Елена Яворская Жестяной самолетик (сборник)
Жестяной самолетик
Замечательные люди мои соседи!
Ну к чему эти иронические усмешки? Я всерьез говорю. Замечательная семья! Самохины. Люба, она же Любовь Павловна для всех, кроме старых знакомых, а для меня, давнего приятеля и бывшего соседа по парте – Любка, Любка – енотовая шубка (была у нее такая лет пятнадцать назад, синтетическое чудо похожее на цельную шкуру гигантского енота). И отец ее, Павел Павлович, вечный учитель истории в нашей школе, за стенами сего почтенного учебного заведения именуемый просто Палычем.
Любка служит в какой-то конторе с трехэтажным названием, имеет должность с наименованием в пять этажей и с окладом размером с полуподвальный этажик.
Палыч, дипломированный неудачник, как он сам себя именует, в первой половине дня истово трудится на ниве просвещения, а во второй – бухает. Раньше просто выпивал, а когда пять лет назад его без объявления войны и даже без объяснений покинула жена… нет, одно объяснение все же дать соблаговолила: «Не сошлись характерами»… Что и говорить!..
С тех пор Палыч жену не видел. А Любка маму видела. Не то два, не то три раза. С мамой, что греха таить, Любка никогда не была особенно дружна. Одно счастье: в ту пору, когда мать оставила гнездо, птенчику, то есть Любке, шел двадцать третий год.
Не хочу сказать ничего плохого о тете Нине – кто теперь знает толком, как было дело? – но Любка с Палычем замечательные люди.
Правда, сами они вряд ли согласились бы со мной. Палыч в доверительной беседе как-то назвал себя «осколком ушедшей эпохи, который позабыли извлечь из тела реальности». А Любка, возвращаясь однажды с работы злее фурии, в ответ на мой дружеский комплимент прошипела: «Купи очки! Я – некрасивая, немолодая, непробивная тридцатилетняя девственница. Ферштейн?»
Мы с Палычем частенько курим на лестничной площадке. Он интеллигентствует, не хочет никотинить квартиру. А у меня – постоянный форс-мажор, точнее, целых два – мамаша и жена. На жену можно еще прикрикнуть грозным голосом: «Отвянь!» Отвянет – аккурат на такое время, которое потребуется мне, чтобы выкурить сигарету. Потом, правда, оторвется по полной. Такой вот у нас рай в трехкомнатном шалаше. Наверное, у Палыча с тетей Ниной был похожий, только в двухкомнатном. А с мамашей выкрутасы не проходят. Простой факт: когда отец мой дослуживал в захолустной воинской части в звании подполковника, мамашу в нашей части за глаза именовали не иначе как полковником…
Это лирическое отступление. Сентиментализм и готика – два в одном. Так вот, о Палыче. Курим однажды. Палыч, по обыкновению, под градусом, самым неправильным своим градусом, когда не возникает еще желания побрататься со всем человечеством и приняться за преобразование реальности, но реальность уже определенно кажется тесной и косной, а отсюда – грусть, сопоставимая разве что с похмельем. Курит Палыч, во двор смотрит, взор – как у лермонтовского орла. И говорит мне вдруг:
– Дурак ты, Витька! Надо было тебе на моей Любке жениться. Одну докурил, потянул из пачки следующую. И заключил:
– Хотя бы квартиру организовали пятикомнатную, чтобы во время семейных скандалов было где прятаться.
– Не, Палыч, – отвечаю, – с Любкой так нельзя. Любка у нас принципиальная…
– Хочешь сказать – и в пятикомнатной достанет? – смеется Палыч.
И вдруг понимаешь: реальность перестала оставлять горькое послевкусие плохой сигареты. Замечательный человек Палыч! И Любка его замечательная. Принципиальная!
Рассказываю о них – и чувствую: вроде, все говорю, как было, а не получается вот представить их такими, какие они есть.
А посему – пусть сами о себе рассказывают.
Любка
Можете не верить, но мужики по жизни счастливее баб… ой, простите, женщин!.. ой, нет, все-таки баб – во-он соседка Лидия Петровна тащит две авоськи, каждая размером с нехилый чемодан; какая она, к черту женщина, она просто баба с двумя высшими образованиями и – увы! – обостренным чувством долга перед семьей.
Итак, мужики счастливее. С чего я так решила? Уж не по аналогии ли с известным принципом: хорошо там, где нас нет?
Можно, конечно, обратиться к психологии. Дескать, бабы эмоциональнее, принимают близко к сердцу всякую чепуху. Можно, как Лидия Петровна в редкие моменты просветления в череде делишек, дел и деяний, горько посетовать: у мужчин больше свободы, в том числе от бытовых забот, больше простора для творчества. А можно сказать словами ее мужа Анатолия Василича (образование – средняя школа, 1/2 техникума и два года сверхсрочной в Вооруженных Силах): мужик от природы совершеннее, потому как он – созидатель, а баба – только аппарат для размножения. Думаете, возмущусь? Не-а, честно скажу: не знаю. Поглядишь на ту же тетю Лиду – и невольно вывод напрашивается: баба глупее. Да простят меня феминистки и феминисты!
Что? Слово «феминистка» существует только в женском роде? Да ну, это вы просто моего батю не знаете. Вот уж всем феминистам феминист. Кто сказал бабник?! Ни капельки не бабник… по крайней мере, в текущем столетии. Нет, ну вот клянусь, надо слышать, как он под пьяную лавочку оплакивает женскую судьбу и клянет мужиков, особенно алкоголиков! Мыльные оперы вкупе с рекламой антипохмелина и «умных» стиральных машин отдыхают! Если бы батю слышал кто-нибудь кроме меня и нашего квартиранта таракана Миши с чадами и домочадцами (коих, впрочем, у него дюжин энцать), точно получил бы Пал Палыч Самохин Нобелевскую премию мира.
Думаю, сейчас папаша пребывает в гармонии с миром. Чтобы в деревне, где еще осталось целых пять дворов, не было хотя бы одного самогонного аппарата и двух увлеченных слушателей – ни в жисть не поверю!
Ну почему у меня отпуск только в ноябре, а? Кто ж за папашей-то присмотрит?
Палыч
Деревня, русская деревня! У стариков – наркотическая зависимость от физического труда, тяжкого труда, которого со времен развитого феодализма так и не коснулся прогресс. Если лишить стариков этой малоприбыльной утехи, у них такие ломки начнутся, что атас.
Когда вырастешь, дочка, отдадут тебя замуж В деревню большую, в деревню чужую. Мужики там всё злые – топорами секутся, А по будням там дождь и по праздникам дождь…Эту жизнеутверждающую песню еще прабабка моя, светлой памяти Александра Максимовна, полтора человеческих века прожившая, певала мне, пацаненку. А потом у Любки как-то в школьной хрестоматии видал, это уже в восьмидесятые. Деревня и тогда была не лучшим местообитанием для такого страдающего эстета, как я. Но теперь… Вот однокашник мой и тезка, Пашка Анциферов, чешет мне навстречу по улице, старательно огибая лужу размером с небольшое озерцо, лицо приветливое-приветливое… у-у-у… видать, с похмелья… Такой, ежели кто заденет, и за топор схватиться может, аргумент в полемике незаменимый, потому как весомый и острый.
– Паш, пойдем полакомимся, – говорю ему вместо приветствия.
Паша лоб морщит, глазами хлопает. Размышляет: что это такое неприличное я ему предлагаю? и как будет правильнее – обидеться или обрадоваться?
– Пойдем, говорю, пропустим по стаканчику!
Как все-таки мало нужно нам для счастья, для гармонии, так сказать, с окружающим миром!
Любка
Воскресный вечер.
Муторное ощущение приближающегося понедельника.
Возвращаюсь из деревни, обремененная кладью с пищевой ценностью в сколько-то там калорий.
Тележка, упрямо постукивая, подпрыгивает на давно не асфальтированном тротуаре. Шагаю вперед, голова поднята, плечи расправлены, напеваю про себя классическое: «Я маленькая лошадка, и мне живется несладко…»
Кракс! Колесо попало в глубокую выбоину. Тум! Тележка завалилась на бок. Чертыхнувшись под нос, с усилием возвращаю тележку в нормальное положение.
– Вам помочь? – галантно интересуется, поравнявшись со мной, высокий молодой человек.
Высокий и молодой – вот и все, что я могу отметить боковым зрением. Поворачиваться не рискую, боясь снова потерять контроль над чертовой колымагой.
«Ха!» – подумалось мне в стиле Эллочки-людоедки.
– Нет, спасибо, – ответила, как полагается благовоспитанной девушке, невесть почему надеясь, что этого окажется достаточно, чтобы отшить незваного помощника.
Незваный намека не понял.
– Странно видеть молодую леди с колясочкой а-ля «бабушка пошла на рынок за покупками».
– Леди – это которые в иномарках ездят. А те, которые пешкарусом да еще с поклажей – не знаю кто, но точно не леди.
– Маленькие лошадки, которым живется несладко, – с удивительной прозорливостью определил он.
– А я думала, вы из тех, кто Баха предпочитает или там Бетховена…
– Эдварда Грига, – незамедлительно ответствовал незваный. – И все-таки позвольте вам помочь. Как-то неловко: такая содержательная беседа, дама идет с поклажей, а мужчина – с пустыми руками…
– Главное, чтобы не с пустой головой, – ай-ай-ай, какая все-таки я злая!
– Вы хотите, чтобы я отвязался, точно?
– Боюсь отвязанных мужиков.
– Я сразу подумал, что у вас мама строгая… – кажется, умник все-таки начал скатываться в банальность. – Это она вас картошкой нагрузила?
– Какой картошкой? Это пирожки. И везу я их, между прочим, к бабушке. А зовут меня, если вы еще не догадались, Красная Шапочка. А вы, надо полагать, Серый Волк?
– Нет, я добрый охотник…
– На Красных Шапочек? Хотите добрый совет: на Красных Шапочек легче всего охотиться в специально отведенных местах, освещенных красными фонариками. Иначе рискуешь испортить себе пищеварение, нарвавшись на несъедобную особь…
Вот, собственно, и все.
А папаша еще удивляется: почему же его Любка не замужем?
Любка
Сразу же после обеденного перерыва в офисе материализовалась худенькая фея с глазами в пол-лица… я бы сказала, что она впорхнула, но впорхнуть она никак не могла, ибо прикована была к нашей грешной земле гигантской сумкой.
– Косметика ведущих российских и зарубежных производителей! – бойко затараторила она. Текст знает назубок, добавить чуть-чуть экспрессии – и вообще любо-дорого было бы слушать. – Посмотреть не желаете? У нас дешевле, чем в магазинах!
Дымит хорошо, а огня, вопреки расхожему утверждению, не наблюдается.
Просящий взор устремлен на меня. Еще бы! Все дамское население нашего офиса, исключая меня, старше пятидесяти, мы же не косметикой торгуем! В этом возрасте иллюзий уже почти не остается – как по поводу своей внешности, так и по поводу навязчиво рекламируемой дешевизны в сочетании с качеством. А что, замечательный, между прочим, слоган: «Дешевле только сыр в мышеловке!» Опасаюсь только, в итоге мыши выяснят, что сыр им втюхали все-таки за деньги, причем с офигенной наценкой.
Фея прилежно договорила текст и умолкла, опасаясь добавить что-то от себя. Судя по выражению ее лица, внутри аккуратно причесанной головки обитала одна-единственная мысль: «Ну купите хоть что-нибудь! Я топала с баулом на четвертый этаж, у вас даже лифта нет, а вы…»
Надо прервать ее мучения. Но деликатность, увы, в числе моих достоинств не значится.
– Мы косметикой не интересуемся, спасибо, – я честно старалась подпустить в голос нотку дружелюбия, но получалось немногим вежливее, чем классическое: «А не пошла бы ты на…»
Мысли и чувства феи незамедлительно отобразились в огромных ее глазищах: и правда, на кой черт этому синему чулку (мне, то есть) косметика?
– Денег у нас нету, – мягко пояснила воспитанная Анна Михайловна. – До зарплаты два дня…
Зря она это сказала, ох, зря! Фея тут же ухватилась за паутинку надежды:
– Ну… может быть… я послезавтра…
– Не может! – безжалостно добила страдалицу я. – А «Послезавтра» – это фильм такой америкосовский, про конец света.
Фея взгрустнула, вздохнула – и дематериализовалась.
Палыч
В юности я пытался быть стоиком. Но к зрелости скатился в цинизм. Сейчас, пожалуй, эволюционировал в эпикурейца. То есть созерцание поросшего бурьяном наследственного земельного участка площадью в один га (плюс-минус полтора лаптя) доставляет мне большее эстетическое наслаждение, нежели вид трудящейся в поте лица своего соседки баб Лиды. Баб Лида – человек-комбайн, биоробот предпоследнего поколения… а как бы иначе она, трудясь в одиночку на своем га, ухитрялась обеспечивать сельхозпродукцией троих детей, девятерых внуков и возрастающих в той же прогрессии правнуков. Все потомство баб Лиды городское. Для обеспечения духовной связи с родиной баб Лида накопила на «Жигуленок» каждому из трех сыновей и заказала у деревенского умельца самогонный аппарат. Дети и внуки охотно навещают старушку и не менее охотно припадают к живительным родникам малой родины. Чередуя свой досуг между полем и «поляной», они уравновешивают пользу и вред, сиречь сводят КПД своих сельхозманипуляций к нулю.
Я же человек высокой культуры быта, в переводе на нормальный язык – давно забил на все и не парюсь. А яблочки – они с веток и так падают. Люблю витамины под… под настроение, одним словом. А под хорошую книжку могу пару килограммов умять в один присест. Не случайно, наверное, супруга намекала мне, что я растительноядное… Правда, помалкивала, что еще и рогатое. Жаль только, отдых в стороне от цивилизации скоро сделает меня всеядным читателем. Сначала я прочел те полторы дюжины книг, которые привез с собой. Потом наведался в семейную сокровищницу знаний и среди паутины и, пардон, мышиного помета откопал пусть не великий клад, но и не малый – еще два десятка относительно сохранных, разве что грызунами попиднадкусанных, томов. Сейчас наступил период бескнижия.
Те четыре-пять томиков, которые привозит Любка («Больше не понесу, мне по статусу не полагается ничего тяжелее компьютерной мышки тягать!»), мою деликатного свойства проблему не решают. Когда был дочитан учебник по высшей математике, что знаменовало торжество деревенской скуки над ограниченным интеллектом потомственного гуманитария, я начал всерьез подумывать, а не стоит ли взяться за перо и…
Пера под рукой, к счастью для потомков, не оказалось, нашелся только огрызок химического карандаша, коим я прямо на форзаце учебника по высшей математике вандальски начертал: «Счастливый читатель похож на дикаря, который в привычных и порядком надоевших джунглях вдруг увидал чудо, ну, скажем, летающую машину. Вдумчивый читатель – человек цивилизации. Он лишен первозданного восторга перед неведомым творением человеческой мысли, но испытывает закономерную гордость за это детище цивилизации, ничуть не страдая, что имеет весьма смутное представление о том, «как это работает». Творческий человек – знаток, для которого нет уже пленительной загадки, и все же он счастлив; его счастье в другом – он умеет строить летающие машины, он способен окрылить свою мысль и мечту».
Оставался чистым еще один форзац, и я, потаращившись с четверть часа в окно, прилежно заскрипел: «Историки и писатели, обращающиеся к прошлому Отечества, делятся на две группы. Те, кто в первой, напоминают футбольных фанатов: «Спартак» опять продул и опять всухую, но он все равно круче всех, потому что я болею за «Спартак»! Начать спорить с фанатом – добровольно записаться во враги. Для представителей второй группы пространство истории – полигон для отработки фантазии и остроумия. «А вы знаете, что Иван Грозный страдал от Эдипова комплекса?» «А вы в курсе, что Петр I был гомосексуалистом, а Екатерина II – лесбиянкой? Да это же доказанный факт!»
А мамонтов истребили инопланетяне, прилетевшие на межгалактическое сафари, что же до динозавров…
Вы спросите: кто вызывает большее уважение у меня? Ни те, ни другие. Самовлюбленный враль-приятель ничем не лучше откровенного, патологического врага…»
Да, куда-то меня не туда занесло. И вдохновение иссякло до последней капли.
И форзац исписан…
Я снова с надеждой уставился в окно, машинально считая падающие с моего любимого синапа яблоки: раз… два… три…
М-дя… Задачка: у Паши было четыре яблока, а у Вити пол-литра. Вопрос: прогонит ли Витя Пашу, если в придачу к четырем яблокам Паша принесет полбатона «Докторской» и два огурца?
Я привык доверять только эмпирическим умозаключениям. Опыты и еще раз опыты – вот наш путь!
Любка
Опаздываю с перерыва на трижды любимую работу. Высматриваю троллейбус, как Ассоль – алые паруса. Только вот жаль, что, в отличие от нее, быстро утрачиваю надежду, а вместе с ней и терпение. Видно, опять где-то что-то оборвалось. Вовремя уже не успеть… Надо было ехать на маршрутке. Но так как теперь все равно поздняк метаться, буду ждать троллейбус. Хотя бы из чистого, незамутненного размышлениями о последствиях упрямства, вот!
Уж полдень близится, троллейбуса все нет… А до конца обеденного перерыва – пять минут. Кушай, Люба, дулю с маком – вдохновенно и со смаком!
В сторонке хмуро покуривает средних лет майор с лицом армейского интеллигента рубежа XX–XXI веков: приклеенное на веки вечные выражение безнадежного равнодушия ко всему и вся. Вот и папенька мой что-то частенько стал повторять: ничто в этом мире не стоит и минуты беспокойства. Голова майора кажется непропорционально маленькой – не иначе как из-за фуражки с высоко задранной тульей. Эх, дядя, будь у тебя хотя бы еще одна извилина, кроме предусмотрительно вмонтированной в фуражку, допетрил бы, что эдакого фасона головные уборы в моде были у героев, косточек которых до сих пор не сосчитать по русским полям да овражкам… А с другой стороны – да куда ж ты денешься, хоть в лиловые штаны – да оденешься.
Злая ты, Любовь Пална! Странно, вроде бы не голодная, а все равно злая. Нет бы наслаждаться нежданно выдавшейся минутой досуга, лазурным небом, ласковым солнышком, свежим ветер… кхе-кхе-кхе.
О, а вот и моя экологически чистая транспортюга! Поехали!
Палыч
Отпуск закончился, учебный год еще не начался. Томительные дни, наполненные подсчетом пылинок на стеллажах. На днях нагрянет комиссия, проверяющая нашу готовность к учебному году. Результат известен заранее, но все стоят на ушах – дань традиции. После приемки будут на бровях. Потому как древнее языческое божество, именуемое Русским Авосем, требует соответствующих жертвоприношений. Жертвоприношения неизменно сопровождаются ритуальной фразой: «Ух-х, пронесло!»
Я иронизирую? Нисколько! Когда в малышовой рекреации окна намертво забиты перед проверкой гвоздями-соткой, дабы ничего не отвалилось в неподходящий момент, в коридоре – слепой кишке – проводка свисает лианами, а на ученический стул невозможно присесть без соблюдения сложной процедуры, обеспечивающей его устойчивость… Зато под каждой пожелтевшей от времени розеткой начертано свеженьким пунцово-красным лаком: «220 В». Лаком для ногтей, ага. Красной краски в нужный момент не обнаружилось, и завхозша пошла на неслыханные жертвы. Все во славу Авося.
А мне-то что? У меня кабинет так густо увешан стендами, что облупившейся краски почти и не видно. Помыли окна – и порядок… Стенды, правда, давно уже не новые, в последний раз подновлялись не то к XXVII, не то к XXVIII съезду КПСС, но на то у меня и кабинет историко-архивный. Это я придумал, чтобы всякие инициативные на словах граждане не доставали.
Конец августа. Пыль. Разомлевшие толстые мухи. Невнятная тоска.
Любка
День начался, как всегда. После того, как будильник охрип до треска, силясь меня вразумить, я выпала из уютной кровати в негостеприимный мир. Так холодно и неуютно бывает, наверное, цыпленку, впервые выбравшемуся из-под крыла наседки. Я смерила будильник уничтожающим взглядом: ух, ё! Времени в обрез. Через ноги натянула юбку. Собралась с мыслями, и джемпер натянула все-таки через голову. Заглоченный целиком бутерброд слепо тыкался в организме в поисках пищевода, благо еще – с маслом был.
В набитом битком автобусе народ занимался единственным общепризнанным видом утренней зарядки – разминкой языка. Ругали всех – от правительства до начальства автопарка.
Выхожу, едва не чертыхнувшись в гостеприимно раскинувшуюся на остановке лужу. Дальше шагаю уже далеко не так уверенно.
Древний, избитый тысячами ног асфальт щедро усыпан пустыми упаковками хрустящей картошки, орешков, сигарет… Порою попадаются использованные презервативы. В созерцании всех этих прелестей приятного мало. Но что прикажете делать, если приходится постоянно смотреть вниз, выбирая, куда поставить ногу! Чуть было не наступила на очередной презерватив, матюгнулась про себя, чертыхнулась вслух… А чего вы еще ждете от девственницы почти что тридцати лет от роду, от недотроги и чистюли?
Да, такая вот я, прошу любить и жаловать! Спросите: кого жду? Не иначе как того самого рыцаря на белом коне, который из баллад перекочевал в анекдоты? Мне, вообще-то, на масть коня плевать, пусть будет хоть вороной, хоть гнедой, хоть сивый мерин, хоть Конек-Горбунок! И конь, вообще-то не обязателен, пусть приедет на авто – не на иномарке, так хотя бы на «жигуленке», не на собственном, так хотя бы на такси… Да и авто, вообще-то, можно заменить трамваем. И рыцарь, вообще-то, не обязателен. Пусть будет обычный нормальный мужик. Не алкаш, не нарик, не бандюга, не хам, не чудо природы, которое ниже пояса мужик, мозгами – баба, душою – дитё малое.
«А больше ничего не хочешь?»
Ну-у, друзья мои, не буду прибедняться, второй сорт мне не нужен, мне подавай первый, от высшего, как вы понимаете, тоже не откажусь.
Для нормального мужика ничего не жалко. Будут ему и завтраки-обеды-ужины по высшему классу, и чистые носки каждый день и даже – если будет хорошо себя вести – совместные культпоходы на футбол. Я же только сверху серая и колючая, как ежик, а в душе знаете какая белая и пушистая?
Тьфу ты, пропасть! Замечталась, дурища, чуть в очередную лужу не чертыхнулась! Люди приостановились, глядят на мои чудеса эквилибристики. Но я им удовольствия не доставила – устояла. И двинулась вперед, делая вид, что жутко тороплюсь… А ведь и вправду надо поторапливаться!
Палыч
Замечаю – даже без скобок: в наше время эквивалентом фразы «Я пошел бы с ним в разведку» вполне может служить тривиальное: «Я сообразил бы с ним на троих».
Соображаю. Мои товарищи – Александр Иваныч и Александр Михалыч. Тема прямо-таки гоголевская, Бобчинский и Добчинский. Роднит тезок не только любовь ко всему человечеству с первой рюмки, но и любовь к нашей армии – как ни удивительно, до последней рюмки. Иваныч – майор запаса, Михалыч – капитан, через пару лет майор запаса дубль-два. Он носит эмблемы танковых войск, но, увидев на экране телевизора более или менее современный танк, неизменно вздыхает: «Ых, я под таким лежал». У Михалыча – застарелая грыжа, у Иваныча – недавно диагностированная гипертония. Но до того, чтобы начать говорить о болячках, мы еще не допивались. В Михалыче желчи поменьше, чем в Иваныче, потому что у Михалыча пока что есть перспектива. Но Иваныч лучше знает, что такое справедливость, поэтому наливать доверяют ему.
Между третьей и четвертой разговор с неудержимостью снежной лавины сходит на армейскую тематику.
– Ты в армии служил? – интересуется Иваныч.
– Ну!
– А звание, звание-то какое? – волнуется Михалыч.
– Зва-ание!.. – с профессиональной сноровкой цепляю на вилку скользкий огурец. – Вторую мировую войну, между прочим, развязал ефрейтор.
Оба смотрят на меня с недоумением, граничащим с кризисом смысла. Их сознание не способно уравновесить такое звание и такие полномочия; весы заклинило намертво.
Вздохнув, перевожу разговор на нейтральную тему:
– Говорят, вместо сэконд-хэнда на углу гастроном будет. Круглосуточный.
Палыч
День знаний. Над букетами цветут лица первоклашек. На лицах молодых родителей – следы школьного невроза. Зоя Ивановна и Наталья Васильевна, откликающиеся на прозвище «учительница первая моя», придирчиво осматривают новоприбывших, стремясь намертво запечатлеть в памяти всех вместе и каждого в отдельности.
Поодаль наша любимая завуч, Анжелика Витальевна, фанатка флористики. Как водится, вся в цветах.
Отдохнувшие от детей учителя не похожи на учителей. Отдохнувшие от учителей дети не похожи на детей.
Трели мобильных заглушают мелодию «Школьного вальса».
Школа сияет свежевымытыми окнами и зияет давними выщерблинами на ступеньках. На старательно побеленной депрессивно-желтой стене истекают черным буквы: «Колька – лох…». Директор вяло переругивается с завхозом. Значит, злоумышленника так и не нашли.
Ровно в девять открывается торжественная линейка. Директор краток и убедителен. Анжелика Витальевна артистична и сентиментальна. Девочка с колокольчиком архаична, как любое олицетворение традиции. Первоклашки щебечут стихи – обещания хорошо учиться и любить школу. Старшеклассники ржут. «В добрый путь!» – возглашает Анжелика Витальевна и изящно взмахивает рукой. По ее условному знаку физрук и военрук выпускают две пары белых голубей. Не успеваю досчитать до трех, как осчастливленные птицы исчезают из виду. Все с завистью смотрят в небо.
«В добрый путь!» – сказал Иван Сусанин.
Любка
– Сколько, говоришь, первых классов?
– Два, – вздыхает папенька. – В сумме – тридцать два человека. Помнишь, когда ты училась, у вас в одном классе было столько же, а классов – четыре.
– Песец, – констатирую я.
– Кто? – изумляется папенька так искренне, что пивную бутылку ставит мимо стола и она, дзинькнув, весело грохочет по полу.
– Он и есть, – я философически разглядываю золотисто-коричневую лужицу, изящно окаймленную белой пеной… Было бы эстетично, если бы не воняло канализацией. – Пап, ты же, вроде как, в школе работаешь…
– Угу, – скорбно подтверждает папаша, тоже глядя на лужу, но не торопясь что-либо предпринимать, чтобы спасти остатки драгоценной жидкости. Он становится фаталистом, честное слово! – Кажется, в школе. Кажется, работаю.
– И до сих пор остаешься в неведении насчет песца? Песец, папенька, это такой пушистый зверек ненормативной породы, водится где угодно, прибегает, когда не зовут, гадит где ни попадя…
Звонок в дверь. На пороге – Иваныч и Михалыч…
Ну так что я там про «не зовут»?
– Здрассьте, – подчеркнуто вежливо говорю я.
И добавляю:
– А пива больше нет, папаша только что последним кухонный половичок угостил.
– А разве сегодня не праздник? – незамедлительно уточняет Михалыч.
Логики как будто бы и нет, но мысль понятна.
Подозреваю, что Настьке сегодня предстоит прослушать внеочередной сеанс моего нытья… Всерьез подумываю: а не прихватить ли с собой бутылочку красного… ну или хотя бы конфет с ликером. В качестве платы дорогой подруге за моральный ущерб.
Палыч
В России отсутствие гражданской войны отнюдь не означает наличия гражданского мира. Вспоминаю об этом всякий раз, когда приветливо расплевываюсь с соседом сверху. Ага, вот так вот сверху вниз и расплевываюсь.
Руслан Афанасьевич, или, как написали бы в романе, инженер П., человек положительный, потому что, когда в час заката перестройки на его глазах разворовывали родной завод, он положил на все – и принялся жить в свое удовольствие. Правда, удовольствие было недолгим.
«Ну и зачем мне свобода, если холодильник пустой?» – пожалуй, этим его афоризмом можно определить суть попранных чаяний непуганой интеллигенции оттепельного образца.
Между тем образ жертвы так сроднился с натурой Руслана Афанасьевича, что он, отринув малопонятное электорату слово «диссидент», стал называть себя правозащитником. И даже баллотировался не то в городскую думу, не то куда повыше. Запамятовал я уже, за давностью. А вот листовки его хорошо помню, ядовито-голубенькие… ну, и текст выдержан в том же тоне. Господин П. пролетел, как НЛО, только его и видели. Но правозащитником называет себя по-прежнему и, похоже, уже верит. Глядя на меня кроткими светло-голубыми глазами почти-что-праведника, просит:
– Пал Палыч, давайте подискутируем. Вы же историк, начитанный человек. Вот скажите, если женщина была осуждена на год, ее правомерно считать жертвой политических репрессий?
– А когда? – в который раз по-лоховски покупаюсь я.
– Точно не скажу, но, кажется, не позднее тридцать восьмого…
В процессе дальнейшего переливания из пустого в порожнее выясняется, что тетка попросту спекулировала каким-то тряпьем сомнительного происхождения. Такой вот анахронизм с обратным знаком (ей бы в девяностые!)
– Ну, если, хотя бы, гипсовыми бюстами вождей, тогда хоть каким-то боком политическая, а так – прошу прощения.
– Но, видите ли, льготы…
Вот и суть вопроса всплыла. Нетяжелая, надо сказать, суть.
Сегодня услышал, как обращаются к Руслану Афанасьевичу дворовые пацаны, к которым он столь же неумело набивается в закадычные кореша. Я слишком давно работаю в школе, чтобы предположить, что ребятки читали «внепрограммного» Бунина, сиречь умысла никакого, но получилось все равно метко… «Дядя Руся». Сползая под лавочку от хохота, я припомнил основательно подзабытое: устами младенца…
Палыч
Слушаю в троллейбусе диалог двух дамочек.
– Твоя-то выпустилась наконец, диплом получила?
– Ишь чего ты вспомнила! Еще два года назад!
– И что, на работе повышение дали?
– Нет, так и осталась, как была…
– Ой, ну не пойму, а для чего ж тогда учиться! Только мозги сушить!
М-да… «Чего мозги сушить?» – подумал прачеловек – и остался обезьяной.
Спрашиваю на днях у своей ученицы Насти Фроловой, почти что отличницы:
– Какую книгу сейчас читаешь?
Настя молча смотрит на меня. У меня возникает ощущение, что смотрит как на дурака.
– Ну, мы «Войну и мир» проходим…
– Прохо́дите – и проходите, хоть даже мимо. Просто так, ну, для настроения, что ли, что-нибудь читаешь?
Звонок на урок – спасение и для меня, и для нее.
Спрашивается, и чего меня все тянет поэкспериментировать? Курица не птица, препод не ученый. Ученые – сперва на грызунах…
Любка
Вечером на папеньку снизошло. Точнее, муза слетела… кто там из них риторов курировал? И ладно бы это с папенькой по нетрезвому делу приключилось, так ведь нет! И слушательница нашлась – соседка Ксюха, тинейджер осьмнадцати лет от роду (на вид – от двенадцати до сорока, в зависимости от макияжа), будущий менеджер социально-культурной деятельности. Зашла Ксюха рефератиком на халяву разжиться, а попала на лекцию с элементами мозгопромывательства.
– Все вот вы такие образованные, должности у вас кучеряво называются – «менеджер», «маркетолог», «мерчендайзер»… тьфу ты, пакость! А ведь не знаете, что существительное «клиент» произошло от глагола «клеить». Ясное дело – не марки на конверт…
– Что, правда, что ли? – захлопала огромными наивными глазищами Ксюха.
– В библиотеку сходи – узнаешь. Ну, или хотя бы в Интернет слазай.
Все-таки педагогика – папашино призвание! Хм, Ксюха в библиотеке – примерно то же самое, что я – в ночном клубе.
– А заодно поинтересуйся, кто такой менеджер социально-культурной деятельности.
– Кто? – бедная Ксюха, куда ж ей сразу столько информации.
– Завклубом в пальто!
Муза в обличье толстой мухи вспорхнула и зависла на потолке. Ксюха тоже зависла, правда, в переносном смысле.
– Ксюх, какая там у тебя тема? – решаю проявить немотивированное милосердие я и, пошарив взглядом по книжным полкам, со вздохом лезу в глобальную сеть. Муза-муха трепещет.
Палыч
Мир состоит из мужчин и женщин. Казалось бы, неопровержимая истина. Казалось бы, та самая сакральная черепаха, на которой стоят слоны, подпирающие фундамент мироздания. Казалось бы, но…
Откровенно опасаюсь женщин, похожих на мужчин. Потому как наезжают они, как мужики, а защищаются, как женщины. Причем женщины, в сто первом колене терпящие несправедливые обиды от мужиков. Визгу не оберешься.
Мужиков, похожих на женщин, откровенно боюсь. Подставят по полной и вильнут в сторону, а ты расхлебывай.
Ну и телек я, само собой, смотрю, то есть о существах третьего пола осведомлен… как мне казалось, осведомлен вполне, чтобы распознать даже в сумерках, даже мельком увидав на лестничной площадке. То есть косметика, бижутерия и «отстань, противный» – обязательные атрибуты любой особи.
Наивный натуралист!
Буквально на днях в квартиру аккурат над нами въехали новые жильцы. Точнее, квартиросъемщики. Хозяйка, Марья Федоровна, заслуженный работник советской торговли, перебралась в загородный дом, поближе к дочери и внукам, ну а квартиру, чтобы, стало быть, не пустовала, сдала двум студентам. Одного я, честно сказать, и не видал и не слыхал, а вот второй едва ли не в первый день заглянул по-соседски, то есть – по необходимости:
– У вас молотка не найдется?
Студент как студент. Небритый парень лет двадцати в мешковатых штанах и футболке с голубками. На девчонке-тинейджере футболочка смотрелась бы вполне приемлемо. А на парне… Да ну, во времена моей дворовой молодости всяких пернатых вообще на грудь накалывали и никто по этому поводу не торопился бить во все колокола.
Нашел я ему молоток.
– Как пользоваться, знаешь?
Плоская, конечно, шутка. Если – шутка. В случае с современной молодежью, считающей, что настоящие деньги можно заработать только мозгами, даже если их нет, – не шутка, а правда жизни, простеганная суровыми нитками иронии судьбы.
Парень шутки не понял, даже, кажется, слегка смутился, пояснил:
– Мне орехи колоть. Грецкие.
– Орехи? Ну, орехи можно и дверью. Впрочем, лучше не экспериментировать. Вряд ли Марь Федоровна одобрит порчу краски на двери. А вообще, орехи – это хорошо, для здоровья полезно.
На том и раскланялись. Он мне «спасибо», я ему «пожалуйста». А на лестничной площадке как раз в эту пору курил сосед сверху, Серега Ветров, персонаж прямо-таки легендарный, потому как никому еще не удавалось его перепить, а если кому и удавалось, тот об этом уже не расскажет, потому как лежит на тихом кладбище, двинув кони по причине отравления алкоголем.
Как только я распрощался со своим визитером, Серега подошел ко мне. Нет, «подошел» – не то слово, подкрался, воровато озираясь. «Наверняка на опохмел занять хочет», – сверкнула и тотчас же угасла догадка.
– Палыч, ты это… Ты с ним не особо… – забормотал Серега.
– Чего?
– Ну, ты с ним особо-то не балясничай и шутки не шути. Он из этих…
– Агент спецслужб? – притворно испугался я. – Мата Хари в мужском обличье?
– Слушай, Палыч, у него такая харя, что без мата и не скажешь! Нетрадиционный он, ясно тебе?
«Ревизор». Немая сцена.
А ревизия взглядов на жизнь никогда не обходится без того, за чем ко мне на самом деле заявился Ветров.
– Слушай, Серег, держи стольник, сбегай в гастроном, будь другом… Только не к Машке, понял? От ее варева потом котелок течет. А я пока в холодильник загляну на предмет пожрать, ага?
Чистил я селедку и думал думу горькую. Если уж слова «мужская дружба» стало возможно истолковать вкривь и вкось, значит, неладно что-то на этом жестком диске, подпираемом тремя слонами…
Любка
Помню, во времена моего золотого детства, сиречь в застойно-перестроечные восьмидесятые, милое и наивное наше телевидение любило показывать научно-популярные передачки для детишек младшего школьного и старшего предпенсионного возраста. В этих передачках все кому не лень мечтали вслух о науке, технике, человеке XXI века.
Вопреки даже самым скромным прогнозам, рубеж многострадального XX и столь трепетно ожидаемого счастливого XXI знаменовался коллективным преодолением очередной ступеньки лестницы, ведущей от человека к обезьяне.
М-да, регресс налицо. Регресс на лицах…
И весь наш быт, не говоря уж о бытии, – нищета, слегка прикрытая китайской самоклеящейся пленкой и кружевными салфеточками домашней выработки.
Спро́сите, с чего это я нынче такая злая? Да с пустяка по сравнению с вселенскими траблами. Просто шла сегодня мимо родной школы, шла прогулочным шагом – и наблюдала.
В школьном дворе выгуливалась группа продленного дня, деточки-детишечки лет по восемь-девять. Пожилая воспитательница устало прислонилась к военно-спортивному снаряду не совсем понятного назначения («Наследие милитаристского прошлого!» – не преминул бы заметить соседушка дядя Руся, правозащитник местного разлива). Жмурясь от яркого, как будто бы все еще летнего солнышка, воспитательница вполглаза наблюдала за детишками. Видеть-то она их видела, профессиональная тренировка, судя по моему папаше, дорогого стоит… а вот слышала ли? Допускаю, что слышала, но не считала нужным вмешиваться в экспрессивную беседу с использованием ненормативной лексики. Дети под присмотром – чего ж еще? Мне же (с непривычки, должно быть) резанули слух ругательства, слетающие с невинных детских уст.
На ступеньках школы прохлаждались, покуривая и похохатывая, переростки обоего пола, вели исполненные изящества светские беседы о приятном и очень приятном времяпрепровождении «только для взрослых» – как в любимом реалити-шоу. Смачно сплевывали на крылечко с таким видом, будто бы совершали нечто очень значительное.
У меня крутилось на языке замечание (эх, педагогическая наследственность, чтоб ее!), но воображение вовремя услужливо подсунуло мне яркую картинку: молодая еще тетка, всего-то на десяток лет старше сих барышень и вьюношей, непривлекательной мышастой наружности, особенно для людей столь требовательного возраста, резко тормозит возле школы и начинает с жаром проповедовать чистоту нравов и окружающего пространства. То есть – тормозит реально и ну очень конкретно.
Кирпичный заборчик, отделяющий школьные владения от владений детского садика, был (благо – все-таки со стороны школы) украшен замысловатыми граффити, в хитросплетениях которых угадывалось стилизованное изображение табуированных человеческих органов габаритами полметра на метр. То ли мудрые наставники не разобрались в этом символизме, то ли замучились замазывать, да и бюджет школьный не есть величина бесконечная…
Дотопала до трамвайной остановки. Погодка – загляденье. Бабье лето во всей красе. Настроение – близкое к апокалипсическому. В трамвае какой-то мужичок средних лет и алкоголической наружности, пользуясь естественным покачиванием вагона и противоестественной теснотой в салоне, прижался ко мне со спины и начал недвусмысленно тереться о мои, пардон, ягодицы. Сначала я подумала, что мне показалось – впечатления сегодняшнего дня достигли критической ниже нуля отметки. Я отстранилась, насколько это было возможно – и полминуты спустя снова ощутила зловонное дыхание и скотские телодвижения моего спутника – к счастью, не по жизни. Блин, осеннее обострение, что ли? Ценою героических усилий мне удалось протиснуться еще немного вперед; люди глядели с удивлением, переходящим в возмущение: вроде, не кондуктор, а ломится, как медведь в малинник. И что бы вы думали? Мой вонючий ухажер полез вслед за мною! Я поняла, что выбор у меня, как всегда, небогатый – и сошла на ближайшей остановке. За две остановки от конечной цели моего путешествия. Но это ведь мелочи, правда?
М-да, при моей-то брезгливости немудрено, что я осталась в девках. Ненавижу уличные приставания, даже рангом выше, типа: «Девушка, прогуляться не желаете?», потому что это либо незатейливая шутка, либо хамство. А я, как-никак, натура артистическая, хоть по мне… гм… не очень заметно.
Любка
Да, что-то загостилось в моем внутреннем мире мрачное настроение. И реальность прямо-таки с садистским старанием то и дело подсовывает детальку помрачнее. Вот и сейчас – тщедушное серое тельце на разделительной полосе, то ли кошка, то ли собака…
Гулко стукнулась в голове мысль – единственная и потому, наверное, более чем странная: сколько ж их гибнет, пушистых, мяучащих и лающих, на дорогах – когда от простой водительской нерасторопности, а когда и из-за откровенной жестокости!
И все ж таки плодятся они куда шустрее. К счастью…
Нет, ну просто поражаюсь собственному цинизму! Каких-то пять лет назад слезами горькими умывалась, перечитывая «Белого Бима», не говоря уж про «Муму», это со школьных лет для меня самая жуткая книга, Кинг отдыхает. А десятка полтора лет назад, помнится, неделю страдала, узнав, что милая тетенька Варенька, соседка, которая всегда угощает детишек таким вкусным вареньем (Варень-ка, варень-е…), работает на санэпидстанции Айболитом шиворот-навыворот – по-умному ее должность называется «дератизатор». Одно из первых разочарований… а сколько их еще будет?
Наверное, известная степень жестокости (известная ли?) – потребность жизни. Тогда резонерство – предохранитель, позволяющий сознанию продолжать работать в нормальном режиме. Ну, с резонерством проблем не возникнет, наследственность у меня более чем солидная… Кстати, а где папенька? Ведь обещал же меня на остановке встречать! Я что, сама этот сумарь с картошкой до дома попру?!
Палыч
Наши жилища – чудо инженерной мысли, победа общинного сознания над здравым смыслом и триумф стадности. Мы издревле привыкли жить «на миру». Мы только декларируем конфиденциальность частной жизни, подсознательно же стремимся к идеалу эдакой деревеньки на краю Вселенной, три-четыре двора и колодец, нам нужно знать о соседях всю подноготную. Наши лестничные площадки с тремя-четырьмя квартирами – тот же деревенский сход: мужики выходят покурить, побалакать неторопливо между затяжками о том о сем, бабы сплетничают и грызутся, чья нынче очередь мести порожки… наиважнейший вопрос современности, е-мое! Стены между квартирами избавляют лишь от визуального контакта, но видеть не обязательно – достаточно слышать. Захожу я, допустим, в кухню, а за стенкой – характерный звук… Ага, Серега-люмпен деньжатами разжился, яйца колотит, яичницу то ли омлет готовит…
Буль-буль-буль… Нет, это не у меня вода через край раковины хлещет. И не заливает меня никто, к счастью. Нинка посуду моет, и только.
Бум! Бац! Ниче себе! Нинка шкаф уронила? Или таки супруга? Или шкаф на супруга? Судя по обилию ненормативной лексики, последнее ближе всего к истине.
А еще – спасибо Ксюхе – я знаю наизусть весь репертуар Глюкозы. А благодаря ее братишке Кольке могу цитировать по памяти «Раммштайн». Последнее оказалось ценным приобретением. Можно использовать как шокер для учеников и таким образом максимально быстро и без потери нервных клеток устанавливать тишину и порядок в классе.
Ну а если совсем честно, то в мире – это понял еще Робинзон Крузо – нет ничего значительнее и милее частокола, оберегающего твой покой.
Кажется, я становлюсь мизантропом. Скоро на улицу выходить будет тяж… Любка!!! Я ж ее встретить должен!
Ых! Чому я не сокил, чому не летаю?!
Палыч
Длинная, как пищеварительная система гротесковой змеи, комната. Грязно-голубые стены, пергаментно-желтые от старости розетки и выключатели, тканевая финтифлюшка на карнизе под самым потолком, прикидывающаяся шторкой. Этих примет вполне достаточно, чтобы признать казенный дом. А если добавить в интерьер восемь скрипящих и громыхающих панцирных коек и допотопный холодильник, который при включении и выключении подпрыгивает на месте с глухим «тыдых-тых», становится ясно, что речь идет о больничной палате.
Только сейчас, лежа в палате № 6 (о, ирония судьбы!) кардиологического отделения, я задумался о том, насколько издевательски звучит слово «палата» по отношению к столь малопривлекательному помещению. Моему томящемуся в отсутствии впечатлений воображению представилась сказочно прекрасная палата белокаменная. Ну а в ней, как вы правильно догадались, – стол, ломящийся от яств. И восседают за тем столом не собутыльники, но собеседники…
Пресная еда под минералку, пресные разговоры под минералку. Да и собеседники… Удивительное дело, я в палате самый старший, полшажка сделал в сторону шестого десятка. Витьку, надорвавшему физическое и душевное здоровье на уборке богатого дачного урожая горемыке, еще нет пятидесяти, а младшему нашему, Игоряше, едва сравнялось девятнадцать. «Бедный мальчик!» – воскликнет случайный посетитель (наверное, все-таки посетительница) в лучших традициях гуманистической русской литературы. Бедный мальчик! – продолжу я патетически. – Он едва не угодил в Вооруженные Силы с осенним призывом, но у его мамы оказалось достаточно связей и денег, чтобы водворить сына в палату № 6 кардиологического отделения городской больницы «скорой помощи» имени… правильно догадались, наркома Семашко. Бедный мальчик – самый счастливый из нас. Мама кормит его как на убой, а большеглазая девчоночка Женечка тайком таскает ему пиво. Делиться мама Игоряшу не научила. И надежды, что его научит этому армия, похоже, никакой. Мои воспитательные мероприятия успеха не возымели. М-да, наверное, так и приходит старость: понимаешь, что твои настоящие профессиональные успехи позади – как, впрочем, и все остальные – и со зла начинаешь ворчать на молодежь.
