей на бетонный прямоугольник двора глядели горящие глаза. А внизу шел бой не на жизнь, а на смерть. Изогнутые дугой тела, летящие, как стрелы, ножи. В сером пепле рассвета сверкали острые лезвия, чертили в воздухе кривые, жалили, подобно ядовитым змеям. Приближающийся грохот подкованных сапог, ошалелые свистки надзирателей и толпы заключенных за решетками…
У дерущихся лица искажены страхом смерти. Глаза лезут из орбит. Неожиданно брошенный нож, кто-то застигнут врасплох, чье-то тело, обливаясь кровью, грузно оседает на бетон…
Кончилась драка. Унесены убитые, раненые. А за решетками начинается спор.
— Кто бы мог подумать? С одного удара отдал концы!
— Выходит, слабак.
— Нашел слабака!
— Иначе не загнулся бы от одного удара!
— Поглядел бы я на тебя!
— Не обо мне речь…
Торговля гашишем, опиумом, завезенным новичками героином, который быстро пришелся по вкусу и старожилам, приняла широкий размах. Купля-продажа наркотиков подстегнула спрос на ножи, а торговля ножами участила драки, увеличила число убийств.
В мире шла война! Но и в тюрьме торговля оказалась чреватой схватками и смертями. Убивали, конечно, не самих торговцев. У них были сигареты, хлеб, гашиш, героин, опиум. А в обмен на эти товары нетрудно было сыскать охотников, готовых убить из-за угла кого угодно.
Наш «охотник на львов» не имел, однако, к этому никакого касательства. Надменный и невозмутимый, он жил своей собственной жизнью.
В мире шла война. В тюрьме свирепствовал голод. И арестанты убивали друг друга за полбуханки хлеба.
Прежде чем поселиться со мной, он сменил несколько камер. Очевидно, здесь ему понравилось, и он решил бросить якорь. Из прежней тюрьмы вместе с ним прибыл его человек. Здоровенный детина весом килограммов на сто, ростом под метр девяносто, с огромными красными, как морковь, кулачищами. Хозяин звал его Грузовиком.
— Грузовик!
— Изволь?
— Я иду в нужник.
Грузовик отправлялся в уборную, мыл толчок, наполнял водой кувшин и лишь затем приглашал своего бея. Тот надевал шелковую пижаму в полоску и, прежде чем выйти вслед за слугой из камеры, приказывал:
— Грузовик!
— Изволь?
— Кофе принеси мне в нужник!
Покуда бей-эфенди курил в туалете одну сигарету за другой, Грузовик варил на спиртовке кофе, наливал его в чашечку китайской, а может японской, работы и относил хозяину.
В мире шла война. В тюрьме голодные арестанты убивали друг друга за полбуханки хлеба, за одну сигарету с гашишем. А бей-эфенди сидел на толчке, тщательно выдраенном слугой, покуривал сигареты марки «Чешит» и щелчком вышвыривал окурки в коридор. Там их, как манны небесной, ждала толпа заключенных из камеры голых. Они ловили каждый окурок в воздухе, вцепившись друг в друга, валились на цементный пол. Пока они дрались из-за его чинарика, готовые удушить соперника, бей-эфенди открывал другую коробочку, вынимал коричневую сигаретку «Эсмер», или «Сипахи» с позолоченным мундштуком, или же, на худой конец, «Енидже» и, пуская дым, с сигаретой во рту возвращался в своей шелковой пижаме в камеру, не удостоив вниманием возившихся в коридоре оборванцев.
Как? Неужто в камере, кроме его слуги и его самого, был кто-то еще?! Неужели в мире шла война, а в тюрьме люди резали друг друга?!
— Послушай, Грузовик, — опросил я однажды, — как тебя зовут на самом деле?
Бей-эфенди, одетый с иголочки, в синем костюме, в белой рубашке с воротничком и красном галстуке, с зачесанными, блестящими от бриллиантина волосами, поскрипывая новенькими лакированными сапожками, прогуливался в коридоре. Вид у него был такой, словно он собирался через минуту выйти на волю.
— Как меня зовут? — переспросил Грузовик.
— Да, как?
— Хусейн.
— Откуда ты родом?
— Из Узуняйла.
— А за что сидишь?
— За убийство.
— Кого же ты убил?
Он не ответил. Через несколько дней я узнал от Неджати: он зарезал человека, обесчестившего его сестру, а потом и свою обесчещенную сестру.
— Нет, все-таки скажи, Грузовик! Кого ты убил?
— Оставь!
— Говорят, твой хозяин тоже сидит за убийство. А он кого убил?
— Спроси у него!
— Да разве у него спросишь? Никого не замечает.
Бей-эфенди действительно никого не замечал. Он просыпался рано, вынимал розовую зубную щетку и тюбик дорогой пасты, перекидывал через плечо полотенце и окликал слугу:
— Грузовик!
— Изволь?
— Я иду умываться.
Вернувшись, бей-эфенди становился у окна, опускал голову и, воздев руки навстречу медленно восходившему солнцу, похожему на огромный кроваво-красный стеклянный шар, долго молился, беззвучно шевеля губами. От его шелковой пижамы в лиловую полоску, лакированных ботинок, никелевой расчески, толстого кожаного чемодана, от всей его фигуры веяло благополучием и наглостью.
Но вот молитва окончена.
— Грузовик!
— Изволь?
— Бриться!
Стаканчики для бритья в алюминиевых подстаканниках, горячая вода, никелевый бритвенный прибор, безопасные лезвия. А между тем лезвия были в тюрьме запрещены. Поставив перед собой круглое зеркальце в дорогой мраморной оправе, он долго и тщательно скреб подбородок, щеки и наконец возглашал:
— Грузовик!
— Изволь?
— Я кончил бриться.
Перепоручив мыльную воду и грязный бритвенный прибор Грузовику, он обтирал шею и затылок ваткой, смоченной в спирте. Обильно брызгал на лицо лимонным одеколоном. Затем вылезал из своей шелковой пижамы, словно змея из старой шкуры.
— Грузовик!
— Изволь?
— Рубашку!
Брал из рук слуги рубашку. Надевал.
— Грузовик!
— Изволь?
— Галстук!
Брал галстук. Завязывал.
— Грузовик!
— Изволь?
— Брюки!
— Грузовик!
— Изволь?
— Пиджак!
— Грузовик!
— Изволь?
— Коврик!
Грузовик расстилал на полу шелковый, обшитый золотой бахромой молитвенный коврик. Бей-эфенди становился на колени, оборачивался лицом к Каабе, начинал намаз. Может, вы думаете, что его утренний намаз ограничивался четырьмя ракятами[98]? Ничего подобного. Он состоял из четырнадцати, а иногда и из двадцати четырех ракятов.
Окончив намаз, бей-эфенди садился на пятки, воздевал ладони и со слезами на глазах обращался к небу с какой-то мольбой. Что-то грызло его, но что?
Как-то, не выдержав, я спросил:
— Послушай, Грузовик!
— Изволь?
— Отчего после намаза твой хозяин плачет?
— Почем я знаю?
— Он женат?
— Женат.
— Дети есть?
— Нету.
— А жена? Жена у него молодая?
Грузовик мне так и не сказал, молодая жена у его хозяина или нет. Впрочем, я не настаивал. По правде говоря, как и все остальные арестанты, я тоже был немного зол на этого странного человека: ни с кем словом не перемолвится, ни на кого не глядит, будто не люди вокруг него.
— Вот самодовольная скотина! — бранился Неджати.
— Синьор! — вторил ему Кости.
— Охотник на львов! — издевался Боби: ему от «превосходительства» не перепало ни куруша.
Целый день я только и слышал:
— Грузовик!
— Изволь?
До того мне это осточертело, что с утра пораньше я стал уходить в камеру к Неджати и Кости и возвращался поздно вечером, когда «превосходительство» уже спало или сидело на своем коврике в расшитой золотом тюбетейке и читало Коран. Не обращая на него внимания, я тут же заваливался на боковую.
Как-то, заснув по обыкновению мертвецким сном, я проснулся среди ночи. А может, даже под утро. «Превосходительство» о чем-то изволило шептаться с Грузовиком. Я глянул из-под одеяла: в руках у него была пачка фотографий.
— Тут мы сняты перед конторой в лесничестве!
— А ты где?
— Вот. Сапоги, сапоги на мне какие?
