«Кривизна Земли»

Владимир Абрамсон Кривизна Земли Глава 1. Извещение мореплавтелям На Норд от острова Дюнэ

Подводная лодка изменила курс и сбавила скорость. Ветер, шесть суток тянувший в корму, резко задул справа. Водяная пыль обдала ходовую рубку, превратилась в дождь. Крупная зыбь идет навстречу. Лодка снова и снова зарывается в волну и вспарывает море словно лемех. В пять часов утра открылся плоский каменистый берег. Лодка вернулась в Северодвинскую базу.

Командиру не пристало торчать на мостике без надобности. Неурочное явление командира вахтенный штурман воспримет как недоверие. Борис часто входил в эту гавань и знал, когда скомандуют «швартовая команда – наверх» и «машина – стоп». Завтра на лодке будет тихо, только сменятся часовые. Еще через день он выстроит экипаж в казарме, нет – лучше на свежем ветре на пирсе. Благодарить за службу. Надеть ли черную парадную форму при кортике, рукоятка блеснет на зимнем солнце золотом.

Непарадно сейчас на флоте. Списывают подлодки на гвозди, еще не старые корабли сбились у стенки, покинутые. Отечеству нечем их содержать. Борис не пресекал злых разговоров в кают – кампании.

Бориса демобилизовали, беда. Крушение офицерских идеалов. Он только вернулся из автономного похода к американскому берегу, где над ними дважды прошел противолодочный фрегат. Штабные поздравляли «с морей» скучно, скупо. Они уже знали и кое-кто примерял его судьбу на себя. Приехал контр-адмирал, стекла большого автомобиля сверкнули в свете низкого солнца и погасли, напомнив проблесковый маяк на подходе к Северодвинску. Адмирал пригласил его и трех высших офицеров. Борис, чувствуя неладное, первую недосказанность встречи, лихорадочно припоминал все дни минувшего похода. Адмирал старался не быть официальным, но говорил сухим высоким голосом, иначе он не умел: – Офицер флота и в запасе остается в строю… и прочие подходящие случаю фразы. Самому ему они неприятны. Борис спросил невпопад:

– Кто же подлодкой командовать будет? (Чуть было не сорвалось – моей лодкой). Не услышал ответа. Вестовой понес кофе.

От короткого застолья Борис отказался. Надел шинель при молчании штабных, все друзья – приятели, но что же скажешь, о чем спросишь. Вышел из низкого здания штаба и брел по снежной белизне улицы. Перекрещивались на снегу собачьи следы, большие четкие ямки. По северному быстро стемнело. Звонить Тане не буду. На неделе явлюсь – навсегда. Так сложилась их жизнь, что ни в одобрении, ни в порицании, ни в жалости, ни в совете жены он не нуждался. Большая половина из пятнадцати семейных лет пришлась на море да казарму.

Два дня Борис пробыл в Архангельске. Саломбалу когда-то застроили бараками. По тому времени к счастью – разуплотнили на квартирки. Дома обросли сараюшками и поленницами. В крайнем с востока (навигатор Борис не думая, ощущал стороны света) живет его честная давалка – мичманский жаргон. Пять лет с ней, юность Кати обглодал, скотина я, хрен подводный – думал Борис. – Она любила Борю после долгих рейсов добро, уютно и бескорыстно, стеная по ночам. Была как медлительная птица: будто еще с минуту здесь, взмахнет крылом, улетит. Поездка с Борисом (в штатском) на такси в центр на проспект Приорова и час в кафе была ее праздником. Жила ли она с другим в его долгие, долгие отлучки, волновало Бориса редко, когда в море вспоминал о Кате. Возвратясь в Саломбалу, улавливал неопределенность ее серых глаз и стесненность первых движений, не спрашивал.

Утром она поняла, что в последний раз, и поцеловала крепко, без слез.

В Котласе подсел армейский лейтенант. Лейтенанты всегда молоды. Не чинясь в званиях, рассказал, как от армии откосил. Всего – то год из училища вышел и уже на дембель. Борис полагал, офицеры уходят с тоскливой жизненной неудачей, оказалось – с радостью. Попутного лейтенанта ждали элегантные офисы, большой серебристый автомобиль и таинственные будуары красавиц, пахнущих «Коко Шанель». Когда – то к рождению сына надумал он подарить жене Тане заграничные духи. Унижался, собирая у фарцовщиков по пять долларов, и достал «Шанель № 5». Незадача, кормящим матерям духи никак нельзя.

Лейтенант пенился до самой Москвы, не замечая, как свирипеет моряк.

– Через полгода в ларьке торговать будешь.

Никаких жизненных планов у Бориса не было.

Лейтенанты из хороших ленинградских, московских, севастопольских морских семей женились непременно на красавицах. Рождались благополучные дети. Юные романы были серьезны и трогательны. Выскочишь в воскресенье из флотской казармы, она ждет и ветер с Невы треплет и пушит девичьи волосы. Набережные и парки людны, целоваться негде. Ничто другое и не подразумевалось. Красавицы уезжали с лейтенантами в дальние базы, полагая в каждом будущего адмирала, уносясь мечтами на Невский проспект… На концерте флотской самодеятельности в забытом гарнизоне блистали яркие женщины. Но сырая пурга, когда от дома к дому бредешь по единственной улице военного городка, холодит ноги в тонких колготках.

Сжав жемчужные зубки, Таня двигала мужа вслед за солнцем на запад. Они служили в Находке, Владивостоке, с годами в Севастополе и Калининграде. Таня тонко действовала старинным и надежным оружием – швейной иглой. Светская портниха адмиральш. Утробное, невыполнимое желание – ткнуть иглу в круп Анны Дмитриевны, командирши Краснознаменного Тихоокеанского флота. Но с Анной Дмитриевной вышло хорошее повышение по службе – в Северодвинск. Таня готова ехать на Север, но мальчику тяжелы полярные ночи. Семья обосновалась в Москве. Ждали контр-адмиральских погон Борису.

В молодости Таню смущал малый рост, позже она приняла генетическую неизбежность полноты. Научилась не стоять на людях рядом с высоким Борей, что выглядело бы комично. Не жестикулировать маленькими ручками, и улыбаться. Примерив на себя образ улыбчивой, скромной немногословной блондинки, была приятна со всеми. Студенткой она избрала германистику. Побывала в Германии, влюбилась в немца. Отношения были романтические с очень настойчивым приглашением к сексу, но Таня чувствовала бесперспективность этой любви. Жить в Германии она не хотела. Первым мужчиной стал Борис.

В новые времена Таня почитывала немецкие газеты. Педантичным на пути к цели, работящим и честным немцам она симпатизировала. Их язык, организуемый глаголом, побуждал к действию. Случайная газетная информация «… солдаты и унтер-офицеры Бундесвера обратились к военному министру Фолькеру Руэ с жалобой на неприглядные армейские трусы. Что унижает человеческое достоинство унтер-офицеров и солдат и нарушает права человека. Они требуют трусы ярких расцветок и с модным сейчас гульфиком. Военный министр приказом по армии и флоту удовлетворил просьбу». Отсмеявшись, Таня задумалась: набежавший капитализм уведет клиенток в бутики. В эпоху Перестройки не удивишь мужчин и их женщин цветастым исподним. Но гульфики… Таню осенило, договорилась с торговцами, дала работу надомницам, нарезала на глаз выкройки на мужские размеры. Через три года российский рынок трусов – гульфиков насытился, Таня разбогатела.

Деньги не стоят выеденного яйца всмятку. Содержание, истинный смысл и цель ее жизни – муж и сын Мишка. Непреходящих движений души требовал муж. Ему нельзя советовать, лишь искать неявные подходы. Она счастлива жить для Бори. Когда он был в море, писала мужу страстные письма – любимый, вечно родной, не останови мое сердце, думай о нашем счастье, помни жар моего лона. Прятала листы в обувную коробку. У подлодки нет адреса, письма самой себе. С годами пламя угасало, оставляя раскаленные угли. Боря о коробке не знал, о любви и чувствах не говорил.

Добродетельная любящая жена Таня томилась мужними настроениями. Чем дольше он не у дел, тем ломче на изгиб его воля и самооценка. Тем развязней держится с ней на людях, потому что это ее московская квартира и ее, удачной модной портнихи, деньги.

В последние недели Ковалевым редко звонили по вечерам. Умная Таня выжидала, чтоб трубку взял Борис. Он замкнулся в четырех стенах квартиры и молчал. Просила подругу звонить Боре почаще и может быть выдеруть в кафе. Телефонный флирт он разгадал и не брал трубку. Понимал, что с ним происходит.

– Становлюсь домашним бомжем.

Сыну Мишке исполнилось тринадцать.

– Пап, ничего мне не дари. Дай пятьдесят долларов на бассейн, все ребята ходят.

– У мамы спроси.

В попытках пристроить на работу отставного морского полковника прошел год. В мелких фирмах Борису отказывали, чувствуя его превосходство и волевой напряг.

Таня устала и думала об отпуске. Желание быть рядом с мужем спрятала мнимой необходимостью ехать по делам в Германию.

Как в дамском романе, в эту минуту позвонили у двери.

– Где ты шляешься, Яша?

Бывший главный механик подлодки вежливо открыл дверь ногой, держа в руках торт, цветы жене командира, Мишин пистолет-пулемет в магазинной коробке и сумку, угадывались бутылки. Высокий, толсто – добродушный, циничный и счастливый зачинщик дружеских застолий, первый парень на флоте Яша Голуб. Темно – синяя с вышитым золотом вензелем нездешняя морская форма.

– Дойче Зеередерай – германский торговый флот. – Понеслось непредсказуемое, любимое мужем застолье.

Приключения моряка на суше и море, услышанные Борисом, Таней и Мишей (пока его не прогнали спать) в московской квартире.

– Моя девичья фамилия Голубинкер, я смутно помню из детства. О том, что я из Риги, знала вся эскадра. В сороковом году мой отец был молод, пришла советская власть. Московский оператор кинохроники Эдуард Тиссе снимал сарайчики на пригородных садовых участках – как ужасные дома, в которых живут при капитализме. Деревенские жены командиров РККА приходили в Оперу в ночных комбинациях, принимая их за шелковые платья. Людей стали сажать. Как огуречную рассаду в грядки – в товарный вагон и затем в Сибирь. Хватали, разумеется не всех, но имеющий четыреста латов в месяц – классово чужд. Так следователь латвийской охранки, прессовавший политических в тюрьме «Браса», выжил, а соседа – лавочника взяли. Насмотревшись, мой отец продал за три символических лата лесопилку, и сократил Голубинкера до Голуба.

– Я вам не надоел? – Мы с Валей вернулись в Ригу в квартиру отца. Но жизни нет. Я «оккупант». Давление в цилиндрах близилось к критическому. В январе девяносто первого случилась ночная стрельба в центре Риги. У канала погибли милиционеры и горожане. Валюша говорит – надо уезжать. Еврейских документов в семье не осталось, но по Галахе (твердый свод шестисот тринадцати законов и правил) я чистый еврей. Еврейский ариец.

Яша уронил салат на белую рубашку. Таня стерла пятна влажной салфеткой и чуть присыпала солью – обучилась, живя в Северодвинске.

– Прихожу я в Сохнут. (Израильская служба репатриации). Руководит Вадик, вместе в женскую школу на танцы ходили. Надел кипу и назвался Вэвл.

– Называй меня Вэвеле. Беседуем под кофе с коньяком, он знает, зачем я пришел.

– Ты обрезан?

– Нет, девственник, как родился. Но я могу сейчас, амбулаторно.

– Свежеобрезанных не берем.

– Тяжелая сцена в рижском Сохнуте – рассказывает Яша. – Входят двое, лет тридцати, накаченные, краткость речи офицерская, Виктор и Павел. Виктор Иваненко и Павел Ивлев. Цивильное не часто одевали, но готовились – брюки в стрелку, кремовые рубашки.

Выложили на стол оторопевшего Вэвеле бумаги: прохождение службы, военные дипломы, благодарности командования – боже мой, военные моряки. Экипажи расформировали, офицеров демобилизовали, бросили в чужой стране. В России ни кола, военный городок сносят. Отчаянная идея – служить в израильском флоте по контракту. На любых условиях.

– Наемников в израильской армии нет – понимает безысходность ситуации Вэвеле.

– С детьми ночевать на вокзале.

Валюша приютила на первое время мальчика и девочку.

Борис молча держал удар.

– Вэвеле наконец оформил мое еврейство – продолжал Яков, и подали мы с Валюшей беженцами в Германию. Я ждал вызова из посольства и думал, что же там скажу. Но сделалось проще, вынул из почтового ящика немецкий конверт. Валька просит – не вскрывай, там отказ, чувствую. Поживем в гостинице у моря и на третий день прочтем. Шли у ночного моря, свернули в поселок и под первым фонарем прочли: «Гамбург».

Чудесен город Гамбург, красив и богат. Яше он близок. Эльба и каналы, огромный порт. Для туристов колесные пароходы, как во времена Гекельберри Фина. Катались с Валей по тесной Эльбе. Стояли обнявшись на подветренной палубе и целовались в каюте. Прощались с российской жизнью в ожидании новой. Там Валя учила школьников истории. Германская история ей чужда, Первый Рейх, Второй. Третий. До седины на пособии тянуть. Яков к себе агрессивен, пружиной взведен на новую жизнь. Ему вдруг все стало непривычно и мило в Вале, поднятый воротник пальто, сдержанный жест и умение ни о чем не спорить. Она искренне не понимает, зачем, выключая компьютер, нажимать «пуск», и разговаривает с машиной. Яков хотел сына, но зная, что она не может зачать, никогда не говорил об этом. Забытая нежность вернулась. Он ее большой толстый ребенок. Переходили с «Миссисипи» на «Ориноко» и» Миссури», и плавали сутки. По берегам теснились, наползая один на другой, доки, грузовые терминалы, горы и холмы цветных контейнеров. Ненастоящие пароходы шлепали плицами, пьянствовали туристы.

Летние пивные на три и четыре тысячи мест, от двери не увидишь конца зала. Называются «цур швемме» – залейся. Струганные столы и лавки. Играют несколько оркестров, компании шумят. Кельнерша несет, прижав к необъятной груди, десять толстого мутного стекла литровых кружек. Рекорд на состязании кельнерш – четырнадцать. Большая кружка называется «масс», литр семьдесят шесть граммов пива. Так исторически сложилось. С конца стола смотрит человек, не прост, хорошо одет. Кричит – ты русский? Показывает, выйдем, потолкуем. Я не охоч с местными русскими – где что дешевле (как вид спорта), бензин дорожает, пособия не выбьешь, немцы нас не любят. Что значит любят, не любят?

– Ты на биче? – спрашивает. («Бич» – моряк, застрявший на берегу, например, в ожидании рейса. Пришедший «с морей» ставит ему выпивку, иногда дает деньги. К сожалению, этот обычай русского торгового флота выветривается). Федор из Новороссийска, ходит на германских судах. От фирмы «Фриц и Джек». Кампания торгует готовыми экипажами моряков, от капитана до уборщика, и даже проверенными на психологическую совместимость.

Яков работает домовым мастером в каре из четырех корпусов. Старшим дворником, честно говоря. Стрижет кусты, собирает осенний урожай брошенных велосипедов. Выслушивает жалобы. Дама из номера шестнадцать носит черно – желтый пиджак. Беспокойна – соседка играет на аккордеоне. Вызывала полицию, не потому, что шумно. Плохо играет. Вековая немецкая бытовая культура, Яков ее охраняет. Англичанин чтит королеву, француз пьет шампанское, немец любуется порядком. Кофейные приглашения дамы из номера шестнадцать Яков отвергает.

«Фриц и Джек» последняя надежда остаться на плаву. В небольшой фирме поперек встала референтка.

– Ваш немецкий ниже школьного. Подайте документы по-английски. Нет? На что вы надеетесь? Яша пытался всучить духи, тихо выгнала. Позор совка.

– Я приуныл, себя жалко. Валя тайно слезы утирает. Иду в последний раз. Мымра тихо говорит:

– Жду в кафетерии через десять минут. За столом переходит на чистый петербургский.

– Ваши бумаги я грамотно перепечатала. В офисе слева от двери, коренастый и бесцветный, сидит Фриц Бэк. В кресле Джек Зоммерфельд. Осторожно, он судовой механик и высокий профи. Незнание языка маскируйте вопросами Фрицу: ответит пространно и останется доволен собой. От виски не отказывайтесь. Джек нальет тройной, выпейте постепенно. Я Ада из Петербурга.

Фриц, Джек и Ада остались им довольны. И бросили на бананы: Филиппины – Япония, бананы в трюмах дозревают. Скучно. Якову хватило природного такта не травмировать высокой технической эрудицией.

Через полгода Яков пришел к Фрицу и Джеку с идеей вербовать опытных моряков в портах бывшего СССР. Вербовать туда, где деньги звенят, не трудно.

Что узнала этим вечером умная Таня . – Подруга студенческой поры Валя живет в Гамбурге. Детей по-прежнему нет. Яша выглядит моложе своих сорока. Когда-то я ему нравилась. Он нашел место под солнцем. Кажется, муж немного ожил, весь вечер сидел во главе стола на капитанском месте. Яша хочет сказать ему нечто значительное? Среди ночи проснулась, Бори не было. В большой комнате при ней возникла напряженная тишина. Мерцает без картинки ночной телевизор.

Что не узнал этим вечером Борис. Фирма «Фриц и Джек» действительно нанимает моряков, но богатеют владельцы на перевозках морем. Не всегда груз чист. Давно Фриц и Джек строго положили не связываться с торговлей оружием. Опасный, беспощадный и кровавый бизнес. Но миллионная возможность открылась случайно: последняя поездка Якова в Ригу не была удачной. Моряки уходят под русский, панамский, кипрский, багамский флаги. Приглашать в Гамбург некого. В конце августа ушла советская армия. Не чуждый латвийских новостей Яков высмотрел: осталась кое-какая техника, военные склады и городки, несколько кораблей. «Уберите ваше железо» – высказался в прессе новый военный министр.

Яша почуял выгоду. Взял машину напрокат и поехал к устью Даугавы. Центр города выглядел по-европейски. От Петерсалас пошла неприбранная ветхость. Пустые доки, поникшие, отчаявшиеся портовые краны. В морской Болдерае – Усть – Двинске, – где Яков когда-то служил, сейчас встретил пустынно повалившиеся заборы, огороды. Он оставил машину и миновал никем не охраняемый мост на военную базу. Пошел через железнодорожное полотно, обходя штабеля старых досок, толстые трубопроводы, цветные кабели повисли жгутом, как спаривающиеся змеи. Не встретив человека и миновав свалку, вышел к воде. У дальнего пирса виднелся серый военный корабль, плавучий госпиталь. Ближе три громадных стальных цилиндра лежали в воде – подводные лодки.

Он рассказал, между прочим, о военной гавани Фрицу и Джеку. Вежливое внимание.

– Любопытно, сказал Фриц, глядя из окна на Якова, спускавшегося по чугунной лестнице, дом фирмы стоит на холме. – Любопытно, сколько могла бы стоить не новая большая дизельная подводная лодка?

– Миллионов восемьдесят долларов. – Джек налил коньяк.

– Господин Голубинкер простодушный и наивный человек. Не принимай его всерьез.

Яков не сказал, что лодку можно угнать, обмолвился – нет охраны. Идея родилась и зажила сама по себе. Под нее Яков получил очень большие деньги. Фриц и Джек ищут покупателя. Дело они зашифровали словом «Nebel“ – туман.

Что узнал этой ночь Борис. Ночью в Москве Яков убеждал: в порту лежит на брюхе лодка без флага. На нее могут претендовать и Россия, и Латвия, но она им не нужна. Германская фирма очень хорошо заплатит тебе, капитану, и экипажу за перегон корабля в Северное море. Далее она продаст подлодку аргентинскому военному флоту. Ты только перегонщик и отношения фирмы «Фриц и Джек» с Россией, с Латвией не твое дело.

– Проще угнать экспресс «Красная Стрела» Москва – Петербург.

Яков знал, Боря тщеславен, не худший из людских пороков. И любит службу. Он молодеет, когда корабль, развернувшись в гавани, малым пока ходом выбирается подальше от берегов.

– Выведешь лодку в Атлантику. Потом «Фриц и Джек» гарантируют капитанскую должность на флоте. «Пассажир» под тридцать тысяч тонн… Под твою подпись миллионные страховки. Первая в мире капитанская сотня, белая кость.

На этом вошла Таня.

– Здесь офицерский заговор?

– Да.

Борис отверг авантюру. Ночью нахлынули воспоминания. Вот он лейтенантом в первом походе. Холодно светает, проявляется линия горизонта. Высоко еще мерцают влажные звезды. На востоке разливается красный свет, незаметно светлеет вода. Для чего он, забыв многое, помнит холод утра и красный рассвет. Днем он застал себя выписывающим на листе: «Дифферент подлодки в 2,5 градуса при ее длине 150 метров вызывает изменение осадки на величину delta minus tangensKci = 3,2 метра“. И так далее. (Автор приносит извинения за непонятные, как абракадабра, строки. Он хочет показать: капитан не стоит с трубкой в зубах на мостике, вглядываясь в даль. Его работа и уменья во многом – прикладная инженерия). Независимо от себя и как бы играя с компьютером, решает прорыв в Северное море. Сколько часов хода над – и – под водой. В первые сутки выйти на линию Лиепаи? Потом пролив Каттегат, тесно и много судов, нырнуть. Он помнил цвета маяка Мосешер в начале пролива Скагеррак, затем Северное море. Вывел графики курса, как делал это последние пятнадцать лет, видя смысл и удовлетворение жизнью, для которой рожден. Видение капитанской каюты пассажирского лайнера не покидало. Погрузился в три тома «Судовождения на пассажирских линиях».

Яков снял на немецкие деньги офис на улице Первомайской и дал объявление в газете «Эхо», доставлявшейся бесплатно в каждую квартиру Москвы: «Работа для моряков торгового флота, а также демобилизованных специалистов ВМФ». Гражданские моряки шли к Якову, он обещал фирме «Фриц и Джек» набрать три русских экипажа. Со вчерашними военными беседовал Борис. Его интересовали подводники.

Яша знал швейцарский ресторан на Дорогомиловской. За соседним столом обедали немцы и Яков поговорил с ними. – Хай, – приветствовал бармен, меня зовут Владислав. – Рано для водки, начнем с граппы? – Под пейзажем снежных Альп командир и старший механик спорили до полуночи о будущей команде, вычеркивая фамилии. Борис, не горячась, отверг торпедистов, артиллеристов, минеров – никакого оружия на борту. Яша настаивал на полном штате мотористов и электриков, что делало проект неосуществимым. Командир настоял – один работает за троих. Дело они назвали «Проект 21» по числу людей в будущем экипаже. Считая Виктора Иваненко и Павла Ивлева, которых Яков оставил в «Сохнуте». Он надеялся разыскать их в Риге. Яков передал командиру деньги, достанет на автомобиль.

Валдис Брешкис стал сотрудником Латвийского посольства в Москве недавно. И был озадачен. Уже неделю приходили каждое утро трое – четверо молодых спортивного вида мужчин. Они предъявляли оплаченные путевки в санатории рижского взморья и Валдис штамповал визы. На всякий случай он поделился с консулом.

Команда подводников постепенно собиралась в Риге. Яков селил их в разрушенной и неизвестно кому принадлежащей гостинице. Виктора Иваненко и Павла Ивлева он нашел в слесарной яме троллейбусного депо.

Все рухнуло, когда Борис и Яков, осмотревшись, пересекли причал и ступили на палубу крайней подлодки. Люки задраены и единственная дверь – ходовой рубки – заперта. Они долго служили на флоте и знали, в лодку проникнуть нельзя. Можно прожечь дверь прямым попаданием кумулятивного снаряда. Жалкое предчувствие охватило, они перебрались на вторую и третью лодку.

Наливались сомнительным пивом в заведении у порта.

– Ты механик или мудак, – сказал капитан, – должен был предвидеть.

– Командир предвидит.

Выпили еще, Яша вскочил: – Стерженек! Стерженек! Ударил себя по ляжкам, как танцующий баварец.

– Стержень замка повернут. Лодка заперта изнутри.

Два еще молодых полковника запаса прятались в пустом пакгаузе. Темнело, вода в гавани почернела и пошла мелкой и на взгляд холодной волной. Противно кричали, укладываясь на покой, чайки. План был: некто, или двое выходят из лодки. Яша вступает в переговоры, тянет время. Борис пробирается и проникает в лодку, затем – как получится.

Пошел мелкий нахрапистый дождь, дремали по очереди, рассвело. После пяти на палубу вышел человек в тельняшке, в руке автомат. Положив «калашников», пошел по малой нужде.

– Часовой! – крикнул Борис, выходя. – Пароль «водка». Зови начальника караула.

– Я сам себе начальник. Бросили меня, мать – перемать.

В лодке душно, пахнет пищей и загнившей водой, окурки прилепились к переборкам.

– Старшина второй статьи Иван Иванов, специальность торпедист. Оружие «калаш», патронов не дали. Вверенное к охране и обороне имущество – три подлодки. С ключами.

– Да ты Иван Сусанин. Как без армии прожил?

– В гавани еще человек живет, на плавучем госпитале. Он меня кормит. Там электричество с берега.

– Тащи лист бумаги, я тебя демобилизую. Капитан первого ранга Ковалев Б. Н.

Назавтра он отвез Ивана на рижский вокзал, наказал до России из вагона не выходить, о службе не говорить. Возвращаясь на лодку, понял эпопею матроса. Пока на корабле остается хотя бы один моряк, судно принадлежит флагу. Брошенное экипажем, оно в морском праве именуется «трофей» и может быть захвачено. Оставляя Ивана, кто – то мечтал вернуться. Вернулись они.

Латвийская разведка «Сардзе» – консулу Латвии в Москве. «Названные вами лица пересекли границу, но по путевкам в санатории рижского взморья не прибыли. По нашим данным, их около двадцати. Сообщите все имеющиеся сведения и фото».

Командир определил отход через неделю. Развернулся Яшин технический талант, он комбинировал оборудование трех лодок для одной. Беспокоил таинственный жилец госпитального судна, он конечно видел суету, погрузку продовольствия, портовый буксир сливал в лодку соляр. (Таяли деньги Якова). Наблюдатель мог сползти в свидетеля. Борис заранее решил в конфликты с латвийской властью не вступать. Веря в свою звезду, он приказал, он мог сейчас приказывать в складывающемся по – военному экипаже, обыскать госпитальное судно. Этого человека Виктор и Павел взяли в госпитальной каюте. Картины и коврики, белье, настольные лампы, сервиз из кают – кампании, лекарства лежали здесь грудами. А также рваные джинсы и вспоротые консервные банки.

Толик Липкин закончил почему-то институт физической культуры, выбрал его, посмотрев по телику футбол. В советское время зачем-то преподавал физкультуру в школе. Там завел опасный роман с пятнадцатилетней и надо же, девочка на его уроке сорвалась с гимнастических брусьев, из школьного зала увезли в реанимацию. Толя клялся в суде – был у пятнадцатилетней не первым, никаких развратных действий, и это правда. Но прокурор приберег козырь: в школе украдены два числившихся за Толей фотоаппарата. Он отсидел два года и вышел из тюрьмы «Браса» в новый мир полиции, частной торговли, бесчисленных меняльных контор и ларьков. Они предлагали цветные жидкости, похожие на яд. Еще в советское время дом, где жил Толя, поставили на капитальный ремонт, сейчас он ничей без дверей и окон. Толя забомжевал. Озолотился, случайно забравшись в брошенный госпитальный корабль, он стал его трофеем. Продал бормашину и зубоврачебное кресло, затем гинекологическое. За продукты помогал матрос с подлодки Иван. Разобрать и вытащить рентгеноаппарат они не смогли, Толик продал стерилизаторы и скальпели.

Борис пришел с бутылкой «столичной» и Толя захмелел. Показал отпечатанный на папиросной бумаге приговор суда, какие-то жалкие благодарности за внеклассную работу. Толя выпил еще и спьяну поцеловал руку командиру. Тот стерпел. Договорились, пока лодка не уйдет, Толя живет в госпитальном судне на всем готовом, но под замком. Толя дал слово. Слово не тетка, не вырубишь топором. Борис выложил деньги. Еще он охотился за морскими картами и лоциями, без того с места не двинуться.

– Ключ от штурманской комнаты?

– Типа три лата вход.

– Полтиничник ты, Толя. Дал десять латов.

В штурманской пахло выгоревшей на солнце бумагой. Он посветил ручным фонарем, взял карты Балтики и Северного моря, на всякий случай Ла-Манш и побережье до Гибралтара. Любил морские карты, украшенные розой ветров. За чертой берега безжизненное белое поле без городов, дорог и гор. Жизнь в синих глубинах. Со стуком упал на Бориса глобус звездного неба. Взял его тоже, кто знает, под какими звездами придется всплывать.

Днем не отходя от стенки запустили двигатель, дизели бодро застучали. Он расписал на завтра пробное погружение в Рижском заливе, но вмешалась судьба. Иридий, бесценный серо – белый металл. Он регенерирует воздух в плаванье под водой. Виктор Иваненко нес иридиевую батарею с одной лодки в другую, шагов за сорок. Споткнулся на мокром пирсе и уронил громоздкую батарею. Иридий бесцветно, бесшумно вспыхнул, словно ждал свежего морского утра. У всех на глазах Витя бросился с низкого пирса в воду и не сгорел, только обжег руки. Бежал, матерясь, Павел. Яков подогнал на пирс «жигули». Потрясающие связи у него, через час принял Виктора врач и записал «бытовая травма». Спрятал в больнице. Их осталось двадцать. Борис впервые за две недели отменил все работы.

Ночью исчез Толя Липкин.

Донесение разведки «Сардзе» военному министру Латвии. «Ночью обратился в полицию и доставлен к нам Анатолий Липкин, без гражданства, без постоянного адреса. За небольшое вознаграждение он показал: группа российских моряков, несомненно военных, готовит в море подводную лодку бывшего советского флота. О дальнейших планах русских А. Липкин не знает». Министр не любит разведку, не понимает ее обрывистых ходов. «Сардзе» – скопище интеллектуалов, получающих деньги за поиски немыслимых врагов. Министр завтра вылетает в Швецию на Форум народов Балтии. На донесении он написал «Маловероятно?» и попросил адъютанта передать бумагу командующему военно-морских сил.

Под вечер дважды прошел в сторону военного порта полицейский автомобиль. На лодке объявили получасовую готовность, смеркалось. Дали ход от причала и тут же пронзительный скреб на пределе человеческого слуха, лодка коснулась дна. За кормой поднялась тина, тряпье, рвань всплыла, обрывки сетей. Сидим кормой на мели в сорока метрах от пирса. Полицейские осветили фарами, кричат что-то. Подойдут на катере или на шлюпке. Борис вспомнил стародавний, дедовский прием и скомандовал, дело шло на минуты – всем бежать в нос лодки. Двадцать душ – более тонны веса. Он чувствовал свою стальную сигару, она чуть заметно клюнула носом и корма на сантиметры поднялась. С пирса раздался предупредительный трассирующий выстрел в сторону выхода из гавани. Дали «средний вперед». Вновь скрежещущий звук трамвая на повороте, усиленный водой.

Лодка шла свободно. Еврей – атеист Яков перекрестился. Скрылся берег в устье Даугавы, лишь мерцает проблесковый маяк. И он не виден. Борис почувствовал энергетику своей власти. Ее момент наступил, потому что люди в длинной стальной посудине зависят от его решений и воли. В узкости Ирбенского пролива устремились без ходовых огней, волна покрыла лодку до рубки. Он ушел мористей, минуя Вентспилс. В открытом море пробно нырнули на малую глубину. Застучала капель под шестым шпангоутом, прекратилась. Царил хаос неожиданного отхода. Буханки хлеба в спальных гамаках, куртки навалом, ящик сгущенки, канистры виноградного сока. Консервная гора. Все найдет место, освободится единственный узкий проход от носа через центральный пост в машину и наконец в корму. Параллельно ему с двух сторон узкие койки в два этажа. Вечером травили байки. Завелись с идиотского спора: ворон – муж вороны – или другая птица? Перешли на небылицы.

…Всплывает подлодка рядом с пассажирским лайнером.

– Эй, на «пассажире», где у вас тут Дарданеллы?

– Держи зюд, зюд – вест.

– Что ты зюзюкаешь, ты мне пальцем покажи!

… – Ты когда-нибудь трогал силиконовую грудь?

– Да.

– И как ощущение?

– Вибрирует как перегретый сальник главного двигателя. Срочно надо менять.

В морском училище. – Курсант, как относится тангенс к котангенсу?

– По дружески, товарищ капитан третьего ранга.

Всплыли в полный штиль и вязкий туман. Невидимое солнце садилось, тихий туман розовел. Ждали условленного радиосеанса с аргентинским судном. На позывные «Проект 21» адрес УКВ – станции заказчика молчал. Отозвался передатчик F + D – Гамбург-порт: «Приняли ваши координаты. Возьмите семь миль на норд от острова Дюне. Готовьте встречу». Гамбург различался глухо, как медленный металлический скрип. Отлично слышно БиБиСи. «На форуме стран Балтии в Стокгольме военный министр Латвии сенсационно заявил об угоне подводной лодки. Впервые международная общественность столкнулась со столь дерзким похищением».

– Субмарины такого, несколько устаревшего типа, тем не менее могут нести атомные боезаряды – отметил сотрудник Скотланд – Ярда. – Не ясно, где и кем подготовлены не менее семидесяти опытных подводников. Британское Адмиралтейство полагает, лодка обогнет Африку». («Утка» для прессы. Адмиралтейство вывело часть эскадры в Северную Атлантику в стратегический треугольник Оркнейские – Шетландские – Фарерские острова). Американский флот усилил блокаду Персидского залива.

Коротко всплывали каждую вторую ночь. Минуя Ла-Манш, шли на север до норвежских вод и потом широкой дугой на юг, оставляя слева Ирландию. Здесь всплыли в шторм. Лодку валило на борт. Увидели вращающийся вокруг себя водяной столб, уходящий из моря в свирепую тучу. Тонкий из поверхности воды, смерч вертикально поднимался в небо, расширялся и шапкой гриба вползал в тучу. Море улеглось, стало тихо, безветренно и жутко.

Лодка дрейфует у островка Дюне против французского побережья, в ожидании. В полдень заметили самолет со стороны солнца и довольно быстро погрузились. В последний раз ударила волна в рубку, в глубине настала тишина. В центральный пост пришел Яша.

– Ребята вещи пакуют. Когда?

– Центральному посту – лодка подвсплывает.

– Центральному посту – перископ чист.

– Центральному посту – рубка чиста.

За десять минут до назначенной встречи вынырнули в туман, он вылился мелким теплым дождем при ярком солнце. Быстро подошел мощный катер. Четверо поднялись на линейку перед рубкой. Не моряки. Не аргентинцы. Один взмахнул автоматом – погружайся, дважды выстрелил в воздух. Пришли истинные покупатели? – Борис прислушался к гортанной речи и понял, главного зовут Керим. Самый опасный. Керим бросил на штурманский столик измятую карту. Сказал по-английски: идем здесь и потом здесь. Довольно грамотно вычерченный курс на Бискаи, Гибралтар и Средиземное море, порт Триполи. Ливан.

– Здесь не пройдем, военная база – капитан показал на Гибралтар.

– Мы свои жизни не ценим, потому вы нас боитесь. Дрожите, как псы.

Керим смотрит в глаза Якову. – Израелит? Яша молчит. Керим позвал своих. Они спорили, размахивая автоматами, указывая на Якова. Лицо Керима наливалось бурой ненавистью.

– Где восток? – спросил Керим. – Капитан неопределенно махнул рукой. Мусульмане встали на молитву.

– Они будут пытать и убьют меня в Ливане, станут торговаться за мой труп и Вале не отдадут. Бросят собакам.

– Выждать, Яша, чтобы выжить. – Большего Борис обещать не мог.

Сообщение разведки «Сардзе» военному министру . «При попытке пересечь латвийско – российскую границу задержан гражданин России Виктор Иваненко. Вероятно, участвовал в подготовке кражи подводной лодки, но получил травму (ожоги). Никаких показаний, несмотря на меры многочасового допроса, не дал. От встречи с атташе Российского посольства отказался». Военный министр, предвидя политический накал, информировал премьера. На закрытом заседании Кабинета высказался глава разведки.

– Господа, полагаю, на процессе этот русский будет молчать. Приговор окажется вязким и основанным на показаниях ранее судимого, ныне подозреваемого в ограблении госпитального корабля Анатолия Липкина. Проще судить Иваненко за попытку нелегально пересечь границу.

Председатель Кабинета министров, министр – президент:

– Судить и выслать к… Препирательства с российским посольством нам ни к чему. Также о проблеме в целом. Я думаю, дело о подводной лодке более не возбуждать. Осторожно сообщите об этом в прессу.

Вечером Керим заставил Якова вымыть ему ноги и воду выпить. Бил долго и нещадно. Не из извращенной фантазии, но унизить и запугать всех. Оставалось закрыть глаза, чтоб не видеть. Против «калашникова» нет приема. Утром всплыли подышать, мощно продули лодку. На мостик поднялся Яков, голова тряслась после вчерашнего унижения. Бледный, сутулый опустившийся толстяк разговаривал сам с собой, помогая руками. Тянулся к чему-то, не дотрагиваясь.

Свежело и шли вдоль португальского берега. Виден дом над красными скалами. При отливе между скалами обнажились крохотные пляжи. Глубоко проторенные желтые тропинки и за городком красно – белая полосатая башня маяка. Яков высвободил из-под бушлата ракетницу и выстрелил в воздух. Красная ракета, сигнал бедствия, пологой кривой прочертила близко и зашипела в воде. Яков повалился: замок ракетницы небрежно закрыт и пламя хлынуло, обжигая голову и грудь. Пронесли вниз и положили на стол в кают – кампании обожженное и роняющее кровь тело. Яков умер. За всю свою мирную военную жизнь Борис впервые близко увидел смерть. Погиб не на войне. Якова похоронили в море, он записал широту и долготу. Ничего более сделать для Яши он не мог.

До этой минуты Борис принимал как данность простое понятие – жизнь первичная ценность. Керим попрал собственную жизнь и готов умереть. И убивать. Прервалась причинно – следственная связь: не убивай, да не будешь убит. Исчез первоначальный уровень отсчета и Керим непобедим?

Ночью коротко всплывали, судовой передатчик автоматически вызывал УКВ-станцию «F + D Гамбург – порт». Безысходно, как радиосигналы наудачу в космос в поисках братьев по разуму. В стальной медлительной сигаре складывалась со-жизнь с террористами.

В минуту общим врагом могло стать море. Они его боялись. Ревун возвещал погружение и они молитвенно подносили ладони к лицу. На лодке была лишь треть экипажа: свернули гамаки, не спали в койках по двое, по очереди вахт. Но кому нужно на камбуз или на корму, пройдет по узкой тропке и протиснется лицом к лицу, ощутит запах и оставит свой и посмотрит в глаза друг другу. Едим из одного котла. Не умыться, экономя пресную воду. Оботрешь лицо влажным полотенцем. От сырости и грязи жди мерзость фурункулов. Пахнет кислотами из аккумуляторной ямы, и затхлой водой. От дизелей волной несет соляром… Безоглядная решимость четверых тускнела. Деньги Якова они не нашли. Капитану кажется, Керим понимает по-русски, лицо выдает. Естественно как-то сказалось:

– Подвинься, Керим. – Тот отошел к переборке.

Ночью говорили по-русски. Керим – грузин, Автандил.

– На Кавказе мода была – необычные имена мальчикам давали. Мои друзья были Робер, Гойя, Руслан, Мане. Говорят, два Бонапарта было. Наполеон тоже.

Автандил верил первому грузинскому президенту, диссиденту Звияду Гамсахурдия, охранял его, любил. Президента свергли. С ним Автандил бежал в Чечню, Джохар Дудаев прислал самолет.

– Я отговаривал Звияда возвращаться в Грузию. В деревне Двэли Хибалия его убили. Автандил вступил в вооруженные отряды мхедриони. По-грузински «рыцари». На груди носил медальон святого Георгия. Командовал Джаба Иоселиани, черт оказался, собака. Потом война с абхазами. Мы убивали, грабили тоже. Нас убивали. Никогда такого в Грузии не было. Второй президент был Эдуард Шеварнадзе. Летом решили его убить, я был против. Покушение не удалось. Шеварнадзе объявил мхедриони вне закона. Многие наши в тюрьме. Меня ваххабиты переправили в Ливан. Узнал, принял ислам.

Вера не ввела в берега бурную душу Автандила.

– Суру тебе скажу, называется «Наср»: – «Когда подоспеет помощь Господня и наступит победа и когда увидишь ты, что люди станут толпами принимать Веру Бога, то воздай хвалу Господу твоему и проси у него прощения, ибо прощающий Он».

– Еще суру скажу. Называется «Кяфирун». «Скажи, Мухаммад: – О вы, неверные! Не поклоняюсь я тому, чему поклоняетесь вы, а вы не поклоняетесь тому, чему поклоняюсь я. Вам ваша вера, мне же моя».

Бискайский залив позади. Один из четырех постоянно сидит в центральном посту, положив автомат на колено. Переборки между отсеками открыты и другой наблюдает с кормы, стрелять могут спереди и сзади. Двое спят в носовом кубрике. Они выгнали моряков из носового отсека и там живут. Роковая ошибка, рожденная искренним презрением к побежденным. Борис приговорил их.

– Медленно везешь – сказал Керим. – Террористы о чем-то спорили в своем закутке. Они вчетвером, и четыре автомата в носовом отсеке. Он крикнул без голоса: давай! Павел с грохотом захлопнул люк жесткой переборки. В носовом отсеке глухо выстрелили. Они умрут там вскоре от голода, жажды, нехватки кислорода, в собственном кале и моче. В носовом отсеке стреляли.

В центральном посту раздался зуммер. Он полагал такой вариант, Автандил вспомнил о телефоне. Командир мог не подымать трубку; отключить. Что этому мешало – человеческая значимость и мощь террориста? Что он скажет в предсмертный час. Просить ни о чем не будет. Борис убежден, Керим – Автандил готов умереть. Снял тяжелую, удобную в руке телефонную трубку.

– Слушай, полковник, ультиматум. – В голосе ни злобы, ни отчаяния. – Передадим автоматы прикладом к вам, дулом к себе. Вам не опасно. Высади нас у побережья на надувной плот.

– Пощады просишь. Яков погиб.

– Зачем пощады. Мы патроны расковыряли, порох рассыпали. Подожжем матрацы, вата с порохом полыхнет. Я сгорю, ты утонешь. За деньги жизнь отдаешь… я бы много дал, не нужны они тебе.

Медлить – смерти подобно. Инстинкт жизни, дремлющий в геноме человека, молнией проснулся. Приказал открыть забортную воду в нос лодки. Решительно и очень опасно. Слышно, как ринулось в лодку море. Она медленно погружалась, склоняя форштевень. Скольжение в глубину усилилось. Пол в центральном посту устремился к потолку. Он смотрел на приборы, без того чувствуя длинный стальной силуэт в пространстве. Через томительное время лодка повисла в ста пятидесяти метрах от солнечного света. Можно осторожно всплывать, вытесняя воду сжатым воздухом. На сколько его хватит. В запертом носовом отсеке все мертвы.

Первый порыв был идти обратным курсом и высадиться на ночном берегу в России. Назывался глухой песчаный пляж у курортного поселка Отрадное. Многие подводники служили в Балтийской базе под Калининградом и знали эти места. Борис помнил сладкую тишину высоких дюн. Холодное море… Отличная легенда: офицеры запаса возвращаются с летних сборов. Далее калининградским самолетом на русский континент. Красиво. Натянуть нос эскадре НАТО.

– Мальчишество, сказал он себе. – Лодку ищут и самолеты в конце концов найдут. Срочно избавиться от нее. Командир не мог знать, что с выходом Латвии из игры поиски не столь интенсивны. Он предложил, приказывать он уже не мог, скрытно высадиться группами вблизи портовых городов и в разных странах. Легенда: иностранные торговые моряки добираются к месту работы. У всех международные паспорта моряков – последний привет Якова. В припортовой гостинице они не привлекут внимания. Далее поездом по Шенгену до крупного аэропорта. На лодке три надувных спасательных плота лежат оранжевыми кулями. Следовательно, по – шестеро на плоту и в последнем еще Борис. Он сказал их готовить: пресная вода, продукты, сигнальные ракеты. Аптечка. Вряд ли все понадобится, он выбрал места, где лодка могла бы лечь в дрейф в четверти мили от берега. Раздал почти миллион Яшиных долларов, отложив и вдове Вале. И Вите Иваненко, который, может быть, гуляет по Москве?

Первые шесть моряков высадились у португальского порта Виго, ушли без сожаления, уставшие и безнадежные. Спустились на резиновый надувной плот, исчезли в темноте. Глуше плеск весел. На еле видной кромке берега дважды вспыхнул фонарь – дошли. Увидимся ли? Под траверз испанского Бильбао шли под водой двое суток. Их осталось тринадцать на борту. Лодка плохо управлялась, в чужой и не подвластной людям стихии заметно ее несовершенство.

Ночь лунная и командир опасался близкого берега. Во всем походе он боялся всплыть под чужой радар. Откладывать нельзя. Прощался с ребятами, но наверх не поднялся, не мог. Лежал в соленой от пота койке. Силы оставили, в голове накатывала боль.

– Это наш Дюнкерк, – думал он, когда ушли очередные шестеро. (В начале войны немцы прижали англичан и французов к морю у Дюнкерка. Рыбачьи траулеры и моторки беспорядочно подходили через Ла-Манш. С пляжей солдаты по грудь в воде брели к ним. Офицеры распускали роты: – Действуйте на свой страх и да поможет вам Господь). Тяжесть ответственности стала физической болью и не покидала.

Семеро затопили подлодку на порядочной глубине в виду городских огней французского Бордо. Отплыли на плоту и услышали глубокий, мощный вздох, страшное а-а-ах, будто стон. Воздух рвался из погружавшегося корабля. Шли к берегу и уткнулись в чуть выступающий из воды каменный мол. Никак к нему не подгрести, отлив тянет плотик в океан. Берег недалеко, собака лает. Павел выждал, когда вода подняла плот, бросился в ночное море и поплыл. Вот он в сумерках на берегу, исчез на долгих десять минут. Значительно правее сигналит – чисто. Борис догадался, всего-то ограждение для купальщиков, мать-перемать.

Таня ездит на другой конец суматошной Москвы. С уходом Бориса и Якова «Бюро труда моряков» на Первомайской улице не закрылось. Она говорит кратко тридцати – сорокалетним, уже повидавшим конторы по найму крепким мужикам:

– Оставьте телефон, мы вам перезвоним. – Более ничего она не может. Поток иссякал, Таня не решалась закрыть бюро. Об угоне лодки прочла в газете и поняла: они. Пришла на Первомайскую, чтобы закрыть контору навсегда. Перед дверью на корточках спал человек. В несвежей одежде, кисти рук в посеревших бинтах. Валялась на земле на сигаретных окурках сумка с английской надписью «Мне повезет».

Витя Иваненко рассказывал о подлодке. Ждала: зачем и куда ее погнали. Этого он не знал. Знал о больнице, он был подпольный ожоговый пациент. Шел потом к российской границе и оказался ненадолго в рижской тюрьме. Опознал в незаметном зеке Толю Липкина. Тот каялся – выдал моряков полиции и, нетрудно понять, контрразведке. Плакал и бил себя в куриную грудь. В тюрьме Витя жалел собак. Они гремели цепями вдоль внутренней невысокой стены. Бросались на заключенных, тренированные: человек, пахнущий камерой, отнимет миску. Ее и сторожили. Говорили, тюремные псы на цепи больше двух лет не живут.

Таня почувствовала, муж ушел опасно и надолго. Он называл Тане гамбургскую фирму «Фриц и Джек».

Вите некуда идти в Москве и не с кем говорить о жене и дочери. Беззаботные, они прожили годы за его деловитой настойчивостью и сейчас, он уверен, ни на что не могут решиться. Жена растерянно собиралась учительницей в русскую школу, да вот беда, к тому надо знать латышский язык. Виктор преувеличивает возможности и интерес разведки «Сардзе» к делу, и потому лишь однажды позвонил из Москвы.

Витя стоял у ее двери жарким полуднем начала осени. Деревья за окном ожидали осенней грусти. Тихо на втором этаже, окна открыты в сад, словно и не в Москве. Говорили за столом, Вите легального въезда в Латвию нет. Найти в Риге надежного человека и вывезти семью до граничного русского города Себежа. – Лишние предосторожности, – подумала практичная Таня.

– Пожар, больница, тюрьма и суд его надломили. Деньги она даст. Витя глядел смущенно, неотрывно… безнадежно. Обсуждали, скоро ли ждать Бориса Николаевича, через две, три недели? Витя встал и подошел, неровно ступая. Поцеловал, откинув ее волосы, в нежную шею. Она не подозревала, поцелуй у корней волос так сладок. Уносимая осенью за окном и осенью своей жизни, Таня не отстранилась.

Борис о несчастной вдове Вале и думать не мог. В первые дни в Москве он не видел ничего. Знакомые стены, выхоженный текинский ковер на полу, помнил, что привез из Средней Азии. Видел жену, сына, но из другой жизни. Получив условленные письма от ребят, стал спокойней. Радист по своей воле остался в Германии. Полагает завербоваться в море от фирмы «Фриц и Джек». Дизельный механик перебрал в мадридском аэропорту, на третий день прилетел в Питер без денег. Испанцы обобрали, но выпустили. В Питере ребята скинулись ему на первое время.

Таня больна сумраком мужней души. Повела в мужской магазин и в неделю одела в «Кемел актив» и «Борисаль».

Случайно прояснились надежные связи Виктора в Москве. Сослуживцы его отца, морские офицеры в хороших чинах. Она заставила рыжего, застенчивого Витю пойти и попросить… за Борю. Ему легче просить не за себя. Мужу обещали работу. О Витиных связях он не знал.

Таня решилась на свиданье в гостинице. С утра на целый день и конечно в первый и последний раз, ночью надо домой. Росло ее желание, до дрожи в кончиках пальцев. Мир чувств загадочен. В вестибюле хорошей гостиницы Таня заняла кресло и наблюдала. Подойти к намакияженной девице и заказать номер на сутки на двоих, паспорт московский. Та и виду не подаст, в глазах исподволь сверкнет усмешка. Пройти в номер под ее взглядом, с молодым рыжим Витей. Процедура не по силам. Безрадостно.

Дома она сняла связку ключей от дачи. По Москве за рулем сидела сама. За городом пересел Витя. Нехотя согласился и сразу видно, на чистой дороге не умеет. Терпела, пока поездка не стала опасной. Она грезила праздником чувств и нежности. На лице его читалась сосредоточенная неловкость. Еще вчера горел факелом.

Через бензоколонку развернулась на Москву.

Жена и дочь Виктора вернулись из Латвии в Россию. Встречаясь с ними, Таня испытывает некоторое смущение; этого никто, кроме Вити, не замечал.

Ее перламутровые острые зубки не потускнели с годами. Решила на неделе ехать в Гамбург. Искать словоохотливых конкурентов и скрытых недоброжелателей фирмы «Ф и Д». Месть Фрицу и Джеку саднили сердце. Они представлялись смрадными мутноглазыми чудовищами. Не узнавала себя в злобе. В Гамбурге остановилась у бедной Вали. Однокомнатный апартамент с окном в хилый сад. С потолка на цепях висит кровать. Уперев ноги в стену, раскачивайся как на тугих качелях. Разговоры о Якове Таня не поддерживала. Кормила Веру, мыла. Спрятала три коробки ее снотворного.

Прошлась по бутикам и оценила «диндрл». Немецкий деревенский убор, простенькая вышитая кофта, юбка до пола и непременно нарядный цветной фартук с поясом. Если завязан бантом слева – замужняя. Если справа, старайся понравиться. Нижняя юбка длиннее верхней, из – под подола белые кружева. Откровенно и нежно обнажив грудь, немецкий низкий лиф сделал ее большой и мягкой, вопреки католическому ханжеству, тридцатилетней войне, аскезе Лютера. В ее годы смело для Москвы, разве что на дачу. Шагнешь по лестнице, или грязь на дороге – приподнять юбку, очень женственно. И отвечает образу милой, доброй, полнеющей и, увы, стареющей блондинки, который она для себя примеряла на будущее.

Таня прилепилась к бару на набережной. Днем он пустовал. Она заказывала опасное при ее полноте пиво. Молчала у окна. Видно Эльбу, прогулочные и большие пароходы и пузатые буксиры движутся медленно, будто на старом экране. Бармен принял за иностранку, не знающую по-немецки и сказал официанту:

– Понаехали тут всякие.

Обедал пожилой среброголовый немец. Ел красиво, видна порода и семья. Заговорил с Таней и, услышав легкий акцент, расспрашивал о Москве. Рассказывал о гамбургских кабаре, в них соль народного характера. В одном из них начинали в шестидесятые годы четыре мальчика из Ливерпуля – битлз.

Предложил встретиться завтра вечером.

– Встретимся в этом баре. Я – Хорст. Журнальный фотограф.

– Ищете див для обложки? Я не фотогенична.

– Нет. Любуюсь вами.

«В моем возрасте мужское внимание как бальзам» – думала меж тем Таня. И охотно согласилась.

Предложение было неожиданным – Reeperbahn – Рипербан по-русски.

– Главная городская достопримечательность – сказал Хорст.

Таня думала красться в гнездо порока по пустынным улицам, под красными фонарями. Вечером от станции метро «Рипербан» катила в тот самый квартал тысячная толпа мужчин. Женщины в джинсах, иностранцев много. Шли по асфальту и тротуарам во всю ширину улицы. Кто же их… обслужит, думала Таня. Дома неказистые, как забытые детские кубики. Но море блеска и огня реклам. И жрицы, действительно, кое-где стоят и прогуливаются. Профсоюз немецких проституток не объявляет забастовок. Где печать вульгарного порока? Толпа постепенно редеет в клубы, дома свиданий, секс-шопы, театр «Тиволи», ему почти сто лет. Пивная, тоже можно познакомиться. Шутя и всерьез торговаться о продолжительности и манере… сеанса. О цене. Деревянная лестница во второй этаж в свободные комнаты. Пьяных не видно, не торгуют подозрительно марихуаной.

Они перешли улицу у «Эротик бутик», дорогого европейского секс – шопа. Таня в нахлынувшем молодом веселье рассматривала витрины. Шли под тысячей рекламных грудей и задов. В огнях реклам казино, биллиардных, гей-клубов, отелей с комнатами на четыре часа. Мимо бомжей с матросскими наколками на руках. В бесконечных «Живых шоу» – блондинки под Мерилин Монро. Бедная Мерилин, ты открыла сундук Пандоры и сама погибла.

На известной улице, действительно, сидят за стеклянными витринами женщины, вяжут, полируют ногти в ожидании. Затем гаснет свет. Полицейский остановил Таню, на эту улицу вход женщинам воспрещен. Бывает, из мезонина водой обольют. Или еще чем… Неуютно Тане. Не по-нашему, машинерия. Протиснулись в кабаре «Мата Хари», Хорст совсем как в Москве, дал швейцару «на лапу», посетителей полно.

Итак, два ковбоя (красавцы, хорошие голоса) узнают о мешке золота в индейском племени. Индианки – кордебалет, роскошные костюмы и перья радугой. Прима влюблена в ковбоя и пытается соблазнить – танец соло. Ковбои спасаются в женском монастыре. Поют о родных просторах: «О Роз-Мари, о Мэри, / Цветок душистый прерий,/ Твои глаза как небо голубое / Родных степей веселого ковбоя!.. Тем временем настоятельница – (гран – дама, сопрано) убегает с комическим любовником. Монахини дружно сбрасывают черные робы и канкан в чем мать родила, почти. Ковбои побеждаю индейцев и старый вождь (бас) проглатывает золото. Но ковбои поят его касторкой и под аплодисменты возят по залу на унитазе. Только и всего, Таня ушла помолодевшей. Поцеловала Хорста, но не так. Он понял.

Обязательный на пути Пивной сад. Разносят «масс», тяжелые кружки пива. К пиву идет «хаксен», всенародно почитаемая и обожаемая свиная ножка. Американка за соседним столом спросила по-английски. Любезный официант не понял. Поразмыслив, американка сказала хрю-хрю, завернула платье и показала бедро. В Гамбурге, в районе Санкт Паули на улице Рипербан никто не рассмеялся. То ли здесь видели.

Vielen Dank, Reeperbahn. Und lebe wohl. Спасибо, Рипербан. И прощай.

Они поплелись, поддерживая друг друга от усталости, вдоль спящих пароходов. Эльба раскачивала темные яхты миллионеров.

Рыбный рынок открыт в четыре часа утра. Сели за столик и ели свежайшую сельд. Громогласный, видный мужик продает рыбу корзинами. Корзина еще пуста, и торговец объявил ей цену. На глазах домохозяек и туристов снисходительно бросает рыбу за рыбой, медлит… еще вот эту. Корзина наполняется. Его шутки и речевки на злобу гамбургского дня невозможно перевести. Немцы смеются, туристы спрашивают – что он сказал? Продавец с наигранным сожалением бросает рыбу в уже полную корзину.

– Корзина продана женщине в белой юбке, отличная покупка для вас, уважаемая фрау.

Простая радость жизни.

Ночью в валиной комнатушке Таня была с мужем. С его наивной и плоской душой. Твердо – благородной. Простая душа, не умеющая учиться, упорно далекая. Таня не помнила его страсти. О Кате в Саломбале она знала. Однажды летом обошла по деревянному тротуару, утонувшему в песке и пыли, ее дом. Жарко пахло нагретым деревом, в пыли рылась собака. На крыльцо вышла старая женщина, смотрела на городскую Таню. Злорадно, предвкушая скандал, усмехнулась:

– Дома Катя, дома! – Таня ушла.

С Хорстом гуляли в сладкой тишине высоких дюн. Сосновая кора отливала красной медью. Шли по песчаной дороге в мелькании света и теней деревьев, в настое хвои и смолы. Уносимая жарким летом, и осенью своей жизни, Таня решилась.

Небольшая квартира Хорста за озером в Альтоне, в трех этажах. Сплошной белый модерн. На стене по лестнице одна выше другой черно-белые фотографии мужчин, женщин в одиноком тихом раздумье. Много раз – усталая актриса в сценических костюмах. Потом грустные звери и зверята. Обойдя по крутой лестнице, Таня не обнаружила за стеклянными плоскостями и керамическими абстракциями и тени жилого. Гарсоньерка.

Хорст упомянул, что трижды был неудачно женат. В первые семейные недели думал: с этой женщиной связан до последней земной минуты. С ней он простится перед вечностью. Через год кружева на белье казались нечистой чешуей. И это, в общем трагично.

Непринужденно и тонко он заговорил о сексе. Под локоть вовлек в ванную комнату.

– Я видел столько раздетых женщин, что меня волнует, когда они одеваются. – Хорст вышел. Умная Таня поняла – ее ждут голой. Она же привыкла к иному. ОН – подробно о самом себе. О комплексах и горестях, с жалобами на холодно – леденящую жену. Карьера не удалась – «я слишком порядочен». Нужно активно сострадать. Потом о ЕГО женщинах с юношеских лет, и немного о собеседнице. ЕГО надо пожалеть, а уж потом. Впрочем, привыкать было не к чему, пара сексуальных приключений за всю Танину женскую жизнь. Она не знала, с глобализацией этот путь стал короче. Таня увидела нечто светло – болотно-зеленое и воздушно – ночное. Щадящий вариант – выйти полуодетой. Ужасно захотелось примерить у зеркала. Она быстро разделась. Длинная хламида, можно хотя бы закутаться… Штанишки очень и слишком откровенны. Таня отложила светло-болотно-зеленое в сторону и оделась. Через вежливых полчаса попросила вызвать такси, он безропотно набрал телефон.

В такси Таня ругала себя старой дурой, устроила водевиль с переодеваниями. Увы, жизнь не кабаре. Бедный милый Хорст.

Ждала в ближнем кафе. Небольшой дом фирмы стоит на пригорке. По чугунной лестнице спускается пожилая дама. Держится за перила. Есть что-то, определяющее русских и за границей. Таня окликнула и увела референтку Аду на парковую скамью. Еще не очень доверяя, рассказала узнанное от мужа, преуменьшая умысел Якова и Бори. Оправдывала их мысленно: в стране крадут миллиардные заводы, реки нефти. Так время обернулось.

– Редкие суки Фриц и Джек, – сказала доперестроечная доктор филологии Ада. – Яков погиб, я ему симпатизировала. Моложе я влюбчива была, годами сгорала по певцу Георгу Отсу. А видела всего два раза. Теперь Яков. Встретимся завтра, я кое-что поищу.

Следующим вечером Ада выложила на парковую скамью толстый пакет. Она искала документы фирмы «Фриц и Джек». Жутко ночью в пустом доме… Оленьи рога на стене шевельнулись. Черная молния пролетела. Трубка Джека покатилась по столу и прожгла ковер!

– Стандартный фильм ужасов, – подумала Таня. – После полуночи Ада уверилась, Якова использовали в темную, аргентинский заказчик – туфта. Нет обычной переписки, записей переговоров, пометок в настольном календаре. Ада это предчувствовала. Нашла в компьютере новую, защищенную от взлома папку. Называется «Nebel“ – туман. Бессмысленно, папка уже пуста. На случайной бумажке обрывки черновика: «подводная лодка», «Ливан», расчеты в сотнях тысяч долларов.

– Ливан – жестокий терроризм, – Таня похолодела, вспомнив о муже. Чудо спасения. Впилась точеными ногтями в ладони.

– Прикасаться к делу «Туман» опасно. Я принесла другое.

В быстрой речи Ады мешались злоба и страх. Прохожих в аллее не видно, Таня возбудима к чужой психике. Знает за собой – поговорив с безногим, уйдет хромая.

Ада вскрыла пакет. Читали под парковым фонарем: Фриц и Джек зафрахтовали старый советский сухогруз под марганцевую руду из Керчи и наняли дешевый русский экипаж, сэкономив на страховке. На вторые сутки моряки отравились испарениями марганца. Поставили судно на мертвые якоря и послали СОС. Ближайший порт Ялта, моряков развезли по больницам. Причина в особых условиях перевозки марганца, русские на корабль не вернулись. Фриц и Джек наняли турок и филиппинцев, угнали арестованный корабль. Нокаутирующий удар по репутации фирмы и возможен судебный иск.

– Подарите эти документы, Ада… отдам в газету.

– Меня уволят с понедельника.

– Купим вам квартиру в Колпино или Пушкино под Петербургом. От фирмы «Чистые помыслы».

Таня наложила макияж «деловое утро» и отправилась в редакцию «Вельт ам Зоннтаг». В офисе на Бодензеештрасе просили подождать в комнате, полной газетных подшивок, папок и сбоку стола невзначай забытый и плохо клееный денежный конверт. Просидев минут пять, Таня почувствовала, за ней наблюдают. Яша рассказывал, так «проверяют на вшивость» людей с улицы. Особо иностранцев. Прежде чем общаться по делу. Журналист интересовался источником информации, Аду она не назвала. Журналист позвонил через день, несколько вопросов и просил задержаться в Гамбурге, набело прочесть текст. Статью напечатали.

Хорошо смеется тот, кто смеется без последствий.

В Москве Таня вынула из старой обувной коробки письма, которые не отправила Борису в разные годы. Он прочел в один вечер и поцеловал. В кои-то веки. Таня собрала в дальний шкаф флотские рубашки, черные ботинки, старую черную пилотку без звездочки. На тельняшку и кортик она не посягнула. Через клиентку достала билеты на вечер военного флота в Колонном зале. Борю обманула: «прислали от министерства… форма одежды летняя парадная». Борис приободрился.

Валя вернулась в Россию, учительствует. В два – три года приезжает Катя из Саломбалы, и Борис встречает ее на Ленинградском вокзале. Таня к ней не ревнует.

Какие книги едят собаки

Приблудился пес, молодой кавказский овчар. Я мало смыслю в собаках, но когда-то жила со мной в любви и взаимности до смешного тупая дворняга. Она жила в верности и, как все, умирая, лизнула руку хозяина. Если гладить собаку против шерсти, видна белая беззащитная кожа. Если большую собаку бить насмерть, она грызет палку. Или ружейный приклад. Потом сдается и, умирая, лижет сапог. Собачья любовь – не зов ли Природы к высшему благородству, обращенный к человеку.

Женщина средних лет вышла из троллейбуса у парка, с большим доберманом цвета соевого шоколада. Их я знаю: Вита и Мартын. Мы иногда гуляли втроем. Вита решительна в суждениях, строга надменным лицом. Это делает его некрасивым. Маленький обиженно сжатый рот придает ей видимую значительность. Она с восхитительной простотой называет себя интеллектуалкой и при том боится – не поверят. Собирает «салоны по средам». В нашей провинции литераторов, актеров, художников и вообще интересующих Вику людей мало, да не каждый придет. Тон задают художники без выставок, косвенный вызов властям. Подавшие на выезд в Израиль нервозны и обидчивы. Все поразительно мало знают свою страну. О винтах и приводах политики. Поэтому спорят особенно бурно. К полночи шум стекает в прекрасные дали доброй и свободной цивилизации, виденной в кино. К Елисейским Полям Парижа. К теплой земле и прозрачному воздуху Тосканы. К оливковым рощам Израиля. Угол Бродвея и Пятой авеню, Нью – Йорк. Вита скалит мелкие зубы. Серые частности быта и окружающей действительности пробалтываются бегло и общо.

Меж гостями прохаживается доберман Мартын. Разговоры ему надоедают, ложится у стены. На обоях остается след его горячего потного тела. Подают жидкий чай. Мартыну повязывают на шею салфетку. Шутка такая. Пес вываливает язык и часто дышит.

Собирались самоутвердиться вместе и каждый в себе.

Крепчал застой. Вита ночными бдениями ждала провокатора в своем кружке. Определили бы «фиксированную группу», тогда бы написать известному московскому диссиденту и при удаче блеснуть на БиБиСи или хотя бы на Немецкой волне. Провокатор не приходил, «туда» не вызывали.

…Вита вышла из троллейбуса у парка, лицо ее бледно и заморожено. Добродушный Мартын резвился на газоне, пугая детей. Она дождалась очередного троллейбуса и вошла. Дверь с пневматическим вздохом закрылась. Троллейбус почему – то не сразу двинулся. Брошенный Мартын бился в заднюю дверь и рычал. Белая пена на брылях розовела. Долго бежал за троллейбусом, отстал. Беда, большая собака по помойкам не прокормится. Народ в городском транспорте осуждающе безмолствовал. Я отвернулся к окну, чтобы Вика не узнала. Уловил в стекле ее пренебрежительное выражение.

Была другая женщина. Несколько лет мы работали вместе в облезлой четырехэтажке на окраине Риги. Что – то считали и нормировали. Симпатизировали друг другу. (Наш язык прихотлив: симпатизировать себе нельзя. Себя можно любить). Мы любили смотреть на медленный дождь, и на огонь. Ускользающие минуты, когда близость возможна, но лишена духовного смысла. Собирали дикую малину на лесной вырубке. Она была в косынке по самые глаза, и в ладных резиновых сапожках. Наклонила красную ветку, упала радуга. Я влюбился.

– Не надо меня любить, говорила она с искренним чувством. – Наши отношения станут опасны, если… В конце концов на мне дом, трудная дочь, и я банально люблю мужа. Казалось, она уговаривает не меня, себя. Чеховский сюжет, но мы никогда не стояли, касаясь руками, в церкви на ранней заутрене, я не играл в вист с ее мужем, дочь видел мельком. Мы жили в стране прохладных человеческих отношений.

Никакой тайны любви нет. Простота любви Кате недоступна. Так мы уговаривали друг друга года полтора. Вся эта цепочка событий изнурила меня чрезвычайно и выпила все соки. Потом она уезжала навсегда в другой город, я вез ее к поезду. В раскаленном летней жарой автомобиле родился язык ее тайных желаний и страстей. Могли бы прожить другую жизнь, а сейчас поздно. Свернули с асфальта на грунтовую, по проселку в редкий молодой лес и стали судорожно, в тесноте «Жигулей», раздеваться. Увидели худую собаку, привязанную к дереву. Тянула стрелой поводок и неотрывно, неотрывно глядела вслед предавшему ее хозяину.

– Отпусти ее, сказала Катя.

– Катя… она оттолкнула меня.

Я поплелся к разросшейся липе. Старая собака меня будто не заметила, все смотрела вперед и тянула поводок. Расстегнуть ошейник я не смог. Вернулся к машине, мошкара тучей слетелась на мою голую плоть. Ножа в сумке не было, рылся в багажнике. Обрезал поводок и пес бросился сквозь лес и потом луг, редко останавливаясь, вынюхивая старый след.

К поезду мы опоздали и сидели на вокзальной лавочке. Кто – то любил девушку Светлану и на скамье вырезал навечно «Света».

Катя уехала и я погнал машину на парковку. Там и приблудился молодой овчар. Вряд ли его бросили здесь – место не подходящее. Может быть, хозяину казалось, собака запрыгнула и лежит на заднем сидении. Стартовал.

В первый день пес искал что – то, перебирал одежду. В порыве сентиментальности я подумал, он ищет запах женщины из своей прошлой жизни. Женщины не было. Если мои редкие гости задерживались в прихожей, он легко покусывал их за щиколотки, пастушья порода. Так на горном склоне кавказская овчарка загоняет в стадо отбившуюся корову. Оставшись один в квартире, он грыз книги. Я подкладывал «Справочник профсоюзов», он грыз старые тома. Они вкусно пахнут настоящим мучным клеем. Иногда вечером пес грустно лежал у входной двери. Ждал прежнего хозяина? Безнадежно окликал его – Мартын! Подумал, собака знает слово «гулять», и назвал его Гуляй. Он приносил в зубах поводок и садился у двери. В общем, минуты единения и счастья были.

Месяца через три позвонил хозяин. Уезжал куда – то, потом опрашивал владельцев машин на стоянке. Я спросил имя пса.

– Тёма.

– Тёма? – переспросил.

Пес взвился и кинулся лизаться. Услышал свое имя. Еще два дня называл его Тёмой. Грустно расставаться, во всяком случае мне. Тёма прикусывал за запястье – звал с собой.

Прекраснодушный

В старости ум не дает вариантов мысли. Душевный и постоянный диалог с самим собой становится плоским, а воспоминания невольно правдивы при спящей фантазии. Да и мистер Паркинсон вскоре разделается со мной, как некогда с моей матерью: я пишу, придерживая кисть правой руки – левой. Не припомню имени молодого актера, он прощался со зрителями телеканала, где недавно был популярен. Вид перекошенного страдающего лица ужасен, но продюсер, очевидно, не мог отказать. Актеру подали микрофон, но лишь тень человеческого голоса (если голос может иметь тень) прозвучала. Дали белоснежный лист бумаги и он, упирая левой рукой правую, написал по детски крупно и в кадре «прощайте». Изображение дрогнуло – сбилась рука оператора за камерой.

У меня нет времени на фантазии, это лишь заметки простодушного человека. Если, глядя в печатный лист, вы примете текст за прозу, то она, заметьте, растет из глагола. Как сама жизнь: «уехал», «думал», «простил», «любил», «нашел».

Ей под восемьдесят, я нашел Веру на полу ее комнаты. Она как трава, без движения и речи. Байковый халат неприлично распахнулся. Лицо оплыло и посуровело, никогда оно не было столь значительно. Боялся прикоснуться, дыхания не слышно и глаза без взгляда, неподвижные без глубины, данной Кем – то человеку. Возьму ее на руки, а вдруг взглянет осмысленно прежняя тетя Вера. Было тихо, солнечно на двенадцатом этаже и, казалось, так будет всегда. Нелепо поднял Веру, невольно обняв. Непристойный поток сознания… бедная Вера, вечная девственница, мужских рук ты не знала. Живя рядом, ты была первой женщиной, о которой я думал подростком. Нелепо путаясь в Вериных ногах и руках, перетащил ее в постель и накрыл пледом. Она получила эту дешевую и колючую вещь в подарок ветерану великой войны и радовалась ей и показывала редким знакомым.

Вошла усталая, в провинциальном и бесцеремонно блестящем золотой люрексной нитью жакете врач.

– Женский инсульт редок и кома держит дольше.

Высоко задрала ногу лежащей Веры и отпустила. Нога упала истинно не живая.

– В нашу больницу никак не возьмут, разве в коридор. Пахнущий постными супами и старостью, заставленный койками по одной шершавой стене коридор я видел.

– Нет. Заплачу сиделке, санитарке. И есть же гуманитарные службы…

– Сейчас раздеть догола, подложить кухонную клеенку, клизму сделать.

– Я сам? Вот уж действительно волосы шевельнулись ужасом.

Женщина сдавила легко Верино безвольное морщинистое горло и придержала. Оно дрогнуло.

– Кормить – поить, две – три ложки. Это вам родственница?

– Тетка Вера, всю жизнь с нами была, сейчас вдвоем.

– Благо, что не мать. Сыну за матерью так смотреть грех и мука. Господи, пошли нам кончину скромную, чистую и недолгую. В первый раз сама все сделаю, вы придержите.

Вечерами я в изнеможении курил в лоджии. С видом на реку Даугаву, широкую здесь. Медленное течение, сколько себя помню, внушало покой. С годами на необитаемом Заячьем островке построили телебашню, монстра на трех лапах. Как боевые машины из «Войны миров» Герберта Уэллса. Башня высока и видна отовсюду. Сегодня чувствую, марсианин готов перешагнуть реку и, путаясь в ногах, сокрушить меня, Веру и город за нами. Без пощады, не различая латышей и русских, зверей в зоопарке, евреев, поляков, националистов, коммунистов, членов Партии некурящих и участниц парада Настоящих блондинок.

Четыре дня я старался, как мог, привыкая к невозможному, особо противному мужскому естеству. Зачерствел душой в кормежках, омовениях. Названивал знакомым в надежде найти сиделку. И внешне сдал, где же скромный лоск и некоторая вальяжность холостяка, знающего себе цену. Когда Вера засыпала (?), я думал о сестрах: маме и Вере и конечно об отце. Его за сорок прожитых вместе лет я не узнал. Он холодно меня не замечал. Временами думалось, в моем рождении была какая-то тайна? Я окончил школу – он посоветовал идти слесарем на ближний завод. Я ушел в армию, отец на пятый день спросил, почему я не выхожу к обеду. (Тетка Вера как-то рассказала). К столу требовалось являться в застегнутом пиджачке, большие подростковые кисти торчали из рукавов. На низком абажуре, дававшем глубокую тень позади круглого стола, висела записка: Sodien mes runasim latviski (сегодня мы говорим по латышски) или Heute sprechen wir nur Deutsch (сегодня мы говорим только по-немецки). Я отпраздновал диплом престижного радиофакультета, отец, узнав об этом удивился и обещал устроить в радиорубку поезда Рига – Москва крутить музыку.

Мама успела до первой мировой войны и общерусского развала окончить царскую гимназию, и было в ней нечто рафинированное. В голову не могло придти обнять ее, прижаться телом. Она спрашивала только, перешел ли я в следующий класс, и однажды подложила письмо, предостерегая от юношеских заморочек.

Тетя Вера была теплей и ближе. Она пошла по комсомолу, обязательному трудовому стажу и без любви к ремеслу стала врачом. Война, госпитали, естественно, самые яркие ее годы. Потом пустота. Мама позвала – живи с нами, Веруля. Сестры стали близки, когда тень Холокоста настигла семью. Третью из сестер звали Блюме (Цветок), она погибла на Украине. Рыдала Вера, мама вышла в соседнюю комнату и долго смотрела на себя в зеркало. Она походила на Блюму. С того дня о ней мама никогда не упоминала.

Врачом в рижской больнице Вера тайно любила профессора, делавшего красивые операции на заячьей губе. Такая же не оперированная губа была у него под породистыми усами. (По смерти Веры нашелся медальон с обрезанной по краям фотографией профессора, лет шестидесяти пяти. В те дни пронзительно – сентиментальный, я опустил медальон в гроб). Потом Вера стала опрятной старухой, любила готовить и смотреть, как едят. Вот, собственно, и вся канва Вериной жизни. Еще семейная молва – в юности она полагала замуж за горного инженера, но у жениха обнаружился туберкулез.

Моя жизнь повисла на волоске, на прозрачной паутине, когда Вера поселилась с нами: она привезла с фронта пистолет (скоро сдала куда положено). По ночам я открывал ящик стола и гладил ребристую рукоятку. Это не могло продолжаться вечно – вынул пистолет и понял, патроны есть. Чувство неизмеримого превосходства над всеми мальчиками и девочками 7 Б класса охватило меня. Спрятал ТТ в ранец (отец настоял: ранец формирует осанку. Моя кличка была, естественно, ранец – засранец). Утром вместо уроков поехал стрелять в парк Аркадия. Понимал, за одним – двумя выстрелами сбегутся люди, но не мог об этом думать. В пустынном зимнем парке положил ранец на снег, вынул пистолет, тяжелый. Нацелил в дерево поближе и вдруг решил – застрелюсь. Как же иначе оправдать стреляный патрон и кражу? Были школьные приятели погодки Эдик и Саша, я часто приходил, чтобы увидеть их мать, как сейчас понимаю, полную улыбчивую женщину лет сорока. Но тогда я любил ее, не зная, что на самом деле это сыновнее чувство, и плакал с пистолетом в руке. Плакал от неизбежности жизни, в которую предстоит войти.

Всю жизнь мне не везло, не фартило, не выпадал случай. Глупые совпадения, неудачи и сплетни, неуверенная нервозность преследовали годами. Но судьба была снисходительно – справедлива в парке Аркадия: пистолет надо снять с предохранителя, но как. Повертел и подергал так и так и положил ТТ на снег, а потом в ранец и поехал на трамвае номер пять в школу. В тот день Фортуна благоволила, хватило страха не вынуть пистолет из ранца. Ночью вернул его в ящик стола, замок открывался ногтем. Вера, кажется, заподозрила и смотрела настороже.

Поил безнадежную Веру свежей водой, настоянной в серебряном черпачке.

– Тетя Веруля, в голове лопнул сосуд и запрудил мозг кровью – сказал я. – Зачем такая жизнь мучительная. Не слышала она, глаза без взгляда. Поднял повыше серебряный черпачок и, обливая ее поросший сизыми волосами подбородок, влил в беззащитный беззубый рот много воды, со стакан. Клянусь, за секунду и мысли такой не приходило. В тихой тишине прошло минут пять, Вера умерла. С этого дня у меня дрожат руки.

Пришла врач в жакете с люрексом. Здесь бы можно нафантазировать детектив: врач подозревает, открывается следствие, или драматичней – шантаж, затем – врач совсем еще не старая женщина – любовь и бегство в Африку. Африка, где моя маленькая миленькая черная девочка танцует свинг. Но она лишь вздохнула и выписала справку.

После похорон обнаружился замшевый мешочек орденов и медалей. Красная Звезда с малым номером, полученная, следовательно, в начале войны. И флакон когда – то дорогих и престижных духов «Красная Москва», презент Вериного пациента лет двадцать пять тому назад. Стеклянная пробка притерлась, приварилась и с трудом подалась. Пошла коричневатая муть и уксусный запах.

Сейчас я старше Веры, часто думаю о серебряном черпачке. Если есть жизнь духа после кончины, что скажу?

Тем тихим днем ничего убийственного не произошло, – говорит моя жена, успокаивая. В самом деле она так не думает. Помог ли я во благо Вериной душе покинуть страдающее и обреченное тело. Поступи я так же, будь в СССР памперсы?

Вторжение

Продажные журналисты, шпионы, роковая дева в небольшой правдивой повести о былом.

На Вацлавской площади Праги стоят советские танки, лучшие в мире. Десять из пяти тысяч, вкативших в Чехословакию в августе 1968 года. Хороши, скрытая мощь. Грязь дорог восточной Европы на лобовой броне. Броня крепка. Наши танки быстры. От гедеэровского Берлина до Мюнхена, например, одиннадцать часов. Танки любой державы, в отличие от самолетов, лишены индивидуальности. Но отражают народный тип. В русском есть что – то молодое, залихватское. И некая горделивость. Немецкая «Пантера» была крепкой женщиной средних лет, тяжела на руку. Английский «Центурион» – молодящийся джентльмен.

На Вацлавском намести народ беснуется и плачет, камни, звеня, лупят броню. «За нашу и вашу Свободу!». Более отчаяния, чем злобы. Таких пражан Сергей не видел, не предполагал. Последний в колонне танк загорелся. Бутылка зажигательной смеси, оружие отчаяния. Солдаты выскочили, сбивают огонь брезентами. Сергей успел нажать фотоспуск. Алена (ударение на начальном А) вырвала «кодак», страшится танков. Их тупая, пещерная мощь подавляет. Передний танк повернул башню и хищно повел пушкой. Лейтенант открыл люк и выглянул. Ему долдонили защитить Прагу от оголтелой западногерманской военщины, наследницы Гитлера. Об этом твердила по-чешски и по-русски новая мощная радиостанция «Волга». Сергей узнавал московских дикторов. В первые дни вторжения пошла деза: «Страна встречает желанных защитников социализма цветами и пивом, чешки и словачки флиртуют и фотографируются с русскими сержантами». Они там не понимают тяжести своих объятий? Эфир абсурда.

Возвышаясь над толпой, лейтенант из Костромы (Луги, Осташкова, Порхова) чувствовал обман. Но усомниться в родном, черно – земельном русском и заскорузло – советском не мог.

– Давай! – сказал он механику. Мотор взревел форсажем, сизый бензиновый туман всклубился. Народ шарахнулся. Сергей длинно материл лейтенанта. Алена больно толкнула, крикнула:

– Сто лет не говори в этом городе по-русски! Заплакала. – Нет у меня родины.

Ему, постороннему, жутко видеть бессилие достойного народа. Пошел дождь, толпа прибывала. Рядом старик сказал, махнув на танки:

– Они под крышей, а мы мокнем.

У Сергея и Алены есть свой советский танк. На высоком постаменте, на Смихове. В честь и славу мая 1945 года. Место называется «У танку». Сергей обитает напротив, в квартирке мужа Алены, оставленной для гостей. В назначенное время Алена подходит к танку, Сергей видит из окна и отпирает дверь с черного хода.

Ах, Алена.

Он мечтал работать на заграницу. «Наш специальный корреспондент в Нью-Йорке Сергей Мюр передает. Шикарно.

Его малая тихая родина Столешников переулок.

Таинственна и коварна Столешня. Во внутреннем дворе двухэтажный красного кирпича небольшой флигель. Нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский, лично знавший Ромен Роллана, Анри Барбюса и Бернарда Шоу, поместил во флигель балерину (на выходах) Большого театра Кирпичникову. Он приезжал в авто, она выходила в манто.

Соседний дом озаряет витрина ювелирного магазина «Алмаз». Что-то вращалось в ней и изображения брильянтовых диадем рекламно проецировались на нечистый тротуар. Витрину расколупала банда Черная кошка. Фильм «Место встречи изменить нельзя» вышел значительно позже. Бабушка Мюр знает все о Столешне, даже видела закладку памятника Свободы на месте конного Юрия Долгорукого. В революционные годы. Против дома ее родителей в Столешниковом было поэтическое кафе, и при Сергее «Артистическое». Там бабуля познакомилась с поэтом Игорем Северяниным. Гуляли по Петровке и Страстному бульвару. Северянин не был бульвардье. Дед же Сергея когда-то служил в конной гвардии. Дома хранилась настоящая кираса. Кирасир бегал за поэтом с пистолетом. Не догнал.

Поиграв от души и вволю в футбол за факультет журналистики МГУ, Сергей пошел наниматься на Иновещание. Заграничный радиоголос СССР. На Пятницкой, 25 собеседовали.

– Кого вы полагаете опаснейшим пропагандистским врагом социализма?

– Радио «Свобода». Не понял Беседчик чистого комплимента мюнхенским сидельцам.

– Как противостоять злобной клевете «Свободы»?

Глушить крепче – подумал Сергей. – Он вооружен пятью годами журфака, Столешницей, историей своей семьи Мюр. Знает, что говорить, и тем неуязвим. Вслух сказал:

– Обреченность врага в нашем морально – политическом единстве. Темы для дискуссий не стало. Зачислили в штат.

Журналистика опасная профессия – не попадешь в струю, будешь всю жизнь информации в двадцать строк писать.

В первые месяцы Сергей вычитывал чужие сюжеты. Должен бы на них учиться, но не понимает, зачем писать длинно. Вычеркивает пустые фразы. Редактор, почуяв конкурента, подложил новичку свинью: безымянный текст для правки. Ждал с умилением, Сергей искорежит классика, допишет. По меньшей мере, выкинет пейзаж. Можно всем показывать поруганный лист, в анекдот превратить. Сережа не узнал руку Чехова, хотя фраза «В тридцатилетних и замужних не влюбляются» показалась ему отдаленно знакомой. Ни запятой не поправил: чистая, не утомительная проза. (Рассказ «Володя»).

Сергей приятельствует с корреспондентом по Германии Петей Шокиным и качает из него рассказы о загранице. Из устных былей Петра Шокина.

«Наш турист в Германии. В центре Кёльна останавливает прохожего:

– Ihre Frau hat schoene Busen. Немец обалдевает. От него шарахалсь в Берлине, Лейпциге. Пытались избить в Майнце. Он наивно спрашивал центральную площадь. Звучало: «У вашей жены прекрасные груди». Так жена в Москве научила.

Трир, родина мозельских вин. Музей Карла Маркса, здесь родился и жил, написал статью «О положении крестьян – виноделов в долине Мозеля». Отдал предпочтение белому мозельскому. В дальней витрине, рукой Основоположника письмо (отчаялся получить профессуру в Германии) кайзеру Фридриху Вильгельму с просьбой выехать в Америку.

Экскурсовод: – И этот идиот его не отпустил.

Инструкция солдату бундесвера в случае атомной войны:

a) расплатиться за пиво b) сообщить дежурному офицеру о начале войны c) действительно ли война началась. Справиться у официанта.

Встречаются немец с австрийцем. Немец, раздраженно: юный Гитлер дважды держал экзамен в Венскую академию художеств. Завалили. Приняли бы – унд аллес гуте – и все хорошо».

Под утро, когда разгромленный стол вызывает салатное омерзение оливье, спросил:

– Петя, ты в КГБ?

– Внештатно сотрудничаю. Не видно иначе Сингапура, Монреаля – сказочные города… Предлагают, например: заинтересуйте советолога Имярек выпуском его книги в СССР. Намек на смягчение критики в наш адрес. Обхаживай его. Лови по презентациям. Тяжкие будни. Книга вышла в СССР и на Западе, Имярек с ужасом узнаёт: на деньги КГБ. В Европе никто руки не подаст. И он уже взмыленный агент влияния. Но это, как немцы говорят «нур онэ михь» – «только без меня».

– Но кинжалы, яды, симпатические чернила, роковые любовницы, зонтики – клинки, пыточные клещи для расплющивания мужских достоинств, наконец?

– Ты, милый, романтик.

Сергей ловко обходит редакционные интриги, не участвует. Для них простоват, не интуитивен. В разговоре с начальством полчаса в карман за словом лезет. Не карьерный, но надежный. И тем вошел в доверие. Предстоят большие игры.

В Эстонии назрел пропагандистский прокол. Прошел слух о ритуальном убийстве в канун Песах, еврейской пасхи. Исчез мальчик Бруно, нашли кровавые пятна. Появились антиеврейские настроения и высказывания. Они известны за рубежом. Сверхзадача Сергея – опровергнуть подлые слухи. Сергей черноват, карие грустные глаза, сутуловат. Еврей по внешности. Не по паспорту, слава Б-у. (Я еврей, клянусь Аллахом). Он выбрал жертвой таллинского раввина.

Поезд пришел в Таллин до полудня. Сергей поднялся к башне Длинный Герман, некогда самой высокой в Европе. Что – то она напоминает: наклейку на бутылке ликера «Вана Таллин». Умеют же наши делать приятные вещи. Белый собор Александра Невского недалеко от гостиницы. Пустынно. Прошел дьячок в черной рясе. Худой тонким лицом, постится. У Царских врат священник взмахнул кадилом, сладость струится. Запел старый речитатив в солнечной церкви. Русские называли Ревель – Колыванью.

Он отлично выспался и бодро побрился. К завтраку в отеле подали подогретые круассоны, эстонцы гонятся за Западом. Предстоял день тяжкий и интересный. Он этого хотел. Столичное удостоверение открывало двери. В политически взрывном сюжете решил начать с КГБ. Принял подполковник Юхан Юрна. По северному приятный. Напрасно они приколачивают в каждой комнате портрет Дзержинского. Сидя лицом к нему, трудно сосредоточиться и говорить. Непроизвольно и несколько раз Сергей взглядывал в измученное туберкулезом лицо лучшего друга советских беспризорников. (Товарищ председатель ВЧК, я ни в чем не виноват). Юхан Юрна усмехнулся. Говорили о мальчике Бруно. Вариант ритуального убийства упомянули как нелепый. Некоторой антипатии к евреям в обществе в связи с этим делом Юрна не отрицал. Фантастична природа слухов, анекдотов и настроений. Они вспыхнули как степной пожар. Сплетни, анекдоты и слухи возникают ниоткуда и размножаются быстрее вирусов.

– Ищем поджигателей в своем огороде – говорит офицер в штатском.

– Мальчика бы искали, сказал себе Сергей.

– Мальчика найдем, – расшифровал Юрна. – Вы приехали для встречи с раввином, не так ли? Сообщите о его самочувствии. И настроении. Можно по телефону. Подал визитную карточку (только фамилия – имя – телефон).

Попался на удилище, как Петя Шокин?

Пронзительный ветер с моря, и летом холодный. Море лежит за косматым пригорком, начинаясь вросшими в дно гранитными валунами. Посмотришь ли с моря – оно ими кончается. Сергей разыскал дом. Оказался в прошлом веке заставленных тяжелой мебелью комнат. Угадывалась большая семья. Увидел старые книги с серебряным тиснением, на иврите. Открыл кожаный фолиант. Вот и по-русски с буквой ять: «Первая Книга Яств». Дозволено Его императорского Величества Цензурным комитетом. Киев, 1811 года 16 генваря». Ребе полулежал в кресле. Жена, в крупной сетчатой накидке на волосах, налила вино. С виноградников южной стороны горы Кармель, возле Хайфы. Кошерное. Сергей впитал тонкий, сладковатый аромат. Начал издалека, с весьма похожего ритуального дела Менахема Бейлиса. В 1913 году киевские присяжные его оправдали. Голоса разделились поровну: шесть на шесть. Блеснуть поверхностной эрудицией не удалось. Ребе ответил рассказом о первом авторе Кровавого навета византийце Сократисе. Он писал в Константинополе в 415 году.

Раввин мыслил остро, скоро понял, каких очевидных слов ожидает Сергей: «проявлений антисемитизма в связи с делом Бруно в Эстонии нет». Кивнул бы, и достаточно, работай Серега в газете. Для радио нужен живой голос. В микрофон ребе сказал:

– Евреи в СССР живут хорошо. Нам не мешают молиться. Мой сын, например, майор. Перешел на идиш. Сергей напомнил держаться темы. В микрофон ребе сказал: – Евреи в СССР живут хорошо. Нам не мешают молиться. Мой сын, например, майор. Перешел на идиш.

– Семен, скажи молодому человеку, что ему нужно, – вмешалась жена. – Да, согласился раввин. Все повторилось. Немаскированный отказ и указание на дверь. Кусочек голоса все же есть. Замикшируем.

Текст Сергея прозвучал на четырех европейских языках. В тот день нашелся мальчик Бруно.

Юхану Юрне Сергей не позвонил и, чтобы не передумать, разорвал визитную карточку. Он остался на несколько дней в Таллине. Не был за границей, город казался уголком Европы. Город и тянулся стать европейским внутри двухсотмиллионного советского конгломерата. И слыл самой антисоветской республиканской столицей. Вечером Сергей подался в клуб журналистов на улице Пикк, 16. Пить он воздерживался. Застал гульбище на эстонский манер: негромко разговаривали, скромно заказывали. Пьяных не видно. Двух – трех местных журналистов он знал и спрашивал, почему газеты молчат о мальчике Бруно.

– Нет начальственной воли и знака – отвечали.

Дверь отворилась и вошла женщина. Что может быть банальней: села к столику Сергея. В цвета бледных водорослей платье-мини и пестрых колготках. Смело по тому времени. Отовсюду видна. И сколько он знал ее, оставалась видна всегда и повсюду.

– Меня зову Алена. Не ваша Алёна, ударение на А. Я живу в Праге. Чухонки же обитают в каменных мызах и морозными ночами вяжут теплые длинные носки для Деда Мороза. При свете северного сияния.

Свободный русский язык. Алена из чешского издательства «Дом и быт», разыскивает и фотографирует оригинальный дизайн жилищ по социалистическому миру. Она работала, он наблюдал. Неотразимо познакомилась со многими и приглашена осмотреть дома и квартиры под сюжет «Эстонский жилищный модерн». Охота эстонцам в европейский модерн.

Они жили в одной гостинице и шли по тускло освещенным улицам Старого города. Беспорядочно вспоминали московских знакомых – Алена знала чешских журналистов и сотрудников в Москве. В следующие дни Алена снимала. Сергей возил ее по чужому городу в заемной машине. Права он оставил в Москве.

Вечером на скамье в парке и в баре на Кадриорге она рассказывала о студенческих волнениях в Праге, о будущем «социализме с человеческим лицом». Ее сжигал темперамент, Сергею не все понятно. Не последний в ряду муж Алены, редактор газеты Иржи.

– Мы боимся только вас, русских.

Алена достала несколько печатных листов. Манифест «Две тысячи слов». Пражская весна, наивные чехи полагают словами улучшить жизнь.

Поехали купаться в Пярну. Шикарный пляж и море теплей.

– Закажи комнату на двоих, шепнула она у стойки гостиницы. Удалось, в Эстонии менее российского тянуть и не пущать. Валялись на песке и загорали молча. Забредали далеко в мелкое море и плавали. Все очаровывало в Алене. Цветущая женственность, одержимость свободой, и как она пересказывала сказку Волк и семь козлов.

– … и семеро козлят.

– Но они выросли! Волк состарился, выпали зубы. У вас, коммунистов.

Сергей влюблен, не нужно ничего говорить. Гуляли в вековом парке при луне. Что может быть сентиментальней. В номере Алена сказала:

– Жуткая проблема: спрятать мою макси-жо в мини-ю. Грудь не спрячешь, шестой размер. Как у Мерилин Монро. Быстро разделась. Целовал черные, торчащие, трепещущие соски и ушел. Не был готов.

Он шел по сухо вытоптанной обочине шоссе и «голосовал». Ночью попутчиков не берут. При повороте на Кирблу вышла из тихого леса крупная печальная Собака. Красивая и молодая, глаза ярко синие. Встала ниоткуда, как умеют собаки и, конечно, волки. Сергей заговорил, она потрусила рядом. – Прогнали, из машины на ходу выбросили? Не понимаешь по-русски. Не смею тебя уводить, хозяин ищет, ребятишки плачут. Сел на теплую землю и обнял пса. Собака заплакала синими глазами северной лайки. Он не знал, чем утешить. Сидели долго, обнявшись.

– Ищи свой двор, пошла, пошла. Сергей нагнулся, будто подымая камень. Собака села. Поворот дороги ее скрыл.

Он унес рассветный ясный лес, озеро, светлую дымку, чистый звериный запах Собаки. Унес навсегда, что может казаться тривиальней. Было же это утро: даже умри я завтра, была жизнь. Он часто думал о Собаке, сколько ей сейчас лет. Где живет. Однажды понял, Собаки уже нет. Биологически. Есть то утро, пока существует он сам.

Вечером он в Столешниковом. Алена отрабатывает командировку в Вильнюсе. Обещала приехать в Москву.

Через неделю он ждал во Внукове вильнюсский рейс. На старых, дребезжащих подвесками «Жигулях» поехали в гостиницу и там. Она радостно шла на все его фантазии. О чем слышал и думал когда-нибудь. О чем не слышал и в себе не подозревал. Стал верным, любящим, прикасаемым рабом. Она же безотказно и счастливо готова на все. Она любила.

Утром под шум кофейника и бормотание радио спросила, как говорят о незначащем, проходном – знает ли Сергей о настоящей, тайной советской статистике и закрытых социологических опросах. Он слышал об очередных бумагах с секретным грифом.

– Достань, принеси. Сделай это для меня. Подумай – из Космоса можно разглядеть человека, цвет волос. Но что в голове – не знаем. Сядет ли он в танк по приказу, не думая о зле и правоте.

– Сядет, не омраченный мыслью.

Сергей чувствовал себя большим черным майским жуком, случайно упавшим на спину. Барахтается, шевелит ножками, но перевернуться не может. Погибнет, изнурив себя.

В первом (секретном) отделе невзрачная, коротконогая общая любимица Софья выдала три тяжелые папки.

– Распишись.

Нечего и думать прочесть, выделить и скопировать главное, на неделю работы. Копировать все подряд в три дня, чаще заказывать документы не принято. И как видел, в копировальне нет никого, хватал листы и бросался. Снова руки дрожали. Нумерация станиц сбилась, он не твердо знал, что копирует. О последствиях не думал. Утешался, тайная социология – херня по заказу ЦК КПСС. На четвертый день вынес через проходную на Пятницкой тяжелый портфель. Старательно не озирался по сторонам. Ощущение нечистоты. Оставалось плыть в грязной воде по течению.

Алена поцеловала и прижалась. Развалила в жаркой постели телеса. Он их любил. Она вторглась в него как танк. Не будет с ним вечно. Затем в тридцать лет его мысль о черте, за которой мрак. Но он еще не надоел самому себе.

Алену кружили москвичи – переводчики, слависты, киношники. Журналисты. Фотографы ей близки. Художник зазвал в студию и просил позировать голой в картине «Секс-бомбой по СССР». Алена разделась бы и приняла позу, да грязная мастерская ей претит. Сергей озлобился бесконечной тусовкой и задумал ее истребить. Алена пригласила москвичей на фуршет. В гостиничном номере человек восемь, он загодя заперся в ванной. Слышно, Алена разлила вино. Открыл душ и, смочив голову и грудь, вышел в домашних трусах. За дверью ванной комнаты недвусмысленно женские трусики, на веревке сушатся. Немая сцена.

– С легким паром! – Алена захохотала.

Ночью говорила решительно, хрипло. В день «Икс», если он наступит, радио будет вещать из тайных мест. (Сергей об этом наслышан. План развертывания средств пропаганды на случай войны). Передатчиков не может быть много. Где?

– Мата Хари. Уголовщина.

– Она в конце Первой войны давала офицерам за ужин в ресторане и двести франков. Дотанцевалась, расстреляли у стены. У меня же есть идеи Пражской весны.

– Не боишься, выдам тебя.

– И себя, не забудь.

Адюльтер и шантаж?.. Они просто любили.

Унося неделю назад портфель копий, Сергей ожидал продолжения скверной игры. Принимал ее ради Алены… и мстил Юхану Юрне. Тогда, вглядываясь в портрет чекиста Дзержинского, суетно и сварливо чувствовал себя в чем – то виноватым. Виновным изначально. Юрна понял и улыбнулся.

Сергей побывал когда-то на военных сборах в лагере Сухо – Безводное, далеко. Барак назывался «помывочный пункт». Не мылись, не стирали портянок. Запасной радиопередатчик. Еще, он узнал, под Москвой у Салтыковки. Алена впала в бешенство матки и требовала любви. Напоминала о тайном задании. Сергей исподволь расспрашивал сослуживцев и узнал о «помывочном пункте» под Казанью. Три радиопередатчика, очевидно не покрывают европейскую Россию. Сергей заводил опасные разговоры.

Милая Софа просила зайти в первый отдел. Взволнована, огорчена, плакала недавно. Она влюблена во всех небожителей: журналистов – международников. И это не смешно.

– Не дури, Мюр. Софа пододвинула четвертушку бумаги. Пока листок полз по лаку столешницы, Сергей понял.

– Не дури, Мюр, повторила Софья. – Есть сигнал.

«В то время как советские люди напряженно следят за…… в Чехословакии, сотрудник редакции Сергей Мюр (между прочим, буржуазного шотландского происхождения. Потомок владельцев магазина «Мюр и Мерилиз) вступил в подозрительную интимную связь с чешкой Аленой Руженковой, замужней. Выдает себя за фотографа – художника. В Москве Алена Руженкова распространяет манифест» Две тысячи слов», не публикуемый нашей печатью. С. Мюр имеет доступ копировать тексты.

Не из нашего ли дома изливаются «Две тысячи отравленных слов»? Тема для раздумья. Б.Г.»

Опасно. Пока не КГБ, не смертельно.

Поцеловал маленькую, уже морщинистую, приятно пахнущую притираниями ладонь Софьи.

– Скажи своей, пусть сматывается. И чтоб не мучила тебя по ночам: глаза ввалились. Разорвала листок пополам, вчетверо, ввосьмеро.

Первый отдел, опору КГБ, возглавляет Маруся Горгоне из обширного клана Горгонидов. Они стоят, змееволосые, у вершины Олимпа. Сама же Маруся – Валькирия, реющая над полем брани с огненным мечом. Достойнейших воинов уносит она к волшебным пирам Валгаллы. Эх, Маруся!

Марусю Горгоне мало кто видел. Вершит Софья, весталка у огня партийного благочестия. Весталку сопровождал на Форум ликтор. Если встречался при том ведомый на казнь, она могла помиловать (Сергея), лишь кивнув ликтору. Весталка блюла тридцатилетний обет девственности. Клятвопреступницу закапывали живьём на Злодейском поле. Софья Павловна не давала обета, но приближавшегося к деве мужчину забивали палками у храма Весты. Софью никто не целовал. Во сне видела себя знойным деревом и плоды на ветвях: корреспонденты, дикторы, политобозреватели, телеоператоры по всему свету.

– Мюр, поезжай с ней.

Показывала Сергею Прагу. Зал в Градчанах. Расписанные в шестнадцатом веке стены, широкие окна. Сквозь них депутаты Сейма выкинули католических прелатов. Выгляни из окна. Прелатам ничто не угрожало, окна в полуметре над землей. Наш голубиный чешский характер. Ян Гус на костре всех простил.

«У Швейка». Над входом улыбается великий солдат и написано» Ресторан». Как же так? С первой строки романа: «Убили, значит, Фердинанда – то нашего» Швейк «промышлял продажей собак, безобразных ублюдков, которым он сочинял фальшивые родословные». Следовательно, рестораций не посещал. Швейк сиживал в пивной. На стенах зала автографы Ильи Эренбурга, маршала Рокоссовского, Валентина Катаева, многих. Карикатуры углем на Швейка, войну, жизнь, судьбу. Солдат Швейк, воткнувший винтовку штыком в землю. «Я думав, чловек але птах, а он есмь говно». Я думал, человек как птица, а он говно.

Оберкельнер кивнул Алене и подошел обслужить.

– Чужая слава, сказала она. – Дед композитор, не великий, как Сметана и Дворжак. Но его портрет на банкноте в пятьсот чехословацких крон. Сергей открыл бумажник и нашел немалое сходство.

Проголодавшись, привела в монастырскую столовую. Шаткие столы, чечевичный суп, кнедлики. – Не учите чехов делать кнедлики, – говаривал солдат Швейк. – Через полвека их учили танками. Монахини заговаривали с Аленой. Она воспитывалась в их монастырской школе и пела в хоре. Белая блуза, черная юбка, серая косынка. Алена прожила недоступные ему годы.

Сергей выучил по-чешски: Vispadash jeko kralovna – выглядишь как королева.

Робко пришел в дом. Ему удавалось не встречаться с мужьями немногих любовниц. Во втором этаже живет Алена с мужем. На обширной площадке деревянной лестницы спит добрый дог. В первом этаже наигрывает на пианино старый человек с денежной купюры. Буги-вуги задумчиво.

Иржи толкует противоборство своей страны и СССР как столкновение западного чешского индивидуализма «я» – с коллективным советским сознанием «мы». Сергей заговорил о соборности русского сознания, начиная со «Слова о полку Игореве».

Иржи сосредоточен и нехотя говорит с русским.

– Он знает о нас, шепнула Алена. Сергей на миг остолбенел и скоро ушел.

Через день русские танки стояли в центре Праги. Народ беснуется и плачет, камни, звеня, лупят броню. «За нашу и вашу Свободу». Добрые чехи хотели заменить реальный социализм хорошим… Пошел дождь, толпа прибывала. Рядом старик сказал, махнув на танк:

– Они под крышей, а мы мокнем.

Ночь угара. Граница открыта, триста тысяч чехов и словаков бегут в Австрию, в ФРГ, по всему миру. С рассветом уедет Алена.

– Машину поведешь ты и Иржи, сменяясь. Восемь часов до Вены.

– Вернусь в Москву.

Алена заплакала, желтизна по лицу, постарела в миг. Сергей поехал с ними до городка на чешской стороне. За речкой видны виноградники и дальше беленые дома.

Еще не поздно. Жизнь одна.

– Не научила тебя свободе. My milovaty ano naspali na ves zivot. Мы любили да наспали на вес живот (на всю жизнь). Иржи отвернулся. Они обнялись.

– Ты моя жена на вес живот.

Машина пересекла мост. Там поле пивного хмеля. Высокие шесты правильными рядами, вьется зеленый хмель. Скрылась машина.

Карьера Сергея кончились с падением СССР. Об этом он не жалеет. Душа его умерла. По слухам, жизнь одна. Приходит верный ангел Софа. Она еще работает на Пятницкой 25, хотя первого отдела там нет и, говорят, не будет. Как знать, Горгониды стоят у очередного Олимпа. Новости Сергея не интересуют, он владеет магазинчиком на углу Столешникова переулка и Петровки. Где была двухэтажная гостиница «Урал» и при ней, если кто помнит, мужская парикмахерская.

Финка

«Случайно падали звезды». Земфира, песня «Прогулка».

«Случайность – проявление внешних неустойчивых связей в действительности».

Барух де Спиноза.

Город Агрыз знаменит в Татарии Замковым заводом. Все там работают, делают замки на сараи, вагоны, на арестные «воронки», калитки, на удобства во дворе. Много чего требуется запереть. Выпускают сейфы. К ним полагаются три ключа. Слесарь точит еще один и прячет дома. Иногда на четвертый ключ падает дорогой покупатель. Способствует ли замковый ассортимент ужесточению нравов, не ясно.

Более ничего в Агрызе нет, кроме ресторана «Прибой». До Перестройки деньги у заводских были, народ вечерами ломил в единственный «Прибой». Там вся обслуга молодые нетесаные татары. Не пьющие, все в злом стремлении содрать десятку и еще, еще. Вынуждали заказывать горячее и много водки. Горячина – мясо несъедобное, а водка и дома. Беспощадны: час отсидел – освободи место. Набегут официанты ордой, скрутят и выкинут на снег. Одна слава, в ресторане был. Был и четырнадцати лет Павел, по случаю, с мамой и отчимом. Он сидел против большого зеркала, мелькали пьяные лица, женщину ударили. Паша испугался.

Крохин Павел бросил школу и сбежал из города Агрыз. Бежал из-за финки, стального клинка. Пришел к приятной девочке Тоне уроки учить. Тихая Тоня отличница и шефствует по математике и физике. Получится – поцеловать, тронуть губами нежный уголок ее рта. На стенном ковре увидел роскошный, не очень большой нож, в конце тонкий как жало, наборная ручка цветными кольцами. Два часа под тихие объяснения теорем и задач смотрел на сверкающую сталь. Уходя, снял клинок со стены. Будь кто в комнате, не мог бы украсть, и жизнь пролегла бы иначе. Лишь только коснувшись лезвия, почувствовал чужую, бурную силу в себе. Слов «фетиш, фетишизм» Паша не слыхал. Прорезал боковой карман брюк и лезвие в самодельной кобуре касалось ноги, а небольшой эфес и рукоятка всегда в кармане под правой рукой.

О последствиях кражи Павел не думал. Трое знакомых ребят встретили у крайних гаражей, гиблое место. Бежать бы, но клинок жжет в кармане.

– Отдай финку, блядский гад! Ее Тонькин брат из зоны принес! (В небольших городах ребята уважают «мотавших срок». Девочки ищут трагической любви приблатненых. Прилипчивая бравада зоны. Эта беда не оставила фабричные поселки и ныне).

Трое побросали сигареты, свидетельствуя о серьезном. Повалили на снег и ногами. Паша извернулся вынуть нож и вскочил. Пацаны разбежались. Он побрел оврагом, держа на заводскую трубу. Чистого снега по пояс.

Дома нет никого. Будь мама на кухне да спроси, дать ли ужин, судьба Павла не изменилась бы круто. Впереди каникулы, а там может быть отдам финку. В школе он вор, Тоню жалко. Но против трех дрался… Мамы все не было. Холодно Паша вынул из закладки отчима девяносто рублей (никогда его не увижу), оделся потеплей. В три дня он добрался до Ленинграда. Подобрал водитель фуры с надписью на борту: «Не тормозить! Пустой, трезвый, денег нет». Ехали быстро.

Павел Крохин ел горячее в буфете, не решаясь обратиться к соседу за столом. У того, как рот открыл, блеснула железная челюсть на сорок зубов. Мужик ногтем разрезал спичку вдоль и ковырнул в зубах. Тоже мне ленинградец.

– Тебе прописаться надо. Иди в лесхоз на лесоповал, в области. Но контора и прописка здешняя. Или жениться на ленинградке. Вот я…

Павел бродил по городу, не видя за обледенелыми от слез ресницами. Зеленый дом – будто Зимний дворец, площадь с колонной – Дворцовая. Где переспать? Паша слышал только свое нечистое горячечное тело. Голод тоже. Вернуться в Агрыз, отработать деньги отчиму. Он достойный мужик, поймет. Мама из своих сбереженных тайком даст.

Над рекой светало. Он смотрел бессмысленно на дворничиху в ватнике и грубом головном платке. Тепло ей грязный снег разгребать, чаю горячего сладкого напилась.

– Ступай согрейся, сказала тетка. – Щеколду пальцем подымешь.

Павел пристал ночевать в полуподвале дворницкой, за Мариинским театром. Окрестные дворники держали лопаты, мётлы, старые цинковые ванны на санках – снег вывозить. Начинали в морозной сырой мгле в пять утра, и Паша шел санки таскать. В полуподвале два топчана, кто по надобности дневал, ночевал. Заходили, выпивали блатари. Они дрались по дворам, забегали в дворницкую в крови. Они украли финку.

«Дворцовые» дворники, убиравшие главную площадь, жили по квартирам. Поля, Полина давно в Ленинграде, да в полуподвале. За серой мятой простыней, натянутой на проволоку в углу. Ни покрывала на койке, ни коврика на стене. Будто Полина не живет здесь все годы.

Она дальняя, зауральская. Счастлива была, когда ходила за две версты в школу. Встанешь впотьмах, мамы нет. Ушла на смену или не пришла еще с ночной. Комната настыла, запах морозный. Пожуешь что – ничто и на волю. Сизые тучи, снег будет. Тучи светлеют снизу, мерзлая луна пробирается средь них. Дрова в поленнице трещат от мороза. Хорошо, впереди день в жарко топленой школе. Встает заря во мгле холодной. Потом о нивах, то есть полях. Выходит на дорогу волк с волчицей, подругою голодной. В школе проходили. В школе старшие девочки говорят об «этом – том» более со смешком, получается же, что отношения с мужчиной, брак, беременность, дети все больше их занимают и будут главным в жизни. Школьные ребята, грубые от застенчивости, угреватые, их не волнуют. Судят о взрослых мужчинах и женщинах, кто с кем живет, присочиняют для красивости. Кто к кому «ходит». Городок не велик, выйти бы замуж за лейтенанта.

Нет газа в домах. Труба лежит под землей близко. На самой окраине в Низине газовая магистральная станция. При ней каменный штукатуреный дом, живут мастера. Из школы девочки заходят на станцию от дождя, в самом деле к Рустаму Давлетшину. Шум в цехе страшный, Рустам звонит и кто-то слышит его по телефону. Насосы один за другим смолкают. Рустам нездешней кавказской красоты и с ним другой, жаркий мир: горы, Черное море и он сам на палубе белого парохода. Весной по первым лужам и слякоти он позвал Полю в свою квартиру. Нежданно – негаданно стала Поля женщиной. Ей понравилось смуглое, рельефно мускулистое тело Рустама. Его медлительная отстраненность от суетных дней. Поля ушла от матери и жила в Низине у Рустама. Мать приходила, плакала. Видя упорство дочки, уступила – восьмой класс кончи, пропащая. Сама она ходила в школу четыре зимы. Рустам называл Полю кавказской пленницей и в школу не отпускал. Боялся связи с несовершеннолетней и обещал жениться, как станет ей семнадцать лет. Летом ездили на «Уазе» по просеке, под которой лежит труба. В кабине припасена двустволка. В лесу Рустам неожиданно настораживался и брал ружье. Из тишины скоро возвращались лесные звуки. Он коротко, жестами показывал на ель, или в даль просеки. Поля различала глухаря, зайца. Рустам стрелял.

Так они жили два года. Близко семнадцать лет, Поля думала венчаться в церкви. Лежали в постели, Рустам свысока и лениво рассказывал о дальних странах и как спал там с красотками. Подробностей не стеснялся. Врал, наверное. Открылась дверь и вошла женщина с мальчиком лет четырех. Чемодан на колесиках. Поля вскочила голая, пробежала, в тесной комнате почти коснувшись грудью Рустамовной жены. Схватила ночную рубашку и побежала полем. Рёв газовых дизелей гнался за ней. Конец ночи пряталась в густом цепком кустарнике, рубашка в клочьях… жена уверенная, холеная, городская. Увидя Полю голой, лицом не дрогнула. Кричать надо, стыдить, соседей звать, волосы рвать. Сейчас на моем месте законно лежит. Утром Поля брела в редкой тайге, ничего не видя перед собой. Ненависти к Рустаму не было, не стало его. Днем ее изловил милиционер. Боролись, Поля прокусила милицейскому руку. У нее случилось отделение сетчатки обоих глаз, вечная тьма. В школе собрали деньги, тайно полтысячи рублей дал Рустам. Две девочки отвезли слепую Полю в Ленинград. В офтальмологии делали уколы в глаза. Удачно оперировали, зрение вернулось. Ее оставили в общежитии при клинике. Курсы медсестер Полина не осилила.

Давно всё ушло. В сорок лет глупая, отечная, неряшливая баба. Помнит городок, Рустама и как вошла женщина с ребенком. Уральскую пургу помнит, когда метет не с неба, а ровно над землей и дышать на ветру сил нет.

Блатных Павел не боялся, что с него взять. Пугала по вечерам тётка старая дворничиха. Поила чаем. Матерясь от боли, стаскивала валенки. Ноги в грязных бинтах. Павел снимал бинты и скручивал в трубочки, для следующего раза. Ноги распухли, синие в струпьях. Мочил тряпицу в кипятке и отирал струпья. Баба Поля дурно пахла. Ездили к знахарю далеко, в Лисий Нос. Дом глазурованного кирпича, с мезонином. В первой комнате как в поликлинике ждут женщины и немощный старик. Кислая старушка к «самому» Павла не пустила. Нет и нужды. Дорожки на большой усадьбе от снега не чищены. Пошел по целине. Вспомнилось, пробирался по пояс в снегу, держа на заводскую трубу. В Агрызе. В правом кармане, касаясь бедра, леденела финка. Вечером баба Поля легла без бинтов, в колючих шерстяных носках. Павел спросонья не мог понять, тяжесть к боку привалила. Поля сгребла его на себя. Паша вырвался. Тогда она легла на него, и что-то липкое и мерзкое случилось. Поля лежала тихо. Зажгла свет и дала десятку. Павел зло заплакал, порвал деньги и бросил.

Павел ощутил смрад своего немытого тела. На морозе не учуешь, но в тепле стыдоба. Он уже не стеснялся расспрашивать местных и дважды повторить дорогу к ближней бане. Дом даже на взгляд сырой, мыльная вода сочится из угла. На двери бумага: «Сегодня до 13 часов моем ШМО». Пошел другую баню искать, да вернулся, лучше подождать. Не знал, что судьба. В конце улицы обозначилась черная колонна, кто в шинелях, кто в бушлатах, брюки клеш. Моряки, но без погон. На помыв запускали по двадцать человек и старшой дал Павлу лишний талон. Скоро Павел в сытости и тепле спал на верхней койке в ШМО. Школе мореходного обучения. Нравы в ПТУ были – бей лежачего. Братва и пацаны. Но жить имело смысл.

В недавние еще годы белых людей в экваториальной Африке было немного. Если европеец ехал в машине, а другой шел пешком, водитель останавливался и подвозил. Судовой машинист Павел знал обычай и немного английский. Теплоход застрял в порту Тэма надолго. Стояли бездельно длинные вахты и потом были свободные дни. Павел уезжал через лагуну в Аккру, где тоже делать нечего. Пил теплое пиво на дощатой веранде захудалой закусочной. Денег не было. Черные девицы знали и не подходили. Горько пахло корицей. В виду чахотных пригородных пальм, под душным экваториальным солнцем, в южной лени думал о себе. По шалости финку украл. Не виси она на видной стене, стала бы судьба иной и я – иной человек. Такая ли моя вина, чтоб вырвать из дома, от девочки Тони. (Её он помнил хорошо и в молодости разыскивал). Что же правит нами. Случайность или много случайностей – рок, предопределение от рождения до конца? Иль мы сами по себе? Если правит и определяет случай, то к чему топорщиться. Он и не суетился.

Несчастная баба Поля закономерно кончила инвалидным домом. Второй год готовится умереть. Видит в маразматических просветах себя молодой, и Рустама. Входит в его комнату и ложится поверх одеяла… Из школы шла. Какая сила повернула, закружила, понесла. Унесла бы скорей. С Рустамом хорошо жили.

Обезумевшие в джунглях

Из книги знаменитого путешественника Марко Поло: «На Андаманских островах живут маленькие люди, каннибалы с песьими мордами».

В аэропорту Шереметьево им предложили оставить теплые вещи и дали к ним пластиковые мешки: летели далеко на юг. Тащить из чемоданов гавайские рубашки и снимать зимнее нижнее бельё в зале, в не отгороженном углу, на людях, неудобно.

– Ах, пусть смотрят, сказала женщина и попросила мужа расстегнуть на спине тугой лифчик. У трапа образовалась толкотня, пропускали вперед западников, видимо англичан, потом немцев.

– Они не полагают себя гостями – подумал Вадим. – Поколениями свободней и богаче. Богаче и свободней.

Места оказались против ревущих турбин. Индийские стюардессы старались походить на европеек. Русских собралось человек восемь. Часа через три подали горький и острый завтрак.

– Горчичное масло, – сказал сосед. – У них, в Индии оно как у нас сливочное, и желтые горчичные поля. Вадим и Тина летели на Андаманские острова. Сосед усмехнулся и промолчал.

ВАДИМ. В старших классах московской школы он подрабатывал лежащим трупом, в пьесе Бориса Васильева «А зори здесь тихие». Расходится занавес ко второму действию, сцена черна. Постепенно светает, видны трупы солдат. (Из кулис тянет понизу замогильным холодом). Чтоб не шелохнуться, не моргнуть думай о приятном: недалеко девушка лежит, в кирзовых сапожках. Слышна канонада и актеры говорят в зал громко, можно шептать не повернув головы. Так однажды познакомился Вадя с Романом Ромодиным, лежавшим напротив.

Потом Вадим лабал джаз. Дул в трубу корнет – а – пистон. Знал, обойден природой музыкальностью. На людях не звучит труба мягко, тоскливо и сладко, не разливается просторным речитативом безнадежной грусти о прошлом. Дома вечером, выпив немного коньяка, он гладит всегда теплую медь корнета. Вспоминает, как в армии трубил «зарю» и «спать, спать по палаткам». Вложив сурдину, наигрывает Rhapsody in blue и Stardust. Голубая рапсодия и Звездная пыль.

Под мостом Мирабо тихо Сена течет

И уносит наши мечты.

Минуют воды Сены и дни любви.

Он играл с влажными глазами о любви, которой не знал. Сосед стучал в стену.

Играли на танцах, пока не рухнул Главрепертком. Умирают в России страхи, открылись вольные поля. Группа назвалась «Воздушный шар». Для провинции это первый бойз – банд, мужской оркестр, жесткий. На афише заветное – Москва. На гастролях зажигали, созвучно времени, тяжелый рок. Иногда Вадим опускал трубу и громко, резко вскрикивал. Не он это придумал. Не зная английского, ребята на сцене громко обменивались путаными фразами. Много пили и веселились с девицами. Вадим сторонился и музыкантов, и девушек – нахальных и опасных фанаток. Автограф даст, в гостиничный номер не впускает.

В Северо-Уральске стучат неуемные фанатки в двери клуба, кричат: «Мальчики, на автографы выйдите, не будьте жлобами!». Одна крикнула: «Не выйдете – не встану» и плюхается лицом в снег, мороз за двадцать. Ждем пятнадцать минут – лежит, двадцать – лежит. Замерзнет, до больницы. Девочки закоченели на ветру. В клуб всех отвели. Катя, которая вниз лицом лежала, потом вышла замуж за осветителя.

Той же зимой, в Златоусте, стук в балконную дверь. Фанатка, по виду лет шестнадцати, но в теле, пиджачок фирменный маловат. Взяла у подруги надеть. Поверх зимних джинсов короткая юбка.

– Ты как сюда попала.

– Соседний номер пустой, перелезла на балкон. Дай автограф.

Расписался на афише, она мнется, не уходит.

– Вадик, можно я подругам скажу, что мы с тобой напились и… трахались.

– Спрашиваешь зачем?

– Приметы нужны, не поверят. У тебя нет ли шрамов, родинки ниже спины?

– Поперек живота два шрама за русско-японскую войну.

Ушла победительно.

В Москву вернулись к весне. Ехали поездом и видели серые, готовые вскрыться реки… Был я Вадя. В тусовке прохожу Вадиком еще лет десять. Скорбно. Завязывать надо, бежать. Меня зовут Вадим. Душа моя проста, мысль робка и сера. Я не разделяю ничьих взглядов и не имею своих. Дремотно ночью, спишь и помнишь, что спишь и утром должен на что – то решиться. Поехал в Химки и бросил корнет в Москву – реку. Труба скрылась мгновенно и беззвучно, и не больно мне. Поставил выпивку музыкантам, осветителям, звуковикам. Многолюдные поминки.

– Мы чудно повеселились… прощайте, и спасибо.

Далее мысли вязли, в вуз ли поступить, или менеджером по продажам. По пропажам. Все торгуют. Месяца четыре он ничего не делал. Заполнить ли пустоту чтением высоких журналов. Писательницы вышивают мелкой вязью. Писатели намекают на нечто высокое и абзац приходится читать дважды.

Друзья заходили все реже и грузили проблемами. – Проблем нет, – отвечал Вадим. – Прочисти желудок и откроешь светлый мир.

Мать, занятая собой, ухоженная, с претензией на гламур: фитнес, педикюр, массаж, наращивание ногтей, маска, озонирующий бассейн. Она свирепела под тяжелый рокот рока, видела занятье Вадима недостойным. Не достойным чего? Мать рада вечерней тишине в квартире. Купила Вадику путевку в Крым.

Ах, Гаспра. // В парке Чаир распускаются розы // В парке Чаир наступила весна. На дорожках светлого песка встретил он Тину. Обнимались и шептали друг другу на ухо, что в голову придет. Такая была, обещавшая полную, невозможную и неизбежную близость, их игра. Но не сказаны откровения о прошлом, о любви. Обессилев, они уехали в Севастополь.

Билеты достались на старый и небольшой, но каюты под вишневое дерево, пароход. От Ялты довольно сильно качало, в баре кроме них и пьяного в лоск бармена, никого не было. Бармен пытался пить боржоми из бутылки, облил лицо и грудь. Снял белую крахмальную рубашку и остался в тельняшке.

– Я вообще-то военный моряк. Прощай, оружие.

Качка усилилась, валило на борт. Бутылки в стойке бара злобно звенели.

В Севастополе ветер раскачивал суда у причалов. Скрипели якорные цепи. Ветер продувал белую аркаду Графской пристани. Он стих к полудню, купались на диком пляже в виду обломков античных колонн Херсонеса. Поднялись к мемориалу. Тихо, священно, пустынно. По углам площадки памятника четыре высоких каменных шара. Тина забралась на шар фотографироваться. Ветер с горы схватил ее платье, обнажив до пояса белый, еще не загоравший, живот. Стоя на шаре над Вадимом, засмеялась чисто. Подобрала платье.

– Женюсь, сказал себе Вадим в пронзительной, горячей пустоте. – И Тина поняла, мой муж.

ТИНА. Её родители сыграли свадьбу в бараке в Кунцеве. Работали, как все, на великом, секретном авиазаводе имени Горбунова. Умелые и грамотные рабочие, от имени таких людей строился жертвенный социализм. Гуляли в Филевском парке. Там был трамвайный круг номеров тридцать один и сорок два. (Девочка Тина забралась в трамвай, ехать во Дворец пионеров. Заблудилась, конечно. Москва верила слезам. К вечеру она дома ревела). Родители думали переехать в Москву. Она сама пришла к ним на Фили, потом в Кунцево. Девочка подросла, округлилась.

Тина поступила в техникум. Одноклассники готовились в вузы, постепенно отдалялись. Она не злилась, не в палатке беляшами торгует.

Шумит, как улей, родной завод. Тина работает на техническом контроле. В цехе сплошь мужики. Слесари хватают готовые детали с автопогрузчика, чтобы сдать их же еще раз. Мастера смотрят презрительно, обзывают щипачами, полтинничниками. Начальник смены зовет Тину в свою застекленную будку. Когда-то задернул занавески, взял молодую за зад и поцеловал вялыми старческими губами. Она жестоко ударила. Воцарился мир.

Имя Тина – Алевтина ей идет. В цехе ее берегут, замуж не выйти. Да не пойдет она за заводского.

Вадим второй год корпит в туристской фирме «Мария». Дело было так. Друг неизбывных школьных лет Рома Ромодин пригласил и запряг. От его бурной активности Вадим устал еще в школе. Рома видный парень, продавщицы и кассирши ему улыбаются. В Советии трудился в профсоюзах и вышел на международный туризм. Ему льстили, задаривали мужчины. На их деньги он водил в рестораны женщин. Те были иногда снисходительны. Милан и Брюссель, Париж и Лондон стоили мессы, в холостяцкой комнате, на два – три часа. Вадим ничего не просил и ездил один раз в Мадрид. Видел памятник Колумбу, огражденный мощными струями падающей сверху воды. День вырвал на музей Прадо. Отпустил гида: живопись ясна, или загадочна, без слов. Он нечужд , как говорят.

Фирма прижилась в двух невзрачных, с лампами дневного света под потолками, комнатах на Новом Арбате. Вадим отправляет молодых матерей с детьми в Анапу и Евпаторию. В следующую неделю холодноглазые девицы стандартного размера отбудут в Сочи и Дагомыс. Самые дорогие и длинноногие, отважно жесткие, ринутся в бесснежную летом, но обещающую возможности горную Красную Поляну.

Настоящий бизнес «Марии» черен: операции с заграничными турами, оплаченными еще советскими профсоюзами. Липовые туристические визы. Банковские счета и деловые связи унес в новую жизнь Ромодин. Мелкий, скучный бизнес.

«Позвоните нам сейчас, пакуйте вещи через час».

Два горящих тура на Андаманские острова явно неликвидны. Вадим загорелся отдохнуть в тропиках и увлек жену.

Боинг завис над Андаманским морем, высматривая посадочную полосу на острове. Тина впилась ногтями в руку Вадима, до боли. Боится летать. Самолет затрясся на щербатом цементе и остановился.

Welcome! Столица Союзной территории Индии Порт Блер. Аэропорт в длинном низком сарае, лопасти ленивого вентилятора кружат под потолком, не жарко. Солдат в шортах и красной феске, с винтовкой. – Лет двадцать пять тому с этим ружьем на тетеревов ходили – оценил Вадим. Посмотрели паспорта и дали «Декларацию». Об экологии, замысловато, Вадим мало понял по-английски. Не у кого спросить, все русские остались в Дели. Вадим и Тина подписали. Вышли под небо оглушительной синевы.

Отель удивительно хорош. Роскошь, которая не стесняет. В нижнем холле инкрустированная позолотой карета первого губернатора. Вадим целился «кодаком». В баре на столах ножи для сигар и, с тарелку, пепельницы для беседующих джентльменов. Не выветрился дым толстых сигар. Никогда не куривший Вадим почувствовал их вкус. – Пробкового шлема мне не хватает. И Тине серого платьица и белого чепца… След минувшего колониального могущества.

С веранды в комнату пробежала песчаная ящерица, поселиться под кроватью.

– Змеи придут ночью? – спросила жена, сидя, поджав ноги, на кровати, под балдахином. В окно второго этажа банально лезут жесткие, острые по краям листья пальмы. Тропическая нега.

На улице ударил гонг и женщины с мешками, собаки и священные коровы, с жалким намеком на вымя, побежали к перекрестку. В мелкую канаву женщины вываливали очистки, сгнивший сладкий картофель, кости. Коровы и собаки устремились и сожрали. Гид, нанятый за десять долларов, сказал:

– Обычай кормить священных коров в полдень древний, как Индия.

Подбежал ждавший на углу рикша. Они чувствовали себя неуютно в тележке, запряженной человеком. Рикша туберкулезно кашлял на бегу. От него дурно пахло. Гид понял:

– Человек низшей касты «шудр» рожден из ног прачеловека Пуруша, ему суждено трудиться и быть слугой. Он ест за столом только с шудрами. Рожденный в одной касте не смеет перейти в другую. Потерявший касту становится неприкасаемым… Тина заплатила вдвойне, рикша кланялся и готов ждать, пока белые сахибы осмотрят тюрьму.

Тюрьма на Среднем острове – единственная достопримечательность Порт Блэр. Англичане ссылали на Андаманы каторжников. С девятнадцатого века она слыла местом бестселлеровских ужасов, в рассказе Конана Дойля орудуют беглый каторжник и пигмей с Андаман. Тина образованка и Конан Дойля не читала. Видела телесериал. Ржавых цепей, шейных колодок в следах запекшейся крови в тюрьме никогда не было.

Утром наняли такси к плантации Флорида Бич, там полагалось купаться в тепловом ласковом океане и бродить в джунглях, вспоминая московскую сутолоку и снежную слякоть. Асфальт скоро кончился, навстречу шли коренастые смуглые женщины с поклажей на головах. Полуденный зной томил. Во Флорида Бич дюжина бунгало и двухэтажная гостиница. Есть электричество и с ним холодильник и терпеливый вентилятор под потолком. Нега тропиков. Из деревни приходили на пляж священные коровы. Вадим гнал их, тянул за рога. Оседлав мирную корову, изображал ковбоя, Тина смеялась. Коровы удивлялись, оставляли на песке горячие пахучие лепешки. Индианки купались, не снимая сари. Тонкая мокрая ткань рисовала отвислые крестьянские груди, толстые талии и колени. Сари высыхали на солнце.

ДУГЛАС ДОД. Владелец отеля и по вечерам бармен. Ваде приятна его тропическая небрежность мятых шортов, неторопливая необязательность разговоров.

– Дуг, двое местных сопровождают меня на расстоянии и, кажется, хотят поговорить.

– Скоро Новый год и ты, вероятно, разопьешь шампанское. Русские часто его привозят. Двое заранее выпросят пустую бутылку. Разобьют, обработают зеленые стекляшки и продадут, как изумруды, малайцам. Торговцы знают эти уловки… дважды черный бизнес. Изумруды на островах действительно есть. Я подарю камни Тине?

Дуг австралиец, пять лет живет на Андаманах. Близко к другому океану на холмах был дом. Утром сигналил автобус и сын, дожевывая, путаясь в штанах, волочил школьную сумку. Дуг очень любит сына. Вечерами вдвоем смотрели бейсбол. Мальчик клал на узкие плечи тяжелую руку отца и засыпал перед телевизором. Семь лет назад Дуглас, бродя вдоль океана, нашел курортный городок Линкольн Сит. Увидел Энн и остался. Вечерами Энн, запершись в кухне, учится есть двумя палочками. Осилила овощи, рис просыпается в тарелку. Они копили доллары на поездку в Японию.

Во Флорида Бич он обслуживает подводных пловцов – дайверов и хорошо зарабатывает в сезон, когда все номера и бунгало заняты, и ставят палатки. Грузный и широкоплечий Дуг, закаленный тропическим зноем, нравится женщинам, туристок удерживает на вежливом расстоянии. Носит тугую косицу черных волос, заплетенную тонким ремешком. Натягивая резиновый мешок – костюм для акваланга, укладывает косицу вокруг головы, и на минуту походит на озабоченную женщину. Экстравагантность помогает сбывать тонкий товар – не страшные приключения для богатых.

В самую жару, часа в четыре по полудни, заняли соседнее бунгало французы Жак, Жиннет и Люк. Не аквалангисты, те привозят часть амуниции, остальную арендуют у Дуга. Тощие рюкзаки французов.

К ночи приехавшие дайверы – немцы, бельгийцы, японцы, собрались на хозяйской веранде. Дуг послал за русскими и французами. Выпили за приблудную сучку Десси, она родила пять щенков в русле сухого ручья. Пойдут дожди, щенки погибнут. (Вадим уже сделал лежбище из старой бочки. Тина навещала собак и Десси, увидя ее, убегала лакать из лужи. Она доверяла щенков женщине. Тина терпеливо ждала). Дуг предложил тост за добрых и красивых русских женщин, не корректно в присутствии немки, японки и француженки. Он не был пьян.

Индианки, с которыми Тина часто разговаривала на смеси жестов и английского, подарили сари, продолговатое полотно легкой ткани. Завернули – одели и поставили красное пятнышко замужней женщины на лбу. Блондинка – прекрасная индианка танцевала с Дугом. Сари развернулось и упало. Индианки насмешливы.

Жиннет таинственно шептала Вадиму: «Мы снимаем роскошный и радостный мир джунглей». И, видимо, не прочь заменить Тину на ночь. Вышли в одичавший парк при отеле. В кронах пальм пронесся смутный, невидимый и непонятный шорох. Близко нудно орет в темноте птица. Слышится будто «дурр-дом, дурр-дом, п-п-оого-ди». Свет из окна падает на высокий одеревеневший кактус.

– Нужна сладкая парочка: мужественный европеец и его жена – блондинка, они раздают пигмеям аспирин. Мы вполне прилично заплатим, соглашайтесь, Вадим.

– Но мой английский.

– Текста у вас нет. Два дня улыбок за хорошие деньги.

Вадим согласился, заряжен на приключение, в Москве со смехом рассказать. Французы обходительны и дружелюбны. Люк учит Вадю игре в минигольф. Не замечает неповоротливую неловкость. – Многорукий Шива забыл этот остров, все здесь мини, – говорит он. – Кроме жары и джунглей, да мини – люди в лесу.

Жиннет кружит вокруг Тины, долго лежит с ней на пляже. Гладит стройные ноги и спину. – Мой комплимент, будь я мужчиной. Слабо зная английский, Тина улавливает настойчивые вопросительные интонации: есть ли дети? Каков бизнес в Москве? Когда кончается отпуск?

Она ничего не рассказала Вадиму.

Дежурная фраза романа приключений: «их скрыли/поглотили джунгли». Предутренний ветер стих, сырой туман поднялся над лощиной. Впереди Люк, у него компас и карта. Вадим и Жак, Тина и Жиннет. Оставленная ими тропа исчезла на мягкой, усыпанной коричневыми листьями, земле. Деревья стали выше, подлесок гуще, чаща непроходимей. Осторожный и гулкий звук сорвавшегося с дерева плода. Зеленые с острыми фазаньими хвостами птицы кричали, подражая обезьянам, и дрались. Красной стеной цвела высокая рябина: скромные деревья средней полосы здесь громадны. Поляна белых и розовых орхидей. Тина изумилась нежной форме лепестков; изысканной, порочной красоте цветов. Легкий аромат джунглей вызвал спокойную радость. Не верится, что бамбук и банан только травы. Деревья, кусты, лианы растут из упавших и мертвых древесных стволов, в несколько этажей. Сумрачно, величественно и чуждо. На прогалине танцуют перед серыми самками павлины, распустив сказочные хвосты. Встряхивают хвостами и крупные перья трещат, словно кастаньеты. Любопытная Тина подошла, самцы кинулись. Вадиму кажется, спутники за ним наблюдают, не оставляя наедине с Тиной. Зной, набегает теплый дождь. Во влажной духоте остановились в тени необъятного баньяна. Тина приняла длинные, спускающиеся до мхов побеги за свежие ветви.

– Воздушные корни, сказал Жак. – Они врастают в землю и становятся настоящими корнями. Дерево растет вширь, так оно движется. Превратится в рощу, лет через сто.

Вадиму симпатичен грациозный, красивый в движениях парижанин. Фанфан – Тюльпан старого кино. Вадя недружелюбен к рослой, громогласной Жиннет. Лицо крупное, дебелое, глаза навыкате и близко к переносице, вечно настороже. От нее ждут чего-то, она оправдывает, часто срываясь на гнев и крик.

Солнце садится за реку, красная дорога легла меж берегов. Скоро разольется по небу кроткий зеленый свет и упадет без сумерек ночь. Они увидели пальмовые крыши хижин. Отогнали хилых уродливых собак. Деревня пуста.

– Пигмеи прячутся в лесу и наблюдают, – говорит Люк. – Они придут.

Древесный и лиственный век аборигенов. Стены домов: решетки из неровных веток, затканные древесной корой. Хижины без окон. Подобие травяных циновок. Выдолбленные в пнях ступки для зерна. Лук и стрелы с костяными наконечниками. Пришли низкорослые мужчина и женщина в набедренных повязках. Жиннет закричала:

– Разрешите представить вождя Улилу и первую леди, – захохотала. Люк встал, смеясь, за их спинами. Улилу ниже груди коренастого Люка. Жак сложил пальцы квадратом и посмотрел, будто в видоискатель камеры. Подошли угрюмые недобрые мужчины и женщины с набеленными лицами и голые дети.

Испанцы называют пигмеев негрито, маленькие негры.

Утром тихо в деревне. Пигмеи запрудили ручей вверх и вниз по течению, ради нескольких крупных рыбин. Пытаются подцепить рыбу остро заточенными палками, примитивной острогой. Мутная вода прибывает, разрушая глиняную плотину. Вадим наблюдал. Вошел по пояс в воду и выбросил несколько рыбин на траву. Они бились о землю, с каждым рывком приближаясь к воде. Улилу подошел и благодарил. Он немного говорит по-английски.

Люк достал из рюкзака бутылки дешевого рома для мужчин и женщин негрито.

– Сегодня в кадре: дикие пигмеи пожирают белых людей. Жак с камерой встанет у кромки леса. Вы двое бежите на камеру, спасаясь. Изобразите ужас.

– Это не наши игры, сказал Вадим. – Люк ударил кулаком в живот. Вадим покатился по утоптанной красноватой земле, стонал и не мог выдохнуть. Закричала Тина.

– Мы вынудили двух европейских девок снять под камеру минет ослу. Справимся и с вами. – Жиннет в привычном ей бешенстве.

– Что сказал осел, – подумал Вадим, еще не впустив в сознание всего происшедшего.

– Я полон сочувствия, – говорит осторожный Жак. – Мы связаны одним канатом. Закон запрещает общаться с негрито, посещать их. Пигмеев полагают оставить в их собственной хронологии и первобытности. Эволюция без вмешательства извне, научный эксперимент. Я дал бы им спички и пластиковые ведра.

– В аэропорту вы подписали Декларацию – запрет на общение с пигмеями. По здешним законам тянет на полгода тюрьмы и штраф, – непреклонна Жиннет. Подошла и надорвала одежду русских:

– Вы долго скитались и должны выглядеть обезумевшими в джунглях.

Первый дубль неудачен, пигмеи испугались красного глаза включенной камеры. Жак заклеил скотчем. Во втором дубле негрито без труда догнали Вадима и Тину. По сценарию жертвы падают и аборигены набрасываются, но они боялись прикоснуться к белокожим.

– Снимай бегущую толпу, вопли озвучим дома – кричит Люк.

Наконец, убийство пришельцев. Вадима и Тину связали у костра. Улилу грозит большим ножом, который видит впервые, и заносит нож над пленными. Пигмеи приняли погоню как странный обряд белых, терзают «человечину». Они поедают попавшего в силок теленка косули.

Каннибализма на островах никогда не было.

Французы ушли под утро, оставив конверт с восьмьюстами рупиями: двадцать долларов. Глупая, из совка, стеснительность – не оговаривать цену труда, «там/потом договоримся», «сколько дадите». Вадим клял себя… Рисунок от руки, стрелка по течению реки вдоль берега на юг. «Вершина горы Диглипур остается справа. Держитесь. Жак».

Второе утро разгоралось, обещая деревне зной. Мужчины, женщины и дети спали, очередной ром свалил негрито. Улилу, сторож своего племени, подошел.

– Ты дал нам рыбу. Вождь показал семь пальцев, столько рыб. Вадим заметил, как пропорционально сложен маленький человек. В лице пигмея малазийские черты преобладают над негроидными. Возможно, пигмеи древнейшие люди Земли. На Андаманах их осталось пятьсот.

– Я отведу вас к богу.

Вадим глянул испуганно.

– Где бог? – Улилу неопределенно машет рукой.

– Близко.

Вадим вытряхнул из рюкзака нацарапанную спешной рукой карту Жака. Смех как крик зеленой птицы с острым фазаньим хвостом – пигмей узнал ручей. Свою стоянку, большую реку и гору Диглипур.

– Здесь бог. Черный палец уперся в Диглипур.

Он проведет нас часть пути, – прикинул Вадим. Тина испугана: жертвуют ли богам?

Андаманские джунгли не опасны. Большой нож, оставленный Люком, пигмей отдал Вадиму. Тот нагружен двумя рюкзаками, своим и Тины. Она шла налегке, скрывая страх. На возвышенности леса поредели. Врагом стало солнце. Оно заняло полнеба и пекло. В рюкзаке бутылка воды, запасенной из ручья. Тина отмерила, сколько выпьет каждый. Пигмей понял и отказался. На земле показались черные языки вулканической лавы. Деревья и кусты исчезли. Лава заполнила все вокруг, мертвая, шероховатая, замысловато застывшая. Поодаль стоят пустынные острые скалы, как сестры. Пигмеи не знают обуви, Улилу идет по остро застывшей лаве. Видно, он часто бывал здесь. На горном обрыве синие, зеленые и красные слои изверженных и выгоревших земных пород.

Достигли ветреной вершины. Серый налет покрывает здесь лаву. Вадим принял его за тонкий мох. Под ладонью обгоревший, может быть тысячу лет назад, камень. Дальше только коричневый вулканический песок. Вождь зачерпнул горсть земли.

– Дай руку! – Вадим вскрикнул от неожиданности и отстранился: горячий песок. Улилу воткнул в песок дротик. Через время он затлел. (Горящий библейский посох?). Из земных трещин поднялся белый водяной пар. На вершине вулкана под пальмовой крышей деревянный сруб нетесаных бревен. Вадим наклонился над неглубоким колодцем и увидел магму. Ярко-жёлтая, она шевелилась, чуть заметно перетекая. Вадим почувствовал прикосновение высших тайн. Исчезли обиды, остаться бы здесь навечно, слыша гул из жерла вулкана.

– Это бог, сказал Улилу.

Магия магмы. С плоской вершины Диглипура открылся Вадиму путь домой. Увидел смутно, размыто, как в старом телевизоре с комнатной антенной. Он идет в одиночестве, без Тины.

– Где садится солнце?

Улилу указал запад.

Нить Никобарских островов. Первобытное, древнейшее племя. Культ масок и умерших, тяжелы кольца в ушах. Они называют себя «люди». Много сотен лет повелителем становится старший сын старшего сына вождя. Древнейший род человечества. Земля, строго запретная для людей нашей эры. Даже малайские тупоносые лодки не заплывают сюда. Эксперимент над племенем, оставленном в тысячелетнем прошлом. Полагают, прикосновение цивилизации станет трагедией.

Я плыву в джонке и сплю под косым парусом и звездным небом. Высаживаюсь в Индии, вытоптанной ногами миллиарда людей. Море более не грозит мне. Тонкая вязь стенных узоров мечети. Арабский восток. Я пересек пустыню. В предгорье Гималаев у случайного костра старик указывает на европейца и плачет.

– Что он говорит?

– Ему жаль тебя, что ты не китаец.

Я вернусь домой через двадцать лет, как Марко Поло?

Желтый цвет магмы сменился светло-коричневым. Небывалый ветер истинного подземелья опалил лицо жаром магмы. (Геенна огненная). Тина заглянула в колодец, горячий ветер рванул волосы. Тина ощутила, живет на планете Земля. Женщина покачнулась, Вадим схватил ее за плечи.

Древние, древние пигмеи хранят тайну острова. Здесь они получили огонь.

На Земле есть несколько мест, где расплавленная магма подымается к поверхности, готовая выплеснуться.

Улилу показал им тропу к реке.

Тяжело пробирались вдоль реки, сквозь заросли мягкого тикового дерева и мангровые леса. Деревья у берега растут из воды, войти в быструю реку, цепляясь за ветки. Вадиму кажется, они идут по кругу. Отчаялся увидеть людей. Жак ошибся или обманул, и вершина Диглипура не видна. Вечерами он впадал в слезливую панику: сгинем здесь. В момент беды жизнь казалась ничтожной. Что наша московская суета перед немотой джунглей. Нечем почистить зубы, они покрылись зеленоватым налетом. Он жевал сочную траву, обманывая голод.

– Я виной твоему унижению на проклятом острове, – плакал Вадим. – И не люблю тебя, как прежде. Ты превратилась в привычку. – Тина этого ждала и прижала его голову к груди.

– Я знал только себя и люди меня не интересовали.

– Все знают только себя, – шепчет Тина.

– Разденься и ляг здесь, Тина. Пусть деревья, обезьяны, длиннорылые муравьеды, птицы смотрят на нас.

Спички отсырели и ночи без костра лихорадили Тину.

Вадя не может идти. Смерть не такая уж редкость. На этой земле еще никто, кроме Христа, не задержался. Заснем и проснемся в Крыму. Мы шли навстречу друг другу по желтой песчаной дорожке, деревья там были дружелюбны.

Белесый пар над водой тихо вставал и клубился. Сидели у мутной чужой реки, перед заходом солнца сварливо кричали попугаи. Тина узнала поляну белых и розовых орхидей, Флорида Бич недалеко. На пятые сутки нашли упавшие кокосовые орехи. Невозможно вскрыть крепкую, как броня, скорлупу. Вадим остервенело бил о камень. Выпили прохладное кокосовое молоко и съели жирноватую серую мякоть.

Сигх ВИРАСА носит белую, или синюю чалму, подобающий сигху обруч для волос, которые никогда не стрижет. И желтое ритуальное кольцо. За вершиной жизни, стариком, он наденет золотое кольцо. Борода побелела и подстрижена кругло, как на портрете великого гуру. Нанак вещал в пятнадцатом веке. Отрекся от ортодоксального иудаизма, но не принял ислам. Он создал новую религию, «сигх» на языках Индии означает «ученик». Бог двулик. Он Нигур (абсолют) и он Сардан – бог внутри каждого человека. Сигх не национальность, но вера.

Окончив английский колледж, Вираса счел лучшим жить большим чиновником в глуши, нежели мелким клерком на континенте. Он Комиссар охраны природы на Андаманах, и полицейский Инспектор. В колледже Вираса прочел: пигмеи, возможно, старше европейцев, но между ними тысяча лет труда и культуры. Встретившись с дикарями на островах, Вираса стал их покровителем. Научит вождя Улилу примитивному, колониальному английскому.

Джунгли нет нужды охранять, они могущественно воспроизводят себя. Сквозь крыши, окна и двери английского форта, католического собора, японских казарм времен войны проросли деревья, взорвав каменные полы. Потом появились туристы. Вираса установил немалый легальный залог за каждую банку консервов и бутылку колы в рюкзаке. Поневоле не выкинешь под пальму. Назначил чудовищный штраф за обломанные кораллы. Труднее сохранить первозданность пигмеев. Он ввел запреты Декларации. Но в американских журналах появляются новые снимки белых женщин и мужчин об руку с пигмеями. Достойной человека жизнью Вираса полагает наблюдение природы и чтение откровений Камасутры, рождающих нирвану. С упорством сигха он ограждает своих пигмеев от двадцать первого века, вставляя палки в колеса джипов научных экспедиций. Возможно, он прав.

Они вернулись в день, когда московские авиабилеты превратились в бумагу. Продали «кодак» и бижутерию Тины, не станет на один билет до Москвы. Дуг скучно и неохотно говорит с Вадимом. Предложил уборщиком в гостиничные номера. Попранное московское самолюбие. Вадя, оставаясь там один с пылесосом, узнавал мелочи о постояльцах. Миссис Петра, в возрасте, не щадит косметики, забывая повсюду ароматные баночки. Ее сожитель англичанин Эдвардс курит, не на людях, самые дешевые сигареты. Западный немец Йорг штопает носки. Не от бедности. Японка Фукума не закрывает постель, оставляя на виду интимное бельё. Йорг остается у нее до утра. К счастью Вадима, постели убирает горничная.

Денег уборщика не хватает на жизнь. Неизбежно перебрались в хижину под пальмовой крышей на краю деревни. Соседями стали убойщик скота, его толстая жена и пугливые дети. Убойщик скота называет Вадима бхаи – брат. Стоило войти Тине, дети убегали и смотрели издалека. Соседка приходила неожиданно, и громко говорила на суахили. Тина не слушала и молчала. Индианки работают на кухне отеля за еду и три доллара в день. Пошла и Тина. Вечером можно взять домой немного серого риса, сварить на воде Вадиму. Они покорились печали неизбежности.

Дуг ждал ее у поворота, откуда не видна деревня. Звал к себе. Когда же. Шли вдоль сухой канавы. Закатное солнце опрокинуло их тени на жухлую траву. Тени сталкивались и переплетались.

– Помнишь, мы танцевали, твое сари развязалось и упало.

Тина часто думает о Дуге. Где его сын. Она знает, Дуг несчастлив.

Вадим сочиняет то жалобные, то злобные письма в русское посольство в Дели, в московский МИД, в фирму «Мария». Официозы не отвечают, мало ли по миру бродяг с русскими паспортами. Мать написала, фирма «Мария» прогорела и исчезла. Рома Ромодин в тюрьме за прежние грехи. На суде обвально винил во всем Вадима. Полутора тысяч долларов на два билета у нее, во-первых нет, во-вторых опасно посылать в глухомань, пропадут деньги. Привет Тине.

Рок неоправданно суров. Но, думал Вадим, не готовила ли мне судьба быть соучастником последних приключений Ромы.

«Позвоните нам сейчас… пакуйте вещи через час».

Сузился круг желаний и потребностей. В лачуге на окраине деревни он придумал утешительную, смутную теорию о правде первобытной жизни. В нее не вписывается молча страдающая Тина.

Тускнеет с каждым днем милая Тина, холены руки превращаются в скорбные руки прачки – посудомойки. Вадим обзавелся мешком, собирает коровьи лепешки. На жарком солнце они высыхают до ломкости и теряют запах. В деревне покупают на топливо. Из постояльцев отеля они впали в низшую касту, на улице громко окликают на «ты». Забывшись, заговорил с европейкой, по-видимому немкой, на пляже. Ответила оскорбительно и ушла. Близились Рождество, Новый год и большой сезон дайвинга. Дуг дал новую работу: гидрокостюмы (тщательная двойная проверка), ласты, перчатки, боты, грузы (для погружения), дыхательные трубки, подводные ружья, свет для видео и фото, дайвинг – ножи (в опасности обрезать под водой ремень груза, всплыть). Приборы – часы, манометр – давление воздуха в баллоне.

Вирасе нашептали, с поразившими его подробностями, о событиях в деревне вождя Улилу. Вираса не любит европейцев и американцев. Они требуют привычных прав и законов на краю мира, на всеиндийской человеческой свалке. Вираса так и не привык к рукопожатиям. Ему претит их пристрастие к кофе и виски, электрическим бритвам, и стук высоких каблуков их женщин.

Он навел справки: Люка, Жиннет и Жака в Индии нет.

Несколько лет назад Вирасу пригласили в Лондон. Британия не забывает агентов влияния в бывшей империи. Лондон не может не понравиться, но легко оттолкнет, не заметив. Толпы на Пикадилли, на площади Трафальгар и Оксфорд – стрит его не приняли. Вираса, в европейском костюме и синей чалме, замечал свою старомодную медлительность. Боялся людных кафе, не отвечал, когда заговаривали на хинди. В метро вид целующихся, обнимающихся пар раздражает и приводит в уныние. Нечто болезненное скрыто в прилюдном поцелуе.

За гостиницей «Александра» улочка понижается к Гайд Парку. Прозрачное, не индийское солнце стоит над булыжной мостовой. Несколько бездельных туристов смотрят выводку лошадей. И она, высокая и небрежно одетая, бледная и нежнолицая. Во внимательных глазах спокойствие ведающей тайн. За пять дней знакомства Вираса мало узнал ее. Элси американка.

– Из Нюь Йорка?

– Почему-то думают, все американцы из Нью Йорка. Или хотя бы из Вашингтона. Я живу в Сакраменто, у Тихого океана.

Сидели в индийском кафе у рынка Ковент гарден. Добрые слоны, газели с лицами умных женщин гуляли по стенам. Их встречали единорог и вежливый тигр. В Индии у женщины не спрашивают о семье.

– Выберите сладости в подарок детям, – предложил индус. Элси, улыбаясь, качает головой. Задумалась надолго, стемнело. Светился золотой единорог.

– Я полицейский офицер, с пистолетом на боку. В самом же деле в кобуре дезодорант и мыло. Стрелял лишь однажды в бешеного павиана, он укусил мальчика. Еще есть стек – короткая трость. Ею я рублю сорняки в саду.

– Интригующая и волнительная жизнь, – смеялась Элси. Она любит джин с тоником.

– Я делаю рекламные слоганы. Недавно было приятное наставление к японскому телевизору. «Если прибор не работает, включите его в сеть». Тоже не плохо: «Стартуйте в нашей поисковой системе, ее не остановишь». Американская классика, начало прошлого века: //Как прекрасны женщин ноги// В чулках нашей фирмы «Поги». // Пара новеньких чулок // И жених у ваших ног//.

Она любила мартини со льдом.

– Сигх, завтра я уезжаю. Наверно, тебя уютно и спокойно любить.

– Ты как пенджабская черная пантера. У нее тяжелый взгляд. Поэтому пантера опускает голову. Когда жертва близко, она взглядывает желтыми глазами и бросается.

– Мы разных миров. Ты не все рассказал о своих островах, каждый имеет право на фантазию и незлой вымысел. Будь счастлив там. Прощай.

– Провожу до гостиницы.

– Хочешь поцеловать меня в метро?… Хорошо, один раз в последнем вагоне.

Вираса не увидит женщину из Сакраменто. Он лишен гения любви, когда в безумной решимости и спешке летят в неведомую страну. Почти каждую ночь он с ней, читает ритуальные стихи. Предлагает ей позы Камасутры, погружаясь в одинокую Нирвану.

В Новогоднюю ночь танцевали на веранде отеля. Вадима и Тину не пригласили, они, смирив гордыню, пришли. В конце концов Вадя заведует складом в кампании Дуга.

Миссис Петра из США и англичанин Эдвардс объявили о предстоящей помолвке.

– Леди и джентльмены, сказал дайвинг – мастер Дуг, – надеюсь, вы будете вежливы с океаном. Не превысите своих физических возможностей. Не провоцируйте себя и друг друга на подвиги под водой. Число наших погружений и всплытий будет одинаково!

Вадим увидел на обнаженных руках Петры шрамы.

– Хайфиш, акула?

– Нет, кораллы. Заплыла в узкий грот и поранилась. Они острые, разноцветные и кажутся живыми растениями. Отломанные и вынутые из моря, сереют на глазах, и каменеют.

Спутник Петры взял ее руку: – Наш враг – не акула и электрический скат. Кураж, уносимый нами под воду, опасней. Никто не хочет первым показать поднятый большой палец, знак «наверх». Мы держимся, и всплываем с красными глазами. Дуг согласился: – Не будем превращать отдых в состязание.

Дуг и миссис Петра вышли в ночной сад.

Они стоят под тем же освещенным окном, где Вадим узнал вкрадчивый шепот Жиннет… Дуг, кажется, сказал Петре что-то неприятное и быстро ушел в дом.

Готовя гидрокостюм Петры, Вадим осмотрел и ощупал его внутри. Так учил Дуг. Нашел выцветшую метку, земной шар и вокруг: «Петра Дамлер. Дайвинг Клуб Линкольн – Сити, Флорида. 2002». Зачем она приехала из такой дали. Купалась бы на Бермудах. Впрочем, она живет с англичанином в Лондоне.

Утром большого похода подводное снаряжение разложено на полу и на легких плетеных креслах веранды. В помощь дайв – мастеру Дугу пришел, светясь улыбками в ритме радостей жизни, здоровый негр, дайв – гид.

Дуг поддерживает настроение расслабленности и игры. Так делает футбольный тренер перед матчем: не перегореть до первого удара по мячу. Договаривались об условных жестах на глубине и со стороны казалось, люди как большие птицы машут руками – крыльями. Подошел древний, времен минувшей войны, пароход. Под скрип переборок двинулись к необитаемому острову, минуя архипелаг. На нашем Острове, действительно – никто не живет. Птицы в лесу и, может быть, обезьяны. Над девственным пляжем склоняются, изогнутые осенними ветрами, пальмы. Тина нарезала папайю, разложила по бумажным тарелкам. Полезно при жаре и, говорят, успокоительно на глубинах. Туристы, преимущественно женщины, погрузились в лодку со стеклянным дном. Она медленно плывет над подводным царством кораллов и цветных рыбок. Далеко, глубоко видно при полуденном солнце. Но нет ощущения Космоса. Баркас аквалангистов остановился у внутренней стороны рифа.

– Кто хочет отказаться сделайте это сейчас, – сказал Дуг. – Ритуальная фраза перед погружением. Застегивают тяжелые пояса – грузы и один за другим, один за другим прыгают в спокойное, мерно дышащее море. Петра, Дуг и, чувствуя сжимающееся сердце, Вадим. Эйфория парения над бездной. Мышечная радость невесомости. Там, в воздушном мире, всё устроится! Над головой проплыла гигантская черепаха, куда ты? Восхитительное упоение красотой подводного мира, видишь его глазами ребенка. Наслаждение уединением, внутренний покой. Для счастья, оказывается, нужно только вдохнуть воздух из баллона. Быстро надвигалось нечто огромное, черное: из другого мира, чуждого и страшного, и этот мир сейчас поглотит его. Схорони меня в Москве, Тина. Чудовище мелко шевельнуло ластами. Дайвинг – гид улыбнулся под маской и поднял вверх большой палец – «всплывай». Эйфория первого погружения увлекла Вадима далеко в море.

Петра не вернулась. По времени, дыхательной смеси в ее баллоне уже нет. Дайвинг – гид видел ее, вероятно, последним. Петра развела, и сложила руки: все отлично. Пошла глубже.

Эдвардса весь день видели в стеклянной лодке.

Тело Петры нашли в узком проливе между островами. Оно всплыло, нет тяжести стального воздушного баллона за спиной. Судья – коронер и врач усмотрели насильственную смерть под водой: ремни ненайденного баллона, очевидно, перерезаны. Во Флорида Бич приехал инспектор Вираса. Дуг заперся с ним надолго.

Вадим в бешенстве, исчезла Тина. Вот она в постели Дуга, маленькая тяжелая грудь лежит в его ладони. Поздно вечером в хижину вошел белобрысый Дуг.

– Отпусти ко мне женщину. Мы мечтаем об этом. Я выкупил Тину у Вирасы, ее посещение пигмеев забыто. Тебя ждала тюрьма в Порт Блер, он взял второй выкуп. Снятое французами порно не проникнет в Индию. В три дня ты уедешь. Так решили я, Тина и сигх.

– Скотина. Моя жена не выставлена на продажу.

– Не бросайся на меня с ножом. Твои деньги: на самолет в Москву.

Дуг протянул конверт. Вадим взял… кончить затянувшуюся мыльную оперу, ад. Через три дня идти по Москве. По Николо – Ямской вдоль Яузы к метро. По грязному снегу на Земляном валу. По талой воде на Трубной площади. Бросил конверт на твердый утоптанный пол. Дуг наклонился и поднял. Парень не может взять деньги из моих рук. Вмиг предать. Я сам не смог бы.

– Ключи от сейфа, что в мастерской. Возьмешь этот конверт, уедешь в три дня. Твоей вины нет. Прощай.

Вадим бредет по ночному пляжу. Крупные южные звезды меркнут к рассвету. Мы никогда не выберемся с Андаман. Сборщик кизяка и посудомойка. На низкой дюне, намытой волной, хрустит под ногами ракушечник. Каждый имеет право на отчаяние и одиночество. Дуг увезет Тину в Австралию, ей там будет хорошо. Открыл дверь мастерской и увидел смятый, брошенный гидрокостюм Петры. Еще раз осмотрел, суеверно искал причину гибели. Искал же метку внутри, «Петра Дамлер. Дайвинг Клуб Линкольн Сити, Флорида. 2002». Что-то блеснуло в сознании. В резиновом костюме Дуга поблекший от пота земной шар и вокруг «Дуглас Стейц. Дайвинг Клуб Линкольн Сити, Флорида. 2002».

– Спокойно, велел себе Вадим. – Дайв – мастер Дуг надевает чужой, старый гидрокостюм? Или свой, привычный, ТОГДА ЕГО ФАМИЛИЯ СТЕЙЦ. Уважаемый сэр, в две тысячи втором году вы жили во Флориде, США, и скоро появились на Андаманах. Когда же вы посетили Австралию, страну кенгуру. Свой отель вы назвали Флорида Бич. Вы знали Петру в городке Линкольн.

О чем говорили Петра и Дуг ночью в саду, под освещенным окном. Дуг, всегда шутливо – любезный, резко ушел. Женщина что-то крикнула вслед. Петра узнала его и погибла. Мистер Дуглас Стейц, сэр, почему вы не изменили также имя, не сделали пластическую операцию. Любившая кораллы Петра могла бы жить. Вадим испытал только горечь.

Единственный телефон висит в прихожей дома Дуга… и Тины. Вадим отправился пешком в Порт Блер. Шел от зари до зари. Что же случится, окажись его донос неправдой. На пыльном тракте пошел за женщинами с поклажей на головах. Они дали теплую воду. Горячая пыль осела струпьями на потных ступнях, он бросил кеды и шел босым. Это его путешествие, обещанное магмой на горе Диглипур?

Полицейский инспектор Вираса, сидя в кресле, размеренно катал ногой по полу веранды закупоренную бутылку: яичный желток, щепоть корицы, спирт. Через час он выпьет на ночь яичный ликер, по рецепту английских солдат. Слушал Вадима, породистое лицо индуса ничего не выражало. Позвал служанку:

– Дай гостю красного перца от усталости. Накорми, вымой его ноги, спи с ним ночью.

Вадим слушал сигха. Тот сумрачно сказал: – Все живое устремлено в небытие. Цель жизни – небытие? Расставаться грустно, потому что жаль себя. Индийцы придумали реинкарнацию души.

Ни слова о Дуге. Влад чувствует зависимость своей судьбы от медлительной воли Вирасы.

Бледнолицые люди золотого миллиарда приходят и исчезают. Уйдет Дуг, потом Тина и этот бестолковый молодой человек. Навсегда останется Вираса, еще Улилу и пигмеи. Он не испытывает зависти к большим городам и холодным странам европейцев, американцев. Вираса никогда не увидит снега. Миролюбива, нетребовательна его религия бессмертия души, кармы. Все относительно в жизни и иногда смешно. Утром он запросит о Дуге Австралию. И Америку, штат Флорида.

Дугласа Стейца арестовала полиция по ордеру прокурора, подписанному в США. Расскажи кто-нибудь Дугу об измене жены, обошлось бы без стрельбы. Но он увидел сам потную спину и бледные круглые ягодицы жены, старательно раскачивавшейся на… Влажный бисер трудного пота.

Деньги из сейфа мастерской Вадим отнес в большой дом. Они еще не могли увидеться как чужие, Тина плакала. О весне в парке Чаир.

– Дуг просил тебя взять деньги. Возвращайся в Россию.

Вираса конвоирует Дугласа Стейца в Дели. Возни с американцами, европейцами он не любит. Оживляется, когда кто-нибудь из них умирает на Андаманах. Приезжают родственники, полицейский, ссылаясь на юридические правила, по возможности, не отдает труп. Пока не выкупят. Кандалов не нашлось и руки Дуга связали колючей новой веревкой. В самолете он сидит среди обычных пассажиров и рядом Вираса. Вежлив с заключенным: из Америки появятся новые владельцы Флорида Бич.

Тем же «Боингом» летела в Дели бледная, рано постаревшая, отрешенная от мира Тина. В багажном отделении тявкал в клетке щенок, сын беспутной сучки Десси. Прочь с Андаман, он увидит снег.

В делийской тюрьме за Красным фортом Дуг заболел, каждый день Тина приходила в больницу. Суд признал смерть Петры убийством, вина Дуга не доказана. Вадим уверен в обратном, Тина бежит этой мысли. По давним событиям в Линкольн Сити Дуга выдали в США. Америка не бросает своих сыновей на чужбине.

В Подмосковье лег поздний чистый снег. От аэропорта Шереметьево тянулось белое поле, и дальше вся страна представлялась белой и холодной. Тина поехала к родителям в Кунцево. В Москве наступила твердая решимость. Во сне виделся пигмей Улилу и медлительная желтая магма вулкана. Щербатый, в пятнах дешевого кофе стол в лачуге. Тина добилась приема в американском консульстве. В комнате, украшенной фотографиями счастливых обладателей грин – карт, на столе сотрудницы лежало дело Дугласа Стейца, в одну компьютерную страницу. Вглядевшись в лицо Тины и вдовье платье, сотрудница решила – визу дам. В американской жизни был мужчина, ради которого она… Но в Штатах посторонней женщине вряд ли откроют тюремную дверь для единственного свидания. Она безнадежно отговаривала Тину. Впрочем, Флорида – наиболее либеральный из штатов побережья.

Пришла в квартиру на Профсоюзной забрать вещи. Выгоревшая до ржавчины сковородка на газовой плите. Осенью она заклеила окна бумагой. Бумага порвалась, висела клочьями. За окном грязная московская весна. Вадим спросил о судьбе Дуга.

– Из Америки ничего внятного, – Тина виделась с консульской служащей, давшей визу.

– Присяжные во Флориде убийство из ревности не всегда считают низменным побуждением: десять, а то и восемь лет тюрьмы. Года через четыре можно обвенчаться в тюрьме. Срок визы истекает, денег на билет туда – и обязательно – обратно, нет. Тина просит продать двухкомнатную квартиру. Встала перед ним на колени. За что ему такая мука. Болезненная идея Тины – ехать вдвоем в Париж, отыскать Люка, Жиннет, Жака и, угрожая оружием, требовать деньги. Легла в постель и была далека.

Обожженные Андаманами, больше они не встречались и не говорили по телефону.

Ошибка фараона

Летом 1989 Семен получил отпуск и решил ехать в Израиль. Не в Эйлат, в Красном море купаться: женщину разыскать. Назовем ее Нина Ворон.

Дошла до Екатеринбурга, где Семен родился и с переменным успехом живет, московская газета. Семен был взбешен. Нина В. написала о поездке с мужем, известным физиком, в Екатеринбург. Физик пропадал в научном симпозиуме, израильская журналистка Нина В. смотрела по сторонам: «… толпы хмурых, ничем не занятых, плохо одетых людей на улицах: нервозная дерзость и тупость – пишет она. – На пригорке у больницы расположились старики. Они дождались конца больничного обеда и вперегонки бросились доедать. Помчались с холма в колясках и на задах». Нина В. пытается выбраться из городского центра в бывший дачный поселок, где проходит симпозиум. Электрички идут без расписания, она нанимает частника. Старые «Жигули», конечно же, с грохотом разваливаются. Нина В. не отчаивается мрачной действительностью, едет в пригородном автобусе «куда шоферу надо». Мир ватников, мешочников, податливых молодаек, пьяных выпученных глаз. Наконец, банкет по окончании симпозиума. Полуголодные уральские профессора и доценты мигом сметают столы (так у автора) и довольно быстро напиваются. Поименованы закуски и блюда, которых русские ученые не едали.

Взбешенный маниакальным бредом, и сам на симпозиуме бывший, Семен спросит Нину В, в какой стране и когда она была, в том ли городе.

За разоблачениями в Израиль Семен не поехал. Не так он политизирован, чтоб отпуск загубить. Но о статье Нины В. вспоминает с омерзением.

Едет в Италию, без жены Кати. На двадцатом году семейного счастья узнал, что жена без него и недели не проживет, предвечные узы связывают их; Катя молчаливая раба настроений мужа, к Италии не ревнует… должна быть с ним. Поехал один.

Тур начался в Вероне. Утром, съев необъятную неизбежную пиццу, Семен пошел за толпой. Шли женщины средних лет и привели его к дому Джульетты. (На многих языках «Ромео и Юлия»). Тесный дворик, стена без окон и небольшой балкон. Минут через десять явилась на балконе девушка в старинном платье цвета болотной воды. Улыбнулась толпе и скрылась за дверной занавесью. За ней слышен разговор, звон посуды.

– Четырнадцать лет было Джульетте, улыбчивая Юлия вдвое старше – подумал Семен. – Не настроишься на высокую поэзию.

Юлия Шекспира стояла на этом балконе и всю ночь говорила с Ромео о любви. Он мог бы спрятаться внизу, где Шекспир полагал густой, пахнущий ночными цветами сад, и сейчас стоит в тесной толпе Семен. – Утром их тайно обвенчал плутоватый священник. Жених, ненавистный роду Капулетти, уже венчанный муж, готовил веревочную лестницу, чтобы через этот одинокий балкон подняться к первой брачной ночи. Бронзовая статуя Джульетты в углу двора. Женщины, да и мужчины гладят ее обнаженную правую грудь. Таков обычай. Грудь блестит на солнце ярко натертой медью.

Тоскливо.

Верона, ночь. На площади у дворцовой стены спят раскрашенные великаны – туристские автобусы. Взошла желтая большая луна. Каменные трибуны амфитеатра вокруг Арены, где сражались гладиаторы. Женщины – гладиаторы, и гладиаторы – карлики.

На Арене сегодня дают «Аиду» Верди, за тем Семен и приехал. С первыми звуками оркестра тысячи людей зажгли тонкие свечи. (Их раздавали при входе). Красиво. Каменные сиденья хранят дневное тепло. Слова итальянских арий мало значат для Семена, редко слышны известные: любовь, смерть.

Вспомнились томление и страх первой любви. Было на параде мод, может быть первом в тогдашнем Свердловске. Вика на подиуме остановилась левым коленом вперед, будто стремилась выйти в зал, и заключительный поворот головы. Каштановые волосы разлетелись веером и блеснули в свете рампы зеленоватые глаза. Семен погиб навсегда.

На подиуме Арены ди Верона, меж тем, Анна Нетребко и Плачидо Доминго темпераментно поют о любви. Плененная дочь эфиопского царя Аида и Радомес, начальник дворцовой стражи фараона.

– От любви голову потерял – сказал сосед по скамье, пожилой и опрятно – старомодный.

– Кто потерял? – очнулся Семен. Пятнадцать тысяч зрителей вместила Арена, волею судьбы двое русских оказались рядом.

– Радомес. Рассудите, должность его секретная, да встречается ночью с военнопленной, диссиденткой из враждебной страны – Аидой.

Он нанялся в Дом моделей прислугой за все: рабочий сцены, электрик, осветитель. Каждый вечер видит Вику. Модель: с подиума раздеться, подают очередное платье, курнуть зажженную сигарету, в зеркало глянуть – пошла от бедра. На все две минуты. (Не забыть платье надеть, в белье не выйти). Часа через два косметика на их лицах жухнет серыми пятнами. В гонке дивы не стесняются мужчин, вычеркивают из сознания. Сема видел Вику за кулисами в белье и с сигаретой, заговорить с ней не одетой не смог. В конце сезона она подошла. Отец отдал Семену «жигули – копейку», катались на тряской машинке и научились молчать вместе. Семена тяготил скорый призыв в армию, Вика об этом не упоминала. Страстно, до онемения скул, целовались иногда, лезть под юбку и мысли не было. Осмелься он – Вика взглянет удивленно. Ему было восемнадцать, ей уже двадцать два.

– О чем вы мечтаете – сказал сосед. – У нас свидание Радомеса с дочерью фараона Амнерис. Она его любит, а он ее… так. Смотрите, Аида их засекла. А ведь на сцене до взвода солдат охраны!

Семена призвали в армию. Время течет то плавно и скучно, то бурлит: маневры, то полроты в самоволке, то стрельба на посту. Семен вышел в деды и нашил на погоны лычки. Вики не видел года полтора, еще год не увидит. Она пишет редко. Случай помог.

Летом загнали Семена дальний полевой склад охранять. Под деревянными навесами панцирные кровати, ржавые печки – буржуйки, плащ – накидки против атомной войны. Сослан, декабрист в лесной глуши. Палатка в полный рост, жратву на неделю привозят. В помощниках у Семы рядовой Вася Колесников. Вася наладился менять в соседнем селе армейскую селедку на яйца, молоко, что-нибудь с огорода. С учительницей пропадал, Сема оставался один. Всю армейскую жизнь не хватало ему одиночества. Оно и есть свобода.

К вечеру жара спала. Солнце в поперечных полосах облаков садилось за лесами. Неурочный звук мотора. Машина скребет днищем забытую дорогу. Солдат – шофер открывает дверцу «волги», вытекают тонкие женские ноги неописуемой длины. Связистка Тоня, на клавишах штабного аппарата нежными пальцами играет. Высокая, хрупкая русая женщина, мило изящная и молодая, она нравится Семену.

– Полигон, смирно! – кричит он, завидя командира полка Маклакова. Хотя ближе двадцати пяти километров в округе солдат нет. Полковник мнется, пока шофер и сержант отойдут, и ныряет вслед за Тоней в палатку. Жарко им там будет. Шофер вынимает раскладные удилища.

– Пойдем у озера посидим. Тонька кричать будет, страх. Не первый раз вожу, наслушался.

Темнота загустела под высокими елями. У палатки горел костер. Маклаков снял китель, сапоги и портянки. Остался в галифе, завязанных на щиколотках тесемками, и в белой майке. Тоня, увидя Семена, поднялась в палатку. Сема сунулся было ей разыскать свечу, Маклаков остановил взглядом. Он разлил водку.

– Сержант, отойдем, поговорим. Сегодня ты все узнал – и забыл. Десять дней отпуска, не считая дороги.

Обезумели Маклаков и Тоня. Гарнизонные жены в куски порвут.

– Война! Фараон назначил Радомеса командующим эфиопским фронтом! – воскликнул обиженно сосед. – Кадровая ошибка фараона.

– Вы офицер? – тихо спросил Семен.

– В отставке. Кадровая ошибка нашего фараона.

…Забежать на час домой, гимнастерку сбросить. И в уют и тишину Викиной квартиры.

– Викуля, редко писала.

– Тебя, дурака, ждала.

Пошла безоглядная, нежная, жестокая любовь, до боли и бессилия.

Утром вошла Анна Никитишна, мама. (Тещей ее называть? – подумал Семен). Покосилась на растерзанную постель.

– Дело ваше, я не ханжа. Подумай: знакомые Вики кончают университет, сколько девушке на подиуме метаться. И сколько тебе, Семен, еще служить? Мне кажется, у вас с Викой нет перспектив. Решайте, решайте сами. Тонная и интеллигентная дама.

– Хорошо сработала внешняя разведка эфиопов – продолжал сосед. – Пока вы витали под музыку арф, Аида склонила Радомеса к измене. Собрались бежать. Я подозревал его еще со второго акта. В последний момент генерал передумал и сдался древнеегипетским жрецам. Слабак, не достойно офицера, задумал – беги. Получил вышку: заживо замуровали в темнице. Вместе с Аидой, она, правда, по любви за ним пошла.

И затихающие арии из темницы слышит отвергнутая фараонова дочь Амнерис.

…Вернувшись наконец домой, Сема узнал: Вика замужем и ждет ребенка. Достала ее тонная мама. Вика позвонила:

– Поедем на дачу в последний раз, сейчас еще можно. – Поздней осенью за городом холодно и совершенно пустынно. Сыплет крупный ленивый снег.

На даче ставни закрыты, сумрачно и нежило. Обнимая ее уже заметный живот… Как оглохший человек всю жизнь помнит звуки, Семен всюду помнит Вику. Моделька моя.

В Вероне Семен забыл о несчастной Нине В. Освободился от нее. Не из горечи ли плодов жизни черная накипь. В конце концов видеть мир черным так же плохо и неудобно, как носить розовые очки.

Vtorogodnik.ru

Встретились одноклассники через много лет. Феликс точно знал – семь лет прошло, как они пили на выпускном и потом кричали песни под дождем. Рядом со школой заросшее кладбище. В светлых сумерках на тесной аллее, в ногах почивших в мире праведников и грешников, сыграли в футбол. Мяч ударялся в могильный крест и отскакивал. Игра продолжалась, это называлось: пас от покойника. В тот вечер недозволенные бутылки зарыли, до времени, в крупный и грязный кладбищенский песок. Феликса послали и когда он с двумя бутылками перелезал забор, в школьном дворе выстрелила ракетница. Все на миг озарилось багряным. Власов по прозвищу Тупой стрелял не в Фелю, но ракета пошла близко. Повалился с двумя бутылями на школьный двор. Позже вечером он украл у Власа ракетницу и три патрона. На ту ночь (ребята рассказывали) Майка, Шура и Таня поставили расстаться с невинностью. Но не с Фелей же.

Сегодня сидели в шашлычной на Озерках. Феля укрепился на шатком стуле в конце длинного стола и если забывался упирать ногами, стул грозил упасть. За витриной пустырь сероватый. Дальше, за выемкой, угадываются мелкие в плоских берегах озера. Жара спала, и носятся стаей собаки. Кто – то сердобольный их здесь прикармливает. Будто играют, а присмотришься – жалят черную собачонку. И она носится со всеми, будто тоже играя, но изнемогла, и отсюда видно. Собак легче любить, чем людей.

Человек двадцать пили холодное сухое вино. Наши городские и двое уже ново-московских, зацепились в столице. Вряд ли приехали наможет к родным в летние гости. Говорили, кто и почем трудится во благо, и какие перспективы. Хреновые. Но не у всех: Таня Палозова живет в Петербурге, канд. техн. наук, вычисляет спутниковые орбиты. В восьмом классе он ходил к ней домой: помогала по геометрии. Домашнее платье неряхи Таньки прожжено в двух местах, много выше подола. Феля сунул в прореху палец, гладкая теплая волнительная кожа. Повел палец выше, задирая платье. Таня напряженно молчала. Он сробел и палец вынул.

Студенткой в Петербурге она думала иногда о Феле. Не помнила первого своего девчоночьего опыта. Знала медленный и робкий, сомневающийся ум Фели. Начитанность и книжную интеллигентность. Его чопорных родителей. Они переехали из Москвы и на окраинной улице со всеми здоровались, даже с незнакомыми. Говорили, отец не выдержал смутной новой московской жизни и вот укрылся в тихой и бедной Уфе.

Феля любит редкие слова, чуток к ним. Что же «трава – мурава» и «чудо – юдо рыба кит»? Учительница русского языка не знала и Таня тоже. Красивые слова – «неопалимая купина». Отец рассказал, как у горы Синай увидел Моисей пылающий и не сгорающий куст. Из огня Бог поведал Моисею. Отец не ходил в церковь, Феликса не крестили. Но говорил о пророках и заставил его выучить «Отче наш». Была в том недосказанность. Мама открыла, дед по отцу был настоятелем московской церкви в Филях. Отрекся от Христа в тридцать пятом году и тем спасся.

За столом Таня посматривала на Фелю, ожидая, он скажет что – ни будь. Пусть незначительное и не к месту. Он напряженно, как боязливый глухой, слушал застолье и улыбался.

Коля Хвостов по искренней школьной любви женился на Аде. Через пару лет немцы решили возродить в Германии еврейскую общину и жизнь, Коля вслед за Адой оказался в Нюрнберге. Пока без немецкого паспорта. Встревал:

– У нас в Германии… А в России, естественно, хуже. Надоел сегодня всем.

– Агент безопасной национальности, – сказала Таня. – Ада обиделась, схватила мужа за ухо и трясла.

– Агент опасной национальности, – сказал Феля.

Власов держал, как уверяли, половину базара в городе. За столом добро молчал. Ребята, други искренние, к его делу не пригодные. В его кругу быть таких не может и не должно. Распальцовка да крутой мат. Братва. Пацаны украшали рты зубами базарного золота. Братва меняла советские зубные пломбы на швейцарские. Мода была, Власов не поддался. Впрочем, грубая нахрапистая суровость – при деле. Между собой в обычае спрашивать при встрече о детях, женах. Выпив, клясться им в верности. Он встал и обошел стол. Чтоб налить Феле вина и сочный чебурек положить. Жест.

Тем вечером, когда орали песни под дождем и Феликс повис на заборе с бутылками вина, а Влас выстрелил из ракетницы, Феля был лишним. Чужой на торжище юных самолюбований и любовей. Он остался на второй год и аттестата, естественно, не получал. Но прикипелся и был, ему казалось, одним из них. Еще недавно был интересен непохожестью и гуманитарным началом. Купался в лучах негромкого признания… И поздравить с чужим аттестатом пришел, что выглядело странно. Вился и бесился со всеми. (Психологи говорят о случаях стойкой гиперзависимости от коллектива. О поиске признания именно в данной среде).

– Своего бампера не обгонишь. Тебя здесь не видят, – сказал Коля Хвостов.

Уйти бы Феле, но подходил и спрашивал, кто и куда будет поступать и какие предметы сдавать.

Вился как черная собачка на пустыре в Озерках.

Споткнулся Феликс на переэкзаменовке по геометрии. Летом занимался с репетитором и решал задачки с Таней. Она искренне не понимала, чего не понимает он. Не тупой же. В августе достался, а может нарочно дали, легкий вопрос: квадратура круга. В учебнике мелким шрифтом. Надо сказать очевидное – как ни расширяй многоугольник, приближая его к окружности, площадь круга будет больше площади квадрата. И все. Феля это учил. Он же подумал, надо что-то вычислять, чертить. И молчал. Математичка взмахнула руками, как срывающаяся с места птица. Повела к завучу. Тот всегда улыбался, так устроены его глаза. Крупные морщины сбегают к ним и глаза иронично посмеиваются. Это обмануло Фелю. – Ничего страшного нет, – думал он, пока завуч улыбается и говорит, что ему должно.

На второй год… Феля взял в рот бритву, зажал плоско между зубов. Проглотить бы, и конец. Больно станет. Кровь горлом хлынет? Говорят, самоубийца на миг, по чьему – то высшему велению просыпается в могиле. Черно вокруг, в сырости могильные черви. Он знал, что пугает самого себя и не случится ничего.

Назавтра не пошел в школу. Мама плакала, репетитор молчал и морщился. Сказал:

– Не отсутствие знаний, но черта характера. Мечтатель.

Он прав. В Феликсе жив и другой Человек. Спросите задушевно, сакрально, умных друзей и многие признаются в ночи. Его Человек мужчина и моряк. Моря Феликс никогда не видел. Но видит океанскую зыбь, шхуны, джунгли у песчаного берега, скалы и свет маяка. «ОН» приходит к постели до сна. Хотелось героического и Феля придумывал ЕМУ приключения. Но четко, без клиники, я – не «ОН». Феля живет в реальном мире, который, кстати, мало его интересует… черные смоленые варом лодки, пузатые рыбой. Откуда знает Феля скрип уключин, деревом по железу. Мерный поскрип мачт: фок, грот, бизань. Луна манит в ледяные дали. Шхуна называется «Святая Анна». Низкий, не разогнуться, кубрик. Мечутся тени от яркого света калильного фонаря. Оловянная кружка на столе. «ОН» на палубе в тоскливый час полночи. Полярный день не перешел в ночь, лишь сгустился сумрак. Шуршит ледяная шуга. В тишине надвигается шторм. «Св. Анна» никогда не вернется.

Опоздать на бессмысленный год. «ОН» вздохнул и пожал плечами. ЕГО голоса никогда не слышно. И Феликс как с цепи сорвался. Купить аттестат зрелости не рискнул. Взял на толкучке справку об окончании девятого класса, на бланке школы города Ярославля. Отметки не ниже четырех. Продавец в кепке прошлого века и черных очках. Зашли в пивную и кепкастый четко и казенно вписал ФИО Феликса. Чернильницу и перьевую ручку он вынул из кармана брюк. Не отключаясь, Феля поехал на седьмом автобусе в лучшую школу города. Директор в отпуске, но, как ни странно, дали домашний адрес. Его день, он излучал флюиды.

В автобусе Феликс придумал: отец работает в Анголе, глубоко в саванне. Каменистая степь до горизонта, чахлые купы деревьев. Телефона конечно нет, письма с дипломатической почтой. Отец в письмах беспокоится о новой, после Ярославля, школе. Завтра последний срок для дип. почты, другая через месяц.

Директор тютькал младенца. Ребенок сердился и кричал. Держа запеленутое дитя наперевес, выслушал Фелю и прочел справку.

– Твой отец геолог?

– Дипломат – Феля повысил ставку. Сердце в горло ушло. Спросит о городе Ярославле – и конец. Дурак я.

– Приходи в девятый класс Б.

– В десятый?

– Я географию преподаю. В Анголе каменистой пустыни нет. Влажные тропические леса.

Феликс покорно и сумрачно отсидел девятый, десятый класс. Кряхтя и стеная получил аттестат зрелости. Приличный, мама соседке показывала. На поздравительные речи не пришел.

Не знал нависшей над ним напасти. Жгучего интереса к бывшим своим одноклассникам одолеть не мог. Через школьную уборщицу узнавал, где и когда сбор. Приходил будто случайно в кафе или клуб. Его узнавали и унизительно не приглашали за стол. Иные навсегда исчезли и Феля зачеркнул их с легкой душой. Он подсматривал, подглядывал из – за угла. Каждый год самому себе противен. Вот Таня приехала с явным и большим животом. На пятом году Коля с Адой вернулись из Германии. Шура Щеглова сидит в открытой машине, на жаре подоткнув платье, растопырив короткие ноги. Власов заматерел, шеи не видно. Была Феле кара, они собирались у озера. Не спрячешься на берегу, а подойти смешно. Он кружил поблизости, пока мохнатый бомж не сказал:

– За ними бутылки – мои.

Взяли бы меня в армию, мечтал Феликс. Мама много лет во врачебной комиссии военкомата. Мзды не брала, упаси бог. Сдалась – в Чечне война, еще при Дудаеве Грозный взяли. Сына откосила «по близорукости». Пришлось ему три раза диоптрийные очки на комиссию надевать. Занятно, приблизился туманный мир.

Работал хорошо – на турбине электростанции. Крутится и крутится турбина годы без заботы помощника машиниста, Фели. Всем надбавка за безаварийность. Одного ему не дано – чувства субординации. Иначе не назовешь. Где начальник смены, где главный инженер и директор – он подходит и рассказывает о своем.

Весной вверх по реке мощно идет рыба. Турбину останавливают на ночь. Он надевает резиновый гидрокостюм, наружу только нос и глаза. Лезет в узкий люк, сверху окатывает холодной водой. Вот они, лопасти и лопатки. Турбина, охлаждаемая речной водой, размолотила рыбин пополам, на втором круге еще пополам. Феле подают фонарь и он выгребает. Всю ночную смену. Ему мнится, сейчас сам собой провернется вал. В легкую пыль сотрет, наказав за все, за все. За что? За Валю, Тамару, Марину, Катю. Он оскорбительно и тупо – мстительно порывал с каждой.

Он не любит свое тело. Однажды школьный врач сказала: «куриная грудь». Встал перед зеркалом, действительно, грудина чуть вперед подалась. Феликс высокий, поджарый, каштановые волосы волной, книжно интеллигентный. Любая одежда висит не по размеру. Нравится тихим студенткам, секретаршам, библиотекаршам, разведенкам. Близость с женщинами ни к чему не обязывает. Разрушитель надежд. Кому я себя отдаю. Не я их, они меня… Вот бы с Таней Палозовой из того класса , с купчихой Свекольниковой, с сонной Шурой Щеголевой? Чужие жены.

Клава, золотая женщина лет тридцати. Работает на бензоколонке и можно, не платя, заправиться. Её черная куртка искусственной кожи чуть пахнет бензином. Клава могла опоздать на час. Феля мрачно вышагивал дачный перрон, сесть негде, скамьи мокрые после дождя. Клава наконец приезжала и садилась на мокрое. Он не останавливал, мучаясь своей мелкой подлостью. На платье оставался мокрый нечистый след.

Клава жрица любви. Ее беззащитная жертва. Сидели в ресторане на улице Дубинина. Феля с трудом денег набрал и все думал, хватит ли. Придется паспорт под залог оставлять. Клава ушла из ресторан с другим. Фамилия – Красовец, с ударением на последнем слоге. Родила ребенка. Феля все-таки пошел в родильный дом, навестить. Большое окно в низком первом этаже летом распахнуто и там цветные увеличенные муляжи, постепенность рождения человека. Он испугался и в палату не вошел.

Красовец кобелился, кобелился, да спился. На работу не берут. Вот он идет с утра автослесарем наниматься. Брючки коротки, но Клавкой выглажены. Кепка-бейсболка в мороз.

Феликс еще живет с родителями, но сам по себе. Редко заговаривает и не знает их забот. Отец называет это «сепаратный мир». Мать нудит – женись на Клаве. О чужом ребенке она не знает. Ах, мама, ты единственная меня любишь.

Незвано пришла Клава. Почерневшая и неопрятная, осатаневшая от пьянства сожителя. Ее план: собрать бывших друзей Красовца и стыдить, взывать к лучшему, спасать. Уговорить лечиться. Абсурд, но Феликс обещал, хотя в друзьях с алкашом не был. Ради Клавы. Она тут стала звонить, с кем он в школе учился, в армии служил, в гаражах работал. В назначенный срок в квартирку Клавы пришли Феля и директор школы, глубокий пенсионер. Феликс узнал – тот самый, что младенца тютькал и географию преподавал. Об Анголе. Грустно и нечего сказать опухшему со вчерашней – позавчерашней пьянки мужику. Клава вызвала на кухню, новый план. Работа мужа излечит.

– Доверь ему починить твою машину. – Феликс любит жигули – копейку и обиходит сам. Посмотрел на готовую рыдать женщину и согласился.

Утором пришел Красовец, трезвый. Феликс дал снять – промыть – поставить карбюратор. Красовец отверткой винта не находит, руки дрожат.

– Дай трояк опохмелиться.

Бедная Клава. Оставить Красовца ей немыслимо, женщина хочет жить с отцом первого ребенка. Слов «первородный инстинкт» она не слыхала.

В полтора года любви Клавы, а потом с ее заботами и ребенком Феле полегчало, будто расправилась корчившаяся душа. Редко вспоминался ИХ выпускной вечер, когда Влад пальнул и ракета пошла низко, на Фелю. Рассказал ей о Владе, Аде и Коле Хвостове, Тане Палозовой и купчихе Свекольниковой.

Крепенькая Клавина девочка встала в манеже и вдруг посмотрела осмысленно. Упала на попку и засмеялась кокетливо. Феликс её полюбил. Клава чувствовала, Феля хочет быть обманут. На всю долгую жизнь с ней. Стоило сказать: твоя дочь. Но она знала, когда зачала. Дальше мещанское глупое неумение лгать. Фелю жалко.

Постепенно тоска по одноклассникам и их встречам вернулись.

Редко являлся призрачный моряк. Вот ОН идет босиком по волглой грязи. Посеревшие волосы терзает ветер. Длинный порыжевший сюртук, треугольная шляпа с грязным позументом. Идет к ближней землянке, укрытой дерном. С парусника «Святая Анна» спаслись шесть человек и собака. Они где-то на севере Канады. Желтый пес валяется в песке, выгрызая блох. Вторую зиму им не пережить. Середина семнадцатого века.

Феликс кое-что записывал. Про желтого пса и серебряный позумент. Он полагал свои фантазии чем – то извращенным и липким. Создатель своих миров. Дар небес.

Так прошло восемь лет. Отец неслышно ходит по комнатам, шепотом молится по ночам за упокой феликсова деда, архиерея – отступника. Задумавшись, вытягивает из брюк подол рубахи и вытирает очки.

Турбины ТЭЦ с ревом, который Феля привык не слышать, гонят электричество и тепло. Он свыкся с одиночеством, как с немым ревом турбин. Жизнь ему не по нраву, и он с ней не в ладу.

Узнал, на восьмой год собираются в шашлычной на Озерках. Приехал задолго, летний день уступил прохладному вечеру. Пришел без приглашения и приставил стул. Внимательно слушал и если забывал упереть ногой в пол, стул кривился и можно упасть.

Вынул Власову еще ракетницу и выстрелил в потолок. В наваждении харкнувшего выстрела никто на него не кинулся. Он еще зарядил ракетницу. Матерился Влас, толкая кого – то к двери. Шашлычная зашаталась фосфорным дымом ракет. Затлел пластик на потолке. Ядовитая гарь. На счастье, двери – окна открыты. Таня выбежала. Коля суетится, бегущие его толкают. Кто-то вынес рыдающую Аду. Феликс выронил ракетницу и увидел на потолке расползающиеся дыры горячего пластика. Конечно, горячего. Никого не было в зальце. Он побежал, чувствуя неодолимую тяжесть в голове и останавливая дыханье, как под водой. Власов повалил на землю и бил, без злобы, по делу. Феля полз от крыльца по убитой коричневатой земле, по окуркам, обрывкам газет и хилым кустикам. Влас схватил и поднял на ноги, заломил руку.

– Не убегу, выдохнул Феля. Губы распухли и не слушались.

Влас принес в КПЗ заявление: несчастный случай на встрече одноклассников. Никто не пострадал и претензий нет. Два аккуратных столбика подписей. Шашлычную он купил на слом.

– Ракетница, ты держи – не огнестрельное оружие. Не оружие. – Влас торопился и слушать сбивчивого Фелю не хотел.

– Пьян был – не признавай. Пьянство отягчает приговор. На суде проси у нас прощения. Получишь хулиганку и условный срок.

– Что Таня? – говорили неудачно и впопыхах.

– Уехала вчера. Тебе оставила телефон. А мне – до встречи в будущем году.

Звони ей в Питер. Бывай.

Петербургская квартира большая, но хозяевам уже стеснительно. У Тани и её чиновного мужа своя сложная жизнь. Феликс отдал в издательство рукопись в серию «Приключения на суше и море». Он сам был Человек на «Святой Анне» и потом скитался по северу Канады. Легко написалось: «Небеса опустились на воды и леса. Вечер. Испуганная птица метнулась». Нарисовал карту воображаемого путешествия. Места гибели шхуны и зимовок. Художник перевел рисунок под старинную карту.

Говорят, книга получилась не плохая. Хорошо продается в провинции.

Глава 2. Перфекционист Письма из Латвии

Перфекционист – всегда отличник, умен – удачлив, карьерный. Педант, знает, сколько капель одеколона брызнуть утром на носовой платок. Всегда добивается своего, не чужд новшеств и голосует за умеренных консерваторов.

(Из нового делового английского словаря).

На дачу в Юрмале пришли гости, из тех, кто не забыл и захотел увидеться с НИМ через семь лет. Друзья разъехались или умерли. Из близких сохранился высоколобый гуманитарий, ныне трамвайный кондуктор со странной и объяснимой привычкой пересчитывать и пересчитывать в руке, не глядя, желтые медные сантимы. Другой, в жениной кофте, продает цветы у кладбища Шмерли. Вот странно: на еврейские могилы приносят не цветы, но камешки. Сказано» из каменистой пустыни вышли». Был и давнишний диссидент – абстракционист, яркий художник. Приятели перешли в разряд знакомых, бывшие знакомые, к счастью, не узнавали.

Учительница русского языка, закосневшая на классиках, накрыла цветную скатерть.

Здесь прошла половина жизни. Или три четверти. Кто же знает заранее, сколько ее осталось. Этот красивый город ОН не понимал и любил. Долго искал в телефонной книге на языке, который уже забыл, и позвонил Вере из уличного автомата, чувствуя давние уколы совести, их надо устранить для равновесия души.

В этом городе когда – то потрясала их молодая безудержная страсть. Вера давно замужем, без ребенка. Словно ждала годы его звонка и пришла. Опоздала на полчаса, вероятно все-таки колебалась, укрощая самолюбие. Ожидая, ОН думал, как нелепо тогда расстались. К тому были сложные и, казалось, неотвратимые события. И еще: после ранней и теплой весны вдруг промозгло похолодало. В ИХ парке на зазеленевших кустах лежал талый снег и было сумрачно, безрадостно и ко всему равнодушно. Перестал ЕЙ звонить. Можно бы по человечески объясниться, но ОН был морально труслив, хотя ни слез, ни упреков не предполагал. Устал тогда от ее саркастических рассказов о прежних любовниках, и от белья пунцового цвета. Не находил, что ответить.

– Прости, сказал ОН через семь лет. ЕЙ хватило чутья на простое будничное платье, без косметики. ОН смотрел, невольно изучая – погрузнела и жемчужные зубы стали матовыми. Вера поняла:

– Семь лет для женщины суровый срок. (Ах, не надо об этом – подумала). О муже не заговаривала.

– Прости, повторил Он. – Позже, вдали я понял, как ты была тонка, изящна и романтична. Лгал, он редко вспоминал о ней. Ее то задумчивую, то искрящуюся весельем поэтизацию жизни ОН полагал тогда ребяческой. Отстранялся. Сопротивлялся шумным летним поездкам в палаточный городок на озере. Вера сидела вечерами у костра и потом купалась голая при луне. – Нимфоманка, думал ОН тоскливо. Не знал, о чем говорить с дружелюбными обитателями соседних палаток, поедая их уксусные шашлыки, беспорядочные дни его напрягали. Но на островке посреди озера звенела паутина меж высокой травы. Приходил грустный дичавший кролик, ОН приносил вислоухому морковку. Взял бы в лодку, но в лагере собаки. Было жарко и небо высоко.

– Я другой человек сейчас, иного ума, интересов. Да и ты… увидел в вырезе летнего платья худые, беззащитные, прежние детские ключицы и не смог продолжить. Волшебно все прожитое с ней предстало крупно, судьбоносно и искренне и делало ЕЙ честь. Не ему же.

Горний воздух и миг белого прозрения:

– Я мог бы пройти жизнь с тобой.

– С моими внезапными бегствами в иные города, дурацкими стихами, глупыми покупками и невозможностью родить для тебя?

Он сжал ее теперь слишком мягкую руку выше локтя, поцеловал под нежным ухом.

В кафе за Домским собором подавали конопляное масло на черном поджаристом хлебе. ОНА спросила об Америке – надоевший и неумный вопрос, на который нет ответа, кроме банального О\'Кей. Но ОН уже снова чувствовал и понимал Веру: что думается по вечерам; кто там вокруг тебя; любишь ли кого в той дали?

– Америка у каждого, кто удосужится поднять зад с дивана, своя. ОН рассказывал, как летит с безумным грохотом перед окнами вторых этажей нью-йоркская надземка, врезаясь в Бруклин. О тишине садов Вирджинии. О величии Арлингтонского мемориала. Молчал и долго смотрел на Веру, все более узнавая. Рассказывал о пустыне Невады. Там нет ни птиц, ни растений, ни насекомых. Ночью звенит песок, если ветер. Вышел из желтой палатки в красный рассвет и ощутил рядом людей, они жили среди этих холмов тысячи лет назад.

– Они были дружелюбны ко мне и желали добра. В то утро я плакал и постарел.

– Ты все еще откровенен со мной… Поедем на старый дебаркадер, помнишь? В их первое лето совершенно негде было уединиться, ОН снял комнатушку на реке. По реке проходил катер и волны плескали у подоконника. Свою коморку они называли «дебардакер». Они были счастливы.

Таксист не знал старого дебаркадера на реке и когда подъехали было пустынно и уже темновато. Серо шумели и гнулись под ветром высокие камыши. Деревянный дом на барже заброшен и сходни просели до воды. По ним бесшумно пробежала большая собака и села рядом.

– Бедный псина, сказала Вера, ты один кого-то ждешь. Уедем, я здесь не могу. Собака потянулась и зевнула.

Их первое лето. Много лет по странной судьбе они жили неподалеку. ОН встречал иногда длиннорукую неуверенную девицу. Стрелки чулок висели криво. Когда необратимо поднялось латвийское движение за выход из рушащегося Союза, ОН, природный русак, справедливо полагая каждому народу право свободы, пришел к Дому Бениамина в центре города. Когда-то здесь жила богатейшая семья Латвии, сейчас был Дом писателей и стихийный штаб Народного Фронта. Небольшой зал, черного дуба, английская, немецкая и русская (теперь иностранная?) речь. ОН ожидал, как везде в те дни, долгих разговором и споров, но здесь уже делали дело, среди свежих кип листовок. Две интеллигентные латышки тихо беседовали с ним, он вступил в Народный Фронт, в третьей сотне по списку. (Вера стояла в пикетах с плакатом какой-то интеллигентской группы, требуя свободы поэтического самовыражения на всех языках).

В августе был огромный и решающий митинг в центре города, они приехали одним трамваем и потому оказались рядом. Площадь насыщена единым чувством обретаемой свободы и будущее казалось голливудски – прекрасным. В толпе плакали и целовались. Стотысячевольтное напряжение. Они молча выбрались из наэлектризованной толпы и через час были у него. Вера спокойно прошлась по квартире, выделив взглядом полотно раннего Паулюка. ОН с ненужным энтузиазмом рассказывал запутанную историю картины. Получалось много действующих лиц – владельцы, воры, антиквары. ОН путал имена и страны.

– Не волнуйся, сказала ОНА, сбросила туфли и села на тахту, по-турецки поджав ноги. Красное солнце бурного и причастного к истории дня клонилось к закату. Они стали любовниками и в одно время и радостно проснулись утром.

Ушла из Латвии советская армия. Днем на телеэкране застыл кадр: забытый на взлетной полосе простенький чемодан и… самовар. Впрочем, самовар мог поставить находчивый оператор, для русскости сюжета. Назавтра ОН достал слежавшуюся с давней, давней службы гимнастерку и высокие десантные ботинки на неудобной шнуровке. Надраил пуговицы и звездочки на погонах. ОНА сказала:

– Похоже на цирк. Мистерия буфф. Великий воин Темутчин.

ОН вернулся из армии с бычьей шеей и развернутыми плечами и с таким чувством ответственности перед самим собой, что немедля взялся за первую же, неинтересную работу. В те несколько лет колыхалась легкой необязывающей волной новая рижская субкультура начитанных двадцатипятилетних. Философы поздних кухонь, модные парикмахеры. Фарцовщики – будущие кооператоры первого призыва. ОН принадлежал этой среде отчасти по рождению, и по своему гуманитарному факультету. Скоро ОН знал всех и его знали.

ОН, в форме, неспешно шел по центральным улицам. К нему обращались по – латышски и по-русски: о чем-то спросить, поспорить. Мужик в гражданском пристроился идти рядом и в ногу. – Отстань, сказал ОН, не порть картинку. Тяжелые прыжковые ботинки жали в подъеме, отвык. Полицейский спросил, есть ли разрешение на демонстрацию. Вера шла метрах в пятнадцати, ломая руки. У посольства России вышел из автомобиля подполковник, очевидно посольский сотрудник. ОН подтянулся и откозырял. Офицер усмехнулся.

– Игра в джентльмены и офицеры, – сказала ОНА. – К чему?

ОН уезжал из Латвии от бесперспективности и по охоте к перемене мест, думал – навсегда. Поминки, что ли, справили в пустой и уже чуждой квартире, никто не сказал: – Приезжай, когда сможешь. Конец ночи немного пах марихуаной. ОНА не позвонила и не пришла.

Сейчас до конца визы оставалось пять дней. Надеялся сказать ЕЙ нечто: убедить уехать, и обдумывал практику её гражданства в новой стране: туристская виза, гостевая, потом режим продления и хорошие курсы языка. ОН отличный юрист, сделал имя на тяжбах русскоязычных эмигрантов, бестолковых в первые годы новой жизни. Помог многим; липнувший имидж борца за справедливость язвительно изничтожал, отвергая ностальгические разговоры о прошлом. Коллеги называют его: «перфекционист».

Снял номер в дорогом отеле и ждал. В ресторане этажом ниже играл живой оркестр, танцевали. В его новой стране в ресторанах редко танцуют, неспешно ужинают при свечах, разговаривая о том и сем. В его новом городе больше доброжелательности… на единицу человеческого общения.

После одиннадцати погасла неоновая реклама. ОН понял, не выдержит еще одной ночи хотя бы без ее голоса и позвонил. Услышал спокойный, уверенный и вопросительный мужской баритон и положил трубку, не назвавшись.

В последний день из окна увидел, Вера вошла в холл. Невольно и впервые за годы побежал навстречу, но был лишь конверт у портье: «Я люблю тебя, это навсегда. Когда ты наконец уедешь. Звони мне каждый год в День нашего знакомства и любви. Со мной ты не будешь деловитым, целеустремленным, удачливым и довольным собой – счастливым. Прошлое всегда будет с нами, пусть – к радости. Его нельзя обменять. Твоя В». Подавая ему паспорт, портье сказал на хорошем английском:

– Леди, оставившая письмо, плакала.

Ожидая в аэропорту, ОН вспомнил ночи на речном дебаркадере, вода плескалась у окна. И остров на озере. Бедняга одинокий рыжий кролик, верно, погиб зимой. Напрасно и высокомерно мы полагаем, что время (нашей жизни) проходит. Время неподвижно и мы, как рыжий кролик, бредем вокруг него. Иногда спотыкаясь на круге о воспоминания. Лишь посвященным круг времени видится спиралью, идущей верх. Или вниз.

Когда ОНА пришла в самый первый раз? Кажется, был август. Эмоциональная память молчала. Можно бы позвонить, но ОН уже миновал желтую пограничную черту и шел к самолету.

Через год ОН приехал с ясной мыслью – склонить Веру к разрыву с мужем и уехать вдвоем: брак в Дании, например, оформят в два дня. Никто не встретил и ОН поехал к реке и дебаркадеру. Остановился у магазина купить собачьи галеты. Мелкая речная волна плескалась о баржу, собака не вышла. Он вскрыл пакет и положил укромно, пес обязательно найдет. Позвонил из кафе за Домским собором, где подавали конопляное масло на черных гренках. Вера настояла встретиться в ИХ парке, сидела в перемежающейся тени старого дерева. Черты лица размылись.

– Это мой сын? – выдавил ОН сухим горлом, заглянув в детскую коляску. Вера не смотрела на него. – Скажи хотя бы – сын, дочь? Взгляд повис над его головой, отчего ОН окончательно растерялся. Цветение лип пахло дешевым парфюмом. Предчувствие подступающей огромной, незнакомой радости охватило. Но ОНА молчала. Смотрела на свежие кроны городских деревьев, улыбнулась медленно, надменно и снисходительно из новой своей жизни.

Признания Доры

В Латвии умерла Двойра, Дора. Она и полагала там умереть, хотя с этой страной связаны грустные ее годы. О них Дора рассказывала урывками несколько лет кряду, в смутной надежде оставить память другому, самой же освободиться. Я стал этим другим случайно. А Доре ничто не помогло.

Она родилась в Московском форштадте – это в основном русская, густо и бедно населенная часть Риги. Но прежде обычный круг завершили ее родители, бежав из Петрограда в 19 году. Волочили чемодан лесом, лесом, потом через просеку и оказались в Эстонии. В Ревеле они не прижились: не было тогда критической эмигрантской массы с самодеятельными хорами, сплетнями и публичными обвинениями в связях с ЧК, с возможностью получить работу по весьма сомнительной рекомендации, и «достать квартиру» по взятке. Не было еще русских врачей, парикмахеров, контрамарок и даже газетчиков. Не было смысла учить эстонский с его шестнадцатью падежами. Родители вновь потащили по лесу чемодан и пересекши просеку, пришли в Латвию.

В младшие классы школы девочки являлись в белых воротничках и серых платьицах. Писали синими чернилами на подоле Б.Ж… Интимно отвернув подол, шифровали таинственный знак: «БЖ – бей жидов». В старших классах русско-еврейская молодежь заражалась социализмом, отчасти в пику родителям. И модно это было, какой – то чад. Искренне восхищались СССР, читали всё советское. Родственница Доры выехала в СССР и обосновалась в Ленинграде. Она не писала, что ночует пятнадцатой жиличкой в коммуналке на Лиговке.

Дора и одноклассница Вера Рыхлова решили бежать в СССР. В том 1936 году, чтобы сдаться красным пограничникам, бежали через Чудское озеро. Но прежде надо оказаться на его эстонском берегу. Дора и Вера ехали в поезде, пока деньги были. Потом несли чемодан лесом на восток и увидели высокие камыши, озеро. Лодку они решили украсть на берегу, но не смогли протащить ее до воды. Её кромка на глазах под ветром уходила от берега. Плакали и шли в Латвию. Без денег и еды небольшая страна предстала огромной.

В Риге 1937 года Дора познакомилась с бельгийским моряком Францем. Его пароход лежал после войны почти целым на берегу протоки Зунд в Задвинье. Назывался уже по-немецки „Фриц Шооп“. Почти там сейчас многоэтажный латвийский Дом печати, а был долгие годы лагерь немецких военнопленных, они стирали в Зунде бельё. (С одноклассниками я пробирался в дыру ветхого лагерного забора. За папиросы немцы давали самоделки – деревянные игрушки, зажигалки. Один хорошо говорил по-русски, спросил однажды: – Мальчик, ты еврей? Приходи сюда пореже).

Мне становится неуютно и душно после кончины Доры оттого, что более никто из известных мне людей не помнит нелепый среди города «Фриц Шооп“ и этот лагерь пленных. И ресторан «Фокстродил», где Дора встречалась с Францем. Там был танцевальный круг из толстого непрозрачного цветного стекла, в зале гас свет и пол вращался и мутно и таинственно светился. На полу «Фокстродила» она танцевала с Францем тустеп. Зал притих.

– Вы упадете? – спросил Франц одними губами.

– Да.

«Упасть» у любителей тустепа значило резко бросить партнершу через бедро, мгновенно и мощно обняв правой рукой.

Дора вышла замуж за Франца и уехала в Бельгию. (Как просто. Если в советские времена заграничный моряк полагал жениться на рижанке, красноречивый доброжелатель разъяснял, что ваша девушка – невеста самая гулящая из «Фокстрота». Если же советский моряк оставался на Западе, то в полицию являлся замполит судна и всегда объявлял его вором, вскрывшим капитанский сейф. Западники это скоро раскусили).

Спросил Дору: – Любила ты Франца?

– Не знаю. Была молода и готова на всё. Была как добрый цветок, только проклюнувшийся весной и говорящий людям «вот и я». Франц был красив, в темно – голубой с белым офицерской форме торгового флота.

О жизни Доры в Европе я ничего не знаю. Более не слыхал о штурмане Франце. В 1940 заболел отец Доры. Она пробралась в Ригу морем через Швецию, вокруг войны. Схоронила отца и, возвращаясь на извозчике с еврейского кладбища, узнала о советской власти в Латвии. Свергнутый президент Карлис Ульманис обратился по радио с прощальной речью. Дора поняла, захлопнулся капкан, Франца она не увидит. Какие – то деньги еще оставались, но новое правительство в один миг разорило страну, приравняв крепкий лат к рублю. Через год советские ушли. По улице Ленина, бывшей Свободы, им стреляли в спину. На десятый день войны в Ригу вошли немцы.

Евреи еще не верили ужасу наступившей жестокости. Немцы разрешили проезд большой семьи Любавического раввина через Ригу в Швецию. В газете фотография негнущихся черных шляп и длинных лапсердаков, рядом эсесовцы. Дора полагала, если еврейство откроется, вышлют на принудительные работы?

Ее вызвали в управление полиции безопасности. Дора помнила, всю ночь шел теплый дождь. Она жила эту ночь виденным до войны фильмом «Профессор Мамлок»: наци и их «собственные» немецкие евреи. «Полезные евреи». Примеряла на себя: в бельгийском паспорте Двойра написано как Дбоире, фамилия по мужу стала Бенуа, бельгийка. Но спасет ли?

Допрашивал немецкий полицейский офицер. Молод, глаза ясные голубые. Войдя, Дора не садясь попросили опустить жалюзи на окне, жарок в полдень. Какую-то подобную фразу она готовила – предать разговору ровный тон людей, одинаково заинтересованных в деле. Он же заговорил резко и быстро, но и подробно о муже и об Антверпене.

– Это не СС, думала Дора, в уме назвав обер-лейтенанта Хайнрихом. Нет, вероятней Вернер, как в грезившемся ночью фильме. Это успокоило, она помнила Антверпен отлично.

– Теперь о Латвии: где родились, школа? Между прочим, откуда ваш хороший немецкий язык? (Знал бы ты, думала Дора, рижские евреи говорят не на идиш, а на чистом хохдойч. Во дворе иешивы на улице Лабораторияс мальчики говорили по-немецки). Но рассказывала о подругах – будто бы балтийских немках. (В 1939 Гитлер призвал балтийских немцев в отечество и все уехали).

– Господин обер – лейтенант проверит? – спросила девическим голосом. (Что со мной, нашла где женствовать). Пауза повисла и длилась в июньской жаре. В этой комнате с дощатым полом решается моя судьба. Спросит, где похоронены родители, и конец. Сказать ли «их бин юудин» – желтая звезда на всю жизнь. Юудин созвучно Юдифь.

– Я знаю, сказал он медленно. – Вы еврейка. Стоит пристально взглянуть на мочку уха. Обошел стол и двумя сильными пальцами сжал ее ухо.

– Вы еврейка с параграфом С – 1, стопроцентное, абсолютное еврейство. Выдумайте что – ни будь об арийской прабабушке… я смог бы даже отметить С-4: «еврейство сомнительно».

Дора молчала.

Лил мелкий светлый дождь при ясном небе.

Дора кормилась официанткой в ресторане Верманского сада. Боялась людей на улице, кто-нибудь узнает, крикнет «жидите» – евреечка. С застенчиво-белой кожей настоящей блондинки и голубыми глазами. Совсем неожиданно ресторан превратили в офицерское казино. Немецкое офицерское казино нерушимо: днем общий обеденный стол, вечером ресторан, клуб. Категорически без азартных игр. Вечерами среди серых и черных мундиров, блестящих сапог бутылками Дора знала отчаяние приблудной собаки. Позже различила моряков, танкистов, СС-овцев («Фюрер смотрит на тебя, наше Знамя выше смерти!“), и тыловых. Эти скромней и пьют меньше, ветераны еще первой мировой войны. Гитлер обещал отпустить их домой по взятии Москвы. Дора боялась беспощадных и грязных ночных оргий подводников перед рейдом. Они заказывали заливное из свиных голов. В пьяных криках была бравада отчаяния. По обычаю незамужние официантки спали с молодыми офицерами. Поняв это, Дора пристально обратила взгляд на пожилого полковника Хорста. Гладила его коричневевшую старческим пигментом руку. Ему это льстило, ее ни к чему не обязывало, лейтенантов отпугивало. Этот кособокий баварец с пивным животом рассказывал о прелестях довоенной, благословенной жизни в Альгой – обширной долине у подножья Альп. О сельском празднике возвращения стада с альпийских лугов. Как купают и обряжают коров лентами и венками, бронзовые колокольцы сверкают. Выпив, он подражал визгу пастушеской собаки, загоняющей стадо. Дора согласно кивала, делая вид, будто понимает его баварский диалект. Поздно вечером в полупустом казино Хорст сразил ее анекдотом: «Альгой, хутор. Работник, обращаясь к хозяину, всегда начинает с «хайль Гитлер». Ночью будит хозяина: «Хайль Гитлер! Свинья наконец сдохла». (Не единственный из опасных анекдотов Третьего рейха). Дора застыла с грязными тарелками в руках. Он меня не провоцирует и, конечно, не идиот… Я не все о них знаю.

К обеду появился «Вернер». Она сделала вид, не узнает. Он смотрел вскользь и за ее стол не сел. Дора узнала его имя – Курт Валлнер. Неделей позже он сказал:

– Вам нельзя здесь, вы сумасшедшая? Дора хотела представить его до войны, в отложной белой рубашке, на немецкой улице с немецкой подругой. Они идут из университета? Дора не видела германских городов и университетов, картинка расплывалась.

В ресторане «Лира» на улице Дзирнаву Дора стала бар – дамой. Она изобрела коктейль «энгель кюсс», поцелуй ангела. В «Лире» играл настоящий итальянский оркестр. (Позже шестеро пожилых музыкантов были первыми рижскими невыпущенцами. Промучившись полтора года, они вернулись в Неаполь). Доре подчинялся буфет и семь девушек для танцев, она следила, чтобы гёрлс не напивались. Некоторые были замужем и мужья встречали их ночью.

В «Лиру» пришел Курт Валлнер. Каждый вечер он кивал бар-даме, как завсегдатай. Выпивал два «ангельских поцелуя» и равнодушно танцевал с кем-нибудь из див, это ему не шло. Однажды они остались наедине.

– Оставь меня, Курт. Обещай. Мое имя Двойра, мои могилы на кладбище в Шмерли. Позови он к себе, она пошла бы? Но они ни о чем не говорили, пока Курт не пришел в «Лиру» днем. Дора не узнала его в гражданском, потом поняла, лет ему не больше двадцати трех.

– Гестапо будет искать тебя как еврейку, я видел донос.

– Из – за меня ты гибнешь. Как у вас это называют?

– Тайное сожительство с еврейкой, да офицер полиции: оскорбление расы.

– Но мы же не…

– Ты будешь это доказывать? Допрашивали полковника Хорста.

– Бедная простая душа. Он не догадывался.

– Рискнем, я арестую некую Бенуа за спекуляцию водкой, сигаретами, фельдиперсовые чулки с черного рынка. Это реальный срок в Саласпилсе и выйдешь после войны, кто бы ни победил, мы или ваши.

– Бикерниекский лес… недалеко. (Место массовых еврейских расстрелов. Там создан строгий и мощный мемориал. Надпись по камню» Ах, Земля, не сокрой мою кровь, и мой крик сохрани от тишины Вечности»).

– Губы дрожат, Курт. Ты боишься.

– Да. Тюрьмы, и все может быть.

– Я будто уже видела тебя в немецком городе, с девушкой, откуда?

– Ты видела Гамбург. Я там родился. Там Эльба и много каналов. Рыбный рынок на берегу.

– Но я никогда не была в Германии… Уходи, кельнер увидит. Все отрицай, забудь.

– Двойра, после войны поедем в Гамбург.

– Пожалуй, безопасней Антверпен.

– Да, в Антверпен.

О Саласпилсе Дора редко упоминала. Заметила однажды: там болота и летом не высыхали, вода торфяная коричневая. На ней брюкву варили и свеклу. Красную свеклу, желтую брюкву. Кто донес, пыталась понять Дора в первые лагерные ночи. Она видела голодных и мучимых страхом опустившихся женщин и понимала, что ее собственное сознание вскоре затмят голод и безразличие, думать надо сейчас. Всё будто сходилось на Верке Рыхловой. Как рыдала Вера и царапала щеки сломанными ногтями на песке Чудского озера, когда намерились бежать в СССР, и поносила и кляла меня. Потом встретились в Риге, у Веры дрожало лицо. Давно это заржавело? Знал ли доносчика Курт и почему не назвал его тем утром в кафе. Он берег меня, от моей конечно же бессильной ненависти.

В лагере она запомнила тётку Илгу. Только они в бараке знали настоящий немецкий. Это, конечно, помогало выжить. Илга рыночная воровка, попалась на немецком фельдфебеле. Добродушно пьяном. Внимательна к Доре, подобострастна. Вечером позвала в сарайчик за кухней. Дора вздрогнула отвращением – лесбиянка. Быть не может, старая латышская баба. В сарае вытащила из необъятного подола огарок свечи, запалила:

– Посчитала, сегодня Йом Кипур. Судный день. Помолимся. Чтоб Б-г вписал нас в книгу живых.

– Откуда у тебя…

– В домработницах у евреев жила.

– С барчуком спала.

– Молодая была. Откуда знаешь?

– Так… Дура, свет сквозь щели видно. Дора взяла слабый огонек меж пальцев.

Она пробыла там четыре месяца.

К старости у Доры случалась суетность, мелкота движений, она этого не замечала. Но и в те годы она была томна, пышно – соблазнительна и знала это. Раз в два месяца Дора жестоко напивалась и видно было ее неприбранное одиночество. Падал камнем в русский язык окопный жаргон:» мойн» как гутен морген, автомат – шмайссер. И «он летал на штука‘c“» – на пикирующем бомбардировщике. В такой вечер я узнал, как она вырвалась из концлагеря.

…Брела в голодном знойном мареве, не зная к чему. Навстречу охранник:

– Иди за мной!

Пришли в сарай, там зеки мешки цемента ворочают. Кинули мне на плечи мешок и все во мне надломилось, весила я килограммов сорок.

– Неси к вахте! Шагнула, шагнула еще и упала на пороге. Стою на четвереньках, как собака. Охранник меня ручищей по заду, а там ничего, только кости.

– Как фамилия, лагерный номер?

На следующее утро оказалась в позорном бараке. Весь смысл моего лагеря был, что где-то в формуляре, на бланке, возможно рукой Курта написано «бельгийка». Я этой бумаги конечно не видела. Под нее надо было жить. В лагере был барак для молодых женщин, отбирали в солдатские бордели. (В мемориале Саласпилс место барака отмечено памятником: девушка на коленях, навстречу ужасной судьбе). Назваться еврейкой и погибнуть, или жить курвой солдатской. Не было иного, и вариант» я бельгийка и в бордель не пойду» не проходил… На Курта тень падет. И вот я такая во все места пере… – аная блядища пустоглазая и есть.

– Рассказываешь – каешься? – Мне же как это слышать.

Комнатки дома утех (по-солдатски «пуфф») выходили окнами в колодец. Еще в Саласпилсе нам дали платья, мятую обувь, дамские сумки убитых евреек. Их нижнее белье. Менялись меж собой, кому что по фигуре. В первый день в Риге всех нас оперировали, перевязали какие – то каналы, чтоб не беременели. На всю жизнь. Солдаты приходили праздничные, не очень пьяные и чисто отмытые. Они имели талоны на льготное посещение борделя, всего за три рейхмарки. Трое – четверо за ночь, но бывал и поток по семь и восемь, если свежая воинская часть. Этикет был – каждого спросить имя, откуда родом и сколько отслужил. Галантные клиенты были солдаты из Эльзаса, они ведь немного французы. О фронте и когда он кончится говорить не нужно и опасно. Донимали истерики, случавшиеся с девицами. Лесбиянок карали жутко, секли парами публично и возвращали в лагеря. Себя же я выдрессировала, чтоб без оргазма с солдатом. Пусть он корчится один. Моя плоть редко торжествовала. Потому успехом не пользовалась. Иначе что бы со мною сталось к тридцати годам? Да и противно до дрожи. Дом этот был почти как тюрьма. Старожилок переводили в комнаты получше, а в понедельник утром в город выпускали четырех – пятерых девиц. Были и блестящие карьеры – из солдатского бардака в офицерский. На это нужно призвание, дар особый, не обман.

Скотства паршивого много было, одна радость – влюбился в меня фанрих (солдат – первогодок). Красивый мальчик был и смешливый, но не могла я с девственником лечь. Уехал он на фронт. Месяца через два вскрываю конверт в черной кайме: «сообщаем невесте … обрел вечный покой, пал за фюрера и Фатерланд». Без женщины ушел фанрих. Знать бы раньше.

– Пришло зыбкое чувство онемеченья, – продолжала Дора. – Наедине с собою, Двойрой, я часто думала по-немецки, и вместо безбрежных русских вымучено рождались квадратные немецкие мысли фроляйн Бенуа.

– В понедельник шла на форштадтскую улочку Жиду, там было еврейское кладбище и недалеко гетто. (В 50-е годы на старом кладбище проводили комсомольские субботники. Снесли стену, комсомольцы с грохотом бросали в грузовики могильные камни. Сейчас здесь небольшой парк, памятная плита на иврите и два чудом спасшихся могильных камня). Дора видела, как вели небольшой колонной евреев на работу.

– Я пряталась в подъезде углового дома. Из первого этажа выходила женщина, шла вдоль горемычного еврейского ряда, невзначай отдавала четыре – пять картошин, полхлеба. Конвоиры – латыши видели, привыкли. Женщина встречала колонны несколько раз. Она назвалась Верой Михайловной и однажды я пошла с ней, сжимая в перчатке тающий шоколад и твердый картонный пакет эрзац – мёда.

– Куда лезешь шлюха, шлюха! – крикнул конвоир, толкнул прикладом. Я была в шляпке a la kokett с перышком, подкрашенная (в те-то годы) и пахла вином.

Одиннадцатого октября 1944 года отдаленный гул нарастал от озера Кишэзерс. Девки удирали с немцами, одни с любовниками, другие просились в грузовики.

– Пуфф опустел, – сказала Дора. – Две мародерки вязали грязные простыни. Дверь комнаты содержательницы фрау Ленц не заперта. Дора впервые вошла туда. На постель брошены парики – черный, яркорыжий и гольдблонд – как смятые флаги капитуляции. Пестрые цвета отдаленно и явственно что-то напоминали. Майн Готт, полосы имперского флага. Бандерша была твердая наци и искренняя патриотка, каждый вечер в другом парике. Дора бросила на пол чьи-то беззащитные крашеные женские волосы в остром желании топтать их, осквернить.

– Ты ли это, Двойра?

На столике в углу патефон. Покрутила ручку, и богатый голос Зары Леандр: «Кауф зих блюен люфтбаллон…» Купи себе синий воздушный шар / Нить только из рук не выпускай / Полетим мы вместе с тобой / В тихий и волшебный край… Дора сорвала пластинку, патефон жалобно взвыл. Пластинка лопнула, обнажив асфальтовое нутро.

– Я пошла с Парковой на Московскую улицу мимо сгоревшей синагоги. Утром тринадцатого советские солдаты прошли через форштадт. Я выжила, моя война кончилась.

Рассказы Доры увлекали, виделась совершенно иная жизнь.

– Что же дальше, дорогая Дора?

– Я снова была Двойрой, взяли гримершей на киностудию. Что осталось во мне от концлагеря и публичного дома? – Когда на площади Узварас вешали наци, утром смешала двойной «поцелуй ангела». Достала шляпку с пером, надела выходные фельдиперсовые чулки на красных подвязках. Толпа была огромная. Ждала, кто-нибудь закричит, проклянет. Молча смотрели и тихо ушли. Заперлась в коммунальной комнатушке и, ужаснувшись двум прожитым «у них» годам, и виденной виселицей, напилась в одиночку. (В 1945 году в Риге проходил суд над военными преступниками. Два высших офицера были публично казнены на Узварас – площади Победы).

– Помнишь ли лагерь немецких военнопленных? Я была там года через два после войны. Случай помог, снимали на студии о войне. Нужен был открытый генеральский автомобиль, настоящий. В грандиозном трофейном «хорьхе» ездил комендант лагеря. Он сам пригнал сверкающий лимузин под деревья киностудии, и я залюбовалась: сиденья светло-малиновой тисненой кожи, хром, медь блистает. Говорили о чем-то и чувствую мой бюст его впечатлил. Проехали бесшумно и плавно в «хорьхе», я рискнула, спросила товарища подполковника о Курте.

– Мне искать лагерника не по чину, даже для вас, Двойрочка. Но есть там общественники – новые маркситсты, агитируют своих за социалистическую Германию. Приходите, вас впустят.

В небольшой комнате пахло солдатчиной, трое пленных читали газету.

– Вы комитет «Новая Германия»? Не встречали Курта Валлнера?

– Фамилия не редкая. В каком он звании? – Обер-лейтенант, из Гамбурга.

Посовещались между собой. – Его могли произвести в капитаны.

Ждала с долгой надеждой в сердце. Вошел в штопаном мундире, коренастый. Твердый взгляд.

– Капитан барон Курт фон Валлнер. Не он. Я сквозь внезапные слезы:

– Как поживаете, барон, давно из Гамбурга?

– Уже восемь лет, с польской кампании… Из Гамбурга, не он.

– Нет ли вашего однофамильца?

– Не встречал, и благодарю вас, мадам.

– За что же?

– Вы ищете одного из нас.

Обморок и идиотизм войны: казармы, окопы, ненависть, «Лили Марлен» и даже не больно. Фанриха жаль, за что его так.

Года через два после смерти Сталина в Риге, казалось, стало легче дышать и говорить. Уплыли морем пленные немцы. Уезжали польские и датские евреи, спасшиеся в СССР.

– Мне бы вырваться в Бельгию будто в гости, остаться на Западе, искать Курта – вспоминала Дора те годы. Беги, Дво, беги! В активе два письма – приглашения от бывшей квартирной хозяйки, выдаваемой за сестру.

С такими тайнами я пошла в МГБ. Приняли сразу по звонку из проходной. Единственная контора, где обслуживали без очереди. Сидели двое в штатском: за столом напротив меня, и у окна.

– Вы обращались в бельгийское посольство?

– Решила с вами посоветоваться, а потом написать в Москву. – Штатские бегло переглянулись.

– Покажите пожалуйста ваш бельгийский паспорт. (Как это не к добру).

– Я не взяла… оставила дома. Прижала к груди сумку, они поняли, молчали будто дружелюбно. Сидевший за столом безотрывно глядел на сумку. С нажимом заговорил:

– Доставайте, Двойра Исааковна, доставайте.

Я отдала темно-синий паспорт. Больше часа сидела в пустом коридоре.

– Двойра Исааковна, – сказал штатский, бельгийский паспорт мы пока задержали. Есть же ваш паспорт СССР, осени сорок четвертого года. Вы тогда как из пены морской явились, упали с Луны? Живите спокойно и достойно в нашей стране. Живите тихо.

Пафосный лейтенант. Ночами я думала о собственной глупости. Но после лагеря и борделя власть для меня была там, где охрана, туда и пошла.

И ты не спала с Куртом? Качает лысеющей с макушки головой. Напевает в задумчивости: «Венн дие золдатен юбер дие штадт маршиерен, ёффен дие медхен дие фентсер унд тюрен. Лос, лос, лос! Когда солдаты маршируют через город, отворяют девушки окна и двери. Давай, шагай, шагай!» Старая солдатская песня.

Германский Красный Крест ответил: «Курт Валлнер, год рожд. 1918, Гамбург. Юрист, адвокат. Обер-лейтенант. После войны жил в Антверпене (Бельгия). Похоронен в 1983 году, Гамбург – Санкт – Паули.» Сейчас и бедной Доры нет.

Арнис

Латвийский хутор. Утро. На крыльцо выходит мужик. Шарик! Шарик! – Тишина. Шарикас! Гавс, гавс!

Латышский анекдот.

На шестую зиму жизни Арниса снег не выпал. Земля закаменела на морозе и где осенью проезжали телеги, сегодня глубокий след. Мальчику дорогу не перейти. Взрослые говорили, Рождество без снега не доброе. Снег выпал в рождественскую ночь, повалил крупно и сыро. Зимой в безветрие и мороз над хуторами подымался печной сосновый запах, дым отплывал в белые поля. Плыви, дым, до самого города Талси, и там люди тебя увидят. В город, где дома стоят рядами, не как хутора на пригорках в чистом поле, мальчик Арни не верил. До города полтора часа ходьбы.

Весной дорога подсыхала, он шел на Немецкий хутор к девочке Ханнелоре. Шумела камешками безымянная речка, утекая в лес. В лесу жила одинокая рысь. – Страшно ей одной ночью в лесу, – думал он. Девочка говорила с ним по немецки, с батраками по латышски. Толстая седая старуха вскидывала Lorgnette – лорнет и щурилась, показывая из немецкого букваря. Он вскоре заговорил бегло. Ханнелоре вплела в косы красную и синюю ленты. Мальчик крепился, но как-то дернул, и сильно. Ханне завопила. – Ну, высеку! – закричала старушка из окна.

На Немецкий хутор Арнис не ходил. Тогда же исчез отец. В ночь на Янов день, когда цветет синими огоньками папоротник, мать связала одежду в узлы, побросала в ящик деревянные игрушки. В чистый лен обернула Распятие. Незнакомый батрак вкатил во двор тележку. Он повел на веревке старую черную собаку. Собака плакала, выла и рвалась. Арни заревел, мать посадила в тележку и впряглась. С хуторов никто не пришел. В доме Ханне окна завешаны. В первом же селе мать наняла фурмана – извозчика и поехали, поехали. Светлые сосновые леса сменили высокие ели, под ними темно. Арнис увидел много воды без берегов.

– Мама-мамулиня, это море?

– Озеро Усмас. Здесь будем жить в поселке.

– Мама, почему мы живем на батрацкой половине, а на хуторе жили в хозяйской?

Арнис пошел в школу, и все ему давалось без труда и в радость. Из классного окна видно озеро: бурное под осенним ветром, тихое весной. Он сговорился кататься на толстых льдинах у берега, но сначала в очередь убрать класс. За столом сидел молодой пастор Симонис. Учитель курил у окна, собирая пепел в бумажный кулек. Так курил он на уроках.

– Арни прилежный ученик… с наследственностью зверя. Если она проснется, кто знает, с какой обидой и ненавистью взглянет он на мир.

– Ваши суждения, господин учитель, сугубо материалистичны. Господь непререкаемо наградил каждого единственно неподражаемой душой. Но не частью души родителей. И конфирмацию Арни я решительно не отложу.

– Наследственность – это когда дети родятся – понял мальчик. Отца нет. Но ведь был. Маму обнял у колодца, она ведро утопила, цепь загрохотала. Колодезный журавль косо уткнулся в небо. Повел ее в дом, поднял и понес. Мама плакала, хваталась за оградки крыльца, за притолоку. Отец косо и судорожно, виновато улыбался. Он сильный, дверь изнутри запер. Любил он двери изнутри запирать.

Арнис приготовлялся к празднику конфирмации: нужны черный костюм – белая рубашка, галстук черной бабочкой и бриолин для пробора. Подрабатывал в лавочке и принес пять латов. Мать заплакала и дала еще семнадцать. Она часто плакала.

Пастор Симонис наставлял его в католицизме. Триедиства Бога Арнис понять не мог: Sancta Trinitas, unus Deus. Святая Триоца, един Бог.

– Ничего. Приемля Святые Дары таинства конфирмации, с годами поймешь. Пастор бегло перекрестил Арни. Мальчик же думал по вечерам: евреи распяли Христа, не поверив божественному пришествию, и наказаны. Вот они толпятся, носатые, в черных хламидах. И римские солдаты, и эллины в еврейской толпе у Голгофы тоже не поверили Христу, но на них навета нет?

«Знаменую тебя знамением Креста и утверждаю миром спасения во имя Отца и Сына и Святого духа». На глазах прелата выступили тихие слезы. В торжестве хора возложил руку. Арнис принял облатку. Органа в Талсинской церкви не было.

На праздник конфирмации нежданно приехала Ханнелоре. Жеманная и крикливая девица. Ангельских черт лица, наивно-белой кожи и чудесных длинных ног он не заметил. Моды на длинные ноги тогда не было. Почти взрослые, они равнодушны друг к другу. Ханне рассказала о женихе – хозяине лесопилки в Огре. Лесосплав на реке, рабочих много. Торгует лес в Англию. У молодого хозяина выезд – пара орловских рысистых, в бричку или под седло. Она врала от девичьей нервозности.

Тайна, требующая разрешения, жжет Арни. Давно он прятался на сеновале от окриков мамы, читал книжки. Эдгар Уоллес: «Тайна кровавого бунта и другие повести». Скользят строчки до боли в глазах, внизу мерно вздыхает стельная корова, не отпущенная в стадо. С кудахтаньем взлетел злой петух, всклубив золотую на солнце соломенную пыль. Смотрит недоверчиво. Читал, пока не садилось малиновое солнце и в сарае темнело. Здорово пишет этот Эдгар Уоллес. Конечно, он воображал себя Макки Спилейном из «Кровавого бунта». Жаль, в Усме не грабят банки и не похищают красоток.

Нашел под прогнившей доской рыжий, сыромятной кожи солдатский ранец. Отцов тайник, понял сразу. Узнаю теперь, куда он пропал, и что маме оставил. Полный ранец столатовиков? Вскрыть страшно, тайна греет сердце. Утром после праздника конфирмации, благостный, открыл ранец. Тетрадь называлась «Правда о латышских красных стрелках, которую сам знаю». Арнис смутно помнил, говорили – отец был в России.

«Пишет эти листы прапорщик Шестого Тукумского полка, сейчас красный латышский стрелок. Того же полка.

…когда убили германского посла Мирбаха, в Москве выступили эсеры. Захватили дом ЧК на Лубянке, Дзержинского и Лациса заперли в подвале. Прибежал в казарму Муралов, говорит – на вас надежда товарища Ленина. Выступил комиссар Нахимсон, понять ничего нельзя, латышский язык плохо знает. Приехал красный полковник Якум (Иоахим) Вациетис, мы пошли.

…в ЧК расстреляли полковника Бриедиса, прапорщиков Пуппа и Рубиса. Белые латыши. Контра.

…был приказ двинуться из Саратова на Казань, перешли на правый берег Волги. Новый приказ: рассредоточиться по берегу, голодающих внутрь страны не пускать. У них дети. Ползут, «дяденька, пусти Христа ради».

…убили царя и всю семью. Ребята из сибирского Троицкого батальона говорят, в охране царской четверо наших были. Трое отказались, пошел один – Янис Целмс.

…в двадцатом году шли на Перекоп, Врангеля бить. У Сиваша остановились и стояли день: ждали денежного довольствия. Нам эти бумажки не нужны, но порядок. Михаил Фрунзе сам привез. Пошли.

…в Земгальском полку расстреляли за изнасилование Эрика Шрамма. Я его знал еще с германской войны. Дерзкий, храбрый, угрюмый. Сучьё бабье; за что солдат погиб.

…Совет солдатских депутатов постановил в ночь Лиго и в Янов день не воевать».

Арнис ничего не понял. Голодных детей, что по берегу ползли, жалко. Большие города, где стреляют пушки, взрывают дома, русские ловят русских, чтобы убить, выше пределов его фантазии. Будто ожили кровавые монстры «Кровавого восстания и других повестей». Безумный, далекий от Усмы мир отца. Бросить ли в озеро рыжий ранец. Перевернул страницу: нарисованы карандашом две голые женщины, красные груди как тыквы. Взявшись за руки, плачут разверстыми ртами. На беду вошла мама. Увидела.

– Мамулиня, что же это? Лицо ее вмиг посерело. Глаза не видят, она качнулась и сползала с лавки на пол.

– Сестренка младшая Милда и я, Марта. Отец твой, как из России пришел, ее изнасиловал. Я видела. А погодя и меня. Ударил меня и кричал: – Второй за Шрамма пойдешь!

(Неземные силы проснулись). Мы были девы. Жаловаться… позор свой открыть и до старости в безмужних ходить. Да я с первого раза тобой брюхата. Он жил то с Милдой, то со мной. Я свечу Деве Марии в церкви зажигала, когда не моя очередь. Грех.

– Но тетя Милда?

– Милдыня ударила садовым ножом. У него шрам на руке, вот здесь. Мать взяла его руку и провела ногтем черту. Он знал тупой, округлый садовый нож. Рука саднила до вечера.

С годами дело открылось. Тетя Милда ездила на суд в Талси.

Арнис сразу повзрослел. Ханне язвила: – Где же папа, Арни?

Зимой тысяча девятьсот сорокового года вставало над Усмой северное сияние, редкое для этих мест. Сполохи света держались недолго, хуторские выбегали смотреть в исподнем, на снег. Арнис поглядывал на арбузные груди и тяжелые низкие зады в посконных, а кто моложе – льняных рубахах до пят.

Если есть рок, ему проще обрушиться на целый народ, чем терзать по одному. В Усме началась советская власть. Сбежал полицай, нашли его лодку на другой стороне озера. Айзсарги спрятали униформу и охотничьи ружья, а кто и винтовки. В школе отменили утреннюю молитву, с этого началась для Арниса новая власть. Лавочник в Усме еврей и социалист. До советской власти Яков скупал на ярмарках свинину, сам грузил свежие туши на телегу, покрывал рогожей и вез в Талси. Он заказал фанерную триумфальную арку на въезде в поселок и украсил рукописным плакатом «Мы за соетскую власть и за конскую ярмарку в Усме каждый 20-й день». «Соетскую» опечатку лавочнику не простили, арестовали и повезли в Ригу. Не стало конских ярмарок, с горячим храпом тяжелых злых битюгов. Был праздник мальчишьей души, подержать узду и крикнуть страшно – ну ты, вражина, кнута хочешь? Свои же в красных повязках на рукавах увели агронома. Провидец, он утверждал, что при хуторской системе невозможны колхозы.

Красноармейцев в Усме видели лишь однажды. По тракту прошел грузовик, оставив на выезде из поселка сравнительно молодого мужчину в мятом, когда-то светлом полотняном костюме. Чистый рижанин по выговору, он назвался Федором Клотынем. Поселился в пустой волостной управе. Как скоро выяснили бабы – холостяк и бессемейный. Три дня не выходил, не пьянствовал. Сидел у окна и тяжело смотрел на проходящих. Вошел в лавку, где теперь продавцом Арнис. Жарко в полдень, собаки в пыли валяются и не лают, куры не ищут, коровы легли. Озеро как прозрачное стеклянное блюдо.

– Чем торгуем, молодой человек?

– Колониальные и москательные товары, сельдь, косы хорошие есть, немецкой стали «Крупп».

– Что нам Крупп. Цинковый прилавок поставим и продукты завезем. Вина будут молдавские и грузинские! Мандарины! Лимоны! Обещаю как первый секретарь волосного комитета ВКП/б. Клотынь говорил со страстью и тоской. – В Риге был по торговой части, но не отожрался – подумал Арнис. Вслух сказал:

– У нас продукты не покупают, свои есть. Разве копченую салаку.

– Новую Латвию построим! Только коммунистов здесь нет, большевиков.

– Лавочник социалист был. Так его…

– Знаю. Органы не ошибаются. Жизнь с молодежи начнём. Ты будешь секретарем комсомольской организации. Называется ВЛКСМ. Понял?

– Нет.

В отчетах уездного комсомола Арнис числился секретарем, и еще пятнадцать членов. Они об этом не знали.

Жизнь в Усме стала просторней. На площади у рынка повесили сиплый громкоговоритель. На почте раздавали московские газеты. Брали стены обклеивать под побелку. По-русски в Усме старики иногда говорили, но никто не читал. У озера наскоро сварганили павильон и разбили палатки. Пионерский лагерь. Дорожку засыпали толченым кирпичом, называется торжественная линейка. Приехали дети из Талси и Тукумса и молодые вожатые. На танцах Арнис познакомился с девушкой из самой Риги, коленки ниже юбки. Янина рассказывала, русских в Латвию пока не пускают. Только красноармейцы по казармам, и комиссары. Комиссары скупают ручные часы и особенно маркизет и крепдешин. Янина ездила в пионерский лагерь Артек и жила в Суук-су, бывшем дворце под Медведь – горой. Крым ей очень понравился, особенно инжир. Сейчас отрабатывает в Усме. Они гуляли в сосновом лесу. Вялый травяной уж пересекал тропу. Янина увидела змею, Арнис почувствовал дрожь ее руки и обнял. Быстро темнело, бу, бу – бухал филин.

– Холодно, пойдем домой, – сказала Янина. Она живет на окраине в доме Мары. Но там же сын Мары Юрис. Друг ближайший, единственный. Женщина прочла его мысли. – Юрка трепался на танцах, будто со мною спал. Сегодня его не будет. – Они пошли, взявшись за руки, в шестнадцать и двадцать лет.

Белые женские ноги в постели совсем иные, чем на озерном пляже. Арнис посмотрел выше и понял, что на откровение не посягнет. Желание распирало, но сделать он ничего не мог. Измученная Янина схватила его и положила на себя. Он ничего не смог.

– У меня наследственность плохая. Ужасная.

– Миленький, не все в первый раз сходится.

Рассветало, Арнис очнулся у станции узкоколейки. На путях три старых вагона и паровозик ждут утра, отправиться с тихим скрежетом в Талси. Он поднялся в вагон и сидел в соседстве кирок, лопат и мерных шестов. Рабочие оставляли, чтоб дважды не носить. Далее судьба была благосклонна, она отправила Арниса в туалет. По перрону пробежал взбешенный и готовый подраться Юрка. Не Янина ли его накрутила. Юрка обошел вагоны и дернул дверь туалета. Арнис притаился, ужасно воняло блевотиной, стал противен себе.

Мать спросила в сенях – У Янинки ночевал? Вышла в комнату и шепталась с гостившей тетей Милдой.

Скоро пошли слухи о тысячных высылках рижан в Сибирь. Каждую ночь со станции Торнякалнс уходили темные телячьи вагоны, мужчины, дети, женщины в одном. Президент Карлис Ульманис и его министры – по тюрьмам. Офицеров же латвийской армии пригласили на полевые ученья и там расстреляли. Арнис хватался за голову и не доверял чудовищным, полагал он, слухам. Недоверие к советским проросло черной неприязнью к русским.

На осень назначили первые советские выборы. Тогда проштампуют добротный латвийский паспорт: «Участвовал в выборах… Латвийской ССР». Подразумевается «голосовал за». Без штампа паспорт не обменяют на советский. Прижали к стенке, плачь или молись.

В дом Арниса пришел партийный секретарь Федор Клотынь. «Есть такое мнение» – начинал он обычно. Мнение было: народ должен охранять избирательные участки, которые народ намерен сжечь.

– Получи оружие и две последние ночи стереги участок.

– Нет.

Федор сел на лавку и заплакал. Уезд с него шкуру рвёт: пропаганда новой жизни «Мы делу Ленина и Сталина верны», с изучением биографий красных латышских стрелков. Борьба с частнособственническим укладом. Водопровод и канализация, поголовье овец, наконец.

– Я же в Усме один.

В напарники достался Юрис. – Это хорошо, думает Арнис. – Янина укатила в Ригу, нам в Усме жить. Сойдемся… Федор дал по старой винтовке и по обойме блестящих медью патронов. Пошли в бывший баронский дом. Шли заброшенным садом, красный шиповник разросся до порога, яблони одичали. Юрка набрал в подол рубахи зеленую падалицу. В участке столы, плакаты, керосиновая лампа и сейф. В сейфе золото партии: списки избирателей. Под третью рюмку, закусывая зелеными яблочками, вспомнили Янину, рижскую штучку.

– Прости, Юрис, если что. Я ее не…

– И я не… Не поддалась. Прошло – проехало.

К утру спать хочется – сил нет. Дрема одолевает, лампа так чадит, что в носу щиплет. Не упасть бы головой на кумачовый стол.

– Я охотник, говорит Юрис. – Тебя стрелять научу. Про Ку Кукс Клан знаешь? В Америке негров вешали. Возьми винтовку, слушай ее ГОЛОС. Открываем затвор и слышим звук «ку». Досылаем патрон – явно «кукс». Если нажать курок, боек ударит гильзу – «клан – н – н». Винтовка Арниса выстрелила, пуля ушла в окно, судьба миловала. Посыпались со звоном стекла, редкая, чудная музыка. У озера залаяла собака.

«Два простых деревенских парня охраняли избирательный участок. Ночью враги выстрелили в окно, – написала газета «Циня». – Рискуя жизнью, Арнис и Юрис предотвратили поджог».

В ту ночь в волости сгорел избирательный участок, а по уезду – три.

– Дурак – резюмировала Ханнелоре, – в навоз лезешь. – Арнис не нашелся с ответом.

Пришли немцы. Красных сменили серо-зеленые. Сбежал милиционер, его лодку нашли на другой стороне озера. Айсарги искали партийного секретаря Федора Клотыня, но как в воду канул. Может, в озере утонул. Они надели униформу, достали ружья. На дальнем хуторе выкатили из дровяного сарая пушку. Немцы вскоре закрыли самодеятельность, разъяснив: «один Народ, один Рейх, один Фюрер». Немцы восстановили частную торговлю, но торговать в обнищавшей стране нечем. Арнис открывает лавку раз в неделю и отпускает керосин по талонам.

Тевтонская власть обернулась трудовой повинностью. В зимнем лесу жили в бараке на старой делянке. Солнце вставало в морозном ожерелье. Кряжистые ели сопротивлялись, сосны принимали гибель. Деревья живые существа, они избрали своим движением рост. Сосна движется – растет метров на пятьдесят, потом еще живет в покое: до ста лет. Так думал Арнис, клеймя раскаленным железом бревна. На свежем комле выступала прозрачная липкая смола. Зимние дни короткие и это благо людям и лошадям. В темноте лес не валят, не прижигают метки, не волокут к зимнику бревна. Часть дня Арнис переводит немцу бумажки и разговоры десятников. В теплой конторе, и этим жив: от зари до темноты в девственных сугробах он не выдержит.

По воскресеньям не работали. Далеко до Усмы и мамы – мамули. Он шел на Немецкий хутор по скользкому зимнику, желтому он конской мочи. Потом по снежной целине озера. До войны он читал скандинавские романы: герой в морозной мгле мчится на лыжах к возлюбленной. Их разлучили недомолвки, случайности и гордыня. Снег проваливается, но стремительные лыжи выносят. У Арни нет лыж, и не знает, любит ли он Ханне.

И что – любовь. После пионервожатой Янины он не прикасался к женщине. Боялся. На хуторе в большой комнате садился за стол, по скатерти вышито по-немецки «Бог накажет ленивых». Ханне ставила белую глубокую тарелку. Ел немного и засыпал на лежанке изразцовой печи. Снилось: он спит, кто-то тепло прикасается к волосам и лбу. Арни во сне извиняется, волосы грязные в лесной трухе.

По большаку бревна возили на грузовиках немецкие солдаты, не годные к строю. От них Арнис, и потом сотни раз в годы войны, слышал «Лили Марлен». Ефрейтор Бек исправлял при случае немецкий язык Арни. На губной гармонике он играл окопную грусть о любимой девушке. Расстались под фонарем у казармы, свидимся ли? Молодой душой, открывшейся тяжкому миру, Арни принял немецкую сентиментальность и фатализм «Лили Марлен». Две загадочных, мистических строки канонического немецкого текста он понять не мог:

«Из тихого помещения (stillen Raum»), из земли

Почва подымает меня, словно во сне».

– Не бери в голову, – сказал ефрейтор Бек. – Из землянки ОН вылез в траншею.

Ранней весной Арнис набивал грядки в огороде, когда появился отец. Советские, отступая, бросили тюрьму. Сознательные арестанты: большевики и журналисты без конвоя поплелись за Красной армией. Расстреляны, сосланы НКВД. Националисты и уголовники разошлись по домам. Отец о чем – то спорил с мамой во дворе, кричал. В дом не вошел, на Арниса внимания не обратил, не говорил с ним. Не искал рыжий ранец, забытый в другой жизни. Вскоре уехал на подводе. Более никто его не видел и не слышал о нем. Вечером мама, отстегнув русую косу и ложась в постель, заговорила.

– ОН тебе хутор отписал. Земли много, больше, чем за Ханнелоре. Теперь, если женишься, не скажут – примак. Наше место хорошее на пригорке у леса. Мы там жили, помнишь ли. Отца осудили, мужики нас прогнали. Забылось все. Темные мы хуторяне.

– В лесу жила одинокая рысь. Однажды я ее видел.

Война, обернувшись вокруг себя, снова накатывала на латвийскую землю.

«И опустошу Я землю вашу, и изумятся ей враги ваши, поселившиеся на ней. А вас рассею между народами и обнажу вслед вам меч, и будет земля ваша пуста, и города ваши будут руинами».

Арнис счел, безопасней станет на хуторе, и поселился с мамой там, откуда они ушли много лет назад. Весной подсохла дорога. Он пошел на Немецкий хутор. Узнал знакомый ельник и безымянную речушку, убегавшую в лес. Следы запустения были повсюду, некому работать на хуторах. Гросмутер, старая хозяйка, умерла. На столе в большой комнате все та же скатерть с вышитым по-немецки «Бог накажет ленивых». Альбом в роскошном переплете и с замочком – когда-то девочки обменивались стишками и киноактерами, в ожидании любви. Шея и губы Ханнелоре пахли свежо и пряно. Нижнего шелкового белья Арни и представить не мог. Все было предопределено, когда он дергал Ханне за косички, и должно было свершиться за праздником конфирмации. Они легли в постель.

– Наконец-то, сказала Ханне. – Мы могли заняться этим много лет назад. Сделай нам ребенка.

– Мы не обсудили цвет свадебного платья.

– Фиолетовое с серым, шлейф понесут две маленькие девочки. Несбыточные сны, надо бы родиться раньше… или на другом берегу.

Они были счастливы целую ночь. Наступила пронзительная, отрешенная, сладкая ясность. Рассказал об отце, маме и Милде, и почему он был зачат и родился. О неразрешимом страхе повторить отца. (Слова «комплекс» Арнис не знал. Оно и не употреблялось. Жили без комплексов). Как не смог… с Яниной и прятался в вагонном туалете.

Утром Ханне подоила корову. Они снова разделись и пили теплое от вымени молоко.

– Давай поженимся, Ханне. Komm mit. Пойдем вместе.

– Некому заказать свадебную шляпку.

– Если победят немцы, останешься немкой. При русских будешь латышкой.

– Немцы не победят. Зря ОНИ полезли в эту страну.

– Арнис исправный, податливый, послушный латыш – думала Ханнелоре.

– Ищет, под чью бы руку лечь и задрать штаны для порки.

– Белых ног рижской девки Янинки испугался, сказала. – Вы… ты ее, пришел бы за мной до войны.

– Бу, бу – змея остзейская.

Немецкий фронт дрогнул под Тукумсом. Все смешалось, не понять, где наши. КТО НАШИ? Дезертиры неприкаянные, мародеры и беженцы стали опасны. Юрис добыл для друга автомат, пехотный «шмайсер». Арнис спрятал изящный грозный ствол в клети. Слова «пацифист» в латышском обиходе тогда не было. Высмеяла Ханне:

– Наш латыш себя боится.

Арнис шел молодым леском к Немецкому хутору. Выйдя стерней к оврагу, где зимой утопал в снегу, почуял сытный дух варева. На прогалине дымила колесная полевая кухня. Красноармеец – кашевар нёс охапку дров. Нежно-желтые на поруби поленья еще живы. Их нельзя бросать в мучительный огонь, пока не потускнеют цветом и изойдут легкой испариной. Русский увидел Арниса, бросил вязанку и подвинулся к винтовке, прислоненной к котлу.

– Не тронь ружья! – крикнул Арнис и скинул с плеча автомат. Русский еще переступил к котлу и неловко ухватил винтовку за цевьё.

– Не балуй, тихо сказал он, солдатики придут… поесть.

Он был стар, в глазах мгновеньем отразился ужас. И если бы не этот ужас, пронзивший и самого Арни, он бы повернулся и побежал. Так два человека, бредя во мгле, внезапно соприкоснувшись, кричат в страхе. Арнис выстрелил, лес ответил глухо. Бежал сквозь высокий и ломкий, мертвый еще малинник. Не я его, так он меня. Не узнает никто. На открытом месте держался рыхлый нездоровый снег, печатая тяжелые следы.

Вечером Арнис жестоко, скверно напился и ныл бессвязно, вжавшись лицом в маленькие теплые груди Ханне. Юрис смущенно молчал.

Прошел слух, будто в бывшем баронском лесу мародеры убили русского солдата, позарившись на горячую кашу. Стреляли, говорят, с десяти шагов. Юрис перечел автоматные патроны, одного не хватало.

На войне и вправду иногда стреляют.

Арниса призвали в вермахт. Значит, в 15 или 19 гренадерские латышские дивизии ваффен СС. Вместе с полицейскими карательными батальонами, они называются Латышский легион. Бумагу привез на велосипеде Юрис. Ему тоже принесли повестку с одноглавым когтистым орлом. Юрка, надеясь отсидеться, вступил в организацию «Даугавас ванаги». «Ястребы Даугавы» бессильно и бестолково поддерживали видимость власти в хаосе КУРЛЯНДСКОГО КОТЛА. (В сентябре и октябре сорок четвертого года две немецкие армии попали в окружение между Тукумсом и Лиепаей. Городок Талси в центре котла, как пуповина нарыва. В окруженных дивизиях запретили употреблять слово «котел», памятуя о Сталинграде. Называлось «Балтийский плацдарм». Последняя радиограмма из Берлина: «Не можем помочь ни делом, ни советом. Да поможет Вам Бог», держалась в строгой тайне. Немцы в Курляндии сдались девятого мая сорок пятого года).

Арнис собрал антенну, мог ее в минуты спрятать, и по ночам слушал Москву, Берлин. Берлин надеялся на чудо, под мистические речи Геббельса. Президента Рузвельта он называл главой всемирного еврейского заговора. Звучал марш Die Fahne hoch – „Знамена высоко». Москва, славя Сталина, освобождала народы. Поражала всеобщая ненависть.

Хутора, затаясь, ждали.

Арнис и Юрка ночевали на Немецком хуторе. Талси бомбили, обстреливали дороги. Мамуля пошла в соседнюю волость к сестре Милде. Дойдет ли. Апрель сорок пятого не был холодным и Ханне редко топила печь. В печи тлели головни, вспыхивая. Она подала болтанку из сушеного ревеня, что в добрые годы задавали скоту. После «Ястребов Даугавы» судьба Юриса в руках Легиона. Молодые же выйдут к морю и там пароходом в Германию. Или рыбацкой лодкой на остров Готланд.

Так решили Арнис и Ханне в бессонный час. Будь, что будет на чужбине. Не идти же ХОЗЯЕВАМ – батраками под безликого, бедного, неумелого колхозного управителя. Никто не сказал этих слов, так молчат об очевидном. По хуторам судачили, без злорадства: кто веснами пахал больше восьми гектаров, да работников держал, называется «классовый враг». Ему быть на Колыме. Мысль о жизни при Советах гнетет мрачной безысходностью.

Решение, казавшееся им рациональным, в самой сути интуитивно, как все человеческие поступки. В первый день добраться до местечка Попе. Дальше до побережья немцев нет. До Вентспилса пешком два – три дня. Там и обвенчаемся.

– Прощай, Ханнелоре – сказал первым Юрис. – В девятом классе я влюбился.

– Я знаю. Прощай, иди.

– Живи, Юрка. Может, увидимся. Арнис не верил, но не нашел слов. Не встретиться в водовороте.

– Прощай и ты. Люби Ханне.

Юрка ушел.

Вечером Ханне отвела корову соседу, отпустила с цепи собаку. Та побегала на воле и вернулась: здесь ее миска. Ханне перебирала ночью старые вещи. Арнис писал Мамуле. Лгал, обещая приехать через несколько лет. Бумага не поддавалась. Забылся с этой болью. Утром Ханне закрыла двери и окна. Еще оставалась четверть самогона, вылила на пол в большой комнате и подожгла. С хуторов на пожар никто не вышел.

Шли бесконечными старыми высокими лесами. Ветер дул с моря, иди против и не заблудишься. Нигде не было ни живой души. Воздух свеж и вкусен, можно есть его кусками при каждом вздохе. Утренний весенний лес тих, прозрачен и сумрачен до восхода солнца. Посверкивают льдинки в лужах. Солнце озаряет ветви, готовые распуститься ему навстречу, и уверенно перекликаются лесные птицы. Ближе к Вентспилсу они увидели еще жаркое кострище. Оба почувствовали недоброе и молча прошли. На дороге стояли двое, у высокого на плече винтовка прикладом вверх, дулом вниз. Заросшие и усталые, у костра ночевали.

– В Вентспилс идете, уверился безоружный. – Звать как? – Арнис назвался. Человек с ружьем нетерпеливо отстранил безоружного и задумался, припоминая.

– Из Усмы идете? Тот самый Арнис. Избирательный участок не дал сжечь. Стрелял первым через окно. Партийного Федора подпевала. Высокий снял с плеча винтовку.

– Жизнь наша как детская рубашечка, короткая и обосраная.

Выстрелил. Мгновенье Арнис удивленно глядел в винтовочное дуло перед собой. Упал, подминая проволочные кустики ягоды – голубики, и увидел черную собаку, запряженную в детские санки.

Отец уносит маму и упущенное ведро гремит колодезной цепью. Будто узнал солдата Эрика Шрамма, расстрелянного в Граждансую войну.

Слезы в глазах прелата. Старик – кашевар тянется к ружью. Тонкий живот Ханнелоре.

Услышал вопль подстреленной рыси, кричала Ханне. Не мог подняться, но боли, крови нет. Стрелял мимо. Пугал.

– Дурак, бросилась Ханне на человека с ружьем. – Штормовку эсэсовскую сними, комиссары на месте расстреляют. На левом рукаве бордово – бело – бордовый флажок – Легион. Контуженный Арнис не может идти, переступает и переступает на месте. Как конь, не знающий вступить рысью. Пока Ханне не потянет за обе руки. Ночевали в пустой корчме, людьми, старым пивом, вареным серым горохом и лошадьми не пахло. Пахло холодом и войной.

В разбомбленном городе католик и лютеранка искали священника. Нашли в часовне при руинах замка. Пастор, маленький человек с непокрытой головой и торчащими ушами, в грязном пиджаке, отказал.

– Не могу, молитвы не восходят Господу. Осмыслить гибель невиных не могу. Идете ли из села, нет ли хлеба. – Ханне разрезала буханку.

Порт на Венте в бомбовых руинах, изогнутые куски арматуры как прощальные жесты. В устье гавани лежит на боку взорванный пароход. На пирсе спешной рукой косая надпись: «Переправа только для немцев». Толпа человек в сто мерзнет в цементном пакгаузе, выжидая.

– Пропади все пропадом, думала Ханне, на пределе человеческих сил. Снять бы прокисшее белье, отмыться. В детстве ее повезли в Германию. Она старалась думать о чистых, как белые манжеты пастора, улицах и тишине парков. К утру услышала хлюпанье старого дизеля, будто работник завел в сарае брошенный трактор «Фордзон». Грязный рыбный траулер. Толпа бросилась, женщины тащили сонных детей. Десять солдат блокировали причал, пропускали по семьям: семья Андреас Хуберт, Карл Штайнляйн, Отто Шварц, Фритц фон Вессель, Герман Кох, Майер, Ханнелоре Баумдорф. Она протиснулась, сжимая руку Арни, ступила на скользкие от утренней росы сходни. Женщина с запеленатым ребенком кинулась впереди Арниса. Его окликнули. В стороне на пирсе увидел грузного фельдфебеля, рядом Юрис, в солдатском. Как называются блестящие галуны на воротнике фельдфебеля. Какое-то смешное слово. Чтобы знать, надо родиться немцем. Юрис что-то сказал старику – фельдфебелю. Арнис, не слыша, понял. Так и раньше бывало, он понимал, если о нем говорили, не слыша слов. Слова были, примерно: «этот парень» и точно – «не немец». Фельдфебель крикнул солдату и тот, сатанея от толпы, ударил Арниса прикладом. Другой солдат выстрелил в воздух. Сходни убрали. Вода за кормой вспенилась, траулер вздрогнул, полоска грязной черной воды открылась между причалом и низким бортом. Юрис бросил винтовку, побежал и, рискуя пулей с берега, уцепился, повалился на борт.

Ханнелоре, втиснутая в рыбный трюм, ничего не видела на берегу.

Арнис без смысла ждал на пирсе.

Послезавтра кончилась война.

Ханне и Юрис жили в разных этажах уцелевшего дома на западе Берлина. Последний подарок от вермахта: десятилитровая банка из-под повидла. Юрка приделал ручку и носил Ханне воду. Они не стали любовниками. Однажды в пьяную ночь шло к тому. Но между ними втиснулся Арнис. Ханне не могла постичь, почему он остался на берегу. Предал ее в решительную минуту, упал в толпе? Мучилась этим, Юрка о прежнем не говорил. Город лежал в немыслимых, фантастических руинах, но пивные налаживались в первых этажах разбитых домов. Возвращаясь ночью во хмелю, он думал об Арнисе, и что же случилось на причале. Злобное чувство к другу, избравшему широкий и непонятный мир? Любовь к Ханне? Месть ей? Всплеск моей ярости на открывавшийся мне горький путь. Месть самому себе в осознании ошибки. Фельдфебель выкрикнул команду, солдат отбросил Арни в толпу. Он упал, голова, возвышавшаяся над всеми, исчезла. В этот миг Юрис решил бежать и бросил винтовку. Не скажи он короткой фразы фельдфебелю, не крикни тот солдату – и Арнис мог бы катить сейчас на велосипеде по утреннему Берлину, я же строиться на утреннюю поверку в лагере на Колыме. Крушение мира весной сорок пятого сблизило их троих. Щемящую юношескую близость там, на Немецком хуторе, он не мог забыть. Умилялся чужой любви? «Кто ест вместо вареной картошки печеную на костре, чистит только свои картофелины», – присказка скаутов. Юрка был командиром скаутской десятки. В позапрошлой жизни.

– Буду жить семьдесят пять лет! – решил Юрис в самой ранней юности. Отец состарился, из годов вышел в семьдесят. Сын поставил себе пять лет более. В первую треть жизни шел от приключения к приключению. Он притягивал их, как согретый рукой учителя эбонит лейденской банки – бумажный лист. В пивной на Луитпольдштрасе к десяти часам вечера говорили о возвращении пленных из СССР, потом – кто виновен в ужасной войне. Юрис вмешался во хмелю. Речь Гитлера после Сталинграда, читаная в айзаргской газетке, назойливо помнилась Юрису, сводя с ума: «Я уже отдал миллион драгоценных арийских жизней». Подумал, на что бы употребить, и отдал. Фюреру, и бредовому расовому превосходству, в пивной никто не симпатизировал. Но чужак говорил о Сталинграде с явным акцентом, подбирая слова. Raus! – крикнула хозяйка за стойкой, вон! В уголках ее рта выступили капли белой слюны. Не знал же Юрис, муж погиб у Волги. Он пытался объяснить – Старая Русса, Ржев, Курляндия – Легион. Но забыл немецкие слова, лепетал что-то. Raus! Пиво выплеснулось. Хозяйка замахнулась тяжелой старой толстого фаянса круглой пепельницей, посыпались окурки. Среди них на цементном полу лежать бы Юрке с проломленной головой. Не подхвати двое мужиков поперек туловища (без талии) покрасневшую до корней крашеных волос женщину. Они же выбросили его из пивной. Ударился о твердую зимнюю землю и отрезвел.

Ханне уехала с американским сержантом – негром к озеру Онтарио. Джереми отличный и простой парень, и с ним все другие американские добродетели. Мужчина ее судьбы канул в вечность за океаном. В Европе Джереми не унизил Ханне американскими солдатскими подарками – нижним бельем в розочках; будто бы парижским парфюмом и сверх – сверх – американским патриотизмом. В Штатах уберег ее от полудюжины негритянских родственниц. Их любовь и жалость к Ханнелоре могли превратить ее жизнь в бесконечные церковные посиделки, воскресное пение хоралов и шопинг по пятницам. Городок Ричмонд: даунтаун с несколькими высотными зданиями оживляется утром, приезжают на работу клерки, идут школьники и домохозяйки. Постоянно живут здесь уборщики мусора и подозрительные личности. Два кинотеатра, три ресторана с претензиями, деловой клуб. Американцы живут в предместьях. Там она родила милых цветных детей. В непрестижном пригороде – четыре латышские семьи. Сходились в ночь на Янов день, пели песни Лиго. Молодые люди и девушки в джинсах прыгали через костер. По латышски они говорили словно школьники пятого класса. Ханне забыла названия трав и лесных птиц, и уже затруднялась рассуждать на темы более сложные, чем дом, муж, дети. Пыталась вспомнить и воссоздать в душе пустую корчму, где обнимала Арниса в последний раз, и не могла. Джереми купил дом на берегу озера. Могучий Онтарио ничем не напоминал скромное улыбчивое озеро Усмас.

В два послевоенных года популярным транспортом был в Берлине велосипед. Юрис открыл в полуподвале мастерскую. Висят по стенам старые колеса и гнутые рамы. Из трех погибших на войне велосипедов он собирал один. Его посетили члены местного общества «Ястребов Даугавы». Спорили, как проще и быстрей свергнуть советскую власть: вооруженное восстание в Прибалтике или заговор в Кремле? Грустно. Он обосновался в портовом городе Бремерсхафене. На берегу Везера гнили яхты, по цене дров. Юрис реставрировал «Безумие». Покупатель настаивал на странном названии.

– Почему? – спросил Юрис.

– Безумие Рейха.

Он основал небольшую лодочную верфь. Через год понял, что работает вдали от богатых покупателей, и перенес дело на Средиземное море, в курортный городок под Малагой. На тропическом побережье Испании, в шортах и гавайской рубашке, прожил оставшиеся годы. Подруга – испанка, владелица гостиницы на набережной Солидад, поставляет Юрису гостей на прогулочные яхты. Почетный директор – распорядитель местного яхтклуба, он не любит ни парусов, ни моря. Скрывает это за ложным энтузиазмом. В море его укачивает. Англичане, немцы и испанцы вежливо не замечают.

Каждую весну днем случается мираж – видение не очень дальнего африканского берега. Следующей ночью он всегда видит во сне жаркий остров на озере Усмас, и Янину. Неловко пытается ее раздеть. «Что же ты, мальчик?» – от этих слов он заревел и побрел, обжигая ступни в горячем песке, к лодке. В полуденный зной пальцы липли к черным дегтярным бортам.

Две богато реставрированные яхты он назвал «Ханне» и «Лоре». Узнал фамилию мужа Ханне и, кажется, нашел его в Америке через любезных правозащитников Human Rights Watch. Она не ответила. Впрочем, это мог быть другой черный ветеран по имени Джереми Смит.

Юрис купил дом. Ему досталось масличное дерево и два апельсиновых. Они росли сами по себе. Апельсины уносили дети. Маслины тряс, разложив на земле белые покрывала, знакомый марокканец. Появились русские курортники, степенные пары с детьми. Он понимал по-русски, но избегал встреч. И все искал в приезжих азиатский быт и пьянство.

Днем в августе девяносто первого года, придя в гавань, не сразу заметил на яхтах вымпелы: две красные полосы, разделенные белой. К чему бы? Цвета латвийского флага. Пришли испанцы с шампанским: Латвия обрела независимость. Юрис ушел в канатный сарай и сидел в одиночестве. Под настилом шептало Средиземное море. Загорелся поехать в Усму. Бывшее легионерство уже не порицалось, но приветствовалось. (Народу не хватает национальных героев, и взять неоткуда). Встречу ли Арниса в Усме. Он убил того русского, но об этом разговора не будет. Скажу только – «знаю». Была война.

В Малаге в туристическом агентстве черная от вечного загара миловидная испанка о Латвии понятия не имела, путала, как обычно, с Литвой и предложила две недели в Санкт Петербурге. Усма отодвинулась за грудой казавшихся неотложными дел.

Юрис не стал испанцем. Состарившись, в горькие минуты считал, сколько же мужчин, женщин и воровавших апельсины детей пойдет за его гробом. Уверившись в десяти – пятнадцати именах, успокаивался и только позевывал и вздыхал.

Арнис вернулся на хутор отца. Землю отобрали под колхозы. На месте Немецкого хутора торчала печная труба, хорошего кирпича. Она побелела под дождями. Вишни еще плодоносили, ягоды клевали птицы. Жизнь без Ханне представилась ему чередой унылых бессмысленных лет, через которые надо протиснуться к финишу. При этом нечто должно подогревать извне. Некоторые выбрали водку, или бесконечный половой гон. Арнис работал.

Проявился парт. секретарь Федор Клотынь. В Латышском гвардейском корпусе он поверг Берлин. (Центр города обороняли, среди прочих, латышские легионеры). Полковой комиссар мог бы прописаться в Риге, но предпочел место первого секретаря райкома в Талси. Он мало изменился и был безумно одинок, потому числил парня из Усмы приятелем довоенных лет. Арнис понял, другой власти, кроме советской, не предвидится. И решился на партию. Рекомендовал его сам Федор: национальный кадр, до войны предотвратил пожар избирательного участка. В войну мужественно уклонился от мобилизации в Легион. Наконец, опытный агроном. «Такие люди нам нужны». Федор обещал работу в райкоме. Арнис вступил и перебрался в Талси.

– Для тебя же стараюсь, друг – плакал Федор. Он был плаксив, развезло на тяжкой пьянке по случаю вступления Арниса в партийную семью. – Через двадцать лет – бубнил пьяный Федор – не будет ни латышей, ни эстонцев, ни русских: единый советский народ. Впрочем, русские еще будут, много их.

Арнис стал секретарем райкома и ездил на трофейной легковушке «Ханомаг – Курьер». Устал делать серьезное и заинтересованное лицо, положенное по должности. Вились, как черный дым по земле, слухи о его службе в вермахте. Там, где надо, проверяли. Он наблюдал советизацию жизни. Началось с навязчивого обращения «товарищ» и употребления отчества. Оно не свойственно латышскому языку, зубы сломаешь. Идея бойкотировать, не замечать советскую власть не прижилась.

Среди латышей Арниса (партию) поддерживают фронтовики, воевавшие на русской стороне. Трудно признаться самому себе, что не за такую власть мерз в окопах и умирал. Фронтовики держатся едино, помнят – кто, где, когда и как служил… «Просим улучшить жилищные условия бывшей мед. сестре восьмой роты», и три крутые подписи. Арнис заискивал перед фронтовиками, понимая свою уязвимость.

Хуторян переселяли в колхозные поселки. Если хутор сопротивлялся, его опахивали вокруг колхозным полем. Топчи тропинку в хлебах. Хутора не сносили. Оставленные людьми, скоро гибли клети, сараи, риги, колодцы и дома. Арнис исхитрился объявить десяток хуторов памятниками сельской архитектуры Курляндии: резные наличники и деревянные колонки крылец. В старину клеть, хранительницу урожая, плотники украшали. В комнатах деревянные ткацкие станки, корыта, дубовые столы. Соломенные крыши: под ними вековая неизбывность жизни. Отцовский хутор он сохранил для древних старух Мамули и Милды.

Он женился на еврейской дочери репрессированного еще в сороковом году усменского лавочника Якова. Довольно бестолковой. Случайно прижил с ней девочку и по «моральному кодексу партии» пошел в ЗАГС. Сима забывала имена бывавших в доме людей и откуда, кто такие. Спрашивать Арниса она стеснялась. Многие замечали, рассказывали анекдоты об ее жизни невпопад. Арнис напоминал сделать что-нибудь по дому, Сима не сразу понимала и потом осторожно спрашивала: что? как? зачем? Арнис, махнув рукой, шел к стиральной машине. Дочери она боялась и не знала, что говорить. Сима была бы счастлива в скромном еврейском штетеле, зажигая субботние свечи. Но штетеле поглотила война. Голова кружилась от должности и власти мужа. Она не без оснований ревновала к полным блондинкам. Незначительная, заполошная жена и нервная, невзрачная дочь. Он силится их понять и приспособиться. Еще приятели – рано или поздно просители дач, машин, квартир. Чем старше Арнис, тем ближе и милей ушедшая жизнь, мама – мамулиня, тетка Милда, исчезнувший отец. Ханнелоре и Юрис. Шел же он по подсохшей дороге на Немецкий хутор, безымянная речка играла камешками, убегала в высокий лес.

Письмо Ханнелоре нашло его в Талси. «Моя поездка несколько затянулась» – писала осторожно Ханне… – Где же Юрис?. Юрку он простил. В конце – концов, с предательством Юриса он сохранил родину. Ханне не ответил: переписка партработника с американской эмигранткой (вызывающе сожгла свой дом накануне прихода советской армии), плюс жена еврейка. Что скажут в кадрах республиканского ЦК.

Да стыдно писать о постылой жизни.

Года через три из Болгарии, где отдыхал, бросил Ханне открытку. Ночью написал с третьего раза, плакал. Он сдерживал слезы, потому из горла вырывалось тихое клокотанье.

В Перестройку Арнис понял, как когда-то в Курляндском котле, близость конца. Партия тихо испарялась. Арнис отказался от черной» волги» и ездил в райком на велосипеде. Никто не приходил и не звонил. Исчезли отчеты и сводки, бумаги на подпись. Не стало собеседника из местного КГБ. Обидно, он еще ожидал немноголюдного первомайского сбора на площади. Районная газета переметнулась и лгала, будто уборщицы в райкоме выгребают из плевательниц партбилеты. «Крестьяне Латвии кормят всю голодную Москву» – писала кипятком газета. Собрался ревущий митинг. Впереди плакат» Не дадим жратвы России», и муляж – толстяк в шляпе и пенсне, должно быть москвич. Пожирает курземский бекон, запивая резекненской сгущенкой из банки. Такого злого накала Арнис не ожидал и не выступил перед многотысячной толпой. Устрашился.

Усердствовал и рвался к трибуне невзрачный мужик в заячьей шапке в теплый день весны. Арнис для себя минутно назвал его: «Заяц». Позже вспомнил фамилию из сводки местного КГБ: учитель, латыш. Член КПСС. Четыре года назад предлагал себя осведомителем в органы госбезопасности. Бесперспективен. Вступил в Народный фронт. Нечист на руку, работая на почте, вскрывал посылки. Неоднократно призывает отобрать у русских землю Латвии – дачные участки. Такие мелочи КГБ уже не интересовали.

Через несколько дней Заяц пришел в райком. Арнис ожидал длинного и беспредметного псевдо-диссидентского монолога, начиная от героических рождественских боев латышских стрелков под Ригой в 1916 году. Заяц ждал в приемной два часа. Он просил землю под дачу. Первый секретарь подумал и… дал, его подпись еще значима. Заткнуть рот агитатору – горлопану. Пока он не стал главарем.

Скоро они сошлись случайно, стоя в плотно забитом вагоне местного поезда. Заяц будто не узнавал и смотрел в сторону. Теснота сдавила и прижала. Они вместе покачивались в такт колес. Заяц пахнул дешевыми сигаретами и, казалось, кроличьей шапкой. Посмотрел насмешливо и презрительно, не отводя глаз. Под стук и хрипы старого вагона медлительного провинциального поезда улетела партийно-советская вера, накопленная за тридцать лет. Арнис давно не полагался на мрачные доктрины и миражи несбыточного, наконец лишился и веры в правоту устоявшейся жизни.

Компартия Латвии развалилась в четыре дня, из кого же она состояла. Сбежала секретарша, шофер угнал черную «волгу». В приемной сидели три печальные партийные активистки и ветеран из домоуправления. Дал им из партийных денег. Наказал впредь не приходить. Вечером обошел двухэтажное здание райкома, запер двери и окна. Как когда-то Ханне запирала хутор. Понес ключи в уездную управу, в первом этаже светилось окно. Сельский парень слушал по радио Ригу. В углу прислонилась винтовка.

– От кого охраняешь?

– От коммунистов, от русских.

Арнис отдал ключи.

Одряхлев, он выпал из чудовищного, крикливого, странного мира. Доступное пространство сократилось до кровати, окна. Туалета. Арнис страшится там умереть. Утром находят два – три светлых часа и он пишет за доской, заменившей отобранный казенный стол. Вечером не может вспомнить и прочесть трудные каракули. Приходит Янина и когда нагибается мыть полы, он молча, трясущейся рукой и больно щиплет худой старушечий зад. Яна тихо плачет, слезы стекают по желтым морщинам. Старые, они не могут ничего дать друг другу.

Видится убитый русский солдат – кашевар. Его Арни уже не боится. Что сказал он, прощаясь с самим собой? И что скажу самому себе я.

Это вся жизнь? – Праведно караешь, Господи.

Уходя, гасите свет

Его имя Бэр – Исраэль, об этом не многие знают, и называют Борей. Бабка была сильно разочаровавшаяся еврейская большевичка. Имя выбрала она. Мать не перечила, вынужденная оставить ей мальчика на несколько лет. Так всплыло имя, непопулярное первые двадцать шесть лет его жизни. С детства он стеснялся имени. Стеснительность стала частью эмоционального мира.

В любой комнате Боря вначале идет к окну, что – то там видно? За окном редакции «Новостей Латвии» пыльные деревья. У городских лип к концу лета коричневатые клейкие листья.

Рижское лето 1986. Обсуждается свежий Борин очерк: женщина из старообрядческой семьи, искренне верует. Серая кофта, черная юбка, нитяные чулки. Сейчас не то чтоб разуверилась, но строгие от старости церковные сестры покарали ее целомудренные встречи с разведенным регентом хора. Рядом с Ниной женщины на молебен не встают. Она написала в редакцию «…сестра Мария сказала, а сестра Ираида говорит… радиоприемник так и забрали». Газетный репортер Боря трижды толковал с Ниной на улице, в свою девичью квартирку она не пригласила.

– Хорошо ты изобразил, старик, – говорит Юрис Межулис. Борю полоснул жаргон, «старик» напрашивается на душевное приятельство.

– Чего стоило этой женщине мне приоткрыться, – думал Боря. Пытаясь ее понять, он ходил в старообрядческий монастырь Гребенщиковской общины на улице Краста. Золоченый купол. Из окна виден пустынный заросший берег реки. Он два дня листал тяжело и сладко пахнущие ладаном тома с резными деревянными крышками. Вслух сказал:

– Рад, тебе понравилось, старикан.

Боря занимал в редакции «Новостей Латвии» перспективный стол у окна и расстался с ним по серьезной политической интриге, о которой тогда и понятия не имел. Раздавили в минуту как муравья солдатским сапогом, со всем Бориным любованием собственным Я. Лишили радости идти утром на работу, обдумывая день. По набережной мимо памятника жертвам революции 1905 года и дальше к мостам и старому Замку. Где блистала когда-то незабвенная Анна Керн, воспетая Пушкиным.

Рижская губернаторша.

Утром жухлое балтийское солнце не разогнало туман за окном. Не увидишь креста на шпиле Петровского собора. После полудня киностудия пригласила на просмотр фильма «Я помню». Снимался укромно, журналисты не знали содержания. Режиссер и директор, осветители и костюмеры безмолвствовали. Слухи: сценарист Виктор Лоре видел войну с другой, не нашей стороны.

Фильм пронзил Борю с первой минуты – эсесовцы говорили по – латышски, Легион на русском фронте. Русские вытесняют вермахт в Прибалтику. Легионеры на родной земле, за правоту которой, как им видится, сражаются. Внятный диалог об этом. Фатальные судьбы солдат после войны. Фильм – бомба для Прибалтики. Боря не остался на аплодисменты, сообразив, что завтрашний номер газеты еще не подписан в печать. В такси набросал первую строку «В воскресенье на экраны Латвии выходит фильм, впервые правдиво отразивший судьбы обманутых солдат Легиона».

На столе заместителя редактора Юриса Межулиса чернели маркие пробные оттиски набора. Горьковатый запах типографии Бориса всегда бодрил. Успею. Сел за машинку и на одном нерве настучал две страницы на бланке» в номер».

«Посмотри, бога ради, новый материал» – написал он Юрису.

Утром фатальный, краткий и негромкий скандал. Главный редактор, сдерживаясь, говорил тихо и четко: апологетика Легиона. Юрис совсем не вальяжно сидел на краешке стула. Боре сесть не предложили.

– У нас на странице – реклама Легиона, продолжил в тихом гневе редактор.

– Минутное заблуждение человека – пытался спасти Юрис.

– Не выплыл бы этот фильм на западные фестивали – парировал редактор. Бори в комнате как бы уже не было.

– В стенгазету дать можно? – спросил обреченно.

– Есть мнение уволить товарища Бэр – Исраэля Веденевича.

Борю выгнали из латвийской журналистики.

Тянуло снова увидеть фильм, он обошел кварталы центра. В «Айне», «Форуме» и «Дайле» билетов не было, народ терпеливо ждал.

Ночью он сказал женщине – она делила с ним постель:

– Я последняя жертва Легиона. Та засмеялась. Вскоре исчезла.

Очерк о старообрядцах напечатали, сняв абзац о вековой духовной культуре. Автор ничто не порицал, веру и неверие.

Он ждал Нину в кафе. Вошла полная зрелой прелести женщина. Боря понял, она впервые в кафе и в первый раз в жизни на летней улице без чулок. Об очерке они не говорили. Потом пошли в кино, и в такси он, замирая, положил ладонь на ее круглое и теплое колено. Нина жила на острове Луцавсала, вышла за квартал от дома. Боря догнал и сказал – приду вечером. Нина перешла улицу.

Вечером он стоял у жиденькой двери ее квартиры. Слушал покойный голос Нины и восклицания регента хора. Потом что – то механическое включилось, может быть кофемолка или чайник закипел. Под утро Боре пришло на ум: старообрядка, лет двадцати шести, замужем не была, значит неизбежно девица, у них это фанатично. Впрочем, ночью всё могло решиться с регентом. Не ломиться же мне было в ту проклятую дверь.

Боря изредка писал дневник. Там долги, телефонные номера, памятки на неделю. Скромно о девушках. И признания и клятвы самому себе начать с понедельника новую жизнь: «Превращаюсь постепенно в асоциальную личность, выпадаю из ряда. Призрачная работа, сумрачное общение с тремя – четырьмя людьми, которым я не должен ничего. Свободен от любви (?) и очень зависим от денег. Но злобным неудачником не стану».

Он любит море, корабли, порт и моряков тоже. Это его истинная тема. Он много знает о торговом флоте, маяках, рыбаках, портовых нравах, и кто такие портовые шипшандлеры. О прокладке курса относительно кривизны Земли, о биографиях кораблей и даже о мелкой контрабанде джинсов, гипюра и складных зонтиков. Был в рейсах на Калининград и Ленинград, и однажды на морских маневрах. Вид эскадры в боевом строю завораживает. Флотские кегебисты «не рекомендовали к печати». Вовлечь их в обсуждение текста и, жертвуя деталями, спасти тему, не удалось.

Боря прижился в порту, надоел всем и все его знают. Фанат, не в Сочи, не в Ялту, не в Анапу командировку выбивает: на промыслы, работа восемь часов через восемь.

– Если рейс без захода в иностранный порт, то пробить можно – сказал могущественный Иван Шикарев. – Стажером штурмана, например. Но вы верно хотите «в загранку»?

Мираж.

Вечером накануне океанского рейса позвонил Нине. Она узнала почти сразу, была мила. Но ничего личного. Боря постеснялся спросить, вышла ли она за регента хора. Звонил же ради этого. Вяло, с кашей во рту мямлил, хотел бы встретиться месяца через два, после моря.

Дневник Бори. «Северное море у Фризских островов. К полудню масса судов спешит в Ла Манш, видны белые меловые скалы Дувра. Многолюдно, как в трамвае. Прохладно и появились новые птицы, бакланы? «Неман» тащится угрюмо, непреклонно день и ночь на рыбные промыслы к Северной Америке. Везет пресную воду, топливо, тралы, провизию для сотни траулеров и нескольких больших плавбаз. Ничего на «Немане» не происходит. Собственно, морская профессия тому и служит, чтобы ничего не приключалось, крутила бы вал машина и подрагивали ей в такт тонкие переборки кают. – К чему же романтика моря, размышлял Боря. – Ее придумали советские писатели для красоты слога.

Тихий скандал. Мне предлагают одну из женщин экипажа, до жути просто. Позвал к себе старший помощник Юра Коломиец и говорит – познакомься, это Т. Н, кастелянша. Она будет за тобой присматривать, что пришить, постирать и вообще. Выпили рюмку, Т. Н. вышла. Я к Юре – делишь?

– Конечно, чтоб свары не раздуть, рейс длинный. А не захочет то и не надо. Но это редко. Мне стыдно смотреть Т. Н. в глаза. Старательно ее избегаю».

«Неман» спускается на юг вдоль побережья США, раздать груз, и домой. Траулеры подходят днем и чаще ночью, одни по работе, другие только за почтой. На «Немане» меняют кино. В столовой команды значительно обсуждают уже виденные фильмы, новых на промысле нет. Обмен доверяют опытному спорщику, уж постоит за коллектив.

– На плавбазе, что крутите? – «Подвиг разведчика», «Ошибка резидента», «Брильянтовая рука». И 66 минут поцелуев.

– Мы вам за Поцелуи десять серий Штирлица, не подряд, дадим. Поцелуи советские, новые?

– Идет. Коробки лент закладывают в бочку. «Тут же в бочку посадили, засмолили, покатили и пустили в окиян, как велел-де царь Солтан». На траулере выловят.

Той же ночью Боря увидел час «только поцелуев» – искусно смонтированные куски фильмов с Кларой Лучко, Викой Федоровой, Ириной Купченко, Валентиной Теличкиной. Безвестный режиссер пытался придать актрисам некоторую эротичность (под реплики здешней публики «не стесняйся, лифчик сними»), но на материале советского кино не удалось.

Дневник Бори. «Ночью была прекрасная видимость, далекий смутный свет. Штурман сказал – Нью Йорк. Но мы вне береговой зоны. Сегодня пасмурно, волна и думается туго. Трудности плаванья вообще, и океанского промысла не преувеличены. Для спокойствия духа положено здесь вино. Дают «Совиньон». Маленький праздник, одни вальяжно пьют в кают – кампании, другие гонят из вина брагу. Мысль не идет дальше таких мелочей.

Жил был мальчик наивный. А теперь хана. Что – то во мне затвердело, напишу о промыслах и пойду машины красить. На Нине женюсь».

Выбирают трал. Когда трал подтягивают вверх, раздается звук, будто кричит рыба: тысячи разинутых рыбьих ртов и выпученных глаз. На самом деле она мертва, убита давлением стянутого канатами трала. На сети повисли бесформенной гроздью кальмары. Корабельный кот трогает кальмара лапой и глядит с отвращением. Повар нарежет их свежими кубиками и зажарит в масле. Падает из трала акула, мощно и опасно бьет хвостом. Тралмастер убивает ее двумя ударами обуха по голове и свежует, отделяя твердую синюю кожу. Можно кошельки шить. Чехол для перочинного ножа.

Дневник Бориса. Привет самому себе, любимому. Я на океанском рыбном промысле. Выпала Банка Джорджес. Я здесь и даже иду на Галифакс. Америку надо повидать, а то девки засмеют. «Неман» отработал свое и снимался на Ригу. Вчера вечером подошла транзитом на Канаду «Нора». Я же неделю слушал служебное радио и был готов: кто и куда подходит и зайдет?

С «Норы» начались дни величия, живу в двухкомнатной каюте. Мебель под старый дуб. Хорошие гравюры. Спальня под мореный орех с разводами. Ванная: зеркальные стены. Каюта бывшего владельца. Поясню, судно строилось в ФРГ. Но наши мареманы недовольны техникой и называют эту серию «реванш за Сталинград».

Времен в море три: корабельное, по Гринвичу и по Риге. Не меня первого это привело к относительности времени вообще и нашей жизни в частности. Океан абсолютно, космически пустынен и каждый ищет в нем своё. Я пока не понял, что ищу и прошу у него. Свободы от комплекса непризнанности?

В море без выходных, да на промысле чуть что аврал на двенадцать часов. И меня привлекают. Все же почитываю «Записки из кругосветного плаванья корвета «Абрек» в 1865 году». Парусные мастера зашивали в гроты платки своих женщин.

Такие мои новости. К родному и дальнему берегу – без любого интереса.

Радиообмен. Боря дружит с радистами, собственниками политических и морских новостей. Наконец, они властители мощного радио. Но частные переговоры запрещены, а по милости радиста – возможны только ночью.

– С женщиной будешь говорить – сказал радист утвердительно. Все звонят – им. Можешь обратиться к президенту США, только не матери его скверно. Две минуты. Я выйду.

В Риге не сразу ответил мужской голос. Борис, ожидавший услышать Нину, растерянно спросил:

– Извините, который час?

– У нас два часа ночи, а у вас?

– У нас еще вчерашний день, перешли, знаете ли, границу перемены дат. Бред и мираж.

Наконец Нина: – Борис, вы нелепый человек, вторгаетесь в мою жизнь.

Совсем посторонний.

– Ты замужем, Нина?

– Не знаю. Кажется, да.

– Помнишь ли, мы шли к твоему дому. Искра между нами пробежала, доверие душ. Не исчезай. Я с тобой каждую ночь.

– Не звони мне никогда.

В эфире английская речь, потом по – русски:

– Служба Рош Уэлер, США. Частные переговоры через спутник Ай Джи запрещены! Хелло бой, ты моряк? Не унывай, она твоя.

Магда. Южнее катил ураган, и на северо – западном курсе море раскачалось. К обеду Боря шел держась за стены и мысль о еде вызывала ужас. Дверь каюты буфетчицы распахнуто билась о косяк. Заглянул. Магда держала двумя руками утюг. Гладильная доска опрокинулась.

– Сколько на дворе? – спросила.

– С утра семь баллов, прогноз восемь.

Магда латышка чуть средних лет, хозяйка кают-кампании, образец сдержанности крахмальных манжет, и прозвище Лили Марлен. (В том году низкий и ровный, словно бы плоский голос Марлен Дитрих зазвучал на востоке Европы. Её старый шлягер называется «Лили Марлен»). Магда явно диктует настроение в кают – кампании. Сегодня по шторму к обеду придут все, потому что она уже сервировала стол. Сама же будет свежа, юбка миди, прическа. Держи спину, Магда. Она захлопнула дверь, сняла халат и быстро оделась. Такого нижнего белья Боря в жизни не подозревал.

– Выйди ты, потом я.

Ей почти не с кем говорить по латышски, кроме Бори. Как – то сказала:

– Твой старый народ столько страдал, а ты с… советскими.

– Я ни с кем, наблюдатель и написатель окружающей жизни. И счастлив ее лицезреть.

Утром в пустой кают-кампании Магда долго молчит…

– Врач написал мне пресные теплые купанья. В твоей каюте ведь есть ванна? – Приду. – Сегодня пресной воды не дадут, не понимая, ответил Боря. Идиотизм и мираж.

Магда прошла в ванную. Он услышал шум воды, приоткрыл дверь. За иллюминатором лилось солнце. Магда сидела в золотой на солнце и голубой морской воде.

– Ты в ванну в шортах пойдешь? – спросила язвительно.

Дневник Бори. «Все было замечательно, немного истерично. Но страшит будущее, в пароходной деревеньке ничего не скроешь, страстное чувство станет бытовой аморалкой в надуманных подробностях «он ее любил, а она… так». Магда замужем.

Для чего я, сука, пишу это. Я Человек Письма. Веду пером по бумаге, находя слова, пожираю их и живу».

Галифакс. В первый день в Канаде «Нору» посетила королевская конная полиция. Трое сочных парней в шляпах – стетсонах, несмотря на жару. Они пограничники и эмиграционная служба. По поводу выяснения своей должности на судне Боря впервые общался с приветливыми западными людьми. Крикнуть ли, я не штурманский стажер! Заберите меня отсюда! Поразился своим мыслям.

На берег пошли «тройками». Не угадаешь, кто и что настучит комиссару. Моряк без приличного английского и долларов, скованный в тройку, знает не лучшие городские кварталы. В одиночку гулять по капиталистической загранице нельзя. Это унижает и возмущает Борю и вскоре станет причиной конфликта. Он увидел особнячки с двумя непременными колоннами при входе. Большие стада автомобилей. Что входило в его киношные представления о Западе, но выглядело бедней и проще. Голливуд показывает американцев не такими, как они есть, но какими они хотели бы стать.

На «Норе» что – то сверлили и впаивали, было шумно и грязно. Предоставив самому себе свободу, Боря брел по гигантскому высокому мосту между восточными и западными кварталами. Внизу серые на зеленой воде корабли под канадским военным флагом. Он был единственным на мосту пешеходом. Еще до въезда мужчины и женщины подымали от руля руку: подвезу через мост. На въезде укреплены металлические корзины и водители, притормозив, бросали центы за проезд. Шли сотни машин и равномерный непрерывный звук падающих монет нарастал. Мощь и свобода перекинутых над заливом мостовых ферм, отраженных в воде, и бесконечный упругий медлительный поток автомобилей казались Боре декорацией в пути к пока еще не осознанной цели.

Он заглядывал в окна первых этажей и одиноко сидел днем в салуне. За витриной остановилась Магда, вошла и села рядом. Хозяин в кожаном фартуке до пят и с лицом, будто ему сделали бурую косметическую маску и забыли смыть, сказал:

– При моем отце и деде порядочные женщины без мужчин сюда не входили.

– Я же не порядочная.

Он посыпал опилки и подмел пол. Принес по пинте коричневого, щедро пахнущего ячменем, эля. Пошел кайф.

На окраине большого порта надо знать русскую лавку – обменять приемник ВЭФ и фотоаппарат «Зенит» на рулон гипюра, двадцатидолларовые джинсы и не новый журнал «Плейбой». Борю привели на Бобрич – стрит радист и механик. Потом Боря пришел один, взрывая дисциплинарные каноны. Он приходил к мистеру Саше, вывезенному подростком из Ростова в былинные времена. Саша сохранил причудливый, но ясный русский язык. Они пили чай, покупатели были редки.

– Ты еврей? – спросил Саша.

– Меня зовут Бэр Исраэль.

– А меня Соломон.

– Ты обрезан?

– Нет… мама была большевичка.

– Знаешь праздники Рош га Шана, Пурим, Йом Кипур?

– Смутно догадываюсь.

– Приходи в мой дом в пятничный вечер.

– Вечером моя вахта.

– Ты не моряк, я за прилавком много видел. Как звали твою мать?

– Её звали Ривка.

– Тогда я жду.

Боря вернулся около полуночи. Добро бы пьяный, понятно и даже в меру простительно. Но он был медноголово трезв. Утром капитан советовался с комиссаром. Вольностей Бори они не понимали, рыть себе яму, становясь навек невыездным. У корреспондента особые полномочия?

– Ребята думают, ты важный кегебист, подполковник, например, говорит Магда.

– Не запрут же меня в канатном ящике?

– Нет, конечно. Выхватят домой с первым же пароходом. Если ты решился, беги от них. Со спазмом в горле перешла на латышский.

– Беги ради себя и меня. Мы не гальюнщики по сто долларов за рейс. Буду знать, в другом мире кто-то помнит обо мне. Я существую! Всегдашний сарказм бориного Я молчал в эту минуту.

– Не плачь, милая Лили Марлен. Я буду осторожен.

Радист «Норы» слушал эфир промыслов и Боря узнал, в Галифакс и потом на Союз идет «Остров Беринга». Двое суток до Канады и четыре дня стоянки.

Они меня на «Беринг» под руки поволокут. Боря вздрогнул от отвращения, годы он стыдился потерять лицо.

Боря не пошел на Бобрич – стрит. Он понуро шляется по пирсу на виду «Норы» – я здесь. Думает о Нине. О ее тонких породистых запястьях. Откинула волосы, они пахли церковью и недорогим шампунем. Как стеснялась она в кафе, перешла улицу и улыбнулась. Чем бы это кончилось, не начавшись.

Рок занес над ним руку. Он пошел на Бобрич – стрит. Саша пил бренди в комнате за магазином.

– Имеете вы паспорт? – Саша иногда строил фразы на английский лад. Предстояло нечто.

– Отобрал комиссар. Но в первый день в порту джентльмены в стетсонах сняли копию.

– Он съест его вместо шляпы! Удача, удача, канадская полиция копирует паспорт. (Изъятие паспорта означало на канадский взгляд гражданский или политический конфликт).

– Я везу на канадско – американскую границу и Бэр – Исраэль просит политического убежища в США!

Мираж и голова кругом. Сегодня решиться, завтра пустота. Момент стал важнее будущего. Еще не понял, чего хочу. Виденья комнаты, где Человек письма искал слова, галереи Домского собора, где он был безпричинно счастлив, и заброшенного дома на окраине, где он подростком отдался женщине, посетили Борю.

– Напиши имя, страну рождения и все другое. Причины… надо прессу.

– Ни в коем случае. Вам радость в дерьмо окунаться?

– Я сверху на тебя взглянул, … там не жить. Измучишься и женщину свою погубишь.

– Моя женщина с другим.

Старик почувствовал излишний пафос в разговоре. Сказал без нажима:

– Не Мафусаил, скоро я умру. Бог мне зачтет… я двоих ваших в Штаты вывез.

Боря, с ломотой в висках:

– Обдумаем без шума, могу я в Галифаксе сдаться?

– Нет, подальше от моря. Здесь мои покупатели, бизнес. И советские моряки.

Решение уже как бы принято , только детали. Легче стало. Запаникуют после десяти вечера, в посольство раньше полудня не позвонят. Смутное беспокойство посетило Борю.

– Мистер Саша, имя Магда вам что – то говорит?

– Взяла рулон гипюра, хорошие мужские ботинки, дорогое белье.

– Контрабандистка?

– Нет, в пределах. Повадка не та.

– Ах, Саша, добряк и светлый дурак вы старый, «двоих наших» она привела? Через ванну пропустила. Я третий.

– Это ваши русские игры.

– Едем, пока кураж.

Решилось. Не больно теперь.

В дороге к границе Борю мучил поздний страх. Он учил по – английски наизусть неожиданную речь для пограничного офицера.

Боря не мог знать, лишь догадывался в белый миг судьбы: каждый ушедший моряк был личной и тайной победой Магды над советской властью.

Но я сам этого хотел и свершил. Бэр из припортового квартала. И более мысли о прошлом Борю в тот день не посетили.

Эри – канал. Через год Боря глазом не дрогнув вскрыл письмо из Риги. Некто провез его до американской почты. «Старик, твою командировку на Океан пробил я, – писал Юрис Межулис. Знал, ты выберешь свободу. Твой тихий бег наделал много шума. В газете новый редактор, специалист по соцсоревнованию. Команду «Норы» разметали по другим судам. Магда на «Острове Беринга» и, возможно, будет в Галифаксе. Мы познакомились свидетелями на суде по твоему делу. Впаяли кражу из судового сейфа, это как обычно. Магда целует, обнимает невозвращенца. Обворожительна и строга.

Нина держит строгий обет при церкви на улице Краста. Не уберег её ты.

Прости давний грех. 45 строчек о фильме, взорвавшие твою жизнь, я, конечно, мог из номера снять. Видел фильм раньше тебя, хотел, чтоб о нем знали, узнали! С «теми» погиб в сорок четвертом мой старший брат. Между прочим, московский ТАСС склевал твою информацию и распространил. Фильм шел по России, писали на Западе.

Будь счастлив и меня прости. Твой Юрис М.

Ты еще смотришь из окон?

«Письмо нашло Борю в городке Вебстерн, графство Рочестер в штате Нью – Йорк. На берегу Великого озера Мичиган, оно как море. Летом Боря трудится мотористом и всем другим на пароходике канал Эри – к порогам Ниагары. Для туристов из Буффало. Берега канала живописны. Неспешно утекает жизнь под вязами. В летнем цвете тихие усадьбы начала позарошлого века. Белый дом, садовые скамьи и решетки оград. Время недвижно под магическими вязами и старики, молодые женщины и дети ведут вокруг него, времени, хоровод. Под деревьями для туристов салуны и бесхитростные музейные копии хижин покорителей прерий. Боря рассказывает заученный английский текст о джентльмене, который в девятнадцатом веке построил судоходный канал к озеру Эри, и вскоре забытый лесной край и т. д. Иногда туристов интересуют подробности и Боря лепит туфту. Он также продает красные бейсболки с надписью «Ниагара», и, когда теплоход ждет в шлюзе, включает музыку. На палубе танцуют. Автобус «Гончий пес» доставляет туристов к чаше водопада на канадской стороне. Восторг Ниагары. Далее звенят приличные деньги: Боря смело ведет туристов к небольшому кораблю, танцующему на волнах у причала. Раздает желтые непромокаемые накидки и капюшоны и шутит с домашними хозяйками. Капитан, он же рулевой, снимает кепи и красиво крестится. «Дева Ниагары» трижды проходит в опасной близости падающей воды. Стотысячетонный грохот и сумерки водяной пыли. Боря сидит у двигателя. Он получает деньги за постоянный ужас ответственности, если движок собьется и заглохнет. Хочется, раскинув руки, телом прижаться к элегантной и верной машине, но металл горяч.

Зимой Великие озера леденеют, безработный Боря безропотно получает талоны на еду. С приличным английским да русским языком и интеллигентностью можно бы устроиться в рецепшен одного из шикарных отелей на канадской стороне, с видом на кольцо водопадов. Но как-то нет куража, да нечего одеть для первого визита. Другом у него полицейский Шарль, он называет его Участковый. Шарль честно пытается выговорить у-час – кови и смеется. По праздникам под виски Боря рассказывает о больших городах. Шарль недолго слушает.

– Вы, русские, знаете много ненужного.

Он признался, что ни разу в жизни никого не преследовал, не надевал наручники и не вынимал по делу пистолет.

Дневник Боря выбросил в холодную воду Великого озера.

Вечность – единица времени

Удачное интервью

«Ступив на серый песок, я прочел псалом и зарыл в лунный грунт Библию. Вечность окружила меня. Постоянно был Бог, я ощущал его гораздо ближе, чем на Земле».

Каждый день я видел, перестав замечать, одноэтажный вместительный дом в срединном рижском квартале. Дом баптистской общины оживает в субботу и воскресенье. Объявление, написанное от руки: «В воскресенье помолимся вместе с Джеймсом Ирвином из Америки». Звучное и ранее слышанное имя заставило остановиться. В те годы выходила роскошная советская «Антология космоса». Чувствуя верность догадки, прочел: «Джеймс Бенсон Ирвин, восьмой американец на Луне. Полет на корабле «Аполло-15». 66 часов 55 минут на Луне. Позже стал известным религиозным проповедником. Основал движение Дипломатия духа».

Зал Общины полон. Мужчины в черном и сером, женщины выглядят скромнее, чем могли бы. Вышел молодой негр с гитарой. Он пел духовный и волшебный спиричуэлз, прославленный Луи Армстронгом: «Отпусти мой народ». (Кто знает, что Луи выучился играть на трубе в колонии для несовершеннолетних. Его первая жена Дези была проституткой. «Она дралась со мной. Внезапно она вынула бритву»).

– Помолимся вместе.

Человек невысокого роста вышел к кафедре. Это был он.

– Я молился с братьями веры во многих странах, – начал он. – Везде наши хоры едино и мощно воздают хвалу Господу. Хор латвийских баптистов пока еще не прозвучал в полную силу. Опытный политик, он знал, американцу в Империи зла нельзя высказываться открыто. Иносказание понятно. Баптисты не аплодируют в своих стенах. Они вынимают белые платки и в тишине трогательно машут ими.

– Не спрашивайте меня о божьих свидетельствах на Луне. Я не могу ответить. Ступив на серый песок, я прочел псалом и зарыл в грунт Библию. Вечность окружила меня. Вечность – единица измерения чего – то большего, чем время. Я думал об этом, когда над горизонтом взошел серп Земли. Постоянно был Бог, я ощущал его присутствие гораздо ближе, чем на Земле. Я побывал в иной жизни.

Представился астронавту, как журналист. Эти невыразительные глаза видели лунные горы.

– У мистера Ирвина пять минут – сказал переводчик.

Забыл заученные вопросы. Выпалил что на ум пришло.

Корр: – Вы конечно спали на Луне. Что виделось во сне?

Астронавт: – Мгла и холодный пот, хотя в модуле тепло и шумно, как в котельной. «Фалькон» (Сокол), так мы называем лунар, не может взлететь, я и Дэвид Скотт (командир) останемся навеки на Луне. Орбитальный модуль уплывает к Земле. Минута – вот не видно его. Прощальное радио. Тогда достойно вскрыть свой скафандр.

Корр: – Если бы наяву: Альфред Уорден снижается с лунной орбиты и спасает вас.

А. – Космос жесток. Он возвратился бы на Землю. Мы заранее это знали.

Корр: – Есть ли зашифрованные фразы, например «здесь все красного цвета» означает для Центра полетов «мы видим животных»?

А: – Спросите у НАСА… Смеется.

Корр: – Вы впервые ездили на луномобиле. Вдвоем?

А: – Да. На скорости одиннадцать километров в час мы добрались до горы Хедли, все – таки в два раза быстрее пешехода на Земле.

Переводчик: – Пять минут истекли.

Дж. Ирвин: – Спрашивайте еще.

Корр: – Швейцарцы продают дорогие часы с крупицей лунной пыли. Астронавты подарили лунную пыль?

А: – Подпольный рынок лунной пыли, кажется, существует. «Аполло» притащили 380 килограммов лунной породы. Есть движение – НАСА раздает лунный грунт ученым разных стран.

Переводчик: – Раздает бесконтрольно, мистер Ирвин. Из Шведского музея украли четыре лунных пылинки, подаренные Президентом.

Корр: – Но их невозможно разглядеть?

Переводчик: – Упакованы в контейнер величиной с монету, затем в стальной цилиндр.

А: – Полезно читать предпоследнюю страницу «Таймс» за утренним кофе. Но я думаю, продавцы собирают лунную пыль под своей кроватью.

Корр: – Вы отдали армии США тридцать лет. Летчик – испытатель после «Аполло-15» оставил армию ради проповеди. Полагают причиной нечто, увиденное  там . Было ли знамение?

А: – Чудес там нет. Я выступил в Хьюстоне перед пятьюдесятью тысячами баптистов страны. И сказал то, что повторил сегодня: «…непосредственно чувствовал за собой Христа. Гораздо ближе, чем на Земле». Извращенная пресса назвала это «свиданием с Христом». Тогда я создал процветающую религиозную миссию. Она называется «Высокий полет». А жена Мери – Энн написала книгу «Луна – это не все». О том, что каждый идет к Богу своим путем. Она из очень серьезной адвентистской семьи.

Корр. – Как вы связывались с Землей?

А. – Довольно оперативно и надежно. Сигнала не было только при облете темной стороны Луны. В Хьюстоне работали три оператора, все действующие астронавты. И уже поэтому наши друзья. Только они имели право разговаривать с нами напрямую. Никаких начальственных стрессов. Вторым лунным утром оператор НАСА разбудил нас в четыре часа. В Хьюстоне вычислили: «у вас подтекает кран и вода испортит побелку соседу снизу». Операторы иногда шутили. В невесомости вода собралась в огромный пузырь и на Луне вытекала. Скотт нашел лужу за обшивкой двигателя.

Корр. – Вы отдыхали в эти шестьдесят семь часов?

А. – Да, ухаживал за лунатянками. Но я поставил свой опыт. Проверил утверждение старика Галилея. Взял железный прут и птичье перо, припасенное с мыса Канаверал. Едва я выпустил предметы из рук, в отсутствие атмосферы и при малой силе тяжести они упали в пыль одновременно. Мистер Галилей оказался прав.

Корр: – Некто серьезный ученый написал: «Если принять полет Гагарина за единицу, то полет на Луну по сложности равен ста. И американцы не ушли дальше секретной телестудии НАСА». Десятки статей и книг написаны об этом.

А: – Можно сомневаться в существовании египетских пирамид. Я оставил там скафандр. Он пролежит тысячу лет. Нашивки с эмблемами НАСА и «Аполло-15» срезал. Недавно они проданы за триста десять тысяч долларов на аукционе Кристи. Самым дорогим лотом стал бортовой журнал Юрия Гагарина в день первого полета вокруг Земли.

Полет означал духовный взлет астронавтов после неудачи корабля 13. Когда трое с «Аполло – 13» не смогли сесть на Луну и чудом вернулись на Землю.

Из письма Джеймса Ирвина в редакцию религиозного журнала. «Вы конечно думаете, что полет на Луну был тщательно разработанной научной программой? Нет, они буквально вышвырнули нас в сторону Луны. Нам приходилось корректировать курс каждые десять минут, а посадку мы совершили всего в пятидесяти футах от границы нашей цели, радиус которой был пятьсот миль. Жизнь подобно этому полету полна вариаций и изменений».

(Завидный темперамент. Не все точно. Коррекций курса с включением двигателя случилось шесть. «Аполло» прилунился в приемлемо заданной точке).

Джеймс Ирвин не прожил шестидесяти двух лет. Скончался от инфаркта в военном госпитале Колорадо. Сердечную недостаточность он впервые почувствовал на Луне.

Послесловие к интервью

Память о нем в дымке давнего скандала. Все началось с Почты США. Она передала астронавтам 250 маркированных конвертов «первого дня гашения на Луне». Дэвид Скотт, Альфред Уоррен и Джеймс Ирвин принесли в космический корабль еще 400 (повредив два конверта). Погасили конверты на Луне. Продать их в США и Европе они полагали через сомнительного дельца Айермана. Передали сто гашеных конвертов. Он обещал не выпускать раритеты на рынок ранее завершения программы «Аполло». Остальные конверты положили в банк, создав фонд образования для своих детей.

…Некоторые из космонавтов с годами физически чувствуют направление: север – юг, запад – восток. На Земле экипаж поплыл в неизвестность. Айерман оказался лишь мелким посредником мощной немецкой филателистической фирмы «Зигер». Фирма сразу выставила гашеные конверты на продажу в Европе, по полторы тысячи долларов. Филателистам они известны как «конверты Зигера». Узнав, астронавты отказались получать деньги от Айермана (по семь тысяч долларов) и Зигера. Но их репутация если не рухнула, то покачнулась. Дело о 398 конвертах слушалось комиссией Конгресса. Слушанья объявили закрытыми в части космонавтики и, негласно, из соображений морали. Полковник Джеймс Ирвин подал в отставку и уволился из НАСА.

В продолжение религиозного лидерства, он прошел шесть экспедиций на гору Арарат. Искал Ноев ковчег. Не нашел.

Глава 3. Европа на свежий взгляд Степа

Только директор гимназии, доктор гонорис кауза (за заслуги в педагогике и психиатрии) Франц Рорбах носит в Мюльбахе белые крахмальные манжеты, с тяжелыми на вид запонками. Манжеты и запонки «Монарх» обязывают к дистанции с окружающими. Некая незавершенность наблюдаема в его внешности: нет усов, чтобы походить на портрет профессора Оскара фон Мюллера, основателя знаменитого Немецкого музея.

В своей либеральной гимназии доктор Рорбах преподает немецкую литературу. Гимназисты уважают Гете и Шиллера, но мучаются, читая их в подлиннике. Он в тайне полагает себя писателем. Отстал от века мобильников. Пробовал писать гусиным пером, как Гете и Шиллер. Много клякс, да сочтут сумасшедшим. Картриджными строками он кормит компьютер. GOOGLE имеет преимущество перед мозгом – им чаще пользуются. Дневник создает собственной рукой. Непокой мужчины замкнутого, одинокого и тщеславного: дневник как концентрация мыслей и история души, или чуть приукрасить и выглядеть оригинальней? – Прочтет ли кто-нибудь картинки нелепого начала второго тысячелетия. Дома директор пишет стоя за старинным бюро. Сквозь лак видны следы жучков – древоточцев. Правда, дерево умело состарил мебельщик, но Франц предпочитает об этом забыть.

Он встал к бюро и написал: «Уважаемая фрау Нина Гольдштейн, год назад Ваш сын Степан, шестнадцати лет, принят в Макс – Вебер гимназию, старейшую в нашем округе, как гость. Так мы называем испытательный срок. Немецкий язык Вашего сына не был глубок, и я сказал об этом. – Господин директор, – ответил он, – для Вас gehen, ging, gegangen одно слово, для меня три. Дайте мне три месяца на изучение языка Лессинга и Рильке. Сейчас его немецкий безупречен, успехи отличны.

Я беседовал со Степаном и почувствовал – близкие экзамены, отношения с одноклассниками, их безобидные пирушки его не занимают. Он выше их интересов. Робость и скрытое превосходство диктуют злые шутки над товарищами, его сторонятся. Он странно равнодушен к девушкам. С жаром говорил о неизвестном русском писателе Андрее Платонове. Об его поисках «вещества жизни». О сексуальном радикализме Платонова. Увлечение Степана русской литературой, на мой взгляд, вредит развитию его немецкой сущности. Мы были свидетелями движения мульти-культи, т. е. поддержки иных и самостоятельных культур внутри Германии. Где ныне эти дамы – идеалистки?..

Ваш сын безусловно талантлив, несколько экзальтирован. Однако я наблюдаю странности: есть он помогает себе руками. Говорит быстро и сбивчиво; неопрятен в туалете. Поверьте моему опыту, фрау Нина, гимназия ему в тягость. Я написал коллеге доктору Арно Шверу, возможно Степан найдет себя и друзей в школе, расположенной в чудесной горной местности. Искренне Ваш, Франц Рорбах».

Письмо послано и доставлено точной немецкой почтой на следующий день Нине Гольдштейн, недавней москвичке. Нина дословно, для верности, его перевела. Села поговорить с сыном. (Они болезненно близки. Перемены в сыне Нина заметила; она шестнадцать лет с ужасом, к которому нельзя привыкнуть, ждала их). Не знала, как приступить.

– Я хочу увидеть твою девушку.

– Нет ее в ближайшей округе, мама.

– Ни одна тебе не по нраву?

– Агата затащила на дискотеку, а после сказала – едем ко мне, родителей нет. Понял, не хочет ночь упустить, пока дом пуст. В такси обнялись, все доступно. Я так не могу, мам.

– Не путаешь ли любовь и коварство? Это совсем естественно, сексуальное возбуждение у нее. У тебя?

– Еще как. А у тебя?

– Мать об этом не спрашивают. Тебя мальчики прельщают?

– Ну, ты в отпаде, ма. Мне нравится телеведущая Хайди Вагнер. Может быть я люблю ее? Напишу ей на ТВ.

– У взрослых женщин иногда бывают мужья.

– И что же? Поверь, я другой человек, гений. Ты это чувствуешь. Не презираю никого, да скучно. Только с тобой я говорю интуитивно, на ступень впереди очевидного. В школе твердят обыденное, заранее ясное. Скука.

– Не стало бы темно, с давним ужасом думала Нина.

Семнадцать лет назад Нина Гольдштейн села в поезд. Пока вагон не тронулся, мужчина в темно-коричневом легком, нездешнем и ловком свитере, стоя в коридоре, поглядывал. Не избалованной вниманием Нине нравились высокие, хорошо одетые, ловкие мужчины. Средних лет. Этого же делали смешным очень редкие волосы, за неимением лучшего заложенные поперек головы. Носил бы честную лысину. Лысый поглядывал. Натянула юбку ниже. И то смотреть, колени не первой свежести. Мужчина улыбнулся. Ходок, наверно. Брюки надо было надеть. Прошла и независимо закурила в тамбуре. Нашла билет: поезд номер… вагон номер…

– Чей билет в тамбуре? – Федоров взял билет и скрылся в соседнем купе.

– Козел, даже спасибо не сказал.

Федоров (так всегда его называла) пришел и помог. Соседями Нины оказались трое чеченцев. Вошли с пластиковыми магазинными кошелями. Угадывался нехитрый скарб – полотенце, белый батон, смена белья. Заросшие черной и, верно, очень жесткой щетиной. До желтизны усталые. Словно бегут куда-то. Разлили водку, отказаться нельзя. Федоров спросил о Кавказе.

– Хорошо. Буденновск брали, Грозный вернем. Русские не хотят умирать. Оружие продают, трупами торгуют. Федоров в лице изменился. Старший из чеченцев говорил строго.

– Потом на Москву пойдем. У нас на знамени – волк на горе. Воет на вершине. – На Луну тоскливый волчий вой – ответил себе Федоров. Вслух не скажешь.

– Немец воевать с нами не будет – продолжал старик. – Откупится. Англия там недалеко.

– Между береговой Европой и Англией море – предупредил Федоров.

– Нашу водку пьешь и обманываешь, нет там моря.

Ночью чеченцы вышли на темной станции. Такой темной, что перед отходом поезда звонил колокол и звуки плыли над темным за окном лесом.

Они остались в купе вдвоем. Федоров демонстративно не затворил дверь. Ночью она шумно открывалась по ходу поезда. Утром Нина почувствовала, ее будят и целуют ладонь. В такси она тоскливо выкрикнула свой адрес на Таганке, Федоров перебил – Ленинский проспект, двадцать. В прихожую проник размытый свет застекленной кухонной двери. Федоров неизбежно, как судьба, снял с нее дубленку. Розовые женские тапочки фривольно расположились под вешалкой. Розовый дешевый свет ее уколол.

Потянулись, напрягая, ни к чему не обязывающие встречи, скороговорки в случайных комнатах. С чужими фотографиями под стеклом. Иногда Федоров договаривался с очередным приятелем при Нине. Сидела, ожидая койки, умирая от стыда. Федоров не мог задерживаться с ней более двух часов.

И только днем. В гостиницу пошли под Новый год. Федоров осторожно намекнул о подарке: снял номер на сутки. Ушли через три часа – бешеные деньги за койко – час. Холодный секс внутри Садового кольца.

Они лежали в чьей – то постели на Чкаловской. За закрытым и заклеенным окном ревела магистраль. Грохотали грузовики, выла некормленой львицей «Скорая помощь». Чем выше этаж, тем шумней московская квартира. Был день, Федоров спал. Нина увидела… красное пятно, с гречишное семя, желтое по краям. В провинциальном пединституте юношам давали военное дело, студенткам первую медпомощь и основы гигиены. Нина вспомнила цветной плакат. Надо увериться. С омерзением взяла в руку. Семечко – зернышко твердое и глубокое. Называется твердый шанкр, вестник возможного сифилиса.

Федоров жалко улыбался и говорил, говорил, исчез. В ней поселился ужас. Нина беременна на третьем месяце и хочет родить. От сифилитика и сама больна? Несчастный малыш. Она бросилась в венерический диспансер. Пол цементный, на стене тот же плакат, и десяток молчаливых женщин. Врач, усталый мужчина, вышел в коридор. Женщины его окружили. Врач раздавал награды по анализам: Петрова – педикулез. Максимова – подновила триппер. Михайлова – герпес. Нину завел в кабинет, редкий в наше время диагноз. Врач общителен, даже весел, наивно внимателен. Беды ее не касался. Нина не живет в вакууме. Ждут подруги, приятели студенческих лет. Не расскажешь о своем позоре. Только этому утомленному человеку. В тишине венерологического кабинета, окна зарешечены. Выслушал и приступил к делу доброжелательно.

– Назовите партнера. Хотя бы адрес и возраст, мы сами разыщем. И вспомните всех мужчин за год.

– Я не блядь.

– Бляди клиентов помнят. «С кучерявеньким была. Мордастый пришел». Тон его менялся на приказной.

– Нет разносчика – нет лечения. Подумайте о его детях, их надо лечить. – Сердце Нины дрогнуло, видела однажды его трехлетнего сына.

– Одумаетесь – приходите.

Не выдала Федорова из ненависти к себе и к нему, до кипения в крови. К чести постсоветской венерологии, она скоро получила пригласительную открытку в ветдиспансер. С диагнозом «мягкий шанкр (?)«. Тоже венерическое, но менее страшно. Обыденно, бытово, заболела – залечилась. Но томилась под вопросительным знаком диагноза. Под ним Степа родился. Шестнадцать лет жила в оцепенелом ужасе Степиного рецидива.

Легкие связи ведут к тяжелым последствиям. И поэтому Нина много лет не знала мужчин.

Учитель Франц Рорбах записал в дневнике: «Покой унесло ветром. Я часто навещаю Степу в клинике. Он озабочен идеей, всем людям вшить в одежду металлическую ленту. Продавать только такую одежду. Со спутника будет виден каждый, не потеряется, не скроется. Захотел отключиться – снял пиджак. Здраво – абсурдное мышление. Логика сумасшедшего блестяще описана в рассказе Эдгара По «Бес противоречия».

Сегодня дал простой тест, объединить в группы сходные предметы: одежду к одежде, посуду к посуде, школьные принадлежности. Он выбрал ботинки и карандаш.

– Они оставляют след.

Есть что-то от следа металлической ленты. Отдаленно. Пациент роняет слюну, следствие атрофии мышц губ. Я надеялся на дебильность, в умеренной стадии. Хуже. Похоже на шизофрению. Бедный мальчик.

Мой долг гуманиста, немца: оберегать и спасти Нину».

Франц Рорбах беседовал с Ниной в кафе «Зонг». Старый житель Мюльбаха, он «знает места». Столик накрыли в саду. Нина затравлено молчала. Франц вложил ее маленькую руку в свою ладонь. Искра пробежала между ними и заставила вздрогнуть, словно они уже любовники и в постели. Нина ушла.

Статья Степы вышла в респектабельном журнале «Орион». Степан пригласил читателей в шестнадцатый век. В 1514 году самый значимый немецкий художник Альбрехт Дюрер сделал «Автопортрет обнаженным». Кружок на животе зарисован желтой краской. Написал: «Дюрер больной. Там, где желтое пятно и куда указывает мой палец, там у меня болит». Увядающее мужское тело, взгляд болезненный. В том же году Дюрер создал загадочную гравюру «Меланхолия». В центре Крылатая женщина. На голове ее венок из лютиков и озерных трав. Степан нашел объяснение, в средние века такой венок надевали против душевной смуты и меланхолии. На первом плане гвозди и щипцы, раскаленный тигель. Искусствоведы видят в них символы мук адовых. Для Степы истина проста, это орудия златокузнецов: самого Дюрера и его отца. Разгадка Женщины в статье Степана: измученная крылатая душа гения.

Гамбургская «Цайт» поместила статью о шестнадцатилетнем русском. Репортер добыл его библиотечный каталог. За год Степа прочел все дневники, альбомы и трактаты Альбрехта Дюрера. Центнер страниц на трудном старонемецком. Директор Макс – Вебер гимназии об этом не знал. Репортер полагал встретиться со Степаном. Франц Рорбах сослался на сердечную болезнь юноши.

Журнал «Орион» показали Степе. Он гладил его и спрятал. Рассказывал о свидании с Дюрером. Альбрехт молод и серьезен. Степа спокоен и весел, Художник возьмет его в свой шестнадцатый век: к замку в Нюрнберге, где германские короли выбирают императора. К лавочкам игрушечников на мостах через Пегниц, о которых он столько читал. В златокузнице Альбрехт явит смысл загадочной гравюры «Меланхолия» и тайну изображенной на ней Крылатой женщины.

Уже полгода Степа в клинике. Франц Рорбах получил записку «Прастити не оправдав Ваших нодежд». Записка Нине «Мама мне можно немножко читать. Привези книжку по-русски, с картинками. Помнишь, про птицу и собаку. Немецкий из головы вытекает вон».

В уикенд Франц Рорбах выводит старый длинный «Мерседес» и едет в клинику в горах. По дороге его встречает Нина. Она и телеведущая Хайди Вагнер ждут у въезда на автобан. Хайди в простом платье хаки и больших солнечных очках. Чтобы в клинике обойтись без автографов. Нина разыскала ее три недели назад на телестудии.

Ах, автобан! Ристалище мужских самолюбий. В тяжелых больших машинах мчат немцы. Отстают легкие французские «Пежо» и «Ситроен». Держится рядом английский «Ягуар». Как звездные вспышки, вызывая зависть, мелькают «Порше» и «Ланча». «Мерседес», ведомый осторожным Францем, держится в крайнем правом ряду. Это раздражает Хайди. Когда автомобиль, ревя нагруженным мотором, ползет вверх по серпантину дороги, Нина кладет руки на плечи Франца. Так ему легче вести машину.

Сентиментальное путешествие из Падерборна

Есть нечто не зависящее от знания и расчета, выше разума. Так Сергей купил первое золото. Он редко заглядывал в желтые страницы финансовых вкладок «Бизнес Газеты». Таблиц и синусоид движения акций и валют, объявленных рейтингов риска он не понимал, да не огорчался. Положим, думал он смутно, Иран вскоре сделает атомную бомбу и бросит на Израиль. Евреям есть что бросить на Тегеран. Американский флот мается в Персидском заливе, утопит кого-нибудь. Доллар рухнет и золото подорожает. Но это любительщина, от ума. Выросший в наглом заводском московском предместье, и за двенадцать лет пробившийся в Германии, Сергей в пятьдесят может войти в степенный банк и купить золото государства, которое к нему благосклонно. Эксперт просто и любезно объяснял выгоды вложения в ценные бумаги: энергетика Северного Рейна – Вестфалии, очистные сооружения Киль – Кёльн, растущие акции «Беата Узе» – германской индустрии эротики. Бумаги… Сергей купил желтые тяжелые пластины, запечатанные в прозрачный целлофан. И потом, бывая здесь, он шел, делая скучное непросвечиваемое лицо, впереди почтительного банковского служащего и охранника, в подвал. Публика в зале знала, куда его сопровождают. Банковский научился держать спину, у охранника природная стать. Отперев дверь неимоверной толщины, банковский, не без чопорности и игры, говорил предъявить номерной ключ, и поворачивал в замке ячейки свой ключ, и потом Сергей – свой. Ящик открывался, банковский и охранник тотчас уходили. Чувство респектабельности охватывало Сергея.

Аятоллы не бросали атомные бомбы, американские моряки бездельничали в Персидском заливе, золото в сейфе дорожало само по себе: 900 за тройскую унцию и наконец 1300. Сергей не знает, сколько весит унция и почему тройская? Разбогатев, он купил ранды – золотые монеты ЮАР, и Николаевские золотые десятки. Сейф тихо вторгался в жизнь. Он стал смелей в делах с мужчинами, со многими перешел на Вы, вне сознания опираясь на сейф. Холодному пристальному немецкому взгляду в никуда он не научился. Отринул море сиюминутности, кое – какости и спустяруковашности.

В сейфе среди золотых монет и деловых бумаг несколько листов, хранимых из юности, весьма бурной.

«…Сереженька, погибли Ян, Владик и Дима. Не знаю, буду ли жить. Вырасти сильный и хитрый. Будь осторожен со страной, в которой живешь. Помни ребят, хотя они были не ангелы. Твоя Н.»

Расстреляли в 1961 фарцовщиков Яна Рокотова, Диму Яковлева, Владика Файбышенко.

Они были свидетелями первой Сережиной любви. Он хорошо учился в московской школе на Кастанаевке, да родители напрягли частными уроками музыки. В гостиной зябло и трескалось по ночам фамильное пианино, за ним годами никто не сидел. Учительница музыки к успехам Сергея равнодушна, выпускница «Гнесенки».

– Зачем ты клавиши долбишь – спросила скучно.

– Выучу летку-енку и рок-н-рол… Сыграйте что-нибудь.

Она внимательно оглядела Сергея. – Сколько тебе лет?

– Семнадцать – соврал он. Нина взяла чудную мелодию, он узнал «Сент – Луи блюз», нежно любимый. Запела вполголоса.

Повеяло от молодой женщины вечеринкой с обильным вином, в полутемной квартире. Американские сигареты, смелые шутки девушек и «Звездная пыль» с пластинки Глена Миллера. Обо всем этом Сергей только догадывался. Я к ним приду, мы одной крови.

Любовь к пианистке ударила как ток. Почувствовав юный огонь первой любви, Нина прервала уроки. Не стало времени увидеть. Для этого нужны свободные и тайные вечера. Он записался в районный драмкружок. Ставили «Любовь к трем апельсинам» с Сергеем в роли принца Тартальи. На репетиции он, естественно, не ходил. Из всей пьесы запомнил реплику «По моему, Тарталья привередник, и воспитатель с ним не слишком строг». После чего принц вынимал деревянную шпагу. Все вырванные вечера он слонялся против окон Нины. Она проходила, смотря в землю, здоровалась.

К Нине приезжали на трех «Победах» компании: Ян и Владик, Дима. Привозили девушек. Мелькали молодые актеры и актрисы. На втором этаже задергивали шторы, слышался смех. Нина наигрывала и пела «Сент – Луи Блюз». Если расходились не поздно, Сережу сажали в машину и давали порулить до Кастанаевки. Редко Дима приезжал один, сосредоточен.

Сергей уходил, прежде чем в квартире гас свет.

Переломив себя, днем Сергей поднялся на второй этаж. – Извини, я не одета. – Нина прижала его голову к груди. Сережа все почувствовал.

– Человек меняется каждые семь лет – продолжала она. – Проживи еще семь – увидимся. Сейчас не ходи под окнами.

– Ребята твои фарцовщики?

– Они покупают у иностранцев валюту и золото.

– Воры?

– Торговцы не воры. Не крадут, покупают.

…Расстреляли валютчиков, бандитов с «плешки» – улицы Горького, от ресторана «Националь» до Маяковки, от «Гранд отеля» до Кузнецкого моста. Как же так, дали им по восемь лет. Определили в недальнюю тюрьму города Электростали. Потом задним числом выдали по пятнадцать. И наконец убили. Рабочий коллектив ленинградского завода «Металлист» одобрил, в газете «Известия».

Записка другой женщины пылала ночами гостиницы, где Сергей никогда не жил. Вложила не тот листок в заранее надписанные конверты. Кто же получил письмо, мне адресованное. Коньяка бы с ним выпить.

Падающий влево почерк. «Небо пустынно. Не встретить меж звезд, Полночь темна. Бесстрастно и близко восходит луна». Третья женщина неудачно эмигрировала в Америку. Всему чуждая и чужая, пишет тоскливые стихи о срединной России. Сергей посылал ей деньги, она возвращала чеки. Сейчас он шлет русские книги из Германии, вкладывая меж страниц купюры. Она не отвечает на письма и звонки. «Вернись она в Россию, американская почта возвратит бандероли. Так узнаю о ней».

Он вез из страны в страну эти листы на подслеповатой машинке. Наконец положил их в сейф. Каждому своя память о родине.

Году в семидесятом Сергей, скитаясь по западу России, на третьей полке добрался в Псков. В новом городе он обычно знакомился с молодыми скучающими женщинами из музея. Вокруг них неопубликованные поэты. Город открывался любимой им в ту пору богемой. В музее Поганкиных палат на второй день узнал, можно прилично заработать на путине снетка. Ему приходилось потрошить двухсторонним ножом тяжелых карпов на рыбозаводе. Снетков он не едал и утром был в деревне Толга, откуда за десять рублей по Псковскому в Чудское озеро до острова Залит. Лодочник, белобрысый допризывник, славно молчал. Чем северней Россия, тем молчаливей мужики, женщины округлей, добрей и тише. Под кроткий бег волны видел себя на ранней заре тянущим сеть, солнце бросает миллионы голубых искр на воду. Вечером единение с природой и судьбой, сады Эдэма. Тут мотор глотнул и засох без бензина. Плоский остров Залит виден, пошли на веслах.

Остров густо застроен, заселен рыбаками. Зимние дома, избы – не дачи. Странное место, рыбколхоз как бы есть, но в каждом третьем дворе сушильня, везут частного снетка в Ленинград, Псков.

Первым же вечером, еще не стемнело, поманил Сергея на улице старик. Такого древнего, пергаментного лица он не видел.

– Ты крещеный?

Сергей оробел. Старик махнул клюкой куда-то за озеро.

– Иди, иди, вона.

Сергея определили в дом молодайки Таисии, на самом берегу. Здесь же и работа. За ужином нажарила снетка. Ела горячую рыбешку руками, масло растекло до голых локтей. Муж позвал из горницы:

– Тая, иди скоро.

– Неймется мужику. В свой час. Сушила газеткой сальные руки и рот.

Называется остров от фамилии латышского комиссара Залита, устанавливал здесь советскую власть. Погиб на озере, рыбаки утопили. Местные называют остров Талаб или Талабский. Валуны, поросшие косматой желтой и коричневой озерной травой, тянутся цепью и пропадают на глубине. Песчаный берег долго держит следы босых ног, вчера прошел, а не высохло. У кромки воды горсти цветных камешков, рубины, изумруды, лазурь. Словно рассыпали детский калейдоскоп. Низкая известняковая стена бывшего монастыря. Малая служба в притворе Никольской церкви. Мужской монастырь был здесь с пятнадцатого века. Воротца в стене никуда не ведут.

На Талабе Сергей почувствовал себя причастным к чему – то большему ежедневных мыслей и забот. Кончалась бродячая жизнь и сам он в ожидании. Знал и ранее свои корни, не слыша их.

Золото русского языка.

На Талабе.» Как здоровьеце, как драгоценное?».

В здешней парикмахерской.

– Что вы меня не дострижете.

– Ризетка сломалась.

– С полголовой меня Надя не узнает.

– Плохая же у вас жена.

– Корова.

– Так зачем женились.

– Дак корова, говорю, не узнает».

В городе. «Не говори водителю куда ехать, и он не скажет, куда тебе идти».

Надпись на последней странице псалтыря в Никольской церкви. Фиолетовыми чернилами, нетвердой рукой. «Сказано по Повести Временых лет. «В лето 6463 (955 год). Ольга в Царьграде. И царствовал тогда цесарь Константин, сын Льва. Удивился царь, что она столь красива лицом и разумна в беседе, и сказал:

– Благословят тебя потомки в грядущих поколениях внуков твоих».

На Талабском острове Сергей внятно почувствовал себя русским.

Как всякий немецкий гражданин, особенно новый, Сергей днем законопослушен. Ночью он изобретает вчерне, как обойти налоги, пошлины, начисления. Плавно обогнуть закон и немецкую бюрократию, лучшую в мире. В Швейцарии хранят девственность банковского вклада.

Сергей приехал в Цюрих. Он не снял гостиницу, полагая до ночи вернуться в Падерборн. Дело сложилось скоро, для банковских русский уже не экзотика и не мафия. Русский прошелся по главной Банхофшрассе. За каждой стеной рисуется сталь сейфа. Богатые витрины скучны, как и город безусловно порядочных, искренне религиозных, но кажется Сергею, усредненных людей.

Он думал так, сидя на скамье над мощной рекой Лиммат. Городской лебедь подплыл в надежде поживиться. Высоко вытянул шею и смотрел карим в красном ободке глазом. Жирных уток сносило течением. По набережной фланировали швейцарцы и швейцарки. Крепки духом и патриотичны, они создали на альпийских камнях тихую, справедливо удобную для себя цивилизацию. Два века застоя оказались им полезны: здесь не увидишь людей, относящихся к жизни как к неприятной обязанности.

…Пока дядя Вася и друг Костя – столяр полагают веселую пьянку счастьем жизни, ничего хорошего у нас в России не случится.

Так думал он над рекой Лиммат. Ближнее к городу взгорье покрылось сизо-голубой дымкой. – Нам бы гор больше вместо необъятных равнин. Были бы дороги короче и народ кучней.

Сергей в Цюрихе не в первый раз и не знает, как убить время до поезда. В пивной столы и лавки столетнего бука, по восемь человек сидят в ряд против восьми. Смеются, девушек приобнимают. Сергей не понимает Züridütsch (цюрихский немецкий) и прекрасно одинок за этим столом. Он заказал наугад из национальной кухни. Выпил слабой швейцарской водки. Принесли чугунную пирамиду с жаровней, и сыры. Чугунной лопаточкой раскладывал сыр по полочкам внутри жаркой пирамиды и, когда он плавился, снимал сорт за сортом в тарелку. Вкусно белым вином запивать, оно коварно. Чувствуя головокружение и легкость необыкновенную, Сергей вызвал такси и поехал в парк далеко за Лимматом. Рискуя опоздать на поезд.

Туристы фотографировали гигантские лотосы в озерке, на одной ноге стояла цапля. Шелестел молодой зеленый бамбук. Сергей толкнул какую-то дверь. Влажный жар охватил и понес. За прозрачной стеной райски запели птицы. Он сошел на тропу, миновав надпись «Только для персонала». На золотом песке под шорох мирного водопада Сергей праведно уснул.

Светало, Сергей проснулся. Рядом сидело, опираясь на передние лапы – руки чудовище и смотрело большими обведенными белой шерстью глазами. Взгляд задумчивый. Налетел мелкий теплый дождь. В зарослях подали голоса зеленые лягушки. Базарными корявыми голосами затрещали попугаи. Поползла по мшистым камням руконожка полуобезьяна айе-айе. Незнакомые яркие цветы казались хищными.

– Река Лимпомпо, решил Сергей, оглядевшись. Но как – телепортация или переселение душ? Тогда кто я сейчас? В Африке: крокодилы, змеи, жирафы, львы наконец. В ручье что-то шевельнулось. Сергей сел. Лемур глядел неподвижно, сгибая баранкой кончик хвоста.

– Вы ко мне? – спросил Сергей. – Лемур грациозно пробежал и вспрыгнул на толстый сук. Пришел другой лемур. «Ручные» – осенило Сергея, и человечье жильё близко. Через полчаса он нашел выход из гигантского ангара. «Спасибо за посещение. Надеемся, павильон «Мадагаскар» Вам понравился. Сад под крышей открыл вам уголок влажного тропического леса национального парка «Астинанана», жемчужины Republique Madagascar. Приходите еще, пригласите друзей.

Обойдя озеро цветущего лотоса, Сергей вышел на асфальт. Такси ранним утром нигде не было.

Заметки проходимца

– Клянусь говорить правду, всю правду и только правду. Суровая жизнь ждет меня в этой стране. Тем важнее говорить о себе правду. Четыре месяца назад я сдался немецкой полиции. Выйдя из московского самолета, подошел к человеку в форме и на невероятном немецком выдавил затверженную фразу «Прошу политического убежища». В эту минуту я стал СПУ – соискатель политического убежища, отдался на милость германской Фемиды. По слухам, она рассудительна и доброжелательна. В духе европейского гуманизма и заботы о правах личности. Только сейчас рассмотрел первого немца, которому сакраментально доверился. Лет семидесяти с небольшим, веселое лицо и неунывающие губы. Аэродромный служащий.

– Здравствуйт, не стреляйт, руки верх – сказал он с твердым акцентом. Напрягши до предела свой немецкий, я показал указательным и большим пальцем ствол и курок.

– Руссланд пиф – паф? Шмайсер, машиненгевер, каноне? Россия стрелял-автомат, пулемет, пушка?

– Яволь. Ржев, Смоленск, Вязьма.

Занятный старик. Подъехала полицейская машина. Ее серая респектабельность навела на мысль об уютной камере. Оказалась обычная комната, как в окраинной московской гостинице «Золотой колос». Прозрачная дверь в длинный коридор, ночью свет не выключают. Замок хилый. Еще какая-то сука в Москве жирно вычеркнула печать «Загранпаспорт продлен до…». Самоуправство властей, можно толковать как лишение гражданства. Вошла женщина с усталым интеллигентным лицом, переводчица. Сказала тихо и быстро:

– Отвечайте только на вопросы, без диссидентских утопий о свободе и праве. Ваша судьба им безразлична. Убежище получают шесть человек из ста.

– Я по смертельной необходимости…

– Не рассказывайте мне ничего.

Допрашивал полицейский с тремя звездочками на зеленых погонах и значительным лицом. Легко произносил мою заковыристую фамилию, не чужд, значит, русского языка. Никакой психологической борьбы, чтоб подловить, запутать, запугать. Я, по интеллигентности, ожидал следователя Порфирия Петровича из «Преступления и наказания». Старушки процентщицы я не убивал.

В камере пока один. В тишине обдумал успехи за день. Для вида на жительство мотивация смешная: в демонстрации левых – правых сил омоновец ударил полицейской дубинкой. Жидковато, что бы еще придумать. Записаться в профессиональные диссиденты, борцы за что-нибудь? С другой стороны, жить в стране, где бьют резиновой дубинкой и рисуют на стенах свастику? Эх, был бы я из Чечни или Таджикистана, где геноцид русских! Из Эстонии хотя бы. Евреем, на худой конец. Евреям здесь льготы за Холокост.

– Спросил: – Долго мне в участке торчать? – Рождество на дворе. Первый снег выпал.

Перед Новым годом свезли меня в лагерь соискателей политубежища. Вход – выход свободный. Свобода!

Из окон верхнего этажа видны изломанной чертой далекие, далекие пленительные Альпы.

Лагерь размещается в бывших американских казармах на краю города. Ощущение металла – железные койки, столы и стулья. Железные пеналы шкафов. На каждого по пеналу, похожему на оружейную стойку.

Соискатели шли яркими и яростными путями, заслушаешься. Первыми подкатили ко мне афганцы. Хорошо знают русский, наши бывшие союзники против моджахедов. Они резки, руки привычны к оружию. Вот молодой афганец мелко семенит по длинному коридору и зудит: ж – ж – ж. – Он в БТРе едет – бросает другой. – Приедет – затормозит.

Чеченцы показали помятый нечеткий снимок. Двор, у серой стены сидит человек, привязан к стулу. Спокойный мужик в черной с помятыми полями шляпе. Симметрично на верхней и нижней губе красные (кровавые) точки.

– Ему рот рыболовной леской зашили, страшно и спокойно объясняет чеченец. Приобщили снимок к делу о политическом убежище. Немецкий суд определил фотомонтаж.

Чеченцы проверяли на мне эффект праведного ужаса.

Уборщик – мрачный вьетнамец раз за разом срывает внутренний замок на двери женской душевой. Искательницы политубежища и робкие еврейские интеллигентки боятся раздеваться. Чеченцы по одному стерегут дверь. «Сторож я сестре своей».

Казарма делится на комнаты по две или четыре койки. На крайней двери написано по-английски Men sex. Мужской секс, туда захаживают. Подозрительно много людей с паспортами Ботсваны. Африканская страна не принимает обратно своих из – за рубежа. Их некуда высылать. Будь я негром преклонных годов, купил бы недорого бостванский паспорт. Не все наглые или тихие проходимцы. Идейные косовары собирают сходки. Изгнанные войной боснийцы водят детей в немецкие школы. Добропорядочные евреи живут этажом ниже. У них благоприятный статус. Их навещают хасиды, нас адвентисты Седьмого дня и свидетели Иеговы. Воскресенье, солнечно и снежно. В лагере пусто. Хасид с Украины Вова ко мне забрел.

– Еврейская религия – вера одного народа, – говорит. – Поэтому мы к себе никого не тянем. Есть заблудшие души, не знающие своей крови. Смотрит наивно.

Судьба козырного фраера послала. Сегодня я его понесу. Рассказываю, когда – то по Днепру были еврейские хутора и деревни. Деньги тратились на приучение евреев к сельскому труду и жизни. Дедова семья жила в еврейской деревне. Землю пахали. Близко жили и немецкие колонисты. На праздник тезоименинства Государя выезжали на рысаках в Херсонскую синагогу, в лапсердаках и твердых черных шляпах. Из колонии ехали на битюгах немцы. Гнали по над Днепром наперегонки. Все правда. Но жил дед Фердинанд в немецкой колонии.

– Ты позабытый еврей?

– Может быть.

Вова светлый еврейский ребенок тридцати лет.

– Помолимся, одень кипу. Он привычно обмотал свою левую руку по всей длине тонким ремешком. Я не удержался, потянул: туго связано.

– Испытывающий боль ближе к молитве.

Дело о статусе проживания тянется бесконечно. Немцы дотошно бумаги нарывают. Знают, как подписывались документы и как выглядели бланки в разные годы и по республикам СССР. Еще ход. Если в паспорте фото мужика, стриженого наголо, то вероятней всего, после тюрьмы. Такая милицейская отметка. Это мы дважды проходили.

Хожу в синагогу под предлогом потерянного еврейства. Раввин не замечает меня, неодобрительно насторожен.

Праздники красивы и возвышенны, даже для такого отпетого и уже похороненного в другой стране мерзавца, как я. Кантор поет тоскливые рулады, вторит мужской хор. Белые талесы стариков. Строгой церковной непрерывной службы нет, можно переговариваться со своими женщинами. Они сидят отдельно на невысоком балконе. Парад шляп – вуалетки, перышки, широкие поля. Их одевают на праздник в синагогу. Выносят свиток Торы в серебре, можно дотронуться, все спешат. Раввин обходит мужчин, пожимая руки. Кроме меня. Свиток Торы запирают в высокий шкаф. Сбоку еще шкаф, я заметил, раввин и кантор оставляют там старые богослужебные книги.

Пришел утром и открыл шкаф перочинным ножом. (Когда я на деле, нет волнения и страха. Возвышаюсь над собой обыденным, всех и всего господин. Могу ли убить в такую минуту). В шкафу старые книги и серебряные чаши. Жаль, евреи золотом не украшают. Побросал в большую сумку, переложил припасенной бумагой, чтоб не бренчало. Шкаф закрыть не могу, сломал я замок. Сейчас придут. Кровь закипает. Налег всем телом, услышал хруст своих костей. Прикрыл дверцу, это до первого внимательного взгляда. На выходе знакомый охранник. Выход – людное место. В здании синагоги библиотека, языковые кружки: не я один с сумкой. Поставил ее, снял кипу, сложил в сумку. Никуда не тороплюсь. Он ничего не спросил. Ушел спокойно.

На мне проклятье с малых лет. В лесной школе все ребята – туберкулезники заводные. После отбоя не спали в палате, истории рассказывали про ведьм, вурдалаков. Говоруны мечтательные сочиняли о рыцарях, о ворах. Я зарядился пересказать два тома Стенли «Как я нашел Ливингстона». Тот потерялся в Африке у озера Танганьика и Генри Стенли его через годы нашел. Стенли написал: «Увидев босого старика в отребье, с висящими мочками ушей, следами тяжелых колец, я сказал:

– Извините за беспокойство, сэр. Вы сэр Девид Ливингстон? – Это был он. Строчки я помнил на память и так волновался, что в палате наступала немая тишина. В темноте об Африке впечатляет. Ко мне воспитательница приглядывается – дерзко и допоздна нарушаю тишину. В одну ночь положила меня в девичью палату. Силой перетащила. Девочки ночью встают пописать. Глаз не сомкнул, пытка и позор. Позор. Утром я отомстил. С ней живет парализованный сын, в коляске. Я влез в окно. Немой смотрит весело и левой рукой шевелит. Большего он ничего не может. Картинки в комнате, игрушки. Я все разорвал, расколол, бросил на пол и топтал ногами. Он так посмотрел, посмотрел, замычал и заплакал. Из лесной школы я сбежал.

Годы бегал, его вспоминал. Жизнь переломилась.

Книжный магазин называется «Свифт». Послевоенные романы Хайнца Гонзалика, путешествия, словари, лечебники. Серьезные немецкие и английские книги, полка переводов с русского.

– Ваши книги не для нас, сказал тщедушный субъект за прилавком. – Покупатели не читают на иврите. Предложите магазину на Фогельвайде.

– Я уезжаю и должен проститься с этим грузом.

– Извольте. На каждой книге есть типографская пометка: тема, где, когда печатано. Я без труда восстановил: комментарии к Талмуду, девятнадцатый век. Их печатают лет триста, издавали даже в войну. Ценны редкие еврейские издания семнадцатого века, где упомянут Христос. (Ну, эрудит. Обречен жизнь в полуподвале просидеть).

– Книги пережили войну, чудо. Их прятали на чердаках. Коллекционеры ищут еврейские книги с пометкой «Запрещено цензурой Рейха», – сказал продавец. – Фолиант в переплете телячьей кожи я куплю. Посмотрите на чаши и кубки… не спрашиваю о происхождении. Он включил яркий нижний свет.

– Клейма сплава олова и серебра. Впрочем, две парные чаши я куплю. Если вас устроят триста евро. (Мелочь. Мне нужно бежать из страны, пока не выслали в Россию).

Не верьте сказкам о богатстве синагог. Сумка немного легче, не давит плеча. Бросить в реку Изар беспомощные книги я не могу, за них некому заступиться. Еще я боюсь рек. Мальчиком угнал лодку на Каме. Не выгреб против течения и прибило к пристани. Подходит пассажирский пароход, сейчас раздавит. Он остановился и возмущенно и мощно гудел. С пристани увидели и зацепили лодку багром. По силе мата понял, побьют за ворованную лодку. Бросился и поплыл саженками между дебаркадером и пароходом.

Подкину сумку в синагогу, положу у порога. У синагоги две полицейские машины, вышел взволнованный ребе. Говорят на «крытке»: шухер на бану.

Хасид Вова жив ремонтом часов. Мастерская пять на пять метров, свет падает из выходящей на тротуар витрины. В ней дамские часики, настольные часы и подделка под «ролекс», барометр. Велвеле живет здесь же за плотной занавеской. Учит Тору и молится, ест подогретые консервы.

– Возьми книги, Велвеле. Я буду далеко, дней через пять отнесешь в синагогу.

– Нет и нет, не впутывай. Уходи.

– Брошу сумку в реку Изар.

– Утони в ней. Пусть вода будет – кипяток!

Я сел на лавку в крошечном садике. Если я понимаю в людях, Вова придет. Вот он в черном сюртуке, засаленном у ворота.

– Научи, как жить, Вевл.

– Просто. Каждый рождается для выполнения непостижимой, ясной лишь Творцу цели. Придет Мошиах, посланец Того, чьё имя непроизносимо. И объявит цель мироздания. Приблизить Его приход дано светлыми делами, совершенствованием души. Каждый добрый поступок на ширину волоса подвигает тебя к божественной цели. По ту сторону жизни душа праведника упокоится ближе к Творцу, душа убийцы вдали.

– Где наскреб?

– Каббала.

На черной окраине мира упокоюсь… – Отдам тебе книги за кусок мыла, полотенце, бритву. Еще куртку какую – ни будь кинь.

Глава 4. Фантазии Рун и Ран

На Канарские острова он попал случайно. Кто-то сказал, на Тенерифе есть комната на две недели. Большая редкость в сезон. Сергей будто не услышал. Но вечером вспомнилось: Гран – Канария, Лансероте, Фуэнтевентура, Гомера. В пятнадцать лет его преследовала магия звучных слов.

В такси Сергей не мог объясниться и все повторял название улицы: «Туркезе, Туркезе». Звучало как турецкая, оказалась по – испански Жемчужная. Ехали довольно долго, таксист развлекал заученными шутками по-английски, смысла которых сам не понимал. Сергей поселился наверху просторной, весь день продуваемой тихим теплым ветром квартиры. Прибрал детские рисунки и пластилиновых чудовищ, наследие недавних жильцов. Надел шорты и сбежал с крыльца в рай вечной радостной весны, в благостно цветущий сад. Чувство радости охватило Сергея. – Изумление первого дня отпуска, – подумал он. – Под мангровыми деревьями пожилая немецкая чета собирала гербарий, простоит десять лет на каминной доске где – то в Лоххайме. Они пожелали счастья на Тенерифе.

(Тенерифе – самый большой остров Канарского архипелага, в полутора тысячах километров от испанской метрополии. Путеводители напоминают, что острова вечной весны, возможно, есть нагорье мифической Атлантиды.)

Он вышел к берегу и стоял на черной скале над океаном: ничего нет впереди, не на что опереться до самой Америки. Поймал себя на некоей позе: «…над бушующим вечным Океаном стоял он…». Сергей потратил годы, чтоб жить в простоте, без позы и, таким образом, для себя. С легкой иронией наблюдал себя со стороны, это облегчало жизнь.

Вскоре он освоился, и завязывал легкую рубашку узлом на животе. Как все – немцы, англичане, скандинавы и немногие русские. Живут они своими кампаниями, отелями, клубами, дружески не смешиваясь. Вечерами сидят в пивной, конечно же «Бавария» под сине – белым флагом, или в английском пабе. Этот мир он нечаянно узнавал из едких характеристик Тамары из Мончегорска. Здесь она Тамми. Снимает комнаты нижнего этажа. Высокая до сутулости, с грустным носом и короткими вросшими квадратными ногтями, их Сергей терпеть не мог. Промыкалась несколько лет в Англии и взялась наконец учительницей в школу для трудных подростков. Мексиканский парень ткнул ножом на уроке, за что? – Счел оскорбительным слово «гипотенуза», приняв его ругательством на свой счет. Пока Тамми каталась в коляске по больничному парку, британский суд назначил приличную пенсию.

Утром они по-соседски пьют кофе на веранде. Сергей варит пронзительно горький, дань армейской службе в южных краях.

– Чем ты занята столько лет на Тенерифе, торгуешь бананами?

– Погоди, поймешь. – Тамми выводит «Фиат» в сторону городка Санта Крус.

На черном, вулканического песка пляже Сергей наблюдает за дородной блондинкой, хороша. Читает бесконечную Александру Маринину и, очевидно, видела его русскую газету. Что же он не подойдет по пустяку? – Ах, милая, – говорит ей мысленно Сергей, – если бы можно подойти, наклониться и поцеловать в холодную ямку меж грудей. Только и всего, молча. Он столько говорит, желая понравиться в московском офисе, что поклялся онеметь на отпускные недели. Предвкушает большую волну. Покатит, зарывая с головой, в океан, Сергей поддастся, потом выплывет.

Вечером услышал молодые голоса и спустился в гостиную. Норвежки Зигрид и Ирмгард пили кампари, Тамми сидела с любезным лицом. Шел английский как бы не обязательный разговор о мужчинах. Отпуск минует день за днем, нет приятных знакомств. Сергей пригляделся: рослые и спортивные девицы, худоваты на его вкус, природный румянец и рыжина сквозь загар. Отличные джинсы удлиняют женские ноги. Уходя, оставили деньги.

– Сводничаешь?

– Совковый подход. Молодая, богатая в третьем поколении, образованная женщина на выданье – довольно сложная нравственная (не забыл это слово?), финансовая и психологическая проблема. Подумай, они станут верными женами, матерями здоровых детей, владелицами банковских счетов и вилл в пригородах.

– Усредненные жены выше – среднего класса. Им безразлично, в какой стране рожать детей?

Приехал англичанин Джерри, неуловимо респектабельный. Судя по рассеянной походке и красным жилкам на лице, изрядно пьющий. Долго говорил с Тамми. Джерри построил цементный бункер и слушает музыку день и ночь. Не мешая соседям. В бункере и живет. Где женщина, готовая разделить любовь к серьезной музыке. Умение читать клавир обязательно.

– Беседую первые полчаса бесплатно, после полутора часов скидка. – Щадящий тариф Тамми.

Отношения понятных друг другу людей скоро объединили их. Сергей простил и не замечал обкусанные ногти. Ночами их разделяли восемнадцать непреодолимых для него ступеней винтовой лестницы. Бедная неприглядная Тамми, без шансов на Сергея. Поехали высоко в горы, она обещала роскошный вид, кровавый закат. Темнело в рощах канарской сосны. Выше дорогу обступили кактусы, редко цвели их карминные звезды. Солнце падало к горизонту, меняя цвет моря на темный. Оно коснулось грани воды и неба и на западе разлился красный закат. Через минуту стемнело. Сергей сжал ее руку у плеча. Она высвободилась.

– Поедем в Колониаль – клуб. – Пошла к машине.

Клуб оказался обширным помещичьим домом в колониальном стиле. Пропахшие сигарами комнаты, кружева и шпаги, костюмы и мулеты тореадоров, винные погреба. Не музей, покинутое жилье. В рамках бело-коричневые фотографии дам в кринолинах и усатых грандов. Тоска по неге и блаженству невозвратных дней. Тамми подарила старый пояс тореро. Тонко, созвучно настроению. Оставила Сергей в кресле на галерее, и уходя таинственно указала оконце в стене. Он выждал и заглянул. В полутемной спальне сидели на кровати полуодетые Зигрид и Ирмгард, между ними юноша в черных плавках, прекрасный торс. Небольшого роста южный красавец. Он говорил, обращаясь к женщинам и легко касаясь их колен, плеч, грудей. Наконец Зигрид положила ладонь на его тугие спереди плавки. Потом подержалась Ирмгард, потом обе вместе. Вскоре ушли. – Курортный сеанс сексуального раскрепощения, – изумился Сергей. Темный бизнес Тамми. Противно, будто лягушку раздавил. Лицо Сергея не предвещало тихого вечера.

– Без московской агрессии, дорогой, – появилась Тамми. – Пока ты на острове, наблюдай свою психику.

Пока на острове, наблюдай.

Страх неживого

Сергей бродит в сумерках. Любовным напитком пахнут безвестные цветы, знакомые кусты, казалось, тихо светятся. Банановая плантация – черный провал. Ее отделяет от тропы брусчатая стена, как если бы каменная мостовая встала из земли. Две высокие тени на брусчатой стене.

– Меня зовут Ран, ее – Рун.

– Ты победил Клоуна, сказала Рун.

…В пионерском лагере на Каме ему было двенадцать лет. В пустом зале возле сцены висела примитивная картина маслом, клоун в полный рост. Говорили, ее сработал вернувшийся с войны цирковой актер, и вскоре умер. Сереже казалось, где бы он ни встал в зале, куда бы ни двинулся – Клоун наблюдает, смотрит в глаза. Он бежал не оглядываясь, не мог и при солнечном свете пройти через зал. Клоун приходил в его ночи, Сережа решился. Все спали. В комнате пионервожатых светилась лампа, играла радиола. В зале стояла тьма. Сергей на ощупь нашел картину и тронул шершавый холодный холст.

Никто в мире не знает о Клоуне. – После виски не пей пиво, тоскливо подумал Сергей.

– Тогда ты победил страх неживого. Не бойся и нас.

Он жестоко испугался. Никто не говорил, не шептал в тишине. Слова, но не голос, звучали в нем самом.

– Мы властны в сознании и времени. Подойди и смотри.

Он увидел будто на плоском экране холмы в голубоватых канарских соснах и, невозможно ошибиться, снежную вершину Тейде. (Тейде – спящий вулкан острова Тенерифе высотой почти четыре километра, высшая точка Испании). Тропинкой к морю хрупкий человек погонял осла, другой нес поклажу на голове.

– Последние из племени гуанчей, наши отдаленные и выродившиеся потомки. Сегодня и их нет. Было тихо и голос по-прежнему звучал в нем самом.

Сергей увидел очертания знакомой бухты, парусник. Матросы катят вверх по сходням бочки. – Запасают пресную воду – подумал он из иного, обыденного сознания. Это гавань Пуерто Санта Крус, Сергей иногда купался в бухте.

– Колумб, диктовал Ран. Горбоносый человек в камзоле прошел по палубе. – Мы рассказали ему: между Европой и «Индией» есть земля. Иначе бы он не решился.

Сергей почувствовал, что – то сгущается внутри сознания, я ли это? И хотел бежать от зловещей стены, его не удерживали. Он болезненно покорился происходящему.

– Я расскажу о вас всему миру!

– Тебе не поверят – ответила Рун. – В шестнадцатом веке, считая вашей мерой времени, мы видели здесь женщину из Сарагосы. Мы ошиблись, ее ум был темен. Испанка увидела в нас прародителей – Адама и Еву. Вернувшись в Сарагосу, она рассказывала о явлении Адама и Евы. Её объявили сумасшедшей. Любой мужчина мог придти и удовлетворить с ней самые низменные, темные желания. За это он выслушивал историю об Адаме и Еве. Она не отреклась от видений Тенерифе и сгорела в костре. Сжигают ли сейчас белых людей?

– Мы сделали бомбы и сжигаем себя сами. Ваш народ исчез?

– Большие люди жили в раю – начал Ран. – Первыми заболели обезьяны. Они вошли из лесов в деревни умерли. Обезьяны заразили людей. Болезнь передавалась любовью мужчин и женщин. Рождались больные дети.

СПИД – понял Сергей.

– Родичи на африканском берегу предупреждали нас, потом они не пускали к себе, топили лодки. Ни одна лодка не приходила на острова. Но они не могли запретить нам любить. Заболели все. Люди худели и становились как тени. Тени умерших больших черных людей. Кто выжил, в первую тысячу лет выродились в гуанчей. Ты видел, они взяли в руки луки и копья.

– Говори о нашей родине Африке – просит Рун. – Ты был там и вчера рассказывал Тамми. (Бедная Тамми, мельком подумал Сергей, она уже прошла это. Наблюдай свою психику на острове!).

В нем ожило прошлое. Увидел красную, грубую, шероховатую африканскую землю. «Я плыл на корабле. Мы спустились к экватору. Я ждал увидеть Африку и заснул. На заре увидел узкую как нож лодку. Четверо мужчин гребли. Они в черных свитерах или рубахах. Я подумал, им будет жарко днем. И понял, они голые до пояса, Африка началась.

Ран: – Они еще раскрашивают лодки?

«Я видел лодки, вытащенные на песок. С носа на левой скуле нарисован белый и продолговатый человеческий глаз. Черный зрачок и черные редкие ресницы, как лучи». Сергей увидел, тень – Ран схватился за голову. Они плакали, если могут плакать тени.

«Рыбаки понесли улов, женщины закопали мелкую рыбу в горячий песок и скоро она была съедобна».

– Да, сказала Рун.

«Мужчины с утра жуют бетель. Он дурно влияет на психику и раздражает десны, вечером слюна бывает красной. Молодые женщины очень хороши в длинных пестрых платьях, но они хотят походить на европеек.

Ребенком я мечтал лежать под пальмой в Африке, подложив под голову пробковый шлем. Его у меня, конечно, нет. Я улегся под первой же пальмой на океанском берегу. Под пальмой сгнившие кокосовые орехи, их едят злобные большие муравьи. Они напали и я убежал». – Сергею казалось, тени на стене улыбались.

«На пляже нежились белые мужчины и женщины, и две – три негритянские семьи. Пожилой негр разносил холодную подслащенную воду, наливая в большие стаканы. Молодой негр взял стакан и выпил воду. Пожилой тут же вымыл стакан. Он показывал белым, как чисто вымыто после негра. Неприятно. И я ушел.

Местный торговец пригласил меня домой. На притолоке написано по-английски «Жизнь есть борьба». Это верно. Молодая жена торговца сидела в низком кресле, задрав огромно распухшую ногу на стул. Вчера ходила за водой к протоке и ее ужалил тарантул. Пища острая, хозяин сказал, так нужно при большой жаре. За обедом прислуживал работник, мне казалось, он голоден. Вечером в углу двора зажглась свеча. Там жила бедная семья. Пошел дождь и в углу забора натянули брезент.

Я был там давно. Люблю Африку и надеюсь, многое там изменилось».

Воспоминания, подробности наплывали, душили Сергея. «Тропическая страна называется Гана. Раньше она называлась Золотой Берег». – Сергею казалось, Рун и Ран переглянулись. – С приятелем мы пошли в Кокото – клуб. Там хорошее английское пиво Стар, холодное. По стене побежал красноголовый ящер. За что он цеплялся на гладкой стене. В ящера бросали пивными пробками, он смотрел тысячелетним мертвым глазом, сворачивал хвост спиралью. Большая женщина посмотрела на меня и жестом показала, будто двумя руками прижимает к груди мужчину. У меня было десять сэди и я занял у приятеля и пошел с ней».

– Расскажи, как спал с большой черной женщиной, спросила Рун. – Почему мы сейчас в тебе ничего не видим?

– Я не хочу. Есть что-то, как объяснить… нравственный закон.

Тени совещались. – «Закон» мы понимаем – передал Ран. – Представь в уме, вообрази «нравственный», мы поймем.

Сергей молчал.

– Все, что есть под Солнцем и Луной можно представить себе и передать другим. Чего нельзя представить, того нет. Мы устали. Прощай.

Поиски. Одурь

Старуха, едва сомкнув голые узловаты колени, закричала: – За то, что делал со мной, ты должен послушать! Я видела на Тенерифе прародителей Адама и Еву! Она хватала мужчину за полы длинного камзола, удерживая. – Ты не веришь?

Сергей очнулся в ужасе, увидя себя во сне встающим с грязной постели старухи из Сарагосы, скоро ее сожгут на костре.

– Что ты видел ночью? – спросила за утренним кофе Тамми. Дождило, они перешли с веранды в ее комнату.

– Ужасную чушь. Будто я в шестнадцатом веке: в камзоле, белых чулках и треуголке.

– Ты видел и старуху из Сарагосы? Рун и Ран не забыли о тебе.

Сергей не знает, когда возникла уверенность новой встречи. Сумасшествие минувшей ночи, или ее реальность, и величайшая его судьба.

Мало кто из людей, не побывавших на Тенерифе, знает о пустыне на нежном острове. Подымаешься к вершине Теиды и на высоте полутора километров резко, словно у черты, кончаются леса. Вскоре открывается долина красного песка и причудливо выветренных скал. Ничто не растет в пустыне, нет насекомых и птиц. Нет ветра в первозданной тиши. Кончилась дорога, Сергей бросил машину. Бездумно брел, опустошенный немым величием природы. В иной день он бы обычно и скептически, со стороны, наблюдал свои впечатления в красной пустыне. Сегодня он ждал ночи. В лачуге из жести и брезента хозяин дал воды. Вечером показал – ложись, спи. Сергей попросил спальный мешок и лег на земле – ближе к Ран и Рун. Ночью веяла холодом снежная шапка Теиды. К вечеру третьего дня Сергей вышел на тропу, напугав японских туристок.

– В архипелаге шесть необитаемых островов, думал он, следовательно, Рун и Ран там.

Тамми любезно перевела из английского путеводителя: в северной части острова можно увидеть мегалит. «Тысячелетнее каменное сооружение, возведенное древними с ритуальной или астрономической целью». Место называлось Роке дель Эсте. Мегалит предстал каменной пирамидой в три человеческих роста, на пустынном плато, поросшем мелким колким недружелюбным кустарником. Сергей ощутил эхо древности и сделал несколько снимков. Взглянул на фотоэкран и убедился, что неудачно снимал против солнца. Но, прицеливаясь аппаратом, он стоял по солнцу и видел свою тень на земле. Снимки погибли. Наблюдай на острове. «Рун и Ран, ваш ли это знак!» – закричал он. Ночью, подсвечивая компас фонарем, пытался определить направление от вершины каменной пирамиды. Она смотрела в черную пустоту неба. С этого начались скитания по необитаемым островам архипелага. Он каждую ночь ждал Рун и Ран.

Сергей вернулся в Пуэрто Крус де Тенерифе.

– Поиски истинное сумасшествие – сказала Тамми. – Все что есть на Земле можно себе представить, а чего нельзя представить – того нет.

Они сидели без света на веранде. В доме напротив на такой же точно веранде собиралась вечеринка. Мужчины в вечерних узких шортах по колено, женщины сильно декольте. Сосед пришел пригласить, они отказались. Сосед усмехнулся, будто знал о них что – то скабрезное, и перешел через улицу. Дьявольский остров.

– Возвращайся в Россию, Сережа. Все забудется в Москве.

– Вместе с тобой.

– Так хотят Рун и Ран? – вырвалось у Тамми.

– Я не встретил их и не получил… знака.

…делаешь мне предложение?

– Дома ты спокойно родишь ребенка. Я стану стариком и напишу книгу о Ран и Рун. Ты не одобришь ее, потому что на самом деле их нет. Потом я умру. Ты будешь перечитывать книгу, и через время умрешь.

Это первое предложение в ее жизни. Есть чем гордиться, и хочется плакать. Тамми заплакала. – Я мечтала об этом. Но обречена жить у Стены.

Из Москвы Сергей несколько раз писал Тамми, просил приехать на испанское побережье у Малаги. Лететь на Канары он не хотел. Письма с острова не дождался.

Тамми

Она встретила Ран и Рун, еще не зная Сергея. Купалась в одиночестве по вечерам, дорога домой шла у Стены. Увидела их тени и услышала их мысли в себе и подумала о сумасшествии и своей бабке Клавдии, заговаривавшейся по временам. Тамми испугалась до зубной дрожи и не убежала. Ран был заботлив и сказал, что бабка Клавдия любит Тамару и ждет, а в Мончегорске выпал снег.

На Тенерифе в знакомой бухте стояли английские фрегаты. Рун показал адмирала Горацио Нельсона. Одного глаза у адмирала уже не было. – Сейчас выстрелит испанская пушка, и Нельсон лишится правой руки.

– Пожалейте меня, я не могу этого видеть!

– Но леди Гамильтон полюбит его. (Сражение на Тенерифе единственное, проигранное великим моряком. Рун и Ран рассказали Горацо Нельсону о будущей победе при Трафальгаре, он безумно рисковал и был убит).

Тамми успокоилась, когда Ран спросил об электричестве. Она успокоилась, потому что ничего в этом не помнила. И поймала себя пересказывающей учебник физики за девятый класс. Страницу за страницей, не понимая внятно, о чем говорит. Ран и Рун просили вообразить, создать в себе виденье электричества, и огорчились невозможностью.

Тамми смутно помнила возвращение домой. Выпила на кухне два двойных коньяка. Обычно она воздерживалась, помня свою тяжелую мончегорскую наследственность. Обдумала все с начала: электричество фантомам ни к чему. Они хотят им завладеть, следовательно, Ран и Рун (народ) существуют. Они позовут Томми к Стене, есть же другие учебники, химии, например. Тамми сможет спрашивать сама. Только не о собственной судьбе – завлекательно, но страшно. Узнает, есть ли средство от СПИДа и предложит мировое открытие. По обстоятельствам, может быть удастся выставить свои условия Рун и Ран. Послать к черту ночи в Колониаль – клубе. Присмотреть белую виллу и «бентли». Впрочем, думала Тамара, «бентли» велик для улочек Тенерифы, значит – «ягуар». И спокойно ждать, искать Ран и Рун она не намерена.

Достаточно погоняла Сергея.

Миссия 2099

От постоянного упражнения разума расходуется самая тонкая и чистая часть крови и рождается меланхолический дух.

Альбрехт Дюрер, классик немецкой живописи. 16 век.

Отключив домашнего робота, упрямо тянувшего играть в шашки, где он уверенно обыгрывает человека, Виктор вернулся к Глобальному телевидению. «Глобаль» запросил имя: Роткив, планета 114 созвездия Парус. Обитатели этой планеты мыслят справа налево и Виктор звучит как Роткив, Борис же Сибор. Прямой связи с Землей нет и не может быть. Молодую и шаткую цивилизацию Земли «Глобаль» редко удостаивает вниманием, Виктор заказал информацию за прошедший земной год.

«Дрейф Североамериканского материка в сторону Африки увеличился до девяти метров в год. Через миллион лет Северная Америка оторвется от Южной в уязвимой точке Панамского перешейка.»

«Бунт в резервации. В крупнейшей системе лагерей Евразийского континента Земли (Россия) возникли беспорядки. Японцы переселились на север добровольно, когда их острова поглотил океан. Сейчас тридцать девять миллионов российских японцев готовы защищать права разумных существ. Напомним, именно японцы обладают самым высоким на земле коэффициентом умственных способностей JQ».

«Земляне достигли иных миров. На примитивной ракете они высадились на планете 114 созвездия Парус. Атмосфера планеты близка земной».

– О нас, неистребимых, – сказал себе Вик. – Надо легализоваться, мигрантами живем. Но в раю нет ни правительства, ни умных старцев. Все любезны и нелюбопытны, как тинейджеры из хороших семей. Называют свою планету Люли. Вику мнится, он видел уже ее золотистый свет, зеленые закаты над всхолмленной равниной. Прозрачные леса деревьев, похожих на пинии, и добродушных зверей. Бледнокожие прародители Адам и Ева с арийскими лицами слева на триптихе Иеронима Босха «Сад земных наслаждений». Цветет дерево добра и зла, яблоко еще не сорвано. Средняя доска: голые беззаботные люди на обильных равнинах. Им уготован на правой доске триптиха черный Судный день мук адовых. Не живут ли на соседних планетах босховские пожирающие друг друга монстры.

Ракета исчерпала ресурс. Виктор и Борис не вернутся на Землю. Она проводила их жертвенно. Ценой лишь дух жизней миллиарды людей послали доказательство своего бытия в гневно несущийся куда – то, разбегющийся после Большого взрыва простор.

«Глобаль», срочно. «В России, занимающей значительную часть Земли, пришел к власти президент Всеобъемлющий. В этой стране живут 120 миллионов разумных существ».

Паранормальная связь на планете Люли требует тотального напряжения умственных сил и кончается душевной опустошенностью. Не каждый мигрант решится. Я вызвал Борю (Яроб) и держался минут шесть. Борис концертирует в отдаленных притемненных районах Люли. Бесстрашный космонавт снискал сценическую популярность свистуна – виртуоза. Аборигены очарованы его то залихватским, то нежным лирическим свистом. У них нет музыки. Пятьсот тысяч лет назад у местных шаманов не было барабанов и там-тамов. Как не знали колеса народы доколумбовой Америки. Борин свист собирает толпу в двадцать, двадцать пять гуманоидов. Меня он безнадежно учит свистеть вторым голосам, или хотя бы петь. Борис оставит планете богатое музыкальное наследие: «Не одна я в поле кувыркалась», «Скакал казак через долину», «Затихает Москва, стали синими дали», «Я встретил вас, и все былое», «Молодая я была, мужу изменила» и другие мелодии. Они, конечно, войдут в историю музыки Люли. Продвинутые гуманоиды уже насвистывают в великолепных садах. По слухам, в долинах бледных дней обитают нежные безбрачные девы. Поездка Бори затянулась.

Он тайно ищет источник безбрежной энергетики Люли.

Готовим коронный концерт. Жертва успеха, вальяжный сибарит учит по памяти из «Риголетто» и даже «Рассвет над Москвой-рекой». Конечно, «У любви как у пташки крылья», незабвенная Карменсита. Финал: «Славное море, священный Байкал».

Я сколачиваю сцену.

Сложные отношения с Борисом. Вышли из одного летного училища и уже тогда дружили. Слова дружба нет в нашем общении. Космосу я пожертвовал любимой женщиной, медленно продвигался по службе. Он выбрал космонавтику как бы со скуки. Полагаю, под моим влиянием. Что мне льстит. Скоро он был первым среди нас, амбициозных и преданных делу тридцатилетних. Дружбы с ним домогались мужчины, женщины млели. Мне нравились брюнетки, Боре полнеющие блондинки. Оставленные им не хранили обид. Были к этому готовы. Чувствовали прикосновение гения.

Два года он жил с Актрисой. Молодой подполковник выносил мусорное ведро. Уезжая с подругами на несколько дней, она попросила влажно почистить ковер, дважды выгуливать собаку и показаться на собрании кооператива. Боря обдумывал первый абзац статьи в американский журнал Institute of Phisik сначала по – русски, потом по – английски. Ушел, взяв собаку. Пил изысканный «Джек Дениэлс». Квадратная бутыль в дорогой черной коже. Я простодушно пытался налить ему скромный «Бурбон». Иногда Боря останавливался, хмурясь. Говорил неожиданно о жизни, науке, мироздании. Мыслил в следующем уровне, смущая преподавателей. Гений из новобуржуазной русской семьи.

В полете к Люли меня, штурмана, мучил страх промахнуться, вылететь в никуда. Обсчитывал курс каждый час, «черные дыры» представлялись пропастями с острыми рваными краями. Боря вылез из каюты. Смотрел. – «Не так», и рисует на бумажке. Я ударил. Молчание Бориса спасло от маниакального срыва.

Успех, нас слушала толпа в сто пятьдесят гуманоидов. На сцене появляюсь я и развертываю карту звездного неба. Луч лазера высвечивает в правом нижнем углу Землю. Боря несколькими известными нам фразами и вечными жестами, похлопывая себя по груди и ушам, просит у доброжелательной толпы связи с Землей. При их технических возможностях!

Осталось немного виски и мы выпили перед сном. В сложном культурно – просветительском контексте прошло несколько дней. Беда, люлийцы говорят на всеобщем языке и само понятие перевести с… на… кажется абсурдным.

В редком тумане утра послышался мерный шум и вздрогнули стены бунгало. Воздух насытился кислородом и грозовым электричеством. В двух метрах от поверхности повисла люлийская тарелка. Мы назвали ее «Тара».

Подняв пыльную бурю и ветер, облетевший Евразию, тарелка зависла у города Красноуфимска. Влекомая лишь силой человеческой мысли и воображения, она потеряла истинный курс на полигон Плесецк. Из-за недозволенного и невольного генерирования воспоминаний Виктора. Запретных для вахтенного штурмана.

…Ночной мороз еще не отпустил уральское снежное поле. Мальчик из пригорода бредет в школу, стараясь попадать в твердый тракторный след. В школе хорошо на перемене подкрасться к Зуевой и за косу дернуть. Ее привозили в школу, в предвечерье мы возвращались вдвоем. – Стану, пожалуй, моряком и поплыву в Африку, – фантазировал я. – Ты приедешь ко мне и увидишь море. У перекрестка пустых дорог мертвое дерево в рост человека. Толстые ветви словно поднятые вверх руки. Страшно издали. Вера целовала меня. Расстёгивала пальто и прижималась слабой грудкой. Дальше я шел один. Были у Веры дети? Их верно уже нет.

Боря категоричен и весел. – Повезло, привиделся тебе уральский городок. Родись ты, к примеру, на золотом прииске Бодайбо, висели бы над тайгой как тунгусский метеорит.

– Выходим, – сказал я. Разгеметизируемся. Тарелку повесим метрах в четырех над землей. Землей! Вдохнули летний прохладный можжевеловый воздух и повалились друг на друга. Спать.

Кто-то будил нас, бесцеремонно расталкивал.

– Понавесили тут. Ну ваша тарелка? – Ну наша.

Ну вы в смысле инопланетяне? – Местные мы. Я из Луги, Витя из Красноуфимска.

– Ну планета? Далеко? – Световые годы. – Ну вы бы тарелку прибрали. Народ набежит.

– Заперта она.

– Предъявите пластификаты приписки. – Это что?

– Веду вас как сомнительных к председателю малого сельского поселения. – Это куда?

– Деревня Чернушка.

Виктор приглядывался. – Вы не Зуев?

– Хватился. Зуевых давно здесь нет. Кто в городе, кто на кладбище. Я Голиков Николай.

– Вера Зуева, у нее дети.

– Сама умерла. Сын на могилу приезжал. Давно, лет пять. Ты молод ее знать.

– На море Вера была? В отпуске, например.

– Не вспомню что-то. Нет.

Открылась деревня в одну широкую улицу. Слева начиналось поле, видное до горизонта. Среди него вяло махал крыльями ветряк. Виктор узнал речку Уфимку. Изб почти не видно. Одноэтажные серо – коричневые дома. На три семьи. Три печных трубы, три палисадника. Ни огорода. На выгоне ржавеют Ё-мобиль и «лада-калина».

Дом председателя полуторный с верхней надстройкой. Здесь же контора, выгоревший флаг на шесте и вывеска «Поселение сельского типа Чернушка Красноуфимского уезда Екатеринбургской губернии».

Где мы.

Коля Голиков председательский сын. За стол сели Виктор, Борис и Голиковы Петр и Николай. Этот спрашивал, как  там машину купить. С двухлитровым движком, например, почем.

– Нет там машин, но передвигаются, нагнетая мысль.

– Компрессором нагнетают?

– Не знаю. Вечная весна. Может, это рай.

– В Бога веруют? – спросил старший.

– Но об этом не говорят. Церквей нет.

Говорили о последних десятилетиях в России. Петр Алексеевич вдумчив, информирован однобоко, безальтернативен. Были президенты Любознательный, потом Державный. Гастарбайтеров погнал. Всем россиянам пластификаты приписки выдал. Где, к чему приписан и другие данные.

– Приписка – высшее проявление патриотизма. То есть любви к родине, – встрял Коля. – В школе проходили. До приписок жил наш народ в кабале.

– Так уж в кабале, – буркнул Петр Алексеевич. Заучился, балбес. – Затем президентша Лилия Благонравная. При ней в сельпо ли придешь, в уездную управу – везде бабы. Участились случаи группового изнасилования женщинами мужчин.

– Как женщины в этом смысле, нехотя спросил Боря. Мало ему безбрачных девушек сумрачных долин.

– В смысле – да. Потом рожают. Потом – в смысле. Старик облизнул губы. – Недавно всенародно Всеобъемлющего избрали – продолжал Петр Алексеевич. – Против него местный мусульманский Батыр – Пророк стоял. Бог спас, вышибли во втором туре.

Новый шалит. Указ дал: вернуться к национальным корням. Чтоб навек похерить нацвопрос в будущем. Русским называться русичи и еще по месту жительства полянами, древлянами, кривичами. Мы уральцы, кто такие. Чеченцы – сарматы. Буряты – печенеги. Татары – хазары. Им избрать верховного Кагана.

Борис и Виктор слушали остолбенело. Уж не спьяну ли старик вещает.

– Не подумайте, матриархат какой-нибудь – понял Петр Алексеевич, или социализм. Пишут, взяткоёмкость в стране снизилась. И партия есть Единая всеобъемлющая. Печется за народ. Всем взрослым россиянам независимо от категории приписки талон на заграничный туризм. Раз в пятилетку. Да покажу, список прислали.

«О ВЫЕЗДЕ ГРАЖДАН ЗА РУБЕЖИ.

Граждане категории А – секретно.

Категории Б – для служебного пользования.

Все остальные категории приписки имею право: Восточная Украина, Белоруссия, Молдова, Татаро-караимская республика Крым, Армения, Азербайджан, Дагестанский Халифат, социалистический Узбекистан, Калининградский анклав, республика Абхазия.

Всеобщий Президент, Правительство и Единая партия истинно заботятся.

Каждый россиянин за рубежом есть гордый пропагандист исторических успехов нашей страны».

– Летом два механизатора на заработки в Халифат ездили, – сказал Коля. – Хорошо там живут, по триста юаней привезли. Это сколько на наши деньги.

Утром разбудили рано. Солнце тихо встает над ржаным полем. Кто – то в резиновых сапогах прошел на Уфимку. Длинное удилище за спиной колышется в такт шагам. Штурман глянул на часы. На Люли ночь неисчислимого года.

– Идти вам надо. Народ увидит, каждый с рюмкой. Из уезда звонили. У них вчера церковный праздник, не скоро соберутся. Петр Алексеевич достал бумаги.

– Фамилии, имена верю на слово. Год рождения подбил, чтоб вам по тридцати пяти. Понимаю, судьба мира, народа, оборонная промышленность. – Он говорит пафосно, хочется встать смирно на плацу. – Эти коричневые приписки низкой категории. Для сельской жизни. «ПРИПИСАН деревня Чернушка Красноуфимского уезда. Документ годен пожизненно».

– Вы, конечно, в Москву. С коричневой въезда нет. Меня, Колю забудьте. Моей подписи под пластиком нет. Если что, говорите в уезде выдали. Я там предупрежу. Будете в славе расскажете, кто протянул руку. Или как там пишут.

Сейчас идите до станции Сарапул, далеко. Под Москвой сойдете в Реутове на пригородную электричку. Мы так ездим. Деньги возьмите.

Молчали.

Прощай, тарелка. Наша «Тара».

Поезд трусит к Москве. В Реутове купили газету. «Печатный Комитет при Президенте уполномочен опровергнут сообщение агентства Уралфакт. Снова «летающие тарелки» не дают покоя некоторым склонным сеять панику журналистам. На сей раз они обратились к деревне Чернушка Екатеринбургской губернии. Где будто бы 23 июня с.г. появилась подобная тарелка с антенной в виде вилки. Ученик местной школы Николай Г. якобы видел «двух живых существ», и рано утром 24-го она улетела.

Печатный комитет видит в этой публикации грубую политическую ошибку. Любая паника на руку американским империалистам. Виновные будут наказаны. Оставим сенсации дряхлеющему Западу. Журналист призван рассказывать о жизни народа, строящего царство Всеобъемлющей морали».

Электричка вползала в столицу. Запыленные дачи, зазеленевшие пруды. Забытые названия станций. Долго видны четыре элитарные высотки. Начало двадцать первого века, путинские времена.

– Улетучилось, погибло для нас главное доказательство существования Люли. Суток не прошло, выхватили «Тару». Недружественный акт. Чужая душа – потемки.

– Сами виноваты, – сказал Борис. – Мысленно простились с тарелкой, они восприняли как сигнал. Они – не мы.

Против Казанского вокзала прохаживаются несколько женщин средних лет. Рассматривают проходящих призывно. Зазывно. Проститутки в царстве Всеобъемлющей морали? Минутами догнала одна.

– Не подумайте что. Мы сельским комнаты, койки сдаем. Подойти открыто заговорить опасно, как частное предпринимательство. На улице Солянке, знаете?

– Мы не подмосковные.

Хороша Маша женской зрелостью, не глупа. Нервозна.

Москва сонна как старуха в жаркий летний день. Квартира двухкомнатная, чисто. Бориса потянуло писать. Он не признает компьютерного творчества. Чувствителен к орудиям и механике письма. Карандаши De Sues и Inter City, можно египетские «Луксор». Главная загадка Люли, полагает он – источник вечной энергии. Привез тетради вычислений, гипотез, сомнений.

Деньги Петра Алексеевича закончились. Вик ищет работу компьютерщика подальше от науки, крупных проектов. По коричневой приписке не берут, на письма не отвечают. Маша, с утра протрезвев, сказала: – В шабашники иди. Приходящим по вызову. Можно налог не платить, но опасно. Рынок неявных услуг оказался не беден. Так он познакомился с Гретой. Вскрыл – почистил ее «Сони» и пригласил в кино. Столь не романтично. Гуляли по Москве. Виктор насторожен. Грета говорит о неизвестных событиях и людях. Пригласила в Музей – Колизей. Музей коллизий? – уточнил. – Ты с Луны упал. Круглый Музей – Колизей, а Москва третий Рим. Грета женщина из дешевого салона красоты.

– Противные клиентки, строят из себя, будто приехали в мерседесах. «Ах, милая Гретхен. Сделай маникюрчик». В школе меня любил мальчик, подарил стихи. «Грета, ты словно чайка в пене белой». Не помню.

Единственные стихи. Носила белые платья.

Пригласила Вика купаться на Клязьму. В купальне отдельные кабины, плавки надеть. Окно под крышей, топчан, шкаф – пенал. «За утраченные ценности администрация не отвечает». Грета стоит перед ним в маленьких трусиках.

– У тебя взгляд, будто видишь что – то вдали. Посмотри на меня.

– Ты моя единственная ценность.

Купались в озере. В безветрие полоскались паруса на яхтах удачливых людей.

Ночью Виктор был с Катей. Тогда в Кижах четверо суток лил дождь. Не выйти с турбазы. Но видна деревянная церковь, чуть наклонившаяся вправо. Поженились в Звездном городке. Семейная жизнь установилась тихая и заповедная. Прожили семь лет до предстартового рассвета. Я умер, меня нет.

Борис едет в Звездный городок. Пасмурно и моросит на Алее героев. Юрий Гагарин глядит настороженно с высокого постамента. Дальше открылся перед Борисом широкий транспарант.

«Экскурсия в Звездный городок. Увлекательный тур».

«Магазин космических сувениров». – Заверните полкило звездной пыли, – думал Борис.

«Центральный парк культуры имени Ю. Гагарина»

База подготовки космонавтов. Невнятный рев центрифуг.

«Полет на невесомости». – В невесомости, поправил Борис. – Русский язык теряет точность, приобретает грубоватость. Учительница младших классов требовала говорить» што» вместо что. Не чтокать. Солнце вместо сонце. Солнце родины моей.

«Он повернулся» вместо «развернулся». Разворачивается автомобиль.

«Посетите брифинг с космонавтом» – очередная афиша. Интересно, почем брифинг.

«Музей космонавтики. Мировой рекорд Сергея Крикалева 803 дня на космических станциях». Боря решил не отнимать рекорда. Ракета перемещалась в пространстве к Люли три с половиной земных года. Разуму человека чужды многомерность пространства и относительность времени. Пространство изгибалось во время.

В Центр подготовки космонавтов он не пошел. – Сохраните памятник Первому и Аллею славы. Уютные коттеджи оставьте себе. Более ничего не надо.

Виктор причалил на Поварской. Походил у шикарного подъезда космического Комитета. Ошибка. Джеймс Бонд с значительным и озабоченным лицом движется не глядя. Охранник наблюдал. Витя сделал еще полукруг и поднялся на крыльцо.

– По какому вопросу? – Ищу работу.

– Какая приписка? – Коричневая.

– Не советую. На кого из наших попадешь. Один завернет, другой забодает, полицию позовет.

Виктор обошел дом. Других дверей не было.

Маша напилась с вечера и встанет к полудню. Совещались в предчувствии неудачи. Слушая четкую речь штурмана, Боря решил предложить первую статью об энергии звезд Ameriken Sience. Рыхлый план у Вика есть. Привлечь Грету и ее зеленую приписку, Москва. Легенда для Греты: мы провинциальные умельцы с аппаратом варки яиц в невесомости. Обычное дело, везде отказ. Осатанели, чужие деньги вложены. Рвемся к большому начальству. Грета физиологически и эмоционально зависима. Вик убедит проникнуть в дом на Поварской.

Виктор привез десятилетний компьютер и принтер помоложе. Борис нарисовал для Греты космическую яйцеварку, помесь кофеварки и сковороды. Она уверилась. Простодушно обошла барьеры и оказалась на пороге службы персонала. Предложили компьютерный отдел. Она подумает. Нашла директорский кабинет и приоткрыв дверь оценила секретаршу. Лет сорока пяти, костюмчик прошлогодний. Сутулится, на любовницу шефа не тянет. Вот и он. Табличка» П. К. Куйбеда».

Этажом ниже она курила с молодыми женщинами. (Пришла наниматься в отдел маркетинга. Знать бы, о чем речь.) У вас платят лучше. Искренне заинтересовала смелыми взглядами на моду. Советы по макияжу на профессиональном уровне. Вяло спросила кто такой П. К. Куйбеда.

– Начальник всего.

– Моложавый коренастый?

– Очень пожилой, лысый.

– И телефон доверия для сотрудников?

– Примерно 70835. Точно.

Ждала в тихом начальственном коридоре. Прошел мужчина в лаковых туфлях. Вернулся. – Я могу вам чем-нибудь помочь? – Выпрыгни из окна, в отчаянии подумала Грета. Мужчина посмотрел на окно и ушел.

Прошла пожилая дама вся в папках документов.

– Вы к кому?

– Пимен Кириллович просил подождать. Почувствовала медный вкус во рту. Если выйдет секретарша, спрошу туалет и бегом.

Сенатор появился неожиданно. Свойство начальства появляться внезапно. От волнения назвав Павлом Кирилловичем, протянула конверт. Он кивнул, положил в карман и ушел.

Радистка Кэт.

Жизнь налаживалась, повеяло стабильностью. Борис ценит утреннюю тишину. Беспробудно спит Маша. Витя уехал на старом Ё – мобиле. Не включается задняя передача и при случае надо толкать. Борис в мыслях на притененной стороне Люли. Вошла довольно пьяная Маша и плюхнула широкий зад на его постель. Кровать качнулась. Он не терпит пьяных, особенно женщин. Потеряно утро. Схватил за руку, поднять. Маша отпихнула и встала на колени.

– Блядь я, сука отвратная. Наседка. Квартира казенная. Заманиваю мужиков нелегальных да сдаю квартальному надзирателю. И вокзальных торговок койками. Как же бабы меня били. – Боря поднял её и смотрел с отвращением.

– Моя приписка дальняя, где-то за Уралом. Квартальный говорит, привела двух, не сдаешь. Вышлю тебя.

– Когда придут?

Вечером или утром.

– Ночью?

– Нет, жильцов беспокоить.

Борис скопировал файлы вычислений. Из рукописей отобрал заметки о философии Космоса.

Виктор нашел городской пустырь. Остервенело размонтировал ссохшуюся резину грязного запасного колеса. Сложил завернутые в полиэтилен пакеты, тетради Бори. Небольшую коробку, украденную на Люли. Всего-то пластины А и В. При совмещении мощный источник энергии.

Думал о Грете. Нас привлекут за административное нарушение. Не смертельно. Нет нужды напрягать ее нашими заботами. Но позвонил. Иногда он решал одно, делал другое. Это другое решение со временем обращалось справедливым, полезным.

Утром пришли двое. Пили чай в комнате Маши. Вывели во двор к желтой «Газели – Лада». Привезли в бессмертное отделение номер пятьдесят на Дмитровке. В первом этаже комната окном в угол двора, за решеткой. Равнодушно обыскали. Вечером привезли в ДПД – Дом предварительного дознания. Камера, к счастью, на двоих. Охрана, обслуга все иностранцы узбеки и белорусы. Узбеки злы, белорусы приветливы. Не допрашивали и водили только показать врачу. Меж собой договорились до первого допроса нервы не жечь и о деле не говорить. Читать можно только библиотечное. Дамские романы в розовых обложках, детективы, газеты. Системный аналитик Боря взял пачку газет. Прояснилась суть нынешней власти. Её обильно смазанные шестеренки плохо вращались. Виктор снял с полки «Эволюцию человека» Чарльза Дарвина. Мрачноватый библиотекарь книгу не дал.

– Политическая литература и автор не наш. – Конфликтен, узколоб, службой недоволен – определил Виктор. Спорить не стал.

Чарльз Дарвин не старик с седой бородой и в цилиндре, как на старом даггеротипе. Он много путешествовал и едва не замерз в Патагонии. Испытал на паруснике «Бигль» жестокий шторм у берегов острова Пасхи. Как знать, может быть эволюция человека лишь политическая литература и библиотечный страж прав.

На шестой день их выпустили. За воротами ждала Грета. Плакала, целовала Вика. В ансамбле «диссидентка»: черное пончо, в меру дырявые джинсы, низкий каблук. Веки слегка задеты черным. Она звонила по телефону 7085. Сенатор об аресте не знал.

Вышли с ощущением физической нечистоты, затхлости. В трамвае номер девятнадцать пожилая женщина сказала Борису: – Вымылся бы, бомжина. Этого слова Борис еще не знал. На остановке Филевский парк вошел по видимости алкоголик, но трезвый. «Тверезый» – говорила мать Виктора. Перебрал три аккорда на гитаре, запел. \Не живите дружбаны на воле/ Приезжайте на Дальний Восток/ Я живу без нужды и без горя/ Строю новый стране городок. / Люди прятали глаза. Активная тема освоения окраин не волновала. Никто ему не подал, только Грета. Положение диссидентки обязывало. Алкаш пристально смотрел на Виктора.

– Мадам, берегите себя. От него пахнет тюрьмой.

Ждали сенатора в придорожном кафе на Рублевке. Перед кафе деревянный настил. Бубнит музыка, одинокая пара танцует. Сидим под зеленым тентом «Шашлыки Гордеева». В последние три дня за нами слежка. Невидимое присутствие. Тайная встреча с сенатором.

Ровно в пять встала неподалеку белая машина. Выскочил охранник в черном костюме при галстуке. Издали видно сенатор очень стар. Высок, держит спину. Охранник пробежал в кафе, музыка рванулась, как порванная струна. Мужчина и женщина продолжали танцевать. Пимен Кириллович присел к столу и смотрел выжидательно. Борис и Виктор держали паузу. Сенатор поднял в небо костлявый палец.

– Ваша?

– Да. Называли «Тарой». Мы полагаем, её отозвали люлийцы. Если так, важнейший вывод: они сканируют Землю. Огромные затраты энергетического поля. Зачем?

– Из любопытства. Оно движет элитой мира.

Виктору не по нраву менторский тон. Хотя сенатор говорит просто.

– Элита категории А?

– Прямолинейно судите, Виктор Данилович. – Казаку сибирскому Владимиру Атласову мы обязаны Камчаткой. Крестьянин Ерофей Хабаров – Святинский прошел Амур, отделив нас от Китая.

Я мальчишкой помню, в день старта мир смолк. В день пятидесятилетия полета вас отпели в церквах и мечетях. Сенатор оперся о стол. Морщинистая кожа рук, сквозь загар тяжелые вены и коричневые пятна старости.

– Борис Федорович, зачем вы ездили в Звездный городок?

– Мы вернулись рассказать о величии нового разума. Земляне не одиноки в Космосе. Придут и к нам. Новое сознание изменит мир. Я надеялся увидеть единомышленников.

– Вы откровенны и патриотичны. Что делает вам честь. Я буду откровенен. Вы вернулись в неудачный мир. Уставший от войн аятолл. В нем катастрофически не хватает воды. В Европе растет движение «Личная ванна раз в десять дней». Россия держится на экспорте воды. Китай рвется к истокам Амура, Лены, Оби. Русских восточнее Екатеринбурга мало. Русские стекаются в центр и на юг. В анклавы Москва – Петербург, Черноземье, Ставрополье – Краснодарский край. Между ними деревеньки и пустоши. Не создавать же казацкие станицы в Нечерноземье. Спасение в системе приписки, столь ненавистной Виктору Даниловичу.

Мы живем бедно и тихо. Готовим космонавтов на Луну, президент Всеобъемлющий амбициозен. Не взрывайте вашу бомбу. Дайте России двадцать лет покоя.

– Мы не нужны вам живыми, сказал Борис.

– Доложу президенту.

Сопровождал Павел, молодой референт демократического вида. Быстрый ум и галантность основа карьеры. Оденет галстук и станет либералом. Боря спросил – как обращаться к президенту.

– По имени – отчеству. Лучше сударь.

Кабинет внушительный без излишеств. От стола поднялся небольшого роста крепкий человек. – Холерик, – определил Виктор. – В армии отслужил. Лет сорока пяти.

– Рад видеть на земле отечества. Вечером читал материалы экспедиции. До последнего радиосеанса с ракеты. Посмотрел пристально.

– Извините, Борис Федорович, вопрос из логики человеческих отношений. Какой женщине тогда, в последнюю минуту, вы объяснились в любви.

Из той жизни встало лето на Кавказе. С Актрисой. Её внимательное и напряженное лицо, когда до пляжа надо дойти по высеченной под скалой тропе. Сверху падает стена воды. Оступишься окунешься в холодные струи. Она уронила в водопад кольцо. Сейчас он понял: бросила, расставалась с нелюбимым мужем. Борис купил новое с зеленым изумрудом. Узнать бы, где похоронили.

Промолчал.

Как называется планета? – Референт заполнял паузу.

– Самоназвание Люли.

Ай люли – люли. У нас назовем по-русски, например «Планета Бурь».

– Сударь, атмосфера Люли неподвижна, они не знают бурь – нашелся Борис.

– Соседи по космосу, космическое братство народов?

– Работая с межпланетной связью «Глобаль» я насчитал шесть станций только в созвездии Парус, – Виктор.

– Сколько лет, или измерений в иных временных единицах скитались вы на Планете Бурь?

– Три люлийских года, сударь. Мы ориентировались по природным циклам планеты. – Борис вежлив.

– Вновь обрести родину через почти семьдесят земных… Я думаю о парадоксе времени и судьбе страны. Ее величии в веках.

– Тягостно жить вне Земли. Ее не видно из созвездия Паруса.

– Вы теоретик, – обратился президент к Борису. – Так что же Космос?

– Непостижимый хаос материи, пространства и времени.

– С вашего разрешения, сударь. О парадоксе времени, – сказал карьерный Павел. Президент кивнул.

– Эйнштейн в цепи доказательства теории относительности ошибся, косвенно разделив на ноль. Нашел русский ученый Лев Ландау, в середине двадцатого века. Большой был любитель женщин.

Президент развеселился. Виктора жгло осадить карьерного юношу. – Сударь, Эйнштейн не делил на ноль, но действительно умножил на единицу. Что тоже бессмысленно.

– И гений, парадоксов друг, – цитировал Павел.

– Жду вашей брошюры «Планета Бурь». Государство, армия, хозяйство, политика, транспорт, искусство, ЖКХ.

– Там нет государства, армии. Транспорта нет.

– Как же они передвигаются?

– Силой мысли.

– Это нам преждевременно. Хотя бы так: «На Планете Бурь гуманоиды строят государство Всеобщей морали. Капитализм канул в прошлое, оппозиции нет. Планетяне приветствуют жителей Руси». Издадим брошюру закрытым тиражом в пятьдесят экземпляров.

Мои впечатления. Обоим приписка категории В. Виллы на Канарах не предлагаю. Там много посторонних глаз. Прекрасен отдых на родине, на курортах Забайкалья.

Тем более, тарелку вы упустили.

– Ссылка, – понял Борис.

Павел сказал тихо, не размыкая губ «До следующего президента».

ОглавлениеГлава 1. Извещение мореплавтелямНа Норд от острова ДюнэКакие книги едят собакиПрекраснодушныйВторжениеФинкаОбезумевшие в джунгляхОшибка фараонаVtorogodnik.ruГлава 2. ПерфекционистПисьма из ЛатвииПризнания ДорыАрнисУходя, гасите светВечность – единица времениГлава 3. Европа на свежий взглядСтепаСентиментальное путешествие из ПадерборнаЗаметки проходимцаГлава 4. ФантазииРун и РанМиссия 2099