“Oh,” cried Lizzie, “Laura, Laura,
You should not peep at goblin men.”
Christina Rossetti,
“Goblin Market”Я поддалась искушению.
Яблоко, гранат или гроздь винограда?
Персик или груша?
Секс или марихуана?
Чёрт и сам не разберет, где я ошиблась,
И вот, как наказание, я вспоминаю вкус запретного плода —
Но — ба! — голос гоблинов, что продали на своём базаре,
ТО, ЧТО ни в коем случае нельзя пробовать,
Я уже перестала слышать!
Я готова отдать всё, что у меня осталось за второй плод,
Но шум гоблинского базара не доступен мне —
Я не могу вернуться в Страну без возврата —
Врата захлопнулись — конец, всему конец.
Где найти друга, который отправится спросить у Кристины Россетти, как
Пройти на базар гоблинов,
Милый друг, который купит у гоблинов еще один
Запретный плод, чтобы меня расколдовать.
Эфиопское
Холодной и бесснежной зимой,
Когда температура упала ниже минус семи,
Я укуталась во флаг Эфиопии,
Представив себя в долине, окруженной горами,
Где небо казалось темнее и глубже.
Я ощутила пряный запах корицы,
Смешанный с ароматом местных трав.
Там пение птиц было неотделимо от
Человеческой речи и блеянья овец,
Там в пару шагах от меня сгорбилось старое дерево,
Ветви которого были перевязаны яркими лентами.
Я отдыхала после велосипедной прогулки,
Качаясь в старом гамаке,
Я пила прохладный зелёный чай
И вспоминала холодную,
Бесснежную зиму,
В которой так отчаянно не хватало
Красок и эмоций.
Перед экзаменом
В хмурый день, когда меня потревожил звонок из Стамбула,
Что побудило меня прочесть Лесли Уайта до конца,
В тот субботний вечер, когда одиночество
Разинуло пасть Левиафана,
Меня навестил дух Джима Моррисона.
Он, шатаясь, вошёл через закрытую дверь,
Написав на ней свой давний лозунг: “Make love not war”
Джим поздоровался со мной —
Я промолчала.
В его левой руке была бутылка виски,
В правой — томик стихов Уильяма Блейка.
Изо рта торчала сигарета.
Он выглядел совсем неплохо, будто вчера преставился.
Он плюхнулся на кровать,
Ноги возложив на мою подушку:
«Малышка, с этой прической ты напоминаешь мне эльфа.»
Я не ответила, банальный комплимент,
Повторяемый из уст в уста.
«Я от Оскара.»
Я кивнула.
«Он сказал, что с тобой забавно, весело и даже интересно.
Решил проверить.»
Я вздохнула, всё это было мне не вновь.
«Что скажешь?» — спросил Джим.
И я рассказала всё ему, что знала о постмодернизме,
Клиповом сознании и тантрическом буддизме.
Поведала теорию Большого взрыва,
Согласилась с Фроммом и выразила интерес к работам Фрейда.
Я процитировала строки шекспировских сонетов в оригинале.
А Джим научил меня курить, пить и играть на гитаре в миноре,
А потом он отправился в Париж.
Я продолжила изучать мировую культуру и
Экклезиаст сказал:
«Нет ничего нового под небом.»
«Амен,» —ответила я.
Маджнун
Не воля небес, но желание человека
Забросило меня в священную Мекку,
Я грешник, да, поэт Маджнун, презреннейший из стихоплётов,
Молится у Каабы, желая оказаться в совершенно ином месте.
Он преклонил колени, о, нижайший из людей! Он лицемерно прикрыл глаза,
Будто просит у Аллаха освобождения от чар нежношеей и чернокосой.
О, лжец, неужели вздумал лгать у Камня, что в сердце у каждого верного?
Неужто ты вознамерился обмануть Аллаха, если и себя обмануть ты не в силах?
Поэт Маджнун тоскует по любимой, его душа оторвана от тела,
Судьба забросила его в Мекку, а он вспоминает трепет ресниц,
Он погружен в пучину грусти, он мечтает ощутить
Лёгкое дуновение ветра в пустыне, что будет подобно
Дыханию милой, что слаще ему нуги и вина.
Поэт Маджнун пишет газели, арабской вязью выводит
Бессмертные стихи, которые будут петь бедуины
Ночью у костра, убаюкивая уставших верблюдов,
Будут петь бедуины печальные стихи тоскующего поэта,
Который вглядывался в ночь, желая увидеть в луне черты любимой,
С которой он был разлучен, о которой я мечтаю.
О, Лейла, где же ты теперь?
Миссисипи
Мне Миссисипи по щиколотку,
там плескается моя мечта,
глотая приглушённые крики угнетённых,
мою мечту удавили
плёткой для битья рабов,
захоронив в топях недалеко от Батон-Ружа,
чтоб магическими действиями культа Вуду её воскресить.
Её воскресили, но, увы, черви изъели её плоть,
она оказалась неугодна, и её утопили в Миссисипи.
Мне Миссисипи по колено: я ищу свою мечту.
Катулл
Катулл решил быть твёрдым,
подобно всем мраморным колоннам, что кусают крыши Рима.
Он рыдает, стеная, роняет слёзы в кабаках,
он опорочил своё имя, имя тысячи подруг,
что наедались луной с ним по ночам,
он опошлил имя возлюбленной Лесбии,
посвящая ей сотни строк.
Весь Рим, весь этот могучий исполин, читает строки к Лесбии,
плача о смерти воробья, считая их поцелуи
и сочувствуя Катуллу, когда возлюбленная
нашла ему взамен пару-тройку любовников.
Катулл потерял любовь, на её месте осталось лишь желание —
лучше бы Лесбия умерла, она бы не
стала предательницей, она была бы навеки
влюблена в тебя, Катулл…
Будем плакать горше о смерти любви Катулла,
нежели о кончине Лесбии,— нас лишили иллюзии,
что то чувство долго терпит,
что оно не ищет своего
и всё прощает…
Ах, Петрарка, зря ты нашел стихи римского поэта, меня они опечалили.
Датское мифологическое
«Он спит и видит во сне всё, что делается в Дании.»
Ганс Христиан Андерсен,
«Хольгер-Датчанин»В полуразвалившимся подземелье Кронборга
Скучает Хольгер, которого развлекает историями
Чёрный ворон с перебитым левым крылом.
В очередной раз, девятый по счёту в этом году,
В первый день полнолуния Хольгер вылез из склепа.
Дания спала спокойно, ветер слегка трепал утёс на острове Мён,
Луна освещала путь могильным свиньям,
Которые издавна в Скандинавии считались вестницами
Смерти, но смертные больше не доверяли жизнь парнокопытным.
Хульдры на полях пасли скот, завлекая пастушков —
Они танцевали халлинг и Григ, навестивший Данию,
подыгрывал им на скрипке,
В четвёртый раз за этот год болотница варила пиво,
Напустив на землю шаль тумана, скрывшего троллей,
Что приехали из Доврских скал погреться под осенней луной
На мысах Дании. Старый Хольгер хромал на правую ногу —
Всё виной англосаксонский меч, что задел когда-то….
Но за давностью времен, Хольгер путал сам, в каком это было веке.
Он уселся на берегу шумящего моря, дал хлеба ворону,
Который сидел на плече, налил вина в рог старого друга-викинга,
Закурил трубку (пагубная привычка появилась лет триста назад)
И стал вспоминать о славных временах, когда длинноносый
Сказочник заходил к нему на чай: они пели фольклорные песни,
И оживали старые сюжеты под его ловким росчерком,
Старые образы набирали силу, и пастушка с трубочистом велa беседу.
Хольгер вспоминал те дивные времена, слушая рассказ чёрного ворона
О том, как ему священник перебил крыло, приняв за нечистую силу.
Слушал шелест вереска и пение гарбу, что доносилось издали.
И луч маяка осветил горькую улыбку старика — Дании не нужна защита,
Её опекает дружная европейская семья.
Б. Виану
«Я умру от разрыва аорты» Б. Виан,
«Попытка смерти» 1. Я совершаю паломничество. Не в Рим и не в Мекку. Все более романтично — в город, где кричащий ампир со временем стал петь в тон с мрачным голосом барокко. Где готика спалила всё, не оставив камня на камне — только розы на фасаде, и жажду к тонкому, чувственному. Я прокладываю маршрут в город паризиев, где бесстыдные галлы насыщались вином колонно-настырного Рима. Я беру посох в руки и иду искать камень, из-под которого бьёт кастальский ключ. В воде плавают осенние листья и отражаются городские развалины города Пекина. 2. Я приду слушать джаз на твою могилу. Паркера или Армстронга, тебя и Генсбура — к чертям мои знания французского — мёртвые понимают все акценты, говоры, они не исправляют ударения. Я приду говорить на твою могилу — бодро, бойко без остановки — так, чтобы славословием вставить твоё сердце. И ты будешь жить — у поэтов не разрывается аорта. 3. Я с посохом и книгой Сартра бегу за автобусом. Еду к тебе, Виан, хватит играть в мертвеца.Лорке
Нет, Фредерико Гарсиа Лорку не убили.
Он остался жив.
Он перевоплотился в Габриэля Гарсиа Маркеса,
чтобы написать стихи Бродского,
чтобы скитаться по развороченным и взорванным дорогам Севильи,
собирая тысячелетнюю пыль на башмаках,
вспоминая напевы старинных роменсеро,
расшифровывать мысли Гонгоры, завязывая их узелками
на память каждому испанцу.
Фредерико Гарсиа Лорка не умер,
его не расстреляли,
иначе бы его не избивали в застенках НКВД,
иначе бы его не выслали из Германии,
чтобы повесить в Даухау.
О, нет, как вы были наивны, солдаты генерала Франко!
Вы думали, что так легко убить поэта пулей в сердце?
Увы, Гарсиа Лорка жив и ныне.
Fe ?male poetry
Из-за меня вы влачите своё порочное существование,
Весь род людской обязан мне своими страданиями,
Вы проклинаете меня в ночных бессонных
размышлениях о бренности бытия,
когда тень деревьев на стене рисует муки ада, а тишина разъедается
криком о пощаде.
Меня вы благодарить должны за изгнание из Рая и двухтысячелетнее
Рождение в нескончаемом и постоянном грехе,
Который ни поступками, ни молитвами, ни благовониями
Не смыть ни вашим предкам, ни потомкам — смиритесь!
Я именно та шлюха, что смотрит призывно на каждого мужчину,
За кроху хлеба готова продать всё сокровенное,
Меня не раз жгли на кострах за подозрение в прелюбодеянии —
Да что оно! А совокупление с чертями, оргии на чёрных мессах…
Наивный инквизитор думал, что я суккубом не прикинусь ночью,
Сидя на его богобоязненной необрезанной плоти?!
И я вас всех однажды родила, стеная в муках родовых; сначала
В любви зачала, девять лун оберегая в чреве,
Вы слушали моё сердце — ваше сердце было только тенью звука моего,
А потом, причиняя непередаваемую боль, вы пролезали через мою утробу.
Обо мне вы все мечтаете, раздеваете во снах, обнимая,
Стаскиваете последний оплот непорочности,
Ублажаете сладкими речами.
Не вы ли все меня одной рукой обнимаете,
чтобы вторую подложить под голову и,
трепеща от желания, заглянуть в запретный сад первому.
Я грязная блудница, мать-заступница,
Девственница и практически всегда убийца.
Единственная тема поэзии — я.
Комментарии к книге «Миссисипи по щиколотку», Наталья Рак
Всего 0 комментариев