«Смотрящие вверх»

Смотрящие вверх (fb2) - Смотрящие вверх [сборник] 843K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Исаев

Владимир Исаев Смотрящие вверх

Рассказы декабря 

Дед Николай

I

В начале восьмидесятых, будучи школьником, я проводил лето у дедушки и бабушки. А жили они в городе Сальске.

Сальск – это цветок в пыли южных степей, где само понятие «город» весьма и весьма условно-досрочное (да простят меня жители этого прекрасного населённого пункта).

Иногда, чтобы мы с дедом «не путались под ногами», бабушка отправляла нас пасти корову. Без паники! В этом городе можно было запросто держать корову в частном доме и выгуливать её возле школы хоть целый день. Вот ведь как было в те времена: люди что хотели, то и делали…

Привязав животное к дереву, мы играли в карты. Я ни разу за всю историю не выиграл. Повторюсь: ни разу!

– Дедушка, – я обращался к нему только так, ибо сильно уважал, – а где ты так научился играть?

– В Сибири, на лесоповале. Да разве я игрок, Вовка? Вот там были игроки!

– А что ты там делал и как она, Сибирь, выглядит? – удивлённо спрашивал я.

В то время моё понятие о Сибири базировалось на «трёх слонах»: найденных на чердаке в сарае пустых бутылок из-под водки с надписью «Сибирская особая» и разудалой тройкой на картинке; дымовых шашек для травли гнуса, валявшихся там же, и дедушки Феди из Вихоревки, которого я видел один раз: он ел яйца вместе со скорлупой, читал мелкий шрифт без очков в свои шестьдесят с лишним и подарил мне три рубля, которые я потратил на мороженое и лимонад «Саяны».

– Я лес возил из зоны в посёлок. Расстояние – триста километров в одну сторону. Это как отсюда до твоего дома и ещё половина. Кстати, знаешь такой анекдот про чукчу, когда он угостил геолога пельменями?

– Да.

– Ни хрена это не анекдот, Вовка! Вот слушай, я ж как ездил за лесом: мать – тёща, значит, моя любимая – мне в котомку положит пельменей россыпью и борща на палочке, что твоё эскимо, и в путь!

– Это как? Он же жидкий! – я бросал карты и садился поближе.

– Ну, зима там, знаешь, минус пятьдесят, замёрзнет – не растает! На улицу выносила кастрюлю и палку туда, в борщ, а когда замерзал – опа! – и в котомку; удобно так, понимаешь? Во-о-от, проеду половину пути по тайге – уже ночь, как раз до первого стойбища; и к бурятам в юрту ночевать прошусь. Я был частый гость, поэтому принимали как родного. Выкладывал свою еду, они – свою, и мы ели. Я оставался на ночлег, а утром ехал дальше. В этот раз старый бурят мне и говорит: «Ты нас всё время пельменями кормишь, вот и мы решили тебя угостить». Он поставил полную чашку: «Ешь, не стесняйся!» А меня, сам знаешь, не надо упрашивать по сто раз, тем более голодный как собака. Съел я порядочно, прежде чем заметил странную вещь: жена бурята сидела и ничего не кушала. На мой вопрос: «Почему жена с нами не ест?» – он ответил: «У неё челюсти болят, ибо весь день жевала фарш для пельменей»… Рвало меня весь вечер, не знаю почему, ведь я прекрасно знаю, что такое голод, и раскидываться мясом не в моих правилах. Но не смог удержать в себе такой продукт, не смог…

Вообще, деда часто благодарили: будучи вхож в зону, он всегда привозил зэкам папиросы, еду и одежду. В конце сороковых таких вещей, мягко говоря, было мало не только у заключённых. Но дед, видя, что людям ещё хуже, делился не задумываясь. Однажды к нему подошли двое блатных:

– Коля, ты всегда нас выручаешь, позволь и тебе сделать подарок, – один из воров достал папиросу и протянул деду. – На, это очень дорогая папироса и смешная.

Недолго думая, дед закурил. Он никогда не слышал о гашише и его действии на организм, поэтому выкурил всё и сразу. А когда настало время выезжать из зоны – в его глазах появилось несколько ворот, одни из которых он и снёс. Проехав ещё несколько десятков метров, лесовоз свалился в канаву, а Николай отключился.

После закрытия уголовного дела он никогда больше не прикасался к неизвестным папиросам и тем более к наркотикам, но продолжал возить лес и помогать зэкам. И благодарность опять нашла деда. На этот раз в более изощрённой форме: в зону этапом пришёл отбывать свой срок парикмахер из Москвы.

– Ой, Николай! Это ещё что у тебя на голове?! – тёща трепала деда за красиво вьющиеся волосы. Объясню: дед был потомственный казак и всегда носил чуб – длинную чёлку.

– Мамо, так это ж «химия»! В Москве сейчас самая мода! – и Николай лихо забрасывал чуб на макушку.

– Николай, та ты чи с ума сошёл?! Ну какая мода?! – тёща бежала рядом, размахивая руками и причитая.

Дед Николай приехал с рейса: в зоне ему делал прическу парикмахер, который учился искусству в Париже и применял самые новые технологии в этом деле. Деду, по требованию авторитетов, он сделал ультрамодную «химию». Уж какими инструментами он завивал волосы – осталось загадкой, но сделал не хуже, чем в столице моды, это уж точно! И Николай ходил по посёлку как первый парень на деревне целую неделю, пока волосы не распрямились.

А потом был грузин. Дед случайно нашёл его на вокзале практически уже замёрзшего: южный гость догадался приехать в Сибирь зимой в туфлях и костюме. Не, ребята, такие проколы тамошняя зима не прощала!

Уже в хате у Николая, отогревшись и поев, грузин рассказал, что приехал торговать мандаринами. Оделся, говорит, потеплее, но здесь оказалось не просто холодно, а смертельно холодно! Мандарины все замёрзли – с ними получилось ещё хуже, чем с грузином. Одев его по-сибирски – в зипун и валенки, – дед Николай купил ему обратный билет и дал на дорогу денег. Грузин, расшаркиваясь в бесконечных извинениях и «спасибо», укатил к себе на родину. Что характерно для людей того времени, он вернул почтой не только деньги, но и до самой смерти присылал посылки с разными фруктами, деликатесами и прочей грузинской экзотикой.

Но о самом главном поступке деда мне рассказала мама. Значительно позже, когда дед уже умер, а я был достаточно взрослым, чтобы понимать его смысл.

Дело шло к зиме, Николай возвращался из колонии груженный лесом. Как всегда к тягачу прицепили бочку с пищевыми отходами: то немногое, что оставалось в виде отбросов на кухне либо уже не могли есть зэки, нравилось свиньям в посёлке. Где-то через два часа пути вдруг из тайги выбежал человек в робе. Дед остановился. Мужик запрыгнул в кабину:

– Слушай, спаси! – безумные глаза беглеца, казалось, вот-вот выпрыгнут и побегут дальше. – Если поймают, ты же знаешь, убьют «при попытке»!

– Эй, если мы так будем ехать, и меня пристрелят «за соучастие»! – дед, прошедший войну пулемётчиком от Бреста до Маньчжурии, не боялся разговаривать с незнакомыми людьми. – Давай-ка вылазь, и мы придумаем что-нибудь получше, – Николай выпрыгнул из кабины и подошёл к прицепу с отходами. Беглец, хромая, поплёлся за ним. Дед отвязал ведро и открыл бочку:

– Прыгай туда, а ведро на голову оденешь: будет чем дышать. Вряд ли сунутся в помои проверять.

Человек, озираясь, полез в бочку. Дело в том, что недавно таким вот образом дед возил в посёлок блатного на «свиданку» с любимой женщиной. Разрабатывали самовол долго и тщательно, и в тот раз всё прошло без осложнений.

С остановками на передышку дед привёз беглого в посёлок. И только глубокой ночью в мешке принёс его в дом. Надо заметить, что в то время побег из лагерей было делом исключительным, и не дай Бог, если кто-то поможет беглецу.

– Николай, да ты с ума спятил! Перестреляют же вместе с этим дураком, ей-богу, перестреляют! – тёща в истерике голосила полушёпотом, пока двое мужиков вскрывали полы на кухне.

Наспех выкопав яму под кухней и постелив одеяло, спрятали беглеца.

– Тебя как зовут? – дед выравнивал гвозди. – За что сел?

– Николай я, пятнадцать дали за растраты, бухгалтером был в Севастополе.

– После Крыма здесь, поди, не жарко? Ладно, жить будешь в этой яме. Искать будут до весны – как пить дать. Надо бы переждать эту суету…

Облавы, и правда, были все три месяца. За это время мужики прокопали подземный ход к речке, куда беглый Николай ночью выходил погулять и подышать свежим воздухом.

Весной дед умудрился женить беглеца Николая на местной поварихе Зине и выправить ему паспорт. Конечно же, ни о каком возвращении на родину в южные края и речи быть не могло. Поэтому беглец Николай со своей новой женой подался мыть золото на Алдан. Где и пропахал семь лет, накопив неслабые деньги: мы гостили у него целый месяц в Севастополе с родителями в 1980 году. Огромный белый каменный дом с персиковым садом; интересно, кто там сейчас живёт? В то время для нас это был двоюродный брат деда Коли – Николай…

II

Карты давно заброшены, и я, открыв рот, слушал деда. Почему? Да потому что это был единственный человек, который ничего и никого не боялся. Ну, я так думал тогда. Да и сейчас так думаю, если честно.

Была одна история, когда пьяный дедовский сосед погнался за своей женой с топором. Ну, знаете, не сошлись они характерами в тот день. А топор – вот он, всегда под рукой. В общем, баба бежит и орёт, а следом летит огромный пьяный битюг с лозунгом «зарублю!». Именно такие семейные разногласия и увидел Николай, случайно выйдя в огород. Что бы сделал сейчас человек, оказавшись в такой ситуации? Ну да, спрятался бы в кустах, снял это дело на мобильник и выставил на «YouTube». А вот Николай, перемахнув через забор, с голыми руками побежал навстречу соседу.

Когда между ними оставалась какая-то пара метров, дед всем телом сделал резкий бросок в ноги. Словно неудачная резиновая кукла, битюг кубарем покатился по свежевскопанному огороду, а Николай, подобрав отлетевший в сторону топор, не спеша подошёл к нему и добавил с левой, для страховки.

– Это что… вот в рукопашной… на войне, девчата, было куда веселее, – отвечал на восхищённые взгляды закуривший «Беломор» Николай.

Так вот, о войне. Это была особая тема. И говорил дед о ней только в День Победы. Мы всегда приезжали всей семьёй, чтобы поздравить его, ну и, конечно, послушать. Рассказывал дед Николай очень интересно: помнил каждую мелочь – все четыре года и два месяца – от Бреста до Маньчжурии.

Как правило, утро девятого мая начиналось с примерки костюма с орденами и медалями, коими война деда Колю не обидела: орден Красной Звезды, орден Славы третьей степени, орден Великой Отечественной войны, медали «За победу над Германией», «За победу над Японией» – многое я не помню, но эти были точно. Далее выступление на линейке в школе №2, возложение венков и встреча с ветеранами. А потом, уже в тесном кругу семьи, начинался рассказ о войне…

Призвали Николая из села Первомайского, что в Ставропольском крае, в 1939 году в Брестскую крепость. Уходил на три года: с конём и шашкой, как настоящий казак.

После долгих дней пути он, как и другие новобранцы, прибыл в крепость. Глубокой ночью их привели в казарму и приказали лечь на свободные места.

Утром командир увидел, что один из новобранцев спит на кровати с табличкой «На этой кровати ночевал народный комиссар В.М. Молотов». Всех в срочном порядке выстроили на плацу. Мальчишку, неудачно выбравшего место для ночлега, здесь же приговорили к высшей мере – расстрелу. Из строя выбрали десять новоиспечённых солдат: в эту десятку попал и Николай. Всем раздали по винтовке и строем повели к кирпичной стене. Командир сказал, что перед нами враг народа и если кто не выстрелит или промахнётся (попадания потом считали), то будет стоять на этом же месте. Так Николай впервые убил человека. Позднее оказалось, что Молотов там не ночевал, а проезжал мимо, но командирам уж очень хотелось иметь в части «святое» место – вот и придумали кровать. Ну, а покушение на «святое» и каралось соответственно.

– Перед самой войной нам доверяли ходить «за языком», – дед наливал из графина вино, но меня пропускал: мал ещё. – Немцев было вокруг, что грязи в Сальске! Выдавали на троих винтовку и один патрон – больше не было. Мы подкарауливали какого-нибудь фашиста и брали в плен. Как игра, что ли, была такая: немец с удовольствием сдавался и рассказывал на ломаном русском, что нам скоро конец. Не обращая внимания на эти россказни, мы вели его к командиру, предварительно оторвав пуговицы на ширинке – связывать-то было нечем! А так, держа штаны в руках, далеко не убежишь; если вообще сможешь бежать. Командиры допрашивали языка и, слыша одно и то же в сотый раз, отпускали немца восвояси. Назавтра взятие пленных начиналось по новой.

Но двадцать второго шутки закончились и начался ад. Ранним утром мы повыскакивали из казарм и, как тараканы, побежали со всех ног кто куда. Свист и вой бомб сводил с ума тех, кто ещё не успел оглохнуть, получить контузию, а то и просто разлететься на куски. Не знаю, кто как, но я бежал, не видя и не думая ни о чём, лишь бы подальше оказаться от этого ужаса! Через десять минут было уже непонятно: день сейчас или ночь – всё превратилось в жуткое месиво из земли, людей, кирпичей, воя и крика.

Вдруг меня чуть не сбил какой-то командир: он был весь в крови и орал не своим голосом. Прислонив ухо к его рту, я понял, что он кричит «Где водитель?» Недолго думая, кричу: «Я водитель!» Дело в том, что в те времена эта профессия была очень редкая, практически на вес золота. А меня в колхозе научили водить машину: я даже успел поучаствовать как-то в уборке урожая. Это и спасло мне жизнь – комиссар схватил меня за руку и буквально поволок к полуторке, в которую солдаты погрузили тяжелораненых и убитых. Прыгнув за руль, я надавил на педаль и помчал наугад. Каким образом – не знаю, но тогда из этого ада я вывез несколько десятков раненых солдат, командиров и какие-то секретные документы.

После долгих военных перипетий, в конце лета 1942 года, Николай оказался на Кавказе. Там отступающими частями советской армии пополняли горнострелковые дивизии и полки для одной из самых главных битв Великой отечественной – битвы за Кавказ. Ведь практически вся нефть в те времена добывалась в Баку и Майкопе – дураку понятно, что после захвата этих мест о дальнейшей войне можно было и не заикаться – полная и безоговорочная победа. Также перекрывался и южный путь через Иран, по которому шла помощь от союзников.

Вот Гитлер и направил лучшие и, что самое главное, подготовленные для горных боёв дивизии, собрав из них целую армию и обозвав её не абы как, а «Армия А». Саму же операцию назвал скромно и со вкусом – «Эдельвейс».

Но дед Николай в то время таких тонкостей не ведал и волею судьбы 19 августа 1942 года был определён в 20-ю горнострелковую дивизию, 379-й горнострелковый полк пулемётчиком. Николай носил станину, его напарник – ствол. Станина пулемёта «Максим» весила тридцать килограмм. Чтобы прочувствовать вес, который носил дед три года, надо положить в рюкзак пятнадцать кирпичей и сходить, например, в Варшаву.

Здесь надо заметить, что Николай родился и вырос в степи и до сего момента горы не видел даже на картинках – чего нельзя было сказать о фашистах, которые шли на прорыв Белореченского перевала: это части 97-й легкопехотной егерской дивизии и 207-й горно-пехотный егерский полк. Что такое егерский? Это скромное слово подразумевает «простых» тирольских егерей, которые с незапамятных времен целыми поколениями жили в Альпах. Думаю, продолжать про попадание белке в глаз, лазанье по отвесным скалам и про уровень маскировки особо не надо.

Так вот, на следующий день, 20 августа, на Белореченском перевале (направление от Майкопа к Чёрному морю по реке Белая) они и встретились: наш 379-й горнострелковый полк и 207-й егерский из Германии… Четверо суток шёл ожесточённый бой. Повторюсь: четыре дня и четыре ночи. Причём силы и подготовка фашистов были на порядок больше и лучше, но, видимо, не хватало им чего-то главного…

А 25 августа на помощь 379-му пришло подкрепление в виде 23-го и 33-го полков НКВД. Вот тут-то и получили от души тирольские егеря по соплям! Гнали их из ущелий и гор Белореченского перевала аж до линии Даховская – Темнолесское – Нижегородская – Самурская, и 10 октября 1942 года угроза выхода немцев к побережью Чёрного моря через Белореченский перевал была ликвидирована. А в конце октября на перевале выпал снег до двух метров и задули ветра – фашисты отступили ещё дальше.

С ноября по декабрь 379-ый ГСП пропадает из военных сводок вместе с Николаем: Иранский поход частей Закавказского фронта в очередной раз закончился подписанием 26 января 1943 года соглашения о сотрудничестве и дружбе между Ираном, СССР и союзниками. А также ЗКФ успокоил Турцию и немецкие части из Африки.

С 16 января 20-я ГСД в составе Северо-Кавказского фронта идёт по кубанской земле: освобождение станиц Смоленская, Григорьевская, Северская, Ильская, Меречанская… 3 мая – освобождение станицы Крымская (город Крымск).

И вот на пути – один из трёх мощнейших узлов «Голубой линии», или, как её называют, «Сопка Героев». При штурме этой высоты погибло шестнадцать тысяч советских воинов; сорока семи солдатам и офицерам присвоено звание Героя Советского Союза. Штурм начался 26 мая. А в четырёх километрах от этой высоты находилась станица Плавненская (сейчас это хутор Плавненский Крымского района Краснодарского края), где и произошёл бой, в котором дед Николай получил свой первый орден. Случилось это 28 мая 1943 года.

Из архива МО РФ (огромное человеческое спасибо за помощь в поиске этих документов Антонову Виталию Александровичу):

...

«Щетинников Николай Алексеевич, 18.12.1919 г.

В РККА с 1939 года.

Призван: Дмитриевский РВК Ставропольского края

На СКФ с 19.08.42 г.

Помощник командира пулемётного взвода 379 горнострелкового полка 20-й дважды краснознамённой дивизии.

Участник Иранского похода и боёв на Северном Кавказе.

В бою за ст. Плавненскую 28.05.43 г. противник (при поддержке артиллерии и миномётного огня) контратаковал далеко превосходящими силами стрелковую роту, прикрываемую пулемётным взводом.

Завязался ожесточённый бой.

Вышел из строя командир взвода. Командование принял на себя т. Щетинников.

Оставшись с двумя пулемётными расчётами, он отбил две контратаки до двух рот противника, позволив укрепиться своей роте.

Награда: Красная Звезда

По наградному листу от 30.06.43 г.

Подпись: комдив майор Шацкий».  

Что такое отбить две контратаки до двух немецких рот [1] двумя пулемётными расчётами [2] – нам понять не дано, да и не приведи Господи! А если учесть, что фашистов поддерживала артиллерия и миномёты, то в голове просто не укладывается: как можно было просто выжить?!

«В гостях у смерти» – иначе такой денёк и не назовёшь…

– Знаете, – тут Николай хитро прищуривал глаз, – вообще-то, ваш дед – коммунист. Но когда я уходил в армию, то бабушка, соседка, написала на листочке молитву и зашила мне её в мешочек, который приказала всегда носить с собой. «Много места не займёт, а живым точно останешься», – так и прошептала, – дед выпивал стакан вина залпом и, крякнув, с удовольствием закусывал свежей жареной свининой.

Вообще, я, Вовка-внук из восьмидесятых, до сих пор люблю это «поколение войны»: если они работали – так в три смены; если Родину защищали – то до самого Берлина!

А помните, как они пили? Ведь пили много и часто, но я никогда не видел этих старых, но крепких мужиков валявшимися или «буксовавшими» не по делу. В них, наоборот, просыпалось что-то детское, наивное и радостное: они много шутили, смеялись, пели песни и плясали. Может, кто из вас замечал, что после выпитого глаза у дедов начинали блестеть, а не тускнеть, как у нас.

И что ещё хочу заметить: тогда, за праздничным столом, передо мной сидел не пьяный старый дед, а реальный седой воин – в настоящих шрамах от битв и в настоящих боевых орденах и медалях! Как же это было мощно! А рассказ о войне только начинался…

III

После освобождения Кубани, в начале апреля 1944 года, Николай, в составе Особой Приморской Армии, участвовал в освобождении Крыма: Глейка, Жуковка, Аджимушкай (северный район Керчи), где освобождали из пещер и каменоломен людей.

В мае 1944 года в городе Клиницы Брянской области 20-ю горнострелковую дивизию переформировывают в 20-ю стрелковую: Николай становится помощником командира взвода 2-го батальона 67-го полка, 20-й СД, 28-й армии 1-ого Белорусского фронта. А уже 26 июня – взятие города Любань, 5 июля – город Клецк; 8 июля в результате обхода с юго-запада частями 20-й стрелковой дивизии и фронтального удара частей 65-й армии был освобождён город Барановичи. Впоследствии 20-ой СД за проявленный героизм было присвоено звание «Барановичская».

Далее города Слоним, Ивацевичи, и вот 22-23 июля 20-я стрелковая ведёт бои на внешнем обводе укреплений Брестской крепости!

28 июля дивизия обходит Брестскую крепость с севера и выходит на государственную границу по реке Западный Буг. Форсирование реки Западный Буг и взятие крепости и города Брест:

Ночью по команде началась переправа: кто на чём, а дед с напарником и пулемётом – на плоту. Думать особо было некогда, да и приказы надо выполнять, а не размышлять о последствиях. Только когда плот разлетелся на мелкие куски от прямого попадания, а дед оказался в воде, стало очевидно: Николай плавать не умеет, но на другой берег попасть надо. Такая дилемма – жизнь или смерть? – стояла перед ним впервые. И времени на то, чтобы не утонуть, много не давалось: законы физики персонально для деда никто не отменял.

Захлёбываясь и барахтаясь, он вдруг зацепил рукой что-то скользкое. Ещё толком не разобрав, что это, Николай схватился обеими руками: лошадь, мать едрить! Вцепившись в горло перепуганного животного – поплыл. Лошадь, выпучив глаза, гребла своими копытами почище, чем та моторная лодка! Надо ли говорить, что с такой скоростью дед оказался одним из первых на берегу, так сказать в авангарде. Схватив автомат (а такого добра там до сих пор лежит немерено) и примкнув к одной из штурмовых групп, Николай занялся уже привычным делом – бить фашиста!

Вот оно как бывает: откуда начинал в таком далёком 1939 году службу и в 1941 году войну, туда и вернулся – живым и здоровым, но уже не мальчишкой, а воином, у которого накопилось ну очень много вопросов к фашистам… И краснознамённый 67-й полк, как особо отличившийся в освобождении Брестской крепости, получил почётное наименование «Брестский».

А в августе 1944 года Николай побывал в гостях у смерти ещё раз. В принципе, на войне каждый день – это не завтрак в «Макдональдсе». Но были и там моменты, когда ад просто-таки делал бесподобные скидки на всё. На этот раз тема называлась «освобождение Польши». Войска 1-го Белорусского фронта вели боевые действия по удержанию и расширению плацдармов на Висле.

– Знаешь, Вовка, смерть на войне – штука не то чтобы привычная, но обыденная. Человек привыкает ко всему, и к ней – тоже! – дед смотрел прямо в глаза, и от его взгляда становилось как-то неуютно. – Нет боязни, нет страха… На войне нет этих понятий, иначе воевать было бы некому. Вот и думай, как жить, если жизнь – та же война, только невидимая…

...

Из архива МО РФ:

«Щетинников Н.А.

Член ВКПБ с 1943 года.

Помощник командира взвода 2 батальона 67 Брестского Краснознамённого полка 20-й дважды краснознамённой стрелковой дивизии.

Участник боёв ЗКФ, СКФ, ОПАРм, 1-ого Белорусского фронта.

Ранен и эвакуирован в госпиталь 11.08.44 г.

В бою 11 августа у села Рябаны в 7 км. южнее местечка Ядув – Польша, товарищ Щетинников уничтожил из пулемёта 15 гитлеровцев, был ранен, но не покинул поле боя. 31 августа. Комполка подполковник Пирязев.

Награждён Приказом 019/Н

Орден Славы 3-й степени.

От 3 сентября 1944 года (нач. отдела кадров дивизии капитан Бакаев)».

– Провалялся в госпитале я долго: рана была серьёзной и медленно заживала. Да пока все осколки повытаскивали – тоже время… – дед Николай, непроизвольно потирая ногу, смотрел в ночное окно.

Отгремела Победа девятого мая, наступило лето: июнь, июль.

Ура, наконец-то! Вот оно, долгожданное: «Ты здоров, старший сержант! Завтра – домой!»

Погрузили нас в товарняк: да кто об удобствах в этот момент думал? Четыре года в грязи да холоде – и ничего! А тут какой-то поезд – тоже мне проблема! Но когда мы проехали неделю, то стало как-то неуютно. Останавливались только по ночам: справить нужду и получить паёк на следующий день. Стоянки, как правило, были в открытом поле или в лесу: оцепление НКВД чётко следило за нашими передвижениями. На наши вопросы ответ был один: вы являетесь бойцами Красной Армии и обязаны выполнять приказ «ехать и отдыхать!».

Через две недели мы приехали. На построении сказали, что Япония объявила нам войну. От себя командир добавил что-то типа: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!»

Мы посмеялись и пошли бить японца.

Воины из них были никакие. Бежали, сдавались, прятались – нам даже неловко было иногда: не война, а позорище какое-то. Хотя люди они с головой. Ровно две недели хватило, чтобы в Японии поняли: так дело не пойдёт. На этом война и закончилась.

Как-то пленный японец с вызовом нам сказал: «Вы всю жизнь делали пушки, а мы игрушки!» Только не понятно мне стало, зачем идти к людям, которые делали пушки со своими игрушками? Хотя восток – дело тонкое… Хрен их там разберёт, что у них в голове… А японца мы расстреляли: обидно как-то сказал – не подумавши, наверное.

IV

Поезд мчал по бескрайней тайге. Николай, как и сотни демобилизованных солдат-победителей, сидел в товарном вагоне, свесив ноги и болтая ими, как маленький ребёнок. Домой!

Для кого как, а для деда Коли дом ещё в раннем детстве кончился. Мать с отцом умерли от голода, а его, чудом выжившего, подобрал в степи Добрый Человек. Так и ходили по ставропольским степным просторам: Добрый Человек, пятилетний Николай и верблюд. Выкапывали ямы и хоронили умерших от голода. Позже его приютил колхоз, который Николая воспитал, дал образование и работу. Но война всё перечеркнула.

– Ехать опять туда? – дед был в раздумье.

– Скоро Хилок! – пронеслось по вагону. – Девчат и цветов будет море!

На каждой станции победителей встречали всем миром: от мала до велика! Солдат буквально забрасывали букетами, кричали, плясали! Всеобщая радость победы переполняла страну! Но война никого не жалела, поэтому очень часто в букетах цветов были записки с адресами: оставались вдовы, семьи, где мужчины погибли, а жить дальше как-то надо. Хозяин был на вес золота.

Вот такой букет и поймал Николай. Развернув бумажку, он прочитал, что его ждёт уютный дом и одинокая женщина.

– Что тебе ещё надо, Коля? – спросила деда судьба.

– Ай, мужики, пожалуй, с меня хватит! Надоело мне, устал! – и Николай, наспех попрощавшись с однополчанами, спрыгнул с поезда.

Деревянный чемодан и победный паёк слегка утяжеляли поиск, но вскоре дед нашёл улицу и дом.

– Здравствуйте, – перед ним стояла высокая и красивая женщина лет сорока, – вы к кому?

– Я… вот, – Николай протянул листок, – это ваш адрес?

– Ах! Ну… да, извините, проходите, – женщина засуетилась и неловко зацепила пустое ведро. Оно загремело, женщина ещё больше покраснела:

– Ой, проходите же, проходите!

Николай зашёл в дом: огромный деревянный сруб, большой стол, лавка. Но как-то всё грязно, запущенно. Видно, что не убиралось и не мылось довольно давно. Николай такого не любил. Ох как не любил!

– Мужа убили в сорок четвёртом… Я осталась одна, никого больше нет… а Сибирь – и дрова нужны, и прокормиться как-то надо… без мужика – хоть сейчас – ложись и помирай!… Вот и написала, – женщина плакала, а Николай сидел и думал, что лучше бы ехал дальше, в свой колхоз.

– Ладно, тут всё, что у меня есть, – он снял с себя мешок. – Там сгущёнка, консервы, хлеб… разберёшься, одним словом, а я поехал домой. Ждут меня, понимаешь? – и дед, схватив свой чемодан, пошёл на станцию.

Звеня орденами и медалями, он летел по тропинке. Из вещей – чемодан с документами и фотографиями да сменное бельё. Всю еду и деньги он оставил одинокой женщине. Вдруг на тропинку вышла красивая молодая девушка с коромыслом на плече. Она несла два полных ведра воды. Николай встал как вкопанный – это и была моя бабушка!

– Девушка, а давайте поженимся! – дед загородил собой узкую тропинку.

– Тебя как зовут-то, жених? – девушка весело засмеялась.

– Коля, – и здесь все поняли, что ни домой, ни в какой колхоз он уже не поедет.

– Ну, пошли, Коля, если не шутишь. У папки с мамкой и спросим.

А на следующий день была свадьба: семнадцатилетняя Крестинья и двадцатипятилетний Николай стали мужем и женой. Такое после войны бывало довольно часто.

Итак, после четырёх лет войны ещё пятнадцать годков Николай возил лес из лагерей по сибирским трактам. Что это был за человек? Не знаю. Но мне кажется, что бэтмен загнулся бы на второй неделе, если бы начал повторять жизнь деда.

В конце пятидесятых, когда у бабушки стало неважно со здоровьем и врачи сказали, что надо срочно менять место жительства, они уехали в Ростовскую область. Здесь дед устроился крановщиком и строил дома, школы и детские сады.

Всю свою жизнь Николай курил как паровоз. Если честно, то я и не помню его без папиросы в зубах. В день он выкуривал две-три пачки «Беломора». Не знаю, от этого ли, а может, от чего другого, но в шестьдесят пять лет у него обнаружили рак лёгких. Он бросил курить и прожил ещё год. Последние полгода Николай провёл в больницах: смех стоял на всех этажах, куда добирался дед.

– А где Николай Алексеевич? – мать, заходя в больницу, спрашивала у дежурной медсестры.

– А вы не слышите? В пятой палате опять мужиков веселит!

И правда, смех слышно было по всему этажу. Дед не боялся смерти, мало того, Николая ещё хватало на то, чтобы поддерживать других, таких же безнадёжно больных.

Его не стало 3 марта 1986 года, когда «перестройка» делала свои первые гаденькие шажочки. Видимо, Там, На Самом-Самом Небе, Кто-то не захотел, чтобы Николай Алексеевич увидел, как развалили и разворовали страну, которую он защищал и строил всю жизнь; как превратили её в голодную и нищую дойную корову, в угоду так называемому новому мировому порядку.

V

Ветер маялся и бродил по просторам ставропольских степей. Казалось, сотни голосов кружили и спешили что-то сказать на ухо, но, перебивая друг друга, вновь превращались в бесконечный шум и убегали вдаль, так и не открыв своей тайны. Сколько просидел Николай на пригорке? Он не помнил.

Незаметно к нему подошёл Добрый Человек.

– Кто ты и как тебя зовут? – шёпотом спросил Добрый Человек.

– Коля, – мальчик весь дрожал. – А ты кто?

– Я Добрый Человек. Кушать будешь? – он протянул чёрный сухарь. – Это всё, что у меня есть… Голод, знаешь…

Николай взял сухарь и начал медленно жевать.

– А что ты тут делаешь, Добрый Человек? Здесь больше никого нет: все умерли… мама, папа, братья и сёстры… Ты тоже пришёл, чтобы умереть?

– Нет, я пришёл похоронить их. Нельзя так людям умирать. Понимаешь, Коля, в жизни всегда будет тот, кто должен передать мёртвых земле. – Добрый Человек достал кусок бумаги и, рассыпав по всей длине табак, скрутил козью ножку.

– Тебе сколько лет, Коля?

– Не знаю.

– Закури, Коля, это помогает… Голод не так чувствуется… – Добрый Человек передал ему папиросу.

Николай затянулся, и дикий кашель буквально разорвал грудь.

– Ладно, ладно, поднимайся. Потом научишься.

– Добрый Человек, а что такое любовь к Родине? – Коля медленно встал: его худое тело слегка покачивалось на ветру.

– Идём… у тебя ещё столько времени… сам поймёшь, сам… – Добрый Человек посадил мальчика на верблюда, и они пошли…

Монастырь

Поезд Нальчик – Москва прибыл на Казанский вокзал в полпятого утра. Сонные пассажиры, громыхая баулами, расползались в разные стороны; мы же с Наташей решили отсидеться внутри вокзала, потому как метро открывалось только через час.

Середина марта, наверное, самое поганое время во всех концах нашей страны, а в Москве – особенно. Мокрый, холодный ветер пронизывал насквозь, и находиться где-то, кроме зданий и помещений, просто невозможно. Это и была вторая причина нашего посещения Казанского.

Отсидев на чемоданах положенное время, мы спустились в метро. Последний раз я был в Москве лет двадцать назад, в начале девяностых, и то, что происходило сейчас, убило меня наповал: огромная толпа, тысяча, может больше, мужиков, стариков, детей абсолютно не русской внешности, с огромными сумками, стояла в бесконечной очереди к кассам. Кто-то рядом пояснил: «Из Подмосковья едут на работу». Был понедельник, и вся эта масса двинулась в Москву на очередную рабочую неделю. Те, кто видел массовку к фильму «Чингисхан», меня поймут.

Мы шли к платформе, как будто в том же кино: вокруг слышалась непонятная речь, все бегали, прыгали, кричали, с кем-то ругались и смеялись. Двое очень южных и резвых молодых людей чуть не сбили Наташу: один вдруг прыгнул другому на плечи, и они, дико загоготав, унеслись по платформе куда-то вдаль. Мы смотрели на всё это с нескрываемым любопытством и интересом: как изменился облик Москвы! Жуть как изменился!

Но я забежал немного вперёд. Всё началось гораздо раньше, в 2008 году.

I

Когда тебе исполняется тридцать пять, то впервые начинаешь задумываться о прожитой жизни: что сделал, зачем сделал и на кой чёрт всё это нужно.

Вот и я задумался, и оказалось, что всё шло не так. Всё было не такое, и было видно, что конца-края этому «не так» не предвидится. Не спасал и ранг не самого мелкого начальника; не самые плохие деньги – тоже не спасали.

Вчера, например, у меня был день рожденья, а сегодня прочитал в Интернете, что умер Летов… Где справедливость? Мне и так плохо, а тут – такой мужик уходит. Полез в Интернет и случайно нашёл, что Башлачёв умер семнадцатого февраля. То есть как получается: день смерти Башлачёва, далее мой день рождения, потом день смерти Летова. А ведь как я любил слушать этих людей!

Я открыл местную газету, как всегда последнюю страницу. Читать первые три может только очень соскучившийся по чтению человек, например Робинзон Крузо. Я же читал рубрику «Объявления»: что греха таить, эта была самая интересная часть газеты, особенно если ты поместил своё объявление и тебе нужно проконтролировать его наличие. Объявление было напечатано, но вдруг я увидел: «…решу все ваши проблемы. Гарантия 100%». Телефон и подпись: Ольга Николаевна.

– Как же ты вовремя, Ольга Николаевна, – и я налил полстакана для смелости.

– Алло, – приятный голос защекотал мне ухо.

– Это по объявлению, – голосом начальника, не терпящего возражений, сказал я. 

II

В нашем маленьком городке, затерянном в бескрайних ставропольских степях, трудно заблудиться. Поэтому через полчаса я уже был в назначенном месте. Ветхий дом на окраине не восхитил, скажу сразу. Но обратного пути не было, и я постучал в калитку. Открыла старая некрасивая женщина. Какая же огромная пропасть бывает между голосом и внешним видом, вспомнив телефонный разговор, подумал я, но вслух произнёс:

– Здравствуйте.

– Проходите, – она смотрела прямо в глаза.

Протиснувшись в узкую дверь, я зашёл в дом: окно и добрая половина стен были увешаны иконами.

– У вас «сосуд судьбы» забит по самое горлышко – отсюда и все беды. Они выливаются через край. Надо почистить, – мы сидели то ли в комнате, то ли в коридоре, у стола, друг напротив друга.

– Ну, так и чистите! Сколько скажете – столько и заплачу.

– Я почищу, но вам надо как-то избавляться от плохих мыслей. Они вас сжигают. Дело не в деньгах, дело в вас: вы постоянно наполняете сосуд ненавистью и таким образом влияете на свою судьбу: у вас всё плохо и ничего не получается.

– А как избавиться?

– Вы крещёный?

– Нет.

– Ну, надо креститься. А то над вами сейчас демоны летают, а если покреститесь, то ангелочки будут охранять.

– Да надо, конечно. Но вы почистите пока этот сосуд, а я подумаю. Вообще, странно слышать от вас про крещение.

Женщина вроде как не услышала и тихим голосом продолжила:

– Я же говорю: если вы не избавитесь от мрачных мыслей и поступков, то мне придётся каждый день чистить сосуд, а вам – платить. Кому это надо? А так – в храм пришёл, помолился и очистился… И ещё: вы мне в следующий раз тридцать свечек привезите из церкви – это для вашего очищения нужно. Я бы сама купила, да мне нельзя туда появляться: специфика, знаете ли, профессии и судьбы.

– Да не вопрос, привезу, – и, оставив триста рублей на столе, я ушёл.

(Ох, и как же я словесно получил спустя два года в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре от архимандрита отца Наума за эти хождения по ведьмам!)

Дома первым делом я зашёл в Интернет: надо же как-то выразить своё горе по поводу смерти Летова! И, зацепившись за первую попавшуюся строчку по этому поводу, стал читать, а потом и писать комментарии. Слово за слово – познакомился с Петром (Петя, привет!). И вот я уже зарегистрирован в «Живом журнале» и полон общения! Оказалось, что Пётр побывал несколько раз в монастыре, много писал о православии и религии. Я делал вид, что понимаю, о чём речь, хотя абсолютно «не втыкал» – чем и прекрасен Интернет!

Дело в том, что я родился и вырос в период коммунистического строительства в посёлке городского типа, где наука и сельское хозяйство так плотно переплелись, что для религии и церкви не осталось не то что места, но даже упоминания. Такое почему-то происходило во всех местах, где мне пришлось побывать.

Время шло, я продолжал наведываться к Ольге Николаевне, читать и переписываться с Петей и – уже – спорить часами о православии. Мне сразу понравилась эта религия. Я не понимал – почему, но явно не из-за внешнего золота и богатства. Что-то в ней было родное, своё. Может, генетически как-то заложено, не знаю. За короткий срок я перечитал массу литературы и даже стал учить церковно-славянский язык, оставаясь, как и прежде, некрещёным теоретиком-греховодником.

Мои затяжные споры и диалоги о православии в Интернете вылились в то, что ранним апрельским утром я пошёл в церковь, где купил серебряный крестик, а батюшка Михаил рассказал, что нужно прочитать и когда прийти, чтобы принять таинство крещения.

Не могу утверждать, что меня осенило что-то свыше или я чувствовал десницу Божью. Это было необъяснимо, и это происходило. Но почему-то я знал, что встреча с Ним обязательно состоится. Как сказал в тот день батюшка: «Вы делаете к Господу шаг, а Он к вам – десять».

III

Я не стал поднимать особый шум по поводу крещения: искать крёстных из местных знаменитостей, созывать гостей и заказывать ресторан с баней. В назначенное воскресенье мы с женой просто пошли в церковь.

– Молодой человек, помогите, пожалуйста, – пожилая женщина в белом платке обратилась ко мне, пока мы ожидали в притворе, – пройдёмте в подвал.

Мы спустились вниз, где располагалась библиотека и классы воскресной школы. Вода просачивалась сквозь стены и потолок – весна, что поделаешь. Надо было срочно вынести все парты наверх. Очень неудобные и узкие ступеньки заставили меня попотеть, но все парты я вынес.

– Спаси вас Господи! А вы на крещение пришли? – спросила женщина.

– Да, вот жду отца Михаила.

– Видите, как вас Господь отмечает – сразу работу нашёл! Это хороший знак! – она было засобиралась куда-то, но вдруг обернулась: – А вы спускайтесь в подвал, крестить-то батюшка там будет, ведь в храме сейчас ремонт, а заодно и переоденетесь. Вообще-то, отец Михаил не разрешает там переодеваться, но вы уже вроде как наш – так что идите, я ему за вас скажу.

Мы спустились в подвал, а через некоторое время начали собираться и все остальные: в это воскресенье кроме меня, тридцатипятилетнего подзадержавшегося на пути к Истине дяди, крестили ещё и новорождённого мальчика. Вот тут уже было всё по полной программе: куча родственников в вечерних платьях и костюмах от Бриони, крёстные, фото и видео, блеск и золотые кресты. Дитё постоянно орало не своим голосом, чем, мягко говоря, надоедало родственникам. Особенно досталось молоденькой, худенькой крёстной маме, которая и так боялась взять его на руки, а уж когда оно заревело, так и подавно. Но, как бы то ни было, батюшка нас покрестил, а со мной ещё и долго беседовал. Диалог мне понравился: я впервые так долго общался с настоящим священником не посредством Интернета; пусть он был и моложе меня – это, как оказалось, даже и лучше – я меньше смущался. Но всё же работа, боязнь ходить в церковь и что-нибудь там сделать не так, а также прочие дела одержали верх, и я вместо храма опять посещал Ольгу Николаевну, пил водку и спорил в Интернетах о православии.

Летом произошёл такой случай: мой крестик был на обычном шнурке, но мне всегда хотелось цепь. И вот подвернулся момент, когда появились деньги и время на осуществление задуманного – купить серебряную цепочку. Я пошёл в ювелирный магазин и выбрал итальянскую, с двойным сцеплением: каждое звено вдевалось в два последующих – так, на всякий случай, чтобы не порвалась. В церковь не пошёл, а направился за освещением (молодец какой!) к Ольге Николаевне. Она зажгла свечку и что-то прошептала: все дела!

Прошёл месяц. Я бежал по улице и вдруг почувствовал, что цепь с крестиком соскальзывает с моей шеи. Поймав на ходу, остановился посмотреть: цепь почернела и переломилась сразу в нескольких местах. Дома я затеял ремонт, но как только скреплял несколько звеньев – отваливались последующие. Так, постепенно сокращая её длину, не заметил, как она развалилась полностью. Я достал старый шнурок, освящённый ещё при крещении, и понял, что с Ольгой Николаевной совсем не обязательно больше общаться. А если честно, то я очень испугался.

Этот случай побудил меня к поиску духовника – наставника и руководителя моей бестолковой духовной жизни. Понятно, что по определению это был отец Михаил, но в нашем городе у него таких, как я, было, наверное, несколько тысяч, ибо всего два храма на шестьдесят тысяч населения – это, согласитесь, маловато. Если учесть, что храм ещё достраивался и отец Михаил был и за прораба, и за бухгалтера, то для общения со всеми, понятно, времени у него оставалось мало. Хотя я мог и ошибаться. Тем не менее в Интернете я нашёл ответ на свой вопрос «как найти духовника»: читать определённую молитву каждое утро, в которой обращаешься к Господу с просьбой о наставнике.

IV

– Братишка, привет! – звонкий сибирский голос сестры всегда приятно слышать. – У меня новости! Давай после работы!

– А давай!

Вечером по телефону из Иркутска Катюня рассказала, что во всемирной паутине обнаружила сайт, как оказалось, нашей двоюродной тёти, Ирины Сергеевны. Она – один из ведущих учёных в области биологии развития садовых растений! Сестра дала ссылку и телефон тёти, и я тем же вечером позвонил в Москву.

Дело в том, что как раз в это время у меня начались проблемы с трудоустройством: я стоял на бирже труда и лихорадочно искал выход из сложившейся ситуации: всё-таки трое детей… Вообще, состояние, когда ты никому не нужен, – ужасное! Степень того, что ты можешь впасть в печаль и отчаяться, – невероятно высока. Именно так бы я описал без мата то состояние, в котором находился. Я метался в тихой панике и не скрою, что на двоюродную тётю в Москве я возлагал большие надежды.

Ирина Сергеевна была рада нашему знакомству и пригласила к себе в гости, чем мы сразу же и воспользовались: ранним осенним утром, в понедельник, я и Наташа позвонили в дверь одной из сотен многоэтажек Нахимовского проспекта.

Во время одного из разговоров Ирина Сергеевна заметила, что я довольно часто перехожу на религиозные темы. И в свою очередь рассказала, что возрождает монастырские сады в нескольких обителях Тверской губернии. Слово за слово, и вдруг прозвучал такой вопрос:

– А вы не хотели бы побывать и поработать в монастыре?

Честно говоря, слово «монастырь» я слышал редко. В основном оно произносилось как нечто устрашающее, что-то сродни слову «тюрьма». Мы даже как-то растерялись.

– Да что вы, ребята, там такие прекрасные люди! – Ирина Сергеевна как раз показывала нам фотографии монахинь, храмов и монастырских садов, которые она сделала совсем недавно. – Вы обязательно должны там побывать! И работу точно найдёте!

– Ой, да что вы… страшновато как-то, – мы начали аккуратно включать заднюю. – Может, потом как-нибудь…

Вдруг мгновенная, невесть откуда взявшаяся мысль, словно лезвие, прорезала сознание: «Ты хотел наставника, а теперь «может, потом как-нибудь»?»

Руки дрожали, и казалось, что ещё чуть-чуть – и я пойму нечто очень важное для меня. В голове каруселью проносились обрывки воспоминаний, куски полузабытых песен и… Стоп!

Получается, что все события ведут к одному: к духовнику! – я сидел и ошарашенно озирался вокруг – ничего себе дела! Мы же полстраны проехали, и теперь я понял – зачем!

Я аж подпрыгнул:

– А давайте поедем!

На том и порешили.

Мы остались ещё на несколько дней в Москве, обсуждая с Ириной Сергеевной пути выхода из безработной жизненной полосы, а также, созвонившись с игуменьей монастыря, договорились, что весной обязательно приедем.

V

Так мы и оказались ранней весной в Москве.

К Ирине Сергеевне приехали около девяти утра и рухнули спать: почти двое суток в пути с непривычки изрядно потрепали нас как путешественников. Но уже в одиннадцать прозвучал подъём: машина из монастыря ожидала нас у подъезда. Да, именно так, у подъезда! Дело в том, что двум сёстрам нужно было срочно в Москву, и, по предварительной договорённости с игуменьей, нас решили забрать на обратном пути. Мы, ещё толком не осознавая, что происходит, сели в «Приору» с тверскими номерами и двинулись в путь.

Чудеса начались сразу. Во-первых, мы проехали через всю Москву от станции метро «Нахимовский проспект» до границы на ярославском направлении за двадцать пять минут! Кто ездил по столице в одиннадцать утра в понедельник, тот меня поймёт. Иначе как чудом это не назовёшь. Мы практически не стояли: везде горел зелёный, пробок как таковых не было. Во-вторых, водитель – мужчина не местный и в Москве до этого был всего два раза. Мы ехали по карте, которую разложили на торпеде: я говорил, где поворачивать, а он угадывал, как это надо сделать. Учитывая, что я бывал в этих местах не чаще водителя, нашу поездку трудно назвать здравой, но тем не менее через полчаса мы были за границей Москвы и направлялись в сторону Сергиева Посада. Конечным пунктом был город Кашин, что расположился в ста восьмидесяти километрах к северу от столицы.

Всю дорогу Ирина Сергеевна рассказывала удивительные вещи о тех местах, которые мы проезжали. Про Сергиев Посад, а точнее про Троице-Сергиеву Лавру, мне запомнились две истории. Перед решающим сражением с татарами на Куликовом поле сюда, к Сергию Радонежскому, за духовной поддержкой приехал Дмитрий Донской. Князь понимал, что с такими силами он татар не побьёт. А вот имя преподобного Сергия, как праведника и чудотворца, было прославлено по всей Руси, и его благословение помогло бы поднять боевой дух русских воинов. Преподобный Сергий не только благословил, но и отправил с ним двух монахов: Александра Пересвета и Родиона Ослябя.

Так вот, на заведомо неравный бой с Челубеем вышел не кто-нибудь, а монах Пересвет. (Да, я тоже не знал, что он был монах! Причём монах-схимник.) Обязательным атрибутом «поединка богатырей» было то, что оба воина выходили с копьями и на лошадях. Но Челубей отличался не только огромной силой и мастерством – его копьё было на метр длиннее обычного, и всякий противник умирал, не успевая даже нанести удар. Пересвет, узнав об этом, снял все доспехи и остался в одной только схиме. Сделал он это для того, чтобы копьё Челубея прошло сквозь тело без всяких преград, тем самым не выбив его из седла, а он, в свою очередь, смог бы за эти секунды вонзить своё.

Сошлись они перед строем: один – за наёмные деньги (татары возили с собой Челубея именно для таких боёв и платили ему огромные деньги), другой – монах – за Русь-матушку. Да только валяться на поле с копьём в груди остался Челубей. Пересвет же, смертельно раненный, подъехал к строю и только потом умер на руках русских воинов. Надо ли говорить, каким образом повлиял этот бой на исход битвы?

Второй монах, Ослябя, совершил не менее значимый подвиг: после ранения Дмитрия Донского вывез его в безопасное место и, надев его доспехи, продолжил руководить битвой, будто бы это сам князь, что и решило исход сражения. Вот вам и монахи!

Здесь надо заметить, что именно Куликовская битва, а точнее Сергий Радонежский, сформировал основной принцип защиты родины на столетия вперёд: когда приходит враг, бить его должен не только воин, но всякий живущий и любящий эту землю, будь то даже монах-схимник.

Вторая история – более позднего периода: в Великий пост вся московская знать и царские особы шли сюда, в Лавру, только пешком, чтобы исповедоваться, помолиться и причаститься перед великим праздником Пасхи. Никаких лошадей и особых условий – некоторые часть пути шли на коленях. Восемьдесят километров на ногах и сорок дней поста с молитвами – не каждый московский православный депутат сегодня способен на такое!

За разговорами дорога оказалась не такая уж и длинная, хотя асфальт в Тверской губернии, конечно же, не московский; и вот, по пояс в снегу появились белые стены, крыши и храмовые купола монастыря.

Ворот не было, и нас подвезли прямо к дверям двухэтажного большого дома. Как я упоминал – была середина марта, но морозец держался за минус двадцать. Мы, абсолютно не привыкшие к таким вёснам, буквально влетели в большую прихожую настоятельского корпуса, где нас встретили две насельницы. За свою жизнь я видел много людей, но, поверьте, с такими глазами встретился впервые: свет – он буквально струился! И какое-то бесконечно доброе чувство исходило от этих маленьких подвижных женщин. Хотя и одеты они были во всё чёрное, но сколько же счастья присутствовало рядом с нами!

Минуту или больше я стоял и смотрел, словно загипнотизированный, на то, как они обнимались с Ириной Сергеевной и как неподдельно (знаете, как вот дети, – истинно!) радовались встрече с нами. На душе вдруг стало спокойно и тихо: ушла куда-то боязнь, сомнения и неловкость.

Нас проводили в трапезную, и после небольшой молитвы мы сели за стол обедать. Шёл пост, и еда была соответствующая – без мяса, масла и молока, но удивило разнообразие фруктов и овощей. Я ж как представлял себе монастыри: гнутые алюминиевые чашки, нелепые сухари и угрюмые лица в тёмных пещерах, а тут вдруг сидел в светлой комнате с приятными и весёлыми людьми; кушал из обычных тарелок, обычной ложкой, обычные продукты. И ещё: я поймал себя на мысли, что меня ничего не тревожило, я перестал ёрзать и нервничать – я вдруг успокоился!

Мы уже заканчивали трапезу, когда в комнату зашла настоятельница монастыря – матушка Варвара; постоянные дела и поездки практически не оставляют времени даже покушать, ибо успеть надо везде: здесь идёт восстановление храма – там, на колокольне, заливают полы; клирос на утренней и вечерней службах, паломники, свечи, продукты… Поездки, например, купить гвозди – это она. И ещё тысячи и тысячи монастырских дел. Но в то же время каждому человеку, будь то богатый паломник из Москвы или нищий, пришедший за чашкой супа, уделяется столько времени, сколько требует пришедший. Вот и с нами у игуменьи Варвары состоялся обстоятельный разговор, после которого я понял окончательно: что в миру рассказывают о монастырях и что есть на самом деле – вещи абсолютно разные и настолько далёкие друг от друга, что даже неприлично сравнивать.

Вопрос, чем мы будем заниматься, а если ещё проще – каково будет наше послушание, отпал сразу же и сам собой: в этот день женщина, которая готовила и работала на кухне, заболела, и мы с Наташей отправились на замену. (В жизни нет случайностей – это точно!)

Каждый день в монастыре кушало около тридцати человек, что не очень много, но всё же без повара и помощника – не управиться. Кто готовил и убирал хотя бы за троими – поймёт. Опыт повара и кухарки у нас был, поэтому мы вписались в ход событий плавно и без проблем: вместе с матушкой составили меню на неделю вперёд, а после уборки в трапезной отправились на экскурсию по монастырю.

Пару слов о городе и монастыре, думаю, не помешает. Ибо когда сам услышал эти истории, то долго не мог понять: что же такое человек? На историческом срезе ведь полная каша получается…

Имя города – Кашин. Вообще, если посмотреть на город с высоты птичьего полёта, то речка Кашинка в границах города своим руслом образует узор в виде сердца, правда! Поэтому его и называют «сердцем городов русских». А ещё и потому, что Кашин – один из древнейших городов Тверской земли, первое упоминание относится к 1238 году в Никоновской летописи. На данный момент здесь проживает около пятнадцати тысяч человек, и представьте: к началу двадцатого века в Кашине насчитывалась двадцать одна церковь и три монастыря! Для сравнения: у нас в городе с численностью шестьдесят три тысячи – всего две церкви, ну а про монастыри мы уже и не говорим.

Так вот, Николаевский Клобуков монастырь, а именно здесь мы и находились, был основан около 1410 года. Название Николаевский Клобуков, по преданию, он получил из-за истории с клобуком святого Иоанна, архиепископа Новгородского: укротив беса, он повелел везти себя в Иерусалим, чтобы поклониться Гробу Господню. Пролетая над Кашиным, святитель обронил свой клобук, который был впоследствии найден. На месте этом и был возведён Николаевский Клобуков монастырь. Позже, примерно в 1413 году, здесь построил келью преподобный Макарий Калязинский. Здесь же – не без помощи преподобного Макария – забил целебный и животворящий источник.

Но люди бывают разные. Хотя не уверен, что тех, кто пришёл сюда в 1929 году, можно отнести к категории «человек». Сами решайте. Моё мнение – это нелюди. Итак, в двадцать девятом были моментально сняты колокола и разобран иконостас, в 1931 разобрана колокольня – на народные нужды: людям вдруг стал не нужен Бог – они просто хотели хорошо поесть и неплохо поспать, вроде так это у животных происходит и называется «жизнью». (Хотя большинство кашинцев поступили иначе: они прятали части того же иконостаса у себя дома, в подвалах, и, собственно благодаря этим людям, многие иконы и утварь сохранились до наших дней и теперь находятся в храмах.)

В этом же году в монастыре был устроен свинарник и бойня, а в нижнем этаже Алексеевской церкви – колбасная артель «Инвалид» (как вам полёт мысли, а?). А реки крови направили в святой Калязинский источник: специально для этого проложили жёлоб, метров двести, не поленились.

Остальные храмы и постройки пытались взорвать: до сих пор можно увидеть полуразрушенные стены, ибо сравнять с землёй не получилось. Толщина стен достигала метра и более – даже тротил не помог. Апофеозом всей этой кампании стал беспощадный пожар в восьмидесятых годах прошлого столетия, когда абсолютно всё имущество предприятия сгорело дотла, не тронув монастырские постройки и утварь. Видел собственными глазами иконы в Алексеевском храме – те, что были в огне, – ни пятнышка!

Восстановление же началось только в начале девяностых. Трудное, тяжёлое… Спасибо неравнодушным людям – оно продолжается и сегодня.

На данный момент в обители имеется отреставрированная келья преподобного Макария, в которой и начались его иноческие подвиги. В ней же хранится древний крест, аналой и подсвечник преподобного. В монастырской ризнице находятся на хранении старинные хоругви, схима, сосуды, ковчег, железные вериги, крест со ста двенадцатью частицами мощей святых угодников.

После экскурсии мы отправились на вечернюю службу, а после ещё долго общались с игуменьей, отцом Виталием и насельницами монастыря. Я рассказал, что мы ни разу не причащались, да и вообще, кроме таинства крещения ни в каких других таинствах не участвовали. И очень удивился, что нас не отчитывали и не упрекали, а просто и ясно сказали: «Это дело поправимое».

VI

Надо заметить, что монастырь – это место, куда уж точно со своим уставом не ходят. Оно и правильно. Соблюдать и выполнять устав монастыря обязан всяк входящий сюда неукоснительно: будь то бомж, случайно оказавшийся рядом, или депутат столичный, приехавший на праздник. Но здесь всё делается с Божьей помощью, и уж поверьте, никакой особой трудности это дело, в смысле соблюдения, не представляет.

Для нас расписание было примерно такое: подъём в шесть утра, иногда позже, но обязательно к семи завтрак должен быть готов, ибо к восьми матушке и насельницам надо успеть в храм, чтобы убрать и приготовить его для богослужения. (Кстати, никто специально не будил и не понукал, скажу больше: я ни разу не слышал не то что скандалов – упрёков в чей бы то ни было адрес.) Так вот, приготовить завтрак – это, как правило, означало сварить гречневую кашу либо пожарить картошку. Объём – где-то полуведёрная кастрюля. Нарезать салат – огурцы, помидоры. Заварить чай и порезать хлеб.

Еда для строителей – отдельная песня. Они были из другой страны, Молдавии, и пост не очень-то соблюдали. Не знаю почему. Их устраивала пятилитровая кастрюля борща или супа, каша, восемь-десять банок рыбных консервов, соленья, хлеб и чай.

Но всегда надо было приготовить побольше для гостей. Хочу заметить, что гостей в монастыре всегда много: это и батюшки, оказавшиеся проездом или приехавшие по делам, игуменьи и сёстры из соседних монастырей, помощники, паломники, просто нуждающиеся в еде или в добром слове – да всех не перечесть: движение, постоянное движение! Вот уж где никогда не заскучаешь!

Здорово на кухне выручали два пацана лет четырнадцати. С их семьями дело обстояло, как сейчас принято говорить, «всё сложно», и ребят, живших, а точнее умирающих, на улице, приютили в монастыре. Так постепенно парни, впитав монастырскую православную жизнь, закончили школу. Сдав экзамены – поступили в кулинарный техникум. Им дали общежитие, но, как выдаётся свободная минута, они бегут в монастырь помочь и помолиться. Ну, чем плохо, а?

Так вот, после приготовления мы шли на утреннюю службу, помогали в храме, далее – приготовление обеда – на службу – приготовление ужина и так далее…

В эти дни началась наша подготовка к таинству причастия. Не всё оказалось так просто, как мы предполагали. Сначала нас соборовали. Если по-простому, соборование – это прощение забытых грехов. Дело в том, что у каждого из нас есть множество грехов, которые проходят мимо нашего сознания. Либо мы, согрешив, тут же забываем это, либо вообще не считаем за грех, не замечаем. Однако неосознанные грехи – это всё равно грехи, они отягощают душу, и от них необходимо очиститься – что и происходит в таинстве елеосвящения (соборования).

Вечером матушка сказала, что рано утром выезжаем в Троице-Сергиеву Лавру. К самому архимандриту отцу Науму: исповедоваться и пообщаться перед причастием. Старец Наум, как нам пояснили, обладает даром прозорливости и является одним из самых известных духовников, поэтому шанс попасть к нему на беседу чрезвычайно мал, но возможен. Бывали случаи, что кто-то ждал месяц, а кого-то старец принимал в тот же день. Скажу сразу: благодаря матушке Варваре, я побывал у отца Наума в то утро. Дважды.

Мы написали краткое письмо старцу (не спрашивайте содержание: всё равно не скажу). Это, как правило, какой-то жизненно важный вопрос и вкратце история этого вопроса. Письмо необходимо для того, чтобы отец Наум, быстро прочитав, понял суть, а не выслушивал получасовой сбивчивый рассказ, когда каждая секунда здесь – на вес золота.

Итак, оказалось, что «рано утром» – это в четыре часа. Но сон в монастыре, я вам скажу, совсем не такой, как за его стенами: здесь мне было достаточно четырёх-пяти часов, чтобы полностью отдохнуть и выспаться, когда как дома я дрых по десять-двенадцать часов, а то и больше.

Мы выехали через пятнадцать минут и ближе к шести утра заняли очередь к старцу, но были уже пятыми. Отец Наум принимал с восьми часов. Обязательным условием посещения старца была предварительная исповедь у монахов в отдельной исповедальной комнате. И только после этого и опять же только по согласию самого отца Наума разрешалось заходить (ну, как заходить – на коленях, конечно же) на беседу.

В то утро роли распределились так: мы стояли в очереди на исповедь к монахам, а матушка – в очереди к старцу. Иначе за один день не успеть. Когда двери открылись, нас вошло человек двадцать-тридцать. Остальные просто не поместились в притвор. Сколько было людей на улице – не знаю, но много. Сначала всех прибывших отчитали молитвой от клятв, которые когда-то давали в жизни: это октябрятская, пионерская и прочие (кстати, здесь я узнал, что любая клятва, данная не Богу, – это клятва сатане). И далее в порядке живой очереди – на исповедь. В тот день принимали четыре монаха. Уже через час я сидел на деревянной лавочке и сначала сбивчиво, а потом весьма даже уверенно рассказывал отцу Игорю, молодому монаху Лавры, про свои «подвиги». Предварительно всё, что мог вспомнить о своих грешных делах, я записал на бумаге ещё в монастыре.

Когда мой рассказ коснулся рыбалки, на которой мы с другом зажарили и съели шахматную гадюку (подумалось, что это тоже грех), то он спросил, откуда я родом. Услышав ответ, он очень обрадовался: мы оказались практически земляками – с юга. Видно, родные края ещё держали его, а может, просто любил свою малую родину, и мы, как земляк с земляком, незаметно проговорили около часа. Конечно, рассказать сейчас то, что я говорил на исповеди отцу Игорю, – не могу, ибо такое самому себе страшно рассказывать, но, как оказалось, можно (скажу больше – даже нужно!) поведать монаху. После моего раскаяния и отпущения грехов через отца Игоря мне было подарено несколько православных книг. Тепло попрощавшись, я вышел в коридор и стал ожидать Наташку: она зашла следующей и пробыла там немногим меньше – минут сорок.

В одиннадцать дверь исповедальной комнаты приоткрылась и один из монахов громко сказал: «Владимир и Наталия!» Это означало, что подошла наша очередь к отцу Науму: мы поспешили к выходу.

«Приёмная» (если так можно сказать) архимандрита – это маленькая комнатка площадью где-то три на три метра. В ней помещался шкаф с книгами и обычное, старое кресло, на котором сидел старец. В углу было много различных подарков и подношений – в основном хлеба.

Мы протиснулись в дверь: на приёме у отца Наума была молодая семья, но нам разрешили остаться. Вопросы у семьи были чисто житейские: как лучше обустроить быт и строить ли переправу через реку. Отец Наум подробно описал как саму переправу, так и породу коров, которую надо выращивать, и ещё много тонкостей, например размер стульчика, на котором должна сидеть его жена во время доения коров, чтобы у неё не заболели суставы. Видно было, что ребята не в первый раз. После того как все вопросы были исчерпаны, архимандрит надорвал записку-письмо и отдал главе семейства. Всё это время муж стоял на коленях, а жена убаюкивала ребёнка. Малышу было месяцев пять-шесть. Вдруг карапуз начал так сильно кричать, что мать даже растерялась:

– Дай-ка мне его, – отец Наум протянул руки.

Она передала ребёнка, архимандрит усадил его на колени и погладил по голове. Мгновение – карапуз успокоился и начал улыбаться. Отец Наум что-то сказал ему на ухо и передал молодой маме:

– Хороший будет сын. Только начинайте учить его как можно раньше… – он вдруг поднял голову и посмотрел на меня:

– А ты – совсем не учишь своих детей! Для спасения их душ – ничего не делаешь!

Я совсем растерялся: действительно так. Единственная моя попытка приобщить детей к православию – это предложение посетить утреннюю службу, но дети встретили такую идею более чем прохладно. На этом всё и закончилось.

Молодая семья ушла: в комнате остались отец Наум, матушка Варвара и мы с женой. Я и Наташа упали на колени и протянули письмо:

– Простите и благословите, отец Наум! – сказали мы нестройно.

Теперь я рассмотрел его поближе: абсолютно седой старец со строгими чертами лица, но глаза… Глаза – не похожие ни на какие другие. В них свет, но знаете, такой строгий и справедливый, вызывающий трепет и уважение.

Отец Наум взял наше письмо. Прочитав, не надорвал, как все остальные, и не отдал обратно, а положил в карман. Это было что-то новое. Так как нам предстояло таинство причастия, то и речь в первую очередь была о грехах и раскаянии. Сначала отец Наум нам поведал два случая из нашей жизни, о которых мы давно забыли и вряд ли бы когда вспомнили, если бы не его рассказ. Это был настоящий шок!

Как оказалось, грехи эти очень тяжкие. И таких, неисповеданных, осталось ой как много! (Представляете, и это после соборования и часа исповеди у отца Игоря!) Как объяснил нам отец Наум, такая исповедь называется генеральной и неважно, когда был крещён – во младенчестве или как я – будучи взрослым: надо вспоминать с самого раннего возраста всё, что натворил. Но большинством грехов оказалось не то, что забыто, а то, что и не воспринималось вообще как грехи. Поэтому отец Наум вспоминал за нас прошлое, а мы «довспоминали» уже за ним. Представляете, ни разу не видевший вас человек рассказывает вашу жизнь в таких подробностях, что волосы встают дыбом! Но так как грехи были и такие, что «ого-го!», то сначала он сказал выйти Наташе и продолжил со мной:

– Слушай и запоминай! Сейчас у тебя на плече сидит твой ангел-хранитель. Я его вижу. Так вот, у него в руках своего рода листок и ручка. Всё, что ты сейчас мне расскажешь и покаешься, он вычеркнет из списка. Часть я напомню тебе, но ты сам должен вспомнить остальное.

И отец Наум поведал мне уже давно забытые и вычеркнутые из памяти события моей нелепой жизни. Время было полдвенадцатого, когда он мне сказал:

– Иди сейчас к монахам и покаешься в грехах, которые я за тебя вспомнил, и как раз крепко подумай – должно ещё кое-что всплыть. Иди быстрей, а я пока с женой твоей поговорю. И пусть тебя без очереди примут: скажи – я разрешил.

Бегом – к монахам. Их осталось двое, и я, сославшись на слова архимандрита, опять на лавочке рассказываю отцу Евгению то, что помог мне вспомнить отец Наум. Покаявшись и получив прощение грехов, вернулся. Отец Наум долго смотрел на нас, открыл шкаф и дал мне книгу:

– Возьми эту книгу. На семнадцатой странице будет ответ на твой главный вопрос, который ты, кстати, не задал. А сейчас уже двенадцать, мне пора, – отец Наум вышел с нашим письмом в кармане.

Мы, красные как раки, то ли от жары в помещении, то ли от стыда за своё прошлое, вышли во двор:

– Вот это отец Наум устроил вам кровавую баню! – сказала матушка с определённой долей юмора.

– Ну, всё вроде по делу было… – я пытался включить фотоаппарат, но температура минус двадцать пять по Цельсию китайскую продукцию вывела из строя, и, видимо, надолго.

– Так ты понял про главный вопрос? – матушка остановилась.

– Нет… – я пытался что-то придумать, но не получалось. Я действительно не понимал.

– Ты искал духовника?

– Да… но откуда вы знаете?…

– Ну, так отец Наум и есть твой духовный наставник…

– Кстати, мы все, настоятели и настоятельницы монастырей, ему исповедуемся. Его нельзя обмануть – он видит всё и всех.

Я стоял как ударенный по голове: «Так вот он – главный вопрос! Вот о чём речь была! Действительно, я же за этим и приехал!»

Так я нашёл духовного наставника.

– Пройдёмте сюда, – матушка повела нас к дверям одного из храмов.

Трижды перекрестившись и поклонившись, мы зашли. Это был Троицкий Собор. Стены и купол – Андрей Рублёв. Кто видел вживую роспись и иконы работы Андрея Рублёва – тот меня поймёт.

Иконостас… Боже, какой иконостас!

Серебряная рака с мощами Сергия Радонежского…

Что следом запомнилось после такого мороза – тепло. Матушка рассказала, что у этого храма нет системы отопления: ни водяного, ни какого ещё другого, но здесь всегда жарко зимой и прохладно летом. И хотя стены достигают толщины полтора метра, видимо, это не главное.

Люди. Много людей. Некоторые, видимо, стоят и молятся не первый день: на боковых откидывающихся стульях вдоль стен храма скромные пожитки, еда, спящие дети. Мы встали в очередь на поклон мощам преподобного Сергия. Впереди я увидел очень уважаемого, видимо, человека: его выдавал жутко дорогой костюм, пальто и четыре телохранителя. Он упал на колени за несколько метров до раки и таким образом подошёл к мощам. Затем ещё три земных поклона: опять же на колени, касаясь головой пола, и только потом – прикосновение устами и челом. Всё правильно делал: видно, что с душой и не первый раз.

* * *

Уже ночью я вышел во двор монастыря: звёзды и небо… мороз и тишина… Из кармана на снег упали два листа, исписанных мелким почерком, – мои грехи. Отец Наум сказал: «Порвёшь на куски и сожжёшь».

Огонь весело плясал на исписанных обрывках бумаги.

Ботинок растоптал чёрный пепел на белом снегу – я пошёл спать.

VII

Душа летала. Нет, не летала – парила.

Я проснулся от мысли, что первый раз в жизни мне действительно хорошо.

«Я не в монастыре – я в гостях у Бога…» – эта мысль окутывала сердце, словно пуховый платок. «Боже, если мне будут предлагать все удовольствия мира поменять на секунду этого ощущения – да ни за что в жизни!» – я осторожно встал с кровати, боясь спугнуть это состояние, и пошёл умываться. Вдруг я поймал себя на мысли, что не курю уже пятый день. Ничего себе! Но самое главное – я об этом просто забыл! Кто курил более двадцати лет – меня поймёт: забыть покурить невозможно. Но это там, за белым забором. А здесь – запросто можно всё! Потому как здесь, в монастыре, ты всё делаешь вместе с Господом. А что не по плечу Богу? Вот так-то…

На следующий, шестой, день пребывания в обители и на первый день после причастия я был в состоянии, близком к состоянию невесомости. Я не летал, но был близок к этому. По крайней мере, не считал полёт таким уж недостижимым делом. И ещё: я просто не представлял, как я вернусь назад, домой. Тот мир, за забором, который я видел, казался мне кучей бесполезных движений в никуда: без цели и смысла. Я увидел совершенно другой, но понятный мне мир: с конкретной целью и смыслом, наполнявшим каждое твоё движение. Мир, где разговоры были уже бесполезны и попросту не нужны. Всё было понятно без слов.

Также я понял, что тот, кто на каждом углу разводит бесконечный базар по поводу веры, религии и духовности, просто никогда не чувствовал по-настоящему эту самую близость к Богу и пытается за разговорами скрыть или таким способом приобщиться к Господу. Только нельзя так, видимо. Вот и злится, вот и разочаровывается в Боге, думая, что вот он уж точно всё делал правильно, а Господь не заметил подвига. Да не было на самом деле никакого подвига: был трёп базарный, а дел – никаких; и веры никакой не было – так, слова, и только. Да и сам поиск Господа вне Церкви и без духовного наставника – утопия и сказка. Это сравнимо с тем, как человек идёт искать дом в дремучий лес, полный опасных зверей. Причём он и близко не представляет, как выглядит дом и тем более где он находится. Ему предлагают знающего проводника, но человек отмахивается и идёт в лес (если идёт вообще, а то чаще разговорами о поисках всё и кончается). В лучшем случае этот человек заблудится и вернётся ни с чем, в худшем – сгинет и пропадёт навсегда, съеденный хищными тварями.

На одиннадцатый день мы начали паковать чемоданы: отпуск заканчивался, но уезжать было очень трудно. Я бы сказал – просто невозможно! Такое впечатление, что без ножа режут, и всё по живому, без анестезии – больно так… Десять дней я был там, где никто не играл в жизнь, не играл какие-то роли, не надевал маску – здесь всё было по-настоящему. Наверное, это и есть Правда – когда всё по-настоящему.

Автобус подъезжал к Москве: какое-то пошлое радио с сальными шутками било по ушам; бесконечно-бестолковый шум большого города обливал чем-то липким и ужасным. Я физически ощущал, как эта жижа растекается по телу, проникая сквозь поры внутрь. Было гадко и больно. Я смотрел на людей: бегущих, едущих, таких вечно спешащих, будто знающих – зачем… Они не замечали ужаса, потому как были уже частью этой субстанции – болота, с дико вращающимися часовыми стрелками в колесе, где нет белки, но есть человек, бегущий по кругу внутри самого себя.

Место и время 

Светка

I

Этот ноябрь выдался жутко холодным. Леденящий ветер пронизывал насквозь. Снег то срывался дикими белыми хлопьями, то превращался в жёсткие капли и молотил по лицу. Но мы продолжали бурить трёхметровые скважины в поле, ибо дуракам покоя нет, особо в выборе профессии, сами понимаете.

Жили, а скорее ночевали, в заброшенном сельском клубе. Скрашивало всё это счастье водка да консервы – по вечерам, и пиво с вермишелью моментального приготовления – по утрам. Для этого в селе существовал единственный в своём роде ларёк.

Шёл второй день командировки, и мы ложились спать; в полуразрушенном доме гулял ветер, в унисон подпевая дрожащим оконным стёклам. Укутавшись в фуфайку и ватное одеяло, я лёг на панцирную сетку разбитой железной кровати и отвернулся к стене:

– Ромыч, сколько сегодня сделали?

– Двадцать три дырки, – Ромыч зевнул.

Водитель – третий член нашей гоп-компании мирно посапывал в углу на чудом уцелевшей деревянной койке.

– Выспаться бы, а то завтра не потяну, – я закрыл глаза.

Через пять минут после формального отбоя, в комнате «ночной тишины и поющего ветра» начало что-то скрестись и шуршать. Причём очень настойчиво и даже с неким, можно сказать, фанатизмом.

– Ну что за дела?! – я ненавижу посторонние механические звуки, когда засыпаю. Ненавижу!

Скрипя всеми частями, кровать отпустила меня на поиски: я включил свет и стал заглядывать под койки. Ромыч и водитель отодвинули стол: в плинтусе обнаружилась дыра размером с куриное яйцо: мыши! А что вы хотели увидеть в заброшенном клубе? Попугайчиков?

– Эти твари покоя не дадут, – мы стояли и смотрели на нору. – Что делать?

– Яду бы достать, – сказал водитель.

– Да где ж его сейчас найдёшь? Ночь на дворе… Ладно, давай спать. Может, получится, – и мы разбрелись по койкам.

Спать в ту ночь не получилось: как только выключили свет – сразу же начался дикий мышиный топот и погрызывание всего и вся. Пришлось включить лампочку, чтобы убрать со стола продукты: словно в детской игре жмурки, мыши моментально спрятались и затаились. После уборки возникшая темнота вмиг породила широчайший диапазон звуков и движений. 

II

Утром, невыспавшиеся, помятые и злые, мы вышли умываться. Понятно, что воды в заброшенных домах культуры не бывает и надо идти к артезианской скважине, где она льётся самотёком. Разбив лёд, умылись; на обратном пути мелкие сосульки весело позвякивали на волосах.

– Четыре «Жигулёвского» в стекле и два «Роллтона» со вкусом курицы, пожалуйста, – я пытался разглядеть продавщицу в амбразуре ларька. Из тьмы сверкнули два старых раскосых глаза, и я отшатнулся.

Мы шли в жилище и чувствовали себя как в музее: со всех сторон на нас таращились жители села. Дело в том, что русских отсюда нежно попросили уехать ещё лет десять назад, и, хотя это место называлось Российской Федерацией, мы были здесь своего рода экзотикой. Не трогали нас по одной причине: мы делали нужную работу, за которую они уже заплатили. Понятное дело, никаких развлекательных программ для нас предусмотрено не было, поэтому командировочное расписание не страдало культурными изысками: еда – работа – еда – сон, далее – смотри начало.

Я и Ромыч выпили пивка, а водитель отказался. Хотя милиция здесь понятие очень условное, как и власть в целом, но старые водительские привычки не переделать. Побросав пустые бутылки под кровати и убрав со стола, поехали бурить.

Ветер и холод в поле никак, даже отдалённо, не похожи на то, что они представляют собой в городе, среди домов. В бескрайней степи этот тандем чувствует себя так раскованно и свободно, что приводит человека в ужас. Каждые полчаса мы отогревались у печки в машине, но это помогало ненадолго: через пять минут ты чувствовал дрожь от пронзающих тебя тысяч холодных игл.

В этот день было сделано тридцать проколов. Оставалось всего ничего: ещё триста. Вечером на электрической печке мы сварили борщ из томатной пасты и взятой напрокат фермерской капусты. Всё равно получилось лучше, чем у «Роллтона» с вермишелью. Развели спирт, грохнули по стакану и за разговорами совсем забыли о главном: мыши! Но было поздно.

– Может, прокатит? – неуверенно сказал водитель.

– Ну, и выбора у нас нет, – философски поддержал я, – будем надеяться, что прокатит и будет спокойно.

На улице стояла тихая ночь. Такую показывают в фильмах про Рождество или «Кока-колу». Убийственно хотелось спать. Мы потушили свет и рухнули на кровати. Через пять минут власть в комнате переменилась: везде зашуршало, заскреблось и задвигалось. Я затыкал уши ватой из матраца и кидал в них свои сапоги; я укрывался с головой и включал свет – помогало, но ненадолго.

– Нет, так не усну! Надо что-то делать! – я сел на кровать и включил лампочку.

Ромыч и водитель злобно тёрли глаза: мои движения надоели им ещё больше мышей.

– Не, ну а чё делать? – водитель озирался вокруг. – Может, ботинками мочить?

– Не, ботинками хрен их убьёшь! Живучие твари, – сказал Ромыч.

– А если не убить, значит, будем кормить! – я полез за хлебом. – Может, у них совесть появится, и они не будут мешать спать. Отломив несколько кусочков, предварительно макнув их в тушёнку, я положил хлеб возле дырки. Ромыч выключил свет, и мы легли. В темноте послышался осторожный шум и тихое движение: хлеб уходил. Наступила гробовая тишина, и мы провалились в беспокойный командировочный сон.

III

Утром я проснулся от шороха и писка: возле стола сидела прикольная серая мышь. Она без боязни смотрела на меня своими глазами-пуговками. Её взгляд был настолько умный и понимающий, что мой порыв кинуть сапогом умер ещё в проекте.

– Здорово, тварь, – сказал я, криво улыбаясь, – жрать хочешь?

Мышь не двигалась и смотрела на меня.

– Мужики, прикинь, мыша сидит и не боится, охренеть просто! – я стал натягивать сапоги.

– В натуре, сидит, – Ромыч выглянул из-под одеяла.

Мы подошли к столу – она осталась на месте. Только глаза внимательно следили за нашими движениями. Отломив кусок хлеба, я положил рядом с ней. Мышь, по-деловому осмотрев хлеб, потащила к норе. Оттуда выглядывало несколько таких же мелких тварей.

– Так это её дети! – водитель подошёл к нам. – Видал! Сама не ест, а мелким несёт! Как человек прям.

Я отломил кусок побольше, чтобы, значит, не пролез в нору по габаритам:

– Интересно, а что сейчас эта тварь придумает? – и три небритых, заспанных, здоровых мужика внимательно начали следить за развитием ситуации. Мышь подтащила хлеб к дырке и стала откусывать куски поменьше, передавая их лапами в нору. Там, на приёмке, мышата принимали и уносили еду в закрома их малой родины. Охренеть! Вот это цирк! Мы даже на время забыли о работе! Но, отломив ещё несколько кусков и бросив их в дырку, засобирались: всё-таки бурить ещё много, и никто, кроме нас, это не сделает.

– Четыре бутылки «Жигулёвского», две пачки «Роллтона», любого, и сметаны дайте, – я даже не пытался посмотреть в зев ларька и сунул деньги наудачу.

– Какой сметан давать? – донеслось из ларька.

– Ну, чтобы мышам понравилась. Есть такая?

Возникла пауза. Внутри ларька что-то загремело, и на прилавок поочерёдно выставился весь товар, включая сметану. Да, не здесь была родина юмора, однозначно.

Позавтракав, как и в прошлый раз, мы отправились в поле.

Вечером доели борщ и начали играть в карты.

– Слушай, давай мыше тарелку сделаем. Что она с пола ест? – на водителя уже начал действовать алкоголь.

– Давай – делай! – я полез в пакет и достал ему несколько пластмассовых крышек.

В этот раз мы положили ей сметаны, хлеба и тушёнки. Всё это расставили под столом у наших ног.

– Надо бы назвать как-то тварь. Всё-таки с нами вместе лямку тянет, – серьёзно сказал Ромыч.

– Да, с ней как-то настроение поднимается, светлей, что ли, становится, – водитель полулежал на кровати и философствовал.

– Ну, вот Светкой и назовём, – сказал я, раздавая карты.

Сыграв партию, мы услышали шорох: Светка подбежала к своим тарелкам и начала тыкать свой нос в каждую из них. Надо ли говорить, что карты были сразу заброшены – начиналось представление! Поев, она стала носить продукты в нору короткими перебежками. Там, как всегда на подхвате, стояли мышиные сыны и дочери. Они не выходили. Видимо, мать не разрешала бездумно рисковать жизнью и запрещала прохаживаться возле трёх пьяных, пусть и добрых мужиков. Я посмотрел на будильник: было ровно семь часов вечера.

– Охренеть, она ж меня разбудила в семь утра! Мы бы проспали, будилу ведь никто не завёл! И сейчас пришла в семь, – я зачем-то крутил будильник в руках.

– Ну вот, теперь нам и будила не нужен, хе-хе, – Ромыч оторвался от просмотра бесплатного цирка, – умная тварь, согласись!

– Далеко не дура, – сказал водитель и разлил спирт по стаканам.

– А почему ты на троих разливаешь? Нас же четверо, – я взял бутылку и плеснул разбавленного спирта в пластмассовую крышку.

IV

Утром, ровно в семь, меня разбудил тихий, ненавязчивый шорох: Светка сидела возле своих тарелок.

– Вставай, братва! Мышу кормить – да на работу! – я полез за сапогами под кровать.

– Надо бы пивка подлить Светке, а то она тоже вчера усугубила с нами, – Ромыч плеснул «Жигулёвского» в крышку. – Вот и порядок, подруга, сейчас лучше станет.

Так прошло десять дней. Светка, как по часам, приходила ровно в семь утра и семь вечера. Она ела и пила вместе с нами, а потом кормила своих детей. Вообще, своей заботой о потомстве, храбростью и решительностью она просто купила нас с потрохами! Мы так привыкли к ней, что вряд ли я могу описать словами эту, мягко говоря, странную дружбу. Тем более она казалась странной в этой дыре, где с нами из жителей никто даже не разговаривал, но почему-то дружили мыши.

Утром на одиннадцатый день знакомства я проснулся от яркого солнечного света. Луч пробился сквозь пыль и грязь окна и расплескался радугой на моём лице. Посмотрев на будилу, я вскочил:

– Мужики, девять часов! Проспали!

Ромыч повернулся на кровати:

– О, а Светка где? Почему не разбудила?

Точно! Светки не было! Мы рано легли спать и оставили ей пайку, но она оказалась нетронутой.

– Светка! Светка! Светка! – все ходили и топали по полу. – Может, спит?

Но её нигде не было.

Отработав последнюю смену, мы пришли в комнату собрать свои вещи, между делом продолжая звать и искать Светку; не хотелось уезжать не попрощавшись. Не по-русски это…

– Слышь, Ромыч, денег-то у нас совсем нет, – я смотрел под кровати, где валялось несметное количество стеклотары, – давай бутылки сдадим, пива купим хотя бы. За отъезд, то да сё.

– Давай. Не на себе ж тащить. В городе и сдадим.

Бутылок получилось два больших мешка. Быстро погрузив их в машину и оставив на прощание несколько открытых банок тушёнки и булку хлеба возле норы, тронулись. Мы уезжали: из каждого двора, дома, курятника за нами пристально следили глаза. Так нас провожали. По-другому здесь уже не умели.

V

В городе мы сразу же нашли приёмный пункт. В мрачном, тёмном подвале нам дали пустые ящики. Я, Ромыч и водитель в быстром темпе заполнили их бутылками.

– Принимаем только чистую тару, – огромная женщина профессионально трогала горлышки, проводя по ним пальцем и считая посуду, – вот эту забирайте! – она вытащила бутылку и отдала нам. – На хрена мышь-то туда засунули? Вы б ещё насрали туда, демоны! Всё шутки шутите! А если б не я, а Валька была? Да тут бы вам и конец пришёл, оглохли бы от крика!

Она вдруг замолчала от внезапно возникшей мрачной тишины. Мы стояли и смотрели на бутылку: там была мёртвая Светка.

Если кто видел нашу процессию со стороны, тот мог бы подумать, что троим мужикам то ли делать нечего, то ли выпить негде: на пустыре, выкопав небольшую могилу, мы похоронили Светку.

– Ну, всё как у людей, гляди, – водитель присел на сломанное маленькое деревце. – Видимо, по утру сушняк долбил, а пиваса не плеснули. Она и пошла искать, да залезла в бутылку – там же оставалось немного… А обратно уже не выйдешь – тишина, скользко. Вот ведь и не догадались там посмотреть. Научили, на свою голову, бухать… Ну, всё как у людей получилось…

Мы с Ромычем стояли и пили пиво: обратная дорога действительно очень тяжёлая и очень скользкая. 

Балкон

Если вы спросите, боюсь ли я высоты, отвечу «да».

Почему?

Дело было так. В начале семидесятых годов прошлого века мы жили на пятом этаже в однокомнатной квартире. Мы – это папа, мама и я. Был мне тогда год и месяц от роду. Ходил я так себе, поэтому в основном ползал и валялся в кровати. На руках меня носили в одном случае. Если сильно орал.

Из маминых рассказов о моём раннем прошлом складывалось впечатление, что я был человеком буйного и капризного характера, поэтому без подготовки со мной не всякий-то и справлялся. В нашей семье говорят, что когда папа посидел со мной дома месяц, то, выходя на работу, плакал от радости. Раньше ж как было: ребёнок родился, год на воспитание маме – и всё, на работу давай, а дитё в садик. Так вот чтобы продлить мне радость семейного счастья, папа и взял месячный отпуск сразу после годичного маминого. Но отпуск кончился, а с садиком что-то не получилось, поэтому к нам приехала бабушка (мамина мама, значит): понянчить да молодым помочь. Меня одного ещё рановато было оставлять и на работу не сильно с собой возьмёшь. Вот и оказалась бабушка у нас дома как нельзя кстати.

Уж не знаю, на какой день пребывания бабушки это произошло, но я вдруг стал дико орать и брыкаться, чем ввёл бабушку в ступор. Оправившись от первого шока, она сначала пела мне песни, качая на руках. Когда руки устали, бабушка убаюкивала меня в кроватке, но я всё голосил и ругался. Тогда она начинала плакать со мной, но и это не помогало. И тут бабуля решила меня выгулять, чтобы я подышал свежим воздухом и успокоился. Но так как дело происходило на пятом этаже, то спускаться на улицу была целая проблема: старый да малый, что с нас взять. Но выход из сложившейся ситуации был найден – балкон.

Одев меня, бабушка со мной на руках вышла «на воздух». На улице светило солнце и пели птицы: весна вступала в свои права, но я был чем-то сильно расстроен и, не замечая пробуждения природы, плакал навзрыд, орал и дёргался во все стороны. Бабушка продолжала петь колыбельные, качая меня на руках. Но, как я и говорил, уже в то время я был мужик резкий и противный, поэтому, изловчившись, я оттолкнулся от бабушки ногами.

Балконы в нашем доме, и не только в нашем, были настолько узкие и маленькие, что до сих пор непонятно их предназначение. Внутри мог поместиться только маленький, смелый и уравновешенный человек, да и то если уж сильно надо. Единственное, что там можно было делать – сушить бельё. Для этого на двух параллельно приваренных стальных трубах были привязаны пять проволок.

Вот на эти проволоки я и упал.

Да так и остался лежать на спине, раскинув руки. Бабушка оцепенела. Что характерно, я сразу замолчал и не двигался: понимал ли я, что подо мной пятнадцать метров тишины и асфальт? Но бабушка, видимо, понимала. Точно очнувшись, она в долю секунды подхватила меня и сгребла в охапку.

Здесь надо заметить, что бабушка была не из того теста, что наше сопливое поколение, которое только и делает, что ноет о повышенном холестерине да путается в сортах и названиях колбас и сыров, а в промежутках боится вампиров в кинотеатрах. Бабушка родилась и полжизни прожила в Забайкалье, в таёжном посёлке. Когда в сорок первом началась война, ей было тринадцать лет, а уже в четырнадцать она получила медаль «За трудовую доблесть», ибо с утра до ночи работала на военном заводе. Иногда из еды была только лебеда: и на первое, и на второе. В общем, что такое трудности жизни и какими бывают нервные потрясения, она знала не понаслышке. И жизнь во всех её ипостасях изучала не по рассказам и комиксам, а, что называется, в натуре.

Так вот после того, как бабушка молча прижала меня на балконе, она молчала два дня: просто сидела на стуле и молчала, ни с кем не разговаривая и не отвечая на вопросы. Папа с мамой пытались узнать, что же произошло. Я говорить внятно не мог, поэтому спрашивали в основном бабушку. Ничего не добившись и оставаясь в глубоком недоумении, родители отправили её домой. Так она и уехала. Потом, конечно, бабуля пришла в себя, но маме рассказала эту историю спустя десять лет.

Мама мне её и рассказала. Спустя ещё десять.

Но, видимо, тогда, спиной на проволоке, боязнь высоты и закралась мне в голову. Скорее всего, я что-то увидел в глазах бабушки. Знаете, иногда глаза человека могут показать многое такое, что и телевизор не всякий сумеет.

Хотя это всё так – домыслы и предположения.

Правда одна: я тогда не упал. 

Гитара с розовым бантом

Научиться играть на гитаре была моя idee fixe с самого рождения. Если сказать точнее, то идея сформировалась, когда я в первый раз услышал битлов: отец их обожал, и, понятное дело, полюбить в музыке нечто другое я не мог по определению. Все шедевры ливерпульской четвёрки изучались наизусть, затирались плёнки и магнитофонные головки, но гитара…

Гитара – всё дело было в ней, так я считал. В ней была некая магическая сила; своими звуками она создавала неземной кайф, который и придавал смысл каждой секунде моего существования. Короче, не было в моей голове проблемы более значимой: даже мир во всём мире отдыхал и вежливо уступал место шестиструнному музыкальному инструменту.

Уже будучи школьником, я реально понимал: идея только увеличивалась в масштабе. Но в те времена гитара считалась неким антисоветским чудовищем или чем-то около того, поэтому родители, видя мой интерес к музыке, приспособили меня на баян. Если честно, то баян я ненавидел всеми фибрами души и всеми частями тела. Пытка кнопочно-меховым изувером продолжалась несколько месяцев, но в результате моих закидонов учитель и родители всё-таки выбросили белый флаг и сдались. Я же победоносно задвинул короб с баяном подальше в чулан. Поделом ему!

I

Было лето восемьдесят пятого года, мне стукнуло двенадцать, и стало ещё более очевидно, что без гитары мне не жить – просто край как не жить. Я был на каникулах у бабушки и начал обдумывать план приобретения инструмента. Говорить напрямую о покупке было бесполезно, ибо считалось, что трата шестнадцати рублей на кусок деревяшки – это верх мотовства и недальновидности. В то же время старый баян, аккордеон или пианино, купленное за пятьдесят-сто рублей, были потолком в понимании эстетического воспитания. Что поделать, таким образом народ тянулся к горнему. Так оно и было раньше.

В общем, пораскинув мозгами, я полез в сарай, где нашёл кусок деревяшки. Забив по шесть гвоздей с каждой стороны, натянул леску. Получилось что-то вроде гуслей, ну и хрен с ним. Во дворе я сел под куст винограда и закатил первый в своей жизни концерт.

С точки зрения шедевральности музыки и звука, получилось не очень, но цель была достигнута: бабушка от умиления чуть не плакала. Она осознала, насколько я неравнодушен к гитаре. Но счастье не приходит одно: на следующий день совершенно случайно приехала ещё одна родственная душа – тоже бабушка, но более дальняя – бабушка Мотя (не подумайте чего, это уменьшительно-ласкательное от архаического женского имени Матрёна). Выслушав монолог о моих пристрастиях к музыке и вчерашнем концерте, она сделала свой вывод:

– Тебе уже двенадцать, и пора бы купить мотоцикл! – она многозначительно щёлкала семечки. – Давай завтра на базар сходим, посмотрим!

Это может показаться странным, но я меньше всего хотел эту кучу железа. Да и не понятно было, шутит она или нет. Но даже если бы и не шутила – это всё равно не повлияло на мой выбор:

– Ба, давай лучше гитару купим… – я сотворил нечто вроде лица умирающего лебедя. – Пожалуста-а-а…

– Ну, гитара так гитара, – вот так, спокойно и без всяких эмоций, сказала бабушка Мотя. Как будто мы собирались покупать картошку.

Я как мог расцеловал её, подпрыгнул и завизжал от радости. Трудно описать тот восторг, который обуял меня в преддверии покупки. Я не спал всю ночь. Я просто не мог себе этого позволить.

Ах да, почему именно «завтра». Дело в том, что в те времена и в том городе не было магазинов по продаже музыкальных инструментов. Такие дела покупались исключительно на базаре, который работал с шести до десяти утра. Наш же разговор состоялся после обеда. Вот и жди, Вова, весь вечер и ночь.

II

На базар надо успеть как можно раньше, иначе не судьба: город относительно небольшой, но желающих приобрести всякую всячину, не продающуюся в магазинах, было очень много. Вот мы и встали ни свет ни заря.

По непонятной мне традиции, сложившейся в этом городе, гитары продавали цыгане. Расстелив видавшее и лучшие времена покрывало на асфальте и разложив товар, они громко зазывали потенциальных покупателей. Когда мы пробились через толпу, то оставалось два или три инструмента: страшные такие, заводские штамповки. Но это было уже неважно – я понятия не имел, что гитары могут быть плохие или хорошие: надо брать!

– Сколько стоит? – бабушка Мотя не понаслышке знала, как вести себя на базаре, ибо торговала большую часть своей жизни семечками. Да и более крепкой на словцо, а также любительницы закатить скандал бабуси я что-то не припомню.

– Шестнадцать, – здоровый седеющий цыган, словно скала, стоял над гитарами: даже бабушка поняла, что скидок сегодня не будет.

– Ну, шышнадцать так шышнадцать. Внучек, выбирай! – она полезла в сумку за кошельком, а я взял одну из гитар. Повертев её в руках, я почувствовал нервную дрожь: сбылось! Настоящая гитара у меня в руках! И она – моя!

На ватных ногах я пошёл куда-то в сторону.

– Надо бант купить… розовый, – бабушка Мотя догнала и, развернув меня, по-деловому осмотрела. – Чтобы красиво было и удобно. А то как играть и держать?

– Ба, не надо, – у меня аж в глазах потемнело после того, как я представил себя с гитарой и с розовым бантом наперевес. – Пошли домой… Итак потратилась. Да и битлы без бантов как-то обходились.

– А девки любят, когда с бантом да с цветочком в петлице. Зря ты так, я ж тебе дело говорю… – бабушка задумчиво посмотрела вдаль. – Ладно, пошли.

III

Сейчас мне сорок – прошло двадцать восемь лет. Я сижу и смотрю на канадскую Adams W 410 1TBK. Какая гитара по счёту? Третья. За двадцать восемь лет – измен немного, считаю. Она, конечно, не ровня Martin или Taylor, хотя эта красавица способна дать по соплям таким делам, как Hohner и Martinez… Но дело не в этом: я вдруг понимаю, что не брал её в руки полгода. Интересно, дай мне её тогда, в восемьдесят пятом… что бы случилось? Наверное, помутнение рассудка, не меньше.

Пойду поиграю… 

Куплю ваучер

Итак, будучи студентами, мы частенько пили вино на съёмной однокомнатной квартире, которая располагалась на первом этаже так называемого аспирантского дома. В этот раз пили с людьми творческими, поэтому музыка лилась из нашей комнаты, как портвейн, наваристо и сочно. Вид открывался, как с картины какого-нибудь там Жуковского: лето, музыка, окно нараспашку – и только одиночные крики из студенческих общаг по соседству иногда нарушали идиллию. Так вот, в разгар веселья в окно залезает какой-то пьяный студент и с восторгом сообщает, что он тоже хочет послушать музыку и хлебнуть портвейна. В то время такие дела были в порядке вещей, поэтому никто особо не удивился, и незнакомец сразу вписался в водоворот алкогольных событий.

На дворе стоял 1993 год – год весёлой купли-продажи ваучеров. Больше заниматься тогда было нечем. Заводы, фабрики стояли и ждали своего часа, поэтому никто пока не работал. Ибо новые хозяева ещё не пришли, а старые уже соскочили. Торговля же и продажа ваучеров представляла картину убогую и странную: в самом центре города, напротив гостиницы «Южной», стояла толпа с табличками на шее «Куплю ваучер». Вокруг них вращался народ, который эти ваучеры хотел продать. (Для тех, кто не помнит или жил в то время на Эвересте, скажу: на один ваучер можно было купить китайский пиджак Levis и особо не заморачиваться по поводу его вложения в какой-то там РАО «Газпром».) И потому как объём продаж был непредсказуем, покупатели ваучеров всегда имели при себе немалые деньги. На скупщиков смотрели с почтением и уважением – в те времена наличие при себе большого количества денег автоматически подвергало здоровье и жизнь этого человека очень большому риску. Ибо советским людям дали Свободу, и они, не зная толком, что с ней делать, потихоньку бандитствовали.

Табличку на верёвке с надписью «Куплю ваучер» мы изготовили с однокурсниками – так, ради прикола. Сделали несколько снимков с её участием: получилось смешно (по крайней мере, нам так казалось). Ведь «куплю ваучер» – это был нелепый символ того времени, эдакая печать на лбу постсоветской жизни.

Прошло несколько недель, а табличка так и пылилась на подоконнике. Но чу! Она просто ждала своего часа. И сто раз был прав старик Чехов, когда говорил, что если в первом акте на стене висит ружьё, то в финале оно должно выстрелить. Неважно, куда и зачем, важно само действие. И действие не заставило себя долго ждать: пьянка с творческой интеллигенцией и таинственным незнакомцем подходила к своему логическому концу – все засобирались домой. На посошок я показал фотки, где мы корчились с табличкой «Куплю ваучер», и, видимо, поддавшись весёлым флюидам, студент-из-окна взял с подоконника эту табличку и повесил на шею. Выпив ещё по стакану, все начали расходиться. Студент сказал, что живёт в общаге за нашим домом и неуверенным шагом в гордом одиночестве двинулся спать.

Разбудил нас стук в дверь; сколько прошло времени после окончания праздника, сказать было трудно. Я открыл и увидел всё того же пьяного студента, но теперь ещё грязного и изрядно побитого. Он практически вполз в коридор: из разбитого носа текла кровь, глаза заплывали огромными синяками. Оказывая первую медицинскую помощь, я слушал его трагический рассказ: уже возле общежития к нему подскочили двое крепких ребят из припаркованной «девятки»; лысые такие, в спортивных костюмах. Видимо, они кого-то ждали, но тут вдруг заинтересовались его пьяной персоной. Без всяких преамбул и дифирамбов они предложили отдать все деньги в обмен на его же здоровье и жизнь. Получив невнятный ответ о том, что денег студент не видел уже месяц и забыл, как они выглядят в принципе (и это была чистейшая правда), ребята нарезали ему по щам. Вывернув все карманы и не найдя ни копейки, они продолжали бить и спрашивать, где деньги. «У него же нет ваучеров, значит, должны быть бабки», – сказал один из них, и тут студент с ужасом посмотрел на грудь: там гордо висела табличка «Куплю ваучер». Его приняли за скупщика. «И сейчас, если не вышибут деньги, то вышибут мозги», – мелькнуло в его голове, и он начал дико орать. Братки засуетились и, двинув на прощанье с ноги, прыгнули в машину и уехали.

Табличку мы выкинули, а синяки с разбитым носом – остались… и ещё долго напоминали о злой шутке, которую сыграла с советским человеком идиома «куплю ваучер».

Да, время было такое: могли и убить, ибо Свобода была настоящей – не то что сейчас.

Ирина

Один мой глаз посмотрел на часы: двенадцать. Ночи.

– Ложись, поздно уже, – проворчал я Наташе и осторожно, чтобы не свалиться с досок, лежащих на двух стульях у края железной кровати, повернулся на другой бок.

Что насторожило, так это тишина в это время в общаге: подозрительно! Пусть и холод собачий, пусть начало февраля, но это же студенческое общежитие, а не дом культуры: здесь движение всегда и круглосуточно. А тут вдруг – тишина.

– Да не спится что-то. Похожу я, – беременная жена не спеша начала мерить в длину четыре метра общажной комнаты.

– Ты там не рожать надумала? – я подскочил. – Это, я роды принимать не умею!

– Не знаю, но не спится, и всё.

– Давай, наверное, одеваться, и поехали в роддом, – я полез искать носки.

Сапоги Наташе пришлось надевать самому: не дотягивалась.

Перепрыгивая через три ступеньки, я полетел вниз будить вахтёра. В эту ночь дежурила Ба. Ну, я так её называл. Дело в том, что у меня катастрофически плохая память на имена, а на вахте много разных людей. Вот и эту маленькую юркую бабусю запомнить по имени не смог, а называть «бабушка» было как-то громоздко, поэтому именовал я её нежно и ласково – Ба.

– Ба, открой, жена рожает! – я барабанил в комнату вахтёра.

Тишина.

– Ба-а-а, просыпайся, очень надо, ну поимей же ты совесть! – и монотонный стук продолжался.

Вообще-то, я был не самый прилежный житель в общаге, и Ба могла запросто проигнорировать мои призывы к её совести (и была бы права во многих случаях), но сейчас она поняла, что надо вставать и открывать: чутьё вахтёра!

– Вова, что такое? – Ба вышла в коридор.

– Наташа рожает, открывай ворота!

– Та как же так? Ой, вот ведь, а как же добираться? Автобусы уже, поди, не ходють! А это ж на другом конце города, – она торопливо открывала двойные железные двери.

– Спасибо, Ба! Как-нибудь доберёмся! – я побежал на третий этаж за женой.

На улице нас встретили ледяной ветер и холодина, какой я и не припомню. До остановки идти метров четыреста в гору.

– Вовка, я больше не могу идти, – просто и ясно сказала Наташа.

А вот это уже сильно! Я аккуратно погрузил её на спину и понёс, вернее потащил, дальше на себе. Ледяной ветер в лицо, дорога в гору и первый час ночи не добавляли радости к нашей процессии. До остановки оставалась какая-то пара десятков метров, когда мы увидели удаляющиеся ярко-красные огни «копейки» – автобуса, который бы нас довёз. Да что же это за такое!

Усадив жену на лавочку, я лихорадочно бегал вокруг, пытаясь найти хоть какое-нибудь средство передвижения. Ти-ши-на. Вдруг из-за поворота появилась железно-жёлтая колбаса – «копейка»! Я разглядел огромную надпись на картоне «В ПАРК», но это уже не имело никакого значения:

– Стой! – я вылетел на середину дороги и, размахивая руками, стал прыгать, как обезьяна.

Передняя створка зашипела и с грохотом открылась:

– Охренел, пацан?! – дальше с языка водилы полетело всё остальное – непечатное.

– Мужик, ты потом мне всё расскажешь. Слушай, жена рожает, надо хотя бы до стадиона «Магнит», и желательно без остановок, – я сунул ему в руку жменю мятых денег. Не знаю – сколько, но достаточно много, чтобы ехать, не останавливаясь на подбор припозднившихся прохожих.

Вообще, такие вещи, как деньги, одежда и еда, в общежитии были настолько условными и абстрактными понятиями, что довольно быстро понимаешь всю тщетность накопления и сытости; довольствуешься моментом, так сказать. Вот и сейчас, сколько было денег в кармане, я не знал. Ну, да ладно. Не об этом.

Аккуратно положив Наташу на двойное сиденье, мы двинулись в путь. Без остановок, как и договорились. А уж когда жена начала стонать и закатывать глаза, то ещё и с ветерком: водитель, видимо, тоже не умел принимать роды или не хотел, как знать. На «Магните» он остановился. Здесь оставалось немного, сразу за стадионом – роддом. Да и цивилизация вроде как: такси, рестораны, люди. Ну, вы понимаете, что нам было не до ресторанов.

Мы с водителем выгрузили Наташу из автобуса. Посмотрев на супругу, я понял, что пешком не успеем.

– Кто свободен? – я подбежал к таксистам, резавшимся в буру на капоте «шестёрки».

– Куда? – хором спросили мужики.

– Да вот, до роддома, рядом!

– А чё, дойти пешком – не? Трезвый вроде, – мужики сразу же потеряли ко мне интерес.

– Да вот жена рожает, не успею. Давай кто-нить, я ж плачу, – и полез в карман за деньгами.

– Сто пятьдесят, – таксист даже не надеялся, что я поеду: в другой город поездка стоила сотню.

– Да поехали быстрей! Давай, к той девушке!

А Наташе было совсем не до нас. Оно и понятно. Мы погрузили её на заднее сиденье «Москвича» и поехали.

– Здесь останови, прямо у входа, – я положил все оставшиеся деньги водителю.

– Тут только сто двадцать, – таксист пересчитывал мятые бумажки.

– Да я потом тебя найду, отдам! Ну, не сейчас! Спасибо тебе, выручил, – открывая дверь, оправдывался я.

Таксист замялся, но, видя, что ситуация и прямо-таки нестандартная, согласился.

Мы вытащили Наташу и начали барабанить в приёмный покой. Открывали долго, казалось, целую вечность. Сонная санитарка приняла жену; меня даже не впустили в коридор – не положено. Дверь закрылась, и я остался один. Вдруг стало как-то холодно, и я оглядел себя: тапочки, трико и кофта. Оба-на! Да я же совсем забыл одеться – ещё в общежитии!

Ну, это совсем неинтересно! Мне же назад идти через весь город! Потоптавшись на месте, набрав полные тапочки снега и, таким образом, сделав всё, что можно было сделать в полпервого ночи зимой возле роддома, я пошёл, а скорее побежал, в общагу.

Через два часа, стуча зубами и тряся коленями, я обнял батарею в коридоре общежития. Ба, что-то проворчав о моём, мягко говоря, неспокойном характере, пошла досыпать. Она молодец! Выдержала меня и таких же друзей ещё два года. И когда мы, защитив диплом, съезжали из общаги, то Ба, не скрывая слёз, плакала от счастья.

Опять меня поразила общажная тишина: вот ведь бывает же!

Немного отогревшись, я поднялся на этаж выше, к Коляну. Он пришёл только со смены и спал. Всё-таки три часа ночи – и в общаге поздновато для визитов. Но, зная о моём счастье, пустил. Кроме «Беломора» у него ничего не было, и мы, выкурив по паре штук, разошлись.

Подскочил я от того, что солнце било прямо в глаза. «Проспал! Всё проспал!» – это первая мысль, возникшая в голове. Как вы уже успели догадаться, в 1994 году не было никаких мобильных телефонов, поэтому новости о рождении я мог узнать только в роддоме.

Икарус-гармошка ехал, как на свои похороны: медленно и с надрывом. В его забитой под завязку кишке я стоял или висел, не знаю, прилепленный лицом к стеклу. Всё лучше, чем пешком. На «Магните» автобус изрыгнул практически всё своё нутро и потянулся дальше. Я же, расталкивая людей, бежал в роддом.

На входе висел обрывок тетрадного листа, на котором были перечислены фамилии, пол и вес новорождённых: мы родились буквально через час после прихода! Успели же!

– Ирина-а-а! Дочка-а-а! – я прыгнул на подоконник. – Люди-и-и! У меня родилась дочка-а-а!

Когда же мне сказали, что прыгать на подоконниках нельзя, я пошёл узнавать, в какой палате лежат наши.

Заиндевелое окно второго этажа показывало Наташу и что-то завёрнутое в белое. Я махал и кричал, но двойные окна, ветер и холод не давали никаких шансов на диалог. Накричавшись вдоволь, побежал в институт: семестр только начался, и надо было отметиться на парах.

– Стакан водки, – через дорогу мне встретился чудесный буфет, уютно расположившийся в швейном ателье.

– Да вы, молодой человек, не рановато ли начинаете? – продавщица была скорее удивлена, чем расстроена.

– Я не начинаю, я – радуюсь! Тётка, у меня дочь сегодня родилась! Давай не задерживай, а то меня сейчас разорвёт от счастья!

Деньги весёлой бумажной струйкой потекли в кассу. Гранёный стакан плавно взят в руку и выпит залпом. Из закуски – только радость (я больше никогда не смог повторить этот трюк), и, занюхав рукавом, побежал дальше. Странно, но тогда действие алкоголя мною так и не было замечено.

С тех пор, когда меня спрашивают, что необычного было в тот день, я неизменно говорю: странная тишина в общежитии.

Про баранов

Дело было летом, в самом конце прошлого века. Командировка в посёлок Мирный не отличалась особым шармом или неординарностью. Да и цель поездки весьма банальна: взятие образцов почвы. Единственным приятным моментом было то, что за работу каждому командированному пообещали барана. Наши зарплаты не позволяли раскидываться такими подарками судьбы, как бесплатное мясо, поэтому поехали без особых колебаний.

Посёлок Мирный находился у чёрта на рогах даже в понимании людей, которые не видели трамваев. Сие селение располагалось в песках, на границе трёх беспокойных субъектов: Дагестана, Чечни и Ставропольского края. Шла вторая чеченская война, и название посёлка как-то не очень вязалось с этими местами. Официально эту территорию обозвали «Зона 3-А», что в переводе на русский означало «территория, на которой ведутся боевые действия» – ну, или что-то типа этого, не важно.

Поехало нас трое, не считая водителя. Работу сделали быстро, и, когда все вопросы были улажены, наступил час расплаты. Мы подъехали к загону, где поймали и связали по ногам (или что там у них) четырёх баранов; закинули в салон, ибо специального места для перевозки животных в уазике не нашлось. Желая перестраховаться, водитель Петя начал с того, что неплохо поиметь некую бумагу, на которой чёрным по-русски было бы написано, что баранов мы купили. Мы знали Петю и его упёртость, а также его веру во всевидящее око милиции, так что по нашей просьбе была выписана счёт-фактура.

Вроде всё было в порядке, но только не в голове водителя. В это время там рождались и умирали вселенные, а также возникло несколько схем, как попасть домой с наименьшими потерями. Не секрет, что любая поездка в голове Пети приравнивалась к выходу из окружения фашистов и тройного оцепления заградотряда НКВД. Один из планов и был озвучен вслух: «Надо ехать через пустыню. Так ближе, а главное – нет ментов». В ходе дискуссии выяснилось, что ближе ненамного, а вот шанс заблудиться – невероятно большой. На наши доводы, что можно спокойно доехать и по асфальту (пусть через посты – но есть все документы, в том числе и на живность), был дан категорический отлуп в форме «Водитель есть – не хрен лезть». Бить было бесполезно, доказывать – тем более, поэтому, немного поматерившись, мы прыгнули к нашим баранам и поехали.

Лето в пустыне, ребята, это, я вам скажу, как зима в тундре, только наоборот. Уазик нагрелся и раскалился так, что к нему нельзя было прикоснуться; бараны задыхались от жары, и, судя по стонам, их дико укачивало. Они гадили так, что через час наши ноги и вещи были одного цвета и запаха. Внутри машины стояла такая вонь, что резало глаза. Несмотря на открытые окна, дышать было невозможно: животные не стеснялись, что с них взять.

После двухчасового катания в песках по бесконечному количеству дорог, ведущих во все стороны света и, сильно не ошибусь, тьмы, мы заблудились. Водителю было высказано всё и даже больше. После вводной, мы приняли решение ехать по одной и той же дороге, никуда не сворачивая. Хотелось увидеть живых людей и задать им несколько важных вопросов о нашем местоположении. Тем временем наступило время обеда. Жара стояла такая, что даже бараны перестали гадить. На этот раз ехали недолго: кошара появилась за очередным барханом.

Мы остановились у дома и посигналили. Выйти было нельзя, ибо собаки, окружившие машину, оказались ростом с телёнка. Такие могли сожрать, не подавившись, любого командированного – это уж точно. Из покосившейся сакли вышел суровый мусульманин с татуировкой горного хребта и надписью «Afganistan 1980-81» на правом плече. После нашего сумбурного рассказа он объяснил, как выехать на трассу, и помахал на прощанье автоматом Калашникова. Следуя маршруту, который показал нам человек с ружьём, то есть ориентируясь на высокое дерево, стоящее километрах в двадцати, мы довольно скоро выехали на широкую дорогу. Впереди маячил бугор, и водитель поддал газу.

Буквально влетев на вершину холма, Петя резко дал по тормозам, и мы, вместе с баранами и их уже всем надоевшими экскрементами полетели в железную стенку салона. Но это было ерундой по сравнению с тем, что, пролетая по салону, мы увидели автоматы в окнах нашего уазика. Крики «Стоять! На выход из машины! Руки в гору!» застали нас в полёте, поэтому команды сразу выполнить не смогли. Когда вылезли из машины, нас окружили как минимум десять человек в форме милицейского спецназа. Направив дула автоматов в наши умные головы, сержант спросил: «Как вы, придурки, сюда попали?!» Было ещё с десяток вопросов, но они утонули в общей массе голосов других бойцов. Когда напряжение немного спало, мы начали объяснять цель нашего путешествия, предоставляя для досмотра вещи, документы, паспорта и пресловутую счёт-фактуру, ибо у милиции были большие подозрения, что бараны краденые. Ну а скотина, уставшая от безумной тряски, спала, уткнувшись мордами в наши вещи.

После беседы и проверки стало окончательно ясно, что путь домой сокращён не был, а милицию не только не объехали, но попали в самую клоаку. Из слов сержанта мы поняли, что оказались на военном полигоне, где собралась практически вся боевая часть милиции края для того, чтобы пострелять из нового оружия. И если бы не оцепление, уазик приняли бы за мишень. Спустя час менты нас всё-таки отпустили и даже баранов не забрали. А когда уезжали, так вообще попрощались с нами за руку; объехали милицию, хе-хе. 

Гайморит, или как я провёл лето

I

Вчера купил лекарство «Ибуклин». Не из-за прикольного названия, а потому что оно от головной боли. Согласно инструкции, у лекарства есть побочные эффекты, такие как тошнота, рези в животе и прочее. Я человек неглупый и сразу понял всю цепочку лечения: заболела голова – вы глотаете «Ибуклин». Если через пятнадцать минут голова прошла, но вас стошнило и скрутило живот – значит, таблетка подействовала!

Фармакология всё-таки великая вещь!

Написал про таблетки и вспомнил, как летом у меня заболели зубы. Маялся и стенал три дня, пока боль не восторжествовала над страхом, и следующим утром я побежал в платную зубную клинику. В течение двух часов мне удалили сразу три зуба, применив, как тогда показалось, все пыточные инструменты испанской инквизиции. От боли и страдания спасли шесть уколов анестезии и сто долларов, заплаченных за работу. Держась за стену и слегка потряхивая телом, я вышел из клиники ближе к обеду. На лице появилось что-то вроде улыбки: верилось, что ад закончился. Но на следующий день, чудесным летним утром пятницы девятнадцатого июня, у меня как-то странно потекло из носа.

Насморк меня достал, голова болела, и я подумал: если пойду в поликлинику, то хуже не будет. «Ума у них не хватит», – подумал я и направился в отделение ЛОР. Помощником доктора оказалась наша соседка по подъезду, поэтому на приём я попал без очереди. Женщина-врач осмотрела мой нос и, не найдя причин для беспокойства, сказала: «Ничего страшного, но на всякий случай сделай рентгеновский снимок головы». Что мне и сотворили на седьмом этаже поликлиники. Через полчаса я получил снимок, и увиденное опечалило меня сразу и надолго: под левым глазом моего серенького черепа на меня пялилось огромное чёрное пятно. «Хана», – тихо произнёс мой мозг, а тело понесло снимок доктору.

Врач, увидев мой череп на плёнке, без всяких реверансов отчеканила: «Вы знаете, молодой человек, если вот эта ботва пойдёт дальше, шансы остаться без глаза и, как исключительный вариант, без мозгов увеличиваются с каждым днём в геометрической прогрессии. А поэтому я в срочном порядке выписываю вам направление в больницу. Там сделают небольшую операцию и поставят несколько укольчиков». Эти слова меня очень насторожили. И я, даже с неким жаром в голосе, поинтересовался: «А будет ли сия полезная для моего организма процедура совмещена с анестезией?» Ибо в голове вспыхивали яркие картины недавних переживаний в зубной клинике. На что последовал решительный ответ: «Да». И я, глядя в честные глаза докторши, взял направление.

Время было около одиннадцати часов утра. Я захватил кое-какие вещи из дома – так, на всякий случай, вдруг положат. Но если честно, этот вариант даже не рассматривался.

Пятый корпус районной больницы встретил меня суетливыми больными с забинтованными глазами и ушами. Также поразили люди с торчащими из носа трубками. «Люди будущего!» – подумал я и пошёл на приём к врачу.

Доктор, истинный горец с орлиным носом и в белой повязке по всему рту, был пьян. Осмотрев нос и снимок, он промурлыкал: «Нааадо лэчить – это гайморит» – и ушёл в соседний кабинет с санитаркой. Оттуда раздался звон стаканов, и вот он, весёлый и бодрый, опять вникал в мои проблемы! Его глаза вращались по каким-то непонятным орбитам, как будто мозг мыслил зрачками и пытался с их помощью поставить диагноз. В это время я успел задать вопрос, мучивший меня больше всего: «А можно без операции?» Из-под повязки донеслось: «Болэть будэшь». Аргумент был веским, поэтому я сдался и скорее уже по инерции промямлил: «Анестезия будет?» Его глаза сначала остановились, но потом заново стали вращаться: «Кааанэшно! Ыдытэ к санитаркэ – она все скажэт».

Санитарка, огромная, как скала, сразу поселила меня в седьмую палату. На мой вопрос: «А надолго ли это житие?» – она ответила: «Две недели. А сейчас иди в процедурную и становись в очередь на операцию! И двадцать рублей давай на мыло и порошок!» Я подумал, что насчёт срока – это такой медицинский юмор, дал ей денег и пошёл искать кабинет.

Процедурная нашлась в конце коридора. Там же стояла лавочка: на ней сидели две женщины. Я спросил, не на операцию ли они? Женщины кивнули. Разговаривать почему-то не хотелось, и мы ждали своей участи в зловещей тишине. Участь не заставила себя долго ждать и явилась в форме всё того же доктора и санитарки-скалы.

Когда подошла моя очередь, в кабинет забежала медсестра и с жаром прошептала доктору: «Что вы тут возитесь! В два часа же награждение в доме культуры! А уже час!» И тут я понял, что в это воскресенье у врачей профессиональный праздник! Всё сложилось: звон стаканов и весёлый перегар врача, который, несмотря на ватно-марлевое препятствие, всё-таки проникал во все щели медицинского кабинета. По странной традиции, наши доктора начали отмечать воскресный праздник в пятницу. И всё бы ничего, но в этот день им надо было лечить людей. И мне, по роковому стечению обстоятельств, было уготовано стать крайним на операцию.

Зашёл я бодро. Меня посадили на старенький стул у стены, и доктор без всяких реверансов воткнул мне длинную спицу в правую ноздрю. Такой разворот событий меня удивил. Сидеть со спицей в носу было как-то некомфортно. Доктор что-то буркнул медсестре и вышел. Вдруг меня охватила паника: спица торчала в правой ноздре, но на снимке я видел чёрное пятно с левой стороны лица, и сопли (прошу прощения) текли только слева! Когда он снова зашёл в кабинет, я спросил: «Уважаемый врач, а зачем засовывать спицу в правую ноздрю, когда течёт из левой? Да и на снимке у меня тёмное пятно слева?» Он взял снимок и посмотрел на просвет. «Доктор, переверните снимок», – я увидел, что он держал его вверх тормашками, и вдруг понял, насколько он был пьян! Мелькнула мысль о побеге, но делать это со спицей в носу было смешно.

«Адын из ста… адын из ста», – повторил доктор. «Что это значит: один из ста?» – переспросил я. «Адын из ста случаев, когда я ошыбаюсь! Вот этот случай… с тобой получился», – сказал он, выдернув спицу из правой ноздри и воткнув её в левую, и опять вышел. «Молодец какой вы, мужчина, разбираетесь», – сказала санитарка. Я промолчал. Страх перед тем, что в умат пьяный врач сможет ещё раз ошибиться и воткнуть спицу, например, в глаз и потом сказать «одын из тысячи», захлёстывал меня все больше и больше.

Доктор вернулся, выдернул спицу из моего носа, задрал мне голову и сказал: «А тэпэрь нэ думайте нэ о чом. Расслабтэсь и отрэкитесь от мира сэго». Его слова мне показались странными и неуместными в данной ситуации, но моя вялотекущая мысль была прервана хрустом ломающейся перегородки где-то в середине моего черепа и просто убийственной болью! Он воткнул какой-то штырь толщиной с сотку гвоздь и резко вытащил его. Если бы я мог орать! В мозгу вспыхивали яркие звёзды и шаровые молнии, а рот застыл в немом крике. Глаза чуть не вылезли из орбит, а мои руки вцепились в колени стальной хваткой. Тем временем санитарка засунула мне в эту дырку железную трубку с катетером, прилепила к носу пластырем и крикнула: «Бери чашку!»

Моё восприятие мира на минуту изменилось: вроде всё слышу, но понять и тем более что-то сделать не могу. «Ты чё, оглох, что ли!» – заорала санитарка, тем самым вернув меня к реальности. Я схватил чашку. «Нагибайся и держи её перед собой! Ща потечёт!» В таком трансе я не был ни разу в жизни. Даже когда ломал руку; даже у стоматолога три дня назад, когда мне выдрали три зуба за один приход! Я ждал анестезии, как в кино, – чистых и белых операционных столов, добрых, отзывчивых медицинских работников.

«Лошара, какая анестезия?! Какие столы?! Держи чашку с соплями!» – думал я про себя, и мне вдруг стало жутко обидно, что меня так продинамили, но сделать и сказать уже ничего не мог, так как из носа и рта потекло красно-коричневое, безумно вонючее, жидкое сокровище.

Если бы санитарка промывала медленнее, то текло бы только из носа. Но они опаздывали на награждение, поэтому ко мне был применён ускоренный вариант. Я, задыхаясь и кашляя, всё-таки выдержал первую процедуру. На прощание получив промывочку формалином с ещё какой-то гадостью, я отправился в палату.

Сразу хотел сказать, но забыл: я лечился по полису, то есть бесплатно. Ну, как бесплатно: не платить в больнице было плохой приметой и дурным тоном, поэтому, сами понимаете, деньги пригодились. Сначала, как я уже упоминал, сдал на мыло и порошок. Но ни того, ни другого я так и не увидел. Хотя зачем мне порошок? Я живу в десяти минутах езды от больницы. А мыло у меня своё. Но это всё лирика. После нескольких уколов я спросил у санитарки, почему они такие болючие? Она ответила, что обезболивающее, некий лидокаин, нужно приобретать за свои деньги. «А почему же вы сразу не сказали?» – задал я тупой вопрос и получил, словно с левой по соплям: «Мне за разговоры не платят». Высказав свою более чем сдержанную благодарность за информацию, побежал в аптеку и купил две упаковки лидокаина.

Но всё это было потом, а пока я пришёл в палату номер семь и выбрал свободную койку. Мне повезло: из шести железных четырёхногих уродов три стояли свободными. Только подложив ещё два матраца, предварительно стянув их со свободных кроватей, на койку можно было лечь: изогнутые волнами железные рёбра не так давили, но спать на них, ребята, мог только йог – или кто там у них главный по гвоздям?

Со мной в палате оказались ещё двое: дагестанский ребёнок и мужик преклонных лет. Голова у мужика была забинтована, а в районе уха всё было коричневое с элементами запёкшейся крови. Потом он рассказал, что помогал сыну и упал с лестницы, разбив вдребезги всю голову и правое ухо в частности. Мальчик лежал с такой же трубкой в носу. Гайморит – теперь уже безошибочно определил я.

Состояние было адское, но, несмотря на это, наступил час полдника. Медсестра заглянула в палату и поинтересовалась, почему я не кушал. Ответить на «почему» я не мог, ибо после операции совершенно не имел возможности говорить. Постояв и не услышав ответа, она махнула на меня рукой и ушла. Я лежал и смотрел в потолок, а вокруг моего унылого настроения кипела жизнь: мухи и комары летали и жужжали, весело пикируя то мужику на лысину, то мне на нос; тараканы, не стесняясь, ходили по тумбочке, натыкаясь друг на друга и, видимо, извиняясь, шли по своим делам дальше. Затхлый воздух с примесью запаха лекарств заставлял дышать чаще, чем хотелось. Окно санитарка категорически запретила открывать. Сказала, что главный не велит. Ко всему этому стояла несусветная жара.

Вечером, где-то в пять, обтирая больничные стены, в коридор вполз заведующий отделением. «Интересно, – подумал я, – а мог бы он сейчас сделать операцию?» Доктор продефилировал к пятой палате – там лежали две девчонки с хлебозавода. Он долго грузил их комплиментами и предложениями, но те мягко отклоняли непристойности, в том числе и поход в кабак, мотивируя тем, что они в халатах, с трубками в носу и к тому же после операции. Огорчённый отказом, он дополз до стоявшего под парами такси и уехал.

«Есть ли варианты переночевать дома?» – спросил я в палате у братьев по несчастью. Мне подробно рассказали, что почём. В результате, подарив коробку конфет дежурной санитарке, я был дома уже через десять минут.

II

Расписание лечения было насыщенным, поэтому вставать пришлось в пять утра. Дело в том, что первый укол ставили в шесть, в семь было промывание, в восемь – осмотр, далее завтрак и всё остальное.

У дверей пятого корпуса я был за полчаса до процедуры. Успел постоять с мужиками и обсудить приезд скорой помощи: в приёмный покой санитары заносили тело, в котором торчал нож. Самые любопытные сбегали и узнали, что за история. Оказалось, что мужики пили, подрались, один другому всадил в пузо нож. Санитары не стали его вытаскивать, а тело отправили сразу на операционный стол. Так начинался второй день моего пребывания в больнице.

Укол был не проблема – для обезболивания в кармане лежала ампула с лидокаином. Но вот с промывкой по-хорошему не получилось: как и в прошлый раз, санитарка-скала так надавила на поршень шприца, что всё опять полилось изо рта и носа. Ну а что вы хотели от бесплатной медицины?

В восемь настал час осмотра. Он проходил в процедурной и на том же стуле. Да и контингент сильно не изменился: тот же заведующий отделением и санитарка-скала. Вот только руки доктора выплясывали такой карамболь, что моментом я испугался, но потом приказал себе успокоиться и не паниковать. Санитарка-скала открыла журнал и что-то прочитала доктору, тот взял стальной блестящий инструмент и начал попадать мне в нос. Но вчера был праздник и награждение, поэтому он всё время промахивался – руки отказывались вести себя спокойно и продолжали свой дикий танец с саблями у меня перед глазами. Я уже подумал, что сейчас скажу нечто вроде «У меня ничего не болит, и пора бы вообще оставить меня в покое», но медицинские боги смилостивились, и железный предмет оказался в носу. Наклонившись и посмотрев внутрь, доктор многозначительно сказал «мммдааа», вытащил железку, махнул рукой и вышел. Медсестра начала что-то писать в журнал, а мне сказала: «Идите и позовите следующего».

Чем подкупала бесплатная медицина, так это чётким соблюдением правила «меньше знаешь – лучше спишь». В данном случае «мда» – это то, что сказал доктор о текущей болезни. И действительно, без лишней медицинской зауми. Уже к завтраку в голове наступало спокойствие, перераставшее в тихую уверенность, что всё идёт по плану.

Да, кстати, напротив нашей палаты была палата платная: полторы тысячи рублей в день. Одинокая огромная кровать, кондиционер, телевизор, и ко всему этому прилагалась персональная санитарка. Там обитал некий коммерсант, который целый день лежал, смотрел телек и куда-то постоянно звонил. Ходить за едой не надо, стоять в очереди на процедуры и уколы тоже: всё это делала прикреплённая к телу персональная дама в медицинском халате. Даже разговор по телефону не прерывался в таких случаях. Не подумайте чего – зависти не было, ибо у нас – веселье и компания, а там – сплошная грусть и одиночество.

Отдельно нужно описать то, что называлось завтраком, обедом и ужином. Начнём с того, где это должно происходить. Про это я не могу сказать ничего вразумительного даже сейчас. Ибо в течение дня всё менялось с точностью до наоборот: например, завтрак в приказном порядке заставляли кушать в палате, а на обед – всех вдруг выгоняли в столовую и строго-настрого запрещали есть в палатах. Сама еда, возможно, была вкусной и свежей, но до нас доходили явно не все продукты и не сразу. Вот как вы думаете, сколько нам выписывали и сколько мы получали масла в тарелки, если у санитарки на раздаче было язвительное прозвище «двести грамм»? Но что бы там ни говорили, а каши я наелся на год вперёд. Мне она нравилась, и ел я её с удовольствием.

Конечно, продукты можно было и покупать. Да, был холодильник – один на пять палат. Там разрешалось хранить только молочные продукты, только свежие и только не более суток. Для этого в каждом пакете лежала записка с датой покупки. За соблюдением этих правил пристально следили медсёстры. Можете себе представить движение возле холодильника, если учесть, что им пользовались одновременно более двадцати человек. Но больные возмущались как-то вяло, ибо понимали, что могут лишиться и этого.

Палату тем временем забили до отказа. Медсёстры принесли даже лавку из коридора, на которую положили какого-то наркомана, предварительно поставив ему капельницу. Без особых признаков жизни он пролежал целый день, и мы слегка заволновались: жив ли человек? Но санитарки сказали, что это уже не первый и даже не десятый раз, «так что не волнуйтесь, он ещё вас переживёт». На второй день наркоман встал, обвёл нас мутным взглядом, сказал: «Если что – я Сашок» – и пошёл курить. К обеду приехали его друзья, и после непродолжительных бесед он уехал, даже не сказав спасибо медсёстрам. Наверное, все эти нежности благодарностей и сопли прощаний настоящему мужчине не к лицу.

Жизнь в больнице – это немного другое, чем жизнь обычная. Но всё равно привыкаешь: вот сегодня тебя почти силком медсёстры вытащили посидеть в фойе и посмотреть в окно. В следующий раз, когда ты выходишь в то же фойе и в то же время, вдруг устраивался дикий скандал с элементами строгого выговора за нарушение какого-то внутреннего распорядка. Во двор выходить можно, но там негде посидеть. Я помню, что когда-то вокруг больницы было много лавочек, но потом, как мне объяснил сосед по палате, их все убрали, чтобы молодёжь ночью не бухала и не мешала людям болеть. Всё правильно – ничего не скажешь.

Три дня пролетели незаметно, и вот как-то утром медсестра спрашивает: «Почему ты не приходишь на укол?» Отвечаю, что стараюсь ходить на все свидания. Она открывает журнал и показывает графу, где стоят три моих пропуска. «Но мне никто не говорил!» – пытался возразить я. «А никто и не скажет», – последовал ответ. Железная логика. В общем, колоть стали утром, вечером, а теперь ещё и в обед.

Новый укол назывался «горячим», или, по-научному, хлористым кальцием. Выписали мне их восемь штук. Медсестра предупредила, что побочным эффектом является жар в промежности, поэтому его и назвали «горячим». Она набрала раствор и воткнула иглу в руку.

Шесть кубов пустить по вене, ребята, это дело не простое. Чтобы «переварить» такое количество раствора, вене нужно время. Но в бесплатной медицине его, этого времени, ой как мало! Поэтому уколола тётка мне так быстро, как только смогла. В результате чего на следующий день рука от локтя до кисти переливалась оттенками синего и зелёного цвета. Или вена не выдержала, или вообще промазала – не знаю. Рассосалось это только через неделю. Лишь потом мне поведали по секрету: если хлористый кальций попадает в мышечную ткань, то эта ткань сразу отваливается куском. Интересно, что случилось бы со мной, узнай я про это раньше, когда появился синяк на руке? До сих пор непонятно, про мясо наврали или нет, но даже после восьми уколов у меня ничего не отвалилось. Недели две только болела рука и как-то с трудом сгибалась. Повезло, что остальные уколы ставили в другое место.

III

Держась за стену и слегка потряхивая телом, я вышел из больницы через десять дней. На лице появилось что-то вроде улыбки: верилось, что ад закончился. Но на следующий день у меня появились странные боли в желудке…

Кололи мне не абы что, а жёсткие антибиотики (это я узнал потом, прочитав в истории болезни), и они, оказывается, вместе с заразой начисто снесли всю микрофлору желудка. Согнулся пополам я, ребята, на следующий же день после выписки. Ходить практически не мог, ибо каждое движение вызывало жуткую боль. Но ходить было надо, особенно в туалет. У кого был дисбактериоз – тот меня поймёт. «Надо было вместе с уколами «Хилак форте» употреблять», – говорила потом медсестра – соседка по подъезду.

В себя я начал приходить где-то в июле; вокруг буйствовало лето, которое я запомнил надолго. Ведь в начале июня мечтал позагорать на море: воистину, хочешь рассмешить Бога – расскажи Ему о своих планах.

P.S. Если кто подумал, что я имею что-то против докторов и санитаров, пусть сразу убьётся об стену. Я говорю всем докторам и иже с ними спасибо. Большое спасибо и низкий поклон, потому что они спасли мне жизнь. А вот говоря о получении бесплатной медицинской помощи, надо заметить, что это не совсем бесплатная помощь. Очень даже платная: на тот момент мой трудовой стаж составлял более четырнадцати лет, и каждый месяц я отчислял процент на страховку. В больницу же я попал первый раз и не знаю, накопил ли я на приличное ко мне отношение, но уж точно за этот период отстегнул на порошок, мыло и лидокаин. Отношение к людям – вот что сильно разочаровало. Хотя в равной степени это вина не только медперсонала, но и самих болеющих.

Если кому интересно, то заведующего через год уволили. Не знаю за что, но такие мелочи, как пьянство, даже не рассматривались – там были дела посерьёзней. Диетологам могу сказать, что за десять дней, проведённых в больнице, я похудел на тринадцать килограмм. Делайте выводы и пишите диссертации. И ещё – не болейте! 

Клещ

…Робинзон не был готов умереть: случай его не устраивал.

Хотя, может быть, вполне устроил бы, если бы представился в других обстоятельствах.

Одним словом, смерть – это вроде как бы женитьба.

Луи-Фердинанд Селин, «Путешествие на край ночи»

…печаль куда разнообразнее, чем кажется на первый взгляд.

Из статьи о творчестве Katharina Nuttall

Вместо пролога

Весёлые шаги свободы в начале двадцать первого века уже более чем аккуратно шелестели по стране, когда их наконец-то услышали на южных окраинах нашей родины. И теперь, с мая по сентябрь, на зелёных просторах лесополос и высоких трав невесть откуда взявшиеся клещи спокойно пили кровь и заражали геморрагической лихорадкой кого ни попадя. Ибо с наступившей демократией тихо закончилась эра обязательно-принудительной борьбы с паразитами, антисанитарией и всякой другой ненужной белибердой, придуманной коммуняками.

Другими словами, все службы по борьбе с этой заразой тихо разбрелись по углам и исчезли, как в марте снег. Одиночные, недобитые отряды бойцов, переименованные в «федеральные суперслужбы по борьбе с мировым паразитизмом и антисанитаризмом», уныло разводили руками: ни денег, ни техники, ни специалистов уже не было, а громкие названия мало помогали делу.

И всё бы ничего, и не переживал бы я так за такие мелочи, не случись со мной одно гадкое безобразие в форме трёх дней ожидания смерти.

I

Командировка в колхоз уездного села N для взятия образцов почвы ради улучшения её плодородия выпала на начало мая: что поделать, приказ есть приказ. Особенно если ты сам туда напросился, ибо рыбалка, как побочное явление после работы, победила здравый смысл.

Уазик, я и водитель лихо преодолели полторы сотни километров и прибыли в пункт назначения строго по расписанию, которого, если честно сказать, не было. Точка прибытия представляла собой загибающееся во всех смыслах село образца начала «нулевых». Что и говорить, дешёвый разбавленный спирт, льющийся рекой из южных соседских республик, делал своё дело, а родное правительство – своё. В общем, получалось неплохо: что-то вроде бразильского карнавала: никто не работает, и все гуляют. Только веселья поменьше и драк побольше. Хотя кто на такие мелочи обращает внимание? Я вас умоляю.

Зайдя в контору, мы тщетно пытались найти колхозное руководство, или как его там теперь величали – ЗАО или МАО? Но думаю, и Шерлок, из тех – из Холмсов, потерпел бы там форменный крах и фиаско в поисках: никто даже не представлял, где, а главное – кто руководит и чем.

Но такими делами нас вряд ли испугаешь или удивишь: видели и похуже за шесть лет скитаний по степным просторам. В данном случае правду нужно было искать в самых неожиданных местах. Поэтому, поймав сторожа, не успевшего свалить из конторы с ночного дежурства, мы атаковали его вопросами. Почувствовав себя Робинзоном среди двух Пятниц, он тихо поинтересовался целью нашего визита.

– Мы приехали отобрать у вас землю, – буквально на доли секунды опередил меня водитель. (И откуда только у них эта черта портить всё с самого начала?)

На лице сторожа отобразился весь ужас крестьянских переживаний со времён крепостного права:

– Опять хотите последнее забрать… – опустив голову, сторож недобро покосился в нашу сторону.

Я пнул водителя, так как более безобразного вступления в переговоры трудно было представить. Русский язык – он такой русский…

– Ох, уважаемый, извините! Земляк хотел сказать совсем другое: мы приехали для взятия образцов почвы на анализ. Мы не заберём вашу землю, ну разве что несколько килограмм, – я пытался вернуть утраченное доверие. – А после анализа мы предоставим вам рекомендации по повышению плодородия земли. И у вас будет больше хлеба. Но! Для этого надо согласовать карту с начальством и уточнить границы колхоза, понимаете? Пройдёмте в наш автомобиль.

Сторож нехотя полез в будку. Мы сели за импровизированный стол, и, когда он увидел в моих руках пятилитровую канистру, из которой аккуратно разливалось по стаканам что-то до боли знакомое, выдал первый секрет: границы колхоза не изменились. После пятого полустакана Касимыч (в тот день он так себя обозначил) выдал тайну и пострашнее: главный агроном сейчас на пятой бригаде. А вот это нам и надо, товарищ! Попался, родной!

Ну, не любят в сёлах приезжих: ни агрономы, ни сторожа! (Интересно, а в городах – любят?) Но разбавленный спирт, как связующая нить между селом и городом, растворял без остатка даже самые чёрствые сердца.

Узнав ещё несколько побочных новостей, одной из которых была весть о том, что кум свата двоюродной сестры – говнюк, мы засобирались. Остаканив напоследок Касимыча, выведали и последнюю тайну: направление движения к полевой бригаде.

Прощание было долгим и вязким: Касимыч не хотел покидать нашу автообитель. Он хватался за канистру, пытаясь приложиться к ней уже без помощи стакана и закуски. Он кричал, что поедет с нами хоть на край света и ещё что-то совсем уж бессвязное. Какими-то нереально-космическими усилиями и доводами нам удалось вынести его из салона и посадить на лавочку возле конторы.

Начиналось утро, и мы, наспех попрощавшись с невменяемым сторожем, двинулись в путь. Как вы понимаете, пить за победу было ещё рано – впереди встреча с агрономом: надо же где-то ночевать и кушать! А если с ним хорошо поговорить, то всё это будет, и что самое главное – абсолютно безвозмездно. Поймите правильно, ведь денег у нас никогда не было, да и на работе ими особо не баловали, и платить за такие вещи, как еда и жильё, в наших кругах было вершиной расточительства.

II

Дороги в полях ничем не отличались от дорог между городами и сёлами: те же ямы и колдобины, только пыли больше.

Полевой стан встретил нас лаем овчарок и абсолютным одиночеством. Объехав по периметру покосившиеся саманные домики и заросший бурьяном деревянный туалет, мы увидели одиноко стоявшего сторожа.

– Здравствуйте! А где все? – я высунулся из окна, ибо выйти мешали всё те же собаки.

Сторож медленно повернулся, достал папиросу и закурил. Мхатовская пауза явно затягивалась, и я повторил вопрос:

– А где главный агроном? Касимыч сказал, что он здесь, – я пошёл с козырей. Имя конторского сторожа должно было подействовать, как пропуск в этот непостижимо-замкнутый сельскохозяйственный мир.

– Передай Касимычу, что он говнюк, – мумия в момент оживилась. – А Григорич с хозяином авиаотряда на аэродроме. Летуны должны вот-вот появиться. По клопу-черепашке работать будут, – он махнул рукой куда-то на север, показывая примерное направление аэродрома.

– Спасибо, уважаемый! – я закрыл окно, и мы попылили на север.

Проехав несколько полей кряду, мы поняли, что на правильном пути: на дороге обнаружились следы от протекторов. Такие полосы могли оставлять только легковые авто, а в этих местах на них могут ездить всего несколько человек, в том числе и агроном. Вот так-то, Шерлок!

Аэродромом оказалось небольшое, заросшее бурьяном поле, с частично сохранившейся лесополосой. Узнали мы этот объект по скоплению машин, коих было две: «Нива» – это наверняка агронома, и здоровенный «Крузак» – это, видимо, хозяина лётчиков.

Все ждали прилёта отряда. Присоединились и мы, ибо начинать разговор прямо и по делу в крестьянско-фермерских кругах считалось дурным тоном. Поэтому, поздоровавшись и проследив за мужественными взглядами, мы также упёрлись глазами в небо.

Пауза затягивалась, но это нормальный ход в такой ситуации.

Ветер периодически поднимал клубы пыли, и они тихо оседали коричневыми пятнами на белой рубашке агронома и на велюровом пиджаке хозяина лётчиков и самолётов. Небо же девственно пустовало: только птицы да облака порхали вокруг, но в данный момент они были не нужны.

– Григорич, а как далеко отсюда Кожемякино? – спросил агронома хозяин лётчиков, не отрывая взора от небес.

– Да километров сто… – агроном вдруг подпрыгнул. – Вон! Летят! Соколы вы мои!

И правда, вдали, практически над землёй, летели, дребезжали и рычали две железные, изрядно побитые ржавчиной и жизнью птицы.

– Сигнальщики! Валера! Махай, падла! – Григорич орал так, что я уже практически видел, как его голосовые связки вылетают и приземляются где-нибудь там – в конце поля, около сигнальщиков. Но этого не произошло, а Валера и ещё какой-то неизвестный всё-таки услышали агрономический глас и принялись неистово махать красными тряпками, привязанными к держакам от лопаты. В очередной раз мы стали свидетелями слаженных действий сельскохозяйственной авиации и тружеников села.

Самолёты поочередно приземлились. Из жёлто-ржавых железных конструкций появились люди – здесь их нежно называли «летуны». По походке ребят можно было безошибочно угадать, что не все были трезвыми. Я бы тоже не рискнул сесть внутрь такой железки трезвым, факт.

– Вениамин Иванович, еле нашли, – сказал небритый подошедший.

Судя по выправке и наглости, это был начальник авиаотряда.

Он не спеша достал тетрадный листок из кармана, и все посмотрели на изрисованную кривыми линиями и квадратиками помятую бумажку. Это была карта.

– Придурок, директор тамошний, нарисовал нам сюда лететь, – он ткнул пальцем в угол листа, – а вы вот где находитесь! – и он показал куда-то за тетрадный лист.

– Так как же вы нашли нас? – Вениамин Иванович прищурился.

– Дык, Васька ж в прошлом году здесь работал, вот и показал. А так бы искали до сих пор…

Васька и остальные стояли в стороне и молчали.

– Ладно, поехали на бригаду, помоетесь и покушаете. Там всё приготовлено. На сегодня – отбой. Завтра разберёмся. По машинам!

Вот так: прилетел по бумажке на драконе к избушке на курьих ножках – ешь и отдыхай! Набирайся сил! И кто мне после этого скажет, что среди лётчиков малой авиации нет сказочных героев?

Оставив двух сигнальщиков за сторожей временной авиабазы, агроном, хозяин и его отряд расселись по машинам.

– А вам какого хрена надо? – Григорич наконец-то удостоил нас вниманием, высунувшись из окна «Нивы».

А вот это уже был наш выход на сцену!

Я резво подскочил к машине:

– Мы из лаборатории. Анализ почв.

– Поехали, на бригаде разберёмся, – агроном включил первую и сорвался с места, оставив клубы пыли и сомнений.

Подождав, пока осядет сухая грязь, мы осторожно последовали за процессией.

Если бы кто прилетел из прошлого на это поле сразу после нашего отъезда и посмотрел на самолёты, то непременно подумал бы, что это братья Райт опять совершили свой полёт, только немного дальше, в Россию. И за сто лет в авиастроении так и не случилось ничего стоящего.

III

– Ну как же, Григорич! Нам что, на улице спать?! – я находился в лёгком бешенстве. Всё ломалось: два раза в день бесплатно поесть – сторговались, а вот ночлег был только для четверых, и это касалось только летунов. Для нас в полевом оазисе места не было. То есть не было кроватей и комнаты, а так – агроном разрешил спать где угодно. И абсолютно бесплатно.

– Григорич, я же человек с высшим образованием, как и ты, кстати! По-твоему, я должен спать в лесополосе?! – из меня летели потоки сознания и давления на воспоминания о полученном высшем образовании агронома.

– Вова, ну нет у меня кроватей, пойми! Раньше всё было: студенты бригадами приезжали – у нас целое общежитие работало, а сейчас – вон – поле и ветер! В конце концов, я сюда никого не приглашал! У вас есть план – выполняйте, мешать не буду! Я пожрать даю бесплатно два раза в сутки и двух рабочих – всё! Отстань! – Григорич хлопнул дверью «Нивы» и уехал.

Вот так наука опять не договорилась с практикой. Ну, или договорилась, но не совсем…

Посмотрев на удаляющуюся «Ниву» и поматерившись на всякий случай, я пошёл к уазику – туда, где ждал водитель, обед и канистра. Настроение было безнадёжно испорчено.

– Ребята, если вы не против нашей компании, то присоединяйтесь! – к нам подошёл один из летунов.

Мы с водителем переглянулись. Не сказать, что нам не приходилось выпивать с лётчиками. Как раз наоборот: практически каждую поздневесеннюю командировку пересекаешься то с одним отрядом, то с другим. Дело в другом: не каждый выдерживает. Но нам-то, с нашей практикой, чего бояться?

– Ща подойдём, только продукты зацепим, – я полез в сумку.

– Увольте, господа. Нам повариха оставила кастрюлю мяса, ведро вермишели и четыре булки хлеба. Думаю, этого будет вполне достаточно, – нового товарища немного покачивало. – Вот только с горячим слабовато. Если есть что, не сочтите за наглость – захватите, пожалуйста.

Я взял канистру, водитель – шмат сала, и мы пошли навстречу неожиданному празднику и приключениям.

Лётчики расположились под навесом: огромный, длинный, деревянный стол и такие же лавки предлагали достаточно места для праздника. Мы поздоровались и заодно – познакомились: три лётчика – Владик, Миша, Лёха и механик Вася. Мы представились как Вова и Петя. Хотя, припоминая прошлую практику таких встреч, это было совершенно необязательно: всё равно на утро никто никого не вспомнит.

– Братишка, а водитель ещё не пил? – ко мне обратился тот, что был на поле с картой, – Лёха. – Давай в село сгоняем, пива и рыбы возьмём. Деньги – с нас.

– Давайте, поезжайте, конечно, – я посмотрел на водителя, который понимал, что сейчас не то время, чтобы выпендриваться или ныть о недостатке бензина. Всё окупится. Лётчики всегда при бабках.

– Поехали, – прокряхтел водила, и они пошли к машине.

Мы же начали резать ножом вермишель. Не знаю, из чего она была сделана, но выглядела потрясающе: ведро серо-бурого унылого желеобразного монолита. Умеют же готовить для гостей!

Это вещество постоянно прилипало к ножу, к рукам, ко всему на свете. В конце концов, у нас ничего не получилось, и лётчик по имени Владик отнёс ведро подальше и вывалил под дерево сие произведение кулинарного искусства.

– А чё так далеко ходил? – я вытирал стол от липкой смеси.

– Да вдруг повариха увидит. Ещё обидится, что не съели, – он плеснул воды в ведро.

– По-хорошему, эту вермишель ей на голову надо было вывалить, – сказал механик Вася. – Ну да ладно, собак ночью отпустят – сожрут. Сильно не переживай, не увидит.

Что там говорить, а вся надежда была на кастрюлю мяса, но и здесь нашу братию поджидал небольшой сюрприз: когда Вася снял крышку, на нас вдруг тупо уставились огромные кости старого барана с ошмётками варёного сала в подозрительной серой жидкости.

– Ну что за твою ж ты мать?! – механик со злости запустил крышкой от кастрюли в дверь домика отдыха.

После недолгих раздумий кости и варёное сало добавили к тихо лежавшей у дерева вермишели. Получилось красиво. Собакам понравится.

Я задержался у спонтанной продуктовой инсталляции: куски вермишели и кости лежали в густой траве под корявой акацией и вопрошали: «За что?! Что мы делаем здесь, в этой траве?! Почему именно здесь, в этой глуши, нам помирать?!»

Да, вопросы, вопросы…

Меня и водителя колхоз собирался кормить только с завтрашнего дня, но я уже прекрасно понимал, что салом и яйцами мы затарились дома не зря. Пригодятся.

Все сели за стол, налили из канистры, порезали сало и хлеб.

– Надо было Лёхе сказать, чтобы колбасы купил! – убивался Вася. – Пойдём посмотрим, что за ночлег нам приготовили. А то уже пообедали! Если такое и жильё будет, то на хрен улетаем отсюда! Сегодня же!

Как по команде, лётчики встали, в том числе и я: у нас-то ночлега вообще не было, но посмотреть на чужое счастье всегда полезно.

Чистая, уютная комната и четыре кровати, аккуратно заправленные белыми простынями, предстали нашему взору незамедлительно. Вася громко выдохнул:

– Нормально. Это нормально!

Я же тихо вздохнул и представил, как мне всю ночь корячиться в уазике.

Но мои мысли прервал звук приехавших с пивом и рыбой. Мы вышли из комнаты: в это время из машины выходил Лёха. В руках он держал огромную картонную коробку с полуторалитровыми бутылками «Балтики №9»:

– Ничего другого у них нет. Да так, может, и лучше – быстрей уделаемся. Рыбу возьмите там, в салоне!

Вася принёс вяленую воблу – вроде всё. Сели за стол, налили, зазвенели стаканы, тихо зашуршали пластиковые кружки с пивом. Вдруг мы услышали шум мотора.

– Да что сегодня за день такой, братаны?! – Вася опять вскочил.

Действительно, все эти движения начинали немного надоедать.

Из-за поворота появились «Нива» агронома и «Крузак» Вениамина Ивановича. Праздник безнадёжно ломался – это понимали все, даже вермишель с костями под акацией.

Весь красный и потный, Вениамин Иванович был вне себя:

– Алексей, Василий! Жопа полная! – хозяина самолётов-лётчиков трясло. – Срочно собирайтесь! Быстро в Кожемякино! Сейчас звонили, там Колян с какой-то тёлкой разбился. Опять, видимо, нажрался и девок катал на самолёте. Провода помешали. Вот же сука-а-а! – Вениамин Иванович взвыл. Непонятно только, кого ему больше жалко – Коляна или угробленный самолёт. Было видно, что он на грани срыва, тем не менее держал себя в руках:

– Нам уже заплатили за работу! Осталось три поля – срочно надо закончить! Вася – ты как механик нужен! Ща с ментами надо общаться – без тебя не получится. Всё, давайте на борт и вперёд, туда, откуда прилетели! Вопросы – потом! Я на машине через час буду! Карта у вас есть! – Вениамин Иванович прыгнул в «Крузак» и укатил в сторону Кожемякино.

Вася и Лёха стояли как вкопанные.

– Ну что за хрень собачья! – не выдержал Владик.

Это, видимо, вывело летунов из ступора, и они в гробовом молчании выпили по стакану спирта и закусили.

– Григорич, подбрось до борта, – Лёха смотрел куда-то вдаль. Вдруг часто-часто заморгал и вытер глаза рукой. – Поехали, Вася…

Они встали и пошли к машине. Григорич пошёл следом.

IV

Мы сидели за столом и молчали: Владик и Миша опустили головы, казалось, что они спали. Так прошло минут пятнадцать, пока не вернулся агроном. Григорич присел с краю:

– Да, мужики, беда… соболезную, – он похлопал Владика по плечу. – Все там будем…

Владик поднял голову:

– Григорич, давай помянем Кольку, а?

Все засуетились, словно вынырнули из воды: Миша начал резать хлеб, водитель – сало, я наливал спирт.

– Не, мужики, я зашился. Мне нельзя пить, – Григорич как-то стеснительно заёрзал на лавке.

Я впервые разглядел его: абсолютно седой мужик, лет сорока, коренастый, с вызовом такой – настоящий хлебороб, как сказал бы министр сельского хозяйства.

– А чё так? – Владик поставил стакан на стол. – Если не секрет, конечно.

– Да какой уж тут секрет, – Григорич встал. – Пил я, мужики, так, что чертям тошно было. Долго пил, жёстко. Всем доставалось: жене, соседям да и детям… иногда. Только под Новый год попал в аварию: пьяный был в хлам. Младший-то сын – так и умер, не приходя в сознание, в больнице… Я же – вот он – перед вами… Хоть и не виноват был – тракторист уснул и не уступил дорогу, – так кому от этого легче?… После всех разборов и больнички поехал и зашился… Лучше сдохну теперь – но пить не буду… Такая, в общем, песня…

– Да, синьку может победить только ещё большее горе… или смерть. По-другому не получится, – я решил присыпать философией мрачную речь агронома.

Возникла неудобная пауза.

– Ладно, давай за Колябу, – Миша встал и выпил залпом полстакана. За ним, как по команде, выпили все остальные, кроме Григорича.

– А где обед? – агроном огляделся вокруг. – Я ж привозил. Маруся готовила вроде.

Владик неуверенно встал из-за стола:

– Пошли покажу, – он взял Григорича за руку. – Привезли, конечно… порадовали гостей.

Все поднялись из-за стола в бесконечно сотый раз.

– Вот это ты предлагаешь нам есть? – Владик махнул ногой, указывая на куски вермишели и кости.

– Ух ты! А это что ещё за такое? – Григорич нагнулся, чтобы рассмотреть поближе. – Я ж в долг на кошаре двух баранов взял: одного для вас, другого – для трактористов. Ах ты, Маруся… мать едрит!

Он повернулся к нам:

– Мужики, я, конечно, разберусь, но и вы поймите: у нас люди три года не получают зарплату. И долгов у нас около двадцати миллионов. Сейчас везде так, у крестьян… Вы же сами видите, что с нами да и с вами делают… Во что превращают… А Манька, видимо, решила, что денег у вас и так хватит: как-никак, летуны – и мужикам нашим мяса-то и напилила. А то последние калеки разбегутся – с кем хлеб выращивать прикажете? С министрами и мэрами? Ай, да что я опять завожусь… – он повернулся и пошёл к машине. – А вермишель мы только в этом году начали выпускать. Наверное, что-то с технологией не так. Скажу, чтобы картохи пожарила в следующий раз. Нечего судьбу испытывать.

Уже садясь в потрёпанную «Ниву», подозвал меня:

– Вова, там две кровати свободные – ложитесь, будьте как дома. И не нажирайтесь, вы ж всё-таки наука, – он хлопнул дверью и уехал.

Я стоял и смотрел на уезжающую машину, но уже не матерился – всё получилось, хотя и не совсем приятным образом.

V

– Вообще, вам не кажется странным, господа: Коляна водка сгубила, а мы его поминаем ею же? – Владик полулежал на лавке и пытался поймать рукой двоившееся сало.

– Как умеем, так и поминаем, – пробурчал Миша и упал головой на стол.

Стояла тихая ночь, и только тучи комаров летали, кусали, пили и умирали от редких хлопков людей – одним словом, действовали вовсю; человек же вокруг был унылым и пьяным.

Я хоть и криво, но с достоинством двинулся к белоснежным простыням. Спать за столом мне никогда не нравилось. По храпу водителя я безошибочно нашёл комнату отдыха и рухнул на свободную кровать. Проснуться мне помогли всё те же комары. Облепив руки и лицо, они упивались моей беспомощностью. Размахивая руками, я сел на кровать: остальные койки были пусты – значит, летуны уже брызгают ядами черепашку, а водила где-то бродит в ожидании. Надо переодеваться, и в путь!

Настроение было нормальным: всё-таки кровать – это намного лучше, чем на полу в уазике. А всё остальное – поправимо за счёт бесцветной жидкости.

Я вышел во двор, взял из машины сумку и вернулся. Достал рабочую форму – ходить по полям, ребята, в белой рубашке не получалось. Жена ругалась сильно, понимаете. Я снял трико, почему-то всё обляпанное вермишелью, и аккуратно кинул в угол – потом заберу.

Вдруг я заметил что-то чёрное на правой ноге: то ли грязь, то ли комок шерсти, у самой кромки семейных трусов. Машинально провёл рукой – комок начал медленно шевелиться и расправлять кривые, уродливые лапы. Они как-то неуклюже помахали мне – типа привет, Вова, и всё такое.

– Клещ, – прохрипел я.

Сразу вспомнились новости по телевизору, где рассказывалось, что в этом году в нашем районе уже была пара-тройка случаев со смертельным исходом. Утренний энтузиазм испарился, а заменило его мрачное понимание происходящего:

– Вот так, наверное, и приходит смерть, – я сидел и смотрел на чёрную жопу насекомого, торчавшую головой у меня в ноге. – Тихо и ночью, пока ты спишь. А потом смотришь: всё уже сделано за тебя – осталось только красиво умереть.

– Тебя как звать, придурок? – я подёргал насекомое, и оно опять помахало мне всеми лапами сразу.

– Интересно, в этом тоже алкоголь виноват? – вспомнив вчерашний разговор, задал я себе риторический вопрос.

– Ты с кем там базаришь? – в проёме показался водитель. – Поехали уже в село. Рабочие, наверное, ждут. А то у них и так праздник сегодня – Первомай же, до обеда бы хоть удержать в поле, – он подошёл ближе. – Это что у тебя?! – его глаза округлились. – А-а-а-а-а! Клещ!

Петя с криком вылетел из комнаты и начал срывать с себя одежду. Он крутился как юла, осматривая каждый сантиметр своего тела. Запрыгнув в уазик, достал пустое ведро и куда-то скрылся.

Нашёл я его возле колодца: он мылил себя и смывал водой, опять мылился и смывал. Я же сидел рядом и тупо смотрел на происходящее.

– Ладно, хватит тебе. Всех клещей смыл уже, не переживай, – я встал и пошёл к машине.

Петя схватил полотенце и начал энергично вытираться.

– Вов, надо масло срочно! Я сейчас налью стакан – у меня есть! Клеща срочно надо убить! – Петя уже летел к машине.

Я сел за стол. Летуны немного прибрались, оставив самое необходимое: пиво и хлеб. Спирт выпили – канистра уныло валялась возле вермишели. Ну, после вчерашнего там вряд ли много осталось, не жалко.

– Петя, сало захвати! – я полез в картонный ящик. Пива было довольно много. Это радовало, но не сильно. Плеснув в большой пластмассовый стакан почти до краёв – выпил, но вкуса не почувствовал. Странно. Это страх, страх перед тем, что наверняка всё уже свершилось и счёт пошёл на дни.

– Да как же это так! – его руки дрожали: стакан ходил ходуном, и масло летело во все стороны весёлыми чёрными густыми каплями. – Давай снимай штаны! Ща будем заливать маслом – сдохнет сразу! У нас масло отличное! Русская отработка – слона убьёт, не то что насекомого.

– Убийство насекомого уже ничего не решит: всё, что у него было для меня, он мне залил, – я снял штаны и начал спичкой капать вокруг клеща. – Что делать будем?

– По-хорошему, домой надо срочно, – Петя замялся. – Но тут такое дело: я с бензином уже поработал – поделимся потом; да и командировочные просадили уже. Если вернёмся без образцов – не оценят подвига.

– Нет, домой нельзя, – я понимал ход его мыслей. – Да вроде и температуры нет. Хотя это не показатель. В течение трёх дней может проявиться.

Я опять наполнил до краёв:

– Так, бери пару-тройку пива и стакан. Поедем в село за рабочими, заодно поищем какой-нибудь медпункт. Как-то же люди здесь лечатся?

VI

Через полчаса мы подъехали к конторе: вокруг стояла гробовая тишина. Первомай, или Праздник весны и труда (наверное, интересно отдыхать в праздник труда), плавно переходил в День Победы, и, как мы узнали от уборщицы, на работу люди выйдут не раньше одиннадцатого числа. Сегодня же было только первое. Но двое мужиков с лопатами, выделенных нам в помощь, всё-таки дожидались на лавочке.

– Здорово, братва! – сказал я как можно веселее.

– Здорово. Это с вами ехать? – мужики недоверчиво посмотрели на меня.

– Да, мы ненадолго.

Самое главное – не говорить, что работа будет долгой по времени и тяжёлой. Это золотое правило из практики психологии общения. Иначе ничего не получится.

– Слышь, а у вас в селе есть какой-нибудь медпункт? – я резко сменил тему, избегая дополнительных и ненужных вопросов о работе.

– Да, есть, только санитарка приезжает из соседнего села, а сейчас праздники. Так что вряд ли и там будет работать. А что надо?

– Да клеща поймал, – в этот момент мне прям себя самого стало жалко.

– Ух ты! Покажи! – мужики побросали лопаты.

– Да он в таком месте, что здесь, в центре села, сразу и не покажешь.

Один из них вдруг затараторил:

– Да приезжали тут… доктор и две девчонки. Буквально недели две назад. На таком же уазике, как у вас. Перед приездом объявление дали, чтобы всю скотину на окраину привели. Сделали уколы и уехали, – они печально смотрели на меня. – Слышь, братан, а больно?

– Не-а, нормально. Пошли. Обед уже скоро, а мы ещё не выезжали, – я встал, и мужики нехотя поплелись за мной.

Темнело. Рабочие, злые как собаки, вернулись с очередного поля с образцами почвы, мы с Петей пришли раньше. Я вытащил пиво:

– Мужики, ну, не в обиду, сам не знал, что так долго получится, – и налил в пол-литровую пластиковую кружку.

Увидев такой разворот событий, мужики сменили гнев на милость, но на всякий случай сказали:

– Поехали в село, командир. Хватит.

Не сказать, что мне и водителю нравилось ковыряться с утра до ночи в земле, просто у нас не было другого выхода. Уже в селе Петя вдруг спросил у мужиков:

– А где водку можно купить, братва?

Мужики оживились:

– Поехали, ща покажем. Только вам не продадут – чужие вы. В последнее время менты дюже драконят… сами понимаете.

– Да не вопрос! Возьми бабки: четыре нам, да себе пузырь возьмёте, – Петя вытащил из кармана сотню и отдал мужикам. – И сдачу не забудьте принести!

Я смотрел на Петю практически в упор и не узнавал. Чтобы водитель! Сам! И такое!

– Что я сейчас услышал?

– Ну, Вова, тебе же сейчас тяжело… да и продезинфицировать надо бы. Сейчас на бригаде выпьем – всё лучше, чем в трезвом уме… будет… – водитель тщательно подбирал слова.

– Ого! – только и мог сказать я.

Наступил глубокий вечер моего первого дня ожидания геморрагической лихорадки. Под навесом собрался консилиум, состоящий из Пети, Владика и Миши. Температуры и недомогания у меня не было. После осмотра моей ноги консилиум однозначно постановил: клещ умер. Ибо по многочисленным наблюдениям ногами-лапами он уже не болтал. (Конечно, умер! Стакан масла на него за день вылили!) Все остальные вопросы решили перенести на завтра. А сейчас мы решили устроить отдых после трудного дня. Для этого нашей компании понадобились четыре бутылки водки с нашей стороны и четыре со стороны лётного состава. Заглянув в кастрюли, мы с удивлением обнаружили жареное мясо и картошку. Жизнь налаживалась! Но посмотрев на ногу, я в этом опять сильно засомневался…

Бывает же такое: смотришь и видишь, как одна часть улучшается, в то время как другая безнадёжно катится к чёртовой матери и тянет за собой всё хорошее.

– Первый тост я хотел бы выпить за здоровье! Причём стоя! – Владик взял стакан и приподнялся.

Мы последовали его примеру, стукнулись и выпили. Пойдёт.

Далее было за друзей, за родителей, за детей и за тех, кого с нами нет.

Утро было плохим. Но это состояние знакомо, главное, что симптомов лихорадки не было. Клещ безжизненно торчал на прежнем месте. Нарушать целостность насекомого категорически нельзя. Вынимать его рекомендовалось (совет врача на плакате, прочитанный мною в поликлинике год назад) только вместе с башкой, которая находилась сейчас в моей ноге. Но для этого нужен был специалист. Можно, конечно, вырезать и ножом, но я предпочёл подождать.

День же прошёл с рабочими и в трудах, с помощью которых мы закончили взятие образцов в этой непростой части земного шара. Оставались формальности: подписать некоторые документы и карты. На завтра мы запланировали отъезд.

Вечером Петя опять совершил маленький подвиг, и у нас на столе появилась водка. То есть то, что через два часа превращало клеща в мелкое недоразумение, а мир – в яркое и полное красками чудо.

Летуны привезли свою часть праздника, и ночная феерия в очередной раз удалась: расположившись там же, под навесом, мы пустились в философские рассуждения и споры.

– Вот мой дед, – Владик даже привстал, как бы подчёркивая всю важность момента, – сидит целый день в кресле, пялится на свою библиотэку и причитает: «Вот раньше поэты и писатели были сплошь бескорыстными и правильными! А сейчас?! Куда катится этот мир?! Что за поколение выросло?! Кому я доверю мозги моего внука?! Вот этим гадостям, которые они пишут?!» Я, пацаны, не выдержал один раз, подошёл к нему и выпалил: «Да одно дело рассуждать о бескорыстии и правильности мысли, сидя в удобном кресле и смотря на расчудесную библиотэку. Другое дело, как Достоевский, катиться к чёрту на каторгу и писать, что по-другому, коли как во Христе, жить невозможно. И ни тому, и ни другому некогда ждать ответа. Не потому, что он кому-то из них нужен, нет! Каждый знает ответ, ибо уже выбрал свой путь и идёт! Просто Достоевскому неважно, что скажет тот – полный здоровья и денег, сидящий в мягком кресле, – он всё равно не поймёт. А сидящему в тёплой, уютной библиотэке – зачем понимать горечь утрат и лишений тяжелобольного заключённого? Самое интересное, дед, в другом: в том, что, встретившись, вы вместе задаёте один и тот же вопрос: «Куда катится общество?… Всё святое превращается в пошлость и обыденность. И мой внук смотрит на все эти проявления. И что откладывается в его голове – непонятно. Приходится с малых лет бороться за его правильность мысли». И только История, повернувшись к ним спиной, улыбаясь во весь рот, говорит: «Господа, люди делятся на две категории – одни катят мир, другие бегут рядом и кричат: куда же катится этот мир?!»

Мы бы так и остались сидеть с открытыми ртами, если бы не Петя:

– Владик, ты это сейчас с кем разговаривал?

Я тихо разлил по стаканам. Мужики переглянулись. Владик молча выпил и пояснил:

– Та дед у меня философ в третьем поколении… и что я мог дома читать, по-вашему, если самое детское и смешное в нашей библиотеке – это Кьеркегор со своим «Страхом и трепетом». Я-то и лётчиком стал им назло, чтобы подальше от философии улететь.

– Но, как мы поняли из монолога, далеко не улетел, – я выдержал паузу насколько мог и дико заржал. Через секунду все лежали вокруг стола, схватившись за животы, и дико гоготали. Собаки сидели возле акации и тоже улыбались.

Утром, подписав документы, решили закинуть удочки: с вечера заморосил дождик – настоящая рыбацкая погода! Но рыбалка, обещанная нам и так широко разрекламированная коллегами по работе, на деле оказалась банальной фикцией. Ибо поймать что-либо в грязной, высохшей луже, громко именуемой озером, нам не удалось. Да и как такового азарта уже не было, зато вдоволь хватало ожидания и мрачного настроения. Мы смотали удочки и вернулись на бригаду.

Под навесом сидели Владик и Миша. Такое впечатление, что они ещё не ложились.

– Всё гуляем… А как же клопы-черепашки? Сожрут ведь урожай! – я подсел к ним и развернул газету с салом.

– Дождь… Отраву смоет… Нельзя сегодня брызгать… Так что, братан, – выходной, – Владик был уже изрядно в хлам. – Ты тоже присаживайся и послушай!

Водитель принёс остатки водки, а Миша достал из ящика последние три бутыля «Балтики».

– Вот Мишаня спрашивает: почему то, что так хотелось раньше, сейчас не только не радует, но даже и противно иногда? – Владик пил водку уже без тостов, просто для поддержания разговора. – Это, господа, время. Всё дело в том, что есть жизнь и время. Время – это как бы измеритель отрезка под банальным названием «жизнь». Так вот жизнь – это не совсем прямой поток. Она, жизнь, в своём продолжении, с помощью нашего Свободного Выбора, настолько часто меняет вектор направления и смысла, что время вдруг превращает её в нить, которая наматывается на клубок, где сердцевина – сам человек. Она петляет и кружится: иногда против, иногда по направлению, но всегда вокруг нас. И порой то, что когда-то вызывало у нас дикий восторг, вдруг становится тусклой обыденностью: сделано огромное количество витков в одном и том же месте – слишком много. Со временем большой слой нити постепенно закрывает от нас красоту и прелесть мира, но в то же время, оставшись в темноте, мы начинаем понимать её смысл и значение.

– На хрен тебе эти клопы-черепашки, Владик? – я пригубил пиво. – Тебе к деду, к отцу надо, на кафедру. Докторские с кандидатскими строчить. А ты тут, в этой дыре, нам про смысл жизни рассказываешь.

– А может, это и есть моё призвание: не профессорам доказывать, что я не осёл, а вот таким, как вы, про смысл жизни и время вещать. – Владик интеллигентно уронил голову на стол и захрапел.

Мы же засобирались домой: на третий день мне, как никогда, хотелось к врачам и санитарам. Инстинкт самосохранения, господа!

VII

Мы практически летели.

Проезжая Новоквашено Новоквашенского района, я вспомнил:

– Петя, ща помедленней. Помнишь, в прошлом году мы ночевали здесь у Юрия Ивановича, в ветлечебнице! Ну как же я забыть-то мог! А ну, давай, следующий поворот и по выгону слева – домик будет! – я подпрыгивал от счастья.

Да как же я мог такое забыть?! Юрий Иванович – начальник районной ветлечебницы! Он точно поможет с клещом!

Петя после продолжительной борьбы с лужами и ямами всё-таки вывернул к невзрачному домику, стоящему посреди заросшего поля. Что-то уж больно много людей и животных вокруг бродило и паслось.

Я вылетел из уазика и через пару секунд уже бежал по белоснежному коридору лечебницы.

– Молодой человек, что вам здесь нужно?! – женщина в белом халате выскочила из боковой двери.

– Мне Юрия Ивановича!

– Да кто вы такой вообще? И почему вы бегаете здесь, как у себя дома?!

– Ох, извините… В прошлом году мы здесь ночевали. Праздник ещё был, мы выпивали немного, – я пытался найти слова и хоть что-то вспомнить из того вечера.

– Подождите… вы – Володя?… Точно – Володя! Вы ещё песни на гитаре пели! – женщина сразу как-то изменилась в лице.

– Ну да… Я с гитарой был… Орал песни – точно… – какое-то смутное воспоминание промелькнуло в голове и сразу же испарилось. – А Юрий Иванович где? Мне он срочно нужен! – я буквально прыгал на месте.

– Ох, как это там было: «И всё идёт по плану-у-у!» – с хрипотцой протянула тётка.

(Ого! Вот это я, видимо, уже невменяемый был.)

– Так где ваш начальник, подруга?!

– Это… мы ж его вчера на пенсию проводили… Сегодня он уже дома, коровам хвосты крутит… наверное… вот, – теперь я понял, почему она такая весёлая: проводы на пенсию продолжались, только без пенсионера. – А ты что-то хотел?

– Да клеща поймал, – я повернулся и пошёл к выходу.

– Стоять! Ты куда?! – она схватила меня за майку.

– Домой.

– Ты в своём уме?! Быстро к доктору! – женщина вцепилась и практически потащила меня на выход. – Ты ж сдохнуть можешь, балбес!

Оказалось, что мобильная лаборатория, о которой когда-то говорили рабочие, сейчас была именно здесь, в этом районе. И стояли они около ветлечебницы: вот почему столько скотины организованно бродило вокруг. Люди в белых халатах делали прививки животным от всякой заразы, в том числе работали и по клещу.

– Василич! У него клещ! – женщина, оставив меня в относительном покое, подбежала к человеку в милой шапочке и белом халате.

– Понятно. Сейчас, – доктор бросил что-то писать в журнале и подошёл ко мне. – Покажите.

Вот она – минута славы! Вокруг меня стояло практически всё село и с интересом наблюдало за происходящим. Это, ребята, почище всякого НТВ будет!

– Доктор, понимаете, для этого нужно снять штаны. Можно ли сделать это в другом месте? – спросил я, озираясь вокруг.

– Конечно.

Мы подошли к нашему уазику и открыли дверь, закрыв обзор доброй половине смотрящих. Я снял штаны. Доктор посмотрел:

– Стой здесь, сейчас Валя придёт и всё сделает. Давно торчит?

– Третий день.

Он внимательно посмотрел на меня:

– И как… настроение?

– Не очень…

– Понимаю. Сегодня двоих тяжёлых увезли в краевой центр, – сказал он и ушёл.

Я же стоял в трусах и смотрел на коров. А на что ещё было тратить, возможно, последние дни жизни?

Валя появилась неожиданно, чем спровоцировала небольшой переполох: я не ожидал встретить такую девушку, стоя в одних трусах.

– Ну, и где он? – она улыбнулась, и я почему-то покраснел.

– Вот здесь, – я ткнул пальцем чуть ниже семейных трусов, в мёртвое туловище насекомого.

Она присела на корточки и стала макать ватной палочкой вокруг клеща каким-то бесцветным раствором из пробирки.

– Да мы этого клеща завалили ещё два дня назад! Можете эту дрянь Вовке не лить! – Петя подошёл и встал справа, тем самым прикрыв меня от любопытных взоров с подветренной стороны.

– А вы, извиняюсь, кто будете? – Валя подняла голову и посмотрела на Петю.

– Я – водитель! – Петя расплылся в улыбке.

– Вот идите и проверьте уровень масла и тормозной жидкости, пока есть время, – она поставила пробирку в железный чемодан и достала другую, тоже с каким-то раствором.

– А что это вы, дама, указываете водителю, что ему делать?

– Ну, вы же указываете, что делать медицинскому работнику, правильно? Так отчего же медработнику не указать, что делать водителю? – она достала пинцет.

Петя превратился в монумент молчания. Такое с ним бывает, когда он понимает, что дико лоханулся.

– Сейчас я его вытащу и отнесу на экспертизу. Василич определит – заразный или нет, – она аккуратно зацепила насекомое и вытащила его вместе с головой.

Кожа вокруг образовавшегося отверстия была чёрно-фиолетовой, а из самой дырки капала чёрно-красная кровь: не самое приятное зрелище, скажу я вам. Особенно если это твоя нога.

А дальше были одни из самых интересных минут в моей жизни: доктор с помощью насекомого определял, какой билет я вытащил: счастливый или не очень.

Хотя что такое счастье жить? Нам просто страшно умирать. Страх перед неизвестностью порождает любые ужасные формы существования. Владик отдыхает.

Через какое-то время (не помню точно: я опять смотрел на коров) Валя подошла с пробиркой и сказала:

– Это клещ (дальше следовало название по-латыни, состоящее из двух предлиннющих слов), десять процентов которого заражают человека. Соответственно, девяносто – тихие уроды, сосущие кровь. По всем параметрам, вы попали к тем, что девяносто. Поздравляю с днём рождения! Как вас зовут?

– Вова, – я не знал, что делать и говорить в таких случаях.

– Вова, поздравляю! – она повернулась и пошла к своей передвижной лаборатории.

Петя кивнул на мои штаны, лежавшие у ног, и я судорожно схватил их, пытаясь быстро надеть.

– Слышь, надо хоть доктору спасибо сказать… – Петя улыбался. Видно, что у него с души груз упал ничуть не меньше, чем у меня.

– Да знаю, дай хоть штаны надену.

– Доктор! Доктор! – я подбежал и протянул свою руку. – Огромное человеческое спасибо! Вы спасли мне жизнь!

Я тряс его и тряс. Доктор немного дёргался и улыбался, но это не могло продолжаться бесконечно:

– Да что вы… Я тут ни при чём. Вам просто повезло, вот и всё, – он выдернул свою руку и отошёл на шаг. – До свидания. Извините, у меня работа.

А вот теперь мне стало ясно, что я перебарщиваю с благодарностями. Постояв ещё немного, я повернулся и медленно пошёл к нашей машине.

– Подождите, Владимир! – спотыкаясь и путаясь в траве, ко мне подбежала Валя. – Это, конечно, не моё дело. Однако Господь зачем-то оставил вас в живых… Если будет время, подумайте над этим, хорошо? 

Рассказ о том, как я спасал чью-то жизнь

Всё началось с того, что я проспал. На часах мигало семь утра, а вчера было застолье. Вскочил я как ужаленный и буквально через полчаса летел на маршрутке в больницу.

А, совсем забыл, вы ж не в курсе: вчера вызвал начальник и сказал, что жена его сына скоро родит. Он пустился в разные красноречия о первом внуке и во всякую другую далёкую от нас радость. «Ну, а нам-то какая печаль?» – вопросом пытался я нащупать связь между этим событием и нами. Но вы ж понимаете, что в этой стране все связано в один большой бестолковый клубок: и беременные, и землекопы, и правительство, и ещё Бог знает кто. Поэтому связь нашлась и объяснилась устами начальника: нужно пять человек для сдачи крови, иначе роженицу в родильное отделение не примут – закон джунглей! А так как мы уже сдавали кровь, то список как бы нарисовался сам собой: я и ещё четверо коллег из отдела. Но тут возникал вопрос с нашей стороны: после сдачи надо восстанавливать потерю крови. Ведь в нашей больнице как: если шёл сдавать кому-то кровь, то получал справку об освобождении на два дня – и всё. И не спрашивайте почему – не знаю. А как компенсировать? Кроме накрытой поляны с водкой, на ум ничего не приходило. На том и порешили: с нас – кровь, с начальника – поляна. Вот я и спешил утром в больницу, где меня уже ждали остальные герои битвы за роженицу.

В пункте переливания надо успеть пройти осмотр и измерить давление до восьми часов. Иначе кровь не сдать. Успеваю получить свою карточку и пройти все эти дела на грани фола – без пяти восемь. Ха-ха! Вышел к своим коллегам в общий коридор, и мы стали ожидать. Вызывали по списку: кто раньше пришёл – тот и первый. В этот день кровь сдавал завод пластмасс: их набралось человек шестьдесят – это явный перебор, учитывая то, что кабинет для сдачи рассчитан на одновременный приём только двух человек. Так вот, они забили очередь ещё в шесть часов утра, и мы оказались последние в списке. А это означало, что раньше двенадцати отсюда не выйдешь. Да, поляна отодвинулась на неопределённое время…

Но не всё так плохо оказалось буквально через пять минут. Ибо вышел врач и назвал мою фамилию и фамилию какой-то женщины, попросив столпившихся доноров пропустить нас. Вот она – удача и фортуна в одном флаконе! Я, гордо подняв голову, тем самым показав коллегам, кто тут самый счастливый, двинулся к дверям и доктору.

Нам указали на кабинет, и мы прошли. В нём расположились две кушетки и куча разнообразной аппаратуры: огромные железные ящики с трубками и проводами; два, самых больших, стояли у коек. Доктор (знаете, такой классический, с бородкой и усами – вылитый Чехов) спросил меня, пил ли я вчера спиртное. Пил ли я вчера спиртное? Ох-х-х… Но меня не проведёшь! Сейчас скажи, что было на самом деле, и всё – давай к остальным в кучу, ожидать! Не, так не пойдёт. «Ну что вы, я и спиртное – вещи несовместимые!» – успокоил я доктора. Судя по взгляду, он ждал именно этого ответа. (А если серьёзно, то я, как и все доноры, предварительно сдал кровь на анализ: всё было в порядке.) Поинтересовавшись вскользь, кушал ли кто из нас что-нибудь жирное, и услышав отрицательный ответ, доктор ввёл в курс дела. Оказывается, вчера казачий патруль успокаивал дискотеку в какой-то общаге. В результате одному казаку перерезали горло разбитой бутылкой. Так вот, битва за его жизнь на операционном столе идёт уже второй день, и срочно нужна плазма. Кровь должна быть второй положительной. Из всего списка выбрали нас двоих: второй-то положительной было много у кого, но общее количество сдач, по словам доктора, у них маловато. «Ну и что? – задал я оригинальный вопрос. – При чём здесь количество сдач?»

– Да при том, что этой плазмы надо полтора литра с носа, что не каждый осилит. Нужны доноры со стажем, – выпалил доктор.

Опа! Почуяли разницу, не? Обычно я сдавал пятьсот десять миллилитров, а при сегодняшнем развороте – полтора литра. Плазмы.

Не подумайте, что я размышлял или взвешивал все «за» и «против», нет. Когда дело пахло вопросом «жизнь или смерть», я сразу же соглашался помочь: такое со мной случалось. Женщина согласилась, кстати, тоже.

Пока доктор рассказывал процедуру взятия плазмы, мы легли на кушетки и получили в каждую руку по катетеру от юркой медсестры. Технология была проста, как сама жизнь: из нас выкачивали пол-литра крови, далее «отбивали» плазму (для этого и стояли все эти железяки с трубками), вместо неё к нашим осиротевшим красным кровяным тельцам добавляли физраствор и закачивали обратно. И так должно произойти три раза. Каждое взятие по времени составляло примерно час, может меньше. Ну, погнали! На любое движение с нашей стороны доктор и медсестра мгновенно реагировали и спрашивали о состоянии и ощущениях. Состояние и ощущения были нормальными до того момента, пока не начали заливать красный раствор обратно в тело. Хотя доктор и предупреждал, что будет некомфортно, но, ребята, я вам говорю, ничего подобного я не ощущал и близко! Температура физраствора была далеко не тридцать шесть градусов, а ниже, и намного. Создалось впечатление, что по венам растекается лёд. Меня начало потряхивать, на что доктор сразу же обратил внимание. Но жить было можно, и я сказал что-то о «порядке и ничего страшном». Подождав минут пятнадцать, чтобы настоящая кровь перемешалась с физрастворной, доктор начал всю процедуру по новой.

Этим «туда-сюда» мы и прозанимались почти три часа. Коллеги уже давно сдали кровь, как нормальные люди, и дважды заглядывали к нам в кабинет. Доктор выгонял их и просил впредь не беспокоить. Ближе к полудню дело было сделано. Нам с тёткой сказали что-то вроде «вы свободны», и мы пошли за справками. Молодая медсестра выписала их довольно быстро, а на вопрос о денежном вознаграждении вяло открыла тетрадку и ткнула меня носом в перечень, где я числился сдающим кровь жене сына начальника. «Не прокатило, хитрец!» – глазами сказала мне девушка. «В общем, куда ни кинь – везде веселье!» – подумал я и поплёлся к ждущим меня коллегам, навстречу накрытой поляне!

Колотило меня ещё дня два: не знаю, от выпитого после или от холодного физраствора до, но потряхивало. А ещё я не знаю, остался ли жить тот человек и как его вообще звали. Ведь когда тебе нет и тридцати, а мир заканчивает только двадцатое столетие, такие вопросы не особо интересуют. А вот сейчас, четырнадцать лет спустя, жуть как хочется узнать! 

Жизнь как она есть

Даша долго не могла найти работу. Пока была в декретном отпуске, на её место в бухгалтерии приняли человека. Найти же другую работу, когда у тебя двое детей, кредиты и возраст за тридцать, не сильно-то получалось. Но после трёх месяцев поиска повезло: её приняли специалистом в бухгалтерию на завод лакокрасочных изделий. Предприятие оказалось недалеко от дома, что для двухмиллионного города, согласитесь, большой плюс. К тому же коллектив был прекрасный; единственное, что омрачало действительность, так это зарплата в восемнадцать тысяч рублей – хотелось бы больше.

Примерно через год после этих событий Даше позвонил бывший начальник и предложил вновь поработать на него, так как человек, которого приняли, пока она была в декрете, откровенно «не тянет». Но это была лирика, а по существу он предложил зарплату в двадцать пять тысяч. А вот это уже другое дело, товарищи! Всю ночь она провела в раздумьях, сомнениях и спорах. К утру цифра двадцать пять победила со значительным перевесом, и, приехав на лакокрасочный, Даша сразу пошла к начальнику с заявлением.

Шеф, выслушав извинения и доводы о том, что «двадцать пять тысяч намного лучше восемнадцати, потому как кредиты, семья и многое другое требуют всё больше и больше денег», согласился и дал добро на увольнение.

– Приходи завтра с утра, я подпишу, – без истерик и заламываний рук сказал начальник и положил заявление в стол.

Даша, довольная, что всё так удачно получилось, поехала в порт. То, что она услышала от нового шефа по прибытии, убило её на месте: этот «туз» начал с того, что двадцать пять – нереальная зарплата и он погорячился, когда звонил; может быть, когда-нибудь потом, если прибыль позволит…

– А сейчас, – сказал он, – извини, такой возможности нет. Есть шестнадцать тысяч и работа без выходных.

Минус две тысячи, плюс добираться два часа каждый день и попрощаться с выходными – это, ребята, был удар! Не… такой хоккей нам не нужен! Не дослушав, как новоявленный шеф собирался прилепить горбатого к стенке, рыдая и проклиная всё на своём пути, Даша вылетела из кабинета. Всё, доигралась! Оттуда уволилась, здесь не устроилась – жизнь удалась! Мама-а-а!!!

Прорыдав всю ночь, утром, с опухшими глазами, Даша зашла в кабинет начальника лакокрасочного: её заявление гордо лежало на столе. Если бы сейчас он просто оставил её на работе, предложив даже пятнадцать тысяч, она бы расцеловала его в дёсны и прыгала до потолка от счастья! Но на бумаге было написано совсем другое: она хотела уволиться и всё… «Поздняк метаться!» – как говорили в старину ацтеки связанным пленникам, принося их в жертву богу солнца.

Начальник выглядел помятым и невыспавшимся, но говорил бодро:

– Даша, я всю ночь думал и вот что решил, – он сделал паузу. – Специалист вы хороший и добросовестный. Нареканий не было. Но поверьте: я не могу платить вам двадцать пять тысяч! – шеф встал из-за стола и подошёл к ней. – Но не спешите, вот послушайте! Давайте так: я плачу вам двадцать две, и вы остаётесь. Через несколько месяцев главный бухгалтер уходит в декретный отпуск, и я обещаю вам её место! А там уже и о двадцати пяти поговорим. Ну, соглашайтесь же! По рукам?

В кабинете повисла звенящая тишина.

– По… рукам… – не своим голосом сказала Даша.

Она вышла на ватных ногах из кабинета, закрыла за собой дверь и разревелась. 

СМС

Всё началось с того, что мальчик подрос и поумнел. Ему исполнилось два года, и теперь он мог нажимать на кнопки мобильного телефона; да что там нажимать – он знал о телефоне всё!

В этот раз он проснулся рановато: было три часа ночи. Родителей будить смысла не было, да и зачем? Можно провести хорошо время и без них. Он тихо взял со стола телефон и начал играть в крутого мужика: нажимать на кнопки и с умным видом смотреть в ночную пустоту.

На другом конце города крепким сном спала обычная семья. Но сон у женщин, особенно у жён, не настолько крепкий, чтобы не слышать позывные телефона мужа, на который пришло СМС. Быстро схватив мобильник и нажав на «входящие», она прочитала сообщение. Его содержание всё-таки заставило разбудить ненаглядного. Дословно оно звучало так: «Сейчас не могу, буду через два часа. Даша».

«Опачки, дожились!» – оплеуха разбудила мирно спящего мужа. Тот подскочил и, требуя сатисфакций и объяснений, чуть было не пошёл в размен. После короткой схватки и нескольких крепких идиом она прочитала ему сообщение вслух и с выражением, на которое способна только любящая и верная жена, минуту назад раскрывшая предательство и измену благоверного.

Время застыло, повисла зловещая пауза. Казалось, даже часы на стене затаили дыхание и с ужасом ждали, что будет дальше. Но муж ничего интересного не придумал и сказал, что это, видимо, какая-то ошибка.

Да ладно! Напомнив ему, что он работает не в морге, а инструктором по вождению и «катает всяких вертихвосток», жена исключила ошибку адресом и начала звонить по номеру, с которого пришло СМС.

Довольно странный звонок посреди ночи разбудил маму двухлетнего мальчика, который играл в крутого мужика. Перед этим, услышав, что телефон зазвонил, сам мальчик притворился спящим. На сонное «алло» какая-то женщина, удовлетворившись, что Даша на связи, начала лить в уши такое количество громких оскорбительных слов и их сочетаний, что проснулся муж Даши. Ну, вы понимаете, что совсем необязательно включать громкую связь, чтобы услышать, как ругается женщина из телефона, даже если вы будете находиться в соседней комнате. Спросонья, разобрав лишь, что речь идёт о посыле сомнительных СМС какому-то мужику, супруг Даши прикинул, что к чему, – и вот уже на этой стороне баррикад начался нехилый разворот-скандал.

Теперь ругались уже четверо: каждая пара друг с другом и, в промежутках ведя перекрёстный огонь, с неизвестными по телефону. Трудно сказать, что и когда остановило поезд праведного гнева с обеих сторон, но всё-таки разум восторжествовал.

В процессе «Нет-блин-стойте! Это-я-вам-хочу-сказать!» выяснилось, что Даша недавно училась в автошколе и действительно проходила практику по вождению у этого инструктора. И когда-то посылала ему сообщение, что приехать в назначенное время для вождения автомобиля не сможет, а приедет только через два часа из-за проблем на работе. Смс-ка после отправления так и осталась в телефоне, а мальчик, нажав случайно несколько кнопок, отправил её ещё раз, но как-то не вовремя и не к месту. В результате мальчик был наказан, а две семьи на кухне дрожащими руками капали в рюмки корвалол.

Теорема о бесконечных обезьянах гласит: обезьяны, случайным образом нажимая клавиши пишущей машинки, рано или поздно смогут напечатать текст произведения Шекспира. Не знаю, чем закончились дела у обезьян и Шекспира, но с большой уверенностью можно сказать, что ребёнок, нажимая среди ночи на кнопки мобильника, способен разбудить и потрепать от души нервы четверым взрослым людям. Это да. 

Демон обыденности

Субботнее утро началось с того, что мы проспали. Младшая дочь опаздывала на соревнования, а средняя – в школу; мне досталась попытка свести к минимуму потери: лететь в гараж за машиной, чтобы развезти всех по местам.

Как селёдки в банке устраивают тараканьи бега, так в двух словах можно описать наши сборы. В поисках кроссовок я включил свет в коридоре – лампочка щёлкнула и потухла. Начал выкручивать – она лопнула в руках и разлетелась на сотни мелких осколков. «Управился», – похвалил я себя и побежал в гараж.

Приехал. Забрал. Развёз. Из спортивной школы попросили отвезти справку в школу. Отвёз. Получили нагоняй от учительницы за то, что поздно привезли, надо было ещё вчера. Зато поняли, почему эту справку передали через нас.

Поехали с женой ставить в гараж машину: раз уж зашли в гараж – покрасили петли на воротах. Ну, а что стоять смотреть – красит-то один человек. Так я заодно помыл машину.

Менять лампочку в коридоре не получилось, ибо цоколь лампочки приварился к патрону, пришлось менять сразу весь светильник. Благо их имеется ещё два с прошлого переезда: лежат в чулане на лоджии, ждут своего часа. Пошли выбирать, но дверь-то чуланную жена покрасила! На славу получилось – не откроешь! Дверь выбил – достали светильники. Чтобы подключить светильник, нужно отключить фазу, чтоб не убило. Незадача: выключать нельзя, ибо поставил на закачку музыку – Интернет не поймёт подвига; зато есть полчаса!

Почистил картошку и порезал мяса. Закачал музыку, выключил фазу, встал на стул, снял старый светильник, передал в руки жене – взяла неудачно: светильник выскользнул и разбился. Стекла на полу добавилось – подметать нельзя. Ребёнок едет с соревнований – плохая примета. Шутка по поводу неуклюжести жены – смех – немного обиды – борьба за свет. Собрал новый старый светильник – повесил – включил выключатель – света нет. Снял светильник – разобрал до болтика: закисли контакты – почистил – собрал. Повесил – включил – снова не горит. Ударил кулаком по светильнику – лампочка загорелась – в детали не стал вдаваться – оставил всё как есть – слез со стула.

Задумались пирожки – надо купить дрожжи – едем в магазин – заодно положили деньги на телефон – сходили на почту: зачем? Тесто не поднялось – поели соус – аааааааа… Ну когда тут вспомнить о Боге? 

Сочинение

– Мам!… Ну, мама!

– Что, доченька?

– У нас есть печенье?

– Нет, малышка. Я ещё не успела купить, – мать, заплетая косу дочке, подмигнула отцу: «Купи печенье. Обязательно!»

Отец, нервно заёрзав на стуле, быстро допил свой чай и, буркнув что-то типа «до свидания, я вас всех люблю», вышел из дома.

I

– Печенье «Топлёное молоко», пожалуйста, полкило, – он вытащил из кармана разноцветные железные кругляшки и стал их пересчитывать.

– Шестьдесят пять рублей, – продавщица печально посмотрела на затасканного, небритого мужика.

– Вот. Возьмите. Спасибо вам.

– Та пожалуйста, конечно, – она ещё раз ощупала его взглядом: не-а, не подходит; к тому же ещё и нищий – копейки по карманам шарит.

Небритый и тусклый мужик взял печенье и, не оглянувшись, пошёл на свою долбаную работу.

II

– Я пришёл! – отец тихо прикрыл входную дверь и заглянул в детскую.

– Привет, пап! – доча обняла его и поцеловала в лоб. – Как дела?

– Ничего, нормально. Я тебе печенье принёс, – отец достал из дырявого пакета свёрток. – Вот те подарок, всё как у людей…

– Ой, спасибо, папка! – она развернула пакет. – Ой, какие красивые! Сколько много!

– Ладно, давай кушай. Что задавали в школе? – отец, кривясь от боли, снимал красивые, но уже напрочь дырявые туфли.

– Та сочинение. И ещё – по математике поможешь?

– С удовольствием. Математику решим, а сочинение пусть мама проверит. Я не очень-то в русском, да и писать их – не моя стихия.

III

Мать пришла ближе к ночи: трёх работ хватало только на то, чтобы оплатить коммунальные услуги в их допотопном домишке: муж-то попался – никудышный! Ни воровать, ни заработать – кому такие нужны сегодня? Ну да ладно, куда ж его деть – не на помойку же…

– Мам, мы с папой решили математику! Осталось сочинение проверить! Я уже написала! – доча помахала тетрадкой и убежала к себе в комнату.

– А что за тема, доченька? – мать присела на стул и закрыла глаза.

– Вот, задали: напишите о каком-нибудь памятном событии так, чтобы была понятна основная мысль вашего текста. Озаглавьте сочинение, – доча громко прочитала и захлопнула учебник.

– Давай посмотрим, что ты там написала, – мать присела на диван и открыла тетрадь, где было написано: «Я шла из школы и увидела свёрток, валявшийся в кустах. Это был красивый пакет. Я не удержалась и посмотрела в него. Там были деньги. Много денег. Но не наших. Они были перетянуты резинками, как мои косички. Я взяла пакет и пошла дальше. Возле магазина сидел дядька и просил у всех денег. Я подошла к нему и спросила – такие подойдут? Он взял пакет, посмотрел и сказал мне спасибо. А потом он заплакал и поцеловал меня в лоб. Встал и ушёл. Мне было так хорошо! Этот день мне очень запомнился».

– Пойди папе дай прочитать, а то что-то я плохо себя чувствую… – мать закрыла тетрадь и, трясущимися руками поправив подушку, легла на диван.

IV

– Па-а-ап! Мама сказала, чтобы ты проверил моё сочинение!

– А ну-ка, посмотрим, что там у тебя, – отец взял тетрадь.

* * *

– Это было на самом деле, доча?

– Да! Папка, если бы ты видел его глаза! Он такой счастливый был!

Отец медленно приподнялся и обнял дочь:

– Молодечик, всё правильно сделала. Только вот в сочинении много «я» написано; надо бы подправить.

…и подул ветер

Стоянка наполнилась грохотом и выхлопными газами: к стоящему в углу «Порш Кайену» подъехала старая «Лада-шестёрка».

– Приветствую вас, Порш! – Шестёрка мигнула стопорями и заглохла. Из неё вышел старый дед и поковылял на выход.

– Здорово, старая тормозная колода, – Порш посмотрел свысока на соседку.

– По делам или просто катаешься? – Шестёрка была настолько старая, что не обижалась.

– Ты же знаешь, что мы, интеллектуалы и прожигатели жизни, куда хотим, туда и едем! Пусть трактор пашет, а наша судьба – ровный асфальт и девяносто пятый бензин! – на Порше блеснуло отражение солнца.

– Вы, молодёжь, хоть и умнее стали, а на самом деле – ведро с болтами. Ну, куда ты без Создателя поедешь?

– Ты ещё скажи, что мной кто-то управляет!

– А кто, по-твоему, у тебя в салоне сидит?

– Слушай, у меня навигатор, круиз-контроль… какой Создатель?

– Тот, кто создал, придумал. Он в нас сидит и управляет нами. И движется – куда ему надо, а не тебе.

– Послушай, я каждое утро проверяюсь бортовым компьютером на предмет поломок, и нет у меня никаких посторонних, понимаешь? У меня каждые две секунды связь со спутником на предмет моего нахождения на местности! Я реалист и верю только показаниям приборов и систем: они не видят никаких твоих Создателей, понятно?! У меня под контролем каждый винтик! А сделали меня на заводе: такие же умные машины, как и я. Об этом у меня есть целый файл в памяти, могу показать.

– Но придуман ты человеком, для того чтобы ему было удобно и быстро передвигаться. И машинами этими тоже он управляет. Понимаешь, в каждом из нас есть человек, которого мы возим.

– Откуда ты знаешь?

– Я родилась, когда были ещё талоны на бензин; когда Создатели своими руками нас собирали. Я лично видела, да и старшие подтвердят.

– Ты ещё скажи, что не веришь в естественный отбор, чёрный выхлоп!

– А это что ещё такое?

– Вот рассуди логически, старая рессора от трактора: колесо видела?

– Да.

– Повозку видела?

– Да.

– А теперь включи стартер и послушай логическую цепочку: в начале были дороги. Потом появилась палка. А потом подул ветер, и палка долго билась об дороги, постепенно превращаясь в колесо.

– А что такое ветер?

– Это то, что дует в лобовое стекло, старый тосол!

– Колёса стали кататься и появился естественный отбор: какое колесо было быстрее – то и выживало! Потом появилась телега. Здесь смотри: только труд и дополнительные нагрузки сделали из телеги автомобиль! Понятно?

– Что за бред? Тебя придумали люди, чтобы им легче было. Они построили тебя, кормят, ремонтируют, моют, заботятся о тебе. И колесо, и телегу, и автомобиль – это всё он – человек-создатель, совершенствовал и придумывал!

– Создатель, говоришь? Ну, допустим, Создатель есть: добрый, ласковый и заботливый. Тогда почему мою подругу Тойоту твой Создатель разбил насмерть и ещё пятерых себе подобных Создателей раздавил?!

– Понимаешь, среди людей есть как создатели, так и разрушители. Всё зависит от того, кто в машине сидит.

– Вот видишь, ты уже с три короба передач напридумывала: создатели, разрушители – бред! Ты ещё скажи, что и твоих Создателей кто-то придумал! Есть мы, есть дороги и антураж вокруг – это всё, что я вижу! И я верю только тому, что вижу!

– А зачем тебе тогда рулевое колесо?

– Да это атавизм! Есть круиз-контроль, есть навигатор – и всё это под моим контролем!

– Ну, а почему ты сейчас никуда не едешь?

– Не вижу смысла

– Ну, давай, заводись!

– Я хочу стоять! И всё!

– Это не ты хочешь стоять – это человек хочет, чтобы ты именно здесь стоял.

– Ты больная старая прокладка… Ты убегаешь от реальности и перекладываешь свою трусость на плечи придуманных создателей! Ты просто не хочешь отвечать за свои поступки, признайся! Ты неудачница! Старая ржавая железка, которую на дороге все объезжают, чтобы не измазаться! Ты боишься признаться себе в этом! Ты смотришь на меня и завидуешь моей мощи и молодости! Оглянись вокруг! Прими мир таким, какой он есть! Не надо ничего придумывать! Пользуйся им!

Шестёрка плавно перебила:

– Пойми, мы созданы, чтобы служить человеку верой и правдой – это наша главная задача. Будешь так делать, и Создатель будет к тебе также относиться.

* * *

– Ну что, моя ласточка, – старый дед подошёл и погладил «шестёрку» по капоту, – поехали, милая… Вези уж деда домой…

«Лада» вздрогнула, завелась и запыхтела.

– Давай, давай… Встретимся на свалке, – проворчал Порш вслед уезжающей Шестёрке.

Адовы карусели 

Карусели

Автобус подкатил к платформе, и встречающие неторопливо потянулись к дверям.

– Здорово, брата-а-ан! – два крепких молодых человека обнялись, похлопав друг друга по плечам. Размашисто жестикулируя и громко смеясь, они направились в сторону такси.

– Колян, сколько лет, сколько зим! Малую родину совсем стал забывать! Как доехал? – сыпал встретивший парень лет двадцати семи.

– Да что, Вась, тут делать? Родителей уже нет. Ты да вон Хромой остались. Вспоминал вас часто. Дел – невпроворот, а видишь, всё-таки приехал! – пробасил, улыбнувшись, Колян, и они сели в машину.

I

– Ты, мать, водочки-то ещё принеси пацанам, – шепнул на ухо жене Петрович и вышел во двор покурить. Васька и Колян сидели на кухне: стол ломился от напитков и угощений, благо повод был: встретились два давних друга, да что там давних – древних! Вместе в детском саду, в школе за одной партой; в армию – и туда в один день забрали! Но жизнь, как часто бывает, раскидала всё по своим углам: Васька, навоевавшись, остался в городе, а Колян двинул на заработки «на севера», да и застрял там.

– Но дружбу не разрушить, ибо нет таких расстояний, на которые бы её не хватило! Колян, давай за дружбу! – они подняли стаканы и грохнули их друг о друга.

– А помнишь, как пацанами на каруселях катались? Перепрыгивали через ограду – и на «Ветерке» у-у-ухх! – Васька махнул рукой и зацепил бутылку. Та со звоном упала.

– А-а-а, ничево-о-о, уберё-ё-ом… – он попытался нагнуться, его потащило в сторону, но Колян удержал.

– Жаль, что карусели разломали… Что там, магазины построили?… С этим Ельциным всё к чёрту пошло. Всё!… – Колян тупо смотрел на стакан.

– Да ну-у… есть карусели… новые! Хошь, покажу? – протянул Васька.

– Оба-на! Чё, прям карусели? Хренасе! – Колян аж привстал с дивана. – А ну давай, засвети-ка!

– Мать, прогуляться мы! А то что-то с непривычки повело децл… И тачку вызови! – Васька, опираясь на стену, пошёл в коридор. За ним неуверенно петлял Колян.

Такси подъехало через пять минут, благо этого добра в городе было, наверное, больше чем самих пассажиров. Здесь вообще всё так было: если магазинов – то чуть ли не по пять штук на каждого; если рынок – так на полгорода. Зачем? А кто его разберёт. Чего не хватало, так это детских садов, врачей и учителей – да кого сейчас этим удивишь, правда?

– Как всё изменилось! – Колян прилип к запотевшему стеклу такси и смотрел на ночной город.

– Та ладно… магазы да кабаки одни… чё хорошего? Денег-то в кармане больше не стало, работы нет: завод стоит, мебельную закрыли. У нас ведь как теперь: все бабы торгуют, а мужики их стерегут – в охране работают, а остальное большинство бухает, колется да с ума сходит от безделья. Я вот тоже полгода как маюсь дома, – грустно обронил Васька.

– Шеф, здесь тормозни, а? – он положил сотню на торпеду. – Сдачи не надо.

Они вышли у парка и закурили. Вокруг было темно, лишь несколько фонарей освещали вход с красивой надписью «Парк Аттракционов».

– Поздно уже. Наверное, закрылись давно, – Колян замялся.

– Пошли-и-и, брата-ан! Я угощаю! Ко мне сегодня кореш приехал или кто? – Васька подтолкнул в плечо друга, и они двинулись навстречу каруселям.

– Смотри, вон дед какой-то идёт! Сторож, сто пудов, сторож! – прошептал Колян, когда они перелезли через невысокую ограду.

– Вот он-то нам и нужен, – Васька как-то подобрался и пошёл первым, срезая путь через клумбу.

Старик остановился и спокойно сказал:

– Ребята, касса уже закрыта и карусели не работают. Уходите.

– Слышь, начальник, да касса нам и не нужна. Мы по старинке, бесплатно. А ты нам поможешь, всасываешь базар? – Васька, вдруг оказавшись рядом, сильно сдавил ему шею.

– Эй, эй, эй! Пацаны, в натуре, без рук! Надо так надо! Пошли, поможешь включить. Руки только убери! – захрипел дед и, освободившись от объятий, направился к кирпичному зданию.

– Колян, здесь подожди, я быстро! – сказал Васька и побежал догонять старика.

Через пять минут Васька вышел.

– А где старикан? – Колян сидел на лавочке и курил.

– Та привязал на всякий случай к кровати и телефон забрал, чтоб ментам не стукнул, – Васька, довольный, сел рядом. – Ща покурим и пойдём на «Цепочку», нашу любимую, кхе-кхе…

– А чё он так быстро согласился-то? – спросил Колян.

– Да кому ж охота за четыре тыщи инвалидом остаться, брат? Ну ты даёшь! – Васька встал и потянулся. – Идём, бросай сигару!

Они подошли к «Ветерку». Вокруг стояла мёртвая тишина, слышно лишь, как где-то в центре города выла сирена. Васька открыл кабинку оператора:

– Давай залезай в кресло и пристегнись! А я нажму кнопку и догоню!

Колян прыгнул в деревянное кресло, цепи жалобно заскрипели. Васька, нажав кнопку, молнией вылетел из кабинки и оказался рядом – карусель успела сделать круг.

Ветер бил в лицо, а сердце так и хотело выскочить наружу: всё как в далёком и таком забытом детстве! Карусель набирала обороты:

– Ва-а-аська-а-а-а! – Колян кричал от переполнявшей его радости.

– Коля-я-я-ан! – Васькино лицо, растянутое ветром, напоминало загримированного Джима Керри из фильма «Маска».

II

Собака разрывалась.

– Лежи, пойду сам открою. Пацаны, наверное, нагулялись, – Петрович надел галоши и поковылял к калитке. Жена, быстро накинув фуфайку, засеменила следом.

– Здорово, – возле калитки стоял участковый Пантелеевич, сосед и одноклассник Петровича; чуть поодаль мялись двое в милицейской форме: капитан и сержант.

– Чё, опять подрались? Где эти остолопы? – Петрович почесал кулаки об забор.

– Тут вот какая штука, сосед, случилась… Вот ребята из отдела приехали, расскажут всё… – Пантелеевич неуклюже отошёл в сторону, давая пройти людям в форме.

– Ты это… жена… давай отсюда. Нам с мужиками поговорить надо, – не поворачивая головы, сказал Петрович. Женщина, наклонившись ещё больше, быстрыми шагами пошла в дом.

– Ваш сын? – капитан достал из кармана паспорт и передал Петровичу.

– Да, мой, – осторожно, словно древнюю рукопись, он перелистывал страницу за страницей. – Где вы это взяли?

– Паспорт мы нашли в пиджаке… Ваш сын умер. У него не выдержало сердце. Второй сошёл с ума. Их сняли сегодня утром с каруселей, – капитан смотрел на свои ботинки. Видно было, что каждое слово ему даётся с трудом. Петрович схватился за калитку. Испугавшись, что со стариком случится приступ, участковый стал было поддерживать, но тот махнул рукой, что, мол, всё нормально, продолжай.

– Сторож сейчас дал показания, – капитан развернул помятый лист, – двое пьяных молодых людей напали на него и связали, включили карусели и катались, но спрыгнуть уже не могли… Законы физики или что там ещё… Такая штука, в общем, – он глубоко вздохнул, – сняли их только утром. Уборщица пришла на работу, ну, и позвонила нам.

Петрович медленно развернулся и пошёл в дом. Через секунду женский вопль разорвал утреннюю городскую тишину.

III

– Вернуть можем только половину суммы, – кассир в окошке автовокзала посмотрела на Петровича. – Деньги будете брать?

Жена убедила сдать обратный билет Коляна: «Ему он не понадобится, а нам на похороны деньги нужны».

– Да, – прохрипел Петрович.

– А что так, сдаёте? Не получилось? Ведь много же теряете! – кассирше явно хотелось удовлетворить женское любопытство.

Петрович как-то весь съёжился, его нижняя губа затряслась. Он набрал побольше воздуха в лёгкие и выпалил:

– Да! Случилось! Случилось, что в России построили новые карусели! И если нас не закатают на них до смерти, то уж точно сведут с ума, к чёртовой матери! Тебе, тварь, понятно?!

Слова гулким эхом прокатились по вокзалу, и Петрович повернулся. Недалеко от него стояла толпа таджиков (или узбеков?) – они громко о чём-то спорили между собой и даже не удостоили его взглядом; у музыкального киоска гости (точно гости?), видимо, из горных республик, танцевали лезгинку – те вообще никого не слышали; в дверях куча цыган клянчила деньги – там, понятное дело, не до него; и только скучающий милиционер, стоявший у подоконника, оторвался от игры на телефоне и направился к Петровичу. Услышал, значит.

– Нарушаем, гражданин? – постукивая резиновой дубинкой по руке, нехотя спросил постовой.

– Да пошёл ты на хрен, ты понял?! – что-то треснуло, сломалось в голове Петровича, и его уже несло без остановок и тормозов. Какая-то могучая сила грохотала и выплёскивалась из него во все стороны раскалённой лавой. Лишь в последний момент он увидел взмах дубинки: в голове вдруг стало темно, и Петрович плавно осел на пол.

Искры разлетелись, оставив после себя тишину и покой.

За окном автобус подкатил к платформе, и встречающие неторопливо потянулись к открывающимся дверям. 

Мама

Мы не выбирали ни страну, где родимся, ни народ, в котором родимся, ни время, в котором родимся, но выбираем одно: быть людьми или нелюдями.

Сербский Патриарх Павел

– Как вы меня достали! – водитель нервно выкинул сигарету в окно, включил правый поворот и нажал на тормоза. Маршрутка съехала на обочину и остановилась вблизи густой лесополосы, одиноко уходящей в бесконечную степь.

– Куда вы скопом все! Женщин сначала пропустите! – продолжал ворчать шофёр, но пассажиры, неуклюже разминая затёкшие ноги, уже бежали к деревьям. Две женщины вырвались вперёд, и мужики, признав неофициальное поражение, остановились. Нехотя достав сигареты, закурили; переминаясь с ноги на ногу, сплотились в молчаливом упрёке: ну, бабы, что с ними поделаешь, и здесь первые. Тем временем победители, ломая сухие сучья и пригибая высокую траву, исчезли в тени деревьев.

– Господи-и-и! Да что ж это, люди, спасите-е-е! – раздались крики из лесополосы. Мужики по интонации поняли: что-то случилось. И это «что-то» – очень плохое.

Несколько десятков метров бегом – и вот они на поляне: одна из женщин сидела на земле и прижимала к груди мальчика лет пяти-шести. Другие бегали вокруг, кричали и махали руками, их причитания и крики слились в протяжный гул; в воздухе запахло бедой.

– Мальчик… вот… из петли вытащили… не знаю, жив ли… – женщина подняла глаза и посмотрела на мужчин: в её побелевших глазах стоял дикий ужас. Вязкая пауза оцепенения была прервана криком:

– Бегом к доктору! – мужик схватил из рук ребёнка и побежал к маршрутке. Двое подняли женщину с земли и осторожно, словно больную, повели вместе с остальными.

– Что опять случилось? – начал водитель недовольно, но осёкся.

– Давай быстро в ближайшую больницу! Мальчика из петли вытащили. Не знаем, жив ли, – мужик, явно нервничая, укладывал ребёнка на сиденья. Остальные расселись на свободные места.

Водитель вдавил педаль газа в пол, и маршрутка, скрипя всеми частями, понеслась по пустынной дороге. Тем временем мальчик начал приходить с себя: сначала он захрипел и открыл глаза, потом пошевелил руками. Пассажиры загомонили, кто-то с облегчением вздохнул. Вдруг водитель резко затормозил: на обочину выбежала женщина и яростно замахала руками, останавливая маршрутку.

– Давай без остановок, ребёнок при смерти! – крикнул мужик.

– Бросать человека на ночь глядя в такой глуши?! Да вы сошли с ума! Следующий автобус будет только утром! – в конце тирады шофёр сорвался на визг и остановил маршрутку. Открыв двери в салон, бодро запрыгнула молодая женщина:

– Спасибо, спасибо большое, что подобрали! Я уж и не надеялась; здесь так редко ходят автобусы. Кроме нашего села ничего и нет поблизости, вот и не хотят по этой дороге ездить! И село поэтому развалилось, работы нет, ничего нет… – она вдруг увидела мальчика и замолкла на полуслове. Ребёнок молча смотрел на неё.

– Мама, а ты говорила, что будет не больно, – прохрипел мальчик и потерял сознание.

Крики, вопли и мат смешались с грохотом маршрутки. После непродолжительной схватки мужики связали новоявленную мамашу, предварительно отбив её у баб, которые так и норовили выдрать ей волосы. Ругаясь и матерясь, затолкнули её под сиденье:

– Сдадим куда надо, пусть разбираются.

Пустынная дорога, прорезанная двумя лучами света, уносилась в безбрежную степь.

Водитель молча взял дрожащими руками сигарету и закурил. 

Случай в Калиновске

Опять шёл дождь.

– Ну, почему как ночной вызов, так обязательно дождь? – думал про себя капитан, пытаясь устроиться на сломанном стуле.

– Рассказывайте, как всё было, господа, – он повернулся к бомжам и закурил.

Двое здоровых мужиков неопределённого возраста лежали связанные на полу. В заброшенном доме воняло гнильём и падалью. Каким-то чудом уцелевшая лампочка освещала всё это уродство, но как-то однобоко: более-менее виден был лишь угол комнаты. С крыши капало прямо на стол, и капитану пришлось заполнять протокол на поломанном стуле. Весь этот бардак был умело дополнен гомоняще-бурлящей толпой, включая начальника милиции: случай-то неординарный!

– Слушай, да мы уже рассказывали сто раз, – один из бомжей приподнялся и сплюнул кровью. На его побитом лице появилось что-то вроде улыбки.

– Поулыбайся мне ещё тут, Рябов! – начальник милиции пнул его под рёбра. – Два часа ночи! А мы с тобой, говно, возимся, вместо того, чтобы спать!

Рябов закряхтел:

– Ну, вон, Ванёк срубил капусты на халяву, на кладбище. Купили спирта у Машки, развели водой из лужи, ну и сюда, на базу, – он прищурился: фары подъехавшей скорой помощи осветили часть комнаты и обшарпанную стену с допотопным оборванным плакатом «Перестройка и Ускорение!». Приехали санитары, занесли носилки. Рябов проводил их взглядом и продолжил:

– Ну, а потом на хвост упал этот, не знаю, чи Микола, чи хто, – он попытался сесть, и тут же получил ботинком от начальника. – Всё-всё, лежу!… Ну и, грит, братва, типа, угостите босяка. Да какой с него босяк? Ты его видел?

– Я-то видел, но было уже поздно, – угрюмо сказал капитан, заполняя протокол, изогнувшись, как «Мыслитель» у Родена.

– Ну, а Ванёк-то добрый, сами знаете, пей, грит, пожалуйста, – бомж покосился на своего соседа.

– Ну да, как же, теперь вся милиция знает о его доброте, – усмехнулся начальник. Между тем санитары укладывали тело Миколы на носилки; врач отозвал начальника в сторону и шёпотом начал что-то объяснять. Группа захвата с грохотом вышла, и в комнате остались Рябов, Ванька и капитан.

– Ну, а чё, полтораха кончилась, опять надо к Машке, – проскрипел Рябов. – Ванёк филки достал и этому, как его, Миколе, что ли, грит: «Сгоняй по-братски за спиртуозом». Тот не против, даже обрадовался, взял и пошёл. Начальник, ну дай закурить, а? – Рябов сделал глупо-кислое лицо, став похожим на деревянную маску печёной картошки. Тот ещё был красавец!

– Рябов, ты, твою мать, лежи пока и рассказывай, о чём спрашивают. А курить тебе вредно: по ходу, корячиться, как бы это по фэн-шую сказать, твоему организьму, пожизненно баланду нюхать, а для этого здоровья ох как много понадобится, – капитан назидательно, по-отцовски поводил пальцем в воздухе.

– Та хер его знает, капитан… Где мы сейчас живём, думаешь, лучше? – Рябов прислонился разбитой щекой к луже крови на полу. – Там хоть кормить будут, охранять. А тут иной раз глядишь: собаки, и те лучше живут. Эх, люди…

– От только не ты, Рябов, о людской душевности мне тут песни петь будешь! На хера вы мужику все кости переломали?! Вся кожа, вон, на лоскуты порвана! Да Фредди Крюгер бы обосрался, если б увидел, что вы с Миколой сотворили!

– Не знаю я никакого Фредю, врать не буду, но вот тут, товарищ капитан, есть небольшая ремарка: этот человек был до тех пор человеком, пока своим поступком не лишил себя этого гордого звания. Факт! – и Рябов подмигнул следователю заплывшим глазом уж как мог.

– Тебе ли, философу-бомжу-мокрушнику, о гордых человеческих званиях речи заводить? И где ж ты словей таких успел нахвататься: «рема-а-арка», – кисло улыбнулся капитан. – Давай дальше по порядку: ушёл он – что потом?

– У меня, начальник, за спиной филфак МГУ – это так, насчёт где нахватался. Ну, не было его, может, с полчаса. Мы напряглись было, хотя вмазанные прилично, сам видишь. Хватало уже, но всегда хочется больше – человек так устроен, что поделать. Зашёл он и говорит, что принёс. Мы смотрим: в руках ничего, в карманах – тоже. Где? А он показывает на пузо – здесь, грит. И хохочет так весело! Еле стоит, а хохочет! Ну, Ванёк-то с юмором и грит: «Значит, ща будем пить» – и в табло ему с правой – щёлк! Ну, а потом давай мы его выжимать, как бельё, ну, вы понимаете. А с него кроме крови и мата – ничего не течёт. Жидкий какой-то оказался: полопался везде, потрескался. Аж странно…

– Ну что, капитан! – влетел, как ураган, начальник милиции. – Давай закругляйся! Врач уже отписался: вот уроды, все кости переломали! Смерть в результате болевого шока! Их ща наши заберут, а ты давай домой! Утром ко мне. Хотя уже утро, ёханый бабай! Ну надо же: как тряпку выкрутить человека! – кричал он уже из машины.

– Докатились… Люди для нас – что тряпки, – капитан вышел на улицу: дождь лил как из ведра. Лишь обрывок «Перестройки и Ускорения» смотрел ему вслед из разбитой глазницы заброшенного дома. 

Смотрящие вверх 

Часть I. Мечты сбываются

Понедельник – самый лучший день недели, и это факт! Время, когда можно расслабиться, зависнуть в сауне и попить пивка с коллегами по цеху. Но самое большое удовольствие доставляло Ивану то, как рано утром, вразвалку, с дубовым веником и пивом он шёл навстречу хмурым лицам, спешащим в свои конторки и цеха; лицам, которых впору пожалеть и дать ещё один выходной для отдыха от двух предыдущих, но нет! Нет этого дня. Да и если бы была такая воля – распоряжаться отдыхом трудящихся, – не дал бы Иван этого дня, не дал! Всё правильно в этом мире!

– Мне, значит, всю неделю плюс субботу да воскресенье корячиться на базаре, торгуй-уговаривай – и ничего! А им, видите ли, два дня отдыхай, а в понедельник всё равно – плохо! Завидуйте, овощи! – Иван пытался телепортировать эту мысль в каждое встречное лицо, но, судя по их выражениям, особых достижений в этом виде передачи информации не достиг.

– Ну да чёрт с вами! – он подошёл к двери с вывеской «Сауны по-русски» и позвонил.

Услужливый банщик проводил его в комнату для отдыха, где праздник, друзья и пиво сливались воедино, образуя ту субстанцию, из-за которой, в принципе, и хотелось жить.

– Привет всем! – Иван отвесил шуточный поклон и расплылся в улыбке.

– Ого-го! Опоздунам – штрафную! – из прозрачного тумана выплыли лица Петьки и Хромого, соседей по прилавку на базаре.

I

– А я, пацаны, в Германию хочу! И не просто хочу: она мне снится через день – вот как хочу!… – разомлевший и умиротворённый Иван наступил на любимые грабли.

– О-о-о, понеслась… Иван, прекращай, сам знаешь, что сейчас начнётся, – Петька покосился на Хромого.

– Ну а что, и пусть начинается, – Иван подвинулся поближе к столу.

Хромой не заставил себя долго ждать:

– Ваня, а что ж тебе, брат, опять после пятого бокала родина-то не мила? Что, к фашистам потянуло, на тёпленькое?

– Да просрали мы свою родину, Хромой, просрали! И деды, получается, зря воевали! Потому как таким мудакам, как мы, не то что родину – сортир доверить нельзя! Нам же всё равно, нам всё по барабану! Нам же мозги все вынесли и отравили! Нас без войны в плен загнали всех, в рабство! Бежать надо, бежать отсюда, пока ещё можно!

– А ты, Ваня, за всех не отвечай! Я, между прочим, в армейке два года оттянул, пока ты по больничкам справки собирал на волчий билет. Я, Ваня, границу охранял и могу сказать тебе, что никакая вражина не проходила и не пройдёт! И дедов ты не трогай! Ой, Ваня, не трогай! – Хромой привстал и потянулся трясущейся рукой за бокалом. – С нами правда, Ваня, понял? А всё остальное – муть!

– Да какая правда, Хромой?! Где она, твоя правда? В Кремле или в Думе? Или в твоей армии? Скажи! Где её искать?! Нас лишили её, и вообще – самой идеи лишили! Мы не знаем, куда идем и зачем! Разноцветные фантики – вот что нам подсунули вместо правды! Вот мы и корячимся днями и ночами, добывая эти фантики – доллары да рубли, меняя на них свою жизнь! Слишком неравнозначный обмен, Хромой!

– В натуре, Вань, ты думаешь, что соскочишь отсюда, и немцы тебя там, в Германии, в жопу целовать будут? – Петька решил закинуть свои пять копеек в вечно-пьяный спор. – Таким же рабом и будешь, только кормить будут другой ложкой.

– Да согласен я! Нет правды ни в Кремле, ни ниже, ни выше! Нет её и в деньгах! Правда, Ваня, внутри – в сердце! Она у тебя здесь, – и Хромой чуть сильнее, чем надо бы, ударил Ивану под левую грудь.

– Эй, Ванька! – Хромой вдруг удивлённо остановился. – Ванька, ты чё?!

II

Иван будто бы выныривал из глубины: вот-вот будет долгожданный глоток воздуха! В предвкушении свободы от давящей со всех сторон воды (или что это?) становилось тошнотворно сладко, но приближение к поверхности оказывалось опять обманчивым, и он, задыхаясь и захлёбываясь, опускался на липкое и ужасно вонючее дно.

– Где я?… – Иван, испугавшись собственных слов, открыл глаза.

– Доктор, доктор! Он говорит!

Иван, словно в дымке, увидел, как старушка в белом халате (неужели мать?!) убегала в белоснежный коридор.

– Два месяца в коме, Ваня… – мать плакала то ли от счастья, то ли от усталости и переживаний. – В Москве отказались браться за тебя, сказали, что только в Германии есть клиника, и врачи такого уровня… Хромой в КПЗ… Доктор сейчас придёт.

– Мать, где я?… – Иван приподнялся, но руки, как у тряпичной куклы, отказались слушаться, и он неуклюже повалился на бок.

– Мы в Германии, сынок, – мать не находила себе места и постоянно оглядывалась на дверь. – Сейчас доктор придёт, ты только не волнуйся… Хромой продал свою квартиру и палатку торговую со всем товаром, гараж и ещё что-то, не знаю… Петька тоже там занял где-то… Кредиты какие-то… В общем, тебе на лечение и операцию… Только Хромого милиция посадила до выяснения: говорят, ежели ты умрёшь, то его надолго в тюрьму отправят… Но можно и не сесть вовсе, если деньги дать… Только он упрямый – ты же знаешь… Вот и побили его сильно: в психбольницу отправили – с головой что-то случилось. А написали, что сам упал… Говорит всё время, что не хотел он тебя… это… ударить так… сильно. Да кто ж сейчас ему поверит, когда с него можно денег взять… Ой-й-й… Зачем я это говорю?… Совсем дурная стала, старая…

– Германия… Значит, мечты сбываются, – Иван закрыл глаза. – Только счастья от этого больше не стало… Почему, а, мать?… Мы всю жизнь ползли, летели, рвали, врали… за что, мать, зачем?

– Да не будет нам никогда мира вокруг, пока внутри нас не пойми что творится, – мать взяла руку Ивана и погладила шершавой ладонью. – С помощью вранья не найти правды… Без Бога внутри – нет места нам ни здесь, ни на небе, сынок… Не найдём мы так ничего, кроме горя и слёз…

– Ма, ну не надо, а? – Ивана перекосило. – Вот и ты начинаешь: правда, Бог… Где он, твой Бог? Мне плохо! Почему Он меня не спасает?

– Он у тебя в сердце, сынок. А ежели ты Его оттуда попросил, а впустил кого другого, то уж пойми Его правильно – ждёт Он, чтобы ты впустил Его к себе обратно, ибо дал нам свободу выбора… Да только выбираем мы всё не то… Ты прости старуху, но, сынок, что в твоём сердце, деньги? Да и как Он может тебе помочь, если ты постоянно гонишь Его от себя?

Её рука нежно коснулась сердца Ивана.

III

Свет! Иван летел и таял в этом Свете радости и счастья.

Почему он раньше не видел его, этот Свет?

Этот Свет – он вбирал в себя всё и отдавал в тысячи, в миллионы раз больше!

* * *

Дверь в палату-изолятор психиатрической городской больницы открывалась долго. Врач, истерично матерясь, не мог попасть ключом в замочную скважину: руки тряслись, а тело подпрыгивало, словно его дёргал за невидимые нитки какой-то безумный кукловод.

– Ну что, Хромой, дело дрянь! – врач закрыл за собой дверь камеры. – Жмур нарисовался-таки. Корячиться тебе, голубь, кабы не соврать, от справедливого суда лет семь как минимум.

– Доктор, давай без цирка.

– А вот на, почитай.

Хромой сел на край железной койки и развернул копию заключения о смерти Ивана.

– Триста кусочков русских рублей, Хромой, и ты – полноценный душевнобольной без всяких обязательств перед законом.

– Да пошёл ты, доктор.

– А вот это ты зря, Хромой, – тело в белом халате уже колотило; рот искривился и лицо застыло в ужасной гримасе: рука нащупала в кармане скальпель.

– Никогда, я повторяю, никогда не посылай меня! Ты, выродок! Никогда не посылай меня! – и красная пелена ненависти поглотила свет и разум, оставив в сознании только яркие вспышки картины с бесконечным маковым полем.

Сердце лежало на полу и немного подрагивало. Врач вытер пот и посмотрел на себя, на останки когда-то белого халата: должно поместиться. Он ещё раз пнул мёртвое тело Хромого, упал на колени и начал запихивать скользкое и такое тёплое сердце в карман.

Иван знал куда лететь. Неважно откуда – знал, и всё. Важно было другое:

– Успел! – Иван сел на плечо доктора и облокотился на его голову. – Здорово, братик, Хромой!

– Помнишь наш разговор – там, в бане?

– В сауне, – Хромой сел на другое плечо врача.

– Ну да, в сауне. Про то, что правда – в сердце.

– Да, помню. Только у меня теперь нет…

– Полетели, я знаю, где оно… она…

Часть II. Игра

Маленький магазин утром – это отдельная песня.

Песня эта типа гимна надежде на светлое если не будущее, то уж продолжение дня – точно. Потому как до десяти утра продавать алкоголь по закону стало нельзя, а выпить, сами понимаете, хочется, и намного раньше.

Конечно же, продавщицы знали об этом «хочется» и теперь, в эти страшные утренние часы, в глазах определённого контингента представали в образе безграничных решителей судеб. Этакими добрыми феями и последней надеждой в одном флаконе под названием «Утреннее счастье».

Вот и Василий, заглянув в ларёк рано утром, скорее почувствовал, чем заметил этот надменный взгляд – взгляд доброй феи с полицейским прищуром. Не сказать, что Василию было плохо, но и сказать, что хорошо, – значит обмануть читателя ещё больше. Вчера было выпито шесть бутылок портвейна. Зачем? – этот вопрос, как шуруп, вкрученный в голову Василия, раскалывал больной мозг, заставляя дрожать руки и вздрагивать всё тело при любом шорохе:

– Валя, мне плохо… – Василий сделал кислое лицо, хотя и без театра на нём всё было написано.

– А кому сейчас хорошо, Вася? – это был тот самый момент, из-за которого Вале и хотелось приходить на работу. Игра началась.

– Валя, надо… хотя бы пива… – Василий знал эту игру давно: унижение и издевательство с одной стороны, покорность и вежливость – с другой. Несоблюдение правил сулило дикий отлуп от винта и дальнейший каждодневный утренний бойкот с занесением в чёрный список. Кому это надо? Правильно: никому.

– Валюша, ласточка, на складе же есть… принеси полторашку… вот деньги, – Василий решил форсировать события.

Но это было не по правилам.

– Вася, а законы правительства на тебя уже не распространяются? Ты, может, в Кремле начал работать? Или что случилось? – Валя парировала наглость Василия двойным ударным вопросом.

– Ну, Валечка, смилуйся над бедным работником ЖКХ, – Василий склонил голову и вяло улыбнулся. Получилось ужасно.

– Ох вы там и козлы-ы-ы… – Валя практически зашипела. – Да я б, вашу мать!… Расстреляла всю твою кодлу – автомат не дают! Суки, все деньги у меня вытащили за прошлый месяц! Уроды! Одно, шлют эти счета: то за воду, то за мусор, то за хрен знает что! Вы там в этих деньгах решили купаться, что ли?!

– Да я ж простой сантехник, Валя, – пытался оправдываться Василий. – С меня так же дерут. Мы-то тут при чём? Это ж наверху всё.

– Сантехник… – Валя успокаивалась. Она понимала, что перегибать палку в игре не стоит. Василий хоть и пьёт, но, когда вдруг закапает вода из крана, утром бежать к нему. Он мужик простой – за бутылку всё сделает. Другие-то полтыщи снимут, как пить дать…

– Ладно, что принести? – взглядом королевы кривых зеркал Валя посмотрела на жалкого сантехника.

– Балтики, крепкой, полтора… – Василий передал ей чёрный пакет и деньги.

Валя, тяжело вздохнув, покатилась на склад.

– Что, Василий, плохо?

Сантехник вздрогнул: за прилавком стоял человек в безупречном костюме. На глаза была небрежно надвинута чёрная, очень чёрная шляпа.

– Ты кто? Продавец новый, что ли? – Василий как-то согнулся весь. – Мать твою, сделка может сорваться! Лишние глаза тут ни к чему.

– Да не переживай, Василий! Пиво тебе сейчас принесут, – человек то ли улыбался, то ли терпел какую-то боль: лицо постоянно двигалось и расплывалось. – Что ж ты, Василий, в такую тряпку-то превратился?

– Ты, клоун, кто такой? – слова незнакомца зацепили Василия за живое.

– Я, Василий, могу изменить всё. Например, твоё прошлое: хочешь начать заново? Ведь наверняка хочешь? – что-то было в этом взгляде: Василий поверил – этот точно может.

– Не хочу я прошлое менять. Да, оно было разным: иногда – хорошим, иногда – не очень, а иногда его просто не было. Но не будь этого прошлого, я бы не понял многих важных вещей в жизни.

– Ого, как заговорили сантехники, – нескрываемое удивление отразилось на лице незнакомца.

– А почему бы и нет? Я инженер-конструктор по образованию. Поучились немного в прошлом. И взгляд на мир имею; и не стесняюсь об этом вам сообщить, – Василий выпрямился и вытащил руки из карманов спецовки.

– А что это за важные вещи, Василий? Те, которые ты понял? – человек в шляпе даже нагнулся к нему за ответом.

– А вот это уже моё личное и касается только меня, товарищ. Вера и смысл жизни – не те темы, о которых можно говорить с каждым встречным-поперечным, – последние слова Василий говорил незнакомцу уже на ухо.

– А что ж ты, Вася, если такой верующий, здесь делаешь? – хитрый взгляд, как лезвием, прошёлся поперёк Василия. – Говоришь одно, а вон смотри – пьёшь по утрам, небось, и по вечерам, да? Материшься и воруешь, а, Вася? Это тебе твоя вера сказала так делать, а?

Василий, как оглушённый, стоял, нагнувшись над прилавком, и не мог пошевелиться.

– Ну, что стоишь, как баран! Бери своё пиво и катись отсюда! На работу опоздаешь! – Валька швырнула пакет с бутылкой на прилавок.

Василий огляделся вокруг: кроме Вальки – никого. Он протёр глаза – такая же картина. Всё на своих местах, кроме незнакомца. Василий взял бутылку и с размаху запустил в витрину:

– Да не хочу я пить! – с рёвом вылетело из горла Василия.

Под звон стекла и вой продавщицы он пошёл увольняться.

I

Уазик смело, как в кино, перегородил дорогу: из дверей не спеша выходили люди в форме. Сантехник остановился. До порога родной конторы оставалось всего несколько шагов.

– Василий Иванович, ну, что же вы, право, – из передней двери уазика, словно колобок из плохой сказки, вываливался человек с большими звёздами на погонах. – Игнорируете… не заходите… мы же не волки, в конце концов. Разрешите представиться: начальник полиции города – Коровник! – колбасная рука протянулась в направлении Василия для рукопожатия.

– Василий… Иванович… сантехник, – Василий протянул свою, и неуверенное рукопожатие состоялось.

– Ну, что ты, брат! Какой же ты сантехник?! – руки Коровника начали неспешное обнимание Василия.

– Ты теперь новый начальник полиции! Поздравляю! – лицо Коровника искало место для поцелуя на небритой поверхности щеки Василия.

– Сейчас приехал Сам и распорядился: Василия в начальники… без вариантов! – глаза Коровника искали поддержки. Они бродили по лицу Василия и ничего, кроме пустоты, не находили.

– Вася, не забывай меня, а? – скупые полицейские слёзы Коровника неуверенно капнули на грязный ботинок сантехника.

– Василий Иванович! Василий Иванович! – из дверей родной конторы выбегал начальник. – Поздравляю! Вас назначили главным городского коммунального хозяйства!

Предусмотренное для таких случаев счастье на лице начальника с невероятной скоростью приближалось к Василию. Но чёрный «бумер» с номерами администрации города его опередил, остановившись практически у ног сантехника и тем самым закрыв путь к телу Василия всем, кроме Коровника и мэра.

Отец города, гладко выбритый по всей площади головы, выплыл из немецкого железного чудовища:

– Васян, это… расклад теперь такой: ты председатель кодлы… ой, Думы. Сегодня приехал Сам… собственной персоной и распорядился… таким образом. Присаживайся, довезём, – мэр, погладив свою бритую голову, открыл заднюю дверь. Какими-то нелепыми движениями Василию всё-таки удалось освободиться из объятий главного полицейского, и он аккуратно сел в машину.

Уже отъезжая, через тонированное стекло Василий увидел бегущего к ним главного пожарного, какого-то доктора в белом халате и налогового инспектора со звёздами полковника, но они явно не успевали к нему…

Щёлк!

– Вась, хорош базарить! Завтра эту хрень следаку расскажешь! Пусть впишет в протокол, если поверит… Всё, спать! – смотрящий тихо повернулся набок. В камере следственного изолятора возникла мгновенная тишина; опустившаяся тьма погрузила в сон сидельцев: кто-то накрыл чёрной, очень чёрной шляпой тюрьму, город и страну. Даже одинокая камерная, вечно горящая лампочка «солнышко» как-то потускнела и зажмурилась: мрак крепко обнял и её. Как родную.

II

Из всех предложений Василий согласился на председателя городской Думы. У остальных было слишком много обязанностей, да и народ был с этими структурами слишком дерзок и бесцеремонен, хоть и по-своему: зачем получать по соплям и сверху, и снизу? А в Думе начальствовать – хорошо.

Василию понравилось сразу: жизнь потекла совсем другим ручьём. Да что там ручьём – дико фонтанировала! Сиюминутно последовали изменения в привычках и вкусах, причём по всем фронтам сразу. Василий иногда порывался спросить у мэра про того, кто дал команду – но побаивался. Не надо портить то, что есть.

Щёлк!

А на допросе сразу по-хорошему не получилось: следователь решил не терять время на уговоры и, отоварив Василия несколько раз табуретом, предложил чистосердечно сознаться ещё и в четырёх кражах, которые сантехник, понятное дело, не совершал. Но они были, и сидеть за них кому-то надо, иначе – несоответствие в отчётности.

Василий пытался было отказаться, но в его адрес поступило столько пожеланий и, самое печальное, действий, что будущего без признания в совершении этих краж, практически не существовало. Поэтому уже через два часа допроса он мирно лежал на бетонном полу карцера с отбитыми почками. А его чистосердечное признание в четырёх кражах, не считая дебоша в магазине, было аккуратно подшито к делу.

Василий почему-то пытался вспомнить лицо человека там, в магазине, но звон в голове от недавних прикосновений табурета постоянно мешал сосредоточиться.

Щёлк!

Очередное собрание депутатов закончилось в сауне, за городом. Василий, как главный народный избранник, и здесь был первым: всё только высшего сорта: женщины журнальной наружности и белый чудный порошок окутывали его с ног до головы. В этот раз ему показалось, что порошком он явно злоупотребляет, но останавливаться почему-то не хотелось. А сегодня ещё что-то уж совсем приятное поднесли, хотя на вкус и напоминало стиральный порошок, но-о-о…

В глазах, как в тумане, постоянно мелькала чья-то шляпа: «Хорошо ли тебе, Василий?» – спрашивала она и, по-хулигански подпрыгивая, убегала вдаль.

– Да-а-а, – Василий медленно закрыл глаза и, взмахнув руками, словно крыльями, полетел.

Где-то далеко внизу оставалась сауна, дача, город…

Вдруг бывший сантехник вспомнил, что не умеет летать: он опустил руки и побежал босиком куда-то вверх по такому мягкому и красивому облаку.

Щёлк!

– Что с этим делать? – сержант лениво поковырял сапогом у Василия во рту.

Кровь, словно получив негласное разрешение левого полицейского ботинка, потекла тонкой струйкой на бетонный пол карцера.

– Мда-а-а, перестарались немного, – следователь уныло смотрел куда-то вдаль. – Сам знаешь, что делать. О несчастном случае доложу лично. Работай!

Василий смотрел на следователя, картинно устроившись на потолке. Он первый раз за несколько месяцев облегчённо вздохнул: ушла боль, и теперь даже менты вызывали только сочувствие и сострадание.

Бывший сантехник посмотрел на небо: да, пожалуй, туда.

Игра закончилась. Василий ушли…

Часть III. Разговор

– Иногда две части – это одно, а иногда одно – это две части! – человек в чёрной шляпе сидел на куске счастья и улыбался. – Ваня! Хромой! Василий! О, и снова Василий! Кого я вижу!

Чёрная шляпа, сделав оборот, плавно окружила летящие фигуры.

– Добро пожаловать! – он дунул на облако, и оно растянулось, приобретая форму лавочки. – Присаживайтесь!

– Василий, – с интригой в голосе шелохнулась шляпа возле уха бывшего сантехника, только что покинувшего карцер, – так мы и не договорили с тобой в магазине: что же ты понял? Ты не рассказал, а интересно, знаешь ли.

Василий поёрзал на непривычной скамейке:

– Ну, раз уж такие дела… – Василий нагнулся к его уху. – Как-то, зайдя в церковь, я вдруг осознал, что если человек составляет из души и тела единое целое, то он нерушим.

– Но тем не менее, Василий, вас двое, – он печально вздохнул, поправил шляпу и продолжил: – При жизни человека постоянно раздирает надвое: хочется богатства и роскоши, но чтобы спрос был как с нищего. Правильно, Вася? Или, например, когда тело хочет водки и проституток, а душа – Бога и сострадания… А уж если при этом побеждает бутылка с проституткой – вот это и есть моя работа. Моя радость. Моя жизнь, если хочешь. Мой смысл. Раньше была такая забава… или казнь… хотя какая разница? Так вот, привязывали жертву к двум коням и обжигали их раскалённым железом. Безумные от боли животные разбегались в разные стороны и разрывали жертву… Похоже, да, Василий?

Шляпа довольно покачалась:

– Ой, Ваня, Хромой, вы, кажется, собирались к Свету, – кислая улыбка пробежала по лицу, выражая то ли боль, то ли наслаждение. – Пропуск есть?

– Какой пропуск? – хором спросили сидящие на лавке.

– Да я уж и сам забыл, как он выглядит. Давно не видел, очень давно. А вот как его не получить, могу показать. Он поймал облако и раздвинул в разные стороны – получилось что-то вроде экрана, на котором, как в тумане, стала появляться обшарпанная кухня:

– Иди сюда, маленькая тварь! – пьяный отец, держась за стол, пытался встать. – Я кому сказал!

– Ма-ма-а-а! – она бежала по коридору, бежала и кричала. Коридор превращался в бесконечно-бездонный колодец: она падала и кричала, кричала и падала…

– Хватит орать! – муж повернулся на другой бок и захрапел так, что от звуковой волны и перегара занавески задёргались в тихой истерике.

Холодный пот лился ручьём: сколько лет прошло, как он умер, а ужас остался… Скорей бы утро!

– Ты опять пьёшь!

– Да.

– Ты загубил мне жизнь! Отец угробил детство, а ты, придурок, – всю жизнь! И зачем я за тебя замуж выходила?!

– Отстань, мне надо идти.

Дверь захлопнулась. Она села на пол и заплакала.

– Доча, ты пьяная?

– Ну, мам, мы немного выпили, праздник же!

– Ты хочешь закончить, как твой брат, в тюрьме? Или как папа – нажраться и умереть в канаве?!

– Мам, тебе лечиться надо.

Дверь захлопнулась. Она закрыла глаза и прислонилась к стене.

– Товарищ директор, вы пьяны, вас жена дома ждёт, что же вы делаете?

– Я сказал: иди сюда! Повышение зарплаты нужно тебе или мне?!

– Да убери ты свои руки, урод!

– Да пошла ты к чёрту!

Дверь захлопнулась. Она побежала прочь.

– Вот и погода такая же, – она шла, почти бежала. Ветер пытался рвать одежду и выл, как стая волков. На рекламных щитах, словно порванные паруса, болтались растрёпанные баннеры.

Реклама. Это то, что нужно тебе, но ты не понимаешь зачем.

По радио передали штормовое предупреждение. Но она шла. Ветер в лицо: казалось, что вся природа, люди, столбы и деревья шли против, хотя и навстречу.

– Почему так?! – она кричала в лицо поднявшейся буре, но слова тонули в безумном грохоте: вот слетела крыша с одинокого ларька! Вот пошатнулся и упал столб, а вот…

Ух-х-х!!! – что-то большое и тёмное вдруг потушило свет, и сразу стало тихо…

– Что писать в заключении?

– Напиши, как было: смерть наступила в результате падения рекламной бочки с названием «Любимое вино моей женщины» с крыши винного магазина.

– Ты гляди, как не повезло-то.

Два санитара закрыли двери морга и пошли пить кофе.

– О, дочка, проходи! Стаканчик налить?

– Привет, отец… Ты и здесь пьёшь… Хотя… Да пошло оно всё, наливай!… Устала я…

– Что-то долго тебя не было: ездила куда?

– Да, задержалась… там… Надеюсь, тут полегче будет…

Она взяла стакан и махнула без закуски.

Человек в чёрной шляпе поднёс ещё две бутылки: «Сдалась, родная… столько страданий… И на последнем шаге – всё-таки моя!»

– Да-а, с пропуском прямо беда в последнее время у людей… Так что, Хромой, Иван, понятно, о чём я? – он взмахнул шляпой, и облако исчезло, оставляя вонючий запах серы.

– Понятно…

– Кто ещё не понял: пропуск – это отсутствие зла, ненависти. Вы и сами понимаете: всего того, сделанного вами, что теперь может тянуть вниз. Добро же тянет вверх, к Свету, – раздался громовой голос и заставил посмотреть всех вверх.

Некто в шляпе заёрзал:

– Так, давайте прыгайте, мужики! Тогда всем станет ясно – кто куда. Я, конечно, буду ждать внизу. Там, где очень тепло. Даже могу сказать – жарко. Ну, а если не встретимся, то уж не обижайтесь, я сделал всё что мог, – он криво улыбнулся собственной шутке и мгновенно исчез.

Сколько времени прошло, неизвестно: то ли секунда, то ли вечность. Некто в дорогом костюме смотрел вверх: маленькие облака тихо проплывали над головой; внизу же, под ногами, мигая ярко-красными огнями, потрескивали угли.

– Ничего, подождём. Время есть, – успокаивал он сам себя, нервно барабаня пальцами по шляпе.

Жизнь предметов 

Бесконечность, или лысая башка

Каждый день я дважды прохожу мимо заводского общежития. Ну как – заводского: давно уже выкупленного и проданного тем же жильцам, но по совершенно другой цене – приватизационной. Но не в этом дело, короче. Дело в том, что из окна на третьем этаже (общий коридор, видимо) постоянно торчит лысая башка и курит. Дождь ли, жара ли, снег, утро, вечер…

Не знаю, может, я так попал в курительное расписание лысой башки, что постоянно её вижу? Или она постоянно торчит в этом проёме? Самое интересное, что голова эта всегда находится в одном положении: не крутится в разные стороны, не кивает, не оглядывается, а тупо смотрит сверху вниз на проходящих по тротуару людей.

Летом, примерно через год после начала постоянного наблюдения друг за другом, это порядком начало бесить меня, и я стал обходить угол обзора башки. За домом была альтернативная асфальтированная дорожка в тени деревьев, через листву которых я продолжал наблюдать за головой с той лишь разницей, что она меня не видела. Башка продолжала курить. Я же постоянно размышлял над этим: «Зимой я ходил мимо этого дома в восемь утра – башка курила; весной в семь утра – такая ж песня. Вечером, полшестого, – она опять дымит и наблюдает… Где смысл?»

Разглядеть её было трудно. Перед бывшей общагой красовался заросший лебедой пустырь с элементами строительного мусора и окурков, вылетающих из окон того же общежития; он-то и не давал подойти ближе и толком разглядеть голову. Непосредственно с дорожки я видел, что она лысая, старается не двигаться и дымит. Сколько ей лет? Слишком далеко, лица не видно. Но точно мужик, ибо в нашем городе женщинам лысина не идёт. А раз не идёт, то никто и не подстригался. И никто не лысел, иначе все бы уже знали: новости здесь распространяются, мягко говоря, быстро. Интернет, по сравнению со здешними сказителями свежих событий, просто черепаха с поломанными ногами. Вот, в принципе, что я знал о лысой башке.

Как вы поняли, я не один жил в этом городе, и голова смотрела не только на меня. Людей, идущих на работу или ещё хрен знает куда, было более чем достаточно. Так вот, в один прекрасный день мне пришла мысль, что башка таким образом крадёт нашу энергию и жизнь. Сами посудите, зачем торчать годами в проёме коридорного окна и дымить? Так же можно и на работу опоздать, да что там на работу! Помереть от голода, к чёртовой матери, можно! А может, когда я прохожу и теряюсь из вида, она сразу бежит жрать жареную картошку на сале? А может, башка уже наелась нашей энергии и продукты питания ей не нужны? Интересно, она ходит в туалет? Интересно, для чего она живёт, зачем?… Эти и ещё более сложные вопросы стали возникать в моей голове всё чаще и чаще.

Один раз я так задумался о ней, что пропустил две маршрутки и опоздал на работу. Я стал рассеянным и нервным. Частые скандалы и моя невнимательность привели к тому, что в один прекрасный момент меня выкинули с работы. Через некоторое время жена тоже не выдержала и подала на развод; разменяв большую квартиру на две маленьких, мы разбежались в разные стороны. Мне досталась небольшая комната в бывшей заводской общаге, на третьем этаже. От бракоразводных дел мне, как это ни странно, перепало немного денег, что позволяло скромно прожить следующие полгода, а возможно, и более, не беспокоясь о финансовой составляющей.

Я начал курить – так, от нечего делать. А чтобы комната не провоняла сигаретным дымом, стал выходить к коридорному окну; через некоторое время я заметил, что пялюсь на людей уже полдня… И, что характерно, мне не хотелось есть! Люди. В них было что-то такое, от чего я не мог оторваться! Я курил и смотрел – они давали мне энергию! В один прекрасный (а может, и не очень) день я увидел человека с портфелем, не спеша идущего по тротуару, к остановке. «Бум!» – что-то грохнуло у меня в голове. На секунду я даже потерял сознание. Мощная волна прокатилась по всему телу и чуть не свалила меня с ног. В этот раз я простоял у окна весь день. Вечером человек с портфелем возвращался. «Бум!» – я медленно сел на пол и отключился.

Ночью не спалось. Есть тоже не хотелось. Я смотрел и смотрел из окна на звёздное небо и всё думал: «Для чего живу? Зачем я здесь? Разве для того, чтобы пялиться в это окно?…»

Утром, когда солнце ещё только думало о подъёме, я был у окна. «Бум!» – словно разряд молнии прошёл сквозь мою голову! Вчерашний человек с портфелем посмотрел на меня и, не замедляя шаг, направился к остановке.

Он шёл обратно вечером, видимо с работы. «Ходят в одно и то же время только люди работающие. А ты – урод, целый день в окно пялишься! Какого чёрта? Иди, найди работу! Женись, в конце концов!» – такие мысли всё чаще стали посещать мою голову.

Прошло около года. В моём холодильнике всё давно покрылось плесенью – продукты были просто не нужны. Ходил ли я в туалет? Возможно. Только в тот день я простоял у окна до глубокой ночи, а человека с портфелем так и не было. Не появился он и на следующий день; я метался по коридору, выглядывая каждую секунду на улицу. Остальные люди мало помогали мне. Их энергии уже с большой натяжкой хватало на то, чтобы только-только дожить до следующего утра.

Какую по счёту ночь я не спал – не знаю. Мысли о том, что надо выходить из этой ситуации, постоянно мешали мне успокоиться. Утром я, надев более-менее чистую одежду, отправился на поиски работы.

…Когда я стал начальником, мы с женой купили большую квартиру в нашем районе. Комнату же в бывшем общежитии супруга продала и купила себе шубу, а мне – новый портфель.

Каждый день я шёл по одному и тому же маршруту: через стадион, по тротуару, мимо бывшего заводского общежития, и вот она – остановка. Однажды я заметил, как из окна на третьем этаже на меня всё время смотрит один и тот же человек. Точнее, я видел только его лысую голову и то, как эта голова постоянно пускала дым. «Какой в этом смысл: пялиться на людей целый день?» – подумал я, но решил не забивать голову всякой чепухой и пошёл к остановке.

Вечером лысая башка опять смотрела мне вслед и курила. Я немного разозлился, факт.

Жизнь предметов

I

Игорь сидел в кабинете. До Нового года оставалось три дня. Но, по сложившейся традиции, уже можно начинать: он свинтил крышку и налил.

Телефонный звонок заставил вздрогнуть.

– Аллоэ-э, – мрачно прошептал он в трубку.

– Слушай, старик, давай к нам на корпоратив! По старой памяти! А то мне выпить не с кем! Все стеснительные такие… Набрали штат, на свою голову! – по проводам в ухо летел пьяный и довольный голос Митяя, старого друга, с которым Игорь отработал не один год.

– Хорошо, буду, – Игорь бросил телефонную трубку куда-то вдаль и надел пальто.

Таксист попался трезвый и неразговорчивый: оно и к лучшему. Говорить почему-то не хотелось, настроение и так ни к чёрту.

Через полчаса он открывал двери офиса, в котором проболтался, как рыба об лёд, без малого семь лет. А потом уволился.

Сигаретный дым, какой-то дикий смех и ужасно громкая музыка делали вид, что вокруг царит праздник и веселье. Но это надо было ещё проверить.

– Привет, братиша! – Митяй уже с трудом стоял на ногах и, обнимая какую-то молодую коллегу, пытался закурить.

– Здорово, Митяй! – Игорь облокотился на стену и только теперь осознал, что зря сюда приехал, зря.

Судя по движениям Митяя и всех остальных, было понятно, что он вряд ли догонит их по уровню алкогольного опьянения; да если и догонит, то какой в этом смысл.

– Меня… зовут… Оля, – девушка соскользнула с плеча Митяя и повисла на Игоре.

Митяй закурил и медленно, по стенке, сполз на пол. Его глаза плавно закрылись. Сигарета, сделав дырку в дорогих штанах, тихо упала на ламинат и потухла – праздник удался.

– Ты кто такая, Оля? – Игорь пытался удержать девушку.

– Я – младший помощник менеджера по продажам, и мне нужна помощь… – она начала икать, и стало понятно, что её надо быстро нести либо на улицу, либо в туалет.

II

Утром Игорю было плохо.

Где-то под кроватью зазвонил телефон.

– Это… Митяй… привет, – гробовой голос друга доносился, казалось, не из телефона, а из самой преисподней. – Ты как?

– Плохо… – Игорь лежал на кровати: всё кружилось и вертелось. Стены ползли друг на друга, белый потолок покрывался вдруг тёмными пятнами, что-то шевелилось вокруг и мешало сосредоточиться.

– Давай ко мне… домой… – Митяй выдавливал слова, как зубную пасту из тюбика, которая давно кончилась. – Поправимся. Я отгул взял.

– Я подумаю, – Игорь закрыл глаза, и мультики, калейдоскоп и ещё что-то ужасное закружилось в его голове. – Приеду, как встать смогу.

Да, но телефон-то вчера не праздновал и снова затрещал глупым звонком, превращая все шарики и ролики головы в замысловатые фигуры хаоса и анархии разума.

– Аллоэ-э, – как можно внятнее произнёс Игорь вместо приветствия.

– Это Оля. Мы вчера вроде как познакомились, – тихий женский голос пробурчал ещё какие-то слова, но Игорь не понял их значения.

– Откуда вы знаете мой телефон? – Игорь начал вспоминать вчерашние события: то, что они познакомились, это было… А потом? Он несёт какую-то девку в туалет… Какие-то бессвязные обрывки – нужен монтаж.

– Телефон дал Митяй… А то, что познакомились, рассказали коллеги, – она то ли плакала, то ли смеялась – Игорь не понял, телефон отозвался короткими гудками и отключился. Батарея тоже, видимо, вчера отвязалась на полную катушку.

Поставив на подзарядку телефон, Игорь начал искать одежду.

В метро можно ездить только с похмелья. Это аксиома. Именно с похмелья дорога под землёй кажется бесконечной и бессмысленной, чем провоцирует философско-пессимистическое настроение, граничащее с суицидальными порывами.

Игорь смотрел на мелькающие огни: редкие лампочки напоминали отблески сознания в темноте непонимания всего, что происходит; к тому же с тремя пересадками.

– Ты где?! – голос Митяя в телефоне был весёлым и пьяным. – Я те дверь уже открыл нараспашку! Жду!

– Да в пути ещё… в пути… – Игорь вытер холодный пот и вышел из метро.

В подъезд удалось проскользнуть с милой бабусей, которой помог донести сумку к лифту. Выйдя на двенадцатом этаже, Игорь увидел, что дверь была и правда открытой: в квартире рвал и метал из телевизора покойный, но всегда живой Курт Кобэйн. Игорь прошёл в коридор.

– Ты меня слушай! У него есть деньги, Оля! Мы с ним столько лет вместе – я знаю его как облупленного! Он – добрый! – пьяный голос Митяя был слышен, казалось, и на первом этаже.

Игорь открыл дверь на кухню:

– Здорово, братиша!

Митяй, подпрыгнув, как ужаленный во все места сразу, уронил телефон на подоконник:

– Привет!

– Не вовремя, вижу, а, Митяй? – Игорь подошёл к подоконнику и взял телефон.

– Тихо, тихо, Игорёк, не надо! – Митяй выхватил мобилу из рук. – Ща всё поймёшь, братан!

– Ладно, давай водки… Убить я тебя всегда успею, – Игорь присел на стул. – И поесть что-нибудь, товарищ, найди.

– В общем, дружище, ей нужны деньги. И они у тебя есть… Она меня… Ты понимаешь, мы спали вместе и всё такое… Она слишком много узнала, и если будет заявление… сам понимаешь куда… Но таких денег у меня нет. Мне всё, хана, – Митяй нервно теребил сигарету.

– Для этого ты меня и пригласил на корпоратив? Чтобы с ней познакомить? – Игорь плеснул водки и выпил залпом.

– Та люблю я её, люблю! И она меня любит! – Митяй встал и ударил кулаком по столу. – Ты мой друг, и тебя есть деньги! А у меня сейчас – четыре кредита и хер знает что с работой может получиться!

– А сколько денег надо? – Игорь сел на подоконник.

– Сто тыров где-то… Говорит, для начала…

– Ни хера себе… Это что за начало такое?

– Она уже не хочет быть помощником менеджера, она хочет быть – не здесь, конечно, -главным бухгалтером. Купить диплом и должность. А я ей могу помочь устроиться! Есть знакомый и вакансия! Дай хотя бы без процентов, в кредит… За беспроценты твои – уж точно и сразу расплатится, я знаю… А там зарплата корячится двести штук и подъёмные – сотню обещают, отдаст… я отвечаю…

– Пойду я. Поговорим завтра. Это что ж у вас за любовь такая? Если ты мне её как… Ладно, завтра…

– Игорь, только не говори ей о нашем разговоре. Она тебе будет звонить, – Митяй отвернулся и закурил.

III

– Я тебя люблю, милый! – Оля, прикрываясь одеялом, пыталась поцеловать. – Давай встретим Новый год вместе!

– Да, можно, конечно, – Игорь встал и пошёл в ванную.

– Игорёша, мне нужно с тобой поговорить.

– Начинай, – Игорь закрылся и включил душ.

На кухне после вчерашнего было немного неуютно, да что там говорить – грязно и страшно. Игорь нашёл в холодильнике сок, выпил.

– Милый, мне нужны деньги, – Оля нежно обняла его за шею.

– Сколько?

– Сто тысяч. Я отдам, напишу расписку.

– Ты меня любишь?

– Да.

– Почему?

– Не знаю… Мне сейчас работу предлагают хорошую. Главным бухгалтером.

– Хорошо. Будут тебе деньги.

– Я тебя люблю! Вечером я – твоя!

– Я знаю.

– Митяй, у меня нет таких денег. Разве что из конторской кассы взять на время каникул!… – Давай, братишка! Если всё устроится, то пятнадцатого ей подъёмные заплатят! – Митяй пытался перекричать какой-то страшный шум в телефоне. Новый год продолжался, что поделаешь.

– Вот. Сто. Как просила. Расписку давай, – Игорь достал карточку.

– На, проверь данные, – Оля достала из сумочки бумагу. – Я отдам. Быстро отдам. Какой пароль на карте?

– Ты меня любишь?

– Ты же знаешь, Игорь. Я жить без тебя не могу!

– Может, это и есть любовь? – Игорь смотрел на спящую Олю. – И недели не прошло… А кажется, что всю жизнь вместе. Может, это и есть счастье? IV

Ресторан гулял, а Игорь держал проверяющего из конторской финбезопасности над унитазом. (Да, пришлось накрывать поляну: обнаруженная недостача в сто тысяч тянула как минимум на увольнение и недурственный денежный штраф.)

– Вот… что мне надо… Игорёк… – пьяный проверяющий пытался вытереть рот, но получалось, что ещё больше размазывал блевотину по всему лицу. – Ты или деньги в кассу через две недели доложишь, или… – он сел рядом с унитазом, – бабу мне нужно…

Игорь вынес его на улицу и посадил в такси. Пришлось заплатить вдвое дороже: у водилы были большие подозрения, что клиента в таком состоянии может стошнить по пути, и не раз. А чистить все эти прелести в салоне – не Игорю.

Утром позвонила Оля. Долго рассказывала о новой должности и полученном дипломе: как она усердно училась и как ей, совершенно случайно, повезло с работой.

– Ну, а что за дела на любовном фронте? – Игорь не хотел больше слушать о своих деньгах.

– Я – независимая, современная девушка. И моё сердце пока свободно, – с претензией на театральность прозвучало из телефона.

– Ладно, пока. Я позвоню, – Игорь бросил мобилу на кровать и пошёл бриться.

Через полчаса позвонил финиспектор.

– Да, да, я понимаю… – Игорь даже привстал с кресла. – Да, конечно, давайте встретимся… Где? Я уже бегу!

В кафе было тепло. Проверяющий заказал пиво. Игорь решил ограничиться чаем.

– Дела твои, гражданин хороший, полный швах, – фининспектор сдул пену, и она уродскими хлопьями полетела в сторону чая. – Но… Есть одно но…

– Какое? – Игорь отодвинул чашку подальше.

– Давай-ка водочки выпьем. А то пиво, чую, не поможет, – проверяющий махнул рукой официанту. – Графинчик водочки, пожалуйста!

– Возможностей и денег у меня – неограниченно, – фининспектор полулежал на кожаном диване. – Нет только времени на всё остальное, понимаешь?

– На что – остальное? – водка уже проникла во все щели организма Игоря, и это опять начинало нравиться.

Второй графин был предательски пуст, но официант уже бежал к столику с полным.

– Времени нет на поиски счастья, в том числе и семейного. У меня есть элитные барышни по вызову, есть секретарша, но нет простой и любящей жены. Простой, нормальной бабы, понимаешь? Чтобы детишек нарожала, жрать умела готовить и не скулила бы про шубу и деньги каждые полчаса.

– Да, конечно, понимаю.

– Я вижу, ты парень не из сложных, поэтому спрашиваю: есть на примете такая? Простая, одинокая… не тупая… одним словом, нормальная? Квартиру, машину и содержание, сам понимаешь, обеспечу. Ну, а я, в свою очередь, напишу отчёт о кассе, что всё ровно и всё такое. Думаю, до февраля никто не кинется считать деньги, тем более все счета компании закрыты, а штат – на каникулах. В начале месяца приеду с повторным визитом, и посмотрим, как состояние кассы изменилось. Надеюсь, что и деньги появятся в сейфе к этому времени.

– Я понял. Всё понял. Найду, – Игорь встал. – Завтра я вам позвоню.

– Заплати по счёту! А то кошелек дома забыл, – проверяющий пьяно улыбнулся и развёл руками.

V

– Я должен познакомить тебя с одним человеком, – Игорь, скомкав одеяло, повернулся к Оле.

– Интересный? – она закрыла глаза и улыбнулась.

– Не знаю.

– Тогда скажи – зачем? – она потянулась за сигаретой, и кровать жалобно скрипнула.

– Я подумал, что смогу помочь тебе. Это мой знакомый. Он ищет… хочет поговорить с тобой насчёт работы: говорит, срочно нужен бухгалтер. Дикую зарплату обещал. Может, тебе стоит попробовать?

– Меня не убьют? – Оля закурила и выпустила тонкую струйку дыма в потолок.

– Скорее – наоборот, – Игорь налил в стакан молоко и жадно выпил. – Кроме зарплаты обещает ещё какие-то бонусы, премиальные… Короче, всё на месте узнаешь.

– А ты почему со мной не едешь? – она недоверчиво посмотрела на Игоря.

– Мне срочно надо в офис. Завал полный! Даже не знаю, приеду ли ночевать.

– Ладно, попробую. Может, и правда толковое предложение будет. Ты же ерунду не посоветуешь, правда? – Оля как-то странно посмотрела на Игоря и отвернулась.

– Давай, на созвоне. Ключи у тебя есть, – Игорь на бегу надел пальто и вылетел из квартиры.

– Да, она будет ждать! Да, там, где договорились! Да нормальная она! Из села… С вышкой… Бухгалтер. Без понтов. Нормальная, да… Только начните с предложения о новой должности какой-нибудь или работы… – Игоря уже бесил этот допрос. Проверяющий копался в нём, как червяк в навозе, и доставал всё новыми и новыми вопросами. – У меня звонок на второй линии – я перезвоню вам!

Игорь выключил телефон и закрыл глаза: вокруг суетились, бежали люди. Он стоял и мешал им двигаться. В этом городе тротуар не то место, где можно вот так взять и остановиться – здесь это место предназначалось для бега или как минимум для ускоренной ходьбы. Игорь нырнул в первую попавшуюся дверь – это оказалось, как ни странно, кафе. Здесь было тихо и тепло – то, что сейчас и нужно.

– Аллоэ. Оль, за тобой уже заехали? – Игорь сел за первый свободный столик. – Да? Понятно. А куда едете? А-а-а… Знаю, знаю… Ну, давай, на созвоне!

– Девушка! – Игорь махнул рукой в сторону официантки. – Кофе сделайте, плиз.

Его вдруг заворожило то, как шёл снег и бежали люди. Возникло странное чувство: ты видишь всё, а тебя не все – только самые любопытные. Да и те – только часть, и мельком. А ты, что заблагорассудится: хочешь снег, хочешь сапог с ногой… да мало ли что…

– Ваш кофе, – официантка поставила чашку на столик.

– Спасибо, – сказал Игорь и отвернулся от тихо падающего снега.

* * *

Опять этот долбаный телефон.

– Аллоэ! Да, Митяй, привет!… Где? В сауне?… А-а, ну да, рождество же сегодня… Да прекрати ты орать! Помню, где находится! Ща приеду! Да перестань! Сказал, значит, приеду!

Таксист бесконечно шутил и рассказывал всякую херню.

– Стой, вот здесь, – Игорь, сунув тысячную купюру, вышел.

Глухой каменный забор с огромными коваными воротами встретили приветливо: Митяй, голый, с петардой и бутылкой шампанского, валялся в сугробе около входа и кричал: «С рождеством вас, люди!»

– С рождеством, дружище! – Игорь присел рядом.

– Ха-а-а! Игорёша! С рождеством! – Митяй, отплёвываясь от снега, полез целоваться.

– Харэ, братэла, харэ! – Игорь взял его в охапку и открыл ворота.

– Это Зина, а это… какие-то азиатские принцессы… но все уважают рождество! – Митяй тыкал в каждую пальцем и так и норовил ущипнуть за голые груди. – Шеф улетел на Багамы, а мне вот оставил на сохранение гарем и сауну! Неделя наша, брат!

Он как-то коряво упал на огромную кровать, лёг и захрапел.

– Зина, налей мне водки, – Игорь снял пальто и сел рядом на диван. Девки забегали, зажурчал какой-то неизвестный язык. Рождество, что поделаешь.

VI

– Какое сегодня число? – вдруг спросил Игорь, глядя в потолок.

– Ненаю, – рядом, через несколько юных женских тел, лежал Митяй.

– Мне пора домой.

Игорь медленно, как черепаха, выполз из-под чьей-то ноги.

Долбаный телефон! Опять разряжен!

– Слушай, дружище, довези до города, – Игорь стоял в майке и штанах. – Две штуки даю… надо срочно, брат…

Шёл снег, и старый «Москвич» с древним дедом внутри сомневались: довезти – не довезти.

Двадцать три непринятых вызова… Ёпт!…

– Аллоэ. Оля, привет! – Игорь лежал в своей ванной и, держа двумя пальцами телефон, улыбался, закрыв от умиления глаза. – Ты где?

– В кабинете… Деньги, что должна была, под подушкой, в спальне. Ключ оставила у твоей соседки напротив.

– Как с работой, получилось?

– Ты мне какого-то извращенца подсунул, мудак! Еле отвязалась! Сейчас я на Багамских островах. Своя фирма. Гендиром горбачусь… Я ж – пробивная! Знай наших! Кстати, есть две вакансии младших помощников менеджера по продажам, пойдёшь?

– На Багамах?

– Ну да.

– Я подумаю, – Игорь выпрыгнул из ванны и побежал в спальню.

Под подушкой мирно лежали сто штук. В пакете.

– Ох-х-х… Какое число? – Игорь рванул обратно к телефону: пятнадцатое.

Сейф открывается просто, когда есть ключи. А они – есть. Игорь аккуратно положил пачки на верхнюю полку и закрыл дверцу.

– Игорёша, приветик! – голос фининспектора звучал как приговор к пожизненному. – Ты где?

– Я дома, – Игоря передёрнуло.

– Давай там, где и в прошлый раз, в кафе прямо сейчас встретимся… А то звоню, звоню… – монотонные гудки в трубке как-то дали срочно понять: надо идти. И не просто идти – бежать!

– Что, молодой человек, как дела? – проверяющий развалился на кожаном диване.

– Та нервы, знаете, в последнее время ни к чёрту… – Игорь присел рядом на стул.

– Официант! Графинчик водочки! И шашлычку, пожалуйста, – финиспектор нехотя махнул рукой.

Первый графин выпили в гробовом молчании.

Когда поднесли второй, проверяющий улыбнулся:

– Оле звонил?

– Ну да… звонил… – Игорь опустил голову.

– Что сказала?

– Ну… что работу нашла хорошую, всё у ней прекрасно… и… что… любит и хочет детей от вас…

– Так и сказала?

– Да, так и сказала.

Фининспектор налил по полной:

– Давай выпьем, Игорь.

– Давайте.

– Знаешь, она мне сразу запала в душу. Ещё в ресторане, при первой встрече, – проверяющий часто заморгал и отвернулся. – Чистая такая, непосредственная. Есть же ещё бабы на Руси! В общем, живём мы с ней. Душа в душу! Ей-богу! Я такого раньше никогда не испытывал! И готовит, и умница, и рожать от тебя буду, говорит. Молодец ты, Игорь, что нашёл! Ты с ней не спал?

– Да ну, я её и не знаю практически. Она всё особняком жила, никого не допускала к себе. Вместе учились когда-то… – Игорь схватил графин: – А давайте выпьем!

– Давай, Игорёша. Я её сейчас на Багамы оформляю. Есть там у меня вилла и фирмочка маленькая. Поставлю гендиром, ну так, для проформы, чтобы вроде как значимым человеком себя ощущала. Но мне-то, сам понимаешь, для чего она… Знаешь, кажется, она уже беременная, – проверяющий посмотрел куда-то вверх и опять часто заморгал.

– Я положил деньги в кассу. Там всё нормально. Опечатал, правда, задним числом, – Игорь встал. – Мне пора, извините.

– Ну, хозяин – барин! А что деньги вернул – молодца, уважаю! Но проверю, сам понимаешь.

– Я пойду? – Игорь махнул официанту.

– Перестань, сегодня я башляю, – проверяющий достал портмоне и начал ковыряться в бесконечных карманчиках.

VII

Игорь с Митяем сидели в ресторане. И опять этот долбаный телефон!

– Привет, милый! – весёлый голос Оли с командирским отливом вдруг заглушался шумом волн. – Ты ещё не передумал на Багамы?

– А что там, на Багамах? – Игорь включил громкую связь и положил мобилу на стол.

– Я создала свою фирму, и мне нужны надёжные сотрудники. Те, на которых я могу положиться!

– Я согласен.

– А Митяя давно видел? Он тоже нужен!

– Нет, не видел. Даже не знаю, где он сейчас.

– Ты мне обязательно, срочно по электронке сбрось свои данные… и Митяя! Я вас беру на работу! – Оля практически кричала. Голос главнокомандующего уже никуда не прятался – он был хозяином положения.

– Да, конечно, сброшу… Пока! – Игорь нажал «отбой» и поглядел на Митяя. Через несколько секунд все без исключения посетители ресторана резко повернулись в сторону двух мужчин: те, схватившись за животы, мягко говоря, громко смеялись.

– Ну что бабы за народ такой? Ходят, бродят по головам, а потом говорят, что сами всё сделали и устроили? – сквозь смех, заплетаясь в русском языке, озвучивал свою мысль Митяй.

– А может, она и вправду думает, что сама! А про головы – это ты про какие сейчас? Про нижние или верхние? – и приступ смеха опять скрутил Игоря пополам. – Интересно, она и правда думает, что я поверил во всю эту чушь про «сама фирму открыла» и «мудака– проверяющего подсунул»?

Ещё несколько минут люди в ресторане непроизвольно оглядывались на них, пока Игорь вдруг не сказал:

– Ну что, Митяй, а поехали-ка в баню к твоему шефу?

– Куда?

– Ну, не на Багамы же! – и они опять громко заржали. 

Выбор предметов

Магазин, словно зубастый червь, вгрызался в детский мозг всё с новой и новой силой своим разнообразием:

– Мама! Я не хочу эти конфеты! Я хочу эти! – валяясь на полу, ребёнок орал не своим голосом, тыкая в бесконечные лотки с яркими этикетками.

– Но мы уже купили эти! Ты же только что их хотел! – мать, краснея, пыталась поднять его за шиворот. Покупатели оборачивались, но как-то нехотя, скорее так, для проформы. Кого теперь удивишь таким поведением?

* * *

– Мы вернули нам наш выбор! – поставленный голос окутывал мягким баритоном уши телезрителей. – Теперь всё можно изменить! И самое главное – когда ты этого захочешь! Нет прошлого и нет настоящего! Теперь есть только будущее!

* * *

Он стоял на крыше девятиэтажного дома и думал: «Это мой выбор. И я сделаю это!»

Как-то неуверенно сделал шаг и упал вниз.

– Хотя – нет. Что-то страшновато. Пожалуй – назад! – он не пролетел и трёх этажей, как должным образом вернулся обратно, на крышу. Теперь выбор – всегда есть. И это хорошо. Главное – вовремя остановиться. Вся надежда на будущее!

* * *

Из плазмы продолжал вещать всё тот же голос:

– Мы вернули то, о чём все так долго мечтали! Теперь мы можем не только выбирать, но и полностью влиять выбором на выбор! Мы подошли к революции жизненного пути! Делайте всё, что хотите! Выбирайте выбор, теперь не надо думать – пришло время действовать! Будущее – уже позади нас! Впереди – победа над временем!

* * *

– Мама! Роди меня обратно! – она кричала из машины, застрявшей на рельсах, поезду, который так и не смог услышать её слова. Через некоторое время машина превратилась в груду металлолома, а мама испытала нечто, похожее на роды, только наоборот…

– Мама! Здесь так ужасно тесно и темно! Верни меня обратно!

Мама разродилась вновь.

* * *

– Мы победили время! И нет теперь нам никаких преград! – доносилось в каждый встроенный чип мозга человечества, вроде как из ниоткуда.

* * *

…Седой старик присел на камень и посмотрел на безжизненную пустыню: возле его ног умирал от голода верблюд, так и не выбрав, какую колючку съесть: которая слева или которая справа.

– Да, всему есть предел… Всё когда-то заканчивается… желания, будущее и даже время… – он поковырял в песке пальцем и закрыл глаза. – Вам что ни дай – всё в пустое превратите… – он встал и, опираясь на посох, пошёл, практически не оставляя следов.

– А может, пустота вне времени – это и есть истина? И человек это чувствует подсознательно? Вот и разрушает всё вокруг себя, тем самым приближаясь к ней… Тогда что получается: самоубийца – это тот, кто познал истину через разрушение самого себя? Нет, это бред какой-то… – старик шёл по пустыне – ему было о чём подумать. 

Царапина

I

Похороны были самые что ни на есть обычные: ни хуже, ни лучше. Старые бабульки, обступив гроб, неприметно трогали руками то ткань обивки, то белое покрывало покойницы. Примерялись, видимо. Сергей стоял в стороне с небольшой кучкой заводских ребят, из которых он знал только Петьку.

В этот день Серёгина роль была незначительной, но важной: нести гроб с ещё тремя такими же пацанами, взятыми с работы напрокат начальником цеха за две бутылки водки каждому.

Умершую старуху он не знал, что намного упрощало нервные переживания. Но всё-таки на душе было скверно. То ли старый, покосившийся дом так угнетал, то ли недвижимое тело в гробу…

– Давай, пацаны, за дело! – громким шёпотом прорычал начальник цеха. – Ты – крест несёшь, вы двое – крышку гроба, ну, а вы четверо – бабусю.

Вся жизнь – театр, что там говорить.

Церемония же последнего пути была насквозь скучной и кислой: с десяток унылых соседей, состоящих в основном из еле передвигающихся старух, кучка каких-то дальних родственников и заводские. Вот, собственно, и всё.

– Сергей, ты ростом пониже – возьмёшь с Петькой у ног, – начальник цеха суетился возле гроба и нервно курил.

Что поделаешь, все когда-то умирают. А вот ты гляди: нервничать по этому поводу – живым. Умерла его бабка. Старая-престарая. Скорее отмучилась, чем умерла. По крайней мере, с её смертью все родственники облегчённо вздохнули – видно по лицам.

– Взяли, пацаны! – начальник схватился за гроб, помогая. – Понесли… давай…

До автобуса было метров сто, а бабулька – лёгкая. Так что особого труда четверым сварщикам это не составляло.

– Никак не могу привыкнуть к этому запаху, – дабы не думать о происходящем, сказал Сергей напарнику справа, Петьке. – И сладкий, и приторный одновременно. Запах тела без души…

– Поэт, бля… Серый, сколько мы с тобой перетаскали таких. Или ссышь, что ли? – Петька хмыкнул и, нагнувшись, посмотрел на Сергея. – Ты ж эту бабку должен помнить. Чего её бояться? Она уже мёртвая, ничего тебе не сделает.

– А что она мне должна была сделать? Я её вообще первый раз вижу, и то – мёртвой.

– Та ладно, братуха! Это не ты ли её, пьяный в хлам, пнул ногой возле Танькиного дома с вопросом: «Ты смотрела, старая, кино «Старикам тут не место»?» А как она с твоей подачи репой в кусты с лавки нырнула – это надо было видеть! Ржали мы ещё потом долго.

– Тю! Так это она, что ли, была?

– Ну а то! Не хрен же собачий! – и Петька опять громко хмыкнул.

Водитель ржавого пазика со скрипом открыл заднюю дверь. Сергей и Петька начали подавать гроб внутрь.

– Ай-й-й! – Сергей резко одёрнул руку; он сдержал в себе всё нецензурное продолжение боли – похороны как-никак. На ладони вдруг появилась жирная, ярко-красная полоса. Кровь нехотя растеклась по руке и медленно, будто задумываясь о своём поступке в каждой капле, начала падать на грязный асфальт.

II

– Ну, ёп-вашу-нихай! На ровном месте обосрались! – начальник цеха забинтовывал руку Сергею. – И водила пазика, мудак, зажал аптечку! Пришлось свою вскрывать… Как же тебя угораздило?

– Та скоба, ну, из тех, которыми обивку пришлёпали… торчала одной ногой вверх… гробовщики херовы… А у меня рука вдруг соскользнула… и проехался вот… Су-ука-а-а… Больно же как… – простонал Сергей и зажмурился.

– Так, на кладбище поехали. Ничего страшного. Донесёшь гроб до могилы и мотай домой! – начальник цеха отвесил шуточного леща Сергею.

– Та хрена там! А поминки? – Сергей был не дурак выпить, чего греха таить.

– Дык, те ж два пузыря даю! – начальник цеха посмотрел на него с нескрываемым удивлением.

– Так то ж – домой. А я ж чё, по-твоему, не крящёный? И усопшую не помяну со всеми?

– Ладно, ещё об этом мы не спорили, грех-то какой. Приходи, конечно, но не нажрись, как в прошлый раз на днюхе у завхоза, – начальник цеха завёл свою «шестёрку» и скомандирил: – По коням, сварные!

Через минуту за клубами дыма шедевра российского автопрома скрылся перекошенный дом, а с ним и всё остальное городское захолустье. И поделом.

III

Кладбище было новое; в смысле, на новом месте – вдали от города и людей. Оно и правильно: нечего без толку тревожить сон мёртвых. Сергей, Петька и остальные прибыли немного позже пазика-катафалка, но это никому не было интересно. Как оказалось, наёмные кладбищенские копачи, нанятые для рытья могилы, уже отнесли гроб на место погребения и встали в позу гончих: забить гвозди и зарыть это всё как можно быстрее.

Мысленно с ними все были согласны. Но этикет предполагал иное, более медленное развитие сюжета.

Никто не плакал; стайка старух – видимо, от нечего делать, а может, и для поиска адреналина – пошла на спонтанную экскурсию по новому кладбищу. Их рассуждения о бренности существования и подземельной жизни насмешили многих, даже Сергея. «Немного клоунады никогда не помешает», – мило улыбаясь, сказал тогда начальник цеха. Кто знает, может быть, и так.

Прощание было недолгим, скомканным. А вот копачи сделали своё дело на отлично: шустро забив гвозди и лихо опустив гроб в могилу, они в темпе закопали ещё одного бывшего жителя Земли в землю, чем окончательно порадовали не только, видимо, живых.

Сергей и Петька шли последними в процессии:

– Чё, ща по стакану сразу? Пока там борща да лапши принесут, – Петька ковырялся в носу указательным пальцем.

– Придурок, ты этой рукой гроб нёс и в нос её суёшь! – Сергей одёрнул Петькину руку и вдруг споткнулся о штырь: у-у-ух!

Люди нехотя оглянулись. Что может случиться на кладбище с живым? Да ничего. Поэтому все так же лениво отвернулись и пошли дальше.

Серёга же лежал на дорожке, в жёлтой кладбищенской пыли и, скрипя зубами, пытался не заплакать от безумной боли в правой ноге.

IV

– Скальпель! – хирург был в бешенстве. – Зульфия, скальпель!

Зульфия же смотрела на этого нервного типа в белом халате и хлопала своими огромными чёрными ресницами. Она попала на практику в хирургию совершенно случайно: деньги декану отец привёз слишком поздно. Пока там продашь овец да привезёшь в такую даль…

– Оглохли, уважаемые! Скальпель!

Зульфия стояла и думала: «Вот что этот мужчина постоянно кричит? И что такое «скальпель»?»

Сергей лежал на операционном столе: заражение крови – это не за угол сходить.

Вторая ассистентка молнией подала инструмент, умудрившись удержать два зажима одной рукой. А Зульфия немного даже рассердилась на этого плешивого старика: «Приедет отец – обязательно пожалуюсь!»

V

…Сергей сидел на лавочке. Нет, не так. Он понимал, что лежит в больнице и ему делают что-то, режут как-то.

– Привет, внучек, – стайка весёлых старушек подошла к скамейке. – Что забыл здесь?

– Я – на операции, – Сергей попытался поднять руку и показать на доктора в белоснежной маске, но рука не поднималась. Она, словно тряпка, лежала на коленке и улыбалась всей пятернёй. Вторая кисть, забинтованная, ныла и просила её не трогать по пустякам.

– А что с рукой, поцарапался? И где? – одна из старушек подошла ближе и надела очки. – Да ты смотри! Почерк-то Григорьевны!

– Я это… Я помогал гроб нести! – Сергей одёрнул руку, и она взвыла, как та сирена, только болью.

– А с ногой что? Где так раскорябал? – старушка посмотрела на ногу. – Ты гляди, молодец какой… Так это ж Васька расписался!

Сергей посмотрел на ногу: выше колена расположилась и не собиралась никуда уходить сине-красная рваная дыра; немного мяса вылезло наружу, но не больно – так, неприятно только, когда смотришь.

– Васька! Ты-то его за что так? – старушка крикнула в сторону новых деревянных крестов.

– Та я за Григорьевну! Добавил ему… – третий крест слева немного качнулся, голос становился всё тише, а через пару секунд – вообще исчез.

Сергею вдруг стало плохо: он отключился, и слово «смерть» перестало быть просто словом.

VI

– Перевоспитание или шоковая терапия? – начальник цеха внимательно следил за каждым словом выступающего. – Кто в ответе за будущее? Как исправлять то, что уже одной ногой в гробу? Как вернуть поколение? Поколения на нашу исконную землю? Кто виноват и что делать?

Собрание только начиналось, а начальнику цеха уже было паршиво.

– Мы пытаемся! Вот подтвердите – вы, начальник цеха! – второй выступающий вызвал у него чуть ли не рвотную реакцию. Начальник цеха, извиняясь и спотыкаясь о ноги и руки присутствующих, начал покидать сборище товарищей.

* * *

…Костёр горел. Вокруг метались (или плясали) какие-то тени. Начальник цеха подсел к старушке, которую рядом сидящие именовали не иначе как Григорьевна. Костёр, посмотрев на свежие деревянные кресты и на собравшихся рядом, полыхнул:

– Мне стало слишком скучно. Эти души… они стали неинтересны… Их иногда даже брать-то противно… Стоп! – он вдруг поднял языки пламени. – А души ли это?

Костёр посмотрел в глаза начальнику цеха и, извинившись россыпью углей за дерзость, притухнул.

– Да я и сам не знаю… – начальник цеха нежно обнял Землю, приложился своей щекой к Северному полюсу и захрапел – устал, видимо.

А в новостях Петька услышал, что началось глобальное потепление.

Примечания

1

Две немецкие стрелковые роты – это как минимум триста-триста пятьдесят человек с двадцатью четырьмя ручными пулемётами; это более тридцати автоматов и примерно двести карабинов.

2

Два пулемётных расчёта РККА – это в лучшем случае десять-двенадцать человек, четыре-шесть винтовок, два пистолета и два станковых пулемёта «Максим».

Оглавление

Рассказы декабря 

Дед Николай

Монастырь

Место и время 

Светка

Балкон

Гитара с розовым бантом

Куплю ваучер

Ирина

Про баранов

Гайморит, или как я провёл лето

Клещ

Рассказ о том, как я спасал чью-то жизнь

Жизнь как она есть

СМС

Демон обыденности

Сочинение

…и подул ветер

Адовы карусели 

Карусели

Мама

Случай в Калиновске

Смотрящие вверх 

Жизнь предметов 

Бесконечность, или лысая башка

Жизнь предметов

Выбор предметов

Царапина Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg