«Субмарина»

847

Описание

Как начать с поцелуя и дойти до всего остального? Что делать с мамой, занимающейся бог знает чем со знакомым престарелым хиппи в отсутствие папы? Как спасти этого самого папу от депрессии, а брак собственных, вполне взрослых и самостоятельных родителей, — от развала? Как быть с отдельными частями своего тела, бурно реагирующими на любую красотку с журнальной картинки? И главное — как поскорее стать крутым парнем? Дебютный роман уэльского автора Джо Данторна о 14-летнем подростке, его родителях, первых открытиях и чудачествах вдохновил режиссера (опять же дебютанта!) Ричарда Айоади на грандиозную экранизацию с британскими звездами в главных ролях. Фильм обласкан критиками и зрителями всего мира и получил премию «Золотой Грифон» как лучший фильм года на международном кинофестивале в Джиффони-2011. Ранее роман выходил на русском языке под названием «Интимный дневник Оливера Тейта». Блестящий первый роман молодого человека с беспощадным чувством юмора. The Times По терапевтическому эффекту сравнимо разве что с «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Кстати, на взрослых...



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Субмарина (fb2) - Субмарина (пер. Юлия Юрьевна Змеева) 920K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джо Данторн

Джо Данторн Субмарина

Моим маме и папе

I

Трискайдекафобия[1]

Воскресное утро. Слышу визг телефонного модема, похожий на игру плохого джазиста: это мама соединяется с Интернетом. Я сижу в ванной. Недавно я выяснил, что мама повадилась набирать в поисковике названия несуществующих психических болезней: «синдром подросткового бреда», «гиперактивное воображение», «антидепрессанты натуральные».

Когда набираешь в Yahoo «синдром подросткового бреда», первая страница, которую он выдает — сайт синдрома Котара. Синдром Котара — это разновидность аутизма, при которой людям кажется, что они уже умерли. На сайте есть высказывания больных. Было время, я вворачивал эти фразочки во время затишья в разговоре за обедом, или когда мама спрашивала, как прошел день в школе.

«Мне кажется, вместо тела у меня панцирь».

«Мои внутренние органы словно сделаны из камня».

«Я мертв уже много лет».

Но потом перестал. Чем больше я притворялся трупом, тем сильнее мама скрывала свое желание выяснить, что же со мной не так.

Раньше я предлагал своим предкам заполнить составленные мною анкеты. Хотел узнать их получше. Там были такие вопросы:

«Какие наследственные болезни я могу получить?»

«Сколько денег и недвижимого имущества мне, скорее всего, достанется по наследству?»

«Если бы вы взяли ребенка из приюта, в каком возрасте рассказали бы ему о настоящей матери:

1) 4—8

2) 9—14

3) 15–18?»

Мне скоро пятнадцать.

Родители прочитывали анкеты, но на вопросы не отвечали. Тогда я и начал пользоваться методом «скрытого анализа», чтобы узнать их тайны.

В частности, мне удалось выяснить, что папина борода, кажущаяся издали рыжей, если присмотреться, хитро составлена из черных и золотистых волосков.

Я также догадался, что родители уже два месяца не занимались сексом. Моменты интимности я отслеживаю по положению выключателя лампы в спальне. И точно знаю, что они это делали, если на утро свет приглушен.

Еще я узнал, что отец страдает от периодически обостряющейся депрессии. В плетеной корзинке под прикроватным столиком у него валялась баночка из-под трициклических антидепрессантов. Она так и лежит до сих пор среди моих старых роботов-трансформеров. Депрессия находит на него приливами. Как раунды в боксе: папа в синем углу ринга.

Приходится призывать на помощь всю свою интуицию, чтобы понять, когда у него очередное обострение. Есть два признака: во-первых, я слышу, как он разгружает посудомойку в комнате на чердаке. Во-вторых, он начинает так сильно давить на ручку, когда пишет, что при определенном свете на нашей пластиковой скатерти может увидеть отпечаток написанного им два, а то и три дня назад:

«Ушел на йогу, барашек в холодильнике. Ллойд».

«Ушел в магазин. Ллойд».

«Пожалуйста, запишите программу по 4-му каналу в 21:00. Ллойд».

Папа не смотрит телевизор, он только все записывает.

Есть признаки и того, что обострение кончилось: он начинает тонко острить, передразнивать геев или китайцев. Это хороший знак.

Чтобы распланировать свою жизнь надолго вперед, в моих же интересах с раннего возраста быть в курсе того, какие тараканы у моих предков в голове.

Мамино отклонение я пока не до конца диагностировал. Ей повезло, ведь ее проблемы с психикой можно принять за черты характера: стремление ладить с соседями, обаяние, невозмутимость.

Глядя утренние ток-шоу по Ай-ти-ви, я больше узнал о людях и их природе, чем она за всю свою жизнь. Я все время говорю ей: «Ты не желаешь признать, что твои отношения с индивидами, по сути, вакуум». Но она не слушает.

Есть причина утверждать, что в мамином психическом состоянии виновата ее работа. Она сотрудник юридической помощи населению в городском совете. С ней вместе работают много людей. У них в офисе есть такое правило, что, если у тебя день рождения, ты сам должен принести себе именинный торт.

Я направляюсь к нашей домашней аптечке. Отодвигаю зеркальную дверцу; мое отражение отплывает в сторону, и вместо него появляются черные и белые коробочки с аптечными кремами, пилюли в пачках и бутылочки из коричневого стекла с защитной ваткой под горлышком. Имодиум, канестен, пиритон, бенилин, робитуссин и несколько подозрительных «натуральных» средств: арника, эхинацея, зверобой и сушеные листья алоэ.

Мои предки возомнили, что у меня эмоциональные проблемы. Думаю, именно поэтому им не хочется отягощать меня своими собственными. Только вот они не понимают, что их проблемы автоматически становятся и моими. К примеру, есть вероятность, что я унаследую от матери слабые слезные протоки. Когда она идет на ветру, внешние уголки глаз у нее начинают слезиться и слезы стекают к мочкам ушей.

Я решил, что лучший способ разговорить родителей — создать впечатление, что я эмоционально стабилен. Скажу, что ходил к терапевту, и тот или та сказали, что у меня все в основном в норме, только я чувствую себя немного оторванным от родителей. Поэтому нам надо чаще разговаривать по душам.

Недалеко от нашего дома есть клиника, где всяких врачей пруд пруди: физио-, психотерапевты, а также есть специалист по гигиене труда. Я прикидываю, с каким из них будет меньше всего головной боли. С организмом у меня все в полном порядке, поэтому выбор падает на доктора Эндрю Годдарда, физиотерапевта, бакалавра медицинских наук.

К телефону подходит секретарь-мужчина. Говорю, что мне нужно записаться к Эндрю пораньше, чтобы успеть до школы. Он отвечает, что может записать меня на утро четверга. И спрашивает, был ли я раньше у них в клинике. Нет, говорю. Знаю ли я, где это? Да, рядом с качелями.

С изумлением обнаруживаю, что в «желтых страницах» есть детективные агентства. Настоящие агентства по розыску. Девиз одного из них: «Вы можете бежать, но вам от нас не укрыться». Заворачиваю уголок, чтобы потом было легче найти.

Утро четверга. Обычно я жду, пока мама меня разбудит, но сегодня поставил будильник на семь. Даже из-под одеяла слышно, как он блеет в другом углу комнаты. Я нарочно спрятал его в коробке со сломанными джойстиками, чтобы пришлось встать, пройти через всю комнату, вытянуть его за провод и только потом нажать кнопку «Выкл.». Этот тактический маневр придумало мое второе «я». Оно может быть очень жестоким.

Я слушаю будильник, и он напоминает мне автосигнализацию, которая включается каждый раз, когда мимо проносится тяжелый грузовик. Этот звук похож на вой ребенка-робота.

Машина, у которой срабатывает сигнализация, принадлежит парню из шестнадцатого дома по соседней улице, Гроувлендс-террас. Он пансексуал. Пансексуалы — это люди, испытывающие влечение ко всему. Будь то одушевленный или неодушевленный-предмет, им все равно: это могут быть перчатки, чеснок, Библия. У пансексуала две машины: «фольксваген-поло» на каждый день и желтая спортивная «лотус-элиза» для особых случаев. «Фольксваген» он оставляет у парадного входа, а «лотус» позади дома, то есть получается, на нашей улице. Это единственная желтая машина в округе, и она пищит от малейшего пука.

То и дело вижу, как бедолага-пансексуал выбегает в сад, распахивает калитку и нацеливает связку от машины на дорогу. Вой прекращается. Если сигнализация включается посреди ночи, он оглядывается и смотрит, сколько окон зажглось в домах на улице. Проверяет, не поцарапана ли машина, ласково проводя большой рукой по капоту и крыше.

Как-то ночью сигнализация выла не переставая от полуночи до четырех утра. Наутро миссис Гриффитс должна была дать нам одну из своих контрольных по математике, поэтому мне захотелось втолковать этому парню, что в нашем квартале подобное поведение неприемлемо. Вернувшись домой к обеду (завалив контрольную), я пошел на улицу и сделал так, чтобы меня стошнило на капот «лотуса». В основном это было черничное печенье. Но в тот день пошел сильный дождь, и к полднику мою месть смыло.

Спускаюсь к завтраку, и папа спрашивает, что это я так рано.

— Я записался к терапевту на восемь тридцать. Доктор Годдард Хонс, бакалавр медицинских наук. — Я сообщаю это тоном «как ни в чем не бывало», словно мне ничего не стоило совершить такой ответственный поступок.

Отец замирает, не дорезав банан для мюсли. Банановая шкурка защищает его ладонь от острого края ножа. Он-то знает, что такое ответственность.

— Молодец! Тебе на пользу, Оливер, — говорит он и кивает.

Папа обожает готовить: он ставит мюсли на ночь в холодильник, чтобы они как следует пропитались полу-обезжиренным молоком.

— Подумаешь. Я просто решил, что мне нужно с кем-нибудь обсудить некоторые вещи, — спокойно отвечаю я.

— Очень хорошо, Оливер. Тебе нужны деньги?

— Да.

Отец достает бумажник и протягивает мне двадцатку и десятку. Я точно знаю, какие деньги папины, потому что он сворачивает двадцатки уголком, чтобы те в бумажник влезли. Слепые тоже так делают.

— Значит, в восемь тридцать, — говорит он и смотрит на часы. — Я тебя подвезу.

— Это рядом, на Уолтер-роуд. Пешком дойду.

— Ничего, — говорит папа, — мне нетрудно.

В машине отец начинает разведывать обстановку.

— Я впечатлен твоим поступком, Оливер, — говорит он, проверяя боковое зеркало, включает правый поворотник и выезжает на Уолтер-роуд.

— Да пустяки.

— Но, знаешь, если ты хочешь о чем-то поговорить, у нас с мамой большой опыт, может, мы поможем?

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.

— Ну, знаешь ли… мы не так невинны, как ты думаешь, — произносит он и отводит глаза. Этот взгляд может означать только одно: вечеринки, где обмениваются парами.

— Я не прочь как-нибудь поговорить по душам, пап.

— Было бы здорово.

Я улыбаюсь, потому что хочу, чтобы он поверил: мы с ним как лучшие друзья. Он улыбается, потому что думает: «Какой я хороший отец».

Папа останавливается у клиники и провожает меня взглядом, пока я иду по двору. Машу ему рукой. На его лице смесь чувств: гордость и печаль.

Клиника совсем не похожа на обычную больницу. Напоминает бабушкин дом: сплошные балясины и ковры. На стене — плакат с изображением позвоночника: выгнулся, как гадюка, собравшаяся плеваться ядом. Я следую по указателям в приемную.

На стойке в приемной никого. Жму на звонок, прибитый к столу. Рядом написано: «Вызов персонала». Продолжаю звонить, пока наконец не слышу шаги наверху. Беру из газетницы «Индепендент» и сажусь рядом с кулером. Пить не хочется, но я все равно наливаю стакан воды, чтобы поглазеть на прозрачный пузырь-медузу, с бульканьем всплывающий на поверхность.

Кресла в приемной эргономические, для улучшения осанки. Я выпрямляю спину. И делаю вид, что читаю газету. Как будто еду на работу в электричке.

Чей-то голос произносит, что я, должно быть, мистер Тейт. Поднимаю голову: передо мной стоит мужчина с папкой в руке. У него большие руки. И знакомое лицо.

— Не могли бы вы заполнить эту анкету? Затем можем начать, — говорит он и протягивает мне листок. — Вы же из пятнадцатого дома. Сын Джилл, — добавляет он.

Тут до меня доходит, что передо мной пансексуал с Гроувлендс-террас. Я удивлен: неужели пансексуалам разрешено работать секретарями? Борюсь с желанием дать неправильный адрес.

— Отлично. Теперь следуйте за мной.

Мы входим в комнату, где стоит кушетка, напоминающая носилки, и скелет в углу. В комнате никого, кроме нас, нет. Пансексуал присаживается в кресло врача.

— Извини, забыл: я говорил, как меня зовут? Доктор Годдард, — он протягивает руку, — но можешь звать меня просто Эндрю.

Вблизи его лапы кажутся еще здоровее. Хотя на самом деле это не так — они просто кажутся больше по сравнению с моими.

— Итак, — он бросает взгляд на анкету, — Оливер. Что беспокоит?

— Спина, — отвечаю я. — Спина побаливает.

— Понятно. Раздевайся, пожалуйста, снимай все, кроме трусов. Мы тебя осмотрим. — Под «мы» он подразумевает «я».

Я успокаиваю себя, что в сексуальном плане мне ничто не угрожает. Особого интереса я для него не представляю; с таким же успехом он мог бы подкатывать к принтеру. Я снимаю ботинки, джинсы, но остаюсь в носках. Потом стягиваю одновременно свитер и футболку для экономии времени.

— Боли в спине нередко вызваны нездоровым образом жизни, — он набирает что-то на клавиатуре компьютера. — Ты ведешь сидячий образ жизни?

— В школе я все время сижу, — отвечаю я, — и за столом в своей комнате на чердаке. — Он кивает и смотрит на компьютерный экран. — Оттуда видны все дворики на вашей улице, — добавляю я.

Он что-то читает, прищурившись.

— Угу. — Он жмет и жмет кнопку со стрелочкой «Вниз».

Я жду, когда до него дойдет смысл сказанного. Парень прекращает читать и поворачивается ко мне. Кивает, моргая, тычет пальцем в сторону моих ног.

— Оливер, для своего возраста ты высоковат. У тебя длинные бедренные кости. Это значит, что обычные стулья тебе не подходят. — Я кладу руки на бедра. — Ты слишком сутулишься или, наоборот, отклоняешься назад. — Я невольно распрямляю спину. — Прыгай на кушетку, посмотрим, что можно сделать.

Я усаживаюсь, свесив ноги.

— Вам известно, кто такие пансексуалы? — спрашиваю я, не теряя бдительности.

Он замирает.

— Нет, не думаю. — Он обходит кушетку и оказывается сзади. — Это не те, кто помешан на горшках там и сковородках? — Он шутит. Его пальцы как пауки ползают по моей спине вниз и вверх. — Почему ты спрашиваешь?

— Вы знакомы со своим соседом из пятнадцатого дома? — говорю я.

— С мистером Шериданом?

— Он на живодерне работает. То есть убивает лошадей.

Он ничего не отвечает. Только потирает мне спину в области шестого позвонка.

— Оливер, приляг, пожалуйста. Лицо можно опустить сюда. — Мог бы просто сказать: «Ложись на живот», — сэкономил бы целое предложение.

В изголовье кушетки маленькое отверстие, чем-то напоминающее дырку в унитазе.

— Сюда, Эндрю? — спрашиваю я.

Он кивает. Перевернувшись на живот, я сую нос в дырку.

— Сейчас я опущу кушетку. — Кушетка едет вниз, и на мгновение мне кажется, что подо мной живое существо. Может, он соврал, что не знает, кто такие пансексуалы?

Он массирует участок вокруг восьмого позвонка.

— Я хорошо знаком с мистером Шериданом, Оливер. — Эндрю уже передвинулся к шее. — Он работает маляром-декоратором. — Теперь доктор трет мне спину в районе девятого позвонка.

— Эндрю, у него глаза убийцы, и комбинезон под стать, — замечаю я.

Мама всегда говорит, что, если хочешь запомнить чье-то имя, надо обращаться к этому человеку по имени как минимум дважды за время первого разговора.

Из дырки мне виден лишь кусочек светло-голубого ковра. Может, плюнуть на него? Или попробовать вызвать рвоту?

Эндрю давит на шею чуть сильнее.

— А семейка из тринадцатого дома — зоро… — у меня дыхание перехватывает, когда он принимается разминать спину, — …зороастрийцы. Зороастризм — это доисламская религия в Древней Персии.

Я постанываю, не в силах сдержаться. Надеюсь, он не подумает, что мне приятно.

— Хмм… Оливер, я более чем уверен, что они мусульмане. — Он сильно нажимает мне на шею. Если бы меня подташнивало, то сейчас бы точно вывернуло. — Все ясно, — говорит он. Раздается короткий звук: как будто телевизор выключили. — Я сейчас сделаю тебе ультразвук. — Я не знаю, что такое ультразвук. Обычно я записываю незнакомые слова на руке, но в данном случае приходится откусить кусочек щеки изнутри в качестве напоминания. — Будет холодно, — предупреждает он. И правда — мне на спину точно одно за другим разбивают яйца. Ощущение довольно приятное.

Я думаю о том, что Эндрю сказал о семейке из тринадцатого дома и живодере из пятнадцатого. О том, как он разминал мне спину, о скелете в углу и своих «длинных бедренных костях». Меня хоть сейчас могло бы стошнить.

Он втирает гель в спину и плечи, как будто катая по коже шариковый дезодорант для подмышек. Мне пока рано пользоваться дезодорантом. А мой друг Чипс говорит, что шариковые дезодоранты для гомиков.

— Меня стошнило на вашу машину, — говорю я.

Он продолжает втирать гель.

— Что?

Трудно говорить, когда щеки так сплющены.

— На капот. Но все смыло дождем.

— Тебя стошнило на мою машину? — переспрашивает он.

Ну как маленькому по слогам ему все объяснять, что ли?

— Да, ме-ня стош-ни-ло на ва-шу ма-ши-ну. Желтую такую. У вас сигнализация выла всю ночь, вот я и захотел вас проучить. — Кажется, меня сейчас правда вырвет. Все лицо онемело.

Раздается еще один короткий «бип». Кажется, он выключил прибор. Слышу, как он ходит туда-сюда по комнате. Я чувствую себя очень уязвимым. Время от времени в поле зрения попадают его мокасины. Потом он останавливается. Я жду, пока он что-нибудь скажет, или сделает.

— Можешь садиться, Оливер. Все.

После этого доктор Эндрю был со мной очень мил. Он сказал, что я здоровый мальчик и со спиной у меня все в порядке. И подарил бесплатную подушечку на стул в форме колбасы для поддержки спины — потому что, говорит, хочет, чтобы мы теперь были друзьями.

Прежде чем войти в дом, я спрятал подушечку под рубашку. Мама ждала в прихожей, сидя на второй ступеньке.

— Как все прошло?

— Потрясающе. Я чувствую полное расслабление.

Она не до конца высушила волосы, поэтому на кончиках они кажутся темнее, чем у корней.

— Я рада. Пойдешь еще?

— Нет. Оказывается, у меня только одна малюсенькая детская травма; мы в два счета с ней рассчитались. Доктор сказал, что главная проблема в том, что я чувствую себя отрезанным от родителей. Что мы слишком мало разговариваем по душам.

Она смотрит на меня. На ней ужасная фиолетовая спортивная кофта.

— Что это у тебя под свитером? — спрашивает мама.

Я опускаю взгляд на свою грудь колесом.

— Новая подушка.

— Что?

— Чтобы лучше спать по ночам. Мне плохо спится в последнее время. И все из-за вас.

— Можно посмотреть?

— Нельзя. Я соврал. Там у меня свернутые в трубочку порножурналы.

Она прищурившись смотрит на меня.

— Что у тебя под свитером, Олли?

В такие моменты я рад, что еще не вышел из подросткового возраста. Родители как-то сказали, что я сам могу решать, ругаться или нет, — вот я и ловлю их на слове.

— Отвали! — кричу я и прорываюсь мимо нее по лестнице, перескакивая через три ступеньки. Хвала Всевышнему за мои «длинные бедренные кости».

Я вбегаю в спальню, сажусь за стол и принимаюсь писать рассказ.

В Солнечной системе девять планет, и самая большая из них — Сатурн. Обитатели Сатурна молчаливы. Им не нужен рот, потому что они связываются друг с другом посредством мыслей, а не речи.

— Я не хочу выходить из своей комнаты, — мысленно обращается молодой сатурнианец к матери.

Она прекрасно его понимает. Значение его мыслей глубоко ясно ей, и ни одно многосложное земное слово не способно передать глубины этого понимания. Она видит, что ему нужно некоторое время побыть с собой наедине и не надо спрашивать, все ли у него в порядке, или раскладывать по дому брошюры срочной психологической помощи.

Я нащупываю языком неровность изнутри щеки. И смотрю в энциклопедии, что такое «ультразвук».

При ультразвуковом обследовании используются высокочастотные звуковые волны, с помощью которых изучают труднодоступные участки тела. Ультразвук был придуман во время Второй мировой войны для обнаружения объектов, скрытых глубоко под водой: бомб, подводных лодок, Атлантиды и так далее.

Помню, как впервые в жизни я украл три фунта сорок пять центов. Они лежали на камине в доме Иена Триста, куда я пришел к нему на день рождения. Я потратил их на суперклей.

Вторая вещь, которую я стырил, — папина «Оксфордская энциклопедия». По этому поводу родители даже слегка повздорили. Папа тогда сказал:

— Я всегда беру ее и потом кладу на одно и то же место! И смотри — ее там нет!

На следующий день он пошел и купил два экземпляра энциклопедии: в черной и синей обложке.

— Вот, теперь у тебя есть своя, — сказал он ей. Я слышал, как книга с грохотом приземлилась на мамин стол.

Через несколько месяцев, когда мама уехала на конференцию, я положил его старую энциклопедию на лестницу у двери своей спальни. Мне хотелось, чтобы он ее нашел. Я раскрыл книгу на страницах 112–113 на определении когнитивного диссонанса.

Когнитивный диссонанс — состояние, впервые описанное психологом Леоном Фестингером в 1956 г. в связи с его теорией когнитивного соответствия. Когнитивный диссонанс — это состояние конфликта понятий.

Понятие — это, грубо говоря, мысль, убеждение или мнение.

Теория когнитивного диссонанса говорит о том, что противоречащие понятия являются движущей силой, побуждающей человеческий ум к приобретению или изобретению новых мыслей или к изменению существующих; убеждений с целью сгладить противоречие понятий (диссонанс).

Папа прочел это определение и тихо, без лишний замечаний поставил книгу обратно в мой книжный шкаф.

На прошлый день рождения папа купил мне карманный толковый словарик Коллинза. Только вот поместиться книжка могла лишь в специально сшитый для нее карман.

На прошлое Рождество (папе свойственно дарить одно и то же, если он чувствует, что угадал с подарком) он купил мне кроваво-красный толковый словарь Роже, отчего мой рождественский носок стал квадратным. Всегда держу под рукой толковый словарик, разглядывая из окошка соседей по улице.

Живу я в комнате под крышей в доме, отчасти принадлежащем моим родителям и отчасти — банку. Это трехэтажный дом с террасой, на крутом холме — на полпути между подножием и вершиной. Наш район называется Маунт-Плезант. В Викторианскую эпоху улицы прокладывали так, чтобы окна всех домов смотрели в одну сторону — на залив. Родители говорят, что из окошек моей комнаты потрясающий вид, но я как-то равнодушен к панорамам.

Наш город Суонси[2] имеет форму амфитеатра. Ратуша похожа на зрителя в первом ряду, а башня с часами — на его дурацкую шляпу. Из родительской спальни на первом этаже папа любит смотреть, как из-за маяка выплывает паром до Корка и медленно тащится в залив. «Вот и Корки», — говорит он, как ведущий телевикторины, представляющий нового участника.

Мне же нравится смотреть из окна на задние дворы домов на Гроувлендс-террас. По-моему, я прекрасно разбираюсь в характерах людей. Вот, к примеру, семейка из тринадцатого дома — зороастрийцы. А у уродливой старухи из четырнадцатого трискайдекафобия. Она боится числа «13». Дядька из пятнадцатого — живодер, что бы там кто ни говорил. И наконец Эндрю Годдард из дома номер шестнадцать — опытный доктор с пансексуальными наклонностями и маниакальный лжец.

Воскресенье. Мы с папой поехали на свалку. На самом деле это обычная парковка, заставленная вагонетками, дробилками и большими грузовыми контейнерами. Небо серое как бетон. Пахнет пролитым пивом, уксусом и землей. Я кидаю винные бутылки за колючий куст. Свалка похожа на массовое захоронение, а все эти зеленые бутылки — на евреев. Коричневые и прозрачные тоже есть, но их не так много. Отточенными движениями гестаповского офицера я беру еще одну бутылку, из коробки. Скоро их тела раздавят, переработают и пустят на дорожный стройматериал.

— Оливер, мы хотим тебе кое-что сказать, — говорит отец и бросает картонную коробку с садовым мусором в лягушачье-зеленый измельчитель. В отличие от доктора, когда папа говорит «мы», он имеет в виду «мы с мамой», потому что от нее никуда не денешься.

— Кто умер? — спрашиваю я и, прицелившись, швыряю бутылку из-под бургундского.

— Никто не умер.

— Вы разводитесь?

— Оливер!

— Мама беременна?

— Нет, мы…

— Меня усыновили?

— Оливер! Пожалуйста, помолчи!

Не могу поверить, что он это сказал. Я давлюсь от смеха. У папы растрепанный вид, он весь покраснел, сжимая в руках размокшие газеты. Я еще долго смеюсь, хотя уже не смешно. А потом папа говорит такое, что мне сразу становится не до смеха. К этому я был совсем не готов.

— Мы с мамой решили, что нам нужен отпуск. И купили путевку на пасхальные каникулы. Мы едем в Италию, — произносит он.

Деликт

На собрании мистер Чекер провозгласил, что это лучшие годы нашей жизни. Якобы наши самые яркие воспоминания формируются именно в школе.

В конце собрания он показал нам вырезку из «Ивнинг пост». И пояснил:

— Бигль, собака Зоуи Прис, получил звание лучшего на «Крафтсе»[3], победив восемь тысяч конкурентов. — Мистер Чекер заставил Зоуи встать, пока мы хлопали, поздравляли ее и смеялись.

Зоуи не самая жирная девчонка в школе; Мартина Фриман куда толще. Если обозвать Мартину жиртресткой, она прижмет вас к стене и схватит за яйца. Но в этом сезоне самой жирной провозгласили Зоуи. Когда ее называют жиртресткой, она убегает и пишет об этом в своем дневнике. У нее короткие темные волосы и идеальная кожа цвета парного молока. А губы всегда влажные.

Лучший способ издеваться над людьми — ударить по самому больному. Мой друг Чипс как раз любит так поиздеваться.

Общеизвестный факт: последний учебный день всегда праздничный, даже если это конец четверти; в этот день отменяются все правила. Тропинка к пруду на школьном дворе идет через рощицу больных дервьев, заросли крапивы и кладбище сдутых футбольных мячей. Чипс имитирует важную походку собачьего инструктора, ведя Зоуи за собой. Вместо собачьих лакомств он бросает на землю карандаши из ее пенала.

— Хорошая девочка, — хвалит ее Чипс, швыряя через голову маркер. Ему уже удалось хорошо выдрессировать ее.

У него выпуклый, ребристый череп с отчетливыми контурами.

В хвосте иду я, Джордана и Эбби. Мы глазеем на зад Зоуи, когда та наклоняется, чтобы поднять карандаши. На ней брюки.

— Вперед, — подбадривает Чипс и бросает ластик, который отскакивает от земли и оказывается вне пределов досягаемости.

— Хватит! — кричит Зоуи. Жертвам всегда не хватает воображения. На вымощенную камнем дорожку падает транспортир. Рубашка у Зоуи стала прозрачной от пота, и через ткань видна обложка ее дневника.

— Ну все уже, жиртрестка, почти пришли. — Чипс вытряхивает из пенала набор цветных карандашей.

Мы оказываемся у маленького вонючего пруда, заросшего зеленой ряской. Утонувший теннисный мяч, затянутый водорослями, но по-прежнему флюоресцентно-зеленый, сияет под водой, как сгусток слизи. Кромка пруда выложена булыжником; по обеим сторонам разрослись высокие кусты ежевики, так что вдоль бережка уже не прогуляешься. Чипс встает с краю, чуть приоткрыв рот; у него ярко-красный язык. На верхней губе — маленький темный шрам, похожий на почти зажившую царапину. Левой рукой Зоуи прижимает спасенные карандаши к груди, правой — тянется вперед, к Чипсу, который машет пеналом над водой.

— Отдай! — кричит она.

— Хорошая собачка. Перекувыркнись!

Когда дразнишь кого-то, главное — проявлять солидарность. Не знаю, кто первый из нас кладет руку на спину Зоуи — это мог быть кто угодно, — но как только это делает один человек, остальные тут же следуют его примеру. Золотое правило забияк.

Я чувствую ребристый край лямки ее лифчика и тепло, исходящее от кожи, и моя ладонь, — наши ладони — толкают Зоуи. Она падает, но не как обычно падают в воду, пузом вниз, а вытянув одну ногу, точно хочет оттолкнуться от ряски. Потом кроссовка на ее правой ноге упирается в дно пруда, глубина которого всего двадцать сантиметров. На секунду мне кажется, что она так и зависнет, балансируя на одной ноге, — толстозадая балерина. Но она поскальзывается и падает на попу в мелкую жижу. Линейка, ластик, ручки и карандаши плывут и густой трясине. Мы все горды собой. Когда Зоуи начинает плакать, с измазанной зеленой жижей рубашкой, а ее карандашики медленно идут ко дну, мы понимаем, что это и есть одно из тех ярких воспоминаний детства, о которых толковал мистер Чекер на утреннем собрании.

Автаркия

Мама стоит у калитки и говорит с водителем через приспущенное боковое стекло. Объясняет — по-итальянски — почему плохо говорит на итальянском языке. С улыбкой сообщает окну, что из «Галлеса»[4]. Мама обожает, когда у нее интересуются, как проехать туда-то и туда-то.

— Наверное, подумали, что я местная, — вздыхает она и возвращается за каменный столик. Легкий загар подчеркивает маленькие морщинки вокруг глаз и рта. Мы с родителями в окрестностях Барга в Тоскани, на арендованной вилле. Сидим на улице, в патио, выложенном терракотовой плиткой, и смотрим на речку и высохший виноградник в раскинувшейся внизу долине. В Италии тепло, но не слишком. Родители любят ездить в туристические места в несезон. Так им кажется, что они не такие, как все.

В машине по дороге в аэропорт Хитроу они разговорились из-за денег. Мои родители не спорят, а только разговаривают. Меня это доводит просто до белого каления.

Они обсуждали, сколько денег перевести в дорожные чеки. Дорожные чеки — это такой способ сообщить всему миру, что ты заранее ожидаешь ограбления в путешествии. Все равно что перейти на другую сторону улицы, завидев взрослых мальчишек, попыхивающих у газетного киоска.

Они так и не пришли к общему мнению насчет цен в Тоскани. Папе там все казалось дорого, маме — не очень. Дебаты возобновились сегодня в мясной лавке, отец заявил, что баранина дороговата; мама возразила, мол, совершенно нормальная цена. Как бы то ни было, завтра мой пятнадцатый день рождения, поэтому мы едим то, что я люблю: свеклу, йогурт, картофельное пюре с тертым сыром и бараньи отбивные, сколько бы они ни стоили. С кровью.

Я слушаю, как они обсуждают своих друзей и коллег по работе. Пытаюсь дать им понять, что мне скучно, поворачивая голову с нарочитым вниманием от одного к другому, точно мы на заседании в верховном суде. Для большинства коллег у них есть прозвища: Гном, Королева Анна, Свинтус. Свинтус — это мамин начальник.

— Свинтус женится.

— Я думал, уже есть миссис Свинтус…

— Нет, у него было много кандидаток…

— Поросяток.

— Поросяток. Именно. Но на этот раз все серьезно.

— Почему ты так уверена?

— Он сам объявил в конце совещания экзаменационной комиссии.

— Значит, не шуточки?

— Видимо, нет.

— Не хочет поступать с ней по-свински.

— Ллойд, прекрати.

Меня нелегко разозлить. Чтобы разозлиться нужно подзуживать себя, как гончую, бегущую вторым номером. Отец пытается выковырять кусок бараньего жира из отверстия между передними зубами. У нею не получается, и он пытается подцепить его большим и указательным пальцем, сложив их на манер пинцета и помогая языком. Вид его желтых зубов довершает дело: я с воем срываюсь, как собака с цепи:

— Может, поговорим обо мне? — Отец промокает уголки рта носовым платком. Носовой платок — это что-то среднее между бумажной салфеткой и тряпкой. У отца их восемь штук. — Вы только и говорите, что о работе. А как же я? Неужели я вам не интересен? — спрашиваю я.

— Конечно, Оливер. Ну, расскажи нам что-нибудь.

Я гоняю по тарелке ломтики свеклы, и лужица с йогуртом окрашивается в розовый цвет. Мне нравится, что от свеклы моча становится розовато-красной; можно притвориться, что у тебя внутреннее кровотечение.

— Не так все просто — нельзя просто попросить меня что-нибудь рассказать, а потом сделать вид, что вам интересно. Это не очередное совещание, где я — всего лишь еще один пункт списка!

Я говорю очень воодушевленно. Папа делает вид, что записывает что-то на платке.

— Мой сын — не просто еще один пункт списка, — провозглашает он, делая намеренную паузу, и смотрит на меня в ожидании реакции. Он надеется разрядить, обстановку шутками. Гончая внутри меня смеется и задерживает бег. — Если честно, Оливер, я думаю о тебе скорее как о пермакультурном хозяйстве, — продолжает он, используя слово, которого я не знаю. Отец видит мое замешательство. — Пермакультурное хозяйство — это очень деликатная маломасштабная форма самодостаточного сельского хозяйства. Культуры сажают рядом таким образом, чтобы питательные вещества, извлекаемые одним растением из почвы, компенсировались другим. Это как птичка, которая чистит гиппопотаму зубы и одновременно добывает еду: нужен аккуратный баланс раздражителей…

Я смотрю на маму. Та глядит на папу с обычным выражением — смесь отвращения и любви. Так же она смотрит на меня, когда я ковыряю в ухе и потом использую ушную серу в качестве блеска для губ. Я верю в многократное использование всего. Снова поворачиваюсь к папе.

— Я не деликатный, — говорю я. — А вы двое — никакие не раздражители!

— Значит, мы не выполняем определенное твое требование, — с набитым ртом отвечает отец. И смотрит на меня. В бороде у него йогурт.

— Да нет же. Вам просто все равно. — Я ударяю кулаком об стол, но без толку. Стол-то каменный.

Оставив обед недоеденным, я ухожу и спускаюсь по крутому склону в долину. Спутанные виноградные лозы задеревенели, как паучьи лапки, зажатые между страниц тетради. Я пробираюсь сквозь крапиву к берегу реки. Вчера я начал строить дамбу через реку.

Мне очень досадно, что не удается растормошить отдыхающих родителей. Они попивают эспрессо на балкончике и не видят меня за тремя большими соснами, заслоняющими реку. Я на корячках таскаю самые большие камни в центр реки. С каждым вплеском моя запруду простирается все дальше к противоположному берегу.

Помню, родители водили меня на выставку в Национальный ботанический сад Уэльса: картины были расставлены вокруг прудиков, ручьев и прочих водоемов. Выставка называлась «Отхождение»; как я потом узнал, этим же термином называют слизистую пробку, выходящую на ранней стадии родов.

Воображаю себя объектом современного искусства: вот я в утробе. Отходят воды, выплескиваясь на неровные булыжники. Солнце розовато сияет сквозь веки и амниотическую жидкость. Я — глупый комок, вылезающий ногами вперед, словно скатываясь с водной горки. Меня хватают щипцами за пальцы ног. Воды становятся мутными, ног не видно за клубами ила. Я должен плакать; думаю о грустном; представляю, что родители умерли. На истории нам показывали фото концлагеря в Бельзене. Трупы лежали под деревьями. Ими, как яблоками, упавшими с веток, был усеян весь лес. Лица и верхняя часть тел были закрыты одеялами — это мог бы быть кто угодно. Я принимаюсь часто моргать, но глаза остаются сухими.

Самая старая фотография, где мои родители изображены вместе, черно-белая. И не потому, что тогда не было цветной пленки, — они сами так захотели. Уголки снимка закруглены, как у игральной карты. Родители; устроили пикник под деревьями, это было где-то в конце семидесятых. Я представляю, как они установили таймер на фотоаппарате, легли на траву и накрылись одеялом. Они не спят, а умерли.

Моя любимая фотография родителей — цветная. Ее сделали, когда мне исполнилось семь лет, на заднем дворе. Папа — вечный шутник — делает вид, что сейчас опрокинет тарелку с клубничным желе и кусочками клубники маме на голову. Мама сидит на складном стуле, а папа стоит за ее спиной и держит тарелку, слегка накренив ее. Наша няня из Европы Хильда, я и еще четверо моих друзей расселись вокруг них на траве. Все улыбаются, смотрят на папу и надеются, что его рука соскользнет.

У папы на лице притворное беспокойство: губы трубочкой, точно он говорит «ой!». А вот мама по-настоящему напугана: это ее «боевое» лицо. Она кажется такой уродливой. Ее руки на снимке получились нечетко, ведь она взмахнула ими, чтобы уберечь свою красивую прическу. У нее такой вид, будто она только что поняла, спустя многие годы, что ее муж ненавидит ее и, хуже всего, специально подождал дня рождения их сына, чтобы сообщить об этом всем.

Вниз по реке берег превращается в отмель девственной блестящей грязи, гладкой, как китовая кожа. Я иду вниз по течению, с каждым шагом глубже увязая в глине. Ноги хлюпают и хрюкают; грязь приобретает консистенцию желе с кусочками клубники. Я останавливаюсь и позволяю себе увязнуть. Сразу возникают мысли о кусающих и жалящих тварях.

Сегодня утром в одной из папиных тапок обнаружился скорпион. Отец в спешке напялил тапки, не оставив животному ни малейшего шанса. Он вытряхнул его на плиточный пол; скорпион приземлился на спину, распластав обмякшие клешни. Хвост и жало остались целы. Я ткнул его прутиком — ничего. Мой отдыхающий папа приложил скорпиона к уху как серьгу и, на манер Бетти Буп из мультика, кокетливо послал мне воздушный поцелуй.

Я увяз в грязи по колено. Там, где в глине образовались глубокие отпечатки, я вижу копошащихся крошечных червячков, совсем еще личинок. Решаю переставить правую ногу, и левая увязает глубже, по самое бедро, кожа на котором белая как бумага. Замираю словно статуя и делаю глубокий вдох. Я стою в самом центре грязевой кучи, похожей на спину гиппопотама. Рыщу в карманах: один английский фунт и, к моему удивлению, теннисный мяч. Кладу оба предмета в грязь рядом с собой. Ни один не тонет.

Этому я научился из американских сериалов.

В стрессовой ситуации я очень медленно закрываю и открываю глаза. Я в том же месте, проблема никуда не делась, но что-то все же меняется. И когда выхода вроде бы нет, возникает план. Когда, кажется, нет слов, они находятся…

Моим родителям очень важно знать, что иногда я подвергаю себя опасности. Это заставляет их почувствовать, что они живут полной жизнью, что им повезло. Папа на отдыхе — самый подходящий человек, чтобы позвать на помощь. Вилла стоит ровно на полпути к вершине холма. Я зову таким голосом, будто хочу показать ему что-то захватывающее:

— Папа! Отец! Ллойд! — копирую мамин голос. — Па! Пап! — хриплю я, и от этого увязаю сильнее. Грязь просачивается под шорты. — Помогите!

Слышу, как кто-то спускается с холма, — это отец. Когда он бежит, то издает характерные кашляющие звуки. Они становятся все громче. У отца больная спина. Когда-нибудь и я буду кряхтеть при малейшей физической нагрузке.

Папин голый торс появляется над зарослями ежевики и крапивы. Вместо того, чтобы обойти и сделать крюк, он ломится прямо через кусты и притворяется, что ему не больно. Из одежды на нем одни только вельветовые шорты и коричневые кожаные сандалии. Вокруг каждого соска у него растет по меньшей мере дюжина черных волосков.

У папы испуганный вид. Он любит меня. Ничего не может с собой поделать. Он ничего не говорит, не смотрит на теннисный мяч и однофунтовую монету и даже не вступает со мной в визуальный контакт. Его занимает лишь одно: не дать оборваться моей жизни. Поискав, но не обнаружив ветку — герои всегда проявляют инициативу, — он подбирается к краю отмели и останавливается там, где сквозь глину пробивается травка. Он наклоняется вперед; глина под его ногами проминается, как собачьи какашки.

— Нннгх, — кряхтит он, восстанавливая равновесие.

Да, в такие моменты на ум приходят одни согласные.

В моей голове играет инструментальная гитарная музыка, которая звучала в конце пятничной серии «Соседей», закончившейся на самом интересном месте. Доживу ли я до своего пятнадцатилетия?

Согнув колени, папа протягивает мне одну руку. Его руки загорели и стали цвета крем-брюле. Наверное, сейчас неподходящий момент, чтобы сообщить, как согревающе приятна глина в моих шортах. Я протягиваю папе обе руки, но от этого движения увязаю лишь глубже и отодвигаюсь назад. Отец смотрит вправо, влево и, наконец, вверх.

Я единственный человек из всех знакомых мне, у кого пупок не определился, быть ему выпуклым или впуклым. Сейчас этот пупок исчезает в вязкой массе.

Там, где мы разворотили грязь, возникли мазки оранжевой глины — как пятна краски.

Отец отступает к одной из сосен, ставит ногу в ее развилку и карабкается по одной из веток, используя в качестве опоры торчащий толстый сук. Я поражен, как ловко он взбирается. Когда он поднимается выше, я обращаю внимание, что у него почти совсем нет волос в подмышках.

Видимо, он собирается согнуть ветку, чтобы я смог дотянуться до нее, после чего меня как катапультой подбросит в воздух над долиной. Это будет похоже на первую порцию стрел, выпущенную в начале битвы. Я приземлюсь на сетку безопасности в патио, сооруженную мамой из веревок для просушки белья и простыней, и отскочу прямо на свое место за столом.

Грязевая ванна мне уже по ребра.

То, что происходит дальше, очень разочаровывает меня. Отец забирается на дерево совсем высоко, так, что его уже не видно за ветками. Я слышу, как шлепают о сучья его сандалии. Интересно, мама уже позвонила в спасательную службу? Не каждый день выпадает шанс использовать словосочетание «спасательный вертолет» на итальянском. Наконец раздается глухой треск и папин вздох, и с дерева падает длинная толстая ветка.

Спасение моей жизни происходит быстрее, чем я рассчитывал. Я хватаюсь за конец слегка подгнившей ветки; папа держится за другой. Мы тянем-потянем, потом раздается такой звук, будто сосиску вытаскивают из картофельного пюре, — и папа освобождает меня. Ползу на животе к берегу. Ноги в темной грязи цвета булочки с корицей. Я воняю как протухшая еда из холодильника.

— Есть хочется, — сообщаю я.

— Твой обед еще не остыл.

Папа достает из кармана один из своих восьми платков и промокает угол моего глаза. Мы возвращаемся на виллу через пересохший виноградник. Солнце еще высоко; я чувствую, как у меня немеют ноги. Папа не говорит, чтобы в будущем я был осторожнее. Наверное, он рад, что я вообще жив.

Родители пьют кофе и смотрят, как я доедаю обед. Завтра мне исполнится пятнадцать. Засохшая грязь потрескалась и отваливается от меня кусками. Они похожи на осколки драгоценной вазы.

Вуду

Чипс — типичная школьная шпана; он ведет нас на велосипедную стоянку. Вообще-то, она больше похожа на автобусную остановку: здесь только один велик, переднее колесо которого украли, а заднее испинали.

Чипс, Джордана, Эбби и я встаем в кружок (а может, в квадрат). Чипс бросает на землю дневник Зоуи и топчет его ногой. Замочек не поддается.

Чипс украл дневник на спаренном уроке музыки. Мистер Андел, наш учитель, когда-то был знаменитым: оперным басом. У него абсолютный слух. У папы даже есть диск с его именем на вкладыше: Иен Андел. Папа жалеет, что карьера Иена не сложилась.

Мистер Андел был в чулане завхоза, а Зоуи слушала плеер; Чипс тем временем рылся в ее портфеле, закатав один рукав.

У дневника Зоуи оказалась фиолетовая обложка из мягкого фетра и золоченый замочек. Как сигнал для ее врагов: прочтите этот дневник, и вы сделаете мне очень больно.

Чипс снова топчет замок. На этот раз он ломается. Подняв дневник, он листает его и ищет свое имя. Переворачивая страницы, он вырывает их; у наших ног образуется маленькая кучка.

Подхватываю один листик на лету:

Воскресенье. 4+

Показала маме шишки под мышками. Она говорит, что у людей под мышками есть железы, но я еще слишком мала, чтобы заболеть воспалением желез. А у моего двоюродного брата Льюиса оно было, когда он целый месяц не вставал с кровати и не ходил в школу. Теперь мама каждый день проверяет мои подмышки.

Получила имейл от Д. Говорит, что не дождется, когда летом увидит меня в Вест-Гламорган. И считает, что я должна пробоваться на роль Эсмеральды. А я ему сказала, что меня никто не возьмет, потому что я толстая.

Кажется, папе уже надоело поддаваться мне в бадминтон на этой неделе. После игры мы пошли в кафе-мороженое, и он разрешил мне съесть шоколадное с шоколадом.

Ездили к бабушке. Она такая странная без волос, но носить берет, которые ей мама купила, отказывается.

Мы все читаем разные страницы, выкрикивая вслух самую важную информацию: как упражнение «Вы внимательно читали?».

— «Я хочу умереть», — цитирует Эбби. У нее на шее видна граница между тональным кремом и настоящей кожей.

«Ненавижу свою жизнь», — говорит Джордана.

Я подхватываю второй листок.

Вторник. 3-

В школе был ужасный день, вот только по дороге домой нашла пять фунтов. На уроке актерского мастерства делали упражнение на доверие, когда четверо человек встают в круг, а ты должна закрыть глаза и упасть. Когда я падала, Гарет сказал: «Бджжж», а Джемма закричала: «Берегись!» Меня не уронили, хоть я и не надеялась.

На контрольной по математике у миссис Гриффитс была второй из лучших. Тем, кто получил высшие баллы, она раздала контрольные в первую очередь. Лучше всех написала Татьяна Рапацику. А хуже всех — Элиот. Говорят, его отец сбежал с подружкой его старшей сестры. А ей всего восемнадцать. Мама считает, что это отвратительно.

Сегодня пришло письмо от Д. Он вложил в конверт фигурку лего с четырьмя сменными головами и сказал, что ее можно использовать как куклу вуду, представляя на ее месте кого угодно.

— Ага, — Чипс наконец нашел место в дневнике, где появляется он. Он зачитывает писклявым голосом, неубедительно подражая Зоуи: «Джин, которая работает в столовой, меня понимает. Говорит, что я очень зрелая девочка для своего возраста. И что у нее всю жизнь не было талии, и, можно подумать, ей это навредило. Дети могут быть жестоки, говорит она. Я ей призналась, что чуть не разревелась, когда Чипс сказал на географии: „Вот кто накладывает на тарелку целые горы“». — Чипс поднимает голову. — А я и забыл, что говорил это. Он подвешивает дневник за обложку. — Кажется, пора развести костер, — предлагает он, но у Джорданы эта мысль возникла раньше.

Я чувствую запах бензина, вижу огонь. Чипс ждет, пока пламя разгорится, и бросает дневник на землю. Джордана расчесывает руку до красноты.

Наверное, Зоуи думала, что ей станет легче, если она запишет в дневник все те обидные вещи, которые мы ей говорили. Что это напомнит ей о стыде, испытанном в прошлом — как когда выдавливаешь прыщ и не утруждаешь себя вытереть гной с зеркала.

Мы смотрим на догорающий дневник.

— Не вините себя, — говорит Чипс. — Зоуи же лучше: она ничего не вспомнит.

Все покидают место преступления, кроме нас с Джорданой. Мы наблюдаем за кремацией; когда пламя добирается до фетра, то становится зеленым. Дым попадает Джордане в глаза; она смотрит вверх и моргает. Все в ней напоминает мне огонь: у нее на шее раздражение, как ожог, а в качестве протеста она подпалила кончик своего голубого школьного галстука.

Я замечаю, что замочек дневника загорелся. Видимо, он из пластика, а не из золота.

Непентес

Решил написать для Зоуи руководство, как не быть белой вороной. Замучили угрызения совести.

Совершенно очевидно, что родители не способны дать ей толковый совет. На прошлое Рождество мои подарили мне книгу под названием «Семь секретов успешного подростка». Из нее я понял, что самое главное, когда пишешь брошюру из серии «Помоги себе сам», использовать все возможности своего текстового редактора: картинки, текст в рамочке, диаграммы и много подзаголовков.

Кроме того, секрет успешного подростка в том, чтобы выбрать правильный шрифт. Заголовки должны выглядеть особенно непривлекательно.

Я использую шрифт «кентавр». Кентавры — герои древнегреческих мифов, существа с головой, торсом и руками человека, но с лошадиным телом и ногами.

КАК СТАТЬ СВОЕЙ СРЕДИ ЛЮДЕЙ. КОТОРЫЕ ТЕБЕ НЕ НРАВЯТСЯ.
ДАЖЕ ЕСЛИ ТЫ ЭНДОМОРФ[5].

или

УМЕНИЕ БЫТЬ ДВУЛИЧНОЙ
I
ПЕРЕСТАНЬ БЫТЬ ЖЕРТВОЙ
Жертвы остаются жертвами, потому что ведут себя как жертвы.

• Зоуи, если с тобой происходит что-то плохое, забудь об этом. Не надо говорить об этом.

• Чипс очень умен. Он знает, что ты слаба, потому что за обедом ты разговариваешь с работниками столовой. Он видел, что ты пишешь в дневнике, — и так же, как тебе захотелось бы увидеть рентгеновский снимок, если он сломал бы тебе нос, ему хочется увидеть свое имя увековеченным на бумаге.

II
НАУЧИСЬ ИЗДЕВАТЬСЯ НАД ЛЮДЬМИ

Издевательства — вид искусства; этому можно обучиться.

Главное — как ты относишься к жизни. Вот несколько подсказок, как пробудить свою скрытую крутую сущность:

• Научись не показывать шок, боль и стыд.

• Вот два примера:

I. Помнишь, когда Ридиан Берд стянул штаны на детской площадке, чтобы пукнуть? Но когда вместо пука на асфальт вывалилась нездорового вида какашка, он не выглядел смущенным — напротив, зашелся от смеха и стал показывать на нее пальцем! Никто не смог бы дразнить его по этому поводу, потому что он так гордился тем, что сделал.

II. На математике я проделал свой знаменитый трюк, ткнув Пола Готтлида в спину компасом (не раз). Тот не отреагировал, не показал дискомфорта, хотя на его рубашке расцвели красные маки. Его стоицизм напомнил мне о храбрых воинах, павших во Второй мировой войне. С тех пор каждый год в тот день я устраиваю минуту молчания в его честь.

Упражнение I: как делать крапивку

Потренируйся на рулоне бумажных полотенец: сколько слоев сверхвпитывающих полотенец ты сможешь скрутить и порвать? Один — плохо, пять — непосильно.

Школьный психолог Мария — курица.

Эмоциональные проблемы — яйцо.

Что появилось раньше, курица или яйцо.

III
В ЧЕМ ТВОЯ ИЗЮМИНКА?

• Попрактиковавшись немного, ты заметишь, что у каждого, к кому не пристают в школе, есть своя изюминка. Чтобы стать своей среди них, тебе нужно найти ее и в себе.

• Твоим героем должен стать Фо Чу: он толще тебя, не может двух слов связать по-английски и все же пользуется всеобщим уважением, сочетая в себе два таланта:

I. На нем всегда новенькие кроссовки.

II. Он распускает слухи, будто является почитаемым членом китайской мафии.

Непентес — напиток, помогающий забыть о боли и страданиях; типа антидепрессанта.

IV
ОБМАНИ СВОЕ СТАРОЕ «Я»
Крутые ребята не ведут дневник.

• Крутые ребята никогда не вспоминают ужасные вещи, которые сделали; они помнят только, как им было весело. И отчасти это объясняется тем, что они не занимаются переписью своих жестокостей. Вот пример дневника, который никогда не будет написан:

Дорогой дневник!

Как же мне стыдно из-за Зоуи — если бы я узнал ее поближе, наверняка бы выяснилось, что она ничего. Иногда я могу быть таким подлым. Я воспринимаю ее как кусок мяса, не имеющий чувств. Что бы я ощущал, если бы меня целыми днями дразнили? Сам ведь не красавец. Зоуи хотя бы делает что-то полезное. Помогает в школьном театральном кружке, раскрашивает декорации и все такое. А я что полезного сделал? Вот именно.

Чипс

Если ты ну прямо не можешь не вести дневник, запомни: ты пишешь не для того, чтобы увековечить свой позор, а чтобы сделать себя счастливой в будущем. Пусть твой дневник станет непентесом.

Упражнение II

Сделай запись в дневнике, представив, что пытаешься вызвать зависть у человека постарше. Вот пример, чтобы легче было сдвинуться с места:

Дорогой дневник!

Все утро любовался своей эластичной кожей. Какая ж она упругая!

В беседке в парке я познакомился с девчонкой. Мы делали колесо, стойку на голове, мостик. Обнимались, соприкасаясь идеальными телами.

Я читаю мелкий шрифт не прищуриваясь. Слышу даже еле заметные звуки. И никогда не задаю себе вопрос: счастлив ли я?

Даже та, что происходит в моем воображении, реальнее и ярче, чем повседневная жизнь людей, кому за сорок. Возвращаясь домой из парка, я уничтожил «Звезду смерти»[6], обнаружил межпространственный портал и уменьшил себя до размеров пылевого клеща. И даже ни капли не устал!

Я такой гибкий! Клянусь, я мог бы провести остаток дня, стоя на одной ноге!

Всего хорошего,

Оливер.

V
«ДЕТИ МОГУТ БЫТЬ ЖЕСТОКИ»
Это самооправдание.

• В своем дневнике ты пишешь, что Джин из столовой сказала: «Дети могут быть жестоки». Эту фразу взрослые используют для самообмана, чтобы не испытывать угрызений совести из-за дурных поступков, совершенных в детстве.

• От тебя другого и не ждут. Смело надевай башмаки с железными носами.

При осторожном применении также работает метод «притвориться ненормальным».

Однажды я сплел паутину на пальцах, проткнув подушечки и кожу на суставах иголкой с черной ниткой, пока все пальцы не соединил.

Меня отправили к медсестре, и после этого случая Грэм Нэш больше не называл меня слабаком.

VI
ОСТАВАЙСЯ СОБОЙ ТОЛЬКО НАЕДИНЕ С СОБОЙ

• Ты должна быть готова изменить все грани своей личности, чтобы приспособиться.

• Когда в младших классах меня дразнили буржуем, я изменил акцент, чтобы говорить более по-пролетарски: просто выбросил все гласные, как выбрасывают бирки с одежды.

• Заниматься уроками можно, но только чтобы никто не видел; в классе нужно всегда делать вид, что тебе плевать на учебу.

Упражнение III

Посмотри в зеркало. Пусть твое лицо выражает скуку, а сама тем временем прогоняй в уме французские спряжения: je mange, tu manges, il mange, elle mange, nous mangeons, vous mangez, ils mangent, elles mangent.

• Зоуи, я видел, как ты таскаешь в столовой пакетики с майонезом и тайком жуешь булки в классе: развивай в себе этот хулиганский дух. Я знаю, что он в тебе есть. И если тебе когда-нибудь покажется, что ты одна на этом свете, запомни: в современном мире куда больше толстяков, чем голодающих. Если бы меня попросили описать тебя одним словом, я бы использовал прилагательное «пышная», то есть полная и округлая, но в приятном смысле.

Удачи, эндоморф!

Примечание: в соответствии с вышеобозначенными правилами, я не перестану издеваться над тобой до тех пор, пока этого не сделает кто-то другой. Так уж принято.

Компункция

Жиртрестка не являлась в школу с тех пор, как мы кремировали ее дневник. То есть почти две недели. Сидит, наверное, дома и представляет, как весь класс читает вслух о том, что она еще девственница и ни разу не пробовала наркотики.

Я хранил свое руководство в запечатанном коричневом конверте формата А4 на случай, если она появится; конверт уже пообтрепался по краям. Если бы Зоуи знала, как близка она к тому, чтобы ее жизнь переменилась навеки!

Есть только один человек, который может знать, что случилось с толстухой, — Джин, тетка из столовой, у которой обвислая кожа на руках и скальп просвечивает под волосами, если взглянуть на нее при правильном освещении.

Я встаю в семь и через десять минут уже выхожу из дому, хлопнув входной дверью и сказав родителям, что растущий организм не может существовать на одних лишь хлопьях с изюмом. В половине восьмого я уже в школе. Завтрак в восемь.

Я натыкаюсь на Джин в дальнем углу столовой; втиснувшись меж двумя гигантскими стальными баками, она задумчиво смотрит на футбольное поле. В одной руке у нее сигарета, другая глубоко засунута в карман выцветшего бирюзового форменного платья. При тусклом свете у нее как будто копна волос.

— Доброе утро, — говорю я.

— Рановато ты, — отвечает она.

— А я к вам.

Джин делает длинную затяжку. Не думаю, что она знает, кто я такой.

— Я хочу поговорить с вами о Зоуи, — заявляю я.

Дым сперва выходит у нее из ноздрей.

— А кто это?

— Жиртрестка, — поясняю я. — Кое-кто ее так зовет.

— Ты ее друг? — спрашивает она, подняв голову и выпуская дым.

Может, она хочет меня подловить? Я думаю, переминаясь с ноги на ногу.

— Скорее, поклонник, — наконец отвечаю я.

Она никак не реагирует.

— Я вот просто думаю, ее уже несколько дней в школе не было, с ней все в порядке?

— Она перешла в другую школу, в Каррег-Фор, — спокойно отвечает Джин. — Она ненавидела эту школу.

У школы Каррег-Фор дурная репутация и отличный драмкружок.

— О!

Гигантские чаны на колесиках охлаждают воздух вокруг нас. Пахнет сырными чипсами и банановой кожурой.

— Я хотел ей кое-что передать.

— Тогда ступай в Каррег-Фор и ищи ее там.

Интересно, сколько лет этой Джин? Голос у нее совсем молодой.

— Но меня там побьют, — замечаю я.

Джин равнодушно отряхивается. У нее рыхлая кожа, точно присыпанная сахарной пудрой.

— Неужели вам наплевать, что будет с Зоуи? — умоляюще вопрошаю я.

— Любовная записка? — спрашивает она, облокотившись о чан.

— В это так трудно поверить?

В уголках ее пересохших губ появляется намек на улыбку.

— Ладно, давай, — говорит она, протягивая руку.

— Что давай?

— Давай мне письмо, а я уж найду способ передать ей.

Полоска солнечного света ползет по полю для крикета и заползает на теннисный корт.

Я достаю из рюкзака замусоленный конверт.

— Какая большая записка, — прищурившись, говорит Джин.

Я уже знаю ответ, и на секунду мне становится жаль, что поблизости нет съемочной группы, записывающей на камеру мои будни.

— У меня щедрая душа, — заявляю я.

Она берет конверт и выпускает дым поверх моей макушки.

Солнце ползет снизу вверх по столбикам ворот на поле для крикета и окрашивает их в совсем другой цвет.

Семь часов сорок одна минута. Я в школе.

* * *

После обеда на химии смотрю на Джордану, как она поджаривает карандашный ластик на горелке Бунзена. На нас халаты для лабораторных работ.

— От испарений можно заболеть раком, — сообщает проходящая мимо Мэри Пью. На ней защитные очки, надетые поверх обычных: целых шесть глаз.

— Мне запах нравится, — говорит Джордана, обращаясь ко мне. Она вращает карандаш в развевающемся желтом пламени, как волшебную палочку. Мы с Джорданой понимаем, что уважение сверстников важнее глаз, поэтому оставила защитные очки на макушке.

Я делаю вдох. Дым едкий и жгучий. Джордана долго смотрит на меня. В ее зрачках отражается огонь.

— Какую сверхспособность ты выберешь: умение летать или быть невидимкой? — спрашивает она.

— Быть невидимкой, — отвечаю я.

— Что хуже: быть толстым или некрасивым?

— Зависит от того, насколько некрасивым.

— А толстым или непопулярным?

Раздается треск лопающейся от нагревания пробирки.

— Толстым, — отвечаю я.

Джордана выгибает спину.

— Я такая гибкая, — говорит она и смотрит на меня.

Я принимаюсь разглядывать надпись на столе: «Я ЕМ МЯСО».

Джордана водит обугленным ластиком у меня под носом. Я вдыхаю. Маленькую перегородку между носоглоткой и горлом начинает пощипывать. Она выхватывает мою тетрадку.

— У меня новые наблюдения, — говорит она.

— Записывай в свою тетрадь, — отвечаю я.

— Думаю, тебе будет интересно.

Открыв тетрадь в клетку на новой странице, она склоняется над партой и пишет что-то карандашом, после чего протягивает тетрадь мне. Я читаю ее сообщение:

Привет, Опра!

Встретимся после уроков у теннисных кортов.

Хочу показать тебе свои таланты.

Д.

Три теннисных корта расположены за спортивными полями, друг за другом вдоль проволочного забора, огораживающего школьную территорию. В центре — провисшие теннисные сетки.

По другую сторону забора — одноэтажный дом престарелых. Иногда, когда у нас физра, какой-нибудь старичок подойдет к окну, раздвинет жалюзи и давай смотреть, как мы играем парами. Нам наказали не махать им. А я, когда вижу, что они смотрят, нарочно показываю, какой я молодой и бодрый.

Джордана сидит на высоком судейском стуле. Я огибаю столбики на поле для регби и выхожу на теннисный корт, останавливаясь в нескольких метрах от нее, у распределительной коробки. Она сидит нога на ногу. Я жду, пока Джордана заговорит.

— У меня два таланта, — заявляет она. И достает из-под попы ворох бумаги. Я узнаю шрифт и оформление текста в рамочке. Это мое руководство. — Шантаж… — продолжает она. В другой руке у нее зажигалка. Сразу видно, она все продумала перед моим приходом, — и пиромания, — заключает Джордана.

Я поражен, что она знает это слово.

— Понятно, — говорю я.

— Я буду тебя шантажировать, Ол.

Чувствую себя беспомощным. Она-то сидит на троне.

— Ладно, — отвечаю я.

— Если не сделаешь то, что я тебе прикажу, я всем в школе покажу твое маленькое сочинение.

Кожа у нее на ногах очень белая. Чувствую себя ее слугой.

— Хорошо, а что я должен делать? — спрашиваю я.

— Лучше тебе выполнить все, что я скажу…

— Понимаю. Я на все готов.

— Встретимся в Синглтон-парке в субботу. Возьми с собой фотоаппарат и свой дневник.

— Понял. Но я не веду дневник, придется его купить.

— Значит, купи, — настаивает она.

— Ладно.

— Или я размножу эту писанину и все увидят, как ты любишь свою драгоценную Зоуи, — говорит она и машет моим сочинением. — Только представь, что Чипс скажет, когда это увидит.

Чипс наверняка изобразит, как он занимается сексом с Зоуи: задержав дыхание, как водолаз, и плывя через горы жира.

— Это Джин тебе дала?

— Ха-ха! Это уж сам догадайся, — отвечает она.

Если я опоздаю на первые два автобуса до дома, придется ждать следующего полчаса. Один уже ушел.

— О! Ну ладно, тогда увидимся завтра. А то мой автобус уедет, — говорю я.

— Если ты сделаешь все, как я скажу, обещаю, что сожгу эти бумажки, — говорит она. — Все честно.

Через забор вижу, как второй автобус подкатывает к главному входу.

— Мне пора бежать, а то на автобус опоздаю, — беспокоюсь я.

Автобус исчезает за домом престарелых.

— Знаешь что? — говорит Джордана.

— Мне надо идти…

— Ты, верно, догадался. Джин приняла меня за подружку Зоуи. И отдала мне конверт в столовой.

— Извини, но мне пора, — говорю я и поворачиваюсь, чтобы сделать ноги.

— Подожди. Мы могли бы сжечь улики прямо сейчас, — и Джордана поднимает зажигалку.

Будь я слугой — или, скорее, дворецким, — я относился бы к тем, кто почтительно замечает, когда хозяин собирается сделать глупость: «Думаю, лучше сжечь бумаги после того, как условия шантажа выполнены, миледи».

Автобус подкатывает к остановке у подножия холма!

— Да не дергайся ты, и так уже опоздал.

Кажется, она права. Единственный шанс успеть на автобус теперь — это если на остановке уже были люди, и у одного из них не оказалось мелочи, и теперь ему пришлось бежать в газетный киоск и покупать ириску, чтобы разменять пять фунтов.

— Уехал твой автобус.

Придется ехать на третьем.

— Ну что, сожжем сейчас? — спрашивает она у меня за спиной. Я оборачиваюсь. — Давай же, — предлагает она.

Я мог бы заметить, что тот, кто считает шантаж своим талантом, не поступает так. Она смотрит мне в глаза и медленно спускает одну ногу, потом другую, ступая по лестнице. У нее довольно изящная походка. Ее плиссированная юбка развевается на ветру. Я представляю, что ее нисхождение сопровождается игрой джазового оркестра.

На предпоследней ступеньке она спотыкается, пугается и спрыгивает на землю. Ветер задирает юбку до талии. Я вижу кое-что, чего мне видеть не следовало. И уже не чувствую себя таким беспомощным.

— Хорошо, поджигай, — говорю я.

Оскуляция

Мой язык у Джорданы во рту. Я чувствую вкус обезжиренного молока. Вижу внезапную вспышку: это переживание настоящей любви и щелчок фотоаппарата.

Она убирает язык и отступает на шаг. На ней черная кофта с красными рукавами и джинсовая юбка с карманами.

— Надо было закрыть глаза. — Джордана опять включает мыльницу. Звук заряжающейся вспышки похож на рев маленького самолета, идущего на взлет.

Мы стоим в центре каменного круга в Синглтон-парке. По сути, это всего лишь несколько камней неодинакового размера, разбросанных вокруг. Фред, старая овчарка родителей Джорданы, бегает без поводка, нюхает все и метит булыжники.

Загорается зеленый огонек.

— Давай еще раз, и постарайся не целоваться как гомик.

Мы целуемся. У нее теплый и сильный язык. Я провожу языком по ее клыкам. Они кажутся огромными. Я проверяю ее премоляры[7] и нащупываю зубы мудрости. Раздается «клак», и сквозь опущенные веки прорывается вспышка света. Мы разъединяемся.

— Ты вроде говорил, что у тебя есть опыт, — фыркает Джордана, утирая рот рукавом. — Не поцелуй, а прием у зубного.

— У меня такой стиль.

— Целоваться, как бормашина?

Наверное, ждет, что я скажу в ответ что-нибудь остроумное.

— Попробуем без языка, — приказывает она и устанавливает камеру на ближайший каменный уступ. Она смотрит в видоискатель и показывает место на траве. — Садись туда на колени.

Я сажусь. Трава мокрая; коленям становится прохладно.

— Идеально. — Джордана нажимает кнопочку на фотоаппарате и садится на колени передо мной. — Хорошо, — говорит она, — только без языка.

Мы принимаемся целоваться как рыбы. Она кладет руку мне на затылок. Я обнимаю ее за шею. Вокруг разговаривают разные птицы. Одна пищит, как модем. Мои губы распухли. Срабатывает вспышка. Мы продолжаем целоваться. Через некоторое время Джордана отстраняется. Ее губы покраснели, а кожа вокруг, рта, кажется, воспалилась.

— Ладно, этого хватит, — командует она. — Теперь давай свой дневник.

Я купил в газетном киоске ежедневник в твердой обложке на пружинах.

На последней странице — подробная карта железных дорог Великобритании. Я сижу на траве по-турецки, на коленях ежедневник; Джордана усаживается на камень напротив, возвышаясь надо мной. И опять возникает то чувство беспомощности. Наверное, все потому что она сидит как на троне.

— Открой сегодняшнюю дату, пожалуйста, — повелевает она голосом миссис Гриффитс, нашей математички. — Буду диктовать. — Я открываю пятое апреля и застываю с ручкой над страницей. — Дорогой дневник, — диктует Джордана, — я все время думаю о Джордане Биван.

Я киваю и записываю:

Дорогой дневник,

Я все время думаю о Джордане Биван.

Поднимаю голову. Джордана намазывает губы вазелином.

— Я знаю, что она нравится не только мне, — продолжает она, и не так уж это надумано.

Пишу:

Я знаю, что она нравится не только мне.

— Джордана бросила Марка Притчарда, и тому пришлось утешаться с давалкой Джанет Сматс.

Я замираю. Кажется, Джордана увлеклась. И мне как-то неудобно называть Джанет давалкой.

— Я с Джанет на географии сижу, — замечаю я.

Джордана грызет ноготь на большом пальце.

Было время, когда Джанет Сматс с Джорданой были лучшими подругами. А Марк Притчард гулял с Джорданой. Поговаривают, что Марк изменил Джордане с Джанет на дискотеке «Голубой огонек», которую держат полицейские, притворяющиеся, будто они вам друзья. Говорят, Марк стал тискать Джанет во время медленного танца, и с тех пор они вместе.

— Ну так что, Джордана? — спрашиваю я.

Она тянет ноготь, пытаясь отгрызть его одним куском.

— Я бы так не написал, — настаиваю на своем я.

Огрызок ногтя застрял у нее между передними зубами. Она плюется им в меня. Ноготь повисает на моем голубом свитере. Я не пытаюсь его смахнуть.

— Ладно, ладно. Прочитай, что мы успели написать.

— Дорогой дневник, я все время думаю о Джордане Биван и знаю, что она нравится не только мне.

— Неплохо, — замечает она. — Пиши дальше. Я самый счастливый человек на свете, что удостоился ее поцелуя.

— В жизни бы не сказал «поцелуй». Я сказал бы «оскуляция». — Она смотрит на меня таким взглядом, будто спрашивая: откуда ты свалился? — Нормальное слово, — добавляю я.

— Такое слово только в кабинете зубного и услышишь.

— Такой у меня стиль.

Джордана хмурится.

— Ладно, Шекспир. Я буду диктовать, ты — обрабатывать.

— О’кей, — соглашаюсь я.

— Готов?

— Угу.

— Соблазнить Джордану было нелегко, у нее очень высокие моральные принципы, но когда мне наконец посчастливилось ее поцеловать, я понял, что все усилия были приложены не зря.

Перевожу болтовню Джорданы в высокохудоственную речь:

Греясь в лучах постоскуляционного блаженства, я пожинаю плоды долгих месяцев рыцарских ухаживаний.

Я поднимаю глаза.

— Джордана такая… — она трясет головой и смотрит на меня в ожидании подсказки.

— Нежная? — предлагаю я. — Бесстрашная? Совершенная? — Она кивает.

Джордана такая нежная и бесстрашная, она само совершенство.

— Целоваться с ней было так классно, что я решил сделать фото, — продолжает она. — Для наших внуков.

Я сфотографировал нас, поглощенных объятьями. В одинокой старости будет мне отрада, что некогда держал в руках нечто столь прекрасное.

Я переворачиваю тетрадку и подношу к ее глазам, чтобы она могла прочесть.

— Отлично, — говорит она. — И еще надо добавить: «Подумать только, что этот козел Марк Притчард предпочел встречаться с давалкой Джанет, а не с Джорданой, — немыслимо!»

Видно, что она говорит серьезно, потому что начинает рычать, произнося букву «р». Я кладу дневник в сторонку.

— Ты действительно хочешь, чтобы я обозвал Джанет давалкой, да?

— Да.

— И правда думаешь, что Марк козел?

— Да.

Марка Притчарда я уважаю; он уже два года пользуется дезодорантом, носит в школу электробритву, и прическа у него, как у Элвиса.

— Ты говоришь как озлобленная сморщенная пятидесятилетняя старуха, замечаю я.

Джордана сжимает зубы. Раздается скрежещущий звук. Грррр-грррр-грррр. Она держит руку в маленьком переднем кармашке юбки. На запястье пульсирует жилка. Грррр-грррр-грррр.

— Джордана?

Звук прекращается. Она смотрит на меня.

— Накрой ладонью кулак, — приказывает она.

Я подчиняюсь и складываю ладони так, будто удерживаю пойманного мотылька.

— Вот.

Она соскальзывает с камня и садится передо мной, скрестив ноги. Достает из кармана фиолетовую пластмассовую зажигалку и просовывает ее в отверстие между моими большими пальцами.

Джордана нажимает на кнопку; шипит вырывающийся наружу газ.

— Воздух не должен попасть, — говорит она.

— Мы что, делаем бомбу?

— Это тренировка доверия, как в театральном кружке, — сообщает она.

— Мы делаем бомбу и тем самым учимся доверять?

— Готов? — спрашивает она.

— Нет.

— Готов?

— Нет.

— Раз!

Она крутит колесико. Искра обжигает кожу, и я автоматически раскрываю ладони. На мгновение я становлюсь повелителем природных стихий. Я — Рю из «Уличного бойца-2», в моих ладонях маленький желто-голубой огненный шар. Он исчезает в воздухе между нами. Руки даже не почернели. У Джорданы есть талант, и это не шантаж.

— У меня идея, — говорю я.

— Выкладывай, — отвечает она.

Я беру дневник и пишу:

Я спросил Джордану о ее бывшем парне.

Вот что она сказала: «Он очень милый, но между нами не было физического притяжения. Марк Притчард, да благослови его Бог, красив, как Аполлон, но целуется, точно выискивает дыры в зубах».

Тогда я задал ей самый важный вопрос: «Значит, у вас с ним ничего не было?»

Джордана переминается с ноги на ногу и садится рядом со мной на траву, согнув ноги и направив колени на меня. Жалко, что я в свое время не изучал язык жестов.

Я протягиваю ей дневник. По мере того как она читает, ее глаза округляются. Я жду, когда она дочитает и ответит на вопрос.

— Чисто технически, нет, — отвечает она и возвращает мне дневник.

Я киваю и пишу дальше:

«Боже, нет, конечно! — ответила она. — Это же отвратительно!»

«А как же Джанет? — спросил я. — Разве ты не сердишься на нее, ведь она была твоей лучшей подругой».

Ответ Джорданы был так великодушен:

«Я понимаю, что должна бы сердиться, но, если честно, я желаю Джанет всего самого хорошего. Она очень милая девушка. В прошлом ей не очень-то везло с парнями, скажем прямо — совсем не везло. Помню, даже пришлось научить ее делать засосы. Но, как знать, может, они даже поженятся и навсегда останутся вместе».

У Джорданы просто потрясающее отношение к жизни.

Джордана подсаживается ближе и кладет подбородок мне на плечо. Ветер треплет ее волосы, и они лезут мне в нос. Они пахнут жженым сахаром. Я пишу дальше.

У Джорданы очень сексуальный талант. Она такое умеет проделывать с зажигалкой, поверить невозможно.

Ее рука скользит по моей спине и обнимает за талию. Я продолжаю:

У нее потрясающее тело: полностью сформировавшаяся грудь, тонкая шея, ноги как у манекена из «Топ Шоп».

Она прижимается грудью к моему плечу, и я чувствую ее объем, вес и тепло.

Спасибо тебе, Бог, спасибо, Джанет, и спасибо, Марк Притчард!

Она кусает меня за шею и чуть всасывает кожу.

Искренне ваш,

Олли Т.

Джордана с причмокиванием отсасывается.

— Это просто идеально, — ликует она, тянется к дневнику и вырывает страницу. — Ты так все описал, будто мне плевать на них!

— И что ты собираешься с этим делать? — спрашиваю я.

— Показать всем.

— Как?

— С помощью Чипса.

Где-то рядом овчарка Джорданы лает на другую собаку.

— Ты скажешь ему, что это все подстроено?

— Нет.

— О!

— А тебе-то что жаловаться? — спрашивает она, берет мои пальцы и целует тыльную сторону ладони, точно я принцесса из сказки. — У тебя появилось убедительное доказательство, что ты целовался с девчонкой.

28.4.97

Слово дня: пропаганда. Я Гитлер. Она Геббельс.

Дорогой дневник!

Ты стал знаменитостью.

«Утечка» со стороны Джорданы имела двойные последствия.

Во-первых, все окончательно убедились в том, что я гетеросексуал; прежде на этот счет имелись некоторые сомнения.

Во-вторых (и это противоречит моей репутации сердцееда), меня теперь все считают одним из тех парней, кто описывает свои чувства в дневнике и использует слова типа «оскуляция».

Все это привело к тому, что надо мной теперь издеваются тремя разными способами:

1) Эй, Адриан[8], где твой дневник?

2) (На мотив мюзикла) Оливер, Оливер, я никогда и не думал, что ты голубой.

3) Тейти, Тейти, у вас с ней уже все случилось?

Когда к твоей фамилии прибавляют окончание «и», это считается знаком уважения.

Итак, передо мной встала отчетливая дилемма — как раз та проблема, для которой и придумали дневники. Нужно ли мне и дальше допускать эти «утечки» информации из моего дневника, чтобы создать более мужественный имидж? Или подсчитать убытки, сжечь его прямо сейчас и довольствоваться репутацией внимательного поклонника?

Хмм,

Оливер.

Цугцванг

Я решил не вести дневник. Не подвергать опасности свою репутацию. У меня будет бортовой журнал, Выдержанный в строгом стиле: никаких описаний эмоций, смайликов — он будет испещрен нумерованными списками, как крылья люфтваффе пулями после изобретения автомата «Виккерс К».

Я зачеркиваю слово «дневник» на обложке; теперь там стоит просто «хорошего дня». Затем замазываю лишние буквы и остается просто «ХРОН». Внутри обложки пишу свое имя.

Вот буду дряхлым стариком и смогу пролистать свой журнал и явственно вспомнить вкус губ пятнадцатилетней девочки.

12.5.97

Слово дня: деликт — преступное действие, вызвавшее нанесение ущерба.

Дорогой журнал!

Список людей, которых я поцеловал (в последнее время):

• Арвен Слейд. Она носит пластинки и совершенно некрасива. Я поцеловал ее в автобусе на пути в снежные пещеры Дан-ир-Огоф[9]. Она только что съела целую упаковку мини-вафель. Ее слюна на вкус была как монеты. Арвен гордится своими пломбами: у нее их по одной на каждый год жизни.

Сюзи, лучшая подруга Арвен, сказала, что Арвен думает, что по шкале от одного до десяти (десять — высший балл) мой поцелуй можно оценить на десять. И спросила, как бы я оценил поцелуй Арвен. Я ответил — десять, чтобы пощадить чувства Арвен, но, сказать по правде, не дал бы и три-четыре.

• Риан Уэлд. С Риан Уэлд все было просто. Мне хотелось ей помочь. Дело было после школьной дискотеки. Я сказал, что, если мы хотим это сделать, надо спрятаться за высокими баками на кухне. Шел снег, а у меня плохое кровообращение. Помню, она закрыла глаза, высунула язык и стала ждать, что я сделаю дальше. Язык у нее был синий от черносмородинового сока. Он дымился на холоде. Я зажал его губами — худший леденец в мире.

• Том Джонс — не певец, конечно. А мой друг, который переехал в Брайтон в прошлом году. Я поцеловал его на свадьбе со ртом, полным волованов[10]. Он очень убедительно умел изображать девчонку.

• Джордана Биван. Она шантажировала меня, и это было приятно. На вкус она была как молоко. Мальчишки в школе зовут ее Банановый Рай.

Плюсы Джорданы: она никогда не говорит о себе. Получается, она может быть кем угодно. Например, членом Фабианского общества. То есть социалисткой, выступающей за постепенные реформы. У нее очень симпатичные маленькие груди, которые я пока не трогал. Она относительно непопулярна, и это многое упрощает. Она девочка, и если нас будут видеть вместе, это сделает меня более нормальным в глазах сверстников. Она не знакома с моими родителями. Мои родители не знакомы с ней.

Минусы Джорданы: когда она передразнивает свою бывшую подругу Джанет, голос у нее становится прямо как у моей матери. Не то чтобы это плохо, но, когда я целовал ее и смотрел ей на грудь, мне от этого было как-то неловко. Она не член Фабианского общества. А жаль. Ей пятнадцать лет, и она наверняка даже не слыхала о социализме. Я слишком молод, чтобы связать себя с одной девчонкой. Не нагулялся.

Другие факты:

• Мама Джорданы работает охранником, следит за безопасностью в художественной галерее.

• Мне иногда говорят, что я выпендриваюсь, потому, что говорю «мама» вместо «ма-а-а» и «бабушка» вместо «ба-а-а». Я не признаюсь, что моя мама из Англии.

• Если бы мой почерк изучил специалист по почеркам, он бы заметил, что я творческая, чувствительная личность, которая непременно добьется успеха, хоть в малом.

• Рыбий жир полезен для суставов. Принимайте рыбий жир каждый день, и в старости сохраните гибкость. Я принимаю две капсулы до завтрака и одну перед полдником. Они цвета мочи. Кстати, о моче: если принимать витамины «Берокка» в виде пилюль или растворимых таблеток, моча становится флюоресцентной, как жилеты дорожных рабочих.

• Я пишу зашифрованные ключи к кроссвордам на тыльной стороне ладони и решаю их на математике или истории религий. Если временный учитель задает нам найти значение слова, я специально нахожу такие слова, которые нам не задавали. Зиксжоан — барабан племени маори.

• Я родился в клинике, при родах присутствовали оба родителя. Моим первым словом было «есть», форма глагола «быть».

• Иногда в обеденный перерыв я помогаю студенту, заменяющему у нас учителя, строить из спичек замок эпохи Тюдоров для исторической выставки в одиннадцатом классе. Мы даже смастерили спичечную горничную, выливающую экскременты на улицу из окна верхнего этажа. И назвали ее Этель.

• Суперклей липнет к рукам, но его потом можно отделить, как змеиную кожу. На засохшей пластине останутся отпечатки пальцев.

• Это не дневник.

До скорого,

О.

Мы с Джорданой качаемся на качелях. Среда, время обеда. Она говорит:

— Спорим, я раскачаюсь сильнее тебя?

Это ее способ флиртовать. Кажется, она хочет со мной переспать. Мы раскачиваемся до тошноты, а потом ложимся под лесенку на деревянные опилки. Они к пахнут дождем.

— Помнишь, Арвен сказала, что ты целуешься на десять из десяти? — кокетливо спрашивает Джордана.

— Угу, — отвечаю я.

— Не на десять. — Вот опять эти постельные разговоры. — Я бы поставила тебе шесть с половиной, — говорит она.

Я переворачиваюсь и кладу ладонь ей на живот.

— Убери! — кричит она и хватает меня за руку. Иногда Джордана ведет себя так глупо. — Оливер? — говорит она.

— Да.

Она сейчас красивая по-взрослому. Ее бедренные косточки торчат, и мне хочется опереться о них и встать на руки. Она пахнет молоком и эстрогеном.

— Закат или рассвет? — Джордана вечно задает такие задачки: нож, вилка или ложка? Жирное или обезжиренное? Деньги или внешность?

Вилка, жирное, деньги.

— И то и другое — отстой, но если бы пришлось выбирать, то выбрал бы закат — менее претенциозно. — Иногда я думаю, не подарить ли Джордане толковый словарь на Рождество.

У меня дома мы едим одно шоколадное печенье на двоих. Джордана спрашивает, можно ли посмотреть мою комнату, пока я буду в туалете. А я в туалете иногда сижу по пять минут, а то и больше. Надо работать над собой.

14.5.97

Слово дня: эхолалия — бессмысленное повторение чужих слов.

Дорогой журнал!

Мне кажется, дневники плохи тем, что заставляют тебя помнить вещи, которые лучше бы не помнить. Я лучше буду записывать в дневнике, когда мне удалось отгадать слово в телевикторине быстрее участников:

протекция — 14.01.96,

катамаран — 4.04.96.

Факты:

• Джордана носит в рюкзаке пакетики с молоком. Ей нравится вкус молока, и еще она говорит, что хочет иметь здоровые кости, когда станет постарше. Она никогда ничего не ломала.

• Когда мне было четыре года, я часто забирался на подоконник, если родители устраивали званый ужин. Я спускал штанишки и сверкал гениталиями. Впоследствии, проведя исследования, я выяснил, что подобное поведение вполне нормально для пятилетнего мальчика. Поэтому, когда мои родители вспоминают эту историю, я спешу напомнить, что даже тогда опережал своих сверстников в развитии.

• На занятиях по половому воспитанию нам показывают фотографии всех венерических болезней. Думаю, они добиваются, чтобы секс начал вызывать у нас отвращение.

• Больше всего мне понравился мужик с бородавками в заднице, которые были похожи на упаковочную пленку с пузырьками. У другого парня был грибок; его конец был как будто в горошек или как дурацкая шапка, которую никто не хочет носить.

• Когда я займусь с кем-нибудь сексом, то буду думать о нелепо большом количестве синонимов для обозначения слова «соитие»: близость, сношение, половой акт, коитус, совокупление, случка, спаривание, блудодеяние, копуляция… Я мог бы продолжить.

• Чипс говорит, что секс — та же мастурбация, только пачкотни больше.

Вечер четверга.

Иногда очень полезно прогулять школу после обеда. Мы слиняли с валлийского и математики. Наши одноклассники заметят, что нас нет, и зауважают. Учитель по валлийскому считает себя продвинутым и сообщает нам, что по-валлийски «прогуливать» будет «митчио-ин-и-дре».

Мы лежим на спине на засыпанной опилками детской площадке, под лесенкой для лазания. Джордана показывает мне фотки, где мы целуемся на фоне камней. Говорит, что хочет анонимно отправить их Джанет.

— Ты меня используешь? — интересуюсь я. Джордана просматривает фотографии и смеется. На одном снимке кажется, что я ем ее лицо.

— Какая у тебя большая голова, — говорит она. Я, как обычно, думаю, что она пытается залезть ко мне в штаны.

— Я спросил: ты меня используешь? — У Джорданы бывают проблемы со слухом.

Она кладет фотографии в сторону, переворачивается на живот и облокачивается.

— Тебе хочется, чтобы я тебя использовала? — говорит она и улыбается.

— Раз у нас свидание, это вовсе не значит, что меня можно принимать как должное, — заявляю я.

Джордана встает и карабкается по красной лесенке в форме арки. Оказавшись на самом верху, она аккуратно опускается, держась за две верхние перекладины, и, зацепившись ногами, повисает головой вниз. Она как паук в центре паутины. Длинные темные волосы почти касаются моего носа. Они пахнут жвачкой.

— Банановый Рай. Правда, что меня так называют? — Ее грудные железы под таким углом кажутся больше, чем на самом деле. — Ты целовался с Риан Уэлд, — продолжает она и начинает раскачиваться. Наверное, Риан ей проболталась, хоть они и не дружат. Я боялся, что так и выйдет. — И с Томом Джонсом. Ты чмокался с Томом Джонсом!

Я набираю в руку опилок и кидаю в нее.

— Это вряд ли, — говорю я. Но мои слова звучат как вранье.

Перекатываюсь на живот и начинаю изучать почву под деревянной стружкой. В земле извивается полураздавленный червяк. Червяки почти не понимают разницу между вибрациями, производимыми дождем и ритмичным топотом человеческих ног. Червь вылезает на поверхность, лишь чтобы обнаружить, что на дворе прекрасный солнечный денек. Я поднимаю червяка и снова повернувшись на спину, бросаю его Джордане в волосы. Наверное, червяку, с его малюсеньким мозгом это кажется совершенно непостижимым. Я чувствую себя молодым.

— Я прочла твой дневник, Оливер. Когда ты был в туалете.

— Какой еще дневник?

— Врун из тебя никудышный, Адриан.

— Никакой я не Адриан.

— Адриан.

— Это не дневник, а бортовой журнал.

— Адриан.

В школе мы как-то читали отрывок из «Адриана Моула». Чипс тогда сказал: «Когда уже мы дочитаем до того места, где Адриан понимает, что он голубой?»

Лицо Джорданы наливается краской — это кровь приливает к черепу. А может, она краснеет? Нервозность от мыслей о сексе вполне способна вызвать такую реакцию. Она поворачивает голову и смотрит на меня. При этом между нашими лицами образуется что-то вроде тоннеля из ее волос. Меж волосков ее правой брови притаился прыщик.

— Открой рот, — просит она.

Я открываю рот широко, как будто кричу. Джордана концентрируется. Выпячивает губки. То она строит из себя недотрогу, то совсем наоборот. Не знаю, что она задумала. Потом медленно, тихо Джордана выпускает изо рта ниточку слюны. Она зависает в нескольких дюймах от моего лица. Потом ниточка обрывается, и я чувствую, как тяжелая капля падает мне в самое горло. Я пытаюсь не закашляться. И не блевануть.

Джордана забирается обратно на лесенку. Волосы у нее так распушились, будто мы только что занимались бурным сексом. Я сглатываю. Она спускается вниз и ложится рядом. Лицо красное, как клубника.

— Оливер, — говорит она, глядя в небо, или на лесенку.

— Угу.

Чувствую себя как после секса.

— Тебе надо больше писать обо мне в своем дневнике.

15.5.97

Слово дня: педераст — педофил (американский вариант).

Дорогой журнал (и Джордана)!

• Новые минусы Джорданы: ее слюна гуще моей. А неравные отношения мне не по вкусу.

• Новые плюсы: она очень меткая.

• Спаренный урок химии был посвящен калию. Элиота Шекспира все боятся: он срывает уроки ради смеха.

• На географии расшифровал очередной ключ: «делать ритмичные движения, играя в древнюю китайскую игру». Пять букв. Я сразу подумал про танец, но потом решил, что это слишком легко. И пока мисс Броу объясняла про старинные озера, разгадал головоломку до конца. Танец и древняя китайская игра Го. Получается тан-го.

• Сэм Портал ходит в англиканскую церковь. Я ему говорю, что Библия — вымысел, художественная литература. И спрашиваю, почему он предпочитает другим религиям христианство. Я пишу ему записки якобы от Бога на стикерах и подсовываю в учебник по физике. Нужно вести учет своих хороших поступков. Вот пример:

Дорогой Сэм!

Не слушай своего друга Оливера Тейта. Я послал его на Землю специально, чтобы сбивать тебя с толку. Только никому не говори.

С любовью,

Тот, кто подписывается крестом.

X.

• Пришел домой, а мама лимонный бисквит испекла: сердцевинка у него слишком поднялась и изверглась, как вулкан или прыщ.

• По субботам, а теперь и по средам я воображаю, какие бы лотерейные номера выбрал, если бы по возрасту мне разрешалось играть в азартные игры. Записываю эти номера на листочке бумаги. На прошлой неделе выбрал 43,26,17,8,9 и 33. Ни один номер не выпал. Я накопил целый фунт.

Веди себя хорошо.

С любовью, Оливер.

Педераст

Я передумал. Буду опять писать настоящий дневник, а никакой не бортовой журнал. Мы с Джорданой договорились, что ей можно будет читать мой дневник при условии, что в будущем она не станет показывать его нашим одноклассникам.

Я немного расчувствовался.

У нас с мамой был разговор. Ей, видите ли, захотелось «поболтать». Мама знает, что у меня есть подружка, но я пока не говорил ей, что это Джордана Биван. Когда я иду встречаться с Джорданой, то родителям обычно говорю, что пошел в кондитерскую. А они, небось, подумали, что «кондитерская» — кодовое название для героина. У мамы на лице выражение, понятное во всех странах мира: «Ты ничего не хочешь мне рассказать?»

17.5.97

Слово дня: терзания — сильный дискомфорт, вызванный чувством вины.

Здравствуй, дневник!

Здравствуй, Джордана!

Новости:

• Я обнаружил, что мастурбировать в темном шкафу потрясающе. Особенно нравится тот момент, когда, спотыкаясь, выходишь обратно на яркий дневной свет, точно новорожденный. Как будто попадаешь в Нарнию[11].

• В последнее время родители постепенно свыкаются с мыслью, что со мной можно говорить о чем угодно. Я был очень аккуратен и продолжал для видимости поддерживать режим «хорошо приспособленного к социуму молодого человека». Вел бортовой журнал, а не дневник. Завел девушку — кто бы мог подумать.

Но все мои старания пошли прахом сегодня днем. Мама сидела за столом в гостиной с бокалом слабоалкогольного коктейля, светящегося зеленым, как криптонит[12]. Она сказала, что разговаривала с моим терапевтом. Мол, наткнулась на него на нашей улице, когда у него в машине сработала сигнализация.

Я тем временем был на кухне и делал себе «необитаемый остров».

Знаменитый рецепт «необитаемого острова» от Олли Т.

Ингредиенты:

тростниковая хижина, 1 шт. (шоколадный кекс);

песчаный пляж, 1 шт. (яичный крем);

инвентарь: микроволновка, миска, ложка.

Мама сказала:

— Я беспокоюсь о тебе.

— Приятно слышать, — ответил я.

— Я говорила с доктором Годдардом, который живет напротив, по поводу вашей с ним консультации.

— Угу.

— Очень мило с его стороны было подарить тебе ту подушечку для поясницы.

Умный ход: она сообщила мне, что мой секрет раскрыт, но вроде как не придала этому особого значения, тем самым на сотую долю миллисекунды заставив меня поверить, что у нас открытые, доверительные отношения.

— Послушай, мам, мне надо сказать тебе кое-что очень важное.

Я решил, что в данной ситуации лучшее, что я могу сделать — раскрыть ей какой-нибудь огромный секрет. Я знал, что в глубине души она надеется, что тут есть страшная тайна и что со мной произошло ужасное; случившееся повлияло на формирование моей натуры, и теперь выяснится, почему я такой странный. Потом, если она почувствует мою откровенность, то наверняка выложит все о семейных скелетах в шкафу.

Подобно великим ораторам, я поднялся и, произнося свою речь, ходил кругами вокруг обеденного стола. Вот что я рассказал:

— Помнишь, мам, когда Кейрон в последний раз приходил в гости? Мне тогда было одиннадцать, а ему семь. У него верхний зуб торчал, так что губа постоянно приподнималась, как у Элвиса. Вы с его мамой пили кофе в гостиной, а мы сидели в комнате, где пианино.

Мы с ним играли в игру «холодно — горячо». Только вот я так и не придумал, что именно я хочу, чтобы Кейрон искал. Я заставил его открыть папин футляр со скрипкой. Поднять крышку пианино. Обыскать шкаф, где мы хранили настольные игры, и сунуть руку в мешочек с фишками для скрэббла[13]. Залезть в банку с костями, домино и мячиками для гольфа. А потом я лег на ковер, расставив руки и ноги, как морская звезда. И каждый раз, когда Кейрон приближался ко мне, говорил «теплее», пока наконец он не сел передо мной на колени и не положил руки мне на грудь. «Тепло», — объявил я. Он пошарил у меня в волосах. «Заморозки», — сказал я. Он снова коснулся моей груди. «Оттепель». Положил руку на живот. «Пригрело». Тогда он опустился к правой ноге. «Холодно». К левой. «Льдышка». Пока ему уже некуда было двигаться. Тогда он зажал бугорок в моих штанах обеими ладонями. «Магма», — произнес я. Когда он положил пальцы на молнию, я сказал: «Тепловой удар». Когда расстегнул молнию — «жерло вулкана». Он, посмотрел на меня: вид у него был немного неуверенный. А потом сунул вспотевшую руку мне в штаны и достал член. «Горячо», — сказал он.

Пожалуйста, не сердись, мам. Я кончил на наш турецкий ковер. Кейрон спросил: «Что это?» «Это клей. Вроде суперклея». «Люблю суперклей, сказал он и намазал себе руки. — Он отклеивается, как шкурка».

После мне не хотелось ничего, только смотреть на розетку на потолке. Кейрон сел мне на грудь и стал скармливать мне мою же сперму с пальцев, смеяться и говорить: «Сейчас у тебя горлышко-то склеится!»

Джордана, если ты это читаешь, правда в том, что я даже не знаю, какая сперма на вкус. И матери я ничего такого не рассказывал. Я просто придумал этот монолог. Дневники так доверчивы.

На самом деле наш с мамой разговор длился намного дольше. Кажется, мы разговаривали несколько часов, и я пил сладкий чай. Она хотела знать, все ли со мной в порядке, поговорить о моих эмоциях. Мама спросила, не тревожит ли меня что. Я ответил, что меня тревожат многие вещи: глобальное потепление, выпускные экзамены и девчонки. Она, кажется, купилась. Обняла меня, поплакала и сказала, что любит, а еще назвала карапузиком.

Ну, я пошел,

О.

Инсинуатор

Воскресенье. Родители уехали в Гоуэр[14] погулять. Меня не позвали. Даже не сказали: «Вот увидишь, тебе там понравится».

Джордана лежит на животе на большом турецком ковре и читает последнюю запись в дневнике. Прочла примерно треть. Я сижу на табурете для игры на пианино, наблюдаю за тем, как она читает, и думаю об относительных преимуществах обладать талантом убедительного лжеца. Может показаться, что в жизни такое умение пригодится, однако есть и недостатки. Если хочешь, чтобы твои слова звучали правдиво, в некотором смысле нужно верить в то, что говоришь. А это влечет за собой разнообразные проблемы.

Вчера мы с Джорданой сели на поезд и поехали в Кардифф. Это было даже немного романтично. Мы не могли встретиться друг у друга дома, потому что я не хотел знакомить ее со своими родителями, а она меня — со своими, а в городе или в парке то и дело нарываешься на кого-то из школы. Вот мы и поехали в Кардифф.

Мы задумали обмануть кондуктора, спрятавшись в туалете, но начали целоваться, обниматься и слишком увлеклись. Не слышали, как с шипением открылись двери, — и вот он уже просит нас предъявить билетики. Я придумал басню, как утром нас обокрали на Хай-стрит. Якобы грабители взяли мой бумажник, где были оба наши билета. И добавил, что у Джорданы сегодня день рождения и в качестве подарка я везу ее в Кардифф. Джордана все время хлопала меня по колену, точно хотела сказать: «Не утруждайся, он все равно никогда тебе не поверит». Но я продолжал гнуть свое и рассказывал о том, как мы пошли в полицейский участок, чтобы сообщить об ограблении. В участке была женщина-полицейский, которая подтвердила, что в последнее время наблюдается всплеск уличных нападений. Я использовал слово «всплеск». Джордана щипнула меня за бок, словно говоря: «Хватит». Она уже была готова раскошелиться на билеты, когда я расплакался — мужскими слезами — и, всхлипывая, стал вспоминать, как один из грабителей ударил меня в шею. Не куда-нибудь, а в шею! А другой пригрозил пырнуть Джордану ножом. В ее-то день рождения! Они говорили с ирландским акцентом. Вот так на ходу все и придумал. И при этом действительно чувствовал себя обиженным.

И хотя я сэкономил нам десять фунтов, Джордана до конца дня со мной почти не разговаривала.

— Яичный крем мне гной напоминает. Не знаю, почему. — Она читает мой рецепт. — Наверное, из него и сделаны нарывы, — добавляет Джордана.

Что-то мне нехорошо.

В дневнике пишу, что эпизод со вспотевшей ладонью Кейрона — всего лишь очередная моя нелепая выдумка. Но в действительности это вроде как двойной блеф. Все случилось на самом деле, только я не произносил этих умных слов. Семилетки не знают, что так «магма».

Когда учитель приходит в новый класс, он дает детям задание, чтобы разрядить обстановку: расскажите о себе правду и выдумку, И я всегда завидовал тем, кто сделал в жизни нечто настолько примечательное, что кажется, будто это неправда. Эбби Кинг заняла второе место в конкурсе «Юный шеф-повар». Факт. Татьяна Рапацику выступала в русском цирке. Факт. Но не могу же я признаться, что состоял в сексуальных отношениях с семилетним мальчиком. А то меня отправят к Марии, школьному психологу.

Джордана читает, водя по строчкам указательным пальцем. Сейчас уже дойдет до моего признания. У меня загораются щеки. Заставить Кейрона расстегнут мне штаны — худшее, что я сделал в жизни (пока).

В последнее время я все больше думаю о теории когнитивного диссонанса Леона Фестингера. В моем представлении я довольно хороший человек. Но при этом в инциденте с Кейроном я вел себя как плохой человек, как яйцо с кровавым сгустком в желтке. Мой мозг устроен так, что я легко все забываю или делаю вид, что мне это приснилось, если мне так удобно. Наверное, было бы проще притвориться, что этого происшествия и не было никогда.

Я вспоминаю, как Чипса отстранили от занятий за то, что он затопил туалеты и написал фекалиями слово «ДЕРЬМО» вдоль четырех зеркал. На следующий же день мать отправила его в школу с запиской: там говорилось, что она своего сына знает и он никогда не стал бы делать ничего подобного.

Джордана переворачивает страницу. Она дочитала почти до конца моего признания.

— Оливер, не знала, что ты педофил, — спокойно говорит она. Ей кажется, что она шутит.

Когда я был дома у отца Чипса — Чипс живет с отцом на неделе и приезжает к матери через выходные, — мы смотрели программу об американском убийце и насильнике Керли Эберле. В передаче рассказывалось о его самом известном преступлении — на автобусной остановке он изнасиловал и убил девятнадцатилетнюю девушку, а потом позвонил матери жертвы, чтобы рассказать ей об этом. В суде улик было хоть отбавляй: его отпечатки на мобильнике девушки, сперма везде, где полагается, ее кровь на его одежде. Показания водителя машины, который проезжал мимо, но струсил и не остановился. У них каким-то образом даже оказалась запись того телефонного звонка.

А еще они показывали запись из зала суда. Хотя, может, то была постановка с актерами. Проигрывая запись звонка, они навели камеру на лицо Керли Эберле. Он слушал. Слушал самого себя, как он описывал выражение лица той девушки, изображал для ее матери, какой у нее был голос, нарочно говорил пискляво. И все время мать девушки на том конце линии выла от страха, взвизгивала, причитала, издавала какие-то животные звуки.

Его спросили: «Мистер Эберле, вы узнаете этот телефонный разговор?». «Нет», — ответил он. Керли и так знал, что его упекут за решетку до самой смерти. Улик более чем достаточно. Вердикт все равно не изменится. «Это ваш голос?» — «Нет, не мой».

Было задумано показать, что это делает его еще хуже, чем он есть, но мне тогда подумалось: надо отдать ему должное, он просто поступает прагматично. Сериал назывался «Самые зловещие убийцы Америки», а Керли, может, думает о себе как о нормальном парне в общем и целом, ну разве что оступился пару раз. А тут его просят признаться в том, что он сущий дьявол, а когда соглашаешься на такое, вся твоя самооценка летит в тартарары.

— Ха! — Джордана качает головой, уставившись в последнюю страницу. — Да у тебя не все дома.

Как знать, может, женщина упала в обморок в поезде — был самый жаркий день в году, — а Керли подхватил ее под руки. Она весила тонну. С помощью другого пассажира он вынес ее на платформу. Женщина пришла в себя, и Керли поделился с ней водой из бутылки. Она поблагодарила его, сказала, что с ней все в порядке, Керли сел в следующую электричку и отправился по своим делам.

Но если он признает себя «самым зловещим убийцей Америки», все его воспоминания, даже самые солнечные, будут испорчены. Он начнет вспоминать, как чуть не прихватил ее пальцами за грудь, когда выносил из вагона. И что ему понравилось, как по пути ее рубашка и юбка чуть задрались. Он вспомнит, как надеялся, что ей понадобится искусственное дыхание рот в рот. Более того, он вспомнит, что единственное, что удерживало его от того, чтобы немедленно разорвать на ней колготки и проделать с ней нечто страшное, — толпа, собравшаяся на платформе в ожидании поезда. И каждое воспоминание подвергнется такому пересмотру. Он всю свою жизнь перепишет. Пририсует маленькие рожки на каждой детской фотографии.

— Ну и ну, — бормочет Джордана. Она почти дочитала до конца.

Я не хочу обманывать себя, как Керли Эберле. Я хочу иметь реалистичное представление о себе. Правда в том, что Кейрон пришел ко мне в гости и мы стали играть в «холодно — горячо»; и не помню почему — наверное, мне показалось, что это будет смешно, — я заставил его расстегнуть мне штаны. Это худший поступок, который я совершил в жизни, и я никогда о нем не забуду и не стану притворяться, что его не было.

Сейчас Кейрону одиннадцать, и в следующем году он будет ходить в ту же школу, что и я. Так и вижу, как он стоит в актовом зале и рассказывает всем. Потом полиция приедет и посветит ультрафиолетом на турецкий ковер, который никогда не чистили, потому что он слишком ценный.

— Странно как-то, — говорит она, захлопывает дневник и кладет его в сторону. — Не верю. Магма, Жерло. Откуда семилетнему ребенку знать эти слова?

— Именно, — отвечаю я. — Чушь полная.

Иногда, когда мой мозг пытается убедить меня в том, что тот случай мне приснился или я все придумал, я нащупываю на ковре маленький участок засохшего жесткого ворса.

Джордана переворачивается на спину и раскидывает руки и ноги, как морская звезда. Она начинает извиваться.

— Теплее, теплее, — говорит она манерным тоном, наверное, изображая меня. В ее представлении у меня голос, как у гомосексуалиста. — Магма! Магма! — смеется она и лягает воздух ногами и руками, как опрокинутая божья коровка. Вдобавок ко всему, на ней красная юбка в горошек. Коленки у нее расцарапаны.

— Ну? В чем дело? — говорит она и тянется ко мне руками и ногами. — Не можешь же ты бросить меня так.

Я вижу ее трусы, ясно как день. Белые хлопковые трусы, смявшиеся в промежности. И ничего не чувствую. Никакого сексуального влечения. Я холоден.

— Педерастия — очень серьезное обвинение, — говорю я ей.

— Шуток не понимаешь, — говорит она и садится по-турецки.

Я встаю на четвереньки и принимаюсь ощупывать ковер, выискивая пятно засохшей спермы.

— Линза выпала? — спрашивает она. Я поворачиваюсь спиной и продолжаю искать. — Простите, сэр, — канючит она голосом сиротки Викторианской эпохи, — подайте на пропитание.

Я смотрю через плечо. Она держит руку у моей промежности ладонью вверх. Все знают, что у Фреда, овчарки Джорданы, очень теплые яйца. Она улыбается. Как будто сегодня счастливейший день в ее жизни.

— Эй, да что с тобой сегодня, дерьма объелся, что ли? — Ругаться Джордана умеет.

Мое лицо раскраснелось. Я горю от стыда.

— Джордана, я должен тебе кое-что рассказать.

Поворачиваюсь и сажусь рядом с ней на ковер. Делаю серьезный вид.

— Ты меня любишь? — спрашивает она.

— Нет, не это.

— Ты купил мне мопед?

— Нет.

— Ты любишь меня.

— Это насчет Кейрона.

— Что насчет Кейрона?

— Эта история — все правда. Я соврал, что я соврал.

— У тебя все лицо красное, — говорит она.

— Я должен был признаться кому-то.

— Ты сейчас опять будешь плакать?

— Нельзя понять, кто такой Оливер Тейт, не зная его постыдной тайны.

— Ха!

— Ты не воспринимаешь меня всерьез. Его зовут Кейрон. Он друг нашей семьи.

— А мне кажется, ты просто думаешь: это так круто — иметь постыдную тайну.

Я провожу языком по нижним зубам.

— У меня моральная травма, — говорю я.

— Ты хорошо умеешь врать.

— Я не вру.

— Докажи.

— Доказательство перед тобой.

— Что это значит?

— На ковре.

Джордана хмурится и отодвигается в сторону.

Я провожу рукой по волоскам в том месте, где она сидела. Что-то царапает мне руку. Я открываю глаза.

— Потрогай вот здесь, — говорю я ей.

Она проводит правой рукой по одному участку на ковре, потирая его указательным пальцем. Ворс издает сухой звук.

— И что это доказывает? — Она приподнимает бровь.

— Это засохшая сперма. Ты наверняка поняла. У Эбби Кинг вечно рукава в ней перемазаны.

— Так значит, он на самом деле тебе отдрочил?

Я склоняю голову.

— Да.

— Разве может семилетний мальчик знать столько умных слов?

— Я соврал про слова — я только говорил «холодно» и «горячо».

— И он что, правда тебе отдрочил?

— Кейрон начал, но у него так неловко получалось, что в конце концов я сам сделал всю работу.

— Значит, ничего не было.

— Было, в моральном смысле.

Она берет меня за подбородок и поднимает мою голову. Джордана улыбается.

— Ты кому-нибудь еще рассказывал? — спрашивает она.

— Нет, только тебе.

— Значит, ты правда меня любишь.

Она берет меня за руку.

— Да, — отвечаю я.

— Ха! Так что ты в действительности сказал матери?

— Она думает, что я обеспокоен таянием льдов.

— Все в порядке, Ол. Не чувствовать себя таким виноватым. — Я разглядываю розетку в потолке. Думаю о родителях. — Ничего страшного, — успокаивает меня Джордана, — он даже не закончил то, что начал. — Она берет меня рукой за шею и тихонько целует в подбородок.

Я повторяю за ней:

— Ничего страшного. Теперь ты знаешь мой единственный секрет.

— Это не секрет, а ерунда какая-то, — отмахивается она.

Джордана берет меня за обе руки и падает на спину на турецкий ковер, затаскивая меня наверх. Я ложусь между ее ног. Она резко присасывается ко мне. Ее волосы разметались по ковру лучами во все стороны. Она раздвигает ноги, чтобы я мог потереться ширинкой о ее трусики.

У меня снова эрекция, ткань джинсов натянулась. Чувство вины постепенно испаряется. Она заставляет меня сесть на колени и кладет мою руку себе на промежность, поверх трусиков. Мне хочется сказать: «Горячее».

— Горячее, — говорит она.

Джордана отодвигает трусики в сторону, как шторку. Я впервые вижу промежность во плоти. Это не слишком привлекательно. Напоминаю себе, что мне нравится вкус моллюсков.

Другой рукой она берет указательный палец моей правой руки и принимается двигать им по губам, словно намазывая вазелином. Она издает стоны. Я закрываю глаза. Она проводит мой палец внутрь, туда, где мокро и тепло. Я преодолеваю давление, и она начинает прерывисто дышать. Поначалу она мне помогает, накрыв мою ладонь своею, пока я не начинаю понимать, что к чему, — это все равно что научиться отпирать сложные замки на входной двери.

Джордана отпускает трусики и кладет руки ладонями вверх на ковер; резинка трусов трется о тыльную часть моей ладони. Я терплю неудобство. Она чуть-чуть извивается, выгибает спину, трется затылком о ковер. Рот раскрыт: я вижу ее верхние зубы с внутренней стороны.

Шкаф с настольными играми открыт. Я вижу игры: «Риск», «Детектив», «Руммикуб», «Монополия». Закрываю глаза. У меня устало запястье, я сбавляю темп.

— Черт, — говорит она.

Я двигаюсь быстрее.

— Черт, — слышу снова.

Тут я вспоминаю слова Чипса. Один палец — оскорбление, два — любезность, три — удовольствие, четыре — задачка не из простых. Я увеличиваю число пальцев до двух.

— Черччч, — произносит Джордана. Я заставил ее забыть обычные слова. — Фхпххх.

Эволюция — пустой звук.

— Пхх… стоп, стоп, стоп, — она хватает меня за запястье.

Я открываю глаза. У нее испуганный вид. Она как будто стоит над обрывом и смотрит в темноту. Мы сделаем этот шаг вместе. Не сейчас. Но скоро: на следующей неделе начинаются каникулы. Я хочу, чтобы ее первый сексуальный опыт был идеальным. Хочу, чтобы ее первый сексуальный опыт случился прежде, чем мне исполнится шестнадцать.

Шадуф

Я слышал, как мои родители занимались любовью.

Я даже слышал, как мать смеется во время секса: чтобы мой отец ни делал, надеюсь, это не наследственное.

Когда родители по нескольку дней не видятся, отец готовит на гриле тигровые креветки в маринаде из йогурта и лайма в качестве афродизиака. До того как я родился, папа с мамой ездили в Гоа и там ели это блюдо.

— Помнишь, как они срывали лаймы прямо с деревьев? — спрашивает отец, зная, что мама помнит. — А запах моря и гниющих лаймов?

В моем воображении запах, как в «Боди шопе».

— Креветки были свежие, выловлены тем же утром, — говорит мне отец.

— Мы не могли понять, почему они серые, — мама поворачивается ко мне. — Сырые креветки серого цвета, — поясняет она.

Приворотное зелье — напиток, стимулирующий сексуальную активность.

Мой отец наливает маме красного вина, и она не говорит «хватит», а только улыбается. В таких случаях они и мне наливают маленький бокал вина. Алкоголь также действует как снотворное.

Я слышу их через тонкий пол. Поначалу мои родители просто смеются и разговаривают. Проходит семь минут — в основном в тишине, но изредка слышится голос отца, похожий на бурчание радиатора. Это прелюдия.

У отца Джорданы приличное собрание порнухи. Сама она никогда не слышала, чтобы ее родители занимались сексом. Ее отец хранит фильмы в мусорном мешке на верхней полке шкафа в спальне. У моих родителей есть Камасутра Ватсьяяны, но там даже картинок нет; книга лежит в книжном шкафу в гостиной. На той же полке можно найти такие книги, как «Как прожить в Праге на $10 в день» и «Я вам не мешаю? Мемуары аккомпаниатора».

Дальше следует короткий переход между прелюдией и проникновением. В этот момент я слышу происходящую наверху возню: каркас кровати стонет, вздыхает матрас.

Камасутру перевел некто Ричард Бертон[15]. В разделе «Мужчины, добивающиеся успеха у женщин» говорится, что все женщины достаются мужчинам, которые знают свои слабости. У меня две слабости: во-первых, патрульные полицейские и, во-вторых, мне нравится подбивать Джордану что-нибудь поджечь. Она уже подпалила мне волосы на ноге, сожгла «Ивнинг пост» и старую высохшую рождественскую елку, которая вспыхнула как реактивный мотор.

Другие типы мужчин, пользующихся успехом у женщин: «мужчины, которые любят пикники и приятные вечеринки». Терпеть не могу пикники. А также «мужчины, хорошо сведущие в науке любви». А любовь это действительно наука.

Коитус. Он длится десять минут. Во время секса моя мать издает такие звуки, будто ей интенсивно массируют мышцы. Испытывает ли она оргазм? Отец не знает — в этом я уверен. Когда все заканчивается, он, само собой разумеется, вздыхает с облегчением. Он на две минуты превзошел среднестатистический национальный показатель. И будет спать крепко.

Я провел кое-какие исследования на tantra.com. Оказывается, с помощью тантры сексуальные переживания переносятся из уровня действия в уровень бытия. Секс может длиться до пятнадцати часов.

Сегодня приходит Джордана. Готовлю ей ужин. Я даже рассказал родителям о своих планах. На столь ранней стадии наших отношений я стараюсь минимизировать контакты между ними и Джорданой. Мама сказала, что это «очень мило» и пообещала уйти с папой куда-нибудь.

До сих пор они видели Джордану лишь мельком в дверях и еще разок, когда она согласилась выпить чаю. Я всегда слежу, чтобы они не разговорились. Трех папиных шуток будет достаточно, чтобы между мной и Джорданой пробежал холодок.

Родители идут на спектакль «Ричард III» в Гранд-театре. Папа сказал, что в этой пьесе есть сцена, где Ричард, отталкивающий персонаж, соблазняет недавно овдовевшую жену брата, которого Ричард сам и убил; при этом покойник находится в комнате.

— Вот это я понимаю, соблазнение, — сказал отец.

Мне хочется сделать особенным тот вечер, когда мы с Джорданой лишимся нашей девственности. Я не партенолог[16], но подозреваю, что ее невинность все еще не тронута. Ее познания в анатомии минимальны. Она думает, что промежность — это что-то, связанное с геологией.

В школе ходят слухи, будто Джанет Сматс и Марк Притчард уже сделали это или, по крайней мере, близки к тому. Есть также еще три парочки, которые стремительно проходят стадии близости, желая прославиться. Думаю, пора предпринять какие-то шаги, иначе потом все решат, будто мы просто их копируем.

Ужин настроит на нужную волну. Джордана расслабится и уверится в моем сексуальном мастерстве, потому что кулинария и секс — навыки взаимозаменяемые, в чем нам сегодня и предстоит убедиться.

В течение многих недель, планируя этот вечер, я составлял список продуктов, которые ей не нравятся. Иногда я прихожу в школу пораньше, чтобы встретиться с Джорданой за завтраком, который подают с семи тридцати до восьми сорока пяти. Ее родители никогда не завтракают. Я открываю дневник и пишу напоминание о кулинарных предпочтениях Джорданы:

Кулинарные предпочтения Джорданы

• Никаких белков. (Правда, я сказал ей, что белок содержится в шоколадном торте и блинчиках, но она ответила, что ей все равно.) Она любит только желтки.

• Сосиски должны быть хорошо проварены. Она внимательно проверяет шкурку на предмет прозрачности.

• Ей не нравится «выпендрежная» еда. По ее мнению, таковой является: паштет, венские сосиски, овсянка, грибы, мидии, морские гребешки, моллюски, осьминоги, кровяная колбаса, хек, камбала, рататуй.

• Она любит только очень мягкий сыр. Перезрелый бри и камамбер годятся, но надо срезать корочку. Я спросил, будет ли она есть твердый сыр, расплавленный в духовке. Оказалось, нет. Потом я поинтересовался, какой сыр она считает твердым, а какой мягким, чтобы я знал, чем руководствоваться при выборе. Она ничего не ответила.

Я вырвал эту страницу и прикрепил список магнитом к дверце холодильника.

Поскольку Джордана не любит самый традиционный афродизиак морепродукты, — я остановился на более простом и безопасном блюде: домашние бургеры. Котлета без булочки, с идеально круглым желтком без капли белка: пусть знает, что я внимательно ее слушаю.

Однако этот ужин все же должен быть с претензией. У нас в холодильнике куча свежайшей спаржи: я приготовлю ее на гриле. Сделаю также картофельное пюре со сливками, во-первых, потому что Джордана делает себе дома порошковое пюре, и во-вторых — картофель легче переварить, чем довести до идеальной готовности.

— Тебе что-нибудь нужно в магазине, пока мы не ушли? — спрашивает мама.

— Спасибо, у меня все под контролем, — говорю я.

— А в аптеке? — встревает отец.

— Ллойд, не надо. — Мама открывает входную дверь и тащит его за рукав на улицу.

Я купил упаковку сверхчувствительных, продлевающих удовольствие презервативов «Троянцы»: американские презервативы номер один. Их запах не наводит на мысли о позитивном первом сексуальном опыте Я попробовал примерить один. Осталось одиннадцать штук.

Как и многое другое в жизни, хорошая еда зависит от подготовки. Первым делом я мою восемь маленьких картофелин, улепленных комочками земли. Мама говорит, что этой картошки вкуснее нет; она покупает ее на ферме, хозяйка которой всегда ходит в резиновых сапогах. Я разрезаю каждую картофелину на четвертинки.

Мелко нарезая половину луковицы, я надеюсь прослезиться, но этого не происходит — то же самое было у дяди Марка на похоронах. Кладу лук в миску с червячками мясного фарша. Тренируюсь делать из фарша котлетки размером с женскую грудь — я почти уверен, что в конце концов это пойдет Джордане на пользу. Разбиваю яйцо и при помощи половинок скорлупы отделяю желток. Прозрачный белок стекает в раковину. Он не хочет просачиваться в слив, поэтому я помогаю ему пальцем, пока он не растворяется. Это все тоже на благо Джорданы.

Я стягиваю с пучка спаржи резинку — опять же, тренировка — и раскладываю стебли на разделочной доске, Наконец, включаю на полную электрогриль, зная, что он будет долго разогреваться. Если бы сейчас здесь был Чипс, он бы сказал, что общего у женщины и духовки.

Теперь осталось подождать Джордану. Когда она придет, мне надо будет всего-то поставить картошку разогреваться, подождать восемь минут; положить котлеты на гриль, подождать четыре минуты; разложить спаржу под решеткой и перевернуть котлеты, подождать еще две минуты; вылить желток на красный кружок в центре сковороды и разбить яйцо для себя; слить воду и раздавить картофель, достать котлеты и спаржу и подать все к столу: вуаля.

Единственная двуспальная кровать в нашем доме находится в комнате родителей на первом этаже в передней половине дома. В их спальне с видом на море два больших окна в деревянных рамах. Из них можно разглядеть изгиб залива Суонси, высвеченный фонарями на берегу, со светящимся пирсом и маяком в узкой его части. Паром до Корка в заливе может показаться признаком цивилизации, однако на нем наверняка есть хоть один человек, которого рвет.

Между двумя окнами стоит туалетный столик из черного дерева. Он выглядит старше Джорданы и меня, вместе взятых. Джорданы и меня вместе.

Королевская кровать с деревянным каркасом застелена темно-оранжевым покрывалом, на ней лежат подушки того же цвета. На прикроватных столиках по обе стороны одинаковый набор предметов: три книги, лампа и футляр для очков. Интересно, это сделано для того, чтобы родители могли ночью меняться местами?

Я включаю лампу, и комната становится похожа на сексуальную библиотеку.

В камине у стены не дрова, а сосновые шишки. На каминной полке — фотография шестилетнего меня в берете и полосатой матроске. Я переворачиваю ее лицом вниз.

Все готово.

Есть еще одна вещь, которая меня немало волнует: что говорить во время секса. Миссис Профит, преподавательница по половому воспитанию, на занятиях так и не коснулась этого сложного вопроса. Некоторые слова звучат совсем несерьезно: «пиписька», «сосиска», «крантик». «Пенис» и «вагина» — нормальные существительные, — но при их произнесении мне на ум приходят пятна от кофе на зубах миссис Профит.

Мы спросили нашего молодого учителя по валлийскому, мистера Ллевелина, научить нас валлийским сексуальным словам. Секс по-валлийски будет рхив. Похоже на харканье. Мистер Ллевелин сказал, что обычно валлийцы используют для этого английские слова. Мы надавили на него, и он привел пару примеров, почему они так делают. Например, ллавес гох означает «красный рукав». Коэс фах — маленькая нога. В итоге фраза звучит так: «Положи свою маленькую ногу в мой красный рукав».

Употребление некоторых эвфемизмов делает вас похожим на Мартина Клоува, мальчика, который по психологическим причинам не моется после регби в общей душевой. Когда мы спрашиваем Мартина, что не так с его членом, он обижается и называет его Мартином-младшим. Это значит, что он рассматривает свой пенис как нечто отдельное от себя, хотя и испытывает к нему дружественные чувства.

В Камасутре пенис называется лингамом, а вагина — йони. Эти слова, подобно приглушенному освещению, придают определенное мистическое звучание соитию. Соитие — так в древности называли секс.

По словам Чипса, «анальный секс — для эстетов». Он однажды услышал, что я употребляю слово «эстет», и оно ему понравилось. Теперь он каждый день его вворачивает.

В порножурналах, которые читает Чипс, встречаются словечки, достойные более широкого употребления. В журнале «Оргия» есть раздел с весьма откровенными письмами читателей, рассказывающих о своих сексуальных эскападах. Нередко по мере того как страсти разгораются, описания становятся все более метафоричными. Например, «погрузись в мою шахту»: какая глубина и насколько меткое сравнение с добычей угля. «Мой твердокаменный член». «Пульсирующий раскаленный прут». Гордый обладатель «неистового любовного стержня» просто обязан быть хорош в постели. Еще одно весьма полезное в пылу страсти слово: скала. Звучит очень внушительно.

Говорить о вагине не легче, а подчас и проблематичнее. Я пытался придумать собственные слова. И докатился до «нижних губ». Докатился до нижних губ. Докатился до нижних губ… Сомнительно звучит эта фраза.

Звонок в дверь. Она пришла рано, ей не терпится. Открываю дверь.

— Привет, — говорит Джордана.

Она не накрашена. Наверное, у нас современные отношения. На ней черная юбка, немного помятая и, как вся ее одежда, в чешуйках омертвевшей кожи. Красный топ на молнии на левой груди украшен желтой эмблемой в виде серпа и молота.

В семидесятые была такая русская штангистка Ивана Светлова. Ее настолько напичкали мужскими гормонами и стероидами, что у нее выросли внутренние яички. Джордана использует стероидный крем — гидрокортизон — в качестве средства от экземы.

— Ты опять плачешь, — замечает она.

— Это от лука, — отвечаю я и моргаю.

Иногда процесс оплакивания любимого длится годы.

— Ты все еще плачешь, — она указывает мне на нос. На ней квадратный зеленый браслет.

Гостиная похожа на комнату, вполне подходящую для зарождения нормальных стабильных отношений. На каминной доске — ваза со свежими хризантемами, которые я купил в доме на Тэвисток-террас.

На их крылечке еще продавались розы и рододендроны в горшочках, а с дверной ручки свисал лунник в кашпо. Я взял хризантемы, потому что они меньше всего похожи на цветы, которые дарят в качестве оправдания.

Большой обеденный стол накрыт голубой скатертью. Я достал самые тяжелые столовые приборы и две пробковых подставки под тарелки и сделал места рядом, а не напротив друг друга, как делают мои родители. К радости Джорданы, в полумраке ее кожа выглядит более гладкой — я зажег пять свечей.

— Круто, — говорит она.

— Я приготовил ужин.

— Надеюсь, не камбалу.

Она неправильно сделала ударение в слове «камбала». Я не поправляю.

Джордана обходит стол кругом, оглядывая его, и напевает мимо нот. Я вспоминаю, что забыл романтическую музыку.

— Можешь выбрать музыку, — говорю я ей. — Стереосистема в комнате, где пианино.

— Нет, я лучше почитаю твой дневник, — говорит она и идет наверх в мою спальню.

Из чайника наливаю в кастрюлю только что вскипяченной воды и аккуратно опускаю картофель. В рецепте говорится «бросьте», но мне это кажется безответственным. Ставлю кастрюлю на конфорку.

Еда готова и разложена по тарелкам, а Джордана еще не спустилась. Спаржа выглядит идеально: поджаристая, с коричневой корочкой по краям. Котлеты хоть и вышли суховатыми, зато не развалились. Пюре густое, как гель для волос. Раскладываю тарелки в гостиной и сажусь. Джордана читает медленно, поэтому я решил начать есть.

Слышу, как она спускается по лестнице; ее потная ладонь издает неприятный звук, когда хватается за перила. Джордана останавливается в дверях, как ковбой у входа в салун.

— Почему ты не написал про то, как трогал меня на ковре? — интересуется она.

— Хм. Это потому, что я слишком тебя уважаю.

У меня бы хорошо получилось имитировать оргазм.

— Ну уж нет. Ты же должен писать о важных моментах в твоей жизни.

— Как только мы расстанемся, обязательно об этом напишу.

Она упирается рукой в бедро, смотрит на меня, прищурившись, будто я бессмыслицу несу, и делает обиженный вид. Ей хочется романтики.

Я отрезаю белок со своей яичницы, подцепляю его вилкой, отделяю кусочек котлеты, тоже насаживаю его, затем отсекаю головку у стебля спаржи и, уложив ее поверх яйца и котлеты, окунаю все это сооружение в пюре. Отправляя вилку в рот, я смотрю Джордане в глаза.

— Боже, — фыркает она, усаживается за стол и смотрит на тарелку с едой.

— Не нравится? — спрашиваю я с набитым ртом.

Она берет вилку левой рукой и перекладывает ее в правую. Нож не трогает.

— Оливер, — произносит она, протыкая желток — он растекается по краям котлеты и капает на тарелку, — зачем ты все это сделал?

Мой нож замирает в воздухе, я продолжаю жевать. Проглотить все это сразу тяжеловато.

— Потому что сегодня у нас будет секс, — отвечаю я.

Джордана опускает вилку и кладет мне ладонь на запястье, как медсестра старушке в доме престарелых.

— Нет, Олли, не будет.

— Где мы будем этим заниматься? — не унимаюсь я.

— Оливер. — Джордана смотрит мне в глаза с серьезным видом. — Нет.

Она подносит левую руку к свече и медленно проводит указательным пальцем сквозь пламя. Пламя моргает и трепещет. Мне кажется, она лжет.

— Мы могли бы сделать это на кофейном столике, — предлагаю я.

Подушечка ее пальца почернела.

— Может, в шкафу для белья? — продолжаю я. — Могли бы укрыться пляжными полотенцами.

Джордана берет руками слегка поникший стебелек спаржи.

— Под яблоней в саду, как Адам и Ева?

— Оливер, да заткнись ты. — Ей так идет, когда она ругается. Окунув кончик спаржи в желток, она делает движения, как при оральном сексе. Потом откусывает кусочек и улыбается. — Никуда не уходи, — командует она, и, когда открывает рот, я вижу пленку желтка на ее зубах. Джордана со скрипом отодвигает стул, встает и выходит из комнаты.

Она возвращается с моим дневником и ручкой.

— Надо хорошо описать самое начало, — решает Джордана.

Я не могу ответить, так как только что положил в рот большую порцию желеобразного пюре; у меня такой вид, будто мне по лицу заехали.

Джордана отталкивает мою тарелку и кладет передо мной раскрытый на чистой странице дневник.

— Пиши завтрашнюю дату, — требует она и сует мне ручку.

Глотая пюре, я пишу дату в правом верхнем углу.

— Дальше, — говорит она, стоя надо мной.

— Что дальше? — смотрю на нее я.

— Представь, что сегодня первый день после того как ты потерял девственность, — заявляет она.

Я пишу:

Слово дня: партенолог — специалист по изучению девственников и девственности.

Дорогой дневник!

Чипс лишился девственности в общественном туалете бильярдного клуба «Райлиз».

— Это вычеркни, — приказывает Джордана. — Ты должен писать про меня.

Я зачеркиваю.

— Сейчас подскажу, что писать, — начинает придумывать она. — Джордана очень… — Она замолкает.

Джордана очень…

— Продолжай, — подбадривает она.

…очень симметричная. Теперь я могу это подтвердить.

— Еще чего! — Возмущается она. — Давай, у тебя еще один шанс.

Вырываю страницу и бросаю ее в плетеную корзинку у комода. Комок бумаги сразу попадает в цель. Думаю, это хороший знак.

Я читал, что женщины иногда считают сексуальным, если мужчина проявляет эмоции.

20.5.97

Слово дня: Джордана.

О дневник!

Я люблю ее. Я люблю ее. Я так ее люблю! Джордана — самый удивительный человек, которого я знал в жизни!

Я мог бы ее съесть. Выпить ее кровь. Она — единственная, кому я позволил бы уменьшиться до микроскопического размера и исследовать мое тело в маленькой подводной лодке. Она чудесна, прекрасна, чувствительна, смешна и сексуальна. Она слишком хороша для меня и для кого угодно на свете!

Прекращаю писать на минутку, ожидая, что она остановит меня и скажет, что лесть слишком уж грубая. Но она молча стоит и смотрит. Я продолжаю:

Я мог лишь признаться ей: «Я люблю тебя больше, чем можно выразить словами. А ведь я могу выразить словами что угодно». Это было банально, но я обнаружил, что, влюбившись в Джордану, стал часто говорить банальности. Я сказал: «Я с радостью готов ждать тебя вечно». (Признаюсь, мне на секунду пришло в голову, что вечное ожидание будет довольно бессмысленной растратой наших юных и крепких тел, тем не менее я готов был потерпеть.) Но мне безумно, интергалактически повезло, и она ответила, что готова сейчас. Мы занимались любовью, и это было идеально, безупречно. Мы потеряли нашу девственность, но не испытали чувства потери.

— Так, хватит. Здесь остановись.

Я смотрю на Джордану. Она моргает. Проходит секунда, в течение которой я думаю, о чем думает она, а она — о чем думаю я.

— Ладно, — говорит она, медленно поднимает палец и показывает на потолок. — В комнате твоих родителей.

Джордана рыщет в маленьком ящичке комода в комнате моих родителей.

Я пробую не думать о том, что ужин, который я приготовил, остывает, и в особенности о подернутом пленкой яичном желтке. Уговариваю себя, что если секс действительно так хорош, как говорят, то еда — не говоря уж о дыхании, разговорах, сне и так далее, — покажется не более чем скучной интерлюдией между занятиями им.

Джордана нашла пару маминых сережек, которые та хранит в коробочке на черном фетре. Они из бирюзы. Джордана подносит одну к уху и хлопает ресницами. Я готов как никогда.

Будильник на прикроватном столике показывает восемь часов четыре минуты. Комнату освещает лампа на ночном столике с маминой стороны кровати. Шторы не задернуты, но нас никто не увидит, разве что мы решим заняться сексом прямо у окна.

Я встаю рядом с Джорданой у комода. Мы отражаемся в овальном зеркале. Я хочу поцеловать ее, но она целует меня первой. Сейчас у нее вкус не молока, а яичного желтка. Спустя некоторое время я перестаю замечать запах или просто привыкаю к нему: это называется синтез. Наши зубы ударяются друг о друга.

Мои руки опускаются ей на талию, а она кладет свои руки мне на шею. Страстное объятие. Ее глаза закрыты, мои — нет. Когда смотришь в зеркало, кажется, что она любит меня больше, чем я ее.

Мы садимся на кровать и долго целуемся; мои губы, кажется, уже опухли, как будто я помидоров наелся. Она задирает мою футболку и кладет руку мне на живот, который скрутился четырьмя валиками, как шея толстой тетки. Она гладит меня по груди, задевая соски. У меня почти нет волос под мышками, а грудь вообще гладкая; зато у меня эрекция. Такое со мной уже было. Я целую ее в шею, отвечая на ласку. Ее рука лежит на внутренней стороне моего бедра. Рядом с ней, под голубыми джинсами и черными трусами живет мой пенис.

Закрытая банка клубничного варенья.

Она обеими руками задирает мою футболку. Я поднимаю руки и чувствую себя шестилетним карапузом, когда она стягивает с меня футболку через голову.

Придерживая одной рукой ее красную кофточку за воротник, другой я расстегиваю молнию. Она поводит плечами, и кофточка падает вниз со спины и рук, точно она проделывала это уже много-много раз. Ее плечи в веснушках; мне хочется взять ее за ключицы, как за ручки в автобусе.

Запеченные фаршированные красные и желтые перцы.

Она прижимается ко мне, и мы падаем на кровать. Она тут же поднимается на колени, сев на меня верхом и стягивает майку. Черный лифчик с рюшками напоминает тюлевые занавески, которые висят на окнах в доме номер тринадцать. Она заводит руки за спину, точно хочет спросить: «В какой руке сюрприз?» Сюрпризов целых два — лифчик падает прямо на меня.

У меня по-прежнему эрекция. На животе у Джорданы три растяжки. Я видел их раньше. Она говорит, эти полосы появляются от частого использования гидрокортизона. Такие же следы бывают на поросячьей ножке, когда ее перевязывают нитью и отправляют жариться в духовку.

Я касаюсь ее левой груди, потом правой. Она ложится на меня; у нее теплая грудь.

Ивана Светлова.

Джордана расстегивает пуговицы и молнию моих штанов. Меня удивляет, что она не заметила мою эрекцию. Она смотрит на меня, как мне кажется, с восхищением.

— Приподнимись, — говорит она, показывая на мои штаны, которые держит за петельки для ремня. Я поднимаю зад, и она стягивает штаны до колен. — Снимай, — командует она, и я, махая ногами, освобождаюсь от джинсов. Хорошо хоть носки на мне.

Она расстегивает юбку сбоку и швыряет ее в сторону, как матадор.

Отшелушивающий скраб

с абрикосовыми косточками.

Ее трусики зеленого цвета. Из-под хлопковой ткани выглядывают черные волосики, похожие на паучьи лапки. Все знают, что каждый человек за год во сне съедает шесть пауков. У меня по-прежнему стояк; ее руки мнут мой член через ткань трусов.

Я кладу обе руки ей на грудь, точнее, на ее буфера. Глажу их таким движением, каким роются в рождественском мешке с подарками. Она издает звук, который может означать только одно: возбуждение.

Ее правая рука отправляется мне между ног. Надеюсь, она знает, что делает? Пытаюсь расслабиться: очень важно сохранять эмоциональную вовлеченность. Ее руки ныряют мне в трусы, Джордана поглаживает мой лингам. Она проскакивает целые главы, предписанные сексуальным этикетом, но я ее прощаю.

Баранья голяшка.

У меня рука начинает болеть от того, что я держу ее у Джорданы между ног. Я чувствую жар ее йони, но она еще не намокла. Словечки из «Оргии»: намокла, потекла, дала сок. К Джордане ни одно из этих определений пока не применимо.

На прикроватном столике вижу книгу «Йога на каждый день». Джордана думает, что я растерялся, и смеется.

— Что ты делаешь? — Она смотрит на мою руку, зажатую между ее бедер. Джордана спрашивает о чем-то, не объясняя, что именно имеет в виду. Она падает на кровать рядом со мной, все еще немного смеясь, и стягивает трусики. Ее лобковые волосы оказываются длиннее, чем я представлял, и шелковистее. — Давай, — говорит она и тащит с меня трусы. Я снимаю их, извиваясь как червяк и болтая ногами. Теперь на мне только спортивные носки с эмблемой «Уилсон». Мои лобковые волосы, редкие и сухие, похожи на бородку. Она улыбается, точно хочет сказать: «Вот это да!».

— А носки? — спрашивает она.

Я сгибаю колени и снимаю один носок за другим. Мы голые и лежим рядом. Повторяю золотое правило Чипса: один палец — оскорбление, два — любезность, три — удовольствие, четыре — задачка не из простых.

Моя рука скользит по ее груди вниз. Джордана немного раздвинула ноги. Я касаюсь ее йони; она липкая как клей. Я легко нахожу ее клитор и понимаю это по тому, как Джордана напрягается и отводит взгляд.

Она берет мою руку и делает ею круговые движения, потом снова откидывается назад. У моего отца гораздо больше ботинок, чем я думал. Восемь пар на полке для обуви в углу. Паром до Корка отправляется, а не пристает; теперь я это вижу. Это также означает, что прошло некоторое время. Есть быть точным, семь минут.

Джордана чешет руку. Мои пальцы немного размякли, а член чуть дергается.

Карманный словарик английского языка.

— У тебя презервативы есть? — спрашивает Джордана. Я замечаю на ее губах остатки желтка.

— Целых одиннадцать штук, — отвечаю я. — Они в моей комнате, под игровой приставкой.

Она приподнимает меня.

— Тогда вперед.

Пока меня нет, с ней все будет хорошо. Пошатываясь, спускаюсь по лестнице и захожу в свою комнату. В моем положении очень трудно искать что-либо под кроватью. Эрекция иногда делает тебя почти инвалидом.

Возвращаюсь в комнату по-прежнему с твердокаменным членом. Джордана лежит на боку спиной ко мне, положив руку на бедро. Ее грудь вздымается и опускается. Она словно рыдает. Я вижу пятна экземы на ее коленях, как будто кто-то ее побил. Поначалу она не замечает меня, зарывается лицом в одеяло и постанывает.

Я разрываю упаковку презерватива. Пахнет тоскливо. Отодвигаю крайнюю плоть — ее у меня много, как оборочки крема на торте-мороженом, — и помещаю презерватив на кончик. Затем накатываю его на свой стержень. Одетый в презерватив, мой пенис похож на грабителя банка с чулком на голове.

Джордана поворачивается ко мне лицом. У нее такой вид, будто кто-то поведал ей замечательный секрет. Она прикрывает ладонями свою йони… нет, свою киску. Возможно, ее смущает мое присутствие.

— Готов? — спрашивает она.

Она затаскивает меня на себя. Я касаюсь точно ее клитора: она вдруг вся намокла. Джордана привлекает меня к себе, и мой раскаленный прут касается ее вагины. На часах тринадцать минут девятого. Среднестатистический половой акт длится восемь минут. Показатель моего отца — десять. Я слежу за тем, как она медленно направляет мой член внутрь, точно вставляет в кофейный автомат скомканную банкноту.

В «Мэри Клер» была статья о том, как научить мужчину быть лучше в постели. Там говорилось, что один из эффективных способов отсрочить эякуляцию — думать о чем-нибудь странном и несексуальном:

Старческая пигментация — темные пятна на коже у престарелых.

Джордана издает тот же звук, как когда расчесывала свои спутанные волосы после плавания. Мне нравится, Она держит меня за талию, время от времени впиваясь ногтями в бока. Я не слышу ничего напоминающего хлопок при открытии банки. Значит, Чипс все наврал.

Салмагунди — блюдо из рубленого мяса, анчоусов, яиц и специй.

Часы показывают восемь двадцать два. Значит, половой акт длится уже девять минут. Я мужик. Я мужик, и у меня есть раскаленный прут. Со мной женщина. Ее киска намокла. Надо запомнить этот момент — потом напишу письмо в «Оргию». Тут мы начинаем трахаться по-взрослому, и мой внутренний голос меняет тон. Мой раскаленный прут, мой стержень, мой каменный член накачивает ее, полирует ее. Смешно видеть ее лицо. Она совсем не понимает, что делает. Я собираюсь кончить прямо в нее. Разбрызгать по ней свою сперму. Она извивается, и мы оба знаем: неважно, что мы так и остались в миссионерской позе. В следующий раз, когда я ее трахну, буду крутить ее вокруг своей оси, как колесо; в Камасутре эта позиция называется «волчок».

Когда Чипс изображал девчонку во время секса, он демонстрировал совсем не те звуки, которые издает сейчас Джордана.

Чувствую себя воздушным шариком, который наполняют водой из-под крана. По очереди представляю легкие курильщика, личинки насекомых и эндоскоп, но шарик по-прежнему раздувается, как живот у беременной, и вот я уже пытаюсь визуализировать шадуф, египетское приспособление для орошения в виде ведра на шестке, или гидру, многоголовую змею, но вода вдруг выплескивается фонтаном, и я перестаю думать.

В презервативе сгустки крови, по консистенции похожей на слизь. Я стаскиваю его со своего стержня, который по-прежнему похож на стержень, и бросаю на пол в комнате родителей. Ложусь на спину.

Джордана рядом. Она выглядит ужасно.

— Сколько у тебя было оргазмов? — спрашиваю я.

Она смотрит в потолок, чешет руку, и чешуйки кожи отлетают, как дым от сигареты, которую выкуривают после секса.

— Сколько? — повторяю я, но, кажется, в какой-то момент она перестала считать.

Эпистолярий

20. 5.97 Слово дня: евгеника.

Да, дневник. Да.

Не зря я тренировался: отжимания от плинтуса на кончиках пальцев, сжимание и разжимание мышц тазового дна во время поездок в автобусе (спасибо «Мэри Клер»), многочасовое изучение Камасутры и Интернета.

Я благодарен Чипсу, моему персональному тренеру, за то, что он подготовил меня, посадив на строгую диету из эротических продуктов: моллюски, кебабы, мокрый салат. Не понадобилось даже залезать под одеяло.

Как и предсказано в «Мэри Клер», мы исследовали тела друг друга. Я словно открыл новый вид. Я подавал ей пульсирующие сигналы. Вибрировал, как взбиватель пенки для капучино.

Помню, перед самым концом я подумал: «Черт!» и одновременно: «Боже!» — а потом вдруг наступило ничто, бессловесное, только нечленораздельное бульканье в горле, напоминающее что-то, сказанное на валлийском. Я уверен, что однажды звук, изданный мною в тот момент, когда я кончил в презерватив, находящийся внутри Джорданы, станет означать «победитель» на далеком языке будущего. Джордана тоже издавала звуки, которые я ожидал услышать. Что-то вроде «ооох». Только с меньшим числом гласных. Скорее просто «ох». Но чаще всего это было похоже на «нххх».

Так как у нас был секс, да и еще с такими результатами, я невольно вынужден задать вопрос: сделаем ли мы это снова? Есть ли в этом смысл? Сможем ли мы сделать это лучше?

От меня теперь так пахнет, что я никогда больше не буду мыться. Кончики пальцев стерлись и стали похожи на наконечники фломастеров.

На этой ноте тебя покидаю,

О.

P.S.: После я страшно проголодался. Вычистил свою тарелку и принялся за Джорданину.

Когда к нашему дому подъехала родительская «мазда», я читал «Новую мифологическую энциклопедию». Книга размером с телефонный справочник. Она лежит у меня на коленях. Пытаюсь сосредоточиться на следующем предложении: «Однажды утром Тор пробудился и обнаружил, что его молот исчез».

— Есть кто? — зовет мама с крылечка. У нее такой голос, будто она собирается зайти в дом с привидениями.

Я сижу в плетеном кресле в передней, у книжного шкафа. Когда родители входят, поднимаю на них глаза и захлопываю книгу.

— Как прошел вечер? — как ни в чем не бывало спрашиваю я.

Они оба в пальто: папа в темно-синем тренче, мама в апельсиновом плаще.

— Великолепно, — отвечает папа. — Хорошая постановка, да?

— Твоей бабушке бы понравилось. — Мама переходит на шепот. — Куча голых.

Моя бабуля получает брошюры Эдинбургского театрального фестиваля и обводит кружочком все пьесы где есть предупреждение «обнаженная натура». Говорит, что ей нравится человеческое тело.

Мама оглядывает комнату и ищет какой-нибудь беспорядок, который можно было бы убрать.

— А где девушка? — спрашивает отец.

— Джордана ушла домой.

Мама выключает телевизор, нажав кнопку.

— Все время она спешит. Совсем ненадолго зашла, — говорит он. Если бы папа знал. — Надеюсь, ты проводил ее домой? — спрашивает отец.

Я пожимаю плечами.

— Посадил в такси.

Мама расправляет покрывало на подлокотниках дивана. Папа улыбается. Он положил руку на верх открытой двери и облокотился на нее.

— Надеюсь, ей денег хватит, — говорит папа, глядя маме в затылок. Та берет пульт и кладет его на телевизор.

— Я дал ей три фунта.

— Молодец. Как прошел ваш романтический ужин? — Папа улыбается шире и ждет, что мама на него взглянет. Она не смотрит.

— Нормально. Ей понравилась спаржа.

Родители даже не подозревают, что их кровать стала соучастником преступления. Джордана на два месяца старше меня, и потому ее можно считать зачинщиком.

Я поднимаюсь наверх. Писаю впервые после начала сексуальной жизни криво, мертвой петлей, как на американских горках. Моча воняет кислотой, помойкой и бомжами. И я уже начал думать, не сделал ли я что-нибудь действительно ужасное, в наказание за что мои внутренности сгниют, но потом вспомнил: на ужин была спаржа.

Наконец удаляюсь в спальню и пишу письмо в «Оргию». Помимо всего прочего в нем метафора: «Я раскрыл ее ноги, как центральный разворот порножурнала».

II

Диуретик

На прошлой неделе я обнаружил папины трициклические антидепрессанты в мусорном ведре в ванной. Невозмутимо открутив одним движением крышку с защитой от детей, я увидел, что бутылочка полна белых таблеток, похожих на кусочки мела.

На сайте, который у папы на компьютере в закладках, написано, что «эмоциональный упадок при отказе, от „прозака“ в глазах пациента гораздо хуже, чем депрессия, собственно ставшая причиной приема антидепрессанта». Думаю, они имели в виду «в восприятии пациента», так как глаза тут, собственно, ни при чем.

Первый признак: папа, обычно с безупречным постоянством спускающийся к завтраку по понедельникам, отсутствует на кухне. Когда я пришел из школы в понедельник, он стоял у окна спальни в своем кроваво-красном халате, наблюдая за заходящим в док паромом из Корка. Свет в комнате был включен на полную.

— А вот и Корки, — сказал я голосом ведущего телешоу, входя в комнату.

— Вот и Корки, — подтвердил отец.

В его руке была чашка с водой и плавающим в ней бугристым куском лимона. Он был в тапочках и носках.

— Тебе плохо? — спросил я.

Он повернулся ко мне. Мешки у него под глазами казались мягкими и гладкими. Он был без очков.

— Я не очень хорошо себя чувствую, — ответил папа. — Полежу-ка в кровати.

Его зрачки были крошечными.

Я огляделся. Кровать застелена. Он даже разложил подушки в форме бриллианта в изголовье.

Я не видел его пару дней, кроме того времени, когда он спускался, чтобы налить себе горячей воды и иногда заменить кусок лимона. Он взял кружку со словом «Персона» и незамысловатым символом: колесо из цветных точек, переходящих из красного в зеленый, в желтый и опять в красный.

В понедельник вечером папа остался наверху в кровати; ужинали вдвоем с мамой. Хотя меня часто бесит на первый взгляд бессмысленный треп родителей за чаем, надо признать, что, по крайней мере, им удается развлекать друг друга. А я провел большую часть ужина слушая, как скрипит моя челюсть. Даже целая тарелка макарон в форме букв не подсказала ни одной темы для разговора.

В повисшей тишине я решил составить и заучить список тем для разговора, который пригодился бы нам в течение оставшейся недели. При этом я старался сбалансированно учесть наши общие интересы:

Подходящие темы

Грибы

Гомеопатические средства излечения Джорданы от экземы

Что случилось с твоим хорошим другом Риком?

Мамин вес

Акулы

Что означает слово «Персона» на папиной кружке?

Мой обмен Веществ

Родители Джорданы

Старичные озера

Гора Плезант

Неподходящие темы

Что Чипс думает о женщинах

Самоубийство как лекарство от депрессии

Помнишь, когда Кейрон приходил в гости?

Папины сексуальные способности

Что Чипс думает об иммиграции

Слишком эластичная крайняя плоть — это нормально?

Рассвет или закат?

Ритмический метод контрацепции

Что Чипс думает о маминых ногах

Сексуальная привлекательность моего папы

Правда ли, что женщины любят подонков?

Могу уверенно сказать: лучшей темой оказалось обсуждение папиной кружки. Мама говорила щебечущим тоном, которым ока обычно отвечает на телефонный звонки.

— «Персона» — это новейший способ контрацепции, состоящий в гармонии с твоим телом. — Пока она говорила, ее голова покачивалась из стороны в сторону.

— Ах так, — сказал я.

Она повернулась и взглянула на меня.

— Надо пописать на трубочку и узнаешь, можно забеременеть или нет.

— Вы с папой этим методом пользуетесь?

— Иногда. — Я заинтересованно смотрел на нее, надеясь выудить больше информации. — В Италии они очень популярны, — сказала она.

Это был самый долгий наш разговор.

Вечер пятницы.

Сегодня утром папа спустился к завтраку без предупреждения. Он подрумянил себе ломтик хлеба с отрубями, пожарил лавербред[17] и поверх всего этого водрузил яйцо-пашот.

Я ел смесь из хлопьев с изюмом и золотистых кукурузно-пшеничных подушечек и слушал, как он жует. Его щеки и ямочка над губой растягивались, когда он пытался достать языком застрявшие в зубах кусочки.

Он не произнес ни слова. Ничего не сказал о том, почему внезапно перестал спускаться к ужину. И с чего это вдруг полюбил водоросли. Никаких извинений за то, что буквально за одну ночь превратился из суперпапы, весельчака и затейника в отшельника, помешанного на горячей воде с лимоном. Мог бы хотя бы записку написать, отпечатавшуюся на скатерти:

Дж. и О.!

Отныне у меня вместо сердца холодный твердый камень.

Ллойд

Папа вернулся в спальню. Чтобы разобраться в его поведении, я решил провести некоторые исследования.

В энциклопедии говорится: «К счастью, в психиатрии довольно высок процент случаев излечения от депрессивных расстройств. Для избавления от них используются две основные группы препаратов: трициклические антидепрессанты и ингибиторы монамина оксидазы (МАО). При приеме последних требуется соблюдение особой диеты, так как МАО взаимодействуют с тридмином, содержащимся в пиве, вине, сырах и куриной печени, а также других продуктах, что приводит к повышению кровяного давления».

Так вот откуда взялись водоросли.

«Мощным скачком в развитии лекарственной терапии было появление „прозака“, блокирующего обратный захват серотонина в мозгу».

«Электрошоковая терапия считается наиболее эффективным способом лечения депрессии, не поддающейся лекарственной терапии».

Я также узнаю, что «в 42 % случаев плацебо оказывается столь же эффективным, как и антидепрессанты».

Помню, в прошлом году на ярмарке был игровой автомат под названием «Электрошок»: надо было сесть и взяться за проводки, и тебя якобы било током. Думаю, можно было бы использовать для создания эффекта плацебо при электрошоковой терапии.

По опыту я знаю, что на ярмарке всегда очень сложно ощущать себя несчастным. Даже в прошлом году, когда нас с Чипсом ограбили за фургоном с острой жареной свининой, это не испортило нам настроение. Тот парень тогда сказал: «Анудвттеденгипацаны», — и помахал тупым ножом с рукояткой из оленьего рога. Ему повезло: мы только что наменяли двухпенсовиков в автоматах у гавани. Вывалили ему полные пригоршни. Передние карманы его армейского пальто от медяков стали похожи на отвисшие титьки. Он медленно ушел прочь, издавая звуки как при затачивании ножей.

Ярмарка на берегу, на гравийной площадке в парке развлечений. Из окна моей комнаты видно чертово колесо. Я бегу вниз, прыгая через пять ступенек и перемахивая через перила и ограду.

На улице почти стемнело. Мама на кухне; освещенная холодильником, распаковывает пакет из «Сэйнсбери», бесформенной кучей осевший на столе.

Я решаю не мудрить.

— Мам, мы можем пойти на ярмарку как одна семья?

Она укладывает на верхнюю полку упаковку абрикосовых йогуртов.

— Будет весело! — добавляю я.

— Что-то не хочется, Ол, — говорит она и перекладывает яйца с фермы в специальные углубления в двери. — Может, сходишь с друзьями? Я дам тебе пару фунтов.

Я стою за ее спиной. Она кладет натуральный греческий йогурт — папин любимый — рядом с пластиковым контейнером для сыра. Я делаю лицо как у сиротки из приюта, подкрадываюсь к ней из-за плеча в ангельском свете холодильника и хнычу:

— Когда в последний раз мы ходили куда-нибудь всей семьей?

Она меня игнорирует. Ее рот открывается и закрывается. Она выдыхает через нос.

— Ну… — она ставит пакет с яблочным соком в дверцу.

— Мы больше не проводим время вместе, — добавляю я.

Ее глаза подрагивают — реакция на мою эмоциональную шоковую терапию.

— Не думаю, что твой папа сейчас в настроении идти на ярмарку, — говорит она. Мама закрывает холодильник; я отхожу в сторонку. Она оборачивается и обращается ко мне прямо: — Если хочешь, мы могли бы сходить вдвоем.

Пахнет сыром из пластикового контейнера. Я отвечаю:

— Нет, не думаю.

Не хотел, чтобы это так прозвучало. Она смотрит на меня, поджав губы.

Звонит телефон.

— Я подойду, — говорит она и не двигается с места. Мы слушаем, как он трезвонит. Я замечаю крошечную капельку пота у нее над верхней губой.

— Я подойду, — повторяет она и на этот раз идет. Я прислушиваюсь. Это ее подруга Марта, у которой зеленые хрустальные сережки.

В моем доме два телефона: один внизу, в комнате с пианино, и один наверху. По второму, который стоит в папином кабинете, можно слушать разговор через маленький встроенный громкоговоритель, нажав на кнопочку. Ты все слышишь, но те, кто говорят, не слышат тебя. Не могу придумать другой причины для этой кнопочки, чем помогать семьям, которые не умеют общаться.

Поднявшись в кабинет, я выдвигаю из-под папиного стола крутящееся кресло, сажусь, тянусь к телефону, который стоит рядом с компьютером, и нажимаю кнопочку.

— …встречаюсь с классным парнем из Нигерии, его зовут Куфри, — щебечет Марта.

— Ну ты даешь, Марта, — смеясь, отвечает мама. — Есть ли хоть один континент, с мужиками с которого ты не переспала?

Пауза.

— Брось, — говорит мама, — если так долго вспоминать, скажи просто: «Да».

Пауза.

— Да пошла ты, — фыркает Марта, лишь на три четверти по-дружески.

— Извини.

Пауза.

— У тебя все в порядке?

— Извини, — повторяет мама.

— Не в порядке, значит.

— Черт.

— Да ничего. В чем дело?

— Да обычное дерьмо.

— Что за дерьмо? Мама понижает голос:

— Да Оливер опять ведет себя… как Оливер.

Я кручусь на кресле и смотрю в потолок. Оливер опять ведет себя как Оливер, который ведет себя Оливер. Я вдруг осознаю грань между самим собой и тем, каким меня видят окружающие. Кто бы выиграл, если бы мы затеяли бороться на кулаках? Кто из нас симпатичнее? У кого выше IQ?

— И это все? — спрашивает Марта.

— Да, в остальном порядок, — отвечает мама.

— Ллойд все еще принимает?..

— Разве я тебе говорила?

— Конечно.

— Хм.

— Ты вроде говорила, что Ллойду получше.

— Да, но он считает, что это из-за таблеток, когда чувствует себя хорошо.

— О!

— Он говорит: «Я хочу быть или счастливым, или несчастным, что-нибудь одно».

Или моя мама, или Марта нечаянно нажимают какую-то кнопочку, думаю, «звездочку», и в трубке раздается короткий «бип», как в телешоу, когда кто-то дает неправильный ответ.

— Ой. Алло? — говорит Марта.

— Я здесь, — успокаивает ее мама.

— Ну так…

— Ну давай, — меняет тему разговора мама, — расскажи-ка про Куффи.

— Куфри, — поправляет Марта.

— Грязные подробности, — мама пытается сделать заинтересованный голос.

Пауза.

— Пока не забыла, — замечает Марта, — я вчера прочитала статью в газете, и там говорилось, что действие антидепрессантов больше, чем других лекарств, зависит от веры пациента в их эффективность.

— Хмм.

— Ты разговаривала с тем гомеопатом с родительского собрания?

— С кем?

— Не могла же ты его не увидеть! Дэйфидд. Серебряный лис. Он интересовался школьными обедами для детей с лактозонепереносимостью.

— Ах этот Дэйфидд.

— Дорогая, у тебя расстроенный голос.

— Потому что я расстроена, — объясняет мама.

Пауза.

— От Грэма больше ничего не слышно?

Понятия не имею, кто такой Грэм.

— Он приедет в следующем месяце. Подыскивает дом в Гоуэре.

— Ничего себе!

— Мы скоро обедаем во «Вриндаване».

— А, — говорит Марта, — он все еще не переболел этой чушью?

«Вриндаван» — это кришнаитское кафе.

— Угу, — отвечает мама.

Я записываю на листке бумаги: «Кто такой Грэм? (Хиппи нельзя верить)», — и кладу его в карман джинсов, предназначенный для презервативов.

— А что Ллойд думает? — интересуется Марта.

— Говорит, надо пойти и встретиться с ним.

— Ну и хорошо.

— Угу.

Дверь кабинета со скрипом открывается. Я оборачиваюсь. В дверях стоит отец. Его очки в кармане рубашки. Мамин голос звучит из громкоговорителя:

— Грэм пока живет в хижине в Брекон-Биконс.

Папа прищуривается, точно не понимает, я это говорю или не я. Я стремительно тянусь к кнопке громкоговорителя, но по ошибке нажимаю повторный набор. Раздается очередь быстрых мелодичных сигналов. Продолжаю барабанить по клавиатуре, пока громкоговоритель наконец не выключается. У папы при этом заинтересованное, расслабленное лицо, какое бывает, когда он слушает классическую музыку.

— Привет, пап, — говорю я.

Кажется, он не злится.

— Привет, Олли, — говорит отец.

Я встаю. Его глаза как будто ничего не видят. Я должен что-нибудь сказать.

— Пап, ты знал, что ярмарка в городе? Там чертово колесо, карусель и еще куча смешных и прикольных аттракционов. Может, сходим?

— Да, кажется, неплохо, — он кивает. — Пойдем сейчас?

— Да, — отвечаю я.

— Ладно, только ботинки надену.

Я опускаю глаза. Папа стоит босиком. На его больших пальцах пучки волос.

Бегу в свою комнату. Во имя науки и семьи принимаю четыре его таблетки и запиваю остатками черно-смородинового сока, налитого еще вчера. Спускаюсь вниз. Мама все еще говорит по телефону. Отец пишет записку и кладет ее на телефонный столик в прихожей.

Дж.!

Повел Олли на ярмарку.:)

Целую, Ллойд

Темнеет. Мы паркуемся на гравийной дорожке. Слышу визги и истеричный смех с аттракциона «Терминатор». Музыка — веселый хардкор.

Эбби Кинг очень любит веселый хардкор. По ее словам, хардкор — это музыка между 160 и 180 ударами в минуту. Когда я слышу такую музыку, раздающуюся из ее наушников на автобусной остановке, это похоже на стрекот от вторжения саранчи. У Эбби коллекция из десяти альбомов — всего восемнадцать часов — под названием «Дримскейп 21». У нее также есть черная дутая куртка — такую все мечтают иметь, — где на спине выпуклыми буквами написано «Дримскейп». Иногда по понедельникам, когда под ее глазами коричневые синяки, она ходит в этой куртке на всех уроках и отказывается снимать.

Папа идет, к киоскам, и его лицо от огней аттракционов попеременно становится то зеленым, то красным.

Ярмарка совсем рядом с Мамблз-роуд. Мимо проносятся машины, что усиливает чувство радостного волнения. Сначала заходим посмотреть на гонки электрических машинок. Музыка надрывается в крошечных динамиках: удары большого барабана на фоне помех.

— Эта музыка называется веселый хардкор, подбадриваю я папу.

Он наблюдает за длинными снопами искр, отлетающими от потолка из металлической сетки. Две машинки сталкиваются лбами. Ребята на сиденьях подпрыгивают и смеются, откидывая головы.

— Хочешь попробовать? — спрашивает папа, склоняюсь к моему уху.

— Нет, я хочу на «Орбиту».

Я показываю на самый дальний край площадки. «Орбита» двигается медленно: людей еще только усаживают в кабинки.

— Ну иди, — говорит он и двигается с места.

— А ты со мной не хочешь, пап?

— Ммм… давай сначала отправим тебя и проверим, безопасно ли это.

Я доволен. Папа уже почти шутит.

Подходим к кассе. За прилавком сидит мужичок с серым лицом, а перед ним — кучки монет по десять. Папа протягивает мне пригоршню мелочи. Я выуживаю фунт и кидаю в мышиную норку в пластиковом окошке. Кассир молча кладет мой фунт в стопочку. Я поднимаю голову и вижу разноцветные лампочки на осях колеса; они образуют мигающие спирали, паутинки и лопасти, как подсветка игровых автоматов.

Ступаю по стальному сетчатому пандусу. Мужчина с короткой прямой челкой и неровной щетиной останавливает качающуюся пустую красную кабинку.

— Ты кататься? — спрашивает он.

— Да, — отвечаю я.

Он делает жест, разрешая садиться, и опускает защитную планку мне через голову. Она не выглядит слишком безопасной и расположена на том же расстоянии от моего лба, как велосипедный руль. Я мысленно рисую пунктирную линию, очерчивающую дугообразную траекторию моей головы, которая ударяется о металлическую планку зубами. Маленькая табличка на потолке кабинки гласит: «Строительная компания „Триформ“».

Колесо прокручивается чуть вперед; осталась одна пустая кабинка.

По пандусу идут две девчонки, потягивая вишневую колу из одинаковых банок. Им лет по шестнадцать. Поворачиваюсь на сиденье, чтобы рассмотреть их получше. У одной сережки в виде птички, эмблемы «Найк», и белая куртка с меховым воротником. Другая в белых спортивных штанах, очерчивающих контуры ее промежности.

— С напитками нельзя, — говорит дежурный, показывая на банки у них в руках.

Они холодно смотрят на него, чуть приоткрыв рот, их взгляды становятся колючими. Служащий молчит.

— Обещаю, обещаю не пролить ни капли. — Девчонка говорит нараспев, чуть склонив голову набок.

— Извини, милая, — отвечает он.

— Ох, — вздыхает вторая. — Но мы правда очень-очень осторожно.

— Извините, девочки, с напитками нельзя.

— Ну и к черту, — говорит девчонка с сережками и выпивает всю банку. Я вижу, как двигается ее глотка. Она допивает. В глазах у нее мутится. Потом она рыгает, с широко раскрытым ртом, но звук исходит из груди; капельки разлетаются с языка, блеснув. Она бросает пустую банку в мусорку на крошечном газончике под колесом. Банка с грохотом попадает в цель. Девчонка рыгает еще раз — маленькое эхо первой отрыжки — и улыбается служащему. Подружка смеется и тоже бросает банку. Банка летит мимо, отскакивает и разбрызгивает колу, окрашивая гравий в темный цвет.

— Ой, — говорит она.

Я оборачиваюсь и смотрю, как они забираются в вагончик позади меня и прижимаются друг к другу, когда дежурный опускает металлическую планку.

С земли папа наблюдает за тем, как я медленно набираю высоту. Машу ему рукой. Он машет в ответ.

Я поднимаюсь вверх над рекой, и передо мной открывается вид на всю ярмарочную площадь. Генераторы похожи на толстых жаб, дымящихся в темных углах за аттракционами. В кабинке позади моей — точнее, ниже моей — девчонки делают вид, что им страшно, хотя карусель еще толком и не разогналась. Одна даже кричит: «Ааааа, черт, не так быстро!» Достигнув вершины я вижу слово «ДЭВИС», выложенное стробоскопическими лампочками на крыше аттракциона с гоночными машинками. Машу папе. Он машет мне.

Из будки, как из полицейской рации, доносится голос дежурного:

— Готовы?

Радиотранслятор искажает его голос. Служащий говорит на кокни[18].

— Да! — отвечаю я.

— Не слышу, — говорит он. Он стоит за тонким пластиковым окошком. — Го-то-вы?

— Даааа! — кричу я.

Он жмет на кнопку. Колесо разгоняется, люди начинают визжать. Оказавшись внизу, машу папе. Тот шутливо кусает ногти, точно умирает от страха.

Колесо набирает скорость. Моя кабинка начинает раскачиваться как колыбелька. По радио передают «Ритм — это танцор». Девчонки орут. Я вижу, что папа уже отвлекся на аттракцион, где удочкой достают пластиковые колечки.

Колесо разгоняется. Моя кабинка вращается вокруг своей оси. Думаю о таблетках, которые я принял — они прыгают в животе как мячики в лотерейном автомате. Представляю, что у меня в мозгу накапливается серотонин, и по очереди мысленно рисую пять лотерейных автоматов: «Артур», «Гиневра», «Ланселот», «Мерлин» и «Галахад»[19]. У меня на губах появляется улыбка умалишенного.

— Круто! — ору я.

Центробежная сила прижимает меня к сиденью. Взлетев наверх, вижу, что прожекторы на поле для регби и крикета в школе Святой Елены включили, и эти квадраты белого света, висящие в воздухе, похожи на порталы в другое измерение. Огни гипнотизируют меня. Квадратики продолжают светиться в моих глазах и когда я ныряю вниз. Я скольжу на прохладном металлическом сиденье и ударяюсь грудью о планку. Закрываю глаза, и передо мной растекаются пятна в форме зефира. Желудок выкидывает фортель. Я вслушиваюсь в это опьяняющее ощущение; мои синапсы счастливы. Открываю глаза.

— Йохууу! — кричу я, ветром проносясь мимо служащего с клочковатой бородкой. Он смотрит в никуда со скучающим видом и держит в кулаке полотняный мешочек с медяками.

Когда я снова начинаю подниматься, чувство блаженства становится невыносимым. Взмывая, вижу прожекторы боковым зрением; они как звездочки перед обмороком. Мне кажется, что у меня растет голова. А она и так немаленькая. Чувствую, как она раздувается, словно кто-то тащит меня за все волосы сразу. Из соседних кабинок доносятся искренне довольные крики девчонок, мальчишек и взрослых.

Когда я взлетаю, а потом ныряю, шее становится тяжело удерживать голову. Наверное, так чувствую себя алкоголики. Опускаю голову на металлическую планку.

Кричат все. Я думаю, что они, как и я, воображают, будто винты, на которых держатся их сиденья, постепенно раскручиваются. Они представляют, как их красную кабинку отбрасывает, словно крикетный мяч, и, мелькнув в свете прожекторов, она проносится над ярмаркой, а сидящие в ней люди машут ногами. И когда им кажется, будто они уже падают (на вагончик с жареными поросятами), оказывается, что худшее уже позади и очередной круг пережит. Несколько секунд — по пути наверх, в нижней трети колеса — люди чувствуют себя в безопасности. Именно тогда они начинают одновременно смеяться и визжать.

Я проношусь мимо шестичасовой отметки и снова взлетаю; я так рад, что меня не расстраивают мысли о смерти. В животе проходят гимнастические номера: кувырок вперед, колесо, сальто. Я близок к экстазу.

Перед самой вершиной кабинка ненадолго переворачивается, и я падаю вниз. Рот открывается, язык пребывает в невесомости. Мой IQ в состоянии свободного падения. До тех пор, пока я снова не взмываю вверх.

Пролапс. Это слово означает выпадение, обычно органов. Чипс как-то показал мне снимок из Интернета: пролапс прямой кишки, то есть протрузия слизистой оболочки через анус. Это выглядело как обезьяний мозг. Один из способов определить, что у меня плохое настроение, — это если мне становится противно смотреть на интернетовские фото вензаболеваний, сломанных ног футболистов, детей, обожженных напалмом.

Я достигаю зенита и тону. Девчонки в соседней кабинке по-прежнему смеются. Одна визжит:

— Заткнись ты, я в туалет хочу!

Мой слух рассеивается. Во рту вкус крови. Я слабо хватаюсь за держатель. Перестаю различать подъемы и спуски. Кричу, но только по инерции. Крики из других кабинок становятся редкими и менее убедительными. Пытаюсь сосредоточиться на чем-нибудь неподвижном: в будке управления аттракционом сразу два человека, они разговаривают. Слышу, как тошнит мужчину с низким голосом. Я концентрируюсь на своем теле. Мои виски опухли. Я чувствую форму мозга внутри черепа, я мог бы нарисовать его контур.

— О боже! — опять кричит одна из девчонок. После нескольких витков они единственные, кому еще весело. Слышится их истеричный смех.

С потолка моей кабинки на свободное место рядом, на мою ладонь и предплечье капает жидкость. Различаю два запаха: бензина и аммиака. Поднимаю голову и смотрю сквозь металлическую сетку на кабинку вверху. В ней два бесцветных овала, прижавшихся друг к другу. Жидкость просачивается сквозь пол их кабинки Часть разносит ветром, часть падает на потолок моей кабинки. Тут я понимаю, что это не просто овалы, а голая задница. Моя кабинка вырывается вперед, жидкость стекает по сиденью и попадает в следующую, кабину.

— Господи! — говорит одна из девчонок.

Парурезис — боязнь мочеиспускания в общественных местах.

«Орбита» становится похожей на водяную мельницу из ботанического сада. Я кладу лоб на металлический поручень и жду, пока колесо остановится. Концентрируясь, я визуализирую свои внутренние органы. Легкие похожи на свернутые пакетики с овсяными хлопьями. Сердце — мокрый теннисный мяч. Желудок — украденная сумочка. Позвоночник — пирамидка из деревянных кирпичей.

В конце концов аттракцион выключают, в том числе свет, музыку и освещение на площадке. Мы медленно останавливаемся; двое по-прежнему пронзительно кричат. Аттракцион снова включают: огни мигают и гаснут. Нас постепенно спускают на землю, по одной кабинке.

Когда я выхожу, мужчина с короткой прямой челкой кладет мне в ладонь однофунтовую монету. Кажется, что стоишь на водяном матрасе. Так, значит, вот оно, счастье. Понятия не имею, каково будет снова стать нормальным.

Сидя на гравии, смотрю, как выходят две девчонки, у одной на штанах мокрые следы.

— Прицел сбит, — говорит папа самому себе.

Присогнув колени, он смотрит через прицел маленькой винтовки. Рядом вывеска: «Беспроигрышный тир». Он делает шаг назад, чтобы оценить расстояние, и замечает, что я стою у него за спиной.

— Ты уже здесь! Понравилось?

— Было здорово, — отвечаю я.

Он возвращается к ружью и смотрит в дуло правым глазом.

— Одного мужика вырвало, но ни на кого не попало, — сообщаю я.

— Повезло, — прищурившись, бормочет папа.

Он, наверное, думает, что «Орбита» всегда крутится пять минут. Что это даже выгодно — пять минут всего за фунт.

Папа стреляет и попадает чаще в красную зону бумажной мишени и только иногда — в толстую черную линию, отделяющую красную выигрышную зону от белой, где не получаешь ничего (точнее, только значок).

— Ура! — радуется папа.

Хозяин аттракциона, до сих пор неприметно сидевший на табуреточке, встает, чтобы осмотреть мишень.

— Все-таки попал, — сообщает папа, поворачиваясь ко мне.

На хозяине пуховик на молнии, довольно уютный на вид.

— Извините, вы все-таки не целиком в красную зону попали. Должно быть точно в красное. Не повезло.

Папа наклоняется, чтобы поближе рассмотреть мишень, и чуть приоткрывает рот.

— Ладно, — соглашается он, — ничего страшного.

Мужчина берет ведро, на котором золотой краской написано «Беспроигрышный тир», и, встряхнув его содержимое, протягивает папе. В ведре полно значков в виде красно-белых мишеней. Думаю, их придумали для того, чтобы владельцы других аттракционов сразу видели неудачников. Папа улыбается хозяину и поворачивается ко мне.

— Хочешь значок? — предлагает он.

— Нет, благодарю, — отвечаю я.

Папа выглядит расстроенным.

— Спасибо, не надо, — обращается он хозяину тира.

Я пытаюсь представить, что бы он сказал, если бы я оказался на его месте.

— Беспроигрышный тир, но только для хозяина тира, — отпускаю шутку я.

Папа смеется. Это непохоже на его обычный смех, но все же. Он наклоняется: на гравийной дорожке лежит плюшевый кит.

— Выиграл в аттракцион с рыбалкой, — говорит он и протягивает игрушку мне. — Извини, были только киты и крабы.

* * *

Зал с игровыми автоматами — временная постройка с низким потолком — чем-то похож на разборную классную комнату. Стены и потолок выкрашены в черный цвет.

Таща папу за собой, с безразличием прохожу мимо «Риджрейсера», «Уличного бойца 2 турбо», «Смертельного поединка» и «Пакмана» и направляюсь прямиком к «Электрошоку», точной копии электрического стула. Для него выделили целую стену. Он похож на огромный дубовый трон. Над спинкой настоящий вольтметр, отражающий продвижение к конечной цели —13,2 вольт.

— Вот, пап. Хочу, чтобы ты попробовал, за мой счет, — предлагаю я. — Только надо продержаться до конца, а то, считай, деньги выбросили.

Повсюду висят предупреждающие знаки: «Высокое напряжение», «Осторожно: провода под напряжением». Есть даже знак на валлийском с картинкой человечка, которого бьет током: «Опасно/Перигл».

— И сколько ты готов заплатить, чтобы меня поджарили?

— Сколько нужно, — отвечаю я.

Вспоминаю, как папа дал мне тридцать фунтов, чтобы я сходил к терапевту.

Он садится на стул и выпрямляет спину. Я помогаю ему застегнуть кожаные ремешки на руках и ногах. Проверяю, находятся ли пальцы в контакте с электродами на подлокотниках, и бросаю теплую однофунтовую монетку в специальное отверстие.

— Я этого не делал! — кричит отец.

— Покайся! Покайся! — восклицаю я.

— Меня жена заставила! — продолжает он.

— Последнее слово?

Он открывает рот, еще не успев ничего придумать.

— Надо так надо! — Папа всегда так говорит, когда мы долго едем на машине и мне нужно в туалет.

— Нет последних слов получше? — спрашиваю я.

— Вперед, в неизвестность! — решается он.

Несколько ребят из зала отрываются от автоматов.

Двое мальчишек высовываются из низких гоночных машин «Формулы-1».

На папе зеленая рубашка с короткими рукавами и шорты цвета хаки.

— Приговариваю вас к смерти на электрическом стуле, — провозглашаю я и жму на кнопку «Высокое напряжение».

Раздается звук захлопывающейся тяжелой металлической двери. Затем мы слышим биение сердца приговоренного и жужжание разогреваемого электрогенератора. Включается вольтметр.

Папа широко раскрывает глаза и притворяется, что ему очень страшно. Если бы он знал.

Казнь начинается. Стул неистово трясется. Я вижу, что папа не ожидал, что все окажется настолько серьезно. Подошвы его сандалий бьются о ступни. Слышится резкий стрекот статического электричества.

Ко мне подходят и встают рядом два парня в кепочках, наблюдая за происходящим. Папа не сдается.

— Держись, пап, подбадриваю я.

Его лучшие очки соскальзывают с носа, ненадолго приземляются на колено и падают на пол.

Один из парней хохочет и тычет пальцем в сторону отца.

— Ты можешь это сделать! — кричу я, наклоняюсь и поднимаю очки. Смотрю на папу: он дико вращает глазами.

Стрелка вольтметра преодолевает половинную отметку. Женщина, разменивающая деньги, наблюдает за нами снаружи. Она курит. Ей скучно.

От папиной головы поднимается дымок. Его лицо покраснело, но, к моему удивлению, он сияет, улыбаясь так, что зубы клацают. Он прерывисто смеется, подскакивая на сиденье. Я вижу контур костяшек на его руках; кожа на них побелела.

Кто-то из ребят кричит:

— Бах!

Из папиной макушки вырывается столб дыма. Звук такой, словно что-то поджаривается и шипит на сковородке.

По мере того как электрический звук затихает, остается лишь монотонный писк монитора, показывающего, что папино сердце якобы остановилось.

— Ура! — кричу я.

Мальчишки с одобрением кивают и уходят. Дым стелется по низкому потолку и выливается в окно — водопад наоборот. Как чайник, закипающий под навесным кухонным шкафом. Стул постепенно перестает трястись.

Глаза у папы закатились. Он ослабил руки, вцепившиеся в кресло. Голова упала на плечо. Язык вываливалился. Конечности безвольно повисли.

Я подхожу к трону и беру его руку, точно собираюсь сделать ему предложение.

— Ты не умер, — говорю я.

Взгляд снова концентрируется. Папа издает долгий гортанный стон. Руки медленно приподнимаются, повисшие запястья трясутся. Эксперимент удался. Уже несколько месяцев, может и дольше, папа не притворялся ожившим трупом. Его зомби-рука хватает меня за горло. А потом обнимает.

— Ты не умер, — повторяю я.

Регресс

Сегодня среда. Мы сидим за обеденным столом. После моего лечения папа опять вышел на работу и стал гораздо общительнее за ужином. Я подумываю стать психиатром.

На закуску у нас была медовая дыня с пармской ветчиной, а на горячее — марокканский кускус с бараниной и изюмом. Впервые за много недель папа приготовил ужин.

Я все думаю о Грэме. В течение многих лет я слышал, как родители говорят о своих друзьях, и какие только имена, фамилии и прозвища они не называли: Майя, Рыбина, Хрюн, Чесси, Морвен, Дилли, Молчун, Колин. И все же я не могу припомнить никакого Грэма. А по телефону мамина подруга Марта говорила о нем так, будто это довольно важная личность, которую все знают.

Родители рассуждают на тему общественного транспорта.

— Летать самолетом уже почти дешевле, — говорит папа.

Мне кажется, что у родителей не должно быть от меня никаких секретов.

— А ну хватит, — прерываю их я и поднимаю вилку. — Хочу обсудить кое-что другое.

Они оба смотрят на меня.

— Оливер, в приличном обществе, если хочешь поменять тему разговора, нужно притвориться, будто она как-то связана с предыдущей темой, — замечает отец.

— Очень важный навык, — соглашается мама. — Твоя бабушка, например, овладела им в совершенстве.

— Могу попробовать, — предлагаю я.

— Ладно, — соглашается мама. — В данный момент мы говорим о ценах на железнодорожные билеты.

— Представь, что ты ведущий новостей, переходящий от сюжета к сюжету, — подсказывает отец.

— Железнодорожные билеты, говорите? — я выдерживаю драматичную паузу. — Какая скучная тема! Давайте лучше поговорим о том, о чем я хочу. Кто такой Грэм?

Родители переглядываются.

— Один наш старый друг, — отвечает мама.

Папа шепчет, прикрывая рукой рот:

— Это тот парень, у которого я увел твою маму. — И хихикает как гремлин, дергая плечами.

Мама смотрит на него, как на младенца. Его губы складываются, чтобы произнести «ой», потом он выпрямляется и снова принимает серьезный вид.

— Насколько старый этот друг? — спрашиваю я.

— Старый-старый, — отвечает мама и делает глоток вина.

— Почему я раньше о нем не слышал?

— Ну… потому что мы давно его не видели. Ллойд, передай, пожалуйста, сливовое чатни.

Папа толкает чатни по скатерти.

— Ты собираешься с ним пообедать, — констатируй я факт.

— Да, ты одна, между прочим, — кивает папа.

— Верно, Ллойд. Я обедаю с ним, потому что он переезжает в Порт-Эйнон.

— И он твой старый друг, — добавляю я.

— Точно, — подтверждает она. Раздается хлопок: это мама открыла банку с чатни.

— Разве ему по карману жилье в Порт-Эйнон? — встревает папа.

Мама выуживает вилкой сгусток кроваво-красной жижи и стряхивает на край тарелки. Папа поднимает с пола салфетку.

— Неужели он наконец нашел работу? — добавляет он.

— Ллойд, речь идет о парне, который почти десять лет организовывал школы капоэйры по всем Соединенным Штатам. Коттедж в Порт-Эйнон ему вполне по карману.

Парень. Она называет его парнем. Это меня беспокоит.

— Вот уж не знал, что танцы так хорошо оплачиваются.

— Капоэйра не танец, Ллойд.

— Ой, простите, — отвечает папа и подмигивает мне.

Мама вскидывает брови, прежде чем продолжить.

— Как бы то ни было, с его стороны было очень любезно пригласить нас на ужин.

— Погоди, проверю, не занят ли я. — Папа переворачивает страницы воображаемой записной книжки, качает головой и щелкает языком. — Вот жалость, у меня в выходные занятия балетом…

Я смеюсь.

— Ллойд, не будь идиотом.

Не будь идиотом — блестяще!

— Нет, серьезно, у меня куча работы.

— Брось, ты не виделся с этим парнем десять лет.

Ну вот, опять — с этим парнем.

— Видела бы ты, сколько работ мне нужно проверить.

— Я проверю за тебя, пап, — вмешиваюсь я, думая, что было бы неплохо ему время от времени выбираться из дому.

— Отлично, Оливер проверит работы за меня. С каких пор ты стал экспертом по валлийскому регрессу, Ол?

— Это теория о том, что те, кто из Кардиффа, ближе к обезьянам?

— Та-дам, — папа ударяет в воображаемые литавры. Он, как и я, ненавидит Кардифф.

— Я не позволю тебе уйти от темы разговора, — говорю я.

— О!

— Так расскажи, как ты украл у него маму и понадобилось ли для этого рвать на себе рубашку?

Папа открывает рот, чтобы ответить, но мама предостерегающе смотрит на него, сжав зубы.

— Твой папа меня не крал, Оливер.

— Это тогда ты порвал рубашку, пап?

Когда я говорю папе, что он зануда, он вспоминает, что как-то раз порвал на себе рубашку. Но никогда не добавляет, при каких обстоятельствах.

— Грэм старый-старый мой приятель, и теперь у него очень милая подруга…

— О которой он говорит при каждом подходящем и неподходящем случае…

— Которую он очень любит. Ллойд, пожалуйста, не будь ребенком.

Все в одном предложении. Гениально.

— Так зачем он возвращается в Суонси? — спрашиваю я.

— Очень уместный вопрос, Оливер, — замечает отец, поворачиваясь и глядя на маму, как ведущий новостей на человека, ведущего репортаж с места преступления.

Мама удерживает на кончике вилки идеальную для проглатывания порцию еды: кусочек бараньей вырезки, балансирующую поверх него горку кускуса и две изюминки. Вилка вздрагивает; несколько желтых крупинок падает вниз.

— Ты просто идиот, — говорит она папе и глотает, активно жуя. Мама ругается, как бьет ежевичным кустом по лицу.

Я все еще сижу с выражением «Эй, я задал вопрос!». Папа поворачивается ко мне.

— Наверное, он переезжает в Суонси, потому что ему нравится местная кухня, Оливер.

— Так, значит, он зайдет к нам на чай? — спрашиваю я.

Мама жует быстрее.

— Ммм, только если Джилл сделает фасолевое рагу. Грэм любит музыкальные овощи.

Папа один смеется над своей шуткой. Мама сглатывает, встает из-за стола, сваливает остатки еды в мусорку для пищевых отходов и с грохотом ставит тарелку в посудомоечную машину.

Мы с папой продолжаем есть. О Грэме больше никто не говорит. Я все жду, когда папа подмигнет или подаст какой-нибудь другой знак, но этого не происходит.

Каницид

— …Только вчера узнала — это называется медуллобластома.

Я потрясен: впервые Джордана употребила слово, которое я не понимаю, и сказала, что у ее матери опухоль мозга.

Мы идем из школы по пешеходному мосту. Останавливаемся и перегибаемся через перила, глядя, как под нами проносятся машины.

— Очень длинное слово, — замечаю я.

— Оливер, мы не в «Поле чудес» — она может умереть. — Джордана выпускает изо рта ниточку слюны, которая повисает на ее губе.

Я размышляю, не сказать ли ей, что длина слова в «Поле чудес» не может превышать девяти букв.

— Вот машина мисс Райли, — я показываю на подъезжающий «воксхолл». Но Джордана его уже увидела. Она отпускает слюну. И промахивается: с Джорданой правда что-то не так. — Не повезло, — говорю я.

Она смотрит на дорогу; лицо скрыто за волосами.

— Операция через три недели. Врач говорит, процедура очень опасная, и даже если она не умрет, то может никогда уже не быть такой, как прежде.

— О!

— На выходные они уезжают. Вдвоем. — Джордана не смотрит на меня. — Ты бы зашел.

20.6.97

Слово дня: эксангуляция — подрезание или усечен когтей/копыт.

Дорогой дневник и Джордана!

Я не знаком с родителями Джорданы. Не думаю, что она этого хочет. Я довольствуюсь представлением о них на основе ее рассказов о том, что они едят к чаю, и еще смотрю на их дом, когда родителей нет. Там есть буфет с тарелками, расставленными под полуматовым стеклом. Акварель с изображением пляжа Трех Утесов. Газовая колонка, которая не работает.

Мне кажется, у ее отца нос большой, крепкий, как держатель на стене в зале для занятий альпинизмом. Кожа на шее ее матери похожа на вареную ветчину и вся в пятнах: слишком много отпусков в Испании в те дни, когда загорать еще не считалось вредным.

Фред не умеет как следует лаять. У него белая шерсть на морде и черная — на туловище. Иногда он раскрывает пасть, но не издает ни звука.

Животные подражают хозяевам, а Фред очень оберегает Джордану. Через пару дней после того, как мы с ней впервые занялись грязным делом, он залепил мне лапой по уху. Мне бы хотелось сделать ему эксангуляцию.

В переводе на собачий ему девяносто шесть лет. У него день рождения каждые шестьдесят дней. В книге «Воспитание подростков: любовь и логика» говорится, что домашние животные играют важную роль, потому что рано или поздно умирают. Таким образом дети сталкиваются со смертью и учатся скорбеть. В интересах Джорданы, чтобы Фред умер раньше, чем ее мама.

Джордана говорила, что в последнее время ходят разговоры о том, не усыпить ли Фреда. «Усыпить» — так нынче называется эвтаназия без добровольного согласия. Фред гадит на середине лестницы. Думаю, это потому, что он уже старенький и слабый и по пути наверх у него кружится голова. Еще у Фреда артрит. От этого он бегает, как деревянная лошадка.

Поскольку я такой превосходный и внимательный бойфренд, я интересуюсь здоровьем Джорданы. Я покопался в Интернете и обнаружил, что наличие домашних животных усугубляет экзему. Проблема двойная: во-первых, экзематики — это слово я сам придумал — нередко страдают аллергией на шерсть животных. Во-вторых, микроскопические пылевые клещи обожают омертвевшие ткани и шерсть, разносимую животными.

Сегодня я зашел в хозяйственный на Скетти-роуд. Они продают захлопывающиеся ловушки с названиями «Люцифер» и «Сырная голова». Я выбрал «Ратак» — тюбик с таблетками округлой формы. Убивает мышей и крыс, включая тех, которые устойчивы к варфарину. Никогда не забуду день, когда увидел огромную крысу, копавшуюся в мусорных баках у тридцатого дома.

Мне нравится слово «варфарин».

С приветом,

О.

Утро субботы.

Я на кухне у Джорданы. Пришел в десять часов, так как знал, что Джордана будет еще в пижаме. Ее пижама совсем не сексуальна, с облачками и радугами. Она переодевается наверху.

В шкафу под раковиной банки с собачьими консервами и большой пакет хрустящих шариков «Канин»

Я беру пригоршню сухариков, потом пригоршню «Ратака» и бросаю все в миску Фреда. Крысиный яд выглядит довольно убедительно; он почти такого же цвета и незаметен среди корма.

Открыв головой кухонную дверь, входит, ковыляя, Фред. На самом деле «Ратак» сделан из холекальциферола. Я забил это слово в Yahoo и разузнал подробнее о его действии. Мне повезло: один сайт — научный онлайн-журнал «Айзис» — предупреждал, что это вещество особенно опасно для собак. Я объясняю Фреду, что сейчас случится, хотя, конечно, человеческой речи он не понимает.

— Сначала твои легкие, желудок и почки кальцифицируются.

Он тупо смотрит на меня.

— Потом, через несколько часов — может, дней — начнется внутреннее кровотечение, проблемы с сердцем, откажут почки.

Все равно из Фреда уже песок сыплется. Уверен, он был бы рад смириться с некоторым дискомфортом и незначительно укоротить свой жизненный срок ради будущей эмоциональной стабильности Джорданы.

Я мою руки и направляюсь наверх к Джордане. Позже, когда я спускаюсь посмотреть, как там Фред, — Джордана слишком измотана — в миске остается только кучка гранул крысиного яда. Фред сидит в своей корзине, выпучив глаза. Он раскрывает пасть, но не издает ни звука. Я достаю гранулы из миски и высыпаю их на разделочную доску. Беру нож и рукояткой толку каждый шарик в отдельности, так мой отец давит чеснок. Фред деловито запрыгивает на табуретку у кухонной стойки, посмотреть. У него черные губы. Я достаю из холодильника банку консервов «Педигри» со вкусом сердца и печени, всыпаю туда смертоносный порошок и вилкой размешиваю.

— Довольно благородно, — говорю я, возвращая банку на место в холодильник. Пес уставился на его дверцу.

В понедельник днем, провожая Джордану домой из школы, спрашиваю:

— Как Фред?

Джордана поворачивается ко мне и щурится.

— Просто спросил, — говорю. — Он мне нравится.

Она раскрывает рот, собираясь что-то сказать, но передумывает. Потом все же говорит:

— Он совсем перестал есть, — Джордана подозрительно смотрит на меня. — Думаю, неспроста это.

Она подозревает, потому что я проявил интерес, а не потому, что думает, будто я задумал убийство.

— Вот как. Собаки очень умные, — отвечаю я.

Мы молча идем посреди Уоткин-стрит. Я собрал свою спортивную сумку «Теско», чтобы накрыть чем-нибудь морду Фреда.

— Черт, — Джордана останавливается, как будто вспомнила что-то важное. Она виновато улыбается.

— Бедная старушка мисс. Райли, — говорит она. Мисс Райли — наша учительница по религиозному воспитанию. — Знаешь, мне кажется, мы зашли слишком далеко, — добавляет она.

* * *

С тех пор как Джордана узнала, что у ее матери опухоль мозга, в ней изменились две вещи. Во-первых, она стала добрее к людям. Называет их по именам: Корост и Вонючка вдруг превратились в Джозефа и Ридиана. Если видно, что учитель старается — например, когда мистер Линтон принес в класс электрогитару, — она специально обращает на это внимание и притворяется что ей интересно. Она уже несколько дней не называла Джанет Сматс давалкой.

И, во-вторых, она стала ценить собственную жизнь. Ждет сигнала светофора, прежде чем перейти улицу. Купила велосипедный шлем, хотя даже на велосипеде не катается. И ставит сумку на колени, чтобы скрыть, что пристегивается в школьном автобусе.

У мисс Райли над правой бровью большая бородавка. Когда она ушла делать ксерокс, мы стащили замазку и по научению Чипса слепили восемнадцать одинаковых бородавок. Чипс даже расстарался и вырвал у себя лобковый волос — у него целые заросли, — чтобы придать своей более нарядный вид. Джордана не оценила наш юмор, но, зная правила, подчинилась. Мы приклеили наши доброкачественные аксессуары над правой бровью. Когда мисс Райли вошла, она, наверное, удивилась, что мы все сидим склонившись и старательно учимся.

— Что это с вами? — спросила она удивленным тоном, небось думая, что ей наконец удалось добиться прогресса в проблемном классе. Мы подняли головы. Прошло примерно четыре секунды, прежде чем она заплакала.

В ее классе одна из тех дверей, которые нужно запирать, иначе она все время открывается; она возилась с ключом секунд двенадцать, прежде чем ей удалось наконец выбежать в коридор.

Мы все еще идем. Джордана покусывает нижнюю губу.

— Черт, — повторяет она, останавливаясь посреди дороги.

— Ну никто ж не думал, что она расплачется, — говорю я, припоминая слова Чипса: «Готов поспорить, она будет рыдать», — слово в слово.

Я тоже останавливаюсь и оборачиваюсь: широко раскрыв глаза, она смотрит мимо меня, на дорогу. Джордане нужно как-то контролировать свое сострадание.

— Думаю, это было следствием другого, более глубокого эмоционального потрясения, — предполагаю я.

— Заткнись ты. — Она все не сводит глаз с чего-то.

Я слежу за ее взглядом. Там, в центре дороги, всего в нескольких метрах от нас, распласталась черная собака, ее лапы дергаются в судорогах.

— Это Фред, — выдыхает она.

Подхожу чуть ближе и вижу, что у него распорото брюхо и кишки, похожие на спагетти, вывалились на асфальт. Глаза выпучены, как нарыв, который вот-вот лопнет. Челюсти ослабли. Зубы почти совсем желтые, только кончики белеют, словно покрытые снегом. Около него на дороге багровеет пятно крови, по форме напоминающее комету.

— Фред. Его больше нет, — произношу я и пытаюсь не наслаждаться рифмой.

И тут, впервые за все шестнадцать лет жизни, Фред издает звук, которым можно было бы гордиться. Он звучит как бракованная газонокосилка: смесь визга и клокотания.

— Он еще жив, — возражает Джордана, и мне любопытно, не попытается ли она спасти его — вдавить глаза обратно в глазницы, зашить шнурками живот. Мне вспоминается старичок из больницы «скорой помощи» Святого Джона, который приходил к нам утром на собрание и демонстрировал, как нужно обжиматься с пластмассовой двенадцатилетней девчушкой, у которой остановилось сердце. Что мне нравится — нравилось — во Фреде, так это то, что у него никогда не воняло из пасти.

Джордана пропала. Не исключено, что она отправилась за помощью, не справившись сама с этим кошмаром. Догадываюсь, что она задумала. А то, как подергиваются его лапы, мне совсем не нравится. Я должен положить конец его страданиям. Это будет гуманный шаг. Здесь недалеко по дороге огромный мусорный бак, там можно найти кирпич или доску. Любопытно, что предпочел бы сам Фред? Кирпич или доску? В чем будет больше достоинства? Но я не делаю ничего, потому что не могу отвести от него глаз. От запекшейся крови шерсть на его спине как шипы или прическа панка. Струя крови стекает к канаве. Отворачиваюсь от Фреда — теперь я могу думать яснее.

Ума не приложу, как ему удается, но Фред повторяет тот звук — просто кошачий вой. Я думаю, что, по крайней мере, Фред гибнет с каким-никаким, а голосом.

Джордана возвращается с бетонным блоком в руках.

Она смотрит печально и сосредоточенно. С таким же выражением лица она решает контрольные по математике.

— Шутишь, — говорю я.

— Мы не можем просто бросить его.

— Мне не кажется, что это хорошая мысль.

— Мы должны что-нибудь предпринять.

— Может, лучше будет дождаться следующей машины?

— О боже, — вырывается у нее.

— Как думаешь, сколько он так протянет?

— Бедняжка Фред.

У него закрыта пасть, а он все равно повторяет этот хрип. Звук идет из самой глотки. Это больше похоже на бульканье.

— Ох, Фред, — Джордана краснеет. Она стоит над ним с бетонным блоком в руках. — Я должна это сделать.

— Ты не можешь, — возражаю я.

— Ему же будет лучше, — отвечает Джордана.

— Но…

— Помоги мне подержать его.

— Он сам скоро умрет.

— Помоги мне подержать его. — Она напряженно хмурится.

Мы стоим по обе стороны от пса и держим блок за края. Кожа на запястьях Джорданы, там, где она оцарапалась, подсохла и теперь слазит. Выглядит так, как будто ковер постелили изнанкой наверх.

Я думаю о том, что, окажись в такой ситуации мама Джорданы, этот вариант не прошел бы, если бы только это не случилось в Швейцарии, где законы другие.

— Гитлер так поступал с недееспособными людьми, — напоминаю я.

— Заткнись, Оли.

— Это называется эвтаназия.

— Заткнись!

Раньше это слово было одним из моих любимых.

— Ладно, на счет три, — говорит Джордана. Она яростно моргает.

— Я не могу.

— Три.

— Стой.

— Два.

— Пожалуйста!

— Один.

— Господи!

— Давай.

Никто из нас не шевелится.

— Черт, — говорит она.

— Прости.

— Черт.

Его лапы замирают через четыре с половиной минуты. Я помогаю Джордане подсунуть под останки Фреда лист картона. Понимаю, что вонь исходит от полупереваренной пищи. Мы переносим его в бак и, накрыв тюфяком, оставляем там среди груды платяных вешалок.

Посреди дороги мы обнимаемся. Я задумываюсь о мученике Фреде. По крайней мере, он издох сам. Его смерть принесет пользу, когда скончается Джуд. И, может, способствует снижению популяции пылевого клеща. Я чувствую, как Джордана плачет на моем плече.

Я счастлив, потому что вижу картину масштабнее. Она прошла этот предварительный экзамен и знает теперь, каково это — терять близких.

Два дня спустя. Две недели до операции. Мы сидим на качелях. Приятно быть здесь и не думать о том, что Фред убежит и нагадит непонятно где.

— Родители просили поблагодарить тебя за то, что помог с Фредом. Я сказала им, что он тебе нравился. Что ты переживал за него. — На лице Джорданы застыло выражение, которое означает: она думает, что понимает меня и видит мою хорошую сторону, осознает, какой я заботливый, даже если это не так. В последнее время у нее часто такое лицо. — Джуд говорит, что хочет с тобой познакомиться, — говорит Джордана и смотрит на меня. В последнее время Джордана стала называть мать по имени — Джуд. Это печальный признак того, что она становится добрее, и это уже не предотвратить: теперь ее мать для нее такой же человек, как и все остальные. — Она приглашает тебя на ужин. — Опять это выражение лица. Ей кажется, что я нервничаю, и это так трогательно, потому что мне хочется произвести хорошее впечатление. Я же стараюсь не думать о том, что этот ужин может быть моей первой и последней встречей с Джуд, прежде чем она умрет. — Да не волнуйся ты так. Они же не собираются тебя отравить.

Я отвожу взгляд и думаю о крысином яде на разделочной доске.

Троянцы

В прошлое воскресенье мама ходила обедать с Грэмом во «Вриндаван» — кришнаитское кафе. Папа остался дома.

Я как-то имел несчастье побывать во «Вриндаване». Веганский шоколадный торт показался мне самым безопасным блюдом в меню, которое отчасти являлось манифестом. Веганы утверждают, что владельцы ульев — как работорговцы, а мед — воровство.

Я верю в рыночные механизмы и полагаю, что если бы пчелы умели мыслить рационально, они бы с радостью поменяли лишний мед на чистые отдельные ульи, построенные человеческими руками и похожие на пляжные бунгало на дорогом курорте. У пчел и так шикарные рабочие условия — цветочки и все такое, — и им наверняка бы захотелось улучшить также жилище.

Когда мама вернулась с обеда, она сразу поднялась наверх, и у них с папой состоялся долгий разговор. Потом она спустилась, чтобы поговорить со мной. Села на пол в моей спальне. Она объяснила, что ее друг Грэм работает добровольцем в медитационном центре в Поуисе. Он предложил ей место на курсе. Я сказал: «Поздравляю». Она ответила, что всегда хотела попробовать нечто подобное. И что это хорошая возможность, поскольку курсы медитации обычно бронируют за много месяцев вперед. Я спросил ее, не чувствует ли она себя обязанной Грэму. Она ответила, что вводный курс продлится десять дней. Я сказал, что ей надо быть осторожной и не верить всему, что она слышит во «Вриндаване». Она ответила: «Начало в следующую субботу». И сказала, что папа присмотрит за мной, пока ее не будет.

Папа думает, что мой любимый десерт — рисовый пудинг. А по мне так он похож на личинки насекомых.

Мама уехала в Поуис сегодня утром. Мы с папой неплохо проводим вместе время.

— Я тоже его в детстве любил, — замечает он, протыкая ложкой морщинистую корочку. К его усам прилипла разбухшая рисина. Папа готов есть рисовый пудинг, даже холодный, на завтрак, обед и ужин. — Добавки?

— Нет, спасибо, наелся, — отказываюсь я.

Он кивает и сглатывает.

— Пап, насчет Грэма…

— Угу.

— Какой он?

— Нормальный такой парень. А почему ты спрашиваешь?

Мне хочется ответить: я бы не отпустил свою девушку на десять дней с «нормальным таким парнем». Чипс тоже «нормальный такой парень».

— А как его фамилия?

— Зачем тебе?

— Просто беспокоюсь о маме.

— С мамой все будет в порядке.

— Неужели? — загадочно говорю я.

— Да, будет.

— Конечно.

Я смотрю на картину на стене за папиной головой Мои родители купили ее. Там изображена старушка у дома с террасой.

— Как там Джордана?

— Ей лучше.

— Ты когда-нибудь познакомишь нас, как положено?

— Нет. Только если вы смертельно заболеете.

— Как мило.

— Я встречаюсь с родителями Джорданы за ужином.

Папа отправляет в рот очередную полную ложку и жует. Звук тот же, как когда я засовываю Джордане два пальца: любезность, если верить правилу Чипса. В уголках его рта появляется пена, как на песке во время прилива.

Я пытаюсь представить, что случилось бы; если бы у отца и Джорданы состоялся долгий разговор. Представляю их сидящими во французском ресторане за столиком с красно-белой клетчатой скатертью. Вижу, как мой отец заказывает улиток в чесночном масле. Затем поджатые губы Джорданы. Она просит принести ей полпорции жареной картошки и полпорции риса. У отца краснеют уши. Так и вселенной может прийти конец. Когда сталкиваются два неподвижных объекта.

— Надеюсь, вы пользуетесь презервативами, — интересуется он.

Я вожу ложкой по краям стеклянной миски.

— «Троянцы» — презервативы номер один в Америке, — отвечаю я.

Мой папа — историк. Хоть и специализируется на истории Уэльса. Я жду, что он скажет, будто стоит с осторожностью полагаться на кондомы, названные в честь исторического события, когда греческая армия проникла в Трою, как пенис в вагину, спрятавшись внутри гигантского деревянного коня. То есть презерватив был якобы преподнесен в подарок. Когда троянцы напились, презерватив порвался и все греческие солдаты выбрались и устроили резню.

— Ну ладно, — успокаивается он.

Я спрашиваю поисковую машину про «медитационный центр в Поуисе, где работает доброволец Грэм». Машина отлично знает, что я имею в виду. Первый же сайт, который она мне выдает, — медитационный центр «Аникка». Один из волонтеров — некто по имени Грэм Уайтленд. На сайте есть информация о виде медитации, которую они практикуют, и схема проезда до нужного места в Поуисе.

После этого я набираю в поисковике: «кто такой Грэм Уайтленд?» И узнаю о некоем Грэме Уайтленде, торговце антикварными украшениями из Айлингтона. И другом Грэме Уайтленде, который выложил в Интернете свои подводные фотки с медового месяца на Большом барьерном рифе. Он и его жена выглядят очень влюбленными в масках для плавания, окруженные конфетти, похожими на разноцветных рыбок.

— Мне сейчас нужна будет машина, — кричит папа с первого этажа. Все, что включается в розетку, папа называет машиной. И кричит, обращаясь к маме, хотя та в Поуисе: — Скажи Оливеру, чтобы вылезал из чертова Интернета. — В ответ тишина. — Оливер! — орет он, хотя я прекрасно его слышу. Я выхожу из Сети. — Мне скоро понадобится эта машина. Тебе все равно нельзя так поздно сидеть в Интернете. — Папа думает, что с наступлением темноты Интернет становится более неприличным.

У нас в доме всего одна телефонная линия, к которой подключен и телефон, и модем, и, чтобы кто-нибудь дозвонился, нужно выйти из Сети. Если телефон звонит, значит, я в данный момент не скачиваю детское порно.

Чипс как-то притащил черно-белое фото девчонки примерно моего возраста с раздвинутыми ногами. Сказал, что ненавидит своего отца до такой степени, что закачивает детское порно на его компьютер, создав для этого папку типа «личное» и «файлы Карла». Чипс говорит, что любит мастурбировать под настоящую порнуху, а детское порно — это как мыться в одной ванне с сестрой. Сестра Чипса живет с его матерью.

Звонит телефон. Папа отвечает со второго звонка.

— Аллоо? — Когда он подходит к телефону, у него всегда веселый голос.

Я включаю громкоговоритель. Звонит самый старый друг отца, Герайнт. Они выросли вместе. У Герайнта певучий, сладкозвучный и глубокий акцент.

— Все отлично, друг, все путем, — говорит он. Его бас слишком низок для дешевого встроенного динамика, который искажает голос. — А ты как, старина?

— Хорошо, хорошо. Потихоньку-помаленьку. У тебя бодрый голос.

— Помаленьку? Стареешь, друг. Как красавица-жена?

— Она сейчас в отъезде, и, кстати, недалеко от тебя.

— Неужели?

— В дебрях Поуиса. Отправилась в медитационный центр. — Папа произносит эти слова таким тоном, точно говорит «афроамериканец».

— Медитационный центр — так это теперь называся? — Герайнт закатывается своим звучным смехом; динамик трещит.

Папа тоже смеется, но не сразу.

— Ты там поосторожнее, старина. А то еще сбежит с буддийским монахом.

— Ха-ха-ха, — слышится голос папы. Он больше не смеется.

— И надолго она?

— На десять дней.

— На десять дней? — переспрашивает Герайнт.

Десять дней — это слишком. Почти как медовый месяц. Согласно таблице соблазнения, разработанной Чипсом, Грэму повезет уже в следующий четверг.

— Знаю. Но говорят, это минимальный период, за который можно действительно ощутить эффект.

— Хмм… уверен, к концу этого периода она что-нибудь да ощутит, — снова заливаясь хохотом, говорит Герайнт.

— О да, не сомневаюсь.

— Ну что ж, дружище, раз твоя красотка-жена отдыхает, это наводит на мысли о важном турнире по регби — кодовое название для пяти пьянок подряд в выходные.

Одним из условий дружбы с Герайнтом является то, что папе приходится притворяться, что он любит регби. Каждый год они собираются со школьным приятелем Биллом, останавливаются в отеле в Кардиффе и болеют за сборную Уэльса в турнире Пяти Наций.

— Я достал три билета на матч Уэльс-Англия, Билл забронировал отель. Нам нужен только ты и твоя печень.

— Надеюсь, в этом году нам больше повезет. Мы должны разгромить этих подонков.

После выходных, проведенных в компании Герайнта папа перестает произносить букву «х».

Как и я, он понимает, насколько важно иметь произношение как у всех. Папины родители из Уэльса, он родился в клинике «Маунт Плезант», а первые десять лет жизни провел в Лондоне, где дедуля — он умер — работал в страховой фирме. Мой дед кроме всего прочего известен тем, что изобрел бонус агентам за непредъявление иска. Когда папа жил в Англии, дети звали его деревенщиной, хотя уже к десяти годам у него было хорошее английское произношение. Потом его родители обосновались в Ньюпорте, Пемброкшир, папа пошел в среднюю школу, и там его называли уже «деревэншиной». Именно тогда он познакомился с Герайнтом и научился играть в регби.

Теперь папа говорит как истинный валлиец лишь после того, как напьется с Герайнтом и Биллом. Я так говорю, лишь когда пытаюсь произвести впечатление.

— Ничего мне не говори, — заводится Герайнт. — Дешевые ублюдки.

— Лучше бы французы выиграли.

Когда папа делает вид, что что-то смыслит в регби, это просто невыносимо. Выключаю громкоговоритель. На ум приходит Чипс. Интересно, станем ли мы собираться, когда нам будет по сорок, и смотреть порножурналы, как в старые добрые времена, и придется ли мне восклицать, как сейчас: «Обалдеть!» или «Ты только посмотри на ее мохнатку!» Наверное, это и есть проявление дружеских чувств.

Слышу, как папа говорит «пока» и кладет трубку. Думаю, если папе под силу изобразить любовь к регби, он может притвориться, что у него счастливый брак.

Снова подсоединяюсь к Интернету и захожу на сайт центра «Аникка». Ближайшая станция электрички — Херефорд. Распечатываю схему проезда с объяснениями. Наш принтер «Эпсон-610» фырчит, стараясь воспроизвести все цвета.

Ищу расписание электричек из Суонси. На экране появляются часы, пока система проверяет наличие свободных мест.

— Оливер! Ты не мог и эти тарелки убрать в посудомоечную машину? — кричит папа.

Есть электричка завтра в одиннадцать утра. Слышу, как папа с грохотом убирает посуду.

Принтер вздыхает и стонет — половину напечатал; я вижу, что медитационный центр находится на берегу реки, изображенной контуром. Гремят столовые приборы. Я закрываю все окна и вычищаю память браузера на всякий случай. Хлопает дверь гостиной. Папа топает по коридору. Его шаги гремят на лестнице; он перемахивает через две ступеньки.

— Я когда-нибудь разобью эту чертову машину!

Помню, папа как-то сказал, что новый компьютер нам не по карману. Но потом пошел в компьютерный салон в центре города и вернулся с новехоньким супер-современным «Пентиумом 90». Парень из магазина убедил его в том, что это хорошее капиталовложение.

Распахивается дверь. Выдергиваю из принтера листочек и смущенно комкаю его в кулаке.

— Чем это ты тут занимаешься? — Его руки красные и мокрые; верхняя часть лба блестит. От него пахнет ненастоящим лимоном. — Ну? — допытывается он. Хрящ его носовой перегородки натягивает кожу.

Чипс однажды рассказал, как отец застал его с порножурналом. Он тогда сказал: «Да, папа, это порно. Извини». В рассказе Чипса отец попросил взглянуть. Меня же спасает мой виноватый вид.

— Ладно, иди, — говорит папа.

28.6.97

Дорогой дневник!

Я решил вмешаться. Завтра пообещал Джордане поужинать с ее родителями, поэтому придется уехать в понедельник утром. Надеюсь лишь, что это не окажется слишком поздно.

Медитация, практикуемая в центре «Аникка», заключается в полном освобождении от ментальных загрязнений, в результате которого достигается высшее счастье полной свободы.

На сайте написано, что маме предстоит пройти «процесс самоочищения посредством самонаблюдения». В течение десяти дней она не должна разговаривать, писать, читать, слушать «Радио-4», пить алкоголь, убивать живых существ и вступать в визуальный контакт. Сайт как будто специально создан для, того, чтобы сбить с толку обеспокоенного супруга; там говорится, что «какой-либо физическим контакт между людьми одного или противоположных полов абсолютно исключается». На веб-сайте написано: «Курс бесплатный, включая еду и стоимость проживания. Учителя и их ассистенты не получают вознаграждения; как и другие сотрудники курса, они работают добровольно». Слово «добровольно» вызывает подозрения. Грэм «добровольно» вызвался провести десять дней в одной комнате с моей матерью, где они будут сидеть, закрыв глаза и глубоко дыша. Сексуальная прелюдия имеет много обличий.

Будучи добровольцем, Грэм также может готовить еду, стелить постели, мыть душевые, вынимать волосы из стоков; он знает, что моя мама — современная женщина и любит, когда мужчина занимается работой по дому.

Сегодня утром я обнаружил папу за пианино; он сидел и не играл ничего, не играл даже гамму ре минор, простую и грустную. Я также видел его за рабочим столом: он чистил зубы зубной нитью. Он не ответил на два телефонных звонка и с тех пор, как уехала мама, опять начал пить горячую воду с лимоном, все время из одной и той же чашки, даже ни разу ее не вымыв. На этот раз он пьет из чашки, на которой изображены мультяшные пингвины в ряд: императорский, голубой, хохлатый, адели и королевский.

Я сказал папе, что пока мамы нет, я собираюсь погостить несколько дней у своего друга Дейва. Он ответил: «Хорошо».

У меня нет никакого друга Дейва.

Как-то мне неловко,

Олли.

Декапитация

— Вот тебе загадка, Оливер.

Папу Джорданы зовут Брин.

Мы сидим за столом из темного мореного дерева. Стол на шестерых, но ужин накрыт на четверых. Джордана сидит напротив, рядом с отцом. Меня усадили с Джуд. Мы едим ростбиф; хоть он и вкусный, прожевать его совершенно невозможно. Я был вынужден проглотить нечто похожее на большие комки шерсти. Морковь настолько переварена, что расплывается на глазах. Брокколи удалась, а жареный картофель напоминал хрустящие шарики расплавленных соленых соплей. Для каждого положили пробковую подставку под тарелку, и еще две — в центре стола.

Джордана стонет и опускает голову.

— Пап!

— Джордана уже знает ответ, но загадка правда что надо.

Я киваю.

У Брина в точности такой нос, как я себе представлял. Толстый и крепкий. Я мог бы засунуть большой палец в его ноздрю. Опираясь на стол мясистыми руками, он поворачивается ко мне.

— Значит так. Король хочет найти подходящего жениха для дочери, прекрасной принцессы.

— Так — говорю я. Вот и все. Сейчас меня раскусят. Пахнет духами, луком и немножко — собачьей шерстью.

— Как понимаешь, любой дурак из живущих в стране хочет жениться на принцессе, и вот король придумывает испытание для потенциального жениха. Если он выстоит, рука принцессы достается ему; если нет — голову долой. — Брин улыбается во весь рот. И Джуд тоже.

Синоним обезглавливания — декапитация.

Я рад, что заранее продумал свой прикид. На мне самые темные мои джинсы и темно-синяя рубашка от «Эл-Эл-Бин», которую мама привезла из Нового Орлеана.

— Испытание очень простое и призвано показать, действительно ли человек, который хочет жениться на дочери короля, испытывает к ней привязанность. У короля мешочек, в котором лежит две виноградины. Одна белая, одна красная. Понятно?

— Да, — говорю я и вспоминаю своего друга Райхана, наполовину валлийца, наполовину бангладешца.

— Чтобы жениться на принцессе, всего-то надо достать из мешочка белую, а не красную виноградину.

— Ясно, — говорю я, кажется, начиная понимать смысл, — шанс выжить — пятьдесят на пятьдесят.

Брин и Джуд улыбаются. Брин тихонько кивает. На Джордану я не смотрю.

— Ага, именно так. — На секунду он опускает взгляд и смотрит на стол, на свою грязную тарелку и дугообразный мазок в том ее месте, где он вытер подливу куском жареной картошки. — И вот приходит первый жених, чтобы пройти испытание. Опускает руку в и достает красную виноградину.

— О нет! — восклицаю я.

— О да! И ему отрубают голову.

Я поднимаю брови, точно хочу сказать: как жесток этот мир.

— Но он не знал одного: король, который слишком сильно любил дочку, — при этом Брин хохочет и смотрит на Джордану, у которой раздраженный вид, — положил в мешок две красные виноградины.

Я чуть приоткрываю рот. Брин делает глоток вина из своего бокала. Кончики пальцев Джуд трутся о ножку ее бокала; он все еще полон.

— Много желающих пришли попытать счастья, но все проиграли и, что неудивительно, лишились головы.

— И загадка в том, как пройти королевское испытание?

Я смотрю на Джордану и перевожу взгляд на Джуд. Ее волосы — самое красивое, что в ней есть. Они как у стюардессы.

— Никаких подсказок, — говорит Брин. — На кону его жизнь.

Я стараюсь не думать о том, что таким, какой я сейчас, Джуд меня и запомнит, когда ляжет в могилу.

Поначалу я решаю очистить виноградину, чтобы она стала красновато-зеленоватого цвета; может, это спасет мне жизнь, да и стоит ли слишком стараться ради девчонки? Затем решаю испачкать ладонь замазкой, чтобы виноградина, которую я зажму в ладони, окрасилась в белый цвет. Но что-то подсказывает мне, что Брин на это не поведется. Приходит мысль о том, не сразиться ли с королем, сделав приемчик из регби и сбежав с принцессой под мышкой. Я мог бы также достать обе виноградины и разоблачить короля как мошенника.

Оглядываюсь в поисках подсказки. На телевизоре лежит видеокассета: «Каррерас, Доминго, Паваротти — три тенора: величайший концерт века».

Я смотрю на Джуд. Ее опухоль размером с виноградину. Она немного накрашена, на губах розовая помада. У нее голубые глаза и, что удивительно, большой прыщ у виска.

— Не смотри на меня, сам догадывайся, — смеется она.

— Хмм, даже не знаю… жених мог бы достать обе виноградины, и тогда все бы увидели, что король обманщик.

— Нет, хотя идея хорошая. И очистить виноградину тоже нельзя. Это Джордана придумала.

Он все еще смотрит на меня и ждет правильного ответа. Мне хочется ответить: химиотерапия?

— Уууууу, — размышляю я.

Он разрешает мне подумать еще немного и наконец говорит:

— Не придумал? Что ж, вот что сделал будущий принц. Он достал виноградину из мешочка, сразу же сунул ее в рот и проглотил. — Брин изображает, что проглатывает виноградину, будто таблетку. — И говорит: вы можете увидеть, какой цвет я выбрал, по оставшейся виноградине — а она, естественно, красная.

— А, понятно! Очень умно, — говорю я.

— Теперь ты знаешь, что делать, — улыбается Брин, — если вдруг соберешься жениться на принцессе.

Мы сидим уже давно. Я выпил бокал вина. Джордж с родителями чувствует себя очень расслабленно.

— А помнишь, как мы зачали Джордану?

— Брось, Брин, ты смущаешь бедного мальчика. Ну да ладно, рассказывай.

Разговаривая, они смотрят друг другу в глаза.

— Джордану зачали на пляже Трех Утесов, между теми самыми Тремя Утесами.

Джордана становится похожа на маленькую девочку, разинув рот, она чешет лоб. Глаза бегают, Джордана отыскивает другую тему для разговора.

— Она слышала эту историю уже сто раз, но какая красивая была ночь! Мы нашли безветренное место, развели костер, бросили пару картофелин в кожуре. Луна была почти полная…

— И там были летучие мыши, — прерывает его Джуд, внезапно заинтересовавшись рассказом; ее голос дрожит, в нем слышно возбуждение. — Они вылетали из скал и кружились вокруг нас, как торнадо. — Кажется, это первый раз, когда она говорит так живописно. Она наклоняется вперед и кладет ладонь на руку Брина. — Мы всегда думали, что ты сможешь видеть в темноте или что-то вроде того, — произносит Джуд, глядя на Джордану. Потом поворачивается ко мне и шепчет мне в ухо: — Джордана наверняка не хочет, чтобы ты знал. — Ее теплое дыхание доходит до моей барабанной перепонки. — Когда она родилась, ее ушки были свернуты, как пожухлые листья.

Впечатляюще — она снова улыбается. Мне нравится Джуд.

— Правое так и осталось, да, маленькая летучая мышка? — замечает Брин.

— Пап! — недовольно восклицает Джордана. Ее правое ухо и правда как у эльфа.

Джуд и Брин хихикают и улыбаются друг другу. Интересно, это из-за опухоли или из-за вина они так расчувствовались?

— Боже, — бормочет Джордана.

— Когда мы закончили, картошка в мундире как раз пропеклась. Вкуснее картошки я в жизни не ел, — вспоминает Брин. Картофель в мундире готовится сорок пять минут. Кажется, мне есть чему поучиться у Брина.

Я жду, что на десерт он подаст виноград, но он предлагает мне шоколадное мороженое. Я не отказываюсь. Шоколадное мороженое черное снаружи, но белое внутри. Не думаю, что это что-то значит.

* * *

Прощаясь, я не сообщаю Джордане, что уезжаю спасать брак моих родителей. Наверное, и к лучшему. Она не читала мой дневник после безвременной кончины Фреда, и лишние переживания ей сейчас ни к чему. Хватит с нее и маленькой опухоли.

Апостат

Я был единственным, кто сошел на станции Херефорд. Затем сел на автобус до Лландинабо. Чтобы добраться до медитационного центра, нужно было еще топать две мили по гравиевой дорожке в гору. У меня было время подумать, наметить план и поразмышлять.

Я устроил штаб вокруг большого высохшего бревна на полянке между деревьями. Сгнивший ствол мягко проседает под моими тазовыми костями. Сегодня такой день, когда хочется ходить голым. У меня вспотела промежность. В воздухе замшелый запах грибов.

Я замечаю, что на неровной земле рядом с бревном кто-то выложил из прутиков и листьев слово «помощь» маленькими буквами. Восклицательного знака нет. Я пялюсь на это послание. Или кто-то просит меня о помощи, или сообщает, что я ее нашел.

У подножья холма, буквально в двух шагах, стоит здание с окнами от пола до потолка с трех сторон. Нечто среднее между разборной классной комнатой и пагодой. Я насчитываю десять человек, сидящих на жестких подушках на равном расстоянии друг от друга, как шахматные фигурки. У них прямые спины, ноги скрещены. Они медитируют. Мамы среди них нет. Здание окружает лужайка размером с поле для игры в бейсбол; посреди нее несколько совсем маленьких саженцев.

За пагодой — амбар, конюшни, ряд домов из красного кирпича и гравийная площадка для автомобилей. Что-то этот медитационный центр здорово смахивает на ферму. «В центре „Аникка“ вы увидите вещи такими, какие они есть».

Темнеет. В облаках появляются темные прожилки. Я слышу монотонный звук, доносящийся из пагоды: мужской голос поет мантру. Похоже на то, как Чипс изображает молящихся.

Чипс рассказывал, что на horsebang.com[20] они редко делают это прямо в конюшне. Эстель восемнадцати лет из Миссури, которая говорит, что мужской член уже никогда не сможет ее удовлетворить, делает это на лужайке. Чтобы удержать лошадь на месте, используется специальная сбруя, которую можно заказать по почте. Надо внимательно посматривать по сторонам, вдруг наткнусь тут на такое спецоборудование.

Звук затихает, медитирующие встают, чтобы расправить спину и размять ноги; тихая комната вдруг превращается в гимнастический зал.

Я спускаюсь по аллее, чтобы взглянуть поближе. По моим подсчетам, раз на улице темно, а в пагоде светло, они вряд ли что увидят. Подбираюсь достаточно близко, чтобы различить их лица. Одна женщина выглядит совсем молодо, как студентка, заменяющая учителей. Ее золотистые волосы не расчесаны; она выглядит эмоционально устойчивой. Зал постепенно пустеет; мужчины выходят из одной двери, а женщины — из другой.

Я возвращаюсь в основной лагерь. Достаю из сумки (пока я в пути, буду называть ее дорожным рюкзаком) пакетик печенья с черничной начинкой. Вынув одно печенье из фольги, быстро съедаю его, пережевывая пять-шесть раз, прежде чем проглотить. Мама говорит что я плохо пережевываю пищу и поэтому организму сложнее получать все необходимые питательные вещества. Если бы она сейчас была здесь, я бы напомнил, что это всего лишь черничное печенье. Если бы она была здесь — а она ведь тут, — я бы изложил ей свою теорию здорового питания.

Вредную пищу можно проглатывать, не жуя, без особых опасений: печенье, бисквиты, торт с заварным кремом, черничные кексы, шоколадный пирог; более того, их нельзя жевать ни в коем случае, лишь столько, сколько необходимо для глотания. Однако здоровую еду типа брокколи, пикши или красной капусты нужно измельчать буквально до каши — представьте себя блендером, — делая до сорока движений челюстями.

В десять небо становится черным. Мягкий свет в пагоде гаснет, и окружающий мир погружается в тьму. Теплая облачная ночь, дует умеренный северо-западный ветер. Я даже не ставлю палатку; просто забираюсь в спальный мешок и ложусь на сухую землю, вдыхая запах дерева. Беру рюкзак и достаю фонарик, дневник и ручку.

Понедельник, 30.6.97

Слово дня: ритрит — уединение, спокойствие и укрытие.

Список полезных вещей

• Карта местности, распечатанная с веб-сайта. Портативная спиртовая горелка — позаимствовал из школы.

• Денатурат фиолетового цвета.

• Запасные ботинки Hi-Tec.

• Майка Brunsfield Sports.

• Папина кофта с капюшоном и эмблемой Дурхэмского университета.

• Двухместная палатка оранжевого цвета.

• Спальный мешок фиолетового цвета.

• Монокуляр для гольфа, до сих пор не распечатанный.

• Две пачки печенья, шоколадного и черничного.

• Бутылка черносмородиного сока (не спутать с денатуратом).

• Фотоаппарат.

• Полезная информация для чтения, скачанная с ramameditation.com и treefields.net[21].

• Пачка стикеров.

• Диктофон.

• Мой дневник.

• Черная ручка.

• Упаковка с четырьмя шоколадными кексами.

• Свиные шкварки.

• Сосиски, 38 % свинины.

• 20 фунтов — украдены из папиного кошелька.

• Один презерватив марки «Троянец»: если дойдет до худшего, предложу его Грэму.

Просыпаюсь и вижу вокруг фигуры; расплывающиеся и тающие привидения. Или мне в глаза светит фонарь, или я начал «видеть вещи такими, какие они есть». Я извиваюсь, как червь в грязи и поворачиваюсь набок с крепко зажмуренными глазами. Кто-то нависает надо мной; от него пахнет как от вегетарианца.

— Извините? Извините, но это частная собственность.

Его освещенные фонариком сандалии все в грязи.

— Ммм, — бормочу я.

— Извините, но вы находитесь на закрытой для посторонних территории.

Открываю один глаз.

— Мммбх.

— С вами все в порядке? — У него легкий американский акцент.

Он направляет фонарь мне в лицо. Чувствую себя экспонатом в музее. Он выключает фонарик. Светлеет, но лица незнакомца мне пока не различить.

— Что ты здесь делаешь? — говорит он и присаживается на корточки рядом. Две верхних пуговицы его рубашки из конопли расстегнуты.

Я некоторое время смотрю в землю, потом произношу:

— У меня проблемы в семье и в личной жизни. — Это меня Чипс научил.

— О, — отвечает он.

— Иногда мне просто нужно побыть в тихом месте, подальше от семейных ссор, криков и летающего фарфора. — Зря я сказал «фарфор». Мальчики, семья у которых почти развалилась, не вдаются в детали.

Он улыбается, показав зубы, и заговорщически склоняется к моему уху.

— Послушай, нам это не положено, но хочешь, я принесу тебе тарелку супа? Как тебе такое?

— А что за суп?

— О, хмм… кажется, чечевица с овощами. Послушай, я принесу суп. Я пулей.

Пуля — это поражающий элемент огнестрельного оружия.

— Да я в порядке. У меня в рюкзаке печенье есть.

Я нарочно говорю проще, чтобы он проникся ко мне симпатией.

— Послушай, это частная собственность. Если бы от меня зависело… — Он замолкает.

Я бью наповал:

— Да нет, все в порядке. Не беспокойтесь. Я уйду. — И моргаю глазками.

— Послушай, я не против, если ты останешься ненадолго. Просто… дело в том, что это медитационный центр, и нам очень важно, чтобы гости не отвлекались.

Единственный человек из моих знакомых, который так же неотрываясь смотрит в глаза, — мистер Томас, Директор школы.

По мере того как я привыкаю к темноте, начинаю различать жидкую козлиную бородку и загар как у человека, который много времени проводит на свежем воздухе.

— Твои родители далеко живут?.

— Уж лучше бы далеко, — отвечаю я.

Ему нравится мой ответ.

— Слушай, тебе что-нибудь нужно? Позвонить? Или, может, подбросить тебя куда?

Я выдерживаю паузу, чтобы он подумал, что между нами возник контакт. Изучаю его лицо. У него на лбу тонкий фиолетовый шрам с неровными краями, как спустившая петля на колготках.

— Откуда у вас этот шрам?

— Ах этот, — говорит он, проводя пальцем по потемневшему участку кожи. — Несчастный случай во время занятий альпинизмом. Ударился головой, наложили восемь швов; потом пошел кататься на сёрфе, и швы порвались — вот откуда.

— Ничего себе. — Я делаю лицо как у храброго солдатика — улыбаюсь с закрытыми губами, — и он думает, что ему удалось меня приободрить. — Спасибо, мистер, — снова играю в сиротку Викторианской эпохи.

— Прошу, — он кладет руку мне на плечо, — зови меня Грэм.

Он улыбается, показывая два ряда крупных здоровых зубов. Между двумя застряла черная семечка.

— Спасибо, Грэм. А ты зови меня Дин. — Ненавижу имя Дин.

— Каждое утро примерно в это время я делаю обход, так что, может, завтра увидимся. Только, пожалуйста, не попадайся на глаза больше никому.

Я моргаю ресничками.

— Это очень важно, — добавляет он.

Я по-прежнему моргаю.

Звенит гонг, но Грэм так и смотрит на меня, не отрывая глаз.

— Завтрак, — сообщает он. — Мне пора, мой юный.

В роли заботливого взрослого он довольно убедителен (хоть и не на все сто). Я закрываю глаза и засыпаю.

Меня будит звук, который доходит до моего сознания, лишь затихая. Еще только семь тридцать. Пятнадцать человек входят в медитационный зал по очереди; каждый несет одеяло и жесткую подушку; головы слегка наклонены. Один мужчина азиатской наружности уже сидит скрестив ноги. Небо посветлело по краям.

Сбрасываю спальник и встаю. Все еще во вчерашней одежде — голубые джинсы, бирюзовые носки и желтая майка с эмблемой футбольной команды. Украдкой пробираюсь около деревьев, чтобы взглянуть на остальные постройки фермы.

Замечаю двух мужчин, тайком разговаривающих позади амбара у зеленых баков с колесиками. Тот, что с ведром и допотопной шваброй, кивает и показывает в сторону конюшен, точно говоря: всю кровь и сперму я вычистил.

Когда на горизонте становится чисто, ныряю за конюшни, где меня никто не увидит. Быстро оглядываю двор, прежде чем ступить в открытую дверь. Внутри — сияющая белая плитка, душевые насадки, украшающие стены с одинаковыми интервалами, и стоки, незасоренные пучками волос. Ни веб-камер, ни зоофильского спецоборудования.

В разочаровании возвращаюсь во двор и шагаю, стараясь ступать на траву, а не на гравий. Бесшумно подкрадываюсь к боковой двери, ведущей в пагоду, проскальзываю внутрь и попадаю в чулан, где висят куртки. На полу стопка грубых шерстяных одеял и пятнадцать замызганных пар обуви: ботинки, сандалии и пара босоножек. Одни сандалии я сразу узнаю: с мягки ремешком вокруг щиколотки и белым ярлычком на подошве: «Вегетарианская обувь». Боюсь, это сандалии Грэма.

Снова слышу мужской голос, выпевающий мантру — песню без припева. В центре двери, ведущей в главную комнату, продолговатое стеклянное окошко. Я заглядываю в него и вижу затылки медитирующих и корешки их книг. Через некоторое время мантра прекращается и начинается речь. Пытаюсь рассмотреть, кто именно говорит, но не вижу.

— …немного лучше, чем вчера… немного лучше… трудности еще есть… что блуждающий ум… несосредоточенный ум… — Говорящий часто замолкает, но, кажется, никого это не раздражает. Не особо он беспокоится и о том, чтобы закончить предложение. — Скачущий ум… такой нестабильный, такой неустойчивый, не имеющий опоры… не знающий покоя и безмятежности… дикий, как дикое животное… — Слова звучат то громко, то затихают. — Ум, как обезьяна… хватается то за одну ветку, то за другую… то за один объект, то за другой… слишком возбужденный, совсем дикий, как разъяренный бык или слон… среди людей такой ум создает хаос… — Когда смотришь на этих людей, сидящих на деревянном полу, скрестив ноги, невольно приходит сравнение с группой детского сада, слушающей сказку. Только здесь никто не ерзает и не дерется. — Стоит только укротить это животное… как оно начнет служить человеческому обществу… — Я думаю о лошадях. — …неприрученный ум очень опасен и вредоносен… но если мы приручим его, обуздаем его, его великая сила обернется нам на пользу…

Поддавшись секундному инстинкту — клянусь, мой мозг в тот момент был совершенно пуст, — я беру вегетарианские сандалии и, оглядевшись, выбегаю из чулана. Несусь через двор в тень под раскидистыми деревьями. Замышлять означает планировать или плести интриги, строить заговор, темнить.

Вернувшись в основной лагерь, я использую монокуляр, чтобы следить за мужчинами и женщинами в пагоде. Они делают растяжку для шеи, спины и рук. Поистине, есть много способов выглядеть по-идиотски.

Распаковав походную горелку, потягиваю из кривой кастрюли черносмородиновый сок, разведенный свежей водой из горного источника. Герцог Эдинбургский меня бы не одобрил[22]. Съедаю два шоколадных кекса. Меняю слово «помощь» маленькими буквами на «ПОМОГИТЕ!» — большими, добавив восклицательный знак из шишки и прутика.

Уснуть не удается, поэтому решаю осмотреть холм по другую сторону от медитационного центра. Вокруг такой лес, протяженность которого понять невозможно. Разве что иногда проглядывается просвет, как лысина моего папы, когда тот наклоняется нарезать баранью ногу.

Я забираюсь на самую высокую ветку самого большого дуба. Обняв ствол одной рукой, развешиваю Грэмовы шлепки на соседние ветки, как елочные игрушки. Смотрю вдаль на ряд холмов, похожих на костяшки пальцев, и вмятину долины — словно кто-то ударил кулаком холмистый ландшафт.

Ухватившись одной рукой за опору, а в другой сжимая монокуляр, чувствую себя пиратом. И со своего наблюдательного пункта вдруг замечаю маму. Она идет по круговой тропинке, выкошенной на лугу, вдоль края леса. Слежу за ней, глядя в монокуляр. На ней коричневые вельветовые брюки в крупный рубчик, в которых она возится в саду, а на плечи наброшено одеяло — прежде я его не видел. Бледно-голубое одеяло для больных, для обманутых. Она чешет голову. Я вижу темные сальные волосы, бледную кожу головы. Наверх она не смотрит.

Я поражен тому, сколько возможностей дает примитивный монокуляр. Чувствую себя Ли Харви Освальдом[23]. Я не теряю ее из виду, даже когда она заходит за деревья. Сделав пять кругов, мама мимо конюшен направляется в здание из красного кирпича L-образной формы. Ни минуты покоя.

Только что перевалило за полдень; я на ногах уже пять часов. На обед у меня свиные шкварки и два шоколадных печенья. Пару часов гуляю вдоль реки, стараясь держать равновесие на камнях и не мочить ноги. Промокнув возвращаюсь в лагерь, снимаю носки и ботинки и забираюсь в спальный мешок. Я лежу на животе и читаю про разные виды медитации в распечатках Интернета. Там написано о том, как вновь обрести единение с природой. Что современное общество искоренило все остатки ощущения внутреннего единства с землей и окружающим миром. Я узнаю о том, как получать интуитивную информацию о себе. Если бы я лучше прислушивался к себе, то понял бы, что мой поход вверх по реке и то, что я промочил ноги, — все это должно было случиться. Даже моя мама понимает. Я бы хотел научиться получать интуитивную информацию о себе. Думаю, была бы отличная строка в резюме: специалист по проактивному интуитивному самоанализу.

В школе нас учили составлять резюме. Так я узнал слово «проактивный», то есть еще активнее, чем просто активный. Еще работодателям нравятся слова «стрессоустойчивый», «личный рост» и сложные, например «межличностный».

Читаю дальше о том, как поступать более осознанно. И узнаю новое слово — «эгрегор». Эгрегор — это нечто вроде группового разума, образующегося, когда люди сознательно собираются вместе с общей целью.

В этом медитационном центре, вероятно, что-то подобное и происходит. Это не просто мозговая оргия, как утверждает веб-сайт. Эгрегор — это «сверхъестественное и астральное тело группы».

Дальше написано: «Эгрегоры как ангелы, но практически лишены ума и с готовностью исполняют приказы. Они могут принимать любую физическую форму. Некоторые НЛО — это и есть эгрегоры».

Поскольку эгрегор является соединением членов группы, он должен содержать информацию как о намерениях Грэма, так и о чувствах моей матери по отношению к его намерениям. Если, к примеру, эгрегор примет физическую форму адвоката по разводам, бледного как привидение, думаю, надо готовиться к худшему.

В лесу тепло и пахнет гнилью. Это напоминает мне мою комнату, когда я не открываю окон несколько недель, ношу ботинки без носков и забываю про скомканное полотенце под столом. Запах вполне располагает к короткому дневному сну.

Меня будит мой желудок. Все еще светло, но небо посерело, смеркается. Вылезаю из мешка и нахожу наименее пожароопасное место, где можно поставить горелку.

Кипячу немного воды из речки, чтобы приготовить свой аперитив — горячий черносмородиновый сок. Поджариваю на сковородке четыре линкольнширских сосиски. Они готовятся целую вечность. Джордана бы плевалась — кожица у них местами получилась прозрачной, а местами обуглилась.

После ужина составляю план на завтра: разоблачение Грэма.

В полдесятого снова слышу пение мантр. Я уже мысленно подхватываю мелодию, как песенку из рекламы. Забираюсь в спальный мешок, чтобы пораньше уйти на боковую. Завтра важный день. Походные условия заставляют меня вспомнить тот раз, когда Джордана впервые показалась мне симпатичной. Это случилось во время вручения бронзовых наград герцога Эдинбурского; тогда она показала мне, что будет, если бросить в костер аэрозоль с гелем для душа «Манговая сенсация». Сперва он издает свист, а потом трескается, как упавшая тарелка.

Мы стояли лагерем на ферме Браутон. Она залезла в мою палатку и показала мне свои нарывы. И спросила, знаю ли я истинную причину, почему нарыв может выделять жидкость бесконечно. Я сказал, что мне всегда было интересно узнать то же самое про гной. Одна из причин того, почему мы вместе, это интерес к одним и тем же вещам.

Просыпаюсь с первыми лучами. Добавляю к надписи «ПОМОГИТЕ!» стрелку, указывающую на вершину холма. Затем вешаю на деревья стикеры с надписями флюоресцентным маркером, которые должны завести Грэма в чащу леса:

ГРЭМ!

ТЫ ОЧЕНЬ

ХОРОШИЙ

АКТЕР

ЭТА ПОДСТАВА

ДОВОЛЬНО

УБЕДИТЕЛЬНА

Я ПОНИМАЮ

ПОЧЕМУ ЖЕНЩИНЫ

НА ТЕБЯ ЗАПАДАЮТ

Я УВАЖАЮ ТЕБЯ

В ОПРЕДЕЛЕННОМ СМЫСЛЕ

НО ЭТО ЗАШЛО

СЛИШКОМ

ДАЛЕКО

Последний листочек вешаю на березу с гладким стволом у самых зарослей ежевики. На кусте уже висит несколько ягод, но они еще не почернели — зеленые и плотные как желуди.

Обнаружив просвет в колючих кустах, протискиваюсь туда; заросли послужат защитным барьером между мной и Грэмом, который, разъярившись, вскоре наверняка бросится за мной. Прячусь за толстым стволом вяза, покрытым сучками, как нарывами, и жду.

На южноваллийском наречии «вас» звучит ну точно как «вяз».

Просыпаются птицы. Я прислушиваюсь, ожидая начала мантры.

В конце концов слышу медленные шаги: кто-то пробирается через чащу, ломая ветки. Я не доверяю людям, которые ходят медленно, в том числе директорам школ и священнослужителям.

— Дин? — голос раздается издалека, но я знаю, что это Грэм — его выдает легкий янки-акцент. — Нельзя так сорить в лесу. — Ну вот, мне уже удалось его рассердить. — Дин? — Он приближается. — Это что еще такое? — возмущается он и затем добавляет, не желая выходить из образа заботливого старшего друга: — У тебя все в порядке?

— Грэм! — кричу я, поворачиваясь к буку напротив и представляя, как слова отражаются от его ствола и слышатся как бы отовсюду: я вездусущ. — Вы занимаетесь тем видом медитации, когда люди изучают тела друг друга в комнате с подушками и женщины говорят «да», только глазами?

Выжидаю. Кажется, он смеется.

— Если бы это было так, у нас было бы куда больше посетителей. — Он совсем близко, не кричит. — Что происходит, Дин?

— Я повесил твои шлепанцы на самую высокую ветку самого высокого дерева! — Это должно его сломать.

— Правда? — удивляется он.

— Я выбрал такие ветки, которые не выдержат твой вес!

Он ничего не говорит. Я готов пуститься наутек.

— Дин, в центре «Аникка» мы учим осознавать умственные и физические процессы. Наша медитация помогает научиться наблюдать за тем, как работает твой ум и тело, чтобы не реагировать на раздражители, а лишь действовать как на автопилоте.

У него совсем не рассерженный голос.

— И это помогает клеить телок?

— Пожалуйста, хватит прятаться. Я тебя вижу — ты за тем деревом.

Выглядываю из-за дерева. Грэм стоит по ту сторону кустов; вид у него совсем не агрессивный.

— Привет, — говорит он.

Его руки болтают по бокам, одежда на нем нейтрального цвета, а в ладонях зажат ворох стикеров.

Мы с Грэмом поговорили о медитации, и я задал ему пару наводящих вопросов о диких животных и спецуздечке для конефилов. Я признался, что сделал неправильный вывод. Он снова спросил, не нужно ли мне чего. Я ответил, что все в порядке и что уеду после обеда.

Я решаю пройти ритуал самоочищения, чтобы понять, что чувствует мама. Странички из Интернета поведали мне, что иногда для медитации используют деревья. Только важно найти подходящее дерево. Ствол символизирует позвоночник, поэтому я подыскиваю сутулое дерево. Количество солнечного света, получаемое деревом, символизирует духовную энергию.

Я нашел мрачный согбенный дуб. У основания два больших корня, вылезающих из земли вилкой и образующих нечто вроде трона с подлокотниками. Усаживаюсь между ними, скрестив ноги и прислонив спину к стволу. Кора будто испещрена экземными пятнами, что напоминает мне о Джордане.

На веб-сайте говорится, что нужно попросить у дерева разрешения вступить с ним в контакт. Пробую формальный подход: «Дорогое дерево, меня зовут Оливер Тейт. Я бы хотел вступить с тобой в интуитивный контакт и узнать больше о себе, воспользовавшись твоей глубокой связью с природой». Дерево молчит. «Не думаю, что это займет много времени: я и так себя довольно хорошо знаю». По-прежнему молчание. Я понимаю, почему дерево так безразлично ко мне. «Если ты ничего не скажешь, будем считать, что молчание — знак согласия».

Вот и отлично. Для начала я должен закрыть глаза и очистить ум. Представляю свой мозг как комнату на чердаке. Выкидываю кровать, стол, книги, ежегодники, шкаф и приставку «Супернинтендо», затем срываю со стен открытки, постеры и полки, разбиваю кувалдой голубые стены, окрашенные в технике «венецианская штукатурка», разбиваю ядром окна родительского дома, совершаю воздушную атаку и стираю с лица Земли свою улицу, сворачиваю залив Суонси как гигантский омлет и проглатываю его одним куском…

…тишина стоит недолго. Сквозь пустоту прорывается воспоминание, потом другое. Приходит на ум сон.

Когда мне было десять лет, я был влюблен в нашу няню из Германии Хильду. Она изучала теологию в университете и готовила потрясающий хлебный пудинг с шоколадом. У нее были светлые волосы и стрижка под мальчика. Ее брови были белые, почти невидимые, поэтому ей трудно было сделать сердитое, виноватое или удивленное лицо. Она звала меня «Олифер».

Мы шли по супермаркету, и Хильда дразнила меня — якобы у меня есть подружка. Это нравилось мне. Она жила в комнате для гостей рядом с моей комнатой. Я прикладывал ухо к стене и слушал, как она подпевает «Стоун Роузез»[24].

Хильда всегда вежливо разговаривала с моими родителями и каждый раз после еды убирала со стола. Иногда за ужином они обсуждали вопросы религии и этики.

Дело было в воскресенье, и на следующий день Хильда должна была возвращаться в Германию. Я весь день убил на сочинение комикса, который собирался преподнести ей в качестве прощального подарка. Он назывался «Петля», и речь там шла о путешествиях во времени. Чтобы произвести еще большее впечатление, я сделал несколько концовок — на выбор. И помню, когда в тот вечер я ложился спать, был очень расстроен, и вдобавок на ужин мы ели лазанью с грибами. Так что я бы не удивился, если бы мне приснилось, что мой язык превращается в крысу или все, чего я касаюсь, становится солью. Я помню свой сон.

Мне привиделось, что я проснулся посреди ночи и выбрался из кровати. В моей комнате все было как обычно. На мне та же пижама, в которой я лег спать. В воздухе стоял запах горелого пластика, как на том уроке химии, когда Джордана расплавила линейку над газовой горелкой. Я надел тапочки — ну кто во сне надевает тапочки?! — и пошел по коридору в комнату Хильды. Ее вещи уже исчезли. И в этом тоже не было ничего необычного, потому что рейс у нее был рано утром, и папа собирался отвезти ее в Хитроу.

Дверь в комнату моих родителей была открыта. Кровать незастелена и пуста. Я услышал шум на первом этаже и спустился в гостиную. Ночь была не очень холодная, но мама затопила камин. Она сидела на краю кофейного столика и сморкалась в рукав белой хлопковой ночнушки, той самой, в которой она похожа на привидение.

Я знал, что это сон, потому что она настежь открыла окна. Из камина шел резкий запах дегтя. Огонь плевался, и дым был черный. На каминной полке стояли пять конвертов пластинок из папиной коллекции классической музыки. Такие конверты специально делают блеклыми, как будто они никому не нужны, а некоторые пластинки из папиной коллекции сто́ят, между прочим, больше двухсот фунтов.

Мама подняла голову. Посмотрела на меня и передала хлюпать носом, хотя видно было, что она расстроена. Классическая музыка обычно посвящена грустным темам: смерть, уныние, потеря. Мне было всего десять лет, я не знал ни кто такой Джерри Спрингер, ни кто такая Ванесса Фельц[25], но играл в футбол за команду начальной школы, поэтому и сказал:

— Выше нос, мам, не все так плохо.

Потом я поднялся наверх, залез в кровать и во сне сначала не мог уснуть, но наконец задремал.

Когда я проснулся в действительности, мама раздвинула занавески, и начался будний день. Папа уже приехал из Хитроу и теперь отдыхал. Прежде чем уйти в школу, я зашел к нему поздороваться. Из-под простыни торчала лишь его маленькая голова. Он не спал. Я спросил, кого бы он спас первым, если бы в доме начался пожар и мы с мамой подвергались бы одинаковому риску. Он ответил, нисколько не сомневаясь:

— Я бы спас маму, и вместе у нас было бы больше шансов спасти тебя.

Я тогда подумал, не был ли этот ответ заготовлен у него заранее.

Кажется, я уснул. Дерево пахнет как мамин экологически чистый шампунь. Его ствол как жесткая мочалка. Я чувствую себя обновленным. Это удивляет меня. Медитировать также означает погрузиться в глубокие раздумья. Слышу, как журчит река. Медитация похожа на долгое расслабление в ванной.

С первыми лучами солнца доедаю оставшиеся кексы. Зубы покрыты налетом, как мхом.

В обеденное время в пагоде никого нет.

Я вылезаю из укрытия и бегу по траве. Взбираюсь по зеленому холму, крадусь вдоль пагоды и попадаю прямо в открытую дверь чулана. Монахи считают, что двери запирать ни к чему. Они также против накопления имущества. Эти два факта могут быть связаны.

Дверь, ведущая в главный зал, открывается беззвучно. Солнце через окна освещает стены, и от этого в комнате тепло. Мои кроссовки скрипят по половицам, оставляя черные полосы.

В углу комнаты стоит сиди-плеер «Сони». Уменьшив громкость, включаю его: мужской голос, поющий мантру, разносится по залу. Я разочарован: представляю себе человека азиатской наружности, в очках, распевающего мантры в микрофон в студии. А я-то думал, это живое пение. Сняв диктофон с пояса и нажав на запись, держу его близко к динамику. Эта запись никогда не станет платиновой, но останется со мной, как заноза. Хочу, чтобы она была у меня в качестве напоминания. Мужской голос поет в пустом зале. Я стою на коленях в лучах солнца.

Когда солнце поднимается высоко, собираю рюкзак. Однако уезжать пока не собираюсь. Прежде чем надеть рюкзак, топчу ногой надпись «ПОМОГИТЕ!».

Жду пока закончится завтрак. Народ набивается в пагоду — человек тридцать, не меньше. Включают мантру, и медитирующие рассаживаются по местам. Даю им время настроиться.

Перебравшись через лужайку, прохожу мимо саженцев высотой по пояс, на каждом из которых висит пластиковая бирка — груша, вишня, яблоко, — и приближаюсь к окнам пагоды. Все сидят с закрытыми глазами. Мама расположилась лицом к окну, скрестив ноги и опустив ладони на бедра. Ее волосы завязаны в хвостик фиолетовой резинкой, и она без лифчика. Грудь и плечи поднимаются и опускаются. Грэм сидит с другой стороны зала с остальными мужчинами. Он совершенно неподвижен.

Это должен был быть тот самый момент. Я собирался забарабанить в окно и разоблачить мамину незаконную связь. Показать на Грэма, потом на мать и сделать неприличный жест, имитирующий половой акт. Я хотел закричать, ворвавшись в их безмятежное пустое сознание.

Никто даже не моргает. Все хорошо.

Я мягко опускаю лоб на прохладную траву. Мама на расстоянии одного кувырка или длинного прыжка. Я вижу, как тихо поднимается и опускается ее грудь. Вижу тонкие маленькие морщинки вокруг ее глаз и безупречную шею. Чипс называет ее модной мамочкой; я заставил его пообещать, что он не станет представлять ее в своих сексуальных фантазиях.

Делаю вдох и выдох, вдох и выдох. Над травой собирается туман. Мама исчезает за запотевшим окном. Я пишу указательным пальцем на стекле «Ллойд» и обвожу сердечком. Стекло поскрипывает. Никто не открывает глаза. Чувствую себя школьным учителем, чьи ученики заснули на уроке. Отхожу в сторону от окна. Конденсат испаряется — ничто не вечно. Я мог бы сделать колесо, раздеться и мастурбировать прямо перед окном: они бы не заметили. У одного мужика голова описывает маленькие круги Его волосы наполовину в дредах, наполовину нормальные. Я встаю прямо перед Грэмом и смотрю на побледневший шрам у него на лбу. Мысленно прижимаю палец к огрубевшей коже. Он не открывает глаза.

Мне становится жарко. Вытираю лицо руками. Смотрю на маму. Я бы сделал все, о чем она меня попросила. Сбросился бы со скалы, если бы она нашла время попросить меня об этом. Какое напряжение: так много взрослых мужчин и женщин сидят вместе в одной комнате и пытаются опустошить свой ум. Я им просто не верю. Должны же они хоть о чем-то думать. По крайней мере, о том, что у них нет мыслей.

И тут мои ноги начинают думать. Они действуют сами по себе. Слово «ритрит» также означает уход, отступление, особенно от чего-то опасного, неприятного или вызывающего страх. Я огибаю пагоду, топая ногами по дорожке, идущей вниз. Подгоняемый весом рюкзака, я высоко поднимаю ноги. Камушки звенят, как маракасы, но все же не так громко, как хотелось бы. Топаю мимо конюшни-душевой, невинной и чистой.

В центре двора с деревянного столбика свисает гонг. Он бронзового цвета, а не золотого, как я думал. Беру колотушку, которая лежит у подножия. Все происходит как на автопилоте. Концентрируюсь на действии. Звон заполнит их пустые головы. Это далеко не худшее из того, что я мог сделать.

Гонг.

Фастигиум

5.7.97 <Jordanabanana@yahoomail.com> пишет:

Привееет!

Куда пропал, человек-загадка? Я звонила тебе, а твой папа сказал, что ты у Дейва. Что еще за Дейв? Я не разрешала тебе заводить новых друзей!

Мама в больнице Морристон. Операция в следующую пятницу. Я отпросилась из школы, чтобы побыть с ней в больнице. Ты просто обязан по мне соскучиться. У меня для тебя новое слово: фастигиум. Это часть мозга, где растет опухоль. Над четвертым желудочком. После трех дней в больнице я уже знаю об опухолях не меньше врачей.

Ты мог бы зайти и навестить ее после операции, это же не слишком странно? А может, и слишком…

В любом случае завтра я буду в больнице некоторое время, но и дома тоже буду, поэтому все равно позвони! (Это я сказала?) Позвони!

Джо ххх

12.7.97

Слово дня: монологофобия боязнь использовать одно и то же слово дважды.

Дорогой дневник!

Я решил не отвечать на письмо Джорданы. Или операция пройдет успешно (в этом случае она будет слишком счастлива и не заметит, что я не ответил), или ее мама умрет, и тогда ее уже ничего не сможет утешить, а мои красноречивые соболезнования будут лишь пустой тратой времени и таланта.

Поскольку я уезжал по делу, у меня не было времени подготовиться к грядущим тестовым экзаменам. Чтобы компенсировать упущенное, я решил сделать маленькое упражнение на анализ текста.

Просторечное «привееет» и игривый тон вступительного абзаца сразу же сообщают, что перед нами текст в жанре дружеской переписки.

Повествователь использует слово «больница» четыре раза. Со стилистической точки зрения это неудачно. Можно было бы разнообразить речь такими словами, как «госпиталь», «клиника». На мой взгляд, повтор призван подчеркнуть беспокойство автора о матери; вполне понятен ее страх, что она умрет.

Желая показать привязанность к адресату, повествователь упоминает о «новом слове» («фастигиум»). К сожалению, указано всего одно значение этого слова. Фастигиум также означает кризис или период острого развития болезни.

Стоит отметить, что повествователь использует риторический прием: притворяется, что у нее раздвоение личности. Об этом свидетельствует вопрос: «Это я сказала?» Таким образом открывается подспудное отчаяние автора.

Автор предлагает адресату навестить ее маму в больнице подразумевая, что, увидев ее в проводах, трубках и под действием морфина, адресат больше проникнется переживаниями автора. Автор мудро замечает, что это посещение может показаться адресату странным.

Основной тон повествования — отчаяние. Я с поражением отмечаю, что именно адресат письма является человеком, занимающим в отношениях главенствующую роль. Возможно, по прочтении ему на ум пришло известное утверждение о том, что женщины любят подонков.

Снюхаемся позже,

Оливер.

P.S.: Правду часто приятно слышать.

Эвтеника

Сегодня впервые за месяц, а то и больше, родители вместе куда-то идут. Они собираются на концерт Уэльского филармонического оркестра, который будет исполнять Бартока в Брангвин-холле. Папа давно ждал этого дня, билеты куплены много месяцев назад и с тех пор висят на доске для записей на кухне. На отце вельветовый костюм и полотняный галстук, в нагрудном кармане платок.

Мама пока в душе. Папа слоняется по дому и расставляет вещи по местам. Я хожу за ним из комнаты в комнату и просто наблюдаю. Он кладет пульт на телевизор, убирает со столика в гостиной нераспечатанные письма и складывает их на третью ступеньку лестницы. Сняв полотенце с батареи, аккуратно сворачивает его квадратиком и убирает в шкаф. Моет пустую банку от кошачьих консервов, снимает этикетку, счищает клей и ставит ее на подоконник над раковиной. После каждого выполненного дела он смотрит на свои наручные часы. А когда проходит мимо ванной — на пар, выбивающийся из-под двери.

Мама выходит из душа. Полотенце, закрепленное на груди, доходит до середины бедер. С мокрыми волосами, румяными щеками и розовым лбом она похожа на мальчика. Она идет в спальню, закрывает дверь. Включается фен. Папа смотрит на часы. Он снимает с крючка ключи от машины, кладет их в карман. Потом спускается в погреб, возвращается с подносом замороженных свиных отбивных и ставит их в холодильник.

— Завтра сделаю свою фирменную свинину с лемонграссом, — улыбается он мне.

Я ничего не отвечаю. Фен замолкает. Папа кричит из коридора:

— Пора выходить!

Хотя вечер теплый, он надевает свое длинное темно-синее пальто. Мама молчит. Он поднимается наверх и стоит в дверях спальни. Я иду за ним, держась на расстоянии, и останавливаюсь на площадке, глядя через перила. Мама в одних трусах копается в шкафу. Стараюсь не фокусировать взгляд.

— Мы опоздаем, — предупреждает папа.

У нее очень белая кожа, и складки жира на боках выпирают из трусов.

Она достает черное платье и задумывается. Папа выходит из комнаты и довольно громко хлопает дверью. Он отходит и вдруг останавливается, поворачивается и кричит в закрытую дверь:

— И так каждый гребаный раз!

Топая, он бежит мимо меня вниз по лестнице и выходит из дома через парадную дверь, хлопнув и ею. Мама открывает дверь спальни, улыбается мне и поднимает брови. На ней черное платье, оно чуть-чуть не доходит до колен. Покрасневшие колени выпирают, как опухоли.

— Ничего, что ты один остаешься? — спрашивает она.

— Нет, мне тут надо кое-что сделать, — отвечаю надеясь, что она не спросит, что именно.

— И что же, человек-загадка?

Видимо, я теряю смекалку. Чтобы потянуть время захожу в ее спальню и выглядываю в окно. Папа выполняет сложный поворот на дороге. Думаю, что бы такого придумать.

— Буду строить заговоры, планировать государственный переворот, — сочиняю я.

— Ах так, — говорит она, надевая нарядные туфли, — тогда удачи.

Папа развернул машину, и теперь она смотрит в нужном направлении. Его бы взять с собой водителем на ограбление.

Мама достает серебряные сережки из обитой фетром коробочки и приставляет к ушам. Вот из нее не выйдет грабителя ювелирных магазинов.

— Да или нет? — спрашивает она.

Я сомневаюсь, что ответить, но про себя думаю: нет.

— Нет? — заключает она, не успеваю я произнести слово. — Да, ты прав.

Она бросает серьги в коробочку и убирает ее в комод. Папа сигналит три секунды. Мама поднимает с пола полотенце и вешает на батарею в коридоре.

— Мы не слишком поздно будем.

Она спускается вниз, аккуратно переставляя ноги: каждый шаг — четкое действие. Задержавшись на третьей ступеньке снизу, поднимает письмо. На нем картинка: кредитная карта аквамаринового цвета, вокруг которой плавают мультяшные рыбки. Стоя на нижней ступеньке, она разрывает конверт и просматривает содержимое. Бросив бесплатную шариковую ручку в свою коричневую кожаную сумку, которая висит на стойке перил, она выбрасывает письмо и конверт в мусорную корзину. Не спеша подходит к входной двери. Открывает ее, выходит на улицу, закрывает. Не думаю, что маме очень нравится классическая музыка.

Последние несколько недель родители ни разу не приглушали свет в спальне, а значит, никаких признаков повышения сексуальной активности не наблюдается. И я раздумываю над тем, как бы разжечь костер их страсти.

Сайт «Все о фэн-шуй» оказался очень полезным. Выяснилось, что персиковые стены и мебель не способствуют супружеской верности. Я понимаю, почему: персиковый худший цвет в мире. К счастью, мама его ненавидит.

Тем временем оттенки красного способствуют проявлению романтических чувств. Вчера я купил воздушных шариков в магазине «Все для праздников». Пришлось купить пятьдесят штук, и только шесть из них — красные.

Я надул их и прикрепил скотчем: два над дверью родительской спальни, два на ножках гладильной доски и два на лампу над обеденным столом. Я заменил все белые свечи на каминной полке в гостиной на красные, праздничные.

Оказывается, зеркало на туалетном столике прямо напротив родительской кровати «вытягивает жизненно важную энергию чи, а также может привлечь в отношения посторонних». Разворачиваю зеркало к стене. На сайте говорится, что важно просыпаться и видеть вдохновляющий образ, «способствующий успокоению и поднятию духа, символизирующий ваш жизненный путь». Я отсканировал свою фотографию в младенческом возрасте, где я уродлив, как персонаж пластилинового мультфильма, увеличил до размера А4 и приклеил на обратную сторону зеркала. Кто как не я их величайшее достижение?

Финальную деталь возьму из сада. Так как наша улица находится на крутом холме, все садики похожи на рисовые поля с низкими ступеньками, соединяющими каждые два уровня. Первый уровень — двор, второй — трава и стол для пикника, третий — цветы, лекарственные травы и чахлого вида яблоня. Спустившись на второй уровень, перепрыгиваю через каменную стену в соседский сад. Соседи уехали в отпуск в Испанию, и мы присматриваем за их домом. «Тяжелая статуя или фигурка, поставленная на пол у основания лестницы, поможет уравновесить ситуацию». У крошечного соседского прудика стоит статуя толстого монаха, который медитирует сидя на большой подушке, сложив ладони. Ухватив монаха за шею, опрокидываю его, чтобы взяться снизу. Под статуей, в грязи, земляной червь уткнулся в тупик.

Слышу ключ, поворачивающийся в замке. Я сижу на верхней ступеньке в черной пижаме и поджидаю родителей.

— Эй, — зовет мама, ступив на крыльцо.

— Привет, — отвечаю я.

Она заходит в коридор и щелкает выключателем.

— Почему сидишь в темноте?

А я и не заметил, что стемнело. Папа идет за ней и не хлопает входной дверью. Они останавливаются как вкопанные, уставившись на фигурку монаха.

— Оливер, что это?

— Это фэн-шуй, мам.

Она подходит ближе и наклоняется.

— А что это за грязь? — она показывает на дорожку из грязных следов на линолеуме.

— Монах же из сада пришел.

На несколько часов после удачного концерта папа снова обретает чувство юмора. Мама почти смеется. Я был о ней более высокого мнения.

— Где ты его взял? — спрашивает она меня.

Я рассчитывал, что она задаст этот вопрос. Отвечаю медленно, с буддистским спокойствием:

— Не спрашивай, как; просто радуйся настоящему.

Она резко вскидывает голову, подняв одну бровь:

— Что ты сделал с Оливером?

Представляю, как мой клон с мертвыми глазами рубит меня на куски и злобно смеется.

На папе пальто и кепка; он делает вид, что курит трубку, шагая в гостиную по моим следам.

— Кажется, я понял. — Его голос становится все тише по мере того, как он продвигается к кухне. — Взломщик принес фигурку из соседского сада!

— Боже, Оливер! — Мама садится на корточки рядом с монахом и заглядывает ему в глаза. — Ты должен вернуть его на место. — Она гладит монаха по лысой бронзовой голове. Тратит бесценную ласку на неодушевленный предмет.

Папа возвращается из кухни с метлой и совком. Протягивает их мне.

— Поднимайся, дружок, за работу. — Он все еще изображает человека Викторианской эпохи. — Трубы сами себя не вычистят.

Вопреки ожиданиям, маму искренне забавляет ситуация. Они стоят рядом у подножия лестницы, смотрят на меня и моргают. Они кажутся такими маленькими. Я взрослый, а они — мои ужасные дети.

— Мы ждем, — поторапливает мама.

Папа кивает. У них такой счастливый вид. Значит, все. Моя работа выполнена. Мне казалось, я испытаю больший восторг от того, что спас брак своих родителей.

15.7.97

Слово дня: эвтеника — наука об улучшении условий жизни человека путем преобразования окружающей среды.

Дорогой дневник!

Мне почти удалось, но все же не совсем. Вечером они казались счастливыми, но на следующий день заставили убрать с зеркала мою детскую фотографию. Шарики оставили, но через пару дней те начали сдуваться и морщиниться, как бабушкина шея, и я их тоже снял.

Каждую ночь до двух я прислушиваюсь, надеясь, что они занимаются сексом. Каждое утро проверяю выключатель, но он все время на полную.

Сегодня утром мама села на край моей кровати. Она улыбалась, а глаза и губы немного припухли, потому что она только что проснулась. Мы болтали так, как никогда не стали бы днем или вечером. Она застала меня совсем сонным. Вот о чем мы разговаривали.

Она: «Олли, спасибо за шарики».

Я: «Не за что. Ваша энергия чи была заблокирована».

Она: «Ты знаешь, что у нас с папой трудный период?»

Я: «Угу».

Иногда я говорю «угу» вместо «да».

Она: «Ну, я хочу, чтобы ты знал, что мы очень ценим твои усилия…»

Я: «Ага».

«Ага» звучит веселее, чем «да».

Она: «…но ты не должен тревожиться: мы с папой взрослые люди и можем сами решить такие проблемы».

Я поинтересовался, как это она собирается их решать, составила ли она пошаговый план. Она ответила, что хочет «поговорить с папой об этом». Я сказал, что проверю, как у них получается.

О важном всегда нужно разговаривать до завтрака.

У моих родителей есть несколько вариантов:

1) Обратиться за помощью. Мать использовала эту тактику со мной — раскладывала брошюрки по всему дому. Но это не помогло мне, и ей не поможет. Она будет делать уборку и просто не сможет не убрать их с виду.

2) Долгий романтический уик-энд. Мы часто ездим на машине в Ля-Рошель во Франции. Но даже если путешествие будет удачным и родители снова по уши влюбятся друг друга, все впечатление будет испорчено из-за долгого переезда. (Дорога — повергающая в уныние интерлюдия в начале и конце любого хорошего отпуска.)

3) Они должны больше времени проводить вместе. Это хороший вариант. Если бы только концерты классической музыки устраивали каждый вечер.

Есть еще один выход, который лучше избегать всеми силами, — ребенок. Многие пары говорят: «Мы вместе ради ребенка». Значит, если рассуждать логически, то и обратное верно: «Ребенок починит наши отношения». Последнее, что всем нам сейчас нужно, это роды. Плацента — это просто отвратительно, хуже, чем заливное из угря. Во время родов может случиться разрыв третьей степени — это когда два отверстия превращаются в одно.

Я не верю, что мои родители способны предпринять нужные действия, чтобы улучшить свои отношения. Поэтому буду считать количество тампонов, которые мама выбрасывает ежемесячно. В этом месяце их было восемь. Если она перестанет использовать тампоны, я сочту нужным вмешаться и предложить аборт, фэн-шуй или книги по практической психологии.

Мое воображение иссякает.

Мир,

О.

Ботаника

Джордана наверняка жутко по мне соскучилась. Я достаточно долго ее игнорировал. Она не появлялась в школе с тех пор, как ее мать легла в больницу.

Я позвонил ей домой; трубку снял отец. Мне показалось, он очень рад меня слышать. Без проявления интереса с моей стороны он начал говорить о своих чувствах:

— Привет, дружок, — сказал он, — давно тебя не слышно. Но не волнуйся. У Джорданы сейчас и без тебя забот хватает. Нам всем тяжело пришлось. Первая операция прошла нормально, но врачи сказали, что нужна еще одна, чтобы убедиться, что не осталось никаких следов.

— Понимаю, — ответил я.

Мы с Джорданой договорились встретиться в Синглтон-парке и вновь прогуляться по тому маршруту, где ходили с Фредом. В трудные времена привычные вещи успокаивают.

Прихожу пораньше и жду на скамейке у северного входа. Я купил Джордане подарок — коробок ее любимых экстрадлинных спичек.

Я вижу ее — она проходит через ворота, замечает меня и улыбается. Идет и улыбается; ее глаза полузакрыты. На ней штаны цвета хаки, розовые кроссовки и короткий топ с веселой рожицей. Волосы заколоты макушке на самурайский манер.

— Привееет, — говорит она.

— Алоха, — отвечаю я.

Грудь как-то странно сжимается, точно внутри меня заполняют строительной пеной. Я понимаю, что давно уже не видел Джордану. Если девчонка постоянно звонит, пытается назначить встречу и говорит, что ты ей нужен, единственный верный выход — игнорировать ее. Я поступил правильно; Чипс меня поддержал.

Строительная пена заполняет легкие. Я встаю. Смотрю ей через плечо. Мы обнимаемся.

— Я соскучилась, — признается она.

Пена затвердевает и подбирается к горлу. Я касаюсь губами пушка на ее шее. У нее гладкая бледная кожа, не такая сухая, как обычно.

— Извини. Я была в прострации, — говорит она. Сегодня ее валлийский говор слышится сильнее. — О боже! — Она и прижимает меня к себе. — Мне так хотелось тебя обнять.

Раньше я бы принялся снова рассказывать ей про слова. Сизигия — это когда три небесных тела выстраиваются в ряд.

У меня сводит челюсть и губы. Мы отходим на шаг и смотрим друг на друга. Я любуюсь ее туловищем и руками, шеей и ногами.

— Я написала тебе письмо, — напоминает она.

— Я видел.

Мы держимся за руки и идем молча. Проходим озеро, швейцарское шале и круг камней. Мы идем к ботаническому саду то выныривая на солнце, то скрываясь в тени; силуэты верхушек деревьев на тропинке, как дорожная разметка. Птицы свистят нам вслед.

— Я знаю, что в последнее время немножко отдалилась, — говорит она.

Мы идем дальше. Я чуть быстрее, чем она, поэтому каждые восемь шагов останавливаюсь и произношу слово «медуллобластома», чтобы она поспела за мной.

— Папа в ужасном состоянии. А брата тут домой копы привели. Они с друзьями катались на лошадях по улице.

На Мэйхилл есть маленькие островки с травой, и там пасутся дикие кони. Некоторые используют их как общественный транспорт.

Медуллобластома.

Я однажды видел парня без рубашки, который заехал на лошади на Касл-сквер. Кнопки на его брюках были расстегнуты до колен. Он был вооружен. Никому не хватило смелости остановить его, когда он начал лить в новенький городской фонтан жидкость для мытья посуды, брызгая ядовито-зеленой струйкой.

— Мама как будто помолодела. Стала такая тихая и спокойная, словно опять в ребенка превратилась. Или в хиппи. И она полностью изменила рацион.

Медуллобластома.

Мы приближаемся к черным воротам, ведущим в ботанический сад. Джордана всегда говорила, что ненавидит ботанику: Зачем называть подсолнух «талликус желтоватый»? Сомневаюсь, что психологическая травма сделала ее добрее. Наверное, за последнюю неделю ей пришлось купить немало букетов. Хорошо, что я так плохо с ней обращался. Помог ей стать сильнее.

В школе есть один мальчик, Графф Вон. Его родители умерли от разных видов рака. Учитель по физкультуре никогда не заставляет его играть в регби. И даже если он играет, никто не хочет его бить.

— Пойдем туда, — говорит Джордана и показывает на ворота. — Теперь собаки нет, туда можно.

Медуллобластома.

На воротах запрещающий знак: черная собака, перечеркнутая толстым красным крестом.

У входа Джордана замедляется. Она идет, как на похоронах. Теперь мне приходится останавливаться через каждые три шага.

Медуллобластома.

— Вторая операция в воскресенье.

— Твой папа сказал.

Вокруг какие-то высокие тонкие растения, стебли которых усеяны бледно-голубыми цветами.

Медуллобластома.

— Ты можешь ее навестить?

Она берет меня за руку.

Медуллобластома.

Я думаю о том, что уже произвел положительное впечатление на родителей Джорданы и было бы глупо его портить. Лучше уж я буду как тот игрок в «Поле чудес», который игнорирует крики зрителей «Суперигра! Суперигра!» и уносит домой двести фунтов и стиральную машину.

Медуллобластома.

— Брат будет там, но тебе необязательно с ним разговаривать.

— А что если я захочу с ним поговорить?

— Ладно, — говорит она.

Медуллобластома.

— В воскресенье?

— Нет, в воскресенье операция, а мы пойдем к ней в субботу.

Я останавливаюсь.

Медуллобластома.

Киваю.

— А чем ты вообще занимался?

— Был очень занят.

Медуллобластома.

— Готовился к экзамену?

— Ну, вроде того, да.

— Оливер, пожалуйста, я не могу…

Медул…

Она останавливается.

— Что происходит? — спрашивает она.

Я оборачиваюсь и смотрю ей в глаза. У нее слиплись реснички, как лапки у раздавленного паука.

— Моя мама может умереть…

Эти слова слишком сильно действуют на нее. На асфальте темные пятна — там, куда упали ее слезы.

— Я просто не могу… столько всего… что происходит?

Проблемы — как козырные карты. Мне выпали хорошие козыри: у моей матери интрижка на стороне. Но Джордане повезло больше: у ее матери опухоль.

Мне кажется, если произнести вслух — у моей матери интрижка, — это станет более реальным. Поэтому говорю совсем другое:

— Векторы, квадратные уравнения и респираторная система.

— Да пошел ты, — выдыхает она.

— Это все ненастоящее, — продолжаю я.

— Заткнись, — огрызается она.

Она совсем раскисла.

— На самом деле их не существует, — говорю я.

— Заткнись.

— Это обман.

— Заткнись. Склонив голову, она подходит ближе и кладет лоб мне на плечо. — Заткнись, — повторяет она, вытирая лицо о мои ключицы и прижимаясь к моей шее.

Я обнимаю Джордану. Ее руки остаются висеть. Я притягиваю ее к себе, но она отстраняется. Думаю, комплимент в данной ситуации поможет делу.

— У тебя красивая кожа. Сегодня.

Она не говорит «заткнись».

— Я почитал кое-что. Думаю, у тебя могла быть аллергия на Фреда, — замечаю я.

— Я сижу на маминой диете, наверное, поэтому.

— Ты стала привлекательнее.

— Мы едим китайскую кухню — там много имбиря.

— Курицу в лимонном соусе?

— Иногда.

Я беру ее за руку и кладу ее ладонь на квадратную выпуклость в заднем кармане штанов.

— Я тебе спички купил.

Она достает коробок. Снова обнимаю ее. Она кладет подбородок мне на плечо. Ее руки обвивают мою талию. Я слышу чиркающий звук и чувствую слабое тепло у шеи сзади.

И тут Джордана говорит такое, что я понимаю: слишком поздно, ее уже не спасти.

— Я заметила, что, когда зажигаешь спичку, пламя такой же формы, как падающая слеза.

Она стала сентиментальной, превратилась в сгусток соплей. Я наблюдал за тем, что происходит, и не сделал ничего, чтобы остановить это. Отныне она будет вести дневник, иногда записывая в него маленькие стишки, покупать подарки любимым учителям, любоваться пейзажем, смотреть новости и покупать суп для бездомных, и она никогда, никогда больше не подпалит волосы на моей ноге.

Юность

— И у тебя будет шанс продемонстрировать всем эти мышцы. — Мама тянется и сжимает папины бицепсы. — Ого, — говорит она, пытаясь притвориться удивленной.

Мы сидим в одном конце обеденного стола: я, папа и мама. Мама зажгла две свечи, и мы едим с квадратных тарелок: запеченная форель с лесными грибами и вареной молодой картошкой с маслом и петрушкой. Мама хочет уговорить папу заняться капоэйрой. Ее голос срывается — она пытается показать нам, как это весело.

— И они занимаются под такую красивую музыку, Ллойд, — она пытается поймать его взгляд.

Папа смотрит в тарелку и вонзает нож в шляпку гриба.

— Тебе должно понравиться: два барабана и еще один парень с однострунной гитарой, — добавляет она.

Звучит ужасно.

— Звучит ужасно, — говорю я.

— Ничего ужасного, Оливер. Твоему папе понравится. Эта музыка гипнотизирует.

Я вспоминаю, что Грэм умеет смотреть в глаза неотрывно, как гипнотизер.

— Грэм записал меня на аттестацию в субботу, — продолжает она.

Зачем она о нем заговорила? Жареный гриб поскрипывает у папы на зубах.

— Буду сдавать на желтый пояс, — не умолкает она. — Вы оба могли бы прийти и посмотреть.

Папа поддевает безголовую форель за позвоночник к осторожно тянет; маленькие косточки отделяются от розового мяса, плавник отходит вместе с кожицей. Папа торжественно кладет его на голубую скатерть.

— Ты будешь драться? — спрашиваю я.

— Играть — мы называем это «игра», — говорит она, все еще глядя на папу в ожидании ответа.

— Почему это игра? — спрашиваю я. Мы разговариваем через папу, который сосредоточенно уткнулся в тарелку. Он вытаскивает изо рта маленькую косточку. Он доест раньше, чем мы.

— Потому что мы не пытаемся нанести друг другу увечья.

— Раз это не борьба, я не хочу смотреть, — соглашаюсь я.

— Представь, что это брейк-данс, — говорит мама, пытаясь помочь мне понять.

Я представляю, как она крутится на голове в мешковатых джинсах и слушает «Сайпресс Хилл». Мне становится нехорошо.

— Но вы же можете ударить друг друга, как бы ненароком? — интересуюсь я, пытаясь найти причину заниматься для папы.

— Да нет, не можем. Но иногда разрешаются удары головой.

Папа жует.

— Просто приходите на аттестацию, ладно?

Кажется, она его не убедила, хотя, вообще говоря лицо совсем ничего не выражает: он мог бы повтору глаголы: je mange, tu manges, il mange.

— Если бы мы оба научились, то могли бы вместе тренироваться. — Она смотрит на меня и кивает. — Правда, было бы здорово, если бы и мама, и папа занимались капоэйрой?

— По шкале от одного до катастрофы, я бы оценил это как…

— Грэм там будет, но тебе необязательно с ним разговаривать, — добавляет она.

Наконец папа отвечает; я иногда забываю, какой у него густой голос.

— А что если я захочу с ним поговорить?

Мамина очередь смотреть в тарелку.

— Ладно, — сдается папа. — Я приду посмотреть.

— В субботу утром.

Он отправляет в рот половину вареной картофелины и делает круговые движения челюстью.

— Ммм-мм, — мычит он. Звучит утвердительно.

Утро субботы. Мама уже несколько дней как на иголках. Она готовится на лужайке на втором уровне в саду за домом — полукраб-полуобезьяна, скачущая и кружащаяся босиком. На ней широкие хлопковые брюки и желтая майка, обтягивающая грудь. Она делает вид, что у нее есть противник: уклоняется, отворачивается, пригибается.

Я уже придумал отговорку, почему не могу пойти на экзамен (и она не имеет ничего общего с тем, что Грэм, который думает, что меня зовут Дин, будет там). Нет, я решил воспользоваться маминой верой в доброту людей. Я объяснил, что мама Джорданы лежит в больнице Морристон (это правда) и что Джордане нужна моя поддержка (правда), а часы посещений больных совпадают с ее экзаменом (правда). Но я же не сказал «я пойду ее навестить». Теперь мама думает, что я заботливый.

У папы на столе гора непроверенных контрольных высотой в фут. Он специально складывает работы в кучу, чтобы мы видели, сколько у него дел.

— Ллойд, я прогуляюсь до церкви, — кричит мама снизу лестницы.

Молчание.

Она поднимается на пару ступенек.

— Ллойд? — зовет она, встав на цыпочки. Она видит, что я наблюдаю за ней, и поднимается наверх, в папин кабинет. — Ллойд? — уже тише. Но мой слух гораздо острее, чем она может предположить.

— Ммм… извини, что ты хотела?

— Я просто сказала, что пойду пешком на экзамен, если хочешь пойти со мной…

— Ладно, только закончу эти…

— Неужели нельзя потом?

— Да это минуты не займет; когда твой выход?

— В самом конце занятий, но ты мог бы посмотреть, как проходят уроки, и там такие потрясающие люди…

— Я спущусь минут через десять. Или около того.

Или около того.

— Ладно. Занятия в церкви Святого Иакова.

— Ясно.

— Ну ладно.

— Удачи.

Мама спускается, целует меня в лоб и говорит:

— Передавай привет миссис Биван.

— Надери им задницу, мам, — отвечаю я с американским акцентом.

Она кивает, останавливается и целует меня второй раз — что совершенно необязательно, — громко чмокнув в щеку. Потом берет полотенце, которое висит на перилах, и тихонько закрывает за собой дверь.

Жду, когда пройдет ровно десять минут, и поднимаюсь наверх. Когда я захожу в папин кабинет, он читает словарь.

— Пап, ты разве не пойдешь посмотреть на мамино выступление?

— А?

— Мамин экзамен?

— Мне казалось, ты собирался куда-то, — говорит он, опустив голову и водя указательным пальцем по странице.

— Я иду в больницу Морристон, а ты — в церковь Святого Иакова.

У нас обоих есть обязательства.

— Да, ну тогда тебе уже пора, — говорит он.

— Я уже и иду.

— У смертельно больных мало времени.

Как будто мои слова. Думаю, что ответить.

— Ну, я пошел исполнить свой долг, — наконец произношу я.

— Молодец.

Крикнув «пока!», с шумом закрываю входную дверь, добегаю до конца улицы и поворачиваю налево, на Конститьюшн-хилл. Эта улица вымощена булыжником и замечательно подходит для быстрой езды. Ноги начинают болеть, но я все бегу.

Снова повернув налево, я делаю круг по Монпелье-террас, улице за нашим домом. Я бегу, пока не вижу высокую лягушачье-зеленую калитку, которая ведет на верхний уровень нашего сада. Родители обычно закрывают калитку на засов. В качестве дополнительной меры безопасности высокая изгородь посыпана битым стеклом, утопленным в бетоне. Я столько раз забывал ключи, что уже знаю: в стене есть такое место, где можно хорошенько ухватиться, не перерезав при этом вены. Встав пальцами ног в отверстия в каменной кладке, высовываюсь из-за стены. Отсюда видно кухню, комнату для занятий музыкой, кабинет и матовое окно ванной.

Папа стоит в кабинете. Его правая рука лежит на животе, пальцы просунуты под рубашку там, где расстегнута пуговица. Левая рука сжата в кулак; он трет костяшками губы. Папа окидывает взглядом предметы в комнате: встроенные книжные полки, лампу на раздвижной ножке, держатель для писем, дорогую картину, изображающую синие и желтые квадратики, грязно-белую подставку для папок, подпирающую кусок дерева, который у него вместо стола. Он думает: Вы только посмотрите на это дерьмо. Зачем мне все это? Ллойд! Сейчас самое время спасти твой брак. Он вытягивает руку для равновесия и кладет ее на гору контрольных. И думает: Да пошел этот Грэм! Я люблю эту женщину — да, эту женщину — и покажу ей, как сильно.

В этой веснушчатой розоватой черепушке разыгрывается целый монолог, как в мыльной опере. Папа уходит; вышел через дверь и оставил ее открытой.

Я спрыгиваю со стены и стою на дороге, чувствуя себя у всех на виду как грабитель, высматривающий, где бы пролезть в дом.

Я представляю, как папа врывается в двери церкви Святого Иакова, разрывает на себе майку и при помощи приемов карате и локтевых захватов прокладывает себе дорогу, отбрасывая в сторону двадцать — тридцать потных шестерок. Мама на кафедре, она связана по рукам и ногам, а пояс для капоэйры запихан ей в рот, как кляп. Папа срывает с нее веревки.

— Добро пожаловать в класс для продвинутых, — раздается откуда-то сверху голос Грэма.

Папа оборачивается и поднимает голову. Грэм в полном облачении капоэйриста стоит на потолочной балке.

Вопреки всем законам гравитации папа подпрыгивает и оказывается на стропилах; мама при этом держится за его спину, приклеившись к нему, как ракушка.

— Урок первый: удар рогоносца, — произносит Грэм.

Дальше все происходит как в замедленном действии. Грэм делает удар в прыжке. Мама шепчет что-то папе на ухо, сползая с его спины; папа отходит влево, а мама вправо. Они протягивают руки и держатся друг за друга, образуя крепкое и очень романтичное препятствие, о которое Грэм ударяется прямо адамовым яблоком и, закашлявшись, падает на пол.

С верхнего уровня сада раздается шорох. Кто-то идет, шурша листьями. Я жду, пока звук не стихнет, потом забираюсь на стену и смотрю. Папа идет по ступеням, сжимая в руке пучок розмарина. Слежу за ним: он направляется на кухню. На столе разделочная доска. На ней лимон, ступка и пестик и, кажется, головка чеснока.

Повернувшись ко мне спиной, он орудует пестиком. Выстроив дольки чеснока под лезвием ножа, он расправляется с каждой быстрыми движениями. Соковыжималка для цитрусовых похожа на орудие пытки.

Так вот значит. Маринад он делает. Если бы «Крепкий орешек-2» так закончился, я был бы очень разочарован.

27.7.97 — вот и кончились летние каникулы.

Слово дня: редиска — используется в разговорной речи для обозначения чего-то плохого, нехорошего.

Дорогой дневник!

Мама сделала попытку. Я сам был свидетелем. И разве можно винить ее в том, что, вернувшись после аттестации, она быстро приняла душ и отправилась прямиком на праздничную пляжную вечеринку со своими дружками-капоэйристами? Мне удалось перекинуться с ней буквально парой слов, пока она искала пляжное полотенце.

Она сказала, что сдала экзамен и ей дали имя «О Ма» — море по-португальски. Примерно это я кричу, когда она отказывается подвезти меня в школу.

Она оставила записку:

Л.!

Уехала в Геннит на вечеринку, вернусь завтра.

Дж. ххх

Аббревиатурами все сказано. Папа гораздо дольше пялился на записку, чем это требовалось для того, чтобы просто ее прочесть.

С тех пор как папа не пришел на аттестацию, мама ходит к Грэму на капоэйру по средам и воскресеньям.

И еще Грэм учит ее сёрфингу, когда хорошая волна. Как-то раз она даже отправилась с ним лазать по горам. Она все время подчеркивает, как много у нее стало энергии.

Сегодня вечером мы все вместе ели воскресный обед, и как обычно никто не ругался. Мама резала брокколи, и я заметил у нее на локтях высохшие кристаллики морской соли. Это все равно как если бы другой мужчина подарил ей украшения.

У моря в Суонси одна особенность — оно темного сине-серого цвета, и никто не видит, чем там занимаются ваши руки и ноги.

Из окна своей комнаты на чердаке я не раз видел «вольво» Грэма, когда он заезжал за мамой. Если окно открыто, до меня иногда доносится гитарная музыка, которую он слушает. Думаю, он из тех, у кого в машине всего две пленки.

Мама тянется через сиденье, он обнимает ее одной рукой, и они целуются в щеку; иногда его рука касается ее плеча. Когда она уходит, папа читает «Радиовестник», но радио не слушает. Холодильник уже лопается от маринованных бараньих отбивных, сибаса и макрели. Когда она дома, он поднимается в кабинет и проверяет контрольные и, кстати говоря, уже почти проверил всю кучу.

Почему-то спать они ложатся всегда в разное время.

Спокойствие, только спокойствие,

Оливер.

(Дела на детском фронте: осталось 8 тампонов.)

12.8.97

Слово дня: наплыв — сёрферы называют так несколько волн подряд. Это слово также означает накопившиеся эмоции.

Дорогой дневник!

Сегодня звонила Джордана. Хотела порвать со мной. Я высказал все как есть: «Нет. Сейчас не время. Я понимаю, как тебя все сейчас раздражает». Я говорил очень сдержанно и не повышал голос.

Она сказала: «О чем ты говоришь? Ты не можешь сказать „нет“».

Я: «Послушай, я понимаю твою ситуацию, но это должно подождать».

Она: «Оливер, нам надо расстаться!»

Я: «Нет, нельзя. Слушай, поверь мне, ты просто еще юна».

Юность — период незрелости.

Она: «Что?!»

Я спокойно повесил трубку. Она разозлилась лишь потому, что я не поинтересовался, как прошла вторая, потенциально смертельная операция ее матери.

Я вдруг понял: возможно, у моего отца отталкивающая внешность. У него на конце носа растут маленькие волоски, которые в солнечном свете похожи на росу. Белки его глаз часто желтоватого оттенка, как морские ракушки. У него на предплечье темное пятно — меланома. Она не злокачественная, но просто отвратительная.

Я купил ему мусс для автозагара, пинцет и глазные капли. Он наконец допроверял свои контрольные. Теперь оправданий не осталось,

О.

(На детском фронте без перемен: осталось 8 тампонов.)

Ллангеннит

Сегодня утром я проснулся рано — с крыши отвалилась черепица и разбилась на заднем дворе. Мама стоит в прихожей все еще в халате и смотрит на залив. Море покрыто рябью, волны разбиваются о берег. Над полоской пляжа едва видны разноцветные воздушные змеи, надуваемые ветром.

— Пойдешь сегодня кататься, мам?

— Волны слишком большие — перевернусь.

— А Грэм?

— Этот-то пойдет. Наверное, уже поехал в Геннит.

Это мой шанс. Грэм уехал строить из себя героя. Папа в «Сэйнсбери» — в субботу утром он ходит в супермаркет в шесть утра, чтобы избежать толкучки.

Пишу короткую записку в духе папы.

Его почерк невозможно подделать, поэтому распечатываю ее на компьютере романтическим шрифтом «гарамонд», запечатываю конверт и оставляю на туалетном столике.

Джилл, теперь, когда я допроверял сочинения и сходил магазин, я полностью в твоем распоряжении. Я притушил свет в спальне наполовину. Кому нужен жесткий стейк, когда дома маринуется свиная вырезка?

Ллойд ххх

Я стою на лестнице между ее спальней на первом и моей комнатой на чердаке и жду, когда она пойдет одеваться. Она заходит в спальню. Слышу звук рвущейся бумаги. Наверное, открывает письмо. Пауза.

— Оливер? — зовет она.

Неужели собирается попросить меня уйти из дома на несколько часов, пока они с папой предаются любовным утехам?

— Оливер! — повторяет она, на этот раз резче. — «Ол» звучит как начало кашля.

Спускаюсь вниз и встаю в дверях.

— Оливер, — говорит она, стоя в халате, как привидение, — что это? — Она поднимает записку, зажав ее кончиками вытянутых пальцев; ее ладонь принимает форму револьвера.

— Не знаю. А что это?

— Думаю, ты знаешь.

Ее волосы примялись.

Прокручиваю в голове варианты ответов:

О, записка от папы? Да, я принимал в этом участие, но лишь в качестве редактора.

Да, это я написал. Но я только пытался спасти ваш брак.

Папа был очень занят, но он хочет заняться с тобой сексом — думай обо мне как о его очаровательном секретаре.

— Ладно, признаюсь. Это я написал. Но я говорил с папой и в точности передал его желания.

Она хмурится: морщины на ее лбу похожи на почерк умирающего. Ее рука, как пистолет, падает, ладонь разжимается.

— Ты говорил с папой? О чем?

— Говорил. Он понимает, что в последнее время вел себя неидеально. И хочет возместить это тебе.

— Оливер, о чем вы говорили?

— Послушай, Джилл… — я делаю шаг вперед, — …он по-прежнему считает тебя сексуальной.

Она уставилась на меня. Ее челюсть выдвигается вперед и дрожит.

— Оливер, ты все выдумываешь? Не ври мне!

Я не отвечаю слишком быстро, чтобы она не подумала, что я запаниковал, но и не выдерживаю слишком долгую паузу, будто раздумываю над ответом. Получается идеально.

— Клянусь, мам, не вру. — И делаю честные глаза.

Мама хочет сказать что-то важное — например, с какой стати папа стал разговаривать со мной, а не с ней, — но осекается. Она чуть раскрывает рот, и я вижу, как у нее дергается кончик языка. Мама открывает шкаф.

На внутренней стороне дверцы зеркало в полный рост. В нем отражается половина меня; я рассечен зеркалом ровно посередине. Оказывается, мои честные глаза делают меня похожим на психа. Воротник моей рубашки с крокодильчиком завернулся.

Мама загораживает мне вид, доставая из шкафа одежду.

— Оливер, я поехала кататься на сёрфе, — говорит она и поворачивается ко мне.

— Ясно. Смотри не утони, — отвечаю я.

Она смотрит на меня.

— Мне надо переодеться, — говорит она.

— А, — говорю я. Она хочет, чтобы я вышел из комнаты. А обычно переодевается с открытой дверью. Я много раз видел ее невыразительное белое белье. И до сих пор это не было проблемой.

Выхожу из комнаты, пятясь, как дворецкий, и закрываю за собой дверь. Спустившись вниз, сажусь в гостиной. Слышу, как она ходит наверху. Жду, что она что-нибудь сделает. Папа подъезжает к дому, вернувшись с покупками.

— Это он, — кричу я, — можешь поговорить с ним.

Она ждет в коридоре, наблюдая за ним через витражное стекло внутренней парадной двери.

Когда папа доходит до середины тропинки, неся в каждой руке по три пакета, она вылетает на улицу и бежит по ступенькам. Его губы двигаются, но она не слушает его и, наклонившись от ветра, бежит к машине, выдергивает ключи из багажника, закрывает его, садится и уезжает. Папа, ссутулившись, стоит как вкопанный посреди дороги с полными сумками в руках. У него одинокий вид.

Я поднимаюсь наверх, открываю шкафчик в ванной и пересчитываю тампоны. Вот уж не думал, что когда-нибудь выясню, что у моей матери размер «суперплюс». Это означает, что во время менструации у нее выделяется от двенадцати до пятнадцати граммов менструальной крови, что равно двенадцати — пятнадцати изюминам.

Мама использует тампоны фирмы «Натракер». В инструкции картинка, на которой изображена стройная женщина с безразличным лицом в очень коротком платье. Она закинула одну ногу на стул. На второй иллюстрации — это крупный план — женщина уже обнажена, а кожа ее прозрачна. Она вставляет тампон; в ее матке нет ничего, напоминающего плод.

Осталось восемь тампонов. Быстро вспоминаю свои наблюдения. Вторая неделя — восемь тампонов. Четвертая неделя — восемь тампонов. Шестая неделя — восемь тампонов. Даже график строить ни к чему.

Во время исследований я обнаружил, что есть и другие причины, почему у женщин не наступают месячные: стресс, занятия спортом, гормональный дисбаланс. Все три вполне годятся для мамы. Но все же действия надо предпринимать немедленно.

Я решаю позвонить Джордане: вполне реально спасти отношения двух пар за один вечер. Я понимаю, что в последнее время мы почти не общались.

— Алло?

— Привет, это Оливер.

— О, привет, дорогой, рада слышать твой голос! Как ты? — Это мама Джорданы, Джуд. Она очень любит начинать предложение с восклицания «О!».

— В порядке, спасибо. Не знал, что вы выписались из больницы.

— Да, на прошлой неделе. Разве Джо тебе не говорила?

— Нет, забыла, наверное. Что ж, надеюсь, вам лучше.

— О да, намного лучше, спасибо. Джо принимает ванну.

— Хотел спросить, не согласится ли она сходить в поход. Разобьем лагерь на пляже.

— О, как романтично! Наверняка ей понравится. А куда?

— В Ллангеннит.

— Хмм, далековато для похода. Может, я вас подвезу?

— Было бы здорово.

— А кто еще поедет?

— О, мы там должны встретиться кое с кем. — Если хочешь произвести впечатление на человека, надо подражать его манере речи. Это тонкая лесть.

— Ну, ужин не раньше полшестого, так что я заеду за тобой в полседьмого, хорошо?

— Отлично.

— Ну тогда увидимся.

— До скорого.

Я сижу на скамейке перед домом с рюкзаком за спиной. В рюкзаке спальник, дневник, ручка, плавки, зубная щетка и презерватив «Троянец». Небесно-голубой «воксхолл» Джорданиной мамы медленно едет вниз по улице. Я машу рукой, но Джуд промахивает мимо и останавливается у восемнадцатого дома.

Спускаюсь по ступенькам и бегу по дороге им навстречу. На бампере их машины две наклейки: уэльсский дракон и эмблема национального парка Пенсинор. Забираюсь на заднее сиденье. Джуд говорит: «О, привет, дорогой», — будто страшно удивлена меня видеть. Джордана молчит; она сидит на пассажирском сиденье и переключает радиостанции: «Радио Суонси», «Красный дракон», «Волна», «Радио-1». Джуд морщится; каждый раз, когда раздается шум, она щурится.

— Выбери что-нибудь одно, Джо-Джо, — говору она и трогается с места.

Сажусь в середине: так я могу видеть их шеи через отверстия в подголовниках. Изучаю выбритый участок на голове Джуд и шрам в форме буквы «S», заросший пушком.

— Как вы себя чувствуете, миссис Биван?

— Неплохо, Оливер. Спасибо за заботу. — Не сводя глаз с дороги, она гладит Джордану по колену. — Моя девочка ухаживала за мной.

Заворачиваем за угол, и в ветровое стекло бьет яркое солнце. Джордана и Джуд одновременно опускают козырьки; со стороны Джорданы зеркало, но она не смотрит на себя. На ней ее нелюбимый свитер и черные джинсы.

Я разглядываю шею Джорданы сзади. На ней нет ни стрий, ни шелушения за ушами, ни перхоти в волосах, убранных в хвостик Она становится симпатичнее, в то время как я остаюсь на том же уровне привлекательности. Это нехорошо. Ясно, что она задирает нос — ведь на ней ее самый нелюбимый свитер.

— А как твои родители? — спрашивает Джуд.

— У папы много работы, а мама ездила в отпуск.

— Они не вместе поехали?

— Нет. Она была в медитационном центре: они там не разговаривают и не смотрят друг другу в глаза.

— Прямо как мы, когда вместе ездим в отпуск, да, Джордана?

Джуд громко смеется. Джордана вздыхает.

Я продолжаю разглядывать шрам на голове Джуд и представляю, каково было бы отодрать кожу, заглянуть внутрь и увидеть пульсирующую опухоль размером с мячик для гольфа.

— Вы, наверное, рады, что врачи так хорошо поработали, — говорю я.

— О, неужели Джордана тебе ничего не сказала? Они удалили столько, сколько можно, но боялись навредить мне, поэтому немножко осталось. Могут возникнуть проблемы в будущем, но пока все в порядке.

— Поздравляю, — говорю я и представляю, как опухоль в ее голове оценивает свое новое положение и решает медленно расти.

Мы подъезжаем к выступу горы, где находится местный кемпинг. Слева — фургоны на бетонных блоках, которые находятся тут постоянно, справа — две большие площадки, заставленные «жуками», «фордиками» и палатками разных размеров. Там также стоит красно-белый фургончик «фольксваген» с поднятой крышей-гармошкой.

— Ты только глянь, Джо, тут как в шестидесятых. Вдали по песчаным дюнам ступают сёрферы; у некоторых гидрокостюмы расстегнуты до талии, они идут, качаясь и спотыкаясь на ветру. Мы замедляем ход у шлагбаума — он поднимается с таким звуком, будто кто-то выпускает газы, — а затем Джуд заезжает на парковку для автомобилей, присыпанную гравием и песком.

Какой-то парень стоит на коленях над доской для сёрфинга, натирая ее специальным воском. Парочка курит в пузатом «моррис минор» с закрытыми окнами.

— Желаю повеселиться, — говорит Джуд, глядя на картонно-серые облака через ветровое стекло.

Приметив прямоугольную крышу серебристо «вольво» Грэма в конце площадки, ставлю палатку другом конце, обосновывая свой выбор тем, что «в случае дождя мы меньше промокнем».

Мы молча спускаемся к морю. Я надел капюшон для маскировки. Маслянистый туман ползет с моря и висит низко над землей, так, что конца пляжа не видно — он мог бы быть бесконечным.

Джордана идет впереди и выглядит очень романтично в густом тумане. Я следую за ее невнятным силуэтом, слушая плеск набегающих волн. Песок становится темнее. Я ускоряю шаг и догоняю ее.

— Твоя кожа стала лучше, — говорю я.

Она делает вид, что не слышит. Решаю выразиться более цветисто:

— У тебя просто шикарная кожа!

Она ускоряет шаг. Тогда я пытаюсь продемонстрировать, какой я внимательный бойфренд, проявив познания в интересующей ее области.

— Все дело в окружающей среде, твоей новой диете, или ты попробовала новый стероидный крем для лечения атопической экземы?

— Заткнись, Оливер, — фыркает она.

И это первое, что я сегодня от нее услышал.

Мы подходим ближе к морю, и я вижу бурление больших волн. У них неровные гребешки, они двигаются с разной скоростью, а задние заглатывают те, что спереди. В водовороте сёрфер бросает доску, набегающая волна раздувается и взрывается, как лопнувший прыщ.

Прямо перед нами из воды появляется туловище: склоненная голова, сутулые плечи. По силуэту гидрокостюма вижу, что у фигуры просматривается грудь. Женщина устало держится за доску, как за всплывшие останки потопленной торпедой субмарины.

Когда становится достаточно мелко, чтобы она могла облокотиться о доску, она поднимает ее из воды, кладет под мышку и ступает через череду маленьких агрессивных волн. Доска попадает под боковой ветер, и женщина падает на колени, как пьяная, подняв кучу брызг.

Она вытирает пену с лица, и я понимаю, что это моя мать. Схватив Джордану за руку, я тащу ее дальше вдоль пляжа; она сопротивляется.

— Что ты делаешь? — кричит она.

— Пойдем — так делают все парочки, — отвечаю я.

— Что?!

— Будем бежать по пляжу, держась за руки. Доверься мне!

— Оливер, отвали — я не шучу!

Она упирается пятками в песок. Я тяну ее за руку.

— Пожалуйста! — Мама ступает по мелководью прямо у Джорданы за спиной.

Джордана дергает меня за запястья и вырывается. Подходит и ударяет меня по плечу. Больно. Я убегаю, и, к счастью, она бежит за мной и на бегу бьет меня ногами. Так делают все парочки.

Отойдя на безопасное расстояние, оборачиваюсь: мама, теперь похожая просто на пятно в тумане, стоит на коленях и отстегивает ремешок на лодыжке.

Джордана бьет меня в щиколотку. Интересно, узнают ли мама и Джордана друг друга, встретившись не у нас на крылечке? Я тщательно следил, чтобы их встречи носили короткий и безличный характер. На прошлом родительском собрании мы с Джорданой досконально спланировали наши маршруты передвижения таким образом, чтобы наши родители не наткнулись друг на друга. Я велел ей быть осторожной, потому что мои быстро поговорят с учителями технических предметов, но затянут бесконечную волынку с гуманитарными. Джордана и ее предки начали с учителя математики, а я со своими — с рисования, и мы обошли всех учителей по часовой стрелке.

Стемнело. С нашего приезда появилось много людей. Пламя костров вздымается и бьется на ветру; палатки расставлены кучками. Занавешенные окна фургонов светятся изнутри.

Я купил нам еды в фургончике, торгующем фастфудом: любимый пирог всех британцев, куриный с грибами. Джордана покрасовалась перед продавцом местного магазинчика своей идеальной кожей и выторговала бутылку черносмородиновой «Бешеной собаки»[26].

Мы стоим у палатки. Она направила фонарик себе под подбородок. Вокруг ее губ фиолетовая каемка от «Бешеной собаки». Я не пью, потому что хочу контролировать ситуацию.

В другом конце кемпинга рядом с «вольво» Грэма в темноту вздымается большой костер.

— Кто я? — Она начинает бегать кругами, вытянув руки, как аэроплан. — Я свободна и влюблена! — смеется она, делая вид, что ныряет и взмывает ввысь. — Кто я? — Она в истерике. Я иду к ней.

— Я — это ты.

Она идет на сближение, задевая мой нос кончиками пальцев.

— Я — это ты.

На мгновение ветер доносит до нас неумелые аккорды гитары.

Джордана почти допила свою «Бешеную собаку». Неожиданно она предлагает и мне. Я делаю глоток, но она вырывает бутылку.

— Нет уж, хватит.

Она оглядывается и, заметив костер Грэма, вприпрыжку бежит к нему.

Я иду за ней на расстоянии, стараясь не попадать в круг света от костра. Грэм и еще четверо розовощеких парней сидят на раскладных походных стульях, расставленных кругом. У них три упаковки пива. Интересно, где мама. В одной из соседних палаток горит свет.

— Поделитесь косячком. — Джордана говорит неестественно громко.

— Где ваши манеры? — спрашивает один из парней. — Скажите «пожалуйста».

— Пожалуйста, дядечка хиппи.

Джордана вдыхает дым, и ее плечи вздымаются. Она отдает сигарету обратно парню, поворачивается и бежит ко мне. Целуя меня в губы — впервые за несколько недель, — она выдувает дым мне в горло. Я закашливаюсь; она смеется.

— Ух, забористая, — говорит Джордана.

Мои бронхиолы щекочет изнутри.

Ветер приносит обрывок трансовой музыки глухой пульсирующий бас и мелодия, похожая на сработавшую автосигнализацию. Джордана оглядывается пытаясь определить, откуда музыка. Разворачивается на триста шестьдесят градусов, замирает и смотрит на парковку, которая пуста, не считая двух стоящих рядом машин.

— Я иду туда, — говорит она и показывает на машины.

— Ясно.

— А ты иди занимайся тем, что делают парочки, — и она убегает, изображая самолет широко расставленными руками.

Я поднимаюсь вверх по холму, двигаясь зигзагами между палаточными веревками в свете костров. Сажусь у входа в палатку и пытаюсь составить план: как спасти отношения двух пар за один вечер.

Спустя некоторое время слышу женский вой. Я знаю, что это мама, потому что она, когда напьется, начинает исполнять лучшие хиты Кейт Буш. Звук совсем рядом.

Выглядываю из незастегнутой палатки. Она поет «Женскую работу». Я не вижу ее лица, только бегающий луч фонарика: она пошатываясь идет к туалетам в дальнем конце кемпинга. Ряд окошек-иллюминаторов, ярко подсвеченных изнутри, делает постройку похожей на приземлившийся корабль пришельцев.

Как только она оказывается внутри, выхожу из палатки и направляюсь в центр кемпинга, держась подальше от света, отбрасываемого окнами туалетного блока. Через открытую дверь мне видно все, что происходит в женском туалете. Там шесть раковин и над каждой зеркало. Я осторожен и держусь на безопасном расстоянии. Мама достает зубную щетку. Она единственная из моих знакомых, кто чистит язык и все время давится при этом.

Иногда я не чищу зубы несколько дней подряд, и они становятся похожими на замшелые булыжники каменной стены. Раньше мама засекала время, чтобы проверить, что я чищу зубы, как следует: стояла над раковиной и постукивала по циферблату наручных часов. Из чувства противоречия я чистил только нижние зубы. Так я ощущал себя независимым. Засыпая, я облизывал покрытые налетом верхние моляры и знал: я плохой мальчик.

Она полощет рот и кладет щетку в карман серой спортивной кофты. На ней широкие черные льняные брюки и кроссовки «Рибок». Интересно, Грэм будет чистить зубы? Вспоминаю угольно-черное семечко, застрявшее между его большими желтыми клыками, наползающими один на другой.

Мама наклоняется к зеркалу. Указательным пальцем она оттягивает кожу под правым глазом, точно хочет снять контактную линзу. Она подносит лицо совсем близко к собственному отражению в зеркале и дышит на него алкогольными парами.

Бутылка пива, покосившись, стоит в мыльнице. Она делает глоток. Вытерев конденсат рукавом, мама изучает свое отражение и проводит рукой от подбородка до горла. Затем берет бутылку и допивает пиво одним глотком, что достойно восхищения. Поворачивается к выходу — ко мне. Я бегу к изгороди и делаю вид, что отливаю. Слышу звук брошенной в мусорный бак пивной бутылки.

— Эй, извините, — говорит она. Не знаю, с кем мама разговаривает. Она стоит довольно близко от меня. — Вы знаете, что решили отлить совсем рядом с туалетом?

Значит, со мной. Я притворяюсь, что держу в руках пенис.

— Что, два шага трудно пройти, козел гребаный?

Не знал, что мама умеет ругаться. Кажется, она действительно зла. Жду, пока стихнут ее шаги, и оборачиваюсь. Вдали подрагивает тусклый свет ее фонарика: она прыгает через палаточные веревки.

Я двигаюсь к краю площадки, держась в тени у живой изгороди. Мама скрывается в ярко освещенной палатке: наверное, там горит лампа, а не фонарик, подвешенный к куполу.

Тихо подкрадываюсь на расстояние нескольких шагов к краю палатки — достаточно близко, чтобы вмешаться в разговор, не повышая голоса.

— От тебя пахнет фтором, — раздается мужской голос. Это Грэм — валлийский акцент усилился, но американский все еще проскакивает.

— Вкусные химикаты, — отвечает мама.

Он смеется.

— Лучше попробуй мою пасту с фенхелем. Знаешь, сколько фтора и так добавляют в воду из-под крана?

— Слишком много?

— Фтор является канцерогеном и мутагеном, он вреден даже в небольших количествах.

— В отличие от пива?

— Именно.

Пшикает бутылочная пробка.

— Спасибо.

Снова пшик.

— Твое здоровье. — Они говорят это одновременно. Звук стекла о стекло.

Лампа раскачивается; их силуэты искривляются и меняют контуры.

Я шагаю ближе и задеваю каблуком веревку, которая издает звук лопнувшей струны, как один из инструментов, на которых играют во время занятий капоэйрой.

— Кто там? — спрашивает мама.

Я замираю.

— Кто это? — повторяет она.

— Какой-то придурок, — произносит Грэм.

— Эй! — зовет мама.

Я быстро оборачиваюсь, натягиваю капюшон и бегу к темной живой изгороди на краю площадки. Пытаюсь представить, что папа бы подумал обо всем этом. Боюсь, что он может сказать, что в современном обществе нет ничего особенного, если твоя жена в палатке с другим мужчиной. Папа наивен, как малое дитя.

Чипс говорит, что, если девчонка легла с тобой в один спальный мешок, это уже можно расценивать как согласие. Чтобы их застать, придётся быть куда осторожнее. Жаль, что фотоаппарат и диктофон остались дома.

Представив, что палаточные веревки — это лазерные лучи системы охраны, начинаю мыслить, как грабитель, передвигаясь бесшумно, словно кошка. Клитор моей матери — бесценный алмаз. Тихо приближаюсь к палатке Грэма и сажусь на корточки на расстоянии прыжка от входа.

— Как это выключается? — не может пенять она.

— Надо повернуть, — объясняет он. — Дай я. Можно сделать потемнее.

Свет тускнеет и становится как от свечи. Силуэты меркнут.

— Спасибо, — отзывается мама.

— Не за что.

— Где же романтическая музыка?

— Заткнись, — бормочет он, — снимай футболку.

Уверенные мужчины привлекают женщин. А папа слишком часто разрешает маме сесть за руль. Шуршит спальный мешок.

— Тебе удобно? — он притворяется, что ему не все равно.

— Угу, — отвечает она.

«Угу» — это мое слово.

— Хорошо.

Тихие шлепки.

— Расслабься, — просит он.

— Ммм.

У меня опять возникает такое чувство, что череп, легкие и внутренности заполняют строительной пеной.

— О, — произносит она.

Затем следует выдох с облегчением. Никаких неуклюжих звуков и скрипа мебели, как когда мама занимается этим с папой. Так и знал, что у них будет тантрический секс. Они делают это почти бесшумно.

— Я чувствую, что ты напряжена, — замечает он.

Он только что сказал это. Действительно произнес эти слова. Мне хочется вырвать колышки и скинуть их вместе с палаткой в канаву или запрыгнуть на капот «вольво» и плюхнуться сверху на палатку.

— Здесь? — спрашивает он.

— О да. — Ее дыхание становится прерывистым.

Никогда не хотел ее так ненавидеть.

— Хорошо?

— Ммм.

— Не слишком сильно?

— Нет, в самый раз, спасибо, — отзывается она.

Мне хочется ее убить.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно сказал он.

Я тихо отхожу в сторону.

— Ммм, — бормочет мама. И снова: — Ммм, — как актер в рекламе, пробующий суп из кубика. Мое сердце превратилось в холодный застывший камень. — Ааа, — стонет она.

Мое тело превратилось в панцирь. Встаю и поворачиваюсь, чтобы уйти, но ноги не слушаются. Кажется, я стал инвалидом. Теперь мне нужен будет круглосуточный уход. Каким-то образом все же удается сдвинуться с места: Ноги шагают сами. Прохожу мимо тлеющих угольков в костре у подножия холма. Перешагиваю через шлагбаум, ведущий на парковку. Смотрю на часы — семнадцать минут второго — и представляю их совместный тантрический оргазм. «Множественный» — слишком слабое слово, чтобы описать оргазмические волны, начинающиеся от пальцев ног, пульсирующие в животе и наполняющие все тело, превращая его в газ. Оранжевые мотыльки облепят всю липкую ленту. Черви выползут на поверхность и будут копошиться в грязи.

Папа не поймет. Он из тех, у кого на носу следы от очков. Он знает наизусть телефон дорожной службы городского совета Суонси.

Смотрю на часы — восемнадцать минут второго. Папа продержался бы десять минут. Слышу техно-музыку. Она похожа на ритмичное покашливание, машины все еще стоят рядом, близко друг к другу, в маленькой горит «вежливый свет». (Когда папа приехал из Бостона, он сделал мне лучший подарок, который только можно представить: подборку дурацких слов, которыми американцы называют обычные вещи. Самые известные я уже знал — дорожка вместо тротуара, портплед, а не чемодан, комната отдыха, а не сортир — но «вежливый свет» вместо лампочки сразил нас обоих.) На переднем сиденье два парня, оба старше меня; один опустил голову на руль.

Шагая по гравию, я слежу за горящим кончиком сигареты, то вспыхивающим, то гаснущим в темноте, — косяк передают из одной машины в другую. Он подскакивает, как красная точка от лазерного прицела снайперской винтовки.

Подобравшись на несколько метров, я внезапно слепну, или умираю, или возвращаюсь в утробу, или впадаю в кому, или испытываю электрошок. Или они просто включили фары. На фоне эйфорического транса раздается сочувственный смех. Они приглушают фары; на моей сетчатке выжжены четыре телеэкрана с помехами.

Подхожу к боковому окну маленького «фиата» со стороны водителя. Сидящие в машине выключают «вежливый свет». Стою у окна некоторое время — через стекло ничего не видно. Окно чуть опускается, и в нем появляется пара полуприкрытых глаз.

— Пароль! — парень пытается перекричать музыку.

Вопрос слишком конкретный, и в пустой голове возникает мысль лишь о том, как мать кувыркается с Грэмом. Представляю, какой запах стоит в их палатке: как если чихнуть на руку и потом понюхать. Пытаюсь сосредоточиться. На приборной доске пустые пакетики от кукурузных чипсов «Монстры» и нераспечатанный йогурт. Джорданы нигде нет.

— Монстры, — говорю я в дырочку.

Они смеются. Понятия не имею, почему. Окно опускается рывками. Мне протягивают смятый косяк.

— На твоем месте я бы пошарил на заднем сиденье той машины. Кажется, Миффи подкатывает к твоей подружке.

Я огибаю обе машины, держа косяк в руке, как олимпийский огонь. Капот «фиата» трясется от басов. Рядом с ним красная «мазда»; на заднем стекле две наклейки: «Сёрферы против токсичных отходов» и «Страха нет».

Открываю заднюю дверцу и заглядываю внутрь. Там темно, но я все равно узнаю Джордану — она сидит на пассажирском месте спереди, горячо втолковывает что-то водителю и не прерывается, чтобы нас познакомить.

Выжидаю немного, пока меня пригласят присесть, но этого не происходит, поэтому я забираюсь на середину скрипящего от песка сиденья и тихонько закрываю дверцу. В машине нет ремней безопасности. Пахнет сохнущими полотенцами, горелым пластиком и табаком.

— …а когда она проснулась, у нее во рту был металлический вкус, — говорит Джордана. — Это так странно.

— Вот зараза, — говорит парень и медленно качает головой. Наконец он поворачивается ко мне: — А ты что скажешь? Я Льюис.

У него короткие золотистые волосы и лицо в крупных веснушках, как блинчик.

— Привет. Я Олли.

— Ты будешь докуривать этот косяк? — спрашивает он.

Я все еще держу его вертикально, как адвокат вещественное доказательство во время суда.

— Да, конечно. — Засовываю косяк в рот. Я осторожен и не затягиваюсь слишком глубоко. Я видел много фильмов, согласно которым стоит один раз закашляться, затянувшись косяком, и твоя девчонка тут же тебя бросает. Легкие натягиваются, как пакет с попкорном в микроволновке. Делаю быстрый выдох; ноздри горят. Я напрягаюсь и глотаю дым.

Передаю косяк Джордане в знак примирения. Она едва смотрит на меня и сжимает сигарету всеми пятью пальцами. Она какая-то притихшая. Глубоко затянувшись, она выдыхает столб дыма, похожий на тот, который остается после улетевшего Супермена.

В соседней машине ребята трясут головами под музыку: двое на переднем сиденье и один сзади.

— Ну и что, она потом изменилась? — продолжает Льюис.

Джордана на минуту задумывается над вопросом, что, как я знаю, ей не свойственно.

— Наверное, чуть-чуть, — отвечает она. — Мама стала говорить всякие странные вещи: например, что ей кажется, будто в ее голове забыли ножницы во время операции. Это она серьезно говорила.

— Жуть, — присвистывает Льюис.

— Ты мне не рассказывала, — встреваю я.

Она смотрит на меня секунду и продолжает.

Но хуже всего то, что мне стало ее жалко, как будто это я взрослая. Ужасное чувство.

Я наблюдаю за Джорданой, когда она разговаривает, и у меня возникает такое чувство, словно она играет роль, как будто только что придумала свою новую личность. Она не то чтобы говорит неубедительно, но я никогда прежде не видел ее такой многословной. Потом я вспоминаю: Джордана выпила целую бутылку «Бешеной собаки».

— Вот уж не повезло, — говорит Льюис.

Я киваю.

— Ага.

— Никому не понравится мысль о том, что мать уязвима, — добавляет Джордана. Когда она открывает рот, я вижу ее фиолетовый язык.

Мне хочется, чтобы она говорила дальше. Даже если она притворяется, если она придумала себе новый образ, мне все равно кажется, что мы с ней поладим — я и новая Джордана. После той прогулки в ботаническом саду, когда она сравнила пламя со слезами, я подумал: все, игра окончена, и она скоро примется собирать цветочки, замечать стариков на улице и работать по субботам в благотворительном обществе. Но теперь вижу: все иначе. Я вдруг понимаю, что мы с Джорданой никогда вместе не напивались. И есть вещи, о которых мне хочется ее расспросить. Я начинаю:

— Мне вот интересно, твои родители стали лучше ладить после опе…

— Ну все, хватит! — Парень с пассажирского сиденья соседней машины заглядывает к нам и встревает в разговор. — Что вы тут сопли развели? Давайте поговорим о приятном.

Джордана сжимается в комок.

— Тихо, тихо, приятель, — говорит Льюис водителю детским голоском. Он берет у Джорданы косяк я жду что он затянется, но он этого не делает — и передает парню через окно.

Часы на приборной доске показывают 1:23. Папа был бы уже на полпути. Выглядывая в открытый люк вижу мигающие звезды и прорехи в бегущих облака.

— Оливер, а ты катаешься на доске? — спрашивает Льюис.

Перед глазами возникает картина: мама и Грэм в волнах, затянутые в гидрокостюмы.

— Нет, — отвечаю я. У Льюиса разочарованный вид. Пытаюсь исправить ситуацию: — Зато моя мама катается.

— О. Так зачем ты приехал в Геннит?

Джордана оборачивается и пристально смотрит на меня. Я прикидываю варианты ответов, и все кажутся дурацкими:

Хочу оценить сексуальные способности бойфренда своей матери.

Океан притягивает меня; его загадочность приносит успокоение.

Нам нужно было укрыться от суеты и шума современной жизни в Суонси.

— Хотел побыть наедине с Джорданой, — отвечаю наконец.

Джордану всю передергивает.

— Это дело хорошее, — говорит Льюис. — Я тебя понимаю. Она классная.

Последнее он произносит, обращаясь к Джордане, а не ко мне. У него маленькая светлая челка, похожая на набегающую волну.

Я смотрю на Джордану, ожидая, что она покраснеет, но этого не происходит. Пытаюсь придумать умный ответ, туше, но часы показывают 1:24, и это меня отвлекает. Уже шесть минут. Папа бы сейчас начал думать о чем-нибудь отвратительном — старческих гениталиях, например, — чтобы выиграть время.

Смех и крики перекрывают музыку. Парень с пассажирского сиденья соседней машины заглядывает к нам. У него восторженный вид.

— Эй, гляньте, ребята, как Данно скрутило, — говорит он.

Я смотрю на парня с заднего сиденья соседней машины. У него лицо как у мертвого — настоящего сине-белого трупного цвета. Он невидяще уставился на меня через стекло.

Льюис начинает смеяться. Джордана тоже смеется, покачиваясь на сиденье. Я откидываюсь на спинку и оглядываюсь. Ребята на переднем сиденье соседней машины поворачиваются лицом друг к другу и начинают читать рэп. Играет песня из сериала «Король хип-хопа в Бель-Эйре»[27].

— Ребята, может, не надо, а? — говорит труп, но они не прекращают. Кадавр закрывает уши руками.

Джордана и Льюис хихикают. Я хочу, чтобы мне тоже было весело. Пытаюсь подумать о чем-нибудь смешном, но единственное, что приходит на ум, — анекдот, который якобы рассказывает Грэм своим приятелям: знаете, в чем разница между Джилл Тейт и гидрокостюмом? Смотрю на часы: 1:25.

Когда на тебе гидрокостюм, писать нельзя.

Вспоминаю то, что было написано в Интернете. Так как моя мать с Грэмом явно решили установить мировой рекорд, к этому моменту они наверняка уже отбросили все ментальные, эмоциональные и культурные условности, чтобы позволить свободно течь жизненной энергии Вселенной.

Джордана и Льюис по-прежнему над чем-то смеются. Их головы трясутся. Я пробую засмеяться.

— Ха-ха-ха, — произношу я.

Смотрю на небо — вдруг там что-нибудь смешное? Вверху медленно ползет тусклый спутник. Прикидываю, что можно было бы увидеть через шпионскую камеру.

Я вспоминаю, что тантра — это космическое единство противоположностей, необходимое для создания заряда, соединяющего первичную энергию, из которой рождается все во Вселенной… и единство всего сущего.

Ребята в соседней машине перешли ко второму куплету.

Основное различие между обычным невежественным сексуальным актом и тантрой в том, что секс становится священным, божественным, если чувствовать сердцем и телом, а не только умом.

Я подскакиваю на сиденье вверх и вниз.

1:26. Через две минуты сексуальный рекорд моего отца будет побит. И все, конец. Достигнув просветления, назад уже не вернешься. Нельзя просто взять и захлопнуть крышку.

Джордана так хохочет, что ей стало трудно дышать. Ее грудь трясется. Голова как будто разболталась на плечах. Льюис все время смотрит на нее и тоже хохочет. Она вытирает глаза. Со стороны можно подумать, что она плачет.

У меня осталось всего полторы минуты. Согласно моему личному рекорду, установленному в день спорта в прошлом году, мне понадобится примерно тринадцать с половиной секунд, чтобы пробежать сто метров до шлагбаума. Пропади все пропадом.

— Можешь забрать ее себе! — кричу я Льюису.

Он смеется. И прикладывает ладонь к уху, делая вид, что не слышит меня из-за шума.

— Она твоя! Ты выиграл! — говорю я.

Он по-прежнему улыбается. Соскользнув с сиденья, открываю дверь и выхожу из машины. Дверь захлопывается с треском — нечаянно, — и я начинаю бежать. Ноги как резиновые. Голова пылает. Надеюсь, я бегу в верном направлении — к шлагбауму, знак которого еле виден в темноте. Ловко преодолеваю шлагбаум.

У почти потухшего костра останавливаюсь, чтобы отдышаться. Среди пепла тлеет бревно. Пустые бутылки из-под пива аккуратно расставлены в картонных коробках. Животных звуков внебрачного секса не слышно, но меня это и не удивляет. Тем, кто достиг такого Уровня тантрического мастерства, уже не нужны внешние проявления страсти — стоны, крики. Они делают это молча и совершенно спокойно — единый объект света и концентрации, медленно нарастающая волна.

Смотрю на часы и жду, когда минутная стрелка подпишет бракоразводное соглашение.

Двадцать девять минут второго. Нашей семьи больше нет.

Я стою среди пепла догоревшего костра. Закрываю глаза и концентрируюсь на дыхании. Подстраиваю вдохи под далекие звуки прилива.

Постепенно я начинаю понимать вещи в перспективе…

* * *

Зря я думал, будто мама не понимает, что делает. Если бы я обращал меньше внимания на детали, то мог бы увидеть — в этот самый момент — редчайшее явление, красоту двух существ, слившихся в безупречном единстве, солнечное затмение в свете фонаря. Не так сложно представить, как Грэм и Джилл будут вести кочевую жизнь, следуя за волной в гармонии с циклами жизни и смерти, сознания и тела, луны и приливов.

Может, именно такая встряска нужна и папе? Его необходимо столкнуть с привычной дорожки, заставить начать новую жизнь. Например, он мог бы работать с деревом. У него лицо плотника. Пусть он будет одинок, но счастлив, обосновавшись в Брекон-Биконс в окружении своих деревянных скульптур. Его работа будет посвящена темам перерождения, истории и человеческого тела. А когда я вырасту, мы будем говорить о дереве, мясе и валлийском регрессе. Я умею приспосабливаться.

Медленно подхожу ближе к их палатке. Оттуда все еще раздаются звуки:

— Ааа, — постанывает моя мать.

Трава мокрая. Поскольку мне кажется, что придется задержаться здесь на некоторое время, я ложусь на землю и заползаю под «вольво» Грэма — там сухо. Пахнет маслом и бензином. Прямо у меня перед глазами какие-то трубки. Из палатки доносится шуршание.

— Спасибо, — благодарит мама, — как будто десять килограммов сбросила.

Секс — отличный вид физической нагрузки. Они снова шуршат.

— Мне нужно тренироваться. Хочу еще поучиться рефлексологии.

— Здорово.

— Это очень точная наука — изучение различных точек. Там есть еще курс про масла и ароматерапию, но тот, который я собираюсь пройти, более практический.

Не подмешали ли в ту сигарету с марихуаной формальдегида? Мое осознание вещей в перспективе оказалось простой игрой света.

Чипс изучал техники соблазнения. Массаж и прочие виды физического контакта приводят женщину в состояние «боевой готовности». Это означает, что она достаточно возбуждена физически и эмоционально и можно перейти к делу.

— Со мной учатся такие интересные люди. Есть одна парочка старых геев, которые… — Его что-то отвлекает. Джилл? Господи, что ты дела… — Он опять замолкает. — Джилл, это плохая идея. — Грэм как будто читает заранее заготовленный текст.

Мама вздыхает, точно объяснения — ее тяжела работа, и отвечает:

— Да ладно тебе, Грэм, с самого начала все к этому шло. — Она говорит слишком быстро. — Мы оба знали, что это произойдет.

— Да, ты права, — соглашается он. Грэм очень доверчив.

Раздается звук расстегиваемой ширинки.

— О боже, — произносит он слегка напуганно, — нам надо поговорить.

Тот, кто писал ему реплики, явно халтурил.

— Шшш. — Ее голос как шелест волн.

Он резко вдыхает.

— О черт, Джилл. Я… нет… это… буду. — Он забыл нормальную речь. Шуршание спального мешка. — О, — постанывает он.

У меня снова возникает это чувство. Точно внутри меня полно той пены, которую выливают в стоки.

— Черт, Джилл… — Он все время повторяет ее имя.

В тусклом свете вижу, как натянулась ткань палатки вокруг колышков. Колышки похожи на кости на рентгеновском снимке.

— Ты хочешь меня, ты меня хочешь, — шепчет он, повторяясь. Папа никогда бы не вел себя так самонадеянно.

Она молчит — концентрируется.

— О-о, — стонет он.

Слышу тихий, но не прерывающийся звук — будто кто-то надувает матрас. Звук длится некоторой время.

— Ух Ух. Ммм, — вырывается у него. Он говорит «ммм», а не «мам».

Она не отвечает.

— Ты хочешь меня, ты хочешь меня… уух, — снова слышатся его слова. И опять: — Ууунх.

— Ну вот, — произносит она.

Он дышит как человек, у которого шок.

— Все.

Звук застегиваемой молнии. Мое дыхание остается спокойным.

— О черт, — голос у него какой-то грустный. Снова звук расстегиваемых и застегиваемых молний. Они решили заняться садомазохизмом. Ничего, бывает.

Кладу голову набок. Голая рука откидывает тканевую дверцу палатки. Рука тянется и вытирается о траву — сначала кулак, потом ладонь. Это мама. Правый рукав закатан до локтя. Она вылезает из палатки на четвереньках — вот он, регресс. На ней грязная серая футболка. Мама с трудом поднимается на ноги. Замечаю, что она не голая, а в спортивных штанах. Можно сказать, она одета. Только ноги босые. И она с трудом ими передвигает, пытаясь удержать равновесие. Сунув руку в палатку, нащупывает пушистый свитер. Он волочится по земле, а она, пошатываясь, уходит и пропадает из виду.

Жду, не выйдет ли Грэм вслед за ней. Может, они захотят продолжить свои занятия на пляже.

Но в палатке никакого движения. Я жду, наблюдаю и думаю о произошедшем.

Чипс говорит, что в массажном салоне на Уолтер-роуд за двадцать фунтов можно уединиться с женщиной, похожей на повариху из столовой, и она отдрочит тебе и покажет сиськи. Надо просить «макси-массаж».

Не могу поверить, что мог так ошибиться и подумать, что у мамы с Грэмом высокодуховное соитие. Со стороны это было похоже на те звуки, которые иногда можно услышать с последнего ряда нашего местного кинотеатра. Чипс говорит, что с того дня, как девчонка тебе отдрочит, до того, как разрешит все остальное, обычно не проходит и недели. Отсчет начался.

Вылезаю из-под машины. Три травинки слиплись и блестят от спермы. Мама не застегнула палатку. Слышу дыхание. Может, Грэм впал в медитативное состояние? Дыхание прерывистое, с присвистом. Замираю и слушаю. Звук нарастает и ослабевает. Заглядываю в палатку. Вегетарианские сандалии Грэма — наверное, купил новые — аккуратно стоят у входа. Через сетку вижу контуры его тела — он растянулся на спине и спит.

Тантра тут ни при чем. Это был дешевый пьяный перепихон, и Грэм даже не смог не уснуть, чтобы поведать о своих чувствах. Иногда даже мне требовалось больше времени, чтобы достичь оргазма, чем Грэму. Отказываюсь от мысли, что мама с Грэмом подходят друг другу и папе стоит стать плотником. Пусть космонавты видят вещи в перспективе. Беру сандалии Грэма и иду в том же направлении, куда отправилась мама. Перепрыгнув через шлагбаум, вижу неясное пятно, направляющееся в дюны. Бегу за ней, но не кричу. Две машины по-прежнему стоят на парковке, и красный кончик сигареты пляшет в темноте.

Я ступаю с гравия на песок, и бежать вдруг становится невозможно — ноги утопают в земле.

Дюны почти не освещены, есть только едва заметный контраст между темным небом и еще более темным песком. Каждый шаг делаю наугад. Ветер бросает песок в лицо; песчинки набиваются в уши. Кажется, я слышу, как кто-кто говорит «черт, черт», но ветер и волны тоже шумят, и к тому же я только что впервые в жизни курил марихуану.

Шагаю, пока ноги не начинают гореть. Мне уже хочется вырыть себе ямку и уснуть. Решаю не искать больше маму и похоронить сандалии в неглубокой могиле. Они песочного цвета. Он никогда их не найдет.

Усилием оттаскиваю себя подальше от шума моря, к огням кемпинга, которые все почти погасли. Две машины уехали. Небось развлекаются по очереди с моей подружкой. Я слишком устал, мне все равно. К тому же Льюис показался мне приятным парнем, он умеет слушать. Мне понравились его веснушки. У Джорданы бывали и похуже.

Возвращаюсь в палатку и вижу Джордану, которая спит поверх спального мешка. В прошлый раз я видел ее спящей во время нашей экспедиции в честь вручения бронзовых наград герцога Эдинбургского. Она не застегнула палатку. Я сидел у костра и смотрел, как она ворочается с боку на бок и чешется во сне.

Но теперь она спит, отвернувшись от меня, одетая, подтянув колени к груди и руки к подбородку. От нее пахнет черной смородиной.

Я не свожу с нее глаз и жду, когда же ее рука дернется к шее, чтобы почесать воспаленное место. Жду, когда она почешет ногтями между ног, — этот звук похож на шарканье наждачной бумаги. Но ничего не происходит Она лежит неподвижно.

Утром просыпаюсь и чувствую, что во рту пересохло. В палатке светло и жарко, как в духовке. Я один.

Выхожу и отправляюсь искать Джордану. Небо ясное, ветер слабый. Джордана болтает с какими-то новыми ребятами, собравшимися на парковке вокруг красного «гольфа». Даже с такого расстояния вижу, что на ней тонкая хлопковая майка, открывающая живот, и трусы от купальника. А сейчас не так холодно, чтобы ходить с голыми ногами. Она замечает меня и поспешно шагает по тропинке, чтобы поздороваться — или не допустить моей встречи с ребятами. Улыбается только губами.

— Доброе утро, — говорит она. Море шумит. Я смотрю на ее гладкие предплечья, молочно-белую шею.

— Я видела спящую женщину в дюнах — она была похожа на твою маму, как если бы та была бомжихой, — сообщает Джордана.

Разглядываю ее бедра, безупречный живот. Ни пятнышка.

— Что с тобой? — спрашивает она.

— Что с твоей кожей? — удивляюсь я.

Она просто красавица.

— Ты просто красавица.

Надо было сказать это вчера ночью.

— А я разве тебе не говорила? Ты оказался прав у меня аллергия на собак.

— Я оказался прав.

— Точно. Я сдала анализы. Она пристально смотрит на меня. — Надо сложить палатку. Мама уже едет.

По дороге домой Джордана ведет себя почти по-дружески. Говорит «пока» даже с некоторым сожалением. Поднимаясь в свою комнату, готовлюсь сделать катарсическую запись в дневнике. Но вместо этого обнаруживаю на последней странице витиеватый почерк Джорданы.

Слово дня: апофегма — короткое изречение, содержащее важную истину. (Всю прошлую неделю искала это слово, хотя уверена, ты его уже знаешь.)

Дорогой Оливер!

Я пыталась сказать тебе по телефону, но ты не слушал. И решила, что ты поверишь мне, только если это будет написано. Между нами все кончено.

Я все утро на пляже читала твой дневник. Как много я пропустила. Ты не говорил ничего о странных отношениях твоих родителей.

Я прочитала и твои мысли по поводу моего письма. Уверена, ты получишь высокий балл на экзамене по английскому. Ты почти не ошибся: я действительно беспокоилась, что моя мама умрет, и хотела, чтобы ты понял мои чувства. Я нашла для тебя новое слово, потому что думала, тебе понравится.

Мне было весело с тобой, но мы просто не подходим друг другу. Если тебе от этого станет легче, я рада, что ты был у меня первым. Дарю тебе свою зажигалку — она в мешке с грязным бельем.

А еще я хочу, чтобы ты знал, что у меня появился другой парень. (Не сёрфер.) Лучше, если ты услышишь об этом от меня, чем увидишь нас гуляющими около автостанции. Если мы в школе увидимся, попытайся не выглядеть слишком расстроенным. Я знаю, ты хороший актер.

Наверняка найдется кто-нибудь, кто полюбит тебя по-настоящему.

С любовью,

Джордана ххх

Делириум тременс[28]

Мне стоит подумать о вещах поважнее краха моих первых отношений. Любой взрослый скажет, что в моем возрасте это кажется концом света, а в сорок лет не будет значить ровным счетом ничего.

Бросаю дневник, отыскиваю зажигалку в пакете с грязным бельем и спускаюсь вниз. Родителей нет дома. Я заставлю Грэма понять, что он сотворил с моей семьей. Сделаю вид, что сошел с ума и способен на все. Я не ощущаю угрозы с его стороны, ведь вся суть капоэйры в том, чтобы не навредить противнику. Беру пустую бутылку из-под апельсинового сока и иду в погреб; наливаю по одной трети водки, яблочного и клюквенного сока. Никто не должен заподозрить подвоха.

Затем я беру свой рюкзак от «Рип Керл» и загружаю всем необходимым для грабежа со взломом: вешалка для одежды и пара утепленных перчаток. Туда же бросаю зажигалку и клюквенно-яблочно-водочную смесь.

Я бегу на автовокзал, сажусь на красный пластиковый откидной стул и жду автобуса в Порт-Эйнон. Путешествие займет час по прибрежной дороге с остановкой в Киттле, Оксвиче, Скерладже, Россили и Хортоне.

Мы с родителями никогда не ездим летом в Порт-Эйнон — там слишком много туристов, a местный паб — «Таверна контрабандистов» — освещается простыми лампочками, свисающими с цепей. Папа называет Порт-Эйнон «Таунхилл-Сюр-Мер»[29] Джордана ездит туда, когда у ее родителей не хватает денег на отпуск за границей.

Делаю глоток водочного коктейля. Делириум тременс — это галлюцинации, вызванные сильным алкогольным опьянением. Пью еще.

В деревне Россили водитель тормозит на остановке, хотя никто не ждет автобуса и не собирается выходить. Я смотрю в окно на пляж Россили — восемь миль темного песка и червь[30], повернувшийся головой к морю. Водитель и остальные пассажиры — две старушки — выходят и стоят под палящим солнцем. Водитель закуривает, поэтому я тоже выхожу. Подпрыгиваю и сажусь на красный почтовый ящик, чтобы лучше видеть берег. Палатки Ллангеннита сгрудились в дальнем конце пляжа. Сёрферы кажутся точками. Делаю глоток волшебного напитка.

Водитель автобуса заводит беседу с двумя старушками.

— Автобусная компания теперь называется не «Дэвис», а «Морганс». Целый парк новых автобусов закупили.

— А остановки? Остановки те же останутся? — спрашивает старуха с двумя костылями, у которой как будто нет позвоночника.

— Маршруты те же, и водители почти все остались.

— Так что же случилось?

— Новые хозяева, и все такое.

— А форма новая?

— Фиолетовая.

— О боже.

— А расписание?

— Новое расписание со следующей недели.

— Совсем новое? А как же старое?

— Можете выбросить.

— Как жалко.

Представляю сотни, тысячи ненужных расписаний. А что будет с теми, кто не знает об изменениях в расписании? Может, кто-то будет стоять на автобусной остановке под градом, дождем или сильным ветром и думать: скоро я буду ехать в уютном теплом автобусе. Время прибытия автобуса пройдет, и пассажир начнет недоумевать, не перепутал ли он чего, и сверится с расписанием. А дождь тем временем превратится в ливень с градинами размером с мозговую опухоль. Автобуса все нет и нет, и вот уже пассажир думает: может, я что-то сделал не так, чем заслужил это? Он начнет плакать и вытирать щеки, а потом облизывать пальцы, потому что когда-то кто-то соврал ему, мол, слезы остановятся, если их выпить. А вдруг автобус потерпел аварию, в такую-то погоду, подумает он, и все умерли. Разве можно думать плохо о покойных?

— Эй, парень, ты едешь или нет?

— Выше нос, дружок. Что за девчонка так с тобой обошлась?

У меня мощное слюноотделение. И я унаследовал от матери слабость слезных протоков.

Старушки приглашают меня сесть рядом, и я говорю: это просто ужасно, что автобусная компания решила сменить расписание и выдать водителям новую форму.

— Не беспокойся так, милок.

— Хотите водку с клюквенным и яблочным соком?

— Так вот почему ты такой смурной. Сколько тебе лет, мальчик?

Старушка на соседнем сиденье расплылась в глазах. Ее можно принять за девочку.

— Вас можно принять за девочку, — говорю я.

— Глянь-ка, Мири, кажется, у нас появился поклонник.

— Не вздумай забрать его себе, Элли!

И они смеются, как будто верят, что никуда автобусы не денутся. Зрение снова становится четким, а старухи старыми. У той, которая сидит рядом, очень длинные ресницы.

По мере приближения к Порт-Эйнону дорога резко сужается. В витрине почты полно всякого хлама: бирюзовые каменные драконы на деревянных постаментах, тряпичные куколки с букетами нарциссов и фигурки будд, расписанные вручную. Это моя остановка.

Коттедж Грэма с выкрашенными известкой стенами — Кайт-Хоул — стоит напротив кладбища. Название дома вырезано на доске, прибитой над дверью. Голубая дверь кажется маленькой, точно врытой в землю. Сад крошечный, но симпатичный: он окружен низкой каменной стеной и высокими кустами с трех сторон, а на лужайке вполне хватит места для занятий сексом. Подъездная дорожка пуста. Я делаю глоток водочной смеси.

Незаконное проникновение происходит на удивление легко. Я забираюсь на каменную стену и с нее прыгаю на плоскую крышу гаража. Окно в ванной закрыто, но не заперто. К моему удивлению, вешалке находится применение: с ее помощью я поддеваю окно и открываю его. На подоконнике четыре зубных щетки в стакане, электрическая щетка и два тюбика зубной пасты: фенхелевая и «Маклинз». Прямо под подоконником раковина. Сперва бросаю рюкзак.

Забираясь вперед головой, опрокидываю стаканчик со щетками. Затем встаю на руки, опираясь на краны, и неуклюже съезжаю по раковине на животе, плюхаясь на зеленый коврик.

Встаю и расслабляюсь. Сперва нужно пописать. Моя моча прозрачна, как родниковая вода. За собой не смываю, представляя, как Грэм садится на унитаз, и моя моча забрызгивает его ягодицы.

На стене рядом с туалетом фотографии Грэма с какой-то женщиной (это не моя мама): они на железнодорожной платформе в лыжных костюмах, в походных ботинках. На другом снимке они занимаются подводным плаванием, показывая в камеру поднятые большие пальцы; их окружает мерцающий шлейф из рыбешек.

Внизу кухня и столовая; это продолговатая комната с низким потолком, освещенная гудящими лампочками на проводах. Водка почти кончилась. В шкафчике под раковиной обнаруживаю экологически чистую жидкость для мытья посуды, совок и ведро для пищевых отходов. Компост переваливается через край: яичная скорлупа, шкурки от манго и чечевичная каша.

Рядом с терракотовой хлебницей подставка для винных бутылок, а в ней джин «Гордонс», виски в картонной коробке и бренди «Гран Резерва». Выбираю бренди.

В шкафу рядом с плитой обнаруживаю стакан-колокол. Наливаю себе дорогущего бренди. Я его даже не люблю.

Пролистываю ежедневник Грэма, который висит над телефоном. Нахожу вчерашнюю дату — суббота, тридцатое — и перелистываю на неделю вперед, на следующую субботу. Пишу карандашом: «Джилл Тейт. Глубокое проникновение». Отсчитываю двадцать четыре недели и пишу: «Последняя возможность избавиться от плода любви». Отсчитываю еще шестнадцать недель: «Появление на свет незаконнорожденного сына (дочери). Заметка: не забыть потискать сиськи Джилл, когда она будет кормить грудью».

Иду в чулан и через дверь попадаю в гараж. Там пахнет краской, воском для сёрфинга и сохнущим неопреном. Поверх трех деревянных балок плавниками вверх лежат две доски для сёрфинга. Гидрокостюм, как самоубийца, свисает со средней балки. Вдоль двух стен — полки, заваленные банками, валиками для краски, шпателями, бутылками с денатуратом, скипидаром, растворителем, длинными противопожарными спичками. Здесь есть пила, пластиковые мешки с гвоздями и шурупами, шампуры для барбекю, провода и садовый шланг, свернувшийся, как питон.

Беру денатурат и пилу и возвращаюсь на кухню. Кухня хорошо оснащена. В шкафчике обнаруживаю пароварку, приспособление для варки яиц-пашот и высокотехнологичную на вид терку для сыра. На столе стоит подставка с двенадцатью разнообразными ножами: шесть для мяса, два для чистки овощей, один для нарезки, один хлебный, ножницы и длинный тонкий нож, почти меч, предназначение которого мне определить не удается.

Я достаю из ящика для столовых приборов металлическую ложку и кладу ее в микроволновку так, чтобы снаружи не было видно. У Грэма микроволновка мощностью девятьсот ватт, а у нашей только шестьсот.

Усевшись по-турецки в большое плетеное кресло в углу комнаты, я вращаю широкий бокал с бренди. На улице смеркается. Грэм заканчивает занятия в половине десятого и в десять будет дома. Последний автобус до моего дома отправляется в десять тридцать.

Подливаю себе добавку и иду в гостиную. На подоконнике расставлены африканские маски и высохшие маки в медной вазе, в которой специально сделаны выбоины. У Грэма очень маленький телевизор. На стене черные и красные бумажные марионетки в шутовских длинноносых туфлях. Там также висит сосуд из выдолбленной тыквы, типа тех, которые используют при кровопускании. Дровяную печь окружает коллекция примитивных скульптур: лица, выдолбленные в темном дереве, с ракушками вместо глаз.

В уголке на стене подвесной книжный шкаф. Там книги по питанию — «Диета для счастливых», одна книга по массажу — «Энергетический массаж чакр: духовная эволюция подсознания путем активации энергетических точек стоп», а нижняя полка целиком занята фотоальбомами.

Беру один альбом, датированный 1976 годом. Мои родители поженились в 1977. На первом снимке на вершине горы молодой Грэм с длинными волосами и другой парень, похожий на его бородатого старшего брата Они улыбаются; на них высокие носки в радужную полоску. Все фотографии подписаны от руки. Подпись под этой гласит «Гориллы в тумане». Я пролистываю альбом: море, дни рождения, статуи, люди, забирающиеся на деревья. У снимков закругленные края, и все как будто в медовой дымке.

Просмотрев примерно две трети альбома, обнаруживаю одну страницу с фотографиями из похода. Там есть один снимок Грэма и девчонки, которая, несмотря на ее загадочные волосы до сосков, оказывается моей мамой. Они не держатся за руки и даже не смотрят друг на друга, но Грэм выпятил грудь, а мама притворяется скромницей. Палатка на заднем фоне еще старого образца, из оранжевой полотняной ткани. Подпись гласит: «Охотник становится добычей». Девичья фамилия мамы — Хантер[31].

Без пятнадцати десять.

Слово «дефенестрация», обозначающее выбрасывание кого-нибудь или чего-нибудь из окна, появилось после польской революции 1605 г., когда бунтующие выбросили членов королевской семьи из окон дворца.

Чтобы показать Грэму, насколько я зол, решаю пожертвовать одной из его скульптур. Выбираю для дефенестрации маленькое окно, похожее на иллюминатор. Допиваю бренди; оно застревает в горле на минутку, но потом проходит в пищевод. Деревянный прямоугольник с лицом африканца, вырезанном в каждом углу, дефенестрируется на подъездную дорожку.

У Грэма большая спальня со смежной ванной комнатой и душевой кабиной. На столе у окна ноутбук, а на полу принтер. У его шкафа тканевая дверца; кровать большая, двуспальная, с резным каркасом из темного дерева, покрытого янтарным лаком. Откинув покрывало, обнаруживаю грелку в форме сердца; делаю в ней пару маленьких надрезов. Постельное белье светло-голубое, как в родильном отделении.

На компьютере Грэма пишу записку, воспользовавшись шрифтом «Импакт» четырнадцатого размера. Заставка на его компьютере типична для хиппи — закат.

ПРИВЕТ, ГРЭМ, Я НАВЕРХУ, В ТВОЕЙ СПАЛЬНЕ, ВЛАЖНАЯ И ГОТОВАЯ. ЖДУ НЕ ДОЖДУСЬ, КОГДА ТЫ ВСАДИШЬ В МЕНЯ СВОЙ ГОРЯЧИЙ ЧЛЕН. Я, ТЫ И МОЯ НЕОПЛОДОТВОРЕННАЯ ЯЙЦЕКЛЕТКА.

ПРИДИ И ВОЗЬМИ МЕНЯ.

Прикрепляю записку к входной двери. Без пяти десять. Проверяю, смогу ли справиться с защитной крышкой на бутылке с денатуратом. Нажимаю и поворачиваю; от запаха кружится голова. Возвращаю крышку на место. Забираюсь под одеяло с пилой в одной руке и зажигалкой в другой. Простыни пахнут травяным шампунем и высохшим потом.

К дому подъезжает машина. Отсветы от фар ползут по потолку, описывая дугу. У меня нет конкретного плана.

Некоторое время ничего не происходит — это он читает записку. Затем я слышу, как открывается входная дверь и он медленно поднимается по лестнице. Натягиваю одеяло на голову.

— Андреа? — зовет он с лестничной площадки. Заходит в спальню. Половицы скрипят под его ногами. — Эй, Андреа? — Он даже не помнит, как маму зовут. — Энди? — Энди вообще мужское имя. Он останавливается у кровати. — Я думал, ты завтра приезжаешь. А это чья сумка?

Я начинаю всхлипывать по-женски. Выходит очень похоже. Он гладит меня через одеяло.

— Вы разве не завтра должны были вернуться? — У него виноватый голос и, кажется, он нервничает.

Сворачиваюсь клубочком. От зажигалки и денатурата вместе запах, как на бензоколонке.

Матрас наклоняется — он ложится на кровать рядом со мной и обнимает меня через одеяло. Меня передергивает.

— Как дела? — спрашивает он.

Его рука огибает мою спину и опускается на живот. Мне становится очень жарко; голова кружится. Грэм встает; матрас выпрямляется. Он откидывает одеяло. Я не могу говорить — слишком много слюны накопилось во рту. Подтягиваю колени к груди.

Он смотрит на меня. Его грудь вздымается и опускается, вздымается и опускается. Я могу заглянуть ему в ноздри. Зажмурившись, пытаюсь сосредоточиться на дыхании. Слышу, как кровь бьется в ушах, и представляю себе реку. Я немедленно достигаю более высокого медитативного состояния.

— Я не Андреа. Я Оливер Тейт.

Открываю глаза. Его лицо близко, я вижу его поры, зубы и чувствую запах его дыхания — как от кучи с компостом. Кажется, он действует на автопилоте. Его тонкие руки тянутся ко мне и дергают за шею и ноги. Это не похоже на капоэйру. Язык двигается — он что-то говорит.

Я не открываю глаза и концентрируюсь на том, что пытаюсь определить вес своего черепа. И тут на меня нисходит чувство невесомости. Он тащит меня куда-то. Я как ребенок в его сильных руках. Он собирается утопить меня в ванной.

На мне лента, как на победительнице конкурса красоты, надетая на манер ремня безопасности. Она впивается мне в ключицы. Слышу звук водопада. Высовываюсь в открытое окно; из уголка рта льется слюна, и падает в темноту. Язык похож на ломтик зернового хлеба недельной давности. Думаю, Грэм тащит меня куда-то, чтобы избавиться от тела. Хочет скормить диким лошадям, обитающим в Гоуэре. Выпитый алкоголь плещется в желудке. Мысли путаются. Я готов обмочить штаны.

Глаза сверкают в свете фар. У обочины стадо довольных овец абсолютно ни о чем не подозревает.

Тело пронизывает спазм. Рвота поднимается вверх по пищеводу и, прорвав плотину, попадает в рот. Высовываю голову в окно, но блевотина не бьет фонтаном. Она стекает по подбородку и по капле уносится в ночь. Во рту металлический вкус.

Грэм молчит. Машина замедляет ход, затем останавливается у обочины на траве. Двигатель замолкает. Выключаются фары. Он собирается избавиться от тела. Чувствую, как отстегивается ремень. Опускаю подбородок на окно машины. Грэм включает свет. Слышу открываемой двери. Пошел за лопатой, наверное. Пора делать ноги. Нащупываю ручку, чтобы открыть дверь. Дергаю за нее, но дверь заперта. Он запер меня. Я в ловушке.

Он стоит на траве у окна с моей стороны. Пытается открыть дверь. Она не поддается. Он просовывает руку в салон рядом с моей головой и отпирает дверь.

— Осторожно, — предупреждает он.

Грэм снова дергает за ручку, и на этот раз дверь с щелчком поддается.

Я сидел, навалившись на открывающуюся дверь, и потому упал к ногам Грэма. Сопротивляться не пытаюсь. Он хохочет. Смехом злодея.

— Иди ты, — бормочу я и встаю на четвереньки.

— Еще что-нибудь скажешь? — Злодеи так не разговаривают.

Чувствую очередной рвотный позыв; горло сжимается, и жидкая блевотина выплескивается наружу. Слезы так и льются из глаз.

Грэм делает шаг назад. Надеюсь, мне удалось забрызгать ему ботинки.

— Ну вот, — говорит он.

Жду, когда он ударит меня по голове лопатой.

— Давай-ка еще разок, — говорит он.

Мои плечи вздрагивают, и еще одна ревущая, сотрясающая все тело волна рвоты, пульсируя, продвигается вверх по пищеводу и выплескивается наружу.

— Все? — спрашивает Грэм.

Я плююсь на траву и вытираю рот рукавом. Во рту вкус энергетического напитка и чистящего средства.

— Все, — отвечаю я.

Сев на колени, смотрю на него сквозь пелену слез. Он похож на привидение.

— Я долго придумывал разные способы, как тебя убить, — заговариваю я.

Он протягивает мне руку. Я даю ему левую, потому что она больше запачкана рвотой. Он молча помогает мне подняться на ноги. Когда мои глаза наконец высыхают, мы уже проезжаем автомастерскую в Верхнем Киллае[32]. Голова уже кружится меньше, но во рту до сих пор вкус такой, будто я насосался старых медяков.

Смотрю на Грэма; мой злейший враг сидит за рулем. Если он не собирается выбросить мое бездыханное тело на свалку, остается одно: он везет меня в полицейский участок. Вид у него совершенно безмятежный, он полностью контролирует ситуацию. Я не в состоянии сформулировать какой-либо разумный аргумент.

— Прошу Тебя, Господи, только не в полицейский участок, — бормочу я, делая Грэму комплимент, действующий на подсознание.

— Не волнуйся, Оливер. Я везу тебя домой. — Наверное, он говорит метафорически.

Проезжаем мимо моей школы — ворота заперты, парковка пуста. Испытываю слабые эмоции.

— Думаю, будь я твоем возрасте, сделал бы то же самое. — Грэм разговаривает со мной. Я вдруг вспоминаю что он нес меня к машине, как ребенка. И помогал застегнуть ремень.

Мы проносимся мимо забегаловки, отделения банка спортивного магазина. Мой рот по-прежнему выделяет много слюны. Я глотаю.

— Ты все еще собираешься трахнуть мою мать? — спрашиваю я.

— Никогда не собирался, Олли, — отвечает он.

Он ведет машину очень осторожно.

— Вранье, — обрываю его я.

Он не опровергает мои слова. Уголки его губ опускаются. Решаю заключить с ним сделку.

— Можешь собираться сделать это сколько угодно, — предлагаю я, — до тех пор пока мысли не перейдут в действия.

— О’кей, — отвечает он. Меня это удивляет.

Мы приближаемся к церкви Святого Иакова, где он учит маму капоэйре. Грэм сворачивает на нашу улицу и останавливает машину.

— Ну вот, — произносит он.

Я смотрю на него. Он на меня. Мы с Грэмом смотрим друг на друга так пристально, как разве что парень и девушка, которой он делает предложение.

— Твои родители мне очень дороги, — говорит он.

Грэм симпатичнее моего отца. Его шрам на самом деле ему идет. У него крепкая фигура, на него хочется опереться, как на дерево.

— Ты просто пытался их защитить, — рассуждает он.

Я хотел бы иметь такого мужа, как Грэм. Он создан для того, чтобы заботиться о людях. Я пьян и расчувствовался. Он прав.

— Извините, — прошу прощения я.

— Ничего, — успокаивает он.

Грэм выходит из машины и направляется к моей двери. Вытаскивает меня, точно я жертва ужасной автомобильной аварии. Мои ноги обмякли и стали бесполезными. Он кладет мою руку себе на плечо и помогает пройти по дорожке; понятия не имею, куда он меня ведет. Но он говорит, что я дома.

— Давай, сынок, — произносит он, подхватывая меня за подмышки. Жаль, что я не его сын.

Грэм тащит меня вверх по ступенькам, как марионетку, и мои ноги ударяются о бетон. Он прислоняет меня к зеленой двери — нашей входной двери. Мои ноги едва могут сохранять меня в вертикальном положении. Прислоняю голову к деревянной поверхности.

Я мог бы уснуть прямо здесь. Закрываю глаза.

Чья-то рука лезет в карман моих джинсов и принимается шарить рядом с пенисом. Вспоминаю Кейрона. Я сам напросился.

Грэм достает из кармана мой бумажник и ключи на цепочке. Вставляет ключ в замок, но не поворачивает. Я оказываюсь пристегнутым к собственной входной двери.

Грэм говорит, что проблема исчерпана. Пусть она останется в прошлом. Он неправ, отвечаю я, проблема никуда не делась. Грэм держит меня за подбородок, приподнимает мне веко большим пальцем и очень долго смотрит мне прямо в глаз. Потом говорит, что я еле на ногах стою, и отпускает мою голову. Он приказывает мне подождать, пока принесет мой рюкзак из машины Грэм — мой шофер и носильщик. Он спрашивает, понял ли я его, и исчезает.

Я поворачиваюсь и смотрю на море. Корки не видно.

Из-под края занавески в гостиной просачивается свет. Поворачиваю ключ в замке и наваливаюсь на дверь. Она распахивается, и я влетаю вместе с ней.

Родители все еще не спят; они сидят на лестнице в полутемной прихожей, согнув колени; у обоих в руках по бокалу красного вина. Единственный источник света — лампа в гостиной. Я вытаскиваю ключ из двери и, еле держась на ногах, вваливаюсь в коридор; они поднимают головы и улыбаются.

— Вот ты где, — произносит мама; голос у нее ничуть не встревоженный. — Мы волновались.

Гляжу в гостиную: на кофейном столике четыре пустых бутылки вина и три пачки из-под чипсов.

— Пришлось выпить пару бокалов, успокоить нервы. — Папа снова шутит; он улыбается, лицо раскраснелось. Его лицо всегда такого цвета на свадьбах и днях рождения.

Я замечаю, что они оба улыбаются, а выражение моего лица не видно при романтическом освещении.

— Ну и воскресенье у нас выдалось, — рассказывает мама. — Мы с твоим папой поссорились, а потом напились. — Она кладет голову ему на плечо.

Я прислоняюсь к стене.

— Но мы уже помирились, — продолжает папа.

— Спросите меня, где я был, — предлагаю я.

— Мы все прояснили, — добавляет он.

— У Грэма Уайтленда.

— Оливер? — папа не понимает.

— Принес ему благую весть о том, что у него скоро появится ребенок.

— Оливер, ты пьян и не ведаешь, что несешь, — сердито говорит папа, точно я ему все настроение порчу.

На его рубашке расстегнуты три пуговицы.

Люк угольного погреба скрипит; на крыльце слышны шаги.

— Грэм? — зовет мама.

Тут я понимаю, что Грэм зашел в дом вслед за мной, потому что у папы на лице вдруг появляется совсем другое выражение.

— Оливер, что ты наделал? — бормочет папа. Я в нем разочарован. Есть столько более крутых вещей, которые он мог бы сказать, например: «Грэм, если ты еще хоть раз тронешь мою жену своими экологически чистыми руками, я сделаю тебе массаж лица кулаком!»

— Все в порядке, ребята, — говорит Грэм. — Я встретил Оливера около своего дома.

— Оливер! И ты пьян! — пьяно визжит отец, что, по-моему, несколько лицемерно.

Мама выпрямляется. Она накрашена. Ее волосы безупречны.

— Ты привез его из Порт-Эйнона? — спрашивает она Грэма.

— Послушай… послушайте, Оливер в порядке. Я в порядке. Вот его вещи.

— Оливер, это неприемлемо, — выпаливает папа. У него сердитый голос, но он как будто читает по бумажке. — Грэм вез тебя в такую даль.

— Ничего, — успокаивает его Грэм. Он все еще стоит позади меня.

Я чувствую сквозняк от входной двери.

— Я сделаю кофе, — заявляет папа, будто это имеет какое-то значение.

— Я вломился к нему, — встреваю я.

— Что? — Папа встает. Какого же он маленького роста, оказывается.

— И выпил его бренди двадцатилетней выдержки, — продолжаю я.

— Грэм… он что-нибудь натворил? — спрашивает мама.

— Все в порядке, — устало повторяет Грэм.

— Я разбил его хипповскую скульптуру. И окно. И продырявил грелку, которая, кстати, имеет форму сердца.

Я поворачиваюсь к Грэму лицом. Он стоит в дверном проеме, облокотившись на ковбойский манер, в одной руке держит мой рюкзак, похожий на оторванную голову. Его рот слегка приоткрыт. Он действительно выглядит усталым. На нем черная спортивная кофта, синие джинсы и ботинки. У ботинок дюймовые каблуки.

— Придется тебе купить новую грелку, — выдаю я.

— Оливер, о чем ты только думал? — возмущается папа.

Такое впечатление, что у него заготовлен целый список фраз, которые следует говорить в подобной ситуации.

— Ничего страшного, — повторяет Грэм и протягивает мне рюкзак. — Вот, Оливер, твои вещи.

— Я сделаю кофе, — снова бормочет папа. — Чайник вскипел.

Я беру рюкзак.

— Я смотрел твои альбомы, — сообщаю я Грэму.

— А вот и кофе, — говорит папа.

— Спасибо, я не хочу, — отвечает Грэм. — Послушайте, я пойду… — Он показывает пальцем через плечо.

— Кажется, я понял, — отзывается папа.

— Ллойд, — вмешивается мама, — Грэм просто хочет положить этому конец.

Никто не шутит над ее словами.

— Я нашел вашу с мамой фотографию, — продолжаю я, обращаясь к Грэму.

— Ну ладно, значит, кофе, — я слышу, как папа почти бегом скачет на кухню, точно дело сверхсрочное.

— Фотографию семьдесят шестого года, — уточняю я.

Грэм не смотрит на меня. Он смотрит мимо, на маму.

— Послушай, мне пора, — спешит убраться он.

— Да, — кивает мама.

— Оливер в порядке.

— Я знаю.

Это похоже на родительское собрание. Папа кричит с кухни:

— Я рад, что мы можем поговорить об этом!

Мы с Грэмом снова играем в гляделки. Это напоминает свидание.

— До свидания, Оливер, — произносит он довольно официально.

— Никогда, никогда больше не приходи, — отвечаю я.

Он моргает, и, кажется, мы достигаем взаимопонимания. Грэм уходит, аккуратно прикрывая за собой дверь. Чувствую вкус кислоты во рту. Поворачиваюсь к маме — та все еще сидит на нижней ступеньке и держит бокал с вином. Она смотрит на меня.

— У тебя были вот такие волосы, — говорю я и показываю на центр груди. Она улыбается.

Папа медленно идет из кухни, неся в руках поднос. Он очень сосредоточен: опустил голову и внимательно следит за тремя чашками. Ноги шаркают по полу. Каждый шаг — четкое движение. Он думает, что, если прольет кофе, его браку придет конец.

— Придется пить растворимый, — говорит он и торжествующе поднимает голову. Моргает. Смотрит налево и направо. Он — полноправный хозяин в доме.

Я чувствую рвотный позыв. Наклоняюсь, согнув руку, и ярко-красная струя взмывает вверх по пищеводу и бьет изо рта на линолеум.

31.8.97

Слово дня: небытие — состояние пребывания в нигде.

Прощай, дорогой дневник, прощай!

Менструальный колпачок — это пластиковое приспособление в форме соска. Его можно купить только с доставкой по почте из Калифорнии. Женщина помещает колпачок во влагалище для сбора менструальных выделений. Когда он наполняется, содержимое выливается. Мама использует его вместо тампонов; она показала мне. Не было никакого ребенка.

Родители помогли мне проблеваться в туалете — я ревел, как лев. После было очень хорошо, как будто я достиг чего-то. Они уложили меня в кровать, раздели; при этом у меня не возникло эрекции. Потом они сели на край и стали говорить.

Папа сообщил, что мама рассказала ему о том, как «отвинтила Грэму крантик» в Ллангенните — при этом он сделал характерный жест рукой туда-сюда — и что он ее простил. Он улыбался и смотрел на маму; его лицо было цвета красного вина.

Во время разговора он гладил мою ногу сквозь одеяло. Мне показалось, это уж слишком. Было видно, что папа в шоке. То, что он использовал выражение «отвинтить крантик», свидетельствует о впадании в детство.

Мама сказала:

— Прости меня, мой маленький плюшевый мишка! — И обняла меня через одеяло. Я сразу вспомнил Грэма. Потом она стала петь: — Мальчик мой, мой малыш.

Я спросил папу:

— Неужели ты не сердишься?

А он ответил, что есть в жизни вещи и похуже. И тогда, словно в доказательство его слов, меня вырвало в пятый раз за вечер. Маленькая лужица из пузырьков и ниточек слюны образовалась на подушке.

Я признался, что Джордана меня бросила. Мама поцеловала меня в шею, в ухо, в висок.

Они оставили ведро рядом с кроватью.

Сначала я не мог уснуть, поэтому стал думать о доме Грэма и о том, что могло бы случиться, если бы не моя низкая сопротивляемость алкоголю. Газовая духовка разогретая до восьми; Грэм с луковицей вместо кляпа во рту на плиточном полу в кухне, с перевязанными бечевкой руками и ногами; я расхаживаю вокруг него кругами и произношу великолепную речь.

Она звучала бы примерно так: «С той самой минуты, как моя мать закатала рукав, я хотел сказать тебе вот что: мои родители очень ранимы. Такому, как ты, должно быть, очень просто ими управлять. Папа как-то порвал на себе майку, но сейчас уже не может вспомнить, почему. Теперь его оружие — давилка для чеснока».

Я бы натирал безволосую спину и грудь Грэма крупной морской солью и приговаривал, как повар из кулинарного шоу: «С мамой так просто: всего-то и надо, что косяк, пиво, массаж спины, — и она твоя. Она занялась капоэйрой, хотя неуклюжа, как креветка. Почему? Потому что хочет быть рядом с тобой».

Два поворота перечной мельнички: по одному на каждый глаз.

«Вот что я хочу сказать, Грэм: конечно, надо отдать тебе должное — ты доказал свое физическое и ментальное превосходство перед обоими моими родителями, но в одном тебе не повезло — оказывается, они любят друг друга. Не то чтобы слишком, горячо или со всепоглощающей страстью, но достаточно, чтобы все твои усилия оказались бесполезными».

Веточки розмарина торчали бы из его ушей и носа, как волосы; я бы нафаршировал зубчиками чеснока его крайнюю плоть.

«И не мог же ты знать, что у них родится такой активный и изобретательный ребенок. Так что вот он, твой конец, достойный противник. Выше нос. Не болей. Осторожней за рулем».

Воткнув кривой дозатор бутылочки Грэму в задний проход, я бы влил туда оливкового масла. И слушал бы, как оно булькает.

Вчера мне приснился сон. В этом сне я знал все про всех. Я стал понимать язык жестов. Чипс тоже был там; я заметил, как он потирает бровь через пять секунд после того, как сказал неправду. Я видел Джордану и научился различать разницу между взглядом влюбленной женщины и той, что лишь притворяется влюбленной.

Даже не припомнить, сколько всего я знал.

Полилог

Я унюхал, что родители приготовили мне особый завтрак. Мои пазухи изумительно чисты.

На столе обнаруживаю тарелку с французскими тостами и беконом, а рядом с ней бутылку кленового сиропа. Поливаю тарелку зигзагом. Бекон такой хрустящий, что его можно разломить пополам.

Папа спрашивает, слушаю ли я его.

Слежу за тем, как французский тост впитывает сироп. Отрезаю кусочек, обмакиваю в сироп и кладу в рот. На языке до сих пор слабый привкус блевоты.

Мама что-то говорит… кажется, что я даже не слушаю.

Беру кусочек бекона рукой и откусываю тонкий жирный кончик. Пережевываю пять раз и глотаю. Мышцы живота как будто накачались и окрепли. Словно я весь прошлый вечер делал упражнения для пресса. Заканчиваю завтрак и отправляюсь на диван в гостиной его переваривать.

Папа склоняется у зеркала над камином, разглядывая свой нос достаточно близко, чтобы можно было сосчитать поры. Он на удивление спокоен, учитывая то, что не так давно ему пришлось говорить о чувствах.

На мне старперские тапки, которые мне подарили на Рождество. Подтягиваю колени к груди.

На кофейном столике стоит ваза для фруктов из рифленого стекла. Стараюсь не вспоминать тот день, когда Чипс зашел к нам после школы. Он объяснил, что в эту вазу вполне поместится двадцать связок ключей от машины. И сказал: «Я хотел бы трахнуть твою маму».

Папа достает из нагрудного кармана пинцет. Берет его правой рукой то так, то этак и наконец находит удобный захват между большим и указательным пальцем. Удовлетворенно щелкает пинцетом в воздухе дважды.

Занавески на большом окне раздвинуты: прекрасный вид на дорогу.

Я не впервые вижу его за этим занятием. Как-то раз я застал его в комнате с пианино; он использовал в качестве зеркала диск Дворжака и пытался зажать волос в носу между двумя пальцами. Но никогда прежде я не видел его публичных проявлений самолюбования. Случай беспрецедентный. Какое бесстыдство. Он даже отодвигает с каминной полки марокканский канделябр, чтобы ничто не препятствовало обзору. Папа пытается повысить свои шансы.

Он начинает с белесых волос на кончике носа, потом выщипывает черные из носовых проходов и коричневые между бровями. С обеспокоенным видом выдвигает челюсть, и свет падает на бородавку, красующуюся на шее. Она размером с изюмину, коричневого цвета, из нее растет единственный волос. Это дело бесполезное — мама уже пробовала его выдрать. По опыту мне известно, что бородавочные волосы растут особенно быстро и могут вымахать на целый дюйм всего за несколько часов.

Включаю «Хвалу Господу»[33], чтобы посмотреть, испортит ли это ему настроение. Господь создал нежелательные волосы на лице по своему образу и подобию. Вырвав из правого уха дюймовый волос, похожий на струну от банджо, папа слегка вздрагивает. Изучив его на свету, он протягивает волос мне с довольным видом. Волос на кончике рыжий, переходящий в светло-желтый; корень-луковица как белая спичечная головка. Я сосредотачиваюсь на Господе и слушаю слова:

Лето и зима, весна и пора урожая, Солнце, луна и звезды на небе, Пусть все соединятся и станут свидетелями Твоей великой преданности, милосердия и любви.

Оператор все время наводит камеру на симпатичную христианку с прямыми длинными черными волосами, убранными за уши.

— Ого, — восхищается папа, показывая на нее и глядя на меня, надеясь, что я разделю его мнение, — ради такой стоит обратиться.

Откуда взялись эти замашки мужлана? И джинсы — на нем джинсы! Никак вельвет сдерживал его либидо?

Мама толкает дверь ногой и вносит полный поднос: сахарница с неровными кусками коричневого сахара, маленький молочник, кофеварка без провода, две маленьких чашки и чайная ложка. Папа тут же бежит придержать ей дверь — сама галантность. Он подсовывает под дверь антикварный металлический утюг, который используем как заглушку, хотя при желании он мог стать орудием убийства. Мама ставит поднос на кофейный столик.

— На Оливера снизошло религиозное пробуждение, — говорит папа.

— Уверен, что не похмелье? — смеется она.

Откуда все это? Эти шутки. Мои родители убеждены, что у них совершенно здоровые отношения.

Мама выходит из комнаты. Папа снова облокачивается на каминную полку, притворяясь невозмутимым.

Он что-то задумал. Интересно, он хоть понимает, что мама поступила плохо? Вот он, когнитивный диссонанс Леона Фестингера в действии. Он слишком спокоен и слишком бодрится.

— Пап, ты должен смириться с тем, что произошло между мамой и Грэмом, — начинаю я.

— Оливер, твоя мама все мне рассказала. Мы обсудили это еще вчера.

Решаю начать с деталей.

— Она рассказала тебе, что после этого спала на пляже?

Хор запевает другой гимн.

— О да, напилась в стельку, — отвечает он, уставившись в телевизор.

— Понятно.

Наблюдая за хором, он выглядит таким спокойным.

Поскольку папа редко смотрит телевизор, стоит ему включить его, и он уже не может оторваться. Неважно, что показывают — рекламу, телевикторины, «Сельский вестник». Он смотрит на движущиеся картинки, как обалдевший деревенский дурачок.

Я смотрю телевизор очень разборчиво. Любопытно, что в «Хвале Господу» текучка среди ведущих гораздо больше, чем в других программах. Сегодня ведет Алед Джонс, он валлиец и, на мой вкус, совершенно асексуален.

У меня есть один старый испытанный способ разозлить папу.

Я начинаю переключать каналы: чемпионат по бильярду, черно-белый фильм, новости (что-то про завод), «Люди из долины»[34], опять новости, черно-белый фильм, чемпионат по бильярду, «Хвала Господу». Это даже слишком просто.

— Оливер, хватит щелкать.

Я не останавливаюсь: чемпионат по бильярду, черно-белый фильм, новости (про больницы), «Люди из долины», опять новости…

— Щелк-щелк-щелк, — говорит папа.

Чемпионат по бильярду, «Хвала Господу», чемпионат по бильярду, «Хвала Господу», чемпионат по бильярду, рекламная пауза…

— Оливер, я сейчас разобью эту чертову штуковину!

Он наклоняется и выдергивает шнур из розетки: телевизор и видеомагнитофон выключаются. Моими стараниями его череп наполнился кровью. Кладу пульт. Папа порозовел и тяжело дышит. У него немного смущенный вид, как у человека, проснувшегося утром после полнолуния и обнаружившего кровь на губах. Но для оборотня у папы маловато растительности на теле.

На нем светло-розовая рубашка, заправленная в джинсы без ремня. Воротник расстегнут на две пуговицы и под ним виднеется майка. Опять вспоминаю ту сгарую историю, когда папа порвал на себе майку. Снова думаю о том, что у него почти нет волос на теле.

Его лицо становится нормального цвета. Он поднимает выщипанные брови. Я жду, что отец скажет что-нибудь, но он лишь поворачивается и смотрит в окно. Корки не видно.

Я жду лекцию о том, как важно уважать чужую собственность. Но потом понимаю, что это он ждет, когда я сам расскажу, чему научился. Он не хочет читать нотаций, потому что гораздо приятнее знать, что я сам, без всяких подсказок, сделал правильные выводы. Это докажет, что мои родители снабдили меня отлично работающим внутренним моральным ориентиром.

Я многозначительно откашливаюсь. Папа смотрит на меня.

— Я понял, что совершал очень плохие поступки. Я обнаружил, что мои родители такие же люди, как все остальные, и тоже могут ошибаться. Не в моих силах управлять жизнями других людей. Я полон сожаления…

Папа все еще пялится на меня. И слегка хмурится.

— Что такое? — спрашиваю я.

Долгая пауза.

— У него что, правда грелка в форме сердца? — выдает отец.

— Ну да.

Он качает головой, поднимает глаза к потолку, поворачивается ко мне и спрашивает:

— И ты ее продырявил?

— Я плохой. Знаю.

Еще пауза. Потом в уголках его губ появляется намек на что-то — кажется, озорство.

— А что еще ты сделал? — интересуется он.

Не уверен, что именно он хочет услышать: признание вины или просто пересказ событий.

— Хм. Положил металлическую ложку в микроволновку.

— У Грэма есть микроволновка? — Папа, кажется, заинтригован.

— Да. На девятьсот ватт, — сообщаю я.

— Девятьсот ватт! — Он весь сияет, я вижу его десны. — Здорово, — говорит он. Кажется, я никогда раньше не видел его таким счастливым. — А он знает про ложку?

— Никто не знает, — успокаиваю его я.

Папа закусывает нижнюю губу и кивает.

Заходит мама и садится рядом со мной на диван. Папа тут же делает мрачное лицо.

Она берет кофе-пресс и поднимает поршень выверенным движением специалиста по контролируемым взрывам. Разливает кофе по чашкам и бросает в каждую по кубику сахара, который падает на дно, как подводная бомба.

— Я как раз рассказывал Оливеру, что в ситуациях вроде этой… — Папа замолкает и берет кофе. Интересно, сколько раз ему приходилось бывать в «ситуациях вроде этой». — …очень важно иметь возможность все обсудить.

О да. Мы отлично обсудили мощность микроволновок в ваттах.

Папа держит чашку, сложив пальцы, как пинцет. Обычно он пьет кофе с молоком, но этот новый папа предпочитает черный. Молоко — для младенцев, в самом что ни на есть прямом смысле.

Я любуюсь спокойным горизонтом. Вдалеке, между морем и небом, лежит полоска суши — Девон. Мама с папой прихлебывают из своих чашек. Я смотрю то на нее, то на него. Им нравится пить кофе. Смотрю на маму. Она разглядывает кофе в своей чашке. Перевожу взгляд на папу.

— Думаю, я не ошибусь, если скажу, что всем нам хочется разорвать этот саморазрушительный круг, — говорит папа.

С чего это он?

— У тебя психическое заболевание? — интересуюсь я.

— Оливер! — вмешивается мама. Она не любит, когда ей говорят правду.

— У всех нас был трудный период, продолжает папа, — но сейчас важно обсудить это, как одной семье.

Папа возомнил, что живет в Калифорнии.

— Ха, — ухмыляюсь я и поворачиваюсь к морю.

— Оливер, твой папа хочет с тобой поговорить, — замечает мама. И кладет руку мне на колено. Это совсем не сексуально. Смотрю на нее. Она что-то делает глазами. Я начинаю понимать, что дело скорее в отце, чем в нашей семье. И вспоминаю, что в одной из книг по воспитанию детей была такая глава: «Семейный разговор: может ли конфронтация пойти на пользу?»

— Пап?

— Да.

— На твоем месте я бы очень рассердился.

— Всякое бывает. Главное, что мы честны друг с другом. — Он совершенно неспособен самостоятельно строить фразы. Подозреваю, что я был прав и у него в кармане действительно лежит список фраз, приемлемых в той или иной ситуации.

— Ладно, — говорю я, — как ты себя чувствуешь?

Он начинает медленно кивать головой, точно ему не приходило в голову спросить себя об этом.

— Мне обидно, — отвечает он, — но мы с мамой делаем все, что в наших силах, чтобы преодолеть трудности. — И снова кивки.

— На твоем месте я был бы в ярости, рвал и метал.

— Это деструктивный подход.

— Ну да.

— Мне кажется, нам с твоей мамой надо наконец понять… — начинает он.

Мама вдруг встает. Папа замолкает. Мы оба думаем, что сейчас она скажет что-то важное, но она встает у окна и складывает руки на груди. Папа продолжает:

— Нам надо понять, что у тебя сейчас трудный период. — Он разговаривает с большим абажуром из креповой бумаги, что висит посреди комнаты. Его никто не слушает. На его джинсах бугор в области промежности. — Стресс от экзаменов, разрыв с Джорданой в твоем возрасте это всегда тяжело. Мы с мамой понимаем, почему ты так остро все воспринял.

Мама вдруг оборачивается, выставив руки перед собой. У нее серьезный вид.

— Ллойд, — выпаливает она, — возьми себя в руки.

Ее глаза широко раскрыты. Она вот-вот заплачет. Папа то скалит зубы, то выпячивает губы. Он качает головой.

— Опять все то же самое, — говорит она.

— Все то же самое, — повторяет он.

Они общаются посредством секретного кода, который появляется у людей, более десяти лет спящих в одной постели. Они раздраженно смотрят друг на друга, но ненависть во взгляде слабеет, когда они замечают, что я наблюдаю за ними. Это всегда больше всего разочаровывает меня в родительских ссорах: как только я подхожу достаточно близко, чтобы видеть белки их глаз, страсти тут же ослабевают. Папа поправляет очки на носу. Мама принимается часто моргать. А им всего-то и нужно как следует выпустить пар.

Решаю сыграть свою роль.

— Не могу так больше! — кричу я. — Вы мне всю жизнь испортили! — Я выбегаю из комнаты и хлопаю дверью. Резная заглушка для двери мне не помеха. Я делаю глубокий вдох и добавляю, на удачу: — Ненавижу вас обоих! — И громко топаю на нижней ступеньке, чтобы они подумали, будто я убегаю наверх в комнату. После чего на цыпочках крадусь по линолеуму и встаю, прислонившись ухом к прохладной двери.

Они разговаривают, не повышая голос.

— О боже, — это папа.

— Ллойд, ты должен так злиться, а не он.

— Я очень зол, — возражает он, но голос у него совсем не злой. Пауза. — Я очень зол, — повторяет он.

Я почти ему верю.

— Ты знаешь, что я наделала.

— Знаю. И готов жить с этим грузом, — сообщает он. Мой папа — грузовой корабль.

— Я хотела это сделать, — продолжает она. Хотела. И до сих пор сердита на тебя.

— Я расстроен, — отзывается он, — я зол.

— Опять двадцать пять.

Они снова замолкают — возможно, для того, чтобы пристально взглянуть друг другу в глаза, или поцеловаться, или подраться, или снять с себя что-нибудь.

— Помнишь, что я сожгла? — спрашивает она.

— «Скрипичные сонаты и партиты» Баха в исполнении Иоанны Мартци.

— Ты помнишь, — удовлетворенно говорит она, точно он вспомнил, что у них годовщина.

— Это были прекрасные пластинки.

— Я очень разозлилась.

— Знаю. Я заслужил.

— Ты меня до сих пор ненавидишь? — интересуется она.

Пауза.

— Я эту ненависть скрываю, — отвечает он.

— Понятно.

— Делаю вид, что не чувствую ничего такого.

— Очень мило.

— Но на самом деле чувствую.

Я знаю.

— Чувствую.

Апофеоз

Я оставляю их в надежде, что они поругаются и потом потрахаются. Иду наверх и думаю о том, как можно было бы переиначить вчерашнюю жалкую конфронтацию. И представляю эту встречу как приключенческий фильм с элементами экшена. Грэм будет циклопом. Мои родители — неразумными детьми. Я в роли себя самого. В финальной сцене я бью Грэма локтем в глаз, появляясь из окна своей спальни. Звук такой, как на пляже, когда я напрыгивал и давил выброшенных на берег медуз.

Потом представляю вчерашний вечер как романтический фильм, только в нем больше страсти, нелегальных китайских фейерверков и еще мистическая сюжетная линия, связанная с бриллиантом.

Потом рисую папу в образе оборотня с волосатой грудью, как у величайшего валлийского футболиста Райана Гиггса. А потом принимаю решение.

Я встаю, тянусь через стол и открываю задвижку своего подъемного окна с одним стеклом. Сажусь на стол, чтобы приподнять нижнюю часть рамы. Поддев ее плечом, поднимаю до конца; окно застревает на пол-пути, как сломанная гильотина.

Я сажусь на подоконник, спустив ноги за окно, на неровную серую стену. Ветер треплет челку на лбу. Смотрю вниз, на розовый куст, и прикидываю, смягчит ли он падение. Или можно нацелиться в старый желоб для угля и безопасно скатиться на груду дров. Возвращаюсь в комнату и беру лежащий на столе дневник. Первая страница вырвана — Джордана взяла ее, чтобы размножить и раздать всем в школе.

Меня охватывает ностальгия. Я должен был знать, что все так закончится. Вот еще один недостаток дневников: они напоминают тебе, как много можно потерять за какие-то четыре месяца.

Первая запись в дневнике начинается так:

Слово дня: пропаганда. Я Гитлер. Она Геббельс.

Я вспоминаю Марка Притчарда. Мы могли бы быть друзьями, если бы не Джордана. Вырываю страницу и позволяю ей выскользнуть из пальцев. Ее подхватывает ветер и ударяет о стену дома; какое-то время она кружится у окна спальни моих родителей и наконец улетает вниз по улице. Я понимаю, что нужен уничтожитель для бумаг. Пусть птички возьмут промокшие листки моего дневника, разрезанного на полоски, и утеплят ими свои гнезда. Хочу, чтобы мамы-птицы отрыгивали пищу для птенцов и маленькие кусочки полупережеванной блевотины случайно капали на мое имя.

Я достаю из ящика стола ножницы для бумаги с флюоресцентной зеленой ручкой. Разрезаю листки на узкие полоски, каждую страницу на десять частей. Создатели «Голубого Питера»[35] должны снять специальный выпуск программы, посвященный уничтожению улик.

Наконец у меня набирается две полных пригоршни полосок — они похожи на помпоны. Своего рода праздник. Я отпускаю их. Полоски трепещут и кружатся на ветру. Они движутся, как стая птиц, взмывая вверх и опускаясь вниз, меняя форму, пока не взлетают выше дома и не рассеиваются по небу, белые ленточки, похожие на сотни неумело нарисованных чаек. Дело еще не закончено.

Беру со стола словарь. Вырываю страницу с маленькой картинкой: чьи-то руки делают аппликацию в виде маргаритки на салфеточке. Читаю, что апноэ — это остановка дыхательных движений, наблюдаемая при обеднении крови углекислотой, например, вызванном чрезмерной вентиляцией легких. Дальше идет слово «апофеоз». Позволяю листку выскользнуть из пальцев и описать в небе причудливую спираль. Нахожу страницу со словом «спираль» и вырываю ее тоже. На той же странице изображена скребница — она похожа на средневековое орудие, но на самом деле скребницы использовали для вычесывания лошадей. Ищу слово «живодер» и вырываю эту страницу тоже. Другое значение слова «живодер» — жадный, наживающийся за счет других человек. Я начинаю вырывать целые куски. Это не так просто, как кажется, и я чувствую, что у меня начинают болеть ягодичные мышцы. Перемещаюсь на подоконник. Представляю, как мама заходит в комнату и видит все это. Одного только выражения на ее лице будет достаточно, чтобы я спрыгнул. Ветер дует в сторону центра города. Некоторые листки застряли в ветвях дубов, чьи корни распирают асфальт на моей улице. Прогнувшись назад, хватаюсь одной рукой за раму и мечу пустой панцирь словаря прямо в небо. Он кувыркается, как подстреленная птица, и падает в сад. Панцирь — это защитный твердый покров тела черепах и ракообразных; но пройдет время, и я забуду и это.

Я беру толковый словарь в красной обложке и вышвыриваю его из окна. Он пролетает над горизонтом и приземляется на тротуар. Лежит, как парализованный со сломанным хребтом в канаве.

Дальше по плану энциклопедия, самая тяжелая из трех. Взвешиваю ее на ладони, думая, куда бы нацелиться. Ухватившись за раму над головой, размахиваюсь и, когда рука полностью вытягивается, чуть съезжаю по подоконнику вниз. Автоматически дергаю за окно, чтобы снова сесть устойчиво, и тут рама опускается и с визгом падает вниз. Я все еще держусь за нее, и пальцы с треском прихлопывает. Я непроизвольно выдергиваю руку, сделав резкий вдох, и начинаю трясти пальцами в воздушном пространстве между мной и морем.

Но я не падаю. И не умираю.

Я крепко держусь руками по обе стороны оконной рамы. Пятки ударяются о стену дома. Мои словари трепещут на тротуаре. Я знаю, что должен сделать. Это так просто, почти как заснуть. Они любят меня. Не могут не любить. Я проглатываю комок.

— Папа! Мама! Пап! Маааааамм!

III

Суррогат

Мне шестнадцать. Маме сорок три.

Вспоминаю вчерашний день — мамин день рождения. Я уже живу в прошлом.

Папа сказал, что настоящая вечеринка-сюрприз должна быть неожиданной. А кто ждет, что ему устроят вечеринку в честь сорокатрехлетия? Это было частью его тщательно спланированной программы по спонтанному проявлению любви.

Хорошо известно, что мужчины совсем не умеют выражать эмоции. Папа давно уяснил, что гораздо легче, например, подвезти маму куда-нибудь, или что-нибудь организовать, или чем-нибудь поступиться. Больше всего ему нравится встречать маму в аэропорту Хитроу. Если пробки, даже лучше. Бутерброды с белым хлебом, негреческий йогурт, плохой кофе все это не зря. Чем больше мучений по пути, тем крепче его любовь.

Вечеринка — это прекрасная возможность в течение нескольких недель напрягаться втайне от всех, подвергая себя ненужному стрессу. Папе пришлось использовать рабочий телефон для обзвона всех гостей, чтобы мама ничего не узнала. Звонить друзьям, с которыми они не виделись много лет. Притворяться, что ему интересно по десять раз выслушивать одну и ту же болтовню — что у них новенького. Снова и снова он пересказывал одну и ту же шутку, точнее, не совсем шутку: «Ну, я тут подумал: настоящая вечеринка-сюрприз должна быть неожиданной, а вы когда-нибудь слыхали о большом празднике на сорок третий день рождения?»

Я знаю обо всем этом, потому что он мне сам сказал. Еще одно новшество: последние несколько недель я был его суррогатной женой. Играл роль собственной матери.

Так как он не мог пожаловаться маме на нелегкие трудовые будни организатора секретных вечеринок, то был вынужден искать отдушину во мне. Он начал забирать меня из школы, чтобы выговориться и заодно прокатиться с ветерком.

— Барри грозится остаться на целую неделю, потому что если уж он «потащится в такую даль», то надо отдохнуть как следует. Не говоря уж о еде: у одной непереносимость лактозы, у другой аллергия на арахис, третья боится креветок — заметь, не аллергия, она просто боится креветок! Умоляю. И это что за отстой? — Он ударил — не вру, ударил — по рулю. У папы и радио «Классик» отношения любви-ненависти. — Не надоели им эти гребаные «Времена года»? Так вот, Тина и Джейк приедут с младшим сыном, Атомом — его зовут Атом! Атому нельзя контактировать с кошачьей шерстью» пылью и даже этими микроскопическими клещами», которые питаются мертвой кожей. У Атома аллергия на молекулярном уровне. Анекдот, одно слово.

Было странно играть роль его жены: с одной стороны, здорово, что он так откровенен, и мне нравится, когда он ругается, но не могу не признать, что после нескольких недель выслушивания его нытья мне захотелось — чисто теоретически — сбежать с тем парнем, что приходит к нам раз в месяц ухаживать за садом.

Так что вечеринка-сюрприз была совместным подарком — и папы, и от меня, потому что это я был рядом, кивал и поддакивал «угу» и «ааа».

В утро маминого дня рождения папа записал ее на сеанс черепно-сакральной терапии — ради этого ей пришлось тащиться в Бристоль. Черепно-сакральная терапия — это новейший метод и, согласно моим исследованиям, проводится в одетом виде. Лечение заключается в том, что массажист помещает руки рядом с человеческим телом, но не касается его.

В чуланчике при нашем спортивном зале есть пробковое покрытие для занятий йогой. Сейчас вообще куча новейших методов терапии. За отдельную плату можно пригласить человека домой, и он измерит уровень электромагнитного излучения от микроволновки, радиоприемника, телевизора в режиме ожидания и мобильного телефона.

Итак, мама провела утро за неконтактным массажем, а гости начали собираться к полудню. Папа заказал еду в «Анаркали» — бангладешском ресторане на Сент-Хеленс-роуд, — и у нас были четыре вида карри, маринованные куриные крылышки, креветки в кисло-сладком соусе и баклажаны с йогуртом.

Когда шеф-повар из «Анаркали» привезла еду утром, папа решил проверить, насколько она настоящая.

— Бангладешцы правда такое едят?

— Нет, вкус другой, и ингредиенты не совсем те же самые, это… она повертела головой, глядя на папу, который выжидающе смотрел на нее, и спустя довольно продолжительное время наконец сказала: — …суррогат.

Думаю, папа посчитал, что она сказала что-то по-индийски или это просто название блюда. Но я-то понял.

В дом правда набилось много народу. Оказалось, у мамы с папой действительно много друзей, хотя по ним не скажешь. В парадной, полной гостей, папа с удовольствием продемонстрировал свое произношение:

— Олли, передай, пожалуйста, гурер пайеш кичури.

Когда я раздавал пирожки, мне все время задавали один и тот же вопрос: Олли, какие у тебя планы на будущее? Ответ я заготовил заранее. Я отвечал: «Мое будущее — история», и они улыбались, потому что это так прекрасно и так редко бывает, чтобы мальчик-подросток хотел быть похожим на отца.

На тестовом выпускном экзамене по истории я получил пять с плюсом. По рисованию — три.

Помню, мистер Хейк пытался застращать нас вступительными экзаменами в колледж по биологии, показав разницу между изображением клетки на школьном экзамене — кружок с точечкой внутри, карикатура на женскую грудь — и тем, что требуют на вступительном экзамене — нечто непонятной формы с множеством таких же кривых и испещренных точками фигур внутри.

Нюансы — вот что появляется на вступительных экзаменах.

Не уверен, что папа глубоко исследовал этот вопрос — он вообще-то не верит в методы альтернативной медицины, — но, кажется, после черепно-сакральной терапии у мамы было не самое подходящее настроение для вечеринки-сюрприза.

Я был в своей комнате — сколько можно разносить яичные рулетики! — когда раздался крик:

— А вот и именинница!

Семейства Кейнов и Клампов пили вино в саду перед домом, любуясь видом, когда заметили ее на противоположном конце улицы. Новость мгновенно разнеслась, и толпа зашевелилась. Из окна спальни я наблюдал, как они высыпали в сад и выстроились на ступеньках дома.

Джек Кламп, человек с четырехдюймовой бородой, играющий на банджо в фолк-группе «Чудаки из Таунхилла», стал дирижировать хором, а капелла исполняющим «С днем рождения тебя», используя вместо палочки куриную ножку.

Они запели, и мама улыбнулась, помахала и продолжила спокойно идти по улице. Верхняя часть ее тела оставалась неподвижной, а ноги сами несли ее вперед. Однако, оказавшись за большим раскидистым кустом в начале нашего сада, она остановилась. Куст скрыл ее из поля зрения гостей. Со своей наблюдательной позиции я видел, как она спокойно дышит и смотрит в одну точку. Она подняла руку и мягко коснулась собственного лба. Потом посмотрела на руку в недоумении. Все это заняло всего две секунды.

Затем она зашла за угол, взбежала по ступенькам праздничным лицом и прощебетала:

— Так кто же все это устроил?

Она очень хорошо притворялась радостной. Когда ее стали спрашивать о черепно-сакральной терапии она ответила, что это «очень расслабляет».

Когда все ушли, мы сели за стол с остатками еды: бхаджи, слоновьи яблоки и нетронутые горки белого риса. Я выпил немного розового вина и расслабился. Стал вылавливать креветки из овощного рагу прямо пальцами.

Мама откусила кусок слоновьего яблока. Слоновье яблоко выглядит как яблоко, а на вкус как деревяшка. В Бангладеше они на каждом шагу. У нас осталось семь штук. Мама стала рассказывать о сеансе черепно-сакральной терапии.

— Он засунул руки мне в рот — поначалу ощущение было довольно странным, — а потом взял меня за ступни. — От вина у нее на губах остались красные подтеки. — Может, звучит не слишком впечатляюще, но мне кажется, я никогда в жизни не чувствовала такого полного очищения, полного умиротворения от осознания себя человеком.

Странно, когда твоя мать говорит о себе как о человеке. Ведь, если честно, так легко забыть, что она тоже им является.

После у нас состоялся короткий разговор о том, как иногда кажется, что тело полностью отделяется от разума. Мама сказала, что иногда ощущает свое тело далеким бюрократическим учреждением, которое управляется путем телеграмм, посылаемых ее мозгом. А я сказал, что мое тело иногда кажется мне телом Марио Марио, управляемым с пульта «Нинтендо». Фамилия Марио тоже Марио.

Мне захотелось пояснить это случаем из жизни. Два месяца назад я видел Джордану, которая шла по улице со своим новым парнем. Он старше меня и может даже уже не ходит в школу. Это был не Льюис из Ллангеннита, а совершенно незнакомый парень, которого я прозвал Эзопом за его удивительной формы шею, напоминающую вазу. Мы с Джорданой заметили друг друга одновременно, и из учтивости или жалости она поспешно разделила их сплетенные руки. Я тут же перешел на другую сторону улицы.

По мере того как мы приближались, идти становилось очень сложно. Я чувствовал себя неуклюжим роботом. Приходилось контролировать каждое движение, одно за другим: оторвать левую ногу от земли, передвинуть ее в воздухе, балансируя при этом на правой ступне и координируя ее движения с положением лодыжки, бедра и рук; снова поставить левую ногу на тротуар, посмотреть вперед, поправить выражение лица, которое должно быть невозмутимым, перенести вес на левую ногу, поднять правую ступню, переместить в воздухе вперед…

Это было нелегко.

Во-первых, Джордана была с голыми руками — они торчали из рукавов ее облегающей зеленой футболки. Я присмотрелся к местам сгиба ее локтей, надеясь увидеть экзему, но кожа была гладкой и чистой. Хотя мы с Джорданой учимся в одной школе, у нее отлично получается меня избегать, и она всегда носит рубашки с длинным рукавом. Меня взбудоражил один только вид ее предплечий. Мой мозг удовлетворенно отметил, что шаги Эзопа гораздо больше Джорданиных и они с трудом идут в ногу.

Но я не признался ни в чем из этого маме, хотя у нас и настал один из тех редких моментов эмоциональной гармонии между родителем и ребенком.

Она даже спросила меня напрямую: «Что ты испытываешь по отношению к Джордане теперь, когда прошло время?» В ответ я мог бы рассказать про этот случай, но вместо этого лишь покивал головой и процитировал фразу, услышанную однажды по телевизору:

— Я держусь, стараюсь проживать каждый день и не падать духом. — После чего подошел к пианино и исполнил джазовую импровизацию.

Доев остатки праздничного обеда, мы стали играть в скрэббл. Раньше я мечтал использовать слово «зиксжоан», — барабан племени маори или (второе значение) вывод. Пустую фишку можно было бы использовать вместо «з» или «ж». Мне полагался бы бонус в пятьдесят очков за то, что я использовал все семь фишек. Но недавно я открыл, что слова «зиксжоан» не существует. Просто какой-то лексикограф однажды подумал, что таким образом можно здорово над всеми подшутить. Так что зиксжоан это вовсе не барабан маори. И не вывод.

Вместо этого я сделал «носорога» из «рога» и выиграл с перевесом пятьдесят очков. Как ни странно, к концу игры мои родители не уснули. Они разговаривали и целовались, потому что «настал тот день, когда наш сын обыграл нас в скрэббл». Но я-то понял, что это всего лишь еще один способ сказать: уйди из дома на пару часов, мы хотим потрахаться.

И я пошел к Чипсу. Мы выпили четыре бутылки «Хуча». Я вернулся домой, а они так и сидели в гостиной, болтали и целовались. Я пошел спать. Через час они занялись сексом, очень громко, и занимались этим так долго, что я бросил считать минуты и напихал в уши оконной замазки.

Судя по прозрачному пушку на моих щеках, с точки зрения физических характеристик я не мужчина. Я также совершенно не имею запаха. Но с тех пор, как Джордана меня бросила, я чувствую себя сорокалетним. Думаю, все дело в психологической травме. Я только хожу и притворяюсь шестнадцатилетним мальчиком.

Стоит пережить что-либо, и уже можно признать, что с этого дня твоя жизнь будет одним большим колесом, прокручивающим одну и ту же эмоциональную травму, снова и снова заставляя тебя вспоминать и переживать ее.

В школе над вами издевались? Виток, еще виток. Девушка бросила вас ради какого-то идиота с шеей как у Жирафа? Колесо снова крутится, только теперь вниз.

Я буду жертвой вечно, как Зоуи, которая сейчас наверняка сидит где-нибудь и предается тягостным размышлениям о своей несчастной судьбе. Можно сколько угодно переходить из школы в школу, но, если воспринимать себя как жертву, жертвой и останешься. Спорим, Зоуи не может даже заставить себя встать с дивана. Складки ее жирного тела наверняка уже срослись.

Чипс. Ну, этот все еще ребенок. И с каждым днем становится все больше похож на восьмилетнего. Когда пару недель назад я заглянул в дом его отца, он предложил мне глотнуть кислоты. Я отказался — ведь мне, по сути, сорок три. Он кивнул и поинтересовался, не против ли я, если он закинется в одиночку. Через час в парке он признался, что видит в небе черт знает что. Все небо черт знает в чем. Вскоре после этого он убежал, потому что у меня лицо якобы стало «чудным».

Старею.

Мне шестнадцать лет. Я живу в прошлом.

Набираю в поисковике: «Что случилось с Зоуи Прис?» Получаю ссылки на адвоката, всемирно известного хоккеиста и хиропрактика. Наша Зоуи отыскивается только на шестой странице. Она стала осветителем и звукооператором в «Версив» — молодежной театральной труппе. Должно быть, толстые вполне могут быть осветителями и звукооператорами. Наверняка Зоуи фантазирует о том, как зверски расправляется со смазливыми девчонками, которым достаются все главные роли.

Они ставят спектакль о мировой войне, той, что случилась последней. Называется «Гетто». Спектакль будут играть два дня, всего четыре представления утром и вечером в театре «Тальесин» в Суонси. Записываю на ладони номер кассы.

Спускаюсь вниз и открываю папин портфель, который висит на перилах. Достаю его бумажник, в котором он никогда не держит презервативы. И одалживаю на время его платиновую кредитку.

Опсимат

Я гуляю по ботаническому саду в Синглтон-парке читаю таблички на скамейках:

В память о Хэле Калкстейне, 1930–1995.

Отец, сын, друг, коллега, велосипедист и путешественник.

От любящих родных.

В память об Артуре Джонсе, муже, сыне, крестном отце.

Он любил гулять здесь.

Останавливаюсь напротив старичка, сидящего на скамейке. Стоя прямо у него перед глазами, осторожно беру в ладонь фиолетовый вьюнок, как, наверное, делали девушки во времена его юности. Я знаю, как радуются старички, когда видят, что подростки любят цветы. Он сидит, сложив руки на промежности. Он выглядит довольным собой: сейчас весна, и он пережил еще одну зиму. Я слегка надуваю губки и качаю бедрами, подтверждая все его представления о современной молодежи.

Выйдя на открытое пространство, держусь подальше от мощеных дорожек и шагаю по траве по направлению к университетским общежитиям, похожим на горки вафель из серого бетона.

Об университете сейчас говорят уже в школе. Мистер Линтон сказал, что если я хорошо подготовлюсь к выпускным экзаменам, то смогу попасть в класс усиленной подготовки ко вступительным по истории, а это уже верная дорожка в лучший университет, стопроцентное попадание на лучшую должность и гарантированное превращение в копию моего отца.

Старики говорят, что жизнь летит, только чтобы почувствовать себя лучше. Правда в том, что жизнь делится на маленькие отрезки времени — сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас — и нужно лишь от двадцати до тридцати таких «сейчас», чтобы осознать, что все закончится скамейкой в Синглтон-парке. Хотя не так уж это и плохо. Если бы я был старым и забыл сделать в жизни что-нибудь стоящее, то провел бы эти последние пару лет в ботаническом саду, убеждая себя, что время летит так быстро, что даже растения, у которых нет никаких обязательств, едва ли удостаиваются шанса сделать нечто стоящее в жизни — разве что произвести на свет пару-тройку красных или желтых цветков и, если повезет и подвернется насекомое, размножиться. Если старик удостаивается слов «отец и муж» на мемориальной табличке на скамье, то уже думает, что у него есть причины гордиться собой.

Помню, когда я смотрел «Короля Лира» в «Гранд-театре», то заметил, что на некоторых сиденьях таблички, посвященные каким-то людям или местным компаниям. Может, Зоуи к этому стремится, и ее главная цель — заполучить мемориальную табличку на одном из тех широких кресел.

Я просто неверно подгадал. Если бы у Зоуи была возможность прочитать мое руководство прежде чем она перешла в другую школу, как знать, где бы она была сейчас. Может, стала бы одной из тех девчонок, которых фотографирует «Ивнинг пост» с результатами экзамена в руках.

Но поскольку этого не случилось, она должна остаться такой же или стать хуже. Самооценку человека очень хорошо характеризует тот факт, что в жизни он или она занимается установкой хорошего освещения для других девчонок.

Они наверняка держат ее подальше от глаз, в операторской будке, под капельницей с мясной подливкой. Рычажки и ручки на ее пульте — единственное, что соединяет ее с внешним миром. Из темноты Зоуи наблюдает, как исполнитель главной роли поет, обратив глаза к осветительным приборам; она знает, что он поет для нее. Она включает самый яркий прожектор, покручивая ручку потным пальцем, и скользит рукой по толстому животу, проскальзывая под резинку своих треников и хватаясь за сгусток хлюпающей плоти, который, как она недавно узнала, является ее половыми органами.

В кафе театра «Тальесин» полно гордых, цветущих на вид родителей. Я спускаюсь в кассу (она же сувенирный магазин, она же галерея) и прошу выкупить зарезервированный билет, вручая папину кредитку женщине за стойкой.

У кассирши в глазу лопнул капилляр; на роговицу как будто капнули кроваво-красным соусом табаско. Замечаю желтый мазок синяка под глазом, но не придумываю историю о том, как она получила этот ушиб.

Она читает надпись на конверте: «Один билет на вечернее представление, Ллойд Тейт», — и протягивает его мне. Какое-то время я выжидаю, надеясь, что у нее возникнут сомнения насчет моего возраста. Но она улыбается и отдает мне кредитку.

Направляюсь прямо в бар и заказываю кулебяку с цыпленком и грибами. В школе мы прозвали Зоуи Кулебякой. Девушка за барной стойкой ставит пирог в микроволновку на полторы минуты. Пока он там вертится, я наблюдаю за тем, как раздуваются и провисают его бочка и морщится кожа. Пирог стареет на год с каждой секундой.

Сажусь за пустой столик и вилкой делаю прокол с каждого конца кулебяки. Через отверстия из пирожка-гейзера пробивается дым. Я жду, пока тягучая начинка остынет, и просматриваю программку спектакля «Гетто». Натыкаюсь на «Зоуи Прис — звукорежиссер, осветитель». Фотографии нет. На последней странице черно-белые фотографии с генеральной репетиции. Девчонки почти все выглядят одинаково: хорошенькие и с прямыми волосами. Пытаюсь вспомнить, как выглядит Зоуи. Я наверняка узнаю ее, когда увижу, но сейчас все, о чем я могу думать, — моя курино-грибная кулебяка.

Театр заполнен больше чем на половину. Я самый молодой зритель в ряду «Л».

В пьесе рассказывается о гетто в литовском Вильнюсе, где евреи создали театральную труппу. Они поют и исполняют песни. Их пение оказывается таким прекрасным, что депортацию в концлагерь откладывают на некоторое время. Повезло евреям, что нацисты не черта не понимают в хорошей музыке. Нацист Киттель назначает еврея Генса правителем гетто и начальником еврейской полиции. Генс устраивает бал, чтобы быть у нацистов на хорошем счету.

В антракте остаюсь на своем месте. Мне нравится наблюдать за ребятами в черных джинсах, таскающими декорации. Как будто их никто не видит.

Они выносят на сцену цветы, ковры и подушки. Четверо несут длинный прямоугольный обеденный стол, который затем накрывают: вино, довольно убедительный муляж салями в сетке и пластиковые жареные куры.

Начинается второе действие, и на сцене появляется двенадцать актеров: фольклорный ансамбль, состоящий из скрипача, трубача, гитариста и аккордеониста. Они играют довольно раздражающую мелодию, а четверо нацистов тем временем попивают вино и наблюдают за тем, как еврейские полицейские трахают пьяных еврейских проституток. Они делают это на столе.

Смотрю на лица родителей в моем ряду. У них серьезный, сосредоточенный вид. Один мужчина потирает подбородок; его челюсть сжата, напряженный рот чуть приоткрыт. Представляю, как папы юных актрис сейчас свыкаются с мыслью, что их дочери ощущают себя вполне уютно — и выглядят вполне убедительно — в роли девок, которые притворяются, будто им приятно, когда их трахает пьяный подросток, в свою очередь притворяющийся, что умеет трахаться.

Когда звуки совокупления становятся все громче, один папа поворачивается к жене и с полуулыбкой шепчет ей на ухо что-то смешное. Он хихикает, но она улыбается и ведет себя так, будто его нет; все ее мысли о бедных евреях. Он пытается разрядить обстановку в сложной ситуации; во второй раз, когда он разрешил бойфренду дочки переночевать у них, он убеждал себя что это батареи скрипят или ветер на заднем дворе — но так и не убедился и прислушивался всю ночь.

В конце спектакля я хлопаю в ладоши двадцать четыре раза.

Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас.

Актеры выходят и кланяются. Потом удаляются ненадолго за кулисы, но отсутствуют не так долго, чтобы зрители засомневались, продолжать хлопать или нет, и возвращаются на бис. Они простирают руки к Зоуи, которая сидит в своей берлоге, в своей клетке — будке звукооператора. Наверное, они приносят ей дополнительную порцию еды, если она не допустит ни одной ошибки. Они хлопают ей и смотрят наверх, на лампы.

Я приземляюсь на один из продолговатых диванов, расставленных змейкой вдоль стен фойе. Спектакль не произвел на меня впечатления. Нет ни внезапного уныния, ни нахлынувшей грусти. Более того, я чувствую себя не хуже, чем перед началом пьесы. В театре было жарковато, и пирог тяжеловато лег в желудке; может, я уснул и пропустил ту часть, которая бы меня взволновала?

Наблюдаю за группками родителей, которые ждут с цветами. Это похоже на зал прилета в аэропорту: присутствует элемент соревнования — кто выйдет первым? Не уверен, что узнаю Зоуи в лицо, поэтому придется внимательно следить за другими физическими характеристиками.

Первая девочка бежит прямо к своим родителям и обнимает обоих; те неуклюже наклоняются в коротком, но теплом тройном объятии. Другие родители хорошо скрывают свое недовольство. Девчонка улыбается родителям. У нее знакомое лицо, но может, это потому, что я видел ее на сцене. Ее отец что-то произносит. Она смеется. У нее красная сумка с нарисованным роботом из комикса, показывающим знак «мир». На ней красно-серый свитер в полоску с V-образным вырезом, мешковатый и скрывающий фигуру, хотя бугорки грудей хорошо видны; и длинные, сильно расклешенные джинсы, создающие впечатление, что у нее нет ступней.

Пытаюсь вспомнить, как одевалась Зоуи: белая рубашка, галстук, начищенные туфли? Ничего не приходит в голову. Хочу вспомнить ее лицо, но перед глазами стоит лицо этой девчонки. Которое похоже на ванильное мороженое. Каждая щечка — шарик.

И тут я вспоминаю: у Зоуи была чудесная кожа. Я встаю и подхожу на несколько шагов поближе, делая вид, что читаю программку. Девчонка так увлечена родителями, что не замечает меня за отцовской спиной. Ее кожа бледна, как пастеризованное молоко, щеки слегка раскраснелись. Брюки довольно плотно облегают верхнюю часть бедер, но я не вижу, никаких признаков ожирения. Помню, мы шутили, что жиртрестка — единственная в мире жирная девка, у которой маленькие сиськи, а какой смысл быть жирной, если у тебя даже сисек нет?

— Оливер! — Девчонка обращается ко мне. Ее родители отступают в сторону, приглашая меня в свой треугольник. — Ты же Оливер, верно? Что ты здесь делаешь?

— Зоуи?

Ее мама и папа, кажется, довольны, что я знаю имя их дочери.

— Мам, пап, это Оливер, мы с ним вместе учились в Дервен Фавр.

Мама и папа одновременно поднимают брови и кивают в унисон.

— Не волнуйся, — Зоуи кладет руку на локоть отца, — он хорошо ко мне относился.

Ее отец смеется. У него вытянутое загорелое лицо, а линией подбородка впору открывать конверты. Перевожу взгляд на Зоуи. Кажется, ей нравится быть такой, какая она стала. Она явно сама подобрала наряд. Лицо веселое и полно оживления.

Раньше я утверждал, что меня трудно разозлить, но, кажется, это перестало быть правдой. Смотрю ей в лицо. На губах улыбка. Но я чувствую, как пространство вокруг меня чернеет от злобы. Как в тот раз, когда папин секатор для живой изгороди наткнулся на осиное гнездо. Зоуи должна была быть живым доказательством того, что жертва всегда остается жертвой и невозможно исправиться лишь своими силами. Несчастные люди играют в жизни особую роль — они должны помогать нам чувствовать себя лучше. Если эта тупая жирная гусеница смогла стать бабочкой, что это говорит обо мне? Мне суждено быть вечно брошенным; всех моих девчонок украдут парни с уродливой шеей. Я даже подумать о жирафах не могу — сразу выхожу из себя. Я ненавижу даже этих женщин из горных племен, которые надевают себе на шею бронзовые кольца и благодаря этому всегда попадают в документальные фильмы.

Мне хочется, чтобы толстуха снова стала толстухой. Я бы вставил воронку ей в глотку и залил бы в нее все еще теплый жир, скопившийся на противне под решеткой супергриля Чипса.

— Рада знакомству, Оливер, — приветливо говорит мама Зоуи. — Тебе так же грустно, как нам?

У матери Зоуи черные корни отросли на дюйм; остальные волосы белые, сухие и такие короткие, что даже за уши не убрать. Ее глаза хлорно-голубого цвета.

— Да, — отвечаю я, — я просто в депрессии.

— Представь, каково мне, — произносит Зоуи, закатив глаза. Она говорит притворно мученическим тоном, пытаясь вновь перетянуть внимание на себя. — Каждый день — дважды всех моих друзей хладнокровно застреливают из пулемета, — продолжает она. — Не слишком полезно для психики, скажу я тебе.

Ее папа гордо и громко смеется. Мне хочется врезать Зоуи прямо по яичникам.

— Значит, ты тоже участвуешь в этом, Оливер? — спрашивает ее отец.

Не надо винить меня в том, кем стала ваша дочь.

— Нет, просто пришел посмотреть, — отвечаю я. — Люблю историю.

— Вот видишь! — Зоуи высовывает язык и, склонив голову, показывает его родителям. — По крайней мере один человек пришел посмотреть пьесу, потому что она хорошая, а не из-за своих драгоценных детишек. — Она игриво обнимает меня сбоку, и ее груди прижимаются к моему плечу. Раньше такой груди у нее не было. — Спасибо, Оливер, — говорит Зоуи и отходит.

Я улыбаюсь и смотрю ей в глаза. Моя злоба перерастает в тошноту. Это просто тошнотворно. Она даже не помнит, кем была раньше. Не хочу даже знать, каково это.

— Пьеса тоже интересная, — возражает ее мать.

— Да, мы же не виноваты, что все время отвлекались на нашу талантливую дочурку, — добавляет отец.

Меня сейчас вырвет. Мать и отец Зоуи как парочка из телевизора. Я даже могу представить, как они занимаются сексом по-взрослому, без всяких выкрутасов.

— Мне нужно в туалет, — сообщаю я им. Они ничего не отвечают.

Быстро разворачиваюсь и, петляя между ждущими родителями и пустыми металлическими столиками, тихонько бормочу про себя фразу «мне нужно в туалет». Мне становится хуже с каждым шагом; я в ужасе от своей неспособности произвести какое-либо впечатление, кроме приятного.

Туалет чересчур большой. Он сам как театр. Писсуары и раковины пусты, двери кабинок нараспашку — и никого. Нажимаю на кнопки всех трех сушилок для рук, и бью ладонью по всем шести автоматическим кранам: холодная — горячая, холодная — горячая. Думаю, что звук будет мощный, как в ушах, если нырнуть в водопад, но ничего подобного: они звучат просто жалко. Иду в кабинку и разматываю туалетную бумагу; она падает на пол слоями и напоминает жировые складки на животе толстяка. Встав на холодную плитку, наклоняюсь над унитазом и вдыхаю аромат дерьма и хлорки. Думаю о противне из-под супергриля. Открываю рот. Слышу, как затихает одна сушилка, и две оставшиеся вскоре следуют ее примеру. Один из кранов выключается; другие пять умолкают вслед за ним. Закрываю рот. Мой желудок молчит.

Сложно сказать, сильно ли похудела Зоуи. Вспоминая ее, я путаюсь между ее репутацией и реальностью. Но, даже если она похудела, не это расстраивает меня больше всего. А то, что она такая веселая.

Я открываю рот. И закрываю. Подхожу к писсуару и мочусь так громко и долго, как только могу. Но это не приносит облегчения.

Когда я возвращаюсь, в кафе уже полно веселых молодых людей. Девочки со свежими лицами и слоем толстого театрального грима на шее. Хулиганского вида мальчишки, смущенно выслушивающие комплименты. Все смеются. Это тоже игра. Мне кажется, все это могло бы быть продуманной дополнительной сценой из пьесы, и через минуту они запоют песенку о том, как нам повезло, что мы такие молодые и красивые и живем в Суонси в конце менее ужасной половины совершенно отстойного века.

Возвращаюсь к Зоуи и ее предкам.

— Я придумала все декорации. — Зоуи что-то им рассказывает. — Помните ту сцену, когда Генс просит Киттеля его застрелить? — Она говорит с родителями так, будто они ее друзья, и это меня пугает. Я смотрю, как двигается ее рот. Пытаюсь представить ее снимки «до» и «после».

— Да, — говорю я.

Она замолкает, показывая, что заметила мое возвращение.

— Так вот, в сценарии говорится «электричество выключается», но мне захотелось сделать иначе, — хвалится своими достижениями. Это просто невероятно. — И я установила свет таким образом, чтобы лампы выключались по очереди, из глубины сцены.

— О да, это было круто, — говорю я, хотя понятия не имею, о чем она.

— Ты, наверное, хочешь сказать «драматично», — поправляет она.

Не надо указывать мне, какое слово я должен использовать.

— Разве могут лампы быть драматичными? — спрашиваю я, пытаясь поддержать светскую беседу.

— Зависит от того, кто ими управляет, — не задумываясь, отвечает она.

Ее родители внимательно следят за нашим разговором. Они ждут от меня остроумного ответа, полного юношеского оптимизма.

— А управляешь ими ты, — отвечаю я.

Зоуи победила. И чтобы показать собственное превосходство, вежливо меняет тему.

— Ну, а с кем ты сейчас общаешься? — спрашивает она.

Мне хочется ответить: С Чипсом. Помнишь Чипса? Он стоял за твоей спиной в столовой три года назад, когда ты нашла бекон в волосах. Но по непонятной причине я передумываю.

— Хмм… ну, остались кое-какие хорошие ребята.

Она кивает, как психотерапевт.

— Дай мне свой электронный адрес, — говорит она и достает из сумочки оливково-зеленый блокнот.

Нацарапав Zoeinthedark@hotty.com на чистой странице, она вырывает ее и протягивает мне. Потом пишет «Олли, новый (старый) друг» вверху страницы и дает мне ручку. Записывая свой адрес, чувствую себя лишенным воображения: Olivertate@btinternet.eom.

Она кладет блокнот в сумку, и тут из зала выходит парень в длинных мешковатых джинсах и облегающей зеленой футболке. Он встает у нее за спиной и прикладывает палец к губам.

— Я тебе напишу, — говорит Зоуи.

Парень обнимает ее за талию, отклоняется назад и поднимает ее — у него очень гибкий позвоночник. Зоуи визжит, но недолго, и вид у нее не особенно смущенный. Ее живот ненадолго оголяется. Она совсем не толстая. У нее бледная нежная кожа. И еле заметный пушок, как капельки росы. Лануго — это пушок, который растет на лице и груди у людей, больных анорексией. Он похож на паутину.

Зоуи обнимает его.

— Оливер, это Аарон. Мам, пап, Аарона вы знаете.

— Привет! — здороваюсь я с сияющей улыбкой.

— Аарона мы знаем, — кивает мама Зоуи.

Длинная темная челка падает на лоб парня и делит его на две части. На его зеленой футболке надпись «Кейптаун». Большой нос совсем не портит его лицо. В его ноздри запросто можно вставить пятидесятипенсовик.

— Аарон, мы с Оливером вместе учились… — Зоуи кладет руку ему на плечо и шепчет в ухо, — …в Дервен Фавр.

У Аарона отвисает челюсть, глаза и губы морщатся от притворного отвращения.

— Тогда давай сделаем вид, что не ненавидим друг друга, — шутит он и протягивает мне руку, — ради ее родителей.

Родители Зоуи улыбаются. У Аарона мелодичный голос, как и должен быть у настоящего валлийца, — он становится то громче, то тише, как коротковолновое радио. Мы пожимаем друг другу руки, и он спрашивает:

— Освещение было просто супер, как думаешь?

— Точно, — отвечаю я.

— Зоуи просто супер, — говорит он.

— Ой, ну ладно, — она хлопает ресничками, потупив взгляд, и притворяется смущенной.

Аарон кладет руку мне на плечо. Он действительно красив.

— Тебе наверняка теперь грустно, да? — обращается ко мне он.

Когда я выхожу из ворот Синглтон-парка, уже темно. Я бесцельно шагаю вдоль круговой дорожки, по которой мы с Джорданой гуляли с Фредом. Мимо проходят два собачника, но они не напоминают мне о ней.

14.4.98

<Zoeinthedark.@hotty.com> пишет:

Привет, Олли! Обещала же, что напишу. Я была так удивлена, когда тебя увидела! Странно, но я сразу тебя узнала. Ты совсем не изменился. И почему мы не дружили, когда я ходила в ДФ? Наверное, потому что я тогда была полновата, а ты… ты был вроде как одиночкой. В жизни бы не подумала, что ты любишь театр!

Ты будешь смеяться, но в новой школе я словно обрела новое «я». Стала веселой, кокетливой. И мне это нравится!

Обязательно приходи завтра опять! Будет утреннее и вечернее представление, но лучше приходи утром — не так много народу, легче протащить тебя в будку!

Не волнуйся, ты не будешь меня отвлекать, я могла бы сыграть этот спектакль с закрытыми глазами и со связанными за спиной руками!

И чтобы ты знал — зрители обычно приносят цветы. Если интересно, я люблю хризантемы;-)

Увидимся завтра,

Зоуи <3 Электронные сердечки выглядят ужасно <3

Кстати, ты понравился маме. Кажется, она в тебя влюбилась.

XX

Трудно сопоставить поверить, что Кулебяка, толстуха, чья плиссированная юбка запачкана сахарной пудрой в районе промежности, и Зоуи, почти женщина, в чьей власти одним лишь кончиком пальца повергнуть зал в молчание, это один и тот же человек.

Она больше нравилась мне, когда в ней был чистый нераскрытый потенциал: сексуальный котенок, запертый в теле девочки-тролля. Наверное, я должен быть поражен. Она последовала моему совету даже не зная того: научилась быть другой с небольшой помощью друзей-актеров. Я насчитал в ее письме шесть восклицательных знаков.

Но я все еще вижу трещины, сквозь которые проглядывает Толстуха. Набрав в Интернете слова «жертва любит обидчика», на шестнадцатой странице обнаруживаю кое-то интересное: «Стокгольмский синдром — психологическая реакция жертвы или заложника, проявляющих привязанность к обидчику».

И все встает на свои места. Для Зоуи я по-прежнему остаюсь фигурой, обладающей огромной властью. Я сжег ее дневник, столкнул ее в пруд. Неудивительно, что она меня хочет. Она знает, что я вижу насквозь ее «новое „я“». Она как бумажная салфетка, которая становится прозрачной от жира, стекающего с горячего куриного крылышка.

Инсценировка

Едва перевалило за полдень. В ботаническом саду с удивлением замечаю, что старикан пересел с одной скамейки на другую. Сегодня он устроился напротив теплицы с тропическими растениями. Я шагаю к клумбе с подвядшими цветами. Он смотрит на меня с той стороны тропинки. Встает и подходит ко мне. Его колени не дребезжат. Он протягивает руку и сжимает бутон у основания; тот надувается и раскрывается.

— Antirrhinum majus. «Анти» — похожий, «ринос» — морда.

Он смотрит на меня. У него водянистые глаза. Мысленно добавляю слово «ботаник» к «мужу и отцу» на его мемориальной табличке. У него тонкий, изящный, идеально прямой нос.

— Что мальчик твоего возраста делает здесь два дня подряд?

Я разглядываю его.

Из кончика его носа торчат крошечные белые волосики, как тычинки.

— Если хочешь наворовать цветов, это лучше делать здесь, — говорит он.

Я следую за ним по дорожке к клумбе, скрытой за теплицей. Он идет довольно быстро, подпрыгивающей хромающей походкой.

— Китайские гардении. Если уж эти ей не понравятся, то ничего не поможет. — Он срывает четыре белых цветка с длинными ножками и несколько зеленых стеблей без цветов и протягивает мне.

Зоуи ждет в кафе. На ней бежевые вельветовые брюки в крупный рубчик, из-под которых почти не видно зеленых парусиновых туфель, и нежно-голубая футболка, а сверху — черная кофта с капюшоном на молнии. Она расстегнута ровно до того места, где ткань натягивается на ее новой груди. Зрители допивают горячие напитки. Зоуи улыбается, чего и стоило ожидать. Ее блестящие каштановые волосы убраны за уши.

Увидев китайские гардении, она не говорит ни слова. Взяв меня за свободную руку, она ведет меня через двойные двери в почти полную темноту. Мы поднимаемся по ступенькам. Воспользовавшись тем, что мы в темноте, воображаю, что Зоуи — стопка блинчиков, как червяк переползающая со ступеньки на ступеньку. Она ненадолго останавливается на лестничной площадке. Слева от нас короткий коридор; судя по тонкой полоске света у самого пола, там дверь.

— Это проход за сцену, — говорит она и продолжает: подъем. На самом верху лестницы единственная дверь; она открывает ее.

Операторская будка почти не освещена, для романтической атмосферы даже темновато. Зоуи включает лампу на длинном кронштейне; та загорается голубым светом, как лампы в туалете железнодорожных станций, при которых героинщики не видят свои собственные вены. Создастся впечатление, что комната глубоко под водой.

— Добро пожаловать в мой будуар. Располагайся как дома. — Она подкатывает ко мне мягкое кожаное офисное кресло. Я вижу, что у него есть пневматический подъем. — Как почетный гость можешь даже покрутиться.

Вручаю ей цветы. В голубом свете белые гардении излучают цвет рентгеновских лучей. Зоуи качает головой.

— Китайские гардении, — говорю я.

Сомневаюсь, что Кулебяке когда-нибудь дарили букеты. Я все еще держу цветы.

— Подаришь в конце, — просит она.

Верхняя половина дальней стены занята штепселями, торчащим из резиновых отверстий. Стена похожа на увеличенную версию игры «Прихлопни крысу» из зала с автоматами в порту. Только проводки безжизненно повисли.

— Коммутационная панель, — поясняет Зоуи.

Под штепселями, коралловый риф из желтых, зеленых и синих проводов, торчащих под всевозможными углами; некоторые связаны в пучки.

— Смотри, какие у меня бананы, — обращается ко мне она.

На ней кожаные наушники, подсоединенные к микрофону. Микрофон балансирует у губ, как комар.

— Я сказала: смотри, какие у меня бананы, — повторяет Зоуи.

Я с преувеличенным интересом пялюсь на ее грудь.

— Спасибо, конечно. — Она сбрасывает наушники на плечи. — Бананами мы называем наушники.

— Классная шутка.

Никогда не думал, что доживу до того дня, когда Зоуи намеренно захочет привлечь внимание к своему телу.

— Это такой технический юмор. Мы много времени проводим в темноте.

Ее пульт стоит у окна; на нем куча выключателей, ручек и одно колесико размером с шарик для гольфа. Компьютерный экран показывает цветные прямоугольники: красный, синий и зеленый.

Через окошко виден зрительный зал; вдоль ступенек идет голубая боковая подсветка. Сцена, ярко освещенная сверху, сделана из плотно пригнанных сосновых досок. Большинство зрителей уже сидят; один мужчина стоит и снимает свитер, виден только его силуэт.

Обеими руками Зоуи меняет расположение четырех выключателей, постепенно уменьшая свет в зале и на сцене. Мужчина поспешно садится, и зрители сосредоточенно смотрят на сцену.

— Ужасно, конечно, но эта пьеса мне до смерти надоела. — Она нажимает резиновую кнопочку на пульте и откидывается в кожаном кресле. Я тоже сажусь. — Я знаю, что мне не должно быть скучно, потому что это про холокост и бла-бла-бла, но я просто не могу.

— Она щелкает рычажком на квадратной черной коробочке, похожей на старый транзистор (по крайней мере, таким я его себе представляю). Загорается красная лампочка. Зоуи надевает наушники и произносит:

— Аарон, милый?

На сцене рассказчик; он сидит в старом коричневом кресле в халате. По сценарию у него не хватает одной руки, но я вижу, что это всего лишь фокус с рукавом.

— Аа-рон? — Она без выражения смотрит на сцену.

Ее сумка стоит под столом: она расстегнута и открыта. — Просто хотела поздороваться, — мурлычет она в микрофон.

Я быстро заглядываю в сумку, надеясь увидеть фиолетовый дневник, но вижу лишь щетку для волос, пухлый черный бумажник и тюбик увлажняющего крема.

— У меня сегодня особый гость. Поздоровайся с Аароном, Олли. — Она смотрит на меня. Я не двигаюсь. — Он тебе машет. — Зоуи опускает рычажок на черной коробочке; красная лампочка гаснет. — Я могу с ним говорить, а он со мной нет — зрители услышат, — объясняет она. — Аарон — ассистент режиссера.

— А я думал, актер.

— О, я передам, что ты так подумал. Аарон терпеть не может актеров. — Она наклоняется и нажимает кнопочку на пульте.

Прожектор над фигурой рассказчика гаснет. Зоуи выжидает несколько секунд и снова нажимает ту же кнопочку. Сцену заливает золотистый свет.

— Значит, ты и за звук и за свет отвечаешь? Круто, — говорю я и притворяюсь впечатленным. Очень важно, чтобы Зоуи думала, будто я купился на все эти сказки о ее «новой жизни».

— О да. Можешь звать меня просто Гудини. — Она грозит мне растопыренными пальцами, как злой волшебник. — Вообще-то, я программирую весь свет на компьютере заранее, поэтому мне только остается нажать кнопочку в нужное время. Вот и вся загадка.

— О. И все равно круто.

— Поэтому мне здесь все время скучно. И я только и делаю, что треплюсь с Аароном.

Наверное, Аарон и научил ее, как перестать быть изгоем.

Во время первого большого музыкального номера мы придвигаем кресла поближе к пульту управления чтобы видеть сцену целиком. Эта та часть пьесы, где еврейская театральная труппа репетирует перед выступлением. Кое-кто из евреев поет мимо нот и путает танцевальные па. Но это не слишком смешно. Зоуи знакомит меня с труппой.

— Вот эти девчонки, которые сейчас поют, наполовину лесбиянки. На прошлой вечеринке для участников спектакля они устроили групповушку. Натану, который играет Крука, еще только четырнадцать. Зовет себя педофилом, застрявшим в теле ребенка. Артур — он играет глухонемого — бабник, но мы его все равно любим. Джонни, тот, что сейчас говорит, милый, симпатичный парень; влюблен в Арвен. Арвен играет Хайю — это та, что с рыжими волосами, — и любит только себя, ну и Джонни немножко. Аарон ненавидит всех и спит со всеми — никого не обделил. Ну а если честно, это просто сборище ненормальных. В прошлый раз у нас была не вечеринка, а оргия.

— Ну вы даете. Наверное, потому что в пьесе есть такая сцена.

— Ты даже не представляешь, как хочется заняться сексом после того, как целый день репетируешь эту сцену.

— Ха-ха.

Она разворачивает кресло и оказывается ко мне лицом.

— И еще хуже наблюдать, как твои друзья репетируют оргию.

— Ха.

Я тоже разворачиваю свое кресло к ней. Она пристально смотрит на меня. Думаю, Зоуи слишком много времени проводит в театре; все это как будто отрежиссировано.

— А у тебя есть девушка?

— Нет, мы расстались, но, думаю, это к лучшему, — отвечаю я, раз уж мы решили обменяться парой клише.

— Черт, мне жаль.

Она подкатывает кресло ко мне. Наши колени соприкасаются.

— В нашем возрасте бессмысленно заводить друга или подружку. Мы с Аароном встречались некоторое время, но это просто не имело смысла: мы оба знали, что хотим спать и с другими. У нас в театре все друг с другом спят. И все равно остаются друзьями.

Хорошо она себя уговорила. Наверняка он ей изменил.

Потянувшись мимо моей руки, она нажимает кнопку «Пуск». Прожектор падает на Хайю, красивую рыжую девчонку. Она начинает петь.

Эту часть пьесы я помню. Песня называется «Суони» — это джазовая композиция Джорджа Гершвина. Киттель, офицер SS, заставляет евреев петь эту песню, хотя джаз запрещен Министерством культуры.

— Давно ты расстался со своей девушкой? — спрашивает Зоуи и касается моего колена.

— Примерно полгода назад, — отвечаю я, продолжая следить за Хайей, которая кружится по сцене. Она намного красивее Зоуи.

— О! Ну тогда тебе просто необходимо отвлечься.

— Она щелкает рычажком транзистора; вспыхивает красная лампочка. Она подносит микрофон к губам.

— Аарон, ты хотел бы заняться сексом здесь, наверху? — Она улыбается мне. — Правда, это просто отличное место, чтобы перепихнуться?

— Это ты кого спрашиваешь? — интересуюсь я.

Она снимает наушники.

— А ты как думаешь?

Смотрю на нее. Ее уши стали ярко-малиновыми. Невольно вспоминаю те времена, когда мы с Чипсом рассуждали, каково это, заняться сексом с жиртресткой. Чипс тогда залез в штаны и стал издавать пукающие и булькающие звуки крайней плотью.

Она склоняется ко мне.

— Ты их видишь, а они тебя нет. Ты их слышишь, а они тебя нет.

В пьесе еврейские актеры начинают выбирать костюмы для своего представления. Предприимчивый еврей Вайскопф собрал одежду погибших на войне. Он говорит, что кровь отстирали, а дырки от пуль зашили. Мне нравится характер Вайскопфа. Он старается извлечь максимум пользы, даже когда дела хуже некуда.

Зоуи бросает наушники на колени и кладет руки мне на бедра.

— Стесняешься?

Ее руки движутся вверх по моим бедрам. Я и вправду стесняюсь, ведь даже Шэрон Стоун в роли Кэтрин Трамелл в «Основном инстинкте» действовала более деликатно.

— Я не стесняюсь, — вру я. — Это действительно потрясающее место для секса.

Чем больше она липнет ко мне, тем отчетливее я вспоминаю картину: она в школьной столовой со ртом, набитым котлетами из индейки, и, несмотря на это, заглатывает еще и апельсиновый сок.

— О чем ты думаешь? — спрашивает она и высовывает язык, облизывая нижнюю губу.

В этот момент в пьесе Киттель объявляет, что фюрер не допустит роста населения еврейской расы и потому евреям можно иметь не более двух детей. Шеф еврейской полиции пересчитывает численность семей по головам палкой. Отец, мать, ребенок, ребенок. Третьего ребенка отсылают за сцену, то есть убивают.

— О логистике, — отвечаю я.

Я не взял презервативы. Придется воспользоваться ритмическим методом.

— О логистике? — повторяет она и наклоняется ко мне. Кинув взгляд на сцену, где выжившие члены семей допевают депрессивную песню, она тянется мимо меня и нажимает волшебную кнопку. Сцена погружается в темноту; появляется рассказчик, освещенный одним лишь торшером и уснувший в кресле. Один из зрителей пытается аплодировать, но никто не подхватывает его хлопки.

Зоуи дергает за рычажок и опускает кресло; раздается звук выпускаемого воздуха.

Рабочие сцены убирают декорации; рассказчик похрапывает. Двое мужчин поднимают чемодан. Зоуи подносит микрофон к губам. Опершись руками о мои бедра, она наклоняется к моей: промежности и произносит:

— У тебя есть тридцать секунд.

Мое кресло чуть откатывается назад. Она придвигает меня обратно, схватившись за петельки для ремня. Ремней у меня сроду не было. Приложив один наушник к уху, Зоуи слушает. Поднимает указательный палец.

— Когда я скажу «Пуск», ты должен нажать «Пуск», договорились?

— Угу, — отвечаю я.

Она даже не видит сцену.

— Пуск, — произносит она.

Я тыкаю резиновый бугорок пальцем.

Мягкий свет окутывает трех девчонок из гетто; они стоят около детской коляски.

— Еще раз, — командует Зоуи.

Нажимаю еще раз. Рассказчик просыпается и оказывается в лужице коричневого света, в которой плавают пылинки.

— У нас три минуты до моего следующего выхода. — Нагнувшись под мое кресло, она нажимает рычаг. Кресло с шипением опускается, и сцена исчезает из поля моего зрения. Видимо, она спланировала все это до мелочей. — Подержи-ка, — просит она и надевает наушники мне на голову.

Она встает, расстегивает кофту, и та падает с плеч.

Из наушников доносится диалог со сцены, но кто говорит, не видно.

— У меня голова болит.

— А ты окуни ее в воду несколько раз подряд. Головная боль больше никогда тебя не побеспокоит.

На футболке у Зоуи надпись «Прозак», стилизованная под логотип стирального порошка.

— Несколько раз?

— Да! Несколько раз подряд: окунаешь голову три раза, вытаскиваешь два.

Когда она снимает футболку, та застревает, потому что у Зоуи большая голова. Пользуюсь моментом и хорошенько рассматриваю ее живот. Жирок еще есть, складки врезаются в пояс, но я готов признать, что, возможно, она все же привлекательна. Зоуи стягивает футболку через голову и невозмутимо бросает ее на пол. У нее большие груди, они вываливаются из лифчика. В голубом свете ее кожа излучает флюоресцентное сияние.

Сняв с меня наушники, она вешает их себе на шею и поправляет микрофон, который торчит у краешка ее рта, как голодная муха. Она говорит очень отчетливо, точно читает телесуфлер.

— Ты знал, что нужна особая лицензия, чтобы показывать в театре обнаженную натуру?

Как это ни печально, у меня эрекция.

Она улыбается, чуть приоткрыв рот и высунув язык, точно сейчас засмеется. Она крепко седлает меня и обвивает ногами мой живот. Кресло со вздохом принимает лишний груз.

— Поэтому начальству лучше об этом не рассказывать, говорит она и снимает с меня футболку.

— К черту начальство, — говорю я, подыгрывая ей.

— А теперь я хочу, чтобы ты вошел в меня, Говорит она и выгибает спину. Она очень гибкая. Я держу ее за талию. Она передвигает мои руки и кладет их себе на грудь. — О! — Быстро она заводится. Оказавшись совсем близко, разглядываю плавные изгибы ее боков и плеч. Зоуи лихорадочно ерошит мне волосы. — О боже! — вырывается у нее.

Помню, мы с Чипсом шутили, что заниматься сексом с жиртресткой все равно что всадить в сливочный пудинг.

У меня мощный стояк. Она двигает бедрами; ее зад и бедра массируют мой член сквозь штаны.

— Какой ты твердый, — шепчет она. Она делает круговые движения головой, как боксер, разогревающийся на ринге. И шепчет мне в ухо: — Скажи, что хочешь оттрахать меня так, чтобы я вся взмокла.

— Хочу оттрахать тебя так, чтобы ты истекала потом, — предлагаю я более литературную версию этой фразы.

Мы до сих пор не поцеловались. Я наклоняюсь и целую кожу меж ее грудей. От нее немножко пахнет сыростью. Как от человека, который провел три недели в полной темноте.

Кладу руку на промежность ее вельветовых штанов. Трудно найти ее клитор: каждый толстый рубчик может оказаться этим местом. Ее это вроде не волнует.

— О да, делай так, — шепчет она и опять наклоняется к моему уху. Микрофон впивается мне в шею. — А теперь скажи, что хочешь вылизать меня, съесть меня всю.

В голову сразу приходит начинка от того пирога с курицей и грибами. И пломбир на палочке.

— Хочу вылизать тебя.

Целую ее груди сквозь лифчик. Соски прорисовываются через ткань.

— О да — вылижи мои сиськи!

Провожу языком по ее шершавому синтетическому лифчику. От полиэстрового вкуса во рту тянет блевать. Она улыбается и продолжает извиваться. Я уже почти кончил, поэтому начинаю думать о костлявых телах за колючей проволокой в Освенциме.

— Скажи, что у тебя твердый член. Скажи, что у тебя на меня стоит.

Я могу придумать и получше.

— Мой член тверд, как рука нациста, отдающая салют, — говорю я.

— Хмм… ммм… ооо, — стонет она.

Ее нога придавливает мой член. Она отталкивается ногами от пола, и мы катимся и кружимся по комнате, ударяясь о стол. Ее ремень держится на двух замысловатых пряжках, поэтому я продолжаю тереть ее промежность через штаны, как лампу Алладина. Она издает долгий и неровный стон, дыхание становится прерывистым. Не расстегивая ремень, просовываю руку ей в штаны и ныряю в трусики. Поскольку она сидит совсем близко, мне не удается развернуть руку, поэтому приходится использовать костяшки пальцев в качестве импровизированного сексуального орудия. Она смотрит на красную лампочку, горящую на передатчике и похожую на клитор. Я двигаю верхней частью кисти туда-сюда в ее липкой волосатой промежности.

— Ммм. — Ей явно нравится.

Пытаюсь проникнуть в нее костяшками пальцев.

— Все! — выпаливает она и резко выдергивает мою руку.

Потянувшись к передатчику, она нажимает на рычажок. Красная лампочка гаснет. Зоуи встает, поправляет лифчик. Мой пенис чавкает в штанах.

— О черт, я только что вспомнил: у меня нет презервативов.

Зрители аплодируют. Некоторые встают; я вижу силуэты их голов.

— Что значит нет?

— Забыл. Но ты не волнуйся, — добавляю я, — я куплю в туалете, в библиотеке.

Она поднимает футболку с надписью «Прозак» и надевает ее.

— Послушай, извини, правда. Не забудь цветы.

Она поворачивается к пульту и подкручивает ручки. Мой живот становится мокрым от слизи.

— Да брось, Зоуи, все в порядке. — Я почему-то чувствую себя беспомощным, жалким.

— Будет странно, если мы выйдем вместе. Ты спускайся в фойе и жди меня, — просит она.

Смотрю, как она поворачивает ручки. А говорила, что надо всего лишь нажать кнопку «Пуск». Хайя поет и танцует на сцене.

— Оливер, иди. Спектакль все равно почти закончился. Для этой сцены нужно полное сосредоточение.

Я спускаюсь по лестнице в темноте, повторяя слова «полное сосредоточение».

Наш учитель по истории, мистер Линтон, говорит, что слово «концлагерь» нужно употреблять в речи крайне деликатно.

Я сижу за столиком в фойе с букетом украденных цветов и эрекцией. Глаза болят от дневного света. Еще совсем рано. Я понимаю, что стал участником какого-то извращения.

Бухенвальд считается концлагерем, потому что он был местом проживания множества заключенных; их рабский труд использовали для производства оружия. А лагеря смерти — Освенцим главный из них — были построены исключительно для отравления газом и массового уничтожения.

Нюхаю свою руку. Нюхаю цветы. Смотрю на часы на стене. До конца пьесы осталось еще десять минут.

Думаю, проблема заключается в отношениях Зоуи и Аарона. Я должен во всем разобраться.

Встаю и неровным шагом иду обратно, через двойные двери, и поднимаюсь в будку. Пройдя полпути, останавливаюсь на лестничной клетке и на этот раз сворачиваю влево, за тяжелую звуконепроницаемую дверь. Тихо прикрыв ее за собой, иду по серому коридору; двери только слева. Дохожу до конца и спускаюсь по лестнице. Внизу пожарный выход и двойные серые двери. Толкнув их, попадаю в большую комнату с высоким потолком. Стена слева от меня целиком сделана из пробковой доски, которая поддерживается деревянным каркасом. В деревянной стене вырублена узкая дверца. Справа — длинная кухонная столешница в крапинку. Она идет вдоль стены и заканчивается у второго пожарного выхода.

Со сцены доносятся голоса:

— Миром правит Бог. Высшая справедливость. Какое заблуждение. Кто наказывает нас, уничтожает нас кто разбросал наш народ по миру?

— Цивилизованные страны.

Эрекция потихоньку пропадает.

Диалог становится то громче, то тише, как радио с плохим приемом. Актерские голоса еле слышны — они могли бы говорить о чем угодно.

На дальней стене большая стальная трубка от кондиционера; она ползет ко квадратному вентиляционному люку, который выкрашен в оранжевый и закрыт решеткой. В углу свалены останки прошлых спектаклей: картонные деревья, неумело нарисованные углем портреты, римские колонны из полистрола. На вешалке для одежды в центре комнаты висит грязная нацистская форма и деревянная винтовка. Рядом с ней не то стремянка, не то кран на колесиках вроде машины, при помощи которой рабочие слезают с линий электропередач.

Красотка Хайя поет песенку. Узнаю ее голос:

Нас тащат через грязь, Мы плаваем в крови, Наши тела на пределе. Так встанем же и объединимся, Выйдем на свет и увидим, Как нас предают наши же товарищи.

Замечаю, что весь пол обклеен желтым скотчем; ленты образуют фигуры, которые на первый взгляд ничего не значат. К полу прикреплен кусок брезента; на нем пятна коричневой, золотой и черной краски.

Ручка двери, ведущей за сцену, медленно поворачивается. Аарон заходит в комнату спиной; у него на голове наушники. Он несет в руках коляску вместо того, чтобы везти ее. Водружая коляску на место, обозначенное желтым скотчем, он все еще стоит ко мне спиной. На нем мешковатые джинсы и черные кеды. На спине футболки график выступлений какой-то группы в рамках мирового тура; одна из строчек гласит: «Суонси, Патти-Павильон, 5/6/97».

Вытягиваю руку, в которой букет, и жду, пока он обернется. Я уже знаю, что собираюсь сказать.

Он с трудом сдерживает смех.

— Невероятно, — тихо произносит Аарон.

Он оборачивается и видит меня. Его глаза накрашены черной тушью. Тушь не потекла. На оборотной стороне футболки написано Therapy?..

— Я пришел объяснить…

— Ш-ш-ш, — он прикладывает палец к губам, на цыпочках подходит ко мне, ступая по брезенту, и шепчет мне в ухо: — Все, что ты сейчас скажешь, ты должен произнести очень, очень тихо.

Наверное, пьеса уже заканчивается. Раздается барабанная дробь, подхватываемая множеством поющих голосов:

Не говори, что на этом закончится наш путь. Не говори, что нам не найти землю обетованную.

Взбунтовавшиеся евреи поют свой душещипательный гимн протеста.

Аарон снимает наушники. У него маленькие уши.

Я шепотом говорю:

— Мы с Зоуи учились в одной школе. — Решаю не упоминать, какое у нее было прозвище. — И я решил помочь ей, написав специальное руководство, но она перешла в другую школу, прежде чем я смог вручить его ей. А потом я явился сюда, потому что боялся, что она никогда не изменится, и она меня соблазнила. Это было нетрудно, поскольку я все еще не оправился после разрыва с бывшей подружкой.

Он накрывает ладонью мой рот. Стараюсь говорить еще тише.

— Я понял, что на самом деле она не хотела заняться сексом со мной, а лишь стремилась вызвать у тебя ревность и разозлить тебя. Вот каким человеком она стала. Мне очень жаль. Я не знал, что было у нее на уме. Возьми этот букет.

Наше будущее окутано золотым светом, А наши враги сгинут во тьме.

Аарон кладет руку мне на плечо.

— Я на минутку, — говорит он. Сняв с вешалки форму и винтовку, он исчезает за дверью.

Замечаю на столе несколько пустых винных бутылок, пакетики с шурупами и гайками и книгу «История африканских орнаментов». Над раковиной висит кусок фанеры; на ней белой краской нарисованы контуры различных инструментов: валик для краски, широкая кисть, ножовка.

Слышу крик Генса со сцены:

— Прекратите! Прекратите петь!

Музыка и пение замолкают.

Аарон возвращается с легкой улыбкой на лице. Один наушник прижат к уху, другой балансирует у виска. Он говорит очень тихо, почти беззвучно, одними губами:

— Оливер, не надо извиняться. Зоуи стерва. Не так ли, Зоуи? — Он вскидывает брови, ждет немного и кивает. — Зоуи не отрицает: она стерва. Просто использовала тебя.

— Я знаю, я понял. — Делаю шаг и кладу руку ему на плечо. — Она использовала меня, чтобы досадить тебе. Все было тщательно спланировано.

— Послушай, Оливер, вообще-то дело в том, что у нас с Зоуи слишком много свободного времени. Пока все остальные участвуют в сцене с оргией, мы болтаемся без дела. — Он понижает голос до шепота: — Мы с Зоуи поспорили, что она займется сексом во время спектакля. Думали, хоть какое-то развлечение.

Со сцены доносятся слова:

— И ты тоже, и ты, и ты! Все вы ходите в оперу, а там одни евреи!

— Но у нас не было секса, — цежу я сквозь зубы.

— Я в курсе — актриса из Зоуи никудышная.

Из наушников доносится ее звенящий смех. Аарон снова подносит руку к микрофону, прислушивается и говорит мне прямо в ухо:

— Оливер, ты извини, конечно, давай без обид. Можешь оставить цветы себе.

Из-за двери появляются две девчонки; они падают друг на друга, еле сдерживая смех. На них костюмы проституток. Заметив меня, они прекращают хихикать. Одна из них машет мне. Другая шепчет:

— Кто это?

— Оливер из Дервен Фавр, — отвечает Аарон.

Их рты складываются буквой «О».

— О боже, да Зоуи просто тварь, — говорит девчонка. Ее платье соскользнуло с правого плеча. Я вижу ее ключицы и верхние ребра.

Девчонки склоняются друг к другу.

Со сцены слышен диалог:

— Товарищи, дорогие товарищи. Провозглашаю Государство Новой Свободы. Мы освободились от этого кровопийцы.

— Ты не переживай, — утешает меня вторая девчонка. — Зоуи все равно еще девственница.

Они берут друг друга под руки и начинают улыбаться, следя за моей реакцией.

Аарон аккуратно толкает ручку пожарной двери; она распахивается на парковку за театром. На улице светло.

— Оливер, не хочешь выйти с черного хода, прежде чем все вернутся со сцены?

Со сцены доносится:

— Блестящий результат. Волшебно! Браво, джентльмены.

Утешаю себя тем, что меня обманули актеры.

Девчонки не сводят с меня глаз.

— В любом случае, ты мог бы найти девчонку получше, — говорит та, что с голым плечом. Они обе красивее Зоуи.

Мы слышим крик: «Заряжай оружие! Готовься!», — и щелчок взведенного курка.

Мне вдруг хочется вести себя по-детски. Крикнуть что-нибудь о нацистах и евреях. Что-то вроде «В газовую камеру их!». Но я не могу.

Мне хочется подурачиться. Устроить представление для этих деток. Беру пустую бутылку и заношу ее над головой.

Со сцены доносятся оглушительные пулеметные разряды. Жду, пока они замолкнут.

Они убивают их.

Я не разбиваю бутылку о стремянку: тогда она разлетится вдребезги, и звук отзовется в задних рядах. Не разбиваю ее и об раковину, чтобы воткнуть осколок себе в свободную руку. Вместо этого я бегу к пожарному выходу и следую по стрелкам одностороннего выезда с парковки. Я бегу до тех пор, пока не оказываюсь в центре стоянки и лишь тогда бросаю бутылку — на этикетке написано «Молоко любимой женщины. Сделано в Вормсе», — размозжив ее о мокрый асфальт.

Индоктринация

По дороге домой через Синглтон-парк меня пробивает на слезу.

Я все еще сжимаю в руках поникший букет из белых цветов; краешки лепестков обтрепались. Решаю пройти по тропинке, по которой мы с Джорданой гуляли с Фредом, многострадальным псом. Вот только маршрут я описываю наоборот, против часовой стрелки, и, проходя мимо каждого памятного мне местечка, оставляю побитый белый цветок. Когда мне очень грустно, тянет на символизм.

Я воображаю, что Джордана идет мне навстречу той же тропинкой, но по часовой стрелке, а я кладу и кладу цветы, и вот наши ладони встречаются, когда мы оба оставляем цветок у ворот на входе в ботанический сад.

Погода ясная, и в парке много гуляющих: собачники, шестиугольник играющих во фрисби на самом солнцепеке, малец на велосипеде, который выглядит довольным собой, хотя стабилизаторы на его велике выбиваются из сил.

Поднимаюсь по тропинке в сад камней и оставляю цветок в узком каменном круге, где мы с Джорданой целовались.

Кладу цветок на развилку, где мы как-то поспорили о том, какой путь быстрее. Из-за поворота выбегает золотистый ретривер и неуклюже косолапит ко мне. Начинаю фантазировать о том, что хозяйкой окажется Джордана или хотя бы какая-нибудь очень красивая женщина. Жду. Из-за широких, изрезанных прожилками листьев какого-то тропического растения появляется хозяин; это мужчина. Ему около пятидесяти, и он лысый. Никогда прежде не видел его. Наверное, со стороны я выгляжу странно: стою на развилке с букетом в руках.

Пес подбегает ко мне, нюхает мой пенис, потом цветы.

— Тим, оставь джентльмена в покое.

Застываю на месте. Я — джентльмен. Собаку зовут Тим.

Ворота в ботанический сад заперты. Старик отправился домой вздремнуть. Продеваю цветок сквозь одно из звеньев цепи, на которой висит замок.

Еще один цветок оставляют на пороге швейцарского шале. Это красный деревянный домик с кашпо на окнах, двумя печными трубами и белым забором из колышков.

Выбегает другая собака — скотчтерьер — и нюхает землю вдоль забора, выискивает, где кто пописал. Представляю, как намного проще было бы «случайно» встретить Джордану, если бы, во-первых, я умел распознавать запах ее мочи и, во-вторых, она бы писала на улице, чтобы пометить территорию. Хозяйка скотчтерьера — блондинка с короткими волосами и легким загаром.

Наконец я оказываюсь под ветвистым деревом с белыми цветочками, похожим на зонтик, которое, как мы с Джорданой решили, было бы идеальным местом, чтобы отравиться капсулой с цианидом. Кладу под дерево цветок. Там стоит скамья. На табличке написано:

В память о долгой дружбе

Артура Моури и Мела Брейса.

Помню, мы сидели на этой скамейке и шутили, что Артур и Мел были гомиками. А потом обнимались.

Как-то раз мы прятались в саду камней и поджигали всякие вещи, а потом увидели, как двое парней скрылись за кустом. Сначала мы подумали, что это круто, и мы стали свидетелями настоящей торговли наркотиками. Но они не вышли и через несколько минут, а звук из-за кустов был похож на удары мячика о ракетку для сквоша.

Единственный путь из нашего укрытия пролегал прямо мимо них, поэтому мы сидели в полной тишине, пока они не кончили. Это длилось четыре минуты тридцать секунд. Первый парень вышел из кустов, сунув руки в карманы. Второй подождал секунд двадцать и появился, весь сияя, будто то был лучший день в его жизни.

Мимо шныряют мухи, пахнет листвой. Я сажусь на скамейку и роняю голову на руки. Размышляю, какой способ самоубийства наиболее интересен: прыжок без парашюта и приземление на башню Кремля; повешение в висячих садах Вавилона или харакири во время ежегодной инсценировки средневекового сражения в Синглтон-парке. Я взъерошиваю волосы, тру глаза. Мне хочется, чтобы прохожие знали, что я несчастен.

Думаю о том, что сейчас каникулы для подготовки к экзаменам, и в следующий раз я увижу Джордану только во время тестов. А после этого кто знает, куда она поступит. Она грозилась пойти в колледж Суонси на социологический. Мол, ее люди интересуют. А я, может, и не останусь в Дервен Фавр на последний год. Родители предложили пойти в Атлантик-колледж на международный бакалавриат.

Если бы Фред был еще жив, я мог бы подождать здесь пару дней и рано или поздно Джордана появилась бы. Мы могли бы поговорить на нейтральной территории.

Погружаюсь в свои мысли и начинаю фантазировать о некоем человеке — может, он собачник, может, мужчина, а может, женщина, — который заметил, что я выгляжу несчастным, сел рядом и стал рассказывать историю своей жизни. Эта история оказалась бы неправдоподобно ужасной. Например, он бы говорил о том, что кто-то из его родных умер. Прямо у него на глазах. Может, он видел, как умирает его сын-подросток или дочь. Или они ехали на машине, и его сын сидел на заднем сиденье. Он не пристегнулся, а родитель не проверил. Обычно он такие вещи не забывал, но в тот день опаздывал на йогу — не куда-нибудь, а именно на йогу — и потому ехал очень быстро. А спереди выскочила другая машина, и, хотя родитель был не виноват, он все равно знал, что ничего этого бы не случилось, если двигаться медленнее. Произошло сильное столкновение, но не настолько сильное — ремень бы спас. А поскольку на сыне не было ремня, он врезался головой прямо в пластиковый подголовник (у них был старый угловатый «вольво» с жесткими пластиковыми подголовниками). Ему расплющило нос, и он умер на заднем сиденье. Тем временем водитель другой машины вышел потирая ушибленную шею, пошатываясь, упал на траву у обочины, а рассказчик — отец или мать ребенка так и не мог выбраться. Его шея болела, она вся взмокла, лицо было прижато подушкой безопасности, и он повторял только одно: «Оливер?» О боже, сына зовут так же, как меня! «Оливер, с тобой все в порядке?»

Я сижу, уронив голову на руки, до тех пор пока небо не становится таким же черным, как мои мысли.

Пытаюсь сосредоточиться на чувстве голода. Представляю, как мой желудок пожирает сам себя. Откусываю кусочек кожи изнутри щеки. Я готов проглотить что угодно.

Думаю о Зоуи. О том, как сильно она изменилась к лучшему.

Где-то рядом раздается громкий лай. Поднимаю голову. Серая борзая злобно смотрит прямо на меня, натягивая поводок и сипло гавкая. Я могу заглянуть ей в рот и увидеть миндалины.

Собаку оттаскивают. Натянутый поводок исчезает за большим дубом. Собака упирается; на траве остаются следы ее когтей.

Я встаю и делаю несколько шагов — посмотреть, что там, за деревом. По лужайке идет девчонка; одна рука вытянута за спину и держит поводок. Собака лает и скачет, борясь с ошейником. Девчонка тянет поводок на себя, поворачиваясь, чтобы крепче стоять на ногах.

Уже смеркается, но я все равно вижу, что у нее каштановые волосы. Делаю шаг вперед. У нее каштановые волосы. И ошейник-рулетка.

Бросаюсь по траве ей навстречу.

— Джордана! — кричу я. — Джордана!

Наверное, уже темно, и я по ошибке принял кого-то за Джордану — девушку с такими же темными волосами и рулеткой. И когда она обернется, я увижу, что она совсем не похожа на Джордану. Она спросит, знает ли она меня, и я с потрясенным видом отвечу. «Нет, простите, вы меня не знаете; меня никто не знает».

Собака бежит рядом, тявкая мне вслед.

Девчонка не оборачивается. Она все еще держит руку за спиной, хотя поводок теперь висит свободно. На ее запястье следы расчесов и засохшая кровь. Я замираю. Пес тяжело дышит и смотрит на меня.

Она оборачивается. Я произношу очевидное:

— Джордана, это ты.

На ней черный свитер с красными полосками на рукавах и грязные штаны от спортивного костюма. В свободной руке она держит прозрачный пакетик с собачьим дерьмом. У нее сальные волосы.

Желудок пронизывает спазм. Я невольно морщусь. Джордана смотрит на меня — надеюсь, с сочувствием.

— Я хотел сказать кому-нибудь, что подумываю о самоубийстве, — объясняю я.

Она ничего не отвечает и нажимает кнопку на рулетке, чтобы скатать поводок. Шнур ползет в пластиковый футляр, как засасываемая в рот макаронина. По-прежнему глядя на меня, она подходит к борзой, садится на корточки и отстегивает поводок. Собака радостно отскакивает и убегает к пруду. Топот ее лап по траве напоминает мое сердцебиение.

— Ты в порядке? — спрашивает она.

— Да.

— Ладно. Я видела тебя под деревом, но подумала, ты не захочешь со мной говорить.

— Мои пальцы только что были внутри одной девчонки.

Она никак не реагирует.

— Это была шутка, — говорю я.

Ее кожа опять стала хуже. Вокруг шеи красные пятна.

— Когда у тебя опять началась экзема?

Она вытирает руку о штаны. В руке у нее по-прежнему пакетик с собачьими экскрементами.

— Зачем ты завела собаку? — интересуюсь я, просто поддерживая разговор. — Я думал, у тебя аллергия.

— Оливер.

— Где твой дружок?

Она хлопает глазами.

— Твоя кожа выглядит неважно.

Она поджимает губы.

— Она стала просто ужасной. Наверное, из-за собаки.

Делаю маленький шажок ей навстречу. Она явно хочет отойти дальше.

— Мне плевать на мою кожу, — говорит она.

— Ничего, — говорю я. — Когда мы расстались, я понял, что в сорок три года наши отношения не будут значить для меня абсолютно ничего.

Джордана фыркает.

— Ты просто придурок, Оливер.

Она кидается в меня пакетиком с какашками. Замах у нее девчачий, но ей все же удается попасть мне в шею.

Я даже не вздрагиваю. Пакет мягкий; чувствую теплое прикосновение свежих экскрементов к шее.

Просто удивительно: ведь это она мне изменила, а теперь посмотрите, как легко у нее получается тереть глаза свободной рукой, пока веки не становятся похожими на переваренные макароны.

— Ты придурок, — повторяет она.

Глаза у нее тоже воспалились. Они красные и опухшие.

Мне хочется сказать: «Ты трешь глаза той рукой, в которой было собачье дерьмо».

Она на секунду поднимает глаза, и я уже думаю, что сейчас она подожжет меня или набросится с кулаками, но она просто убегает. Это выходит у нее не слишком быстро, потому что одна рука прижата к лицу и чешет глаз. Я бегу за ней по лужайке.

— Уходи! — кричит она.

Продолжаю ее преследовать.

— Убирайся! — Она вопит во всю мощь.

— Не будь дурой! — кричу я.

Она бежит по тропинке вдоль высокой каменной стены вокруг ботанического сада.

Я взволнован и улыбаюсь, потому что мне удалось заглянуть под панцирь и увидеть, что между нами с Джорданой действительно существовала эмоциональная связь.

Она наступает ботинками на штаны, и те спускаются все ниже; вижу самый верх ее голого зада. Короткий поводок тащится за ней, как хвостик. Добежав до большого помойного бака, выкрашенного зеленой краской она прячется за ним.

Замираю и прислушиваюсь. Слышу слабый звук ее дыхания.

Она свернулась в комочек в темноте за мусорным баком. Несколько прядей волос попало в рот. Она лежит на грязной голой земле. Собачий поводок как будто торчит из живота, как пуповина. Из помойки пахнет кислотой и пролитым пивом.

Размышляю, что бы сказать в данной ситуаций. Я знаю, что не должен извиняться, потому что она сама мне изменила и бросила меня, не говоря уж о том, что кинула мне в лицо собачье дерьмо.

— Извини, — говорю я. И еще раз: — Извини.

Становится только хуже: она начинает есть землю.

Ложусь рядом с ней: я — столовая ложка, она — чайная.

— Дай понюхать твои пальцы, — говорит она, хлюпая слюной.

Она берет мой указательный палец и принюхивается.

— Ничего не чувствую.

— Понюхай костяшки.

Она нюхает их по очереди.

— Я рада за тебя, — говорит она.

— Что случилось с твоим парнем?

— Ничего.

— Хм.

— Его зовут Дэйфидд. Он бы тебе не понравился.

— И долго он не кончает?

— Какая разница?

Он же марафонец, есть чертова разница.

— Долго он не кончает?

— Оливер, я не могу тебе сказать.

Она уважает его. У меня скручивается живот. Она подносит мою руку ко рту. Чувствую на костяшках ее зубы.

— И кто эта счастливица? — спрашивает она с завистью. Мне становится приятно.

— Жиртрестка.

— Что за жиртрестка?

— Не помнишь жиртрестку? Она раньше училась в нашей школе. Толстуха. Кулебяка.

— Зоуи?

— Ага.

— Фу, она и правда толстуха, — говорит Джордана и начинает смеяться и фыркать сквозь слезы. Я не слышал ее смех уже несколько месяцев.

— Она уже не толстая, — замечаю я.

— Ну да, конечно.

— Я серьезно.

— А почему она вообще ушла? — спрашивает Джордана.

— Она похудела.

— Ее родителям показалось, что Дервен Фавр недостаточно хороша для их дочурки?

— Это потому, что мы столкнули ее в пруд.

— Она сама упала.

— Как это сама? Мы ее столкнули.

— Я ее не толкала.

— Ну да.

— У тебя что, стоит?

Я — столовая ложка. Нет, половник.

— Да.

— Ладно.

Пытаюсь понять, какой еще запах исходит из мусорки. Пахнет кровью.

Я принюхиваюсь лучше и вспоминаю, как мама один раз срезала верхушку среднего пальца ручным блендером. Вспоминаю запах пропитанных кровью кухонных полотенец.

— О черт! Фрида! — вдруг вскрикивает Джордана, встает на ноги и пятится.

Борзая лежит у меня в ногах и тяжело дышит. У нее в зубах маленькая уточка. Ее обвислая шея болтается, как тряпка.

— Олли, вставай!

Они назвали новую собаку Фридой.

Продолжаю неподвижно лежать на земле. Фрида подходит прямо к моему лицу и кладет утку рядом. Перья блестят, они слиплись от крови и слюны. В нос бьет резкий запах сохнущей болотной воды. Перья у основания крыльев пушистые, как у птенца, и похожи на вату, а на самих крыльях погрубее. Янтарный клюв неподвижен и раскрыт.

— Ты назвала ее Фридой.

— В память о Фреде, — говорит Джордана. — Господи, Олли, вставай!

— У тебя аллергия на собак.

— Знаю!

— Так зачем ты завела собаку?

— Встань!

— Думаешь, она заменит тебе мать?

— Моя мать не умерла!

— Так зачем ты завела собаку?

Фрида пододвигает мертвую птицу к моему лицу, точно хочет сказать: вот, это тебе. Я тронут. Грудь Фриды вздымается и сокращается, кожа ребер туго натянута.

— Так зачем ты завела собаку? — повторяю я. Очень хочу есть.

Язык Фриды торчит изо рта, как слишком большой ломоть ветчины из закрытого бутерброда.

— Потому что я люблю собак, — наконец отвечает она.

— Вот это да. — Такого ответа я не ожидал. Теперь я понимаю, почему влюбился в Джордану.

Я прихожу домой, когда уже давно стемнело. Родители смотрят телевизор.

Иду в чулан, открываю дверь и, вынув ключ из замка, шагаю в темноту. Запираюсь изнутри.

Делаю глубокий вдох. Мои рецепторы окутывают ароматы: фруктовый полироль для обуви, замшелые обувные щетки, сладкий и влажный запах кленового сиропа в большой канистре, как для бензина, и кисловатый привкус домашнего варенья из испанских апельсинов…

Комок пластиковых пакетов, которые мои родители копят всю жизнь, похож на большой кочан капусты, свисающий с внутренней стороны двери. В каждом пакетике еще один, в нем еще, еще и еще: из мебельного, мясной лавки, книжного, журнального киоска, аптеки, «Дэбенхэмс», «Сэйнсбери», «Теско», и так далее до бесконечности или числа, близкого к ней. Я начинаю понимать, что, если действительно хочешь покончить с собой, не нужна ни мегатонная пиротехника, ни бригада авиаторов, которые бы написали в небе твою предсмертную записку. Надо просто сделать это. Завязав вокруг шеи пакет из «Теско» в чулане, где не так уж много припасов.

Но я не хочу убивать себя. Я просто голоден.

Взяв с полки упаковку печенья «Барбор» со сливочным кремом, сажусь на плиточный пол, подтянув колени к груди. Это печенье славится тем, что открыть его практически невозможно. Пытаюсь отодрать крышку, поддевая пластик. Но у меня очень короткие ногти. Это бесполезно. Мне становится очень грустно. Решаю не мучиться с печеньем и беру маленькую упаковку шоколадного пудинга для микроволновки. Сорвав картонную упаковку, отклеиваю тонкую пластиковую крышечку и засовываю в баночку два пальца — внутри какая-то пена. Я съедаю ее быстро, орудуя пальцами, зная, что под муссом на дне баночки меня ждет шоколадный соус.

Живот пронизывает спазм. Мой желудок вспоминает, как переваривать пищу. Облизываю испачканные липким кремом пальцы. И вспоминаю Зоуи в старые добрые времена.

Я перестаю столь остро чувствовать себя несчастным, но внутри все еще как будто застрял комок. Однако я чувствую, что вполне способен его переварить.

Пытаюсь сосредоточиться на положительном. Случай с Зоуи сделал меня более проницательным. Теперь я буду сравнивать себя с ней до конца жизни. Каждый год отслеживать ее прогресс по Интернету и подсматривать за ней в бинокль. Это будет здоровая конкуренция.

Выпускные экзамены гораздо важнее моей первой любви. Которая все равно не будет значить ровным счетом ничего, когда мне исполнится сорок три. Джордана лишь отвлекала бы меня от подготовки. От выпускных экзаменов зависит, как сложится моя дальнейшая жизнь. При приеме на работу никто не спросит, поддерживаю ли я хорошие отношения с бывшей подружкой.

Джордана сказала, что ее мама здорова. И еще, по ее мнению, нам не стоит больше встречаться. Она посоветовала, если мне захочется с ней пообщаться, написать электронное письмо. А я ответил, что мне проще просто подкараулить ее в парке.

Она ушла и попросила не идти за ней. Сказала, что хочет похоронить утку. Вот какой она стала.

Я не предложил помочь вырыть могилу. Я слишком хотел есть.

Порт-Толбот

Родители не заставляют меня готовиться к экзаменам, и это, на мой взгляд, весьма безответственно.

Моя главная проблема в том, что заниматься математикой для меня гораздо менее увлекательно, чем наблюдать за сталелитейным заводом в Порт-Толботе, который стоит прямо за пристанью и как раз виден из моего окна.

Смотрю на него и представляю, как миссис Гриффитс чертит на доске самую ужасную систему уравнений в мире — сплошные числа, минусы, противный скрежет и меловая пыль.

Ночью Порт-Толбот похож на правильную подготовку к экзамену по математике: трехмерное уравнение. Трубы рассекают воздух без всякой опоры, они изогнуты под причудливыми углами без всякой причины, так, ради развлечения; ряды высоченных дымовых труб на кронштейнах, с вереницей лестниц и строительных лесов — деление в столбик; клубящийся желтый дым и густой голубой, а иногда, если повезет, можно увидеть и токсичный зеленый. «X» равен одной из тысяч оранжевых угольных ламп, висящих на каждой поверхности, — точки графика, которые только и ждут соединения. Длинные тонкие вышки закоптились наверху и похожи на обгрызенные карандаши.

Фото Порт-Толбота надо бы разместить на обложке учебника. И включить его в программу школьных экскурсий. Наши прогулки туда должны поощряться, мы же накапливаем трудовой опыт: две недели в рабочем комбинезоне.

Вдоволь насмотревшись на Порт-Толбот, набираю на калькуляторе число «0,7734», что в перевернутом виде читается как «hELLO». А если набрать просто 7734, получится «hELL»[36]. 77345 — «ShELL». Так называется автозаправка, которую мои родители бойкотируют. Им нравится валить на Порт-Толбот целую кучу местных проблем: лейкемию, лимфому, астму, экзему, опухоль мозга и недостаточные инвестиции в развитие городского центра Суонси. Между сталелитейным заводом и шоссе есть ряд домов — папа их называет «рассадником меланомы».

Помню, я как-то говорил, что равнодушен к красивым пейзажам. Это до сих пор так, но мне бы хотелось послать родным открытку с видом ночного Порт-Толбота.

Россили

Я ем сливу, восседая на носу пулеметного орудия. Папа прихлебывает из термоса. Мама грызет шоколадный батончик.

Мы в самой верхней точке Россили-Даунс. Сидим, свесив ноги с платформы из пористого бетона, и смотрим на море. Папа рассказал, что во время Второй мировой эти платформы построили на склоне холма для использования в качестве наблюдательных пунктов раннего оповещения и для расстановки зенитных орудий.

Погода ветреная, но очень ясная: небо ярко-голубое. Три парапланериста парят над горизонтом; за ними облачко, крошечное, как лоскут.

В этом году мы не поедем в отпуск до тех пор, пока я не сдам экзамены. Мама сказала, что «не хочет выбить меня из колеи». Поэтому вместо того, чтобы отправиться за границу, мы с родителями ходим на долгие прогулки по выходным, и я изо всех сил стараюсь сохранять спокойствие. Говорю что-то вроде: «О, да, конечно, я хочу погулять» или «Прогулка! Вот здорово, мам!»

Мы уже обошли все гоуэрские маршруты: от Мьюслада до бухты Фолл, из Кэсвелла в Лэнгленд, побывали в Уитфорд-Сэндс — поэтому сегодня решили поехать в Россили. Весьма отважный шаг: ведь в конце пляжа Ллангеннит любовное гнездышко Грэма и мамы, где она брала уроки сёрфинга и «отвинтила крантик». Там же у Джорданы состоялся серьезный разговор со взрослым парнем по имени Льюис, который показался мне вполне милым, — это было в середине конца наших отношений. Дальше к югу — Голова Червя. А за ней, за несколько миль по побережью, Порт-Эйнон и дом Грэма с разбитым окошком. Однако семья Тейт пришла сюда показать, что им все нипочем.

Оставив машину у деревенской церкви, мы спустились по ступенькам к пляжу. По пути особо не разговаривали. Маме хватило такта не заговорить о сёрфинге и о том, хорошие или плохие сегодня волны.

Мы прошли мимо группы начинающих сёрферов, окруживших инструктора кольцом. Новичков сразу видно: у них огромные доски из голубого полистирола. Они тренировались стоять на доске, делая вид, что ловят волны на сухой земле.

Мы шагали по твердому влажному песку. На нем были сотни, тысячи крошечных прозрачных песчаных крабиков. Обычно они выползают, только если вырыть ямку, но сегодня они были повсюду — лежали на песке и грелись в солнечных лучах. С каждым нашим шагом крабики подпрыгивали.

Иногда крабики запрыгивали мне прямо в ботинок.

Потом мы взяли курс наверх, чтобы прогуляться в дюнах и взобраться на Россили-Даунс. Это гора, нависающая над пляжем, с таким крутым склоном, что, если вскарабкаться на него, вся шея взмокнет. Там мы и устроили пикник, у памятника с пулеметными орудиями.

— Кому только в голову придет атаковать Суонси? — спросил я.

— Суонси играл очень важную роль, — ответил папа.

Он доедает орешки и вытряхивает пакетик в рот: из него сыпется соленая пыль и ореховая крошка. Я смотрю, как он жует.

— Суонси был пятым городом в гитлеровском списке, — говорит мама. Она не историк.

— Круто, — отвечаю я.

От ветра мамины слезные протоки выделяют жидкость. Она вытирает слезы рукавом.

— Но орудия так и не использовали, — замечает папа.

Мама собирает наш мусор в пакет из «Сэйнсбери»: скомканная фольга, пустой пакетик из-под чипсов с солью и ячменным уксусом, три банановые шкурки и четыре обертки от шоколадных батончиков. Положив пакет в зеленый рюкзак, она вручает его папе, чтобы тот нес. Папа без возражений надевает рюкзак на спину.

Мои родители — как хорошо смазанный механизм.

Мы встаем и идем обратно в деревню.

— Смотри-ка, — со смехом произносит мама, — политический лозунг. — Она показывает на стену полуразвалившегося бункера. Какой-то мастер граффити и заодно поэт нарисовал на ней три слова красной краской: «Я ЕМ МЯСО».

Папа тоже смеется. У них момент взаимопонимания. Мне отчасти их жаль.

Сойдя с бетонной дорожки, мы ступаем на нестриженую траву. На пути попадается кротовый холмик, и я наступаю на него. Папа идет быстрее нас. Он всегда забегает вперед, а потом, примерно через каждые десять минут ждет, когда мы его догоним. Вот и сейчас ускоряет шаг.

— Джордану давно не видел? — спрашивает мама.

Все в порядке. Эта прогулка мне нравится. Я спокоен.

— Встретил ее в парке на днях.

На ветру наши голоса звучат очень нежно.

— Ясно. Ну и как она?

— Вроде ничего, — отвечаю я. — Нам до сих пор сложно общаться.

Мама кивает. Мы склоняемся под порывами ветра.

— Ее кожа стала хуже, — замечаю я.

— Может, от стресса перед экзаменами?

— Скорее, из-за собаки. Она завела новую собаку.

— Какой породы?

— Борзая.

— Хорошая порода, — произносит она.

— Но это вовсе не для того, чтобы заменить ей мать, — поясняю я. — Ее мать еще жива.

Я чувствую себя совсем взрослым. Мне кажется, я могу говорить со своей матерью о чем угодно. И спрашивать ее о чем угодно.

— Мам, у меня вопрос.

— Да.

— Мы с папой оказались в доме, когда тот загорелся.

— Да.

— Представь чисто гипотетически, что у тебя равные шансы спасти нас обоих. Кого бы ты вытащила первым?

— Тебя, — отвечает она.

— Круто.

— Но мне было бы жалко папу.

— Ну да.

Свернув в заросли утесника с фиолетовыми бутонами, тропинка сужается, и мы выстраиваемся в одну линию. Первым иду я. Папа ушел далеко вперед и уже спускается к деревне.

Я решаю поделиться еще некоторой информацией:

— Она все еще встречается с тем новым парнем. Его зовут Дэйфидд.

— Не переживай, — говорит мама и гладит меня по спине на ходу.

— Ненавижу его, хоть мы и не знакомы, — бросаю я через плечо.

— Я тебя понимаю, — отвечает она.

Тропинка снова становится шире. Группа людей сидит и смотрит на парапланеристов. Чуть ниже по склону двое ребят поднимают фиолетовый парашют, растянутый на земле — он вздувается, как медуза; его веревки закреплены на спине парня, на котором комбинезон и шлем.

Я жду, когда мама скажет, что эти отношения не будут значить для меня ровным счетом ничего, как только мне исполнится сорок три. Или отделается поговоркой, мол, что в море полно другой рыбы. А еще там куча китов, ракообразных, обломков кораблекрушения и около дюжины военных субмарин.

Но вместо этого она говорит:

— Мне нравилась Джордана.

Папа ждет нас у отеля «Голова Червя».

— Прогуляемся немножко, посмотрим на Червя? — предлагает он.

— Никогда не откажусь взглянуть на червя, — отвечаю я.

Папа ступает на тропинку, идущую вдоль утеса.

Я жду маму: она надевает свою ужасную фиолетовую махровую кофту.

Ветер завывает в ушах. Я представляю себя буквой наклонного шрифта: расстегнутая куртка на молнии развевается, как крылья, я склонился вперед, поддерживаемый только ветром.

Мама надела худшую в мире кофту. Она берет меня под руку, точно мы муж и жена. Стараюсь не чувствовать себя неловко.

Мы идем по гравийной дорожке. На вершине утеса овцы жуют траву. Они не страдают боязнью высоты, потому что их мозг недостаточно развит. Овца не в состоянии представить, как ее копыто вдруг поскальзывается, происходит внезапный выброс адреналина, вся жизнь прокручивается перед глазами, и нет даже времени пожалеть о ее бессмысленности.

Мы обгоняем семейство в одинаковых лимонно-желтых матросских куртках. У них азиатский разрез глаз. Дети позируют перед камерой рядом с бараном.

Мама встает на цыпочки и говорит мне на ухо (я совсем недавно ее перерос, и ей нравится заострять на этом внимание):

— Каждый год в этих скалах разбивается минимум три человека. Их просто сдувает ветром.

— Я буду осторожен.

— Я просто сообщаю тебе статистику.

Смотрю на нее. Короткие кудряшки на висках от ветра змеятся, как гады на голове горгоны Медузы.

— Не ври. Ты бы не вынесла, если бы я упал. Твое сердце было бы разбито.

— Я бы пережила, — с улыбкой говорит она.

Невероятно.

Тропинка выводит нас на равнину. Мы проходим мимо информационной будки Национального треста[37]. Папа уже сильно нас обогнал. Он дошел до хребта, и я отчетливо вижу его силуэт, обрезанный горизонтом по колено; его вельветовые брюки треплет ветер. Он пропадает за перевалом. С моего места кажется, будто папа шагнул в никуда, решив покончить со всем этим.

Небо окрасилось в более холодный и светлый оттенок голубого. Единственное облачко-лоскут раздулось до размеров одеяла. Солнце быстрее движется к горизонту. Притворяюсь, что время тоже идет быстрее.

Мы ступаем на вершину, испытывая на себе всю силу ветра. Это можно было бы сравнить с дракой, если бы я когда-нибудь дрался.

Под ногами низкие ступеньки, ведущие влево, к Голове Червя. До Червя можно дойти только в отлив. Сейчас прилив. Папа пошел направо, по более крутой тропке, вырубленной в скале; она зигзагом спускается к заброшенной хижине спасателя, приютившейся на краю утеса.

— Говорят, там водятся привидения, — произносит мама.

— Кто говорит?

— Просто говорят, и все.

Мы сворачиваем за папой вправо. Стоит перевалить через хребет, и ветер вдруг стихает.

— У тебя есть свидетельства очевидцев? — допытываюсь я.

Мамины волосы снова ложатся гладко. Ветра нет, и мы восстанавливаем равновесие. Все равно что ступить с корабля на твердую землю. Мама по-прежнему держит меня под руку.

— Говорят, старый спасатель хотел, чтобы и его сын стал спасателем, — отчетливо произносит она. — И как-то раз они отправились в море. Отец учил сына, как быть спасателем.

— Прежде чем рассказывать историю, нужно отрепетировать ее про себя, — поучаю я.

Мы вместе идем по ступенькам, ступая осторожно, в унисон.

— И вдруг разыгрался шторм, пришедший из Ирландии, — продолжает мама.

— Шторм не может прийти к нам из Ирландии. Эта история как твои анекдоты. Смотри не забудь самое смешное.

— Отец хотел тут же повернуть к берегу, но мальчик возразил, что если он хочет стать настоящим спасателем, то должен научиться вести себя в сложных ситуациях.

— Вот это похоже на правду, — говорю я.

— Но отец все же сомневался и сказал, что им лучше немедленно вернуться в хижину. Сын стал умолять. — Мама принимается говорить писклявым детским голоском: — «Папа, папа, я готов, клянусь, я готов быть спасателем». Но он не убедил отца.

— Мам, ты пересказываешь сюжет «Малыша-каратиста».

— Отец сказал: «Ты еще не готов. Извини, сынок, но надо вести ее домой».

— Молодец, мам. Лодка всегда женского рода.

— Но парень был очень упрямый. Он был примерно твоего возраста — пятнадцать, шестнадцать лет — и думал, что ему море по колено.

— Ты хочешь, чтобы я идентифицировал себя с ним?

Мисс Райли тоже использует этот прием на уроках религиозного воспитания: «Когда Иисусу было столько же лет, сколько сейчас вам…»

— И мальчик не стал помогать отцу вести лодку. Он убежал на нижнюю палубу.

— Убежал. Как мило.

— И вот его отец принялся разворачивать лодку к берегу, где стояла хижина. Но шторм разыгрался сильнее, чем он мог предположить, и он не смог пришвартовать лодку в одиночку.

— Почему бы просто не пристать к берегу, чем пытаться пришвартоваться у шаткой хижины, вырубленной в скале? Это просто глупо.

— И вот отец бежит на нижнюю палубу и умоляет сына помочь. Он кричит: «Сынок! Мы окружены бурей!»

— Буря тоже женского рода.

— «Придется пристать к берегу!»

— Устроили семейный скандал в разгар бури? По-моему, ты придумываешь все на ходу. — Сложив руки домиком, кричу папе голосом голливудского актера: — Папа! Помоги! Мы окружены бурей!

Папа всматривается в окна хижины. Он не оборачивается.

— Вранье, — бросаю я. — Твоя история про привидения — дешевое вранье.

Мы спустились к подножию лестницы и подходим к хижине. Еще заметно, что она выкрашена в белый цвет, но краска понемногу облезает. Заглядываю в маленькое разбитое окошко. Издалека хижина действительно кажется очаровательным домиком с привидениями, но, когда подходишь поближе, становится видно, что это всего лишь старый сарай, где воняет мочой и на полу валяются разбитые бутылки из-под «Хайнекена».

— Сын поднимается на палубу. К этому моменту буря разыгралась не на шутку. Гигантские волны толкают лодку на скалы. Они стараются спасти судно, но мальчика смывает за борт.

— Естественно, на нем спасательный жилет.

— Конечно. Но они подплыли слишком близко к скалам. И не успевает отец вытащить сына, как того бросает на скалы. Волны швыряют его тело о камни, а отец не может ничего поделать, только смотреть.

— Неубедительно. Надо было сначала хотя бы нагнать атмосферу, — замечаю я.

Папа стоит рядом с механизмом, при помощи которого лодки брали на буксир: крюк, свисающий с крана, торчащего над водой.

— Мальчик умер или вот-вот умрет. Он качается на волнах в спасательном жилете, а несчастный отец кричит, чтобы тот хватался за веревку.

— Почему отец не прыгнул за ним? — спрашиваю я.

— Потому что тогда умерли бы оба.

— Это был бы красивый жест.

Погода настолько солнечная и ясная, что я ничего не боюсь. В такую погоду можно спокойно смотреть «Восставшие из ада». Отличный денек для возвращения из мертвых. Я понимаю, почему кто-то здесь решил сочинить историю о призраках. Скажу больше: это место вполне могло бы войти в мою тройку лучших мест для самоубийства. А чего еще желать в такой славный денек? Представляю, как вертолет береговой охраны видит тело; волны разбиваются о скалы у подножия утеса, чайки уже принялись клевать мои глазницы, а на глубине меня оплакивают печальные морские котики. У береговой охраны есть камера с сильным увеличением; они пролетают мимо, и снимок сначала попадает в местные газеты, а потом и в лапы международных новостных корпораций. Вот уже фото моего трупа скачивают из Интернета, и история снова оказывается в десятичасовых новостях на Си-эн-эн под заголовком «Этот ужасный Интернет» — как же это неприятно моим родным! Но на самом деле снимок с вертолета так прекрасен, что они готовы демонстрировать его под любым предлогом.

— Так значит, его сын умер, — говорю я. — А старик пережил бурю, и что дальше? Повесился на балке в ихнем доме?

— Именно, — кивает мама.

— Скука, — зеваю я. — Мне ни капельки не страшно.

Папа стоит на краю бетонного фундамента и смотрит вниз, на вечную борьбу волн и скал.

— В их, а не в ихнем. В их доме, — произносит он. Делает шаг назад, оглядывается. — О ком речь?

— О страшном старом спасателе, — отвечаю я.

— О да, это все правда, — говорит папа.

— Дерьмо собачье, а не правда.

Папа пристально смотрит на меня. Волны плещутся и ударяются о камни.

— Он всю жизнь работал спасателем на побережье Гоуэра, а потом его сын утонул на его глазах. И он повесился, — добавляет отец.

— И теперь его призрак гуляет по скалам? — кривляюсь я, делаю козу пальцами и страшное лицо.

— Оливер, — осуждающе произносит папа.

Солнце освещает его сбоку: половина лица на свету, половина в тени.

— Во всем я виновата, — вмешивается мама. — Я думала, это россказни о привидениях.

Папа смотрит на меня.

— Джилл, это страшная трагедия.

Она раскрывает рот.

— Это было на самом деле, — продолжает он, — в восьмидесятых.

— Какой ужас, — бормочет она. — И почему я решила, что это сказки?

Я кладу руку ей на плечо.

— Потому что мысль о потере любимого сына — то есть меня — так ужасна, что, когда ты слышишь о подобных историях, убеждаешь себя в том, что это неправда.

Замечаю, как солнце садится. Я равнодушен к красивым пейзажам, но это… это действительно красиво.

— Сегодня прекрасный день, — говорит папа.

Солнце растворяется на горизонте, как таблетка аспирина. На поверхности воды — яркая белая полоска света.

Мама прижимается ко мне.

— Может, ты и прав, Олли, — вздыхает она.

Глядя на огромный океан, чувствую легкое головокружение. На его поверхности есть светлые и темные пятна. Те, что потемнее, по форме как континенты.

— Почему некоторые участки на поверхности темнее?

— Может, из-за течения, — отвечает папа.

— Представьте, сколько разумных существ живут там, в глубине, — говорю я.

Особенно на самом дне. Гигантские желеобразные твари, способные просочиться в замочную скважину, но с настолько огромной пастью, что могут заглотить кита. При таком высоком давлении у них не может быть костей. Думаю сказать родителям, что хочу стать морским биологом, — среди моих одноклассников это одна из самых популярных профессий.

Солнце садится, разливаясь ласковым теплым светом.

— А вы знали, что во Вторую мировую войну ультразвук использовали для обнаружения глубоководных объектов? — спрашиваю я.

Я стою между ними, плечом к плечу.

— Я не знал, — говорит мой папа, специалист по истории Уэльса.

Солнце садится. Его поверхность переливается всеми цветами.

— А кто знает глубину океана? — спрашивает мама. Ее девичья фамилия — Хантер. Джилл Хантер. Солнце все ниже.

— Точно не знаю, — отвечает папа.

Мне приятно, когда мои родители чего-то не знают.

Золотые рыбки растут, подстраиваясь под размеры аквариума.

— Глубина океана — шесть миль, — говорю я им.

Солнце садится.

И вот его нет.

Благодарности

Бо́льшая часть этой книги была написана во время учебы на литературном отделении университета Восточной Англии. Я премного благодарен всем моим учителям и однокашникам за помощь и поддержку. В особенности хотелось бы поблагодарить Джона Бойна, Меган Бредбери, Эндрю Коуана, Дага Коуи, Сиан Дэйфидд, Патришу Данкер, Сета Фишмана, Пауло Меллетта, Мишель Робертс, Клайва Синклера, Джоэля Стикли и Люка Райта за их огромный опыт. Отдельное спасибо Тиму Клэру за неоценимое терпение, энтузиазм и дружбу. Я не смог бы написать эту книгу без премии Кертиса Брауна и поддержки со стороны Исследовательского совета по гуманитарным наукам и искусству (AHRC).

Хотелось бы особо поблагодарить Джорджию Гарретт за ее энергию, поддержку и внимание к деталям. Большое спасибо Саймону Проссеру, Франческе Мэйн, Эмме Хортон и всем сотрудникам издательства Penguin; Филиппе Донован, Робу Крайтту, Наоми Леон и всем сотрудникам АР Watt, а также Клэр Патерсон.

Я разместил первую главу этой книги — тогда это был всего лишь небольшой рассказ — на сайте ABCtales.com. Реакция посетителей этого сайта по большей части и вдохновила меня на написание книги. Также хотелось бы поблагодарить Лару Франкену за ее прекрасные стихотворения «Медитация Випассана: десять дней тишины».

За поддержку и участие в издании книги спасибо: Фрэн Элберри, Дейв Райс Беркс, Бен Кипс Брокетт, Саймон Брук, Элли Гиппс, Элисон Хьюкинс, Мэтт Лдойд-Кейп, Тоби Гасстон, Грегг Морган, Элистер О'Ши, Дилан О'Ши, Эмили Парр, Иен Рэнделл, Лаура Стоббарт, Майя Теркелл, Ханна Уокер, Миал Уоткинс.

Спасибо моей семье за ободрение и любовь: маме, папе и сестрам Анне и Лее.

Примечания

1

Боязнь числа «13». — Примеч. пер.

(обратно)

2

Город и графство в Уэльсе. — Примеч. пер.

(обратно)

3

Крупнейшая выставка собак в мире. — Примеч. пер.

(обратно)

4

Уэльс по-итальянски. — Примеч. пер.

(обратно)

5

Тип фигуры с самым большим количеством жировых отложений. — Примеч. пер.

(обратно)

6

Боевая космическая станция в фильме «Звездные войны». — Примеч. ред.

(обратно)

7

Малые коренные зубы. — Примеч. ред.

(обратно)

8

Намек на Адриана Моула, героя известной книги Сью Таунсенд, мальчика-подростка, ведущего дневник. — Примеч. пер.

(обратно)

9

Самый большой пещерный комплекс в Европе, находится в южном Уэльсе. — Примеч. пер.

(обратно)

10

Блюдо из слоеного теста с начинкой. — Примеч. ред.

(обратно)

11

Сказочная страна из книги К. С. Льюиса «Хроники Нарнии», куда дети попадали через шкаф. — Примеч. пер.

(обратно)

12

Вымышленный минерал из комиксов про Супермена. — Примеч. пер.

(обратно)

13

Настольная игра, известная в СССР как «Эрудит». — Примеч. ред.

(обратно)

14

Полуостров в Суонси, знаменитый песчаными пляжами и пещерами. — Примеч. пер.

(обратно)

15

Имеется в виду перевод на английский. — Примеч. ред.

(обратно)

16

От англ. parthenology — детская гинекология. — Примеч. ред.

(обратно)

17

Традиционное валлийское блюдо из красных водорослей; подается к бекону. — Примеч. пер.

(обратно)

18

Кокни (англ. cockney) — один из самых известных типов лондонского просторечия, преимущественно восточной части города. — Примеч. ред.

(обратно)

19

В национальной лотерее Великобритании лотерейным автоматам дают названия в честь героев легенд о короле Артуре. — Примеч. пер.

(обратно)

20

Букв, «трахни лошадь». — Примеч. пер.

(обратно)

21

Вымышленные названия сайтов медитационных центров. — Примеч. пер.

(обратно)

22

Имеется в виду премия герцога Эдинбургского, вручаемая молодым людям от 14 до 25 лет за заслуги в той или иной области, в том числе и за участие в экспедициях. — Примеч. пер.

(обратно)

23

Официальный подозреваемый в убийстве американского президента Кеннеди. — Примеч. ред.

(обратно)

24

Британская рок-группа, популярная на рубеже 1980-90-х гг. — Примеч. пер.

(обратно)

25

Ведущие ток-шоу. Джерри Спрингер — на американском ТВ; Ванесса Фельц — на британском. — Примеч. пер.

(обратно)

26

Дешевое крепленое вино. — Примеч. пер.

(обратно)

27

Сериал 1990-х гг. о чернокожем подростке из бедного квартала. — Примеч. пер.

(обратно)

28

Белая горячка (лат.). — Примеч. пер.

(обратно)

29

Таунхилл — жилой район в Суонси; sur mer (фр.) — у моря. — Примеч. пер.

(обратно)

30

Worm’s Head — мыс в Гоуэре (Уэльс), похожий на гигантского угря. — Примеч. пер.

(обратно)

31

Охотник (англ.). — Примеч. пер.

(обратно)

32

Пригород Суонси. — Примеч. пер.

(обратно)

33

Songs of Praise — программа канала Би-би-си, посвященная церковным гимнам. — Примеч. пер.

(обратно)

34

Валлийский сериал о жизни одной деревни; выходит с 1974 г. — Примеч. пер.

(обратно)

35

Популярная детская телепрограмма на канале Би-би-си, выходит с 1958 г. — Примеч. пер.

(обратно)

36

Ад (англ.). — Примеч. пер.

(обратно)

37

Организация по охране исторических памятников, достопримечательностей и живописных мест; основана в 1895 г. — Примеч. пер.

(обратно)

Оглавление

  • I
  •   Трискайдекафобия[1]
  •   Деликт
  •   Автаркия
  •   Вуду
  •   Непентес
  •   Компункция
  •   Оскуляция
  •   Цугцванг
  •   Педераст
  •   Инсинуатор
  •   Шадуф
  •   Эпистолярий
  • II
  •   Диуретик
  •   Регресс
  •   Каницид
  •   Троянцы
  •   Декапитация
  •   Апостат
  •   Фастигиум
  •   Эвтеника
  •   Ботаника
  •   Юность
  •   Ллангеннит
  •   Делириум тременс[28]
  •   Полилог
  •   Апофеоз
  • III
  •   Суррогат
  •   Опсимат
  •   Инсценировка
  •   Индоктринация
  •   Порт-Толбот
  •   Россили
  • Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Субмарина», Джо Данторн

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!