«Мы»

Мы (fb2) - Мы (пер. Екатерина Анатольевна Коротнян,Ольга Эльмировна Александрова) 1519K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дэвид Николс

Дэвид Николс Мы

David Nicholls

US

Copyright © David Nicholls, 2014

All rights reserved

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency LLC

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

© Е. Коротнян, перевод (части 1–4), 2015

© О. Александрова, перевод (части 5–9), 2015

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство Иностранка®

* * *

В память о моем отце Алане Фреде Николсе

Только ты доказала мне, что у меня есть сердце, только ты осветила мою душу. Только ты открыла мне, кто я такой; без твоей помощи я бы знал о себе лишь то, что у меня есть тень, – она скользила бы по стене, а я по ошибке принимал бы ее причуды за мои собственные действия…

Итак, дорогая, ты понимаешь, что ты сделала для меня? И теперь мне страшно представить, что какие-то незначительные обстоятельства могли бы помешать нам встретиться.

Натаниель Готорн, письмо Софи Пибоди 4 октября 1840 г.

Книга первая Большое турне

Часть первая Англия

Они стали друг для друга милой привычкой, и от этого у нее появились вокруг рта морщинки, похожие на кавычки, как будто все, что она говорила, уже было сказано раньше.

ЛорриМур. Агнес из Айовы

1. Грабители

Прошлым летом, незадолго до отъезда моего сына в колледж, жена разбудила меня среди ночи.

Поначалу я решил, что она трясет меня из-за грабителей. С тех пор как мы переехали за город, у жены появилась привычка вскакивать от малейшего шума или шороха. Каждый раз я пытаюсь ее успокоить. Говорю, что это радиаторы, балки сужаются или расширяются, лисы. Да, лисы, говорит она, которые уносят наш ноутбук, лисы, которые забирают ключи от машины, а потом мы лежим и прислушиваемся. С моей стороны кровати установлена «тревожная кнопка», но я никогда бы ее не нажал, что бы не потревожить кого-нибудь, – скажем, к примеру, грабителя.

Я не очень-то смелый человек, и фигура у меня не внушительная, но именно в ту ночь я взглянул на часы – было несколько минут пятого, – вздохнул, зевнул и поплелся вниз. Переступив через нашего бесполезного пса, я обследовал по очереди все комнаты, проверил окна и двери, после чего снова поднялся по лестнице.

– Все в порядке, – сказал я. – Вероятно, воздух в трубах.

– Ты о чем? – спросила Конни, сев в постели.

– Все в порядке. Никаких грабителей.

– Я ни слова не сказала о грабителях. Я сказала, что, наверное, наш брак себя изжил. Дуглас, наверное, я хочу тебя оставить.

Я остался сидеть на краю кровати.

– Хорошо хотя бы, что речь не о грабителях, – отозвался я, но никто из нас не улыбнулся, и в ту ночь мы больше не заснули.

2. Дуглас Тимоти Петерсен

Наш сын Алби покинет в октябре отчий дом, и сразу вслед за ним уйдет моя жена. Оба этих события оказались так тесно связаны, что я невольно подумал: если бы Алби провалил экзамены и ему предстояла вторая попытка, наш брак продержался бы еще один хороший год.

Но прежде чем я опишу эти и другие события, случившиеся в то конкретное лето, мне следует рассказать не много о себе, нарисовать что-то вроде словесного портрета. Много времени это не займет. Зовут меня Дуглас Петерсен, и мне пятьдесят четыре года. Обратили внимание на интригующее «е» в последнем слоге моей фамилии? Как мне говорили, это наследство от скандинавского прошлого, от какого-то прадеда, хотя лично я никогда не бывал в Скандинавии и ничего интересного не могу о ней рассказать. Традиционно считается, что скандинавы – белокурые, красивые, сердечные и незакомплексованные люди, но ни одно из этих определений ко мне не подходит. Я англичанин. Мои родители, ныне покойные, воспитали меня в Ипсуиче; отец – врач, мама – учительница биологии. «Дуглас» – это их ностальгическая любовь к Дугласу Фэрбенксу, голливудскому идолу, поэтому здесь еще одна неувязка. В течение многих лет совершались попытки называть меня Даг, или Даги, или Дуги. Но сестра Карен, самозваная обладательница неповторимой «индивидуальности» Петерсенов, зовет меня Ди, Большой Ди или Профессор Ди – последнее, по ее утверждению, будет моей кличкой в тюрьме, – но ни одно из этих прозвищ ко мне не прилипло, и я остаюсь Дугласом. Мое второе имя, кстати, Тимоти, что тоже ни у кого не вызывает особых восторгов. Дуглас Тимоти Петерсен. По образованию я биохимик.

Внешность. Моя жена, когда мы только познакомились и без конца обсуждали наши лица и черты характера, что нам нравилось друг в друге и прочую ерунду, однажды сказала, что у меня «очень приятное лицо», но, увидев мое разочарование, поспешно добавила, что у меня «добрые глаза», что бы это ни значило. И то правда, у меня приятное лицо и глаза, которые можно назвать добрыми, но еще и темно-карими, некрупный нос и улыбка, заставляющая выбрасывать мои фотографии. Что еще можно добавить? Как-то раз, на званом вечере, заговорили о том, «кто сыграл бы тебя в фильме о твоей жизни?». Много веселились и смеялись, предлагая различных кинозвезд и телевизионных деятелей. Мою жену сравнили с одной малоизвестной европейской актрисой, и хотя Конни протестовала – «она слишком красивая и гламурная» и тому подобное, – я видел, что ей было приятно. Игра продолжалась, но когда очередь дошла до меня, наступила тишина. Гости потягивали вино и постукивали пальцами по подбородку. Мы вдруг все стали прислушиваться к тихо звучащей музыке. Оказалось, что я не похож ни на одну знаменитость или выдающуюся личность во всей мировой истории, наверное, это означало, что я либо уникален, либо прямо противоположное. «Кому сыра?» – подал голос хозяин, и мы все быстро переключились на относительные достоинства Корсики по сравнению с Сардинией или что-то в этом роде.

Вот так. Мне пятьдесят четыре – кажется, я уже говорил? – у меня один сын, Алби, по прозвищу Эгг, которому я предан, но иногда он смотрит на меня с явным презрением, наполняя мою душу такой печалью и сожалением, что я едва могу говорить.

В общем, это маленькая семья, несколько куцая, и, как мне кажется, каждый из нас временами сознает, что она слишком малочисленна, и жалеет, что нет еще кого-то, кто мог бы принять на себя часть ударов. У нас с Конни была также дочь, Джейн, но она умерла вскоре после рождения.

3. Парабола

Существует, как я полагаю, общее мнение, что мужчин до определенного момента возраст только красит. Если так, то я уже начинаю свой спуск по этой параболе. «Увлажняй кожу!» – часто повторяла Конни в начале нашего знакомства, но я скорее сделал бы татуировку на шее, чем стал применять увлажняющие средства, а в результате цвет лица у меня теперь, как у Джаббы Хатта[1]. Уже несколько лет, как я выгляжу глупо в футболках, но, заботясь о здоровье, стараюсь держать форму. Я тщательно слежу за своим питанием, чтобы избежать участи отца, который умер от сердечного приступа раньше, чем следовало бы. Сердце у него, «по существу, взорвалось», как сказал его доктор – с неуместным удовольствием, как мне показалось, – а в результате я периодически совершаю застенчивые пробежки, во время которых не совсем понимаю, что делать с руками. Держать за спиной, наверное. Когда-то я с удовольствием играл в бадминтон с Конни, хотя она любила похихикать и подурачиться, находя игру «немного глупой». Обычное предубеждение. Бадминтону не хватает чванливого самодовольства сквоша, в который предпочитают играть молодые бизнесмены, или романтизма тенниса, но он остается самым популярным в мире ракеточным видом спортом, и играют в него спортсмены мирового уровня с инстинктами убийцы. «Воланчик может развивать скорость до двухсот двадцати миль в час, – не раз говорил я Конни, когда она стояла у сетки, согнувшись пополам. – Перестань хохотать!» – «Но у него же перья, – отвечала она, – и мне неловко ударять по этой штучке с перьями. Все равно что пытаться прибить зяблика». И она снова заливалась смехом.

Что еще? На мое пятидесятилетие Конни подарила мне красивый гоночный велосипед, на котором я иногда катаюсь по тенистым улицам, наслаждаясь гармонией природы и представляя, что сотворит с моим телом столкновение с грузовиком. На пятьдесят один год – это был костюм для бега, на пятьдесят два – маленький триммер для обработки ушей и ноздрей, предмет, который до сих пор ужасает и зачаровывает меня своей способностью глубоко жужжать в моем черепе, словно крошечная газонокосилка. Подтекст у всех этих подарков один и тот же: не останавливайся, старайся не стареть, не воспринимай жизнь как само собой разумеющееся.

Тем не менее факт есть факт – я достиг среднего возраста. Носки я теперь надеваю сидя, хожу в туалет по ночам и с прискорбием представляю свою предстательную железу как грецкий орех, зажатый между ягодицами. Мне всегда внушали, что старение – медленный, постепенный процесс, этакое сползание ледника. Теперь-то я понимаю, что все происходит мгновенно, как снег падает с крыши.

По контрасту моя жена в свои пятьдесят два года кажется мне такой же привлекательной, как в тот день, когда я впервые увидел ее. Если бы я произнес это вслух, она сказала бы: «Дуглас, это всего лишь слова. Никому не нравятся морщины, никому не нравится седина». На что я ответил бы: «Но ни то ни другое не явилось для меня неожиданностью. Я с самого начала предполагал, что ты будешь стареть у меня на глазах. Так почему это должно меня тревожить? Я люблю само лицо, а не лицо в двадцать восемь, тридцать четыре или сорок три. Само лицо».

Возможно, ей понравилось бы услышать все это, но я так и не решился произнести свои мысли вслух. Я всегда полагал, что еще успею, и вот теперь, сидя на краю кровати в четыре часа утра и больше не прислушиваясь к передвижениям грабителей, я понял, что, должно быть, опоздал.

– И давно ты?..

– Не очень.

– Так когда ты?..

– Не знаю. Не сразу. Во всяком случае, пока Алби не уедет учиться. В конце лета. Осенью, когда начнется учебный год?

И под конец:

– Могу я узнать почему?

4. До и после

Чтобы вопрос и в конечном счете ответ имели смысл, придется кое-что пояснить. Инстинктивно я чувствую, что мою жизнь можно разделить на два четких периода: До Конни и После Конни, и прежде чем я начну подробно описывать, что произошло тем летом, наверное, стоит рассказать, как мы познакомились. Как-никак это история любви. Любовь определенно в ней присутствует.

5. Слово с буквы «о»

«Одиночество» – проблемное слово, такими словами легко не бросаются. Оно вызывает у людей чувство дискомфорта, за ним тянутся всевозможные неприятные прилагательные, как «печальный» или «потерянный». Ко мне всегда относились с симпатией, как мне кажется, с большим уважением, но иметь мало врагов – это не то же самое, что иметь много друзей, я не стану отрицать, что в то время я был если не «одинок», то, во всяком случае, сам по себе, вопреки всем моим надеждам.

Для большинства людей годы их молодости, от двадцати до тридцати, являются пиком общительности, когда они отправляются в реальный мир, полный приключений, строят карьеру, ведут активную и интересную общественную жизнь, влюбляются, погружаются в секс и наркотики. Я видел, что все это происходило вокруг меня. Я знал о ночных клубах и художественных галереях, концертах и демонстрациях; я видел чужое похмелье, одну и ту же одежду, в которой приходили на работу несколько дней подряд, поцелуи в метро и слезы в столовой, но я наблюдал за всем этим словно через армированное стекло. Я имею в виду конец восьмидесятых, которые, несмотря на все несчастья и беспорядки, казались мне довольно интересным периодом. Рушились стены, в буквальном и фигуральном смысле менялись политические лица. Я бы не стал называть это революцией или описывать как новый рассвет – в Европе и на Ближнем Востоке шли войны, наблюдались беспорядки и экономическая нестабильность, – но, по крайней мере, чувствовалась непредсказуемость, ветер перемен. Помню, как много я читал в цветных приложениях о Втором лете любви[2]. Для Первого я был слишком юным, а во времена Второго я как раз завершал диссертацию о взаимодействии РНК и протеина и сворачивании протеина во время преобразования. «Единственная кислота[3] в этом доме, – любил я повторять в лаборатории, – дезоксирибонуклеиновая». Эта шутка так и осталась недооцененной.

В общем, десятилетие подходило к концу, события происходили, но почему-то не здесь и не со мной, так что я на секунду задумался, не пора ли и в моей жизни чему-то поменяться и как мне этого добиться.

6. Drosophila melanogaster

[4]

Берлинская стена все еще стояла, когда я переехал в Балхем. К тридцати годам я был биохимиком, доктором наук, и жил в маленькой полумеблированной, заложенной и перезаложенной квартирке недалеко от Хайроуд, целиком поглощенный работой и прорехой в бюджете. Будни и бо́льшую часть выходных я изучал обычную плодовую мушку, дрозофилу меланогастер, для моей первой работы после диссертации. То были чудесные времена в изучении дрозофилы, когда мы разрабатывали инструменты для расшифровки и манипуляции геномов, а в моей профессиональной, пусть не в личной жизни это был своеобразный золотой период.

Теперь я редко вижу плодовую мушку за пределами фруктовой вазы. В настоящее время я работаю в частном коммерческом секторе – «корпорации зла», как называет его мой сын, – отвечаю за исследование и развитие; звучит довольно помпезно, но, по сути, означает, что мне больше неведомы свобода и восторг фундаментальной науки. Сейчас я занимаюсь организационными, стратегическими и тому подобными вопросами. Мы финансируем университетские исследования, соединяя академический опыт, новшества и энтузиазм, но при этом следя за тем, чтобы наука имела практическое применение. Мне нравится моя работа, я хорошо с ней справляюсь, я по-прежнему посещаю лаборатории, но лишь затем, чтобы координировать и управлять молодыми людьми, выполняющими ту работу, которой когда-то занимался я. И я вовсе не какой-то корпоративный монстр; я знаю свое дело, достиг в нем успеха и обеспечил себе надежный тыл. Но теперь наука не вызывает во мне былого интереса.

Потому что когда работаешь, не замечая времени, с небольшой командой преданных делу, увлеченных людей, это действительно захватывает. В то время наука меня околдовывала, вдохновляла, была хлебом насущным. Через двадцать лет наши эксперименты с плодовой мушкой могли бы привести к медицинским открытиям, которые нам трудно было даже представить, но в то время нас подталкивала вперед другая мотивация – чистое любопытство, чувство игры. Нам было просто здорово, и я без преувеличения могу сказать, что любил свой предмет.

Я не говорю, что при этом не приходилось много заниматься тяжелой рутинной работой; компьютеры тогда были капризные и примитивные, чуть лучше огромных калькуляторов и очень маломощные (современный телефон у меня в кармане гораздо мощнее), а ввод данных был утомительным, трудоемким процессом. И хотя обычная плодовая мушка имеет много преимуществ как организм для эксперимента – плодовитость, короткий цикл размножения, характерную морфологию, – никакими индивидуальными особенностями она не отличается. Мы держали одну из них как питомца в лабораторном инсектарии, она имела собственный стеклянный сосуд с крошечным ковриком и кукольной мебелью, и мы заменяли ее в конце каждого жизненного цикла. Пол у плодовой мушки распознать непросто, и мы назвали его/ее Брюсом. Пусть это будет архетипическим примером юмора биохимиков.

Такие простенькие развлечения необходимы, потому что когда усыпляешь популяцию дрозофил, а затем изучаешь каждую мушку с помощью тонкой кисти и микроскопа, выискивая крошечные изменения в пигментации глаза или формы крыла, то, честно говоря, это отупляет. Так бывает, когда берешься складывать огромную головоломку. Поначалу ты думаешь: «Будет весело», включаешь радио, завариваешь чай, и только потом до тебя доходит, что перед тобой слишком много отдельных кусочков и почти все они – небо.

В общем, я слишком устал, чтобы идти на вечеринку к сестре в ту пятницу. И не просто устал – я был настроен подозрительно, и не без причин.

7. Сваха

Я с недоверием относился к ее стряпне, неизменно состоявшей из макарон и дешевого сыра с подгоревшей коркой, из-под которой выглядывал либо консервированный тунец, либо жирный фарш. Я с подозрением относился ко всем ее вечеринкам, в особенности к званым ужинам; они всегда казались мне безжалостными гладиаторскими боями, когда лавровые венки достаются самым остроумным, успешным и привлекательным, а вокруг валяются трупы поверженных, истекающих кровью неудачников. Стремление казаться лучше, чем ты есть, в таких обстоятельствах меня просто парализовывало и до сих пор парализует, тем не менее сестра вновь и вновь силком выталкивала меня на арену.

– Ди, ты не можешь просидеть дома до конца своей жизни.

– А я и не сижу, я редко здесь…

– Забьешься в свою нору, один как сыч.

– Это не так… Карен, я абсолютно счастлив, когда один.

– Нет, не счастлив! Не счастлив! Как ты можешь быть счастливым, Ди? Ты не счастлив! Не счастлив!

Она была права в том, что до того февральского вечера в моей жизни было не много радостей, мало причин устраивать фейерверки или боксировать воздух. Я нравился своим коллегам, они нравились мне, но чаще всего я прощался с охранником Стивом в субботний вечер и больше не открывал рта до утра в понедельник, когда здоровался с ним же. «Как прошли выходные, Дуглас?» – всегда интересовался он. «Прошли спокойно, Стив, очень спокойно». Однако работа приносила мне удовлетворение, раз в месяц я посещал паб, выпивал по кружечке с коллегами, и если временами у меня закрадывалось подозрение, что чего-то в моей жизни не хватает, то… Разве у других не так?

Только не у моей сестры. В свои двадцать с хвостиком Карен не отличалась разборчивостью в дружбе и водилась, как говорили мои родители, с «художественным сбродом»: будущими актерами, драматургами и поэтами, музыкантами, танцорами, гламурной молодежью непрактичных профессий, которые засиживались допоздна, а днем проводили долгие часы за чашкой чая в эмоциональных дискуссиях. Жизнь для моей сестры представляла собой одно непрерывное объятие толпы, и ей, видимо, нравилось, непонятно почему, выставлять меня перед своими молодыми друзьями. Она любила говорить, что я пропустил молодость и запрыгнул прямо в средний возраст, что мне исполнилось сорок три еще в утробе матери, но в одном она, наверное, была права: я так и не узнал, что значит быть молодым. Но тогда почему она так отчаянно старалась затащить меня к себе на вечеринку?

– Потому что там будут девушки…

– Девушки? Хм… Да, я что-то о них слышал.

– Особенно одна девушка…

– Да знаю я девушек, Карен. Я с ними встречался и разговаривал.

– Но не с такой, как она. Поверь мне.

Я вздохнул. По какой-то там причине «найти мне девушку» стало у Карен идеей фикс, и она добивалась своего с притягательным сочетанием снисходительности и принуждения.

– Ты что, хочешь навсегда остаться один? Да? Хочешь?

– Не имею ни малейшего желания.

– И где ты, Ди, собираешься с кем-нибудь познакомиться? В своем гардеробе? Под диваном? Или вырастить их в лаборатории?

– Я не хочу продолжать этот разговор.

– Я говорю так только потому, что люблю тебя! – Любовь была для Карен алиби на все случаи агрессивного наступления. – Я оставлю для тебя место за столом, так что если не придешь, то испортишь весь вечер! – И с этими словами она повесила трубку.

8. Макаронная запеканка с тунцом

В результате тем же вечером в крошечной квартирке в Тутинге меня втолкнули за плечи в крошечную кухню, где за шаткими ко злами, предназначенными для наклейки обоев, в тесноте разместились шестнадцать человек, а посреди этого импровизированного застолья теплилась, как метеорит, пресловутая макаронная запеканка, отдающая поджаренным кошачьим кормом.

– Внимание, все! Это мой любимый брат Дуглас. Будьте с ним помягче, он застенчивый! – Моя сестра ничего так не любила, как ткнуть пальцем в застенчивого человека и заорать во все горло: «ЗАСТЕНЧИВЫЙ!»

Привет, хай, хей, Дуглас, поздоровались мои соперники, после чего я с трудом втиснулся на крошечный складной стульчик между двумя гостями – волосатым красавцем в черных колготках и полосатом жилете и чрезвычайно привлекательной женщиной.

– Я Конни, – представилась она.

– Рад знакомству, Конни, – буркнул я.

Так мы и познакомились с моей женой.

Какое-то время мы сидели молча. Я раздумывал, не обратиться ли к ней с просьбой передать запеканку, но тогда придется есть, поэтому я спросил:

– Чем занимаешься, Конни?

– Хороший вопрос, – ответила она, хотя это было не так. – Наверное, можно сказать, что я художник. Во всяком случае, я изучала живопись, просто это звучит как-то претенциозно…

– Вовсе нет, – сказал я, а про себя подумал: «О боже, художник».

Прозвучи в ответ «клеточный биолог», меня было бы не остановить, но я редко встречаю таких людей и, во всяком случае, ни разу не встречал у моей сестры. Художник. Я не противник искусства, ни в коей мере, но ненавижу, когда чего-то не знаю.

– Ну и… акварель или масло?

Она рассмеялась:

– На самом деле не так все просто.

– Эй, я тоже своего рода художник! – подал голос красавец слева, оттеснив меня плечом. – Художник на трапеции!

После такого я замолчал надолго. Джейк, ворсистый мужчина в жилете и колготках, оказался цирковым артистом, любящим свою работу и себя. Да и разве мог я соревноваться с человеком, зарабатывавшим себе на жизнь тем, что спорил с законами гравитации? В общем, я сидел тихонько и наблюдал за ней краем глаза, делая следующие умозаключения.

9. Семь выводов насчет нее

1. У нее отличные волосы. Хорошо подстриженные, чистые, блестящие, неестественно черные, кончики прядей зачесаны на уши («кончики прядей» – так говорят?), обрамляя чудесное лицо. Описание стрижек не мой конек, не хватает запаса слов, и хотя ее прическу в стиле кинозвезд пятидесятых моя мать назвала бы «укладкой», она смотрелась вполне стильно и в то же время современно. «Стильно» – вы только послушайте меня! Как бы там ни было, садясь, я уловил запах шампуня и духов, но вовсе не потому, что обнюхал ей затылок на манер барсука, я не настолько глуп, а потому, что столик был действительно мал.

2. Конни умела слушать. Для моей сестры и ее друзей «беседовать» означало говорить по очереди, но Конни внимательно слушала нашего воздушного акробата, подперев щеку рукой, касаясь мизинцем краешка рта. Сдержанная, спокойная, умная. Она слушала сосредоточенно, но с долей критичности и несерьезности, так что невозможно было определить, считает она предмет разговора то ли достойным внимания, то ли смехотворным, и так оставалось всю нашу женатую жизнь.

3. Хотя я нашел ее прелестной, она не была самой привлекательной женщиной за столом. Я знаю, стало традицией при описании первой встречи с любимыми утверждать, что они излучали какой-то особый свет; «ее лицо сияло, освещая собой все вокруг» или «я не мог отвести от нее взгляд». В действительности я мог отвести взгляд и отводил, и, положа руку на сердце, скажу, что она была третьей по красоте среди собравшихся женщин. Моя сестра, с ее хваленой «неповторимой индивидуальностью», любила окружать себя чрезвычайно красивыми, «классными» людьми, но классность и доброта редко сочетаются, и тот факт, что эти люди часто оказывались ужасными, жестокими, претенциозными или идиотами, был, по мнению моей сестры, небольшой ценой за их отраженный свет. Так что, хотя в тот вечер меня окружало много привлекательных особ, я был очень рад, что сижу рядом с Конни, пусть с первого взгляда мне и не показалось, что она светится, сияет, люминесцирует и так далее.

4. У нее был очень приятный голос – тихий, чуть хрипловатый, с заметным лондонским акцентом. С годами она его потеряла, но в те дни определенно проглатывала согласные. Обычно это могло служить свидетельством социального происхождения, но только не в кругу моей сестры. Один из ее друзей-кокни говорил так, словно торговал моллюсками на рынке, тем не менее его отец был епископом Бата и Уэллса. В случае с Конни она задавала искренние, умные вопросы, но в них все равно чувствовалась ирония. «Клоуны и в жизни такие же смешные, как на арене?» – в таком духе. Она говорила с природной модуляцией комика, и у нее был дар смешить не улыбаясь, которому я всегда завидовал. В тех редких случаях, когда я на людях рассказываю анекдот, то гримасничаю, как напуганный шимпанзе, но Конни сохраняла и сохраняет постную мину. «Скажите, – говорила она с непроницаемым лицом, – когда вы летите по воздуху к своему партнеру, вам никогда не хочется в самую последнюю секунду сделать вот так…» – и тут она поднесла большой палец к носу и зашевелила остальными пальцами, и я подумал, что это просто здорово.

5. Она много пила, постоянно подливая в бокал, словно из опасения, что вино закончится. Алкоголь не оказывал на нее видимого эффекта, разве что придавал некую интенсивность в беседе, требовавшей сосредоточенности. Конни пила беззаботно, с этакой лихостью – мол, перепью каждого. Веселая девчонка.

6. Она была невероятно стильной. Одета недорого, без показухи, но как-то очень правильно. Мода в те дни диктовала «мешковатость», поэтому собравшиеся за столом гости производили впечатление карапузов, напяливших на себя родительские футболки. Конни, наоборот, выглядела аккуратно и стильно в старых вещах (с тех пор я научился называть их «винтажными»), которые были подогнаны по фигуре и подчеркивали ее… простите, но иначе никак не скажешь… ее формы. Она была умна, оригинальна, на голову выше толпы и старомодна, как персонаж из черно-белого кино. Зато я, когда оглядываюсь назад, понимаю, что не произвел вообще никакого впечатления. В то время мой гардероб отличался однообразной гаммой от серо-коричневого до серого – все цвета лишайника, – и могу поклясться, что из брюк преобладали хлопчатобумажные чинос. В общем, камуфляж сработал, потому что…

7. Эта женщина справа не проявила ко мне ни малейшего интереса.

10. Отважный мужчина на летающей трапеции

Да и с какой стати ей было его проявлять? Джейк, воздушный акробат, – человек, глядящий в лицо смерти, в то время как я почти все вечера гляжу на экран телевизора. И цирк, в котором он работал, был не какой-нибудь рядовой, а «панк»-цирк, один из цирков новой волны, в которых жонглируют бензопилами и без перерыва барабанят по нефтяным бочкам, установленным над огнем. Цирк теперь стал эротическим; танцующих слонов заменили обнаженными акробатками, непомерным насилием и, как пояснил Джейк, «некоего рода анархической постапокалиптической эстетикой в духе „Безумного Макса“».

– Ты хочешь сказать, что клоуны больше не ездят в автомобилях, у которых отваливаются колеса? – спросила Конни с каменным лицом.

– Нет! Да какое там, блин! Эти машины взрываются! На следующей неделе мы выступаем в Клэпхем-Коммон. Я достану вам обоим билеты, приходите.

– Ой, мы не вместе, – сказала она чересчур поспешно. – Мы только что познакомились.

– А! – кивнул Джейк, словно говоря «логично».

Наступила пауза, и, чтобы ее заполнить, я спросил:

– Скажи, пожалуйста, а тебе как воздушному акробату сложно получить приличную страховку на машину?

Иногда я произношу совершенно бессмысленные фразы. Возможно, я хотел пошутить. Возможно, я надеялся скопировать лаконичность Конни, подняв брови и криво улыбнувшись. Если так, то номер не прошел, потому что Конни не рассмеялась, а налила себе еще вина.

– Нет, потому что я им об этом не говорю, – ответил Джейк с хвастливым вызовом, что у него получилось очень по-анархистски, но в то же время с предостережением.

Развернув разговор в русло бонусов по страховке, я принялся раскладывать по тарелкам макаронную запеканку с тунцом, ошпарив тыльную сторону ладони Конни жирными нитками расплавленного чеддера, горячего, как лава, и, пока она отлепляла их от руки, Джейк возобновил свой монолог, наклоняясь через меня за бутылкой. Если я когда и думал о воздушных акробатах, то воображение всегда рисовало гладкого широкоплечего типа, похожего на Берта Ланкастера, напомаженного и в трико. Джейк был дикий человек, с густым волосяным покровом цвета баскетбольного мяча, но все равно безоговорочно красивым: мужественное лицо, кельтская татуировка вокруг бицепса, спутанная рыжая грива волос, собранных в пучок грязной резинкой. Когда он говорил – а говорил он много, – глаза его горели, он смотрел на Конни сквозь меня, так что я был вынужден смириться с бессовестным соблазнением. Растерявшись, я потянулся к простецкому салату, щедро сдобренному солодовым уксусом и растительным маслом, – моя сестра обладала редким кулинарным даром, благодаря которому даже обыкновенный листовой салат отдавал у нее чипсами из пакета.

– Тот момент, когда ты находишься в воздухе, – рассказывал Джейк, протягивая руки к потолку, – когда ты падаешь, но почти летишь, ничто с ним не сравнится. Ты стараешься задержать его, но он… быстротечен. Все равно что стараться удержать оргазм. Вам знакомо это чувство?

– Знакомо ли оно мне? – невозмутимо повторила Конни. – Да я его испытываю прямо сейчас.

Это заставило меня громко расхохотаться, но я перехватил злобный взгляд Джейка и живенько начал предлагать острый салат:

– Кому салат «Айсберг»? Кто хочет «Айсберг»?

11. Химикаты

Макаронная запеканка с тунцом легла в желудок как кусок горячей глины, а монолог Джейка продолжался и за сладким – нелепым десертом, состоявшим из пропитанного хересом бисквита, на который выдавили столько сливок из баллончика и украсили сверху таким количеством цветного драже и мармелада, что вполне бы хватило на диабет второго типа. Конни и Джейк к этому времени уже перегибались через меня, феромоны между ними так и клубились, а эротическое силовое поле отодвигало мой стульчик все дальше и дальше от шаткого стола, пока в конце концов я не оказался практически в коридоре среди велосипедов и стопок «Желтых страниц». В какой-то момент Конни, должно быть, это заметила, потому что повернулась ко мне и спросила:

– А ты чем занимаешься, Даниель?

Что ж, с именем она почти угадала.

– Я ученый.

– Да, твоя сестра мне рассказывала. Доктор наук. В какой области?

– Биохимия, но в настоящий момент я изучаю дрозофилу, плодовую мушку.

– Расскажи.

– Рассказать?

– Ну да, – сказала она. – Если это не государственная тайна.

– Нет, конечно, просто люди обычно не интересуются подробностями. Даже не знаю, как мне… Ладно, мы используем различные химикаты, чтобы понять генетическую мутацию…

Джейк громко застонал, а я почувствовал, что моей щеки что-то коснулось, когда он потянулся за вином. Некоторые при слове «ученый» представляют сумасшедшего с дикими глазами или лизоблюда в белом воротничке, работающего на какую-то фанатичную организацию, статиста из фильма о Джеймсе Бонде. Во всяком случае, именно такими считал ученых Джейк.

– Мутацию?! – возмутился он. – Зачем подвергать мутации плодовую мушку? Оставьте беднягу в покое.

– Но в мутации, по сути, нет ничего неестественного. Это всего лишь еще один термин для эволю…

– Мне кажется неправильным вмешиваться в природу. – Теперь он обращался ко всему столу. – Пестициды, фунгициды – все это зло.

В качестве гипотезы вряд ли сойдет.

– Не уверен, что химическое соединение само по себе является злом. Его могут использовать безответственно или глупо, и, как ни печально, так иногда прои…

– У одной моей знакомой есть участок в Сток-Ньюингтоне, она использует одну органику, и продукты у нее прекрасные, просто прекрасные…

– Уверен, это так, но не думаю, что в Сток-Ньюингтоне случаются нашествия саранчи, или ежегодные засухи, или истощение почвы…

– Морковка должна иметь вкус морковки! – выкрикнул он туманный non sequitur[5].

– Простите, я не совсем…

– Химикаты. Во всем виноваты химикаты!

Еще один non sequitur.

– Но… химикаты повсюду. Морковь сама по себе состоит из химикатов, салат тоже химикаты. Особенно этот. Ты, Джейк, состоишь из химикатов.

Джейк оскорбился.

– Ничего подобного! – выкрикнул он, а Конни расхохоталась.

– Прости, но это так, – сказал я. – В тебе шесть основных элементов, шестьдесят пять процентов кислорода, восемнадцать процентов углерода, десять процентов…

– А все оттого, что люди пытаются выращивать клубнику в пустыне. Если бы мы все употребляли местные продукты, выращенные естественным путем, без всяких этих химикатов…

– Звучит прекрасно, но если в почве не хватает основных питательных веществ, если ваша семья голодает из-за тли или грибка, то в таком случае вы должны быть благодарны некоторым из этих злостных химикатов.

Не помню, что я еще говорил. Я страстно относился к своей работе, чувствуя, что она приносит пользу. Помимо моего тогдашнего идеализма, свою роль, должно быть, сыграла и ревность. К тому же я немного перебрал с вином, а после того, как целый вечер ко мне относились то снисходительно, то вообще не замечали, я не проникся теплыми чувствами к своему сопернику, примкнувшему к школе тех, кто считал, что проблемы болезней и голода можно решить с помощью рок-концертов.

– В мире хватит еды на всех, просто она находится не в тех руках.

– Да, но наука в этом не виновата! Это политика, экономика! Наука не отвечает за засуху, голод или эпидемии, но они происходят, тут-то и необходимы научные исследования. Мы отвечаем за то, чтобы…

– Дать нам больше ДДТ? Больше талидомида?[6] – Этот последний удар, видимо, доставил Джейку огромное удовольствие, и он широко улыбнулся своей аудитории в восторге, что несчастья других снабдили его весомым аргументом в споре.

То были ужасные трагедии, но произошли они, насколько я помню, не по моей вине или по вине моих коллег, все из которых были ответственные, гуманные, достойные люди, соблюдавшие этику и нормы социального поведения. Кроме того, те примеры были аномалиями по сравнению со всеми замечательными преимуществами, которые даровала нам наука, поэтому я очень четко себе представил, как вишу под куполом шапито и самозабвенно перепиливаю веревку перочинным ножом.

– Что бы случилось, – принялся размышлять я вслух, – если бы ты упал со своей трапеции, боже упаси, переломал себе ноги, после чего началось бы общее заражение? Я спрашиваю, потому что в такой ситуации, Джейк, я бы очень хотел стоять рядом с твоей кроватью с антибиотиками и анальгетиками, до которых ты не мог бы дотянуться, и приговаривать: я знаю, тебе больно, но я не могу дать тебе лекарство, к сожалению, потому как, видишь ли, это все химикаты, созданные учеными, и как мне ни жаль, но придется ампутировать тебе обе ноги. Без анестезии!

12. Молчание

Я засомневался, не перегнул ли палку. В надежде произвести впечатление страстного человека я, видимо, повел себя как душевнобольной. В моих словах была злоба, а кому понравится на званом вечере неприкрытая злоба – конечно, никому, и, уж конечно, не моей сестре, которая сердито уставилась на меня, не замечая, что с ее сервировочной ложки капает заварной крем.

– Ладно, Дуглас, будем надеяться, что до этого не дойдет, – пробормотала она. – Кому еще десерта?

Но что самое печальное, я выставил себя в самом невыгодном свете перед Конни. Мы хоть и обменялись всего парой слов, мне эта женщина очень понравилась, и я хотел произвести хорошее впечатление. С неким трепетом я взглянул направо от себя и увидел, что она так и сидит, подперев подбородок рукой, с совершенно невозмутимым, непроницаемым лицом, и она показалось мне еще прелестнее, чем прежде, когда отняла руку от лица, положила на мой локоть и улыбнулась:

– Прости, Дуглас. Кажется, я назвала тебя Даниелем.

И только тогда… именно тогда словно зажегся свет.

13. Апокалипсис

«Наверное, наш брак себя изжил, – сказала она. – Наверное, я хочу тебя оставить».

Сознаю, что отклонился от темы, вспоминая радостные времена. Возможно, я теперь вижу все это в розовом цвете. Понимаю, пары склонны приукрашивать фольклор «как мы познакомились» всевозможными подробностями, придавая им значительность. Из этих первых встреч мы лепим сентиментальные мифы, уверяя себя и своих отпрысков, что все «было предначертано», и, помня об этом, вероятно, лучше всего взять паузу и возвратиться к тому, с чего мы начали, – к той ночи, четверть века спустя, когда та же самая умная, веселая, привлекательная женщина разбудила меня и сказала, что она, наверное, будет счастливее, а ее будущее полнее и богаче, что, судя по всему, она ощутит «радость жизни», если уйдет от меня.

– Я пытаюсь представить себе, как мы будем жить здесь вдвоем, коротать каждый вечер без Алби. Я знаю, он не подарок, но именно ради него мы здесь, все еще вместе…

Неужели только ради него? Это единственная причина?

– …и меня, Дуглас, приводит в ужас мысль о том, что он уедет из дома. Меня приводит в ужас мысль об этой… пустоте.

Что еще за пустота? Это я пустота?

– Да с чего вдруг возьмется пустота? Не будет никакой пустоты.

– Только мы вдвоем, болтаемся без дела по дому…

– Не станем мы болтаться! Будем заниматься делом. Мы найдем себе занятие, работу и будем все делать вместе. Мы… мы заполним пустоту.

– Мне нужен новый старт, перемена обстановки.

– Хочешь поменять дом? Хорошо, переедем.

– Дело не в доме. Дело в том, что нам предстоит вариться в одном котле целую вечность. Совсем как… в какой-нибудь пьесе Беккета.

Я не видел ни одной пьесы Беккета, но предположил, что вариться в одном котле, наверное, это плохо.

– Неужели для тебя так… ужасно, Конни, что мы с тобой останемся вдвоем? Мне казалось, у нас хороший брак…

– Да, хороший. Я очень счастлива с тобой, Дуглас, очень, но будущее…

– Так с чего тебе захотелось все это выкинуть на помойку?

– Я просто чувствую, что наш союз, мужа и жены, выполнил свою задачу. Мы сделали все, что могли, теперь можно двигаться дальше, наша работа закончена.

– Для меня это никогда не было работой.

– Ну а для меня иногда было. Временами мне казалось, что я работаю. И теперь, когда Алби уезжает, я хочу чувствовать, что это начало чего-то нового, а не начало конца.

Начало конца. Она все еще обо мне говорит? Ее послушать, так жизнь со мной – сплошной апокалипсис.

Разговор продолжался какое-то время, Конни воодушевляло все это правдоговорение, я же, наоборот, старался уклониться, несвязно бормотал, с трудом стараясь понять, что все-таки происходит. Как давно в ней зародились подобные настроения? Неужели она действительно настолько несчастна, настолько измучена? Я понимал ее потребность «вновь найти себя», но неужели этого нельзя было делать рядом со мной? Она сказала, что наша работа закончена.

Вот, значит, как. Мы воспитали сына, и он получился… в общем, здоровым. Временами даже счастливым, когда ему казалось, что никто на него не смотрит. Он был популярной личностью в школе и, видимо, обладал определенным обаянием. Разумеется, он был невыносим и всегда казался больше сыном Конни, чем моим; они всегда были ближе, чем мы с ним, он всегда примыкал к «ее команде». Своим существованием он был обязан мне, но, несмотря на это, моему сыну казалось, как я подозреваю, что его мать могла бы преуспеть больше. Но даже если и так, неужели он действительно был единственной целью и результатом, единственной работой двадцатилетнего брака?

– Я думал… Мне никогда не приходило в голову… Я всегда представлял… – Обессилев, я с трудом подбирал слова. – У меня всегда складывалось впечатление, что мы вместе потому, что хотим этого оба, а еще потому, что были счастливы бо́льшую часть времени. Мне казалось, мы любили друг друга. Я думал… Теперь-то ясно, что я ошибался… Но я предвкушал, что мы вместе состаримся. Ты и я, состаримся и умрем вместе.

Конни повернулась ко мне, голова ее лежала на подушке.

– Дуглас, неужели человек в здравом уме станет предвкушать подобное?

14. Топор

На улице рассвело, начался яркий июньский день. Вскоре мы устало поднимемся, примем душ и почистим зубы, стоя одновременно у раковины, катастрофа отложена на время, пока мы будем заниматься бытовой рутиной. Мы позавтракаем, прокричим «Пока, Албн!», выслушаем возню и стон, означающие, что он тоже с нами прощается. Мы коротко обнимемся на подъездной гравийной дорожке…

– Я пока не складываю чемоданы, Дуглас. Мы еще поговорим.

– Ладно. Мы еще поговорим.

…потом я поеду к себе в офис, а Конни направится на вокзал и уедет на поезде 08:22 в Лондон, где она работает три раза в неделю. Я поздороваюсь с коллегами и посмеюсь над их шутками, отвечу на электронные письма, затем встречусь за легким ланчем (лососина и водяной кресс) с приезжими профессорами, выслушаю их отчеты о достижениях, буду кивать, кивать, а сам все время думать: Наверное, наш брак себя изжил. Наверное, я хочу тебя оставить.

Все равно что пытаться продолжать свои дела с топором, засевшим в черепе.

15. Отпуск

Я справился, разумеется, потому, что публично предаваться отчаянию – непрофессионально. И только к концу последнего заседания в тот день выдержка начала меня подводить. Я дергался, потел, хлопал по карманам в поисках ключей, и не успели мои коллеги одобрить протокол собрания, как я уже вскочил, схватил мобильник, извинился, пробормотал какую-то отговорку и рванул к двери, спотыкаясь на ходу и протащив за собой стул.

Наши кабинеты и лаборатории построены вокруг площадки, названной, смеха ради, Пьяцца и гениально спроектированной так, чтобы туда не попадал солнечный свет. На плешивом газоне, топком и мокром зимой, засохшем и пыльном летом, расставили неудобные бетонные скамейки, вот я и расхаживал между ними, меря шагами это безлюдное пространство, прикрыв рот рукой, на глазах у моих коллег.

– Придется нам отменить Большое турне.

– Там видно будет, – вздохнула Конни.

– Не можем же мы путешествовать по Европе, когда такое висит над нами. Тоже мне удовольствие!

– А мне кажется, нам все-таки следует поехать. Ради Алби.

– Ну да, лишь бы Алби был счастлив!

– Дуглас, давай поговорим об этом, когда я вернусь с работы. Мне нужно идти.

Конни работает в учебном отделе известного лондонского музея, поддерживает связь со школами, сотрудничает с художниками и выполняет другие обязанности, в которых я плохо разбираюсь. И тут вдруг я представил, как она ведет приглушенный разговор со своими коллегами – Роджером, или Аланом, или Крисом, щеголеватым маленьким Крисом, в жилете и очочках. Наконец я ему сказала, Крис. Как он воспринял? Не очень хорошо. Дорогая, ты поступила совершенно правильно. Наконец ты избавишься от этой Пустоты…

– Конни, есть кто-то другой?

– О, Дуглас…

– Из-за этого весь сыр-бор? Ты уходишь к другому?

– Поговорим дома, – устало произнесла она. – Однако не в присутствии Алби.

– Ты должна сказать мне прямо сейчас, Конни!

– Никакого другого нет.

– Это Крис?

– Что-что?

– Маленький Крис, жилетный Крис!

Она рассмеялась, а я подумал: как она может смеяться, когда у меня из черепа торчит топор?

– Дуглас, ты ведь знаком с Крисом. Я пока в своем уме. Никакого другого нет, тем более Криса. Это дело касается только тебя и меня.

Я так и не понял, стало мне от ее слов лучше или хуже.

16. Помпеи

Все дело в том, что я любил свою жену так сильно, что не мог выразить словами, а потому редко это делал. И хотя я не очень об этом задумывался, но всегда предполагал, что мы закончим наши жизни вместе. Разумеется, это неосуществимое желание, потому что, если не считать катастроф, кому-то приходится уходить первому. В Помпеях сохранился знаменитый артефакт – мы намеревались посмотреть его во время нашего Большого турне, запланированного на лето, – двое влюбленных лежали тесно прижавшись, тела свернулись клубочком, словно кавычки, когда со склонов Везувия скатилось ядовитое облако и засыпало их горячим пеплом. Не мумии и не окаменелости, как некоторые считают, а трехмерная пустая форма, оставшаяся после того, как тела разложились. Разумеется, нельзя узнать, кем были эти две фигуры – мужем и женой, братом и сестрой, отцом и дочерью или, может быть, любовниками. Но мне кажется, что этот образ предполагает только брак; покой, близость, спасение от сернистой бури. Не слишком веселая реклама для брака, но в то же время неплохой символ. Конец был страшный, зато они остались вместе.

Но вулканы в нашей части Беркшира встречаются редко. Если одному из нас предстояло уйти первому, я искренне надеялся, что это буду я. Сознаю, звучит зловеще, но подход казался мне правильным, разумным, поскольку моя жена… она дала мне все, что я когда-либо хотел, все хорошее, стоящее, и мы вместе прошли через многое. Представить себе жизнь без нее я не мог. В буквальном смысле. Для меня это было немыслимым.

Поэтому я решил, что этого нельзя допустить.

Часть вторая Франция

– А вечером у камина стоит вам поднять глаза – и я тут возле вас, и стоит мне только поднять глаза – и вы тут со мной.

Она нахмурилась и некоторое время стояла молча.

Томас Гарди. Вдали от обезумевшей толпы (Переводы. Богословской)

17. Памятка для себя

Несколько рекомендаций для успешного проведения Большого турне по Европе:

1. Энергичность! Никогда не быть «слишком усталым» или «не в настроении».

2. Избегать конфликтов с Алби. Принимать легковесное подшучивание и не выдвигать желчных или грозных контробвинений. Добродушие с утра до вечера.

3. Совершенно не обязательно оказываться правым по любому поводу, даже если это так.

4. Быть открытым ко всему новому. Например, к необычным блюдам с грязных кухонь, экспериментальному искусству, парадоксальным мнениям и т. д.

5. Быть веселым. Наслаждаться легковесной болтовней с К. и А.

6. Попытаться расслабиться. Не зацикливаться сейчас на будущем.

7. Быть организованным, но…

8. Сохранять юмор и импровизировать.

9. Во всякое время помнить о Конни. Слушать.

10. Стараться не устраивать стычки с Алби.

18. Шикарное путешествие

Это была целиком идея Конни. «Большое турне, чтобы подготовить тебя к взрослой жизни, совсем как в восемнадцатом веке».

Я ничего об этом не знал. Конни рассказала, что когда-то существовала традиция, согласно которой юноши определенного класса и возраста отправлялись в культурное паломничество на континент, следуя проторенными маршрутами и с помощью местных гидов впитывая древние достопримечательности и произведения искусства, прежде чем вернуться в Англию искушенными, умудренными опытом мужчинами. На самом деле знакомство с культурой было в основном оправданием пьянству, распутству и мотовству, после чего юноша возвращался домой с крадеными артефактами, бутылками местного спиртного и венерической болезнью.

– Так почему бы мне просто не поехать на Ибицу? – спросил Алби.

– Поверь мне, – ответила Конни, – это будет гораздо, гораздо веселее.

Мы сидели воскресным утром за кухонным столом – разговор состоялся в более счастливые времена, еще до того, как жена сделала свое объявление, – передо мной лежал старый атлас, открытый на карте Западной Европы, и такой веселой я не видел Конни уже давно.

– Ты должен помнить, что в те времена еще не существовало дешевых печатных репродукций, поэтому Большое турне было их единственной возможностью увидеть все эти шедевры воочию, а не на сомнительных черно-белых гравюрах. Все великие произведения Древнего мира и эпохи Возрождения, Шартрский собор, Дуомо во Флоренции, площадь Святого Марка, Колизей… Ты научишься фехтовать, пересечешь Альпы, исследуешь Римский форум, заглянешь в кратер Везувия и пройдешься по улицам Неаполя. Ах да, ты будешь пить, и распутничать, и ввязываться в драки, зато вернешься домой мужчиной.

– В таком случае Ибица, – заявил Алби.

– Да брось ты, Эгг! Подыграй нам, – сказала Конни. Подобно генералу, разрабатывающему наступление, она водила пальцем по страницам атласа. – Смотри: начнем в Париже, где сделаем обычные остановки: Лувр, Музеи д’Орсе, Моне и Родена. Затем поездом отправимся в Амстердам, посмотрим Рембрандта в Рейксмузеуме, Ван Гога, затем переберемся через Альпы – никаких самолетов и машин – в Венецию, потому что это Венеция. Заедем в Падую ради капеллы Скровеньи, в Виченцу ради вилл Палладио, в Верону – Верона чудесна, посмотрим «Тайную вечерю» в Милане; посетим Флоренцию ради Боттичелли в Уффици и просто ради самой Флоренции, а затем Рим! Рим прекрасен. Сделаем остановки в Геркулануме и Помпеях, а завершим в Неаполе. Разумеется, в идеальном варианте мы бы возвращались домой через Вену с ее Музеем истории искусств и Берлин, но не уверена, выдержит ли все это твой отец.

Я как раз разгружал посудомоечную машину, и, признаюсь, меня отвлек низкий уровень средства для ополаскивания, а также сокрушительная стоимость всего этого путешествия. Но Конни действительно радовалась, строя планы, и я подумал, что подобный отпуск будет приятной переменой для нашего семейства, ведь все предыдущие отпуска мы проводили в скуке, не зная, куда себя деть, возле бассейна на какой-нибудь дорогой вилле или в борьбе за кусочек пляжа на Средиземноморье.

Алби по-прежнему был настроен скептически:

– То есть получается, что я отправляюсь скитаться по Европе с мамой и папой.

– Вот именно, счастливчик, – сказала Конни.

– Но если это должен быть своеобразный ритуал взросления, а вы оба будете рядом, то разве ваше присутствие не обесценит саму идею?

– Нет, Эгг, потому что ты будешь изучать искусство. Жаль, что так поздно! Если бы в свое время ты был серьезно настроен насчет живописи, это стало бы твоим университетом. Впрочем, и сейчас все в твоих руках. Ты сможешь делать зарисовки, фотографии, все впитывать. Если ты хочешь зарабатывать этим на жизнь, то нужно многое увидеть…

– Кучу старых мастеров и мертвых белых европейцев.

– …даже если и так, то тебе нужно же против чего-то протестовать. И потом, Пикассо тоже мертвый белый европеец, а ты любишь Пикассо.

– А можно мы посмотрим «Гернику»? Я бы хотел увидеть «Гернику».

– «Герника» находится в Мадриде. Посмотрим ее в другой раз.

– Вы могли бы просто дать мне деньги, и я поехал бы один!

– Но с нами путешествие станет образовательным, – сказала Конни.

– С нами ты хотя бы будешь вылезать из кровати по утрам, – добавил я.

Алби застонал и опустил голову на руки, а Конни принялась наматывать на палец прядку его волос на шее. Они так часто делают, Конни и Алби, залазят друг другу в шевелюры, словно приматы.

– И веселье тоже будет. Я проверю, чтобы твой отец что-нибудь запланировал.

– Каждый четвертый день – не слишком часто? – Я вернулся к посудомоечной машине. Дело не только в средстве для ополаскивания, но и в соли; она все прожигала насквозь, а я понятия не имел, как переделать настройки.

– Все равно ты сможешь знакомиться с девушками и напиваться, – продолжала Конни. – Просто ты будешь делать это на глазах у меня и отца. Под нашим руководством.

Алби вздохнул и подпер щеку кулаком:

– Райан и Том собираются в турпоход по Колумбии.

– Ты тоже пойдешь! На следующий год.

– Нет, не пойдет! – прокричал я в посудомоечную машину. – Только не по Колумбии.

– Помолчи, Дуглас! Эгг, милый, это будет, наверное, последний летний отпуск, который мы проведем вместе.

Я выглянул, больно ударившись головой о край кухонного агрегата. Вообще последний? Неужели?

– После него ты станешь самостоятельным, – сказала Конни. – Но пока давай попробуем хорошо провести время этим летом, ладно? В последний раз.

Возможно, она задумала свой побег уже тогда.

19. Шипение в полях

Когда жена сказала, что уйдет с началом осени, подошла ли моя жизнь к концу? Развалился ли я на части, влачил ли жалкое существование изо дня в день?

Разумеется, последовали бессонные ночи, слезы и обвинения, но времени на нервный срыв у меня не было. Кроме того, Алби заканчивал свои «занятия» по искусству и фотографии и возвращался усталым после трафаретной печати или обжига горшка, поэтому мы соблюдали осторожность, выводили на прогулку нашего пса, стареющего и страдающего от газов лабрадора по кличке Мистер Джонс, отходили на какое-то расстояние от дома и шипели над его головой в полях:

– Поверить не могу, что ты преподнесла мне такой сюрприз!

– Ничего я не преподносила, я чувствовала это уже много лет.

– Но ты ничего не говорила.

– Это совсем не обязательно.

– Преподнести сюрприз, тем более в такое время…

– Прости, я старалась быть честной…

– Я все же думаю, нам следует отменить Большое турне…

– С какой стати?

– Ты все еще хочешь поехать? С этим мечом, зависшим над нами?

– Думаю, да…

– Похоронный кортеж, путешествующий по Италии…

– Совсем не обязательно. Может быть и весело.

– Если хочешь отменить отели, то нужно это делать сейчас.

– Я только что сказала, что хочу поехать. Почему ты никогда не выслушаешь?..

– Потому что, если ты действительно живешь в аду…

– Не впадай в мелодраму, милый, это не поможет.

– Не знаю, зачем ты это предложила, если не хотела…

– Но я хотела и до сих пор хочу! – Она остановилась, взяла меня за руку. – Давай отложим другие решения до осени. Отправимся все вместе путешествовать, проведем фантастическое время с Алби…

– А потом вернемся и распрощаемся? Тебе даже не придется распаковывать чемодан, просто зашвырнешь его в такси – только тебя и видели…

В этом месте она обычно вздыхала и брала меня под локоть, как будто ничего не случилось.

– Там видно будет. Посмотрим, как все получится.

И мы вели Мистера Джонса домой.

20. Карты

Маршрут сформировался: Париж, Амстердам, Мюнхен, Верона, Венеция, Флоренция, Рим и Неаполь. Конечно, моей жене довелось побывать почти во всех этих городах, совершая эпическую одиссею, во время которой она, прежде чем поступить в школу искусств, в течение нескольких лет курила марихуану, целовалась с местными парнями, работала официанткой, гидом, няней. В первые дни нашего романа, когда моя работа и ничтожные финансы позволяли, мы иногда летели дешевым рейсом в какой-нибудь европейский город; и при виде скамейки, бара или кафе Конни пускалась в воспоминания о тех временах, когда она с друзьями целую неделю, которую они провели на Крите, спали на пляже, или рассказывала о дикой вечеринке на заброшенной фабрике недалеко от Праги, или о безымянном юноше, в которого она безумно влюбилась в 1984-м в Лионе, – механике с завода «Ситроен», пропахшего машинным маслом, с сильными руками и сломанным носом. Я обычно улыбался, хоть и с трудом, старался сменить тему, но «повидать мир» для Конни означало что-то другое. Была там, поимела его – так мы шутили. Европа означала первую любовь и закаты, дешевое красное вино и самозабвенные объятия.

Подобного путешествия мне в свое время не устроили, частично из-за отца, ярого патриота, негодовавшего, что мир отказывается подчиниться, освоить приличный английский и жить, как мы. Всё, даже с отдаленным намеком на «иностранное», вызывало у него подозрение: оливковое масло, метрическая система, ресторанная еда, йогурты, мимы, покрывала, удовольствия. Его ксенофобия не ограничивалась одной Европой; она приняла международный характер и не знала границ. Когда мои родители приехали в Лондон, чтобы отпраздновать мою докторскую диссертацию, я совершил ошибку, решив изобразить из себя космополита, и отвел их в китайский ресторан в Тутинге. «Чианг-Май» отвечал основным ресторанным критериям отца в том плане, что был пугающе дешевым и беспощадно освещенным («чтобы было видно, что за дрянь ты ешь!»), тем не менее я до сих пор помню выражение его лица, когда ему вручили пару деревянных палочек. Он наставил их на официанта, словно нож-финку. «Нож и вилку. Нож. И. Вилку».

Разумеется, мы спорили. О туннеле под Ламаншем он отзывался так: «Все равно что оставить входную дверь открытой». Что, по его мнению, могло случиться? – поинтересовался я. Что в Фолкстон, Кент, хлынет мародерствующая толпа тореадоров, трактирных официантов и торговцев луком? Если по справедливости, то отец потерял своего отца в Бельгии в 1944-м, и, наверное, это обстоятельство в какой-то степени оправдывает его враждебность, хотя она иррациональна для такого рационального человека. Для моего отца «заграница» означала странное, неизвестное место, где молоко имеет подозрительный привкус и не скисает неестественно долгое время.

Да, я не повидал мира; по правде говоря, до встречи с Конни я едва знал Европу. Куда бы мы ни отправились, она успела там побывать. Ее европейская карта была плотно утыкана красными булавками, обозначающими украденные рюкзаки, пропущенные рейсы, томные поцелуи в регулярных парках, опасность беременности, свежие апельсины, сорванные с дерева, и анисовую водку на завтрак. Впервые оказавшись в ее квартире, я скользнул взглядом по фотографиям, прилепленным к холодильнику: Конни в стиле новой волны и ее сокурсницы с напомаженными перманентами, посылающие воздушные поцелуи прямо в камеру или курящие топлес – топлес! с сигаретами! – на балконе в Сицилии.

Впервые оказавшись в ее квартире. Да я пока даже порога не переступил. Она все еще разговаривала с Джейком.

21. Катапультируемое кресло

Когда с нелепым десертом сестры было покончено, нас всех попросили поменяться местами и «пообщаться». Конни и Джейк слетели со своих стульев со скоростью катапультируемого кресла. Что касается «общения», то оно вылилось в продолжение начатого разговора, только уже за другой частью стола, и на моих глазах акробат вынул откуда-то, не знаю откуда, возможно из своих колготок, небольшой полиэтиленовый пакет с застежкой, в котором лежали пыльные конфеты; их он и предложил Конни, а та с кивком, чуть ли не покорно пожав плечами, приняла их, после чего пустила пакетик по кругу. Наверное, конфеты были не очень вкусные, потому что каждый клал их в рот с гримасой и тут же запивал водой. Вскоре я оказался между двух актеров под кайфом – положение, по всем экспертным оценкам, подтвержденным с тех пор, из самых худших, в каком может оказаться биохимик. Один из актеров начал свой спектакль-представление, рассчитанное на одного актера, но, как мне показалось, и одного было чересчур много, а когда полиэтиленовый мешочек дошел до нас, он потряс им перед моим носом. Сестра, сидевшая за противоположным концом стола, энергично закивала, округлив глаза.

– Нет, спасибо, – отказался я.

– Что, не поучаствуешь? – надулся актер. – А зря! Смелее, это здорово.

– Простите, но единственная кислота в моем доме – дезоксирибонуклеи…

– Эй, у кого-нибудь есть жвачка?

Я вышел из-за стола.

Карен прихватила меня в спальне, где я рылся среди наваленных горой пальто.

– Уже уходишь? Еще нет и десяти!

– Карен, это не совсем то, к чему я привык.

– Этого ты не узнаешь, пока не попробуешь. – Выглядела моя сестра ужасно довольной собой. Взбунтоваться в присутствии родителей ей не хватало смелости, поэтому она использовала меня вместо них. Просто я оказывался единственным нормальным человеком без отклонений, кто был под рукой. – Почему ты такой зануда, Ди?

– Потому что тренируюсь каждый вечер.

– Ты сводишь меня с ума!

– В таком случае хорошо, что я ухожу. – Я отыскал свое пальто и уже обматывал шею шарфом.

– Останься и попробуй.

– Нет.

– Почему?

– Потому что не хочу, настырная ты моя! Почему ты всегда стремишься заставить меня делать то, чего я не желаю?

– Потому что считаю, что тебе следует пробовать новое! Это может открыть новые грани твоей личности.

– Что ж, прости, что разочаровал тебя, но на этом все. Точка, конец.

Карен положила ладони мне на грудь:

– Мне кажется, ты понравился Конни.

– Ну да. Конечно.

– Она сама мне сказала об этом.

– Ты такая врушка, Карен.

– Она сказала, что ты очень интересный человек, несмотря на все твои научные речи. Она сказала, что приятно познакомиться с тем, кто интересуется не только собой.

– Никак не найду вторую перчатку. Она где-то здесь…

– А еще она сказала, что находит тебя очень привлекательным.

Я рассмеялся:

– Значит, наркотик начал действовать.

– Знаю! Я удивилась не меньше твоего.

– И что заставляет тебя думать, будто она мне понравилась?

– Твой вываленный наружу язык. А кроме того, ты был бы безумцем, если бы она тебе не понравилась. Конни всем нравится, она потрясающая.

– Если моя перчатка отыщется, не выбрасывай ее, ладно? Она похожа на… вот эту, что очевидно.

Карен загородила собой выход из комнаты и начала стягивать шарф с моей шеи:

– Останься. Всего на полчасика. Как только люди начнут трогать друг друга за лица, можешь уходить.

22. Нечеткое фото

3,4-метилендиокси-Н-метиламфетамину не понадобилось много времени, чтобы просочиться сквозь пласт макаронной запеканки с тунцом. Такое впечатление, будто по комнате бродил невидимка и стучал по головам людей волшебной палочкой, превращая их в идиотов.

– Давайте устроимся поудобнее! – скомандовала моя сестра с выпученными глазами, и гости повалили из кухни.

Я успел положить стеклянную форму отмокать, прежде чем меня уволокли в крошечную гостиную, напоминавшую этакий студенческий гарем: подушки и свечи на полу, серая сигаретная дымка в воздухе. Альбом Кэрол Кинг «Tapestry» заменили на что-то металлическое с расстроенным пианино. Вскоре начались танцы. Одна из подруг Карен, как я заметил, танцевала в джинсовом полукомбинезоне топлес.

Я начал чувствовать себя глупо. Все равно что стоять в очереди на американские горки, не собираясь кататься. Почему я остался, прислонясь в уголке и ведя высокопарную беседу с драматургом? Моя мотивация развалилась на большой круглой подушке, наполненной полистиролом, Джейк свернулся калачиком у ее ног, как огромный рыжий кот. Карен была права: девушка мне понравилась с первой секунды. Мне импонировал ее ум, внимание к другим людям. Мне нравились озорные огоньки в ее глазах с размазанной тушью и улыбка, готовая появиться в любой момент. Разумеется, я находил ее привлекательной – и лицо, и фигуру…

Сейчас фигура Конни является предметом постоянной заботы и неутихающего спора – я выгляжу ужасно, ничего подобного, нет, ужасно, ты выглядишь чудесно, – бесконечного митинга, который мне никак не разогнать. Она чувствует и всегда чувствовала, что слишком толстая. Для меня ты прекрасна, говорю я. Она отмахивается. Я превратилась в нечеткий снимок самой себя, говорит она, у меня больше нет скул – можно подумать, кому-то нужны скулы на лице: это ведь кости. Все дело в том, что я и теперь отношусь к ней так же, как тогда, то есть с большим чувством. У нас было так мало общего, и тем не менее мне показалось, что в ней больше остроумия, изящества и жизни, чем в любом из гостей, собравшихся в этой комнате, да и вообще в любом моем тогдашнем знакомом. В конце концов она поймала мой взгляд и улыбнулась самым чудесным образом. Джейк проследил, куда она смотрит, помрачнел и попытался взять ее за руку, когда она поднялась – слегка покачиваясь, как я заметил. Она убрала его руку и направилась ко мне.

Я отделался от драматурга.

23. Магниты

– Ты не ушел! – прошептала она мне на ухо.

– Задержусь еще немного, – ответил я.

– Я хотела извиниться. У нас не было возможности поговорить за ужином. Джейк очень интересный человек, но лишен чувства юмора. И любознательности.

– Да, я заметил.

– Мне понравилось, когда ты пригрозил отрезать ему ноги.

– Неужели я так сказал? Я не мог… или мог?

– Я следила за твоим лицом. Ты был очень красноречив, очень воодушевлен. Конечно, я и половины не поняла из того, что ты говорил. Если речь заходит о науке, то я абсолютная двоечница. Не знаю, что вращается вокруг чего или почему небо голубое, не знаю разницы между атомом и молекулой. Даже стыдно. Прошлым летом возила свою племянницу к морю, и она спросила, почему бывают приливы и отливы, так я ответила, что это связано с магнитами.

Я рассмеялся:

– Что ж, есть и такая теория, наверное.

Она опустила ладонь мне на руку:

– В самом деле? Прошу тебя, прошу, скажи, что это магниты!

В разгар моего объяснения влияния гравитационной силы Луны на большие массивы воды она замерла, положила руки себе на грудь и широко открыла глаза.

– Прости, – сказала она, – я просто словила кайф. А ты как, тоже что-то чувствуешь?

– Ты о наркотиках? Вообще-то, я их не употребляю.

– Очень разумно. Очень.

Мы оглядели комнату. Наркотики оказывали сокрушительное влияние на осанку людей – все сутулились и трясли головой в ритме диско. Моя сестра, в частности, съежилась, как белка, сосредоточенно втянула губы и трясла воображаемыми маракасами.

– Посмотри на них, – сказала Конни, качая головой. – Только и слышишь отовсюду: «прими это, выпей то, избавишься от комплексов». Но на самом деле нам нужно вернуть эти самые комплексы. «Вот держи, попробуй, сразу поумнеешь». Мы все от этого только бы выиграли. Представь, каково это – проснуться и сказать самому себе: «Боже, вчера вечером я был совершенно закомплексован».

– Вообще-то, я так и говорю.

Она расхохоталась, в первый раз, как мне кажется.

– Счастливчик! Звучит чудесно. – Какую-то секунду мы ничего не делали, а просто улыбались друг другу, потом она сказала: – Здесь очень шумно. Хочу выпить воды. Может, пройдем на кухню?

Я поймал сердитый взгляд Джейка исподлобья.

– Вообще-то, я собирался идти домой.

– Дуглас, – бросила она через плечо и протянула ко мне руку, – ты сдаешься слишком легко.

Я не понял, что она имела в виду, но последовал за ней.

24. Кухонная лопатка

На кухне я боролся с желанием протереть все поверхности.

– Твоя сестра говорит, что ты своего рода гений.

– У нее низкий порог определения гениев. Она говорит то же самое практически о каждом в той комнате.

– Но ведь это не одно и то же. Она имеет в виду талант, а в большинстве случаев отсутствует даже он. Самоуверенность, вот что это такое. Когда она говорит «гений», то просто подразумевает, что у них луженые глотки. Тогда как ты действительно знаешь, о чем говоришь. Расскажи еще раз о плодовых мушках.

Я постарался что-то объяснить на дилетантском уровне, а она тем временем стояла у раковины и пила воду из высокого стакана не отрываясь, а потом так и осталась с запрокинутой головой, так что вода полилась по шее.

– …затем мы берем следующее поколение плодовых мушек и изучаем, как химические вещества изменили… Ты в порядке?

Очнувшись, она заморгала и слегка потрясла головой:

– Я? Да, со мной все отлично, просто слегка перебрала с выпивкой, и теперь… – Она вздохнула и провела руками по лицу. – Боже, наркотики! Такая счастливая идея. Видишь ли, я недавно порвала с одним человеком.

– Мне жаль.

– Нет, я все сделала правильно, это были ужасные отношения, просто… они тянулись четыре года, понимаешь?

– Срок немалый.

– Продолжай говорить, ладно? Не уходи.

Я и не собирался уходить.

– Итак, мы ищем изменения в фено…

– Ты с кем-нибудь встречаешься, Дуглас?

– Я? Сейчас нет, впрочем, уже давно. Я много работаю, – ответил я, как будто в этом была причина.

– Я знала, что ты одинок.

– Неужели это настолько очевидно?

– Нет, то есть твоя сестра мне рассказала. По-моему, она пытается пристроить нас вместе.

– Да. Да, прости за это.

– Не извиняйся. Не твоя вина. Она убеждена, что я тебе подойду или наоборот? В любом случае ничего не выйдет.

– А-а. – Мне показалось, что она излишне прямолинейна. – Что ж, я это подозревал.

– Прости, прости, дело не в тебе – ты действительно очень мил, – просто я еще не отошла от прежнего. Я немного…

Прошла секунда.

– Я решил, что тебя заинтересовал…

– Джейк? Боже, нет!

– За ужином так казалось.

– Разве? Прости, я хотела поговорить с тобой, но он болтал не останавливаясь и… Джейк? Право, не для меня. Можешь представить, как он летит по воздуху к тебе, словно огромный, выкрашенный хной медведь, вытянув руки. Лично я не вынула бы своих рук из карманов, независимо от того, натянута ли внизу страховочная сетка или нет. – Она налила в высокий стакан красного вина и выпила одним глотком, словно лимонад. – Если бы мне понадобился поглощенный собой эгоист, я бы позвонила своему бывшему. – Она ткнула в меня дрожащим пальцем. – Не позволяй мне звонить моему бывшему.

– Не позволю.

Мы помолчали, она улыбалась. Вместо помады на ее губах появилось темное винное пятно, черная челка прилипла ко лбу. Ее глаза с расширенными зрачками казались необыкновенными. Она одернула платье:

– Здесь жарко или это я так разгорячилась?

– Это ты, – сказал я, прикидывая, что лучше: поцеловать ее или успеть на последний поезд метро.

Перспектива поцелуя вырисовывалась как вполне вероятная, но, с другой стороны, было бы не слишком по-джентльменски воспользоваться ситуацией, вызванной химическими реагентами. А дело обстояло именно так, потому что теперь она вся дрожала.

– Не пойми меня неправильно, Дуглас, – улыбаясь, произнесла она, – но не мог бы ты подойти и просто… обнять меня?

В этот самый момент на кухню закатился огненный волосяной шар, подхватил ее на руки и перебросил через плечо:

– Ты что, прячешься от меня, малышка?

– Пожалуйста, Джейк, опусти меня на пол.

– Убежала с доктором Франкенштейном… – Он нес ее на плече, как скатанный ковер. – Идем, потанцуешь со мной. Прямо сейчас!

– Прекрати, прошу! – Она казалась смущенной, расстроенной, лицо ее раскраснелось.

– Джейк, мне кажется, она хочет…

– Эй, смотри сюда, доктор Франкенштейн. Сможешь повторить? – И с легкостью, достойной восхищения, если бы Конни не возражала, он подбросил ее в воздух так, что она стукнулась головой о люстру, а затем ловко поймал. Черное платье Конни задралось, и она попыталась одной рукой поправить его, приклеив на лицо невеселую улыбку.

– Я сказал, опусти. Ее. На пол!

Я сам не поверил, что это мой голос или моя рука, которая теперь размахивала пластмассовой лопаткой с остатками макаронной запеканки. Джейк взглянул на лопатку, потом на меня, расхохотался, поставил Конни на пол и ловким прыжком покинул кухню.

– Придурок! – прозвучал его прощальный выстрел.

– Надеюсь, кто-нибудь уберет твою страховочную сетку! – прокричала Конни, одергивая подол платья. – Законченный ублюдок.

– Ты в порядке?

– Я? Отлично. Спасибо. – (Я проследил за ее взглядом, который остановился на пластмассовой кухонной принадлежности, так и оставшейся у меня в руке.) – Что ты намеревался с этим делать?

– Если бы он не поставил тебя, я собирался заставить его что-то съесть.

Она рассмеялась, повела плечами и потрогала затылок, словно оценивая причиненный ущерб.

– Чувствую себя ужасно, нужно выйти на воздух.

– Я с тобой.

– По правде говоря… – она дотронулась до моей руки, – не просто на воздух, мне нужно домой.

– Метро уже закрылось.

– Ничего, я пройдусь пешком.

– Где ты живешь?

– В Уайтчепел.

– Уайтчепел? Туда шагать восемь, даже десять миль.

– Все в порядке, я дойду. У меня с собой другие туфли. Со мной все будет отлично, просто… – Она скрестила руки на груди. – Мне нужно пройтись, чтобы все это выветрилось, а если я буду одна, то обязательно во что-нибудь врежусь. Или в кого-нибудь.

– Я пойду с тобой, – предложил я.

Прошла секунда.

– Спасибо, – сказала она. – Мне будет приятно.

– Нужно заглянуть в комнату, попрощаться.

– Нет. – Она взяла меня за руку. – Давай уйдем по-французски.

– Как это?

– Это когда уходишь, не сказав «до свидания».

– Впервые слышу.

Уйти по-французски; ни тебе «спасибо, что пригласили», никаких «я чудесно провел время». Просто уходишь невозмутимо и надменно. Интересно, получится ли у меня?

25. Мистер Джонс

В день отъезда мы проснулись в пять тридцать утра и нежно попрощались с Мистером Джонсом, за которым теперь будут приглядывать наши соседи Стеф и Марк в течение целого месяца, пока будет длиться Большое турне. Нас всегда удивляло, как сильно мы скучаем по Мистеру Джонсу. Даже по собачьим меркам он абсолютный идиот – вечно наталкивается на деревья, падает в канавы, поедает нарциссы. Конни называет это «чувством юмора». Швырнешь Мистеру Джонсу палку, а он, скорее всего, вернется с парой выброшенных трусов. К тому же он мощно газует, устраивая нам настоящие газовые атаки. Но он дурашлеп, верный и ласковый пес, и Конни очень к нему привязана.

– Пока, дружище, мы пришлем тебе открытку, – ворковала она, уткнувшись ему в шею.

– Не думаю, что есть смысл посылать ему открытку, – сказал я. – Он ее сразу слопает.

Конни глубоко вздохнула:

– На самом деле я не собиралась посылать ему открытку.

– Да-да, я догадался.

Мы сознательно делали вид, что не понимаем шутки друг друга, с тех пор как Конни объявила о своем уходе. Ее заявление стало фоном всего, что мы делали, пусть даже и безобидным. Даже прощание с Мистером Джонсом таило вопрос: кому он достанется?

Затем мы разбудили Алби, для которого подъем до восьми утра означал нарушение прав человека, после чего взяли такси до Рединга и втиснулись в поезд до Паддингтона; Алби всю дорогу спал или притворялся, что спит.

Несмотря на все мои благие намерения, мы поругались накануне вечером, на этот раз по поводу акустической гитары, которую Алби захотел таскать с собой по всей Европе – абсурдный и непрактичный поступок, как я думал, выпендреж; ссора сопровождалась обычным топаньем по лестнице, знакомым вздохом Конни и ее знаменитым покачиванием головой.

– Я боюсь, что он собрался петь на улицах, – сказал я.

– Так пусть поет! Есть более страшные вещи, на которые способен семнадцатилетний подросток.

– Это меня тоже беспокоит.

Но, видимо, гитара оказалась такой же необходимой, как паспорт. Не стоит говорить, что именно я пропихивал футляр через турникет на железнодорожном терминале, волок его через контроль, заталкивал в неимоверно тесное багажное отделение вагона, после чего мы заняли наши места и мне пришлось вытирать салфетками горячий кофе, пролившийся на руку. Любое путешествие связано с какой-то особой неаккуратностью. Отправляешься в путь после душа, свеженький и чистенький, в удобной одежде, оживленный и полный надежд, что впереди тебя ждет путешествие в киношном духе; солнце, вспыхивающее на окнах, головы, склоненные на плечи, смех и улыбки под звуки легкого джаза. Но в действительности неряшливость начинается еще до того, как ты успел пройти таможню; засаленный воротничок и манжеты, запах кофе изо рта, струйки пота, сбегающие по спине, тяжеленный багаж, далекие расстояния, перепутанная валюта в кармане, короткие перешептывания, никакого покоя и затишья.

– Итак… прощай, Англия! – произнес я, чтобы заполнить паузу. – Увидимся через месяц!

– Мы еще не уехали, – сказал Алби, впервые обратившись ко мне за двенадцать часов, после чего достал «Никон» и начал делать крупные снимки своей подошвы.

26. Альберт Сэмюель Петерсен

Алби темненький, как его мать; волосы черные, длинные и спутанные, лезут в глаза и царапают роговицу, так что мне постоянно хочется наклониться и убрать их со лба. Глаза карие, большие и влажные – «томные», как принято говорить, – темная кожа вокруг них синюшного оттенка. У него длинный нос, полные темные губы, так что он по всем меркам привлекательный юноша. Одна из подруг Конни сказала, что он похож на кровожадного бандита с картины Караваджо, это сравнение ничего мне не сказало, пока я не справился в Интернете. Совершенно очевидно, что на тощих разбойников с жиденькой растительностью на лице сейчас невероятный спрос, поскольку они так и притягивают девиц, которые заявляют, что с ними можно «поговорить»; я давно уже потерял счет всем этим Ринам, Нинам, Софи и так далее, для которых мрачный характер, безответственность и плохая личная гигиена являются совершенно неотразимыми.

Но он же «клевый», говорят они, он такой глубокий; люди тянутся к нему, и в этом отношении, как и во всех остальных, он сын своей матери. По мнению наставника в колледже, в нем «нет задатков ученого», но «у него чудесный эмоциональный ум». Услышав эту фразу, я заскрипел зубами. «Эмоциональный ум» – идеальный оксиморон![7]

– Как они проверяют эмоциональный ум? Какую квалификацию он дает? – спросил я Конни, когда мы ехали домой. – Возможно, это задачка множественного выбора. Тебя помещают в комнату с шестью людьми, и ты должен понять, к кому из них кинуться с объятиями.

– Это означает, что он умеет сочувствовать, – сухо ответила жена. – Это означает, что он думает о чувствах других людей.

Единственная черта, которую Алби унаследовал по моей линии, – тощая фигура и высокий рост, как у моего отца. Но он, видимо, и этим недоволен: ходит вечно ссу-ту лившись, подпрыгивая и размахивая руками. Да, еще курение – это тоже он перенял у моего отца. Принимая во внимание мою точку зрения на сей предмет, он курит тайком, правда не слишком скрываясь, если учесть, сколько зажигалок и упаковок бумаги для самокруток он разбрасывает по дому, если учесть, что его одежда вся пропахла табаком, а на карнизе в его загаженной спальне полно прожженных следов. «Как они сюда попали, Алби? – поинтересовался я. – Ласточки, что ли? Курящие ласточки с пачками из дьюти-фри?», на что он рассмеялся и пинком захлопнул дверь. Да, помимо эмфиземы, рака и сердечного заболевания, которые он, предположительно, выращивает в своей узкой грудной клетке, мой сын страдает от заболевания, требующего по меньшей мере двенадцатичасового сна, и тем не менее он совершенно не способен начать этот сон до двух часов ночи.

Что еще? Он любит футболки с нелепыми V-образными вырезами, из которых постоянно торчит его грудная кость, и у него есть привычка убирать руки в рукава и засовывать их под мышки. Но он категорически отказывается носить пальто, нелепый выпендреж, – можно подумать, пальто носят одни «ботаны» и неклевые или в переохлаждении есть что-то «хипповое». Против чего он восстает? Против тепла? Удобства? «Не обращай внимания, – говорит Конни, когда он выходит из дому в шторм, подставив ветру голую грудь. – Это его не убьет». Но все-таки может убить, а если не убьет его, то убьет от расстройства меня. Возьмите, к примеру, состояние его спальни – комнаты настолько загаженной, что она превратилась в запретную зону типа Чернобыля, огромную чашку Петри с заплесневелыми хлебными корками, пивными банками и немыслимыми носками, и это не просто от лени с его стороны – нет, он немало постарался, чтобы создать ситуацию, которая вызовет максимальное недовольство. Мое недовольство! Не его матери, а мое, мое, так что это больше не спальня, а полномасштабный акт враждебности.

А еще он бормотун, проглатыватель слов. Несмотря на то что последние шесть лет он прожил в благополучной части Беркшира, разговаривает он, растягивая слова, как утомленный кокни, ибо, не дай бог, кто-нибудь подумает, что его отец преуспел в жизни или много работал, не дай бог, кто-нибудь подумает, что он живет в достатке, комфорте и любви и любят его в равной степени оба родителя, хоть он и требует внимания только одного из них.

Короче говоря, мой сын делает из меня отчима.

В прошлом у меня был опыт неразделенной любви, и могу вас заверить, дело это непростое. Но неразделенная любовь единственного отпрыска особенно больно и долго жалит.

27. Хельмут Ньютон

[8]

Но вот наконец поезд отошел от платформы и Алби перенес страшный и правдивый фокус камеры со своих незавязанных шнурков на бетонные стены туннеля под Восточным Лондоном, потому что, сколько бы ты ни делал снимков грязного бетона, их всегда мало.

– Надеюсь, ты сделаешь много снимков Эйфелевой башни, Эгг, – сказал я любящим тоном, чтобы его поддразнить. – Мы с твоей матерью встанем на первом плане и поднимем большие пальцы вверх. Вот так. – Мы продемонстрировали. – Или другой вариант: я раскрою ладонь и вытяну руку, чтобы казалось, будто я держу ее…

– Это не фотография, это отпускные снимки.

Видимо, тенденция нарочно не понимать шуток заразительна. Конни подмигнула мне и пожала под столом мое колено.

Сыну вскоре предстояло изучать фотографию на трехгодичных курсах, которые мы оплачивали, и хотя жена, разбиравшаяся в подобных делах, настаивала, что у него есть талант и свое «видение», я все равно тревожился и каждодневно боролся с этой тревогой. В какой-то момент он намеревался изучать театр – театр! – но мне удалось пресечь это в корне, теперь же настал черед фотографии, последнего увлечения из длинной цепи временных пристрастий: «уличное искусство», катание на скейтборде, работа диджеем, игра на барабанах, позабытые обломки которых захламляли подвал, чердак и гараж вместе с оптимистичным набором химика, который я купил, а он отшвырнул в сторону, обнадеживающим микроскопом, так и оставшимся в невскрытой упаковке, и пыльной коробкой, предлагавшей «Вырастить свои собственные кристаллы!».

Но отрицать его энтузиазм было невозможно. Вы бы видели Алби с камерой, как он извивался длинным телом, принимая форму вопросительного знака, словно играл роль фотографа. Иногда он делал кадры, вытянув руку с камерой и непрерывно нажимая «пуск» – этот стиль, кажется, называется гангстерским, – иногда становился на цыпочки и выгибал спину, как тореадор. В первое время я совершал ошибку, замирая и улыбаясь при виде камеры, но вскоре понял, что он ни за что не щелкнет затвором, пока я не выйду из кадра. В действительности из тысяч снимков, многие из которых были сделанные с любовью портреты матери – ее глаза, улыбка, – а также его обычный репертуар из мокрых картонных коробок, сбитых машинами барсуков и т. д., не было ни одной моей фотографии. Во всяком случае, лица – всего лишь крупный план тыльной стороны моей ладони, черно-белый контрастный снимок, вошедший в учебный проект, названный, как оказалось позже, «Утиль/Распад».

Страсть Алби к фотографии способствовала напряженности атмосферы и по другой причине. У меня в кабинете стоял принтер, цветная модель по последнему слову техники, чьи основные характеристики включали моментальную скорость и шокирующую стоимость обслуживания. Ничего удивительного, что я был более чем раздосадован, когда однажды, вернувшись с работы, услышал, что мой принтер работает на полную катушку. В раздражении я взял посмотреть верхний оттиск из внушительной стопки снимков 8×10. Это оказалась контрастная, скрупулезно детализированная черно-белая фотография какого-то темного мха, и только когда я присмотрелся внимательно, до меня дошло, что на самом деле это снимок обнаженной женской фигуры, сделанной, так сказать, в профиль. Я уронил его, потом осторожно взглянул на следующий. В размытых черно-белых тонах он мог бы сойти за какую-нибудь снежную горную цепь, если бы не бледный пупырчатый сосок, венчающий вершину. Тем временем из аппарата с шумом вылезала третья фотография, и, судя по началу, это появлялись ягодицы.

Я позвал Конни:

– Ты видела Алби?

– Он у себя. А что?

Я протянул ей фотографии, и, как и предвидел, она отреагировала тем, что прижала руку ко рту и рассмеялась:

– Боже, Эгг! Чем это ты занимался?

– Почему бы ему для разнообразия не сфотографировать чье-нибудь лицо хотя бы один раз?

– Потому что ему семнадцать лет, Дуглас. В его возрасте все себя так ведут.

– Только не я. Я фотографировал природу. Птиц и белок, а еще крепости железного века.

– Вот почему ты биохимик, а он фотограф.

– Я бы, конечно, не стал возражать, но он хотя бы имеет представление, сколько стоят картриджи для этой штуковины?

Конни тем временем внимательно рассматривала ягодицы.

– Держу пари, что это Роксана Свит. – Она поднесла фотографию к свету. – Довольно неплохо. Разумеется, он скопировал все с Билла Брандта[9], но снимки вполне хороши.

– Наш сын – порнограф.

– Это не порнография, а этюд в стиле ню. Если бы он рисовал обнаженную натуру в классе, ты бы бровью не повел. – Она прилепила снимок к стене моего кабинета. – По крайней мере, я на это надеюсь. А там кто знает?

28. Страсть

Вскоре Алби объявил о намерении посвятить свою жизнь хобби. Почему, спросил я у Конни, он не может изучать нечто более практическое, а заниматься тем, что ему нравится, по выходным и вечерам, как все мы? Потому что искусство так не изучают, ответила Конни; ему нужно принять вызов, развивать свое знаменитое «видение», научиться пользоваться инструментарием. Но не будет ли дешевле и быстрее просто прочитать инструкцию? Я бы мог понять, если бы люди по-прежнему пользовались темными комнатами, как во времена моей юности, но теперь все те методы устарели, и как мог Алби надеяться преуспеть в области, где любой владелец телефона или ноутбука становился профессионалом? А ведь он даже не хотел стать фотожурналистом или коммерческим фотографом, делая снимки для газет, рекламы или каталогов. Он не желал фотографировать моделей или спортсменов, как и свадьбы или природу, где львы преследуют газелей, то есть делать фотографии, которые люди могли бы купить, он хотел быть художником, фотографировать древесную кору и сгоревшие автомобили, делать снимки под такими углами, что они вообще ни на что не были похожи. Так чем же он будет заниматься в течение трех лет, помимо того что курить и спать? И на какую профессиональную работу он сможет надеяться по окончании курса?

– Работу фотографа! – ответила Конни. – Он будет фотографом.

Мы метались по кухне, яростно прибираясь, то есть мы прибирались в ярости. Предварительно мы выпили вина, час был поздний, и наш удручающий спор затянулся надолго, а сынок, который его спровоцировал, как обычно, смылся.

– Неужели ты не понимаешь? – спрашивала Конни, швыряя столовые приборы в ящик. – Пусть будет сложно, но он должен попробовать! Если ему понравится, значит нам придется позволить ему испытать свои силы. Почему ты всегда должен растаптывать его мечты?

– Я ничего не имею против его мечтаний, лишь бы они были достижимы.

– Но если они достижимы, то это не мечты!

– Вот почему это пустая трата времени! – воскликнул я. – Проблема в том, что если изначально разрешать людям делать все, что они хотят, то это объективно и фактически неверно. Так у нас весь мир состоял бы из одних балерин и поп-звезд.

– Но он не хочет быть поп-звездой, он хочет делать фотографии.

– Все-таки я остаюсь при своем мнении. Это неправда, что можно чего-то достичь просто потому, что любишь свое занятие, – неправда, и все. Жизнь диктует свои ограничения, и чем скорее он примет этот факт, тем лучше будет для него самого!

В общем, именно так я и выразился. Я верил, что пекусь об интересах сына. Поэтому вступил в полемику. Я хотел, чтобы он владел надежной профессией, прожил хорошую жизнь. Прислушиваясь в своей комнате, он наверняка уловил все мои слова, но не понял, что мною двигало.

Тем не менее в этом споре я проиграл. Перейдя на резкости и категоричные заявления, я тем не менее удивился, обнаружив, что Конни замерла, прижимая запястье ко лбу.

– Когда это началось, Дуглас? – спросила она. – С каких пор ты сбрасываешь со счетов страсть?

29. «Мир чудес»

– Итак, почему ты стал ученым?

– Потому что я никогда не хотел стать никем другим.

– Но почему… Прости, я забыла, что ты изучаешь?..

– Биохимию, я писал по ней докторскую. Буквально химия жизни. Мне захотелось узнать, как мы работаем. Не только мы – все живые существа.

– Сколько тебе тогда было?

– Одиннадцать-двенадцать.

– А я хотела стать парикмахером, – рассмеялась Конни.

– Ну а моя мама была учителем биологии, отец занимался врачебной практикой, так что все это витало в воздухе.

– Но ты не захотел стать врачом?

– Я думал об этом, но не был уверен в своем врачебном такте, а огромное преимущество биохимии перед медициной, как говаривал мой отец, в том, что никто не просит тебя заглянуть к нему в задницу.

Конни рассмеялась, что доставило мне удовольствие. Шоссе в Клэпхеме поздно ночью не самый живописный маршрут, а после часа ночи даже своего рода опасный, но мне нравилось с ней болтать или говорить самому, поскольку она была, по собственному ее выражению, «чересчур под кайфом» и могла только слушать. Ночь выдалась на редкость холодная, и Конни припала к моей руке – наверное, чтобы согреться, решил я. Туфли на высоком каблуке она сменила на неуклюжие кроссовки и надела чудесное старомодное черное пальто с каким-то пушистым воротником, и я почувствовал себя чрезвычайно гордым, сильным и, как ни странно, неуязвимым, когда мы шли мимо пьяниц и хулиганов, чисто мужских или женских компаний.

– Я тебе не наскучил?

– Ничуть, – ответила она, прикрыв веки. – Рассказывай дальше.

– Родители покупали мне один журнал – «Мир чудес», кажется, так он назывался – других журналов, вроде глупых комиксов, мои родители не допустили бы в доме. Поэтому я читал этот ужасно сухой старомодный журнал, в котором было полно проектов и диаграмм и интересных рецептов: например, что можно сделать с уксусом и содой, как превратить лимон в батарейку…

– Ты можешь это сделать?

– Есть у меня такой дар.

– Да ты гений!

– Благодаря «Миру чудес». Любопытные факты! Ты знала, что у цезия атомный номер пятьдесят пять? И тому подобное. Конечно, в том возрасте ты все впитываешь как губка, поэтому я и запоминал много, но больше всего мне нравились страницы «Жизни великих ученых» в картинках. Там была одна история про Архимеда, которую я мог бы и сейчас тебе нарисовать: Архимед в ванне, проводит связь между объемом и плотностью, Архимед танцует голым по улице. Или про Ньютона и его яблоко, а еще про Марию Кюри… Мне нравилась эта идея о внезапном прекрасном озарении. О зажегшейся лампочке, что в случае с Эдисоном произошло буквально. Один человек испытывает вспышку прозрения, и мир внезапно фундаментально меняется.

