«Куклы Барби»

Куклы Барби (fb2) - Куклы Барби [сборник] 659K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Людмила Загоруйко

Людмила Загоруйко Куклы Барби (сборник)

© «Лира-Плюс», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Бывшее имеет место

Будем знакомы, Валентин!

Сегодня так много роз и улыбок, будто все влюблённые, объединившись, вышли на демонстрацию, чтобы поддержать любовь и весну. День Святого Валентина! С удовольствием впускаю симпатягу в дом. Рада тебя видеть, заходи. Узнаю, ты покровитель влюблённых.

Хорошо любить, хорошо спать на родном горячем плече и слушать большое сердце друга, хорошо о ком-то думать и знать, что нужен, хорошо ликовать, чувствовать ожившее, готовое принять радость тело, звенеть счастьем, как прозрачный хрусталь. Циник, уйди, я тебя не слышу. Биологические игры для здоровья и тонуса? Я так не хочу. Мне так не надо. Пусть день, но гореть. Молодость, где ты?

Любовь как предчувствие

Мы сдаём летнюю сессию и едем на практику в Пушкинские горы, что на Псковщине. Необузданный табун восемнадцатилетних девчонок в сопровождении аспиранта и один-единственный юноша на всю группу – Дегтярёв. Портит общую положительную демографическую картину «перестарок», двадцатидвухлетняя студентка Люсуня. Наша задача собирать русский фольклор, о нём мы не имеем ни малейшего представления, но о сложностях пока не думается. Все проблемы решаются по мере поступления, благоразумно полагаем мы и ни о чём не тужим.

По утрам мы группками растекаемся по окрестным деревням и мучаем беззубых, в пигментных пятнах старости бабушек. Они польщены вниманием, по-кошачьему щурят глаза, деловито поправляют белые косынки, скрещивают на горизонтально вниз, стрелками, грудях руки, и выдают «на гора» такие матерные частушки, что записать их в тетрадь просто невозможно, оскорбим и разочаруем девственно чистого аспиранта. Дегтярёв в растерянности хлопает веерами ресниц и стонет не то от удовольствия, не то от безвыходности. Мы исколесили уже несколько сёл, кругом одно и то же. Подробности незатейливой деревенской любви шокируют нас, городских жителей самой западной точки Украины: нет романтики, нет пафоса, нет страданий. Всё просто, как приготовить обед, но сильно с перцем, острыми приправами, слегка припудрено лёгкой иронией.

Тетради в клеточку пусты, ни единой записи, но в наших мытарствах есть свои преимущества. Бабушки везде встречают, как родных, называют невероятными, как из сказки, ласковыми именами, гладят по головам, хвалят за молодость, красоту, ядрёность. Обязательно кормят варёной, рассыпчатой картошкой с укропом, холодной, из погреба, окрошкой, в которой плавают грибы и зелень. На десерт нас угощают молоком, не хотят отпускать, наконец, выпроваживают на дорогу. Они стоят долго, ждут, пока мы не скроемся из виду, машут нам вслед: будьте счастливы, дети. Вокруг равнина. Мы её не понимаем. Мы привыкли к ограничениям в горизонте, горы – вот наш родной пейзаж. Глаз бродит, теряется, ищет, за что бы зацепиться, устаёт от пространства, воздуха и тишины. Тут Пушкин, поля, леса, перелески, берёзовые рощи и разлитая прозрачная, светлая грусть, тут Россия.

На километры вокруг – ни души, дороги пусты и редкая попутка может, как ни жди, не появиться. Мы не знаем, где мы, куда нас занесло, да и какая нам разница. Пушкинские горы, там наш приют, ждут, и бедный, затурканный до обморока аспирант давно волнуется. Вечереет. Мы неприлично сыты. Квас, разряженный грибами, булькает и плавает в желудках. Теперь одна задача – добраться до места, где комната с железными кроватями, выстроенными по-казарменному, в ряд, сполоснуться в душе и завалиться спать.

Мы ложимся по обе стороны дороги тяжёлыми животами вверх, поднимаем колени, переплетаем, в узел ноги, руки – под голову. Мы большие жуки, с поднятыми вверх лапками, шевелим ими, жужжим, перевариваем пищу. Мы бесцельно смотрим в небо, ждём, авось, появится какой-то транспорт. Мы – мираж, тайная мечта, приманка, грех и наваждение.

Дегтярёва прячем, чтоб не испортил будущий эффект. Три девушки в травах на обочине, на безлюдно-безжизненной, почти тропинке. Кто сможет проехать мимо? Да никогда. Дегтярёв – наш главный козырь и рояль в кустах. Он обнаружится под конец интриги, когда ошалелый от счастья водитель откинет борт грузовика. Наш защитник сядет в кабину рядом, чтоб ни-ни, никаких позывов и изменений курса. Он у нас как бог, в трёх ипостасях: отец, брат и друг. Мы выкладываем ему наши тайны, мучим капризами, изводим необузданными, как у молодых кобылиц, нравами. Бедный наш аспирант – объект тихих издевательств и насмешек – без него тоже ни шагу. Он посылает Дегтярёва нас будить и выводить стайкой на завтрак. Наш друг усмиряет разбушевавшихся по вечерам, сентиментальным – вытирает слёзы, если надо, гасит конфликт. Он – посыльной, бегает за таблетками и хлебом, который привозят сюда раз в неделю, в поисках домашних продуктов рыскает по дворам. Он приносит из местного продмага единственный в ассортименте, изобильный в количестве товар – креплёное, отвратительное, густое, чернильно-фиолетовое вино с жизнеутверждающим названием: «Солнцедар». Без Дегтярёва мы беспомощны и чувствуем себя брошенными на произвол судьбы. Мы его любим, как любит женщина мужчину: притягательно-коварно, потому как с удовольствием помыкаем.

Юлька капризничает и требует проводить её за кустик и непременно постеречь. Он идёт, покорно ждёт завершения процесса, рассеянно жуёт травинку. Юлька бабочкой выпархивает из кустов, на ходу натягивая шорты, благодарно чмокает Дегтярёва в мокрую от жары щеку и обнимает. Подозреваю, ему известно, когда у каждой из нас месячные. Во всяком случае, во избежание конфуза, лучше положиться на его память, что легкомысленная Юлька делает с удовольствием. Дегтярёв, ты не помнишь? Помнит. Он всё помнит и знает. Иногда мы отпускаем его на свободу. Пусть наш жеребец попасётся, пощиплет сладкую мураву-траву и отдохнёт от нас, невыносимо капризных, вздорных и непредсказуемых.

Мы лежим на обочине. Пока ничего и никого. Можно от скуки приложить, как делают в сказках, ухо к земле, послушать. Вот оно, наконец, кто-то едет. Мы замираем на траве в картинных позах, не шевелимся, ждём эффекта. Грузовик, словно гужевой извозчик, делает «тпр-тпр», останавливается сам по себе как вкопанный. «По-моему, он разлил от неожиданности весь бензин», – констатирует скептичная Юлька. Из кабины показывается лицо водителя. Он снимает кепку, козырьком прикладывает ладонь ко лбу, наводит резкость, но глазам явно не верит, потому что протирает их, как стёкла очков. Неважно, что нам не по пути, он довезёт: закарпатские девушки в русской глубинке не каждый день валяются на дороге.

Святой, помоги

Изогнутые холмами Пушкинские горы. Воскресенье, звонит церковный колокол. Мы слоняемся без дела. Где-то там, в парке, могила гения, в Михайловском – хранитель дома-музея легендарный Гейченко, в посёлке – безлюдье, тишь. Уже выведен из себя и спрятался в безопасное место зануда-аспирант, растерзан капризами и благополучно отпущен восвояси Дегтярёв. Мы – по койкам, от безделья грустим, ноем, стонем, коллективно депрессуем.

В школе тем временем поселяется новая дичь, командировочные из Пскова. Долговязая смешливая Валька готова к бою и розыгрышу. Жизнь в здании сосредоточена вокруг душевой. Место встречи обозначено. Все пути ведут сюда, как в Рим. Они в майках, обтягивающих арбузные животы, с банными полотенцами через плечо, курят, прислонившись к подоконникам. Валька идёт по коридору с алюминиевой кружкой в далеко вытянутой перед собой руке. Волосы распущены до пояса, на голове – венок из полевых цветов, ситцевая ночная рубашка до косточек, разрез на груди свежеразорван до самого пупка, из него выглядывают Валькины большие, в коричневом ободке, соски. Она босиком, пятки редко мелькают, идёт, сомнамбулически медленным, почти плывущим шагом, парит над казённым в ядовитую зелёную полоску коридором, подходит к баку, открывает медный краник, набирает полную кружку воды и возвращается. Мужики в испуге разбегаются, как тараканы. Коридор безлюден. «Трýсы, – презрительно тянет Валька, прихлёбывая воду из кружки. – Ты им тут грудь навылет, ночнушку для приманки изуродовала, а они»…

Опять наваливается скука. Кого-то вдруг осеняет: сегодня Ивана Купала, будем гадать. Перестарка Люсуню затея радует больше всех. Она выскальзывает из комнаты и возвращается с черпаком, который неизменно стоит около бака с водой. Мы снимаем с себя украшения, складываем в тару-черпак, для убедительности заливаем содержимое водой из Валькиной кружки и накрываем полотенцем. Верховодит знаток всего и вся Юлька. Кидаем жребий – кому первому тянуть. Люсуня протестует. Она хочет замуж больше всех, ей пора, и нет для неё правил, жребия и очереди. Она за чертой. Мы великодушны, уступаем. Девушка запускает руку и вытягивает гроздь бус. «К долгому девичеству, – итожит, не моргнув глазом, Юлька. – Следующий». Мы выстраиваемся в очередь и тянем кольца, серьги, браслеты. У нас всё хорошо. Плохо только у Люсуни. Она взрывается, требует результаты обнулить, гадать сначала. Второй, третий, четвёртый раз – Люсуня неизменно вылавливает бусы, рыдает. Нам Люсуню жалко. В родном Сватово, на Донбассе, её ждут учителя-родители. Соседи сплетничают и удивляются, от какой такой беды девушку занесло на идеологически страшный запад, то ли на бандеровщину, то ли на мадьярщину, одним словом, к гуцулам, где всё неправильно, извращено культурой, совсем не так, как у нормальных людей, потому что нет никакой кормилицы-промышленности. Одноклассницы давно замужем. Живут с широкоплечими, непритязательными в быту шахтёрами, любителями хорошо выпить и закусить. Тут всё понятно. Утром – забой, вечером – домино во дворе, и только в глазах, навечно подведенных угольной пылью, стоит что-то непонятное и тревожное, никогда не уходит. Там, в родном, жарком, песчано-абрикосовом крае, они ежедневно провожают своих мужчин, как на войну, ждут и не знают, вернутся ли они. Люсуня насмотрелась на жизнь шахтёров. Ещё больше – на их гротескные двойники, стахановские памятники, разбросанные по площадям, паркам и скверам Донбасса. Не приведи господь, приснятся. Серые страшилища в касках с кайлом и чем-то ещё наперевес. Застывшие многометровые монстры в пафосных позах эпохи развитого социализма. Мужчины, лишённые признаков пола, и без намёка на какую-либо эротику. Нет, ей по душе военные. У них выправка, форма, погоны. Любой курсант на улице приводил Люсуню в тяжёлое возбуждение, моряк – в состояние глубокого транса, из которого она долго и неохотно выходила.

Люсуня относится к гаданию исключительно серьёзно, ей дурно от недобрых предчувствий. Она требует алкоголя, леденцов, валерьянки, валидола и просто воды. Всего сейчас и сразу. Бегут за домашним лекарем и психологом Дегтярёвым. Он укладывает Люсуню в постель, долго сидит у изголовья, ставит компрессы, исповедует. Она засыпает, крепко держа за руку спасителя.

Над школой опускается светлая летняя псковская ночь, как две капли воды похожая на раннее утро. Люсуне снится вещий сон. Она выходит замуж. Под венец девушка идёт в Валькиной ночной сорочке, разорванной до самого пупа. Фата, приглядывается во сне Люсуня, почему-то пытаясь сама себе под неё заглянуть, удостовериться, скрывает лицо невесты. Веночек на голове тоже Валькин, из пшеничных колосков, клевера и васильков. Люсуня плывёт к алтарю босиком, пятки плотоядно блестят и неприлично шлёпают по плиточному церковному полу. Одной рукой она несёт черпак, другой – придерживает сорочку, чтоб не упала с плеч. Она панически боится расплескать воду и облиться. Её жених окунает руку в черпак, быстро, как в кипяток, достаёт кольцо и надевает Люсуне на палец. Теперь – её черёд. Она осторожно запускает руку в воду, не спешит, мудро ищет в посудине, чтоб опять не оконфузиться, не вытащить непотребное, цепляет кольцо и ловко просовывает в него жениха. Свершилось. На этом месте Люсуня благоразумно хочет проснуться, чтоб не спугнуть пойманное счастье и не испытывать лишний раз судьбы, но не может: спится уж слишком хорошо. Она слышит марш Мендельсона, ждёт как финала поцелуя жениха. Он склоняется над ней, приподнимает вуаль… Люсуня напряжена, ждёт. Но вдруг видит ясно, как не во сне, а наяву, что под фатой не она, а Юлька.

Люсуня проснулась среди ночи в холодном поту, поднялась с кровати, оделась и вышла на улицу. Вернулась она к завтраку, притихшая и чуть осунувшаяся. С этого дня она стала избегать весёлую, шумную Юльку.

Случилось

Вскоре мы узнали, что в Пушкинские горы приехали питерские студенты-художники. Новость принёс Дегтярёв, творчески переосмыслила её Юлька. Она организовала группу поддержки и направилась знакомиться с ребятами.

«Собирайся, – воодушевляла меня Юлька на поступок. – Развлечёмся. Это тебе не хухры-мухры, а студенты Академии. Идём, не кисни». Я посчитала, что девушкам набиваться в гости неприлично. Я вдруг зацеломудрилась и стала в позу. Что о нас подумают, мы, серые мышки, провинциалки, набежали, учуяв чужой сыр. Все поймут и осудят. Юлькауговаривать меня не стала, взяла в сообщницу Танюшуи пошла навстречу судьбе. Её вели интуиция и вещий Люськин сон.

Я обижалась, мучилась сомнениями и бесполезно слонялась по школьному двору. Посоветоваться было не с кем. Дегтярёв уехал по хозяйственным делам с аспирантом.

Юлька с лицом мадонны, характером лёгким, весёлым – несомненно, бриллиант. Что ей делать в провинции? Она должна блистать на балах, ездить по театрам, есть с серебра, и за столом ей должны прислуживать лакеи в ливреях. Она тонка, изящна, грациозна, и к её красоте даже мне, девушке, привыкнуть трудно. Каждый раз смотришь и думаешь: надо же родиться такой царственно-прекрасной.

– Девушка, вам не скучно? – передо мной стоял высокий русоволосый красавец с этюдником через плечо.

– Это вы мне? – не поверила и переспросила я.

– Вам. – Он просиял улыбкой.

– Какой, право, наглец, – подумала я. – Видит, что сижу, пухну без дела, а спрашивает.

– Не скучно, – рублю сразу, как канат, отворачиваюсь в сторону.

Подруги пришли поздним вечером и разбудили всю девичью казарму. Юлька порхала по комнате. Юлька рассказывала о новомодных веяниях в искусстве, супрематизме, прерафаэлитах, Малевиче, питерских разводных мостах и сфинксах над Невой. Ну и ну. И это за один вечер. Тут вкладывают в уши семестр – и никаких результатов. Её выслушали и с трудом уложили спать.

– Мы идём на дискотеку, – сбивала, организовывала компанию Юлька. – В Пушгорах – дискотека. Будут художники и мы. Местные девчонки и ребята – не в счёт. Чисто для массовки. Мы – это Юлька, Татьяна и Дегтярёв (без него – никак, без него – просто невозможно). Для полноты ощущений мы должны скинуться на армянский коньяк. Он, сиротка, грустит на полках магазина среди «солнцедарового» рая и редких кирпичиков чёрного хлеба. Там немного – несколько бутылок. Скупим всё на корню. Не пропадать же добру. Дегтярёв, хранитель общих денег, подсчитывает заначку. Я вдруг закипаю и наотрез отказываюсь принимать участие. Это ж надо придумать, питерскую элиту угощать и совращать. Я – не такая, я – правильная. По законам жанра они должны меня обольщать, а не наоборот. Не нужны мне художники, а Юлька – просто нахалка. Сама лезет. Её же никто не зовёт, теперь – зовут. Юлькин Тютрин под окнами кукует, кличет свою жар-птицу на свидание. Она машет рукой, не пушкинский персонаж, не томная, белолицая, скучающая, но зато – удивительная красавица. Ей всё всегда сходит с рук, единственное долгожданное дитя состоятельных родителей, капризна и своенравна, весела и легкомысленна до безумия. Юлька свешивается из окна и обещает своему прелестнику сексуальный рай с размахом для всех прибывших на практику художников – двадцать девчат с западной Украины и ещё Дегтярёва и аспиранта в придачу для гурманов на закуску.

Какое она имеет право распоряжаться нашими жизнями? Подцепила хахаля – её дело, но не надо впутывать нас в эту историю. Мы не хор, не массовка, а тонкой организации души.

Вечером я остаюсь одна, без друзей. Окна школы тихо позванивали в такт дискотечной, вдалеке, музыке. Я металась по нашей казарме, как тигрица, наконец, купила в продмаге бутылку «Солнцедара» и побежала на дискотеку.

– Девушка, вам не скучно? – взял меня за руку знакомый лучезарный красавец.

– Нет, – в досаде вырываю я локоть.

В разгар вечера чувствую, что пьяна от откровений пушкиногоровских ребят и тяжёлого креплёного. Художников сознательно игнорирую. Мне страшно. Впервые в жизни во мне разлито большое количество алкоголя, потолок в клубе вертится и норовит упасть, пол движется эскалатором в метро.

Выскальзываю из клуба и перетекаю с холма на холм в безопасность школы, к милым моим девчонкам, трогательной Люсуне. А почему, собственно, бусы к долгому девичеству? Откуда Юлька знает? Дура-девка рвалась гадать первой. Бусы – большие и занимают много места. Она не могла их не вытянуть. Меня беспощадно рвёт под каждым вторым кустом. Я плачу от бессилия и рву, плачу и рву. Мне жалко несчастного, сильно начитанного, не от мира сего аспиранта, самую добрую на свете старушку-Люсуню, мне жалко маму и бабушку, они волнуются и ждут меня где-то там, далеко, за долинами и горами. Больше всех мне, конечно, жалко себя. Так хочется любви, а не складывается, приходят и уходят, всё не те, а вот Юлька, у неё получается, предопределено.

Откуда-то взявшийся Дегтярёв ведёт, бережно придерживает за плечи, журит. Меня болтает от одной зелёной стены коридора к другой, тоже зелёной. Внутренняя, не сбалансированная качка. Что за традиция красить коридоры в маниакально-безумный цвет? Я продираюсь через длинную водоросль бесконечного хода, и нет ему завершения. Где двери, кровать? Дегтярёв, спаси! Я же хорошая, меня просто никто не любит!

– Девушка, вам не скучно? – Мне скучно и плохо, глупый столичный, невероятно красивый индюк.

Светлая псковская ночь догорает зарницами. На школьном козырьке примостились два толстопузых, розовых амура. Один из них плачет: сломал стрелу, намочил где-то лёгкие крылья. Они отяжелели и повисли, не подняться, не взлететь. Другой – утешает, вытирает приятелю слезу, что-то шепчет ободряющее на ухо. Они берутся за руки, взлетают, делают круг над школой, двором, машут кому-то ручонками и кричат: «Мы ещё встретимся!» Их никто не слышит и не видит. Уставшие девчонки спят под крышей школы сладким молодым сном.

Перевёрнутое утреннее небо болит в голове. Пора вставать. Сегодня едем домой. Прощайте, Пушкинские горы! Мы никогда больше не увидимся. Юльку провожает Тютрин. Она серьгой виснет на нём, светится счастьем.

Ещё только один семестр набухшая животом Юля проучится с нами, потом укатит к мужу в Питер, к белым ночам, разводным мостам, БДТ, улице зодчего Росси, Невскому. Люсуня, уставшая от попыток женить на себе хоть какого-то офицерика, уедет, наконец, на свой абрикосово-вишнёвый Донбасс. Может, там ей повезло, мечта сбылась, трансформировалась в угрюмого, в меру пьющего, добротного семьянина-шахтёра.

Февраль. В витринах праздничные валентинки. Шары-валентинки, подушечки-валентинки и много алых длинноногих роз. Святой Валентин, помоги, обласкай и прости. Я давно выросла, повзрослела и даже успела постареть, но где-то там, в середине себя, остаюсь прежней бесшабашной, надменно-капризной девчонкой и до сих пор падаю в лужи, виртуальные и настоящие, ворочаюсь по ночам и вздыхаю, грущу и не могу забыть.

Мы лелеем и холим истории, которые с нами произошли, сбылись и зарубцевались в памяти. Сколько их не состоялось, не осуществилось по недоразумению или нашему капризу. «Девушка, вам не скучно?» – образ его давно стёрся и забылся, но вот фраза, одна-единственная, запомнилась навсегда. Может, когда-то очень давно, в прошлой жизни, я отвернулась от своего счастья.

Милые девушки, не капризничайте и не упускайте шанс. Туфелька Золушки, по большому счёту – уловка, крючок, на который попался видный жених. С днём Святого Валентина! Любите и цените друг друга.

Факультет невест

Мы учились на факультете невест, филфаке. Мы ходили на пары, не слушая, просиживали лекции, отбывали трудовую повинность, обычно полторы пары, больше – не выдерживали. В маленьком Вавилоне всё было чудно и замечательно весело.

Колоритная тучная доброньская мадьярка Жужа очаровывала нас талантливой эксцентричностью. Ей верой и правдой служил щуплый, как цыплёнок, двадцатилетний паж Тиберий. Он челночил во имя неё, доставлял с автостанции в общежитие регулярно присылаемые родителями тяжелые сумки с отборной, одна в одну, доброньской картошкой, румяным салом, обильно припудренным красным перцем, банками домашней свиной тушёнки, кифликами, кнедлями, кислой капустой, шкварками, готовым сегединским и домашними, с корочкой, жареными курами. Сумки сами по себе оргично-кулинарно, до умопомрачения, пахли даже на улице.

Жужа любила поесть сама и наливалась плотью, паж Тиберий ел при ней, ритуал, способствующий пищеварению, но на глазах таял, не в коня корм. Жертвенный огонь культа еды, чтобы не погас, переносился в аудитории. Она приходила на лекции, как будто собралась в двухдневный поход, с пирожными в картонках и огромным термосом с кофе, подушечкой, которая у славян ласково называется «думочкой», но тут точки применения были диаметрально противоположны. Жужа на «думочке» не лежала, а монолитно восседала. Ноль внимания на преподавателя, Жужа в своей струе. Белая, плавная, полная рука открывает термос, запах кофе мгновенно заполняет аудиторию, напиток разлит в походные чашки. Выпечка на салфеточке рядом.

На Тиберия Жужа видов не имеет, вероятно, парень чахнет от безнадёги. У неё большой крепкий дом, земля, хозяйство, и родители стимулируют дочь на поиск богатого жениха. Он обязательно появится, в этом Жужа ни на минуту не сомневается, а пока пичкает своего пажа, как рождественского гуся. При беде пригодится.

Приходили в аудитории чудаковатые поэты в широкополых фетровых шляпах, их розовые щёки молочно светились, усы, как у молодых котов, топорщились во все стороны.

Наш нетрадиционной ориентации сокурсник Юра Лясковский щупает новое, купленное бельё Оли Мостовой, любуется. Ольга вышла замуж за тридцатилетнего старичка-болгарина и готовится летом посетить родину мужа. Юра любит разнообразие. Ему белья для вдохновения мало. Он роется в сумочке соседки в поисках чего-то интересного, нюхает духи, изучает косметику. Лясковский не выносит балконов и ступает на них с осторожностью, как на деревянную доску через бурный поток. Он не любит собак и декана, который может что-то заподозрить, а может и нет. Так, на всякий случай, он вносит его в список неблагонадёжных, даже опасных для своей жизни вещей, людей и предметов. Юра лысоват и носит парик, который сдувает ветер на пешеходном мосту. Парик кубарем катится, он гонится за ним, ловит, нахлобучивает на место, покупает чёрную с полями шляпу, хотя больше любит «котелки» и прикрывает ею, как крышкой, голову, чтоб держался парик.

Аудитория времени не теряет, живёт своей жизнью: кто-то вяжет, кто-то играет в карты, кто-то просто спит. Время тянется долго, и только изредка атмосферу неопределённости и застоя разряжает неординарный педагог или выходка студента.

Любил иногда переусердствовать знаток античности. Аудиторию вдруг сотрясало его рокочущее: «МЕ-ДЕ-Я». Он взрывался голосом, мощно, бурлил, рокотал, как фонтаны Петергофа в день открытия сезона. И спицы замирали, кофе разливался, капал на «думочку», спящие выходили из летаргии, а прилежные, конспектирующие преподавателя студенты теряли мысль и ставили жирную точку посередине предложения.

Далёкие образы оживали, где-то там, за чертой бытовых приличий, страдала и мучилась прекрасная Клеопатра. Злополучная Медея, обуреваемая слепой страстью, губила соперницу (так ей и надо), вершила расправу над своими детьми (как распустила нервы). Бедные ребятишки, разве они виноваты, что эта тигрица прижила их от предателя Ясона. «Все мужчины одинаковые», – с историческим знанием жизни произносила Жужа и запивала фразу кофейным глотком. Прародительница феминисток Сапфо с острова Лесбос игриво грозит нам пальчиком, налегает на поэзию, музыку и танцы. Она плетёт вокруг себя кружево загадки и тайны для вечности (закроем глаза на некоторые подробности интимной жизни, не наше это дело), создаёт свой стиль и свою знаменитую сапфическую строфу. Мучит нравоучениями зануда Гораций. Известная троица Софокл, Эсхил и Еврипид под завязку усложняют жизнь примерами драматичности бытия. Голова идёт кругом от всех этих прибитых древней пылью перипетий. Да ну их всех, придумали гекзаметр и раскачиваются на нём, как на волнах. У нас тоже кое-кто знает толк в серфинге. Тут за окном весна, а вы все зудите нравоучениями, как толстые осенние мухи. Кто это? Овидий. «Метаморфозы». Дай глянуть. Звонок? Подожди, не оторваться. Как молит, зараза, как стенает. Овидиевская строка – морской прибой. Ты лежишь на надувном матраце, вокруг разлита лазурь воды, ты точка, ничто среди этой безбрежной глади, качаешься на волне и медитируешь. А какие слова. Если мне кто-то когда-то так скажет о любви… В конце концов, что за глупая античная стерва. Открой любовнику дверь, впусти, наконец, прими и благодарно обласкай.

Мы пялимся на странноватого преподавателя латыни в неизменной светлой обуви, вздрагиваем от выходок импульсивного психолога, бьющего о кафедру увесистым томом. Он разрывает тишину криком-кличем: «Увага!» и доводит нас до полуобморочного состояния. Мы горячо любим умницу, знатока русской литературы начала двадцатого века, больного, маленького Евгения Павловича, но пары его пропускаем, потому что традиционно сачкуем.

Эта женщина невыносимо скучна, как вся апокрифическая литература. Вообще-то я хочу познакомиться с хорошим парнем, а тут терзайся от скуки и слушай «жития». К чему мне сейчас эти старцы-мумии? Не могу, сил больше нет. Я оглядываюсь и вижу серьёзные глаза Дегтярёва в опушке густых девичьих ресниц. Он – весь внимание. Во мне просыпается змей-искуситель или Лолита или оба эти прохиндея вместе взятые. Ничего себе, припух, слушает ахинею.

– Дегтярёв! – зловеще громко шепчу я.

– Что? – возвращается он в реальность.

– Дай я тебе что-то скажу.

Дегтярёв наклоняется над столом и подставляет мне ухо. Я разворачиваюсь всем телом к нему и осторожно кусаю за мочку.

– Сумасшедшая, – возмущается он и пробует спастись. Я крепко держу его шею, не отпускаю.

– Поцелуй меня, уважь, понимаешь, нахлынуло, так скучно.

– Хорошо, сейчас, отпусти, не насильничай. Только добровольно, принудительно – не могу.

Мы возимся минут пять. Я требую поцелуя, он изворачивается и придумывает массу причин ускользнуть, хотя, по сути, не возражает. Коваленко сидит рядом, улыбается. Переключаюсь на него, но тут неинтересно. Он игру оборвёт, включит вековую еврейскую иронию и запорет спектакль. Я стараюсь во всю для себя и зрителей. Дегтярёв по-девичьи кокетничает: ресницы хлопают, глаза невинны, как у ангела. Сергей больше снисходителен. Он смотрит на нас свысока, как будто умудрён и всё давно знает. Ещё бы – внук профессора Подражанского, основателя одной из кафедр на медфаке. Книги в его огромной четырёхкомнатной квартире над «Ключиком» до самого потолка по всей анфиладе комнат. Выкрашенная в розовый цвет бабушка, вдова знаменитого деда, безучастно греется под солнцем на балконе в кресле-качалке. Паркет под ногами скрипит тайнами. Спустя несколько лет он скажет: «Наша семья истратила годы, чтобы стать украинцами, а потом столько же времени ушло на возвращение на круги своя, в еврейство», женится на однокурснице из Калуша и махнёт навсегда в Израиль. Ещё ходит по коридорам университета слава Леонида Михайловича Ауслендера, преподававшего иностранную литературу. Слушать его лекции уже было почётно. Коваленко знал его приватно, продолжал общаться и после отъезда преподавателя в Москву.

Мы долго препираемся с Дегтярёвым, я канючу поцелуй, всего один, но страстный и в губы. Аудиторию мы развлекаем конкретно. В конце концов, разгневанный доцент выгоняет меня вон. Мне только этого и надо, ведь на улице цветёт сирень.

Лужи как субстанция

Середина февраля. Дождь. Противный, мелкий, въедливый, холодный, как необжитый неуютный дом, дождь. Нависшее прединфарктное небо. Вода и остатки снега под ногами, скользящая вниз улица норовит подсечь, и ты сейчас вот-вот грохнешься, неуклюже осядешь, как спущенный с плеч грузчика под завязку набитый мешок, идёшь, сосредоточенно зациклен на передвижении из пункта А в пункт Б, сам себе неинтересен, размыт и напряжён, нет конца этому опасному пути. Я боюсь упасть и не падаю. Обошлось. Поход закончился благополучно.

Это случится в другой раз, ранней весной. Ничего не предвещает опасности. Ясный день, солнце, утро в надеждах. Я грохнусь на скрытый под асфальтом чёрный лёд в крапинку мелкого снежка, замаскировался зараза, во весь рост, ударюсь затылком…. Очки, как жабы, отскочат от меня и убегут, берет предаст, свалится, не защитит.

Вокруг – никого, никто не поможет подняться. Ничего удивительного, так в моей зрелой жизни всегда. Я один на один с опасностью, не то воин, не то призрак.

От удара гудит голова. Мне обидно за себя, за то, что всё сложилось не как у людей, наперекосяк, и уже ничего не исправишь, за то, что не раз приходилось начинать с чистого листа, сначала, за то, что уже нет рядом родителей, дети выросли и ушли вить свои гнёзда, за то, что ноют колени, и ноги не так резво бегут. Я плачу тихо, слёзы градом катятся по лицу. Мне себя жалко за годы неустройств, глупой суеты, отчуждённости и нелюбви. Это теперь я тяжело переживаю всё, происходящее со мной. Раньше почему-то трудности воспринимались легко и весело.

Ох, эти мои падения в лужи! В самых людных, непредвиденных местах, на ровном месте: подсечка, удивление, испуг, досада. Имидж роскошной, донельзя расфуфыренной девицы растоптан, повергнут. Синяки и в кровь разбитые коленки, дыра на платье, сломанный каблук, тихие слёз обиды (ну почему, почему именно со мной, те, другие, носят нерушимые короны). Когда-то под «Ключиком», ужгородской Меккой кофеманов, невероятно, как можно было споткнуться прямо в дверях, у входа… Мужчина, ошарашенный зрелищем распластанной, тряпочкой, девушки, подхватывает, поднимает. «Вы первая в моей жизни женщина, которая стоит передо мной на коленях», – заигрывает он, чуть отстраняясь, естественное желание рассмотреть получше, окидывает взглядом и качает головой. Стою перед ним, мутные струйки-потёки стекают с ног, жалюзи внутренней защиты от улицы взметнулись вверх непроизвольно.

Я не в лучшем виде, среди людей, и хочется чем-то прикрыться…

Мужчина молод, хорош собой, располагает, но всё так глупо, нелепо. Лужа свежа и рукотворна. Только что кто-то мыл витрину. Рядом – подъезд сокурсника Сергея Коваленко: вода, бинты, зелёнка и бурная исповедь с лёгким привкусом истерики… «Почему? Почему? Лето, временное, локальное безобидное озерцо всего на десять минут, потом просохнет, испарится. Почему только со мной такое?» – безнадёжно повторяю я один и тот же вопрос. Сергей снисходителен, подшучивает и терпит. Он у нас хранитель девичьих тайн и миссией своей не удивлён, как-никак нас почти сорок, а их, парней, меньше, чем на пальцах одной руки, и если не он, то кто же?

Потом Москва, щетинится недобро девяностыми. Мы спешим с сыном на поезд. Встретили Новый год, отвлеклись культурной программой, всласть наелись ядрёной, зернинка в зернинку икры. Маленькое чёрное платье – мечту жизни, я так и не купила, хотя наткнулась сразу, но засомневалась: может, найду лучшее, всё-таки Москва, мегаполис, богатый выбор. После недельного безрезультатного галопа по городу я вернулась за платьем, но его уже кто-то купил. В досаде хватаю что-то немыслимо-несуразно-отвратительно чуждое мне, пёстрое, нелепое. Понимаю: не то, сержусь сама на себя. Уже всё равно, лишь бы налезло, категорично отказываю сыну в игрушке, роботе за пятьдесят долларов, он вспоминает это мне до сих пор. Вдруг резко меняю планы, спешу посетить празднично-рождественскую, милую, неспешную, традиционно дремлющую Волынь.

…Раннее утро. Мы идём к входу в метро, попадаем не с той стороны. Времени в обрез. Я не сомневаюсь, иду через площадь наперерез, добротный сапог бередит растёкшуюся, неприлично-безбрежную, от улицы к улице, лужу. Сын протестует, можно обойти. Далеко, убеждаю я его, опоздаем на поезд. Поклажа неравномерно распределена на двоих, тяжёлые сумки давят плечо. Мы бранимся. На ходу огрызаюсь, равняю размашистый шаг по центру. Нога теряет опору, скользит по льду под водой, руки улетают в стороны, я посередине этого моря растаявшего снега. Вода в луже закипает, как в джакузи, бурлит от моего негодования. Мячиком вскакиваю, с шубы течёт, как с крыши, бегу дальше, на мраморе московского метро оставляю бурые пятна. Даже привыкший ко всему московский люд оглядывается. Я не обращаю внимания, прокладываю путь в толпе, как дровосек, мне душно и нужна свобода. Пропустите. Я спешу. К чёрту вашу ненормальную Москву, где нет ничего для меня, даже шанелевского «маленького чёрного платья», где доллары выпуска шестидесятых меняют по вдвое заниженному курсу – гнусные аферисты. Я маргинал и задыхаюсь среди апофеозного нагромождения конечностей, глаз, челюстей, бедер. Выпустите, наконец, из этой каменной братской всеобщей гробницы в ореоле храма Василия Блаженного, где выход, покажите выход!

На Львовском сферично-купольном вокзале я продеваю руки в мокрые рукава, с сожалением глажу облезлый, как искупанная кошка, подол шубы и успокаиваюсь. Всё нипочём, когда рядом родные горы.

Заводские арабески

Библиотекари

Две закадычные подруги работали в заводской технической библиотеке. Основной костяк, посещающий кладезь знаний, сбился из солидных начальников отделов и секторов, то есть, естественно, мужчин. Увы, руководители у нас назначались и продолжают назначаться по признаку пола, который главная доминанта и уходящая вглубь традиция. Есть в отделе один-единственный мужчина, маленький, неказистый, бесталанный, значит, стоять ему у руля. Тут же женщина: умница, хороший специалист, организатор – значит, работать ей на этого плюгавенького в поте лица, урочное и внеурочное время, в ущерб семье и детям, дрожать, стоя «на ковре», и получать от этого же начальника по самые помидоры. Пардон, помидоров у неё нет. Имеются другие вторичные и первичные половые признаки. Тут они явно мешают, всё путают и карьерному росту не способствуют. Если б они у неё имелись, эти самые пресловутые светофоры-помидоры, тогда дело другое, зелёный свет и прямой путь открыт. Выходит, восхождению по служебной лестнице способствует отнюдь не голова, а то, что у человека между ног. Не логично как-то получается.

Так вот, начальствующий мужчина в ядрышке маленького коллектива – существо амбитное, капризное и нуждающееся во вдохновении. Оно, это пресловутое вдохновение, порхало мотыльком, волной накрывало с головой только в одном месте бермудского заводского треугольника – библиотеке. Крутились здесь с раннего утра не столько в поисках нужной производству литературы, сколько снедаемые желанием быть обласканными и принятыми в кулуарах за стеллажами. Там царил сущий рай: заваривался вкусный чай, ароматные кофейные пары окутывали и сбивали с ног переступающих порог простых смертных. В кулуары допускались далеко не все: строго избранные. Счастливчики подолгу засиживались за уютным столиком, примостившимся вдоль грубо сбитых деревянных полок. Он стоял за стеллажами, тщательно спрятанный от недоброго досужего ока. Почему им не сиделось в своих креслах – трудно сказать, вероятно, опостылело всё до чёртиков. Суровое заводское неприкаянное пространство тяготило мужскую душу, мечтающую об уюте и комфорте. Найти его можно было только в технической библиотеке.

– Любви нет, есть привычка и материальный интерес, – раскатистый бас красавца-фаворита в ядрёном мужском соку доносился из стеллажного зазеркалья. Посетители вздрагивали, как на запах, реагировали на голос, понимающе улыбались и продолжали чтение. Девчата хором шикали на громовержца, заискивающе поддакивали и вздыхали: «Какой душка и умница!» Это потом, через лет так с десяток, он поблек, и лоск, как штукатурка, посыпался, а тогда, в сочной фруктовой молодости, кольни – изойдёт сладким малиновым соком, пользовался большим успехом у женщин.

Обласканного кумира провожали до самого порога, долго, чопорно с ним прощались, просили не забывать, приглашали заходить. Тут девчата себя недооценивали. Забыть их было невозможно. Они принимали по-царски, умели найти ключик, утешить, подбодрить и вновь вернуть в русло, чтоб тёк, переливался и блестел на радость им и державе.

Сюда, в заводскую Мекку, шли, сбивая в кровь ступни, десятки мужчин-паломников. Здесь сосредоточился единственный оазис блаженства, размещалась главная энергетическая чакра предприятия. Здесь уставший, намотавшийся за целый день мужчина, наконец, обретал отдушину, и хотя комфорта, по сути, никакого не было, завод есть завод, он, как декорации к спектаклю, присутствовал фоном.

Две кудесницы-гейши вдыхали жизнь в скучную мебель, заставляли щели комнатными растениями, дыры прикрывали белоснежными салфетками. Втихую, под конец рабочего дня, распивали бутылочку, заполняя банально-пошлую жизнь, без страстей и накала, сокровенными разговорами. Здесь знали обо всех без исключения заводских греховных романах, интригах и предполагаемых продвижениях по службе.

Обеих девчат звали Светланами. Одна была моложе коллеги на лет так пять-семь. Яркая блондинка пышных форм, кокетливая и всегда улыбающаяся. Неудивительно, что на неё, как пчёлы на мёд, слеталась вся заводская инженерная элита.

Главная библиотечная приманка, Светочка-младшая, была оптимисткой. Она ходила на работу как на праздник. Выходные её удручали и выбивали из колеи, но только они заканчивались, как наша дива оживала. Утренний долгий макияж начинался с половины шестого утра. В семь с хвостиком она садилась в автобус, потом делала пересадку и ровно в двадцать минут девятого открывала двери родной библиотеки. Поездки двумя утренними переполненными автобусами, обычно стоя, в тесной людской крепко пахнущей охапке, нисколько на ней не сказывались. На разглаживание примятостей требовалось ровно десять минут, и красавица выходила на библиотечный подиум как новенькая.

Брюнетка, Светлана-старшая, отличалась серьёзностью и флегматичностью. На людях она тихо заполняла формуляры, читала газеты и смотрела в пыльные окна-сироты без пейзажа. В укрытии за стеллажами женщина преображалась. Только любимчики знали, как могут блестеть её глаза, гореть щёки, какими грациозными бывают движения. На шутку Светочка реагировала редким смехом россыпью. Это был даже не смех, завуалированный призыв самки. Мужчины всячески способствовали рождению чувственного бисерного звука и наперебой развлекали грустную царевну.

Повод для печали у Светланы-старшей находился под боком. Её собственный муж, полагала она, законченный бабник. Куда бы ни занесло её в течение долгого рабочего дня: цех, столовую, чужой кабинет – везде она натыкалась на своего Лёнечку, который крутился около девушек. Смущения и растерянности с его стороны не наблюдалось, но она видела, как у этой сволочи ходят желваки, значит, не нравится. Лёнечка отмечался везде, где его принимали, незаметно метил, как мартовский кот, территорию, сжимал невидимым кольцом круг, замыкал пространство. Светлана пробовала бить за стеллажами его по щекам, но Лёнечка не реагировал, отправлялся восвояси, то ли на рабочее место, то ли дальше блудить. Проблему усугублял внутренний фактор. Первая жена мужа и взрослая дочь тоже работали на заводе. Жила «большая семья» практически под одной крышей, в ведомственном доме на два подъезда. Каждое утро они вчетвером: обе жены, одна – из прошлого, другая – реальное настоящее, дочь, общий плод минувшей любви, садились всем гаремом в автобус и катили на работу. Дорогой они мило беседовали, хотя в глубине души мечтали друг друга задушить. Бюро у них было тоже одно на всех: конструкторское, только отделы разные. Такая плотная, дружная рабочая династия.

Светлана чувствовала себя обманутой. Негодяй ещё приключений на голову ищет. Седина в бороду – бес в ребро. Угораздило её выйти за него замуж, откопала среди чертежей. Лучше бы первому встречному на шею повесилась.

Что касается шеи и первого встречного, это у Светланы уже было. Брак скоропостижно распался, а потом на несколько лет она как будто провалилась в никуда: сидела у телевизора, из квартиры ни ногой: не выездная, не выходная. Опомнилась, когда её в подъезде подстерёг сосед с бутылкой водки. Женатый человек. Супруга в отпуск уехала, а он вдруг решил в гости заглянуть. Больше всего её обидели не бутылка, а комнатные стоптанные тапочки, обутые на босую ногу. Мог бы к даме в пижаме вообще пожаловать…

Светлана всю ночь проплакала. На следующий день, наконец, смилостивилась и одарила улыбкой постоянного читателя Лёнечку.

В тот же день, после работы, когда толпа заводских тружеников сгрудилась на остановке, Лёнечка остановил перед ней свой вздыбленный «Запорожец» и галантно распахнул игрушечную дверцу. Светлана осторожно просунула в машину себя по частям, сначала голову, потом всё остальное и обомлела. Сзади сидений не было. На грязном, засыпанном остатками дачной глины днище валялись грабли, лопаты и канистры. Так что в хозяйственности будущего супруга она убедилась сразу на месте: «Який в тебе жалюгідний «Запорожець», – ахнула она и всплеснула руками. Лёнечка почему-то восхитился словом «жалюгідний».

Вообще-то Лёнечка неплохой, но страсти между ними нет и никогда не было. Всё проза жизни – котлеты, уборка, стирка – полный набор убогого материального интереса плюс привычка. Правильно говорит красавец-фаворит, но лучше пусть будет потасканный бабами Лёнечка, чем вообще никого или чего доброго сосед в тапочках.

Светлана почтительно слушала мужчин-краснобаев и не подозревала, что в глазах её пенилось, как таблетка аспирина в чае, собственное либидо.

Светлана-младшая при ссорах супругов присутствовала и забавлялась, ей бы их заботы. Она целовала обоих в щёки, мирила и уходила солодить чай для очередного поклонника, стучала ложечкой о стенки стакана, обутого в легкомысленный подстаканник, и улыбалась, улыбалась, улыбалась…

Бывало, она закрывалась с кем-то в библиотеке и просила подругу прогуляться. Для читателей вывешивался на двери листок, мол, не взыщите, у нас срочные дела, скоро откроемся. Через час с небольшим раскрасневшаяся Светлана-младшая собственноручно снимала записку и приглашала посетителей войти.

Смех у девчат попадал через перегородку в библиотеку парткома. Главный заводской лектор Иван Иванович, умеющий расшевелить любую аудиторию, оживал, шевелил ноздрями и приставлял к стене гранёный стакан, в который вкладывал широкое ухо. С той стороны доносился гул голосов, но чьих? Кто сейчас там, кто пьёт кофе и рассказывает глупые байки? Не разобрать. Похоже, Николаев, или нет, Колесник из цеха. Какая досада, ничего не разобрать! «Неужели я для них слишком стар и неинтересен?» – маялся мыслью пропагандист, занимая исходную позицию за письменным столом под портретом Ленина. Он старался отвлечься, углублялся в чтение свежей прессы. Смысл прочитанного не усваивался. Тогда он откладывал газету в сторону, вставал и шёл по коридору к заветным дверям. И тут осечка: библиотеку только-только закрыли на обед. Он возвращался. По дороге в свою берлогу думал и сомневался: «Нет, Николаев вряд ли удостоится. Это же вечный всеобщий шут. Невозможно, чтобы они приняли его всерьёз. Да, учёная степень, но в жизни – лопух лопухом. Не зря лопоухий. Тогда почему он там всегда вертится? Может, просто литературу читает, а может, искусно притворяется, но вхож, засранец, вхож. Ладно, подождём. Я им ещё покажу. Час его пробил.

Все против – один «за»

В разгар знаменитой Горбачёвской кампании по борьбе с пьянством, а заодно и виноградниками, рубать так рубать, чтоб гай шумел, на заводе успешно провернули два пропагандистских шоу. Первое, наиболее значительное, к теме повествования не относится, но уж больно хочется о нём вспомнить.

«Сверху», с самого главного партийного облака, спустили разнарядку: разбиться в доску, но сыграть образцово-показательную безалкогольную свадьбу. Для Закарпатья, где, наверное, даже в суп добавляют вино, – это неслыханный цинизм. Дело изначально было обречено на провал, но, как говорится, голь на выдумки хитра. В парткоме напряглись мыслью, прикинули что к чему и выкрутились. Желающего долго не искали, был под боком, к данному мероприятию созрел ягодкой. Нужно только умело сорвать, чтоб не повредить, не испортить.

Как раз в то время личному парткомовскому водителю, единственному сыну сельского агронома, приспичило жениться. Предполагалось, что свадьба плавным горным ручейком перетечёт из одного села в другое, с родины жениха на родину невесты, и продлится, как в сказке, ровно три дня и три ночи, но не тут-то было, в личную жизнь шофёра вмешались горбачёвские инициативы. Парня прижали, наобещали три короба, и он, куда деваться, натиску уступил, добровольно-принудительно сдался. Куда деваться? Дело государственной важности, серьёзное. В сценарий свадьбы срочно внесли коррективы, перенесли в город, нашли помещение, оплатили все расходы. Придумали, как угодить верхам и низам. Поначалу всё должно быть чинно, а вот когда официальная показательная часть закончится, то есть после двенадцати ночи, там уж разлюли-малина. В родных сёлах свадьба не отменялась. Туда партком был не вхож. За услугу жениху пообещали квартиру и не обманули. На скучном пиру всухую молодожёнам действительно вручили ключи от «двушки» в только что сданном в эксплуатацию заводском доме. Повезло парню.

Второе шоу всё по тому же поводу заключалось в том, что Ивана Ивановича обязали провести антиалкогольную конференцию с освещением в местной прессе. Необходим резонанс, без него никак. На ней бросившие пить люди должны публично бить себя в грудь, лить слёзы и отрекаться от стакана навечно или хотя бы на неопределённый срок. Представление собрало полный клуб народу. Тон, как водится, задал профессиональный лектор. Он отметил чрезвычайную важность и значительность мероприятия и предоставил слово героям. На рогатую трибуну с серпом и молотом поочерёдно карабкались мужчины и каялись, но как-то совсем бледно, без ожидаемых мук совести и надрыва. К тому же ораторским искусством они явно не владели: сбивались, мямлили что-то себе под нос. Зал утратил к ним интерес и дремал. Тут Иван Иванович и вспомнил о Николаеве. Директор велел срочно за ним послать.

Николаев относился к разряду людей, лишённых всякого стыда. Везде он чувствовал себя, как рыбка в воде, никогда не пасовал и не прижимал свою свободную натуру. Главный лектор знал – этот, то ли полный идиот, то ли гений, в данной ситуации беспроигрышный вариант, мероприятие спасёт и вытащит.

Герой явился быстро, сразу сориентировался, тему освоил мгновенно, мастерски развил, достиг совершенства, больше того, он в ней растворился. Рассказчик был открыт, как протянутая ладонь нищего, голый, как больной зубной нерв, как наш прародитель Адам. Интимные подробности жизни семьи и его собственной пролились на головы слушателей счастливым весенним дождём. Он доверчиво нёс в массы всю правду о себе, рассказывал, как пил горькую, ревнуя жену, как после защиты диссертации ушёл на радостях в длительный запой. Забвения и счастья стакан не принёс. Наоборот, ещё больше томило. Тогда Николаев решил подойти к делу творчески и попробовал пить «культурно», то есть «по чуть-чуть», как там, на пресловутом Западе, самую малость, пригубить за компанию, но славянская натура эксперимента над собой не вынесла и сломалась. «По чуть-чуть» спонтанно переходило в те же длительные запои, от которых его интеллект страдал, здоровье ухудшалось, а душа сильно болела и портилась.

Николаев возвышался над трибуной и над благодарными слушателями значительно: бюстом и походил на живой собирательный памятник алкоголикам. Лошадиная голова его крепко сидела на узких плечах интеллектуала. Оттопыренные, как будто неправильно пришитые творцом уши, прозрачно-розово светились на солнце насквозь, чуть заметными прожилками синих капилляров. Речь сопровождалась жестами, голос то затихал, то поднимался, то уходил в многозначительную паузу, и тогда зал притихал в счастливом ожидании. Его приняли, как настоящую звезду, аудитория взорвалась овациями и чуть было не поднялась с мест в знак приветствия, но спохватилась и порыв сдержала. Сам директор предприятия в заключение торжеств пригласил оратора в кабинет на аудиенцию, заглянул в заветный сейф, и они тайно отметили удачу мероприятия. О Николаеве написали в местной прессе, так что желание Ивана Ивановича привселюдно унизить чудака сорвалось. Вышло наоборот, Николаев прославился и почивал на лаврах. С другой стороны, пропагандистский дар и талант Ивана Ивановича оценили в городе и даже в области, так что тайная обоюдная неприязнь между ними растворилась и улеглась.

Иван Иваныч

Итак, среди запылённой литературы, в загашнике библиотеки парткома, вял, скучая, моложавый, весь в орденах, Иван Иванович, ветеран последней большой войны, съевший зубы на идеологической работе. Он числился хозяином журнального, мало востребованного добра. Ветеран не был обласкан нашими гейшами и поэтому подруг втайне недолюбливал.

Но жаловаться Ивану Ивановичу грех. У него свои звёздные часы подъёма и немеркнущей славы. Раз в неделю или две, уже не помню, он проводил для инженерно-технических работников завода большую политинформацию. За явку головой отвечали начальники отделов. Не пришёл, опоздал – снимали прогрессивку за целый квартал, а это по тем временам большие деньги.

За окном плавно и размеренно текло беззаботное время хрупкой стабильности, о котором теперь не принято и даже неприлично вспоминать, оно как бы вычеркнуто из жизни, не было ничего и всё тут, но ведь было. Все, кто осмеливается помнить, давно покрылись морщинами и упорно молчат. Не стоит усугублять, и так динозавры. Им судилось совершить головокружительный перепрыг из одной эпохи в другую, как будто все в одночасье сели в машину времени и переместились из откуда-то – в чёрт знает куда. В самом деле, так долго не живут. Но ведь живём, и сами давно забыли о временах пятилеток и лозунгов. Только иногда, чуть расслабившись, позволяем себе, как что-то неприличное, вспомнить фрагмент из утраченного прошлого и тут же проваливаемся в небытие при жизни. Тем, кому «за пятьдесят», в ней нет места. Суровый закон посткоммунистических джунглей. Нет в них для тебя ячейки, нет пропуска.

Так вот, свой зоркий пропагандистский глаз Иван Иванович положил на Светлану-старшую, знал нечестивец, что в тихом омуте черти водятся, но симпатию решил до поры до времени не проявлять, авось, разумно полагал он, при оказии можно будет сразу взять быка за рога, обойтись без лишних ухаживаний и расходов.

Это случилось в разгар весны. На заводе как всегда помпезно отмечались майские праздники: премии, торжественные собрания, концерты самодеятельности, продуктовые пайки с десятком дефицитных яиц с бледными желтками и кусок свинины. Светлана несла по коридору добычу-паёк. Иван Иванович заприметил знакомую фигуру издали и замер в ожидании. Выглядел он шикарно: хороший костюм, галстук, белая сорочка. Её Лёнечку как ни одевай, такого сногсшибательного эффекта не достигнешь. Что значит военная выправка! Иван Иванович сложил ладони обеих рук под сердцем, ноги поставил пятки вместе – носки врозь, подался чуть вперёд. Чистый пингвин во фраке. «Милая дама, – обратился он к Светлане, притупляя её бдительность сложным текстом, – буду очень вам признателен и очень обязан, если вы не побрезгуете зайти. Мы вместе отметим приближение великого праздника, Дня Победы, к которому, как вы знаете, причастен лично». Светлана остолбенела. Остаться со стариком (ему пятьдесят – ей тридцать) наедине – да ни за что.

Мимо неё по коридору, в предпраздничном оживлении, сновали туда-сюда люди, её толкнули раз-другой. Сирень под окнами безмятежно пахла, а Иван Иванович излучал саму галантность. В такой день о плохом думать не хотелось. В общем, сама не зная как, она утратила осторожность, переступила черту и оказалась в парткомовской библиотеке. Иван Иванович, старый, большой паук, усадил Светлану на стул и полез за стеллажи с литературой. Расстояние между полками и стеной – самое что ни на есть узкое, и Иван Иванович достаточно долго возился, извлекая пыльную бутылку, аккуратно заткнутую ваткой. «Спирт, хороший, технический. Из цеха принесли», – объяснил ветеран и тут же полез за стеллажи ещё раз, теперь уже за тарой. Возникшие из небытия гранёные стаканы оказались слишком мутными. Иван Иванович деловито протёр их газетой «Правда». С той же универсальной полки на стол лёг кусок копчёной свиной ноги. Он с трудом спилил с неё тупым ножом два больших куска, положил на газету, наконец, налил и предложил выпить за Победу. Светлана попросила спирт хоть чем-нибудь разбавить. К счастью, обнаружились бутылки с неиспользованной на последнем партсобрании минералкой. Иван Иванович встал, торжественно произнёс: «За победу» и перевернул в себя полный стакан спирта. Жидкость прошла, отчётливые жадно-плотоядные глотки раздавались на весь кабинет. Светлана из уважения к хозяину и тосту пригубила эту дрянь, остатки вылила в цветок «декабрист». «Странно, он здесь даже в мае цветёт», – рассеянно подумала она, глядя на бедное растение. Копченость оказалась сырой и не жевалась. Светлана поблагодарила Ивана Ивановича и пошла к дверям. Не тут-то было. Главный заводской идеолог запер дверь на ключ, опустил его в карман пиджака и танком пошёл на неё. Светлана попятилась. Узкий кабинет не давал никаких шансов на маневры и спасение. Она наткнулась на стол с партийной литературой. Всё. Тупик. Отступать некуда. Иван Иванович теперь пыхтел и возился, намереваясь сгруппировать добычу на столе. Одной рукой он смахивал газеты на пол, стаканы и свиную копчёную ногу, освобождая пространство столешницы, другой – прикрывал женщине ладонью рот. За дверью предпраздничным ульем гудел заводской коридор. Пропагандист, наконец поняла она – сильно пьян. Поначалу Светлана сопротивлялась, но потом, к удовольствию Ивана Ивановича, сникла и перестала под ним извиваться. Он полез ей под юбку, просил молчать и обещал «отблагодарить материально». Светлана осторожно обняла расслабившегося мечтателя и потихоньку залезла к нему в карман. Ключ нащупала сразу. Получилось! Она оттолкнула ветерана и кинулась к дверям.

В своём библиотечном зазеркалье женщина забилась в истерике. Читателей срочно выставили, двери заперли. Больше всего боялись появления Лёнечки. Начнутся расспросы, надо будет выкручиваться, что-то объяснять. Не скажешь, что мясо в пайке досталось слишком жилистое, поэтому и расстроилась, безутешно рыдает. Не поверит. Светлана-младшая носила графинами свежую воду, отпаивала подругу валерьянкой, где-то раздобыла лёд и приложила страдалице ко лбу.

«Дрянь, сволочь! – кричала жертва насилия в перерывах между рыданиями. – Кагебист! Небось, на фронте тоже лекции читал. Благословлял на подвиг, на смерть, под пули. Сам теперь пайки ветеранские жрёт».

Завод был закрытым, режимным. Первый отдел, в котором хранились досье на каждого работника, находился с ними рядом, по коридору. Их могли услышать. Светлана-младшая вышла на разведку и принесла новость: только что на проходной смертельно пьяного Ивана Ивановича погрузили в служебную машину и отправили домой, от людских глаз подальше.

Чемодан, или Месть Светланы-младшей

Светлана-младшая не любила свой дом. Он у неё был собственный, но не целиком, меньшая его часть. Большую, отвоевала одна из бывших жён мужа, в ней и жила с ребёнком. Супруг у Светланы – на целых двенадцать лет старше. В молодости он многое успел. Она у него четвёртая по паспорту. У сестричек, мирно пасущихся на общем дворе, – один папа и две разные мамы. Тот же гарем, проблемы, скандалы и скука. Втроём, с мужем и маленькой дочуркой, они ютились в двух проходных комнатках. История с подругой заставила Светлану-младшую задуматься над непростой женской долей, но так как ситуацию она изменить не могла, то решила взять реванш, отомстить за себя и приятельницу, отправившись на курорт развлечься.

В профкоме путёвка нашлась сразу. Правда, не в дом отдыха, а санаторно-курортная – в Кисловодск, для больных с проблемами желудочно-кишечного тракта. Пришлось выходить сложно-непонятное заключение врача, сущий подлог и симуляция, но цель оправдывала средства, и Светлана-младшая стала обладательницей прекрасно завуалированного диагноза из области гастроэнтерологии – слепили-таки заключение, мол, жить будет, но остро нуждается в лечении и отдыхе.

На курорт Светлану-младшую собирала старшая. В чемодан попало всё самое лучшее и яркое. Особое внимание уделялось белью. Подруги объехали магазины, с трудом отыскали пеньюар, атласный халат и пресловутые комнатные тапочки из золотой парчи. Трусики и лифчики купили на руках. На вокзале путешественница вдруг разрыдалась, нежно поцеловала мужа и долго махала из окна рукой, прижимая к глазам платок. Просто классика.

Всю дорогу она тихо проплакала. Ей жаль было себя, своего старика-мужа в гирлянде из бывших жён и всех людей без исключения. Судьба вознаградила её за страдания. Не успела Светлана ступить на перрон, как голубоглазый красавец из местных вызвался донести до ворот санатория неподъёмный чемодан. Он был мил, разговорчив и приятно ненавязчив. Молодой человек галантно раскланялся, предложил встретиться вечером. Светлана уладила формальности, посетила кабинет лечащего врача и вернулась к себе. Времени оказалось предостаточно, и к ужину она вышла во всём блеске макияжа. Платье она тоже подобрала соответствующее: дорогое и неброское. После ужина были танцы. Красавец нашёл её сразу, весь вечер не отходил ни на шаг, а на ночь попросился в койку. Светлана обиделась. Сразу, в первый же день знакомства? Никакой куртуазности. Где лёгкий флирт, ухаживания, разговоры при луне и вздохи? Естественно, она отказала.

И пошло-поехало. Ежедневно к ней подбивали клинья. Санаторий кишел мужчинами, страдающими гастритами, колитами и всякими другими внутриутробными болячками. Для мужчины заработать язву – раз плюнуть. Нежные существа. Попасть в такой санаторий для женщины – равноценно выигрышу в лотерею. Тут наибольшая мужская плотность на общую душу населения. К «желудочникам», так их называли в округе, стекались толпы дам из других курортных заведений. Здесь каждая находила себе то, что хотела. Изобилие и богатый выбор. Это походило на пир во время чумы. Не успев распрощаться со своими законными половинками, уже в поездах, как слепые котята материнский сосок, санаторники искали пару, находили и уже не разлучались. Модель поведения муж-жена, совместные заботы, была единственной и всеобщей, как мобилизация. Очутившись в вакууме своего временно не заполненного «Я», мужчина терялся, пугался и с благодарностью просовывал голову в очередное ярмо. Женщина царствовала. Она давала указания, нагружала мелкими поручениями, сердилась, капризничала, устраивала сцены.

Светлана с завистью наблюдала за счастьем временных семейных пар, отказывалась понимать и злилась. У нёе ничего не получалось. Романы, не успев завязаться, безнадёжно гасли у дверей её спальни. Вскоре за ней закрепилась репутация падшей женщины. А как же иначе: у всех один-единственный временно навсегда, у неё – много на каждый день. Распутница. Светлана полюбила часы уединения, покоя. Она теперь гуляла, читала, сидя в беседке, наслаждалась одиночеством. Её женское начало вполне удовлетворяли грязевые ванны. В грязелечебницу их возили автобусом. В предбанниках, похожих на огромные бани, томились в возбуждённом ожидании люди. Резкий, удушливый, но удивительно манящий запах шёл отовсюду. Грязь была жирная, как масло, жертву обмазывали толстым слоем и оставляли на топчане отдыхать. Под грязью Светлана уплывала. Не было ни места, ни события, ни мысли. По телу разливалась нега, уносила её куда-то далеко-далеко. Плоть растворялась в парах адской глины, громкие звуки заведения исчезали. Она качалась, как беспомощный бумажный кораблик, среди неведомых стихий своего собственного подсознания.

Сигнал часов возвращал. Нехотя, она входила в мир воды, пара, чужих обнажённых тел и голосов. Сама процедура напоминала детские сны о чертях и преисподней, а вот эффект…. На улице их ждал неказистый автобус. Светлана садилась у окна и прислушивалась к себе.

– Кайф! – сказал кто-то рядом. Женщина средних лет доверительно смотрела на неё.

– И никакого мужика не надо. Даже лучше. Без возни и хлопот, – уточнила незнакомка-попутчица. Светлана утвердительно кивнула и промолчала.

Приближался день отъезда, и снова наваждением надвинулась проблема с чемоданом. Неужели она на глазах всего санатория понесёт его одна? Соберутся зеваки, будут хихикать и шептаться. Она не переживёт позора. Санаторий привык к бурным сценам расставаний. Подробности, как свиные вкусные косточки, обсасывались всюду: в столовой, процедурных кабинетах, на прогулках. Наконец, она решилась. Он, нужный мужчина, нашёлся и был допущен в спальню в самый последний день. Наутро благодарный носильщик посадил её в автобус и помахал на прощанье ручкой. Светлана отвернулась, сплюнула и тут же вычеркнула его из памяти. Вот и вся гастроль.

* * *

Светлана-младшая поставила пустой фужер на столик и замолчала. Они с подругой сидели в полупустом ресторане и цедили вино. Говорить больше было не о чем. История отдыха живописно донесена до слушательницы.

– Какие-то мы с тобой одинаковые.

– Ага.

– У меня под носом, как бородавка, первая мужнина жена, и у тебя.

– Ага.

– Живём в гаремах.

– Ага.

– Давай выпьем за наших мужей, их бывших жён и детей, чужих и наших.

– Будем здоровы.

– Мы и они.

– Ага.

Они выпили. Раз, другой, третий. Пора отползать, решили обе. Отползли недалеко, к барной стойке. Света-младшая заказала ещё по чуть-чуть, самую малость, на посошок. Потом их угощал какой-то молодой человек.

– Мы туристки из Латвии. Едем в Венгрию отдыхать, – заносило младшую из подруг.

– Ну-ну, – подзадоривала старшая и брезгливо морщилась.

– Как зовут? Светланой меня зовут.

– Подруга ваша такая серьёзная и всё время молчит.

– Она по-русски говорит плохо, потому и молчит, – выкрутилась младшая.

– Давайте, девчата, за знакомство выпьем.

– Давайте.

– Пьём, пьём, а я не знаю, как подругу вашу величать, – не отставал навязчивый кавалер.

– Спросите сами.

– Как вас зовут, милочка? – перегнулся он через стул и улыбнулся.

Лучше бы он её не трогал. Светлана-старшая резко повернулась на стрекозином высоком стульчике. Подняла бокал и сказала: «Рахиль меня зовут. Мы едем в Израиль на ПМЖ». Ухажёр пригубил и поперхнулся. Пока он откашливался, Светлана-старшая схватила подругу за руку, и они выскользнули из ресторана.

– Не ожидала от тебя такого, – сказала младшая.

– Какого?

– Ты же до смерти человека напугала.

– А что я ему должна была сказать? Мы обе – Светланы. Это же скучно. Так ему и надо. Пусть не пристаёт.

– Свет, а ты Лёньку своего любишь?

– Конечно, люблю. А ты своего бычка-производителя?

– Тоже. Молодых вон сколько. А я его, старичка, выбрала.

– Давай забудем санаторий, Ивана Ивановича и больше никогда не будем обо всём этом вспоминать.

– Давай.

– Всё-таки хороший мой Лёнечка, хозяйственный.

– И мой. Любит меня, непутёвую, дурачок.

Вдохновения жизни

Сваха

(Фрагменты мозаики)

– Привет, сваха. Как дела? Заходи, – распахнула двери Эржика. – Давно тебя не было видно.

– Всё нормально. А у вас?

– В Венгрии были, у дочери. В Будапеште – брата навестили, потом все вместе на Балатон, – горохом затараторила хозяйка. Для иллюстрации сказанного, сват, Шони-старший, принёс фотографии. На стол веером легли снимки полнощёкой малышки, которую по очереди демонстрировали миру все прямо и косвенно причастные к её появлению на свет: мама, папа, теперь уже заграничные дедушка, бабушка, то есть Эржика и Шони. Ксения поняла: ждут комментариев. Прокомментировала. Сваты остались довольны. Фотографии незаметно исчезли со стола. На их месте, как и предполагает неписаный протокол их совместных встреч, появилась запотевшая бутылка. На этот раз венгерская сливовица – подарок будапештской родни.

– Надо выпить за здоровье малышки, – скомандовала сваха. Надо так надо. Выпили. Во рту вкусно разлился, задразнил нёбо особый запах поздней сливы и осени. Ксения чуть придержала сливовицу во рту, глотнула, зажмурилась от удовольствия. Хорошо! Все помолчали. Ясно. Отдали дань. Сливовица требовала уважительного к себе отношения. Эржика поднялась из-за стола, пошла к плите. Ксения краем глаза за ней наблюдала. На кухне у свахи было просторно и уютно. Хозяйка вернулась, разложила по тарелкам дымящийся сегединский гуляш с кнедлями. Налили ещё. Теперь для аппетита.

– Вкусно, – похвалила Ксения, вымазывая гуляшную юшку сырно-пористым куском кнедля. – И прошлый раз было замечательно вкусно, – одарила она комплиментом, как поцелуем, родную сваху. Похвалу приняли с достоинством, но попросили уточнить. Сваха осторожно спросила: «А что было в прошлый раз?» Ксения порылась в памяти, как в кармане, задумалась. Слово потерялось, никак не попадалось под руку.

– Кричфалуши! – выпалила она, устав от напряжения поиска. Слово, наконец, материализовалось. Тут она поняла: что-то не так. Эржика и Шони-старший переглянулись на своём языке.

– Какое ещё кричфалуши?

– Ну, вы меня угощали, – уже с меньшей уверенностью сказала Ксения и покосилась на внука, Шони-младшего, возможно, он поможет прояснить ситуацию, но внуку было не до неё.

– Нодь опу, тешик паранчольни, – канючил малыш и тянул деда за штанину, как за поводок, и оба мужчины, старший и маленький, отправились в гараж за велосипедом.

– Что за кричфалуши? – домогалась истины заинтригованная сваха.

– Блюдо с кислой капустой, куриными желудочками, рисом и соусом. – Ксения решила прийти к сути описательным, косвенным путём.

– А-а, коложвари, – почему-то разочаровалась Эржика и поджала губу.

– Да, да, коложвари. Я же говорю, блюдо-фамилия.

– Какая ещё фамилия? – удивилась сваха и налила ещё по рюмочке. Тут они были интернационально едины: без неё, рюмочки, найти путь трудно. Ксения теперь выпила залпом, ещё раз оценила. Во рту вновь разлился, сильно щипнул знакомый вкус и градус. В желудке потеплело и стало по-кухонному уютно.

– Кричфалуши, Коложвари, – пустилась она после принятого в этимологические поиски, – распространённые в Закарпатье фамилии. Я по ним название твоего блюда запоминала, чтоб зацепиться. Понимаешь, выстроила ассоциативный ряд, но чуть не попала, ошиблась. Вышло, как у классика, с лошадиной фамилией.

Сваха кивнула головой, мол, понятно, но, чтоб окончательно не запутаться, не наломать дров с этими словами, о лошадях спросить не решилась, а снова недовольно поджала губу. Ксения заметила, что губы у свахи тонкие, и переключилась на бытовую тему. Действительно, кому нужно бремя всей этой классики, когда на столе дымится сегединский и ждёт добрая сливовица.

Так они и жили, продираясь друг к другу через колючий кустарник маленьких и больших недоразумений, ели борщ, окрошку, поливку, гомбовцы, пасхальный шовдарь и ещё много всякой всячины.

В общий котёл неразберихи сгрёб всех сын Ксении. Он влюбился в мадьярку и сразу оказался на передовой не то длительной партизанской войны, не то затяжного, если не сказать вечного стабильно-иллюзорного перемирия, переходящего в не поддающиеся прямому переводу застолья с чардашем на закуску, дипломатические переговоры и беседы за круглым столом, крестины, свадьбы, похороны. С годами ситуация обкаталась, как сладкий гомбовец в сухариках, внутри – с глазком всё той же пикантной сливы.

Юноша долго думал, взвесил все «за и «против», решил не отступать и окопался надолго, если не навсегда. В его укрытии было тепло и уютно. Если вражеские пули и свистели, то только где-то в ясном небе, над его головой. Опыт бытового противостояния этносов он постиг с колыбели. Когда малыш появился на свет, родители впервые скрестили шпаги. Камнем преткновения стало имя младенца. Отца, уроженца волынского Полесья, повела куда-то в сторону своя собственная ностальгия. Он решил отдать дань покинутой родине и запечатлеть память о ней в имени сына, поэтому настаивал назвать первенца Орестом, Марьяном или, на худой конец, Зеноном (значит, ласково Зенеком). Ксения протестовала даже не из-за имени, больше беспокоилась об отчестве будущих внуков. «Если у Марьяна, – апеллировала она к логике мужа, – родится девочка, то когда она вырастет, её будут называть, к примеру, Тамара Марьяновна. Абсурд какой-то. Ты послушай, как звучит. Прямо мороз по коже и скрежет зубовный. Мы же не в Польше живём и даже не во Львове, где «добридень, пан Марьян», звучит, как песня. Мы за горами, по ту сторону, где Латорица, Тересва, Теребля и Тиса, которая, опомнись, впадает в Дунай, мы среди венгров, подкарпатских русинов, румын, словаков… Дальше не перечисляю, запутаюсь.

Сама она хотела назвать сына Родионом (здесь ассоциации глубже, на уровне Родиона Щедрина, заметим, не Родиона Нахапетова). После долгих торгов и уступок, затянувшихся на недели, младенцу, наконец, дали имя Роман. Потом всю жизнь Ксения с упорством неуступчивого москаля (пошла в бабушку) говорила в доме по-русски, отец – твёрдо по-украински. Малыш плавно перетекал из одного языка в другой.

Свадьба у сына была, как у всех, но чуть запнулись на венчании. Долго не раздумывали. Семья жениха – православные безбожники, в церковь не ходили, не из принципа и убеждения атеистов, а просто так, родители не научили. Поэтому решение венчаться у католиков к дискуссии не привело и обсуждалось вяло. Так что со стороны жениха возражений не последовало, но некоторая напряжённость возникла на чисто языковом уровне. «Не буду же я, как баран стоять, слушать, кивать головой и говорить иген, то есть «да», и не понимать при этом ни слова. Мало что они мне там наговорят, – запротестовал, заумничал жених.

Отти Янош (что, значит, святой отец), молодой римо-католический священник, выслушал сторону жениха, подумал и принял соломоново решение. Венчание благополучно прошло с учётом обоюдных интересов: на венгерском и украинском. Дело было даже не в языке. Двуязычие тут обычное дело. В церкви правили воскресную службу на словацком и венгерском. Дело было в консенсусе.

Во время церемонии присутствующие стороны крестились каждый по-своему: кто справа налево, как требует православный протокол, кто слева направо. Слово «аминь» на обоих языках звучало почти одинаково, но на маленькие расхождения никто, даже Всевышний, внимания не обращал. Перед ним, знал он точно, все равны и едины.

Пошёл дождь, прогнал младшего Шони со двора. Вообще-то они оба Шандоры, на наш лад, Александры. Санька капризничал. Эржика опять поджала губы и пожаловалась: «Видишь, не слушается. Тешик, пожалуйста, скажи, что мне делать с этой ребёнкой? – и неодобрительно покачала головой. Фраза повисела в воздухе, подержалась, потом склеилась, согласовалась. Ксения подумала, пожала плечами и засобиралась домой.

– Не спеши, посиди ещё. Дождь сильный.

Ксения переждать непогоду не решилась. Сливовица в недопитой бутылке вкусно пахла на всю кухню. Амбрелла у тебя есть? – заволновалась сваха.

– Есть, – открыла Ксения складной зонт и вышла в дождь.

Церемония венчания зацепила за живое так, что пришлось отстать от свадебного кортежа, временно выпасть, посидеть на городской лавочке в сквере, собрать себя в кучу. В далёком детстве весёлой ватагой они бегала в этот единственно действующий во всём городе храм просто из жадного любопытства. Тут было сумрачно, пахло старым, обжитым деревом и ладаном. Ксения с подругами поднимались по крутой деревянной лестнице на этаж выше, смотрели, как дышит звуками орган, сухо постукивают педали, шелестят то черные, то белые длинные, как пальцы, аккуратные клавиши. Музыка заставляла их думать о чём-то важном и значительном. Внизу, локоть к локтю, как в школе за партами, плотно сидели и молились прихожане. Чинные мадьярки прятали лица под шляпки с вуалями, складывали перед собой руки, мяли косточки чёток и слушали длинные проповеди на своём языке. Это потом Ксения прочитает у закарпатского поэта: «Ішли міські угорки в чорнім драпі, Пливла стара напудреність лиця»… и узнает старушек своего детства. Поэт слыл отшельником. Жил высоко в горах. У него были пугающе живые, бесконечно движущиеся брови, как будто ими, как сенсорами, он чувствует насквозь родную закарпатскую землю.

Прошло почти два десятилетия. Чужой римо-католический собор книжкой распахнул тяжёлые двери перед детьми Ксении. Вместе с ними в храм ступило всё позднее летнее солнце. Неугомонное, оно прожекторами ударило по проходам между рядами скамей, проникло сбоку, через витражи, осветило иконы, лепнину, лампадки, священника, гостей, нарядных ангелов-детей, родственников, просто зевак. Оно заиграло в мозаике окон, вырвало из полумрака знакомые с детства уголки. Ксения зажмурилась: настоящее, прошлое, будущее, встретились и узнали друг друга.

* * *

Волынскую бабушку дружно звали Дичихой поседевшие дети, внуки, правнуки, соседи и знакомые. Настоящее имя её вспоминали редко. Оно поблекло и стёрлось от времени, как деревянные перила, а потом само по себе ушло, забылось. Фамилию она носила Дик, но по-польски, как убеждала её обладательница, произносилось не так просто, сложней. Дзик – действительно звучало значительней, мгновенно взрывалось и потрескивало, как зажжённая спичка. Само слово напоминало Ксении игрушечную полосатую юлу, дзигу, которая если умело раскрутить, то вращалась, как настоящая фигуристка на одном коньке долго, до мельтешения в глазах.

Дичиха приезжала в Ужгород самым первым львовским поездом внезапно, беспрерывно жала на кнопку звонка, пока не услышат и не откроют ленивые горожане, доставала из холщёвой замызганной сумки подарки: куски сала, литровую банку сметаны, трёхлитровую – молока и приступала к бесконечным разговорам. Она неподвижно, словно сфинкс, сидела в кресле два, редко – три дня, так же внезапно, как появлялась, срывалась с места, по-козьи отбивалась, с трудом давалась проводить себя на вокзал и исчезала на своей Волыни среди коров, телят, свиней и пятидесятилитровых молочных бидонов с мутным самогоном. Выглядела она не так, как все нормальные бабушки, больше походила не на бабу Дичиху, а на деда Дичиха. Роста старуха была высокого, фигура не выделялась округлостями и выпуклостями, если уж напрямик, то бабушка была плоская, как доска, длинная, как каланча, жилистая и крепкая. Прямые седые волосы, без намёка на модный тогда перманент, рамкой обрамляли её крупное, грубо скроенное лицо в драпировке морщин. Но больше поражали ладони, широкие, как лист лопуха. Пальцев на руках не хватало. Их обрубки, как пеньки, торчали во все стороны. Ксению они пугали не столько видом, сколько неизвестностью. Она боялась спросить у старухи, где та их потеряла. Вдруг откроется что-то глубокое, и непостижимое, как волынские леса и озёра. Говорила она много и путано, могла заснуть не на слове, споткнуться и зацепиться за запятую, наполнить могучим храпом комнату, проспать часок-другой с широко открытым ртом-зевом, очнуться и продолжить разговор, с того самого эпизода, на котором остановилась. Она, как заезженная виниловая пластинка, сбивалась на один и тот же бесконечный мотив, рассказывала историю, которая для Ксении звучала так неправдоподобно, что походила на сказку или легенду.

Дичиха утверждала, что родом из богатой польской семьи землеробов, от деда-прадеда владевшей на родине обширными угодьями. Во время войны она ездила «спекулировать» на Волынь. В один прекрасный день коммерсантка просто не смогла вернуться домой, в Польшу. Кто-то неведомый, она так и не смогла понять, кто именно, перекроил кордоны, понатыкал шлагбаумов, и Дичиха осталась с четырьмя малыми детьми на руках без жилья и средств. Она не умела ни читать, ни писать, вокруг не было никого, кто бы помог: ни родни, ни знакомых, и надо было начинать жизнь с нуля. Тужить времени не было: дети хотели есть. Дичиха обосновалась на берегу озера в заброшенной покосившейся лачужке, стала гнать самогон и тайком им приторговывать. К её счастью, при советской власти неподалеку построили крупную птицефабрику. Бизнесменша меняла самогон на ворованных кур и ездила продавать их во Львов. Вырученные деньги неграмотная Дичика вкладывала не в стены и мебель, а в образование детей, гордилась их дипломами, а младшему, любимому, купила кооперативную квартиру. Почти всю оставшуюся жизнь она провела в покосившейся избушке среди песков, соснового бора и тишины. Однажды Ксении довелось там заночевать. Она мостилась в хате на подушках, но обилие мух настолько удручало, что женщина не выдержала и полезла глотнуть экзотики в сено, на чердак, под низкую крышу хлева, проползла на четвереньках в самый уголок и затихла. Внизу монотонно жевали коровы, месяц мерцал сквозь щели крыши, и вокруг стояла плотная чужая тишина. Засыпалось тяжело и тревожно. Среди ночи она проснулась, открыла глаза и увидела: к ней во весь рост идёт прозрачная, бестелесная фигура женщины со свечой в руках. Видение склонилась над Ксенией, ослепило глубоким неестественным сиянием и растворилось. Стало снова темно и страшно. В семье решили: на невестку приходила посмотреть покойница свекровь. Сам эпизод ни у кого не вызвал удивления, ни эмоций. Это же Волынь, вечная тайна, что вы хотите.

Будущий муж Ксении впервые вёз её на Волынь и волновался. Сначала они поездом преодолели альтернативную дистанцию Ужгород-Львов, потом пересели на автобус и ещё несколько часов тряслись по плохой дороге к месту назначения. Он прилипал к окну, ёрзал, теребил Ксению за рукав и с пафосом в голосе говорил: «Дивись, це моя рідна Волинь. Яка краса!» Ксения послушно пялила глаза, старалась увидеть причину восторга, но ничего красивого в пейзаже не замечала: так, холмики, перелески. То ли дело горы! До самого неба! Люди аккуратно, как торт ножичком, нарезают землю на их отрогах, садят картошку, кукурузу, фасоль. Наделы небольшие, аккуратные, а тут чёрная бесстыдно вывернутая наизнанку земля, бесконечные поля и никакого глазу утешения. Серая какая-то Волынь, грустная. Она прикрыла глаза и сделала вид, что дремлет. Её будущий муж нервничал, поправлял вышитый галстук, который называл «краваткой», трогал её за локоть и продолжал агитировать.

Потом Ксения увидит прозрачный Свитязь, глаза озёр среди лесов, пройдётся босиком по мягкому и теплому песку, будет ездить на велосипеде в колосящиеся поля, рвать васильки и маки, смотреть по сторонам, где на километры – ни души. Это тебе не Закарпатье: под каждым кустом то пастух, то дачник, то турист, а в лесу грибников больше, чем самих грибов.

Однажды на Пасху они поедут в монастырь, поднимутся на дзвинныцю, и молодая монахиня начнёт медленно, мерно раскачивать языки колоколов, оторвётся от земли, повиснет вместе с ними в небе. Звук потечёт на равнину, упадёт к подножью холмов, проплывёт над лесами, перелесками, озёрами. Она скажет тогда, глядя в васильковые глаза монахини: «Люблю тебя, Волынь! Ты тайна, трепет, загадка, сказка, боль, судьба, ты – моя жизнь. Не вся, конечно, только часть, но какая!» И когда случится беда, и нужны будут силы, она приедет именно сюда, будет лежать в саду, среди запахов дикой ромашки, думать, смотреть в небо, надолго уходить в поля, пить парное молоко. Волынь даст ей силы.

Бабушка Дичиха гнала самогон из сахара и дрожжей. Процесс занимал много времени, аппарат подпольно сконструировал её старший сын инженер (не зря учила). Она запиралась в своей лачуге, наглухо задёргивала фиранки. Пробиралась из укрытия, как партизан, кормила скот и возвращалась на пост. Первачок приберегала для зятя Петра и умельца сына. Мужики добычу чуяли нюхом, шли по тропинкам к заветной избушке, но тайно, чтоб не знали жёны, выстукивали в дверях понятную только заговорщикам азбуку Морзе, прислушивались, ждали. Она впускала их тихо, выходила посмотреть, не привели ли за собой хвост, долго оглядывалась по сторонам, как богатырь Алёша Попович козырьком подносила ладонь к бровям, чтоб не слепило солнце, напрягала глаза, смотрела вдаль, наконец, успокаивалась и возвращалась собирать на стол. Мужчины наливали в серьёзные оловянные кружки самогон, пили, закусывали огромными плавающими в жареных шкварках и луке варениками с картошкой из необъятных размеров не то миски, не то тазика, насаживали на вилки ускользающий маринованный жирный белый гриб и плели разговоры. Дичиха тоже приобщалась, брала искалеченными пальцами стограммовый гранёный стаканчик, пила не морщась, как подобает вдове, которая умеет косить, доить, колоть дрова и не боится жить в лесу. Вот тебе славянский феминизм на практике: без истерик, обмороков и лишних философий. Разговоры незаметно затягивались на несколько суток. Потом на тропинке, ведущей к домику, появлялся разведчик мальчуган, бабушкин внук, нагло врал, говорил, что идёт на озеро купаться, ловко изменял маршрут и задами бежал доносить мамке. Жёны заставали мужей на месте преступления, били их тем, что попадётся под руки, в основном, грязными кухонными полотенцами. Застуканные на месте преступления мужья прикрывали седые головы руками и безропотно шли домой.

В начале восьмидесятых через Дичихин закуток решили проложить железную дорогу на Польшу. Бабушке выделили однокомнатную квартиру в пятиэтажке, облегчили жизнь и поселили с удобствами. Видели ли вы когда-нибудь дуб, вывернутый из земли с корнем? Она мгновенно сникла, стала походить на выживающую из ума, угасающую старуху. Ещё из дверей квартирки сочился на весь дом запах самогона, ещё ездила она к внуку в Ужгород, ходила в гости к детям, неся под мышкой, как полагается, чтоб не с пустыми руками, неизменную буханку хлеба, но это была уже не Дичиха, а её тень.

Ксении довелось побывать на том месте, где когда-то стояла хата прародительницы. Она его не узнала. Железнодорожная насыпь шрамом раскромсала землю, тихое озерцо превратилось в болотце с осокой и лягушками, ельник захирел. «Как будто никогда ничего и не было», – сказал кто-то из семьи, и она поняла, что стоит на пепелище.

Бабушка Ксении носила фамилию Бочарова. Наверное, поэтому к волынянам она относилась с пристрастием, называла «бандеровцами», но потом смягчилась и под конец жизни полюбила зятя, как сына.

Маленький Шони, то бишь, Александр, ничего ещё не знал ни о Волыни, ни о восточной Украине, из которой приехала в Ужгород семья Ксении, и других городах, лежащих по ту сторону Карпат. Зато он ездил в Будапешт, ходил там в зоопарк, летал с родителями в Турцию купаться в Чёрном море. Он рос счастливым и цельным, как молодой грецкий орех, свободно говорил на трёх языках: русском, украинском и венгерском, а бабушка Ксюша почему-то учила его произносить ведический звук Солнца и Света «ОМ», символизирующий три состояния сознания человека: грёзу, сон и явь.

«Мой» Мидянка

Я открыла книгу и наткнулась на его Ішли міські угорки в чорнім драпі, пливла стара напудреність лиця… Сердце вдруг затрепетало, оборвалось, покатилось, упало и раскололось на мелкие друзки-осколки. Знакомое. Созвучное. Мой город первого ноября. Широкий поток поминальной процессии. И лица, лица… Ты один из них, в торжественности людского коловорота.

Меня зацепил не факт поэтической констатации происходящего, откуда-то из вечно соннного небытия всплыли и отозвались на чужое слово мои немые чувства. Я нашла свою точность ощущения в строке, нашла себя, вечно захламленную, как старый буфет лишним, наконец, сосредоточилась и разлилась собой неведомой. Я захлебнулась счастьем узнавания и слилась с его стихом. Учила наизусть, бормотала на ходу, чтобы разбавить длинный безрадостный путь на подневольную работу ради куска хлеба и неясных перспектив. Он скрашивал мне жизнь, путь. Пливла вода – текуча й гомінка, крізь кропиву, шипшинове насіння… Вода плывёт. Плывёт текучая. Как просто, прозрачно, неожиданно и как изысканно роскошно!

– Кто это? – спросила я у друзей.

– Поэт из Широкого Луга.

Это было двадцать пять лет тому назад. Я наткнулась на его монументальность, застенчивость, а иногда просто детскую наивность, набила, неопытная, радостно торчащую плотную фиолетовую гульку-шишку, с досады потёрла лоб и побежала вприпрыжку жить дальше. Господи, все бы такие шишки. Потом их (другого характера и рода) становилось всё больше и больше. С годами я перевела дух и перешла с галопа на умеренный шаг. Всё это время он был у меня в уме, как два пишем, два замечаем, отложенный периферийно в сознании. Книги его томились на полке, всегда под рукой, чтоб иногда заглянуть. Я не знаток и фанат поэзии, с ним было всё иначе. Он был моим сокровенным достоянием и открытием.

– Какой он, как выглядит? – спрашивала я подругу, знавшую поэта.

– Успокойся, это не Блок.

– Ну, и?

– Выпадает из всего.

– Даже из поэтов?

– Ты бы на него посмотрела, – заверила она, и мы ещё долго хихикали по-женски не зло, в целом, благодушно-симпатично, подсмеиваясь над его неуклюжей манерой держаться на публике, неотшлифованными жестами необласканного дамами «дикаря» из глубинки.

Людей, выпадающих из общепонятного человеческого контекста, не бухгалтеров, не экономистов, не строителей я люблю, потому что сама того же поля ягодка, но тут пахло исключением.

Я ходила на его выступления, смотрела во все глаза, пыталась заглянуть внутрь костюма. Меня знакомили с ним в фойе, коридорах, в концертных залах и на природе, но это ровным счётом ничего не значило. Он смотрел сквозь, своим точечным, застывшим, невыразительным взглядом, ничего не говорил или обходился двумя-тремя невыразительными словами и исчезал на годы.

– Там тяжёлые бытовые условия, брось, чего ты к нему поедешь, – отговаривали знакомые.

– Поэт в жизни и творчестве – разные люди, – намекали другие. Иными словами, творческий человек и сволочь – могут мирно уживаться в одной особи. Признаться, я боялась разочарований, но мне не привыкать. К тому же на негодяя он явно не тянул, не то лицо. Я хотела знать, какой он, этот застенчивый, внешне не примечательный, состоящий из одних треугольников человек.

О презентации поэта я узнала задолго и твёрдо решила не упустить момент, наконец, взять реванш. Пора. Я не спускала глаз с него, нарядного, чуть окаменевшего, смотрела и видела не лицо, а брови. Они нависли над глубоко посаженными глазами, шевелились, сходились и расходились тучами, опускались и поднимались вместе и по частям, краешками, к уголкам глаз. Брови были сенсорами, щупальцами, которыми он осторожно выходил на контакт с нами, впускал через них и выпускал эмоции, чужой текст, вопрос, видел реакцию.

Редко под ними загорались глаза, светились и сразу гасли, как задутые второпях свечи, и возвращались вглубь себя. Я стойко выстояла в кругу почитателей. Выпила за здоровье теперь уже классика украинской поэзии не одну рюмку, плавно перетекла с компанией из одного культурного заведения в другое. Вообще-то меня никто не приглашал, и может, кого-то моё присутствие и раздражало, а мэтру было всё едино, но, видно, за годы я примелькалась, знакомых общих у нас было предостаточно, в итоге добилась своего и получила личное приглашение посетить Широкий Луг. Если уж быть точной, не лукавить и не блудить словом, то напросилась. Мы обозначили период, выделили в скобки предполагаемое время ненужного визита почти незнакомой женщины и разошлись кто куда.

Через несколько дней меня пригласили в поездку с журналистами на Тячевщину. «Близко?» – с надеждой спросила я. «Близко, только через горку, час, полтора пешком». – Уже в Угольке, где связь с единственным на всю округу мобильным оператором нащупывалась в долгом поиске точечно, по-сапёрски осторожно, «горка» оказалась не такой уж маленькой, а идти через чащу самой было бы самоубийством, я поняла, что попалась, но не сдалась. Меня не понимали. Я настаивала: каждому своё, кто-то едет в Тибет, кто-то – к Мидянке. В конце концов, я надоела всем, и меня высадили с местной журналисткой из села с настораживающим названием Колодное, но тут случилось, что её муж не против помочь моему откровенному до неприличия горю и мы поедем на их машине в этот чёртовый заброшенный на край земли Широкий Луг. Оказалось, что и сейчас, когда мы почти у цели, это не близкий свет. Наконец, он встретил нас на дороге, светя в кромешную ночь фонариком, и мы вошли в темноту боковой улицы.

В доме мы оба почувствовали неловкость. Ограниченное пространство тревожило, ночь за окном звенела, и надо было как-то знакомиться и обживаться на территории, грозившей в любую минуту оскалиться враждебностью. Не пошёл контакт и всё тут, обычное дело у творческих натур. Мы сидели напротив по обе стороны стола, и я тараторила и несла какую-то чушь без запинки и паузы. К чему всё это? Среди ночи вторглась в чужой контекст с пустыми руками. Две буханки хлеба, которые везла ему из Ужгорода, беспощадно «ушли» под шашлыки в Угольке, и теперь надо продержаться, как Тимур (ему хорошо, он с командой) до утра, чтоб не вспугнуть душу поэта, чтоб не замкнулся, принял и впустил. Выскользнет, уйдёт в алкоголь, уснёт, отвернётся, мало ли что выкинет это капризное дитя Марамарошской природы. Он редко говорил, брови-сенсоры тревожно ходили по лицу, как будто на нём бушевала буря. Поэт вдруг нагнулся, осторожно поднял с пола незаметную начатую маленькую бытылку-обманку с этикеткой «Шаянская» на замутнённом синем фоне, наполнил рюмки-мензурки ядрёной сливовицей, и мы трижды выпили непонятно за что.

За распахнутой настежь дверью плыла тихая звёздная ночь, влажный воздух благоухал травами, передо мной, как на подиуме, маятником раскачивался человек, вытягивая вдоль тела и складывая у колен крестом худые длинные руки с сучьями локтей, заламывал внутрь щуплые плечи и читал: Мадам сумна. Маленький «Мулен-Руж». Брудні столи… І виноградні вуса. А пиво чеське все-таки не пунш, Та я за вас сьогодні вже нап’юся. Мадам, ось після травня місяць червень є… Оса маніпулює по серветці. А з вами смачно свіже пиво п’єм. Обом нам тяжко, любочко, на серці…

Голос его был твёрдым, чуть глуховатым, бархатным, сочным, сильным, мужественным, глубоким, манящим, чёрт возьми, у неэротического, по определению знатоков, поэта был невозможно сексуальный голос. Хотя, кто его знает… Незатейливая закарпатская слива-быстрица, трансформированная умелой газдивской рукой в самогон, конечно, сделала своё: преобразила моно звучание текста в стерео и предала драйву очарование лёгкого транса. И какой дурак сказал, не будем указывать пальцем, что у Мидянки в поэзии нет эротики? Она разлита даже не в слове, а в букве, паузе. Да что вы в ней понимаете, юнцы? Эротика, когда не сверху, не снизу, не напоказ, не матом, не генитально-литературно, не словом, а когда в воздухе, предчувствием. Як одинокий, значить, ще не інок, Бо поруч верби, терен і птахи. Гуде бджола, тримається тичинок, Без хизування щастям, без пихи.

Он читал и читал, сенсоры брови сами по себе остановились по умолчанию, уселись на место смирно, как укрощённые каменные сфинксы перед широкой рекой. За распахнутыми настежь дверьми растекался густой фиолет ночи, маленький домик омывали волны чего-то очень знакомого и далёкого, почти родного, и он плыл, покачиваясь над горами, тропками, ручейками, лесами, завтрашними туманами, чужими и нашими собственными жизнями. Где-то рядом тихо журчала вода, пахли флоксы, под глиняным, выбеленным известью потолком светилась лунным прозрачным светом достопримечательность дома – лампочка-экономка, и застенчивый хозяин упорно продолжал называть непрошенную гостью на «вы». Мы были невозможно чужими, два анахронизма в этой бесконечной тишине и глубине и друг другу абсолютно не нужны, но мгновение единения в поэзии мы поймали, как сказочную жар-птицу, и нам было одинаково страшно перед распахнутым львиным зевом жизни. Он читал и читал, руки, кисти, ноги его двигались магично асинхронно и складывались в разные углы, как цветные фигурки в детском калейдоскопе. Время вдруг остановилось. Противно, назойливо часто тикали где-то часы, и ничему не хотелось завершения. Пусть так и будет. Он и я. Лицо в лицо. Моя жизнь, как пухлая медицинская история болезни в регистратуре поликлиники, вдруг затерялась, остался только вкладыш – случайный чистый лист бумаги. Ничего. Ни вчера, ни потом, только сейчас, сию разросшуюся и набухшую секунду. Что там было во мне и накопилось жёлчью? Не помню, не знаю. Всё это не со мной. Душа моя здорова и ликует. Читай, поэт, я перетираю каждое твоё слово кончиками пальцев, как семена цветка, и новый острый обновлённый запах луга поглощает меня. Я продираюсь через своё нелепое состоявшееся прошлое к себе, и оно, твоё слово, делает меня зрячей. Неужели только в такие минуты мы становимся лучше? В обычной жизни мы – танки. Прём, раним и убиваем друг друга этим же самый словом, расстаёмся с родными, близкими, становимся недосягаемо далеки. И уже нельзя простить и вернуться, помочь и предотвратить. Мы проходим мимо любимых и не узнаём их, выходим замуж без вдохновения и придумываем истории в оправдание. Никто ни в чём не виноват. Только мы сами. Ты читаешь, слово твоё полноводно, как река, и плывёт временем.

Меня вдруг понял облезлый и совсем худой Мидянкин бледно-рыжий, почти песочный кот Грицько. Они оба с хозяином одной породы: чуть неприкаянные, слишком своенравные и живут сами по себе. Кот оказался третьим, но не лишним. Он щурил хитрый, длинный, египетский глаз и намекал, что пора сворачивать сюжет, беречь интригу.

Я проснулась на чужой обжитой кровати, рядом мирно гудел компьютер, а в окно заглядывали любопытные стебли кукурузы. Хозяин вернулся после обеда, чуть волнуясь, выложил на стол кусок свинины и рядом – твёрдую бутылку коньяка. Мясо, порезанное наперекор местным традициям, большими кусками, и обжаренное с чесноком и луком, мы поглощали без гарнира, застолье текло без беседы, зато коньяк пился с толком, не спеша, из глубоких, лотосами, фужеров. Внутри меня, наконец, свернулось напряжение, разлились умиротворение и покой. Китай – Карпаты. Хозяин занялся вознёй с роскошной орхидеей, подаренной экзальтированной почитательницей. Орхидея стояла на балеринной ноге-стебле, влажная от капель воды. Капли были крупные, как бриллианты на ухоженной богатой красотке.

Боже, горы. Я совсем о них забыла. Может, прогуляемся? И мы пошли. Горы лежали по обе стороны сельской дороги – два изогнутых спинами, потягивающихся, с далеко выставленными вперёд лапами, лохматых пса. Я шла по тропинке за худенькой, лёгкой, как эфир, подростковой фигуркой поэта, след в след, тень в тень. Я бороздила фирменными адидасами ручейки, он перепрыгивал их, не напрягаясь, как будто перелетал с камешка на камень. Я цеплялась за траву и кустарник на подъёмках, он легко ставил ступни лесенкой и называл эту походку «ходою горян». Гриб кланялся ему и презирал меня.

Что за радость смотреть под ноги, когда вокруг такая красота, запротестовало что-то очень знакомое внутри меня. Это что-то я хорошо знала: проснулся мой неистребимый бунтарский, своенравной козы, дух. Я распластала своё грузное тело на полянке среди трав, клевера и чабреца. Никуда больше не пойду. В конце концов – зачем оправдываться, самая главная причина – не хочу. Зря волновалась. Ему не нужны спутники и спутницы. Он нырнул в обрыв подо мной и исчез. Сквозь дрёму, негу и запахи разнотравья я думала о себе.

Когда-то очень давно я была абсолютно цельным существом. Меня холили, лелеяли и выпустили в жизнь, не успев предупредить, что будет трудно. Я суетно цеплялась за деньги, имущество, мужчин. Искала, но в долгом этом пути в лабиринте обронила талисман, и уже не найти, не поднять, не вернуться.

Марамарошский даос все эти годы наблюдал течение реки и писал. Блаженный. У меня – квартира с авторским дизайном и мозаично-пробковым декором на стенах, джакузи, картинами, нишами и подсветками в них, потом ещё что-то из недвижимости. У него материального – только он сам. У меня сосед – творческая личность с гектаром квадратных метров и лютой ненавистью ко мне, проблемы, гаротта кредитов. У него – книги, журналы, орхидея, спираль лампочки-экономки и временное летнее неудобство – липучка с кладбищем для мух. Может, я не права, только на первый взгляд просто. У каждого свой скелет в шкафу. Я пришла в этот дом поздно: старая, поблекшая, уставшая, в колонне почитательниц, в затерянную в горах Мекку. По большому счёту, для него я, может, не случайно выбрал, цитируя, «стара клімактерична курва», но, чёрт возьми, терпит, трогательно деликатен.

Что я ищу здесь, на этой разлитой солнечной благодатью земле, через годы нелюбви, упорного неженского труда, злобы, отчаянья, потерь, смертей, скитаний? Почему я не спускаю с него глаз, ловлю каждый жест (думаю – символ), а ещё тень досады, недоумения, протеста на его лице. Смотрю, как он кормит кур, топит печь, гладит сорочку к утренней церковной службе, и в этой простоте быта и его неспешности одинокого отшельника столько моей непринятой правды, что слёзы душат и не отпускают меня. Слёзы? Какие слёзы? Когда я плакала в последний раз? Не помню. Я всегда была мужчиной, гитлером в юбке, и жила в экстриме вечной войны, когда женщиной – не помню. Любили ли они меня, мои мужчины? Любила ли я их? Честное слово, не знаю, вернее не помню, в растерянности, однозначности нет.

– Когда ты едешь? – спросил он.

– Можно ещё денёк? – В ответ – красноречивая долгая пауза.

– Тогда я еду завтра.

Обозначилось. Он враз повеселел и разговелся. Он пригласил меня приехать в эту чащу ещё. Он предоставил мне свою комнату, рабочий стол, помог отобрать нужные журналы, книги, статьи, а сам умиротворённо возлежал в предчувствии скорого освобождения на троне-кровати, курил, думал. Он ходил вокруг меня в торжественном домашнем дресс-коде: новых носках, отутюженных шортах и свежей тонкой сорочке, вот-вот пустится в пляс. Свобода!

Всю ночь шёл дождь, блестели молнии. В горах запутались клочья тумана, с виноградной лозы на веранде стекали слёзы-капли.

– Поэт, проводи меня, на улице дождь.

Мы шли по петляющей улочке. Зачем я потребовала зонт с хозяином в придачу? Сковырнула мирно отдыхающего мужчину с кровати в такую рань. Я же не люблю зонтов. Они ограничивают мир, сужают пространство. Под зонтом я не вижу неба. Без неба я не могу жить. Да и не хочет он нести надо мной этот зонт с согнутой в конвульсии спицей. Вещь стала бесполезно лишней. Пусть я почувствую радость воды, как томно-капризная орхидея на его окне, пусть поливает меня ливень, смоет с лица усталость и печаль, надвигающуюся старость, сомнения. Маэстро – впереди, я – сзади. Он, как всегда, денди. Чёрные протокольные брюки без пылинки, поверх сорочки кожаная куртка. Полное соответствие торжественности момента. На ногах… Боже праведный, что у него на ногах? Вьетнамки. Чтоб вливалось и выливалось одновременно, объясняет он без улыбки. Я смеюсь, мне нравится.

Под «кваки» вьетнамок проходим мостик через реку. Вот и остановка. Синхронно, с другой стороны улицы подходит дед. Теперь нас трое. Минуту мы все вместе молчим. Заговор. Прощаемся без слов. Он медленно уходит по дороге назад, к себе, наверное, досыпать. Я смотрю ему вслед во все свои близорукие глаза, запоминаю. Он идёт не спеша, медленно удаляется, фигурка-статуэтка. Я знаю почему. Он полон и нельзя расплескать. И хоть на квеври, грузинский сосуд с вином поэт не похож, не тот силуэт, не полнотелый, он несёт в себе впечатления, которые, может, когда-то, не обо мне, косвенно, лягут стихом: Мадам, підемо звідси, нам пора, липневий спір грози якраз доречний… Повернемось до нашого двора. Повернемось… І там посуперечмо.

Я смотрю ему вслед и знаю – сейчас уходит от меня хрупкая материя, которая через минуту станет одним из самых ярких воспоминаний в моей жизни. Прощай, поэт.

Старички

Куклы Барби

– Как у Марины дела?

– Ты что? Она же умерла.

– Кто, Марина? Не может быть, я её недавно видела.

– Когда?

– Весной.

– Этой весной и умерла. А ты не знала?

– Нет.

– Представляешь, выдала дочь замуж за границу и умерла, бедняжка…

– Ай-яй-ай! Какое несчастье, а могла бы ещё жить да жить.

Обычный разговор двух женщин, долгий, как латиноамериканский сериал. Наше ухо ловит на лету и отпускает за ненадобностью бесконечное число уличных диалогов. О чём только ни говорят люди вокруг! Послушаешь – голова пухнет…

Не знаю, как вы, а я люблю на ходу ловить обрывки фраз. Как-то в маршрутке моё внимание привлекла группа старушек, по всем признакам ехавших с какого-то мероприятия. Бабушки выглядели безукоризненно: тщательно одеты и причёсаны. Над лицами пожилые дамы тоже потрудились: румяна пламенели на чахлых щеках последним осенним багрянцем, кокетливый росчерк помады и чуть туши на ресничках, словом, пожилые куклы Барби. На фоне серых, безучастных лиц пассажиров они выглядели впечатляюще: помпезный коллективный выход в свет. Между тем, бабушки вели неторопливую беседу. Диалог был неразвёрнутый, односложный. Мячик незатейливых фраз плавно переходил от одной бабушки к другой, пасс, пасс, ещё пасс. Постфактум обсуждалось какое-то поразившее и выбившее их из оцепенения дряхлой вялотекущей жизни событие.

– Да, всё на высшем уровне, хорошо организовано. А Степан Никифорович был? – тянула фразу, как скользкий чулок, одна.

– Конечно, конечно. Он рядом со мной сидел, – утвердительно закивала с соседнего сидения другая кукла Барби.

– И Люсенька тоже была, племянница, – эхом отозвалась следующая.

– А губки как славно у неё сложились. Глазки тоже закрыты хорошо. Вы заметили? – как бы впадая в сомнамбулический транс, включилась последняя.

– Носик, какой славный, как припудренный, – транс оказался заразный, в него, как в омут, окунулась первая. Разговор как бы снова пошёл по кругу.

«О чём они бредят?» – подумала я. И тут меня осенило. Глазки закрыты… Сомнений нет: почти бесплотные ангелы-бабушки возвращались с похорон и поминок. По всему, чувствовали они себя прекрасно: счастливы, а главное, живы. От приятельницы, с которой совсем недавно они гуськом и рядком ходили на прогулки, осталось лёгкое воспоминание, чувство сытости и ещё что-то, укладывающееся в их сознании в несколько штрихов: носик, губки, причёска. Всё. Больше бабушки ничего не помнили. Они долго жили и уже достигли состояния, когда ты ещё не там, продолжаешь двигаться по инерции, но и не совсем тут. Уставший мозг по-детски радужно и нечётко воспринимает окружающее. Они зависли где-то между тем и этим миром, задержались, и на фоне живых, страждущих, мечущихся и мучающихся, выглядели блаженно счастливыми. Встреча с симпатичными бабульками меня поразила. Как? Неужели это возможно? Я так тяжело отстаиваю своё право на место под солнцем, мечусь, страдаю, рву сердце, в итоге: лёгкая отрыжка на поминках, несколько вздохов и забвение? Возмутительно. Этого не должно быть и быть не должно. Моё ещё здоровое, полное сил естество отказывается верить. Но ведь будет. И никуда от этого не денешься. И стоит ли так судорожно добиваться того, что в итоге оказывается ненужным, цепляться за пустое, ломиться в двери, которые для тебя никогда не откроются… Может, просто тихо жить и наслаждаться. Я не знаю.

День солнечного равноденствия

Наступил день летнего солнцестояния, когда много солнца, дня много, а ночи почти нет. Для стариков – это дни активного бодрствования, потому как ночами их обычно терзает бессонница, но это зимой, где царствует нескончаемая, как вечность, тьма.

Они укладываются спать рано, сразу после программы новостей, просмотрев всё до самой последней закавыки: любимый сериал о жестокой любви, если повезёт, то и два, три подряд, на десерт прогноз погоды, курсы валют (некое гурманское излишество в меню), спортивные программы. С экрана улыбнутся бодрые политики и ничтоже сумняшеся пообещают успеть устроить им напоследок прижизненный парадиз, где будут деньги, льготы, уважение и почёт старости в добротной золочёной рамке государственной геронтологической программы. Диковинное слово их не настораживает и не цепляет. Мимо, мимо, пустой ненужный звук. Сказку на ночь от хорошо одетого дяди-клоуна они покорно проглатывают, как пилюли снотворного, сердечное, мочегонное, может, что-то ещё от простатита и давления: всё разом, в ладошку, одним махом, закинул голову, раз – и всё. Авось, помогут на сон грядущий. Теперь – в люлю. Они ещё топчутся в коридоре, зачем-то прикладывают бдительное око к дверному глазку, в котором видна бледно-пустынная лестничная площадка, прислушиваются к внешним шумам: где-то глухо хлопнули и закрылись двери, пропуская через полоску света чужую жизнь, залаяла дрянь соседская собака, кто-то выругался на лестнице и в сердцах смачно сплюнул на пол. Они ещё привычно поворчат себе под нос, проверят свет, газ (мало ли что, не приведи господи, может случиться), потом навестят туалет, иначе как же спать, до утра не дотянут, затем – в спальню, не спеша, резиновые безумно розовые китайские шлёпанцы звонко с оттяжкой квакают на всю квартиру, разряжая мёртвую тишину почти непристойными звуками. Они взбивают подушки, долго кряхтят, длинно-громко зевают, мостятся, засыпают, без снов, как будто проваливаются в небытие, но вдруг просыпаются, как от внезапного толчка, и уже бесполезно ворочаются всю ночь. Теперь лежать до утра, смотреть в потолок и думать, думать. Почему ночью всё так невыносимо сложно. Жизнь, дети, внуки, утрата близких (встретятся ли там с ними), канувшие в лету горячо любимые друзья, их равнодушие и мелкая корысть, кровоточат незаживающими ранами обиды, недоразумения… Давно должно не трогать, но, чёрт возьми, трогает. Молодёжь не ценит, не бережёт и тяготится, чувство заброшенности сжимает сердце. Ты давно выпал из жизни, пахнешь старостью, не нужен. Уродливый разросшийся на аккуратной грядке лист полыни в мелкую изъеденную насекомыми дырочку, лишняя тень для сладкого огурца или увесистого томата. И уже подушка не «думочка», а камень, голова пухнет, разбухает, разрастается до невероятных размеров, вот-вот лопнет, невыносимо тяжела эта старая голова. Скорей бы избавление утра, звуки дня, шум машин, голоса, но оно ещё так далеко и ночь невозможно пережить.

Летом на выручку приходит раннее солнце. С ним веселей, его встречают птицы, оно теплит в них, стариках, робкие силы. Они рады лету. Сколько ещё раз доведётся видеть расцвет природы? Пять, десять, а может, это последний завершающий год, финал, заключительный аккорд в миноре. Бессонница заставляет прислушиваться к организму, в котором всё уже совсем не так, и они знают: он устал и потихоньку готовится. Настанет день, и их сердца остановятся. Хотелось бы весной, когда пахнет черёмухой и в воздухе разлита сладкая томная блажь, блажь любви, неги и умиротворения. Боже, когда это было и было ли вообще? И с ними ли происходило всё, что теперь называется прошлым, может, это сон, иллюзия, брожение больного, уязвлённого жизнью ума? По ночам они пытаются понять и прислушиваются к тикающему механизму смерти, наблюдают изнутри себя приметы перехода из одного состояния в другое. Разгадать бы таинство собственного медленного угасания и конца.

Да ну тебя, писатель. Какого чёрта ты нас хоронишь? Это кто там в дверях? Та, что с косой? Уйди, страшилище. Вишь, разоделась. Тебе тут не венецианский маскарад, а кухня в пять квадратных метров. Поди прочь. Послушай, не бушуй. Имей совесть, ты же не пьяный сантехник. Ступай, другим разом. Иди, иди, с богом. Счас, разбежалась. Тут пенсию завтра принесут, а ты с косой. И не стыдно.

Приходит утро, новый день впитывает губкой разлитое молоко ночных мыслей, они рассеиваются, как туман, и старики продолжают жить.

Сегодня вернисаж. Надо поздравить юбиляра. Ничего себе. Старый хрен – и туда же. Это ж надо, что наваял. Вывернутые наизнанку дамочки (интимные места больше смахивают на сложно скрученные винтики, шестерёнки, шурупчики и абразивные круги) весело демонстрируют публике что-то очень сложномеханическое. Вроде то, плотское, но только на первый невнимательный взгляд, если присмотреться, на самом деле – наглядные пособия для курсов слесарей автомобилистов в доступной и понятной молодёжи форме. Бомонд исходит от жары и пенится восторгами. Как тонко, как метко, как роскошно и раскованно. Лысый толстый старичок бесконечно вытирает плешь, рот, косит завистливый глаз на стены. В самом деле, виртуозы. Как они могут: и так, и так, и эдак. Распутницы на картинках гарцуют на чём попало (кто на венике, кто на бревне, кто на члене-кувалде). Выглядят они деловито бесшабашно, мол, нам всё равно на чём, хоть на трамвае, лишь бы подпрыгивать. Кто-то разглагольствует о тонкостях письма и глубинах замысла автора, кто-то превозносит до небес высокую эротику в творчестве, кто-то сосредоточенно, впритык, как говорится, с глазу на глаз, изучает технику. Лицо, как броня, усилием воли стёрто напряжение и острое любопытство. Вглядывается в каждую деталь, чёрточку, не упустить бы.

Лысый господин сглатывает слюну. Моя Маша, да никогда, да ни за что. Строго плашмя. Никаких излишеств. Эх, Маша, Маша… Если бы ты знала. Он старался, строил хоромы в три этажа: ванная двадцать метров, бассейн с подсветкой. Он трудился, намекал архитектурно, авось, проснётся, заговорит, откроется в ней то самое, что без слов и подтекста, что само по себе, как прибой, лавина, сель, град, зной, пески, жажда, корёжит тебя и рвёт, несёт и уводит в глубины себя, неведомого. Лысый в глубоко личном трансе скорбит по нелепо прожитой интимной жизни. Картинки на выставке – оплакиваемое надгробье. А ведь могло быть совсем иначе, если бы не тёща. Всё в их жизни, как в анекдоте о несокрушимой силе традиции.

Жена, не его собственная, из анекдота, обрезает концы шовдаря перед тем, как класть в кастрюлю. Муж спрашивает: почему, как-то нелогично. Необъяснимо…Надо – и всё. Он настаивает, она отбивается, наконец, уступает и звонит маме. Та тоже не знает, но вопрос зацепил и всем уже хочется истины. Мама звонит своей маме. Ответа нет. Спрашивают у следующей в цепочке, девяностолетней прародительницы. Та долго думает. Не помнит. Снова думает. Наконец, из остатков памяти, как мясо из борща, выуживается нужное. Эврика, кричит! Вспомнила! У меня кастрюли большой не было, шовдарь не влазил, приходилось обрезать края.

Вот так и лежат они плашмя, как брёвна за сараем, из поколения в поколение: дочка, мама, бабушка, прабабушка. Концы обрезать надо – и всё тут, а зачем – никто не знает. Если не бревно – то проститутка, а они чесні жони. Тут закон и табу. Глаза – в потолок, мысли – на кухне. Тоска и никакой радости тела. Всю жизнь. Хоть бы напоследок насмотреться, натешиться. Как говорится, визуальный ряд. Жаль, самому таланта и фантазии не хватает, а так бы ваял, не фиг делать.

Полтора часа тусни в парнике застеклённого зала, смех, поздравления, фото на память, еда, пиво, водка, вино. Снова еда, пиво, водка, пение «многая літа» не один протокольный раз, по вдохновению, потом недоразумению, и, наконец, от избытка чувств и сколько душа пожелает. Искушённый зрительский глаз понемногу понимает, что весь этот прущий со стен галоп случки им надоел, устали. Сам юбиляр не вынес гипертрофированной мощи своей фаллической сути и вдруг исчез, видимо, пошёл праздновать кулуарно. Гости потянулись к выходу. Те, что помоложе, поспешно покидали зал, те, что постарше – медлили и не уходили.

Постепенно они перетекли, наполнили веранду, как аквариум, выползли из стеклянного террариума галереи на свет божий. Сначала появились рука об руку две дамы очень зрелого бальзаковского возраста. Они уселись за столик, достали из сумочек по китайскому вееру в райских птицах и усердно замахали ими перед лицами. Тут просится: с лиц снегом падала пудра, но нет, пудры никакой не было, если и была, то её давно смыли потные реки. Дамы чем-то напоминали рыб из семейства карасей или толстолобиков, возможно, щук, но если щук, то как быть с зубами. Интересно, какие они у старых щук? Может, жёлтые и не страшные. Пеньки, съеденные хищницами. Так, царапнут косвенно и не больно. Признаюсь, совсем ничего не разбираюсь в рыбе. Полный профан. Только в готовом изделии. Люблю горбушу холодного копчения, чтоб твёрденькая, не разлезшаяся, селёдку, свежежареный продукт и весёлую уху из всякой всячины, но больше думаю о рыбе, когда вижу людей. Бывают же сходства: выцветшая прозрачная голубизна глаз без смысла и выражения, не глубокая, плоская, даже мелкая, как подсинённая вода в блюдце, зев шевелящегося малоподвижного рта, закид ноги на ногу – томный взмах ленивого хвоста.

Дамы мутили воду разговора и ели мороженое. Та, что с голой спиной, прославилась долгими судами за наследство. Дело выиграла, всё распродала, рассчиталась с адвокатами, наняла такси и укатила с внуком в путешествие по Украине. Отсутствовала бабушка месяц, промотала целое состояние и успокоилась: сбылась мечта. Теперь можно доживать век, как в нашей стране принято, без средств: варить бледную кашку, нянчить кота и жить воспоминаниями.

Дама с декольте по паспорту числилась музой. Роковую печать в главном документе личности больше воспринимала как запись в трудовой книжке. Работа досталась ей каторжная. Эта сволочь не давала расслабиться: то загул, то месяцами отсутствие, то баба. Она бдила день и ночь, контролировала, наставляла, скандалила, устраивала на людях бурные выездные семейные сцены на всеобщем обозрении – бесполезно, но какой всё-таки кот. Глаза масляные, гладят, ласкают. Правда, теперь больше не её, других женщин, но зато она в лучах его славы и даже попадает под ореол.

Дамы сидели и сами по себе обрастали, как ненужной, нажитой за годы мебелью, мужчинами. Те выходили из зала, присаживались рядышком. На столике появились бутылки с пивом. Муж-кот занялся любимым делом: дистанционно окучивал дамские прелести. Дамы прямили спины, выпячивали грудь. Мужской взгляд, как вода для цветов, живителен. Подсел израненный морщинами худой старик, молчал, поглядывал не прямо, украдкой, метал взгляд, как ученик в шпаргалку, на распаренную близкую плоть. Он был одинок, и дома рядом не было тела, к которому можно прикоснуться. Он стрелял в дам петушиным, глубоко засевшим маслиновой пулей глазом, и по его лицу пробегали волны лёгких конвульсий, кратеры носогубных складок ходили ходуном, кисть нервно-изысканно держала дешёвую сигарету. Появился седой бард с гитарой, вдохнул жизнь в уставшую компанию, сплотил и обаял. Напротив, вдоль длинной лавки расселись воробьями седовласые пижоны в хорошо отутюженных сорочках, обтягивающих до паха арбузные животы, прочно упёрлись расклешёнными ногами в цементный пол. Похоже, им было на что смотреть, напротив – дамы с кавалерами, целый театр. К выходу пошла тщедушного тела старушка: капри, дорогие шлёпанцы, ослепительно белый носок на ступне. Русалочьи волосы цвета «металлик» свежевымыты и разбросаны по спине. Даму держит за руку номинально молодой муж, хотя на вид им обоим за семьдесят. Они неуверенно идут по веранде, держатся за руки, останавливаются перед небольшими ступеньками и не могут дальше идти. В руках у дамы со свободной от молодого мужа стороны оказывается круглый мужчина. Теперь они уже втроём в линии на широко вытянутых руках, слегка балансируют, пытаясь удержаться на ногах. Новенький явно мешает и препятствует их стремлению спуститься с трёх ступенек. Они чуть раскачиваются в обе стороны, как поющие патриотические песни дети у костра в пионерском лагере, женщина стремится удержать баланс, не выпускает обоих, но тот, кругленький, чужой, сам по себе отрывается, топчется рядом, целует даме руку и возвращается на скамейку. Оставшиеся ничего не видят вокруг. Только непреодолимую опасную преграду – ступеньки, она их печалит, вдвоём они продолжают раскачиваться, как отрешённые буддисты. Женщина осторожно опускает ногу, как в воду, перед ней как бы пруд и вода холодна, она каждый раз испуганно аннулирует попытку и снова пробует преодолеть. За ними бесстрастно наблюдают на лавочке и за столиками, не комментируют, сопереживают.

Расходиться никто не спешит, хотя давно пора и надвигается гроза. Дождь? Какой дождь? Причём здесь вообще дождь? Перестаньте. Нам всё нипочём. Ведь мы же живы. Мы получились давно, образовались из пучка этих проныр сперматозоидов, каким-то чудом случились, завязались, а ведь могли и не попасть в избранные, не увидеть этот мир, осечка творца, вечная темнота космической неизвестности, неизбежность, холод небытия. Ты подумай своей старой головой. Ты – избранник на этой земле, неузнаваемо трансформированный результат меткого стрелка – сперматозоида. К тому же не всё ещё потеряно: можешь с утра, сам, без помощи других, пописять, и не только, понимаешь мою мысль? Понимаю. Скоро ночь, мгла и мука, будет ли день завтра для нас? Побаливает, колет, кости ломит, на ноги не встать. С первой попытки это уж точно. Рядом старушки, плачут, что уже не женщины, бабушки. Трудно свыкнуться с мыслью потери женского естества. Погладь, друг, её ногу под столом. Ну же, не робей, а то дай я это сделаю. У меня получится. Выпьем ещё чуть-чуть. Такси довезёт. Кстати, у тебя деньги есть? Я так и думал, поедем вместе. Держись, старичок, не падай. Прости нас господи, мы ропщем. Ты нас создал, спасибо, но закинул не туда, ошибся, дорогой. Кто-то завязал в ту минуты тебе глаза, и ты сыграл вслепую. Мы понимаем. Мы бы тоже баловались в гольф, путешествовали и маялись от скуки, но ты высадил наш десант на эту землю не с той стороны, фактически промазал. Теперь мы пьём от бедности и тоски, но в воскресенье обязательно придём в церковь помолиться и воздать тебе хвалу.

Небеса, наконец, разверзлись, пошёл ливень с громом и молниями. Они остались. Сидели и просто смотрели на дождь.

Роковая женщина

– Что с вами, Михаил Иванович? На вас лица нет. Вы случайно не заболели, – набрасывается на вошедшего в магазин мужчину Степанида Ивановна.

– С чего вы взяли? – цедит он слова через зубное сито и хмурит плиссированный лоб.

– Выглядите уж больно плохо, – с размаху отвешивает оплеуху-комплимент заведующая продмагом.

– Да-а-а? – удивляется мужчина.

– Да, – храбро подтверждает Степанида Ивановна изначальную мысль и, не тратя времени на лишние реверансы, переходит к расспросам по существу.

– Ирма Тиберьевна когда возвращается? Праздники на носу. Пора.

– К католическому рождеству не поспеет, а вот к нашему, православному – уже будет дома, – держит обстоятельный ответ Михаил Иванович.

– Как она там, часто звонит? – снова банным листом прилипает заведующая.

– Звонит. – Он нейтрально-уклончив.

– Вообще-то я за покупками пришёл, – робко напоминает мужчина о своём статусе покупателя.

– Ах да, простите, что вы хотели?

– Свечи у вас, Степанида Ивановна, есть?

– Какие свечи? – не понимает она вопроса.

– Обыкновенные, стеариновые.

– Есть, конечно.

– Вам потоньше, потолще? – думает, что шутка, и подыгрывает Степанида Ивановна.

– Потолще, конечно, и десять штук. – Он явно сегодня не склонен к игривости.

Она больше не расспрашивает, подаёт товар и отходит к другому покупателю. Через три дня он снова покупает свечи, спички и намеревается уже было уйти, но не успевает, попадает на крючок Степаниды Ивановны.

– Свечи? Откройте секрет: может, вы клад нашли, и по ночам где-то роете?

– Нашёл, нашёл, – отмахивается он, направляясь к выходу, но тут его обступают «свои» и тянут в сторонку. Люд в продмаге трётся колоритный, с особми мужскими стограммовыми понятиями о чести и достоинстве. Михаила Ивановича, коммерческого директора завода на пенсии, все хорошо знают. Каждый считает своим долгом угостить и обласкать, но он и тут отбивается, ссылается на важные дела, выскальзывает из магазина на улицу.

Стоит декабрь, слякотно и мерзко, к тому же моросит дождь. Михаил Иванович идёт по тропинке к дому, курит, о чём-то думает. Он похудел, осунулся, мешки под глазами и синева щетины придают лицу болезненный вид.

Степанида Ивановна в тот самый момент принимает эстафету за барной стойкой и задумывается. В торговле она стреляный воробей. Золотые капли горькой сорокоградусной льются из-под её белой в широком рукаве кисти, превращаются в сказочные кисельные берега и молочные реки. Кап-кап – холодильник, кап-кап – стиралка-автомат, кап-кап – автомобиль. Тихий, едва слышный умиротворяющий, вкрадчивый звук торгового вдохновения. Рай вечной весны. Торжества духа материального. Ни тебе лета, ни осени, ни зимней стужи. Всегда весенняя радостная капель, её метаморфозы, сосульки сбережений, бриллиантовый блеск мечты. Правда, чуть выбил из колеи созидания недостроенный особнячок. Коробка ввысь на этажи, без окон, дверей, крыши, следствие перестроечной менопаузы – её осечка.

Степанида Ивановна знает цену себе и клиентам. Старая нахохлившаяся сова, яркий ободок очков-глаз. Видит насквозь, сверлит буравчиком, зоб под перьями роскошной блузы в рюшах ходуном туда – сюда, коготки цепкие, чтоб удержаться на ветке. Одни ушли – другие пришли, она – останется. Факт. Аксиома. В любую политическую погоду хороший торгаш – сила и мысль. Были времена брожения и неопределённости. Она потеряла работу, сидела несколько лет на кухне, курила дешёвые сигареты, играла в преферанс, но в поражение не верила. «Тук-тук» – дождалась, за ней пришли. Красная дорожка, почести и «совковый» гастроном в награду на старость, огромный, холодный, облезлый внутри и снаружи, полупустой, больше смахивающий на морг, чем на солидную торговую точку. Она, кудесница, вдохнула в него жизнь. Каждый клиент обласкан, облизан, как новорождённый котёнок. Раньше он шёл, согнувшись в три погибели, заискивал. Она была королевой дефицита. Подсобка – её тронный зал. Сюда допускались избранные, элита: профессура, чиновники, а сейчас падай ниц перед каждым пьянчужкой, изучай буддизм, внедряйся в иудаизм, словом, иди на всё, чтоб заманить, чтоб забыл дорогу к конкурентам. Ноу-хау Степаниды Ивановны состояло в создании уголков для длительного времяпровождения самых разношерстных клиентов. Здесь был даже уголок с несколькими компьютерами, за которыми допоздна сидела детвора, но главная ставка делалась на любителях выпить. Купил хлеб – спрятался от супруги за столиком в глубине магазина, быстренько выпил, а уж потом к жене, которая зацепилась в отделе сладостей или мясном. Встречай, родная! Страждущие приносили в кассу вроде немного, но за день…бешеные деньги. При этом некоторые ещё и закусывали. В ход шло всё. Изобретательная Степанида Ивановна делала ставку на просроченный товар. Оказалось, Клондайк! Она умудрилась продавать желающим перебить запах только что принятого «на грудь» жвачки поштучно. Они улетали, как осенью стаи журавлей.

Летом на лужайке перед магазином разбивали городок из столиков под грибками. Здесь засиживались до поздней ночи любители поговорить и выпить. Один микрорайон, одна большая семья, все друг друга знают, на виду, так что новостей уйма.

Сенсация. Недавно взяли с поличным военного пенсионера. В квартире нашли наркотики. Не может быть! Подставили. Порядочный человек, но вот сын – дрянь, бездельник. Жена Х – ушла к Y во второй подъезд и вывезла дорогущий спальный гарнитур. Теперь молодожёны прогуливаются под ручку, а покинутый муж следит за ними из-за занавески. Скандал! Афганец Z умер за столиком на террасе кафе «Три танкиста». Отказала поджелудочная. Из близких никого нет. Похоронила улица.

Михаил Иванович выходит из душной, опалённой летним солнцем клетки-квартиры расслабиться, почитать утреннюю газету, потолковать о политике и застревает. Его жена, Ирма Тиберьевна, ждёт, посматривает на часы в прихожей, потом появляется на балконе, кричит что-то, уцепившись за перекладину, вниз. Её кудахчущий голос сливается со звонкими голосами молодых мам, зовущих малышей обедать, ударяется о стены домов и растворяется в дворовом многоголосье.

Потом она звонит в магазин и спрашивает Степаниду Ивановну, там ли её горе-пьяница, которого она два часа назад послала за десятком яиц, майонезом, сметаной и пачкой молока. Степанида Ивановна моментально «сдаёт» с потрохами загулявшего, тогда ещё коммерческого директора при исполнении, приглашает супругу зайти, удостовериться лично. Переваливаясь на ножках-коротышках и тяжело дыша, Ирма Тиберьевна через минуту появляется в магазине. Она явно спешила и не успела переодеться во что-то более приличное: стоптанные комнатные тапочки мужа – на босу ногу, засаленный халат, поверх которого пламенеет аспид ажурной накидки. Ирма Тиберьевна занимает у столика странную позицию. Она столбиком стоит за спиной мужа и канючит отвратительно протяжно: «Опу, эридь гозо». Он ненавидит это её сентиментально-неуместное, неприличное, вульгарное, бесстыдно-наглое «опу», то есть «папочка», при чужих людях. Сколько можно просить, объяснять, тем не менее, он сдерживается, встаёт с места, целует ей руку, выдвигает свободный стул и приглашает присесть, но она продолжает торчать и время от времени поскуливать. У Михаила Ивановича появляется дрожь в руках, он прикрывает глаза и замолкает. Его собеседники чувствуют неловкость, прощаются и уходят. Теперь за столиком он один. Ирма Тиберьевна с авоськой на отлёте демонстративно проходит по магазину. Сначала жалуется его хозяйке на жизнь и дороговизну, потом пакует, закупает провизию, возвращается к мужу и передаёт ему авоську.

Михаил Иванович, гладко выбритый, при галстуке, в тщательно отутюженных брюках смотрит сквозь супругу в халате невидящими глазами и морщится, как будто у него болят зубы.

Он несёт в одной руке тяжёлые сумки, другой поддерживает повисшую на ней жену. Они идут по асфальтированной дорожке между домами. Ирма Тиберьевна на ходу кудахчет, отрывисто и мелко, как будто клюёт просо, воспитывает мужа. Она часто останавливается, отходит в сторонку, под сладко пахнущие кусты жимолости, затыкает одну ноздрю указательным пальцем и энергично сморкается в заросли кустарников как можно дальше. Траектория полёта содержимого ноздри, действительно, впечатляет, и если бы существовали такого рода соревнования, то Ирма Тиберьевна, безусловно, значилась среди лучших и метких стрелков из ноздри. Освободив нос, она аппетитно шморгает, проводит ладонью по халату и возвращается к мужу. Он безропотно, как уставшее вьючное животное, ждёт супругу, и они продолжают свой долгий путь к дому.

Бывает, он срывается, обходит все ларьки на рынке в микрорайоне, щедро балует продавщиц, прячется от «тёщи» – так за глаза называется жена, словом, кутит. Степаниду Ивановну он угощает неизменно коньяком и покупает по случаю кутежа двухсотграммовую плитку шоколада «Корона» с цельными лесными орехами. Загул случается с ним, когда он ездит в центр и навещает прежнюю жену и взрослых детей.

– Зачем, зачем я это сделал? – задаёт он всегда один и тот же вопрос без ответа.

– Что сделал? – недоумевает невольная утешительница, но он упорно молчит и пьёт с ней коньяк. Степаниду Ивановну до самых пяток жжёт любопытство, но собеседник только мычит и мотает непослушной хмельной головой из стороны в сторону.

Ситуация изменилась с выходом Михаила Ивановича на пенсию. Кошелёк его пустеет, и Ирма Тиберьевна опускает две передние лапки вечной просительницы и твёрдо становится на все четыре. Теперь она мужем помыкает.

Сначала его выгоняют курить на балкон, но зимой там холодно, и Михаил Иванович просится, чтобы разрешили сделать затяжку-другую дома. Она отказывает ему в этой малой радости жизни. Тогда обиженный супруг утыкается носом в книжку, но чтение прерывают посторонние люди в доме.

К жене косяками сходятся больные со всего микрорайона. Лёгкая рука Ирмы Тиберьевны славится, она виртуозно обкалывает зады всем, нуждающимся в лечении. Михаила Ивановича присутствие чужих людей в доме тяготит. Он мечется, ходит из комнаты в кухню, снова ложится на диван, углубляется в чтение, но в дверь в очередной раз звонят, в прихожей слышатся голоса, переходящие в зловещий громкий шёпот. Меры предосторожности только подчёркивают присутствие постороннего человека в доме, и Михаил Иванович с досадой встаёт с дивана и идёт на кухню.

Он любил домашние халаты, тёплые, удобные, большие, но как человек воспитанный стеснялся носить их в квартире при чужих людях. Он переходит на спортивные костюмы, которые не любит за синтетический треск и искрение в темноте. Ирма Тиберьевна по вечерам больше с ним не разговаривает, демонстративно переключает телевизор с киевских новостей на программы венгерского телевидения, которые Михаил Иванович смотреть отказывается.

* * *

– Она уезжает, – сообщает Михаил Иванович новость.

– Куда? – удивляется Степанида Ивановна.

– В Испанию или Италию на заработки.

– А-а-а, – тянет хозяйка заведения.

– Я против. Я очень против, – он явно волнуется.

– Так не пускайте.

– Не слушает. Упёрлась, еду и всё. Денег на дорогу заняла, билет купила.

– Тогда передайте ей от меня самые лучшие пожелания и привет.

– Передам.

Степанида Ивановна, замотавшись, забывает про эту парочку голубков. Тут он является и закупает свечи, как дрова, целыми связками. Хозяйку магазина терзает любопытство, но задать вопрос в лоб она не решается. За вопросом, знает она по опыту, может последовать просьба, а давать «на бороду» она не любит, знает, что клиент по сути своей забывчив, возвращать долги не спешит и не любит. Степанида Ивановна репутацию заведения блюдёт, клиентам угождает, но не балует, ни к чему всё это. Каждый сверчок должен знать свой шесток. Она вздыхает, проницательным взглядом впивается в Михаила Ивановича, от чего он бледнеет и быстро ретируется.

Перед самым Новым годом он является и просит аудиенцию. Она заводит его в подсобку, усаживает за канцелярский стол напротив себя. Разговор с глазу на глаз не клеится. Михаил Иванович напрягается всем телом, сереет лицом, выдаёт для затравки порцию бесцветных комплиментов, выдохшись, затихает. Язык развязывает рюмочка беленькой, участливо преподнесённой Степанидой Ивановной.

– Ну? – нетерпеливо спрашивает она. – Излагайте. У меня нет времени.

Михаил Иванович ёрзает в кресле и выдавливает: «Дайте продуктов до пенсии, денег не прошу, помогите, погибаю». Фраза производит эффект залетевшей в комнату шаровой молнии. Степанида Ивановна застывает, как обугленная. Он понимает, что попал, что получилось пробить на сострадание или хотя бы на отблеск его и лепечет: «Понимаете, всё было прекрасно. Она уехала, я остался один. Она звонит, спрашивает, чем занимаюсь. Решил сделать к её приезду небольшой ремонт, обрадовать. Знаете, побелил в коридоре и кухне. Там на потолках пятна, соседи затопили два года назад. Потом покрасил двери в её любимый цвет слоновой кости. За коммунальные услуги платил исправно, ещё кормился сам». Он перечисляет сделанное, как отчитывается, загибает пальцы, чтобы ничего не забыть. «Пенсия, сами знаете, какая у нас. Не разгонишься. Всё оплатил, но вот за электричество забыл. Тут звонок в двери. Думал, друг пришёл, а это ревизоры. Я сто пятьдесят гривен всего-то и должен, а они мне свет вырубили. С тех пор живу при свечах. Сейчас, Степанида Ивановна, сами знаете, темнеет рано. Я свечку зажгу и читаю почти до утра, а потом до двенадцати сплю. Пока умоюсь, поем, выйду за сигаретами, уже сумерки. Я опять свечку зажгу – читаю».

«И как долго вы так читаете?» – не без иронии спрашивает Степанида Ивановна. «Три недели, четвёртая пошла. Они свет отказываются включать, пока не заплачу. Я всё подсчитал, если вы мне продуктов дадите, то я долг выплачу и до её приезда протяну, не могу больше без света, совсем одичал».

– Вы ей позвоните, она денег пришлёт.

– Я говорить ей не хотел.

– Так скажите.

– Не выдержал, сказал. За ремонт отчитался, за другие расходы тоже, и про свет рассказал.

– Неужели отказала?

– Что вы, – он махнул рукой, – какое там.

– Ну, говорите, не тяните, – подзадоривает его Степанида Ивановна.

– Сказала: нич, воно ся вуладить, – и повесила трубку. Зачем, зачем я у неё просил? – заныл он и потянулся за очередной сигаретой.

Степанида Ивановна счастлива. Какое невероятное свинство! Бросила деда в беде. Конечно, отказать мужу своей приятельницы она не может. Зачем портить отношения. К тому же они не просто знакомые, но и её покупатели. Обидятся, уйдут к конкурентам. С другой стороны, это сейчас он унижен, согласен на всё, но через неделю Михаил Иванович, возможно, будет обходить её магазин десятой дорогой. Мало того, отложенные для неё деньги найдёт, возвратясь, извлечёт из заначки и конфискует, вездесущая «тёща». Тогда Степанида Ивановна останется в убытках. С какой стати занимать? Она двенадцать часов в сутки на ногах. В недавнем безработном прошлом сама перебивалась с хлеба на воду, но теперь всё изменилось.

Степанида Ивановна отогнала от себя подступившее чувство сомнения и стала понемногу складывать в сетку чуть подуставшую колбаску (просрочена, всё равно не продастся), смела с прилавка давнишний сыр, заодно подхватила парочку плавленых сырков, положила на дно бутылку подсолнечного масла, несколько пакетов с крупами, рыбные консервы. Михаил Иванович церемонно прикладывается к благодетельной ручке, раскланивается. Они прощаются долго и с чувством. Он с навернувшимися на глаза слезами благодарности, она, рассеянно пересчитывая в мыслях сумму за взятый взаймы товар. Они никак не могут расстаться, выходят на улицу и болтают уже просто так, ни о чём.

Михаил Иванович умеет занять женщину светской беседой, пошутить и ввернуть к месту остроумный анекдот. Степанида Ивановна жмурится, улыбается, чуть наклонив голову, внимает. По улице снуёт торопливый люд, с неба кружит робкий снежок, растворяет унылость пейзажа намёком на будущие зимние чудеса.

– Здравствуйте, Михаил Иванович! – звонкий молодой голос заставляет обоих вздрогнуть.

– А-а-а, уважаемая Инна Львовна, – здравствуйте.

– Как вы?

– Прекрасно, – отвечает он, прижимая заветный пакет к самому сердцу.

– Нам только что на работу звонила ваша супруга.

– И как?

– Просила вам передать, что задерживается.

– Как задерживается? Что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось. Просто хозяева, у которых Ирма Тиберьевна работает, решили её отблагодарить, и они сейчас вместе отдыхают на Канарских островах.

– Кто? Хозяйка – прикована к постели.

– Ну да, она лежачая, – подтверждает молодой беззаботный голос. – На праздники дети забирают её на время к себе. Ирма Тиберьевна летит с хозяином.

– Зачем? – никак не мог дойти до сути обескураженный Михаил Иванович.

– Как зачем? – удивилась в ответ щебетунья. – Я же вам объясняю: отдыхать. Рождественские каникулы.

Женщина растаяла за пеленой снежинок так же внезапно, как появилась. Безмолвный Михаил Иванович смотрит ей вслед. Степаниду Ивановну одолевает приступ хохота. Она смеётся всё громче и веселей, он молчит, переваривает информацию.

– Что это было? – наконец, спрашивает он.

– Ничего особенного, – веселится Степанида Ивановна. – Просто ваша старушка-жена вам наставила рога. Факт: теперь она на Канарах, при деньгах и с кавалером, а вы без света и голодный. – Из магазина показывается головка продавщицы, и Степанида Ивановна спешит занять свой пост.

Михаил Иванович мечется по дому, не может найти себе места. Свечи зловеще потрескивают, тени ходят по стенам, выстраиваются в гигантские движущиеся фигуры. Он рвётся на улицу, к людям. Ноги снова несут его в магазин. Выглядит он отвратительно: глаза провалились, щёки дрожат. Он пьёт горькую и плачет прямо за столиком. Степанида Ивановна присаживается на стул рядом. Он произносит своё сакраментальное: «зачем я это сделал».

– Что сделал? – спрашивает Степанида Ивановна.

– Женился на ней, у меня тут в городе живут бывшая жена и двое взрослых детей. – И он, наконец, рассказывает свою историю.

Михаил Иванович после развода остался совсем один. Он люто затосковал и даже немного одичал, ограничив жизнь работой и телевизором. По натуре человек пассивный, он вздохнул с облегчением, когда нашлись люди и убедили его начать жизнь с чистого листа, бросить горевать и познакомиться с женщиной чуть моложе, порядочной и хорошей хозяйкой. Невесту подыскали, познакомили. Михаил Иванович кинулся в новый брак, как в омут. Он так обрадовался – наконец, есть с кем словом перекинуться, о ком заботиться, что не заметил, как продал свою двухкомнатную квартиру в центре и очутился в спальном районе, в однокомнатной квартире с лоджией. В их возрасте, убеждала практичная жена, надо жить поближе к работе. Куда подевалась денежная разница за проданную «лишнюю» жилплощадь, он тоже не уточнял. Михаил Иванович неплохо зарабатывал на службе, к богатствам пристрастия не питал и предпочитал не копить, а тратить, но вот он не у дел и как бы прозрел.

– Вас что-то в новой семье удерживает? – спрашивает мудрая Степанида Ивановна.

– Нет.

– Так в чём же дело? Вернитесь к своей бывшей. Вас связывают дети, внуки и больше двадцати лет совместной жизни, а главное – общее прошлое. Всё остальное – ерунда.

– Да, вы правы, – соглашается он и отводит взгляд.

– Решайтесь, будьте мужчиной. Вот увидите, всё наладится, – участливо трогает она его за руку.

– Не могу.

– Почему? Вы боитесь?

– Не могу простить. Она мне изменила.

– Кто, та или эта? Вероятно, обе?

Он молчит, крыть ему нечем. Степанида Ивановна тему развивает.

– Михаил Иванович, бросьте. У вас давно седые волосы. Вашей прежней жене уже под шестьдесят. Какие измены в таком возрасте?

* * *

Увидятся они, когда схлынет волна праздников. Он придёт рука об руку с «тёщей», пообещает на днях вернуть долг. Ирма Тиберьевна будет брюзжать, жаловаться на мужа. Разговор дальше цен на продукты не зайдёт. «Как дорого. Как всё дорого. А вот в Италии…» – прокудахчет она. Всё вернётся на круги своя, как будто ничего никогда и не было.

Странные дамы

Попугай, амфетамин и другие

Стоять, ни с места! Все на пол! Они шли по узенькому коридорчику квартиры гуськом, двое – в аккуратных белых сорочках и одно страшилище в чёрной маске на всё лицо с прорезями для глаз. Она повисла на стене, неестественно, бочком, освобождая им путь. Только что тут были входные двери. Теперь их нет, выбиты одним ударом ноги, висят на ниточке, как молочный детский зуб. Мой дом – моя крепость. Дудки. Домик из сказки про трёх поросят. Дунули – и нет домика, нет дверей, вместо них – живая, зияющая рана вглубь квартиры, в которой хозяйничают вооружённые люди.

Всё произошло точь-в-точь, как в американском боевике – виртуозно быстро. Она даже не успела пикнуть, что-то сообразить или хотя бы упасть в обморок. Её мучил вопрос: как могло случиться, что сюжет с нападением и группами захвата переместился с экрана телевизора в её маленькую, ничем не примечательную «хрущёвку». И от этого несоответствия блестящего голливудского действия и жалких нашинских декораций казалось, что всё происходит не с ней. Кино, но не настоящее. А может, сон? Она бы ущипнула себя, чтобы проснуться, но времени не было, тут бы ноги поскорей унести. На пол ложиться ей никто не предлагал. Роскошных самцов с автоматами интересовала иная добыча. Наша героиня, как в замедленной съёмке, спецэффект тех же кинолент, выползла на лестничную площадку и, ускоряясь, побежала во двор как есть, босиком, в разлетающемся на бедре сарафанчике и без сумочки. На улице она, наконец, почувствовала себя в безопасности, перевела дух и в продолжение темы недовольно подумала: «Моль я для них, что ли? Даже не заметили. Они – в одну, я – в другую сторону. Ну, слава богу, вырвалась. И на том спасибо», – решила она и вдохнула воздух свободы.

Воображение продолжал волновать человек в маске. Напуганная Анюта всё же успела подметить деталь: уж очень домашняя у него шапочка, как детский чепчик. В фильмах – вот это да, впечатляет, эластичные, как чулки, чёрные маски на хищных, змеиной формы, черепах. «Далась тебе эта шапка, да ещё в такую минуту», – отругала сама себя Анюта, и голова её внезапно совсем опустела, как тыква под хеллоуин.

У Анюты был в жизни талант: в трудные времена она умела зацепиться за сучок, кочку и выплыть. Она крутилась, как могла, занималась чуть – мелкой торговлей, чуть – чем придётся. Образ беззащитной Дюймовочки на осеннем листе в непогоду ей льстил, но явно не соответствовал. Дюймовочка квартирку не прикупит и не решится её сдать. Не та сказка.

Квартирный клиент к ней шёл временный и какой-то ненадёжный: то сбежит, не рассчитавшись, то что-то сломает. Теперь вот эти ребята…

Ещё час назад она сидела на диване, поджав под себя ноги, и мило с ними беседовала. Они готовили для неё кофе и, чтоб заполнить паузу, предложили посмотреть альбом с фотографиями. Прямо салон мадам Рекамье в адаптированном варианте. Где-то за дверью шёл ремонт, бормашиной визжала дрель и бухали по стенам чем-то тяжелым. Вдруг возник инородный звук. Она, на правах хозяйки, вышла в коридор проверить, что за стук. И тут дверь развалилась на части и из её останков, как из морских пучин, вывалились эти дядьки черноморы с автоматами.

Что теперь происходит там, и кто эти люди? Может, это бандитские разборки? Звонить в милицию? Тогда рассерженные преступники или их враги-мстители её найдут и, наверное, убьют. Аня даже представила себя убитой и лежащей в роскошном гробу, засыпанном цветами. На лице – страдание, след пули у виска чуть припудрен и замаскирован.

Какая ещё милиция? В кресле осталась её сумочка с паспортом, бандитам даже искать её не придётся, и никакая милиция не поможет. Домашний адрес – налицо. Так что же делать? Ждать. Время покажет, твёрдо решила она и немного успокоилась. Аня посмотрела на свои босые ноги и заметалась по дорожкам, пытаясь заглянуть в окна со стороны балкона.

Продираясь сквозь кусты, она влезла в какую-то лужу, нашла всё-таки, да так глубоко, что ступни по щиколотку завязли в слизкой, жирной грязи. «Откуда эта трясина? – подумала Анюта. – В разгар лета и тридцатиградусную жару? К тому же – засуха». Грязные ступни подсохли, стали коричневыми и походили на ноги, обутые в сапожки. От них поднялась и распространилась по всему телу дрожь. Анюта почувствовала, что покрывается «гусиной кожей». Вот те на! Она замёрзла! Среди лета, в жару!

По зелёному пространству микрорайона мирно гуляли бабушки с внуками. Сгруппировавшись стайками, беседовали соседи. Где-то громко звали кошку, залезшую на дерево. Кошка откликалась, душераздирающе мяукала. Текла обычная дворовая жизнь и только у неё, Ани, не всё, как у людей: война и проблемы. Она почувствовала себя изгоем и глубоко несчастной. На неё косились, наверняка заметили, что босиком и вся не своя. Соседи шушукались, кивая в её сторону головами. Значит, информация просочилась, знают.

На тропинке появился одетый в костюм высокий парень в галстуке и белой рубашке, что-то спросил. Ему показали, тыча пальцем в её окна. Сердце у Ани заныло: и этот к ней. Всеобщий ДЕНЬ ОТКРЫТЫХ ДВЕРЕЙ. К другим сегодня никто не ходит.

Тут, наконец, подступил страх. Хотелось спрятаться, зарыться головой в песок на детской площадке, слиться с ним, потерять цвет и форму. Она нашла лавочку, села и, чтобы чуток успокоиться, стала вспоминать по порядку события сегодняшнего длинного дня.

С утра всё складывалось наилучшим образом. Она, наконец, «добила» магазин, в котором твёрдо пообещали, что привезут недостающий в гарнитуре ящик. Мебель Аня купила год назад, но один ящичек никак не хотел садиться на место. Его меняли несколько раз. В первый – он был слишком широк и не просовывался, во второй – слишком узок и западал, гулко проваливаясь в пустоту. Злополучный ящик никак не могли подобрать по размеру. Гарнитур стоял собранный, но не весь, частями, в нём на всю его ширину зияла беззубая пустота. Магазин обещал дефект устранить, и периодически выполнял обещание, но упрямый ящик упорно не хотел садиться на место. Аня атаковала менеджеров и продавцов. В зеркальном магазине она чувствовала себя неуверенно и как бы просительно клянчила. На неё мало обращали внимания. За мебель уплачено, теперь она не клиент, а вечно ноющее недоразумение. Её отправляли за справками на склад. «Склад» объяснял по телефону, что где-то там, на мебельном заводе в другой области, уже переделали станки под другие размеры и её ящик никак невозможно подогнать. Голос был приятно-мужской и без лишних телефонных раскланиваний узнавал Аню. Она звонила не часто, раз в квартал. Голос, последняя инстанция в запутанной цепочке «производитель-магазин», действовал на неё успокаивающе.

Процедура примерки нового ящика проходила тоже очень странно. Его привозил большой мебельный фургон, разворачивался во дворе, не вписывался, ломал под домом декоративный кустарник. Из фургона выходили трое-четверо дюжих парней в синих форменных комбинезонах и кепках с логотипом фирмы. Эскорт нёс ящик и чемоданчик с инструментами. Сосредоточенность, сила и мощь на лицах и в бицепсах.

После неудачной примерки фургон уезжал, оставляя в недоумении всех соседей в округе. «Сколько она может покупать мебели, скажите? И за какие деньги?»

Сегодня обещали с ящиком и примерками покончить. Осчастливленная, Аня поворковала со «складом». Он тоже выразил уверенность, что никогда её больше не услышит. Даже во сне она не посмеет шептать ему на ухо про ящик, дефект и что-то ещё такое неприятное и неэротичное. Они обменялись комплиментами и распрощались.

Второе важное дело, назначенное на одно и то же время, касалось бюро технической инвентаризации. Ровно с трёх до четырёх ей привезут ящик и придут из БТИ. Постояльцы должны быть в квартире с деньгами и ждать. Расчёт.

Аня проснулась в хорошем настроении. «Всё устраивается», – подумала она и как бы сама себя сглазила.

У неё на квартире жили двое парней, обычно там находилось их значительно больше: пятеро, шестеро человек, которые покатом лежали на ковре и тихо цедили пиво при наглухо зашторенных окнах, как будто пивопитие – это преступление и надо скрываться. В кресле, как страж, сидела невзрачная девчонка и тоже молчала. «Она что у них одна на всех?» – думала Аня и жалела бедную некрасивую девочку.

Парни возвращались домой поздно. Это не нравилось соседям этажом ниже. Они на них жаловались и говорили, что у ребят подозрительный внешний вид. Аня на их реплики не реагировала, потому что соседям не нравились и мешали все её арендаторы подряд, но с облегчением вздохнула, когда ребята объявили, что через две недели съезжают. Как раз за этот период они должны ей сегодня заплатить. Полный расчёт и был третьим делом, за которым она сюда и пришла.

На звонок в дверь никто не отвечал, потом явился один из квартирантов с другом. Сегодня ребята были возбуждены. Они ссорились, но Аня не вникала. Лезть в чужие дела – не её удел. Они любезно пропустили её в дом, и ушли на кухню обсуждать что-то важное. Аня осталась в комнате в обществе большого попугая. Он сидел в просторной высокой клетке и косился на неё. К попугаям ребята явно питали страсть.

У большого попугая был предшественник, попугай маленький. Он выпорхнул из клетки, уселся на дереве под балконом и долго общался с воробьями, видимо, дома ему было скучно. Попугая просили вернуться, но он не захотел, снялся с места с новыми пернатыми друзьями и улетел. Инвестиция в пернатую тварь оказалась неудачной. Парни не сдались и купили за триста долларов нового попугая: крупного, роскошного и говорящего.

Пришли из бюро инвентаризации. Аня уладила с ними все вопросы, через минут десять подъехал фургон. Принесли ящик, поставили на место и запросили денег за какие-то недостающие шурупы, которые по версии рабочих находились тут, но бесследно исчезли. С собой денег у Ани было недостаточно. Квартиранты обещали рассчитаться с минуту на минуту. Деньги вот-вот принесут, но их не несли. Постоялец нервничал, выбегал на балкон, звонил кому-то, уточнял, возвращался и просил немного ещё подождать. Аня, в свою очередь, успокаивала мебельщиков. Один из них вышёл к фургону, второй – остался и попросился в туалет. Тут выбили двери. В этот самый момент, когда Аня скользила по ступенькам вниз, из туалета появился ничего не подозревающий мебельщик. Ему приставили к виску дуло пистолета, связали и уложили на пол отдыхать. Больше всех расстроился попугай. Он кричал, переворачивался вниз головой, бил крыльями, наконец, кто-то догадался, на клетку накинули полотенце. Попугай сразу затих.

Сначала Аня попробовала найти утешение у мебельщика номер два, торчащего у фургона-исполина. Она сказала, что в квартире творится что-то неладное и товарищ его, по всей вероятности, скоро не вернётся. Мебельщик молчал. Рабочий день подходил к концу, и ему хотелось домой. А тут эта зловредная тётка со своим ящиком и какими-то проблемами наверху. Он пробовал связаться с напарником по мобильному телефону, но тот не отвечал, значит, действительно там что-то происходит. Потом эта дурочка, почему-то босиком и с грязными ногами, просится к нему посидеть в фургон. Зачем? Может, аферистка. Он залез в кабину и захлопнул за собой дверцу.

Аню не покидала надежда найти себе временное пристанище и спрятать, наконец, от досужих глаз босые ноги. Она решилась подняться к соседям, позвонила в двери дотошных матери и дочери. Открыла ей старшая из хозяек. Соседка посмотрела на грязные Анины ноги, потом увидела перепуганное бледное лицо и впустила. На шум вышла дочь хозяйки. Гостью усадили на кухне за стол. Аня попросила водки. Водки в доме не было, но выпивка нашлась. Где-то за книгами обнаружился спирт, припрятанный для каких-то семейных целей. Спирт развели и дали Ане.

Вообще-то отношения с соседями снизу складывались сложно. Сначала Аня выводила из себя обеих женщин своим затянувшимся ремонтом. Когда уже всё было сделано, к ней на огонёк заглянул её приятель. Они давно разошлись, но отношения поддерживали. Засидевшись допоздна, приятель остался ночевать и по привычке ночью скатился с дивана. Тут-то и обнаружилось, что течёт прогнившая труба, причём в самом неудобном месте, и нет никакой возможности её перевязать или что-то под неё подставить. Аня безуспешно собирала воду в вёдра и тазики, надеясь, что соседям не навредит. В три часа ночи в двери позвонили. Заспанную соседку встретили радушно, усадили за стол и угостили. Ночная гостья была одинока, а приятель умел заговаривать зубы, так что застолье затянулось. Пока Аня собирала воду, приятель и соседка вызвали аварийную службу. Аварийщики ехать не спешили, а когда появились в дверях, то обнаружилось, что они все вместе, хозяйка, гости и сантехники, в одном эйфорийно-праздничном состоянии. Воду безрезультатно пробовали перекрыть, благоразумно решили, что утро вечера мудренее, и разошлись.

Приятеля с рассветом как ветром сдуло, но игривый ветер занёс на стол двадцать гривен. Сам факт наличия денег Аню насторожил. Что-то тут не то. Собравшись с мыслями, она догадалась, что приятель её к аварии непосредственно причастен. Падая с дивана, он, чтобы смягчить удар, ухватился рукой за эту злополучную ненадёжную трубу, которая и треснула, давая течь.

Аня потом приняла меры, сделала индивидуальное отопление, но соседи снова закапризничали. Мать и дочь решили, что в квартире у Ани что-то очень сильно гудит. Ёе просили срочно приехать и прекратить безобразие. Аня поймала такси и мигом примчалась. Окна у соседей были плотно зашторены, телевизор, радио не работали. От тишины можно было сойти с ума. Даже шорох не проникал, ни с улицы, ни из подъезда. Дамы показали ей листок бумаги, на котором были помечены палочками интервалы, с которыми инородный звук, сводящий женщин с ума, повторялся. «Слышите?» – спрашивали обе и обещали вызвать санэпидемстанцию для замеров якобы идущего от неё шума. Адаптировавшись в звенящей тишине, Аня, наконец, услышала звук, похожий на слабое гудение холодильника. Она пригрозила женщинам продать квартиру многодетной семье молдаван и ушла, хлопнув чужой дверью.

Пока Аня пила спирт, её искали. Вошёл мужчина в костюме. Она его узнала, тот самый, что был во дворе. Мужчина объяснил, что квартиру у неё снимали наркоделки. Ребята организовали цепочку, по которой наркотики шли из Словакии, а сбывались тут, на месте. За ними следили и сегодня взяли, когда товар и деньги передавались из рук в руки. Так что напрасно её квартирант ждал своих друзей. Именно в тот момент, когда Аня пила кофе и мило беседовала с горе-бизнесменами, остальных уже вязали и везли в машинах с решётками на окнах, а автоматчики затаились неподалёку, ожидая команды взять последний оплот этой самой цепочки, выбить дверь и застать злодеев врасплох, а тут она, в эпицентре событий. Слава богу, что в её сумочке, залезли всё-таки, нашли договор аренды квартиры, а то лежать бы ей на полу рядом с наркоделками, мебельщиком и слушать истошные крики попугая.

Тут на Аню спирт и подействовал. Она побежала наверх, заглянула в дверной разверзшийся проём и ужаснулась. На полу покатом валялись люди, а между ними всё её добро: постельное бельё, подушки, полотенца. Аня прокричала в глубину коридора про обувь. Кто-то сжалился и вынес ей босоножки. Аня вернулась к соседке рассказать про обыск в доме и автоматчика в чёрной маске.

Наконец, на узкой лестничной площадке появилась целая процессия: милиция, «чепчик» с прорезями, ещё какие-то люди, соседи, виновники всеобщего, на весь микрорайон, торжества – наркоделки-неудачники. Аня видела только мебельщика в комбинезоне со связанными руками. Поравнявшись, он, как маленький мальчик, показал ей язык. Аня вдруг закричала: «Отпустите мебельщика, он ни в чём не виноват!»

Убираясь в квартире, Анюта нашла за диваном пробирку, на донышке которой лежал загадочный порошок: амфетамин. Сначала она хотела его попробовать, но передумала и спустила в туалет порцию ценой в сто баксов. Жалко, конечно.

Несчастного отпустили поздно ночью. За денежным долгом фирма прислала смешливого парня, который прежде чем переступить порог спросил: «А не повяжут?» Ещё говорят, что мебельная фирма, принимая на работу новичков, рассказывает им эту классическую историю, чтобы «молодняк» не расслаблялся и был готов ко всему.

В суд свидетеля Аню доставила милиция. В зале заседаний у неё спросили, как получилось, что в день и час задержания преступников она оказалась на квартире. Понимаете, ответила Аня, это как в классицизме, метод в литературе когда-то был. Так вот он как раз и предполагает единство времени, места и действия. Иначе какая интрига?

Тихоня

Маленькой, Танюша особых хлопот родителям не приносила. Бывало, сидит в уголке, играет с куклами, не видно-не слышно. Дома не могли нарадоваться: послушная девочка, родителям не перечит, в школу пошла – тоже всё в порядке: учится не на пятёрки, но ровно, без всплесков, падений и взлётов. В старших классах, когда девчонки уже на свидания бегают, она вдруг пристрастилась к вязанию. Целыми вечерами плетёт кофточки, шапочки, носки, шарфики и всякую прочую ерунду. Отец с матерью тревожатся, шепчутся на кухне. Что за беда? Сиднем дома сидит, как приросла. А ведь юность, гормоны и всё такое, а тут хоть кружевной чепец надевай, пенсне и байковый халат для завершения образа. С одной стороны – хорошо, делом занята, с другой стороны – тревожно. Пора уже мальчиками интересоваться, а она, как старушка, спицами перебирает, узорами любуется. Мать потихоньку клубки спрячет, думает: забудет, займётся чем-то другим или гулять с подругами пойдёт. Девчонка сердится, по комнатам ходит, в ящики заглядывает, ищет. Отец в сердцах плюнет и отвернётся, мать вздохнёт и на кухню уйдёт хлопотать.

Танюша вязала правильно, по книжкам. Потихоньку сплела матери платье с узорами. Та на работу пришла, коллеги ахнули. Красота! «Дочь мне на день рождения подарила!» – гордится мать. Сотрудницы завидуют, повезло, мол, с дочерью, дай ей бог хорошего жениха. Мать щурится, глаза отводит, чтобы никто нахлынувшую тревогу в них не заметил, а душа через сомнения прорывается, маками расцветает. А как не радоваться: девчонка хоть куда: и умница, и хороша собой, но – тихоня. Вроде бы всё в норме, но как-то не так, неуютно ей с дочерью: всё время молчит и улыбается. А вот о чём думает – не скажет.

Отец спал и видел, чтобы она пошла по его стопам, выучилась в институте и стала, как он сытно говорил, «хлебным технологом». Ходишь себе по заводу в белом халатике, туфли на каблучке, причёска. Вокруг ароматы, тепло, светло, чисто. Зарплата стабильная, премиальные. Работа не пыльная, не на износ. От звонка – до звонка, значит, всегда в семье, при детях, муже. Женская профессия. Танюшка посмеивается, отца в лоб, как покойника, целует, но не перечит.

Поступила она в медицинский институт. Тайком. Объяснила, что не хотела родителей расстраивать. На технолога отправилась учиться Татьянина подруга. Они с ней с детства не разлей вода. Танюшка с отцом её сообща уламывали, не пропадать же мечте. Он её и в лабораторию устроил. За руку привёл, как родную, посодействовал.

А потом Танюша замуж вышла за однокурсника и девочку родила. Пелёнки, конечно, учёбу осложнили, но родители помогли, дочь в сложной ситуации не оставили, доучиться возможность дали, но вдруг молодой супруг другую нашёл. Танюшка совсем замкнулась. Молчит, о чём-то своём думает, спицами перебирает, петельки ложатся ещё плотней, ровно-ровно, одна к одной.

Парни к ней так и липнут. Ничего, что ребёнок. Они её и «с прицепом» замуж возьмут. Таня, как обычно, улыбается. Не хочется пока ей. Ещё от одного замужества не отошла, а может, никогда и не отойдёт, как знать. В один прекрасный день Таня собрала чемодан и, не говоря ни слова, уехала к бабушке в другой город. Почему – не объяснила. Уехала, и всё.

С работой сложилось. В тамошней больнице место для неё нашлось. Стали родители закадычную подругу расспрашивать. Та тоже молчит, как будто «молчанка» новомодным сложным вирусом распространилась, потом не выдержала, раскололась. Не может, говорит, ваша Таня в одном городе с бывшим мужем жить и видеть его с другой – не может. Слишком сильно в сердце он у неё сидит, как заноза. Танюшка в больнице на хорошем счету, авось, приживётся, обустроится, ребёнка к себе заберёт. Так и случилось.

Родители, конечно, за единственную дочь переживают, домой зовут. Она ни в какую, упёрлась и всё. И опять молчит. Слова из неё не выдавишь.

Мать часто у дочери гостит. С внучкой общается, за бабушкой-старушкой присматривает. Таня к тридцати чуть округлилась. Ушла девичья хрупкость, обозначилась женская монументальность. Откуда-то пришли степенность и размеренность движений. Пройдёт по улице – глаз за ней сам бежит, из толпы прохожих выбирает. Ожила потихоньку, оттаяла, улыбка на всё лицо, песни под нос мурлычет, словно молодая сытая кошка. Мать на дочь смотрит, спросить не решается. Время придёт – сама скажет. Такая уж у неё дочь: всё в себе.

Летом Татьяна привозит к родителям жениха. «Как, мама, нравится?». Мать вдруг сгоряча выпалила: «Ты что, детский сад открывать собираешься? Он же тебя на семь лет моложе. Что ты себе думаешь?» И всё. Ничего вроде не изменилось, но сквознячок по квартире прошёл. Дочь опять прикипела к вязанию. Плохой знак. Спицы мечутся под Таниными пальцами, не обуздать.

Городок, где живут родители – курортный. Останавливаются в нём Танины сослуживицы, разъезжаются по местным санаториям и домам отдыха, гостинцы от дочери передают. Родители интересуются, как, мол, дела на личном фронте у нашей кровинушки? Те удивляются: «Вы ничего не знаете? Вился вокруг неё мужчина. Молодой, красивый. Лет пять проходу не давал. Замуж звал. Она ни «да» ни «нет» не говорит, но и не гонит. Он весь извёлся, штурмом решил её взять. С работы встречает, на выходные звонит, кругом приглашает. Они вроде и вместе и вроде и нет. Тут он и ставит вопрос ребром. Не могу больше ждать: семьи хочу, детей. Решайся. Она на попятную. Молод, говорит, ты для меня. Разница между нами большая. Он и женился на первой, что под руку подвернулась». Мать понимает о ком речь, лишнего не говорит, а сердце ноет. Помнит свой с дочерью приговор-разговор. Ночами не спит, на кухне чай попивает, думает. «А если я от дочери судьбу отвела? Моложе, ну и что? Лишь бы счастливы были. Ах, дура я, дура. Поздно теперь горевать. Слов назад не воротишь».

Приносят в дом телеграмму. Танина мама депеш боится из-за прошлой войны. На листочке подпись ставит, а руки дрожат. Страшно. Читает, а у самой ноги подкашиваются. «Улетаю работать по контракту на Север. Подробности письмом. Целую, обнимаю, люблю. Таня». И всё. Почему сорвалась с обжитого места в сорок с хвостиком лет? Зачем?

Приезжали на отдых подруги, забегали в гости, судачили, разводили руками. Уехала, говорят, с одним чемоданчиком.

В нём бельё и тёплые вещи на первый случай. Ещё любимую подушку «думочку» с собой прихватила. Видимых причин для кардинальных перемен нет. На работе всё ладилось. На хорошем счету, заведующая отделением. В больнице даже не хотели отпускать. Дочь в столичный институт поступила, учится хорошо. Может, личная жизнь? Да разве она скажет? Тихоня, что с неё возьмёшь.

Домой Танюша вернулась через пятнадцать лет. Возраст пенсионный. Пора. Мать с отцом – глубокие старики, дочь недавно с мужем развелась, одна мальчика воспитывает. Наверное, в их семье невезуха по женской линии. Может, если мальчик, то пронесёт.

Старость её проходила тихо и ясно. Танюша занялась дачей, пропадала на ней целое лето. Огород не любила, развела всюду цветы. Время от времени навещали её местные вдовцы, заводили окольные разговоры, намекали. Она засмеётся, пожмёт плечами, промолчит и снова в клумбы свои уткнётся. Соседки-огородницы прибегут посплетничать, заодно вдовцам посодействовать. В один голос: пора на старости лет жизнь личную устроить. Она улыбнётся, промолчит. Вечером сядет у телевизора, возьмёт спицы в руки и вяжет, вяжет.

Вот уже и внук школу закончил, пора поступать, а тут – беда. Свалила его с ног внезапная болезнь. Мальчик тяжёлый. Жизнь в нём еле теплится. Танюша к внуку в больницу спешит, рядом садится, молчит, плачет. Паренёк слабый, вымученный. Пошептались они о чём-то между собой, обнялись. Бабушка встаёт уходить и внуку говорит: «Родной мой, бог великодушный, смилостивится. Если уж суждено кому-то в семье страдать, то пусть это буду я. Ты молодой, должен выкарабкаться, а мне уже ничего не страшно и ничего не жаль».

Через несколько месяцев её не стало. Она ушла тихо, никого не обременяя, как жила. Проводить её в последний путь пришли соседки по даче, кудахчут, руками разводят. Сама доктор, а по больницам никогда не ходила. Вот и съел её этот рак, а когда хватились – было уже поздно. Хороший человек Татьяна была. Всегда приветлива, улыбается, в чужие дела не встревает, всё с цветами возится. А что на душе у неё – не скажет. Одним словом, тихоня.

Подарок без фантазии

Она шла прямо на меня, ледоколом тараня расступающуюся недовольную толпу, как будто вокруг неё никого и ничего нет, пустыня, вакуум. Одна среди людей, с пустыми, очерченными нездоровой синевой глазами. Я хотела было посторониться и пройти мимо, сама спешу, но было в её твёрдом мужском шаге столько отчаянной агрессии, что я передумала и решила окликнуть: «Нинок! Ты что, в самом деле, тормози, а то ненароком врежешься и одноклассницу травмируешь…» Она встала как вкопанная, в упор посмотрела мне в глаза, схватила за руку и без всяких объяснений и прелюдий потащила за собой. Я пробовала сопротивляться и по-хорошему объяснять, что мне туда не надо, ныла и просилась на свободу. Нина не слушала. Она сделала ещё один манёвр, свернула в переулок, таща меня, упирающуюся, за собой. Я поняла – меня лишили воли, похитили, и день пропал. По дороге в никуда, без цели и ясности, Нина затараторила непонятно, сумбурно, сбивчиво. Вздорный её текст походил на лёгкий утренний с перепоя бред: просто с запятой, без начала, вступлений и шаблонной общепринятой разминки – как дела, давно не виделись, хорошо выглядишь. Она явно хотела сопричастности, немедленного «въезда» в тему, но переключиться так сразу на ту самую, её волну было трудно. Я не успевала внедряться в образы, отшучивалась, отбивалась, пробовала хитрить, ещё надеясь вырваться и продолжить свой отдельный от неё путь. Понемногу бесконечный монолог, беспорядочная чехарда слов затягивали. Театр одного актёра с единственным слушателем, мной, в зале.

С некоторых пор панически боюсь чужих проблем, берегу психику и блюду душевное равновесие. Страх воспоминаний собственных неустройств. Тут за версту просматривался надлом, только этого мне с утра не хватало. Я не видела её несколько лет и с сожалением отметила, что фигуристая когда-то Нина расплылась и потускнела. Куда девалась белокурая, вся в кудряшках, пай-девочка, единственная дочь известной и уважаемой в городе четы. Она перехватила мой взгляд, поняла, презрительно фыркнула и понеслась словесным галопом.

Люблю поесть. Нет, никаких фасфудов, перекусов на ходу и объеданий на ночь. Не признаю. Это не еда, это фикция. Ты видела мою кошку? Что я несу? Конечно, нет. Я не даю ей «хрустиков». Ни в коем случае. У котов, которые едят сухой корм, грустные глаза и некрасивая шерсть. Кошка должна выглядеть по-царски, чтоб шерстка торчком, под рукой шелковилась, чтоб смотрела она на тебя не укоризненно, мучаясь жаждой и страдая тяжестью в желудке от распухшего внутри корма, а томно, лениво, подобострастно и, заметь, с благодарностью, а для этого животное должно есть хорошую пищу. Какую? Конечно, мясо. Нет, нет, что ты, в самом деле, молоко – не годится. Оно, естественно, не помешает, но кошка – хищник. Ей нельзя много молока и каши. Зачем садить животное на диету? Оно же свободу ценит и выбор, а выбор – это мясо. Если уж берёшь в дом, то будь добр, его корми, пои и развлекай, как можешь. Иначе оно тебя разлюбит, бросит и уйдёт к другим хозяевам. Причём здесь кошки? Для сравнения. То же происходит и с уличным питанием. Только подумай! Что может выйти хорошего из «сяду на пенёк, съем пирожок». Ничего. Это же классика. Добротная детская сказка, правда, до момента прихода лесорубов. Дальше всё скомкано и неэстетично, как муж пришёл, а у жены – любовник или наоборот. Пошло и неинтересно. Может, перевод неточный, не знаю, оригинал не читала. Ну, бог с ней, Золушкой. Кстати, она тоже жертва плохого питания, недоедания и домашнего насилия. Я не путаю, я отвлекаюсь. Конечно, Шапочку имела в виду, Красную. Смотри, получается имя и фамилия. Красная – имя, Шапочка – фамилия. Или наоборот. Или, может, титул. Конечно, титул. Только что титул? Красная или Шапочка? Надо ещё посмотреть, какая шапочка, если норковая или там из бобра, то титул – знак породы и отличия благородных кровей. Для того, чтобы разобраться в этих сложностях, надо нам с тобой принять во внутрь по коньячку. Удивительное дело коньяк. Самый умный из всей этой градусной армии алкоголь. Чем больше пьёшь, тем лучше думается, а вот если хочешь резко домой слинять – не получится, не пустит, по ногам бьёт, не по голове. Портит походку. Так вот, подруга, я люблю поесть, и не надо мне тут про фигуру. Конечно, ты ничего не говоришь, но смотришь с этаким снисходительным состраданием. Не жалей меня. Сама вижу и признаю. Я – две ты. В объёме. Знаешь, какая у меня была фигура? Просто не верится. Стандарт. Бывало, разденусь на пляже, и они все – мои. Поголовно, как поголовье. Все. Кого хочу, того и выберу. Веришь, любого. Они там, на пляже, перед тобой без юбки – буквально стадо баранов. Берешь самого упитанного, и под нож.

Толстеть, дорогая, я стала скоропостижно быстро. Не успела оглянуться, как весь гардероб вышел из употребления. Тут сразу возникли две проблемы: с одной стороны – ни во что влезть не могу, с другой – ничего купить не могу. До сих пор не пойму, для кого они всё это продают? Ты понимаешь, мало нас по половому признаку дискриминируют, дискредитируют и так далее, не время углубляться в суть вопроса, а тут ещё с размерами какая-то чехарда. Нет в магазинах больших размеров. Ты видела, что там висит? Смотреть не на что. Думаю, вот кофточка, предел мечтаний, бросаюсь на неё, заметь, сладко пощупываю в предчувствии обладания, а это никакая не кофточка, а платье. Продавцы-хористки в один голос льстят и противоречат очевидному факту. Говорят: вы не полная. Так докажите, подберите мне хоть что-то моего размера. Я же не слон, чтоб кофточку не носить. Как будто нас таких, в меру упитанных, для производителя вообще не существует. Скажи, как тут его, родимого, поддерживать. Мы есть, но нас нет, стало быть, и юбок нет, и платьев, и пальто. Из всего того, что мне эти куклы в бутиках наговорили, я поняла: полные дамы к моде равнодушны и покупатели никудышные, но носить же что-то надо, согласись?

Нина взяла меня под руку и ловко «зарулила» в двери первого попавшегося кафе. О боже милостивый, если ты нас всех создал по своему образцу и подобию, то неужели…или, я поняла, ты любишь дружеские шаржи. В зале сидели несколько потрепанных дам и мужчин-завсегдатаев, табачный дым туманом стелился в проходах между столиками, и где-то зрел и норовил прорваться фурункул скандала. Нина твёрдо решила времени зря не тратить и остаться. Её не пугали ни публика, ни подозрительность места. Я рвалась к выходу, но вовремя принесённая рюмка коньяку меня остановила. Конечно, гадюшник, безусловно, дно, но что-то во всём этом есть притягательное. Порок манит нас, даже если он плохо пахнет.

Так вот, я люблю поесть. Поначалу мне некогда было готовить. После работы ужин на скорую руку, обед по выходным, но вот быт стал налаживаться. В доме появились всякие там навороты: посудомойки, встроенные духовки, грили-шмили. Насытившись новшествами, сосредоточились на деталях, чтоб разнообразить скуку быта. Кастрюльки с прокладками, то есть с тройным антипригарным дном, соковыжималки, блендеры, электромясорубки. Нет, всё в единственном числе, это я для того, чтобы умножить ужас потребления. В телевизоре ножи всякие демонстрируют, вертят, крутят, точат. Сыры ноздрястые, сервелаты, шпинаты, салаты вкрадчиво так, по-иезуитски режут. Сковородки сами готовят, жарят, парят, пекут, маслом не брызгаются. Знаменитости рецептами делятся, прибаутки рассказывают. Продукты в кастрюли самостоятельно запрыгивают.

Я человек слабый, поддающийся чужой воле и влиянию, вот и села на кулинарную иглу. Всё это, конечно, нервное. Понимаешь, он домой стал поздно приходить. Жду его, в окно выглядываю. Дети спят. Я как в пустыне. Вокруг родные люди, а я – одна. Тут и начались судороги готовки. Пока его нет, в инет загляну, потом в холодильник, прикину, что к чему, и за дело. В кулинарии, убедилась я, главное не следование рецепту, а полёт фантазии и вдохновение. Увлекусь – на время забуду, такое невероятное облегчение. Селёдка, к примеру, скучная и зимняя еда. В основном, закуска. Что с неё возьмёшь? Разделал, почистил, нарезал, выпил, закусил и – загрустил. А вот если из неё сотворить селёдочное масло…Ты ела когда-нибудь? Это же восторг. Нежное, мягкое, пышное, как взбитые сливки. Во рту тает, глотать не хочется.

А приготовить – ерунда. Ты, главное, её вымочить не забудь, и только в молоке. Обязательно. Иначе продукт во вкусе проиграет. Не смейся. Точно знаю. Потом в блендере измельчишь вместе со сливочным маслом, ещё для колорита чего-то добавишь. Тут огромное поле для творчества. Можно розеточки испечь, в них красоту эту положить, зеленью украсить. Или майонез. Не признаю магазинный. А вот если собственноручно сварганить… Главное, чтоб желтки в яйцах не бледные и масло хорошее, лучше оливковое, немного горчички тоже не помешает. Цвет – натуральные ван-гоговские подсолнухи, вкус – просто божественный. Он среди ночи так тихо-тихо ключ в замке повернёт, а я тут как тут, с богатым ужином. Постелю скатерть-самобранку, подам, сяду напротив и молчу, он ест и тоже молчит. Вижу, что кусок в горло не лезет, сыт, вилкой ковыряет для приличия, глаза в сторону отводит. Что говорить, и так всё ясно, насквозь ею пропитался. Нет, не духами, духи – безликие, как парфюмерный магазин. Запах от него шёл, как от только что испечённого пирога, густой и мощный. Знаешь, такой своеобразный, кисло-сладкий, запах секса и женщины. Я даже зимой форточку открывала, чтобы выветрился.

Зато дети довольны. Полный дом еды, вечный праздник. Закатывала я так пиры года три и всё ела по ночам. Пища проваливалась в меня, как в пропасть. Поем, а через полчаса по кухне рыщу, еду ищу. Бессонница. Результат налицо, сама видишь. Кто она, я узнала по юбкам, которые он нам подарил на 8 марта. Отыскал всё-таки, грех обижаться, внимательный муж. Одинаковые, паршивец, купил. Ездил за границу и привёз. Там не как у нас, женщин любят и ценят любого размера. Он, чтобы особо не надрываться, мозги лишний раз не парить, решил нам угодить всем сразу, одним махом. Мужчины бытовуху не особенно жалуют и время на неё тратить не хотят. У любовницы юбка – миниатюрная, а у меня – побольше. Выходит, постарался, приобрёл униформу для небольшого домашнего террариума. Поначалу всё молчал, поздно приходил, но возвращался, а потом совсем ушёл. Соседка она наша, все вместе, в одном дворе живём. По юбке соперницу и высчитала.

А так всё хорошо, работаю, как и раньше, в музыкальной школе, учу детей. Сверху живая, внутри – мёртвая. Стучу по клавишам чисто дятел. Люблю я его, понимаешь. Я у него – вторая жена, и старше он меня на десять лет. Новая мне теперь по телефону скандалы закатывает, почему-то ревнует, но я верю, вернётся, буду ждать, пока буду жить. Давай ещё выпьем. За родителей моих покойных, которые меня, единственную дочь, вырастили в праздности и достатке, замуж за него выдавать не хотели, как чувствовали. Не переживай, я пригласила, значит, расплачусь. Деньги у меня есть. Он мне даёт достаточно. Холили меня в детстве, берегли, как дорогую хрустальную вазу. Передали ему главную семейную ценность и реликвию, а он уронил и разбил. Я же ничего в жизни без него не умею и не могу. Коммунальные платежи до сих пор тёмный лес. Как считать, когда платить, ума не приложу.

Теперь я готовлю для детей, сама ем мало, больше пью. Много алкоголя, потом головная боль, дрожь в руках, запах перегара с утра, ненужные, нелюбимые ученики. Начальство заметит – из школы турнут. Мне тогда совсем плохо будет. Выпью – попустит, протрезвею – душа болит. Тошно мне, дружок. Ты бы зашла, не так грустно будет. Ведь рядом живём, а не видимся годами.

Нина порылась в сумочке, достала батистовый дамский носовой платок, собралась было всплакнуть, но не успела. К нам вдруг подкатила похмельная дама. Ей позарез нужны деньги на выпивку, плохо, всё внутри горит и болит. Я возмутилась, какого чёрта? Неужели она принимает нас за своих? Нина без лишних слов сунула ей десятку в ладонь. Дама оценила великодушие, ушла с поклоном, потом вернулась, горя желанием отблагодарить. Они мгновенно сошлись и через минуту уже нетрезво целовались. Нину я больше не интересовала. Она переключилась на новую знакомую и дешёвую водку. Спиртное текло рекой. К нам постепенно подтянулись завсегдатаи с лицами цвета спелых баклажан, сели за столик, как на совещании. На меня никто не обращал внимания. Я выпала из сюжета так же внезапно, как в нём оказалась. Нину надо было срочно спасать: чужой район, незнакомые люди. Мало ли что может случиться? Я вызвала такси и вырвала подругу детства из рук местных алкоголиков. Нину провожало всё кафе, на прощанье крепко обнимали и целовали. По пути выяснилось: приятельница не помнит адрес, но я хорошо знала, где находится тот самый добротный дом в старом городе с лепниной на фасаде и круглыми ажурными балкончиками, в котором Нина жила по сей день. Перед входом в подъезд подруга вспомнила, что забыла зонтик и рванулась к такси. Уловка не прошла. Зонтик нашёлся в сумочке. Теперь я держала её крепко за локоть и вела за собой, но она извернулась и рыбкой выскользнула из моих рук. Юбка, та самая, подаренная мужем, мелькнула и скрылась за углом.

Дурнушка Клава

Она некрасива и чуть неряшлива. Для подруг – прекрасный фон, на котором хорошенькие мордашки выглядят удачно и просто ослепительно. Те понимают и таскают её всюду за собой, чтоб фонтанировать на контрасте. Мол, посмотрите, какие бывают женщины, а какие мы – избранницы. Нас бог пометил и отметил. Наложил клеймо. У нас – бюст, ноги, глаза, рост. Антураж соответствующий, чтоб все достоинства подчеркнуть: дорогие одежда и косметика. У неё – всё незатейливо, старомодно, как из бабушкиного сундука, и кажется, что побито молью. Представляете, она даже губы не красит. Не потому, что не хочет, а просто не умеет. Помада должна ложиться эффектно и непринуждённо, как масло на картину у художника, а она её просто размазывает: ни тебе контура, ни цвета. Для ухода за собой необходимы две вещи: желание и небольшой талант. У неё нет ни того, ни другого. А теперь сравните и примите решение. Конечно, оно будет в нашу пользу. Мужчины выбирают хорошеньких, золото, что блестит. Это мы знаем точно.

Имя у неё тоже тяжёлое, оттуда, из прошлого времён коммуналок. Коммуналки всегда населяли Клавы. Нет Клавы – нет коммуналки. Она образованна. Что-то очень техническое, трудно произносимое. Она начитанна, любит Пруста и Камю. Живёт Клава с мамой. Конечно, отца у неё нет и никогда не было. Она – плод увлечения длиной в несколько месяцев. Сезон, короткая дистанция. Жалко, конечно, Клаву и её тихую, покорную маму, но что поделаешь – судьба. Внешне, безусловно, всё хорошо, но две женщины по жизни бок о бок… Семейная драма, естественно, косвенно наложила отпечаток на характер. Девушка самостоятельна, ни на кого не надеется, умеет починить утюг и мастерски колет на даче дрова, хотя можно нанять почти даром местного бомжа, но Клава не хочет, самой – как-то спокойней. Бомж может прибиться и стать назойливым. Потом – отгоняй. Обижать людей она не любит. Бомжи в посёлке симпатичные. Большинство – из бывших офицеров. В девяностые их сократили, выбросили из армии прямо на улицу. Оказавшись без своих танков, пехоты, мужчины круто запили. Пьющий человек, как известно, находка для квартирного афериста. Их, алкоголиков, вылавливали, как рыбку из пруда, с помощью нехитрой наживки, то есть поили, одалживали «безвозмездно» небольшие деньги и ставили на счётчик. И тут всё, попался на крючок – лезь на сковородку, жарься. Жёны их бросили, дети отреклись, что поделаешь, жизнь в нашей стране не на стороне слабого. Они продолжали ещё барахтаться, ютились на чердаках, перебивались случайным заработком, но никогда не унывали, жили весело, каждый день, как последний.

Мама Клавы, Мария Андреевна, таких ребят подкармливала, иногда оставляла ночевать тут же, на даче, в сарае. С утра они копошились по хозяйству. С трудолюбивыми муравьями их сравнить было нельзя, потому что к мужской работе у бывших командиров просто руки не приспособлены. Они отлынивали, портили инвентарь, уродовали грядку, пугались содеянного, исчезали, надолго уходили в запой, но обязательно возвращались туда, где их пригрели, иногда со свиной головой под мышкой, в подарок хозяйке, или с банкой домашнего вина. Хотели задобрить, сгладить провину. Мария Андреевна бомжей жалела и потихоньку привязывалась, а когда они стали один за другим гибнуть, она запереживала.

Сливки из бывших офицеров давно уже на том свете, ушли в девяностые, осталась неприметная люмпенизированная мелочь, которых и на порог-то страшно пускать. Но бог с ними, бомжами, давняя оплакиваемая мной тема, вернёмся к Клаве.

В жизни она максималист, из тех, вымерших, которым с милым рай в шалаше. Подруги – другие. Любовь любовью, а квартирка у претендента в мужья и в портмоне средства на кусок хлеба с маслом, лучше – икрой, должны быть обязательно. В крайнем случае, перспективу дальнейшего роста полагалось предначертать и представить как бизнес-план. Иначе – от ворот поворот. За роскошное ухоженное тело, счастье лицезреть его интимно, наряжать и выводить в свет надо платить, а цену девушки себе знают.

Иногда у Клавы заводятся обожатели, из повёрнутых: то поэт, то археолог, то историк, катающийся по фестивалям. Тогда Клава преображается: походка лёгкая, глаза блестят, не глаза – пучина, глянешь – не оторваться. Вялые волосы, как у кобылицы, взбиваются в гриву. Она говорит восторженно, ярко, слова ложатся образами, голос звенит.

Подруги Клаву отговаривают, зачем тратить время на балласт, всё равно сорвётся с крючка, но девушка свято верит в гениальную правду друга и бросается в отношения с размаху и без оглядки, плывёт, подхватываемая течением. Мария Андреевна плачет, боится, что дочь повторит её судьбу. Клава сердится и мать упрекает в мещанстве и пошлости.

Он поэт, читает стихи, обожает рок-музыку, и Клава едет с ним в Коктебель на фестиваль джаза. Они спят в палатке на берегу, купаются ночью в море, танцуют, пьют крымское вино, читают на пляже книги. Клава на взводе, принимает всё в нём безоговорочно, боготворит: сильный, мускулистый, любвеобильный, эстет.

Приходит осень, поэт в депрессии. Клава служит ему, взваливает на плечи чужую душевную хворь, мучается, но не отказывается, лечит, сестра милосердия в генах. Не лечится. Он пьёт, неразборчив в связях и гонит подругу прочь. Она сворачивается улиткой, затихает, покорно принимает удар и не ропщет. Подруги извлекают поникшую Клаву из небытия и водят за собой, не без корысти, создают фон. Клава молчит, услужлива, на неё, как всегда, можно положиться. Она сосредоточена, уходит в книги, фильмы, свою цифирь. Теперь она синий чулок: бледна, инертна, правильна и опять дурнушка. С новыми знакомствами медлит, бережёт душу. Год в увлечении, год – траур, а уже тридцать, потом тридцать с хвостиком. Удар, ещё удар.

Подруги замужем за бизнесменами, ездят на иномарках и о себе предпочитают много не рассказывать. Что на душе – не говорят. Время откровений прошло. Мужья в бизнесе – тяжёлое испытание. Видятся они редко. Клава теперь активный садовод, выращивает на даче цветы, холит самшиты, розы, ирисы, иногда, по просьбе, забирает детей подруг из садика и остаётся с ними по вечерам. Родители заняты: корпоративная вечеринка или просто решили поужинать, отвлечься от обыденных дел, снять напряжение. Клава понимает, безотказна, как всегда, на подхвате. Милая серая мышь, Клава. Она уже не фонит, нет надобности в её фоне, все пристроены, замужем. Она теперь живое наглядное пособие неудачницы, демонстрирует, что могло произойти с ними, если бы…Подруги её жалеют, и это приятно, очень приятно… Они даже не могут представить себя на её месте, какой ужас, бедная, бедная Клава, бедная Лиза. Респектабельные, они говорят о ней как о живой покойнице, тихо и с глубокими вздохами сочувствия.

– Клав, а Клав, пойдём с нами в ресторан, тряхнём стариной, – Вика смеётся в трубку бисерным, перекатывающимся смехом хищницы.

– Какое там, мне и одеть-то нечего.

– Мы тебе соберём. У Вальки вечернее платье есть, только три раза надёванное. Она носить его отказывается, примелькалось. Туфли я дам, мне они жмут.

– Не пойду.

– Ну, Клав, пожалуйста. Тут, понимаешь, какое дело, – колется Вика, приоткрывает карты. – Знаешь, я со своим не в ладах, ушла, подразнить хочу или как уж получится… К нам на фирму итальянец приехал. Глаз на меня положил. Ты у нас умница-разумница, языки знаешь, об искусстве и всякой ерунде поговорить можешь. Надо нам тебя для беседы, чтоб в грязь лицом не ударить, остальное, как обычно, я беру на себя. Клав, соглашайся, без тебя – никак.

– А кто ещё будет?

– Все наши с мужьями.

– Хорошо.

Она пришла. Цвета васильков платье выгодно оттеняло её рыжие, чуть вьющиеся волосы и белые, плавные руки без средиземноморского загара. Клава вдруг перестала привычно фонить, она доминировала. Итальянец взглянул на дурнушку и ахнул. Она почувствовала взгляд, чтоб не смущаться, выпила, потом ещё и ещё. Коньяк ударил непьющей Клаве в голову, коньяк поднял её с места и повёл танцевать. С итальянцем они спелись сразу: Боккаччо, Петрарка, клан Медичи и суровый Савонарола. Они перелопатили эпохи, перетёрли сюжеты.

Вечер трещал по швам, и Вика потихоньку сгорала от гнева и вся обугливалась. Что произошло с бесцветной Клавой, никто не мог понять. Девчонки выходили в туалетную комнату, совещались. Теперь Клава интерпретировалась как нахалка, которая неправильно пользуется чужим платьем. Нависла явная угроза: неблагодарная Клава неправильно использует и итальянца, вернее правильно, но он-то изначально предназначался не ей и приглашал не её. Итальянец совсем игнорировал Вику. Вика была на грани. Клава ничего не замечала или замечать не хотела. Выглядела она фантастично. Окучивание роз на свежем воздухе явно шло ей на пользу. К тому же она изнутри горела вдохновением, для дурнушек это несомненный знак и козырь. К тому же она говорила по-английски, и, на беду, по-итальянски. Несчастливая мама была учительницей и дальновидно привила дочери любовь к языкам. Подруги сидели за столом немыми, довольствовались сжатым переводом, брошенным как кость под стол, для голодных собак. Нашли повод и Клаву вывели для объяснений, поставили на вид и вспомнили о платье. Безнадёжно. Тихоню как подменили, будто она вспомнила Коктебель, поэта и безумные ночи под звёздным южным небом. Нет, сказала Клава. Сегодня он мой, а дальше, как получится, пусть Вика, если хочет, забирает, но не сразу, потом. Ей, Клаве, не привыкать терять мужчин. Вынесет и вытерпит.

Он ушёл вместе с ней, Вику усадил в такси чужой муж, на прощание коротко хихикнул, как рыгнул, прямо в лицо. Всю ночь подруги переговаривались по телефону, перемывали косточки. Надо же, вскормили на собственной груди змею, они были к ней так великодушны, помогали, чем могли… Неблагодарная!!! Ей даже не икалось. Не до этого.

Утром итальянец подарил Клаве (Клавдия и императоры Клавдии – так созвучно) норковую шубу, закутал в неё женщину, поцеловал и укатил домой, но обещал вернуться. Она не поверила, слишком богат опыт, слишком много разочарований. Клава не плакала, не горевала, теперь она мудрая, счастлива и благодарна судьбе за случай. Теперь и умереть не страшно.

Подруги устроили ей бойкот: неверная, предала, показала суть и ядовитые зубки. Но Клава была их общей безотказной палочкой-выручалочкой, к тому же в ней души не чаяли их малыши. Светская жизнь требовала своё, и любимая няня незаметно вернулась в их дома и квартиры и снова читала детям на ночь сказки. Вика покрутила носом и сошлась со своим. Инцидент понемногу забылся. Тут бы следовало поставить точку и закончить историю, потому что счастливый конец и хорошая литература – вещи несопоставимые, но в рассказ вмешался чужой, итальянский, бурный темперамент. Наперекор всем глупым несчастливым финалам, он вернулся, подтвердил, что благополучный финал в хорошей литературе – дурной вкус, но в жизни он есть, правда, не сплошь и рядом, но бывает. Он вернулся и увёз её с собой, потому как, во-первых, его детям нужна была мать, итальянец оказался вдовцом, во-вторых, ему – любящая жена. Клава сходу его одарила, родила двойню, мальчиков, чтоб одним махом наверстать упущенное. Мальчики, обрадовалась она, это хорошо, девочкам в жизни так трудно.

«Невезучая» Соня

Соня выудила из салатницы помаду, прошлась рассеянным взглядом по сиротке с навеки утраченным среди хлама хрустальной посудины колпачком, смахнула налипшие на неё не то крошки, не то крупинки мелкого мусора, взглянула в зеркало и без всякой радости и вдохновения нарисовала губы. Ну да, выбор сделан верно, именно эта. Ей было безразлично, в какой цвет она красит губы, и объяснить вразумительно, почему сегодня именно бордовый, Соня бы не смогла. Так, наугад, чисто интуитивно, но в целом вышло ничего. Своим выбором она осталась довольна. Лицо сразу посвежело и приобрело вид, даже цвет. Теперь можно на выход. На улице её встретила осень. Она одобрительно окинула взглядом горящий пейзаж. Ого! Красота! И сразу же о нём забыла, потому что по утрам она никогда не могла собрать все свои мысли в кучу. Думала Соня часто и много, но мысли её обычно растекались, собрать их и преобразить в правильное, величаво текущее полноводное русло не получалось, наверное, потому жила она суетно и дёргано, как, впрочем, и основная масса населения этой уже непонятно какой ориентации страны. Бог с ней, страной, может как-то выкарабкается, но вот наша героиня…

Сонечка была женщиной без особых призваний, пристрастий и талантов. На модно-притягательную «вамп» она тоже не тянула. Так себе, обычная среднестатистическая дама. Скучное будущее её было генетически заложено и веками предопределено: узаконенный муж, дети, вечный символ домашнего очага – сияющая белизной плоти кастрюля, скорбная сумка, с куском сырого мяса и овощами внутри. Ну, может, не совсем так, собирательный портрет корректировался веками, допустим, посудомоечная машина, собственный дамский (миниатюрной яркой «божьей коровкой») автомобиль, но в целом – одно и то же, первобытно-первозданная и никакими феминистскими штучками не истребимая суть женского быта.

Яркой красотой Сонечка тоже не отличалась, но одним замечательным даром щедрый господь её всё же наделил. Она испытывала необыкновенную радость жизни, парила над обыденным и вдохновлялась малым, и от этого лицо её всегда светилось, улыбка сияла, а глаза обещали смотрящему в их глубины несметные богатства внутри её естества. Чуткие на добычу мужчины роились вокруг неё, жужжали осенними мухами, но как-то всё невпопад, без широты, плоско и безрадостно. Сонечка иногда грустила по этому поводу, не как великая её тёзка из русской классики: без надрыва, прозрачно и тихо.

Мужик, действительно, к ней шёл, и это её оптимистическую натуру радовало, но как бы рьяно ни тянула она невод, рыбка попадала в сети всё мелкая, худосочная. Какой полёт? Скука смертная и пошлость того же бытия, обратная сторона блестящей бляхи-медали. Словом, сплошные обломы, а годы всё шли и шли, и вот только теперь, когда ей слегка за тридцать, в её жизни появилось что-то настоящее.

Сонечка не находила себе места от вдруг навалившегося счастья. Когда её белокурый Аполлон оставался ночевать, она носилась с ним, как с иконой, не знала, куда посадить и чем угощать, заглядывала в жующий рот и трагично спрашивала: «Вкусно?» Она мыла его в ванной, как младенца, мягкой розовой мочалкой, затем принималась приводить в порядок амуницию: стирала сорочки, наводила стрелки-указатели на брюках, ревностно отслеживала на носках ещё невидимые потёртости, волновалась, когда он икал и чихал (может, ненароком заболел?) и для профилактики пичкала его лекарствами. Словом, её трясиной затянуло новое чувство, больше смахивающее на уход за тяжелобольным, чем на обычные взаимоотношения между мужчиной и женщиной.

Сонечке доставалось от замужних подруг, которым, как всегда, виднее, потому что жизненный опыт и аналитические мозги. Больше того, они, подруги, за скобками её сюжета, значит, без эмоций, могут оценивать ситуацию трезво. Подруги мыслили ёмко и монументально, как древние бабки, чьи лица исполосованы продольно-поперечными морщинами, будто из них, как из ручейков воду, они черпают свою житейскую мудрость. Подруги синхронно качали головами и предупреждали. Потом, уверяли они, Соню настигнет неизменное разочарование и она обольёт их грудь слезами. Испорченные блузы не жаль, отстираются, а вот её, бедняжку, реанимировать будет куда сложней. Девчонки убеждали, что для настоящего мужика у него слишком много изъянов. Каких конкретно? Да откуда им знать? Главное – предчувствие. Железная женская логика. Что такое настоящий мужик, никто толком не знал, нарисовать фоторобот все наотрез отказывались, не разглядели как следует, темнили по поводу «какой должен быть» и жаловались, что их собственные – далеки от схемы-идеала. Своих они любят не вообще, а в частности, за отдельно взятые качества, а вот если сложить вместе все знания, то окажется, что женатый мужик капризен, мелочен и может ещё чего доброго оказаться сильно пьющим, так что не за что их любить. Всё дело в молодости, гормонах, зове плоти и вечной женской склонности к преувеличениям.

Соня защищала своего избранника: интеллигент в четвёртом колене, потому мягкосердный и чуть безвольный, и мотает его по жизни, как дерьмо в проруби, то с работой не повезло, то очередная подруга бросила. С одной стороны – мягкий характер это хорошо, можно потом из него верёвки вить и в семье главенствовать, но когда наступит это ПОТОМ, Сонечка не знала. Не успела она подумать о своём, наболевшем, и взгрустнуть, как в сумочке зазвенел сотовый. Соня радостно вздрогнула. Он, любимый! Какое счастье, ты нужен. И снова она увидела пейзаж и набережную, и реку, и солнце, захотелось петь и смеяться, но она только вдруг пошла по улице с подскоком и замахала маятником сумочки.

– Ты? – Я. – Выспался? – Выспался. – И что? – Всё хорошо. – Сейчас встаю. – Замечательно. – Доброго тебе дня. – Тебе тоже.

Соня втянула ноздрями влажные запахи осени, зажмурилась от осенившей её мысли. Ведь как просто, а именно этих простых слов ей и не хватало. Язвительные она всю жизнь раскидывала, как копья, а вот такие никогда не говорила. Они пришли к ней сами, послушные, как агнецы. И что они понимают, эти её подруги, безнадёжно расползшиеся дурынды с задницами, похожими на клумбы. Мужья для них – не люди, банкоматы. А её милый, дорогой, складывает слова – в соломонову песню. Он и начитанный – страсть, и на работе его ценят, иначе бы не торчал на фирме сутками. А какой любовник замечательный, ездит по ней, пыхтит электричкой, изощряется в деталях, прямо жаль парня до такой степени, что приходится подыгрывать. Она так научилась имитировать оргазмы, что порой не может отличить творческий постельный вымысел от скучной были, вместе с партнёром впадает в долгую не то кому, не то прострацию, то летает, то цепляется за него, то карабкается вверх и держится, чтоб не провалиться в тартарары. Потом она лежит с ним рядом, молчит, очнувшись, бредёт на кухню кормить его бутербродами с ветчиной, сыром и маслом, которые щедро намазывает сверху собственноручно приготовленной аджикой, украшает тонко нарезанными его любимыми малосольными огурцами. Лучше переборщить, потому как голодный мужик злой, невосприимчив к ласкам и может увильнуть за подкормкой бог весть к кому, и она, Сонечка, снова останется у разбитого корыта. Нет, ситуацию из-под контроля выпускать нельзя.

Соня, наконец, вошла в офис. Работа была у неё непыльная, к одному месту не привязанная, в частых походах по инстанциям она позволяла себе истратить час-другой на свои собственные нужды, так что местом своим очень дорожила. Как обычно по понедельникам, Соня не могла вписаться и войти в курс дел, привычка впрягаться постепенно, а уж потом не оторвать, настоящий трудоголик.

Звонок Светланы пришёлся кстати. Светка приглашала пообедать вместе и покалякать о том, о сём. Не виделись почти месяц. Сонечка чуть послонялась, сбегала несколько раз в курилку, пошуршала для виду бумагами, передала по факсу важный документ, припудрила носик, постояла у окна в приёмной директора.

Светик уже сидела в ресторане за столиком у окна и изучала меню. Перчатки и шляпка небрежно рядом, из дорогой сумочки топорщилась объёмная змея шарфа. Соня покосилась на тонкий узор перчаток. Всё те же, что и три года назад. Какая собранная, отметила она. За сезон Соня умудрялась терять как минимум две пары кожи, и с этим невозможно было бороться. Лёгкое чувство зависти к презентабельной подруге утопил нежный поцелуй приветствия.

Соня уплетала солянку. Из тарелки во весь большой глаз в упор смотрел полный месяц лимона. Светик ограничилась котлетой по-киевски. Сосредоточилась на терзании души подруги рассказами о недавнем отдыхе в Египте. Соня уважительно вздыхала, разбавляя беседу протяжными: «Да-да?»

Светика она любила за вечный весёлый трёп и умение легко жить. Замуж подруга вышла за богатого, пробивного парня, который сделал ей троих детей, обеспечил, а главное не очень давил и не ограничивал в свободе. Подруга любила светскую жизнь, не пропускала ни одной культурной акции и вечеринки, знала всех и вся, работала в нескольких непонятных общественных организациях.

– Кстати, вчера мы видели твоего Аполлона в казино. Он там свой. Во всяком случае, мне так показалось. Ты знаешь об этом?

– О чём? – испуганно спросила Соня.

– Твой милый – игрок. Коню понятно. Тебе известно, чем он занимается в свободное время?

– Я ему верю, – пролепетала Соня. Голос её звучал неубедительно.

– Доверяй, но проверяй, – презрительно скривила губки Светик, расчленяя ножом и вилкой сочную котлету. Котлета пискнула, ахнула маслом и навсегда исчезла у Светика во рту. Проглотила. Соня почувствовала, как пища проходит по чужому пищеводу, и ей захотелось, чтобы подруга подавилась. Больше она ничего не слышала. Звук был, но смысл слов не доходил, как будто кто-то бубнил за стенкой. Она вдруг вспомнила его периоды внезапного богатства и захлёстывающей нищеты, долгие, ничем не объяснимые исчезновения, недобрый блеск глаз, выражение потерянности на лице. Она понимала, что что-то не так, но не хотела выяснять, ломать только-только обрисовывающиеся отношения. Может, всё ещё образуется, и найдётся нужное объяснение. Светику тогда можно утереть нос, но не с её, Сониным, счастьем.

Два года назад она обожглась на лжебизнесмене, который просто пускал пыль в глаза, ездил на чужом автомобиле и, воспользовавшись её минутной слабостью, выудил деньги, отложенные впрок. Деньги должны размножаться, говорил этот мэн, то есть работать. Его – не томятся в ненадёжных банках, пущены в дело. Он наседал и продолжал развивать теорию дрожжевого роста денег. Они обязательно поднимутся, их только надо уметь хорошо заквасить и Соня обязательно разбогатеет. Она сомневалась, но тут бизнесмен подарил ей «Уранию» Бродского и продемонстрировал знание поэзии Нобелевского лауреата. Он любит поэзию, значит, не аферист, а тонкой душевной организации мужчина. Соня уступила. Несколько месяцев он платил ей проценты, но потом объявил, что фирма лопнула, деньги ушли на уплату штрафов, все до единой копейки. Она просила его что-то придумать, он злился, говорил, что Соня, такая умная женщина, а не хочет понять его беды. Ну, пропали, но это всего лишь деньги, нельзя ими заменить чувства, не тот эквивалент, а если уж она такая меркантильная и не хочет в трудную минуту его поддержать, то на самом деле никогда его не любила. Выходит, зря подарил Бродского. Он приходил всё реже, встречи венчались ссорами, объяснениями и взаимными обвинениями. Наконец, бизнесмен исчез, прихватив томик «Урании», так что на память ничего не осталось. Соню тогда одолела депрессия. Она ни с кем не виделась, сидела дома у телевизора и плакала. И вот под Новый год познакомилась со своим Аполлоном. К счастью, никакого бизнеса, работа в крупной фирме, хорошая зарплата, богатые корпоративные вечеринки. Он даже подарил ей шубку, не дорогую, но вполне приличную. Шубка необыкновенно ей шла, и у Сони даже обозначилась новая неспешная походка с достоинством. Нет, в шубке она не могла бегать за маршрутками и сама езда в общественном транспорте казалась ей кощунством. Если бы те деньги, что она отдала этому наглому мэну, добровольно поддавшись гипнозу, можно было реанимировать, то собственный автомобиль не казался бы безнадёжным фрейдистским сном. Теперь вот шубка есть, машины нет, а в мехах без собственного транспорта трудно выжить. Она знала по жизненному опыту, что когда что-то появляется, другое, очень важное, либо само исчезает, либо становится недоступным. Нельзя, чтоб совпали шубка и автомобиль, для неё это просто невозможно. Вот у других, например, у Светика, всё сбывается последовательно. Господи, как можно думать о шубке, когда вот-вот потеряешь любимого? Неужели дело в ней самой, она просто не умеет выбрать мужчину.

Соня очнулась у подъезда его дома. Сейчас всё прояснится, станет на свои места и окажется неправдой. В огромном парадном суетились рабочие. Она обошла то ли трубы, то ли арматуру, вошла в лифт и нажала на нужную кнопку. Лифт привёз её на этаж, но знакомой двери на месте не оказалось. Не то. Она спустилась этажом вниз. Кругом чужие квартиры. Решила начать с нуля, то есть, первого этажа, снова прошла мимо рабочих и вышла на улицу. Нет, дом тот, подъезд тот, она не ошиблась, но куда исчезла квартира?

Рабочие уже высовывали головы наружу, спрашивали, куда ей надо попасть. Она отмахнулась, вызвала лифт. Опять не то. Нет квартиры. Она позвонила ему, чуть не плача, стала сбивчиво объяснять: квартира пропала. Оказывается, барахлит лифт, везёт её на этаж ниже. Надо подняться вверх, на один лестничный шаг. Приятный знакомый баритон просил её успокоиться. Она перевела дух. Какой он всё-таки молодец, её избранник. Сразу понял, отнёсся с участием. Рабочие с арматурой настигли её на седьмом этаже, смотрели с любопытством. Соня повернулась к ним спиной и нажала на кнопку звонка. Шаг – и она в родных объятиях. Нет, ничего не случилось. Просто тяжёлый день, нагрузка на работе. Они сейчас пойдут, посидят в пиццерии, выпьют. Всё пройдёт, встанет на свои места. Она всегда такая рассеянная. Когда-то даже умудрилась открывать не свою квартиру. Перепутала дом. Родители получили жильё в спальном районе. Несколько стоящих перпендикулярно домов. Одинаковые коробки. Деревьев нет, особых примет тоже. Ключ никак не поворачивался в замочной скважине. Вышли соседи, поднялся шум. Совершенно случайно выяснилось, что дом ей нужен 33"А», оказалось, этот – 33"Б». Почти как «С лёгким паром», но без мужчины и женщины. Правда, смешно?

Она смотрела на своего белокурого красавца так пристально, как будто видела его в первый раз. Действительно, Аполлон, хорош, как бог. К тому же он добрый, чуткий, заботливый. Вот и сейчас заваривает зелёный чай, колдует на кухне, старается. Интеллигент. Шутка ли – мама профессор, отец то ли химик, то ли физик, а бабушка? По воскресеньям – миниатюрная шляпка с чёрной вуалькой таблеткой на затылке, перчатки, тонкий запах духов и традиционная месса в протестантской церкви. Соня туда заглядывала. Какой ужас! Голые стены! Ни тебе картинки, ни тебе иконы. Не на что посмотреть, умилиться, содрогнуться в раскаянье, не на чем глазу зацепиться. У бабушки ещё были настоящие батистовые платочки с кружевами. Она их подносила к глазам уголками, так что платочек живописно свисал вниз и драпировал лицо. Зачем бабушка это делала – непонятно. То ли проповедь пастора задевала за живое, то ли глаза слезились, но выглядело это всё очень эффектно.

Одно слово – из хорошей семьи. Она с благодарностью глянула на своего Аполлона, взяла с полки томик (надо же – и тут Бродский), полистала, подумала о своём, подытожила: точно, невиновен, и смиренно села пить чай. В тот самый вечер Соня отдала ему ключи от своей квартиры. Пусть приходит в любое время, и если её нет, может подождать. Живая душа в доме – это хорошо. И он ждал, лежал на полу ковриком возле кровати, готовил ужин, выносил мусор, читал. Период гармонии и синхронного молчания вдвоём. Близились Новогодние праздники. Они выбрали ёлку, затащили на балкон. Украсят позже, вдвоём.

Двадцать восьмого декабря её Аполлон не вернулся с работы. Сердце ёкнуло, почуяло недоброе. Он не пришёл на следующий день, ни тридцатого, ни тридцать первого.

В Новогоднюю ночь она откупорила бутылку шампанского, легла в постель и включила телевизор. На звонки не отвечала. Пила фужер за фужером, заедала сладким. Игристая жидкость пузырилась внутри, и ей казалось, что она похожа на того смешного Водяного из мультфильма, с которым никто не хочет водиться. Первого января Соня очнулась и поняла, что жизнь надо кардинально менять. Ей надоели город и собственная судьба в нём. Она не плакала, просто молчала и думала.

Умные подруги её не узнавали. Соня похудела, глаза потухли, и даже голос изменился и потускнел. На вопросы девушка отвечала неохотно и односложно и смотрела как будто сквозь них. Активистка Светик решила выяснить на счёт Аполлона. Светик подбила мужа сходить в казино, пока суть да дело, переговорила кое с кем из завсегдатаев. Аполлона здесь хорошо знали. Нервный игрок. Ситуацией никогда не владел, страсти брали верх над разумом. Перед Новым годом проигрался в прах, заложил фамильные драгоценности и чуть было не остался без квартиры, но тут вмешались родители. Действовали, как погорельцы, спасали главное – сына. Долг отдали. Квартиру выкупили. На мелочёвку, то есть бриллианты, средств не хватило. Аполлона определили лечиться к наркоманам, а потом отправили куда-то в горы. Живёт в коммуне, молится, работает. Он неплохой, умный, образованный, на первый взгляд, обычный человек, а изнури – червь точит.

Светик собрала подруг, устроила совещание. Соню они корили: ходит, как блаженная, улыбается. Где только она их находит? Глядишь, старой девой останется. Хотели подругу вызвать «на ковёр», но пожалели. Как-нибудь образуется, время лечит, и разошлись по своим благополучным мужьям.

Соня ходила на работу, проделывала всё тот же, теперь скучный путь, возвращаясь, не спешила, смотрела на плавное течение реки, слушала воду. Что творилось в её хорошенькой головке, никто не знал. Она избегала всех – сослуживцев, подруг. На телефонные звонки отвечала вяло и по сути, без обычных дамских отступлений в никуда. Мужчины перестали оглядываться и смотреть ей вслед. Она двигалась, как старуха, и в жестах появилось что-то совсем мелкое. Вскоре о ней почти забыли.

Летом пронёсся слух, что Соня укатила искать счастья в Италию. Новость особого эффекта не произвела. Что говорить? Поехала подтирать задницы капризным старухам, которые её за человека считать не будут. Неудачница. Прошло несколько лет и о ней вдруг снова заговорили. На сей раз приветы и поцелуи передавал от беглянки восставший из пепла Аполлон, чуть потёртый, помятый, но, в целом, ещё огурчик.

Соня не долго мыкалась по чужим дворам. Каким-то чудом она продолжила образование и подтвердила свой диплом психолога. Её обворожительный легкий трёп, репутация целеустремлённой блондинки, трудолюбие и настойчивость располагали к себе не только стариков. На Соню положил глаз сорокалетний доктор психологии. Он сделал ей предложение, и они поженились, но роль домохозяйки, няни и любовницы по совместительству её не устраивала. Соня училась и работала. Каким-то образом она вышла на след Аполлона, выиграла грант по изучению поведения таких же несчастных и стала наблюдать соотечественников. Аполлон к тому времени был достаточно подкован и даже в чём-то помог. Словом, пригодился Соне и науке. Он поехал к ней, вернулся и взахлёб рассказывал о достижениях подруги: хорошая работа, учёная степень, свой дом, личная машина, двое детей, симпатичный муж, приятный человек.

Она появилась через несколько лет: лёгкая, благоухающая, со знакомой улыбкой счастья на всё лицо. Чуткие подруги налетели стайкой. Соня отметила свой приезд шумно, в дорогом ресторане, потом посадила всех в арендованный микроавтобус и повезла на экскурсию по замкам Украины. Теперь она любит путешествовать, ведь в жизни надо не только много успеть, а ещё и кое-что увидеть.

Несостоявшееся свидание

Планов на понедельник было много, но только поначалу, с утра. Потом вдруг сосредоточенность мысли прервал звонок. Голос старого приятеля, когда-то коллеги и даже, увы, несостоявшегося ухажёра (ну бывает, не сложилось) ворвался в жизнь стихийным бедствием. Он, голос, разбил вдребезги собранную мысль, разогнал ватные тучки планов. Звонку, как знаку, она обрадовалась. Было в далёком голосе что-то призывно-будоражащее, как зов молодого самца, но завуалированное, вплетённое в паутину ловко расставленных слов. Намёк, интригу она распознала сразу. Ещё бы. Опыт – дело великое. И неважно, что повод иной: консультация, деловая встреча, главное – вспомнил, в ней нуждается. А дальше? Кто может предположить развитие сюжета в понедельник с утра? Никто, конечно, но она-то момент не упустит, найдёт повод, придумает весомую причину, возьмёт всё когда-то упущенное, сполна.

– Встретимся?

– Конечно.

– Приходи. Жду.

Она долго смотрит в зеркало, колдует, рисует лицо. Пора.

На ходу перегруппировка себя, изменение маршрута. Ожидание. Длительность ожидания. Нервозность. Сорванная встреча. «Прости, не могу. В следующий раз. Позвоню». Пауза.

– Так, собственно, что ты хотел?

– Это не телефонный разговор.

– Ты украл у меня утро. Объясни. Я настаиваю.

– В другой раз. Прости. Спешу, целую.

Догадка режет, кроит сердце обидой. Поймала, сжала в кулаке. Зудит назойливо мухой, позвонит ли ещё? Растерянность среди дня. Куда идти дальше? Туда опоздал – туда не готов. Можно посетить ещё одно важное учреждение, но для этого не созрел, не настоялся, не закипел.

А может, действительно, просто консультация, совет. И всё. Больше ничего, никаких подводных тёплых течений. Холод, лёд. Справился сам, нашёл иной путь в разрешении проблемы. Ошиблась, подвела интуиция. Кстати, сегодня её ждут бухгалтер и юрист. Встреча назначена на три пополудни. Надеть шапку-невидимку, отключить телефон? В конце концов, может она хоть раз в жизни на несколько часов уйти от насевших дел? Книги, вероятно предчувствие, она с утра машинально положила в сумку. Ещё колебалась, зачем?

По пути, без определённой цели, ненужный, глупый разговор ни о чём со знакомым.

– Да?

– Да.

– А этого помнишь?

– Не помню.

– А этого?

– Женился?

– Умер?

– Даааа? – удивлённо-не-нужное.

Прошли из прошлого люди-тени колоннами, как на демонстрации. Всё мимо, мимо. Навстречу тебе, насквозь, и мимо. Помнишь – не помнишь, любишь – не любишь, но ведь были и есть в её жизни, не задели, фонят фоном. Постояла ещё с ненужным собеседником. Помялись, разошлись и в одночасье забыли о существовании друг друга. Ещё полчаса времени – в пустоту.

Чашечка кофе, филижаночка: плотная, изящная, жарко-дымящая. Долгий взгляд сквозь витринные окна кафе. Там, за стёклами, ежегодная неожиданная чернота деревьев, оголённая их суть без лёгкого флёра листьев, стремительная ломкость несущихся вверх и одновременно в стороны линий и изгибов. Ненужный жалкий осенний лист трепещет скомканным флажком кое-где на ветру. Поздняя осень. Пауза природы.

Ещё недавно демиург широко разбрасывал мазки яркой осенней палитры в горах и долах. Дерево, куст, лиана на городской стене. Цвет поражал. Нет, не цвет, больше, его невероятность… Ноябрь дарил неожиданное тепло, не спешил уходить, царственно медлил, ждал ценителя роскоши, сибарита, аристократа духа, себе равного.

А он, человек, бежал, нёс прижатый к уху мобильник. В невидящих глазах – отраженье луж с корабликами листьев. Шумный люд заходил в кафе, стряхивал осень с пальто, садился, ел, пил. Привязанный к делу (обязательно важному) вскакивал, марионеточно дёргался ниточками: отдельно руками, ногами, головой, убегал, всё больше запутываясь в расставленных жизнью сетях.

Да и был ли у них роман? Так, всплеск эмоций, эпизод. Юношеское происшедшее – ничего больше. Рождество. Колядки. Запах сена, рассыпанного при входе в дом, ряженые в причудливых костюмах. К кому они ехали тогда в гости? Большая студенческая ватага в вагоне электрички пугала добропорядочных крестьян взрывами беспричинного смеха. В том далёком селе в горах он накинул на себя овечью шкуру и вместе со всеми колядовал. Голос приятный, бархатный. Потом они катались на салазках, и она обхватила его сзади, жарко дышала в шею. Вдвоём они пошли в лес. На поляне она упала в снег навзничь, широко раскинув руки, и серое низкое зимнее небо с кругом солнца чуть сбоку, к западу, вдруг опрокинулось над ней. Она притихла. Он чуть постоял, потоптался на месте, потом лёг рядом. Ещё несколько минут они молча глядели в небо, поднялись, увидели на снегу слившийся в один рисунок силуэт из их тел, переглянулись и взялись за руки. В институте между ними возникли какое-то напряжение и робость, наедине они больше никогда не оставались.

К чему сейчас, через столько лет, эти воспоминания? Боль нахлынула внезапно, стиснула виски. Она вдруг почувствовала убегающую плотность минуты, увидела себя со стороны, окутанную сигаретным дымом с морщинкой заботы между бровей: отсутствующий взгляд, напряжение в жесте. Зачем я здесь? Куда ведёт мой путь, не призрачна ли цель? И надо ли всегда куда-то торопиться? Время – не такси, не поймаешь.

– Что-то я делаю не то и не так, – подумала она, споткнулась о мысль, как о камешек на пешеходной тропе, и еле удержала равновесие. Боже милостивый, зачем?

Пришла тревога. Нет, только не это. Последний раз она спасалась от хандры год назад в тёплых романтических краях у моря, но и там сплин не отпускал. Сейчас она обязательно пойдёт в библиотеку. Просто так, для удовольствия. Застрянет между полками, переберёт кипу книг, а вечером, под тёплым, рассеивающимся светом лампы, откроет томик и с наслаждением зароется в текст. Почему для того, чтобы понять быстротечность бытия, надо читать книги? Как будто без них, писателей, ты не знаешь, что умрёшь…

Ей нравились растянутости Андруховича, его уход от сюжета по сторонам и вширь. Его взгляд НАД: над лесом, деревом, лугом. Ты отрываешься от взлётной полосы, из-под шасси выбилась и исчезла искра, мгновение, и ты уже взмыл над землёй. Тексты его напоминали ей пейзажи с высоты полёта. В иллюминаторе разноцветные лоскутки земли, церквушка, длинный изгиб реки, квадраты домов, объединённых какой-то целью – и это тоже знакомое, но совсем не то, что видишь ежедневно, потому как ты над всем этим паришь. И счастье объёма, ощущение безграничности мира захлёстывает и распирает тебя. Потом всё затянет занавес облаков, останется внизу, и ты будешь ждать появления лоскутной твоей земли весь полёт, тянуть гусыней голову к иллюминатору, ёрзать от нетерпения…Ты, маленький, бренный, паришь над землёй. Разве не там, в облаках, приходят к тебе редкие мгновения всплеска, подъёма, страха и ощущения полноты жизни?

Она была уже рада этому звонку-обманке, который заставил её вот так зависнуть с самого утра на распутье между домом и работой. Она открыла сумочку, сложила стопкой на столике книги Андруховича, Забужко, бережно погладила рукой обложки.

Ей вдруг по-бабьи стало жаль умного-преумного философа Оксану, которая так рвёт душу текстом, и героиню «Калиновой сопилки», страстную, как песня, и песенно несчастую. Она подумала и приоритетно положила книгу Забужко сверху стопки, открыла, заглянула в текст, пробежала глазами абзац, как бы вдохнула знакомый запах.

Время шло, и она уже рассеянно нащупывала в сумочке кошелёк, чтобы рассчитаться и уйти, как вдруг пейзаж за окном пошатнулся и поплыл: дерево, лужайка, озябшая сакура, асфальтная чешуя дороги… Шоссе взбугрилось, выгнуло котом спину. Стекла в кафе растворились, ушли. Замкнутое пространство помещения вышло из берегов, слилось с улицей. Прохожие, бурлаки-на-Волге, тянули невидимую лямку: мимо, мимо. Игрушки-автомобили радовали детской непосредственностью цвета и солидной обтекаемостью форм. Она замерла за столиком, почувствовала себя частью общей непонятной дневной круговерти: изящная чашечка в руках, удивлённый изгиб брови, резкий жест, будто что-то обронила и поймала уже на ходу, сквозь неё, навылет, ещё и ещё, шли старик под чёрным куполом зонта, женщина с младенцем…в воронке бурлящей улицы, чужие всем и всему.

Тут она увидела их обоих. Он – в длинном кашемировом пальто цвета «кофе с молоком», воротник приподнят, эффектный фиолетовый шарф захлёстывает шею. Она – голоногая, в яркой кожаной курточке, чёрном чулке в лакированном длинном сапоге. Он одной рукой придерживает дверцу дутой автомобильной пошлятины, другой – её, бережно, под локоток, помогает выйти из машины. Сама изысканность и галантность. Спутница улыбается ему кумачовым ртом.

– Встретимся?

– Конечно.

– Приходи.

– Жду.

Слова пульсируют в висках. Так вот ради кого сорвалось их свидание! Но ведь встреча намечалась быть дружеской, даже дружественной. Просто обмен нужной информацией. Для дела. Ничего личного. Почему же занозой в глазу болит этот кумачовый на всю улицу рот?

– Каков негодяй! Приходи. Я и пришла. Вот они, непредвиденные обстоятельства с бесстыдно оголённой под самый срам ногой! Предатель! Куда они сейчас, под руку, мило беседуя? О господи, нет. Только не это. Идут сюда, в кафе. Всё-таки они встретятся. Она стушуется, не сможет стереть с лица обиду. Но почему, почему? Откуда это чувство унижения?

Ей за тридцать. Давно за тридцать. Дело. Жизненный опыт. Машина. Дом. Вечные поиски идеального мужчины, встречи, расставания. Шок. Пауза. Может, это он, её единственный избранник, войдёт сейчас сюда не с ней.

Стеклянная дверь кафе распахнулась, встречая респектабельную пару, но она уже припудривала носик в туалетной комнате и подводила губы. Лицо снова приняло выражения рассеянного спокойствия, движения – плавность и уверенность. На выходе она столкнулась со старым приятелем, вцепилась в его рукав, и они вышли из кафе вместе. Приятель так и не понял, почему она сразу утратила к нему интерес, как бы забыла о его существовании вовсе. Они расстались на первом же пешеходном переходе. Она показала ему стопку книг, мол, некогда, занята.

– Чудачка. Это же надо. В разгар рабочего дня – библиотека. А могли бы пропустить рюмочку, другую, для затравки сюжета. Всё-таки она ничего, дама интересная. Не захотела, брезгует. В молодости, говорят, была не так разборчива, а теперь носом крутит. Да ладно. Ну, её. Моя жена, к счастью, лишена этих феминистских вывертов.

– Чего надумал, фантазёр, в герои-любовники. Смех. Всё. Забыла. Вперёд. Никаких разрушающих мыслей. На сегодня хватит.

Вечером она поужинала, приглушила свет в спальне и уселась в кресло с томиком Овидия. Телевизор её не прельщал. Дешёвые шоу политиков возбуждают низменные инстинкты, считала она, и спешила погасить огонёк экрана. Размеренный ритм строки расслаблял и тешил. Сладкие песни любовных элегий, напротив, будоражили. Она ела шоколад, читала и наслаждалась.

Ночью пришёл кошмар. Она снова сидела в том же кафе. У всех женщин вокруг алели раскрытые рты, на головах красовались причудливые шляпки с живыми змеями на полях. В испуге она пролила на себя кофе, попыталась вытереть пятно салфеткой, но оно почему-то само по себе разрасталось. Вдруг она поняла, что пятно не кофейное, а кровавое. Она бросилась к выходу, не увидела, ударилась о стеклянную дверь, услышала звон разбитого стекла и провалилась в зияющую пустоту.

Весной она вышла замуж за тихого, незаметного человека. Он разительно отличался от людей бизнеса и даже больше, был полной им противоположностью. Её муж, специалист по античности, знал древнегреческий и латынь и по вечерам читал ей Гомера в оригинале. Она слушала набегающую волну гекзаметра и молчала. Мёртвый язык её живил. Утром она надевала деловой костюм, клала рядом с собой на сидение ноутбук и ехала на работу.

Пальто

Она откинула одеяло и твёрдо поставила босые ступни на пол. Хотела сразу пойти на кухню, потом передумала, вышла на балкон и ахнула. Тихая осень шагнула навстречу и встала рядом. Женщина глубоко вдохнула ароматы сада и от удовольствия зажмурилась. Знакомо пахло дымком, виноградом и яблоком.

– Скоро ноябрь, а как тепло. В этом году только несколько вечеров было неуютных и по-настоящему осенних. Жаль, что зима – неизбежна, как… – Тут она вовремя остановилась и переключилась на мысли попроще.

– Вот, доигралась, осень в разгаре, а я совсем не готова встретить зиму. Всегда одно и тоже. Зима захватывает врасплох. В итоге – пустота в шкафу, от которой веет скорбью. Она вздохнула и поплелась варить кофе. Пока доставала из шкафчика любимую чашку, кофейная гуща взбунтовалась, неожиданно сбежала из турочки, вылилась коричневой жижей на плиту.

– Плохой знак, – подумала женщина и нахмурилась. На самом деле не стоило сгущать краски, нагнетать и искать на пустом месте недобрые предзнаменования. Всё расшифровывалось просто. Уже несколько дней её мучили предчувствия больших расходов. Надо будет купить пальто, сапоги, сумочку…Нет, без новой сумки можно обойтись, а вот перчатки…кожаные, мягкие – нужны обязательно, необходимое дополнение, акцент. А на голову что? Не носить же шапку из голубого песца, пожелтевшую ещё в прошлую зиму? Говорила мама, покупай чернобурку, песец недолговечен. Так не послушалась.

Уж если лепить образ, то сразу, одним махом, постараться и выложиться на все сто, обозначиться, наполниться достоинством и уверенностью, в конце концов, просто блеснуть. Мысли снова свернулись и убежали в шкаф – там одно старьё, пепел прошлой жизни. Причиной грусти служили всё те же гадкие, вечно куда-то исчезающие, как любовники, деньги. Нет, они у неё, не бог весть какие, но водились (деньги, конечно, о любовниках думать с утра – просто неприлично). Тут возникала дилемма-сомнение: оставить их на «чёрный день» – мало ли что может случиться, к примеру, катаклизм, болезнь, или лучше истратить. Прямо-таки сложный гамлетовский вопрос. «Чёрный день» звучит плохо. Зачем о нем вообще думать? Лишний раз притягивать неприятности. Было бы хорошо его совсем вычеркнуть из календаря жизни, но это как получится, не всё в нашей власти.

Сама по себе грусть нахлынула не внезапно, а вела в недавнее прошлое, жила воспоминаньем, от которого никак не отделаться.

Шубу, её гордость и главный зимний гардеробный козырь, в конце изнурительно ремонта вынесли случайные мастера. Пропажа обнаружилась недавно, но подозрение, что в шкафу чего-то не хватает, потому как даже на ощупь нет обычной плотности, мучило ещё с лета. Чего именно, она никак не могла понять. Когда и кто вынес объёмную вещь – тоже не ясно. Слишком много людей прошли через квартиру. Поток. Мельтешение лиц. Мастера, в основном, милые, симпатичные люди. Некоторые – с высшим гуманитарным образованием. Когда закончил «гладить» стены Кирилл, она даже чуть всплакнула. Парень – красавец: высокий, атлет, умница. Он повязывал на лоб косынку и тотчас превращался в американского актёра с бицепсами (как же, дай бог памяти, его зовут?), но тот, актёр, без интеллекта, один мускул и повязка, а этот – просто мечта. Она так любила наблюдать за его красивыми движениями (ремонт, оказывается, тоже можно делать артистично), что вышла из берегов и заказала ему «венецианскую» штукатурку, потом какой-то писк моды с мраморным эффектом, потом ещё и ещё… Кстати, бицепсы у Кирилла тоже нехилые и ходят ходуном вживую. Так что реально существующий мужчина брал верх над кинодивом.

Излишества на стенах были хороши и новомодны. Один недостаток – слишком дороги, но как он их творил, ну просто демиург. С Кириллом они вели длинные беседы об искусстве. Так, в рамках дозволенного, соблюдая протокол. Ведь он не только хороший мастер, интеллектуал, но и примерный отец двух очаровательных девочек.

К концу ремонта интеллектуалы ушли, и её окружила пошлая, грубая мелочь. Не мужчины, а мешки с песком. Ни мысли, ни созидания.

Вор был не сведущий, никудышный. Рядом висел каракулевый полушубок, оставшийся ей в наследство от мамы. Шуба же была бросовая, дешёвая, но необычайно ей шла. Где-то она вычитала, что главное в мехе не мех, а умение его преподнести. Если женщина ходит в норковом манто скукожившись, с чувством вины и хмурым лицом, то это не истинная женщина. Свою дешёвенькую шубку она носила, строго следуя рекомендации автора, уверенно, чуть небрежно, с гордо поднятой головой.

Многие знакомые даже спрашивали, что за зверь у неё на плечах? Мех служил обманкой, не давал возможности неискушённому обывателю заметить, что в последние годы её материальное положение несколько пошатнулось, придавал облику внешнюю значительность и в некотором роде заменял ей мужа, потому что в шубе она чувствовала себя защищенной и уверенной, как при порядочном супруге ухоженная жена. Вот почему расставаться с воспоминанием о бывшем тёплом и нежном друге было особенно трудно.

Пропажа обнаружилась в один из первых холодных вечеров. Пришла приятельница и пригласила на вечернюю прогулку. На улице было слякотно и мерзко. Тогда-то она и полезла в шкаф. Шубы не было. Она поначалу подумала, что виной её вечная расхлябанность и забывчивость: куда-то закинула и вот теперь не найти, но тут вспомнила подозрительные пустоты в шкафу и, наконец, поняла, рассердилась, натянула мамин каракулевый перпердень и вышла на улицу. Полушубок чуть прикрывал бёдра, и она зябла, ёжилась, ворчала. Осенний вечер в дымке фонарей её не трогал. Он был по-своему хорош, журчал речным течением вкрадчиво и безучастно где-то внизу. Её жизнь тоже текла медленно и незаметно, вспомнить толком нечего: ни семьи, ни шубки, ни дорогого белья.

Мама всегда боялась: случится несчастный случай, почему-то обязательно на улице, заберут в больницу, разденут, а она, вот незадача, выбралась пройтись в стареньком белье. Маму волновал не сам факт болезни или небытия, смерти (тут главное событие оставалось незамеченным, отступало на второй план), а конфуз. Невозможно, неприлично показаться на людях в застиранных трусах или рваных колготках. К выбору исподнего мама всегда относилась серьёзно. Она покупала дорогое бельё даже в пожилом возрасте, за пенсионные деньги, в ущерб себе и еде, и таинственно говорила: «на случай».

Наконец, тоска по пропаже схлынула и отпустила, и она твёрдо решила купить что-то стоящее, но не сразу, а чуть попозже. Теперь, в предчувствии холодов, лёгкое раздражение вернулось.

Доллар в тот месяц вдруг снова удивил страну неслыханной эрекцией, осрамив фригидную национальную валюту. Обидно, что всё в нашей жизни в итоге сводится к сексу. Если так пойдут дела, думала она, то я останусь без шубки и с пустыми бумажками на счету, а если ещё помедлить, их может хватить только на беретку. Женщиной она была запутанно начитанной и снова вспомнила трогательный эпизод из повести не то Владимира Маканина, не то Андрея Битова, в котором бабулька продала дом и перед смертью велела соседям передать внуку кэш, но паренька поглотила воронка мегаполиса, то есть Москва, и он исчез. Деньги пережили реформу 1961 года и нашли адресата совершенно случайно. Осчастливленный наследник купил на них какую-то мелочь и бутылку водки, которую тотчас же распили, помянув старушку и её добрые, но, увы, не осуществившиеся намерения. Мораль – на государство, как на мужчину, полагаться совершенно невозможно. Надо всегда быть начеку, иначе…

Наконец, она выбралась из дома, побежала по улице вся в мыле и на взводе, опаздывала. Краем всевидящего женского ока она заметила выставленные манекены в добротных кожаных пальто с воротниками из чернобурки до самого пупка.

– Стоп. По-моему, мой размер. Надо обязательно сегодня примерить. Обязательно. Не сейчас. На обратном пути.

Ближе к вечеру зарядил скучный осенний дождь, на который она не рассчитывала. Впрочем, дождь всегда заставал врасплох. Зонтов она не любила, считала, что они ограничивают свободу, уменьшают человеку радиус обзора. Зонты отвечали ей взаимностью и долго не служили, переходя, как красное знамя, к более рачительным хозяевам. Она старалась их удержать, всё-таки стоят денег и нужная в доме вещь, но, как ни старалась, обязательно забывала новый зонтик непонятно где, ровно через две недели после приобретения.

Она всё переживала, как выйдет под дождь, но вдруг вспомнила о манекене на крылечке. Подумала о нём, как о живом существе: если его, сиротку, не заберут, то дождь превратит в драную кошку весь мех. – Манекен? Какой манекен? Ах, да, пальто! Непременно надо примерить.

Если бежать, то намокнуть можно и не успеть. Идти было недалеко, из конца улицы – в её начало, минут десять. Женщина шла быстро, но дождь и ветер уже достаточно потрепали волосы, капельки ручьём стекали с носа, вода застилала глаза. Стоически держался, не промок пока насквозь только пиджак. Осталось ровно половина пути. Что делать? Может, не стоит рисковать и поехать домой? Но тут она увидела своё спасение.

Он шёл навстречу ей в плаще, своей неизменной шапочке-колокольчике, осторожно, по краю тротуара, семенил шажком. Мужчина явно был расслаблен, руки держал в карманах, зонтик – под мышкой, шапчонка – по самые глаза. Нельзя сказать, что он был для неё кем-то, но и никем он тоже не был: знакомец, одинокий художник, чуть неудачлив, излишне скромен, чуть чудаковат, всегда в образе, не стильном, больше причудливом. Его сейчас явно занимали какие-то свои мысли, и даже всё усиливающийся дождь не мог их рассеять. Весь в себе, нахохлившийся воробей. Она встрепенулась, выкинула из головы весь накопленный за жизнь скепсис и недоверие к мужскому полу и бросилась к нему решительно и громко.

– Спаси меня, дружок!

– Н-дааа?

– Там – пальто, мечта жизни. Продадут, закроют магазин, конец рабочего дня. Размер, размер. Подходящий. Наверное. Не знаю. Надо примерить. Срочно. Дождь. Видишь, волосы мокрые. Нужен твой зонт и ты впридачу. Пожалуйста.

– Гм-ууу.

– Что ты мычишь, разворачивайся. Спешишь?

– Гм-ууу. Да я, собственно…

– Так это несколько минут. Раскрывай зонтик. Дай я тебя под руку возьму, чтоб удобней было. А деньги, деньги в банкомате. Ещё найти банкомат, но, может, дождь перестанет, а если пальто подойдёт, то до завтра отложить. Да?

– Да-да-да.

– Что-то не очень удобно тебя под руку держать. Ты несколько коротковат для меня и равновесия в природе.

– У-уууу?

– Ну, вот, пришли. Я же говорила – недалеко. Ты не верил. Правда, не вслух.

– Что не вслух?

– Не верил.

– Гм.

– Вот этот манекен. Думала, весь вымок, а он под козырьком, на крылечке. Смотри, хоть куда. Красивое?

– Что?

– Пальто.

– Э-ээээээээ. Я…

– Тебе нравится? Скажи. С мужской точки зрения.

– Да.

– Прекрасно. К тому же, наконец, что-то вразумительное. Так я пойду, примерю. Ты меня тут подожди. Я мигом. А то неудобно. И так твои планы сорвала, а вовлекать в сам процесс с моей стороны было бы дерзко. Лучше ты участвуй в нём косвенно.

Про себя она подумала: «Пригласить зайти в магазин? Не стоит. Слишком семейно. Неприлично интимно. Ещё подумают: муж. На мужа явно не тянет, на любовника – тем более. Лучше пусть подождёт». И он покорился, застыл живым манекеном по ту сторону тротуара.

– Ох уж эти женщины. Шёл спокойно в мастерскую работать. Налетела. Сбила с толку. Заставила вернуться. Зачем я здесь торчу? Кошмар какой-то. Покупаю с чужой женщиной пальто. Невероятно. Да как она посмела? Как вынудила меня прийти сюда? Я же смешон. Развернуться и уйти. Дождь почти перестал. Теперь сама справится. Он продолжал стоять, как врос в асфальт. Ноги не слушались команд, а глаза следили за тем, что происходит внутри магазина.

– Вертится. Всех собрала. Машет. Машет мне рукой. Точно влип. Продавцы тоже выглядывают, смотрят, кого это она зазывает. Скинула. Выползла из кожи, как змея. Другое пальто примеряет. Шустрая какая. От неё подальше надо держаться. Это уж точно. Не женщина – стихийное бедствие.

– Смотри, как я в нём? – Она стояла на подиуме крылечка, подбоченясь, выставив правую ногу вперёд, носком вверх. Вот-вот запляшет, развернулась, показала вид сзади. Он почему-то оглянулся. Стемнело, их никто не видел.

Со стороны магазина мужчина казался ещё ниже ростом и походил на прячущийся под листком осенний гриб, но сейчас он был какой-то совсем домашний. Они действительно напоминали супружескую пару, мирно выбирающую пальто. Обычно мужчины не любят сопровождать жён и предоставляют им возможность делать покупки самим. Этот, милашка, совсем не такой. Какая приятная пара. Из-за тесноты в магазине жена вышла на улицу. Муж оценивает, одобрительно кивает. Доволен, чуть смущён. Видать, покупка пришлась ему по душе. Оба счастливы. Деньги вложены недаром, и время провели вместе. Чем не идиллия?

– Я очень могучая? – кричит она ему сверху.

– Ты великая.

– Спасибо.

– Никто не обнимет необъятное. Это не я сказал – Кузьма Прутков.

– Что ты? Это ещё не формы. Видел бы ты мою бабушку в расцвете сил. Вот это была мощь.

– Никогда не видел. Не знаю, стоит ли сожалеть.

– Не стоит.

– Я тоже так думаю.

– Так я очень могучая?

– Да нет. Больше – фактурная. Это я тебе как скульптор говорю.

– Скажи как мужчина, мне идёт это пальто?

– Очень.

– Наконец-то. Зри – в корень. Кстати, тот же Кузьма Прутков.

Через минуту она уже выбежала из магазина, наспех распрощалась с мужчиной и ринулась в темноту искать банкомат.

Он сдвинулся с места не сразу. Постоял, подумал, выкурил сигаретку, сжимая под мышкой мамин старенький зонтик. Потом взял его в руки и почему-то принялся перебирать выпавшие из гнёзд спицы. Улица уже чернела ночью, уютно пахло осенью и дождём. Он поднял воротник куцего то ли плащика, то ли длинной куртки и быстро растворился в плотных сумерках.

Сны лета

Она видела цветок тирлич и Менчул, горы и долины, запахи сенокосов не давали спать, щекотали нос и тело, питали кожу вкусом трав, а река бормотала, что-то своё и неслась мимо, оставляя её на берегу: отяжелевшую, дремлющую, счастливую. Дневное светило нещадно опаляло землю, и бледные тучи парили, сменялись тёмными, грозясь разлиться дождём. Редкие капли пугали, и она срывалась с места, чтобы уйти, но ничего не происходило, тот же сценарий течения дня, нахмуренное небо прояснялось, и всё возвращалось на круги своя.

Люди во дворах косили, складывали и сушили отаву, продолжали размеренный, ритмичный, обозначенный линиями, кругами и прямоугольниками земных плоскостей вечный жаркий летний цикл страды. По ночам во дворах по-домашнему мирно лаяли собаки, на окне-заплатке сияла великолепием утончённая чужеземка орхидея, а она всеми силами старалась отдалиться от себя прежней, забыться.

Женя приехала сюда случайно, и ничего с этими горами будто и не связывало: вокруг чужой изумруд великолепия и тяжкий крестьянский, до стигматов труд. Хотелось душевной релаксации, снять, смыть с себя в этой говорящей реке городскую суету, избавиться от бреда погони за материальным. Она вдруг решилась и засобиралась в дорогу. Замок взвизгнул, утроба баула поглотила весь её нехитрый гардероб. Пора! Автобус вёз, сопел на подъёмах, и, убаюканная пейзажами, она проехала нужный пункт, встрепенулась уже километров за двадцать, забила тревогу, высадилась прямо на асфальт, тут же пересела во встречную маршрутку, а потом на перекладных, от села к селу, населённые пункты, невозможно длинные, путали и сбивали незнакомыми с уменьшительными суффиксами и дифтонгами названиями, наконец, дорога последний раз изогнулась…. Всё. Добралась. Женя зажмурилась, вдохнула раскалённый солнцем воздух и успокоилась. То, что осталось там, в городе, сразу стало досадным прошлым, настоящее не грозило нахохлиться будущим, а значит, сложностей, как и дождей, в ближайшее время не предвидится. Она обрадовалась подступившей криком к горлу радости свободы, переоделась, накинула что-то лёгкое и побежала к реке. Тут плескались дети, в воде на отмели извивались вопросительным знаком мальки, и прозрачная вода-бесстыдница обнажала тайны дна. Женя растянулась на горячих камнях и заснула.

Она сбежала от опостылевшего любовника к другому мужчине, очутилась здесь, среди гор, и теперь её щекотали предчувствия.

Тело того, кого так внезапно и без объяснений покинула, её всегда возбуждало, этого не отнять. Она знала каждый его изгиб, шероховатости, радовалась отклику на свои даже чуть заметные движения. Женя изучила партнёра: умела натянуть удила, и он вставал молодым жеребцом на дыбы, переходил на долгий, изнуряющий обоих галоп. Ей нравилось обуздывать эту стихию, усмирять и отпускать. Неистовство уходило, наступали часы ласк и неги. Он был красавец, этого не отнять. Молодое упругое тело играло, и на него всегда хотелось смотреть, но однажды она почувствовала пустоту и поняла: их роман затянулся. Нет, ей всё нравилось и устраивало, она продолжала таять в его руках, но нечто, без чего соитие перерастает в докучливую механику, куда-то ушло, если оно, это нечто, и было вообще. Стало невыразимо скучно. Теперь Женя увидела, что он довольно глуп, инертен и с ней частенько блефует. Она закапризничала, как бы мстя за эту пустоту, стала мучить его в постели до изнурения, каверзно спрашивая: «Ты ещё можешь?». Он мог, неистовствовал, долго, как ручной пилой, зубчиками, мучил её тело, а потом наблюдал за результатом: «Ты ещё хочешь?»

– Хочу, конечно, хочу. – И они вновь бросались в постель душить друг друга, как заклятые враги.

Женя почувствовала сладкую боль внизу живота, потянулась, поднялась и пошла в реку. Плавать ей не хотелось. Она зашла на глубину так, чтоб прикрылись плечи, присела, чуть побарахталась, пропуская послушную зелень воды через разведённые руки, согнутые в коленях ноги. Вода сочилась вдоль тела, гладила. Было приятно слышать её лёгкое, податливое сопротивление. Женя посмотрела на себя сквозь преломления воды, розовую, упругую, осталась довольна и легла на спину. Вода и тут не подвела, держала, а она покачивалась на поверхности и смотрела в небо без мысли, без желаний. Пустота. Ленивый покой полуденного зноя. Она вышла на берег и попала прямо в руки солнцу. Ветерок дул, сушил капли, кожа вдруг пропустила внутрь такую радость себя, живой, каждой клеточкой, и она почувствовала свою готовую к наслаждениям плоть до головокружения, обморока. Женя засобиралась, пошла через мелководье, через поляну со скошенной бледной зеленью травой, через участок с войском кукурузы и неприлично торчащих кверху наливающихся початков с бахромой рылец. Ей вдруг захотелось есть: жареного, большим куском, мяса, вина, лимонной дольки и чего-то сладкого.

Новый мужчина появился в жизни Жени, когда ещё с прежним многое связывало. Разрыв не давался в руки, карта просто не ложилась. Они пережили, как затяжную осень, период бурных страстей и притёрлись друг к другу. Теперь она видела пошлую мужскую сытость, лень, мелочность, эгоизм и равнодушие. Стала раздражать его манера посапывать, носить непристойно короткие шорты, которые ему не шли, врываться к ней, как к себе домой, без звонка и предупреждения. Она невзлюбила эту нахалку зубную щётку, ненужной малой архитектурной формой топорщившуюся в её ванной. Странно, но из этих не видимых увлечённой женщиной мелочей складывался теперешний опостылевший мужчина.

Он ничего не подозревал, сердился, смешно обижался, но скандалить не умел, не давая ей шанса к отступлению, был робок, навязчив и всегда крутился под ногами. Одним словом, тюфяк. Женя уже было нацелилась пустить в ход заготовленную уловку подруги: скажи – беременная и исчезнет. Проверенный, давний, как мир, метод, но побоялась. Реакция могла последовать обратная, и этот тюлень (он же тюфяк), с него станется, предложит ей руку и сердце. Замужество пока в её планы не входило. Она решила просто найти противоядие и ему изменить, не сразу, при случае. Торопить события и вешаться на шею кому попало – это не для нее, дурные манеры или просто дамская истерия. Женя залегла на дно: выжидала, взвешивала, анализировала ситуации.

Мужским вниманием она никогда не была обделена. Обычно её отношения с партнерами складывались из суеты, шума, ссор, непонимания. Любовь – война, а на войне предполагалась своя стратегия и тактика. Боевые маневры утомили. Теперь ей не хотелось спешить и менять шило на мыло.

На новую будущую пассию она наткнулась на вернисаже. Он не был красив: глубокие морщины вокруг глаз, невыразительный рот, нос «картошкой», сутулость. В манере держаться чувствовалась некоторая стесненность и даже угловатость, но через все эти несоответствия определению стопроцентного самца пробивалась такая мужская затаённая сила, что она подсуетилась, попыталась не однажды попасть ему на глаза и заставить обратить на себя внимание. Словом, «запала». Странно звучит, но Женя реагировала на его голос и имя. Две совершенно отвлеченные категории, существующие как бы за скобками критериев мужской красоты, делали с ней невероятные вещи. Голос его, низкий, густой, размеренно-тягучий, как звон церковных колоколов, сворачивал дамскую спесь в послушную столовую салфетку. Такой реакции у Жени никогда ни на кого не было, и она стала прислушиваться сама к себе, как к непонятному часовому механизму. Внутри явно что-то зрело, набухало, копошилось, шевелилось, разрасталось, плодилось, надвигалось. Что? Она ещё не знала, но с радостью готовилась к встрече больше с собой, новой, чем с ним, незнакомым. Имя его, простое, как незамысловатая детская сказка, очаровало её сразу. Иван. Ну что тут скажешь?

Он смотрел как бы не на неё, а сквозь, медлил фразой, останавливался на паузе и ускользал куда-то в мысль. Она молчала, слушала. Враз исчезли ирония и зубоскальный, без начала и конца, светский трёп. Женя вдруг поняла, что не лидирует в их игре словами, а ведома, пробивается через их, слов, дебри.

В тот же вечер она получила приглашение провести несколько дней в горах, где он живёт в своём доме с весны по осень. Женя приняла предложение. Её не удивила скороспелость собственного решения. Он был свой, она это знала, они люди одного карраса, незнакомые-знакомые люди. Так зачем же медлить, ждать, делать реверансы? Женя примчалась через несколько дней, и вот теперь лежит на берегу реки. Решение провести бок о бок часть отпуска с незнакомым мужчиной забавляло пикантностью. Больше ничего. Она не хотела ни о чём думать. Зачем? Лучше качаться на волнах предчувствий, сладко дремать и ждать, ждать…

В доме пахло красками и чистыми, похожими на пчелиные соты, деревянными полами. Двери в мастерскую были приоткрыты, как бы приглашали. Она не стала туда заглядывать, чтобы не отвлекать художника, шлёпнулась в плетёное кресло на веранде, заварила травяной чай. Щедрое лето не переставало восхищать. Изумляли исполины флоксы в палисаднике, высокие, по пояс, георгины, виноградная лоза в крупный, необожжённый солнцем, влажной зелени лист, стелящийся вдоль крыши. Соседские холёные свиньи спали в жаркой тени под навесом, по просёлочной дороге катались на велосипедах дети. Было спокойно и не чувствовалось течения времени. День угасал, солнце вяло клонилось к горизонту. Он вышел, легонько тронул её сзади за плечо: «Нравится?» Она не ответила, только кивнула головой. Иван был теперь совсем не такой, каким показался ей в городе: будто вырос, распрямился, загустел. Он аккуратно вытер тонкие пальцы об ветошь и пригласил в дом. Они готовили ужин вместе, накрывали на стол сообща. Нет, вино можно открыть позже, но, пожалуй, глоток она согласна, и чуть сыру.

Женя знала – он за ней наблюдает и сама не сводила с него глаз. Ей нравилось, как он режет хлеб, достаёт приборы. Она растворялась в этом кухонном колдовстве. Они сели за стол, застелённый скатертью в крупную клетку, выпили за её приезд и будущий хороший отдых. Он повёл её в полутёмную мастерскую. Работы покажет завтра, чтоб не злоупотреблять, не перенасыщать впечатлениями и дать ей отдохнуть с дороги. Откуда он знает, что сейчас это лишнее? Женя подошла к окну мастерской, засмотрелась на горы, в которых плавали вечерние туманы. Она не хотела сегодня его присутствия в своей постели. Ей надо было побыть одной. Женя спросила, где в этом доме ей отвели уголок, он повел её по ступенькам вверх, под крышу. Мансардные окна открыли панораму гор. Она ахнула, присела на ровную плоскость кровати, оценила площадь территории, на которой ей доведётся провести несколько ночей, и благодарно взглянула на него. Он постоял ещё у окна, помедлил, выкурил сигарету, пожелал доброй ночи и вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Женя пошла в душ, постояла под тёплой, ласковой струёй и распласталась на матрасе. Сон пришёл сразу.

Запахи, запахи, невозможно всё пахнет, волнует. Букет запахов. Они в комнате, обволакивают пряным зельем. Она спала как убитая, только прикоснулась к подушке и уплыла.

Утром она услышала, что внизу на кухне уже кипела жизнь: что-то жарилось на плите, звенела посуда, задиристо пищал чайник. Она соскочила с кровати, умылась и сбежала вниз. Её ждал лёгкий завтрак, свежие овощи, целиком, на тарелке, ломтики сыра, ветчины, яичница с круглыми удивлёнными, жёлтыми, как солнце, глазами.

Сегодня они пойдут в горы, потом он будет работать. Тропинка – вверх, вверх, неумолимая тропа, круче и круче, плотный ковёр трав. Сколько их там, стрекочущих оглушительным оркестром невидимых насекомых, никакой какофонии, гармоничное соло природы, Песня Песней любви, гимн. Творец, зачем ты так с нами? Разве мы можем приблизиться и звучать, как умеешь это делать ты?

– Устала?

– Есть немного.

– Приляг вот тут, в тени.

Она растянулась под деревом на спине, лицом в небо, бездонную голубизну. Неба всегда много, но видишь его редко, вот так – почти никогда. Женя закрыла глаза, потому что вслепую, ещё больше всё чувствовалось. Иван её окликнул: пора идти дальше.

Спускались с гор долго: пили из родника ледяную воду, ели горьковатые дикие черешни, яблоки, груши. Потом купание. От дома до реки – сто метров по тропинке, полотенце через плечо, что-то чисто символическое из одежды. Хотелось есть, плескаться в воде и кричать от радости.

«А мастерская? Ты сегодня пойдёшь работать?» Он улыбнулся и отрицательно замотал головой: «Спутались планы».

Вечером обрушилась гроза. Дождь бил по крыше, по подоконнику, по виноградной лозе. Он вошёл без стука, помедлил, постоял на пороге, погасил верхний назойливый свет. И снова запахи, теперь уже плоти, мужского свежего тела без косметики, заглушающей вкус естества. Кожа хранит отклик минувшего дня: солнца, реки, чем-то близким и очень далёким пахнет его тело. Как сладко ему поддаваться, таять, расплываться и звучать в этом его заданном ритме, замирать, продолжать, останавливаться и слушать, слышать. Откуда только приходят силы? Как будто в воду бросили камешек и в стороны расходятся круги. Теперь в ней всё иначе. Понимает, ненадолго, потом исчезнет, потеряется, уйдёт куда-то это новое знание. Она кричит, пусть быстрей станет легче, выгибается дугой, пытается освободиться, но не этой свободы хочет её тело, и ноги сами сжимают его торс в замок, не пускают. Она исчезает. Есть только ритм, однообразный вечный ритм сплетённых тел. Тантра. Жарко, безвыходно и пусть бесконечно, до исступления, до смерти, которой нет.

Рассвет сереет в окне. Усталость. Пустота тела. Горит кожа. Уснуть, уснуть… Отвернись, прижмусь к тебе сзади всем телом, животом, лицом между лопаток, твоих крыльев, мой ангел. Спи. Сплю.

– Ты хочешь меня писать? Есть женщины намного красивей меня. Это другое? Наверное, художнику виднее. Вся лучусь? Возможно. Хорошо, буду позировать, но перерывы мы заполним любовью. Я стала бесстыдной и алчной. Хочу, хочу, хочу. Буду радоваться и фосфоресцировать, как море… Когда-то видела в августе, всё светилось, переливалось, двигалось, жило маленькими организмами. Море плотское и бесстыдное, как я сейчас с тобой. Неделю как минимум? Тогда я тут застряну. Прекрасно, что ты не возражаешь. Уже начинаем? Хорошо. Готова, раздеваюсь, ещё свободней, как у Модильяни. Ого, как высоко мы берём. Нет, я не сомневаюсь. Не могу в тебе сомневаться, это просто невозможно. Я в тебя верю. Откинуть волосы? Хорошо.

Странно ты на меня смотришь. Как будто ты есть и тебя нет. Я ревную к той, что на полотне. Она крадёт тебя у меня. Ненавижу её. Иди ко мне. Отложи кисть. Нет, не тут, там, в моей, нашей, комнате под крышей, где сбились мятые простыни, где пахнет нами и любовью. Не впускай кота, пусть не подглядывает. У этих животных такой умный, понимающий глаз, а грация. Жарко, жарко, влажно, мокро, и нет избавления, выхода, конца.

Дни бегут, не успеешь проснуться – вечер. Ты мне покажешь работу? Хорошо, завтра так завтра.

* * *

Как ты меня нашёл? Тебе дали мой новый номер. Кто? О, господи. Куда пропала? Волнуешься? Со мной всё в порядке. Ты меня ищешь? Зачем? Не приезжай. Уже едешь? Да, не одна. На него посмотреть? Как хочешь. На твоём месте я бы этого не делала. К тому же я сама в гостях. Да, он мой любовник. Только не устраивай, пожалуйста, сцен. Почему он должен на мне жениться? Не смеши. В каком веке мы живём? Я знаю, ты бы женился, но я не хочу за тебя замуж. Прекрати. Хорошо, встретим.

– Иван, он к нам едет, тот, что был до тебя.

– И как, прикажешь, его принимать?

– Не знаю. Прости, я этого не хотела.

Они ужинали втроём. Женя нервничала, натянулась, как струна. Её милый, добрый тюлень пьёт водку, а это чревато. Не хватало ещё скандала и битья посуды. Он хочет, чтоб она вернулась, немедленно уехала с ним. Может, прав. Любовь любовью, но кто в этом мире создаёт семьи по любви? Единицы. Всё когда-то заканчивается. Лучше рвать сейчас, по живому, чтоб не привыкать и потом не валяться в депрессии. Художники не созданы для семьи.

Дождь, дождь, туманы мечутся в горах, в воздухе влажно, как в их постели, полнолуние. Когда эти насекомые спят? Зачем они так звонко о любви, ухо не выдерживает. Луна, как большой, на всё небо, фонарь. Пойду к реке, искупаюсь. Пусть эти два бычка побудут вдвоём. Может, сговорятся, поделят её по-братски, или один уступит другому, как наложницу. А если подерутся? Увы, это невозможно, слишком интеллигенты.

Ночью совсем другая вода: свинцовая, тяжёлая, жутковатая. Одна на берегу, как русалка. Сейчас бы заманить обоих в воду, защекотать, заласкать, уволочь на дно, чтоб навеки её. Оба такие красивые, бледные, с отрешёнными лицами, длинными, как водоросли, волосами. Сердце в расставании сочится кровью, а тут вечное русалочье обладание, собственность и никому, никому никогда. Часть её жизни: ни вычеркнуть, ни забыть, ни сократить. Хорошо плыть против течения, преодолевать, к чему это вечное преодоление? Нет, лучше полежать на спине, покачаться, послушать шёпот реки под собой. Сегодня они ночуют втроём под одной крышей. Смешно.

– Где он?

– В саду. У него спальник.

– Замечательно, а я уже волновалась.

– Пойдём.

– Пошли.

– Ты плачешь? Не надо. Не терплю слёз.

– Не хочу уезжать.

– Ничто не может длиться вечно.

– Знаю. Давай не будем сегодня спать.

– Давай.

* * *

– Вы готовы смотреть работу?

– Да.

– Тогда пойдём.

Они вошли в мастерскую, залитую мягким утренним светом. Полотно, развёрнутое к зрителю, стояло посредине комнаты на мольберте. Женя увидела себя, большую, раскинутую на весь холст. Синева фоном, неестественной величины раковины перед ней зависли, что-то ещё незначительное из атрибутов ей сейчас мешало. Там, там она была свободна. Тело плыло по этой синеве. Это была она, и родинка на бедре тоже её, на месте, как приклеенная, но такой она никогда себя не знала. Тело было сыто любовью, расслаблено и в полной гармонии с душой. Лицо отрешено, смотрело и на зрителя, и как будто в сторону. У этой женщины мысли были далеко. Неужели это она, чувственная, безмятежная, принадлежащая кому-то невидимому, оставшемуся за пределами художественной реальности, но незримо присутствующему. Женя вдруг увидела злое лицо своего тюленя.

– Ты, ты со мной никогда такой не была.

– Я сама себя такой не знаю.

– Не оправдывайся. Можешь оставаться.

– Нет, мы уедем отсюда вместе.

– Собирайся. У меня нет больше времени.

Они выехали, когда ещё метались среди гор туманы. Женя возвращалась к себе прежней, но знала, что прежней она никогда больше не будет.

Однажды случилось

Иванова, или Каменный Гость

Эта женщина состоит из монологов. Она говорит в стороны, зловеще разрастаясь в слове колючим, непролазным кустарником, перепрыгивает с одной темы без всяких на то оснований на далёкую, как Индия, другую. Потом она исчезает и возникает рядом, почти вплотную, но суетится где-то внизу, в сносках, запутанных комментариях, и пространных примечаниях, петляет, уводит в чащу слов, от темы, которой просто нет, поток разрозненных фраз кое-как присобранных интонацией. Мысли скачут блохами, как на шерсти упитанного кота, весеннего пройдохи, вернувшегося после долгого загула домой, понять что-либо практически невозможно. Ты не собеседник, скорее проводник, по которому слова от неё идут к тебе, потом возвращаются к ней же самой. Тут особый шифр и лучше отключиться, но если слушать (она умеет заставить), то из хаоса разноречивого нагромождения речевого потока, не сразу, сложно, как солнце после сезона дождей, что-то всё-таки возникает. Суть пока не ясна, но когда начинает проясняться и появляется тропинка, ты, наконец, понимаешь, как долго она тебя уводила от цели, пытаясь вытянуть то ли совет, то ли оценку, то ли выстроить предполагаемый свой же в будущем ход.

Я обожаю эту женщину. Она появляется внезапно, ближе к ночи, часов в одиннадцать, двенадцать. Я переговариваюсь с ней по домофону, пытаясь убедить, что для визита слишком поздно и я уже в пижаме. Бесполезно. Она проникнет. Безропотно одеваюсь, и мы идём в ночь выгуливать друг друга. Для променада явно не подходящее время – час забулдыг и редких, спешащих по домам запоздалых, прохожих. Мы как будто крадёмся, как будто боимся, как будто независимы. Не наше время. Мы привлекаем внимание: немолодые дамы в самый разгар буйной весенней ночи, две причудливые, вытянутые в свете фонарей тени, шарахающиеся в стороны при каждом непонятном звуке.

Она появляется часикам к восьми, сочится, как запах утреннего кофе в дверные щели. Отбиться сложно. Бросаю дела и сажусь перед ней лицом к лицу. Я – стоматолог, обречена смотреть ей в рот без всяких перспектив на скорое освобождение, она – пациент, у которого действительно всё очень запущено, но спасти ещё можно, меня уже – нет. Я ненавижу эту открытую помадно-красную не останавливающую движение рану-отверстие, в которую провалились и погибли мои утренние планы. Пытаюсь смириться и расслабиться, нахально, широко зеваю и жду, когда она уйдёт. Размечталась. Никто уходить не собирается. Я слушаю бред, похожий на сложное утреннее похмелье. Нет, боже упаси, она не пьёт, редко – пригубит. Зовут её тоже непросто: Та – Ма – Ра. Имя ассоциируется в моём мозгу с тяжёлыми шагами Каменного Гостя. Идёт, приближается, в моих висках тяжелое её имя, стучит ближе, ближе, настаёт мой роковой час.

Нет, она не монстр, не чудовище и не наваждение. Это неправда, шутка, художественный вымысел и гротеск. Всё намного будничней и проще. Передо мной милая улыбчивая дама в дымчатых очках на пол-лица, пепельных наивных кудряшках, усыпанная милыми веснушками-конопушками, сплошное обаяние и почти лубочный наив, в прошлом – учительница младших классов Тамарочка Иванова.

Теперь пенсионерка, дежурит каждые четвёртые сутки в учебном заведении. Тут она ведёт сложный журнал учёта, выдаёт ключи, а по совместительству преследует свой интерес – вынюхивает квартирантов-заочников. Обычное дело – жизнь тяжёлая и свести концы с концами трудно. Почему течения прибивают её щепкой ко мне, я не знаю.

Как всегда она голодна, жадно и много ест всё подряд. Я озадачена, под угрозой уничтожения обед, приготовленный на семью. Потихоньку прибираю с плиты кастрюли и прячу в холодильник. Тамара понимает и слегка обижается, но тут замечает сладкое, мгновенно изворачивается, на ходу хватает из-под моей руки уплывающий кусочек, заворачивает в салфетку (дома попробует) и успокаивается. Мир между нами восстановлен.

– Кто это? – пугливо-сонно спрашиваю я.

– Это я.

– Кто я? – не понимаю, потому что внутри давно сплю. Моё полое тело отдельно от меня и мысли бьётся об углы квартиры. Неживая рука держит трубку домофона. Это она, её сладкий бодро-радостный голос. Я безропотно одеваюсь, и мы выходим в ночь. Держим путь на набережную. Ветер приносит запах цветущих каштанов, внизу плавно течёт река, фонари прячут головы в нежную зелёнь абажуров из лип. Она не видит, не может видеть. Тамара сосредоточена на прожитом дне, состоит из обрывков историй, в которых появляются и мгновенно исчезают незнакомые мне люди, разматывает клубок слов, ведущих в тупик, анти-Ариадна.

Сегодня Тамара снимала стружку с пуделя у богатой вздорной старухи. Стричь моя знакомая не умеет, для уверенности привлекает приятельницу. Та тоже оказалась не в теме, что выяснилось только по ходу действия. Пуделя изуродовали, как могли, но работу сумели приподнести в лучшем свете и раскололи ветхую бабушку на аж пятьдесят гривен. Я автоматически удваиваю сумму. Знаю: Тамара всегда говорит полуправду. Потом она присматривала за ребёнком. Четыре часа в роли заботливой няни, белкой грызущей хозяйское печенье, беззаботно оставленное на столе в вазочке. Утро тоже не прошло даром. Пенсионерка бодро носилась по городу, разносила в магазины пирожные, испечённые в глубоком подполье одной из её многочисленных сообщниц-приятельниц.

– Тамара, сколько же ты за день зарабатываешь? – Нескромный вопрос зависает в воздухе. Она вдруг дёргается и напряжённо смотрит вдоль линии лавочек.

– У тебя кулёчка случайно не найдётся?

– Нет, а зачем тебе сейчас кулёк? – отвечаю осторожно вопросом на вопрос.

– Бутылки, – стонет она заунывно-протяжно, как на луну, учуявшая мечту собака.

– При чём здесь бутылки?

– Вон, вон, под лавочкой, – дар речи потерян, теперь она тычет пальцем в невидимое пространство, но чётко по курсу. Никакими силами её уже не удержать. Тамара срывается с места и несётся в темноту, роется под лавочкой, находит. Сложить пустую тару некуда. Она потрясена: добыча упущена и оправданий никаких нет. Не учла, оплошалась, понесла убытки.

– Ты что, бутылки вышла собирать?

– Нет, конечно, но посчитай. Десять бутылок – и можно пару булочек купить.

– Успокойся. Ты же не бомж, учительница. Стыдно.

– Двадцать долларов, – вдруг говорит она.

– Что двадцать долларов? – опять я не в состоянии уследить за прыгающей её мыслью.

– Ты же спрашивала, сколько я сегодня заработала.

– А-а-а. Молодец.

Мы молчим. Я любуюсь пейзажем, Тамара лихорадочно подсчитывает предполагаемые бутылочные потери: сначала в день, потом – за декаду, месяц, год.

Возвращаемся, выходим на безлюдную площадь. Приятельница тащит меня через пассаж. Это нелогично, я отбиваюсь. Зачем делать лишний круг? Мы почти дома.

– Там шифер, – делится она со мной тайной.

– Какой ещё шифер?

– На сарай.

– О, господи! Где ты уже шифер высмотрела?

– Во дворе, – говорит она, потупив глаза за стёклами очков, чистое смирение… – Если мы пойдём через пассаж, выйдем на Волошина, то там, во дворе…

– Мы сегодня ещё шифер красть будем?

– Ты что? Я просто посмотреть, – оправдывается она.

– Зачем нам ночью шастать по чужим дворам? Ты что, шифера никогда не видела? Это же не выставка-продажа строительных материалов, а чужой двор. – Я почти задушила её логикой, но она вывернулась, глотнула воздуха и уже тычет в киоск, у входа на пешеходный мост.

– Смотри. – Сердце моё холодеет от страха и недобрых предчувствий.

– Что ещё?

– Там.

– Я ничего не вижу.

– Там пакет.

– Ну, да, – соглашаюсь я.

– Пойдём, посмотрим.

Подходим ближе. Под сигаретным киоском стоит забытый кем-то аккуратный бумажный узелок, из которого торчит кривая хилого саженца.

– Дерево. Фруктовое, – она трепещет, как будто нашла всё золото Майи.

– Бери и пошли домой. – терпение моё на грани, но тут Тамару одолевают сомнения. Сам факт находки кажется неправдоподобным. Пакет явно появился здесь ещё засветло, когда киоск работал. За это время сколько людей прошли через пешеходный мост, и никто не заметил, никто не позарился, этого не может быть. Если не взяли, то что-то тут не так. Возможно, это вовсе не саженец, а законспирированная бомба, предполагаемый террористический акт. Она замирает в нерешительности.

– Бери, бери, как ты домой явишься с пустыми руками? Не поймут. – Весомый аргумент убивает страх перед бомбой и стимулирует подругу на действие. Тамара хватает саженец и бежит через площадь, не догнать. Вот он, материализованный инстинкт добытчика.

– Куда? – вдогонку кричу я. – Домой, – отвечает мне уже не Тамара, а эхо.

В разгар ночи под свежей молодой луной мы прикапываем в её дворике саженец, поливаем и ощупываем деревце. Мы – воплощение алчных планов кота Базилио и лисы Алисы с компанией. Неплохо верить в существование заветного места, где может вырасти волшебное дерево.

* * *

– Людочка, пойдём со мной туфли покупать. Я на выборах денег заработала. – Утренний внезапный виртуальный снег в виде Тамары падает на мою грешную голову.

Мы идём в элитный магазин итальянской обуви. Тамара долго приценивается, примеряет, рассматривает ножку в зеркалах, думает. Наконец, акт покупки состоялся. Дорогую обувь, логично полагает Тамара, надо сразу обмыть, чтоб хорошо носилась. Я ищу приличное кафе. Она не возражает и предоставляет право выбора мне, потому что не ходок по заведениям, где деньги кидают просто на ветер. Экономия – вот её лозунг и главный жизненный принцип. Чем ближе мы приближались к месту, тем больше Тамара окаменевает. Я ничего пока не подозреваю, выбираю столик с видом на цветущие сакуры, открываю меню.

– Людочка, ты пей кофе, я не буду. Просто посижу рядом, отдохну.

– Ты же меня пригласила, – опешила я. Признаюсь, впервые она загнала меня в тупик.

– Пригласила, но денег у меня нет, всё истратила. Сама понимаешь, обувь дорогая. В кошельке пусто. Веришь? – она открывает портмоне и высыпает на столик мелочь.

– Верю. – Как не поверить, иных вариантов у меня нет, но может, там, на дне сумки припрятан ещё один кошелёк или сумочка у Тамары с двойным дном?

– Сейчас ты будешь смотреть мне в рот и с завистью наблюдать за тем, как я уплетаю пирожные? – констатирую я очевидный факт с железом в голосе.

– Ну, да, – безмятежно улыбается она своей знаменитой блаженной улыбкой на пол-лица, – но ты же мне дашь кусочек пирожного, правда? Я у официантки ещё одну тарелочку попрошу.

Делать нечего. Я заказываю для Тамары кофе и пирожное. В благодарность она дарит мне очередную странную историю.

Туфли приятельница заработала тяжким трудом во благо нашей державы. Ей очень нравятся выборы, признаётся приятельница. Они, слава богу, в нашей стране перманентны и никогда не заканчиваются. К очередной задаче подруга подошла, как всегда, изощрённо-творчески. Тамара записала всех членов семьи в агитаторы и вечерами колесила по городу на стареньком велосипеде, развозя пропагандистскую литературу за всех мёртвых душ, числящихся в списке активных пропагандистов, и за себя, преданную делу, лично. Изворотливый её ум сразу вник в ситуацию и пошёл дальше: Тамара пристроилась сразу в два лагеря-антагониста и на новом поприще преуспела. И там и там требовались ноги, они у неё были длинные, мускулистые, с большими почти мужскими коленками всегда наружу и развитыми икрами велосипедиста. Активную пенсионерку всюду любезно приняли, ободрили, объяснили политику и отправили в массы. Никто не заподозрил пожилую женщину в лукавстве. Схема прошла на «ура». Кэш Тамарочка скосила крупный, правда, на самом последнем этапе пришлось сделать выбор, примкнуть к одному из блоков, конечно, лидирующему. На избирательном участке она торжественно «заседала» только в одной ипостаси, может, и раздваивалась, но только в сознании. Этого никто не заметил.

Приятельница с аппетитом уминала пирожное, купленное на мои деньги и выставленное за её новые модельные туфли, и округляла глаза. Таким способом она обозначила сумму, заработанную на выборах. При всей сумбурности Тамара умела осторожничать, не любила озвучивать цифры, держала их в тайне, чтобы не сглазили соперники и завистники. Своё решение с головой нырнуть в политические игры объяснила просто: «Они нас обманывают и без конца «кидают». Почему бы не воспользоваться моментом и не принести в семью лишнюю копеечку? Согласись, мы – исполнители, в хвосте цепочки, нам падают крохи от их аппетитного пирога».

Её изобретательность была мне симпатична, хотя сейчас она, не моргнув глазом, залезла в мой довольно скромный кошелёк. На счёт семьи приятельница тоже чуть преувеличивала: тридцатилетняя дочь, взрослый работающий сын и муж-пенсионер, знойный «мужчина в халате» – жили все в куче в трёхкомнатной квартире. Каждый в отдельности себя обеспечивал.

Иногда я забегаю к ней в гости. Иванова принимает на кухне, больше негде, всё забито. Она спешит: надо кинуть семье кость и бежать на промысел. «Мужчина в халате» осторожно приоткрывает двери, заглядывает не весь, только одной головой и плечом. Он недоволен, ворчит и жалуется. Жена всегда в бегах, дома не держится. Приходится коротать старость в обнимку с телевизором – единственным, кроме него, домоседом в семье. Муж ухожен, аккуратен, пахнет исключительно французской парфюмерией. При виде меня он начинает странно дёргаться, извиваться, смотреть тайно плотоядно, посылать мужские флюиды. Непонятно только, чего. Пыльцы давно нет ни у кого из присутствующих дам, пестики, увы, пожелтели и зачахли. Старичок явно фантазирует, преувеличивает возможности и страдает утопиями, но выглядит действительно на все «сто».

У мужа своё развлечение. Он любит ходить на рынок, изучает цены, прикупает зелень и свежие фрукты. У него диета с преобладанием в рационе овощей. В холодильнике у них тоже сложно: у каждого своя полка и свой харч. Я не углубляюсь: в любой семье свои заморочки. Провести спокойно несколько минут в гостях удаётся редко. Из комнаты тараканами выползают квартиранты. Где она их держит, непонятно, но умудряется как-то запихать в квартиру несколько человек сразу, минимум двоих, максимум удивляет даже видавшую виды меня. Квартирка у неё небольшая, комнатки крошечные, но Иванова человек изобретательный. Раскладную кровать она отняла у меня давно и унесла в свою норку, вероятно, пожизненно: передел собственности и рейдерская атака. Тамара строго следит за расходом воды, маниакально щёлкает за домочадцами и постояльцами выключателями и отдаёт предпочтение студентам из сёл. Они приезжают навьюченные, как мулы. Студенты везут картошку, сало, домашние молоко, сметану, масло, колбасы. Тогда Тамара кардинально меняет привычки индивидуалиста и собственника, начинает жить коммуной – общий стол и всякое такое. Муж тоже забывает про овощную диету и присоединяется.

Картошка на сковороде вдруг по-кошачьи фыркает, шипит, плюётся по стенам и отвлекает меня от мыслей. Иванова украдкой отставляет в сторонку керамический кувшинчик и блудливо косится в мою сторону. На столешнице – пол-литровая сиротка, пластиковая бутылочка с подсолнечным маслом. «Для такой семьи явно маловато. Что-то тут не то. Опять химичит», – отмечаю я. Она вдруг срывается с места и бежит в коридор за студентами проверять, выключен ли свет. Движимая любопытством, я поднимаюсь с табурета и тайно заглядываю в сосуд. Непонятно. Какая-то жидкость. Может, она алхимик? Наливаю в стакан содержимое, пробую – обыкновенная вода. «Вот почему так шипела картошка», – догадываюсь я, разведчица, и как ни в чём не бывало, усаживаюсь в угол, на своё прежнее место.

Вечером мы выходим на улицу. Тамара прогуливается не просто так, а вынашивает план нашей совместной летней поездки в Крым. Я отбиваюсь, как могу, она наседает, путает, сбивает меня с толку, пускает в ход тяжёлую артиллерию аргументов.

Вообще-то подруга появляется волнообразно, наскоками, то докучлива, как осенняя муха, то – месяцами – ни ногой. Я знаю – снова в идеях и делах. Поначалу мне её не хватает, но потом я забываю о существовании приятельницы вовсе.

– Иванова, привет! – кричу я радостно и машу издали рукой. Она держит «мужчину в халате» под руку, ведёт по центральной городской улице, сопровождает, как принца Уэльского. Тамара нарядна, причёсана, узловатые коленки бесстыдно торчат сучьями, юбка выше допустимых в таком возрасте норм.

– Мы идём со Степанычем пить пиво, – бросает в меня словом, небрежно, как обглоданную собачью кость. – Вечером зайду.

Я в растерянности. Вот это да! Как величественно, какие манеры, какая гордость в каждом движении, какая демонстрация полноты слияния! Она вывела его на прогулку, показывает, как циркового слона. Восхищайтесь, мой муж на людях, без халата, и я здесь вся, с коленками, очками и знойными икрами достойным к нему приложением. Смотрите, мы оба ещё ничего! Она проплывает мимо меня белоснежным, качающимся на волнах кораблём, бросив в толпу, как конфетти, радостными брызгами смеха. Тамара, царица, волшебница, хранительница тайн брака.

Она появляется через несколько месяцев, как обычно ночью, не одна. За ней бочком входит существо, больше похожее на Тамариных низкорослых собачек неизвестной породы и без шерсти, на длинных, почти спичечных ножках, повизгивающих под кухонным столом. Приятельница представляет спутницу: врач, многодетная мать, очень бедная, нуждающаяся в помощи женщина. Я, как всегда, безропотно собираюсь, и мы выходим. Стоит поздняя осень, обглоданные деревья шумят на набережной, и мы диковатой толпой устремляемся в ночь.

– Полушубок мне одна женщина подарила. Я за её мамой ухаживала. Сейчас они в Израиль уехали. Вот, на память, – пустилась в сбивчивый галоп новостей Тамара.

– Хороший полушубочек, правда?

Вопрос застаёт меня врасплох. Я кошусь на неё, не знаю, что ответить. Выглядит приятельница более чем странно. Клочья меха торчат из подарка богатой покровительницы в разные стороны. Куцая шапчонка потеряла форму и чуть прикрывает затылок. Под ней завязан выцветший шерстяной шарф (чтоб не простудить ушки), плотно облегает овал лица. Очки не вписываются. Для них уже нет места. Сапожки смахивают на армейскую топорную кирзу шестидесятых.

– Мне далеко в больницу доезжать. Это же не Ужгород, а Чоп. В Ужгороде работы нет. Четверо детей на руках. В школу их надо собрать, времени совсем не хватает, – не в тему сетует на жизнь, лепечет доктор подозрительной наружности, но с приятным акцентом женщин с востока. То, что на ней, маленькой и тщедушной, надето, не стоит даже подробно описывать – будто она приготовилась к экстренной эвакуации и надела на себя всё подряд, что было в доме: хаотично и без разбору. Из маленькой хрупкой миловидной женщины превратилась в капусту, в темноте не разобрать ни пол, ни возраст. Мы выстраиваемся в неровную шеренгу, идём по аллее, чуть разбредясь вширь. Поравнявшись с нами, стайки молодёжи пугливо разлетаются и долго оглядываются вслед. Я пытаюсь увидеть нашу компанию их глазами, тоже пугаюсь и обещаю отдать страдалице старые окна и двери, кастрюли, тарелки, пальто, обувь и что-то ещё. Добычу приятельницы частично вынесли той же ночью и, вероятно, сразу же поделили между собой поровну.

– Людочка, ты же моя подруга. Поехали вместе на море, – снова призывает меня к действию Тамара.

– С чего ты взяла? Какие мы подруги? У меня, кроме тебя, ещё и другие есть.

– Неправда, только я одна. Никто к тебе никогда не приходит.

– Они же ночью, как нормальные люди, крепко спят. У моих друзей иные биоритмы, – язвлю я.

Ехать с ней? Да ни за что! Позора не оберёшься. Мне хватило только одной истории об её конструктивном отдыхе, вообще-то у Ивановой – их много.

В прошлом году они с компаньонкой удивляли Крым. Тамара загодя нашла знакомых своих знакомых в Симферополе, которые куда-то собирались выехать, но не уехали, а, может, всё-таки получилось, но я не поняла, запуталась, потом кто-то позвонил, соединил концы, связал в узелок, напомнил об услуге прошлых лет, замолвил словечко, в результате чего их приняли на постой. До моря из Симферополя больше часа электричкой. Они сновали туда-сюда целые две недели, чуть устали, но в деньгах выиграли, так как в Симферополе виноград дешевле. Она тут же осеклась и замолчала. Во фразе явно отсутствовала логика.

– Какой виноград? Ты что, виноград продавала? – насторожилась я в предчувствии кульминации.

– Ты понимаешь, в Симферополе он шесть гривен, а у моря – двенадцать, – ушла в свою бухгалтерию, отклонилась от темы Тамара.

– И что?

– Ничего. Пенсионерам знаешь как трудно, – напала вдруг на меня Тамара. – Мы с собой корзиночки взяли, целых сто штук, – ещё чуть-чуть приоткрывает она завесу над тайной активного отдыха.

– Какие ещё корзиночки? – стону я.

– Плетёные, наши закарпатские хлебницы. Я на базе по дешёвке купила.

– И что?

– Знаешь, как выгодно. Вот, к примеру, захотелось нам пить. Мы в очередь стали, выменяли корзиночки на квас и ещё сдача…

– Господи, Иванова, и ты хочешь, чтобы я, умирая от жажды, жары и усталости корзинками с тобой торговала? Не будет этого. Не совращай.

– Ну, знаешь, не у всех денег, как у тебя. Надо же крутиться, – обижается она.

– Иванова, миленькая, зачем тебе крутиться? Ты что, не заслужила животом вверх на солнце полежать, не шевелясь, тихо, без суеты и мельтешения долларов в глазах? По простому и популярному принципу: «Я на солнышке лежу. Я на солнышко – гляжу».

– Заслужила.

– И зачем, скажи на милость, на твоём личном, интимном, домашнем «очке» гроздья квартирантов? К чему суета, вечный загон, пена у рта, брось, езжай куда-то отдохни по-человечески, поживи для себя. Что ты в своей жизни кроме чужого пуделя видела? – завожусь я.

Тамара сердится и уходит. Я долго, как старый натруженный утюг, остываю. Какое, собственно, моё дело? Это её жизнь и её выбор. Много нас, таких белок в колесе, может, чуть иначе, не до абсурда, но в принципе… По большому счёту, она труженица, «мужчина в халате» преспокойно на её шее обломствует. Мне какое до них дело? Со своим бы разобраться. Зато, какая колоритная. Просто чудо. Пойду, извинюсь.

– Иванова, это я.

– Заходи, Людочка, а может, лучше в саду посидим?

У меня негде, квартиранты на кухне помидоры маринуют.

– Кому, тебе?

– Мне.

– Я тут побелку затеяла. Степаныч против, ругается, из комнаты почти не выходит. Вот они мне и помогают.

– Ты белишь, маринуешь помидоры, и в этом хаосе у тебя ещё и квартиранты в гастарбайтерах?

– Да, взяла ненадолго. – Она опускает глаза наивной скромницы.

– Нет, я никогда не перестану тебе удивляться. Ты не просто умная, ты больше – великая!

Она радостно смеётся и заводит песню из нашего общего пыльного прошлого про пароход, на котором играет музыка, и кого-то вдали на дальнем берегу. Чутьё моё подсказывает – это только прелюдия, и оно меня не обманывает. Тамара тут же выкладывает мне по секрету последнюю запутанную историю с несколькими действующими лицами, случайными знакомствами, загранпаспортами, визами, мужчинами-вдовцами, несбыточными надеждами и планами, а впрочем, чем чёрт не шутит, может, реализуется, потому как это о ней, а не обо мне.

Моя подруга завела знакомство с приезжей женщиной, тут же сдала ей угол и историю скитаний выудила.

Новая знакомая оказалась с юга Украины, по профессии музыкант, педагог, одинокая и вся зацикленная на поиске пары. Она углубилась в сектантство, регулярно посещала молельный дом, где сердобольные всезнающие старушки сунули ей заветный адресок жениха, который жил не то в Сербии, не то в Хорватии, но наш человек, из-под Одессы. Завязалась горячая переписка, он приглашает претендентку на смотрины, обещая, как благородный джентльмен, все расходы взять на себя, мол, обеспечен, и содержать её ему по силам. Женщина снялась с места и поехала знакомиться, но тут возникли сложности с визами: чего-то там не хватало и границу пересечь оказалось делом сложным. На этом жизненном этапе бедняжка застряла в чужом городе, была мгновенно высчитана, отсортирована в толпе прохожих по затравленному блуждающему взгляду, подцеплена ловким Тамариным коготком, выужена, обласкана, обработана и отправлена, как золотая рыбка, восвояси до выяснения дальнейших обстоятельств сватовства с учётом интересов уже обеих женщин: горе-путешественницы и её благодетельницы. Словом, была невестой, оказалась разведчицей. Новая знакомая вернулась слишком быстро. Тамара сразу устроила допрос с пристрастием: выкладывай, как на духу!

Мужик, действительно, попался состоятельный: дом у моря и всякое такое в гараже и рядом. Всё шло как по маслу, они друг другу приглянулись, но с заходом солнца южная кровь вскипела, хозяин мешкать не стал, взбил на большой двуспальной кровати подушки и решил гостью обкатать, проверить на качество. Как же иначе – деньги уплачены, теперь пора расходы возместить. Та на колени, в плач: «Не могу, – говорит, – религия не позволяет. Всё для тебя буду делать: стирать, убирать, готовить, но будь добр, пощади, избавь от интима. Моя сложная вера такие отношения до брака исключает». Дед рассердился и невесту домой отправил. Та через границы переезжает и печалится: жениха упускать не хочется. Они с Тамарой долго думали и разработали новый план Барбаросса: в следующий раз поедут к деду вместе. Тамара, как женщина знойная, будет не вылазить из койки. Подруга согласна ограничится ролью прислуги: на подносе к месту действия еду подавать, чтоб «молодята» не отвлекались. На том и порешили. Теперь моя Тамара ждёт вестей и к новой жизни открыта. «Ну их, домашних, поеду, там и останусь. Надоело батрачить. Может, не этого, а другого кого-то найду. Главное – зацепиться, а там, глядишь, замуж выйду. Дочь не хочет жизнь свою устроить, значит, я вместо неё».

Слушаю сбивчивый рассказ подруги, не без усилий пытаюсь перевести его на понятный язык, уж больно сложно, сбивчиво, нервно и витиевато, а главное, неправдоподобно звучит её новая история. Наконец, код найден, смысл расшифрован, выстраивается логическая цепь событий.

– Тамара, ты же замужем, – робко пытаюсь вернуть её в действительность.

– Да это разве муж? Нет, ты права, – вдруг отступает она. – Что он без меня делать будет? У него, диета, желудок и сердце больные. Жалко, конечно, не один десяток лет прожили, но что поделаешь. – Она просит у меня совета. Я отшучиваюсь, она, как всегда, настаивает.

Мне всегда хотелось о ней написать, но Тамары так много, что боюсь увязнуть в бытовых подробностях. Какая-то она всё по мелочам: бутылки, корзиночки, а вот если бы по-крупному, что тогда? Вышла бы из неё бизнес-вумен? Нет, этот ручеёк никогда не станет рекой, потому как не та стихия. Для любого бизнеса нужен размах, горизонт, вера, полёт. Не та планка, но журчит, струится, бежит. Вдруг я загрустила, и мне захотелось её увидеть.

Звонок, как всегда, прозвенел поздно вечером. Она по делу, нервничает, спешит. Тамаре срочно нужна очередная кровать-раскладушка. Их у меня три, она об этом знает, давно положила глаз. Без кровати её родственники, нахлынувшие внезапно среди ночи, никак не обойдутся. Просто не на что положить. Я улыбаюсь мирно, не ропщу. У Тамары за первым текстом для меня, с умолчаниями и тайной, выглядывает второй, настоящий – её. Видно, снова подцепила на улице квартирантов и тащит в дом, но положить не на что, реальный заработок вот-вот сорвётся с крючка. Она готова отстаивать права на раскладушку вплоть до самого утра. Я выкатываю в коридор кровать на железной панцирной сетке. Пока колёсики скользят по паркету, она управляема и легка, но на асфальте…

– Тамара, она неподъёмная. Пойду кого-то из домашних попрошу тебе помочь, – говорю я и ухожу. Через минуту возвращаюсь, но её нигде уже нет: ни в коридоре, ни на лестничной площадке, ни в подъезде. Она исчезла, растворилась, только последние брошенные слова ещё звучат в ушах: «Скоро встретимся. Давно вместе не гуляли».

Тамара не приходит и исчезает из моей жизни так же внезапно, как и появилась.

Сату-Маре, Баю-Маре

Вариант мужской

– Поехали в Румынию, – предложил явившийся из туманного прошлого старый школьный друг. Он сидел за кухонным столом, по-хозяйски широко разложив рабочие кулаки-булыжники, и вовсю умничал. Бутылочку водки они уже приговорили. Пошло хорошо, под селедочку, когда показалось донышко тары, друг вошёл во вкус беседы и заметал стрелами бессмысленных идей.

– Кто в Румынию, я или он? – не поняла Неля и показала сначала на себя, потом перевела указку пальца на мужа. Вместе соединить всех троих в предполагаемой поездке было немыслимо. На кухне – ещё полбеды, утихомирить можно, но на чужой территории, в почти экзотической стране, все знания о которой умещались, как шёлковый носовой платочек на дне концертной сумочки, существовали в виде почти не досягаемых по смыслу слов: Дракула, Трансильвания и почему-то «сильная дипломатия». Откуда взялось и проросло в памяти зёрнышком последнее – она не знала. По всей вероятности – информационный атавизм. Муж моментально затряс головой и замахал руками, как будто на него напали лютые слепни.

– Не могу, я занят. Никак не могу. Понимаешь, встречи, контракты…

– Тогда поедешь ты. – уже чужой палец, коричневый и толсто-пролетарский, пошёл гулять по кругу и остановился на ней, как роковая стрелка в игре в рулетку.

– Я тоже не могу, – подскочила Неля на табурете и так же, как только что её муж, сильно замахала руками. К её возражениям мужчины отнеслись скептически. Почему-то в семье она считалась праздной, если не сказать вовсе бездельницей. Работа в доме в счёт не шла, поэтому муж любил разнообразить жизнь жены всякими поручениями. Неля то возила из Дрогобыча контрабандный бензин, то покупала в огромном, с футбольное поле, складе на периферии немецкую бартерную масляную краску с полосатыми слониками на банках и везла продавать на рынок, то продиралась через границы, чтобы доставить в Прагу горемык-строителей. Поручения сваливались на голову внезапно и уводили от размеренного течения жизни далеко в сторону. Потом она долго отходила, не могла прийти в себя. В глубине души Неля подозревала, что эти хлопоты совсем не нужны. Блажь и бесцельная трата времени. В результате расчётов с долгами, штрафов налоговикам и взяток на дорогах, деньги куда-то испарялись, оставался мизер. Хватало на борщ и кроссовки детям. Зачем муж сваливает на её голову испытания, она никак не могла понять, но возражать не смела. Бизнес – дело святое, поучал муж, Неля верила и впрягалась.

– Тебя никто не спрашивает, – забасил Мацай (кличка приклеилась к нему ещё со школьной скамьи) и подмигнул Нелиному мужу в знак нерушимой мужской солидарности.

Неля поняла, что пора ставить на стол вторую. Приятель был упрямый, с темы сбить не так просто. Единственная надежда на спасительницу бутылку. Авось, пронесёт, и он, подвыпив, забудет, но и тут она немного промахнулась. Не стоило частить с закуской. Неля накрыла стол по всем правилам и законам гостеприимства. Широко по-славянски. Приятель ловко цеплял буженинку на вилочку, густо мазал хреном, тянулся за хрустящим огурчиком и, как назло, не хмелел, а только чуть раскачивался и сильней ревел своим утробным, исходящим, как из пустой бочки, басом. Вопреки ожиданиям, с темы мужчины не съехали, наоборот, стали её всячески развивать.

– В Румынию надо ехать со своей валютой, время не тратить, по базарам не ходить, ничего на продажу не брать, – умничал Мацай.

– А что же тогда там делать? – недоумевала Неля.

– Покупать, – басил он в самое ухо.

– Что покупать? – удивлялась она.

– Придумай, ты же хозяйка, – смерчем налетел на неё приятель. – Неужели у вас в доме всё есть?

– Нет, конечно, но что есть там? Может, тоже шаром покати. Страна какая-то непонятная. Одно слово: Дракула.

– Ну, ты даёшь! – удивился Мацай. – Он же не просто так, а настоящий граф с замком, челядью, а у тебя дети без курточек. Ты своей головой когда-то думать научишься? – не то по-отечески, не то по-братски пристыдил друг.

Неля обиделась, в знак протеста выпятила нижнюю губку с золотисто-нежным пушком, но тут всплыла спасительная мысль-отмазка.

– А язык? – зацепилась она за неё, как за соломинку.

– Какой ещё язык?

– Румынский.

– Зачем тебе румынский, когда мы по-мадьярски с ними разберёмся. Там же венгров – море, в приграничных областях тем более. Не знаешь венгерского – твоя беда, зато я знаю. Мама у меня кто? Правильно, соображаешь. Так неужели она единственного сына языку не обучила?

– Поняла, – покорно согласилась Неля и окончательно похоронила все надежды на гендерную свободу выбора. Теперь отделаться от него невозможно: протаранит бычьими упрямыми рогами насквозь, нанижет, прихватит за серёдку, за самое пузо, через границу не то что пронесёт – перекинет.

С Нелей всё уже было понятно – на лопатках. Теперь приятель и её собственный муж без её участия, но в живом присутствии, принялись обсуждать детали будущей поездки. Неля без энтузиазма жевала чёрный хлеб, густо намазанный хреном, смахивала накатившуюся слезу и думала: «Кому нужно её мнение? Надо – и всё. Муж занят, она может и должна ехать за тридевять земель почему-то добывать курточки. Вдруг там их вообще нет, точно так, как у нас, исчезли… Или что-то есть, но другое, совсем не нужное и надо будет покупать, так как поехал, на дорогу потратился. Покупка ни к селу, ни к городу, ни к какому месту, но брать надо, чтобы поездку оправдать. Уже натаскали всякой ерунды – девать некуда. А проку? Разве что грусть воспоминаний и лишняя пыль в доме. К тому же обидно за себя как за женщину. С кем отправляет? С пьяницей. Другой бы ревновал, осторожничал, а этому и в голову не приходит, главное – бизнес. Какой, к чёрту, бизнес? Продал – купил – привёз – выбросил. Круговорот ничего в природе».

– Тогда созвонимся. – Мужчины тем временем ударили по рукам и разошлись, довольные друг другом.

– Ты с ума сошёл. Я с ним никуда не поеду, – ужаснулась Неля.

– Почему? – удивился муж.

– Да потому что он шалопутный.

– Нормальный мужик, – не поверил муж.

– Мне лучше знать. Я с ним выросла. Не поеду и всё, хоть стреляй. Только стыда наберёшься.

– Почему?

– Заладил, почему да почему, – потому. Главная причина – не хочу. Хоть это ты понимаешь?

– Купишь что-нибудь детям, себе. Давно обносились. – Муж сбавил обычный напор, устоять под которым было невозможно, практически сбивал с ног. Настоящий душ Шарко.

Минула неделя, другая. Неля забыла о визите гостя и успокоилась, но звонок всё-таки раздался, густой голос Мацая отчеканил по-фронтовому, без лишнего: «В пятницу выезжаем. Всё оплатил. Потом сочтёмся». Она открыла рот, но ответить не успела. В трубке уже раздавались длинные телефонные гудки.

Мацая она знала лет с двенадцати, тринадцати. Он был один у матери, днями пропадавшей на работе. Улица мальчика не испортила. Вовчик вырос, освоил профессию сварщика и укатил в Уренгой. Вернулся не один, с женой и осел навсегда в небольшой маминой квартирке. Нелю он продолжал опекать по инерции, хотя она давно вышла замуж, родила детей и крутилась совсем в другом, чуждом ему мирке. В юности Неля встречалась с его другом. Уходя в армию, друг сдал её приятелю, чуть ли не под расписку, из рук в руки. «Чтоб никаких проблем и всего прочего. Понимаешь? Следи», – приказал он. «Пылинки не упадёт. Клянусь! Провалиться мне на этом месте. Как сдал, так и примешь: в целости и сохранности. Не волнуйся». Предписание Мацай понял буквально: действительно следил за каждым Нелиным шагом, грозился изувечить невольного обидчика, подстерегал чужого предполагаемого соперника и предупреждал, что, в случае чего, последствия будут тяжёлыми. В итоге Нелю сторонился любой, даже самый неказистый паренёк, и девушка уже было начала потихоньку ненавидеть приставленного к ней не то защитника, не то экзекутора, если бы не маленькие компенсации. За короткое время Мацай освоился, вошёл в круг её студенческих друзей, был принят ими на «ура» как экзот и даже некоторыми обласкан. В благодарность Мацай водил её и подруг в рестораны и кафе, закармливал сладостями и опекал теперь уже всех подряд. Почётный страж и воин. Под шумок, девчонки кокетничали на стороне, в ресторанах безбоязненно танцевали до упаду с кем попало, даже с усатыми грузинами. Защитник наблюдал за своим выводком сладким, затянувшимся поволокой глазом, чувствовал себя обласканным и на высоте: он один, а их …

Неля его недолюбливала: уж слишком нахрапист, слишком пролетарий, голосистый, шумный, но Мацай обезоруживал преданностью и добротой. Обидеться на него было просто невозможно.

* * *

В автобус он втиснулся первым, удачно занял места, посадил Нелю у окошка, рассовал сумки и умостился спать. Берёг силы. Путь хоть и близкий, но сложный. Предстояло проехать Венгрию, застрять на традиционно спящей румынской таможне и только потом попасть то ли в Сату-Маре, то ли в Баю-Маре, по большому счёту разницы никакой. На границах в те времена транспорт стоял сутками. Народ, пугливо озираясь, бегал в редкие, измочаленные экологической катастрофой кусты по надобности, нервничал, ел всухомятку, рассовывал во все возможные и невозможные места контрабандные пачки сигарет и бутылки с водкой, пил и пел, знакомился, конфликтовал и от скуки затевал драки.

Первую границу они преодолели за считанные часы, но на выезде из Венгрии застряли. Румыния, как и ожидалось, спала, и границу, как двери в дом, хозяева до утра закрыли на замок. Вереница машин и автобусов со всего нищего постсоветского пространства, Польши, Венгрии и Словакии образовала скорбную интернациональную очередь. Чистая траурная процессия. Неля то ли дремала, то ли бодрствовала, скорее всего, она находилась в этих состояниях одновременно. Тяжёлые от вынужденного сидения ноги упирались в сумки под креслами. Голову она положила на свёрнутую куртку, которой подпирала мутное окно. Вышло неплохо, но неудобно, не человек – дуга. С другой стороны на неё навалился сосед. Мацай свернулся ёжиком, умостил голову Неле на плечо и безмятежно спал, как в собственной обжитой кровати, похрапывая на весь автобус. Голова у него была большая и увесистая, настоящая гиря, которая, когда автобус ехал, тряслась и подпрыгивала на ухабах ему в такт. Плечо ныло, деревенело, становилось безжизненным, чужим. Она то и дело перекладывала отдельно взятую голову подальше, но Мацай упорно возвращал кубышку на прежнее место, сладко пускал пузыри и пытался перекинуть на её территорию ещё и одеревеневшие конечности. Неля подозревала, что заменяет ему матрац. Железный груз вдавливал в сидение, от чего невозможно было пошевелить ни рукой, ни ногой. К середине ночи она обессилела. Сон ушёл. Она поняла, что с этим надо что-то делать, но что? Можно его разбудить, но это тоже опасно, тогда Мацай, не приведи господи, забубнит. Спящая голова лучше, чем говорящая. Пусть отдыхает, решила Неля, но этот негодяй проснулся, весь свежий, как огурчик, сладко потянулся, посмотрел через Нелю в окно. Вдоль трассы соблазнительно мерцали огоньками выстроившиеся в ряд придорожные кафе. Он засуетился, встал в проходе, накинул курточку и вышел. Пора, дескать, оглядеться, размять засиженные в двадцатичасовом переезде молодые кости.

Неле, наконец, удалось упасть в дремоту. Разбудил её громкий, прямо в ухо, стук. За стеклом, омытым каплями случайного дождя, маячило маской хеллоуина лицо Мацая. Неля отпрянула от окна в поисках спасения. Напрасно. Хрупкое стекло не защитило. Он барабанил в него, смешно подпрыгивал, чтобы очутиться вровень с ней и заглянуть в глаза. Неля делала вид, что не понимает. Тогда он нажал на клаксон голоса: «Выходи, выходи». Рёв проник в салон. В автобусе очнулись, недовольно заворчали люди. «Нет, ехать и терпеть храп, смрад чужих мужских носков, постоянное покушение на её отдельное место, пунктирно обозначенное только подлокотником между креслами… Несправедливо, бесчеловечно, а главное, за что? Друг детства! Подумаешь? И где теперь это детство? Какой дурак его помнит!» Она поднялась и безропотно пошла к выходу.

– Мы что твой День рождения праздновать не будем? – спросил он.

– Вовчик, ты помнишь? – умилилась Неля.

– А как же. Я уже всё приготовил. Пойдём.

– Может, утра дождёмся, – неуверенно предложила она.

– Поздно. Банкет заказан. Вперёд.

– Выбирай, что будешь пить?

– Ничего.

– А есть?

– Ничего.

– Понял. Будем пить и есть всё. – И они пили и ели, пили и ели. Сначала жареного цыплёнка, потом венгерские, закрученные усами в две стороны, острые, жирные, хрустящие корочкой колбаски, потом картошку фри, маринованные огурцы отдельной горкой, кнедли в соусе с кислой капустой и свининой, пиво немецкое, барацковку… Стояла поздняя ночь, звёзды устали освещать богом и людьми забытую трассу, и только Вовчик вдохновлял пейзаж воспоминаниями.

– Помнишь, Нелька, как мы с матерью переезжали на новую квартиру. Грузчиков пригласили, мать спирт больничный выставила, они пьют, а там – вода. Я спирт давно оприходовал. Думаешь, они меня выдали? Нет. Подыграли и глазом не моргнули. А как мы с Витькой тебя на каток водили…Ну, ты и негнущаяся была, не девчонка, а палка. Едет, руки-ноги расставит, и прямо в бортик.

Из автобуса понемногу стал выползать заспанный люд, завистливо щупал глазами чужой стол, уяснял размах, изумлялся, вздрагивал, мостился по соседству, скромно цедил кофе и прислушивался к чужому разговору. Неле уже было совершенно на всё наплевать. Она подпёрла голову кулачком и уплыла в сладкую юность.

Они оторвались от ларьков на рассвете. Водитель, наконец, позвал – пора ехать. Неля повалилась на сидение и проснулась в этих Сату– или Баю-Марах, совершено разбитая и уничтоженная, но, как обычно, под бодрым присмотром друга детства. Пока она спала, он бдил, принял на себя ответственность и предъявлял погранцам паспорта, прятал их в кошелёк, подальше от недобрых глаз, поправлял под её головой куртку-подушку, укрывал своей, словом, стоял на посту как стойкий оловянный солдатик. В Румынии Неля улучила момент и от него сбежала, оказалось, что и на этот раз она поступила совершенно опрометчиво. К женщине должен быть приставлен мужчина, даже если его к ней определили насильно. Её следует прибить к мужчине гвоздями, как Спасителя к кресту, чтоб стигматами, кровью сочилась, чтоб поняла, кто в жизни настоящий хозяин и покорилась судьбе.

* * *

Неля с облегчением вдохнула. Наконец-то она одна, можно отдохнуть от галопа шоппинга, собрать себя, растерзанную, по кускам, слепить в кучу, посидеть на лавочке без всякого смысла, поглазеть по сторонам, можно заглянуть вон в тот, через дорогу, храм. Они в этом городе такие красивые, вытянутые длинно в небо, с витражами и гулкой тишиной внутри, прохладным запахом старого дерева и ладана вперемешку. Сколько тут скверов, парков, гуляющих людей… Неля присела на скамью и зажмурилась. Осеннее солнце, как успокаивающая грелка в тёплой постели, приятное, не жаркое.

– Всё уже продали? – пришёл далёкий голос оттуда, извне. Она вернулась из счастливого небытия, увидела перед собой милую улыбчивую даму из их группы.

– Да есть ещё какая-то ерунда, – неохотно, чисто из вежливости, поддержала разговор Неля. Покоя не было нигде. Хотелось ещё побыть там, внутри себя, в молоке уютной дрёмы, но разговор уже завязался, пророс, а значит, первый шаг возвращения в реальность сделан, и мысль вдруг заработала, навёрстывая упущенное время, быстро-быстро, со скоростью счётчика.

Неля втайне от Мацая запаслась кое-какой мелочёвкой и сейчас соображала, как её сбыть с рук.

– У меня осталась всякая безделица, – не отступала дама.

– А давайте тут разложимся. Скверик проходной, людей много.

– Тут, на лавочках? – удивилась Неля.

– Сейчас с работы пойдут, разберут всё, вот увидите. На базаре народ капризный, переборчивый. Я в Румынии не первый раз, знаю.

Они разложили на скамье леденцы в самодельно проклеенных горячим утюгом пакетах, пластмассовые прищепки, заколки для волос, гребешки и одёжные щетки. Вокруг женщин сразу сгрудилась кучка людей: одни покупали, другие норовили, под шумок, кое-что стянуть, третьи – пришли поглазеть. Шумная, весёлая толпа всё разрасталась, но вдруг притихла, раздалась ручейком, пропуская вперёд полицейских с дубинками.

Они взяли их с поличным на месте преступления, заставили сложить в сумки всю оставшуюся дребедень, погрузили в «бобик» и повезли в участок. Улыбчивая дама билась в истерике, хватала стражей порядка за руки, просила отпустить, её, бедную, одинокую мать троих детей. Дама, как на духу, выкладывала подробности своей тяжёлой и безрадостной жизни, полицейские молчали и внимательно изучали пустоту перед собой. Неле стало стыдно. От нечего делать она смотрела на уплывающую дорогу в узком квадрате окошка в решётку. Сегодняшний день казался уже прожитым и ненастоящим. Сквозь стекло она видела серьёзное лицо пожилой женщины, которая энергично крутила педали велосипеда, стоящего на обочине мальчика, радостно машущего вслед машине рукой. Всё замедлилось, плыло тягостно и долго, как будто она смотрит немой фильм без сюжета, конца и начала. Она не в машине, а там, на дороге, маленькой девочкой с большим белым бантом набекрень рвёт в палисаднике разноцветные астры. Она смеётся, руки её тянутся вверх, к небу, и вдруг кружится в танце счастья среди зелени и охры.

* * *

Подруга по несчастью ошиблась. День был нерабочий, праздничный. Жители румынского городка как раз прогуливались по нарядной центральной улице. Традиционный послеобеденный променад, размеренный, сытый и скучный, но тут к управе подъехал «бобик», и из него вывели двух женщин. Толпа обрадовалась и окружила машину. Конвой вёл арестованных под крики и улюлюканье зевак. Те, что поближе, образовали живой коридор, по которому пленницы прошли, низко наклонив обесчещенные головы.

Сумки у них отобрали сразу, вывалили содержимое на столы, и весь жалкий скарб: раздавленное печенье, сиротливые «барбариски» в невзрачных обёртках, бельевые прищепки и ещё всякая непотребная всячина, припудренная крошками, рассыпался неприлично интимно, как будто в публичном месте на всеобщее обозрение выставили дамское бельё. Полицейские не скрывали разочарования. Они утратили к ним интерес так же внезапно, как и проявили. Неля всё же заметила, как румяный верзила в форме открыл ящик письменного стола и ловким, почти неуловимым движением сгрёб в него видеокассеты, единственно ценный товар в её сумке.

Наконец, формальности утряслись. Им разрешили собрать конфеты, объяснили, что они торговали в неположенном месте, выписали штраф и разрешили идти на все четыре стороны.

И тут на Нелю нахлынуло. Сначала она подошла к этой залитой слезами дурочке, от которой арбузом раскалывалась голова, велела ей не позориться и заткнуться. Потом открыла ящик чужого письменного стола и положила свои, кровные, видеокассеты в сумку, на их исходное место, села на стул и наотрез отказалась покидать участок до тех пор, пока полицейские не вернут их туда, где взяли с поличным. «Мы дороги не знаем, заблудимся, отстанем от группы и будем бомжевать в вашей стране», – заявила она. В скверик их повезли под уже привычный вой сирен. На каком языке они тогда изъяснялись, Неля забыла, но точно помнила, что все участники происшествия друг друга понимали. По всей вероятности, эта слезливая клуша говорила по-венгерски, а может, их язык жестов был достаточно понятен.

Мацай с воплями радости бросился наперерез машине, подал Неле руку, помог выбраться и с королевскими почестями усадил в готовый к отъезду автобус. До румынской границы они добрались без приключений. Оживлённый народ высыпал наружу в ожидании таможенного досмотра. Мацай запретил Неле покидать своё место: «Отдыхай, когда надо, позову». Она наблюдала за ним из окна. Любопытные женщины стайками роились вокруг него. Их распирало любопытство. Ещё бы, такой необычный тандем. Несмотря на мужественную внешность, Вовчик был наивен, как дитя. Когда ему задали вопрос, висевший в воздухе всё путешествие, он сначала не понял, о чём идёт речь.

– Кто она тебе? – спросила в лоб самая бойкая.

– Кто она? – переспросил Мацай.

– Твоя соседка, что в участок загребли.

– А-а-а, Нелька? Так это моя подруга.

– Подруга, мы так и думали, – плотоядно заулыбались женщины.

– Нет, вы не поняли, – смутился Вовчик, – не в том смысле. Подруга детства.

– А-а-а, – теперь точно ничего не поняла вторая сторона: какое детство при таких отношениях. Врёт, подлец, нас не проведёшь.

По дороге домой Мацая стало лихорадить. Он тыкал Неле в лицо калькулятор, переводил доллары в леи, потом леи в доллары, наконец, в собственную хилую национальную валюту, выворачивал карманы, доставал скомканные деньги, распрямлял, складывал, ронял, искал, находил, подсчитывал, что-то прикидывал в уме и снова продолжал её убеждать в своей правоте и коммерческой гениальности. Она пыталась ему объяснить, что не возражает и со всем согласна, но он продолжал с упорством идиота повторять всё сначала. Неля совершала манёвры и пыталась сбить его с темы, накормить, пересадить, просто заставить замолчать. В кармашке сидения она обнаружила несколько бутылок с румынским ликёром. Вовчик обрадовался, откупорил бутылки и принялся уничтожать спиртное невероятными дозами. Неля принимать участие в этом безумии наотрез отказалась. Он пьянствовал сам, без вдохновения, но мощно.

Всё когда-то заканчивается, ликёр тоже, упившись, друг распростёрся на сидении без чувств и признаков жизни. Теперь его голова давила ей в бока, потому как он сполз и мотался, скрючившись, где-то на середине. Вовчика вдруг стало жалко. Неля подняла его голову и добровольно положила себе на плечо. В конце концов, она не хило провела свой День рождения: съездила в Румынию, попала в полицию, наелась, напилась, набралась впечатлений. Разных, конечно, зато не скучно. А так бы дома сидела, готовила, жевала, мыла посуду…

Муж приключения выслушал внимательно, ещё внимательней обследовал синяки на боках, подумал и сказал: «Больше с мужиками не поедешь».

– Больше вообще не поеду, не хочу.

– Поедешь, куда денешься. – И он стал искать подходящую кандидатуру для воплощения в жизнь очередного менингита и вскоре нашёл.

Вариант дамский

Кандидатура подобралась быстро. У Нели на работе была приятельница, Маруся. Они спелись и дружили семьями. Сочный шашлык, политый домашним красным вином, частенько жарился в саду у Маруси, мужчины бились над решением глобальных проблем, дамы толковали о своём, женском, детки играли рядом. Идиллия.

Тут открылись границы и подруга, снедаемая страстью к приключениям, всерьёз задумалась о поездках в чужие страны. Куда? Какая разница. Лишь бы за ворота и подальше. С Нелиным мужем она столковалась сразу, но пока за глаза, тайно от подруги, осталось обработать сам объект. Она долго не решалась открыться, но ключик подобрать смогла и нейтрализовала волю приятельницы весомым аргументом: мужские костюмы. Они в Румынии, убеждала Маруся, просто замечательные и недорогие. Она точно знала, что там можно купить дёшево и удачно, а главное, что туда нужно везти. Обшарив полки полупустых и пустых магазинов, женщины, наконец, высмотрели стопку чёрных косынок с блёстками и рисунками из алых роз.

– Это как раз то, что нам нужно, – уверенно сказала Маруся и попросила продавца показать товар лицом. Она долго щупала платки, проверяя качество, рассматривала на свет, чтоб не побила, не дай бог, моль, наконец, достала из лифчика их общие деньги.

– Мы что, это берём? – удивилась Неля.

– Конечно. Уйдёт за пять минут, – заверила подруга.

– Так это для старух.

– Не умничай, мне лучше знать.

– Хорошо, молчу, – согласилась Неля.

Теперь, убеждала Маруся, можно ехать. Они собрались и поехали.

Стояла поздняя осень с бесконечным ненастьем, серыми днями и опустошающим душу холодом затяжных моросящих дождей. На околицах приграничного Чопа всё тот же уныло-грязный пейзаж: канавы до краёв заполнены мусором, стаи каркающего воронья над уходящими к горизонту полями и не единого «скворечника» для человека, мечтающего интимно, без свидетелей, справить острую нужду. Тоска. Автомобильные моторы работали сутками. Водители изредка их глушили, и люди быстро мёрзли и начинали роптать. Подруги выходили размять ноги, от нечего делать пробовали подсчитать количество машин, длинно, на километры, растянувшихся по трассе, сбивались, начинали сначала, опять сбивались. Наконец, понимали: затея бесполезна, брели к авангарду, где должна находиться голова гидры-очереди – первому автобусу, задыхались от зловония выхлопных газов, возвращались.

Маруся долго усаживалась в кресле, кряхтела, рылась в бесчисленных сумках, сетках и авоськах, громко шуршала бумагой. Ей мешали живот, куртка, откинутая спинка переднего сидения и всё на свете. Вдруг она радостно подмигнула и извлекла на свет божий пластмассовую бутылку из-под минеральной воды с домашним вином нового урожая. Тут же нашлись разовые стаканчики. Маруся разлила аккуратно, со знанием дела, и они выпили, потом закусили, потом ещё выпили и закусили.

Две пустые пластиковые бутылки быстро оказались в живописной канаве – апофеоз войны цивилизации с природой. Женщины ещё немного порассуждали о том, что вокруг убито всё живое и что стоять им без движения ещё несколько томительных часов. Больше говорить было не о чем. Тогда раскрасневшаяся Маруся решила запеть. Её поддержали, но песня сжалась, как сварившееся молоко. В автобусе снова воцарилась тревожная тишина, будто вот-вот кого-то из пассажиров поведут на казнь. Вдруг раздался громкий мужской голос. Вспомнил – забыл паспорт. Засуетились. Нашли такси. Мужчина и почему-то Маруся направились к выходу.

– Поехали! – поманила она Нелю рукой.

– Ты что, подруга, надумала? Мы опоздаем, – отговаривала её Неля, но Маруся была тверда, как камень.

– Не опоздаем. Мы быстро. Туда и обратно. Очередь с места не двигается. Успеем.

– Ошалела совсем. Меня дома не поймут.

– Так ты домой не поедешь.

– А куда я поеду?

– Ко мне.

– Зачем?

– Посидим.

– Мы и так сидим.

– Ты едешь или нет?

Муж при виде раскрасневшейся жены остолбенел.

– Вот те на! Ты же в Румынии.

– Ну, да.

– Что ты здесь делаешь?

– Как что? Очередь длинная, вот я и решила супчик на завтра тебе сварить. Дочке тоже горячее не помешает.

– Для супчика у меня есть тёща.

– Ты что, маму мою сварить хочешь?

– Я не то имел в виду.

– Но сказал же.

– Не придирайся к словам, а лучше объясни, зачем ты с места сорвалась.

– Какой ты противный, – вдруг заныла Маруся, – я для тебя стараюсь, на риск иду.

Она уже шла в кладовку, где в укромном месте, за золотистой горкой лука, стоял припасённый «на случай» бутыль с вишнёвой наливкой и ещё один, маленький, с вином нового урожая.

Супчик Маруся сварганила быстро и накормила семью. Муж подобрел и отвёз женщин в Чоп.

Они подъехали на КПП в момент, когда автобус уже выруливал на территорию таможни, под шлагбаум, ещё чуть-чуть и – будет поздно, выскочили на дорогу и побежали. Грузная Маруся оступилась и упала прямо в лужу с жирными бензиновыми разводами, тут же подскочила мячиком и понеслась вперёд. Вид у неё был ещё тот. Лицо, руки, куртка, брюки – в плотной, стекающей грязи. Они вошли в автобус и сели на свои места. Маруся не спешила приводить себя в порядок. Она только смочила руки салфеткой и полезла в сумку за стаканами: нельзя прерывать процесс. Неля не верила своим глазам. Мацай по сравнению с Марусей – просто божий одуванчик. Тут подруга отомстила ей за мысль. Полный стакан в её нетвёрдой руке дрогнул, выпал и облил Нелину сумку, где лежало главное стратегическое оружие поездки – платки с блёстками. Неля почувствовала носом густой кислый запах ещё не перебродившего молодого вина, спиной – закипающее всеобщее неодобрение, и ей захотелось задушить Марусю сейчас и на месте.

– Высохнут, – убеждала Маруся.

– Так они же смердят и все в подозрительных разводах. – Нелю вдруг понесло. – Нет уж. С меня приключений хватит. Прячь бутылку.

– Так ты компанию не поддержишь?

– Не поддержу. Сколько можно. Целый день банячим. Я хоть понемногу, а ты – прямо винная бочка, а не женщина.

– Вот видишь ты какая, – заныла спутница. Неля насторожилась.

– Какая?

– Обижаешь подругу.

– Это уж слишком. Маруська, ты соображаешь что говоришь?

– Давай выпьем.

Нелю выручил второй водитель, их сосед. Он давно косился в их сторону, пытался внедриться, но всё что-то мешало: то женщины надолго исчезли, то эта история с платками. За руль, объяснил он, сядет только на обратном пути. Сейчас – свободен и скучает. Спелись они с Марусей быстро и сладко, можно сказать даже срослись. Неля в их играх не участвовала. Она смотрела в окно на сине-коричневые горы, извилистую змею дороги и думала: «Опять она едет неизвестно куда и неизвестно зачем, дробится на мелкие куски, осколки, которые невозможно склеить, слепить и найти в них, разрозненных, себя, спокойную, не напряжённую, естественную. Да и существует ли она такая вообще?»

Они приехали на место к вечеру. Поселились в гостинице, где ни в коридорах, ни в номерах почти не было лампочек – мрак и запустение – разложились, приняли душ, и Неля собралась было ложиться спать, но тут в планы вмешалась Маруся. «Нас пригласили в гости, – объявила она, – ждут».

– Ты, Манька, совсем спятила?

– А что? Ужин на четверых. Всё, как полагается. Стол накрывает приглашающая сторона. Выпивка тоже за их счёт. В ресторане знаешь, как дорого.

– Провести вечер с шоферами?

– Зачем ты так, они тоже люди. И потом, предлагаешь сидеть в номере, париться?

– Да мы сутки в дороге провели. Завтра – на базаре загорать. Отдых нам нужен, а не чужие мужики.

– Не переживай. Всё устроится.

– Возможно, но с тобой ситуация всегда выходит из-под контроля.

– Так мы пойдём?

– Маруся, ты сумасшедшая. Что могут делать две замужние женщины в номере у взрослых, здоровых мужиков? Тебя в консерваторию на прослушивание приглашают или на конкурс красоты? Тебя переспать с ними за бутылку водки зовут. Понимаешь?

– Какая ты всё-таки. Подруга называется. Я же пообещала. Мне теперь одной придётся идти. Пойдём, а? Немного выпьем и смоемся.

Возражать не было никаких сил. Неля оделась, и они почти на ощупь пошли по тёмному коридору искать нужный номер.

Самцы к визиту подготовились. Неля отметила в мужчинах гладкость выбритых щёк и одинаковый, сладкий долгий взгляд, знак предчувствия. На стол торжественно выставили литровую бутылку водки. Женщин усадили каждый на свою кровать. Распределили, значит, заранее, по вкусам и весовой категории. Неле достался маленький, щупленький, чуть лысоватый и сильно суетящийся. Он сразу стиснул рукой её колено, мол, сиди смирно. Маруська щебетала, не закрывая рта. Неля для контраста молчала. Щупленький придвигался всё ближе. Рука ожила, понемногу ползла по колену вверх.

Неля нашла предлог и выскользнула из номера. Усталость на радостях освобождения как рукой сняло. Одна досада. Откуда-то снизу доносилась музыка. Её вдруг потянуло к людям, свету, и она пошла на звук. В ресторане Неля заказала мясное дымящееся блюдо и стала жадно и с аппетитом есть.

В зале гуляла компания румын. Соловьём разливалась скрипка, охал баян, мелко дребезжали бубны. Цыгане-музыканты притопывали, подмигивали, покрикивали, поощряя присутствующих. На головах у мужчин красовались тёмно-зелёные шляпы с перьями под лентами, лёгкие жилеты с узорами из тесьмы крыльями разлетались по сторонам. Женщины были одеты в вышитые цветами блузы с глубокими декольте, широкие чёрные юбки с лентами по подолу. Из-под них выглядывали кружева на многослойных нижних юбках. Ядрёная плоть под блузами ходила ходуном, подолы в такт мелькающих коленок взлетали и опускались. «Вот оно, настоящее. Плоть, кровь и земная вечная любовь», – подумала Неля, отодвинула на край стола пустую тарелку и пошла танцевать. Её как будто ждали. На плечи легли чьи-то руки, круг сомкнулся, она стала его частью, и уже все вместе они понеслись по залу в бешеном галопе то ли чардаша, то ли какого-то румынского танца. Те же руки вытолкнули её на середину круга. К ней вышел красавец, подхватил и завертел волчком. Зал с невероятной скоростью нёсся перед глазами, незнакомец что-то кричал, хлопал в ладоши и подбадривал. Вышла в круг румынка, показала несколько движений, Неля повторила, всё вдруг сложилось и получилось. Она уже чувствовала ритм и чёткий рисунок танца.

«Как хорошо», – ещё успела подумать Неля и провалилась в глубокий счастливый сон.

Маруся вернулась под утро, долго мостилась, ворочалась, бормотала, охала. На базар они вышли чуть свет. Выглядела подруга паршиво. Отёкшее лицо отдавало синевой, точь-в-точь примятая слива-венгерка. На ход торговли её внешний вид никак не повлиял. Она приклеила сигарету к нижней губе, плотно уселась на раскладной брезентовый стульчик, свисая с него по обе стороны лишними округлостями, широко расставила ноги, чтобы дать свободу животу, и со знанием дела принялась за работу. Вокруг бурлила толпа. Товар улетал. Маруся видела покупателя насквозь, знала, кому спустить цену, кому чуть накинуть. Платки предлагала исключительно мужчинам, набрасывала на плечи их спутниц и приглашала полюбоваться в зеркало. Румынки вставали в позу «руки-в-боки», выставляли ножку с приподнятым вверх носочком и кружились, предоставляя любимым возможность ими вдоволь налюбоваться. Косынки шли на «ура», но только не у Нели. К ней подходили слабо, подозрительно щупали товар и отходили. К полудню подруга распродалась полностью и принялась распихивать Нелину ерунду. Она справилась быстро, умудрилась даже спихнуть злополучные, с душком, платки. Маруся вручила подруге деньги и потребовала пива как поощрение. В кафе их нашёл Марусин избранник. Голубки решили встречу отметить. К вечеру Маруся снова напилась.

Следующий день, отведённый на покупки, они провели сложно. Утром Маруся потребовала пива. Они долго рыскали по ещё спящему городу в поисках спиртного, наконец, нашли круглосуточно работающую забегаловку, купили пива и вышли на свежий воздух. Марусе вдруг стало плохо. Лицо её покрылось мелкими крупинками пота. Она села на парапет перед входом в универмаг, ловко откупорила бутылку, подняла её, трубно, как рог изобилия, высоко вверх, одним большим глотком влила в себя всё до последней капли, по-мужски крякнула и вытерла пузырящуюся губу.

Маруся не забивала голову сложностями. В универмаге она нашла обувной отдел, влезла в носатые мужские туфли сорок шестого размера, снова крякнула, пошевелила в них пальцами и тут же купила. Затем направилась в отдел мужской одежды. Среди плечиков, на которых верёвочкой густо висели вожделенные костюмы, отобрала подходящий, примерила и превратилась в толстое пугало: руки потерялись в рукавах пиджака, брюки волочились по полу. Маруся прищурилась, пощупала пальцами ткань, оценила добротность и попросила завернуть. Рубашки и мужское бельё она прикладывала к себе, как выкройку, и покупала, покупала. На подарки для семилетней дочери ушли минуты. Деньги разошлись за полчаса. Маруся собрала пакеты, снесла вниз, вручила их ждущему у входа кавалеру-носильщику и вернулась. Она подсчитала купюры, потом мелочь, подумала и сказала: «Осталось на обратную дорогу и выпивку. Всё. Теперь займёмся тобой».

– Что стоишь, время теряешь? – строго спросила она Нелю.

– Не знаю, что купить.

– Купи мужу костюм. Ты же хотела.

– А размер? Костюм мерить надо. – Нелю одолевали сомнения.

– Ты что, мужа своего не знаешь? – удивилась Маруся.

– Причём здесь это, – обиделась Неля.

– Пошли, – подруга решительно направилась в знакомый уже отдел. Они попросили какого-то мужчину примерять понравившийся костюм, и через минуту продавец благодарил их за покупку.

– Ты довольна? – прищурилась Маруся.

– Конечно.

– Ещё бы. Такую вещь прикупили. Посмотришь, будет сидеть, как влитой.

– Спасибо.

– Да не за что. Ты моему, надеюсь, не скажешь.

– Не скажу.

– Спасибо. – Маруся заспешила к выходу.

Нелин муж, действительно, остался доволен. Сказал нравоучительно: «Видишь, с женщиной ехать намного лучше. Это не Мацай. Одни приключения. Мало что у мужика на уме». Неля, правда, попыталась его просветить, но осеклась, вспомнила Марусин совет: «Не всё мужу надо про тебя знать».

Дауншифтинг

Об это слово Лара споткнулась, когда всё уже случилось. Она смотрела передачу про уставших от напряжения больших городов людей и их внезапный уход в отшельничество, почти скит, схиму. Поначалу у них всё складывалось замечательно: быстрый карьерный рост или успешный бизнес. Деньги валят и все сопутствующие их появлению блага попадают, как яркий рекламный выигрышный буклет, именно в твой почтовый ящик. Лара знала, когда начинает валить – уже не отобьёшься. Это как снег. Идёт день, второй, третий. Казалось бы, пора и перестать, а он всё идёт и идёт, его много и он везде, падает и падает на пресыщенные им города, леса, дороги, улицы. Ему нет начала и нет конца. Мир лишается разнообразия. Остаётся только снег. Преобладание двух цветов и его оттенков. Гармония чёрного и белого. Беременное снегом насупленное небо вверху и его дети покатом внизу. Нет другого, неснежного пейзажа. Нет больше весны и нет лета, они не придут. Вход завалили сугробы. Снег преследует, он во рту, на шапке, за воротником.

Так и с деньгами, у кого они появятся, не мелочь, большие деньги. Снегопад денег. Метели из денег. Денежные заносы. Они придавливают тебя могильными плитами. Ты навечно погребён, ты хочешь вырваться, спастись, тратишь и тратишь, а им хоть бы хны. С их стихией сладить невозможно. Они не тают, превращаются в денежные сугробы, заносы, обледенения. Деньги у тебя в банке, на текущем счету, в слитках, в кошельке, в холодильнике, в бриллиантах, в недвижимости, в гардеробе, в часах, в ушах, на шее, на пальцах. Они везде. От них обалдеваешь, спасаешься на Гаити, в Китае, Индии, Сингапуре, Гонконге, Альпах, Ближнем Востоке. И там тебя преследуют деньги, твоя тень, суть, твоя погибель, твоё наваждение.

Деньги приходят к избранным. Тут свои правила и законы, свои табу и тотемы. За всё, увы, надо платить, за удачу тоже. Поэтому среди тех, кого накрыло с головой денежной лавиной, находятся отступники. Они вдруг резко бросают престижную работу, уходят из успешного бизнеса и сваливают в тьму-таракань выращивать картошку. Дауншифтинг. Даун, вниз в дауны, в примитив. «Да здравствует новая жизнь! – радостно кричат спасённые счастливчики, вдыхая шальной воздух свободы. – Мы вырвались!» Их слышит сосед, унылый сельский житель, в недоумении пожимает плечами, почёсывает маковку и пугливо крестится. Кто поймёт этот город? С жиру бесятся. Мы – туда, они – оттуда. Картошки, что ли, им там не хватает? Сложные человеческие миграции не подвластны незатейливому уму.

Телевизор изощрялся, рассказывал всякие истории. Лара перестала слоняться по дому, поплотней закуталась в банный халат, легла в постель, укрылась одеялом, накинула сверху плед и попробовала зацепиться за смысл. Ящик трещал, экран кривил изображение и распускал по всей ширине волны. Лара упорно всматривалась в наваждение помех.

Истории отечественных и зарубежных чудаков интриговали не только потому, что под счастливый щебет героев программы хорошо дремалось. Было в них что-то очень близкое и симпатичное, как будто речь шла о единомышленниках, людях одной цели, одного опыта, одной веры.

Вообще-то, Лара устала. Она только что воплотила в жизнь коварный план мести за себя, обманутую, попранную, оплёванную, изнурённую непомерной ношей, которая называется «твой крест». Нет, боже упаси, крест никуда не делся. Она его даже не потеряла, как по рассеянности умудрялась терять зонты, кошельки, сумки и даже чемоданы. Только сняла с натруженного плеча ровно на пару минут: почесала переносицу, перекурила, отхлебнула коньяку из походной металлической плоской бутылки. Именно такие, мельхиоровые и даже из чисто серебра, опытные в этом деле мужчины, не все конечно, только эстеты, носят во внутреннем карманном шёлке ароматного пиджака прямо под сердцем. Отдохнула, подняла крест, помахала им для острастки перед носами ближних, чтоб сильно не наседали, держались на расстоянии, блюли дистанцию и всякое такое, и преспокойно водрузила его на место. Человек без креста – не человек, животное. Так будь любезен – неси, а то превратишься чего доброго в сумчатого кенгуру, сумчатую куницу, сумчатого барсука, сумчатого крота, белку или в сумчатого мурашееда. Не понимаю, зачем животным Австралии столько сумок? Обычно их таскают на себе двуногие самки совсем на другом конце земли.

Я отвлеклась, так вот о мести. Месть радости не принесла, напротив, вымотала душу. Лара изнывала под прессом самоанализа. Правильным мыслям она противилась, не хотела больше думать о неприглядных сторонах своей сути. Их хватало, она пробовала с ними бороться и, если получится, окончательно искоренить. На штудирование модных брошюрок о дхарме и карме ушли месяцы, но тут как раз пригодились, и она с радостью ими воспользовалась, как будто присев на овощную диету, открыла холодильник и соблазнилась аппетитным кусочком сервелата. За себя надо уметь постоять, – твёрдо решила Лара, – нельзя позволить, чтобы тебя питоном обвила и задушила беспомощная старушка, и постаралась ещё раз откинуть подальше буравчик навязчивой мысли. Не тут-то было. Как раз сейчас чёрное её нутро выбралось наружу, уселось рядом на подушку и нагло улыбалось в лицо: «Как самочувствуешь?» Да никак. Словно после попойки, когда выпита лишняя рюмка, а за ней ещё и ещё, и несёт в ночь без руля и без правил, а наутро набухшая головешка из головы не может отдать приказ телу встать. Тело изломано, чужое, только сильно хочется пить и навсегда забыть (и так ничего толком не помнишь), что это ты была там вчера. Замечательные часы искреннего раскаяния, покаяния и мук совести.

* * *

Марта Андреевна растерялась, когда подошла старость, хотя та подкрадывалась к ней давно. В геронтологии весь процесс, который сейчас приключился с ней, назывался вполне безобидным лояльным словом: предпенсионный возраст. Но так как границы этого самого возраста были размыты, отсчёт начинался произвольно, кто считал с сорока пяти, кто с пятидесяти, то и опомнилась она ровно в пятьдесят пять, когда громко прозвенел её звоночек: пенсия. Марта Андреевна посмотрела на себя в зеркало критически, лицо было гладкое, как круто сваренное яйцо, без единой морщинки и только у глаз струились лучики, линия рта чуть надтреснулась, опустилась вниз, налилась скорбью. Потом Марта Андреевна выглянула на улицу и засмотрелась на зимний пасмурный пейзаж, но главным в этот момент был не сам пейзаж, а время, на которое припал её долгий задумчивый взгляд. За окном стояли суровые девяностые. Согласитесь, не лучший период для выхода на пенсию.

Недобрые предчувствия изводили не зря. Всё случилось так, как она и предполагала. На разваливающемся предприятии с радостью отправили молодую неопытную пенсионерку за ворота. Деньги как таковые на то время исчезли. В сберкассе выдали разноцветные листы купонов, которые надо было вырезать и применять вместо денег. Еда и товары исчезли вслед за деньгами, так что кроить бумагу тоже стало незачем, купоны пылились в шкафу целыми пачками. Она ещё пробовала барахтаться: устроилась бухгалтером в частную фирму, но вдруг поняла, что ответственность за «химию» легла на плечи её и директора одним коромыслом, а применить на практике пословицу: «Закон, как дышло, куда повернёшь, туда и вышло» она не умела, не то воспитание.

Активную жизнь Марта Андреевна прожила среди строителей развитого социалистического общества, читатель, будь зорким, – коммунизма. В том отрезке времени пропагандировались (нынешнее – рекламировались) светлые идеалы. Любой гражданин помимо воли впитывал их с пелёнок. Переделывать себя уже поздно, к тому же подсиживал длинноногий молодняк. Энергичное поколение сразу брало быка за рога, в налоговых и прочих инспекциях быстро соображало, ничему не удивлялось, не сентиментальничало и чувствовало себя в ситуации всеобщего хаоса, как золотая рыбка в дорогом аквариуме.

Марта Андреевна не вынесла тяжкого бремени хрупких нововведений и уволилась. Всю жизнь она была винтиком в огромном заводском механизме, отвечала за какую-то ерунду, заполняла графы в ведомости, подписывала отчёты, ездила утверждать планы, словом, крутилась и была на хорошем счету.

Должность она занимала несколько странную, можно сказать: эфемерную. Инженер-конструктор – это да, звучит достойно, тут копать вглубь не будешь, а вот что такое старший инженер по социалистическому соревнованию и зачем он предприятию нужен, никто толком не знал даже в те, казалось бы, ясные времена. Марта Андреевна и после того, как завод развалился карточным домиком, оставалась его патриотом. Она любила говорить, что посвятила ему свои лучшие годы, а если бы от этого пламенного союза ещё и случились дети, наверное, никто, даже сама наша героиня, не удивился.

Родила Марта Андреевна, как все, от мужчины. Муж, как муж. Ничего особенного. На заводе – покладистый работяга, дома – безразличный к семье пьянчужка. Супругу он никогда не обижал. Зачем? Он просто забыл о её существовании сразу после рождения дочери. Быт его раздражал, домочадцы тоже. Он, как джинн, исчез в бутылке и больше никогда из неё не высовывался. Умер муж тоже незаметно, оставив в наследство Марте Андреевне почётный статус вдовы. После смерти рейтинг его в семье резко повысился. Вдова вдруг рьяно принялась редактировать прошлое: вычеркнула всё плохое, выковыряла, как изюм из булки, крупицы хорошего. С годами она приобрела новую привычку цитировать мудрые изречения покойного (источник, вероятно, зачитанная до дыр книга афоризмов). Теперь Марта Андреевна возвела его на пьедестал и поклонялась выдуманному идолу, как памятнику вождю. На груди она с достоинством носила большой золотой кулон с секретом, сделанный на заказ, и соседи подозревали, что в нём Марта Андреевна прячет от глаз окружающих портрет безвременно ушедшего страдальца.

Милосердный бог всё-таки обратил внимание на нашу героиню. Её девочка удачно вышла замуж в столицу. Марта Андреевна собрала чемоданчик, присела, как водится, на дорожку, смахнула слезу и проводила родное дитя к мужу.

Теперь у нашей героини появилось много свободного времени, и она часто задумывалась о прожитых годах. Должности супруги занимали скромные и поэтому получили квартирку бросовую, в доме барачного типа. Комнатки проходные, кухня – узкой кишкой, коридорчик как таковой вообще отсутствовал. Мебельный гарнитур, которой они когда-то с большими сложностями приобрели в рассрочку, со временем развалился, полы рассохлись, и в квартире попахивало плесенью.

Марта Андреевна уходила от тяжёлых мыслей в маленький дворик, садилась на лавочку и вязала. Вокруг неё группировались такие же, как она, пенсионеры из соседних домов. Разговоры велись тематические. Прослеживались несколько направлений: первое и самое животрепещущее – политические силы на карте Украины, второе – размер пенсий, а дальше – дела житейские с сильным акцентом возрастной категоричности. Так бы и провела Марта Андреевна остаток своих не шибко ярких дней, если бы не случай.

Дочь, закрутившаяся в Киеве, обзавелась домом, сыном, породистой собакой. За всем этим хозяйством нужен был присмотр. Тут вспомнили о бабушке, скучающей без дела на периферии. Марте Андреевне предложили объединить интересы, и она, не задумываясь, покинула провинцию и поселилась в столице. В большом городе пенсионерка прижилась сразу. Киев не мог не нравиться, и Марта Андреевна благодарила бога и ангелов хранителей за свалившееся на её голову счастье. Концов она не обрубила, квартирка в провинции осталась про запас и будоражила её нехитрые фантазии.

Свобода, полагала Марта Андреевна, это не голодная, парящая ввысь мысль. Ну, жили они, отшельники, монахи, в пещерах, одевались в рубище, изводили худую плоть молитвами. Они юродивые, изгои. Общество их всегда сторонилось, хотя в трудную минуту шли к ним за помощью, протаптывали тропу. Обыватель прост, как туфелька инфузории, Голгофу не осилит, ему достаточно своих холмиков. Свобода – это деньги, не те, которые как голодным старым псам кинула держава, а совсем другие, на которые можно вкусно поесть, съездить на юг и купить на зиму добротные кожаные сапожки.

Старушка изводила себя сложными размышлениям, наконец, решила жилплощадь не продавать, сорок два квадратных метра кровной собственности тешили её неразвитое тщеславие. Она гуляла по набережным Днепра, и мысль о принадлежащей ей недвижимости уносила ввысь, к облакам, делала счастливой. Наконец-то она равная среди равных, не внизу – плебс, не сверху – олигарх, а отвечает среднестатистическому уровню. К почётному статусу вдовы добавился ещё один – владелец недвижимости. Это уже что-то настоящее, осязаемое, не корешок с надписью «ветеран труда» в руках, не грамоты, врученные передовику производства и пылящиеся гамузом на антресолях. Наконец, мысль набухла и вызрела в идею: квартиру надо сдать.

Сказано (здесь задумано), значит, сделано. Теперь Марта Андреевна ежемесячно получала от добросовестных квартирантов переводы на кругленькую сумму. Она так привыкла к манне небесной из денег, что совершенно забыла о самой корове-кормилице – квартире. Кормилица – от слова кормит. Процесс этот, заметьте, благодарно обоюдный, но это по отношению к корове, существу живому, в голоде мычащему. Неодушевлённые стены молчат, сена не просят, деньги плывут сами по себе, как блага в сказке про дурачка Емелю и щучье веление. Марта Андреевна тревожные мысли не подпускала, всё думала: обойдётся. Гром грянул, и только тогда вдова перекрестилась, но было уже поздно. Неприятности пришли, как обычно, неожиданно. Марта Андреевна получила известие, что постояльцы съезжают и надо срочно что-то предпринимать. Старушка приехала домой, произвела беглый осмотр владений, занавесила непристойности, заставила обломками мебели неприглядные места, застелила тряпками полы и бросилась в редакции местных газет давать объявление – время не ждёт.

Сладилось быстро. Она не успела опомниться, как уже возвращалась в столицу, чувствуя под самым сердцем приятную твёрдость узелка с деньгами. Новые квартиранты с виду были приличные: мать и взрослый сын, хорошо одеты, сдержанны, а главное, при деньгах, значит, задержек с оплатой не будет.

* * *

Лара, совершенно обалдевшая от случившихся перемен, распаковывала пожитки. Всё решилось за несколько часов. Больше – свершилось. Теперь она бездомная и снимает жильё. Не по принуждению, добровольно, осознанно, согласно назревшему плану. Где-то там, в другой замечательной жизни, остались её любимые кастрюльки, тарелки, рюмочки, кровать, диванчики, пуфики, зеркала, люстры, настольные лампы, одеяла, подушки, салфеточки. Всё то, без чего, на первый взгляд, можно и обойтись, но именно эти приятные излишества делают жизнь комфортной и спокойной. Теперь в честь любимого кресла она могла сложить оду, славя красоту и тайну каждой его складочки, выпуклости, неровности и чарующую плавность изгибов. Её увалень, неодушевлённый друг, шершав, но именно лёгкая шершавость делает приятным прикосновение. Он твёрд и прохладен, он мягок и зыбок, как сыпучие пески. Она любит в нём расслабиться, доверяет ему свою усталость, тайны тела, млеет в его объятиях. Можно без конца говорить о белоснежной ванной, где играют в нишах зеркала и мерцают дорожки мозаики, о кухне, в которой есть всё, что только пожелает капризная хозяйка, можно говорить о виде из окна… Нет, это невыносимо даже вспоминать: сквер, роскошное дерево с фиолетовым цветом, свечами вверх, называющееся нежно-загадочно: павлония, улица старого города зигзагом, здание из шамотного кирпича, над ними фоном горы, подёрнутые дымкой, и отзвук железной дороги вдали. Не всегда, в дождь, когда воздух разряжен, возникает, ширится, доносится этот лёгкий ритм дороги: «Там-там-там-там. Там – там. Тут – тут. Ты здесь. Я там. Там – там». Она – дорога, железно-целеустремлённая, за пейзажем, за улочкой. Нет. Лучше не думать, не вспоминать, потому что хочется по-собачьи выть на луну. Какую, к чёрту, птичку жалко? Жалко себя, единственную.

Лара раскладывала по ящикам всякоё тряпьё, бегала на кухню, драила полы, полки, обустраивалась. Ночью спалось плохо. Душил сладковато-приторный запах. Наутро они с сыном принялись обследовать территорию: отодвинули мебель, выбросили из-за шкафа сломанные стулья, обрывки газет, провода, пыльные тряпки, остатки простыней и полотенец, наконец, обнаружили первопричину. По стене в спальне снизу вверх плыла, расширялась метастазами, разрасталась пальмовым листом, зловонной, подёрнутой плевой застоявшейся лужи плесень. Она алчно раскрыла беззубый, безобразный рот и перекинулась на шкаф, съев его до половины. Решили проверить всё: подняли тяжелый «при царе Горохе» купленный ковёр и обнаружили щели в палец. Обследовали его тыльную сторону, наткнулись на ту же плесень, сломавшую зубы о несъедобную синтетику и мстительно въевшуюся в ковёр смрадом.

Лара позвонила Марте Андреевне. В трубке раздалось кудахтанье, как будто хозяйка была курица, которую согнали с насеста. Она, беззащитное создание в полуобморочном от испуга состоянии, теперь машет растопыренными крыльями, и сонный воздух тоже ходит ходуном, бушует. Цепкие коготки скользят, вот-вот свалится, а то и кувыркнётся с жердочки, повиснет попугаем вниз головой: «Это невозможно. Ах, ах, как страшно, как печально. Этого не может быть. Вы меня убили. Грибок? Неужели? Я ничего не знаю. Раньше не было». И тут же совсем не в тему: «Никогда нельзя доверять людям. Какие негодяи, что сделали, что сделали… угробили квартиру». Обычный перевод стрелок, уход от ответственности. Проще обвинить весь мир, чем заглянуть в пропасть своего зыбкого «Я». Лара поняла, что попалась. Старость – мощное оружие в игре без правил. Кто посмеет запятнать подозрением невинную, как только что принятый утренний младенец, вдову, тот в глазах общества мерзавец и негодяй.

– Что это за запах такой? У вас грибок?

– Какой грибок? Тут жила семья с двумя маленькими детьми. Знаете, детки… Всякое бывает. Где-то пописяли, может, матрац в спальне подмочили, может ковёр, вот и пахнет. Я проветриваю. Вы, наверное, очень восприимчивы к запахам. Я совершенно ничего не чувствую.

Лара вспомнила изящный жест обладательницы недвижимости, кивок на открытую форточку, бодрящую улыбку на всё аккуратное лицо, выражение покорности и смирения в глазах.

– У меня, знаете ли, подозревали диабет. Я совершенно исключила из рациона сахар. Сахар, как и соль – белая смерть. Не пейте чай с сахаром. Это вредно, – заговаривала зубы сильная в бытовой дипломатии старушка. Расчёт оказался верен, цель близка. Главное – заполучить жертву, а потом, куда деваться, стерпится – слюбится.

«Съезжать. Срочно съезжать. Куда? Плата внесена за три месяца. Улыбчивая бабушка в столицах. Начинать переговоры? Будет тянуть время, блефовать, уходить от темы. Чего доброго придётся выслушивать все истории её болезней с раннего детства и до старости: ангина, ветрянка, свинка – гастрит, панкреатит, подагра, катаракта, атеросклероз. Переговоры затянутся и закончатся ничем. На носу Новый год. Куда съезжать?»

– Марта Андреевна. Мы белим, – выдохнула, наконец, Лара и отступила с позиций.

– Делайте, что хотите. Спасайте квартиру. Приеду в конце января. Сочтёмся.

Лара зацепилась за ненадёжное слово «сочтёмся». Оно было славное, чуть обтекаемое, с подспудным слабо выраженным подтекстом. Если произносить его чуть протяжно, на манер москвичей, тогда мечтательное бубликом «о», возможно, превратится в спасательный круг. Действительно, симпатичное слово, Лара подумала и ему доверилась. Наутро в чужой квартире затеялся ремонт. К Новому году стены побелили, щели в полу заделали шпаклёвкой, обломки мебели вынесли на свалку, зловонный ковёр выкинули, купили новый.

Лара утюжила занавески, не сводя влюблённых глаз с сияющих живыми красками стен, но тут вдруг снова почувствовала что-то неладное. Потянула носом, принюхалась: смердит. Запах был не такой, как раньше, вкрадчивый, тонкий, кисло-сладко удушливый, другой, значительней. Так пахнет в грязных, давно не проветриваемых домах, старых автобусах, подвалах: затхлым, неухоженным, запущенным. Он шёл отовсюду, креп, ширился, рос, словно занимал освободившееся пространство, расходился по квартире, как ползущий утренний туман.

* * *

Идея снять квартиру пришла одновременно с идеей квартиру сдать. Возникла она, потому что припекло. Поначалу всё ладилось. Небо над страной было относительно безоблачным, и многим светило солнышко. Не всем подряд, выборочно. К кому светило лик не поворачивало, опрометчиво считали, что оно благодетельно к ним тоже (то есть озаряет путь) и вели себя так, как те, кто таял, как шоколад, под солнечными лучами. Лара относилась к числу вторых, остающихся в тени, наивно принявших желаемое за действительное. Поддавшись всеобщей эйфории беспечности и денежной разнузданности, она решила перелицевать своё жильё на новомодный манер и спрятаться в нём, как улитка, не высовывая наружу любопытный нос. Зачем? Там всё сложно. Соседи косились: до неприличия вызывающе крушились старые стены, возводились новые. Её занесло. Как никак – женщина, существо эмоциональное. Милую головку не оставляли глобально-развратные планы обустройства дома. Масштабы предполагали наличие больших денег. Если их нет, то можно занять. Немного страшно попасть в кабалу. Ларино хрупкое счастье закончилось в тот день, когда она взяла кредит.

В мечтах, увы, мы все Марии Антуанетты, любительницы дорогих излишеств, фантазёрки, рискованные модницы. Внутри нас живёт свой дворец мечты, роскошный Трианон. Каждая без исключения платит за собственноручно вылепленное материальное счастье, сполна. Боже упаси, мрачную судьбу королевы Франции сейчас повторить невозможно. Время публичных казней и изощрённых пыток, названных красивыми словами (подумать только гаротта – железная удавка-обруч с острым шипом в затылок), давно прошло. Удивительно, что этим медовым словом ещё не назвали ресторан или торговый комплекс. Представьте кризис и банк «Гаротта» – в самое яблочко.

Кто сказал, что невозможно дважды войти в одну и ту же воду, тот никогда не жил в государстве, которое умеет заманить своих граждан в одну и ту же ловушку и без покаяния бросить на произвол судьбу. Эта ловушка называется деньги. То они тают, как в прошлогодний снег на счетах в сберегательных банках, то их раздают направо-налево те же банки, а потом бах и всё, ты в вечной долговой яме, ушёл в дауншифтинг, сбежал, залёг на дно, растворился.

Банки-сводники зазывали, как арабы на порогах весёлых заведений, в знаменитых кварталах Парижа. Украинцы выстраивались в них в очередь, закладывали бизнес, недвижимость, жён, матерей, детей. Покой и стабильность меняли на деньги. Проценты никого не смущали. Как-нибудь вытянем. Всего хотелось сразу и много. В воздухе царил вирус всеобщей беспечности и авантюризма. Покупали машины, квартиры, земли, расширяли бизнес.

Осенью он пополз верх. Родные деньги превращались в ничто. Коварный доллар, как румынский вампир, пил из них кровь и бросал умирать. Впервые прозвучало слово кризис. Лара, сонно мечтающая в любимом кресле, проснулась от мысли, что может оказаться в нём на улице под дождём и снегом. В кресле, но без квартиры. Она напряглась, подумала и приняла решение квартиру сдать. Клиент нашёлся солидный. Так Лара очутилась в пушистых лапках Марты Андреевны.

* * *

Зимой, наконец, включили отопление. Топили без меры, как в бане. Лара с вечера открывала настежь форточку, морозный воздух облегчал дыхание. Она ложилась в постель, плотно укутывалась, засыпала и просыпалась от боли в горле. В тепле вонь чувствовала себя комфортно, давила, истязала. Снова кинулись искать первопричину. Шли на запах, как ищейки на наркоту, прочесали сантиметр за сантиметром. Смердело всё: матрацы, полки, шкафы, сгнившие доски в полу. Вырезали истлевшие места, постелили в коридоре ламинат, накупили китайских ароматических палочек, распылителей, аэрозолей, дурманящих сухоцветов. Безрезультатно.

На улице неприятности забывались, но только переступался порог, как смрад убивал, как капля никотина убивает метафизическую лошадь или топор Раскольникова старуху процентщицу, или неблагодарный Нерон своего учителя Сенеку, или… Распахивалась входная дверь – запах взрывной волной вырывался наружу. Лара чувствовала, что исчезает, сокращается до мизерных размеров, превращается в моль, вошь, таракана, коричневого клопа на стенке за незатейливой картинкой. От жары нечем было дышать, Лара, как пойманная рыба, хватала воздух, обалдев, высовывала голову в форточку.

Настоящая опасность пряталась не за окном, а за дверью напротив. Соседка пришла в первый же день и в знак знакомства попросила пятёрку взаймы. И закрутилось. Утром «подруга» занимала пятёрку, вечером – отдавала. Лара надеялась, что соседка, наконец, сойдёт с рельсов и долг не вернёт, тогда этот изнуряющий круговорот прекратится. Не тут-то было. Активный кредитор всегда нес в руках поднятый флаг денежного знака с лицом Богдана Хмельницкого. Гетман подмигивал, топорщил усы и пожимал плечами: «Что поделаешь, на войне, как на войне». Значит, всё сначала. Утро-вечер. Утро-вечер. Счастье покоя стоило каких-то пять невозвращённых гривен. Должна же быть у алкоголиков короткая память. Она путала карты: выдавала по две пятёрки, подсовывала двадцатку, ждала – авось, споткнётся. Вечером раздавался настойчивый звонок: «Я вчора брала у вас десятку? Повернула? Тоді ось, тримайте».

Муж соседки вкалывал от зари до зари. Бедняге приходилось несладко. Он жил двойной жизнью: днём – служил, ночью – «челночил» за ближним закарпатским бугром. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить его профессию. Они почему-то все, как на подбор, и с ними дядька Черномор, упитанные: свекольные щёки свисают к подбородку, глаза маленькие, буравчиком, большой рыхлый живот, ленивая походка, недовольное выражение лица.

В миру наш милициант выглядел растерянным и усталым. Лицо без улыбки, серое, всегда озадаченное. Ещё бы. Забот полон рот. Ни минуты покоя. В свободное время он занимался совсем не мужским, скорей, бабьим делом: возил из соседней страны макароны. По утрам под окнами останавливалась старенькая «Волга». Встречать мужа выходила во двор жена. Супруги перекидывали через плечи пузатые мешки с товаром, несли их в «гнёздышко». Мешков было так много, что казалось, весь город подсел на мучное. Это были редкие минуты их единения, служения общей цели во благо семьи. Они походили на двух навьюченных верблюдов, тупо жующих жвачку быта. Вообще-то он смахивал больше на осла, потому что практически закрывал глаза на беспробудное пьянство жены.

«Ты пьяная!» – кричал незадачливый муж, гремя пустыми кастрюлями, и через бумажную стенку беспрепятственно проникали подробности скандала. Соседка спасалась бегством в ближайшем гастрономе, там с восьми утра продавали на разлив, снимала стресс и быстро возвращалась. Тоненькие ноги в джинсах беспомощно торчали из-под широкой куртки двумя зимними обглоданными ветками, не слушались, петляли. Беспечный пышный бубон детской шапочки подпрыгивал на макушке в такт нетвёрдым шагам. Финишную прямую, слепую кишку узкого коридора с бутафорной давно перегоревшей лампочкой на проводе-удавке посередине, преодолевала по стеночке, на ощупь.

Муж в этом аду долго не задерживался, заводил мотор и уезжал. Занюхав свободу, к ней со всех сторон сползались братья-собутыльники. Разбегались перепуганными зайцами, петляли, оставляя на снегу запутанную вязь следа.

Изредка несчастная выходила из оцепенения пьяного стопора и на неё нападали приступы агрессии. Она атаковала Лару звонками в двери. Лара пряталась за баррикадами шкафов, не открывала. Соседка, не переставая трезвонить, принималась воспитывать чужих квартирантов: «Имейте совесть. Помойте коридор». Мыть в темноте заваленную картофельными очистками кишку Ларе не улыбалось. Каприз, крен затуманенного спиртным сознания. Утром коридор пугал унылостью и отбивал охоту браться за швабру, воинственный запал «подруги» тоже сходил на нет, и уже никто ни к кому не имел претензий. Инцидент, не разрешившись, перманентно переплывал в предсказуемое будущее.

Если бы бог мне дал талант писателя Генри Миллера, то я бы без преувеличений стала непревзойдённым мастером описания совковых трущоб. Мы знаем их изнутри, мы знаем, как там живут, нам и карты в руки. Все эти изъеденные тропиками раков полы, смрад, мат, вечно пьяная женщина с печалью алкоголички на лице, скука, пустота жизни, без мечты, будущего, но я не писатель Генри Миллер, у меня нет его смелости, его уверенности и мужской мощи слова. Я тихо им зачитываюсь и упиваюсь. Именно сейчас, когда пишу эти строки. А ведь он, Генри Миллер, собирался посетить бывший Союз. Трудно представить, что выдал бы мастер о бреде жизни в бесконечной дури перманентного совка.

Он писал о клоаках Парижа, но это был Париж, город вечного праздника, он писал о фальши Америки, но это была Америка, страна, как в Ноев ковчег принявшая народы со всего мира. Заметьте, все лучшие произведения о язвах человечества созданы в государствах с высоким уровнем жизни и развитыми демократическими институтами. Если вокруг хаос, то поневоле тянет к позитиву. Снаружи – дрянь, внутри – дрянь, так же можно сойти с ума. Мы не сходим, живём, принюхались, привыкли, это наша естественная среда обитания. Жабы любят своё болото, радостно квакают и размножаются. Мы тоже любим. Ненавидим и любим.

* * *

Марта Андреевна интересовалась в телефонную трубку, почему задерживается очередной кэш. Время платить за квартиру давно пришло и ушло, а денег нет. Паузы расставлялись аккуратно, как ноты в тетради ученика. Лара взревела. Она выложила всё накипевшееся и объявила о твёрдом намерении съезжать.

В семь утра следующего дня милая бабулька позвонила в дверь. Лара не удивилась раннему визиту. Ходы хозяйки понемногу начинали просчитываться. Сын торжественно провёл по дому экскурсию. Тщательно осмотрели достопримечательности. Вместе заглянули даже под кухонные навесные шкафы. Бабушка провела наманикюренным пальчиком по свежей краске, одобрительно промурлыкала под нос – хорошо. Дальше к делу перешли по сути. Хозяйка заявила, что в побелке не нуждалась. Лара напрасно проявила прыть и инициативу. Блаженное слово «сочтёмся» навсегда исчезло, как будто никогда не возникало. К концу беседы хозяйка озвучила вердикт: два дня на переезд и баста. Без поблажек. Время – деньги, а денег на счету нет. Лара поняла ужас проигрыша. Хитрая бабулька остаётся в плюсах, она – посреди зимы без крыши над головой и с носом. Кровь прилила к лицу, рот открылся криком. В ответ Марта Андреевна достала из сумки вязанье и замельтешила спицами, мол, разговор закончен. Изредка она поднимала голову, укоризненно смотрела на Лару, взывая к её «Большому Человеческому Достоинству». Словосочетание смешило напыщенностью: «Большое Человеческое Достоинство»– «Большая Советская Энциклопедия». Лара посмотрела на полку и увидела её, энциклопедию, потом на бабушку с лицом ангела. Тогда она и брызнула в неё семенем, оплодотворила, зацепилась и стала набухать. Ещё не эмбрион, но уже месть. Возмутительно. Кто развёл? Бабушка-одуванчик.

Полевая ромашка. Василёк. Василиск. Сочтёмся. Сочлись. Съезжайте. Ультиматум. Всегда прав не тот, кто платит, а кто плату взимает.

Вообще-то Лара жильё себе уже присмотрела. Случилось недалеко, в частном секторе. Тоже избушка на курьих ножках, но с палисадником в аккуратный листок из школьной тетради, латифундия, на которой можно стоять на одной ноге аистом, с отдельной калиткой, отдельной тропинкой.

Летом она будет сидеть под сливой, слушать пение птиц, читать. Идиллия. Перед окнами, конечно, дорога, но за дорогой лесок стеной. Красота. Что ещё надо израненной женской душе?

Съезжать Лара решила через неделю, о чём твёрдо заявила хозяйке. Старушка сдалась и исчезла так же внезапно, как появилась. Чем ближе приближался переезд, тем больше становилось ясно, что денег за купленные на побелку материалы, которые Марта Андреевна с трудом согласилась возместить, они не получат. Лара злилась, раскручивала в уме ситуацию. Приедет хозяйка, скривит милое безморщинное личико улыбкой, замельтешит перед носом спицами: «Накося, выкуси». Обещание есть. Гарантий – никаких. Она нажимала кнопку вызова в мобильнике, где в строке «бабулька» хитро зацепилась бесстрастная кудрявая надпись. Телефон молчал – в Киеве затевались дворцовые интриги.

Пожитки переносили в руках. Соседка в бомбонной шапочке стерегла на дорожке, определяла направление. Лара заметала следы. Садилась в маршрутку – за поворотом выходила. Она сама толком ничего не понимала, к чему, зачем прятаться? Внутри что-то жгло, подступало к горлу тошнотой. Снег под ногами тихо скрипел, сочувствовал. Поздним вечером перетаскивали последние вещи. Крались, как воры, чтобы не слышали соседи. «Предупреди, – косился сын. – Забрали ковёр. Обещали же оставить. Старушка обидится». Номер упорно игнорировал позывы к общению. «Большое Человеческое Достоинство» – злорадствовала Лара, обводя оскалившуюся пустоту комнаты. Взгляд опять запутался о полку с книгами. Малиновый многотомник напрасно пытался сразить наповал благородством обложки. Он был теперь всего лишь жалким обломком, последним живым знаком присутствия семьи. «Наверное, для дочери покупали. Лелеяли девочку. Недешёво для тех времён», – промелькнуло в голове и сразу забылось. Всплыло другое: «Большая советская энциклопедия», «Большое человеческое достоинство». Оба словосочетания во враждебной тишине пустого пространства, наконец, встретились, нашлись, застыли в крепких объятиях узнавания. Вот она, месть. Внутри, наконец, щёлкнуло, дозрело. Рука медлила, но уже тянулась за увесистым томом. Пауза… Подумать, решиться… К чему она листает том, разглядывает иллюстрации?

«Вот знакомое имя. Посмотрим. Пьер Абеляр, французский богослов, поэт, философ. Родился в 1079 году. Давненько. Так, тут слишком умно, а тут понятно. В этике перенёс акцент с поступка на намерение и критерием нравственности считал согласие с совестью. Впервые отделил, развёл по разные стороны, намерение и поступок. Интересно, интересно. Надо же – в тему», – Лара вчитывалась в текст. Сам по себе ни один поступок не является ни добрым, ни злым. Всё зависит от намерений. Язычники преследовали Христа не потому, что не любили, писалось в энциклопедической статье, а потому что свято верили в свою правоту. «Постой. Постой, Абеляр, давай подумаем. У меня были хорошие намерения: жить тихо, платить исправно. Моими благими намерениями воспользовались. Я вынуждена это сделать, хотя бы из подлого, безнравственного чувства мести. Умные люди не оставляют ценные книги чужим людям. Свои затраты я частично компенсирую самым варварским, бьющим по чужим нервам поступком. Представляю бабушку завтра у этой полки. Я не права, Абеляр? Что мне делать, подскажи. Мои благие намерения материализовались в чужих стенах. С собой никак не унести. Поступки… Что-то я разнервничалась, не совсем пойму, где намерение, а где поступок. Прости. Можно я потом додумаю? А вообще, спасибо за подсказку, Абеляр. Да здравствуют лучшие умы Франции!»

Рука взяла второй том, третий… Сумки набухли книжными кирпичами. Обокрала. Радости не было – вакуум, испуг, разочарование. Неужели это я? Не может быть.

Утром приехала хозяйка. Звонок в двери в семь утра, эффект разорвавшейся гранаты. Застать врасплох, ключи в руки и – вон. Встречать её никто не вышел, дом оказался пустым.

Теперь уже трезвонила Марта Андреевна. Лара скидывала вызов, металась по комнате. К вечеру старушка сдалась, звонки прекратились. Лара перевела дух и легла спать.

Свершилось. Две добропорядочные женщины в слепом упрямстве повисли на стрелках гигантских невидимых часов, отсчитывающих толерантное равновесие в мире живых, наделённых разумом существ, раскручивая их в противоположные стороны. Часы недоумевали, зачем понадобилось изменять их естественный ход, не выдержали и раскололись надвое. Под обломками погибли, как весенний цвет, все представления о морали. Наступило время хаоса, власти хитреца, безжалостности. Убью соседа, отравлю навечно кому-то жизнь, затаскаю по судам, потому что просто не люблю.

Дауншифтинг плевался замысловатым словом с экрана телевизора. Лара приоткрыла глаз, потрогала рукой замёрзший нос. «Дауншифтинг? Так это обо мне. Теперь я вся в природе, как в этом одеяле. Дом замело, в окно смотрит лес. Хорошо! Вот такси. Потом ещё и ещё. Странно. Почему они все тут останавливаются? Волков из леса что ли возят? Она сходила на кухню, заглянула в холодильник: что бы погрызть? Нашла, откусила, вернулась к окну и принялась рассеянно жевать. Пейзаж не изменился. Всё та же редкая частота леса далеко вглубь, до самой горы. Опять такси. Ну-ка, ну-ка. Водитель побежал в голый, насквозь просматривающийся лес, стал лицом к стволу, сосредоточился, запрыгал, струшивая капли, счастливым галопом назад, к машине. Отъехал. Лара обомлела: ничего себе дауншифтинг. Весь лес загадили. Странный всё же у меня вышел откат назад, в под завязку наполненную человеческими экскрементами природе. И снова Лара у той воды, в которую нельзя войти дважды, цепляется за одни и те же грабли, на которые ни в коем случае нельзя наступать. Можно. Ещё как можно.

Прошло время. Понемногу к Ларе возвращался спаситель-оптимизм. Она думала о дауншифтинге и зрела идеей.

Смог же когда-то кровавый и успешный римский император Диоклетиан (кто о нём с таким именем когда б вспомнил) начхать на всю римскую империю и удрать в родовое имение выращивать капусту. Ходят слухи, что когда его просили опомниться и вернуться, он гордо показывал на грядки, сердился и просил больше его не беспокоить. Основоположник модного течения знал цену покою и душевному равновесию. Стоит ли жизнь стольких бесплодных усилий ради красоты стен?

Оглавление

Бывшее имеет место

  Будем знакомы, Валентин!

  Любовь как предчувствие

  Святой, помоги Случилось Лужи как субстанция Заводские арабески Вдохновения жизни Сваха «Мой» Мидянка Старички Куклы Барби День солнечного равноденствия Роковая женщина Странные дамы Попугай, амфетамин и другие Тихоня Подарок без фантазии Дурнушка Клава «Невезучая» Соня Несостоявшееся свидание Пальто Сны лета Однажды случилось Иванова, или Каменный Гость Сату-Маре, Баю-Маре Дауншифтинг Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg