«Приглашение»

Клод Симон

Приглашение

В Истории единственным

постоянно действующим

фактором является

географический.

Как правило (то есть с момента их прибытия в эту страну десять дней назад), каждого из них в сопровождении переводчицы возили в отдельной машине, из тех больших черных автомобилей, где заднее стекло закрыто сборчатыми шторками, однако на этот раз их посадили в какой-то автобус, который покатился за полицейской машиной, не развивая слишком уж большой скорости, но и не забывая включать мигалку на перекрестках, затем остановился перед заурядного вида зданием, и пятнадцати пассажирам предложили выйти. Один за другим они вошли в дверь, пересекли вестибюль, поднялись на два лестничных марша, проследовали по коридору и оказались в зале, где их ожидал генеральный секретарь.

Вероятно, один или несколько охранников в форме стояли снаружи, как это обычно бывает у входа в правительственные здания, но они их не заметили, во всяком случае, обратили на них не больше внимания, чем обращаешь обычно на швейцаров или рассыльных в гостинице (такая же коричневая форма, отделанная красной или голубой тесьмой, такие же фуражки, такой же праздный и отсутствующий вид), когда выходишь из такси, спеша на неотложную встречу. В вестибюле и на лестнице, то ли направляя их движение, то ли наблюдая за тем, как они проходят, стояли какие-то люди, по виду чиновники или сотрудники аппарата, одетые в темно-серые костюмы, молодые, сдержанные, деловые, которых всегда можно встретить в такого рода местах: министерствах, резиденциях глав государств или штаб-квартирах крупных организаций.

Пятнадцать гостей составляли пеструю группу, где средний возраст приближался к шестидесяти годам, а национальности и профессии были разнообразны; некоторые здесь (в особенности самый молодой, уроженец Средиземноморского побережья) отличались утонченным изяществом, у других (один при ходьбе опирался на палку), не выделявшихся ни внешностью, ни одеждой, был чопорный, немного усталый и в то же время удовлетворенный вид — так выглядят участники международных встреч или конференций, запечатленные на фотографиях в прессе; в этой группе (так сказать, ради оправдания самого ее существования или, быть может, просто в качестве экзотического, декоративного элемента) находились три человека, отличавшиеся от других не только цветом кожи, но и одеждой, причем у того из них, кто более всего бросался в глаза, была голова гладиатора-нубийца, словно отлитая из бронзы, прямой нос и тонкие, хотя и несколько оплывшие черты лица, ослепительно белые зубы; костюм его состоял из небесно-голубой туники и такого же цвета узких брюк, торс был задрапирован длинным шарфом из белой хлопчатобумажной материи, а к груди с одной стороны прикреплена большая орденская планка наподобие тех, что носят генералы; двое других (два брата), напоминавшие проповедников евангелических сект или скорее выступающих в дуэте темнокожих артистов, одинаково хорошо умеющих петь, играть на трубе или с пулеметным треском отплясывать степ на освещенных прожекторами сценах мюзик-холлов, были одеты в темное, от узких лаковых туфель для чечетки до тонких свитеров-водолазок, к завернутым воротникам которых, казалось, были приставлены их словно отрубленные эбеновые головы, слегка откинутые назад, как бы поддерживаемые подбородником или ортопедическим аппаратом, известным под названием «минерва», но при этом вертевшиеся с птичьей живостью или, скорее, резкостью и в данное мгновение обращенные влево, когда, двигаясь в цепочке вместе с другими приглашенными, они друг за другом поворачивали направо, стоило им переступить порог двери, находившейся в глубине (и при этом несколько сдвинутой к боковой стене) средних размеров зала, похожего на комнату для совещаний, вытянутую более в длину, чем в ширину, где в центре располагался стол таких же пропорций, на котором в соответствии с местами, отведенными гостям, были расставлены стаканы и бутылки минеральной воды, и величественный гладиатор-нубиец, по-прежнему задрапированный в свою незапятнанно белую тогу, держался третьим, а элегантный дипломат-средиземноморец, возглавлявший колонну, шел вдоль стола и наконец достиг его оконечности, где стоял, немного отступив назад, человек, который собрал их здесь.

Их не представили. Может быть, секретарь (или то был писатель, разославший им письма с приглашениями), стоявший рядом с хозяином, каждый раз шептал ему на ухо имя гостя, которому он пожимал руку. А может быть, этого и не было. Может быть, его это не интересовало (то есть ему не так уж важно было знать, как зовут каждого из приглашенных и что он собой представляет: вероятно, ему достаточно было того, что они здесь и что, как ему сказали, это были люди, в своих странах весьма известные), может быть, он заранее пробежал глазами список (список, в котором среди прочих, помимо темнокожих артистов и сногсшибательного гладиатора-нубийца, значился и актер, сыгравший в одном из фильмов роль Нерона и бывший вторым мужем красивейшей женщины мира) или просто велел соответствующим службам подготовить краткую записку (он только что вернулся назад после встречи с главой другого государства, чьего слова также было достаточно для того, чтобы разрушить добрую половину земного шара: еще один актер, человек, который вступил на эту стезю не потому, что обладал дарованием или специальными знаниями, но потому, что в третьеразрядных кинолентах, надев ковбойскую шляпу и широко улыбаясь, скакал на лошади), так что в продолжение некоторого времени слышно было только шарканье подошв по полу, меж тем как пятнадцать мужчин, направляемых сотрудниками аппарата, пройдя вдоль стола один раз, теперь двигались вдоль него во второй раз, в противоположном направлении, вторично преодолевая расстояние между дверью и тем, с кем они только что поздоровались, дожидаясь, чтобы следовавшие в хвосте шествия заняли свои места с другой стороны стола, а затем, подчиняясь знаку хозяина и следуя его примеру, отодвинули стулья, сели, и приглушенный звук, который издавали, проезжая по полу, ножки стульев с кусочками резины на концах, еще не успел угаснуть, как человек, который мог разрушить полмира, уже заговорил мягким, приветливым и даже несколько игривым голосом, приветствуя своих гостей.

Прошло уже немало времени после того, как отзвучали финальные раскаты медных духовых инструментов, как затих грохот литавр и вновь закрылся занавес, а зал с пятью ярусами белых с золотом балконов, расположенных подковой, с ложами и креслами, обитыми темно-красным бархатом, и с гигантской люстрой все еще трещал от шума аплодисментов, похожего на стук града по крыше, который захлестывал все вокруг, топил в себе доносившиеся с разных сторон возгласы восторга, ненадолго ослабевал, вновь набирал силу, разбухал, наполнял обширное пространство ужасающим треском, вселял смутную тревогу, словно широкий водопад, где с небольшой высоты низвергаются тысячи тонн воды, почти угрожал, и сквозь его завесу воплями отчаяния, тревоги, даже ярости казались крики «браво!», нараставшие всякий раз, когда занавес раздвигался вновь и в бледных полосках прожекторов к центру сцены приближался крошечный силуэт, нечто вроде потустороннего видения, сверкавшего не потому, что на него были направлены ослепительные лучи, но за счет собственного внутреннего свечения: казалось, что это не плоть, мышцы и кожа, но фрагмент какой-то фосфоресцирующей субстанции, нечеткими, расплывающимися, присыпанными пылью контурами которого обрисовывалось не столько тело, переливчатые складки шелка, сколько некая последовательность поз: легкий наклон вперед, сгибание ноги в колене, грациозное прикосновение к одному из букетов, которые подобно странным метательным снарядам сыпались на сцену там и сям, словно под воздействием пружин, скрытых в насыщенной шумом и движением полутьме, падали в резком свете рампы вокруг первой балерины театра с запрокинутым лицом, обращенным к колосникам, простертыми вперед руками и разведенными ладонями, которая благодарила публику еще одним поклоном, затем исчезала, тяжелый кроваво-красный занавес вновь закрывался, его тяжелые половинки устремлялись навстречу друг другу, сталкивались, откатывались назад, как волны, опять раздвигались, смыкались, еще мгновение колебались и затем застывали; рукоплескания и крики, теперь приглушенные, все же доносились до слуха пятнадцати гостей, отдаленные, наслаивающиеся друг на друга, почти сходящие на нет, затем возникающие снова, крепнущие, требовательные, меж тем как их вели по лабиринту колонн, белого мрамора, лестниц и галерей, где, казалось, бродили безутешные тени покойных великих княгинь и камергеров, пока, наконец, они не вошли в дверь, за которой глазу внезапно открывалось пространство, не имеющее ни границ, ни привычных измерений, так что, заливая пустой пыльный пол и опущенный занавес (с этой стороны тоже пыльный и сероватый), слепящий свет нескольких электрических ламп, свисавших там и сям с потолка, терялся в неясном мраке, где смутно угадывались картонные ветви с листьями, какие-то каркасы, раскрашенные холсты, слабо колеблемые порывами пронзительного сквозняка, время от времени надувавшего и огромный занавес, сквозь который вновь стал слышен гул — сейчас более близкий, но долетавший словно из другого мира — последних вызовов, последних аплодисментов, теперь звучавших в унисон, упорных, но все-таки понемногу редевших, так сказать, разваливавшихся, распадавшихся на отдельные звуки, все менее и менее энергичных и, наконец, стихших, уступивших место мирной какофонии (хотя они (пятнадцать гостей) услышали ее сразу, как только переступили порог двери, ведущей за кулисы) ударов молотка и шума сталкивающихся или перетаскиваемых вещей, вроде той, что обычно царит на лесах, возведенных около демонтируемых зданий или, скорее, на местах катастроф, природных или иного происхождения; и в центре этого пространства, также сероватая, будто припорошенная пылью (или, вернее, слепленная, материализовавшаяся из нее и готовая вновь стать ею), которая, словно дождь праха, равнодушно сыпалась на холсты декораций, на кисейные облака, на фальшивые лучи лунного света, на рабочих сцены, на пол, стояла старая женщина, на сгибе локтя державшая букет выцветших цветов: почти карлица, хрупкая в своих неосязаемых одеждах цвета пыли, изможденная, с торопливо наброшенной на плечи шалью, вязанной крючком, вроде тех, что обычно носят консьержки или обитательницы домов престарелых.

Он никогда бы не подумал, что она так стара. Даже когда вспоминал, что ему об этом говорили. Даже когда он смотрел на нее, фосфоресцировавшую в пыльном облаке света, в маленький театральный бинокль из числа тех, что были оставлены для них (вместе с разложенным по тарелкам сухим печеньем и обязательными бутылками минеральной воды, которые в этой обстановке выглядели, пожалуй, комично, вызывающе насмешливо) на столе в парадной гостиной, находившейся за ложей — правительственной ложей в центре второго яруса, широкие позолоченные кресла которой были обиты тем же красным бархатом, что и стены, те кресла (они, по-видимому, были изготовлены в середине прошлого века и недавно поновлены дешевой краской, имитирующей позолоту, а не покрыты, как прежде, сусальным золотом), где, возможно, сидели императоры и разубранные бриллиантами императрицы, где сейчас, когда он шел сюда, сидел один из двух могущественнейших в мире людей, где до него сидели впавшие в детство старцы, а до впавших в детство старцев — человек с разбойничьими усами, с отеческой улыбкой бандита, с философией и нравственностью убийцы, по чьему приказу, отданному из властолюбия, жестокости, забавы, страха или просто по глупости, были арестованы, избиты, приговорены, сосланы на каторгу и отправлены на смерть, по решению суда или без оного, миллионы человеческих существ, мужчин, женщин, детей и стариков; он тоже сидел здесь в торжественные дни, и за его возгласами «браво», его грубыми шутками, за тем, как сдвигались его брови, с тревогой следили или, вернее, подсматривали даже те, кто принадлежал к его ближайшему окружению, сидел рядом с ним, дрожа, изнемогая от ужаса, в других позолоченных креслах, а он тем временем, приложив к глазам такой же театральный бинокль в перламутровом или слоновой кости корпусе с медной оправой, смотрел, как на этой же сцене происходило нечто весьма близкое к тому, что только что видели они (пятнадцать гостей), то есть нечто такое, что бедняку-семинаристу (каковым он был до тех пор, как сделался бандитом) должно было, вероятно, представляться верхом красоты, изящества и гармонии, на что его наследники в течение сорока лет после его смерти, словно бы под влиянием некоего шекспировского ужаса или суеверия (на этот счет имелись законы, указы, тщательно разработанные предписания, основанные на обстоятельной философской тарабарщине, до малейших подробностей регламентирующие, как следует играть на корнет-а-пистоне и держать кисть), продолжали выделять средства, ставшие целью и смыслом существования танцовщиков, музыкантов и художников-декораторов.

И, вероятно, она же — то есть та, которая сейчас была старухой, такой древней, что в те времена она, простая балерина, а может, уже и восходящая звезда на театральном небосклоне, должно быть, принимала на этом же пыльном полу те же самые позы, застывшие, условные, наклоняла голову, улыбалась, делала пируэты, напрягая и расслабляя железные мускулы под шумные рукоплескания бандита с железной фамилией, грациозно выпрямив стан, округляла руки, тогда девические, а сейчас лишенные плоти, напудренные и бледные, которыми она, повиснув на прикрепленном к колосникам невидимом стальном тросе (ноги, отказывавшиеся ей служить, были скрыты за картонным облаком), поднимаясь и опускаясь по прихоти блоков и ремней, лишь слабо помавала, подражая взмахам крыльев раненой чайки, слегка наклоняя вперед верхнюю часть туловища, опуская голову то на одно, то на другое плечо под жалобное пение флейт оркестра, а затем, спустившись со своих небес, поддерживаемая или, скорее, переносимая коренастым партнером, едва намечала, выпятив грудь, и до отказа вытянув ногу, обессиленная и проникнутая пафосом, воздушные, скользящие прыжки, благодаря которым она в свое время стала знаменитой и удостоилась чести получить из рук глав государств во всех столицах мира столько же высших орденских знаков, крестов, лент, звезд и наград, сколько какой-нибудь победоносный маршал, и наконец исчезала в буре криков «браво!» и громе литавр, на этом фоне выделялся звук пистолетного выстрела, который бросал на авансцену тело танцевавшего с ней партнера, и тот, многократно повернувшись вокруг своей оси, замирал, сложив руки на груди крест-накрест, запрокинув голову и едва не касаясь ею огней рампы, публика при этом поднялась с мест, возгласы восторга, крики «браво!» слились в один мощный гул, нубийский гладиатор в своей роскошной небесно-голубой тунике также встал, забросив на плечо край белой тоги, громко хлопая в ладоши, овации достигли апогея, гул голосов по-прежнему поднимался из партера, с балконов, исполненный чего-то неизъяснимо странного, тревожного, что всегда слышится в криках, которые исторгает у человека или животных преизбыток наслаждения, боли, гнева или ужаса.