Так много я не говорил уже несколько лет. Конни хранила молчание, и у меня появилась надежда, что она заворожена моей фантастически интересной личностью, но когда я взглянул на нее, то увидел, что ее глаза закатились под веки.

– Тебе нехорошо?

– Прости. Я просто унеслась.

– А. Ладно. Может, мне замолчать?

– Нет, мне нравится. Ты опускаешь меня на землю, но в хорошем смысле. Ух ты! У тебя огромные глаза, Дуглас. Прямо на пол-лица.

– Ладно. Итак… рассказывать дальше?

– Да, пожалуйста. Мне нравится слушать твой голос. Все равно что слушать прогноз погоды для моряков.

– Усыпляет.

– Успокаивает. Пойдем дальше. Расскажи еще.

– В общем, все эти истории чаще всего оказывались ерундой или в огромной степени упрощенными. Научный прогресс – утомительный труд и по большей части проистекает из совместной работы многих людей, которые размышляют об одном и том же, постепенно, маленькими шажками продвигаясь вперед, и озарение тут ни при чем. Ньютон действительно видел, как упало яблоко, но о силе притяжения он размышлял задолго до этого. То же самое с Дарвином, который якобы проснулся однажды и подумал: естественный отбор! Перед тем были годы и годы наблюдений, обсуждений, споров. Хорошая наука движется медленно, методично, основываясь на фактах. Как говаривал мой старый учитель: «Только ослы вроде нас с тобой предполагают!» – В этом месте я надеялся, что она, быть может, рассмеется, но она смотрела, раскрыв рот, как шевелятся ее пальцы. – Тем не менее я попался. Для меня эти ученые были героями, и я мог, по крайней мере, приобщиться к этому героизму. Обычно мальчишки мечтают стать футболистами, или поп-звездами, или военными, а я хотел стать ученым, который познает момент озарения. К нему придет совершенно оригинальная идея. И он придумает лекарство, водяной двигатель, заглянет в космос и в будущее.

– Ну и как, осенило?

– Пока нет.

– Что ж, еще есть время, Дуглас!

– Разумеется, в прошлом было гораздо легче. Намного легче оставить свой след в науке, когда считалось, что Солнце вращается вокруг Земли и существует четыре телесные жидкости. Теперь у меня небольшой шанс совершить такого рода прорыв.

– О нет! – с неподдельным чувством возразила она. – Это не так!

– К сожалению, так. Наука подобна скачкам, ты должен прийти первым. Приза за второе место не существует. Возьмем, к примеру, Дарвина – идеи витали в воздухе, но он первым опубликовал свою работу. Теперь единственный способ для меня оставить свой след – перенестись назад, скажем в тысяча восемьсот двадцатый год. Я бы тогда набросал несколько советов по поводу теории эволюции. Я бы в точности объяснил Медицинскому королевскому колледжу, почему мытье рук – хорошая идея. Я бы изобрел двигатель внутреннего сгорания, электрическую лампочку, фотографию, пенициллин. Если бы я мог вернуться в тысяча восемьсот двадцатый, я бы стал величайшим ученым, каких только знал мир, еще более великим, чем Архимед или Ньютон, Пастер или Эйнштейн. Единственное препятствие – я опоздал родиться на сто семьдесят лет.

– Ясно, что тебе нужно сделать, – сказала она, – изобрести машину времени.

– Что теоретически невозможно.

– Ну вот, ты опять мыслишь негативно. Если ты способен сделать батарейку из лимона, то тебе все должно быть нипочем. Уверена, ты бы справился.

– Ты едва меня знаешь.

– Но я могу утверждать. У меня есть чутье. Дуглас, однажды ты совершишь нечто удивительное.

Разумеется, она была далеко не трезва, и пусть это длилось не больше секунды, мне показалось, что она действительно поверила в меня. Даже что это могло быть правдой.

30. Туннели и мосты

Итак, мы продолжали путешествие, теперь втроем, в приятном, как мне казалось, молчании, удрав из Лондона через черный ход и всплыв на поверхность посреди унылого сельского пейзажа – сплошные столбы и дороги, внезапный проблеск реки – Медуэй, что ли? – заполненной прогулочными катерами, хандрящими под облачным английским летним небом, затем лесистые клочки и снова дороги. Вскоре кондуктор объявил, что мы въезжаем в туннель под Ламаншем, и пассажиры послушно уставились в окна в надежде увидеть – что? Косяки цветных рыбок, проплывающих мимо аквариумного стекла? Туннель под морем никогда не оправдывает ожиданий, но тем не менее все равно является достижением. Кто спроектировал туннель под Ламаншем? Никто не знает имени. Больше нет Брюнелей и Стивенсонов[10], и туннели по своей природе никогда не получают столько же внимания, сколько великие мосты, но все же являются великим достижением. Я высказал эту мысль вслух – что туннели недооценены и какое это чудо, в самом деле, представлять, что над нашими головами огромные массы породы и воды, и в то же время чувствовать себя в безопасности.

– А я не чувствую себя в безопасности, – сказал Алби.

Я откинулся на спинку кресла. Инженерное дело… Почему мой сын не заинтересовался инженерным делом?

За окном начинался день, сначала шли ровные ряды заборов, бетонных бункеров и откосов, их сменил приятный сельский пейзаж одинаковых равнин, протянувшихся до самого Парижа. Разумеется, это заблуждение, что пересечение условных границ на карте сопровождается изменением настроения. Поле и есть поле, а дерево – это дерево, однако то, что мы сейчас видели, могло быть только Францией, да и сама атмосфера в поезде изменилась, хотя, может быть, это только казалось: пассажиры-французы излучали довольство, что возвращаются домой, а все остальные – радостное возбуждение оттого, что наконец-то находятся «за границей».

– Ну вот и добрались! Франция!

И даже Алби не нашел что возразить.

Я уснул, шея затекла, челюсти крепко сцепились, голова, прислоненная к окну, вибрировала, потом я проснулся где-то в середине дня, когда начались предместья Парижа. Алби заметно оживился при виде граффити и городской грязи. Я раздал полипропиленовые папки формата А4 с маршрутами по Северной Европе, адресами отелей, номерами телефонов, расписанием поездов; отдельным списком шли экскурсии и развлечения.

– Не строгое расписание, а скорее руководство к действию.

Алби перелистывал страницы вперед и назад:

– А почему все это не заламинировано, па?

– Да, почему не заламинировано? – вторила ему Конни.

– Потому что отец начинает допускать небрежности.

Жена с сыном любили меня покритиковать. Это доставляло им удовольствие, поэтому я улыбнулся и подыграл им, пребывая в уверенности, что в конце концов они скажут мне спасибо.

Сойдя с поезда, мы взбодрились, и я даже перестал реагировать на то, что гитара в футляре била меня по коленкам, выпитый кофе устроил коррозию в желудке, а вокзал не вызывал ничего, кроме раздражения.

– Не спускайте глаз с багажа, – предостерег я.

– На любом вокзале, в любой точке мира, – сказала Конни сыну, – можешь быть уверен, что твой отец велит тебе присматривать за багажом.

Мы вышли с Северного вокзала и оказались под огромным небом, ярким и синим, которое нас приветствовало.

– Ты рад? – спросил я сына, когда мы садились в такси.

– Я уже бывал в Париже. – Он дернул плечом.

Мы устроились на заднем сиденье, Конни перехватила мой взгляд и подмигнула, такси тронулось в путь, останавливаясь и снова двигаясь сквозь плотное, малоприятное ядро города по направлению к Сене, мы с Конни зажали нашего сына с двух сторон, непривычно прижимаясь друг к другу боками в ожидании, что на смену торговой части Больших бульваров придет пыльная элегантность сада Тюильри, прелестный и нелепый Лувр, мосты через Сену. Мост Согласия? Мост Руаяль? В отличие от Лондона, где всего лишь два-три приличных моста, любое пересечение Сены кажется мне чудесным, по обеим сторонам сохранены красивые панорамы, и мы с Конни жадно ловили их, глядя то направо, то налево, следя друг за другом, а наш сын тем временем глядел в свой телефон.

31. На Лондонском мосту

Мы перешли через Лондонский мост в два сорок пять ночи или чуть позже. Район Сити выглядел в те годы другим, он был приземистым и не таким наглым, как сегодня, этакая модель деревенской Уолл-стрит, хотя и довольно недружелюбной территорией для тех, кто редко оказывался на востоке города за пределами Тоттенхем-Корт-роуд. Пустынное место в этот час, словно в ожидании неминуемой катастрофы. Мы прошли мимо Монумента[11], по Фенчерч-стрит, наши голоса ясно звучали в ночи, когда мы делились друг с другом историями, которые обычно рассказываем новым знакомым.

Конни вновь обрела способность нормально говорить и поведала мне о своей большой разномастной семье: мать – бывшая хиппи, легкомысленная, эмоциональная, любящая выпить; биологический отец давно канул в небытие, ничего ей не оставив, кроме фамилии. И какая же у нее фамилия? Мур. Конни Мур. «Потрясающее имя, – подумал я, – как название деревни в Ирландии». Отчим ей достался экзотический – киприотский бизнесмен, владелец ряда сомнительных закусочных, где продавался кебаб, в Вуд-Грин и Уолтемстоу, так что сейчас она считалась в своей семье аномалией: умной выскочкой, вся в искусстве.

– У меня трое братьев, наполовину киприотов, все они маленькие бульдожки, работают у отца и понятия не имеют, чем я занимаюсь. И отчим такой же – смотрит телик, где показывают какой-нибудь йоркширский пейзаж, или в отпуске увидит закат или оливковое дерево и сразу говорит, – тут она перешла на акцент, у нее всегда здорово получаются акценты, – «Конни, ты видишь? Рисуй скорей!» Или он пытается навязать мне комиссию: «Нарисуй свою мать, она красивая женщина, сделай картину. Я заплачу». Для Кемаля высший показатель художественного мастерства – нарисовать глаза, которые смотрят в одну сторону.

– Или руки.

– Точно. Руки. Если способен нарисовать все пять пальцев, ты Тициан.

– А ты умеешь рисовать руки?

– Не-а. Все равно я его люблю – Кемаля, – и братьев тоже. Они души не чают в моей маме, а она позволяет себя обожать. Но я не похожа ни на кого из них, на нее тоже.

– А что твой отец? Я имею в виду биологический?

Она пожала плечами:

– Он ушел из дома, когда мне было девять. Мне, вообще-то, не разрешают упоминать о нем, потому что мама расстраивается. Он был очень красив, я знаю. Обаятельный музыкант. Сбежал в Европу. Он… до сих пор… где-то там. – Она махнула на восток. – Да мне все равно, – сказала она и пожала плечами. – Сменим тему. Спроси о чем-нибудь еще.

Когда мы рассказываем о себе при таких обстоятельствах, то никогда не придерживаемся нейтрального тона, и она выбрала для себя образ одинокой души. Она не впадала в слащавость или слезливость, вовсе нет, но теперь, когда вся бравада испарилась, она казалась не столь самоуверенной, и я чувствовал себя польщенным такой откровенностью. Мне понравился разговор, который мы вели в ту ночь, особенно начиная с той минуты, когда она перестала галлюцинировать. У меня накопилось безграничное число вопросов, и я был бы счастлив, если бы она рассказала о своей жизни во всех подробностях, был бы счастлив пройти мимо Уайтчепела и Лаймхауса в Эссекс, в устье реки, а затем дойти до моря, если бы она захотела. Она тоже проявляла ко мне интерес, чего я не знал уже несколько лет. Мы обсуждали наших родителей, братьев и сестер, нашу работу и друзей, школы и детство, подразумевая, что нам понадобятся все эти знания на будущее.

Разумеется, спустя почти четверть века вопросы о нашем далеком прошлом все уже заданы, осталось только «как прошел день?», и «когда вернешься домой?», и «ты вынес мусор?». Наши биографии переплелись так тесно, что теперь мы присутствуем вместе почти на каждой странице. Мы знаем все ответы, потому что мы там были, и поэтому любопытство становится трудно поддерживать; его замещает, как я полагаю, ностальгия.

32. В нашей просоленной спальне полно чужих лошадей

Планируя нашу поездку, я первоначально подошел к этому делу с размахом, не жалея средств, потом, однако, их подсчитал и решил применить политику «удобства без излишеств». Именно поэтому мы оказались в отеле «Bontemps», что переводится, а может быть, и нет, как отель «Хорошие времена», 7-й округ. Номер 602 явно возник в результате пари на определение наименьшего пространства, куда поместится двуспальная кровать. Вульгарную латунную раму, должно быть, собирали внутри, подобно модели корабля в бутылке. При ближайшем рассмотрении наш номер также оказался репозиторием отдельных лобковых волос со всей Европы.

– Я бы предпочла шоколадку на подушке, – сказала Конни, сметая их.

– Возможно, это волокна с ковра, – предположил я с надеждой.

– Да они повсюду! Можно подумать, пришла горничная с мешком и рассыпала их по комнате.

На меня внезапно нахлынула усталость, я повалился на кровать, а Конни присоединилась ко мне, и с покрывала раздался статический разряд, словно от генератора Ван де Граафа.

– Почему мы выбрали это место? – спросила Конни.

– Ты сказала, что отель причудливо выглядит на веб-сайте. Посмотрела картинки и рассмеялась.

– Теперь мне уже не смешно. О боже! Прости.

– Нет, моя вина. Нужно было лучше искать.

– Ты не виноват, Дуглас.

– Я хочу, чтобы все было как надо.

– Все прекрасно. Мы попросим, чтобы пришли и заново убрали номер.

– Как по-французски «лобковые волосы»?

– Я до сих пор не знаю. Мне никогда не попадалось это выражение. Во всяком случае, редко.

– Я бы сказал: «Nettoyer tous les cheval intimes, s’il vous plaît»[12].

– Cheveux. «Cheval» означает «лошадь». – Она взяла меня за руку. – Ладно. Все равно мы здесь долго не пробудем.

– Это место ночевки.

– Совершенно верно. Место ночевки.

Я сел на кровати:

– Тогда, пожалуй, нам пора идти.

– Нет, давай закроем глаза. Вот так. – Она положила голову мне на плечо, наши ноги свешивались с края, как с берега реки. – Дуглас!

– Мм?

– Я о том… разговоре.

– Хочешь обсудить сейчас?

– Нет-нет, я хотела сказать, что мы в Париже, день прекрасный, мы вместе одной семьей. Давай не будем говорить об этом. Давай подождем до конца отпуска.

– Ладно. Я согласен.

Примерно так осужденному на казнь, получающему свою последнюю трапезу, напоминают, что хотя бы чизкейк вкусный.

Мы вздремнули. Через четверть часа пришла эсэмэска от сына из соседней комнаты и разбудила нас; он сообщал, что намерен «заниматься собственными делами» до ужина. Мы сели, потянулись, потом почистили зубы и ушли. У стойки администратора я заговорил на французском, изобилующем таким большим количеством ошибок, догадок и неверно произнесенных слов, что это получился почти новый диалект; я поставил в известность дежурного клерка, что я сокрушен, но в нашей просоленной спальне полно чужих лошадей, после чего мы шагнули в Париж.

33. À la recherche du temps perdu

[13]

Конни все смеялась, пока мы переходили из Седьмого округа в Шестой по солнечной стороне улицы Гренель.

– Где, скажи на милость, ты учил французский?

– Я его вроде как сам придумал. А что не так?

– Всё – слова, произношение, синтаксис. Ты совершенно запутался во всех этих «кескесэ». «Что это возможно что это такси в отель отвезти нас?»

– Наверное, я не изучал язык, как ты…

– Я не изучала его! Я училась на слух, у французов.

– У французских парней. Девятнадцати лет.

– Совершенно верно. Я выучила «не так быстро» и «ты мне нравишься, но как друг». Я выучила «можно сигаретку?» и «обещаю, что буду тебе писать». Ton cœur brisé se réparera rapidement.

– Что означает?..

– Твое разбитое сердце скоро залечится.

– Полезные выражения.

– Полезные, когда тебе двадцать один. Сейчас от них толку мало, – сказала она, и это последнее замечание повисло на секунду в воздухе, так мы достигли Сен-Жермен.

Когда мы с Конни впервые здесь оказались (в те дни мы упоминали о «грязных выходных» без всякой иронии), у нас голова кружилась от Парижа, мы пьянели от красоты города, мы пьянели друг от друга, а кроме того, довольно часто, были пьяны в прямом смысле слова. Париж был таким… парижским. Меня очаровывала чудесная непохожесть всего – незнакомые шрифты, название брендов в супермаркете, размеры кирпичей и плит на мостовой. Дети, совсем еще маленькие ребятишки, а так бойко болтают по-французски! Столько сыра, и ни один из них не называется чеддер, а еще орешки в салате. А какие стулья в Люксембургском саду! Сколько в них изящества и элегантности, не сравнить с продавленным шезлонгом. Багеты! Или «французские палки», как я тогда их называл, забавляя Конни. Мы увезли на самолете целые охапки багетов, со смехом запихивая их в ящики над головой.

Но филиал «Боди шоп» одинаков во всем мире, а бульвар Сен-Жермен, как иногда кажется, расположен недалеко от Оксфорд-стрит. Похожесть, глобализация, дешевые туры, обыкновенная усталость притушили наши ощущения от всего иностранного. Город выглядел более знакомым, чем нам хотелось бы, и пока мы шли молча, нам казалось, что потребуется какое-то усилие, чтобы вспомнить, как нам было здесь весело когда-то и как, возможно, еще будет.

– Аптеки! Зачем им столько аптек? – насмешливо поинтересовался я. – Как они все выживают? Судя по их количеству, можно подумать, что в стране постоянная эпидемия гриппа. У нас на каждом углу продают телефоны, у французов – лекарства!

Она по-прежнему молчала. Пересекая боковую улочку, я заметил, что в канавах быстро течет вода, а стратегические трубы заблокированы мешками с песком. Меня всегда поражало именно это новшество в городской гигиене, видимо присущее только Парижу.

– Они как будто спускают воду из огромной ванны, – сказал я.

– Да, ты так говоришь каждый раз, когда мы сюда приезжаем. Насчет аптек тоже.

Разве? Я даже не сознавал, что говорил это прежде.

– Как по-твоему, сколько раз мы здесь бывали?

– Не знаю. Пять или шесть.

– Назовешь все?

Конни задумалась, нахмурившись. У нас обоих в последнее время ухудшается память, усилие, с которым мы вспоминаем какое-то имя или случай, становится почти физическим, от него устаешь, как от уборки на чердаке. Особенно часто из памяти ускользают имена собственные. Следующими пойдут наречия и прилагательные, пока не останутся одни местоимения и глаголы в повелительном наклонении. Ешь! Гуляй! Спи! Ешь! Мы прошли булочную.

– Гляди – французские палки! – воскликнул я и подтолкнул ее локтем; Конни не поняла. – Когда мы впервые приехали в Париж, я сказал: «Давай купим несколько французских палок», а ты рассмеялась и заявила, что я провинциал. Я сказал, что так их называла моя мама. Отец считал их варварскими. «Сплошная корка!»

– Похоже на твоего отца.

– Когда мы впервые приехали с тобой в Париж, то купили сразу штук двадцать и повезли домой на самолете.

– Помню. Ты еще ругал меня за то, что я отгрызала горбушки.

– Уверен, что я тебя не ругал.

– Ты говорил, что багеты от этого черствеют.

Мы снова помолчали немного, свернув на юг в сторону Сены.

– Интересно, что затеял Алби? – спросила Конни.

– Дрыхнет, наверное.

– Тогда все в порядке. Это можно.

– Либо дрыхнет, либо пытается понять, почему на подоконнике нет заплесневелых кружек. Наверное, до сих пор в отеле, прожигает сигаретами шторы. Обслуживание номеров! Принесите мне три банановые кожуры и переполненную пепельницу…

– Дуглас, именно для этого мы сюда и приехали, чтобы избежать подобных упреков.

– Знаю. Знаю.

А потом она замедлила шаг и остановилась. Мы находились на улице Жакоб, напротив маленького и несколько обветшалого отеля.

– Смотри. Мы здесь жили, – сказала она, беря меня за руку.

– Ты запомнила.

– Ту поездку – да. Какой у нас был номер?

– На втором этаже, угловой. Желтые шторы. Вон там.

Конни положила голову мне на плечо:

– Наверное, нам следовало поселиться здесь.

– Я думал об этом. Но решил, что будет немного странным: мы ведь теперь с Алби.

– Нет, ему бы понравилось. Ты бы рассказал ему историю, он теперь достаточно взрослый.

34. Отель на улице Жакоб

Случилось это восемнадцать лет назад.

Приближалась годовщина со дня рождения нашей дочери, а вслед за ней, почти сразу, та, другая годовщина. Я знал, что в эти дни Конни придется трудно. Ее горе, как я успел заметить, накатывало волнами, и, хотя промежутки между гребнями удлинялись, вселяя надежду на то, что однажды наступит день, целый день, когда мы не вспомним о нашей дочери, очередной шторм был неминуем.

В своем обычном стиле, командно-запугивающем, я пытался с маниакальной оживленностью приободрить Конни; щебетал без перерыва, как утренний диджей, беспрестанно названивал ей с работы, старался при любой возможности обнять и ласково чмокнуть в макушку. Пустые сантименты – неудивительно, что она была грустная, – вперемежку с короткими приступами ярости, когда, оставшись один, я от бессильной злобы бил кулаком в стену, потому что ничем не мог ей помочь. Да и себе тоже, потому как и я имел право на собственное чувство вины и горя.

Можно было бы ожидать, что там, где не справился я, помогут ее многочисленные верные друзья, но куда бы мы ни бросили взгляд, повсюду видели младенцев или карапузов на руках, и оба находили выставленную напоказ родительскую гордость почти невыносимой. В свою очередь, наше присутствие, видимо, смущало новоиспеченных родителей. Конни всегда пользовалась огромной любовью, всегда была популярна и весела, но случилось несчастье… и люди, казалось, были им оскорблены, особенно когда оно уничтожало их собственную радость и гордость. Поэтому, ничего не обсуждая, мы спрятались в своем маленьком мирке, где и жили тихонько сами по себе. Гуляли, работали. По вечерам смотрели телевизор. Пили, быть может, излишне много, но не по той причине.

Разумеется, я считал, что другой ребенок мог бы стать нашим спасением. Я знал, что Конни жаждет снова забеременеть, и хотя мы не потеряли нашей любви и в некотором отношении даже стали еще ближе, все оказалось не так просто. Стресс и напряжение, связанные с попытками завести ребенка, описаны в литературе много-много раз. Под влиянием того, что произошло… в общем, не стану вдаваться в детали, только скажу: злость, вина и горе – плохие афродизиаки, и наша сексуальная жизнь, когда-то такая счастливая, переросла в угрюмое чувство долга. Она перестала доставлять удовольствие. Как, впрочем, и все другое.

Значит, Париж. Возможно, Париж весной нам поможет. Банальность, я знаю, и теперь, морщась, вспоминаю, сколько усилий мне стоило, чтобы сделать ту поездку идеальной; перелет первым классом, цветы и шампанское в номере отеля, сверхмодный и дорогой ресторан, где мне удалось заказать столик, – все это еще в эпоху до Интернета, когда организация подобной поездки требовала докторантуры, не меньше, а также губительных для нервов телефонных разговоров на языке, которого, как мы выяснили, я не знал и не понимал.

Но город был прекрасен в начале мая, как ни странно, мы бродили по улицам в наших лучших нарядах и чувствовали себя как в кино. Днем мы побывали в Музее Родена, затем, вернулись в отель и пили шампанское, едва уместившись в крошечной ванне, а потом, хмельные, пошли в ресторан, который я заранее разведал, во французском стиле, но ненарочитом, спокойном, со вкусом. Не помню все, что мы говорили, зато помню, что ели: цыпленка с трюфелями под кожицей, какого мы никогда прежде не пробовали, и вино, выбранное наугад, оказавшееся таким вкусным, что вообще на вино не походило. Все еще пребывая в том сентиментальном фильме, мы держались за руки, протянув их через стол, а потом вернулись в наш номер на улицу Жакоб и занялись любовью.

После, засыпая, я вдруг заметил, что Конни плачет. Сочетание секса и слез собьет с толку кого угодно, и я спросил: что-то не так?

– Тебе незачем извиняться, – сказала она, и, повернувшись, я увидел, что она не только плачет, но и смеется. – Как раз наоборот.

– Что смешного?

– Дуглас, мне кажется, мы сделали это. Я уверена.

– Что сделали? Что мы сделали?

– Я беременна. Я знаю.

– Я тоже знаю, – сказал я.

Мы лежали рядом и смеялись.

Разумеется, мне следует отметить, что никакого способа «узнать» не существует. Скажу больше, именно в тот момент, скорее всего, это было не так, поскольку гаметам требуется какое-то время, чтобы совместиться и образовать зиготу. Ощущения Конни были примером «предвзятости подтверждения» – желания отдать предпочтение факту, который подтверждает то, во что мы хотим верить. Многие женщины заявляют, что якобы знают точно, будто они забеременели после секса. Но поскольку, как правило, это не так, они сразу забывают о своей уверенности. В тех редких случаях, когда они оказываются правы, они воспринимают сей факт как подтверждение некоего сверхъестественного, или шестого, чувства. Отсюда и предвзятость подтверждения.

Тем не менее две недели спустя тест на беременность подтвердил то, что мы оба уже «знали», а через тридцать семь недель на свет появился Альберт Сэмюель Петерсен и прогнал нашу тоску.

35. Лучик солнца

– Ради всего святого, Алби!

– Что за проблема?

– Ну почему ты не хочешь пойти с нами?

– У меня свои дела!

– Но я заказал столик на троих!

– Какая разница. Иди с мамой. Будете смотреть друг другу в глаза или еще что.

– А ты чем займешься?

– Поброжу немного, пофотографирую. Может быть, пойду послушать музыку.

– Нам пойти с тобой?

– Нет, па, это плохая идея. Прямо противоположная хорошей.

– Но разве смысл этой поездки не в том, чтобы мы проводили какое-то время вместе, всей семьей?

– Да мы почти все время проводим вместе, каждый день!

– Но не в Париже!

– Чем Париж отличается от дома?

– Ну, если я должен отвечать на такие вопросы… Ты хотя бы имеешь представление, сколько стоит это путешествие?

– Вообще-то, если ты помнишь, я хотел поехать на Ибицу.

– Ты туда не поедешь.

– Ладно, тогда скажи, сколько все это стоит. Так сколько?

– Не имеет значения.

– Видимо, имеет, раз ты все время об этом заговариваешь. Назови мне сумму, раздели ее на три, я буду тебе должен.

– Все равно, сколько бы ни стоило… Я просто хотел, чтобы мы провели какое-то время одной семьей.

– Увидимся завтра. Боже, па!

– Алби!

– Я увижу тебя утром.

– Отлично. Ладно. Увидимся утром. Никаких валяний в постели. Ровно в восемь тридцать, иначе нам придется стоять в очереди.

– Обещаю тебе, па, ни разу за весь этот отпуск я не расслаблюсь.

– Спокойной ночи, Алби.

– Au revoir. À bientôt. И еще одно, па…

– Что?

– Мне понадобится немного денег.

36. Путеводитель

Ресторан, в котором мы когда-то вкушали знаменитого цыпленка, был закрыт по случаю ежегодного исхода парижан в жилища на берегах Луары, в Любероне, Миди-Пиренеях. Я всегда невольно восхищался дерзостью этой массовой эвакуации, немного похожей на ситуацию, когда хозяева приглашают гостей на ужин, а потом оказывается, между прочим, что у них другие планы. Вместо того ресторана мы отправились в местное бистро, настолько парижское, что напоминало декорации из ситкома; винные бутылки, едва различимые под каскадами свечного воска, записи Пиаф, ни дюйма стены без плаката, рекламирующего сигареты «Голуаз» или воду «Перрье».

– Pour moi, je voudrais pâté et puis l’onglet et aussi l’épinard. Et ma femme voudrait le salade et le morue, s’il vous plaît.

– Говядину и треску для мадам. Конечно, сэр. – Официант ушел.

– Когда я говорю по-французски, почему мне все отвечают по-английски?

– Думаю, они подозревают, что ты не француз.

– Но откуда они знают?

– Для меня это загадка, – рассмеялась она.

– Если бы во время войны меня забросили за вражескую линию, как скоро я был бы разоблачен?

– Подозреваю, что еще до того, как раскрылся парашют.

– Тогда как ты…

– Я бы колесила по всей стране, незамеченная, взрывая мосты.

– И соблазняя молодых механиков с завода «Ситроен».

Она покачала головой:

– У тебя искаженное представление о моем прошлом. Все было не так. Не совсем так. А даже если и было, то не слишком весело. В то время я не была счастливой.

– Так когда же ты стала счастливой?

– Дуглас, – сказала она, беря мою руку кончиками пальцев, – не допытывайся.

К счастью, мы достигли теперь того возраста, когда нет необходимости постоянно поддерживать разговор. В перерыве между блюдами Конни читала свой роман, а я сверялся с путеводителем, проверяя часы работы Лувра и предлагая разные рестораны для завтрашнего обеда и ужина.

– Мы могли бы просто погулять и найти где поесть, – сказала она. – Давай не придерживаться расписания. – Конни не одобряла путеводителей, всегда их не любила. – Почему ты хочешь приобрести чей-то чужой опыт? Зачем примыкать к толпе?

Она была права в том, что вокруг нас звучала сплошная английская и американская речь, а персонал, видимо, давал нам то, что мы ожидали.

Но еда, когда ее принесли, оказалась превосходная, с большим количеством соли и сливочного масла, что делает ресторанную еду такой вкусной; мы выпили немного больше вина, чем следовало, и достаточно коньяка, чтобы я забыл на время о желании моей жены двигаться дальше. Мы так развеселились к тому времени, когда вернулись в наш крошечный номер, что с легким удивлением, которое почему-то в последнее время стало неотъемлемой частью того, что произошло, мы занялись любовью.

Чужая сексуальная жизнь – все равно что чужой отпуск: ты радуешься, что кто-то хорошо провел время, но тебя-то там не было, и тебе вовсе не хочется смотреть их фотографии. В нашем возрасте излишние подробности утомляют, а в том, что касается секса, возникает и проблема выбора слов. Научная лексика при всей своей медицинской точности на самом деле не передает головокружительной напряженности и т. д. и т. п., и мне бы хотелось избежать сравнений или метафор – долина, орхидея, сад, все в таком же духе. Разумеется, я также не намерен использовать весь набор бранных слов. Поэтому не буду вдаваться в детали, только скажу, что все получилось очень хорошо для обеих сторон и закончилось ярким чувством самодовольства, как будто мы убедились, что все еще способны сделать кувырок вперед. После мы лежали, переплетя конечности.

«Переплетя конечности». Откуда я это взял? Возможно, из какого-то романа, подсунутого женой. «Они уснули, переплетя конечности».

– Как молодожены, – сказала Конни совсем рядом с моим лицом и рассмеялась, как это умела делать только она, так что смеялись даже глаза с лучиками морщинок, а на меня вдруг накатила невыразимая печаль.

– Нам ведь всегда было хорошо, правда?

– Что ты имеешь в виду?

– Эту… сторону наших отношений.

– Правда. Ты сам знаешь. А что?

– Мне сейчас пришло в голову, что однажды ночью мы сделаем это в последний раз, только и всего.

– О Дуглас, – она расхохоталась, уткнувшись лицом в подушку, – ну вот, ты опять все испортил.

– Меня сейчас осенило.

– Дуглас, с каждым когда-нибудь это случается.

– Знаю, но с нами это произойдет несколько скорее, чем ожидалось.

Она поцеловала меня, скользнув рукой за шею знакомым жестом.

– Можешь не беспокоиться. Я вполне уверена, что это не был последний раз.

– Ну хоть что-то.

– Я предупрежу, когда будет последний раз. Прозвоню в колокол. Надену саван, и мы сыграем похоронный марш. – (Мы поцеловались.) – Даю слово: когда будет последний раз, ты узнаешь.

37. Первый раз

Когда мы впервые занялись любовью, это было совсем другое дело. Я снова опущу подробности, но если бы мне пришлось обойтись одним словом, то я выбрал бы «потрясающе», и хотя Конни, безусловно, подобрала бы слово получше, мне хочется думать, что она бы со мной согласилась. Что, наверное, удивит других. Не хочу хвастаться, но я всегда отличался в лучшую сторону в этом отношении, чем можно подумать. Во-первых, я пылкая натура, а в то время я много играл в бадминтон, поэтому был в довольно приличной форме. Кроме того, важно помнить, что Конни все еще находилась под воздействием определенных искусственных стимуляторов, и я готов признать, что это тоже был немаловажный фактор. Между нами пробежала искра, если угодно. Однажды я заметил, что Конни не отвела бы меня к себе домой, будь она трезвой. Вместо того чтобы отрицать, она рассмеялась.

– Ты, вероятно, прав, – сказала она. – Еще одна причина «Просто сказать: НЕТ»[14].

Мы подошли к непритязательному строению террасной застройки за Уайтчепел-роуд незадолго до четырех утра. С тех пор этот район стал достаточно модным, и, возможно, Конни и ее друзья немало этому поспособствовали, заронив первое зерно, но в то время для такого типа, как я, это была терра инкогнита. Мы находились далеко от сетевых баров и пиццерий Хаммерсмита, Патни и Баттерси, почти пригородных районов, где проживало большинство моих друзей и коллег.

– Здесь в основном обитают выходцы из Бангладеш с небольшой примесью старого Ист-Энда. Мне здесь нравится. Таким когда-то был весь город, прежде чем его наводнили яппи. – Она открыла дверь.

Интересно, меня пригласят?

– Что ж… пожалуй, я пойду, – сказал я, пожав плечами, и Конни рассмеялась:

– Почти четыре!

– Я подумал, что пройдусь.

– Обратно в Балхем? Не глупи, входи.

– Я уверен, тут где-то ходит ночной автобус. Мне бы только добраться до Трафальгарской площади, там я пересяду на семьдесят седьмой…

– Ради всего святого, Дуглас, – рассмеялась она. – Для доктора наук ты чрезвычайно плохо соображаешь.

Я тоже рассмеялся:

– Я не хотел ничего предполагать.

– Только ослы вроде нас с тобой предполагают. – Потом она наклонилась, обняла меня за шею одной рукой и крепко поцеловала. И это… это было тоже потрясающе.

38. Лайм, водка, жвачка

Я попал в организованный хаос, где каждый дюйм стены закрывали репродукции, открытки, афиши музыкальных групп и клубов, фотографии и эскизы. Мебель отличалась эклектичностью: церковная скамья со спинкой, школьные стулья, огромный угловой диван, обитый светлой кожей и частично похороненный под отвергнутой одеждой, журналами, книгами, газетами. Я увидел скрипку, бас-гитару и набитое чучело лисы.

– Я буду водку! – прокричала из кухни Конни; я не осмелился поинтересоваться, как выглядит кухня. – Но льда в доме нет. Хочешь водки?

– Разве что чуть-чуть, – ответил я.

Она появилась с напитками, и я заметил, что где-то по пути она освежила губную помаду, и от этого тоже мое сердце запело.

– Как видишь, здесь недавно была уборка.

Я взял свой стакан:

– О, даже со свежим лаймом.

– Ну да! Так изысканней, – сказала она, вгрызаясь в дольку. – Как в клубе «Тропикана».

– Здесь есть твои картины?

– Нет, их я держу под замком.

– Я бы хотел посмотреть. Твою работу.

– Может быть, завтра.

Завтра?

– Где Фрэн?

Она многое успела рассказать мне о Фрэн, с которой снимала квартиру и которая, как все соседки, так уж издавна повелось, была «абсолютно чокнутой».

– У своего дружка.

– Ясно.

– Здесь только ты и я.

– Ладно. А как ты себя чувствуешь?

– Немного лучше. Прости, что впала в бред. Зря я приняла ту пилюлю, это была плохая идея. Но я благодарна, что ты со мной остался. Я нуждалась… в отрезвляющем присутствии.

– А теперь?

– Теперь я чувствую себя… прекрасно.

Мы улыбнулись.

– Так что, я буду спать на кровати Фрэн? – спросил я.

– Очень надеюсь, что нет. – Она взяла меня за руку, и мы снова поцеловались.

Я почувствовал вкус лайма и жвачки. По правде говоря, жвачка по-прежнему была у нее во рту, в иное время подобное обстоятельство вызвало бы у меня резкое неприятие.

– Прости, это отвратительно, – рассмеялась она, вынимая жвачку.

– Мне все равно, – ответил я.

Она приклеила кусок жвачки к дверному стояку. Ее рука легла мне на спину, а моя – на ее бедро, поверх платья, а потом и под ним. Я остановился, чтобы перевести дыхание.

– Я вспомнил, как ты сказала, что ничего не выйдет.

– Я передумала. Это ты заставил меня передумать.

– Неужели из-за батарейки на лимоне? – спросил я, а она рассмеялась прямо во время поцелуя. О да, я так и сыпал шутками.

– Моя спальня – район бедствия, – заявила она, отстраняясь. – Буквально и фигурально.

– Мне все равно, – ответил я и последовал за ней наверх.

Ну как, я кажусь необычайно обходительным? Быть может, сдержанным и невозмутимым? А все дело в том, что сердце мое словно хотело выпрыгнуть из грудной клетки – и вовсе не от радостного возбуждения, хотя все происходящее щекотало мне нервы, а от чувства, что наконец, наконец-то в моей жизни случится что-то хорошее. Я чувствовал приближение перемен, и больше всего мне хотелось, чтобы в моей жизни настали перемены. Интересно, у меня есть еще шанс почувствовать подобное? Или такое случается с нами лишь однажды?

39. Краткая история искусства

Наскальная живопись. Глиняная, затем бронзовая скульптура. Потом в течение примерно 1400 лет люди ничего не рисовали, кроме смелых, но примитивных картин, изображающих Деву Марию с Младенцем или распятие. Какой-то умник понял, что предметы на расстоянии выглядят меньше, после чего изображения Девы Марии и распятия несказанно улучшились. Внезапно все стали хорошо рисовать руки и лица, а скульпторы стали работать с мрамором. Начали появляться толстые херувимчики, повсюду любители искусства сходили с ума по домашним интерьерам и изображению женщин у окна, занимающихся рукоделием. Мертвые фазаны и виноградные кисти, все в мельчайших деталях. Херувимы исчезли, а их место заняли воображаемые идеализированные пейзажи, затем портреты аристократов в седле, затем огромные полотна с изображением битв и кораблекрушений. После чего снова обратились к женщинам, возлежащим на диванах или вылезающим из ванны, на этот раз слабо осве щен ным и менее детализированным, потом огромное количество винных бутылок и яблок, потом балерины. В картинах появилась «определенная размытость» – искусствоведческий термин, – так что они едва напоминали то, что изображали. Кто-то поставил свою подпись под писсуаром, и все сошли с ума. Аккуратные квадраты основных цветов сменились огромными прямоугольниками эмульсии, затем пошли в ход банки из-под консервов, после чего кто-то взял в руки видеокамеру, кто-то другой налил бетона, и вся махина безнадежно распалась в нечто непонятное, где каждый волен делать что захочет.

40. Филистер

Таково было мое понимание истории искусства, точнее, его развития, пока я не встретил свою жену. Вряд ли я теперь стал намного искушеннее, хотя кое-чего за это время поднахватался, чтобы как-то оставаться на плаву, а потому мое восприятие искусства почти сравнимо с моим французским. В начале наших отношений Конни взяла на себя просветительскую роль и купила мне несколько книг в лавке букиниста, поскольку на новые нам тогда денег не хватало. Одна из них – «История искусства» Гомбриха, а вторая – «Шок от нового», специально выбранная, чтобы я перестал неодобрительно хмыкать перед произведениями современного искусства. В начале влюбленности, если тебе говорят прочесть что-то, ты из кожи вон лезешь, чтобы это прочесть, и обе купленные Конни книги были замечательные, хотя я почти ничего не запомнил из прочитанного. Наверное, мне следовало бы в свою очередь подарить Конни введение в органическую химию, но она ни разу не проявила ни малейшего интереса.

И все же – я бы не решился признаться в этом Конни, хотя, думаю, она и так знает, – сталкиваясь с искусством, я всегда пребывал в некой растерянности, словно во мне чего-то не хватает и всегда не хватало. Я способен оценить мастерство и умелый выбор красок, я разбираюсь в социальном и историческом контексте, но, несмот ря на все усилия, моя реакция на искусство кажется мне самому фундаментально мелкой. Я никогда не знаю, что говорить или, если на то пошло, чувствовать. От портретной живописи я жду узнаваемости – «Смотри, это дядя Тони» – знакомых или кинозвезд. Оценка искусства в стиле школы мадам Тюссо. В реалистичных работах мне важны детали; «Взгляни, какие ресницы! – говорю я как идиот, восхищаясь тонкостью кисти. – Посмотри на отражение в его глазу!» В абстрактном искусстве я ищу цвет – «Мне нравится этот синий», – как будто работы Ротко и Мондриана не более чем огромные цветовые диаграммы. Мне понятно легкое волнение оттого, что видишь произведение искусства вживую, если можно так выразиться; осмотр достопримечательностей, когда Гранд-Каньон, Тадж-Махал и Сикстинская капелла становятся объектами, против которых можно поставить галочки. Я понимаю уникальность и редкость, прибегая к критической школе «сколько стоит?».

Разумеется, я способен увидеть красоту. В своей работе я все время ее вижу: симметричное дробление оплодотворенного яйца лягушки, подкрашенные стволовые клетки эмбриона полосатого данио или электронную микрофотографию арабидопсиса, резушки Таля; и я способен увидеть те же формы и узоры, те же приятные пропорции и симметрию в картинах. Но правильные ли те картины? Есть ли у меня вкус? Не пропускаю ли я чего-нибудь? Все это субъективно, разумеется, и правильных ответов не существует, но в картинной галерее меня всегда одолевают чувства, что охранники только и ждут, как бы выставить меня за дверь.

Мои жена и сын лишены подобных терзаний. Разумеется, они не выпендривались в Итальянской галерее Лувра, когда играли в игру, кто дольше рассматривает картину. В данном случае это была фреска Боттичелли, потрескавшаяся и поблекшая, очень славная вещь, но действительно ли в ней можно было столько всего разглядеть? Они впитывали все то, что я пропускал, – работу кисти, игру света и тени – и при этом ахали и охали. В конце концов мы двинулись дальше, проходя мимо бесконечных вариантов распятий и рождений Христа, разнообразных мучеников, отстеганных кнутом или пронзенных стрелами, был еще там один невозмутимый святой с торчащим из головы мечом, и сценка с Марией – обычно изображают Марию, – которая отпрянула от ангела, оставившего после себя лишь струйку дыма. «Брачческо, видимо, – заметил я. – Реактивный ангел!», как будто это что-то значило, и мы по шли дальше.

Мы прошли мимо потрясающего батального полотна, написанного неким художником по имени Уччелло, на котором солдаты сцепились вместе в виде черного дикобраза; трещины и разрывы холста лишь добавляли странным образом ему величия. В большом центральном коридоре мой взгляд упал на портрет бородача, чье лицо при близком рассмотрении состояло из яблок, грибов, винограда, тыквы, а нос был написан в виде большой сочной груши.

– «Осень» Арчимбольдо[15]. Смотри, Алби, его лицо состоит из фруктов и овощей!

– Китч, – ответил Алби, подарив мне своим взглядом приз «За самое банальное замечание, когда-либо сделанное в картинной галерее».

Видимо, поэтому музейные аудиогиды стали такими популярными; уверенный голос в твоем ухе рассказывает тебе, что думать и чувствовать. «Взгляните налево, обратите внимание, пожалуйста, рассмотрите»; как было бы здорово, выйдя из музея, всегда носить с собой этот голос, в течение всей жизни.

Мы пошли дальше. Я увидел прелестного туманного да Винчи, смотришь на картину словно сквозь грязные очки: две женщины, воркующие над младенцем Христом, но шедевр, видимо, не заинтересовал ни Конни, ни Алби. Я невольно отметил, что чем известнее произведение искусства, тем меньше времени они проводят перед ним. Во всяком случае, они не проявили ни малейшего интереса к «Моне Лизе», основополагающему произведению Ренессанса, которое висело на самом почетном месте между объявлениями, предостерегающими от карманников, в огромном зале с высокими потолками, зато малоизвестные полотна они буквально пожирали глазами. Хоть день только начался, но в музее собралась целая толпа, и все фотографировали, позируя с той особой недоверчивой улыбкой, какая бывает у человека, положившего руку на плечо известной личности. «Алби! Алби, сфотографируй меня вместе с мамой…» – попросил я, но они уже предпочли Джоконде маленькие холсты по другую сторону стены с «Моной Лизой» – темного Тициана, затененного буквально и фигурально двумя обнаженными женщинами, играющими на флейте. Они все смотрели и смотрели, а я удивлялся: что в этой картине такого? Что они в ней разглядели? И в очередной раз поразился силе великого искусства, заставляющей чувствовать себя отвергнутым.

Вернувшись в большой коридор, Алби задержался у маленького портрета кисти Пьеро делла Франческа[16], достал небольшой альбом для рисования в дорогом кожаном переплете и начал копировать углем, а у меня упало сердце. Давно пора написать научный труд, почему осмотр художественной галереи гораздо утомительнее, чем, скажем, восхождение на Гельвеллин. Я бы предположил, что тут играет свою роль энергия, необходимая для удержания мускулов в напряжении, в сочетании с умственным усилием, когда придумываешь, что бы такое сказать. Какова бы ни была причина, я устало опустился на кожаный диван и начал любоваться Конни, движением ее рук, изгибом шеи, когда она поднимает глаза на полотно, и тем, как натягивается на попе ее юбка. Вот где искусство. Вот где красота.

Она посмотрела на меня, улыбнулась и, перейдя через зал, склонилась вниз, приложив свою щеку к моей.

– Устал, старичок? Потерпи, это будет последний вечер.

– Слишком много искусства. Жаль, я не знаю, на какие картины смотреть.

– Какие хорошие, какие плохие?

– Мне бы хотелось, чтобы они помечали хорошие.

– Но, может быть, «хорошие» не одинаковы для всех.

– Я никогда не знаю, что говорить.

– Совсем не обязательно что-то говорить. Просто найди в душе отклик. Почувствуй.

Она потянула меня с дивана, и мы пошли дальше по этому огромному королевскому хранилищу, мимо древнего стекла, мрамора и бронзы, в зал, где выставлялось французское искусство девятнадцатого века.

41. Как воспринимать искусство

Сексуальная ностальгия – тот порок, которому лучше предаваться наедине, скажу лишь, что наш первый совместный уик-энд был бомбой. Стоял февраль, дождливый и ветреный, и нам не хотелось покидать маленькую квартирку на Уайтчепел. Разумеется, о моем возвращении в лабораторию в субботний день не могло быть и речи, и вместо работы мы спали, смотрели фильмы и разговаривали, а вечером спешили в индийский ресторанчик, чтобы купить что-нибудь навынос; весь персонал знал Конни и приветствовал, одаривая нас бесплатными хрустящими лепешками и маленькими мисочками с сырым луком, которые, впрочем, никому не нужны.

– А кто этот красивый молодой человек? – поинтересовался старший официант.

– Это мой заложник, – ответила Конни. – Он все время пытается сбежать, но я ему не позволяю.

– Это правда, – сказал я и, пока она делала заказ, написал на салфетке «Помогите!», поднял ее вверх, и все рассмеялись, Конни тоже, а у меня на душе стало очень тепло и хорошо, правда, я чуть-чуть позавидовал чужой жизни.

Воскресное утро было окрашено меланхолией, словно последний день чудесного отпуска. Мы выскочили в лавку на углу купить газет и бекона, после чего нашли пристанище в ее кровати. Разумеется, это не был сплошной секс, секс, секс, хотя в большой степени и был. Мы также разговаривали, а еще Конни играла мне свои любимые пластинки и много спала, как мне казалось, в любое время дня и ночи, и в те часы я выбирался из-под горы одеял, покрывал и простыней и принимался исследовать.

Спальня темная, плохо освещенная, на полках вдоль стен сотни книг: тома по живописи, винтажные ежегодники «Медвежонка Руперта», классические романы и справочники. Одежда развешана на голой перекладине – гардероба нет – порядок, поразивший меня почти невыразимой крутостью, и я втайне пожелал пройтись по всей перекладине, требуя, чтобы она примерила то одно, то другое. Нашел я и портфолио с ее рисунками, и, хотя она запретила мне их смотреть, я развязал тесемки, пока она спала, и взглянул.

В основном это были портреты, некоторые из них стилизованные, со слегка искривленными чертами лица, другие – более реалистичные, с четко обведенными контурами, словно трехмерная графика. Взоры потуплены, лица повернуты к полу. Они оказались более доступными для восприятия, чем я ожидал, даже обычными, и, хотя я нашел их довольно мрачными, они мне очень, очень понравились. Впрочем, в то время мне понравился бы даже список покупок, лишь бы он был в ее исполнении.

А гостиная внизу производила впечатление стильной небрежности и бессистемности, словно от дизайнера потребовалась большая работа, чтобы разместить огромную стопку детских настольных игр, вывески китайских ресторанов, древние картотечные шкафы и безделушки семидесятых годов. Горчичный ковер с толстым ворсом переходил в липкие плитки кухни, и особое место на нем занимал огромный музыкальный автомат с той же таинственной смесью «хорошего» и «плохого» вкуса: неизвестные электронные и панковские группы вперемежку с новинками семидесятых, песнями Фрэнка Заппы, Тома Уэйтса, «Токингхедс» рядом с «АББА», «Эй-Си/Ди-Си» и «Джексон файв».

Ясно, что я оказался не в своей среде. Быть может, вся разница в иронии? Да, мои культурные предпочтения не отличались утонченностью, но, по крайней мере, они были искренними, да и как я мог отличить хорошую разновидность плохого вкуса от плохой разновидности плохого вкуса? Как с иронией слушать музыкальное произведение? Как настраивать при этом уши? Неужели виниловая пластинка приобретает разные качества в зависимости от того, кто ее проигрывает? Альбом «АББА» в моих руках будет источником насмешек, в руках Конни – признаком крутости, хотя он оставался все тем же: куплет – припев – куплет. Я, например, был давнишним поклонником музыки Билли Джоэла, особенно его альбомов раннего и среднего периодов, за что частенько подвергался насмешкам хипповых, продвинутых биохимиков. Они называли его музыку пресной, заурядной, ничего не выражающей. И вот я вижу в музыкальном автомате Конни пластинку Барри Манилоу, артиста менее искушенного. Что такого сделала Конни с песней «Mandy», что она стала вдруг крутой?

То же самое относится и к декору. Предметы, подтверждавшие художественный вкус Конни и ее соседки, – скелет из медицинской школы, пара манекенов и чучела животных – сделали бы меня похожим на серийного убийцу. Я с ужасом ожидал дня, когда Конни увидит мою квартиру в Балхеме – корпусную мебель, голые светлые стены, коматозную пальму в кадке и огромный телевизор. В то же время я с ужасом думал, что, быть может, так далеко у нас дело не зайдет.

42. Cartes postales

Конечно, она пришла бы в ужас, если бы я напомнил ей об этом. Ироничный плохой вкус с трудом уживается в удобном семейном доме, где телефонная трубка в виде омара вряд ли вызовет улыбку. Эта эстафетная палочка перешла к Алби, находящемуся в вечном поиске интересных дорожных знаков и оторванных кукольных голов.

Одно увлечение, однако, они оба сохранили до сих пор – культ открыток. Алби, например, обклеил ими всю спальню, словно дорогими обоями, поэтому мы с сознанием долга оказались в сувенирной лавке Лувра, где они оба принялись набирать толстые пачки cartes postales. Я попытался присоединиться к игре, выбрал на этажерке одну открытку, «Плот „Медузы“» кисти Жерико, картину, которую я с удовольствием посмотрел «живьем», если можно так выразиться, из-за ее невероятного драматизма. Она висела в зале «Большой французской живописи», наряду с полотнами размером с хороший дом, изображавшими античные битвы, города, охваченные пожаром, коронацию Наполеона, отступление из Москвы; в общем, школа Ридли Скотта, много эффектов, много света и действующих лиц. Мы все втроем постояли перед огромной «Медузой»; «Интересно, как долго он ее рисовал…», и «Посмотри на этого человека. Он в беде!», и «А как бы мы справились в подобной ситуации?» – вот все мои наблюдения. Я показал открытку сыну, сила ее воздействия несколько уменьшилась от размера 4×6, он пожал плечами и отдал мне свою стопку выбранных открыток, Конни тоже, и я поплелся их оплачивать.

43. Открытки

В квартире на Уайтчепел открытки занимали всю кухонную стену, в некоторых местах наклеенные в два или три слоя, вперемежку с поляроидными снимками ее друзей по художественной школе. Среди них – много панкующих девиц с сигаретами, но меня также поразило количество молодых красавцев, выставленных здесь на обозрение, причем Конни или Фрэн, как правило, с обожанием висли на них, посылая в камеру воздушные поцелуи надутыми губками. Мужчины в солдатских гимнастерках или в заляпанных краской комбинезонах; мужчины с эксцентричными бородками; грозные, неулыбчивые мужчины, один в особенности, бритоголовый громила с яркими голубыми глазами, со свисающей изо рта сигаретой и бутылкой пива в руке. В камеру смотрел настоящий наемник из боевика, пока Конни висла на нем, целовала его щетинистую макушку или прижималась щекой к его щеке и надувала губы; то, что она от него без ума, не заметить было невозможно, и это вызывало ужас.

– Наверное, мне следует их снять, – сказала она за моей спиной.

– Так это?..

– Анджело. Мой бывший.

Анджело. Даже его имя явилось для меня ударом. Ну как, скажите, Дугласу тягаться с Анджело?

– Он очень красив.

– Очень. Но он для меня больше неважен. Как я уже сказала, я сниму эти фотки. – Потянув, она сорвала самую заметную фотографию со стены и спрятала в кармане халата. Не выбросила в мусорную корзину, а сунула в нагрудный карман, рядом с… в общем, грудью.

Мы немного помолчали. Это происходило в воскресенье днем, как раз в тот период, который всегда навевает невыносимую тоску, а мне очень хотелось уйти на позитивной ноте.

– Пожалуй, я лучше пойду.

– Заложник удирает.

– Если я побегу, ты меня остановишь?

– Не знаю. А ты этого хочешь?

– Я бы не возражал.

– Ладно, – сказала она. – Тогда пошли обратно в кровать.

44. Как в романтической комедии

Мучительно, правда? Но именно так мы когда-то разговаривали. Для меня это было открытие. Что-то во мне переменилось, и, когда я наконец выбрался из ее дома в воскресенье вечером, на шатких ногах, встрепанный и усталый, и поехал на пустом поезде к себе в Балхем, я уже не сомневался, что люблю Конни Мур.

Это никоим образом не могло служить поводом для веселья. Я иногда спрашивал себя, почему к влюбленности относятся как к чудесному событию, сопровождающемуся божественной музыкой, когда так часто любовь заканчивается унижением, отчаянием или жестокостью. Учитывая мой прошлый опыт, мне бы больше подошел саундтрек из «Челюстей», скрипки из «Психо».

Разумеется, в прошлом у меня было два или три серьезных романа, каждый из которых длился чуть дольше, чем срок хранения полудюжины яиц, и хотя там случались минуты счастья и любви, ни одно из сердец до сих пор не воспламенилось. На второй вопрос тоже отвечу «да»: на свидания я ходил, но их можно сравнить разве что с неуспешными собеседованиями, когда я не получал должности, которую, в принципе, и не хотел получить. Эти встречи происходили в основном в кинотеатрах, потому что там не нужно поддерживать беседу. Очень часто я был дома уже без четверти десять, мучась легкой тошнотой от большого пакета хрустящего драже в шоколаде. Любовь и желание не играли почти никакой роли на этих свиданиях. Основные чувства – смущение и стыд, причем они усиливались по экспоненте, при каждой новой встрече до тех пор, пока один из нас не выдерживал и бросал стандартную фразу «будем друзьями», после чего мы сразу расставались, иногда чуть ли не бегом. Что касается романтической любви, настоящей, то однажды она меня поразила, но воспоминания о Лизе Годуин доставляли мне столько же удовольствия, сколько могли бы доставить капитану «Титаника» воспоминания об айсберге.

Познакомились мы в первый день занятий в университете, где она изучала современные языки, и сразу же стали большими друзьями, неразлучными, пока я не совершил промах – не подкатил к ней с дурной мыслью на одной вечеринке, где в избытке пили херес. Она ответила на мою попытку поцелуя тем, что увернулась, низко присев и поспешно убежав, словно спасаясь от лопастей вертолета. Этот случай охладил нашу дружбу, и вскоре я уже писал записочки и письма и подсовывал под дверь ее комнаты в нашем общежитии. Когда-то наше соседство доставляло нам радость, но сейчас оно стало таким проблематичным, что Лизе пришлось переехать в другое здание, и я частенько ей туда названивал, поздно ночью, не совсем трезвый, поскольку что может быть более очаровательным и несуразным, способным растопить женское сердце, как не пьяное бормотание по телефону после полуночи?

Нужно отдать ей должное, Лиза проявляла сочувствие и понимание, но только до определенного момента, когда несколько членов футбольной команды предложили мне «отвалить» ненадолго. Их вмешательство окончательно устранило всякую неопределенность, и в битве между любовью и силой победила сила. Я больше ни разу не заговорил с Лизой Годуин. Тем не менее всю эту историю я воспринял очень плохо. Не стану употреблять слова «перебрал». Выражусь более точно: пренебрег границами безопасности. Аспирин уже был растворимым, воды, необходимой для растворения, кажется, пяти таблеток, я выпил немало, а это привело к тому, что проснулся я с ясной головой и острой необходимостью посетить ванную комнату. Я оглядываюсь назад, и все это кажется весьма для меня несвойственным, а еще постыдным, но таков был эпизод моей мелодрамы взросления. Чего я пытался добиться? Вряд ли это был крик о помощи; я бы устыдился так шуметь. Легкое кряхтение – вот что это было, наверное. Прочищение горла.

Поэтому я небезосновательно опасался повторения состояния, чьими симптомами являются бессонница, головокружение и спутанность сознания, вслед за которым наступает депрессия и разбивается сердце. Поезд Северной линии с грохотом катил в Балхем, а меня уже одолевали сомнения. И решение Конни вовсе не казалось продуктом рационального мышления, да и страсть, которую она испытывала в три часа утра, вряд ли продержится до следующего четверга, нашего второго свидания, когда мы оба будем трезвыми и застенчивыми. Кроме того, приходилось считаться с соперником Анджело, который даже сейчас оставался в кармане ее халата, у самой груди. Ни в чем нельзя было быть уверенным. Завоевание Конни Мур, удержание Конни Мур будет задачей, не решенной вплоть до этого дня в Париже…

45. Pelouse interdite

[17]

…где мы проспали после обеда в Люксембургском саду, парке столь элегантном и ухоженном, что того и гляди тебя попросят снять обувь. Лежать на траве здесь разрешено только на узкой полоске в южном конце, и загорающие цепляются за нее, как за остов перевернувшегося лайнера. После красного вина и соленой утки во рту у нас пересохло, и мы по очереди утоляли жажду минеральной газированной водой, которая давно перестала быть газированной.

– Как французы умудряются это делать?

– Что делать? – Голова Конни лежала на моем животе, как на подушке.

– Пить вино за обедом. У меня такое ощущение, будто я побывал под анестезией.

– Сомневаюсь, что они продолжают эту традицию. По-моему, за обедом пьют вино одни туристы вроде нас.

Слева от нас четверо итальянских студентов склонились над своими пластиковыми подносами с китайской едой навынос, и в горячем неподвижном воздухе завис запах сиропа и уксуса. Справа трое тощих русских парней слушали славянский хип-хоп по громкой связи мобильника, проводя ладонями по бритым головам и время от времени подвывая по-волчьи.

– Город Пруста, – вздохнула Конни, – город Трюффо и Пиаф.

– Тебе хорошо?

– Даже очень. – Она протянула руку за голову в поисках моей руки, но усилие оказалось непомерным, и рука ее безвольно упала.

– Думаешь, Алби рад?

– Шататься по Парижу, соря отцовскими деньгами? Еще бы! Помни, не в его принципах показывать радость.

– Куда же он все время исчезает?

– Может быть, у него здесь друзья.

– Какие еще друзья? Нет у него друзей во Франции.

– Друзья сейчас совсем другие, не то что в наше время.

– Как это?

– Ну, например, он выходит в Интернет и пишет: «привет, я в Париже», и кто-то ему отвечает: «я тоже в Париже!», а кто-то еще добавляет: «у меня друг живет в Париже, вам нужно познакомиться». Что он и делает.

– Звучит ужасно.

– Знаю. Столько новых людей, вся эта сиюминутность…

– С меня хватило друга по переписке.

Она перевернулась на живот, переключившись на новую тему.

– Дуглас, у тебя был друг по переписке?

– Гюнтер из Дюссельдорфа. Он приехал к нам, но ничего хорошего из этого не вышло. Не мог есть ничего из того, что готовила мать. Таял прямо на глазах, и я был в ужасе, что нас ждут неприятности, когда мы отошлем домой истощенного ребенка. В конце концов мой отец буквально привязал его к стулу, пока тот не доел печенку с луком.

– Какие у тебя золотые воспоминания. Ты получил приглашение в Дюссельдорф?

– Как ни странно, нет!

– Найди его адрес, выясни, где он.

– Хорошая мысль. А у тебя был друг по переписке?

– Француженка. Элоди. Она носила ненужный ей лифчик и учила меня, как делать самокрутки.

– Значит, познавательное знакомство.

Конни перевернулась опять и закрыла глаза.

– Было бы неплохо все-таки с ним видеться, – сказал я. – Время от времени.

– С Гюнтером?

– С нашим сыном.

– Сегодня увидимся. Я все устроила. А теперь дай поспать.

Мы задремали под убаюкивающие звуки русского хип-хопа, в котором, что любопытно, ругательства оставались английскими – вероятно, для того, чтобы оскорбить как можно больше интернациональной публики. Ближе к вечеру Конни села и, зевая, предложила взять напрокат велосипеды. До конца не протрезвевшие, мы сели на муниципальные велики, громоздкие, как тачки, и поехали по улицам, сворачивая туда, куда хотели.

– Куда же мы едем?

– Давай затеряемся! – прокричала она. – Путеводители и карты запрещены.

Несмотря на туман в голове, тяжелый велосипед и езду по непривычной стороне дороги, я напустил на себя беспечность и, задевая коленями боковые зеркала, не обращая внимания на высунутые в окошко кулаки таксистов, все улыбался, улыбался, улыбался…

46. Франсуа Трюффо

Благодать на душе продолжилась до вечера. Конни еще раньше заприметила кинотеатр на открытом воздухе в городском парке недалеко от площади Италии и решила, что мы пойдем туда и посмотрим фильм. Мы стянули из отеля «Хорошие времена» покрывало и устроили на нем пикник: розовое вино, хлеб и сыр. Вечер был теплый и ясный. Даже Алби вроде бы понравилось.

– Фильм на французском? – поинтересовался он, когда мы разбили лагерь перед экраном.

– Не волнуйся, Алби, ты поймешь. Поверь мне.

Фильм назывался «Les Quatre Cents Coups», или «400 ударов», всем рекомендую. Мои вкусы в кино ограничены жанрами триллера, научной фантастики или фэнтези, но, несмотря на отсутствие ударов, фильм оказался очень занимательным. В нем рассказывается о проступках умно го, но безответственного юноши по имени Антуан, который в конце концов вступает в конфликт с законом. Добродушный отец-рогоносец не в силах справиться с молодым Антуаном, и в результате парень попадает в исправительное заведение для несовершеннолетних. Совершив побег, он направляется к морю, которого прежде никогда не видел, – и тут, в общем, фильм заканчивается: молодой человек просто смотрит в камеру с вызовом, словно обвиняя вас в чем-то.

Что касается сюжета, это вам не «Идентификация Борна», но я все равно получил удовольствие. Это фильм о поэзии, вызове, бурном веселье и растерянности юности – не обязательно моей юности, чужой юности, – и на Алби он произвел глубочайшее впечатление; мой сын так увлекся фильмом, что на время даже забыл о бутылке, к которой до того без конца прикладывался, он сидел на пятках, выпрямив спину, положив руки на бедра, в позе, в которой я его видел на уроках физкультуры в начальных классах.

Небо потемнело, и проекция стала четче, мимо экрана проносились ласточки, а может быть, и летучие мыши, или то и другое, но Алби все сидел, отождествляя себя с главным героем, несмотря на то что (справедливо будет заметить) детство у него было очень стабильное. Время от времени я поворачивался и смотрел на его профиль, освещенный экраном, и меня захлестывала любовь к нему, к обоим, к нам, Петерсенам, этакий маленький взрыв любви и обожания, убеждения, что наш брак, наша семья не так уж плоха, даже лучше, чем у многих, и мы обязательно выстоим.

В общем, фильм произвел очень хорошее впечатление, вызвал приятные чувства, но слишком быстро закончился. Последний кадр застыл на экране, Антуан Дуанель смотрел на нас с экрана своим особым взглядом, и Алби растирал себе щеки ладонями, словно стараясь загнать слезы обратно в глаза.

– Это самый великий долбаный фильм из всех, что я видел в своей жизни.

– Алби, так ли необходимо прибегать к подобному языку? – поинтересовался я.

– А какая потрясающая работа оператора!

– Да, операторская работа мне тоже понравилась, – с надеждой вякнул я, но Алби уже обнимался со своей матерью, они оба хохотали, а потом он убежал в летнюю ночь, мы же с Конни, слишком пьяные, чтобы рискнуть снова оседлать велосипеды, взялись за руки и пошли домой через 13, 5, 6 и 7-й округа, словно юные влюбленные.

47. Затрудненность второго свидания

Несмотря на мою докторскую степень, сложная дилемма, что делать на втором свидании, полностью меня доконала. Каждый ресторан казался либо слишком официальным и роскошным, либо чересчур обыденным и обшарпанным. Конец февраля, значит идти в Гайд-парк холодно, а мой обычный выбор – кинотеатр – в данном случае тоже не подходил. Мы не сможем разговаривать в зале. Я не смогу на нее смотреть.

Мы договорились встретиться на четырехугольной площадке кампуса, недалеко от лаборатории, где я трудился над статьей. После окончания художественной школы Конни работала четыре раза в неделю в коммерческой галерее в Сент-Джеймсе. Работа ей не нравилась – бездарная живопись, у посетителей больше денег, чем вкуса, – но позволяла ей оплачивать жилье, пока она трудилась над своими картинами в маленькой студии Восточного Лондона, которую снимала на паях с друзьями – коллективом, как они говорили, – и каждый из них ждал собственного прорыва. В качестве карьерного плана все это казалось безнадежно неопределенным. Но галерея в Сент-Джеймсе по крайней мере означала, что Конни было чем платить за квартиру и питание. Запинаясь, я проинструктировал ее по телефону обо всех подходящих автобусных маршрутах, а именно 19-м, 22-м и 38-м.

– Дуглас, я выросла в Лондоне, – сказала она. – Я знаю, как ездить на автобусе. Увидимся в шесть тридцать.

В шесть двадцать два я уже стоял под башенными часами, уставившись в «Биохимик», глаза скользили по строчкам, но без всякой пользы; в шесть сорок я продолжал пялиться в журнал, когда сначала услышал ее, а потом уже увидел; высокие каблучки редко постукивали в этой части кампуса.

В наш век цифровых технологий мы имеем в своем распоряжении электронные средства, позволяющие воскресить в памяти более или менее любое лицо. Но в то время лица были как телефонные номера: мы старались запомнить самые важные. Однако снимки, сохраненные в моем воображении на прошлой неделе, начали блекнуть. Скромный и трезвый в этот ветреный и серый будничный день, буду ли я разочарован?

Ничего подобного. Действительность превзошла все мои ожидания: чудесное лицо, обрамленное поднятым воротником длинного черного пальто; под ним старомодное платье ржаво-красного цвета; тщательно наложенная косметика; темные глаза, губы цвета платья. Тарелка жареных креветок в «Крысе и попугае» перестала быть вариантом.

Мы поцеловались неловко: мне досталась мочка уха, а ей – волосы.

– Ты выглядишь потрясающе.

– Ты о платье? Да что ты, мне приходится носить его на работу, – сказала она, словно подразумевая: наряжалась не для тебя; прошло восемь секунд, а уже халтурный поцелуй и воображаемый щелчок по носу.

Вечер растянулся перед нами, как канат через широкий каньон. Чтобы подчеркнуть важность события, я надел свой лучший пиджак из эпатажного шоколадного вельвета и вязаный галстук цвета темной сливы. Ее рука потянулась к узлу и поправила его.

– Очень мило. Боже правый, а ты на самом деле носишь ручку в нагрудном кармане.

– Как ученый, я обязан. Это моя униформа.

Она улыбнулась:

– Ты здесь работаешь?

– Вон там, в лаборатории.

– А плодовые мушки?

– Они внутри. Хочешь взглянуть?

– А можно? Я всегда думала, что все лаборатории засекречены.

– Только в кино.

Она вцепилась в мою руку обеими руками:

– В таком случае я должна увидеть плодовых мушек!

48. Инсектарий

Она рассматривала облако мушек, придвинув лицо к самой сетке, как завороженная. Можно подумать, я привел ее к вольеру с единорогом.

– А почему плодовые мушки? Почему не муравьи, или жуки, или другие насекомые?

Я не мог сказать, был ли ее интерес искренним, преувеличенным или притворным. Возможно, она рассматривала инсектарий как вид художественной инсталляции; я знаю, такие экспонаты существуют. Какова бы ни была причина, я жаждал услышать вопрос типа «почему плодовые мушки?» и начал рассказывать о быстром размножении, простом содержании, ярко выраженном фенотипе.

– А это?..

– Непосредственно наблюдаемые характеристики, признаки, проявления генотипа и окружающей среды. В случае с плодовыми мушками – укороченные крылья, пигментация глаза, изменение в генитальном строении.

– «Генитальное строение». Название моей группы.

– Оно означает, что можно увидеть признаки мутации за очень короткий период. Плодовые мушки – это эволюция в действии. Вот поэтому мы их и любим.

– Эволюция в действии. А что вы делаете, когда хотите изучить их генитальное строение? Только, пожалуйста, пожалуйста, не говори, что вы всех их убиваете.

– Обычно мы их оглушаем.

– Крошечными дубинками?

– Углекислым газом. Спустя какое-то время они приходят в себя и продолжают заниматься сексом.

– Мои типичные выходные.

Прошла секунда.

– Так что, можно, я возьму себе одну? Я хочу… – она прижала палец к стеклу, – вон ту.

– Это тебе не аквариумные рыбки. Это научные инструменты.

– Да ты посмотри – я им понравилась!

– Наверное, потому, что от тебя пахнет старыми бананами! – Прошла еще секунда. – На самом деле от тебя не пахнет старыми бананами. Прости, я не знаю, почему так сказал.

Она посмотрела через плечо и улыбнулась, и я представил ей Брюса, нашего лабораторного питомца, из желания показать, что не только богемная публика умеет хорошо проводить время.

49. Осторожность

Экскурсия продолжалась. Я показал ей холодную комнату, где мы оба отметили, какой там холод, и комнату с температурой 37 градусов.

– Почему тридцать семь градусов?

– Потому что это температура внутри человеческого тела. Именно так себя ощущаешь внутри кого-то.

– Эротично, – сказала Конни с непроницаемым лицом, и мы двинулись дальше.

Я показал ей сухой лед, я показал ей центрифугу в действии. Мы посмотрели в микроскоп на поперечное сечение крысиного языка, зараженного паразитами. О да, это было невероятное свидание, и я начал замечать удивленные лица моих коллег, как обычно задержавшихся на работе; они смотрели с открытым ртом и поднятыми бровями, как эта прелестная женщина разглядывала колбы и пробирки. Я подарил ей несколько чашек Петри, чтобы она смешивала краски.

Когда она все осмотрела, мы пошли, по ее предложению, в крошечный восточноевропейский ресторанчик, мимо которого я проходил много раз, но даже никогда не думал туда заглянуть. Тускло освещенный, он был похож на фотографию в коричневых тонах. Сутулый древний официант принял наши пальто. По инициативе Конни мы пили водку из маленьких толстых рюмок, потом ели бархатистый суп цвета бургундского вина, вкуснейшие плотные клецки, блины и пили тягучее красное вино, сидя рядышком в углу почти пустого зала; вскоре голова у нас затуманилась, мы почти расслабились, на душе было радостно. Снаружи дождь, запотевшие окна, пылающий электрокамин – чудесно.

– Знаешь, какое качество в науке меня особенно привлекает? Определенность. Не нужно беспокоиться о вкусе или моде, не нужно ждать вдохновения или удачи. Есть в ней… методология – это научное слово? Не важно, смысл в том, что можно просто много работать, оттачивать результат и в конце концов добиться своего.

– Если не считать того, что не все так просто. К тому же работать нужно много. – Она пожала плечами и махнула рукой. – Раньше я так и делала.

– Я видел некоторые твои работы. Мне они показались удивительными.

Конни нахмурилась:

– Когда ты их видел?

– На прошлой неделе. Пока ты спала. Они прекрасны.

– В таком случае это были работы, скорее всего, моей соседки.

– Нет, это были твои картины. То, что она рисует, мне совсем не понравилось.

– Фрэн очень успешна. Она продает много работ.

– Не знаю почему.

– Она очень талантлива, и она моя подруга.

– Конечно, но мне все равно понравились твои картины. Я подумал, что они очень… – Я поискал в голове какой-нибудь художественный термин. – Красивые, то есть я не разбираюсь в искусстве…

– Но знаешь, когда тебе нравится, а когда – нет?

– Совершенно верно. А еще ты потрясающе рисуешь руки.

Она улыбнулась, взглянула на свою руку и, раздвинув пальцы, опустила на мою:

– Давай не будем говорить об искусстве. Или плодовых мушках.

– Ладно.

– Поговорим лучше о прошлых выходных. То есть о том, что случилось.

– Отлично, – сказал я, а сам подумал: «Ну вот и все». – Что ты хотела сказать?

– Не знаю. Вернее, мне казалось, что я знаю.

– Продолжай.

Она засомневалась:

– Ты первый.

Я на секунду задумался.

– Ладно. Все очень просто. Я чудесно провел время. Я рад нашему знакомству. Все было здорово. Хотелось бы повторить.

– И все?

– И все. – Это никоим образом не было все, но мне не хотелось ее пугать. – А ты что скажешь?

– Я думала… Я думала то же самое. Мне было радостно, а это так необычно. Ты был очень мил. Нет, не так, я хочу сказать другое, я хочу сказать, ты был внимательный, интересный, а еще мне понравилось с тобой спать. Очень. Было здорово. Твоя сестра права – ты тот, кто мне нужен.

Я достаточно часто оказывался в подобной ситуации, чтобы ждать неминуемого «но»…

– Но у меня не очень удачный опыт отношений. Они не ассоциируются у меня с радостью, особенно мой последний роман.

– Анджело?

– Совершенно верно. Анджело. Он обращался со мной не очень хорошо и заставил быть… осторожной. Наверное, я сама хочу быть осторожной, если продолжать дальше.

– Но ты хочешь продолжать дальше?

– С осторожностью.

– С осторожностью. И это значит?..

Она на секунду задумалась, прикусив губу, затем наклонилась вперед и опустила ладонь на мою руку:

– Это значит, что если мы прямо сейчас оплатим счет и выйдем на улицу, если мы найдем такси и отправимся к тебе домой, то я буду очень счастлива.

А потом она меня поцеловала.

…

…

…

…

…

– Официант!

50. Дикая вечеринка в номере 603

Вечеринка началась в час, когда большинство вечеринок обычно заканчиваются, привычный дискант под басовые бум-ц-ц-ц электронной музыки вскоре сменился низкочастотными ум-па-па, ум-па-па в сопровождении четкого скрипа.

– Это что… аккордеон?

– Угу, – ответила Конни.

– Но Алби не играет на аккордеоне.

– Значит, у него в номере аккордеонист.

– Какой ужас!

Теперь астматическое пыхтение перешло в четыре знакомых пронзительных минорных аккорда, играемые по кругу, под громкое топанье и похлопывание по бедру в исполнении моего сына.

– Что это за песня? Я ее знаю.

– Кажется, это «Smells Like Teen Spirit».

– Что-что?

– Послушай!

И точно, это была она.

Когда… если… я представляю аккордеониста, то почему-то всегда это смуглый мужчина в бретонской кепке. Но сейчас вопль «Нирваны» об одиночестве юности исполнялся женским голосом, этаким душевным криком городского глашатая, под аккомпанемент нашего сына, берущего аккорды на гитаре каждый раз с небольшим опозданием.

– И это называется музыка, – сказал я.

– Скорее, радиопомехи, – отозвалась Конни.

Смирившись с тем, что ночь будет долгой, я включил свет и потянулся за книгой, историей Второй мировой войны, а Конни засунула голову между двумя подушками и свернулась калачиком. Аккордеон, подобно волынке, – один из тех редких инструментов, которым зарабатывают деньги, если перестают играть, но следующие сорок пять минут таинственный гость моего сына терзал нещадно свою гармошку, услаждая слух пятого, шестого и седьмого этажей отеля «Хорошие времена» разнообразными песнями, среди прочих прозвучали неистовая «Satisfaction», бодрая «Losing My Religion» и вариация «Purple Rain», такая длинная и однообразная, что казалось, само время растянулось. Нам нравится концерт, Алби, – написал я в эсэмэске, – но уже поздно. Я нажал кнопку «отправить» и стал ждать, когда сообщение будет получено.

За стенкой прозвучал сигнал получения эсэмэски. Пауза, после которой зазвучала песня «Moondance» в исполнении больных эмфиземой ос.

– Наверное, он не прочел моего послания.

– Хм…

– Наверное, мне следует позвонить администратору и пожаловаться. Как будет по-французски «уберите аккордеониста из номера 603»?

– Хм…

– Хотя, конечно, нехорошо жаловаться на собственного сына.

– В прошлом тебя это не останавливало.

– Или просто постучать?..

– Дуглас, делай что хочешь, только перестань болтать!

– Эй! Это не я играю на аккордеоне!

– Иногда мне кажется, что я предпочла бы аккордеон.

– Что это значит?!

– Да ничего… просто полтретьего ночи…

И тут шум прекратился.

– Слава тебе господи! – сказала Конни. – Теперь давай спать.

Но раздражение осталось, и мы лежали под его пеленой, вспоминая подобные ночи, когда проявляли нетерпеливость, невнимание или злобу. Наверное, наш брак себя изжил. Наверное, я хочу тебя оставить.

А затем за нашими головами прозвучал удар, за которым последовал характерный ритмичный стук спинки кровати о нашу стену.

– Это они репетируют, – сказал я.

– О, Алби! – Конни хохотала, закрыв глаза рукой. – Лучше не придумать!

51. Рок-аккордеонистка

Мы познакомились с привлекательной музыкантшей на следующее утро в мрачном полуподвальном ресторане, где подавали завтрак. Молодежь поднялась раньше нас, что было несвойственно для Алби, но поначалу я не мог разглядеть лицо девушки, прилипшей к моему сыну с цепкостью миноги. Я прокашлялся, и они отлепились.

– Привет! Вы, должно быть, Дуглас и Конни! Надо же, только гляньте, Конни, какая вы классная! Неудивительно, что ваш сынок такой горячий, вы настоящая красотка. – Голос сиплый, акцент жителя нижнего полушария. Она взяла мою руку. – А вы, Дуги, тоже очень красивый! Ха! Мы как раз собрались позавтракать. Завтрак здесь потрясающий. Все бесплатно!

– Ну, не совсем бесплатно…

– Погодите… я уберу Стива. – Стивом, как оказалось, она звала свой аккордеон. Стив занимал отдельный стул, на котором сидел, зубасто оскалившись. – Ну-ка, Стив, позволь бедному мистеру Петерсену присесть, а то, похоже, он устал.

– Нам понравился ваш концерт вчера ночью.

– О, спасибо! – Она улыбнулась, затем быстро скроила физиономию печального клоуна, помогая себе пальцами. – Или вы говорили не всерьез?

– Вы играете очень хорошо, – сказала Конни. – Но нам понравилось бы больше, если бы все это прозвучало до полуночи.

– Ой! Простите. Неудивительно, что у вас затраханный вид, мистер Петерсен. Придется вам прийти и послушать, как я играю в нормальное время.

– Вы действительно даете концерты? – недоверчиво переспросила Конни.

– Ну, «концерт» слишком сильно сказано. Только перед Центром Помпиду.

– Вы уличный музыкант?

– Я предпочитаю «исполнитель». Впрочем, да!

Надеюсь, лицо у меня не вытянулось, во всяком случае, я старался, чтобы оно не вытянулось, хотя, по правде говоря, я с настороженностью относился к любой деятельности, перед которой шло определение «уличный». Уличное искусство, уличная еда, уличный театр – во всех случаях «уличный» предшествует тому, чем лучше заниматься внутри помещения.

– Она потрясающе играет «Purple Rain», – пробормотал Алби, развалившийся поперек банкетки, как жертва вампира.

– Мы слышали, Алби, мы слышали, – сказала Конни, рассматривая аккордеонистку прищуренным взглядом.

Девушка тем временем выскребала содержимое многочисленных порционных контейнеров с джемом на свой круассан.

– Ненавижу эти маленькие контейнеры. Ужасные, правда? Только загаживают окружающую среду. Одно расстройство! – сказала она, прежде чем вылизать языком один такой контейнер.

– Простите, мы не уловили вашего…

– Кэт. Как в шляпе![18] – Она похлопала по черному велюровому котелку, который носила, сдвинув на затылок.

– Вы из Австралии, Кэт?

Алби зацокал:

– Она из Новой Зеландии!

– Одно и то же! – Кэт громко расхохоталась. – Давайте, ребята, действуйте, пока я тут все не съела. Кто кого обгонит!

52. К вопросу о практической этике системы «шведский стол»

За годы поездок на конференции и семинары я приобрел некий опыт знакомства с системой «шведский стол» и сделал для себя вывод, что некоторые, оказавшись перед столом с якобы бесплатной едой, ведут себя скромно, зато другие так, будто никогда в жизни не ели бекона. Кэт принадлежала к той группе, которая полагает, что «ешь, сколько влезет» – это брошенный вызов. Она стоя ла возле автомата с соком: нальет стакан и выпьет, нальет стакан и выпьет; прямо какая-то сокозависимость, решил я и подумал, почему бы просто не открыть краник и не лечь под ним? Я улыбнулся официанту, а тот в ответ медленно покачал головой, и тут меня осенило, что если администрация свяжет вчерашний ночной концерт на аккордеоне с женщиной, которая сейчас складывала в своей тарелке гору из клубники и долек грейпфрута, то нас, возможно, ждут большие неприятности.

Мы зашаркали вдоль стойки.

– Так что привело вас в Вечный город, Кэт?

– Вечный город не Париж, – заметила Конни, – Вечный город – Рим.

– И вовсе он не вечный, – возразил Алби, – просто он создает такое впечатление.

Кэт расхохоталась и вытерла сок с губ:

– Я не живу здесь, а только проездом. С тех пор как окончила колледж, слоняюсь по Европе, тут поживу, там поживу. Сегодня Париж, завтра Прага, Барселона, Амстердам – кто знает!

– Да, мы тоже путешествуем, – сообщил я.

– За исключением того, что у нас заламинированное расписание, – усмехнулась Конни, изучая пустую вазу, где еще совсем недавно лежали грейпфруты.

– Оно не заламинировано. Я хотел сказать, что завтра мы отправляемся в Амстердам.

– Везунчики! Я люблю ‘Дам, хотя каждый раз делаю там то, о чем потом сожалею, если вы понимаете, что я имею в виду. Город сплошных вечеринок! – Она наполняла вторую тарелку, балансируя ею на согнутой руке, как профессионал, и сосредоточившись на белках и углеводах. Приподняв крышку блюда с беконом, она вдохнула мясной запах, закрыв глаза. – Я строгая вегетарианка, но делаю исключение для консервированного мяса, – заявила она, нагружая сочные кусочки, свернутые в рулеты, на уже переполненную тарелку с сыром, копченым лососем, бриошами, круассанами…

– Какой у вас сытный завтрак получается! – сказал я с застывшей улыбкой.

– Ну да! Мы с Алби нагуляли аппетит. – Она вульгарно расхохоталась, ущипнув его за задницу щипцами для бекона, но Алби лишь сконфуженно улыбнулся в свою тарелку. – Все равно бо́льшую часть я припасла на потом, – пояснила она.

По-моему, это перешло все границы. «Шведский стол» – это вам не раздолье для пикникующих и не кладовка, куда заглядывают все кому не лень. Я с самого начала решил быть милым с новыми друзьями Алби и терпеть их чудачества, но это было воровство, самое настоящее, неприкрытое, и когда в просторных карманах бархатных шортов исчезла баночка с медом, а за ней банан, я понял, что больше не могу сдерживаться.

– Вам не кажется, Кэт, что это следовало бы вернуть? – сказал я непринужденно.

– Прошу прощения?

– Фрукты, баночки с медом. Вам ведь нужна всего одна, максимум две.

– Пап! – воскликнул Алби. – Не могу поверить, что ты сказал такое!

– Я просто считаю, что это чересчур…

– Неловко! – пропела Кэт оперным фальцетом.

– Она не собирается есть это все прямо сейчас.

– И я о том же, Алби.

– Нет, все справедливо, все справедливо – вот и вот… – Кэт начала выкладывать обратно на стол баночки, фрукты, круассаны.

– Нет, нет, возьмите то, что уже взяли, мне просто кажется, что, может быть, не стоило бы рассовывать еду по карманам…

– Понимаешь, что я имел в виду, Кэт? – Алби махнул в мою сторону рукой.

– Алби…

– Я тебе рассказывал, какой он!

– Алби! Хватит! Сядь! – Это сказала Конни с самым непреклонным выражением лица.

Алби знал, когда спорить бесполезно, и мы все вернулись к столу, расселись по местам и начали слушать Кэт…

53. Кошка в шляпе

…как она любит Новую Зеландию, какая это красивая страна, но она росла в скучном предместье Окленда, будничном и однообразном, миля за милей похожих домов среднего класса. Там никогда ничего не происходило, вернее, кое-что все-таки происходило, ужасное, но никто об этом не говорил, люди просто закрывали глаза и продолжали жить своей обычной скучной жизнью в ожидании смерти.

– Совсем как у нас, – произнес Алби.

Конни вздохнула:

– Попробуй, Алби, назвать одну ужасную вещь, которая случилась в твоей жизни. Хотя бы одну. Знаешь, Кэт, у бедняжки Алби остался душевный шрам, потому что в две тысячи четвертом мы не купили ему «Коко попс» на завтрак.

– Ты не все обо мне знаешь, мам!

– Если на то пошло, то все.

– Нет, не все! – обиженно запротестовал Алби. – И с каких это пор ты стала таким ярым защитником дома, мам? Ты же говорила, что ненавидишь его.

Неужели она так сказала? Но Конни решила не реагировать.

– Кэт, мой сын перед вами рисуется. Продолжайте. Вы говорили…

Кэт утрамбовывала грязным большим пальцем кусок салями внутри багета.

– В общем, мой папаша, полный и абсолютный ублюдок, настоял, чтобы я училась в универе на инженера, и это было бесполезно потраченное время…

Алби, ухмыляясь, смотрел на меня, но я сделал вид, будто не замечаю его взгляда.

– Ну, наверное, не совсем бесполезно, – сказал я.

– Нет, бесполезно, если ненавидеть это дело. Мне хотелось узнать лучше жизнь, многое увидеть.

– Так что вы стали изучать в результате?

– Чревовещание. – Она поднесла к уху упаковку мармелада и тоненьким голосочком пропищала: «Помогите! Помогите!» – Занялась кукольным делом, импровизацией, поступила в уличную труппу, выступавшую с гигантскими марионетками. Мы отправились в путь, путешествовали по всей Европе, отлично проводили время, но потом все они оказались слабаками и вернулись домой, на свои ничтожные работы, в ничтожные домишки, чтобы жить скучной, предсказуемой, ничтожной жизнью. А я продолжила, но уже соло. Мне нравится! Родителей не видела вот уже четыре года.

– О, Кэт, это ужасно! – воскликнула Конни.

– Ничего ужасного! По мне, так просто здорово. Никаких обязательств, никакой квартирной платы, повсюду встречаешь самых невероятных людей. Я теперь могу жить где захочу. Кроме Португалии. В Португалию мне въезд заказан по причинам, которые я не вправе разглашать…

– А что ваши родители?

– Я шлю своей ма открытки. Звоню ей дважды в год – на Рождество и в день рождения. Она знает, что я в порядке.

– Ваш или ее? – спросила Конни.

– Простите?

– Вы сказали, что звоните ей на Рождество и в день рождения. Ее день рождения или ваш день рождения?

Вопрос озадачил Кэт.

– Мой, конечно, – сказала она, и Конни кивнула.

– А как ваш отец?

– Мой отец может пойти куда подальше, – с гордостью произнесла она, сунув в рот кусок хлеба, а я заметил, с каким восхищением Алби на нее смотрит.

– По-моему, это довольно жестоко.

– Нет, если бы вы его знали. – И она снова расхохоталась.

Так в кино смеются сумасшедшие, и взгляд официанта стал чуть суровее. Несмотря на все мои старания, мне было трудно проникнуться теплыми чувствами к Кэт. Она была явно старше нашего сына, и поэтому мне, как ни странно, хотелось его защитить, и кожа у нее выглядела стертой, словно ее обработали каким-то абразивом – лицом моего сына, видимо. Под глазами круги, как у панды, покраснение вокруг губ, тоже не без участия моего сына, и словно нарисованные, высоко изогнутые брови. Кого она мне напоминала? Когда я только поступил в университет, то явился на маскарадный показ «Шоу ужасов Рокки Хоррора»[19] с вышеупомянутой Лизой Годуин, и это до сих пор остается самым утомительным и дурацким вечером, который мне пришлось вытерпеть, за всю мою жизнь. Но что только не сделаешь ради любви! Я не религиозен, но четко помню, что, сидя в своем кресле в рваных колготках Лизы Годуин, с намалеванной помадой красной пастью, я молился: прошу Тебя, Господи, если только Ты есть, пусть я больше никогда в жизни не исполню «The Time Warp»[20].

Ну да, было в этой Кэт что-то от Рокки Хоррора, и, наверное, именно это привлекало к ней нашего сына: он держал руку на ее затылке, а она исследовала пальцами его коленки под рваными джинсами. Все это раздражало, и, должен признаться, я испытал определенное облегчение, когда она сказала:

– Ну ладно, господа хорошие, с вами приятно познакомиться. У вас отличный молодой человек! – И для убедительности она шлепнула его по бедру.

– Мы знаем, – сказала Конни.

– Наслаждайтесь видами! Юноша, проводите меня до дверей, не хочу, чтобы буфетная полиция повалила меня на пол и начала обыскивать! – Последовало очередное ржание и скрип стула, когда она подхватила на руки аккордеон по имени Стив и насадила котелок на свои кудряшки. Стив издал высокую трель, и они ушли.

Мы оказались в тишине, которая обычно следует за столкновением, потом Конни сказала:

– Никогда не доверяй женщине в котелке.

Мы рассмеялись, получая удовольствие от общей неприязни.

– «Ма, па, я хочу, чтобы вы познакомились с женщиной, на которой я намерен жениться».

– Дуглас, даже в шутку не говори такого.

– А мне она понравилась.

– И поэтому ты велел ей вернуть все на стойку? – захихикала Конни.

– Я разве перегнул палку?

– На этот раз скажу «нет».

– Как ты думаешь, что он в ней нашел? Мне кажется, его привлек смех.

– Не только смех. Мне кажется, секс тоже сыграл свою немалую роль. Ох, Алби, – вздохнула Конни, и на ее лице промелькнула глубокая печаль. – Дуглас, – сказала она, опустив голову мне на плечо, – наш мальчик совсем взрослый.

54. Откровенность, скрытность

Я надеялся, что мы все вместе проведем наш последний день в Париже, но Конни почувствовала усталость и заявила, довольно резко, что хочет минутку побыть одна, если мы не возражаем, всего лишь одну-единственную минутку, если это не противозаконно. Оставаясь вдвоем, мы с сыном обычно паникуем, но на этот раз мы взяли себя в руки и отправились в Музей д’Орсе.

Погода испортилась, над городом нависло густое, влажное облако.

– Будет дождь, – заметил я.

Алби промолчал.

– Нам понравилась Кэт, – сказал я.

– Пап, можешь не притворяться, потому что мне все равно.

– Нет, понравилась, понравилась! Нам показалось, что она очень интересная. Необычная. – Несколько шагов мы прошли в молчании, затем: – Думаешь, вы продолжите знакомство?

Алби наморщил нос. Мы с сыном нечасто обсуждаем сердечные дела. У нас были друзья – в основном друзья Конни, – которые вели со своими детьми беседы пугающей откровенности; окопаются на продавленном диване – и ну откровенничать об отношениях, сексе, наркотиках, эмоциональном и душевном здоровье, используя любую возможность, чтобы пофланировать по квартире голыми, поскольку разве не этого хотят подростки? Свидетельство возрастного угасания на уровне глаз? И хотя я считал такой подход ограниченным и неестественным, я соглашался, что у меня самого все далеко от идеала и я должен что-то сделать, чтобы преодолеть некую сдержанность. Самое большее, на что решился мой отец, «приоткрывая завесу» человеческих отношений, – разложить на моей подушке буклеты министерства здравоохранения о болезнях, передаваемых половым путем, что было прощальным подарком перед моим отъездом в университет и единственной информацией, которая мне понадобится о тайнах человеческого сердца. Моя мать переключала телевизионный канал каждый раз, когда там целовались. Обоих вседозволенность 1960-х годов даже не затронула. С тем же успехом они могли бы родиться в 60-х годах девятнадцатого века. Откуда взялись мы с сестрой, даже не представляю.

К тому же разве я не собирался работать над эмоциональной открытостью? Возможно, как раз сейчас мне подвернулся случай поболтать о сумятице взросления и, в свою очередь, я мог бы поделиться некоторыми взлетами и падениями семейной жизни. С этими мыслями в голове я ненадолго отклонился от маршрута, зайдя на улицу Жакоб, и перед отелем, где мы с Конни останавливались восемнадцать лет тому назад, я задержался и взял Алби за руку:

– Видишь этот отель?

– Да.

– То окно наверху. Угловое, на третьем этаже, с желтыми занавесками.

– И что в нем такого?

Я опустил руку ему на плечо:

– Это, Альберт Сэмюель Петерсен, спальня, в которой ты был зачат!

Возможно, я поторопился. Я надеялся, что в этой экскурсии сын увидит нечто поэтическое, ведь именно в этом месте сперматозоид и яйцеклетка слились в одно целое и дали ему жизнь. Я думал, что он сочтет забавным представить родителей молодыми, такими непохожими на их теперешнее, не такое беззаботное воплощение. Я надеялся, что его, быть может, тронет моя ностальгия по тому времени, когда он был создан в любви, которая, по крайней мере в моих воспоминаниях, была обременена эмоциями и заботой.

Возможно, я не все хорошо продумал.

– Что?

– Прямо там. В той комнате. Именно там ты зародился.

Его лицо исказила гримаса отвращения.

– Я теперь никогда не смогу прогнать эту картину из головы.

– А как, ты думал, все это случилось, Алби?

– Я знаю, что это случилось, я просто не желаю, чтобы меня заставляли об этом думать!

– Мне казалось, ты захочешь узнать. Мне казалось, ты будешь…

Он двинулся по улице:

– Отчего ты такой?

– Какой?

– Говоришь такие вещи. Это очень странно, пап.

– Ничего не странно, у нас с тобой дружеская беседа.

– Мы не друзья. Ты мой отец.

– Это не значит… в таком случае мы просто взрослые. Мы теперь оба взрослые, и я думаю, что мы можем поговорить, как это делают взрослые.

– Ну да, спасибо за откровенность, пап.

Мы пошли дальше, а я размышлял над концепцией «излишней откровенности» и о том, что такое скрытность, и можно ли когда-нибудь найти нечто среднее между ними.

55. Épater le bourgeois

Вскоре мы оказались в Музее д’Орсе, в вестибюле старого железнодорожного вокзала, перестроенного под музей.

– Посмотри, какие необычные часы! – сказал я с восхищением.

Алби, слишком крутой для восхищения, пошел дальше и начал рассматривать картины. Мне нравятся импрессионисты, хотя я сознаю, что увлекаться ими не очень модно, но Алби излучал такое безразличие, словно это я нарисовал все эти тополя и девочек за пианино.

Потом неожиданно мы обнаружили нечто, в большей степени отвечавшее его вкусам: «L’Orígine du Monde» Гюстава Курбе. Стиль и техника те же самые, какими рисуют балерин или вазы с фруктами, но предмет изображения другой – раскинутые ноги женщины, лицо которой осталось за рамой. Картина откровенная и решительная, приводящая в замешательство, и мне она совершенно не понравилась. Вообще говоря, я не люблю, когда меня шокируют. И не потому, что я ханжа, а потому, что все это кажется мне ребячеством и легкодостижимым.

– Откуда только они берут свои идеи? – бросил я и пошел дальше.

Но Алби определенно не собирался упустить шанс доставить мне неудобство: он остановился и все смотрел и смотрел на картину. Не желая показаться педантичным, я подал назад и вернулся к нему.

– Вот это откровенность! – сказал я.

Ничего.

– Довольно конфликтная картина, ты не находишь? – спросил я. Алби шмыгнул носом и наклонил голову, словно это что-то меняло. – Поразительно, что она была написана в тысяча восемьсот шестьдесят шестом.

– Отчего же? Думаешь, в те времена голые женщины выглядели по-другому? – Он подошел к холсту совсем близко, я даже подумал, что сейчас вмешается охрана.

– Нет, я просто хотел сказать, что мы все склонны считать прошлое консервативным. Интересно отметить, что провокация – это не изобретение конца двадцатого века. – Хорошо сказано, подумал я. Совершенно в духе Конни, но Алби лишь ухмыльнулся:

– Я не считаю ее провокационной. Я считаю ее красивой.

– Я тоже, – произнес я, хотя не очень убедительно. – Великая картина. Просто великая. – Я снова обратил внимание на подпись. – «Происхождение мира». – Когда я нервничаю, то начинаю все зачитывать вслух – заголовки, указатели, причем даже не по одному разу. – «Происхождение мира». Остроумное название. – Я выдохнул резко через нос, чтобы продемонстрировать, каким чертовски смешным я его нахожу. – Интересно, что об этом думала натурщица? Неужели обо шла холст, чтобы взглянуть на него, и произнесла: «Гюстав, я словно смотрюсь в зеркало!»

Но Алби уже достал из сумки альбом для рисования, поскольку недостаточно просто разглядывать половые органы неизвестной женщины, нужно обязательно их зарисовать.

– Встретимся в сувенирной лавке, – сказал я и оставил его энергично заштриховывать и затенять.

56. Зона комфорта

В последний вечер в Париже мы все отправились во вьетнамский ресторан, но мне пришлось уйти раньше, потому что я получил травму от своего супа.

Я не очень высокого мнения об острой пище, полагая, и не без оснований, что если какой-то продукт обжигает пальцы, в желудке ему делать нечего. Разумеется, Алби обожает перченые блюда, думая, что такой вкус соответствует его буйному нраву, или политике, или еще чему-то. Что касается Конни, то настроение ее немного улучшилось после знаменательного завтрака за «шведским столом», но французские бистро ей надоели.

– Клянусь, если я еще раз увижу утиный окорочок, то завизжу.

Алби предложил вьетнамскую кухню, мне пришлось согласиться, раз я обещал пробовать новое и оставить свою так называемую зону комфорта. Поэтому по предложению Алби мы отправились на наших вихляющих велосипедах во вьетнамский ресторан на Монпарнасе.

– «Authentiquement épicé»! – с одобрением прочитал в меню Алби. – Что в принципе означает «чертовски остро»!

Я заказал какой-то мясной супчик, особо оговорив «pas trop chaud, s’il vous plaît»[21], но тарелка, когда прибыла, была настолько густо приправлена красными мелкими злобными перцами чили, что я даже подумал, не розыгрыш ли это. Возможно, Алби подговорил их и сейчас повара прижимаются лицами к маленькому круглому окошку и сдавленно смеются. В любом случае мне пришлось выпить много пива, чтобы охладить полость рта.

– Чересчур для тебя, па? – с улыбкой поинтересовался он.

– Немного. – Я заказал еще одно пиво.

– Вот видишь? – улыбнулась Конни. – Все, что не отварное мясо под соусом…

– Неправда, Конни, сама знаешь, – сказал я, быть может, немного резковато. – Если на то пошло, суп очень вкусный.

И тут он перестал быть вкусным. До той секунды я старался избегать чили, процеживая суп сквозь зубы, но что-то, наверное, проскочило, потому что мой рот внезапно охватило пламя. Я осушил кружку с пивом до дна и с грохотом поставил ее на стол, задев при этом большую керамическую ложку в супнице, которая отправила катапультой в мой правый глаз целую порцию жидкости. Бульон был так щедро сдобрен лаймовым соком и чили, что я буквально ослеп, принялся нащупывать на столе салфетку, схватил первую попавшуюся, ею оказалась салфетка Алби, испачканная соусом чили, под которым ему подали ребрышки; и этот самый соус попал мне в пострадавший глаз, а затем и в непострадавший тоже. Если бы Алби так не смеялся, он, несомненно, меня бы предупредил, но теперь по моему лицу ручьем текли слезы, а веселье Алби и Конни переросло в смущение и тревогу, когда я, спотыкаясь, побрел в туалет, налетая на других посетителей, проник сквозь завесу из бус сначала в дамский – desolé! desolé![22] – потом в мужской туалет и наконец обнаружил самую маленькую в мире и самую непрактичную раковину, куда я попытался засунуть голову, оцарапав лоб краном, и пустил сначала обжигающе горячую, а потом холодную воду в пострадавший глаз. Так я стоял, скривив спину, пока вода неприятно хлестала в мое глазное яблоко, потом в рот, который теперь, к счастью, онемел и только слегка побаливал, напомнив мне удаление ретинированного коренного несколько лет тому назад.

Какое-то время я не отходил от раковины.

В конце концов я выпрямился и рассмотрел свое отражение: рубашка промокла и прилипла к груди, лоб кровоточил, язык распух, а губы, естественно, покраснели, правый глаз закрылся накрепко. Я отвел верхнее веко – склера вся в венозной сетке, цвета томатного супа. Посмотрев на потолок, я заметил какую-то царапину, вроде волосинки на линзе камеры – она появилась где-то с краю, потанцевала немного, то появляясь, то исчезая, когда я попытался ее получше разглядеть. Шрам. «Вот почему, – подумал я, – у нас есть зоны комфорта, потому что в них комфортабельно. А что, собственно говоря, мы получаем, покидая их?»

Когда я вернулся к столику, Алби и Конни посмотрели на меня с серьезными лицами, как бывает перед приступом безудержного веселья. Когда смех таки прорвался, я попробовал присоединиться к ним из желания быть веселым, а не предметом веселья. Для этой цели я заранее подготовил фразу: «Теперь понимаете, зачем мы в лаборатории носим защитные очки?» – которую и произнес, но шутка не получилась.

– Похоже, тебя привязали к стулу и пытали, – хмыкнула Конни.

– Я в порядке. В порядке! – улыбнулся я и с улыбкой же отодвинул тарелку в сторону. – Вот, можете взять себе.

– Мне кажется, кормят здесь потрясающе.

– В таком случае рад, – сказал я, – но лично я предпочитаю еду, которая тебя не травмирует.

Конни вздохнула:

– Она не травмировала тебя, Дуглас.

– Нет, травмировала! В прямом смысле слова. Я получил шрам на роговице. Отныне, стоит мне взглянуть на простую белую поверхность, я буду видеть этот суп. – Это снова их развеселило, а я понял, что с меня достаточно. Разве я не старался? Разве не лез из кожи вон, прилагая усилия? Я допил пиво, третью или четвертую кружку кажется, и со скрипом отодвинул стул, собираясь уйти. – Вообще-то, я собираюсь вернуться в отель пешком.

– Дуглас, не будь таким. – Конни накрыла мою руку своей.

– Нет, вам будет гораздо лучше без меня. Держите… – Я вытягивал купюры из кошелька и воинственно швырял их на стол, как это делают в кино. – Этого должно хватить. Поезд на Амстердам отходит в девять пятнадцать, поэтому подъем ранний. Прошу вас не опаздывать.

– Дуглас, присядь, подожди нас, пожалуйста…

– Мне нужно подышать. Доброй ночи. Я сам найду дорогу обратно.

57. Je suis de sole mais je suis perdu

[23]

Разумеется, я потерялся. Зловещий черный небоскреб – башня Монпарнас – оказывался то за моей спиной, то впереди, то справа, то слева, скакал по кругу, а потом задние улочки привели меня на авеню, широкую, скучную и безлюдную, элегантное двухполосное шоссе, которое должно было вывести меня в конце концов на Périphérique[24]. Я двигался к шоссе, пропитанный пивом, супом, водой и пóтом, пьяный и ослепший на один глаз, и не было в моей душе ни любви, ни теплых чувств, а только одно раздражение, досада и жалость к самому себе; я потерялся, совершенно потерялся в этом идиотском городе. Городе Света. Городе Проклятого, Проклятого Света.

Я не смел думать об этом, но, когда мы отправлялись в дорогу, я представлял, что путешествие поможет каким-то образом восстановить наши отношения, быть может, даже заставит Конни передумать. Наверное, я хочу тебя оставить, сказала она, а разве «наверное» не подразумевает сомнение, возможность передумать? Быть может, смена обстановки напомнит нам то время, когда мы только-только узнавали друг друга. Впрочем, глупо считать, что город способен что-то изменить, глупо считать, что живопись, мраморные статуи и витражи вызовут подобные перемены. Место не имеет к этому никакого отношения.

Теперь я видел огромный золоченый купол Дома инвалидов на фоне багрового неба, прожектор на Эйфелевой башне прочесывал территорию, словно искал беглеца. В воздухе появилась наэлектризованность, какая бывает перед грозой, и тут до меня дошло, что я все еще далеко от гостиницы. Мое семейство, наверное, безмятежно спит. Семейство, которое я вот-вот потеряю, если уже не потерял, и с этой мыслью я поплелся дальше по длинной, скучной, пустой дороге, удивляясь, почему мои планы неизбежно терпят крах.

Я свернул направо к Музею Родена и увидел в проеме стены скульптурную группу: пятеро мужчин, охваченных горем, стонали и выли в различной степени отчаяния, и мне показалось, что это самое подходящее для меня место, чтобы отдохнуть. Я уселся на край тротуара и услышал, как зазвенел мобильник – Конни, разумеется. Поначалу не хотел отвечать, но потом все-таки ответил: у меня никогда не получалось игнорировать ее звонки.

– Привет.

– Ты где, Дуглас?

– Кажется, перед Музеем Родена.

– Что, скажи на милость, ты там делаешь?

– Осматриваю экспозицию.

– В час ночи.

– Я немножко заблудился, только и всего…

– Я думала, что ты ждешь в отеле.

– Скоро вернусь. Спи.

– Не могу спать, когда тебя нет рядом.

– А когда я рядом, тоже не можешь, как оказалось.

– Да. Да, верно. Прямо… дилемма.

Прошла секунда.

– Я немного… вспылил. Прошу прощения, – сказал я.

– Нет, это я прошу прощения. Я же знаю, как вы с Алби любите взвинчивать друг друга, но мне не следовало к нему присоединяться.

– Давай об этом больше не говорить. Завтра Амстердам.

– Новый старт.

– Совершенно верно. Новый старт.

– Что ж… Поторопись. Будет гроза.

– Я недолго. Постарайся немного…

– Мы любим тебя, знаешь ли. Пусть мы не всегда это показываем, но мы любим тебя.

Я сделал глубокий вдох:

– Ладно. Как я уже сказал, я скоро вернусь…

– Отлично. Поторопись.

– Пока.

– Пока.

– Пока.

Я посидел немного, затем заставил себя подняться и пошел быстрым шагом, решив обогнать неминуемый дождь. Завтра Амстердам. Возможно, в Амстердаме все пойдет по-другому. Возможно, в Амстердаме все сложится хорошо.

Часть третья Страны Бенилюкса

Не знаю, как меня воспринимает мир, но сам себе я кажусь ребенком, который играет на морском берегу и развлекается тем, что время от времени находит камешек более гладкий, чем другие, или ракушку красивее обычных, в то время как великий океан истины расстилается передо мной неисследованным.

Исаак Ньютон

58. «Эксперимент с птицей в воздушном насосе»

О, если бы вы знали, какой радостью, блаженством и восторгом был наполнен каждый последующий день, и все это так не похоже на то, что было раньше. У меня кругом шла голова, на самом деле, ведь я наконец полюбил. Впервые, теперь я точно знаю. Все остальное было неверным диагнозом – увлечением, наваждением, возможно, но ничего общего с тем, что теперь. Вот настоящее блаженство; вот она, перемена.

Перемены начались еще до второго свидания. Какое-то время я жил неверно, моя скучная квартира в Балхеме явилась отражением той жизни. Голые белые стены, корпусная мебель, пыльные бумажные абажуры и стоваттные лампочки. Женщина такого класса, как Конни Мур, этого не потерпит. Все это придется убрать, заменить на… еще не знаю на что, но впереди у меня двадцать четыре часа на решение проблемы. Итак, за день до нашего свидания я ушел из лаборатории раньше, доехал на автобусе до Трафальгарской площади и отправился в сувенирную лавку Национальной галереи, чтобы закупить искусство.

Я приобрел открытки с работами Тициана и Ван Гога, Моне и Рембрандта, плакаты Сёра «Купание в Аньере» и да Винчи «Мадонна с Младенцем». Я купил репродукции «Подсолнухов» Ван Гога и, для контраста, «Эксперимент с птицей в воздушном насосе» Джозефа Райта из Дерби, довольно омерзительную картину эпохи Просвещения, на которой мужчина душит какаду, но в то же время пробуждает наш интерес к искусству и науке. Пробежав по Риджент-стрит до универмагов, я купил рамки и диванные подушки – мои первые диванные подушки, – а также маленькие коврики и половички (я правильно их назвал? Половички?), приличные бокалы для вина, новое белье и носки и, в очередном приступе оптимизма, новое постельное белье: простое и стильное, а не с графическим орнаментом, какое купила для меня мама в середине восьмидесятых. В отделе туалетных принадлежностей я купил бритвы, лосьоны и бальзамы. Я купил отшелушивающий лосьон, не зная, что такое отшелушивание, я купил зубную нить и ополаскиватель для зубов, разные виды мыла и гелей, пахнущих корицей, сандалом, кедром и сосной, настоящий дендрарий ароматов. Потратил целое состояние и повез покупки домой в такси – городском такси! – потому что в автобусе не нашлось места для обновленного меня.

Вернувшись в Балхем, я потратил целый вечер, распределяя обновленного меня по квартире, стараясь создать впечатление, что именно так я всегда и жил. Я расставил книги, разбросал половички. Я наполнил новую фруктовую вазу свежими фруктами, выбросил унылую пальму, засохшие суккуленты и заменил их цветами – свежесрезанными цветами! Тюльпанами, кажется, – и соорудил вазу из пол-литровой конической колбы, которую уволок из лаборатории… дешево и в то же время забавно! Теперь, если – вот именно, если – она когда-нибудь переступит через порог моей квартиры, то по ошибке примет меня за кого-то другого: холостяка с хорошим вкусом и простыми потребностями, самодостаточного и уверенного, светского человека, у которого в доме пахнет деревьями и можно найти репродукцию Ван Гога и диванные подушки. В кинокомедиях иногда есть эпизод, в котором главный герой лихорадочно пытается выдать себя за другого человека, и в наступившем вечере было что-то от этого. Если парик слегка скособочился, а ус отклеился, если на фруктовой вазе остался ценник, если новый облик сидел плохо и держался на месте только с помощью липучек, что ж, я бы исправил, что смог.

59. «Подсолнухи»

И точно, инспекция началась наутро после успешного второго свидания. Готовя чай, я наблюдал через дверь, как Конни натянула старую футболку – о боже, какое зрелище! – взяла яблоко из вазы, внимательно его осмотрела и пошлепала по квартире, зажав яблоко зубами, она вытягивала конверты с пластинками, читала корешки книг, кассет и видео, рассматривала открытки, прилепленные с нарочитой небрежностью на пробковую доску для заметок, эстампы в рамках на стене.

– У тебя тут картина, на которой мужчина с задохнувшимся какаду.

– Джозеф Райт из Дерби! – прокричал я, словно это была викторина. – «Эксперимент с птицей в воздушном насосе».

– И ты действительно любишь Ван Гога! – прокричала она.

Неужели? А что, не следовало? Или это хорошо? Быть может, я перегнул палку с Ван Гогом? Мне казалось, Ван Гог нравится всем, но, может быть, как раз это и плохо? Я приклеил ус обратно.

– Я его обожаю! – в ответ прокричал я. – А ты?

– Я тоже. Однако не эту картину. – (В таком случае, Конни, я уберу ее.) – А еще у тебя полно Билли Джоэла.

– Ранние альбомы великолепны! – завопил я, но к тому времени, когда я принес в спальню чай – листовой «Эрл Грей» в простом белом фарфоре, молоко в новом кувшинчике, – она успела исчезнуть. Возможно, «Подсолнухи» заставили ее выпрыгнуть в окошко. Я услышал шум включенного душа и минут пятнадцать тупо простоял посреди комнаты с остывающим чаем на подносе, раздумывая, можно ли мне войти туда, заслужил ли я это право. Дело закончилось тем, что она открыла дверь ванной, закручивая вокруг себя новое полотенце, с мокрыми волосами, чисто вымытым лицом без всякой косметики. Возможно, она воспользовалась отшелушивающим лосьоном. В любом случае она была прекрасна. – Я приготовил тебе чай, – сказал я и протянул поднос.

– Я еще ни разу не видела, чтобы у мужчины было столько туалетных принадлежностей.

– Бывает.

– А знаешь, что самое странное? Все они абсолютно новые.

Я не знал, что ответить, но, к счастью, это было не важно, потому что мы как раз целовались, и ее дыхание пахло мятой и яблоком.

– Может быть, поставишь поднос?

– Хорошая мысль, – сказал я, и мы упали на диван. – Здесь не все так ужасно, правда?

– Нет, мне нравится. Мне нравится порядок. И так чисто! В моей квартире шагу не ступишь, не угодив в старый шашлык или чье-то лицо. Но здесь так… аккуратно.

– Так что, я прошел инспекцию?

– Пока да, – ответила она. – Но всегда найдется что улучшить.

Именно этим она и занялась.

60. «Пигмалион»

Я склонен думать, что после определенного возраста наши вкусы, инстинкты и предпочтения затвердевают, как бетон. Но я был молод, по крайней мере моложе, чем сейчас, и более податлив, поэтому Конни лепила из меня, как из пластилина.

В течение последующих недель, а затем и месяцев она начала тщательный процесс культурного обучения в художественных галереях, театрах и кинотеатрах Лондона. В свое время она не получила университетского образования и временами, наверное, комплексовала по этому поводу, хотя бог его знает, чего она недополучила, по ее мнению. Во всем, что касалось культуры, она меня опережала на двадцать семь лет. Живопись, кинематограф, литература, музыка; казалось, она все видела, все читала, все слушала, причем со страстью и чистым, незахламленным восприятием самоучки.

Взять, к примеру, музыку. Моему отцу нравилась британская легкая классическая музыка и традиционный джаз, поэтому все мое детство прошло под «Марш Разрушителей плотин», затем «Когда святые маршируют» и снова «Марш Разрушителей плотин». Отец любил «четкий ритм» и «хорошую мелодию»; субботними вечерами он сидел и охранял стереопроигрыватель, держа в одной руке конверт пластинки, в другой – сигарету, отбивая не в такт мелодию и глядя в глаза Акеру Билку[25]. Наблюдать, как он наслаждается музыкой, для меня было все равно что видеть его в бумажном колпачке на Рождество – не очень приятно. Каждый раз мне хотелось, чтобы он его снял. Что касается моей матери, она с гордостью хвасталась, что вообще может обойтись без музыки. Они были последними британцами, которые искренне приходили в ужас от «Битлз». Слушать «Величайшие хиты» группы «Уингз» на средней громкости – максимум, чего я добился в своем панковском бунте.

Конни, наоборот, чувствовала себя неуютно в комнате, если не играла музыка. Ее отец, исчезнувший мистер Мур, был музыкант и оставил после себя лишь коллекцию пластинок; альбомы старых блюзов, регги, барочная виолончель, пение птиц, пластинки американских компаний «Стакс» и «Мотаун», симфонии Брамса, бибоп и ду-уоп[26] – при малейшей возможности Конни проигрывала их для меня. Она использовала песни, как некоторые люди – например, Конни – используют алкоголь и наркотики: чтобы изменить эмоции, приободриться или вдохновиться. У себя в Уайтчепеле она часто наливала большие порции коктейлей, ставила какой-нибудь древний, потрескавшийся диск и принималась кивать, танцевать и петь, и я тоже проявлял энтузиазм или делал вид, что проявляю. Когда-то кто-то назвал музыку организованным звуком, но бо́льшая часть того звука, что я слушал, была очень плохо организована. Стоило мне спросить: «Кто это поет?» – она поворачивалась ко мне с открытым ртом.

– Ты что, не знаешь?

– Не знаю.

– Как можно не знать этого трека, Дуглас? – Для нее это были «треки», а не песни.

– Поэтому и спрашиваю!

– Чем ты занимался всю жизнь, что ты слушал?

– Я же говорил, я никогда особо не увлекался музыкой.

– Но как можно не любить музыку? Все равно что не любить еду! Или секс!

– Я люблю музыку, просто я не разбираюсь в ней так, как ты.

– А знаешь, – обычно говорила она, целуя меня, – тебе чрезвычайно повезло, что подвернулась я.

И она была права. Мне чрезвычайно повезло.

61. Форум современного танца

Мое культурное обучение не ограничивалось музыкой, а охватывало даже современный танец, вид искусства, для меня совершенно непостижимый. Я просто не мог найти для него слов. Что я мог сказать? «Мне нравится то, как они кидаются на стену»?

– Речь не о том, что тебе понравилось, а что нет, – обычно говорила Конни, – тут главное, какие чувства в тебе вызывает танец.

Чаще всего он вызывал во мне чувство собственной неполноценности и консервативности. То же самое относилось и к театру, который всегда казался мне похоронной формой телевидения; сами подумайте, разве после древних греков кто-нибудь уходил из театра, говоря: «Жаль, что так рано закончилось!» Видимо, я ходил не на те спектакли. Мы посещали представления в крошечных комнатушках над пабами и прохаживались по огромным складам, видели пропитанный кровью «Сон в летнюю ночь», поставленный на скотобойне, порнографическую постановку «Частных жизней»[27], и ни разу мне не было скучно. Да и как могло быть иначе? Редкий вечер в театре обходился без того, чтобы кто-нибудь не размахивал искусственным пенисом, со временем я даже привык, по крайней мере научился скрывать свой шок, поскольку это было не только культурным обучением, но и своеобразной формой проверки. Мне хотелось любить то, что любила Конни, потому что я хотел, чтобы Конни любила меня. Поэтому многое перестало быть «дурацким», а превратилось в «авангардное».

Справедливости ради нужно сказать, что очень многие культурные мероприятия доставляли мне удовольствие, особенно кино (теперь мы называем их «фильмами»), совершенно отличавшееся от эскапистской жвачки, которую я предпочитал раньше и где не было места межзвездным перемещениям, серийным убийцам, вышедшим на охоту, или бомбам с часовым механизмом. Теперь мы ходили в кинотеатры, чтобы читать. Маленькие независимые киношки продавали кофе, морковные кексы и крутили иностранные фильмы о жестокости, бедности и горе; редкая обнаженка, частое зверство. Почему, удивлялся я, людям интересно смотреть на то, что в действительной жизни довело бы их до отчаяния? Разве искусству не следует развлекать, смешить, дарить чувство покоя или радостного волнения? Нет, отвечала Конни. Выставление всего этого напоказ приводит к пониманию. Только глядя на серьезнейшие жизненные невзгоды, мы можем их понять и справиться с ними. Вот мы и неслись рысцой, чтобы понаблюдать в очередной раз, как один человек бесчеловечно поступает с другим человеком. Кстати, мы также посещали и рок-концерты – мою жену забавляло, когда я произносил слово «рок-концерт», – и я вовсю старался, прыгал, издавал шумы, когда было велено.

А еще оперы. У Конни был друг, который работал в опере, – разумеется, как же иначе, – и мы получали дешевые билеты на Верди, Пуччини, Генделя, Моцарта. Я любил эти вечера даже больше, чем Конни, и если режиссер переносил действие «Così fan tutte»[28] в Вулвергемптонскую контору выдачи пособий по безработице, то я все равно мог закрыть глаза, взять ее за руку и слушать чудесно организованный звук.

Я рассуждаю как филистер? Простодушный и неотесанный? Возможно, я таким и был, но на каждый неприукрашенный четырехчасовой фильм о жизни в ГУЛАГе приходился стильный, умный и волнующий фильм, какие редко показывают в многозальных кинотеатрах. Даже танец был красив по-своему, и я испытывал благодарность. Моя жена образовала меня; распространенное явление, как мне кажется, но мужья, которых я знаю, редко и с большой неохотой в этом признаются. Как ученый, я иногда скептически относился к громким заявлениям об искусстве – мол, оно расширяет горизонты, воспитывает умы, развивает воображение, – но если культура улучшает человека, то да, я улучшился. И еще одно: да, я знаю, Гитлер тоже любил оперу, но все же я чувствую, что моя жизнь изменилась каким-то образом, не поддающимся определению. И я не решусь использовать слово «душа». Конечно, жизнь стала богаче, но то ли благодаря современному танцу, то ли человеку рядом со мной.

Меня тревожит прошедшее время. Конни была, Конни когда-то, Конни имела обыкновение. В начале наших отношений мы дали клятву: мы никогда не будем слишком усталыми, чтобы выйти в свет, мы всегда будем «стараться», но это было одно из тех торжественных обещаний, которым не суждено сбыться. Возможно, со временем стало меньше вещей, которые ей хотелось мне продемонстрировать, но мы постепенно теряли наш энтузиазм после того, как поженились, после того, как уехали из Лондона, после того, как стали родителями. Неизбежно, наверное; нельзя же ходить на свидания двадцать четыре года подряд, это непрактично. Да и кому захочется сейчас пойти на рок-концерт? Где мы будем есть, где мы будем сидеть, что мы будем делать с нашими руками? Всегда можно заняться чем-нибудь другим. Поехать в Париж, поехать в Амстердам.

Но я по-прежнему слушаю Моцарта – правда, не на галерке рядом с Конни, а один в своей машине. Избранные произведения, редчайшие хиты. В машине у меня прекрасная стереосистема, самая дорогая модель, но музыку все равно едва слышно из-за рева кондиционера и движения в часы пик по А34. Чересчур знакомая, музыка превратилась в своего рода аудиовалиум, фоновую композицию, а не то, что я слушаю внимательно и активно. Джин и тоник после трудного дня. А жаль: ноты остались прежними, но раньше я слышал их по-другому. Раньше они звучали лучше.

62. С чистого листа в Бельгии

Ну разве не здорово начать новый день в абсолютно новой стране? Поезд из Парижа домчит нас до Амстердама меньше чем за три часа, проколесив через Брюссель, Антверпен и Роттердам. Конни заметила, что мы проехали мимо картин Брейгелей и Мондриана, всемирно известного алтаря в Генте, живописного городка Брюгге, зато впереди нас ждал Рейксмузеум, и я все еще был очарован европейскими железными дорогами, позволявшими сесть на поезд в Париже и сойти в Цюрихе, Кёльне или Барселоне.

– Удивительно, не правда ли? На завтрак круассан, на обед – тост с сыром, – изрек я, садясь на поезд 09:16, отправлявшийся с Северного вокзала.

– До свидания, Париж! Или следует сказать au re-voir? – произнес я, когда поезд отошел от перрона. – Судя по карте на моем телефоне, мы сейчас… в Бельгии! – сказал я, когда мы пересекли границу.

Ужасная привычка, но молчание в замкнутом пространстве заставляет меня нервничать, вот я и стараюсь завести разговор, словно старую газонокосилку.

– Впервые в Бельгии! Привет, Бельгия! – воскликнул я, дергая за провод, дерг-дерг-дерг.

– Вай-фай на этом поезде не работает, – заметил Алби, но я улыбнулся и посмотрел в окно.

Я еще раньше решил стряхнуть тоску прошлого вечера и наслаждаться поездкой, пусть даже простым усилием воли.

Мое приподнятое настроение не вязалось с пейзажем, который по большей части представлял собой индустриализированные фермерские угодья, усеянные аккуратными маленькими городками, церковные шпили торчали повсюду, как булавки на карте. Вчерашняя гроза не дала мне уснуть, меня по-прежнему слегка подташнивало от выпитого пива, но опухоль на глазу уменьшилась, а вскоре мы уже будем в Амстердаме, городе, который я всегда считал цивилизованным и, в отличие от Парижа, непринужденным. Возможно, какая-то часть его безмятежности передастся нам. Я откинулся на спинку кресла:

– Люблю подвижные составы. Почему европейские поезда гораздо удобнее?

– Ты сегодня полон интереснейших наблюдений, – вздохнула Конни, откладывая книгу. – Откуда в тебе столько энергии?

– Я взволнован, только и всего. Путешествие по Бельгии с семьей. Для меня это волнующее событие.

– Так вот, читай свою книгу, – сказала она, – или мы столкнем тебя с поезда.

Они снова уткнулись в свои романы. Конни читала что-то под названием «Спорт и приятное времяпрепровождение» Джеймса Солтера. На обложке сутулая обнаженная женщина купалась в непрактичной лохани, а текст на задней стороне описывал роман как «чувственное, пробуждающее воспоминания, талантливое произведение эротического реализма». Что касается «эротического реализма», то лично мне кажется, что термины противоречат друг другу, зато они верно предрекли отель в Амстердаме. Алби тем временем читал «L’Etranger»[29] Альбера Камю, который по-английски назывался как пятый студийный альбом Билли Джоэла, хотя сомневаюсь, что здесь есть какая-то связь. Книга была подарком от Конни, презентовавшей сыну подборку переводных романов европейских авторов. Мне показалось, что это был устрашающий список литературы, и Алби, видимо, придерживался такого же мнения, с трудом продираясь сквозь «L’Etranger». И все же, что касается беллетристики, он был лучшим учеником, чем я.

63. Взгляд на беллетристику

В начале наших отношений, во время поездки в Грецию кажется, я не взял с собой на борт самолета книгу. Подобной ошибки я больше не совершу.

– Что ты будешь делать целых два часа?

– У меня есть несколько научных журналов, по работе. У меня есть путеводитель.

– Но нет романа почитать?

– Я никогда, в общем-то, не увлекался беллетристикой, – сказал я.

Конни покачала головой:

– Меня всегда интересовало, кто эти придурки, которые не читают романов. И оказывается, это ты! Придурок.

Все это она произнесла с улыбкой, но я все равно почувствовал, что постепенно теряю в ее глазах свое обаяние, словно небрежно признался в расистском фанатизме. Могу ли я по-настоящему любить мужчину, который не видит смысла в сочиненных историях, мужчину, который предпочитает узнавать реальный мир вокруг себя? С тех пор я научился никогда не ездить ни в каком общественном транспорте без книги в руке. Если это роман, то, скорее всего, его дала мне Конни, он награжден какой-нибудь премией, но не будет слишком сложным. Литературный аналог, как я полагаю, отцовского «хорошего ритма, хорошей мелодии».

Я действительно читал много специальной литературы, которая всегда казалась мне полезнее, чем придуманные разговоры никогда не существовавших людей. Не считая научных трудов, я читаю научно-популярные книги по экономике и, как многие мужчины моего поколения, увлекаюсь военной историей, книгами «Фашизм марширует», как называет их Конни. Сам точно не знаю, почему нас тянет к этой теме. Возможно, потому, что нам нравится представлять себя в катастрофических ситуациях, с которыми столкнулись наши отцы и деды, представлять, как бы мы повели себя, как проявили бы свою сущность и какой бы она оказалась. Последовали бы или возглавили, сопротивлялись бы или сотрудничали? Однажды я поделился этой теорией с Конни, а она рассмеялась и сказала, что я типичный коллаборационист. «Рада познакомиться, герр группенфюрер! – сказала она, подобострастно потирая руки. – Если вам что-то понадобится…» – и продолжала смеяться. Конни знала меня лучше любого, но я почему-то был уверен, что в этом вопросе она ошиблась. Пусть это сразу неочевидно, но я целиком за Сопротивление. Просто у меня пока не было шанса это доказать.

64. Арденнское наступление

Пока поезд катил в Брюссель, я потянулся за своей книгой, историей Второй мировой войны, написанной тяжеловесно, но увлекательно. Я дошел до даты «Март 44-го», когда разрабатывался план операции «Оверлорд».

– Боже мой, – сказал я и отложил книгу.

– Что на этот раз? – поинтересовалась Конни, теряя терпение.

– До меня только что дошло, что чуть дальше в этом направлении находятся Арденны.

– Что такого особенного в Арденнах? – спросил Алби.

– В Арденнах погиб твой прадед. Смотри… – Я перелистал книгу и открыл в середине карту арденнского наступления. – Мы находимся примерно здесь. Битва произошла вон там. – Я показал на красные и синие стрелки на карте, совершенно не дающие представления о плоти и крови, которую они обозначают. – Это был «Выступ», отчаянная контратака немцев против американских сил, ужасная битва, одна из самых тяжелых, в лесу, в разгар зимы. Своего рода ужасная предсмертная конвульсия. В основном участвовали немцы и американцы, но около тысячи британцев оказались тоже вовлеченными в бой, среди них твой прадед. Кровавое месиво, такое же, как в День Д[30], всего в получасе отсюда. – Я указал на восток.

Алби уставился в окно, словно хотел найти какое-то подтверждение, столбы дыма или завывающие «юнкерсы» на фоне солнца, но увидел лишь поля, тучные, неподвижные и спокойные. Он пожал плечами, словно я все придумал.

– У меня в ящике стола лежат его медали. Раньше ты часто просил разрешения их посмотреть, Алби, когда был маленький. Помнишь? Он и похоронен там, в небольшом местечке под названием Отон. Мой отец ходил на кладбище только один раз, еще совсем мальчишкой. После того как он ушел на покой, я предложил отвезти его туда – помнишь, Конни? – но отец не хотел доставлять нам беспокойство. Я, помню, еще подумал тогда, как это печально – побывать на могиле своего отца всего один раз. Но он сказал, что не хочет впадать в сентиментальность.

Я излишне разволновался, стал говорлив. Никогда прежде не испытывая особой ностальгии по поводу семейной истории, я мало что знал о своих дальних родственниках, но разве это не интересно? Наше семейное наследие, наша маленькая роль в истории. Теренс Петерсен сражался в Эль-Аламейне, а также в Нормандии. Алби наш единственный ребенок, и ему достанутся военные медали. Так разве не следовало бы ему, по крайней мере, признать их важность и жертвенность его предков? Тем не менее сына больше интересовала проверка сигнала на его мобильном телефоне. Если бы я так себя повел, мой отец выбил бы телефон у меня из руки.

– Возможно, мне стоило сделать крюк и побывать там, – продолжал я. – Возможно, нам всем стоило там побывать. Выйти в Брюсселе и нанять машину. Почему я об этом не подумал раньше?

– Мы поедем туда в другой раз, – сказала Конни, которая несколько минут назад закрыла книгу и с тех пор наблюдала за мной с легкой тревогой. – Кто-нибудь хочет кофе?

Но я еще раньше слышал отдаленные раскаты надвигающейся ссоры и теперь хотел, чтобы буря разразилась.

– Тебе было бы это интересно, Эгг? Ты бы хотел поехать? – Я знал его ответ заранее, но хотел услышать, как он скажет «нет».

Алби пожал плечами:

– Возможно.

– А по виду не скажешь, что тебе интересно.

Он взъерошил себе волосы обеими руками:

– Это история. Я еще не встречал никого, кто бы имел к ней отношение.

– Я тоже, но тем не менее…

– Вон там Ватерлоо, в противоположном направлении произошла битва на Сомме, наверняка там полегли и Петерсены, и Муры.

– Это был мой дед.

– Но ты сам говорил, что никогда его не знал. Я даже не помню дедушку. Прости, но у меня нет никакой эмоциональной связи с тем, что произошло так давно.

«Эмоциональная связь», до чего идиотская фраза.

– Прошло всего каких-то семьдесят лет, Алби. Два поколения тому назад в Париже и Амстердаме действовали нацисты. Имя Алби очень похоже на еврейское…

– Ладно, какой-то очень мрачный разговор, – произнесла Конни непривычно весело. – Кто хочет кофе?

– Самое меньшее, что могло бы случиться, – тебя призвали бы в армию. Ты когда-нибудь задумывался, каково бы тебе там было? Что значит охваченному страхом человеку находиться в лесу среди зимы, как пришлось моему деду? Без всяких вай-фай-сигналов, Алби!

– Не могли бы вы оба говорить тише? И сменить тему?

Но я едва поднял голос, чтобы заглушить шум поезда, зато Алби кричал во все горло.

– Почему ты стараешься сделать из меня невежду? – раздался его пронзительный вопль. – Я знаю все это, я знаю, что произошло. Я знаю, просто не… одержим Второй мировой войной. Прости, но это так. Мы пошли дальше.

– Мы? Мы?

– Мы пошли дальше, мы не видим повсюду одну войну. Мы не смотрим на карты и не видим везде… этих стрелок. Вот так обстоят дела, ясно? Разве это не здоровый подход? Двигаться дальше, быть европейцем, а не читать без конца эти книги, упиваясь войной?

– Ничего я не упиваюсь, я…

– Прости, пап, но я не питаю ностальгии по танковым битвам в лесах, и я не стану притворяться, что меня волнуют вещи, которые на самом деле ничего для меня не значат.

Ничего не значат? Это был отец моего отца. Мой папа вырос без папы. Возможно, Алби считал, что это нормальное, даже желательное положение дел, но все же быть таким равнодушным, пренебрежительным, это казалось… предательством, малодушием. Я люблю сына – надеюсь, это совершенно ясно, – но в ту самую секунду мне вдруг захотелось ткнуть его башкой в окно, да побольнее.

Однако я выждал немного и только потом сказал:

– Что ж, честно говоря, твое отношение мне кажется вполне дерьмовым. – В наступившей тишине мои слова не стали менее резкими.

65. Швейцария

Другие точки зрения легче воспринимаются с расстояния. Время позволяет нам отодвинуться подальше и рассмотреть вещи более объективно, менее эмоционально, и теперь, вспоминая разговор, мне ясно, что я отреагировал чересчур бурно. Я родился через пятнадцать лет после окончания войны, и все равно она набросила тень на мое детство: игрушки, комиксы, музыка, развлечения, политика, она была во всем. Бог его знает, каково было моим родителям видеть весь тот ужас их ранней юности, воплощенный в ситкомах и детских играх. Разумеется, они не подавали виду. Среди нескольких вещей, над которыми отец мог посмеяться, были и нацисты. Если потеря деда и огорчала его, то он это скрывал, как скрывал все сильные чувства, за исключением гнева.

Мой сын, наоборот, принадлежал к поколению, которое не делило страны на союзников и гитлеровский блок, не судило людей в зависимости от лояльности их прародителей. Война вошла в жизнь Алби только в виде компьютерных стрелялок. Может быть, это действительно здоровый взгляд на вещи. Может быть, в этом и заключается прогресс.

Но тогда, в поезде, мне это не казалось прогрессом. Скорее, было больше похоже на неуважение, невежество и самоуспокоенность, я так прямо ему и сказал, а он в ответ отшвырнул книгу на столик, буркнул что-то себе под нос, перелез через Конни в проход и смылся.

Мы подождали, пока остальные пассажиры вновь не уткнутся в свои газеты.

– Ты в порядке? – тихо спросила жена, как обычно спрашивают «Ты с ума сошел?».

– Со мной все чудесно, благодарю. – Мы проехали молча два или три километра, прежде чем я произнес: – Ясно, что во всем виноват я один.

– Не полностью. Примерно восемьдесят на двадцать.

– Нет необходимости спрашивать, в чью пользу.

Промелькнуло еще два километра. Она взялась за книгу, но страниц не переворачивала. Поля, склады, еще поля, задние дворы домов.

– Тем самым я имел в виду, что иногда ты могла бы поддержать меня в этих спорах.

– Я поддерживаю, если ты прав.

– Не припомню ни одного примера…

– Дуглас, я соблюдаю нейтралитет. Я Швейцария.

– В самом деле? Потому что лично мне совершенно ясно, на чьей ты стороне…

– Я ни «на чьей стороне». Сейчас не война! Хотя, Бог свидетель, иногда мне кажется, что мы действительно ведем военные действия.

Мы проехали через Брюссель, но я почти ничего не могу сказать о нем. Взглянув налево, я увидел парк и промелькнувший Атомиум, стальную конструкцию, созданную для Всемирной выставки, пятидесятую версию современного мира. Вот ее бы я с удовольствием посмотрел. Но в ту минуту я смог из себя выдавить только одно:

– Я нахожу такое отношение никуда не годным.

– Я все понимаю. – Конни погладила меня по руке. – Но он молод, а ты говорил так… напыщенно, Дуглас. Совсем как какой-нибудь старый хрыч, призывающий вернуться к воинской повинности[31]. А знаешь, на кого ты был похож? Ты говорил совсем как твой отец!

Раньше я такого не слышал. И не ожидал услышать. Мне понадобится какое-то время, чтобы это переварить, но Конни продолжала:

– Но почему ты не можешь смотреть на вещи проще? Нет, ты будешь без конца придираться к Алби. Я знаю, сейчас у тебя трудный период, Бог свидетель, и у меня тоже, но ты то полон энергии, то в депрессии, то сходишь с ума, то болтаешь без умолку, то поднимаешь бурю. Это… тяжело, очень тяжело. – И, понизив голос, добавила: – Ты себя нормально чувствуешь? Будь честным. Ты сможешь выдержать это путешествие или нам всем вернуться домой?

66. Мирные переговоры

Я нашел его, когда мы пересекали Антверпен, он сидел на высоком стуле у буфетной стойки и поедал чипсы «Принглс» прямо из упаковки. Глаза у него, как я заметил, были слегка красные.

– Вот ты где!

– Вот где я.

– Ищу тебя от самого Брюсселя! Даже подумал, что ты сошел с поезда.

– Нет, я здесь.

– Не слишком рано для чипсов?

Алби вздохнул, и я решил не заострять на этом внимания.

– Война – эмоциональная тема.

– Да. Знаю.

– Кажется, я вышел из себя.

Он перевернул пакетик и вытряхнул остатки чипсов себе в рот.

– Твоя мать считает, что мне следует извиниться.

– А ты должен делать все, что говорит мама.

– Нет, я сам хочу. Я хочу извиниться.

– Все нормально. Проехали. – Он облизнул палец и начал подбирать крошки со дна.

– Так ты идешь, Эгг?

– Через минуту.

– Ладно. Ладно. Рад, что увидишь Амстердам?

Он дернул плечом:

– Жду не дождусь.

– Да. Я тоже. Я тоже. Что ж… – Я опустил руку на его плечо и тут же убрал. – Увидимся через минуту.

– Пап!

– Что, Алби?

– Я бы пошел с тобой на военное кладбище, если бы ты захотел. Просто есть другие места, с которых я бы предпочел начать.

– Хорошо, – сказал я. – Постараюсь запомнить. – Я огляделся, пытаясь решить, чем бы таким зацементировать перемирие. – Хочешь еще чего-нибудь? У них тут есть вафли. Или «Киндер буэно»?

– Нет, мне же не шесть лет.

– Действительно, – сказал я и вернулся на место.

Вот, пожалуй, и все, что случилось с нами в Бельгии.

67. Грахтенгордель

Я здесь бывал и раньше, один раз с Конни, а также на конференциях, поэтому мой опыт был несколько односторонним, причем воспринимать Амстердам как город греха для меня было так же странно, как считать, что Челтнем – это средоточие наркопритонов. Оба облика Амстердама, благопристойный и сомнительный, явились нам почти сразу, пока мы волокли наши чемоданы по улицам, ведущим на запад от центрального вокзала к каналу Кайзерграхт; прекрасные, высокие дома семнадцатого века, незашторенные окна гостиных и кухонь с медны ми сковородками, маленькие сувенирные лавки, торгующие блокнотами и свечами, витрины с розовой подсветкой и с проститутками в бикини, пьющими чай из кружки, булочная, кафе, заполненное обкуренными скейтбордистами, магазин велосипедов. Амстердам был законодателем мод для европейских городов; архитектор, возможно босой и небритый. Привет, парни, зовите меня Тони! – говорит Амстердам своим детям и наливает каждому по кружке пива.

Мы пересекли мост у Херенстраат.

– Наш отель находится в Грахтенгорделе, который начинается здесь. Грахтенгордель буквально означает «пояс каналов»! – Я слегка задохнулся, но был настроен поддерживать обучающий элемент нашей поездки. – На карте он выглядит чудесно, этакая серия концентрических кругов, похожих на кольца спиленного дерева. Или подковы, одна в другой…

Но Алби не слушал; он был рассеян и только смотрел по сторонам.

– Бог мой, Алби, да тут настоящий рай для хипстеров, – сказала Конни.

Мы посмеялись над этим, хотя я бы затруднился дать определение хипстеру, если только оно не относилось к симпатичным велосипедисткам в огромных очках и винтажных платьях. Почему молодежь в других городах всегда кажется такой привлекательной? Неужели голландцы прогуливаются по улицам Гилфорда или Бейзингстока, а сами думают: боже мой, только посмотрите на этих людей? Возможно, нет, но Алби определенно оживился в Амстердаме. Париж, как я подозреваю, несмотря на всю свою элегантность и грацию, оказался для Алби немного тяжеловат. Но здесь – здесь был город, с которым он мог сладить. Вопрос, какой возникал при любой поездке в Амстердам, заключался в том, сколько времени пройдет, прежде чем секс и наркотики заявят о себе?

Как оказалось, меньше восьми минут.

68. Сексодром

Отель, рекламировавший себя как «бутик» и казавшийся вполне приятным на фотографиях веб-сайта, своим декором напоминал дорогущий бордель. Администратор, привлекательный и любезный трансвестит, приветствовал нас новостью, что мне и Конни предоставлены апартаменты для новобрачных – «ироничный люкс», подумал я, – и направил нас по коридорам, разнообразно отделанным черным шелком, атласом и пластмассой, мимо крупномасштабных эстампов с изображением госпожи в корсете верхом на возбужденной пантере, языка в стиле поп-арт, играющего парой вишен с непонятной целью и озабоченной японской дамы, обремененной веревками с различными узлами.

– У нее будет онемение, – сказала Конни.

– Ты что, пап, заказал нам номера в секс-отеле? – спросил Алби.

Их обоих скрутило в конвульсиях от смеха, пока я возился с ключом к нашему номеру, который, как я заметил, назывался «Венера в мехах», а номер Алби, расположенный рядом, – «Дельта Венеры».

– Это не секс-отель, это бутик! – настаивал я.

– Дуглас, – сказала Конни, постучав по эстампу связанной японской дамы, – этот узел называется полуштык или беседочный?

Я не ответил, хотя узел был беседочный.

Номер для новобрачных был отделан в бордово-коричневых тонах. В нем пахло лилиями и каким-то цитрусовым дезинфицирующим средством, почти все место занимала огромная кровать с четырьмя столбиками, но без балдахина, что вызвало у меня любопытство, какой цели служили столбики, во всяком случае не конструктивной. Черные простыни, ярко-розовые валики, фиолетовые и алые подушки, наваленные нелепым гималайским хребтом, – в обычных квартирах они теперь кажутся обязательными, но в данном случае, видимо, создавали эффект игровой площадки для мягкого порно. В совершенном диссонансе со всем этим бархатом и красным деревом к кровати примыкала огромная желтоватая штуковина на постаменте, похожая на специальную ванну, что встречается в домах престарелых.

– А это что такое? – удивилась Конни, не переставая хихикать.

– Наше собственное джакузи! – Я нажал одну из потертых кнопок на панели управления, и ванна осветилась снизу розовыми и зелеными лампочками. Еще одна кнопка – и агрегат начал трястись и скрипеть не хуже вертолета. – Совсем как в наш медовый месяц, – заметил я, стараясь перекричать шум.

Конни дошла почти до истерики, как и Алби, заглянувший в смежную дверь, чтобы посмеяться над нашей комнатой.

– Да, ты умеешь выбрать отель, пап.

Обидно слышать такое. Я ведь хлопотал, заказывал номера, предполагая, что отель явится для них приятным сюрпризом, но теперь мне ничего не оставалось, как сохранять чувство юмора.

– А как твой номер, Эгг, могу ли я поинтересоваться?

– В нем спать все равно что в вагине.

– Алби! Прошу тебя…

– Над моей кроватью висит огромная картина целующихся лесбиянок. Они меня заводят.

– А у нас вот этот шедевр. – Конни указала на огромное полотно некой дамы с торчащими во все стороны волосами, которая засовывала себе в рот флуоресцентную лампу. – Я, конечно, не разбираюсь в искусстве, но знаю, что мне нравится.

– Ее ударит током, если она будет лизать лампочку, – заметил я.

– Ну не возмутительно ли?! – воскликнула Конни. – Как все убого! Так и хочется взять влажную тряпку и все здесь протереть.

– Глядите, – сказал я, – чайные принадлежности.

– Жуть! Интересно, что здесь подают на завтрак? – поинтересовался Алби.

– Устриц, – ответила Конни, – и большие подносы с кокаином.

– А мне нравится. Это же бутик! – бросил я и постарался присоединиться к общему смеху.

Когда все успокоились, мы прошли в приятное кафе на Ноордермаркт и посидели на площади в тени красивой церкви. Ели тосты с поджаренным сыром, пили вкуснейшее пиво из маленьких стаканчиков и пытались говорить с голландским акцентом, не похожим ни на один акцент в мире.

– Он немного певучий, с небольшой примесью кокни, – объяснила Конни. – А «с» все произносят с пришепетыванием. – Шлушайте, добро пожаловать в наш шекш-отель. Если что-нибудь понадобится – наручники, курш пенициллина…

– Так никто не разговаривает, – сказал я, хотя звучало весьма недурно.

– Ноншенш. Получилошь идеально.

– Ты говоришь совсем как Шон Коннери.

– Потому что, Эгг, именно так это и звучит – германский кокни Шона Коннери.

Возможно, все дело в пиве, или в солнце, освещавшем наши лица, или в очаровании этого уголка, но мы, Петерсены, решили, что нам очень нравится Амстердам, что он нам прекрасно подойдет как семье.

69. Ночная гостья

До той поры я знал этот город только зимой, в период дождей. Когда мы впервые здесь оказались, в ноябре, примерно девять месяцев спустя после нашего знакомства, дождь лил как из ведра и продолжал лить во время нашего длительного испытательного срока. Конни пыталась приобщить меня к своей светской жизни, однако действовала с осторожностью, с какой обычно отпускают на волю животных из зоопарка. В ее обучающую программу входила и поездка в Амстердам, куда мы отправились с Женевьевой и Тайлером, ее друзьями по колледжу, которые недавно поженились. Раз они художники, предполагал я, то захотят увидеть всех Рембрандтов и Вермееров, но оказалось, что им интереснее проводить время в многочисленных кофейнях. Курение конопли меня не привлекало. Я попробовал разок, но одна затяжка «Пурпурной дымки», или «Вишневой бомбы», или «Смеющегося Будды» вызывала такую тревогу и паранойю, что это было чересчур даже для меня. Во всяком случае, у меня не возникало ни малейшего желания хихикать, когда кровь отли вала от лица, а сердце сжимал страх. Я решил предоставить их самим себе и провел в одиночестве полдня в Музее Анны Франк.

Это было незадолго до того, как мы с Конни начали совместное проживание, и моя ностальгия по той первой весне и лету остается непотускневшей. Мы виделись каждый день, но жили в разных квартирах, семьи, друзья и светская жизнь у нас тоже были разные. Оставались культурные экскурсии, разумеется, но если Конни вдруг чувствовала потребность «припоздниться» с приятелями по художественной школе или отправиться в ночной клуб, где события могли «выйти из-под контроля», что бы это ни значило, тогда я обычно предлагал, чтобы она шла без меня. Она редко протестовала, не уговаривала. Иногда мне даже хотелось, чтобы она действовала чуть настойчивее, но я не жаловался. Как только вечеринка заканчивалась, она всегда приходила ко мне повидаться хоть в два, хоть в три, хоть в четыре утра. К тому времени у нее появился свой ключ – какое это было счастье, заказывать для нее ключ, – она отпирала им дверь, молча залезала ко мне в постель, теплая, с размазанной по лицу косметикой, пахнущая вином, зубной пастой и сигаретами «для общения», и обнимала. Иногда мы занимались любовью, но случалось, что она дергалась, вертелась, потела, и я приписывал ее беспокойство алкоголю или какому-нибудь наркотику, хотя ни разу не начинал проповедовать или просить ее о чем-то. Если она не могла заснуть, мы немного болтали, и Конни очень старалась говорить трезвым голосом.

– Хорошая вечеринка?

– Обычная. Ты ничего не пропустил.

– Кто там был?

– Народ. Давай спи.

– И Анджело?

– Кажется, нет. Может, и был. Мы почти не разговаривали.

Что вообще не имело никакой логики, если подумать.

– И ты все еще его любишь?

И конечно, я воздерживался от последнего вопроса, хотя он был для меня главным, а все потому, что я слишком ценил сон. Большинство людей, вступающих во взаимоотношения, носят с собой целое досье, подразделенное на увлечения, романчики, большую любовь, первую любовь и сексуальные связи. По сравнению с моим разлинованным листом формата А4 Конни обладала трехэтажной картотекой, просматривать которую у меня не было желания. Самое главное, она рядом, разве нет? В два, и в три, и в четыре утра, всю ту чудесную первую весну, все то восхитительное первое лето.

Но был еще вездесущий Анджело. Она признавалась, что всегда считала его родственной душой, пока не выяснилось, что у него по всему Лондону найдутся такие же родственные души. Если не считать бесконечных измен, он обладал целым легионом других пороков. Он подрывал ее уверенность, насмехался над ее работами, отпускал замечания по поводу ее внешности, веса, кричал на нее в общественных местах, швырял в нее предметы, даже крал у нее деньги. Как-то она вскользь упомянула, что он был «несколько суров в спальне», а еще между ними случались драки, что меня шокировало и злило, хотя она уверяла, что «ему доставалось не меньше». Он был пьяницей, наркоманом, ненадежным, драчливым, по-детски надоедливым, грубым. «Истовым», как говорила она. В общем, он был всем, чем не был я. Так чем же он мог привлечь ее теперь? Все это было студенческое прошлое, говорила она. Да и у Анджело теперь новая девушка, потрясающая красотка, но у них осталось столько общих друзей, что они волей-неволей сталкиваются время от времени. Что здесь плохого? Не о чем беспокоиться. Я тоже с ним познакомлюсь, как-нибудь на днях.

70. Вельвет

Так и произошло, на свадьбе Женевьевы и Тайлера, одном из тех необычных мероприятий, когда жених и невеста въезжают в зал на мотоцикле, насколько я помню, а первый танец исполняют, подпрыгивая вверх-вниз под дикую французскую панк-музыку. Никаких белых шатров для Женевьевы и Тайлера. Гостей собрали на предназначенной под снос протезной фабрике недалеко от Блэкуолл-Таннел-Эппроуч, свадьба отличалась большей долей нигилизма и несдержанности, чем я привык. Я до сих пор не встречал столько угловатых людей, собранных под одной промышленной крышей: всем им было до тридцати – ни одной веселой тетушки в шляпке, – все наворачивали кебабы. По случаю я рискнул надеть новый вельветовый костюм, и толстая ткань в теплый сентябрьский день в сочетании с определенной застенчивостью с моей стороны вызвала во мне совершенно непомерное потоотделение. Под пиджаком образовались темные круги. Мои судороги под сушилкой для рук не принесли почти никакого эффекта, поэтому я стоял, потея, и смотрел, как Конни разговаривает с красивыми людьми.

Думаю, могу честно сказать, что до сих пор не встречал ни одного биохимика, который бы мне не понравился. Мои друзья и коллеги, быть может, не отличаются особым блеском, но они открытые, щедрые, добрые, забавные и скромные люди. Радушные. Совсем другое дело – клан Конни. Шумные, циничные, чрезмерно озабоченные внешней стороной вещей. В тех редких случаях, когда я заглядывал в ее студию, снятую на паях, – не студию, а, скорее, гараж в Ист-Энде, – или ходил на частные просмотры, я всегда испытывал неловкость, чувствуя себя изгоем, болтался где-то с краю, как пес, привязанный перед лавкой. Я хотел быть причастным к работе Конни, проявлять интерес и энтузиазм, поскольку действительно считал ее чудесным художником. Но, оказываясь в обществе ее друзей-художников, я все больше замечал разницу между нами, которую стремился преуменьшить.

Все они были монстрами, разумеется. Богема – эксцентричная, импульсивная публика с дурными привычками; в большинстве лабораторий их ждала бы короткая расправа; впрочем, это естественно. Кое-кто из них были и остаются до сих пор добрыми друзьями, а несколько человек даже сделали усилие, чтобы поддержать светскую беседу. Но как только разговор доходил до «чем вы занимаетесь?», у них сразу возникала потребность «сходить по-маленькому». Вот так я и стоял на этой свадьбе, живой диуретик, в луже малярийного пота.

– Да ты только взгляни на себя, чувак! Тебе необходима солевая таблетка, – сказала Фрэн, старая приятельница Конни, с которой она снимала жилье. Я не был уверен, какого мнения обо мне Фрэн, и пребываю в этой не уверенности до сих пор, хотя она крестная Алби. Ей всегда удавалось обнимать и отпихивать тебя одновременно, что происходит с противодействующими магнитами, соединенными вместе. Потом она отступила на шаг и смахнула сигаретный пепел с моего рукава. – Почему бы тебе не снять его?

– Теперь уже не могу.

Она начала дергать за пуговицы пиджака:

– Давай же, снимай!

– Не могу, рубашка промокла.

– А, поняла. – Она с силой уперлась пальцем в мою грудную кость. – Ты, мой друг, угодил в порочный круг.

– Совершенно верно. Это порочный круг.

– А-а-а, – произнесла она, снова меня обнимая. – Чудный, чудный, забавный, чудный бойфренд Конни. Ты ведь делаешь ее счастливой, правда, Дуги? Ты хорошо заботишься о ней, правда хорошо. И она заслуживает этого, после всего того дерьма, через которое ей пришлось пройти!

– Где она, между прочим?

– Она возле диджея, разговаривает с Анджело.

Он был тут как тут, склонился над ней и загородил с двух сторон руками, словно не давая ей возможности убежать. По правде говоря, она вроде бы и не стремилась уйти, весело смеялась, дотрагиваясь до своих волос и лица. Я подхватил несколько бутылок пива и приблизился. В честь особого дня Анджело выгладил свой комбинезон механика и побрил голову. Проследив за взглядом Конни, он провел обеими руками по скальпу и стал смотреть, как я подхожу.

– Анджело, это Дуглас.

– Здоро́во, Дуглас.

– Рад знакомству, Анджело.

Стремясь избежать неловкости или озлобленности, я заранее решил вести себя дружелюбно, нарочито расслабленно, но он взял обеими ручищами мои руки, все еще нагруженные бутылками с пивом, и притянул к себе. Анджело был моего роста, но значительно шире; немигающие глаза, пронзительно-голубые, с сумасшедшинкой – хваленой «истовостью», наверное, – превратили наш разговор в соревнование «кто первый отведет взгляд».

– В чем дело, дружище? Нервничаешь? – спросил он, когда я посмотрел в сторону.

– Вовсе нет. С чего бы я стал нервничать?

– Я спросил, потому что ты потеешь, как ублюдок.

– Да, знаю. А все этот пиджак. Неудачный выбор, к сожалению.

Он вцепился в мои лацканы:

– Вельвет. По-французски «кор дю руа», ткань королей.

– Я этого не знал.

– Ну вот, и я тебя чему-то научил. Благородная ткань, очень величественная. Всегда хорошо слышать собственные брюки при ходьбе, так что люди знают о твоем приближении. В таком случае ты не можешь подкрасться к ним и напугать «У-У-У!».

Я вздрогнул, а он расхохотался.

– Анджело, – сказала Конни.

Я сознавал, что терплю поражение от этого человека и ненавижу его с такой злобой, которая была для меня внове и бодрила.

– Ясно, что Конни повезло, – продолжал он. – Повезло с тобой связаться, по крайней мере. Полагаю, она обо мне говорила.

– Нет, нет, – произнес я. – Что-то не припомню.

Анджело ухмыльнулся и протянул руку к моему галстуку:

– Вот, узел можно затянуть потуже.

– Анджело, оставь его в покое, пожалуйста, – попросила Конни, опустив руку ему на плечо.

Анджело отпрянул и рассмеялся:

– Нам следует куда-нибудь выбраться, что скажешь? Всем вместе, вчетвером. Вон там моя девушка, Су-Линь. – Он указал на девицу, которая отплясывала в бюстгальтере и войлочной шляпе. – Позволь… – Он промокнул мне лоб жирной салфеткой, засунул ее в мой нагрудный карман и ушел размашистым шагом, подвывая.

– Он здорово набрался, – объяснила Конни. – Как выпьет, так с ума сходит.

– А мне он понравился. Даже очень.

– Дуглас…

– Понравилось, как он смотрит не мигая, очень привлекательно.

– Только не начинай, прошу тебя.

– Что?

– Бодаться с ним. Он был большой частью моей жизни, давно, очень давно. Главное слово «был», он был – прошедшее время. В тот период своей жизни я в нем нуждалась.

– А в чем ты нуждаешься в этот период своей жизни?

– На это я даже не стану отвечать. – Она взяла меня под руку. – Пойдем. Поднимемся на крышу и обсушим тебя.

71. Первые разы

В начале любых отношений многое происходит в первый раз – первый взгляд, первые слова, первый смех, первый поцелуй, первая обнаженность и т. д., но по мере того, как дни переходят в годы, эти общие вехи появляются все реже, становясь все безобиднее, и в конце концов ты остаешься лишь с первым визитом в Национальный фонд имущества или чем-то подобным.

В тот вечер мы впервые серьезно поругались, знаменательная веха в любых отношениях, но тем не менее печальная, потому что все до того момента было… ну да, блаженством. Я ясно выразился, как мне кажется. Сплошным блаженством.

Конни, как обычно, напилась – мы оба напились – и теперь танцевала, явно не собираясь останавливаться. Она всегда исключительно хорошо танцевала – я упоминал об этом? Сдержанно, даже равнодушно. И лицо у нее становилось особенное во время танца, напряженно-внимательное, взгляд словно устремлен в себя. Губы разомкнуты, веки опущены. Если честно, было во всем этом что-то чувственное. На одной из свадеб родная сестра сказала мне, что я танцую так, словно борюсь с приступом диареи, весь зажатый, встревоженный, поэтому с тех пор я предпочитаю не отсвечивать на танцполе. Вот и сейчас вместо этого я подпирал стену и мысленно составлял список всех слов, которые мне бы хотелось высказать Анджело. Он был все еще там, разумеется, танцевал с бутылкой шампанского в руке и сидящей верхом на его спине Су-Линь.

Настало время возвращаться домой. Я пересек зал и подошел к Конни.

– Пожалуй, я двину домой! – прокричал я в грохоте музыки.

Она покачнулась и схватила меня за локоть.

– Ладно, – сказала она. Макияж смазан, ко лбу прилипли волосы, платье в темных пятнах.

– Ты со мной?

– Нет, – ответила она, прижавшись щекой к моей щеке. – Поезжай один.

Мне бы следовало уйти в ту же секунду и дождаться ее дома. Вместо этого…

– А знаешь, ты могла бы хоть раз попытаться меня уговорить.

Она удивилась:

– Ладно. Оставайся. Пожалуйста.

– Не хочу я оставаться. Мне тут не с кем общаться. Скучно. Хочу уйти.

Она дернула плечом:

– Так иди. Не вижу, в чем проблема.

Я покачал головой и пошел прочь. Она за мной:

– Дуглас, если ты не скажешь, в чем дело, мне придется угадывать.

– Иногда мне кажется, что тебе веселее, если меня нет рядом.

– Как ты можешь такое говорить! Это неправда.

– Тогда почему мы никогда никуда не ходим с твоими друзьями?

– Мы здесь, разве нет?

– Но не вместе. Ты привела меня сюда, а затем ушла.

– Это ты хочешь уйти!

– Но ты не очень-то стараешься уговорить меня остаться.

– Дуглас, ты отдельная личность. Уходи, если хочешь, мы не срослись боками.

– Боже упаси нас от такой близости!

Она попыталась рассмеяться:

– Прости, я не понимаю: ты злишься оттого, что мне весело? Или потому, что здесь Анджело? Не уходи, объяснись.

К этому времени мы оказались на бетонной лестнице и понеслись вниз по пролетам мимо затаившихся парочек – кто-то из них целовался, кто-то курил, а кто-то занимался неизвестно чем.

– Почему ты никогда не знакомишь меня со своими друзьями?

– Знакомлю! Разве нет?

– Только в самом крайнем случае. А когда мы куда-нибудь идем, то всегда вдвоем, ты и я.

– Ладно, признаю, но я это делаю, потому что тебе все равно не понравилось бы. Ты не хочешь ходить по клубам, гулять всю ночь, тебя слишком заботит, что завтра на работу, вот я тебя и не приглашаю.

– Ты считаешь, что я испортил бы все веселье.

– Я считаю, что тебе не было бы весело, а значит, и мне.

– А мне кажется, тут другая причина.

– В таком случае продолжай.

– Я думаю, ты меня иногда стыдишься.

– Дуглас, это смешно. Я тебя люблю, так с какой стати мне тебя стыдиться? Разве я не возвращаюсь к тебе каждую ночь?

– Когда рядом нет никого другого.

– Но разве так не лучше? Когда мы только вдвоем? Разве тебе это не нравится? Потому что мне нравится! Я этим дорожу, будь оно все проклято, и думала, что ты тоже дорожишь.

– Так и есть! Так и есть.

Мы вышли на улицу, по сути бросовую землю, со зданиями различной степени сноса. С фабричной крыши над нами доносились смех и музыка. С края свесились лица и смотрели на нас. Возможно, среди них был и Анджело, смотрел, как мы ругаемся среди этих блоков из шлакобетона и дорожных плит, и наш спор терял свою важность и начинал казаться глупым.

– Ты хочешь, чтобы я пришла позже? – спросила она.

– Нет. Не сегодня.

– Может, мне уйти с тобой прямо сейчас?

– Нет, веселись. Прости, если помешал.

– Дуглас…

Я пошел прочь. Было темно. Лето закончилось, подступала осень. Последний хороший день года, а я впервые за время нашего знакомства чувствовал прежнюю невыразимую печаль, что сопровождала мою жизнь без нее.

– Дуглас! – (Я обернулся.) – Ты идешь не в ту сторону. Поезда в том направлении.

Она подсказала верно, но я был слишком горд, чтобы вернуться и пройти мимо нее. Только бродя среди строительного мусора, после того как мне пришлось преодолеть несколько заборов, спасаясь от овчарок, и прижиматься к разделительному барьеру на автостраде, когда мимо проносились грузовики, только окончательно потерявшись, я вдруг понял, что наша первая ссора завуалировала нечто другое первое.

Она сказала, что любит меня.

Впервые кто-то произнес эти слова без всяких условных придаточных. Неужели мне показалось? Кажется, нет. Она точно произнесла эти слова. Я мог бы щелкнуть каблуками от радости, впервые проделав такое на Блэкуолл-Таннел-Эппроуч, но я сам испортил важный момент, погрязнув в жалости к самому себе и раздражении, настолько одурманенный ревностью и алкоголем, что даже не обратил внимания на эти слова. Я остановился и огляделся, пытаясь понять, где нахожусь, после чего побрел обратно той же дорогой, какой пришел.

Для такого большого здания фабрика оказалась довольно незаметной, и через полчаса хождений по пустырям я начал думать, что опоздаю, что прием закончится. Как раз когда я собрался сдаться и найти ближайшую станцию метро, я увидел в ночном небе три вспышки, за которыми прогремели выстрелы. Над фабрикой взрывался салют, похожий на сигнальные ракеты. Я повернулся и побежал в ту сторону.

Теперь они играли медленные песни; на танцполе звучала «Three Times a Lady», если я правильно помню. Конни сидела одна в глубине зала, опершись локтями о колени. Я подошел к ней и увидел, как улыбка на ее лице быстро сменилась хмурым выражением, но прежде, чем она успела заговорить, я сказал:

– Прости. Я идиот.

– Так и есть, иногда.

– Я прошу прощения. Постараюсь впредь им не быть.

– Старайся лучше. – Конни встала, и мы обнялись. – Как ты мог так думать, Дуглас?

– Не знаю, просто я… разнервничался. Ты ведь никуда не собираешься?

– Нет, я ничего не планировала.

Мы поцеловались, и немного погодя я произнес:

– Я тоже, между прочим.

– Что – тоже?

– Я тоже тебя люблю.

– Что ж, я рада, что этот вопрос улажен.

В следующий январь, спустя одиннадцать месяцев после нашего знакомства, я сидел за рулем арендованного фургона, направляясь из Уайтчепела в Балхем, рядом со мной сидела Конни, и я лихорадочно проверял зеркало заднего вида, словно опасаясь преследователей, а сам надеялся, что она всегда будет рядом.

72. Эротический реализм

Ночь в нашем люксе для новобрачных прошла без событий. По возвращении с ужина в одном из кафе Йордана я наполнил джакузи в надежде, что Конни ко мне присоединится.

– Испробуем эту малышку! – воскликнул я и залез в ванну.

По ощущению мне показалось, что я угодил в пропеллеры парома, курсировавшего между Портсмутом и Шербуром, а шум мешал Конни, которая забралась в постель, чтобы почитать.

– Не хочешь присоединиться? – кокетливо проорал я.

– Нет, веселись сам, – ответила она.

– Перехожу в режим турбо! – Раздался рев реактивных двигателей. – ОЧЕНЬ РАССЛАБЛЯЕТ!

– Дуглас, да выключи ты это! Я пытаюсь читать! – огрызнулась Конни и уткнулась в книгу.

Несмотря на приятный день, мы все еще не отошли от сцены в поезде, и я уже в который раз отметил, что в последнее время у наших ссор увеличился период полураспада. Как в случаях с простудами и похмельем, требовалась целая вечность, чтобы стряхнуть все и прийти к примирению, которое, если наставало, больше не отличалось прежней решительностью. Я вылез из адской машины, мы сбросили горы бархатных и шелковых подушек и закрыли глаза. На следующий день предстоял визит в Рейксмузеум, где мне понадобится вся моя сообразительность.

73. Саския ван Эйленбюрх

Чтобы почувствовать себя истинным праведником, нет ничего лучше поездки на велосипеде по Амстердаму. Традиционное взаимоотношение с автомобилем как с силой здесь перевернуто в другую сторону, и ты становишься частью многочисленного племени, находясь в лидирующей группе велосипедистов и посматривая сверху вниз на капоты тех глупцов или слабаков, кто не может отказаться от авто. Здесь люди крутят педали с беспечной небрежностью, качаясь из стороны в сторону, говоря по мобильному телефону, поглощая свой завтрак, и в ясный красивый августовский день, когда наши велосипеды поскрипывали и дребезжали вдоль канала Херенграхт, мне казалось, что лучшего места не существует.

Теперь направо, в Рейксмузеум. По-моему, не существует установленного образца для государственного музея, но все равно я был поражен – не столько его простотой, сколько отсутствием претензий. Никаких колонн или белого мрамора, никаких античных устремлений, никакого дворцового блеска, как в Лувре, а сплошная муниципальная функциональность; не музей, а прекрасный железнодорожный вокзал или амбициозная городская ратуша.

Центральный атриум внутри музея был огромен и ярко освещен, и я испытал – мы все испытали, как мне кажется, – возрожденный энтузиазм к нашему турне. Даже Алби, с красными глазами, пропахший дымом после ночного приключения неизвестного характера, оживился.

– Клево! – вынес он свой вердикт, и мы прошествовали в галерею.

Это было хорошее утро. В редкие моменты Конни даже брала меня за руку. Для меня этот жест связан либо с малолетством, либо со старческой дряхлостью, но здесь и сейчас он, видимо, обозначал, что я прощен. Мы переходили из зала в зал с той же медлительностью ледника, которую я испытал в Лувре, но на этот раз я не возражал. Помимо предметов искусства, там была огромная модель галеона размером с семейную машину, стеклянные шкафы, заполненные грозным оружием, а в Галерее славы совершенно необычное собрание картин. Я уже, кажется, упоминал, что не являюсь искусствоведом, но в голландской живописи меня поразило, что она такая знакомая и домашняя. Никаких тебе греческих или римских божеств, никаких распятий или Мадонн. Кухни, задние дворики, переулки, урок музыки за пианино, письма, которые пишут и получают, устрицы, которые казались влажными, молоко, льющееся из кувшина, так точно переданное, что ты буквально ощущаешь его вкус. И не было в этих картинах ничего банального или однообразного. Наоборот, гордость, даже радость, в каждодневных сценках и портретах реальных личностей, со всеми их изъянами и тщеславием, бестолковых и глупых. Пухлый, с грубыми черта ми лица, постаревший Рембрандт был отнюдь не красавец, и в «Автопортрете в образе апостола Павла» он выглядел откровенно усталым, брови приподняты, лицо наморщено, взгляд настороженный – все это я очень хорошо понимал, в отличие от всех тех святых, богов и монстров в Лувре, хотя они и были великолепны. Это было великое искусство, и я знал, что чек за почтовые открытки будет огромный.

В темно-синем зале внушительных размеров мы все уселись, локоть к локтю, перед «Ночным дозором», который, как утверждал мой путеводитель, занимал четвертое место среди самых известных картин мира.

– Какие, по-вашему, на первых трех местах? – спросил я, но никто не захотел сыграть в эту игру, поэтому я принялся рассматривать шедевр. На картине многое происходило. Как сказал бы мой отец, хороший ритм, хорошая мелодия, и я принялся указывать на все мелкие детали – забавные лица, шутки, неожиданно выстреливший мушкет, – сведений о которых я поднабрался из того же путеводителя на тот случай, если Алби их не заметит. – А ты знал, что Рембрандт ее так никогда не называл? – спросил я. – На самом деле действие происходит вовсе не ночью. Старый лак потемнел и сделал картину мрачной. Отсюда и название.

– Ты полон интересных фактов, – заметила Конни.

– Ты знал, что на картине Рембрандт изобразил самого себя? Вон там, в задних рядах, смотрит через плечо того мужчины.

– Почему бы тебе не отложить путеводитель, Дуглас?

– Если мне позволят одно критическое замечание…

– О, это будет здорово, – сказал Алби. – Папа сделал заметки.

– Если мне позволят одно критическое замечание, то оно коснется маленькой девочки в золотом. – (В потоке света, немного слева от центра, девочка восьми или девяти лет, прекрасно одетая, с цыпленком, привязанным к поясу, что, согласитесь, не совсем нормально.) – Я бы сказал: «Послушай, Рембрандт, мне нравится картина, но тебе, наверное, лучше еще разок взглянуть на маленькую девочку с цыпленком. Выглядит она очень старой. У нее лицо пятидесятилетней женщины, это сбивает с толку и отвлекает внимание от центра…»

– Это Саския.

– Кто такая Саския? – спросил Алби.

– Жена Рембрандта. Он использовал ее в качестве натурщицы для многих своих картин. И был ей предан. Так говорят.

– В самом деле? – (Об этом ни слова не говорилось в моем путеводителе.) – Как тебе кажется, она не считала это немного странным?

– Возможно. А может быть, ей понравилось, что муж представил ее в юности, еще до их знакомства. В любом случае она, скорее всего, не видела картины. Она умерла, пока он ее создавал.

Все это мне показалось маловероятным.

– Выходит, либо он рисовал картину, пока она умирала…

– Либо он рисовал ее лицо по памяти.

– Свою старую жену, одетую девочкой.

– В память о любимой. Дань уважения после ее ухода.

Я не совсем понимал, как к этому относиться, разве что лишний раз убедился, что художники в общем и целом очень странная публика.

74. Настоящий Амстердам

Музей мы покинули только ранним вечером, усталые, но вдохновленные и все еще преисполненные желания придерживаться нашего расписания. Сидя на Музейной площади, я предложил несколько вариантов дегустации местной кухни, но Алби весь ушел в электронную беседу, хихикая над экраном своего телефона по причинам, которые стали ясны, когда я почувствовал, как мне в спину впились два пальца.

– Не шевелиться, Петерсен! Буфетная полиция! У нас есть причина подозревать, что вы носите с собой припрятанную шоколадную булочку.

– Кэт! Какой сюрприз! – воскликнула Конни слегка напряженно. – Алби, ловкач.

Алби неприятно ухмылялся в восторге от того, как провернул свой блестящий розыгрыш.

– Я следовала за вами всю дорогу из Парижа! Надеюсь, я не напугала вас, мистер Пи, просто Алби сообщил мне, где вы находитесь, и я не смогла удержаться. Иди сюда, мой красавчик! – И тут она схватила обеими руками лицо моего сына и смачно поцеловала так, что по всему парку разнеслось эхо. – Как вам ‘Дам? Отрываетесь по полной? Ну разве не потрясающий город?

– Мы прекрасно проводим время, благодарю…

– Ну да, Алби рассказал, что вы поселили его в каком-то публичном доме для извращенцев. Со мной случилась истерика.

– Никакого публичного дома, – терпеливо пояснил я, – это бутик.

– Так что вы успели, где побывали, куда направляетесь? Расскажите все!

– Цветочный рынок, велосипедная прогулка вокруг каналов. Завтра пойдем в Музей Ван Гога и, если хватит времени, совершим экскурсию по каналу.

– Это очень-очень по-туристски. Вам нужно увидеть другой Амстердам. Давайте пошатаемся по городу все вместе! Куда вы направляетесь прямо сейчас?

Инстинкт подсказал, что мое расписание под угрозой.

– Вообще-то, мы собираемся в дом Анны Франк, а затем в Дом-музей Рембрандта.

– Ну, это не обязательно, – сказала Конни. – Можно пойти и завтра.

– Почему бы вам, ребята, не отправиться туда без нас? – с надеждой спросил Алби. – Мы с Кэт хотим все здесь исследовать.

Ясно, что идея «пошататься» всем вместе показалась Алби такой же нелепой и маловероятной, как и мне.

– Алби, я очень хочу отвести тебя в дом Анны Франк. Мне кажется, ты должен его увидеть.

– Я слишком устала, Дуглас, чтобы продолжать поход, – предательски заявила Конни. – Может быть, завтра с утра?

– Нет! Нет, завтра с утра у нас Музей Ван Гога. А днем мы уезжаем.

– Разве вы не хотите увидеть настоящий Амстердам?

Нет, Кэт, черт возьми, нет! Не имею ни малейшего желания увидеть настоящий Амстердам. Реальности нам хватает и в Беркшире, мы не для этого сюда приехали; нам совершенно неинтересно, каково истинное положение вещей. Перед моим мысленным взором всплыло идеально составленное расписание осмотра достопримечательностей.

– Если мы не пойдем в дом Анны Франк сегодня, весь план распадется. – Я почувствовал, что перехожу на визг.

– Давайте перехватим что-нибудь на обед и расслабимся, годится? У меня есть байк, и я знаю одно потрясающее вегетарианское кафе в Пейп…[32]

75. Ешь сколько влезет

Нут, похожий на маленькие шарики известняка. Безвкусный резиновый творог. Не шпинат, а скорее водоросли с китайского побережья, холодная бамия, напоминающая слизняков. Некротическое авокадо, сухой, как песок, кускус, дряблые кабачки под зелено-серым водянистым соусом. Фасоль! Обыкновенная холодная фасоль, изысканно вываленная из консервной банки.

– Разве не здорово? Кому нужно мясо! – воскликнула Кэт, которая в прошлый раз, когда я ее видел, набивала свой рюкзак беконом, как какой-нибудь обезумевший таксидермист.

– В Париже мы ели много мяса. Много, – сказала Конни, смело переметнувшись в стан врага.

– Только не говорите, что вы ели фуа-гра. – Кэт предостерегающе помахала пальцем перед моим лицом.

– Нет, только утку, стейк, утку, паштет, утку, стейк…

– И мне казалось, что все было вкусно.

– Отец не станет есть то, у чего нет лица.

– Не помню, чтобы кто-нибудь из них жаловался.

– В Париже сложно достать первоклассные овощи. Посидишь немного на такой диете, и тебя распирает, – заявила Кэт, надув щеки. – Особенно от всех этих багетов. По крайней мере, в этом хлебе есть какая-то польза. – (Хлеб был тягучий и плотный, как оконная замазка, а сверху посыпан содержимым мусорного совка из пекарни.) – Я пошла на второй заход! Кому добавки восхитительных овощей? – И они с Алби поскакали обратно к стойке, где свечи под серебристыми контейнерами подогревали пищу до приятной теплой температуры.

Я со вздохом уткнулся в свою тарелку:

– Любое из этих блюд, если шмякнуть им о стенку, сначала прилипнет, а затем очень медленно сползет.

– За исключением хлеба, – рассмеялась Конни.

– Хлеб отскочит рикошетом и выбьет глаз.

– Ты сам говорил, что хочешь попробовать новые блюда.

– Я хочу пробовать только те новые блюда, которые мне понравятся, – сказал я, и Конни хохотнула. – Она что, питается только в кафе самообслуживания?

– Оставь ее в покое. Она мне нравится.

– Правда? Ты изменила мнение.

– Она ничего, когда успокаивается. Ты только взгляни на них. Как мило. – (Они стояли у буфетной стойки плечом к плечу и пытались выбрать между норовирусом и листерией[33].) – Молодая любовь. Интересно, мы тоже были такими, Дуглас?

– Четверть четвертого. Если мы собираемся попасть в дом Анны Франк, то нужно двигать прямо сейчас.

– Дуглас, а нельзя это оставить на потом? Даже гестапо проявляло меньше рвения, чтобы попасть туда.

– Конни!

– Мы проводим время с сыном, делаем то, что он хочет делать. Ты ведь с самого начала согласился.

И поэтому мы расправились с водянистым творогом, расплатились по счету, сели на велосипеды и до самого вечера ездили по внешним кругам Амстердама, а Кэт показывала нам удивительные маленькие бары, пустующие дома, в которых она ночевала без разрешения, парки для скейтбордистов, огромные поместья и уличные рынки. По правде говоря, многое из этого было очень милым, и, наверное, интересно увидеть, где живет марокканское население, а где суринамское и турецкое. Но когда мы сделали петлю в сторону центра, мне стал ясен еще один маршрут.

– А здесь, – заявила Кэт, – моя любимая кофейня!

Это было неотвратимо, наверное. Едва мы вступили в Амстердам, Алби то и дело поглядывал по сторонам на эти заведения, точно так же как когда-то он рассматривал магазины игрушек. И вот теперь, стоя перед «Найс кафе», он, ухмыляясь, смотрел в землю.

– Это реально крутое, жутко дружелюбное, клевое местечко, – успокоила нас Кэт. – Я знакома с хозяином, он о нас позаботится.

– Думаю, что не стоит, Кэт.

– Да бросьте, мистер Пи. В чужой монастырь…

– Нет, спасибо. Это не для меня.

– Откуда ты знаешь, если ни разу не пробовал? – Алби в точности повторил те слова, которыми я когда-то уговаривал его съесть капусту.

– Пробовал. Разумеется, пробовал, Алби. Я был когда-то молод!

– Кажется, я что-то пропустила, – сказала Конни.

– Когда я был с тобой, Конни, между прочим, а также с Женевьевой и Тайлером. Мы тогда до одурения накурились марихуаны, если помнишь.

– До одурения накурились! – хмыкнул Алби.

– Мистер Пи, а вы темная лошадка. Почему бы вам еще раз не попробовать?

– Нет, спасибо, Кэт.

– Ясно, отец – пас. – Алби даже не пытался скрыть облегчение.

– А вы что скажете, миссис Пи? – поинтересовалась Кэт, и все взгляды обратились к Конни.

– Мам? – подал голос Алби.

Конни задумалась.

– Ладно, – сказала она, – звучит заманчиво, – и отправилась парковать свой велосипед.

76. Разбавленное вино

В различные моменты взросления Алби я уже не раз оказывался в подобной ситуации, вынужденный решать очередную «жизненную дилемму», какими перегружены все воскресные газеты. Как правильно реагировать родителям на воровство в магазине, неподходящего друга, заведенного на игровой площадке, запах алкоголя или табака от подростка, исчезновение денег из комода, историю запросов на семейном компьютере? Насколько сильно разбавлять вино водой? Позволять ли подружке оставаться на ночь, какой придерживаться политики по поводу закрытых дверей, сквернословия, плохого поведения, неподходящей диеты? За последние годы эти дилеммы сыплются как из рога изобилия, что меня совершенно сбивает с толку. Почему до сих пор никто четко не сформулировал для нас линию поведения? Неужели я тоже доставлял своим родителям все эти этические терзания? Уверен, что нет. Самым большим проступком в годы моего отрочества было посмотреть иногда Ай-ти-ви. Тем не менее мы снова оказались перед дилеммой, началась очередная тема ток-шоу в прямом эфире. Я стоял рядом с Конни, пока она пристегивала цепью свой велосипед.

– Ты уверена, что хочешь этого?

– Абсолютно уверена, спасибо, Дуглас.

– И ты действительно полагаешь, что тебе следует его поощрять?

– Я не поощряю его, просто не хочу лицемерить. Только взгляни на него! Он с девушкой в Амстердаме, он так молод. Если честно, меня больше бы обеспокоило, если бы он не захотел это сделать.

– Однако совсем не обязательно это санкционировать.

– Каким образом я это санкционирую, Дуглас?

– Тем, что присоединяешься к ним!

– Я за ним присматриваю. А еще, если хочешь знать, мне самой хочется покурить.

– Вот как? В самом деле?

– Неужели это так странно? Неужели, Дуглас?

Кэт и Алби теперь внимательно за нами наблюдали.

– Отлично. Превосходно. Но если он бросит учебу, чтобы стать наркодилером, то в этом будешь виновата ты.

– Не станет он наркодилером.

– Что ж, оставляю тебя в покое.

– Тебе совсем не обязательно уходить.

– Мне кажется, без меня вы лучше повеселитесь.

– Как хочешь, – пожала она плечами, – увидимся позже.

А я опять подумал: «А знаешь, ты могла бы хоть раз попытаться меня уговорить».

Мы вернулись к ожидавшей парочке.

– Я ухожу, твоя мать остается.

Алби согнул руку в локте и, сжав кулак, дернул им вниз, прошипев: «Йессссс!» – это был для него лучший вариант из всех.

– Только не ешьте космическое печенье, – сказал я. – Туда дозу замешивают бесконтрольно.

– Правда. Мудрый совет, мистер Пи. – Кэт похлопала меня по руке. – Девиз всей жизни.

– Увидимся в отеле, может быть, за ужином. – Конни прижалась щекой к моей щеке, после чего они все вместе отправились в «Найс кафе».

77. Океан заботы

Все настроение идти в дом Анны Франк пропало. Какой смысл это делать без Алби? И хотя Дом-музей Рембрандта передавал дух того времени и был очень познавательным, особенно в том, что касалось необычных технических средств и новаций семнадцатого века при создании гравюр, я осматривал все это рассеянно и кошки скребли на душе.

Потому что очень весело, не правда ли, очень круто сидеть в кафе и ловить кайф полдня в обществе мамочки! Как забавно, сколько потом будет воспоминаний! Но я-то хотел для сына другого – я хотел, чтобы у него были амбиции, мотивация и сила, и острый прозорливый ум. Я хотел, чтобы он смотрел на мир с любопытством и сознанием, а не с ужасным солипсизмом[34] и глупостью обкуренного наркомана. Не говоря уже о медицинских рисках, потере памяти, апатии и психозе, опасности пристраститься к сильным наркотикам; что это за идиотизм с необходимостью расслабиться? Я, например, не припомню, чтобы за всю свою жизнь когда-нибудь расслабился; вот так я устроен, и разве это плохо? Быть натянутым как струна, расторопным, осознавать опасность вокруг – почему бы этим не восхититься?

Таковы были мои мысли, пока я колесил туда и обратно вдоль восточных каналов города, более утилитарных и менее живописных, чем каналы Грахтенгорделя. Я не сомневался, что вся компания отлично проводит время, занимаясь самолоботомией в «Найс кафе». Я не сомневался, что они сейчас скачут на круглых полистироловых подушках в той идиотской духоте, едят банановый хлеб и хихикают над синим цветом или высмеивают этого забавного старого зануду и его страх перед всем новым. Но почему они не могут увидеть во мне сдержанность, не узколобость, не консерватизм или осторожность, а заботу, огромную заботу, целый океан заботы? Я не одобрял потому, что неравнодушен. Неужели это не очевидно?

Тут я вдруг осознал, что разлюбил Амстердам. Начать с того, что здесь было слишком много велосипедов. И это явление полностью вышло из-под контроля, мосты, улицы, фонарные столбы задыхались от них, словно от сорняков. Многие из велосипедов являлись рухлядью, и я начал представлять, как, если бы я стал мэром Амстердама, я бы начал отбраковку ржавого хлама, ввел бы строгую политику: один человек – один велосипед. Все брошенные машины, все непригодные для езды вывозились бы с улиц, если нужно – с применением резаков, и отправлялись бы на переплавку. В теперешнем меланхолическом настроении идея меня захватила. Я бы им показал, всем этим велосипедистам Амстердама, с их слепящими фонарями, манерой ездить, держась за руль одной рукой, с их высокими седлами и самодовольными лицами. Я бы стал, как Калигула, беспощадным и бесстрашным. Я бы соорудил огромный костер. Да, и расплавил бы велосипеды, чертовы, чертовы велосипеды!

78. Де Валлен

Я оказался в районе красных фонарей.

Не желаю оправдываться по этому поводу, но там когда-то был китайский ресторанчик, который мне захотелось посетить вновь. Мы с Конни обедали там много лет назад, и я задумал съесть целую утку по-пекински в отместку за всю ту бамию. Был ранний вечер, все еще тепло и светло, атмосфера какой-то благодати. В этот счастливый час мужские и женские компании, застенчивые парочки и банда байкеров высыпали из баров на мост, пересекавший канал. Дамы в кабинках с красными занавесками махали мне рукой и улыбались, как старому другу, а я тем временем пытался припарковать свой велосипед в немыслимо плотно спутанном клубке железа и резины, в результате чего оказался окруженным со всех сторон злосчастными двухколесными машинами, распутал педали от цепей и руль от тормозных тросиков, затем выбил стойку своего велика, с трудом влез между рамами, чтобы пристегнуть штуковину. А потом, когда я выпрямился и попытался извлечь себя из этого железного лома, то задел один велосипед слева бедром, просто чуть-чуть подтолкнул, после чего, как случается в замедленном кино, смотрел на странную галлюцинацию, когда небольшое движение заставило велосипед врезаться в другой, соседний, а тот, в свою очередь, врезался в следующий и так дальше по цепочке, велосипеды падали один на другой, словно в какой-то гениальной и амбициозной фигуре из костяшек домино, кинетическая энергия возросла у четвертого, пятого и шестого велосипедов, пока не достигла группы винтажных мотоциклов. Их было четыре, безупречных, отполированных агрегатов, припаркованных перед баром, где их владельцы накачивались пивом. Чтобы ничего не случилось с их машинами. Чтобы никто их не повредил.

Раздался громкий скрип – это тормозная ручка последнего велосипеда оставила глубокую отметину на блестящем красном бензобаке первого мотоцикла, а затем грохот, когда все они тоже повалились на землю, первый, второй, третий, четвертый, после чего наступила тишина. Очень странно слышать тишину на запруженной городской улице. Зловещая она какая-то, хотя и длилась недолго. Кто-то рассмеялся. «Вот черт!» – воскликнул кто-то еще. Из бара байкеров – я заметил, что он назывался «Вальхалла», – донесся рев, и сквозь толпу прорвалась группа краснолицых здоровяков, которые кинулись к своим любимым байкам, сваленным теперь, с крутящимися колесами, в груду отполированного хрома.

Все это заняло секунд десять, и я по-глупому прикидывал, не успею ли уйти. В конце концов, все случилось не совсем по моей вине. Виновата гравитация, велосипед, цепная реакция, а я тут ни при чем. Возможно, если бы я просто ушел, возможно, если бы я насвистывал при ходьбе, как в мультфильмах, никто бы не обратил на меня внимания.

Но я стоял один в центре огромного круга разрушений, и вскоре ко мне подкатили мужчины, четверо, как пальцы в кулаке, с ненавистью в глазах. Голландский акцент больше не казался мне приятным – скорее, резким и гортанным, когда они быстро взяли меня в оборот, хватая за плечи, словно выравнивая для удара, который, как я знал, неминуемо последует. Один из них, с белыми, как у викинга, волосами, придвинул свой нос к моему и дышал на меня пивом. Лицо как кусок дешевого мяса, зубов не хватает – недобрый признак. «Не говорить голландский, – повторял я как идиот, – не говорить голландский», основываясь на том, что ломаный английский легче понять, чем хороший английский. Но ругань можно различить почти на любом языке. И вот уже четыре других руки схватили меня и повели – вернее, понесли – сквозь толпу, которая собралась, чтобы поглядеть на забаву. Три мотоцикла подняли с земли и осмотрели, но ближайший ко мне байк лежал на боку и несколько напоминал умирающую лошадь, а его хозяин согнулся над любимцем и тихо причитал, проводя большим пальцем по ужасному шраму на классно отполированном бензобаке. В отличие от большинства голландцев, он говорил на довольно скудном английском, потому что единственное, что я от него услышал: «Ты платить, ты платить», но потом, приобретя лингвистическую уверенность, он добавил: «Ты платить много».

– Это не я сделал!

– Это сделал твой велик.

– Нет, не мой. Мой велик вон там. – Я жестом указал на свой велосипед, стоявший безукоризненно вертикально посреди разрушений.

Тут, я полагаю, должна была последовать интересная дискуссия о причинно-следственных связях и понятии вины, намерении и возможности, но я решил сэкономить время и просто полез за бумажником. До сих пор мне не приходилось перекрашивать мотоцикл. Сколько это могло стоить?

Я начал переговоры.

– Я могу дать вам… восемьдесят евро. – (Они неприятно рассмеялись, а чья-то огромная лапа забрала у меня бумажник и начала поиск по всем кармашкам и складкам.) – Прошу прощения – позвольте мой бумажник обратно.

– Нет, мой друг, – ответил блондин. – Мы идем в банк!

– Отдай ему бумажник! – прозвучал чей-то голос, и, оглянувшись, я увидел женщину, которая пробиралась сквозь толпу, большую черную женщину с нелепыми светлыми волосами. Она на ходу завязывала халат, наброшенный поверх бодистокинга из какой-то белой сетчатой ткани. – Держи, – сказала она, выхватив мой бумажник и вернув его мне, – он твой. Держи, пока я не скажу.

Поднялся крик по-голландски с обеих сторон, женщина тыкала пальцем в грудь вожака байкеров – ногти у нее были экстравагантно длинные, загнутые и накрашенные, – затем, расправив плечи, она двинулась на него всей грудью, используя ее словно щит, а сама указывала на меня и сильно жестикулировала. Потом она что-то выкрикнула, отчего толпа заржала, а байкер обиженно пожал плечами, затем она внезапно сменила тактику и тон, принялась флиртовать с громилой, обняв его за плечи. Он рассмеялся и ущипнул себя за нос. Оглядел меня сверху вниз. Видимо, я был предметом их переговоров.

– Сколько в твоем бумажнике? – спросила дама, которая, судя по бодистокингу, была либо проституткой, либо очень продвинутой.

Неужели она тоже пойдет в банк? Вполне возможно, что она вовсе не мой союзник. Вполне возможно, они все собираются меня ограбить и сбросить в канал.

– Около двухсот пятидесяти евро, – сказал я задиристо.

– Дай мне сто пятьдесят. – Она протянула два пальца. Я засомневался, и тогда она быстро и тихо произнесла: – Давай деньги, и, возможно, останешься жив.

Я отдал ей деньги, которые она скомкала в плотный комок и сунула в кулак байкеру. Потом, прежде чем он успел их посчитать, она взяла меня за руку и начала пробиваться сквозь толпу, направляясь к лестнице. За нашими спинами раздались громкие протесты байкеров: «Ты платить больше! Больше!» Но дама пренебрежительно махнула рукой, прошипела что-то насчет полиции и подтолкнула меня к освещенному красным фонарем порогу.

79. Пол Ньюман

Звали мою спасительницу Регина, хотя это мог быть и псевдоним, и она оказалась ужасно милой.

– А как тебя зовут, мой новый друг?

– Пол, – ответил я и, чтобы уж быть до конца последовательным, добавил: – Ньюман. Пол Ньюман.

Не знаю, откуда взялся мой псевдоним. Ему явно не хватало достоверности, да и, скорее всего, он даже не был нужен. В конце концов, я не совершил ничего дурного. Но слишком поздно; на время я стал Полом Ньюманом.

– Здравствуй, Пол Ньюман. Проходи…

Я присел на какую-то пластмассовую платформу. Спальня, если это подходящее название для такого помещения, была оборудована раковиной и элементарным душем, освещалась темно-красным светом, и я на секунду подумал, какое это было бы отличное место для проявления фотографий. Дешевый вентилятор дул без всякой пользы, в углу стоял чайник. Была еще микроволновка, сильно пахло каким-то химическим вариантом кокоса.

– Я наблюдала за всем из окна. Тебе очень не повезло, Пол Ньюман, – сказала она и рассмеялась. – Это были здоровые парни. Думаю, они могли бы тебя убить или, самое меньшее, опустошить твой банк.

– Что ты ему сказала?

– Посоветовала обратиться в страховую компанию. У него есть страховка, так пусть ею воспользуется! Тебя трясет. – Она продемонстрировала, изобразив дрожание рук. – Хочешь чая?

– Очень кстати. Благодарю. – Мы ждали, когда вскипит чайник, и за это время я изучил ее голый зад, большой и рыхлый, который ни разу не удалился от моего лица больше чем на полметра. Я повернулся к окну на улицу, желая осмотреться с этой точки, и заметил, что здесь точно такой же офисный стул, какой когда-то был в моей лаборатории, но я не стал об этом говорить, а принялся смотреть телевизор.

– О, у вас тоже идет «Аббатство Даунтон»!

– Желаешь посмотреть что-то другое? – Регина дернула плечом и показала на маленькую стопку DVD.

– Нет-нет. Даунтон подойдет.

Не спрашивая, она добавила в чай два куска сахара и протянула мне кружку. Тогда я заметил, что руки у меня дрожат. Левую ладонь я использовал вместо блюдца. Не зная, что сказать, я поинтересовался:

– Ну и… давно ты здесь работаешь?

Регина рассказала, что занимается этим шесть или семь лет. Родители у нее нигерийцы, но родилась она в Амстердаме и начала здесь работать по рекомендации подруги. Зимой дела идут неважно, трудно оплачивать аренду маленькой кабинки без потока туристов, но у нее появились постоянные клиенты, на которых она может рассчитывать. Летом, наоборот, слишком большой наплыв, слишком большой, и она грустно покачала головой. «Мальчишники! – Она погрозила мне пальцем, словно это я их организовывал. Оказалось, многим мужчинам требовалась выпивка для храбрости, после чего они уже были ни на что не способны. – Им все равно приходится платить!» – сказала она чуть воинственно, а я рассмеялся, закивал и согласился, что это справедливо. Я спросил, знает ли она своих коллег, и она ответила, что все они в основном дружелюбны, хотя некоторых девушек обманом заманили сюда из России и Восточной Европы, что очень печалило и злило Регину.

– Они думают, что их нанимают для танцев, можешь поверить в такое? Танцовщицы! Можно подумать, где-то нужно столько танцовщиц! – Она помолчала немного и спросила: – А ты чем занимаешься, Пол Ньюман?

– Страховкой, – ответил я, сам поражаясь причудливым полетам своей фантазии. – Я здесь в отпуске, с женой и сыном.

– У меня тоже есть сын, – сказала она.

– Моему семнадцать.

– Моему только пять.

– Пять – чудесный возраст, – сказал я, хотя всегда считал подобные ремарки идиотскими.

Когда возраст перестает быть «чудесным»? «Пять – чудесный возраст, зато пятьдесят четыре – ублюдочный» – по логике вещей получается так. Как бы там ни было, пятилетний сын Регины проживал в Антверпене со своими дедушкой и бабушкой, поскольку она не желала, чтобы кто-нибудь из них видел ее на работе; в эту минуту атмосфера маленькой комнаты приобрела торжественный характер, мы помолчали где-то с минуту, следя за событиями под лестницей Даунтона и размышляя над сложностями родительской участи.

Но в целом это была интересная и познавательная беседа, хотя несколько иного рода, чем я ожидал в этот вечер, но все равно я чувствовал, что между нами установилась какая-то связь. Впрочем, я также сознавал, что трачу ее время, а также что она практически голая, поэтому я поднялся и потянулся за бумажником.

– Регина, ты была очень добра, но мы проговорили какое-то время, поэтому я хочу расплатиться…

– Ладно, – дернула она плечом. – Пятьдесят за полное обслуживание.

– Нет! Нет, нет, нет. Мне не нужно полного обслуживания.

– Ладно, Пол Ньюман, тогда скажи, что тебе нужно.

– Абсолютно ничего! Я здесь с семьей.

Она снова дернула плечом и забрала у меня кружку:

– У всех есть семья.

– Нет, мы приехали сюда ради Рейксмузеума.

– Ну да, – рассмеялась она, – я часто выслушиваю это.

– Жена сейчас с сыном. Единственная причина, почему я здесь вообще оказался, – искал один китайский ресторан. – (Тут она еще больше развеселилась.) – Прошу, Регина, не смейся надо мной, я говорю правду. Я просто искал, где бы… Я просто хотел найти…

В эту секунду испытанный шок все-таки взял свое, усугубив стрессы и напряжения последних дней, потому что, сам не знаю почему, я вдруг начал всхлипывать, нелепо, прерывисто, согнувшись на своей виниловой скамейке и закрыв рукой глаза, словно маской.

Хотелось бы мне поведать в этом месте, что Регина велела мне убрать деньги, а потом прижала меня к своей теплой мягкой груди и приголубила, как обязательно случилось бы в каком-нибудь претенциозном фильме или романе. Две потерянные души встретились или тому подобная чепуха. Но в реальной жизни потерянные души не встречаются, а продолжают бродить сами по себе, и мне кажется, со всей честностью, она была смущена не меньше моего. Нервный срыв в освещенной красной кабинке нарушал этикет, поэтому Регина с ощутимой поспешностью забрала оставшиеся сто евро, поднялась и распахнула дверь:

– Прощай, Пол Ньюман. Ступай и отыщи свою семью.

80. Веселые времена

В кафе «Веселые времена» играли «Величайшие хиты» Боба Марли, которые даже я отверг бы, как слишком очевидный выбор. Мой нарконаставник, высокий юноша по имени Томас, с клочковатой бородой и высоким свистящим голоском, поинтересовался, чего я хочу, и я попросил нечто, что могло бы меня одновременно успокоить и взбодрить, не слишком сильное; такой сорт существует? Видимо, да, потому что он дал мне смесь под названием «Ананасное золото» и, как хороший врач, посоветовал не мешать ее с алкоголем, хотя он опоздал с подобным советом, поскольку я успел посетить несколько баров.

Вернувшись в свой номер для новобрачных, я достал телефон и прочел целую серию текстов от Конни, представлявших, как я воображал, спираль помешательства:

Ты где?

Позвони!!!

Здесь весело!! Присоединяйся

приходи повеселимся

ты в порядке милый?

милый старичок позвони мне!!!

люблю тебя сильно

Но даже последнее сообщение не смогло меня приободрить. Интересная фраза «я тебя люблю», потому как любое небольшое изменение – отсутствие «я», прибавление слов вроде «очень» или «сильно» – делает ее бессмысленной. Я широко распахнул окна, настроил джакузи на массаж, сложил свое барахлишко в углубление на краю и забрался в ванну.

Хотелось бы мне сообщить о какой-нибудь галлюциногенной одиссее. Вместо этого на меня нахлынула все та же меланхолия, которую я обычно ассоциирую с тремя пополудни на следующий день после Рождества. Боже правый, неужели люди действительно садятся в тюрьму за такое? Голова гудела от пульсирующей боли, какая случается в слишком горячей ванне, и это ощущение усиливалось от того факта, что я действительно сидел в слишком горячей ванне, которая бурлила и пузырилась, словно отвратительная запеканка. Наркотику не удалось вызвать желанную амнезию. Если на то пошло, я лишь сильнее осознал крушение своих надежд. Несмотря на все мои усилия – или, может быть, благодаря им, – семья Петерсен пошатнулась. Будь нас двое или четверо, наверное, можно было бы обрести какое-то равновесие. Но вместе мы обладали грацией трехногого пса, ковыляющего с места на место.

Мне совсем поплохело. Комната пахла как горящая полочка со специями, а ведь это был номер для некурящих, что только усиливало мою паранойю. Сердце билось слишком быстро, я не сомневался, что оно вот-вот лопнет, как у отца, и я испущу дух подобно какой-нибудь рок-звезде на полу амстердамского секс-отеля после трех кружек пива и двух затяжек очень слабенькой смеси. Прижав руку к груди, не удосужившись вытереться, я с трудом доплелся до нашей нелепой кровати и потом долго ждал под сырыми простынями возвращения Конни.

Она появилась в три утра, совсем как в то первое лето. Я твердо решил, что буду дуться, но она была такой ласковой под действием наркотиков, положила голову мне на плечо. Ее волосы пахли дымом, дыхание отдавало незнакомым алкоголем, я также уловил легкий и неотталкивающий запах пота.

– О боже, – прошептала она, – какая ночь!

– Было весело?

– Для подростков – да. Мы отправились слушать ансамбли! Ты получил мои сообщения? Нам тебя не хватало. Где ты был?

– Я познакомился с проституткой. Ее зовут Регина. Потом я несколько перебрал с джакузи.

– Неужели правда? – рассмеялась она.

– Где Алби?

– Он в соседнем номере. Кажется, привел с собой друзей.

И точно, из-за дверей, соединяющих наши номера, послышался смех, а потом аккордеон заиграл «Brown-Eyed Girl».

81. Крашеные половицы

С этого момента больше не было возвращения в три или четыре утра. Теперь мы ложились спать и просыпались вместе, стояли у раковины и чистили зубы, приобретая совместные привычки и причуды, начав процесс, когда все новое и волнующее становится знакомым, затертым и любимым. А именно…

Конни всегда дремлет, когда звенит будильник, а я уже бодрствую. Конни надевает лифчик в первую очередь, я же начинаю с нижней половины, а затем перехожу к верхней. Конни предпочитает обычную зубную щетку, а я верен электрической. Конни часами висит на телефоне, я говорю кратко и по существу. Конни разрезает жареного цыпленка, как хирург, я готовлю превосходное рагу. Конни опаздывает на самолеты, тогда как я люблю приезжать в аэропорт за два часа до вылета, как положено, поскольку к чему это требование, если его не выполнять? У Конни талант к подражанию и танцам, у меня его нет. Конни не любит кружки, но редко пользуется блюдцем, когда пьет чай из чашки, постоянно пережаривает тосты, ненавидит, когда дотрагиваются до ее ушей или что-то в них шепчут, слизывает джем с ножа, разгрызает кубики льда и иногда, что приводит меня в шок, ест сырой бекон прямо с разделочной доски. Конни любит чернушные драмы, завоевавшие награды, старые мюзиклы и бранящихся политиков на новостных программах. Мне нравятся документальные фильмы об экстремальных погодных условиях. Она не любит тюльпаны и розы, цветную капусту и брюкву и уминает томаты, словно яблоки, вытирая сок с подбородка большим пальцем. Она красит ногти на ногах перед телевизором воскресными вечерами, по очереди поднимая каждую ногу; оставляет в отверстии раковины немыслимое количество волос и никогда их не убирает; у нее жуткая вмятина на черепе, которую она почему-то называет «металлической пластиной»; вмятина эта осталась у нее с детства после несчастного случая на подкидной доске в бассейне; у нее на удивление много черных пломб, крупная родинка на левом плече, по два прокола в каждом ухе. После нее на подушке остается легкий запах, она предпочитает красное вино белому, считает, что шоколад перехваливают, и обладает способностью спать бесконечно и где угодно, даже стоя, если захочет. Мы делали эти открытия каждый день, затем раздевались по разные стороны кровати, в которой занимались любовью 90 процентов наших ночей, потом 80, потом 70. Мы становились свидетелями всех мелких заболеваний, расстройств желудка, грудных инфекций, ногтевого грибка, вросших волосков, нарывов и сыпи, что лишает человека, за которого мы себя выдавали, первоначального блеска. Не важно, никакой паники, такие вещи случаются, зато мы теперь вместе ходили покупать продукты, толкая тележку слегка смущенно, пробуя, каково это – заниматься домашними делами. Мы завели то, что иронично прозвали наш «бар», и из всех зарубежных поездок привозили отвратительные ликеры. Мы поспорили по поводу чая: Конни предпочитала ароматизированные, отдававшие медициной сорта, а я – обычные чайные пакетики. Еще раз мы поспорили, когда она сломала мой холодильник, решив разморозить морозильную камеру с помощью отвертки, затем еще один раз по поводу эффективности китайской медицины, а потом насчет мебели, в результате чего мой вполне приличный диван-кровать был заменен продымленным, продавленным, обитым бархатом диваном из дома Конни. Ковровое покрытие, выбранное за его нейтральный цвет и прочность – «офисные ковры», как она его называла, – было содрано. И мы вместе покрасили все половицы, как и положено молодой паре.

Произошли и другие изменения. В те дни Конни отличалась ужасающей неряшливостью. Сейчас она не такая, и, наверное, это мне удалось на нее повлиять, но в те дни она имела обыкновение оставлять повсюду колпачки от ручек, фантики от конфет, заколки и шпильки, пластыри, блестки от костюмов, винты от сережек, пачки бумажных носовых платков, жвачку в фольге, иностранную мелочь. Для нее было обычным делом сунуть руку в просторный карман пальто и вместо ключей от квартиры вытащить маленький гаечный ключ, украденную пепельницу, высохший огрызок яблока или косточку от манго. Книги она оставляла раскрытыми на туалетном бачке, ношеная одежда оказывалась отброшенной в угол, как опавшие листья. Ей нравилось оставлять грязную посуду «отмокать» – чистый самообман, который я терпеть не мог.

Но чаще всего я не обращал на это внимания. Свет по-другому падает в комнате, где еще один человек; он отражается и преломляется, поэтому, даже когда она молчала или спала, я все равно знал, что она рядом. Мне нравилось видеть следы ее присутствия, обещавшие возвращение, нравилось то, как она изменила атмосферу моей мрачной, тесной квартирки. Я был здесь несчастлив, но это ушло в прошлое. Я словно излечился от изнуряющей болезни и теперь не мог нарадоваться. «Домашнее блаженство» – эти два слова вместе имели для меня глубокий смысл. Не хочу брать неверную ноту, но мало что делало меня таким счастливым в жизни, как вид белья Конни на моем радиаторе.

82. Килбёрн

Лондон тоже изменился. Город, всегда казавшийся убогим и серым, плохо задуманным, непрактичным и мрачным, теперь стал для меня обновленным. Конни была уроженкой Лондона и знала его как свои пять пальцев. Уличные рынки и питейные заведения, китайские, турецкие, тайские магазинчики и рестораны с жирными ложками. Все равно что прожить всю жизнь в каком-нибудь скучном доме, а потом вдруг сделать открытие, что в нем есть еще сотня комнат, переходящих одна в другую, и в каждой полно удивительного, красивого или шумного. Город, в котором я жил, теперь обрел смысл, потому что в нем жила Конни Мур.

Спустя полтора года мы продали мою квартиру в Балхеме, сложили вместе наши сбережения, чудом получили совместную ипотеку и приобрели жилье, которому предстояло стать нашим. На этот раз к северу от реки, квартира на последнем этаже в Килбёрне – просторная и светлая, подходящая для вечеринок (последний критерий меня раньше как-то не волновал), с маленькой, но приятной лишней комнаткой. Назначение этой комнаты не уточнялось. Возможно, в ней кто-нибудь из гостей заночует или, возможно, Конни снова начнет рисовать – она уже давно не рисовала, несмотря на мои уговоры, отказалась от своей доли в студии и посвящала все время работе в галерее в Сент-Джеймсе. У художников, объясняла она, есть несколько лет после колледжа, чтобы заявить о себе, но с ней, как она считала, этого не случилось. Она по-прежнему продавала картины, но не так часто, и не заменяла их новыми работами. Что ж, возможно, теперь она получит необходимое ей пространство. «А это… – сказала Конни подруге Фрэн, распахивая дверь, – детская!», и обе рассмеялись.

Мы и в этой квартире свернули ковры и позвали гостей на новоселье, первую вечеринку в моей жизни, которую я устроил. Мои друзья из лаборатории поглядывали на ее богемных друзей, совсем как соперничающие банды на подростковой дискотеке, но мы подали коктейли, а один из друзей Конни, музыкант, взялся быть диджеем, и вскоре все танцевали – танцевали, в моем собственном доме! – и два клана объединились после энергичного шейка. В полночь пришли жаловаться соседи. Конни сунула им в руки напитки и велела переодеть пижамы. Вскоре они тоже танцевали.

– Ты видишь это? – спросила моя сестра Карен, подвыпившая и довольная, крепко обхватив нас с Конни за шею. – Моя идея! – Она обняла нас чуть крепче. – Только представь, Ди, если бы ты остался дома в тот вечер. Представь!

Когда последний гость наконец ушел, мы заварили крепкий кофе и встали вместе к раковине, чтобы вымыть стаканы, любуясь рассветом сквозь открытые окна, смотрящие на крыши Лондона. С неохотой был вынужден признать, что мне следовало за многое благодарить сестру. Хоть это и не моя область исследования, я знаком с теорией альтернативных реальностей, просто не привык жить в той, которая мне больше всего нравилась.

83. Две узкие кровати, сдвинутые вместе

За те годы столько много произошло изменений, что стало невозможно скрывать правду от моих родителей, и поэтому однажды на Пасху мы двинулись на восток. Конни оказалась по недоразумению уверенным водителем и владелицей побитого старого «вольво»: окошки по периметру обросли мхом, а пол был густо усеян пакетами из-под чипсов, треснувшими кассетными футлярами и старыми картами. Машину она вела с какой-то агрессивной небрежностью, переключая музыку чаще, чем рычаг скоростей, так что напряжение успело возрасти до предела, когда мы остановились у дома моих родителей, викторианской постройки из красного кирпича, с аккуратным газоном и гравийной дорожкой, разровненной граблями.

С родственниками Конни я встречался много раз. Невозможно было не встречаться, учитывая близость, и в общем и целом мы с ними прекрасно ладили. Ее сводные братья окружали меня на семейных событиях, называя «профессором», и наперебой приглашали посетить различные закусочные на северо-востоке Лондона, настаивая: «Все, что захочешь, за счет заведения». Кемаль, ее отчим, считал меня «истинным джентльменом» и гораздо лучшей партией, чем те хулиганы, которых она обычно приводила в дом. Только Шерли, мать Конни, оставалась скептически настроенной. «Как Анджело? – обыкновенно интересовалась она. – Чем занимается Анджело? Ты видела Анджело?» – «Это оттого, что Анджело частенько с ней флиртовал», – объясняла Конни, но ни разу не предложила, чтобы я тоже пофлиртовал с ее матерью.

Приехав к родителям, я подумал, не стоит ли Конни пофлиртовать с моим отцом и, возможно, выманить его из колючей раковины. Может быть, попробовать? Когда мы подкатили, занавески дернулись. Отец помахал нам из окна, а мать уже стояла в дверях. Привет, не возражаете снять обувь?

Конни была совершенно очаровательна, разумеется, но я всегда полагал, что с родителями следует разговаривать, отчетливо произнося слова, тем же вежливым тоном, который используют для таможенников и полицейских, и вести разговор в строгих рамках. Какой чудесный дом, мы привезли вам цветы, нет, вина мне больше не наливать! Конни, однако, вообще не изменила тона и просто разговаривала с ними как с обычными людьми.

Но ведь они не были обычными людьми – они были моими родителями. Конни была обаятельна и остроумна, но отец почуял в ней богему и сразу встревожился. Мать была поражена. Что за привлекательное, гламурное, прямодушное создание, которое держит за руку ее сына? «Она очень жизнерадостна», – прошептала мать, пока вскипал чайник. Можно подумать, я явился к ним в огромной меховой шубе. Устроить нас в отдельных комнатах было бы чересчур по-драконовски, но, несмотря на то что в доме была прекрасная двуспальная кровать, нас провели в свободную комнату с двумя узкими спальными местами, моя мать открыла дверь и придержала ее, словно говоря: «Вот ваше логово разврата и позора». Конни никогда не избегала битв, и я живо представил, как родители, сидевшие внизу в столовой, уставились на потолок, так и не донеся до рта сигареты, когда мы с Конни с хохотом сдвигали кровати. Подростковый бунт в возрасте тридцати трех лет.

Революция продолжилась за ужином. Несмотря на то что родители дымили, как пара горящих шин, они довольно сдержанно относились к алкоголю и держали несколько древних бутылок в садовом сарае, среди пауков. Херес – для пропитки бисквита, бренди – на случай шока. Алкоголь развязывал языки, снимал запреты, а запреты в этом доме были в большом почете. Когда стало ясно, что родители не собираются открывать бутылку, которую мы привезли с собой, и что она присоединится к миниатюрному виски и свернувшемуся «Адвокату» в конце сада, Конни громогласно заявила, что «выскочит на минутку прикупить еще вина», и вернулась с двумя бутылками и, как выяснилось позже, со шкаликом водки, спрятанным в пальто.

Хотелось бы мне сказать, что алкоголь разрядил обстановку. За ужином, под жирную свинину, разговор зашел об иммиграционной политике, поскольку, как известно, ничто так не объединяет людей, как тема иммигрантов. К этому моменту мы все успели выпить, особенно Конни и мой отец, и мать задала вопрос о смешении рас в Килбёрне по сравнению с Балхемом. Там по-прежнему больше ирландцев, чем выходцев из Западной Индии или Пакистана? Подразумевалось, наверное, что ирландцы в некотором отношении «не так плохи». Конни ответила в спокойном тоне, что в Килбёрне много диаспор, что часто люди путают жителей Пакистана и Бангладеш, а это все равно что путать Италию с Испанией, и что смешение рас придает Лондону особую прелесть. Но чувствует ли она себя в безопасности по ночам? – поинтересовался отец.

Описывать последующий спор, видимо, нет необходимости. В защиту родителей скажу, что их взгляды разделяют многие, но они выражали их с непомерным гневом, отец согнул палец и долбил им невидимое оконное стекло, приводя свои сомнительные аргументы, и вскоре Конни уже кричала: «Мой отчим – турок с Кипра, так что, ему следует вернуться домой? Мои сводные братья наполовину англичане, наполовину киприоты. А как насчет мамы, в ней намешана английская, ирландская и французская кровь, но она вышла замуж за иммигранта – ей тоже следует уехать?»

– А что, если нам поменять тему разговора? – предложил я.

– Нет, мы этого не станем делать! – с жаром за явила Конни. – Почему ты всегда хочешь поменять тему разговора?

И мы продолжили. Конни намекала – возможно, даже высказала это прямо, – что мои родители ни больше ни меньше как провинциальные изуверы. Родители же утверждали, что Конни «не живет в реальном мире», что она не ждет муниципального жилья с тремя ребятишками, что вряд ли она потеряет работу в своей шикарной галерее из-за того, что кто-то сошел с корабля, прибывшего из Польши.

– Из Польши не ходят корабли, – строптиво заявила Конни, – оттуда прилетают.

Наступила пауза, и мы все взглянули на наш остывший ужин.

– Ты ничего не говоришь, – обиженно произнесла мать.

– Что ж, я согласен с Конни, – сказал я.

Я почти всегда соглашался с Конни. Даже если бы Конни доказывала, что Луна полностью состоит из сыра, я бы и тогда с ней согласился. Отныне я собирался всегда становиться на ее сторону, мои родители поняли это и огорчились, как мне кажется. Но какой у меня был выбор? В любой битве ты принимаешь сторону тех, кого любишь. Просто так заведено.

84. Огромные наручные часы

Трое господ за завтраком были как на подбор здоровые и самоуверенные: голландец, американец и русский. Хорошо одетые, загорелые, не экономящие на представительских расходах, пахнущие одеколоном, из тех людей, кто позволяет другим людям себя брить, из тех людей, кого можно увидеть на палубе яхты. Огромные наручные часы говорили о том, что они принадлежат к другой породе, и наша компания из четверых по сравнению с ними казалась серенькой и скромненькой. Мы с Конни накануне плохо спали, Кэт и Алби вообще не сомкнули глаз и по-прежнему находились то ли под действием наркотиков, то ли алкоголя, то ли того и другого. Если от них несло пивом и спиртом, то от меня несло неодобрением. Между мной и Алби назревал серьезный разговор. Администрация отеля уже успела пожаловаться насчет вчерашней ночной вечеринки, и я ждал подходящего момента объявить, что, во-первых, не собираюсь оплачивать содержимое мини-бара, а во-вторых, меня отнюдь не радует, что мы пропустили бо́льшую часть нашего последнего утра в Амстердаме из-за похмелья. Итак, мы всемером сидели в мрачной подземной комнате для завтраков за столиками, слишком близко стоящими друг к другу, и поглощали резкий кофе с крауссанами, что продают в целлофановых обертках, пока бизнесмены вели громогласный разговор.

– Люди говорят о производственной цене, – рассуждал красивый американец, – и мы не глупые, мы видим этот фактор, но где же выгода, если мы остаемся с дерьмовым продуктом? – (Молодой, около тридцати, мускулистый парень с сизым подбородком, в сшитой на заказ рубашке.) – Наши теперешние производители, мы отсылаем им назад от десяти до пятнадцати процентов как брак или несоответствие норме.

– Ложная экономия, – кивнул голландец, чуть худощавее, не такой уверенный, больше похожий на помощника или посредника. Возможно, в городе проходила деловая конференция или какая-нибудь торговая ярмарка.

– Совершенно верно. Ложная экономия. Вы нам предлагаете, и мы за это ухватились, согласованность, эффективность, транспортные связи…

– Надежность… – добавил русский.

– Беспроигрышная ситуация, – сказал голландец, нахватавшийся деловых идиом для каждого случая.

Они продолжали в том же духе, а я попробовал вернуть наш разговор ко времени регистрации, хранению багажа, важности разумной упаковки. Вечером мы отправлялись в Мюнхен поездом, в спальном вагоне, затем через Альпы в Верону, Виченцу, Падую и Венецию – путешествие, казавшееся полным романтики, когда я заказывал билеты и отели, но превратившееся в чреватый опасностями путь.

Несмотря на все мои усилия, Алби и Кэт были заворожены мужчинами за правым столиком – они все время закатывали глаза, трясли головой, насмешливо прищелкивали языком от всех этих разговоров о сроках, размерах прибыли и брендах.

– Возьмем эту модель, – сказал американец, и через стол полетела глянцевая брошюра, достаточно близко от нас, чтобы мы могли ее разглядеть.

Брошюра иллюстрировала оружие, какую-то штурмовую винтовку, и это была лишь одна из многочисленных глянцевых книжечек среди кофейных чашек. Мы сидели достаточно близко, чтобы протянуть руку и схватить какую-нибудь, и на секунду мне показалось, что Алби так и сделает. Вот винтовка, любовно снятая крупным планом, а вот та же винтовка в разобранном виде, в бережных руках наемника. Я не эксперт по боевому оружию, но лично мне этот предмет показался абсурдным. Снабженный оптическим прицелом, запасными обоймами и съемным штыком-ножом, он выглядел как оружие, которое мог бы нарисовать подросток, – космическая винтовка. И действительно, последовало обсуждение сектора охоты и отдыха, аксессуаров, которые они докупят, технических новинок и штуковин. «Интересно, – подумал я, – они что, производители оружия?» И допил свой кофе.

– Что ж, Кэт, – сказал я, – к сожалению, пришла пора прощаться!

Но никто меня не слушал. Они были очень заняты тем, что глазели на троицу и вовсю старались телепатировать неодобрение. Кэт вытянула к ним шею, расправила плечи и выпучила глаза в духе уличного театра. Мало того что эти трое капиталисты, но обсуждать подобное ремесло на публике, средь бела дня, голосами, от которых трясутся кофейные чашки?

– В общем, музей открывается в десять! – Я начал вставать.

– Вы здесь в отпуске? – поинтересовался голландец, не в силах больше игнорировать пристальные взгляды.

– Всего на два дня, к сожалению, – сказал я вполне нейтрально, как мне показалось. – Идемте же. Нам еще нужно выписаться из отеля.

В эту секунду Алби с шумом отодвинул стул, поднялся и крепко оперся обеими руками о соседний столик.

– Туалетная комната вон там, – произнес он непривычно четко.

Американец расправил плечи:

– А зачем нам туалетная комната, сынок?

– Чтобы отмыться от всей этой крови, – ответил Алби, и сразу произошло несколько событий, причем не все из них ясно отпечатались у меня в мозгу.

Помню, что американец положил одну руку на затылок Алби и принялся тыкать его лицо в свою раскрытую ладонь, приговаривая: «Где? Покажи мне хоть каплю, сынок! Где?» Я увидел, что Конни повисла на руке американца, обзывая его засранцем и пытаясь отвести его руку в сторону, чашка с кофе пролилась, голландец сердито ткнул в меня пальцем – не лезьте не в свои дела! – официант быстро пересек зал, сначала он забавлялся, но потом ему было уже не до смеха, огромный русский хохотал над всем этим, но только пока Кэт тоже не подключилась к действию: поднявшись, она взяла стакан с апельсиновым соком и вылила на брошюру, потом еще один и еще один, сок сначала образовал лужу на гладких страницах, после чего обрушился водопадом на колени русского, тот вскочил, и оказалось, что он настоящий громила, словно в немой комедии, тут Кэт принялась хохотать, по-театральному кудахча, совершенно невыносимо, что заставило русского обозвать ее глупой сучкой, глупой сумасшедшей сучкой, отчего она только больше зашлась смехом.

По крайней мере, это то, что я помню. Не было никакой потасовки, не было ударов, просто руки тянулись со всех сторон схватить кого-нибудь, шел обмен колкостями и насмешками, бессмысленный и крайне безобразный, как мне казалось. Что касается моего поведения, я намеревался исполнить роль миротворца, распутывал руки и призывал к спокойствию. Я действительно хотел сгладить ситуацию и в какой-то момент обхватил Алби руками и придержал, оттаскивая назад, но случайно тем самым позволил американцу ткнуть его в плечо – не сильно, так, легкий уничижительный толчок. Я крепко держал Алби, оттаскивая его от стола, стараясь разделить воюющие стороны и продолжить день согласно плану, который я разработал для своей семьи. Как я уже говорил, все это произошло как в тумане. Однако одно неоспоримо, потому что запомнилось всем: в какой-то момент я оттащил Алби, произнеся при этом: «Я бы хотел извиниться за своего сына».

85. Снова «Подсолнухи»

Алби не пошел в Музей Ван Гога. Конни тоже не хотела идти – такой мрачной и злой она была в то утро, крутила педали велосипеда, низко опустив голову от ярости, едва удосуживаясь подавать рукой сигналы.

Мы стояли перед «Подсолнухами», одной из нескольких копий, созданных Ван Гогом, и я вспомнил репродукцию, которая когда-то висела на моей стене.

– Помнишь? В балхемской квартире? Я купил ее специально, чтобы произвести на тебя впечатление.

Но она была не в том настроении, чтобы предаваться ностальгии, и все мои другие наблюдения о густоте краски на холсте и богатой палитре цветов не пробили брешь в непроницаемой оболочке ее презрения. Она настолько злилась, что даже не купила открытки. Вот вам и успокаивающая сила великого искусства.

Разумеется, ее прорвало, как только мы вышли из музея.

– Знаешь, что тебе следовало бы сделать? Когда тот тип набросился на Алби? Тебе следовало дать ему в нос, а не удерживать Алби, чтобы тот мог ударить его.

– Он не ударял – чуть-чуть толкнул.

– Без разницы.

– Алби начал первым! Он был несносен, выпендривался.

– Без разницы, Дуглас.

– Думаешь, это помогло бы? Да тот тип одним ударом уложил бы меня на пол! Разве помогло бы в той ситуации, если бы меня избили на глазах у всех? Ты это предпочла бы?

– Да! Да, тот человек сломал бы тебе нос и разбил губу, и мне захотелось бы поцеловать тебя, Дуглас, потому что ты защищал сына! Вместо этого ты, глупо улыбаясь, лепечешь: «Мы чудесно проводим здесь время, всего два дня, к сожалению».

– Дурацкий аргумент! Боже правый, тебе что, девять лет? Ну да, они производят оружие! Ты не считаешь, что нам необходимо оружие? Для полиции, армии? Ты не считаешь, что кто-то должен его производить? Так ведут себя в начальной школе – громогласно бранят людей, занимающихся законным бизнесом, даже если ты его не одобряешь…

– Дуглас, у тебя невероятная способность не видеть главного. Выслушай меня хоть раз. Спор не имеет значения. Дело здесь в другом. Алби мог поступить наивно, смешно или высокопарно, но ты извинился. Ты сказал, что тебе стыдно за него. Ты принял сторону банды торговцев оружием! Чертовы ублюдки, торговцы оружием против твоего сына – нашего сына, – поэтому ты поступил неправильно, ведь в драке надо становиться на сторону тех, кого любишь. Так заведено.

86. Мечты об угрозе бедствия

Я впервые почувствовал, что сын от меня ускользает – ему тогда было лет девять или десять, – когда он начал вырывать руку из моей железной хватки, и именно тогда я неожиданно для себя полюбил фантазировать. Понимаю, это похоже на извращение, но в то время я надеялся на какой-нибудь несчастный случай, почти катастрофу, чтобы я мог проявить героизм, как требовали того обстоятельства, и доказать силу своей преданности.

В Национальном парке Эверглейдс во Флориде Алби кусает змея, забравшаяся к нему в ботинок, а я отсасываю яд из его грязной пятки. Во время похода в Сноудонии внезапно начинается буря, Алби поскальзывается и ломает лодыжку, а я несу его сквозь туман и дождь в безопасное место. Огромная волна смывает Алби с мола Кобб в Лайм-Реджисе, и я, ни секунды не колеблясь, даже не думая о том, чтобы вынуть из кармана ключи, мобильник и оставить их где-нибудь в сухом месте, кидаюсь в ревущий прибой, ныряю, снова ныряю в серые воды, пока не нахожу его, и несу на берег. Выясняется, что Алби нужна почка. Моя почка прекрасно подходит – пожалуйста, будьте любезны. Возьмите обе! Если бы когда-нибудь он оказался в опасности, я нисколько не сомневаюсь в моей инстинктивной смелости и преданности.

Тем не менее в маленьком зале для завтраков в одном амстердамском отеле…

Я извинюсь – вот что я сделаю. Отведу его куда-нибудь в тихое место и объясню, что был усталым, так как накануне не спал всю ночь, скажу, что, как наверняка он заметил, между мной и его матерью напряженные отношения, а следовательно, я постоянно на взводе, и все же я его очень люблю. Так почему мы не можем теперь двигаться дальше, в буквальном и переносном смысле слова? Поезд в Мюнхен отходит через два часа, а через два дня мы будем в Италии.

Но когда я вернулся в отель, то обнаружил Конни, которая облокотилась на стойку администратора, прижимая ладони к заплаканным глазам. Даже не взглянув на меня, она пододвинула письмо, написанное на обороте моего расписания корявым почерком Алби.

Мам, пап!

Все было здорово!

Я ценю все усилия и затраченные средства, но мне кажется, что Большое турне не получилось. Вы меня все время достаете, так что для меня этот отпуск не отпуск – что удивительно, правда? – поэтому я отделяюсь и оставляю вас доставать друг друга. По крайней мере, теперь, пап, ты сумеешь придерживаться своего расписания!

Не знаю, куда двину. Возможно, останусь с Кэт, а возможно – нет. Я забрал из вашего номера свой паспорт и немного денег – не волнуйся, пап, я все верну, и за мини-бар тоже. Запиши на мой счет.

Пожалуйста, не пытайтесь звонить, писать, посылать сообщения по электронной почте. Свяжусь, когда придет время. А пока мне нужно прояснить голову и кое-что обдумать.

Мам, не беспокойся. Пап, прости, если я тебя разочаровал.

Увидимся когда-нибудь,

Алби.

Часть четвертая Германия

Безусловно, вас ждет успех, если вы отдадите все, что у вас есть.

Пенелопа Фицджеральд. Книжная лавка

87. Спальный вагон

Однажды мы уже ездили в спальном вагоне, сначала в Инвернесс, а оттуда на велосипедах в Скай, осенью нашего второго года.

Путешествие было сюрпризом на день рождения; встретимся там-то и там-то во столько-то, захвати с собой паспорт и купальник, беспечное веселье, абсолютно новое для меня. Если Конни была разочарована, когда выяснилось, что ни паспорт, ни купальник ей не понадобятся, то она и виду не подала, и мы много смеялись, как я помню, в крошечном купе поезда, шедшего с вокзала Юстон. В фильмах моего детства спальные вагоны были условным обозначением пикантной ситуации. Хотя на самом деле, в отличие от сауны и джакузи, спальные купе нисколько не напоминают сексодромы, как нам стараются внушить, и это еще одна ложь, которую преподносит художественная литература. Заплатите двести фунтов, чтобы заняться любовью в запертом гардеробе на платформе быстро движущегося грузовика, – получите те же самые впечатления. Тем не менее мы добились своего, несмотря на все помехи и хохот, и где-то между Престоном и Карлайлом у нас вышла осечка с противозачаточным средством.

Мы всегда очень тщательно следили за этим, и, хотя никто из нас не запаниковал, мы оба были вынуждены поразмышлять над теоретической возможностью стать родителями, что мы будем чувствовать, как это будет выглядеть. Мы думали об этом, пока колесили в дождь и ветер по Скаю, мы думали об этом, когда лежали, дыша виски, в мягких незнакомых кроватях в различных гостиницах, обещавших кров и завтрак, мы думали об этом, изучая карты, чтобы найти ближайшее укрытие от ливня. Мы даже шутили на этот счет: мол, если будет девочка, назовем ее Карлайл, а если мальчик – Престон, и мы находили эту идею… отнюдь не ужасной. «Боязнь беременности» – традиционное название, и тем не менее мы ничуть не боялись, и это тоже явилось очередной вехой.

Во время обратного путешествия в Лондон мы втиснулись на полку размером с большую детскую кроватку, и Конни призналась, что все-таки не беременна.

– Что ж, хорошая новость, – сказал я и тут же добавил: – Или нет?

Она вздохнула, повернулась и положила руку себе на лоб:

– Не знаю. Думаю, да. Во всяком случае, в прошлом она всегда была хорошей. Но если честно, я немного разочарована.

– Я тоже, – произнес я, и мы помолчали немного на нашей общей полке, переваривая, что бы это значило.

– Но из этого не следует, что мы должны начать пытаться. Пока не пришло время.

– Да, но если это все-таки случится…

– Вот именно. Если это случится… Тебе удобно?

– Небольшая судорога. – На самом деле я уже не чувствовал ног, но не хотел пока отодвигаться.

– Как бы там ни было… – начала она.

– Продолжай.

– Как бы там ни было, мне кажется, мы бы справились. То есть были бы хорошими родителями.

– Я тоже так думаю, – сказал я.

И я вернулся на свою полку, уверенный, что Конни была хотя бы наполовину права.

88. Спальный вагон-2

Мы почти не разговаривали в спальном вагоне, пока ехали в Мюнхен. Лежали неподвижно, устроившись на полках, в белесом отсеке заплесневелого пластика, протертого до чистоты, с достаточным количеством розеток для зарядки электронных приспособлений. Все было продумано и функционально, но гудение кондиционера и чернота за окном создавали впечатление, будто мы заключенные в какой-нибудь межгалактической тюремной камере.

Разумеется, можно было бы полететь в Италию, но мне хотелось, чтобы мы – все трое – хотя бы прикоснулись к Германии и Австрии, и разве не будет веселее, романтичнее, если мы проскользнем красным пунктиром по огромной центральной части, окруженной со всех сторон сушей? Мы бы играли в карты и потягивали вино в нашем заранее заказанном купе по сходной цене, пока Алби бренчал бы на своей гитаре или читал Камю в соседнем купе, а потом проснулись бы отдохнувшими в Мюнхене, городе новом для всех нас. Там были Рафаэли и Дюреры в Старой пинакотеке, Моне и Сезанны в Нойе, знаменитый Брейгель и Тёрнер – Конни любила Тёрнера. Мы пошли бы вместе с Алби в пивные сады, погрелись бы на августовском солнышке, чувствуя необыкновенную легкость в голове от темного пива и мяса. В Мюнхене нам было бы чудесно.

Но Алби ушел, потерялся в Европе с психованной аккордеонисткой, и мы двое брели теперь вместе, терзаясь тревогой с ее стороны и чувством вины – с моей. Пока Конни лежала на верхней полке и делала вид, что читает, я не мигая смотрел в окно.

– Без нас ему будет гораздо лучше, – произнес я уже не в первый раз. И не в первый раз не получил ответа. – Наверное, мне все-таки следует ему позвонить.

– Для чего?

– Я уже говорил. Чтобы извиниться, поболтать. Узнать, все ли у него в порядке.

– Давай просто… все это оставим на время, Дуглас. Хорошо? – Она выключила лампочку над головой.

Поезд шел дальше. Где-то там располагались Дюссельдорф, Дортмунд, Вупперталь и Кёльн, индустриальное сердце Германии, могущественный Рейн, но все, что я видел, – огни на автобане.

89. Маргарет Петерсен

Вскоре после нашего возвращения с острова Скай умерла моя мать, впервые на моей жизненной дороге открылась могила. Очередная веха, наверное.

Видимо, у нее случился удар, когда она сидела тихонько за своим столом во время урока биологии, а ее неизменно послушным ученикам понадобилось какое-то время, чтобы отреагировать и поднять тревогу. Отец примчался в больницу, но узнал, что, пока она лежала на каталке, ожидая диагноза, ее убил второй удар. Я прибыл два часа спустя и видел его реакцию: он с пугающей яростью поносил чертовых учеников, которые тупо оставались на местах, чертовых учителей и персонал больницы и вообще всех, кто отвечал за весь этот бизнес, связанный с жизнью и смертью. Мать умерла «чертовски глупо», по его словам, – ей оставалось до пенсии всего два года! Горе проявлялось в нем как ярость, потом возмущение, словно произошла какая-то административная ошибка, как будто кто-то где-то чего-то напутал, внес сумятицу в установленный порядок, а теперь ему придется расплачиваться – продолжать жить одному. Помилуйте, одному; это несправедливо.

Я тоже горевал, что в какой-то степени меня удивило, поскольку было бы неверно утверждать, будто мы с матерью были особенно близки или питали друг к другу нежные чувства. Разумеется, и у нас были такие моменты. Она всегда любила природу и смягчалась за городом, становилась сердечной и добродушной, с легкой назидательностью называла мне деревья и птиц, держала за руку, рассказывала истории. Возвращаясь домой, однако, она снова становилась сдержанной и довольно консервативной женщиной. Наблюдая за другими матерями у школьных ворот, я ломал голову, почему она не станет теплее, интереснее, в противовес строгости отца. Впрочем, это был, похоже, их секрет. Наверное, они идеально подходили друг другу, как пара барабанных палочек.

Я все никак не мог нащупать взаимосвязь между тяжелейшим горем, свалившимся на меня с ее смертью, и нашей близостью – вернее, ее отсутствием – в жизни, мне пришло в голову, что, видимо, горе – в той же степени сожаление о том, чего никогда не было, как и скорбь по тому, что мы потеряли. В качестве утешения у меня теперь была Конни, которая прекрасно держалась, стойко пройдя все этапы от первого телефонного звонка, через всю организацию, подготовку, похороны, упаковку одежды, походов в благотворительную лавку, скорбное управление банковскими счетами и завещаниями, продажу дома, ставшего чересчур большим, до приобретения маленькой квартирки для папы. Хотя Конни с матерью никогда не ладили и не раз вступали в открытую борьбу, Конни понимала, что теперь это все не важно, везде присутствовала, держалась почтительно, была ласкова, но не надоедлива, не ударялась в мелодраму или снисходительность. Настоящая хорошая медсестра.

Мать похоронили декабрьским утром. Родительский дом – теперь дом только моего отца – был холоден и темен, когда мы вернулись туда и снова сдвинули узкие кровати. Конни сняла траурное платье, и мы легли под одеяла, держась за руки, понимая, что нам предстоит еще три раза испытать подобное, четыре, если когда-нибудь объявится ее пропавший отец, и мы вместе пройдем через все.

– Надеюсь, ты не умрешь раньше меня, – сказал я, что было, конечно, сентиментально, но позволительно в тех обстоятельствах.

– Постараюсь, – ответила она.

Как бы там ни было, прошли недели, прозвучали все соболезнования, глаза перестало щипать от слез, со временем я потерял особый статус скорбящего и вернулся в свое обычное состояние, и мы продолжили наш путь вместе.

Двадцать лет спустя отчим Конни остается в добром здравии, ее биологический отец тоже, насколько нам известно. Шерли, мать Конни, проявляет все признаки бессмертия, являясь живым доказательством животворных свойств маленьких сигарет-самокруток и рома. Прокуренная и проспиртованная, она, видимо, будет жить вечно, так что я жене в конце концов даже не понадоблюсь.

90. Спасибо и до свидания

В Мюнхене я впервые угадал с гостиницей; маленькое, приятное, семейное заведение возле Виктуалиенмаркт, удобное, без претензий, оригинальное, но не безвкусное. Нам открыла дверь пожилая дама, из тех, кого в сказках съедают волки.

– А что же наш другой гость? Мистер Алби?..

Я почувствовал, как Конни рядом со мной напряглась.

– Наш сын. К сожалению, он не смог приехать… – начал я.

Я бы хотел извиниться за сына…

– Мне жаль это слышать, – сочувственно нахмурилась дама. – Простите, но я не могу вернуть задаток без заблаговременного предупреждения.

– Danke schön, – сказал я, сам не понимая почему.

Danke schön и auf Wiedersehen – вот и все, что я знал по-немецки, поэтому был обречен провести наше время здесь, благодаря и прощаясь.

До официальной регистрации оставалось еще несколько часов, но нас все равно провели в наш номер, очень симпатичный, в духе братьев Гримм, заставленный деревенской баварской мебелью, какая должна была понравиться Конни, старой и довольно зловещей. Она плохо спала в поезде, поэтому сразу легла на огромную кровать и по-детски свернулась калачиком, как иногда делает до сих пор.

– В Германии тощие подушки, – заметил я, но она закрыла глаза, поэтому я, сидя в кресле-качалке, налил себе воды и начал читать о Брейгеле. От стакана несло затхлостью, но если не считать этого, то все остальное было отлично.

91. Сказочная страна

Брейгелей оказалось ужасно много, целый сонм Янов и Питеров, Старших и Младших, и делу не помогло их отсутствие чутья при выборе христианских имен.

Но из всей династии только Брейгель Старший – выдающийся художник. После него осталось всего сорок пять или около того картин, и самая знаменитая из них находится в грандиозной Старой пинакотеке, которую мы посетили тем же днем. Там было предостаточно приятных работ Янов и Питеров, вазы с цветами, деревенские ярмарки, выписанные в мельчайших деталях, те картины, из которых получаются прекрасные пазлы, но родоначальник династии отличался от них, выставленный без всякой помпезности в невзрачном зале. «Страна лентяев» изображает мифическую страну «с молочными реками и кисельными берегами» – покрытая пирогами крыша, плетень из колбасы, а на переднем плане три распухших человека: солдат, фермер и какой-то клерк или студент, окруженные недоеденной едой, с расстегнутыми штанами, объевшиеся и раздутые, не в состоянии работать. Это одна из «раздражающих» картин – живой поросенок, бегающий с ножом в спине, яйцо вкрутую на маленьких ножках, и все в том же духе, – но теперь я был достаточно сведущ в искусстве, чтобы узнать аллегорию.

– Ешь маленькими порциями.

– Что, прости? – спросила Конни.

– Смысл. Если живешь в стране, где крыши делают из пирогов, научись себя ограничивать. Ему бы следовало назвать картину «Углеводы на обед».

– Дуглас, я хочу домой.

– А как же Музей современного искусства?

– Не в гостиницу. Домой, в Англию. Я хочу вернуться сейчас.

– А… Понятно. – Я не отводил взгляда от картины. – Они падают, как мухи!

– Может, мы… присядем где-нибудь?

Мы прошли в зал побольше – распятия, Адам и Ева – и уселись на разных концах скамьи, обитой кожей, присутствие музейного охранника создавало атмосферу нелегкого тюремного свидания.

– Я знаю, на что ты надеялся. Ты думал, что, если все пойдет хорошо, у нас появится будущее. Ты надеялся, что я передумаю, и я хочу, чтобы ты знал: я бы с удовольствием передумала. Я бы хотела не сомневаться, что буду счастлива с тобой. Но эта поездка не делает меня счастливой. Мне… слишком тяжело, какой тут отпуск, если чувствуешь себя прикованной к лодыжке другого человека. Мне нужно пространство, чтобы подумать. Я хочу домой.

Я улыбнулся, преодолевая ужаснейшее разочарование:

– Нельзя же бросить Большое турне, Конни!

– Можешь продолжить, если хочешь.

– Я не могу продолжить без тебя. Что за удовольствие?

– Тогда возвращайся со мной.

– Что мы скажем людям?

– А разве мы должны что-нибудь им говорить?

– Мы вернемся из отпуска на двенадцать дней раньше срока, потому что наш сынок сбежал! Унизительно.

– А мы… притворимся, что у нас пищевое отравление, или скажем, что умерла какая-то тетушка. Мы скажем, что Алби уехал к друзьям, у него собственные планы. Или можем остаться дома, задернуть занавески, затаиться, сделать вид, что мы все еще путешествуем.

– Но у нас не будет никаких фотографий Венеции или Рима…

Она рассмеялась:

– Ни разу за всю историю человечества никто не попросил посмотреть фотографии из отпуска.

– Я хотел сделать эти фотографии не для других. Я хотел их для нас.

– Тогда… наверное, нам следует сказать людям правду.

– Что ты не смогла больше вынести ни одной минуты со мной.

Она скользнула вдоль скамьи и прижалась плечом к моему плечу:

– Это неправда.

– А что тогда правда?

Она пожала плечами:

– Правда в том, что, наверное, это не лучшее время для нас вариться в одном котле.

– Это была твоя идея.

– Верно, но еще до того, как… Прости, ты все организовал, я ценю твои усилия, но с моей стороны это тоже… усилие. Слишком много всего навалилось. Я никак не могу собраться с мыслями.

– Нам не вернут денег – все по предоплате.

– Возможно, деньги не самое важное в данный момент, Дуглас.

– Отлично. Отлично, я займусь поиском рейса.

– Завтра в десять пятнадцать есть один рейс в Хитроу Дома будем к обеду.

92. Schweinshaxe mit Kartoffelknödel

[35]

Так прошел наш последний совместный день в Европе.

Мы осмотрели оставшиеся залы галереи, но без Алби, нуждавшегося в наставлениях; Большое турне потеряло всякий смысл. Глаза скользили по Дюрерам, Рафаэлям и Рембрандтам, но ничего не запоминалось, и говорить было нечего. Вскоре мы вернулись в гостиницу и, пока Конни складывала вещи и читала, я прошелся по улицам.

Мюнхен оказался странным сочетанием величественной церемонности и шумного пьяного веселья, как накачавшийся пивом генерал, и все мы могли бы здесь отлично провести время, наверное, теплым августовским вечером. А вместо этого я один зашел в огромный пивной зал возле Виктуалиенмаркт, где под аккомпанемент баварского духового оркестра попробовал взбодриться, заказав огромную порцию темного пива и жареный свиной окорок. Как часто происходит в жизни, первый кусок был изумительно вкусным, но вскоре поедание окорока стало напоминать отвратительный урок анатомии, поскольку я начал различать группы мышц, сухожилия, кость и хрящи. Я отодвинул тарелку, потерпев поражение, допил ведро пива и, спотыкаясь, вернулся в наш номер, где проснулся вскоре после двух ночи, издавая запах ветчины, этаким полоумным засохшим стручком…

93. Огнетушитель

…потому что, какой от меня толк для Конни, собственно говоря? Моя выгода ясна, но в течение нашей совместной жизни я часто замечал вопрос во взглядах друзей и официантов, родственников и таксистов: зачем ей все это? Что она разглядела такого, чего не увидели другие?

Этот вопрос я не хотел ей задавать сам, опасаясь, что она нахмурится и не найдет ответа. Я верил, поскольку она сама говорила мне, что я предложил ей альтернативу тем мужчинам, которых она знала раньше. Я не был самодовольным, ворчливым, ненадежным, неуравновешенным, не тянулся к алкоголю или наркотикам, не крал у нее из кошелька, не обманывал, не был женат, не был бисексуалом, не страдал маниакальной депрессией. Короче, мне недоставало всех тех качеств, которые она с подросткового возраста и почти до тридцати лет находила неотразимыми. Я вряд ли мог бы ей предложить покурить травку, и хотя последнее требование к партнеру мне казалось элементарным, для начального уровня, я ему соответствовал: не был психопатом.

Всем также было ясно, что я любил ее до безумия, хотя преданность не всегда привлекательное качество, в чем я убедился из личного опыта. Кроме того, наша сексуальная жизнь, как я уже упоминал, всегда была более чем удовлетворительна.

Конни неизменно интересовалась моей работой. Несмотря на некоторые разочарования, я сохранил свою веру в научный поиск, и мне кажется, она восхищалась мной за это. Конни не раз повторяла, что я становлюсь очень привлекательным, если речь заходит о моей работе, и она поощряла меня говорить о ней еще долго после того, как переставала что-либо понимать. «Ты светишься изнутри», – говорила она. Когда характер моей работы поменялся, этот свет несколько померк, но Конни с самого начала ценила множество различий между нами – искусство и наука, чувствительность и разум, – поскольку, если уж на то пошло, кто захочет полюбить свое собственное отражение?

Если говорить о практической стороне нашего брака, то я сам был практическим человеком; я мог провести элементарные сантехнические работы, плотницкие и даже электрические, и только один раз меня отшвырнуло через всю кухню. Я мог войти в комнату и сразу определить несущую стену; я был дотошным и аккуратным ремонтником, всегда очищал поверхность для покраски, все растирал, не забывал мыть кисти. Когда наши финансы объединились, я неизменно и тщательно следил за порядком: пенсии, индивидуальные сберегательные счета, страховки. Я планировал наши отпуска с военной точностью, осматривал машину, сливал радиаторы, переводил часы зимой и осенью. Пока я жив, она никогда не будет испытывать недостатка в АА-батарейках. Возможно, эти достижения покажутся пресными и прозаичными, но я резко контрастировал с психованными, самопоглощенными эстетами, каких она знала раньше. Была во всем этом некая мужественность, которая для Конни оказалась в новинку и приносила чувство покоя.

Но главное, что я был исключительно надежен во время кризиса: мог поменять шину прямо на повороте М3 ночью, под дождем, мог оказать помощь эпилептику в поезде, пока остальные сидели и глазели, раскрыв рот; каждодневный героизм мелкого розлива. По улице я всегда шел со стороны проезжей части, и хотя она смеялась над этим, ей все же нравилось. Рядом со мной, признавалась Конни, она чувствовала, будто носит с собой повсюду большой старомодный огнетушитель, и я оставался доволен.

Что еще? Мне кажется, я предложил своей жене выход из того жизненного тупика, в котором она оказалась. Конни Мур в период нашего знакомства была девушкой для вечеринок, все время танцующей на столах, а я, как мне кажется, предложил ей руку, чтобы спуститься на пол. Она оставила идею зарабатывать на жизнь как художник, на какое-то время хотя бы, и начала работать полный рабочий день в галерее. Наверное, это трудно – пропагандировать картины других, а не рисовать самому, но ее талант никуда не делся, она всегда могла бы вернуться к живописи, как только мы окончательно устроимся, как только ее стиль снова войдет в моду. А пока мы веселились, ужасно веселились, устраивая ужины с друзьями, засиживаясь допоздна. Просто теперь реже случалось похмелье, меньше было предрассветных сожалений, меньше таинственных синяков. Я был самой безопасной гаванью, но при этом не могу не заметить, что я тоже умел веселиться. Не в больших компаниях, быть может, но когда спадало напряжение, когда мы оставались вдвоем, думаю, никто из нас не предпочел бы оказаться в другом месте.

Считается, что в современных взаимоотношениях большую роль играет наличие чувства юмора. Все будет хорошо, как нас уверяют, если вы способны заставить друг друга смеяться, при такой трактовке успешный брак, по сути, становится сплошной импровизацией. Для того, кто чувствовал потребность в свежем материале, вроде меня, той длинной, обезвоженной ночью, это представляло проблему. Мне всегда нравилось смешить Конни, я испытывал от этого удовлетворение и уверенность, потому что смех, наверное, основан на удивлении, а это хорошо, когда можешь удивлять. Но, как случается со стареющим спортсменом, моя ответная реакция все больше замедлялась, и теперь для меня стало совершенно обычным делом придумать остроумный ответ на реплику, произнесенную на несколько лет раньше. Как следствие, я перебирал старые шутки, старые истории, и временами мне казалось, что Конни провела первые три года, смеясь моим шуткам, а последующие двадцать один – вздыхая над ними. Где-то по пути я растерял свое чувство юмора и теперь был способен только на игру слов, что отнюдь не одно и то же. «Я опасаюсь худшего!»[36] Шутка пришла ко мне на ум в пивном зале, и я подумал, не использовать ли ее за завтраком. Я предложу Конни белесую колбасу, а когда она откажется, скажу: «Проблема с тобой, Конни, в том, что ты всегда опасаешься худшего!» Это была хорошая шутка, впрочем, наверное, недостаточно хорошая, чтобы спасти наш брак.

И тем не менее было время, когда я постоянно смешил Конни, а когда родился Алби, я надеялся еще больше развить в себе эту способность. Мысленно представлял себя этаким Роальдом Далем[37], чудаком и острословом, на ходу придумывающим истории и героев, облепленный детишками с горящими лицами, выражающими смех, восторг и любовь. Я так и не достиг этого, сам не знаю почему; возможно, из-за того, что случилось с нашей дочерью. Безусловно, это меня изменило, нас обоих изменило. Жизнь больше не казалась такой легкой.

Как бы там ни было, Алби так и не оценил моего юмора. Я старался изо всех сил, но получалось тошнотворно и застенчиво, как у детского аниматора, понимающего, что выступление проваливается. Я мог оторвать фалангу большого пальца и приделать ее на место, но, если ребенок не совсем тупой, этот номер не проходит. Алби никогда не был тупицей. Когда я старался говорить смешными голосами, читая ему книжку, он явно смущался. По правде говоря, когда я думаю об этом, то даже не припомню, рассмеялся ли мой сын когда-нибудь, если только дело не касалось моих физических травм, и иногда я жалел, что Конни ни разу ему не сказала: «Ты можешь не поверить, Эгг, но когда-то в прошлом твой отец все время меня смешил, мы, бывало, проговорим всю ночь, смеясь до слез. Когда-то в прошлом».

И вот я опасаюсь худшего.

94. Мятные пастилки

Как это ни грустно, мы покинули гостиницу до завтрака и проехали на такси по спящему городу в Мюнхенский аэропорт, о котором мало что можно сказать. Представьте аэропорт.

Я с ужасом думал об Англии. Как провалившаяся футбольная команда, возвращающаяся после унизительного счета 9: 0, мы сидели в зале отправления, не в силах говорить и даже поднять глаза. Я бы хотел извиниться за сына. Всю жизнь буду помнить его лицо, потрясение и стыд, словно я дал ему пощечину, впрочем, по-своему это так и было. И в эту секунду аналогия с футбольной командой рассыпалась. Мы не были командой. Я был тем вратарем, который пропустил все девять голов.

Неужели я вернусь на работу почти на две недели раньше? Что скажут коллеги? Почувствуют ли недоброе? Отпуск этого человека оказался таким плохим, что разрушил семью! Они сбежали, на самом деле сбежали; один в Голландии, другая – в Германии. Даже если бы я не пошел на работу, даже если бы мы с Конни остались дома и жили за задернутыми шторами, нас бы мучило отсутствие Алби. Как я уже однажды говорил, вполне возможно, он прекрасно проводит время. У него есть паспорт, мобильник, доступ к деньгам, томик Камю и чрезвычайно сексуальная девица; ему даже можно позавидовать. Но, не зная наверняка, когда брошенные слова так и остались между нами, невозможно было не мучиться тревогой. Извиниться за сына. Где он сейчас – в каком-нибудь берлинском наркопритоне? Едет пьяным на поезде в Чехии, курит марихуану в заброшенном доме в Роттердаме, лежит избитый где-нибудь на глухой улочке Мадрида? Вернется ли он в сентябре, октябре, к Рождеству или вообще? А как же его учеба? Неужели он бросит колледж, которого добивался, хоть и слабо? Что, если Европа просто… проглотит его?

Я больше не мог сидеть спокойно.

– Пойду прогуляться, – сказал я.

– Сейчас?

– Времени полно.

– Увидимся у выхода. – Она пожала плечами. – Возьми свою сумку.

В прогулке по аэропорту есть определенный оптимизм. Что вообще мы ожидаем найти – что-то новое и очаровательное? Я пошел взглянуть, на что похож немецкий газетный киоск, и, убедившись, что он такой же, как в Англии, собрался купить мятных пастилок на последние несколько евро, когда зазвонил мобильник.

Я пошарил в кармане. Вдруг это Алби? На экране высветился номер +39 – Испания, Италия?

– Синьор Петерсен?

– Oui, c’est moi[38], – сказал я, растерявшись.

– Buongiorno, я звоню из пансиона Альбертини насчет вашей брони.

– Ja, ja, – произнес я, затыкая другое ухо пальцем.

– Я очень старался, но, к сожалению, передвинуть бронь за такой короткий срок невозможно. Примите мои извинения.

– Моя бронь?

– Вы же изменили планы и приезжаете теперь в Венецию завтра вечером?

– Нет, нет, вовсе нет. Только через три-четыре дня. – (Таков был наш план: поездом переехать через Альпы, потом провести по одной ночи в Вероне, Виченце, Падуе, а затем отправиться в Венецию.) – Когда он, то есть я, когда я звонил?

– Минут пятнадцать тому назад.

– По телефону?

Пауза для дураков.

– Si…

– Я бронировал один одноместный и один двухместный номер. Какой из них я попросил переписать?

– Двухместный.

– На завтра?

– Si, на завтра. Но мы говорили об этом всего пятнадцать минут назад…

– Я, случайно, не упомянул, откуда звоню?

– Я не понимаю…

– А вы уверены, что это был синьор Петерсен?

– Si.

Алби! Это наверняка звонил Алби, пытался переделать мое расписание, воспользоваться нашей бронью и сэкономить денег. Значит, они все-таки направляются в Венецию.

– Что ж, grazie mille за попытку.

– Значит, мы вас увидим в Венеции через четыре дня, как и было оговорено ранее?

– Si, si, si. Через четыре дня.

– Отлично.

– Вы мне очень помогли. Auf Wiedersehen! Ciao!

К этой минуте я отошел от газетного киоска на почтительное расстояние, зажав в ладони мятные пастилки, неоплаченные. Воришка! Я взглянул на табло вылетов. Посадка началась. Проверил карманы. Мобильник, паспорт, бумажник, все, что мне понадобится. В ручной клади – зарядка для мобильника, планшет и история Второй мировой войны. Я вернулся в зал ожидания, увидел Конни, увидел лестницу, ведущую на балкон, взобрался по ней и принялся наблюдать за женой.

Я наблюдал за ней четверть часа, пока приближалось время вылета, уничтожая украденные мятные пастилки, настоящий бандито. Я понимал, что она по-прежнему меня любит, хотя и раздражена моим отсутствием и проявляет признаки нетерпения. Тогда я принял решение.

Я не позволю себе потерять и жену, и сына.

Если эта мысль для меня недопустима, то я и не буду ее допускать. Я не вернусь сейчас в Англию и не проведу наше последнее лето, медленно разрушая наш дом, глядя, как Конни отдаляется от меня, делит нас надвое, строит планы на будущее, в которых меня нет. Я отказываюсь жить в доме, где все, что я увижу или до чего дотронусь, – пес Мистер Джонс, радио у кровати, картины на стенах, чашки, из которых мы пьем утренний чай, – вскоре будет поделено между мною и ею. Мы прошли через очень многое, и это неприемлемо, как неприемлемо то, чтобы мой сын болтался по континенту, веря, что я его стыжусь. Этого нельзя допустить, и я не допущу.

Я прикончил украденные пастилки. В одной популярной песенке поется, что если ты кого-то любишь, то должен отпустить его на волю. Ерунда какая-то. Если ты кого-то любишь, то приковываешь его к себе тяжелыми железными цепями.

95. Последний вызов на рейс в Хитроу…

Конни теперь стояла, тревожно озираясь по сторонам, и наверняка думала: «Как странно, совершенно на него не похоже, он всегда приезжает за два часа до отлета, ноутбук в отдельном отсеке, жидкости и гели в полиэтиленовом пакете на молнии». Уже нет, моя любовь! Обновленный, я набрал ее номер и смотрел, как она шарит в сумке, находит телефон, сердито смотрит на экран, нажимает кнопку ответа…

– Дуглас, ты где, черт возьми? Выход закрывают через пять…

– Я не лечу на этом рейсе.

– Ты где, Дуглас?

– Я в такси. Если честно, я уже выехал из аэропорта. Я сейчас не вернусь в Англию.

– Дуглас, не будь смешным, уже называют наши имена…

– В таком случае садись на самолет без меня. Не забудь предупредить, что я не лечу: не хочу доставлять никому неудобства.

– Я не сяду в самолет без тебя, это безумие!

– Послушай меня, Конни, прошу тебя. Я не смогу вернуться до тех пор, пока все не улажу. Для начала я отыщу Алби и извинюсь, глядя ему в глаза, а затем я собираюсь привезти его домой.

– Дуглас, ты понятия не имеешь, где он!

– Значит, я найду его.

– Как ты его найдешь? Он сейчас может быть в любом уголке Европы, в любом уголке мира…

– Я отыщу способ. Я ведь ученый, забыла? Метод. Результаты. Вывод.

Я видел, как она снова опустилась на стул.

– Дуглас, если ты это делаешь из желания… что-то доказать… мне… что ж, это очень трогательно, но дело ведь в другом.

– Я люблю тебя, Конни.

Она обхватила лоб рукой:

– Я тоже люблю тебя, Дуглас, но ты устал, в последнее время ты жил в большом стрессе и, как мне кажется, не совсем четко мыслишь…

– Только, пожалуйста, не старайся отговорить меня. Я собираюсь продолжить путешествие один.

Прошла секунда, и Конни встала:

– Ты уверен, что именно этого хочешь?

– Уверен.

– Что мне сказать людям?

– Это все равно.

– Ты хотя бы позвонишь мне?

– Когда найду его. Не раньше.

– Я сумею тебя разубедить?

– Нет, не сумеешь.

– Хорошо. Если ты так хочешь.

– Тебе придется самой нести чемодан, вызывать такси. Справишься?

– Но в чем ты будешь ходить?

– У меня с собой бумажник и зубная щетка. Одежду куплю по пути.

Она откинула голову – расстроилась, наверное, при мысли, что я сам буду покупать себе одежду.

– Ладно. Если ты уверен. Купи что-нибудь хорошее. Следи за собой. – Она закрыла глаза рукой. – Не разваливайся на части, обещаешь?

– Не развалюсь. Мне жаль, Конни, что мы вновь не увидим Венецию вместе.

– Мне тоже жаль.

– Я пришлю тебе открытки.

– Обязательно.

– Поцелуй за меня Мистера Джонса. Или пожми ему лапу.

– Договорились.

– И не позволяй ему спать на моей кровати.

– Даже в мыслях такого не было.

– Серьезно, потому что если это войдет у него в привычку…

– Дуглас! Не позволю.

– Я люблю тебя, Конни. Я уже говорил?

– Упоминал мимоходом.

– Прости, если я тебя подвел.

– Дуглас, ты никогда…

– Но больше я тебя не подведу. – (Она промолчала.) – Тебе пора, а то на рейс опоздаешь.

– Да. Пожалуй. Выход?..

– Выход семнадцать.

– Выход семнадцать. – Она повесила сумку на плечо и пошла.

– Ты забыла книгу, – сказал я. – На стуле.

– Спасибо. – Она взяла книгу и замерла на секунду. Ей не понадобилось много времени, чтобы найти меня взглядом на балконе. Она подняла руку, и я в ответ тоже.

– Увидимся, когда увидимся.

Но она уже дала отбой. Я смотрел Конни вслед, пока она не скрылась из виду а затем отправился на поиски сына, нуждался он в этом или нет.

Книга вторая Возрождение

Часть пятая Венеция и Венето

Порою она заходила даже так далеко, что мечтала попасть в трудные обстоятельства, чтобы иметь удовольствие проявить подобающий случаю героизм.

Генри Джеймс. Женский портрет (Перевод М. Шерешевской, Л. Поляковой)

96. Предложение

В Венеции я сделал Конни предложение руки и сердца.

Не слишком оригинальный сценарий, согласен. На самом деле та поездка в феврале, в ознаменование третьей годовщины наших отношений, вообще не отличалась особой оригинальностью. Мы въезжали в город на водном такси в холодный ясный день, сперва, пока суденышко пробивалось через лагуну, сидя на бордовых кожаных сиденьях, потом стоя под хлещущими порывами ветра на палубе, это уже когда вдали вырисовывался город, а у меня в голове зарождались и спорили между собой две мысли: есть ли на свете что-либо прекраснее и есть ли на свете что-либо затратнее? Мое венецианское состояние духа; благоговение против беспокойства – ты словно бродишь по роскошному антикварному магазину, где таблички постоянно напоминают тебе, что за любые повреждения придется платить.

Мы, собственно, и делали то, что большинство туристов делают в Венеции зимой. Прятались от дождя, а когда появлялось солнце, пили горячий горький шоколад на овеянных благодатью прохладных площадях неописуемой красоты и потягивали «Беллини» в сумрачных дорогих барах, с содроганием ожидая получения счета.

– Это налог на красоту, – заявила Конни, пересчитывая банкноты. – Если бы здесь было дешево, никто отсюда не ушел бы.

Разумеется, она хорошо знала город. В Венеции весь фокус в том, сказала она, чтобы начать с собора Святого Марка, а оттуда сразу перескочить на окраины. Весь фокус в том, чтобы быть спонтанным, любознательным, сбиться с пути. Инстинктивно я с ходу отверг идею сбиться с пути. Людям типа меня, любящим и умеющим обращаться с картой, Венеция предлагает неисчерпаемые возможности, поэтому я тратил уйму времени, прокладывая маршрут; в конце концов Конни, потеряв терпение, выхватила у меня карту, пальцем задрала мой подбородок и потребовала, чтобы я поднял голову и оценил сумеречную красоту этого места.

Оккупированная толпами туристов, щелкавшими фотоаппаратами и размышлявшими о смерти, Венеция, неожиданно для меня, оказалась довольно мрачной. Именно тут состоялось мое первое знакомство с Италией; так, где же матроны с дебелыми руками и взъерошенные жулики, встречи с которыми я так ждал? Вместо этого я увидел город закрытых дверей, а также его осажденных жителей, вечно недовольных и глядящих исподлобья, причем понятно почему, на бесконечные, даже зимой, волны туристов, похожих на засидевшихся гостей, которые, не понимая намеков, не желают уходить. Даже праздники окрашены в черные тона; в представлении венецианцев хорошо проводить время – это всем скопом нарядиться скелетами. Возможно, все дело в тяжелом наследии чумы, в тишине или полумраке, в переизбытке темных каналов и отсутствии зеленых просторов, но, когда я бродил по пустынным переулкам и исхлестанным дождем эспланадам, на меня накатывала вселенская тоска, в которой я находил, однако, извращенное удовольствие. Полагаю, только тут мне впервые в жизни удалось познать, каково это – чувствовать и печаль, и радость одновременно.

И возможно, из-за подобной двойственности Венеция была не самым удачным местом для предложения руки и сердца. Хотя что там говорить, поезд ушел, а значит, и сомнения прочь; помолвочное кольцо упаковано и спрятано в пальце перчатки, столик в ресторане заказан. Мы провели беззаботное утро на кладбищенском острове Сан-Микеле; Конни, в своем теплом пальто, позировала и снимала надгробия, затем мы рука об руку прогулялись от Каннареджо до Дорсодуро, по пути заглядывая в полутемные церкви и мрачные внутренние дворики, причем всю дорогу меня мучил вопрос: должен ли я, предлагая ей выйти за меня замуж, опуститься на колено? Будет ли это забавно или же, наоборот, поставит нас обоих в неловкое положение? И захочет ли она услышать простое: «Ты выйдешь за меня?» Или официальное, с налетом костюмированной драмы: «Ты окажешь мне честь стать моей женой?» Или небрежное: «Эй, давай поженимся!» Мы вернулись в отель, переоделись, вышли из номера и чудесно поужинали карпаччо из тунца и рыбой на гриле, причем моя рука периодически перемещалась в сторону кольца – старинное серебро, один бриллиант – в кармане пиджака.

– Несварение желудка? – поинтересовалась Конни.

– Изжога, – ответил я.

Нам подали чудесное gelato и нечто вроде миндального дижестива, а потом мы вышли, чувствуя легкое головокружение, в ясную морозную ночь.

– Давай прогуляемся до Санта-Мария делла Салюте, – небрежно предложил я, а там, на фоне внушительной мраморной церкви, которая сверкала в лунном свете, словно в лучах магниевой вспышки, и площади Святого Марка, сияющей за Гранд-каналом, я спросил Конни: – Ты будешь моей женой?

Представьте себе, как бы было романтично, если бы она ответила «да». Но она только расхохоталась, чертыхнулась, нахмурилась, прикусила губу, обняла меня, чертыхнулась, поцеловала меня, расхохоталась и чертыхнулась и сказала:

– А можно, я подумаю?

Что, полагаю, было вполне разумно. Ведь решение было из разряда судьбоносных. Но даже если и так, странно, что это стало для нее таким сюрпризом. Ведь любовь ведет к супружеству, а разве мы не любили друг друга?

Слава богу, долгожданное «да» все же последовало, хотя и спустя несколько месяцев. Итак, если вопрос я выпалил при свете луны рядом с Гранд-каналом, то ответ получил возле прилавка с деликатесами «Сейнсбери» на Килбёрн-Хай-роуд. Возможно, я слишком долго выбирал оливки. В любом случае там, над витриной с копченым мясом и сырами, я вдруг почувствовал невероятное облегчение и ликование, а потом была эмоциональная, со слезами на глазах, оплата покупки.

Вероятно, мне следовало привезти Конни снова туда, в килбёрнский «Сейнсбери». По крайней мере, можно было хотя бы попробовать.

97. Ганнибал

Но, похоже, я постоянно перескакиваю из настоящего в прошлое и обратно. Я по-прежнему в Германии, где, проводив взглядом удаляющуюся спину жены, забрался в такси, вернулся в Мюнхен, в неупорядоченный хаос Центрального вокзала, и, похлопав по тачскрину билетного автомата, загрузился в пересекающий Альпы и идущий через Инсбрук дневной поезд; я ехал до Венеции, с пересадкой в Вероне, с одной лишь сумкой через плечо да паспортом в кармане, совсем как Джейсон Борн[39].

Купе поезда, в свою очередь, тоже было из разряда тех, что так любят шпионы и наемные убийцы, а само путешествие стало еще более волнующим, когда поезд, миновав пригороды, пересек обширную зеленую равнину по направлению к горам и уже буквально через несколько сот метров оказался в Альпах. Как человек, родившийся и выросший в Ипсуиче, я не испытывал особого пиетета к горам, но даже на меня Альпы произвели сильное впечатление. Напоминающие собачьи зубы пики и головокружительные спуски – подобный ландшафт мог быть лишь плодом воображения какого-то божества или амбициозного специалиста по компьютерным эффектам. Боже правый, прошептал я себе под нос и инстинктивно сфотографировал Альпы на телефон – этакая случайная фотография, не предназначенная для посторонних глаз и сделанная абсолютно бесцельно; невольно я мысленно вернулся к своему сыну, который вряд ли удосужился бы поднять камеру, даже если бы на его глазах метеор напрочь разнес верхушку самого высокого пика.

После Инсбрука местность сделалась еще живописнее. Причем места эти нельзя было назвать дикими – я увидел супермаркеты, фабрики, бензоколонки, – но в том, что здесь жили и работали люди, пусть даже в разгар лета, присутствовал элемент некоего безумия, уж не говоря о прокладке железной дороги. Поезд обогнул очередной откос – долина внизу переходила в светло-зеленые луга, именно такого цвета был ландшафт в игрушечной железной дороге, модель которой я собирал в детстве. Я подумал о Конни, о том, что она скоро доберется домой, скажет «привет» Мистеру Джонсу, откроет почту, распахнет окна, чтобы впустить свежий воздух, распечатает пустой, затхлый холодильник, загрузит посудомоечную машину, а еще я по думал о том, как жаль, что она не может увидеть этакую красоту.

Однако благоговение – отнюдь не то чувство, которым можно наслаждаться часами, и очень скоро все это мне изрядно наскучило. Тогда я прошел в буфет, где съел круассан с пастрами и моцареллой, что с гастрономической точки зрения вполне удовлетворило мои потребности. Вернувшись в купе, я задремал, а когда проснулся, то обнаружил, что Бреннер превратился в Бреннеро. Изменилась форма церковных шпилей, горы мягко перешли в холмы, а сосны уступили место бесконечным виноградникам. Германия с Австрией остались далеко позади, и вот я уже в Итальянских Альпах, ну а затем – и в Вероне.

98….где все начиналось

Прелестный город, и красновато-коричневый, и грязно-розовый, и насквозь пропеченный августовским полднем. Однако я был настолько поглощен поставленной целью, что позволил себе отпустить на Верону всего лишь два часа: я шагал по прекрасным площадям и средневековым мостам так, словно отрабатывал тяжелую повинность осмотра достопримечательностей по списку, – чудовищный способ знакомства с городом и гнусное предательство нашей задумки Большого турне. Ну да ладно, сейчас есть вещи поважнее культуры. Я отметил чудесный римский амфитеатр, третий по величине в мире, поставил галочку, осмотрел Торредеи-Ламберти, рынок на Пьяцца делле Эрбе, живописную Пьяцца делла Синьория – галочка, галочка, галочка. Вниз по вымощенной мрамором торговой улице, и вот уже толпа туристов внесла меня в наполненный какофонией звуков и запруженный людьми внутренний дворик под каменным балконом – предположительно, балконом Джульетты. Такое чувство, будто балкон просто приклеили к стене, и, как и следовало ожидать, мой путеводитель сообщил с некоторым оттенком презрения, что балкон был пристроен не далее как в 1935 году, а поскольку Джульетта – персонаж вымышленный, то это вообще как попасть пальцем в небо. «О Ромео, Ромео! Отчего, зачем ты Ромео?»[40] – радостно выкрикивали остряки из всех стран мира. В этот знойный полдень внутренний дворик стал буквально ловушкой для турис тов, но я прилежно смотрел, как взмокшие от пота люди по очереди позировали на фоне пошлого памятника шекспировской героине, правая грудь которой блестела от прикосновений миллионов рук. Потереть ее грудь – это к удаче, тут и к бабке не ходи. Какой-то японский джентльмен сжал мою руку и жестами изобразил камеру, что на международном языке знаков означало: «Не желаете, чтобы я вас сфотографировал?» Но тискать на фотографии грудь бронзовой статуи – нет уж, увольте! Я вежливо отказался и начал проталкиваться к выходу, остановившись только для того, чтобы прочесть надписи на стене, разукрашенной граффити: Симон и Вероника, Олли + Кирстен, Марко и Карлотта. Полагаю, я мог бы добавить: Конни + Дуглас = 7я навсегда. Je t’aime, прочел я, ti amo, ik hou van je[41], стена была густо исписана объяснениями в любви, прямо-таки в духе Джексона Поллока.