— Красивые…
— Еще бы! Шиты на заказ. В Стамбуле, на Бейоглу.
Следующая карточка.
— А тут мы вместе с Шадие… Эх, где те денечки!
Он вдруг пришел в себя.
— Грузовик!
— Изволь?
— Когда мы поженились, моей жене было четырнадцать…
Очевидно, Грузовик об этом знал; он понимающе покачал головой.
— Тогда мне шел сорок пятый, — продолжал бей-эфенди. — Теперь же ей девятнадцать, а мне уже пятьдесят.
Он поглядел слуге в лицо, словно силясь что-то на нем прочесть.
— Грузовик!
— Изволь?
— Тридцать пять лет разницы — это много?
— Нет, дорогой, что ты.
— Для такого мужчины, как я…
— Это не много.
— Грузовик!
— Изволь?
— Как относятся к нам наши жены?
— Молятся на нас.
— Но ведь ты не был женат?
— Ну и что?
— А если б женился и жена у тебя была молоденькая?
— Все равно молилась бы на меня.
— А если б тебе предстояло сидеть в тюрьме долгие годы?
— Все равно!
Еще одна фотография.
— Тут мы сняты во время помолвки…
Толстая пачка, не меньше сотни карточек: во время помолвки, после свадьбы, через неделю после первой брачной ночи, через десять дней, через две недели, через месяц, через два, через полгода…
— Грузовик!
— Жена у меня — грузинка!
— Знаю. Грузинки — верные жены.
— Браво! Верные жены — грузинки, не так ли?
— Верные.
— А если их мужу сидеть в тюрьме всю жизнь?
— Все равно больше замуж не выйдут.
— Повтори, Грузовик, повтори! Какие жены грузинки?
— Верные.
— Гляди, Грузовик! Видишь подушку?
— Вижу.
— Сама кружева вязала, цветочки своей рукой вышила. Подушка, на которой мы спали свою первую ночь. Впрочем, ты знаешь, я говорил… Впитала запах моей жены. Если б ты был женат и жена у тебя была такая же молоденькая, как у меня…
— И я попал бы в тюрьму…
— Вот именно, Грузовик! Что тогда?
— Я бы рехнулся!
— А если жена у тебя была бы грузинкой?
— Тогда дело другое…
В мире шла война.
Ангел смерти Азраил, воплотившись в танки, пушки и самолеты, заливал кровью Европу. В печах сжигали миллионы людей, их прах развеивали по ветру! В мире шла война. Свирепствовал голод. И наживалась за счет голодных торжествующая сытость. Откормленные, толстые господа взбирались на трибуны и лгали, натравливая друг на друга народы.
В мире шла война. Работали радиостанции и ротационные машины, прославлявшие бойню. Во имя Азраила источали ложь газеты и радио. И немало людей поддалось этой лжи. Среди них был и Селяхеттин-бей, крохотный человечек с усиками а-ля Гитлер, в сверкающих лакированных сапожках. Маленький чиновник лесного ведомства, волею судеб оказавшийся хозяином одного из огромных лесов Анатолии, где кроны зеленых великанов раскачивались под ветром, как океанские волны.
В мире свирепствовала война, а в Турции — черный рынок. Жалованье? Да что оно значило для Селяхеттин-бея, если черный рынок приносил ему толстые пачки денег, обеспечивал икрой и виски, сверкающими сапожками и костюмами из английского бостона?! Правительство? Государство? Плевать он хотел на них. Сам черт стал ему не брат.
Требовалось от него немного — смотреть сквозь пальцы на воровскую рубку леса. Лунными и темными, дождливыми и ясными ночами падали на землю деревья, скрипели повозки. Дельцы загребали миллионы. Кто смел, тот и съел.
Оказался не промах и ничтожный Селяхеттин-бей с усиками под Адольфа Гитлера. Не в сотнях лир жалованья, в тысячах лир взяток исчислял он свои доходы. Деньги вскружили ему голову: что хочу, мол, то и ворочу. Кто мог ему помешать в его сорок пять лет жениться на четырнадцатилетней девчонке, да к тому же еще грузинке?!
Опьяненный свежестью этой девочки, одурманенный вином, Селяхеттин-бей совсем потерял голову. И однажды, нахлеставшись вином до потери сознания, сел на лесной окраине в поезд, который шел на Стамбул.
В Стамбуле войны не было. Но черный рынок был. Здесь, в Стамбуле, тоже работали печатные станы и ротационные машины, в тысячах экземпляров размножавшие ложь. И как сыр в масле катались хозяева этих машин и те, кто велел им печатать ложь, которой была нашпигована голова Селяхеттина-бея с усиками а-ля Гитлер.
Вечер. Крохотный бар на Бейоглу. В баре — круглолицый краснощекий еврей. Рядом с ним — девица. Как так?! В то самое время, когда, посылая снаряд за снарядом, бомбу за бомбой, сотни машин смерти в прах разносили Европу, когда ночью и днем пылали печи крематориев, чтобы избавить мир от евреев, в Стамбуле в баре на Бейоглу под томную музыку, при свете разноцветных огней какой-то еврей сидит с турчанкой — блондинкой, исконной мусульманкой?
— Гарсон! А ну отгони эту девку от грязного еврея!
Но Турция еще не была Германией.
— Тебе говорят, гарсон! Гарсо-он! Гарсо-он!
Человек с усиками под Гитлера в ярости отшвырнул стул. Наглой походкой двинулся к столику, за которым сидел еврей. Тот поднял на него красное щекастое лицо, глянул голубыми глазами.
— В чем дело?
— Пошел вон!
— Прочь, наглец!
— Это я наглец?!
— Да, ты! Гарсон, подай-ка мне палку!
— Я тебе покажу!
— Ну-ка дайте ему по шее да за дверь!
Усики Адольфа Гитлера. Пинок под зад. Перевернутый столик. Разгромленный бар. Еврей с поднятым кулаком. Сверкающие сапоги, гитлеровские усики, белый воротничок, галстук. Кулаки, оплеухи, тычки…
Селяхеттина-бея вдруг осенило: ведь пистолет ему за пояс сунула не еврейская мать, не под расписку дали ему этого еврея!..
Три пули из пяти угодили в красное, щекастое лицо. От четвертой вдребезги разлетелась лампа. Пятая врезалась в потолочную балку.
— Грузовик!
— Изволь?
— Жена у меня грузинка!
— Грузинки — верные жены.
— А если муж попадет в тюрьму?
— Станут ждать.
— Зная, что он никогда не выйдет?
— Все равно будут ждать.
— Видишь подушку?
— Вижу, бей, знаю, Впитала запах твоей жены. Спали на ней первую брачную ночь.
— Грузовик!
— Изволь?
— Я иду умываться…
— Грузовик!
— Изволь?
— Я иду по нужде.
И наконец в один прекрасный день:
— Грузовик!
— Изволь?
— Меня тоска заела…
Сперва сигарету с гашишем, потом из одного гашиша. Потом опиум, потом героин, потом карты. Все это помогает от тоски.
Я заболел и три месяца провалялся в лазарете. В день выписки первым встретил меня во дворе Боби.
— Твоего теперь не узнать!
— Кто таков этот мой?
— Сам знаешь, охотник на львов!
— Что с ним стряслось?
— Опиум, героин, карты…
— Да ну?
— Вот тебе и ну! Ступай погляди!
— За три-то месяца?
За три месяца карты, словно прожорливое чудище, сожрали все: не стало ни бритвенного прибора из никеля, ни костюмов, ни циновок, ни молитвенного коврика, ни сверкавшего кожей чемодана, ни деньжат, припасенных на черный день, ни одеяла, ни постели. От былого великолепия осталась только подушка, вышитая его женой.
Как-то утром, смущаясь, он подошел ко мне. Глаза как у побитой собаки. Гитлеровские усики не подстрижены, щеки ввалились, заросли щетиной.
— Да будет ваша болезнь в прошлом!
— Спасибо. Но вы-то…
— Непоколебим лишь один аллах!
— Всего за три месяца…
— Как видите! Давайте оставим эту тему. Могу ли я обратиться к вам с просьбой?
— Отчего же нет? Помилуйте!
Мы шагали рядом в сыром полумраке коридора.
— Мне очень стыдно, — сказал он.
— Чего вы стыдитесь?
— Своего вида. Сегодня ночью, однако, мне явился во сне белобородый дервиш…
— И что же?
— Сказал: добудь пять лир.
— Пять лир? Зачем?
— Снова попытай счастья, не бойся, говорит. Выиграешь все, что потерял.
Я понял, что попался.
— Было бы у меня всего пять лир!.. Вы, верно, помните, у меня есть подушка моей жены. От первой брачной ночи. Я бы дал вам ее в залог!
У меня не было выхода. Он принес подушку и, зажав в кулаке пятилировую бумажку, убежал обрадованный.
Вернулся он в камеру вечером. Виноватый, испуганный.
— Грузовик!
И тут вместо привычного «Изволь?» я услышал:
— Ну что?
— Проигрался!
— Чего еще от тебя ждать!
— А подушка моей жены?
— Приказала долго жить!
— Грузовик!
— Чего?
— Гляди, вон она лежит!
— Тебе-то какое дело?
— Запах жены, он мой.
— Гони пять лир — будет твой.
— Нету!
Я глянул на него: он смотрел на подушку блестящими от слез глазами.
— Запах моей жены, — простонал он.
— Раньше надо было думать.
— Не мог я думать раньше, Грузовик!
— Я тебе больше не Грузовик!
— Отчего же?
— У меня есть имя!
— Прежде ты не сердился.
— Прежде и стеклышки были стаканом!
Когда я утром проснулся, в камере не было ни его, ни подушки.
— Хочешь, глаз ему вышибу? — спросил Грузовик.
— За что?
— За подушку!
— Оставь.
— А как же пять лир?
— Пускай его.
Потом он еще не раз оставлял в залог подушку за две с половиной лиры, а то и за одну, серебряную, а утром выкрадывал.
Напоследок он заложил ее за пятьдесят курушей. И попался. Его избили в кровь.
Увидев меня, он закрыл руками окровавленное лицо и скрылся.
Прошли лето и осень. Наступила зима.
— Есть красивые карточки! — Я прислушался. Голос был знакомый. — По четвертаку за штуку, красивые карточки!
Вскоре в камеру с ловкостью откормленного кота проскользнул Боби. В руках у него были три фотографии.
— Гляди!
— Что это?
— Твой продает!
На одной из фотографий я увидел сверкающие сапоги и усики Адольфа Гитлера. Рядом с ним на ступенях сидела юная женщина. Соскользнувший подол приоткрыл голые ноги.
В мире шла война!
Лгало радио, изрыгали ложь ротационные машины и печатные станы, прославляя войну. И обманутые, опьяненные ложью толпы аплодировали палачам.
Примечания
1
Бейим — мой господин (от «бей» — господин) — форма обращения к состоятельному человеку. — Здесь и далее примечания переводчиков.
(обратно)2
Эфенди — господин. Прибавляется к имени лиц грамотных, но не принадлежащих к привилегированным слоям общества.
(обратно)3
Бей-эфенди — господин, сударь (употребляется по отношению к образованным и высокопоставленным лицам).
(обратно)4
Имеется в виду победа турок над греками в 1922 г.
(обратно)5
Чаршаф — головное покрывало женщины-мусульманки.
(обратно)6
Уста — мастер; обращение к знатоку своего дела.
(обратно)7
Аби — уважительное обращение к старшему по возрасту мужчине.
(обратно)8
Ага — господин, хозяин; уважительное обращение в сельской местности.
(обратно)9
Ракы — виноградная водка, настоенная на анисе.
(обратно)10
Намаз — один из главных обрядов ислама, состоящий из предварительного ритуального омовения и молитвы, сопровождаемой строго определенными телодвижениями. Мусульманам предписывается совершать пять намазов в день: на заре, в полдень, во второй половине дня, перед заходом солнца и в полночь.
(обратно)11
Касаба — провинциальный городок.
(обратно)12
Ильче — административно-территориальная единица, часть вилайета, уезд.
(обратно)13
Каймакам — начальник уезда.
(обратно)14
Мемет, Меметчик — прозвище турецкого солдата и жандарма: Мемет — с несколько ироническим, Меметчик — с ласковым оттенком.
(обратно)15
Специальные сигареты для солдат; в продажу не поступают.
(обратно)16
В 1930 году турецкие власти предприняли эксперимент по установлению в стране двухпартийной системы. Помимо существовавшей Народно-республиканской партии, была создана Либерально-республиканская партия. Демагогические заявления ее лидеров вызвали подъем политической активности трудящихся масс. Опасаясь дальнейшего обострения внутриполитической борьбы, власти распустили эту партию, просуществовавшую всего три месяца.
(обратно)17
Намык Кемаль (1840–1888) — видный турецкий писатель, публицист и общественный деятель. Выступал против монархии, за что постоянно подвергался репрессиям.
(обратно)18
Квартал в центральной части Стамбула.
(обратно)19
Кубилай — имя учителя, зверски убитого во время «Менеменского восстания» (Менемен — городок вблизи Измира), поднятого в декабре 1930 года реакционными феодально-клерикальными кругами.
(обратно)20
Хафиз — человек, знающий наизусть Коран.
(обратно)21
Баджи — сестра, сестрица; здесь — предводительница секты.
(обратно)22
Денюм — мера земельной площади, около одной десятой гектара.
(обратно)23
Абдул-Хамид — турецкий султан Абдул-Хамид II (1876–1909), которого В. И. Ленин называл «турецким Николаем Вторым».
(обратно)24
Кудрет — сила, янардаг — вулкан.
(обратно)25
Ибрик — металлический кувшин с ручкой, откидной крышкой и длинным горлышком.
(обратно)26
Медресе — мусульманская духовная школа.
(обратно)27
Пахлава — слоеное пирожное с ореховой начинкой.
(обратно)28
Старые меры веса; кантар — 56,45 кг, мискаль — 4,81 г.
(обратно)29
Кахведжи — человек, который варит или продает кофе.
(обратно)30
Абдул-Азиз — турецкий султан (1861–1876).
(обратно)31
Нарды — популярная на Востоке настольная игра в кости. Игрок бросает два кубика с пронумерованными от единицы до шестерки гранями и в соответствии с выпавшими очками передвигает по специальной доске фишки; дюшеш — «счастливое» сочетание двух выпавших шестерок.
(обратно)32
От французского vedette — знаменитость, звезда.
(обратно)33
Пара́ — мелкая монета, одна четырехтысячная лиры.
(обратно)34
Центральный район в европейской части Стамбула.
(обратно)35
Йогурт — простокваша, приготовленная из кипяченого молока.
(обратно)36
Бесмеле — начальная формула мусульманской молитвы: «Во имя аллаха милостивого, милосердного»; произносится обычно перед началом какого-либо дела.
(обратно)37
Кааба — храм в Мекке (Саудовская Аравия), главное место паломничества мусульман.
(обратно)38
Явуз Селим — Явуз (Грозный) Селим I, турецкий султан. Правил с 1512 по 1520 г. Известен своей жестокостью.
(обратно)39
Эмиргян — дачный район в северной части Стамбула, на берегу Босфора.
(обратно)40
Халифат — система мусульманской феодальной теократии во главе с халифом (титул султанов, претендовавших на роль духовного главы всех мусульман). Упразднен в Турции в 1924 году.
(обратно)41
Имеется в виду принятый в Турции в 1925 году закон о запрещении ношения чалмы, фески и некоторых других головных уборов и введении европейских — шляп и кепи.
(обратно)42
Шариат — феодальный религиозно-правовой кодекс мусульман.
(обратно)43
Мевлюд — житие пророка Мухаммеда, читаемое в дни мусульманских праздников, на поминках и т. д.
(обратно)44
Локман — легендарный арабский мудрец, имя которого упоминается в Коране. Среди турецкого народа известен как «доктор Локман», что произошло по причине смешения арабских слов «хаким» — мудрец, философ, и «хэким» — врач, доктор.
(обратно)45
Хаджи — мусульманин, совершивший паломничество к святым местам в городах Мекке и Медине (Саудовская Аравия).
(обратно)46
Аллахю экбер (арабск.) — велик аллах (первый элемент намаза).
(обратно)47
Ля илях… (арабск.) — Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его — основная формула исповедания, к которой мусульмане прибегают в торжественных обстоятельствах.
(обратно)48
Иншаллах (арабск.) — междометие, выражающее пожелание, надежду.
(обратно)49
Ляхавле… (арабск.) — строка из Корана: «Мощь и сила только у создателя». Употребляется в смысле: «сил больше нет».
(обратно)50
Другие арабские имена аллаха.
(обратно)51
Согласно уставу Народно-республиканской партии, ее генеральный председатель был несменяем и до 1950 года автоматически занимал пост президента республики.
(обратно)52
Аль-Азхар — мечеть и знаменитый, созданный в XVI веке мусульманский университет в Каире.
(обратно)53
Деджал — мифическое исполинское существо (голова бычья, глаза свиные, уши слоновьи, рога оленьи, ноги верблюжьи), которое по мусульманскому поверью появится на осле перед концом света. Царствование Деджала продлится сорок дней, во время которых он опустошит землю.
(обратно)54
Юсуф — библейский персонаж Иосиф, сказание о котором имеется и в Коране.
(обратно)55
Имеется в виду установление в Османской империи конституционных монархий: 23 декабря 1876 г. (просуществовала до 14 февраля 1878 г.) и 23 июля 1908 г. (просуществовала до 1 ноября 1922 г.).
(обратно)56
Речь идет о выборах в меджлис, состоявшихся 21 июля 1946 г. и впервые проходивших при многопартийной системе. Правящая Народно-республиканская партия одержала победу в результате шантажа, подкупа и фальсификации при подсчете голосов.
(обратно)57
Хебаэн менсура (арабск.) — все пошло прахом.
(обратно)58
Али (602–681) — четвертый «праведный» халиф у мусульман. Родственник и один из первых последователей основателя мусульманской религии Мухаммеда.
(обратно)59
Исмет Иненю 5 августа 1946 г. был переизбран президентом республики на новый четырехлетний срок. В этот период турецкое правительство восстановило преподавание религии в начальных и средних школах вначале в качестве факультативного, а затем и обязательного предмета, чтение Корана на арабском языке и т. д. Это был явный отход от одного из основных принципов политики Ататюрка.
(обратно)60
Пастырма — вяленное на солнце и спрессованное говяжье мясо. Сверху покрывается пастой из чеснока, перца и тимьяна.
(обратно)61
Район Аравийского полуострова, где расположены города Мекка и Медина, считающиеся у мусульман священными.
(обратно)62
Махди — мессия (спаситель) — по представлениям мусульман явится на землю, чтобы восстановить справедливость и веру.
(обратно)63
Еникапы — район бедняков в европейской части Стамбула.
(обратно)64
Пехливан — богатырь-борец.
(обратно)65
Эвлевиет (арабск.) — предпочтение.
(обратно)66
Садразам — великий визирь, первый министр в султанской Турции. В данном случае речь идет о садразаме Мехмеде-паше Соколлу (1506–1579), которому и приписываются приведенные в тексте слова, сказанные им после разгрома турецкого флота в 1532 г. императором Римской империи Карлом V.
(обратно)67
Гарсоньер (франц.) — холостяцкая квартира.
(обратно)68
Так принято говорить о пожилых, но не стареющих душой людях. Михраб — нарядная ниша в мечети, показывающая направление на Мекку; во время молитвы мусульмане обращаются лицом к ней.
(обратно)69
В ответ на переворот 23 июля 1908 г., совершенный иттихадистами (младотурками), в результате которого была ограничена власть султана и восстановлена конституция 1876 г., 31 марта 1909 г. в Стамбуле было поднято восстание, в котором не последнюю роль играло мусульманское духовенство. Иттихадисты, подавив восстание, жестоко расправились с его участниками.
(обратно)70
Имеется в виду Исмет-паша (Исмет Иненю).
(обратно)71
Эрджияс — гора в провинции Кайсери.
(обратно)72
Фракия — европейская часть Турции.
(обратно)73
В числе 17 документов, подписанных на Лозаннской мирной конференции 1922–1923 гг., было соглашение о взаимном обмене греческого и турецкого населения между Турцией и Балканскими странами. Только за первые пять лет в Турцию выехало более 5 тысяч турок-переселенцев.
(обратно)74
Колагасы — чин штабс-капитана в султанской армии.
(обратно)75
Гази — почетный титул героя, павшего за веру.
(обратно)76
Чукурова — Аданская долина, главный район хлопководства в Турции.
(обратно)77
Миндер — тюфяк или мягкая подстилка для сидения на полу.
(обратно)78
Хала — тетка, обращение к пожилой женщине (просторечн.).
(обратно)79
Джемаль-паша (1873–1922) — один из лидеров партии «Единение и прогресс», пришедшей к власти после младотурецкой революции 1908 года; вместе с Энвер-пашой и Талаат-пашой составлял младотурецкий триумвират, в руках которого была вся власть в годы первой мировой войны 1914–1918 годов.
(обратно)80
Хызыр Алейхисселям — букв.: «Здравствуй, являющийся в самый последний момент», одно из прозваний пророка Ильяса, который, согласно мусульманским верованиям, достиг бессмертия и способен творить чудеса.
(обратно)81
Здесь игра слов: Муртаза — Мюртеджи (реакционер) — Мюртед (предатель).
(обратно)82
В исламе (мусульманской религии) существует пять «столпов веры», пять заповедей и обязанностей для правоверного мусульманина: исповедание веры — признание единобожия аллаха и пророка Мухаммеда, как посланника божьего на земле, состоящее в произнесении шахады; ежедневная пятикратная молитва (намаз); соблюдение поста во время месяца рамазана; обязательная благотворительность — уплата зекята, налога, составляющего одну сороковую дохода, имущества и т. д., или жертвование милостыни-садаки; паломничество (хадж) в Мекку или к другим святым местам — эта заповедь необязательна для неимущих.
(обратно)83
Все эти страны и области входили раньше в состав Османской империи.
(обратно)84
Чанкая — бывшая загородная резиденция, впоследствии дворец президента Турецкой Республики Кемаля Ататюрка. Ныне музей Ататюрка.
(обратно)85
Анталья — провинция на юге страны, на Средиземноморском побережье. После поражения Османской империи в первой мировой войне многие районы Турции были оккупированы войсками Антанты; провинция Анталья и прилегающие к ней области вплоть до города Конья были оккупированы итальянскими войсками.
(обратно)86
В соответствии с завещанием Ататюрка все доходы с его капиталов, вложенных в Деловой банк, поступали в фонд Народно-республиканской партии, а также на финансирование двух старейших научно-исследовательских учреждений: Турецкого исторического общества и Турецкого лингвистического общества.
(обратно)87
По мусульманскому летосчислению (хиджре), 1300 г. соответствует 1883–1884 гг. Это было время тирании султана Абдул-Хамида II, превращения Турции в полуколониальное государство.
(обратно)88
Здесь: День освобождения города Аданы от интервентов в годы национально-освободительной войны 1919–1922 гг., отмечаемый 5 января.
(обратно)89
Румелия — европейская часть Турции, куда раньше, при Османской империй, входили многие области на Балканах; тут Румелия противопоставляется Анатолии — азиатской части Турции.
(обратно)90
Энвер-паша (1881–1922) — лидер младотурок, возглавлял триумвират, правивший страной с 1914 по 1918 г. После поражения Турции в первой мировой войне бежал из страны в Среднюю Азию, где возглавлял контрреволюционные банды басмачей. Убит в стычке с отрядом Красной Армии.
(обратно)91
Лакерда — мясо сыросоленого тунца.
(обратно)92
Джейхан — река в городе Адане.
(обратно)93
«Борсалино» — итальянская фирма.
(обратно)94
Командос — отряды фашиствующих молодчиков.
(обратно)95
Сиверекиец — житель городка Сиверек в вилайете Урфа на юго-западе Турции.
(обратно)96
Йемени — простые туфли без каблуков, с острыми, приподнятыми носками.
(обратно)97
Арслан — лев; мужественный человек.
(обратно)98
Ракят — часть намаза, состоящая из следующих элементов: стоя, вложив левую руку в правую, молящийся читает первую суру — главу Корана, — затем склоняется, коснувшись ладонями колен, выпрямляется и поднимает руки, произнося: «Аллах слушает тех, кто воздает ему хвалу». Опускается наземь, сначала на колени, затем, приложив ладони к земле, распростершись так, чтобы носом коснуться земли, присаживается, не вставая с колен, и снова простирается. Намазы, совершаемые в полдень, во второй половине дня и ночью, по обряду включают в себя как минимум четыре ракята, на утренней и вечерней заре соответственно — два и три ракята.
(обратно)
Комментарии к книге «Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы», Орхан Кемаль
Всего 0 комментариев