И вслед за этим — ничего. Ничего, кроме обширного пространства с неясными очертаниями, пыльных декораций, серых, уже отданных на растерзание рабочим, звонко стучавшим молотками, чьи отзвуки терялись в необъятном и холодном мраке. Словно бы еще раньше, чем стихли аплодисменты, чем артисты закончили выходить к публике, чем погасли прожекторы и занавес опустился над феерией (феерия, оглушительно громкий балет, в афишах цвета абсента, с кириллическими буквами, называвшийся так же, как пьеса, сочиненная около ста лет назад обаятельным близоруким человеком, который вместе со своей меланхолией, худобой, бородкой, пенсне и больными легкими прогуливался под пальмами, в тенистых уголках морских и бальнеологических курортов, колесил по Европе, тоже больной, зачеркивал каждую реплику, каждую паузу, так что на листках с ролями, которые получали от него актеры, оставались одни ремарки — «шепотом», «вполголоса»: Европа, старый континент философов, музыкантов и художников, писавших подернутое дымкой солнце, весь сморщенный, обветшалый; им управляли монархи с бородками или бакенбардами, господа со складными цилиндрами на головах; к нему подбиралось нечто оглушительно громкое, еще более ужасное, чем грохот медных инструментов и раскаты литавр…), рабочие, следуя приказу, немедленно, в спешном порядке принялись уничтожать декорации, вплоть до мельчайшей детали, как будто нужно было, чтобы от искусственных деревьев, искусственных кустарников, садовых скамеек и кресел, романтического лунного света, облаков ничего не осталось и чтобы она (старая дама, звезда прежних лет со скользящими прыжками фавна, знаменитость эпохи семинариста, сейчас имевшая к танцу не больше отношения, чем потерявшая голос певица — к пению) могла исполнить вторую часть своей роли (своей судьбы?): а именно то, что она еще могла держаться на ногах, опираясь только на свою костюмершу, почти такую же старую, как она сама, застывшую рядом с ней подобно наперснице в классической трагедии (трагедия, трагизм, который тщетно пытались передать удары большого барабана и оглушительный рев меди в оркестре), то есть могла стоять здесь, внушающая ужас, иссохшая, в центре необозримой пустой сцены, края которой терялись в тени: будто покинутая всеми королева, какой-то дикарский истукан, не падая лишь благодаря крайнему, за пределами усталости, напряжению сил, еще стараясь выровнять дыхание, держать грудь, костлявую лесенку грудины, которая быстро поднималась и опускалась в вырезе корсажа, с каким-то словно потерянным выражением на лице, как будто бы здесь продолжалась агония, которую она недавно изображала, потерянная, смотревшая глазами маленького затравленного животного, обведенными большими черными кругами сценического грима, размытого потом, и еще находя в себе силы улыбаться, когда ее окружали пятнадцать гостей, которым она по очереди пожимала руки, слушая (или не слушая) комплименты, благодаря каждого одинаковой механической мертвой улыбкой, изможденная, в рамке походивших на шрамы борозд на испорченной косметикой коже, словно вырезанная из картона, как будто жизнь уже давно удалилась из нее, глаза блестели, как бывает только от слез — или, быть может, от света самой близкой из слепящих электрических ламп, которые медленно раскачивались на сквозняке, попеременно растягивая и сжимая тени на крошечном морщинистом личике, вряд ли превосходившем величиной лица детских мумий, покрытые прахом, с еще сохранившимися на скулах следами кармина.

Долгое время видна была только луна, не совсем круглая, слегка сплюснутая слева, молочно-белая или, скорее, серебристая, похожая на лампу, перемещавшаяся, казалось, с той же скоростью, что и самолет, словно приросшая к нему, иногда немного поднимавшаяся или опускавшаяся, а затем снова занимавшая свое место, или, скорее, как будто самолет и она застыли без движения, повисли в беззвездной ночи, в то время как в тысячах метров под ними медленно плыли невидимые во мраке чудовищные земные просторы, которыми были связаны два континента, два мира, не лежащие лицом друг к другу по обе стороны какого-нибудь моря, какого-нибудь вечно изменчивого океана, но склеенные наподобие тех двухголовых существ, сиамских близнецов, которых показывают на ярмарке, сросшихся спинами, осужденных никогда не видеть друг друга и в то же время дышащих или переваривающих пищу посредством какого-нибудь общего органа, неделимого, болезненно увеличенного, с толстой оболочкой (а на обратном пути, днем, им предстояло увидеть это, так сказать, противоположность текучей, подвижной стихии: целыми часами — нечто однообразно охристое, однообразно плоское, над которым висели подобные четкам, параллельные цепочки маленьких круглых, неподвижных облаков, удвоенных своими тенями, также неподвижными, нечто с разбросанными там и сям озерами или, скорее, лужами, уже упрятанными, хотя стоял всего-навсего октябрь, в ледяные чехлы, и без единого города, деревушки, фермы, дороги или даже тропинки, лишь прочеркнутое с запада на восток единственным полотном железной дороги, которое тянулось, покуда хватало глаз, абсолютно прямое, не огибавшее холмов, не следовавшее прихотливым изгибам долин, вытянутое по шнурку, идущее из ниоткуда и ведущее в никуда: корка, мертвая, пустая, бесплодная необъятность, безнадежно пустая, безнадежно бесплодная и безнадежно неподвижная).

И наконец (самолет летел уже три часа — самолет, зафрахтованный специально для пятнадцати гостей, их пятнадцати переводчиц и пяти или шести сопровождающих, про которых не было в точности ясно, находились ли они здесь для того, чтобы их опекать, надзирать за ними или же надзирать друг за другом, самолет, вылета которого они дожидались без малого два часа (до этого прождав еще около часа (что в сумме составляло три: как если бы ожидание (ожидание загадочных распоряжений, отменяемых другими распоряжениями, не менее загадочными, которые, в свою очередь, также отменялись) было, так сказать, неотъемлемой и неизбежной частью утвержденной программы) в гостиничном холле с державными колоннами, ковровым покрытием и редко расставленными облезлыми креслами, автобус, который должен был за ними приехать) в роскошном зале ночного пустынного аэропорта (штампованная роскошь, звонкая и дешевая, как ее понимают проектировщики аэропортов повсюду в мире, с той лишь разницей, что здесь в ней было что-то наивно помпезное: мрамор, поддельные восточные ковры вроде тех, что можно видеть в цветных каталогах больших универсальных магазинов, люстры, стеклянные столики и бронзовые пепельницы), но хотя бы сидя в глубоких креслах, по-прежнему находясь под наблюдением (или в присутствии) сопровождающих, которые стояли вокруг того, кто казался главным, и были погружены в одно из своих вечных таинственных совещаний вполголоса; они перебивали друг друга, замолкали всякий раз, когда один из двух черных артистов поднимался, пересекал просторный холл из конца в конец своей танцующей походкой, покачивая бедрами, грациозно поводя кистями рук (на одном запястье у него был завязан шелковый шейный платок) и пробегая по нижней губе синеватым языком, на мгновение исчезал, затем появлялся снова и, возвратившись, садился на диванчик, где его ждал брат, их резкие голоса опять взмывали вверх, руководитель сопровождающих вновь обретал спокойствие, двадцать голов отворачивались, хотя какая-нибудь молодая переводчица еще посматривала недоверчиво в сторону диванчика, откуда периодически доносились непонятные и громкие взрывы хохота, при звуке которых два экономиста и дипломат-средиземноморец, составившие свои кресла ближе друг к другу, тоже поднимали головы, бросали на артистов быстрый взгляд, причем один из них попутно пробегал глазами по циферблату часов у себя на запястье, затем — по сопровождающим, по-прежнему сгрудившимся вокруг начальника, и возвращался к оставленному разговору; шелест голосов был едва слышен, терпеливый, унылый, размеченный звучавшими через определенные промежутки времени раскатами смеха, роскошный нубийский гладиатор, все так же задрапированный в свою тогу, сидел в одиночестве, его царственное бронзовое лицо оставалось бесстрастным, бронзовые губы были сомкнуты на мундштуке трубки, которой он медленно попыхивал, ночь приближалась, длинные белые фюзеляжи самолетов по ту сторону стеклянной стены по-прежнему стояли на месте, никаких приготовлений не было заметно, пока наконец около одной из дверей не произошло какое-то движение, группа сопровождающих разделилась, рассеялась, каждый направился к своему гостю, чтобы отвести его в самолет) — и наконец то ли потому, что разошлись облака, скрывавшие землю, то ли потому, что самолет преодолел-таки эти глухие, пустынные пространства, черные, без малейшего признака жизни, с правой стороны возникло неясное свечение, мало-помалу усиливавшееся, но при этом не предвещаемое одиночными аванпостами, маленькими световыми туманностями, которые обычно окружают города и понемногу множатся, сжимаются, собираются вместе, пока наконец не сольются, а представлявшее собой, если угодно, сгусток, четкое, с точными очертаниями, так сказать, замкнутое на себе пятно, свет, который не мерцал, окруженный в насыщенном влагой воздухе размытым кольцом, но вырисовывался с непреклонной точностью контуров, характерной для засушливых местностей, словно бы безжизненный, лишенный пульсации, кипения, переливов расплавленного металла, на мысль о котором наводит порой вид ночных городов с высоты, неподвижный, застывший, суровый, лежащий в центре или, скорее, на краю тьмы (и как он назывался? в карманах на спинках передних кресел не было карт, которые обычно там лежат и позволяют проследить отмеченный красной линией маршрут полета: одни буклеты для туристов с изображениями девушек в фольклорных костюмах на хлопковых полях, цветущих парков, разливки стали и театров из железобетона: вероятно, так, как называются шелка, ковры и купола — если только он не носил имени какого-нибудь промышленного комбината), медленно уходящий в ночь, одинокий, остающийся — у подножия каких устрашающих гор? на перекрестке каких устрашающих и невидимых пустынь? салон был наполнен гнусавым звуком голосов (голосов, чьи обладатели приехали из Гарлема, Мадрида или Калькутты, но говорили на одном языке, наречии, которым пользуются все без исключения: покрытые платиной знаменитости, рассыльные в гостиницах и торговцы всем, что только в мире может продаваться и покупаться, от автомобилей до облегающих брюк, и в том числе газированными напитками, алкогольными или безалкогольными), напрягавшихся в попытке пронзить мощное шепелявое бормотание воздуха, касавшегося обшивки самолета, толщу ледяного черного воздуха, страшную, нагроможденную над загадочной золотой лужицей, которая по-прежнему плыла в море мрака, понемногу соскальзывая вправо, уменьшаясь, и вновь ничего, чернота, трескотня говорящих в нос голосов (невероятный гладиатор в своем невероятном генеральском костюме жевал ломтик угря или копченого языка из тех, что лежали перед ним на подносе, и одновременно объяснял своему соседу (он уже объяснил, что учился в Оксфорде), что он живописец, то есть художник, то есть (он отодвинул поднос, нагнулся, порылся в элегантной дорожной сумке и вытащил оттуда коробку со слайдами) что им созданы портреты всех руководителей его страны; он по очереди поднимал их к свету, изображения людей с бронзовыми или эбеновыми лицами, облаченных в такие же экзотические одеяния, стоящих во весь рост на фоне утренней зари или грозовых небес, прочерченных тонкими извилистыми дорожками — розовыми, пурпурными, рдеющими (он не сказал, в Оксфорде ли его обучили этому роду живописи — хотя, если судить по манере (сильно напоминавшей ту, в которой обычно пишутся парадные портреты королев и принцев-консортов или чемпионов по игре в поло), это представлялось вероятным); такие же небеса, такие же охваченные огнем облака (или флаги?) равнодушно становились фоном для изображений крестьян, склонившихся над стародавними плугами, или кузнецов, или пастухов), тем временем появлялся второй остров света, все так же с правой стороны, по-прежнему однородный, сверкающий таким же твердым и неподвижным блеском, в свою очередь уплывающий в ночь (он (живописец в генеральской форме), кажется, нарисовал все, что можно было нарисовать в его стране, нарисовал даже (он показывал и их, тоже на слайдах, сопровождая каждую картинку обширным и непринужденным комментарием на своем превосходном английском языке, неистощимый, улыбающийся, обнажающий ослепительно белые зубы) почтовые марки, в манере, как он пояснил, по необходимости более стилизованной, здесь те же самые ткачи, гончары и пастухи, по-разному тонированные, в зеленых, желтых или сиреневых прямоугольниках, мирно уживались с серпом и молотом, также стилизованными), затем многочисленные островки света поплыли бок о бок, словно архипелаг, теперь они медленно поднимались навстречу самолету, потом опрокинулись, исчезли, появились опять, на этот раз ближе, шум моторов и шуршание воздуха снаружи зазвучали иначе, затем огни стремительно заскользили рядом с самолетом, очень быстро, убегая назад, самолет теперь катился по земле, сотрясаемый легкими толчками, все еще сбрасывая скорость, поворачиваясь вокруг своей оси, наконец застывая неподвижно, и когда открыли дверь, ночной воздух, внезапный, чистый, свежий (не холодный — свежий) лампы, которыми было освещено здание аэропорта, обрисовали на посадочной полосе путаницу темных силуэтов, пятнадцать гостей спускались друг за другом по трапу, сонные, окоченевшие, в том полубессознательном состоянии, в каком находятся люди, не спавшие ночь, на рассвете, машинально протягивая руку, которую обеими руками энергично тряс какой-то человек, в темноте казавшийся широкоплечим, с массивной головой, повторявший каждому одни и те же тяжелые слова, дружеские и гостеприимные, немедленно подхватываемые переводчицей, чья механическая речь затем раздавалась в каждой из машин, где они сейчас сидели, с тяжелыми, горящими веками, с затекшими, отяжелевшими руками и ногами, слыша, но не слушая вереницы слов, в которых они даже не пытались обнаружить смысл, произносимых с той смесью упрямства, равнодушия и несокрушимой уверенности, которая иногда звучит в голосах детей, декламирующих вызубренные басни, торговцев подержанными машинами или сиделок, занимающихся безнадежными больными, шум чахлого голоса, старавшегося заполнить ожидание чем-то вроде звукового фона (дверцы машин, одна за другой, со стуком захлопнулись уже довольно давно, но сиденье водителя все еще оставалось свободным, цепочка машин все так же неподвижно стояла на полосе возле самолета с уже погашенными огнями, как если бы это путешествие с двух сторон (до отъезда и после прибытия) должно было попасть в своего рода рамку, в поле мертвого времени, и вот наконец (на востоке небо начинало белеть) снаружи послышались возгласы, приказания, одновременно с этим в головную машину кортежа сели тени в военных фуражках, шофер (человек с лицом забойщика баранов или объездчика диких лошадей, без галстука, одетый в свободную куртку и брюки) занял свое место, хлопнул в свою очередь дверцей и включил сцепление), чахлый, бесцветный голос напрягался, чтобы пересилить шум мотора, а заря теперь разгоралась не на шутку, тьма понемногу отступала, словно бы с сожалением, как тинистая вода, оставляющая за собой ровный слой серой грязи, клочья тени еще медлили кое-где, из них выступали очертания тополей, посаженных вдоль прямой дороги, по которой двигался кортеж машин, при свете, в этот миг, когда предметы не обрели цветов, еще нечетком, в степи можно было рассмотреть пастухов, сидевших на своих лошадках, смутные палисадники по обеим сторонам дороги, домишки с выбеленными известкой стенами, серыми крышами, пейзаж понемногу оживлялся, заполнялся (или, скорее, уже оживился: желтые огни в окнах домиков, силуэты, идущие по обочинам дороги, уже скопившиеся в длинные хвосты на остановках неуклюжих автобусов, волочивших свои животы по шоссе), домишки и садики множились, горизонт был перегорожен чем-то хаотическим, громадным, вначале Серовато-жемчужным, неясным, похожим на скопление облаков, затем, вдруг, над тополями, пастухами верхом на лошадках, домишками, которые еще тонули в полумгле, протянулся первый солнечный луч и коснулся чего-то внезапно засверкавшего, с остро очерченными краями, склонами, гранями, походившего на россыпь бриллиантовых осколков, снег заискрился ледяными огнями, внушающими ужас, неподвижными: сейчас кортеж больших автомобилей, во главе которого шла полицейская машина, ехал через город (город, выросший посреди степи, чьим языком некогда был китайский, затем китайский с письменностью, созданной в первый раз на основе латиницы, во второй — кириллицы, где, не считая двух десятков наречий (наречия потомков погонщиков верблюдов, монгольских всадников, тех, кто спустился с чудовищных гор, татарских караванщиков, афганцев, киргизов, туркмен, узбеков, прежних рабов, недавних переселенцев — здесь даже была, как сказала переводчица, какая-то немецкая колония…), сейчас говорили на двух официальных языках, причем оба пользовались кириллической графикой), который за шестьдесят лет до того был всего-навсего небольшим селением (а может, и тем не был: почтовая станция, передышка на краю бесконечной степи, перед преодолением ужасающих гор) и в котором сейчас насчитывалось около миллиона жителей всех рас, с желтой или обычной кожей, раскосыми или обычными глазами (или слегка раскосыми, или с едва заметно приподнятыми скулами), в этот час они, как можно было видеть в рассветных сумерках, плотными ручейками торопливо двигались по обеим сторонам невероятной ширины улиц со зданиями из ажурного цемента, обсаженных деревьями, шли вдоль вездесущих полос красного ситца с непонятными призывами и наказами, развернутых на газонах или площадях, не обращая на них никакого внимания, втискивались в уже набитые автобусы (теперь стало видно, какого они цвета: они были желтые, помятые, пыльные и, трогаясь с места, выплевывали назад облака черного дыма), по знаку полицейских останавливавшиеся на перекрестках и пропускавшие кортеж машин с гостями, шины визжали на поворотах, автомобили на полной скорости неслись мимо зданий с перистилями, колоннами, фронтонами, возведенных здесь, в сердце ужасающего континента гор и степей, объезжали эспланады, форумы, площади-агора, скверы, и все это было таким, каким оно возникло за три тысячи километров отсюда на ватмане какого-нибудь получившего государственный диплом архитектора, поклонника восточного стиля, мегаломана и филантропа, творившего во славу бронзового всадника на горячем коне: его статуя возвышалась на главной площади, а сам он некогда дал городу свое имя, подобное шуршанию, хлопкам знамени на ветру.

Затем, так же внезапно, как они появились, образчики роскошной архитектуры исчезли, вновь уступив место выбеленным известкой домишкам с палисадниками, и вскоре машины замедлили бег и наконец остановились. И тогда вот что (то есть после бессонной ночи чувства всегда фиксируют окружающее именно так: предметы, отделенные друг от друга, изолированные, парят, смутные и неузнаваемые, в какой-то ватной ирреальности): свежее, жемчужно-серое утро, крыльцо чего-то, напоминавшего выставочный павильон (чего-то, как обычно, бетонного, но на сей раз облицованного мрамором), полноватый человек в жемчужно-сером костюме, завершавшемся скромным шелковым жемчужно-серым галстуком в полоску, широко улыбавшийся, церемонно, на азиатский манер, кланявшийся, с круглым, плоским, гладким и желтым лицом, с узкими глазами, также говоривший на непостижимом языке, широким жестом указывавший на ступеньки крыльца (и совсем вблизи сверкающая в утреннем солнце грандиозная преграда из снега и льда), затем мраморная лестница, затем открывается дверь не комнаты — квартиры с полом, покрытым все теми же восточными коврами из каталогов, с мебелью, также каталожной, из красного дерева, меди и кожи, как будто сюда выписали весь комплект, в том числе торшеры, сборчатые абажуры и круглые столики на одной ножке, имевшийся на складе одного из тех универсальных магазинов, которые специализируются на изделиях из наборного дерева, бронзе и китайских коврах, шофер (забойщик баранов) внес чемоданы путешественника, затем путешественник наконец остался один, в растерянности оглядывая стандартную обстановку, огромные букеты цветов, монументальную пирамиду фруктов на одном из столов, открывая одну за другой двери обеих спален, двух ванных комнат, недоверчивый, в лунатическом состоянии. В его распоряжении имелась терраса со столом, плетеными креслами и ковром, сшитым из красных и зеленых кусочков ткани. Слышен был шум невидимого потока, доносившийся из-за занавеса пожелтевших осенних тополей, чья листва слабо шевелилась. Воздух был сух и покоен. По ту сторону потока два человечка медленно шли по дороге, параллельной его кровати; она поднималась на склоны, которыми начиналась гора, ужасное возвышение земли, ужасная крыша мира, у чьего подножия обрывалась степь, ужасные нагромождения снегов и льдов, чередующихся подобно наслоившимся друг на друга волнам, разрезанных бесплодными плато, и вела к воздуху, которым невозможно дышать, к отрогам, уже громадным, без единого дерева, кустика, рыже-коричневым, сухим, голым, чудовищно молчаливым, пустынным.

У стены, параллельной столу, с той его стороны, вдоль которой двигались вошедшие гости, находились маленькие кабины, отделенные друг от друга деревянными переборками, и в каждой из них сидел переводчик, синхронно воспроизводивший на одном из языков слова генерального секретаря, за которыми гости могли следить при помощи наушников, поначалу, честно говоря, уделяя меньше внимания (по крайней мере, некоторые из них) самим словам, чем тому, кто их произносил, с любопытством разглядывая лицо, с которым чуть больше года назад миллионы телевизоров и тысячи фотографий познакомили весь мир: еще молодое, круглое, с тонкими чертами, умным взглядом (он говорил с характерной для любого государственного деятеля смесью обаяния, твердости, чистосердечия и двуличия, и в конце концов лицо и голос — хоть это и были голоса переводчиков — наложились друг на друга, слились); лысина, строгий темно-синий костюм и со вкусом подобранный галстук придавали ему вид младшего отпрыска гангстерской семьи, который получил воспитание в одном из швейцарских коллежей (с той разницей, что он-то воспитывался не в Швейцарии, а самостоятельно, опираясь лишь на собственные силы, в джунглях, где законом были только хитрость и свирепость, — что требовало немалых способностей и к тому, и к другому) и, вернувшись на родину по завершении образования в институте кантона Во, куда миллиардеры и гангстеры отдавали учиться свое потомство, принялся за перевод семейных дел в сферы бизнеса, считающиеся почтенными, то есть менее неустойчивые, не столь откровенно жестокие и более доходные, чем убийства при выходе из баров или массовые похищения людей: что-то, так сказать, более изысканное и способное котироваться на крупнейших мировых биржах, к примеру, медленная смерть чилийских шахтеров, задыхающихся от силикоза, или тайное истребление азиатских женщин на текстильных фабриках, инстинкт вкупе с наблюдательностью подсказывали ему, что прежде всего ему нужна некая респектабельность, хотя бы внешняя, каковой императив немедленно влек за собой известное число действий или маневров, в плане отрицания или отказа (скажем, не воздвигать себе памятники на каждом перекрестке, не заставлять сочинять в свою честь поэмы), а также в плане созидания (так, видимо, он где-то прочитал, что ни один техасский миллиардер, каково бы ни было его состояние, не станет членом элитного клуба в своем городе, если он ранее не преподнес ему в дар музей — или по крайней мере несколько коллекций) — проявлять бескорыстный, так сказать, интерес к вещам и людям, не сулящим выгоды, то есть не связанным с властью напрямую, хотя, скорее всего, он не имел времени читать все те книги, которые позволили бы ему составить четкое представление о такого рода делах (и, вероятно, даже вовсе о том не заботясь), и потому был вынужден положиться здесь на советников, которые и сами имели об этом лишь смутное представление и опирались на обычные для людей их типа критерии, одинаковые повсюду, выбирая наугад, на ощупь, прибегая к таким (критериям), как сочувствие или известность — такая, например, какую можно приобрести, обладая черной кожей, снявшись в кино в роли Нерона или получив общепризнанную международную награду, чем и объяснялся пестрый состав группы из пятнадцати гостей, к которым он в настоящий момент обращался с той приветливостью, учтивостью и тем безмерным презрением, которые свойственны всем без исключения людям действия по отношению к тем, кто, предъявив доказательства или не предъявляя оных, избирает своей профессией мысль, он, тот, кто мог одним-единственным словом ввергнуть мир в апокалипсис, оккупировать какую-нибудь страну, назначать или смещать глав государств, кто, незаметный, внимательный, осторожный, дожидавшийся своего часа, терпеливо, одну за другой преодолел ступеньки той иерархической структуры или, скорее, того грозного тайного общества, замкнутого в собственном бытии, где малейший неверный шаг, минутная рассеянность вели к неотвратимой гибели, если и не физической (некоторое время назад главы этой бандитской группировки, заключив — если так можно выразиться — gentlemen’s agreement, отказались от этого способа взаимоустранения), то, по крайней мере, всех надежд, используя свой ум для того, чтобы лавировать между жесткими правилами поведения и хрупким равновесием влияний, одобряя бессмысленные или жестокие решения, подчиняясь абсурдным ритуалам субординации, умеющий тянуть время, осмотрительный, неутомимо наблюдавший за происходящим вокруг, размышлявший о том, как ему прийти к власти, но также и о том, как (что было делом первостепенной важности, если он хотел у власти удержаться) привести миллионы людей от извечного положения вьючных животных к положению существ созидающих, при этом не будучи вынужденным (он уже побывал за границей и пристально наблюдал за тем, как шла жизнь там) бить их или расстреливать, так что ему было необходимо убедить не только сидевших перед ним (и, вероятно, самого себя в первую очередь), но и окружающий мир, с недоумением на него взиравший, в том, что он ничем не отличается от нормальных людей (если можно считать таковыми автомобильных, котлетных или консервных королей — и если мир, в конце концов, вообще нуждается в чем-то еще, кроме автомобилей, гамбургеров и консервированной свинины), то есть что никакой подозрительный бугор не торчит у него под пиджаком в том месте, где обычно носят пистолет, и что на том посту, который он занимает, практически нормальный человек мог прийти на смену веренице одетых в своего рода униформу (мягкие шляпы и негнущиеся габардиновые пальто) бандитов, которые, можно сказать, вышли прямо из далеких запасников Истории, с той разницей, что головы хищных или наводящих ужас зверей, которые некогда было принято изображать на гербах или щитах (головы кабанов, головы лисов, шакалов, волков, гиппопотамов или крыс), у них, казалось, были зажаты между полями неизменной мягкой фетровой шляпы (или неизменной же каракулевой шапки пирожком), надвинутой на глаза, и накрахмаленным воротником, глаза у них были одинаково застывшие, отсутствующие, пустые, мертвые, почти столь же выразительные, сколь пуговицы на ботинках или катышки шлака: такие же глаза, такие же отсутствующие, ничего не выражающие взгляды, как в тот миг, когда, вскоре после смерти бандита-семинариста, они (люди с головами крыс, гиппопотамов или шакалов) открыли дверь зала Совета, где они собрались, и, не произнося ни единого слова, простым движением подбородков указали ошеломленной охране на простертое на полу тело того, кого они только что убили: нечто (эпизод — или как его назвать? — драма, сцена из шекспировской трагедии, убийство, казнь? драка?…), напоминающее уже не лепет Истории, не ее заикание, но ее плач, жалобный крик — и при этом не дикое, не варварское, но в полном смысле слова животное, то есть продиктованное не расчетом, не тщеславием, но беспримесным, первичным инстинктом самосохранения: и без оружия, без кинжалов, даже без палок (именно потому они остановили свой выбор на этом месте: поскольку никто — и даже тот, перед кем все они дрожали от ужаса, глава убийц, служивших семинаристу, — не имел права входить сюда с оружием или в сопровождении своей охраны): а значит, голыми руками — и как они к этому приступили, навсегда останется тайной: может, один из них поджидал за створкой двери и, как только тот вошел, бросился на него, захлестнув ему горло брючным ремнем — или придавив его сверху стулом — или поспешно запихивая ему в рот носовой платок, набрасывая ему на голову ковровую дорожку (по одной из версий, тело вынесли из зала завернутым в ковер), другие бандиты со звериными головами в то же мгновение ринулись на него, давя его своим весом, всей гроздью, нанося удары кулаками вслепую, душа то, что могло быть задушено, разбивая то, что могло быть разбито в отчаянно сопротивлявшемся теле, выкручивая ему руки и ноги, растаптывая лицо и горло ударами каблуков, и все это в совершенном безмолвии: слышались только ворчанье, икание, сдавленный рев, и наконец, когда он перестал сопротивляться, они поднялись, с трудом выравнивая дыхание, унимая дрожь в руках, приводя в порядок одежду, отыскивая на полу очки, поправляя галстуки, расставляя по местам мебель, стряхивая с себя пыль, переговариваясь вполголоса, удостоверяясь в последний раз, что он действительно мертв, быть может, в последний раз пиная его ногой, и наконец один из них, собравшись с духом, направился к двери, распахнул ее и молча указал охране на труп того, кто несколькими минутами ранее вошел сюда, полный жизни, возможно, с шуткой на устах (шутки такого рода заставляли холодеть от ужаса тех, к кому они были обращены), с тонким, насмешливым, страшным ртом, злобно-язвительными, умными и тоже страшными глазами за стеклами изящного интеллигентского пенсне, с правильными, аристократическими чертами лица, которое могло с равным успехом принадлежать и одному из великих князей, и заведующему отделом в большом универсальном магазине, и с этого времени они продолжали вести себя внешне как волки, шакалы и гиппопотамы, безжалостно давя все, что пыталось хотя бы немного приподнять голову, но друг с другом обходились весьма осторожно, памятуя о тридцати годах непрерывного террора и постоянной неуверенности, довольствуясь тем, что, присвоив им какое-нибудь почетное звание, они по одному изгнали своих собратьев (сначала гиппопотама, потом одного или двух лисов, потом того, у кого была голова пекинеса) в забытую богом глушь, тщательно оберегая хрупкое равновесие между грубой силой и философской тарабарщиной, которое позволяло им принимать военные парады, рукоплескать изысканным балетам и позировать газетным фотокорреспондентам на трапах самолетов, доставлявших их на международные конференции, все с теми же непроницаемыми лицами, брюзгливыми, упрямыми, зажатыми между неизменными мягкими шляпами и неизменными габардиновыми пальто.