Джексон Поллок.

– Вот видишь, Конни? Я чему-то учусь, – громко сказал я. – Ik hou van je.

99. Ferrovia

[42]

Самое правильное – прибыть в Венецию рано утром на водном такси, идущем через лагуну. Я же приехал на ночном поезде вместе с туристами попроще и студентами; спотыкаясь и открыв рот от изумления, они гуртом вывались из странного, но довольно элегантного железнодорожного вокзала – отделанного мрамором здания с низкими потолками, чем-то напоминающего кофейный столик, о который вы постоянно стукаетесь голенью. Я нашел последний свободный номер в забытом богом pensione в Кастелло и, решив проделать весь этот неблизкий путь пешком, бодро зашагал по все еще оживленной Страда-Нова, заглядывая в юношеские лица в надежде увидеть Алби. Венеция в разгар лета ощущалась совсем не так, как зимой; воздух был пропитан влагой, от каналов исходил тошнотворный аммиачный запах, и я не сразу обнаружил, что сомнительные ароматы, к моему величайшему стыду, исходят именно от меня. По пути между Мюнхеном и Венецией я успел провонять не хуже, чем грязный канал; словом, возникла острая необходимость срочно устранить непорядок в номере отеля.

И тут впервые в жизни меня подвела способность ориентироваться: я кружил по разным там fondamentas, rivas и salitas[43], в связи с чем появился в pensione «Беллини», втиснутом между домами обшарпанном здании в тени Арсенала, уже после полуночи.

В прибытии в отель после полуночи есть некий элемент непристойности и вороватости; недружелюбный ночной портье обиженно направил меня по бесконечным лестничным пролетам в чердачный номер размером с двуспальную кровать, но с одним спальным местом. За тонкой стенкой, с ревом пробуждаясь к жизни, булькал гостиничный бойлер. Я бросил взгляд в зеркало, освещенное тусклыми лучами света голой лампочки под потолком. Поскольку жара и влажность были поистине тропическими, почти как на реке Амазонке, а я постоянно тер вспотевшее лицо, то у меня на лбу, со въевшейся грязью семи стран, образовалась полоса серого налета, вроде следа от ластика. Последний раз я брился еще в Париже, а одежду менял в Мюнхене, более того, я практически не спал со дня отъезда из Амстердама. Под солнцем Вероны мой нос, причем исключительно нос, стал цвета красного цветочного горшка, тогда как кожа под глазами от усталости приобрела сине-серый оттенок. Вид у меня был измочаленный, что уж там говорить, совсем как у заложника, готовящегося к видеообращению. Если бы меня сейчас увидел Алби, то наверняка испугался бы, но я настолько вымотался, что даже поход в общую ванную в конце коридора был выше моих сил. В результате я просто потер подмышки пластмассовым мылом и сполоснул коричневой водой из крошечной раковины, простирнул пропотевшую одежду, разложив ее, точно водоросли, на подоконнике, рухнул на продавленный матрас и моментально заснул под рев и бульканье гостиничного водопровода.

100. Эксперимент с мышами

Попробуйте представить, если хотите, макет Венеции в масштабе. Города не больше Рединга, но с более сложной планировкой и четкими границами. А теперь представьте две фигуры, также в соответствующем масштабе, которые в течение двенадцати часов наугад сворачивают то налево, то направо, совсем как мыши – да-да, мыши – в лабиринте. Лабиринт этот не относится к числу классических: широкие улицы и огромные площади перемежаются узкими переулками и мостами, выполняющими роль дымоходов. А с учетом турбулентного движения в течение, скажем, четырнадцати часов какова вероятность того, что наши две фигуры попадут в поле зрения друг друга?

Тут даже не надо быть специалистом по статистике, чтобы понять, насколько невелики мои шансы. Однако ничтожными их тоже не стоит считать, поскольку туристы в Венеции предпочитают следовать определенным протоптанным маршрутам: от Ferrovia до площади Святого Марка, от Святого Марка до рыбного рынка, затем до Accademia и обратно к Ferrovia. И хотя всем нам нравится мнить себя искателями, туристы под воздействием определенных факторов, сознательно или бессознательно, бродят по Венеции точь-в-точь как по большому универмагу, аэропорту либо картинной галерее. Ну-с, и куда лучше пойти: вглубь этого провонявшего мочой темного переулка или по направлению к той очаровательной маленькой кондитерской? Подобным поведенческим особенностям посвящено множество научных работ. Нам кажется, что мы обладаем воображением и свободой выбора, а в сущности, возможности свернуть с проторенного пути у нас не больше, чем у идущего по рельсам трамвая.

Итак, лабиринт оказался меньше, чем я думал; более того, сам факт, что я предположительно искал людей, которые навряд ли будут постоянно в движении, а аккордеон не тот инструмент, чьи звуки можно пропустить мимо ушей, вселял в меня робкую надежду рано или поздно преуспеть. И действительно, когда я сидел за своим двухзвездочным завтраком, состоящим из пористого кекса, апельсинового «сквоша» и почти каменного ананаса, то был крайне воодушевлен своим проектом. В моей миссии имелся некий элемент шпионажа, и с помощью водорастворимого фломастера я с наслаждением отмечал маршрут на ламинированной карте, которую таскал с собой все эти годы, чтобы в конце дня с чувством выполненного долга его стереть.

– У вас замечательная система, – произнесла улыбчивая женщина, немка или, возможно, скандинавка; не считая меня, она была здесь единственным столующимся.

– Спасибо, – ответил я.

За двадцать четыре часа я практически не открывал рта, и вот теперь собственный голос показался мне незнакомым.

– Если уж иметь карту города, то именно такую, – сказала она.

Я улыбнулся, не желая показаться нелюбезным.

– Тут экономить нельзя. Если уж выбирать карту, то наилучшего качества, – интригующе произнес я.

– А вы хорошо знаете город? – прихлебывая чай, поинтересовалась она.

– Я уже был здесь однажды. Более двадцати лет назад.

– С тех пор тут, должно быть, многое изменилось, – заметила она.

– Нет, в основном ничего не… О, я понимаю. Да, практически до неузнаваемости! Все эти новые здания! – Она явно пошутила, и я решил ей подыграть, подхватив легкий тон разговора. – Ведь тогда даже улицы еще не были затоплены, – выдал я все, на что был способен, и сразу споткнулся о ее растерянный взгляд.

Я поспешно сунул в сумку пресловутую карту, украденный банан, а также пакетик с тостами из буфета – и был таков. О да, Кэт, я тоже пошел твоей неверной дорожкой.

Однако первым делом мне надо было сменить экипировку. Венецианцы, будучи островитянами, не могут предложить большой выбор мужской одежды, и тем не менее я купил три пары одинаковых носков, три футболки – бледно-голубую, серую и белую, – две рубашки на вечер и тонкий джемпер на случай, если вдруг станет прохладно. Чтобы защитить от солнца свою многострадальную голову, я впервые в жизни обзавелся бейсболкой, наиболее нейтральной из всех, что мне удалось нарыть, хотя на тенистых улочках Сан-Поло и Санта-Кроче она мне вряд ли пригодится. Так как мне предстояло провести целый день на ногах, я приобрел довольно прикольные кроссовки из гнутого пластика; эти нелепые безразмерные штуковины, сделанные по последнему слову техники, по идее, должны были принимать форму моей ноги. Я купил влажные гигиенические салфетки и одну-единственную бутылку воды, которую собирался доливать по ходу дела. Вернувшись в pensione «Беллини», я разложил покупки и снова погляделся в зеркало.

Сон явно пошел мне на пользу, частично ликвидировав нанесенный моей внешности ущерб. Поскольку я так и не удосужился побриться, лицо мое украшала импозантная борода цвета соли с перцем; такие бороды обычно отращивают голливудские актеры, когда им надо ухудшить слишком смазливую наружность. Вообще-то, мне даже понравилось. Я выглядел как-то… непривычно. Надев новые солнцезащитные очки и натянув бейсболку, я отправился в сторону каналов.

101. Форма времени

Представьте себе время в виде длинной полоски бумаги.

Нет, конечно, это не есть форма времени. У времени нет формы, так как время характеризуется протяженностью, или, вероятно, направлением, или вектором, и все же попробуйте предположить, чисто метафорически, что время можно изобразить в виде длинной полоски бумаги либо катушки кинопленки. А затем представьте, что вы делаете на этой полоске два разреза и соединяете разрезанные концы с целью получить непрерывное кольцо. Эта полоска бумаги может быть длинной или короткой, как пожелаете, но кольцо будет крутиться вечно.

Что до меня, то я со всей уверенностью могу сказать, что первый разрез был сделан посреди Лондонского моста в тот вечер, когда я встретил Конни Мур. А вот определить время появления второго разреза гораздо сложнее, но разве у кого-нибудь бывает иначе? У несчастья обычно более размытые и неровные края, чем у счастья. И тем не менее мои ножницы уже в опасной близости…

Хотя еще нет. Мы пока еще даже не женаты.

102. Учиться говорить «жена»

Мы поженились, и это было очень весело. Мы с Конни были гостями на стольких свадьбах, что временами мне начинало казаться, будто мы посещаем трехгодичные вечерние курсы по организации свадеб. Мы оба прекрасно понимали, чего категорически не желаем, а именно суматохи и суеты. Поэтому мы поженимся в городе, в бюро регистраций, а затем пообедаем в местном индийском ресторанчике в кругу родных и близких друзей. Скромненько, но со вкусом. Конни возьмет на себя список гостей, приглашения, декор, меню, музыку и развлечения. Мне же останется только вовремя появиться.

И произнести речь, само собой разумеется. В преддверии церемонии бракосочетания я снова и снова перелопачивал текст, работая над ним тщательнее, чем над всем тем, что когда-либо выходило из-под моего пера после знаменательных выпускных тезисов о пищеварительных энзимах и рибозимах, хотя относительно того, где больше хороших шуток, можно поспорить. Ведь я записывал все слово за словом, набирая текст шрифтом «Arial», четырнадцатый кегль; более того, мне приходилось описывать свои эмоции за несколько месяцев до того, как довелось их действительно испытать. Я предсказал, что она будет очень красива, а я буду счастлив и горд – и да, я еще никогда в жизни не был более счастлив и горд, чем тогда, когда стоял рядом с ней, так что эти предсказания сбылись. В тот день она выглядела весьма эффектно, как звезда старого кино: она была в облегающем черном платье с низким вырезом, которое надела словно в издевку над традиционным девственно-белым нарядом невесты. Уже спустя годы она пожалела о своем выборе. «И о чем я только думала? – обычно говорила она. – Я была похожа на проститутку из фильмов Феллини», но я официально заявляю, что, по-моему, она выглядела замечательно. Естественно, я был счастлив и горд, чувствуя благодарность и облегчение. Недооцененная эмоция, подумал я, облегчение. Никто не преподносит букет цветов со словами: «Я еще никогда в жизни не чувствовал такого облегчения». Но вообще-то, я планировал никогда не жениться, а уж жениться на такой женщине…

Во время коротенькой церковной службы подруга Конни Фрэн прочла стихотворение Т. С. Элиота, которое звучало весьма мило, хотя язык его трудно было назвать старым добрым и, главное, простым английским, а моя сестра осчастливила нас удручающим исполнением «In My Life» «Битлз» на музыкальной клавиатуре, при этом сестра пыталась мужественно улыбаться сквозь потоки слез и соплей, которые наверняка были бы вполне уместны, если бы мы с Конни вдруг погибли в авиакатастрофе, но в данном контексте смотрелись настолько извращенно, что Конни не смогла удержаться от смеха, заразив своей веселостью и меня. Чтобы отвлечься, я украдкой посмотрел на отца, который сидел упершись локтями в колени и щипал себя за переносицу, словно пытался остановить носовое кровотечение.

Затем последовало обоюдное «да», обмен кольцами, позирование для фотографий. Я наслаждался происходящим, однако по ходу церемонии жених и невеста все больше превращались в актеров, и, как мне кажется, в тот день мы чувствовали себя неловко, поскольку не привыкли быть в центре внимания. На фотографиях я получился слишком зажатым, как будто меня насильно вытолкнули на сцену из-за кулис. Конечно, мы выглядели счастливыми и влюбленными, по крайней мере, на фото это было очевидно, однако всегда хочется верить, что разговор между женихом и невестой в день бракосочетания состоит исключительно из нежностей, бесконечного «ты моя половинка», однако, помимо всего прочего, пришлось решать такие приземленные вопросы, как заказ такси, план рассадки, акустические системы, ну и, конечно, торжественные речи. Моя сестра с ходу вызвалась быть моим «шафером»; она произнесла довольно хвастливую речь, где в основном упирала на то, что наше нынешнее и, конечно, будущее счастье – единственно и исключительно ее заслуга, одним словом, мы буквально всем обязаны ей и теперь у нее в неоплатном долгу. Речь Кемаля, отчима Конни, была довольно забавной, хотя он и утратил чувство меры, расхваливая фигуру моей жены; ну а потом наступила моя очередь.

Я выдал пару историй, которые уже успел здесь рассказать, о нашем знакомстве, о Джейке, воздушном акробате, о том, как Конни сказала «да» у прилавка с деликатесами в килбёрнском «Сейнсбери». Я не слишком хороший рассказчик, но получил причитающуюся мне порцию смеха, а также невнятное бормотание и шиканье из того угла, где сидели друзья Конни по художественной школе.

Ведь Анджело тоже был там, неужели я забыл об этом упомянуть? За несколько месяцев до бракосочетания у нас с Конни возникли определенные разногласия, но с моей стороны было бы неосмотрительно и несовременно налагать запрет на всех ее бывших парней, уж не говоря о том, что тогда список гостей уменьшился бы наполовину. Итак, старина Анджело был тут как тут, он много пил и, насколько я понимаю, отпускал сардонические замечания по поводу происходящего. В глазах Анджело и его шайки-лейки я казался кем-то вроде Йоко Оно. Ну да бог с ними! Я сконцентрировался на своей жене. Жена. Какое странное слово! Смогу ли я хоть когда-нибудь к нему привыкнуть? Я благополучно довел свою речь до сентиментальной, но искренней концовки, поцеловал жену – опять это слово – и поднял бокал в ее честь.

Мы танцевали под запись «Night and Day» Эллы Фицджеральд – выбор Конни. Я лишь попросил, чтобы наш первый танец не был чересчур быстрым и необузданным, а потому мы медленно кружились, совсем как детская подвесная игрушка. Получилось самое настоящее шоу, поскольку после нескольких первых медленных па Конни принялась выгибаться и кружиться, в результате чего наши тела моментально переплелись, к величайшему удовольствию гостей. Затем мы резали торт, обходили присутствующих, причем время от времени мои глаза обшаривали комнату через плечо очередного коллеги или дядюшки в поисках Конни, и мы улыбались друг другу от уха до уха. Моя жена. У меня была жена.

Мой отец, который после смерти мамы словно уменьшился в размере, ушел рано. Я предложил ему найти отель, чтобы он мог переночевать. Излишество, которое привело его в ужас. Отели, считал он, только для знатных особ или дураков. «У меня дома отличная постель. И я не привык спать на чужих кроватях. – Он был решительно настроен не пропустить поезд на Ипсуич. – Пока, упаси господи, твоя сестра снова не начала петь». Мы рассмеялись, и он положил мне руку на плечо.

– Молодец, – сказал он, словно я сдал экзамен на получение водительских прав.

– Спасибо, папа. До свидания.

– Молодец, – произнес в свою очередь Анджело и обнял меня, не слишком дружелюбно, мазнув по плечу сигаретным окурком. – Молодец, приятель. Ты выиграл. Береги ее, ладно? Конни – классная девчонка. Золотая.

Я согласился с тем, что она золотая, и поблагодарил Анджело. Моя сестра, записная критиканша, повисла у меня на шее, пьяная и взволнованная, чтобы дать мне свою оценку.

– Грандиозная речь, Ди, – заявила она. – Но ты забыл сказать Конни, какая она роскошная женщина.

Неужто забыл? Я так не думаю. Мне казалось, я выразился вполне однозначно.

А потом, уже за полночь, измученные и пьяненькие, мы сидели в такси, направляясь в элегантный отель в Мейфэр, ставший нашей единственной данью роскошной жизни. В ту ночь мы не занимались любовью, причем Конни заверила меня, что у молодоженов это обычное дело. Мы просто лежали, повернувшись лицом друг к другу, наше дыхание пахло шампанским и зубной пастой.

– Привет, муж.

– Привет, жена.

– Чувствуешь себя как-то по-другому?

– Да нет, не сказать чтобы очень. А ты? Наверное, чувствуешь себя вконец обессиленной? Загнанной в угол? Подавленной?

– Дай-ка подумать… – Она передернула плечами, согнула руки в запястьях. – Нет, нет, я так не думаю. Но, может, еще слишком рано о чем-то говорить.

– Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю.

Был ли тот день самым счастливым в нашей жизни? Возможно, нет, поскольку счастливые дни не должны быть заполнены организационными вопросами, они редко проходят на публике и не требуют таких непомерных расходов. Счастливые дни выпадают случайно, нежданно-негаданно. Но, по крайней мере для меня, день нашей свадьбы стал кульминацией предыдущих счастливых дней и залогом предстоящих. Все было почти как прежде, но разве что только почти, и, перед тем как заснуть, я вдруг ощутил смутное беспокойство, которое обычно испытываешь перед продолжительным и нелегким путешествием. Билеты на месте, гостиница заказана, иностранная валюта приготовлена, паспорта выложены на столике в холле. И если мы будем на высоте или хотя бы приложим определенные усилия, то, без сомнения, замечательно проведем время.

И все же, а вдруг что-то пойдет не так? А вдруг откажет двигатель самолета или я не справлюсь с управлением автомобиля? А вдруг начнется дождь?

103. Il pesce

[44]

Если смотреть с высоты, то Венеция напоминает распластанную толстую рыбину с открытым ртом – леща или судака, может быть, – причем Гранд-канал играет роль пищеварительного тракта. Мой путь начинается с рыбьего хвоста – района Кастелло, со старой верфью и длинными террасами самых красивых в Европе домиков для рабочих. Затем я иду по северному берегу, спинному плавнику, через Каннареджо, где улицы выглядят более солнечными и курортными, что ли. Через Гетто – на железнодорожную станцию, потом вниз по основной туристической дороге, а скорее по тропе, так как туристы выстраиваются в очередь, чтобы просочиться на узкий мост Риальто. Сколько масок может надеть на себя один город? – удивлялся я, бредя по очередной неосвещенной торговой улочке в сторону площади Святого Марка, словно за глотком свежего воздуха, ведь площадь была такой сияющей и просторной, что казалось, никакие толпы туристов при всем старании не способны ее заполнить. У Гранд-канала – плавательного пузыря рыбины, по моим представлениям, – я на секунду остановился передохнуть. В то утро я уже успел послушать аденоидных гитаристов и «Танец феи Драже» из балета «Щелкунчик», исполненный на бокалах для вина, а также посмотреть на поразительно неуклюжего жонглера, обреченного вечно ронять предметы, и все же уличного действа было меньше, чем я ожидал. Результаты поиска в Интернете сочетания «баскер[45] и Венеция» показали, что город считается вражеской территорией. Интернет выдал мне изображения сердитых и обиженных живых статуй, которых энергично сгоняла с постаментов неутомимая polizia municipale[46]. Артистам требовалось разрешение, но Кэт, по-моему, была слишком необузданной и свободолюбивой, чтобы подчиниться требованиям итальянской бюрократии. Мне следовало искать аккордеониста, действующего партизанскими методами, кого-то, кто мог бы быстро сбацать что-нибудь, а потом исчезнуть в толпе. Значит, отдохнуть не получится. Чтобы подзарядиться энергией, я съел свой помятый банан и стал пробираться к театру «Феникс», возле которого баскер в костюме Пьеро заливисто исполнял «La donna é mobile»[47]. Устал как собака; слишком много для одного дня, слишком много народу. Я свернул на юг, прошел мимо парня из Западной Африки, торговавшего дамскими сумочками, и направился в сторону Дорсодуро, брюха нашей рыбы.

104. Макадамия

После всех этих древних камней деревянный мост Академии удивил меня приятной легкостью и кажущейся недолговечностью, и я остановился, чтобы бросить взгляд на восток, на вход в Гранд-канал, и вобрать в себя прекрасный вид. Странное выражение это самое «вобрать в себя»; оно вроде бы подразумевает некую эмоциональную подпитку или сохранение в памяти. Я любовался элегантностью и гармонией пейзажа, ни на секунду не забывая о скоплении туристов вокруг, и одновременно восхищался непрошибаемой уверенностью венецианских архитекторов, позволивших своим изящным зданиям склоняться над самой водой. А вот как насчет сырости? Как насчет наводнений? Может, все же стоило разбить лужайку или садик в качестве буферной зоны между домом и водой? «Но тогда это уже была бы не Венеция, – раздался голос Конни у меня в голове. – Тогда это был бы Стэйнес».

Я пошел вперед и услышал уже другой голос: «Ну так как, ваша карта работает?» За границей, в чужих городах, всякий, кто со мной заговаривает, по моему разумению, хочет от меня исключительно денег, поэтому я не сразу отреагировал, а когда обернулся, то увидел женщину из своего pensione, с которой разговорился за завтраком. Я повернулся и подошел к ней.

– Служит мне верой и правдой. Вы что, стоите в очереди в Accademia? – задал я идиотский вопрос, поскольку она действительно стояла в очереди в галерею.

– Accademia, – сказала она.

– Простите?..

– Áccadémia, а не Accademía. Портье за стойкой регистрации отеля поправил мое произношение. Ударение на первом и третьем слоге. Это Áccadémia. Как орех.

– Простите, какой такой орех?

– Мáкадамия.

– Нет, вы, должно быть, имеете в виду орех макадáмию! – воскликнул я.

Хотя я не уверен, что слово это, написанное на бумаге, способно передать весь блеск моей остроумной реплики. Я был настолько доволен собой, что невольно даже хрюкнул от восторга, а женщина улыбнулась первой за всю историю человечества шутке, обыгрывающей название орехового дерева. Говорить больше было не о чем, все равно лучше не скажешь, поэтому я коротко бросил:

– Что ж, получайте удовольствие от галереи!

– Увидимся за завтраком, – ответила она, и я зашагал в сторону Кампо Санта-Маргерита, где умял кусок пиццы, жирной и на вкус восхитительной, проглотил литр холодной газированной воды, а затем, сыто рыгая, продолжил путь в облако выхлопных газов неугомонной Пьяццале Рома, во рту нашей рыбины. Весь путь от головы до хвоста занял у меня немногим меньше трех часов.

Но подкосило меня именно туловище рыбы, Сан-Поло и Санта-Кроче, тупиковые переулки, резкие повороты, бесконечные, сводящие с ума стрелку компаса спуски и подъемы. Здесь моя карта оказалась бесполезна, и когда я попал в прохладный, изысканный внутренний дворик, то моей первой мыслью было не «какая прелесть!», а «какая пустая трата времени!». После часа бесцельного блуждания я вышел с южной стороны на набережную Дзаттере, анальный плавник рыбины. В плавучих кафе туристы лакомились gelati, но я уже окончательно выбился из графика и решительно пал духом к тому времени, как добрался до Санта-Мария делла Салюте и сел на мраморные ступени неподалеку от того места, где холодной зимней ночью двадцать два года тому назад сделал Конни предложение руки и сердца. Теперь там стоял юный баскер, примерно одних лет с Алби, и пел песню группы «Оазис», написанную еще до его рождения, причем слова были выучены явно на слух и практически избавлены от согласных:

«О-о-о-у, ты а-а-а о-о-й единственной, что спасет меня-я…»[48]

Я скучал по жене и терзался вопросом, как долго она будет вдали от меня. Я скучал по Алби и отчаянно боялся, что не сумею найти его и привезти домой. Я потер ладонями глаза.

«В конце о-о-ов, ты моя сте-е-е-на-а-а чуде-е-ес».

Я поднял рюкзак, поймал водное такси, которое доставило меня назад, к хвосту рыбины, затем повторил все сначала, а потом еще раз.

105. Плато

В детстве я представлял себе семейную жизнь примерно так.

На следующий день после бракосочетания мы начинаем свой путь по бескрайнему плато, а впереди нас не только подстерегают различные препятствия, но и ждут приятные вещи, небольшие оазисы, если угодно, – дети, которые у нас родятся, любящие и здоровенькие, внуки, утра Рождества, каникулы, финансовая безопасность, успешная работа. Ну и, естественно, неудачи, но ничего смертельного. Итак, есть взлеты и падения, ямы и колдобины, но в большинстве случаев видно, что там впереди, и вы идете навстречу этому вдвоем, рука об руку, тридцать, сорок, пятьдесят лет, до тех пор пока один из вас не соскальзывает с обрыва, а второй в скором времени не следует за ним. Таково супружество глазами ребенка.

Хотя теперь я могу вам со всей ответственностью заявить, что супружеская жизнь отнюдь не похожа на плато, ничуточки. Там есть ущелья, зазубренные пики, скрытые расселины, заставляющие вас карабкаться впотьмах. А еще там есть унылые, высохшие участки, которым, как кажется, нет конца, и бо́льшая часть путешествия протекает в гнетущей тишине, иногда ты вообще не видишь другого человека, иногда он уходит очень далеко от тебя, пропадая из виду, и вообще путешествие очень нелегкое. Просто очень, очень и очень нелегкое.

Через шесть месяцев после того, как мы поженились, моя жена завела любовную интрижку.

106. Парень с работы

Не уверен, что могу посвятить вас в курс дела, поскольку я при том не присутствовал. Хотя измену намного легче обсуждать с позиций участников сего деяния. И взгляды украдкой, и улыбки, и тайные прикосновения, и трепет сердца, и волнение, и чувство вины – это все о них. Ведь те, кого предали, пребывают в счастливом неведении и продолжают ничтоже сумняшеся жить, как жили до тех пор, пока случайно с разбегу не врезаются в зеркальное стекло.

Не могу рассказать вам и о спутанном клубке намеков, улик и догадок. Не было никаких загадочных телефонных звонков, никаких неосторожно оставленных счетов за рестораны, в которых я в жизни не бывал, никаких детективных расследований с моей стороны. Я узнал правду, потому что Конни сама мне сообщила, а не признайся она, я в жизни и не догадался бы. Конни сказала мне об этом субботним утром, без лишних преамбул, упершись лбом в буфет, так как не знала, что делать.

– В смысле, что делать? – переспросил я.

– Что делать дальше.

– Делать с чем?

– С Энгусом.

– С Энгусом?

– Энгус – это мой друг, парень с работы.

Очевидно, на работе был какой-то парень – она всегда называла его «один парень», что меня раздражало, – художник, выставлявший свои картины в галерее, где она теперь пропадала с утра до ночи. Засидевшись допоздна, они выпили немного вина и поцеловались, и она много думала о том поцелуе, и Энгус тоже, тот парень, и вот уже через пару дней они отправились в отель.

– Отель? Ничего не понимаю, ты каждый вечер дома, ты всегда здесь! И когда ж ты…

– Это было днем. Две недели назад. Боже правый, Дуглас, неужели ты действительно ни о чем не догадывался? Неужели ты действительно не заметил никаких перемен?

Я не заметил. Возможно, я оказался не очень наблюдательным, или чересчур толстокожим, или излишне самодовольным. Мы занимались любовью не так часто, как прежде, что едва ли можно было считать необычным. Любимая шутка женатиков, разве нет? По идее, мы должны были пытаться зачать ребенка, но если у нас и пропал первоначальный запал, что в этом удивительного? И да, бывали моменты, когда она казалась слегка отрешенной, необщительной, рассеянной; иногда мы топтались возле кухонной раковины, точно сослуживцы за утренним чаем, иногда я засыпал под звук ее прерывистого дыхания, не удосужившись поинтересоваться, в чем дело. Но я много работал в те дни, чрезвычайно много, иногда даже по ночам, с целью закончить один проект и обеспечить финансирование следующего, ну и, кроме того, имелось бессчетное число претендентов на мое время и внимание.

И вот теперь она добилась моего внимания. Я не слишком темпераментный человек. Могу месяцами, годами не повышать голоса, и мне кажется, что люди ошибочно принимают это за мягкотелость. Но когда я действительно теряю самообладание… Подходящей аналогией будет разница между кинетической и потенциальной энергией, между спокойной рекой и потоком воды, готовым прорвать дамбу. Боже правый, даже страшно вспоминать тот ужасный уик-энд: и вопли, и слезы, и бессильные удары кулаком в стенку, и тоскливое рондо выяснения отношений. Почему она так поступила? Потому что любила его, да? Нет, нет, вовсе нет – и так до бесконечности, до поздней ночи. Соседи возмущались, но на сей раз не из-за танцев в неурочное время. На второй день шок и ярость немножко улеглись, и мы, спотыкаясь, блуждали по квартире, не вполне вменяемые и не слишком адекватные. Еще не привыкшие чувствовать себя несчастными, мы вышли из дому и направились вдоль Риджентс-канала. Почему она это сделала? Неужели она скучала? Да нет же, разве только иногда. Иногда ей хотелось, сказала она, почувствовать себя моложе, испытать что-то новенькое. Измениться. Тогда хочет ли она сохранить наш брак? Да, безусловно да! И хочет ли она по-прежнему детей? Да! Детей от меня? Да, больше всего на свете! Тогда зачем она?..

К вечеру воскресенья мы вконец обессилели. За эти два дня мы словно переболели тяжелым гриппом, и, полагаю, мы оба надеялись, что худшее теперь позади. И тем не менее, настояв на том, чтобы Конни ночевала в другом месте, я отправил ее к Фрэн, ведь так положено, да? Чемодан, ожидающее такси. Я не желал ни видеть, ни слышать ее, пока она не сделает выбора.

Но не успело такси отъехать, как мне безумно захотелось побежать за ним, чтобы помахать вслед. Меня вдруг обуял дикий страх, что, однажды отлученная от дома, она уже не вернется.

107. Телефонный звонок от Конни

– Я тебя разбудила?

– Немножко.

– А разве можно немножко разбудить?

– Я хочу сказать, что лишь слегка задремал. Ну, сама понимаешь, разница во времени.

– Всего один час, Дуглас! Прости, может, мне лучше не мешать тебе спать?

– Нет, нет, я хочу с тобой поговорить. – Подтянувшись на топкой кровати, я принял сидячее положение. Одиннадцать часов.

– Я знаю, что не следовало тебе звонить, но…

– Конни, новости есть?

– Никаких новостей. Похоже, ты его тоже пока не нашел.

– Нет, но обязательно найду.

– Дуглас, откуда ты знаешь?

– У меня есть свои методы.

– Я по-прежнему раз в день посылаю ему сообщения, – вздохнула она. – Ничего трагического. Просто «пожалуйста, позвони, мы скучаем по тебе». – Она произносила слова неестественно четко, значит уже успела принять на грудь; проверка на опьянение по голосу, типа того, как полицейский предлагает пройти по прямой. – Я сообщила ему, что мы оба в Англии. И ни словечка в ответ, Дуглас.

– Это вовсе не значит, будто с ним что-то случилось. Это значит, что он продолжает меня наказывать.

– Нас, Дуглас. Нас обоих.

– Ты ему ничего плохого не сделала. Причина во мне. – (Конни не стала спорить.) – Если он все же проявится, не говори ему, что я здесь. Спроси, где он сейчас, но не рассказывай, что я ищу его.

– Я проверила его имейл, а еще его аккаунт в «Фейсбуке». Ни слова.

– А разве их можно проверить? Мне казалось, что это сугубо личная информация.

– Ради бога, Дуглас! Я же его мать, – рассмеялась Конни.

– Ты сейчас где? – поинтересовался я.

– На диване. Пытаюсь читать.

– Кто-нибудь знает, что ты дома?

– Только соседи. Я залегла на дно. А как твой отель?

– Немного унылый, немного сырой. Помнишь тот старый аквариум, который Алби отказался чистить? Тут пахнет примерно так же. – Я буквально услышал, как она улыбнулась. – А матрас тебя просто засасывает.

– А что там за шум?

– Гостиничный бойлер. Ничего страшного, он шумит всякий раз, когда кто-нибудь включает кран.

– О, Дуглас, возвращайся домой.

– У меня все прекрасно, честное слово. – Короткая пауза. – А как там наш глупый пес?

– Он вовсе не глупый, просто у него сложный характер. И у него все отлично. Счастлив, что я вернулась.

– А как погода?

– Дождливая. А в Венеции?

– Жарко. Влажно.

– Забавно, но я могу представить Венецию только зимней.

– Да. Я тоже.

– Мне жаль, что я сейчас не там.

– А ты можешь сюда прилететь?

– Не уверена.

– Сегодня я нашел наше место. Где я сделал тебе предложение. Ты помнишь?

– Вроде припоминаю.

– Не то чтобы я специально его искал. Это не было паломничеством, просто оно оказалось по пути.

– Чудесно. Жаль, что меня не было с тобой.

– Да, мы могли бы возложить венок.

– Дуглас…

– Я шучу. Типа черный юмор. – Молчание. – Ты ведь не жалеешь, нет?

– О чем?

– О том, что сказала «да».

– Разве я действительно сказала «да»? Я в этом не уверена.

– Ну, со временем все же сказала. После того, как я взял тебя на измор.

– Да, все верно. И ни разу не пожалела. Но давай сегодня не будем об этом. Я просто позвонила сказать, что скучаю.

– Приятно слышать. А теперь мне пора спать.

– И знаешь что, Дуглас? Я очень ценю то, что ты делаешь. По-моему, твоя затея – чистой воды безумие… Но достойное восхищения. Я люблю тебя.

– Неужели мы все еще можем так говорить?

– Только в том случае, если это правда.

– Тогда я тоже тебя люблю.

108. Болезный

Заснул я только к шести утра, а проснувшись в семь, обнаружил, что коленные суставы не сгибаются. Бедра болели так, будто меня сбила машина, поэтому у меня ушла куча времени, чтобы, с охами и вздохами, выскрестись из засасывающей утробы матраса и сесть на краю кровати. Ночью я отчаянно потел, кровать была такой сырой, что хоть кресс-салат выращивай; я осушил стакан воды на прикроватной тумбочке и проковылял, согнувшись в три погибели, к крошечной раковине, чтобы попить, а потом еще и еще. Более внимательный осмотр показал, что ноги мои выглядели ужасающе – влажные, бледные и костлявые, как свиные голяшки в вакуумной упаковке. Пятки и пальцы ног были покрыты красными волдырями. Одним словом, можно и не мечтать о том, чтобы сегодня хотя бы один раз – о трех даже и речи не могло быть – повторить вчерашний маршрут. Мне придется перестроить свои планы, отыскать наиболее оживленные городские артерии и засесть в засаде. Мосты Риальто и Академия, западный вход на площадь Святого Марка – без сомнения, рано или поздно Алби там объявится. Я залепил бесполезными пластырями самые страшные мозоли и волдыри, прошаркал походкой робота в столовую, наполнил плошки консервированными персиками и пыльными мюсли, а затем со всей осторожностью опустился на стул.

– Ой-ей-ей!

– Ну и как, вам удалось преуспеть? – спросила та женщина.

– Преуспеть в чем?

– Осмотреть Венецию за один день?

– Полагаю, что да. Вот почему я сейчас практически обездвижен. А как вам… Áccadémia? Ну что, я правильно произнес?

– Прекрасно. Только в результате я так туда и не попала. Передо мной оказался целый экскурсионный автобус, а я терпеть не могу заглядывать через чужое плечо. Слишком много туристов. Включая меня, разумеется.

– Вечный туристический парадокс: как найти место, где нет людей типа нас.

– Хотя, конечно, как и любой нормальный турист, я считаю себя путешественницей. – (Мы обменялись улыбками.) – Может, я слишком наивная, но я действительно не была готова к подобному столпотворению.

– Да, мне приходилось быть здесь только зимой.

– Возможно, август не лучший месяц. В Вероне было так же.

– Очень многолюдно.

– Значит, вы побывали и в Вероне?

– Только проездом. Провел там два часа. Пересаживался на другой поезд.

Она вздохнула и покачала головой:

– Я сделала ошибку, решив посмотреть балкон Джульетты. Он подействовал на меня удручающе. Еще никогда в жизни я не испытывала такого жуткого уныния.

– И на меня тоже! Аналогичная история.

– От всего этого просто хотелось блевать. – Я рассмеялся, и она, явно ободрившись, наклонилась вперед. – Вы едете в?..

Я ищу своего блудного сына.

– Еще точно не знаю. Как карта ляжет.

Секунду мы оба слушали тишину. А затем…

– Ужасно неловко кричать через всю комнату, – сказала она. – Не возражаете, если я к вам присоединюсь?

– Вовсе нет, – ответил я, складывая карту, чтобы освободить место.

109. Фрея Кристенсен

Полагаю, именно ради этого некоторые и путешествуют: чтобы знакомиться с людьми, хотя дело это всегда было для меня непростым и достаточно мучительным. Пустые разговоры, обоюдное саморазоблачение, чужие причуды и склонности, обмен мнениями и взглядами; нелепое и бессмысленное занятие. У Конни же, наоборот, было чрезвычайно развито стадное чувство, и я с удовольствием уступил ей привилегию заводить новые знакомства. Но сейчас эта женщина сидела прямо напротив меня, и мне ничего не оставалось, как протянуть ей руку.

– Я Дуглас. Как пихта[49]. – Плоская шутка, согласен, хотя вполне может найти отзвук в скандинавской душе.

– Меня зовут Фрея, но, боюсь, я не знаю, как обыграть свое имя.

– А как насчет картошки-Фреи? – вырвалось у меня, прежде чем внутренний голос отчаянно завопил: «Нет!»

Мы застыли в неловком молчании, и тогда я в панике решил прокомментировать ее завтрак:

– Сыр на завтрак, как это по-европейски. Сыр и салями.

– А вы у себя в Англии разве так не едите?

– Нет. Сыр за завтраком для нас табу. Точно так же огурцу и помидору нет места на утреннем столе англичанина. – Боже правый! Говори нормально, чертов остолоп!

– Хотя, положа руку на сердце, это вряд ли можно назвать сыром. – Она зажала бледный, потный квадратик между большим и указательным пальцем. – Дома у нас таким материалом покрывают пол в ванной.

– А то, что у меня в мюсли, они имеют наглость величать шоколадной крошкой.

– Мир сошел с ума!

– Похоже, тут не самый шикарный венецианский отель, да?

Фрея расхохоталась:

– Мне казалось, будет забавно устроить бюджетное путешествие, но подвергаться лишениям всегда лучше в теории, нежели на практике. – («Подвергаться лишениям». У нее оказался очень недурной английский.) – Мне сказали, что в комнате есть кондиционер, но он шумит, точно приземляющийся вертолет. А без него я просыпаюсь и первым делом отлепляю от себя мокрые простыни.

В ее последнем откровении была некая фривольность, и я рискнул продолжить:

– Фрея, а откуда вы родом?

– Из Копенгагена.

– Вы великолепно говорите по-английски.

– Да неужели? – улыбнулась она.

– По-английски вы говорите лучше, чем мой сын! – Очередная неудачная шутка, призванная напомнить, что именно меня сюда привело.

– Весьма признательна. Хотелось бы сказать, будто все это благодаря близкому знакомству с книгами Джейн Остин, но, если честно, своим английским я в основном обязана плохому телевидению. Полицейским реалити-шоу, детективам. К девяти годам буквально каждый датский школьник уже достаточно знает английский, чтобы перевести: «Мы нашли еще одно тело, инспектор». Ну и конечно, попса. Нас бомбардируют ею с раннего детства, по всей Скандинавии. – Она пожала плечами. – И действительно, это полный абсурд, что я говорю по-английски лучше, чем по-шведски. Но, «зная меня, зная тебя, мы уже ничего не исправим»![50]

– Жаль, что не могу ответить вам по-датски.

– Не расстраивайтесь. Мы уже давным-давно расстались с надеждой, что мир начнет чему-то учиться.

– Моя жена любит, очень сильно, ваши телевизионные программы. – Следующим номером будут Лего и селедка, подумал я, мысленно задав себе вопрос, является ли это характерной особенностью всех британцев – нет, англичан – чуть что пускать в ход подобные клише.

– Наш дар этому миру. – Она улыбнулась и отодвинула стул. – Дуглас, я собираюсь, вопреки здравому смыслу, налить себе еще их отвратительного фруктового сока. Может, вам чего-нибудь принести? Там есть кексы…

– Нет, спасибо.

Я посмотрел ей вслед. Моя жена любит, очень сильно, ваши телевизионные программы. Тут явно налицо нарушенный синтаксис, и вообще, стоило ли так напрягаться, чтобы упомянуть Конни? Само собой, у меня не имелось ни малейшего желания отрицать ее существование, но не было и никакого резона вешать на шею табличку с надписью «женатик», если не считать подсознательного ощущения, что Фрея весьма привлекательная женщина. Лет пятидесяти или около того, прикинул я, гладкое лицо с приятным, здоровым румянцем, невольно наводящим на мысль о черном хлебе и купании в проруби. Чистая кожа, с сосудистой сеточкой на щеках. Смешливые лучики-морщинки в уголках пронзительно-голубых глаз, темные волосы, возможно крашеные – слишком уж неестественный оттенок каштанового, напоминающий крем для обуви «Вишневый цвет». Она улыбнулась мне через плечо, и я неожиданно поймал себя на том, что непроизвольно выпрямился и провел языком по зубам.

– Итак, – вернувшись, начала она, – вы что, путешествуете в одиночестве?

– Именно так. На данный момент. Рассчитываю встретиться с сыном через день или два, – ответил я, что было, хотя бы отчасти, истинной правдой. – А вы?

– Да, я одна. Только что получила развод.

– Очень печально это слышать.

– Это было лучше для нас обоих. – Она передернула плечами и улыбнулась. – Ведь именно так принято говорить, да? А где ваша жена? Разве она с вами не путешествует?

– В Англии. Ей пришлось вернуться домой пораньше. Семейные обстоятельства.

– А вы что, не захотели с ней ехать?

И тут мое воображение напрочь иссякло.

– Нет, нет.

– Вам нравится путешествовать в одиночестве?

– Ну, сегодня только третий день.

– А у меня вот уже вторая неделя пошла.

– Ну и как оно вам?

Она на секунду нахмурилась:

– Я думала, что Италия меня взбодрит. Думала, что днем буду бродить по узеньким средневековым улочкам, а вечером, перед тем как отправиться в постель, сидеть за скромным ужином в маленьком ресторанчике с бокалом вина и книжкой в руках. Словом, рисовала себе прелестные картинки. Но мне непременно дают столик около туалета, официанты непрерывно спрашивают, не жду ли я кого-нибудь еще, и я начинаю замечать, как нацепляю на себя беззаботную улыбку, чтобы все думали, будто я в полном порядке. – Она продемонстрировала мне натянутую ухмылку, которую я моментально узнал.

– В Берлине я однажды пошел один в зоопарк, – сказал я. – Это было ошибкой.

Фрея засмеялась и прикрыла рот рукой:

– Но почему?

– Я приехал на конференцию, а поскольку был наслышан об их великолепном зоопарке, то…

– А я ходила одна в театр, – перебила меня Фрея. – Ну, в кино там сходить одной – это нормально, а вот в театре я чувствовала себя… неуютно.

Мы, не сговариваясь, улыбнулись и принялись наперебой радостно перечислять все, чем не следует заниматься в одиночестве. Пейнтбол! Американские горки! Прыжки на батуте! Ну и конечно, хуже всего одному ходить в цирк, решили мы. Один билет в цирк, пожалуйста! Нет, только один. Да, один взрослый. Под конец мы просто валялись от смеха.

– Я чувствую себя гораздо лучше, – вытирая глаза, сообщила Фрея. – Похоже, столик на одного – это еще не самое плохое.

– Прошлым вечером я чувствовал себя настолько вымотанным, что съел сэндвич прямо у себя в номере, высунув голову в окно, чтобы не накрошить.

– Мои поздравления! – Она с шутливой торжественностью вручила мне сахарницу. – На сегодняшний день вы победитель международного конкурса одиночек.

– Премного благодарен, премного благодарен! – Я взял у нее сахарницу и, чувствуя себя слегка по-дурацки, под ее аплодисменты вернул сахарницу на место. – А теперь мне пора идти. – Я попробовал встать, стеная и цепляясь за край стола. – Господи, я чувствую себя просто развалиной…

– Боже мой! Что вы с собой сделали?

– Немного переусердствовал вчера. Практически обошел всю Венецию, три раза.

– Но зачем, скажите на милость, вы это сделали? Вряд ли вы получили большое удовольствие.

– После первого раза уж точно нет.

– Тогда зачем?

– Я ищу… Впрочем, это долгая история, мне не хотелось бы…

– Простите, что сую нос в чужие дела.

– Нет, ну что вы! Отнюдь. Но сейчас мне надо идти.

– Ну, если вы захотите сделать перерыв… – начала она, и я остановился. – Не знаю, нравится ли вам бродить по картинным галереям в одиночестве, а вот мне однозначно нет.

– Хм…

– Я хочу сегодня утром начать прямо с Accademia. Она открывается в восемь тридцать. И это действительно неподалеку. Мы можем походить по музею очень медленно, посидеть на диванчиках. Как пожелаете.

Найду ли я там Алби? Захочет ли он стоять в очереди на вход в Музей искусства Венеции? Навряд ли, но если я посвящу час-другой Большому турне, то, полагаю, большого вреда точно не будет.

– Я вернусь через пятнадцать минут.

Итак, мы с Фреей пошли по набережной Рива дельи Скьявони, прохладной и тихой в лучах утреннего солнца, и я внезапно поймал себя на крамольной мысли, что в данный момент мне меньше всего хотелось бы столкнуться с сыном.

110. Разглядывать произведения искусства с другими людьми

Нам с Фреей очень понравилось в Accademia. Мы будто приобщились к миру искусства этого города, которое, судя по висящим на стенах полотнам, за семьсот лет практически не изменилось. Пронзительный и пылкий Беллини; утонченный и яркий Карпаччо; в одном из залов невероятно большое, размером с рекламный щит, полотно Веронезе: три огромные арки, под которыми толпятся люди, их там человек двадцать-тридцать, каждый обладает собственной индивидуальностью, все облачены несообразно эпохе в венецианские одежды, а в центре за столом – Иисус Христос, в библейском одеянии, уже готовый приступить к трапезе, перед ним лежит явно нечто нетрадиционное, смахивающее на огромную ногу ягненка.

– «Пир в доме Левия», – сверившись с табличкой на стене, сообщила мне Фрея и, сама того не подозревая, угодила в мои сети.

– Да, в результате Веронезе назвал картину именно так, хотя изначально она должна была носить название «Тайная вечеря». Картина не понравилась святой инквизиции. Инквизиторы сочли, что она не соответствует библейскому сюжету, взять хотя бы людей, толпящихся кругом, немцев, детей, собак, мавров. Обратите внимание на кошку под столом, у ног Иисуса. Инквизиторы назвали это кощунством. Поэтому, вместо того чтобы закрасить животных и карликов, Веронезе просто изменил название. «Тайную вечерю» – на «Пир в доме Левия».

Фрея внимательно оглядела меня с головы до ног. Конечно, это очередное клише, но ее глаза действительно просканировали меня с головы до пят.

– А вы, оказывается, здорово разбираетесь в искусстве, – сказала она.

Я скромно пожал плечами:

– Моя жена – вот кто действительно эксперт. А я просто попутно кое-чего от нее поднахватался. – Из Интернета, надо было сказать. Я так хорошо подкован, потому что черпаю оттуда сведения. Однако я решил оставить эту информацию при себе и, заложив руки за спину, прямо как заправский экскурсовод, размашисто зашагал вперед.

– И тогда чем вы занимаетесь?

– Я ученый. По образованию биохимик. Боюсь, ничего общего со сферой искусства. А вы?

– Я дантист, и, по-моему, биохимия – это замечательно. Лечение зубов тоже не самое высокохудожественное занятие.

– Но очень нужное!

– Полагаю, что так, но вряд ли оно оставляет много возможностей для самовыражения.

– У вас изумительные зубы, – точно последний идиот, заметил я.

– Что ж, как только люди узнаю т, что ты дантист, они тут же начинают заглядывать тебе в рот. Наверное, хотят проверить, выполняешь ли ты то, что проповедуешь.

– «Выполняешь то, что проповедуешь» – вот видите? У вас просто невероятный английский.

– Вы хотите сказать, что я знаю много клише?

– Не клише. Идиом. Ваша речь весьма идиоматична.

– Вы меня захвалите!

– Простите.

– Да нет, я не возражаю. С чего бы мне возражать?

И уже в самом конце экспозиции мы обнаружили потрясающие полотна Карпаччо, занимающие целый зал и рассказывающие нам легенду о жизни святой Урсулы, примерно как в книжке комиксов. Если я что-то и знаю об искусстве Возрождения, так это то, что все святые, как правило, плохо кончали. И в данном случае непорочная Урсула говорит «до свидания» своему жениху и покидает Британию, чтобы отправиться в паломничество с благочестивыми девами, в количестве 10 000 человек, но под Кёльном их всех убивают гунны. На одном из полотен стрела попадает Урсуле прямо в грудь, и меня вдруг заинтересовало, какой такой месседж содержится в данной детали.

– А мораль такова: нечего зазря таскаться в Кёльн, – заметила Фрея.

– Я был в Кёльне на конференции. По-моему, очень славный город.

– А девственники среди вас были?

– Ну, если учесть, что там присутствовали сплошь биохимики, почти наверняка.

Она подошла к картине поближе и задумчиво склонила голову:

– Бедная святая Урсула. Бедные десять тысяч девственниц. И все же есть нечто успокаивающее в осознании того, что у кого-то отпуск прошел еще хуже, чем у тебя.

Несмотря на запекшуюся кровь в последних сценах, это были замечательные живописные полотна, полные и цвета, и жизни, и вымышленных городов под кобальтовыми небесами, с четкой перспективой, столь характерной для искусства Раннего Возрождения, когда картины словно создавались с помощью потрясающих чертежных наборов.

– Без ложной скромности могу сказать, что родись я в эпоху Возрождения, то вполне мог бы разработать теорию перспективы.

– Да! – воскликнула Фрея, схватив меня за руку. – А я вот, глупая, всегда удивлялась, почему никто не сообразил это сделать раньше. Слушайте все! Я только сейчас поняла, что чем дальше расположен предмет, тем меньше он кажется.

Я рассмеялся, затем вспомнил о своем новом амплуа – историка искусства.

– Но на самом деле все, конечно, немного сложнее.

– Конечно, конечно.

– Мне нравится, как Карпаччо изобразил Англию.

– Да, – согласилась Фрея. – Только она почему-то выглядит точь-в-точь как Венеция.

– Полагаю, что, если ты всю жизнь прожил в Венеции, все страны представляются тебе похожими на твой родной город.

– Тогда зачем мечтать о чем-то еще?

А потом мы снова вышли в голубое, прозрачное утро, и окружающий нас пейзаж показался нам чуточку ярче и живее, чем на полотнах старых мастеров. И странные, с утолщением сверху, трубы были на месте, и та же самая подчеркнутая геометрия зданий, и те же фруктовые оттенки розового, и оранжевого, и персикового, и тот же панорамный вид на восточную часть города, открывающийся с моста Академии. Мы с Фреей стояли и любовались.

– Какое место, – вздохнула Фрея. – Его не должно было быть здесь, и вот оно перед нами.

– На площади Санта-Маргерита есть чудесное кафе, – сказал я. – Если вы не слишком торопитесь…

111. Понте деи Пуньи

И мы пошли в восточном направлении. Фрея разъехалась с мужем два года назад, а развелась шесть месяцев назад.

– Обычная история. Такое вряд ли захочется пережить еще раз. У него был роман, затем я закрутила дурацкий роман в наказание за его роман, а потом он завел еще один роман, просто какой-то нелепый покер. За одним маленьким исключением: он таки влюбился в свою пассию, а я вот в своего партнера – нет. Ну, начнем с того, что это было ужасно, самая натуральная катастрофа. Хаос, шок и отчаяние. Мы создавали наш бизнес вместе, каждый день встречались в одной и той же приемной, и с утра до вечера были ссоры, и споры, и взаимные обвинения. Уж можете мне поверить, вряд ли кому-нибудь понравится видеть своего дантиста в слезах, особенно во время работы. Можете себе представить такое: эта истеричка вовсю орудует бором, а вам в рот капают слезы? Ну и конечно, дети были на нас обоих страшно злы.

– А сколько детей?

– Двое, обе девочки. Но они уже уехали в университет, так что все могло быть гораздо хуже.

– И как вам кажется, это сыграло определенную роль в вашем разрыве?

– То, что они уехали из дома?

– Что ваша работа в каком-то смысле оказалась… законченной?

Фрея пожала плечами:

– Для него, возможно, да. Но не для меня. Я любила нашу семью, я гордилась нами; мне и в голову не приходило рассматривать это как работу. Мой муж частенько меня доставал, естественно, но это было не главное. Главное было то, что мы женаты и только смерть может нас разлучить. – Она на секунду затихла. – Ну, начать с того, что все получилось просто ужасно: ругань, вопли, сопли, слезы, и девочки слегка слетели с катушек. Но когда ты лежишь среди руин – если уж говорить метафорически, – ты лежишь среди руин и щупаешь себя за ноги, вроде бы на месте, руки работают, голова не пробита. Ты видишь, и слышишь, и понимаешь, что можешь подняться. Что ты и делаешь. Ты встаешь, и ты переводишь дыхание, и ты, шатаясь, идешь прочь. Я слишком много болтаю. И все потому, что за последние три недели я говорила исключительно «grazie» и «столик на одного».

– Я не против. Честное слово.

Мы наконец вышли из темных переулков прямо к Кампо Сан-Барнаба, фронтон церкви светлый, элегантный и скромный.

– Этой площади я еще не видела. Она мне ужасно нравится, – заметила Фрея, и я, как настоящий гид, прямо-таки раздулся от гордости.

– Вы должны это посмотреть, – сказал я, снова превратившись в эксперта. На мосту в конце площади в камень были вмурованы четыре белых мраморных отпечатка ноги. – Мост Кулаков. Если у вас с кем-то возникли разногласия, вы улаживаете их здесь. Нечто вроде общественного боксерского ринга. А отпечатки показывают, где начиналась драка.

– Дуглас, вы самый настоящий краевед.

– Я читаю путеводители. Это буквально сводит мою жену с ума. Она вечно твердит мне, чтобы я убрал книжку и просто поднял глаза. Поднял глаза!

Мы поставили ноги на мраморные отпечатки.

– Возможно, мне следовало привезти сюда мужа, – вздохнула она.

– А вы теперь ладите?

– Лажу, если, конечно, можно ладить с человеком, которого ненавидишь. У нас «товарищеские» отношения. «Товарищеские» – я правильно выразилась? – спросила она, подняв вверх кулаки.

112. Зимняя музыка

В кафе «Россо» нам нацедили кофе из громадной латунной штуковины, шипевшей и выпускавшей пар точь-в-точь как паровой котел локомотива. Мы вышли на солнечную террасу этой чудесной площади, с ее campanile[51] в дальнем конце, аккуратно обрезанной, точно гигантскими ножницами.

– А что случилось с колокольней?

– Понятия не имею.

– Дуглас, а я думала, что у вас есть в запасе интересная история. Я думала, что вы все знаете.

– У меня не было времени почитать путеводитель. Простите.

Возникла вполне предсказуемая пауза. Фрея мне открылась, и теперь настала моя очередь предложить ей хоть какие-то объяснения, почему это взъерошенный человек средних лет наматывает круги по Венеции в подростковых кроссовках. Но тут мое внимание привлек юный скрипач, игравший на другом конце площади, скорбная музыка в минорном ключе. Бах, догадался я.

– Итак, Дуглас. Вы и ваша жена, вы живете вместе или отдельно? – (Я поставил свою чашку с кофе, открыл, а затем закрыл рот.) – Надеюсь, вы не против, что я спрашиваю. Я нагрузила вас кучей подробностей своей жизни, так что не стоит упускать прекрасную возможность нагрузить меня в ответ.

– Ваша правда. И я бы сказал, если бы знал. Мы сейчас… в промежуточном состоянии. То есть чисто физически мы разделены, но все еще вместе. Процесс пока еще… Словом, мы пока флуктуируем. Похоже, я не слишком доходчиво объяснил, да?

– Вы имеете в виду, что еще окончательно не решили, хотите ли остаться вместе.

– Не совсем так. Я решил, а она нет.

– Понимаю. Похоже, что понимаю. Вы хотите сказать, что…

– Фрея, не обессудьте, я признаю, что вы были весьма откровенны, а я вот скрытничаю. Но причина, по которой я здесь, в Венеции, более серьезная, чем… И не совсем то, что… Словом, я хочу сказать, что предпочел бы умолчать о своих делах. Как вам кажется, это разумно?

– Конечно. Прошу прощения.

– Не стоит извиняться. Ради бога, не надо.

Мы сидели и слушали скрипача, выдававшего замысловатые вариации на тему повторяющихся минорных аккордов. Молодой парень в стоптанных туфлях и рубашке навыпуск, он играл с тем отрешенным видом, что роднит музыкантов с учеными и математиками. Как жаль, что Алби предпочел гитару скрипке. Возможно, нам следовало подтолкнуть его в этом направлении.

– Он очень хорош, – заметила Фрея, – но, на мой вкус, уж больно тоскливо. – (И внезапно я почувствовал угрызения совести.) – Это зимняя музыка, – добавила Фрея.

Я бы хотел извиниться за своего сына. Я позволил себе забыть, что именно привело меня сюда. Позволил себе отвлечься на нелепый и неподобающий флирт. Все эти взгляды украдкой, все эти откровения, все эти жалкие потуги казаться более образованным и рафинированным, чем оно есть… Нет, я форменным образом выставляю себя на посмешище. Надо срочно уходить.

– Из всех площадей, что я видела, эта площадь самая лучшая, – заметила Фрея. – Знаете, я все пытаюсь понять, что делает ее такой особенной, и, по-моему, это деревья. Я отнюдь не страдаю от отсутствия в Венеции машин, но мне решительно не хватает зеленого цвета.

– Мне надо идти, – резко поднявшись, сказал я.

– Ой! Ой, да неужели?

– Да, да, мне пора, я уже и так выбился из графика, мне надо… продолжить поиски.

– Я могла бы составить вам компанию.

– Нет, мне действительно надо пройти большое расстояние. Так сразу и не объяснишь. – У меня внезапно заколотилось сердце; наверное, слишком много кофе или банальный страх. – На самом деле, Фрея, мой сын пропал. Но не подумайте, будто его похитили, это не так, он просто сбежал, и у меня имеется своя теория, что он в Венеции и я обязан его найти. Поэтому…

– Понимаю. Какой ужас, мне очень жаль, представляю, как вы, должно быть, волнуетесь.

– Да, безусловно. Простите.

– Почему вы, британцы, вечно извиняетесь, когда находитесь в расстроенных чувствах? Вы ведь не виноваты.

– Нет, виноват! Виноват! Вот в чем вся чертова закавыка! – Теперь я уже судорожно рылся в бумажнике, начиная паниковать. – Извините, у меня только двадцать евро.

– Я заплачу.

– Нет, мне бы хотелось заплатить самому. Вот, возьмите.

– Дуглас, присядьте, пожалуйста.

– Нет, мне надо идти…

– Две минуты погоды не сделают.

– Вот, возьмите двадцатку…

– Дуглас, я уезжаю завтра утром.

– Прекрасно, сдачи не надо, но мне действительно надо…

– Дуглас, я сказала, что уезжаю. Из Венеции. Скорее всего, я вас больше не увижу.

– О, понимаю. Так вы уезжаете? Простите, я… – Возможно, мне в тот момент следовало сесть, но я продолжал стоять. – Что ж, Фрея, было очень приятно познакомиться, – произнес я и протянул ей руку.

– И мне тоже, – ответила она, без особого энтузиазма взяв мою руку. – Удачи. Что бы вы там ни искали, надеюсь, вы это найдете.

Но я уже бежал прочь.

113. Серпентайн

Мы изменились после той ее интрижки.

И, как ни старались, сделались не то чтобы несчастными, но более формальными, что ли. Конни притихла и замкнулась, а я стал не в меру услужливым, вроде официанта, что постоянно спрашивает, как тебе понравился обед. Как прошел день? Чем бы ты хотела заняться сегодня вечером, что мы будем есть, что будем смотреть по телевизору? Но ведь именно в необходимости симулировать отсутствие изменений, в сущности, и кроются эти самые изменения. Один из нас оступился – факт остается фактом, один из нас оступился, – и мое желание игнорировать сие обстоятельство превратило меня в елейного и льстивого полицейского надзирателя.

Были поставлены определенные условия ее возвращения, предъявлены «требования соблюдения неких норм поведения», но ничего обременительного или чрезмерного. Естественно, она больше не должна видеться или разговаривать с тем парнем. Мы постараемся стать более открытыми, проявить готовность честно обсуждать любые претензии и недовольства. Мы должны больше бывать на людях, больше разговаривать, быть внимательнее друг к другу, а касательно меня – постараться не напоминать о факте неверности. О том, чтобы об этом забыть, речи не идет – как можно забыть о таком? Но данное обстоятельство не должно служить средством борьбы или аргументом в споре либо оправданием моей собственной неверности – условие, принятое мной с превеликим удовольствием.

А самое главное, мы решили всецело посвятить себя проекту построения настоящей семьи, и действительно, через несколько месяцев после нашего несостоявшегося разрыва мне позвонила Конни.

– Ты уже ходил на ланч? – поинтересовалась она с притворной небрежностью.

– Нет еще.

– Тогда давай встретимся в парке возле Серпентайна. Устроим пикник!

За окном был ненастный октябрьский день, погода явно не для пикника.

– Хорошо. Хорошо, с удовольствием.

Я все понял. Я понял, почему она захотела встретиться. Положив трубку, я остался неподвижно сидеть за письменным столом, хотя душа моя ликовала. Мы будем родителями. Я буду отцом – мужем и отцом. Такое чувство, будто меня чудесным образом повысили в должности. Я предупредил коллег, что задержусь.

В Гайд-парке я увидел ее уже издалека, она стояла возле Серпентайна, руки в карманах, воротник поднят. Ухмылка, которую она упорно пыталась спрятать, подтвердила мои подозрения, и когда я шел ей навстречу, то чувствовал себя… ну, не знаю; ведь «любовь» – настолько всеобъемлющий термин, не поддающийся точному определению, а потому иногда почти бесполезный, хотя другого слова и не подыщешь, разве что «обожание». Обожание, пожалуй, сойдет, по крайней мере на худой конец.

Мы поцеловались, коротко и небрежно. И я решил включить дурака.

– Итак. Какой приятный сюрприз!

– Давай немного пройдемся, хорошо?

– Я не захватил с собой никакой еды.

– Я тоже. Давай просто пройдемся. – (И мы пошли.) – Когда тебе надо вернуться в лабораторию? – спросила она.

– Никакой спешки. А что?

– Потому что мне надо тебе кое-что сказать.

– Звучит интригующе… – Возможно, я потер подбородок, точно не помню. Мне еще ни разу не приходилось делать выбор между карьерой ученого и драматического актера.

– Дуглас, я беременна!

И всякая необходимость играть тут же отпала, мы просто смеялись, и обнимались, и целовались. Она взяла меня за руку, и мы три раза, а может, и четыре обошли вокруг Серпентайна, разговаривая, строя предположения и планы, и так до тех пор, пока совсем не стемнело и не зажглись фонари. Она станет чудесной матерью, у меня не было ни капли сомнения, а я – ну а я сделаю все, что в моих силах. Бытующее представление о том, будто то, что вас не убивает, делает вас сильнее, – полная чушь, однако мы оказались на краю бездны, моя жена и я, но тем не менее выжили и вот теперь были преисполнены готовности начать следующую главу нашей жизни. И больше мы никогда не расстанемся.

114. Обустройство гнезда

Какой-то остряк-самоучка однажды заметил, что супружеские пары заводят детей исключительно для того, чтобы было о чем поговорить. Довольно циничный взгляд на вещи, по-моему, хотя не стану отрицать, что беременность Конни способствовала, так сказать, возрождению нашей семейной жизни. Все приятные и неприятные аспекты процесса беременности досконально запротоколированы в художественных и документальных фильмах, поэтому вряд ли имеет смысл их здесь описывать, ну разве что с целью еще раз подтвердить, что да, имели место приступы утренней тошноты, бессонница, отечность ног и бурные перепады настроения. А еще были забавные гастрономические предпочтения и трудные минуты жизни, когда у Конни, не выдерживавшей тяжести постоянно увеличивающегося бремени, на глазах выступали слезы ярости. Перед лицом необоснованных претензий и неожиданных вспышек гнева я надевал личину услужливого лакея, толстокожего, терпеливого и расторопного, умеющего готовить диетическую еду, распределять посетителей и подавать чай. И мне эта роль чрезвычайно шла.

А Конни, в свою очередь, чрезвычайно шла беременность, моя жена каким-то чудесным образом расцвела и округлилась. На прокуренных вечеринках, поздних посиделках и похмельях был поставлен крест, запросто, почти с облегчением, и теперь Конни редко можно было увидеть без пакетика сухофруктов или бутылочки какого-нибудь ужасного сока цвета болотной тины. Что отнюдь не означает, будто из-за беременности Конни моментально заделалась праведницей. Она снова стала забавной, разыгрывая раздражение, а иногда и ярость по поводу своей тяжкой ноши. «Нет, ты только погляди, что ты со мной сделал! Погляди!» Теперь мы проводили время дома, впав в зимнюю спячку до наступления весны. Смотрели фильмы и примитивные телевикторины. Лежали на диване с книжкой в руках. Свободная комната наконец была официально признана детской, и мы обставили ее, оформив в вызывающем стиле унисекс, из стереосистемы звучала классическая музыка, а мы стали правильными взрослыми. Мы занимались обустройством своего гнезда, а именно до ужаса прозаичной работой для всех, кроме нас, и мы были счастливы.

Мы приехали в больницу на второе УЗИ, волнуясь в самую меру, дабы не выглядеть слишком самодовольными. Ведь, в конце концов, мы здоровые, ответственные взрослые люди, в нашей стране самая передовая медицина, и вообще двадцать первый век на пороге. Вероятность какого-то сбоя казалась ничтожно малой, и вот, пожалуйста, на экране было оно, расплывчатая запятушка из плоти и мягких косточек, анимированная порывистыми, точно у марионетки, движениями. Красиво, сказали мы. С объективной точки зрения, конечно, не бывает красивых снимков УЗИ; это просто плохая фотокопия позвоночного, смахивающего, если уж быть до конца откровенным, на нечто такое, что водится в подземном озере. Но разве найдется родитель, который сочтет это некрасивым? Там было сердце размером с малину, пульсирующее, хоть и очень слабо; там были пальчики. И разве найдется родитель, который останется равнодушным к подобной распечатке? Мы взялись за руки и рассмеялись.

Но расплывчатое «оно» меня странно тревожило. Хотим ли мы узнать пол ребенка? Да, пожалуйста, сказали мы и прищурились на изображение, которое лично я толком разглядеть не сумел, но это однозначно была девочка. У меня будет дочь, и хотя я никогда не выказывал свои предпочтения, должен признаться, что в глубине души был даже рад. Я на себе испытал и продолжаю испытывать всю сложность отношений пары отец – сын, но разве дочери не любят своих папочек, и наоборот? Возможно, тут имелась и определенная доля облегчения; разве наша дочь откажется обратиться за советом и поддержкой к Конни? Разве Конни не станет для нее образцом для подражания и единомышленницей, а также основным объектом для выплескивания недовольства? Они будут меняться одеждой и делиться секретами, но, когда наступит пора взросления, дверь захлопнется перед носом Конни, но не перед моим. В качестве отца дочери все, что мне останется сделать, – это обеспечить подвозку, карманные деньги, должное понимание и гордое родительское объятие на торжествах в честь выпуска. Все, что мне останется сделать, – это волноваться за нее, что вполне в пределах моих возможностей.

Мы принесли наш смазанный снимок домой и прикнопили его к пробковой доске, окружив бумажками с понравившимися нам именами или, скорее, понравившимися Конни, поскольку, что касается эзотерических имен, то мое воображение не шло дальше Эмили, Шарлотты, Джессики, Грейс. Как ни странно, Конни остановилась на Джейн, имени настолько тривиальном, что оно казалось почти авангардным. И мы погладили живот Конни. Жена бросила работу и принялась готовить дом к ответственному моменту, я же трудился допоздна над новым проектом – теперь это был полосатый данио – и ждал звонка.

И вот тут, с некоторой неохотой, я должен вернуться к представлению о времени как о закольцованной кинопленке. Первый разрез был сделан на Лондонском мосту в тот вечер, когда я познакомился со своей женой, а вот как насчет второго? И хотя ее любовный роман оказался весьма травматичным, его стоило оживить в памяти, возможно, по крайней мере, для того, чтобы вспомнить о том счастье, что выпало нам после, о зиме и весне ее беременности, давшей нашему браку второе дыхание.

Но нельзя дважды войти в одну и ту же реку, а потому, с вашего позволения, я хотел бы сделать второй разрез прямо сейчас.

115. Помпиду Париж Аккордеон Кэт Потрясающе

Можно ли найти более наглядное свидетельство победной поступи новых технологий, чем постепенное вымирание интернет-кафе? Некогда современные, передовые, открывавшие дверь в мир знаний и фантазий, сейчас, вытесненные дешевыми вай-фай и смартфонами, они оказались на свалке истории и теперь выглядят таким же анахронизмом, как телеграф или видеопрокат.

В Венеции уцелело одно-единственное интернет-кафе, расположенное среди скопления мрачных магазинчиков неподалеку от жилого массива Каннареджо. Намотав второй круг по городу, измученный и охромевший, я нашел прибежище в прохладных, темных недрах этого заведения, пробрался по стеночке мимо телефонных будок с взволнованно лопотавшими индусами, пакистанцами, арабами и африканцами, подошел к компьютерам, посредством которых сирые и отчаявшиеся связывались с мошенниками, шантажистами, маньяками, и, сгорбившись, подобно всем остальным, воровато сел на вращающийся стул, с торчащими кусками желтого поролона, перед мерцающим нездоровым светом экраном. Слева от меня слышались выстрелы и взрывы, – это девятилетний мальчишка колотил по клавиатуре, отбивая атаку пришельцев, – а справа серьезный молодой человек внимательно изучал страницу, заполненную плотной арабской вязью. Приветственно улыбнувшись, я повернулся к своему компьютеру. Допотопные консоль и клавиатура были замызганы до невозможности, старый пластик какого-то грязно-кремового цвета, но я уже был на последнем издыхании и практически исчерпал лимит Интернета на своем планшете, а потому, радуясь возможности сидеть в этой комнате, провонявшей мокрым картоном и растворимым кофе, принялся обшаривать Сеть.

И тут меня начали терзать сомнения. Из звонка Алби в отель я уяснил, что они с Кэт направляются именно сюда, но что, если они передумали или уже уехали? Дабы развеять сомнения, я набрал в поисковике:

совсем как алхимик, смешивающий ингредиенты в котле в тщетной надежде получить золото. Я искал:

Я видел вещи, которые не пристало видеть мужчине, но не видел своего сына. Тогда я выбрал более прямой подход и принялся искать Алби Петерсена. Вечный бунтарь, Алби не стал рабом социальных сетей, и, более того, его страничка была заблокирована. Однако его друзья оказались не столь осторожны или сдержанны, и я обнаружил, что вполне могу заполнить весь экран снимками своего сына: на вечеринках, с вульгарно свисающей из уголка оттопыренных губ сигаретой; на сцене, с этой его ужасной студенческой рок-группой (я как-то раз ходил его послушать, но надолго меня не хватило, поэтому, выскользнув проверить, заперта ли машина, я там и остался). Тут он был в форме нациста из фильма «Кабаре» (в ту неделю я допоздна засиживался на работе), а тут с подружкой, которую я помню лишь очень смутно, предпредпоследняя, симпатичная такая, тихая девчушка, теперь с разбитым сердцем, насколько я себе представляю, ведь мой сын был ее первой любовью. Здесь он сидит развалившись на берегу реки, пасмурным днем предыдущего лета, худосочное бледное тело, покрытое гусиной кожей, и вот он уже на серии последовательных снимков: отпускает тарзанку, руки и ноги вращаются, точно мельничные колеса, и плюхается в реку. Я не выдержал и рассмеялся, мой сосед перевел взгляд с моего лица на экран, но я поспешно сменил картинку, дважды щелкнув по фотоработам Алби с онлайновой выставки: развалившийся сарай на огороде, кора дерева крупным планом и очень недурной портрет в контрастной черно-белой манере двух пожилых мужчин на том же огороде, их лица покрыты вмятинами и изборождены морщинами, точно древесная кора, в чем, как я полагаю, и состояла задумка автора. Мне понравился снимок, и я твердо решил непременно сказать сыну, что мне понравилось, если я его когда-нибудь найду.

Но мне его никогда не найти, теперь я был совершенно уверен. Идея поисков оказалась совершенно абсурд ной, бредовой попыткой сохранить хотя бы остатки достоинства после нашего провального турне, компенсировать годы бессвязного мычания и беспомощного трепыхания. Люди, путешествующие по Европе, не сталкиваются просто так – это из области фантастики. Если Алби вернется, что, несомненно, рано или поздно случится, он сделает это, когда сочтет нужным. А тот образ, который я лелеял и пестовал, типа я привожу сына домой и отдаю своей жене, словно пожарный, появившийся из горящего дома, – пустые фантазии и глупый самообман. Единственная причина, по которой я остался в Европе, – страх и горечь унижения; я боялся вернуться домой и взглянуть в лицо будущему. Я закрыл страницу с фотоработами Алби.

На экране снова появился незакрытый YouTube. Надо бы попробовать еще раз. Я набрал: помпиду париж аккордеон кэт уличный музыкант, пролистал картинки с флейтистами в стиле битбокс, сиамскими кошечками за пианино и депрессивными живыми статуями, и вот наконец в тусклых, безликих глубинах четвертой страницы я обнаружил Кэт, в идиотском бархатном цилиндре, она играла «Psycho Killer» перед Центром Помпиду.

Я нажал на «просмотр», что до меня сделали уже четыреста восемьдесят шесть пользователей, и прочел комментарии внизу: Видел эту суперскую баскершу в Париже. Она супер, она улет купите ее CD Кейт играет аккордеонный рок – класс!!!!

Следующий пользователь был настроен более критично: хаха она поет так как ты говоришь по-английски… т. е. ошень-ошень печально где ты учил английский тупица хахаха.

Спор продолжился вполне в сократовском стиле обмена репликами. Видеоролик, как я заметил, был двухгодичной давности. Не важно. Я совершил небольшой прорыв: Кэт была Кейт.

Воодушевившись, я продолжил поиски: кейт аккордеон кавер-версия, кейт уличный музыкант – и снова наткнулся на нее, она сидела на кровати, при свете свечей, в битком набитой народом комнате. Место действия, очевидно, Мельбурн. Видео было загружено примерно шесть месяцев назад, скромные сорок шесть просмотров, и представляло собой довольно бойкое исполнение «Hey, Jude» при непосредственном участии гостей вечеринки, которые звучно чокались пивными бутылками, подыгрывали на бонго[52] и так далее. Видеоролик продолжался двадцать две минуты и вряд ли мог рассчитывать на многочисленные лайки. Будь у меня впереди вечность, я бы просмотрел его целиком, правда, в этом не было особой нужды, потому что в комментарии я нашел: Наша старая подружка Кэтрин «Кейт» Килгур из Театральной фабрики по-прежнему поет песни и свободна как ветер. Люблю тебя, крошка Кейт. Холли.

Кейт Килгур. Теперь у меня была фамилия, причем не Смит и не Эванс. Я снова принялся рыться в поисках информации – перелопачивал обширные пласты, переходил с одного видео на другое, пока наконец не нашел то, что искал.

На какой-то явно итальянской площади, залитой слепящими лучами солнца, Кейт и Алби, пристроившись на ступеньках нарядной церкви, распевали «Homeward Bound», старую песню Саймона и Гарфункеля. Очень странный и несовременный выбор песни, которая от Алби так же далека, как от меня в свое время был чарльстон, но в то же время она являлась крохотной частью того культурного наследия, что я передал своему сыну. Конни всегда была равнодушна к Саймону и Гарфункелю, считая их позицию слишком умеренной, но ребенком Алби любил их, и во время продолжительных поездок на машине мы с ним играли в «Величайшие хиты», распевая в две глотки, к явному неудовольствию Конни. Интересно, кто первым предложил эту песню – Алби или, наоборот, Кейт? И помнил ли Алби, что именно у меня позаимствовал песню? Хотел ли он вернуться домой?

– Нельзя ли потише! – сказал сидевший слева маленький геймер, и я вдруг поймал себя на том, что подпеваю.

Я извинился, надел засаленные наушники и сосредоточился на видео, помещенном два дня назад и набравшем три скромных просмотра. Комментарии, более-менее литературные, тоже не сильно помогли. «Видел этих ребят во время путешествия по Италии и потом даже пообщался с ними. Ее зовут Кейт Килгур, и она реально талантливая!!!» Хм, а что насчет Алби? По правде говоря, музыкальные темы были экспериментальными, а толпа немногочисленной и индифферентной. И все же какое счастье видеть его снова! Выглядел он хорошо. Ну, возможно, не совсем хорошо – тощий, и сутулый, и довольно помятый, – но выглядел он, точь-в-точь как должен выглядеть студент, путешествующий автостопом, а самое главное, он был жив и здоров.

Но где же все-таки он находился? Я еще раз просмотрел видеоролик: детектив в поисках улик. Церковь, кафе, голуби, площадь, туристы – в Италии такое можно встретить где угодно. Я сделал стоп-кадр, потом несколько скриншотов, затем крупный план фигуры Алби, его одежды, его лица в поисках сам не знаю чего. Затем дал крупным планом лица нескольких равнодушных туристов, фасад магазинов и стены в надежде увидеть названия улиц, я вновь и вновь проигрывал видеоролик, делая стоп-кадры в ключевых моментах, и так до тех пор, пока мое внимание не привлекла кучка людей, попавших в кадр буквально на последних секундах, а среди них какой-то мужчина, склонившийся над столиком кафе явно с целью переговорить с туристом. Полосатая футболка, черная шляпа с лентой.

Гондольер.

– Есть! Да, да, да, да, да!

116. Концерт Вивальди

Воспользовавшись преимуществом онлайновой анонимности, я оставил комментарий: «Вы, ребята, просто супер! Особенно парень! Ну пожалуйста, оставайтесь подольше в Венеции!» – затем отправил себе имейл со ссылкой на страницу и поспешил обратно в pensione, отчаянно хромая, но в отличном настроении. Уже завтра наша семья имеет право занять забронированный и оплаченный номер отеля. И разве сможет Алби устоять перед соблазном поселиться в чудном отеле, удачно расположенном, удобном и романтичном? Я не сомневался, что сын непременно объявится. Тем более что Конни названивала ему уже из дому в Англии. Чистые простыни, душ, никаких родителей и отличный шанс произвести впечатление на девушку столь любимым ею завтраком со шведским столом? Я не сомневался, что Алби клюнет. И все, что мне останется делать, – это занять столик на веранде ближайшего кафе и ждать. Что я смогу сказать, не считая «прости» и «возвращайся домой», – тайна, покрытая мраком, но в нужный момент правильные слова обязательно найдутся.

Остановившись у стойки портье, я написал записку на обороте листовки с приглашением на концерт Вивальди:

Фрея, простите, ради бога, мое недостойное поведение. Вы, должно быть, считаете меня не вполне адекватным, и в этом Вы не одиноки. Пожалуйста, разрешите мне загладить вину, пригласив Вас сегодня вечером на обед, и тогда я, возможно, объясню, в чем дело. Если мое предложение Вас не заинтересует, Вы сможете найти меня в номере 56, раскаленном чулане под самой крышей. Но даже если до восьми вечера Вы не откликнетесь на мой призыв, а значит, нам больше не суждено увидеться, Вы должны знать, что знакомство с Вами доставило мне громадное удовольствие. Так же, как и совместное посещение Áccadémia! С наилучшими пожеланиями, Дуглас.

И прежде чем я успел передумать, я вручил записку портье с просьбой передать датской леди, что путешествует в одиночестве. Фрея Кристенсен? Grazie mille. Затем на негнущихся ногах я поднялся по лестнице и тяжело опустился на кровать. Предательские кроссовки были стянуты с противным чавкающим звуком. Ну и где их хваленая комфортность?! Несмотря на все повязки и пластыри, ноги выглядели так, будто их объели крабы. Волдыри на костяшках пальцев лопнули, обнажив сырое мясо, а на подошвах мертвая кожа висела клочьями, точно приспущенные флаги. Распухшие ноги лишили меня возможности надеть вполне приличные коричневые полуботинки в дырочку, поэтому мне ничего не оставалось делать, как в ожидании звонка от знакомой дамы по новой забинтовать раны.

117. Ненастоящее свидание

Конечно, это не было настоящим свиданием. Просто двое усталых путников, ищущих временную отраду в обществе друг друга. Так вот, распаковывая новую рубашку и причесываясь, я неожиданно понял, что уже без малого двадцать лет не обедал в обществе любой другой женщины, кроме жены. И вообще, все это было настолько странно и непривычно, что я твердо решил не зацикливаться на предстоящем свидании и посему выбрал маленькую тратторию без особых затей, которую приметил, нарезая круги по городу: симпатичный, но функциональный ресторанчик, без особых затей – разных там красных свечей и цыганских скрипок.

В отличие от меня, Фрея отнеслась к мероприятию со всей серьезностью, явно приложив определенные усилия. Она ждала меня в холле, неброско, но умело накрашенная, в обтягивающей юбке и кремовой атласной рубашке по типу мужской, которую с полным правом можно было назвать блузкой. Вид свежий, здоровый, вполне аппетитный, и все же мне инстинктивно захотелось застегнуть ее блузку на верхнюю пуговицу. Неужели я единственный мужчина в мире, который не раздевал, а одевал женщину глазами?

– Прифе-е-ет! – С целью поскорее найти общий язык я постарался растянуть столь непростое слово на скандинавский манер.

– Добрый вечер, Дуглас.

– Отлично выглядите, – отпустил я неловкий комплимент.

– Благодарю. А мне очень нравятся ваши туфли. Они такие необычные и яркие!

– «Уличный стиль». Наиболее подходящий термин, по-моему.

– Вы что, играли в баскетбол?

– На самом деле туфли предназначены для ходьбы, но они прилипли к моим ногам, точно какой-то инопланетный паразит, и теперь это единственное, что я могу носить.

– А мне нравится, – сказала она, непринужденно положив руку мне на плечо. – Вы в них смотритесь очень даже стильно.

– Я оставил свой скейтборд снаружи. – Я взял ее за руку и поковылял в сторону двери, навстречу теплому, влажному вечеру, который иногда почему-то называют томным.

Мы направились на восток, через sestiere Кастелло – кончик хвоста рыбины, – пробираясь по боковым улочкам и наслаждаясь ощущением сопричастности, доступным лишь бывалому путешественнику, который переживает момент истины, когда обыкновенные туристы возвращаются в автобусы или на круизные суда.

– Надо же, вам больше не нужна карта!

– Нет, я практически стал местным жителем.

Мы вышли к внушительным воротам Арсенала, с настоящими бойницами в стенах, точь-в-точь как у игрушечного форта. Я читал об этом в путеводителе.

– Грандиозным нововведением венецианцев было массовое производство стандартных частей для судов. Именно здесь венецианские корабельщики поразили воображение французского короля Генриха Четвертого, сумев построить целый галеон…

– За время, ушедшее на королевский ужин, и вот так зародилась современная производственная линия, – продолжила за меня Фрея. – Только, по-моему, это был Генрих Третий. У нас с вами один и тот же путеводитель.

– Боже, я просто старый зануда! – вздохнул я.

– Вовсе нет, я точно такая же. Мне кажется, тяга к самообразованию – это прекрасно. Но, возможно, она приходит только тогда, когда у вас появляются дети. Мы с мужем, с бывшим мужем, до одурения таскали наших девочек по древним развалинам, смиренным кладбищам и пыльным галереям. «Вот это могила Ибсена, а это Сикстинская капелла… Смотрите! Смотрите! Смотрите!» А им, бедняжкам, хотелось пойти на пляж, пофлиртовать с мальчиками. Теперь, когда девочки выросли, они начали ценить прекрасное, но тогда…

– Именно так мы и хотели провести лето. Мы с женой собирались поводить нашего сына по всем самым знаменитым европейским галереям.

– А в результате?

– Сын оставил записку и сбежал с аккордеонисткой. Жена в Англии, строит планы развода.

– Я дико извиняюсь, но это действительно не самый удачный отпуск, – рассмеялась Фрея.

– Вы абсолютно правы.

– Ну что может быть еще хуже?

– А акулы в лагуне водятся?

– Мне не следовало смеяться. Простите. Нет ничего удивительного, что вы так расстроены. Но я постараюсь сегодня не сыпать вам соль на раны. – Фрея взяла меня за руку, и в ту же самую секунду, словно она включила сигнал тревоги, зазвонил мой мобильник.

118. Спутанный клубок

– Алло?

– Привет. Ты где?

– О, иду по улице. Как всегда.

– Значит, никаких новостей.

– Пока еще нет. Но я уже на подходе. Простите, я на минуточку, – прошептал я Фрее и махнул рукой, чтобы она шла вперед.

– Что значит «на подходе»?

– Это значит, что у меня есть хорошая зацепка. Сеть затягивается.

– Ты изъясняешься совсем как частный детектив.

– На мне сейчас темный макинтош. Вовсе нет.

– А вот и да. Тогда скажи.

– Скоро узнаешь.

– Получил от него какие-нибудь известия? Говорил с ним?

– Всему свое время.

– Но почему ты не хочешь сказать?

– Доверься мне. У меня есть материальное подтверждение, что он жив и здоров.

– Тогда, может, мне стоит прямо сейчас взять билет на самолет?

– Нет! Нет, я ведь сказал, что привезу его домой.

– Дуглас, прошло уже пять дней, и я действительно хочу быть в курсе.

– Вот когда все прояснится, тогда и узнаешь.

В трубке повисла длинная пауза.

– Мне кажется, тебе пора возвращаться в Англию.

– Вернусь, как только его отыщу.

– Сдается мне, что ты не слишком-то усиленно его ищешь, так?

Почувствовав совершенно иррациональный приступ паники, я повернулся спиной к Фрее, терпеливо ждавшей меня у следующего моста.

– Нет, не так. Я как раз занимаюсь поисками.

– Я имела в виду совсем другое. Ты явно занимаешься чем-то не тем.

Нам налево или направо? – спросила Фрея языком жестов.

– Я как раз собирался перекусить. Можно перезвонить тебе позже? – сказал я и беззвучно прошептал: – Еще минуточку.

– Ох… Ну ладно. Я надеялась, что мы сможем поговорить, но если тебе некогда…

– Я уже занял столик, вот-вот принесут еду. Нет, не еду, меню. Вот-вот принесут меню.

– А ты вроде говорил, что идешь по улице.

– Ну, шел, а теперь сижу за столом. Терпеть не могу говорить в ресторанах по телефону – это дурной тон. Официант уже бросает на меня косые взгляды. – Похоже, тут я слегка переусердствовал, поскольку буквально услышал, как Конни нахмурилась.

– А ты сейчас где?

– Я в Кастелло, около Арсенала. Сижу на террасе, а рядом стоит официант. Если хочешь, могу послать тебе фото.

Снова долгая пауза, длившаяся, казалось, целую вечность, и трагический шепот Конни:

– Дуглас, я за тебя беспокоюсь. Мне кажется, ты, возможно…

– Все. Мне пора, – отрезал я, дав отбой. Прежде я никогда не позволял себе вешать трубку во время разговора с Конни. Затем, к собственному удивлению, я выключил телефон и бодро захромал в сторону Фреи. – Прошу прощения. Конни – моя жена.

– А мне, грешным делом, показалось, что когда зазвонил телефон, то вы чуть было не сиганули в канал.

– Звонок застал меня врасплох, только и всего. Мне срочно нужно выпить. Ресторан за углом.

Мы вышли на крошечную площадь. Никаких тебе сувенирных открыток или карнавальных масок. Наоборот, на веревках между домами на ветру полоскалось белье, наподобие праздничных флагов, в квартирах на первых этажах надрывались радиоприемники и телевизоры, а в угловом здании располагалась маленькая траттория, выглядевшая, вопреки моим чаяниям, весьма романтично.

– Ну, что скажете?

– По-моему, отличное место.

119. Дочери

Мы устроились на террасе, на стоявших рядышком стульях, лицом к площади. В ресторане не было меню, вместо этого маленький старичок с подозрительно черными волосами принес нам по бокалу «просекко», а затем плошки с маринованными кальмарами, осьминогами, анчоусами – пряными, маслянистыми, бесподобными на вкус. Словно в подтверждение сугубо платонического характера сегодняшнего вечера, Фрея показала на телефоне фотографии своих дочерей, двух потрясающе красивых голубоглазых девочек-погодков, которые на серии снимков постепенно трансформировались в длинноногих, длинноволосых, белозубых молодых женщин – прямо-таки олицетворение здоровья и энергии, – снятых на фоне и открытого всем ветрам Атлантического побережья, и тайских пальм, и сфинкса, и какого-то ледника. Полагаю, что если с умом подойти к отбору фотографий, то можно создать жизнеутверждающую картинку даже из самых мрачных, диккенсовских эпизодов детства, но, судя по фотоальбому Фреи, ее дочери еще в колыбели получили благословение Небес. Фрея была слишком милой женщиной, чтобы оскорблять ее завистью, однако на всех снимках она была запечатлена в обнимку с одним из своих фотогеничных отпрысков, тогда как я, со своей стороны, сколько ни старался, так и не сумел припомнить ни одной фотографии, где мы с сыном вдвоем. Возможно, в его детстве что-то такое и было, но вот как насчет последних восьми – десяти лет? Ну да ладно, вот фотография Анастасии Кристенсен, плавающей с дельфинами, а вот Бабетт Кристенсен в качестве волонтера в африканской деревне. А вот паста и новая бутылка вина.