Под кашу и минералку не сварганишь разговора о чем-нибудь приятном, ну, например, о футболе, поэтому если и говорим, то о политике. Очень похоже на то, как в пионерлагере пацанва изводит и радует друг друга страшилками. «В одной стране жил-был народ. И вот как-то страшный-страшный голос объявляет ему по радио, что по стране бродит Полный Песец, голодный и жуткий. Надо прятаться, а куда ж спрячешься, если Песец уже в твоем городе… на твоей улице… уже по лестнице поднимается… уже в квартиру ломится…»
Спится после таких разговоров как-то не очень. Надо будет Любке сказать, чтобы завтра мой радиоприемник принесла. Пусть, по крайней мере, страшные истории перемежаются легкой музыкой.
Любка
Нет, все-таки из всех видов хандры самый изматывающий – это чувство одиночества.
О чем, казалось бы, нам разговаривать – мне и папеньке? Допускаю – чисто гипотетически – что есть такие единомышленники, у которых темы для разговоров просто не могут иссякнуть. Это если у людей общие устремления и так далее, и тому подобное. В нашем же случае сперва надо определиться, а куда же мы, собственно говоря, стремимся? Проголодавшись, ясное дело, – к холодильнику. Захотев спать – в кровать. Утром – на работу… впрочем, это уже не стремление, это категорический императив, перешедший в стадию безусловных рефлексов. Эх, было время, когда я, обсмотревшись исполненных производственной романтики фильмов, мечтала о работе-призвании. Моя трижды любимая самым нецензурным образом контора, оптово-рознично торгующая ширпотребом китайского происхождения, выхолостила всякую романтику раз и навсегда. Это полбеды. Не так уж тяжело терять то, чем ты обладал только в мечтах. Папеньке куда хуже. У него она была, работа-призвание. И в том, что призвание выродилось… не в рутину даже, а в пародию на самое себя, его вины нет. Он и так слишком долго продержался на подгнившем плоту романтизма без всякой надежды на спасение. «Никто не снарядит спасательную экспедицию, потому что тебя самого давно уже списали со счетов». Так он однажды сказал. Вот такая нашлась тема для разговора. Но их все меньше и меньше. Не то что с каждым годом – наверное, с каждым днем. Пока я училась, в наших разговорах, вполне логично, преобладала тема путешествия за знаниями. Правда, она с таким постоянством сворачивала на рельсы критики, что наскучила до скрежета зубовного. Зверски хотелось позитива. Ага, щаз! Ну а когда у меня началась пресловутая трудовая биография, последние темы для разговора сдохли, как зимние мухи. Нет, первые пару недель мы, конечно, пообсуждали моих коллег, поразмышляли об экономической интервенции самого производительного производителя на земном шаре. К третьей неделе выдохлись. Теперь наши диалоги все больше напоминали типичную встречу двух американских киношных героев: «Ну ты как?» «Все ОК».
Вот и в тот день, когда у отца приключился сердечный приступ, все было ОК. Настолько же ОК, насколько и всегда. От этого ОК и инфаркты приключаются, и с ума, бывает, люди сходят. И совсем не обязательно, чтобы произошло что-то из ряда вон выходящее. Отец говорит: «Все было, как всегда». И я ему верю. Накопившееся «как всегда» – груз, который не каждому атланту под силу.
И вот теперь я одна уже не в четырех стенах, а в восьми. Если же посчитать еще стены кухни, санузла и коридора, то получается столько, что взвыть впору.
Общие темы. Ишь чего захотела! Сидишь теперь в тишине и горько размышляешь о том, что источником любого живого звука в этих до ужаса многочисленных стенах можешь быть только ты. Еще немного – и начнешь чувствовать себя последним человеком во вселенной. Так, наверное, и сходят с ума… Ну вот, опять я о том же. Из всех возможных мероприятий по борьбе с тишиной почему-то приходит на ум только одно – включить телевизор. Но вот именно этого и не хочется. А подруги… Кто, спрашивается, в одиннадцатом часу вечера захочет поработать скорой психологической помощью?
Собаку, что ли, завести?
Любка
Не люблю сентябри-октябри. Ноябрь, строгое предзимье, предчувствие зимней радости, – другое дело. Да и вообще, я из тех, кто дождь любит больше, чем солнце, желтому цвету предпочитает черный, а золоту серебро.
Предчувствие радости… Иногда это предчувствие куда значительнее, нежели сама радость.
Дождик накрапывает, а я иду себе, гуляю. И не потому, что не хочется оставаться в пустой квартире. Точнее, не только поэтому. Отпуск у меня. И дело очень кстати подвернулось – Насте вынь да положь потребовалась книжка по вязанию. Я-то не из рукодельниц, а вот мамина завалялась в книжном шкафу, Настька ее видела не раз и не два, а тут вдруг: «Очень надо, хочешь, я на такси приеду?» «Теперь я понимаю, почему про блондинок анекдоты ходят, – огрызнулась я. – Сиди дома, сама привезу».
От Настиного дома до троллейбусной остановки – десять шагов, это если на десятисантиметровых шпильках. В кроссовках, подозреваю, в два раза меньше. Но я сегодня нацепила шпильки. И мне вдруг захотелось (что я там говорила про блондинок?) на этих пресловутых шпильках прогуляться под дождичком да по бездорожью, и я, вместо того, чтобы идти прямехонько к остановке, свернула в безлюдный переулок.
Спешу разочаровать любителей Стивена Кинга и поклонников Фредди Крюгера с Ганнибалом Лектором: маньяки у нас не водятся. Был один, да и тот на поверку оказался допившимся до белочки сантехником, возжелавшим совершить какое-нибудь доброе дело на пользу человечеству. Этой идеей он и пугал до икоты гуляющих старушек и детишек, пока однажды не нарвался на дембеля-десантника. В боевик ужастик так и не превратился: у новых знакомых оказались родственные интересы, и дружеские отношения были окончательно оформлены в ближайшем пивбаре. Если что-то из всего этого и получилось, так криминальная драма: досталось участковому, ситуацию разруливал наряд.
Так что если кого и приходится опасаться одинокой даме дождливым осенним вечером, так это взбесившихся собак и укуренных нариков. Первое – редкость, второе – не то чтобы совсем, но и не то чтобы очень. Одним словом, степень риска допустимая.
Иду себе вдоль какого-то длинного забора и каких-то длинных строений явно народнохозяйственного назначения. Иду, протыкая шпильками размягчившийся грунт, бурчу под нос нецензурное. Одним словом, получаю удовольствие, сдобренное капелькой адреналина. И вдруг…
Нет, увы, ни сияющего огнями НЛО, ни блещущего сквозь мрак эльфийского костра. То есть ни фантастики, ни фэнтези, один только реализм. Но КАКОЙ реализм! Подсвеченная розоватым табличка-указатель с витиеватой золоченой надписью «Центр развлечений «Трианон», дорога (в галогенном свете ничем не уступающая сказочной, ну, той, из желтого кирпича), а дальше – сияющий и блещущий трехэтажный барак, выполненный в архитектурном стиле «брежневский модерн». Сэкономили на аренде… а табличка – шикарная, ей-ей!
Весь оставшийся отрезок пути я размышляла о том, как далеко может завести любовь к звучным именам. И дело даже не в расхожем «как вы яхту назовете», а в искажении сущности – по непониманию, по глупости. Вон, раньше: если написано на здании «Гастроном», то гастроном и есть. Ну или в угоду абстрактно-эстетическому мышлению могли «Радугой» назвать или там «Березкой». А теперь? Магазин «Элегант» – полуподвальное помещение, где торгуют китайским шмотьем. А рядом «Для Вас» – сэконд-хэнд.
На днях зашли с Настькой в бутик. Стенограмма:
– Ой, какая кофточка!
– Уй, е!
– Люб, это у меня в глазах троится или там правда три нуля? Да я точно такую же за четыре сотни на рынке видела!
– А ты видела, куда заходила?
– Да ну их, если на полшага ближе к центру, так уже цену ломят…
– Не-е-е…
Вывожу Настьку на улицу, тычу указующим перстом в вывеску, на которой васильковым по нежно-голубому начертано «Фобос»… Не хватает только магазина декоративной косметики «Деймос». А что вы хотите в стране, где даже шоколадный батончик – и тот «Марс»?
Креатив, однако! Кстати, у нас недавно этим модным словечком парикмахерскую назвали, так соседка баба Рита туда идти побоялась. И я ее понимаю…
Баба Рита, кстати, работает уборщицей в компании (ввиду малости оной правильнее будет именовать просто компашкой), занимающейся наружной рекламой. Так что, думаю, скоро слово «креатив» перестанет вызывать у нее священный ужас. И, заходя со шваброй в санузел, она будет зычно ругаться: «Эк сколько мимо унитаза на-креативили!»
Впрочем, не все так плохо. Бар, возникший на месте детского магазина, хорошо назвали, честно. «Три поросенка».
Палыч
В нашей палате, отнюдь не белокаменной, прибыло. И опять же, вновь прибывшего еще нескоро назовут дедом. Бедовый такой мужичок лет сорока пяти, балагур и любитель бородатых анекдотов:
– Я, – говорит, – дизайнер. – Нет, это не фамилия. Фамилия моя Сидоров, шо у того козла, а дизайнер – это профессия.
Вежливо посмеялись. С меня даже сплин слетел вместе с остатками сонливости. Видно, при столь малом количестве общения, какое было у меня в последние полторы недели, на качество я скоро начну забивать.
Сидоров, ко всему прочему, еще и тезкой моим оказался, Пашкой. И так же совсем не по-современному любящим свою работу. Через пару дней мне уже казалось, что о работе дизайнера в частном издательстве я знаю все. Если верить Пашке, с писателем А. и с поэтом Б. он на вась-вась, а с публицистом В. вообще не один литр водки выпил. Среди постоянных Пашкиных клиентов были местный пивной король и колбасный магнат – делал он им этикетки и рекламные буклетики.
– А вот новые пропуска для работников мэрии без меня, наверное, доделают, – вздыхает Пашка. – Они поначалу хотели, чтобы корочки васильковые были, а я им другое предложил. Не коричневые, нет, а, знаешь, такие, коньячного оттенка, с золотым тиснением…
– Коньячного, – говорю, – это хорошо. Это электорату понятно. Но желтые были бы лучше по сути.
– Желтые? – Пашка страдальчески морщит лоб, думает, наверное, как бы потактичнее выразиться о моих дизайнерских способностях.
– Ага, Паш, желтые, – радостно подтверждаю я. – Желтый билет – оно и откровенно, и законопослушно. Короче, полнейшая гармония формы и содержания.
Простых смертных тюрьма и больница делают философами. Во что трансформируюсь я, философ, – труднопредставимо и устрашающе.
Любка
Папеньку грозятся выписать со дня на день. Я по-прежнему маюсь отпускной тоской. А ее вечерняя модификация – это вообще что-то. Том за томом перечитываю Дюма, пытаясь воскресить то ощущение необычного в обычном, которое посещало меня в детстве. Фигушки! Моя реальность ну никак не хочет производить стыковку с реальностью книжной. Злюсь, плююсь, обижаюсь на Дюма и ухожу к Толкиену. Погружаюсь, но ненадолго. Всплыть меня заставляет мелодичное «динь-динь» над входной дверью. Воображаю: вот открываю я дверь, а передо мной седобородый Гэндальф. Пойдем, говорит, Любка гномикам помогать. И я, вся такая из себя Белоснежка, радостно бросаюсь на помощь гно…
– Люб, насыпь песочку в сахарницу, – просит тетя Нина. Сахарница размером с двухлитровую банку, тетя Нина – женщина представительная, вот и любит все крупное. – Гости пришли, а песок, как назло… поздно, а до круглосуточного по слякоти бежать ой как не хочется…
– Теть Нин, тебе сахарного или речной подойдет? – плоско шучу я. И сама же хихикаю, не на шутку, нет. Просто живо представляю себе, что Гэндальф ошибся дверью, и сейчас все эти Балины и Торины доедают последнюю теть Нинину булку.
Эх, фэнтези, что ли, кропать начать. А что, это тема. Причем неисчерпаемая: собралась толпа и отправилась за семь верст киселя хлебать. Чтобы кто-нибудь кому-нибудь в пути не навалял – так это никакой фантазии не хватит, вот вам и драйв, и этот… как его… экшн. Потом выяснится, что молочную реку Темный Властелин перекрыл плотиной, а кисельные берега основательно изгажены выбросами с химзавода троллей. Вот вам и великая миссия для команды безбашенных смельчаков. И вторая книга. А в третьей…
Воображение, тпру!.. тпру, я сказала!
Мой пегасик по кличке Плагиат нетерпеливо переминается с копыта на копыто, готовый сорваться… В полет, в пропасть или просто в истерику – кто ж его, крылатого, знает.
А если всерьез, знать бы, почему одни замучились придумывать, как получше убить время, а другим времени не хватает просто катастрофически? Мне кажется, это самая большая несправедливость мироустройства. Ну, или хотя бы одна из…
Палыч
Дом, милый дом! Ну или как пел мультяшный поросенок: «Как хорошо прийти домой, как приятно это…»
Мужичков во дворе никого – подмораживает. Наверняка все «в клубе» – в переоборудованном под казино для бедных, но местных подвале.
И только из окна первого этажа высунулся по пояс, разглядывая окрестности, местный двойник Розенбаума: абсолютно голый череп, темные щетинистые усы, веселые глаза с чертинкой. По паспорту он Чулков Федор Александрович, в просторечии – дядя Федор. Томясь и тоскуя по личной свободе под гнетом волевой супруги, дядя Федор не стал заморачиваться поисками мифического Простоквашина – он, как в студенческой невеселой шутке, просто квасил.
– Федь, ты чего?
– Да моя, мать ее за ногу, ключи у меня отобрала. Сиди, говорит, лысый черт, дома с внуками, а я тебе за это вечером пива принесу… Слушай, Палыч, а у тебя нет, а?..
Прямо-таки сказочный сюжет: выгляни в окошко, дам тебе поллитра. Не в рифму, зато в точку.
– И Валька в долг не дает… – пожаловался Федя. Выражение лица у него было, как у пожилой проститутки, которой в очередной раз забыли заплатить.
– Федь, я тебе больше скажу: и я сегодня не настроен. Мне, понимаешь ли, надо срочно о друге человека позаботиться.
– Собаку завел, что ли?
– Нет, унитаз надо прочистить, забвается.
– Деда, а куда Мурке валерьянку наливать, в стаканчик или в блюдечко? – донеслось из Фединой квартиры.
– В больницу играют, – грустно пояснил деда.
Да? А я подумал, в царево кружало…
И как не подумать! В подъезде воняло так, будто бы взорвался выстоявший в мутные годы застоя и смутные годы перестройки, но капитулировавший, наконец, под ударами амортизации самогонный аппарат. Интересно, кто это понес невосполнимую утрату? Нинка или Валентина? Ну уж точно не Виталий Петрович! У него аппарат – всем аппаратам аппарат. Недаром Виталя во время оно трудился на благо военпрома. А самогонный… он же навроде гоголевской птицы-тройки – и нехитрый, вроде бы, снаряд, но как нашу ментальность отражает! Не-ет, в Виталином аппарате я уверен куда больше, чем в своей печени. Приятно сознавать, что все-таки есть в нашем зыбком мире вещи, символизирующие постоянство!
А зайду-ка я к Виталию Петровичу – он ведь и в сантехнических делах шарит.
Любка
Встречает меня сегодня вечерочком возле дома Витька, одноклассничек мой обожаемый.
– Что-то, – говорит, – ты, Любовь Пална, в последнее время ходишь такая грустная, ну просто как в воду опущенная.
– А чему, собственно, радоваться? – не отпираюсь, Витька у нас психолог-практик, хоть и трудится слесарем в автомастерской. – Я ж ходячая реклама Аэрофлота, всю жизнь в пролете. И вообще, чего ума пытаешь, лучше анекдот расскажи. Я и посмеюсь… может быть.
– Грубая ты, Любка.
– Зато ты у нас, Витя, мягкий, как подушечка для иголок. Так и тянет подколоть.
С неба на нас робко взирает бледненькая луна, с балкона подозрительно таращится желтушная от электрического света Витькина жена с пушкинским именем Людмила… Что там папаша задвигал про соответствие формы содержанию?
– Теть Люб, сказку расскажите!
Это неведомо откуда вынырнули Лилечка и Маргаритка, девчоночки-погодки, внучки Федора Александровича. «Вот уж повадились», – вполголоса ворчу я. Но на самом деле довольна, что греха таить, довольна. Если дошколятам все еще нужны сказки, значит, не все потеряно. Сказки я придумываю буквально на ходу и, начав, никогда не знаю, чем закончу. Может, и вправду в писатели податься? Ага, только кто меня тогда кормить-поить будет!
– Ну, пойдемте ко мне, у меня чай есть с самым сказочным вареньем.
– А какое оно, самое сказочное? – спрашивает Лилечка.
– Что значит какое? Малиновое, конечно!.. Вить, пока.
– А мне варенья? – напрашивается Витька. Напрашивается на хорошую отповедь. Но я, удивляясь собственному спокойствию, отвечаю:
– А тебя, Витечка, Люда трендюлями с кремом угостит.
Папаша смотрит в своей комнате телевизор. Рассаживаю девчонок за столом, наливаю чай, а тем временем уже вовсю фантазирую. Рассказываю про девочку, которая настолько любила чистоту и порядок, что постоянно стирала свои любимые игрушки и вывешивала сушить.
– И вот, значит, спрашивает Медвежонок у Зайчика: «Что, длинноухий, опять висишь?» «Висю, – грустно вздыхает Зайчик. – Опять у хозяйки, понимаешь ли, большая стирка». «Да когда ж ей надоест? Вон, у тебя у бедного уже вся мордочка полиняла и глаз почти отклеился».
М-да, настроение сегодня, Витька правильно заметил, не ахти. Вот и сказки соответствующие.
Девчонки притихли, слушают. А у меня – вот смешно! – уже глаза на мокром месте. Ловлю себя на мысли, что если бы мне два десятка лет тому назад кто-нибудь рассказал такую мрачно-сюрреалистическую сказку, разревелась бы в три ручья! А Лильке с Маргариткой – по барабану.
Эх, не рано ли я дозрела до «здравствуй племя младое, незнакомое»?
Палыч
В русском человеке удивительно гармонично сочетаются честность и хитрость. За это я русского человека и люблю всей душой, честно (без всякой хитрости честно)!
Наблюдал нынче в трамвае ситуацию: кондукторша подняла монетку в пятьдесят копеек номиналом и – на весь салон: «Граждане, кто часть сдачи потерял?!» Поясняет тихонечко, будто стыдясь: «Не могу видеть, как деньги на полу валяются». И опускает монетку в свою сумочку. А в глазах – огонек, лисий такой. Будь это не копейки, а рубли в таком же количестве, кто знает, кинула бы клич?.. Нет, это я не в упрек. Так, любопытная сценка быта и нравов.
А вот у супруги моей (бывшей), русской женщины именем Нина Федоровна, напрочь отсутствовала что честность, что хитрость. Опять же не упрек. Нина свет Федоровна – золотая женщина. Только вот в долгом семейном житье-бытье с дражайшей моей супругой (бывшей, бывшей!) я обрел стойкое ощущение, что, придя в роскошный ресторан, поглощаю деликатесное кушанье, блаженствую, но… вдруг понимаю, что в кушанье забыли добавить какой-то ингридиентик… не то чтобы самый важный, но все ж таки чувствуется его отсутствие. М-да… Поражаюсь, как житейские ситуации порою высвечивают что-то такое… на уровне менталитета.
Ну вот, опять на любимого конька! И ладно, обобщения – признак зрелого интеллекта. Либо, как сказала бы язва Любка, когда уже совсем «того», поворот в сторону желтого дома.
Поворот. На горизонте, не то чтобы вдалеке, маячит школа. Мое жизненное предназначение.
Палыч
В школе (почему-то никогда язык не поворачивается сказать «на работе») меня ждали перемены: в моем кабинете доломались те два стула, которые, по уму и по совести, надо было списывать еще в прошлом учебном году, и меня назначили руководителем кружка по изучению истории родного края. Кружковая работа – пунктик нашей Анжелики Витальевны. Создание каких только кружков она не инициировала! Прямо как в старом добром стишке: «Драмкружок, кружок по фото, мне еще и петь охота, и за кружок по рисованью тоже все голосовали». Разве что в данном случае инициатива шла сверху. А ей противостояла инертная учительско-ученическая масса. «Противостояла» – не то слово… но есть ведь и пассивные формы протеста!
Первым пал в неравной борьбе – за отсутствием энтузиазма и выхода к воде – военно-морской кружок; дольше всех продержалась на плаву секция рукопашного боя, не иначе как более прочих отвечающая чаяниям народных масс. На этот раз сломался инструктор, узнав, что двое его ребят с компанией участвовали в избиении подростка, который с кем-то там не поладил…
И вот опять… здравствуй, школа, Новый год! Научи, Пал Палыч, наших детишек родной край любить. А мы тебе рублей триста из надтарифного накинем… Анжелика Витальевна, миленькая, хотите, я вам пятьсот ежемесячно отстегивать буду, только не надо, а? Есть ведь у нас еще Наташенька, ей самое то… Наташенька в декрет уходит? А ее часы? Нам с Валентиной Иванной поровну? (Тихо паникую). Помилуйте, это ж почти двойная нагруз… Директор решил? Ну, ладно, моя безвременная кончина будет на его совести! А памятник – так и вообще за ваш счет!
Директор и Анжелика Витальевна – наши моторчики. А школа, стало быть, двухмоторный самолет. И летит наш самолет в тумане «на честном слове и на одном крыле». А наш аэродром – где-то на задворках цивилизации.
Граждане пассажиры, полет проходит нормально!
…Один фиг – парашютов нет даже у пилотов.
Любка
Накануне новогоднего огонька мы традиционно работаем без огонька, хотя спиртное и закуска надежно припрятаны у шефа в кабинете. Но одно только осознание того, что ОНИ ЕСТЬ наполняет наше бытие особым содержанием и делает все иные разговоры, кроме как о предстоящем празднике, вялыми и бессодержательными.
В час дня дружно появляются, как двое из ларца, Василий Алексеич и Сан Саныч. А раз прибыли оба наших свадебных генерала, работы уже не будет. В принципе, достаточно даже одного из них, чтобы дезорганизовать работу не то что накануне праздника, а даже в самые суровые будни.
Василий Алексеич работает в администрации. Кем именно, я не знаю, но шеф неизменно говорит о нем как о чрезвычайно полезном человеке. Впрочем, в обхождении наш Чрезвычайно Полезный прост и выпить не дурак. Ну и при этом (редкое и поэтому тем более драгоценное сочетание!) не халявщик, всегда приходит с пакетиком, издающим ласковое «динь-динь». Специально для Василия Алексеича шеф держит гитару, потому что после третьей гость неизменно предлагает спеть. Начинает всегда с одной и той же «Я с детства жил в трущобах городских», исполняемой на манер «По приютам я долго скитался». Плачет даже герань на подоконнике. Потом русские народные чередуются со шлягерами восьмидесятых, а на посошок – блатной шансон… Вы никогда не задумывались, откуда у наших чиновников такая любовь к блатному шансону?
Что я там говорила про свадебных генералов? Так вот, Василия Алексеича за глаза и в глаза именуют Генералом. Сильно сомневаюсь, что его должность соответствует генеральской, но фигура – безусловно. Генерал в дверь не может пройти, не наклонившись.
Деловой партнер шефа Сан Саныч – антипод Генерала, обладатель колоритной внешности опустившегося на самое дно жизни Деда Мороза: кругленький, вислощекий, с гривой изжелта-седых волос, бороду заменяет многодневная щетина… Как-то не согласуется с образом бизнесмена (точнее – никак не согласуется), но… любимая одежка Сан Саныча – растянутый свитер, который моль попробовала – и поперхнулась, так он провонял табаком. Наши тетки, которым, как известно, палец в рот не клади, прозвали Сан Саныча Купидоном. Почему? Это мне стало ясно на первой же коллективной пьянке-гулянке, гордо именуемой корпоративом. Сан Саныч имел замечательную привычку после первой же рюмашки начинать шарить потными лапками под столом в надежде как бы случайно найти дамскую коленку. Надо ли говорить, что он ловко подгадывал, чтобы и справа, и слева от него сидели женщины, да помоложе? После третьей, когда шли танцевать, его руки, сколь возможно грациозно, проникали под кофточку партнерши. Что случалось после шестой, седьмой, восьмой – понятия не имею, до этого момента я, к счастью, никогда не досиживаюсь.
Сегодня мне повезло: мои соседи, соответственно справа и слева, бухгалтерша Анна Михайловна, давным-давно задавшаяся целью меня откормить и то и дело подкладывающая мне то оливьешки, то селедочки под шубой, и молчаливый спец по компам Димка.
Ни до блатного шансона, ни до танцев ни один из нас троих не досидел. Сначала, извинившись, ушла Анна Михайловна – внучку надо из садика забирать, у молодых нынче тоже новогодние огоньки. Потом, когда наши мужички-экстремалы решили залакировать коньяком водку, которой часом ранее залакировали шампанское, я решила, что пора растворяться, пока не растворили чем-нибудь мой желудок. Скорбно заметила: вина купили явно меньше, чем в прошлый раз… эгоистически мало! Пить больше нечего, кушать больше не хочется… вот и хит всех времен и народов о судьбе простого парня из трущоб во второй раз зазвучал.
– Я, наверное, пойду, а то к нам маршрутки вечером плохо ходят…
– Любочка, мы вам такси вызовем, – галантно заверил Купидон.
– В такси меня укачивает, – бодро соврала я, пролезая мимо Купидона. Он-таки исхитрился ущипнуть, ну да фиг с ним, от вас, Любовь Пална, не убудет.
– Люб, я провожу, – дернулся следом Димка.
– Спасибо, Дим, выход я как-нибудь найду, не впервой.
– Не, я не до выхода. До дома…
Интересный поворот сюжета!
– А как же вкусный коньяк от щедрот Генерала? – напомнила я, хотя что-то на уровне интуиции подсказывало: не отстанет. Ну и глупо. На его месте, выбирая между Любкой и коньяком, я выбрала бы коньяк.
Палыч
Того, кто наступил на грабли, я пожалею. Наступил вторично – посочувствую. В третий раз – удивлюсь: короткая же у человека память! В четвертый, в пятый, в шестой… это, простите, уже мазохизм, причем хронический.
Мы привычно прикрываем обычный мазохизм умными словечками «политкорректность», «толерантность»… И несть им числа!
«Интернационализм», «свобода совести» – слова жесткие и честные. Кромку грани кристалла не скругляют, она острая, потому что так – правильно и красиво.
А вот новомодные эти словечки мутные, в них таится предательское двоедушие. Терпи, улыбайся искусственной улыбкой американского коммивояжера, изображай то, что положено, а что ты при этом думаешь – дело твое.
Не БЫТЬ, а КАЗАТЬСЯ – срамной лозунг нашего времени.
Так к чему я это? А к тому, что 14 февраля (ага, в день всех влюбленных) грядут выборы. Очередные. На этот раз – в облсовет. Эх, выборы, потеха для элетро… электо… тьфу ты, для избирателей. По телику, по местным каналам, – реалити-шоу «Выбери меня, выбери меня, будешь пить три ночи и два дня!» и вести с предвыборных полей и огородов, исключительно оптимистические, свидетельствующие о том, что сезон окучивания избирателей успешно подходит к концу.
На трамвайной остановке – доперестроечная, чудом уцелевшая в демократических бурях, разве что покосившаяся, доска объявлений. На ней – плакат с благообразной физиономией будущего избранника, лапки кротко сложены, прикрывая двойной подбородок; вся композиция должна символизировать думу о судьбах Родины. А в глазах – все те же вызов и нетерпение. Хищник, прикинувшийся ягненком.
В трамвае – яркие афишки менее примелькавшегося политика, из числа тех, что как будто бы сошли с конвейера. На гладеньких, сытеньких личиках ребят с конвейера – одно на всех заученно многозначительное выражение. И не поймешь, не прочитав подпись, один и тот же человек на всех трех афишках или же трое, но с одним на троих лицом. На первой – эдакая голова профессора Доуэля в пространстве мегаполиса. На второй голова пришита к телу, а все вместе окружено бабульками в трогательных платочках. На третьей вместо бабушек – зеленые насаждения. Каждое изображение подписано соответствующим слоганом. Бла-алепие…
А справедливость… Справедливость что половая тряпка, вывешенная Любкой на балконе для просушки: не слишком чистая, но на просвет небо видно, потому как вытерлась да поистрепалась…
Только что нашел в своем почтовом ящике приглашение на выборы. Глазам своим не поверил: валентинка! И слоган: «На выборы – с любовью!» Не, с Любовью точно не получится, Любка на выборах всего-то один раз и была, просто из женского любопытства.
А вообще-то я… шалею! Представляю себе: встречаются чиновники в коридорах и санузлах власти и беседуют: «Тебя, Петя, по расчету выбирали?» «Ну что ты, такого, как я – только по любви!» М-да, зря я, наверное, слоган обругал.
Любка
Уж не знаю, каких впечатлений поднахватался папенька на избирательном участке… и отсутствовал, вроде, недолго. Но вернулся уже принявши на грудь и с порога принялся ораторствовать:
– Я утверждал и буду утверждать: нашим фантасмагорическим настоящим мы в значительной мере обязаны тому интеллигентствующему быдлу, которое, изнывая от сладостных предчувствий, вещало нам – просто быдлу – о розовом колбасно-сосисочном рае.
Был, помнится, у Горького, в пьесе «На дне» такой персонаж, Сатин. Если бы не разница во времени, я бы с кем угодно поспорила, что прообразом Сатина был мой папаша!
Вообще-то, впечатлений от выборов ему традиционно хватало на день-два, не больше, но на этот раз его переклинило не на шутку.
За время предвыборной кампании он собрал целую коллекцию самоклеящихся листовок, красивых таких, глянцевых. А когда я во время уборки попыталась выбросить этот хлам, не на шутку рассердился. Нет, ну иногда мой продвинутый папаша уподобляется папуасу!
В тот же день он любовно оклеил агитационным мусором внутреннюю сторону двери сортира. И потом не менее полугода, прежде чем отправиться с газеткой в местечко уединенных размышлений, повторял: «Пойду-ка волеизъявлюсь!»
Любка
И снова я иду дорожке мимо моей родной школы.
На земле – каша из вчерашнего снега и позавчерашней грязи. В голове – не намного лучше, но есть хотя бы одна нераскисшая мысль: хочется домой, где, как говорится в рекламе, сухо и комфортно. Какого черта я сразу же не отправилась прямиком домой?
В февральском небе, таком ярком, какое не снилось даже художнику Грабарю, висит на едва заметной проволоке, протянутой меж двух столбов, убогонький жестяной самолетик. Маленькое рыжевато-коричневое пятнышко на безупречной лазури. Когда-то на уроках начальной военной подготовки мальчишки стреляли по этому самолетику. Мишень, отслужившая свой срок и забытая, настолько никому не нужная, что ее даже не потрудились снять. Но я почему-то люблю этот самолетик. Проходя мимо, киваю ему, как старому приятелю.
Вспоминается: этой вот дорогой Лешка, первая любовь моя, первое разочарование, провожал домой свою подружку Катьку, а я шла по параллельной и бросала на них украдкой ревнивые взгляды. Разумеется, и Лешка, и Катька обо всем догадывались… да что догадывались – знали. Думаю, моя ревность доставляла им истинное удовольствие. А мне, маленькой и глупой, казалось тогда, что мои мучения будут длиться вечно, как адское наказание нераскаявшемуся грешнику. Но вот прошло десять лет, и из них не меньше девяти – без каких бы то ни было мыслей о Лешке. Даже странно: все было таким…. Ну, настоящим, что ли… или только казалось? – да кто теперь разберет! А рассеялось в одночасье, утратило, как выразился бы мой заумный папаша, эмоциональную значимость.
А что в жизни вообще – настоящее?
Для маленькой девочки любая сказка – реальность. Для взрослого даже деньги, которые он держит в руках, – вода. Неравноценная замена!
В душе я так, наверное, и осталась маленькой девочкой, которой просто необходимо одобрение окружающих. Если меня не одобряют, я могу обидеться до слез. Жаль только, что у этой маленькой девочки разум и претензии взрослой женщины. Женщины, привыкшей сомневаться во всем. Во всем. Едва узнав о повышении зарплаты, я начинаю прикидывать, чем еще загрузят, и так уже восьмидневная рабочая неделя. Едва услышав комплимент, я начинаю соображать, что потребуют взамен. А хочется, чтобы ценили, а хочется, чтобы любили, хочется до слез! Трудно душе маленькой девочки ужиться с разумом взрослой женщины…
А может быть, и ценят, а может быть, и любят, но я, по привычке, сомневаюсь?
А может, просто пора смириться с тем, что люди друг другу пофигу, и жить, основываясь на взаимных интересах? Но – не получается. Жизнь таких, как я, – несбыточные мечты и наивные иллюзии, прикрытые от нескромных взоров практичных мещан фиговым листочком цинизма.
А может я – такой же вот жестяной самолетик?
Или романтизирую? А на самом деле попросту хочу того же, чего и все другие.
Вот убеждаю себя, что уже не боюсь остаться одна. Поначалу боялась, да… нет! С самого начала другого боялась – любовь свою не найти. Думала – это потеря себя. Вот и имя у меня все такое символичное – Любовь. Грустная получилась ирония, да?
А ведь на поверку получается, что еще страшнее найти эту самую любовь. Такую, например, как у бывшей одноклассницы Жанки. На первый взгляд – успешный молодой мужчина, на второй – чмо с претензиями, а уж на третий… И трудно поверить, что совсем недавно он всем казался сказочным принцем. Ага, принцуля сказочного королевства Похмелон! Недаром, все-таки, говорили наши прапрабабушки – любовь зла, полюбишь и козла.
Я же пытаюсь свести свою жизнь просто к «Любовь зла». Ну, вроде как, про меня это. Вот и Витька нет-нет да скажет: «Злая ты, Любовь Пална»… Папенька до сих пор считает, что в лице Витьки я упустила свой шанс. Не озвучивает, но думает. А я до сих пор не знаю. Хотя завидую. И Людке его, хотя они с Витькой живут-собачатся. И Насте, у которой с супругом, как она сама уверяет, исключительно договорные отношения… но ведь не без кокетства уверяет!
Любовь зла. Зла, кажется, на весь мир.
И в особенности – вот удивительно – на Димку, на наши отформатированные свидания. Казалось бы, старая дева должна всеми конечностями уцепиться за положительного, перспективного и т.д. Но – скучно до воя. Намного скучнее, чем наедине с трижды прочитанным романом. А дальнейшая жизнь представляется такой же, как эта вот раскисшая февральская дорога…
Боже, дай мне выскочить из этой череды бессмысленных дней! Я не прошу счастья, нет.
Позволь мне просто быть жестяным самолетиком в этой бездумной, безразличной февральской лазури!
Палыч
Вечер. В школе тихо и темно. Идет последний урок второй смены. Директор взращен на лозунге «Экономика должна быть экономной», а за годы нахождения в должности научился экономить буквально на всем. Поэтому освещено только фойе. Выхожу на улицу, зачем-то оглядываюсь. Снаружи фойе похоже на витрину магазина… нет, больше – на аквариум, вон и вислоусый полусонный охранник дядя Гриша – вылитый сом, рыба почтенная, флегматического склада, а полнотелая гардеробщица баба Даша в ослепительно желтой кофте с люриксом – золотая рыбка, которой пора на покой. Рыбка, а давай ты прежде моё желание исполнишь, будет, так сказать, дембельский аккорд.
Чего б такого пожелать-то, а?
Пива – по́шло, мелочно… и эгоистично по отношению к человечеству. Счастья для всего человечества – слишком абстрактно, что, вообще, такое это ваше счастье? Позволю себе смелую гипотезу, что все войны, включая мировые, происходили ввиду разногласий во взглядах на счастье. Чушь? Ну, чушь. А почему мне нельзя, а? Всякие пальцем деланные историки из пальца же высасывают невероятные подробности событий, известных всем со школьной скамьи, а я единственный раз в жизни не могу свою гипотезу придумать? Итак, нам бы со счастьем разобраться, что же до человечества… С какого, спрашивается, переляку я должен желать счастья нуворишам, бандюкам, маньякам, геям, правозащитникам и прочим миротворцам? Вот то-то же!
Нет, рыбка, давай без глобальных идей, по-тихому-по-семейному: сделай так, чтобы сколько бы я не выпил вечером, утром не чувствовал бы никаких признаков похмелья. Я, понимаешь ли, рыбка, человек уже немолодой, моё здоровье подорвано грустными понедельниками и радостными пятницами. А мне еще Любку замуж отдавать за этого… за Димика. Если, конечно, Любка не взбрыкнет, а она может, может… Может, пожелать, чтобы у Любки всё устроилось? Не-а, не пожелаю. Потому как даже в результате самого удачного брака однажды можешь оказаться с разбитым корытом на берегу моря… а вдалеке маячат чужие алые паруса.
Любка
Здание, в котором наша торгфирма со столь же романтичным, сколь и тривиальным названием «Ассоль» арендует весь первый этаж, было построено в кукурузные годы, даже орнамент карниза напоминает тянущиеся к небу початки. Правда, от лепнины карниза мало что осталось. Здание муниципальное, т.е. капремонт обходит его стороной. Ирония ситуации в том, что второй этаж занимает ЖРЭУ, начальник которого, похоже, озадачен лишь тем, чтобы ближайший контейнер заполнялся лишь мусором не к ночи помянутого ЖРЭУ, всем остальным, в том числе и нам, коммунальный босс грозит всяческими карами в случае несанкционированного сброса мусора… Мусора у ЖРЭУ много, по большей части – бумажного. Контора пишет, бумага терпит, зеленые насаждения страдают… не, ну хоть бы сбор макулатуры, что ли, организовали в пределах учреждения, если уж прямые обязанности пофиг. Вот сегодня (в очередной раз!) буквально в паре шагов от спешащей на работу Любочки фигакнулся кусок карниза размером с генетически модифицированное яблочко. Я с воплем отскочила, резко представив себе, что имела все шансы так никогда и не попасть в офис. А дворник… Был бы он, по славной столичной традиции, таджиком, наверняка философски изрек бы что-то вроде: «Карниз башка упадет – совсем мертвый будешь». Но мы в провинции, и дворник наш – хохол дядя Грицко, по-моему, тайный жовто-блакитник, потому что очень уж не любит, когда его называют Гришей. Поэтому высказался он на общеизвестном русско-украинском диалекте, да так загнул, что, кажись, даже метла покривилась. Всё-таки матерная брань придает сил – я, выйдя из ступора, опрометью кинулась под надежную (хочется верить!) крышу. Интересно, а начальник ЖРЭУ в курсе, что он «бисов сын» и… нет, я девушка приличная, то есть вслух не ругаюсь. Правда, и не леди: как-то наступив в темной Настькиной кухне на балованную кошку Скарлетт, я назвала ее не кошкой, а хвостатой мечтой таксидермиста. Уж не знаю, что там поняла Скарлетт, но от меня до сих пор по углам ныкается, сволочь зеленоглазая.
Отрицательные эмоции, как говорит мой премудрый папаша, имеют свойство накапливаться. А потом прилетает какой-нибудь кусок карниза и проламывает нафиг плотину твоего терпения. Я нарычала на попытавшегося качать права клиента, обругала Димку, когда у меня комп висанулся, хотя висанулся стопудово по моей вине. Еще бы! Так по клаве колотить! Нет, все-таки вымещать злость на ни в чем не повинных братьях наших неодушевленных – подло. Подлая ты, Любка!
На обед я не пошла. Как-то, знаете ли, не захотелось лишний раз выходить на улицу. А может быть, просто лень обуяла. Пошарила в столе, раскопала полпачки галетного печенья – хорошая штука, полгода провалялись – и хоть бы что! Ухитрилась разбить свою любимую – мотивчик прямо-таки гайдаровский – голубую чашку. Хорошо еще, у запасливой Анны Михайловны обнаружился литровый эмалированный монстр желтушного цвета. Живем! Иришка вообще на перерыв никогда не ходит, фигуру бережет, питается исключительно творожками и йогуртами… жертва рекламы. Каждый лопал свое, но за общим столом. Корпоративный дух, иначе и не скажешь. Иришка с Анной Михайловной закусили курятинкой с ментоловым вкусом. Я вообще-то, не курю, но за компанию и для снятия стресса – почему бы и нет, тем более еще полперерыва коротать. И тут явился тот, кто умел без проблем скрашивать и более длительные промежутки времени.
Наш замечательный сосед.
Его организация занимает верхнюю палубу нашего Ноева ковчега и кормится за счет техобслуживания лифтов. Далеко не всех его коллег я знаю по именам, разве что только в лицо, их порядка трех десятков, но примерно половину от общего количества составляют Сережи, а другую – Саши. Нашего же визави зовут Валерием Петровичем, или попросту дедом Валерой, и он качественно отличается от своих более молодых коллег тем, что модному корпоративному духу предпочитает добротный, советской выделки, коллективизм. Беседовать с ним – одно удовольствие, тем более что он не жмотится на прянички и пирожные к чаю, а по праздникам неизменно приносит нашей дамской компании бутылочку вина и тортик. Должность деда Валеры – инженер по обучению или что-то типа того. Его ученики – дядечки и тетечки, ответственные за эксплуатацию лифтов. Кабинет-класс увешан плакатами в духе «не влезай – убьет», жутковатые такие комиксы для взрослых. Нам дед Валера обычно не надоедает нотациями, он исключительно приятный собеседник, ни капельки не зануда и знает множество сугубо пристойных анекдотов… Но сегодня он тоже, кажется, пребывает не в духе.
– Дамы, а хотите, я вам расскажу, как пользоваться лифтом, чтобы без происшествий?
– Ты что, Валерий Петрович, от лекции от своей никак отойти не можешь? – Анна Михайловна взглянула на него с сочувствием.
– Это должен знать каждый, – задвинул лозунг дед Валера.
Я так и ожидала продолжения: «Лифты – вокруг нас. Я расскажу вам о лифтах все, что вы хотели знать, но боялись спросить».
– Потому как мало ли что. Бывают и летальные исходы.
Дабы не обижать хорошего человека, мы изготовились слушать. Тем более что на ближайшие двадцать-двадцать пять минут планов все равно никаких.
За эти минуты мы узнали, что самый распространенный страх обывателя – лифт-де может упасть – не имеет под собой никакого технического основания и поэтому не выдерживает критики. И тем не менее (даже при использовании лифта по его прямому назначению) вероятность травм (в том числе несовместимых с жизнью) высока настолько, что пренебрегать ею нельзя (ходите, граждане, пешком). Вот в таком-то году был случай… А в таком-то городе… Особенно не любит двустворчатое чудовище младенцев, которых пытаются прокатить на нем, не вынимая из коляски, пьяных и собак. Ну и стопудово – людей с уровнем везения, близким к моему. Валерий Петрович, наверное, хотел представить нам лифт как друга человека и побудить относиться к нему соответственно, то есть – ответственно. Но лично я теперь буду смотреть на лифт, как на затаившегося врага, только и ожидающего, когда я утрачу бдительность, чтобы… И вообще, если я когда-нибудь захочу придумать оригинальный способ самоубийства, то непременно воспользуюсь лифтом. Вот!
Палыч
«Почти что весна», – так Любка в детстве называла март месяц. Почему-то вспомнилось сегодня, когда я, старый мартовский кот, вышел побродить в одиночку по улицам, сходящемся к центру нашего городского бытия – к рынку. Заодно и Любке какой-нибудь подарок к международному женскому присмотрю.
Предпраздничный центральнорусский рынок – нечто среднее между северной ярмаркой и восточным базаром, но с китайским товаром, русско-украинско-азербайджано-корейскими торговцами и соседством благоуханных роз и начавшей протухать селедки. Лично у меня от такого сочетания башка начинает трещать на десятой минуте, хотя я, вроде бы, в мизантропии не замечен и имею многолетнюю школьную закалку. Поэтому от непосредственных впечатлений я стараюсь переключаться на наблюдения и рассуждения. В таком вот преломленном виде мир внешний не так опасен для моего внутреннего мира.
Профессионально бойкие барахольщицы. Бабушки, удрученно сидящие над сельхозпродукцией. Употребившие для сугреву дядьки, небрежно, с видом знатоков, перебирающие железки. Хомяк в трехлитровой банке, белые мышки, тесно напиханные в малюсенькую клетку-переноску, исходящая плотоядной слюной серая мурчалка, нервно поглядывающий на нее щен-ротвейлер. Наверное, по выходе на пенсию я все-таки примусь за трактат «Коммунальная квартира как способ общественного бытия». А пока…
Пока наблюдаю, как передо мной, умудряясь не поскальзываться, размашисто, модельно вышагивает, вихляясь, будто на шарнирах, упакованная в джинсу девчонка на умопомрачительно высоких каблуках. Наблюдаю и думаю: а может, это благо для индивидуума, когда память короче каблучков? Да что там историческая – хотя бы личная…
Купить, что ли, Любке сапоги на шпильке? Ага, а потом ей передачки в травматологию таскать!
Подумал, подумал, и, сделав крутой разворот у самых дверей обувного магазинчика, вернулся на птичий рынок. Говорят, кошка – символ семейного уюта, так? Мы люди ученые, попробуем проверить эмпирическим путем. Кис-кис-кис…
Палыч
Шестого вечером позвонил Михалыч. Оживленный сверх меры, но, по-моему, вполне трезвый.
– Палыч, поехали Восьмое марта отпразднуем.
– То есть?
– Сезон зимней рыбалки завершим, то есть. Мои к теще на все выходные укатили, значит…
– Да я, вроде как, не по этому делу.
– Палыч, ну ты ваще, блин! Я ж тебя не в рыбные ряды зову, а на ры-бал-ку. Доперло? Нет?
Не совсем, если честно. Меня продолжало грызть ощущение, что логика в рассуждениях Михалыча где-то нарушена. Ага, понял.
– Сань, ну если твоих дома нет, нафиг нам куда-то переться?
– Чтоб твоя, блин, задница совсем к стулу не приросла. На свежем-то воздухе знаешь как…
– Март месяц, только ревматизма мне потом и не хватало.
– Не, ну если не хочешь – так и скажи, – обиделся Михалыч.
– Ну не то чтобы… короче, надо Любку спросить, а то останется она в праздник одна.
– Останется, как же. Ее уж который день какой-то до дома провожает… высоченный такой, тощий.
– Сань, ты что, теперь на лавочке по вечерам сидишь? Покупку семечек тебе субсидировать?
А между тем мыслишки закрутились в заданном Михалычем направлении: а что, если и вправду…
– Едем-то куда? – спросил я, маскируя волнительные мысли.
– Да к Иванычу в деревню, там и озеро подходящее, и вообще…
– У меня десятого уроки…
– Когда ж ты их все выучишь-то? – хохотнул Михалыч. – Не боись, девятого дома будешь.
Ага, подходяще!
И мы поехали. На Иванычевой девятке цвета «природа свихнулась».
– Она хоть по бездорожью-то по вашему пройдет?
– Оно такое же наше, как и ваше, – огрызается Иваныч. – Пройдет, куда ж она денется?
Сейчас еще дорога более или менее, подморозило. Оттепель – это, действительно, абзац.
Ладно, будем считать, успокоил.
На выезде из города мрачно-символично маячит у обочины сдохший автобус, расписанный ну уж очень аллегорическими лошадками. И слоган: «Успех – это движение». Магазин спорттоваров промоушится, что ли?.. Не-а. Банк. Брутально.
Ага, едем дальше. Перекресток. На перекрестке – пара гаишников. Лица неандертальцев на охоте, жезлы держат, как дубинки. С той лишь разницей, что неандертальцы не были вооружены радарами. То есть у мамонта шансов было больше.
Проехали. Без приключений, что вдвойне приятно. Нафига, спрашивается, мамонту приключения?
На радостях начал читать спутникам экстремистско-историческую лекцию о том, что в истории не раз и не два случалось, что высокопоставленные становились высоко повешенными. Иваныч заслушался – и чуть не въехал в и без того недовольно покривившийся указатель с надписью «Отрадное». Ых! Отрадное, Благодатное, Богодухово… Несть им числа по Руси. Только что же это? Мироощущение такое, аскетизм в пастельных тонах? Или всего лишь безуспешная попытка приманить удачу?
Дважды ых! Не, мужики, ну реально, «платные» дороги – это оживший феодализм в самом что ни на есть самодурском варианте! Ожить-то он ожил, но как смердит, зараза!
А что вы думаете? От целесообразности до абсурда не то что один шаг – один плевок, ясное дело, даже не верблюжий. Средства на ремонт дорог необходимы – это целесообразность. Но стоит нашему человеку зачуять халяву и… Пока что – тетушки с больших дорог с руками-шлагбаумами, а вскорости – кто знает? – объявы типа: «Въезд в город Буховое платный». А что, спрашивается, хорошего и примечательного в том Буховом? Речка Буханка, впадающая в реку Непросыханку, да живописные развалины ликероводочного завода, не выдержавшего конкуренции с бабушками-самогонщицами.
Выехав в четыре часа утра, к полудню добрались до Иванычевой деревни, которая на поверку оказалась в соседней области, да еще – райцентр и к тому же – город… ну, это громко сказано – так, городок на берегу живописной лужи, краса неписаная и непечатная.
Не удержался, прокомментировал:
– Ну, я понимаю, что для бешеной собаки семь верст не крюк, но у меня все прививки поделаны и ветпаспорт в порядке!
К тому времени, как мы причалили…у-у-у… приехали на берег озера, навестив предварительно всех Иванычевых родных и знакомых, мне хотелось только одного – свернуться клубочком и задрыхнуть под кустиком. Останавливало только одно соображение – все-таки март на дворе. Ужинать не было ни малейшего желания, разве что для порядку открыли пару банок кильки (мы на рыбалке или где?) и нарезали хлебушка.
Михалыч произнес общеупотребительное «ну, за рыбалку!» – и употребил.
Я привычно захрустел килькой. Доводилось ли вам, уважаемые, употреблять когда-нибудь в пищу кильку, выловленную в Балтийском море близ славного города Калининграда? Закусон, конечно, мировой да только вот терзают меня, понимаете ли, смутные сомнения: была ли она выловлена живой и потом закормлена песком до полного склеивания плавников или загнулась раньше от жесточайшей дистрофии?
Ладно, есть в мире огорчения похуже, чем печальная судьба килек, я имею к «Гринпису» не больше отношения, чем мои коллеги по рыбной ловле – к НАТО. И на том тебе спасибо, судьба!
Любка
Совсем уж было началась весна, первым признаком которой был кисель из талого снега, и вдруг опять морозы, а вместе с ними – неизбежный гололед… точнее – небегательный… Молодой мужичок, бодро топавший впереди меня, поскользнулся и, стремясь устоять, принял странное положение полусидя-полулежа. Хлипкий пакетик порвался, из него на лед вывалились предметы малого джентльменского набора XXI века – новая пара носков, блок «Явы», пластиковая полторашка «Клинского»… В связи со стремительно приближающимся праздником – чахлая веточка мимозы. М-дааа! Поглядела – и никакого простора для фантазии…
Фантазия – атавизм. Не то чтобы жить уж очень мешает, но – странно и непрактично. Наши практичные мужички подарили нам по альбомчику для фотографий, как и в прошлом году, как и в позапрош… Нет, в позапрошлом, кажется, были фоторамки!
С посиделок в ознаменование Международного женского дня наши дамы начали исчезать недозволительно рано – к половине шестого осталась только я и Иринка, нервно поглядывающая на наручные часики – за ней с минуты на минуту должен был заехать очередной жених. Зато мужички разгулялись… нет, ну честное слово, как будто бы выпить без повода обычно стесняются! О, вот уже и Леша, наш бессменный гонец за «горючкой», потому как самый молодой, и быть ему самым молодым, по моим прикидкам, основанным на наблюдениях, еще лет пять-семь… так вот Леша, как я погляжу, уже вострит лыжи до ближайшего ларька.
– Дим, пойдем, что ли?
Димка не возражал. Он вообще редко возражает. Самое то для семейной жизни, правда? Удобный муж, надо только не забывать периодически передвигать (говорят, перестановка мебели положительно влияет на эмоциональную сферу) и еженедельно протирать с него пыль.
Маршрут известен заранее: направо пойдешь – в кино попадешь, налево пойдешь – в кафе попадешь, прямо пойдешь – домой попадешь.
Вообще-то, мне надо домой, там томится в ожидании (не столько хозяев, сколько кормежки) папашин праздничный подарочек, бело-серая мурчалка, недоразумение мохнатое, которое, подозреваю, до полной кошачьей зрелости не доживет. Если она в первый же день… в первый же час чуть не оттяпала себе башку кухонной дверью! Папаша торжественно нарек ее Марией-Антуанеттой, я немедленно гильотинировала громкое имя до Туси. Папаша, довольный, что у меня теперь есть компания, умчался на рыбалку… блин, хоть бы никому из них, ни папаше, ни Иванычу, ни Михалычу в голову не пришло с пьяных-то глаз поиграть в псов-рыцарей на Чудском озере!
– Ну что, в кино? – неуверенно предложил Димка.
А, как говорит наш Генерал – назло кондуктору возьму билет и пойду пешком!
– Давай в кино, – решительно согласилась я.
Фильм оказался преотличный – графика 3D, все остальное, включая режиссуру и игру актеров – двухмерное. Сюжет блистал изысканным скудоумием. Рояли из кустов громоздились друг на друга самым причудливым образом, и к середине фильма вся конструкция являла собой нечто похожее на Пизанскую башню. Одним словом, то, что он окупится в прокате, не вызывало у меня ни малейшего сомнения, лишь бы попкорна хватило…
Кстати о попкорне, зря я побрезговала кормом для пипла. На корпоративе что-то не елось, а сейчас по-подлому исподтишка напал жор.
И потому, когда Димка, решив расширить нашу сегодняшнюю прогулку до двух свиданий в одном, предложил посетить кафе, я не отказалась. Совесть жалобно мяукнула голосом Туси – и поперхнулась.
Дабы не нарушать мирового равновесия, гармонии, то есть, меню в кафе соответствовало уровню только что просмотренного киношедевра: маслянисто поблескивающий кофе напоминал мазут, а пирожки были резина резиной – с таким же успехом я могла жевать покрышки. М-дя… Кафе «Автозаправское»! Вот и у Димки что-то грустный вид: выплюнуть неприлично, а глотать боязно. Снова взяла решение на себя, купила нам по пол-литра пива, под пиво не так страшно помирать.
– А не испить ли нам яду на брудершафт?
Димка улыбнулся. Хорошо, значит, начинает привыкать к моим приколам. Поначалу реагировал как-то нервно, все норовил перевести разговор на безопасную компьютерную тематику. Но после того как выяснил, что дома у меня третий «пенек» с монитором-пятнашкой, в сеть я хожу только чтобы узнать прогноз погоды и ничего менять в своем столь возмутительном бытии не желаю, заглох и начал искать тему для разговора. Узнав, что мой батя – препод-историк и что сама я тоже чуть было не окончила истфак, Димка попытался соответствовать, в ответ на что получил от меня язвительное:
– Дим, а ты знаешь, что исторически «ухажер» – это два слова. «Ухо» и «жор». То есть тот, кто пожирает твой мозг через ухо. Тебе этот персонаж, полагаю, больше известен под ником Ктулху.
И что ж теперь удивляться, что Димка такой нерешительный? Язва вы сибирская, Любовь Пална, секретное оружие террористов!
Мне казалось, я все подходы к своему дому знаю до последнего граффити на заборе. Но вот новинка – магазинчик, традиционно переоборудованный из квартиры. А вывеска – креативище! Аршинные буквы цвета «мечта вампира», для убедительности снизу подсвеченные мертвенно-белым, возвещали: «Мужская и женская обувь на любой вкус!» Мне, горемычной, сразу же представилось утлое суденышко в бескрайних океанских просторах, а на суденышке – бедняги-счастливчики, ну, те самые, чудом спасшиеся после кораблекрушения. Обуви на любой вкус у них уже нет, потому как доедают последнюю пару ботинок… Из искусственной кожи, ага.
Явственно так представилось… Будь я малость пьянее – непременно пустила бы слезу. Что-то ты, Любочка, сегодня все про еду да про еду… Не к добру это!
– Ну что, пора прощаться? – спросил Димка, дойдя до угла моего дома.
– Пора, – ответила я.
И вдруг, неожиданно для самой себя:
– Знаешь, Дим, наверное, вообще. Ну, то есть прощаться – вообще. Если можно, не надо вопросов. Мы оба знали, что этим рано или поздно кончится.
– По мне так уж лучше поздно… – тихо отозвался Димка.
– А по мне – лучше рано, все равно ведь кончится.
Спасибо Димке – расстались мирно, почти что красиво. А я… настроение какое-то странное, то ли плакать хочется, то ли летать… ага, до своего четвертого этажа без лифта. Недолгий у нас получился роман – с новогоднего огонька до 8 марта, минуя 23 февраля. Гы-гы-гы…
С лавочки на меня с подозрением таращился кот.
– Привет, полосатый, – сказала я. – Пойдем я тебя с Туськой познакомлю?
Уж не знаю, что почудилось полосатому в моем голосе, но, отбросив флегматичность, он рванул от меня, только подушечки лап засверкали в свете уличного фонаря. Да, Любка, детей тобой пугать еще нельзя, но кошек уже очень даже можно.
Уж не знаю, что почудилось в моем голосе Настьке, когда я ей звонила уже из квартиры, но она примчалась быстрее нашей «скорой помощи», буквально через полчаса после моего звонка и с порога принялась допытываться, кто помирает.
– Я с Димкой рассталась! – радостно оповестила я.
А потом мы пили в кухне красное вино. И я жалела себя, жалела, что не успела ни побегать с ролевиками по лесам, ни потусить с готами, и вся моя жизнь протекала и протекает исключительно в реале… протекает, как дырявая крыша, ы-ы-ы… Настька взялась изобразить меня готичкой в фотошопе, но все время попадала моему портрету мимо глаза. Нам было весело.
А потом нам стало мало, и добрая Настька сбегала за водкой. Эй, кто там о женской пьянке, бессмысленной и беспощадной?! Вот сейчас, только сейчас я докопалась до самого что ни на есть глубокого смысла. Все дело в том, что я способна на многое – и закисаю в бездействии. Проблема не новая. Проблема Онегиных, Печориных… кого там еще мы помним из школьного курса литературы? Типичная трагикомедия переломных периодов истории. Может, и обо мне когда-нибудь напишут книгу – книгу о типичном человеке моей эпохи…
…Я – типичная?! Вот здорово! Я-то в нелепой своей гордыне всерьез думала, что я необыкновенная, я из тех, кто ждет испытания по силам… испытания сил! В детстве мне казалось, что я проживу жизнь если и не героическую, то хорошую. Если не будет пресловутого места для подвига, будет просто место, на котором я с моими силами и способностями буду нужна. Только не смейтесь – нужна людям. Все мечтают? А может, большинству все ж таки по барабану, а?
Нет, герой – он не такой, как я. Герой, если понадобится, может жить и вопреки времени. Он может быть – непоэтичное сравнение, да, зато верное – ложкой меда в бочке вязкого, беспросветно-черного дегтя. Он сражается, когда другие уже сложили оружие и надеяться уже не на что, совсем не на что…
Настька, ну какая же я ду-ура!..
Любка
Настоящая весна! Газоны в парке почти очистились от снега, прелая прошлогодняя листва численно уступает свежим сигаретным бычкам. Неделя-другая, и они скроются в молоденькой, иссиня-зеленой траве. Душа традиционно жаждет очищения, весна, как всегда, вселяет надежду на лучшее, и почти веришь… Почти, почти, почти. Ах, если бы можно было без этих «почти»!
Дворы оживают после зимней спячки. Наши дворы, наши островки в море перемен, из весны в весну, из лета в лето живущие почти что одинаково. Найти десять отличий между прошлогодним и нынешним не получится, как ни старайся. Востроглазые бабульки с доброжелательными, ну уж очень доброжелательными улыбками. Крикливые мамаши, плаксивые детишки. Пара алкашей – утром, когда я шла на работу, они с печалью в глазах рассуждали, где бы похмелиться после вчерашнего; сейчас слегка повеселели, дискутируют, где бы добрать до кондиции. На фоне песочно-серой стены типовой девятиэтажки песочно-серая псина самого что ни на есть дворняжьего обличья роется в серой, совсем уже оттаявшей песочнице. Прозвучи в этой гамме ярко-алая нотка – получился бы пейзаж, достойный кисти Сальвадора Дали. Оп-па, а вот и она! Пусть не алая, но ярко-розовая с малиновым оттенком. Ксюха в короткой розовой курточке, из-под курточки едва-едва выглядывает черная юбочка. Розовые колготки, черные ботфорты модели «Кошмар мушкетера». В одной руке розовый клатч, в другой – розовый жестяной цилиндрик слабоалкогольного коктейля – напоказ, пусть бабки потешатся. Наверняка розовое нынче в моде.
– Привет, Люб.
– Привет, Ксюх.
– Люб, у меня опять с рефератом завал, а препод… он знаешь какой принципиальный дед, а?..
Ничего не меняется. Ровным счетом ничего. И все-таки весной на душе легче.
Палыч
Если просыпаешься утром с жесточайшего похмелья, смотришь в окно – и недоумеваешь, что это, ранняя весна или поздняя осень, прислушайся к голосам птиц. Это у нас, у людишек, в душе весной и осенью, зимой и летом все одним цветом – муторно-серенькое, а птицы живут в соответствии с ритмами природы.
Птицы надрываются, славя первое апреля.
Первое апреля началось весело. Сначала меня чуть было не сбил на школьной лестнице белобрысый попрыгун, историю у которого, как выяснилось, ведет наша демократичная Наташенька, то есть Наталья Александровна, если следовать букве педагогической этики. Пользуясь случаем, я перевел злоумышленника в разряд жертвы, прочитав ему пространную, длиною во всю большую перемену, лекцию о тоталитаризме как самом справедливом варианте организации школьной жизни. Надо полагать, чадо воодушевилось.
У самого моего кабинета меня изловила Анжелика Витальевна, торопясь осчастливить:
– Павел Павлович, вы будете проводить открытый урок для студентов. Через неделю.
И присовокупила волшебные слова:
– Больше некому!
Распираемый гордостью в связи с оказанным мне высоким доверием, я приступил к подготовке. Ну, чтобы я Иванову-Петрову-Сидорову слова раздавал зубрить, потом репетировал с ними до позеленения в глазах, а на уроке показывал спектакль, прикидываясь эдаким педбожеством, – этого от меня не дождутся, староват я для работы на публику, раскланиваться вообще никогда не умел, да и показуха противоречит натуре старого циника, я свои звездочки выслужил, до дыр на погонах. Но вот чего-то нестандартного душа запросила. Она не так часто досаждает мне просьбами, следовательно – почему бы и нет?
Анжелика Витальевна, учинившая накануне мероприятия инспекционный набег на суверенную территорию моего кабинета, оглядела подготовленные выставки и выразила горячий начальственный одобрямс:
– Это очень правильно, поговорить о гуманности, тем более что наши дети зачастую…
– Уважаемая Анжелика Витальевна, я буду говорить не о гуманности, а о ее антиподе – о войне. О войне как о самом распространенном историческом явлении. Хочется, знаете ли, что-то противопоставить фантастическим экранным страшилкам и компьютерным играм, в которых у героя в запасе энное количество жизней. А разговоры о гуманности – это, прошу меня простить, для наших детей скучная абстракция… А вот то, что изобразил Верещагин, – я кивнул на прикрепленную к доске репродукцию «Апофеоза войны» – конкретика, несмотря на весь символизм.
В глазах у Анжелики Витальевны явственно читалось: плетью обуха не перешибешь. Да знаю я, знаю. Просто определился: я это делаю, прежде всего, для себя.
– Но ведь вы расскажете о героизме, о…
– Расскажу. Обязательно. Но – не в этот раз. Мы все спешим, торопимся за программой, не успеваем, ускоряемся – и в этой гонке теряем самое главное. Понимание. Какое может быть понимание, если мы не даем детям времени поразмышлять, вчувствоваться. Мы хотим преподать им гуманность в виде эдакого готового продукта, чистого знания. Да оно будет распылено реальностью в считанные минуты! Помните, Анжелика Витальевна, вы показывали мне как будто бы под копирку написанные сочинения старшеклассников? Ну, тогда, когда вы им предложили поразмыслить, что бы они делали, если бы вдруг началась война? Хотя бы у кого-нибудь были свои собственные мысли, а не те, которые вы им предложили в виде полуфабриката? Хотя бы в одной работе был намек на искренность?
– Ну, зачем так категорично…
– Потому что вопрос был поставлен достаточно категорично. Вами, Анжелика Витальевна. А если не нравятся мои методы… Мы ведь, кажется, давным-давно определили, что я – старый совок, облезлый, но, надеюсь, не заржавевший, и китайской лопаты, произведенной по североамериканской лицензии, из меня не получится.
Не знаю почему, но домой я шел в преотвратном настроении. Шел и размышлял о настоящих людях. Не о тех, которые с большой буквы, а о реальных. Для которых в порядке вещей скопидомствовать, лизоблюдствовать, втихаря подличать и откровенно предавать, смешивать черное с белым до получения грязно-серого оттенка… Да-а, Палыч, либо ты впадаешь… гм… в юношеский максимализм, либо становишься мизантропом. Лучше уж быть циником, это, хотя бы, искаженный вариант любви к миру – с поправкой на реалии, так сказать.
А Любка говорит, мы с ней соревнуемся в цинизме. Не соревнуемся, а к миру приспосабливаемся, мимикрируем, не изменяя себе. Так что было бы, из-за чего расстраиваться. Вот приду домой, таблеточку успокоительную приму, Любка купила какие-то разрекламированные, хотя твердит, что на рекламу не покупается… Ага! А вот и апофеоз цинизма – реклама успокоительных таблеток, следующая за анонсом ужастика.
Любка
Проснулась я под аккомпанемент папашиных воплей, грозных до жути и настолько громких, что, не напрягая слуха, я разбирала каждое слово:
– …Сомнительно! Я понимаю, когда сомневаются потому, что хотят определить истину. А твоим-то сомнениям какова цена? Пятикопеечная монета, завернутая в использованную по назначению газетенку! Модная интеллигентская скука – вот мать твоих сомнений, а повитухой при ней – сенсация. Нет, дорогой мой, ты не исследователь, ты трубочист и по совместительству ассенизатор!.. Кого-нибудь другого макай по уши в свою диссертацию, а я потом приду к вам в образе Мойдодыра.
Еще пара минут – и ураганным ветром папашиной фантазии мою крышу сорвет напрочь! Так что прикажем конечностям шевелится быстрее извилин.
Я успела умыться и одеться, а папаша все продолжал зудеть в телефонную трубку. На том конце провода, как я поняла из контекста, изнывал кто-то из бывших папашиных учеников. Я пошла к двери, папаша пошел на третий круг. Ладно, пусть развлекается, лишь бы давление не подскочило.
До центра я так и не доехала – движение перекрыли. Ладно, нам не привыкать. Две остановки – десять минут ходьбы в ускоренном темпе, все-таки предусмотрительно я обулась в туфли на низком каблуке.
Опоздала – ну и пофиг, ничего не потеряла. Протокольные речи повторяются из года в год почти дословно, набор ораторствующих неизменен, с поправкой на должностные перестановки… впрочем, фамилии одни и те же, фразы одни и те же. Правда, слышу я не все: порывистый ветер уносит слова в строну, к группе скучающих милиционеров. Ладно, тем по службе положено иметь повышенный иммунитет ко всяким ля-ля.
А я уже и вовсе не слушаю. Я наблюдаю. Наблюдаю, как ветер разворачивает полотнище на шпиле здания, которое я с детства привыкла называть Домом Победы, и открываются взору слова: «За Родину! За Сталина!»
А потом, когда разъезжаются именитые гости, у Вечного огня остаются ветераны и дети. Почему-то всегда именно так – ветераны и дети. Цветы, вплетенные в помпезные венки, неподвижны, как будто бы залиты воском. А маленькие букетики гвоздик, возложенные на гранит не напоказ и без речей, трепещут на ветру, они живые.
Горожане целеустремленно движутся в направлении парка, ветераны потихоньку бредут домой. А ты-то куда, Любка? Потолкаешься в толпе ряженых, запасающихся пивом и бойко раскупающих всякие светящиеся финтифлюшки в предчувствии карнавала на Поле Чудес? Или пойдешь к своим книгам, и будешь читать под папашино ворчанье и мурчанье Туськи?..
В подъезде, поднимаясь по лестнице, нагнала деда Славу, нашего соседа с пятого этажа. Да, давненько я его не видела, последнее время он редко выходит из дому.
– С Днем Победы, Вячеслав Степанович.
– С праздником, Любаша, – отвечает он, голос тихий, как шелест книжных страниц.
Посторонился, пропускает меня вперед, и медали звенят тихо-тихо. А мне в этом тихом перезвоне вдруг чудится зов набата.
– Здрассьте, Пал Палыч!
Палыч приветственно щелкает зажигалкой. Я, вроде как, в магазин за сметаной торопился, не по своему хотенью, а по Людкину велению (хорошо хоть, задание конкретное, а то я в последнее время живу, как в сказке, – поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что). Но очень уж Палыч нынче смурной. И, кажется, абсолютно трезвый.
– Я вот, Вить, мечтаю: изобрести бы средство от умственного геморроя. Говорят, цикута помогает, но по мне это – чрезмерный радикализм.
Куплю-ка я баклагу пива, Палыча подлечить. Заодно и за взятку сойдет, сегодня футбол, напрошусь в гости. Смотреть, как наши продувают, лучше под пиво и Палычевы комментарии, нежели под маманин нудеж и Людкино нытье.
Во дворе на скамеечке Любка. По правую руку – Лилечка, по левую Маргаритка. Любка им читает. Вслушиваюсь.
«Ипполит Матвеевич не любил своей тещи. Клавдия Ивановна была глупа, и ее преклонный возраст не позволял надеяться на то, что она когда-нибудь поумнеет. Скупа она была до чрезвычайности, и только бедность Ипполита Матвеевича не давала развернуться этому захватывающему чувству…»
Ну и Любка! Могу предположить, как было дело: решила она, значит, на свежем воздухе книжку почитать, а девочки-цветочки тут как тут. Растут наши цветочки, как сорняки. Дед в запое, мать на работе, бабка… а бабку, кстати, Клавдией зовут. Петровной. Ну, и зять – под стать теще, незадачливый предприниматель. То есть папу девчонки тоже видят от случая к случаю. А Любка – она добрая, хотя теперь уже не настолько, чтобы перекраивать свои планы даже ради гуманитарной миссии. Да ладно, девчонкам – все равно радость: тетя Люба им книжку читает! Сидят, слушают, Маргаритка Туську гладит, Лилечка веночек плетет. Идиллия!
И почему-то подумалось: настанет ли время, когда ильфы и петровы будут слагать любовные баллады?
Любкины сказки
1
Давным-давно, когда деревья, микрокалькуляторы и планы на будущее были большими, а одежки, житейские потребности и запросы маленькими, когда мечта еще имела право называться голубой и Голубой щенок из мультика пробуждал в зрителях сострадание и симпатию, а не желание поглумиться, когда компьютеры гордились звонкими, словно из пионерских песен и детских фильмов именами «Искра» и «Электроника», я хвасталась… нет, лучше сказать по-современному – понтовалась перед подружками тем, что у меня папа – учитель истории в школе.
Оля и Вита честно сопереживали. Но не то чтобы очень. Они мыслили куда более прогрессивно, нежели я. Олина мама заведовала гастрономом, и потому у Оли были самые красивые платья и самые удивительные игрушки – предмет беспросветно-черной зависти всей начальной школы, всех двенадцати классов, по четыре в параллели. А папа Виты из рядового инженера за какой-то год превратился в матерого кооператора. Теперь он и вовсе реликт – один из немногих, кто удержал на плаву свой маленький бизнес в конце восьмидесятых, укрепил в девяностые и без катастроф пережил шторма, на которые щедр оказался только что начавшийся XXI век. Еще за год до выпускного, когда все мы суетливо подыскивали подготовительные курсы в вузы – пусть не по душе, хотя бы по карману, Вита объявила, что поедет учиться за рубеж, только вот не решила пока – в Англию или в Штаты. Всеобщая реакция свелась к многозначительному «вау!», и только я, наверное, ничуть не поумневшая за десять лет, посочувствовала:
– Трудно, наверное, из дома уезжать.
– А чего трудно-то? – искренне удивилась Вита.
– Ну… то есть… вообще – из своего города, из своей страны, – начала объяснять я, но, как назло, нужные слова не шли на ум.
– Да ты че, Любк?! – Виталина дернулась было покрутить пальцем у виска, но передумала – и просто махнула рукой. – Это ж такой кайф отдельно от родаков пожить, да еще за бугром!
Одноклассники, слушая наш диалог, откровенно лыбились – ернически и завистливо. К кому относилось первое, а к кому второе, объяснять надо?
Угу.
Вита в Россию не вернулась, получила гражданство США, вышла замуж. По крайней мере, так Ольга утверждает. С ней я пару раз пересекалась на просторах Интернета. У Ольги свой салон красоты, муж, дочь-первоклашка. А я долго думала, чем бы похвастаться, да так и не придумала.
Мои рассуждения навевают мысль о том, что и я заболела завистью? Ну да. Только не Оле и не Вите я завидую. Себе. Той себе, у которой были маленькие потребности, большие планы на будущее и папа – учитель истории.
С годами все чаще и чаще я представляюсь себе эдакой Алисой в Стране Чудес, странницей, приключения которой все страньше и страньше. Как будто бы я загремела головой вниз в бездонную яму… Люди продолжают жить нормальной жизнью. А я – среди антиподов, все пытаюсь и пытаюсь научиться ходить на голове. В итоге – очередная шишка и неотвязная головная боль.
Ну да, тогда мой папенька – Шляпник. Точнее, шлепочник – с тех пор, как вышел на пенсию, шьет от нефиг делать домашние шлепанцы, а на столе полукругом – грязные чашки, бесконечное такое чаепитие… кофе я прячу, не хватало еще, чтобы он окончательно сердце посадил. Телек Пал Палыч Самохин смотрит с критическим выражением лица – и сплошь новье, а книжки, что удивительно, покупать бросил, домашнюю библиотеку по десятому кругу перелопачивает. «Я, – говорит, – не верю ни старым фильмам, ни новым книгам». И шьет, шьет, шьет… За полгода обеспечил симпатичными тапочками ручной работы всех соседей, лица и имена которых помнит наверняка. Скоро на почве сапожничества перезнакомится и с теми, чьи лица-имена не запомнил за двадцать лет, что мы живем в этом доме. И то благо. Лишь бы ему наливать не начали. Хватит с него и воскресных визитов Иваныча с Михалычем.
Вместе с новым занятием появилась у папаши и новая жизненная философия: «Я, – говорит, – людей обуваю честь по чести, а не так, как наши чиновники».
Тем временем Алиса в своих стоптанных туфельках из кожзаменителя продолжает странствие. В поисках работы. Наша контора приказала долго жить… ну, не совсем, ее перекупили, но для нас – однофигственно: «Летите, голуби, летите».
Вылетели мы красиво. А дальше, в поисках новой работы, побежали, пошли и поползли, солнцем палимы, повторяя: «А ну вас всех на…»
В принципе, вакансий для оператора ПК хватает. Главное, чтобы сама работа не представляла собой живую картину на тему «Бурлаки на Волге». Не хочется через месяц-другой увольняться и снова бродить, освещая себе путь вековечной мечтой о добром хозяине. Я, знаете ли, склонна к привязанностям. Наверное, так и надо было объяснить в свое время Вите… раз уж других слов она заведомо не восприняла бы. А может, и в резюме, пока не поздно, строчечку добавить? Заодно и проверить, по-прежнему ли на Руси любят блаженных…
Та-ак, что у нас следующее по списку. Ага, оптовый рыбный склад. Самое оно… для потенциального бурлака.
Может, заодно уточню ответ на два вечных вопроса русского человека. Не-е-е, «кто виноват?» и «что делать?» – это для дворянской интеллигенции. А для нас, пролетариев умственного труда, все проще: «способна ли свежемороженая золотая рыбка выполнять желания или ее надо предварительно разморозить?» и «бывает ли осетрина второй свежести?»…
…Кот оттиснул на бумаге слово «Уплочено». Аукционист душевно долбанул молотком: «Продано». Рабыня Любка двадцати девяти лет, образование высшее, обучена несложной офисной работе, владение ПК на уровне продвинутого пользователя, продана за пять тысяч в месяц (и еще полстолько – ежемесячно в конверте).
А если продолжать понтоваться: с завтрашнего дня чрезвычайно ценный специалист Самохина Любовь Павловна (выше только звезды, круче только яйцы) выходит на работу в ОАО «Океания»… во как!
Впрочем, папуасы мне понравились, доброжелательные такие, искренние… сканворды не попрятали даже тогда, когда начальство зашло. Для сканвордов я слишком умная, для трепа о моде и кулинарии – слишком тупая. Так что главное – не забыть сунуть в сумку заветную тетрадочку. И прикупить по дороге новый набор цветных ручек.
Тетрадка у меня клевая – с хомяком мультяшного обличья, в высшей степени эргономично размещенным в колесе. Правда, колесо едва намечено, да и хомяк только угадывается: к непропорционально тщедушному тельцу художник, не иначе как познавший глубинную суть бытия, приспособил тыквоподобную башку с колесообразными испуганными глазищами. Грызун, исполненный очей, что есть силы таращился на начертанный готическими буквами слоган: «А кому сейчас легко?»
Надо ли говорить, что он сразу меня очаровал. И восподвиг на небывалый дебилизм: собрать по папочкам и коробочкам все мои годами копившиеся почеркушки и от руки (!), в цвете (!!!) начать переписывать их набело, эдак символически отдавая под его защиту.
Ну, и систематизировать заодно. У меня ж пресловутое высшее образование плюс папашина наследственность. И это все – умноженное на привычку во всем доходить до сути… ну, или до крайности, как повезет.
Кого как, а меня щебет о сериалах и шмотье воодушевляет на трудовые подвиги. Возможность отвлечься, знаете ли. И в первый же день, с перерывами на оформление документов похожим друг на друга, как сомики в аквариуме, оптовикам, я приступила к составлению свода того, что назвала… Сперва нацарапала под готическими буквами своим школярским почерком: «Несказки». Если бы в хозяйстве не нашлось штрих-корректора, так и оставила бы – с детства терпеть не могу черкать. Но он обнаружился буквально на пятой секунде поисков, и, старательно замазав первоначальное, я начертала новое название: «Любкины сказки». И добавила для солидности: «В стихах и прозе». А на задней обложке, печатными буквами: «Экземпляр единственный, уникальный». Рукописный самиздат рулит!
Кредо
(написано на первой странице честно стыренной у папеньки красной ручкой и украшено легкомысленными виньетками, в которых угадываются очертания то ли роз, то ли фиг… не тех, которые плоды инжира)
Я больше по ночам не просыпаюсь, Терзаясь нерожденными стихами. Своим путем иду, легко ступая По серым дням тревогой-каблучками. Мой дом давно не светлая обитель, Где щедро сыплют слов чеканных злато, – Теперь сюда идут, как на магните, Шуты, бродяги, пьяные солдаты, И прочие, рогаты и кудлаты, И те, другие, – из шестой палаты. Тут не поют ни арфы, ни клавиры, Тут стари нет ни хохломской, ни гжельской. Мои пророки – мачо и задиры, А человек мечты – поручик Ржевский. Тут все напитки посильней кефира, А творчеству потворствует сатира. Моя сестра – не фея, не Лаура, Не трепетная дева-истеричка. Моя сестра практична и цинична, Папашу Фрейда знает на отлично, Язвит об анатомии Амура И с бизнесменом крутит шуры-муры. Мой домовой грозится утопиться, Вещает о морали и законе. А я плесну ему вина в корытце – И он плывет… Всё правильно – не тонет. Поет он о девице у криницы, Что принесет водицы похмелиться. А вот и муза! «Здрассьте!» Сядет грузно, Посмотрит строго, заворчит басисто… Нет, мне давно не скучно и не грустно – Романтик превратился в реалиста.Быль о Маленькой Волшебнице
(светло-сиреневая гелевая ручка, на полях – всклокоченное нечто в профиль, подпись «Афтопортрет с недосыпу»)
Ты умеешь создавать миры.
Это совсем не сложно.
Если очень-очень в них верить – они никогда не заставляют себя ждать. Твой сегодняшний – с золотистыми башнями, бирюзовыми дождями и розовым котом, спящим на коленях у самой доброй во всех мирах старушки с лицом твоей бабушки… Кот розовый, потому что объелся варенья из лепестков роз, и теперь ему снятся такие сладкие сны, какие он видел только котенком, когда дремал под тем вон деревом, увенчанным короной из пурпурных цветов…
И совсем не надо смотреть через цветные стекляшки, обманывая глаз. Он взаправду такой, этот мир, ты ведь знаешь?
Ты слышишь, как тяжело и радостно дышит букашка, похожая на ожившую мамину брошку? Взобралась на самую солнечную из травинок и горделиво осматривается.
Ты хочешь с ней поздороваться, но не знаешь, как ее зовут? Нет, знаешь, надо только вспомнить. Посмотри, как она похожа на строчную букву «а» из прописи…
– Привет, Буковка!
– Привет, Маленькая Волшебница!..
– Путешествуешь?
– Ага! – Буковка улыбается и вся сияет. – Я бы и на радугу взобралась, но сегодня нет радуги. Досадно, правда?
Тебе немножко стыдно, что ты не догадалась насчет радуги, и ты обещаешь Буковке, что завтра радуга обязательно будет. И послезавтра. И каждый день, пока Буковке не надоест путешествовать по радугам.
Букашка удивляется:
– А разве может надоесть?..
– Настя, тебе не надоело болтать по телефону?! – кричит с кухни мама. – Ты уроки сделала? Смотри, я проверю.
Ты перестаешь быть Маленькой Волшебницей и становишься просто маленькой девочкой. К счастью, ненадолго. Уроки поделаны, портфель собран, усталая мама смотрит сериал, который почему-то называет замечательным, хотя там все плачут, а когда не плачут, то орут друг на друга. Ты возвращаешься в свой мир. На этот раз не одна, а с бабушкой. Бабушке нравится твой мир, но у нее всего-то десять минут: вот-вот должна прийти Надежда Петровна из тридцатой квартиры с рецептом какого-то «совершенно сказочного» варенья.
Ты ждешь, пока соседка уйдет. Тебе не скучно ждать: можно поболтать с Буковкой, к тому же кот проснулся и ему не терпится похвастать своими снами.
Бабушка приходит. Но не в твой мир, а просто в твою комнату, чтобы напомнить, что пора ложиться спать. А когда ты предлагаешь познакомить ее с Буковкой, мягко отказывается:
– Я в этом ровным счетом ничего не понимаю, Настюшенька, – и, видя, что ты расстроилась, добавляет: – Давай-ка мы вот что сделаем: попросим Надежду Петровну перепечатать твой рассказ, у нее на работе пишущая машинка есть, и отнесем его в редакцию нашей газеты. Кажется, там иногда бывает детская страничка.
Ответа из редакции ты ждешь как раз столько, что сама не понимаешь – то ли заждалась, то ли перестала ждать. И вот получаешь маленький конверт, в котором лежит необычная даже на первый взгляд бумага: сверху красивый, как в книжке, заголовок – название газеты, под ним – машинописный текст, а еще ниже – подпись с множеством завитушек, непонятно, то ли «Пантелеева», то ли «Понтюхова», ясно только то, что она «зав. отд. писем», потому что эти слова пропечатаны. Строго и доброжелательно, прямо как математичка Лариса Ивановна, которую все боятся, ведь никогда не знаешь, чего от нее ждать, зав. отд. разъясняет: разумные говорящие животные есть во множестве сказок и, прежде чем придумывать свое, надо почитать побольше чужого. И вот тогда ты напишешь свое-пресвое, и уж эту сказку точно напечатают в газете. А лучше – попробуй-ка написать маленький рассказ о себе, своих родных и друзьях. У тебя получится…
– Ну, я так и думала, в газету попасть не так-то просто, – утешает тебя бабушка.
И ты решаешь, что самое время поплакать.
Но недолго. Потому что приоткрывается дверка, а за ней – тронный зал дворца. Такого дворца, какого ты не то что на картинках – даже по телевизору никогда не видела. На полу сидит маленький мальчик. И не плачет, хотя у него куда больше причин для слез: родителей нет, и в королевстве все плохо, и скоро война, и первый министр – колдун… На мгновение даже ты сомневаешься, а удастся ли принцу со всем с этим справиться и стать справедливым и мудрым королем? Ты помогаешь ему, а он – тебе, ведь даже волшебница не может сладить с бедой, если рядом нет друга. Вы вместе взрослеете. И однажды он признается тебе, что не хочет быть королем. Не хочет, но должен. Ради тех, кто поверил ему и пошел за ним. И ради тех, кому только предстоит родиться. Вскоре его коронуют.
В этот же день ты отваживаешься показать тетрадку в зеленой обложке Елизавете Константиновне. Через неделю она возвращает тебе тетрадь и начинает говорить медленно-медленно, как всегда, когда объясняет трудный новый материал:
– Настя, это замечательно, что ты пробуешь писать. У тебя своеобразный взгляд на мир, ты, безусловно, очень талантливая девочка. Но, на мой взгляд, не нужно было сразу браться за сказочную повесть, – она снимает очки и начинает дирижировать ими в такт словам. – Предпочтительнее начинать с небольших произведений. И лучше о том, что ты хорошо знаешь. Это развивает наблюдательность, которая писателю просто необходима. Попробуй, например, писать о том, что происходит в школе, о своих одноклассниках…
Ты растеряна. Что такого уж интересного происходит в школе? Но ты честно пытаешься. Заводишь тетрадку в красной обложке и рассказываешь о том, как Митрофанов получил двойку по алгебре… Лозинцева и Косарева курили в девчачьей раздевалке перед физрой… младшеклассники подрались на перемене… Ты сама понимаешь, что это больше похоже на ябедничество, пусть даже никто, кроме тебя, и не читает… да и ты не перечитываешь, стыдно. И во всем в этом нет никакого волшебства. Ты пугаешься – а не ушло ли оно? Но нет: стоит открыть зеленую тетрадочку, как… Ни разу не случилось, чтобы твой король не откликнулся на зов.
Красная тетрадь тоже понемногу пополняется: химический гений Пашка Устинов разлил что-то там слезоточивое с труднопроизносимым названием и на целый день сорвал уроки, сразу став для всех героем… Новенькая, Ирка Пеструхина, на второй месяц опять перевелась в другую школу, потому как класс сразу невзлюбил эту странноватую тихоню… Митрофанов пересел к Женьке Косаревой, и, по всему видать, у них любовь-морковь…
…Ну и кому это все интересно?! Если только педсовету…
А потом случается неожиданное и вообще невероятное: Лешка Митрофанов (сам Лешка Митрофанов, остроумный наглец, прирожденный лидер с манерами киношного аристократа и, к тому же, внучатый племянник директрисы) изъявляет желание попутешествовать по твоим мирам. И ты почему-то позволяешь. Только красную тетрадку ему не показываешь: тебе становится еще стыднее за ее существование… и она перестает существовать.
Ты вознаграждена за доверие больше, нежели могла не то что надеяться – мечтать: Лешка понимает, что ты волшебница. И добавляет:
– Вот тебя читать офигенно интересно. Не то что всякую газетно-журнальную бредятину о страданиях юного инженера над каким-нибудь жутко важным изобретением… кстати, патент он в наше время только в сортире и повесит, и будет тихо гордиться всякий раз, как… хм… И обломовы с прочими наташами ростовыми всех давным-давно заколебали…
– А Елизавета Константиновна считает, что надо писать только про реальность, – ты вздыхаешь с затаенной радостью, потому как уже знаешь, что услышишь в ответ.
– Никого не слушай! – горячо уверяет Лешка. – Пиши так, как пишешь!
И ты понимаешь, что не будешь никого слушать. Кроме него, разумеется.
По дороге из школы домой ты создаешь новый мир… и еще один… и еще… Для благородного героя, чья цель – помощь хорошим и несчастным людям, одного мира слишком мало…
…Зря, ой, зря ты впустила реальность в Лешкином лице в свои миры! В реальности героев не бывает, а болтунов и мерзавцев сколько угодно.
На время (пока еще тебе кажется, что навсегда, но ты уже сомневаешься) перед тобой тоже закрываются дверцы всех твоих миров. Разноцветные тетрадки – в ящике стола, под замком. На столе – блекло-голубая и серая. В одной – стихи о несчастной любви, в другой – о прочих печалях. Однокурсницы, всхлипывая и восторгаясь, почти год зачитываются, передавая тетрадки из рук в руки. Кое-кто, кажется, даже себе переписывает.
Но ты-то понимаешь, что успех не стоит волшебства. И когда приходишь на литературный семинар к известному писателю (его охотно публикуют местные газеты и не реже одного раза в год – солидный московский журнал), в твоей сумочке не серо-голубая тоска, а пестрый мир, недавно увиденный во сне… ты проснулась счастливая и поняла: волшебство вернулось.
Известный твоей радости не разделяет.
– Скажите, дорогая барышня, – солидным баском начинает он, – много ли вам встречалось контрабандистов? Я, с позволения сказать, поболе вашего на свете живу, но по сей день не встретил ни одного. И не вполне уверен, что они ведут себя именно так. Или, может быть, вы проживаете в особняке, по которому вот так запросто прогуливаются привидения? Нет? Жаль. Очень и весьма. Я уж подумывал: а не напроситься ли к вам в гости? Графы, князья… Неужели ваша подруга или сосед менее интересны для вашего литературного, так сказать, творчества, нежели вся эта, с позволения сказать, экзотика?
Ты уже это слышала. Где-то, когда-то… А может, везде и всегда?..
Ты получила диплом. Но твое высшее в реальности нужно не больше, чем твое волшебство.
Ты работаешь продавцом в большом магазине электротоваров. У тебя есть жених и несколько подруг, и не приходится мучительно соображать, кому бы позвонить и с кем бы посидеть в кафешке. Это ли не благополучие?
На твоем ноутбуке, рядом с фотками и киношками, хранится текстовый файл.
Гном-торговец похож на хозяина твоего магазина. А орк-наемник – на охранника Вовку. А эльфийский принц – на Ванюшу, соседского пацаненка…
О них знаешь ты одна. Ты все еще Волшебница, только повзрослевшая. Или уже нет? Не Волшебница? Или… или – не повзрослевшая?
2
Лешка…
Настюша из моей истории – и я, и не я. А вот Лешка – Лешка и есть. Только фамилию ему я другую придумала… приревновала тогда, что ли, к своей героине, которой и так везет больше, чем мне?
Смеюсь, конечно. Первая любовь – болезнь не из числа хронических. Да и прошарила я быстро, что он за фрукт – Лешка.
Дело было в дважды золотую пору: на дворе прощально золотилось бабье лето, а я был еще фантастически далека от «бабьего» возраста: недавно мне сравнялось шестнадцать.
Мы с Лешкой под благовидным предлогом отпросились с уроков. Нам поверили – ну, насчет предлога. А что, мы ж не троечники какие-нибудь! И общественники не из последних, Лешку вон классная в глаза называет неформальным лидером нашего изрядно разболтавшегося за каникулы коллектива, я по праву могу претендовать на звание ведущей актрисы школьного театра, и музей только на мне и держится… Но мы поступили, как троечники, – попросту отправились бродить по городу.
Лешка рассуждал о планах на взрослую жизнь. Хорошо так рассуждал, взвешенно, как будто бы и вправду все распланировал на много-много лет вперед. Я даже чуть-чуть засмущалась, потому как до сих пор понятия не имела, куда буду поступать, и вообще, фантастическая повесть, которую я по вечерам кропала в общей тетрадке, занимала меня значительно больше, чем реальность.
А реальность сегодня была на диво хороша: солнце светило так, что и асфальт, и воздух казались зеркальными, и в этой системе зеркал будущее и прошлое отражались так же ясно, как и настоящее.
Лешка рассуждал. Я заслушалась – так все выходило ладно да складно. Как вдруг…
– А вообще, смысла ни в чем в этом нет, – резюмировал оратор.
Я удивилась. Очень. Но ничего не сказала. Лешка был самый умный из моих приятелей, к тому же – больше, чем приятель, и я боялась, что он посчитает меня дурой.
– Ну, сделал я карьеру, ну женился на умнице-красавице, ну, все у меня отлично… и чего? Каждый день одно и то же, скучища смертная. И все, что мне остается, – делать вид, что все путем и втихаря бухать. Втихаря – чтоб никто не сказал, что спиваюсь.
Наверное, мое простодушное изумление все ж таки было очевидным. Потому что Лешка, поглядев на меня, заверил самым авторитетным тоном, на какой только был способен:
– Это у всех так. Без вариантов. И у тебя так будет. Ты пишешь, пока у тебя внутренние ресурсы есть. А потом тебе тоже допинг понадобится. Ты думаешь, почему всякие деятели культуры квасят поголовно?
Я не была лично знакома ни с одним, а вот Лешка во всяких кругах вращался. Так что я поверила ему на слово. И опечалилась.
– Ты знаешь, чего бы я хотел больше всего? – мечтательно и таинственно спросил Лешка. У меня холодок пробежал по спине: вот сейчас, секунду спустя, я узнаю что-то такое…
– Поучаствовать в психической атаке. Ты ведь понимаешь, я в некотором роде эстет. В парадном мундире, при наградах, на пулеметы… – он осекся и решительно закончил: – Чтобы потом никаких эмиграций и прочего.
«Потому что я в некотором роде патриот», – ехидно подсказал мой внутренний голос – и я устыдилась: слишком замечательным казался мне Лешка и слишком патетическим был момент.
– Хотя, если вдуматься, вот кем бы ты могла быть, родись в то время?
Ну, тут без вариантов, я свою родословную – о пышном генеалогическом древе речи не шло – могла до четвертого колена проследить, сплошь простые землепашцы.
– Крестьянкой какой-нибудь забитой, – не дожидаясь моего ответа, констатировал Лешка. – Да и я… Правда, тут как посмотреть. Есть такая версия, что наш род происходит от литовских князей. Так что, может, у меня и был бы шанс стать офицером.
– А сейчас?.. – робко начала я. Пятеро или шестеро наших ребят собрались в военные училища, так что вопрос не казался мне неуместным.
Лешка презрительно скривил губы. Но потом все ж таки удостоил меня ответа:
– Сейчас? В армию? Ты еще скажи – на срочку. Я что, дурак? Я смущенно умолкла.
Нам было по шестнадцать лет. Не золотом, но медью облетал на пыльный асфальт тысяча девятьсот девяносто лохматый год.
Теле– и радиоэфир все еще переполнили песни, всячески эксплуатирующие белую идею. На смену наивным клише профессиональных, чуть ли не потомственных пропагандистов пришло стремление газетчиков отмыть добела даже радикально черного кобеля. Одни радостно поплыли по течению, подгоняемые новыми веяниями, другие выжидающе притихли. А третьи, самые деловитые и дальновидные, принялись изобличать грехи и ошибки сравнительно недавнего прошлого, понимая, что это – гарантированный кусок пирога как минимум на ближайшее десятилетие. Романтизация белых происходила на фоне дьяволизации красных… как будто бы в самой по себе гражданской войне мало драматизма! Замельтешили на экранах потомки белоэмигрантов, почему-то сплошь титулованные, складно, хотя и с выраженным акцентом, рассуждающие о «России, которую мы потеряли». Пожалуй, я и расчувствовалась бы, да вот в чем дело: я, как бы громко это ни звучало, свою Россию не теряла. И, слава Богу, терять не собираюсь.
А ежели кому угодно растроганно вздыхать по «прежним утратам» и воображать себя не мужиком, принужденным сменить плуг на трехлинейку, а благородным поручиком, что поднимается в психическую атаку и вспоминает при этом о своей прекрасной княжне… ну что ж? Хозяин – барин. Даже если в предках у него сплошь крепостные. Только вот смущает: многим из фантазеров куда больше шестнадцати лет. И все их психические атаки – это игра на нервах у семьи, соседей и подчиненных.
Ага, не могу я долго обо всем об этом всерьез. А в шутку… в шутку даже внучкам дядь Фединым, Лилечке и Маргаритке, что-то подобное рассказывала. Не скажу, что девчонки самую суть уловили, но сидели задумчивые-задумчивые. А я потом зачем-то записала на страничках из школьной тетради… и переписывать мне ЛЕНЬ!
Последний хомяк
(слегка пожелтевший листочек аккуратно вклеен в тетрадь с помощью скотча)
Жили-были по соседству два человека. Оба – хорошие. Потому что держали дома кошек и хомячков. Только один – очень хороший, а второй, наверное, не очень. Потому как не дорос еще до истинной культуры: все кошки у него были Муськи и Пушинки, а хомячки вовсе безымянные. В то время как у первого, ну очень хорошего, – сплошь Марьи Ивановны и Пульхерии Эрастовны; даже к хомячкам он неизменно обращался на «вы» и лишь слегка журил, когда они грызли комнатные тапочки. Но вот однажды случилось то, что тяжко ранило чувствительную душу ну очень хорошего человека: кошки принялись жрать хомячков. Даже не употреблять в пищу, как сухой корм – нет! нагло, дико, цинично жрать, оставляя на месте преступления кровавые следы и по полдня очень некультурно отплевываясь недожеванной шерстью.
Очень хороший человек в убитых чувствах пошел к соседу. И тут выяснилось, что тот, второй, и вовсе нехороший. Судите сами: мог хороший человек слов утешения рубануть сплеча:
– Слушай, а как же кошки клетку-то открыли?
– Какую клетку? – опешил очень хороший.
– Хомячиную.
– Позвольте… но у меня нет клеток. Клетки – это уродливый пережиток тоталитарного прошлого.
Не очень хороший, точнее, уже просто нехороший, саркастически хмыкнул (чем окончательно подтвердил свою новую репутацию):
– Да-а, это они у тебя еще долго воздерживались. Ну и что делать думаешь?
– Уже делаю, – сказал очень хороший (подтверждая свою давнююю репутацию). – Я поговорил с ними, с каждой в отдельности. Сначала с Марьей Ивановной, потом с Анной Васильевной, потом с Пульхерией Эрастовной. Объяснил, что они не единственные обитатели нашей квартиры и у всех проживающих равные и неотъемлемые права.
– Поняли? – спросил нехороший и весьма некультурно, даже оскорбительно захохотал.
А в ответ получил кроткий взгляд и смущенное признание:
– Не вполне уверен. Поэтому, не ограничившись устным порицанием, напечатал приказ по квартире, воспрещающий поедание… гм… грызунов, и вывесил на видном месте, у кошачьего, прошу прощения, лотка.
– А наказывать не пробовал?
– То есть… как?
– Так, чтобы при виде хомяка у них изжога приключалась?
– Я-а-а, конечно, уважаю чужое мнение, – протянул ну очень хороший, – но это… это же форменный произвол!
И в его чистой душе заворочались грязные подозрения: нехороший сосед и его превратить в нехорошего, из зависти, наверное. И он поспешил прочь, прочь от интриг этого жестокого мира, в свою светлую и уютную квартирку. Где Марья Ивановна, Анна Васильевна и Пульхерия Эрастовна нетолерантно дрались за тушку последнего хомяка.
3
Злая ты, Любка! Разве ж можно эдакое – детям? Живо вспоминай, хоть второй-то, о делах семейных, девчонкам не читала? Это тебе хи-хи, а им, между прочим, еще замуж выходить!
Гм… а у тебя, оказывается, полно «мысли семейной»… То ли толстовство, то ли сублимация.
То ли генномодифицированная реальность.
Наблюдала вот не так давно. Гололедица. Скользит-балансирует парочка, из тех, у кого стаж семейной жизни просто на лбу написан, и число, сомневаться не приходится, двузначное.
– Петя, я тебя умоляю, поосторожнее, не упади…
Ух, заботливая какая!
– …в сумках банки с огурчиками, не ровен час, побьются! Фу, ну и стерва!
– Галь, ну на хрена под ногу-то говорить, а?
– Чтобы ты поосторожнее был, а то всегда идешь, под ноги не смотришь…
– Га-аль!
– Что Галь-то? Что Галь? Я что, неправду, что ли, говорю? Помнишь, как в прошлый раз получилось? А сейчас вообще гололедица, и…
– Галь, прошу ж ведь!
– А ты не проси, ты под ноги гляди! И потихонечку, помаленечку…
Бум! Дзынь!..
– Ну вот видишь! – со слезой в голосе восклицает Галя. – Никогда ты меня не слушаешь!
Женская логика? Или что-то большее, а? Поди разберись!
Мышкины слезки
(черная ручка, грустный смайлик)
Кот-баюн плакал. Мыши сгрызли его сказку. Новую сказку, только что отпечатанную на струйном принтере. Но не сказку оплакивал он, нет! Рухнул последний оплот справедливости: поговорка «Отольются кошке мышкины слезки» оказалась такой же ложью, как мартовские обещания рыжей прелестницы из дома напротив. И его, и мышей давным-давно держала в когтистых лапах серая Мурка. «Что это за профессия такая – баюн? Тьфу ты, мышам на смех!» – шерсть на Муркином загривке возмущенно топорщилась. Зашуганные мыши плакали. Их слезки отливались не кошке – коту. Иной раз думалось: придушил бы ее, мышь серую, возомнившую себя брутальной хищницей. Но он помнил: у Мурки девять жизней. И каждую последующую она начинает с новым котом.
Муравей на березе
(снова черное на белом)
Взгляд сфокусировался.
По стволу молоденькой, в полтора пальца толщиною, березки, взбирался муравей. Как альпинист на Эверест. Почудилось даже сосредоточенное пыхтение.
Накрапывал дождь – тепленький такой, приятный летний дождичек. Одна капля метко угодила в глаз. Взгляд расфокусировался. Две березки, два муравья. Почему бы и нет? Вдвоем-то, наверное, веселее? И березка у каждого своя – делить, то есть, нечего… Подумалось: вот бы поймать каждому по гусенице… по большой гусенице, с заплывающими жиром члениками-колечками… по гусенице, похожей на вареную колбасу… Что еще надо для муравьиного счастья? Еды – завались, над головой не каплет.
Может, муравьиху? То есть, по муравьихе на брата. А то любовный треугольник… и вообще нехорошо…
…а муравьихи ведь крылаты! Упорхнут к тем муравьям, у которых березки потолще, пошикарнее…
Он закрыл глаза. И там, на внутренней стороне век, как будто бы на двух экранах, разом возникло по одинаковой картинке: Викуля в черном, проблескивающем буроватой краснотой, платье, на плечах серебрится полупрозрачная накидка, развевается на ветру… Красавица-муравьиха готовится упорхнуть… Виктория вот-вот обернется поражением, а поражение – это гибель.
Так и происходит. Кто бы сомневался! Сценарий написан заранее… Эх, найти бы сценариста да… ну, хотя бы в глаза ему посмотреть, что ли…
А потом он долго взбирается на шестнадцатый этаж. Лифт не работает – не везет, в самом прямом и циничном прямом смысле слова. Восхождение – как на Эверест. В желудке и даже, как будто бы, в обоих желудочках сердца сидит по литру огненной воды. Душа горит. Сознание тлеет.
А потом долгие секунды свободного полета – свободен и всесилен, как Икар, берущий курс на солнце…
…И – приятная прохлада мягкой, радостно-зеленой травы. Остужает, успокаивает.
И – муравьи на березах, упрямо карабкаются вверх, где сквозь тучи и сквозь кроны понемногу пробивается солнышко.
Взгляд сфокусировался.
Один муравей. Всего один. И здесь тоже – один… А солнечных лучей все больше и больше. Хватило бы и на сотню… и на тысячу муравьев. И каждый карабкался бы… И не каждый добрался…
Муравьишка на березе. Лезет вверх, подальше от прежнего своего места, от родной муравы…
Кажется, в каком-то фильме было что-то похожее… Трава, ярко-зеленая, как жизнь. Береза, ослепительно-белая, как смерть. И муравей – красновато-черный, как беспокойная человеческая душа…
Только бы это не оказалось раем! Рай – конечная остановка… а он еще так мало видел!..
Нет. В рай таких, как он, не пускают.
Он поднимается на ноги, озирается. И – узнает. На этой полянке он с парнями обмывал получку в ту злополучную пятницу, когда… Что тогда случилось, он толком не помнит, но знает: число было тринадцатое.
А рядом, в дюжине шагов, – пропыленная до последнего камушка, последней чахлой былинки дорога. А дальше – курганы из песка, пирамиды из кирпичей, мавзолеи из бетонных блоков… гремящий и гудящий погост, на котором он дюжину лет назад схоронил свой талант вкупе с красным дипломом историка и амбициями религиоведа…
…Только бы это не оказалось адом!..
Он постоял, опираясь о ствол березы. Утвердился на ногах и в намерениях. Взглядом попрощался с муравьишкой и потрусил в противоположном направлении – там остановка… почему-то так кажется.
Совсем уже распогодилось. И вечернее солнце окрасило стандартную пластиковую будочку в розовый – то ли тревожный, то ли попросту кокетливый. В сторонке одиноко топчется полузнакомый мужичок – такой, что нельзя сказать наверняка, виделся ли с ним когда-нибудь или нет… а может, это был его брат… или троюродный дядюшка… или племянник в седьмом колене. А может, это твой сосед, с которым привычно здороваешься, ни разу не сподобившись поглядеть в глаза. А может, повзрослевший одноклассник. А может… Мужичок потягивает пиво из коричневой стеклянной бутылки, закусывает сигареткой.
– Здоро́во. Триста восемьдесят первая не проходила?
– Это пригородная, что ли? В Слободу? Три штуки подряд. А я вот шестидесятую жду. Как провалилась, зараза. Жена, небось, уже всех родных-знакомых обзвонила… – а по глазам видно: никто его искать не будет, даже если шестидесятые вымрут, как мамонты… то есть вовсе и безвозвратно. – Ну вот, опять триста восемьдесят первая! Везет же некоторым!..
Вскочил чуть ли не на ходу – водитель не пожелал ждать, пока одинокий пассажир распрощается с неудачливым товарищем.
– В Слободу?
– Насколько я знаю, триста восемьдесят первая всегда ходила в Слободу, – нравоучительно промурлыкала с водительского места солнечная блондинка в черном… так похожая на Викулю и на всех женщин на свете.
И он понял, что это – чистилище.
Между нами, дево4ками…
(красная гелевая ручка, ею же полях намалевана дамская лапка с маникюром а-ля гламурный, сиречь окончательно выживший из ума, Фредди Крюгер)
В начале весны в жизни Ладушки Первухиной произошло сразу два знаменательных события. Вот ничего не приключалось-не приключалось, а тут вдруг – р-раз… два! К счастью, оба – приятные. Сначала состоялась помолвка с Димкой Гордеевым, самым завидным женихом факультета. Да, Ладушка предпочитала так и говорить – помолвка. А Ладушкина мама говорила – сговор. И была куда ближе к истине. Потому как помолвка – это торжественный обмен кольцами и брачными обещаниями под лиричную музыку, а потребление водки вперемежку с красным вином под попсу двадцатилетней давности и шумные родительские дебаты, сколько ящиков «беленькой» брать и надо ли приглашать иногороднюю родню, – это сговор. Хорошо хоть, не преступный.
И вот во время этого самого сговора-помолвки произошло второе событие – выяснилось, что Димкина мать занимает какую-то немаленькую должность в каком-то оздоровительном центре, куда ну просто срочно требуется семейный психолог. «Ну как не порадеть родному человечку!» – с улыбкой процитировала Зоя Михайловна, глядя на будущую невестку. Ладушка смутно припомнила, что это из классики, но откуда?.. Да какая классика… если все так классно устраивается!
На следующий же день Ладушка поделилась радостью со всеми однокурсницами (пусть завидуют!) и с руководительницей дипломного проекта (пусть уважает!). Руководительница, вздохнув с облегчением (Ладушка недели две никак не могла определиться с темой дипломной работы) предложила тему: «Психологические аспекты первого года семейной жизни». Ладушка обеими руками ухватилась за идею, поглубже запустив в нее старательно наманикюренные ноготки (а то как же! близко во всех отношениях!) – и с ходу принялась выяснять, а что же именно надо писать.
– Сначала почитайте, вдумайтесь. Тема весьма глубоко разработана многими учеными, и отечественными, и зарубежными. Литературы более чем достаточно. Обратитесь в библиотеки – сначала в нашу, университетскую, потом в центральную. Только не откладывайте, пожалуйста, времени не так уж много, ваши товарищи давно уже работают…
Ладушка искренне не понимала, на кой вообще сдались библиотеки, когда есть Интернет, но привыкла не понимать молча – пятидесятилетние тетушки-преподы почему-то испытывали к этим пыльным книгонакопителям подлинную нежность и на подобные высказывания реагировали излишне эмоционально.
Будто подслушав ее мысли, руководительница заметила чуть строже:
– Только прошу вас, не надо скачивать чужие курсовые и дипломные. Очень прошу. Я, как вы понимаете, тоже умею пользоваться богатствами глобальной сети.
Ладушка озадаченно промолчала. Но все ж таки отправилась не в библиотеку, а прямиком домой, к компьютеру. Не все ли равно, где вчитываться-вдумываться? Лучше уж дома, под чай с маминым печеньем.
В ответ на вбитую в поисковик формулировку темы компьютер огласил такой список, что у Ладушки глаза разбежались. Проморгалась – и зацепилась взглядом за слова: «Моя свекровь – стерва». Рядом – много-много восклицательных знаков. Даже не успев понять, зачем ей это надо, Лада щелкнула мышкой…
И попала на форум. По жемчужно-розовой странице стелились перистые облака, а сверху солнечно светило название: «Дамская комната».
И тут же, на главной странице, под рубрикой «Тема дня» – откровения форумчанки по имени Vasilissa: «Девочки! Спасайте меня! Моя свекровь – энергетический вампир! Мы живем все вместе – я, муж и свекровь. Она постоянно меня критикует за все – от косметики до борща. Но это полбеды. После разговоров с ней у меня жутко болит голова и я чувствую себя разбитой. Подскажите, что мне делать!»
«Снять квартиру и не париться», – в первом же комментарии написала Муррочка. И тут же, коротко взмявкнув, потонула в бурлящих эмоциях форумчанок.
«Да, да, да! Мне это очень знакомо! Моя свекровь довела меня до нервного срыва своими придирками, а потом выставила из дому и чуть не довела до развода! Держитесь, Vasilissa, душой я с вами!» – написала Ягодка.
«И меня тоже свекруха до бальнитцы довела! У меня дипресия начилась – такая жуть!» – поддержала Катя.
«Учите русский язык, девушка! Я в который раз замечаю, как неряшливо вы излагаете свои мысли, – незамедлительно отреагировала Glikeria. – Что же до срывов и больниц – а вы уверены, уважаемые, что дело обошлось без сглаза и порчи? Лично я могу со стопроцентной уверенностью сказать, что мать моего супруга обращалась к экстрасенсам с целью лишить меня здоровья физического и душевного. Так что, Vasilissa, будьте предельно внимательны и осторожны!»
«А у нас в двух комнатах четыре семьи – свекор со свекровью, мы с мужем и ребенком, его старшая сестра с мужем и двумя детьми и младший брат с женой. Все замечательно ладят друг с другом, и только свекровь просто спит и видит, чтобы всех нас рассорить, потому что любит только себя! – подключилась к разговору Мелисса. – Она все время ругается, а иногда даже бьет посуду и моего мужа. Мой сын ее боится и зовет Бабой Ягой. Вот когда у вас, Vasilissa, будут дети, вы узнаете, какой на самом деле страшный человек свекровь!»
В этот самый момент Ладушкин телефон заиграл марш Мендельсона.
– Слушай, давай сегодня в кафешке посидим? В «Теремке», – как всегда по-деловому и без предисловий спросил Димка. – А то от этой дипломной уже голова трещит. Часа в четыре, ок?
– Ага, Дим, хорошо… Я вот тоже тут по дипломной…
Но Димка уже не слушал:
– Ладно, попробую еще страницу-другую написать.
И все, короткие гудки.
«Моя свекровь – стерва», – снова прочитала Ладушка.
И тут ее будто кто-то под локоть толкнул. Она решительно придвинула к себе клавиатуру. Но выяснилось, что для того, чтобы оставлять сообщения, надо зарегистрироваться. Зарегиться – не проблема. А вот придумать ник… «Лада», – бодро отстучала она. Комп услужливо подсказал, что пользователь с таким ником на форуме уже есть. «Lada», – переключившись на английскую раскладку и с трудом отыскивая буквы, набрала она. Вредная железяка снова ругнулась. «Лада Гордеева», – млея от непривычного сочетания имени и фамилии, представилась она. Но на бездушную машину это не произвело ни малейшего впечатления. Чуть не плача от досады, она впечатала дурацкое детское прозвище: «Ладушка-Оладушка» – и тут же стерла. И вбила с остервенением неведомо откуда пришедшее: «Лютик». Подумала и добавила: «Едкий».
И, вспоминая улыбчивое лицо Зои Михайловны, похвасталась: «А моя свекровь добрая и хорошо ко мне относится».
«Вы так уверенно об этом говорите? – тут же спросила Glikeria. – Вот когда вы найдете в своей подушке английскую булавку или стоптанную туфлю неизвестной принадлежности на пороге своей спальни – тогда вы меня поймете».
«А как ваши дети к ней относятся? У вас дети-то есть?» – встряла Мелисса.
«Сын и дочка, – испуганно соврала Лютик, выдавая – наверное, от растерянности – отдаленную мечту за реальность. – Хорошо относятся».
«Значит, они еще маленькие и ничего не понимают!» – категорично заверила собеседница.
«А спраси у мужа, што она ему про тибя гаворит заглаза!» – посоветовала Катя.
«Все свекрови – стервы!» – авторитетно подытожила Vasilissa.
Пока встревоженная Ладушка придумывала ответ, способный расположить к ней форумчанок (а какой она иначе будущий психолог, а?), пришел некий Миха: «Ну че вы всё – свекровь да свекровь! Анекдоты-то почему-то про тещу рассказывают».
На его голову незамедлительно обрушился гнев всей Дамской Комнаты. Он был поименован хамом и троллем и с позором изгнан. Ладушка-Лютик под шумок тоже ретировалась – в безобидную тему, озаглавленную «Чем накормить ребенка?»
«Девочки, я слышала, что ребенка до определенного возраста вредно кормить манной кашей, потому что в манке – глютин, а он ужасно, ну просто ужасно вредный!» – жаловалась все та же Мелисса.
«Не глютин, а глютен, – строго поправляла Glikeria. – Но от этого не легче». И пририсовала грустный смайлик.
И пошло-поехало.
«Я тоже где-то читала, что глютен почему-то очень вредный. Лучше не рисковать», – осторожно замечала Vasilissa.
«Миня мамка манкой кармила – и ниче», – возражала Катя.
«Ваша мать – ретроградка, – не оставалась в долгу Glikeria. – И явно ни у нее, ни у вас нет медицинского образования!»
«Да корми ты ребенка гречкой и не парься!» – посоветовала Муррочка – но ее опять никто не услышал.
«Манная каша – это мелочи. А вот морковный сок – это полный кошмар! – заявила Medichka65. – Его детям ни в коем случае давать нельзя! Ни в коем! Поверьте мне как специалисту!»
«А мая дочка ево любит», – озадачилась Катя.
«Что значит любит?! А вы в курсе, что современные ученые думают о бета-каротине?!»
Катя была не в курсе. Ладушка тоже. Сама-то она с детства любила и манную кашу, и морковный сок, но вступиться за них не осмелилась.
«Все соки надо давать детям с осторожностью, иначе может пострадать слизистая желудка. И это только одно из возможных последствий! – не унималась пронумерованная Medichka, – Подобное мы уже рассматривали ранее вот в этой теме, жаль, что вы невнимательно отсматриваете самые важные темы нашего форума».
Без особой охоты Ладушка перешла по ссылке. Настуся многословно и бестолково жаловалась на то, что у сынишки аллергия на бананы, перемежая слова втиснутыми прямо в предложение смайликами.
«А вы уверены, что именно на бананы?» – спросила Отличница.
«А вы уверены, что аллергия? – эхом отозвалась Муха Цеце. – Судя по описываемой вами симптоматике, это дерматит».
«Какой дерматит! Типичнейшая аллергическая реакция! – возразила Medichka65. – Я всегда говорила, что каши, фрукты, овощи, а также фруктовые и овощные соки надо давать детям с большой осторожностью. И это уже обсуждалось в нескольких темах. Вот ссылки…»
«Коллега! – не сдавалась Муха. – А, как я понимаю, мы с вами коллеги. Я не позволю себе усомниться в вашем профессионализме, т.к. это неэтично, однако же повторю: учитывая описанное, нельзя исключать как дерматит, так и стригущий лишай, он же дерматофития, так и многое другое. А вам, Настуся, надо немедленно, просто немедленно показать ребенка специалисту!»
«Ой, неужели все так плохо!» – ужаснулась Настуся – и пририсовала смайлик, страдающий базедовой болезнью.
«Ну, вы так уж не пугайтесь, но похоже, что…»
«Настуся, желаю тебе найти хорошего врача, потому что сейчас это ой как непросто! Вот у меня был случай…»
«Настусенька, зайчик мой, как мне тебя жалко!..»
И так далее, и тому подобное. На восемнадцати страницах.
Совсем закручинившись, Ладушка щелкнула по оптимистическому заголовку «Как всегда чувствовать себя молодой и привлекательной».
«Девочки! – прочувствованно восклицала Бело4ка. – Пришла весна, а следом за ней будет лето! Все, для кого важно, как они будут выглядеть в купальниках, – делитесь диетами! Не жадничайте! Вот моя: в течение трех недель – только мюсли и молоко с кукурузными хлопьями. Реально можно сбросить 5–6 кило».
«Что вы, что вы! Никакого молока! Никаких хлопьев! – испуганно заверещала Тростинка. – Только вода и черный хлеб! Никакого белого! За четыре недели сгорает полтора десятка килограммов! На себе проверено! Хотите мою фотку в купальнике?»
Девочки хотели. И других посмотреть, и себя показать. И началось виртуальное дефиле в купальниках. Ладушка пошарила по компу в поисках своих фотографий с отдыха (а что, у нее тоже фигурка неплохая, а бикини – ваще улет!), но не нашла. Видать, мама, как и грозилась, стерла «это безобразие». Обидно! Между тем набежали немногочисленные форумные мужички… наверняка кто-то и со стороны затесался. «Девчонки, жжОте!» – выразил общее мнение недобиток Миха.
И тут же какая-то Лапочка-В-Тапочках от всей души плюхнула в бочку меда ложку дегтя: «Тростинка, дорогая, купальник просто замечательный! Как раз себе такой хотела купить. Два маленьких замечаньица: во-первых, бирюзовый тебе не к лицу, твой цвет – ультрамариновый, а во-вторых, как ты борешься с целлюлитом, если вообще борешься?»
«Какой целлюлит?! – возмутилась Тростинка. – Это тень так легла».
«Ну, вполне допускаю, что просто фотка не очень удачная».
«А ты свои покажи!»
«Вот новый купальник куплю и обязательно сфотаюсь».
«Лапочка, да тут все свои, давай без купальника!» – бросил призыв в массы неугомонный Миха, которому, похоже, напрочь отбили инстинкт самосохранения, – и снова был нещадно бит.
«Между прочим, мы о диетах говорили! – напомнила, едва поулеглись страсти, Бело4ка. – Ну не жадничайте, девочки, ну делитесь!»
«Да никаких проблем! – решила продемонстрировать щедрость Mamma mia. – Капустная диета – лучшая в мире!»
«Пабольше пить, паменьше есть, так мая мамка говорит!» – объявилась принципиальная Катя.
И тут же прибежала неразлучная с ней Glikeria: «Глупость несусветная! Бабкины сказки! Надежно помогает только психологическое кодирование, а еще лучше – усилия экстрасенсов. Моя знакомая похудела на тридцать кило за два месяца, а заодно сняла венец безбрачия и порчу, которую восемь лет назад навела на нее директриса.
«Мракобесие! – сурово возразила Medichka65. – Только регулярная очистительная клизма спасет ваши фигуры! А все эти диеты – самоистязание и самообман!»
Ладушка тоскливо припомнила: а ведь она с самого утра ничего, кроме жалкого бутербродика с сыром, не ела. Желудок уже постанывал, но мозг с ним категорически не соглашался. В ожидании победы одного из двоих. Ладушка щелкнула по заголовочку: «Помогите придумать имя!»
Вообще-то, тема была не из приятных. Лично для Лады. Она терпеть не могла свое имя. Мама твердила, что Лада – это славянская богиня весны и любви. Папа неизменно ухмылялся и помалкивал. В конце концов, Лада начала подозревать, что имя придумал именно он, одержимый несбыточной мечтой о личном автомобиле. Несбыточной – потому что мама упрямо твердила: есть более дешевые способы самоубийства. И спускала папины накопления в единый миг. Папа вздыхал и принимался копить вновь. В квартире наводила тарарам маленькая Ладушка. В гараже не было ничего, кроме хлама и запасов картошки.
«Девочки! Помогите придумать имя моему сыну! Ему уже две недели, а он до сих пор безымянный! Просто ничего в голову не лезет, муж предлагает распространенные имена, а мне хочется чего-то особенного! Но чтобы еще и модно было», – написала Сне*анка.
«Тут уж одно из двух – либо модное, либо особенное. Уточните, что для вас важнее», – попыталась выяснить Муррочка. Но ее, конечно же, никто не услышал.
«Надо называть славянским именем! И модно, и оригинально! – безапелляционно заявила Glikeria. – Хорошо звучит Ярополк, а еще… Впрочем, лично я остановилась бы на Ярополке!»
«Ага, славянские мне то же нравяца! – неожиданно согласилась Катя. – Я бы Иваном назвала».
«Иван, да будет вам известно, – имя еврейского происхождения», – тут же осадила Катю Glikeria.
«И вообще, Иваном звали мою вторую любовь, бросил меня и с подружкой моей закрутил, так что не хочу тяжелых воспоминаний!» – сказала свое веское слово Сне*анка.
«А отчество-то, отчество какое? – встряла Medichka65. – Давно известно, что имя надо подбирать к отчеству, чтобы звучало!»
«А еще у каждого имени есть своя энергетика, и специалисты могут по имени описать будущую судьбу! – подхватила Glikeria. – Для мальчиков, рожденных весной, хороши имена на эф: Федор, Филипп, Феликс…»
«Отчество – Витальевич. Я думаю, к нему любое имя подойдет. Мне нравится – Филипп Витальевич. Феликс Витальевич – тоже ничего».
«Федя, Филипп! Имена прямо для дразнилок в рифму! Снежаночка, солнышко, пожалей своего сыночка!» – воззвала Отличница.
«А имя Феликс и вовсе вызывает некоторые ассоциации…» – туманно высказалась Ирина Петровна.
«Ага, правда, мультик такой был, про кота Феликса! – обрадовалась собственной догадливости Сне*анка. – Девочки, а как вам Василий? Ласковое такое имя, хорошее, правда?»
«Не, Снежан, что-то не очень. Так зовут мальчишку, который мою дочку в садике обижает. А как тебе Николай?»
«Никак. Николаем звали мою пятую любовь. И он оказался полным ничтожеством! А еще Николаем дирика моего зовут, тот еще фрукт!»
«А что ваш муж думает по поводу Василия и Николая?» – поинтересовалась Муха Цеце.
«Мужу не нравится. И ни одно из тех имен, что я предлагаю, – тоже, – пожаловалась Сне*анка. – Он сам говорит – только Максим. А я не хочу, потому что так звали нашего соседа по коммуналке, а сосед этот бухал шесть дней в неделю!»
«Тем не менее, именно вы, а не муж, должны дать имя ребенку. Вот если бы у вас была дочь, имянаречение было бы его обязанностью. Это напрямую связано с кармой младенца», – проконсультировала Glikeria.
«А может, Борис? – вяло трепыхнулась Сне*анка. – Правда, мужу, наверно, не понравится».
«Да что ты уперлась в эти славянские! Вот на Западе очень удобно – присоединяй имя к имени, получится и оригинально, и красиво, и с выбором мучиться не надо! И родителям ссориться не из-за чего! – снова подключилась к обсуждению Отличница. – О! У меня идея! Назови сына Жан-Кристофом! Обожаю Ромен Роллана!»
«Сложно! Почему не просто Кристианом? Красиво и звучно!» – прожужжала Муха Цеце.
«А почему, собственно, вы берете европейские имена? Чем азиатские-то хуже? – удивилась Настуся. – Вот у меня сына Русланом зовут, а второй будет Рустам, а третий – Рашид. И это притом, что я русская, а муж украинец и фамилия наша Иванько».
«Энвер – тоже хорошо, – глубокомысленно изрекла Ирина Петровна. – Хотя тоже вызывает вполне определенные исторические ассоциации».
Девочки дружно отмолчались. Ладушка тоже ничего не поняла, а погуглить поленилась.
«А мне нравится имя Дмитрий. У меня будущего мужа так зовут. А сына будут звать…» – начала Ладушка. И тут же сообразила, что внимательные форумчанки поймают ее на лжи. Стерла – и продолжила вдохновенно врать: «..мужа так зовут. А сына – Алексеем».
Она не успела добавить свой комментарий, и хорошо, потому как Тростинка управилась раньше: «Только пожалуйста, никаких Дим, Саш и Леш! У вас на каждое из них полдвора отзываться будет! Я вот сына назвала Дариэлем. Не Данилой и не Даниэлем, а Дариэлем, в честь героя моей любимой фэнтезюшки. Правда, замечательное имя? И редкое!»
У Ладушки закружилась голова. От голода, наверное. А еще она впервые в жизни почувствовала, какое это счастье, что родители остановились на имени Лада, а не на какой-нибудь Амалии, или Зейнаб, или – ой-ой-ой – Элионорелле.
Снова звонок мобилки.
– Лад, ну ты где?
– Тут, – задумчиво ответила Ладушка.
– Где тут? Я тебя уже четверть часа жду в «Теремке»!
– Ой… Совсем забыла… Сейчас, уже собираюсь, – выпав из виртуала, она засуетилась, занервничала.
– Ты даже еще не собрана? Что я тебя, час тут ждать буду?! – психанул Димка. – Все, я ухожу!
– Дим… – начала Ладушка – но ее прервали короткие гудки.
Стало грустно до слез и голодно до рези в желудке.
И темы попадались на глаза соответствующие.
«Во всем виноваты мужики!» – пожаловалась Матильда. Ей очень не повезло с мужем: на девятый год семейной жизни выяснилось, что он – жмот и ничего не понимает в жизни. То есть не понимает простейших вещей: если шубе три года… ну, то есть два, но почти три, это значит – она никуда не годится. И отказать в покупке новой может только бессердечный эгоист, которому, видите ли, как нарочно, для машины какую-то хрень прикупить надо. Посетительницы «Дамской комнаты» наперебой принялись жаловаться на мужей и сожителей. Даже рассудительная Муррочка попечалилась, что муж оставляет грязные носки где попало.
Откуда не возьмись, снова выполз недобиток-рецидивист Миха: «Дамочки, а вам без нас скучно не будет, а?» Все дружно сошлись на том, что уж без него-то точно скучно не будет и, не откладывая в долгий ящик, составили петицию к модераторам, чтобы Миху забанили немедля и окончательно.
И снова: да-да-да, во всем виноваты мужики. Начиная с того, что прическа не удалась (так считала Тростинка), и заканчивая неизбежным концом света нынче зимой (в этом была убеждена Glikeria).
Ладушка совсем закручинилась. И позвонила Димке. Просто для того, чтобы убедиться – он-то уж точно не такой, как эти мерзавцы, портящие жизнь подругам-форумчанкам.
– Алло, – холодно отозвался Димкиным голосом телефон.
– Димуль, я вот что подумала, – примирительно начала Ладушка, – а давай завтра сходим в «Теремок»…
– Спасибо, сегодня уже сходили, – не меняя тона, ответил Димка. И добавил: – Ну нельзя же быть такой безответственной! Если хочешь извиниться – извиняйся. Если нет – завтра поговорим, мне некогда.
– Некогда? Ну и не надо! – обиделась Ладушка и первой сбросила вызов.
Запустила телефон через весь стол и нервозно отстучала: «Мой тоже не лучше! Обижается по всякой ерунде, да еще и извинений требует!»
«Сочуйствую. Мой то же, – проявила единомыслие Катя. – Его свекруха подзуживает».
Едва Ладушка дочитала сообщение, как телефон заиграл бодренькую попсовую мелодию и на нем высветился незнакомый номер.
– Да, – отозвалась Ладушка почему-то с замиранием сердца.
– Лада, это Зоя Михайловна. Что у вас произошло?
– То есть? – растерялась Ладушка.
– Дима очень расстроен.
– Он вам нажаловался, да?
– Не нажаловался, – поправила будущая свекровь – не строго, а с эдакой профессиональной доброжелательностью. – Просто у моего сына нет от меня тайн. Ни одной. И то, что сегодня случилось, – не такой пустяк, как может показаться. Диме некогда, у него дипломная, он выкраивает часок-другой, чтобы с тобой повидаться, а ты поступаешь, я бы сказала, несколько безответственно…
«Так вот с чьего голоса Димка поет!» – осенило Ладушку.
– У меня тоже дипломная, – напомнила она, надеясь, что интонация вполне вежливая. От сердца к голове поднялась клокочущая злость, и Ладушка еле-еле себя слышала. – Между прочим, я именно ею и занималась.
– В том-то и беда, что межу прочим. Надеюсь, у тебя хватит такта, чтобы сгладить ваши противоречия. Ты ведь будущий психолог, – почти задушевно пропела Зоя Михайловна. – Подумай, пожалуйста. И всего тебе доброго.
Зашвырнув телефон в угол комнаты, Ладушка с силой щелкнула мышью по заголовку «Моя свекровь – стерва», зловеще-красному на трогательно-розовом в сердечках, рывком придвинула клавиатуру и отстучала: «Да, вы были правы, моя свекровь оказалась энергетическим вампиром…» За окном становилось все темнее, на душе делалось все беспросветней.
Ночь напролет Ладушке Первухиной снилась Зоя Михайловна с аллергически красным лицом, отблескивающими клыками и в бирюзовом купальнике. Она размахивала, как мечом, огромной морковкой и с профессиональной сердечностью увещевала Ладушку: сына надо назвать Акакием – и никак иначе.
Ладушка проснулась с тяжестью в сердце и единственной мыслью в голове: а может ну его, это замужество?!
4
Полуночной лампы отчаянный свет пытается выхватить важное что-то. Прибывший в ночи тараканий квартет совсем заблудился в тетрадях и нотах. Сквозь дрему течет мутноватый верлибр, пятная неряшливо стол и ладони. И точит тоска, и сомненье сверлит, и тени пластичны – сомнамбулы-стрип, издал домовой подозрительный всхлип, а горе-злосчастье без умолку стонет. Мерцает-заманивает монитор – убогая дверца в реальность иную. И там все не этак, и там все не то, в стране оцифрованных смайлов-котов (ни блохи, ни бобики их не волнуют). Один вон зафыркал в ответ на «кис-кис» (а кабы ему присобачили бантик?). К зверью недостаточно я толерантен, а тут еще – смайла и кошки метис! Отправлюсь бродить, неприкаянный дух, теряя часы и остатки рассудка… Квадратное время, но круглые сутки!.. Раз-два – заплутал. Но упрямо иду. Игральные карты бродягу спасут ли? О, нет! Но зато напророчат беду. А смайлик чеширский, злодей-доброхот, Фальшиво кручинясь: «Ну что ж ты, болезный!», Подскажет с готовностью выход и вход… …Везде поджидает голодная бездна.Вот так вот – в мужском роде – сочинилось около полуночи. И не просто так сочинилось, а знаменовало собою мое приобщение к сетевой среде… оп, уже четвергу!
Проще говоря, решила я поучаствовать в сетевом литературном конкурсе под названием «Интернет-зависимость». Чем он меня привлек? Да каламбуром, который, как искру, высекает название из ситуации. Да и сюжетец нарисовался: на днях Оксанка, сменщица моя, слезно жаловалась на меньшого брата: ему бы уже вовсю на свидания бегать, а он с девушками по сети знакомится-общается, и такая ситуация, по ходу, его ну ничуточки не напрягает.
Вот я и набила, не покидая рабочего места, прямо в комп, маленький рассказец. Да так во вкус вошла, что вечером-ночью еще два изваяла. Крыша едет не спеша…
Герой
(в тетрадь вклеена распечатка)
В Сети он был известен под ником Бизон. Он вошел в легенды, его приглашали в опаснейшие рейды. В гильдии он считался лучшим лекарем. Самые очаровательные друидессы-таурены в привате объяснялись ему в любви. Он уверенно ездил верхом, и не только на лошадях – ему под силу было совладать с любым монстром. Он снайперски стрелял, успешно охотился и лихо торговал на рынке шкурами убитых демонов. Он прокачал интеллект и силу.
От родителей ему досталась фамилия Коровкин. О нем рассказывали анекдоты, младший брат привычно отказывался брать его на рыбалку. Он завалил экзамены в медицинский и поступил в педагогический. Подруга Юлька устроила ему публичный скандал и ушла жить к его корешу Саньку. Он угробил отцовские «Жигули» на выезде из гаража, вопрос о получении прав снялся сам собою. Он стрелял сигареты у сокурсников и клянчил деньги на оплату Интернета у родителей. Он завалил зимнюю сессию. …И когда он обнаружил в почтовом ящике повестку из военкомата, то решил: в виртуале уютней. И резво потрусил к компу – проверять электронную почту.
Герой-2
(в тетрадь вклеена распечатка, на полях намалевано что-то вроде «Веселого Роджера»)
Раз он вышел из виртуала –
Закончилась вкусная кола.
И пирожные тоже.
В окно выглянул – солнышко, зелень… красотища! Колька Никодимов и Ксюха со второго этажа палки таскают, куски фанеры. Шалаш строят, в школу не торопятся…
…А, каникулы! Вот здорово-то! Можно спокойно за компом посидеть, пару-тройку уровней пройти. И бабушка над ухом зудеть не будет, что уроки не учены, портфель не собран.
…На зеленой лужайке под ласковым солнышком пасутся овечки. Ограда уже достроена. Теперь нужно соорудить собачью будку. И собаку прикупить, чтобы волков отгоняла. И пастуха нанять, но это потом, когда шерсть будет продана…
И попросить бабушку купить чипсов…
Он в другой раз вышел из виртуала –
Закончились чипсы и пиво.
В воздухе, смешиваясь с сигаретным дымом, витало смутное воспоминание о каком-то неприятном происшествии.
Выглянул в окно – слякотно, дождь моросит. И двое придурков мокнут. Блин, это ж Ксюха! А с ней кто? Колька Никодимов, сволочь! Надо ему позвонить, сказать, что девчонок у друзей отбивают только полные… только…
…только сначала насчет дракона подсуетиться и новые доспехи прикупить. И тогда можно будет смело назначать свидание в Солнечном Саду симпотной ночной эльфиечке Ксанте. О ней в чате давно ходят сплетни, что она – это он, и зовут его Лехой. Но великий мастер Наэрроддарианн Ясноликий выше сплетен…
…да где же этот проклятый богами дракон?!
Рука машинально потянулась к пачке сигарет.
В третий раз он вышел из виртуала –
Закончились и сигареты.
Правда, в наличии хлеб и соль. Их когда-то, задолго до его рождения, припасла бабка «на случай третьей мировой». Нет, ну не дурость, а?.. Тем не менее, запасы пришлись кстати. Вдруг выяснилось, что ломоть хлеба с солью ничем не хуже чипсов. А вот курево…
Рефлекторно повернул голову к окну. Темно-серое – изъеденный дождями асфальт. Серое – стена многоэтажной новостройки. Светло-серое – небо, совсем маленький кусочек…
Минуту-другую вглядывался в этот не вызывающий энтузиазма пейзажик, как будто бы надеясь кого-то увидеть. Кого?..
…Надо бы сбегать за сигаретами.
Только не сегодня. Сегодня судьбоносный день. Необходимо развиться до термояда и, когда придет время, жахнуть так, чтобы небо с овчинку.
Не глядя нашарил кружку с водой, отхлебнул.
В четвертый раз…
…или – не вышел?
Холодно.
И темно. Даже в том месте, где всегда светился прямоугольник монитора, – чернота.
Вслепую нашарил кружку. На язык упала льдинка.
Подобрался к окну.
Пустой оконный переплет. Отблеск далекого пожара высветил развалины соседней многоэтажки.
Что-то случилось. Еще вчера. Или позавчера…
Но что?..
Травы, травы, травы не успели…
(синяя ручка, поля поросли легкомысленными цветочками)
Середина XXI века.
Где-то в русской провинции
На днях Никиту Максимовича Ромахина торжественно проводили на пенсию.
Было застолье. Были речи. Анатольевна, расчувствовавшись, даже всплакнула, еще чуть-чуть и заголосила бы вечное «и на кого ж ты нас остави-и-ил!», а ведь за двадцать пять лет совместных столько крови у него попила, «Почетного донора» можно давать. Был поздравительный адрес, яркий, как вышедшая в тираж проститутка. Были цветы и памятные подарки. И один из подарков был сделан действительно от чистого сердца. Молоденькая цыганистая Лилечка, трогательно смущаясь, преподнесла свежеиспеченному пенсионеру объемистую плетеную корзину:
– Вы говорили, за грибами любите…
А то как же! Поездки за грибами были любимым досугом всех Ромахиных, начиная еще с прадеда. А деду в смутные девяностые прошлого века грибы-грибочки даже выжить помогли: он собирал, бабка по наследственному рецепту консервировала и всю зиму торговала на рынке. Невелики рубли, но на хлеб и молоко хватало.
– Вот спасибо! Теперь как за грибами поеду, тебя вспомню. Анатольевна отчетливо всхлипнула.
Вечером Никиту Максимовича, как не заработавшего на личный автомобиль, отправили домой на такси. Лилечка отбыла на авто шефа с самим шефом за рулем.
А назавтра, когда усталость и хмель рассеялись, как утренний туман, задумался Никита Максимович о своем дальнейшем житье-бытье. Чем там обычно люди на пенсии занимаются? Внуками? Не подходит, на нет ведь и суда нет. Дачей? Дача при разводе досталась супруге, да и вообще – дела давно минувших дней. В Сеть ходить, как на работу? Ну так для этого надо решить, с кем и о чем ты будешь общаться… Стало быть, в любом случае надо хобби себе приду… А зачем, собственно, придумывать? Оно и так есть. То самое, наследственное. Ох, умница, все-таки, Лилечка!
Пробить по Сети расписание пригородных электричек – дело пяти минут. Куда ехать, решилось сразу. Конечно, в Рябцево. Вроде бы и от города недалеко, но случая не было, чтобы оттуда опытный грибник без грибов возвратился.
Да и время подходящее, август. В эту пору, бывало, дед вез малолетнего Никитку в деревню, к родственникам. Сенокос, ночевки в стогу, медвяный аромат и пьяный матерок… Ностальгический месяц август!
Трудился Никита Максимович не спеша, абы какой гриб не брал. Красивая корзиночка Лилечки наполнялась отборными грибами. Вечером, по возвращении домой, Никита Максимович сфотографирует натюрморт на цифровик и пошлет Лилечке по электронке…
В радостном предвкушении, как разахается восхищенная Лилечка… непременно распечатает… непременно побежит показывать и девочкам из бухгалтерии, и Анатольевне, и, может быть, даже шефу, Никита Максимович уверенно шел по лесу, перекусывая на ходу чипсами со вкусом грибов. А руки сыровато-свежо пахли самыми настоящими грибами, только что срезанными и аккуратно водворенными в Лилечкину корзину. И жизнь была полна и прекрасна, как эта вот корзина. «А на Новый год, – мечтал Никита Максимович, – я коллегам к столу доставлю пару баночек грибков, законсервированных по бабкиному рецепту…»
Домой возвращался уже затемно. Поторапливался: район у него неспокойный, окраинный, дворовая вольница распоясалась, а машины ППС если и заезжают в какую-нибудь темную подворотню, так только чтобы ребята-патрульные исхитрились урвать час-другой на крепкий здоровый сон, свойственный, как полагала бабушка Никиты Максимовича, молодым людям с чистой совестью. Еще и желудок подгонял: все-таки две пачки чипсов за целый день – маловато. Припозднившаяся привокзальная торговка пирожками охотно втюхала Никите Максимовичу четыре остывших пирожка (надо же, с грибами!) по цене пяти, с жаром уверяя, что отравиться просто невозможно.
– У меня поставщики надежные! Приятного аппетита.
И, слегка понизив голос, добавила доверительно:
– Грибы грибами, а чего поинтересней не надо, а?
Никита Максимович оторопел. Немолодая тетка, наверное, даже в юности не соответствовавшая стандартам дюймовочки, а теперь и вовсе… эдакий титаник, дымящий единственной трубой-сигаретой, – и тут…
– У меня есть. Хорошая травка. Никто не жаловался. Говорю же: меня поставщики надежные.
– Какая травка?
– Что значит «какая»?! Хорошая, разрешенная…
Никита Максимович смутно припомнил: да, кажется, на днях он читал в новостях… Читал, да не вчитывался, на работе была запарка, дела передавал и все такое… Что же там было? Ну, типа, привели законодательство в соответствие с международными нормами, реализация легких препаратов легализована и…
– Ну так берем? – поторопила торговка.
– Не, я натощак как-то не очень… – растерянно обронил грибник и, не оглядываясь, двинулся к остановке.
«Наверное, в моем возрасте очень трудно перестраиваться…» – грустно думал Никита Максимович, вышагивая по выщербленной привокзальной плитке.
Маршрутка, предупредил водитель, идет только до детского садика. А оттуда до дома, печально вздохнул Никита Максимович, – добрых четверть часа… нет, с поправкой на отсутствие нормального освещения, карманный фонарик не в счет, там зарядки аккумулятора от силы минут на пять осталось… и глухие дворы престарелому пенсионеру лучше обходить стороной… ну да, все полчаса, если не поболе.
Пирожки оказались вполне съедобными, но на удивление несытными – улеглись в желудке невесомо. А голод напоминал о себе все настойчивее. И Никита Максимович заглянул в круглосуточный магазинчик, похожий на будку для гигантской собаки.
– Мне, пожалуйста, хлебушка полбуханки и… и ливерной колбаски грамм триста-четыреста.
Расплатился. Золотозубая продавщица с шевелюрой цвета перезрелого каштана придержала его за рукав.
– Что-то не так? – устало удивился Никита Максимович, каким-то шестым чувством угадывая дальнейшее.
– Все так. Купить ничего не забыл?.. Точно?
На выходе его поджидали пятеро подростков в мешковатой одежде.
– Дед, угости травкой! Ну не… как там в ваше время говорили?.. Не жмотись, да!
– Нету у меня никакой травки, грибы вот есть, хотите – угощайтесь! – вместо того, чтобы испугаться, Никита Максимович, неожиданно для себя, обозлился.
– Хорошие грибы? – уточнил один из подростков.
– Конечно, хорошие. Ни одного червивого.
– Не, дед, ну ты реально не того… Как там у вас говорили? Вставляет с них, спрашиваю, хорошо?
– Это не те грибы… – начал было Никита Максимович.
Как вдруг невидимая рука перещелкнула в его сознании тумблер. А почему, собственно говоря, нет? Он ведь знает, как они выглядят, эти правильные грибы, знает места, где за пару часов можно набрать столько – Лилечкина корзинка с верхом наполнится. Вот и к пенсии прибавка выйдет. Надо только почитать, что там по этому поводу закон говорит… А для начала – добраться до дома, до компьютера…
– Ребята, ну давайте по-хорошему, а? А-а-а!..
5
Сижу на лавочке возле типовой блочной пятиэтажки, в которой живет моя коллега и уже почти подруга.
Жду, когда Иришка вынесет мне книжку… ну и стишки выдумываю от нечего делать, созерцая неровно покрашенную дверь подъезда.
Иришка не торопится. К чему ей торопиться? Сижу, а скука копится. Чего ей не копиться? Трям-пам-пам-пам-пам-пам-пам-пам…
Фантазия цепляет новый ритм, балладный такой. Заветная тетрадочка у меня при себе, варварски вырываю из середины двойной лист…
Думала, сделаю набросок на отдаленное будущее. Но успела даже начисто переписать все в ту же многострадальную тетрадочку. Обычной синей ручкой, за неимением ничего более неординарного. Но, умей я рисовать по-настоящему, а не как дошколенок, иллюстрацию сделала бы именно в таких тонах.
Ну где же Иришка?! И сотовый не берет. А только уйдешь – явится и потом будет долго, нудно пенять.
Благо – уже совсем-пресовсем весна, то есть и замерзнуть не замерзнешь, и стишки о любви удаются… в Любкином духе, конечно.
Служанку звали Региной, а королеву – Жанной. Регина любила бисквиты, и трюфели, и кортиньяк. А Жанна любила жамки, зеленый лук, баклажаны… Эй, трубадур, не лги нам, мы знаем, все было так! Случалось, удрав от свиты, любила бродить в пижамке и в тапках с помпонами Жанна… эх, счастье – не по балам! А следом за ней бежали задорные призраки замка, бросали ей вслед насмешки и всякий домашний хлам. Простушка попала в дамки, прошла в королевы пешка! Регина носила рюши так важно и так легко. Зачем ей ходить в дерюжке, зачем ей ходить босиком? Служанку звали Региной, а королеву – Жанной. И жили они в каком-то забытом Богом году. Регина была желанна, а Жанна была невинна, но обе любили виконта… Ты снова соврал, трубадур! Ведь обе, по воле Венеры, любили слезливо и нервно, любили восторженно, верно не короля, не слугу, а – ежели сказки не лгут – бесстыжего юного графа, повесу веселого нрава, бретера (чуть что – и за шпагу), картежника, мота, гуляку по прозвищу Коновал (его всякий стражник знавал). «Король мой!» – шептала Регина, и грезила Жанна: «Слуга мой!» О, звуки любовного гимна! Как водится, не нова сердечная вечная гамма, В основе огромных трагедий лежит, как всегда, мелодрама. А мы-то… мы верим, как дети: Удастся беды миновать. Топор, между тем, наготове, виновный, конечно же, сгинет, друг друга угробят врагини, в легенды уйдет Коновал… Нет-нет, обойдется без крови, ведь обе печалятся втуне: другую короновал. Женился вчера на колдунье Наш граф, наша боль и услада. А нынче в родные пенаты с женою он радостно мчит. Но ты, трубадур, помолчи, не надо об этом, не надо, ведь это – другая баллада.Дверь открывается, ее скрип, как ни странно, довольно музыкален. Но выходит не Иришка. На порожках артистически появляется интеллигентного вида бабушка: светлый плащ, очки в коричневой пластиковой оправе, клетчатая хозяйственная сумка. Тоскливо провожаю бабушку взглядом.
Дверь открывается снова. Девически стройная молодая мама выводит на прогулку малыша лет двух. На малыше оранжевый комбинезончик и желтая шапочка с подобием заячьих ушек. Трогательно.
И снова – скрип-скрип. Опять бабушка. Стоп! Это ведь та же самая!..
Становится не по себе. Дежавю… День сурка… Крыша, прощай… Да где же, в конце концов, Иришка?!
…Нет, все-таки не та. Такой же светлый плащ, такие же очки, но на сумке нарисованы эдакие ездовые слоники, стилизованные под изображения из «Рамаяны».
Скрип-скрип-скрип. Молодая мама выводит на прогулку малыша. На малыше комбинезончик и шапочка-зайка. Розовые. Мамочки обе – крашеные блондинки, в одинаковых светлых джинсах со стразами, в ушах – кольцеобразные сережки. Малыши, радостно смеясь, спугивают стайку котят, котята – врассыпную… кажется, не меньше четырех, все одинаковые, темно-серые…
Скри-и-ип… Иришка подает мне субтильную яркую книжицу. Чего-о-о?! И ради этого я почти полтора изображала памятник неприкаянному образу жизни?!
– Книжка – закачаешься! – невинно хлопает глазками Ирочка. – Я полночи читала, оторваться не могла…
Ну, раз полночи – книжка точно про любовь.
В маршрутке читаю аннотацию – так и есть. «Сестры-близнецы, разлученные в раннем детстве, влюбляются в одного мужчину…» Ууу… И название соответствует: «Я и мое отражение».
Преодолевая желание прямо сейчас выбросить книжицу из окошка, запихиваю ее поглубже в сумку.
Ранний летний вечер. Маршрутка быстро заполняется людьми. Улицы полны людей… сколько среди прохожих похожих, а?
И мне вдруг подумалось: а ведь где-то, наверное, бродит и мой двойник?
6
Книжки, книжки, книжки…
Странноватые у меня в последнее время с ними отношения. И не только с теми, которые придуманы нарочно, чтобы коротать время в общественном транспорте. Но и с любимыми.
Приходят, значит, вчера вечером Лилечка и Маргаритка и тащат… что бы вы думали? Нет, не «Гарри Поттера», а старую добрую сказку, канючат в один голос:
– Теть Люб, почитай!
Вот хитрюги ленивые! Маргаритка очень даже неплохо читает, но слушать-то интереснее, факт? И ведь просекли, что я не могу устоять перед их стремлением к знаниям. Дочь своего отца, что и говорить.
Начинаю – размеренно, с выражением… И вдруг понимаю, что в голове крутится совсем другая история. Такая вот.
Сотвори себе…
(написано лиловой ручкой, почерк не просто школярский, а как у хронической троечницы)
День был праздничный, но в том, что с работой нынче швах, сомневаться не приходилось: отцы города выписали для увеселения сограждан каких-то там столичных комедиантов…
«Свои на горбушку хлеба и луковицу еле наскребают, а тут…» – вяло возмущался он, покачиваясь на стуле.
А по какому, собственно, случаю?.. Ах, да, какой-то умник спонсировал открытие при ратуше общедоступной библиотеки – попросту говоря, унаследовав, в придачу к дому и лавке, кучу пыльных книг, последнее решил сбагрить с глаз долой, да еще и пиар на халяву организовать… Жизнь то и дело подсовывает людям скорлупу… разве что одним – пустую, а другим – со сладким ядрышком внутри… Впрочем, ядрышко может оказаться червивым…
Все, что можно было съесть, съедено было еще вчера. Все, что можно было выпить – выпито позавчера. В углу покачивалась в паутине, как в гамаке, старая сожительница-тоска.
«А не пройтись ли по воздуху?» – подумал он, резко ставя стул на все четыре ножки.
И, свистнув крысе, привычно велел:
– Охраняй!
Улицы, ведущие к Главной площади, были заполнены масками – ну, и просто нарядными людьми. Он поймал себя на мысли, что маски-то, пожалуй, посимпатичнее будут.
На дощатых подмостках пела о любви синюшная девица – синее, в блестках, платье, поддельные сапфиры на шее и в ушах, даже волосы, кажется, отблескивают синим. Он подумал: таким голосом мартовских котов, стоя на балконе, распугивать… вся улица спасибо скажет, да еще и тухлые помидоры вместо цветов обильно преподнесет. Народ-то у нас щедрый, да.
Он шел сквозь толпу, шел мимо разукрашенных лотков со всякой всячиной. Тоска верной собачонкой трусила следом.
Вошел в ратушу.
– Я… того… в библиотеку…
Хмурый привратник, обреченный нести службу в разгар всеобщего веселья, поглядел настороженно – наверняка ничуть не усомнился, что посетитель «того».
– Третий этаж, налево, пятая комната, если от лестницы считать.
Эх, и занесла же сюда нелегкая! Как будто бы от тоски можно спрятаться… от жены, помнится, удавалось… Да, когда-то давно у него была жена… кажется, была. Он и сам начинал сомневаться, так много лет прошло.
Старый сморчок в коричневом, наверняка заполучивший вместе с ключами от библиотеки приличное жалованье и труднопроизносимое наименование, что-нибудь вроде «Главный Хранитель Общедоступных Библиотечных Фондов», обрадовался первому посетителю как родному:
– Проходите, пожалуйста! Присаживайтесь! Как вам у нас? Уютненько, правда? Какую книжечку изволите?..
«Эх, кабы в пивной так встречали!»
– Да без разницы. Лишь бы не скучная оказалась, ага?
– Один момент!
И правда – мгновение спустя на полированном столе (явно лучший в городе мастер делал, его приятелю-собутыльнику не чета!) лежала большущая книга в кожаном переплете. «Мифы Древней Греции» – было начертано на обложке красными буквами, гигантскими, как в букваре. Помнится, в школе он любил мифы. Нравилось воображать себя то Гераклом, то Тесеем. Ахиллес – тоже реальная тема…. В итоге же из него не вышло не то что Ахиллеса – даже какого-нибудь хилого телом, но могучего духом Орфея… кстати, вот он, Орфей, на картинке, улепетывает из мира теней… Эй, герой, остановись, Эвридику потерял… Ох-ох-ох, любое героическое деяние может свести на нет баба-дура!
А это кто? На картинке мужик, а перед ним – статуя. Разумеется, женщина. Резец у мужика выпал, челюсть отпала… всё, прощай, разум! здравствуйте, радости жизни!
Пигмалион? Что за Пигмалион такой, имя, вроде, знакомое, а толком ничего и не вспоминается…
Принялся читать. По мере чтения созрело решение. Такое, что лучше бы и не заходил никогда в эту проклятущую библиотеку!..
Вернувшись домой, первым делом отпер чулан. Стукнулся лбом о низкую притолоку, насилу прочихался от пыли, но искомое нашел. Повадился, видишь ли, столяр-собутыльник сбывать некондицию за четверть цены, «на растопочку»… ну, само собой, стопарик под это дело накатит – и ладушки.
Пришлось повозиться, выбирая в пыльном хламе что-нибудь поприличнее, пока не подкатилось под руку, будто живое, сучковатое поленце. Поднял, оглядел. И даже почувствовал что-то вроде вдохновения.
Наверное, Галатею полагается изготавливать из мрамора, на худой конец – из глины лепить. Но оба процесса он представлял себе едва-едва, а вот по дереву работать доводилось. В юности, развлекая племянников, сестриных детишек, выстругивал из чурбачков птичек, собачек, однажды лошадку даже изготовил, большую, такую, что младший племяш на ней сидеть мог.
Правда, лошадка – не Галатея, но не боги же, в конце концов, горшки обжигают!
Голодная крыса взглянула с укором.
– Ничего, проглотище, перетопчишься пока! Занят я! Не беспокоить!
За шкафом робко вякнул – и тотчас же затих, уловив недружелюбную ментальную волну, умница сверчок.
– Ну-с, приступим. В левую – долото, в правую – молоток… Или наоборот? Нет, вроде, правильно…
Сосредотачиваясь, принялся насвистывать «Не кочегары мы, не плотники…», резко оборвал – насвистишь еще, чего доброго, полное фиаско.
Долото вошло в дерево мягко – подозрительно мягко! – и, хрустнув, отделилось от рукояти.
– Говорили же мне: б/у не покупать, скупой платит дважды!
Отшвырнул обломки, в сердцах едва не угодив в крыску, порылся в ящике, облегченно вздохнул, нащупав старый добрый перочинный нож.
– Вот теперь – за дело! Кто там пискнул – «непрофессионально»? У меня, между прочим, еще молоток под рукой!
И, орудуя перочинным ножом, яростно засвистел «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»…
Ножки, бедра, талия… Кособокая немножко получилась Галатеечка, но это мы потом рубаночком подправим… Ручки, плечики, шейка… шейка, пожалуй, удалась лучше всего.
Всё. Момент истины – личико…
– Не красавица, конечно, но с лица не воду пить…
Сердце ёкнуло.
Галатея до боли напоминала прежнюю супругу.
А ну как оживет да примется пилить… аттракцион «Почувствуй себя бревном». И не сойдешь с этой адской карусели, как бы ни тошнило. Не-ет, благодарю покорно!
Впрочем, если сделать разрез глаз более миндалевидным, а носик…
…Красавица – тоже не вариант. Дружбан-то совсем, считай, не пил, разве что по праздникам, а как жена-красотка появилась – понеслось…
– Уж не знаю, куда там Пигмалиона с его Галатеей кривая вывезла. Но староват я для таких… гм… экспериментов.
И несколькими скупыми, решительными движениями рубанка неудавшийся Пигмалион обнулил труды.
Сел на табурет и горько-горько заплакал.
Тоска смотрела на него из угла трогательно-синими глазами. Крыса сочувственно высунула нос из норы, а за шкафом сверчок запиликал что-то подозрительно похожее на траурный марш.
– У всех жены, дети… Даже у Джузеппе сынок есть… Может, человеком вырастет, настоящим.
Крыса громко, протестующе пискнула.
– А это идея! Сын – это же круто! – с надеждой воскликнул старый шарманщик Карло, в порыве творческого вдохновения хватаясь за нож.
7
Все чаще припоминаю расхожую фразу: сказки мудры потому, что их можно постигать всю жизнь.
Но бывает – и что-то часто у меня это в последнее время бывает – сказки поворачиваются к нам неожиданными гранями.
В детстве мне представлялось, что «Царевна-лягушка» – сказка о любви и о чуде. А сейчас все чаще думается – о нереальных сроках выполнения ответственных поручений.
А «Волшебник Изумрудного города» – он о чем? О дружбе, о верности, о настойчивости в достижении цели? Безусловно. Но еще и о том, как наши внутренние силы, таланты, возможности подавляются неуверенностью в себе, и нужны внешние обстоятельства, чтобы их раскрыть. Пусть даже это внешнее обстоятельство – всего лишь старый шарлатан с богатой фантазией. Эх, объявление в газету, что ли, дать: «Ищу Гудвина. Нашедшему гарантировано вознаграждение»? Может, и во мне какие-нибудь особые дарования дремлют, а?
И уж тем более, никогда в детстве я не думала, что слова Зайца из известного вдоль и поперек мультика «Трям! Здравствуйте!»: «У меня уже всё остыло, а они по облакам бегают» станут повергать меня в сомнение, а точно ли на том поле росли квакушки… то есть ромушки… то есть ромашки?
А песенка Кваки-Задаваки: «Из этого из тихого болота я прыгну в Тихий, Тихий океан» будет навевать невеселые размышления о подавшихся в эмиграцию знакомых.
И только две самые любимые сказки, которые, по воле судьбы и издательства, когда-то были объединены под одной обложкой, как понимались, так и понимаются. Причем – вопреки официальным толкованиям… им вообще не нужны толкования. «Маугли» – история о том, что животные зачастую добрее, мудрее и благороднее людей. «Малыш и Карлсон» – повесть о поиске выхода из одиночества среди людей. Прошло много лет, а я по-прежнему чувствую себя тем самым Малышом и вздыхаю: «Похоже, что всю жизнь и проживёшь вот так, без собаки…»
Зато у меня Туська есть… ну, которая Мария-Антуанетта. С ней тоже не соскучишься. «Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные!» – именно с таким выражением мордахи глядела она на нас с папашей, когда мы давились «овсянкой, сэр». Глядела – и цинично уплетала отварную рыбку.
А еще у меня есть сказки. Добрые-добрые. Ну прям как Туська… если забыть ее вовремя покормить.
Купили в магазине
(Зеленая ручка, на полях в стиле примитивизма изображен аист, десантирующий младенца в капусту)
– …ну ладно, пусть будет мальчик!
Молоденькая продавщица, уже открывшая рот, чтобы по третьему кругу начать извиняться за в высшей степени досадное недоразумение (магазин солидный, и зарплаты у продавцов отнюдь не в тугриках), звонко клацнула зубами от удивления, но быстро собралась, затараторила заученно и именно с того места, на котором прервалась:
– Батареечки в комплекте, а цвет мы вам сейчас подберем. Предпочитаете голубенький или васильковый?
– Голубой, – отчеканила Настюша. – Он сейчас на пике моды.
По правде сказать, она толком и не помнила, куда эти самые батареечки вставляются, – слишком уж раздражена была на дураков из отдела предварительных заказов. Ведь все-все-все дважды им обсказала! А они!.. Но сейчас мысль о том, что у нее будет мальчик, а не девочка, начала ей нравиться. Настолько, что она даже решила повременить со сменой личного психоаналитика. Как ни крути, это он с месяц тому назад отсоветовал ей накупать ярко-розовое и красное приданое для младенца – дескать, цвета агрессии.
– Это что, я, получается, агрессивная? – Настюша так стукнула рукой по столу, что сломала ноготок на указательном пальце; обломок, рикошетом отскочив от стеклянной поверхности стола, едва не задел благообразного дедулю в пенсне. Но он был очень опытным психоаналитиком – профессионально уклонился, не прерывая пространного рассуждения о том, что Настюше надо ориентироваться на оттенки голубого и зеленого… как в воду глядел!
– …Можем сразу с монограммочкой, – подхватила продавщица. – Вы уже определились, как сыночка назове… – и прикусила язычок, запоздало сообразив: покупательница заказывала девочку, и сейчас опять начнется.
Настюша точно знала, что дочку назовет Мелиссой – по своему сценическому псевдониму. Как быть с пацаном, она понятия не имела. И от этого почувствовала, что поутихшее раздражение снова нарастает.
– Подождите, – нервозно бросила она и, как утопающий за соломинку, схватилась за КПК.
«У нас будет мальчик, – сообщила она в личный блог. – Срочно придумываем имя!»
Варианты посыпались, как из рога изобилия, пока не пришла Лучшая Виртуальная Подруга и не поставила жирную точку в обсуждении: «Мелитополь».
– Давайте монограмму. Буква «эм», – распорядилась Настюша.
– Колясочку не желаете?..
– И коляску, и кроватку, и прочие прибамбасы, чего там к нему полагается, – Настюша, как волшебной палочкой, помахала кредитной карточкой. – С доставкой у вас как?
– Все будет в лучшем виде, – заегозила продавщица. – Когда вам удобно?
– В восемь вечера, – отчеканила покупательница.
– Вообще-то мы работаем до семи, но… – продавщица исподволь взглянула на управляющего, который сторожко прохаживался вдоль стеночки с атласными конвертами, поймала едва заметный кивок и закончила: – Но желание наших клиентов – закон.
Ровно в двадцать ноль-ноль явился бледный длинноносый парнишка, похожий на аиста. Внес в дом корзину с большущим голубым бантом, слегка похожую на цветочную. Из коринки доносились умильные «уа», мелодичные такие, на мотив одного из Настюшиных ранних хитов. Хозяйка дома принялась разглядывать младенца – ну, хоть с цветом глаз ничего не перепутали, красивые, почти того же оттенка, что бантик. Осторожно, боясь разочароваться, поддела наманикюренным пальчиком край кружевного чепчика. М-м-м… жгучий брюнет с голубыми глазами. Самый потрясающий младенец, какого только можно себе вообразить! Настюша, охваченная бурным восторгом, тут же заказала себе через интернет-магазин платье и сумочку в тон глазам сыночка. О, это должно смотреться просто роскошно!
И, пока «аист», повинуясь кратким, через плечо, указаниям хозяйки, собирал кроватку и расставлял-раскладывал на столике бутылочки и прочие предметы, о назначении которых можно было только догадываться (объем заказа определялся высказанным кем-то из сетевых подружек убеждением, что экономить на детях – это фи-и), в блоге появилось заветное: «Пиплы, я стала мамочкой! Можете меня поздравлять!» – и шквал поздравлений на время вынес Настюшу за пределы реальности.
Пока реальность не напомнила о себе писклявым криком. Настюша так и подскочила, ошарашенно воззрилась на «аиста»:
– Чего это он?!
– Не пугайтесь, все в норме, – со спокойствием профи проклекотал «аист». – Я полагаю, достаточно поменять ему подгузник, чтобы проблема была устранена.
Молодая мамочка судорожно пошарила по столу и схватила что-то похожее на пульт – голубенький, как и заказывала, с монограммой в виде стилизованной буквы «М».
– Это какая кнопка?
– Какая кнопка? – слегка удивился «аист».
– На какую кнопку жать?!
– Боюсь, что с помощью радионяни подгузник сменить будет… гм… несколько проблематично… – удивление не вышло за рамки официально дозволенного.
А вот Настюшино изумление было поистине безграничным – она впала в ярость:
– Какой такой радионяни?! Это что, разве не пульт?
– Пульт? – переспросил непонятливый «аист».
– Я так и знала, что вы опять напортачите! – взвилась Настюша. – А от ребенка-то пульт где? Мы договаривались о полной комплектации. А говорили – солидный магазин, для вип-покупателей эксклюзив!..
…Блог надрывался от поздравлений. В корзинке надрывался от крика голубоглазый младенец с оригинальным именем Мелитополь.
Нуль по истории
(написано очень аккуратно красной «учительской» ручкой)
Сегодня Петя Семушкин домой не торопился. Он два раза обошел вокруг школы, повисел на турнике («А может, и вправду подрасту, задразнили уже совсем!»), постоял в парке, скармливая двум котам остатки бутербродов. Самому есть ну совсем не хотелось, а ведь время-то уже обеденное. Но, сколько ни броди, домой идти все равно придется. Мама расстроится, папа рассердится, а бабушка наверняка заплачет. И ведь никак не скроешь от родителей этот проклятый нуль по истории! То ли дело было раньше, бабушка рассказывала – дневники были не электронные, а бумажные, и существовало множество способов вывести со странички нуль… Ой, нет, нулей, тогда, кажется, не ставили. И высшим баллом была не тройка, а пятерка… Сложно как-то. Вот сейчас – все понятно: тройка – «замечательно», двойка – «нормально», единица – «плохо». Ну, а нуль… Нуль – это значит, что ни на один вопрос в тесте ученик не смог дать правильного ответа. А тест-то итоговый, переводной. Можно, конечно уйти в профлицей, сам Петя без печали расстался бы со школой. Но родители, а еще больше – бабушка мечтают, что он окончит все двенадцать классов и пойдет учиться в университет (мама хочет, чтобы на юриста, а папа говорит, что экономические специальности перспективнее, бабушке тоже нравится слово «менеджер»). Повторный тест денег стоит. Небольших, конечно, но… Вряд ли после этого папа согласится купить новый ноутбук… И так все приятели смеются – Петя самый маленький в классе, а тут еще позорься с компом, у которого тактовая частота всего-то сто десять гигагерц!
Эх, вздыхай-не вздыхай, а до дома осталось всего-то десять шагов. Вот и бабушка в окошко выглянула. Заметила, заулыбалась – и тотчас же исчезла. Наверняка суп побежала разогревать. И котлетки, Петины любимые. Только вот кусок в горло не полезет. Как вспомнишь…
Между прочим, это бабушка виновата! Сколько раз ей мама говорила – выброси ты эти бумажные книги, никакого толку от них, пылесборники. А бабушка – ни в какую: дескать, о дедушке память, вот и Петенька иногда листает… Маленький Петя, правда, чаще рисовал на скучных страницах, заполненных плотными строчками, героев любимых комиксов. А потом как-то вдруг начал читать. Память у него оказалась хорошая. Бабушка умилялась: «Весь в деда!» А мама и папа только улыбались, когда Петя пересказывал прочитанное – неужто было время, когда люди все это воспринимали всерьез? Да еще и выучивали… ну да, без Интернета вообще тяжело жилось, кучу лишней информации в голове таскать приходилось.
Вот память-то его и подвела. То есть наоборот – подсказала ему те ответы, которые были в дедушкиных книгах… неправильные! Подсмотрел бы у Катьки, так нет же, понадеялся на нее, на память! У-у-у!!!
Петя не поехал в лифте. Поднимался по лестнице пешком и в который раз прокручивал в голове вопросы теста. И ведь тест-то не самый сложный, исторические личности – это тебе не даты!
Первый вопрос был о главном итоге реформ Петра Первого. Три варианта ответа. А – выход России к морю, Б – распространение табакокурения и В – укрепление связей с Европой. Вариант «Б» Петя отмел сразу – дело-то плохое, вон, говорят, указ вышел об ограничении курения. Правда, папа сказал, что курить не бросит и вообще, на его памяти это пятый указ. Но все равно вариант Б – не вариант. Значит, выбираем между первым и третьим… Вот тут-то память Петю и подвела – он выбрал «А» вместо «В».
Ответ на второй вопрос тоже не вызвал у Пети сомнений. А зря! Выбирая «второго наиболее известного диктатора эпохи Адольфа Гитлера» он выбрал Муссолини… ну не Черчилля же! А надо было – Сталина.
Даже шанс получить единицу был упущен. Любой дурак проассоциировал бы Горбачева с «демократизацией всех сфер жизни», а его, Петю, словно кто-то под локоть толкнул – вот он и отметил «распад централизованного государства» как основной итог деятельности этого политического лидера.
И вот теперь – прощай, новый комп. И мама расстроится, и папа рассердится, а бабушка будет плакать… Нет, сегодня же надо выбросить эти проклятые книги, все до единой!..
…А лучше – сжечь!
8
Иногда хочется учудить что-нибудь саморазрушительное.
Нет, не броситься под поезд, судьба Анны Карениной меня никогда не привлекала.
Но хотя бы – смешать водку с пивом на корпоративе.
Или, того хуже, – посмотреть вечерние новости.
Хотя межкомнатные стены у нас – одно название… по сути – так, перегородки. А папенька новости принимает три раза в день… лекарства бы пил с подобной аккуратностью, постоянно ж напоминать приходится!
А в промежутках он костюмные псевдоисторические мелодрамы глядит. Ну, эти сами за лекарство прокатывают, потому что старый препод над ними ржет в голос.
Мне на подобное нервов не хватает. Я по вечерам фильмы-сказки на ноутбуке зырю. От наушников башка трещать начинает минуте на пятнадцатой, так что звукоряд – с учетом того, что доносится из-за стенки, – получается своеобразный.
Стоит ли удивляться, что у меня по черновикам вдруг набрался целый цикл чернушных бредовинок… Вот!
А вы думали, в сказку попали?
(черная ручка, чистые поля)
О Синей Птице Добрые детки Тильтиль и Митиль добрую сказочку сдали в ломбард, песенку добрую сдали в утиль. Талеров звонких пригоршню сгрести – и появляется взрослый азарт взрослую сказку создать на земле, взрослую сказку в быту воплотить (нет, им не надо ни странствий, ни птиц!) – банковский счет, особняк, «шевроле», летом снежку и жары в ноябре… все, что захочется, только потре… Тихо тоскует в компании кур Синяя Птица на заднем дворе. Скоро ли в собственном будет соку праздничный ужин собой украшать? …В детскую сказку стремится душа. О сказочных героинях Снегурки в жертву отданы кострам и растеклись русалки белой пеной. Трагедии давно несовременны! Нам задарма не надо всяких драм! Для милых Белоснежек и Мальвин предрешены счастливые финалы, им все страданья жизнь оплатит налом, им счастье – по любви, не на крови. Ты видишь на опушке светлый блик? Ну да, костер. Друзья, пикник, шашлык, в бокалах пиво пенится-искрится, а рядом – принц. Ты грезила о принце? А ведь хороший, право слово, принцип: искать к успеху легкие пути! (Не потому ли драмы не в чести?) В бокальчике твоем – не яд, а пиво, в руках у принца – розы, не крапива, а в небе вместо диких лебедей кружит-кричит веселая сорока. Нет в мире места горю и беде, ни лиха нет, ни рока, ни порока, и дни так разноцветны и пестры, а ночью соловьи поют проникновенно… Грозят, как встарь, Снегурочкам костры, Русалочки, как встарь, стекают мутной пеной. О Великом Гудвине Мы не созданы для побед? А хотелось бы… а хотелось!.. Нам бы только не оробеть, Нам бы выклянчить ум да смелость. Доброта – ни к чему. В пути Избавляйся, дружок, от хлама. Накопил? Так сдавай в утиль, К черту лишние килограммы! И вперед, мой дружок, вперед Под волшебной звездой халявы! Ты ведь знаешь: по жизни прет Циркачам-ловкачам вертлявым. Ты теперь чрезвычайно крут, Мой дружок… мой герой могутный! Нас напутствует – «Вэри гуд!» – Комбинатор великий. Гудвин. О соломинке, пузыре и лапте Плачьте, кто еще умеет плакать, Прочие – мотайте на усы: Утонул вчера дырявый лапоть, Нынче лопнул, истончась, пузырь. «Сущее, – вздохнул философ, – тленно». Вздрогнуло дитя: «Какая жуть!» Я иду в лаптях. Мне – по колено. Крепко за соломинку держусь. О трех поросятах У меня в портфеле ложь и дырявые кеды, А в мозгу засела сказка про трех поросят. У меня приятели — гении и легенды. Ну а я – как в той поговорке – не удался. Да и предки мои – не волки и не лисицы, но зато не просто гуси, а лучших пород. Путешествия – журавлям и даже синицам. А гусям – в заборе дыра, чтоб влезть в огород. Ну, конечно, хозяин взвоет: «Разбой! Потрава!» – и добавит еще словцо… Он плебей, он груб. У гусей породистых есть какое-то право. И обязанность есть – попасть (по ощипе) в суп. Ну а я возмечтал стать гением и легендой. Ну а что? Я неглуп и, кажется, не ленив. У меня в портфеле – ложь и дырявые кеды. Ну а там, в лесу, заждались Нуф-Нуф и Ниф-Ниф. Не поможет ложь – так выручат верные кеды. Да и ложь в реале сказочной правды верней. Мне бы только успеть… Так важно попасть к обеду! А обед – он дома… Так, может, ну их, свиней?.. О Белоснежке По большаку, почти что в ногу, Шагают семеро к острогу. Ать-два, ать-два! Не время мешкать, Когда в неволе Белоснежка! Вперед! Ломи! А ну-ка кто там Удумал подпереть ворота?! Вперед короткой перебежкой И напролом – за Белоснежкой!.. …Трещал по швам закат над шпилем, Трещали лбы… а руки – били, И заходились в жутком крике Подземный гром и камень дикий. Семерка гномов стоит рати, Да вот бесценен надзиратель, Пригож лицом, почти что рыцарь, Печет пирожные с корицей, Поет не хуже менестреля, В речах учтив, хорош в постели. Принц ни к чему, не надо трона, Ты за стеной живешь матроной, Ты здесь одна, как говорится, Всему хозяйка и царица. Нагрянь хоть тысяча колдуний – Он всех сожжет и пепел сдунет. Ему ль не сладить с дикой горсткой? Покой. Пленяйся и покорствуй. Под звон мечей вплетаешь ленты. Молчишь. Становишься легендой. Наследники Гороха Умел учить? Теперь учись учиться. Устами пить бы мед – несут горчицу. Напиток для шута, ей-ей, неплох. Намедни умер старый царь Горох. Горошинами слезы пали в гроб. На трон восходит иноземный Боб. Взошел – и к солнцу тянется руками. А царский двор заполнен сорняками. И с плодожоркой – мирный договор. А дальше – по старинке. Глад и мор. Для летописца год, ей-ей, неплох, Вещает: «Пал на землю тяжкий рок!» Никто не виноват. Само так вышло. А что же дальше? Помоги, Всевышний, Нам, превзошедшим тысячи наук. На место Боба метит царь Бамбук.Теперь я вместе с Геной…
(зеленая ручка, поля расписаны «в елочку»)
Бурая орда чебурашек, дико вращая глазами, похожими на взбесившиеся символы инь-ян, по-птичьи вереща и неуклюже подпрыгивая, водит хоровод вокруг основательно втоптанного в землю вечнозеленого крокодила. Он замер, добродушно прикидываясь представителем флоры; и лишь едва заметно колышется золотистый пластиковый шарик на ниточке, надежно зажатой пастью-зубастью.
Я протер глаза. Чебурашки незамедлительно размножились делением, а крокодил распушился и окончательно одеревенел…
…Ну и какой дурак уверял, что «Ласковая Бетси» в сравнении с категорически не принимаемой моим организмом «Кровавой Мэри» – ну просто детский молочный коктейлик? Я ж историю проходил, я ж в курсе, что обе они – т-т-т… Тюдор! И о том, что желающий обмануться неизбежно обманывается, я подзабыл, да. Цвет, видите ли, показался моему измученному предновогодним драйвом организму приятственным и запах отвращения не вызвал. А что, у вас ни разу такого не бывало, чтоб органы зрения и обоняния сговаривались против органов вкуса? А заодно – и против здравого смысла?..
– Ущипнуть?
Я сел на снег. Красиво так сел, непринужденно. Чтоб в обморок ненароком не грохнуться.
– Ущипнуть? – добродушно предложил зверек неизвестной породы.
Я подумал-подумал – и помотал головой. Сам-то он мелкий, но вот когти… видел бы мой кошак – килькой подавился бы от зависти.
– Ну, как знаешь, – пожало плечами бурое чудо и нырнуло в хоровод, мастерски вплетаясь в ленточку, чем-то похожую на пулеметную. Только не спрашивайте меня, чем именно. Говорю же, мои органы восприятия определенно вступили в сговор против меня. Вот и слух в него вовлекли…
…И если вам скажут, что чебурашки умеют петь – не верьте! Орут они, как офисные мыши на корпоративе, – тоненькими такими, скрипучими голосами. Не то что мелодии – слов толком не разберешь!
– А мы ведь эту песню почти два месяца разучивали, – в унисон моим мыслям признался детский голосок. А вот интонация была взрослая, и было в ней всего-всего-всего… и еще чуть-чуть до кучи. От стоического фатализма до «поубивать бы гадов». Подобные интонации появляются только у женщин, которые стопроцентно уверены, что им можно все, потому что сама природа их терпит. Сердце екнуло пескариком куда-то в район аппендикса: кажется, эту добрую новогоднюю сказку сочинял лично Стивен Кинг.
Я осторожно перевел взгляд в сторону источника звука… Я узнал твой стиль, о мастер хоррора… так зачем же ты продолжаешь прикидываться Агнией Барто?!
Кукла поморгала на меня кавайными голубыми глазищами и потупилась, старательно распрямляя плиссировку юбки.
Я поймал открытым ртом толику воздуха и выдохнул:
– Ты кто?
Если следовать канонам жанра – самоубийственный вопрос.
Кукла стрельнула на меня стеклянными глазищами с кокетством истинной няшки.
– Я Галя… – помолчала. – А тебя случайно не Эдуардом зовут? Обожаю это имя.
– Не-а, – с сожалением признался я. – Геной.
– Гена – тоже хорошо, – погрустневшим голосом утешила меня кавайка.
– А че такое? – счел необходимым обидеться я. – Мне мое имя очень даже…
– Есть у нас уже один, – Галя безнадежно махнула пластиковой рукой в сторону хоровода. – Всего-то хорошего в нем то, что зеленый.
И снова замолчала. И при этом продолжала глядеть на меня, будто примериваясь, как бы меня половчей украсить.
– Хи-хи-хи! – залился злорадным смехом кустик, стряхивая с себя иней. – А как рассусоливали: дескать, Дом Дружбы – к концу третьего квартала! Каждому чебурашке – отдельную квартиру!
Кавайка резвенько вскочила на ноги и отбежала шагов на десять. Смерила взглядом расстояние до куста, удовлетворилась результатами любительской топографической съемки и только тогда выкрикнула:
– А никто тебя не слушает, старуха Шапокляк! И крысу твою никто не боится!..
И на всякий случай стремглав помчалась к хороводу.
Я посмотрел ей вслед, оглянулся на говорящий куст – и сделал свой выбор. Гале как-то доверия больше. Голова у нее определенно пластиковая, но рассуждает она как нормальная такая блондинка. Какую поправку на их восприятие делать, я твердо знаю. А какую на старушечье – так и не смог высчитать. А уж старушки, двинутые на любви к домашним питомцам и на борьбе за социальную справедливость, – это даже для похмельного бреда слишком.
– Чего хоть у вас происходит-то? – я ухватил Галю за руку, одновременно беря быка за рога, так КПД выше.
– Мы строили-строили… и не построили, – кавайка вздохнула.
– А все этот… крокус заполярный! – присоединился к нам давешний чебурашка… или, может, другой, хрен их разберет, у китайских сувениров из одной партии отличий на порядок больше. – Прикинь, ему вместо нормальных гвоздей гнутые втюхали. Ну, ладно, это мы понять можем, не звери, чай. Но вот на кой фиг эта ходячая дюжина косметичек прикидывается, что не знает слова «откат»?! – ушастый оскорбленно запыхтел.
Уж не представляю, что узрела на моей небритой морде кукляшка, но она куда-то метнулась и через пару минут уже протягивала мне стакан с чем-то серо-буро-малиновым.
– Че это? – наверное, стоило бы шарахнуться, но сил на то, чтобы удивляться, совсем не осталось. Да и кавайка была само очарование, мне такую предупредительность ни жена, ни секретарша отродясь не выказывали.
Выхлебал залпом… Ой!.. Вкуснотища!.. Па-автарить!!!
– Коктейль мой фирменный, – изменившимся до неузнаваемости тоном запоздало ответила кукла. – «Проницательная Галя» называется.
– Я не откатчик! – вдруг заявил я.
– Разумеется, – сочувственно покивала она.
– Для меня социальные нужды населения всегда были приорите… Кхе-кхе-кхе…
– Без сомнения.
Сквозь голубое стекло Галиных глаз сочилась ирония.
– Меня же оправдали! Ну я там реально не при делах был!
– Конечно-конечно! – прикинулась китайским болванчиком чертова кукла. – И в другом случае тоже не виноват… Совсем наоборот! Ты отмывал. Потому что любишь, чтобы было чисто. И красиво. Так ведь? Я тоже красоту люблю… Очень!
…Металлизированная нить на вкус просто отвратная. А мишура ухитряется одновременно щекотать и колоть шею. И почесаться – ну никакой возможности, руки спутаны бусами… И чебурашки пляшут… Только бы им не вздумалось снова запеть!..
Утро чиновника
(темно-синяя ручка, на полях – рисунок двери, распахнутой в никуда)
Впервые в моей жизни надо мной несмешно прикололись папа с мамой (филолог и музыкант соответственно), наградив меня звучным, но несколько экзотическим для нашего ПМЖ именем Сюзанна.
Папочка с мамочкой, наверное, надеялись, что в наследство от небезызвестной героини «Севильского цирюльника» я заполучу оптимизм и житейскую сметку. Вместо этих актуальных во все времена ценностей мне достался полный комплекс интеллигентских рефлексий (от папы) и маниакально-депрессивный психоз (от мамы).
Бабушка, на долю которой выпала почетная миссия по преобразованию мяучащего свертка в человека разумного, с присущим ей практицизмом урезала «Сюзанну» до «Сюси». И с тех пор надо мной не прикалывался только ленивый.
С таким именем и такой родней я должна была превратиться либо в форменную бандитку, либо в тонкую художественную натуру.
Я выбрала второе, невзирая на рефлексии и умело используя психоз. Тонким и художественным легче дается манипулирование мужчинами. Для их блага, конечно же. Моя трепетная маменька, исподволь разрушая папочкину лень, довела его до докторской и кресла заместителя ректора, в то время как у соседок-бой-баб мужики доходили до дивана и пульта от телевизора либо вовсе до дивана и до бутылки, такой вот незамысловатый натюрморт во множестве вариаций… Впрочем, это я отвлеклась от сути. А суть – в моей художественной натуре, которая довела меня пусть не до ручки, но до кисточки и мольберта.
На натуру я не ропщу. Я даже на имя свое не ропщу, тем паче, что меня уже никто Сюсей не называет (кроме бабушки, конечно), – все больше Сюзанной величают. Правда, без отчества. И это хорошо. Это значит, я состоялась. У настоящих художников не бывает отчества.
Единственный человек, кто сомневается, что я настоящий художник, – бабушка. Она ко мне в мастерскую заглядывает, как нервозная особа в кладовку с мышами: одним глазком… расширенным от предчувствия страха. Постмодерн для нее – это «о-ой!» и «фу-у!» в одном флаконе. И, сильно подозреваю, она очень жалеет, что это не флакон с растворителем. Правда, молчком. И даже то, что мне предложили оформить фойе горадминистрации серией работ, ни в чем ее не убедило, спросила только:
– А куда ж старые-то картины с видами города денутся? Хорошие были, узнаваемые, народный художник рисовал… фамилию не припомню, а звали Петром Николаичем…
Я съязвить хотела: ежели «Николаич» – тогда и вправду «рисовал». Но только плечами пожала. Спорить с бабушкой – почти то же самое, что просить у муниципалитета предоплату. Хотя тут и без предоплаты… Сам факт, что я буду выполнять такой заказ, – уже нехилое подспорье карьере.
– А ты-то, Сюсенька, что рисовать будешь?
– Писать, ба, – я поморщилась. – Писать, а не рисовать! Да тоже пейзажи. Только стилизованные. У них недавно евроремонт закончился, они хотят, чтобы картины соответствовали новому облику помещения.
Бабушка вздохнула и пошла на кухню. Оставалось надеяться, что не за растворителем. Надежда надеждой, но дверь комнаты, которая еще со времен художественного училища служила мне мастерской, я на ключик все ж таки закрыла.
И отправилась в администрацию (ехать кругом – четверть часа общественным транспортом, наискосок через улицу – десять минут скорым шагом), изо всех сил настраиваясь на позитив. На улице весна в разгаре. И я шагаю, вся такая легкая и целеустремленная, еще очень молодая, но уже весьма перспективная художница, а значит, я просто излучаю уверенность и оптимизм. И люди – все такие симпатичные, прямо-таки просятся на портрет. И в администрации, прямо на входе, меня встречает не злой с недосыпу дядька-охранник, а…
Охранница. В форменной куртке и форменных штанах. И в совершенно бесформенных чоботах, подвязанных веревочками. И в траченном молью когда-то пуховом платке, концы которого перекрещены на груди. Охранница сидит на ступенечке, рядом прислонена картонка, на которой шариковой ручкой накорябано вкривь и вкось: «Подайте, люди добрые, на особняк вице-мэру».
Проследив за моим взглядом, неловко улыбается и поясняет, будто извиняясь:
– Христом-богом клянусь, ему не хватает. Какие нынче у вице-мэров зарплаты? Срам один! – сокрушенно качает головой. – Ежели не верите, могу показать ксерокопию справки о его официальных доходах!
Ошарашенно бросаю в пластиковое ведерочко из-под майонеза полтинник. И всерьез думаю, а не повернуть ли мне обратно. И как-то неожиданно для себя оказываюсь в благоухающем краской фойе. Запах краски и приветливая улыбка девушки в строгом, но изящном костюме действуют на меня успокоительно.
– Здравствуйте! – восклицает девушка таким тоном, как будто бы ждала меня и только меня. – Проходите, пожалуйста! Вам в кабинет один-А. Пойдемте, я провожу. Только осторожненько, очень осторожненько, ступенечки скользкие… ну, понимаете, евроремонт…
Деликатно поддерживая меня под локоток, сопровождает до самого кабинета, даже дверь передо мной открывает, прямо-таки неловко.
А в кабинете меня поджидает солидный дядя с таким располагающим лицом, что просто хочется немедля выболтать все тайны, несмотря на то, что у меня и в помине нет.
– Добрый день. Присаживайтесь. Я отниму всего лишь пять минут вашего драгоценного времени на оформление страховочки, зато с ней вы почувствуете себя увереннее и…
– Какой страховочки? – уточняю я, и мой собственный голос испуганным эхом отзывается у меня в ушах. – Я тут по делу.
– Вот и замечательно. Не стоит беспокоиться, – хозяин кабинета ласково мне улыбается. – Ничего страшного не происходит. Пустячок – на днях посетитель поскользнулся на нашем замечательном европокрытии и вывихнул пальчик. Наш мэр, неустанно печась о здравии горожан, распорядился каждому оформлять страховку…
Проникновенно смотрит мне в глаза. И уж не знаю, что он там видит, но тон его мгновенно возвышается до патетики:
– Какие-то жалкие сто рублей! Согласитесь, милая барышня, спокойствие стоит куда дороже.
Я расстаюсь со стольником, не столь сожалея о его судьбе, сколь мечтая поскорее достичь определенности.
С «поскорее» выходит облом. Потому как, повыспросив у меня личные данные и дробно отстучав по клавиатуре, хозяин кабинета выдает мне свежераспечатанный, еще тепленький листок в обмен на стольник, который тотчас же исчезает – как будто бы в широкую лапищу самостоятельно и добровольно втерся.
– Распишитесь, сделайте милость, – задушевно просит дядечка. – А теперь пожалуйте в кабинет один-Б, заверить.
Я пытаюсь возражать, но он срезает меня неожиданно категоричным:
– Так полагается.
Ну и прохиндейская же у него рожа!
Серьезная тетя из одного-Б без долгих слов берет с меня две сотни, вносит пропечатанный на бумажке номер в какой-то реестр, ставит свою подпись, требует расписаться здесь вот, и тут, и еще вон там, и, секунду посверлив меня взглядом, отрывисто приказывает следовать в кабинет один-В.
Я уже не протестую. Мне начинает казаться, что и вправду так нужно.
Я сжимаю в руке чертову бумажку – до боли в пальцах.
У массивной черной двери с номерком и литерой – четверо. С одним на всех выражением тоскливого ожидания на лицах. Боюсь, что у меня точно такое же. Достаю из сумочки зеркало, подрисовываю помадой улыбку. Жду, пока подойдет моя очередь. Через полчаса похоронного вида старуха за три сотни заверяет заверенное и, гипнотизируя меня поверх очков взглядом кобры предпенсионного возраста, велит поставить подписи в нескольких гроссбухах самого что ни на есть амбарного вида, а потом расписаться на каких-то копиях и копиях копий.
Еще через час в кабинете один-Г ставят печати – обычные и сургучные. Это обходится мне еще в четыре сотни. Разросшаяся очередь переползает к кабинету один-Д. Я – членик многоножки, все, что от меня требуется – не сбить шаг…
Не удается. Разрезая многоножку пополам, ко мне устремляется приветливая девушка-Деловой Костюм.
– Я вижу, у вас небольшая проблемка, – радостно щебечет она – и глядит на мою правую руку, сжимающую отягощенную подписями и печатями бумагу… нет, документ! Документ, отнять который у меня можно только вместе с рукой. Боль расползается от запястья до предплечья. – Пойдемте, я провожу вас к доктору. У нас теперь такая штатная единица имеется, введена личным распоряжением господина мэра.
Доктор, обитающий в кабинете четырнадцать-Ж худ, нетороплив и улыбчив. Я ничуть ему не доверяю, но за то время, что он разжимает мои сведенные судорогой пальцы, совершенно неожиданно для себя успеваю поведать обо всех своих сегодняшних мытарствах.
Он с притворным сожалением качает головой:
– Значит, в один-Д не дошли? Очень жаль, очень жаль. Страховочка-то ваша так и осталась недооформленной…
– Посмотрите в сумочке, – выдавливаю я. – Там хватит.
– Хватит, – с видом профессионала констатирует он. – Сожалею, но вам ничего не останется.
И улыбается.
– Ну что ж, займемся вашей очаровательной ручкой… Ну а с чем к нам препожаловали?
И я рассказываю о заказе, а заодно и о своих задумках – о стилизованных нарядных трамвайчиках, рубиновых на серебристом, о речке в образе изумрудной птицы, о громоздящихся друг на друга разноцветных кубиках городских строений. Вообще-то, изначально мне представлялись приглушенные цвета и нечеткие линии, но сейчас хочется буйства, праздника… свободы!
– А как вам вот это полотно? – доктор кивает в угол, где притулилась картина в простенькой запыленной раме…
…Серые казематные стены, бурый стол-монстр, несущий на своем хребте хрупкую белую чашку, зажатую в тиски гигантскими бутербродами с икрой, густо-черной и кроваво-красной. А над всем над этим царит и чахнет бледный человек в костюме неопределенного цвета. Лицо – одни глаза, все прочее лишь только намечено. А вот глаза… В них усталость и ненасытность, ненасытность и усталость…
– Был у нас во время оно живописец, Петр Полынкин. Может, слышали?
Я отрицательно машу головой, не столько отвечая на вопрос, сколько пытаясь отогнать наваждение. Мне по-настоящему жутко.
– Он писал те картины, что двадцать лет и два года фойе укарашали. Спокойненькие такие пейзажики, без вычурности. А эту вот… э-э-э… странность подарил нашему градоначальнику на прошлый юбилей. Да не глянулась она юбиляру, постранствовала из кабинета в кабинет, а теперь вот у меня обжилась. А мне чего, пусть живет, спирту ж не просит, – доктор косится на шкафчик с навесным замком, потом глядит на Ненасытного, кажется, без особой уверенности, что этот – не попросит. – Ну что, девушка, с вами все. Ступайте с миром.
Рука, натертая какой-то мазью, согрелась и, кажется, не болит.
– Спасибо, – говорю я почти искренне.
– Поторопитесь, может, еще успеете по своим делам до обеденного перерыва, – доктор смотрит на часы и только что не облизывается в предвкушении трапезы. – В один-Д вам теперь, наверное, незачем… А куда ж вам?.. Попробуйте обратиться в первый.
– А литера?
– Никаких литер! – утешает меня эскулап.
Я тороплюсь. Но все же на несколько мгновений задерживаюсь у картины. И читаю гравировку на медной пластине: «Утро чиновника».
Я блуждаю по лабиринту коридоров, и не у кого попросить подсказки – здание как будто бы опустело…
Не успела.
«Неужели так и придется слоняться до конца обеденного перерыва?!»
Я заплутала.
И мне очень хочется есть…
…«Время обедать», – подумал Минотавр, заслышав шаги приближающегося человека.
9
На первом этаже нашего дома открылась парикмахерская с поэтичным названием «Цирцея». Папенька как услыхал новость – с дивана сполз. И отчетливо хрюкнул.
– Ну чего глазами хлопаешь? – вполне нормальным тоном рассеял он мой испуг минуту спустя. – Иди мифологический словарь полистай, двоечница.
Открытие заставило меня нервически заржать, хотя, прав папаша, хрюкнуть было бы куда уместнее. Цирцея, она же Кирка, волшебница с острова Эя, превратила спутников Одиссея в свиней…
«Парикмахерская «Цирцея»! Мы превратим вас в настоящего поросенка!»
А вправду, не открыть ли мне и моему почтенному родителю на паях рекламную фирму? В мифологии еще много чего накопать можно…
Например, сюжетов для стишков, кои я аккуратно, без единой помарочки, переписала в заветную тетрадь все той же красной ручкой.
Одиссея мобилизуют на Троянскую войну
Пахал я землицу. Вдруг – наглые лица: «Привет, – говорят, – хлебороб! Косить не годится, А долгом гордиться Положено, мать твою чтоб!» Да разве ж кошу я? Землицу пашу я! И будет, что кушать зимой… Они: «Эх, некстати! Вернешься, приятель, Ты лет через двадцать домой!» – Служить не хочу! Я лицам кричу. – Служить не хочу и не буду!.. Служить не хочу, Да только врачу Начхать на мигрень и простуду. Простился с женою, С Итакой родною, На палубе сел горевать. Тут старший: «Герои! Попутный – на Трою, Идем, стало быть, воевать!» Да что ж вы, ребята! Ребята, не надо! За мир я – скажу от души! Гвоздят меня взгляды. «Во славу Эллады! Пахал ты – теперь послужи!» Служить не хотел – Везде беспредел, Особо – в таком жутком месте. Служить не хотел, Но раз уж влетел, То буду служить честь по чести.И снова о вещей Кассандре
Грек был прекрасен, как грех. Молвил: «Ну, здравствуйте, Кася! Вас мне… того… для утех…» Вау! Я просто в экстазе! Всем ты хорош и пригож, Стройный, глаза голубые… Правда, не муж… Ну так что ж, Горестна доля рабыни! «Вечером… гости… тусняк…» Ах ты, мерзавец порочный! Царская дочь, как-никак! «Вы им… того… напророчьте…» А! Ну тогда – не вопрос, Даже приятно немножко… «Я вам одёжку принес – Пеплос, сандалии, брошку…» Гости у нас – просто класс, Все, как на диво, – герои! Грек возвещает: «Сейчас Кася нам… это… устроит…» Счастливы гости: «Стриптиз?!» Все захихикали разом. Дурень! Зевесу молись, Чтоб возвратил тебе разум! Вот и накликал беду, Глупый, тщеславный мальчишка! Это ж – самцы! Не пойду Ни за какие коврижки! Этим – пророчить? Ни-ни! Девичья честь – не потеха!.. Я поразмыслила – и Спряталась в спальне у грека.Геракл идет побеждать Немейского льва
Не сторонник я «Гринписа», Но зверей люблю с пеленок. Мне велел замучить кису Коронованный подонок. А всему виною мода – Дескать, новое решенье: Покошмарней вешать морды На стенах для украшенья. Я ж лукавить не умею, Мне за истину обидно. Говорю я Эврисфею: «Слушай, как тебе не стыдно? Во дворце – спроси любого – Разным разностям нет счета. Пусть гуляет бедный лёва, Жить пушистому охота! Ну а в лес – да хоть и нынче – За цветами, за грибами…» Эврисфейка лоб набычил И послал меня по маме. Коли царь бранится скверно, Спорить с ним – себе дороже. Эх, придется мне, наверно, Лёву взять и изничтожить! Позади леса и кручи, Весь оброс, разбиты ноги… Помоги мне, Зевс могучий! Пособите братцу, боги! Глядь – камней скатилась груда, Ну а следом из распадка Вылезает чуда-юда… То есть, киса… Но – с лошадку. Рык такой – прощайте, уши! Я со страху хрясь дубиной. Кто кому пойдет на ужин, Ты помысли, животина? Изготовился я биться, Да вгляделся: что ж я дею! Это ведь не лев, а львица! Ах, увы мне, лиходею!.. …Как друг другу на прощанье Мы душевно лапы жали!.. Да гори огнем заданье! Главное – чтоб уважали!10
Знаете, бывают такие утра, когда просыпаешься с любовью к человечеству в целом? Ну да, вне зависимости от того, как напакостили тебе накануне отдельные представители этого человечества. Логически это состояние труднообъяснимо. Наверное, какие-то там биоритмы хитро совпали с образцом, в незапамятные времена придуманным для человека природой. В бетонных джунглях соответствие образцу стало смешным атавизмом, но сегодня – вот именно сегодня и сейчас – у меня не возникло ни малейшего желания прятать радостно виляющий хвост даже от случайных прохожих.
– …топором ее, топор-ром! – первые слова, услышанные мною по выходе на улицу.
Человек, настолько испорченный гуманитарным образованием, как я, должен был бы предположить, что молодящаяся бабуля в капри и футболке со стразами агрессивно агитирует соседок за русскую классику. Но беда в том, что мое гуманитарное давным-давно перекрылось жизненным опытом, приобретенным, главным образом, в недрах оптово-розничных контор с жутковатыми названиями. И по соседству с аналогичными конторами.
А чем занимаются интеллигентные тетеньки с в/о и без ч/ю, когда им нечего делать? О-о-о!
Никогда не забуду, как однажды, за минут пять до начала рабочего дня, ко мне вбежала ну очень интеллигентная дама приятной наружности – зам или зав в соседней организации. Пребывала моя визави в состоянии, как бы написали в старинном романе, крайней ажитации. И прямо с порога выпалила:
– Ты знаешь, Надьку в бетон закатали!
Пять минут до начала рабочего дня, коим предшествовали сорок минут в набитой до отказа маршрутке. Мои мыслительные способности незначительно превышают те, кои может продемонстрировать герань на подоконнике, – а она уже год с лишним думает только об одном: зачахнуть ей окончательно или продолжать безнадежно тянуться к свету. Окно кабинета выходит на теневую сторону; даже летом у меня такой подвальный холод, что можно картошку хранить. А Любка и подавно не испортится.
Судорожно припоминаю всех знакомых Надек. Не находится ни одной. То есть – абсолютно.
Несмело уточняю:
– Какую Надьку?
– Как это какую?! – не на шутку возмущается собеседница. – Ту Надьку, которую в бетон закатали!
Понимаю: надо как-то иначе поставить вопрос. Но как?
– Ну ты чего, не вникаешь? – догадливо предполагает радетельница о судьбе Надьки.
Сокрушенно качаю головой, чувствуя себя полной… геранью.
– Ты что, вчерашнюю серию не смотрела, что ли?! – негодует собеседница. – Там Надьку – в бетон! Представляешь?! Она ж теперь точно не выживет! А без нее дальше смотреть неинтересно.
Далее следует получасовой ликбез, главное место в котором отведено пересказу содержания предыдущих серий. Я слушаю о том, как донельзя интеллигентные научные работники, музыканты и прочие созидатели духовной культуры в свободное от созидания время противостоят отмороженным на всю голову русским мафиози. И меня охватывает тоска, сопоставимая разве что с воскресным предчувствием понедельника.
За это время на свое рабочее место успевает прошествовать мой директор. Дверь не закрывает. Он мужик простой. И нескрываемо любит сериалы. Ему тоже интересно послушать. А минуте на тридцать пятой возникает директор той конторы, где работает моя собеседница, носящий несколько длинноватое и тяжеловесное (но как нельзя лучше отражающее его внутреннюю сущность) прозвище Кот За Порог, Мыши В Пляс. Ну а ежели кот на порог…
Моей собеседнице резко взгрустнулось – и она мышкой юркнула к себе, копаться в счетах, сметах и прочей рутине. Но с той поры время от времени возникала с информсообщениями о том, что происходит на полях борьбы за умы и души российских телезрителей. Просвещала меня, горемычную, значит.
Так что, услыхав про топор, я подумала не о скучной старушке-процентщице, а о какой-нибудь современной Сонечке Мармеладовой. И ждала привычного: «Ыыы, без нее дальше смотреть совсем скучно!»
Но услыхала совсем иное:
– У, алкашня проклятая! Поубивала бы! Всю ночь бухали, а у меня гипертония. И ведь по-человечески говорить с ними без толку! Пришлось вот так вот…
Топором?! Да-а, есть женщины в русских селеньях…
– …а что мне еще оставалось делать? Не будет скамейки, может, перестанут ходить квасить!
Можете считать меня жестокой, но именно на этой патетической ноте мне резко поплохело, именно после этой фразы. Алкашей у нас много. А скамейка возле подъезда – одна. Была. Я уж молчу про женскую логику. Я давно уже про нее скорбно молчу… Хотя в данном случае как раз таки есть, что сказать. Достаточно пронаблюдать, как с тех самых пор ежевечерне вереница бабушек и тетушек с персональными креслицами, стульчиками и скамеечками тянется из подъезда во двор. А алкаши… чего алкашам-то? Они и на травке расположиться не брезгуют. Ибо постигли одну из величайших мудростей: важен не внешний антураж, а внутренний настрой. Хуже всего, наверное, мне. Всегда жалею нужные и полезные вещи, пострадавшие от руки человеческой, направляемой минутным импульсом. Поэтому выбор – стукнуть оппонента по физиономии или стукнуть тарелкой об пол – для меня очевиден. Наверное, я тоже дитя бетонных джунглей.
Кстати, об эти самых джунглях. В то же утро, когда упокоилась несчастная скамейка, меня ждало еще одно яркое впечатление: на нашей улице открылся без особого шума и пышности детский центр, названный… правильно, «Джунгли». А у меня и слоган традиционно наготове: «Мы сделаем из ваших детей настоящих Маугли!»
Одна беда: говоря о законе джунглей, мы путаем его с законом курятника. А истинный закон джунглей, если мне не изменяет память, имел совсем иной смысл. Хороший. Человечный.
И никаких гвоздей… ой, то есть – топоров…
Хотя стоп! Они же некоторым реально для дела бывают нужны. Кашу там сварить или…
Но это уже совсем другая история.
Когда-то, в школьные годы, меня завораживало слово «менталитет», представлявшееся чуть ли не ключом от дверцы, за которой скрывается истина. Я набивала голову всякой полупонятной мне заумью в надежде, что со временем пойму все эти гипотезы и теории до последней запятой. Со временем… Да, со временем поняла… что все куда проще.
Сдается мне, наилучшее представление о национальном менталитете дают ситуации, которые громко было бы назвать жизненными, а вот житейскими – в самый раз.
Ну вот, например, яркое воспоминание детства.
Возле нашего дома – два тополя. Один из двух и в разгар лета – с какой-то ржавой, будто осенней, листвой, и каждый день с него валом валит в квартиры тополиная моль. Все окна давным-давно затянуты марлей в два слоя, но варенье у хозяек все равно непостижимым образом выходит с сомнительной добавкой. Правда, самогоном разборчивая тварь брезгует, так что мужикам особой печали нет. Тем не менее, энергичные тетки с лицами позднесоветских общественниц исхитряются выгнать мужиков на собрание перед домом и пытаются продавить решение: срубить тополь на фиг! (рубить-то всяко не им, не теткам, то есть). Митинг разгорается не на шутку. Мы, детвора, заняв места в партере, сиречь у окон, слушаем и внимаем. Мультики-то по телеку показывают по утрам, а вечером скучно. Мужики вяло отнекиваются: нормальных топоров, уверяют они, ни у кого в доме (всего-то сто квартир!) нет. Тетки искренне не понимают, что такое нормальные топоры. Зато они все поголовно отлично знают, что такое нормальные мужики. У нормального мужика топор быть должен… Ну, за елочкой, там, 31 декабря по-быстрому сгонять, тополь, который пакостит лето напролет, изничтожить…
Мужички тоже не лыком шиты, быстро меняют тактику: опасно это, такое большущее дерево своими силами того-с, а вдруг оно вздумает не на газон завалиться, а в противоположную сторону, аккурат на дом, стекла повышибает… и вообще… Тетки прибегают к запрещенным приемам: ну какие ж вы, блин, мужики, если маленькое деревце срубить не в состоянии?! К счастью мужичков, находится промеж них знаток законодательства, который доходчиво растолковывает собранию: самочинно изводить зловредное дерево никак нельзя, надо в зеленстрой звонить, они приедут и определят дальнейшую судьбу досаждающего жильцам зеленого насаждения.
На следующий день тетки начинают звонить в зеленстрой. Переговоры затягиваются на месяц. Но законопослушание все еще сильно даже в самых буйных головах.
Только по осени, когда моль повывелась сама собою, к дому прибыла машина зеленстроевцев. Аки тать в нощи. Сиречь – слегка за полдень, когда и тетки, и мужички были на работе (конфликтных бабушек, как это ни странно, на сто квартир оказалось еще меньше, чем нормальных топоров… а жаль). Покумекав с пару минут, зеленстроевцы потратили еще десять, чтобы уничтожить тополь. Соседний, претензий к коему ни у кого, вообще-то, не наблюдалось. Вечером тополь был оплакан, а зеленстроевцы (увы, заочно) обласканы изысканными матюками, причем в первом мужики не уступали теткам, а во втором – тетки мужикам.
Виновник всех этих треволнений продолжал служить сомнительным украшением нашего двора еще день-другой. В ближайшую же субботу мужички скооперировались и (откуда только инструмент нашелся-то?!) решили проблему радикально. В сердцах-то! Ни оконные стекла, ни буйные головушки не пострадали. То есть поводов для гордости было хоть отбавляй. Повод выпить тоже наблюдался. Все были довольны, а некоторые – даже счастливы.
Из того, что осталось от многострадального тополя, мужички собирались сделать лавочки. Но так далеко их энтузиазм, трудовое рвение и здоровый цинизм не зашли. Однако же в последующие несколько лет неплохо соображалось на троих и на поваленном, лишенном сучьев стволе.
Ну что к этому прибавить? Только традиционное: в этой истории, как в капле воды, нашел отражение национальный менталитет. Ленивые мы и боязливые. Но при этом – принципиальные, и ежели на принцип попрем, то спасайся, кто может. За это, наверное, и люблю нашего человека. А может, просто потому, что он – наш.
И сказка у меня сегодня получилась добрая, даже чуточку сентиментальная. От лица нашего человека, который остается нашим и человеком даже в бетонных джунглях.
Рукописи не…
(написано веселеньким васильковым фломастером)
В голове противно звякнуло – как бруском о сталь.
«Хозяин! Хозя-а-а-а-ин! Ты что, опять с Танькой зависаешь? Или двоюродный из деревни бутыль самогона привез на дегустацию?»
Заррраза! Я, между прочим, сижу чин чином, пельмешки маменьке лепить помогаю, руки по локоть в муке, а он!..
«Хозяин, – проскрипело в сознании – как сталью по стеклу, – если ты еще не вдуплил, авторитетно заявляю: МЕНЯ ОПЯТЬ СПЕРЛИ!»
Ё! Нет, ну в первый раз – понятно, я его, негодяя, сам, нарочно, в карты проиграл, чтобы этому шулеру Шакалу Крысятину не подсказывал, а то взял моду шакалить и крысятничать, понимаете ли, против родного хозяина. Во второй раз – ну, тут конечно, моя вина, нечего было незнакомую Живую Воду пить, кто ж знал, что по крепости она огненной не уступает?! Бабка про это дело – ни словечка, ни полсловечка… Зато гастрит вылечил, да. А Вредина потом вернулся ко мне, как миленький, куда ж нам друг от друга деваться-то?
Но сейчас-то, сейчас – белым днем, да и я трезвее младенца.
– Братец, а ты, часом, меня не разводишь?
«Разводят в загсе…» – ну, если в ход пошел бородатый юмор, плохо дело. Без дураков.
«Без дураков не обойдется. От себя-то не убежишь… Между прочим, меня еще не увезли, если поторопишься…»
Что мне оставалось? Сполоснул руки под ледяной струей (с грустью подумал: ну когда ж выдастся спокойный денек, чтобы пригласить в гости сантехника… или хотя бы морду ему набить) и бросился во двор, роняя тапки – в самом прямом смысле, прямее некуда, на последнем лестничном пролете даже чертыхнулся с трех ступенек, помянув родню Вредины до самого мрачного Средневековья.
В течение последующих десяти минут весь двор и прилегающая к нему улочка могли наблюдать лоха в разношенных маменькиных шлепанцах в цветочек, бегающего от песочницы к брусьям, от одной припаркованной машины к другой с вопросом: «Вы собачку такую, беленькую, помесь болонки с бульдогом, не видели?» Вопроса поумнее я сочинить не смог. Вся надежда была на подсказки Вредины. Но Вредина молчал, как никогда оправдывая свое имя.
И вдруг:
– Здравствуйте!
Не в сознании – в реале.
Оборачиваюсь.
Передо мной седобородый, как Дед Мороз Хоттабыч, мужик в черных джинсах и белом хлопчатобумажном свитере.
– Если не ошибаюсь, вы, молодой человек, никто иной как Сойкин.
М-м-м… Я не могу сказать, что я совсем уж никому не известный человек (особенно в пределах собственного двора, ха!), но так, чтобы меня незнакомые дядечки узнавали… Незнако…? Стоп! Да это же ведь Чесноков! Ну да, Сан Саныч Чесноков, фантаст – авторитетней не придумаешь, аховые тиражи, экранизации, одним словом – Зевс отечественной словесности! Но откуда он…
– Я читал ваши книги…
По логике эта реплика должна была принадлежать мне, но произнес ее Сан Саныч.
Я оторопел.
– …и «Оранжевый дом», и «Звездную неожиданность»…
Одним словом, все мои книги, общим числом две, мизерные тиражи, ни малейшей надежды на прижизненное переиздание… а потом – ну, может, какой-нибудь библиофил издаст за свой счет десяток-другой репринтных экземпляров, таким же двинутым на редкостях корешам дарить.
– … и я думаю… Впрочем, не сейчас. Сначала давайте-ка за знакомство, как полагается.
Я окончательно растерялся, засуетился – сейчас, дескать, сбегаю, даже поглубже вдвинул ноги в шлепанцы, чтобы не потерять на первом вираже.
– Нет-нет, у меня все с собой. Пойдемте.
Подвел к своему авто… Вы думаете, у него иномарка? Фигли! Теперь любому и каждому скажу – у него преклонного возраста черная «Волга», правда, ухоженная-обихоженная, что конь у хорошего хозяина. Чесноков открыл багажник. А внутри, на заботливо подстеленной скатерточке, в судочках и баночках… ох! Колбаска сырокопченая, икорка красная, балычок – это само собой, это, так сказать, классика жанра. А вот и творческая нотка – капустка квашеная, огурчики, грибочки, не иначе как Сан Саныч своими руками собирал, теми же самыми, коими выстукивает по клаве нетленки… Я чувствовал, что вот-вот захлебнусь слюной.
Неведомо откуда появилась запотевшая поллитровка, будто бы только что из холодильника.
Употребили. И понеслось – огурчики, грибочки… о, теперь можно и икорки…
Сан Саныч на правах гостеприимного хозяина разлил по второй.
– Но прежде – вопрос. Тот самый… – он многозначительно посмотрел на меня. Сердце мое попыталось спрятаться в районе пяток, да не удалось: если кто не помнит, шлепанцы – это тапки такие… без задников. – Витя, вот в «Звездной неожиданности» вы описываете, как в составе космических рейнджеров сражались на Гамма Центавры с мегаклопами…
Он выдержал паузу – и закончил, проникновенно глядя мне в глаза:
– Вы ведь не просто хроникер… вы участник этих событий, верно?
Другому нипочем не признался бы. Но врать Сан Санычу я не имел права.
– Два года срочной и потом еще год сверхсрочной, старшиной роты был.
– Я сразу понял. Вы так рассказываете, что…
Я хотел было спросить: «А ваша «Диагональ судеб» – это ведь вы! Вы, глубокоуважаемый Сан Саныч, были тем доктором, который вернул к жизни целый мегаполис, пораженный вирусом щучьего гриппа!»
И не спросил. Потому что уже не сомневался. Знал.
– Витя, а в «Оранжевом доме»… Артефакт, с помощью которого вы добыли у старой ведьмы Живую Воду… этот ваш Вредина, ваш разумный меч… вы правда владеете таким чудом?
– Владел, – мрачно ответил я. Настроение испортилось сразу – и, кажется, бесповоротно. – Сперли. Вот только что, полчаса назад…
– Вернется, – убежденно сказал Сан Саныч. – Вы ведь сами написали, что он всегда возвращается. Ну, давайте по второй! – за счастливые финалы!
Употребили по второй. Хрустя огурчиком и меряя взглядом расстояние до горизонта, я вдруг понял: вернется! Вредина всегда возвращается…
У моих ног крутилась, попрошайничая, беленькая болонка с бульдожьей мордашкой.
11
Звезда упала.
Первый вымолвил: «На счастье».
Второй едва взглянул – и ну делиться в чате.
А третий хмыкнул: и у звезд бывает старость.
Четвертый сосчитал: а сколько ж их осталось?
Разулыбался пятый: «Прелесть как красиво!»
И звездная болезнь шестого поразила.
Седьмой воздел ладони к небу: «Мало! Мало!»
Звезда упала…
И пускай себе упала.
На исходе августа время густеет, жизнь замедляется. Струятся на землю бронзовые семена берез. Многоногая мелочь уже не суетится в поиска места под солнцем – нет, деловито присматривает уютное местечко. Вальяжные голуби расхаживают под самым носом у разморенных котов и как будто бы нехотя поклевывают не подачки, но почтительные дары тихих, как эти вот предосенние дни, бабулек.
Время замерло: на большом яблоке, потерянно лежащем у обочины, распластала крылья бабочка. Один бок яблока царственно пурпурен, другой кажется густо-медовым. Кажется… Не сразу понимаешь (сознание, повинуясь движению души, сопротивляется изо всех сил): медовое – это гниль. Собственница-бабочка обняла яблоко крыльями, они сладострастно подрагивают.
И мне вдруг почудилось: вот так яркие, но недолговечные создания трепещут от предвкушаемых удовольствий на обломках великих империй.
Пока не придут холода.
Мысль для дневника. Но я давно не веду дневники.
Раньше вела. Когда у меня возникало стремление – где-то на грани инфантилизма и мании величия – приносить пользу всему миру. В них, разумеется, были одни только глубокие и оригинальные мысли, созвучные вечности, и замки из песка вздымались, подобно Андам и Кордильерам, а воздушные были столь реалистичны, что я улавливала музыкальный перезвон каблучков хрустальных туфелек по бело-розовому мрамору.
Обломовщина манила. Маниловщина закономерно завершалась обломом. Песочные замки оседали пылью, воздушные испарялись, оставляя сквозняк в душе и паутину под потолком. Залежи бумаг на работе и горы грязной посуды дома навевали мысли о том, что геология и альпинизм – достойнейшие из занятий, а все гуманитарное в итоге оказывается антигуманным, ибо разочарованию, порожденному несовпадением умозрительного и реального, может противопоставить только умозрительное… порочный круг.
А когда у меня появлялось намерение – где-то на грани, отделяющей меланхолию от паранойи, – противопоставить себя всему миру, я шла к людям. И приобретала новых друзей. Врагов, конечно, тоже, но в меньших количествах. Друзья, как правило, оказывались настоящими – ведь давно замечено, что дружить против кого-то – истинное, ни с чем иным не сравнимое, наслаждение. Враги, увы, – вымышленными. Ну а случайные встречные, объективно вполне реальные, субъективно оставались мимолетной иллюзией, ибо старались держаться в стороне – так обыватели сторонятся нетрезвого буяна.
В реальном мире оставалось столько полостей… и заполнить их могло только умозрительное. А именно – страх. Я всегда позволяю страху загнать себя в угол. Когда отступать некуда, остается только драться. Ну, или паниковать, но тогда ты растворишься в страхе куда быстрее, чем кусочек рафинада в вулканической лаве. Я – есть. Значит, пока дерусь. Угол надежно прикрывает спину. Мой страх – враг. Реальный. Мой угол – друг. Настоящий. Мой мир гармоничен…
Был бы.
Но мне нужен друг кроме угла. Потому что друг – это и есть человек, который тебе нужен. Не ради чего-то. А просто – нужен, и всё тут.
Друг – это звезда, к которой ты тянешься… и знаешь ведь, что не дотянешься, даже если выучишься ходить по лучу с легкостью канатоходца. И радость твоей жизни в том, что ты стремишься.
Костер. Маленький огонечек, который ты можешь разжечь одним словом, или лесной пожар, который ты можешь умиротворить одним словом. И радость твоей жизни в том, что тебе всегда тепло и светло.
Камень. Опора, помогающая тебе подняться на ту ступеньку, на которую ты самостоятельно нипочем не взобрался бы. И радость твоей жизни в том, что тебя есть кому поддержать.
Отчего же ты думаешь, что звезда светит не для тебя, а просто так? И спрашиваешь: разве нужен костер в жаркий летний день? А камень… будь он проклят, камень, о который ты случайно споткнулся! Друг может быть для тебя всем, чем угодно. Просто – быть для тебя, как ты есть для него. Просто…
В августе падают звёзды. Но куда чаще – яблоки.
Своей звезды я так и не дождалась. Попросила у падающего яблока друга. Настоящего. Такого, чтоб на всю жизнь. И новую сказку в придачу.
Так и живем – запечатлев печали в словах. Слова – разбитые скрижали. А радости ушли и одичали, пока мы рассуждали и решали, перебирали древних тайн каменья, курили фимиам, сжигали свечи – и ждали. Ждали, что сердца овечьи на волчьи кто-то свыше нам заменит. Недобрые, мы каялись слезливо, чтоб каждый видел, как мы человечны. Был август. Лиловел обычный вечер. Луна скатилась переспелой сливой. И растеклась, не жалостью, но жалью нас, молчаливых, тихо согревая. А что слова? Холодные скрижали. Душа дрожит. Несчастная. Живая. Услышанная. Мир остался темным, глухим. Но даже тени задышали. И мирно спит на бабушкиной шали большая радость – маленький котенок.Авангардисты. Хроника предпопаданчества
1
Очередное ежегодное реалити-шоу под девизом «Чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган» на этот раз грозило быть феерическим.
Во-первых, потому, что в распоряжение активистов молодежных организаций на этот раз предоставляли не какой-нибудь пропыленный актовый зальчик в доме культуры давно прекратившего существование завода, а целый пионерлагерь. И не на один день, а на три. Чтобы, значит, активисты заодно и сосновым воздухом вдоволь подышали, здоровье подправили.
Во-вторых, ожидались именитые гости из столицы. В связи с этим было приобретено не два ящика водки, как обычно, а четыре. Главный организатор мероприятия, Борька Семин, жмурясь от предвкушения, не забывал, однако, выдерживать в разговоре со своим помощником, полноватым добродушным Колей Пономаревым, начальственный тон:
– Ты своим ввинти как следует: пей-пей, а дело разумей! Чтобы не как в прошлый раз.
– Не-е, как в прошлый не будет, – пунцовея то ли от стыда, то ли от радостного предчувствия, клялся Пономарев.
– И это… смотри, чтоб бутылки по дороге не побили. Это ж район, там дороги толком в последний раз еще при Хрущеве ремонтировали, – блеснул историко-краеведческими познаниями Борька. – А главное, чтоб до конца торжественной части никто ни-ни, понял?
– Угу, – с сомнением выдавил Коля.
Лиска молча слушала, делая вид, что углядела за окном что-то донельзя интересное. Борька, конечно, тот еще жук и вечный недруг… но ведь еще и старый приятель, и ржать над ним в присутствии едва знакомого ей мальчишки – не по-товарищески как-то.
– А чегой-то ты ухмыляешься? – догадливо спросил Семин, когда вдохновленный напутствиями Коля укатился руководить погрузкой.
– Дык прикидываю, что я в прошлый раз пропустила, – Лиска фыркнула, перемещаясь со стула на подоконник.
– Значит так, Елизавета, – резко перешел на нудный официал Борька, – мероприятие наше, финансируется по нашей линии, а ты – лицо приглашенное – со всем, оцени, к тебе уважением приглашенное… Так что давай там без дискуссий и прочих революций, а?
– Как получится, – Лиска хищно оскалилась. – Ты ж, Борюсик, меня знаешь, я к тебе со всей душой. И облаиваю от души. Потому что ты, Борюсик, хоть и добрый человек, но чиновни-ик! Ладно, хоть не обидчивый.
– Да иди ты! – Семин неубедительно изобразил праведный гнев. – И не опаздывай, завтра в полвосьмого отправляемся.
– Не надейся! – привычно огрызнулась девчонка.
2
Депутат облсовета Николай Захарыч Зяпкин славился любовью к молодежи и умением облекать мысли в настолько причудливую форму, что они слету попадали в разряд местных афоризмов.
Вот и сейчас, стоя возле обшарпанного «Икаруса» в картинной позе трибуна, он напутствовал:
– Через несколько минут вы сядете в автобус, а вечером откроется слет, цель которого – сплотить вас, лучшую молодежь нашей области, идущую, так сказать, в авангарде. И потом вы понесете этот авангардизм в массы…
Зяпкин нес в массы что-то еще, но Лиска уже не слушала: юркнув за ближайшую березку и сжав ее в объятиях, девчонка рыдала от смеха. Еще до открытия слет начал оправдывать ее лучшие ожидания.
Однако же знакомых лиц было раз-два и обчелся. Ясно: Борюсик, боясь ударить в грязь лицом перед московскими «старшими товарищами», ради массовости набрал знакомых, малознакомых и едва знакомых покататься и бухнуть на халяву. Оказаться среди этой публики Лиске ну никак не хотелось, и она старалась не выпускать из поля зрения здоровенного бородача в поношенной стройотрядовской тужурке – команданте де Ла Варгаса. С ним не пропадешь, хоть горя и хватишь. При посадке в автобус исхитрилась устроиться рядышком с ним, да еще и место у окна занять. «Вот что значит жизненный опыт, его не пропь… тьфу, чур меня, чур!»
У Варгаса, в миру техуниверситетского доцента Владимира Федоровича Варгушина, было две любимых дорожных темы – Кубинская революция и торсионные поля. Про революцию Лиска слушала, навострив ушки. От команданте можно было услышать такое, чего ни в одной книжке не прочтешь. Даже если и выдумал – зато как складно выдумал. А когда речь заходила о полях, девчонка принималась с откровенно скучающим видом пялиться на обычные – те, что за окном, грустные и неухоженные поля аграрной столицы России… столицы – это ежели верить пропаганде, а не глазам своим.
А Варгас вещал, возвышая голос, водительская магнитола давно уже хрипела, силясь переорать прирожденного вождя и профессионального лектора. А понятных слов становилось все меньше и меньше… Ну, и расстояние до лагеря уменьшалось. И незадолго до полудня прокаленный июльским солнцем красный автобус вкатился под белую арочку, украшенную жестяным корабликом и надписью в стилизованных под волны завитушках – «Алые Паруса».
Лиска, романтик в душе и циник по осознанной необходимости, ухмыльнулась, завидев жестяной символ мечты.
Варгас тоже споткнулся посреди какой-то особо заумной фразы – и принялся вдохновенно вещать о носившей немецкую фамилию «русской звезде Че Гевары», не то Тане, не то Тамаре.
– Интересно, они сначала покормят или речи толкать будут? – озадачилась насущным Лиска, когда команданте совсем заврался… минуте, эдак, на третьей.
На четвертой минуте разом прибыли еще два автобуса – «скотовозик», навеявший Лиске воспоминания о детстве, и странный, как корабль пустыни, затерявшийся на среднерусских просторах, двухэтажный красавец неведомой марки. Ветерана дачных трасс пропустили вперед. Потом и заграничный внучок втиснулся под низковатую для него арочку. Из автобусов недружно выгрузились разношерстные туристы-«авангардисты» – и ну очень дружно принялись озираться в поисках определенности.
Определенность появилась на пятой минуте ожидания, воплотившись в образ худосочной тетушки административного вида, которая четко оттарабанила насчет размещения в стилистике «мальчики направо, девочки налево». Скептически оглядела толпу, подумала – и дважды ткнула перстом:
– Вам – сюда, а вам – туда.
И, сочтя свою миссию выполненной, чинно удалилась.
Борюсика видно не было. Колька мелькнул – и пропал, как мираж.
Пришлось Лиске, дабы потом не блуждать по лагерю на манер сказочной Машеньки, пристроиться в хвост жиденькой цепочки девчонок, бредущих по тропинке меж сосенок.
3
После заселения их все ж таки покормили. Повеселевшая Лиска долго озиралась, но знакомых не увидела вообще. Даже команданте, который только недавно с философическим видом расхаживал в ожидании чая за пределами большой беседки, приспособленной под летнюю столовую, и медитировал на одиноко растущую березку, вдруг исчез, как Летучий Голландец в Бермудском треугольнике. «Странное место», – опасливо поежилась Лиска.
А потом как-то сразу возникли знакомые всё лица: Стас, зануда, шахматист и компьютерный гений, три в одном, его подружка Настя, лирик и не капельки не физик, а с ними – Варгас, пропащая душа, лирик и физик… а стоило ему чуть-чуть принять на грудь, разделять ипостаси становилось не только опасно, но и вовсе невозможно. Судя по тому, что команданте, активно жестикулируя, как будто бы силясь рукой закрутить воздух в штопор, рассказывал о способе приготовления вкусной няки из тормозной жидкости с помощью обыкновенного лома, он таки уже успел (правда, ввиду того, что технологический процесс требовал времени, угощался доцент, скорее всего, тривиальной беленькой). Стас глядел недоверчиво, Настя – потрясенно. Нет, не такого эффекта ожидал неистовый препод, явно не такого! Присев на корточки, он принялся вычерчивать в пыли веточкой этапы означенного преобразования. Лиска заглянула ему через плечо, увидела какие-то непонятные, чуть ли не колдовские, символы и преувеличенно тяжко вздохнула, надеясь обратить на себя сочувственное внимание.
Поздороваться с вновь прибывшими и выяснить, на каком, собственно, ковре-самолете, в обход автобусного маршрута, они сюда прибыли, она так и не успела: прибежал запыхавшийся Коля и возгласил голосом мультяшного герольда:
– Все на торжественную часть!
Но его услышали далеко не все.
И тогда он, задрав подбородок, как будто бы в горн собирался затрубить, выкрикнул еще отчаяннее:
– Все на торжест… – и закономерно поперхнулся.
– Значит так, молодежь, дожевываем-допиваем – и айда за мной, сказки слушать, – спокойно объявил с порога беседки Максим Швецов.
И его услышали все.
Стоп! А он-то тут откуда? Лиска думала, что после того, как Макса пнули из комитета по делам молодежи, а заодно и из горсовета за прямо-таки маниакальную принципиальность и честность, несовместимую с присутствием в столь солидном присутственном месте (ниче так каламбурчик, да?), на подобные мероприятия он больше не ездец.
Хотя чего это она, в самом-то деле! Максим всегда появлялся там, куда не звали, и делал то, о чем не просили. В своей простодушной жажде справедливости, граничащей – о, да! – с максимализмом, он похож был на другого Максима, кинематографического, даже во внешности сквозило вполне уловимое сходство. «Крутится-вертится шар голубой…»
Лиска выделяла его из круга приятелей. Пожалуй, его, единственного из «молодежки», она могла уверенно назвать другом, несмотря на то, что он был старше в полтора раза, имел два высших образования (против одного незаконченного высшего у Лиски) и давным-давно обзавелся женой и сыном (на Лискином счету был только до обидного банальный школьный роман). И все же как-то сразу получилось, что они перешли на «ты», в то время как команданте, Максов ровесник, до сих пор в глаза именовался исключительно Владимиром Федоровичем, да и сам в общении сбивался с «ты» на «вы».
Макс здесь – уже легче. Будет, с кем словцом-другим перекинуться, когда прочий актив устанет от активного отдыха до полного отсутствия возможности держаться на ногах. В отличие и от Борюсика и от де Ла Врагаса, Макс свою норму знал, а Лиска не пила вовсе. Так что ее озадаченность по поводу нормального досуга вряд ли была излишней.
То ли воздух мегаполиса, то ли экологическая ситуация в целом, помноженная на политическую, то ли неусыпные заботы о будущем молодого поколения возымели фатальное значение для московских гостей, но выглядели авангардисты старше и печальнее, чем команданте де Ла Варгас с похмелья. Звукоусиливающая аппаратура изо всех сил старалась донести до сытых и вялых аборигенов тихую скороговорку скорее тетушки, нежели девушки, прилизанной-приглаженной, в широком, как с чужого плеча, зеленом платье. Ее грустноватый шепот сливался с шелестом березок на ветру, а она сама – с зеленью рощицы. Второй гость, колобок, втиснутый в пиджак не по размеру, заглядывая в бумажку и запинаясь, начал задвигать что-то насчет преемственности поколений. В кустах дзынькнуло и забулькало. Задние, ближайшие к кустам, ряды предвкушающе оживились.
Aqui se queda la clara, la entrenable transparencia de tu querida presencia Comanda-ante Che Gueva-a-ara… —на два голоса запели в кустах. Душевно так запели.
Ладно, один – ясно, кто. А второй? Неужто Варгас местного лешака подпоить и сагитировать ухитрился? Или сагитировать и подпоить, что сути не меняет?..
Колобок испуганно скатился с трибуны, уступая место немножко смущенному, чуть-чуть возмущенному, но традиционно деловитому Борису.
– Я немножко дополню… гм… предыдущих ораторов, – растягивая слова больше, чем обычно, начал Семин. – Я хочу сказать, что мы постарались сделать все от нас зависящее, чтобы участники слета могли пообщаться в… гм… неформальной обстановке… – и рефлекторно дернул головой в сторону кустов, откуда доносилось тихое, лиричное, слезовышибательное:
Seguiremos adelante como junto a ti seguimos, y con Fidel te decimos: Hasta siempre, Comanda-ante!..– Ли-ись… Лиска!
Обернувшись на зов, она увидела тех, кого и предполагала увидеть, – Стаса и Настю.
– Есть такое мнение, что сейчас тут будет предсказуемо и неинтересно, – с обычным своим ну очень умным видом изрек первый.
– Тут речка в двух шагах, пляжик… – блаженно протянула вторая. – И катамараны.
– И чего? – искренне не поняла Лиска.
– Как это что? – ответно удивился Стас. – У кого-то одна культурная программа, у кого-то – другая.
И они пошли кататься на катамаранах. Точнее сказать, бедному Стасу пришлось катать то Настю («Мы на лодочке катались, не гребли, а целовались», – рефреном звучало в Лискином мозгу), то Лиску (и мирная болтовня ни о чем понемногу переходила в яростную дискуссию о судьбах мира). Странное дело – на пляжик никто не претендовал. И Лиска нет-нет да с тоской думала о том, каково будет возвращение в лагерь. И искренне не понимала, на кой черт вообще приехала. Ну, не Стаса же, в самом деле, агитировать? Если в их споре и рождается какая-то истина, то она похожа на воду в решете. Что – ну, да – не добавляет им любви друг к другу. Лиску с первых дней знакомства раздражало в Стасе стремление к лидерству, пусть даже в сколоченной им из пяти приятелей молодежной ячейке почти не существующей партии. Стас втайне не доверял Лиске, подозревая ее в подобных же намерениях, что для него было равноценно покушению на его эфемерную власть. А Настя… Настя и осталась бы в стороне, кабы не любовь к Стасу и дружеские чувства к Лиске. Именно она всегда и поддерживала равновесие в их странной компании, не давая вялотекущему конфликту перейти в бои без правил.
– А вы тут неплохо устроились, – заявил, мгновенно оживляя своим присутствием пустынный пляжик, Максим. Лиска как раз сходила с катамарана, уступая место Насте, помедлила, спросила настороженно:
– Чего там творится-то?
– А! – Макс неопределенно махнул рукой, подтверждая наихудшие Лискины опасения.
Ветер испуганно донес со стороны лагеря возбужденный многоголосый гомон.
4
Они столкнули на воду еще один катамаран. И Макс катал Лиску, уже в сумерках. А она пыталась дотронуться до молочно-белого, мягкого и теплого на вид отражения луны – и чуть не свалилась в воду, когда, блекло посверкивая, под ноги подкатилась ошалелая рыбешка, контуженная катамараном. Макс сгреб ее пятерней, ткнул под нос Лиске:
– Вкусно пахнет?
– Ты чего? – Лиска отпрянула, но на этот раз предусмотрительно ухватилась за край сиденья.
– Нифига ты, Лизавета, не рыбак, – снисходительно обронил Макс. – Для настоящего рыбака нет ничего вкуснее запаха только что пойманной рыбы.
– Ты не рыбак, Максим, ты браконьер. Это ж надо – рыбу катамараном глушить! Отпусти немедленно!
– Да пожа-алуйста! – Макс, несильно размахнувшись, без колебаний отправил водяную жительницу в ее родную стихию.
– А может, сначала надо было исполнение желания стребовать? – задумчиво спросила Лиска.
– А подуманое не считается? – серьезно откликнулась с другого катамарана Настя.
– Да ну нафиг! Максимкиной милостью голова у нее того, бо-бо, мало ли, чего она нам наворожила бы. Попросились бы в сказку, а прочухались в такой суровой параллельной реальности, что ой.
– Ребя-ят, вы Семина не видели? – грустно проблеял сатир с лицом Коли, выглядывая из прибрежных кустов.
– А чего, уже потеряли? – опередив Лиску, язвительно поинтересовался Максим.
– Не-е… Не то чтоб потеря-а-али… – жалобно проблеял мохнорылый. – Он пошел московских гостей до машины провожать…
– А чего, уже свалили? – на этот раз Лиска оказалась первая.
– Ага, – еще печальнее подтвердил сатир, смахивая приставший к волосам листок липы. И исчез так неожиданно, как если бы его утащили поддатые наяды или дриады с целью проведения бесчеловечных экспериментов, проще говоря – чтоб поглумиться.
Из лагеря слышался невнятный усталый гул.
Возвращаться не хотелось. Но и от мысли провести всю ночь на катамаранах штормило.
Кое-как причалили.
– Ну наконец-то! – приветственно выдохнула тьма Борькиным голосом. – Лю-уди! Люди-и-и! – наверное, так Робинзон Крузо встречал своих спасителей. – А лагерь где?
– Чего-о-о? – в один голос переспросили Лиска и Максим.
– Где лагерь, спрашиваю? – утомленное солнце местного авангардизма опустилось прямо на песочек. – Я хожу-хожу, дорогу не нахожу. Тут где-то Колька плавал… Я его вытаскивал… Вода мокрая, холодная… – Семин по-собачьи встряхнулся… или просто поежился, но так энергично, что воздух вокруг него в спираль закрутился.
– А может, он тебя спасал? – уточнил Макс, демонстрируя незаурядный жизненный опыт.
– Может, и он меня, – Борюсик совсем закручинился. – А московские гости… того…
– Уплыли? – Лиска сочувственно покачала головой.
– Угу. Надо было для них коньяка взять, правильно Николай Захарыч говорил, – выдал вполне связную мысль Семин – и тотчас же снова впал в прострацию. – Ну где лагерь-то, а?.. А то завтра все очнутся… будут главного искать…
– А кто у нас главный? – прокурорским тоном вопросил Максим.
– Я? – несмело предположил Борюсик.
И все поняли, что дело плохо.
Общими усилиями транспортировали главнюка в лагерь (справедливости ради следует заметить: непосредственно транспортировкой занимались Макс и Стас, Настя охала и ахала, а Лиска то желчно комментировала, то норовила дать Борьке ускоряющего пинка) и даже ни разу не уронили, хотя его физическая устойчивость уступала его же моральной, а дорогу через лесопосадку можно было назвать дорогой только потому, что они-таки по ней шли. Под ногами зловредно похрустывал сушняк, предрекая кое-кому очень скорое явление своего тезки. Селена, притомившись глядеть на творящиеся в лагере безобразия, закуталась в облачко и завалилась спать как минимум суток на полтора. А вот Лиске со товарищи нынче поспать не грозило. Достаточно было ступить на порог домика и принюхаться. Упрямая Лиска все ж таки прошла еще с полдюжины шагов. И поняла, что концептуальное «мальчики направо, девочки налево» не такое уж концептуальное.
– Чего там? – шепотом спросила Настя.
– Бардак, – многозначительно ответила Лиска, не понижая голоса.
И они пошли искать своих. Определение слова «свои» в данном случае выводилось из народного постулата «трезвый пьяному не товарищ».
Нашли быстро. Уже без Борюсика, но зато с доцентом, тверезым и деловым, который впотьмах что-то вычерчивал в записной книжечке.
– Не, ну чего непонятного-то? Вот лес, – ручка энергично упирается в страничку. – Вот река. А вот где-то тут беседочка. Не, ну она там не одна, конечно. По ходу дела сориентируемся. А в кустах возле этой беседочки я четыре бутылочки заныкал.
– Как только донес-то? – вздохнул сердобольный Макс.
– А-а, сам не помню! – отмахнулся Варгас. – Важно совсем не это. Важно то, что мы сейчас пойдем их искать!
Лиска тихо ужаснулась. Настолько, что даже икнула, хотя не выпила ни грамма. Жутко захотелось лимонаду. И вместе с жаждой пришло вдохновение: девчонка принялась сбивать с толку искателя счастья в жидком эквиваленте:
– А куда вы Борюсика подевали?
– Да в столовке кинули. Там теперь никого, пусть отсыпается, – рассудительно ответствовал Максим.
– Теперь? – слегка опешила Лиска.
– Угу, – мрачнея, подтвердил команданте. – Приперлись, нашумели, разбудили меня… контры!
– Из зависти, – пояснил Макс. – Если мы не спим, хрена кто-то рожу плющить будет? В прошлый раз фоткались, так твоя ряха в объектив не влезла!
– Я на вредном производстве, – Варгас горестно вздохнул. – Нормальных людей в технарей преобразую. Ну что, тронулись?
Никто не нашел, что возразить. Ну, не считать же, в самом деле, возражением Настино обычное: «Давно уже тронулись» и Стасово печальное: «А может, лучше в шахматы сыграем?»
Доцентову нычку, впрочем, тоже не нашли, полночи шарились по лагерю, как души грешников по средневековому замку, – и не нашли. К рассвету Лиска уже испытывала к затихарившимся бутылкам вожделение (нашлись бы уже, хоть посидеть спокойно можно было!), а к спутникам – лютую ненависть. Наконец Варгас сдался, понимая, что на следующем круге его единодушно притопят в речушке во избежание дальнейших мытарств и беспорядочных миграций.
Уселись в одной из беседок (предварительно все ж таки обшарив кустики: а вдруг?) – и буквально мгновение спустя сообразили, что совершили глупость: так в сон клонило куда сильнее. Даже комариные укусы не бодрили.
В сознании у каждого в этот момент наверняка всплыла Максова мудрость, вынесенная из дней службы в Вооруженных Силах: «Если мы не спим, хрена кто-то рожу плющить будет?»
Не сговариваясь, встали. И снова отправились в путешествие по лагерю. На этот раз – вооружившись революционными песнями и праведным гневом.
5
Через час весь лагерь был на ногах. Правда, стоял на них не то чтобы твердо.
Борюсик снова исчез. И появился только за обедом, в мятых брюках, с мятым лицом и таким же настроением, оглядел с инспекционным видом прореженных похмельем «авангардистов» и принялся хлестать чай без закуски. В сторону своих ночных спасителей он смотреть избегал.
– Слушайте, братва, а чего мы тут вообще делаем? – озвучил общую мысль Максим. – Тебя, барбудо, я не спрашиваю, для тебя тут естественная среда обитания. Мне интересно, что эти вот товарищи тут забыли.
Стас с задумчивым видом потер переносицу. С ним Лиске все было ясно. Именно за ней, за Лиской, он и подался, одержимый подозрением: если едет она, то будет, среди кого двигать идеи в массы. Отпустить конкурентку в одиночестве он просто не мог. А где Стас – там и Настя. Так что неочевидным оставался только ответ на вопрос: а она-то, Лиска, какого хрена сюда приперлась? Ведь догадывалась… нет, знала! Но надежда как всегда вступила в дискуссию с разумом. А пока они спорили, Лиска уже в автобус села.
– Валить отсюда надо, – правильно истолковал общее покаянное молчание Макс. – Сегодня еще веселей будет, сегодня они по окрестным деревням расползутся в поисках горючки. И хорошо, если без мордобоя обойдется.
На него, как по команде, воззрились все: Варгас с заинтересованностью, Лиска с тоской, Стас с испугом, Настя с ужасом.
– А на чем? – торопливо спросила Настя.
– На одиннадцатом, на чем же еще.
– То есть?
– Эх, молодежь! – проскрипел Макс. – Студиозусы, называется, что такое одиннадцатый маршрут не в курсе. На своих, говорю, на двоих. До трассы. А там либо рейсового дождемся, либо на попутках, по обстоятельствам.
Полчаса спустя оплот авангардизма остался за спиной у четверых из их команды.
Еще через полчаса их догнал запыхавшийся пятый, на ходу застегивая верную стройотрядовскую тужурку.
– Скучно мне без вас стало, ребята.
– Не с кем поговорить про торсионные поля? – ехидно осведомилась Лиска.
Зря она это сказала…
К тому времени, как доцент договорился до пространственно-временного континуума (Лиске ввиду ее вопиющей гуманитарности куда роднее были обстоятельства места и времени), они одолели хорошо если полпути, а солнце уже вплотную пододвинулось к зениту. Настя неожиданно прониклась, даже робкие вопросы начала задавать. Де Ла Варгас растрогался – и перешел на стихи:
– Бродили мы с тобой, пыля, По дальним тропам при луне. Ты говорила страстно мне Про торсионные поля….– У-у-у!.. – тоненько завыла Лиска, возведя глаза к зениту. Команданте покосился на нее с нескрываемым злорадством и дополнил декламацию крайне экспрессивной жестикуляцией:
– Но, к сожаленью, исчерпав К утру вербальный свой запас, Ушла, не поднимая глаз, Туманной тенью в травы пав. И растворилась, будто блик, На водах старого пруда. Мне без тебя, мой друг, беда, Такой трагический конфликт!– Я, в некотором роде, формалист в поэзии, – важно заявил Стасик. – Ваши стихи, уважаемый Владимир Федорович, на мой взгляд, несколько эклектичны…
Де Ла Варгас скорчил жалобную физиономию.
– Без дивных ручек и ланит Мне тяжело на свете жить. Стою, вздыхая, у межи. А ты, магический магнит! Кого ты в поле вовлекла? С кем коррелируешь теперь? Да, ты, лукавой Евы дщерь, Меня низвергла в этот ад, И я до капли выпил яд… Как жить Без бабы И бухла?Настя поглядела на Стаса и несмело хихикнула.
– Концептуально! – то ли похвалил, то ли обругал Максим.
Пресловутые обстоятельства места и времени на этот раз не подгадили. Солнце, конечно, ярилось, но ветерок освежал. Топать, увы, было еще прилично, но старенькая бетонка выигрывала в сравнении с современным асфальтом. И к трассе утомленная доцентовой физикой и лирикой компания вышла аккурат перед появлением рейсового.
На прощание Настя заявила, что ни в жисть больше не поедет на такие мероприятия. Команданте искренне не понял: а что такого-то? ну, прокатились на халяву, ну, свежим воздухом подышали. И добавил: приятели звали его куда-то на юга, куда – он еще не уточнял, понял только, что там организуется палаточный лагерь имени Че Гевары.
– Я уже и снарягой запасаюсь, – прозрачно намекнул он.
– Сколько литров? – без особой заинтересованности уточнил Макс.
– Не всех хватит, – коротко и деловито заверил доцент. – Ну так вы со мной?
Лиска усомнилась. Нет, она не Настя, ей зарекаться не резон. Только вот уж очень смущало отсутствие четких географических ориентиров. Да и не сдернешь невесть откуда по-быстрому, как из «Алых парусов».
– Я подумаю, – буркнул явно недовольный итогами своего пребывания на слете Стас.
Не соврал – подумал.
6
Очень скоро – буквально на четвертый день по возвращении – стало ясно, что слова де Ла Варгаса не только воодушевили Стасика, но и направили его творческую фантазию в определенное русло. И он позвонил Лиске. Как будто бы посоветоваться, а на самом деле – поставить перед фактом. Пространный телефонный разговор Лиска, с ее привычкой конспектировать прочитанное и услышанное, свела к следующему: за высокопарным «надо провести работу над ошибками» и ребяческим «а мы чем хуже?» стоит почти уже не контролируемое желание Стаса заявить о себе как об одном из авторитетнейших лидеров местных авангардистов. И Лискин довод: лидеров-де скоро станет больше, чем простых авангардистов, Стас воспринял как предательский отказ служить пятой спицей в колеснице будущего триумфатора.
– Столько народу, как Семин собрал, мы, конечно, не соберем, – помявшись, соизволил признать без пяти минут новый светоч авангардизма, понимая, что пора переходить к практическим выкладкам, иначе его без обиняков пошлют… и даже не в «Алые паруса». – Но мы возьмем качеством. Когда я в Москве был, я с тамошними задружился.
– С кем? – насторожилась Лиска.
– О! Это отдельная тема! – загадочно обронил Стасик.
Пурга и мрак, блин!
– Я им уже приглашения по электронке разослал, так что это дело решенное, – отрезал герой туманного завтра. – И с папой поговорил, он одобрил.
Ну, если с папой, тогда дело и вправду решенное. Стасиков отец, Жутко Ответственный Чиновник, на пустяки не разменивался. Правда, как только что выяснилось, и в игрушках любимому сынку не имел привычки отказывать.
– Да-а? А я-то тебе на что сдалась? – вкрадчиво спросила Лиска.
– Ну как же? – мгновенно сменил интонацию сын чиновника. – Ты ж у нас в числе организаторов.
– У вас? В числе?!
– Ну, то есть я хотел попросить тебя быть в числе организаторов, – быстро исправил оплошность Стас. И вбросил самый главный аргумент, по крайней мере, именно так оно прозвучало: – Максим Швецов уже согласился помогать. Сказал, мысль интересная, стоит попробовать.
«Да Максим Швецов добрый, как плюшевый мишка, он по жизни дает себя во всякую лабуду втравливать», – подумала Лиска. Но не озвучила. Потому что ей вдруг стало любопытно.
– А что за мысль-то?
– Палаточный лагерь, – торжествующе объявил Стасик. – Пятидневный.
Во развернулся! У Борюсика было двое московских гостей, а у этого, судя по апломбу, не меньше двух десятков намечается. Борюсик три дня своих выгуливал, а тут – пять! Тут не работа над ошибками, тут целое сочинение по мотивам получается. И с мотивами Стаса, кстати, все предельно ясно.
– Я уже и место присмотрел… – тем временем дожимал собеседник, – точнее, отец посоветовал, это его, как говорится, малая родина.
– Хорошо, – в Лиске, неведомо почему, начал пробуждаться азарт, и она уже решила: кота в мешке – покупаем! – А кто это дело спонсировать будет, а? Проще говоря, что мы кушать будем? Пять дней-то, а?
– В том-то и соль, что никто! – радостно объявил новоявленный выживальщик. – Скинемся, у кого сколько есть…
– И на какую сумму ты рассчитываешь, если не секрет? – Стасов план снова начал утрачивать в Лискиных глазах четкие очертания. – Лично у меня только от мертвого осла уши, то есть остатки майской стипендии. Майской, Стасик! А сейчас июль!
– Ну так мы и не будем шиковать. Купим перловки, пшена…
– Не врубилась. Ты лагерь организуешь или птицеферму открываешь? Я не привереда и даже перловку люблю искренне и нежно. Но перловка на завтрак и ужин, пшенка на обед – это слишком даже для меня.
– Картошки у местных купим…
– Я поняла. Я ошиблась. Не птицеферму, а свиноферму, так? Без рыбки, без мяска… Или ты злостным вегетарианцем заделался?
– Вы с Максом что, сговорились, что ли?! – не на шутку оскорбился Стас. – Я все продумал. Мы еще комбижира возьмем. Зато не как у Борюсика, на всем готовом! У нас настоящий лагерь получится!
– Угу, концентрационный, – Лиска вздохнула. – Ну, ты хоть чай и хлеб в свой список включи. Мне спокойнее будет. А что с палатками и прочим барахлом?
– Решаю. Все, Лиз, больше говорить не могу, бежать надо. Все остальное – при встрече.
Оставалось надеяться, что, вопреки расхожему утверждению, от любопытства кошка не сдохнет. Да и от голода, Лиска надеялась, – тоже нет.
7
Стас подошел к подготовке с обстоятельностью будущего бюрократа: провел два совещания с ней и с Максом, на которых, разумеется, председательствовал. И все время что-то записывал. К счастью, не протоколировал – всего лишь составлял списки необходимого. Потом, прикинув смету, принимался вычеркивать то, без чего… э-э-э… можно обойтись.
– Правильно, котов урезать до минимума! – вовсю издевался Максим. – Мне-то что, я в армии служил. А вот в вашем лагере имени Откосившего Призывника и случаи людоедства могут приключиться. И замерзнуть кто-нибудь может невзначай.
– В июле?!
– А чем июль хуже других месяцев? Комаров больше – это да…
А потом они втроем поехали смотреть место для лагеря. «Поехали» – это громко сказано. До станции – на электричке. А от станции – пять километров пехом. У Лиски накануне пали в неравной борьбе с дорогами, асфальт на которых укладывали дураки, последние кроссовки, и она ковыляла по бездорожью в белых босоножках, завалявшихся со школьного выпускного вечера.
– Ты б еще вечернее платье надела, – сочувственно промолвил Максим, глядя на ковыляющую по узкой тропинке подругу.
Белые босоножки в этой местности, изобилующей заброшенными глиняными выработками и активно эксплуатируемыми коровьими выпасами, выглядели не то чтобы экзотично, нет – попросту дико.
Пока Лиска комплексовала по поводу обувки, Стас ухитрился заплутать. На открытой местности, с кучей ориентиров, как не преминул заметить Макс, который первым догадался, что на самом деле скрывается за Стасиковым: «А если вот здесь во время похода к месту лагеря форсировать речку, а? Давайте попробуем!» Впрочем, Лиска против форсирования ничего не имела: в босоножки набился песок, и упускать возможность сполоснуть ноги, не привлекая внимания спутников к своему бедственному положению, было глупо. Речушка, вон, корове по брюхо, самое то (плавать девчонка не научилась даже с пятой отчаянной попытки).
Но не успела она ступить одной ногой в воду, как Стас, взобравшийся на холм и сурово озирающий окрестности, воскликнул: «Вон оно!» и, с видом военного вождя с картины какого-нибудь непризнанного гения изящных искусств, простер длань.
«Оно» при ближайшем рассмотрении оказалось еще одним холмом, поросшим, в отличие от лысых соседних, уютным соснячком.
– Чтобы было не как у Семина, когда участники слета явились на все готовенькое, мы пройдем походом от города и досюда, – с преувеличенной страстностью состоявшегося бюрократа вещал Стас. – Я думаю, если в восемь утра выйдем, то слегка за полдень будем на месте. Сами установим палатки, приготовим обед, а потом – общаться. Вообще, надо сделать распорядок на каждый день и строго его придерживаться. Готовить и обеспечивать порядок в лагере будут дежурные. Все прочие – участвовать в семинарах. Да, и программы ежедневных семинаров наметить, ответственных за подготовку назначить…
– Во разошелся! – Максим поглядел на него с жалостью, как на вывалившегося из гнезда реальности бескрылого птенца человеческого.
– …Первый семинар я беру на себя. Логичнее всего будет начать разговор с направлений и тенденций в современном молодежном движении.
– Угу, и не забудь сказать о влиянии, которое оказывает на него современный авангардизм, – Макс усмехнулся.
Он волен был и усмехнуться и даже посмеяться, ибо человек не наделен даром предвидения. А если бы был наделен, то знал бы, что изрек в этот момент печльную, почти трагическую истину. Но ни он, ни Лиска и предположить не могли, что… Стас – тот мог бы, если бы взял на себя труд проанализировать всю доступную ему информацию. Но его сейчас занимало совсем другое:
– Воду будем брать из родника – во-он, у подножия того холма…
– Наглядную агитацию привезем с собой, – продолжал развлекаться Макс.
– И никакого спиртного!
Макс с Лиской переглянулись.
– Ты это нам? – спросила Лиска.
– И никаких азартных игр, включая нарды, шахматы и тамагочи? – подхватил Макс.
– Шахматы – не азартная… – начал Стас. – Тьфу ты, что ты всё с толку-то меня сбиваешь?! Но если развивать твою мысль – да, мы действительно должны продумать программу культурного отдыха…
Задумано было широко. Но еще до открытия слета все пошло наперекосяк.
Несмотря на декларируемую готовность довольствоваться малым, потомственный бюрократ за каких-нибудь пару дней превратил свою комнату в склад очень нужных и просто необходимых на лагере вещей. Лиска не протестовала, не возражала и даже не любопытствовала… ну, то есть вслух не любопытствовала. На самом деле ей было до жути интересно, как Стасик думает все это транспортировать. А вот отсутствие палаток начало вызывать тихую панику.
– Я улажу. Я обязательно улажу, – мрачнея день ото дня, твердил Стас.
Обе проблемы уладил… но не он, а чадолюбивый папаша. Не рассуждая и не выжидая, договорился с начальником местного военного училища и насчет трех шестнадцатиместных палаток, и насчет машины. К внезапно свалившимся на головы авангардистов материальным благам прилагались сержант-водитель, спокойный и, кажется, ко всему привычный, и два добровольно-принудительных помощника – рядовые из роты материально-технического обеспечения учебного процесса. Лиска впервые услышала это многословное определение – и едва сдержала восторг: как все-таки ловко упрятана за красивыми словами самая что ни на есть обыкновенная, даже скучная суть!
Другой корректив внесло Максово заводское начальство, на пять дней отодвинув дату начала отпуска. Поучаствовать в том, что Стас по-быстрому окрестил «подготовительными работами», самый здравомыслящий из их компании не смог, зато для него не составило труда иронически осведомиться в телефонную трубку:
– У вас обычный армейский грузовик или БТР какой?
– А чего? – осторожно осведомилась Лиска.
– Да, в принципе, ничего. Местность там такая…
– Какая? Ты меня не серди, я и так уже кусаюсь, ты по-человечески говори!
– Не танкоопасная ни разу.
– То есть?
– То и есть. Подрастешь – поймешь, – туманно ответствовал Макс. – Одно скажу: на завтрак перед поездкой особо не налегай. И обувкой озадачься, угу, не ровен час все ж таки пешочком придется добираться, – и вдруг запел:
Там, где змея не проползет, Где не найдет дорогу птица, Турист на пузе, пузе, пузе проползет, И ничего с ним не случится!Пел Макс, по Лискиному мнению, очень даже неплохо. Но на него в два голоса заворчали какие-то тетка и дядька – наверное, музыку не любящие, а потом третий голос, не то женский, не то мужской заполошно завопил:
– Швецов, к начальнику транспортного!
И Макс поспешно попрощался, пообещав приехать не позднее, чем на третий день слета.
– Ты там, главное, продержись до моего появления, – напутствовал он Лиску.
8
Суть Максовых предупреждений начала доходить до Лиски на четвертой колдобине. Впрочем, колдобинами этих родных тетушек противотанковых рвов можно было назвать только ввиду того, что появились они случайно, а не в результате целенаправленных фортификационных мероприятий.
Случайности, в свою очередь, состояли в очень близком родстве с раздолбайством. Из года в год местные прижимистые мужички безнаказанно вырубали-выпиливали деревья в посадке, чтоб не тратиться на дрова. Дорогу вдоль края лесополосы вымывало-выветривало. Проехал какой-то экстремал на легковухе по размытой дождями в хлам пока-еще-дороге. А следом – вечно поддатый свободный хозяйственник-фермер на тракторе, хорошо, если борону для пущего эффекта прицепить не догадался. А следом – еще один экстремал, но уже на уазике, потому как на легковухе уже никак. А следом – все тот же фермер, но теперь пьяный в дымину и на этот раз наверняка с бороной. Пил он, рупь за сто, не один, а вот похмелить поселок за свой счет зажмотился. И мужички принялись решать проблему способом, переходящим от деда к внуку: если денег нет, а голова болит, надо где-то что-то стырить, предварительно открутив, отвинтив, откопав… Ну, вот и докопались до труб, обеспечивающих сход воды в пруд. Вон плотинку как размыло!
Насчет всего этого просвещал Лиску сержант-водила, старательно, с усилием – было ну очень заметно – выкидывая из речи соответствующие моменту слова и обороты.
– А вы откуда знаете? – справляясь с подступающей тошнотой – укачало-таки! – нашла в себе силы поинтересоваться Лиска. – Вы здешний, да?
– Угу, можно считать, здешний. Почти что. Да что такое для России какие-то полтыщи километров?
И замолчал, с осуждением глядя на дорогу.
Для этого ему пришлось открыть дверцу и, высунувшись по пояс, посмотреть назад. Потому что дороги впереди не было. Зато был рельеф местности. Такой, что Лиска пожалела даже о единственном бутерброде, съеденном на завтрак. Ну ведь знала же, знала, да и Макс предупредил! Сбило с толку оптимистическое Стасово: «Да это ж армейский грузовик, он где угодно без проблем пройдет!»
«Нет, авангардист быть реалистом не может. Определенно», – подумала девчонка – и, сделав это концептуальное культурологическое заключение, огляделась в поисках того, за что бы понадежнее уцепиться. И с тоскливым предчувствием обратной дороги мысленно позавидовала Стасу, а заодно и поклаже, – их путешествие медленно, но верно приближалось к концу. А ей, Лиске, предстояло возвращение. Было от чего завыть волком, раз и навсегда испохабив окрестным бобикам привычную и понятную картину мира. Вон, пробегающий мимо приостановился, будто споткнувшись о дурное предчувствие, поглядел с подозрением, поймал носом восходящие воздушные потоки. Лиска смущенно отвела глаза. Пес умиротворенно потрусил дальше, помахивая украшенным репейниками хвостом.
Возвращению предшествовали два часа позора для Стасика и рядовых, они же – два часа здорового смеха для сержанта и Лиски. Солдаты, неплохо проявив себя на разгрузочных работах, сникли, едва дело дошло до установки палаток. Стас такого развития событий никак не ожидал, но понты организатора и вдохновителя не позволяли ему сникнуть вслед за солдатами. И он принялся руководить. Вот тут-то Лиску и начал смех разбирать. Потому что Стас-руководитель всегда был зрелищем преуморительным, еще более веселым, нежели руководитель Борюсик.
Что же до сержанта, он начал хмыкать намного раньше, едва солдаты принялись расстилать палатку на траве. Но не помог даже советом. Лиска не понимала, почему. То ли это было ниже его достоинства, то ли он просто любил поржать. Только по истечении получаса он начал ворчливо давать рекомендации, формулируя мысли, как поняла Лиска, с оглядкой на нее. А еще через час ему настолько осточертело созерцать трех лохов, неумело вписанных провинциальным художником в стандартный среднерусский пейзаж, что он принялся помогать не только словами (и слова эти уже не подбирал), но и делом. Тут без полупочтенных выражений тоже не обошлось.
Вдоволь наглядевшись на Стаса на фоне палатки, Лиска забралась поглубже в опустевший кузов грузовика и принялась от нечего делать – в голове и в душе было пусто, как всегда в конце бестолково прожитого дня, – разглядывать в дырочку в тенте все тот же пейзаж, который не проплывал, а нервно поскакивал мимо.
Как бы то ни было, обратную дорогу она перенесла легче. И это притом, что решила поэкстремалить, прокатившись в кузове. Вспомнилось то ли услышанное давным-давно, то ли вычитанное – и такое справедливое: у нас-де не дороги, а направления. Вспомнилось не с грустью – с гордостью. Как там Макс сказал? Ни разу не танкоопасная местность?
А музе-то что за печаль? Ей по земле топать не по рангу. Даже такой, как Лискина. А у Лиски – втайне от всех – была своя личная муза, озорная, чуть-чуть простодушная и ни капельки не задавака.
И вот сейчас муза прилетела и, умостившись на верхушке Лискиного карандаша, принялась надиктовывать немножко хулиганское:
Ах, родина! Ах, Русь моя срединная! Не охватить ни взглядом, ни душой! Иду часа четыре с половиною К забытой деревеньке небольшой. Иду вперед размытыми дорогами, Взбираюсь тяжело на косогор. Моим путем рискнут пройти немногие – Кто любит, как и я, родной простор. А где-то за бугром – Европа тесная, Давно обжит в ней каждый уголок… И мысль одну я, как ребенка, пестую: Там нет простора. Ну а здесь – дорог…Практичная Лиска предпочла бы вместо стишка детальную сводку, какие сюрпризы день грядущий ей готовит. Но музы, увы, не гадалки. А если бы ее персональная оказалась еще и гадалкой… у-у-у, столь хищническую эксплуатацию музы девчонка потом бы себе не простила. Музы-то, даже самые отъявленные, все ж таки существа с тонкой душевной организацией.
9
А то, что происходило потом, в организации, конечно, нуждалось, но не в тонкой и не в душевной, а в такой, какую недавно продемонстрировал сержант. И Лиска поняла это очень скоро. Чуть ли не в момент знакомства с участниками Второго слета имени Победившего Авангардизма.
Гостей она встречала в компании Насти, ее младшей сестры Алины и нового Алинкиного парня, то ли Васи, то ли Вани, Лиска не разобрала, а переспросить постеснялась – находила на нее иной раз такая вот стеснительность. «А, ладно, по ходу пьесы уточним!» Как легко догадаться, они и составляли основу Стасиковой ячейки. Да и вообще, Лиска предполагала, что никаких стен на этом фундаменте построено не было. Только предполагала, потому как Стас темнил, а Настя солидарно помалкивала. Будущий бюрократ вообще наводил тень на плетень дело не по делу… тренировался, наверное. Вот и сейчас конкретными инструкциями, кого и где встречать, располагала только Настя как лицо, пользующееся особым доверием. Стояла под вокзальными часами – технократической пародией на Биг Бен – и теребила в руках пусть не платочек… нет, уж лучше бы платочек! Присмотревшись, Лиска сообразила, что в руках у Насти самиздатовского вида журнал… как-то доводилось такой подержать, так потом руки мыть бегала. И потому, что краска оказалась маркая до жути. И не только поэтому. Издание было анархистское. Экстремистского типа картиночки чередовались со славословиями «цыпленку жареному», исполненными в таком стиле, что анекдоты о поручике Ржевском на их фоне смело могли считаться образцовой классической литературой, рекомендуемой для чтения отрокам и даже отроковицам. И что делает эта, мягко говоря, пакость в руках у Насти, интеллигентной девушки, почитательницы традиций Золотого века?
Ответ пришел очень скоро. В буквальном смысле слова. Ответ облачен был в драные джинсы, серые то ли изначально, то ли в результате жизненных перипетий, и черную кофту с капюшоном. Капюшон надвинут по самые глаза. А на кофте – во всю грудь – намалевана веревочная петля, в которую вписана рубленых очертаний заглавная «А».
– Нестор, – буркнул он с такой агрессией, что Лиска не сразу сообразила: это ж он представился.
– Елизавета, – ответила она. И зачем-то добавила: – Петровна.
Хотя с рождения и вплоть до сей минуты была Ивановной.
Назвавшийся Нестором еще раз одобрительно покосился на зажатый в наманикюренной лапке журнальчик – и с недоумением в упор воззрился на Настю, наверняка пораженный ее вопиющим несоответствием образу девушки-анархистки. И даже, кажется, хотел что-то спросить. Не успел. И Настя, открыв рот – не иначе как для того, чтобы назваться, – так и замерла, как морская фигура в детской игре: на привокзальную площадь высыпала полуорганизованная толпа человек в двадцать под предводительством тетки лет двадцати пяти. Полуорганизованная – потому как все, вроде бы, вместе, но не заодно. Разбрелись, облепили ларечки со снедью. Кто-то кого-то уже потерял и принялся звать – протяжно так, как будто бы в лес зашел. Более благоразумные остались на месте, озираясь по сторонам и корча брезгливые гримаски. «А гости-то – столичные», – мысленно заключила Лиска. Тетка, правильно определенная Лиской как главная, вразвалочку подошла к Насте. Именно тетка – не девчонка и не девушка. Слишком уж взгляд… даже не цепкий, а… Слова не подберешь. И не то что с ходу – вообще. Да и существуют ли такие слова, не отторгает ли язык их сразу как нечто, противное природе?
– Леваки мы, – хрипловато объявила тетка. – А вы, надо понимать, встречающие? Ты Анастасия?
Настя растерянно кивнула.
– Я – Клара Мутная. Ладно, понемногу перезнакомимся. В рабочем порядке, – объявила тетка и возгласила: – Витек, ты куда, мать твою? А за вещами кто присматривать остался?..
Имя показалось Лиске мутно… ой, то есть смутно знакомым. Но нужные воспоминания нашлись не сразу. За это время к ним успели подойти еще два парня и две девчонки, все – в балахонах и обвешанные фенечками, назвались – не больше не меньше – единственными в России левыми толкиенистами. Их имена звучали красиво, но Лиске захотелось вытащить блокнотик и попросить повторить под запись. Потом явилась коротко стриженая дамочка лет тридцати с хвостиком и, глядя на всех сверху вниз (что, подозревала Лиска, удавалось ей не только по причине высокого роста), сразу расставила все точки там, где им надлежало стоять:
– Здравствуйте, девочки, – кивок в сторону анарха. – Здравствуйте, мальчики, – кивок Кларе. – Звать меня Эльвирой. Мама с папой такое дурацкое погоняло сочинили. А фамилия у меня ядовитая – Чилибухина. Это не от мамы с папой, это я сама придумала. Сразу предупреждаю, несмотря на то, что меня считают маоисткой, это ошибочно, я не левая, не правая и вообще не той ориентации. Я робеспьеристка. Ну и немножко феминистка.
«Это «немножко», конечно, существенно меняет дело», – обреченно подумала Лиска – и почти с нежностью вспомнила о Борюсиковом лагере, где все были такие понятные и предсказуемые.
И будто в ответ на ее мысли, на площади возник Борис в сопровождении Коли. И Лиска диву далась, как это до сих пор ей не приходило в голову – они же архетипические, просто оторопь берет, какие архетипические! Дон Кихот, отважный побиватель ветряных мельниц, и добряк Санчо Панса!
Санчо Панса, как ему и полагается, был облачен в затрапезу, как будто бы только что сошел с дачной электрички. Дон Кихот красовался в нарядной рубашечке с галстуком и в белых штанах. Наверное, Лиска так откровенно пялилась на эти штаны, что он счел необходимым пояснить:
– Я только проводить.
– То есть заценить, чего у нас получилось и чего не получилось? – колко осведомилась Лиска.
– Ну да.
Борюсик, несмотря на все свои недостатки, был парень прямой и правдивый.
И тут Лиску осенило насчет Клары Мутной. Не соврала она, когда представлялась. Этим именем были подписаны самые что ни на есть левацкие статьи в самых что ни на есть левацких газетах. О ее многочисленных браках, романах и скандальных выходках ходили страшные анекдоты. Лиска надеялась, что ошибется в предположениях, но… И анарх, и робеспьеристка, и жертва мельничного беспредела вкупе со своим отважным оруженосцем все вместе проиграют одной мадам Мутной, о толкиенутых и беспокоиться не приходится – вон они, стоят кружком в сторонке, тихонечко о чем-то балакают… красотища!
А еще Лиска поняла, кого мутная мадам ей напоминает – предводительницу банды из «Бумбараша». И это притом что нет ни малейшего внешнего сходства, ну просто ни зацепочки. А вот напоминает – и все. Интересно, у этой-то имя настоящее? Не верится что-то…
– Насть, ну что, у нас комплект или еще кого ждем?
– Еще двоих, – чуть ли не со слезами вымолвила подруга.
– А эти-то кто? Хунвэйбины или джедаи?
Все оказалось проще. Обильно бородатый, несообразно весьма юному возрасту, тощий парнишка и рыжая девица не были ни теми и ни этими.
– Лев, – проверещал бородач.
– Роза, – пробасила рыжая.
И Лиска как-то сразу поняла, что это не ролевики, двинутые на Средневековой Англии, и не обчитавшиеся любовных романов инфантилы.
– Троцкисты? – устало спросила она, самым обидным образом разглядывая персонифицированные геральдические символы. Авось обидятся и свалят нафиг.
– Ага, – дружно кивнула парочка.
Лиска хотела было сказать: увы, мол, ребята, ледоруба с собой нема, он не по сезону, так что придется нам как-нибудь без вас. Но вместо этого спросила:
– А звать-то вас на самом деле как?
– Лев, – не раскололся самозваный царь зверей.
– Лилия, – призналась Роза.
Лиска поглядела на Борюсика и Кольку – и поняла, что любит их. Нежно и самозабвенно. У них, по крайней мере, паспортные имена совпадают с теми, на которые они откликаются.
А еще поняла, чего ей больше всего будет не хватать на лагере: Борискиных белых штанов! И в ее голове зародилось коварное намерение. После того, как мадам Мутная трагически возгласила: «А что, мы прямо отсюда до места так и потопаем?», намерение стало приобретать черты плана. И Лиска, вопреки и так уже расшатавшимся Стасиковым авангардистским идеям и инструкциям, коими он нашпиговал Настю, приняла волюнтаристское решение:
– Пару станций проедем на электричке, а оттуда – пешочком.
– И далеко идти? – Клара скривила губы. У тех леваков, которые в этот момент оказались в поле Лискиного зрения, выражения лиц были точно такие же: скопище настороженно-испуганно-брезгливых смайликов.
Лиска, подавив желание послать мадам и ее смайликов по максимально длинному из известных ей маршрутов, строго изрекла:
– Пять километров.
– Далеко, – насупилась Мутная. Смайлики дружно скопировали.
– Зато никаких пробок, – подколола Лиска.
– Да чего далеко-то? – весело спросила робеспьеристка Чилибухина. – Эх, нет в вас, ребяты, здорового авантюризма!
«Точно!» – подумала Лиска. Потому как свой собственный авантюризм она здоровым назвать не могла, он куда ближе к экстремизму… бедные белые штаны!
Дальнейшее ничем не напоминало провокацию. Потому что провокацией и являлось, всецело и полностью. А всего-то и надо было присвоить худосочному рюкзачку наименование неподъемного и невинным тоном попросить Борюсика затащить поклажу в вагон, а потом приватно так – чтоб все слышали – предложить: «Борь, а поехали с нами? Ты же видишь, у нас нескучно будет». И все. Далее Борюсик оказался во власти толпы:
– Правда, чего в городе-то? Пыльно и тоскливо!
– Нечего от коллектива откалываться!
– Провожающих просим выйти из вагона. А кто не успел, тот, считай, допровожался!
– А чего! Белые штаны в походе – самое то! Ориентир!
– Ага! Мы его впереди пустим, пусть дорогу освещает! Заодно и тузики местные не атакуют – сразу видно, что мы и так сдаемся.
«Правильно я подумала, что его штаны не только у меня вызывают охоту поглумиться», – мысленно погладила себя по голове Лиска.
С перрона с драматичным недоумением глядел Санчо Панса, обреченный вечно терять своего Дон Кихота.
Забавно, но пятнадцати минут, проведенных в пути, хватило, чтобы Борюсик окончательно и основательно смирился со своей участью. Нет, сперва он поборолся: первые пять минут возмущался самоуправством и заявлял, что шагу не сделает со станции, дождется обратной электрички и вернется в город, а с Лиской больше ни в жисть не свяжется. Последующие пять минут ворчал – так, дескать, и быть, проводит их до лагеря, посмотрит, как они устроились, – и домой вечерней лошадью. В последние же пять минут пялился в окно, прикидываясь заинтересованным туристом. И Лиска сообразила: никуда он не уедет. Ни днем, ни вечером, ни завтра, ни послезавтра… Бедные, бедные белые штаны!
10
Всю дорогу Ваня-Вася любезничал с Алинкой, левые толкиенисты, которых Лиска для простоты начала именовать эльфами, любовались июльским разнотравьем, троцкисты пытались вовлечь в дискуссию быстро мрачнеющего и уже потирающего кулаки Нестора, Эльвира, вцепившись в Борькин рукав, рубила сплеча про гнилую буржуазную мораль сексистов – и, кажется, оглушенный аргументами Семин уже готов был признаться во всех видах дискриминации всех живых существ во Вселенной. А Клара и ее ребятишки непрерывно ныли, тоскливый стон стоял над поросшими сорными травами полями Нечерноземья, вдоль которых унылой, разомлевшей от жары змейкой ползла цепочка авангардистов. Настя, не иначе как поддавшись доминирующему настроению, тоже принялась жаловаться, что Стас будет недоволен Лискиным самоуправством. Обозленная Лиска (новые кроссовки стерли ноги, нытье леваков вынесло мозг) открытым текстом выдала ей, сколь сильно уважает Стасика вообще и его мнение в частности, – и Настя обиженно замолчала. Диалог с внутренним голосом тоже пришлось прервать, потому как иначе Лиска рисковала напрочь разругаться с самой собой – а поссориться с таким хорошим человеком было бы досадно.
Впрочем, в лагере девчонку ожидал сюрприз, разом примиривший ее с окружающим миром, включая пробуждающихся комаров и никак не желающих угомониться леваков. Палатка обзавелась двумя подружками, они стояли в кружок, диаметр – шагов тридцать. В центре высился флагшток, сооруженный из относительно прямой ветки; на нем – красный флаг с изображением товарища Че. А поодаль, в компании двух смутно знакомых молодцев в камуфле, солидно возвышался команданте де Ла Варгас – тоже в камуфляже, в оливковом берете… и с «Примой» в зубах. Сигара, конечно, была бы уместнее… но где те сигары – и где простой русский доцент, пусть даже и такой непростой, как команданте!
Ясно, что все чудеса были делом рук Варгаса со товарищи. А главное (пока не объяснимое) чудо – появление этих троих, не обозначенных в Стасовых планах… впрочем, что от его первоначальных планов осталось-то?
– Владимир Федорович, вы-то чего с нами, а не на югах? – решила сразу же утолить информационный голод Лиска.
Команданте начал отвечать – как всегда пространно и начав издалека, в соответствии со своим преподавательским обыкновением, попутно сообщив, что его спутников зовут Дима и Валера и они – его студенты и отличные ребята, правда, почему-то не проявляют интереса к торсионным полям, предпочитая им самые обыкновенные, проще говоря, оба – заядлые туристы. Но, не успел он перейти от лирической преамбулы к рационалистической сути, как выяснилось, что Лискин информационный голод – ничто по сравнению с физическим голодом толпы, как-то подозрительно быстро успевшей отдышаться после многотрудного перехода.
Лиска огляделась в поисках того, на кого можно было бы свалить организацию кормления монстров авангардизма. И предсказуемо не нашла. Стас был жутко занят – прикидывал, кого в какую палатку разместить. «Чтоб не поубивали друг друга нафиг», – заключила Лиска, видя, что анарх уже начинает наступать на троцкистов, а цвет лица Борюсика подозрительно гармонирует с колером его же штанов – смесь робеспьеризма с феминизмом закономерно оказалась ядовитой.
И попробовала подкатить к мадам Мутной с прямо-таки непристойным предложением озадачиться обедом. Клара посмотрела на нее, как аристократка, прибывшая в пятизвездочный отель и вдруг выяснившая, что клозет в ее номере на ремонте и ей нужно самолично выносить за собой ночной горшок. К ходячей оранжерее троцкизма Лиска обращаться и не собиралась. Настя и Алина, конечно, не откосят, тут без вариантов. Но Лиска слишком хорошо знала, что у них дома готовит бабушка. Правда, неожиданно вызвалась помогать робесьпьеристка Чилибухина, но Лиску это почему-то совсем не обрадовало. Странные существа люди, ага.
Дима и Валера, настойчиво побуждаемые де Ла Варгасом, взяли ведра и отправились к роднику. Вернулись они минут через сорок. За это время уровень возмущения в лагере вплотную приблизился к отметке «голодный бунт», а Стасика, который неосмотрительно решил вызвать огонь на себя и толкнуть в массы прочувствованную речь – ну, ту самую, о направлениях и тенденциях, – едва не побили. И Лиска, к стыду своему, не ощутила ничего, кроме злорадства. А что? Если даже соловья баснями не кормят, то пичкать наукообразными анекдотами целую стаю дятлов – самоубийственный трюк!
Попытавшись увидеть свое отражение (наверняка очень озадаченное) в мутной жидкости, плескавшейся в ведре, Лиска пришла к выводу, что до сих пор представляла себе родниковую воду как-то иначе.
– Да он песком засыпан, родник этот, – виновато сказал Валера.
– О чем вы думали, когда место лагеря намечали? – укоризненно спросил Дима.
И Лиске вдруг стало стыдно. Легко смеяться над Борькиными промахами да над Стасовыми косяками, ну а ты-то сама какого черта на все на это подписываешься, если знаешь, что все равно получится полная фигня? И что от тебя ничего не зависит? Или все-таки зависит? М-дя, «ее грызла беспощадная совесть»… не желавшая делиться с тремя десятками вконец оголодавших авангардистов.
Кое-как процедив воду через тряпочку, с Настиной и Эльвириной помощью (Алинка заблаговременно куда-то смылась в компании своего Вани-Васи), Лиска принялась кашеварить. Перловка с комбижиром и жиденький чай пошли на ура. В мытье посуды Эльвира отказалась участвовать наотрез, объявив это нехитрое дело проявлением дискриминации по половому признаку. Да и «Федорино горе» наверняка не входило в излюбленный круг чтения феминисток. Пока Лиска и Настя, отягощенные не предрассудками, но чувством долга, мыли посуду, наступило время ужина. И, засыпая в приспособленное над костром ведерко пшено, Лиска в красках могла представить себе последующие четыре дня.
К поданным на ужин блюдам авангардисты вожделения не испытали. То есть попросту не пришли ужинать, разбрелись кто куда. Стоя над ведром с пшенкой, Лиска еле сдерживалась, чтобы не огласить окрестности истерическим призывом: «Цып-цып-цып, мои цыплятки!..» Впрочем, Стасу было куда хуже: у Лиски пропадала только невесть какая еда, а у него – блестящий замысел семинара о перспективах молодежного движения… ибо движение это оказалось ну очень броуновским.
Как оказалось, не в тех красках Лиска все себе представляла. Наутро летнее многоцветие померкло, тучки набежали, пролились дождем. Похолодало.
Над «кухонным» костерком пришлось ладить тент.
Авангардисты согревались чаем и идеями, каждый – своими. Каши не хотел никто. Семинаров – тоже. Но гулять под проливным дожем – занятие экстремальное. Даже для троцкистов и анархистов.
И семинар состоялся.
Дорвавшийся до серьезного разговора Стас принялся с азартом перечислять все известные ему современные молодежные движения (и Лиска искренне порадовалась, что за ту единственную поездку в Москву он далеко не со всеми успел скорешиться). Минуте на десятой мадам Мутная, поеживаясь от холода и топорщась от возмущения, заявила, что все это чушь несусветная, половина названных партий и движений существует только на бумаге, а вторая – и не партии вовсе и, уж тем паче, не движения, а просто сборище амбициозных идиотов. Только леваки – не фикция. И отнюдь не идиоты, ибо тяготеют к очищению своих рядов от всяких троцкистских и анархических элементов. Поименованные элементы дружно вызверились и принялись с двух сторон колотить мутную мадам – правда, только лишь аргументами, а не кулаками… а жаль, хоть погрелись бы. Однако на чьей стороне была бы победа, гадать не приходилось: даже если бы Нестор сумел стакнуться с Львом и Розой, у атаманши леваков оставалось семикратное превосходство в живой силе, помноженное на собственный нетерпимый характер. При нынешнем же развитии событий с избытком хватало одного характера: Клара, презрительно сощурившись, заявила оппонентам, что в теории они не сильнее гиббонов и с их стороны было бы крайне благоразумно захлопнуть пасти.
Эльфам наскучило прикидываться безмолвными меллорнами, и они попробовали задвинуть что-то про созидательную роль человека. Эльфийская песнь потонула во всеобщем гвалте… о, Элберет Гилтониэль!
Ситуацию спас мудрый, несмотря на хроническую трезвость, Варгас, переведя разговор на международные темы. Тут единодушия оказалось больше, страсти поулеглись и… и Лиска сообразила, что давно пора готовить обед…
11
Каша быстро стыла на ветру, превращаясь в совсем уж неаппетитную массу, и Лиска больше глазела по сторонам, чем ела. Вид уныло жующих авангардистов настроения, увы, не поднимал. Грустнее всех выглядел Борюсик в своих уже отнюдь не белых штанах.
Но и мысли о грязной посуде перестали вызывать у Лиски приступы как агрессии, так и паники. Однако что-то в окружающем пейзаже с элементами натюрморта вызывало настороженность… Стоп! А где, спрашивается, эльфы? И Лев с Розой? И Дима с Валерой?
Лиска, сама толком не понимая, зачем ей это нужно, принялась слоняться по лагерю в поисках следов пропажи. Об эльфах ей никто ничего толком сообщить не смог, оставалось только предполагать, что где-то на берегу мелководной речушки притулились Серые Гавани. Насчет троцкистов просветил де Ла Варгас:
– Да они сказали, что холодно тут у нас. Собрали вещички – и адью.
– Никак в теплые страны подались? – Лиска фыркнула. – Не в Мексику, а? Ваши-то где, Владимир Федорович?
– Скоро вернутся, – не вдаваясь в объяснения, уверенно ответил команданте.
Его немногословие настораживало.
И правильно настораживало.
Потому как вместо того, чтобы мирно обедать, бойцы де Ла Варгаса занялись форменным мародерством. А именно – расхищением сена прямо из скирд, неосмотрительно оставленных аборигенами без присмотра на дальнем покосе. Впрочем, эргономичность решения самой насущной из проблем вызывала уважение, смешанное с завистью: на сене-то спать всяко теплее!
Воодушевленные примером (и безнаказанностью) леваки потянулись по проторенной дороге на дальний покос, прихватив с собой Ваню-Васю и Алинку. Стас и Борюсик, не иначе как нюхом улавливающие, подобно всем чиновникам, даже пока еще потенциальным, когда и откуда может прилететь, исчезли из лагеря. А Лиска и Настя, тяжко вздыхая в предчувствии всяческих бед, взялись за посуду под аккомпанемент феминистских разглагольствований Эльвиры Чилибухиной. В свете последних событий феминистский порыв можно было назвать единодушным. И созерцание спины покидающего лагерь Варгаса уже не вызывало у Лиски никаких эмоций… ну, почти. Желание запустить вслед пустой пачкой чая не считается – слишком уж она легкая для метательного снаряда.
Уже вернулись и банда мародеров, и даже эльфы (с пучками трав в руках и грибами в подолах), а команданте все не было. Лиска всерьез забеспокоилась: одно дело эльфы, троцкисты и прочие представители фауны, совсем другое – де Ла Варгас.
Он заявился уже в сумерках, с радостью в глазах, в компании местного то ли еще парня, то ли уже мужичка и сивого… лошади, одним словом.
– Лошадка! – совсем по-детски ахнула Алинка. – А посидеть на ней можно?
Абориген был пьян и добр. И целый час возил гостей глубинки по периметру лагеря. Лиска, управившись с ужином, тоже хотела прокатиться. Но поглядела в глаза лошадки – и поняла, что перестала быть самым несчастным существом в лагере. Ее место в рейтинге заняла лошадка. Кататься на сестре по несчастью – жестокий цинизм.
И Лиска присоединилась к доценту, который увлеченно врал робеспьеристке Чилибухиной о торсионных полях.
А вот Профессор (ну, тот, который с большой буквы), похоже, не лгал, превознося доброту и благородство эльфов: выяснилось, что грибки и травки предназначаются для общего котла. Лиска поблагодарила, но по достоинству щедрость не оценила, ибо грибы ее не воодушевляли – ни в природе, ни в кастрюле. Особенно если учесть, что «скорая» в эту глухомань фиг доедет… вовремя – точно нет. И сомнительные дары были втихаря возвращены лесу, как про себя высказалась Лиска, имитируя высокопарный эльфячий стиль. Травка же при ближайшем рассмотрении-обнюхивании оказалась обыкновенной мятой. Значит, утром авангардистов ждет приятное разнообразие в меню, – подумала Лиска и отправилась спать. Завтра ей предстоял ранний подъем.
Насколько ранний – она и предположить не могла. Несмотря на то, что под спальником было сено, к утру она продрогла, как бурый медведь в Арктике. Сначала был только привычный дискомфорт. Потом появилось тревожное ощущение: в лагере что-то происходит.
Выползла из палатки в жиденькие предрассветные сумерки, огляделась – и обалдела: леваки, ведомые мадам Мутной, гуськом спускались с холма в низинку. Судя по тому, что поклажи при них не наблюдалось, эта стая Карлсонов еще должна была вернуться. Но, подозревала Лиска, отнюдь не к завтраку и даже не к обеду. Что-то ей подсказывало: Царь Голод погнал столичных гостей в дальний поход. Захотелось взять платочек и трогательно помахать им вслед с холма. А если нет – то сказать что-нибудь не шибко цензурное. Увы, ей не нравилась анекдотическая традиция материться на рассвет.
Так что она уже без всякого лицемерия восславила эльфийскую щедрость, не позволившую сим благородным потомкам мифа и художественной литературы схомячить втайне от общественности даже дары леса.
К обеду явились куда более желанные персоны. Сначала пришел Максим – пешком и налегке. А потом, на каким-то чудом одолевшей чудовищную трассу белой «Волге», символе чиновничьего патриотизма, приехал Стасов родитель собственной персоной.
Оба обставили свое появление одинаково: заняв почетное место под флагом с изображением Че Гевары, огляделись – и печально потупили взор. Первого, судя по всему, более прочего удручил вид Лиски, чахнущей над очередным ведром с перловкой, второго – созерцание некогда белых штанов Борьки Семина. Штаны эти заодно вполне могли символизировать крах чистых мечтаний Стаса о молодежном лагере, равных которому не видел свет. Даже на приезд отца Стасик отреагировал вяло, а в ответ на бодрое: «Ну, чем вы тут занимаетесь?» и вовсе закручинился:
– Семинар вот хотели провести, а леваки… они совсем не знают, что такое дисциплина!
– Ну, ничего-ничего, – ободрил бывалый. – Первый блин, говорят, комом… Кстати, о блинах. С едой у вас, как и следовало ожидать, совсем погано. Ну так давай, гони своих к машине. Все, что найдете в багажнике, – ваше.
В багажнике обнаружились две большие картонные коробки – с килькой в томатном соусе и со сгущенкой… Ы-ы-ы!!! Как мало человеку нужно для счастья!
Не радовались только эльфы. Потому что все как один умудрились отравиться. Не такие уж они, оказывается, благородные, нажрались-таки чего-то втихушку. Судя по тому, как бодро бегали они от лагеря до ближайших кустиков, то поодиночке, то всем стадом, – нажрались все ж таки не грибов. А потом уселись в кружок и радовали взор художника, который, вполне возможно, затесался среди авангардистов, бледной зеленью лиц на фоне изумрудной зелени своих балахонов, насыщенной зелени деревьев и защитно-зеленых палаток.
Радость прочих тоже оказалась недолгой. Не успела, шатко переваливаясь, отъехать чиновничья «Волга», не успел Борис проводить ее печальным и горделивым взором (велик, ой, велик был соблазн соврать про неотложные дела и с комфортом добраться до города, но – не поддался!), как Настя тихонько пожаловалась:
– У меня горло болит.
И тут выяснилось, что горло болит и у Стаса, и у Алинки, и у Вани-Васи, и у Эльвиры, и у вдвойне несчастного Борюсика, и даже у анархиста. Макс как в воду смотрел, когда предупреждал, что сдуру и в разгар лета замерзнуть можно. Пришлось Лиске признаваться, что у нее в аптечке нифига, кроме зеленки и бинтов, нету. Эльфы оживились, даже лицами просветлели и наперебой принялись предлагать: тут-де рядышком просто заросли лекарственных трав, один момент – и все будет. И на этот раз Лиска не сдержалась – ответила коротко, но очень нецензурно. Обиженные эльфы величаво удалились в палатку. А Макс радостно заявил: «Никогда еще тебя такой не видел» и долго, но совсем не обидно для Лиски, насмехался. Заодно и посуду помыть помог, заменив неожиданно (предсказуемо?) выбывших Настю и Эльвиру.
Леваки вернулись сытые и довольные, да еще и нагруженные пакетиками и свертками. И, не вступая в переговоры, смылись к себе. В другой палатке сидели разобиженные на весь мир, такой примитивный и грубый, эльфы. Третья превратилась в лазарет, где отдыхали употребившие горячего чаю с мятой болящие. Команданте де Ла Варгас к вечеру снова подался вон – не иначе как укреплять дружбу и взаимопонимание с местными жителями. И оставалось только надеяться, что он – с его-то жизненным опытом – не заблудится вконец в торсионных полях. А Дима и Валера, послонявшись по опустевшему лагерю, от скуки отправились исследовать окрестности. Ну и пусть, хоть выведут, в случае чего, из этого Бермудья без проблем. Макс тоже бродил невесть где, толком и не поговорили. Не считать же разговором обмен репликами в процессе мытья посуды?
И Лиска как-то вдруг поняла, что ей совсем нечего делать.
12
Поняла-то поняла, да не прониклась. И разум, и тело верить отказывались наотрез. Попытка уснуть неминуемо выродилась бы в самоистязание. Где-то в глубине души пробуждающимся после спячки медведем заворочалось одиночество. Не такое, о каком пишут романисты (и, паче того, романистки); ни болтовня с подружкой, ни любовная история от него не избавят. Временами Лиске казалось: проще докричаться до звезд, чем до людей. Она уже и не пыталась. Просто брала книгу и забиралась в уюный уголок, наслаждаясь иллюзией присутствия именно такого собеседника, какой ей нужен.
Сейчас вместо уютного уголка у нее был костерок на продуваемой всеми ветрами вершине холма, а вместо книги-собеседника – альтисторический роман в яркой обложке. Не то чтобы Лиска не любила альтернативную историю… любила, но, как говорится, странною любовью. Так в детстве любят сказки: в них случается то, чего в жизни не бывает. Иванушка-дурачок побивает трехголового Змея-Горыныча и получает прекрасную царевну и полцарства в придачу. Детишки счастливы. Им ли думать, каких дел наворотит дурачок в половине разрубленной по живому страны?..
Сейчас Лиска читала о менеджере-попаданце, лихо меняющем ход Великой Отечественной войны. И знала, что будет дальше: новые подвиги, большие звезды на погонах, личная благодарность Верховного. Все слагаемые успеха у читателей. И немножко больше: в книге присутствовали красивые песни (неумело стилизованные под Высоцкого) и Большая Романтическая Любовь (больше похожая на сценки из компьютерной игры с возрастными ограничениями). Читатели будут счастливы. Им ли задаваться вопросом: каких дел может наворотить… ну, хотя бы вот чуть-чуть повзрослевший Стас, кабинетный умник с идеями. Начитавшийся книжек, наигравшийся в стратежки амбициозный пацан… Бррр!..
Саркастически подумалось: а если бы сейчас закинуть их недружную компашку… ну, чтобы вышло оригинально, куда-нибудь во времена мамонтов? Ага, а потом ученые будут гадать, от чего это вдруг, от какого такого стресса вымерли большие мохнатые слоны!
Подошел Макс, присел напротив. Слегка щурясь, посмотрел поверх костерка на книжку, хмыкнул.
– Познавательно?
– А то! – без особой охоты выдохнула Лиска.
– Я вот себе представил нашего Стасика в роли попаданца. Куда-нибудь к эльфам, чур меня. А чтоб Стасу было нескучно, а остроухим невесело, заодно закинуть Борьку и эту, стриженую… как ее?
– Эльвира Чилибухина.
– Надо ж! – Максим покачал головой – Чилибухина! И такое в бетонных джунглях произрастает… хотя чего в них только не произрастает, факт.
– Будешь смеяться, я тоже в этом вот направлении только что думала.
– В направлении джунглей? – удивился Макс.
– В противоположном, – Лиска улыбнулась. – Про то, что мамонты из-за попаданцев облысели до состояния слонов.
– Слушай, Лись. А как ты вообще к нам попала?
Вопрос был более чем неожиданный. Настолько неожиданный, что Лиска смутилась и попробовала отшутиться:
– Что значит – попала? Я, честное слово, местная, а не из будущего, не из космоса, и уж точно ни капельки не эльф.
– Не притворяйся, – небывало серьезно одернул Максим. – Ты поняла, о чем я.
– Это долгая история, – попыталась уклониться Лиска, внутренне боясь, что он ответит: «Ну и ладно» и переведет разговор на другую тему.
– А мы куда-то торопимся?
И Лиска поняла, что Макс хочет услышать ничуть не меньше, чем она хочет рассказать.
И принялась вспоминать. О том, как до шестнадцати лет читала не модные у сверстников книги, мечтала о хорошей жизни в старомодном смысле слова – не эгоистически хорошей, а просто хорошей, – и потому совсем не знала, о чем говорить с одноклассниками и приятелями по двору, и сама себя считала странной. И о том, как на семнадцатом году устала от всеобщего равнодушия и впервые сошла с прямой дороги от дома до школы в поисках других странных существ. Ведь должны же они наличествовать в природе!
О, их оказалось немало, и странных, и очень странных. Пресыщенные детки замечательных во всех отношениях родителей, ищущие, где бы урвать, и их ровесники, почти что люмпены, ищущие, где бы честно заработать. Кичащиеся своей просветленностью сектанты и не менее агрессивно претендующие на истину неонацисты.
Два месяца фантасмагории в реале повергли Лиску в тяжкие думы, переходящие в депрессию. Напрочь расхотелось становиться социальным существом; участь книжного червя уже не казалась такой незавидной. И кто знает, чем бы все это кончилось – мизантропией или душевным расстройством, если бы в своих целенаправленных, но бестолковых блужданиях Лиска не набрела на Борьку Семина, с которым почти сразу сложились отношения дружбы-вражды: они могли сцепиться по любому пустяку так, что клочки по закоулочкам, но неизменно сходились снова – и снова спорили. Их единомышленничество заканчивалось там, где начинались Борькин карьеризм и Лискина язвительность. А потом появились в Лискиной жизни пламенный трибун, чуть ли не в глаза именуемый команданте де Ла Варгасом, и Макс, и другие, товарищи, приятели, временные спутники, враги…
– И все ж таки ты пришелец, Лись, – после паузы сказал Максим. – Не знаю, из прошлого или из будущего. Но из другого времени, точно. Или просто – из времени. Не из безвременья.
– Ты знаешь, что до меня недавно начало доходить? – тихо спросила Лиска. – Это не безвременье. Это межвременье.
13
Следующий день был такой же холодный и дождливый, как предыдущие. А у Лиски не то чтобы прояснилось на душе, но второе дыхание открылось определенно. И очень, надо сказать, вовремя. Леваки окончательно изничтожили добытые в дальнем рейде запасы и проголодались. Эльфы либо поняли, что обижаться на того, кто тебя кормит, бесперспективно, либо решили продемонстрировать свое легендарное великодушие, и к обеду дружно выползли из палатки. Болящие тоже быстро сообразили, что в лишенных привычного комфорта условиях надо либо срочно выздоравливать, либо незамедлительно помирать. Одним словом, спрос на перловку и остатки консервов впервые едва не превысил предложение.
А вот спроса на пищу духовную в виде семинаров быстрого приготовления по-прежнему не было, и Стас, сделав вид, что не больно-то и хотелось, извлек из глубин спортивной сумки дорожные шахматы и целый день играл с трезвым и серьезным де Ла Варгасом. И окончательно утешился, выиграв девять партий из десяти. Шахматный турнир привлек куда большее внимание авангардистов, нежели пустопорожняя болтовня. И пока команданте в перерывах между партиями ходил курить, разохотившийся Стасик, открыв кратчайший путь к успеху, скоренько обыграл добрую треть леваков и одного эльфа мужского пола.
– Еще немного потренируешься – и можешь, ежели что, в Остапы Бендеры подаваться, – прокомментировала Лиска.
С очередного перекура Варгас в палатку не вернулся. Штатная кухарка, готовящая ужин, успела заметить его скорбную фигуру, недолго помаячившую на фоне сосен, прежде чем удалиться в знакомом направлении.
Когда Лиска заглянула к шахматистам, чтобы напомнить о стынущем ужине, на месте команданте сидел Нестор.
– Потом, потом! – Стас сердито замахал руками.
– Ну, потом так потом, мне-то что? – философически спросила Лиска, устраиваясь у входа в палатку с недочитанной книжкой. – Вам же холодное жрать, не мне.
Ужинали в сумерках. Со скучными минами ковыряли ложками заветрившуюся перловку. Только Нестор наворачивал за двоих, а Стас ничего не ел. Итог партии был очевиден. А потом, когда лагерь уснул, – еще и отчетливо слышим: поверженный гроссмейстер долго слонялся за периметром и шумно вздыхал, прикидываясь не то тенью отца Гамлета, не то психологически травмированным нашествием туристов лешим. Но на помощь никто не спешил, даже Настя спала. А Лиска, хоть и полуночничала у костра, была слишком погружена в собственные мысли.
Впрочем, и на этот раз у нее нашелся собеседник не только во внутреннем мире.
– Слушай, вот смотрю я на тебя, – без предисловий начала Эльвира. – Вроде нормальная девка. Без гнилых идеек. Ну и какого хрена ты со всей этой шушерой возишься?
И, в ответ на безмолвное удивление Лиски, пояснила:
– Ну, со всеми этими анархо-троцкисто-толкиенистами? Будь моя воля, я бы им кашку не комбижиром, а стрихнином приправила. А ты их только что с ложечки не кормишь и подгузники им не меняешь.
Это, конечно, было наглым преувеличением. Нет, услышь Лиска такое от Макса или от де Ла Варгаса, грустно усмехнулась бы, сочтя вопрос риторическим, – да и все. Но от робеспьеристки-феминистки, которую кто-то там считает маоисткой?!
– Я – воин света, я поварешкой и добрым словом разгоняю темноту галимую, – выдала Лиска первое, что стукнуло в голову. – Начинаю обычно с поварешки.
– И получается? – с ухмылкой спросила Эльвира.
– Нет, – честно призналась Лиска. – С добрым словом вечно проблемы. У меня словарный запас бедный.
И добавила серьезно, почти с вызовом:
– И все ж таки мне кажется, что сдери с дурака идиотское тряпье и счисти гнилые идейки – человека увидишь.
– Ну-ну, – Эльвира задумчиво покачала головой. – Попробуй.
– Сомневаетесь, что получится? – сбавила тон Лиска. Она и сама сомневалась.
– Что-нибудь да получится. Тут ведь как всегда и везде в жизни – или ты, или тебя. Только с другим знаком. Или ты разочаруешься, или тебя потом будут превозносить как нового вождя и идеолога. Сколько-то лет, а может, даже десятилетий. Только потом все равно обгадят. И твое счастье, если к этому времени ты успеешь отправиться на свидание с предками. И не только потому, что тебе тошно будет видеть тех, кто тебя обгаживает, это полбеды. Куда хуже наблюдать таких вот защитничков, как эти… как ты их там зовешь?.. авангардисты.
Эльвира помолчала. Лиска тоже ничего не говорила. Ей было не по себе.
– Ты вот наверняка удивляешься, сколько я на себя ярлычков понацепляла: дескать, я и феминистка, и маоистка, и робеспьеристка. Вот, думаешь, понафантазировала. А тут все просто. Я со всеми и ни с кем. Со всеми, потому как не хуже любого вас вижу: в мире что-то идет неправильно. И ни с кем, потому как не знаю, что тут можно поделать. И сидеть сложа руки не умею и не хочу. Как ни крутись, каждый из нас вносит в этот безумный-безумный мир частичку своего безумия. Только вы – стыдливо, под видом созидательной деятельности, а я – в открытую.
Она достала тонкую дамскую сигаретку и прикурила её грубо, как немодный «Беломор», без манерности и церемоний.
– Спросишь, почему я тебе об этом рассказываю? Или не спросишь, сама догадалась? Ага, ты такая же, как я, только пока еще мнишь себя воином света. И не надо говорить, что это была только шутка. А лет через десять или перейдешь в разряд обывателей, или тоже как-нибудь назовешься, так, что встречные-поперечные от тебя шарахаться будут.
Кинула окурок в костер и, подводя итог разговору (этому? или какому-то иному, который вела сама с собой?), заявила:
– А ваш команданте – презабавный тип. Тоже несет черт знает что. Но умница.
Встала. Постояла пару минут, глядя в огонь. И пошла к себе в палатку.
А Лиска еще долго сидела у костра. Сидела и придумывала всевозможные ответы Эльвире. Как назло, ни одного не то что достойного – хотя бы путевого в голову так и не пришло.
14
Наутро, в полусне, поймала хвостик мысли… ну, почти поймала. Мысль серой мышкой ускользнула, потревоженная кошачьим урчанием мотора. Это ни свет ни заря приехали за казенным имуществом сержант-водитель и двое солдат. Сержант был тот же самый, солдаты другие. Другие спокойно и споро в считанные минуты разобрали палатки. Едва дождавшись поспешного выселения постояльцев, угу. Чем немало рассердили мадам Мутную, не успевшую навести утренний марафет. Она наверняка ждала, что ей в виде компенсации будет предложена поездка на «этой жуткой, так сказать, машине» по «этим кошмарным, так сказать, дорогам». Но сержант – с одобрением отметила Лиска – совсем не случайно еще в первую встречу произвел впечатление отнюдь не простачка.
– Много вас, – сказал он, снисходительно озирая авангардистов; так, должно быть, дед Мазай глядел на страждущих, но при этом не теряющих нахальства зайцев. – Всех не заберу. Так что идите вы, ребята, без спора-без драки, пешочком. Тут недалеко. Да и погода способствует, нежаркая.
Стоит ли удивляться, что в электричке мадам Мутная почти не понижая голоса рассказывала слегка завуалированные гадости об организаторах лагеря, а завидев вокзал, обрадовалась ему, как последнему оплоту цивилизации в диких землях провинциальной России. И тут же послала одного из своих мальчиков за билетами на первый попавшийся, хоть проходящий.
Еще раньше от компании откололись Дима и Валера; слет оскорбил их эстетические чувства своим вопиющим несоответствием канонам активного отдыха. По крайней мере, именно так объяснил их поспешное бегство команданте.
Левые толкиенисты покучковались пару минут и выдали решение: «А мы автостопом». Мутные мальчики поглядели на своих эльфоподобных собратьев как на идиотов, а Нестор, за все лагерные дни никак не проявивший себя в деле агитации и пропаганды, вдруг оживился и толкнул короткую, но прочувствованную речь, которая сводилась к следующему: железнодорожные пассажирские перевозки суть одно из проявлений диктата государства по отношению к свободной личности, замаскированное под заботу о ней. Лиска и не думала, что он знает такие слова. Хотя если он обыграл Стасика в шахматы… кто знает, какие еще сюрпризы таит в себе этот ящичек Пандоры? А, чего голову ломать-то! Минута-другая – и отправится славный анархист Нестор дальше, безрезультатно искать новые впечатления или же гарантированно находить приключения на свою буйну головушку, Лиску это уже никоим образом не затрагивает…
– Ты с нами? – не без кокетства спросила у анарха одна из эльфушек.
– Не-а, я против – безразлично ответствовал Нестор, ковыряя тупым носком ботинка асфальт. – Куда мне торопиться? Я еще по городу поброжу, а как надоест – так и двинусь.
– А это мысль! – возрадовалась Эльвира. – Слушай, я с тобой.
– А я с вами, чтобы не заблудились, – подхватил де Ла Варгас. – И, опять же, похавать чего-нибудь неплохо было бы. Тут рядом один кабак есть, его мой бывший студент держит. Кто за компанию?
– Я домой, – стыдливо обронил Борюсик, оглядывая свои брюки, кои практичная местная природа, отвергающая белый цвет, выкрасила в подобие камуфляжа.
Остальные тоже жаждали свидания с родным домом. Проще говоря, чертовски устали. Только у Стаса, вдобавок к усталости и разочарованию, все еще наблюдалась атавистическая жажда деятельности:
– Слушайте, а раз Эльвира и Нестор пока не уезжают, давайте встретимся вечером… ну, хотя бы в парке культуры и отдыха, выработаем постановление нашего слета…
– Чего-о-о? – выразил всеобщее недоумение Максим.
– Ну, я еще до отъезда выложил на сайте нашей организации информсообщение, – неохотно пояснил Стас. – Теперь надо итог какой-то.
– А чего бы и не пересечься? – вдруг поддержала его Эльвира. – Не факт, что скоро снова встретимся.
«Не факт, что вообще встретимся… в таком-то составе!» – подумала Лиска, но озвучивать эту мысль поленилась.
Договорились: в девятнадцать ноль-ноль у центрального входа.
До этого Лиске предстояло выполнить обширную программу, а именно привести в порядок себя и свои мысли. Первое удалось, второе – нет, потому как опять не вовремя явилась муза.
Для революции не надо резолюций, нелетописные слова ей хороши. Шаги по мостовой – и Время куцее шасть в подворотню и сидит себе, дрожит. Да только вот мотив теперь не блоковский, есть будка блочная, и ко́рма завались. Сочувственно пролает Время: «Плохо вам? Терпите. Царь и бог – Разумный Компромисс». По мостовой шагают неуверенно адепты резолюций. Дрогнут на ветру. Проходят мимо. Кланяются Времени. Сглотнут голодную слюну – и в конуру свою спешат, усталые и хмурые, и разбредаются по собственным углам. Спасибо, Компромисс, – не отменил конуры! Конуры наши – твой дворец и храм.Муза оказалась куда настойчивее и деятельнее Лиски. И – ну, да – принципиальнее-бескомпромисснее. Если до ее появления Лиска втайне размышляла о том, как, никого всерьез не обижая, откосить от бестолкового и бесполезного вечернего мероприятия, то после того, как стишок был написан и переписан набело, мысли приняли совсем иной оборот. Как-то разом нашелся ответ и на Максово «как ты к нам попала?» и на Эльвирино «какого хрена ты с ними возишься?»
Потому что не было никаких «нас» и «их», не было между «мы» и «они» ни баррикад, ни частоколов, ни даже просто стен и запертых на несколько замков дверей. Было продуваемое насквозь поле, куда они – каждый сам по себе – выползли из блочных многоэтажных конур. И каждый искал свою тропку – как это банально… и как нетипично! Вместо того чтобы с понятным, определяемым размером подачки, упорством скакать дрессированными собачками по ступенькам вверх, они искали какую-то там тропку, может, давным-давно быльем поросшую. Находили – даже не ее, а только намек на то, что она когда-то здесь была. И шли по ней, то и дело теряя и отыскивая вновь. Испытывая силы свои и терпение. И каждый из них знал: если сумеет совершить что-то сверх сил, то найдет уже не тропку, а дорогу. Пусть не автобан и не шоссе, но хотя бы надежную бетонку, как на подъезде к «Алым парусам»… или потрескавшийся, рассыпающийся асфальт… пусть даже размытую-раскатанную грунтовку, как возле палаточного лагеря.
Легко сказать – «что-то сверх сил». Понять бы: что именно? и где он, предел сил? и что там, за этим пределом?
А ведь каждый из них, если вдуматься, испытывает свои силы. Даже мадам Мутная, для которой, судя по всему, рвануть из столицы в провинцию, да еще в глушь глухую, – уже подвиг. Даже потомственный бюрократ Стас, выбравший из всех возможностей потешить самолюбие самую рискованную. Да, взялся за новое дело, да, провалил – но ведь взялся же! Даже Борюсик, пожертвовавший белыми штанами ради сомнительной авантюры, а потом оставшийся в лагере, в холоде-голоде, вместо того, чтобы преспокойно свалить в город на чиновничьей «Волге».
А кто сказал, что испытывать силы можно только штурмуя горные вершины? Ребенок, что промеряет глубину лужи, рискуя провалиться до колен, испытывает свои силы. И может быть, самую капельку – везение: промочит ботинки или не промочит, нагорит от мамы или нет…
… – Лиза, ты смотри там, не загуляйся. К десяти чтобы дома была.
– Ладно, мам! – крикнула Лиска уже на бегу – до девятнадцати ноль-ноль оставалось каких-то десять минут.
15
Надо сказать, на итоговую встречу явились немногие. Конечно же, присутствовали команданте де Ла Варгас, Нестор и Эльвира, все трое – донельзя довольные жизнью, можно сказать, счастливые в превосходной степени. Варгас напевал себе под нос «Hasta siempre Comandante», анарх и робеспьеристка-феминистка мирно беседовали о наиболее предпочтительных для парков видах зеленых насаждений, именуя их не иначе как по-латыни… ботаники, однако! Толком послушать-поудивляться Лиска не успела, потому как ленивой походочкой праздношатающегося к ним приблизился Борюсик. Вот уж кого она не ожидала увидеть! На Борьке был практичный темно-серый костюм не первой молодости. Умница, Семин, сделал оргвыводы. Перестраховался, конечно, вряд ли кто-то из них сегодня возжаждет новых приключений, но все-таки…
– Что, Борис, готовишься к покорению новых высот авангардизма? – Лиска уже начала привыкать к тому, что Максим озвучивает их общие мысли.
Не дожидаясь ответа, Макс перевел разговор в конструктивное русло:
– Так, братва, меня супруга только на два часа отпустила, у нее сегодня по плану заготовка огурчиков, поэтому давайте-ка без долгих вступительных слов.
– Так их говорить пока некому, ни долгих, ни каких бы то ни было вообще, – Лиска вздохнула – и сама не поняла, с грустью или с облегчением.
Стас опоздал почти на полчаса, помялся, извинился, проинформировал, что Настя не придет (постарался, чтобы это прозвучало как будто бы между прочим, но видно было, насколько он уязвлен бойкотом), и нарочито бодро объявил:
– Нас не очень много собралось, но, думаю, мы правомочны принять постановление слета…
– Как самые авангардные из авангардистов, – заключил Макс. – Ладно, тебя ж все равно не вразумишь, говори, чего ты там понапридумывал.
Макс оказался прав – у Стасика имелась домашняя заготовка. Ясно, что отнюдь не огурчики. А черновой вариант постановления, аккуратненько, чуть ли не печатными буквами, записанный в блокнотике.
Стас уселся на скамейку и начал читать – с выражением, с паузами, как полагается опытному докладчику. Первые две минуты Лиска честно пыталась слушать и вникать, но потом ее внимание переключилось на маленькую, еще совсем бледную звездочку – первую звездочку сегодняшнего вечера. Почему-то вспомнились рыбка, запрыгнувшая на катамаран, и глупая мысль, ну совсем-пресовсем дурацкая, потому как нешутейная: надо было не сразу рыбку отпускать, а сперва исполнение желания стребовать. А чего бы такого она, Лиска, могла пожелать?
И тут компания, что топталась вокруг соседней скамейки, приспособленной под столик, решила, что пришла пора перейти от поглощения пива и чипсов к увеселительной части. Бубух! – и в небо, норовя допрыгнуть до испуганно трепещущей звездочки, взвились кичливо яркие звезды китайских фейерверков. Взвились, чтобы мгновение спустя ринуться к земле, но так и не упасть – истаять.
Интересно, когда падает звезда столь сомнительного происхождения, можно загадать желание?..
…Можно-то оно можно, но лучше бы не надо.
Мысль едва коснулась сознания, но после нее в душе осталось послевкусие, как во рту – от прогорклого подсолнечного масла… которое разлила не иначе как Аннушка…
Что-то подобное ощутили в этот момент все семеро.
Но только у команданте де Ла Варгаса сработал внутренний высокоточный прибор измерения степени угрозы, стрелка которого нервозно задрожала на отметке «Пожар в борделе» – и замерла на следующем делении: «…во время наводнения».
И только Максим сумел облечь общие ощущения в слова:
– Ну, Лиска, нюхом чую, что встреча с мамонтами была бы не худшим из вариантов…
Комментарии к книге «Жестяной самолетик», Елена Валерьевна Яворская
Всего 0 комментариев