И сейчас (прошло чуть больше года с тех пор, как предшествующий генеральный секретарь был предан земле, и все телекомпании мира показывали бесконечную церемонию (в этой стране и в соседних странах, вассальных или в той или иной степени ей подчиненных, она транслировалась от начала до конца), и миллионы мужчин и женщин, завороженных или любопытствующих (или просто безразличных, быстро утративших интерес, повернувших переключатель телевизора), могли видеть последний парад, гроб, свершавший под серыми небесами свой бесконечный путь по улицам столицы: открытый гроб, где из холма цветов выступало дряблое лицо, над ним — седые волосы, прядь которых иногда трепетала от ветра, рядом с погребальной колесницей в почетном карауле шли шестеро военных (по трое с каждой стороны) или, скорее, шестеро гигантов, шесть офицеров элитных частей, способных без малейших признаков усталости на протяжении многих километров на каждом шагу с ожесточением выбрасывать высоко вверх ноги в сапогах, до отказа вытянутые, негнущиеся, и сами они, негнущиеся, словно куклы-автоматы, ступали медленно, в такт романтическому похоронному маршу, звучавшему вновь и вновь — прошло чуть больше года (но казалось, что это отступило уже далеко назад) с той минуты, как вдова склонилась (или, скорее, ей помогли склониться, поддержали: она сама была очень стара) над лицом с закрытыми глазами, чтобы в последний раз поцеловать его, перекрестить перед тем, как гроб закроют, проходящие перед ним однообразные, нескончаемые ряды солдат, державших карабины с примкнутыми штыками, их параллельные друг другу лица, под одним углом обращенные вправо, а на той стороне площади (площадь, бескрайняя вымощенная булыжником пустыня, слегка выпуклая, голая, без единого фонтана или статуи, чьим единственным украшением было находившееся на одной из сторон возвышение, где терзали приговоренных к казни, да церковь с разноцветными, витыми, чалмовидными или ограненными наподобие бриллиантов колоколенками, брусчатка, по которой некогда ступали в торжественных процессиях священники с длинными бородами, в расшитых золотом одеждах, размахивавшие кадильницами, певшие низкими голосами псалмы, где привелось умереть призрачной славе завоевателя, окруженного маршалами в плюмажах, знаменами и армией, солдаты которой говорили на всех европейских языках…) выстроены гвардейцы лучших полков, стоявшие без оружия, юные, похожие на школьников в парадной форме, трижды выкрикнувшие слова прощания, которые унесла музыка, продолжавшая играть, так что видны были одни беззвучно открывавшиеся и вновь закрывавшиеся рты, как у рыб, откуда каждый раз вылетали (близилась зима, и уже было холодно) легкие облачка пара, новый генеральный секретарь, разделенный пополам парапетом верхней площадки куба из красного мрамора, на том месте, которое до него занимали бесчисленные старцы, в окружении высших должностных лиц, также рассеченных надвое; на него смотрел стоявший по его левую руку человек в высокой меховой шапке, с задумчивым, изможденным лицом, напоминавший старого усталого волка (даже не обязательно старого — просто изможденного; не обязательно расчетливого — просто задумчивого), новый генеральный секретарь, с непокрытой головой, лысиной, с удивительно моложавым, едва ли не младенческим лицом, в которое напряженно всматривались, пытаясь что-то в нем прочесть, миллионы мужчин, женщин, дипломатов, журналистов, записных аналитиков)… и сейчас, сидя у дальнего края этого стола, похожего на стол в обычной комнате совещаний какого-нибудь акционерного или другого типа общества, международного или иного банка, со столешницей, натертой до зеркального блеска, стаканами и бутылками минеральной воды, в комнате с голыми стенами, где не было ни одного портрета, ни его предшественников, ни его самого, он…

В продолжение всего времени, проведенного ими у подножия ужасной горы, они не переставали слышать поток. Он был там, невидимый, скрытый в низине, где росли тополя, недосягаемый из-за высокой и крепкой решетки, которой был обнесен парк с роскошными резиденциями, и, слушая его шум, немолчный и живой, можно было представить, как он без устали несет свои воды вниз, пенясь и подпрыгивая, выходя на свет неизвестно где, из какого-нибудь фантастического ледника, и наконец устремляется на равнину (равнина, иссохшая степь, где ему предстояло исчезнуть), преодолев теснины ущелий, спрыгнув с уступа одним, затем другим водопадом, еще сердитый, плещущийся, встряхивающий завитками водяной гривы, черно-серебряный, без конца переплетающий свои текучие косы, бурлящий, как если бы из недр древней и страшной горы непрерывно доносился глухой рык — голос какого-то чудовища, какого-то насмешливого, равнодушного оракула, знающего тайну, в которой нет тайны.

Понемногу они привыкли и друг к другу, и к своему положению, то есть перестали провожать изумленными взглядами волнообразную походку старшего из двух черных пасторов, удивляться его переливчатым шелковым платкам и его синеватому языку, как, впрочем, и черной икре, появлявшейся у них на тарелках уже на завтрак, и официантам с более или менее желтой кожей, в жемчужно-серой униформе, ослепительно белых пластронах, галстуках-бабочках и стоптанных башмаках, со всех ног бросавшимся менять им приборы, наливать чай или подавать разные сорта варенья (и напротив, когда самолет доставил их обратно из глубин Азии, они вновь оказались в гостинице с вытертой до дыр роскошью и спящими на ходу официантами, тоже потертыми, которые пропадали с заказом на целый час: но они приобрели привычку и к этому: ждать — ждать отъездов, встреч, начала церемоний), их уже не удивляла ни феноменальная говорливость хозяев, ни пространность их речей, где неизменно упоминалась (насколько вообще можно было уловить смысл за спотыкающимся бормотанием переводчиц) мудрость старых пастухов, легенды о духах гор и священной ауре озера, окруженного острыми вершинами — его именем была превыспренне названа их встреча (их свозили туда на день на самолете, маленькой винтовой машине, внутреннее пространство которой напоминало гостиную — гостиную для деловых людей или миллиардеров, с толстым ковром на полу, сиденьями в чехлах из небеленого льна, сборчатыми шторками, также из небеленого льна, закрывавшими иллюминаторы; глянув в них, можно было увидеть, как внизу, медленно поворачиваясь вокруг своей оси, один за другим открывая взору головокружительно отвесные склоны, величественно скользили наводящие ужас вершины, страшные ледяные стены, сверкающая пустыня, а комфортабельную гостиную меж тем наполняли ирреальные, громкие раскаты смеха, раздававшиеся вслед за шутками кинематографического Нерона (получившего английское подданство русского, проживавшего в Швейцарии: не переставая говорить, не поморщившись, так что ни его красивое, немного обрюзгшее лицо римского императора, ни голос не дрогнули, он залпом выпил один из стаканов водки — не стаканчиков: стаканов — которые поставила перед ними стюардесса: одним движением, опуская стакан на поднос прежде, чем она успела повернуться к другому гостю, продолжая начатую фразу начатой истории (он возвратился из Китая, куда ездил по приглашению, и комически изображал гортанные голоса тех, кто его принимал, и их ошибки в английском языке) совершенно таким же голосом и тоном, как если бы он всего лишь перевел дыхание или проглотил слюну, а никак не сто пятьдесят миллилитров сорокаградусного алкоголя, едкий, похожий на Нерона, столь же великолепно британский — каким может быть только русский, получивший английское подданство, — сколь и его волнистые серебряные волосы, сшитая на заказ рубашка, галстук, пуговицы на манжетах и костюм такого кроя и из такой ткани, которые можно найти только в Лондоне, у одного портного на Сэвил Роу).

Они (пятнадцать гостей) проводили свои собрания (или, скорее, их собирали, усаживали, после чего они ждали), сидя в глубоких креслах, расставленных подковой, в изгибе которой на председательском месте сидел широкоплечий человек с мясистым лицом горца, с жесткими, подстриженными ежиком волосами, который встречал их ночью в аэропорту. В первый день он говорил долго, важно, торжественно и старательно, нахмурив брови, выдерживая паузу после каждой фразы, чтобы переводчицы успели ее перевести, один за другим переворачивая листки с текстом своей речи, представлявшей собой коктейль из воспоминаний юности, речений стариков-горцев, восклицаний, обращенных к египетским пирамидам, романам Достоевского, красотам Венеции, Шекспиру, и призывов к миру во всем мире на заре нового тысячелетия. Затем он умолк, откинулся на спинку кресла, скрестив вытянутые ноги, локтем одной руки опершись о подлокотник кресла, ладонью поддерживая свою крупную голову, с как будто бы обиженным, оскорбленным видом слушая аплодисменты, чей треск послышался еще раньше, чем угасли голоса переводчиц, произносивших последнюю фразу его речи, выпрямляя спину, чтобы сверху вниз смотреть на аплодисменты, резкие, настойчивые, пока все не стихло и отражавшийся от склонов долины шум потока не заструился вновь, наполняя тишину своим терпеливым и нескончаемым шепелявым лепетом.

И они (пятнадцать гостей) привыкли и к этому тоже. То есть привыкли не слушать женские, тоскливые и ожесточенные, голоса переводчиц, сидевших за спинами их глубоких кресел, склонившихся над папками, шептавших им в уши вереницы лишенных смысла слов, спотыкавшихся, извинявшихся, продолжавших говорить, меж тем как они, устремив глаза в открытые окна, смотрели, как трепещут в лучах солнца листья тополей, день за днем оголявшихся под дыханием осени, бледно-зеленые, затем желтые, золотые, слетавшие с деревьев и падавшие медленно, вращаясь в тихом воздухе, или уносимые внезапным порывом налетевшего ветра куда-то вбок, сотнями, словно снежинки. Порой кто-нибудь из них перегибался через широкий подлокотник кресла к соседу, вполголоса заговаривал с ним, их головы сближались — или делал пометки в блокноте — или, притворясь, что занят блокнотом, писал письмо или быстро чертил несколько строк на почтовой открытке — затем опять погружался в свое кресло, молча, в сотый раз водя глазами по рисунку поддельного персидского ковра.

В течение целого часа однажды вечером (уже стемнело, но поскольку в комнате было жарко, кто-то попросил открыть окно, и до них вновь донесся величественный, равнодушный, серебристый лепет потока) они слушали одного из тех, кто их принимал, говорившего задыхаясь, торопясь, сдавленным голосом (Нерон, одевавшийся у портных с Сэвил Роу, утверждал, что они говорят так много для того, чтобы оправдать расходы, чтобы сумма, в которую обошелся прием каждого из них, будучи поделена на возможно большее количество слов, приблизилась к цифре, приемлемой для бухгалтерии), призывавшего гостей начертать свои имена на гранях хрустальных кирпичей, из которых затем будет воздвигнута пирамида, взойти с факелами по склонам горы и выстроить дворец, где соберутся народы всей земли. Они внимали художнику с генеральскими наградами (впрочем, лишь ради особых случаев — приемов или позирования фотографам — он менял свое сногсшибательное одеяние на фланелевые брюки и элегантный клетчатый пиджак, купленный, по всей вероятности, там же, где его выучили и говорить, и рисовать по-английски), также наделенному неистощимой речистостью, проникновенному, вращавшему глазами на бронзовом лице, говорившему много, непринужденно нанизывая фразу за фразой, с чистейшим оксфордским произношением, с едва заметными отеками на гладиаторском лице, по-мальчишески непосредственному, неиссякаемому, а человек с лицом горца тем временем постепенно менял положение в председательском кресле, сначала поддерживая свою тяжелую голову левым кулаком, потом правым, потом запрокидывая ее и опираясь затылком на спинку кресла, возведя глаза к потолку, снова вытянув и скрестив ноги, сцепивши пальцы на нижней части живота, затем, словно вдруг пробудившись ото сна, опять усаживаясь прямо, поворачиваясь влево, делая знак рукой — подняв указательный палец (как обычно щелкают пальцами, подзывая официанта в кафе или слугу), подбегает руководитель переводчиков, председатель (теперь сидящий уже совсем боком, положив левую руку на спинку кресла, левым плечом привалившись к спинке, подогнув одну ногу под себя, повернувшись спиной к гладиатору, продолжающему говорить) шепотом обменивается несколькими словами со своим собеседником, тот (руководитель переводчиков: круглый, жизнерадостный, приветливый человек с полным лицом метрдотеля или комиссара полиции) выпрямляется, обходит сзади полукольцо кресел, ступая бесшумно, на цыпочках, добирается до кресла, в котором сидит дипломат-средиземноморец, склоняется к его уху, что-то ему говорит, дипломат кивает головой в знак согласия, поднимается, обходит свое кресло, затем, следуя за руководителем переводчиков и ступая, как и он, на цыпочках, идет вдоль подковы кресел в противоположном направлении, оказывается возле председателя, берет по его приглашению один из стульев, стоящих чуть поодаль, придвигает его, председатель, руководитель переводчиков, согнувшийся пополам, и дипломат негромко беседуют (и в какое-то мгновение гладиатор, по-видимому, что-то заметил, заколебался, бросая взгляды на этих троих, казалось, готов был остановиться: его голос замедлялся, понижался, дипломат движением подбородка указал на него председателю, председатель, обернувшись к гладиатору, энергично закивал головой и замахал рукой в знак одобрения, после чего вновь занялся разговором), теперь в руке у него был листок бумаги, главный переводчик переводил ему какой-то текст, также вытащенный дипломатом из кармана, тяжелая голова горца с полузакрытыми глазами медленно качалась вверх-вниз, затем, внезапно подняв руку, он перебил главного переводчика, протянул ему свой листок и постучал по нему согнутым указательным пальцем в знак того, что надо перевести дипломату то, что на нем написано, неожиданно загремели аплодисменты, гладиатор собирал свои бумаги, благодаря слушателей движением головы, улыбающийся, смущенный, возведя, как охваченные экстазом святые, которых изображают на картинах живописцы, глаза к небесам, так что стали видны белки, председатель, проворно повернувшись в своем кресле, тоже аплодирует, дипломат, чтобы аплодировать, зажимает между колен листок, который был у него в руке, одна за другой сверкают вспышки фотоаппаратов, председатель смотрит на часы у себя на запястье и ждет, чтобы оживление улеглось и можно было сделать небольшой перерыв перед тем, как слушать следующее выступление.

Их сфотографировали и снаружи, слегка ослепших на свету, моргающих глазами, перед зданием, чье название, переведенное с китайского, было золотыми буквами написано на фронтоне. Их сфотографировали с лопатами и лейками в руках: каждый из них делал вид, что сажает памятное дерево с прикрепленной к стволу возле комля табличкой с его именем, на лужайке, которая простиралась перед городской библиотекой (город — не поселение, возникшее медленно, с течением времени, постепенно раскрывавшее почки, выпускавшее листья, начавшееся с перекрестья дорог, рынка, крепости, меняльной лавки или места для молитвы, с узкими улочками, базаром, остатками укреплений в центре, но нечто в один миг возникшее из небытия или из прошлого — караван-сарая, мечети, крепости или горстки лачуг — уничтоженного бульдозерами ради того, чтобы на этом месте было выстроено то, что архитекторы с дипломами архитектурных институтов и урбанисты с дипломами институтов урбанизма в наши дни именуют городом, что вырастает (сходит с конвейера) на поверхности земли примерно каждые двадцать четыре часа, и этот был не более и не менее уродлив, не более и не менее абсурден, чем Лагос, Мехико или города департамента Валь-де-Марн, с той единственной разницей, что в данном случае компьютер, казалось, был запрограммирован на то, чтобы творить колоссальное и торжественное: нечто умершее еще до появления на свет, быстро и загодя произведенное (включая бетон, колонны, мраморную облицовку и деревья) некоей гигантской машиной, специально для этого придуманной, неким электронным мозгом, механически расставляющим по местам (словно на маленьких светящихся экранах, где резко, скачками, из отдельных обрывков появляются, вспыхивая и слагаясь одна за другой, пространственные модели) жилые кварталы, кварталы, не предназначенные для жилья, но все-таки заселенные, административные кварталы, кварталы для офисов учреждений и организаций, кварталы для приезжих, все это сгруппировано вокруг оперного театра, библиотеки (заполнить), концертного зала, музея (заполнить), Дворца Конгрессов или Народного Дома, ансамбль обрамлен, в соотвествии с особенностями местного рельефа, стадионом и аэропортом: тем, в который они прибыли, откуда, как им удалось увидеть при дневном свете, когда их везли обратно, поднимались, будто шершни, боевые вертолеты, выкрашенные в темно-зеленый или серый цвет).

Порой их возили туда (в город), на мероприятия такого же рода, как посадка деревьев или приемы, и они снова видели колоссальные авеню, на три четверти пустые, на пересечении которых милиционеры в коричневой форме останавливали, чтобы пропустить их кортеж, редкие машины и переполненные автобусы, тащившие по дороге свои животы и хвосты черного дыма, назойливые полосы красного ситца с непонятными призывами, висевшие в парках и на перекрестках, странную, парадоксальную оргию строений из цемента и мрамора, выросших на краю степи, пронизанных пафосом, воздвигнутых, казалось, с единственной целью: быть запечатленными на цветных фотографиях в туристических буклетах, рядом со сборщицей хлопка, произведениями местных народных промыслов и сварщиком за работой.

Резиденции, им отведенные, были размещены в парке площадью около сотни гектаров, в пяти километрах от города, где росли фруктовые деревья и тополя, окруженном со всех сторон высокой и крепкой решеткой, откуда можно было выйти только через ворота с устроенным возле них караульным помещением, перед которым останавливалась первая машина кортежа, ожидая, чтобы некто, по виду милиционер, в форме также защитного цвета (вероятно, ефрейтор — или сержант — с револьвером в кобуре на боку), подошел, застегивая на ходу гимнастерку, изучая бумаги, которые протягивал ему шофер, или делая вид, что изучает их: словно некий обряд, некая непременная формальность (такая же, как и долгий разговор, который он всякий раз затевал с главным переводчиком — как будто и бумаги, и разговор, и ожидание были неизбежны — быть может, для того лишь, чтобы оправдать его обязанности, подчиниться какой-то привычке, тайне: через распахнутое окно караулки была видна абсолютно голая стена, выкрашенная в желтый цвет такого оттенка, к которому питают привязанность прапорщики и полковники во всех казармах мира, и электрическая лампочка, тоже голая, свисающая на проводе с потолка; милиционер, оставшийся в караулке, заметил, что пассажир из первой машины смотрит внутрь, и выключил свет): итак, обряд, церемониал, лицо ефрейтора не выражало ничего, равно как и глаза (не пристальные, не бдительные, не заинтересованные даже — без выражения), тут кортеж машин, сосчитанных и пересчитанных, наконец трогался, и теперь он (ефрейтор) смотрел, как они проезжают, с пассажирами внутри, напоминавшими гостей, которые съехались на чью-то свадьбу, и священников, совершавших таинство, два черных пастора, замершие в одинаковых позах на заднем сиденье, торжественные, невозмутимые, до подбородка окаменевшие в своих строгих водолазках, с запрокинутыми темными головами из черного дерева, похожие на двух посланников, двух епископов какой-нибудь конгрегации или какого-нибудь африканского диоцеза, направляющихся в роскошном арендованном лимузине с шофером на какую-нибудь экуменическую встречу: они (пятнадцать гостей) были приняты членами городского совета, то есть примерно двадцатью широкими, желтыми и круглыми лицами с узкими глазами, в туго затянутых галстуках, которыми были увенчаны их негнущиеся костюмы, под председательством мэра (европейца, еще молодого, стройного, сдержанно элегантного, с непроизносимой и вездесущей фамилией, которая (фамилия) может с равным успехом принадлежать как лицу, занимающему пост главы центральноазиатского города с миллионным населением, так и советнику президента Соединенных Штатов или депутату от французского департамента, где большинство населения — реакционеры), и они должны были опять слушать речи, делать несколько шагов вперед, когда звучали их имена, и им через плечо надевали красную бархатную ленту, на которой золотыми буквами, на двух языках кириллицей было вышито присвоенное им звание почетного гражданина: везде перед ними шествовал полк фотографов, пятившихся и сверкавших вспышками; им пришлось посетить и библиотеку, перед которой они делали вид, что сажают молоденькие деревца, подниматься по парадным лестницам, садиться за столы, где были расставлены вазы с фруктами и пирожками, пить чай, пожимать руки, улыбаться. Мэр дал в их честь ужин, и пока произносились речи, они передавали друг другу, сравнивали стоявшие перед ними фарфоровые тарелки, на которых были изображены две нежно обнявшиеся женщины, одетые в сиреневые или зеленовато-голубые туники, а вокруг порхали амуры, снабженные прозрачными крылышками на манер стрекозиных, рассылая повсюду стрелы из позолоченных луков (столовые приборы, рюмки и фарфоровый сервиз с многозначительными объятиями, скорее всего, по декрету изъятые у какого-нибудь жившего в прошлом веке князя или графа, любителя удовольствий, затем воспроизводились в индустриальных масштабах, тоже согласно декрету, на каком-нибудь огромном заводе — или в одном из цехов единой колоссальной фабрики по массовому выпуску городов, созданных компьютером, колоннад, фресок, статуй, столовых сервизов, включая кофейные чашки и сахарницы, развозившиеся целыми поездами по всем республикам Союза вплоть до самых отдаленных, в глубь пустынь, лесов, где почва никогда не оттаивает до конца, к подножию невероятных гор, и расставлявшиеся официантами, с которых ручьями лил пот (в банкетном зале стало жарко, тоже пришлось открыть окно — но в городе потока не было слышно), на столе перед членами городского совета, далекими цивилизованными (или прирученными) потомками Чингисхана с плоскими, желтыми, освещенными застывшей улыбкой лицами, невозмутимыми, непроницаемыми, невозмутимыми, словно картонные маски, висевшие над галстуками и строгими костюмами, в свою очередь сшитыми из материи, напоминавшей картон).

И на протяжении всего этого времени (за исключением банкетов, где они (переводчицы) ели, собравшись за одним концом стола, так что они (гости) были избавлены от необходимости делать вид, что они слушают их, и должны были просто ждать, рассматривая свои тарелки, покуда произносились нескончаемые речи — приветственные, благодарственные и призывающие к миру между народами; и еще одного раза (это происходило позже, когда они вернулись в столицу и их повезли смотреть находившийся в ее окрестностях монастырь — и тот же кортеж черных машин, несущихся на полной скорости, и те же милиционеры в коричневой форме, останавливающие движение на перекрестках — на этот раз дорог: леса и рощи, сейчас уже почти раздетые, нагие в свете осеннего солнца (солнце поднималось над горизонтом невысоко, замедляя свой ход, наступили дни затишья, и перед тем, как на долгие месяцы покрыться снегом, съежиться под железным льдом, который вот-вот должен были их сковать, серебристые стволы берез, казалось, наслаждались этой последней передышкой и прощально искрились в лучах света на ковре из опавших листьев), итак, еще одного раза (и снова банкет, снова речи или, вернее, нескончаемый диалог, бесконечный разговор с глазу на глаз, где друг другу отвечали (стояли лицом к лицу) на своем непостижимом языке, шелковистом, присвистывающем и красочном одновременно, тот, кто их принимал (человек с тяжелой головой горца), и какой-то монах (настоятель, епископ, старец?) с черной бородой, оба наделенные этой невероятной, если угодно, разнузданной говорливостью, они терпеливо слушали друг друга, ждали, отвечали на поток слов новым потоком слов; американец (он не только был вторым мужем красивейшей в мире женщины, но еще и писал пользовавшиеся популярностью пьесы на востребованные сюжеты, как, например, самоубийство — иные говорили: организованное спецслужбами убийство — куклы из плоти, с восхитительными плечами, с грудями, похожими на плоды, с хрипловатым младенческим голосом) порылся в карманах, вытащил блокнот, вырвал листок, быстро написал на нем что-то карандашом, затем, непроницаемый, не шевельнув ни единым мускулом сухого, костистого лица, щелкнул ногтем по листку, заскользившему по скатерти, и толкнул локтем соседа (сосед, извлеченный из забытья, шевельнулся на стуле, разогнув уставшую спину, опустил взгляд, прочел на маленьком четырехугольнике бумаги слова: «They contempt us» (Они нас презирают)… итак, на протяжении всего этого времени (пока они посещали библиотеки, сажали деревья, едва-едва, лишь из вежливости, притрагивались к поставленным перед ними фруктам, выпивали бессчетное количество чашек чая, получали медали), на протяжении всего этого времени, преследуя, изводя их, звучали плаксивые, измученные и липкие голоса переводчиц, которые абсолютно одинаково переводили высокопарные речи и сообщали о распорядке предстоящего дня, патетические в своей одержимости, доброжелательности, убежденности, манере говорить, до крайности примитивной — так обычно обращаются со слабоумными, детьми четырех лет или животными, которых пытаются приручить, и лишь по вечерам, наконец возвратившись к себе в апартаменты, блещущие базарной роскошью, наконец оставшись в одиночестве, они, тоже вымотанные до предела, могли сесть, побыть так какое-то мгновение, затем подняться, открыть окна в грандиозную ночь, выйти на террасу и постоять там, вдыхая недвижный воздух, внимая мирному шуму бурного источника, лепету последних листьев на тополях, невидимых во тьме: легкая дрожь, шепот, тишина.

…и сейчас он (генеральный секретарь — или, скорее, переводчики, сидевшие в маленьких кабинах вдоль стены, параллельной длинному столу: сейчас это были уже не женщины с усталыми, спотыкающимися и несчастными голосами, а мужчины, и каждый из гостей, надев шлем с наушниками, мог услышать на своем языке их слова, уверенные, надежные, дублирующие и без того уверенную речь генерального секретаря, говорившего, не останавливая взгляда ни на ком из них (ни на ком из пятнадцати гостей, из коих семь сидели по одну, восемь — по другую сторону стола, всю роскошь которого составляли бутылки минеральной воды: пятнадцать гостей, которые, по словам его советников (или тех, к кому обратились советники), в своих странах имели репутацию людей уважаемых (или заранее готовых продаться — или сочувствующих — или падких на лесть) и которые в его (генерального секретаря) глазах все равно не имели практически никакой ценности, хотя он и счел возможным (его советники сочли возможным) потратить (заставить его потратить) два часа своего времени (он, у которого лишнего времени было не так уж много, мог не только уничтожить добрую половину земного шара, но и дать ефрейтору указание погасить электричество в караульном помещении, где не на что было смотреть, кроме выкрашенных в желтый цвет стен, и отправить боевые вертолеты стрелять из пулеметов по горцам, вооруженным кремневыми ружьями) на людей, умевших лишь сочинять книги, сниматься в кино, писать портреты в английской манере или экономические трактаты (и, вероятно, его собственный опыт в области экономики заставлял его считать этих последних еще более никчемными, чем остальных, — но принимать в расчет следовало не то, как они могли повлиять на законы рынка, но то, насколько они были известны): однако же у него не было выбора, и ему пришлось как-то управляться с тем, что имелось в его распоряжении, в том числе с методистскими пасторами и гладиатором, говоря и в то же время, видимо, взвешивая их на глаз, то есть улавливая, оценивая ту нематериальную, тонкую и опасную субстанцию, что исходит от всякой аудитории, сводится ли она, как в данном случае, к пятнадцати слушателям или же насчитывает целые толпы, полагаясь не на то, чему он научился (мог бы научиться) в коллеже кантона Во, где он никогда не бывал, но на сведения из этой области, которые он мог приобрести раньше, за время бытия (восхождения), в своем роде не менее тонкого, а применительно к тому, чем он был занят в настоящий момент, — на ту (интуитивную) уверенность в более или менее благожелательном мнении, которое могло сложиться о нем у пятнадцати гостей за неделю при помощи черной икры, лососины и копченого языка (не считая епископа и знаменитой балерины), подготовленных к привилегии сидеть за столом, во главе которого находился и дружелюбно с ними говорил один из двух могущественнейших людей мира, привилегия, честь, ради которой клиент Сэвил Роу, не колеблясь ни минуты, забыв о том, что он устал (правда, он пропустил встречи с епископом и старой балериной — но ему, скорее всего, доводилось видеть и тех, и других) после беспосадочного перелета из глубин Центральной Азии на остров, ставший ему второй родиной, или, скорее, в ту страну (гостеприимную Швейцарскую Конфедерацию), где он по соображениям частного порядка проживал и где должен был безотлагательно уладить некоторое дело, вновь помчался назад (все это, вплоть до того мгновения, о котором идет речь, заняло сорок восемь часов) и теперь сидел вместе с остальными четырнадцатью гостями за столом, украшенным бутылками минеральной воды: итак, генеральный секретарь взирал сейчас (и пытался упорядочить то, что видел) на гротескную коллекцию профессий и рас, собранную его советниками (здесь был даже индиец, одетый, впрочем, по-европейски, строго — что же до желтой расы, то центральноазиатский Толстой, отправившийся вместе с гостями в столицу, служил если не представителем ее, то по крайней мере посредником), и (поскольку четыре дня назад он уже выложил свой устрашающий арсенал на покерный стол, противоположную сторону которого занимал ковбой с ослепительными зубами, также сидевший на внушительном арсенале — а в рукаве пиджака у каждого, как у профессионального шулера, была, натурально, припрятана какая-нибудь козырная карта — причем оба не забывали и о том, что под зеленой скатертью лежат два револьвера, чьи стволы как бы невзначай смотрят в живот каждому из них) не располагал в данный момент никаким иным оружием, кроме своего личного обаяния, которое усиливалось магией занимаемого им поста: и, возможно, он уловил это (то есть этот сплав польщенного тщеславия, уважения — или даже восхищения, любопытства — или даже доверия, ожидания — или даже одобрения), так же, как на разных этапах своего восхождения он должен был распознавать противоречивые сочетания честолюбия и лени, трусости и отваги, предательства и преданности, глупости и хитрости, на которых он играл, ставя все, что у него было, то на одно, то на другое и достигнув ныне того положения, которое, под прикрытием условного языка и приводимых в подтверждение обязательных цитат, на деле позволяло ему предаваться настоящему отступничеству, произносить своим приветливым, ровным голосом такие фразы, за любую из которых он тридцать лет назад получил бы, по приговору суда или без оного, быструю пулю в затылок, а всего-навсего два года назад был бы отправлен гнить заживо в какую-нибудь ледяную пустыню или, в лучшем случае, в лечебницу для умалишенных; он выглядел так, словно, проложив себе локтями дорогу в первый ряд огромной толпы, вдруг увидел нечто, заставившее его окаменеть на месте, скрестив руки, в позе человека, опирающегося спиной на неумолимо выпячивающийся живот идущей трещинами стены, пытаясь если не остановить, то по крайней мере замедлить, сдержать, направить в другую сторону чудовищное давление движущейся массы (если можно назвать движением пребывание в покое посреди всеобщего движения), возникавшее исключительно в силу инерции; кто-то из первых рядов, быть может, еще пытался ему подражать, но шедшие сзади, вялые и сонные, по-прежнему слипались в один ком, теснились, скучивались, так что наряду с полностью заряженным револьвером отставного ковбоя, нацеленным ему в живот, еще один, также полностью заряженный, упирался ему в ребра, о чем он, впрочем, и говорил своим пятнадцати гостям — не в этих, разумеется, выражениях, но пуская в ход (все с тем же мутным оттенком искренности и двуличия в голосе, характерным для государственных деятелей) прежний условный язык, лишенный, однако же, той выспренности, которая его соотечественникам казалась…

И все долгих два часа в монастырской трапезной — или, по крайней мере, в зале, где был накрыт стол для обеда, который давал епископ, — или для обеда, на который епископ дал свое согласие, — или принужден был согласиться на то, чтобы обед был устроен в монастыре и проходил бы в его присутствии (епископ и монастырь значились, вкупе со священным горным озером, прославленной балериной и царскими драгоценностями, в списке развлечений, предусмотренных для пятнадцати гостей, словно (за исключением озера — даже если бы его за сверхъестественные свойства, приписывавшиеся ему в старинных легендах, также отнесли бы к наследию прошлого…) хозяева полагали, что наилучшим образом развлечь — или просветить — их можно, лишь вытащив из запасников разную рухлядь (фольклор, старую балерину, старые бриллианты величиной с орех — хотя кто-то (американец?) заметил как бы про себя, что они поддельные, что все настоящие были шестьдесят лет назад проданы в антикварных магазинах Лондона и Амстердама, а вырученные деньги направлены на закупку зерна для голодавшего населения: единственное ювелирное изделие, которое можно было до некоторой степени считать подлинным (в подвале с бронированными дверями, с охраной, вооруженной кинжалами, где их продержали больше часа ради созерцания лежавших за стеклом (также бронированным) корон, тяжелых колье и диадем, сияющих разноцветными огнями), представляло собой карту Союза добрых полтора метра в длину, целиком состоявшую из плотно пригнанных друг к другу бриллиантов, необозримое, страшно тяжелое пространство с прихотливо изрезанными краями, огромная масса степей, ледяных или пылающих пустынь и колоссальных гор, которая благодаря колониям, приобретенным в последнюю очередь, расползлась на пол-Европы, а вместе со старыми — почти на пол-Азии, которая впилась бы зубами и в американский континент, если бы корыстолюбивый император некогда не продал эту часть (в точности так, как продают каменистое поле, луг, где плохо растет трава, или неплодородный участок равнины простаку-соседу, коим в данном случае был — или в скором времени стал — преуспевающий горнопромышленный консорциум, чьи акции высоко котировались на Уолл Стрит), сверкающая, подобно прибрежному льду, льду, который зимой застывает толстым панцирем, вползает, словно в пазы, в трещины и заливы, сжимает, будто тисками, мысы и острова, как если бы весь этот фантастический кусок земли, покрытый плотным слоем бриллиантов, целиком находился во власти (под гипнозом, под покровом, в когтях) чудовищного оледенения, которое сохраняет нетленными — и даже, вероятно, съедобными — тела гигантских мамонтов, гигантских представителей фауны или рода человеческого (как, скажем, семинарист), исчезнувших с лица земли и сохранившихся, благодаря холоду, на радость будущим любознательным палеонтологам, школьникам и зевакам)… итак, зал (не монастырская трапезная: комната, стены которой были до уровня человеческого роста обшиты сосновыми панелями, а выше — оставлены голыми, покрыты масляной краской телесного цвета и украшены одной написанной на золотом фоне иконой, цветной репродукцией «Тайной Вечери» да Винчи и липкой картиной маслом, изображавшей Христа с белесой растительностью на голове, который одной рукой распахивал свой пронзительно-голубой хитон, а пальцем другой указывал на пылающее золотом сердце на пронзительно-розовой рубахе), источавший тот не поддающийся определению запах затхлости и прогоркших, посвятивших себя безбрачию тел, который, кажется, навеки застыл в тех местах (в любой точке земного шара), где подвизается всякое сообщество людей, живущих в воздержании и молитве, пропитал самые стены (мужчины одеты в платья, как женщины, от их длинных черных юбок также веет чем-то одновременно мрачным, мертвенным и смутно карнавальным, как маскарадный костюм; внешнее — заносчивое, высокомерное и нарочитое — выражение презрения к миру, характерное для пророков, мужчин, без остатка преданных Богу, и евнухов, а также для служащих Богу женщин: не юные послушницы, как можно было бы ожидать, но пять или шесть созданий, в свою очередь лишенных пола, без возраста, тучных и мужеподобных, похожих на мешки, мелькающих то там, то здесь, с лоснящимися, словно от сала, лицами, в сопровождении тихого, почти неслышного шелеста крахмальных передников, под которыми скрыты их скользкие сальные ляжки, сальные вульвы, обреченные на вечное, благочестивое и колючее целомудрие); и еще это: поверх сдержанного звяканья вилок и ножей — два голоса (с одной стороны, голос епископа — старца? — человека еще молодого, лет пятидесяти самое большее, с полными щеками, с черной раздвоенной бородой, с пышной черной шевелюрой, собранной в нечто вроде пучка на затылке, с другой — голос Толстого, прибывшего самолетом из Центральной Азии); они чередуются, отвечают друг другу, спокойные, но в равной степени проникнутые одним и тем же пылом, страстным, затаенным; они не ведут диалог, не обмениваются более или менее пространными или краткими репликами, но на своем языке, похожем на мед, перемешанный с цветными карандашами, сражаются или, скорее, спорят, каждый терпеливо дожидается, чтобы другой закончил, и возвышает голос (или, скорее, снова берет слово), глаза божьего человека мечут молнии из-под длинных и черных юпитеровых ресниц, он суров, невозмутим, едва поворачивается к собеседнику, когда тот опять начинает говорить, затем продолжает свою речь, уставившись в пустую точку где-то над стоящей перед ним тарелкой — это нельзя назвать собственно жалобным плачем или заиканием Истории, скорее, это ее невнятный лепет: нечто такое, что мы видим на старинных миниатюрах в книгах с полями, украшенными гирляндами из листьев: два возвышения, где лицом друг к другу, на стоящих рядами скамьях, восседают епископы с митрами на головах, собравшиеся в какой-нибудь базилике в Малой Азии или Германии для прений о какой-нибудь ереси, каком-нибудь основополагающем догматическом вопросе или для низложения папы: и уже не мир, который они (пятнадцать гостей, забытых, никому не нужных, не знающих, как им поудобнее сесть на опостылевших стульях) давным-давно оставили снаружи, выйдя из пятнадцати автомобилей, с ревом мчавших их через березовые рощи, уже почти раздетые, пока вдали не завиднелась стена, над которой, словно расплавленное золото, сверкал десяток куполов и колоколенок, резко выделявшихся на покрытом дымкой небе, — продолжая слушать епископа и его собеседника, которые по-прежнему вели свой, так сказать, литургический обмен ответами, свой двухголосный речитатив — будто еще один ритуал, обряд, также лишенный смысла, но тщательно соблюдаемый: американец подался вперед, взял маленький четырехугольник бумаги, на котором он раньше написал «They contempt us», перевернул его, быстро нацарапал на обратной стороне: «Just think this is an informal meeting!» и снова подтолкнул его к тарелке соседа, слово «informal» было подчеркнуто дважды, нижняя черта проведена отчаянным, гневным движением, карандаш в конечной точке прорвал тонкую бумагу, и в то же время уголком рта произнес: «Yes: informal. As you can see», не повернув головы, непроницаемый, расправляя занемевшую спину, меняя положение на стуле, вытягивая ноги, потом снова их скрещивая, затем опять застывая в неподвижности, выражение на его деревянном лице отсутствует, правый локоть покоится на левой руке, пальцы правой руки привычным движением пощипывают кончик носа — «Yeah? — сказал он позже. — Yeah!..» (пятнадцать гостей в тот момент шли, разминая затекшие ноги, по плитам площадей между церквами — одни (самые древние) были скромно выбелены известкой, стены и порталы других щедро покрыты карнизами, капителями, колоннами, вокруг которых вились резные листья, выкрашенные в розовый, фисташковый, красно-коричневый цвет) — «…Yeah: вам не приходилось видеть этот фильм? Они сами его сняли (не монахи, а какой-то деятель официального кинематографа — что не помешало его запретить, но потом они все-таки разрешили его показывать): не знаю, когда происходит действие: думаю, что в те времена, когда они начали строить первые церкви: такие же бородачи, такие же певцы, каких мы слышали сегодня утром на службе, куда они нас повели, и другие, галопом примчавшиеся из бог весть каких степей, с раскосыми глазами и висячими черными усами, они вскачь врывались в церкви, хлестали кнутами всех этих коленопреклоненных людей или топтали их лошадьми, разбивали иконы, напивались допьяна из дарохранительниц, привязывали одного из этих бородачей за ноги к хвосту лошади и — пошел!.. После чего, когда они убирались восвояси, те (то есть бородачи) восстанавливали свои церкви, золотили их пуще прежнего (вы же знаете, они могли без конца тянуть золото из мужиков), писали новые иконы, отливали новые колокола и снова принимались петь…»

…генеральный секретарь продолжал объяснять двум черным евангелистам, одному генералу-живописцу, одному кино-Нерону, одному президенту экономического клуба, одному американцу из Голливуда, одному элегантному дипломату и другим гостям, что облегчить давление револьверного ствола, впившегося ему в ребра, он мог, только отведя в сторону, пусть ненамного, другой, спрятанный под скатертью стола переговоров, которым бывший ковбой целился ему в живот — или наоборот: это не имело значения и, в конце концов, ничего не меняло… — или, быть может, ему нужно было только выиграть время, замедлить вялый, слепой напор, который он, изогнувшись в дугу, из последних сил удерживал спиной и раскинутыми руками — или просто безостановочно говорить, меняя под столом свой револьвер на другой, большего калибра, и в то же время пытаясь защитить слепую массу от того, что внезапно открылось его глазам и было столь ужасно, что он принялся тормозить всеми копытами — но он не был лошадью: значит, двумя ногами, отчаянно ими упираясь, подошвы его элегантных, безупречно вычищенных ботинок зарываются в пыль, бесформенная толпа, движимая лишь силой собственной инерции, всякий миг угрожает его опрокинуть, накрыть его с головой, подобно волне, проехаться по нему и затоптать его, даже не заметив этого, увлекаемая собственной тяжестью, без спешки и злобы, медленно, но неотвратимо…

Выпал снег. Это случилось, когда самолет доставил их обратно с берегов священного озера. Ночью снег падал на первые отроги гор, на фруктовые деревья, чьи ветви, еще покрытые листьями, под его тяжестью гнулись до земли, он накрыл белыми шапками большие золотые буквы китайского названия, кириллицей написанного на фронтоне здания, где они собирались: первый снег, выпавший будто случайно, еще жаркое осеннее солнце растопит его за одно утро, оставив лишь несколько островков белой пыли в темных уголках да лужицы воды на залитой цементом площадке.

На берегах озера (хотя оно и находилось на две тысячи метров выше) снега не было: озеро, соразмерное масштабам пейзажа, чудовищным горам, чудовищной степи и чудовищному климату (одна переводчица сказала, что в долинах температура летом достигает сорока градусов, а зимой иногда опускается до минус сорока…), большое (озеро), размером с четыре или пять Леманских озер, похожее на маленькое внутреннее море, где порой, под воздействием ужасных ветров, дующих с гор, свирепствовали внезапные бури, после чего оно вновь становилось немыслимо спокойным, разглаживало свою однообразно голубую поверхность и, стиснутое со всех сторон ледяными горами, манило к себе солнце. Там был частный пляж с водяной горкой, кабинками, вышкой для прыжков в воду и мелким коричневым песком, предназначенный для гостей, приехавших в… (но как его назвать? — опять же парк, обнесенный высокой и прочной решеткой, в котором были рассеяны резиденции, быть может, чуть менее просторные, но столь же роскошные, как и те, из которых они уехали, также обставленные по цветному каталогу (красное дерево, восточные ковры, накрытые целлофаном корзины с фруктами, сверкающие ванные комнаты), располагавшиеся вокруг зала заседаний (так что им представился случай еще раз послушать художника-генерала: английский, которому его выучили, явно позволял ему не только заниматься живописью, но и сколь угодно долго говорить на любую тему), где их поджидали неизбежные переводчицы, как никогда измученные (их везли сюда не на самолете, а на автобусе, по ужасным горным дорогам): «И куда это нас занесло, как вы думаете?» — произнес язвительный клиент Сэвил Роу, когда они вместе с двумя другими гостями ходили туда-сюда по парку: «Тихо тут, а?» Он сделал вид, что подозрительно озирается: «Похоже на дом отдыха — так они это называют? Какой-то…» Он вдруг схватил соседа за руку, с силой сжал ее, вцепился, словно охваченный паникой: «Эй! Взгляните-ка на них!..» (две женщины — или, скорее, две великанши — с ног до головы одетые в белое, с белыми шапочками на головах, вроде тех, что носят хирурги или медицинские сестры, в белых чулках, белых туфлях, стояли в конце аллеи и смотрели на них) «Да, крепенькие, ничего не скажешь! Что за… — Так! Спокойно! Будем вести себя естественно. Не делайте резких движений!.. В этой стране, черт возьми, ни в чем нельзя быть уверенным… Вы же знаете, они очень заботливо относятся к сумасшедшим», — продолжал он дурачиться (ему не хватало лишь тоги, лиры, охваченного пламенем Рима и венка из золотых листьев на густых серебряных волосах, волнами спускающихся на затылок, наподобие тех венков, что возлагаются на голову членам Палаты лордов или призерам регат), две женщины из обслуживающего персонала, увидев, что за ними наблюдают, немедленно (так же, как ефрейтор погасил свет в караульном помещении), словно испугавшись чего-то или будучи уличены в чем-то неблаговидном, исчезли за изгородью, со своими половыми тряпками и ведрами; парк, наполненный осенним теплом, как ни странно, менее пострадавший под натиском осени, чем тот, который остался двумя тысячами метров ниже, залитый золотом, вызывал в памяти мысль о том, что в таких парках, раскинувшихся вокруг опустевших загородных домов или вилл на берегу моря, в курортной местности, по завершении сезона, соблюдая меры предосторожности, вдали от посторонних глаз встречаются полномочные представители воюющих государств или чиновники высокого ранга — или просто их семьи, приехавшие отдохнуть, и дети могут съезжать с горки, прятаться в кабинках и прыгать с вышки под защитой крепкой решетчатой ограды: было там и (те же выбеленные известкой домики, серо-голубые крыши, шиферные или покрытые толем, те же садики с доцветающими последними гелиотропами) селение, через которое автобус проехал по пути из маленького аэропорта и где один из гостей спросил, можно ли ему сделать несколько снимков, переводчица, сказав: «Ну конечно же!..», сказав: «Я сейчас узнаю…», сказав: «Подождите, я поеду с вами, только сейчас попрошу машину…», исчезла, после продолжительного отсутствия вернулась, сказав: «Минуточку, мы сейчас пойдем!», затем исчезла опять, прошло еще немало времени, переводчица наконец появилась, сказав: «Какая жалость! Время обедать. Все уже сидят за столом! Я как раз вас ищу…» или: «К сожалению, нас ждут на празднике. Вы увидите. Это очень красиво. Вам понравится. Вы сможете фотографировать!..»; праздник: две-три сотни мужских лиц, круглых и плоских, с узкими глазами, гладких или изборожденных морщинами, ставших от загара скорее медными (или кожаными), нежели желтыми, как у не ведающих усталости горцев, проводников-шерпа, запечатленных на снимках гималайских экспедиций, они при помощи закрепленного на лбу ремня могут нести по отвесным головокружительным склонам поклажу, с которой на равнине справляется разве что мул; на этих были шапочки, очень похожие на тирольские головные уборы, но только сшитые из белого войлока, с узкими, загнутыми вверх черными полями, они разом повернулись, чтобы посмотреть, как на трибуну над ними взбираются пятнадцать гостей, с трудом удерживая в руках охапки цветов, аплодируя в ответ на аплодисменты, поднимавшиеся к ним из толпы зрителей в шапочках, рассаживаясь, как-то пристраивая громоздкие букеты и открывая программу, возвещавшую показ лошадей, соревнования борцов, скачки; небо понемногу заволакивалось: слой облаков, как покрывало, выше, чем самая высокая из гор, влажный, плоский, неподвижный.

…приветливый голос генерального секретаря на мгновение окрасился легкой иронией, стал язвительным, он с лукавой улыбкой заметил своим пятнадцати гостям, что, насколько ему известно, на истекшей неделе они много говорили, но мало работали, два методистских пастора (впрочем, стало известно, что один из них — актер, звезда подмостков Гарлема) при этом прыснули, залились своим странным, неудержимым, развязным, пронзительным смехом, похожим на лошадиное ржание, генеральный секретарь, продолжая говорить, взглянул на них, улыбка его стала еще шире, то ли потому, что он разделял веселость проповедников, то ли потому, что его позабавила их шумная реакция, потом обратил взгляд на что-то другое, повел речь дальше, смех методистов затих…

Через открытую дверь в центре иконостаса видны спины трех совершающих богослужение священников, облаченных в просторные золотые ризы, руки их движутся медленно, плавно и размашисто, иногда они застывают (сосредоточившись, погрузившись в некую глубинную молитву, медитацию?), потом снова начинают двигаться с прежней величественностью, иконостас тоже сверкает золотом, широкий луч солнца падает из окна, справа, и в тени загораются искры, какой-то священник, одетый в черное, стоит справа за высоким столиком и раз за разом, следуя ходу службы, поднимает и возлагает на свою голову с длинными волосами высокий цилиндрический головной убор, тоже черного цвета, пятнадцать гостей стоят в первом ряду в толпе верующих — стариков и детей — которые то опускаются на колени, то простираются на полу, прижимаясь лбом к каменным плитам, на мусульманский манер, в чем-то вроде загончика, устроенного на невысоком помосте, помещается хор молодых монахов с глубокими низкими голосами, любопытный ребенок поднял голову, старуха рядом с ним со злобой пригнула ее к полу, так что лоб стукнулся о плиты, само название монастыря было как черно-золотая молния, змеей пронизывающая тьму: Загорск.

Легкие быстроногие лошади с грациозно выгнутыми шеями, некогда дикой породы, которых, как рассказывается у Толстого, элегантные офицеры Главного штаба, молодые князья и графы, перебивали друг у друга, выкладывая неимоверные суммы золотом (высокий облачный свод уплотнялся, стремительно близились сумерки: одна только шафрановая с легким изжелта-розовым оттенком лента, протянутая по низу, отделяла неподвижную, плоскую, натянутую, словно огромный тент, крышу от заснеженных, голубеющих горных вершин), каждую из изящных, тонкого сложения лошадей с лебединым изгибом шеи держит на недоуздке семенящий рядом конюх, повинуясь ему, она останавливается боком, в профиль к зрителям, как на английских гравюрах, посреди квадрата красно-коричневой ткани, расстеленного на земле перед трибуной, по которой пробегает шепот знатоков, некоторые из нервных, тонких животных, рванувшись в сторону, встают на дыбы, приподнимая с земли конюха, повисшего на недоуздке, восхищенные возгласы зрителей слышатся явственней — затем на тот же коричневый ковер выходят борцы в широких шароварах, с обнаженными, невзирая на опускающуюся прохладу, мускулистыми торсами, с кожей, тоже словно бы медной, они нагибаются вперед, корпус параллелен земле, головы соприкасаются, цель поединка, видимо, состоит в том, чтобы повалить противника, опрокинув его ловким движением бедра, но по правилам борьбы можно хвататься только за пояс. Розовые или нежно-зеленые пояса. Еще какие-то, по всей вероятности, сложные правила, поединок ежеминутно прерывается судьей, также согнувшимся пополам, внимательным, придирчивым.

…генеральный секретарь, давая понять, что встреча завершена, немного повысил голос, которому он старался придать убедительность (или, быть может, не имел нужды стараться: быть может, он и сам, в конце концов, был убежден…), затем наклонил голову, подался вперед, чтобы отодвинуть стул, пятнадцать гостей поднялись одновременно с ним под грохот отодвигаемых стульев, генеральный секретарь стоит, благодаря гостей за внимание, держа обе ладони вертикально, параллельно друг другу, словно сжимая ими с обеих сторон какую-то коробку, руки слегка движутся вверх-вниз, лицо улыбается, затем поворачивается в профиль, чтобы побеседовать минутку с изящным дипломатом и центральноазиатским Толстым под легкий гул голосов, переводчики выходят из своих кабин, направляются к гостям, чтобы обменяться с ними несколькими словами, расступаются, пропуская генерального секретаря, который идет вдоль стола с той его стороны, где находятся кабины, потом останавливается, как положено хозяину, у двери: все закончилось, каждый из гостей на ходу пожимает протянутую ему руку, слушает звучание нескольких слов на этом языке, похожем на птичье оперение, диком, ласковом и цветистом одновременно, затем выходит.

…сумерки сгущаются, свет все заметнее меркнет, полоска, отделяющая облачный свод от цепи льдов, становится шафрановой, куртки наездников, не шелковые, кричаще яркие, но, по-видимому, хлопчатобумажные, мягких пастельных тонов, желто-палевые, приглушенно-розовые, зеленовато-желтые, черные, бледно-голубые с сиреневым отливом, весь пейзаж, тоже пастельный, но с твердой основой (то есть подобный картинам, написанным пастелью на коричневом картоне, который просвечивает под шероховатыми мазками краски, мерцанием низких тонов с изредка пробегающей резкой нотой придавая их аккорду гармоническое звучание, глянцевая сбруя лошадей тоже кажется набором разных оттенков красного дерева, от темного до светлого, только озеро (гребенчатая преграда громадных гор сейчас глубокого синего цвета, глухого, почти черного) как металлическая пластина, блестящая, словно пронизанная светом изнутри, словно отдающая весь свет, накопленный за день, пронзительно-зеленая с извилистыми розовыми полосками, лошади по звуку колокола устремляются к дальнему краю поля, подстегиваемые наездниками, действующими по вдохновению, без всякой тактики, и вот уже между первой лошадью и второй, доскакавшей до первой линии разметки, расстояние в двадцать корпусов, и в пятьдесят — когда первая лошадь достигает симметричной линии на другом конце поля, впереди желтая куртка, пятнышко, там, внизу, в сумерках, плывущее параллельно земле, вишневая куртка, уже безнадежно отставшая, движется второй, остальные сгрудились далеко позади, уже почти совсем ночь, озеро словно из лимонного серебра с тускло-голубыми черточками…

…цветы, охапки гвоздик, гладиолусов, которые дарили им девушки, дети с красными галстуками на шеях, с плоскими желтыми лицами, черными, приглаженными, блестящими волосами, и от которых они (гости) пытались избавиться, корзины, вручавшиеся им даже перед посадкой в самолет, который должен был доставить их назад в столицу, кое-как пристроенные на ковре, опрокинутые, сломанные стебли, уже увядшие, усеявшие проход между креслами, на них наступали, двигаясь взад-вперед, от одного кресла к другому, с листками в руках, наклоняясь, чтобы сравнить, наспех исправить, зачеркнутые или приписанные сверху слова, высокопарные фразы, пустые, без смысла, перечеркнутые, лишенные смысла абзацы, вписанные вместо них новые, также пустые, напрочь лишенные смысла, раздавленные трупы цветов, устилающие ковер, лужи, слепые озера, там и сям покрытые белесыми накидками, уже замерзшие на равнине цвета шкуры дикого зверя, размеченные круглыми облачками, выстроившимися в параллельные цепочки, с плывущими вслед за ними тенями, и степь, тоже пустая…

…посеребренная статуя невысокого лысого человека с бородкой, властного, в поношенном костюме, искрящаяся на солнце, крошечная на фоне искрящихся гор, впопыхах сфотографированная из окна автобуса, подпрыгивающего на разбитой, размытой, словно из другого времени дороге, на площади в окружении выбеленных известкой домишек, с серыми крышами, тоже размытых, убегающих назад…

…пятнадцать гостей стоят над своими опрокинутыми отражениями в зеркале наборного паркета из ценных пород дерева, колоссальный Георгиевский зал, оргия мрамора, золота, оранжево-черных диванчиков между полированными колоннами, под оконными проемами, над которыми укреплены доски с начертанными золотом именами князей-генералов, графов-генералов, великих князей-генералов, кавалеров ордена святого Георгия, победителей татар, шведов, турков, поляков, литовцев, украинцев, французов, монголов, пруссаков: Потемкин, Суворов, Багратион, Ермолов, Кутузов, Беннигсен, Тормасов…

…такая старая, призрачная, развалина посреди пустой, пыльной равнины, тоже словно рассыпающаяся в пыль, сероватая, стоящая там, изможденная, большие кольца черной туши вокруг глаз, выслушивающая комплименты со смущенной, вымученной улыбкой, благодарящая, держащая на сгибе локтя букет уже увядших цветов.

Дойдя до мавзолея, они останавливаются, щелкнув каблуками, и, сделав четверть оборота налево, поворачиваются к нему лицом, разводящий стоит между двумя часовыми, немного отступив назад, пять человек (два солдата нового караула, два, стоящих по обеим сторонам входа и ожидающих, что их сменят, и разводящий) абсолютно неподвижны, затем, хотя никакого приказа не слышно, два солдата нового караула поднимаются механическим шагом по ступеням, застывают на время, затем делают четверть оборота, оказываясь лицом к лицу с часовыми, по-прежнему замершими у входа, а те с четвертым ударом курантов на Спасской башне резко поднимают карабины, которые они держат в левой руке, так что приклад оказывается на уровне бедра, также делают четверть оборота, оказываясь спиной к мавзолею, трогаются с места, спускаясь вниз по ступеням той же механической поступью, в то время как те, которые их сменили, делают два шага вперед, поворачиваются друг к другу спиной, синхронно делают пол-оборота, становятся лицом к лицу по обе стороны от входа, опустив карабины, чьи приклады одновременно ударяются о мраморную плиту, грохот двух ударов сливается в один звук, и застывают неподвижно.

Два сменившихся с поста часовых теперь стоят справа и слева от сержанта, все трое одним движением поворачиваются налево, хотя по-прежнему не прозвучало ни единого слова, правый часовой, высоко поднимая до отказа вытянутые ноги, проходит между разводящим и мавзолеем, оказывается на одной линии со вторым часовым, так же выбрасывающим ноги вперед и вверх, разводящий идет следом за ними, теперь три человека сплавлены в одно, подбитые гвоздями сапоги молотят по вымощенной мрамором дорожке, правые руки мерно движутся в такт шагам, кисти, затянутые в белые перчатки, отлетают далеко назад, затем возвращаются к прикладу, потом снова назад, карабин плывет, вертикально зажатый в левой руке, спины выпрямлены, штыки сверкают на солнце, а они идут вдоль высокой стены из красного кирпича с флорентийскими зубцами в виде голубиных крыльев, проходят перед пустыми трибунами, молодые елочки, высаженные группками по три, растут вдоль стены, где под ровным рядом мраморных табличек параллельно друг другу покоятся набальзамированные мумии старых мятежников с высокими профессорскими лбами, кое-как завязанными галстуками, с закрытыми глазами за стеклами пенсне, их лица наконец безмятежны, умиротворены, губы сомкнуты навсегда.

Несколько вопросов Клоду Симону

Как возник ваш интерес к России?

Как писатель может игнорировать страну со столь ослепительным литературным наследием (Гоголь, Тургенев, Толстой и Достоевский, которого иначе чем памятником не назовешь)?

И потом — как пройти мимо той же самой страны, ставшей полигоном для марксистского учения (утопии?) (впрочем, Маркс не был русским. Это была, если угодно, импортная философия…), страны, где появились столь монументальные (и в зле, и в добре) личности, как Ленин, Троцкий или Сталин?..

Какие впечатления сохранились у вас от первого посещения России, в 1937 году?

Полная растерянность. Прежде всего, меня поразил «восточно-азиатский» и печальный облик этой страны (в 37-м я увидел редкостно притягательную часть Москвы под названием Китай-город — ее тогда еще не снесли, чтобы на ее месте выстроить «современную» гостиницу, безобразную и «колоссальную»…).

Кроме того, с политической точки зрения (все в том же 1937 году) — тайна.

Кроме того, люди (в вагонах третьего класса), необыкновенно симпатичные и добродушные, похожие на детей (быть может, чересчур: дети подчас могут, сами того не желая, быть ужасными…).

Ваш следующий приезд, о котором рассказывает «Приглашение», состоялся полвека спустя. Оживил ли он хоть каким-то образом прежние чувства?

Нет. Это было нечто совершенно иное. В 1986 году результат катастрофического советского эксперимента был налицо. Страна словно находилась в столбняке. В культурном отношении — полностью разрушена. К примеру — какой советник Горбачева мог составить список лиц, приглашенных на мирный форум «интеллектуалов»: от него глаза на лоб лезут! (официозный художник из Эфиопии, братья из Гарлема, турецкий поэт, индийский писатель, и другие… готовые с закрытыми глазами подписать что угодно).

С какими образами у вас связана Россия и русские?

Ряд образов, столь же контрастных и противоречивых, как, например, Санкт-Петербург и Москва.

Верите ли вы в «славянскую душу»?

Для материалиста, которым я являюсь, слово «душа» лишено смысла. Что же касается знаменитой «славянской души», достаточно прочитать несколько страниц, наудачу выбранных из произведений Толстого и Достоевского, которые хотя и были современниками, но противостоят друг другу во всем, чтобы немедленно осознать, что «русская душа» ничем не отличается от любой другой, то есть попросту не существует, и что все толки о ней — плоская выдумка западных читателей, погрязших в декартовском позитивизме, для которого два и два в сумме обязательно равняются четырем.

Естественно, окружающая среда (историческая или географическая) по-разному воздействует на физико-био-химическое единство (везде одинаковое, идет ли речь об эскимосе или жителе островов Фиджи), которым является человек, и, конечно же, нельзя отрицать, что отсюда вытекают различия в образе жизни или складе мышления. Но разницы на глубинном уровне — как, например, между птицей и рыбой — не существует. Удобным клише «славянская душа» широко пользовались как для рекламы ночных клубов типа «кавказский подвальчик» (балалайка, ностальгические песни, перченые шашлыки и т. д.), так и для того, чтобы на научный манер «объяснить» признания обвиняемых на московских процессах, не думая (или, скорее, не желая думать) о том, что здесь давала себя знать не эта самая знаменитая «душа», но такое обращение с людьми, в котором нет ничего специфически славянского, оно старо как мир (и вдобавок Сталин пользовался им очень искусно): бить, бить, бить и снова бить, пока несчастный не будет готов на все, лишь бы это кончилось (на следующий день после того, как Крестинский отказался от своих «признаний», он был приведен на заседание суда с рукой на перевязи и был готов «признаться» в чем угодно…)

Послесловие

Главное событие, изображенное в этой небольшой книге, известно нам также и в официальном изложении. Вот что сообщалось на первой полосе «Литературной газеты» 22 октября 1986 года:

«20 октября Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев принял группу видных деятелей культуры, участников международной встречи в Киргизии, приехавших в СССР по приглашению Ч. Айтматова.

В беседе приняли участие: Дж. Болдуин, писатель (США), Д. Болдуин, актер (США), Я. Кемаль, писатель (Турция), А. Кинг, президент Римского клуба (Великобритания), О. З. Ливанелли, композитор (Италия), Ф. Майор, общественный деятель (Испания), Н. Менон, композитор (Индия), А. Миллер, писатель (США), И. Миллер, художница (США), Л. Отеро, писатель (Куба), К. Симон, писатель (Франция), А. Текле, художник (Эфиопия), О. Тоффлер, философ (США), X. Тоффлер, философ (США), П. Устинов, писатель, актер (Великобритания), А. Форти, член секретариата ЮНЕСКО (Италия), Ч. Айтматов, писатель, президент „Иссык-Кульского форума“ (СССР).

На встрече, которая прошла в откровенной дружеской обстановке, состоялся обмен мнениями по широкому кругу современных проблем, затрагивающих судьбы мира, цивилизации и культуры […]

М. С. Горбачев в своем выступлении отметил, что с готовностью решил откликнуться на пожелание деятелей культуры встретиться с ним […)

Еще в начале века В. И. Ленин высказал мысль колоссальной глубины — о приоритете общечеловеческих ценностей над задачами того или иного класса […]

М. С. Горбачев поделился своими впечатлениями от встречи в Рейкьявике с президентом США.

Говоря об идущих в нашей стране процессах обновления и перемен, М. С. Горбачев остановился на вопросе экономического и социального развития страны, развертывания демократии, широкой гласности […]

В заключение деятели культуры сердечно поблагодарили М. С. Горбачева за беседу».

Это коммюнике может служить лучшим «реальным комментарием» к книге, где почти все имена и названия скрыты и заменены намеками и перифразами. Читатель может сам проделать увлекательную работу, разгадывая «кто есть кто»: так, в списке участников встречи с Генеральным секретарем безошибочно идентифицируются и «центральноазиатский Толстой», и «президент экономического клуба», и два чернокожих брата-«артиста» (на самом деле один из них — известный американский писатель, борец за расовое равноправие), и «элегантный дипломат-средиземноморец», и англичанин русского происхождения — «актер, сыгравший в одном из фильмов роль Нерона» (фильм назывался «Камо грядеши», 1951), и живописный — обликом и ремеслом — «нубийский гладиатор»…

Известно место, где 13–16 октября 1986 года происходила встреча под названием «Иссык-Кульский форум», — это столица Киргизии, нынешний Бишкек, а тогда называвшаяся Фрунзе в честь большевистского военачальника, чья «статуя возвышалась на главной площади, а сам он некогда дал городу свое имя, подобное шуршанию, хлопкам знамени на ветру». В старой балерине, с которой встречаются «деятели культуры», легко узнать Г. Уланову, а в пересказываемом одним из них фильме «какого-то деятеля официального кинематографа» — «Андрея Рублева» А. Тарковского; нетрудно вспомнить, что тогдашнего партнера Генерального секретаря по стратегическим переговорам звали Рональд Рейган и что он действительно, прежде чем стать президентом США, был голливудским актером и играл роли ковбоев «в третьеразрядных кинолентах»; вспомнить также, что в разгаре была советская интервенция в Афганистане, упомянутая лишь кратким намеком — о готовности Генерального секретаря «отправить боевые вертолеты стрелять из пулеметов по горцам, вооруженным кремневыми ружьями»… Стоит ли пояснять, кого изображала «посеребренная статуя невысокого лысого человека с бородкой, властного, в поношенном костюме […] впопыхах сфотографированная из окна автобуса» рассказчиком? Этих идолов и сегодня еще не так мало стоит на просторах бывшего СССР.

И все-таки в этой нехитрой угадайке кое-что не сходится, система намеков и перифраз дает сбои. Речь идет не об «искажениях истории» вроде воображаемой сцены, где соратники недавно умершего «семинариста» с «железной фамилией» голыми руками прямо в зале заседаний Политбюро убивают «главу убийц, служивших семинаристу»: нынешней наукой такая версия казни Берия как будто не подтверждается, но в 1987 году, до открытия советских архивов, она сохраняла хождение. Больше интригуют другие места, где текст книги противоречит сам себе, путается в подробностях.

Вот, скажем, что говорится об одном из американских участников международной делегации, индивидуализированном более других: «он не только был вторым мужем красивейшей в мире женщины, но еще и писал пользовавшиеся популярностью пьесы на востребованные сюжеты, как, например, самоубийство — иные говорили: организованное спецслужбами убийство — куклы из плоти, с восхитительными плечами, с грудями, похожими на плоды, с хрипловатым младенческим голосом». Фраза построена так, будто «красивейшая в мире женщина» и «кукла из плоти» — два разных лица, а на самом деле имеется в виду одна и та же Мэрилин Монро, на которой был одно время женат драматург Артур Миллер, но пьес о ее самоубийстве как будто не писал. К тому же в другом месте текста формулой «второй муж красивейшей женщины мира» обозначается не он, а «английский актер», тот самый исполнитель роли Нерона. Как-то слишком много путаницы на одном узком участке изложения, и не верится, что это само собой так получилось: то ли автор, избегая претензий со стороны своих бывших спутников, намеренными противоречиями дает понять, что перед нами вымысел и «всякие сходства с реальными людьми случайны», то ли вообще его повествовательная стратегия требовала смазывать четкие контуры, создавать какой-то зыбкий, запредельный мир (книга ведь писалась для западного читателя, которому гораздо труднее, чем нашему, распознавать в ней исторические реалии своей страны), где могут, например, уживаться параллельные и даже противоречащие одна другой версии событий: «…один из гостей спросил, можно ли ему сделать несколько снимков, переводчица, сказав: „Ну конечно же!..“, сказав: „Я сейчас узнаю…“, сказав: „Подождите, я поеду с вами, только сейчас попрошу машину…“, исчезла, после продолжительного отсутствия вернулась, сказав: „Минуточку, мы сейчас пойдем!“, затем исчезла опять, прошло еще немало времени, переводчица наконец появилась, сказав: „Какая жалость! Время обедать. Все уже сидят за столом! Я как раз вас ищу…“ или: „К сожалению, нас ждут на празднике“…» (Что же, собственно, она сказала на самом деле?)

Да, конечно же, это такой способ письма — в 80-е годы уже широко распространившийся в западной литературе, а впервые широко разработанный за тридцать лет до того французским «новым романом», одним из ведущих представителей которого как раз и был Клод Симон (род. в 1913 г.) — ныне всемирно признанный писатель, лауреат Нобелевской премии (он стал им в 1985 году, ровно за год до приглашения в СССР), автор около полутора десятков романов (на русский язык переведен только один — под названием «Дороги Фландрии», и как раз в предперестроечном 1983 году). Вместе с такими своими единомышленниками, как Мишель Бютор или Ален Роб-Грийе, он создал технику обездвиженного романного письма, где повествование вязнет в описании, в безразмерных, бесконечно сложных, наползающих одна на другую фразах, где с непомерной детальностью изображаемые жесты застывают словно в дурном сне или при замедленной проекции фильма, где сюжетное действие, «история» ходит по кругу или топчется на месте и где невозможен ни решительный поступок, ни ответственное, весомое слово героя.

Удивительно, как эта техника «нового романа», придуманная для других задач и сюжетов, совпала с действительностью Советского Союза — по крайней мере, с тем устрашающим, изумляющим и непроницаемым образом советской империи, который единственно и мог составить себе путешественник-иностранец, не знающий местного языка и тщательно ограждаемый от контактов с местным населением. Проникнуть за оболочку внешней видимости — невозможно, а внешне все застыло в полной неподвижности, да и сам наблюдатель не может сделать ни шагу, опутанный системой государственного гостеприимства. Неподвижен летящий в темноте самолет, неподвижны скачущие (тоже в сумерках) лошади на ипподроме, замедленно-механическим шагом идут кремлевские гвардейцы; бессмысленно бубнит в наушниках речь старательных переводчиц, бесконечно повторяются словеса чиновников на приемах и банкетах в честь зарубежных гостей, да и сами они, выступая на «форуме», произносят пустые, заведомо лишенные последствий речи и походят на бессмысленно жестикулирующих кукол. Пожалуй, лишь всемогущий Генеральный секретарь, с легким презрением реального политика к людям, «умевшим лишь сочинять книги, сниматься в кино, писать портреты в английской манере или экономические трактаты», тоже проговаривает перед ними условно-пустые слова — но сквозь них вдруг проглядывает грандиозное «отступничество» от многолетней политической традиции, совершаемое им и чреватое великими потрясениями.

Россию и Советский Союз уже описывали как царство механической инерции, бездушного единообразия и подавления индивидуальных свобод другие именитые и критичные визитеры, которых также плотно опекали власти, — Астольф де Кюстин при Николае I, Андре Жид при Сталине. Но Клод Симон первым (последним?) применил для этого особую повествовательную технику, которая весь мир превращает в оцепенелый мир кошмара. Парадоксальным образом, столь эстетически завершенное, вполне адекватное соответствие художественной «формы» историческому «предмету» возникло в тот самый момент, когда инертная махина советской империи пришла-таки в движение и стала тяжко разворачиваться, разваливаясь на ходу. В физике совпадение привнесенного извне колебательного ритма с внутренним ритмом самой системы называется резонансом, он способен повести «вразнос» и разрушить самую прочную, казалось бы, незыблемую конструкцию; впечатление такое, что и литература, достигнув точного совпадения по ритму с действительностью, которую пытается «отражать», обозначает миг предельной неустойчивости этой самой действительности. Показ неподвижной советской империи с помощью иммобилистского стиля «нового романа», конечно, не инициировал, но едва ли не мистически знаменовал собой ее неминуемый взрыв. Процесс пошел, как говорил — быть может, и тогда, 20 октября 1986 года? — последний Генеральный секретарь, еще не зная, что расскажет об этом сидящий среди его гостей француз «К. Симон, писатель».

Оглавление