– Анастасия сейчас – кинодокументалист. Бабетт занимается охраной окружающей среды. Я ими, как вы уже наверняка заметили, очень горжусь. И способна до опупения докучать людям рассказами о них. Так что мне лучше заткнуться, пока вы с тоски не бухнулись головой прямо в лапшу.

– Вовсе нет. Они, похоже, чудные девочки.

– Чудные, – ответила Фрея, пряча телефон в сумку. – Хотя в детстве иногда вели себя как последние стервозы… – Она зажала рот рукой. – Нет, я не должна так говорить, хоть это и правда. Но, видит бог, мы даже дрались! К счастью, с возрастом все проходит. Кстати, вот еще одна… – Фрея снова вытащила телефон. – Я сомневалась, стоит ли вам показывать, ну вы сами поймете почему… – (Передо мной была двадцатилетняя Бабетт, обнаженная, она сидела в медицинском кресле с новорожденной девчушкой цвета баклажана у груди, мокрые от пота волосы прилипли ко лбу.) – Да, в то лето я действительно стала бабушкой. Нет, вы только представьте! Mormor[53] в пятьдесят два года! Боже правый! – Она покачала головой и потянулась к бокалу.

– А это кто?

По левую руку стоял стройный мужчина благородного вида, прямо-таки римский сенатор, красивый до неприличия, несмотря на дурацкую ухмылку и хирургический халат.

– Мой бывший муж.

– Он похож на кинозвезду.

– И боюсь, слишком хорошо об этом знает.

– У него совершенно невероятные глаза.

– Они-то меня и погубили.

– Погодите, он что, присутствовал при родах?

– Ну конечно.

– Он видел, как… появляется на свет его внучка?

– Да-да, мы оба видели.

– Это очень по-скандинавски.

Фрея расхохоталась, а я еще раз украдкой взглянул на фото:

– Он действительно очень красивый мужчина.

– Наши дочери, к счастью, пошли в него.

– Позвольте с вами не согласиться, – с готовностью отозвался я, и Фрея игриво пихнула меня в бок локтем. – А они дружат со своим отцом?

– Само собой, они его обожают. Я периодически уговариваю их остудить пыл, но они продолжают его боготворить.

Мой сын меня не боготворил, и это замечательно. Если бы меня боготворили, я бы, наверное, чувствовал себя неуютно, впрочем, точно так же, как если бы меня обожали. А вот от того, чтобы просто быть на дружеской ноге, я бы точно не отказался.

– Мне всегда казалось, что дочери относятся к отцам более снисходительно, – произнес я. – И ладят с отцами гораздо лучше, чем сыновья. Интересно, почему так?

– Полагаю, потому, что здесь вы свободны от обязательств служить ролевой моделью. Или, по крайней мере, от непосредственных сравнений. Тогда как с сыном…

– Очень может быть. Я как-то раньше не задумывался. – Стремился ли когда-нибудь Алби быть похожим на меня? И в чем именно? Если хорошенько пораскинуть мозгами, то рано или поздно можно найти ответ, но Фрея уже наливала мне вино.

– У меня аналогичное ощущение относительно сыновей. Мне хотелось бы иметь сына. Красивого, немного старомодного мальчика, которого я могла бы и наряжать, и формировать как личность, и ревновать к девушкам. А кроме того, не стоит идеализировать девочек. Если бы у вас была дочь, возникли бы свои проблемы.

– У меня была дочь.

– В самом деле?

– У нас с женой. Нашим первым ребенком была девочка, ее звали Джейн, но она умерла.

– Когда?

– Вскоре после рождения.

Повисло тягостное молчание. С годами я стал замечать, что некоторые люди, узнав от нас о потере ребенка, почему-то начинают злиться, как будто мы их обманули. Другие же, наоборот, стараются отмахнуться, словно это все ерунда, но, к счастью, таких очень немного. Основная масса людей проявляет чуткость, демонстрируя понимание, и на случай возникновения подобной ситуации у меня припасено соответствующее выражение лица, нечто вроде улыбки – у Конни тоже такая имеется, – дабы убедить собеседника, что у нас все о’кей, и вот эту самую улыбку я сейчас и попытался изобразить.

– Дуглас, мне очень жаль.

– С тех пор много воды утекло. Прошло больше двадцати лет.

В этом году моей дочери исполнилось бы двадцать.

– Нет, но все же это худшее, что может случиться с супружеской четой.

– Я не собирался устраивать здесь мелодраму, но мы с Конни взяли себе за правило никогда не избегать данной темы. Не хотим, чтобы это было секретом или каким-то табу. Мы хотим… расставить все точки над «i».

– Понимаю, – обронила Фрея, и ее глаза покраснели.

– Пожалуйста, Фрея, не стоит портить сегодняшний вечер…

Нет, не двадцать, а только девятнадцать. По идее, она должна была сейчас перейти на второй курс университета.

– Нет, но все же…

– Не стоит омрачать наш ужин воспоминаниями.

Полагаю, медицинский или архитектурный факультет. Хотя, вероятно, она могла бы стать актрисой или художницей. Я бы не возражал…

– Итак, ваш сын…

– Алби наш единственный ребенок, но ребенок второй.

– И вы поэтому здесь? Из-за сына?

– Совершенно верно.

– Он что, пропал?

– Он сбежал.

– И ему?..

– Семнадцать.

– Ох, – вздохнула Фрея, словно ей все сразу стало понятно. – А у него достаточно здравомыслия?

– Не всегда, – рассмеялся я. – Если честно, то крайне редко.

– Ну, ведь ему еще только семнадцать. Какой с него спрос?

– В его возрасте я был вполне здравомыслящим.

– А я вот нет, – покачав головой, рассмеялась Фрея. – Скажите, вы с ним очень близки?

– Нет. Отнюдь. Именно поэтому я и здесь.

– А вы с ним много разговариваете?

– Не то чтобы очень. А вы? С вашими дочерьми?

– Конечно. Мы разговариваем обо всем на свете!

– Ток-шоу с моим сыном – провальное мероприятие. Алби, наша восходящая поп-звезда, определенно не захочет принять в нем участие. «Итак, как дела? Чем ты сейчас занимаешься? Планы на будущее?»

– Но отсутствие общения с сыном – тревожный сигнал.

– Так оно и есть. Так оно и есть.

– Возможно, нам стоит сменить тему разговора. И все же, не поймите меня превратно, ведь я вовсе не хочу недосчитывать… – есть такое слово? В общем, не хочу недооценивать ваше беспокойство, но если у него есть доступ к деньгам и телефон, на всякий пожарный…

– У него есть…

– И он взрослый человек, более или менее. Может быть, лучше его отпустить?

– Я обещал жене, что найду его.

– Жене, с которой вы живете раздельно.

– Еще нет, – насупился я. – Мы еще не живем раздельно. Мы просто в разных городах. Мы живем раздельно… с географической точки зрения.

– Понимаю.

Официант принялся убирать со стола тарелки, и мы замолчали.

– А еще мы поссорились. Мой сын и я. Я погорячился и теперь хочу все исправить. Лично. Неужели мое поведение кажется столь безрассудным?

– Нет, конечно. Ваше поведение кажется весьма благородным. Но если бы мне пришлось извиняться перед дочерьми за все глупые слова, сорвавшиеся у меня с языка, мы только об этом и говорили бы. И я, как родитель, считаю, что каждый имеет право на ошибки и на прощение за них. Вы со мной согласны?

120. Дочь

Безусловно, я чувствовал свою вину в случае с Джейн. Что ж, ощущение довольно иррациональное, но чувство вины редко бывает рациональным. Нас заверяли, снова и снова, что мы ничего не могли сделать, что сепсис, убивший нашу дочь, не обусловлен нашим поведением или стилем жизни, и он не был внутриутробным. Да, она родилась слегка недоношенной, но вполне здоровенькой и крепкой. Но поскольку злость всегда предпочтительнее угрызений совести, я отчаянно искал виноватых: систему дородового наблюдения, систему послеродового наблюдения, медицинский персонал. Слово «сепсис» подразумевает наличие инфекции. Тогда кто в этом виноват? Но очень скоро выяснилось, что в данном случае персонал был абсолютно невиновен, более того, абсолютно безупречен. Такие вещи случаются, сказали нам; крайне редко, но случаются. Отлично, но что тогда нам было делать с накопившейся злостью, с накопившимися угрызениями совести? Конни загнала их глубоко внутрь. Крылась ли причина трагедии в ее прошлом, в курении и злоупотреблении алкоголем, в ее излишней беспечности? Должно быть, она что-то такое сделала. Столь сурового наказания без вины не бывает, ведь так? Но нет, мы ничего плохого не сделали и вообще ничего не могли сделать. Подобные вещи случаются. Вот такие дела.

Во время родов у нас не возникло чувства опасности. Все шло хорошо, жизненный опыт, весьма болезненный, но волнующий, в общем знакомый и в то же время абсолютно новый. Воды у Конни отошли ночью. Поначалу ни один из нас этому не поверил, ведь шла всего лишь тридцать четвертая неделя срока, но насквозь промокший матрас говорил сам за себя, и мы начали действовать: срочно поехали в больницу, потом мерили шагами приемный покой, чувствуя одновременно усталость и нервное возбуждение. Схватки начались в середине утра, а затем все стало происходить очень быстро. Конни оказалась сильной и отважной, в чем я не сомневался, и уже в 11:58 Джейн была с нами, комочек плоти, хныкающий и орущий, молотящий воздух крошечными кулачками и сучащий ножками, весом чуть больше четырех фунтов, но полный ярости; да, она казалась настоящей красавицей, ее совершенство позволило нам прогнать прочь тревоги и боль, им на смену пришли радость и ликование. Она родилась здоровенькой, и мы, как и рассчитывали, смогли сразу взять ее на руки. Были и фотографии, и клятвы в душе; я сделаю все, что в моих силах, чтобы заботиться о ней и беречь как зеницу ока. Конни приложила Джейн к груди, и, хотя поначалу малышка отказалась сосать, все шло хорошо. Никакой надобности в инкубаторе, только надлежащий уход. Мы вернулись в палату.

Весь день я просидел возле постели, наблюдая за тем, как они спят: Конни бледная, измученная и красивая. Бог его знает, почему это стало для меня таким сюрпризом, но я был сбит с толку и ошеломлен жестокостью, царившей в родильной палате, с ее потом, кровью и полным отсутствием деликатности. Окажись я в подобной ситуации, я требовал бы не кислородную маску, а общую анестезию и шестимесячную реабилитацию. Но для Конни процесс разрешения от бремени оказался даже более естественным, чем что бы то ни было, и я ею очень гордился.

– Ты была просто невероятной, – сказал я Конни, когда она открыла глаза.

– А я чертыхалась? – спросила она.

– Постоянно. Правда-правда, постоянно.

– Хорошо, – улыбнулась она.

– Но все выглядело в высшей мере естественно. Ты была похожа на… жену викинга или типа того.

– Спасибо, – сказала Конни. – Ты ею доволен? Она совсем крошечная.

– Она само совершенство. Я в восторге.

– Я тоже.

Они хотели оставить Джейн и Конни в больнице на ночь – не о чем беспокоиться, вот мы и не беспокоились. Конни не слишком охотно, но отпустила меня домой, чтобы я мог заняться приготовлениями к завтрашнему возвращению матери с ребенком, и меня ждала поездка назад – несомненно, самая странная поездка из всех, что когда-либо приходилось совершать мужчине, – в наш общий дом, который я нашел ровно в том состоянии, в каком мы его и оставили. Было нечто ритуальное в тех нескольких часах подготовки к столь значительному событию, словно для меня они последние, проведенные в одиночестве. Двигаясь точно в тумане, я отмыл грязь и ликвидировал бардак, забил продуктами холодильник и разложил по местам необходимые принадлежности. Я ответил на письма, сделал несколько обнадеживающих телефонных звонков: мол, с матерью и младенцем все в порядке. Застелил постель чистыми простынями, а когда навел полный порядок, поговорил с Конни, лег спать…

…и проснулся от звонка, раздавшегося примерно в четыре утра, в тот страшный час. Нет никаких поводов для паники – ужасные слова, – однако новорожденная Джейн немного вялая. У нее возникли некоторые трудности с дыханием, она переведена в другую палату. Ей предписали антибиотики, и они, несомненно, помогут, но не мог бы я приехать в больницу прямо сейчас? Путаясь в рукавах, я оделся и выскочил из дому, хватаясь как за соломинку за обнадеживающие детали разговора – нет никаких поводов для паники – и все же не в силах забыть фразу «возникли некоторые трудности с дыханием»: разве есть что-либо более основополагающее, чем способность дышать? Разве мы не вкладываем в слова «дышать» и «жить» один и тот же смысл? Я побежал вниз по Килбёрн-Хай-роуд, поймал такси, забрался внутрь, выбрался наружу – и прямиком в больницу, гулко протопал по коридору в палату Конни, остановился перед задернутой занавеской, услышал плач – и все понял. Я отодвинул занавеску, увидел, как жена лежит, свернувшись клубком на постели, спиной ко мне – о, Конни! – и мне все стало ясно.

На следующее утро нас привели в специальную комнату, дав нам возможность побыть немного с Джейн, хотя у меня и не лежала к этому душа. Каким-то чудом я все же сумел сделать пару фото, снять отпечатки ручки и ножки – именно такой совет мы получили, поскольку, как ни странно, нам потом, возможно, будет приятно их иметь, что оказалось истинной правдой. Мы сказали ей последнее прости, и нас отправили домой, но никогда еще, ни до, ни после того, мы не чувствовали такой тяжести в пустых руках.

121. После

Итак, после того как мы известили родных и близких о благополучном разрешении от родов, перед нами встала задача дезавуировать эту информацию. Но слухи распространяются как круги на воде, причем плохие гораздо быстрее хороших, и в скором времени вокруг нас уже собрались друзья и коллеги. Они были добры к нам, приносили свои искренние соболезнования, явно из лучших побуждений, и тем не менее я поймал себя на проявлении излишней резкости, когда они пытались употребить неуместные эвфемизмы, говоря о смерти нашей дочери. Нет, она не «покинула этот мир». «Почить с миром», «преставиться», «уснуть вечным сном» – все эти штампы были одинаково отвратительны для меня, и слова «мы ее потеряли» казались одинаково неприемлемыми, поскольку все мы полностью отдавали себе отчет в том, где она в данный момент находилась. Ведь выражение «оставила нас» подразумевает определенное намерение с ее стороны, а фраза «отошла в мир иной» – хотя бы цель или пункт назначения, и в результате я огрызался на исполненных благих намерений друзей, те в свою очередь извинялись, а что еще они могли сделать? Спорить насчет терминологических тонкостей? Конечно, сейчас я сожалею о своей нетерпимости, поскольку вполне объяснимое желание смягчить обороты речи вызывает уважение и говорит о гуманности. Доктор тогда использовал термин «коллапс». Коллапс наступил очень быстро, сказал он, и я с ходу сумел постичь выбранное им слово. Но если бы хоть кто-нибудь из присутствующих сказал нам, что она «отошла в мир иной», я бы точно ему врезал. Нет, тогда уж пусть будет «исчезла». Исчезла или просто скончалась.

Так или иначе, моя грубость была малоприятной и неоправданной, и, как я подозреваю, возникло мнение, будто я «плохо держу удар». Печаль иногда сравнивают с оцепенением, хотя применительно к нашему случаю сие определение ни в коей мере не подходило. Оцепенению мы были бы даже рады. Но вместо этого мы чувствовали себя выпотрошенными, измученными, исполненными ярости. Конни в особенности была подвержена приступам бешенства, хотя в основном старалась сдерживать эмоции, а если и выплескивала их на меня, то только тогда, когда это не приносило особого вреда.

– Люди постоянно твердят, что я еще молода, – сказала она во время затишья после очередной бури. – Они твердят, что у меня впереди еще полно времени и мы можем завести другого ребенка. Но я не хочу другого ребенка. Я хочу этого.

Итак, мы вели себя некрасиво, мы вели себя неразумно. Мы ничему не научились. Мы были озлобленными, и уродливыми – с красными глазами, распухшими носами, – и безумными, а потому замкнулись друг на дружке. Друзья писали нам письма, мы их читали и даже испытывали благодарность, а потом выкидывали корреспонденцию на помойку. А что еще нам оставалось делать? Выставить письма на каминной полке, точно рождественские открытки? Причем особенно напрягала избыточная эмоциональность некоторых друзей Конни. Может, нам приехать к вам? – спрашивали они срывающимися, полными слез голосами. Нет, у нас все прекрасно, отвечали мы и больше не снимали трубку. Нас вытащили средь бела дня на похороны, короткое, мучительное мероприятие – что мы могли рассказать и какие случаи из жизни вспомнить, если речь шла о младенце, так и не успевшем сформироваться? И мне в очередной раз пришло в голову, что печаль – это не только боль утраты, но и сожаление о том, чего у вас никогда не было. Но так или иначе, мы худо-бедно пережили траурную церемонию. Присутствовали мать Конни, кое-кто из ее близких друзей, моя сестра. Мой отец сказал, что, если нужно, он приедет, но мне было не нужно. Мы вернулись домой сразу после церемонии, сняли траурную одежду и завалились в постель, где и оставались всю следующую неделю или около того. Мы целыми днями спали или просто валялись в кровати, ели скудную пищу, не ощущая вкуса, смотрели телевизор, не глядя на экран. К этому времени мы уже успели оцепенеть. Я никогда не ходил во сне, поэтому не могу поручиться, можно ли это назвать лунатизмом, но мы сидели и стояли, бродили и ели, не проявляя никаких признаков жизни.

Иногда Конни просыпалась ночью в слезах. Невыносимо смотреть на то, как убивается любимый человек, но в рыданиях Конни было столько животного и необузданного, что больше всего на свете мне хотелось, чтобы она замолчала. Поэтому я или обнимал ее, пока она снова не засыпала, или, махнув рукой на сон, смотрел вместе с ней в окно – стояло лето, и дни тянулись невыносимо долго, – и в эти предрассветные часы я мысленно повторял про себя торжественное обещание.

Да что там говорить, обещания, которые мы даем себе, как правило, чушь собачья; спортсмен клянется выиграть забег и приходит восьмым, ребенок обещает чисто сыграть фортепианное произведение и сбивается на первом же такте. И разве я сам не верил там, в родильной палате, что буду заботиться о своей дочери и беречь ее как зеницу ока? И еще. Мы с женой обменялись клятвами, которые были нарушены уже спустя шесть месяцев. Будь добрее, работай усерднее, слушай других, прибирайся, делай что должно; вечные решения, которые рассыпаются в прах при свете дня, и какой тогда смысл в очередной нарушенной клятве?

И все же я дал себе обещание. Я поклялся, что с этого дня буду заботиться о ней, не жалея сил. Буду отвечать на все ее звонки и никогда первым не повешу трубку. Сделаю все от меня зависящее, чтобы она была счастлива, и, конечно, никогда-никогда не оставлю ее. Хороший муж. Я стану хорошим мужем и не подведу ее.

122. Хандра

Прошло время. Я вернулся к работе и по-прежнему проявлял сострадание, Конни же сиднем сидела дома, погрузившись в нечто такое, что мы не осмеливались называть депрессией, хотя, положа руку на сердце, это был самый точный диагноз. Мы нашли безобидный эвфемизм – «хандра», одним словом, «она опять хандрит». Я звонил ей из лаборатории, твердо зная, что она дома, и твердо зная, что она не подойдет к телефону. В тех редких случаях, когда Конни все-таки брала трубку, то отвечала невнятно, или односложно, или раздраженно, или сердито, и тогда я ловил себя на желании, чтобы телефон продолжал и дальше звонить. «Ты что, опять хандришь?» – «Да, немного хандрю». Я очень старался и крутился, насколько мог, на работе, хотя от волнения у меня постоянно сосало под ложечкой, молчаливо сидел на заседаниях кафедры, пропуская информацию мимо ушей, а вечером карабкался по лестнице в нашу квартиру, слушал, как надрывается телевизор, и застывал перед дверью, с ключом в руке. В то тяжелое время, должен признаться, у меня не раз возникало искушение спуститься по лестнице, а затем – бежать без оглядки, бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше от той комнаты.

Но я себе этого ни разу не позволил. Нет, я делал глубокий вдох, прежде чем открыть дверь и обнаружить Конни, с красными глазами, в несвежей одежде, как всегда валяющейся на диване. Бывало, рядом с ней стояла бутылка вина, иногда початая, иногда пустая; бывало, на Конни нападала странная блажь, и тогда она начинала наводить чистоту: красила кладовки желтым, разгребала мансарду – и бросала все на полпути. Я в меру своих сил ликвидировал ущерб, готовил еду – что-нибудь здоровое – и присоединялся к ней на диване.

Жаль, что я не могу воспроизвести речь, подготовленную с целью вытащить ее из этого омута, что-то насчет необходимости возвращаться к нормальной жизни или учиться жить заново. Возможно, мои старания и увенчались бы успехом, я мог бы распахнуть настежь окна или найти вдохновение в природе. Возможно, хорошая речь и стала бы своеобразным катарсисом. Я составлял свое послание долгими бессонными ночами; поэтические вариации на тему банальных идей, оптимизма и умения жить сегодняшним днем, а еще что-то насчет времен года. Но я не мастер произносить красивые слова, мне не хватает красноречия и воображения, и после двадцати лет супружества мы и близко не подошли к такой простой и абсолютно ненаносной вещи, как катарсис. И даже если бы это было возможно, сомневаюсь, что катарсис – это именно то, чего мы так ждали. Перестать вспоминать или зацикливаться на этом? А собственно, ради чего?

Но я терпеливо сидел и пережидал вместе с ней нашу пору ненастья. И постепенно мы вернулись к жизни, а наш брак примерно в то время получил второе дыхание. Мы расправили плечи и начали выходить из дому, вместе посещали кинотеатры и выставки. Потом вместе ужинали и мало-помалу налаживали общение. Мы практически не смеялись, нет, это было бы уже перебором. Достаточно того, что мы вернули себе способность отвечать на телефонные звонки. Наиболее ветреные из наших друзей за время нашей добровольной изоляции отсеялись сами собой – что ж, скатертью дорога. Некоторые друзья успели обзавестись собственными семьями и не желали сглазить свою удачу. Мы все понимали и старались держаться подальше от них. Отныне и впредь мы будем жить скромно, довольствуясь простыми радостями.

Конни, по-прежнему не способная возобновить занятия живописью, решила попробовать себя на другом поприще. Коммерческие галереи никогда ее особо не устраивали, и поэтому она выбрала для себя вечерние занятия по администрированию в области искусства, словом, то, к чему у нее всегда лежала душа. Одновременно она начала работать в музее, в отделе образования, коим успешно руководит и по сей день. И вот как-то осенью, через год после того, как мы бродили у Серпентайна, мы снова сели на ночной поезд на Скай, ничем не примечательный городок, не считая того, что это было именно то мес то, которое мы оба любили и куда могли бы привезти Джейн. Мы проснулись рано утром, под проливным дождем отправились из отеля прямо на берег и развеяли там ее прах.

Несколько имевшихся у нас фотографий мы спрятали в ящик комода в нашей спальне, а потом время от времени их рассматривали. И вот теперь каждый год мы отмечаем появление Джейн на свет и ее уход из жизни, свято соблюдая эту традицию. Иногда Конни начинает спекулировать на тему воображаемого будущего нашей дочери, рисовать ее внешность, ее интересы и таланты. Конни делает это без лишних сантиментов, слащавости и слезливости. Она даже как бы немного бравирует, словно держит ладонь над пламенем свечи, и все для того, чтобы показать, какая она теперь сильная. Однако мне не по душе подобные спекуляции, по крайней мере озвученные. Я слушал, но держал свои мысли при себе.

Но уже на следующий год, а именно в мае, в парижском отеле на улице Жакоб был зачат наш сын, и вот теперь, восемнадцать лет спустя, я отправился на его поиски, чтобы привезти блудного сына домой.

123. Раздельное жительство… с географической точки зрения

И все же у меня не было шансов встретить сына здесь, в симпатичном ресторанчике, в венецианских закоулках. На самом деле, должен признаться, я на время даже забыл об Алби. Слишком уж приятно было проводить время в компании привлекательной и кокетливой датчанки; мы оба были слегка пьяные от еды: чудесной пасты с морепродуктами, холодного белого вина и свежей рыбы, которую нам предъявили до и после поджарки на гриле, что уже само по себе заставляло меня испытывать смутные угрызения совести…

– Но почему?

– Потому что тебе сперва показывают прекрасное серебристое морское создание, которое ты в результате превращаешь в груду костей, а его голова смотрит на тебя и словно говорит: «Посмотри, посмотри, что ты со мной сделал!»

– Дуглас, вы на редкость странный человек!

Затем клубника и какие-то сладости, тягучий ликер, а напоследок, весьма настойчиво, – кофе. Кофе! Поздним вечером буднего дня!

– Полагаю, придется пройтись пешком, чтобы растрясти жирок, – заметила Фрея.

– Отличная идея.

Мы пополам оплатили счет, кстати для Венеции вполне разумный. Я одарил щедрыми чаевыми нашего официанта, тот непрерывно жал нам руки, кивал, кивал, вставал на цыпочки, чтобы поцеловать Фрею в щечку, экспрессивно лопоча по-итальянски, что я очень везучий человек, очень fortunato.

– А сейчас, по-моему, он говорит, что у меня красивая жена.

– Не сомневаюсь, что так оно и есть. Только это не я.

– Даже не знаю, как ему объяснить.

– Тогда пусть себе думает, будто я ваша жена, – заявила Фрея, и мы решили замять для ясности.

Мы пошли назад по чудесной улице Гарибальди, где еще вовсю кипела жизнь и местные семьи ужинали на террасах кафе, затем свернули на широкую прогулочную аллею между величественными виллами. Мы шли, и, может, дело было в вине, или в тихой красоте вечера, или в высоком качестве медицинских пластырей, но я практически забыл о волдырях и ободранных ступнях. Я рассказал Фрее о моем сегодняшнем прорыве и о своем плане засесть с утра пораньше в засаде возле отеля.

– А что, если он там не объявится?

– Оплаченный номер в отеле в Венеции и никаких тебе пап и мам? Не сомневаюсь, что он приедет.

– Ну ладно, допустим, приедет. И что потом? Что вы ему скажете?

Мы пошли дальше.

– Я приглашу его выпить пивка. Извинюсь. Скажу, что мы по нему скучаем и больше такого не повторится, по крайней мере, я на это надеюсь.

Но, поделившись с Фреей своим планом, я сразу осознал его утопичность. Покажите мне таких отцов и сыновей, которые будут откровенно обсуждать свои чувства. И как мы будем болтать за кружкой пива о своих чувствах, если мы не говорили по душам с тех самых пор, когда корова делала «му»?

– Кто знает, если паче чаяния нам удастся утрясти разногласия, я смогу уговорить Конни прилететь в Венецию и тогда мы продолжим наше Большое турне. У нас еще впереди Флоренция, Рим, Помпеи, Неаполь. Он даже может взять с собой свою подружку, если захочет. Если нет, я отвезу его домой в Англию.

– А что, если он не захочет возвращаться в Англию?

– Тогда придется пустить в ход носовой платок с хлороформом и крепкую веревку. Возьму машину напрокат и повезу его назад в багажнике. – Фрея рассмеялась, а я добавил, пожав плечами: – Если он желает путешествовать дальше без нас, ради бога. По крайней мере, мы будем знать, что он цел и невредим.

Теперь мы уже шли по высокому мосту, обращенному на восток, в сторону Лидо.

– Я не отказалась бы посидеть вместе с вами в засаде, хотя ума не приложу, как бы мы объяснили мое присутствие вашему сыну.

– «Алби, познакомься с моей новой подругой Фреей. Фрея, это Алби».

– Да, вот это был бы номер.

– Очень может быть.

– Но, наверное, все же не стóит!

– Да. Не стóит, – ответил я, а когда опустил глаза, то оказалось, что она уже успела взять меня за руку, и вот таким манером мы прошествовали по набережной Рива дельи Скьявони.

– И куда вы направляетесь завтра? – полюбопытствовал я.

– Сяду на поезд до Флоренции. У меня уже есть билеты в галерею Уффици на послезавтра. Три ночи в Риме, затем Помпеи, Геркуланум, Капри, Неаполь. Практически тот же маршрут, что и у вас. А потом через две недели я из Палермо вылетаю в Копенгаген.

– Неповторимые каникулы.

– Я очень рассчитываю на то, что мне не придется это повторять, – улыбнулась Фрея.

– Неужели все было так ужасно?

– Нет, нет, нет. Я смогла увидеть чудесные, прекрасные вещи. Только посмотрите сюда – просто потрясающе! – (И мы оба принялись обозревать горизонт от Лидо до Джудекки, где сверкающий океанский лайнер, огромный, как межгалактический космический корабль, готовился отплыть в Адриатику.) – И произведения искусства, и здания, и озера, и горы. Восхитительные вещи, которые я больше никогда не увижу, но я впервые любуюсь ими в одиночестве. Я открываю рот, а потом спохватываюсь, что мне не с кем говорить. Конечно, я продолжаю твердить себе, будто это полезно для души, и все же я не уверена, что нам предначертано жить в одиночестве. Я имею в виду людей. Это немного смахивает на тест, на проверку способности выжить в пустыне. Что ж, весьма полезный опыт, и приятно сознавать, что ты справился, и тем не менее отнюдь не лучший вариант. Мне не хватает компании. Мне не хватает моих девочек и моей внучки. И я буду рада вернуться домой и обнять их. – Она выдохнула и передернула плечами, словно отряхиваясь. – Моя самая длинная речь за все три недели. Должно быть, это вино! Надеюсь, я вас не слишком утомила?

– Ничуточки.

Мы уже были на пороге pensione и теперь стояли лицом друг к другу.

– Сегодня был лучший день моего путешествия, галерея и этот вечер. Жаль, что мы так поздно встретились.

– Мне тоже.

На секунду мы замолчали.

– Надеюсь, комната не будет ходить ходуном, когда я лягу, – бросила она.

– Я тоже.

Еще одна секунда.

– Ну ладно!

– Ну ладно…

– Нам завтра обоим рано вставать. Пора на боковую.

– Печально, но факт.

Я открыл дверь, но Фрея не шелохнулась, и я снова закрыл дверь. Она рассмеялась, покачала головой и выпалила одним духом:

– Терпеть не могу использовать алкоголь в качестве предлога, но не уверена, что сказала бы это на трезвую голову, а потому, быть может, учитывая вашу ситуацию, вам, наверное, наплевать, но мне невыносимо думать о том, как вы там один, в этой крошечной комнатенке, и если желаете присоединиться ко мне сегодня вечером, в моем номере, естественно, без всяких там… амуров, совершенно не обязательно, просто для тепла – ну, не для тепла, сейчас слишком жарко для тепла, – для компании, вроде тихой гавани, тихой пристани – так говорят? Ладно, если вам кажется, что вы способны на это без лишних угрызений совести, то я буду просто счастлива.

– Да, – ответил я. – С удовольствием.

В общем, так мы и сделали.

124. Безумные ночи, безумные ночи

Что ж, это было ошибкой.

Несмотря на чисто физическое изнеможение, в ту ночь я практически не сомкнул глаз, хотя вовсе не из-за того, о чем вы могли бы подумать. Я не мог заснуть скорее из-за переизбытка кофеина, вина и шума в голове, а отнюдь не из-за вожделения. На самом деле уже через несколько минут Фрея мирно спала у меня на плече, дыша на меня алкоголем и зубной пастой незнакомой марки, и хотя она не храпела в прямом смысле этого слова, но тем не менее явственно посапывала, а в горле у нее что-то булькало и хрюкало. Смущение и желание соблюсти приличия вынудило нас остаться в футболках, вследствие чего нам сейчас было отчаянно жарко, а прикосновение даже тонкой хлопковой простыни к моим израненным ногам заставляло меня нервно дергаться и извиваться, и, по мере того как шло время, несомненные удовольствия прошлого вечера постепенно таяли, растворяясь в чувстве вины, дискомфорта и душевного непокоя. При всем желании невозможно было понять, как тот факт, что я лежу в данный момент рядом с практически незнакомой женщиной, придавленный тяжестью ее тела, может спасти мой брак; более того, я ни на секунду не забывал о том, что в кармане моих брюк, аккуратно сложенных на стуле, находится выключенный телефон. Интересно, звонила ли мне Конни? А вдруг появились какие-то новости? А вдруг я ей нужен? А что, если она сейчас тоже лежит без сна? Когда радиочасы с трех ночи перескочили на четыре, я окончательно простился с надеждой уснуть, высвободил плечо из-под головы Фреи и извлек телефон.

Свечение экрана мобильника в четыре утра куда более мощный стимулятор, нежели эспрессо, и через пару секунд я был в полной боевой готовности. Никаких сообщений, никаких текстов или имейлов. В поисках утешения, движимый сентиментальным желанием вновь увидеть оживленное, улыбающееся лицо сына, я подключился к видео, где они поют «Homeward Bound» на какой-то неизвестной венецианской площади. С выключенным звуком выступление понравилось мне еще больше, и я даже успел заметить их несколько глуповатый влюбленный вид, на что я раньше как-то не обратил внимания. «Может быть, лучше его отпустить», – сказала Фрея.

Невозможно. Я снова набрал кейт килгур, опробовал парочку тупиковых вариантов и наконец на сайте по обмену фотографиями нашел виртуальный, визуальный дневник ее путешествий. Вот Кейт и Алби, щека к щеке, стоят на мосту Риальто, надув губы и подставив лоб рыбьему глазу фотокамеры мобильника, в той позе, которая в наши дни уже стала стандартной. Вот достаточно унылое фото Алби, одетого в нечто черно-белое и тоже унылое, он позирует, прижавшись щекой к грифу гитары, внизу подпись: «Любовник и друг. Алби Петерсен», а еще ниже – комментарии фанов и друзей КК, явно не дружащих с пунктуацией: роскошно!!! осади назад сучка он мой, так держать, привези его в сидней, он хорошенький чертова девчонка да он красавчик. Моя родительская гордость боролась с некоторым изумлением от знакомства с этим дерзким новым миром, где нашел свое место Алби и где всему присваивались свои рейтинги, включая сексуальную привлекательность незнакомцев, и каждый непременно должен был высказать свое мнение. Никаких комплексов, никаких запретов. Я бы! – гласила одна из ремарок. Вот и все, просто я бы! И никаких тебе заумных разговоров и пьяных признаний шепотом, сделанных в траттории на задворках? Боже правый, подумал я, как же мне жить в этом мире, где люди свободно выражают то, что чувствуют?

А вот Алби в какой-то постели, его худосочное туловище выставлено на всеобщее обозрение, к нижней губе приклеена сигарета, как у французской кинозвезды, а далее комментарии, уже личного характера. Что ж, я вполне мог бы, не боясь разоблачения, добавить свою ремарку: ввернуть что-то типа «курить – это НЕ круто» или вставить снимок формата JPEG пораженного легкого, но я решил не останавливаться и продолжить просмотр, а потому пропустил фото с Кэт, спящей на железнодорожной платформе, и перешел к следующему, где она, стоя перед Пизанской башней, пыталась ее выровнять; я даже рассмеялся, чуть ли не в голос, – надо же, Алби таки поддался соблазну снять нечто подобное, – но неожиданно спохватился и подумал…

Пизанская башня. Это неправильно.

Пизанская башня не в Венеции. Она… Ну, она в Пизе.

Я посмотрел на дату на фотографии. Сегодня – вчера. Я обматерил чертову башню чертовой Пизы – и зажал рот рукой.

Тогда я вернулся к предыдущей фотографии – Кейт на железнодорожной платформе. На указателе над скамьей написано «Болонья». Подпись: Венеция, ты, блин, нас убиваешь. Слишком много туристов. Снова в путь!

На сей раз я выругался еще громче, в результате чего Фрея беспокойно заворочалась и что-то сонно пробормотала. На меня накатил приступ паники. Спокойствие, только спокойствие. Возможно, это была однодневная поездка! А где, собственно, находится Пиза? Путеводитель по Италии лежал на упакованном чемодане Фреи. Болонья располагалась как раз посредине нижней части голенища «итальянского сапога», а вот Пиза… В Тоскане? Я находился не только в неправильном городе, я находился на неправильном побережье.

Я вернулся к фотографиям Пизы: Алби, угрюмый и скучающий, на набережной Арно, голова неудобно лежит на футляре гитары. Алби не в духе. продолжай двигаться вперед и только вперед. иногда путешествие – это тяжело, блин. изматывает. необходимо место, где мы могли бы приклонить головы. Тогда возвращайся обратно в Рединг, глупый мальчишка! На следующем снимке, сделанном ночью, Алби спорит с carabinieri, на губах Алби играет насмешливая ухмылка, глаза офицера затеняет козырек фуражки. «Алби, это ведь полисмен! – буквально рвалось у меня из груди. – Не спорь с полицейским!» Согнаны с места фашистами – вот и все, что могла сказать Кейт по данному поводу. Интересно, что ждет меня на следующем фото? Алби, истекающий кровью после удара дубинкой? Нет, просто дворовая кошка, лакающая воду из крышечки бутылки. Спокойной ночи котеночек, – гласила подпись. – Завтра Сиена!

Завтра. А это значит, уже сегодня, сегодня утром в Сиене. Часы показывали восемь минут пятого. С брюками в обнимку и проклятыми кроссовками в руках я на цыпочках прокрался к двери.

125. Письмо Фрее Кристенсен, подсунутое ей под дверь

Дорогая Фрея,

по-моему, исчезнуть не попрощавшись называется «уйти по-английски». Интересно, знакома ли Вам эта идиома? Все остальные Вы знаете. Наверняка мой поспешный уход может показаться излишне театральным и, возможно, не слишком учтивым, но я искренне надеюсь, что Вы не в обиде. Вы спали так крепко, что грех было нарушать Ваш мирный сон. Причина моего поспешного исчезновения – «горячий след», на языке детективов, в деле моего сына, и теперь мне надо успеть до ланча пересечь всю Италию. Одному Богу известно, поспею ли я вовремя, или же мои старания окажутся втуне, но я просто обязан попытаться. Не сомневаюсь, что Вы, как мать, меня поймете.

Вторая причина, по которой я не стал Вас будить, – моя неспособность найти подходящие слова, в связи с чем я решил, что будет гораздо удобнее, невзирая на ранний час, изложить свои мысли на бумаге. Я долго думал, стоит ли оставлять адрес и номер телефона, но какой в этом смысл? Должен признаться, что я получил колоссальное удовольствие от нашего вчерашнего разговора, который так или иначе напомнил мне о цели моего приезда в Венецию, а также о моих обязательствах и обещаниях.

И хотя нам с Вами вряд ли суждено встретиться вновь, это ни в коей мере не умаляет тех теплых чувств, что я к Вам испытываю, или моей благодарности Вам. Вы на редкость интересная, интеллектуальная и отзывчивая женщина, с потрясающим словарным запасом. И хотя я не верю в рок или судьбу, не могу не признать, что мне чрезвычайно повезло повстречать Вас на своем жизненном пути в переломный для меня момент. Вы прекрасный компаньон и, кроме того, смею заметить, весьма привлекательная женщина, несмотря на статус бабушки. В глубине души мне очень хотелось бы поехать вместе с Вами и во Флоренцию, и в Рим, и в Неаполь, однако, как ни прискорбно, этому не суждено сбыться.

Я желаю Вам получить удовольствие от оставшейся части путешествия и, заглядывая в будущее, уверен, что Вы рано или поздно обретете свое счастье, одна или с кем-то еще, и продолжите наслаждаться общением со своими прекрасными детьми и внуками. А я, со своей стороны, навечно сохраню в памяти тот день, что мы провели вместе, вспоминая о Вас с признательностью и любовью, хотя, боюсь, и с некоторым сожалением.

С наилучшими пожеланиями,

Дуглас Петерсен.

126. Отъезд на рассвете

Рассвет застал город опустевшим. Я трусил по притихшим улицам и площадям, не встречая ни единой живой души вплоть до Страда-Нова, по которой ковыляли офисные уборщики, служащие отелей и официанты из утренней смены, понуро опустив голову, безразличные к розовеющему небу и окружающей красоте.

Я сел на первый утренний поезд до Флоренции буквально за три минуты до отправления, с двумя стаканчиками двойного эспрессо в руках; без кофе мне просто было бы не выдержать путешествия, как, впрочем, и без чего-то мучного и жирного, а именно чипсов. Я вытер руки моментально размокшей тонюсенькой салфеткой и зажмурился от неожиданно яркого света, а поезд тем временем осторожно пробирался по насыпи, пуповиной соединяющей Венецию с Большой землей. Слева поразительная картина: машины.

Окраины Венеции на Большой земле выглядели неприглядно и довольно уныло, а поскольку смотреть там было особо не на что, я поставил будильник на два часа вперед и закрыл глаза в надежде немного соснуть. Но меня подвели два двойных эспрессо, и я поймал себя на том, что непрерывно прокручиваю в голове слова из письма к Фрее. Сейчас она, должно быть, уже проснулась, нашла мою записку под дверью, прочла ее и теперь испытывает… что? Смущение? Раскаяние? Раздражение? А может, ее забавляет моя наивная интерпретация произошедшего? Интересно, положит ли она мое письмо в свой путеводитель с понимающей, сухой улыбкой или же аккуратно разорвет пополам? Возможно, после того, что между нами было, мне все-таки следовало попрощаться с ней лично. И эта мысль меня терзала.

И если я не знал, где сейчас Алби, то маршрут Фреи знал наверняка. Через два часа она будет сидеть в том же поезде, созерцая из окна чахлые пригородные сады, промышленные зоны и типичные офисные кварталы и, так же как и я, сожалея о второй бутылке вина; и вообще, я мог бы спокойно подождать ее на вокзале во Флоренции, возможно со скромным букетом цветов. Мы смогли бы переброситься парой слов, обменяться адресами электронной почты – «давайте поддерживать связь, просто как добрые друзья», – ну а потом я вполне мог бы успеть к полудню добраться до Сиены.

Или, еще более фантастический вариант, я мог бы бросить расследование и остаться с ней, пока не закончится наш роман. Выбросить телефон из окна поезда прямо в лагуну, предоставить Алби самому решать свою судьбу, развязать руки жене. Разве Конни не всегда действовала чисто импульсивно, в порыве страсти? И разве я не заслужил права, после всех этих лет верности супружескому долгу, на последний порыв страсти, пусть спонтанный и эгоистичный?

Однако вся загвоздка в стремлении жить сегодняшним днем состоит том, что этот день когда-нибудь да кончается. Импульсивность и спонтанность – явление преходящее, а вот ответственность, обязанность платить долги и выполнять свои обещания – это навсегда. Я потерял из виду людей, что были мне небезразличны, и теперь главное было спасти сына и вернуть жену, то есть решить задачу первостепенной важности.

Итак, я решил забыть о Фрее Кристенсен и продолжить свое путешествие.

Часть шестая Тоскана

Ричард внезапно увидел отца молодым человеком, полным честолюбивых планов на своего сына, и неожиданно задумался, качал ли тот хоть когда-нибудь сына на колене, торопился ли ради этого вернуться с работы домой, испытывал ли яростное желание его защитить.

Никогда еще Ричард не был столь одержим идеей, и ему почему-то было неловко.

Элизабет Тейлор. Душа доброты

127. Флоренция за тридцать шесть минут

Тридцать шесть минут. Ровно столько времени я позволил себе потратить на жемчужину Ренессанса, чтобы вовремя успеть в Сиену. Да чего уж там говорить, действительно смелое предприятие, но и отличное развлечение тоже, прекрасный шанс избавиться от воспоминаний о Венеции и предыдущей ночи. И вот я, бодро выпрыгнув из поезда, оставил сумку в deposito babagli[54] – кусочек Италии, название которого, если честно, несколько лакировало действительность. Я включил таймер своего мобильного, стремительно прошел на привокзальную площадь, окутанную бензиновой дымкой, миновал убогие лавки для туристов и закусочные, сомнительные хостелы, бесчисленные аптеки и пункты обмена валюты. Интересно, подумал я, а кому нужны пункты обмена валюты в эпоху международных пластиковых карт? Ну да бог с ними, ведь вдали я увидел кусочек стены знаменитого Дуомо, который даже на расстоянии поражал воображение своими масштабами и затейливой архитектурой, но времени оставалось мало, катастрофически мало. Прошло уже восемь минут, поэтому, периодически заглядывая в информационную карту для туристов, я двинулся направо, мимо магазинчиков, торгующих телефонами, и раскинутых под изящными арками прилавков с дешевыми кожаными изделиями, зигзагами вышел на величественную площадь – площадь Синьории, как сказано в карте, – где возвышалась крепость с зубчатыми стенами типа тех, что дети вырезают из картонной коробки; по правую руку, подобно фигурам в безумной шахматной партии, расположилась целая группа гигантских статуй; боги, львы и драконы; воины с поднятыми мячами и отрубленными головами; какой-то голый солдат, экстравагантно умирающий в объятиях своего товарища; вопиющие женщины; обнаженный психопатический мужчина с дубиной, насмерть забивающий кентавра; ну и наконец, микеланджеловский Давид, с легким отвращением наблюдающий за всем этим разгулом насилия. Прошло пятнадцать минут, мой путеводитель сообщил мне, что это всего лишь копия, и я, тотчас же отметив для себя некую диспропорцию размера рук, прошел дальше, к галерее Уффици. Еще не было и десяти утра, а под колоннадой уже растянулась огромная очередь людей, обмахивающихся картами из отеля, перед ними, под мраморными изображениями Джотто, Донателло и Пизано, на ящиках красовались живые скульптуры – почему-то статуя Свободы и египетский фараон. А затем появилась женщина в розовом трико и белокуром парике, она балансировала на раковине из папье-маше для увеселения публики, тогда как в элегантных галереях над головой призывно звали к себе непреходящие вещи, что висели рядом с картинами Уччелло, Караваджо и да Винчи, а именно знаменитая «Венера Урбинская» кисти Тициана и три – три! – автопортрета Рембрандта. Конни в бытность студенткой уже бывала в галерее Уффици и постоянно твердила о горячем желании приехать сюда еще раз; жемчужина, говорила она, холодная и прекрасная, поэтому я, как бывалый турист, заказал билеты заранее, причем сразу на четыре дня подряд, и вот сейчас, грешным делом, подумал – таймер тем временем натикал девятнадцать минут, – что, если воссоединение с Алби пройдет гладко, мы еще сумеем воспользоваться нашим заказом! Не исключено, что мы с сыном сможем поездить по горным деревушкам Тосканы, а затем именно здесь устроить свидание с Конни. «Это, скорее, можно назвать „очередь у Ффици“», – небрежно бросил бы я, проходя мимо менее смекалистых, менее дальновидных туристов. «Папа, твоя идея заказать билеты заранее просто блеск!» – заметил бы Алби, а Конни, стоя перед «Весной» Боттичелли, взяв меня за руку, прошептала бы: «Спасибо, Дуглас», и тогда все мои старания и хлопоты были бы сторицей вознаграждены. Ладно, хватит предаваться пустым мечтаниям – прошло уже двадцать минут. Я ринулся к реке, надеясь хоть одним глазком взглянуть на Понте Веккьо, но зазвенел таймер: следовательно, через четырнадцать минут я должен быть на вокзале; таким образом, на данный момент я успел обозреть лишь очередь в галерею Уффици, кусочек стены великолепного Дуомо, поддельного Давида и живую статую Венеры. Флоренция, осмотренная за двадцать две минуты, – это как сувенирный магнит с Боттичелли в дамской сумочке из дубленой кожи, ну ничего, мы еще вернемся сюда всей семьей. Я повернул назад, и уже через двадцать девять минут вдалеке показалась станция. Запыхавшийся, измученный бессонной ночью, насквозь пропотевший, я решил больше никогда не мешать крепкий кофе с алкоголем, а еще постараться отдохнуть в поезде до Сиены, и вот в 10:10, то есть за три минуты до отправления поезда, крайне довольный собой, я сидел на своем месте. Я прислушался к объявлениям по громкой связи. Монтелупо-Капрая, Эмполи, Кастельфьорентино, Сан-Джиминьяно; даже названия на слух выглядели живописно. Я буду в Сиене в 11:38 – в то самое время, когда Алби еще только встает с постели. Прикрыв глаза, я как можно дальше откинул спинку сиденья – вот они, прелести европейского подвижного состава! – и стал смотреть на исчезающие за окном пригороды Флоренции, чувствуя, как тяжелеют веки, а затем медленно, но верно начиная осознавать, что оставил все свои пожитки в камере хранения на вокзале Санта-Мария Новелла.

128. Поезд на Сиену

У меня не было ни сменной одежды, ни другой обуви. У меня не было денег, не считая нескольких банкнот и пригоршни монет в кармане: двадцать три евро и восемьдесят центов. Ни паспорта, ни путеводителя, ни зубной щетки, ни бритвы, ни планшета, ни зарядки для телефона. Телефон, естественно, оставался при мне, но поскольку прошлой ночью я не ночевал в номере, заряда оставалось всего 18 процентов, и неожиданно я получил кучу сообщений от Конни, буквально обрушившихся на меня камнепадом:

ты где? почему ты прервал разговор?

ты говорил странным голосом я волнуюсь за тебя. Д, пожалуйста позвони

я не сержусь я волнуюсь. сперва эгг теперь ты.

я выезжаю чтобы найти тебя. пожалуйста, сообщи где ты находишься. скажи, что с тобой все в порядке

пожалуйста, сообщи, что ты жив и здоров.

Я нажал на кнопку «Ответить», но заколебался, внезапно потеряв былую уверенность.

129. Наполненный до краев стакан

Естественно, месяцы до предполагаемой даты родов были полны треволнений и иррациональных страхов Конни относительно ее здоровья и физической формы. Я, со своей стороны, делал все возможное, чтобы убедить ее в благополучном исходе. Конни была умной, сильной, способной, храброй; ну кто, если не она, справится лучше? Однако наша уверенность, наше самодовольство уже подверглись жестокому испытанию, а потому мы проявляли осторожность, доходя при этом до паранойи. Витамины, масла и тоники, органическая диета, медитация, йога занимали важное место в нашей жизни. Конечно, в основном чушь собачья, основанная на ошибочном мнении, будто мы – она – в прошлый раз что-то сделали не так, но Конни от всего этого становилось легче, и я молчал. И все же на этот раз было гораздо меньше расслаб ленного благодушия, как во время первой беременности. Нет, вы только представьте себе, что в течение тридцати шести недель вам надо нести наполненный до краев стакан и не расплескать ни капли. Осторожность, забота, напускное и весьма хрупкое спокойствие. А еще немного грусти.

Но невозможно оставаться грустным и спокойным во время такого потного, кровавого, тяжелого дела, как рождение ребенка. Первые схватки начались в два ночи – в первый, но не в последний раз. Впоследствии Алби завел обыкновение будить нас именно в это время.

– Скажи мне, что все обойдется, – вонзив ногти в мою ладонь, потребовала Конни, когда мы мерили шагами родильную комнату.

– Конечно, даже не сомневайся!

А что еще я мог сказать?!

Но все обошлось, и это действительно так. Подвергнуть нас очередному испытанию на прочность было бы слишком жестоко, и Алби вышел легко, даже раньше, чем мы думали, хотя у Конни, возможно, на это иная точка зрения. К девяти часам утра я стал отцом, и мой сын, само собой, был тоже миленьким. Несмотря на багровое личико и грязное тельце, покрытое какой-то не имеющей названия слизью, он был просто прелесть – с четкими чертами лица и очень черными волосами, совсем как у его матери. А когда кожа, потеряв свой устрашающий цвет, побледнела, лицо немного разгладилось, а любопытные глазки широко раскрылись, на ум сразу пришло новое слово: «красивый». Красивый мальчик, причем красивый настолько, насколько его сестра была хорошенькой. Пока Конни спала, я все утро держал сына на руках, устроившись на виниловом стуле возле постели жены, зимнее солнце освещало его лицо – и, Господь свидетель, как же я любил его! Интересно, а держал ли мой собственный отец меня на руках точно так же? Ведь он был представителем того поколения, которому предлагалось скоротать время в приемной, покурить, полистать журнал, новоявленных отпрысков им предъявляли лишь после того, как вся грязь и кровь – непременный атрибут родов – были убраны. Я был уже достаточно большим мальчиком, чтобы помнить, как из больницы привезли домой мою новорожденную сестру, как неуклюже и неохотно, не выпуская сигареты изо рта, отец держал ее на руках; ему явно не терпелось поскорее избавиться от этой обузы. А ведь он был врачом, человеком, привыкшим обращаться с плотью и кровью, что уж там говорить о его собственной! Ладно, я точно буду другим, твердо решил для себя я. Буду вести себя свободно и раскованно со своим сыном – боже правый, «со своим сыном», у меня есть сын! – и мы станем хорошими друзьями.

Мы с маниакальной осторожностью, как хрустальную вазу, отвезли сына домой. Посетители, в свое время приносившие соболезнования, теперь приходили, чтобы праздновать, а мы, в свою очередь, с удовольствием принимали открытки, подарки и поздравления с едва заметными утешительными нотками. С усталым облегчением мы слушали, как сын плачет по ночам. Мать Конни переехала к нам, чтобы помочь дочери, а моя сестра практически у нас прописалась; опустившись до воркования и агушечек, она бесконечно вязала ужасающие крошечные кофточки, я же, со своей стороны, делал то, что должно: кипятил чайник, наводил порядок, убирал дом и ходил за покупками, в очередной раз превратившись в бесконечно услужливого лакея, а когда наступала моя очередь, вставал по ночам, позволяя Алби надрываться прямо мне в ухо. И постоянно давал себе обещания. Оставаться позитивным, восторженным, любящим и заботливым. Оберегать их как зеницу ока. Очередные благие намерения.

130. Специалист по уходу за детьми

Когда Алби достаточно окреп, мы тихим ходом отправились к моему отцу в гости, в маленькую квартирку, куда он переехал после смерти моей матери; квартира эта, поначалу вполне симпатичная, со временем сделалась темной, блеклой, с застоявшимся запахом табака и пустым холодильником. Коробки так и остались нераспакованными, картины неразвешанными, скорее склад артефактов, нежели дом для будущей жизни. Рано оставив хирургическую практику, отец коротал дни за чтением триллеров или за просмотром в полдень старого черно-белого кино; он сидел исключительно на растворимом кофе и сигаретах, а также на том, что можно было сварганить на скорую руку, то есть питался исключительно яичницей, печеными бобами, супами из пакетиков; будучи врачом, он больше верил инструкции, нежели результату.

Отец в принципе не был особо энергичным, но, когда он открыл дверь, мы сразу поняли, что он явно не благоденствует в одиночестве. Зубы желтые, кожа бледная и плохо выбритая – на щеках, от мочек ушей до кончика носа, жесткие, проволочные волоски. И впервые в жизни я понял, что он гораздо ниже меня ростом. Конечно, он улыбнулся своему внуку, поагукал ему и даже обратил внимание на размер ноготков на руке, похвалил волосы и глаза. «Слава богу, Конни, он похож на тебя!» – сказал он и рассмеялся, явно смущенно. Он держал на руках своего внука так, будто хотел определить его вес, затем отдал нам его обратно, и вот опять – знакомые усталость и натянутость.

Однако он никогда и не претендовал на то, чтобы быть специалистом по уходу за детьми. Будучи практикующим врачом, отец видел все, за исключением наиболее серьезных заболеваний, обусловленных некачественным уходом или небрежностью, и, как мне представляется, он настолько пугал больных, что те сразу выздоравливали. Помнится, как-то во время отдыха всей семьей на острове Англси я ободрал голень ржавой железякой и, опустив глаза, обнаружил, что кожа висит лоскутьями, словно вощеная бумага, а из раны струей хлещет кровь, но отец при виде моего увечья только тяжело вздохнул, будто я не поранился, а содрал краску с родительской машины. Тот факт, что это несчастный случай, не имел абсолютно никакого значения. Если бы я не играл, такого бы не случилось. Он выказывал сочувствие с такой же неохотой, с какой прописывал антибиотики.

Но я был на него не в обиде. Отец казался именно таким, каким, по моим понятиям, должны быть настоящие папы: профессиональным, компетентным и уверенным в себе, несколько отстраненным, но серьезно относящимся к своему долгу материально обеспечивать семью. У всех пап имелись любимые кресла, в которых они сидели, точно капитаны космического корабля, отдавая приказы, принимая чашечки чая, покрикивая на всех и при этом не терпя возражений. Папы контролировали телевизор, телефон и пожарную сигнализацию, они определяли время приема пищи, отхода ко сну, а также отпуска. Конни и ее родственники, выросшие в атмосфере анархического социализма, вечно орали и лаялись, если речь заходила о вопросах политики, секса и пищеварения, но мы с отцом за всю жизнь ни разу не поговорили, что называется, по душам, и, положа руку на сердце, мне не очень-то и хотелось. Он научил меня пользоваться логарифмической линейкой и менять велосипедную камеру, но ждать от него отцовских объятий было столь же нелепо, как рассчитывать на то, что он вдруг начнет отбивать чечетку.

Итак, мы провели с отцом долгий, томительный вечер. Меня буквально распирало от гордости за ту новую семью, что мы создали. Посмотри, хотелось мне сказать, посмотри, я нашел эту чудесную женщину или, возможно, именно она нашла меня. Мы вместе пережили такое, пережили ужасные вещи, но вот мы сидим, взявшись за руки, здесь, на твоем диване. Посмотри, как я ухаживаю за своим сыном, как легко и сноровисто меняю подгузники! Не в обиду будь сказано, я, конечно, тебе глубоко благодарен, но я не такой, как ты.

Ох уж это самодовольство и тщеславие новоиспеченного родителя! Посмотри, как мы хороши! Позволь показать тебе, как это делается! Несомненно, мои родители хотели преподать своим родителям такой же урок, и так в глубину веков и обратно; наверняка в один прекрасный день Алби постарается взять реванш и ткнуть меня носом в наши – мои – ошибки. Но, возможно, в том и состоит заблуждение молодежи: считать себя умнее родителей. Хотя если бы это было так, тогда с каждым следующим поколением количество накопленной мудрости увеличивалось бы подобно быстродействию компьютерных чипов и мы бы уже давно жили в утопическом мире полного взаимопонимания отцов и детей.

– Ну, мы, пожалуй, пойдем, – в тот вечер сказал я своему папе, отвергнув его предложение провести ночь в комнате для гостей, заставленной нераспечатанными коробками, с голой лампочкой под потолком.

– Я могу включить батареи, – попробовал соблазнить меня отец.

– Нет, нам довольно далеко ехать назад, – ответил я, хотя мы оба знали, что я лукавлю.

Возможно, все это плод моих фантазий, причем исключительно для очистки совести, однако он вроде бы вздохнул с облегчением и, не успели мы закрыть за собой дверь, снова включил новости. До свидания, папа! Алби, помаши дедушке ручкой! До свидания, скоро увидимся!

Папа умер шесть недель спустя. Конечно, я не верю в загробную жизнь, по крайней мере в ту, что изображают в газетных комиксах, но если он сейчас смотрит со своего облака на поезд на Сиену, то, вполне возможно, произносит свою любимую фразу: Вот видишь? Вот видишь? Тоже мне умник выискался!

131. Винная кислота

Я оказался на дне глубокой ямы.

И дело скорее не в потере пожитков – так или иначе, они были в полной сохранности и я мог всегда получить их назад, – а в потере контроля. Прошло уже достаточно времени после моего последнего разговора с Конни. Я соскучился по ее голосу, но у меня не было стопроцентной уверенности в себе. Однако Сиена должна стать своего рода поворотным моментом, в чем я не сомневался, значит поговорю с женой, когда смогу сообщить ей хорошие новости.

В Эмполи ко мне за столик подсел мальчуган в полосатой безрукавке, возможно, лет трех, не больше, он путешествовал с бабушкой и дедушкой; дородные и жизнерадостные, они с гордой улыбкой смотрели, как малыш выкладывает содержимое пакетика: двенадцать жевательных конфеток ядовитых цветов – четыре красные и восемь синих, – спрыснутых винной кислотой, благодаря которой они пузырятся на языке. Он сосчитал их, потом пересчитал. Затем разложил их по рядам и колонкам: сперва в три ряда и четыре колонки, затем – в два ряда и шесть колонок, выказывая при этом искреннюю радость; почему-то искренняя детская радость имеет обыкновение мгновенно улетучиваться, как только игра получает гордое название «математика». Он облизал палец, размазал по конфетам выступивший сахар и вообще устроил из выбора конфетки, которую собирался съесть в первую очередь, настоящий цирк. Я смотрел на него во все глаза, возможно, даже слишком открыто, если брать в расчет сегодняшний не самый удачный день и возраст мальчугана. Малыш явно чувствовал себя гвоздем программы, и, когда он остановил наконец выбор на красной конфете, а потом сунул ее в рот и скривился, типа какая кислятина, я не выдержал и расхохотался, мы оба расхохотались; бабушка с дедушкой улыбались и кивали.

Он что-то протрещал мне по-итальянски.

– Inglese, – ответил я, – no parlo Italiano[55].

Мальчик в ответ кивнул так, будто все понял, и протянул мне синюю конфетку; его жест показался мне настолько широким и таким до боли знакомым, что я подумал: О боже, это ведь Алби. Малыш точь-в-точь такой, каким когда-то был Алби.

132. Кнопка «запись»

Потому что Алби был прелестным ребенком, пусть немного шкодливым, но вполне добродушным. Конечно, выпадали тяжелые дни, особенно в первые месяцы. Круп! Он где-то подхватил круп, болезнь, одно название которой приводит родителей в ужас, ну а потом были и очередные поводы для паники, например из-за совершенно необъяснимых приступов слез, ведь нервы наши были тогда на пределе из-за хронического недосыпа. Но мы принимали все эти трудности с радостью, а если и теряли самообладание, то крайне редко, хорошо понимая, что нам воздается по заслугам. Я вернулся к работе, с сожалением, но и с благодарностью за небольшую передышку, затем возвращался домой, помогал купать и кормить сына, а тем временем незаметно бежали дни, недели и месяцы.

Должно быть, примерно на это самое время приходятся и его первые воспоминания. В любом случае надеюсь, что так, поскольку невозможно себе представить ребенка, о котором родители пеклись бы сильнее, которого обожали бы больше и который демонстрировал бы столь невероятные успехи. Как жаль, что невозможно контролировать воспоминания ребенка! Должен признаться, мои родители делали все возможное, чтобы организовать пикники в солнечный день или плескание в бассейне, но мне почему-то запомнились музыкальные заставки рекламы, мокрые носки на батарее, бессмысленный телевизионный треп и пререкания насчет зазря пропавшей еды. Что же до моего сына, то временами я мысленно просил его «запомни это» – Алби, падающий в высокую траву летнего луга, наша дружная троица, нежащаяся в кровати в зимнее воскресенье или танцующая на кухне под дурацкую мелодию, – и вообще, мне было ужасно жаль, что невозможно нажать на кнопку «Запись», поскольку нам втроем было действительно хорошо вместе и у нас наконец была настоящая семья.

133. Научное обоснование слепой любви

И вот однажды вечером мы вместе мылись в ванне, когда-то мы практиковали подобные вещи; Алби лежал между колен своей матери, положив голову ей на живот, и мне вдруг пришло на ум, что даже тот, кто иногда завидует другим, их карьере или удачному браку (я не завидовал другим мужьям, хотя знал, что другие мужья завидуют мне), очень редко, по крайней мере, я о подобном не слышал, хотя, возможно, об этом не принято говорить, отдаст предпочтение чужому ребенку. Нет такого человека, который не считал бы своего ребенка очаровательным, хотя отнюдь не все дети очаровательны. Тогда почему родители этого не замечают? И в чем тогда причина столь прочной, непоколебимой связи: в неврологии, социологии, генетике? Возможно, выдвинул я робкое предположение, мы любим наших детей больше чужих, повинуясь некоему инстинкту самосохранения, в целях продолжения рода.

– Так ты хочешь сказать, что твои чувства к своему ребенку не истинная любовь, а нечто из области науки? – нахмурилась Конни.

– Отнюдь. Она истинная, поскольку действительно относится к области науки! Чувства, которые ты питаешь к друзьям или любовникам или даже к братьям и сестрам, полностью зависят от их поведения. Но в том, что касается детей, все по-другому. И в данном случае уже не имеет значения, как они себя ведут. Ведь родители капризных детей любят их от этого не меньше, я прав?

– Нет, родители просто-напросто отучают их капризничать.

– Вот в том-то и дело. Они привязаны к своим детям, поэтому, даже если отпрыск, несмотря на приложенные усилия, продолжает капризничать, родители все равно готовы отдать за него жизнь.

– Алби не капризный.

– Нет, он чудесный. Но ведь каждый считает своего ребенка чудесным, пусть это и не соответствует действительности.

– А что, разве они не должны?

– Конечно должны! Но это и есть именно то, что принято называть «слепая любовь».

– Которую, насколько я понимаю, ты осуждаешь?

– Нет…

– По-твоему, все это иллюзия, «инстинктивное поведение»?

– Нет, просто… мысли вслух.

И мы замолчали. Вода тем временем начала остывать, но вылезти первым из ванной было бы равносильно капитуляции.

– Нет, ну как можно говорить такие глупости в присутствии Алби!

– Ему всего восемнадцать месяцев! – рассмеялся я. – Он не понимает.

– И полагаю, ты это тоже знаешь.

– Я только размышлял вслух, вот и все.

– Выдающийся детский психолог, – произнесла она и внезапно вылезла из ванны, прижимая Алби к себе.

– Я размышлял вслух! Просто теория.

– Дуглас, я не нуждаюсь в теориях, – заявила она, заворачивая Алби в полотенце.

У моей жены всегда был особый дар к эффектным концовкам. Я немного полежал в гордом одиночестве в ванне, чувствуя, как вода становится холоднее и холоднее. Она устала, подумал я, все это ерунда, и я ни секунды не сомневался, что через какое-то время о нашем споре буду помнить только я.

По крайней мере, осмелюсь предположить, что она о нем забыла.

134. Случай с лего

Однако с самого начала не приходилось сомневаться в том, что она во всем была лучшей: компетентнее, добрее и терпеливее, ей никогда не было скучно на этой дурацкой детской площадке, она никогда не норовила уткнуться в газету, а с удовольствием наблюдала за двадцатым, двадцать первым, двадцать вторым спуском с горки. И есть ли более нудное занятие, чем раскачивать качели? И тем не менее она никогда не возмущалась – ну, если только изредка – из-за часов, и дней, и недель, что он у нее отнимал, из-за его постоянных требований внимания к себе, беспричинных слез, следов разрушения – разлитой краски, размазанного морковного пюре, – которые он оставлял за собой; никогда не отшатывалась в отвращении и не сердилась из-за пятен рвоты на нашем новом диване, какашек, что провалились в щель между половицами и, насколько я подозреваю, по-прежнему находятся там на некоем молекулярном уровне. По мере того как Алби потихоньку взрослел, его привязанность к матери становилась все более явной и даже чрезмерной. Это настолько характерно для детей в раннем возрасте, что фактически стало уже общим местом. Ни один самый любящий отец при самом горячем желании не способен накормить ребенка грудью, поэтому узы, связывающие его с отцом, должны возникнуть несколько позже – разве нет? – через набор юного химика и модели самолетов, турпоходы и уроки плавания. Он будет обыгрывать меня в бадминтон, а я в свою очередь покажу, как с помощью лимона соорудить аккумулятор. Так что пока у меня не было особых дел, оставалось только терпеливо ждать того дня, когда мы наконец сблизимся.

Правда, у меня, похоже, развился особый дар постоянно расстраивать его: он корчился и извивался у меня на руках, а я беспомощно стоял столбом и ждал, когда Конни меня освободит. В ее отсутствие мы оба были как на иголках. Превращение из младенца в малыша, начинающего ходить, не обходится без шишек и синяков, но когда ее не было, он почему-то спотыкался и падал гораздо чаще; более того, у него до сих пор остались шрамы и вмятины, на которые Конни даже сейчас периодически направляет указующий перст, обвиняя меня в его травмах. Вот это он налетел на кофейный столик, это упал с дерева, а это инцидент с потолочным вентилятором. И всегда, всегда при ее возвращении он тянул к матери руки, поскольку знал, что только там он будет в безопасности.

Любые благие намерения выходили мне боком, и даже данные мной ласкательные имена почему-то не приживались. Конни придумала прозвище Эгг[56] по ассоциации: Алби – альбумин – белок – яйцо, чудесное имя, которое, похоже, очень ему подошло. Заметив, что он по-обезьяньи цепляется за материнское бедро, я попытался ввести в обиход прозвище Мартышка, но не слишком-то преуспел, а потому через неделю-другую сдался. А затем была история с лего, история, впоследствии вошедшая в семейные предания Петерсонов как иллюстрация… я даже сам толком не знаю чего, потому что вел себя, по моим представлениям, достаточно разумно. Нет нужды говорить, что сам я был воспитан на лего, в мое время достаточно строгой и понятной игре, тем не менее хранившей в себе некую тайную мудрость; этот радостный щелчок, эта симметрия, эта мозаика мелких деталей. В данной игре в скрытом виде были начатки и математики, и техники, и дизайна, поэтому я с нетерпением ждал того дня, когда мы с Алби сядем рядышком перед чайным подносом, откроем целлофановый пакет, найдем страницу один и начнем строить!

И тут неожиданно выяснилось, что таланты Алби лежат совсем в другой плоскости. Неспособный следовать простейшим инструкциям, он радостно соединял наобум святых разноцветные детальки, жевал их, тем самым приводя в полную негодность, залеплял пластилином, запихивал за батареи, бросал о стенку. Если я собирал лего вместо него, скажем полицейский участок или замысловатый космический корабль, он буквально за несколько минут разламывал игрушку, а затем сооружал нечто непонятное и бесформенное, которое потом швырял со спинки дивана. Наборы лего один за другим проходили сей скорбный путь, превращаясь из идеальной игрушки в обломки, годные лишь для пылесоса.

И вот однажды вечером, ведомый исключительно желанием дать своему сыну нечто постоянное и долгоиграющее, я дождался, когда они с Конни лягут спать, налил себе изрядную порцию скотча, смешал эпоксидный клей «Аралдайт» в крышечке от баночки из-под джема, разложил перед собой инструкцию и аккуратно склеил пиратский корабль, замок тролля и машину «скорой помощи». Теперь коробку дорогостоящих деталек заменили три потрясающие, рассчитанные на долгую службу игрушки. Я выставил их на кухонном столе и отправился спать в предвкушении потока похвал.

Поэтому слезы и завывания, сотрясшие дом на следующее утро, меня несколько обескуражили, поскольку отнюдь не соответствовали масштабу моих злодеяний. Послушай, пытался втолковать я Алби, теперь они будут служить тебе вечно! Теперь они не будут ломаться! Но он не хочет, чтобы они служили ему вечно, сказала мне Конни, успокаивая зареванного Алби, он хочет их ломать, вот в чем штука! В этом и кроется суть креативности! То, что разрушение может быть креативным, было из разряда идей, изрекаемых исключительно художниками, но я спустил все на тормозах и отправился в лабораторию, мрачный и расстроенный, поскольку лего навсегда утратило для нас свою привлекательность. Спорные объекты прикладного искусства были убраны на верхнюю полку буфета, а спустя годы история эта материализовалась как анекдот за обедом, свидетельствуя… о чем именно? О недостатке у меня воображения, недостатке креативности, полагаю. Недостатке чувства юмора. О да, они это запомнили.

Так или иначе, анекдотичная история с лего всегда вызывала взрывы смеха, но я, как отец, научился быть толстокожим и спокойно переносить шуточки в свой адрес. Вот над моим отцом никто и никогда не посмел бы подтрунивать, значит это уже какой-то прогресс или вроде того.

135. Сиена

Я определенно произвел впечатление на мальчугана из поезда на Сиену, поэтому ко времени прибытия в пункт моего назначения мы уже успели подружиться и радостно кивали друг другу, все кивали и кивали. Я был благодарен ему за предложенную конфету, а если честно, то слопал бы весь пакет, ведь бог его знает, когда я смогу снова поесть. Но мы уже подъезжали к Сиене. Ciao, ciao! Скажи «до свидания» этому милому чуднóму дяденьке. Я пожал липкую детскую ладошку и вышел в удушающий зной тосканского полдня.

Автобус до Старого города был набит под завязку, и я, путешествующий налегке, остро чувствовал, насколько самодовольно выгляжу на фоне всех этих рюкзаков и чемоданов, точь-в-точь как сбежавший из дурдома душевнобольной. Автобус проехал через средневековые ворота, и все начали высаживаться; я поспешил вперед, оставив за спиной пассажиров с их громыхающими чемоданами, миновал еще одни ворота и неожиданно оказался на залитой светом огромной пьяцце, раскинувшейся наподобие веера с девятью тонкими клиньями, который отдаленно напоминал павлиний хвост или жестянку с шотландским песочным печеньем, перед гигантским палаццо в готическом стиле, а все вокруг было насквозь пропеченное, терракотово-красное. Не только весьма захватывающее зрелище, но и довольно-таки вдохновляющее, потому что Сиена – город-крепость, компактный и изолированный; если Венеция была лабиринтом, то Сиена – обувной коробкой. Проскочить мимо Пьяцца дель Кампо было невозможно, и вообще вся активность была сконцентрирована именно здесь. А значит, я точно не упущу Алби и Кейт, которые будут тут, словно муравьи под увеличительным стеклом. В состоянии боевой готовности, полный оптимизма, я выбрал место на уложенных елочкой кирпичах на середине спуска, натянул бейсболку на глаза и моментально уснул.

136. Воссоединение

Проснувшись в начале четвертого, я так замысловато выругался, что на меня стали оглядываться. Ну как можно быть таким идиотом?! С трудом поднявшись, я понял, что едва держусь на ногах. От усталости голова моя свесилась набок, и теперь вся правая сторона лица была привычно стянута, что означало солнечный ожог. Я споткнулся, затем снова опустился на горячие кирпичи. Три часа! Три часа, в течение которых они уже наверняка успели пройти мимо. Я живо представил себе, как Алби переступает через меня, валяющегося на земле, будто подзаборный пьянчуга. Во рту все пересохло, тогда как одежду было хоть выжимай, настолько она пропотела – на том месте, где я лежал, на кирпичах, высосавших из меня остаток влаги, остался мокрый след, – голова болезненно пульсировала, что однозначно свидетельствовало о солнечном ударе. Воды, срочно воды! Я снова попытался подняться, привстав на секунду на цыпочки, а затем нетвердой походкой стал карабкаться вверх по стенке опаленной солнцем терракотовой чаши, совсем как Лоуренс Аравийский, взбирающийся на дюну.

В киоске на краю площади я купил две бутылки воды за сумасшедшие деньги и, залпом осушив одну, затем ополовинив другую, остановился посмотреть на свое отражение в зеркальной стене. Вертикальная линия отделяла алую часть лица и шеи от белой, а тень от бейсболки образовала экватор поперек лба. Солнце, точно по трафарету, окрасило мое лицо в цвета датского флага. Я потрогал кожу; судя по ее болезненности, худшее еще было впереди, рассмеялся тем жутким смехом, что обычно предваряет истерику на грани слез, и снова шагнул в жару.

Меня подташнивало, я чувствовал дурноту и плохо соображал. Вернуться в плавильный котел пьяццы казалось немыслимым, но у меня не было номера в отеле, чтобы прилечь, а из наличности – только двенадцать евро в кармане, которых не хватит даже на то, чтобы вернуться во Флоренцию, где за нарушение сроков хранения моих бумажника с паспортом явно накапала приличная пеня. И я, как пьяный, с бутылкой воды в руке, с кружащейся головой, с блуждающим взглядом, стараясь держаться тени, словно вампир, и не имея ни единой здравой мысли в мозгах, заковылял через толпу в конец улицы, которая вывела меня во двор, где передо мной возник нарядный фасад уходящего ввысь кафедрального собора. Донесшийся с campanile внезапный перезвон колоколов заставил все взоры устремиться к небу, но внезапно церковные колокола были заглушены божественными звуками аккордеона Кейт Килгур, которая исполняла «Beat It».

Дождавшись финальных аккордов, я шагнул вперед и прижал ее к себе.

– Кейт Килгур! – воскликнул я потрескавшимися губами. – Как же я рад тебя видеть!

– Блин, мистер Петерсон, – высвобождаясь из моих объятий, сказала она. – А чего это вы такой затраханный?

Да, не спорю, воссоединение получилось несколько бурным, и все же я до сих пор жалею о том, что пришлось вмешаться полиции.

137. Sweet Child of Mine

[57]

Я отнюдь не склонен разбрасываться такими словами, как «жестокость». Это однозначно было недоразумением или, возможно, слишком бурной реакцией с их стороны, да и с моей тоже. Если бы я постарался держать себя в руках, то наверняка разрулил бы ситуацию. И все же…

– Кейт, ты даже не представляешь себе, через что мне пришлось пройти.

Я был искренне рад видеть ее, гораздо больше, чем она меня; мало того, Кейт уже собиралась приступить к исполнению следующей песни, возвышенной «Sweet Child of Mine», с многократно повторяемыми музыкальными фразами. Я терпеливо дождался конца проигрыша, а затем продолжил:

– Кейт, мне необходимо увидеть Алби. Он с тобой?

– Не могу сейчас говорить, мистер Пи…

– Нет, успокойся, но я должен знать, что он в порядке. Может, позже.

– Не могу говорить, мистер Пи…

– Ох. Ну ладно. Ладно. Прости, ты исполняешь свое соло, но я только хочу узнать, где…

– Его здесь нет.

– Но он ведь где-то рядом? Да? Да? – Она начала следующий куплет, и мне ничего не оставалось делать, как бросить монетки в ее шляпу-котелок. – Не могла бы ты просто направить меня в нужную сторону? – За монетами последовали бумажки в пять, десять евро – одним словом, вся моя наличность. Я принялся шарить в карманах в поисках мелочи. – Кейт, я сейчас уйду, но я проделал очень долгий путь и…

Песня кончилась, но Кейт же начала «Riders on the Storm»; похоже, она собиралась продолжать до бесконечности.

– Кейт, на самом деле я плачу тебе за то, чтобы ты перестала играть! – завопил я, накрыв рукой мехи аккордеона, что стало уже перебором, теперь я понимаю.

Ну и само собой, Кейт отреагировала достаточно бурно: бросила играть и ткнула пальцем мне в лицо.

– Уберите лапы, мистер Пи! Если ваш сын предпочитает прятаться от вас, значит не ваше дело…

– Ну, это вроде как…

– Я слишком хорошо знаю, каково это – жить с деспотичным, властным отцом…

– Деспотичным? Я вовсе не деспотичный.

– И даже если в данный момент ваш сын и не входит в число моих самых любимых людей, я не собираюсь его закладывать. И не надейтесь.

– Не входит в число твоих самых любимых людей… Но почему? Неужели вы поссорились?

– По-моему, я вполне ясно выразилась.

– Вы что… расстались?

– Да, мы расстались! И пожалуйста, постарайтесь как-нибудь скрыть свою радость, мистер Пи!

– Когда?

– Прошлой ночью, если вам так уж приспичило все знать.

– Итак… Итак, где он сейчас? Куда он направился? Кейт, ради бога, скажи мне. – Я накрыл ее руку своей, что было очередной ошибкой.

– Да отвяжитесь вы от меня! – взвизгнула Кейт, и я почувствовал растущую враждебность небольшой группы почитателей «Sweet Child of Mine». – Я ведь ясно сказала: это не ваше дело, что делает Алби и… Ой, блин! – Она бросила взгляд куда-то через мое плечо. – Ну вот, снова-здорово.

Похоже, наша оживленная дискуссия привлекла внимание carabinieri – направлявшихся прямо к нам двух больших красивых мужчин в голубых рубашках с коротким рукавом. Кейт опустилась на колени и принялась торопливо распихивать выручку по карманам узких обрезанных джинсов.

– Не волнуйся, я с ними поговорю.

– Вы их не интересуете, это за мной.

И действительно, полицейские пришли именно за Кейт: возбужденно переговариваясь, они взяли ее в клещи. Вокруг нас начала собираться толпа, я услышал упоминание о разрешениях, о местных правилах, Кейт что-то им возражала, достаточно дерзко и раздраженно; абсолютно неверный тон, подумал я, для разговора с вооруженными полицейскими.

– Да, я знаю, что нужно разрешение… Нет, у меня его нет, как вам прекрасно известно… Отлично, ну ладно, уговорили, сейчас соберу вещи и свалю… – Она прижала аккордеон к груди, точно ребенка, и, опустив голову, уже собралась было уйти, но один из полицейских, а именно тот, что покрупнее, широкоплечий, с маленькой круглой головой, положил ей руку на плечо и потянулся за блокнотом. – А с чего мне платить штраф, если вы не даете мне заработать вообще никакого?.. Нет, я не выверну карманы! Нет! Катитесь куда подальше, ублюдки! Уберите от меня свои поганые лапы!

Толпа расступилась, пропуская полицейских, эскортирующих Кейт к машине, которая должна была увезти ее прочь, а вместе с ней – и ключи к разгадке местонахождения Алби.

– Нет! – воскликнул я. – Нет, нет и нет, вы не смеете этого делать! – И я поспешил за ними.

Конечно, честно говоря, мною двигали отнюдь не рыцарские чувства, а чисто корыстный интерес, но Кейт была моей последней зацепкой, последним связующим звеном с Алби, и вот я уже вклинился между полицейскими, схватил одного из них за руку, пытаясь ослабить хватку, – нет, нет, ни в коем случае не агрессивно, а скорее искательно. Стороннему наблюдателю это могло показаться вроде как стычкой, и да, мое состояние трудно было назвать спокойным.

– Не лезьте в это дело, мистер Пи! – обернувшись, крикнула Кэт, но поздно, меня уже взяли в оборот.

– Это вовсе не обязательно! – вопил я. – Вы превышаете свои полномочия! Не обязательно, не превышайте полномочия!

Я дергал за руку того самого рослого полицейского, между делом заметив, что у него, как у большинства лысых мужчин, чрезвычайно волосатые предплечья, а еще крайне занятные часы – четыре маленьких циферблата на основном, – такие обычно любят дайверы, и когда он меня развернул и стянул запястья пластиковой штуковиной типа тех, которыми я дома обычно стягиваю провода от телевизора, у меня вдруг возник вопрос: а не занимается ли он, случайно, по уик-эндам дайвингом?

138. Арестант

В детстве я иногда спрашивал себя, смог бы я выжить в тюрьме. Эту озабоченность я пронес через всю свою жизнь и наконец пришел к выводу, что вряд ли. Конечно, вероятность возникновения подобной ситуации казалась мне весьма призрачной. Правда, недавно я действительно стащил пакетик мятных пастилок из газетного киоска в Мюнхенском аэропорту, но данное деяние, без сомнения, находится вне юрисдикции итальянской правоохранительной системы, да и вещественные доказательства давным-давно исчезли. Поэтому я сидел перед барьером в главном отделении полиции Сиены, не испытывая особого волнения.

И тем не менее, кажется, я наделал здесь шуму. Кто этот таинственный незнакомец? И что это за турист такой, у которого нет ни паспорта, ни бумажника, ни денег, ни ключей, ни заказанного номера отеля? Отсутствие удостоверения личности, похоже, говорило обо мне как о человеке, доведенном до крайности, что вполне соответствовало действительности, хотя и не в том смысле, в котором они думали. Я объяснил, что все станет на свои места, если мне удастся занять немного денег и быстренько смотаться во Флоренцию, а тогда я с удовольствием заплачу любой штраф и за себя, и за Кейт, но никто не изъявил готовности дать мне взаймы, а тем более отпустить меня восвояси. Они почему-то решили, будто я как-то связан с Кейт. Несмотря на мои бурные протесты, они упорно называли ее моей девушкой. Можно только себе представить, что чувствовала при этом бедная Кейт!

Постепенно персонал за барьером утратил ко мне интерес, меня препроводили в приемную, да там и оставили. Кейт находилась в одном из кабинетов за барьером, похоже, мое наказание и будет состоять в том, чтобы ждать ее, ждать часами, ждать до бесконечности, на жестком пластиковом стуле; тем временем передо мной чередой тянулись туристы – полноправные туристы, с ровным загаром и паспортами в наличии, – заявить об утерянных багаже, бумажниках, камерах и получить справку для страховки. Естественно, я подожду, а что еще мне оставалось делать? По крайней мере, тут я был не на солнце.

Но воссоединение с моей «девушкой» состоялось только где-то ближе к вечеру, ей тоже предложили присесть на стул и подождать. Поначалу Кейт решительно отказывалась меня замечать, но затем:

– Клевые кроссовки, мистер Пи.

– Благодарю.

– А что случилось с вашим лицом?

– Хм? О, это… Заснул на солнцепеке.

– Должно быть, очень больно.

– Так оно и есть. Так оно и есть.

– А вы рассказали им о том, что я стащила круассан со шведского стола?

Я примирительно протянул вперед руки ладонями вверх и произнес шутовским тоном:

– Эй, разве я похож на стукача?

– Вам не следовало встревать в это дело, – улыбнулась она.

– Мне кажется, они действительно превысили полномочия.

– Издержки профессии. По идее, надо получать разрешение, но это просто какой-то бюрократический дурдом. Меня здесь уже хорошо знают, я у них числюсь в рецидивистах, поэтому…

– Я испугался, что тебя заберут.

– Весьма благородно с вашей стороны.

– На самом деле я думал исключительно о себе.

– Не в обиду будь сказано, мистер Пи, но вы не слишком-то хорошо пахнете.

– Да, да, я в курсе. На твоем месте я отодвинулся бы подальше.

Она улыбнулась и пересела поближе:

– Но я в любом случае не могу вам сказать, где он сейчас.

– По крайней мере, ты можешь сказать, в порядке ли он.

– Уточните, что вы понимаете под «в порядке». Он очень беспокойный парень, этот ваш Алби.

– Да, несомненно.

– И слишком… мрачный.

– Я знаю…

– И очень злой. Очень-очень злой. У него куча проблем. Куча. Я имею в виду, с вами. Он только об этом и говорит.

– Неужели?

– И отзывается о вас не слишком-то хорошо.

– Именно поэтому я и здесь. Кейт, я хочу извиниться за ту сцену… Ну, ты ведь при ней присутствовала.

– Это было бессердечно, мистер Пи, реально бессердечно.

– Я знаю. Вот почему мне необходимо его увидеть.

– Но все не настолько однозначно, все началось гораздо раньше.

– Не сомневаюсь, что так оно и есть.

Она прищурилась на меня:

– Вы действительно склеили детали его лего?

– Несколько. Только несколько.

– А вы говорили ему, что он скудоумный?

– Боже мой, да конечно же нет! Неужели он так сказал? Это неправда!

– Он говорит, что постоянно расстраивает вас.

– И это тоже неправда…

– Типа ему кажется, будто вы в нем разочаровались.

– Какие глупости!

– Он говорит, что вы и миссис Пи, вероятно, разойдетесь.

Тут уж мне нечем было крыть.

– Ну, тут, быть может, и есть доля правды, хотя ничего пока точно не решено. Ему мама сказала?

– По его словам, в этом не было нужды, ваши отношения не могли длиться вечно. Но да. Да, миссис Пи действительно ему сказала.

Я почувствовал некое стеснение в груди:

– Что мы расходимся или возможно разойдемся?

– Что возможно разойдетесь.

– Хорошо, хорошо…

– Но Алби уверен, что так оно и будет.

– О… – Слова застряли у меня в горле, и только через некоторое время мне удалось выдавить: – Понимаешь ли, семейные отношения – очень непростая штука.

Мое замечание было в лучшем случае очередной банальностью, но для Кейт оно, похоже, стало самым настоящим откровением.

– Скажите это еще раз! – горестно разрыдавшись, попросила она, и я вдруг неожиданно для себя обнял ее за плечи, а сидевший за барьером полицейский бросил на нас сочувственный взгляд. – Ведь я и вправду любила его, мистер Пи!

– Мне очень жаль, Кейт…

– Но мы постоянно ругались, – фыркнула она и рассмеялась. – Он жутко капризный парень, ведь так?

– Есть такое дело. А из-за чего вы ссорились?

– Из-за всего! Из-за политики, секса…

– Нормально…

– Из-за астрологии! Мы ругались даже из-за астрологии.

– А что именно он говорил?

– Он буквально с катушек слетел. Заявил, что теория, будто планеты влияют на характер людей, – полная хрень, а те, кто в такое верит, просто тупоголовые…

– Мне очень неприятно это слышать, – произнес я, а про себя гордо подумал: мой мальчик.

– Он сказал, что я для него слишком старая. Господи, а мне всего-навсего двадцать шесть! Он сказал, что ему со мной не хватает воздуха и что он хочет побыть один.

Теперь ее голова лежала на моем плече, моя рука обвивала ее талию, я утешал ее по мере сил и одновременно пытался вернуться к волнующему меня вопросу:

– Кейт, возможно, если я смогу с ним поговорить, то замолвлю за тебя словечко.

– А какой в этом смысл, мистер Пи? Какой, блин, смысл?!

– И тем не менее не могла бы ты просто дать мне адрес отеля?

– Он не в отеле.

– Ну тогда хостела.

– Он и не в хостеле.

– Тогда где же он, Кейт?

Кейт всхлипнула и откашлялась. У нее текло из носа, и, как ни странно, она вытирала нос о мою голую руку, оставляя дорожку слез и соплей, хорошо видных при ярком свете.

– В Испании.

– В Испании?

– В Мадриде.

– Алби в Мадриде?

– Он сказал, что сыт по горло церквями и хочет увидеть «Гернику». Нашел дешевый рейс и улетел. Довольно давно.

– Кейт, а где именно он остановился в Мадриде?

– Без понятия.

Алби уехал. Это неправильно и несправедливо, подумал я. Потому что, без сомнения, ты просто обязан преуспеть, если жертвуешь всем, что имеешь!

Но, похоже, только не в данном случае, и в этот самый момент я вдруг отчетливо понял, что потерял не только сына, но, вероятно, и жену тоже и теперь настала очередь Кейт меня утешать, поскольку я буквально развалился на куски.

139. Камера

Ночь я провел в тюремной камере; впрочем, вполне недурственно.

Возможно, дело было в моем нервном срыве, но после долгих часов ничегонеделания сотрудники полиции вдруг активизировались, меня разлучили с Кейт и препроводили в заднюю комнату, где, когда я успокоился, дали понять путем замысловатой жестикуляции, что не собираются выдвигать против меня никаких официальных обвинений. Но куда мне было податься? Время близилось к полуночи, а у меня с собой не было ни паспорта, ни денег, и дежурный сержант с извиняющимся видом менеджера отеля, которому больше нечего предложить, провел меня в камеру. Маленькая каморка без окон пропахла лимонным дезинфицирующим средством, что в данных обстоятельствах действовало успокаивающе, а обтянутый синим винилом матрас был упоительно прохладным на ощупь. Унитаз из нержавеющей стали оказался без сиденья и находился ближе к кровати, чем хотелось бы, да и подушка внушала некоторые опасения. Тюремные подуш ки отличаются от обычных. Но, возможно, если обернуть ее рубашкой и постараться не пользоваться туалетом, все как-нибудь обойдется. Если уж на то пошло, раньше я платил сто сорок евро за комнаты менее комфортабельные, нежели эта, а альтернатива – коротать ночь прямо на улицах Сиены – меня отнюдь не прельщала. Поэтому я с восторгом заключил сделку, правда с условием, что дверь останется незапертой.

– Porta aperta, si?[58]

– Si, porta aperta.

А потом я остался один.

Основное преимущество капитуляции – это возможность немного передохнуть. Надежда слишком долго не давала мне спать, и вот теперь, навсегда распрощавшись со своими несбыточными фантазиями, я наконец смог забыться тяжелым сном без сновидений.

140. Список

– Мне кажется, наш сын меня не любит, – однажды ночью, лежа в постели, сказал я Конни.

– Не смеши меня, Дуглас. С чего ты взял?

– Не знаю. Он всегда начинает орать, когда ты выходишь из комнаты. Ну а еще он сам об этом говорит.

Конни рассмеялась и придвинулась поближе:

– У него сейчас «мамочкин» период. Все мальчики, да и девочки тоже, через такое проходят. Вот увидишь, еще пара лет – и ты станешь его кумиром.

Что ж, я принялся ждать, когда стану его кумиром.

Сын пошел в школу и был там вполне счастлив, по крайней мере, мне так казалось, хотя, когда я приходил с работы, он уже лежал в постели. Если он спал, я убирал ему волосы с лица и целовал в лобик. Мне нравилось, как от него пахло: ванной, грушевым мылом и клубничной зубной пастой. Если же он не спал, то:

– Хочешь, я почитаю тебе книжку на ночь?

– Нет, я хочу, чтобы мне почитала мамочка.

– Уверен? Потому что я с удовольствием…

– Мамочка! МАМОЧКА!

– Ладно, пойду позову мамочку, – сдавался я и уже в дверях добавлял: – Алби, тебе не следует ложиться спать с мокрой головой. Ты простудишься.

Я всегда именно так и говорил, хотя с научной точки зрения данное утверждение, мягко выражаясь, довольно спорное. И тем не менее я ничего не мог с собой поделать и во время каникул, например, запрещал ему плавать сразу после еды, объясняя это возможностью возникновения судорог. И почему, интересно, при воздействии воды на кожу кишки непременно будут сжиматься, вызывая судороги? И неужели так всегда происходит? Да какая, собственно, разница! Это была очередная фраза из моего списка.

Потому что еще в раннем детстве и отрочестве я составлял список банальных и действующих на нервы замечаний, которые поклялся не произносить, когда стану взрослым. Все дети пишут такие списки, и все списки в своем роде уникальны, хотя, без сомнения, в них можно найти много общего. Не трогай это, испачкаешься! Напиши благодарственные открытки или больше никаких подарков! Разве можно выбрасывать еду, когда в мире столько голодных людей?! И на протяжении всего детства Алби эти фразы вольно или невольно у меня вырывались. Больше никакого печенья, испортишь себе аппетит! Убери свою комнату! Тебе ДАВНЫМ-ДАВНО пора быть в постели! Не СМЕЙ больше спускаться вниз! Да, тебе действительно надо погасить свет! И чего, скажи на милость, тебе бояться? Не реви! Ты ведешь себя как маленький. Я же сказал тебе, прекрати реветь! Не. Смей. Реветь!

141. Разговор за мытьем посуды

– Можно задать тебе вопрос?

– Валяй.

– А сколько ты знаешь людей, например с твоей работы, не умеющих завязывать шнурки?

– Ни одного.

– А сколько ты знаешь взрослых, которые не умеют пользоваться ножом или вообще не едят овощей?

– Конни…

– Или говорят за обедом о писях и каках, или забывают закрыть колпачком фломастеры, или боятся темноты?

– Я понимаю, куда ты клонишь, но…

– Тогда почему бы нам не принять, что Алби рано или поздно усвоит азбучные истины и время, которое ты тратишь, наезжая на Алби, а ты это делаешь постоянно, можно считать потраченным впустую?

– Твои доводы не выдерживают критики.

– Почему?

– Потому что дело не в том, чтобы научить его завязывать шнурки, или есть брокколи, или говорить разумные вещи, а в том, чтобы привить ему прилежание, бережное отношение к вещам и дисциплину.

– Дисциплину!

– Я учу его, что жизнь – сложная штука и состоит не из одних только радостей.

– Да, – покачав головой, вздохнула Конни. – Что есть, то есть.

Был ли я деспотичным? Определенно в меньшей степени, нежели мой собственный отец, причем я всегда действовал в рамках разумного. Конни же выросла в той среде, где считалось, что в ответ на некоторую дерзость, непочтительность, даже бунтарство – карандашные каракули на стене, спрятанную в башмаке недоеденную цветную капусту – можно снисходительно кивнуть, заговорщицки подмигнуть, ласково взъерошить волосы. Я был не таким, воспитан по-иному, да и закваски со всем другой, и определенно не относился к числу тех, кто считал, будто хвалить можно просто так, ни за что, а фразой «я тебя люблю» можно швыряться направо и налево, словно это всего-навсего еще один способ сказать «спокойной ночи», «хорошая работа», «увидимся позже» или всего-навсего прочистить горло. Я действительно любил своего сына, конечно любил, но только не тогда, когда он пытался что-нибудь поджечь, отказывался делать домашнюю работу по математике, проливал яблочный сок на мой ноутбук, поднимал вой из-за выключенного телевизора. Потом он еще скажет мне спасибо, а если я иногда немного и перебарщивал, выходил из себя, рычал вместо того, чтобы изображать некое подобие улыбки, что ж, я просто был тогда очень, очень, очень усталым.

142. Выбор

В то время я ездил на службу в другой город, поскольку, будучи руководителем проекта, работал в исследовательских лабораториях в окрестностях Рединга, а потому завтракал еще до рассвета и на Паддингтонском вокзале протискивался сквозь толпу приезжих. Подземка, поезд, еще один поезд, прогулка пешком; затем, уже поздним вечером, тот же путь, только обратно. Изматывающий, тяжелый рабочий день, но мне некого винить, кроме себя.

Я ушел из академической науки. Вскоре после того, как Алби начал учиться в школе, мне предложили новую должность в частном секторе, в транснациональной корпорации – ее название у всех на слуху, поскольку постоянно мелькает в новостях или документальных фильмах, – в гигантской глобальной компании, интересы которой лежали в самых различных областях фармацевтики и агрохимии, в компании, которая, по крайней мере в прошлом, возможно, не ставила этические соображения во главу угла своей стратегии.

Но что тут говорить, было приглашение на работу от давнишнего сослуживца, щеголявшего отличным загаром и костюмом с иголочки, и была наша семья, жившая в чудесной квартире, но не имеющая ни пенсии, ни накоплений, зато обремененная неподъемным кредитом под залог недвижимости. До рождения Алби я подряжался на работу в краткосрочных проектах за вполне разумную, но не слишком впечатляющую плату, и этого вполне хватало на билеты в кино и водку с тоником, что составляло основную часть расходов нашего семейного бюджета. Но вот наконец я получил должность в университете, у меня были свои аспиранты, и существовала некая вероятность того, что через несколько лет я стану профессором. Однако теперь, с расходами на ребенка и бесконечными новыми туфельками, с урезанной наполовину ставкой Конни в музее, денег катастрофически не хватало. Имелись и другие поводы для расстройства: ненадежность моего положения, административный прессинг, бесконечные требования печататься в «солидных» журналах, унизительные поиски финансирования. Когда я только начал заниматься наукой, то полагал, в силу своей наивности, что политики будут из кожи вон лезть для поддержки человеческих знаний. Любое правительство, независимо от его политической окраски, не может не понимать, что инновации в науке и технологиях ведут к богатству и процветанию. Да, не все исследования находят немедленное коммерческое применение, а их движение не всегда «поступательное», но кто знает, куда может привести мыслительный процесс? Ведь многие открытия поначалу встречали достаточно скептический прием, и вообще, все, что может пополнить копилку человеческих знаний, несомненно, является крайне ценным. И даже более чем ценным: жизненно важным.

Хотя, если судить по нашему финансированию, все было с точностью до наоборот. Постепенно мы стали замечать, что с трудом наскребаем по сусекам деньги на минимальные зарплаты для наших лаборантов-исследователей. Выходит, будущее нации не за инновациями и развитием, а за международными финансами и телемагазинами, за индустрией развлечений и кофейнями. Британия окажется впереди планеты всей в деле взбивания молочной пенки и создания костюмированных мелодрам.

И была эта огромная транснациональная корпорация, с ее безопасностью и пенсионным обеспечением, с зарплатой в зависимости от достижений и квалификации, с ее прекрасно оснащенными лабораториями, где трудятся самые талантливые выпускники, ну а еще была моя семья. И я остро чувствовал необходимость – интересно, а это типично для новоиспеченных отцов? – неукоснительного выполнения взятых на себя новых обязательств, в чем можно усмотреть некий атавизм и черты первобытности, но что есть, то есть. Естественно, такое решение я не мог принимать в одиночку. Мы с Конни обсуждали мои карьерные перспективы долгими вечерами, засиживаясь допоздна. Конни была наслышана о моих потенциальных работодателях из газет и других средств массовой информации, и, хотя она никогда не озвучивала своей точки зрения, я читал по ее губам: ренегат. Ее реакция на большой бизнес была инстинктивной, эмоциональной и, на мой взгляд, несколько наивной, поэтому я, в свою очередь, переводил повестку дня в рациональную плоскость: естественно, только работая на крупную корпорацию, можно сделать качественный скачок, и разве не лучше быть внутри, чем снаружи? И неужели «прибыль» такое уж грязное слово? А как насчет финансовой безопасности и дополнительных денег? Как насчет еще одной комнаты, собственного садика или дома поблизости от очень, очень хорошей школы, намного лучше нашей, возможно, вдали от Лондона? И студии для Конни – тогда она снова начнет писать! Как насчет платы за обучение?

– Мне это не нужно… – возмущалась Конни.

– Не сейчас, но, может…

– И нечего прикидываться, будто ты делаешь это ради нас!

– Но это действительно так. Если я приму их предложение, то поднимусь на уровень…

– В общем, я считаю, что ты не должен принимать решение, исходя исключительно из соображений денежной выгоды.

Надо же, как благородно и вполне в духе Конни, известного специалиста по воспитанию! Но попробуйте заменить холодное слово «деньги» на «обеспеченность» или «безопасность», замените «деньги» на «комфорт», или «душевное спокойствие», или «благополучие», или «хорошее образование», или «путешествие», или просто на «счастливую семью». И разве все эти слова подчас – не всегда, но нередко – не подразумевают одно и то же?

– Нет, – сказала Конни. – Отнюдь нет.

– Тогда как мне, по-твоему, поступить? Что бы ты сделала на моем месте?

– Я на своем месте. А это твоя работа, твоя карьера…

– Но что бы ты сделала на моем месте?

– Я бы отказалась. Ты потеряешь свободу. Станешь трудиться не на себя, а на бухгалтеров. А если не будешь приносить им деньги, они обрежут тебе финансирование, и ты их возненавидишь. Словом, ничего веселого. Попробуй найти что-то, лучше оплачиваемое или более стабильное, но на твоем месте я бы отказалась от этой работы.

Я согласился на эту работу.

Она не стала меня ругать, а если и пеняла мне за мой выбор, то крайне редко, хотя со временем Алби, несомненно, должен был меня понять. Но она и не проявляла ни капли сочувствия, когда я едва живой возвращался домой в восемь, в девять и в десять вечера, более того, у меня не оставалось ни тени сомнения, что я здорово упал в ее глазах. Ужасное чувство; ты словно катишься по каменистому склону, скребешь ногтями землю, а ухватиться не можешь. Тот блеск – мой идеализм, полагаю, – что привлек внимание Конни в вечер нашей встречи, исчез. Что ж, все когда-то проходит, но мне было жаль. Конни любила говорить, что я удивительно хорошел, когда рассказывал о работе. «Словно включали свет», – говорила она. Теперь мне придется отыскать другой способ повторения чуда.

143. Свободный человек

Еще не было семи утра, когда тюремный надзиратель принес мне чашку отличного кофе. После той жевательной конфетки, которой угостил меня малыш из поезда на Сиену, у меня во рту не было ни крошки, и хотя густая черная жидкость обжигала нёбо и вызывала спазмы в желудке, на вкус она была изумительной. Я присел на краешек тюремной койки, глотнул кофе из пластикового стаканчика, потер глаза и заставил себя беспристрастно оценить всю ужасающую безысходность своего положения.

Мрачный как туча, я мысленно рисовал себе план позорного отступления в Лондон. Итак, я спущусь с горы прямо к вокзалу Сиены, узнаю, сколько стоит один билет до Флоренции, и буду умолять клерка – по-английски? – выдать мне, под залог часов и телефона, билет на поезд. Сделав дело, во Флоренции я получу обратно свои вещи, сниму наличные, вернусь в Сиену выкупить часы и телефон, затем в Пизе попытаюсь сесть на ближайший самолет до Лондона. Не слишком радостный и деморализующий план, причем требующий от Итальянской железнодорожной компании проявления некоторой снисходительности, но альтернативный вариант – позвонить Конни и попросить перевести мне немного денег – даже не рассматривался, как неприемлемый. И вообще, что значит «перевести деньги»? Ведь такое люди делают только в кино.

Я включил телефон. Заряд аккумулятора составлял всего два процента. Еще толком не зная, что, собственно, буду говорить, я приготовился звонить домой. Я увидел мысленным взором телефон Конни на стопке книг, ее раскинувшееся во сне тело, воскресил в памяти уютный запах простыней, представил себе, как бы все было, реализуй я свой план. Представил, как шуршат шины по подъездной дорожке, как Конни подходит к окну, видит нас с Алби, вылезающих из такси, Алби смущенно улыбается, неуверенно машет в сторону окна спальни, я присоединяюсь к нему, моя рука лежит у него на плече. Представил слезы благодарности, струящиеся по щекам Конни, когда она будет бежать к двери. Ну вот, я вернул его целым и невредимым, как и обещал. «Ты нашел его! В этой огромной Европе! Дуглас, как тебе удалось? Ты такой умный, такой замечательный…»

И снова возвращение в реальность, Конни взяла трубку:

– Алло?

– Дорогая, это я…

– Дуглас, сейчас шесть утра!

– Знаю, прости, но телефон скоро сдохнет, а я хотел сказать тебе…

Я услышал, как зашелестели простыни, когда она села в кровати.

– Дуглас, ты его нашел? Он в порядке?

– Нет, я его упустил. Почти что догнал – почти что – и упустил.

Вздох:

– О, Дуглас.

– Но ты только не волнуйся, он в полном порядке, я точно знаю…

– Откуда такая уверенность?

– Я нашел Кейт.

– Боже, как тебе удалось?

– Долгая история. У меня скоро отключится телефон. В любом случае прости, что подкачал.

– Дуглас, ты не подкачал.

– Ну, я не достиг желаемого результата, поэтому да, я действительно подкачал.

– Но, по крайней мере, мы знаем, что он в безопасности. Ты сейчас где? Рядом с тобой кто-нибудь еще есть? Ты сам-то в порядке?

– Я в отеле, в Сиене. – Я побарабанил пальцем ноги по унитазу из нержавейки. – У меня все отлично.

– Хочешь, чтобы я приехала?

– Нет, нет, я хочу вернуться домой.

– Отличная мысль. Возвращайся домой, Дуглас. Будем вместе ждать его здесь.

– Вернусь сегодня вечером, в худшем случае завтра.

– Очень хорошо. И еще, Дуглас… Ты, по крайней мере, попытался. Я тебе страшно благодарна…

– Ладно, попробуй еще поспать.

– А когда ты вернешься домой…

Короткие гудки – и телефон замолчал. Я надел часы, положил телефон в карман, аккуратно свернул одеяло на койке и закрыл за собой дверь камеры.

Яркое летнее утро встретило меня прохладой, воздух был свеж и прозрачен. Полицейский участок располагался в современном предместье, за пределами городских стен. Я уже собирался спуститься с горы и направиться в сторону вокзала, как вдруг услышал музыку, саундтрек из «Крестного отца», исполняемый на аккордеоне.

Это была Кейт, совершенно беспардонно взгромоздившаяся на капот полицейской машины.

– Эй, – сказала она, протянув мне сжатую в кулак руку. Я не стал возражать, и мы стукнулись кулаками.

– Привет, Кейт. А что ты здесь делаешь?

– Поджидаю вас. Ну как вам ваша первая ночь за решеткой?

– Лучше, чем в некоторых отелях, где я останавливался. Вот только зря я, наверное, сделал тату.

– А какое у вас тату?

– Просто знак принадлежности к банде. Большой дракон.

– А ваш загар выровнялся. На лице. Вы уже меньше похожи на дорожный знак.

– Полагаю, это уже что-то. – (Она молча улыбалась, а время шло.) – Ладно, Кейт, мне пора идти. Было приятно встретиться с…

– Мистер Пи, а вы не пытались посылать ему текстовые сообщения?

– Конечно пытался, и звонить тоже. Он сказал, что не будет отвечать на мои звонки, и сдержал слово.

– Тогда отправьте ему сообщение, на которое он не сможет не ответить. Вот, подержите-ка Стива. – Кейт соскользнула с капота машины, вручила мне Стива, то бишь аккордеон, залезла в карман, вытащила мобильник и, не поднимая головы, стала что-то выстукивать. – Зря я это делаю. Обманываю его доверие, мистер Пи, и мне жутко неудобно. Плюс на кону мое личное достоинство и порядочность. Но, учитывая то, куда это вас завело…

– Кейт, а что ты там пишешь?

– …и «отправить»! Ну вот. Дело сделано. Смотрите.

Она протянула мне телефон, и я прочел:

Алби, мне надо кое-что обсудить с тобой. Срочно. Это не телефонный разговор, так что не вздумай мне перезванивать.

Просто жди меня завтра в одиннадцать утра на ступеньках Прадо и не смей опаздывать!!! Все еще любящая тебя Кэт.

– Вот и все дела, – заявила Кейт. – Передаю его вам.

– Боже мой! – воскликнул я. – Даже не знаю, что и сказать.

– Можете меня не благодарить.

– Но… разве такое сообщение не является своего рода намеком на то, что?..

– …что он меня обрюхатил? Вы ведь хотите, чтобы он там был, разве нет?

– Да, но…

Она забрала у меня телефон:

– Я вполне могу написать ему, что просто прикалывалась…

– Нет, нет, нет. Думаю, оставим все как есть. Но завтра утром? Успею ли я добраться до Мадрида к завтрашнему дню?

– Легко, если всю дорогу бежать.

Я рассмеялся, сунул ей в руки хрипящий аккордеон и с определенной долей осторожности, поскольку мы оба отнюдь не были свежи как розы, обнял Кейт, а затем потрусил между припаркованных машин, но неожиданно резко остановился и повернул назад:

– Кейт, я понимаю, что испытываю судьбу, но те деньги, что я дал тебе вчера… нельзя ли вернуть их назад? Мой бумажник во Флоренции, видишь ли… – (Она медленно покачала головой, вздохнула и, согнувшись, полезла в рюкзак.) – Может, одолжишь мне еще двадцать, а лучше тридцать евро? И еще дай мне свои банковские реквизиты, чтобы я мог вернуть деньги…

Честно говоря, последнее предложение я сделал в твердой уверенности, что она откажется, но она не пожалела времени на то, чтобы написать мне номер счета с кодами IBAN и SWIFT. Клятвенно обещав, как только вернусь, заплатить долг, я ринулся прочь, бегом спустился с горы, а потом бежал, бежал и бежал по направлению к Испании.

Часть седьмая Мадрид

Нет такой вещи, как репродукция. Когда два человека решают завести ребенка, это акт производства продукции, и широко употребляемое для обозначения сей деятельности слово «репродукция», подразумевающее, будто двое людей всего лишь сплетаются вместе, в лучшем случае является эвфемизмом, чтобы успокоить будущих родителей, прежде чем они увязнут в этом деле по уши.

Эндрю Соломон. Далеко от яблони

144. Блесточные войны

Время не обманешь, и мы постарели. Раздались вширь и обвисли самым непредсказуемым образом, что было даже комично, поскольку в душе мы по-прежнему чувствовали себя молодыми, а наш сын при этом рос не по дням, а по часам. Мало-помалу у нас стало накапливаться лишнее барахло: пластиковые игрушки в огромных количествах, книжки с картинками, самокаты, трехколесные велосипеды, двухколесные велосипеды, туфельки, нижняя одежда, курточки и прочие ненужные вещи, расстаться с которыми мы были не в силах. Мы с Конни один за другим разменяли пятый десяток, и хотя мы отлично понимали, что нам вряд ли еще понадобится стерилизатор для бутылочек или лошадка-качалка, мы поймали себя на том, что у нас не поднимается рука их выбросить, а вещей между тем все прибавлялось: тут и пианино, и игрушечная железная дорога, и за мок, и коробчатый воздушный змей сложной конструкции.

Моя новая зарплата означала, что продуктов в холодильнике прибавилось, вино на вкус стало лучше, мы купили более вместительную машину, возили Алби за границу и возвращались в ту же самую крохотную квартирку, что купили еще до вступления в брак, теперь захламленную и неряшливую. Нам следовало переехать в другой дом, мы оба это понимали, но для переезда требовалось усилие, на которое меня уже не хватало. Пять лет постоянной езды в другой город уже начали брать свое, я пребывал в состоянии хронической усталости, хронического стресса и хронической раздражительности, так что мои ночные возвращения домой не приносили особой радости ни Алби, ни Конни, ни мне самому.

Взять, к примеру, печально известные блесточные войны, испоганившие нам тот декабрь, когда Алби шел девятый год. Алби и Конни, как обычно голова к голове, сидели за кухонным столом и изготавливали рождественские открытки под звуки «Рождественского альбома» Фила Спектора, ну прямо домашний кружок «умелые руки», в котором они развлекались по вечерам, в то время как я в 19:57 усиленно боролся со сном на Паддингтонском вокзале, занимаясь самолечением посредством джина с тоником из привокзального буфета, а затем спешил под дождем в квартирку, которая казалась мне слишком тесной, но по приходе домой не получал ни приветствия, ни любящего поцелуя или хотя бы сыновнего объятия – нет, я заставал картину сущего бедлама: музыка орет, повсюду вата и оберточная бумага, стол в акварельной краске. Моя жена и мой сын в своем собственном отдельном мирке, смеющиеся своим собственным отдельным шуткам, и Алби, сыплющий блестки в резиновый клей, а заодно и на стол, на пол и на пижаму. Каждый, кто хоть раз пытался убрать кучу рассыпанных блесток, знает, какая это вредная и противная штука, типа асбеста, только праздничного, который цепляется к одежде, застревает между ворсинками ковра, намертво прилипает к коже, а тут нате вам – целые сугробы этой дряни прямо на кухонном столе.

– Что, черт возьми, здесь происходит?! – спросил, нет, заорал я.

Наконец-то меня заметили.

– Мы делаем рождественские открытки! – все еще продолжая улыбаться, ответила Конни. – Посмотри! Правда, красиво? – Она подняла вверх одно из творений Алби – и на пол обрушился золотой и серебряный дождь. – Твой сын настоящий художник!

– Погляди! Погляди, что ты делаешь! Это ведь теперь будет повсюду. Конни, ради всего святого! – И я, бросив портфель, направился к раковине намочить тряпку. – Неужели так трудно сперва подложить газету?!

– Дуглас, это же блестки, – натужно рассмеялась Конни. – Потому что скоро Рождество.

– А мне теперь придется до июля выковыривать их из еды и счищать с одежды! Ты только погляди на эту краску! Краска и клей на столе. Интересно, они смываются? Нет, дурацкий вопрос, конечно нет, не смываются… – И я швырнул тряпку на пол. – Погляди! Погляди! Теперь у меня все руки в этом! – Я поднес руки к свету, чтобы продемонстрировать, как ярко они сверкают. – И мне теперь придется в таком виде идти на совещание. А мне надо делать презентации! Ты только погляди! Разве можно воспринимать меня всерьез, если я с головы до ног покрыт этими проклятыми…

Мой сын сидел с опущенными глазами, наморщив лоб и надув губы. Ну вот, мой дорогой мальчик, тебе будет что вспомнить.

– Эгг, пожалуйста, уйди в другую комнату.

Он неловко сполз со стула:

– Прости, папа.

– Мне понравилась твоя рождественская открытка! – крикнул я ему вдогонку, но было уже слишком поздно.

Мы с Конни остались одни.

– Да, нечего сказать, в последнее время ты и впрямь «научился» радоваться жизни, разве нет? – сказала Конни.

Но я еще не созрел для извинений, и последующая схватка, временами переходившая в перепалку и продолжавшаяся все оставшиеся дни и недели до Рождества, была настолько неприятной и болезненной для меня, что и вспоминать не хочется. Блестки, как я и предвидел, оказались вездесущи: они были на одежде, на волосах, на кухонной мебели; они ярко сверкали, когда я ел в темноте и в одиночестве свой скромный завтрак, потому что до самого Рождества мы практически не разговаривали, только ссорились и обменивались колкостями.

Если моя собственная мать хоть когда-либо замечала, что я кривлю лицо, дуюсь или фыркаю, она обычно говорила: «Коли переменится ветер, ты на всю жизнь таким и останешься». В то время я относился к ее словам весьма скептично, но с годами скепсис постепенно исчезал. Мое каждодневное лицо, которое я предъявлял остальным или видел в зеркале, оставаясь один, стало застывшим и бесчувственным, и мне оно больше не нравилось.

145. Рождество

Этот день мы всегда проводили у родителей Конни – шумное, буйное и пьяное мероприятие; их крошечный домик с террасой заполоняло дикое количество племянников и племянниц, дядей и тетей, причем и киприотов, и лондонцев, а также лондонских киприотов, ну и, конечно, детей, которых с каждым разом становилось больше; все смеялись, шутили и спорили в прокуренной комнате с орущим телевизором. А затем устраивались нелепые танцы, четыре поколения дружно втаптывали в пол ореховую скорлупу и конфеты «Куолити-стрит». Однако вечеринки эти, поначалу казавшиеся мне глотком свежего воздуха по сравнению со сдержанными и чопорными рождественскими праздниками моего детства, после смерти моих родителей стали наводить на меня уныние. Я был здесь чужим, пожилым сиротой, придатком к чужой семье, а из-за разлада с женой еще больше погружался в уныние. Дома меня ждал портфель со срочными бумагами, – может, мне удастся улизнуть пораньше и поработать? Нет, мне только лимонад. Нет, спасибо, я не курю. И нет, спасибо, я не танцую конгу.

Конечно, Алби там нравилось – нравилось потягивать втихаря тягучие коктейли, флиртовать с кузинами и танцевать, сидя на плечах у дядюшек, а что касается меня, то я просто сидел, смотрел и ждал. Так вот, мы вернулись домой после полуночи, Алби уснул на заднем сиденье, и мне пришлось нести его на руках в нашу квартирку на самой верхотуре – последний год, когда я еще был способен на такие подвиги, – и я буквально рухнул вместе с ним на нашу супружескую кровать. Мы, все трое, лежали рядышком, слишком усталые, чтобы раздеться, я ощущал на щеке горячее и сладкое дыхание сына.

– Ты чувствуешь себя несчастным? – спросила Конни.

– Нет. Нет, просто слегка захандрил. – Опять это дурацкое слово.

– Быть может, нам стоит кое-что изменить.

– Что именно изменить? – поинтересовался я.

– Возможно, стоит сменить обстановку. Чтобы ты постоянно не чувствовал себя таким усталым.

– Ты хочешь сказать, уехать из Лондона?

– Если это поможет. Найдем домик где-нибудь в деревне, откуда ты смог бы ездить на работу на машине. Где-нибудь, где есть поблизости хорошая государственная школа. Ну, что скажешь?

Что я мог сказать? Положа руку на сердце, я разлюбил город. Он стал для нас чужим. Мне не нравилось объяснять Алби, почему к перилам привязывают букеты цветов, или по пути в магазин, субботним утром, советовать ему смотреть под ноги, чтобы не вляпаться в лужицы рвоты. Мне осточертели дорожные работы и строительные площадки – это когда-нибудь кончится?! Почему нельзя оставить все как есть? Когда по вечерам я возвращался домой, город казался мне неспокойным и опасным местом; по выходе из метро я непроизвольно усиливал хватку на ручке портфеля и еще крепче сжимал в кулаке ключи. Я все острее и болезненнее реагировал на каждое завывание полицейской сирены, на каждую террористическую угрозу. О да, конечно, были еще и великое искусство, и прекрасный театр, но когда, интересно, Конни последний раз ходила в театр?

Возможно, деревня станет решением всех наших проблем. Возможно, все это сантименты, но Алби будет полезно узнать, что, кроме сорок и голубей, есть и другие виды птиц. Когда моя мать в детстве водила меня на прогулки, она обычно перечисляла мне названия трав, цветов, деревьев и птиц, попадавшихся нам на пути: Quercus robur – дуб, Troglodytes troglodytes – крапивник. С этими прогулками связаны мои самые теплые воспоминания о ней, и даже сейчас, если меня случайно спросят, я смогу вспомнить латинское название большинства распространенных в Англии птиц. Но знания Алби о природе основаны на экскурсиях на городскую ферму, а о смене сезонов он судит по работе центрального отопления. Возможно, жизнь в деревне сделает его менее угрюмым и замкнутым и он перестанет на меня обижаться. Я представил, как он лихо катит на велосипеде с рыболовным сачком и справочником юного натуралиста, разрумянившийся, всклокоченный, а затем возвращается уже в сумерках, с банкой, набитой колюшкой, на руле, ведь именно о таком детстве я когда-то мечтал. Начинающий биолог; еще не естественные науки, но уже хорошее начало.

А вот представить Конни за пределами Лондона было куда труднее. Она родилась здесь, училась и работала здесь. Здесь мы встретились и влюбились друг в друга, здесь растили Алби. Лондон выматывал и сводил меня с ума, но у Конни все было связано с этим городом: пабы, бары и рестораны, фойе театров, городские парки, верхние этажи двухэтажных автобусов номер 22, номер 55 и номер 38. Не то чтобы она не любила деревню, но даже в корнуоллских пещерах или на йоркширской вересковой пустоши она, казалось, была готова поднять руку, чтобы поймать такси.

– Ну, что скажешь? – спросила Конни.

– Прости, но я как раз пытаюсь представить тебя в поле промозглым февральским днем.

– Угу, я тоже. – Она закрыла глаза. – Довольно сложно, да?

– А как насчет твоей работы?

– Что ж, поменяемся местами. Теперь я буду ездить на работу из пригорода. Если понадобится, заночую у Фрэн. Как-нибудь разберемся. Самое главное сейчас – понять, станешь ли ты счастливее? – И, не дождавшись моего ответа, Конни продолжила: – Мне кажется, да. Я хочу сказать, да, счастливее или хотя бы не таким измученным. А если тебе будет лучше, то и нам тоже. В отдаленной перспективе. – (Алби беспокойно заворочался во сне и прижался к своей маме.) – Я бы хотела, чтобы ты снова был счастлив. А если это означает другую жизнь в другом городе… деревне…

– Ладно. Давай подумаем.

– Хорошо. – Она закрыла глаза.

– Я люблю тебя, Конни. И ты это знаешь.

– Знаю. Счастливого Рождества, дорогой.

– И тебе счастливого Рождества.

146. Чудо воздушного путешествия

Мадрид в августе: зной и пылюга. Когда в полдень я летел над равнинами Центральной Испании и смотрел из иллюминатора вниз, то море, похоже, еще никогда не было так далеко от меня.

На фоне неразберихи последних нескольких дней путешествие в Испанию протекало на удивление гладко: поезд в 07:32 из Сиены доставил меня во Флоренцию меньше чем за девяносто минут; медленная, но приятная поездка мимо бескрайних виноградников и zone industriale, причем я получил двойное удовольствие, поскольку съел отличный сэндвич, давясь и чавкая, словно троглодит, а затем, так сказать, не отходя от кассы, банан, яблоко, чудесный апельсин; его сладкий сок тек прямо по подбородку. Немытый, небритый, с липкими щеками и подбородком, я сидел скрючившись в углу и производил, насколько я понимаю, несколько диковатое впечатление. Естественно, пассажиры, ехавшие на работу и севшие в Эмполи, смотрели на меня настороженно. Но я отвечал им тем же. А чего, собственно, мне было бояться? Меня, точно выпущенного из тюрьмы заключенного, пьянил воздух свободы; я откинулся на спинку сиденья и принялся мечтать о горячей ванне, новых бритвенных лезвиях, чистых белых простынях и т. д.

Затем час пик во Флоренции и перепалка со служащим камеры хранения по поводу возврата моей собственности, происходившая на разборчивом английском для непонятливых. Как я могу заплатить штраф за лишние сутки хранения, если бумажник находится в сумке? Верните мне мою собственность, и я заплачу! Надпись наверху гласит: «assistenza alla clientela»[59]. Я есть clientele, тогда почему вы мне не помогаете? О да, я теперь стал крутым, реально крутым.

К 09:20 я наконец получил в полное распоряжение свой паспорт, свой бумажник, свою зарядку для телефона, свой планшет. Я прижал их к груди, снова почувствовав себя полноценным человеком. В привокзальном кафе я отыскал уголок рядом с розеткой и принялся потреблять электричество и вай-фай, словно пловец, жадно глотающий воздух. Никаких рейсов «Иберии» в Мадрид из Флоренции или Пизы, но зато есть рейс в 12:35 из Болоньи. А где она, эта самая Болонья? Печально, но факт: меня и мой рейс разделяли Апеннины. Но постойте-ка, тридцать семь минут, если верить расписанию. Интересно, что за чудо-поезд такой? Тогда я вполне успеваю, причем с приличным запасом времени. Я купил билет в Мадрид онлайн, место возле иллюминатора, только ручной багаж, и сел на поезд до Болоньи. В туалете я, точно обойным клеем, с головы до ног обмазался дезодорантом. Почистил зубы, впервые испытав при этом неземное блаженство.

Вся фишка в пересечении Апеннин состояла в том, что под ними был прорыт подземный ход. Бóльшую часть времени мы ехали через длиннющий туннель, время от времени вылезая на свет божий; казалось, будто кто-то отодвинул занавеску, чтобы открыть вид на лесистый горный склон под сияющими небесами, а затем снова ее задвинул. И очень скоро мы уже были в Болонье, в одном из тех городов, где аэропорт находится на удивление близко к центру, чтобы вы со своими покупками могли спокойно догулять до него. Однако я хорошо усвоил уроки Флоренции, а посему взял такси. Мой путеводитель на все лады восхвалял Болонью, но такси объехало окраины Старого города по северному кольцу, и все, что я успел увидеть, был пустующий дом, современный и вполне симпатичный, фрагмент старой стены возле дорожной развязки, затем унылые складские помещения и, наконец, сам аэропорт. Ничего страшного, мы еще когда-нибудь снова приедем сюда. А на данный момент я был просто счастлив оказаться в аэропорту и зарегистрироваться за час пятнадцать минут до рейса. И никогда еще воздушное путешествие не казалось мне настолько чарующим, настолько потрясающе эффективным, настолько обнадеживающим.

147. Атлас

Самолет взлетел точно по расписанию, и я, словно ребенок, прильнул к иллюминатору. Воздух был чист и прозрачен, ни намека на облака, и я про себя отметил, что человек наконец получил уникальную возможность посмотреть с высоты на лежащую как на ладони землю, чем, должно быть, чрезвычайно гордится. Но тогда почему пассажиры читают журналы, а не любуются этакой красотой?! Вон тут горы, сквозь которые я проезжал всего два часа назад, а вон там – Корсика с ее четкими очертаниями, болотно-зеленое пятно на синем фоне. Но вот Средиземное море осталось позади, и моему взору открылась восточная часть Испании – обширные равнины пыльной земли; пустыня в Европе. Испания с высоты кажется бескрайней. Неудивительно, что здесь когда-то снимали вестерны. Интересно, а как все выглядит вблизи и удастся ли мне когда-нибудь это узнать? Теперь, когда мое путешествие близилось к концу, я вдруг снова ощутил дух странствий. Причем я отнюдь не был уверен, что хочу вернуться домой, хотя моя миссия и подходила к концу.

Затем автомагистраль, предместья – и раскинувшийся во все стороны огромный город, очень далеко от воды. Терминал аэропорта совсем как декорации к фантастическому фильму, оттуда – прямо в духоту испанского полдня и в такси, затем по автомагистрали через полупустой город, мимо пустых стройплощадок и новых кварталов многоквартирных домов, ни одного живого человека в поле зрения. Поездка в Мадрид застала меня врасплох. У меня не было ни карт, ни путеводителя, ни информации, ни ожиданий. Париж – это всегда Париж, то же самое можно сказать о Нью-Йорке или Риме. Что такое Мадрид, вот так с ходу и не определишь, здания вдоль широких проспектов представляли собой забавную смесь бизнес-центров времен восьмидесятых, величественных жилых дворцов, стильных многоквартирных домов, причем все в одну кучу. Здесь в полной мере нашла свое проявление страсть европейцев к аптекам, бóльшая часть зданий в городе, казалось, вышла из семидесятых, совсем как лава-лампа, в то время как остальные были до нелепости замысловато украшены и помпезны. Если бы Конни была рядом, она сказала бы, как называется такой стиль. Барокко? Так, что ли? Необарокко?

– А это что такое? – спросил я водителя такси, ткнув пальцем в сторону дворца, украшенного затейливой резьбой типа белой глазури на торте.

– Почтовое отделение, – ответил водитель, и я сразу представил человека, покупающего тут марки. – А это… – он махнул рукой в сторону регулярного парка, за которым виднелось персикового цвета здание в неоклассическом стиле (Конни, все правильно? Неоклассический?), – это Прадо. Очень известный, очень красивый музей. Веласкес, Гойя. Вам надо туда сходить.

– Непременно, – сказал я. – Завтра я встречаюсь там со своим сыном.

148. Ключи в почтовом ящике

Летом, перед тем как Алби предстояло пойти в «большую школу», мы покинули тесную квартирку в каменном мешке Килбёрна, где вырос наш сын, и переехали за город. Я усиленно пытался представить данное мероприятие как приключение, но Алби остался при своем мнении. Впрочем, возможно, так же, как и Конни, но она, в отличие от Алби, хотя бы не корчила рожи, не дулась и не хныкала.

– Я там буду скучать, – твердил он, однозначно заявляя о своих намерениях. – И вообще, все мои друзья остаются здесь.

– Заведешь новых, – отвечали мы, будто друзей можно менять как перчатки.

Да и для Конни переезд стал сплошной головной болью. Вечера и уик-энды уходили на «сортировку вещей», что означало выкидывание барахла с безжалостностью, граничащей со злобой; старые записные книжки и дневники, фотографии, проекты времен художественной школы, материалы о художниках.

– А что с этими красками? Разве их нельзя использовать? Может быть, Алби?

– Нет. Поэтому я их и выкидываю.

Или я находил ее рисунки в помойном ведре под банками и бутылками, отряхивал их от мусора и предъявлял Конни:

– Зачем ты это выбросила? Они чудесные.

– Они ужасные. Мне стыдно за них.

– А мне нравится этот рисунок. Я его помню. Еще с того времени, когда мы с тобой только познакомились.

– Дуглас, у тебя всего-навсего ностальгия. Мы никогда в жизни не повесим его на стену. Это макулатура, избавься от нее немедленно.

– Ну а можно, я оставлю его себе на память?

– Ладно. Только чтобы не попадался мне на глаза, – вздыхает Конни.

В результате кое-что из ее рисунков и набросков я повесил у себя на работе, а остальное положил к папкам с документами.

Мы распатронили бóльшую часть детства Алби, а кроме того, его детскую одежду, одежду для девочек, которую мы купили для нашей дочери и бережно хранили в нижнем ящике комода, причем даже не из приторной сентиментальности и не в качестве экзотического тотема, а чисто из практических соображений. А вдруг у нас родится еще один ребенок, и, возможно, девочка? И мы честно пытались до поры до времени. Все, поезд ушел. Слишком поздно для таких дел.

Ну да бог с ним, ведь нас ждали перемены, нас ждало приключение, и вот в субботу после конца последней четверти в начальной школе, где учился Алби, по ступенькам нашего дома протопали грузчики. Примерно пятнадцать лет назад, когда двое молодых людей въезжали в эту квартиру, все их имущество спокойно умещалось в задней части микроавтобуса. Теперь мы были семьей, со своей мебелью и картинами в подобающих рамах, велосипедами и масками для подводного плавания, гитарами, ударной установкой и пианино, обеденными сервизами и чугунной кухонной утварью и прочими пожитками, заполонившими некогда студенческую квартирку. Новые владельцы были молодой парой, лет двадцати, с младенцем на подходе. Они нам понравились еще во время показа. Мы оставили им бутылку шампанского на деревянном полу, в свое время собственноручно нами ошкуренном и покрашенном. Пока Алби ждал в машине, мы с Конни переходили из комнаты в комнату и закрывали двери. Фургон, перевозивший вещи, благополучно заблокировал улицу, так что времени на сантименты не оставалось.

– Ты готова? – спросил я.

– Полагаю, что да, – прошептала она, уже спускаясь по лестнице.

Я захлопнул дверь и кинул ключи в почтовый ящик.

149. Приключение

Всю дорогу я распинался насчет того, какое это классное приключение, какой у нас теперь просторный и замечательный дом, наш дом, как приятно летом посидеть в собственном садике. Это совсем как расстегнуть ремень после плотного обеда – и получить наконец возможность спокойно вздохнуть! Алби и Конни упорно молчали. Вместе с ключами и инструкциями, как пользоваться бойлером, мы оставили позади нечто неосязаемое, чего нельзя потрогать руками. В той маленькой квартирке мы испытали периоды несказанного счастья и бесконечной печали, которая выше человеческих сил. Что бы ни ждало нас впереди, нам вряд ли придется снова пережить подобные взлеты и падения.

Мы ехали на восток под сумрачными небесами. Город сменили тихие предместья, а их – промышленные районы и хвойные плантации; очень скоро мы свернули с авто страды, проскочили Рединг и покатили по проселочной дороге мимо полей пшеницы и рапса; приятная глазу сельская местность, хотя не настолько идиллическая и уединенная, как мне показалось после просмотра с риелтором. Здесь оказалось адское количество столбов, множество высоких изгородей, более того, мимо то и дело проносились машины, а также грузовики. Ну да ладно. Мы последовали за фургоном перевозчика по гравийной дорожке, нашей собственной гравийной дорожке, к дому постройки начала двадцатых годов, с балками в псевдотюдоровском стиле, самому большому в деревне! Отличная государственная школа неподалеку, мой офис – всего в двадцати минутах езды и прекрасное железнодорожное сообщение. А по шоссе до Лондона можно добраться за час, конечно при отсутствии пробок. Если прислушаться, то можно услышать шум от шоссе М40! Конечно, поработать придется, значит будет чем заняться на уик-эндах, но мы сможем наконец обрести здесь счастье, я в этом не сомневался. На дорожке перед домом – где вполне могли уместиться три машины! – я обвил руками жену и сына, словно тренер по фигурному катанию. Поглядите-ка, там на деревьях сороки, вороны! Мы постояли так секунду-другую, затем они высвободились из моих объятий.

В кухне для большой семьи – каменный пол, фирменная плита «Ага» – я открыл бутылку шампанского, достал завернутые в газету бокалы, налил буквально на палец Эггу, и наша троица выпила за новое начинание. Но как только мы расставили коробки по комнатам и грузчики уехали, стало ясно, что я крупно просчитался. При всем старании мы трое никогда не сможем заполнить это место. Слишком мало картин для голых стен или книг для книжных полок. Даже ударная установка и гитара Алби не помогут нам вдохнуть жизнь в эти огромные комнаты с высокими потолками. Мне хотелось, чтобы дом олицетворял нашу зрелость и наше процветание, этакий сельский райский уголок, вдали от хаоса большого города, с прекрасным железнодорожным сообщением. Но он почему-то казался – и, полагаю, всегда будет казаться – полупустым кукольным домом, где слишком мало кукол.

Уже ближе к ночи я обнаружил Конни молчаливо стоящей в маленькой спальне с потолком острым углом под самой крышей. Старомодные обои в цветочек были расчириканы: на стеблях роз нарисованы шариковой ручкой муравьи, а на лепестках – фломастером бабочки. Я достаточно хорошо знал Конни, чтобы догадаться, о чем она думает, но мы оба сочли за благо помолчать.

– Я решил, что эта комната вполне подойдет тебе под студию. Отличный свет! Ты могла бы снова начать писать. Да?

Она положила голову мне на плечо, но ничего не сказала.

И мы купили собаку.

150. Швепс!

Я не стал сообщать Конни, где нахожусь. Будучи в Сиене, я обещал ей приехать на следующий день, так не лучше позвонить ей, когда Алби уже будет рядом. Я не в Хитроу, я в Мадриде! Это долгая история. Секундочку, тут кое-кто хочет с тобой поговорить… Такой вот план, и в тот вечер из меня буквально ключом била энергия, я был полон самого нелепого оптимизма, чему немало способствовал шикарный люкс в отеле – люкс! Две комнаты! Я снял их, повинуясь минутному порыву, но за вполне разумные деньги. Правда, за мраморной стойкой администратора явно возникли некоторые сомнения относительно того, как столь плохо одетый и потрепанный одинокий гость может позволить себе такую пошлую роскошь. Нет багажа? Я один или со мной кто-то будет? Нет, я совершенно один, но зато тут имелся диван-кровать для Алби. Если он, конечно, захочет.

Комнаты – нет, номер люкс! – сплошной белый мрамор и кремовая кожа, воплощенная в жизнь мечта о комфортной жизни времен 1973 года. Закрыв дверь, я принялся за ликвидацию ущерба последних нескольких дней. Я засунул свою полуобгоревшую на солнце личность в ванну из оникса, вымыл голову, побрился и сменил пластыри на ногах. Натянул на себя последнюю чистую одежду, остальное отправил в стирку. На ближайшей торговой улице нашел универмаг и купил рубашку, галстук, какие-то штаны и, вернувшись в отель, разложил все на кресле, будто перед интервью для приема на работу. Я был на таком взводе, что даже нарушил свое незыблемое правило и с чувством легкого головокружения от подобной распущенности достал из мини-бара водку с тоником и арахис, а затем, словно какой-то современный Калигула, устроился на балконе и с высоты четырнадцатого этажа принялся наблюдать за оживленным движением на Гран-Виа. На перекрестке прямо передо мной стояло изысканное здание в стиле модерн, полукруглый фундамент – ар-деко, все правильно, Конни? – с гигантской неоновой рекламой на верхнем этаже, и, когда сгустились сумерки, я поймал момент, когда реклама вдруг ожила и воскликнула: Швепс! – все это на радужном фоне, так что улица сразу стала похожа на приглушенный, более спокойный вариант Таймс-сквер.

Испанцы, насколько мне известно, ужинают очень поздно, и я начал было подумывать о том, не соснуть ли мне чуток – «покемарить перед дискотекой», как выразился бы Алби, – а уж затем отправиться на разведку. Но кровать оказалась такой большой и удобной, а простыни – прохладными, белыми и из такого тонкого полотна, что я машинально опустил жалюзи и уже в девять пятнадцать отправился на боковую. У меня еще будет куча времени на тапас завтра, когда я снова увижу своего сына. Я мгновенно провалился в сон, убаюканный самой чудесной, непоколебимой верой в будущее.

151. Будущее

В подростковом возрасте у меня с лихвой хватало поводов для переживаний, лишавших меня ночью сна, но одна тема буквально проходила красной нитью – ядерная война. Научно-популярные фильмы, направленные на то, чтобы просвещать и успокаивать население, наоборот, рождали у каждого, особенно у детей, чудовищные фантазии, и я ни секунды не сомневался, что в любой момент или в Вашингтоне, или в Москве, или в Пекине могут нажать на кнопку – я представлял себе реальную кнопку, большую и красную, типа кнопки остановки лифта, – и тогда все будет кончено: мы с мамой и папой начнем охотиться на крыс-мутантов в тлеющих развалинах центра Ипсуича. И в постапокалиптической фамильной пещере Петерсенов уже больше не будет всяких там «не трогай это, оно грязное». Единственным вопросом станет: а кого мы съедим первым, Дугласа или Карен? Я был настолько озабочен этой перспективой, что неожиданно для себя поведал отцу о своих ночных страхах. «Ну, если такое на самом деле случится, у тебя уже не останется времени хоть что-нибудь предпринять. Три минуты паники – и ты превратишься в бекон с хрустящей корочкой!» – заверил он меня. С учетом трехминутной готовности, что бы мы сказали друг другу, моя семья и я? И я представил себе, как отец опрометью бросается выключать центральное отопление.

Так или иначе, но страхи мои со временем исчезли. Однако некоторое беспокойство тем не менее осталось, правда, теперь я вижу в той пустыне из антиутопии лицо не свое, а Алби.

С годами я прочел прорву книг о будущем – твое чтиво о том, что «все мы обречены», любила называть их Конни. «Книги, которые ты читаешь, или о мрачном прошлом, или об ужасном будущем. А ведь все может обернуться и по-другому, Дуглас. Возможно, ничего и не случится». Однако прочитанные мной научные работы были достаточно глубокими и достоверными, а их выводы вполне правдоподобными, так что я мог часами разглагольствовать на данную тему.

Взять, к примеру, судьбу среднего класса, к которому мы с Алби принадлежали по праву рождения, а Конни, несмотря на ее протесты, благодаря замужеству. И буквально в каждом исследовании говорилось, что средний класс обречен. Глобализация и победная поступь новых технологий уже нарушили защитную обмотку некогда надежных профессий, а 3D-принтеры в ближайшее время уничтожат последние промышленные производства. Интернет вряд ли поможет найти другое место; и где тогда окажется средний класс, если двенадцать человек будут обеспечивать функционирование гигантской корпорации? Я не коммунистический проповедник, но даже самый ярый адепт рыночной экономики не может не признать, что рыночные механизмы капитализма вместо того, чтобы нести населению достаток и процветание, фантастически увеличили пропасть между богатыми и бедными, вынуждая мировой рабочий класс заниматься небезопасным, неконтролируемым, нестабильным, низкооплачиваемым трудом и обеспечивая прибылью лишь узкую прослойку элиты, состоящую из бизнесменов и технократов. Профессии с так называемой гарантированной занятостью мало-помалу теряют свой статус; поначалу это были шахтеры и работники судостроительных и сталелитейных заводов, скоро таковыми окажутся банковские служащие, библиотекари, учителя, владельцы магазинов, кассиры супермаркетов. Ученые, возможно, и выживут, если, конечно, правильно выберут специализацию, но вот что станут делать таксисты, если такси будут управляться автоматически? Как они прокормят своих детей или обогреют свои дома и что произойдет, когда разочарование сменится гневом? Ну и естественно, не следует забывать о терроризме, абсолютно неразрешимой проблеме религиозного фундаментализма, росте праворадикального экстремизма, безработице среди молодых и отсутствии пенсионного обеспечения у пожилых, ненадежности и коррумпированности банковской системы, несоответствии медицинского обслуживания населения количеству больных и престарелых, непредсказуемом воздействии на окружающую среду беспрецедентного использования интенсивного животноводства, борьбе за ограниченные ресурсы продовольствия, воды, газа и нефти, изменении направления Гольфстрима, разрушении биосферы и статистической возможности глобальной пандемии. И как после всего этого можно спать спокойно?!

К тому времени, как Алби достигнет моего возраста, я уже буду на том свете или в лучшем случае сидеть, забаррикадировавшись, в своем жилом модуле с запасом провизии до конца жизни. А снаружи останутся огромные, плохо управляемые фабрики, где рабочие почитают за счастье получить право на восемнадцатичасовой рабочий день за оплату труда ниже прожиточного минимума; отработав смену, счастливчики натягивают противогазы, чтобы пробиться сквозь толпы безработных, у которых валютой служат цыплята-мутанты и старые жестянки, и возвращаются в крошечные, перенаселенные хибары в гигантских каменных мешках мегаполисов, где атмосфера душная от полицейских дронов, а подрывы автомобилей, тайфуны и аномальные грозы с градом стали настолько привычным делом, что об этом даже не стоит и говорить. Тем временем в позолоченных – не метафорически, а буквально – башнях, вздымающихся ввысь над канцерогенным смогом, олигархи, знаменитости и крупные дельцы глядят в окна с пуленепробиваемыми стеклами, принимают коктейли в странных бокалах из рук услужливых роботов-официантов и смеются звонким смехом, а где-то там, внизу, в адском смрадном котле, в котором кипят на медленном огне насилие, бедность и отчаяние, – мой сын, Алби Петерсен, странствующий менестрель, со своей гитарой и живым интересом к фотографии, по-прежнему отказывающийся надевать приличный пиджак.

152. Наследуемость

– Так ты утверждаешь, – сказала Конни, оторвавшись от своего романа, – что будущее, в сущности, нечто вроде «Безумного Макса»?

– Ну, не в точности. Но вполне может иметь некоторые элементы фильма.

– Значит, «Безумный Макс» – это почти документальное кино…

– Я только хочу сказать, что в будущем условия могут оказаться не столь благоприятными по сравнению с теми, в которых росли мы. Мечта о прогрессе умерла. Твои родители грезили о кемпингах на Луне. Мы… мы должны привыкнуть к альтернативному представлению о будущем.

– И ты хочешь, чтобы Алби выбирал сертификат об окончании средней школы, исключительно основываясь на видении мира по версии «Безумного Макса».

– Не надо меня дразнить. Я хочу, чтобы он изучал предметы, полезные и практичные; я хочу, чтобы он делал именно то, чем сможет заработать себе на кусок хлеба.

– Ты хочешь, чтобы он жил в позолоченной башне. И чтобы у него был слуга-робот.

– Я хочу, чтобы он стал успешным, – сказал я. – Неужели это так зазорно – желать своему сыну счастья?

– Нашему сыну.

– Нашему сыну.

Тем временем у Алби дела обстояли отнюдь не блестяще. Вместо того чтобы вселить в его душу покой, сельская местность приводила его в бешенство. Он не проявлял ни малейшего интереса к заучиванию латинских названий наиболее распространенных в Британии птиц, а лягушачья икра, которую я специально для него раздобыл, явно не произвела на него должного впечатления. Он скучал по своим друзьям, по кинотеатрам, по верхним этажам автобусов; он скучал по возможности есть чипсы на качелях на игровой площадке. Но разве сельская местность уже сама по себе не является одной огромной игровой площадкой? Очевидно, нет. Алби ходил на прогулки с большой неохотой, бросая недовольные взгляды на певчих птиц, сшибая по пути головки цветов. Если бы он мог сжечь дотла всю эту пасторальную картинку, то с удовольствием это сделал бы. В школе его оценки были позорно низкими – впрочем, так же, как и отчеты о его поведении. Он не желал работать, не желал сосредоточиваться, а иногда даже прогуливал уроки. Конни, несмотря на некоторую озабоченность, относилась к происходившему достаточно легко, но меня все это до крайности раздражало и шокировало. Да, я, конечно, не рассчитывал на то, что послушание передается по наследству, но и решительно не ожидал вызовов к директору, а также грозных записок домой. Собственный сын застал меня врасплох. Я не ожидал, что он будет таким, совершенно непохожим на меня. И самым неприятным было то, что, как ни парадоксально, он этим даже гордился.

Я не выходил из себя, ну разве что изредка; более того, меня разочаровывал не он – меня разочаровывало его поведение, однако тринадцатилетнему мальчишке вряд ли дано постичь семантические тонкости. Он был смышленым, проницательным, с хорошими мозгами; единственное, чего ему не хватало, – порядка в голове. Я определил ключевые области, требующие внимания, взял решение проблемы в свои руки и, несмотря на усталость, стал проводить с Алби за кухонным столом вечера и уик-энды, прорабатывая химию, физику и математику, оказывая сыну помощь и поддержку, как и надлежит, по моему раз умению, заботливому отцу, а Конни тем временем нависала над нами, точно рефери в боксерском поединке.

– Алби, неужели ты не умеешь выполнять письменное деление столбиком? Это же основы основ.

– Я могу это сделать, только не совсем так.

– Значит, ты пишешь четыре, а три переносишь сюда.

– Мы так больше не делаем, ничего никуда не переносим.

– Но это же деление столбиком. В этом и суть деления столбиком!

– А теперь уже нет. Теперь все по-другому.

– Алби, есть только один способ производить деление, причем именно такой.

– А вот и нет!

– Тогда покажи мне! Покажи мне другой, волшебный способ деления…

Ручка зависает над бумагой, затем швыряется на стол.

– А почему бы нам не воспользоваться калькулятором?

И я, к стыду своему, должен признаться, что иногда такие вечера моего репетиторства заканчивались разговором на повышенных тонах и красными глазами; возможно, не иногда, а практически всегда. Однажды Алби даже пробил кулаком дыру в стене своей спальни. Стена, естественно, была не несущей, просто гипсокартонной перегородкой, и тем не менее я испытал самое настоящее потрясение, особенно когда понял, что он мысленно представлял себе мое лицо.

Но я не сложил руки, а продолжал бороться за сына, уж в этом я был уверен. Каждый вечер мы делали уроки, а потом ссорились. Я, насколько мог, пытался утрясти разногласия, а уже позже, в постели, рисовал в воображении мальчика одних лет с Алби, из Китая или Южной Кореи, который, быть может, засиживается допоздна над алгеброй, органической химией, машинными кодами; мальчика, с которым в один прекрасный день моему собственному сыну придется бороться за средства к существованию.

153. Раскраски

Неуверенное продвижение вперед моего сына сопровождалось дальнейшим охлаждением наших отношений. Тот небольшой физический контакт, который когда-то между нами существовал – я любил его щекотать и держать за руку, – по мере того как наши отношения становились все более натянутыми, постепенно сошел на нет, и я, к своему удивлению, обнаружил, что мне этого отчаянно не хватает, особенно возможности держаться за руки. Я никогда не был горячим поклонником борьбы, поскольку она всегда чревата проломленным черепом и вывихнутым запястьем, но сейчас даже моя рука, лежащая у него на плече, решительно отвергалась, с ворчанием или недовольной гримасой. Теперь двери спальни и ванной комнаты запирались на замок, и, вместо того чтобы по уикэндам приказывать сыну живо отправляться в постель, я говорил «спокойной ночи» и оставлял их вдвоем внизу на диване, голова Алби на коленях у Конни, или наоборот. Всем спокойной ночи! Я сказал: «Спокойной ночи»! Спокойной ночи!

Я собирался с духом, чтобы мужественно встретить вступление сына в отрочество, но пубертатный период грянул, словно дотоле тлевшая гражданская война. Мы постоянно ссорились. Для иллюстрации достаточно одного примера. Я пытался обосновать, почему естественные науки и математика, возможно, сделают его более востребованным специалистом, нежели театр или вообще искусство. Согласен, банальнейшая дискуссия, такие ведутся во многих семьях, но Конни на сей раз была в Лондоне, что придало нашему спору нежелательную остроту.

– Моя точка зрения такова, – сказал я. – Посади среднего человека в комнату, где есть кисти для рисования или камера, предоставь ему сцену, дай карандаш и бумагу, и он непременно чего-нибудь да достигнет. Возможно, это будет неумело, бездарно, непрофессионально либо, наоборот, обнаружит некий потенциал, но любой, буквально каждый, может сварганить картинку, или стишок, или фото, или нечто в этом роде. Но посади этого человека в комнату с центрифугой, лабораторным оборудованием и химикатами – и он не произведет ничего, ничего стоящего, ну разве что… куличики из песка. И все потому, что наука основана на методологии, она требует рвения, прилежания и усердной учебы. Она гораздо сложнее. Просто сложнее. Факт есть факт.

– По-твоему выходит, что если ты ученый, то, значит, и самый умный? Умнее других?

– В моей области – да! А по-другому и быть не может! Вот для чего я и учился, вот для чего десять лет ночами сидел над книгами. Чтобы быть лучшим в своем деле.

– Значит, если я брошу учить предмет, который ненавижу и который решительно не понимаю, ты будешь обо мне хуже думать?

– Я буду думать, что ты не проявил надлежащего упорства. Я буду думать, что ты слишком рано сдался.

– Ты будешь думать, что я выбрал более легкий путь?

– Может быть…

– Типа струсил…

– Я так не говорил. Почему ты передергиваешь мои слова?..

– Делая то, что хорошо получается у меня, а не то, что хорошо получается у тебя?

– Нет, делая то, что легко, а не то, что тяжело. Ведь так приятно решать сложные задачи, включать голову, напрягать мозги.

– Выходит, то, что могу делать я, может делать любой? Типа тут нет ничего особенного.

– Возможно, и есть, что отнюдь не означает, будто ты сумеешь заработать этим на жизнь. Успех приходит к тем, кто усердно работает и не боится трудностей. А я хочу, чтобы ты стал успешным.

– Как ты?

Он произнес это с некоторой издевкой, и я почувствовал, как в груди шевельнулось глухое раздражение.

– Будущее… Ну, оно не сулит ничего хорошего, Алби, ты даже не представляешь, насколько оно ужасно, и я хочу, чтобы ты был подготовлен к нему. Я хочу, чтобы ты приобрел навыки и знания, способные дать тебе возможность преуспеть и стать счастливым. Но боюсь, что твое увлечение раскрасками тебе не зачтется.

– Итак, подводя итог, – часто моргая, произнес он, – ты хочешь, чтобы я испугался до мокрых штанов…

– Алби!

– …и принимал решения, повинуясь исключительно страху, потому что в принципе я бездарен.

– Нет, ну, возможно, у тебя и есть некоторый талант, но это тот самый талант, похвастаться которым могут миллионы людей. Миллионы! Вот и все.

Наверное, я выбрал не слишком удачные слова. Наверное, данный пример выставляет меня не в лучшем свете, каюсь. Но как насчет обвинений в мой адрес, будто я хотел сделать из него того, кем он не является? Ну да, конечно хотел. Потому что, право слово, родители – на то они и родители, чтобы формировать личность своего ребенка!

154. Каким должен быть отец

Мы с Конни вечно препирались. Совместное воспитание Алби со всей остротой выявило несхожесть наших характеров – несхожесть, которая казалась даже забавной в те беззаботные дни, перед тем как мы стали родителями. Конни, с моей точки зрения, до неприличия наплевательски относилась к соблюдению формальностей и придерживалась политики невмешательства. Ну, если провести аналогию с ботаникой, то она представляла себе ребенка как нераспустившийся цветок; словом, родители обязаны обеспечить достаточно света и воды, а затем отойти в сторонку и наблюдать. «Он может делать все, что захочет, – говаривала она, – до тех пор, пока он счастлив и спокоен». Я же, со своей стороны, наоборот, полагал, что цветок следует привязать к бамбуковой палочке, обрезать лишние побеги и включить искусственный свет; если растение от этого становится только сильнее и жизнеспособнее, тогда почему бы и нет? Само собой, Конни лестью и уговорами усаживала-таки его за домашнее задание, и тем не менее она считала, что рано ли поздно его природные способности и таланты проявятся и без посторонней помощи. Я не верил в таланты от Бога. Что до меня, то мне ничего не доставалось с Божьей помощью, даже наука. Нет, я должен был упорно учиться, зачастую со стоявшими над душой родителями, а потому не видел причины, почему бы этого не делать и Алби.

И Алби иногда просто сводил меня с ума, да-да, в буквальном смысле слова; вечно хнычущий, безответственный, ленивый – так неужели я был настолько деспотичным и мрачным, настолько несдержанным и угрюмым? Я встречался с отцами других ребят на школьных мероприятиях, спортивных соревнованиях или благотворительных барбекю, отмечал их покровительственное отношение к сыновьям, их добродушное подтрунивание – примерно так футбольные менеджеры обхаживают молодых перспективных игроков. Я наблюдал за ними в поисках ключа к разгадке тайны.

Отец Райана, лучшего друга Алби, работал на ферме; красивый, коротко стриженный, нередко с обнаженным торсом, по поводу и без повода, вечно пахнущий пивом и машинным маслом. Майк был вдовцом, растил сына в убогой хибаре на окраине деревни, и Алби был просто влюблен в эту парочку, он ходил к ним после школы играть в дикие видеоигры – в дом, где окна были непременно зашторены, а закупка провизии на неделю осуществлялась на ближайшей бензоколонке. Как-то вечером я отправился туда забрать Алби; проехал мимо трейлера, раскуроченных автомобилей и мотоциклов, а также лающих собак и в результате обнаружил Майка, как всегда без рубашки, в кресле на веранде: он лениво покуривал, причем явно не табак.

– Привет, Майк! А где там у нас Алби?

Он приветственно поднял банку пива:

– Последний раз я его видел на крыше.

– О’кей. На крыше?

– Там, наверху. Они тренируются стрелять по мишеням.

– О… Ну ладно. У них там что, ружье?

– Мое пневматическое старье.

И в тот же самый момент что-то просвистело мимо моего уха и пулька отскочила от бетономешалки и отрикошетила в нескошенную траву. Задрав голову, я увидел ухмыляющуюся рожицу Алби, которая мгновенно исчезла за водосточной трубой.

– Ну что я могу сказать? – произнес Майк. – Мальчишки на то и мальчишки.

Тем летом дом Райана стал для Алби чем-то вроде рая, а отец Райана – чем-то вроде божества. Он разрешал им водить фургон, лазить по высоченным деревьям, уходить на ночную рыбалку; он возил их в каменоломни, причем мальчишки тряслись в открытом кузове, сталкивал их с высоких скал в темную воду. Чем заржавленнее и острее предмет, чем сильнее оголены провода, тем лучше это подходило в качестве игрушки. Они занимались сваркой! Он разрешил им заниматься сваркой! Майк никогда не усаживал Райана возле себя, чтобы терпеливо объяснять ему периодическую таблицу химических элементов; на территории Майка не было никаких «школьных вечеров». О да, жить с Майком – это как сидеть на пороховой бочке.

– Мне кажется, Алби слишком много времени проводит у Райана, – заявил я после очередной инспекции, сопровождавшейся слезами, подкупом и скрытой злобой.

– Мы не можем ему запретить, – возразила Конни. – Запретный плод всегда сладок.

Подобное заявление я счел неуместным. Если мой отец что-либо запрещал мне, я четко понимал: нельзя значит нельзя.

Иногда Майк подвозил Алби домой, причем в самое несусветное время; они с Конни подолгу стояли в саду перед домом и говорили, говорили.

– Он просто прелесть, – возвратившись, заявляла слегка раскрасневшаяся Конни. – Очень живой, и в нем есть изюминка. По-моему, это восхитительно, как он воспитывает Райана в одиночку.

Восхитительно! Интересно, и что восхитительного в том, чтобы разрешать своему малышу расти, будто придорожная трава, не задумываясь о его будущем?! А как насчет моей работы, многолетних исследований допоздна, из-за чего, собственно, нам и пришлось сюда перебраться? Алби никогда не изъявлял ни малейшего желания побывать в моей лаборатории и познакомиться с моими коллегами. Более того, похоже, Алби презирал все это, и подобное презрение к буржуазным ценностям было частью его формирующегося «политического» самосознания, которое он решительно отказывался со мной обсуждать.

– А чем именно занимается отец Райана? – спрашивал я.

Этого Алби не знал, но зато он знал о девицах, явно вышедших из подросткового возраста; папа Райана приводил их домой из паба. А еще знал о пачке банкнот, что Майк прятал в кармане засаленных джинсов.

155. Разборки в спортзале

Открытого столкновения было не миновать, что и произошло во время ежегодной школьной викторины для детей и родителей, ставшей очередной тусовкой в бесконечной череде общественных мероприятий с целью сбора денег на новый театр (им почему-то всегда нужны или новый театр, или печь для обжига, или фортепиано, а не новая центрифуга или вытяжной шкаф).

Без ложной скромности должен признаться, что неплохо справляюсь с каверзными вопросами, – так уж устроен мой мозг, причем это касается не только науки. В подростковом возрасте я был просто околдован Книгой рекордов Гиннесса и даже выучил наизусть целые куски оттуда. Температура Солнца, скорость гепарда, длина диплодока – данные факты были моим коронным номером на вечеринках, хотя на вечеринках до них обычно дело не доходило. Ничего страшного, ведь, несмотря на то что некоторые познания стерлись из памяти, ключевые моменты – самые высокие горы, самые глубокие океаны, скорость света и звука, формулы числа пи, флаги стран мира – въелись намертво, как татуировка. Конни отвечала за искусство и культуру, и когда семейство Петерсен вошло в спортзал, оно, по моим ощущениям, чувствовало себя весьма уверенно.

– Простите, но никаких супругов в одной команде! – заявил мистер Уайтхед, который давеча сообщил мне, что у Алби отсутствуют базовые арифметические навыки.

– Ой! Конни! Скорее к нам! – заорал Майк, который на сей раз был облачен в расстегнутый до пупа комбинезон, и я заметил, как Конни, внезапно потеряв здравый смысл, вприпрыжку побежала через зал, чтобы присоединиться к его команде.

Алби сел рядом с Райаном на скамью, а я принялся озираться по сторонам в поисках потенциальных товарищей по команде, остановившись на кучке одиноких родителей, неуверенно топтавшихся возле дверей, словно в надежде потихоньку удрать. Не самая перспективная группа конкурсантов, ну да ладно. Я помахал рукой Алби и позволил себе помечтать о том, что будут говорить в классе на следующий день.

«Ну, твой папа реально вчера зажег!» – «Вытянул всю команду. Да, твой папа свое дело туго знает!» Я прекрасно понимаю, и, поверьте, лучше, чем кто-либо другой, что интеллект отнюдь не то качество, которое сыновья больше всего ценят в отцах, ведь Майк, насколько я мог судить, был дуб дубом, но Алби явно не повредит увидеть, что и я могу побеждать, причем при большом скоплении зрителей. Предложив нам бутылочное пиво со всевозможными закусками, нас усадили за стол, представлявший собой длинную доску на козлах.

Вряд ли можно найти занятие более неприятное для меня, чем необходимость придумать остроумное название для нашей команды. В свое время мне пришлось пережить несколько хирургических операций – так вот, должен сказать, они и то были менее болезненными. Почему мы просто не можем быть командой «красных», «синих» или «зеленых»? После долгих споров мы решили, уж не помню на каком основании, что будем называться «Череподробилками», а я буду капитаном. Команда Майка и Конни получила название «Мобильники наготове», что вызвало в зале смех, а меня насторожило, поскольку я всеми фибрами души ненавижу анархию. Но я решил не зацикливаться и принялся вспоминать самые глубокие озера, самые длинные реки и самые высокие горы. Раздался свисток – и мы начали.

Естественно, викторина оказалась пародией на то, что принято называть «общими знаниями». Музыкальная тематика ограничивалась в основном современной попсой, спортивная – исключительно футболом, новости и текущие события были банальными, скорее из разряда желтой прессы; и ни единого вопроса из области науки или географии, открытий или хотя бы устного счета. Мы делали что могли, но команда Майка, вышеупомянутые «Мобильники наготове», оказалась сплоченной кучкой, сплошные хихоньки да хахоньки, а Майк с Конни, голова к голове, в ее центре. «Да!» – свистящим шепотом говорили они друг другу. «Класс! Давай пиши!» На поверку Майк оказался не таким уж скудоумным, особенно в том, что касалось песенной лирики и татуировок знаменитостей, и Конни мертвой хваткой вцепилась ему в руку: «Да, Майк! Да! Ты великолепен!»

Тем временем все остальные команды жульничали, причем особо не рефлексируя: то тут, то там слышалось легкое постукивание по мини-клавиатурам, из карманов доносилось бип-бип телефонов, и чем дольше продолжалось все это безобразие, тем больше росло мое возмущение, подогреваемое выпитым пивом, которое нас поощряли покупать для пополнения театрального фонда. Наши шансы таяли прямо на глазах. Я почти сполз со своего складного стула.

– А теперь, – начал ведущий, – предпоследний раунд: флаги мира!

Ну наконец-то! И я моментально выпрямился. И пока другие команды чесали затылки, я одним махом перечислил их все и показал Алби большой палец, но сын на что-то отвлекся и даже не взглянул на меня. А затем – я не мог поверить своей удаче – назовите реки, назовите озера! Я срочно мобилизовал членов нашей команды на мозговой штурм, и тут настало время подсчитывать баллы.

Мы обменялись нашими бумажками с командой Майка и Конни, и я видел, как они смеялись и издевались над нашими ответами на вопросы о поп-музыке. Я же, в свою очередь, покачал головой по поводу их соображений насчет флагов. Венесуэла? Ох, Майк, прости, но нет. Я старался быть кристально честным, бонусных баллов сколько: один или два? Тем временем Майк с самодовольной ухмылкой вернул нам наши бумажки, и я тотчас же заметил несколько ошибок. Совершенно очевидно, что имело место злонамеренное занижение наших оценок, несколько баллов было потеряно из-за СССР вместо Россия, хотя фактически СССР – более корректный ответ. Увы, слишком поздно, потому что баллы уже зафиксировали и началось оглашение результатов.

Шестое, пятое, четвертое, третье. На втором месте «Череподробилки». Команда Майка и Конни обошла нас на два балла. Я смотрел, как Майк с Конни обнимаются под приветственное улюлюканье и бурные аплодисменты, а Райан с Алби сжимают кулаки и гукают, точно обезьяны.

Но меня не оставляла некая озабоченность. Всего один дополнительный балл за бонусный вопрос, тогда как мы дали им два? И ничего за СССР? Я сосчитал в уме количество наших баллов, затем пересчитал еще раз. Что там говорить, у нас украли победу, и я понял, что у меня нет иного выхода, как подойти к ведущему и потребовать пересчета.

Публика и конкурсанты были сбиты с толку. Разве вечер еще не закончен? Не совсем, мне надо обсудить с мистером О’Коннеллом, классным руководителем Алби, расхождения в подсчете баллов.

Мистер О’Коннелл прикрыл рукой микрофон:

– Вы точно хотите это сделать?

– Да. Полагаю, что да.

Тем временем в зале воцарилась мрачная и зловещая атмосфера трибунала, где судят военных преступников. Я искренне надеялся, что мое вмешательство будет воспринято в том же легкомысленном ключе, в котором проходило мероприятие, но родители неодобрительно качали головой и поспешно натягивали пальто, и тем не менее пересчет продолжался, как мне показалось, целую вечность, пока в полупустом зале не объявили, что наши «Череподробилки», вполне оправдав свое название, опередили соперника на полбалла! Я бросил взгляд на своего сына. Он не выкрикивал приветствия. Не вскидывал вверх кулаки. Он сидел на скамье, схватившись за голову, а Райан обнимал его за плечи. В гробовом молчании мои соратники-Череподробилки разделили прибыль: ваучеры на десять фунтов, которые можно потратить в местном садовом центре, и мы прошли на школьную парковку.

– Мои поздравления, Дуг, – ухмыльнулся Майк, стоявший возле своего «форда-транзита». – Ты показал нам, кто тут босс! – И, гнусно подмигнув моему сыну, добавил: – Твой папа – гений!

В древности мы бы просто сошлись с ним один на один, вооружившись дубинами и камнями. Возможно, так оно было бы лучше.

В общем, наша троица ехала домой в гробовом молчании.

– Пока я жива, чтобы больше никогда, слышишь, никогда никаких разговоров об этом вечере, – тихо сказала Конни, отпирая входную дверь.

А мой сын? Он, ни слова не говоря, поднялся в свою комнату, полагаю по ходу дела размышляя на тему, какой у него умный отец.

– Спокойной ночи, сынок! До завтра!

Я стоял у подножия лестницы, смотрел ему вслед и думал, не в первый и, увы, не в последний раз, какое все-таки ужасное чувство – тянуться за чем-то и понимать, что отчаянно хватаешься за воздух.

156. Свидание

Я внезапно проснулся, мокрый от пота и дрожа как в лихорадке. Светозащитные жалюзи слишком хорошо выполнили свою задачу, и я оказался запертым в черном ящике на дне океана. Я нашарил кнопку на стене возле кровати – и металлические полоски жалюзи сразу разъехались, впустив внутрь слепящие лучи утреннего солнца, яркого, как в середине дня. Прищурившись, я бросил взгляд на часы – почти семь утра. Мадрид. Я был в Мадриде, и меня ждала встреча с сыном. До нашего свидания еще уйма времени. Я лег обратно в постель и постарался унять сердцебиение, но сырые простыни неприятно холодили тело, и поэтому я прошлепал к окну, увидел голубое небо, начинающую оживать Гран-Виа, новый чудесный день. В результате я принял душ и облачился в купленную накануне одежду.

За завтраком я умял приличную порцию вкуснейшей ветчины и зернистого омлета, а потом ознакомился в Интернете с новостями из дома, причем без привычного чувства изоляции, непременно сопровождающего заграничные поездки. Тогда «заграница» казалась чем-то очень далеким, оторванной от британских средств массовой информации, но сейчас – вот, пожалуйста, все в режиме онлайн: привычная сборная солянка из ярости, сплетен, коррупции, жестокости и плохой погоды. Боже правый, и стоит ли тогда удивляться, что Алби оттуда сбежал?! И чтобы немного поднять кислое настроение, я решил собрать информацию о Мадриде, сразу открыв в Википедии страничку о «Гернике» Пикассо, на случай если мы с Алби все-таки захотим на нее взглянуть. На ступеньках Прадо в одиннадцать. А сейчас еще и восьми нет. Я решил отправиться на прогулку.

Мадрид мне, пожалуй, понравился. Местами богато украшенный, местами шумный и неряшливо торгашеский, грязный и не слишком претенциозный, он как прекрасное старинное здание, заклеенное рекламным листками и покрытое граффити. И чего тогда удивляться, что Алби отправился именно сюда?! Возможно, я ошибаюсь, но у меня возникло стойкое ощущение, что здесь, в самом сердце города, живут обычные люди, чего уже давно нет ни в Лондоне, ни в Париже. И хотя я бродил, руководствуясь исключительно бесплатной картой из отеля, к девяти сорока пяти я успел удалиться на приличное расстояние, а потому развернулся и поспешил к Прадо.

Небольшая группа туристов, воодушевленных предстоящей встречей с прекрасным, уже топталась перед дверями в ожидании открытия, словно покупатели во время январской распродажи, поэтому я поспешил встать в очередь, пытаясь унять волнение. «И что вы ему скажете?» Как ни старался я отогнать подальше вопрос, который когда-то задала мне Фрея, мозг мой усиленно работал в поисках ответа, однако в голове была лишь какая-то каша из извинений и оправданий. Каюсь, я был виноват, и тем не менее в душе затаилась обида на то, что Алби сбежал, тем самым украв у нас эти каникулы, возможно последние каникулы втроем. И от него ни слуху ни духу, ни единого словечка! Он что, хотел заставить нас волноваться? Ясное дело, хотел, но неужели так трудно ответить на звонок? Неужели ему настолько наплевать на наше душевное спокойствие? Голоса в голове потихоньку начинали звучать возмущенно, а ведь сейчас самое главное – сохранять спокойствие. И чтобы дать себе передышку, я поплелся в Прадо с намерением утрясти один мучащий меня вопрос.

157. «Сад земных наслаждений»

– Это Пра-до или Прэй-до? – спросил я даму в билетной кассе. У меня в голове был полный сумбур, и поэтому приятно было узнать, что я ничего не перепутал[60]. – Пра-до, – пробормотал я, словно смакуя слово. – Пра-до.

Я сразу понял, что музей какой-то другой. Вот передо мной «Сад земных наслаждений» Босха – картина, которая еще в детстве покорила меня своей безумной детализацией. Но в жизни триптих казался скорее предметом, нежели живописью, этакая большая деревянная коробка, специально раскрытая, чтобы продемонстрировать произведение искусства; картина чем-то напомнила мне конверт-раскладушку пластинок авангардных рок-групп, коими я увлекался в 1970-е. На левой створке – Адам и Ева, такие яркие и отчетливые, словно их написали буквально вчера, в центре – рай, населенный множеством по-детски пузатых нагих мужчин и женщин, которые цепляются за гигантские клубничины или катаются на спине у зябликов, а на правой створке изображен ад – ночной кошмар на тему разврата, освещенный горящими кострами, где топливом служат те самые миниатюрные человечки. Скрепленные стрелой отрезанные уши с лезвием посредине; голова монстра на вскрытой яичной скорлупе с полыми деревьями вместо ног. Не совсем литературное слово, знаю, но штука просто «балдежная», одна из тех захватывающих страшных картин, которая должна нравиться подросткам, и я надеялся, что, если Алби примет мои извинения, мы с ним непременно сюда вернемся, дабы насладиться всеми психоделическими деталями.

Но сейчас уже нет времени. Я поднялся наверх, прошел мимо Эль-Греко и Риберы и оказался в нарядном зале с потрясающей коллекцией портретов усатых аристократов, а именно представителей династии Габсбургов кисти Веласкеса. Причем одно лицо, со впалыми щеками и влажными губами, встречалось на самых разных портретах: и застенчивого розовощекого инфанта в новеньких доспехах, и мужчины в нелепом охотничьем маскарадном костюме, и похожего на грустного спаниеля немолодого монарха. Поди теперь узнай, как Филипп IV отреагировал на картину и испытал ли он чувство неловкости, которое мы непременно испытываем, улавливая свое сходство с портретом. «Простите, сеньор Диего, а нельзя ли сделать подбородок поменьше?»

Все портреты были выдающимися, но особенно притягивала взгляд картина, лучше которой мне еще не доводилось видеть: на ней была изображена маленькая девочка, лет четырех-пяти, в тугом атласном платье с фижмами шириною со стол, которое весьма странно выглядело на такой крошке. Картина называлась «Менины», что означает «Фрейлины». И само собой разумеется, инфанту окружали придворные, среди них монахиня, нарядно одетая карлица и маленький мальчик или, возможно, еще один карлик, поставивший ногу на спину лежащей собаки. А слева живописец со смешными испанскими усами – вероятно, Веласкес изобразил здесь самого себя – стоит перед огромным холстом и смотрит так, будто пишет портрет не маленькой девочки, а зрителя, в частности меня, Дугласа Тимоти Петерсена; иллюзия была настолько полной, что мне захотелось вытянуть шею и посмотреть, как там у него получился мой нос. В зеркале на задней стене отражаются еще две фигуры, должно быть, это родители девочки, Марианна и Филипп IV, тот самый джентльмен с большим подбородком, чей портрет висит на левой от меня стене. И несмотря на то что их изображения нечетки и размыты, похоже, именно королевская чета и есть главная задумка художника; и все они – живописец, маленькая девочка, карлица – смотрят на зрителя настолько пристально, что я даже почувствовал некоторое смущение, поскольку был не в состоянии понять, как одна картина может иметь столько сюжетов: маленькая инфанта, придворные дамы, художник, августейшая чета и я. Картина сбивала с толку, она создавала полную иллюзию, будто стоишь между двумя зеркалами и видишь бесконечные версии себя самого, уходящие в… бесконечность. Безусловно, полотно это отражает «множество мелких событий», и я обязательно приду сюда снова, уже с Алби.

Я вернулся в центральный атриум, по дороге заглядывая в залы для беглого знакомства с шедеврами мирового искусства. И уже собрался было выйти на улицу, чтобы на ступеньках подождать Алби, но тут мне на глаза попался указатель с надписью «Темная живопись», что звучало достаточно интригующе, в духе фильмов ужасов.

158. Франсиско Гойя

Холсты, о которых шла речь, были выставлены в мрачной комнате, в цокольном этаже галереи, – так хранят темные семейные секреты, – и уже с первого взгляда мне стало понятно почему. Здесь были даже не холсты, а фрески, выполненные Франсиско Гойей на стене одного дома, и работы эти явно свидетельствовали о неполадках в психике их автора. На одной ухмыляющаяся женщина занесла нож, готовясь отрезать кому-то голову; на другой – сидевшие на земле гротескные тетки сгрудились вокруг Сатаны, изображенного в виде чудовищного козла. А ниже, в вонючем болоте, два мужика лупили друг друга дубиной по окровавленным головам. Из зыбучих песков торчала голова тонущей собаки с грустными глазами. И даже вполне невинные сюжеты – смеющаяся женщина, два старика над тарелкой с супом, – казалось, были пронизаны страхом, злобой и отчаянием, но худшее ждало меня впереди. В какой-то пещере сумасшедший великан разрывал зубами плоть трупа. Картина называлась «Сатурн, пожирающий своего сына», хотя каннибал этот даже отдаленно не походил на тех прекрасных богов, что я видел во Франции и в Италии. Он выглядел самой настоящей развалиной, тело старое, обвисшее и серое, а во взгляде его ужасных черных глаз сквозила ненависть к самому себе…

У меня вдруг зазвенело в ушах, сдавило грудь, а в душу прокрались страх и тревога, настолько сильные, что я поспешил покинуть зал. Лучше бы мне вообще не видеть эту живопись, лучше бы она осталась на стенах того далекого заброшенного дома! Я не суеверный человек, но было в этих картинах нечто мистическое. У меня оставалось всего десять минут, но я чувствовал, что остро нуждаюсь в противоядии, а потому быстро поднялся наверх, прошел по главному коридору, бросая взгляд то направо, то налево в поисках спокойного места, где можно было бы привести в порядок мысли. Справа находился зал Веласкеса, и я подумал, что мне, возможно, не помешает хоть минуточку посидеть перед картиной с маленькой девочкой, чтобы навести порядок в голове.

Но по сравнению с ранним утром в галерее уже было полным-полно посетителей, и картина оказалась скрыта за спинами туристов. И все-таки я сел и попытался снова собраться с мыслями, прикрыв для этого глаза рукой, а потому не сразу почувствовал, что рядом кто-то есть, но когда поднял голову, то увидел своего собственного сына, который стоял прямо напротив меня и говорил те самые слова, которые мечтает услышать любой отец:

– Боже мой, папа, почему ты не можешь просто оставить меня в покое?

159. Пасео дель Прадо

– Привет, Алби. Это я!

– Папа, я пока еще не слепой.

– Я искал тебя повсюду. Очень рад тебя видеть. Я…

– А где Кейт?

– Алби, Кейт не приедет.

– Не приедет? Она же послала мне сообщение.

– Да, я был рядом.

– А почему она не приедет?

– Ну, Алби, если честно, она и не собиралась приезжать.

– Ничего не понимаю. Она что, напарила меня?

– Нет, она тебя не напарила…

– Выходит, это ты меня напарил?

– Не напарила, а помогла, Кейт помогла. Помогла мне найти тебя.

– Но я вовсе не хотел, чтобы ты меня находил.

– Да, я понимаю. Но твоя мама волнуется, и я думал…

– Если бы я хотел, чтобы ты меня нашел, то сообщил бы, где нахожусь.

– И тем не менее мы очень волновались за тебя, твоя мама и я…

– Но то сообщение, я решил… Я решил, что Кейт беременна!

– Да, у тебя вполне могло создаться такое впечатление…

– Я решил, что стану отцом!

– Да, сообщение содержало определенные намеки. Мне очень жаль.

– А ты хоть представляешь себе, что я при этом чувствовал?

– Собственно говоря, имею некоторое представление.

– Мне всего семнадцать! Я едва не рехнулся!

– Да, я понимаю, что это стало для тебя потрясением.

– Твоя идея?

– Нет!

– Тогда, скажи, папа, кто замутил всю эту подлянку?

– Эй, Алби, прекрати сейчас же! – (На нас уже начали оборачиваться, а музейный смотритель явно насторожился.) – Может, стоит пойти куда-нибудь еще?..

Похоже, Алби тоже об этом подумал, он оторвался от меня и, набычившись, припустил к выходу навстречу потоку туристов, внезапно заполонивших атриум. Я поспешил за ним, то и дело бросая «scusi»[61] «por favor»[62], пока мы наконец не оказались на улице, с ее удушающей жарой и нестерпимо ярким светом, и, спустившись по лестнице, не направились в сторону широкой аллеи рядом с музеем.

– Мне будет гораздо легче все объяснить, если мы сможем где-нибудь сесть.

– А чего там объяснять? Я хочу побыть в одиночестве, чтобы подумать, а ты мне не даешь.

– Мы волновались!

– Вы волновались, потому что не доверяете мне. Вы никогда мне не доверяли…

– Мы просто хотели знать, где ты находишься и что с тобой все в порядке, вполне естественное желание. А ты бы предпочел, чтобы мы не беспокоились?

– Папа, ты всегда так говоришь! Сразу после того, как наорешь на меня и пригрозишь мне пальцем, и все по тому, что вы беспокоитесь! «Мы беспокоимся», – говоришь ты, закрывая мне лицо подушкой и не давая дышать!

– Алби, не стоит драматизировать! Интересно, когда это я?.. Алби… – Он шел так быстро, что мне было за ним не угнаться. – Пожалуйста, не могли бы мы… Было бы гораздо проще, если бы мы могли… – Я остановился, согнулся, руки на коленях, надеясь, что Алби не исчезнет. А когда поднял глаза, то обнаружил, что он стоит рядом и нетерпеливо роет пяткой дорожку. – Я хотел… извиниться… за то, что сказал тебе в Амстердаме…

– А что именно ты сказал в Амстердаме, папа? – спросил он, и я понял, что сын отнюдь не намерен облегчить мне задачу.

– Алби, не сомневаюсь, что ты все прекрасно помнишь.

– Просто хотелось бы уточнить…

У меня со лба прямо на дорожку тек пот. Я увидел, как капли ударяются о землю, и сосчитал их: одна, две, три.

– Я сказал, что хочу извиниться за своего сына. А теперь я говорю, что это не так. Да, я считаю, что ты хватил через край, да, я считаю, что не стоило затевать драку, но я не совсем правильно выразился и теперь собираюсь попросить у тебя прощения. Лично. За это. И за все те прошлые разы, когда моя реакция была неадекватной. Последнее время я был в таком напряжении… на работе, ну и дома тоже, и… В любом случае. Я виноват. Прости. Ты принимаешь мои извинения?

– Нет.

– Понимаю. А могу я узнать почему?

– Я считаю, ты не должен извиняться за то, что на самом деле думаешь.

– Алби, а что я на самом деле думаю?

– Что я тебе только мешаю.

– Алби, как ты можешь так говорить?! Ты мне очень, очень дорог. Извини, что я не всегда умею выразить свои чувства, но ты наверняка понимаешь…

– Папа, все, что ты делаешь, все, что ты говоришь мне… буквально пронизано… презрением, от тебя постоянно исходят неприязнь и раздражение…

– Разве? Не думаю, что есть…

– И вообще, ты меня вечно принижаешь и критикуешь…

– Ох, Алби, ты ошибаешься. Ведь ты мой мальчик, мой дорогой мальчик…

– Господи, да я вроде даже не твой любимый ребенок!

– Алби, ты о чем?

Он резко выдохнул через нос, губы вытянулись в трубочку, в детстве у него всегда становилось такое лицо, когда он пытался сдержать слезы.

– Я видел фотографии, которые вы припрятали. Я видел, как ты и мама смотрите на них с тоской.

– Алби, у нас и в мыслях не было что-либо припрятывать. Мы же тебе их показывали.

– А тебе не кажется это странным?

– Отнюдь!!! Ни в малейшей степени. Мы никогда не скрывали правды о твоей сестре. Ведь то, что она существовала, не есть страшная тайна – это было бы ужасно! Да, мы любили Джейн, когда она родилась, а теперь мы любим тебя, и ничуть не меньше.

– За исключением того, что она ни разу не обосралась, ведь так? Она ни разу не опозорила тебя на людях, ни разу не облажалась в школе. Она должна была стать идеальной, тогда как я, твой сын, – раздолбай…

И тут я, грешным делом, рассмеялся. Нет, конечно не злобно, но уж больно мелодраматично выглядела эта самая подростковая жалость к себе…

– Не смей надо мной смеяться! Не смей! Разве ты не понимаешь, ты только и делаешь, что демонстрируешь, какой я, по-твоему, недоумок!

– Я вовсе не считаю тебя недоумком…

– Но ты сам мне это говорил! Говорил, говорил! Прямо в лицо!

– Разве?

– Да, папа, говорил! Говорил!

Что ж, вполне допускаю, что действительно говорил, хотя от силы раз или два.

Я закрыл глаза. И неожиданно почувствовал себя очень усталым, очень печальным и очень далеко от дома. Меня вдруг захлестнуло осознание тщетности предпринятых усилий. Я уговаривал себя, что еще не поздно, что еще есть время исправить прошлые ошибки – визгливые нотки в голосе и оскаленные зубы, равнодушие и не осторожные замечания. Я сожалел, конечно, сожалел о словах, сказанных сгоряча, о сделанных мной вещах, но за всем этим всегда стояло… ведь очевидно, что всегда стояло…

Я тяжело опустился на каменную скамейку. Старик на скамейке.

– Ты в порядке? – спросил Алби.

– В порядке. Все отлично. Я просто… очень, очень устал. Путешествие было очень длинным.

Он подошел и остановился напротив:

– А что это у тебя на ногах?

Я вытянул ногу и повертел ею из стороны в сторону:

– Тебе нравится?

– Ты выглядишь нелепо.

– Да, я знаю. Алби, Эгг, может, все-таки присядешь на минутку? Только на минутку, а потом иди куда хочешь. – (Он посмотрел налево, потом направо, уже обдумывая план побега.) – На сей раз я больше не буду тебя преследовать. Клянусь! – (Он сел.) – Алби, даже не знаю, что тебе и сказать. Я надеялся, что нужные слова сами найдутся, но, похоже, я оплошал и не справился с этой работой. Не смог выразить все, что хотел. Надеюсь, ты знаешь, я искренне раскаиваюсь, что сказал то, чего не следует говорить. И не сказал того, что следовало сказать. Нередко это даже хуже. Надеюсь, ты тоже в чем-то раскаиваешься. Ведь с тобой, Алби, нам иногда было весьма непросто.

Он понуро опустил плечи:

– Да. Я знаю.

– Взять хотя бы состояние твоей комнаты. Складывается впечатление, будто ты нарочно хотел позлить меня.

– Ты прав, – рассмеялся он. – Ну да ладно. Теперь она в твоем полном распоряжении.

– Значит, ты все же едешь в колледж? В октябре?

– А ты что, собираешься меня отговаривать?

– Нет, конечно. Если ты именно так хочешь распорядиться своей жизнью…

– Да, именно так.

– Хорошо. Хорошо. Я рад, что ты едешь. То есть, конечно, не рад, что ты уезжаешь из дома, но рад…

– В общем, я понял.

– Твоя мать в ужасе. Не может представить, как она будет без тебя жить.

– Знаю.

– Более того, она подумывает о том, чтобы тоже оставить наш дом. Оставить меня. Но вы ведь всегда были очень близки, так что, подозреваю, ты в курсе.

– В курсе.

– Это она тебе сказала?

Он пожал плечами:

– Типа догадался.

– Ты не против?

Он снова пожал плечами:

– Она не казалась такой уж счастливой.

– Да, не казалась, ведь так? Но я пытался вести себя соответственно. Я надеялся, что мы хорошо проведем это лето, последнее лето, когда мы будем все вместе. Я надеялся, что она передумает. Возможно, я переусердствовал. Но это скоро выяснится. В любом случае. Прости меня за мои слова. Ведь я так не думаю. Что бы я там ни говорил, я очень горжусь тобой, хотя, быть может, и не демонстрирую своих чувств, и я уверен, что ты многого добьешься в будущем. Ты мой мальчик, и мне нестерпима сама мысль о том, что ты уйдешь в большой мир и не узнаешь, как мы будем скучать по тебе, как хотим, чтобы ты был здоров и счастлив, как мы любим тебя. И не только твоя мама, в ее горячей любви ты не сомневаешься. Но и я тоже. Я тоже тебя люблю, Алби. Ну вот. Думаю, я все сказал, что хотел. Теперь можешь идти. Делай что пожелаешь, лишь бы не во вред себе. Я больше не буду тебя преследовать. Просто посижу здесь немножко. Немножко передохну.

160. Музей королевы Софии

В тот же день, чуть позже, мы отправились посмотреть «Гернику». К этому времени страсти слегка улеглись и хотя некоторое напряжение между нами по-прежнему сохранялось – оно когда-нибудь исчезнет? – по крайней мере, молчание нас не тяготило. Пока мы обходили здание музея, я исподтишка рассматривал сына. Он был, насколько я мог судить, в той же одежде, что и в Амстердаме: в замызганной футболке, обтягивающей костлявую грудь, джинсах, явно нуждавшихся в ремне, сандалиях на почерневших от грязи ногах. На подбородке редкая щетина, крайне негигиеничного вида, волосы прилизанные и немытые, и выглядел он самым настоящим заморышем. В общем, все как обычно, и я был этому рад.

И вот мы уже стояли перед «Герникой». Картина, поразившая мое воображение своими размерами, неожиданно взволновала меня, чего я, право слово, от абстрактного искусства не ожидал (боже мой, Конни, только послушай, что я говорю!). Мне хотелось насладиться ею в тишине, но я не стал мешать Алби разглагольствовать об историческом контексте и значении работы – озарение, наверняка снизошедшее на него после штудирования соответствующей странички Википедии, с которой я уже успел познакомиться во время завтрака. Он очень много говорил, обращая мое внимание на вещи, очевидные для любого человека, мало-мальски сведущего в искусстве. Наверное, хочет меня просветить, предположил я. По правде говоря, рассказывал он неинтересно и порядком меня утомил, но я сохранял спокойствие и утешался хорошо известной поговоркой относительно расстояния между яблоней и упавшим яблоком.

В кафе для пассажиров напротив вокзала Аточа мы взяли churros con chocolate[63].

Свет потолочных светильников отражался от оцинкованных столешниц, пол был усеян смятыми жирными салфетками. Конечно, не самое правильное время дня и года, чтобы есть жаренные в масле длинные кусочки теста, макая их в горячий густой шоколад, но уж очень хотелось спрятаться от удушающего полуденного зноя. Алби заверил меня, что здесь все именно так и делают, и, хотя кафе было абсолютно пустым, я предпочел не спорить с сыном.

– А где ты остановился?

– В хостеле.

– Ну и как он тебе?

– Хостел, он и в Африке хостел, – пожал Алби плечами.

– Никогда не жил в хостелах.

– Да неужели? И это говорит человек с сезонным билетом на все пригородные поезда.

– А на что это похоже?

– Мрачно. Негостеприимно. Негостеприимный хостел, – рассмеялся он.

– У меня люкс в отеле на Гран-Виа.

– Люкс? Ты что, олигарх какой?

– Я знаю. Это называется шиковать.

– Надеюсь, ты не опустошаешь мини-бар?

– Алби, я не сумасшедший. Но так или иначе, там есть свободная комната, возможно более удобная, чем у тебя. И диван-кровать. Только на время. Пока ты будешь решать, куда поехать дальше.

Он замолчал, чтобы стереть сахар со щетины на подбородке.

– Тебе что, не нравятся churros?

Я придвинул к нему тарелку:

– Интересно, как тебе удается столько есть и при этом оставаться таким худым?

Он передернул костлявыми плечами и сунул в рот очередной кренделек:

– Нервная энергия, наверное.

– Да, мне кое-что об этом известно.

161. Умница

Уже ближе к вечеру мы забрали его вещи и вернулись ко мне в отель. Я лежал на кровати, а Алби тем временем принимал душ, причем абсурдно долго. Я уже сутки не проверял свой телефон и, включив его с некоторым страхом в душе, обнаружил целый набор посланий от Конни, ее нетерпение явно переросло в раздражение.

Когда ты вернешься домой? Жду не дождусь встречи с тобой.

Жду информации. Ты еще жив?

Ты возвращаешься сегодня, завтра или никогда?

Я места себе не нахожу. Дуглас, пожалуйста, просто позвони.

Было еще голосовое сообщение от моей сестры, я прослушал его, держа телефон подальше от уха.

«Почему ты не берешь трубку? Раньше ты всегда отвечал на звонки. Дуглас, это Карен. Что, черт возьми, происходит? Конни места себе не находит. Она говорит, что ты колесишь по Европе в поисках Алби. Она заставила меня поклясться, что я тебе ничего не скажу, но, по ее мнению, у тебя самый настоящий нервный срыв. Или кризис среднего возраста. Или то и другое вместе! – Карен вздохнула, а я улыбнулся. – Дуглас, завязывай с этим делом. Алби вернется домой, когда захочет. Но в любом случае позвони мне. Обязательно позвони. Ди, это приказ!»

Алби стоял на пороге, кутаясь в гостиничный халат и в очередной раз демонстрируя свою уникальную способность битых двадцать минут провести в ванной и при этом выглядеть грязным.

– Можно мне воспользоваться твоей бритвой?

– Ради бога.

– А кто это звонил?

– Тетя Карен.

– Мне показалось, я слышал какие-то вопли.

– Алби, я собираюсь позвонить твоей маме. Ты с ней поговоришь?

– Ладно.

– Прямо сейчас?

Он немного поколебался:

– О’кей.

Я тут же набрал номер и стал ждать.

– Алло, – сказала Конни.

– Привет, дорогая.

– Дуглас, ты давно должен был быть дома! Я ждала тебя сегодня утром! Ты в аэропорту?

– Нет, нет, я не попал на самолет.

– Ты все еще в Италии?

– По правде говоря, я в Мадриде.

– Что ты делаешь в?.. – Она на секунду прервалась, потом взяла себя в руки и продолжила таким тоном, каким принято уговаривать людей, слетевших с катушек: – Дуглас, мы же решили, что пора возвращаться домой…

Я из последних сил старался не расхохотаться:

– Конни? Конни, можешь подождать секундочку? Тут кое-кто жаждет с тобой пообщаться.

Я протянул мобильник Алби. Тот поколебался, но все же взял телефон.

– Hola[64], – бросил он и закрыл дверь в гостиную.

Я нашел какой-то испанский журнал с тем же самым словом на обложке и уставился на снимки незнакомых мне знаменитостей. Я пролистал журнал раз, затем второй. Конни с Алби беседовали так долго, что на смену чувству триумфа пришло беспокойство насчет стоимости звонка, и я уж начал было подумывать о том, чтобы прервать разговор и попросить Конни перезвонить. Но когда я заглянул в дверную щелку, то заметил, что у Алби подозрительно красные глаза, следовательно Конни сейчас тоже плачет, а значит, явно не в настроении обсуждать стоимость международных звонков. Я также заметил, чисто для проформы, что Алби умудрился использовать все восемь гостиничных полотенец, больших и маленьких, а затем разбросать их по комнате, одно даже повисло на абажуре, где могло в два счета загореться. Глубокий вдох. Да бог с ним со всем! Да бог с ним, с горящим полотенцем! Я в третий раз пролистал журнал, и тут в дверь спальни просунулась рука и протянула мне телефон.

– Эгг, подбери, пожалуйста, полотенца, – сказал я, взяв у него телефон.

– Отель на то и отель, – ответил Алби и закрыл за собой дверь.

Выждав секунду, я поднес телефон к уху:

– Алло? – (Молчание.) – Конни, алло? – (Все то же.) – Конни, ты тут?

– Умница, – сказала она и повесила трубку.

162. Чуэка

Уж не знаю, что там Конни сказала Алби во время телефонного разговора, но уже позже, гораздо позже, когда мы заказали еще пива в taberna в мадридском гей-квартале, уже в какой-то несусветно ранний утренний час, я осторожно затронул тему его планов на будущее. Бар был темным, с деревянными панелями, битком набитый шумными и привлекательными мадридцами, которые пили – шерри? вермут? – и закусывали хамоном, анчоусами и жирной чоризо.

– Изумительно вкусно! – воскликнул я, вытирая жир с подбородка. – Но меня беспокоит, что они едят слишком мало овощей. Испанцы, я имею в виду.

– Завтра я уезжаю! – крикнул мне в ответ Алби. – В Барселону! Первым делом!

Я попытался скрыть разочарование. Положа руку на сердце, в глубине души я все еще лелеял надежду, что Конни присоединится к нам и мы продолжим Большое турне, возможно, поедем назад во Флоренцию. Бронь в отелях все еще была в силе, да и билеты в галерею Уффици…

– Ох… Ну ладно. Какая жалость! А я-то надеялся, что мы вернемся…

– Ты можешь поехать со мной!

В зале действительно было шумновато, и я попросил его повторить еще раз. Он прижался губами к моему уху:

– Хочешь поехать со мной?

– Куда?

– В Барселону. Всего на день или два.

– Никогда не был в Барселоне.

– Не был. Вот потому-то я и спросил.

– Значит, Барселона?

– Она прямо на море.

– Эгг, я знаю, где находится Барселона.

– Просто я решил, что было бы здорово поплавать в море.

– Я бы с удовольствием.

– И ты сможешь выровнять загар. С левой стороны.

– Неужели все еще видно?

– Есть немного.

– Хорошо. Хорошо! Мы поедем. И поплаваем в море.

Часть восьмая Барселона

– Подумаешь, экая важность – поехать в Европу, – сказала она Изабелле, – по-моему, на это особых причин не требуется. Другое дело, остаться дома, это куда важнее.

Генри Джеймс. Женский портрет (Перевод М. Шерешевской, Л. Поляковой)

163. Бегом к морю

С чувством некоторого облегчения я обнаружил, что в Барселоне практически нет художественных галерей.

Что, естественно, было не совсем так. Там был Музей Пикассо и Музей Миро, и, возможно, после всех этих старых мастеров мне следовало приобщиться к миру абстрактного, беспредметного искусства. Но здесь не было отдельно стоящего культурного заведения типа Лувра или Прадо, а следовательно, не существовало свободы выбора. Барселона предлагала замечательную возможность «пошляться». День или два. И мы пошлялись. Просто пошлялись. По маршруту, проложенному Алби, который уже успел продемонстрировать завидные организаторские способности, сумев вовремя доставить нас на мадридский вокзал Аточа прямо к поезду в девять тридцать. Вокзал Аточа, уже сам по себе являющийся достопримечательностью, скорее похож не на традиционный транспортный узел, а на оранжерею ботанического сада, с буйством тропических растений, заполнивших центральный атриум, и я, возможно, в полной мере насладился бы этакой красотой, если бы не мучился самым тяжелым похмельем, которое мне когда-либо доводилось испытывать.

В ту ночь в Чуэке мы, по словам Алби, «оттопырились». Мы провели в той самой taberna много часов и, сидя на высоких барных табуретах, смаковали сказочную, хотя и небезопасную для моего желудка еду: рыбные пасты, кальмаров, шашлык из осьминога и жареный острый зеленый перец, все очень соленое и вызывающее сильную жажду, так что нам приходилось запивать это дело вермутом – я к нему даже успел пристраститься, – который, в свою очередь, развязал языки, позволив беспечно болтать с чужими людьми об Испании, рецессии и евро, Ангеле Меркель и наследии Франко, – в общем, типичный для баров треп. Алби в приступе пьяного любвеобилия представлял меня как «мой папа, известный ученый», после чего его заносило явно не в ту степь, но все вокруг демонстрировали редкостное дружелюбие, и вообще, было крайне приятно пообщаться с представителями другой национальности не только при покупке билетов или заказе еды. Так или иначе, но вечер проходил замечательно, причем настолько, что мы вышли из бара прямо в предрассветную дымку, когда на Пласа де Чуэка пели птицы. Рассвет всегда ассоциировался у меня с тревогой и бессонницей, но гуляки и завсегдатаи клубов, которые встречались нам по пути, были явно в приподнятом настроении. Buenos Dias! Hola! Атмосфера располагающая и приветливая, и мы решили, что нам нравится Мадрид, в частности Чуэка, и даже очень. И только когда несколько месяцев спустя Алби сообщил нам с Конни, что он гей и у него вполне серьезные отношения с однокурсником, я понял, что именно в ту ночь он впервые попытался дать мне это достаточно ясно понять. Но я тогда проявил полную непроходимость, поскольку решил, что он просто страшно общительный.

И вот уже через четыре часа мы торопливо шли по вестибюлю вокзала, тошнота подступала к горлу, а во рту стоял кислый привкус вермута и паприки. Алби, оказавшийся более стойким, взял меня под руку и подсадил в вагон. Как только Мадрид оказался позади, поезд помчал нас по той же местности, над которой я пролетал два дня назад, но я только изредка смотрел в окно сквозь приспущенные веки и в результате всю дорогу проспал, а проснувшись, узнал, что Алби уже снял двухместный номер в большом современном отеле прямо на берегу.

– Я вбил данные твоей карты. Надеюсь, ты не против?

Я был не против.

164. Барселонета

Отель оказался одним из тех модерновых заведений, которые практически не изменились с 2003 года, – модульная мебель, обтянутая бежевой кожей, телевизоры с большим экраном и много бамбука.

– Что ж, весьма элегантно! – выбрав кровать по левую сторону, сказал я.

– Уверен, что не хочешь отдельный номер?

– Боишься, что будешь мне мешать? Думаю, все будет нормально.

Я вышел на балкон: вид на Средиземное море, а через шоссе в четыре полосы – пляж, забитый, словно какая-нибудь торговая улица.

– Папа, как насчет того, чтобы перекусить? Или сразу пойдем на пляж?

Он действительно вел себя чрезвычайно любезно, но я отнес это на счет его вчерашней беседы с Конни. Присмотри за своим стариком. Будь с ним поласковее денек-другой, а потом отправь его домой, ну что-то в этом духе. Похоже, он следует жестким инструкциям, но долго наверняка не продержится, но я решил получать удовольствие от его неожиданной дружелюбности, а там будь что будет. Ведь мы оба были сейчас на себя не похожи, так что, возможно, оно даже к лучшему. Я закатал штанины, взял в ванной полотенце, а в сувенирном магазинчике в холле отеля подобрал, при всем их скудном выборе, плавки «Спидо» персикового цвета, на два размера меньше, чем нужно, и мы отправились на пляж.

Для меня пляж всегда был враждебной средой. Грязный песок, слишком яркое солнце, чтобы читать, слишком жарко и неудобно, чтобы спать, пугающее отсутствие тени, ну и к тому же явная нехватка более-менее сносных общественных туалетов, если, конечно, не брать в расчет море, хотя большинство купающихся именно так и делают. Если на пляже негде яблоку упасть, то любой самый лазурный океан становится похожим на ванну, в которой до вас кто-то мылся, причем на этом пляже и впрямь яблоку негде было упасть, а бетон, выхлопные газы и подъемные краны над головой придавали ему сходство с неряшливой строительной площадкой. Молодая Барселона была красивой, мускулистой, наглой и загорелой, а еще здесь оказалось достаточно голых грудей, хотя мы оба, Алби и я, устроили целое дело, чтобы не устраивать из этого целого дела.

– Совсем не похоже на Уолберсвик, – заметил я, воплощенное хладнокровие, когда рядом расположилась компания полуголых девиц, и мы дружно согласились, что да, это совсем не похоже на Уолберсвик.

Мои спортивные штаны-мутанты были благополучно оставлены в Мадриде, но мне срочно нужно было придать себе пляжный вид, поэтому я расшнуровал ботинки, выполнил ряд телодвижений, необходимых для того, чтобы натянуть под полотенцем свои отвратительные плавки, – очень сложная процедура, вроде того, как завязывать надутый шарик, – а затем с некоторым смущением улегся на горячий песок. При всем своем энтузиазме по поводу моря Алби явно не горел желанием идти купаться, но полуденное солнце жарило почище любого гриля. Солнце все сильнее припекало голову, и, когда стало совсем невтерпеж, я сел, сбрызнул череп солнцезащитной жидкостью и сказал:

– Эгг, можно взять твои очки для плавания?

165. Pelagia noctiluca

Вода у самого берега была мутной от лосьона для загара и жирной, как кухонная раковина после воскресного барбекю, а людей набилось как сельдей в бочке; они неподвижно стояли, подбоченившись, с озабоченным видом, словно забыли, куда положили ключи. Между ног сновала мелкая рыбешка, с тусклой чешуей и явно токсичная, ведь одному Богу известно, чем она там питается. Но чуть подальше, на глубине, вода была прозрачной и голубой, и я наконец-то начал получать удовольствие от жизни. Надев очки Алби, я нырнул, и остатки вчерашнего вермута моментально выветрились. Я хороший, уверенный в себе пловец и очень скоро оказался в воде совершенно один, с удовольствием оглядываясь на город с его телевышками, подъемными кранами, фуникулером и горами в сизой дымке вдали. Нет, это ж надо – исколесить, облазить всю Европу и только сейчас добраться до моря! Отсюда Барселона казалась красивой, нарядной, очень современной, и я уже мысленно прикидывал, как буду осматривать ее вместе с сыном. По крайней мере, сейчас, затерявшийся среди тел на пляже, он был в полной безопасности. Путешествие приблизилось к своему логическому концу, через два-три дня я вернусь к Конни, и худо-бедно все прояснится. Ладно, сейчас лучше об этом не думать.

То, что случилось потом, окутано туманом, хотя я отчетливо помню боль в стопе, настолько острую, будто меня полоснули ножом. Мне следовало сразу понять, в чем дело, но поначалу я решил, что наступил на острый осколок, и только погрузив голову в воду и обнаружив, что песчаное дно далеко, очень далеко внизу, а вокруг розовые и голубые облака медуз – рой, лучшего слова и не подберешь, – я понял, в какую передрягу попал. Я попытался нормализовать дыхание и убедить себя, что если выбрать удачный момент, то проплыть через это минное поле и добраться до берега не составит особого труда. Но неужели их действительно так много? Сделав глубокий вдох, я еще раз ушел под воду, но тут же выплыл на поверхность, жадно ловя ртом воздух. Я словно был единственным очевидцем нашествия пришельцев, их высадки на берег, и находился в глубоком тылу, впечатление это еще больше усилила острая боль в пояснице, как от удара хлыста. Я завел руку за спину, нащупал что-то мягкое, похожее на размокшее бумажное полотенце, и моментально получил очередной удар хлыстом, на сей раз по запястью. Пулей выскочив наверх, я обследовал рану, которая уже начала густо розоветь, на коже явственно проступили следы от щупальцев. Я выругался и застыл на месте, но в результате снова ушел под воду солдатиком, точно поплавок от удочки, сделав вдох вместо выдоха, когда увидел одно из этих отвратительных существ буквально в дюйме от лица, точно оно намеренно меня запугивало. Как это ни абсурдно, я ткнул прямо в него кулаком, потому что ничто не причиняет медузе таких душевных страданий, ничто так не задевает ее чувства собственного достоинства, как хороший удар по морде. Избежав очередного ожога, я отпрянул и попытался удержаться на поверхности, делая лягушачьи движения руками и ногами. Затем огляделся по сторонам. Ближайший пловец был ярдах в пятидесяти от меня, но он тоже, насколько я заметил, взвизгнул от боли и начал энергично грести в сторону берега. Выходит, я остался совсем один.

Я открыл было рот, чтобы закричать. Возможно, мне следовало позвать на помощь, но слово «помощь» застряло у меня в горле. И внезапно показалось мне каким-то дурацким. «Помогите!» Но кто, в самом деле, кричит «Помогите!»? Какое затертое выражение! И в любом случае как сказать «помогите» – по-испански или надо говорить по-каталански? И будет ли хоть какой-нибудь толк от «aidez-moi!»? Интересно, а когда тонут французы, они не чувствуют себя по-идиотски, крича «aidez-moi!»? И даже если кто-нибудь паче чаяния и услышит, как он сможет мне помочь, если я нахожусь в столь плотном кольце? Им наверняка придется извлекать меня с помощью вертолета, а с моих бледных ног будут свисать желейной массой эти монстры. «Простите! – вот что надо кричать. – Простите. Простите, что оказался таким проклятым кретином!»

Я посмотрел в сторону берега, пытаясь отыскать глазами Алби, но я слишком далеко заплыл. Я беспомощно болтался в воде, страдая от упорной боли в ноге, спине и руке, а затем снова ушел под воду, на этот раз мои глаза были крепко зажмурены, поскольку я даже не хотел знать, что там вокруг меня творится, и вот очередной удар хлыста, теперь уже по плечу, и я подумал: боже мой, я умру прямо здесь, я сейчас утону, скончаюсь от анафилактического шока от бесчисленных ожогов и тихо уйду на дно. Я был уверен, что умру, уверен как никогда, и даже рассмеялся про себя, ужасно нелепая смерть, возможно, это даже попадет в британские газеты, а затем вспомнил о своих купальных трусах телесного цвета, с объемом талии 30 дюймов, тогда как в принципе он должен быть 34 дюйма, может быть даже 36, и я взмолился: Господи, пожалуйста, не дай им найти мое мертвое тело в трусах с талией 30 дюймов, не хочу, чтобы Конни при опознании увидела меня в этих детских плавках. Да, это мой муж, но плавки, плавки определенно принадлежат кому-то другому. «Господи Исусе! – воскликнул я и снова расхохотался булькающим смехом. – Господи Исусе, Конни, прости меня». Я вызвал в воображении ее лицо, то, о котором я всегда думал, – лицо на фотографии; это звучит сентиментально, понимаю, но, по-моему, в подобные минуты можно позволить себе быть сентиментальным. Вот такие дела. Я подумал о Конни, и об Алби тоже, о нашей маленькой семье, а затем сделал еще один вдох и из последних сил поплыл к берегу, стараясь скользить по поверхности воды.

166. Medusa, medusa

Из воды я выходил еще менее элегантно, чем входил, спотыкаясь на неверных ногах, словно жертва кораблекрушения, а затем продвигаясь на четвереньках промеж играющих в волейбол. В панике я неправильно определил направление и выбрался на сушу примерно в ста метрах от Алби, и некому было помочь мне подняться или хотя бы спросить, что случилось. Итак, пока я, стоя на коленях, пытался отдышаться, над моей головой туда-сюда летал мяч.

Когда я наконец вернул себе способность нормально идти, то отправился на поиски Алби. Солнце немилосердно палило и, словно сквозь увеличительное стекло, насквозь прожигало голову. Вода, по крайней мере, хоть как-то освежала, а тут я почувствовал, будто меня поджаривают на медленном огне. Даже легкое движение воздуха многократно усиливало боль в обожженных местах, но я, оказывается, был не единственным пострадавшим. «Medusa, medusa», неслось мне вслед, пока я в очередной раз пытался отыскать Алби.

Наконец я нашел его, спавшего без задних ног.

– Алби, Алби! Просыпайся!

– Па-па! – недовольно заворчал Алби, прикрывая рукой глаза от яркого света. – Ты чего?

– На меня напали. Медузы.

Он тут же сел:

– В воде?

– Нет, на суше. Забрали ключи и бумажник.

– Ты весь дрожишь.

– Потому что мне больно, Алби, действительно больно.

Увидев мои ожоги, Алби моментально начал действовать, схватил телефон и загуглил «ожоги от медузы», я же тем временем прятался под полотенцем, морщась всякий раз, когда махра касалась обожженных участков кожи.

– Надеюсь, мне не придется на тебя писать, да? Это было бы слишком по Фрейду и вообще странно. Потом пришлось бы лет пятьдесят лечиться у психиатра.

– По-моему, уринотерапия – миф.

Он снова обратился к телефону:

– Так и есть! Это миф! На самом деле там говорится, надо вынуть из тела щупальца и жала, а затем принять кучу обезболивающих. Ты куда?

Морщась от боли, я натянул рубашку, меня начало подташнивать.

– Пожалуй, вернусь в номер и прилягу. В сумке есть парацетамол.

– Ладно, тогда я с тобой.

– Нет, оставайся тут.

– Но я хочу…

– Я серьезно, Алби, ты хорошо проводишь время. А я немного посплю, и все пройдет. Только не вздумай плавать. Кстати, а какой SP-фактор у твоего солнцезащитного лосьона?

– Восемь.

– Ты с ума сошел! Только посмотри, где сейчас солнце! Тебе нужен по крайней мере SP-фактор тридцать.

– Папа, по-моему, я достаточно взрослый, чтобы самому решать…

– На, возьми… – Я сунул ему в руки лосьон. – И не забудь про кончики ушей. Жду тебя в отеле.

И вот, со штанами и ботинками в широко расставленных руках, я пробрался сквозь толпу и поплелся обратно в отель.

Я был одет не самым подобающим образом для респектабельного холла, но мне было плевать. К тому времени, когда я наконец добрался до своего номера, тошнота еще больше усилилась, хотя боль немного отступила, а потом и вообще притупилась на фоне непрерывно повторяющихся сердечных приступов – по грудине словно били кувалдой, – и уже первый удар повалил меня на пол, вышибив из меня дух.

167. Под гардеробом

В ужастиках есть интересный поворот, которым, будучи ребенком, я тайно наслаждался, а именно когда неожиданно открывается, что центральный персонаж был давным-давно мертв. Я видел этот поворот и в кино тоже; если не брать в расчет намеки о душе и загробной жизни, мне всегда казалось, что это дешевый розыгрыш. Поэтому должен сказать прямо: я не умер и по длинному коридору навстречу белому свету меня никто не вел.

Дело в том, что жизнь мне спас мой сын. То ли чувство вины, то ли смутное беспокойство не позволили ему продолжать кайфовать на пляже, поэтому уже через пару минут он последовал за мной, вошел в номер и увидел мои ноги, торчащие между двумя односпальными кроватями. Боль пронзила грудь, распространилась на руки, шею и нижнюю челюсть, и, кроме того, у меня возникли некоторые затруднения с дыханием, отчасти из-за паники, потому что, покуда не появился Эгг, я не видел абсолютно никаких путей к спасению и был вынужден просто лежать на голом деревянном полу, придавленным к нему чем-то вроде огромного допотопного гардероба, созерцая под кроватью шарики скатавшейся пыли, носки Алби, его кроссовки, а также брошенные кое-как полотенца и, наконец, слава тебе господи, грязные ноги собственного сына на пороге.

– Папа? Во что ты такое играешь?

– Алби, подойди, пожалуйста, ко мне.

Он перелез через кровать, посмотрел на мое распростертое тело, вдавленное в прикроватный столик, и я в двух словах объяснил ему, что, по-моему, произошло. Он не стал гуглить «сердечный приступ». Он снял трубку и позвонил на ресепшн, выбрав при этом весьма понятный и разумный тон, которого я у него никогда не слышал, поразительно спокойный, лично я так и веду дела. Убедившись, что помощь уже на подходе, он широко расставил ноги, засунул руки мне под мышки и попытался помочь мне принять сидячее положение. Однако я намертво застрял, и тогда он опустился рядом со мной на пол, взял за руку, и мы стали ждать.

– Вот видишь, – помолчав, сказал он. – Я же говорил, что плавки слишком тесные.

Я скривился от боли:

– Алби, меня сейчас нельзя смешить.

– Тебе очень больно?

– Да. Очень.

– Прости.

– Аспирин мог бы помочь.

– А он у нас есть?

– Только парацетамол.

– Папа, а от него будет толк?

– Не уверен.

– Ладно, тогда просто полежи.

Прошло какое-то время, минуты три-четыре должно быть, и, хотя я пытался сохранять спокойствие, я не мог не думать о том, что, возможно, мой собственный отец оказался в свое время в аналогичном положении, один-одинешенек в своей квартире, и рядом не было никого, кто мог бы прилечь возле него и отпускать дурацкие шуточки. Не было никого рядом? Рядом не было меня. «Его сердце практически разорвалось», – со странным удовлетворением сказал мне тогда доктор.

Я почувствовал очередной спазм в груди и поморщился.

– Ты в порядке?

– Отлично.

– Папа, ты дыши, дыши.

– Ну, я пытаюсь.

Время шло, но очень медленно.

– А что происходит, когда теряешь сознание?

– Эгг, давай поговорим о чем-нибудь другом.

– Прости.

– Если я потеряю сознание, значит у меня произошла остановка сердца. Тебе придется делать СЛР[65].

– Типа дыхание рот в рот?

– Полагаю, да.

– Боже мой! Постарайся не терять сознания, хорошо?

– Я стараюсь.

– Хорошо.

– Эгг, а ты умеешь делать СЛР?

– Нет, но в случае чего посмотрю в «Гугле». Может, даже прямо сейчас.

Я снова рассмеялся. Если что меня и может убить, так это вид Алби, отчаянно пытающегося нарыть информацию об СЛР.

– Не надо. Просто полежи рядом со мной. У меня все будет отлично. И вообще, все будет отлично.

Алби медленно выдохнул, сжал мою руку и принялся растирать мне тыльную сторону ладони большим пальцем. Господи, какой стыд, подумал я, восстановить близость с сыном такой ценой.

– Алби…

– Папа, ты ведь знаешь, что тебе нельзя много говорить.

– Знаю.

– Все будет в порядке.

– Знаю. Да вот сам-то я что-то не в порядке. Если я не…

Некоторые люди, полагаю, наверняка воспользовались бы данной ситуацией, чтобы сделать последнее решительное заявление, и у меня в голове даже возникло несколько неплохих формулировок. Однако все они показались мне слишком мрачными и мелодраматическими, а потому мы замолчали и неподвижно лежали между кроватями, держась за руки, в ожидании скорой помощи.

168. Ataque al corazón

[66]

Ну что вас сказать об испанской системе здравоохранения? Парамедики оказались деловыми ребятами, настоящими мачо в прямом смысле этого слова; меня сгребли волосатыми руками и отвезли в расположенную неподалеку местную больницу, где после анализов, рентгена и процедур по разжижению крови доктор Иоланда Хименес объяснила на хорошем, понятном английском, что мне необходимо сделать операцию. Я тут же представил себе визг хирургических пил и свою грудную клетку, раскрытую, точно раковина омара, но доктор уточнила, что процедура будет носить локальный характер. Словом, мне введут под местной анестезией трубку в бедро, которая затем каким-то невероятным образом поднимется вверх и проникнет в сердце – таким образом, артерия расширится и будет произведено стентирование. Я сразу представил себе ершик для прочистки труб, зубную нить, раскрученную проволочную вешалку для одежды. Операция была назначена на следующее утро.

– Что ж, звучит совсем неплохо, – бодро заявил я после ухода доктора.

Хотя, положа руку на сердце, меня не слишком прельщала перспектива введения в бедро катетера, который затем должен был каким-то образом пробивать себе путь через все внутренние органы, но я не хотел волновать Алби.

– Если они зайдут слишком далеко, то не исключена вероятность, что он выйдет у меня через ухо, – сказал я, а Алби натянуто улыбнулся.

Алби отправился в отель за моей сменной одеждой. С меня сняли эти позорные плавки и поместили на ночь в палату. Жаль, что не могу поведать о неповторимой атмосфере Барселоны, сохраняющейся даже в больнице, когда буквально все фланируют по коридорам и до зари лакомятся осьминогами, нанизанными на коктейльные шпажки. Нет, больница как больница, гнетущая и тревожная, вот только чертыхались, стонали и всхлипывали тут на всех языках. На Алби, который последний раз был в больнице, когда появился на свет, она произвела неизгладимое впечатление.

– Папа, если это такой хитроумный прием заставить меня бросить курить, то он сработал.

– Ну, полагаю, это уже что-то. Алби, если хочешь, можешь спокойно оставить меня одного.

– И что прикажешь делать? Идти веселиться?

– По крайней мере, возвращайся в отель. Ты же не можешь спать в кресле.

– Уйду, но попозже. А сейчас надо позвонить маме.

– Ты сам позвонишь или это сделаю я?

– Я с ней поговорю, а потом передам тебе трубку.

Итак, я позвонил ей, и буквально на следующий день, когда процедура была завершена и я очнулся от наркоза, моя жена уже сидела у моей постели.

169. Ее лицо

Конни неловко лежала, свесившись, на больничной койке, прекрасное лицо моей жены было совсем рядом с моим.

– Ну ты как?

– Я замечательно! Немного побитый, немного израненный.

– А мне казалось, что операция буквально проведена через замочную скважину.

– Тогда это был скорее замок Чабба, нежели йельский.

– Тебе больно? Может, мне уйти?

– Нет, нет. Мне приятно, что ты рядом. Не двигайся. Извини, если от меня воняет. – После купания в Средиземном море я так толком и не помылся и остро чувствовал свое несвежее дыхание и запах немытого тела.

– Господи, да мне все равно! По крайней мере, понятно, что ты живой. И как прошла?..

– Мне было слегка не по себе. Грудь сжимало так, будто кто-то засунул туда палец…

– Черт побери, Дуглас!

– Я в полном порядке. Извини, что заставил тебя проделать весь этот путь.

– Ну, сперва я решила, ай ладно, пусть он как-нибудь без меня обойдется с этой операцией, но по телику ничего интересного не было – и вот я здесь. – Теперь ее рука покоилась у меня на щеке. – Нет, вы только посмотрите на эту дурацкую бороду! Ты похож на жертву кораблекрушения или типа того.

– Я скучал по тебе.

– Господи боже мой, я тоже по тебе скучала. – Она совсем разнюнилась, и я, возможно, тоже. – Давай осуществим запланированные каникулы следующим летом, хорошо?

– Непременно. И ничего не будем менять. Я хочу повторять это каждый год.

– Каникулы всей нашей жизни.

– Да, каникулы всей нашей жизни.

170. Подушка

После ангиографии и удачного проведения ангиопластики был вынесен вердикт, что мой сердечный приступ оказался не смертельным. По-моему, так очень даже смертельным, по крайней мере с точки зрения человека, распростертого на полу между двумя кроватями, но я решил не придираться к словам, поскольку хорошей новостью уже было то, что я через день могу покинуть клинику, а при условии соблюдения медицинских предписаний – дней через десять улететь в Англию.

Конни с Алби взяли все под контроль и, проявив завидную оперативность, нашли квартирку. Там наверняка будет гораздо удобнее и не так тесно, как в отеле, поэтому мы заполнили кучу медицинских бланков и составили расписание сдачи анализов, а затем взяли такси до Эшампле, буржуазного района с кварталами шикарных апартаментов. Квартирка наша, заставленная книгами, уютная и спокойная, находилась на втором этаже – значит, невысоко подниматься – и принадлежала какому-то уехавшему академику; из плюсов – балкон во двор и расположенные неподалеку места для прогулок. Тут были дома Гауди и множество ресторанов, в семи кварталах – Саграда Фамилия; словом, все очень культурно и к тому же безумно дорого, однако, быть может, впервые в жизни я оценил преимущества полной туристической страховки. Мы могли позволить себе не волноваться из-за расходов. Тем более что мне нельзя было волноваться.

И вообще, находиться на положении выздоравливающего – роскошная штука: со мной обращались как с драгоценной вазой династии Мин. Алби, в частности, был невероятно внимателен и заботлив, словно только сейчас понял, что я мог запросто умереть. Несколько месяцев спустя я обнаружил, что мое поступление в больницу стало темой серии натуралистических фотографий, черно-белых контрастных снимков меня, Дугласа Петерсена, спящего с глупейшим выражением лица; крупные планы прикрепленных к моей груди кардиомониторов и протыкающих кожу катетеров. Для подростка несчастья – своего рода переходный обряд, и я, в конце концов, был счастлив, что стал источником его вдохновения.

Но как только выяснилось, что в ближайшее время я не умру, Алби сразу остыл. Мы с Конни убеждали его, что и сами прекрасно справимся, и он вздохнул с неприкрытым облегчением. Его друзья встречались на Ибице, чтобы оттянуться, прежде чем разъехаться кто куда, и он, с приличным запасом трагических историй, полетел к ним. Возможно, он приукрасит случившееся, возможно, расскажет, что делал СЛР. Возможно, в глубине души начнет гадать, а что было бы, если бы я отбросил коньки, кто знает? Несмотря на перенесенные страдания, я был счастлив, что Алби получил свою долю внимания и похвал. И очень им гордился.

Что произошло с Алби на Ибице тем летом, я не узнаю никогда; впрочем, так и должно быть. Он каждый день сообщал нам, что жив, здоров и вполне счастлив, а нас интересовало только это, и на какое-то время мы с моей дорогой женой снова остались вдвоем.

171. Памяти Каталонии

Это может показаться странным, но тот реабилитационный период в Барселоне стал для меня счастливейшими днями нашего брака.

Я спал допоздна, не думая о будильнике, Конни же, с чаем и апельсинами, сидела на балконе и читала книжку. А потом мы отправлялись на прогулку, чаще всего до рынка Бокерия, который нам обоим страшно нравился; я пил там фруктовый сок, никакого кофе, ни капли спиртного. Было много разговоров насчет того, что мне следует начать придерживаться средиземноморской диеты, будь я сейчас в Беркшире, то воспринял бы подобную идею с ужасом, но здесь это не составляло большого труда. Мы покупали хлеб, оливки и фрукты в одном и том же месте и шли дальше.

Рамбла была слишком туристическим местом для нас, постоянно проживающих здесь, поэтому мы обычно забирались левее или правее, в боковые улочки Раваля или Готического квартала, делая короткие привалы в кафе. На Пасео де Грасия, в книжном магазинчике с литературой на английском, Конни нашла экземпляр «Прощания с Каталонией» Оруэлла и историю гражданской войны в Испании; мы садились в тенечке, читали и пили апельсиновый сок. После полудня мы ложились вздремнуть, затем, как обычные туристы, ранним вечером перекусывали, с некоторой долей сожаления отказываясь от чоризо, жареных кальмаров, холодного пива, а затем медленно, очень медленно возвращались домой – отдыхать и спать.

Как-то утром мы взяли такси и поехали за город, в Фонд-музей Хоана Миро, что вызвало у Конни внезапный приступ душевного волнения, а меня оставило в твердой уверенности, что мне до абстракционизма еще расти и расти. Затем из парка Монжуик мы сели на фуникулер, и он пронес нас над гаванью, над всеми подъемными кранами и бассейнами, складами и автострадами, над палубами океанских лайнеров и грузовых судов прямо к морю. Посмотри сюда! Вот это Саграда Фамилия, а это отель, где я держал за руку сына, думая, что умираю. Фуникулер аккуратно спустил нас с горы к морю; именно такое ощущение не оставляло меня в Барселоне – словно меня поднимали и несли бережно и с любовью. Совсем как в раннем детстве, а потому это не могло длиться вечно. В какой-то момент я стукнусь головой о дверной косяк и сразу окажусь в реальном мире, испытав на себе все, так сказать, прелести своего положения: бесконечные анализы и процедуры, опасения и страхи по поводу образа жизни и карьеры.

Но пока мы с Конни радовались настоящему дню, мы были довольны и интересны друг другу, а наши отношения, как никогда прежде, гармоничны – словом, совсем как влюбленные, за неимением более точного выражения. Определенно сердечный приступ, без летального исхода, повторяющийся примерно раз в три месяца, и так следующие сорок лет, должен стать залогом долгого и счастливого брака. Если я смогу и дальше выкидывать такие номера, то у нас, быть может, все и образуется.

И вот как-то ночью, лежа в просторной, прохладной постели, я спросил:

– Как думаешь, а нам когда-нибудь можно будет снова заняться сексом? Ну, я хочу сказать, чтобы я в результате не схватился за грудь и не рухнул замертво прямо на тебя?

– На самом деле я все узнала.

– Действительно?

– Да, действительно. Они рекомендуют подождать четыре недели, но, полагаю, ничего не случится, если основную часть работы я возьму на себя, а ты не будешь слишком возбуждаться.

– Ну, тогда все как всегда.

Она расхохоталась, чем несказанно меня порадовала.

– По-моему, попытка не пытка. У нас получится. А по-твоему?

– Абсолютно с тобой согласна, – ответила Конни, и мы попытались. У нас получилось.

172. Дом

Через неделю-другую мы стали настоящими барселонцами, если можно так выразиться; никаких карт, никаких путеводителей, никакой прокладки маршрута. Мы даже поднабрались каталонских слов. Bona tarda! Si us plau![67] Раз в несколько дней мы ездили в больницу и, удобно расположившись, ждали в приемной, пока мне наконец не дали добро и не вверили меня заботам Национальной службы здравоохранения. Здоровье позволяло мне путешествовать. Мы могли ехать домой.

– Ну, это хорошие новости, – сказал я.

– Конечно, – согласилась Конни.

Тем не менее мы паковали чемоданы с некоторой неохотой, и я беспомощно наблюдал, как Конни тащит их к такси. В такси мы взялись за руки, и каждый посмотрел в окно со своей стороны. В самолете мы тоже держались за руки, указательный палец Конни лежал у меня на запястье, словно она украдкой щупала мой пульс. Попытки сделать так, чтобы поездка прошла гладко, без стрессов, оказались чреваты своими волнениями, и мы особо не разговаривали. Я занял кресло у иллюминатора и уперся лбом в стекло.

В тот день над Европой светило солнце, и я смотрел вниз на Испанию, Средиземное море, а затем – на огромную зеленую сердцевину Франции. И вот уже показалась Англия; белые скалы, автострады, аккуратные поля ржи, пшеницы, масленичного рапса, унылые английские города с их кольцевыми дорогами и супермаркетами, с их главными улицами и круговыми развязками. В Хитроу нас встретила Фрэн, проявлявшая нехарактерное для нее беспокойство и непрерывно шутившая. Фрэн доставила нас прямо до дверей нашего дома. «Сможешь сам выйти из машины?» – «Сможешь подняться по лестнице?» – «Тебе можно пить кофе?» Ее чрезмерная предупредительность потихоньку сводила меня с ума; дружеская рука на моем локте, склоненная голова и озабоченные нотки в голосе; я словно заглянул в ужасное будущее и увидел свою старость, которая, по всем прикидкам, ждала меня не раньше чем через тридцать лет, ну или около того, а потому твердо решил сделать все возможное и невозможное, чтобы привести себя в норму. Нет, более того, стать еще крепче и здоровее, чем до болезни, чего я и добивался весь следующий год. Теперь доктора мной очень довольны. Я раскатываю на велосипеде по проселочным дорогам. Играю во что-то типа бадминтона с друзьями, всегда двое на двое, хотя и без молодого задора. Бегаю трусцой, правда нерегулярно и дико смущаясь, поскольку не знаю, куда девать руки. Прогнозы врачей хорошие.

Но я, похоже, несколько опережаю события. Я шумно поздоровался с Мистером Джонсом и даже позволил ему облизать мне лицо. И беспомощно смотрел, как Конни тащит чемоданы вверх по лестнице. Я помог ей распаковаться, разложил все по своим местам: зубную щетку в специальный держатель, паспорт в отведенный ему ящик. Фрэн наконец-то уехала, и мы в очередной раз остались в доме одни, испытывая смешанные чувства: и грусть, и радость одновременно, наши вечные спутницы при возвращении после долгого отсутствия; гора невскрытой почты, тост с чаем, звуки радио, пылинки в воздухе. Лежащие кипой на столике в холле непрочитанные газеты описывали события, которые мы благополучно пропустили.

– Ты забыла предупредить, чтобы не приносили почту, – одним махом запихивая все это добро в мусорную корзину, сказал я.

– У меня тогда были другие заботы! – с некоторым раздражением ответила Конни. – Я думала, ты умираешь. Или ты забыл?

Мы отправились выгулять Мистера Джонса; наш обычный маршрут – вверх по холму и обратно. Было гораздо прохладнее, чем положено в августе. В воздухе уже веяло осенью; слабый намек на смену времен года, но мне показалось, будто кто-то похлопал меня по плечу.

– Зря я не надел куртку, – произнес я, когда мы медленно, рука об руку, шли по тропинке.

– Давай я за ней сбегаю?

– Конни, я вовсе не хочу, чтобы ты…

– Я быстро. Одна нога здесь, другая там…

– Не уверен, что тебе следует меня оставлять.

И я стал вспоминать, через что нам пришлось пройти. Я много думал о том, почему у нас все пошло наперекосяк и как все исправить в будущем. Возможно, нам стоит перебраться обратно в Лондон или, по крайней мере, найти небольшую квартирку, чтобы проводить там уик-энды. Переехать в домик поменьше, в более подходящей нам местности. Чаще бывать на людях. Продолжать путешествовать по другим странам. Мы говорили о новой жизни и о нашем общем прошлом, двадцати пяти прожитых вместе годах, о нашей дочери и о нашем сыне, о том, сколько нам пришлось вместе пережить и как нас сблизили испытания. Сделали единым целым, сказал я, потому что жизнь без нее была для меня немыслима – немыслима в прямом смысле этого слова; я не мог представить себе своего будущего без нее – той, что всегда рядом, и я страстно верил, что мы будем, обязательно будем счастливее вместе, чем раздельно. Я хотел стареть вместе с ней. Стареть в одиночестве, умирать в одиночестве было для меня – ну, опять это слово – просто немыслимо, даже более чем немыслимо – отвратительно, чудовищно. Ведь я краем глаза видел все это и испытал настоящий ужас.

– Поэтому мне кажется, ты не должна уходить. Все образуется. Теперь впереди нас ждет только хорошее, и я снова постараюсь сделать тебя счастливой, клянусь.

Несмотря на вечернюю прохладу, мы легли в высокую траву на склоне холма. Конни поцеловала меня и положила голову мне на плечо, и мы долго лежали в таком положении, слушая, как шумит вдалеке шоссе М40.

– Поживем – увидим, – через некоторое время сказала Конни. – Нет никакой спешки. Давай просто подождем и посмотрим, как оно все обернется.

Когда мы отправлялись в путешествие, я дал себе торжественное обещание, что снова завоюю ее. Но, похоже, я не смог выполнить то самое обещание и, несмотря на все мои усилия, а может, именно из-за них, не смог сделать ее снова счастливой – по крайней мере, такой счастливой, как ей хотелось. И уже в следующем январе, не дотянув буквально двух недель до серебряной свадьбы, мы обнялись, сказали друг другу «до свидания» и начали жить отдельно.

Часть девятая Снова Англия

Дом – это грусть. Он мелочью любой Последнему уехавшему верен, Вернуть его надеясь. Чуть живой, Ссыхается, покинут и затерян, Не смея стать самим собой, Каким он был вначале, до тех пор Пока в нем жили дружно. Это сразу Теперь в глаза бросается. В упор Взгляни на эти ноты, на ковер, На фортепьянный стул. На эту вазу.

Филип Ларкин

(Перевод А. Кушнера)

173. Точки зрения

А вот та же история, но представленная с разных точек зрения.

Юноша живет с матерью, которую боготворит, и с отцом, которого считает едва ли не отчимом. С отцом они часто ссорятся, а когда не ссорятся, то молчат. Отцу, при всех его благих намерениях, недостает воображения, или душевной тонкости, или сострадания, или чего-то там еще. Со временем невысказанные обиды накапливаются, отношения между родителями становятся натянутыми, и юноша жаждет вырваться из отчего дома. Подобно многим подросткам, юноша наш немного высокомерный и безответственный, он страстно желает самостоятельно разобраться с этим миром, чтобы понять, кто же он такой есть. Но сперва ему надо еще пережить длинные, унылые каникулы, во время которых приходится таскаться по старым пыльным музеям и наблюдать за тем, как родители сперва пикируются, потом мирятся, затем снова пикируются. Он встречает девушку – сбежавшую из дома бунтарку, которая разделяет его взгляды на: Искусство! Политику! Жизнь! И когда отец публично его оскорбляет, юноша убегает с девушкой; он демонстративно игнорирует звонки обеспокоенных родителей и, чтобы заработать на пропитание, становится баскером. Однако приключение ему довольно быстро наскучивает. Несмотря на все усилия, ему не удается ответить взаимностью на чувства девушки. Вопрос, который он подсознательно вынашивал столько лет, требует ответа, и юноша убегает в город, где не знает ни единой живой души, и спрашивает себя: кто, черт возьми, я такой? Терзаемый муками совести, отец выслеживает его. Между ними устанавливается хрупкое перемирие, которое укрепляется, когда сын спасает отцу жизнь – буквально спасает ему жизнь – в номере отеля в Барселоне. Совершив наконец переходный обряд, наш юноша, харизматичный, чуждый условностям, со сложной душевной организацией, оставляет благодарных родителей и начинает самостоятельную жизнь. И кто знает, какие еще приключения ожидают его на этом пути, ну и т. д. и т. п.

Хочется верить, что подобные истории носят название «трудности подросткового возраста». Они притягательны, потому что здесь круто замешаны идеализм, цинизм, нарциссизм и максимализм, а к тому же добавлены наркотики и секс, куда уж без них! Такие истории не для меня, поскольку я, возможно, никогда не понимал, что это за странный вопрос: кто я такой? Еще подростком я твердо знал, кто я такой, причем ответ меня особо не интересовал. Но я понимаю, проблемы Алби были несколько серьезнее моих.

Ну, если не эта, как вам такая история?

Молодая художница – красивая, остроумная, немного капризная – ведет богемный образ жизни вместе со своим необузданным, но талантливым любовником. У них происходит бурная ссора, и они расстаются, а вскоре на вечеринке она встречает другого человека, на сей раз молодого ученого, в меру привлекательного, возможно, слегка консервативного, но вполне славного, и между ними завязываются отношения. Человек он надежный, интеллигентный и буквально не надышится на нее, – одним словом, они оба влюбляются. Но когда он просит ее руки, она почему-то колеблется. А как быть с работой, как быть со страстями и непредсказуемостью прежней жизни? Однако она отбрасывает сомнения прочь и говорит «да». Они оформляют брак и какое-то время вполне счастливы. Но их первый ребенок умирает, а второй – постоянный источник трений между родителями. И у нее возникают вопросы: а как насчет ее амбиций художника? Как насчет ее прежней жизни? Ее супруг – верный, любящий и порядочный человек, но она задыхается в унылой атмосфере провинции и, когда приходит время, собирается с духом, будит посреди ночи мужа и сообщает, что покидает его. Его сердце, естественно, разбито, его разбитое сердце печалит и ее тоже. Им обоим будет нелегко жить в одиночестве. Он просит ее вернуться, ее терзают сомнения.

Но, несмотря на внезапное одиночество, в ее новой жизни в маленькой лондонской квартирке, в ее попытках снова заняться живописью есть нечто захватывающее. И она не поддается на уговоры мужа, не внемлет его мольбам. Он забирает собаку к себе. Ей пятьдесят два года, она не уверена в своем будущем, но тем не менее счастлива в одиночестве.

А затем – и вот тут нас ждет последний поворот сюжета – в один прекрасный день в Лондоне на вечеринке у подруги она встречает своего бывшего любовника. Он уже не тот необузданный, заносчивый художник, каким был в свое время. Сейчас он, поселившись на вересковых пустошах Северного Йоркшира, с переменным успехом зарабатывает на жизнь в автосервисе, а в свободное время по-прежнему пишет картины, причем блестящие; он избавился от прежних пороков – по части выпивки и неразборчивости в связях – и, более того, полон раскаяния и смирения.

Художник по-прежнему красив и харизматичен, несмотря на лысину и пивное брюшко. И вообще, старая любовь не ржавеет, хотя и у нее тоже прибавилось седины в волосах, а талия расплылась. В тот же самый вечер они оказываются в одной постели и вскорости снова влюбляются друг в друга. Женщина обрела наконец свое счастье, причем очень вовремя.

Поначалу мне было сложнее всего пережить то, что история Конни и Анджело оказалась гораздо счастливее моей. Я представляю себе, как они рассказывают ее на вечеринках, где они теперь частые гости. «А где вы познакомились?» – спросит новый человек, обративший внимание на то, как они льнут друг к другу, как целуются и держатся за руки, точно полжизни прожили в любви и согласии, и они по очереди поведают ему, что познакомились тридцать лет назад, но связали себя брачными узами с другими людьми, а затем снова сошлись, словно кометы с большой траекторией, или выдадут другую дурацкую байку по типу этой. «О… – вздохнет собеседник. – Как трогательно, как романтично!» И очень скоро наши совместно прожитые годы, наши общие горести и радости, наш брак – словом, все это останется за скобками.

174. Формально

– Дуглас, все немного сложнее, чем ты думаешь, – заявила Конни. – Мы пока только продвигаемся на ощупь. Присматриваемся, что да как. Он говорит, что изменился, но человек до конца не меняется, ведь так? Даже если он очень этого хочет. – (Да, не меняется, согласился я.) – Во всяком случае, я хотела поставить тебя в известность. По-моему, ты имеешь право узнать первым. Надеюсь, ты меня тоже поставишь в известность. Если кого-нибудь встретишь. Что, я уверена, рано или поздно случится.

Сказано это было за ланчем в Лондоне, в июне, во время одного из наших очередных свиданий, о которых мы четко договорились, утрясая условия раздельного проживания. Мы пока не развелись и какое-то время еще, наверное, подождем, но рано или поздно, полагаю, это случится. На данный момент формально мы являемся мужем и женой. Формально.

– Я особо не тороплюсь все менять. А ты? – спросила она.

Да, я тоже не торопился.

Ресторан был в Сохо, испанский, в память о былых временах, и настолько раскрученный, что нам пришлось постоять в очереди. Похоже, стоять в очереди сейчас стало модно. Словом, ты должен быть благодарен, что удостоился такой чести сидеть за их столиком, и я даже задался вопросом: а не предложат ли нам потом вымыть за собой посуду? Во всяком случае, еще в очереди мы выпили вина, заняли свои места – фактически простые скамейки – между парами гораздо моложе нас, и все было очень цивилизованно, очень приятно. Со стороны мы выгля дели немолодой супружеской четой, получающей удовольствие от поездки в город, что, собственно, в какой-то степени соответствовало действительности: семейная близость, прикосновения через стол, за тем лишь исключением, что Конни вернется в квартирку в цокольном этаже в Кеннингтоне, а я сяду на поезд до Оксфорда.

– Как твоя квартира? – поинтересовалась Конни, явно надеясь, что я буду ее успокаивать. – Удобная? Ты с кем-нибудь уже познакомился? Тебе там хорошо?

Ну пожалуйста, скажи «да».

175. Имущество

Я переехал в маленькую, но вполне комфортабельную квартирку с садом на окраине Оксфорда. Наш старый дом был слишком большим и гнетущим для меня одного. И я тем более не горел желанием проводить вечера, показывая потенциальным покупателям нашу огромную кухню, просторные и светлые спальни, идеальные для растущей семьи. Итак, я снял квартиру на время, пока мы не продадим дом. Не желая повторять печальный опыт своего отца, место я выбрал жизнерадостное и располагающее. С гостевой комнатой, на случай если Алби захочет приехать, маленьким садиком, друзьями поблизости и при родой вокруг. Работа была в сорока пяти минутах езды. Но иногда случались такие минуты – в дождливую ночь посреди недели или в три часа дня в воскресенье, – когда в моей квартире вдруг поселялась вселенская печаль, забираясь в каждый уголок, словно какой-то вездесущий газ, и тогда мне приходилось срочно запихивать Мистера Джонса в машину и отправляться на прогулку, но в основном я был вполне счастлив. Сократив свои потребности до необходимого минимума, я выяснил, что могу обходиться без лишних вещей, и даже стал получать удовольствие от упорядоченной простой жизни. Теперь все лежало на своем месте, точь-в-точь как в каюте Дарвина на «Бигле». Я работал допоздна. Готовил незатейливую здоровую еду. Смотрел что хотел по телевизору. Занимался физическими упражнениями. Читал. Выгуливал Мистера Джонса и только дважды в неделю включал посудомойку.

176. Страстная пятница

В первый теплый день года Конни за рулем взятого напрокат «форда-транзита» приехала из Лондона в наш общий дом. («Ты справишься?» – «Конечно справлюсь». – «Может, мне сесть на поезд до Лондона и самому повести микроавтобус?» – «Дуглас, я справлюсь!»), и мы провели длинный пасхальный уик-энд, распутывая наши спутанные жизни. Мы пригласили также и Алби, торжественно обещав ему, что мероприятие не будет мрачным и пропитанным злобой, а наоборот, атмосфера будет почти карнавальной. Но он сказал, что занят, будет фотографировать затылки людей или что-то вроде того, насколько я понял. А когда я позвонил узнать, как нам быть с его барахлом, старыми рисунками, детскими игрушками, он ответил: «Сожгите все. Сожгите дотла». Что нас с Конни страшно позабавило. Для уборки его комнаты мы надели резиновые перчатки и, обнаружив вонючие старые кроссовки или допотопные штаны, нараспев говорили: «Сожгите все. Сожгите дотла».

Мы, естественно, ничего сжигать не стали – это смахивало бы на дешевую мелодраму, и все же тот пасхальный уик-энд носил на себе печать какого-то скорбного ритуала. В каждой комнате было сложено пять кип вещей: одна для Конни, одна для меня, а три – в помойку, на продажу, на благотворительность, и было даже забавно наблюдать, как вся наша собственность запросто делилась на эти категории. Мы усиленно старались сохранять оптимизм. Конни сделала подборку новой музыки, которую недавно открыла – она снова слушала музыку, – и в субботу мы выпили вина и поели простой еды, чтобы не пачкать лишние кастрюли. А в воскресенье утром были традиционные шоколадные яйца, и уже ближе к вечеру, чумазые как трубочисты и в паутине после разборки чердака, мы с Конни легли в постель, чтобы в последний раз заняться любовью. Без лишних слов могу отметить, что, слава богу, все оказалось не так уж безрадостно. На самом деле было много смеха, тепла и эмоций. Нежности, полагаю. А потом мы молча лежали в пустой комнате, ненадолго заснули, не разжимая объятий, затем проснулись, оделись и спустились вниз – разбирать кухонные шкафы.

177. Светлое воскресенье

В лучшие времена тот уик-энд носил бы характер археологических раскопок, поскольку чем глубже мы зарывались, тем грязнее и потрепаннее становились извлеченные нами артефакты. Большинство предметов было несложно рассортировать. Наши с Конни вкусы всегда расходились, и хотя с годами они постепенно начали совпадать, у нас не возникло вопросов, что мое, а что ее. На заре наших отношений мы буквально осыпали друг друга подарками типа любимых книг или музыки – скорее, это Конни осыпала меня, – и было бы крайне невежливо их возвращать. Итак, я оставил себе CD-диски Джона Колтрейна и короткие рассказы Кафки, стихи Бодлера и винил Жака Бреля, хотя у меня нет проигрывателя, а даже если бы и был, то я все равно не стал бы ставить пластинку. Но я был счастлив сохранить это все, потому что все это этапы становления нас как семьи. На титульном листе поэм Рембо я нашел надпись: «С Днем святого Валентина тебя, мой замечательный мужчина. Я очень тебя люблю. Угадай кто???» Я показал записку Конни:

– Это ты мне прислала?

Она рассмеялась и помотала головой:

– Нет, не я.

Я положил книжку в свою кипу, прекрасно понимая, что никогда не прочту ее и никогда не выброшу.

Только несколько вещей стали для нас дилеммой. В фотобачке из-под 35-миллиметровой пленки – артефакт древних времен – мы нашли десять-двенадцать желтых крохотных кусочков слоновой кости. Молочные зубы Алби – те, что он не успел проглотить или посеять на детской площадке. Положа руку на сердце, выглядели они малосимпатично, слегка жутковато, типа того, при виде чего посетители морщат нос в египетских залах музеев, но и выбросить их у нас не поднималась рука. Может, стоит каждому взять себе по шесть штук? Как-то нелепо торговаться из-за молочных зубов.

– Забирай их себе, – сказал я.

И Конни достались молочные зубы сына.

А вот фотографии вызвали у нас некоторые затруднения. У нас были негативы, само собой, но сейчас фотонегативы даже больше похожи на реликт древней цивилизации, нежели видео– и аудиокассеты, и мы их в основном выбросили. Бумажник с фотографиями нашей дочери отошел к Конни, и она заверила меня, что, как только сможет, сделает для меня отличные копии; обещание, которое она уже выполнила. Снимки же эпохи доцифровой фотографии мы просто разложили перед собой на полу и разделили на кучки, точно игральные карты, безжалостно выбрасывая темные или не в фокусе и отбирая только те из них, копии которых хотели иметь оба. Вот мы на бесконечных вечеринках и свадьбах, вот приветствуем дождь на острове Скай, а вот Венеция, и снова под дождем, вот Алби у материнской груди. Процесс оказался мучительно долгим, каждое фото заставляло плутать по аллеям ностальгии. А что случилось с тем-то и тем-то? Боже, помнишь эту машину? Вот он я, закрепляю полки в нашей квартире в Килбёрне, круглощекий и невероятно молодой, а вот Конни, в день нашего бракосочетания.

– Какое жуткое платье! И о чем я только думала?!

– А по мне, так ты выглядишь чудесно.

– Нет, ты только посмотри на себя в этом костюме! Лохматые девяностые.

– Тебе ведь не нужны копии этих фото. Да?

– Конечно нужны!

А вот Алби учится плавать во время очередных каникул, задувает свечи на торте в два, три, четыре года, в пять лет. Тут он в гамаке, примостился к моей груди и спит. Рождественские утра, школьные спортивные соревнования и Пасхи, куда более счастливые, чем эта. Уже через некоторое время я понял, что с меня хватит. С эволюционной точки зрения большинство эмоций – страх, желание, злость – служат определенным практическим целям, но ностальгия совершенно бесполезна, абсолютно бессмысленная штука, поскольку означает жажду чего-то, что уже кануло в Лету, и я вдруг остро почувствовал всю тщетность пустых воспоминаний. С кислой улыбкой я вывалил оставшиеся снимки на пол, чертыхнулся и сказал, что она может забрать их все. Она промямлила что-то насчет копий и положила снимки в «кипу Конни». В ту ночь я спал в другой комнате.

178. Пасхальный понедельник

Понедельник Банковских выходных и в лучшие времена всегда наводил тоску, ну а сегодняшний день был особенно тусклым и унылым. К обеду Конни загрузила свой «форд-транзит». Он оказался наполовину пустым.

– Хочешь, чтобы я отвез тебя обратно?

– Я умею водить машину.

– На шоссе будет сущий кошмар. Я могу поехать с тобой и тем же вечером вернуться на поезде.

– Дуглас, со мной все будет в порядке. Увидимся в Лондоне. На следующей неделе. Я сама выберу ресторан. Мы же договорились. Ланч раз в месяц. И никаких исключений. – Она строго следила за соблюдением графика наших встреч, совсем как психиатр или дантист. Должно быть, не хотела выпускать меня из поля зрения.

– Езжай осторожно. Не забывай про боковые зеркала.

– Не забуду.

– Мне было тяжело, – сказал я.

– Мне тоже. Дуглас, но все могло быть куда тяжелее.

– Думаю, да.

– Ничего не вмазали в стенку, ничего не порвали надвое.

– Что есть, то есть.

– Спасибо тебе, Дуглас.

– За что?

– За то, что не возненавидел меня.

По правде говоря, случались моменты, когда я действительно ее ненавидел – в часы, когда душа болела и рвалась на части, – но не сейчас. Мы поцеловались на прощание, и, когда она уехала, резко переключая передачи на ходу, я снова вернулся в дом – сполоснуть кружки, упаковать чайник, выключить воду и газ. Забил вещами багажник и заднее сиденье машины, а затем обошел все комнаты и в последний раз закрыл окна и двери, отметив для себя, каким пустым может казаться пустой дом. Несмотря на выпавшие нам здесь испытания, я никогда не хотел уезжать отсюда, однако в данный момент занимался именно тем, что закрывал за собой парадную дверь и бросал ключи в почтовый ящик. У меня больше не имелось причин возвращаться сюда – это мое поражение, и мне было стыдно.

179. Дружелюбно

Однако наши встречи в Лондоне за ланчем в апреле и мае были достаточно приятными и радостными. Я уже говорил, что жизнь без нее для меня немыслима, и вот теперь меня упрашивали поразмыслить о будущем, в котором мы станем просто друзьями. Она не скрывала своего счастья по поводу возвращения в город. Квартирка в Кеннингтоне была малюсенькой, но ее это не волновало. Она встречалась с друзьями, ходила на выставки, снова стала заниматься живописью, и я не мог не признать, что эта новая жизнь ей чрезвычайно подходила. От нее исходило сияние; искрометная, острая на язык, немного бесшабашная, она напомнила мне ту, прежнюю Конни, в которую я когда-то влюбился, и это обрадовало меня, но и слегка огорчило, так как, сколь ни приятно было видеть ее возрождение, крайне тяжело было сознавать, что, выходит, именно я подрезал ей крылья. Итак, мы усиленно старались быть жизнерадостными и дружелюбными и почти преуспели, по крайней мере до того ланча в июне, когда она рассказала мне об Анджело.

– Так ты встречалась с ним еще при мне? Признайся.

– Нет…

– Значит, вы вообще не общались?

– Я встретила его три недели назад.

– Поклянись!

– Да неужели это так важно?

– Если наш брак распался именно из-за него, то да!

– Вовсе не из-за него, ты прекрасно знаешь.

– Ну, полагаю, он вполне доволен собой.

– Почему?

– Потому что в конце концов он все-таки выиграл!

– Дуглас, кончай до меня докапываться!

– Конни!

– Нет, ну действительно, как ты смеешь! Я не какой-то сраный переходящий приз, который вы с Анджело передаете из рук в руки. И уж тем более он меня «не выиграл»! Мы просто иногда видимся. Мы никуда не торопимся. Мне казалось, ты имеешь право знать… – (Но я поднялся и стал доставать бумажник.) – Не смей убегать! И пожалуйста, не устраивай здесь трагедий.

– Конни, я понимаю, почему ты хочешь, чтобы наш разрыв прошел безболезненно, но это не так. Договорились? Ты не можешь… резать по живому и рассчитывать, что будет не больно.

– Ты что, действительно уходишь?

– Да, ухожу.

– Присядь на минуточку. Сейчас принесут счет, и мы выйдем отсюда вместе.

– Но я не хочу, чтобы ты шла со мной…

– Если ты собираешься бежать отсюда бегом, значит побежим вместе.

Я сел. Мы молча разделили счет на двоих и отправились пешком из Сохо в сторону Паддингтона, с мрачными лицами, в гробовом молчании, но на Мэрилебон-Хай-стрит она внезапно взяла меня за руку:

– Помнишь ту мою интрижку?

– С тем парнем с работы?

– Энгусом.

– Энгусом. Боже, ты ведь не встречаешься и с ним тоже, ведь так?

– Дуглас, не вынуждай меня толкать тебя под машину. Тот мужчина, он был идиот, но не в этом суть. А суть в том, что, когда ты выгнал меня – вполне заслуженно – и поставил мне ультиматум, я долго, долго над этим думала. Меня сбивал с толку сам факт, что я чья-то жена. Мне всегда казалось, что я не могу быть ничьей женой, и я задавала себе вопрос, а стоит ли вообще возвращаться. Не было ли это ошибкой – вообще выходить замуж?

– Ну, ясное дело, было.

– Нет, не было. Как ты не понимаешь? – Уже не в шутку разозлившись, она схватила меня за руку и заставила повернуться к ней лицом. – Нет, это не было ошибкой! Вот в чем суть. Не было! Я никогда, слышишь, никогда не считала наш брак ошибкой, я ни разу об этом не пожалела и не буду жалеть! Наша встреча, мое замужество – лучшее, что случилось в моей жизни. Ты спас меня, и не однажды, потому что после смерти Джейн мне тоже хотелось умереть, и единственная причина, почему я осталась жить, – то, что рядом был ты. Ты. Дуглас, ты замечательный человек, истинная правда, и ты даже не представляешь, как я люблю тебя и какое счастье для меня было быть твоей женой. Ты всегда умел меня рассмешить, научил самым разным вещам, сделал меня счастливой, а теперь ты будешь моим замечательным, выдающимся бывшим мужем. У нас замечательный сын – немного сумасшедший и нелепый, каким и должен быть восемнадцатилетний мальчик, и это наш сын, наш, мой и твой тоже. А тот факт, что мы с тобой не остались навеки вместе… ну, ты не должен считать своим поражением или неудачей. Дуглас, тебе сейчас плохо, я знаю, но это еще не конец света. Не конец. Нет, не конец.

Ну, это было очень эмоционально, по-моему даже слишком эмоционально для разговора на людях, поэтому мы зашли в бар и просидели там до вечера, то смеясь, то плача, попеременно. И уже позже, намного позже, мы расстались, и снова друзьями, и на обратном пути обменивались нежными эсэмэсками. Я вернулся домой уже после девяти вечера, квартира встретила меня тишиной и прохладой, Мистер Джонс ждал меня у дверей. Его не мешало бы выгулять, но внезапно я почувствовал такую усталость, что, не снимая пальто и не включая свет, тяжело осел на диван.

И обвел взглядом знакомые вещи в чужой комнате, картины и постеры, которые я так и не удосужился развесить, меркнущий свет за окном, ковер, который я сам никогда бы не выбрал, темный экран телевизора, явно слишком громоздкого.

Но вот тишину нарушил звонок телефона, причем городского, звук был до того непривычным, что я вздрогнул, и мне внезапно стало не по себе, когда я снял трубку:

– Алло?

– Папа?

– Алби, ты меня напугал.

– Но сейчас еще только начало десятого.

– Нет, я имею в виду городской телефон, я к нему не привык.

– А мне казалось, что ты всегда предпочитал его мобильному.

– Так и есть, просто, просто я еще не привык.

– Тогда что, перезвонить тебе на мобильник?

– Нет, все нормально. Что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось. Просто захотел поболтать, вот и все.

Он успел поговорить со своей матерью, подумал я. Она наверняка сказала: «Позвони папе».

– Ну а как ты? Как там твой колледж?

– Школа.

– Над чем работаешь?

И он рассказал мне о своих проектах, подробно, во всех непостижимых деталях, со свойственным ему чудовищным самомнением – только ответы, никаких вопросов, – и мы совершенно замечательно пообщались, уложившись в одиннадцать с половиной минут, новый мировой рекорд продолжительности разговора между отцом и сыном. Пока мы говорили, я разогрел вчерашний, еще вполне съедобный суп, затем я сказал Алби «до свидания» и поел стоя. Вывел Мистера Джонса на прогулку.

И потом, уже закрывая дверь, обнаружил, что вполне весел и доволен, а поскольку спать мне еще не хотелось, я сделал то, что давно порывался сделать. Я сел за компьютер, открыл новое окно и набрал следующие слова…

180. Фрея Кристенсен Дантист Копенгаген

Благодарности

Я хотел бы поблагодарить Ханну Макдональд, Майкла Маккоя, Роанну Бенн, Дэмиана Барра, Элизабет Килгарриф за совет и поддержку. А также Полу Александр, Райнону Роуз Уайт, Малькольма Логана, Сэди Холланд, Натали Догерти, доктора Клер Исаак, Элисон Молдинг, Гренвилля Фокса, Джейн Брук и Эндрю Шеннона за их экспертные оценки. Все ошибки исключительно на моей совести.

Я очень признателен Джонни Геллеру, Кирстен Фостер и всем в «Curtis Brown», а именно: моему редактору Нику Сэйерсу, Лори Макдугал, Эмми Найт, Ориоль Бишоп и всей команде «Hodder & Stoughton», а также Эмбер Берлинсон Айше Ташкиран, Софи Хивуд и в особенности «Erica Stewart and Sands», благотворительной организации, помогающей тем, у кого дети родились мертвыми или умерли в грудничковом возрасте.

Большую помощь оказала мне «История искусств» Эрнста Гомбриха, а также Википедия и карты «Гугл»; письмо Натаниеля Готорна к Софи Пибоди я нашел в замечательном романе Эвана С. Коннелла «Мистер Бридж». Эпиграф из «Далеко от яблони» помещен с любезного разрешения «The Random House Group», цитаты из произведений Лорри Мур и Филипа Ларкина – с разрешения «Faber», Пенелопы Фицджеральд – с разрешения «4th Estate», Элизабет Тейлор – с разре шения «Virago» с издания «Little Brown Book Group». Не смот ря на то что я старался наиболее точно описать путешествие Дугласа, иногда я вносил незначительные изменения в реальность, так, например, невозможно увидеть Прадо с Пласа де Сибелес, а перед картиной «Менины» нет никакой скамейки.

И наконец, хочу выразить свою любовь и благодарность Ханне Уивер за терпение и юмор, поддержку и умение вдохновлять.

Сноски

1

Джабба Хатт – вымышленный персонаж киносаги «Звездные войны». – Здесь и далее прим. перев.

(обратно)

2

Второе лето любви – название, данное периоду 1988–1989 гг. в Великобритании, когда резко повысилась популярность музыки эйсид-хаус и рейвов с употреблением экстези.

(обратно)

3

Кислотой называют наркотик ЛСД.

(обратно)

4

Дрозофила чернобрюхая.

(обратно)

5

Неверный вывод, нелогичное умозаключение (лат.).

(обратно)

6

Талидомид – седативное снотворное лекарственное средство, получившее широкую известность из-за своей тератогенности после того, как было установлено, что в период с 1956 по 1962 год в ряде стран мира родилось, по разным подсчетам, от 8000 до 12 000 детей с врожденными уродствами, обусловленными тем, что матери принимали препараты талидомида во время беременности.

(обратно)

7

Оксиморон – стилистическая фигура или стилистическая ошибка – сочетание слов с противоположным значением, то есть сочетание несочетаемого.

(обратно)

8

Хельмут Ньютон (1920–2004) – немецкий и австралийский фотограф и фотохудожник.

(обратно)

9

Билл (Уильям) Брандт (1904–1983) – английский фотограф, получивший известность как создатель хроники британской жизни XX века, а также необычных композиций с обнаженными моделями.

(обратно)

10

Изамбард Кингдом Брюнель (1806–1859) – британский инженер, одна из крупных фигур в истории промышленной революции. Стивенсон (Стефенсон) Джордж (1781–1848) – английский изобретатель, инженер-механик. Стивенсон Роберт (1772–1850) – шотландский инженер-строитель, специализировавшийся на строительстве маяков.

(обратно)

11

Монумент в память о Великом лондонском пожаре.

(обратно)

12

Уберите, пожалуйста, интимных лошадей (фр.).

(обратно)

13

В поисках утраченного времени (фр.).

(обратно)

14

«Просто скажи: НЕТ» – социальная кампания, часть американской программы «Война с наркотиками», получившей распространение в 1980-х и в начале 1990-х. Цель кампании состояла в том, чтобы отвратить детей от нелегального употребления наркотиков, предложив им различные способы выразить свой отказ. В дальнейшем употребление этой фразы распространилось на сферу насилия и добрачного секса. Слоган был придуман и использован первой леди Нэнси Рейган в годы президентства ее мужа.

(обратно)

15

Джузеппе Арчимбольдо (1527–1593) – итальянский живописец, декоратор, представитель маньеризма. В его творчестве усматривают предвосхищение сюрреализма.

(обратно)

16

Пьеро делла Франческа (ок. 1420–1492) – итальянский живописец эпохи Раннего Возрождения.

(обратно)

17

Газон не топтать (фр.).

(обратно)

18

Имеется в виду название детской книжки Доктора Сьюза «Cat in the Hat» («Кот в шляпе»).

(обратно)

19

«Шоу ужасов Рокки Хоррора» – популярный английский мюзикл.

(обратно)

20

Номер из этого мюзикла.

(обратно)

21

Не очень острое, пожалуйста (фр.).

(обратно)

22

Очень сожалею! (фр.)

(обратно)

23

Сожалею, но я потерялся (фр.).

(обратно)

24

Окружная автодорога (фр.).

(обратно)

25

Акер Билк (настоящее имя Бернард Стэнли Билк, 1929–2014) – британский кларнетист, один из величайших джазовых исполнителей второй половины XX века.

(обратно)

26

Ду-уоп, или ду-воп – вокальный поджанр ритм-н-блюза, стиль поп-музыки, представляющий собой гармонично звучащее пение с минимальным музыкальным сопровождением, зародившийся в 1930–1940-х годах в США и бывший популярным в 1950–1960-х годах.

(обратно)

27

Известная комедия английского драматурга Ноэля Кауарда.

(обратно)

28

Опера Моцарта «Так поступают все».

(обратно)

29

«Посторонний» (фр.).

(обратно)

30

Дата высадки союзных войск в Нормандии, 6 июня 1944 года.

(обратно)

31

Воинская повинность существовала в Англии с 1951 по 1960 г. для мужчин 18–25 лет сроком на два года.

(обратно)

32

Пейп – самый близкий к центру мультиэтнический район Амстердама.

(обратно)

33

Норовирус примерно в 90 % случаев является причиной эпидемий желудочно-кишечных заболеваний небактериальной природы во всем мире. Листерия – род грамположительных палочковидных бактерий. Некоторые виды являются возбудителями заболеваний животных и человека.

(обратно)

34

Солипсизм – крайняя форма субъективного идеализма, в которой несомненной реальностью признается только мыслящий субъект, а все остальное объявляется существующим лишь в сознании индивида.

(обратно)

35

Жареная свиная рулька с картофельными клецками (нем.).

(обратно)

36

В английском языке слова «худшее» и «колбаса» созвучны (worst – wurst).

(обратно)

37

Роальд Даль (1916–1990) – английский писатель норвежского происхождения, автор романов, сказок и новелл, поэт и сценарист.

(обратно)

38

Да, это я (фр.).

(обратно)

39

Джейсон Борн – главный герой фильмов «Идентификация Борна», «Превосходство Борна» и т. д., поставленных по романам Р. Ладлэма.

(обратно)

40

У. Шекспир. Ромео и Джульетта, акт II, сц. 2. Перевод А. Григорьева.

(обратно)

41

Je t’aime, ti amo, ik hou van je – «Я тебя люблю» на французском, итальянском и голландском соответственно.

(обратно)

42

Железнодорожный вокзал (ит.).

(обратно)

43

Тротуар вдоль каналов, берег и дорога в гору (ит.).

(обратно)

44

Рыба (ит.).

(обратно)

45

Баскер – бродячий актер, певец, акробат и т. д., существующий на подаяние прохожих.

(обратно)

46

Муниципальная полиция (ит.).

(обратно)

47

«Сердце красавиц склонно к измене». Песенка герцога из оперы Дж. Верди «Риголетто».

(обратно)

48

Имеется в виду хит группы «Оазис» «Wonderwall».

(обратно)

49

Имеется в виду дугласова пихта (по имени шотландского ботаника Д. Дугласа) – вечнозеленое хвойное растение семейства сосновых.

(обратно)

50

Слова из песни группы «АББА» «Knowing Me, Knowing You».

(обратно)

51

Колокольня (ит.).

(обратно)

52

Бонго – небольшой сдвоенный барабан.

(обратно)

53

Бабушка (швед.).

(обратно)

54

Камера хранения (ит.).

(обратно)

55

Я англичанин и не говорю по-итальянски (ит.).

(обратно)

56

Эгг (egg) – в переводе с английского означает «яйцо».

(обратно)

57

Моя милая детка (англ.).

(обратно)

58

Дверь открытая, да? (ит.)

(обратно)

59

Помогайте клиенту (ит.).

(обратно)

60

Английская буква «а» в открытом слоге произносится как «эй», но в данном случае слово «Prado» испанское, и, следовательно, буква «а» так и произносится.

(обратно)

61

Простите (ит.).

(обратно)

62

Пожалуйста (исп.).

(обратно)

63

Крендельки с шоколадом (исп.).

(обратно)

64

Привет (исп.).

(обратно)

65

СЛР – сердечно-легочная реанимация: искусственное дыхание и закрытый массаж сердца.

(обратно)

66

Сердечный приступ (исп.).

(обратно)

67

Добрый вечер! Пожалуйста! (каталан.)

(обратно)

Оглавление

Книга первая Большое турне

  Часть первая Англия

    1. Грабители

    2. Дуглас Тимоти Петерсен

    3. Парабола

    4. До и после

    5. Слово с буквы «о»

    6. Drosophila melanogaster

    7. Сваха

    8. Макаронная запеканка с тунцом

    9. Семь выводов насчет нее

    10. Отважный мужчина на летающей трапеции

    11. Химикаты

    12. Молчание

    13. Апокалипсис

    14. Топор

    15. Отпуск

    16. Помпеи

  Часть вторая Франция

    17. Памятка для себя

    18. Шикарное путешествие

    19. Шипение в полях

    20. Карты

    21. Катапультируемое кресло

    22. Нечеткое фото

    23. Магниты

    24. Кухонная лопатка

    25. Мистер Джонс

    26. Альберт Сэмюель Петерсен

    27. Хельмут Ньютон

    28. Страсть

    29. «Мир чудес»

    30. Туннели и мосты

    31. На Лондонском мосту

    32. В нашей просоленной спальне полно чужих лошадей

    33. À la recherche du temps perdu

    34. Отель на улице Жакоб

    35. Лучик солнца

    36. Путеводитель

    37. Первый раз

    38. Лайм, водка, жвачка

    39. Краткая история искусства

    40. Филистер

    41. Как воспринимать искусство

    42. Cartes postales

    43. Открытки

    44. Как в романтической комедии

    45. Pelouse interdite

    46. Франсуа Трюффо

    47. Затрудненность второго свидания

    48. Инсектарий

    49. Осторожность

    50. Дикая вечеринка в номере 603

    51. Рок-аккордеонистка

    52. К вопросу о практической этике системы «шведский стол»

    53. Кошка в шляпе

    54. Откровенность, скрытность

    55. Épater le bourgeois

    56. Зона комфорта

    57. Je suis de sole mais je suis perdu

  Часть третья Страны Бенилюкса

    58. «Эксперимент с птицей в воздушном насосе»

    59. «Подсолнухи»

    60. «Пигмалион»

    61. Форум современного танца

    62. С чистого листа в Бельгии

    63. Взгляд на беллетристику

    64. Арденнское наступление

    65. Швейцария

    66. Мирные переговоры

    67. Грахтенгордель

    68. Сексодром

    69. Ночная гостья

    70. Вельвет

    71. Первые разы

    72. Эротический реализм

    73. Саския ван Эйленбюрх

    74. Настоящий Амстердам

    75. Ешь сколько влезет

    76. Разбавленное вино

    77. Океан заботы

    78. Де Валлен

    79. Пол Ньюман

    80. Веселые времена

    81. Крашеные половицы

    82. Килбёрн

    83. Две узкие кровати, сдвинутые вместе

    84. Огромные наручные часы

    85. Снова «Подсолнухи»

    86. Мечты об угрозе бедствия

  Часть четвертая Германия

    87. Спальный вагон

    88. Спальный вагон-2

    89. Маргарет Петерсен

    90. Спасибо и до свидания

    91. Сказочная страна

    92. Schweinshaxe mit Kartoffelknödel

    93. Огнетушитель

    94. Мятные пастилки

    95. Последний вызов на рейс в Хитроу…

Книга вторая Возрождение

  Часть пятая Венеция и Венето

    96. Предложение

    97. Ганнибал

    98….где все начиналось

    99. Ferrovia

    100. Эксперимент с мышами

    101. Форма времени

    102. Учиться говорить «жена»

    103. Il pesce

    104. Макадамия

    105. Плато

    106. Парень с работы

    107. Телефонный звонок от Конни

    108. Болезный

    109. Фрея Кристенсен

    110. Разглядывать произведения искусства с другими людьми

    111. Понте деи Пуньи

    112. Зимняя музыка

    113. Серпентайн

    114. Обустройство гнезда

    115. Помпиду Париж Аккордеон Кэт Потрясающе

    116. Концерт Вивальди

    117. Ненастоящее свидание

    118. Спутанный клубок

    119. Дочери

    120. Дочь

    121. После

    122. Хандра

    123. Раздельное жительство… с географической точки зрения

    124. Безумные ночи, безумные ночи

    125. Письмо Фрее Кристенсен, подсунутое ей под дверь

    126. Отъезд на рассвете

  Часть шестая Тоскана

    127. Флоренция за тридцать шесть минут

    128. Поезд на Сиену

    129. Наполненный до краев стакан

    130. Специалист по уходу за детьми

    131. Винная кислота

    132. Кнопка «запись»

    133. Научное обоснование слепой любви

    134. Случай с лего

    135. Сиена

    136. Воссоединение

    137. Sweet Child of Mine

    138. Арестант

    139. Камера

    140. Список

    141. Разговор за мытьем посуды

    142. Выбор

    143. Свободный человек

  Часть седьмая Мадрид

    144. Блесточные войны

    145. Рождество

    146. Чудо воздушного путешествия

    147. Атлас

    148. Ключи в почтовом ящике

    149. Приключение

    150. Швепс!

    151. Будущее

    152. Наследуемость

    153. Раскраски

    154. Каким должен быть отец

    155. Разборки в спортзале

    156. Свидание

    157. «Сад земных наслаждений»

    158. Франсиско Гойя

    159. Пасео дель Прадо

    160. Музей королевы Софии

    161. Умница

    162. Чуэка

  Часть восьмая Барселона

    163. Бегом к морю

    164. Барселонета

    165. Pelagia noctiluca

    166. Medusa, medusa

    167. Под гардеробом

    168. Ataque al corazón

    169. Ее лицо

    170. Подушка

    171. Памяти Каталонии

    172. Дом

  Часть девятая Снова Англия

    173. Точки зрения

    174. Формально

    175. Имущество

    176. Страстная пятница

    177. Светлое воскресенье

    178. Пасхальный понедельник

    179. Дружелюбно

    180. Фрея Кристенсен Дантист Копенгаген

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg