Татьяна Юрьевна Соломатина Роддом, или Жизнь женщины
Кадр тридцать восьмой. Ад
Татьяна Георгиевна Мальцева ходила по комнате взад-вперёд, раскачиваясь, как старый еврей на молитве или, если угодно, как Лобановский на тренерской скамье[1], и монотонно бубнила:
— Мы были там, — мне страшно этих строк, — где тени в недрах ледяного слоя сквозят глубоко, как в стекле сучок. Одни лежат; другие вмёрзли стоя…
Щёлкнул замок входной двери.
— Кто вверх, кто книзу головой застыв…
Зажурчала вода в ванной комнате.
— …В безмолвии дальнейшем путь свершив и пожелав, чтобы мой взгляд окинул…
Вошла детская медсестра и аккуратно приняла из рук Татьяны Георгиевны хорошенькую здоровенькую полугодовалую девочку в пижаме-комбинезоне.
— Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу… — начала «сменщица» мамы.
Татьяна Георгиевна, недовольно поморщившись, тихо вышла в коридор.
— …Того, кто был когда-то так красив, — печально глядя на своё отражение в зеркале, завершила она трёхстишие песни тридцать четвёртой. — Тупоголовая кретинка, за такие деньги можно было уже «Войну и мир» выучить наизусть! — прошептала Мальцева, становясь под душ.
Медработница отнюдь не была тупоголовой кретинкой. И со своими непосредственными обязанностями высококвалифицированной няньки справлялась на «отлично с отличием». Просто Татьяна Георгиевна находилась в состоянии страшного раздражения. И никак не могла выспаться. Вот уже полгода не имела возможности как следует отдохнуть. Её драгоценное чадо, Марья Матвеевна Панина, могло без продыху орать часами напролёт. Замолкала дочь только на руках, когда её укачивали, мерно декламируя… «Божественную комедию» Данте Алигьери. Да-да, именно «Божественную комедию». Когда были опробованы тома колыбельных, несколько полок детских песенок и тетешек, километры нотных прописей маршей, гимнов и даже несколько узкоспециальных молитв, Мальцева в отчаянии произнесла — самой себе:
— Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины…
И голосистое неугомонное дитя внезапно умолкло и посмотрело на мать с осознанным любопытством. Татьяна Георгиевна запнулась и удивлённо уставилась на всего лишь тридцатидневную — тогда — дочь. Та немедленно возмущённо заорала вновь.
— Каков он был, о, как произнесу, тот дикий лес, дремучий и грозящий, чей давний ужас в памяти несу! — испуганной скороговоркой выпалила Мальцева. И кроха тут же погрузилась в довольную дрёму.
Так с тех пор и повелось.
Но высококлассная опытная детская медсестра, нанятая для присмотра и ухода, дальше песни первой никак не могла продвинуться. И вообще считала это блажью. О чём громко заявляла вслух. Не при Мальцевой, разумеется. А оставаясь наедине с малюткой Марией Матвеевной Паниной — первой и единственной дочерью «пожилой» матери, — только ту самую первую песнь «Божественной комедии» и гнусила, диву даваясь, что это за ёлки-палки и почему больше ничего не работает. В любом случае — блажь! Что у старой, что у малой. Обе с сорванной резьбой. Жалко Панина. Роскошный мужик!
Старой Татьяна Георгиевна Мальцева не была. Ей было всего сорок пять лет. Но для первого ребёнка многовато, кто бы спорил. А вот для начмеда по акушерству и гинекологии крупной многопрофильной больницы — вполне терпимо. Её бывший любовник и старый друг Семён Ильич Панин ушёл в министерство, на должность зама по вопросам материнства и детства, ещё когда Мальцева была беременной. Сама она полагала, что вынашиваемый плод завязался в результате совместных утех с молодым мужчиной, интерном Александром Вячеславовичем Денисовым. Но Панин выяснил то, что выяснил, и…
И тут будет уместно вернуться на полгода назад, дабы не слишком нарушать логику повествования.
* * *
…Замминистра здравоохранения по материнству и детству Семён Ильич Панин прооперировал начмеда крупной многопрофильной больницы по акушерству и гинекологии Татьяну Георгиевну Мальцеву. А чьим ещё рукам она могла безоговорочно довериться? Пуповина плода Татьяны Георгиевны была опасно короткой, и в роды её никто не пустил. Она сама была против, в первую очередь. Консервативное родоразрешение в её возрасте при подобной клинической ситуации? Увольте! Так что с началом родовой деятельности она позвонила Панину, и…
И через час после прошедшей без осложнений операции Семён Ильич стоял в боксе детского отделения и задумчиво взирал на новорождённую девочку. Он всегда хотел девочку. Но Варвара рожала ему мальчиков. У него было трое сыновей и не было дочери. А Мальцева, сука, забеременела от этого мальчишки — и вот, пожалуйста! Нет, он не знал наверняка, что от мальчишки. Но сказано ведь: «Не от тебя!» Да и по срокам выходит — что не от него. Ну не сорок три недели же она носила!.. Хотя признаки переноса были. «Руки прачки». На истинно переношенную ни состояние плаценты, ни состояние новорождённой, конечно, не тянут. Но есть ещё беременность пролонгированная! И та может длиться хоть сорок пять недель! Исследования ВОЗ[2]говорят, что чуть не десять процентов общего количества беременностей — пролонгированные. И встречается пролонгированная беременность в основном у женщин старше тридцати пяти. А Танька куда как старше!
Панин пошёл в лабораторию, благо была ночь. Немного потоптался… Затем решительно набрал у себя из вены кровь, так яростно затянув зубами жгут над локтевым сгибом, что пребольно получил резинкой по морде. Разыскал пробирки с пуповинной кровью младенца Мальцевой. Ещё немного потоптался. И занялся делом.
…Удивительно, как эта гадина потрясающе выглядит! — отметил он про себя, зайдя позже к Мальцевой в палату. Как будто не полостную операцию перенесла, а… А у неё всегда так: чем хуже, тем лучше. Глубоко залёгшие тени, некоторая измождённость и очевидная слабость делали её прекрасной.
Панин присел рядом. Взял её руку и нежно поцеловал.
— Ты как?
— Всё нормально, Сёма…
— Таня, я тебя люблю.
— Я знаю…
— Прекрасная малышка…
— Я в курсе, Ельский сказал, что она, тьфу-тьфу-тьфу, здорова. Он мне её приносил.
— Нет, это самая прекрасная новорождённая малышка из всех, которых я принял. Я когда смотрю на неё — у меня лактация начинается. Всё-таки внуки — это внуки. Когда я смотрю на Алёшкину дочь, меня не так штормит. Внуки есть внуки, — со значением повторил Панин и пристально посмотрел на Мальцеву. — А дети есть дети… У нас прекрасная малышка, — отчеканил он.
Татьяна Георгиевна посмотрела на него с недоумением.
— Есть такая штука, — немного ёрнически начал он, — ПЦР[3]-анализатор. Ну, ты в курсе… С его помощью можно с вероятностью девяносто девять и девять десятых процента сказать, кто является отцом. Так что поздравляю нас, моя дорогая. Теперь мы мама и папа. Я ждал этого всю жизнь. И жизнь немалую. Я даже рад, что только что узнал. Тебя бы я никому не доверил, но я не мог бы быть по обыкновению хладнокровен, зная, что извлекаю на свет божий собственную дочь. И будь добра, не лишай её отцовской фамилии, отцовского отчества и собственно отца, дрянь ты эдакая! Иначе я тебя всего на свете лишу!
Последнее было сказано твёрдо и жестоко. Затем Панин наклонился к онемевшей Мальцевой, нежно поцеловал в слегка синеватые пересохшие губы и вышел из палаты[4].
Было тридцать первое декабря.
С наступающим Новым годом! С наступающим новым счастьем!
Долгие годы ночь с тридцать первого декабря на первое января всегда была ночью Мальцевой и Панина. Её не интересовало, как ему это удавалось. Так было — и всё. Так было всегда после смерти Матвея. Совершенно непонятно, как Панин объяснялся с законной супругой Варварой Андреевной. Возможно, что и никак. А уж теперь-то… Панин ушёл от Вари. На сей раз ушёл всерьёз. Можно ли утверждать, что «окончательно и навсегда»? Кто может сказать? Во всяком случае, на сей раз он от неё ушёл так, что она поняла: муж ушёл. Её Сеня, отец их троих детей и дедушка их внучки, — ушёл. И даже не к другой. Поначалу. Сперва он просто ушёл от Вари. Пошёл на повышение, в министерство. И немедленно же ушёл от Варвары Андреевны. Купил однокомнатную квартиру — и ушёл. Бросил её на старости лет. Сказал, что хочет жить один. Не побыть один. А жить один. Вот так-то! Варя не могла понять, что происходит. Если бы он ушёл к бабе — ей было бы легче. А при таком раскладе Варваре Андреевне стало невыносимо тяжело. Именно из-за того, что «просто ушёл». Ни к кому. Некого винить. Нет образа врага, позволяющего чувствовать себя несправедливо растоптанной. Быть справедливо растоптанной — куда как более жестоко. Варя страшно мучилась. Она сама не подозревала, что способна испытывать подобное. Бесконечную ноющую пустоту. Лучше бы убил. Там хотя бы ничего. А если что-то и есть — то хуже вряд ли будет. Получается, вся её жизнь — зря? Подделка?! И жила она не так, и детей учила не тому? Особенно учитывая то обстоятельство, что как раз только-только старший сын расстался с молодой женой и новорождённой дочерью и переехал к операционной сестре из «травмы». Из собственной отдельной квартиры в приличном районе на неблагополучную окраину за Третьим кольцом, в съёмный клоповник! На все её увещевания кричал, что не собирается всю жизнь прожить, как она, — во лжи. Обвиняет мать, что она жила во лжи. Распущенный мальчишка! Что он знает о правде и лжи? Растить детей — вот единственная правда матери! Обеспечивать их здоровье, благосостояние и комфорт любой ценой! Даже ценой собственных страданий. Мать — это подвижничество. Отец — это подвижничество! А не по доступным женщинам прыгать! Жена ещё Лёшкина, дура малолетняя, упёрлась: даже если на коленях приползёт — не прощу! Хорошо ей «не прощать», когда живёт на всём готовеньком и жилплощадь у сына отжала. Тоже дрянь! Но надо улыбаться и угождать. Иначе к внучке пускать перестанет. Рушится всё, что Варвара Андреевна создавала столько лет. Всё, что было ей дорого. Накопление, очаг, уют, семья. Старший сын — чужой человек. Средний и младший — в Англии, уже через раз русские слова забывают. Варя запуталась и ничего не понимала. С пониманием было бы легче. Даже если больнее и обидней. Непонятное же нас страшно пугает. Надпочечники не знают, чего бояться, и продуцируют очищенный вселенский ужас. Лимбическая система не распознаёт, что оплакивать, и рыдает за всё про всё и ещё немного про запас. Вот, например, что это значит: «хочу жить один»? С одной стороны, вроде бы всё предельно просто. Семья, трое детей и внучка, и хотеть иногда побыть одному — это да, понятно! А вот «хочу жить один» — совершенно непонятно и не умещается в сознании. Варвара Андреевна гоняла мысли и чувства по кругу, незаметно опускаясь с привычных высот. Зачем убирать на кухне и причёсываться, если дома никого нет? Семён Ильич исправно переводил ей деньги на банковскую карту, но она, казалось, этого даже не замечала. Что ей покупать? Зачем?! Мальчикам школу он оплачивал сам. Иногда звонил узнать, как у неё дела. Какие дела? После его звонков становилось ещё хуже… Он, похоже, совершенно не страдал. Напротив — был счастлив. Как выяснилось чуть позже — ему наконец-то родили долгожданную дочь. И кто?! Та, которой он никогда не был нужен! Та, которая растоптала его ещё в юности! Та, за которой он всю жизнь ходил хвостом, как ручная собачонка! Та, у которой Варя его подло украла, воспользовавшись ситуацией, а затем и наступившей по неосмотрительности беременностью… Не оттого ли тебе в зеркало не хочется смотреть, Варвара Андреевна?
У Семёна Ильича поначалу имелся вялотекущий роман с начмедом по терапии, но это был очевидный эрзац. Фальшивка. Начмед по терапии оживилась, узнав, что Семён Ильич ушёл от законной супруги. Даже предприняла ряд активных наступательных действий, которые привели к окончательному разгрому этих и без того хрупких и нелепых отношений. И Новый год Семён Ильич собирался в кои-то веки справить в гордом одиночестве. Многое переосмыслить под телевизионный бой курантов. Или быстро тупо напиться, чтобы ничего как раз не переосмыслять и даже не успеть попытаться. Но вечером у Мальцевой начались схватки — и он понёсся её оперировать.
И узнал то, что узнал.
И сказал то, что сказал.
И вышел из палаты.
Было без пяти полночь, когда замминистра по материнству и детству снова в палату ввалился. Именно ввалился — иначе было и не назвать. Потому как всегда элегантный, опрятный, подтянутый Семён Ильич напоминал пресловутого Ипполита всея Руси. Панин был расхристан, зло печален и в дупель пьян.
— Змея ты, Танька! Подколодная! — с хмельным скоморошьим надрывом выкрикнул он. И осёкся. Осознав скорее телом, нежели мозгом, что палата полна народу.
Помещение, где в лёгком медикаментозном дурмане лежала на функциональной кровати Татьяна Георгиевна в первых сутках послеоперационного периода, было чуть не битком набито людьми в белых халатах и разноцветных пижамах. Все хотели поздравить начмеда немедленно. С рождением дочери и, разумеется, с Новым годом. Святогорский, примчавшийся на оказание анестезиологического пособия своей старой подруге (а теперь ещё и начальнице), торчал посредине просторной палаты ОРИТ[5] (куда перевёл Мальцеву из родильно-операционного блока вовсе не по показаниям, а для пущего контроля) с полным бокалом шампанского в руках.
— Сёма, тсс! — сурово сдвинув брови, шикнул он на Панина. Все остальные и так замолчали, узрев прежде высокое, а ныне — так и вовсе заоблачно высочайшее начальство в несколько неподобающем виде. — Семён Ильич, это отделение реанимации и интенсивной терапии! Здесь свежая кесарская женщина! И вы все тоже! — несколько театрально обратился он к публике. — Тут вам не кабак! И не номера! — Святогорский внезапно замолк. — Что-то это мне… — Заведующий «взрослой» реанимацией родильного дома, врач реаниматолог-анестезиолог высшей категории, доктор наук Аркадий Петрович Святогорский несколько растерянно посмотрел на кардиомонитор. — Что-то это мне напоминает… Ну как же! Точно! — хлопнул он ладонью по лбу и начал декламировать хорошо поставленным голосом профессионального лектора: — «С утра до ночи комната моя оказалась набитой народом. Было, вероятно, превесело. Приносили цветы, конфеты, которые сами же и съедали, болтали, курили, любящие пары назначали друг другу рандеву на одном из подоконников, делились театральными и политическими сплетнями. Часто появлялись незнакомые мне личности, но улыбались и угощались совсем так же, как и знакомые. Я чувствовала себя временами даже лишней в этой весёлой компании. К счастью, на меня вскоре совсем перестали обращать внимание. — Может быть, можно как-нибудь их всех выгнать? — робко жаловалась я ухаживавшей за мной В.Н. Ильнарской. — Что вы, голубчик, они обидятся. Неловко. Уж вы потерпите. Вот поправитесь, тогда и отдохнёте».
— Ккка-кой ещё Вэ Эн Ильнарской? — спотыкаясь языком о нёбо, уточнил Панин, диковато глянув на Святогорского.
— Таккк-кой! Из «Воспоминаний» Тэффи. Тэффи в Ккк-киеве подхватила «испанку»[6], и сочувствующие стали её навещать в гостиничном номере. Доккк-ктор долго удивлялся на её обиход, спрашивал, не бал ли у неё…
Пока Аркадий Петрович, не скупясь на передразнивания, напоминал Семёну Ильичу, честно пытавшемуся собрать глаза в кучу, давно забытую классику, медперсонал спешно и неслышно эвакуировался на рабочие места. Святогорский сделал дежурной анестезистке глазками: ввести Мальцевой кое-чего в жилу капельницы. Затем ладошкой помахал: «и ты пока свободна».
За окнами грянул, грохнул, взорвался, рассыпался салют, возвещающий о рождении новой точки отсчёта.
— И вот мы опять втроём, как сто лет назад, молодые и дурные, и много раз позже, старея, но не умнея, встречаем Новый год в родильном доме, — пробормотал зав ОРИТ, глядя в окно с некоторой тоской. Которую, впрочем, немедленно стряхнул. — Семён Ильич, с Новым годом! С новым счастьем! — анестезиолог протянул ему свой бокал шампанского. И, подхватив чей-то с подоконника, чокнулся со старым другом.
— С Новым годом, Аркадий Петрович! С новым счастьем! — на автомате ответил Панин.
Они сделали по глотку.
— Так! — критически оглядев замминистра, Святогорский уже безо всякого шутовства скомандовал: — Сними пальто, надень халат и сядь за стол.
— Я хочу с ней поговорить! — нервно просипел Панин.
— Поговоришь. Когда ты будешь трезвый, а она — не под морфином.
Семён Ильич с болью, с обидой, с любовью и нежностью посмотрел на Татьяну Георгиевну.
— Ей в сознании на меня так же наплевать, как и в забытьи.
— Семён, ты не прав!
Аркадий Петрович помог Панину снять пальто, подал белый халат и усадил за стол. Семён Ильич мрачно уставился на Святогорского.
— Ну?!
— Баранки гну! Я чего-то подобного и ожидал. Тут к гадалке не ходи. Потому и домой не ушёл. Да и всё равно дома, кроме салата оливье, поздравлений президента и вечного недовольства моей дорогой супруги, исполняющей обязанности всевышнего[7], — ничего. А ты бы тут без меня устроил новогодний огонёк в старых добрых кавээновских традициях. Не отмылся бы потом. Тебя же все боятся. Это с одной стороны. С другой — так и ждут, как бы подножку из-за угла попроворней поставить. Спотыкаясь, ты облегчаешь недоброжелателям жизнь. Ты же умный мужик! Какого лешего, скажи мне, ты сюда припёрся? Да ещё и в таком виде?
— Аркаша, это моя дочь! — Панин всхлипнул.
— Ну дела… — протянул Святогорский, но тут же жёстко сфокусировался на товарище. — Семён Ильич, прежде всего — её дочь! Давай честно, пока нас никто не слышит: если бы ты хотел быть с ней — давно бы был!
— Я хотел! Это она…
— Вот не надо! — резко оборвал Аркадий Петрович. — Сёма, я же сказал: честно. Ты всю жизнь прятался за этим твоим «это она…». Она такая, какая есть. И ты такой, какой есть. Передо мною-то комедию не ломай. Тебя всё устраивало.
Панин с тоской посмотрел на Мальцеву.
— Семён, я тебе сейчас унитиол по вене пущу. — Святогорский уже заправлял капельницу. — Для профилактики острого алкогольного психоза. Не то ты уже в полушаге от делирия. И кофейку крепкого сварю. И потом мы оба с тобой уйдём. Предоставив пациентку дежурной смене. Уйдём — и до утра не расстанемся. Договорились? Закатай рукав.
Панин послушно кивнул и начал бороться с непокорными рукавами халата и рубашки.
— В правую. Левую я сегодня уже колол. Там гематома. Я подам в суд!
— На кого?! На гематому? Или на того, кто, пользуясь служебным положением, делает несанкционированные тесты на отцовство? Руку сожми в кулак, мудак.
— На неё! — Панин несколько оторопело уставился на иглу, вошедшую ему в вену. — Надо же, не больно совсем! Когда я сам себя колол — было невыносимо больно. Я же страшно боли боюсь, Аркаша.
— Это мы все хорошо знаем. Что ты боли боишься. И я знаю. И она, — Святогорский кивнул на спящую Татьяну Георгиевну.
— Ничего она не знает!
— Сёма, хватит надрыва на сегодня, ладно? Сделай паузу. Следующий надрыв — на старый Новый год. Я к тебе завалюсь в гости, в твою холостяцкую берлогу. Там и повоешь. За плотно закрытой входной дверью. Сегодня — не то место. И не то время. И ни в какие суды ты не подашь. На что ты в суды подавать будешь? На то, что Мальцева за тебя замуж не пошла?
— На совместную опеку над дочерью!
— Для начала надо добиться судебного предписания на определение отцовства. Его не так просто получить. Твои самостоятельные лабораторные упражнения никакой законной силы не имеют. Кроме того, напоминаю, ты — замминистра. Заместитель министра здравоохранения по материнству и детству. Большой человек. Тебе половая шумиха ни к чему. А шумиха будет, если ты решишь на принцип пойти таким некрасивым образом. Ты Таньку очень хорошо знаешь. Её только по шерсти можно гладить. Если против… Ты в курсе. В курсе — и всю жизнь никак с её шерстью управиться не можешь! — Анестезиолог коротко хохотнул. — Ты и так-то на должности всего без году неделя, а уже от жены ушёл. Нехорошо для репутации!
— Полгода я уже на должности! Говно, а не работа! — фыркнул Панин. — А что от жены ушёл — всем это до одного места. Не те времена! У нас даже президент развёлся — и ничего. К тому же я с Варей не разводился. Официально. Может, у меня гостевой брак! В соответствии с современными тенденциями.
— Вот об этом я и говорю, Семён Ильич. Лицемер ты, каких мало, — спокойно прокомментировал Святогорский. — Ушёл. Квартирку купил. Но официально не развёлся. Варя — проверенный запасной аэродром. Надёжный! Решишь групповушку устроить — так она покорно на кухоньке посидит, а после — всем участницам ещё и кофе сварит, и бельишко простирнёт.
— Ну ты это… Уж не так… Не такой я подлец, — с несколько детским сомнением тихо возразил Панин и от чего-то отмахнулся свободной рукой. — Да давно бы я развёлся! Но как представлю… Это же с Варварой встречаться надо. Какие-то бумаги подписывать. Она же мне в глаза смотреть будет, как побитая брошенная шавка. Я же с ума сойду! Если бы она скандалила, требовала чего-то… что-то… Но она же только молча смотрит с этой долбаной всепрощающей любовью и животной преданностью — и я сразу чувствую себя бездушным подонком, искалечившим добрую беззащитную псину!
— Повторяемся, да? Трус, боящийся боли. Все в курсе.
— У меня не было жены. Я всю жизнь прожил с преданной собакой! И на старости лет я выбросил её на помойку. Я и есть подонок! — Панин опустил голову.
— Кажется, делирий совсем близко. Ты мне ещё тут заплачь! Взрослый уже дяденька. Замминистра. Отец троих… Пардон, четверых детей. Дедушка. А как будто двойку получил, — насмешливо резюмировал Аркадий Петрович. — Кстати, если ты не в курсе, то твоя законная супруга всю жизнь считала тебя преданной собакой. Вопрос тут не в том, кто из нас собака. Вопрос в том, кому собака предана. Танька, вон, покойнику всю жизнь беззаветно предана. И потому — тоже собака. Хотя нет, была бы она собака — она бы легла на его могилу и издохла. Так что давайте все вместе прекратим обижать собак!
— Всё равно, дочку ей не отдам!
— Собаке?
— Таньке!
— А кому отдашь? Варваре Андреевне? Она примет. И слова тебе не скажет. И даже воспитает. Кто бы спорил. Только Таньку ты как из этого уравнения исключишь, Рэт Батлер ты наш недоделанный? Так что не иди ты ни в какие суды. Пойдёшь — дочку не увидишь. Руку дам на отсечение.
— Маша Панина! — вдруг, резко выдохнув, подскочил Семён Ильич и мечтательно уставился в заоконные чёрные небеса, где ещё расцветали запоздалые фейерверки.
— Сядь бога ради! Не то и на втором предплечье гематома будет, — осадил его Аркадий Петрович.
— Я всегда хотел, чтобы мою дочку звали Маша. Маша Панина! — капризно повторил Семён Ильич.
— Договорились, — примирительно сказал Аркадий Петрович. — Только с Татьяной своими чаяниями не делись, не то Анжелой тебе в пику назовёт. С неё станется. Или Матильдой. «Кто мо-о-ожет сравниться с Матильдой моей!..»
— «Сверкающей искрами чёрных очей…» — подхватил Панин. — Не-е-е… У Маши Паниной будут ярко-бирюзовые глаза, как у обожаемой мерзавки Танечки! — он засюсюкал дешёвым повидлом.
— Раз тебя потянуло на Петра Ильича Чайковского и телячьи нежности, пора сматываться. Хотя, собственно, и приматываться не стоило.
До самого утра старые друзья в холостяцкой берлоге Панина разговаривали, пели и, разумеется, пили.
На десятые сутки послеоперационного периода Татьяна Георгиевна Мальцева была выписана с младенцем под наблюдение женской консультации и участкового педиатра. Её все эти формулировки безумно забавляли. Никак не получалось прилепить к себе, к действующему заместителю главного врача по акушерству и гинекологии огромной многопрофильной клиники, фактически главного врача родильного дома, стандартное «под наблюдение ЖК по месту жительства» и тем более «участкового педиатра». Она и ребёнка-то никак на себя примерить не могла. Жила сорок с лихвой лет на свете. Детей никогда не хотела. Возможно, если бы у них с Матвеем «случайно получилось» — она бы родила. И обожала бы «незапланированного» ребёнка. Это же был бы ребёнок Матвея! Когда Матвея не стало — она поняла, что очень хочет от него ребёнка. Но, как человек разумный и тем более как врач, осознала, и очень скоро, что это «хотение» — суть тоска по Матвею. И будь у неё ребёнок от Матвея — самого Матвея это бы не воскресило. И не заменило бы. Слишком много «бы». Чего не было — того и быть не могло. Полюбит ли она этого ребёнка? Эту девочку? Конечно, полюбит! Она её уже любит. Она выносила этот плод. Ребёнка извлекли из неё… Чёрт, на кой вспоминается «Чужой»?! Это просто возраст и кесарево. Она любит свою дочь! Точка. Просто у неё никогда прежде не было детей, и она понятия не имеет, как их надо любить. Вот этого, тысячи тысяч раз наблюдаемого в родзале, когда самая распоследняя сука и тварь вдруг внезапно становится сгустком любви, прижимая к себе новорождённого человека, в слизи и в крови, — у неё не было. Взрыва сверхновой — не случилось. Возраст и кесарево, Татьяна Георгиевна. Возраст, кесарево, устоявшийся образ долгой жизни без детей — и ничего более. Ты любишь свою дочь. Просто обожаешь! Это что, самовнушение, Татьяна Георгиевна? Возможно, ты — инвалид. У тебя фрагментарный дефект чувственности. Есть же зрячие люди с нарушениями цветовосприятия. Они не слепые — просто видят иначе. Вот и ты не бесчувственная. Просто чувствуешь по-другому. Любила же ты, Татьяна Георгиевна, Матвея? Любила. Или он тебя любил так, что тебе ничего не оставалось, как придумать свою любовь к нему? Хватит очередного потока сознания, ни к чему не приводящего. Есть дочь. О ней надо заботиться. Иногда это важнее любви. Матвей о тебе заботился. Заботился так, как ни до него, ни после не заботился никто. Да-да, включая маму и папу, которые тебя любили, потому что все любят своих детей. Поэтому заменяй слово «любовь» словом «забота» — и вот ты уже нормальный человек. Ездят же дальтоники не на «зелёный», а на «нижний». Тут главное не слова, а действия. Основополагающее, главное действие любви — забота. Так что просто не надо путаться в мыслях и словах. Надо жить. Там. За стенами роддома. Особенно когда тебя уже «выписали под наблюдение ЖК по месту жительства».
Выписать-то выписали. Оксана Анатольевна Поцелуева страшно веселилась, выписывая домой собственного начмеда. Как временно исполняющая обязанности. Того самого начмеда. Исполняющая обязанности начмеда старший ординатор отделения патологии… то есть уже завотделением обсервации… и даже временный начмед! — выписывает официального начмеда «под наблюдение ЖК». А младенца выписывает Ельский. «Под наблюдение участкового педиатра». Вроде как высший инженерный состав завода «Форд» рекомендует курировать свою продукцию у автослесарей на станциях техобслуживания «жигулей». Самой Татьяне Георгиевне было совершенно не смешно. Её объял первозданный ужас, и все ментальные усилия она тратила на подавление этой пещерной эмоции. Ей не было страшно во время беременности. Времени не было на страх. Она совершенно не боялась операции (разве что чуть-чуть, потому как общеизвестен факт: когда свои для своих стараются — и перестараться ненароком могут). После её напугал разве что Панин с его внезапными открытиями. Она сама ещё не поняла, если честно, как относится к тому, что её дочь оказалась Сёминой дочерью. Не хотела об этом думать. Она решила для себя, что её позднее дитя — ребёнок Матвея. Матвея и только Матвея. Бред, конечно же. Но учитывая обстоятельства зачатия и кое-что, произошедшее с нею в первом триместре… Бред, бред и ещё раз бред! Главное — никому не говорить. Даже Маргоше. Особенно Маргоше. Та тут же сольёт Панину. Тот моментом отправит к психиатру. Психиатр объявит невменяемой. Как с куста. Тут тебе не психологические разводы на бабки. Тут всё сурово, как арматура. Никому не объяснишь, что придумала «Матвееву дочь», чтобы вызвать в себе ту самую, сверхновую любовь. Чтобы инициировать создание чувственного сгустка. Разумеется, она понимает, что её дочь — не дочь Матвея. Она и не отрицает, что это бред. Ничуть не меньший, чем то, что её дочь — дочь Панина. То, что её дочь — дочь Панина, укладывалось в голове гораздо хуже, чем то, что её дочь — дочь Матвея. И вообще — это только её дочь! Больше ничья! Её собственная единоличная дочь! В роддоме со всем этим было не так неуютно. В отдельной палате ей было обеспечено максимально комфортное пребывание. Абсолютно здоровое, хотя и чуточку излишне голосистое дитя было окружено пристальным вниманием и дотошным уходом. И неонатологи и детские медсёстры в очередь стояли услужить начмеду и её кровиночке. И вдруг — домой. Вот паника и набросилась. Как домой? Почему домой? Что она будет дома делать одна с этим крохотным существом? Существо вопит, писает, какает, спит и ест. Татьяна Георгиевна Мальцева — действующий заместитель главного врача по акушерству и гинекологии крупной многопрофильной больницы. Ей на работу надо! И так уже десятидневный перерыв. Хотя Оксана к ней в палату постоянно гоняла по различного рода административным и лечебным вопросам. Мальцева на девятый день послеоперационного периода (собственного!) уже осмотр всех проблемных и потенциально проблемных беременных, рожениц и родильниц осуществила. Благо, девочка в детском. Ельский её Мусей называет. Потому что Татьяна Георгиевна свою дочь всё ещё никак не назвала. И не только Ельский. Панин её Мусей называет. Панин и начал «муськать», Ельский подхватил. Сёма из министерства прикатывает понянчиться. Каждый день. И по ночам торчит. Весь роддом дочурку Мальцевой Мусей называет. Что это? Имя или кличка? И на фоне всей этой каши — домой?! В четыре стены один на один с непонятным существом?! Мама Татьяны Георгиевны умерла. Да и будь матушка жива, вряд ли бы Мальцева обратилась к ней за помощью. Как ни стыдно признаться, она испытывала облегчение, что к тому моменту, как сама стала матерью, свою собственную родительницу уже похоронила. Иначе было бы не миновать благих намерений, которыми известно куда дорога вымощена. Никто с такой разрушительной страстью не умел причинять добро, как покойная матушка. Татьяна Георгиевна вздрагивала от одной мысли, что у её дочери могла быть такая бабушка. Много пользы принесли невестке Панина Кате сумасшедшая мамаша и не в меру заботливая свекровь? Нет. Зато вреда уже столько, что экскаватором не разгрести. Уж лучше чужому человеку заплатить, чем с родными лоскутами от собственной порванной души рассчитываться. Так что царствие матери небесное и спасибо, что миловал. Кто ещё может помочь? Марго? Она и так делает для Татьяны Георгиевны больше, чем один живой человек может сделать для другого живого человека. К тому же Маргарита Андреевна действующая акушерка родильного зала и старшая акушерка отделения. Не говоря уже о том, что к ней как раз прикатил колорадский фермер, коего так удачно сосватал ей Аркадий Петрович Святогорский, теперь ещё и переводчиком при Маргоше состоящий. А потому что не твори добро, ага! Сразу чужого человека на службу вызывать? У Татьяна Георгиевны всего лишь однокомнатная квартира. В режиме её прежнего образа жизни, а главное — образа работы, вполне хватало. Но чужой человек сейчас же?! Немедленно? А отдышаться? Понять и сформулировать наконец, как она относится к Мусе… Тьфу ты! К дочери.
Когда Ельский впервые — сразу после операции — принёс ей малышку и даже приложил к груди, она… не испытала ничего. Кроме боли. Боли внизу живота. Боли в сосках. Некий истеричный подъём был, но он тут же сменился холодным профессионализмом. Новорождённая здорова? Здорова. Рефлексы? Тань, ну общий комбинированный наркоз. Ты же сама не захотела эпидуралку. Конечно, рефлексы слегка понижены. Завтра будут в норме. Лучше посмотри, какая она красивая… Боже мой, это точно Владимир Сергеевич Ельский?.. Вова, красивая? Все младенцы красивые!.. Все, Тань, да не все!.. Ок, здоровая, красивая, молозива лизнула — уноси. На грудное вскармливание нечего было и надеяться. Этот вердикт Ельского подтвердила Марго. Более квалифицированных health care provider with special breastfeeding competence[8] было не сыскать. Это тебе не тётка с дипломом учкудукского техникума первой помощи отмороженным сусликам, бьющаяся в экстазе об документы ВОЗ, написанные специально для субсахариальной Африки, где риск умереть от голода всё ещё выше, чем риск умереть от ВИЧ или гельминтозной инвазии. Заведующий отделением неонатологии и детской реанимации, равно как и старшая акушерка обсервации были ярыми сторонниками грудного вскармливания. Но с Мальцевой всё было понятно сразу. Мучить несчастную грудь, а заодно и младенца не было никакого смысла. Тем более, уж что-что, а гнездоваться Татьяна Георгиевна не собиралась. А если и собиралась — разве что в кабинете начмеда. Уже в её, а не Панина кабинете. Возможно, донорское молоко? На подобное Ельский отреагировал резко отрицательно. И притащил статью, где жирно было отмечено ядовито-малиновым маркером: Many healthy breastfeeding women wishing to donate breast milk have potentially pathogenic bacteria in their milk[9]. И поинтересовался: настолько ли глубокоуважаемая Татьяна Георгиевна, врач акушер-гинеколог высшей квалификационной категории, лишилась рассудка, что собирается вскармливать своё дитя чужим гнойным грудным молочком, или это временный гипоталамический стресс родившей самки и разум в виде применения сбалансированных, безопасных для здоровья ребёнка смесей таки победит? Разум победил. Аллилуйя! Хотя Мальцевой совершенно не было жалко своих сисек и она была готова на любые эксперименты. Маргарита Андреевна, пару раз эти самые сиськи тщательно прощупав, выдала окончательный диагноз: «Ни красоты особой за ними никогда не водилось, ни теперь ребёнку пожрать!» Резюмируя: Татьяна Георгиевна постоянно ловила себя на безукоризненно-ментальном подходе к выношенной и рождённой ею дочери. И её это немного расстраивало. Не слишком. Нужно время. А вот суровая бытийная необходимость: остаться с дочерью наедине — Мальцеву ужасала. И времени на подавление паники не было.
Домой Татьяну Георгиевну отвёз Панин. Больше, как выяснилось, некому. Нет, любая роддомовская машина «скорой», любой сотрудник были бы рады. Но вот чтобы родных и близких, чтобы от души… Марго? Как две старых лесбиянки. Да и дела у Маргариты. Работа, дочь, заморский жених. Она конечно же явилась с предложением, которое больше было похоже на требование. Но Татьяна Георгиевна категорически отказалась, вызвав гнев подруги. Ничего. Погневается — и остынет. Но вот чтобы правильно, как положено, как нормальную женщину, ставшую матерью, — выходит, что и некому. Денисов, правда, приходил к ней в послеродовую палату. С букетом цветов и немым вопросом в глазах. Она лишь отрицательно покачала головой. И он тут же ушёл. Снова. Это повторялось с тех самых пор, как беременность стала заметна. Немой вопрос. Отрицательный ответ. Мальчишка он и есть мальчишка. Пусть ему уже двадцать шесть и он уже не интерн, а ординатор отделения гинекологии. И чего ходит? Впрочем, признаться честно — ей это приятно. Не такой уж и мальчишка. Да и вопрос, хоть и немой, но не слюнявый, не плаксивый. Нормальный такой сдержанный немой мужской вопрос.
Но нельзя эксплуатировать чувства и подавать ложные надежды.
Нельзя, потому что нельзя!
Так что остался только Панин. С ним уже давно всё можно, потому что можно. Хоть сто раз на душе от этого если не гадко, то, как минимум, противоречиво.
Прежде Панин и Марго закупили всё необходимое. Мальцева и об этом не успела позаботиться. Потому что до самого последнего дня — да-да, до самых схваток! — была действующим начмедом. Там, в кабинете, и схватило. Никогда не думала, что схватки — это так больно! Тысячи… Да какое там! Сотни тысяч раз — если уточнить в архивных журналах родов да умножить на не единожды сказанное в каждых — говорила она женщинам: «Терпите! Дышите!..» А как у самой схватки приключились — так чуть не обделалась от ужаса. Вот уж где ирония так ирония!
Так что Мальцеву с ребёнком из роддома забирал Панин. Для них троих — мужчины, женщины и дитя — это было вроде как логично. А для всех остальных? Замминистра свою старую любовницу забирает из родильного дома с приплодом от неведомо кого? Вот это дружба! «Высокие… высокие отношения!.. — Нормальные — для духовных людей!»
Конечно же публику мучительно раздирало чудовищное любопытство. От кого родила? Почему забирает Панин, если все знают, что не от него? И не от интерна. И не от третьего богатого ухажёра, как-его-там… Или всё-таки от Панина? Да нет, не от Панина. Но Панин так стерву Мальцеву любит, что, может, ему уже всё равно от кого?! Постойте, так у него же вроде роман с терапевтической начмедшей? И он даже от жены ушёл. Но не к Мальцевой же ушёл! И не к начмедше. Просто ушёл, вроде как один живёт…
У нас ведь все всё всегда обо всех знают! А если и не знают, считают чуть ли не святым долгом узнать! Или, как минимум, убедить остальных, что узнали. А что и про кого — здесь, как водится и говорится, вопрос десятый.
Родильный дом гудел. Сплетничала вся больница. За спинами, разумеется. Страшно же! Семён Ильич — замминистра! Мальцева вам тоже не последнее фуфло, мягко говоря. А уж вместе они, что казак с лошадью: где один шашкой не дотянется, другая копытом добьёт. Но любопытство сильнее страха. Потому чуть не у всех санитарок, акушерок, детских медсестёр и даже иных врачей нашлись срочные дела на первом этаже, в непосредственной близости от кабинета начмеда. Да, в нарушение всех режимов Мальцева переодевалась в кабинете Па… Уже в своём собственном кабинете. И табличка на дверях имелась: «Татьяна Георгиевна Мальцева. Заместитель главного врача по акушерству и гинекологии. Кандидат медицинских наук. Доцент кафедры акушерства и гинекологии». Да. Во время беременности её таки добила профессор Денисенко[10]. Вернее, прежде Панин добил профессора Денисенко, а уж та — добила Мальцеву. Ходил и ныл, что это за начмед без учёной степени, когда нынешнему поголовью белохалатного молодняка уже сразу после интернатуры дипломы Высшей аттестационной комиссии чуть не на дом приносят. Позор! Татьяна Георгиевна считала позором как раз такие «учёные степени», а не то, что она на пятом десятке не имеет на бейджике три весёлых слова. И не представляла для себя возможным писать кандидатскую диссертацию о ничего не значащей, фальшивой, подтасованной, никому не нужной ерунде! Так что текст «её» диссертации ей вручила самолично Елизавета Петровна буквально накануне малой защиты. Никакой положенной малой защиты и не было. Собрались на кафедре, чаю попили. В диссертационный совет на большую защиту явилась уже с приличным животом, даже речи не составив. Разве прочитав накануне отпечатанный и разосланный Сёмой автореферат «собственной» диссертации. Всем занимался Панин. Панин и Денисенко. Интересно, он ей деньгами отстегнул или борзыми щенками? Или это у профессора просто от страха высоты текущего полёта Панина всё само собой получилось? Даже костюмчик «защитный» Мальцевой Семён Ильич раздобывал. Банкетом, поди, Варя занималась. Или любовница его тогдашняя, терапевтическая. Мальцевой ровным слоем было всё равно. Перепутать глубокоуважаемых членов она не могла и в кромешной тьме — с иными в паре по тысяче километров шовного материала израсходовано. С ними же — и с членами совета, и с официальными оппонентами — спиртных напитков несколько кубов по жизни выпито. Даже если бы она вышла на трибуну и молча простояла там положенные кандидатской пятнадцать минут — они бы и тогда проголосовали единогласно. А она, кажется, даже что-то несла между «глубокоуважаемый Председатель…» и «.. особенно благодарю моего начальника, коллегу и старого друга Семёна Ильича Панина». Хвалебные оды в её честь были куда дольше так называемой защиты. Елизавета Петровна Денисенко даже расплакалась. Её послушать — так они с Мальцевой всю жизнь не разлей вода, лучшие подруги, последние штопаные панталоны — и те пополам. Искренне так несла… Климакс, что ли, ещё не совсем отпустил? А уж какие оды Мальцевой слагали на банкете!.. О красоте, об опыте, об уме — именно в такой последовательности. Слава богу, никто не допился до текстов о значимости и глубине «научной» работы. Большей частью тут люди весьма неглупые подобрались. Да и всё равно всех куда больше интересовало интересное же положение Мальцевой. Похоже, что Панин всем глубокоуважаемым членам-корешам намекнул, что от него. Или они сами так решили, безо всяких намёков. Глазки многозначительно закатывали. Мальцевой было интересно посмотреть на старых товарищей-членов (глубокоуважаемых!) в подобной обстановке трезвым взглядом. Чуть не впервые! Это было чертовски забавно! Так что она высидела весь банкет, хихикая, как девчонка. Татьяна Георгиевна получила диплом ВАКа уже в рамочке, уже на стеночке кабинета начмеда. Вместе с табличкой на двери кабинета. Панин расстарался. Мальцеву после всей этой показной диссертационной истории снедал жуткий стыд. Но недолго. Что такого, в конце-то концов?! Да и некогда было обращать внимание на ерунду. Только Елизавета Петровна назойливой мухой жужжала, теперь-де надо докторскую планировать. Раз уж она ей доцентскую должность выхлопотала. Она, как же! Панин. Только зачем?! Теперь ещё и тупоголовых студентов курировать надо периодически. Ассистентские журналы заполнять. Мало ей своих бумаг? Впрочем, за полгода всего одна группа была. Такие девственные содержанием голов и душ юнцы и юницы — обнять и плакать…
Сейчас тут, в кабинете начмеда, и её дитя укутывали. И не какая-нибудь дежурная детская медсестра. Самолично Владимир Сергеевич Ельский, собственными золотыми руками. Под присмотром орлиного глаза Панина. По больнице и так уже заколосилось, что замминистра особую невменяемость проявляет в отношении младенца Мальцевой. Детские медсёстры щедро делились на перекурах с акушерками, операционным персоналом и анестезистками бытийными подробностями, разукрашивая щедрой палитрой бабской фантазии: «Так смотрел на Мусю, та-а-ак смотрел!.. Я её на столике на секунду оставила — за присыпкой потянулась, — так думала, убьёт меня на месте. Так орал!.. Куда же она упадёт, ребёночку трое суток от роду! Так он на меня ещё и за тальк накричал. Что я тут насыплю, а у его Му… Ой, девочки! Тут так запнулся, как об стену лбом. Пунцовый стал. Откашлялся и сказал как бы нормальным типа своим обыкновенным деловым тоном, что тальком нельзя, а то у ребёнка Мальцевой возможно возникновение синехий. Следом поправился, что у всех новорождённых женского пола такой риск, если сыпать тальк, не глядя. Никогда и никому я, не глядя, не сыплю!.. Потом ещё и Ельскому выговорил, и тот распорядился: тальк — вон из отделения. Я же Мусе не туда тальк сыплю! Ну и всем другим… Я на складочки!.. Так кем я у Панина только не была. Коровой жопорукой обозвал. А Семён Ильич всегда очень вежливый! Никогда раньше на медсестёр голос не повышал. А тут прям резьбу сорвало! Его ребёнок, точно вам говорю!»
Тальк из отделения неонатологии действительно убрали. Правда, вовсе не по распоряжению Панина. Ельский лично проконтролировал, когда и как детские медсёстры проводят туалет новорождённых. И остался очень недоволен «веерностью рассыпания» талька. Так что никаких присыпок в порученном его командованию «телятнике» не осталось. Растворы. Крема. Мази. И жестокий тренинг ухаживающего медицинского персонала. Не то все свою замыленность и заезженность замечать перестали. Адекватность утратили. Это не автоматизм профессионализма. Это — головотяпство! Профессионал себя всегда контролирует во время проведения любой, самой простой и самой рутинной процедуры. Владимир Сергеевич собрал всех медсестёр у себя в кабинете и, не предложив присесть, часа три поучения читал. Тихим ровным голосом, глядя исключительно и только в стол. Что говорило о крайней степени раздраконенности шефа.
Мальцева от всего этого приходила в ужас. Не от сплетен, конечно же. Сплетни и сплетни. «Передайте им, что, когда меня нет, они могут меня даже бить!» — крутилось в голове щедро транслируемое из Интернета в ординаторскую обсервационного отделения Настенькой Разовой. Мальцеву шокировало, что даже тальк, как выясняется, надо сыпать на младенца с оглядкой. Нет, она и раньше это знала. И сама не раз ставила на вид нерадивым новоявленным мамашам, усердно трусившим крахмальную пыль куда ни попадя. Не раз и не два ехидно советовала им себе между половых губ пудры насыпать, сверху компресс намотать и пару-тройку часов так провести. Чтобы приобрести чувственный опыт. Раз уж не хотят задумываться над возможными последствиями. Но теперь ей придётся обслуживать своё собственное дитя. Родное. Единственное. Неповторимое. Совершенно уникальное. И Татьяна Георгиевна обнаружила, что боится. До головокружения. До состояния, близкого к обмороку, боится элементарных процедур. Ребёнку, оказывается, так легко нанести вред! Где та Мальцева, которая заведовала обсервационным отделением и бодрым голосом на каждом обходе рассказывала будущим и состоявшимся уже мамашам, что дитя — не хрустальный бокал, что соплёй его не перешибить!.. Мол, смелее, уверенней! Всё получится! Главное — не бояться!
И вот теперь она медлила исключительно из заячьей какой-то трусости, внезапно овладевшей ею. Вот уже и сама давно готова. И девочка укутана. Марго с цветами. Ещё недовольная, но с цветами. Это же Марго! Зачем ещё цветы? И так не палата, а чисто оранжерея пополам с галантереей. Каждый считал необходимым приволочь начмеду цветы, конфеты, бухло, подарки в виде детских одёжек и косметики. Кто из любви, кто из хитрости. Кто на всякий случай. Марго всё это хозяйство Мальцевой домой потом оттарабанила. В три ходки уложилась. Ну, кроме конфет и бухла. Это сразу в фонд отделения на правах старшей акушерки конфисковала. Да и что тут скажешь?.. Очень умно женщине после кесарева сечения дарить шоколадные конфеты и алкоголь!
Единственное, что со всей ясностью осознавала сейчас Татьяна Георгиевна, что здесь, в рабочем кабинете, в родильном доме; здесь, где нелегко, и непросто, и неуютно, и никакой зоны комфорта; здесь, куда бы в любой момент не имел полное право ворваться подчинённый или пациент; здесь, где она отвечает за всё — от наличия отвёрток у завхоза до бесценных материнских и детских человеческих жизней; здесь — ей спокойно; здесь — она абсолютно уверена в своих силах, в себе. Необходимость отправиться туда, в мир своей уютной квартирки, где никто не побеспокоит и где она отвечает за единственное, рождённое ею дитя, — пугает, абсолютно вышибает из колеи, лишает возможности мыслить и шевелиться.
Пауза томилась, густела, концентрировалась…
— Таня! — не выдержал Ельский, скосив глаза на малышку. — Мусе жарко.
— Ах да… — несколько растерянно оглянулась Татьяна Георгиевна.
Внезапно резко заболело внизу живота. Неудивительно. Она слегка согнулась.
— Давай мне. Куда ей после кесарева таскать?
— Да я сам до машины до…
— Мне давай! — грозно рыкнул Панин.
Владимир Сергеевич ухмыльнулся в его обыкновенной саркастично-надменной манере — или холодной понимающей насмешки было больше обыкновенного? — и молча передал свёрток Семёну Ильичу.
Панин нёс конверт с ребёнком. Как по тонкому льду шёл, а не по коридору. Лицо его при этом сияло, будто чудо увидел и никак насмотреться не может. И чудо никуда не исчезает — вот что удивительней всего.
Сзади шли Мальцева, Маргарита Андреевна и Ельский.
Как сельди в бочку набившиеся в холл сотрудники роддома делали вид, что они тут оказались совершенно случайно или же по срочным делам. Эдакое сборище лиц, натужно изображающих удивление или же сосредоточенность. И у всех — глаза слегка к переносицам. Буратины хреновы!
И только Зинаида Тимофеевна, старая санитарка, работающая здесь с открытия больницы, фактически — роддомовой[11], помнящая Сёму и Таньку студентами, интернами-субординаторами, перекрестила широкую спину Панина, кинула на Мальцеву укоризненный взгляд, а затем утёрла слезящиеся глаза полой халата. Марго показала санитарке кулак из-за спины.
— Ой, дурные… — ласково сказала Зинаида Тимофеевна процессии вслед. — Девка славная, красивая получилась, тьфу-тьфу-тьфу на неё! А и чего бы у двух красавцев дочери некрасивой быть?
— Так от кого она у Мальцевой? — толкнула её локтём в бок Вера Антоновна, одна из лучших первых родзальных акушерок.
— Да какая разница! У неё все мужики красивые! И дети — они не от мужиков, а от Бога! Бог — он тоже мужик! И тоже красивый.
— Зинка, пора тебе на пенсию, в богадельню. Ты баба, конечно, здоровая, но голова у тебя ржавеет стахановскими темпами! — расхохоталась Вера Антоновна. — Тьфу-тьфу-тьфу — согласна. На всех троих и особенно на нашу Мальцеву. В таком возрасте — и, слава богу, дочечка здоровенькая. И то счастье. Как она только справляться будет? — покачала головой пожилая акушерка. — Нянек-то, понятно, наймёт. Но всё-таки ребёнку мать нужна.
— Ой! Нужна им мать! Я свою дурищу до пяти лет грудью кормила, до десятого класса уроки с ней делала. И что вышло? Ничего толкового! К тридцати у неё было трое детей от разных мужей, к сорока — неврозы и циррозы, а в пятьдесят она развалина у меня на руках. Свою жизнь надо жить, чтобы всей неизрасходованной любовью щенка не портить. Щенку — миска, половичок, не гадить в хате научить и не пустобрешничать. Вот тогда годная собака вырастает.
— Зинка, совсем ты трёхнулась! Людей с собаками сравниваешь…
— Правда твоя, Вера. Собаки куда как лучше! Если уж и устраивают собачью свадьбу, — ткнула она подбородком в сторону дверей, куда вышла процессия, — то хотя бы чувств вокруг этого не разводят!
— Ну вот! То у неё дети от Бога, то — собачья свадьба.
— А это одно другого не касается, — Зинаида Тимофеевна махнула рукой и пошла в приёмное.
Вера Антоновна покрутила пальцем у виска вслед санитарке и выбежала на крыльцо. Чтобы досмотреть шоу.
Панин галантно усадил Мальцеву на заднее сиденье. В стоящую рядом с ней корзину от коляски торжественно уложил дочь. Марго наклонилась к подруге, поцеловала её в щёку и шёпотом спросила:
— Ты как?
— Не знаю. Вообще ничего не знаю, Марго! Боюсь…
— Ты на лошадях ездить поначалу тоже боялась. А потом научилась.
— То лошади. А то, — опасливо кивнула она на корзинку, — человек!
— Да. Человек. И ты — мама этого человека! — строго отчеканила Маргарита Андреевна. И тут же улыбнулась подруге: — Не грусти. Рассмешу. Знаешь, чем отличается лошадь от мамы? Мама не устаёт! Всё, давайте с Богом. Завтра после смены к тебе заеду.
Когда Панин привёз домой начинающую маму с малышкой, у Мальцевой приключилась паническая атака. Сейчас Сёма уедет — и она останется один на один с этим крохотным созданием?.. Трижды она Семёна Ильича выгоняла — и тут же возвращала, не успевал он ещё до машины дойти. Договорились, что пару-тройку дней он поживёт у неё. «Пара-тройка дней» затянулась на месяц. Первую ночь Сёма спал на кухне. Точнее — собирался спать на кухне. Постелил себе на полу. Только улёгся спину выровнять — какой там спать, сейчас опять раздастся рёв! — пришла Танька. Села прямо на пол. Попросила кофе сварить. Расплакалась. Стала жаловаться. И вопрошать — не у него, у потолка, — что теперь со всем этим делать. Это Танька? Точно она?! Панин сварил кофе, налил ей рюмку, обнял, приголубил. Сочувствовал. Но был, признаться, на седьмом небе от счастья! Впервые в жизни он был действительно ей нужен! Танька в нём впервые действительно остро нуждается! По-настоящему. Она и их дочь. Его дочь. Последнее заслоняло для него всё. И когда отдохнувшая минут пятнадцать Мусечка заорала, Семён Ильич как безумный поскакал в комнату.
У Панина прекрасно получалось быть отцом. Или нянем. Разве в таком возрасте нужен отец? Одиннадцатидневным детям нужны высококлассные няни. И у Сёмы всё спорилось. Мыть попу, менять памперс, купать, кормить, носить на руках, играть. Вот с чем там ещё играть?! А Панин гулил, агукал и хихикал как натурально с катушек съехавший. Иногда Татьяна Георгиевна украдкой наблюдала за ним. Никогда прежде она не видела, чтобы человек на человека смотрел с такой любовью. Нет, именно так на неё саму когда-то смотрел Матвей. Но были только она и Матвей. И не было никого третьего, кто мог бы оценить это со стороны. Поэтому так ли это выглядело — неизвестно. А тут здоровый пятидесятилетний мужик под центнер весом смотрит на крошечную трёхкилограммовую козявку! — так, как когда-то Матвей смотрел на неё саму. Некогда её любили. Теперь же Мальцева за такой потрясающей, невероятной, неземной совершенно любовью всего лишь… подглядывает. Так, что ли, получается? Может, у Сёмы и с лактацией бы наладилось, не будь он теперь безвылазно занятой министерской шишкой.
— Посмотрите, какая наша Му-у-усенька краса-а-авица! Самая прекрасная девочка на све-е-ете! — сюсюкал Панин, нежно смывая с головки дочери пену шампуня. — Дай полотенце! — строго командовал он тут же Татьяне Георгиевне. — Нет, ну полюбуйтесь только на папину Му-у-усеньку! — снова завывал он, и, похоже, согласия Татьяны Георгиевны ему вовсе не требовалось.
— Ой, какая наша Мусенька у-у-умница! — токовал Семён Ильич. — Ты видишь, какая она умница?! — он совал пупса Татьяне Георгиевне.
Признаться честно, Мальцева не видела. Как ни смотрела. Красавица — ещё куда ни шло. Ладная, с правильными чертами смешного кукольного лица. Но вот умница?
— Сёма, она не может быть умницей. Она младенец. Она ест, какает, спит вполглаза на ходу и орёт. Бесконечно орёт. Я очень устала.
Как-то само собой, безо всяких инициатив, обсуждений и командного принятия решений вышло так, что Панин стал спать в комнате, рядом с кроваткой малышки. Когда не был в министерстве, разумеется. Мальцева «переехала» на кухню. Даже купила «палаточную» раскладушку. Первый месяц пролетел совершенно незаметно. Особенно учитывая то обстоятельство, что Татьяна Георгиевна вышла на работу всего неделю спустя после выписки. То есть через семнадцать дней после кесарева. И причины тому были рабочие. Ночью ей позвонила Оксана Анатольевна Поцелуева, временно исполнявшая обязанности начмеда, и сказала в трубку коротко и бесцветно:
— Татьяна Георгиевна, родильница, двадцать шесть лет, третьи сутки неосложнённого послеродового периода, вместе с ребёнком выбросилась из окна пятого этажа. Ребёнок умер. Женщина в реанимации главного корпуса. Состояние крайне тяжёлое. Прогноз неблагоприятный. Меня срочно вызвали. Главврач требует тебя.
Мальцева собралась за две минуты. И уже в такси поняла, что не оставила Сёме даже записки. Он будет волноваться. Кроме того, это непосредственно его дело. При его нынешней должности. И ещё поймала себя на мысли, что сбежала из дому — и радуется. Именно сбежала. Именно что — с огромной радостью. Удрала от своей дочери. Ночью. Не переждав минимального положенного законами сроков — могла бы и стать в позу: «Я в декретном отпуске!» Она же как раз именно что в нём. На бумаге, по крайней мере. И, значит, могла отказаться. И без неё бы разобрались. А самое во всём произошедшем бесчеловечное — другого слова Мальцева и подобрать не могла: она даже не ахнула чудовищности повода, вернувшего её на службу. На адовую службу по адовой причине. Неужто ад — зона комфорта Татьяны Георгиевны Мальцевой?!
Но служба — особенно адова — тем и хороша, что себя на ней не помнишь. До себя на службе нет дела. На себя на службе нет времени.
* * *
Анамнез жизни рванувшей из окна с новорождённым младенцем в объятиях с виду был более чем благополучным. Практически образцово-показательным по современным убогим меркам. Папа зарабатывал на пять с плюсом. И мама в ведомостях семейного бюджета ниже хорошистки не скатывалась. Вышколенные благосостоянием детей бабушки исправно водили девочку на музыку, на фигурное катание, на английский язык, в художественную студию и в бассейн. Если из школы дочь приносила четвёрку — мама иронично вскидывала левую бровь и хмыкала через губу. Папа высокомерно, чуть с пренебрежением вскидывал правую бровь. Если девочка чего и боялась в этой жизни, то вовсе не голода, холода и отсутствия модных тряпок. Она испытывала самую тяжёлую, запущенную разновидность страха, которой могут заразить только искренне любящие близкие люди: не оправдать возложенных на тебя надежд, не отработать должным образом затраченных на тебя усилий. И с возрастом течение душевного расстройства становилось всё более тревожным. Потому что у неё не оказалось музыкальных способностей. И к пятнадцати годам чемпионки, срывающей олимпийское ледовое золото, из неё не вышло. Английский язык она знала неплохо и даже могла написать стишок в подражание Роберту Фросту. Но только — в подражание. Кувшин с яблоками, голову и капитель — могла нарисовать. Вполне терпимо. И сделать копию «Утра в сосновом бору» или даже «Постоянства памяти». Особенно успешной выходила копия «Чёрного квадрата». Но своей собственной живописной манеры у девчонки так и не обнаружилось. Поскольку во сне ей являлись кошмарные вскинутые брови. Левая. И правая. Живущие своими независимыми друг от друга жизнями. Левая бровь вела жизнь ироничную. Правая — высокомерную. Иногда они садились выпить чаю за столик насмешливости. Она даже как-то нарисовала свой повторяющийся сон пастелью на листе картона.
— Это что, ранний Дали? — иронично посмеялась Левая Бровь.
— А что-нибудь, кроме римейков, можешь? — высокомерно разошлась в полуулыбке Бровь Правая.
С плаванием тоже ничего особенного не вышло. Хотя таланты были. Но профессиональному спорту надо отдавать всю себя. А Брови единогласно не позволяли бросить музыку, художественную студию, коньки и бог знает что ещё и зачем.
После бассейна просыпался безумный аппетит, и бабушки щедро его удовлетворяли.
Потом бабушки умерли. А Брови не позволили дочери самостоятельно передвигаться по городу. Город полон извращенцев и бомжей. Да! Даже для пятнадцатилетней! Особенно для пятнадцатилетней! Всё. Разговор окончен.
Ну и замечательно. И не очень-то хотелось. Школа за углом. Холодильник на кухне.
Еле окончив школу на крепкие тройки и нежизнеспособные четвёрки, девочка никуда не поступила. И на работу не пошла. Потому что умерла Правая Бровь. Которая — отец. И вся невыносимо гнетущая вязкая материнская любовь Левой Брови с ещё большей силой обрушилась на растолстевшую и обленившуюся юную деву. Мать не замечала, что с родной душой что-то не так. Зато в качестве щедрой компенсации — беспрестанно попрекала:
— Кто ж тебя замуж возьмёт, эдакую корову?!
Но тем не менее по-прежнему не позволяла выходить из дому — даже с большей страстью, нежели прежде. Ни на дискотеку с подружками. На дискотеках — извращенцы. Ни в кафе посидеть-посплетничать. В кафешках — подонки. Везде зло. Да и подружек у дочери, честно говоря, совсем не осталось. Точнее — так и не завелось. Талантливый, общительный, спортивный некогда ребёнок превратился в замкнутого асоциального взрослого. Она даже в Интернет не ходила. Потому что и там извращенцы, подонки и зло. На фитнес уже не очень-то и хотелось. Если она хоть вполовину такая безобразная, как иногда плачет мама, — тут уж никакие усилия не помогут. Так какой смысл?
Мама извернулась и выдала дочь замуж. Потому что ожирение и прыщи от отсутствия половой жизни. Так считала мама. Версии, что ожирение — от чрезмерного количества еды, а прыщи — оттого, что дочурка уже давно откровенно наплевательски относилась даже к элементарной гигиене, матерью не рассматривались. Сама мамаша, к слову, выглядела безупречно. Стройная. Красивая. Хорошо зарабатывающая молодая ещё женщина. При должности и ухажёрах. Вот одного из набранных по объявлению она и женила на собственной дочери. Зятёк был ничего на вид. Смотрел начальнице в рот. Ну и жениться на её дочке — всяко лучше, чем девяносто процентов зарплаты за съёмную квартиру отдавать. После свадьбы они стали пилить несчастную, объединив усилия. Причём мамаша-то, понятно, от большой неисчерпаемой любви. А муж — в подражание тёще. Хотя и безо всяких чувств к жене, исключая разве что раздражение.
Впрочем, брак пошёл деве на пользу. Она действительно была влюблена. Кто ж не влюбится, когда в атмосфере полной изоляции появляется кто-то тёплый и живой. Дочурка перестала грызть ногти… Часто шиншиллы, живущие поодиночке в клетках у «любителей» домашних животных, начинают грызть себе лапы. И такие любители выбрасывают несчастное создание или под забор ближайшей ветеринарной клиники (в лучшем случае!), или на ближайшую помойку. Или становятся хоть немного профессионалами: покупают своей пушистой милой крысобелке товарища. Желательно — противоположного пола. Так что ветеринары действия мамаши одобрили бы. Дочь стала следить за собой. Немного похудела. Не до маминых размеров идеальной нимфы, но вполне до нормальных стандартов здорового человека. Стала чаще выходить на воздух. И забеременела. Тем более, что мама так этого хотела. Каждый вечер на кухне вопрошала, иронично вскидывая никуда не девшуюся левую бровь:
— Когда ж ты уже забеременеешь? Или ты и этого не можешь?!
И всё в таком духе. При муже. Который как огня боялся тёщи-начальницы. И потому всё раздражение и злость срывал на беззащитной шиншилле. Пардон, жене.
Зато уж когда дочь забеременела, мама так обрадовалась!
— Господи, какая же из тебя выйдет мать?! — всплёскивала она руками с безупречно отполированными ногтями. — Нет, я работу бросить не могу! Кто будет всю вашу бездельную никчемную кодлу содержать?
Упрекнуть маму было совершенно не в чем. Мало того — было бы вопиюще несправедливо. Она заботилась о своей дочери. Она покупала ей самые лучшие фрукты и овощи. Только парную телятину. И где-то раздобывала чёрную икру. Нашла прекрасного акушера-гинеколога по большому блату. Заставляла регулярно посещать консультацию и лично со всем тщанием изучала дочуркины анализы. Она очень хотела внука. Первое разочарование постигло будущую бабушку, когда УЗИ принесло в клювике: девочка.
— Будет такая же неповоротливая бездарь, как ты! — выписала мамуля приговор.
У дочери даже не достало ехидства ответить: «Ну что ты, мама! Она вся будет в тебя! Сноровистая и талантливая! Ты же у меня работящая умница, а главное: добрая, аж дух захватывает!» Откуда взяться ехидству у придавленного чувством вины и вечно оправдывающегося, в том числе и за чувство вины, существа.
Всю работу по дому «ленивая» дочь взвалила на себя. Совершенно добровольно и уже давно. Мама могла на голубом глазу, безо всяких рефлексий, «похвалить дочурку» в присутствии своих подружек, званных на кухонные сплетни под бокал вина:
— Золотая девочка! Могла бы горничной в пятизвёздочном отеле служить! Вы видели, как у меня всё расставлено, развешено, разложено? Всю жизнь с домработницами билась. Если не ленивая — так неуклюжая. Если руки из нужного места растут — так уже не домработница, а королева Великобритании!.. Но только вот зачем мы столько сил и труда в её детство вложили? Она же оказалась гениальная, прирождённая служанка! Не стоило и тратиться!
Мама зловеще хохотала, завершив свою победоносную тираду. Приятельницы неловко отводили глаза. Боясь сделать маме ненужное — по их мнению — замечание и стараясь не смотреть на краснеющую беззащитную дочь, выпекающую любимый мамин песочный пирог с абрикосами.
Муж ушёл где-то на седьмом месяце. За это время тёща успела дать ему неплохой старт. Обучила некоторым деловым приёмам. Щедро сдала все карты лоций в мире их узкоспециального бизнеса. Одела. Обула. Научила фрукты вилкой есть и абсент пить безупречно-ритуально. Он вписал в своё резюме опыт работы в солидной конторе, где тёща и была топом, — и привет! Нашёл себе новую службу. И быстро. Ещё и клиентов у тёщи — уже бывшей тёщи — увёл.
Всё это совместное существование матери и дочери не облегчило.
Нет, самое удивительное в этой истории: мать действительно любила свою единственную дочь. И страстно жаждала внука. Или внучку. Какая разница? Она даже плакала по ночам на кухне. Из-за неотвязного чувства, что она явно делает что-то не так. Не так поступает. Не то говорит. Не из-за того, что дочь плохая. Это её единственная дочь! Какая разница, плохая она или хорошая, толстая или тонкая, блондинка или брюнетка, есть у неё мужик или нет и не будет?! Это она так потому, что её собственный муж умер. Она его безумно любила. И если бы не он, то, возможно, она была бы лучшей в мире матерью! Она так не хотела выходить на работу, когда дочь родилась! Она хотела быть рядом с малышкой постоянно. Тетешкать её, лелеять. Нежничать, дурачиться. Разделять бесконечные открытия, и огромные детские радости, и крошечные ребяческие несчастья. Но муж говорил, что дочь не будет гордиться матерью-домохозяйкой, а когда вырастет — спросит: «Мама, а что ты сделала интересного?» И вот теперь дочь беззаветно любит её. А она не может даже подойти к ней. Не может обнять. Не может поцеловать. Это было так легко — раньше, с маленькой. Отчего же так сложно, так неизбывно-невыполнимо стало сейчас?! Почему вместо утешений из неё, уже стареющей и, значит, умудрённой опытом женщины, вылетают только бесконечные колкости? Почему она вместо того, чтобы обнять свою дочь, вскидывает и вскидывает эту проклятую ироничную левую бровь?! Откуда эта никчемная язвительность?!
Мама плакала на кухне из-за того, что жила не так. Плакала и плакала. Вместо того, чтобы встать, пойти, обнять, попросить прощения, — и пусть уже, чёрт возьми, всё станет так! Но на встать, пойти, обнять и попросить прощения не хватало воли и силы. На такие простые, элементарные действия — не хватало. Ноги наливались свинцом. Руки тяжелели и холодели. И левая бровь начинала нашёптывать: «Да ты для неё!.. А она! Беременная неумёха! Дура без талантов и профессии! Если ты сейчас размажешь нюни по космосу — вам обеим… троим! — кранты! Ты должна быть твёрдой и последовательной!» И мама продолжала сидеть на кухне, продолжала пить водку и глотать горький дым, оставаясь твёрдой и последовательной. И то, что было задумано душой, — стало пустотой, чинилось содержимым ядра: злым порохом, острой картечью, ядовито-промасленной ветошью. И подогревалось до адской температуры. И взрывалось внутри, образуя ещё большие выжженные пустоты, вакуумные лакуны. И часам к четырём утра мама падала в свою постель, шипя и дымясь, как погружённая в ледяную воду едва отлитая чугунная чушка. И больше не было ничего. Затем звонил будильник — и начиналась механическая жизнь.
И дочь плакала в своей спальне. И уже давно не пыталась обнять маму. Боялась. После опыта сотни тысяч прежних попыток. Даже самый бездарный и тупой щенок, самая отъявленная генетическая выбраковка рано или поздно научится команде «Нельзя!». Особенно если применять электроошейник. Дочь плакала потому, что из неё ничего не вышло. У неё всё есть. Но только благодаря маме. И покойному папе. А сама она — ноль. Сколько в неё вложили сил и заботы — всё зря. Она бездарная. И безвольная. И никому не нужна. Муж ушёл, даже не объяснившись. Просто собрал вещи, купленные ему её мамой, — и ушёл. Только один раз виделись после. В день развода. Он ни на что не претендует. А она кто такая, чтобы на что-то претендовать? Ему ребёнок не нужен. Так какой смысл говорить с ним о ребёнке? Который ещё даже и не рождён. На развод муж явился со стройной, красивой девушкой. Милой. Очаровательной. А она была опухшая, заплаканная и с пузом. Развели быстро и равнодушно. Мать потом кричала, что привлечёт его, заставит платить алименты и быть отцом. Не первый раз кричала. К чему привлечёт? Что — заставит? Как можно заставить быть отцом? Зачем?.. Она сама воспитает дочь. Но как она сможет воспитать дочь? Мама постоянно твердит, что матери из неё не выйдет. Какая из неё мать? Она за себя никакой ответственности не несёт и ничего, кроме борщ сварить и мамочкин костюм от Шанель отпарить на весу, ничего и не может. А ребёнок — это решения принимать. Розовый комбинезон или салатовый? Сейчас почему именно плачет? Живот болит? Голодный? Прививки — делать или не делать? Хочет собаку — разрешить или запретить? В школу — в математическую или в языковую? А если ребёнок заболеет? Дети болеют! Мамочка вон сколько ночей не спала, когда она сама ещё маленькая болела. А она без мамочки даже не знает, куда звонить, к кому обращаться, в какую сторону бежать. Страшно. Она отлично знает, что такое страх! И никого не хочет больше разочаровывать! Ни маму, ни свою дочь. Ни себя.
Приданое для будущей внучки было закуплено самое лучшее. Коляска, больше напоминающая фантастический космический корабль. Кроватка. Игрушки. Одёжки без счёту. Памперсы самых немыслимых конструкций и расцветок «на первое время», заполонившие всю кладовку. Молочные смеси дорогущие. Потому что «не верю я, что из твоих толстых бесформенных сисек хоть что-то выдоится!».
Мама всерьёз готовилась стать бабушкой. Профессиональной бабушкой. Хотя было похоже на то, что готовится стать матерью. Она даже не брала дочь с собой в свои закупочные трипы. После безобидного: «Мама, тебе не кажется, что этот фиолетовый слишком мрачный?» — следовал трёхчасовой концерт в верхних регистрах колоратурного сопрано. И дочь окончательно смирилась. Если после окончательного смирения существует ещё более окончательное смирение, то она оказалась в самом нижнем кругу. Ада. Под самым последним кругом оказался ещё «технический этаж». Для отчаянно смирившихся. Ими всё это адское хозяйство и поддерживают в должных температурных режимах. На всех уровнях.
Был оплачен самый дорогой контракт. В хорошем родильном доме. Одном из самых лучших в городе. И как раз недалеко от дома.
Роды прошли без осложнений. В присутствии мамы. Мама очень мучилась. Дочь её успокаивала и просила вести себя хорошо.
И ничего не дрогнуло в душе у отменного врача Оксаны Анатольевны Поцелуевой. Да, именно она принимала эти совершенно нормальные, абсолютно физиологические роды, приведшие к такому инфернальному результату. В контракте была прописана Татьяна Георгиевна Мальцева. Но она сама находилась в декрете. А роды — дело такое. Начались? Начались. Начмед записан? Начмед. Кто исполняет обязанности начмеда? Поцелуева. Милости просим к станку, исполнять обязанности.
Нормальность ли самого физиологического акта слишком застила ненормальную атмосферу? Или врачи так много видят, что с какого-то этапа уже цветопередача нарушается и обрушивается индуцированная избирательная слепота, как на лошадь в шорах? Видишь главную дорогу? Отлично! Для того и шоры на тебе, чтобы не рыскала!.. А что там в этих семьях, на их боковых дорожках и разветвлённых тропинках… С каждой разбираться — жизни не хватит. И более ненормальные комбинации видали. С одной два «мужа-папы»[12] на роды приходили, хором пуповину перерезали. Это куда уж меньшая популяционная норма, чем нервическая мамаша-командирша, погоняющая и попрекающая дочурку. Чокнутая совершенно баба: с одной стороны — железная леди; с другой — законченная истеричка. Больно дочери — та лишь тихо охает и послушно пыхтит. А мать верещит как оглашенная. Причём ладно бы на персонал — у тех все органы чувств давно лужёные. Так она на собственное дитя орёт: «Ребёнка задушишь!.. Что ты его кислород тратишь?.. Не о себе думай, эгоистичная тварь!..» Да тут любая акушерка-хамка — просто кастрированный закормленный диванный персидский котик!
Или слишком была увлечена Поцелуева своим романом с Родиным? Да мало ли у неё было романов? Это никогда не мешало работе. Что правда, никогда не было таких прекрасных в своей простоте и уравновешенности… Неужели это из колеи выбило? Разве именно это заставило раскрыться, утратить готовность к ударам с любых сторон? Нет! Не может этого быть! Это лекарская зашоренность. Потоковая замыленность. Врачебный «фак». И никуда от этого не деться. Теперь — всегда с этим жить. Но не укатывая себя в беспросветное покаяние. Нескончаемое чувство вины неконструктивно. Просто: работа над ошибками. Холодный душ.
Можно выписать себе индульгенцию. Родильница не демонстрировала ни одного из симптомов острого послеродового психоза. Она не была тревожна. Возможно — немного подавлена. Но отсутствие послеродовой эйфории и вызванного гормонами подъёма — не симптом. Особенно если нет мужа. Грусть нивелирует эндорфины. Да и темпераменты у всех разные. Спутанность сознания? Не было. Совершенно адекватно реагировала. Отвечала на вопросы. Вела себя на обходах уместно и разумно. Бессонница? Ну, всю ночь с ней в блатной палате совместного пребывания Оксана не сидела. Мать сейчас на подобные вопросы не отвечает. Вообще ни на какие не отвечает. Ревёт белугой и головой об стены бьётся. Ревела и билась. Анестезиологи мощно седировали. Сейчас несостоявшаяся бабушка и очень под вопросом мать (учитывая состояние её дочери) — в спасительном наркотическом ауте… Да и если была у родильницы бессонница — так одна только бессонница не патогномоничный[13] симптом острого послеродового психоза. Нарушение аппетита? Туда же, к бессоннице. Не интересовалась ты, Оксана Анатольевна, сколько и что жрала родильница. По палате пакеты раскиданы. Кухня исправно поставляет заказанное в контрактном меню. Нет, не получается индульгенцию выписать себе, госпожа Поцелуева. Ты как давно последний раз про сон и аппетит родильниц спрашивала? Беременных — ещё да. А вот после родов… Тем более — после неосложнённых. Так что вздрючь сама себя. После — весь персонал на дыбу вздёрни. И чтобы самый юный интерн, чтобы распоследний студентишка теперь и про сон, и про аппетит как «Отче наш» расспрашивал в утомительных подробностях!.. Никогда не знаешь, что окажется диагностически значимым. Или не окажется. Но не тебе решать. Твоё дело — качественно работать. Ты не имеешь права хоть что-то считать не важным!.. Галлюцинации? Вот этого точно не было. Точно ли? А ты её спрашивала? И как об этом спросишь? Как одногруппник-дуралей когда-то, на цикле психиатрии на четвёртом курсе: «Итак, уважаемый, какая у вас мания?» Ну да, одногруппнику для сбора анамнеза выделили кондового параноидального шизофреника. В светлом промежутке. А он шизофреник только в психушке. «По гражданке» — он доктор математических наук. Так что, будучи в холодном состоянии, он детально расписал одногруппнику и свои мании, и клинические проявления всего спектра шизофренического многообразия. Интересней и доходчивей, чем в учебниках. Но спрашивать у галлюцинирующего, будучи уже и.о. начмеда: «Итак, уважаемая, какие у вас галлюцинации?» — глупо. Потому что для галлюцинирующего его воображение — реальность. Так что следует замечать. Но нечего было замечать за нормально родившей здорового младенца двадцатишестилетней девчонкой! Кроме некоторой общей угнетённости. Вот и надо было на неё внимание обратить! А не гонять по отделению невероятно деловой колбасой, изгибая насмешливо-высокомерно брови в разные стороны по разным поводам! Шапка Мономаха, Оксана Анатольевна, на ушах не висла оттого, что ты тут таким важным гоголем рассекала?.. Но, справедливости ради: никаких бредовых идей в отношении себя и новорождённого родильница не высказывала. Маниакальные проявления отсутствовали. Самооценка была адекватна. Разве можно считать неадекватной самооценкой рефрен: «Мамочка, помоги мне её перепеленать, я боюсь!»? Вот мамочку мамочки можно было признавать неадекватной. Коршуном бросалась, вырывая у единственной — как выяснилось — дочери её новорождённое дитя. А кто видел адекватных бабушек?.. Да и не возникают острые послеродовые психозы так рано! Это не типично! Это — атипично! Ну, четвёртая неделя после родов. Ладно, вторая… Но третий день?! Была не замеченная никем прежде тяжкая психическая патология? Или не тяжкая, но роды сработали как триггер — и добро пожаловать в мир каскадно съезжающей крыши!
Да, сильно ты себя успокоила, Оксана Анатольевна… Пойди к зеркалу, повтори ему вслух: «Ты ни в чём не виновата. Тебе нечего было подмечать, потому что никаких угрожающих звоночков не было!» Помогло? Нет. А что может помочь, если во вверенном тебе учреждении на третьи сутки послеродового периода совершенно здоровая молодая мамочка выбрасывается из окна люкса пятого этажа. С младенцем наперевес. Трёхдневный человечек всмятку. Женщина в реанимации в критическом состоянии.
Грызла себя Поцелуева не слишком долго. Всплакнула в кабинете, а тут и Мальцева приехала. И закрутилось-понеслось. Привели в себя мамашу девчонки, уже, увы, не бабуленьку. Допросили с пристрастием. Насколько это было возможно в данной ситуации. Но Мальцева, и Поцелуева, и реаниматолог были достаточно опытными людьми, чтобы на основании даже скудной информации делать некоторые вменяемые выводы. На родильном доме повис большой косяк. Грозили санкции. И совершенно справедливые.
Но состояние женщины — слава богам реаниматологии! — из критического стало крайне тяжёлым. А в течение суток — и тяжёлым. Забрезжил благоприятный прогноз.
— С начмедов ты не вылетишь, — констатировал главный врач, глядя на Мальцеву. — А тебя с исполняющего обязанности попрём! — строго зыркнул он на Поцелуеву. — И высшую категорию с тебя сдерут, уж будь готова! — Оксана молча кивнула. — Это хорошо, что ты не оправдываешься.
— В каком месте я тут могу оправдаться? — мрачно пробубнила Поцелуева.
— В этом месте, в этом кабинете ты точно не оправдаешься! Но нюни мне подобрала и вместе со своей шефиней клинразбор чтобы написали — не придерёшься! Вам на министерском ковре и стоять. Со мной. Хорошо хоть… — он сделал нелепое движение плечом в сторону Мальцевой и, немного споткнувшись, продолжил: — Хорошо хоть у нас «своя рука» в министерстве. Панин дело и будет рассматривать. Он не прокинет. Другой бы так взгрел, что на всю жизнь никому мало бы не показалось. И был бы прав!
— Ты, Григорий Васильевич, не шуми, — подала наконец голос Мальцева. — Тут и без тебя все себя казнят.
— Да толку от ваших… козней! Казней, — он невольно хихикнул. — Хорошо, баба не умерла. Раз до тяжёлого дотащили, значит, уже и не умрёт. Или — нехорошо. Даже не знаю.
— Да типун вам на язык! — ахнула Поцелуева, забыв о субординации. — Чего же тут «нехорошо»?
— А ты бы, Засоскина, как жила, зная каждое мгновение каждой клеточкой мозга, каждой митохондрией тела, что своё дитя собственноручно об асфальт шваркнула?! Что ты вскакиваешь? — Он жестом осадил Оксану Анатольевну, которая уже собралась выпалить что-то гневное. Она села и внезапно разрыдалась, как маленькая девчонка, взахлёб. Как будто не была она четырежды замужем, не была грамотным врачом, не плакала тихо и незаметно в кабинете. Как будто никем не была и ничего не умела. Рыдала несчастным маленьким человеком, не властным ни над чем. Даже над собой.
Мальцева молчала. Григорий Васильевич налил стакан воды. Подал Оксане.
— Возьми себя в руки немедленно! — рыкнул. — Для родильного дома и больницы хорошо, что она выжила, — продолжил главный врач, понизив тон. — А вот для неё самой — не знаю. Я бы с таким жить не смог. Или смог. Понятия не имею. И понятия иметь не хочу!
Главврач подошёл к окну и тяжело вздохнул. Некоторое время была вязкая густая тишина.
— Ладно! Что тут разводить… Работаем. Ты, Татьяна Георгиевна, давай кого-то вместо Поцелуевой теперь исполняющим обязанности выдумывай. Родина?
— Нет. Я сама. Выхожу на работу.
— Мальцева, у тебя ж ребёнку…
— Если уж я родила, то теперь с ребёнком ничего не случится! И не буду я в декрете прятаться, когда в моём родильном доме такое творится!
— Суворов грёбаный! — хохотнул главный врач. — Хотя сдаётся мне, что ты, Танька, собираешься прятаться в родильном доме от новорождённого младенца. У тебя синдром военного времени! Тебя страшит мирная жизнь! — стал он как-то странно ухать совой.
И на всех присутствующих вслед за ним напал приступ истерического хохота. Такое бывает. Хорошо, что этого никто не видел и не слышал. Было три часа ночи. Кабинет главного врача находится в административном крыле главного корпуса. Где в это время никого нет. Разве что какого незадачливого студента занесёт. И он ещё долго будет слышать этот зловещий приступ группового стона, что у нас компенсаторной реакцией гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковой системы зовётся. И — или перестанет слышать. Или отправится перепродавать перекупленное. В бизнес, иными словами. Потому что далеко не все могут с этим жить. И не только жить — но и продолжать работать. Делать своё дело, пусть и слегка утратив слух от не единожды травмированных перепадами собственного несовершенства барабанных перепонок. Но хлестанёт тебя кучер-боженька с оттяжкой по гордыне — и встрепенёшься, соберёшься и идёшь. Пока можешь идти.
В пять утра Мальцева тихонечко открыла дверь в свою квартиру. Панин вышагивал с младенцем Мусей в руках и мобильным телефоном, прижатым к уху.
— Зззнаю я про чепэ! — шипел он, покачиваясь в ритм. И шипения его были слегка в ритме колыбельной. — Зачем вы меня будите? Выслужиться хотите больше всех или через мою голову перепрыгнуть?! Это мой роддом! Утттр — ОМ!.. Секретари херовы! — это было уже пояснение для Мальцевой. Он швырнул телефон на пол. Муся закряхтела. — А-а-А! А-а-А! Ты-ы-к-А-к?!
— Панин, не выражайся при ребёнке!
— Ты за собой, главное, смотри! — ласково прошептал Семён Ильич, укачивая дочь.
Татьяна Георгиевна прошла на кухню не разуваясь. Она не знала, плакать ей или смеяться. Где-то рядом было огромное горе. Совсем близко была её новорождённая дочь. Панин-папа был безумно умилителен.
— С бабами о работе не будем?
Мальцева отрицательно покачала головой.
— Тебе сварить кофе?
Татьяна Георгиевна кивнула.
Семён Ильич, одной рукой ловко удерживая малышку, другой достал турку, банку, чайную ложку. Насыпал две ложки кофе, включил газ, поставил турку на огонь. При этом не прекращая укачивать Мусю. Мальцева внимательно смотрела на него.
Кофе подошёл. Панин привычно, трижды, повторил процедуру поднятия «шапки». После чего опустил в кофе указательный палец. Ойкнул. Снял с крючка небольшую кастрюльку. Набрал в неё воды, отвернув кран до упора на холодную. Поставил в кастрюльку с холодной водой турку. Затем нажал на кнопку электрического чайника. Достал бутылочку с соской. Раскрутил. Чайник отщёлкнул. Панин ошпарил бутылочку кипятком. Налил туда остужённый крепкий чёрный кофе без сахара. Завертел крышечку. И несколько капель вылил себе на предплечье. И затем поставил соску с кофе перед Мальцевой. Она закурила. Отвинтила крышку. И щедро захлебнула первую затяжку тёпленьким кофейком.
— Не кури при ребёнке! — строго осадил Татьяну Георгиевну Панин. Затем уставился на бутылочку с кофе. — А что это я сделал, старый мудак?!
— Не выражайся при ребёнке!
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Нормальным здоровым смехом нормальных здоровых людей. Разве что слегка уставших. Муся обиженно заревела.
До самого утра они поочерёдно носились с дочерью.
И к рассвету Мальцеву отпустило. Она вдруг чётко осознала. Даже нет, не так… На неё снизошло. Муся — её дочь. Она её любит. Ей всё равно, от кого она, какая она, кто она.
Откровение было мощным. Напрочь лишённым эйфории. Мощным, ясным, коротким — и навсегда. Если Бог есть — Он разговаривает с людьми именно так. Без слов. Без мыслей. Без ощущений. Просто сразу транслируя совокупность всего прямо в душу.
Мальцева поняла, что такое любовь.
О, если б слово мысль мою вмещало, —
Хоть перед тем, что взор увидел мой,
Мысль такова, что мало молвить: «Мало!»
О Вечный Свет, который лишь собой
Излит и постижим и, постигая,
Постигнутый, лелеет образ свой!
Круговорот, который, возникая,
В тебе сиял, как отражённый свет, —
Когда его я обозрел вдоль края,
Внутри, окрашенные в тот же цвет,
Явил мне как бы наши очертанья;
И взор мой жадно был к нему воздет.
Как геометр, напрягший все старанья,
Чтобы измерить круг, схватить умом
Искомого не может основанья,
Таков был я при новом диве том:
Хотел постичь, как сочетаны были
Лицо и круг в слиянии своём;
Но собственных мне мало было крылий;
И тут в мой разум грянул блеск с высот,
Неся свершенье всех его усилий.
Здесь изнемог высокий духа взлёт;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан ровный ход,
Любовь, что движет солнце и светила[14].
* * *
Откровения живут в нас недолго. Слова — несовершенны. Память об откровениях недоступна разуму. Ощущаются они не корой головного мозга. И лишь след их слегка чуется неизведанными глубинными подкорковыми структурами. И пусть движет любовь солнце и светила, чтобы могли и дальше послушными отлаженными шестерёнками катить и катить колесо. По возможности — ровно. А первоначальная, первоосновная любовь уже навсегда в тех, кто испытал её откровение.
В ту странную, наполненную горем и радостью ночь Муся сделала родителям подарок. Она спала три часа подряд! Откровения — очень мощные штуки. Они задевают отражённым светом всех. Особенно — детей и животных.
Муся спала. И упали измождённые Мальцева и Панин рядышком на кровать. И уснули без сновидений и без мыслей.
Но утром шестерёнки закрутились.
И Татьяна Георгиевна Мальцева вышла на работу в своём официальном статусе: заместителя главного врача по акушерству и гинекологии. Работы навалилось выше крыши. Оксана Анатольевна не очень ответственно относилась к ведению документации. Да и смежники её, говоря честно и откровенно, всерьёз не рассматривали. Пресловутый профессиональный снобизм. И не только врачебный. Гляньте в зеркало. Вам отражение ничего не говорит?
До самого вечера наступившего вслед за откровением дня крутилась Мальцева как белка в колесе. Обход. Проверки. Сверки. Подписи. Согласования. Даже в операционную умудрилась загреметь в свой первый последекретный рабочий день. Она просто вышла в приёмное отделение. Перекурить на воздухе. Хотя и нехорошо это для начмеда. Но она спряталась под окнами обсервационного изолятора. И тут к ней подскочила разгневанная женщина. С большим животом.
— Я приехала! — грозно изрекла она. Отдышалась. И собралась. Было видно, что это стоит ей колоссальных усилий — обуять себя. Это вообще самое сложное на свете: властвовать собой. А уж для беременной… — Я приехала! И у меня не какое-то там проходное «воды отошли»! У меня — тупые ноющие боли внизу живота. И кровянистые выделения. Алые кровянистые выделения, — уточнила она строго. — Так что давай бросай сигарету и вызывай мне врача! И чтобы никаких мне «деточка, сейчас, только чаю попьём»! Я вам не деточка. И у меня — отслоение последа.
— Отслойка плаценты, — машинально поправила Татьяна Георгиевна, затушив сигарету в карманной пепельнице.
— Не важно! Я читала Соломатину. И я знаю, что это — очень нехорошо! Так что мухой — обе ноги там! А ещё у Соломатиной написано: истерик не закатывать и врачам не хамить. Так что вежливо скажи врачам, чтобы немедленно!
Мальцева быстро направилась в приём, бурча себе под нос: «Понятия не имею, кто такая Соломатина, но за “истерик не закатывать и врачам не хамить” — спасибо!» За Татьяной Георгиевной следом, крутя на пальце ключи от машины и охая, поспешила уточкой милая молодая женщина, со всеми признаками продвинутого менеджера на лице и в манерах.
— Быстро УЗИ. И звоните! Разворачиваемся! Смотреть будем в родзале.
Сканирование подтвердило начавшуюся отслойку нормально расположенной плаценты.
Мальцевой не обязательно было самой отправляться в операционную. Но ургентировала Настенька Разова, а она ещё слишком неопытный врач, несмотря на её подвиги[15], так что пусть пока ассистирует. …Врать нехорошо. Татьяна Георгиевна соскучилась по скальпелю. По атмосфере операционной. В особенности — операционной ургентной.
Уже после операции женщина отзвонилась родне, сказать, что всё обошлось хорошо. И что оперировала её начмед. Которую она поначалу приняла за молоденькую санитарку.
Это удивительно, насколько поздние роды и общая усталость красили Мальцеву. Ей действительно нельзя сейчас было дать больше двадцати пяти. Если, конечно, не присматриваться пристально к положенным возрастом морщинам, не смотреть слишком долго в опытные глаза. А может быть, это вспышка сверхновой любви, произошедшая ночью, так её омолодила? Кто знает. Возможно, всего лишь отменная генетика.
И, разумеется, надо всем реяла необходимость клинического разбора попытки суицида. И Татьяна Георгиевна мужественно отстояла вместе с Ельским в отделении патанатомии на вскрытии младенца. На вскрытии того, что осталось от трёхдневного новорождённого, упавшего вместе с матерью на асфальт с высоты пятого этажа.
Как и в результате любого из ряда вон выходящего случая, необходимо было провести ряд мероприятий. Среди врачей. Среди персонала. И среди беременных, рожениц и родильниц. И поздним вечером в тиши своего кабинета Мальцева положила перед собой тест на послеродовую депрессию. Неловко поёрзала в кресле. Воровато глянула на дверь. Встала. Заперлась на замок. Снова села. Заправила волосы за уши. Взяла маркер. И стала читать:
Эдинбургская шкала послеродовой депрессии.
Шкала разработана для выявления послеродовой депрессии, однако она не заменяет клиническое обследование и заключение врача.
Тест можно проводить в больнице, поликлинике или в домашних условиях.
Необходимо ответить на все десять пунктов.
Ответы не должны обсуждаться с окружающими.
Подчеркните ответ, который наиболее соответствует тому, как вы чувствовали себя в течение последних семи дней (а не только сегодня):
1. Я в состоянии смеяться и видеть смешные стороны жизни:
● Столь же часто, как и всегда;
● Сейчас не совсем столько, как всегда;
● Однозначно меньше, чем всегда;
● Совсем нет.
Татьяна Георгиевна задумалась. А как часто она «всегда» смеялась и «видела смешные стороны жизни»? Да постоянно! Так она что, прежде «всегда» была полной идиоткой? Полные идиоты заведующими отделениями и начмедами не трудятся. Или трудятся? Просто окружающие не замечают их полнейшего идиотизма.
Она отметила «Столь же часто, как и всегда». Хохотала она ночью? Даже два раза! Первый — не в счёт.
2. Я смотрю в будущее с удовольствием:
● Так же, как и всегда;
● Меньше, чем раньше;
● Однозначно меньше, чем раньше;
● Совсем нет.
«А я всегда смотрела в будущее с удовольствием? Кажется, я всегда — дурацкое “всегда”! — жила только и только в настоящем. Да и бинокля для рассматривания будущего ещё не изобрели. Они хотели спросить “планировала”? Планировала ли я хоть когда-нибудь своё будущее?..»
Но что-то, открывшееся ночью, не отпускало. Она поставила галочку у «Так же, как и всегда». Просто потому, что не было варианта: «В любое новое и неизвестное будущее я смотрю с неизбывным удовольствием».
3*. Я виню себя необоснованно, когда что-то складывается не так:
● Да, в большинстве случаев;
● Да, иногда;
● Не очень часто;
● Нет, никогда.
«Ещё один бессмысленный вопрос! Социопатка, никогда и ни в чём себя не винящая, даже если сама целиком и полностью в чём бы то ни было виновата, решительно подчеркнёт “Нет, никогда”. Среднестатистическая женщина “русских селений”, обвинив себя в том, что не понимает вопроса, дрожащей рукой пометит “Да, в большинстве случаев”. Что-то в этом вопросе лишнее. Слово “необоснованно”. Нормальный человек не будет себя винить необоснованно… Так и тест — на определение состояния не совсем нормального. Что подчеркнуть? “Нет, никогда”. Потому что в тех самых случаях, когда что-то складывается не так и вина в этом «не так» чётко и ясно обоснованно моя, — я виню себя. Заслуженно!»
Мальцева пометила «Нет, никогда».
4. Я тревожусь и переживаю без видимой причины:
● Совсем нет;
● Очень редко;
● Да, иногда;
● Да, очень часто.
«Без видимой причины я не переживаю. А по невидимой — тем более». Секунду помедлив, Татьяна Георгиевна чиркнула маркером у «Очень редко».
5*. Я чувствую страх и панику без видимой причины:
● Да, довольно часто;
● Да, иногда;
● Нет, не часто;
● Совсем нет.
Она поняла, что целый день не вспоминала о крохотной дочери. Если бы что-то было не так — нянька бы позвонила. Ей или Панину. А если не звонит — всё в порядке. Мальцева отвлеклась от теста и попыталась проанализировать свою любовь к дочери. Любовь была на месте. И смеялась над попыткой анализа. Как можно анализировать Эверест. Вот он, есть. И он — незыблем. А паникёров не берут в альпинисты! И не стоит путать материнство с психическим заболеванием или отсутствием элементарной гигиены чувств. Распущенностью эмоций страдают клуши, а не матери.
Было жирно подчёркнуто «Совсем нет».
«Как будто флаг на горном пике водрузила! — улыбнулась Татьяна Георгиевна. — Не признак ли это паники? Очень похоже на “я не пукну!”»
6*. Я не справляюсь со многими делами:
● Да, в большинстве случаев я совсем не справляюсь;
● Да, иногда я не справлялась так хорошо, как обычно;
● Нет, в большинстве случаев я справлялась достаточно хорошо;
● Нет, я справлялась так же хорошо, как и всегда.
«Нет, я справлялась так же хорошо, как и всегда», — отметила Мальцева. И тут же ещё раз подумала, что тест, надо признать, не очень умён. Потому что ну что это опять за неуместное «всегда»? У неё никогда прежде не было ребёнка. И сравнить было не с чем. Разве что с «общей температурой по палате». Она не распустилась, не разожралась, не обсуждает «покаки» и «пописы» на форумах. У неё перерыва в работе и не было совсем. Да и в какой работе!.. А если она с чем и не справляется — так специально обученные люди справляются. За её деньги. И — значит: она справляется.
7*. Я так несчастна, что не могу нормально спать:
● Да, в большинстве случаев;
● Да, иногда;
● Не очень часто;
● Совсем нет.
«Ну и о чём это? Где вариант “полцарства за нормально поспать”?! Это самое моё горячее желание — нормально спать. В коротких драгоценных эпизодах так нечасто и неполноценно выпадающего сна мне снится, что я… сплю и меня никто и ничто не будит. Я сплю, сплю, сплю и никак не могу выспаться. Это как сон о невозможности утолить жажду. Лакаешь из водопада, пьёшь из фонтана, кругом вода — а тебе никак не напиться».
Татьяна Георгиевна хищно глянула на диван и провела жирную малиновую черту прямо по строке «Совсем нет». В подобном ответе было хоть подобие логики. Отсутствие проблемы со сном в её случае было связано с отсутствием должного количества времени на этот самый сон.
«И при чём здесь “несчастна”? Я не несчастна. Возможно, я и не счастлива — в розово-голубом, детско-щенячьем смысле слова “счастье”, но я точно не несчастна!»
8*. Я чувствую себя грустной и несчастной:
● Да, большую часть времени;
● Да, довольно часто;
● Не очень часто;
● Совсем нет.
«Опять двадцать пять. По-разному я себя чувствую. И грустной. И радостной. И не слишком счастливой. Чтобы через полчаса чувствовать себя весёлой и довольной жизнью. Лучше бы они поинтересовались перепадами настроения и их частотой. Ладно… “Совсем нет”. Хотя нет ни одной нормальной женщины, которая в любой момент времени своей жизни была бы “совсем нет” — что до грусти и несчастья. Совсем не грустящая и постоянно счастливая женщина — это уже автомат с газировкой!»
9*. Я так несчастна, что плачу:
● Да, большую часть времени;
● Да, довольно часто;
● Только иногда;
● Нет, никогда.
«А где вариант “крайне редко”? И почему это я должна плакать — а хотя бы и крайне редко — из-за того, что я “так несчастна”? Крайне редко я плачу скорее от бессилия, чем от несчастья».
Мальцева пометила «Только иногда».
10*. Мне приходила в голову мысль причинить себе вред:
● Да, довольно часто;
● Иногда;
● Почти никогда;
● Никогда.
Татьяна Георгиевна решительно прочертила «Никогда». И сказала зачем-то вслух:
— Ага! Вот он, главный триггер!
И перешла к изучению инструкции по подсчёту результата тестирования.
Категориям ответов присваиваются баллы: 0; 1; 2 и 3 в соответствии с тяжестью симптомов.
Баллы в пунктах, отмеченных звёздочкой, считаются в обратном порядке: 3; 2; 1; 0 — сверху вниз.
Общее количество баллов суммируется по всем десяти пунктам.
Количество баллов более двенадцати указывает на большую вероятность наличия депрессии, но не на её тяжесть. В этом случае необходимо проведение полной диагностики депрессии врачом в соответствии с принятыми стандартами определения тяжести заболевания. При количестве баллов от пяти до одиннадцати необходимо провести повторное тестирование через две — четыре недели, чтобы оценить степень улучшения или ухудшения симптомов.
При количестве баллов менее пяти вероятность депрессивного расстройства минимальна. Если женщина набрала менее двенадцати баллов, но получила два или три балла в десятом пункте, следует провести полное психиатрическое обследование.
— Собственно, и считать не буду. Кроме последнего вопроса всё, включая подсчёты баллов, — филькина грамота! Понятно же, что вся суть и зарыта в десятом пункте. Баба так расслабляется по дороге к нему, что нечаянно подчёркивает правду.
Она подняла трубку внутреннего телефона, набрала короткий номер. Немного подождала.
— Анастасия Евгеньевна, зайдите ко мне!
Через две минуты Тыдыбыр уже была в кабинете. Начмед протянула ей незаполненный шаблон.
— Анастасия Евгеньевна, размножьте и раздайте всем женщинам в послеродовом отделении. И у нас. В смысле — в обсервации, — поправилась Мальцева. — И в физиологии. Пусть ответят. Вечером соберёте. Баллы за ними можете не пересчитывать. Во всех анкетах внимательно смотрите только на десятый пункт. Разберётесь. Мне доложить.
— Обязательно, Татьяна Георгиевна!
И Настенька Разова вынеслась за дверь. Исполнять.
Отличная девчонка! Надёжная. Рукастая. Разумная. Кто бы мог подумать…
Мальцева улыбнулась.
Вот чёрт! Умиляется почти тридцатилетней чужой бабе, называя её «девчонкой». Это уже пресловутое материнство, да?
Но открывшееся ей прошедшей ночью было сильнее материнства.
Потому она могла и дальше раздражаться, грустить, умиляться и радоваться. Не понимать Мусю. Не понимать, почему Панин понимает Мусю куда лучше. Удивляться, что за жизнь такая суррогатная — у них с Паниным. Полгода «Божественной комедии» и никакого секса, например…
Но теперь с ней была Любовь. И она отпустила Матвея. Простила и отпустила.
И Панин махнул рукой на то, что она записала Мусю Матвеевной. Что Мария Матвеевна, что Мария Семёновна — один хрен. Семёну Ильичу это было не важно. Да и подрастёт доченька до паспорта — исправит Танькин каприз. Дети очень быстро растут, он трижды в курсе.
— Панин, мы никогда не отдадим нашу дочь в музыкальную школу. И на коньки не отдадим. И в художественную студию она не будет ходить. И в бассейн — ни ногой! — как-то поздним вечером заявила Мальцева, любуясь, как здоровый стареющий мужик играет с девочкой размером с большую куклу в поцелуйчики и обнимашки, — а во что ещё можно играть с полугодовалым младенцем?
— Ладно, — согласился замминистра по материнству и детству, дуя своей дочурке в живот под аккомпанемент её заливистых хохотунчиков. — Только на танцы и конный спорт!
— На танцы с конями?!
— Кстати, она страшная кокетка. Вся в тебя.
— Да? Я уже и забыла, каково оно…
— Это всё равно что ездить на велосипеде. Ты не забыла. Просто твоё кокетство временно пылится в кладовке. Чему я несказанно рад. Может, поженимся?
Татьяна Георгиевна вместо ответа пошла на кухню. Варить себе кофе. Панину она в этом вопросе нынче не доверяла. То он туда вместо сахара молочной смеси насыплет. То медную турку в микроволновку поставит (купил, чтобы разогревать бутылочки, у Мальцевой никогда не было микроволновки). Ей и без «поженимся» было хорошо. Дома. На работе было по-всякому.
Молодую женщину, совершившую попытку суицида, собрали и вылечили. Физически. Ну, более-менее. И выписали в психиатрическую больницу. Потому что уже в отделении реанимации она совершила следующую суицидальную попытку. Очередную — во время реабилитации. И за ней надо было постоянно следить. И, разумеется, лечить психику. Душу.
Но прежде её мать, оставив дочери коротенькую записку: «увидимся в круге девятом», — бросилась под машину. На трассе. Под дальнобойную фуру. Абсолют эгоцентризма. Хочешь убить себя — убей. Не ломая жизнь и здоровье никому другому. Фурщик был опытный. Реакция хорошая. Сумел лечь в кювет, не навредив прочим участникам оживлённого дорожного движения. Несколько месяцев в больнице — и теперь как новенький. Почти.
Дочери прощальное материнское слово не показали. Некому было показывать. Одна из многочисленных попыток увенчалась успехом.
Девятый круг — для обманувших доверившихся и предателей родных.
Ведь вовсе не из лёгких предприятий —
Представить образ мирового дна;
Тут не отделаешься «мамой-тятей»[16].
И почему крохотной Мусе Паниной нравилась именно «Божественная комедия»?
Да потому что!
О род людской, с тебя довольно quia[17];
Будь всё открыто для очей твоих,
То не должна бы и рождать Мария[18].
Кадр тридцать девятый. Что такое любовь
После пятиминутки Ельский[19] догнал Мальцеву в коридоре. И подсунул ей под нос фото на айфоне:
— Второе мнение есть?
Второго мнения быть не могло. Плотные отёчные багрово-синюшные веки, обильный гнойный секрет, слипшиеся ресницы.
— Вова, ты стал коллекционировать фотографии из дореволюционных учебников и антикварных руководств по кожвену?! Я такой бленнореи сто лет не видела. То есть никогда и не видела.
— Ты, мать, врач! Должна быть не только не брезглива, но и внимательна, и наблюдательна. Ты видела в дореволюционных учебниках и антикварных руководствах такие фасонистые этнические тряпки и прилавки современных супермаркетов? Это мне мой недавний интерн прислал. Вчера в магазине зафоткал. Спрашивает, что делать?
— Это что, его ребёнок?!
— Ты явно тупеешь, госпожа начмед. Зачем бы участковый педиатр фотографировал своего ребёнка в супермаркете. Это уже не говоря о том, что пусть и вчерашний интерн, пусть и окончивший нынешний мед, не довёл бы своё дитя до такого состояния.
— Да. Прости. Это я от ужаса. И что ты ему ответил?
— Ничего. Ответил: «ничего не делать».
Они уже дошли до лифта.
— Подождите меня! — ворвался Аркадий Петрович Святогорский. — Что рассматриваем?
— Любуйся! — Ельский показал ему экран.
— Боже мой! Какая прелесть! Прям ми-ми-ми! — брезгливо скривил губы анестезиолог. — Ты теперь пациентов в торговых сетях отлавливаешь? А что такого? Молодца! В тяжкую для всей российской медицины экономическую годину волка ноги кормят! А что это двухдневный малыш весь в чём-то буддийском изволит делать у полки с пивасиком? Я бы на его месте поостерёгся пока спиртное употреблять. Антибиотики, печень, все дела…
— Учись, студент! — Ельский кивнул на Святогорского, сделав глазками Мальцевой. — Зубры моментом охватывают и клиническую ситуацию, и бэкграунд. Не говоря уже о диагнозе. Разве что с сутками ты, Аркаша, ошибся. Трёхдневный малыш. Густой гнойный секрет уже присутствует.
Двери лифта раскрылись, Татьяна Георгиевна направилась в свой кабинет. Парочка заведующих не отставала.
— Вы чего за мной хвостом идёте?
— Мне у тебя бумаги надо подписать, — сказал Ельский. Под рукой у него действительно была пластиковая папка.
— Ты только что пятиминутку вела. Почему? Догадался, Штирлиц?! Потому что ты начмед! Нам — бумаги! — Святогорский порылся в кармане халата и вытащил несколько изрядно помятых заявок в операционную. — И мне ещё — кофе! Выйду на пенсию — не забуду упомянуть в мемуарах, что мне заместитель главного врача собственноручно кофе заваривала. Если меня, конечно, отсюда вперёд ногами не вынесут, как Кутузова в Бунцлау[20]. Что скорее всего!
Вслед за Мальцевой заведующие вошли в кабинет начмеда.
— Кофе! — указала она Святогорскому на агрегат. — Давай свои бумаги, — это уже адресовалось Ельскому.
— Вова, присядь. Я не гордый, как наша Татьяна Георгиевна. Я и тебе кофе изображу. А она пусть твои бумажки пока внимательно читает. Потому что в должностные обязанности начмеда входит помимо всего прочего ещё и что? Пра-а-а-вильно! Постоянная проверка историй болезни и другой медицинской документации в отношении качества ведения, правильности и своевременности выполнения врачебных назначений и применяемых методов лечения, качества проведения, правильности и своевременности оформления больных! А также руководство работой заведующих лечебно-диагностическими подразделениями больницы согласно утверждённым нормативам!
— Аркаша, даже я должностную инструкцию наизусть не шпарю, — Татьяна Георгиевна посмотрела на старого друга с некоторым ехидством. — Ты что, хотел стать начмедом?
— Да ни в жизнь! Оно мне надо, такой гембель? Но несколько раз исполнял обязанности, врать не буду. Как только какая жопа где — извольте, говорят, Аркадий Петрович, исполнять. А как пару-тройку раз на ковре в министерстве поизображаешь Каменного гостя, которому вместо «здравствуйте, господин хороший!» — сразу молотком по иным частям скульптуры, так инструкции влёт запоминаются. Но и вы ж в курсе, друзья мои, что у меня вообще не голова, а свалка! Помните ли вы, к примеру, что название «гонорея» ввёл старина Гален. Потому что ошибочно полагал, что из уретры у мужиков выделяется не гной, а сперма. «Hone» с греческого — семя. А «rhoia» — истечение. Отсюда и «honerhoia». А о внутриклеточном паразите мочеполовых органов тогда ещё не знали. Так откуда у тебя такая пугающая картинка, Вова? Чай, второе десятилетие двадцать первого века на дворе.
— Ученик прислал, — кратко пояснил Ельский в своей обыкновенной мрачной манере.
— Понятно. У молодого человека ещё не прошёл агрессивный гуманизм, и он гоняет над пропастью во ржи, пытаясь спасти недоумков. Кофе! — он подал Ельскому чашку.
— Ага, — заведующий детской реанимацией принял кофе у куда более старшего заведующего реанимацией взрослой, поблагодарив лишь кивком. — До умеренного социал-дарвинизма надо ещё дорасти.
— Ваше здоровье, друзья мои! — отсалютовал своей чашкой Святогорский и Мальцевой, и Ельскому. И, сделав первый глоток, продолжил: — Вот за что люблю наш узкий круг — так за то в том числе, что наш опыт научил нас существенно ограничивать бессмысленные действия по попыткам уменьшения уровня энтропии. Кистежопые и сиськопёрые чудища некогда вышли из воды и, породив Аристотеля, Галена, Александра Второго Освободителя и Ульянова-Ленина Сифилитика, должны в воду и вернуться. Диалектика-с! Просто ну о-о-очень замысловатая спираль… И чего хочет от тебя твой малыш-ученик?
— Совета.
— А ты?
— А я не советник. Я — неонатолог.
— Очень чёткая позиция!
— Владимир Сергеевич! — Татьяна Георгиевна подвинула на край стола папку Ельского. — Аркадий Петрович, давайте ваши огрызки.
Зав детским отделением молча встал. Молча сполоснул чашку. Молча поставил её на поднос. Молча забрал свою папку и молча вышел.
— Чего это с ним? — удивился Святогорский, выкладывая Мальцевой на стол заявки.
— Ничего. Такой же, как и всегда. Немногословный и хмурый. Ты — оптимистичный болтун. Ельский — пессимистичный молчун. Во вселенной всё сбалансировано.
— Нет, что-то обречённей обыкновенного. Оно и понятно. Жёны всё моложе. А он — наоборот. Только заношенная, как старый валенок, жена, которая от тебя ничего не ждёт и от которой ты уже ничего не ждёшь, способна сделать мужчину счастливым. Когда-нибудь Ельский к этому придёт. Если прежде и его не вынесут вперёд ногами.
— Типун тебе на язык! Перестань поминать передние ноги! Забирай свой хлам. И пришли ко мне свою старшую операционную с журналом.
— Только без репрессий, Татьяна Георгиевна! Диктатура и террор ещё никого до добра не доводили. Давай сразу начнём с Директории, причём на ней же и остановимся.
— Аркаша, у меня дел по горло. Давай отложим историю Французской революции на потом.
— Ладно.
Святогорский забрал свои клочки. На выходе из кабинета он на мгновение задержался:
— Свербит у Ельского это фото. Как и все настоящие мизантропы, он не изжил из себя долбаный гуманизм. Там же через сутки будет папиллярная гипертрофия, ещё через несколько — сосочковые разрастания, фолликулы, складки на веках и рубцевание конъюнктивы. И привет! — не за горами мацерация и гнойная язва роговицы. Бельмо. Слепота. Или ещё круче: эндофтальмит, панофтальмит, атрофия глазного яблока. И учёный в нём ноет — статейку в журнал тиснуть. Где ещё такую злокачественную бленнорею сыщешь?.. Всё-всё, я ушёл!
И работа родильного дома пошла своим чередом.
В отношении Ельского Аркадий Петрович был прав. И Татьяне Георгиевне это было хорошо известно. Тем, кто знал Владимира Сергеевича поверхностно, действительно могло показаться, что он сноб и бабник. Знающие его чуть больше всегда отзывались о нём, как о прекрасном специалисте, но высокомерном интеллектуале. Как будто бывают другие интеллектуалы! И только работающие с ним годы бок о бок знали правду: он добрый и чуткий человек. Да, бабник. Да, высокомерный сноб. Да, никого себе в душу не пускает. Включая себя самого. Но всё имеющее место быть перечисленное не исключало главного: он добрый и чуткий человек. Не жалостливый. Не путающий слабые нервы с добротой. Этой присланной картинкой он был уже вовлечён. Нет, он не собирался пачками спасать бомжей с Курского вокзала. И всех бездомных собак на свете. Но ему прислали фотографию трёхдневного младенца с тяжелейшей бленнореей. Конкретного живого младенца, с конкретной тяжкой, но легкоизлечимой — если вовремя — патологией. Могущей привести к тяжким фатальным последствиям — если опоздать. Фото конкретного младенца из того самого супермаркета, в который он и сам заезжал за покупками. Очередная юная жена — та самая неглупая хорошенькая акушерочка из родзала[21] — ни черта никак не могла привыкнуть, что экономить уже не надо и пусть и трижды дешёвая грязная усушенная безвкусная морковь с ароматом затхлого подвала — это тоже выброшенные деньги. Да и готовить Ельский любил сам. Кажется, несмотря на бесконечный круговорот баб, Владимир Сергеевич семимильными шагами двигался к бобылизму. А может, как раз именно благодаря круговерти женщин в его жизни он двигался? Похоже, что и крышей. Вероятно, только женщины — это далеко не всё для мужчины?
Но о женщинах и о ком-то ещё, неразрывно связанном с жизнью женщины и мужчины, Ельский не думал. Он размышлял именно о своей подъезжающей крыше, набирая номер телефона однокашника — главного врача одной из крупных поликлиник «супермаркетного» района.
— Привет! У вас патронаж как, процветает?.. Понятно. Медсёстры по-прежнему в большом долгу?.. Среди свежих новорождённых бленнореи не было зарегистрировано?.. А по району сводки?.. Ясно. Спасибо. Пока.
И Ельский нажал отбой. Хотя однокашник ещё продолжал что-то говорить. Что надо бы встретиться и всё такое. Кому нужны эти встречи? Зря потраченное время. Юные жёны — это хотя бы новые молодые упругие тела. А вместо пьянки со старыми приятелями лучше запить виски книгу.
Так. Понятно. Никто и не ожидал, что будет какая-то информация. Поликлиническое звено замучено по самое не могу. Свежий младенец с гонорейным поражением конъюнктивы, примотанный к мамаше слингом, был рождён явно не в родильном доме. Бленнореи бы не было. Будь она у самки, его произведшей на свет, сто раз цветущая. Никто, слава богу, постнатальную профилактику бленнореи ещё не отменял. Всё ещё входит в протокол обязательного туалета новорождённого в лечебно-профилактическом учреждении.
В загсы звонить бессмысленно. Выдадут кучу балластной информации. Возможно, ребёнка и зарегистрировали. Но искать его посреди океана зарегистрированных — бессмысленно. Его в том океане не выловишь. А то и не окажется. Да и чтобы обойти адреса официально записанных детишек — понадобится несколько лет. Это если командой прочёсывать.
Ельский набрал номер знакомого мента. Попросил координаты толкового частного детектива. Если такие в Москве есть. Мент уточнил — зачем? Ельский описал ситуацию вкратце: есть известный ему супермаркет, который посетила мадонна с проблемным младенцем, — имеется фото. Надо эту мадонну найти. Мент спросил адрес супермаркета и попросил прислать ему фото. И уточнить время, в которое данная особь посетила супермаркет.
— Я не хочу тебя грузить, — сказал Ельский менту. — Лучше дай мне контакты детектива.
— Вова, иди сам знаешь куда! — ответил мент.
Когда-то Ельский две недели просидел у реанимационного кювеза, в котором между почти смертью и точно смертью находился на ИВЛ, весь в «бабочках», килограммовый, выраженно-желтушный, глубоко недоношенный сын этого самого мента. Владимир Сергеевич практически не спал. Сделал собственноручно непозволительное количество обменных переливаний. На свой страх и риск. Затем — несколько лет курировал дохленького мальчишку, которому участковые педиатры так и норовили собрать букет диагнозов, самой милой составляющей которого было ДЦП. Хиленький недоносок вырос в мощного лося, ныне — девятнадцатилетнего мастера спорта по классической борьбе. Так что адрес, куда должен был отправиться Ельский, мент обозначил конкретно. «Сам знаешь куда» — это эвфемизм, к коему обязывают нынешние должностные инструкции для авторов и издателей.
Через два дня адрес мамаши лежал у Ельского на столе.
— Как?! — удивился Владимир Сергеевич.
— Поверь, куда проще, чем то, что ты делаешь. Только не для протокола. Если тебе надо наехать на неё, то в органы должен поступить сигнал в положенном порядке. Я ж так понял — у её мальца что-то с глазами? Оставление в заведомой опасности можно использовать. Но прав сейчас лишить не так легко, как в Интернете борцуны истерируют. Хата — не её. Оформлена на мужика. По наследству от бабки. С мужиком живёт давно. Не расписаны. Есть ещё двое старших детей. Пацанов.
— Спасибо.
И Ельский нажал отбой. Но мент к манерам доктора привычку имел.
Мрачно размышляя над тем, на кой ему это надо, Владимир Сергеевич до вечера строил детских медсестёр, устраивал им учебные тревоги и муштровал до изнеможения. И решил, что ничего он делать не будет. Ни-че-го! Просто позвонит в детскую поликлинику по месту жительства. Пусть занимаются. А в голове крутилось «гнойный процесс распространился на периорбитальную область… некротическое воспаление внутренних оболочек глазного яблока…».
В десять часов вечера Ельский стоял у двери «по адресу» и давил на кнопку звонка. Он понятия не имел, что здесь делает, зачем и что скажет. Может, это пресловутый кризис среднего возраста и пора всего лишь покупать кроваво-красный «мустанг»-кабриолет и жениться на девственнице?
Двери открыл мужик с жиденькой бородёнкой. На нём были льняные штаны и футболка со сложным принтом на ведические мотивы. Мощную выю впритык облегали деревянные бусики.
— Здравствуйте! — доброжелательно поздоровался мужик.
— Здравствуйте! — нерадостно буркнул Ельский и замолчал.
— Вы что-то хотели? — подсказал мужик, сияя прозрачно-водянистыми глазами.
— Да, — глянул на мужика исподлобья Ельский и снова умолк. Ему вдруг стала совершенно очевидна нелепость всего происходящего. И говорить не то чтобы было нечего, а просто-напросто перехотелось.
— Вас прислала Шакти? — ободряюще улыбнулся мужик и совершенно лучезарно просиял.
С супругой бога Шивы Владимир Сергеевич знакомства не водил. Но на всякий случай утвердительно кивнул.
— Так проходите, чего ж мы на пороге-то?! — мужик включил оскал на всю дозволенную челюстями пропускную способность.
«Импланты у него отменные», — мимоходом отметил про себя Ельский, заходя в широко распахнутую дверь. Стандартная трёшка-«чешка», коридор чистенький, прилично обставленный из бюджетной «Икеи». «Ненаказуемо!» — сказало в голове у зава детской реанимацией и неонатологией голосом бургомистра в исполнении Леонида Броневого из «Того самого Мюнхгаузена». Он даже кривенько усмехнулся. Этнически-принтованный мужик счёл это хорошим знаком.
— К нам пришли! — крикнул хозяин вглубь квартиры.
Первыми в коридор выбежали голые мальчишки. «Семь и пять. Немного пониженного питания, но тургор и цвет кожных покровов в норме», — отметил Ельский натренированным взглядом. «Оспенные» отметины на плечах отсутствовали. «Ненаказуемо!» — бургомистра зациклило.
— Наши старшие. Тоже домашние, — с гордостью объявил неонатологу гостеприимный владелец квартиры. — Позовите маму и присмотрите за сестричкой! — ласково напутствовал он сыновей.
Голые мальчишки с воплями: «Мама, мама, к нам дядька какой-то пришёл!» — унеслись.
— Проходите в зал! — пригласил мужик.
Ельский скинул ботинки. Тапок не наблюдалось. Впрочем, и хорошо. Незнакомые тапки вызывали у Владимира Сергеевича, сибарита и чистоплюя, гораздо большие приступы содрогания, нежели просто грязный пол. Да и пол на вид и даже по тактильным ощущениям грязным не был. Ну просто не к чему придраться!
«Зал» — то есть обыкновенная «большая» комната, объединённая с лоджией, — тоже никаких особых нареканий внутри Ельского не вызвал. Всё та же стандартная мебельная фигня «собери сам». Разве что в излишке плакатов всяческих Будд в позе лотоса по обоям. Гимнастическая стенка и подвешенный к потолку канат в одном из углов. Немедленно вернулись в комнату обнажённые пацаны и стали лазать, как обезьяны, с дикарской бравадой и таковым же любопытством поглядывая на незнакомца.
— Иван, — представился самым незамысловатым русским именем мужик и вполне обыкновенно протянул Ельскому широкую лопатообразную ладонь.
— Владимир Сергеевич, — по многолетней врачебной привычке добавил к имени отчество Ельский.
— Присаживайтесь! — хозяин указал гостю на одно из кресел в стандартной гостиной композиции «диван и два его сына-близнеца».
Иван щёлкнул пультом музыкального центра — и из всех углов негромко полилась заунывная мантрообразная мелодия. Старшенький голыш натренированно поднёс папе ароматические палочки — и Иван возжёг что-то едко-сандаловое. Ельский чихнул. При всей своей пожизненной закалке дезрастворами — начиная со студенчества, когда ему в качестве санитара приходилось иметь дело даже с лизолом, — Владимир Сергеевич терпеть не мог слишком ярких запахов. Не одна понравившаяся ему баба была моментом разжалована только за то, что перебарщивала с духами и ароматизированными дезодорантами. Запах хлоргексидина был ему куда более мил. Или привычен. Что со временем становится подобным.
— Будьте здоровы! — хором выкрикнули малыши.
«Воспитанные! — отметил Ельский. — Господи, что я здесь делаю?! И как мне из всего этого выкручиваться?..»
— Где вы познакомились с Дашей? — прервал его мысли Иван.
— С Дашей?! — переспросил Ельский.
— С Шакти!.. А, ну, значит, ваша жена ездила на Гоа на ретрит! — понимающе всплеснул руками мужик и расслабленно откинулся в кресле.
«Какая из них?!» — ехидно усмехнулся про себя заслуженный многоженец.
— Ну да, ну да… — невнятно пробормотал он вслух, всё ещё не понимая, какое отношение Шакти имеет к неведомой ему Даше и при чём здесь удаление от общества на Гоа?!
— И вас всё ещё обуревают сомнения! — скорее экстатически констатировал, нежели вопросил Иван.
«И какие!.. Знать бы ещё, по какому поводу…»
Впрочем, у Ельского было достаточно опыта общения с подобной публикой и с аналитической функцией было всё в порядке. Так что, очевидно, его приняли за вновь обращённого в очередную секту и сейчас медоточиво будут погружать в, кхм, лоно.
Владимир Сергеевич под гипнотические мантры со скепсисом разглядывал младшенького парнишку, сигающего туда-сюда по перекладинам и бесконечно теребившего свой крошечный пенис.
— Давно головка полового члена открывается с трудом? — деловито уточнил он у папаши.
— Что? А?!
Ельский ткнул подбородком в сторону своей профессиональной озабоченности. Иван посмотрел на сына.
— Ерунда! Плохая экология. Мы вазелиновым маслом мажем.
— Вазелиновое масло — это хорошо.
— Так что, у вас уже есть дети? — дружелюбно поинтересовался Иван.
— Да, — соврал Ельский. — Один. Мальчик. Тоже были такие вот… экологические проблемы. Потому и спрашиваю, — продолжил он лгать. Это было на удивление легко. Сам от себя не ожидал. Если кому и врал прежде — так только бабам. Даже главврачам и начмедам никогда не врал. Не говоря уже о родителях курируемых детей. А тут понесло… — Мне кажется, это всё из-за того, что наших женщин насильственно принуждают рожать в родильных домах. Где они оторваны от ласки, от любви, от природы!
Ельскому стало стыдно. Он даже покраснел. Так очевидно корява была его неумелая попытка лицедейства. Но мужик Иван неожиданно обрадовался и начал нести что-то про доказательные проценты. Владимир Сергеевич даже не слушал. И тут вошла тощая, измождённая женщина в длинной рубахе и тихо присела на диван. Груди у дамы не было вообще.
«Может, только покормила, вот и… Да и, получается, четвёртые сутки всего. Не всего, а уже! — оборвал сам себя Ельский. — Тут или хлестать должно, или смеси. Но тут смесями явно не пахнет».
— Мы всех наших детей рожали дома! Как все нормальные люди! Катюня, покажи фотографии.
Даже не поздоровавшаяся с незнакомцем Катюня — Иван и не подумал представить ей гостя — молчаливой тенью тут же поднялась, достала с полки альбом и протянула Ельскому.
— Садитесь со мной на диван! — хозяин дома сделал своей сожительнице жест, мол, пересядь!
Катюня покорно пересела в кресло. Ельский сел рядом с Иваном.
— Вот, смотрите! Первого и второго мы ещё рожали не по всем правилам. Опыта не было. И единомышленников.
Первые страницы альбома пестрели более молодой — казалось, что лет на пятнадцать, — и более пухлой и жизнерадостной Катюней. Вот она сквозь мучительную боль схватки улыбается в камеру. Вот лежит в ванне, голая, с огромным животом. Вот держит на руках синего скривившегося младенца, соединённого с ней пуповиной. Второго ребёнка — того самого, пятилетнего, теребящего свой крошечный пенис здесь и сейчас, — Катюня рожает в надувном бассейне под руководством какой-то тётки с суровым лицом, вот новорождённого взвешивают на канторе, завернув в незамысловатую авоську. Вот он лежит с подгнивающим блином плаценты на белье в кровавых пятнах. Мозг Ельского даже не прогонял через себя все те ситуации, которые могли случиться с этими новорождёнными. Они у него были как у Хемингуэя Париж — праздник, который всегда с тобой. При его-то колоссальном клиническом опыте!
— И вот только к третьим родам мы пришли к окончательной гармонии! Ещё не успели распечатать. Катюня, ноут!
Катюня всё таким же молчаливым мрачным привидением подала Ивану лэптоп. Хозяин распахнул, нашёл нужную папку, щёлкнул по площадке и подсунул Ельскому картинку прямо под нос.
— Смотрите! Наслаждайтесь! — эйфорично воскликнул он.
Хорошо, у Ельского была крепкая психика и десятилетия медицинской службы за плечами. Потому что «наслаждение» было не для слабонервных. В наполненном водой надувном бассейне, стоящем посреди этого самого «диванного зала», сидели скорченная Катюня с огромным животом, лучезарно-идиотический Иван и оба пацана. Младший — с насмерть перепуганным лицом, справа от мамы, старающийся от неё отпрянуть подальше. Старший — слева от папы, с лицом куда более радостным, чем у младшего (видимо, от облегчения, что его участь не так тяжела, как у младшего брата), но судорожно вцепившийся родителю в плечо. Спустя серию снимков, на которых папа сияет всё сильнее, мама всё больше корчится и страдает, а братики испытывают непередаваемую гамму чувств, можно видеть, что в бассейне уже пятеро. Сморщенная девочка на руках у Катюни. Младший откровенно рыдает — и, судя по разверстой пасти, зафиксированной камерой, — в голос. Старший судорожно цепляется в гладкий бортик надувного бассейна в очевидной попытке бежать. Папа обтирает новорождённую малышку какой-то грязной тряпкой, больше похожей на перегнивший ягель. Разумеется, все они голые. И конечно же на последней серии снимков вода приобретает ржавый оттенок.
«Кровь, слизь, меконий, вся мамина и папина флора. И, мать-мать-мать, фауна. Малые со страху обмочились, а скорее всего, и обосрались. Милый, экологически чистый коктейль», — резюмировал Ельский. А вслух только и смог спросить:
— Кто фотографировал-то?
— Так Шакти. Даша. Вы впечатлены?! — уточнил Иван.
— О, можете не сомневаться! — заверил его Ельский. — Я могу посмотреть на вашу дочь? — спросил он, обратившись к Катюне. Та вместо ответа покорно-вопросительно посмотрела на отца своих детей.
— Она совсем маленькая! И спит, — несколько недовольно ответил Иван.
— Я только посмотрю. Вы же показали мне фотографии. Мне, чтобы принять решение, надо увидеть живого счастливого человечка. Жена, понимаете, хоть и была на Гоа на ретрите, но всё ещё сомневается. Хотя как раз после ретрита на Гоа… у Шакти, — снова несколько стыдливо стал завирать Ельский, — она и забеременела. Но всё ещё сомневается!
— У доченьки глазки немного закисшие, — вдруг впервые подала голос Катюня. — Это всё от плохой экологии, — тут же пояснила она.
Внезапно Ельскому всё это надоело. Весь этот фарс, который он тут устроил. Что он, клоун, что ли?
Он подскочил на ноги.
— Так, господа хорошие, — мрачно-бесцветно и тихо, но отчётливо впечатывая в восприятие лучше любых мантр, как он умел, — он, не одну тысячу раз за свою практику сообщавший всяким родителям нелицеприятное, — мне этот кармический цирк с тантрическими конями надоел. Значит, так. У вашего пятилетнего сына жесточайший фимоз, угрожающий завершиться парафимозом и омертвением головки полового члена в случае отсутствия медицинской помощи. Вазелиновое масло тут уже что мёртвому горчичник. Обращаться вам нужно в приёмное отделение любой ближайшей больницы. Кричать «ургентно!» и немедленно требовать именно уролога. У вашей новорождённой дочери — тяжелейший гонорейный конъюнктивит, — Ельский достал из кармана айфон и подсунул Ивану под нос изображение, полученное от своего ученика. — Неоказание ей срочной помощи грозит слепотой. Вы хотите, чтобы ваша дочь ослепла?
С хозяина квартиры мигом слетела вся наносная лучезарность.
— Прошу вас немедленно покинуть мой дом! — встал он с кресла и пошёл на неонатолога, сжав кулаки.
Ох, с каким бы удовольствием Ельский отмутузил этого самодовольного болвана. Это даже круче кроваво-красного «мустанга»-кабриолета, набитого девственницами по самую съёмную крышу. Ничто так не очищает и не обновляет мужика, как драка! Зря ли Ельский в спортзале колотит грушу?! Часами! Потея, как жеребец на галопе по маршруту «Москва — Тверь». Бил бы гада, пока весь адреналин из своих надпочечников не скачал! Тело Ельского невольно-инстинктивно приняло бойцовскую изготовку. Но его внезапно что-то остановило. Взгляды. Взгляды испуганных мальчишек, смотревших на чужого дяденьку с ужасом. Младший отчаянно подбежал и стал, совсем голенький, впереди папы, защищая его. Крохотный обнажённый храбрец без единого сомнения встал на защиту своего отца. Ему не важно было, глуп его отец или попал в секту, а затем и в подлый бизнес. Он без страха попёр на Ельского, молотя его обоими маленькими кулачками, забыв о своей зудящей боли в причинном месте. Владимиру Сергеевичу стало стыдно. Он вспомнил, зачем сюда пришёл. Ради детей, собственно. Оглушительно завопила малышка в дальней комнате. Разом заревели пацаны. И несколько отстранённый старший. И секунду назад готовый убить за папу младший. И посреди всего этого шума на фоне бубнящих мантр и ядовитых сандаловых испарений вдруг Катюня выдала одно-единственное слово:
— Гонорейный? — и вопросительно посмотрела на своего сожителя.
— Убирайтесь из моей квартиры! Я полицию сейчас вызову! — заорал на Ельского папаша. — С тобой потом поговорим!
— Гонорейный?! — закричала Катюня заполошно, не обращая внимания ни на плач дочери, ни на рёв сыновей, ни на присутствие совершенно непонятного постороннего в доме. — Гонорейный?! — повторила она надрывно. И, молча бросившись на сожителя, стала расцарапывать ему лицо.
Полицию вызвал Ельский.
Полиция приехала. И уехала. Семейные дела.
Владимиру Сергеевичу было — вежливо и корректно, уже не на территории домородящих — объяснено, что никакого состава преступления не имеется. Дети живы. И — относительно многих и многих — здоровы. Оставление в опасности? Это вы про грудничка с опухшими и закисшими глазками? Так мамаша просто засранка обыкновенная. Если в России за обыкновенное засранство родительских прав лишать — так всех детишек надо поголовно в детские дома сдавать. Там тоже, к слову, господин-товарищ доктор, засранство то ещё. Вы, видать, настоящих говнюков в глаза не видели. Хотите, прокатим-покажем? У вас волосы в интересных местах дыбом встанут.
Владимир Сергеевич вернулся домой к трём часам ночи. То есть думал, что шёл домой. А пришёл — в родильный дом. Заперся в кабинете. Выпил полбутылки коньяка. И позвонил своему ученику. Тому самому, что фотографию прислал.
Ученик Катюню в супермаркете на следующий день выследил. Чем же ещё участковому педиатру заняться, в самом деле! Договорился с опухшей от слёз Катюней втихаря её дочурку лечить. Сразу же и отделяемое на посев взял. Бактериологическое исследование, всё честь по чести. Проросло щедро. И гонококк. И стрептококк. И кишечная палочка. И хламидии. Назначил антибиотики, промывание и закапывание глаз. Антибиотики Катюня своей дочери отказалась давать. Они — убивают. Не поспоришь. Анти-биотики. Против жизни. Убивают гонококков. Гонококки — тоже живые.
Сыновей на осмотр Катюня категорически отказалась приводить. А молодой доктор-педиатр своей карьерой не рискнул: осматривать мальчуганов пяти и семи лет на предмет фимозов и проч. в условиях супермаркета или соседнего скверика — чревато. Причём не только карьерой, но и уголовной ответственностью. Юноша и так слишком рисковал, подписывая пробирки Катюниной дочурки выдуманными фамилиями.
Что и как с этой семьёй — неизвестно. Ельский даже Святогорскому не рассказал о приключившихся с ним «казаках-разбойниках». Встреч и даже разговоров-переписок с учеником — избегал. Но на день рождения молодого доктора-педиатра был зван в ресторан. Почётным гостем. Пришёл. С конвертом, бутылкой и молодой супругой. На попытки вовлечения в разговоры о работе — не реагировал. Предпочитал всё больше о бабах. Когда одна молодая девица взахлёб стала рассказывать о ретрите и групповых тренингах вумбилдинга на Гоа, Ельский выпил стакан водки — и долго, в характерной ему мрачно-ироничной манере, вещал о значении слова «уединение». О гимнастике для мышц влагалища, которые не стоит проводить под руководством мужика то на хере резиновом, то на члене этого самого мужика. Сорвался в проповедь. Нёс о любви, о верности, о жизни не во лжи. И о простейшей профилактике бленнореи в родильном доме. В компании воцарилось настороженное и где-то даже перепуганное молчание. Ельский опомнился. Посмотрел на встревоженную молодую жену. И спросил её:
— Хочешь ребёнка?
— Да, — тихонько ответила она.
— Тогда пошли!
И они пошли. И Ельский почему-то притащил свою законную жену к себе в кабинет.
— Даже делать детей будем в роддоме! — заявил он, усевшись на диван. — Ты знаешь, что такое любовь? — строго посмотрел он на свою юную супругу. — Нет, не отвечай! Ещё глупость ляпнешь! — он глубоко вздохнул и сосредоточился. И затем медленно произнёс, тяжело сглатывая каждое слово, как твёрдый комок: — Любовь — это когда голый беззащитный крохотный малыш, у которого болит писюн, бросается с кулачками наперевес на защиту одного огромного страшного жлоба от другого огромного страшного жлоба. Только на том основании, что первый жлоб — его папа. Вот что такое любовь! Любовь — это основание. Основа всего. Любовь не рассуждает. Любовь не взвешивает. Любовь не рефлексирует. Любовь ничего не боится.
И Ельский заплакал. Владимир Сергеевич Ельский, заведующий крупным отделением огромной больницы, доктор наук и бабник, эпикуреец и интеллектуальный сноб, высокомерный и отчуждённый от посторонних страданий циник, заревел как мальчишка. И, нарыдавшись, крепко уснул.
Молодая жена укрыла его пледом и тихонько прилегла рядом. Умный и взрослый муж перестал её пугать. И его взрослые и умные друзья, все сплошь заведующие, начмеды, главврачи и министерские боссы, тоже перестали её пугать. Ей вдруг стало слишком ясно, что все они точно такие же, как она. И как санитарка Зинаида Тимофеевна. Только им плакать на людях нельзя. Потому что люди не прощают им слёз.
Кадр сороковой. Чрезвычайное происшествие
В родильном доме произошло ЧП. Именно в значении «чрезвычайное происшествие». «Чрезвычайное» — не равно «плохое». Хотя все уже давно привыкли, что «чрезвычайное происшествие» — словосочетание о чём-то жутком, зловещем, непременно трагическом и печальном. А чрезвычайное — это иногда просто чрезвычайное. Неожиданное. Непривычное.
В роддоме родоразрешилась гражданка Великобритании. Самая настоящая. Аутентичная. Там родившаяся. От тамошних мамы и папы. Ни слова по-русски не понимающая. При муже. Таком же оригинальном первородном бритише.
Неизвестно, за каким чёртом их занесло в Россию. Да ещё когда жена практически на сносях. Мало того — Красная площадь и музеи не вызывали их пристального интереса. Так, обежали, на фоне Василия Блаженного сфотографировались, Минина и Пожарского запечатлели, на Лобное место глянули — и в поля. Натурально — в поля. Взяли у каких-то своих московских корешей машину — и двинули по российским просторам. Далеко, правда, не отъехали. Через сто километров от МКАД стемнело. И решили великие бритты мотель разыскать. А как его в ста километрах от столицы сыщешь? Кругом мрак. Указатели неоном не светятся. Exit’ов[22] через каждые сто метров не видать. Вообще ничего не видать! Буквально: ни зги. Вроде как где-то тут должно быть место великой бэттл между французами, русскими и фашистами — так им, по крайней мере, московские друзья говорили. Хотя это очевидная чушь и всем великобританцам известно, что всех и всегда побеждают именно англичане. И Гитлера. И Наполеона. И даже в войне за независимость североамериканских штатов победила британская корона! Начитанные, в целом, были иностранные ребята. И любопытные. И небезразличные. И очень им стало небезразлично, где же в этой непроглядной темени заночевать. С трассы съехали — как навигатор посоветовал — на Borodino. А тут вместо обещанного англоязычным путеводителем заповедника, получившего Международную премию ЮНЕСКО имени Мелины Меркурии за сохранение и организацию использования культурных ландшафтов, — край света. Реально. Света нет. Только белые стволы русских berjozka смутно белеются. Иностранные ребята просто не поняли, что это и имелось в виду под «сохранением ландшафтов»! Они ещё и над «организацией использования» головы ломали, пока мочевой пузырь не подсказал: организуйте использование в кустах! Почёсывая обожжённые крапивой и борщевиком ляжки и седалища, подъехали наконец к группке каких-то более-менее современных зданий, восставших перед ними посередь тьмы, как лист перед травой. Реально: внезапно в чистом поле, где только дороги и покосившиеся избушки, — не то отель фасона «Холидей Инн.», не то колледж. И парк с бронзовым бюстом. Но — всё забором обнесено. И на воротах и калитках — навесные замки. Хотели зафоткать какую-то странную надпись на русском — и послать московским друзьям, чтобы перевели. Но передумали. Задавили в себе момент слабости. Потому что друзья их предупреждали. Объясняли, что Россия — это вам не Великобритания. И не США. И не Франция с Бельгией и Австрия с Германией. И даже не Латинская Америка. Навязывали сопроводительный сервис. Но британцы не сдаются!.. Или это русские не сдаются? А британцы что? Британцы — не отступают! Сказали, что сами справятся. Землю из горшка герани ели, что английский характер — это ещё круче, чем русский медведь в ватнике с балалайкой. И поклялись друзьям на картах Московского метрополитена и Map of London Underground, что сами справятся, — вот, значит, сами и справятся!
Бритты, не желающие покориться внезапным русским обстоятельствам, вышли из машины и при сполохах зажигалки стали тарабанить по металлической ограде. Минут через пятнадцать к ним вышел человек явно не славянской наружности. Впрочем, к таким наружностям англосаксы и на родных просторах привыкшие. Человек говорил на кривом русском. Ребята и прямого-то не понимали, хотя правильной русской речи нынче в Англии — как арий в исполнении Хворостовского. И ещё смуглый человек, похожий на привычного лондонцам пакистанца, говорил на вполне расхожем в Capital of Great Britain фарси. Которого молодые упёртые бритиши тоже не понимали напрочь. В знак сопротивления происходящим прямо по месту их непосредственного жительства мировым интеграционным процессам! Но кое-как, на языке жестов, поминая их собственного кролика-писателя[23] (у ребят и самого обыкновенного кролика отродясь не было!), подмосковный таджикский Хуан объяснил молодым людям, что здание есть. Но оно fondohranilishe[24]. Но в этом нежном и любящем[25] hranilishe спать можно только ему. Потому что он тут guard. То есть, они догадались, что мусульманин тут, в загадочном комплексе зданий на широких российских просторах, — охранник. А он как-то дотумкал, в свою очередь, что нервически лопочущим людям, периодически медленно, чётко и громко произносящим «моу-тель», — хочется поспать и помыться. Наверное, потому, что белый парень усиленно прикладывал сложенные ладони к уху, свирепо жмурил глаза и нарочито храпел. Ну или потому, что слово motel — уже давно международнее любых отношений. И в свете чахлого фонаря гастарбайтер нарисовал им в придорожной пыли «схему проезда» к чему-то, где есть домик с дымной трубой, люди-огуречики, и всё такое. Хуан даже достал потёртый мобильный телефон, набрал номер и что-то туда прогалдел на своём. И опять же жестами показал, что всё будет хорошо. И пальцем ткнул, куда ехать.
Англичане проехали мост. Вот уже и памятник с орлом, достаточно живописно изображённый таджиком на схеме слева по ходу движения, они уже проехали. И вроде по указанному метражу должен быть поворот к домику с трубой и людям-огуречикам. На схеме в пыли это всё было отчётливо обозначено. Но в реальной бородинской ночи никакого поворота не было. Справа — деревья. Слева — поле. Ребята притормозили. Посмотрели друга на друга. И пригорюнились. И, наверное, даже хотели позвонить московским товарищам. Да, это было унизительно! Да — это означало признать своё поражение. Тем унизительнее было это поражение, что о нём предупреждали. Но тут из поля слева к по-британски бестолково припаркованной японской машине русских друзей выскочил близнец Хуана на лихом коне. И крикнул парочке: «Follow me!»
Возможно, близнец Хуана не был его близнецом — но ночью в Подмосковье все таджики одинаково смуглы. И, скорее всего, он им крикнул вовсе не «Следуйте за мной!», а «Ваш кролик написал: сюда!». Но они были бы рады уже и князю тьмы, лишь бы не опозориться перед русскими друзьями, которые предупреждали! В общем и целом более всего товарищ на коняшке именно не к ночи будь помянутого персонажа и напоминал, но в русской пустыне ночью с радостью поддашься любому искушению и ожившего тевтонского рыцаря прямо в рог поцелуешь.
Навстречу к нашим незамысловатым британцам выбежала простая русская женщина в telogrejka, которая ежесекундно поминала русского God’a. «O, gospodie!» (это они хорошо выучили от mother-in-low своего московского товарища) — размахивала она руками. И много чего ещё непонятного. Простой британский парень опять начал изображать пантомиму про поспать и помыться. Но русская женщина в telogrejka только заполошно охала и ахала и даже начала как-то немного приседать. Спешившийся Хуан печально посмотрел на всё происходящее, достал потёртый мобильный телефон, набрал номер, что-то кому-то сказал — и протянул трубку иноземному пареньку. Трубка на вполне терпимом британском наречии рассказала ему, что он может занять домик номер десять — «прямо от дома, где стоите, двадцать шагов, у третьего большого чёрно-белого дерева» (трубка никак не могла вспомнить, как по-английски «берёза»[26]). В общем, трубка дала пошаговую подробную инструкцию по цене на домик, по «помыться» (выяснилось, что есть баня, в которой почему-то нет душа), по restroom (который на улице). И что попали англичане вовсе не в motel, а в stable. И в стоимость домика входит и двухчасовая прогулка по полям на лошадках. По желанию. Но, конечно, не сейчас, ночью. А завтра утром. Или днём. Как господа хорошие изволят.
Возжелала лошадок именно беременная англичанка. Прям в ладоши захлопала! Сперва она, конечно, изволила баню. Чтобы уж совсем а-ля рюс. И вот с ночи баня. С утра — пусть и шагом, но все два часа британцы оттопали по полю в седле. И только было, откушавши явств, щедро предоставленных женщиной в telogrejka, собрались проехаться по многочисленным окрестным Cloisters (московские товарищи говорили, что Lugetzkij Monastir на девяносто четыре года старше Америки!)[27] и в Museum — как тут и началось! Схватки! Под упоминание британской бере… пардон, уже роженицей — God’а, а женщиной в telogrejka — «О, gospodie!».
Поехали-понеслись бритиши на японском автомобиле московских друзей — со свистом, с плясками и прочей паникой, прихватив англоговорящую девицу из телефонной трубки, материализовавшуюся поутру во плоти, — в местную больничку, в небольшой российский городок. Бывший некогда западным форпостом Московского княжества и золотым городом России. Ну так, «некогда» — это когда было-то! А то — сейчас. Сейчас местная больничка не потрясала воображение. Ничем. И уж в особенности — антуражем. Английская дева, ничего прежде не боявшаяся всю беременность, при первых родовых схватках вдруг утратила всю хвалёную британскую выдержку и стала вопить громко и неразборчиво. Чем ещё больше напугала молодого врача приёмного покоя. Трясущимися руками он выполнил внутреннее акушерское исследование. К его радости, наружный зев шейки матки пропускал всего лишь кончик пальца! Роды первые. И он, путая всплывающие английские конструкции фасона «How are you?» с исконно русскими словами-связками, стал уговаривать иноязыкого парня везти супругу до Москвы, где купола золотые и рахмановские кровати обиты салатным, розовым и голубым полипропиленом. И санитарки владеют языком Шекспира. Тут уездному лекарю пришла на подмогу и начинающая английская роженица. Очевидно, придавленная торжественной винтажностью того помещения, где её осматривал доктор. Предварительно очень вежливо попросив ногами особо не размахивать, потому что от кресла держатели отваливаются. Кушетка, на которую она присела, — шаталась. Тётка, равнодушно измерившая её здоровенным ржавым циркулем, смотрела сквозь неё взглядом буддийского монаха, как бы не видя. Только если в исполнении буддийских монахов это вызывало священный трепет, что было понятно — пацаны-то видят такое, что простым смертным недоступно, то тётка в мятом и не слишком белом халате поверх свитера и юбки с точно таким же взглядом — трепета не вызывала. Может статься, что и очень зря. Скорее всего, и буддийские монахи, и эта русская медработница видят одно и то же. Просто у последней Public Relation похуже. Но сейчас английской девчонке захотелось кого-то тёплого и живого. Пусть он даже и не всё знает о вселенной. Кому нужна вся эта сакральная вселенская муть именно сейчас!
— One moment, please! — сдавленно выдавил из себя вчерашний интерн, ныне лекарь запустевающей ЦРБ[28], и стал куда-то звонить. Как поняла девчонка-студентка ветеринарной академии, подрабатывающая на конюшне и присутствовавшая при всей этой комедии переводчиком (прискорбно, но у врача был слишком уж скудный набор лексики, никак не желавший складываться в осмысленные сентенции), в московский родильный дом, где он буквально вчера проходил интернатуру.
Туда парочку и отправили. Уже без переводчика. И приняли британскую дамочку в обсервационный родильный зал. Потому что никаких обследований и карт она с собой не прихватила. Два молодых бравых идиота планировали ещё недельку-другую потусоваться в Москве и её окрестностях и затем отправиться рожать домой, в Лондон, по месту, так сказать, прописки. Ну или в самолёте. Наверное…
Заведующая обсервационным отделением Оксана Анатольевна Поцелуева — высшую категорию с неё сняли с формулировкой «за халатное отношение», но заведовать можно и с первой — распорядилась препроводить парочку иностранных голубков в семейный люкс. Чтобы не спровоцировать, упаси геополитика, какие-нибудь санкции Евросоюза за непочтительное отношение к гражданам Великобритании. И вызвала вести роды Маргошу. Которая уже немного поднаторела в английском языке. И у неё уже побывал колорадский фермер, и она уже разок к нему слетала. И тот — снова к ней… Так что короткие указания, окрики и междометия вроде Crikey![29] и Blimey![30] были ей отлично известны и отменно воспроизводимы фонетически. И англичанам чуждыми не казались — поколение Гарри Поттера. Знают, как изъясняется Хагрид. Но в основном, конечно, Маргарита Андреевна была звана за отменные акушерские руки. И со строгим указанием: никакого предлагаемого вознаграждения не брать! И уж тем более — не требовать! Санкции! Да не ЕС. А сперва — заведующей. Затем — начмеда с главврачом! И только потом, в последнюю очередь, — ЕС!
— Да иди ты, Оксана! — рявкнула Марго. — Я тебе что, дура конченая?!
— Дура не дура, а рефлекс может сработать. Так что смотри мне!
Маргарита Андреевна в лучших традициях суперквалифицированных акушерок пробурчала себе под нос что-то на манер «вырастили на свою голову!», хотя она была не намного старше Оксаны. И её — в смысле акушерского ремесла — не она растила. Ну да это общий видовой признак высококлассных повитух.
Ровно через двенадцать часов в семейном родильном зале московского роддома появился на свет здоровый голосистый гражданин Великобритании. Гражданка. Лиз. Елизавета. А какого вы ещё от них имени ожидали?
Новоявленная мамаша была счастлива. Новоиспечённый папаша растекался по пространству манной кашей. Они курлыкали над своей дочерью, мурлыкали с персоналом. И на третий день были торжественно выписаны к своим московским друзьям. Которые и оплатили семейный родзал. Потому что ни разу никого англичане предложением денег не оскорбили. Ни врача (сама Оксана Анатольевна курировала роды и послеродовый период от и до, и именно она же под свою ответственность выписала родильницу на третьи сутки, хотя та, сердясь и раздражаясь, хотела покинуть родильный дом уже на вторые, причём в самом начале вторых — с утра пораньше). Ни анестезиолога (разумеется, на эпидуралку был вызван Аркадий Петрович Святогорский). Ни неонатолога — красивого, элегантного, слегка мрачного мужчину. Ни акушерок. Ни детских медсестёр. Ни санитарок. И конечно же их можно понять. Люди получают за свою работу деньги. А уж наши-то как были обработаны и предупреждены! И когда британские мальчик и девочка попытались угостить их чаем с конфетами от московских друзей — шарахались, как от чумы и кто словами, кто руками изображали, что изобилие бьёт рогом персонально в каждого. И всё у них есть, слава России!
Англичане и сами славили Россию куда больше прочих. Потому что у них в роддомах тоже бесплатно, конечно же. Если не оговариваются особые услуги и условия. Или нет лохматой страховки. Но у них, в Лондоне, забесплатно лежат в палате на восемь человек. И злые акушерки гоняют женщин в холодный душ, насильно бреют и принудительно клизмят! И всё время что-то колют то в попу, то в вены, ничего при этом не объясняя! А в Москве — чудесно и удивительно! И второго ребёнка они непременно отправятся рожать только и только в Россию. А именно — в Москву! А конкретно — только в этот родильный дом, к Oksana Kiss и Margo Shram&Co. Когда Маргарита Андреевна Шрамко постаралась объяснить иностранным голубкам, что подобная услуга — семейный родзал — на наших гостеприимных просторах тоже платная, милые ребята немедленно перестали её понимать. Преодолению внезапной утраты взаимопонимания не смог помочь даже Аркадий Петрович, свободно говорящий, читающий и пишущий на трёх языках. Оксане Анатольевне Поцелуевой проще было объясниться с московскими друзьями иностранных товарищей. Те только махнули рукой и покорно оплатили в кассу родильного дома всё причитающееся. Уточнили только, где и как регистрировать ребёнка, — не то с этих юродивых станется дитя на самолёт без документов тащить. (Они же, московские товарищи, и приданое новорождённой британке купили. В подарок. Больничное было не жалко отдать. Но процедура списывания уж слишком суматошная. КРУ[31] потом решит, что персонал бельишком приторговывает.) Оксана объяснила, что дитя надо зарегистрировать в посольстве Великобритании на основании справки о рождении ребёнка, полученной в родильном доме (пятнадцать рублей за бланк Поцелуева в кассу отделения сдала сама, как-то про пятнадцать рублей рот не раскрылся вякать московским товарищам бритишей, равно как и про умыкнутую из семейного родзала огромную, едва початую упаковку памперсов — тут можно списать на особое засранство новоявленной гражданки Объединённого Королевства либо же на особую чистоплотность иноземных родителей, в остальном в глаза, мягко сказать, не бросавшуюся). Чай, не первые иностранные граждане в роддоме рожают. Украина сюда ездит. Медицинский туризм, блин.
— В следующий раз таджичку-нелегалку в семейный люкс положу! — бурчала Оксана Анатольевна в своём кабинете, унаследованном от Татьяны Георгиевны, заваривая кофе для Святогорского. — Вот что это я, как идиотка, а?! Ну чисто «Пионерская зорька», ни дать ни взять! Когда в школе переписывались с ровесниками-иностранцами, тоже так было: писать о том, как у нас, в Стране Советов, всё зашибись и солнце светит ярче! Условный рефлекс сработал, выжженный на коре головного мозга.
— Это же англичане, Засоскина! Помнишь ли ты, что сказал Уинстон наш Черчилль после Ялтинской конференции приснопамятного тысяча девятьсот сорок пятого года? «Маленький лев шёл между громадным русским медведем и исполинским американским слоном, но, как знать, дорога, быть может, известна именно льву». Маленький лев — это Великобритания, если что.
— Аркадий Петрович, я не дура! — вспылила Оксана Анатольевна.
— Ага, я заметил, — кивнул он в коробочку, куда заведующая отделением складывала деньги за справки. — То, что Мальцева по всяким поводам свои в родильном доме достаёт, я не раз видел. Но чтобы ты, прижимистая и рачительная, а хоть бы и пятнадцать рублей — это, Засоскина, реально чрезвычайное происшествие!
К слову, из-за возникшей в начале родовой деятельности суматохи наши английские друзья забыли рассчитаться за ночёвку на чудесной русской stable, включавшей какой-никакой, а тёплый чистенький деревянный коттеджик (пусть и с удобствами во дворе, но тоже вполне терпимыми), русскую banja и прогулку по историческим полям на loshadka. Русская женщина в telogrejka (или как эти смешные русские ещё её называли — dushegrejka) вычла эти деньги с зарплаты таджикского Хуана, работающего конюхом. Потому что именно его родной брат прислал этих чокнутых. Где это видано, чтобы нормальная баба на сносях в бане парилась и на лошадях гарцевала! Ну как «вычла». Поорала, погрозилась, руками поразмахивала. Да потом и забыла[32].
Потому что главное: мир во всём мире. А русская готовность помогать «впереди паровоза» проистекает вовсе не из-за боязни санкций, а от широты этой самой приснопамятной русской души.
И вот пусть все вокруг будут модно-узкие и хитро-умные. А мы останемся прежними. Не меняться же нам теперь из-за каждого ЕСовца!
Кадр сорок первый. Подмена понятий
Тыдыбыр… пардон, Анастасия Евгеньевна Разова[33] сидела на приёме в женской консультации. Светлана Борисовна Маковенко ушла в отпуск. Мало того — уехала в Будапешт! Гулять так гулять! Серая Мышь очень сильно изменилась за последние полгода. В лучшую сторону.
И Настенька Разова изменилась. Она стала серьёзней. Осмысленней. Вот кто бы мог ожидать? Нет, она, как и прежде, была хохотушкой. Осталась такой же влюбчивой. И, как и раньше, влюблялась именно в тех мужчин, которые её не воспринимали как женщину. Например, в Ельского. Владимира Сергеевича она сейчас разлюбила и влюбилась в Александра Вячеславовича Денисова. С последним, сказать по правде, у неё тоже не было ни малейшего шанса на успех. Но Настя даже села на диету. И ценой чудовищных жертв (минус хлеб, минус фастфуд, минус сахар из кофе и чая, минус свинина и говядина) она сбросила за два месяца… пятьсот граммов. Это приводило Настеньку в ярость. То есть, вот сегодня — ничего не ест! Только воду пьёт. Утром бегом на весы. А там — минус полкило всего! И Настя наедается от горя, от гнева, от всего того, что вызывают в неспособном управлять собой человеке неоправданные ожидания. Например — жареных пирожков с вишней. Жареные пирожки с вишней — отменное быстродействующее средство от неудовлетворённости собой. Жаль, действие короткое и тяжкий откат наступает стремительно. Но как удержаться, когда харчевня прямо по дороге на работу?! И это же не гамбургер, в конце-то концов! Всего лишь несколько крохотных пирожков с вишней! И больше ничего за весь день! А наутро подлые весы возвращают на место пятьсот граммов. Если весь последующий день пить похудательный чай — то ещё и плюс килограмм! Потому что пить очень хочется после этого мочегонного, обезвоживающего чая. Чудовищный сушняк! Да и на работе его принимать как-то не комильфо. Не благовоспитанно. Потому что в туалет носишься каждый час. Отнюдь не по маленькому. И спазмы в желудке. И урчит на всё отделение. Так что на следующий день — снова ничего не ешь. И только воду пьёшь. Никакого чаю! Наутро — всего минус пятьсот граммов! Заколдованный круг! Безнадёга…
Но в остальном Настя Разова стала заметно серьёзней и ответственней. Мальцева допустила её к самостоятельным дежурствам по отделению обсервации. Нет, понятно, что есть первый дежурный врач. И ответственный дежурный врач. Но они оба могут быть заняты. Сутки всякие бывают. И Настя уже несколько раз сама оперировала. Сама! Хирургом! Мальцева оценила её внезапно случившийся некоторое время назад трудовой подвиг[34]. Отругала, конечно же. Но оценила. К тому же эпизод Настиного подвижничества дал Мальцевой совершенно законную возможность сплавить на давным-давно заслуженную пенсию двух никуда уже не годных заклятых подружек-старух Зинаиду Никитичну и Надежду Капитоновну[35]. Пришлось почтенным дамам выбирать между несоответствием занимаемой должности (тьфу-тьфу-тьфу, завершилось благодаря Настеньке Разовой всё хорошо, так что преступную халатность не впаять, старые кошёлки если что и помнили из дисциплины «акушерство-гинекология», так это только степени тяжести гипотетического наказания в соответствии с юридическими формулировками настоящего должностного преступления) и правом на заслуженный отдых. Они, разумеется, с радостью выбрали последнее. А Тыдыбыр Мальцева перед Паниным отстояла. И похвалила за смелость и небезразличие. А ещё с лёгкой руки старой акушерки Веры Антоновны все родзальные стали относиться к Анастасии Евгеньевне с уважением. За глаза называя её «наша Настенька», а вовсе не Тыдыбыр и, устраивая ночные чаепития, уже никогда не обносили молодого доктора стаканом. И даже Ельский стал с ней обращаться как с врачом, а вовсе не как с пустым местом. Хотя Настенька в глубине души надеялась, что её героическое поведение послужит поводом — для Владимира Сергеевича — ею восхищаться. И, может быть, даже ей поклоняться. Соответственно — любить. Но увы и ах! Если бы Ельский восхищался каждой молодушкой, сделавшей кесарево сечение (и, соответственно, любил), он бы уже давно стесал кое-что под самый корень. Первое самостоятельное кесарево — это всего лишь предмет для недолгой гордости собой. И мимолётного, походя выраженного одобрения учителя. Вроде первого удавшегося «тройного тулупа». Ещё не означает автоматического олимпийского чемпионства, медалей, цветов и прочих восторгов публики. Обыкновенный рабочий момент.
Вот такие мысли путались в кудрявой блондинистой голове молодого акушера-гинеколога, временно «высланного» в женскую консультацию. На работу она приходила рано. Так что время побыть наедине с собой было. Консультация открывалась в восемь утра. Настя прибывала к половине восьмого. Это была единственная возможность избежать маминых обильных «континентальных» завтраков, после которых клонило в сон, апатию и полное наплевательство. Давно пора было заняться поисками съёмной квартиры. Но каждый раз, как только Настя осмеливалась заикнуться, что ей уже двадцать восемь и, значит, почти тридцать — то есть практически старость! — мама хваталась за левую руку и ловко отступала к дивану. И перечисляла в виде канонически-последовательных жалоб все признаки инфаркта миокарда: «Ах, воздуха не хватает!.. Доченька, в пот бросило… За грудиной давит. Левая рука онемела…» Всё-таки Настенькина мама была поликлиническим терапевтом и понятно, что все признаки ишемии миокарда могла перечислить на нескольких языках, будучи даже в бессознательном состоянии. В оправдание таковой белыми нитками шитой лжи: мама совершенно искренне пугалась, когда Настя в очередной раз пыталась отвоевать независимость. Или хотя бы федерализацию. Настя очень любила маму и потому каждый раз тоже очень сильно переживала и верила, что маме на самом деле плохо. И никак не могла понять, почему мама не позволяет Насте вызвать «скорую» и почему папа не отвезёт её на машине в больницу. Папа хмурился и уходил на кухню. Он очень любил свою дочь. И жену любил не меньше. И потому скандалить с любимой женой в присутствии любимой дочери не хотел. Достаточно скандалов с женой наедине. Которые каждый раз изливались обильными слезами после очередного папиного заявления, что Настенька — не сенбернар, а живой человек. Их единственная дочь! Мама полагала, что единственная дочь Настенька неспособна к самостоятельному существованию. Кто за Настенькой вещи в комодик раскладывает и по плечикам в шкафу развешивает по фасону и сезону? Мамочка! Кто Настенькину обувь моет-начищает? Мамочка! Кто на Настенькином столе порядок наводит и клавиатуру Настенькиного компьютера ушными палочками вычищает? Мамочка! Однажды с отцом на две недели уехали — так мамочка подробную инструкцию написала: что, где, когда, как и в чём. Какой губкой и каким средством мыть посуду, какими — унитаз и раковину, чем зеркала протирать, как включать стиральную машинку, в каких режимах пользоваться роботом-пылесосом. И что?! Дома по приезде царил бардак! Посуда в раковине — горой. Любимая чашка самой же Насти — разбита. Зеркало всё заляпано зубной пастой. У Настеньки чуть вещи не кончились — и уже не только из бака для грязного белья свисали, но и кругом по квартире валялись. Нормальные девочки в её возрасте пьяные оргии устраивают, когда хата пустая в их распоряжении. А эта только на ковёр банановых и апельсиновых шкурок нашвыряла да яблочных огрызков — за кровать. Кругом крошки от чипсов и печенья. И двадцать пять книг «мордой вниз напополам». Хотя мамочка сколько раз её ругала, что с книгами так не обращаются!
Настенькина мама всерьёз полагала, что дочь без неё погибнет. Папа не менее всерьёз (и куда более справедливо!) полагал, что с такой мамочкиной любовью Настенька семимильными шагами движется к погибели. Или, как минимум, останется не приспособленной к жизни старой девой. Но пока крепился из последних сил. Он не раз и не два говорил Насте, что поддержит её. И деньгами поможет. И мать успокоит. Но квартиру Настя должна найти сама! Если папа ей найдёт квартиру — это уже не самостоятельность. Не так начинается самостоятельность. Насте давно не восемнадцать. Пора уже самой. Мыть, стирать, убирать. Жить! Работает же она! Жизни спасает! Или и на работе ты способна на «подвиги», если только тебя кто-то прикрывает?! Интернетом дочурка, слава богу, пользоваться умеет. День и ночь до недавнего времени в Сети сидела. Интернет — это не только социальные сети! Поищи, походи, посмотри. Определись…
Настя почему-то боялась. Одно дело — на стены развешивать бог весть что. А тут — в реальную жизнь выходить надо. Звонить. С незнакомыми людьми разговаривать и встречаться. Это не мама-папа и коллеги по работе. Не те, чей круг уже определён. Не те, к кому Настенька привыкла. Настенька была очень общительной девочкой. И никогда никого не боялась. Ни людей, ни компаний. Но когда тебе двадцать восемь, когда жизнь по маршруту дом-работа устоялась… Да, хотелось самостоятельности. И любовь найти хотелось. Одну-единственную. Какие там оргии!.. Но после тяжёлого дежурства уже всё чаще и сильнее хотелось домой, принять ванну и лечь на кровать с книгой и заботливо приготовленным мамой бутербродом. И спать, не думая, откуда берётся красивое, чистое, свежее бельё. Привычка к тому, что всё делают за тебя, рождает леность характера. А леность характера творит инертную судьбу.
Настя тяжко вздохнула и зашла на очередной ресурс поиска квартир. И тут в дверь без стука вошла красивая, стройная, ухоженная от волос до кончиков ногтей на ногах молодая женщина. С ребёнком лет девяти. И, окинув колобка Настеньку от макушки до пяток, вместо приветствия безапелляционно заявила:
— Мне надо сделать аборт!
— Здравствуйте, — холодно и подчёркнуто-формально поприветствовала Настя беспардонную посетительницу.
— Лёшенька, садись, мой мальчик! Мой сладкий мальчик, моя звёздочка! — заворковала женщина, не обратив никакого внимания на официальный тон полненькой докторши.
У Настеньки Разовой в голове зароились наблюдения, соображения и некоторые сомнения. И все на предмет мальчика Лёшеньки. К беспардонным девицам, жаждущим абортов, врачам акушерам-гинекологам не привыкать. Но зачем тащить с собой ребёнка?! Пусть даже и не на саму процедуру — туда бы никто и не позволил. Но даже в кабинет к врачу, если беседа на такой откровенно недетский предмет. Да и мальчуган явно странный. Очки, из-за которых совсем не видно глаз — только точечки. Такая сильная близорукость? Или, наоборот, дальнозоркость? Офтальмология путалась у Настеньки Разовой в голове, пока она рассматривала мальчугана. Он явно дичился. Ему тут не нравилось. Он не хотел садиться на кушетку, куда чуть не силком толкала его ретивая мамаша.
Мальчик начал размахивать руками и мычать.
— Ну не хочешь, так стой! — сказала дева слегка раздражённо. Но сладким голосом. И шлёпнулась на «посетительский» стул, приставленный к «врачебному» столу.
— Запишите меня на ближайшее время! — скомандовала она Насте.
— Сперва необходимо сдать анализы, — слегка сурово произнесла Настя. Но решила смягчиться. Женщина всегда права. Особенно она права в кабинете женской консультации. Врач — не судья и не палач, а советчик и помощник. «Советчик и помощник!» — несколько раз мысленно промотала Настя запись и продолжила: — И потом, аборт — это не очень хорошо. Для вашего здоровья. — Почему-то из Анастасии Евгеньевны вылетали какие-то безжизненные словосочетания. Её внимание приковывал ребёнок. Ведущий себя не совсем нормально. Он подошёл к книжному шкафу и стал снимать с полок книги. И расставлять их на полу. — Алексей, не делайте так, пожалуйста! — ласково обратилась она к мальчику.
Он снова замычал, замотал головой, но книг не оставил.
— Да что за люди кругом такие! — возмутилась дама. — Ничего человеческого в вас не осталось!
Настя решила проглотить. Надо просто побыстрее их спровадить. И всё. Скоро беременные потоком пойдут. Да и своих дел по горло.
— Вы твёрдо решили делать аборт? — уточнила она у женщины, доставая бланки и готовясь заводить карту и выписывать направление на анализы.
— Удивительное сомнение для представителя вашей специальности! — саркастически выдала девица. — Десять лет назад такая же вот, как вы, разве покрасивее, на коленях передо мною стояла, умоляя сделать аборт! Хотела лишить меня моего ангела! — кивнула она в сторону всё более раскачивающегося мальчугана. — Он особенный! Он изменил мою жизнь! Он дал мне возможность познать себя! Он — звёздный мальчик! И другого ребёнка мне не надо! Не надо! И что?! И вот теперь вы уговариваете меня не делать аборт?! Где вы были десять лет назад?! — Под конец тирады нотки стали откровенно истеричными. Мамашин «шаманский бубен» завёл и пацана. Он стал усиленно размахивать руками и «сердиться» на падающие с полок книги. Так, по крайней мере, показалось Насте.
Десять лет назад Насте было восемнадцать и она училась на первом курсе. Это единственная конструктивная мысль, пришедшая ей в голову в связи с высказанным дамочкой. Тыдыбыр понятия не имела, как вести себя в подобной ситуации. Ещё не приходилось сталкиваться с подобным на практике. А в книгах по этике и деонтологии всё чрезвычайно размыто. Всегда оставаться спокойным и собранным. В любой ситуации вести себя по отношению к клиенту уважительно. Сохранять доверительные отношения. Спокойным и собранным, спокойным и собранным. Ага, если вспомнить, как она бросилась между бывшими мужем и женой, в результате чего ботинком по голове получила Настина голова, а не беременный живот… Она что, была тогда спокойной и собранной? Точно нет. В учебниках ни черта толкового не найдёшь! Только общие фразы. Хоть бы на той деонтологии ситуационные задачки разбирали! Например: «Действия врача, зашедшего в ресторан и увидевшего, как бывший муж избивает бывшую жену, беременную от другого». Или: «Алгоритм действий, рекомендованный в том случае, если к вам на приём явилась больная на всю голову истеричка с явно нездоровым ребёнком». А также такое вот, по мотивам недавней встречи с однокурсником: «Как себя вести, если вас вызвали на высокую температуру, а вы пришли к семейным разборкам с применением топора». Нет! Спокойным и собранным! Кто пишет эти учебники? Компьютерная программа?! Не нюхавшие настоящей жизни комнатные аспиранты? Или живые люди, много пережившие, немало повидавшие, вдруг утрачивают живость изложения, как только хотят что-то отобразить на бумаге? За несколько мгновений — известно, что скорость мысли куда как быстрее скорости действий и тем более слов, — Анастасия Разова дала себе слово когда-нибудь написать дельный учебник по врачебной этике и деонтологии и поклялась начать записывать черновой материал уже сегодня.
— Так, успокойтесь! — слегка нервно подскочила Настенька со своего стула. И, лихорадочно обдумывая, что же ей делать с уже хлюпающей носом девицей, направилась к её чаду.
— Давай поставим книжечки на место, — со всей осторожностью обратилась она к мальчишке, подняла одну из книг с пола и попыталась поставить её на полку. Именно — попыталась. Хотя, казалось бы, чего тут сложного — поставить книгу на полку. Но мальчишка вдруг взвыл нечеловечески, стал с яростью колотить Настю, в пылу раня себя. Подскочила мамаша с криками: «Видите, до чего вы его довели?!» — стараясь оторвать сына от докторши. Мальчишка стал дубасить и маму, упал на пол… Настя добежала до внутреннего телефона, набрала неонатологию и, не разбирая, на кого попала, проорала в трубку:
— Срочно врача в женскую консультацию, в седьмой кабинет!
И последующие пять минут — или вечность? — стояла, прижавшись спиной к стене, понятия не имея, как себя вести, что предпринять. Ребёнок выл, колотился, кусался, расцарапывая в кровь себя, мать, бился головой об пол. Мать обнимала его, рыдая в голос, перемежая рыдания просьбами успокоиться и нежными прозвищами. И Настя вдруг поняла, откуда у женщины и у её ребёнка эти тонкие белесые полосочки, внезапно выступившие на раскрасневшейся в пылу странной битвы объятий коже. Это шрамы от прежних сражений тяжёлой болезни с отвратительной в своём непонимании и неприятии этой болезни чудовищной до извращённости любовью.
Через пять минут — или вечность? — в кабинет вошёл Ельский.
Настенька Разова пребывала в таком ужасе, что на прочие эмоциональные реакции вроде удивления её миндалины уже не хватало. Она заметила только, что завотделением был со своим реанимационным чемоданчиком, услышала знакомый короткий, уютный, пузато-объёмный звук гильотинирования ампулы и увидела, как в легко фиксированную нежной мощной лапой Ельского тонкую ручку-веточку, в синенькую жилку споро вошла игла. Мальчишка затих. Владимир Сергеевич поднял его и уложил на кушетку.
Мать сидела на полу и плакала.
— В-в-в…
— Владимир Сергеевич, — подсказал трясущейся Настеньке Ельский.
— С-с-с…
— Спасибо!
— Да, — наконец получилось у Насти.
— Здравствуйте, Лариса! — обратился неонатолог к посетительнице. — Сколько раз вам нужно повторить, что Алексей — не «особенный ребёнок», не «звёздный мальчик»? Какое количество специалистов должно уверить вас, что ваш сын — не ангел, призванный вас спасти? Когда до вас дойдёт, что единственное особенное, в чём он нуждается, это особенный уход!
Ельский достал из кармана айфон. Полистал телефонную книжку. Нажал вызов.
— Приезжай, забирай…
И нажал отбой.
После чего подошёл к крепко спящему мальчику, нащупал пульс на запястье и на шее. Сравнил. Затем снял с шеи фонендоскоп и, удерживая пальцы одной руки на пульсе попеременно то на запястье, то на шее, выслушал мембраной локтевой сгиб. Ничего необыкновенного в этих действиях не было, но Настенька Разова смотрела на Ельского, как паства на Иоанна Кронштадтского. Она окончательно уверовала в его способность творить чудеса, а значит, и в святость. Не Иоанна Кронштадтского (о котором, признаться честно, Анастасия Евгеньевна и понятия не имела), а Владимира Ельского. Ещё немного — и над его элегантно колорированной лёгкой сединой головой воссияет нимб. Настя тряхнула пружинистыми кудрями, избавляясь от наваждения. И поняла, что так и торчит у стены. И на деревянных ногах пошла к столу. Уселась на стул.
Лариса немного успокоилась. Но так и сидела на полу. И смотрела на Ельского с ненавистью.
— Тебе не удастся упечь его в психушку! — наконец выдала она.
Владимир Сергеевич ещё раз проэкзаменовал мальчонке пульс. Со своим обыкновенно-мрачным равнодушием.
— Я ни разу и не пытался. Он прекрасный мальчик. Психиатрическая лечебница нужна не ему. Идём. У Анастасии Евгеньевны приём.
Ельский взял спящего мальчика на руки. Лариса поднялась и покорно поплелась за ними.
— Что это было? — спросила Настя у окна. У неё внезапно заходили ходуном руки. Она встала, подошла к умывальнику, открутила холодную воду на полную — и подставила свою кудрявую голову под струю.
— Доктор, можно? — в дверь без стука вошли.
Рефлекторно распрямляясь, Настенька Разова со всего маху ударилась о кран.
— Да что ж такое, опять головой![36] — не то заплакала, не то захохотала Анастасия Евгеньевна, снова ныряя под воду.
— Мы, наверное, подождём? — неуверенно сказала юная хорошенькая беременная. После чего на цыпочках подкралась к посетительскому стулу, мышкой присела на краешек. — Мы лучше тут посидим, — шёпотом проговорила она, наклонившись к своему весьма заметному животу, нежно погладив его.
Приём в ЖК покатился обычным суматошным, рутинным темпом. Сегодня — более без эксцессов.
Где-то около пяти вечера Насте позвонил Ельский. Да не по внутреннему телефону, а на мобильный! Значит, он знает её номер! У девушки снова случился тремор в руках и опять стали ватными ноги. Она тут же разлюбила Денисова и немедленно снова влюбилась в великого Ельского. То, что все домашние и мобильные номера докторов есть в родзале, ей и в голову не пришло. Тем более — в очередной раз ударенную. А если и пришло — так он должен был пойти и узнать! Или хотя бы позвонить и попросить подиктовать. То есть предпринять ряд действий, направленных лично на её персону. Пусть и всего лишь в виде номера мобильного!
Выждав три звонка — чтобы не возомнил! — Настя ответила:
— Да, Владимир Сергеевич?!
Чёрт, чёрт, чёрт! Надо было просто сказать «да». Или «алло». Или «слушаю». Теперь он знает, что в её записной книжке есть номер его телефона. Который по рабочим надобностям ей не слишком нужен. Просто она — давно ещё — настучала его себе из списка резервных доноров.
— Тыдыбыр, ты что сегодня вечером делаешь?
— Ничего, — картонным голосом ответила Настя. Картонным — потому что вся человеческая плоть её, включая мозг, утекла в белые моющиеся тапки. От счастья.
— Пора тебя в пионеры принимать. Мы изредка заседаем узким кругом в одной ресторации. Полагаю, тебе известно в какой.
Ещё бы Насте не было известно! Это всем молодым врачам было известно! Приглашение на посиделки в «узкий круг» было признанием тебя в этой больнице. Признанием тебя как врача. Не категории, не степени, не самостоятельное ургентирование котировались в тутошней табели о рангах. А только и только допуск в этот страшно узкий круг! Обыкновенно это происходило походя. Как бы между делом. Вроде бы ни за что. Но чтобы вот так! По личному приглашению Ельского! Небо за окном заиграло всеми цветами радуги.
— Да, — снова только и выдавила Настя.
— Подтягивайся часам к восьми, — сказал он равнодушно.
В трубку текли короткие гудки, а Настенька Разова всё ещё прижимала к уху коммуникатор, восторженно раскрыв рот, и бог знает чего она себе успела намечтать. Позабыв поначалу связать этот звонок с утренним происшествием.
Настя чуть с ума не сошла, вертясь дома перед зеркалом. Что на танк ни надень — танк, он и есть танк! Да и смешно это. Вечеринка без дресс-кода. И вовсе не выпендрёжем сакральна. Надела джинсы и футболку. Всё бы ничего, если бы у неё была талия. А так похожа на неровно набитую любительскую колбасу с сиськами! Все вокруг красивые! Или хотя бы тощие. И только Настя… Махнув рукой, забрала огромный массив светлой кудрявой проволоки в резинку и, только слегка подмазав губы блеском, отправилась в ресторацию[37].
* * *
Волнуясь, как перед госами по оперативной хирургии с топографической анатомией, Настенька Разова вошла во «врачебный» кабинет заведения. За столом уже вовсю шумели. Хотя Настя не опоздала. Ельский был без жены-акушерочки. Но сидел между Денисовым и Маргаритой Андреевной. Рядом с Денисовым сидел заведующий урологией, Иван Петрович Пустовойтов. Дальше миловались заведующие обсервацией и патологией Поцелуева и Родин. Были ещё врачи. И главная операционная медсестра. Настя почувствовала холодок под коленками. Она тут явно не по праву. И уж точно — не по положению. Владимир Сергеевич даже не обернулся. Впрочем, он сидел к ней спиной.
— О, наш смелый пушистый Тыдыбыр! — радостно воскликнул Аркадий Петрович. (Ельский и тут — ноль эмоций, был слишком увлечён беседой с Маргаритой Андреевной.) — Иди ко мне садись! — Святогорский сидел во главе стола. Он ловко выдернул откуда из-за спины стул и поставил его рядом со своим. — Зарезервировано!
Она неловко пробралась к заведующему отделением «бабской» реанимации. Ельский не обращал на неё ни малейшего внимания. Денисов даже головы не повернул, о чём-то говоря с урологом. Тоже мне, великий специалист! Понятно, что он сюда ещё интерном попал, по блату! Настенька не спала с заведующими, вот и… Тыдыбыр сама устыдилась своих злых мыслей и покраснела. Точнее — побагровела, потому что покраснела она ещё перед дверью ресторана.
— Дамы и господа, прошу внимания! — объявил Святогорский. — Мы сегодня собрались здесь не потому, что нам делать нечего. Нам всегда есть что делать. Не всегда мы, что правда, что-то можем сделать с тем, с чем уже ничего не сделаешь, но с этим уже ничего не поделаешь, дамы и господа!
После такого витиеватого графоманского вступления все уставились на Аркадия Петровича.
— Надо же было как-то привлечь ваше внимание! — рассмеялся он. — Сегодня мы принимаем в наше Общество анонимных врачей новую боевую единицу. Анастасия Евгеньевна, у нашего ОАВ есть только одно-единственное правило: всё, что происходит на наших посиделках, остаётся на наших посиделках. Второе правило: нарушать одно-единственное правило. И третье правило: каждый вновь приобщённый общества должен рассказать, как он докатился до такой жизни, почему стал врачом, чего постыдного натворил. А если нет ещё трупа в анамнезе — тогда ужасную личную тайну. После того, как примет первый стакан до дна. — И Святогорский протянул Настеньке стакан. Действительно — стакан. Что правда, совсем не полный. Всё-таки он её давно наблюдал и отлично знал, как действует на Тыдыбыр спиртное. Вот тех пятидесяти граммов, что болтались на дне гранёной ёмкости, ей вполне хватит, чтобы не превратить фарс в молитву. Не то ж ещё действительно начнёт всерьёз рассказывать, почему стала врачом.
Настя мужественно выпила предложенную дозу, предварительно торжественно чокнувшись со всеми. Она была девочка крайне мало пьющая. Иногда — бокал мартини. Один. На весь вечер. Может быть, красного вина под бифштекс. И она целый день ничего не ела. Целый же день через её кабинет шёл караван разнообразных женщин. Это если не считать утреннего инцидента. И не учитывать адреналиновых потерь, вызванных неожиданным приглашением Ельского. Потому, проглотив пятьдесят граммов чего-то очень похожего на водку, только, кажется, ещё гаже, внезапно и резко окосевшая Настя громко и чётко произнесла следующее:
— Моя постыдная тайна: я люблю Владимира Сергеевича Ельского. Уже давно. С тех самых пор, когда только пришла интерном. А он меня не замечал. И поэтому я написала про него в Интернете гадость[38]. Но он всё равно меня не замечал. И женился на тощей акушерке! Хотя я должна была быть его женой не помню какой номер. А недавно я влюбилась в Денисова. Но он меня тоже не замечает. Потому что любит Татьяну Георгиевну. Хотя она и родила ребёнка. И старая. Нет-нет, она красивая. И тоже тощая! Но для Денисова она старая. А ещё я хочу снять квартиру и уехать от родителей, но боюсь. Не от родителей уехать боюсь. Боюсь встречаться с теми, кто сдаёт квартиры. И ещё я хочу похудеть, но всё время жру. Но эту ужасную личную тайну почти все тут знают. А когда мне было девять лет, я на спор съела кусок собачьей какашки, а мальчик, с которым я спорила на то, что если я съем кусок собачьей какашки, то и он съест, — не стал есть собачью какашку. Она была сушёная, не волнуйтесь!
В начале Настиной речи в зальчике воцарилась тишина. И держалась до самого окончания.
— Почему это любить меня — постыдная тайна?! — возмущённо уточнил Ельский после нескольких секунд паузы и уставился Настеньке прямо в глаза. Она лишь недоумённо пожала плечами, выпятив губки. И совсем не заметила ироничной, но очень доброй, смешинки во взгляде неонатолога.
Первой не выдержала Марго. За ней захрюкал в картинно преподнесенную к лицу ладонь и Ельский. Через несколько мгновений весь стол захлебнулся, расхохотался многоголосо.
— Честное слово, она была сушёная! — пыталась перекричать всех тоже очень развеселившаяся Настенька. — Да я и не на спор, если уж совсем честно! Я думала, что, если съем сушёную какашку, буду особенная! Как фея. Или как принцесса. Буду Маленький принц! Надо же убирать свою планету! Ну, чего смешного-то? — сама хохотала она. — Вы что, никогда не ели сушёных собачьих какашек? Что — никто-никто?! — помрачневшая Настя обвела всех совершенно искренне удивлённым взглядом и добавила следом интимным басом: — Совсем никаких глупостей не делали в детстве? И ни о каких глупостях не думаете даже сейчас? — тут она снова оглядела своих товарищей с неподдельным ужасом. Мысль о том, что люди никаких глупостей не делали в детстве и ни о каких глупостях не думают «даже сейчас», повергла её в совершеннейшее недоумение. С оттенком некоторой скорби.
— Да-а-а… — протянул Святогорский, один сохранявший видимость серьёзности. — Ядрёную чачу мне пациенты подогнали. Это всем камингаутам камингаут.
— Анастасия Евгеньевна, вы — совершенно особенная! — Ельский поднялся, утирая слёзы, подошёл к Насте и поцеловал ей руку.
— Не разрушай детскую психику ложной надеждой, фат! — хохотала Марго.
— Я — отечески! — строго отрапортовал Владимир Сергеевич.
— Хочешь, я с тобой буду квартиры смотреть, чтобы тебе не было страшно? — предложил Денисов.
В общем, разрядили обстановку. Но Настенька Разова была так очаровательно непосредственна, что обстановка на самом-то деле и не накалялась. Её быстро накормили и напомнили об одном-единственном правиле Общества анонимных врачей, ни единым словом не обмолвившись повторно о правиле втором. И дальше наливали только минералку. Но она всё равно тысячу раз приносила всем свои извинения. Говорила, что вовсе не то имела в виду. Что Мальцева — не старая. И никаких сушёных собачьих какашек она в детстве не ела.
— Да уж, Мальцева никаких сушёных собачьих какашек в детстве не ела. Это она с возрастом научилась человечье свежее говно лаптем хлебать, — пробурчала себе под нос Марго. Денисов глянул на Маргошу глазами побитой собаки.
— Женись на Разовой! — прошипела ему старшая акушерка обсервации. — С Танькой тебе ничего не светит.
В общем, вечеринка вошла в своё нормальное русло. Как обычно, говорили о том о сём. Вспоминали истории из жизни и практики. Хотя у врачей это чаще всего неразрывно связано. Такая работа.
Было весело. И совершенно не напрягало. Настя даже поискала в себе то место, которым ей должно было бы стать стыдно за нелепый текст после пятидесяти граммов. Но не нашла. Может быть, есть смысл в сообществах любых анонимов? Алкоголиков ли, обжор ли, врачей… Но они-то тут не анонимны! Но всё равно. Почему-то стало безумно легко и просто. И приятно. И сразу прошла любовь к Ельскому. И влюблённость в Денисова. И окрепла и утвердилась решимость найти и снять квартиру. Настя ни с кем не разговаривала — и в то же время как будто общалась со всеми. В какой-то момент ей поставили на стол чашку чёрного крепкого кофе. И она поняла, что сидит уже между Ельским и Святогорским. И услышала, о чём они говорят. Хотя и не с начала подхватила, но прислушалась внимательно.
— …Так вот я тебе и говорю — той было не до глубоких поисков себя. Только бы выжить!
— Так я с тобой и не спорю. Я о том же. Вся эта, прости господи, мода на «особенных» детей — точнее не мода, а то, что возникает вокруг этих несчастных творений из-за стебанутых мамочек, — это ужасно. Если долго восторгаться бородатой женщиной, то рано или поздно любая женщина захочет быть бородатой.
— Опоздал ты, Аркадий Петрович! Уже.
— Да ну тебя. Я же серьёзно.
— Куда серьёзней.
— Я знаю про бородатую женщину! Моя мама смотрит телевизор, ну и в Фейсбуке у меня вся лента про эту бородатую женщину, — включилась в беседу Настя. — Только она, кажется, мужчина.
— Где? — переспросил Святогорский.
— А вы о чём? — окончательно пришла в себя совершенно протрезвевшая Разова.
— Да я вот рассказывал нашему коллеге, что была у меня в юности знакомая. Родила дауна. Муж бросил. Надо было выживать. Так она эмигрировала. Полжизни на это положила. Чтобы в случае чего — инфаркт у неё или кирпич ей же на голову внезапный — за ним в приличном приюте уход осуществляли. Даун был тяжёлый. Необучаемый. Она его любила до безумия. Но иллюзий не строила. Идеологий вокруг не возводила. Пропагандой необходимости рождения «солнечных» детей не занималась. А однажды мне, под щедрую рюмку, призналась: «Я, Аркаша, если бы знала — непременно сделала бы аборт. Не потому, что я его не люблю. Я без него себя уже не мыслю. А потому, что ему — мука».
— А что у сегодняшнего мальчика было? И почему вы пришли, Владимир Сергеевич? И зачем ей аборт, если у неё ребёнок больной? Она что, здорового не хочет? А что с больным? Какой диагноз?!
— Тихо-тихо! По порядку. Долго же у тебя синоптические связи прогреваются, Настёна! — хмыкнул Ельский. — В простонародье это носит название «Дошло!». Потому что я нечаянно взял трубку телефона на посту. А ты у нас вроде не паникёрша. Да и Ларису эту у нас уже вся женская консультация знает. Просто тебе ещё не попадалась. И я с её мужем уже очень хорошо знаком. Алексея иногда осматриваю. Десять лет назад…
Десять лет назад хорошенькая тощенькая голенастая девочка Лариса приехала в Москву из далёкой провинции. Покорять. Оказалось, что предложение хорошеньких тощеньких голенастых покорительниц Москвы значительно превышает спрос на этих самых покорительниц. Потыкавшись туда-сюда, помыкавшись вскладчину с такими же, как она, по съёмным квартирам, Лариса поняла, что ни кино-, ни телезвездой стать не светит. И модели тут никому не упали. Устроилась она продавщицей в крупный сетевой спортивный магазин. И, не отходя от кассы, внезапно очаровала милого дяденьку. Не олигарх. Но и не голодранец. Не женат, что уже слава богу. Стали вместе жить — у него приличная трёхкомнатная квартира в близком зелёном пригороде. Вскоре и поженились. Она в какой-то институтишко заштатный, из профессионально-технического училища переделанный, поступила. Чтобы у бизнесмена, значит, жена образованная была. Перед пацанами не стыдно. Девчонка и правда симпатичная. Пусть ещё и с дипломом будет. Вскоре она забеременела. Все были довольны. Не на седьмом небе от счастья — достаточно молодые оба ещё. Но ровно и красиво по-семейному довольны. И тут в десять недель у неё кровотечение. Госпитализируют её сюда, к нам. В обсервацию. В таком сроке положено в гинекологию госпитализировать, но гинекология была закрыта на ремонт, а бабу с кровотечением обязаны госпитализировать, отказывать нельзя. Вот и положили её в родильный дом. Она ещё даже на учёт не становилась. Необследованная. На УЗИ — лакуны с кровью. Отслаивается плодное яйцо. Нарушение трофики в таковом возрасте эмбриона — не есть гуд. Иногда это бывает. Чаще всего самопроизвольное прерывание беременности в раннем сроке — это эволюционный механизм. Матушка-природа опомнилась, что забыла выкинуть мусор. Генетический. Если бы женщины знали, сколько их уже состоявшихся зачатий резорбируется!.. А уж если бы об этом знали пролайферы! Но тут же узкий круг, Общество анонимных врачей. Что здесь происходит и произносится — здесь же и остаётся…
Мальцева предложила прервать. Точнее — довершить начатое. Достаточно мягко объяснила, что да как. Ну не слился эмбрион в первые несколько дней незаметно для вас. Но если в десять недель такая ерунда — лучше почистить. Девчушка — в крик. У них с мужем на почве её гормональной перестройки какие-то тёрки начались. А может, и раньше начались. Кто их знает? Это в рассказах все красиво и ровно по-семейному счастливы. А как там на самом деле? Или она обчиталась какой сладкой псевдодуховной ерунды? Стала настаивать на сохранении беременности. Убежала из родильного дома. Мальцева с мужем её созванивалась. Объясняла ситуацию. В том смысле, чтобы если что — дома не отсиживались. Пришли бы. Остатки плодного яйца в матке — более чем серьёзно. Все были уверены, что скинет.
Но она долежала всю беременность в постельке. Родила в тридцать три недели. Мальцевой с началом схваток Ларисин муж позвонил. Больше знакомых акушеров-гинекологов не было. Жена его даже в консультацию не ходила. Только в кровати лежала, мантры слушала да в благовониях курилась. Ну и по Интернету бродила. Начиталась по самое не балуй. Убедила себя, что всё будет хорошо и просто прекрасно. Главное — отсидеться. То есть отлежаться. И чтобы никаких врачей. Но когда рожать начала, да ещё и раньше срока — испугалась. Муж и позвонил Мальцевой. А та же — дура святая, ещё один сраный гуманист. Везите, — говорит.
Привёз. Родили. Мальчик. Недоношенный, но и не таких выхаживали. Это уже норма практически. Выходили. Домой выписали. Под наблюдение участкового педиатра. Перекрестились.
Года три не видели, не слышали. Забыли уже. И вот этот муж как-то ко мне приходит. Зачем ко мне? Чего ко мне? Я вообще неонатолог! Нет, вы выхаживали. Вам и доверяю. Тем более, никого больше нет. Жена в поликлинику не ходила. Прилипла к ребёнку. Сама его растит по каким-то там системам. Не знаю. Я работаю всё время. Она институт бросила, чтобы ребёнком заниматься. Так чего пришли? Отвечает: ребёнок какой-то странный. Не говорит. Раскачивается. Кусается. Дерётся. Счастлив, только когда его оставляют в покое. Может целый день в углу просидеть, играясь одной-единственной игрушкой. То бука, то припадочный. Может съесть кусок сушёной собачьей какашки, извини, Настя. Мама его во двор чуть не насильно тащит. Возвращаются — он в крови, она — в слезах. Родители других детей просят его к своим не пускать. Ну, Анастасия Евгеньевна, тут уже даже кретин диагноз поставит…
— Аутизм? — несмело предположила Настя.
— Бинго! — воскликнул Ельский.
— Знаете ли вы, Анастасия Евгеньевна, — своим привычным игровым менторским тоном начал Святогорский, — что аутизм, причём ранний, детский, впервые был ухвачен и описан американским детским психиатром Лео Каннером. Ну как американским… Родился наш Лео, а точнее — Лев, на самом закате девятнадцатого века. Это тот, который ещё тысячу восемьсот, — пояснение для юношества.
— Хоть я и ела в детстве сухие собачьи какашки… собачью какашку… один раз! — подхихикнула Настя, — но не такая уж я и тупая. Я в курсе, что девятнадцатый век — это тот, который тысячу восемьсот. Я же вам не аутист!
— О, у аутистов с цифрами всё в порядке, дорогая Настенька. Они не слабоумные в клиническом смысле слова. Не все они слабоумные. Иные из них способны моментально перемножать в уме шестизначные цифры. Но не стоит питать иллюзий. Ни один аутист не станет математиком. Эта «способность» — всего лишь следствие избытка нейронов, что, в свою очередь, ведёт к ненужно-огромному количеству локальных связей в некоторых ключевых участках мозга. И «талант» к подобным фокусам вовсе не означает, что аутист сообразителен хотя бы настолько, чтобы отличать экскременты от эклеров. Способность поглощать и приумножать факты ещё не есть способность анализировать полученные сведения и тем более возможность проанализированное применять на практике!
Вся компания уже давно прислушивалась к разговору, а старого реаниматолога хлебом не корми — была бы благодарная публика.
— Я надеюсь, никому из сидящих за этим столом не нужно дополнительно разжёвывать фразу: «избыток нейронов, ведущий к ненужно-огромному количеству локальных связей в некоторых участках мозга»? — Аркадий Петрович взглядом придирчивого экзаменатора оглядел друзей. — Да-а! — всплеснул он руками. — Смотрю, вы научились только ножи точить, рванину штопать и узлы вязать, ремесленники чёртовы.
— Нет, ну я примерно понимаю, у нас же была физиология нервной системы…
— Тсс! — зашипела Марго на Разову.
— Спасибо! — поклонился Святогорский старшей обсервации. — Мы прощаем по малолетству нашей боевой подруге незнание риторических приёмов. — Он немного помолчал, как бы сосредоточиваясь. — Итак, представьте себе, друзья, прекрасный особняк! Внешне он ничем не отличается от других прекрасных особняков в этом уютном и безопасном коттеджном посёлке. Плюс-минус цвет. Плюс-минус размер. Но это совершенно нормальный особняк. Снаружи!.. — Аркадий Петрович выдержал мхатовскую паузу. — Но вот вы входите в ворота. И вас, возможно, даже не удивит то обстоятельство, что въездные ворота не распахиваются и не отъезжают вбок. А, к примеру, уезжают вверх. Как гаражные. Мало ли? Лёгкий архитектурный эксцентризм. Совершенно ненужный. Каприз проектировщика или лёгкая оригинальность заказчика. Или вообще за этими воротами — таки гараж. Но — нет! За гаражными воротами — дорожка. Или въезд. Только не из брусчатки. И не из камня. А выложенный лоскутками. Под ними нет подложки из щебня и песка. Лоскутки никак не фиксированы на неровной поверхности плиты из пенопласта. И по этой противно скрипящей основе бесконечно ползает на карачках отряд прислуги, укладывающий сдуваемые ветром лоскутки на положенные им места. Потому что у хаотично, как вам кажется, уложенных обрывков разноцветно-разнофактурной ткани есть определённый, хотя и совершенно непонятный для вас порядок. Ваш проход по этой дорожке вызывает ярость отряда прислуги. Мало им ветра, так ещё и вы со своими ножищами в грубых ботинках, оставляющих на лоскутьях грязный протекторный след, или ножками в шпильках, проделывающих дыры в и без того ветхих тряпицах… Уф, слава богу, добрались до газона! Да, газон есть. Но он фиолетовый. И это — не трава. А, скажем, наточенная бобрами древесная стружка, раскрашенная — каждая по отдельности! — фломастером. И уложенная, разумеется, в совершенно определённом порядке. Которого вам никогда не постичь. Вместо ступенек — футбольные мячи. Парадная входная дверь — в крыше. Окна есть. Но они странные. Хотя издалека вам казалось, что это обыкновенные прозрачные окна. Нет! Это зеркала. Амальгамой наружу. Вы можете видеть своё отражение, но не можете подсмотреть, что творится в доме. Но, о’кей! — вы забрались внутрь. По мячам и через крышу — но забрались. Проникли! И даже умудрились ноги не поломать. И что вы видите? Полное несоответствие вашему представлению о нормальном жилом помещении. В гардеробной — унитаз. Но в него не гадят, как это и положено. В нём варят картошку. Срут, напротив, в кастрюлю. Но не на кухне! И даже не в столовой. А в бильярдной. Библиотека хранится в бочках, а на полках расставлены солёные грузди, которые хозяин особняка бесконечно переставляет, придумывая бесчисленные приспособления для их устойчивого хранения. Потому что солёные грузди по природе своей не полкоустойчивы! А в это время в чайнике закипают бильярдные шары, и хозяин и напоил бы вас чаем, но у него закончились прищепки. И потому он бежит в хранилище для шуб за зубочистками. Одномоментно истерируя и про тряпочки на въезде, и про солёные грузди, оставленные без его внимания и потому скользящие во всём безобразии хаоса, и про футбольные мячи, и про выкипающие бильярдные шары. Он бы и проткнул вас кием в припадке ярости, но на кие его домашние любимцы-окурки исполняют Лунную сонату, написанную на санскрите ацтекским утюгом. В ванне пророс овёс — и колоски ещё не посчитаны! Во всём доме страшная темень, с потолков свисают потухшие сальные свечи, и только в маленькой кладовке, где хозяин привычно скрывается от любых посторонних вторжений, висит тысячеваттная дохлая мышь. «Сколько будет три миллиона семьдесят пять умножить на семь миллионов триста девяносто восемь?!» — спрашивает у неё дух особняка. «Двести десять миллиардов сто семьдесят один миллион девятьсот двадцать девять тысяч восемьсот пятьдесят!» — вспыхивает безжизненным, ослепляющим и выжигающим всё вокруг светом дохлый грызун.
— Бред какой-то… — скептически скривилась Маргоша, с сомнением оглядев старого друга.
— Вот! Да!.. Но — нет! Это бред для тебя. Для меня. Для нас. Но не бред для хозяина особняка. То, что я описал, — нормальный мир аутиста. Один из нормальных миров аутистов. Потому что у каждого аутиста — исключительно свой мир, проистекающий из исключительно индивидуальных нарушений в его исключительно индивидуальной «проводке». И этот исключительно ненормальный для нас мир для него в такой же степени нормален, как для среднестатистического обыкновенного психически здорового человека — раздвижные ворота, въезд, выложенный брусчаткой, зелёный газон, обыкновенная лестница, дверь на положенном месте, прозрачные окна, вода в чайнике, унитаз в сортире, книги на полках, и даже гостей, сто раз не званных, обыкновенный человек вполне способен напоить чаем, а солёные грузди подать к водке.
— А маленькая кладовка с яркой дохлой мышью — это и есть избыток нейронов, ведущий к ненужно-огромному количеству локальных связей в некоторых участках мозга?
— Бинго! — снова изрёк Ельский. — И моментальный пересчёт шестизначных чисел в уме не является для аутиста стигмой гениальности. Это именно что ярко вспыхивающий в отдельном узле разобщённой коммуникации свет, не имеющий никакого практического значения. Вот наш Аркадий Петрович — гениален. Я пересчитал. — Ельский продемонстрировал экран айфона с калькуляцией случайных миллионов. — Он не ошибся. Но господин Святогорский, кроме прочего, способен суммировать, сколько стоит пакет молока, килограмм сосисок и лаваш. Аутист же сойдёт с ума — сойдёт со своего ненормально-газонного ума, — если поставить перед ним такую задачу. Аутист может сказать, каким днём недели будет тридцатое декабря две тысячи семьсот двадцать пятого года по принятому нынче календарю, но не способен понять, что такое «в будущую среду». Аутизм — тяжёлое заболевание, возникающее вследствие нарушения развития головного мозга. В случае мальчика Алексея, рождённого нашей не покорной докторам Ларисой, — это нарушение случилось в связи с выраженным недостатком трофики на ранних этапах развития мозгового пузыря и дифференцировки её в трубки, полости и далее по положенным этапам. Природа жестка, холодна и рациональна, но не злонамеренна. Ей пришлось пойти навстречу маниакальному желанию мамаши сохранить внутри себя жизнь — и лепить из того, что было. И она постаралась сделать это наиболее приемлемым способом при таких исходных условиях. Это лишь одна из известных причин аутизма.
— Так что там с нашим Лео. Который наш Лев. И почему — наш? — опомнилась Настенька.
— Да потому, что это он, Лео, в тысячу восемьсот девяносто четвёртом году родился в Австро-Венгерской империи. Родись сейчас — был бы наш. Потому что галицийское местечко Клекотов нынче Львовская область Украины. То есть, уже тоже не был бы наш, — поправился Святогорский. — И сейчас бы пришлось линять, как и тогда. Потому что родился Лев Каннер, как это очевидно из фамилии, в религиозной еврейской семье. Ни в Австро-Венгрии, ни во Львовской области евреям не благоволили. И не благоволят. Короче, геополитические процессы — не наша тема. Лев Каннер эмигрировал в США и стал Лео Каннером. В тридцать третьем, тысяча девятьсот, Настюша, — слегка насмешливо уточнил Святогорский, — Каннер — доктор наук. В сорок третьем создаёт первую детскую психиатрическую службу в детской же больнице госпиталя Джона Хопкинса в Балтиморе. За что честь ему великая и наша искренняя хвала. Особенно наш Лео интересуется детками, которые с самых младых ногтей ведут себя как разочарованные в жизни взрослые. Не разговаривают. Не улыбаются. Не принимают ничью ласку. И, разумеется, никого не одаривают своими нежностями. Общаться предпочитают с неодушевлёнными предметами. Причём, что характерно, с одними и теми же. Речь если и появляется, то поздно. И речь эта невыразительна. Это или повторы обрывков чужих фраз, или отдельные наборы слов, совершенно не соответствующие ситуации. Например, такой ребёнок мёрзнет. Но если вообще заметит, что мёрзнет, потому что они всё время зябнут из-за общей гипотонии, то будет, раскачиваясь, бубнить слово «репейник». И никто не догадается, почему «репейник». Хотя логическая цепочка для аутиста — очевидна. Как-то бабуленька набросила на него шерстяную кофту. Кофта была колючая. Но он согрелся. Затем он где-то во дворе пощупал репейник. Бабуленька сказала: «Не трогай репейник». И маленькому аутисту стало тепло. Голос бабуленьки, помноженный на тактильное ощущение от репейника, согрели его теплом комбинирования тряпочек и груздей на полках в бильярдной его разума. Но что очевидно для аутиста и для многоопытного меня, — гордо выкатил грудь Аркадий Петрович, — сокрыто от мам и бабуленек! Да и это так, упрощённый гипотетический пример. Цепочки могут быть очень длинными. И пробегать бесконечным количеством бессмысленных странно-закрученных и очумело-локализованных нейронных пучков мозга аутиста. Лео Каннер первым описал одиннадцать детей, которые вели себя странно. Он тщательно зафиксировал внешние проявления, известные ныне как симптомы аутизма. Стереотипия, компульсивность и ритуальность, потребность в однообразии, сопротивление переменам, избирательность внимания, аутоагрессия, припадки, гиперактивность и дефицит концентрации. Разбалансировка психики. Тяжёлые и частые вспышки гнева. Отклонения в пищевом поведении. Проблемы со сном. И, как следствие, генерализованная недостаточная обучаемость. Это я так вежливо сказал, что аутист или необучаем вовсе, или же его обучение — задача специализированных вспомогательных учебных учреждений[39]. Тут, как говорится в одном известном кино, раз уж так получилось, то пусть идёт, как идёт. Мы об аутизме знаем не больше, чем слепцы из басни о слоне.
— Тут написано, — перебила Настенька Святогорского и начала зачитывать с экрана телефона, — что аутизм не имеет чёткого единого механизма как на молекулярном, так и на клеточном и системном уровнях. Неизвестно, что объединено под названием аутизм, — несколько расстройств, при которых влияние мутаций сходится на небольшом количестве общих молекулярных цепочек, либо большая группа расстройств с сильно различающимися механизмами. Судя по всему, аутизм является результатом влияния множества факторов, действующих на стадии развития, затрагивающих многие либо все функциональные системы мозга и нарушающих в большей мере сам временной процесс развития мозга, нежели конечный результат этого процесса. Нейроанатомические исследования и ассоциация с тератогенами заставляют предположить, что частью механизма является нарушение развития мозга вскоре после зачатия. Затем, судя по всему, локализованная аномалия приводит к каскаду патологических взаимодействий, подверженных значительному влиянию факторов внешней среды. Нарушение формирования синапсов и дендритных шипиков, нарушение метаболизма, нарушение работы зеркальных нейронов, нарушение выработки серотонина…
— Ну и кого ты тут этой мутью из порченой Википедии хотела удивить? — скептически усмехнулся Ельский. — В переводе с псевдонаучного на рабочий врачебный язык это означает: этиология не выяснена, патогенез непонятен. Об опасности кровотечения в ранних сроках я уже сказал. Но каковы бы ни были причины, родители аутиста должны чётко уяснить именно то, что сказал Аркадий Петрович: если так получилось, то пусть идёт, как идёт. Задача родителей аутистов: создать детям максимально комфортные условия. А что делает эта Лариса? Во-первых, напрочь отказывается признать, что у её сына аутизм. После постановки диагноза с привлечением самых мощных психиатрических спецов она сперва впадает в жуткую депрессию. Это неудивительно. Это как раз очень понятно и по-человечески. Но стадии смирения у неё не наступает…
— Потому что смирение для сильного человека означает что, Настенька? — строго уставился на молодого врача Святогорский.
— Ну… смириться. Покориться. Принять.
— Да, но что означает это «смириться, покориться, принять»? Шагнуть из окна девятого этажа на асфальт? Отнюдь нет! Самоубийство — это естественное разрешение запущенной депрессии. Ещё попытка, Анастасия Евгеньевна.
Настя молчала, растерянно глядя на старших товарищей.
— Господи, чему вас сейчас учат? — возмутилась Марго.
— Смириться, Тыдыбыр, это — наконец начать делать то, что должен! — вдруг проснулась Оксана Анатольевна.
— И перестать спрашивать, что дальше! — подхватил рыжий Родин.
— Денисов? — посмотрел испытующе Аркадий Петрович на молодого красивого доктора.
— Лариса не смирилась в том смысле, что она так и не приняла очевидный факт: у её сына тяжёлый аутизм. Она зависла на стадии отрицания.
— Дайте я вас поцелую, Денисов! — Святогорский действительно приподнялся и через стол лобызнул подавшегося навстречу Александра Вячеславовича в макушку. — Есть кому ещё оставить то, что надо бы на кого-то взвалить! Учитесь мыслить, Анастасия Евгеньевна. Только умение мыслить отличает мумифицированную заучку от живого спеца. Cogito, ergo sum[40], Анастасия!
— Да. Когда её весёленькими таблеточками от окошка оттянули, она прошерстила Интернет и решила, что никакой у её сынишки не аутизм. Расстройства аутистического спектра. А в ту помойку чего только не кидают. От ленивых избалованных дураков и манипуляторов-истериков, плодов чрезмерных маменькиных и бабушкиных забот, до детей с реальным дефицитом социального взаимодействия и общения и ограниченными — в силу слабого интеллекта — интересами. И несчастные матери, не желающие смириться с очевидным, ту помойку роют, как куры кучу навоза. — Ельский вздохнул и налил себе водки.
— Э! Ты чего это в одну харюшку? Что-то мы действительно забыли бокалы сдвигать. Парочка Родин — Поцелуева нас хотя бы слушает. Иван Петрович вон уже заснул. — Святогорский повысил голос: — Так выпьем же за то!..
— …Что я сказал! — встрепенулся заведующий урологией, вернувшийся с тяжёлого выезда в центральную районную больницу.
— За здоровую крепкую психику, позволяющую нам отличать одно от другого и смиренно действовать даже тогда, когда мы не в силах изменить ситуацию.
— Лариса решила, что её сын не аутист, — Владимир Сергеевич выдержал мрачную паузу. — И стала действовать в полном соответствии с этим отрицанием. Начала выводить мальчика на детскую площадку. Мало того — выводить. Принуждать его к играм с другими детьми. А других детей — к играм с Алёшей. Понятно, что это заканчивалось лёгким членовредительством участников. Для её сына — припадками. Для других детей — обиженным рёвом. Для всех — размазанными соплями, иногда кровавыми. На просьбы мамочек и нянечек убрать мальчика Лариса выдавала совершенно неадекватные реакции. Как-то делегация дворовых пап посетила её мужа. К слову, о муже: ему внезапно попёрло в бизнесе. И он достаточно быстро стал двигаться от человека обеспеченного к человеку богатому. Мало того — он вдруг понял, что любит Ларису. Искренне и сильно. И сына любит.
— И ничего удивительного! — прокомментировала Оксана Анатольевна. — Есть такой очень редкий тип мужчин. Они не столько любовники и мужья, сколько отцы. Для того, чтобы любить, — им надо охранять и заботиться. Так что Ларисе повезло.
— А я?! — наигранно-возмущённо проблеял Родин.
— Ты прекрасен, но ты — не такой! — отрезала Оксана.
Святогорский приложил палец к губам и многозначительно кивнул на Ельского.
— Отцовская делегация вежливо попросила мужа Ларисы повлиять на жену. Прежде всего им было жаль даже не своих детей. Здоровые. Нормальные. Немного рёва никому не повредит. Алёшку им было жаль. Нельзя кидать нежного кролика в бассейн с крокодилами. А маленькие здоровые детки — натуральные крокодилы. Это нормально. Такова природа здорового человека. Муж настоятельно уговаривал Ларису воздержаться от ненужных для сына контактов. Снял ей домик на Гоа на полгода. В прекрасной тропической глуши. Она туда и отправилась. С Алёшей и с нянькой. Там, расслабленная океаническими волнами и дешёвыми фруктами, завела блог. И стала безудержно изливаться в Сеть. — Ельский достал айфон и достаточно быстро нашёл искомое. — Слушайте: «Невозможно понять логику жестоких в своей искренности детей, которые говорят то, что думают, и, очевидно, следуя самому простому способу, просто выключают из игры того особенного, кто не умеет, мешает…»
— Ага! А сама она непременно пойдёт к маникюрше, которая вместо навести блеск на ногти отрежет ей пальцы, — фыркнула Марго. — Пусть она не будет искренне жестока в таком случае. Просто примет как факт: ей попалась особенная маникюрша! Она должна принять правила игры этой особенной маникюрши! Вот так она, особенная маникюрша, видит маникюр.
— Маргарита Андреевна! — окоротил Святогорский. Маргоша изобразила «молчу, молчу!».
Владимир Сергеевич пролистал и продолжил:
— Вот ещё перлы: «Это не агрессия, не крик и не неконтролируемое поведение, а просьба к миру о помощи!» — и прочее её, женское, материнское, слезливое бла-бла-бла. Аутист же на самом деле хочет, чтобы его всего лишь оставили в покое. Просто оставили в своём, одному ему известном покое. Он не обращается к миру. Аутист — и есть сам свой мир. У него все просьбы — внутри. Как совершенно точно описал нам Аркаша в своём «особняковом» примере. Дальше — больше. Несчастный Алёшка объявляется ангелом, призванным в этот мир, чтобы изменить мать к лучшему. Появляются развесёлые тексты: «выбрал меня такую — пусть терпит!» — это о том, как она слегка навеселе пришла в бунгало с какой-то приокеанической дискотеки — и давай целовать и обнимать сына. Разумеется, вырывая из зоны его аутистического комфорта. Реакция — припадок. Но «он её выбрал» и, значит, «пусть терпит». Дальше — ещё больше. У неё появляется аудитория. Неожиданно она неплохо владеет словом. Истеричка-харизматик, да с таким «вкусным» кейсом. Начинает превалировать самолюбование матери-героини. Кругом и сплошь «я умнее вас», «я знаю лучше», «я — крутая!». Вслед за комплексом мученицы подтягивается синдром гуру. Она претерпела и просветлилась, ёлки зелёные! Она жаждет нести в мир истину. В мир не в мир, а аудитория её блога неуклонно растёт. Вот уже и молоденькая девочка-дурочка пишет ей: «Я молюсь Богу, чтобы у меня родился такой же особенный ребёнок, как у вас!»
— Долбаные демоны! — ахнула Марго.
— Это ты в самую цель, — одобрил Ельский. — Синдром жалостливых бесов — один из самых тяжких у недолюбленных нормальными мужчинами девчушек. Потому, Тыдыбыр, — обратился он к Насте, — физкультура и холодные обливания! И никакого Интернета в больших количествах!
— Он куда хуже сахара! — Аркадий Петрович сделал «страшные глаза».
— На океане, в тиши, с умелой грамотной нянькой, Алёшка чувствует себя весьма комфортно. Ничего удивительного. Физиотерапия в чистом виде. Солёная тёплая вода. Хорошо влияющий на моторику мелкий чистый песок. Всё это снимает спастику. Опять же — одиночество. И — повторюсь — внимательная, заботливая нянька, не позволяющая ему есть этот самый песок. Лариса на некоторое время успокаивается. Судя по игривой тональности её блога: «Не хороните себя заживо! Ваш особенный ребёнок не мешает вашей насыщенной жизни! Он к вам пришёл. Он — посланец звёзд и богов! Всё хорошее, что с вами происходит, — всё благодаря ему!» Конец цитаты. Фоточки Ларисы в местных бадегах с татуированным мускулистым мужиком. Она спокойна, довольна. А главное — спокоен её сын. Потому что мама оставила его в покое! Как совершенно верно написал совершенно же справедливо помянутый Аркашей Лео Каннер: «You must give them the chance to relate to a limited number of people and to come into the world — to thaw out».
— Вы должны дать им шанс ограничить количество людей в их мире — и они успокоятся, — привычно перевёл для Маргоши Святогорский. — То есть не буквально: «Всего лишь немного тепла, узкий круг общения. Только то, что нужно им самим». Святая заповедь матери аутиста.
— Да выучила я уже английский! — рявкнула Маргарита Андреевна. — «И грядущий в мир будет оттаивать!»
— Туда тоже можно! — язвительно заметил старый анестезиолог-реаниматолог. — Хотя точнее будет: дать им возможность ограничить число людей, бредущих в их мир, — и они отогреются.
— Так, переводчики-любители, тихо, ша! — рявкнул Ельский. — К сожалению, штиль, вызванный естественным успокоением гормональных бурь, долго не продлился. Лариса с сыном вернулись домой. Муж был слишком занят растущим бизнесом. И хотя за всё исправно башлял — на Ларису и сына у него времени не было. И женщина продолжила сходить с ума. И снова всю свою нерастраченную остервенелость перебросила на сына. Кроме детских площадок стала таскать его по разнообразным «школам» и «целителям». Тратила мужнины бабки — благо они были — на несусветную чушь, которую щедро толкают таким мамашам добрые бессовестные люди. У меня есть знакомая лошадиная тренерша, так она говорит: «Если матери больного ребёнка сказать, что ему помогут сырые мозги соседей, то за последствия я не ручаюсь». И всегда находятся люди — причём в огромных количествах! — наживающиеся на чужом несчастье. Они будут продавать за бешеные тысячи «чудодейственное» одеяло из головного волоса тибетской чудо-крысы, на поверку оказывающееся обыкновенным одеялом стоимостью в три копейки. Будут рекламировать приложение к мощам святого дельфина — и поток жаждущих сдать им деньги не иссякнет. Но я не об этом. Не то не остановлюсь… Лариса в блоге начинает писать и о жестокосердном муже, который, признаться, уже падает с ног, но не устаёт за всё исправно платить. Сына наша ненормальная возвела чуть не в ранг Христа, призванного претерпеть за весь род человеческий. И вот не так давно впала уже и вовсе в то, что психиатр мог бы назвать «сверхценной идеей» — и не ошибся бы. Каждый месяц ей кажется, что она беременна. И должна сделать аборт. Потому что нормальные дети — ненормальны. Нормальные дети — плебс, уроды, слуги «звёздных» детей. Она провозглашает, что отныне нормальны только «особенные» дети. Муж нанимает несколько нянек. Которым даёт основное указание: беречь сынишку от матери. Но иногда Ларисе удаётся выкрасть дитя из-под опеки. И она тащится с Алёшкой куда-нибудь. На детскую площадку. В многолюдный супермаркет. В развлекательно-торговый комплекс. В парикмахерскую. Ещё куда — не важно, лишь бы народу побольше и мизансцена понадрывней. А с тех пор как «беременна» — и в женскую консультацию. Я мужику посоветовал поместить его бабу в хорошую частную заграничную лечебницу. Где бы её отрицание аккуратно перевели в смирение. Да и сына желательно пристроить в интернат куда-нибудь в район Калифорнии. Там совершенно чудесные спецзаведения для таких детей и взрослых. Правда, дорого. Но он уже может себе позволить. У меня есть приятельница в Штатах. У неё как раз всё нормально со смирением. И с мозгами. Но когда её дочери исполнилось восемнадцать лет — она наконец сдалась и поместила обожаемое чадо в подобный пансион. Потому что стала её опасаться. Дочурка чуть не убила мать в один из припадков, вызванных птичкой, залетевшей в окно. Тётка после так и сказала: «Я просто-напросто её боюсь».
Владимир Сергеевич замолчал. Все были какие-то слишком трезвые. И не очень весёлые. Если не сказать: «очень невесёлые».
— Так что же всё-таки с этим делать?! — воскликнула Настенька Разова, не выдержав. — Как же объяснить им? Как же…
— А ничего! И — никак! — ответил Владимир Сергеевич. — Для того и существует наше Общество анонимных врачей. Потому что нам самим ничего, кроме смирения, не остаётся.
— Для смирения с подменой понятий, — уточнил Святогорский. — Что мы можем сделать для тех, кто ничего не хочет сделать с собой? Что мы можем сделать для больных, если и здоровые ничего не хотят делать для себя? Не правда ли, Анастасия Евгеньевна? У нас для тебя маленький сувенир. В честь вступления в нашу ложу.
Святогорский порылся в своей вечной сумке с надписью «USSR» и достал из её недр белую хлопковую футболку. Развернул. На ней было написано: «Не подменяй понятия!» Футболка была размера на два меньше, чем требовалось Насте.
— В следующий раз будешь допущена на заседание Общества анонимных врачей, когда влезешь в эту маечку! — заявил Аркадий Петрович. — Если твой мозг имеет проблемы с обработкой информации — я могу дополнительно расшифровать.
Настя Разова лишь замотала головой, зайдясь в отрицании.
Через неделю она сняла квартиру. И купила абонемент в фитнес-клуб. И села на строгую диету. И ни разу за последующий месяц не пропустила занятия и не сорвалась на «пожрать». Что правда, ей никак не удавалось начать нестандартный, живой учебник по врачебной этике и деонтологии. Как только она садилась за его написание, дальше «оставайтесь спокойным и собранным» не шло. Удивительно! Тыдыбыр некогда была тысячником в ЖЖ, да и нынче аудитория в социальных сетях у неё была приличная. Но вот эти слова: «учебник», «пособие», «руководство» как будто колпаком накрывали её живую трепетную душу и неплохо соображавшие извилины. Но Настенька пообещала своему изрядно постройневшему отражению в зеркале, что она изменит отношение к этим словам и сумеет написать отменное, замечательное, превосходное… эээ… творение — да, творение! — по врачебной этике и деонтологии. Когда-нибудь. Когда будет известной. И будет заведовать кафедрой — непременно. И станет главным врачом. Или даже министром здравоохранения. Когда-нибудь, когда Настенька Разова перестанет мечтать и влюбляться. И подменит глупые мечты и дурацкие влюблённости реальностью рациональной разумной жизни…
То есть — никогда!
Кадр сорок второй. Нечаянно получилось
Татьяна Георгиевна Мальцева припарковалась, вышла из машины, пикнула брелоком — и энергично двинулась в сторону приёмного покоя.
— Здравствуйте! — автоматически поприветствовала она акушерку приёма, вскочившую со стула и вытянувшуюся во фрунт. Затем прошла через смотровую обсервации, по коридору мимо родильно-операционного обсервационного блока, подошла к дверям кабинета заведующей, достала из сумочки ключи и…
И поняла, что это уже давно не её кабинет. Все эти кренделя, занавесочки и диванчики, устроенные тут Марго[41], сейчас принадлежат Засоскиной. Мальцева забрала только свой постер[42], некогда подаренный ей покойным мужем.
— Оксана Анатольевна на пятом! — подобострастно изогнулась санитарка.
Татьяна Георгиевна развернулась и пошла обратно. Теперь надо снова выйти на улицу и зайти в родильный дом через парадный вход. Кабинет начмеда по акушерству и гинекологии — фактически главного врача родильного дома — находится в административной части здания. Она уже более полугода начмед, но в состоянии глубокой задумчивости ноги несут её в обсервацию. Привычка свыше нам дана, замена счастию она.
Глубокая задумчивость была вызвана звонком из прошлого. Из недавнего, но тем не менее прошлого. На фоне таковой насыщенности жизни событиями и делами даже недавнее прошлое порой кажется стариной глубокой. Вчера вечером ей позвонил Иван Спиридонович Волков. И попросил о встрече. Его сынишка, небезызвестный Татьяне Георгиевне бывший интерн акушер-гинеколог Сергей Иванович Волков[43] (ныне довольно-таки известный в Москве модельер и портной), недавно женился. И страстно хотел ребёнка. Уже даже спроектировал концептуальную люльку и нашил тряпок громадьё. Но дитя никак не зачиналось. И вовсе не потому, что Сергей Волков (модельер, в отличие от врача, избавлен от обязанности носить на себе отчество, как черепаха дом) женился на бородатом парне. Кое в чём он был донельзя гормонально и ментально консервативен — ему нравились девушки. Нет, разумеется, его привлекала и мужская красота. Ох, как Серёжа Волков понимал Константина Романова[44], написавшего некогда в своём дневнике: «У меня странный характер: я обожаю красоту, но вовсе не женскую — красоту мужественную… До сих пор мысль о любви к женщине мне скучна и противна, я хочу силу, свободу, лихое молодечество, удаль…» Только недалёкий и нечистый ум может узреть в таких откровениях стигмы гомосексуализма. Сергею Волкову нравилась мужская красота и — да — удаль и сила. Недоступная ему самому, но так ярко выраженная у иных мужчин. Для которых хотелось шить. Впрочем, кому, кроме отдельно взятых ботанов, придёт в голову читать дневники великих князей? Иногда, когда в своих собственных дневниках Серёжа Волков писал, что ему нравится запах сирени, он посмеивался. И даже размышлял над тем, как воспримут это потомки. Неужто как признак альтернативной половой ориентации? Разве может нравиться нормальному мужику запах сирени? Или кадры из фильма «Джордж из джунглей», где безупречно прекрасный Брендан Фрейзер в безупречно прекрасно скроенной и сшитой рубашке, распахнутой на груди, носится бок о бок с безупречно прекрасным жеребцом? Сила. Свобода. Лихое молодечество. Удаль. Тут, как сказал Майк Карлуше, любуясь спортсменом: «Нет, я не гомосексуалист, но теперь я понимаю, как ими становятся!»[45] Сцены любовного мордобоя из «Торчвуда» Серёже Волкову тоже очень нравились. Он находил это забавным: и тебе страсть, и тебе влюблённость, и тебе — вот уже где точно! — абсолютное равноправие! Но Серёже Волкову на самом деле просто нравилась красота. Любого нормального человека влечёт к красоте. Любому нормальному человеку приятна красота. Вот и Серёже Волкову было по душе всё красивое. Закаты и рассветы. И красивые платья. И собаки. И даже милая сухонькая опрятная старушка, каждый день покупающая плюшки в том же магазине, что и он. Что же он теперь, зоофил? Геронтофил? Нет. Сергей Волков — жизнелюб в свободном полёте. Был. А потом вдруг вместо старушки в магазин пришла заплаканная девушка. Бабушка заболела. Не смогла выйти за любимыми плюшками.
Бабушку в больнице навещали вместе. Сергей Волков помог с похоронами. И даже не понял, когда и как безумно влюбился в девушку, далёкую от всех женских и мужских параметров красоты в нынешних стандартах кроя. Невысокая. Полненькая. Плечики узенькие. Попа широченная. Пухлые щёчки, расцветающие ямочками, когда девушка улыбается. Глаза-незабудки. Он сшил ей белоснежный брючный костюм. Прежде она не носила белого. Полагала, что белое полнит. И потому надевала на себя бесформенные тряпки ужасающих чёрных, грязно-синих и мутно-защитных цветов. Вот уж в чём она действительно походила на бронетранспортёр. Или на объёмный букет ромашек, завёрнутый наглухо в полиэтиленовый мусорный пакет. Всего этого своей даме сердца Серёжа Волков, разумеется, не озвучил. Он был хорошо воспитан. Даже из сознания такие мысли гнал. Ибо был слишком возвышен. И видел, как его возлюбленная красива. И понимал, чем эту красоту подчеркнуть. А то, что прежде она свою красоту перечёркивала, — это не обязательно озвучивать. «Умный мужик всегда предпочтёт лишний раз промолчать. Потому что лишний раз сказать — куда фатальней!» — говорил его отец. У Сергея Волкова не всё и не всегда было гладко с родителем, но очевидное интеллектуальное превосходство отца он никогда не отрицал.
В этом белоснежном костюме невеста с женихом (собственноручно сшитая не слишком классическая мужская тройка цвета «дипломат») и сходили в районный загс. Серёжа не хотел пышной свадьбы. Да и деньги требовались на куда более насущные нужды: его швейное дело успешно развивалось — и, соответственно, любой дебет немедленно оборачивался кредитом. Да и у новобрачной был траур по любимой, недавно усопшей бабуленьке. Других родственников у неё на всём белом свете не было. Только старый бабушкин кот, после смерти хозяйки немедленно отказавшийся от еды. Так что сразу после бракосочетания парочка понеслась в ветеринарную клинику, где пациента питали внутривенно.
Сергей Иванович и кота полюбил всей душой. Теперь эта толстая лохматая детина чувствовала себя отменно и считала необходимым проникнуть в Серёжину мастерскую-кабинет и поваляться на тщательно раскроенных фрагментах будущих шедевров от Сергея Волкова.
В жене Серёжа души не чаял. Она была ему и другом, и товарищем, и бухгалтером (она действительно была бухгалтером — по профессии, — и теперь в его бумагах наступил полный порядок), и любимой. И если действительно существуют в иных браках ролевые модели а-ля «родитель — ребёнок», то тут супруга явно была «мамочкой». И Серёжа наслаждался ролью избалованного, захваленного малыша-вундеркинда и старался как можно чаще и как можно больше радовать «мамочку». Возможно, он в итоге получил то, чего никогда не давал ему чрезмерно мужественный отец, чья удаль и молодечество всегда восхищали сына. И хотя давно прошли те времена, когда Сергей Иванович Волков был близок к отчаянию из-за того, что он и на тысячную часть не такой, как его мужской идеал — Иван Спиридонович Волков, но настоящей близости между сыном и отцом так и не возникло. Они стали товарищами, но папа его никогда не обнимал. Хотя даже своих партнёров по бизнесу отец частенько похлопывал по спине и всякое такое… Суровые мужские знаки доверия. Сыну он их не оказывал. Пожатие руки — вот весь максимум, отмеренный в знак родства. А на пухлых коленях жены Серёжа мог нежиться и даже немного капризно дуть губки.
— Слава богу, не гомосек! — выдохнул папа, одобрив свадьбу и скинув сыну на счёт весьма приличную сумму в качестве свадебного подарка.
А толстая у него жена или тонкая, и как они конкретно любовью занимаются, и что друг другу при этом в ушки шепчут — это папу-Волкова нисколько не тревожило. Есть границы прайваси, и разумные люди их не переходят даже с родными и близкими.
Но вот уже полгода наследник Ванечка (если мальчик) или наследница Ксюша (если девочка) никак не желали зачинаться. И на этот предмет Иван Спиридонович Волков позвонил Татьяне Георгиевне Мальцевой и предложил встретиться.
— Во-первых, Сергей мог мне позвонить напрямую, — несколько язвительно ответила в трубку Татьяна Георгиевна. — Во-вторых, он и сам отлично знает, что для начала стоит сдать спермограмму, медицинскую академию он всё-таки окончил. В-третьих, нам с тобой совершенно незачем встречаться в ресторане, чтобы обсудить репродуктивные проблемы твоего сына. Все необходимые телефоны и адреса я могу тебе продиктовать…
Тут на кухню ввалился хмурый Панин и недовольно зашипел на Мальцеву. Мол, еле-еле Мусю укачали-убаюкали, а она тут орёт на всю квартиру.
— Хорошо! — сказала Мальцева в трубку. — Говори, где и когда. — И, выслушав внимательно, без единого комментария нажала отбой.
Панин Мальцеву страшно раздражал.
Нет, не так.
Панин Мальцеву страшно раздражал в последнее время.
И тоже неверная формулировка.
Именно с верностью формулировки своих чувств в отношении Семёна Ильича Татьяна Георгиевна Мальцева и не могла определиться. Особенно — в последнее время. Потому что только в пресловутое последнее время появилась возможность, как минимум, вдохнуть и выдохнуть.
Нет, Панин был, безусловно, весь в белом. Он был правильным, как каноническая манная каша. С самых древних школьных времён[46]. Именно она всегда вела себя непристойно. А когда не вела себя непристойно — непременно вела себя непозволительно. И Панин всегда имел полное право реагировать соответствующим образом. Потом он был мужем Вари и отцом троих сыновей. И после смерти Матвея неоднократно предлагал Мальцевой выйти за него замуж. Она же сама отказывалась? Сама. А то, что он при этом от Вари не уходил, так это… дети. Сёма просто образец! А какой образцово-показательный папа для Муси? И это несмотря на то, что Мальцева записала дочь Матвеевной. И сейчас Сёма ведёт себя, как… муж. Как будто тот факт, что у них есть ребёнок, автоматически их поженил. Вся эта ситуация с совместным проживанием в её крохотной квартирке, совершенно не предназначенной для двоих взрослых людей и младенца. Взрослых очень разных людей со своими привычками, отнюдь не всегда полезными. И шумного младенца. Панину-то привычна бытовая жизнь не в одиночку. Он моментом научается всякой ерунде вроде «где кофе стоит». Целует её в щёку в те времена, когда они пересекаются. Эдак привычно целует. Как зубы почистить. Никакой ярости, никакой дрожи. Обыкновенный шаблонный жест застарелого супружества. Брр! Хорошо хоть пересекаются редко! Как минимум — нечасто. Занятые люди. Она — начмед. Он — вообще птица высокого полёта. Две няньки: дневная и ночная. Сёма ещё и веб-камеры кругом установил, просматривает из кабинета, как там его Мусенька. Фактически — она с дочерью никогда не остаётся наедине. Улыбается Мусенька Панину. Он её целует и обнимает. Она тянет к нему ручки, как только видит. И первое слово уже вполне понятно какое будет.
Однажды они даже в ресторан сходили. Вдвоём. И Сёма воодушевлённо нёс о том, как всё прекрасно. Мол, всё именно так, как и задумано. Иначе и быть не могло!
Ага, задержка рейса на десятилетия.
В ресторан пригласил после её слёз. Мальцевой позвонила Варя. Это было ожидаемо. И Мальцева даже боялась. Боялась, что Варвара Андреевна явится на работу. Скандалить не будет. Это же Варя! Но всё равно… У Вари хватило ума (или хитрости, что одно и то же в данном контексте) не прийти на службу, в кабинет начмеда. В бывший кабинет её, Вариного, мужа.
Нет, она не оскорбляла Татьяну Георгиевну. Это же Варя! Не бросалась обвинениями. Она поздравила Мальцеву с рождением дочери. И пожелала им с Сеней (Сёму дёргало, когда его называли Сеней) счастья. Ровным голосом. Без модуляций.
После этого звонка счастья с Сёмой перехотелось совсем. А вот слёзы хлынули сами собой. Панин вызвал ночную няньку, а Мальцеву потащил в дорогой кабак. И там рассказывал, как всё прекрасно. После — отправились в гостиницу. Снова как два любовника. Но вместо того, чтобы предаться тому, чему и предаются любовники в гостиницах, Сёма стал планировать будущее. Совместную жизнь. Дом за городом. И высшее учебное заведение для Муси. А потом, где-то на Мусином подвенечном платье, — и вовсе уснул. Устал мужик. Бывает. В его-то возрасте при такой-то занятости!..
Но, помнится, прежний Панин в любом состоянии набрасывался на неё как в последний раз и любил до потери сознания. А сейчас она лежит в темноте, в гостиничном номере, смотрит в потолок. И хочет мужчину. Она — женщина! И она — хочет мужчину! И она никогда не станет Варей. Так что сто раз незачем ей встречаться с Волковым, но вот этого вот шиканья на её собственной кухне она Сёме не простит! Ни шиканья. Ни глубокого провального сна вместо буйного секса. Ни древней пощёчины. Ни «случайной» Вари с их с Паниным совместными тремя неслучайными детьми. Она ему ничего и никого не простит. Никогда. И пусть разум, нашёптывающий, что Панин — весь в белом, идеальный отец и надо бы выйти за него замуж, заткнётся!
Идя коридором административного крыла к своему кабинету, Татьяна Георгиевна обдумывала список сакральных знаний, которые она должна передать своей дочери. Она же мать! У каждой матери наверняка должен быть список сакральных знаний. В голове крутилось только:
1. Никогда, дочь моя, заклинаю тебя, не делай аппаратный педикюр! Он нарушает нормальную физиологию ногтевой пластины! А обработка пяток фрезой ведёт к утолщению ороговевающего эпителия!
2. Не ешь больше трёх килограммов жёлтой черешни на ночь.
3. Мужиков на свете, как грязи…
И всё. Вот, получается, и всё, собственно, что Татьяна Георгиевна Мальцева, женщина сорока пяти лет от роду, знает о жизни.
Под дверью кабинета толпились посетители. Под кабинетом ультразвуковой диагностики сидели беременные. Татьяна Георгиевна услышала, как одна юная дева говорит другой:
— Я буду рожать кесаревым. Только кесаревым! Сейчас делают совершенно безболезненное эндоскопическое кесарево. Четыре крохотных дырочки — и на второй день тебя уже выписывают домой. В Америке уже всем давно делают эндоскопическое кесарево!
Стараясь сохранить серьёзное лицо, Татьяна Георгиевна вошла в кабинет.
4. И запомни, дочь моя, кесарево эндоскопическим не бывает!
Теперь это точно все «сакральные знания», которые она может передать своей дочери.
Рабочий день был сумасшедший. А какие они ещё бывают, когда ты начмед? Эта степень безумия ещё тяжче, чем заведующий отделением. Так что думать о жизни было некогда. Только о работе. Получается, что работа и есть её жизнь? И нечего ей тогда хотеть мужчин! «Хотеть мужчин» — это другой шифр специальности.
Встреча с Волковым была милой. Ресторан — роскошным сверх меры. Ужин — изысканным. Иван Спиридонович рассказал ей историю женитьбы своего сынишки. Слегка насмешливо поведал о профессиональных успехах отпрыска, которого нынче называл не иначе как Полуобъёмыч. Именно такая кличка, произошедшая от первоначального папенькиного презрительного «Полуобъём Бедра», прочно закрепилась за Сергеем Ивановичем Волковым в узкоспециальных портняжных кругах. И столько нежности и гордости было в этом: «Полуобъёмыч медальку какую-то дурацкую в Милане получил!» Куда девался Иван Спиридонович Волков, не так уж и давно, если разобраться, забиравший сынишку-интерна, оплакивающего мёртвый плодик от позднего аборта, из кабинета заведующей обсервационным отделением?! И вот, пожалуйста. Гордится отпрыском, как бы ни пытался скрыть это за насмешкой. А почему бы и не гордиться? Сергей Иванович — успешный модельер. Женат. Хочет ребёнка.
Кстати, она сама — уже начмед. И у неё есть дочь.
Её беременность Иван Спиридонович помнил. Как и факт своей отставки. Он не мудак слабоумный. В штаны ещё ни разу не опростался.
Волков поздравил. Осторожно поинтересовался, как на личных фронтах. Ладно, свои люди. Можно… Ответила, что живёт с Паниным. Поскольку он отец Муси. Тьфу ты, Марии! Мусей её Сёма называет. Джуиш-мама какая-то, а не замминистра. Волков заметил, что Панин замминистра по материнству и детству, так что всё логично. Посмеялись.
Уже провожая Мальцеву к машине, вдруг сказал:
— Таня, давай жить вместе. Хочешь — выходи за меня замуж. Хочешь — нет…
— Приехали! — ахнула Мальцева. — Некоторые женятся, а некоторые — так! — неуместно-нервно хохотнула она. — Иван, у меня ребёнок от другого мужчины!
— И что? У меня тоже ребёнок от другого… От другой! Я что тебе, глупый малолетка? «Она поцеловала другого мужчину!» — передразнил он хмельного Панина[47]. — Пожизненный кошмар Сёмы — твоё невинное детское блядство. Он до сих пор в этом. Замминистра, отец, дедушка — а как пацан до боли надрочивает на то, что ты такая. И что он тебя, такую, любит. И ничего с этим не может поделать. Это его персональный ад. И его же рай. Некрасиво обсуждать мужика за его спиной, ну да ты и сама всё это отлично знаешь. Я не претендую на «Король умер! Да здравствует король!». Не собираюсь занимать в твоей душе место Матвея. Это уже навсегда его место.
— И потребуешь от меня не занимать место покойной жены?.. — насмешливо уточнила Мальцева.
— Ничего не потребую, — спокойно улыбнулся Волков.
Татьяне Георгиевне стало стыдно. Она просто никчемная, глупая, престарелая забияка! Зачем?
— А то, что ты родила от другого мужчины, — так и? Знаешь, за что в том числе люблю Штаты? Там женщина «поставляется в комплекте». Никто не отделяет любимую женщину от её детей, её собак, от всего её. Всё её — любимое. Понимаешь?
— Иван, я понимаю. Не смотри ты на меня так!.. Я всё понимаю. Но я сама — не такая. Возможно, именно в этом моё несчастье. Я не способна на симметричный ответ.
— Мне не нужен симметричный ответ. Мне нужна ты. Билет с открытой датой, — Волков поцеловал её в лоб. Она села за руль. Он захлопнул дверцу.
На полдороге к дому она набрала его номер.
— Да?! — слишком радостно откликнулся он.
— Иван, я не про то! — Мальцева совершенно по-детски рассмеялась. — Мы о ситуации Сергея так и не поговорили. Для начала пусть твою невестку посмотрит один наш доцент. Он болен, особо приёмом себя сейчас не напрягает, но по моей просьбе посмотрит. Если у неё что-то серьёзно проблематичное, то и репродуктолог у меня в непосредственном подчинении имеется. Пусть Серёжа мне позвонит. Прости, у меня параллельный звонок от дежурного врача, не могу не ответить, пока.
Пришлось разворачиваться и снова катить в родильный дом.
Выраженный задний асинклитизм. Роженица категорически отказывается от кесарева. И ничем её не взять. Ни мягким: «у плода нарастающая гипоксия, грозящая асфиксией», ни жёстким: «плод умирает». Написала отказ.
Ну и, разумеется, он умер. Плод.
Женщина и тут отказалась от кесарева.
Созвонилась с Паниным. Уточнила тактику. Да, чтобы задницу прикрыть. Она обязана принимать такого рода решения самостоятельно. Но должна же она хоть как-то использовать в своё благо то обстоятельство, что она в некоторой странной связи с профильным заместителем министра! У них, например, дочь… Заместитель министра стал орать, как довели, как допустили! Ишь, и Мусин сон не помешал воплям.
Никак не довели. Уже такая в родильный дом явилась.
Никак не допустили. Хотела рожать только «естественным путём». А что внутриутробный плод погиб — восприняла достаточно спокойно. Но и тут от кесарева отказывается. Да в сознании она, в сознании! В том-то и дело. Нет, мужа нет. Никого с ней нет. Нет, никаких контактных телефонов не даёт. Семён Ильич, я понимаю, что вы ответственный по всему материнству и детству страны. Но хотя бы как старый друг, и любовник, и отец моей дочери, ты бы мог на меня не повышать голос? Внутриутробная смерть плода на моём родильном доме уже повисла. Говори мне, что делать, чтобы на вверенном мне лечебном учреждении ещё и материнская не повисла. Ты же старый. Ты же помнишь те времена, когда за материнскую смерть в условиях стационара можно было и партбилет на стол положить. Нет, я не дура. Я знаю, что такое «набор на плодоразрушающую» и где он. Нет, не заржавел. Вы, господин Панин, как заместитель министра, даёте добро на краниотомию? Отлично. Спасибо. Спокойной ночи.
Нажав отбой, Мальцева вышла на крылечко. Получить дозу никотина. Раздражение захлёстывало. Панин ни в чём не виноват. Работа у него такая. И баба ни в чём не виновата. Ну вот тупая она такая. Никто ни в чём не виноват. Вот и живут все через жопу, ни в чём не виноватые. И она — в том числе. В первых рядах.
Татьяна Георгиевна вернулась в родзал. Акушерки возились с роженицей. Там же стояла несколько испуганная Тыдыбыр. Анастасия Евгеньевна чувствовала себя виноватой. Врач всегда чувствует себя виноватым, даже если ни в чём не виноват.
— На кресло в смотровую! — скомандовала Мальцева бригаде.
— Может быть, он ещё не умер? — с надеждой спросила женщина, пока начмед проводила внутреннее акушерское исследование.
— Умер. Мертвее не бывает! — отрезала Татьяна Георгиевна, даже не содрогнувшись от своей жёсткости. Если не сказать — жестокости. Хватит. Наигрались с населением в бирюльки. Умер. Мертвее не бывает. — И виноваты в этом — вы! В истории родов имеется бумажка, написанная вашей рукой, с вашей подписью. Вы думаете, словосочетание «о последствиях предупреждена» — пустые слова? Нет. У них, как и у каждых слов, есть свой смысл. Снимайте с кресла, переводите в родзал. Готовьте набор на краниотомию. — Это было уже дежурной смене.
— На что?! — испугалась роженица.
— Голову вашему мёртвому плоду будем сносить. Иначе — разрыв матки. И свищи. Головка слишком долго стояла в одной плоскости.
— Татьяна Георгиевна! — мягко, но несколько укоризненно покачала головой старшая смены, опытнейшая акушерка Вера Антоновна.
Мальцева только рукой махнула, повелительно указала Разовой на дверь, сдёрнула перчатки, швырнула их в таз и вышла в коридор.
— Настя, садись, пиши!.. Общее состояние удовлетворительное…
Мальцева продиктовала данные физикального осмотра и внутреннего акушерского исследования, диагноз.
— После твоей и моей подписей абзац. Далее. «Телефонная консультация с заместителем министра по материнству и детству, доктором медицинских наук, акушером-гинекологом высшей категории Паниным Семёном Ильичом». Абзац. «Ex consilium: показана плодоразрушающая операция краниотомии». — Она продиктовала показания и условия. — Число. Дата. Подписи. Твоя. Моя. Панина. Вызывай анестезиолога. Тебе — стоять и смотреть. Дам после основного этапа поработать.
После извлечения отсечённой головы женщина закровила. А ещё через минуту — и вовсе хлынуло. Пришлось идти в операционную по жизненным показаниям со стороны матери. Оперировала Т.Г. Мальцева. Ассистировали А.Е. Разова и А.В. Денисов. Ординатор пятого этажа был занят, пришлось позвать дежуранта из гинекологии. Женщину положили в ОРИТ. Состояние стабилизировалось. Смысла ехать домой не было никакого. В кабинете всё одно лучше выспишься. После совместного перекура на ступеньках приёма, Татьяна Георгиевна жестом пригласила Александра Вячеславовича: «Пошли».
Слава богам, ему не пришлось ничего объяснять, повторять дважды и всяким прочим образом краснеть.
— В отделении спокойно? — только и спросила она, когда он подал ей коньячный бокал, наполненный на треть. Другой был у него в руках.
Он кивнул.
— Ты особо-то не налегай!
— Не буду. Уже через час я уйду в отделение.
— Вот и молодец.
Всё дальнейшее можно списать на бессмысленность тупого бабского бытия, усталость, раздражение и то, что она, чёрт возьми, в первую очередь — желанная, страстная, жаждущая использования по назначению женщина. И только потом мать, начмед и бог знает кто ещё!
Списать можно. Но она сделала то, чего делать нельзя, потому что нельзя. Но телу впервые за последние почти уже полтора года стало хорошо. Абсолютно, прекрасно и законченно хорошо. Со своим телом ей давно всё можно, потому что можно. Хоть сто раз на душе от этого если не гадко, то, как минимум, противоречиво.
Да не маленький Денисов, выдержит!
В половине шестого утра она поднялась в ОРИТ. Узнать, как состояние пациентки.
— Шалава ты. Ша-ла-ва! — с неожиданной горечью сказал ей Святогорский. — Так нельзя.
— Да иди ты сам знаешь куда, Аркаша!.. Кто-нибудь ещё знает?
— Никто не знает. Да и я всего лишь предположил.
— Аркадий Петрович, я не собираюсь жить с мужиком только потому, что он «всю жизнь ждал!», оттого, что у нас ребёнок, и из-за прочей подобной ерунды, которую он себе придумал. Потому что всё это неправда. Ничего он не ждал всю жизнь. Всё происходит лишь потому, что происходит. И у меня всё происходит далеко не самым худшим образом. Потому что вон, — она кивнула в сторону ОРИТ. — Есть куда большие дуры. И зла на них не хватает. На себя, впрочем, тоже…
— Тань, ну у тебя странный способ пар спускать. Всю жизнь он у тебя такой был, но сейчас-то уже…
— А что, хоть у кого-то из нас с возрастом меняются парадигмы? Ты выбросил свою сумку «USSR»? Бухать стал меньше? Перестал книги читать?
Святогорский печально улыбнулся.
— Нет… Прости, что изобразил из себя моралиста. Мне парня жалко.
— А мне никого не жалко. Ни-ко-го. Я впервые в жизни сегодня почувствовала, что мне даже эту глупую бабу не жалко. Просто работа. Я приставлена тут не для ахов, охов и прочих воздыханий. Просто работа. Баба жива? Состояние стабильное? Всё. Я не жалельщица. Я — ремесленник, сантехник. Мне и так теперь устраивать клинические разборы по вопросу интранатальной смерти. И конференции по асинклитическим вставлениям. Могу ещё по краниотомии статейку в журнальчик тиснуть. Не так чтобы слишком частая операция. — Мальцева истерически хохотнула. — Я утомилась жизни через себя пропускать. А Денисов — парень крепкий. И трахается отменно. Панин уже не тот.
— Ага, не тот… Наполнение и напряжение — уже не те. Темп не держит. Из стайера стал спринтером. Известное дело… Возраст. Должность. Отцовство.
— Аркаша, только я тебя прошу!..
— Да пошла ты! Когда это я чужие альковные тайны выдавал?! Меня на том свете черти в аду поджаривать не будут. Они сядут в кружок и целую вечность будут слушать, рты раскрыв. А до тех пор… Ладно, иди. Часок кемарни. Душ, кофе. Все дела. Пойду всех предупрежу, что утренняя раздача будет не слишком горячей, — начмед сегодня удовлетворён… Да шучу я, шучу! Могила!
Кадр сорок третий. Живой!
Александр Вячеславович Денисов был конечно же парень крепкий. Крепкий двадцатишестилетний мужик. Ординатор гинекологического отделения. Здоровый. Красивый. Умный. Сдержанный.
Но — живой.
Живой и самонадеянный мальчишка. А какие они ещё бывают, здоровые, красивые, умные, крепкие, пусть и сдержанные мужики, в приступе первой молодости?
Вот и он некоторое время назад пребывал в твёрдой уверенности, что Мальцева — уже его со всеми потрохами. Особенно после того, что случилось на конюшне[48]. И не оттого, что «старой бабе за счастье». А потому, что он её любил. Такое тоже случается. Не был влюблён. Именно любил. Психика и брюшной пресс у интерна были крепкие — он сдюжил первые удары: удаление из обсервации в гинекологию, нарочито подчёркнутая холодность Татьяны Георгиевны (которая, не к чести её будь сказано, так ни разу и не расставила твёрдо точки над i). Когда стала очевидна её беременность, Александр Вячеславович, опять же самонадеянно — вслед за остальными собратьями-мужчинами, был убеждён: от него. Все мужчины полагают, что если женщина вынашивает их дитя, то тут уж точно без вариантов. Но оказалось, что варианты имеются. И во множестве. Например: женщине всё равно, от кого она понесла. Мало ли чей бычок вскочил — телёночек-то наш! Или ещё вот: женщина беременна от вас, но это не означает автоматом, что вы ей нужны в качестве отца её ребёнка и спутника её жизни. Без иных отцов куда лучше, чем с ними. И не все планеты имеют спутник. Некоторые, например, имеют несколько. А другие — ни одного. А у Сатурна — и спутники, и кольца. Или так: да, женщина в положении, но в это положение не вы её поставили. И даже если вы жаждете её любую: босую, седую, чумную и забеременевшую не от вас, — это вовсе не означает, что любая: седая, босая, чумная женщина в свою очередь жаждет вас. Тут нет очередей, подписки, блата, последовательностей и закономерностей. Все эти вариации на тему «хочу — не хочу», «люблю — не люблю» одинаково звучат как для старых, некрасивых, усушенных (или же, напротив, ожиревших), никчемных самцов-выбраковок, так и для молодых, красивых, идеальных телом (и душой), перспективных, элитных представителей мужской породы. Увы, эта музыка достаточно часто исполняется и наоборот: женщина годами не будет смахивать с дивана духовно-ментально кастрированную двуногую особь-импотента, но моментально вышвырнет за порог чистого душой, быстрого умом, деятельного мужика, пригодного и в постели и для воспитания детей. Это величайшая загадка человеческих межполовых взаимоотношений. Но к данному конкретному случаю «Мальцева — интерн» она не имеет непосредственного отношения, так что и чёрт с ней. Тем более, всё равно не разгадать.
Каковым бы ни было поведение Мальцевой — интерн вёл себя сдержанно и достойно. Так ему самому, по крайней мере, казалось. Так виделось и всем остальным. Даже тем, кто подмечал, что взгляд Денисова иногда становится тоскливо-коровьим, когда он с затаённым (как опять же представлялось ему самому) обожанием взирал на предмет своей любви и страсти.
У Мальцевой в коридоре висел огромный портрет покойного Матвея. У интерна в спальне висел огромный портрет Мальцевой. У Панина нигде и ни в каких помещениях ничего не висело, а если что-то и повисло — так то не по причине утраты любви и страсти, а лишь как свидетельство неизбежного бега времени и результат непомерного груза забот.
Всё в этом мире либо не то, либо не так, либо не с теми. А вовсе не как у Вольтера в повести «Задиг или судьба»: «…всё на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвозвестие». Язвительный старик просто любил предаваться бесплодным умствованиям. На самом же деле в нашем простейшем из миров всё — либо не то, либо не так, либо не с теми. Либо не то и не так — не с теми! Последнее можно считать квинтэссенцией нашего бытия. Отцентрифугированными его форменными элементами.
Окончив интернатуру, Денисов слетал в отпуск к родителям, в Южную Америку. Повидаться, потусоваться, передохнуть. Он действительно мужик был крепкий — четверть века не шутка, иные — в прежних столетиях — уже в таком возрасте генерал-майорами были и подвиги совершали. А сдержанность в чувствах — это гигиеническая норма. Из серии: «почему в одних и тех же условиях русские солдаты умирали от дизентерии, а русские офицеры — нет?» Именно таким вопросом начинал вводную лекцию по инфекционным болезням один из любимых учителей Денисова (который в своё время был и любимым учителем Мальцевой — время идёт, а любимые повадки наших любимых не меняются, и время здесь совершенно ни при чём!). «Да, едят одну кашу!» — нервничал профессор-инфекционист. «Да, гадят в такой же “комфортабельный” сортир! Синих будок под Очаковым восемнадцатого века не было!» — начинал он выходить из себя, раздражаясь на тугодумие студентов и полное отсутствие у них логического мышления. «Да потому что дизентерия — это болезнь…» — с яростно-витальной надеждой отчаявшегося кричал он на аудиторию. «…Немытых рук?» — несмело шептали предполагаемую версию из аудитории. «В яблочко! — восклицал профессор, пританцовывая на месте. — И значит, офицеры, в отличие от солдат, что делали?!» — «Мыли руки…» — нестройным хором смелело студенчество. Точно так же и с чувствами-эмоциями. Ты или дисциплинирован — и тогда ты жив. Или ты распущен — и тогда есть шансы превратить своё энергетическое поле в плотно засранное каре, по периметру которого вьются жирные зелёные мухи, переносящие смертоносные флюиды на тебя и твоё окружение.
Нет, крепкий парень Денисов был не из таких. Он был дисциплинированный в чувствах мужчина. И если не мог (не хотел?) иные чувства истребить, то хотя бы держал их в узде. Потому его родители и не заметили, что с сыном что-то происходит. А что с ним происходит? Здоровый детина. Уже совершенно готовый врач. Живёт собственной жизнью, на другом боку планеты. Родители были слишком заняты собой. Моложавы, подтянуты, при делах. Они были рады видеть сына. Он был рад видеть родителей. В Южной Америке есть чем заняться, кроме бесплодных воздыханий. Тут, как говорится в русских народных сказках: утро вечера мудренее. Вернёмся — разберёмся.
Через месяц он вернулся, и отдел кадров переложил его трудовую книжку из папки «Интерны» в папку «Ординаторы». К нему не очень благоволил (точнее: терпеть не мог) заведующий гинекологическим отделением, но он был слишком занят своим очередным браком. Интригами, скандалами и расследованиями, с очередным его браком сопряжёнными. Угораздило же его жениться не на обыкновенной девчушке-простушке, которой изменять легко и просто, а расстаться и подавно — как говно с лопаты скинуть. Нет, на сей раз он женился на блатной девочке-интерне. Может, и не женился бы. Да она очень уж хотела за него замуж. Да ещё и забеременела. У неё случились очень тяжёлые роды. В результате которых заведующий гинекологией (точное число даже официальных детей которого никто не мог точно назвать, не то шесть, не то семь, не то где-то так…) обзавёлся больным ребёнком (прочили ДЦП, но до года медицина не берётся официально подписываться под таким диагнозом) — со всеми вытекающими для него, как для родителя, последствиями. Жена и тёща, а главное — высокопоставленный тесть! — почему-то (вот уж действительно несговорчивые какие!) не хотели мириться с привычками зятя. И не считали, что мужик — вольная птица, а все проблемы (в том числе с потомством) — бабские. Свиньи, одним словом. Так что заведующему было не до нового ординатора. Тем более, что Денисов несколько раз его выручил по работе. Но даже не поэтому. Подлец — всегда подлец. И будучи кому-то чем-то обязанным, подлецом быть не перестаёт. У подлеца тех регистров, куда чувство признательности и благодарности записывают, нет в помине. А всё больше потому, что над вчерашним интерном Александром Вячеславовичем Денисовым простёр своё потрепанное, хворое, не столь уже крепкое, но всё ещё властное и влиятельное крыло доцент Матвеев. И потому ещё конечно же, что сучка-начмед вчерашнему интерну благоволила. А сучке-начмеду благоволил — прилично сказать! — нынешний заместитель профильного министра по материнству и детству Семён Ильич Панин, любовник проклятой сучки со студенческих ещё времён. Так что Александру Вячеславовичу в гинекологии был зелёный свет и в малые, и в большие, и особенно в ургентные операционные. В самостоятельном ведении было три палаты. И бумажное администрирование заведующий тоже на него скинул. С руками и головой у Денисова было всё в порядке, так что он не стал профукивать дары судьбы. Личности личностями, дело делом. И по здравому крепкому мужскому размышлению заламывать руки от несчастной любви было бы чёрной неблагодарностью Богу. Или миру. Или ноосфере. Или морфическим полям. Кому как удобнее и привычнее. Карьеру выдали отменную. И любовь, если разобраться, была вовсе не несчастной. Александр Вячеславович считал, что любовь его более чем счастливая. Как минимум, потому, что она с ним случилась. Он уже обладал прекрасной женщиной. И она отвечала ему взаимностью — пусть и недолгое время. На первый раз. Не забываем о диалектике, предполагающей все последующие разы по умолчанию. Да и единожды такое далеко не у всех происходит! И прекрасная женщина, им горячо, хотя и сдержанно любимая, пока ни с кем под венец не отправилась. А если бы и отправилась — то разводы тоже никто не отменял. Даже во времена Священного синода. Что уж говорить — сейчас.
Родителям он о Мальцевой ничего не рассказал. Какими бы они ни были моложавыми и современными — Татьяна тут права. Одно дело восхищаться тем, как Мадонна раз за разом юных жиголо меняет, а другое дело — решить, что твой сын в роли этого самого жиголо. Тут его славная матушка, сама похожая на девчонку, могла бы выдать первостатейную хабалку. Все, даже самые отличные и мудрые мамаши, имеют риск стремительной манифестации и тяжелейшего озлокачествления ханжества, когда речь идёт о собственном кровном «онжеребёнке!». Другое дело, если (то есть когда!) всё будет на мази — тут его родители молодцы. Имеют мудрость отличать одно от другого. И ничего уже не скажут. Ну, мама губы подует. А когда она с Татьяной Георгиевной познакомится — и губы дуть перестанет.
Александр Вячеславович Денисов, шедший подвалом на утреннюю врачебную конференцию, резко оборвал в мыслях своих сцену знакомства матушки с женой. А она уже так ясно и чётко прорисовалась. Вот Таня, в чём-то лёгком, воздушном, батистово-кружевном, хлопочет на кухоньке вокруг высокого стульчика, в котором царственно восседает откормленный, кудрявый, блондинистый младенчик. Вот он сам — голый торс, джинсы — варит Таньке кофе. (Почему вечно все её мужики варят ей кофе?! Впрочем, это как раз нормально. Ладно, пусть остаётся…) Вот — звонок в дверь. «Саша, открой!» Сняв турку с огня, он идёт открывать. Вваливаются загорелые родители. Мама с визгом повисает у него на шее. Поцелуи, объятия. «Чего не предупредили, балбесы?! — Да мы и не думали лететь, в последний момент решилось! — Очень на вас похоже! Проходите, мойте руки, сейчас будет кофе. Знакомьтесь, это моя жена Таня, это наша дочь Муся… Выпить? Выпить можно. Танька любит выпить. Прямо как ты, мамочка! Только ей сейчас нельзя. Разве что бокал вина. Мы ждём второго…» У родителей отвисают челюсти. Папа с собой справляется моментально. Улыбается широко и обаятельно. Раскрывает невестке радушные (хотя и слегка наигранные — поначалу!) объятия. Мама смотрит недоверчиво и ревниво, но, получив от папы шлепок по мягкому месту, опоминается и сперва несколько театрально, а затем и самым естественным образом…
— Идиот! — пробурчал Денисов себе под нос. И постарался принять хмурое выражение лица. Не то, похоже, глаза так сияют, что клубящаяся в луче пыль искрится.
Да, любой крепкий, взрослый, психически уравновешенный мужчина понимает, что если любимая женщина с тобой переспала — значит она с тобой переспала. И ничего больше. «Любимая» не равно «любящая». Частенько даже если любящая с тобой переспала — это ничего не значит. У Татьяны Георгиевны такой модус вивенди — затрахивать боль, усталость, гнев, радость, любое значимое событие любого знака. Она очень страстная. Очень живая. Всегда такой была, судя по анамнезу. Такой осталась, судя по тому, что наблюдается в текущем статусе. И такой она и будет до самого конца, не будь он уже мало-мальски врач, в чьи функциональные обязанности входит в том числе прогнозирование состояний.
«Да, мамочка! Я женился на старой шалаве, и что? Ты правда имеешь что-то против старых шалав? Мать, ты же женщина широких взглядов и прочей парусиновой демократии! Во всяком случае, ты прежде всегда на этом настаивала. Лицемерие, мать? Двойные стандарты? Ай, нехорошо!»
На пятиминутке Мальцева делала вид, что его не замечает. Ну, разумеется! То есть как — «не замечает»… Она конечно же смотрела на него, когда он докладывал о дежурстве. Ровно так, как она смотрела на дежурантов обсервации, физиологии и неонатологии. Она, естественно, задавала дежурному врачу отделения гинекологии вопросы. Но ровно таким же деловитым собранным тоном, как задавала она вопросы прочим. А чего ты ждал? Что она с её неподражаемым, блаженным контральтовым хриплым влажным придыханием произнесёт:
— Гематокрит у ночной апоплексии?
А час ночной между тем был совершенно неземной. И не час, а почти два. Как раз через два часа и позвонили из приёмного. Острая боль в животе. Хирурги говорят, их патологии нет, зовите гинеколога. Ночные апоплексии — результаты невоздержанности.
Но с Мальцевой он сдерживался. Видит бог — и только он! — как он сдерживался. Она требовательна и капризна в постели и плевать хотела на то, что там испытывает мужик и что он — не железный. Особенно после почти года воздержания. Эпизоды самоудовлетворения не в счёт. Это имеет такое же отношение к удовольствию, как опорожнение полного мочевого пузыря. Не сдохнуть же теперь. А других баб совершенно не хочется. Член встаёт. Но других баб не хочется. Своя рука — владыка… Таньке же не дай бог не доставить удовольствия. Так и столько, как и сколько хочет она! И никаких указаний, разумеется. Кто не догадался — тот лох! Этим в том числе она и хороша. Для неё постель — не подиум. И не реконструкция. Для неё всё по-настоящему. Откуда-то крутится в голове, что доведенные до крайности добродетели превращаются в изъяны. Если умение отдаваться любви «постельной» — добродетель для женщины… А это без «если» — добродетель… То Мальцева — крайность. Изъян. Но почему же он так привязан к этому изъяну?!
— Потому что молод ещё!
Сухой голос доцента Матвеева вернул Александра Вячеславовича в реальность.
— Что?
— У Брэдбери рассказ есть. О марсианском дурдоме. Рядом с ненормальными постоянно парит плотная визуализированная мыслеформа. Я под капельницами всю библиотеку фантастики перечитал. Между блёвом и поносом. Так что при мне сходи с ума по Мальцевой потише, я уже одной ногой там, откуда всё очевидней.
Александру Вячеславовичу хватило ума ничего не говорить доценту. Он лишь улыбнулся и пожал плечами. Матвеев понимающе и слегка саркастично усмехнулся.
Юрий Владимирович сильно сдал. Из поджарого, спортивного, бодрого мужчины в расцвете среднепоздних лет он превратился в высушенного старика[49]. Он пережил паллиативную операцию, химиотерапию. И все мучения — без эффекта. Как сейчас жил? Неизвестно. А держался известно чем: работой. Ею держался — ею и жил. Его даже не пытались отправить «в санаторий», «в отпуск», «на реабилитацию». Всё одно что старого верного пса из дому выгонять умирать в ветеринарную клинику.
— И даже не думай замедлять шаг, студент!
— Вы о нашем пешем ходе в отделение или…
— Я обо всём.
Вся первая половина дня прошла в рутине. Обход. Записи. Две плановые операции Матвеева. Денисов ассистировал. Затем Юрия Владимировича искала забавная говорливая пышка, невысокого роста, с небольшими усиками. Денисов столкнулся с ней в дверях отделения, как раз когда нёс к нему на подпись журнал операционных протоколов.
— Здравствуйте! Вы не подскажете, как найти доцента Матвеева? Я — Ксения Ртюфель. Как трюфель — только Ртюфель. Я замужем за вашим бывшим интерном Волковым, который теперь известный в Москве модельер. Его ещё ваша Мальцева из подвала вытаскивала, где он прятался с…
— Идёмте со мной, — с улыбкой прервал Александр Вячеславович поток, который, похоже, мог и не иссякнуть.
И действительно, по дороге в кабинет Юрия Владимировича пышка успела вывалить на совершенно незнакомого, впервые увиденного человека огромное количество сугубо личной информации. Возможно, потому, что он был в зелёной пижаме. Известно, что эта униформа провоцирует на откровения куда проще и быстрее подрясника священника.
— Юрий Владимирович, я к вам за подписью, и вот вас девочка ищет…
— Здравствуйте! — перебила пышка Денисова, подскочив к Юрию Владимировичу. И затараторила без пауз: — Я — Ксения Ртюфель. Как трюфель — только Ртюфель. Я замужем за вашим бывшим интерном Волковым, но Волковой я не стала. Потому что Волковых пруд пруди, а Ртюфель — как трюфель, только Ртюфель — только я! Мне ваш телефон дал папа моего мужа, он дружен с Мальцевой Татьяной Георгиевной, которая моего Серёжу вытаскивала из подвала, когда он там сидел с мёртвым ребёнком, Мальцева Татьяна Георгиевна и дала папе моего мужа ваш телефон, и…
Матвеев поморщился, ткнул заострившимся подбородком в сторону жужжащей Ртюфель («…как трюфель, только Ртюфель!») и, даже не ответив на её приветствие, обратился к Денисову:
— Ваше мнение, коллега?
— Лёгкая гиперандрогения. Разболтанный гипоталамус. Возможно — синдром поликистозных яичников?
— Полагаю, вы не ошибаетесь. Обследуйте это чудо. Если подтвердится — назначьте монофазные. Если вдруг окажется, что не всё так очевидно, — тогда будем думать. — Идите с доктором, дорогая трюфель.
— Ртюфель. Как трюфель — только Ртюфель, — привычно поправила Ксения, хотя и несколько рассеянно. Но немедленно пришла в себя и хотела ещё что-то добавить про всё сразу. Но Александр Вячеславович нежно вытолкал её за дверь.
Доцент Матвеев встал, подошёл к умывальнику, щедро ополоснулся холодной водой и долго рассматривал руки. Его сильные красивые руки. Отлично управлявшиеся и с хирургическим инструментарием, и с рулём. И с женщинами. Последнее утверждение несколько двусмысленно. Он и хирургическим инструментарием этими самыми руками управлялся именно с женщинами. И никогда не было этого отвратительного тремора. Никогда! Господи, если ты есть, будь милосерд! Только никаких богаделен! Никакого растительного состояния! Чтобы — раз! — и всё. И свет выключили. Уже почти нет сил. Химия пожрала почки, печень и, что самое страшное, дожирает нейроны. Господи, если ты в ближайшее время не подпишешь заявку на операцию по плановой ликвидации раба божьего Юрия-Георгия, мне придётся проделать это самому в ургентном порядке. А я слаб и трусоват, как любой человек. Я, как любой смертный прыщ, до последнего держусь за жизнь, пусть сто раз трясущимися руками. Господи, я принял столько важных решений о чужих жизнях. Господи, молю: пореши мою. О безболезненной не прошу — уже давно проехали эту остановку. Давай такой паллиатив: в своём уме, без горшков и быстро. Скажем, в операционной. Только, Господи, без перегибов. Чтобы я в этот момент не был со скальпелем в руках. Хотя это и единственное, что способно унять этот мерзкий тремор: скальпель в руках. Наверное, я и после смерти ещё некоторое время смогу оперировать — это уже лягушачья безусловно-рефлекторная дуга. Но давай всё-таки без экспериментов. Я и так далеко не безгрешен. Да плевать мне на грехи перед теми бабами, с которыми я жил и спал. Я о других. Которые лежали передо мною распахнутые… В прямом смысле слова, Господи. Так что такая тебе клиническая задачка: я захожу в предбанник, моюсь и — всё! Преставился доцент Матвеев. Ну и чтобы не слишком на мне была зациклена оперативная задача. В общем, Господи, если ты есть — сообразишь. Что я тебе тут диктую, как неразумному интерну…
Юрий Владимирович вдруг понял, что разговаривает с зеркалом. Вслух. Глядя глаза в глаза самому себе. Тому, который за гранью. И снова изобразил свою фирменную саркастическую усмешку.
— Нет Бога, кроме человека…
В этот момент зазвонил внутренний телефон. Промокнув лицо полотенцем, доцент подошёл к столу и поднял трубку.
— Да?.. Иду.
Уже в коридоре он набрал мобильный Денисова.
— Спускайся в ургентную приёма. — Коротко, без объяснений. И стремительно пошагал к лифту.
В коридоре приёмного отделения, где встретились Матвеев и Денисов, менты отдирали одного мужика от другого. Первый с рыком раненого зверя молотил второго. Второй прикрывал голову руками и тихо мычал.
— Не наше дело! Наше дело: баба на сносях. Сочетанная травма, — слегка задыхаясь, отрывисто пояснил Матвеев Денисову у дверей в ургентный оперблок. — Нейрохирурги и торакальные работают. Мамаша загибается. Наш единственный больничный АИК[50] занят. Прокесарим, пока не…
Они уже зашли в предбанник, и привычная процедура запустилась автоматически.
— Юра, быстрее! Я эспандер уже пять минут молочу!.. — загудел сочный бас из операционной.
— Уже! — крикнул доцент и вдруг посерел и сполз на пол, к нему кинулась операционная санитарка, держа хирургический халат врастопырку. Юрий Матвеевич требовательно и зло кивнул на Денисова — и опытной санитарке достало понимания. Она подала халат уже помывшему руки Александру Вячеславовичу, за долю секунды скрепила липучки на спине — и подтолкнула его в операционный зал. И только потом…
Молодой врач не успел осознать и принять то, что случилось. Он влетел в ярко освещённое помещение и увидел, как старый мощный торакальный хирург ритмично сжимает обнажённое человеческое сердце в раскрытой грудной полости.
— Давайте, мать вашу!.. — захрипел он на Денисова.
Одна из операционных сестёр — у стола их было несколько — промокнула пот с морщинистого лба, но торакальный только раздражённо мотнул головой.
— Скальпель! — скомандовал Александр Вячеславович.
Он послойно вскрыл брюшную полость.
— Чего копаешься, одномоментно входи! — захрипел торакальный. Но Денисов работал на автомате, не особо допуская до себя реальность, данную ему в ощущениях.
— Уберите кишечник из раны, — распорядился в сторону анестезиолога. Он не видел, как анестезиолог мрачно усмехнулся.
— Да всё равно уже, извлекай ребёнка! Хоть на тряпки тот кишечник режь, — рявкнул массивный смежник, всё ещё ритмично сжимая кулак в разрезанной напополам верхней половине женского тела.
В операционную забежала запыхавшаяся санитарка. Александр Вячеславович извлекал младенца, натренированно соблюдая каноны: не поранить мочевой пузырь, не перерастянуть нижний сегмент, не задеть сосуды.
— Да что ж ты возишься!.. — снова не выдержал торакальный.
Через несколько секунд окровавленное тельце крохотного человечка повисло на руке у Денисова.
— Фуууф! — выдохнул старый хирург, вынул руку из грудной полости матери и, встряхнувшись, как бульдог, быстро шлёпнул по пяткам новорождённого. Тот слабо пискнул.
— Слава богу, живой! Чего стоите, анестезиологи сраные?!
«Взрослые» анестезиологи — они же реаниматологи — переглянулись, схватились за мешок Амбу, но тут в операционную уверенно вошёл Ельский со своим чемоданом — и коллеги явно испытали облегчение. Владимир Сергеевич ловко и быстро подхватил у Денисова младенца, неонатологу тут же подвинули столик… Всё совершалось стремительно и разом. Александру Вячеславовичу казалось, что он провалился в другое измерение. Где всё знакомо. И где всё — по-другому. Такие же стены, та же аппаратура, те же манипуляции, те же специалисты. Но время течёт иначе. Не согласуясь с движениями и звуками. Орал новорождённый. Бряцали металлические инструменты.
— Вре-мя-смер-ти-де-би-лы! — пролаял где-то на другой стороне сознания бульдог-торакальный.
Секундная стрелка часов на стене ритмично забивала сваи.
— Че-тыр-над-цать-трид-цать-пять! — сквозь толщу воды прогудел один из анестезиологов бригады.
«Чьё время смерти? Время чьей смерти?» — подивился про себя Денисов и привычно протянул руку к операционному столику.
— На углы.
— Доктор! Ты собираешься ушивать труп? Всё. Баба умерла. Время смерти — четырнадцать тридцать пять. — Торакальный хирург уже сдирал с себя перчатки, маску и халат. Вот этот вот латексный «щёлк» заставил время в сознании Денисова включиться в нормальный — если считать нормальным общепринятый — ход событий. — Это же время запишешь в рождение! — Опытный коллега слегка стукнул Денисова по спине. — Младенец живой. Впрочем, детскую Ельский напишет. Вашей истории тут не будет. Это не материнская смертность. Но ваша часть протокола за тобой. Блин, писанины теперь часа на четыре! Через час — все у меня в кабинете! Где нейрохирург?! Что с Матвеевым?
— Умер, — коротко сказала санитарка. И, не удержавшись, скривилась лицом и разрыдалась.
Торакальный долго, цветисто, отчаянно выматерился.
Владимир Сергеевич, обрабатывающий новорождённого, склонился над ним чуть не вплотную и спиртовой турундой промокнул несколько прозрачных капель, неожиданно упавших на порозовевшее оживающее хнычущее тельце.
Анестезиологи и нейрохирурги на мгновение заинтересовались заоконными небесами, нервно сглатывая.
— Размывайся! — бросил торакальный Денисову.
Парень наконец-то отошёл от стола, на котором лежал обескровленный труп, изуродованный многочисленными травмами и попытками результаты этих травм повернуть вспять. Белые повязки, пропитанные кровью, — на голове. Гипс, заляпанный пятнами крови, — на левой руке. Разрезанная грудная клетка, ощерившаяся ранорасширителем, в глубине которой покоилось недвижное багрово-синюшное человеческое сердце, похожее на мёртвого освежёванного снегиря. И вскрытая брюшная полость, из которой спешно был извлечён живой человек. Ещё ничего не знающий, ничего не понимающий. Успокаивающийся биением живого человеческого сердца.
Ельский шёл по подвалу, прижимая запелёнутого новорождённого к своей груди. В какой-то момент он понял, что забыл самый главный инструмент своей жизни — неонатальный реанимационный набор — в ургентной операционной главного корпуса. Он свернул в закоулок, ведущий в морг, присел на какой-то старый ящик и зарыдал. Тут же заревел младенец. И Владимир Сергеевич стал раскачиваться, успокаивая и успокаиваясь сам. Синхронизируя ритмы, выравнивая токи… Он не сюсюкал, не шикал. У него не было своих собственных детей, но он, как никто другой, знал, что рождению слова не нужны. Как не нужны они смерти. Только движение. Только и только движение. Систола и диастола. Напряжение и расслабление. И покой. Как результат любого движения. Покой. Покой.
Неизвестно, что оплакивал Ельский. Нелепую смерть незнакомой женщины? Он пока ещё даже не знал её истории. Смерть Матвеева? Вероятно. Скорее всего. Или свою собственную усталость? Всеобщую нелепость? Невозможно точно сказать. Не говоря уже о том, что некрасиво подглядывать за тем, как взрослый сильный мужчина плачет на старом пыльном ящике в больничном подвальном закоулке, ведущем к моргу, прижимая к своей груди совершенно чужого младенца. Успокаивая едва рождённого в мир незнакомца биением собственного четырёхкамерного полого мышечного органа. Сколько этих чужих рождений прошло через его сердце? Он никогда не задумывался над этим. Это была просто работа. Просто непростая работа.
Через несколько минут он пришёл в себя. Отнёс младенца в отделение. Вернулся за своим реанимационным чемоданом. Операционную уже почти убрали. Патологоанатомы забрали изуродованное тело молодой женщины. И красивое жилистое тело доцента Матвеева, который даже мёртвый, казалось, слегка иронично ухмылялся. Стучал зубами молодой ординатор Денисов, перекуривая на улице у приёмного покоя главного корпуса со старым торакальным хирургом по прозвищу Бульдог.
Текла обыкновенная больничная жизнь.
— А где папаша-то? — опомнился зав детской реанимацией, вышедший на воздух. — Он тут в приёме дрался с мужиком, что его бабу привёз.
— Седировали. И ментам сдали. Им показания снимать, то-сё. — Бульдог прикурил последующую от предыдущей.
— Так что случилось?..
— Да срань господня! — мрачно ухнул торакальный. — Все бабы — дуры.
Жила-была обыкновенная семья. Муж, жена и ребёнок. И забеременела жена вторым. И стала мужа пилить: сделай ремонт! Сделали. Закончили уже почти к родам. Ремонт делали, как от веку профанам полагается: в экономном режиме — то есть им казалось, что в экономном. Потому что на рынки сами ездили, рабочих по объявлению нанимали. Со всеми вытекающими для затрат. Материальных и нервных. По дороге скандалили не раз. В общем, наконец, косо ли, криво ли, но вроде всё готово. Старшего ребёнка к бабушке отвезли, в Краснодар, что ли. Не важно. Понаехавшие оба в первом поколении. Квартира ещё в ипотеке. Но жене захотелось ремонт. Чтобы себе и детям. Чтобы комфорт. Сделали и сделали. Ей бы уже плюнуть и успокоиться. Но то ли розеток ещё не было. То ли розетки были — но не те. В общем, пилила она своего мужика за те розетки. А ему некогда. Он на работе. А ей — свет клином на тех кретинских розетках сошёлся. Чтобы именно такие, как она в журнале видела. Но чтобы подешевле, разумеется. Поэтому никаких интернет-заказов. И никаких городских магазинов. Надо сэкономить три копейки. Как раз на тот бензин, что залить в ту машину, за которую кредит ещё тоже не выплачен. Вот она с утра пораньше психанула, села за руль и попилила на строительный рынок за МКАД.
Заехала не на ту площадку. Раньше же с мужем ездила. Особо за дорогой не следила. Всегда есть о чём поссориться. Указатели — хрен разберёшь. Вроде как тут на рынок заезжали. Или нет? Какие-то грузовики, железо, блоки. Куда ехать? Где здесь розетки?! Народу никого. Она головой покрутила да из машины, поперёк гружёных фур кое-как поставленной, и вышла. Попёрлась к погрузчику. Так сказать, пошла за движущимся объектом. Где движущийся объект — там должен быть человек, управляющий движением. И, значит, у него можно поинтересоваться, где тут на рынке розетки, без которых ей ремонт — не ремонт, муж — не муж, и вообще — жизнь не мила!
Водитель погрузчика разгружает «шаланду», гружённую блоками. Один человек на площадке. На стоянке грузовиков не было ни одного человека, кроме этого водителя. И она бежит к погрузчику, разгружающему «шаланду», гружённую блоками. Спросить у работяги, где розетки! Он в этот момент снимает очередной поддон с кузова «шаланды». А тут эта беременная с огромным пузом. На огромном же нерве из-за того, что муж не олигарх, жизнь не удалась, ремонт не такой, как хотелось, и вот эти розетки!.. Там же рёв стоит. Водила погрузчика никаких людей не ожидает. В такие зоны обывателям и въезд, и вход строго запрещены. Что должно быть обеспечено владельцами строительных рынков. Баба понимает, что человек её не услышит. И хочет, чтобы он её увидел. Внимание обратил. Подбегает близко, орёт во всю мочь: «Подскажите мне!..» Водила от неожиданности дёрнулся, зацепился поддоном за борт грузовика, поддон качнулся, ещё раз качнулся, мир замер… Мужик вспомнил всех святых по матушке… Глаза закрыл… Поддон ещё раз качнулся — и чуда не произошло. Поддон с блоками рухнул. На беременную бабу, алкавшую каких-то ей одной известных розеток. Блоки падали, как кости гигантского чудовищного домино. Один блок зацепил голову, другой — плечо, третий — грудь… Водила не помнил, куда и как бежал. К ней было метнулся — тормознул: вспомнилось, что трогать нельзя. К телефону — начальнику звонить. Начальник — в «скорую»… «скорая» — ментам. Мы — ближайшая больница к этой части МКАД. Два часа кроили-штопали-лили бригадой нейрохирургов, травматологов, торакальных и анестезиологов-реаниматологов. Ну и вот. Время смерти четырнадцать тридцать пять. Плод женского пола, живой, доношенный, весом три семьсот, ростом пятьдесят четыре сантиметра, родился в рану в четырнадцать тридцать пять. Слава кесарю.
— Купила розетки!.. — И Бульдог ещё раз завернул такое выражение, что любой водила погрузчика позавидовал бы. Но уже без отчаяния завернул. Со смирением безнадёги. — Запомни, пацан! — обратился он к Денисову, — женишься — с бабой не ругайся. Делай всё по уму. А не можешь по уму и не можешь уступить и не скандалить — на цепь её. Или наручниками к батарее. Вот теперь мужик с двумя детьми и без бабы. Сдались тебе, Люсенька, эти макароны! — Он нервно хохотнул, но тут же окоротил себя, откашлялся и продолжил строго, по-деловому: — Через двадцать минут у меня в кабинете. Такие протоколы не каждый день продиктуют. Учись, пока я жив. Учителя не бессмертны.
Бульдог всхлипнул, зашвырнул окурок в мусорку и ушёл. Денисов и Ельский посмотрели друг на друга — и молча разошлись.
Матвеева кремировали на третий день. Как он и хотел. В землю — ни за что не желал. Чтобы жёны с детьми на могиле не дрались.
На кремации присутствовала вся больница. И весь онкодиспансер. И все его жёны. И все его дети. Все его любовницы и все его ученики. Некоторые даже из других городов и стран прилетели.
Мальцева на поминки не пошла. Оказалось, что это очень удобно — быть матерью. Всегда можно прикрыться дочуркой. «Вы что, Татьяна Георгиевна, на поминки не пойдёте?! — Простите, но у меня маленький ребёнок!»
В итоге всё равно все — Панин, Святогорский, Ельский, Мальцева, Денисов, Поцелуева с Родиным, Марго, Тыдыбыр и многие другие — сползлись в ресторанчик. Не столько помянуть Матвеева, сколько убедиться в том, что сами живы. А Матвеев… Ну что Матвеев. Матвеев — это эпоха. И эта эпоха ушла. Ушла красиво. Эта ушла — другая пришла.
— Я вот думаю, какая судьба уготована этой новорождённой девчушке? — пустился в размышления изрядно захмелевший уже Святогорский. — Мамашу дурную бетонными блоками в отбивную смолотило, а той — хоть бы хны. Кутузов, вот, с перерывом в четырнадцать лет в голову ранен! И — выжил! А с ранениями в голову во времена Очакова и покоренья Крыма не выживали! Читаешь — только руки и ноги ещё могут отремонтировать или ампутировать. Голова или брюхо — всё, привет! А тут в голову — раз! — выжил. В голову через четырнадцать лет — два! — выжил! Так ведь вот ещё какой случай: вторая пуля — та, что через четырнадцать лет, — прошла по старому каналу! Казуистика! Или по-русски выражаясь: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Но — было! Лекарь Мюсо знаете как сказал? «Должно полагать, что судьба назначает Кутузова к чему-нибудь великому, ибо он остался жив после двух ран, смертельных по всем правилам науки медицинской». Дважды пули промчались сквозь голову Кутузова! По одной и той же траектории! Причём миллиметр отклонения от раневого канала — дважды повторенного! — он был бы либо мёртв, либо слабоумен, либо слеп!
— Так он же вроде как не видел на один глаз. Даже чёрную повязку носил, нет? — встрепенулась Марго.
— Марго, Кутузов не был слеп! Отменно видел обоими глазами. Разве что «искривел» на правый глаз, как тогда писали лепилы в протоколах. Дефект косметический, а не функциональный. Бабы его и кривого любили, как нашего доцента Матвеева бабы любили — любого! — Аркадий Петрович шумно вздохнул и протёр глаза. И продолжил спокойно: — Чёрную повязку на глазу носил актёр Ильинский в фильме «Гусарская баллада». Вот. Все бабы — дуры!
— Какую чушь мы несём! — вмешался Панин.
Да, сегодня он присутствовал. Это был тот самый редкий случай. Случай был действительно очень редкий. У Панина и в мыслях не было являться сюда только потому, что здесь Мальцева. Он хотел помянуть Матвеева с теми, кто его действительно знал, действительно уважал, действительно любил. Слегка припозднился. Потому что после крематория в министерство на совещание рванул, будь оно неладно! Ещё один АИК для родной больницы выбил. Пришёл, а тут этот интерн, как живой, сука!.. Даже память картинку подкинула: двадцать третье февраля почти два года назад, гульки в изоляторе обсервационного отделения, Танька — ещё завобсервацией, он — ещё начмед; она уходит с интерном; он подрывается — «вы куда?!» — доцент Матвеев властно придавливает его обратно — «сидеть!»[51].
И такая тоска накатила на Семёна Ильича, что он глухо рыдал в кабацком туалете. Плакал о том, что всё так нелепо. Смерть молодой бабы по совершеннейшей глупости. Смерть Матвеева от рака мочевого пузыря. Врач, мужик, у которого всегда по этой, мочеполовой, части всё было в полном ажуре, — и от рака мочевого пузыря! Жизнь его самого, Панина. Долгая жизнь с Варей, совершенно ему ненужная. Дети его с Варей, бесконечно ему вдруг чужие и далёкие. Вечная двойная жизнь в многослойной лжи. Танька, родившая от него, но холодная…
Неизвестно, долго ли он сидел в кабинке кабацкого нужника, но в дверь постучали и нормальным таким, понимающим мужским голосом не то чтобы спросили, а скорее констатировали:
— Семён Ильич, вы там живой?!
— Денисов, не дождёшься! — рявкнул Панин.
Но почему-то стало легче.
Водителя погрузчика приговорили к пяти годам за непреднамеренное убийство по неосторожности. Как-то так… Владелец рынка отделался крупными взятками. И рынок не закрыли. И опасную разгрузочную площадку не обустроили по всем правилам, и охрану не усилили. И бабы не перестали устраивать истерики своим мужикам из-за розеток.
И у жены Сергея Волкова (по прозвищу Полуобъём Бедра, или просто Полуобъёмыч) Ксении Ртюфель («…как трюфель, только Ртюфель») действительно оказался поликистоз яичников, а это вполне поддаётся медицинской коррекции.
И Панин, как и прежде, любил в своей любви к Таньке Мальцевой прежде всего саму свою любовь и лишь потом — саму Таньку Мальцеву.
И росла Муся Панина, обожаемая отцом совершенно беззаветно и потому могущая по полному праву именоваться именно что «плодом любви» — для Панина (и была единственной настоящей любовью Таньки Мальцевой).
И Ельский берёг свою беременную молодую жену до опасения последней за психику мужа.
И Марго понятия не имела, выходить ей замуж за американца или…
И всем им ещё очень долгое время чудился доцент Матвеев. Бывало, обернёшься в коридоре — и вот же он, только что был… Только готовился шпильку воткнуть или что-то язвительное отвесить. Или придёт баба с гинекологической проблемой, наберёшь по привычке номер… И становится больно.
Очень больно.
Но если тебе больно, ты — живой.
И значит, всё ещё возможно.
Кадр сорок четвёртый. Непонятное ощущение
Была суббота. Татьяна Георгиевна решила остаться дома. Сегодня ответственный дежурный — Родин. В обсервации — Поцелуева. Да и, в конце концов, руководящая работа — это в том числе умение делегировать полномочия! Плох тот генерал, который не доверяет своим офицерам и солдатам. Если что, тьфу-тьфу-тьфу, вызовут. Но нет ни одного «если что», с каковым не могли бы справиться рыжий добряк-весельчак Родин и его боевая подруга Засоскина. И почему всё время на какие-то военизированные сравнения тянет? Самая мирная работа: родовспоможение.
Да и с дочерью хотелось побыть. Муся уже не только ела, писала, какала, спала и плакала. Муся становилась забавной. Она сейчас шустро ползала, хватала всё, до чего могла дотянуться. Жизнерадостно хохотала, выдавая совершенно необыкновенные рулады. Хмурила личико. Надувала щёчки. Морщила лобик. Неописуемо удивлялась. Умилительно притворялась. По каждому предмету, до которого таки дотянулась, имела своё собственное мнение. Мальцева не хотела совсем уж пропустить этот мимический пир. Подрастёт — и ага! Это же прекрасные мгновения!.. Панин утверждал, что Мусина мимика и сама Муся вся как есть — её, Танькина, копия. Прям-таки ксерокопия. Клон.
— Да всё ты врёшь! — отвечала она ему, сдвигая брови.
— Вру? — смеялся Сёма. — Вот ты же себя не видишь каждую секунду в зеркале! А ты сейчас точно такую же мордочку состроила, как Муся. Одну из миллиона мордочек. Ты же на себя в зеркало смотришь, как все бабы, — с сосредоточенным выражением лица. Но красота — это не только черты! Это динамика, живость… То, что и называют обаянием.
Панин нащёлкал запредельное количество фотографий. Он даже печатал их! Отсылал секретаршу с флешкой в ближайшую контору. И толстых фотоальбомов с Мусиными изображениями было уже в штабель. Как-то раз Татьяна Георгиевна взяла один из альбомов (а кто альбомы покупал? кто фотки вставлял? неужто тоже Сёмина секретарша?) и наткнулась на чёрно-белую фотографию, потёртую, с оторванным уголком. На неё смотрела наивно-удивлённая, лукаво-простодушная, невыносимо щенячья-радостная и одновременно мудро-печальная Муся, в распахнутых глазах которой читались тысячи чувств и мыслей.
— Панин, скажи, она роскошная! Вот объективно скажи, как отстранённый зритель, а не как чокнутый папаша! — подсунула она ему фотографию.
— Она? — Сёма хитро прищурился. — Она — совершенно роскошная. Говорю объективно, — рассмеялся он.
— А ты где так фотографию успел затаскать? Или теперь специально старят для пущего бандитского понту?
— Танька! Это твоя фотография! В нынешнем Мусином возрасте. Я её сто лет назад спёр из альбома твоей мамаши.
— Да? — удивилась Мальцева.
— Там на обороте год есть, и чернила уже поплыли.
Татьяна Георгиевна перевернула фотографию.
— Действительно я. Мне казалось, она совсем на меня не похожа.
— Будем надеяться, обойдётся внешним сходством! — слегка иронично прокомментировал Панин, аккуратно забирая у Татьяны Георгиевны фотографию, как величайшую драгоценность. После чего сам осторожно вставит её обратно в окошко альбома.
— Ты знаешь, только сейчас подумала: я очень похожа на свою мать.
— Неправда! — чуть не подскочил Панин. — Потому я и говорил, что красота — это не только черты, а ещё и мимика, жесты. Улыбка… Я ни разу не видел твою мать улыбающейся! А ты и Муся — хохотушки.
— Возможно, в младенчестве и моя мать была хохотушкой. Кто ж теперь знает? Но ты прав. Улыбалась она редко. Настолько редко, что я почти никогда и не видела её улыбки. Для своих. Только в гостях и по делу. Мать моя жила недовольная всеми и вся. И, умирая, не изменила себе. Ушла в мир иной, крайне недовольная миром этим и заранее зная, что и там всё — сплошные поводы для неудовольствия… Панин! — требовательно окликнула Мальцева, сосредоточенного на приготовлении завтрака для Муси Семёна Ильича.
— Угу? — вопросительно промычал он.
— Я не выгляжу недовольной этим миром?
— Ты выглядишь очень по-разному. В каждый текущий момент, немедленно сменяющийся другим. В тебе, как и в Мусе, миллионы оттенков. Застывшей формы под названием «Мать твоя!» в вас нет, успокойся. Вы слишком деятельны для этого. Иногда, пожалуй, слишком. Особенно некоторые взрослые девочки! — подмигнул он Мальцевой, не отрываясь от помешивания манной каши.
И он был очень хорош! Чёрт возьми, Панин был просто обворожительно хорош в фартуке, у плиты. Замминистра, ёлки-палки! Он совершенно чудесный мужик. И энергии — хоть отбавляй! Как будто омолодили его эти роды… Дом строит. Продал своё однокомнатное холостяцкое гнездо. Купил участок в ближнем коттеджном посёлке — и строит дом. Домину! Показывал проекты. Радуется, как дитя. Дом называет «наш». Похоже, он решил, что всё раз и навсегда определено и превратилось в застывшую форму. Хотя сам только что о текучести… Решил самостоятельно, без разговоров. И без печатей сам для себя и узаконил. А что решила она? Она ничего не решила… Всё-таки какой мерзкий запах у манной каши!
— Сёма, я терпеть на могла и не могу манную кашу. Вот и сейчас я с трудом сдерживаю рвотный рефлекс!.. А Муся может это жидкое дерьмо литрами засасывать!
— Папина дочка! — с гордостью произнёс Панин. — Всё! — Он снял фартук. — Папа каши наварил, вам на целый день хватит. Папе надо на работу. А потом папа заедет на стройку! Надо быстрее заканчивать и переезжать из этой тесной клетушки.
— Это не клетушка! Это моя квартира!
— Успокойся, я не собираюсь её продавать!.. — Он внимательно посмотрел на Мальцеву. — Танька, это выражение лица на всех языках мира означает: «А ты и не можешь её продать, старый козёл! Это — моя квартира!» Успокойся. Твоя. Это всего лишь фигура речи. И… — Панин запнулся и тихо добавил: — Я никаким образом не посягаю на твою независимость. Я просто счастлив, что ты рядом. Это всё. Поступай, как считаешь нужным.
— А как я считаю нужным?
Сёма улыбнулся.
— Ну вот опять Мусечкино выражение личика!.. Если я скажу тебе, как я считаю нужным, — ты поступишь с точностью до наоборот. Что-что, а детские повадки мне прекрасно известны!
— Мог бы и не напоминать мне, что у тебя куча детей не от меня!
— О господи! Танька, и в мыслях не было! Я имел в виду только тебя. Тебя и Мусю. Сама себе выдумает, сама накрутит, сама обидится — на себя же. А я — виноват.
Он дурашливо махнул рукой, нежно чмокнул Мальцеву в щёку. На цыпочках зашёл в комнату, чтобы поцеловать спящую дочь, хотя Татьяна Георгиевна грозила ему кулаком:
— Не буди лихо, пока оно!.. Ну всё, забурчало! Теперь мне и кофе спокойно не попить!
Но Панин уже выскочил за дверь.
Татьяна Георгиевна искупала Мусю, ворча, что папа и няни её явно перекармливают, отнесла в комнату, одела и отправилась на кухню варить кофе. Она собиралась сегодня весь день провести с дочерью. Как положено. Нарядить, прошвырнуться с ней по магазинам. Сходить в парк. Взять с собой фотоаппарат. Не всё только Сёме… В общем, вести себя так, как ведёт себя любая порядочная, нормальная, прикованная к дитяте «онажемать!».
Дочь шустро доползла до кухни — и Татьяна Георгиевна отнесла её обратно. Первый кофе убежал. Пока она протирала плиту, Муся мигом повторила давно освоенный ею маршрут. Она даже не сердилась на мать, потому что поняла, что это такая весёлая игра: Муся ползёт на кухню — мама возвращает её на старт. Быстрее! Выше! Сильнее! По дороге дочурка хватала всё, до чего могла дотянуться. Но опасных предметов в пределах Мусиной досягаемости в квартирке уже давно не водилось. Кроме двух приходящих нянь, была ещё и приходящая уборщица. От этого веселее и свободней в мальцевской однокомнатной, некогда «холостяцкой берлоге» не становилось. Няни — куда без них. Если бы ещё только не надо было время от времени поддерживать некое подобие светской беседы. Хотя бы несколько минут. У Панина это получалось. У Мальцевой — не очень. Сёма выспрашивал у наёмных «мамок» малейшие подробности про «как покакала», не болел ли животик, как режутся зубки, какая игрушка нынче любимая, какая новая манера появилась (как будто если она уже появилась, то немедленно испарится, жди, как же! — Муся тебя этой новоявленной манерой забодать успеет)… Няньки так искренне восхищались… Паниным! Логичней восхищаться Мусей, разве нет?! В любом случае, няньки полезны, их труд осязаем. А вот плоды труда уборщицы испарялись, как только она покидала жилище. Мириады Мусиных тряпок моментом расползались по всем углам. И вероятно, Сёма действительно всю жизнь хотел девочку. Или после это себе придумал, потому что у них с Варей было три пацана… Было, как же! Они — есть! Не в том смысле, что они хоть как-то проявляются в жизни Татьяны Георгиевны, на это у Панина уже если не ума, то опыта хватает! Пусть будут живы, здоровы, богаты и успешны — и как можно дальше от Мальцевой. Сёма о них и не заикается в её присутствии. Слишком долго и потому хорошо знает свою… Кстати, свою — кого?.. Может, не так любит, как любил её Матвей, — не в смысле «не так сильно», а просто и всеобъемлюще: не так!.. Но ума хватает не обсуждать с ней своих лосей. А может, не ума и опытности хватает, а тупо не хватает времени. Не важно. Но сейчас, с Мусей, создаётся впечатление, что он не престарелый папаша, а чокнутая мамаша, дорвавшаяся на излёте репродуктивной функции до радостей материнства. Идиотские платьечки, бредовые шляпки, кретинские кепки, принтованные футболочки, кружевные пижамки, ковбойские прикиды, хипстерские комбинезончики. Больше, чем звёзд на небе. Можно открывать лавку детской одежды и обуви… А игрушки?! С тех пор как Муся стала ползать — это просто кошмар! Слава богам, Сёма не скупает плюш. Всё-таки врач. Но тем не менее он уже не юный экономный студент, а крепко зарабатывающий зрелый мужик. С сильно ударенной радостью отцовства гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковой системой. Потому от многоцветья и разноголосья идеологически и экологически выверенных игрушек можно тронуться рассудком. И Татьяна Георгиевна уже разок чуть было не тронулась. С месяц назад. Сидела она над Мусиной кроваткой с огромной погремуёвиной в руках — назвать ЭТО «погремушкой» никто бы не решился. Чудовищная двояковыпуклая лопата, внутри которой громыхали, выплывая в прозрачные окна, птички, рыбки, дефективные человечки и какие-то и вовсе не поддающиеся описанию создания и предметы. И цветов этот безумный психодел был соответствующих. Дизайнер явно употреблял галлюциногены. Где это и прочее подобное безумие Сёма приобретал — Татьяне Георгиевне было неизвестно. В тех местах, где она оказывалась между работой и домом, продавались честные дешёвые китайские игрушки. Менее приятные на ощупь, хуже сделанные, и по-простому, а не так хитровывернуто безобразные. Муся лежала в кроватке. Мальцева сидела рядом с кроваткой и погрохатывала погремуёвиной. Муся изо всех сил боролась со сном, но гипнотическая лопата брала своё — и она начинала смежать веки. Но, видимо, лопата работала только в паре с издаваемым ею ужасающим грохотом. И как только задрёмывающая Мальцева ослабляла звук, замедляла темп и сбивалась с ритма — Муся немедленно открывала глаза и начинала возмущённо гудеть. Взбадривалась Татьяна Георгиевна — и всё начиналось сначала. Мальцева сдалась первой. Она уснула. А проснулась от оглушающего пронзительного визга. И, похоже, не она одна. Что-то грохнуло у соседей сверху, куда-то вбок поехал лифт… Мир изменился. А в руке не было лопаты. Ещё бы! Лопатой огребла Муся прямо по лбу! Хорошо, что приехал Панин. Отловил Мальцеву с истерически заходящейся дочуркой уже в дверях. Татьяна Георгиевна собиралась везти Мусю в больницу.
— Да она просто испугалась! В этой погремушке весу граммов пятьдесят от силы! Если бы детей было так легко убить… — Кажется, он тогда даже развеселился. И что-то там опять вякал про свой огромный родительский опыт. Вот ничто они, эти ум и опыт, если у человека не хватает самой малости — граммов пятидесяти такта.
На сей раз Мальцева кофе не упустила. Позволив Мусе рысачить по кухонному полу.
— Я бы не против. Но твой папочка категорически запрещает мне курить при тебе. И даже не потому, что дым. Чтобы ты получила из сигаретного дыма хотя бы ту норму бензола, что мы щедро потребляем с пищей, тут должна курить рота солдат. Хором. Причём часов эдак семьсот пятьдесят кряду в режиме chain-smoke. Тут у папочки мозгов хватает понимать. И про нормы. И про то, что живём мы не в карельской тайге. Он, видите ли, не желает, чтобы ты меня видела с сигаретой во рту! Это из той же серии, как креститься: тремя перстами или двумя. Или вообще не креститься. А папочка бросил. Курить. Креститься он и не начинал никогда. Нет худших ханжей, чем бывшие… Ещё я обещала папочке не сквернословить при тебе. Но маме надо покурить. Потому что кофе без сигареты это всё равно что ковбой без лассо!
Мальцева подхватила дочь на руки, отнесла в комнату, огляделась. Поставить в кроватку? Муся тут же заорёт. А кофе, пусть даже и с сигаретой, под аккомпанемент рёва — не то удовольствие. То есть вообще никакого. Пол и кровать? Исключается. Тут же приползёт на кухню, а она Панину пообещала, что не будет курить при дочери. Глупость конечно же, но дал слово — пусть и сто раз глупое, — держи! Манеж! В кладовке есть манеж. Татьяна Георгиевна достала манеж, отловила поползшую за ней дочь, вернулась в комнату. Ещё раз огляделась более прицельно. Пол весь был усыпан игрушками, тряпьём, тут же валялась железная дорога с паровозиками. Откуда она здесь? Какой-то идиот подарил, наверное. Или Панин себе купил. В любом случае они оба — и великовозрастный отец, и совсем ещё мало соображающая дочь — обожали завороженно наблюдать, как паровозики гоняют и гоняют по кругу. Муся хохотала, как безумная, — это ещё можно понять. Щенок — он и есть щенок. Но и Панин чуть челюсть на пол не ронял! Наверное, у него в голове что-то там успокаивалось, когда он созерцал зацикленные паровозики. Это же в реальной жизни всегда рано или поздно случается — ограничитель циклов и выход на наиболее приемлемый вариант. Вероятно, Панина устраивал нынешний жизненный цикл, он не желал из него выходить и, соответственно, отключил счётчик циклов. Вот ему и доставляли удовольствие, успокаивали бесконечно ёрзающие по кругу паровозики. Теперь манеж совершенно некуда воткнуть!
Мальцева поставила манеж на кровать. Посадила в манеж Мусю. Накидала её текущих любимых игрушек. Муся тут же схватила что-то резиновое и стала оглушительно пищать. Ну и отлично. Это просто музыка по сравнению с рёвом. Татьяна Георгиевна вернулась на кухню. Пусть и чуть остывший — но кофе. С сигаретой! Она присела на табуретку. Прислонилось спиной к стеночке. Прикурила сигаретку, затянулась и сделала первый глоток кофе. Муся внезапно перестала терзать резиновую игрушку. Мальцева чуть насторожилась. Нет, тихо. Хорошо! Целая чашка кофе и с целой сигареткой — в покое! А потом — образцово-показательный мамский день!
И тут вдруг раздался оглушительный грохот. Пространство разорвало глухим сотрясением. Как при бомбёжке. По-крайней мере, именно так в тот момент Татьяне Георгиевне показалось. И через долю секунды — вой сирены. Именно так в тот момент Татьяне Георгиевне почудилось. Она швырнула сигарету в чашку с кофе («противопожарная безопасность!» — привязывающая к жизни реперная точка) и через мгновение была в комнате. Увидела перевёрнутый, сложившийся манеж, под которым билась и орала Муся. Билась и орала прямо на грёбаных паровозиках! Долбаный манеж приземлился прямо на мудацкую железную дорогу! Мальцева подскочила, отшвырнула манеж, подхватила Мусю… И увидела, что всё лицо дочери залито кровью.
— Муся! — прошептала Татьяна Георгиевна.
И всё. И её сознание отрубилось. Мозг отказался воспринимать и анализировать ситуацию. Главный процессор перестал соображать. Дальше действовало тело.
Тело что-то на себя натянуло из кучи на полу. Тело схватило ключи от машины. Тело пристегнуло единственно важную во вселенной сущность в автокресло. Тело понеслось сквозь пространство, лишённое изображений, запахов, звуков и мыслей. Тело шло на рефлексах, слегка фиксируя не такие тактильные ощущения где-то внизу. Тело примчалось, выскочило, схватило автокресло и куда-то, по одному телу известному маршруту, понеслось, не реагируя ни на какие внешние раздражители и не давая возможности раздражителям внутренним достучаться до мозга. И наконец вот он, триггер запуска чувств:
— Вова! Муся! — истошно закричала Мальцева, протягивая автокресло Ельскому. — Глаза! Паровозики! Глаза! Железные! Мозг!
И Мальцева упала в обморок, как только Владимир Сергеевич принял у неё автокресло с ревущей, размазывающей по лицу кровь и слёзы, вперемешку со слюной, дочерью.
Когда Татьяна Георгиевна пришла в себя, то увидела довольную, счастливую, улыбающуюся миллионом своих очаровательных улыбок дочь, играющую с фонендоскопом на коленях у Ельского.
— Что с ней?! — исторгло тело первое осознанно-сформированное мозгом предложение.
— Ничего, как видишь. Вытер сопли, умыл харюшку. Зря я, что ли, доктор наук и завотделением?
— Но она рухнула с высоты на железные паровозики! Глаза, сотрясение…
— Мальцева, вот уж не думал, что ты стебанёшься. Кто угодно, но только не ты. С какой высоты она рухнула? С пола на пол?
— С кровати!
— О да! Это резко меняет дело! Насколько я помню твою берлогу, то ложе наслаждения расположено на чудовищной высоте сантиметров в двадцать.
— Но она была в манеже, а там, на полу, паровозики!..
— Раскачала манеж — обычное дело для сообразительных детей. Когда упала, прикусила губу. Отсюда и кровь. У детей сосуды густо и близко, если ты забыла. Но крови не было бы столько…
В кабинет протиснулся Святогорский.
— Простите, что я без сту… Ах! Ух! Еть…тить агрегат через забор по частям! — восторженно выдохнул Святогорский, глянув на Мальцеву. И, прикрыв лицо рукой, сполз по стеночке и так и затрясся на корточках.
— Человек — это звучит модно! — добавил Ельский и тоже мрачно заухал.
И даже Муся залилась одной из своих самых обворожительных рулад, глядя на маму.
— Из… извини… — никак не мог успокоиться Аркадий Петрович. — Но, во-первых, тебя ищут гаишники, внесшиеся с проблесковым маячком и сиреной за твоей машиной на наш тихий больничный дворик. Я слёзно умолил их обождать в твоём кабинете. И даже кофе им сварил, заговаривая зубы. Во-вторых, на пути следования к Вовиному кабинету стоят окаменевшие фигуры сотрудников нашей богадельни. Сам-то я твой триумфальный забег пропустил. О чём буду скорбеть до конца своих времён. Впрочем, доброхоты тебя зафиксировали и в фото, и в видео. Накинь-ка халатик. У гаишников не всегда хорошо с чувством юмора.
— Да что не так-то?! — недоумённо уставилась на друзей Мальцева. Опомнившись, вскочила и схватила у Ельского с колен Мусю. Та тут же захныкала и потянула ручки обратно к Владимиру Сергеевичу.
— О, вишь! Вся в тебя, такая же шалава! — добродушно расхохотался Святогорский.
— Не ругайся! Мне Панин при Мусечке не разрешает ругаться и курить.
— Так, отдай ребёнка Вове, хай понянчится. Сказал бы, что ему нужна тренировка в связи с положением его супруги, но это так же нелепо, как снайпера учить бульники в забор метать. Сама надень халат и идём к ментам. В подобном виде — могут и на психиатрической экспертизе настоять.
Святогорский подошёл к шкафу Ельского, достал оттуда тапки, швырнул их Мальцевой.
— А тапки-то мне за… — она ошарашенно уставилась на свои босые ноги. Так вот что это было за странное ощущение внизу! Бетон, асфальт, педали, асфальт, бетон, паркет, линолеум… Выше на ней были трусы Панина. В серую и белую полосочку. Да, такие, с положенной мужским трусам геометрией кроя в определённых местах. Видимо, её тело приняло их за шорты. Хорошо, хоть под ними на ней были её собственные трусы. Поверх лифчика была натянута странная маечка, каких у неё отродясь не водилось. Безумно-карамельного цвета, вся в бантиках, с каким-то длинным поясочком сзади.
— Панин, поди, Муське на вырост купил в очередном припадке отцовского шопинга. Платье для первого причастия! — снова затрясся Святогорский.
— Мать моя женщина! — ахнула Мальцева, беспомощно посмотрев на своих друзей. — Это меня так весь роддом видел?!
— Ну, не весь, — всё ещё подхрюкивая, съязвил Аркадий Петрович. — Хотя сейчас, поди, уже весь. А кто не видел — увидит. Сказал же: интерны тебя на айфон запечатлели. Не каждый день начмеда в таком виде узришь! Да ещё и с окровавленным младенцем в руках.
— Господи, Панин меня убьёт!
— Идём, пусть тебя сперва гаишники вые… не убьют. Чтобы Сёма оторвался всерьёз.
Гаишники оказались не злые. Сперва, конечно, повозмущались для проформы. Но никаких протоколов составлять не стали. Тем более, у одного — жена на сносях. Баш на баш. Ничего не было. А моя баба у вас рожает на контрактных условиях, но бесплатно. И у хорошего специалиста! Вот, у мужчины, например!
— Я — анестезиолог-реаниматолог! Рожайте непосредственно у Татьяны Георгиевны. Она — прекрасный специалист. Лучший в этом родильном доме! — защитил честь подруги Святогорский, едва сдерживая хохот.
Но гаишник явно не поверил. Ещё раз с большим сомнением осмотрел Мальцеву с головы до ног — она бы и покраснела ещё больше, но больше было уже некуда. И она снабдила его визиткой Родина Сергея Станиславовича, заведующего патологией беременности, сказала: звонить без зазрения совести, в любое время, ссылаться на неё, Мальцеву Татьяну Георгиевну, лично. И вообще — в любое время. Вот и моя визитка, на случай «если».
Под конец саммита гаишники даже похвалили Мальцеву. Посоветовали в каскадёры податься. Или в инструкторы экстремального вождения. А на улицах города лучше такое больше не повторять.
— Да я и не смогу! — заверила Мальцева. — Я ничего не видела и ничего не слышала! — вырвалось у неё под укоризненным взглядом Святогорского. (К слову, если бы Аркадий Петрович не был модератором переговоров, то вряд ли бы у Татьяны Георгиевны получилось договориться, вздрючили бы по полной, дело разрешить куда труднее, чем дело не заводить.)
— Вот именно! — строго козырнули гаишники на прощание.
И в дверях кабинета этой более чем странной докторши столкнулись ещё с одним явно полоумным гражданином.
— Муся! Муся! — кричал гражданин. — Муся!
А странная докторша бросилась полоумному гражданину на шею с криками:
— Сёма!
«Муся! Сёма!» Кибуц какой-то, а не родильный дом!
Да, к окончанию переговоров с представителями органов правопорядка в лечебное учреждение прибыл Панин собственной персоной. Ему позвонил Ельский. Заверил, что всё в порядке. Не то ещё кому-нибудь ума хватит разосланную интерном на all фоточку или видео Семёну переслать. Родину вот, например. Отчего бы не повеселить замминистра?
— Шикарная баба! — искренне-восхищённо заверил он Панина, передавая ему дочурку. — Эта мимика и эти жесты будут творить с мужиками чудеса. Чрезвычайно обаятельное создание. А я их немало, слава богу, повидал!
— Шикарных баб или младенцев? — уточнил Панин, прижимая к себе своё сокровище.
— И тех и других. И ты паровозики металлические с ковра убери, старый мудель. Раз на раз не приходится.
— Да кто ж знал, что Танька манеж на кровать водрузит и…
— Вот поэтому она тебя и не любит так, как любила Матвея. Тот не знал сослагательного наклонения и никогда её ни в чём не обвинял даже в мыслях своих! — жёстко перебил его Ельский, хотя не в его привычке было вмешиваться в чужие альковные дела. А хотя бы и в дела старых друзей. Видимо, флюид Святогорского подействовал.
— Уберу. Согласен. — Панин ещё крепче прижал к себе Мусю. — И прекратите все ругаться при ребёнке!
— Пока-пока, Муся! — Ельский поцеловал крошечную ладошку своей новой подруге. И полугодовалая девчушка вдруг вся раскраснелась, раскокетничалась, засияла глазками, рассыпалась серебряными колокольчиками улыбок…
— Совершенно чумовая девица! — констатировал Владимир Сергеевич, развернулся и ушёл, в характерной для него манере даже не попрощавшись с Паниным.
Муся опечаленным зверьком выглядывала ему вслед из-за папиного плеча и даже махала ручкой.
— И что это сегодня было с нашей мамой? — обратился к дочурке Семён Ильич. Та в ответ лишь умилительно пожала плечиками. — Ладно, идём, заберём маму из кабинета. Одна она там точно будет сидеть до самой ночи. Эту свою берлогу она ещё тряпками не затарила.
Они все втроём съездили на стройку. Затем сходили в торговый центр. И Сёма открыл Мальцевой тайну магазинов, где гнездятся все эти ужасные «развивающие», «обучающие», «экологически чистые» игрушки и чудовищно дорогие детские тряпки. Прямо настоящий семейный выход!
Ирония показалась Татьяне Георгиевне неуместной. Её преследовало непонятное ощущение. Кажется, ей всё это начинает нравиться.
Вечером, когда Муся уснула, они вызвали няньку. И отправились в гостиницу.
Она уже почти забыла, как Панин хорош!
Или это всё последствия стресса?.. Она сегодня второй раз в жизни испытала необратимость. В наступившую после первой необратимости ночь с ней был Панин. Иначе бы тогда её тело наложило на себя руки. Сейчас она только ощутила необратимость. Но тело, проклятое тело всё помнило — и отработало учебную тревогу в режиме, абсолютно приближенном к боевому. Если бы тело по дороге к спасению хоть на секунду позволило мозгу вспышку мысли вроде «Муся лишилась глаза…», то оно бы, тело, умерло на месте. А оно не хотело умирать. И потому даже слегка перестаралось. Ну чего стоило хотя бы мельком осмотреть, провести первичную хирургическую обработку раны — если бы таковая действительно была. Если бы это была не Муся — Мальцева так бы и поступила. Непонятные нормальной физиологии ощущения испытывают наши тела по отношению к тем, кого мы на самом деле любим. Необъяснимые. Это ли не критерий? Упаси боже от оценки любви такими критериями. Всё это бред, просто воображение разыгралось. И Панин спит, и Мальцева строгозапрещённо курит на подоконнике гостиничного номера, настежь распахнув окно в ночную Москву, и плачет. Плачет потому, что всё хорошо. И плачет оттого, что всё, что определено, незыблемо и бесконечно, вдруг оказывается таким ненадёжным, хрупким и недолгим. Как бы они жили с Матвеем? Какие бы у них были дети? Но Матвей погиб в автомобильной аварии. И это необратимо. Ужасно необратимо. Но у неё есть Муся — и это тоже необратимо. Прекрасно необратимо. И, кажется, пришла пора телу просто лечь рядом с Паниным. И просто уснуть. Без снов, без мыслей, без чувств. Сколько бы ни думала — всё равно ничего не придумаешь. Тем более, случай сегодня скорее смешной. Трагедия повторилась в виде фарса. Всё в полном соответствии с законами жанра.
* * *
На следующий день — точнее, куда как ближе к полуночи — в кабинет к Мальцевой зашёл Святогорский с огромной пластмассовой неваляшкой.
— Вот, смотрите, это вам!
— Боже, Аркаша, какой китч! — только и всплеснула руками Татьяна Георгиевна.
— Не-не-не! Ты мне не путай искусствоведение с естествознанием! Это русская национальная игрушка! И знаешь, где она сработана? — Аркадий Петрович перевернул страшную красную бабу вверх тормашками (она издала вполне мелодичный перезвон) и торжественно прочитал бирку: «Изделие: игрушка детская “Неваляшка”. Произведено: Тамбовский пороховой завод»! Тамбовский! Пороховой завод! — повторил он невыносимо торжественно, и старые друзья долго не могли отсмеяться. Стоило Мальцевой чуть успокоиться, как Святогорский снова торжественно повторял: «Тамбовский пороховой завод!» — и всё начиналось по новой. Пока внутренний телефон не потребовал их обоих в родильный зал.
— Нет, Аркадий Петрович, ты как хочешь, но домой я эту бабу не понесу. Иди знай, чем они её там начинили. На Тамбовском пороховом заводе-то! И вообще, игрушки должны делать на фабрике игрушек, а не на пороховом заводе!
— На Тамбовском пороховом заводе! — строго уточнил Святогорский. — Тань, когда игрушки будут делать на фабрике игрушек, а не на Тамбовском пороховом заводе, это будет уже немножечко не Россия.
Кадр сорок пятый. Поздняя беременность-2
В приёмный покой поступило очередное «ябольшенимагу!» — «блатняк» Маргариты Андреевны и, соответственно, Татьяны Георгиевны. Открытие у «ябольшенимагу!» было — кончик пальца. Роды — первые. Потому было решено дать роженице «ябольшенимагу!» медикаментозный сон, а поднятого на волну безумия невменяемого мужа отправить на окраину Одинцова за крайне необходимым его жене медикаментом «Антитеатрализит». Да-да, продаётся только в дежурной аптеке на окраине Одинцова. Уже практически в Лесном городке. Не будет там — вторая точка в Мытищах. Нет в Мытищах — возможно, имеется в Дмитрове. Да, в Дмитрове. Аптека прямо на территории конюшни. Какой? Ну, какая-нибудь конюшня в Дмитрове непременно найдётся. Вот там и аптека. С жизненно важным для вашей супруги «Антитеатрализитом». Без него не возвращайтесь. Записать? Не вопрос. Пишите. Что? Мне самой написать? Да вы что! У меня врачебный почерк. Ни в жизнь не разберёте! Так что вот вам ручка, вот бумажка, пишите сами, чтобы сами же и смогли прочитать. Диктую по слогам. Ан-ти-те-а-тра-ли-зит. Покажите. Правильно! Без него не возвращайтесь. Без «Антитеатрализита» шейка матки вашей дражайшей половины не откроется, и не видать вам вашего наследника как своих ушей без зеркала. Всё. Сел, поехал. Одна нога в Одинцове, другая — в Дмитрове. Что в Мытищах — сам решай, уже взрослый мальчик.
Бедолага, умученный истеричной бабой, унёсся спускать пар по ночной Москве и Подмосковью. Очередная «ябольшенимагу!» безмятежно сопела в кроватке предродовой. А Маргарита Андреевна и Татьяна Георгиевна впервые за долгое время получили возможность поболтать по душам. Вроде и всё время вместе. Но то Танькины роды. То похороны доцента Матвеева. Работа, работа, работа. А между тем Маргошу уже пора было выдавать замуж за её колорадского фермера. Потому что не только он у неё уже был. Но и она к нему слетала. И — снова он. И — опять она. По визе невесты. Колорадский мужик был настроен решительно, потому что без памяти влюбился в Маргариту Андреевну.
Тут надо вернуться больше чем на полгода назад. Туристическую визу гражданке РФ Маргарите Шрамко почему-то не открыли. Причину, по которой визу не открыли, выяснить не удалось. Ей выдали стандартную бумажку, гласившую, что в связи с законом таким-то ей в туристической визе отказано, но она в любой момент времени может обратиться за повторной визой. Она, сжав в зубах своё рачительное эго, подала на визу ещё раз. Но и следующий посольский офицер, больше похожий на банкомат, чем на человека, снова выдал ей такую же стандартную бумажку-отказ. При техподдержке Святогорского Маргоша вступила в переписку с консульским отделом посольства США, но это не помогло. Всё одно что с автоматом по продаже газировки переписываться. Два вида писем. С сиропом. Без сиропа. Шаблоны.
И жених, найденный на порядочном сайте знакомств всё тем же Святогорским, прилетел сам. Хотя видит божехраниамерику, как колорадские фермеры не любят летать хоть куда-нибудь, кроме пределов благословенных США. Нет, конечно же в теории этот славный парень и прежде знал, что на планете существуют и другие континенты и страны. Но это только в теории. На практике ему вполне доставало того, что США покоятся между двух океанов, а что там, за пределами этих океанов… Может, и ничего. Потому что всё врут календари и даже GPS иногда рекомендует срочно повернуть налево прямо посреди Золотых Ворот.
Здесь, в России, невинное великовозрастное дитя североамериканских лесов, полей, рек и, конечно же, горных вершин Колорадо закономерно отловило несколько мощных культурных шоков. Начиная от аэропорта, пробок, подъезда Маргошиного дома, квартирки предполагаемой невесты (которой она, к слову, очень гордилась, потому что, оплакав верного старого пса, отправившегося в путешествие по радуге, сделала наконец ремонт — в полном соответствии со своими, разумеется, вкусами, и бедный парень чуть рассудка не лишился от обилия малинового, золотого и финтифлюшек в интерьере) до многообразия блюд и спиртного на столах нищей России. Так же его несказанно удивило отсутствие на улицах медведей с балалайками и людей в ушанках. Хотя ему, разумеется, приобрели. Не медведя и балалайку. А ушанку и матрёшку. А Святогорский разъяснил, что медведей нынче держат только подпольно, потому что дщерь Петрова Елизавета запретила заводить домашних медведей ещё в 1740 году от Рождества Христова[52]. Но подпольно ещё можно встретить, потому что на Руси реформы зело медленны. Хотя если Джонни хочет ручного медвежонка, то Аркадий может свозить его до подмосковного села Беззубова, там у одного казённого человечка именьице и медведь присутствует, всё честь по чести. Славный американец Джонни не понимал безупречного английского дружищи Святогорского. Потому что Марго повергла мужика в самый что ни на есть экзистенциальный шок.
В первую же ночь он так яростно любил Маргариту — кое-какие рекорды языковой барьер брать не мешает (а Маргоша ещё и шепнула на ухо Татьяне Георгиевне, что «языкового барьера» для славного Ванечки и вовсе не существует), — что уже поутру своей жизни без неё не представлял. Разумеется, великовозрастная Маргошина дочурка Светка[53] была предусмотрительно выселена к подружке. И первое, что пронзило саму Марго точно в сердце куда прицельней любого амура, — то, что абсолютно голый Джонни, прекрасный, сильный обнажённый мужик, варил кофе. Сам варил кофе. Маргарите Андреевне впервые в жизни мужчина варил кофе. Матерясь по-своему на московскую газовую плиту. И после того, как они выпили этот кофе, Маргоша продемонстрировала Джонни, что коль скоро русская женщина тебе благодарна, то и для неё никакого «языкового барьера» не существует. Когда к полудню приехал Святогорский со своим спасительным английским, то первые несколько минут недоумевающе взирал на далеко не юную парочку, которая перехихикивалась, перемигивалась и пунцовела покруче любых подростков. Но Аркадий Петрович мужик умный. И потому понял, что тут переводчик уже ни к чему. Несмотря на то, что Джонни по-русски не знал ни слова, а Маргоша по-английски знала к тому моменту «май нэйм из Марго» и «Ландан — зе кэпитал оф Грэт Британ». Чем это могло помочь укреплению взаимопонимания между гражданкой Российской Федерации и гражданином Соединённых Штатов Америки, было непонятно. А вот то, что взаимопонимание между Марго и Джонни уже прочнее некуда, — и понимать не надо было. Так что весь первый день влюблённые, благополучно пересекшие языковой барьер безо всяких слов, слонялись по Москве, взявшись за руки. И Джонни так ни разу и не достал заблаговременно приобретенные им разговорники и путеводители. Ну и очень хорошо. Потому что в рюкзаке у Джонни были глупые разговорники, а путеводители — и вовсе по Saint Petersburg. И завидев собор Василия Блаженного, Джонни восторженно выдохнул:
— The Church of the Ressurrection! The Savior-on-the-Split-Blood! It’s so beautiful mosque![54]
— Угу! Это Москва! — утробно промычала Марго — и они снова понеслись обжиматься и целоваться в переулках, проёмах и проездах нашей помпезной «большой деревни», сплошь утыканной прекрасными «мечетями».
Когда люди так внезапно, с первого взгляда, с первого постельного раза подходят друг другу, как ложка к варенью, как молоко к печенью, как ямщик к тройке, как вестерн-седло к квотерхорсу, — ни о каких гражданствах и языках речи быть не может! Да ещё на пороге всё было очевидно!..
В аэропорт Марго встречать заморского кандидата в женихи не поехала. Мандражировала страшно. Святогорского отправила. В ожидании — выпила три рюмки (и лишь чудовищным усилием воли тремя рюмками себя и ограничила, потому что была готова всосать всю литровую бутылку) и скурила пачку сигарет. Когда Аркадий Петрович позвонил, мол, на подъезде — руки ходили ходуном. Забренчал звонок — как током ударило, пляска святого Витта началась. Замок не поддавался. Марго натурально расплакалась. Но когда она наконец открыла дверь — всё. Что-то там говорил на русском и английском Святогорский, передвигались тела в пространстве, гремели чашки на кухне, но были только Марго и Джон. Если правда то, что посреди многих прочих в океане «круга избирательности» есть единственный свой, — это был он. Почему Богу и природе надо было так хитроумно разбрасывать пазлы по планете — то другой вопрос. И сейчас он ни русскую акушерку, ни американского животновода не интересовал. Их явно тревожило только одно: когда уйдёт этот третий лишний мужик. «Этот мужик» Святогорский очень быстро сообразил. Тут бы и не такой умный сообразил. Единственное, чего не просёк Святогорский, — что и утром ему являться не стоит. Но Марго сама просила! Или то ещё обрывки чего-то формально-гостеприимного на коре её головного мозга полоскались. Безо всяких туристических маршрутов и сопровождающих их текстов Джонни сразу уверовал, что Москва — самый лучший город на Земле. Потому что здесь родилась и живёт Марго. Скоро будет — «жила», решил Джонни. Но от его размышлений в простом честном Past Indefinite Tense Москва в Present Progressive становилась всё краше и волшебней.
Друзья — Панин, Мальцева, Святогорский — быстренько выпроводили Марго в двухнедельный отпуск и отправили парочку в поездку по Золотому кольцу. В Боголюбово, под «мечетью» Покрова на Нерли, Джонни сделал Марго официальное предложение руки и сердца. Во Владимире, у Золотых Ворот (вау! у них тоже есть Golden Gate, только это не мост, а, как это ни странно, именно ворота), придумал имя их первенцу. В Калязине, созерцая колокольню Никольского собора, представлял, как они прекрасно будут смотреться вдвоём на лошадях, как отражение друг друга, как бесконечное отражение друг друга, всегда вместе, как отражение в отражении… Маргоше даже пришлось слегка стукнуть своего очумевшего возлюбленного:
— Это вода! Всего лишь вода! Это не чудо. Просто колокольня отражается в воде, как в зеркале! Спокойный безветренный день — вот она и отражается!
Джонни ничего не понимал, а только смотрел Маргарите в глаза и… они понеслись в гостиницу, как озабоченные малолетки.
В Костроме, под «мечетью» Ипатьевского монастыря, Джонни решил, что просто расписаться в мэрии ближайшего к его владениям американского райцентра будет недостаточно, надо будет найти для Марго что-то похожее на эти мечети. В США всё есть. И он сказал ей: это, мол, не беспокойся, и по правилам твоей веры поженимся. Она ни черта не поняла, но ей было достаточно его голоса, чтобы они… на сей раз не добежали до гостиницы, но если Бог есть любовь, то монастырские стены должны радоваться. Камни умнее, потому они молча радуются. Люди — куда глупее и лицемерней, потому пузатые батюшки гугниво ворчат. Марго всегда была по-горячему мстительной, потому нашла кусок угля и написала на монастырской стене: «ЛюБоВь — ЛЮдям БОга ВедатЬ!»
— What is it? — спросил Джонни, послушно отстоявший «на стрёме» по Маргошиному приказу.
Она вытащила у него из кармана кошелёк, достала долларовую купюру и ткнула пальчиком по центру обратной стороны.
— Oh, Declaration Of Independence!
— Да нет, балда! Выше!
— In God We Trast? — несколько вопросительно уточнил Джонни.
— Ага! В самую точку. А он — в нас! Вот об этом я этим ханжам тут и нацарапала!
Джонни ещё некоторое время что-то бормотал, мол, может быть, надо было заплатить штраф за то, что они занимались любовью под монастырскими стенами. Хотя толстый бородатый человек в чёрном появился, когда они уже просто обнимались, целовались и хихикали, во всём застёгнутом и поправленном. Декларация независимости не запрещает обниматься, целоваться и хихикать. В Декларации независимости сказано, that all men are created equal, that they are endowed by their Creator with certain unalienable Rights, that among these are Life, Liberty and the pursuit of Happiness…[55] Разве не к счастью они с Margosha под этими стенами стремились?! К тому же нигде нет надписей, запрещающих заниматься любовью. А любому американцу с рождения известно: что не запрещено, то разрешено! Потому совершенно непонятно, отчего ворчал русский pope. Наверное, Марго что-то скрывает. Наверняка услуга платная. Просто любимая предпочитает расплачиваться, как в иных американских музеях. Хочешь — покупай билет, как порядочный. (Билет в Metropoliten Museum, к примеру, стоит двадцать пять долларов.) А хочешь — кидай в благотворительную урну. Кто кидает полтинник или даже стольник, а кто и доллар. Как проконтролируешь? Вот и Маргоша сгрузила русские монеты в церковную коробку с прорезью, а по таксе платить не захотела. Но — имеет право! Раз такая услуга — творить благо в соответствии со своими желаниями по любой из предоставляемых возможностей, — в русской church задекларирована.
В Переславле-Залесском совокупный градус смешанных и взболтанных Жизни, Свободы и стремления к Счастью был таков, что крест Спасо-Преображенской «мечети» сиял, казалось, на всю Ярославскую область.
В Плёсе Джонни уже крестил их с Маргошей дочку Сару в Воскресенской церкви. (Пока в воображении, но немалый жизненный опыт доброго американца Джонни свидетельствовал, что мечты имеют тенденцию реализовываться, если мечтатель — пахарь. А Джонни был пахарь!) Видение было настолько реалистичным, что вдруг неожиданно для Ивановского захолустья обнаружился молодой батюшка, прекрасно изъясняющийся на понятном Джонни наречии, который кое-что ему объяснил. Заодно и перевёл наконец, что его ханни не верит в Бога. Джонни в Бога верил и потому попросил русского клерика перевести Маргарите, что Богу всё равно, верит она в него или нет, потому что Бог в Маргариту верит. Священнослужитель так обрадовался нехитрой мысли Джонни, что долго хлопал последнего по плечам, жал руки, чуть не забыл перевести… Переводя, добавил от себя, что Бог в Маргошу верит, иначе не выиграла бы она эту кармическую лотерею — покосился он на Джонни. Расстались друзьями. Батюшка ещё долго смотрел им вслед, перекрестив безумную парочку на дорожку. И сперва улыбался. А затем и немного поплакал о чём-то своём.
В Ростове их чуть было не выгнали из Кремля. За поцелуйчики. Какая-то недовольная тётка. Вовсе не священнослужительница. Но — не выгнали. Потому что любимая женщина выдала в недовольную тётку долгую пламенную тираду — и тётку снесло взрывной волной. Маргоша была прекрасна в гневе. Глаза сверкали. Щёки — пылали. Волосы — развевались. И Джонни уже видел, как она легко справляется со стадом коров и табуном лошадей.
В Троице-Сергиевой лавре Джонни решил, что если они с Марго проживут столько лет, сколько он уже увидел «кьюполоф» of Russian Church, то это уже намного больше ста. Но были ещё Суздаль, Углич, Юрьев-Польский (и тут для их с Марго детей он решил выстроить на ранчо такую «избьюшка» с bar-кьюпол, как в Майкл-Archangel «монастиррр») и Ярославль. И снова Москва. Джону уже надо было улетать. Маргарита опомнилась и познакомила его со Светкой. Дочурка вела себя вздорно и фальшиво, но Джонни, замечательный славный Джонни, всё равно вёл себя, как славный Джонни. Открыто. Дружелюбно. По-детски расстраиваясь из-за Светкиной холодности.
Когда он улетел, Маргарита Андреевна сутки рыдала. И всё равно все сказали, что она безумно, невероятно хороша собой. Помолодела лет на двадцать после поездки. Ну да. Как раз за двадцать лет и налюбилась. И выспалась — за них же. А мужского внимания получила — так русские женщины столько не живут. Колорадский фермер подавал Маргоше кофту, открывал двери, предупреждал любое её желание, каждое утро где-то успевал купить или нарвать цветов, каждый день по три раза водил в рестораны и кафе, покупал всякую меморабельную ерунду (которую всю забыл в Маргошиной квартире, включая скатерти, кружева, ложки-матрёшки для отца-матери, тётушек-дядюшек и братьев-сестёр), а самой Маргарите купил обручальное кольцо. Потому что русские брильянты — это вам не американские брильянты! Откуда-то он имел такое предубеждение.
— Это, вероятно, не предубеждение. Это, скорее всего, заблуждение. Наверняка когда был Джонни маленький, с кудрявой головой… — Марго гневно стрельнула глазами в старого друга. Джонни сейчас был слегка лысоват, но во всём прочем — безупречен, как актёры, снимавшиеся в «Великолепной семёрке»[56]. — Да он ничего не понимает, aren’t you?! — обратился Аркадий Петрович к американскому фермеру. Тот встрепенулся и дружелюбно замотал головой. Мол, твоя правда, Arcasha, ничего, как есть, не понимаю. Святогорский продолжил: — When “Kid” Brady was sent to the rope by Molly McKeever’s blue-black eyes he…[57]
— Oh, ye! — жизнерадостно заорал Джонни. — O’Henry! Vanity and Some Sables! I like it very much! — Он наморщил лоб и выдал: — Russian sables… The real thing. They don’t grow anything in Russia too good to you, Margosha![58] — Выговаривая последнее предложение, Джонни смотрел на Маргариту Андреевну с совершенно животной страстью и собачьим обожанием.
— Ты смотри! А старик Джонни совсем не прост! И читает. И чувство юмора имеется! — обрадовался анестезиолог.
— Да что он говорит?! — возмутилась Маргарита. — Он только при тебе столько говорит! — чуть недовольно пихнула она Аркадия Петровича локтём в бок.
— Говорит, что, обойди хоть всю Россию, нет ничего достойного тебя, Марго! — поморщился Святогорский.
— Это точно! — горделиво подбоченилась Маргарита. — Скажи ему, что он тоже — самый-самый лучший! И замечательный. И просто шикарный! И… Про люблю я уже и сама научилась. Но только ты красиво скажи, не то я дура-дурой, аж самой стыдно, что язык не учила. Кто ж знал!.. — нахмурилась Марго.
— What she said? — обеспокоенно уточнил Джонни.
— She not said! She cried! — торжественно-комично поправил Святогорский и, заломив руки, передразнивая Маргошину манеру говорить, «перевёл» для доброго прекрасного фермера: — “What do I care for all the sables and money in the world”, she cried. “It’s my kiddy I want. Oh, ye dear, stuck-up, crazy blockhead!”[59]
Во время тирады Святогорского Джонни, хохоча, притянул к себе Маргошу.
— Прекратите немедленно! — действительно закричала Маргарита. — Прекратите издеваться и говорите по-русски!
— Он не может! — утирал слёзы Аркадий Петрович. Уж больно заразительно хохотал Джонни. Открыто, искренне. — Он прекрасен! Он живой. Здоровый. Красивый. Марго! — строго посмотрел анестезиолог на старую подругу. — Ради такого мужика китайский можно выучить, не то что английский!
— Так о чём вы сейчас говорили? Надо мною смеялись?!
— Скорее уж над Джонни. Потому что за таким мехом, как ты, можно было бы и не тащиться аж в Россию. И на Аляске бы нашлось!.. Шучу-шучу, — тут же открестился Аркадий Петрович, потому что Маргарита показала ему кулак. — Русские соболя есть русские соболя. Это вам не тщеславие и какие-то там соболя.
— A gouple of young vools[60], пошёл я отсюда! — с этими словами Святогорский пожал руку, троекратно облобызал и нежно-крепко обнял Джонни. — Ну, давай, бродяга! Увидимся!
Джон понравился всем. Даже придирчивая и переживающая за подругу Мальцева не обнаружила в нём изъяна.
Поначалу Марго немного мучила Святогорского. На предмет писем и телефонных звонков. Затем и сама стала осваивать непонятное наречие. Когда есть зачем — всё легко и приятно. И через несколько месяцев она полетела в США. Потому что колорадский фермер волком выл без Маргоши и справил ей визу невесты.
Светка была недовольна, что не летит в США вместе с матерью. Но не Светке справили визу невесты. А её родительнице. Светка грызла Маргоше печень. Но Маргарита Андреевна, всегда во главу любого угла ставившая свою эгоистичную дочурку, на сей раз взбрыкнула. И не стала слушать увещевания дочери на предмет: «Ты ему нужна как дешёвая прислуга! Именно для этого они на русских женятся! Зачем ему старая иностранная корова? Там своих, молодых, куча мала!» Поразительно, но на сей раз Светке не удалось испортить матери праздник. И Марго полетела через океан буквально на крыльях любви. Она ничего не замечала и ничего не боялась. Даже заплутать в пересадках огромного JFK[61]. Чего бояться? В особенности если Джонни прилетел в Нью-Йорк её встречать. Нетипично для рационального американского гражданина, но всё это чушь, клише! Что не типично для рационального американского гражданина — вполне нормально для любящего мужчины любого цвета и фасона паспорта. Перечитайте O’Henry!
Поначалу Маргариту Андреевну напугали размеры хозяйства Джонни. За два дня на факфуэл-экономи не объедешь. Но она очень быстро адаптировалась. Во всё вникала. И даже начала помыкать на американской ферме мексиканской обслугой, ничем не лучшей нашей: пока гром не грянет, мужик не перекрестится и зад от лавки не оторвёт. И приняла роды у кобылы-первородки. Кобылка попалась не самая умная — у животных всё как у людей. И ржала, и не так поворачивалась, и лягалась, и кусалась. А ближайший ветеринар был за пятьсот вёрст. То есть, обычно он был за двести пятьдесят вёрст. Но вот сейчас, когда срочно нужен, оказался за все пятьсот. Потому что поехал на экстренный вызов за двести пятьдесят вёрст — в противоположную ферме Джонни сторону. «Да, — прояснил Джон ситуацию Маргарите Андреевне, — и здесь все любят осесть по берегам океанов, предпочтительнее — в мегаполисах, и собачек с кошечками кастрировать и начёсывать. А репродуктивное животноводство — это фи!» А какое же это «фи», если только ради этого и стоит жить?! Ради созидания и просторов. Ради созидания на просторах. Маргарита Андреевна уже кое-что понимала — и очень даже неплохо. А уж роды — что у бабы, что у кобылы… Тут посмотреть грозно. Здесь — окрикнуть строго. Сейчас — погладить. А в следующую минуту — удержать или наподдать. По обстоятельствам. Ну и что, что кобыла? Да она поумней многих человечиц на поверку оказалась! Просто ей страшно было. Нормальное, понятное бабское чувство. Только голову терять не надо. Кобыла и не теряла. В отличие от многих и многих баб. Главное, чтобы Маргоша рядом была, чтобы за неё держаться. Да, иногда зубами, блин! Прокушенное в пылу схваток предплечье обработала, перемотала. Полный help youself! Так нет! Этот идиот Джонни её к людскому врачу потащил. Смех и грех. Доктор важненький такой. Старенький. Седенький. Божий одуванчик. Больничка уездная в большом пластиковом сарае. Нет, всё чисто, оборудовано — не придерёшься. Но зачем вводить антирабическую сыворотку, когда у тебя, болван, все лошади привитые?! Зачем снимок делать — она и так знает, что повреждены мягкие ткани. А уж в искусстве десмургии[62] ей равных нет. Зачем было идеальную повязку её производства снимать? А свою, неуклюжую, — накладывать. А лонгета ей зачем?! У неё перелома нет. Что? Для покоя? Keeping at rest? Ой, а она сама и не догадалась бы! Она что, кошка? И самостоятельно свою руку в покое удержать не сможет? Ну а где тогда воротник, чтобы она рану себе не разлизывала?! И уж совсем непонятно, почему она должна закатываться в ангар и выкатываться из него на инвалидном кресле?! То есть, её закатывали-выкатывали. Но зачем?! У неё рука прокушена, а не ноги переломаны! Нет, Джонни, конечно, объяснил, что если она тут где упадёт — так больничку засудить можно. Вот больничка и боится. Но это же чушь несусветная. На основании чего засудить?! Что, если ровно за забором шлёпнулась — уже всё равно? Валяйся не хочу, да?! А уж когда Маргоша узнала, сколько Джонни заплатил за обслуживание, — так он впервые увидел, что такое Маргарита Андреевна в реальном, а не игривом гневе. Нет, у неё была какая-то страховка, положенная для невестинской визы. Но то ли эта больничка такие страховки не принимала. То ли «лошадиный укус» — не страховой случай. Маргарита вдаваться не стала. Возмущалась от души, на родном языке. Теперь понятно, откуда в иной пасторальной североамериканской глубинке появляются обыватели, знающие на русском языке ровно три слова[63].
Ночью помирились, конечно же. Добрый любящий Джонни был шокирован, узрев по всему телу Маргоши гематомы. И совершенно синий ноготь на правой ступне. (Он потом долго и мучительно слезал.) «Что за fucking shit?!» — поинтересовался фермер. «Да фигня! — ответила Маргарита Андреевна. — Из родзала и похуже, бывало, возвращалась!» Гневливый Джонни хотел поколотить молодую мамашу-лошадку. Так Маргоша чуть его самого не поколотила. «Во-первых, она — лошадь! А я тебе серьёзно говорю, что из бабского родзала и похуже возвращалась! Во-вторых, она не специально, а от ужаса! Потому что она всё-всё понимала, просто перепугана была. В-третьих, у неё ущемление последа было, и мне пришлось руками поработать в… родовом канале. Дурная лошадь, насколько я уже в них понимаю, вообще бы убила. А эта всего лишь на ногу наступила, да ещё и извинялась потом! — Как извинялась? А так! Как извиняются лошади? Ты же фермер, ты что, не знаешь?.. Как мой покойный пёс. У всех животных повадка одинаковая. Нашкодничал? — Подлабузничай!
Новорождённый жеребёнок стал ходить за Маргошей хвостиком. Вместе с незадачливой мамашей. Так и шли по конюшне в связке: Марго — жеребёнок — лошадь. Для доброго мужественного Джонни это, вкупе с бесстрашным подвигом родовспоможения крупной опасной скотине, был контрольный выстрел в голову. Был бы. Если бы он был нужен. Потому что Джонни был наповал сражён ещё там, в Москве, на пороге Маргошиной стандартной трёшки, казавшейся ей царскими хоромами. У Джонни был огромный — по меркам Маргариты Андреевны — дом. Три этажа. Поперёк себя шире. Ещё и терраса по периметру — на велике кататься можно. Джонни её и прокатил — не на велике по террасе, а в Лас-Вегас, в Лос-Анджелес и в Сан-Франциско. Ничего в этой жизни, признаться честно, не видавшая Маргоша каждый вечер плакала. Джонни переживал. Она пыталась ему объяснить, что плачет от счастья. Но Джонни не понимал, как можно плакать от счастья. Нет, слёзы умиления — это понятно. Но вот так вот, выть в голос, как недоенная корова, — от счастья?! От счастья надо хохотать. Впрочем, хохотала Марго тоже щедро. Это пугало доброго Джонни меньше, чем завывания от счастья. Но после Москвы и Золотого кольца, после всех тех людей, что он встретил на русских просторах, он принял на веру, что есть загадочная русская душа и пытаться разгадать её не стоит. Нерациональное и непродуктивное занятие. Да и зачем разгадывать то, что само по себе прекрасно и удивительно? Вот был у него в детстве прекрасный и удивительный механический пони. Он его разгадал при помощи топора, ножа и отвёртки. И выяснилось, что разгаданный механический пони совсем не прекрасен, а просто груда деревяшек, шестерёнок, железяк, войлока, трухи, замши и кожи. Папа долго объяснял Джонни, что не стоит портить прекрасные и удивительные вещи. А топоры, ножи и отвёртки существуют для созидания, а не для разрушения. И настоящего пони подарил гораздо позже, чем обещал. И ещё долго шутил, не собирается ли маленький Джонни разгадать живого пони. Вот и живую Марго уже давно немаленький (очень большой, под два метра ростом!) сорокапятилетний Джонни не собирался разгадывать. Она была прекрасна и удивительна сама по себе. А то, что она сумела принять роды у дурноватой кобылы-первородки, возвело её в ранг божества. Из обожаемой породистой кобылицы она для Джонни превратилась в единорога. И ещё она оказалась очень способной наездницей. Это и для самой Маргариты Андреевны, признаться, стало большим сюрпризом. Такие её способности. Или Джонни был хорошим учителем?..
Она пробыла в США месяц. Джонни перезнакомил Маргариту с роднёй и соседями. Все были настроены очень дружелюбно. Узнавая, что у неё дочь двадцати одного года, не поджимали губы и не строили неодобрительные лица (как некогда это делали мамаши и тётушки давнишних отечественных, сомнительных по всем параметрам потенциальных женишков), а напротив — восторгались, восхищались, разглядывали фотографии, требовали подробностей. Никакой неискренности она не заметила. Ни в ком. Она подружилась с соседями и окрестными лавочниками. Правда, пешком до них было не дойти, но у Джонни был более чем достойный гараж.
Америка пришлась Маргарите Андреевне по душе ничуть не меньше, чем Джону — Россия. Скорее всего, дело тут вовсе не в месте, а в людях. В конкретной Маргарите и конкретном Джоне. Когда мужчина и женщина любят друг друга, любят искренне и сильно, часть энергии такой любви передаётся пространству. И это не «скорее всего». Это именно что так, и никак иначе. Марго не хотела «замуж в США» — дурацкая шутка Святогорского с сайтом. Или не дурацкая? И вовсе не шутка? Что мы понимаем о промысле и путях? Нам не дано знать заранее, кто из друзей, врагов, шутов и незнакомцев окажется ангелом или пророком. Вестником и проводником-охранником — выражаясь на понятном русскому слуху наречии. Не всем — и после дано оценить. Кто же в здравом уме назовёт старого русского анестезиолога-реаниматолога пророком? Их вообще, как общеизвестно, нет в своём отечестве. Так кто их рассмотрит в ближнем кругу? Ангелы не курят, пророки не пьют — вот и всё, что мы можем сказать по этому поводу. Потому что голова наша и душа наша под завязку набиты шаблонами, стандартными лекалами и типовыми выкройками. А когда мы счастливы — ничто не имеет значения. Какой уж там анализ и клинический разбор!
И каждый раз влюблённые-любящие расставались, как умирали.
Затем опять Джонни прилетел в Москву. Марго слетала в США. Оказалось, что пожениться вовсе не так просто, если вы — граждане разных стран. Надо было собрать тома документов. Переворошить кучу дел. И Маргарита Андреевна никак не могла распрощаться с работой. Хотя временно её функции взяла на себя Вера Антоновна[64]. Но если акушерскую работу Вера Антоновна знала досконально, то вот административно-хозяйственнную!.. Каждый раз Маргарите приходилось разбирать завалы, возвращаясь к жизни. К своей обыкновенной жизни. То есть, по сути, к работе.
И только тут, в роддоме, Маргарита Андреевна могла успокоиться. Отвлечься. От тоски по Джонни. От боли, которую ей щедро, беспричинно-жестоко, с огромным удовольствием причиняла Светка.
Да, Светка. Единственная, обожаемая сверх меры дочь. Для которой — всё. И ещё немножечко сверху. Скоро двадцать два года. Казалось бы… Но она совсем не приняла маминого счастья. Не удалось Маргарите вырастить подругу. Она рыдала по ночам в подушку — если ночевала дома, что случалось редко. Или же — куда чаще — носилась призраком по коридорам родильного дома и не могла уснуть, даже если не была занята в данный конкретный момент. Ей очень не хватало разговоров с Мальцевой. Ну да подруга нынче и так между львом и крокодилом. Хотя между львом и крокодилом наверняка уютнее, чем между должностью начмеда, новорождённым ребёнком, не говоря уже обо всём том и обо всех тех, что встало-выстроилось по периметру этого «между».
Маргарита Андреевна даже разок к психологу сходила. В Интернете нашла. Очень известная — если верить Интернету и самой дамочке. И просто гений — если опять же верить многочисленным отзывам, что болтались в социальных сетях, где гнездовалась психолог. Марго уже давно ничего не принимала на веру, но отчего бы и нет? Четыре тысячи рублей за «терапевтический час» — это что ещё за?.. Академический час — известен, сорок пять минут… ага, вот у мамзель и пояснение: «терапевтический час — пятьдесят минут», чушь полная, ну да ладно! Однако кусается: четыре тысячи рублей за пятьдесят минут! Но надо делиться. Мир щедр к тебе — будь щедра к миру. Да и никто же не приговорил, если что. Смущало, что такой известный по всей Сети специалист ведёт приём на дому, но мало ли… На дому оно бывает и сподручней, чай, не роды. Маргоша криво усмехнулась, прикинув, как она выкатывает в блоге ценник за акушерские услуги — четыре тысячи рэ за пятьдесят минут. За двенадцать часов это сколько будет? Сорок восемь тысяч рублей! А первородки и сутки, бывает… девяносто шесть тысяч рублей! Хо-хо! Жить можно будет, учитывая, сколько она родов в месяц принимает. Что правда, её тут же за жопу возьмут соответствующие органы. Прямо холодными руками за тёплую задницу. А уж если Маргарита Андреевна устроит оазис оказания родовспомогательных услуг на дому — тут могут приехать и в чудной решётчатой карете. Эх, надо было в болтологию идти, а не в «мешки ворочать»! Марго набрала заявленный в открытом доступе номер телефона, и достаточно милый женский голос назначил ей встречу. В окраинных новостройках. Марго добиралась туда часа два, обозлившись в пробках на МКАДе на всё то живое, что сидит за рулём. Пока разыскала искомое строение, пока припарковалась… Перекурила у неухоженного подъезда, матюкнулась прилично: «white trash!» — научили в США уже, ага. И потопала на девятый этаж пешком. Лифт, разумеется, не работал.
Открыла ей дверь хмурая, оплывшая, неумытая женщина лет сорока — сорока пяти, в несвежем сарафане, без лифчика (могучие груди щедро размазывались по пузу; как ни старалась Марго отвести глаза от этого «великолепия» — удалось не сразу). Баба была несвежая, недовольная и совершенно неприветливая.
— Вы — Маргарита? — буркнула она.
Маргарита Андреевна кивнула.
— Заходите! — так же мрачно и нелюбезно продолжила неряха, чуть посторонившись в дверном проёме.
Маргарита зашла, стараясь не слишком демонстративно задерживать дыхание. От психологини несло кислым потом.
— На кухню! — дала ориентир специалист-надомник.
Кухня явно съёмной квартиры была грязная, засаленная, неуютная. Марго присела за липкий стол на ободранный табурет. Психолог присела напротив и открыла довольно дорогостоящий лептоп. И стала строчить по клавишам как ни в чём не бывало. С совершенно каменной мордой.
— Э-э-э… — как-то не характерно для себя промямлила Марго. — А когда уже начнётся терапия?
— Она уже идёт, — холодно бросила психолог и продолжила заниматься своими делами.
— Каким это, простите, образом? — поинтересовалась Маргарита Андреевна. — Почему вы не задаёте мне вопросы?
— Вы сами должны сформулировать свой запрос, — с крайней степенью раздражения прокомментировала психолог, с видимым неудовольствием оторвавшись от монитора. — А если вы сидите и молчите — это ваши проблемы. Моё время стоит дорого!
— Мне… мне плохо, — наконец нашлась акушерка.
— Всем плохо! — отрезала визави. — Конкретней. Чего вы хотите от жизни?
— Да ничего я от жизни не хочу! Хочу, чтобы мир был во всём мире. И чтобы детишки в субсахариальной Африке не дохли от голода, — начала потихоньку звереть Маргарита Андреевна. — Хочу, чтобы всякая шваль, именующая себя специалистом и дерущая конский ценник за «терапевтический час», бляха муха, хотя бы на ноль один процент соответствовала заявленному! — она поднялась, нависла над «психологом» и захлопнула крышку лептопа. В этом не было необходимости, потому что тётка и так уже, раскрыв рот, пялилась исключительно и только на Маргариту Андреевну. Захлопнула — и пошла на выход.
— А деньги?! — требовательно выкрикнула вслед «психолог».
— Удивительная, непрошибаемая наглость! — резко обернулась Марго. — Вы вызываете моё искреннее восхищение! Даже лохующие рожающих на дому — хотя бы что-то делают! А тут протухшая баба принимает меня в клоповнике, аб-со-лют-но ничего не делает, но хочет денег!
— Да, вы потратили моё время!
— Что?! Ах ты курва! — перешла на повышенные тона Маргарита Андреевна. — Ах ты ж дрянь нечистоплотная! Да даже если бы у тебя была лицензия и кассовый аппарат — так хрен бы ты от меня денег добилась за такие, прости господи, «услуги»! Деньги?! А в налоговую на тебя, сука, не стукануть?! А участковому телегу не накатать?! Проживаешь наверняка не по договору, а баш на баш, знаем мы вас, таких прошмандовок.
Дверью съёмной развалюхи Маргарита Андреевна хлопнула от души. И ещё долго не могла успокоиться, шла к машине и громко возмущалась:
— Нет, надо же, какая наглость! Ни стыда ни совести!
Но, как это ни удивительно, визит к «психологу» помог. Помог вспомнить, что она сама, Маргарита Андреевна Шрамко, надо — железная леди. А надо — так и базарная баба. И лошадь, и бык, и мужик. И в силах справиться с великовозрастной дочуркой. Обязана. Святой долг! И перед собой. И перед Светкой. Ещё не поздно человеком стать!.. Не нравится? Твои проблемы. Денег высылать буду. Захочешь — приедешь к нам. Не захочешь — поплачу, но переживу.
Джон заваливал письмами, звонил по нескольку раз в день. Кое-как общаться они уже могли. Собственно, особых слов и не надо было. Скучаю, люблю, выходи-за-меня-замуж! Маргарита Андреевна собрала уже все бумаги, но отчего-то медлила…
Старая подруга набрала воздуха, как перед глубоким погружением.
— Таня, а теперь уже и медлить не очень могу, потому что…
— Да чего тут медлить! — перебила Мальцева. Завопила, вклинившись в крохотную паузу. Благо, была глубокая ночь и кабинет начмеда, находящийся в тиши административного крыла за дубовой дверью, гарантировал надёжную звукоизоляцию. — Если я когда-нибудь буду писать памятку для баб «про любовь» и как отличить её от всего остального, она будет начинаться так: «Есть один-единственный признак того, что он вас не любит: он на вас не женится!»
Маргарита Андреевна открыла было рот, но Татьяна Георгиевна властно оборвала её жестом, вскочила, закурила и нервно заходила взад-вперёд по кабинету, очевидно войдя в роль:
— Вот только не надо уже! Я слышу, как шуршат крылья и уже вылетают из вас гневные отповеди. Ерунда! Один-единственный признак того, что мужчина вас не любит: он на вас не женится! Всё! Уже можете заткнуться и есть своё «он женат», «у него дети», «у него обстоятельства», «он гражданин Марса» в одиночестве! И даже регулярно демонстрируемое желание жениться — не есть любовь. Потому что, демонстрируя желание жениться, он на вас не женится!
— Это ты о своём, что ли? — обрела голос поражённая внезапной горячностью подруги Маргарита Андреевна. — О Сёминых пожизненных «демонстрациях желания»?
— Да. И об этом тоже.
— Но ты же сама за него замуж не шла.
— Именно! — взмахнула Мальцева тлеющей сигаретой в опасной близости от собственного лица. — Не шла, потому что не люблю!.. Я не люблю Панина! Совершенно! — остановилась она внезапно и резко. — Он — прекрасный самец. Потрясающий образчик. В постели и в жизни. И отец потрясающий. Но я не люблю его! А он — не любит меня! Он всю жизнь любил не меня, а свою любовь ко мне! Как я сама не догадалась?! Не только не догадалась, но, когда мне об этом говорил Святогорский, я ещё и не поверила! И долго кричала на него, что мужику не пристало лясы об чужую койку точить… А это была совершеннейшая правда! И вот венцом за свою надрывную любовь к своей любви ко мне Сёма получил Мусю. То есть думает, что получил. Он не понимает, что Муся — другой человек. Не мой. И не его. Она наша дочь, но это ничего не значит для жизни самой Муси, кроме того, что на старте у неё хорошие, небедные, заботливые няньки и, хорошо бы, друзья в будущем. И более это не значит ничего!
Маргарита с опаской смотрела на подругу.
— Тебя с чего вдруг так прорвало? Накопилось?
— Да пойми ты! — Мальцева с яростью затушила бычок в пепельнице. — Не у меня накопилось! У всего мира накопилось! Тут нет никакого «своего» или «не своего». Это как закон всемирного тяготения — одинаково для всех. Незнание закона всемирного тяготения не освобождает незнающих от всемирного тяготения. Гравитационное поле любви таково, что любящие обязаны жениться безо всяких «если» и «когда». И твой Джонни тебя любит! Не выйдешь за него замуж — будешь дура! Ты его любишь?
— Да! — выдохнула Марго.
— Тогда, не выйдя замуж за него, ты будешь не только дура, но и преступница! Любовь так редко даётся людям! Реже, чем выиграть миллион долларов. Куда реже!
— Та-а-ань, — как-то жалостливо протянула давняя подруга.
— М-м? — вяло откликнулась Мальцева, выдохшаяся не столько от внезапной красноречивой тирады, сколько от навалившейся всей ясностью осознания правды: она не любит Панина.
— Я беременна.
— Да ты что! — ахнула Мальцева. — Я тебя поздравляю!
— Смех и грех! Ещё одна на старости лет… Я ещё не сказала Джону. Тебе вот. И… — Маргарита Андреевна ещё раз очень глубоко вдохнула и как в прорубь нырнула: — И Светке!.. Что тут началось! «Уедешь — прокляну! Я тебе не нужна, получается?! Новый ребёнок — новая кукла!.. Старую — на помойку!..» Всё в таком роде, с потоками грязи. Я уже, оказывается, должна в гроб лечь и крышкой накрыться, а не беременеть тут, как грязная вонючая потаскуха… Это бы всё я пережила. Не первый раз ругаемся. Но она потащила меня к адвокату. И выяснилось, что если я выйду замуж, рожу гражданина США, получу разрешение на работу и американское гражданство, то навсегда перекрою своей дочери путь в Соединённые Штаты Америки. Она уже совершеннолетняя. Для «воссоединения семьи» не годится. Или годится — но по апробированной еврейской линии, а у нас по всем родственникам, ищи-свищи, кого угодно обнаружить можно вплоть до эвенков. Но ни одного самого завалящего еврея. Тем более — еврейки. Адвокат очень убедительно говорила. И как я теперь должна?.. Как я могу бросить Светку одну? Она же моя единственная до-о-о-оченька… — Маргарита Андреевна окунула лицо в ладони, в свои натруженные многоопытные ладони, и заплакала тихо, как совсем маленькая девочка, которая не знает, кого она больше любит: маму или папу, — а её заставили выбирать; заскулила, как побитая ни за что собака.
Мальцева аж задохнулась.
— Какая гадость! Гадость!.. И глупость!.. Какая глупость!.. У меня же есть знакомые. Старики — давно граждане США, и наша с тобой ровесница-дочь к ним безо всяких осложнений гоняет в гости по два раза в год, да ещё и со взрослой уже внучкой… Но даже не это!.. Какая же дрянь твоя Светка! Ну и дрянь! — воскликнула Татьяна Георгиевна. — Как же так вышло, что у тебя выросла такая дочь?! Такая милая красивая девочка, а на самом деле… Боже мой, неужели и моя когда-нибудь так?! Рождаются такие… — Взгляд Мальцевой наткнулся на игрушку, припёртую Аркадием Петровичем. — Такие неваляшки! А потом — бах! — и Тамбовский пороховой завод!
— Что?! — Маргарита нервно хохотнула, не понимая подругу.
— Вот! Вот эта неваляшка! — с недоумением и даже со страхом Татьяна Георгиевна указала пальцем в угол, где стояла здоровенная пластмассовая огненно-красная игрушка. — Она сделана, — почему-то Мальцева перешла на зловещий шёпот, — на Тамбовском пороховом заводе!
Нервный хохот Маргариты Андреевны перешёл в нервный смех, и через минуту вслед за подругой захлёбывалась и сама Татьяна Георгиевна. Вдруг она резко прекратила смеяться и крикнула:
— Я знаю, что делать!
И выхватила мобильный телефон из кармана халата и быстро потыкала в кнопки. В трубку долго текли длинные гудки. Наконец Мальцева воскликнула:
— Иван, извини, что так поздно!.. Что?.. А! Ну тогда извини, что так рано! Мне срочно нужен адвокат, специализирующийся на миграционных вопросах!.. Нет, не прямо сейчас, но срочно. И не мне, а Марго, то есть — да — мне! Буду ждать твоего звонка!
Маргарита Андреевна смотрела на подругу, раскрыв рот.
— Это Волков, — объяснила Мальцева, увидев выражение лица Марго.
— Я поняла. Другими Иванами обзавестись у тебя бы просто времени не хватило. Кстати, о времени! — старшая акушерка кивнула на часы, висевшие на стене.
— Чёрт, пять утра! Из родзала ещё не звонят. Уже должна была проснуться наша «ябольшенимагу!», — и Татьяна Георгиевна схватила трубку внутреннего телефона.
— Я не совсем об этом, ну да ладно, — улыбнулась Маргарита. Всё равно Мальцева её уже не слушала, распекая дежурную смену. Хотя, казалось бы, за что?! «Блатняк»-то Маргошин.
Очередная «ябольшенимагу!» родила как по нотам. Под занавес даже муж явился. С упаковкой «Антитеатрализита». На самом деле он сжимал в трясущихся руках совершенно не нужный его жене «Структум». В бог весть какой по счёту ночной аптеке нашёлся шутник-фармацевт (а может, самый обыкновенный продавец, потому что давно вы их видали в аптеках, тех фармацевтов?), убедивший несчастного гражданина, что сей безобидный препарат, применяющийся при спортивных травмах (и эффект которого большей частью приходится на плацебо) — есть генерический аналог «Антитеатрализита», потому что патентованный аутентичный «Антитеатрализит» в нашей стране запрещён Госдумой наравне с кружевными трусами и кедами на платформе. Маргарита Андреевна, стараясь не рассмеяться, провела новоявленного отца к его девочкам: новорождённой дочери и счастливой жене. «Ябольшенимагу!» была такой счастливой, что забыла вывалить на безумного папашу все ужасы, случившиеся с нею в родзале. Она прижимала к себе дитя и была просто счастлива. Марго расплакалась, глядя на семейство.
— Ну, здрасьте! — насмешливо прокомментировала Мальцева. — Эмоциональная нестабильность налицо. Чтобы завтра у меня на столе лежало заявление на увольнение по собственному желанию. Хотя где я ещё найду такую старшую акушерку и такого друга?!
Заявление об увольнении легло на стол только через два месяца. Все эти два месяца Татьяна Георгиевна щедро потчевала подругу творогом и всякой прочей полезной беременным едой — видимо, в отместку за то, как Маргарита Андреевна вела себя во время беременности подруги.
Найденный Волковым адвокат доказательно убедил Марго в том, что есть примерно с десяток честных (и ещё с сотню — относительно честных) способов по перемещению её великовозрастной дочурки в оплот мировой демократии. Коль скоро сама дочурка того захочет.
Но даже провожать мать в аэропорт мерзавка не явилась. Были Мальцева, Панин, Святогорский… Толпа врачей, среднего и младшего медицинского персонала. А родной дочери — не было. Маргарита Андреевна с опухшим от слёз лицом и красными глазами обнималась с друзьями невнятно, до последнего момента выглядывая свою единственную, обожаемую доченьку, в жертву которой безмолвно и бездумно приносила всегда вся и всё себя. И тут впервые в жизни позволила себе — для себя. И в ответ милая неваляшка сумела пробить матери сердце чинённым порохом ядром. И Марго начинала новую жизнь с зияющей дымящейся дырой в груди. Но даже смертельно раненная, она молила Бога о Светке. Она ждала, надеялась, верила. Любила. О прощении и речи быть не могло — за что матери прощать свою дочь?
— Вам рассказ Тэффи «Мать» или письмо Кутузова к «Лизаньке и с детьми!»? — поинтересовался Святогорский в кабаке, куда друзья завалились отметить отлёт Маргариты.
— Что покороче! — отрезала мрачная Мальцева.
Мало того, что на другую сторону земного шара переместилась важная и значимая часть её жизни, так и хорошую старшую акушерку в обсервацию она всё ещё не нашла.
— «Рассказом про бедную О… вы растерзали моё сердце. Кто из родителей может впасть в такое заблуждение, чтобы проклясть детей своих. Сам Господь Бог, как олицетворённое милосердие, отверг бы столь преступное желание. Не на несчастное дитя падёт проклятие, а на неестественную мать. Природа не назначила родителей быть палачами своих детей, а Бог принимает лишь благословение их, до которого только простирается их право над ними. Родители отвечают воспитанием детей за пороки их. Если дитя совершает преступление, родитель последует за ним как ангел-хранитель, будет его благословлять даже и тогда, когда оно его отвергает, будет проливать слёзы у дверей, для него запертых, и молиться о благоденствии того, кого он произвёл на этот развращённый свет. Вот какая проповедь. Это оттого, Лизанька, что твоё письмо меня растрогало»[65].
— Вот хорошо, что ты до отлёта ничего такого не брякал. Не то бы Марго развернулась. Она и так считает, что она плохая мать. И бросила деточку на произвол судьбы. «Деточка» же так копытом и бьёт, чтобы уже устраивать на законном основании пьянки-гулянки и профукивать на ещё большее количество тряпок щедро оставленные мамой денежки, — хмуро прокомментировала Мальцева. — Она же мне ещё и поручила за Светкой присматривать. Ага. Мне мало за кем присматривать. Только этой кобылы не хватало. За ней только нагайка и могла бы толком присмотреть. Раз уж мы тут о Кутузове[66].
Настроения ни у кого не было. Да и какое тут может быть настроение? Все испытывали чувства, несколько похожие на чувства пришедшего в себя после ампутации. Вроде и предупреждён был. И согласие собственноручно в историю болезни писал. Всё понимал. А очнулся — и странно. Руку чувствуешь — но нет её. Провёл другой — пустота. Но ты же её чувствуешь! А нет её!.. И так ещё некоторое плюс-минус время. У иных — и навсегда.
— Да что вы, блин горелый! — наконец возмутился Панин. — Она не умерла. Всего лишь улетела в другую страну. Причём не в какую-нибудь Уганду, а в США! И не по расчёту, а по большой и чистой любви. Так что прекратите мне молчать! Мы за здравие Маргоши пьём, а не за упокой! Аркаша, расскажи что-нибудь весёлое!
— Рассказываю! — как-то не очень весело вздохнул Святогорский. — Рассказываю! — повторил он, приободрившись. — Вам как молодым маме и папе, постоянно отлавливающим нынче забавные ужасы, которые через много лет станут семейными преданиями, будет интересна такая вот история. Моя исполняющая обязанности всевышнего была когда-то молодая живая дивчина, хотя сейчас в это очень сложно поверить. Но так было. Не теряйте этого в себе! — Мальцева ущипнула старого друга за предплечье. — Ой!.. Да, так вот. Дочурка наша орала ничуть не хуже вашей. А в доме был любимый кот. Добрый и ласковый, но ревнивый — спасу нет. И вот возвращаюсь я как-то с дежурства и вижу такую картину: носит молодуха моя котейку на руках, натурально укачивает и напевает ему: «Тсс! Тсс! Спи, малютка, усни, вот и папа пришёл… Тсс! Тсс! Всё будет хорошо, всё будет хорошо!..» А малая наша спит — аж гай шумит! — попой кверху на кухне у кошачьей миски. И у кота рожа довольная. Мир и благоденствие. Всё было, есть и будет хорошо. За это и выпьем!
Кадр сорок шестой. Знание — сила!
К Родину приехала передача. Осветить тему «ЭКО в СССР».
Сергей Станиславович поначалу долго отнекивался. Бурчал. Ворчал. Даже отчаянно кричал в трубку: «А про айфоны в СССР вам не рассказать?!» Но тем не менее согласился. Накануне Оксана Анатольевна тщательно протёрла пыль в своей квартире — да, Родин переехал к ней со всеми своими потрохами — и распихала по шкафам многочисленные тряпки, обувку, книги, журналы. Невесть откуда взявшийся футбольный мяч. И пару кроссовок сорок пятого размера. Эти-то откуда?! У Родина нога — сорокового. Надо бы выкинуть. Вероятно, какого-то предыдущего. Или не выкинуть, а отдать? А ну как они ему дороги? Засоскина никак не могла припомнить, у кого из её предыдущих мужей и просто сожителей был такой невероятный размер ноги.
— Мяч и кроссовки — отца Андрея![67] — пролил свет Родин.
— Точно! — шлёпнула себя по лбу Оксана. — А чего это ты его вдруг «отцом» назвал?
— Чтобы ты случайно с какими-нибудь другими Андреями не перепутала! Знаю я тебя! — захихикал рыжий, невероятно обаятельный (хотя и не слишком красивый) Родин. И побежал обнимать свою Оксану, которая безо всяких каблуков была выше его на хороших крепких полголовы[68].
Они очень шли друг другу. И собирались пожениться, как только Родин официально оформит развод с предыдущей женой. А Поцелуева — с предыдущим мужем. И то и другое было достаточно проблематично. Потому что законная супруга Сергея Станиславовича никак не хотела давать ему развод, шантажируя несовершеннолетней дочерью, хотя он всё, что можно было, оставил супруге и денег и времени на дочь не жалел. (Оксана, к чести её будь сказано, относилась к разнообразным детям отменно, в отличие от Татьяны Георгиевны, никаких приступов ревности не испытывала, на чувства для щенков из разнообразных помётов не скупилась и действовала в полном соответствии с парадигмой старого анекдота «он тебе что, помешает?!») А предыдущий муж Поцелуевой, с которым, как выяснилось, она просто-напросто забыла развестись, ни на что не претендовал, но был чёрт его знает где, и пока найти его не удавалось. Как же так, живя в эдаком грехе, они ещё умудрялись дружить со священником?
Отец Андрей не был карикатурным священником-ханжой, с огромным пузом и масляной рожей. Это был достаточно молодой ещё человек (сперва и Оксана, и Татьяна Георгиевна, когда Родин их только познакомил, думали, что отцу Андрею лет тридцать пять, максимум — сорок, но оказалось, что ему пятьдесят четыре года). Когда-то, в прошлой жизни, он окончил спецфакультет Рязанского военно-десантного училища. А потом… Ну да оставим непростой анамнез жизни отца Андрея. Важно то, что он был священник по духу, а не по букве. И заповедь «не прелюбодействуй» толковал не по форме, а по сути. И в состоянии Родин — Поцелуева состава прелюбодеяния не находил. Как-то у него и с Мальцевой была беседа на эту щекотливую тему. Причём по её, разумеется, инициативе. Настоящий священник никогда не будет вам навязывать своё общество, своё мнение. Не будет прессовать вас догмами. Да и задачи «привлечь в лоно церкви» у отца Андрея не было. А есть лоно у Бога — он и сам не знал. В чём честно и признавался. Но в то, что любовь есть Бог, — свято верил.
— Но я не могу понять, кого я люблю! — сердилась на отца Андрея Мальцева.
— Как не можешь? А дочь? — смеялся он.
— Дочь — это понятно.
— Так это и есть любовь. Любовь — это когда понятно. И это не обязательно плотская человеческая любовь. Плотская человеческая любовь — это лишь слабое отражение, эхо, если угодно. Или — приятная опция. Таковая аналогия даже уместней, если мы об отношениях между взрослыми половозрелыми людьми.
— Но мне непонятно! — чуть не топала ногой Татьяна Георгиевна. — Про мужиков.
— Раз непонятно, значит — никого и не любишь. Побудь одна. Побудь собой.
— Как я могу побыть одна? Как, если Муся — дочь Панина. Если я — начмед. У меня огромное количество ролей! Я — мама, врач, администратор, подруга, любовница… А кто я сама? Как мне разобраться?!
— Для начала — ты человек. И это всё для человека. А уж с кем ты спишь… Твои партнёры — не маленькие мальчики. И ты их к сексу не принуждаешь. Неужто ты пользуешься служебным положением, затаскивая в койку Денисова?! — делал шутовские «большие глаза» отец Андрей.
— Тьфу на тебя! Нет, конечно!
— Ты, Танька, заместила суть формой. Формами. Неплохими формами. Отменно сконструированными. Сшитыми по тебе. Все эти мужики — твои платья. Но ты ни с одним из них — не одно. Не едина.
— Я уже была едина. С Матвеем.
— Возможно, Бог и мир не дают вторых шансов, — покачивался в своём любимом кресле отец Андрей, стряхивая пепел в свою любимую, брендированную символикой ВДВ пепельницу.
— Это очень печально!
— Это не печально. Печально здесь разве то, что ты уже знаешь, что такое любовь. Ты знаешь, что такое, будучи вместе, быть собой. Но печаль — не тоска. Когда случится — если случится, — ты сразу поймёшь.
— Да, любовь — это когда понятно! — несколько саркастично повторила Татьяна Георгиевна. — Не слишком ты мне помог!
— А тебе и не надо помогать. Ты — молодая, красивая, здоровая. У тебя есть дочь.
— Но вот Оксана и Родин — они счастливы! И дети от разных браков им не мешают!
— Радуйся. А не завидуй. Дети — это вообще такое… Вырастут — и станут взрослые люди.
— Я радуюсь. И никогда я никому не завидовала.
— Врёшь.
— Ну, вру! Поймал.
— Хочешь, открою страшную тайну? — Отец Андрей наклонился к Мальцевой поближе.
— Валяй.
— Ты — вечный ребёнок. И никогда не вырастешь. И уже не надо мне напоминать, сколько тебе лет и какую должность ты занимаешь. Ты — вечный ребёнок, а Бог детям, в отличие от взрослых, даёт и вторые, и третьи шансы.
— Ага. Запудрил мозги, — рассмеялась Татьяна Георгиевна.
— На самом деле — дал знание о твоей натуре. Но можно и «запудрил мозги». Такова уж работа священника! — откинулся в кресле отец Андрей.
— Какова работа священника? — лукаво прищурилась Мальцева. — Разве не бубнить положенное в положенные дни, в положенной одёжке, в положенной церкви?
— Да. И это тоже. Как в армии. Есть форма. Есть устав. Иначе — беспорядок. И работа у священника тоже суть служба. Так и называется: служба. И задачи этой службы — помогать, охранять. Наставлять на путь истинный, не кадилом сверху угрожая, а проходя этот путь вместе с доверившимся тебе человеком. Хочешь ещё вина?
Все вместе они сейчас собирались крайне редко. Последний раз — на Мусины крестины. Ни Панин, ни Мальцева, ни Ельский, ни — тем более! — Святогорский, вообще никто, если честно, из их старой компании не был верующим. Настроения колебались от откровенного атеизма до умеренного агностицизма. Но Семён Ильич настоял, чтобы дочь крестили. Никто и не был против. Во-первых, традиция. Во-вторых, кто не за процветание страховых компаний — тот против прогресса и благоденствия. Крёстной матерью Марии Паниной стала Маргарита Андреевна. Крёстным отцом — Аркадий Петрович. Крестил, разумеется, отец Андрей. К другому Татьяна Георгиевна и не пошла бы. Вот единственный раз она его и видела «за работой», в положенных священнику одеждах и со всеми остальными плясками-ритуалами. Это было очень красиво. И даже величественно. И даже на некоторое время её успокоило. Позже она попросила отца Андрея молиться за упокой… как там положено говорить? — души раба Божьего Матвея. Долго собиралась. Никак не могла найти нужных слов. И наконец, краснея, еле выдавила такое своё желание. Он — спасибо ему! — только молча кивнул. И как-то странно на неё посмотрел. Впрочем, он всегда смотрел на всех совсем не так, как люди обыкновенно смотрят друг на друга.
Съёмочная группа опаздывала. Родин сердился. Хотя он немало знал о съёмочных группах. И потому уже сильно жалел, что согласился. Они с Оксаной могли бы прекрасно провести эту субботу. Взять своих девчонок, прокатиться к отцу Андрею в его деревенскую церквушку. Погонять в футбол, поболтать, заночевать у него. После общения с Андрюхой хотелось жить и любить. А теперь сиди, жди. Когда приедут те, кому заняться нечем. Пока в Мухосранске, как и прежде, работать некому. «ЭКО в СССР», блин!
Группа опоздала на два с половиной часа. Настроение было ни к чёрту. Дверь открыла Оксана — она же и вела телефонные переговоры с мало того опоздавшей, так ещё и заблудившейся съёмочной группой! Хотя Родин выслал им и схему проезда, и чёткие ориентиры вплоть до описания неповторимого околоподъездного ландшафта.
— Да нам никто ничего не передавал! — развела руками тощенькая девочка.
— А разве не вы со мной по телефону разговаривали? — удивился Родин. Голос у этой девочки был точно такой же, как и у девочки телефонной.
— Нет, конечно! — возмутилась она. — Я — корреспондент! — Мхатовская пауза. — А Регина у нас ассистент.
— Корреспондента? — съязвила Засоскина.
— Ассистент редактора, — всерьёз разъяснила девочка-корреспондент, не скушав юмора.
— Ах, ну раз редактора!.. Это же совсем другое дело! — Оксана не желала сбавлять градус иронии. — Куда же редактору без ассистента.
— Куда ставить аппаратуру? — буркнул оператор, при котором было два мальчонки-бронеподростка. Хотя, казалось бы, что там таскать? Камера. Тренога. Светящиеся ленты на рамках. Всё очень лёгкое и мобильное.
— А это ваши ассистенты? — уточнила Поцелуева.
Оператор ответом не удостоил.
— Опоздали-то чего?! Да ещё и настолько?!
Оператор мрачно кивнул в сторону тощей корреспондентки.
— Во-первых, я просто тупо проспала! — улыбнулась она. — А во-вторых, у меня трое детей! Пока я няньке дозвонилась. Пока та, королева, пришла!..
— Я же за неделю с вами договаривался! — взвыл Сергей Станиславович. — Неужели нельзя было будильник завести. Или ваша ассистент редактора вам и время не передала?! Чёрт с вами! Давайте покончим с этим быстрее! Хотя я уже сказал вашей девочке — не знаю уж, кому-чему у вас там ассистирующей, — что рассказывать об ЭКО в СССР, это всё равно что обсуждать способы заваривать чай в допетровской Руси!
Наконец оператор сам расставил всё своё немудрёное оборудование, пообещав Оксане (с которой они неожиданно сдружились, потому что он явно неодобрительно относился и к ассистентам, что к своим, что к редакционным, и к тощей корреспонденточке), что пыли — точнее, разводов от попытки её стереть — на экране видно не будет. Родин намотал на шею шарфик, воткнулся в кресло и переменил несколько поз «в объектив», нисколько последнего не стесняясь. Оператор выразил своё одобрение и восхищение. Родин скромно умолчал о том, где он приобрёл подобные навыки[69]. Два бронеюноши мрачно стояли, ничего не делая, а после и вовсе удалились на кухню пить кофе. Оказалось, что при съёмочной группе есть ещё и шофёр! Узнав об этом, Оксана немедленно затребовала его в дом. Человеку очень даже может быть пи-пи охота. И кофию откушать. Он, в отличие от двух совершенно непонятных молодых людей, таки работал — рулил.
— То есть, вот вы двое, шофёр, оператор, корреспондент — пятеро! Пять человек заняты в деле, с которым совершенно спокойно справился бы один оператор! Потому что корреспондент ваша — это ой!
Корреспондент действительно была «ой!», тут с Поцелуевой не поспоришь.
— Эммм… Уммм… — Немного пожевав, помэкав, поукав и покрутив в руках мятые бумажки, корреспондент бодро начала: — С вами передача «Хроники советского сбыта», и сегодня с нами заведующий отделением репродукции патологии…
— Простите! — прервал Родин, засияв своими яркими глазками и став ещё более рыжим. Потому что сердиться на подобное — неконструктивно. Да и вообще он человек очень весёлый и заводной. — Я — заведующий отделением патологии беременности. Врач акушер-гинеколог. И да, я действительно занимаюсь репродуктивными технологиями. Но репродукцией патологии заведую всё-таки не я. А, полагаю, непосредственно сам Господь Бог. Или его бывший любимый ангел.
Оператор хмыкнул.
Кое-как, с третьего или четвёртого раза корреспонденточке удалось выговорить должности Родина. Ещё несколько фальстартов пришлось на отчество Станиславович. Никак оно не удавалось тощей многодетной матери. А Родин с оператором уже от всей души превращали запись в старый добрый капустник. На взрывы хохота прискакала Оксана, оба бронеподростка и даже шофёр.
— Ёлки! — сказала Засоскина, некоторое время понаблюдав происходящее. — Когда я была маленькой и хотела стать всеми сразу, в том числе — корреспондентом, я полагала, что все они разговаривают, как дикторы советского телевидения. Предлагаю вам тему следующей передачи «Дикторы в СССР». Можно развить тему кровавых репрессий за жевание каши и дефекты «фикции», ГУЛАГ — за неумение справиться с элементарной артикуляционной задачкой, подвалы КГБ — за мэканье и уканье, заполняющие паузы.
— Ага! — подхватил Родин. — И в конце радостно рассказать, что теперь на свободном российском телевидении можно работать через пень колоду, ссылаться на троих детей, разговаривать как с… пусть будет ложкой! — как с ложкой во рту. И понятия не иметь, что перед тобой за клоун! Я даже и сценарий могу прописать. Незадорого. За зарплату ассистента редактора ассистента!
Казалось, они говорят достаточно зло. Но это было не так. Они откровенно веселились. Когда Поцелуева и Родин были вместе в нерабочее время — это была беспрерывная клоунада, которой они заражали пространство. Даже попрекаемая горе-корреспонденточка — и та невольно хихикала. Над чем смеётесь…
— Ну, всё, всё! Давайте продолжим! — утёр слёзы Родин. — Хотелось бы не совсем профукать эту субботу. Не будь я православный еврей!
— Кто вы?! — вытаращила глаза корреспондент.
— Жид крещёный! — ляпнул Родин и первый же прыснул.
На подавление эпидемии смешинки пришлось потратить некоторое время. Когда семеро человек слаженно хохочут — это вам не ерунду с надутыми щеками в мир нести.
Кое-как всё наладили. И поведение. И даже сбитый одним из ненужных оператору помощников осветитель. Родин перемотал шарфик более залихватски, закинул ножку на ножку и уставился в объектив с самым заумно-серьёзно-озабоченным выражением лица.
— Сергей Ста-а-а-а-а…
— Ниславович! — хором выкрикнули все устроившиеся на диванчике. Даже шофёр.
— О’кей! — взял на себя режиссёрские функции Родин. — Раз вам никак не даётся моё многотрудное отчество — и это, заметьте, я ещё не Феофанович, не Сигизмундович, а всего лишь Станиславович. Хотя, как я уже успел заметить, вас валит наповал именно что «вович». Вович, вович. Ну, бог с ним. Хотя это далеко не Карл у Клары украл кораллы.
— А Клара, в свою очередь, — поддакнул оператор, — у Карла украла кларнет!
— На дворе — трава, на траве — дрова! — солидно и аккуратно отозвался шофёр.
— Да-да, спасибо, коллеги! — вскочивший Родин прошёлся взад-вперёд по гостиной, в углу которой у Оксаны было подобие кабинета. Рабочий стол, окружённый книжными полками, от пола до потолка набитыми специальной профильной литературой. Оксана Анатольевна происходила из врачебной династии. Так что издания были солидные. А таковой уютный уголок ей создал один из транзитных любовников, которого она не успела сделать мужем очередной порядковый номер, потому что как раз на горизонте воссиял солнечный Сергей Станиславович. — Ирина! — обратился он к корреспонденточке. — Называйте меня Сергей. Бог с ним, с отчеством. Как сказал бы один наш друг, именитость — то есть право называться не только по имени, но и по отчеству — ещё надо заслужить. И тут же выдал бы долгую историческую справку. Что-нибудь вроде… — Родин моментально преобразился в Аркадия Петровича Святогорского, хотя это было сложно, учитывая, насколько разные у них были внешности. Но тем не менее сейчас перед Оксаной стоял именно что анестезиолог-реаниматолог и в его обыкновенной манере вещал: — Казна хронически пустовала. Великий государь Михаил Фёдорович — первый Романов на русском престоле — вынужден был просить денег у подданных. И богатые солепромышленники Строгановы пожаловали ему три тысячи рублей — шальные по тем временам бабки — и стали «именитыми людьми»![70]
— А вы не хотели бы стать ведущим? — вдруг спросил оператор.
— Я и так ведущий. Я — ведущий репродуктолог Сергей! Вот. Наша дорогая корреспондент так и может ко мне обращаться. Просто — Сергей. Боюсь, что «репродуктолог» отправляется в лексическое небытие вслед за трудным для Ирины «Станиславовичем».
Снова наладили мизансцену, только Родин ножки переменил и узел шарфа на другую сторону перетянул.
— Сергей, расскажите, пожалуйста, об ЭКО в СССР.
— Рассказать об ЭКО в СССР я вам не смогу. Потому что СССР уже давным-давно нет. Я могу рассказать вам об ЭКО прямо здесь, сидя на этом стуле где-то в Москве. Которая, в свою очередь, уже давно — столица Российской Федерации, а вовсе не Союза Советских Социалистических Республик. И вот непосредственно отсюда, из нашего с вами времени, я вам честно расскажу об ЭКО сорока— и тридцатилетней давности! Или, если хотите, об ЭКО конца восемнадцатого века? Я нисколько не шучу! В тысяча семьсот восьмидесятом году аббат Спаланцани проводил опыты экстракорпорального оплодотворения — или, как он их называл, «непорочного зачатия». Не на людях, а на животных. Есть и отечественные пионеры. В конце девятнадцатого века Илья Иванов таким образом пытался помогать уже людям. И надо понимать: каждое экстракорпоральное оплодотворение — искусственное, но не каждое искусственное оплодотворение — экстракорпоральное. Потому что при экстракорпоральном оплодотворении эмбрион формируется вне тела матери. “In vitro”. В стекле. В пробирке. А все сообразительные родоначальники метода всего лишь переносили сперму самца во влагалище самки…
— Это неполиткорректно! — прервала корреспонденточка Родина.
— Почему «полит»? — удивился Сергей Станиславович. — И совсем уж неправомерно «некорректно». Потому что упомянутый мною аббат проводил свои эксперименты именно что на животных.
— И всё-таки наши зрители хотели бы узнать об ЭКО в… времён СССР!
— Да вы небезнадежны, Ирина! — радостно воскликнул рыжий доктор, всплеснув руками. — Рассказываю: в феврале тысяча девятьсот восемьдесят шестого года в стране, которая называлась Союз Советских Социалистических Республик, родился первый ребёнок, спроектированный с помощью экстракорпорального оплодотворения. Девочка. Сейчас она уже взрослая. И у неё есть ребёнок, зачатый самым обыкновенным библейским способом. — Родин демонстративно замолчал.
— Эээ… — начала было корреспондент. — И как же ЭКО в СССР развивалось?
— Никак. СССР скоро перестал существовать. Развалился. А ЭКО — до СССР, во время СССР и после СССР развивалось по положенным морфическими полями законам.
— Это как?! — удивился оператор.
— Это так: если на одном острове, очень далеко отстоящем от другого острова, обезьяна взяла в руки палку-копалку, то очень скоро на другом острове, очень далеко отстоящем от одного острова, обезьяна непременно возьмёт в руки палку и станет ею копать. Если в пещере на Алтае гоминид зажарил кусок мяса на огне, то и в пещере Анд гоминид зажарил кусок мяса на огне. Или: если у Людовика Тринадцатого появились гренадеры-штурмовики, значит, очень скоро они появятся у Петра Первого. Или: если есть Лос-Аламос, то обязательно будет Семипалатинск. Просто два последних примера люди относили за счёт шпионажа и научно-технического прогресса. Но это — наслоение. Макияж. На самом деле у мира есть свой собственный единый план развития. Которому люди постоянно мешают.
— Но как-то же ЭКО развивалось в СССР? — жалобно попыталась настоять тощая девочка-корреспондент.
— ЭКО «развивалось» в целом на планете, — Родин был очень мил в своей неумолимости. — В тысяча девятьсот сороковом году американские учёные Гамильтон, Рок и Минкин осуществляют первые опыты оплодотворения человеческой яйцеклетки вне тела матери. Тем же самым нацисты занимаются на огромном человеческом материале — в концентрационных лагерях. Но ни у тех, ни у других пока ничего не получается. Хотя фашисты имеют действительно неограниченный человеческий материал. Помним — у мира свой план. В конце пятидесятых и в России, которая тогда называлась СССР — раз это непременно необходимо постоянно акцентировать в вашей передаче, — появляются работы об ЭКО. Некто Григорий Николаевич Петров предполагает и даже описывает возможности оплодотворения человеческой яйцеклетки вне организма. Вот уж неудивительно! Потому что в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году — первое успешное лабораторное оплодотворение кролика «в пробирке». В журнале «Nature» — статья. В тысяча девятьсот шестьдесят первом году во Франции лапароскопически извлекают человеческую яйцеклетку. В тысяча девятьсот шестьдесят пятом великобританец Эдвардс начинает сотрудничать с американским институтом Хопкинса на эту же тему — in vitro. В тысяча девятьсот шестьдесят восьмом находит своего друга и партнёра — Патрика Стептоу. Первое успешное лабораторное оплодотворение — читай: «искусственное создание проекта человека» — тысяча девятьсот шестьдесят девятый год. Но успешное экстракорпоральное оплодотворение дуэт осуществляет только в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году. И двадцать пятого июля тысяча девятьсот семьдесят восьмого года рождается Луиза Браун. Благодаря британцу Роберту Эдвардсу. То есть, разумеется, благодаря яйцеклеткам Лесли Браун и сперматозоидам Джона Брауна, с которыми поработали Роберт Эдвардс и Патрик Стептоу. И немало поработали! Луиза получилась на десятой попытке. И стала первым ребёнком, появившимся на свет благодаря технологии ЭКО. Но не надо думать, что весь остальной мир с отвисшей челюстью смотрел, как гоминиды в соседней пещере пытаются добыть огонь. Нет! В тысяча девятьсот семьдесят третьем году зарегистрировано успешное экстракорпоральное оплодотворение. Но оно заканчивается выкидышем… Так что в британской пещере гоминиды были настойчивее. Или подопытная «обезьяна» была крепче. И рождение выношенной Луизы Браун порождает лавину исследований. И, соответственно, революцию в репродуктивной медицине. В тысяча девятьсот восьмидесятом году австралийским «обезьянам» удаётся повторить успех — рождается второй ЭКО-ребёнок на планете и первый — в Австралии. В восьмидесятом же Эдвардс и Стептоу открывают в Великобритании первую в мире специализированную клинику «Bourn Hall». США были третьими. ЭКО-первенец Штатов — тысяча девятьсот восемьдесят первый год. В восемьдесят втором и Европа подтягивается: Франция и Австрия. Эдвардс и Стептоу, как удачливые пионеры, проводят первую научную конференцию по экстракорпоральному оплодотворению. И в течение всего десяти лет после англичанки Луизы Браун «дети из пробирки» родились по всему миру. Морфическое поле покрыло всю Землю. В том числе и страну, называвшуюся СССР. — Родин поклонился в сторону корреспондентки. — Через тридцать два года Роберт Эдвардс получил Нобелевскую премию по медицине.
— А почему только Роберт Эдвардс? А второй? — спросил совершенно искренне заинтересованный оператор.
— Второй — акушер-гинеколог Патрик Стептоу, к слову — отец британской лапароскопии, — умер. В тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году. Вот и не получил. Возможно, Нобелевскую премию не дают посмертно. В отличие от звезды героя, которую давали в СССР и посмертно! А вот в царской России, — Сергей Станиславович снова преобразился в Святогорского, — Георгиевские кресты не давали посмертно!
Оксана с дивана погрозила кулаком своему рыжему клоуну Родину.
— Да и доктор Эдвардс, признаться, был уже не слишком сильно здоров, а точнее — тяжело болен, когда получил Нобелевскую премию и когда нашу страну уже не называли аббревиатурой СССР. Очень болен и очень стар. Но награда нашла героя. И хула тоже нашла героя — это уж непременно. Шестого октября дедушке Эдвардсу дали Нобелевскую премию. А уже одиннадцатого октября некто епископ Игнацио Карраскас де Пауло — и я даже не буду, Ирина, просить вас повторить его имя, — снова не удержался доктор Родин от смешливой мины в сторону корреспондента, — высказал критическое мнение в связи с решением Нобелевского комитета. Дело в том, что ещё в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году Ватикан выступил с доктриной: «ЭКО с использованием донорского материала и заготовка множественных эмбрионов нравственно неприемлемы». Казалось бы, при чём здесь доктор Эдвардс, получивший Нобеля за события тридцатидвухлетней давности? Тем более, что для создания Луизы Браун ничего донорского не использовалось. Но! Именно достижения Эдвардса и Стептоу позволили забеременеть пациентке с удалёнными яичниками. Как? А при помощи донорской яйцеклетки, разумеется! А в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году уже и первые «донорские» роды состоялись: яйцеклетка женщины, неспособной выносить плод, была оплодотворена «в пробирке» и имплантирована суррогатной матери. И ничего бы этого не было, если бы не «диавольские» делишки двух британских лекарей. Впрочем, полагаю, четыре миллиона детей, рождённых после тысяча девятьсот семьдесят восьмого года с помощью ЭКО, грели ему сердце и безо всякой Нобелевской премии и не перестали с получением оной. Несмотря на осуждение церкви, папы римского, епископа какого-то там и так далее. К тому же, честно говоря, Нобелевскую премию ему стоило дать с формулировкой «за провидческое упрямство». Потому что рождение Луизы Браун в некотором роде случайность, выданная в награду за множество попыток. Такая неуместная неслучайная случайность. Потому что доктор Эдвардс не стимулировал яичники. А ключевое теоретическое достижение эры ЭКО, начавшееся с рождением Луизы Браун и теперь парадоксальным образом навсегда связанное с именем британца, — именно что использованием гормонов, стимулирующих созревание яйцеклеток. Гормональная стимуляция при ЭКО — это необходимая для лесоповала бензопила. Эдвардс же со Стептоу пользовались на том же лесоповале пилочкой для ногтей. Не слишком корректная аналогия. Зато понятная. При должном количестве старания и силы духа — и пилочкой для ногтей можно вековую сосну свалить…
Вдруг Родин стал серьёзен, как в родзале, несмотря на то, что излагал он информацию в достаточно комедийной манере.
— Ирина, как вы себя чувствуете?
— Нор… Нормально. Ой, больно! Как больно! — схватилась она за низ живота.
— Оксана, тащи тонометр. И завари горячий сладкий чай!
Сергей Станиславович вскочил с места — и как раз успел подхватить сползающую по стеночке на пол холодную как лёд и мокрую как мышь корреспонденточку. Пощупал пульс. Поцелуева принеслась не с чаем, а с полным шприцом «энергетического» коктейля. Родин сорвал с мощной шеи шарфик, перемотал тоненькую ручку выше локтя.
— Что там? — кивнул он на шприц. — Потому что у неё пульс учащённый.
Оксана уже вводила и только отмахнулась, мол, не зуди, не хуже тебя соображаю.
Ирину уложили на диван. Бронеподростки и шофёр стояли молча и по стойке смирно. Даже оператор как-то притих. Оксана мерила давление.
— Давно она у вас такая слабенькая и сонливая, встречи просыпает и языком не ворочает?
— Да она у нас совсем недавно. Фрилансер, блин, — пояснил оператор. — Бледная и бездарная с самого начала была. Ну и своими тремя детьми всех доставала. Её и высылают только разве на… — Оператор осёкся.
— Не стесняйтесь, я свой. На не слишком селебрити, — прокомментировал Сергей Станиславович.
Оператор кивнул.
— Так, Родин, давай за руль. У неё практически коллапс. Восемьдесят на шестьдесят. Девка на святом духе держалась, а мы тут ещё ржали.
— Болезненное состояние не оправдание непрофессионализму. И не освобождает от ответственности за поиск своего места в жизни.
— Зачем Родин за руль? — прогудел отмерший шофёр.
— И правда! Иначе зачем нам профессионалы.
И Родин с Поцелуевой при помощи шофёра погрузили тощую девчонку в машину съёмочной группы — и унеслись. Оставив в собственной квартире оператора с аппаратурой и двумя бронеподростками.
Бледная девочка-фрилансер оказалась беременной. Всё бы ничего, но ей «повезло» влететь в достаточно редкий вариант эктопической беременности: сочетание маточной и внематочной. И внематочная уже была нарушена. Её-то Родин с Поцелуевой и заподозрили поначалу. Уж очень типичную корреспонденточка выдала клинику. Внезапный приступ боли внизу живота. Холодный пот, бледность кожных покровов, кратковременная потеря сознания (в машине она пришла в себя), падение артериального давления, слабый и частый пульс. Любой более-менее подготовленный врач при такой клинике у женщины репродуктивного возраста немедленно заподозрит нарушенную внематочную беременность. При перкуссии живота с правой стороны было притупление звука. Нерезко выраженное (пока!) напряжение мышц передней брюшной стенки и острая болезненность при пальпации. Разумеется, выполнили и гинекологическое исследование со всеми положенными предосторожностями. И последние сомнения в правильности диагноза были развеяны. Незначительно увеличена матка — как и положено при внематочной. Пальпация и движения шейки матки болезненны. Через боковой свод влагалища в области придатков определяется опухолевидное образование тестоватой консистенции без чётких контуров. Задний свод выпячен. Пальпация его резко болезненна. Из шеечного канала — незначительные кровянистые выделения.
— Полагаю, кульдоцентез[71] делать не будем? — посмотрел Родин на Поцелуеву.
— Не будем. Зачем её мучить. Всё и так очевидно, без крика Дугласа[72].
— Я не могу быть беременной! Я кормлю грудью! — плакала корреспондент после процедур.
— Охо-хо, грехи мои тяжкие! — погладил её по голове Сергей Станиславович. — Ирочка, вы — лишь одна из миллионов тех, кто путает кормление грудью с методом лактационной аменореи!
— Чего?!
— Вот об этом я и говорю. Кормление грудью не является методом контрацепции.
— А как вы меня будете… лечить?
— Оперативно, солнышко, оперативно.
— Это что, операция, что ли? — захныкала она снова. — Мне уже лучше! Я пойду домой! Я не хочу операцию!
— Да, верю, что вам сейчас лучше. Точнее — знаю. Знание, Ирочка, — это сила! Через несколько часов после первого приступа боли из вашей матки начнёт отторгаться децидуальная ткань. Практически слепком. И ваше состояние стабилизируется. И даже ещё больше улучшится. А потом, по мере нарастания внутреннего кровотечения, вам будет становиться всё хуже, геморрагический коллапс, болевой шок… И, учитывая ваш габитус и измотанный родами организм, адаптироваться к кровопотере он не способен. И вы быстро у…
Поцелуева ткнула своего возлюбленного локтём в бок.
— …Быстро начнёте умнеть, но не успеете поумнеть окончательно, да!
— Оксана Анатольевна, правда нужна операция?! — округлившимися от страха глазами девчонка посмотрела на Поцелуеву. Та лишь утвердительно кивнула. Родин распорядился разворачиваться.
— Лапароскопически пойдём? — скорее уточнил, нежели спросил Родин. Они уже вышли из смотровой в коридор.
— Серёжа, меня смущает её матка. Она слишком увеличена для протокольно-положенного «незначительно».
— Да? Ну, сделай УЗИ.
Вот тут и выяснилось, что корреспондент Ирочка не просто беременна, но дважды беременна!
— Удивительно! — всплеснул руками Родин, глядя на экран. — Нет, это удивительно! Чаще всего это встречается при…
— Индукции овуляции, — закончила Оксана за любезным другом.
— Ага! А судя по тому, что знания об ЭКО у, так сказать, корреспондента отсутствуют даже на уровне «Интернет глянуть перед интервью», то… то шанс на такой расклад у девчушки был примерно один на… — Родин пошевелил губами, вскинул глаза к потолку… — на тридцать тысяч. Откликается на кличку Счастливчик!
— Не обезьянничай! — строго посмотрела на него подруга.
— Не, ну а чего они являются и ничего не знают!
— Родин! Ты — врач! Тебе по барабану.
— Знаю! — вздохнул рыжий колобок, весьма очаровательный в васильковой пижаме.
— Вот давай и дальше так. Они — пусть как хотят. Знают. Не знают. А ты — знай!
— Договорились. Ты — мой добрый ангел! — Родин обнял Оксану и, слегка встав на цыпочки, поцеловал свою рослую Засоскину. — Только сама к ней иди уточнять, хочет она сохранять беременность или не хочет.
— А что, есть шанс сохранить?
— Да. Вполне. По той УЗИ-картине, что я видел, вполне отменный шанс. Один на примерно сто.
— Иди мойся, паяц!
Девочка-корреспондент захотела оставить беременность. Логично. Где трое, там и четверо. Лапароскопическое удаление разорванной маточной трубы прошло без осложнений. Уже через двое суток она была выписана. Родин напоследок подарил ей книгу «Советы Залетевшим». Как увидел в магазине недавно, как пролистал — так аж до потолка подпрыгнул! Господи, спасибо, что нашёлся добрый человек, написавший это. У врачей просто руки не доходят. Да и популяризация — жанр непростой. Тут можно скатиться в занудство и усыпить аудиторию. А как тяжело писать «лёгкие» тексты, Сергей Станиславович знал лучше прочих. Да, он всё ещё продолжал зарабатывать побочно, балуясь написанием сценариев для мыльных опер в медицинском интерьере. Громоздкое изматывающее «баловство», честно говоря. Зато гонорары приличные. А тут корреспонденточка разве что в горячих спасибах рассыпалась, уходя. Хотя оперировали и выхаживали её бесплатно. По ургентности поступила. Неотложное состояние. Могла бы хоть операционным сёстрам что-нибудь подкинуть. Они получают куда меньше за свою тяжкую работу, чем она — за бездарно профуканные интервью. Но жива-здорова — и ладно! Чем ещё счастлив врач?
А оператор и бронеподростки сидели у Поцелуевой до самого вечера. Потому что парочка после операционной ещё и в ресторан закатилась. И по набережным прогулялась. Ну забыли они! Замок у Оксанки хитрый. Только на ключ. Никак не выйдешь, захлопнув. Потому что предварительно надо открыть. А закрыто — ага! — на ключ.
— Что ж вы не позвонили! — ахнула Оксана.
— У нас не было телефона Сергея Станиславовича. Его знала только девочка-ассистент. Её телефон сегодня был недоступен. Выходная она. Отключила — и всё!
— А шофёр?
— А что шофёр? Вас до больницы отвёз и сюда приехал. Под подъездом сидит. Вы не заметили машину?
— Ёлки! Звоните ему немедленно, пусть поднимается сюда.
— Зачем? — удивился оператор.
— В туалет сходить. Кофе попить! — топнула ногой Оксана Анатольевна.
Непонятно, почему все рассмеялись. Истерическое?
Кадр сорок седьмой. Жизнь женщины
Всё течёт, всё меняется, и роддом за несколько лет не только обновил интерьеры, но и изменил жизни иных своих обитателей.
Прежний неумёха-интерн Сергей Иванович Волков, бывший в родильном доме — и в медицине вообще — не на своём месте и не при своём деле, благодаря в том числе стараниям Маргариты Андреевны и Татьяны Георгиевны стал известным перспективным молодым модельером. То есть, благодаря их стараниям получил возможность заниматься тем, что любит. А успеха добился благодаря таланту, упорству и немножечко — инвестициям от папы. Это очень важно и приятно, если могущий помочь — помогает. Впрочем, опция не обязательная. Сергей Иванович женился на забавной пышке Ксении Ртюфель («Как трюфель — только Ртюфель!») и даже запустил коллекцию повседневной одежды для крупных женщин под маркой «Ртюфель». Теперь никто не может понять, почему коллекция одежды носит такое название — «Ртюфель». Явно же должен быть «Трюфель»! (Вот есть в Москве ресторан «Круаж» — никто не может понять, почему «Круаж». Явно же должен быть «Кураж»!) Ксения в настоящее время проходила курс лечения от синдромального состояния, основной бедой которого является невыход фолликула за пределы яйцеклетки и, как следствие, невозможность встречи со сперматозоидом. Прогноз был благоприятный. В любом случае — есть ЭКО. Но если есть возможность вылечить синдром поликистозных яичников — его необходимо вылечить. В любом случае. Не только из-за бесплодия, а по целому ряду других причин, важных для здоровья женщины.
Папа Сергея, Иван Спиридонович Волков, как был вдовцом и собственником процветающего бизнеса, так и остался. Звонков от Татьяны Георгиевны ему удавалось дождаться только по делу. Ну что ж, лиха беда начало! Как любой успешный бизнесмен, он умел ждать. А ещё он умел не отчаиваться. Человек, переживший смерть любимой жены, научается не отчаиваться. И это не значит, что он теперь отрешённый и просветлённый пофигист, живущий по принципу: «Да — да. Нет — нет». Это другое. Что-то там про изменить, принять и мудрость отличать что-то от чего-то с чем-то.
Светлана Борисовна Маковенко, решив свои женские проблемы[73], преобразилась. Она стала следить за своим внешним видом. Кожа разгладилась и приобрела естественный ровный оттенок — больше никаких неровных алых пятен на сером фоне! Она сделала модную стрижку и колорирование. Слегка сбросила вес — толстой она, в отличие от Тыдыбыр, никогда не была. И тоже записалась в фитнес-клуб. И стала не только худой, но и подтянутой, стройной. Перестала сутулиться. Последнее обстоятельство очень добавляет женщине очарования. Она не только изменилась внешне — она стала добрее. Наверное, когда у тебя всё хорошо, то и мир уже не выглядит таким страшным. На Аркадия Петровича Святогорского, сыгравшего немаловажную роль в произошедших переменах, Света Маковенко смотрела как на божество. Он же от её поклонения постоянно отшучивался. Не зло, конечно. Скорее смущённо. По-настоящему добрых людей всегда смущают благодарные взоры и восторженные панегирики.
И Татьяна Георгиевна решила дать Серой Мыши — прозвище так и осталось, извините, таковы особенности человеческой психики — шанс. И перевела её из женской консультации в отделение гинекологии. Свете Маковенко всегда нравился интерн… Пардон, уже не интерн, а полноправный ординатор гинекологического отделения Александр Вячеславович Денисов. Хотя всё это — шансы — конечно, ужасные глупости. Александр Вячеславович продолжал с коровьей преданностью взирать на Татьяну Георгиевну. И это мучило её совесть. Мальчишка ей помог выбраться из мрака. А она его выбросила, как надоевшую игрушку. А потом снова достала из шкафа. Хотя и это, признаться честно, полная ерунда! Какие тут могут быть муки совести? Она поиграла — так и юноша позабавился. Ещё и в фаворе был. Кругом-бегом-хвостом за ней по всем операционным. Кто ж думал, что он влюбится?! Как он вообще мог в неё влюбиться! Она старше его на двадцать лет!.. Враньё! Мальцева прекрасно знала, что интерн никакого внимания на Свету Маковенко не обратит. Так что она дала ей другой, более важный шанс — стать специалистом на передовой. Не то ж из Серой Мыши и Тыловой (скорее Стуловой — от слова «стул») Крысой можно стать. Особых хирургических талантов Светлана Борисовна не проявляла. Не хватало смелости, инициативы. Но надёжные техничные ассистенты и ответственные ординаторы важны не менее ярких талантливых хирургов.
Анастасия Евгеньевна Разова (по прозвищу Тыдыбыр) зарекомендовала себя как отличный, талантливый, инициативный смелый врач. И была принята в круг своих. В круг, куда по протекции не проникнешь, а если и проникнешь — то не удержишься. Начало самостоятельного житья-бытия безоблачным не было. Пришлось привыкать к тому, что продукты сами в доме не заводятся и холодильник не подаёт на стол ужин, сколько бы ты ни пихал в него полуфабрикатов. Но это был скорее плюс. Оказалось, что если в прохладной коробке для хранения еды валяется слегка завяленная морковка и стоит пакет прокисшего молока — так и «чай для похудения» уже ни к чему. Удивительно, когда они с мамой хором кричали, что они ничего не едят, — так это была наглая ложь! Причём — самим себе! Врать самим себе — это вообще уже какой-то верх цинизма. Жрали они с мамой в три горла, вот что! А теперь, на диете самостоятельности, да плюс спортзал — и Анастасия Евгеньевна оказалась удивительно хорошенькой! Килограммов десять — ну ладно, пятнадцать! — отделяли её от того, чтобы стать такой же красоткой, как Оксана Анатольевна Поцелуева или даже Татьяна Георгиевна Мальцева. С той выдающейся разницей-форой в её годы. Ха! Она уже даже встречалась с молодым торакальным хирургом, сыном старого Бульдога. Но пусть он себе не думает ничего такого! Замуж ей расхотелось. Пока. А если ещё раз сделает замечание, что есть нечего и по всей её хате тряпьё разбросано, — так будет ночевать дома у мамы-папы!
Оксана Анатольевна Поцелуева (по кличке Засоскина) отменно выполняла функции заведующей обсервационным отделением. Хотя, когда Мальцева назначала её на своё место, имелись тьмы недовольных, куда более «опытных» (точнее сказать — старших по возрасту) претендентов. Но Татьяна Георгиевна тоже не первый день в роддоме, ага. Она отменно знала, что из «всего лишь» старшего ординатора патологии получится отменный администратор. При том, что Оксана — уже опытный, талантливый, вдумчивый врач, постоянно работающий над собой. Это было по праву её место. И хотя сейчас средний персонал был временно обезглавлен и Оксане было трудно (потому что Марго — это Марго!), но она не сдавалась. Уже третья старшая акушерка вылетала. А Оксана Анатольевна переселилась в кабинет старшей акушерки обсервации и помимо всего прочего лихо управлялась и с материально-ответственной работой. Не боги горшки обжигают. Хотя, конечно, человека надо найти. Вера Антоновна в старшие акушерки годилась, как полотенце для вороны. Управление — это отдельный талант. Роман Оксаны с Родиным Сергеем Станиславовичем был успешен. Его-то и романом уже нельзя было назвать. Практически семейная жизнь. Они подходили друг другу, как ключ к замку. Кто-то мог бы съязвить, мол, ребята так поизмотались половыми путями и семейными тропами, что уже устали и решили определиться, но это не так… Оба они обладали редким качеством: не бояться снова и снова начинать сначала. Так что они просто любили друг друга. Такое тоже бывает.
Родин Сергей Станиславович — всё уже сказано. Ну, кроме того, что он был отличным заведующим отделением патологии беременности и одним из ведущих специалистов в репродуктологии. И не скупился на порой излишние запросы бывшей жены. Это не считая отдельной щедрости к дочери.
Ельский Владимир Сергеевич. Неизвестно, испытывал ли он действительные чувства к кому-нибудь или чему-нибудь, кроме своей профессии, но со своей последней женой явно намеревался прожить долго и счастливо. Она была той безупречной «душегреечкой», к которым порой очень привязываются сильные мужчины. Веселушка-хохотушка, обожающая мужа-бога, умеющая не мешать, не навязчивая. А ещё она была беременна. Неонатолог без собственного ребёнка — это не то что сапожник без сапог. Это практически творец без творений.
А уволенная из «душегреечек» Варвара Андреевна Панина никакой «душегреечкой» никогда и не была, признаться по правде. У Семёна Ильича достало мужества на официальный развод. Мужества ли? Дело в том, что он развёлся, когда задумал строить дом. Заказал архитектору проект и — пока шли проектные и инженерные работы — развёлся. Варя, конечно, страдает. Но калькуляция «для детей» — для общих с Паниным детей — способна выдернуть её из любого страдания. Она немного пришла в себя. И стала регулярно названивать Семёну Ильичу на предмет обсудить старшего сына (негодяй так и жил в съемной окраинной хате с медсестрой) или пристроить внучку на приём не меньше чем к лор-академику. По причине обыкновенных соплей. Старая семья не отпускала Семёна. Танька позволяла жить при ней (и даже: жить с ней). Но его семьёй становиться не хотела. Ну да ничего. Стерпится — слюбится! Ему ли не знать! После стольких лет с Варей. Только вроде как он сейчас в роли Варвары Андреевны. Теперь не он позволяет. Теперь — ему позволяют. Ну и ладно. Главное, что он с Мусечкой. Пусть Танька забавляется как хочет. Чем бы ни тешилась, лишь бы дитя было при нём.
Семён Ильич Панин. Стал замминистра по материнству и детству. А ещё бывшим мужем Варвары Андреевны, приживалкой при Татьяне Георгиевне и отцом обожаемой дочери Марии… Старший сын его был счастлив со своей медсестрой, но с дочкой — первой внучкой Панина, которая была старше Муси! — ему не разрешали видеться. Всё в лучших традициях курятника. Нашли, чем шантажировать молодого мужика, — ребёнком! Будете показывать фигу подольше — побыстрей забудет, новых себе наделает. Младшие учились в Англии и потому особых хлопот не добавляли. Высокая должность приносила массу хлопот. То каких-то ТП хотят утвердить в помощь роддомам… До ночи рубились, даже Таньку с обещанным совместным выходом прокатил. Хотя это сейчас совсем не в его интересах.
— Сёма! Почему так поздно? Мы же договаривались!
— Ты знаешь, кто такие ТП? — хмуро буркнул вместо приветствий и объяснений.
— Тупые пи… — пардон, я помню. Нельзя выражаться при Муське.
— Традиционные повитухи, балда! Слушай, какая нажористая чушь! — Сёма достал из портфеля бумаженцию с министерскими грифами и зачитал вслух: — «Потенциальная польза обучения ТП для снижения пери— и неонатальной смертности является весьма перспективной в комбинации с улучшением качества медицинской помощи. Однако число исследований, соответствующих критериям отбора, недостаточно для окончательного вывода об эффективности данного обучения».
— Обучения чему?!
— Не перебивай. Сейчас закончу. «В период с тысяча девятьсот семидесятого по тысяча девятьсот девяностый год Всемирная организация здравоохранения поддержала обучение традиционных повитух (ТП) как одну из стратегий по снижению материнской и неонатальной смертности. До настоящего момента нет достаточно данных в поддержку обучения ТП, а имеющаяся информация весьма противоречива». А чему обучали или собирались обучать этих ТП — извини, не указано. Весь текст перерыл. Дважды! Из-за этой галиматьи и рубились до ночи. Министр сказал — сверху спустили. В рамках не то духовного скрепирования, не то прозападного типирования.
— В рамках чего? — округлила Мальцева глаза.
— Да какие, на фиг, тэ пэ?! — не обратил внимания Панин, распаляясь. — Акушерок в роддоме достаточно! То есть их, толковых и грамотных, недостаточно, ну так акушерок и надо учить, а не тупых, прости господи, пи…
— Муся! — строго напомнила Татьяна Георгиевна.
Да, Мусечка была его огромной отрадой. Только она могла успокоить и развеселить папу. Да, первое слово было «папа». Но если честно — он специально подучивал.
— А ещё священников хотят запускать в абортарии.
— Надеюсь, хоть не аборты делать?
— Не знаю… Пока только лекции про геенну огненную читать. А каждую, обратившуюся в ЖК на аборт, прежде отправлять к священнику. Интересно, церковь форму справки разработает? Штампик типа «лекция прослушана»?
— У нас церковь вроде же отделена от государства. Мы же светские люди… Ну и там это… свобода воли, все дела.
— А! — махнул рукой Панин. — О действительно важных, неотложных, горящих делах — и некогда. Дела приходится втихаря проворачивать. Изыскивать возможности. Россия. Борьба утопий с невежеством.
— Невежества с несправедливостью, — поправила Мальцева.
— Нет. Именно что утопий с невежеством. Утопий — с просвещением. Утопий — с постепенными толковыми реформами.
— Да не заводись ты!
Панин и не заводился. В министры он не метил. Да его и не прочили. Сменится министр — сменится и кабинет. И можно будет снова вернуться к ремеслу в полном объёме. Оно и по деньгам куда выгодней. Почти всю кубышку распотрошил на дом. Прекрасный дом в сосновом бору. Мусечка должна расти в большом доме, на свежем воздухе. Ещё чуть-чуть, и…
И звонок вызвал его на очередные «блатные» роды. Деньги даются нелегко. Временем, отрываемым от семьи. Про себя же он может называть Мусю и Таньку семьёй? Может. Всё равно никто не слышит. Танька не слышит. А Мусечка знает, что она его семья.
Елизавета Петровна Денисенко пережила климакс и стала немного спокойней. Ни пользы, ни особого вреда клинике не приносила. При ней была её вечная лаборантка Людочка — шестидесятилетняя Людмила Николаевна. На каждом кафедральном совещании Елизавета Петровна пыталась неуклюже, но от души почтить память доцента Юрия Владимировича Матвеева — и всем становилось неловко. А Людочка потом тихо плакала. В общем и целом Елизавета Петровна была неплохая баба. Просто несчастливая.
Пенсионеры Линьков («Валера Три Тысячи»), Зинаида Никитична и Надежда Капитоновна были уже самыми что ни на есть надёжными пенсионерами. Их роддому можно было уже не бояться. От Михаила Вениаминовича Наезжина совсем избавиться не удалось, но работа по сбросу балласта велась. Как минимум — он стал тише. Не хватала звёзд с неба в патологии старательная суматошная Золотухина Анастасия Денисовна (по кличке ЗАД). Вяло нервировал заведующий гинекологии. Бухтел в своём УЗИ-кабинете Анатолий Витальевич Андриевич. Посреди прочих невыдающихся он был хотя бы полезен как человек на своём месте. Амбиций он убавил и смирился с тем, что заведует обсервацией не он, а Оксана Анатольевна.
Отжигала на швабре Козьма Прутков всея роддома старая санитарка Зинаида Тимофеевна. Все прочие Веры Антоновны, Верочки и Любочки были в родзалах и операционных, как рыбы в воде.
Александр Вячеславович Денисов мучился. Но — терпел. Да и работа увлекала и не оставляла времени. Ну, однажды устроил гастроль со случайной бабой. Не утерпел. Не всё же с правой рукой. Потом было жалко бабу. А от себя — гадко.
Маргарита Андреевна Шрамко уехала в Штаты. И уже благополучно родила. Сама. Джонни уговаривал её полететь в Лос-Анджелес, но она всё тянула. А потом случились схватки — и Джонни отвёз Маргошу в пластиковый оазис медицинской помощи. Где под чутким Маргошиным же руководством у неё приняли роды. И попытались всучить счёт поверх страховки. Но Маргарита железной рукой повычёркивала им не сделанные клизмы («Однако! Клизма — сто пятьдесят долларов!»), несуществующее бритьё (она сама дома побрилась) и всякое по мелочи. Оказалось, что страховка на стандартные роды не включает ничего. Даже за дерьмовую глюкозу выкатывают отдельный счёт. Марго родила сама. Учитывая её далеко не юный возраст — молодец. Джонни был готов к аренде частного самолёта, на случай «если…». И вообще, суетился, как малолетний. А когда ему сказали, что родился мальчик, — он упал в обморок. Имя, придуманное им для их с Маргошей первенца ещё в первый его приезд, в русском городе Владимире, было Бенджамен. А Марго упёрлась в Ивана — в честь отца. Джон он же кто? Иван и есть! Короче, назвали мальчишку Иван-Бенджамен. В США и не такое можно. Нет, оно и у нас можно. Но посмотрят криво. А там криво смотреть уже давно окосели. В крёстные матери она вызывала Татьяну Георгиевну Мальцеву. Договорились: крёстный отец с Джонькиной стороны, а мать — с Маргошиной. Её Светка пока продолжала себя вести, как последняя паскуда (по версии Мальцевой). Или — как несчастная брошенная девочка (по версии Марго).
Татьяна Георгиевна Мальцева стала начмедом и матерью. Вернее было бы написать: матерью и начмедом. Но ей было не до разделения приоритетов. Хотя главное тут то, что она познала любовь. В прямом смысле слова. Любовь — как божественное откровение. А поскольку она была куда как более зрелая и сообразительная особь, нежели большинство тех, кто рожает детей в куда более юном возрасте, она это откровение не забыла. Сформулировать, описать — не могла. Не поддаётся Откровение протоколированию. Но — не забыла. Как забудешь то, что прошито в солнечном сплетении, в надпочечниках, в подкорковых структурах…
Кто-то шёл на повышение, кто-то увольнялся. Кто-то умирал, а кто-то рождался. Кто-то был в роддоме транзитным пассажиром. А кто-то — оставался надолго. А то и навсегда.
Как старый добрый Аркадий Петрович Святогорский. «Часть команды, часть корабля…» У него всё было стабильно. Он всё так же любил всех и вся, а также почитать и поговорить. Лучшего специалиста в своей области трудно было представить. Он обожал свою давно взрослую дочурку Лёлю и шестилетнего внука. И даже свою исполняющую обязанности всевышнего жену любил. Хотя всегда отзывался о ней вроде как слегка насмешливо. Но он вообще такой… Стесняется настоящей нежности. Но ни с чем её не путает.
Однажды поздно вечером он застал Мальцеву в кабинете. Она что-то маниакально печатала на лептопике. Жестом пригласила присесть на диван. Молча! Он, разумеется, не послушался. Про диван. Сварил себе кофе. Налил рюмку. Но — молча. Он никогда не путал неважное с важным. Хотя и слыл болтуном.
Минут через пятнадцать Мальцева отправила что-то на печать. И, взяв из лотка пять листков формата А4, сказала Святогорскому:
— Вот… Прочитай… Только не смейся…
И густо покраснела. И тоже налила себе рюмку.
Аркадий Петрович читал минут пятнадцать. Безо всякого смеха. И без комментариев. Татьяна Георгиевна уже как на иголках вертелась.
Наконец Святогорский отложил последний лист.
— Ну?! — не выдержала совсем уже бордовая Мальцева.
— Неплохо. Я так понимаю, это первая проба художественного пера?
Она кивнула и насупилась.
— Чего надулась? Впрочем, чего это я! У всех писак чрезмерное эго, и оно трепещет.
— Аркаша!
— Да я так, пошутил. Чтобы разрядить атмосферу. Я еле слезу удержал под конец. Стар стал, сентиментален. Тань, откровенно неплохо. Я бы кое-что поправил, что-то уточнил, кое-где — облегчил… Сохранил бы ещё большую недоговорённость недопонятости…
— Я тебя сейчас убью!
— Не убьёшь. Женщина есть любовь! — Аркадий Петрович поднялся, обнял свою давнюю подругу. Поцеловал её в лоб. — Талантливый человек талантлив во всём… Тань, не плачь! Сама же написала… Всё проходит. Или меняется. Или не меняется, но проходит. Я даже не спрашиваю, «с чего вдруг». Потому что я знаю «с чего». Тем более, что это всё совсем не «вдруг». Это такая психопрактика. Экзист. Бытие. И всё, что ты написала, — абсолютная законченная чистая правда. Говорят «чистая правда», но уже давно забыли истинное значение чистоты правды. Очищения правдой.
— Аркаааша! — вдруг захлебнулась навзрыд Мальцева. — Я всегооо лишь садииилась написааать что-то шуууточное для Муууси! Как-то же нааааадо оставить дочери завеееты про аппаратный педикюууур!..
— Ну вот, слёзы обернулись воем белуги. А ну, вытри эти водопады! Давай ещё выпьем! Если ты мне дашь карандаш и обязуешься минут пятнадцать — двадцать помолчать, я внесу кое-какие дельные правки в твой неумелый, но очень талантливый и многообещающий экзерсис. Ты знаешь, сколько писателей вышло из врачей?.. В Интернете посмотришь. Лень перечислять. Всё, давай мне карандаш и ещё одну рюмку — и помолчи. И не реви, я сказал! И слетай в Америку. Возьми Муську, покуролесь с Маргошей на просторах. Это будет чудесно. А там… Никогда не знаешь, что ждёт за поворотом. Это не страшно. Это — безумно интересно!
Татьяна Георгиевна выполнила приказания анестезиолога. Карандаш, рюмка и пятнадцать минут тишины.
Когда он ушёл, она внесла его правки. И снова распечатала.
Жизнь женщины
Женщина приходит в этот мир без страха и без желаний. Без веры, без любви…
Без ничего.
Результат посттравматической ярости.
В начале не было ярости. Была только ясность. В ясности не было ничего, кроме покоя, размеренности, уюта. Так было от момента сотворения до дня примерно двести восьмидесятого, когда стало нехорошо.
Нечем дышать. Совсем нечем дышать. Буря. Ураган. Мир, сражаясь в смертельной схватке сам с собой, безумно пульсирует, обхватывает, давит, изгоняет…
И твердь посреди воды отделяет райское море от адского сада… Подхватило ураганом, понесло водами по пещерам… Удар. Ещё удар. Головой об камни! Больно же! Что это за зверь завывает по ту сторону: «Ябольшенимагуууу!» Это ты-то не можешь?! Но это не тебя бьют о стены пещеры в ритме метронома, установленного на presto! Это я больше не могу! Отделилась вода, явилась костяная сушь, безвидна и пуста, и пока Божий Дух носится не пойми где, мне — здесь и сейчас! — сдавливает лёгкие, выжимает надпочечники, сплющивает голову, сердце лопается, я ослепла, мне конец, конец… Конец туннеля. Так вот он каков, этот самый «да будет свет»?! И стал свет! Нельзя ли уменьшить яркость?! Что ж вы как на допросе, изверги?! Холодно! Лёгкие наполняются ледяными молекулами. Сейчас меня разопрёт, взорвёт, как бутылку с водой в морозилке… Это она больше не могла? Да на ней пахать можно!.. А сейчас она что? Плачет или смеётся? Припадочная какая-то! Сейчас я расскажу ей, что такое настоящее «ябольшенимагу!»
Но…
Первый крик обнуляет филогенетическую память, прячет знания, лишает силы. Что для ангела хорошо — для человека смерть.
Она приходит в этот мир ангелом, но, чтобы жить человеком, необходимо забыть. Опустеть. Амнезия — охранный механизм человеческого в ангеле. Предохранитель. Чтобы не перегореть. Ибо что для человека хорошо — для ангела не совсем понятно.
Она — маленький человек. Великолепный пупс с бархатной кожей. Проект женщины. Сухо. Мокро. Сыто. Голодно. Болит. Не болит. Забавно. Грустно. Приятно. Печально. Другая она постоянно рядом. Мама? Почему мама? Ладно, пусть будет мама. Раз уж ко всему должно быть прилеплено слово. Цветы? Они называются цветы? Любовь? Что такое любовь? Это как мама и как цветы? Но мама — вот. Вот — цветы. А любовь, она какая? Любишь маму? Как это? Обнять? Да, тогда люблю. Обнимать — это хорошо. Любить маму — это целовать маму? Да, люблю. Целовать — это хорошо. Любовь — это обнимать и целовать. Принято. И станет так.
— Мама, я люблю Петю.
— Ты ещё маленькая!
— Но если я, маленькая, люблю маму, то почему я, маленькая, не могу любить Петю? Мы с Петей обнимаемся и целуемся.
— Обниматься и целоваться с мальчиками можно, только когда выйдешь замуж!
— Выйти замуж — это тоже любовь?
— Да. Любовь.
— Тогда надо выйти за Петю замуж, потому что мы уже обнимались и целовались.
— В детском садике не выходят замуж.
— А когда выходят замуж?
— Когда вырастают.
— Мамочка, а почему ты не замужем? Ты не выросла?.. Мамуля, почему ты плачешь?
— Я больше не могу!..
Она растёт, и оказывается, что любовь — это не только объятия, поцелуи и смех, но ещё и слёзы, скандалы, раздражение… Хорошие девочки должны слушаться. Но изгнанный ангел взывает к битве. К битве за любовь. Она растёт — и её не понимают. Или ещё хуже — не принимают.
Любовь — это когда тебя принимают, не понимая.
У любви оказываются градации. Сложные человеческие градации. Сразу и не разобраться. Появляются желания. И страхи.
Нечем дышать. Совсем нечем дышать. Буря. Ураган. Мир, сражаясь в смертельной схватке сам с собой, безумно пульсирует, обхватывает, давит, изгоняет…
Возраст первых гормональных бурь. Бунтов гипофиза и мятежей гипоталамуса. Нечистая кожа. Сальные волосы. Начались ежемесячные женские неприятности. И с этим жить ВСЮ ЖИЗНЬ?! Не всю, говорите? Лет сорок? Мама, сорок лет и есть вся жизнь!.. Через несколько месяцев кожа очистилась. Волосы посвежели. Разве только накануне… Но большую часть времени она хороша, как картинка. Кожа сияет. Глаза блестят. Её желания становятся непонятней. И неотделимы от страхов. Объятия и поцелуи вызывают странные ощущения внизу живота. Приятные? Неприятные? Непонятно. Нет тверди, отделяющей небеса от бездны. Низ живота тянет, потому что?.. Или — потому что! У Васи твердь очевидней. Васина твердь приятна? Неприятна? Непонятно.
— Мама, мне нравится Вася?
— Ты у меня спрашиваешь? Мне он не нравится.
— Мама…
— Ну, что ещё?!.
Про Васину твердь у мамы лучше не спрашивать. Будут слёзы и «я больше не могу». Маме никто не нравится.
Самостоятельный вывод: Васина твердь нравится, когда нравится сам Вася.
Кажется, она любит Васю. Кажется, Вася любит её. Они оба этого хотят. Больше хочет Вася. Почему бы нет?.. Но почему на вечеринке у приятелей, в какой-то комнате, заваленной хламом? Уйти? Вася скажет, что она ломается. Почему — ломается? Ей действительно хочется уйти! Она не желает того, что сейчас произойдёт. Произойдёт скомканно, некрасиво. Не там, где полагается. И не так, как следовало бы. Но останавливает страх показаться не взрослой. Вася однажды подарил ей цветы. И они ходили в кино. Мама учила быть благодарной. Любовь — это быть благодарной. А как полагается — это только в кино и в книгах.
Почему же так мерзко? Гадливое ощущение. Подружка утверждала, что это самое лучшее занятие на свете. Может, у подружки Вася был лучше? Да вроде такой же приблизительно. Может, врёт?
Любовь — это ложь.
Вася был без презерватива. Но они же любят друг друга! Хотя она уже, кажется, не очень. Да и Вася, похоже, не слишком ей рад. Встречаясь, обмениваются приветами. Всё. Прошла любовь, завяли помидоры. Задержка… Слава богу, пронесло. Не беременная!
Через месяц она любит Сашу! Она сходит по нему с ума. Любовь — это сходить с ума. По Саше. По её единственной любви. Она любит в первый и в последний раз. Сама затаскивает его к себе в постель. Пока мама на работе. С Сашей она встречается год. Любовь — это встречаться. Саша старше Васи. Он пользуется презервативами. Она хочет за Сашу замуж.
Потом хочет замуж за Лёню.
Потом — за Володю.
Потом — не хочет замуж, потому что это пустое. Хотя мама уже подпиливает и про замуж, и про ребёнка. Но, мам, чтобы родить ребёнка, не обязательно выходить замуж! А замужество не предполагает обязательного ребёнка! Люди могут просто любить друг друга! Понимаешь? Просто любить! Что это за жизнь такая — «просто любить»?! Я не знаю, мамочка. Но очень хочу узнать! Мама, а какая должна быть жизнь? Ну вот. Опять слёзы. И ты опять больше не можешь, мама. Я помню. Это было первое, что я услышала. Лучше бы ты кричала: «Я всё могу!»
Любви нет. И секса нет. Есть учёба — работа — карьера. Спасибо феминисткам. И успокоившему бури абонементу в фитнес-клуб.
Через год на вечеринке она встречает Пашу.
Нечем дышать. Совсем нечем дышать. Буря. Ураган. Мир, сражаясь в смертельной схватке сам с собой, безумно пульсирует, обхватывает, давит, изгоняет…
Возраст первой зрелости. Первой настоящей недетской влюблённости. Любовь — это влюблённость. Она беременеет и выходит за Пашу замуж. Или выходит за Пашу замуж — и беременеет.
Любовь — это беременность.
Беременность — это удивительно! Но тревожно. Хлопотно. Её тошнит. Она опухла. Тайком съела кусок земляничного мыла. Она страстно желает ребёнка и страшится ему хоть чем-нибудь повредить. Это радостно. И боязно. Сходить к врачу, не сходить? Да они больше вредят, чем помогают! Каждый укол и осмотр — стресс! Но вдруг что-то не так?! А роддом? Какой выбрать?
В родзал она идёт с Пашей. «Ябольшенимагу!» Обиженный рёв. «Поздравляем, у вас девочка!» Славная девочка-лапочка. Обнимать-целовать. Паша-папаша перерезает пуповину. Счастлив. Раздаривает цветы всему роддому.
Любовь — это ребёнок.
Пеленать или нет? Памперс или так? Бороться до потери пульса, сознания и разума за синее жалкое молоко — или смесь? Кормить грудью до школы — или стыдно перед соседями? Гнездоваться — или вернуться к жизни? Делать прививки — не делать прививки? Плавать раньше, чем ходить? Танцевать раньше, чем летать? Развесить над младенческой кроваткой английский алфавит или пусть в носу ковыряет безмятежно? Первая улыбка. Первые зубы. Первые сопли. Первое неповиновение. Когда это безумие закончится?! «Я больше не могу!»
Что? Она слишком погрязла в ребёнке? Паша-папаша так и сказал: погрязла. Только бы не плакать при дочери. Не скандалить при ней. Не раздражаться. Не срываться на ней… Не получается.
Любовь — это раздражение.
Паша уходит, оставив на память язвительно-саркастичное «папаша». Ему оно больше ни к чему. И не он уходит. Она сама его выгоняет. Не важно! У неё есть дочь. Она подрастает и задаёт вопросы, на которые у неё нет ответов. Пусть лучше хорошо учится, а не о мальчиках думает! Хотя бы посуду за собой приучилась мыть! Любовь — это заботиться друг о друге.
Любовь — это забота.
Появляется Николай. Он замечательный. Но она уже осторожна. Убеждают — отличная партия. И хорошо относится к её дочери. Но ей не нужна партия. Она — беспартийная. А к дочери и дворник хорошо относится. Выйти замуж за дворника? Правильный, как костюм-тройка, Николай растворяется в пространстве. Ему нужна правильная любовь.
Любовь — это правила.
Она ещё молода! И — вдруг стала женщиной.
Нечем дышать. Совсем нечем дышать. Буря. Ураган. Мир, сражаясь в смертельной схватке сам с собой, безумно пульсирует, обхватывает, давит, изгоняет…
Да, наконец. После всех Вась и Саш, после мужа, родов, развода, одинокой жизни — она стала женщиной!
Возраст зрелой страсти. Её тело прекрасно. Она великолепна. Красива. Остроумна. Здесь — чуть обречённого цинизма. Вот тут — оленячьи глазки… Наконец-то появился умелый любовник! Имя? Было какое-то имя. Но — не до имён! Оказалось, что умелая многоопытная твердь может нравиться сама по себе. Возможно, его звали Денис. Или Алексей. Или Степан. Какая разница?! Она уже знает всё об этом.
Надо бы поговорить с дочерью. Надо бы… Надо бы… Надо бы поговорить честно, открыто, искренне… Надо бы…
Но пока любовь — это секс. Любовь — это многообразие. Все фрукты в саду хороши. Щедрые любовники. Жадные любовники. Щедрые женатые любовники. Жадные старые холостяки. Дай бог лица различать и самой мужиком не стать. Любимая цитата: «Мы сами стали теми парнями, за которых хотели выйти замуж…» Не стали! Парни по ночам не плачут в подушку! И не делают абортов.
Ещё через время — все фрукты в саду недостаточно хороши. Дай бог, если хороша хотя бы твердь. Иные фрукты уже превращаются в овощи.
Кажется, она ещё раз сходила замуж. Или просто жила с кем-то? Какая разница. Шла на росомаху и медведя — а вся тайга сплошь в заячьих петлях. Или ты плохая охотница. Не Диана.
Неужели она стареет?! О боже, да! Зеркало не врёт. Теперь — всё? Потому что любовь — это молодость. Это всем известно. Старых женщин не любят! Зачем любить старых, когда вокруг столько молодых? Надо бы поговорить с дочерью… Чёрт, ей уже двадцать пять? Когда она успела? Дочь выросла. Мать умерла. Сама она скоро перестанет быть женщиной. Просто не с кем. Всех хороших мужиков расхватали. Мало кому везёт в лотерею. Такова жизнь. А как иначе-то?
Ангел умер.
Человек разочарован.
Демон разливает на двоих.
Нечем дышать. Совсем нечем дышать. Буря. Ураган. Мир, сражаясь в смертельной схватке сам с собой, безумно пульсирует, обхватывает, давит, изгоняет…
О, нет-нет! Это не начало конца. Это — фарс! Точнее — климакс.
Фигура ещё ничего. Особенно в утягивающем белье. И в сумерках. Не так видны морщины на сохнущей коже.
Демон смеётся над заместительными гормональными таблетками и кремами от морщин. Демон потешается над попытками омолодиться. Демон хохочет над обвисшими дряблыми татуировками, до истерики заливается над ботоксом, лазерными подтяжками, озоновыми инъекциями и закрашиванием седины. Демон заставляет наряжаться в не по возрасту нелепые наряды и фотографировать себя в зеркале. Демон обращает внимание на молодых красивых парней. Демон сводит с ума. Проникает в душу.
А не пейте с кем попало!
Она идёт вечером по улице. Покупает сама себе цветы. Идёт и плачет.
Да, она много любила! Были: мама, цветы, объятия, поцелуи, замужества, слёзы, скандалы, раздражение… Её принимали, не понимая. И понимая — изгоняли. И она изгоняла, поняв. Она была благодарной, лгала, сходила с ума, встречалась, влюблялась, была беременной, рожала ребёнка. Она заботилась. О ней заботились. Были правила. Было много секса. Было много многообразного секса. Была молодость…
Она… больше… не может…
Не плачь, Женщина! …сказываю тебе: прощаются грехи… многие за то, что… возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит… вера твоя спасла тебя, иди с миром.
— Это вы мне?
— Вам.
— Простите, мы разве знакомы?
— Нет. И это прекрасно — наконец познакомиться с той, кого я люблю. Всегда любил. И буду любить, пока смерть — чем бы она ни была — не заставит нас посмотреть на это иначе.
— Мужчина, вы ненормальный?!
— Очень рассчитываю на это!
Когда-нибудь она обязательно умрёт. Умрёт без страха. Без желаний. Без веры. Потому что вера — лишь способ. Один из. А откровение последнего выдоха отменяет амнезию первого вдоха — и женщина перестаёт быть человеком и становится любовью. Ангел воскресает. Демон отправляется в КПЗ. А те, кто ещё в состоянии видеть, понимают: женщина есть любовь.
Мальцева взяла отпуск за свой счёт. На два месяца. Панин настоял. Он назначил Родина исполнять обязанности начмеда. Распоряжением сверху. Поцелуева хороша, но после случившегося — хоть и больше года назад — её пока не стоит снова назначать даже временно. Пока Танька слетает к Марго, он как раз достроит дом под ключ со всеми отделками, мебелями и занавесками. Он конечно же будет очень скучать по Мусе, но есть скайп. Да и Таньке надо поглубже нырнуть в материнство. Опять же — за два месяца его девочки по нему соскучатся. Что иногда есть очень полезно.
Так. Паспорт, страховка, карты дебетовые и кредитные. Вещей — самый минимум для Муськи. Всё остальное на месте можно прикупить. Только ручная кладь. Мусечку — в кенгуру. В руках — один небольшой кожаный баул. Билеты он купил в бизнес-класс, хотя Мальцева, зараза, сопротивлялась. Десять часов лёту только до Нью-Йорка! Опупеешь. Ты куда свои длиннющие ноги будешь вытягивать? А Муську, выкручивающуюся червяком и слишком любознательную даже для её возраста, как будешь удерживать от топочения ногами по спинке кресла соседа по эконому? Да, неоправданно дорого. А что делать? Чтобы дожить до оправданности, надо иногда раскошеливаться.
Проводил по-семейному. Перекрестил на всякий случай. Когда уже не видела. Мусенька помахала папе красивой пухлой ладошкой. Чуть не разрыдался. Танька даже не обернулась после таможенной будки. Зараза!
До Нью-Йорка долетели нормально. Она опасалась, что Муська будет нервничать при взлёте и посадке, но — нет. Дитя откровенно наслаждалась наслаждалось новой обстановкой и щедро улыбалось стюардессам. Прекрасно себя вела на американской таможне. Пришлось изменить правилу: не курить при Мусе. Но уж очень хотелось после десятичасового перелёта. Так что она выскочила наружу из «русского» терминала, посадила Мусю на скамейку и перекурила рядом. Повернувшись к дочери спиной. Глупость, конечно, несусветная. Но давши слово — держи. Панин, возможно, не удостоен её любви, но уж верности данному слову Сёма явно заслуживает.
Пересадка на внутренний американский рейс. Какое счастье, что нет багажа. Но даже относительно налегке — утомительно. Муся вполне себе ощутимый вес и требует развлечений. И это она ещё очень самодостаточный ребёнок! Что же происходит с другими мамашами? Вот отчего они звереют! Даже Татьяна Георгиевна уже ощущала лёгкое раздражение, когда наконец прошла «рукавом» в самолёт Нью-Йорк — Денвер. Персонал безупречен, но Мусе стало уже слишком перемещений-впечатлений. Она начала кочевряжиться, орать и ни за что не хотела спускаться с маминых рук в кресло бизнес-класса. Куда-то вдруг исчез стюард, мгновением прежде поприветствовавший пассажирку бизнес-класса Maltzeva. Вдруг установилась совершенно предгрозовая тишина, которая бывает лишь в природе, но никак не в многолюдном перенаселённом бытовым шумом аэробусе… Мир сузился до одиночества, сопровождаемого лишь Мусиным криком. Татьяна Георгиевна пыталась снять с плеча сумку, попутно успокаивая дочь, и тут кто-то нежно тронул её за плечо… Что-то ангельское, ещё не совсем умершее (хотя демон уже усмехался, откручивая крышку с очередной без счёта бутылки виски), вдруг встрепенулось, зашуршало крыльями, вспыхнуло факелами в пещерах подсознательного, давно упрятанного во мрак… А после и голос, от которого мгновенно выжало надпочечники, сдавило кованым обручем голову, стиснуло лёгкие и стало нечем дышать… Мир схватился в смертельной схватке сам с собой, безумно пульсируя, обхватывая, давя, изгоняя… И только Мусин рёв где-то по ту сторону мира удерживал ангела от воскрешения…
— Ma’am, can I help you?
Собрав остатки сил, порванных в клочки на границе состояний, Мальцева обернулась.
Перед ней стоял улыбающийся, поседевший, заматеревший, живой и невредимый Матвей.
Её Матвей!
Продолжение непременно следует…
Примечания
1
Писала я недавно сценарий. Главный персонаж, нервничая, раскачивался. Это достаточно распространённая людская «дурная привычка», вовсе не свидетельствующая ни об аутизме, ни о шизофрении и проч. Просто ещё один способ нормализовать расшалившиеся «нервные токи». Молитва, к слову, тоже является не чем иным, как медитативной практикой. Второстепенный персонаж, ещё не знакомый с таковыми манерами центрального героя, интересуется: «Что ты раскачиваешься, как старый еврей на молитве?» На что редактор мне заявляет: «Уберите! Неполиткорректно! Канал не пропустит!» Я, недоумевая, чем это слово «еврей» хуже слов «русский» или «эвенк», тем не менее иду на поводу у редактора и меняю на: «Что ты раскачиваешься, как Лобановский на тренерской скамье?» Редактор попугайничает: «Уберите!» Этого-то за что?! «Зритель не помнит Лобановского!» Понятия не имею, как главный персонаж раскачивается в окончательном, экранизированном варианте, очень даже может быть — как колокольчик на ветру. Но дабы восстановить честь попранного политкорректностью еврея и достоинство оскорблённого склерозом аудитории Лобановского, отливаю их в бумаге. Они этого заслуживают вопреки всем абсурдным веяниям и параноидальным тенденциям.
(обратно)2
ВОЗ — Всемирная организация здравоохранения.
(обратно)3
ПЦР — полимеразная цепная реакция, «считывает» ДНК — дезоксирибонуклеиновую кислоту, «флешку», содержащую генную информацию.
(обратно)4
Предыстории всех героев и перипетии развития сюжета см. в книгах Татьяны Соломатиной «Роддом. Сериал. Кадры 1–13», «Роддом. Сериал. Кадры 14–26» и «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37».
(обратно)5
ОРИТ — отделение реанимации и интенсивной терапии.
(обратно)6
Очень агрессивный штамм вируса гриппа, свирепствовавший в начале двадцатого века по всей Европе и унесший миллионы жизней. Пандемия началась в Испании — отсюда и крепко прижившееся название.
(обратно)7
Жена Святогорского заведует отделением инвалидов Отечественной войны (ИОВ). Отсюда и прозвище, построенное на обыгрывании аббревиатуры ИОВ («исполняющая обязанности всевышнего»), полностью соответствующее её характеру.
(обратно)8
Верно с английского на русский это можно перевести так: медицинский работник, специализирующийся на грудном вскармливании.
(обратно)9
Молоко многих здоровых женщин, кормящих грудью и желающих стать донорами, обсеменено патогенными бактериями (англ.).
(обратно)10
Елизавета Петровна Денисенко — доктор медицинских наук, профессор, заведующая одной из многочисленных кафедр акушерства и гинекологии, располагающейся на базе многопрофильной клинической больницы, где трудятся персонажи. Безрукая климактерическая клуша, пытается командовать, но никто её не принимает всерьёз. Изредка внезапно выступает как порядочный человек и просто хорошая баба — исключительно в бытовых ситуациях. В клинике — полный профан. См. первые «сезоны» сериала, особенно «Роддом. Сериал. Кадры 1–13», кадр третий «Климакс», и «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37», кадр двадцать девятый «Я же его люблю!».
(обратно)11
Если есть домовой, то наверняка имеется и роддомовой.
(обратно)12
См. «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37», кадр тридцать первый «ЦА».
(обратно)13
Патогномоничный — особенный, специфический, показательный, диагностически решающий, характерный только для конкретного состояния.
(обратно)14
Данте Алигьери. Божественная комедия. Цит. по изд. М.: Художественная литература,1967/. Пер. с ит. М. Лозинского.
(обратно)15
См. «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37».
(обратно)16
Данте Алигьери. Божественная комедия. Цит. по изд. М.: Художественная литература,1967/. Пер. с ит. М. Лозинского.
(обратно)17
Потому что (лат.).
(обратно)18
Данте Алигьери. Божественная комедия. Цит. по изд. М.: Художественная литература,1967/. Пер. с ит. М. Лозинского.
(обратно)19
Владимир Сергеевич Ельский, врач-неонатолог, заведующий детским отделением и реанимацией новорождённых родильного дома. Один из главных персонажей предыдущих трёх «сезонов»: «Роддом. Сериал. Кадры 1–13», «Роддом. Сериал. Кадры 14–26», «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37».
(обратно)20
Наш образованнейший анестезиолог Аркадий Петрович Святогорский — см. его историю и истории о нём в предыдущих «сезонах» — намекает, что его ждёт та же участь, что и великого русского полководца Кутузова, скончавшегося 28 апреля 1813 года в городе Бунцлау в Силезии во время освободительного похода русской армии, завершившего Отечественную войну 1812 года. Возможно, мы, русские, и могли бы ограничиться изгнанием Наполеона из наших пределов, но Европа бы обиделась. Этот стяжатель чужих земель всем государствам изрядно поднадоел. А светлейший князь Голенищев-Кутузов-Смоленский так и не сподобился умереть в собственной постели в окружении родных и близких. Хорошая судьба, погибать надо на работе, не допустив никого «вздыхать и думать про себя: “Когда же чёрт возьмёт тебя?!”».
(обратно)21
См. «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37».
(обратно)22
Съезд с федеральной трассы в населённый пункт (англ.).
(обратно)23
Your bunny wrote (англ.) — ваш кролик написал (более развёрнутая фонетическая расшифровка нынче запрещена законодательно, имеющий русский слух догадается).
(обратно)24
В Бородине действительно есть фондохранилище. Здание фондохранилища в четыре раза больше самого Бородинского музея, но что там хранится и что вообще в здании происходит — автору, проживающему на Бородинском поле, выяснить за два года существования фондохранилища так и не удалось.
(обратно)25
Fond (англ.) — любящий, нежный.
(обратно)26
Разумеется, в английском языке есть слово «берёза» (birch), потому как в англоговорящих странах есть такое дерево. У русских нет эксклюзивных прав на берёзу.
(обратно)27
Не континента, конечно же! А его обнаружения европейцами. Лужецкий монастырь действительно основан раньше (1398), чем Колумб наткнулся на Индию (1492), оказавшуюся вовсе не Индией.
(обратно)28
ЦРБ — центральная районная больница.
(обратно)29
Боже мой! (англ.).
(обратно)30
Чтоб мне провалиться! Иди ты! (англ.).
(обратно)31
КРУ — контрольно-ревизионное управление.
(обратно)32
Это абсолютно документальная история, дамы и господа. Автор самолично в ней участвовал: в какой-то момент перепуганная хозяйка конюшни вспомнила, что автор — акушер-гинеколог в отставке. Британцы не выдуманные. Выдумать можно космических вампиров и марсианские мыслеформы, тайные престолы и игры города. Но не лондонцев, рожающих в Москве. Ребята действительно, не зная ни единого русского слова, умудрились прикатить на Бородинское поле, без сопровождения, на машине российских приятелей. Заночевать на конюшне, попариться в баньке, покататься на лошадке и родить в московском родильном доме, в семейном люксе. Всё — совершенно бесплатно. С тех самых пор автор восхищается не только Уинстоном Черчиллем, лауреатом Нобелевской премии по литературе с формулировкой: «За высокое мастерство произведений исторического и биографического характера, а также за блестящее ораторское искусство, с помощью которого отстаивались высшие человеческие ценности». А, как минимум, двое англичан восхищаются Россией — гостеприимной щедрой страной. И восхищаются, надо отметить, совершенно заслуженно и справедливо.
(обратно)33
Почему у Анастасии Евгеньевны Разовой такая кличка — см. «Роддом. Сериал. Кадры 14–26», кадр двадцатый «Патология».
(обратно)34
См. «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37», кадр тридцать шестой «Делёж».
(обратно)35
Эпизодические персонажи предыдущих «сезонов». Слишком старые не потому, что слишком старые, а потому, что слишком ленивые. Приходят на работу кости перемыть и чаи погонять. И с беременных, рожениц, родильниц при случае сколько-нибудь сорвать. Не за реальную помощь, а просто за надутые щёки и почтенный возраст.
(обратно)36
Истории с многострадальной Настиной головой см. в книге «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37», кадр тридцать четвёртый «Арлекины» и кадр тридцать шестой «Делёж».
(обратно)37
Впервые ресторация упомянута в книге «Роддом. Сериал. Кадры 1–13», кадр восьмой «Чем отличается смерть от смерти».
(обратно)38
См. «Роддом. Сериал. Кадры 14–26», кадр двадцатый «Патология».
(обратно)39
О которых Святогорский знает не понаслышке. Не только потому, что он — опытный и мудрый врач. А и потому, что его мать работала во вспомогательном интернате и, будучи маленьким, Аркадий Петрович проводил много времени бок о бок с «особенными» детьми. См. «Роддом. Сериал. Кадры 14–26», кадр шестнадцатый «Молча».
(обратно)40
Мыслю, следовательно, существую (лат.).
(обратно)41
См. «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37». Маргарита Андреевна Шрамко, старшая акушерка обсервационного отделения, насильно делает ремонт в кабинете своей заведующей-подруги, которая противится хоть каким-нибудь переменам на своём привычном месте работы-жизни.
(обратно)42
Постер анатомического рисунка Леонардо да Винчи «Плод во чреве матери». См. «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37», кадр тридцать девятый «ЦА».
(обратно)43
Историю такой необычной мутации — из акушера-гинеколога в модельера — см. в книге «Роддом. Сериал. Кадры 1–13», кадр второй «Подвал». Об отношениях Мальцевой и Волкова-старшего см. в предыдущих «сезонах».
(обратно)44
Имеется в виду великий князь Константин Константинович Романов, внук императора Николая I, двоюродный брат императора Александра III, двоюродный дядя императора Николая II, морской офицер, президент Российской академии наук, поэт, драматург, переводчик, выступавший под литературным псевдонимом «К.Р.». Отец восьмерых детей, любящий муж, последний из Романовых, умерший естественной смертью в России в 1915 г.
(обратно)45
Американский сериал «Майк и Молли».
(обратно)46
История знакомства Панина и Мальцевой описана в книге «Роддом. Сериал. Кадры 1–13».
(обратно)47
Как-то Панин с Волковым вместе выпивали. Пикантность ситуации заключалась в том, что оба они явились делать ей предложение руки и сердца. Но, как и любые достаточно взрослые многоопытные мужики, выпили — да и забыли, зачем пришли, но продолжили пить и сплетничать. Только, кажется, у мужиков сплетни называются «суровыми пацанскими разговорами». Или как-то так. См. «Роддом. Сериал. Кадры 14–26», кадр двадцать пятый «Морфин, сигара, два чемодана».
(обратно)48
Историю отношений «Мальцева — интерн» см. во всех трёх предыдущих «сезонах».
(обратно)49
У доцента Юрия Владимировича Матвеева в книге «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37» диагностирован рак мочевого пузыря.
(обратно)50
АИК — аппарат искусственного кровообращения.
(обратно)51
См. «Роддом. Сериал. Кадры 1–13», кадр тринадцатый «Защитники Отечества в Женский День».
(обратно)52
Аркадий Петрович отнюдь не шутил. Это исторический задокументированный факт. Елизавета Петровна Романова в 1740-х годах запретила в Петербурге и Москве устраивать кулачные бои, содержать на больших улицах питейные дома, заводить домашних медведей, мчаться вскачь и произносить в общественных местах бранные слова.
(обратно)53
Дочь Маргариты Андреевны, выращенная ею без чьей-либо помощи, обожаемая, единственная и ужасно балованная, законченная эгоистка. Вечный источник проблем. Студентка мединститута. Встречается в предыдущих «сезонах» сериала.
(обратно)54
Наш добрый Джонни принял московский собор Василия Блаженного за питерский собор Воскресения Христова (она же — Спас на Крови). А то, что он назвал нашего Василия мечетью, — его так и Наполеон называл, простим доброго колорадского фермера Джонни, как прощаем мы Марго, воспринявшую фонетику слова «mosque» как название родного города. (Историю знакомства Маргариты Андреевны с американским фермером см. в книге «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37», кадр тридцать четвёртый «Арлекины» и кадр тридцать седьмой «В ожидании малыша».)
(обратно)55
Declaration of Independence, July 4, 1776 — Декларация независимости, 4 июля 1776 года…что все люди созданы равными и наделены их Творцом определёнными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью… (англ.).
(обратно)56
«Великолепная семёрка» (The Magnificent Seven) — американский художественный фильм 1960 года, режиссёр — Джон Стерджес. Вся семёрка действительно великолепна. Стройна. Длиннонога. Отлично управляется с лошадьми и женщинами.
(обратно)57
Аркадий Петрович и Джонни немного перекидываются фразами из рассказа О’Генри «Русские соболя» (O’Henry. Vanity and Some Sable). Вот сейчас Святогорский сказал: «Когда синие, как ночь, глаза Молли Мак-Кивер положили Малыша Брэди на обе лопатки, он…»
(обратно)58
А Джонни ему отвечает: «Русские соболя… Первосортная вещица. Впрочем, перевороши хоть всю Россию — не найдёшь ничего, что было бы слишком хорошо для моей…» — и нахально меняет Молли на Маргошу.
(обратно)59
Святогорский продолжает цитировать вышеупомянутый рассказ О’Генри: «Не нужно мне никаких денег и никаких соболей! — закричала она. — Ничего мне на свете не нужно, кроме моего Малыша. Ах ты глупый, тупой, как индюк, сумасшедший задавала!»
(обратно)60
«Пара молодых идиотов». Так заканчивается рассказ, известный русским читателям как «Русские соболя», в оригинале называющийся Vanity and Some Sables: “A gouple of young vools. Come on away”. (И это не ошибки, просто полисмен в этом рассказе разговаривает как Хагрид в “Гарри Поттере». И надеюсь, вам уже захотелось про— или перечитать чудесные рассказы непревзойдённого незабвенного О’Генри.)
(обратно)61
JFK — John F. Kennedy International Airport — один из крупнейших аэропортов США, Нью-Йорк.
(обратно)62
Десмургия — искусство накладывания повязок.
(обратно)63
Я нисколько не шучу, это не авторская выдумка, а абсолютная публицистика. Октябрь 2011-го, дальний угол штата Иллинойс, время к ночи, по дороге в захолустный мотель останавливаюсь у мелкопоместной лавки прикупить еды. Кроме меня и продавца на кассе, в лабазе типичная американская голубоволосая опрятная старушка. Скучающая. За местную меня принять сложно — вот она и вступает в разговор. Заслышав акцент, выясняет, откуда я. «Русская?! Оу! Я знаю по-русски ровно три слова… Подождите… У меня займёт некоторое время извлечь их из глубин памяти… Bl’ad’… Pizda… Yobtvo’umat’». Я была шокирована. Тем, что она произнесла эти многотрудные для англоговорящего речевого аппарата артикуляции без единого акцента. Откуда она их знает — выяснить не удалось. Этого извлечь из глубин памяти (“drawn from the depths of memory”) она не смогла. В качестве ответной любезности я сообщила старушке, что она знает по-русски ровно пять слов. Когда кассир выдал своей старенькой кассе безобидное fucking shit, старушка поморщилась и отчитала кассира, чтобы не позорился перед иноземными гостями.
(обратно)64
Опытная акушерка, но уже в возрасте. Встречается в нескольких эпизодах предыдущих «сезонов». Героиня хоть и сильно второстепенная, но весьма колоритная.
(обратно)65
Аркадий Петрович цитирует друзьям фрагмент одного из писем Кутузова к обожаемой дочери Лизе. И этот отрывок действительно куда короче, чем рассказ Тэффи «Мать».
(обратно)66
В кампании двенадцатого года Михаил Илларионович Кутузов действительно не расставался с нагайкой. Хотя уже очень редко садился верхом. Что это было — привычка или метод психологического воздействия на русского солдата? Кто ж теперь узнает.
(обратно)67
Священник, приятель Родина. Появляется в книге «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37», кадр тридцать пятый «Что-то не так».
(обратно)68
История знакомства и развития отношений Оксаны Анатольевны Поцелуевой и Сергея Станиславовича Родина рассказана в книге «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37».
(обратно)69
Образовательный (и прочий) анамнез Родина — в «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37», кадр двадцать седьмой «А кто мы теперь?».
(обратно)70
Хоть Родин и актёрствует, но тем не менее сказанное им — чистая правда. Михаил Романов в 1613 году получил вместе с троном совершенно пустую казну. А что ещё получается после очередных Смутных времён? Правильно! Очередные Трудные годы.
(обратно)71
Кульдоцентез — пункция заднего свода влагалища.
(обратно)72
Процедура действительно очень болезненная. Крик Дугласа — не выдумка Поцелуевой, а диагностически-значимый симптом.
(обратно)73
История персонажа описана в первых трёх «сезонах»: «Роддом. Сериал. Кадры 1–13», «Роддом. Сериал. Кадры 14–26», «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27–37».
(обратно)
Комментарии к книге «Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47», Татьяна Юрьевна Соломатина
Всего 0 комментариев