«Пляски на стенах»

Артём Антохи «Пляски на стенах» Бес Цветный I. Танго теней

1

Светлый город удивительно живописен. Пожалуй, это лучшее место на земле. Здешний вечер едва темнее дня, местный буржуа чуть счастливей простолюдина.

Светлый город – буйных оттенков коктейль, один ингредиент которого спешит опередить второй в создании великолепия. Всё, что способно излучать красоту, будто заключило пари. Пурпурные неоновые вывески поджигают витрины магазинов. Зеркальные стены небоскрёбов бросают в лицо синие волны неба. Осень учтиво вытирает подошвы рыжими листьями. В это время года никогда не цветёт сирень, но, готов поклясться, именно её охмеляющий аромат разрезает вечерний воздух.

Жюльётт неспешно ступает домой. Уже четверть часа как она покинула клуб. Дискотека продолжится до рассвета, но Жюльетт обещала вернуться к девяти вечера.

Тёплый ветер играет с платьем девушки. Сегодня множество мужчин в пёстрых рубашках и галстуках желали разделить участь ветра. Жюльетт купалась в море внимания, не снимая закрытый купальник. Ни один из тех парней не удостоился и кусочка её памяти, но кое-кому это всё же удалось – таинственному красавцу в фетровой шляпе, который так и не взглянул в её сторону. Жюльетт всего шестнадцать. Чудесный возраст для того, чтобы не замечать ничего вокруг.

Приветливо скрипят старые качели, подмигивает вывеска спящей цирюльни, что помнит совсем юную Жюльетт, – девочка среди родных просторов. Здесь ничего не меняется: люди рано ложатся спать, ветерок сладко напевает колыбельные. Жюльетт опаздывает уже на десять минут, но беспокойство обходит её стороной, как и всё остальное, – в цель попал только Он. Прижав к груди сумку, не торопясь, как под гипнозом, девочка пересекает освещённую улицу. Звонко цокают каблучки белых туфель, их тайком передразнивает асфальт. Взгляд девочки похищен ярким светом фонарей: под жёлтым куполом в любовном танце сплетаются карамельные бабочки.

Что-то вытаскивает Жюльетт из приятных раздумий. Мрачный шёпот ночи заставляет остановиться. Затем всё замолкает, убаюканное чернеющим небом. Жюльетт никогда не слышала такой тишины. Ночное беззвучие кричит на ухо! Обернувшись, девочка видит собственный страх, чёрной пеленой крадущийся по домам.

Мгла выходит из берегов. Безразмерная тень поедает жилой бетон и осеннюю яркость. Тьма длительно голодала, ей нужны тёплые девичьи объятия.

Истерика бросает Жюльетт в бегство. Чёрная когтистая туча не отстаёт, настигает фонари, заставляя их гаснуть. Неон парикмахерской меркнет, съеденный стремительным мраком. Женский писк разливается по округе. Жюльетт спешит, не успевая за кислородом, в спину бьётся взгляд неизвестности. Каблуки терпят муки, встречаясь с рытвиной, которая уже через мгновение окажется в желудке голодной твари. Калеки-туфли брошены на дороге; встретившись с мглой, они чёрной жижей растекаются по асфальту. Белый голубь, флюгером венчавший фонарь, улетает чумазым вороном. Светило плюётся прощальными искрами.

Жюльетт у парадной двери. Ключ к спасению глядит из сжатого кулачка. Сумка бесполезной ношей бросается в сторону, в ещё сочный и пахнущий кустарник. Замочная скважина встречает враждебно, но характер её слабее девичьей паники. Жюльетт врывается в мирно уснувший подъезд. Босые ступни шлёпают по холодному камню, снизу доносится угрожающий стук.

Вскоре Жюльетт знакомится с отчаянием. Дверь, обитая ярко-красной кожей, отказывает в гостеприимстве. Ключ ломается в последней преграде. Жюльетт барабанит кулаками, выкрикивает родные имена, но те призраками рассеиваются в воздухе. Крик девочки становится совсем безнадёжным, слёзы умывают румяные щёки. Замерев, она ретируется на шаг, уже точно не надеясь на спокойную ночь.

Дверная кожа тускнеет, красный хамски вытесняется серым. Совсем поблекнув, дверь отворяется. Из чернильной каверны на неё смотрит Он.

Бесцветные фетровая шляпа, пальто и рубашка. Такие же жилет, брюки и туфли. Бесцветный галстук-бабочка в бесцветный горошек. Даже кожа лишена пигмента.

Жюльетт замирает с разинутым ртом, глаза её делаются шире, слёзы, страшась, едва ли не ползут обратно.

– Потанцуем? – предлагает мужчина.

Он протягивает руку и увлекает Жюльетт за собой.

Пустая квартира затоплена тьмой. Танцующая парочка проносится мимо чахнущих ламп. Мужчина улыбается, Жюльетт кажется уснувшей. Она высыхает подобно тому, что зарождало свет за окном. Бесцветный мужчина и тускнеющая Жюльетт кружат в танце любви на кладбище красок.

Очередной наклон сбивает со столешницы лампу; прибившись к полу, она бросает кверху жёлтый блик. Мёртвый свет поджигает девушку – в ней совсем не осталось цвета, глаза и губы окаменели.

Мужчина ослабляет руки, бездыханное тело Жюльетт скатывается к угасающей жёлтой звезде.

2

Вчерашняя тьма проснулась гармонией. Супружеская пара наслаждается чаепитием в облитой солнечным маслом кухне. Супруги обмениваются не по-утреннему добрыми улыбками, подливают друг другу заварки. Потёртые жалюзи чертят горизонтальные полосы на украшенных семейными фотографиями стенах и на лицах прибывших поутру ищеек. Детектив Комсен и его коллега настроены не так позитивно, как хозяева квартиры.

– Вы только посмотрите на этот чай, – бубнит под нос инспектор Берокси. – Он стоит уйму денег. Эти голубчики явно что-то скрывают. Следует этим заняться…

– Заняться надо другим, Берокси, – звучит грубый голос детектива.

Взгляд Комсена скатывается к распростёртой на полу девочке. Над безжизненным телом склонился эксперт.

– Её больше нет, – подытоживает седовласый мужчина с бородкой.

– Да ну? – иронично хмыкает Берокси. – Вы нам очень помогли.

– Наверное, вы не так поняли… – обиженно твердит эксперт. – Я не желаю иметь дело с воздухом. Воздух не проткнуть скальпелем. Это не мёртвая девушка. И даже не мёртвое тело. Перестаньте тревожить меня в подобных случаях, прошу вас.

Эксперт упаковывает в чемоданчик известные только ему приборы и исчезает в дверном проёме.

– Что тут сказать… – бормочет Комсен, поглядывая на «пустоту» так, будто дело его жизни утекает под половицы.

Берокси, как всегда, пылает гадкой уверенностью. Точно рычажок печатной машинки, что бьёт, не кренясь.

– Нечего тут говорить. Парень набирает популярность у молодых.

– Эта слава не вечна, – угрюмо добавляет детектив.

Комсен недалёк от преклонного возраста. Лицо имеет квадратную форму, густые седеющие бакенбарды обнимают прошитые морщинами щёки. Бытуют слухи, что он слеп. Посему мало тех, кто осмеливается заглянуть в ясные голубые глаза старого детектива. Одежда Комсена – стетсон на макушке, плащ с поясом, рубашка и галстук – неопределённого зелёного оттенка. Комсен не имеет права на ошибку. Люди возложили на него проклятие, прозванное последней надеждой.

Никто не осмелится сказать наверняка, сколько лет Берокси. Лицо его, приклеенное к сваленному на бок эллипсу, выглядит свежо, но в голосе то и дело проскальзывает старческий скрежет. Глаз Берокси никто не видел: они скрыты мутными линзами круглых очков, лишённых дужек. Лишён душки и Берокси. Одет он в чёрный котелок, пальто, увеличивающее его в размерах.

– Мне нужно знать всё: что она делала перед смертью, чем увлекалась, были ли у неё ухажёры… – басит Комсен.

– Всё как обычно. – Берокси хватает со стола яблоко и звонко чавкает. – Беда в том, Комсен, что девушка вычеркнута из истории. Как будто её и не было вовсе.

– Что с её родителями? Они всё ещё молчат?

– Они нас даже не замечают… – молвит Берокси и кусает плод.

Супруги и впрямь обделяют блюстителей вниманием. Любезничают друг с другом, наслаждаясь оранжевым напитком.

– Возможно, они думают, что их дочь ещё жива, – продолжает Берокси. – Возможно, считают, что её никогда не было. Она осталась на семейных снимках бесцветным пятном.

Взгляды шпиков шагают по стенам. В прихожей орёт телефон. Кормилец отвлекается от чая, слепая улыбка пролетает мимо полицейских. Комсена злит сутулая спина проходимца. Мужчина обещает динамику телефона званый ужин, жареную курицу и шарлотку. Комсен напрягает брови. Он знает, что его решение не понравится коллеге.

– Нам больше ничего не остаётся…

Интригующая ухмылка Комсена бесит Берокси. Обычно она означает, что дело полетит против ветра.

– Только не говори то, о чём я думаю! – Берокси в недовольстве роняет огрызок яблока. – Что угодно, только не это!

– Беру ответственность на себя, Берокси, – твердит Комсен пальцу коллеги, грозно направленному в лицо.

– Мне не нужна твоя ответственность! Нет и ещё раз нет! Мы придумаем что-нибудь другое!

– Не придумаем. – Горячее дыхание Комсена обдало худое лицо коллеги. – У нас нет выхода.

– Всегда есть выход!.. Однажды мы позволили себе! Разве ты не помнишь?!

Тем временем хозяин дома возвращается к столу. Тупая безликая ухмылка при нём. Комсена тошнит от ржавчины, поселившейся здесь.

– Если бы не помнил, питался бы сомнениями. Я точно знаю – справится только Берти.

До самого выхода из подъезда Берокси всаживает в спину детектива колкие гримасы.

Стены полицейского участка обвешаны гирляндой из фотороботов. В центре грязного ансамбля гнездится самая важная листовка. Слово «разыскивается» на ней выделено особенно жирно, а под ним замерла чья-то тень.

Комсен и Берокси проплывают мимо коллег, тонущих в исписанном папирусе. Телефонные провода паутиной прилипли к полу и потолку, в петлях и галстуках увязли сонные мухи.

Тёмный кабинет Комсена прячет нашу парочку. Тучные силуэты растекаются по стенам, когда детектив зажигает керосиновую лампу.

– Мы могли бы воспользоваться мощным фонарём, – ворчит Берокси.

– Берти не любит яркий свет. С тех пор, как мы её допрашивали, – будто обвиняя, поясняет Комсен.

– Говорят, свет в конце тоннеля особенно яркий, и она бы увидела его, если бы не мы, – сгоряча твердит инспектор, но Комсен не слышит.

Детектив нащупывает потайную дверь. Лампа испепеляет тьму, оранжевый блик коверкает симметрии, длинная лестница останавливается у тюремной камеры. Она здесь совсем одинока.

Стены темницы измазаны красками: жёлтой, голубой и розовой. Краски принимают тепло керосина, сердце камеры заслонено мраком. Комсен подходит ближе, подогрев светом толстые титановые прутья. Берокси с подожжёнными линзами держится позади, в зубах нервно дымит трубка, похожая на миниатюрный саксофон.

В темноте вырисовывается силуэт. Красивые женские руки пачкают краской прутья. Лицо ночует во тьме, свет лампы позволяет разглядеть лишь чувственные губы и плечи, ласкаемые кончиками светлых волос.

– Я нужна тебе? – звучит чарующий голос.

– Как никогда, Берти, – скрипит Комсен.

Оковы сняты. Дама покидает пропахшую лаком клетку.

– Введёте меня в курс дела?

– Тебе понравится, – молвит Комсен, закрывая камеру.

Берти тепло улыбается детективу. К даме подпрыгивает Берокси.

– Посмеешь ускользнуть, деточка, и тебе несдобровать! – ворчит скряга.

Берти сдержанно ухмыляется. Некое беспокойство покалывает её. Она боится того, что может навеять ей открытое небо.

3

Жизнь Существа бездушно циклична. Будние – работа на толстяка, выходные – домашнее заточение. Готовка, уборка, телевидение – всадники апокалипсиса, посланные губить его свободный час. И откуда берётся время для убийства?

Существо начинает день в семь утра. Завтракает яичницей всмятку, запивает крепким кофе, заливает телевизионными некрологами. Убегает в офис и возвращается не позже половины седьмого. Вернувшись, оно впопыхах избавляется от шляпы и пальто, спешит к вчерашнему ужину. Главное – не измазать соусом галстук: вдруг страдающая бессонницей нимфетка согласится отведать тарантеллы?

Самый час для любимого сериала. Вооружившись коронным блюдом, Существо занимает место напротив голубого квадрата. Вчерашняя серия явилась большим обещанием. Существо не простит себе, если пропустит продолжение.

Полиция смастерила искусную ловушку для гангстеров. Сегодня они точно поймают негодяев! Существо рвёт душу за героев, не рождая лицом эмоции. Шкафы, скукой прибитые к стенам, ставят на плохих парней, тоскливо желтеющие обои – на стороне полиции. С антресоли азартно поглядывают книги, годные лишь для того, чтобы сделать серое вещество ещё серее.

Подземный пинок тряхнул домом, как блондинка тазом в рекламе жвачки. Существо хмурится оттого, что прослушал реплику. Толчок повторяется – запылённый сервиз подпрыгивает на полках, поперхнувшись хрустальной симфонией.

Что это? Землетрясение? Вчера в 19:13 не было землетрясения. И позавчера тоже…

В окно врезается вязкая жёлтая масса, схожая с гуашью. Окрашенные осколки усеивают вычищенный серый ковёр. Существо прыгает к открытой ране, ведущей наружу из бесцветного домика. Отсюда видна пустынная дорога, симметрично раскидавшая по сторонам десяток таких же бесцветных домов. Солнце оживляет район, но туман навсегда вселился в здешний организм. Сухая ладонь пробегает по коротким волосам, лицо лепит смятение, когда Существо замечает сюрприз, приготовленный невзрачным днём.

По шершавому асфальту вызывающе шагает великолепие. Длинные белые волосы властвуют над ветром. Сдобные формы высечены гениальным скульптором или жутко изощрённым кондитером. Ноги дивы длинной в линию экватора, платье слеплено из глины оттенков огня и воды. Мягкий шаг серпантином на серой дороге оставляет жёлтые, розовые и голубые полосы. Да что там, краска скатывается с женского тела и фейерверком взрывается на асфальте!

Берти разбивает мир Существа на три измерения: Яркое, Недостигнутое и Желанное. Одного игривого взгляда хватает – Существо бросается в прихожую, ненароком свалив со стола тарелки с едой. Он накидывает шляпу и пальто, уже через мгновение серая тень окружает поляну.

Существо поправляет бабочку в горошек, важности его мешает учащённое моргание и ватный ком, прилипший к кадыку. Бесцветный шагает за дивой с аккуратностью охотника, боящегося спугнуть редкую дичь. Берти оборачивается к попутчику, её улыбка говорит о безмерной любви к нему, но на самом деле дива торжествует от другого: красавец-червячок без труда выманил неказистую рыбёшку.

Существо дрожит обогретым айсбергом. Манящий взгляд грациозной леди – не об этом ли он мечтал? О каком ещё даре небес он думал, едва расставшись с подушкой? Но как же страшно и больно дышать…

Берти всё идёт, глядя спиной на дорогу. Под твёрдой наружностью девушка прячет непреодолимый страх. Комсен вкратце объяснил ей, кого нужно найти, но он не говорил, насколько чудовищен их общий враг. Стоило Берти вдохнуть свежего воздуха, рой зольных мух влетел в её лёгкие. Девушка, не задумываясь, двинулась навстречу смраду, и с той секунды ужас делит её сердце с опасным азартом.

Существо ступает по яркой дорожной разметке, превращая гуашь в дёготь. Лицо мужчины остаётся бледным, мысли же застенчиво краснеют. Бесцветный желает предложить красотке танец, но не знает, с чего начать. Коктейль всех тайных желаний так близок… Аромат манит лунной мелодией, но крышка пианино нещадно стучит по пальцам… Существо вывалено в танталовой муке и брошено в духовку!

Пурпурное марево вырастает за плечами дивы и тут же рассеивается, оставив после себя роскошный автомобиль переслащённого красного цвета. Берти посылает Существу воздушный поцелуй и награждает собой заднее сидение авто. Чёрные окна автомобиля проносятся мимо, лишая Существо дара речи.

В блёклых глазах сгущается отчаяние. Бесцветный признаётся: он едва не поддался дурацкому искушению. Он ругает себя за глупость, не замечая, как оказывается на уютном диване старого жёлтого автомобиля. Руль в руках бородатого мужичонка с усталым взглядом.

– За красной машиной! Живее!

– Что? – очнувшись, протягивает водитель. – Я ни за кем не поеду. Вылезай.

– Езжай сейчас же!

– Послушай меня, я разобрался с последним клиентом и сейчас спешу на семейный ужин… Как представлю, что ждёт меня дома… – Лицо мужчины застилается мечтами. – Я умираю от голода. Со мной ты не уедешь.

– Трогай! – рычит Существо, разворошив кошелёк.

Позеленевшая рука накрывает плечо таксиста. В старом теле стучит новое сердце. Глаза водителя мутнеют, в их цвете промокает бледная куртка.

– Другое дело…

Спустя пару минут жёлтая развалюха дышит в спину искушению. Автомобили режут колёсами центр и окраины светлого города. Существо, теряя рассудок, сеет ночь под осенним небом. Жёлтый автомобиль, фаршированный тьмой, чернеет на ходу. Существо не подозревает, что к балету присоединились незваные танцоры.

Комсен и Берокси дышат копотью в старом «бьюике» детектива.

– Сколько можно колесить?! Я что, на экскурсии? – ворчит Берокси.

– Это точно. Таким город я ещё не видел. – Комсен созерцает угрюмые кляксы, забрызгавшие небосвод.

Отравленное небо обстреливает жителей дождём. По тротуару бегут мятежные ручьи. Фонари сходят с ума, ублажая чревоугодие тьмы. Оранжевые листья взрываются в пепельном конфетти. Цвет города тает в траурном конформизме.

– Если мы не решимся на крайние меры, я буду вынужден передать дело, Комсен!

«Однажды я буду вынужден протереть твои очки!» – думает детектив.

– Если она ускользнёт, тебе не поздоровится! – продолжает Берокси.

– Я думаю не о ней.

– Тебе придётся перечитать уголовный кодекс, чтобы пришить тому парню убийства. У нас никаких доказательств!

– Я вырежу его бесцветные глаза. Это будет моим доказательством.

Шипящее спокойствие Комсена пугает Берокси, он закуривает трубку. Со смолой в лёгких проще дышать, чем оставаться неустрашимым в присутствии детектива.

Зелёный «бьюик» встаёт неподалёку от освещённой огнём подворотни, у которой решил прикорнуть красный болид.

Пламя из мусорной бочки ласкает грубые кирпичные стены. Берти спиной подпирает шероховатые своды, ведущие в бесконечный лабиринт туманных дворов. Игривый локон намотан на палец, алый глиняный слепок на груди выглядит подарочной обёрткой.

Существо в метре от подарка. Глаза дрожат, рот выдавливает стеснительную улыбку. Берти манит пальчиком. Существу уже не страшно, он подходит вплотную, Берти тянется к бесцветным губам, но не для поцелуя. Струйка воздуха отправляется в разинутый рот. Коготки, крашенные охрой, гуляют по дрожащему мужскому телу. Существо наполняет испуг. Надутые глаза отшатываются. Бесцветный задирает жилет и рубашку – из серых царапин на животе сочится прозрачная жидкость. Берти только улыбается, что окончательно заводит мужчину. Существо сжимает плечи девушки, чтобы познать, наконец, вкус её губ.

Постукивание пальцев Комсена действует Берокси на нервы.

– Чего мы ждём, не пойму?! Пора действовать!

– Нет, – настойчив детектив. – Нужно позволить ей закончить начатое.

– Я не желаю ничего позволять ей! Любой момент может оказаться фатальным!

– Будь спокоен, Берокси. Я начеку.

– Ты всегда начеку… А потом становится поздно!

– Она справится. Мы будем ждать…

Громоподобный рокот вынуждает заткнуться. Яркая вспышка апперкотом сражает сумерки. Из подворотни выглядывает жёлто-розовое цунами и умывает хмурый город.

4

Мокрый асфальт ловит детектива, рука прячет ужаленное лицо. Первое, что видит Комсен, одолев боль – контуры дряблого человечка на белом полотне. Берокси поправляет котелок стволом револьвера, пальто его останавливает цепкая хватка.

– Куда ты собрался? – кричит Комсен.

Глаза детектива против воли накрываются веками.

– Нельзя терять время! – всхлипывает Берокси, отдёрнув руку.

Квадратные дома разукрашенными рожами обступили одинокий автомобиль, заплёванный радугой. «Бьюик» служит Комсену опорой, рука детектива ищет напарника.

– Ты всё испортишь, Берокси…

– Это ты сплошная порча! – ворчит коллега. – Освобождение этой дряни было плохой идеей, что я говорил! С меня хватит! Я следую для задержания. По твоей милости у нас теперь два преступника!

Широкий шаг коротконогого Берокси быстро настигает подворотню.

Растерянное Существо коленями вытирает грунт. Пёстрые лужи окружают убийцу. Он восторженным страхом осыпает дрожащие руки, жёлтые сгустки сродни лаве кипят на бесцветных ладонях. Берокси остаётся без внимания, как и его револьвер. Пуля с грохотом покидает дуло, шляпа слетает с головы Существа, уродливый след растягивается по лбу… Но уже через мгновение от раны не остаётся следа. Берокси на миг забывает собственную фамилию.

Следующая пуля садится в сердце. Чайный пакетик, брошенный в чашку, создаёт куда больший эффект. Свежая рана затягивается подобно предыдущей. Бесцветный бросается в арку, танцующий силуэт вскоре испаряется в тумане. Берокси не смеет двинуться. Внезапный Комсен отталкивает в сторону оторопевшего коллегу. Взгляд детектива падает на бесцветную шляпу и вязкий колер, выжигающий землю.

– Что тут было? Ты упустил его? – Детектив прибивает Берокси к стене.

– Я хоть что-то делал, пока ты протирал глаза, Комсен! Я не зря ношу эти очки, верно? Отпусти меня! – визжит Берокси, болтая ногами в воздухе.

Комсен слышит только себя.

– Ты стрелял в него?

– Его не взять пулей! Зато краска нашей леди здорово подпортила ему кожу! Вот только где она, а? Может, ты мне ответишь?

Комсен до крови кусает губу, осматривая яркие царапины на земле, соединяющие цветные лужицы.

– В общем, теперь это твои проблемы, – язвит Берокси. – Я умываю руки!

Густой дым цвета маренго поднимается от земли и уносит с собой едкую улыбку Берокси. Комсен опускает бесполезные руки.

«Опять эти штучки. Теперь он будет колоть меня в уязвимые места. Чёрт с ним. Время полистать черновик. Только в одиночестве можно взвесить свои ошибки и расставить ловушки на чужие. Берокси покинул меня. Я никогда не узнаю, за что мне такой подарок судьбы. Одно знаю точно: пора остановить мрачный карнавал».

Следующие сутки детектив Комсен проводит в поисках Существа, след которого стремительно остывает. Дом Существа пуст, как и офис. Похоже, Существо ушло в тень, если в тени, конечно, есть место для тени…

В долине полыхающей жизни терпит крушение радуга. Живописный хаос топит высотки, как ненужных котят. А всё оттого, что красавица Берти больше не желает глядеть сквозь тюремные прутья. Прививкой от скуки она вонзается в сердце светлого города. Высокие белые туфли ведут к революции.

Тело Берти измазано краской, поверх которой его облепили павлиньи перья, голову венчает корона, общипавшая ту же славную птицу. Между пальцев зажат деревянный мундштук, ставший локомотивом для пяти сигарет. Рука дамы стискивает бутылку шампанского, время от времени игристые капли стекают по совершенному телу дивы, то и дело выдувается к небу смог.

Берти то возвышается над игорными домами и ресторанами, то возвращается к взглядам смертных. Тех, кто порядком залюбуется грациозной дамой, ждёт многообещающая улыбка и не самая приятная судьба.

Веснушчатый подросток неведомой силой посылается в ближайший магазин. Рождённый в руке пистолет затыкает продавца, кассовый аппарат раскрывает пасть, после чего зелёные бумажки маршируют к карманам ошалевшего грабителя.

Обладатель шёлкового галстука, проехав мимо Берти, не замечает, как детская коляска наматывается на колесо его автомобиля. Водитель скрывается в ближайшем повороте, что подарит ему второй шанс поглядеть на чудо в перьях.

Закрутив пару акварельных смерчей, Берти берёт тайм-аут у огней казино. Даму встречает овациями дюжина «одноруких бандитов», раздробивших головы обогатившихся.

День забыл наградить Комсена лавровым венком. Детектив вымотан, от него веет потом и старостью. Утром он проигнорировал полицейский участок и теперь, поднимаясь по ступеням к рабочему улью, ожидает брошенный плевком в лицо выговор.

Но в отделе всё не так хмуро, как в мыслях старого детектива. Виски течёт рекой, бравые бумаготворцы прыгают по столам, парят пустые кобуры. Каждый блюститель обзавёлся девкой в чулках, облепивших сальные ноги. Громкий смех разбавлен звоном бокалов. На лице Комсена селится омерзение, в голове проносится лишь одно имя.

Первым Комсена встречает плотный мужчина с армейской причёской и густыми чёрными усами, в руке – наполовину опустошённая бутылка.

– Здорово, старина! – кричит он детективу и желает обнять.

Стук в дверь мешает объятиям.

– Подержи-ка…

Мужчина отдаёт детективу бутыль и направляется к двери. Комсен с отвращением смотрит на сосуд, тот скоропостижно отправляется на ближайший стол.

На пороге рыжий мальчишка, вооружённый исполинской коробкой пиццы. Усач встречает парнишку укором:

– Ты опоздал, прыщавый уродец! Я не буду за это платить!

Пистолет щёлкает в грубой руке, голова юнца ошмётками осыпает стену. Мужчина отбирает коробку у павшего тела. Он обращает к пьяным сотоварищам противный гогот, получая такой же в ответ. Вернув руке виски, усач торопится накормить итальянской стряпнёй попавшуюся под руку пташку. Женский куриный смех только усиливается. Комсена избивает протестующее бессилие.

Мужичок с узкими злыми глазками замечает Комсена, стоящего в стороне от шумной толпы. Лысеющий закон подплывает к детективу.

– Дела плохи, шеф, – бормочет Комсен. – Мерзавец пропал. Возможно, его нет в городе. Но, скорее всего, он затаился. Я провёл паршивый день, и всё зря. Но я уверен, что я сделал больше, чем все вы, вместе взятые.

Комсен впервые находит улыбку начальства.

– Не напрягай башку, дружище… Угощайся…

Шеф протягивает дымящийся бумажный свёрток. Сталь в глазах Комсена блестит по-новому. Детектив мысленно душит шефа, поджигает полицейский притон и испаряется.

Комсен проклинает вечернее небо: дождь оставляет цветные штрихи на плаще. Спрятавшись в гуаши, прячущей телефонную будку, детектив стучит по кнопкам. Абонент не томит ожиданием.

– Ничего не говори, – решительно начинает Комсен. – Я займусь всем по порядку. У нас две мыши, одной мышеловки мало. Как только посчитаешь нужным, подключайся. Я не стану мешать.

Динамик трубки врезается в рычаг.

Сегодня бунт пахнет лаком. Берти всё мало. Чем больше взглядов, тем гуще сок. Тем меньше скучно сложенных судеб, чем громче стук каблуков.

Улыбчивая дрянь продолжает шествие, вооружившись ослепшей толпой. Они следуют по пятам. Желчь сочится из глаз, тела пропитаны сиккативом, руки сжимают молоты и прочие орудия воли. Они влекут за собой солнечное болото, громя всё, что сонливо глядит на триумф. Берти поигрывает пальчиками – витринные стёкла падают с дребезгом, машины колёсами созерцают небосвод.

Шампанское в бутылке давно кончилось, но отчего-то напиток продолжает литься на спелые губы Берти. Она поднимает сосуд для очередного глотка – диву осыпают колющие осколки. Бутыль звучно лопнула, оставив покорёженное горлышко в красивой руке. Берти жалкую секунду хмурит бровки. Стоит ей поднять взгляд, прежняя манящая улыбка занимает престол.

Комсен стоит на краю разукрашенной высотки, дымящее дуло револьвера выглядит жерлом танка. Детишки внизу остаются без присмотра.

– Что такое? – невинно бросается в затылок Комсена. – Ты обиделся? Извини, если хочешь, я могу поделиться с тобой своей радостью…

– На твою радость слетаются грифы, – молвит детектив.

Его взгляд будто бьёт девушку по лицу. Потирая щёку, Берти глядит себе под ноги.

– Я… Я просто не удержалась, – отчитывается она.

– Не удержалась? – Детектив выглядит отчаявшимся. – Я выпустил тебя из клетки, высушил все лужи на твоём пути и пришил к небу зонтик. И чем ты мне отвечаешь?

Берти принимает упёртую позу. Тупя обиженный взгляд, она накручивает волос на палец.

– Дорогая… Откуда в тебе эта дикость?

Комсен сближается с девушкой. По крыше гуляет ветер, Берти служит единственным источником света. Детектив нежно поглаживает девичье личико.

– Почему ты вечно портишь мои вечеринки?! – закипает дива. – Почему ты не хочешь насладиться вместе со мной?

– Потому что твоя необузданность не делает меня счастливым. Я всего лишь один, Берти, и обязан держать тебя в узде. Но я не хочу быть твоим врагом. Лишённые тебя – такие же мертвецы, как и объевшиеся тобой.

Голубые глаза грустны, морщины рисуют на лице не нужный обществу опыт.

– Прости меня, – смягчается Берти. Тёплая ладонь её опускается на руку Комсена. – Я правда не хочу твоих мучений. Кто угодно, только не ты. Те люди мечтают обо мне… Во мне есть цвет, влекущий их взгляды. К несчастью, ты остаёшься неприметен… Так не должно быть.

– Не думаю, что сейчас лучший момент, чтобы обсудить нашу свадьбу.

Комсен тепло улыбается. Берти отвечает взаимностью, в этой улыбке нет и капли похоти.

– Что я могу сделать для тебя? – интересуется она.

– Ты знаешь, я против подобных мер, но один гадёныш просто обязан тобой обожраться. Хотя бы один раз в жизни.

– Это может быть первый и последний раз…

– Я знаю.

На губах Берти застывает вопрос, который не решается выскользнуть. Комсен всё понимает. Безысходность в его взгляде убеждает Берти: у дивы теперь столько же шансов, сколько у бесцветного.

Когда будущее кровоточит, настоящему некуда деться. В истеричном припадке оно бежит к прошлому, припадает к ногам, требуя неосуществимого. Существо сразило бы мир глупостью, если бы не затаилось там, где его стоит искать.

Здешний воздух твёрд. Правила диктует упёртая затхлость. Существо забито в угол прихожей. Рубашке досталось немного краски, плащу и жилету пришлось хуже – они лежат рядом, скомканные и пахнущие негодностью. Из кухни доносится противная пряность: две влюблённые пары наслаждаются яблочным пирогом, широкие улыбки занимают неширокие лица. Их громкой фальшивости не под силу отвлечь Существо от зачарованного любования. Бесцветный прикован к израненным ладоням, что прожжены насквозь. Точно стигматы на праведном теле, они наполняют Существо страдальческим смирением и дарят ему неплохую замену циркуля.

Кухонная люстра – разъярённый спрут – тянет полосы света к прихожей, но щупальца эти убого коротки. В преобладающем сумраке ясно видна обесцвеченная Жюльетт, сливающаяся с полом. Она лежит у ног своего убийцы, глаза уставлены в потолок. Сквозь дыру в ладони Существо глядит на убитую.

«Как она молода… Как прекрасна. Как же чиста её плоть, что, даже лишившись цвета, смеет внушать целомудрие».

Передний план мгновенно напоминает о Берти.

«Ох, красотка… Цвет и безумие этого мира. Я отдам всё, чтобы забрать её туда, где мы проведём наши последние дни. Мы рождены друг для друга. Нас пленит нескончаемый чарльстон».

Неподалёку разливается кипяток, невозмутимый звон чашек и такой же фарфоровый дружеский смех.

Существо трясёт, обезвоженное тело подпрыгивает на месте. Убийца чувствует тепло Берти. Она рядом! Но где? Бесцветный вопрошающе смотрит на тело Жюльетт – та всё молчит. Выпачканный краской плащ накрывает девочку, но не даёт ей ни тепла, ни цвета. Существо донимает себя вопросами, понимая, что значат раны на теле.

«Да! Да! – орёт молчащее лицо. – Я буду страдать ради неё! Я готов! Я готов!!»

Существо пролетает над кухонным столом, не отвлекая друзей от беседы. Тело пронзает окно, убийцу встречает утопающее в цвете болото. Существо поднимается, как ни в чём не бывало. Череп кукожится от быстрого бега, мир пролетает мимо. Глаза едва не покидают глазницы, зубы скрипят от давления, уши склонны извиниться за неслыханное. Всё так мелко и маловажно! Есть только Она и Он! С возбуждающей мыслью Существо собирает подошвами лужи.

5

Нет холодных цветов.

Есть холодные рожи и дальтонизм души.

По венам замёрзших тел протекает дешёвая краска.

Некоторым людям открыт лишь один способ окрасить мир – сдохнуть.

У остальных…

У остальных есть мечта.

Всё как прежде. Разве что огонь из мусорной бочки не так щедр к засыпающему кирпичу. Берти на излюбленном месте. В позе, что восхитила бы и заскорузлого евнуха, она украшает мрачный свод. Светлая голова лишена короны, изящное тело ещё хвастает оперением.

Бесцветный знает о неизменном месте встречи. Согнувшись у подворотни, он дрожит, тяжело дыша. Его надежда отдышаться тает, как только находится стремление выше. Он поднимает взгляд на Берти – оазис в душном городе как никогда притягателен. Дива не выглядит краше в чарующем огненном свете. Только потому, что краше некуда.

Детектив Комсен тщательно скрыт тенью, едва сдерживает холодный пар. Оружие наготове, близость мишени нервирует уставшее дуло. Приманка сработала – чудовище вышло наружу.

Но то, что предстаёт перед Комсеном, вынуждает забыть о сиюминутной расправе. Да, перед ним монстр, одним видом призывающий холод, но в тёплых глазах бесцветного горит яркий силуэт: красавица Берти подобно ведьме прикована к столбу, что вогнан в сердце костра. Однако пламя не причиняет Берти страданий, оно тратит всю свою мощь на то, чтобы оградить её от холодного ветра.

К диве приближается сутулая тень. Испачканная рубашка небрежно свисает с тела, брюки и туфли – в болотных пятнах. Ветер обжигает раненые ладони. Нет ни боли, ни страха… Берти заклинила бесцветные полушария мозга.

– Вот мы и встретились… – голос Существа дрожит. – Такое чувство, что я шёл к этой встрече всю жизнь. Я боюсь узнать, что всё это всего лишь сон… Если так, я не желаю проснуться.

Берти, как всегда, манит улыбкой.

– Потанцуем? – предлагает она.

– Нет! Больше никаких танцев!

Воздухом жонглируют дырявые руки.

– Я хочу каждый твой оттенок! Каждый твой вздох! Будь моей!

Он бросается к Берти, в блёклую грудь упираются крашенные ладони. Существо замирает, с вожделением уставившись в масляные белки её глаз. Кроваво-красный язык Берти врывается в холодный бесцветный рот. Привкус скипидара смешивается с волшебным клубничным ликёром. Нет другой такой оскомины, что казалась бы райским леденцом. Длинные ногти Берти сверкают в ночи. Всё рьянее увлекая Существо поцелуем, она впивается коготками в бесцветную шею. Вмиг рисуются рваные полосы, нежданно наливается цветом кровь.

Берти разбивает мир Существа на три измерения: Яркое, Недостигнутое и Желанное. Теперь уж точно.

Существо переживает жуткое ощущение. И первая физическая боль, даже столь приторная, не может оторвать его от сладкого поцелуя. Лазурные пальцы Берти действуют подобно бумаге, опоенной лакмусом, острые ноготки продолжают возиться в наливающейся кровью ране. Дрожа от боли, Существо насыщается цветом мечты.

Детектив Комсен вырастает за бесцветной спиной. Дым маренго гуще прежнего заполняет воздух. Тыл Существа так и просит увечий. На асфальте очерчивается гражданин пистолет…

Но Комсен больше не смеет различать. Казалось, он привёл жертву на съеденье чудовищу, а теперь то чудовище выглядит жертвой разбуженного монстра. Сочная кровь заливает землю.

…Жаль, что нельзя просто исчезнуть, пустить всё на самотёк. На это намекает дым, шторой заслонивший глаза…

Три выстрела – три рваных отметины на рубашке. Светлая ткань промокает в багровых пятнах. Фонарь, что повис над Комсеном, загорается солнцем, сумрачный детектив в центре жёлтого круга.

Существо отвлекается от поцелуя, окрашенный мрак обращён к Комсену. Изо рта струится красный ручей. Грудь украшена чёрной дырой. Светлые помыслы сорочки поспешно гаснут. Берти ныряет во тьму дворов, а Существо движется к детективу. Изумлённый взгляд замер в одной точке, ноги бросаются в стороны и при каждом шаге усердно щупают землю.

…Исчезнуть нельзя. Но можно дать шанс тому, что обрело новый оттенок. Возможно, я из тех, кто видит белый круг в чёрном квадрате, но, чёрт возьми, зачем вообще нам глаза?..

Комсен не шевелится, кратер извергнувшегося револьвера опущен вниз. Существо припадает на колени, каждое движение – весом в центнер. Во взгляде – вся агония мира, в голове – изъеденный тараканом пейзаж. Бесцветный роняет раскалённую бочку. Горящие газетные выбросы устремляются в воздух, мотыльками кружат над влачащимся телом, тонущем в крови.

Плотный дым мешает Берти видеть, но шаг её только ускоряется. Рука прижата к груди, из которой меткая пуля выталкивает питающую жидкость. Из раны сочится та же краска, но тона её с каждой секундой грубеют.

Гуща дворов – дело рук того же Дедала, что олабиринтил Крит. Берти в числе присланных на убиение здешним чудовищем. Жёсткий бампер, подсвеченный ярким светом, сбивает диву с дороги. Чёрный автомобиль скрипит тормозами, фары находят в темноте красочное тело. Грузная фигура уволакивает неподвижную Берти на заднее сидение, чем и наслаждается Берокси, высунувшийся из бокового окна. «Теперь ты никуда не денешься. Ни шага влево, ни шага вправо…», – мечтает он. Краснощёкий водитель с мёртвыми глазами трогается с места.

…Однажды ты снова вернёшься, однажды они научатся с тобой обращаться. Прости меня, Берти, и спасибо тебе. Пока мы пытались сломить чудовище, ты создала человека…

Лбом уткнувшись в ноги детектива, Существо находит пристанище. Силы ушли в другие тела, это же напоминает клиента мясорубки. Существо переворачивается на спину, опустив затылок на туфли Комсена. Свет фонаря открывает перемены в застывшем лике бесцветного: кварцевую бледность постепенно вытесняет румянец.

Комсен поднимает взгляд – небо не проясняется. Ему, как и всем, нужно время. Отмахнувшись от влюблённых бабочек, детектив уходит в засохшую ночь.

II. Маренго

1

Мир, не двинувшись с места, обернулся чужим. По-другому запах, запел по-особому. Раньше он просто был. Пахнуть не смел, держал рот на замке. А теперь этот вой… Песня нового ветра, ярких звёзд свежий блеск. Может, дело лишь в Нём?

Медленным, лишённым всякого желания шагом Он покидает двор, что никак не выбросит из головы. В последнее время Он является сюда не в меру часто, вглядывается в ночные окна, толкая скрипящие качели, и сейчас уходит навсегда.

На центральных улицах особенный холод. Земля и небо сошлись в чёрном рукопожатии. Иззябший месяц прячется за небоскрёбами. Здесь правит мрак, но это уже не Его вина.

Укутавшись в плащ, Он вздрогнул инертно. Опять это, ни с чем не схожее, ощущение. Внутри Него что-то бежит неутомимым ручейком, оно мёрзнет и, моля, впивается в кожу.

Всё вокруг тусклое, мёртвое. Даже светящиеся радугой вывески ночных забегаловок бросают грустную муть на мокрый асфальт. Ветер замер возле ушей, предсмертные всхлипы спящего города с трудом пробивают щит. Город не дремлет, убеждается Он.

Грандиозное здание – шпиль тянется в космос – брезгливо глядит на малоэтажных соседей. Толпа из мужчин и подростков злобно ревёт на парадные двери.

Лица спрятаны масками и платками, грубый лозунг пронизан грустью, будто долго терпел предательство. Людей много, что-то около сотни, городу явно не до сна. Их тела и одежды болтаются в баклажанной дымке, по всей улице тащится хмурая завеса.

Человек (так теперь Он себя называет) переходит дорогу. Осторожно, не задирая взгляда из-под полей шляпы, чтобы не встретиться с прогневанным глазом.

Ему это не нужно, пусть кричат о зарплате и ценах, а Он просто гуляет. Фонари слепят белым, их мало осталось, Человеку стыдно за тёмную ночь.

Из дверного проёма лениво ползёт облако табачного дыма. «У Вильтора» – гласит вывеска и вылизывает лицо неоновой вспышкой, зелёной и розовой. «Какое знакомое место…» Внутри смешаны звуки: методично цокает кий, футбольный комментатор торопит катящийся шар.

Протестующие голоса сильнее кипят за спиной. «Верните нашу свободу! Верните нам голоса!» – повторяет толпа. «Гм, если у вас отобрали голос, отчего меня мучит ваш ор?» – думает Человек. Не понять Ему крикливой свободы, Ему хватает свободы молчания.

Вопли взбалтывают воздух, находиться здесь становится больно, Человек идёт на досадный клич – «какой красивый мог бы быть гол!». Здесь можно укрыться, заверяет улыбка бармена. Вильтор улыбается, как родному.

Молодые пижоны в дальнем углу чешут киями зелёное сукно, враждебные взгляды ненадолго задерживаются на Человеке. Столы и стулья, имеющие разное прошлое, заняты тоскливым существованием.

Пыль собралась в силуэты людей, но была б веселей, коль осталась бы пылью.

Вильтор, внешне добрый мужичок, подзывает к себе. Черты его громко спорят друг с другом: верхняя часть лица, как у познавшего жизнь профессора, нижняя же разит старым сапожником. Да и сам он похож на сапог: кожа с виду как юфть, и местами будто начищена ваксой.

Пройдя к барной стойке, Человек забирается на высокий стул, ближе к улыбке бармена.

– Как поживаешь, дружище? – басит Вильтор. – Я знал, что ты зайдёшь. Новый галстук? Не припомню у тебя такого. Тебе идёт!

Человек опускает удивлённый взгляд на алую в белый горошек бабочку. Он не расстаётся с ней лет эдак десять.

Внутрь проникает возглас толпы, его старается вытолкнуть бешеный гвалт телевизора. Вильтор ненадолго отвернулся к бутылкам, но вскоре воротился, с укором взглянув сквозь дверь.

– Эти бездельники всё не разойдутся. Орут, орут… Врубаю телик громче, а их только лучше слышно! – гневится он, взявшись за пульт. – Ни черта сегодня по «ящику». Есть футбол… Да это пляски калек, а не футбол! Но на безрыбье, как говорится…

Бармен усмехнулся, показав кривые зубы.

– Ты-то как? – интересуется он.

– Всё хорошо… – застенчиво отвечает Человек.

Он не может справиться с дискомфортом, точно голый перед зрительным залом.

– Я уже говорил, что ждал тебя? Ты не мог не зайти. Дискотек не будет до выходных, значит, заявишься сюда, – сказал я себе и угадал. Тебе ром, как обычно?

– Ром? – брови Его прыгнули к полям шляпы.

– Ну.

– Налей чаю, пожалуйста, – молвит Человек, проглотив неуверенность.

– Хм… Странный ты какой-то… – замечает Вильтор, толстые руки бармена копошатся под стойкой. – Влюбился что ли?

Он поднимает голову и противно ржёт, неприятным дыханием стреляя в лицо Человека. Звон чашки, слава Богу, затыкает его. Скрипя бранью, Вильтор собирает осколки. Крепкий напиток наливается заново. Бармен бросает внутрь жёлтый комок, чашка плывёт к рукам гостя.

– Лимон за мой счёт, – говорит Вильтор.

Вытерев стойку, он возвращается к чаёвнику.

– Какие планы? – глаза бармена наполняются голодным интересом.

– В смысле?

– Приметил кого-нибудь? Могу поделиться некоторыми сведениями.

Вильтор разворачивает собеседника и тычет толстым пальцем.

– Вон, погляди туда…

Он указывает на хрупкую блондинку, тоскующую в одиночестве. Взгляд её застрял в грязном столе, усеянном пустыми треугольными бокалами.

– Молоденькая, в твоём стиле, – шепчет Вильтор. – Милое создание, да? За сегодня она убрала в себя недельный запас мартини.

– Что случилось? – непритворно встревожился Человек.

– Всё банально: парнишка её, дурак горячённый, сбежал с другой за день до свадьбы. Смотри, как мучается бедняжка, не щадит себя. Те тупицы битый час охмуряют её талантом катать шар, но мы-то с тобой знаем, что ей нужно! – Вильтор толкает Его локтем и булькающе смеётся.

– Ага, – Человек силится улыбнуться. Тщетную попытку Он спешно запивает чаем.

– Поворачивай вправо… – приказывает бармен.

Не менее печальная картина: миловидная брюнетка жалуется на жизнь бутылке шампанского. Тушь чёрными слезами окропила щёки. Выражение лица её то вязнет в смертельном унынии, то светится кровожадной ухмылкой.

– Ванесса. У неё особая драма, – поясняет Вильтор. – Узнала, что бойфренд временами ночует в чужой кровати. Парень ещё не знает о её планах мести, но поверь – она с усердием ищет того, кто поможет ему отплатить. Его и пальцем трогать не придётся, а вот она не против всей пятерни! – И вновь тот хлюпающий смех.

Человек же продолжает мотать головой, Он не смеет отвести глаз от изящной женщины с пепельным цветом волос и выцветшим румянцем. Замершая в смущённой позе, она напоминает кошку в ожидании голодной смерти.

– А эта кто? – спрашивает Он, вызвав радость у бармена.

– Ха, глазки-то загорелись! Вот теперь я тебя узнаю!

Вильтор видит то, что хочет видеть, и Человек не хочет портить ему настроение.

– Эта дамочка пропадает здесь не один месяц. Странно, что ты видишь её впервые, – продолжает бармен. – Зовут её Эдёль. Прекрасное имя, не правда ли? Дама хладнокровная, редко к себе подпускает. А если подпустила, не удивляйся внезапному коготку. Я многое о ней слыхивал, но правда в том, что дружок её вернулся из «горячей точки» с ядром между ног.

– Он умер?

– Да если бы! Прикован к больничной койке. Бросить его она не может, тем мучительней мысль о бесплотной любви до конца дней. Приглядись, какая кошечка. Так и ждёт того, кто утешит. Я скоро закрываюсь… Учти, пропустишь мимо глаз – ею займусь я. Она давно на меня поглядывает.

Человек едва не вскрикивает, представив, как это волосатое и, вероятно, грязное тело уводит несчастную женщину в прогнивший клоповник.

– Ты прав, такую нельзя упустить, – молвит Он и сбегает со стула.

Оставив деньги за чай, Человек спешит занять безрадостный столик.

Он заметил огорчение Вильтора: бармен посмотрел на Эдель как в последний раз.

Комментатор желает зрителям спокойной ночи, а к тому моменту, когда Человек приземлит чашку рядом с бокалом Эдель, тучный мавр расчехлит контрабас. Грубая, блаженная мелодия вытекает из шипящего динамика, к рандеву подключается мечтатель-клавитттник.

Похоже, ещё недавно лицо Эдель выглядело свежим и молодым, сейчас оно покрыто бледной корочкой, а взгляд, как испуганная мышь, бегает под столом. Дама не обращает внимания на подсевшего, Человек же не может налюбоваться ею. При всём восхищении Он вряд ли окрестит её идеалом: нос с небольшой горбинкой, тонкая линия губ, под платьем виднеется слегка вздутое тело. Да, но все недостатки отметают глаза – бездонные овраги, залитые чистейшей родниковой водой; и эти чудеса света вынуждены томиться в страшной тоске… Но больше всего Человека завораживает её искренняя грусть, которую Он, кажется, способен усыпить. Вильтор больше не глазеет в эту сторону – маленькая победа.

Нужно что-то сказать, но сказать нечего. Человек решает отдалить эту проблему, отпив чая, рука Его дрожит, отправляясь к губам. Этот жест что-то пробудил в девушке, Эдель впервые шелохнулась, протянув длинные пальчики к хайболлу, в котором плещется прозрачная жидкость блёклого зелёного цвета. Она делает скромный глоток, Человек всё ждёт её взгляда…

Он бесконечно щипает себя за палец и нервно жуёт губу, нога неприлично дёргается, а сердце бьётся в чужом ритме. Такое чувство, что контрабас из телевизора влез в его тело и управляет им на радость себе.

Подкравшийся барабанщик подражает тику часов. Время бежит, растёт давление. Человек, кажется, нащупывает нужное слово, оно взбирается по скользкому горлу, вот уже скатывается по языку… и разбивается о дрожащие зубы. Человек вновь обращается к чаю. Поднесся сосуд к лицу, Он замечает, что чая в нём не осталось. Он втягивает воздух с нарочитым причмокиванием, с каким смаковал бы напиток, и возвращает чашку на место, случайно задев стакан Эдель. Звонкий поцелуй заглушает хлопнувшая дверь. Человек окидывает взглядом зал – блондинка исчезла, как и один из бильярдистов, а заплаканная Ванесса ныне жалуется Вильтору, встав у барной стойки. Лицо Бармена скрыто затылком дамочки, но оно, наверняка, изображает склизкое радушие девичьему горю. Человек, наполненный лишними мыслями, возвращается к Эдель, его поджидает невиданный взор. Холодный, немой, но задающий тысячу вопросов. Человек под прицелом двуствольного ружья. Станцевав на стуле, Он принялся искать помощи: у тучного мавра, у вентилятора, шумящего над головой, у охотника, упакованного в багет, их равнодушие возвращает Его к стальной даме. Теперь она приклеилась намертво, словно ждёт, когда Человек сдастся или решится подойти на шаг. Борясь с ознобом, Он отвечает ей молящим о пощаде взглядом. Тогда она произносит, прохладно и тихо:

– Пошли.

…И, отобрав пальто у спинки стула, резким шагом направляется к выходу. Человек, оклемавшись, бросается следом.

Холодная ночь разбросала капканы. Как ни пытается тонкий фонарный столб напрячь голову, сумрак оказывается хитрее. Выйдя на улицу, Человек встречает лицом смолистый комок пыли. Он завис на месте, всё ещё переваривающий в голове фразу Эдель. Её «пошли» явилось хлёстким ножевым ударом, направленным в лицо, но ударившим в спину. Помотав головой, Он замечает Эдель, шагающую так быстро, будто она мечтает сбежать куда подальше от этого места, города и планеты. «Скорее всего, так и есть», – думает Человек. На ходу девушка укутывается в чёрное меховое пальто, при желании она бы полностью спряталась в норковую шкуру. Не без труда Он настигает её, но каблуки, жёстко бьющие по асфальту, не стремятся снизить темп, и Человеку остаётся плестись позади и наблюдать за подпрыгивающей копной пепельных волос.

Они прошли чуть больше десяти метров, когда за спиной послышался шум. Эдель не проявила интереса, Человека же охватило волнение. Обернувшись, он становится свидетелем страшной картины: озверевшая толпа врывается в заведение Вильтора. Руки обжигают горящие бутылки, в коже оставляют занозы дубины, тела толкает в бой чёрно-синее облако дыма. Через мгновение стулья кафе меняют тёплые половицы на сырой асфальт, в разбитые окна выглядывают огненные макушки.

Отчего-то волнуясь за Вильтора, Человек не спешит уходить. Пока не замечает, что участок дороги между Ним и баром стремительно проглатывает злобная дымка. В спешке догнав Эдель, Человек обнимает её за талию и уводит к дороге.

– Холодно сегодня, давайте возьмём такси.

Он открывает дверь первой коптящей колымаги и, дождавшись, когда Эдель устроится на диване, садится рядом. Заскучавший водитель так обрадовался компании, что, не церемонясь, вдавил педаль газа, а Человеку всё не видать покоя. Сквозь грязное облако Он вглядывается в место свары, наивно ждёт, когда улыбающийся Вильтор помашет ручкой. Человек отрывается от окна, когда таксист сворачивает с улицы.

Чёрно-синему облаку не пополнить рацион новым блюдом, туча выхлопных газов наполняет прозрачный желудок. Глядя вслед сбегающей троице, оно презренно сжимает грязный кулак.

2

Во тьме раздаётся «щёлк», и сквозь пыльный абажур убегает мутный жёлтый свет, демонстрируя тесную прихожую. Видавший лучшие времена трельяж умещает телефон, кипу журналов и открыток. Стоячее зеркало почти дотягивается до потолка, со стен поглядывают глиняные маски. Прямо по курсу – пара дверей.

– Раздевайся и проходи, – молвит Эдель, снимая пальто.

Человек вручает плащ вешалке, кладёт шляпу на трельяж и исчезает в ближайшей комнате.

Здешний интерьер напоминает личный кабинет увлечённого человека. Стол закидан книгами и бумагами, над ними понурились настольные лампы-близнецы. Стен не видать из-за обилия книжных полок, а если имеется пустой участок, то он обязательно занят снимком в рамочке. В основном, на них изображён крепкий брюнет, застывший в счастливой улыбке.

Человек проходит к кушетке, пересчитывая зубы хозяина квартиры, и усаживается на самый краешек. В комнате витает скверное настроение. То не смрад застоя, как сперва подумал Человек, или что-то в этом роде. Возникает ощущение, что квартира Эдель обнюхивает гостя и с минуты на минуту облает его, а, может, и вовсе схватит за ногу.

Сердце бьётся тревожней, рукам не найти места. Стараясь избегать фотоснимки, Человек семенит взглядом: тоскливая лампа – книжная полка – «Волшебная гора» Манна – пластинка «Времена года», Чайковский – неописуемая радость мужчины в военной форме, обнявшего счастливую белокурую девушку…

– Что-нибудь будешь?

Хриплый голос хозяйки ворвался в комнату, испугав гостя. Трудно поверить, что девушка с фотографии превратилась в столь бледное, безрадостное существо.

– Джин, виски, коньяк? – продолжает она.

Эдель явно не желает переступать порог комнаты. Голова её лишь слегка просунулась внутрь.

– Можно мне чаю? – робко спрашивает Человек, оценивая сухость в горле.

– Чая нет. Но есть кофе.

– Будьте добры… И побольше сахара.

«Странный ты какой-то…» – прокатилось по её лицу. Человек прочитал это голосом Вильтора.

Эдель оставляет гостя наедине с портретами. Почти сразу же Ему становится жутко. По телу проносятся нещадные амперы, Человек чувствует, как тончают кожа и кости. Ещё немного, и совсем испарится. Сдавшись, Он убегает по горячему следу хозяйки.

Кухня выглядит куда добродушней, пусть в окно стучится гневная морось. Человек устраивается за столом, Эдель колдует над посудой, заслоняя обряд спиной. В чашке плавает растворимый кофе, в длинный стакан отправляется джин.

– Как тебя зовут? – спрашивает Эдель, видимо, устав от тишины.

Вопрос вынуждает гостя скукожиться.

– Я-Человек…

– Гм, в этом мы схожи.

– Возможно… – грустно добавляет Он.

Эдель незаметно, как казалось ей, подлила в кофе коньяк. Человек не успел остановить её и решил промолчать.

Она садится напротив, гнетущую тишину Человек забивает стуком ложки по стеклу. Эдель быстро надоедает пейзаж в чёрном окне.

– Милый галстук, – молвит она, отпив.

Человек не смог сдержать улыбку.

– Спасибо…

Он дёрнулся на стуле, нервной рукой потрепав бабочку. Радость сошла с лица, когда Он понял, чья ныне очередь говорить.

– Чем вы занимаетесь?

Человеку становится гадко, глаза Эдель вмиг наливаются грустью. Девушка сиюминутно поникает, и вновь царит молчание. Человек осмеливается на новую попытку, но сперва бороздит взглядом потолок.

Как же сухо во рту! С каким бы удовольствием Он влил в себя сладкое кофе, но та чужеродная масса, что растворилась в нём, может вскружить голову. Этого только не хватало…

– Мне нравится ваша квартира. Здесь… уютно! – он непроизвольно хихикнул и понял, что несёт чушь. Но останавливаться нельзя. – Сколько комнат?

– Две, – отвечает девушка, глядя поверх стакана.

– О, я ещё не всё видел. Разрешите посмотреть?

Он улыбается так, будто в самом деле этого хочет. В действительности Он мечтает сбежать… От ядовитого кофе, от отчаянных глаз, от мглы за окном. Но нельзя просто так хлопнуть дверью. Только если заранее перепрятать ножи да вилки, на всякий случай, но Он здесь точно не для того, чтобы рыться в комоде.

Узкий коридор соединяет кухню и комнату. Эдель провожает гостя и скрывается в ванной, откуда вскоре доносится шум воды. Человек, поверив в свой лживый интерес, осматривает гостиную. Глазу есть, за что зацепиться: причудливый декор, картины малоизвестных авторов, на полу улёгся лист ватмана с незаконченным пазлом, сплотившим небо и тропическую гавань, но Человека загадочно влечёт нечто громоздкое, что прячется под чёрной материей. Он не может унять любопытство с той секунды, как свет торшера пал на траурную ткань.

Эдель грызут размышления. «Он не так плох, – думает она, – по крайней мере, не похож на тех бородатых свиней, что обивают пороги кабаков в поисках любви на ночь. Мне ещё повезло».

Мне повезло…

Эдель вешает полотенце на дверной крючок и оборачивается к шкафчику с зеркальными дверцами. Угрюмый лик окончательно меркнет. Она хотела бы увидеть что угодно, но только не своё обнажённое тело. Как она ни стремится отыскать собственный взгляд, путь ей преграждает то грудь, то живот, то бёдра, никуда не деться от этой братии. Всё заслонила плоть. Ненасытная, жадная, орущая о своём господстве. Нет ничего, кроме плоти. Всё исчезло, а то мелкое, что осталось, распадается на пот и голод.

Трудно понять, как противна Эдель родная шкура. Любой мужчина облизнулся бы при виде этих форм, а в представлении Эдель нежная кожа её треснула по швам, освободив мерзкую мясную начинку. Она торопливо натягивает сорочку из чёрного креп-сатина, но для неё это то же самое, что укрыть мертвеца клумбой георгин, надеясь, что он утратит жуткую сущность.

Пора покончить с этим.

Эдель решительно хлопает дверью, готовая к схватке с затаившимся в комнате зверьком, роняющим жирную слюну в томительном ожидании. Она не могла знать, что полумрак гостиной встретит её «Песней жаворонка».

Чёрная ткань скомканной лежит у торшера, мягкий свет пристал к плечам и спине Человека. Пальцы Его с такой нежностью бегут по клавиатуре пианино, кажется, что та чудная птичка перепрыгивает с клавиши на клавишу. Увлечённый игрой Он не чувствует изумлённого взгляда Эдель.

Лёгким движением рук Человек укрощает комнатную хандру, сквозь стены и потолок проливается светлое утро, звенит старый сервиз с узором, навсегда отпечатанным в памяти. Тёплый ветер приносит аромат той поры, когда не о чем было грустить… Когда всё только впереди, и, будь благосклонна судьба, она бы позволила заново пройтись по минному полю. Щебет птиц, венки из полевых цветов, приятная утренняя ностальгия в мягкой постели, подгоняемая запахом доброго кофе. Запахом новой, такой же счастливой жизни…

Ты никогда не будешь готов к концу.

Эдель всю ночь слушала бы сладкую игру гостя, но ногам её надоело мечтать. Человек же и вовсе забыл, что он на земле. Чарующая мелодия преследовала его с утра, теперь кажется, что этот день был создан ради неё. Ничто не даст ей утихнуть. Но, почуяв затылком дыхание, Человек отрывает руки от клавиш. Он глядит перед собой, боясь обернуться.

– Простите, не удержался… Странное дело, – улыбается Он, – я не играл множество лет, но руки до сих пор помнят. Я всегда любил музыку, мне пророчили великое будущее. Мама говорила, что мои руки созданы для того, чтобы сердца людей таяли…

Абсолютная тишина делает слова Человека особенно печальными.

– Вы, вероятно, хотите знать, что вышло в итоге? – спрашивает Он. – Бесконечный стук колёс, рёв мотора и шум помех – такими симфониями кичится наше время. До чужой груди ныне трудно достучаться музыкой, даже кулаком – не сразу. Но на деле я сам виноват. Возможно, в руках моих было бы больше смысла, если бы я научил своё сердце таять.

Эдель сжимает плечи Человека с такой силой, с какой стиснула бы себя, если бы жутко хотела отогнать дурную мысль.

– Сыграй мне ещё… – шепчет она. По голосу её змеёй бродит цепь.

Музыка, кажется, не утихала, Человек касается клавиш, чтобы подкрасить её повисший над головой дух. Только Он ловит ритм, по груди спускаются тёплые ладони. Стоило им добраться до живота, Человек вздрагивает, как от удара плетью.

Он отпрыгивает от инструмента, желая убежать как можно дальше, и продолжил бы бегство, если бы не печальный треск… Под ступнёй Человека – расчленённое небо.

Он бросается к пазлу, спеша вернуть тому прежний вид. Пальцы неумолимо дрожат в попытках сшить яркий небосвод. Закончив, Он возвращается к Эдель, чей взгляд приклеился к мозаике. Её хрустальные глаза тускнеют с каждой секундой, словно готовы вытечь под давлением петли. Смотреть на девушку невыносимо, Человека увлекает моросящий дождь, а, когда Он оборачивается, дыхание Эдель горящим ножом проносится по щекам. Ногти впиваются в спину, губы льнут к кадыку. От тепла Эдель по телу бежит холодок.

– Кто тебя так? – спрашивает она.

Её коготь легко справляется с верхней пуговицей рубашки, освободив приставшие на шее царапины. Шрамы – страшащие борозды на Его коже. Эдель излучает заботливую взволнованность, капля искренности в ливне фальши. Человек слеп в страстном желании веры и, на секунду потеряв внимание, чувствует скользящий по шее язык. В этот момент Ему становится так неуютно, так мерзко, Он пятится назад, не боясь раздавить что-либо, голова спускается под воротник рубашки, желая спрятаться в панцире.

– Я совсем забыл о кофе… – бормочет Он и убегает в сторону кухни.

Встав у живучего кофейного душка, Он даже не думает касаться чашки.

Эдель… Что она вытворяет? Каждое движение вычурно, взмах руки хамски врёт взгляду. Кто-то точно управляет ею, кто-то жестокий, чужой.

– Что-то не так? – доносится из-за плеча.

То ли окно полностью заволокло стеной дождя, то ли наглый пот покорил веки. Сердце тяжелеет, холод натягивает кожу на кости. Человеку плохо, как никогда. Потому что Он помнит о лёгком пути.

– Я нравлюсь тебе… Разве нет?

Металлический голос, бросив короткую фразу, беспардонно ужился в Его голове.

Глупая люстра раскидала тень по стенам кухни. Что это? Не ржавчина ли ползёт по этим проклятым стенам?

Человек обернулся, чтобы что-то ответить, но не смог отыскать лицо собеседницы. С ним говорит беспросветная тьма коридора.

– Я не в твоём вкусе? – жалобно стонет железо.

Он хочет уйти, но окно не протянет руки, максимум – помашет отгрызенной кистью. А чёрный выход завален чернилами, самыми чёрными.

– Мне нужно в ванную, – находит Он решение. – Я быстро…

Человек запирается на засов, включает воду и, спиной подперев дверь, скатывается на пол. Воздух в лёгких смастерил гирю и горьким привкусом царапает горло. Струя воды бьёт по черепу, этот звук напоминает голос Эдель, ставший жутко противным.

«Боже мой… Что мне делать? Я угодил в тот капкан, что с радостью примерил бы любой проходимец. И почему мне так скверно от того, что доставляет приятный трепет? Я не прочь умереть в плену её глаз, но меня тошнит от её прикосновений».

Нет, Эдель всё ещё мила Человеку. Она ни в чём не повинна. Мерзавка-судьба способна и цветущую лужайку обратить в лист фанеры.

Что дальше, не подскажешь? Прячься в скворечнике, миру подставив диаметр щедрый – без него никак, задохнёшься. А что там насчёт «просто уйти»? Оттолкнуть, ударить, сломать. Хлопнуть дверью, да так, чтобы окна вздрогнули! Те чёрные окна со стекающей на пол смолой… Беги. Но тогда сам станешь смолистым пятном и выше пола вряд ли поднимешься.

Здорово вот так сидеть на холодном полу и под истошный водяной крик спорить с внутренним голосом. Особенно, если представить, что не о чем спорить. Не от чего спасаться. Представить, что нет меня…

Оглушающий тенор воды сменился бурлящим баритоном. Человек ощущает рядом чужое дыхание. По ту сторону двери Эдель устало ждёт, когда отмоется её герой. Голос девушки не замечает преград. Он стал той дверью, он врос в стены, взывает с потолка и льётся водой из крана.

…Я вижу твоё лицо. Слышу каждое слово в твоей голове. Я чувствую, как тебе больно. А тебе не представить, что чувствую я… Так долго перебирать утят и наткнуться на гадкого лебедя… Можешь идти, если хочешь. Через окно, через дверь – как привычней. А мне останется ждать. Ты ведь ещё придёшь поиграть? Клянусь, я выброшу ту чёрную тряпку, она ни на что не годна. Жда-а-ать… Кажется, единственное, чего я способна ждать, когда этот чёртов дом снесут, забыв предупредить меня…

Человек подполз к ванной, миниатюрное озеро собирается в ладонях и отправляется в измученное лицо. Он переводит взгляд на зеркальную дверь шкафа, прозрачные капли сонливо стекают по сплошному куску гладкой кожи.

…Боженьки, да на тебе лица нет. Неужели и в этом я виновата? Можешь молчать, без тебя знаю. Будь возможность, ты бы всё на меня повесил. Ты-то святой… На твоём фоне и Бог – шваль бесчестная, а я и подавно на метле летаю… Это не так! Слышишь? У меня есть лицо! Я – Человек! Не ты! Ты выглядишь таким чистым, нетронутым. На тебе нет и царапины мук. Нельзя быть Человеком и не терпеть мучений! Но я помогу, если захочешь…

Человек надолго вонзился в упрямые бетонные роговицы, где сегодня выступает ансамбль «ССС»: Сострадание мчится по клавишам, Совесть занимает контрабас, в барабаны бьёт Сумасшествие. Человек так надеялся узреть в себе что-то человеческое, но глаза напомнили ему о том, что Он никогда не владел кием, не держал коктейль Молотова, давно не подливал коньяк в кофе. Не ошибся ли ты с именем, дружок? Человек готов развалиться на бесполезные буквы.

Что-то призывно мелькнуло с обратной стороны зеркала. Неизвестно, как много времени это что-то покорно лежало в тёмном углу в окружении лезвий и платков, но именно сейчас оно захотело покрасоваться.

Пыльная полка дарует умытому деревянную шкатулку с интересным кельтским узором. Открыв ларчик, Человек не испытывает ни капли смущения или страха. Он до того измождён, что не в силах испугаться пистолета, прижавшего ко дну стопку рваных листов. Чёрная смерть, как нарочно, целится в дверь. Воды набралось половина ванны, сколько ртути в голове Человека.

– Нет, это я помогу тебе, – молвит Он. – И знаешь, если ты чист… возможно, тебе просто надоело купаться в грязи. Ты проклял каждую из своих ошибок и теперь готов жить по-настоящему. Этот дом не снесут, Эдель. Его давно уж нет, он сам себя уничтожил. Скажи мне, ты хочешь построить его сызнова?

…О чём ты? Я бы и сломать его не смогла… Если он уничтожен, значит, я на дне, под грудой руин, и меня уже не спасти…

– Но ты ведь не рыхлый кирпич. В тебе есть и свет, и мрак, ты – живое произведение искусства. Не то, что красотой отвлекает от уродливых стен, а то, что способно творить красоту, пробиваясь сквозь стены.

…Не нужна мне твоя помощь. Ты пришёл помочь себе, а там, может, и мне что-нибудь обломится. Я многого не спрошу. Обещаю. Выходи, долго ты там ещё?..

Дверь подёргивается от прикосновения, тень дверного крючка – лезвие тесака. Рука Человека примеривает пистолет, мятый лист выпрыгивает из шкатулки с той смелостью, с какой решаются на дуэльный поединок. Перед глазами гарцуют перекошенные буквы. Отчего-то Человек решил читать вслух.

– Дорогая моя Эдель, как ты там? Я в порядке, если не считать того, что лежу в холодной тёмной землянке и пишу это письмо, можно сказать, на ощупь.

Дверь врезалась в косяки, щеколда страдальчески хрустнула, но удержалась на месте.

…Что ты делаешь? Замолчи…

Часть письма разъело слезами, соли подкидывает скачущий почерк, Человеку приходится додумывать.

– Моя одежда промокла насквозь, желудок не знает человеческой еды уже много дней, но ни о чём я так не мечтаю, как о твоём голосе… Это прозвучит странно, но у войны тоже есть плюс: ей под силу указать, кто тебе действительно дорог.

…Ты не имеешь права! Открой!..

Несчастно взвыла цепь, грохнувшись на пол. Дверь сотряс град ударов, точно стая демонов принялась с разбега атаковать её. Человек на миг замолчал, ощутив себя прячущимся от огня за бумажной ширмой. И, когда Он подумал сдаться, незримая сила наполнила голос. Он вложил каждое слово в камень и прицелился в дрожащую дверь.

– Мне ужасно больно, но не пуля тому виной, а осточертелое одинокое ложе. Будь проклят тот огромный клок земли, что разделяет нас! Эдель, ты моя единственная драгоценность, мой кислород, мои солнце и радуга!

Стены темнеют, под их кожу точно забрался огненный спрут. Шум воды, громче прежнего, подбирается к уху. Стоишь по пояс в воде, но в то же время сух. Кажется – шепчешь, на деле же рвёшь глотку.

– Когда я вернусь, всё может сильно перемениться, но я отдам все силы, чтобы вернуть наш март. Обещаю, мы построим его заново, сделаем ещё лучше и уже никогда не отпустим!

Он был прав: нет никакого дома. Лишь бледный человечишка посреди тесной комнаты, колесящей по желудку голодного смерча. Сквозь водяной шелест просачиваются недобрые звуки. Что там, за покровом несгорающих стен? Вой раненого волка, свирепое шипение ветра. Ария железных кулаков, оставляющая вмятины на двери.

– Прости меня за всё, родимая. За то, что временами был груб, стоял на своём, когда был не прав, и просто молчал вместо того, чтобы сказать, как люблю тебя…

Одинокая лампа блестит молнией. Ураган вот-вот сметёт все преграды, прибьёт к стенам листы измятой бумаги, разобьёт зеркала и вскружит осколки. Изнывающий крик. Свист ржавой шестерни. Летящие во все стороны искры.

– Дорогая, найди в моей комнате старую шкатулку и, прошу тебя, избавься от неё. В наш мир больше не заглянет война. Только ты да я. Ясное небо и счастливое будущее.

Водяному мало места. Жидкий тенор переваливается через край ванны и бурным селем устремляется по полу. Утопив ступни Человека, он спешит к Эдель. Последний демон стекает с её лица и, отвратно шипя, растворяется в лаве.

Тишина, какой не было слышно. Водяной ушёл на бессрочный антракт, Человек возвращает шкатулку на место, слабый свет из прихожей стережёт у двери.

Секунду назад казалось, что мир угас в пасти чёрной дыры, но он по-прежнему поёт. Песня та полна добра и надежды, пусть не долетает её луч до чёрной квартиры за чёрными окнами.

Мягкой поступью Человек выбирается к свету, но встречают Его мрак и коварная тишина. Взгляд мечется по облитому полу. Человек находит свою тень на брошенной в угол Эдель. Она напоминает тот пазл, растоптанный неуклюжей ногой. Сутулая, разбитая вдребезги девушка, пустившаяся в бега и замершая в одно мгновение. Человек тоскливо наблюдает, как на сыром креп-сатине высыхает Его доброе имя. Эдель такая нежная и беззащитная, а Он – поганый великан, ногой вросший в фундамент, лбом проткнувший потолок и крышу, жирным силуэтом заслонивший хрустальный проблеск.

Человек делает шаг вперёд, ковёр оплёвывает без того мокрую ступню. Лицо Эдель выпрыгивает из тени, сверкая игривым оскалом. Снизу поглядывая на гостя, девушка взрывается хохотом. Смех её рождает взрывную волну, и теперь уже Человек брошен в тень. Чем дольше смеётся Эдель, тем ярче в ней светится мирская истина, тем тусклее озарён ею Человек.

Так что это – Человек? То, что нагло ржёт, сидя в луже, или то, что стремится к потолку, глядя наивно и глупо? «Глупо»… Он глуп лишь потому, что не изъеден коррозией в отличие от стен, окруживших Его?!

Каким бы твёрдым ни звучал смех Эдель, она всё ещё напоминает сломанного робота, механизм, сошедший с пьяного кульмана. Если просто смотреть на неё, она вряд ли поправится, что-то сказать – только громче засмеётся.

Иногда, чтобы починить, нужно разобрать на самые мелкие детали. Руку Эдель обнимает колючая ладонь, Человек отрывает девушку от пола. Он не встречает сопротивления, Эдель упивается смехом, временно стихнув лишь тогда, когда вокруг выстроились живые взгляды портретов.

Кушетка скрипнула дважды: когда подставилась под хозяйку, и когда Человек, прогнув старую мебелишку коленями, навис над хохочущей.

Мокрая ткань липнет к пальцам, к уху – взрывной едкий смех. Желая оглохнуть, Человек обращает сорочку Эдель в лоскуты, голова кружится от калейдоскопа зрячих стен. Что в голове Его? Та же свистящая шестерня, тот же скулящий раненый волк, автопортрет урода, принятого в дикую стаю. Намеренная пародия. Больше всего Человек боится того, что Эдель примет Его грубую ласку. Он всё ждёт, когда же откажет сердце, но оно бьётся сильней оттого, что лакомая плоть Эдель выпорхнула из лохмотьев. Человек проклинает бунт в груди, но Ему не остановиться. Действуй, бестия! Чего ты смеёшься?! А она не унимается… Нежная кожа жаждет похотливого ногтя, близок логичный финал – пустой кухонный диалог обнажённых тел. Но смех Эдель вдруг переливается в жалостное стенание. Изящная ножка будто устала от безумной хозяйки и бьёт в плечо, так сильно, что Человека швыряет к стене.

– Уходи! Пожалуйста!

Эдель укрывается рваной сорочкой, угощая ту рекой слёз. Обомлевший гость щупает изнывающее плечо. Как Он надеялся на эту боль! Как никчёмна она на фоне тяжёлого пара, раздувшего лёгкие.

Остекленевший взгляд, лицо – разбитый фарфор. Промокшие ноги ведут Человека в кухню. Он запрокидывает чашку, и холодная толща кофе проваливается внутрь, чтобы расплавить вдавившийся в рёбра кирпич.

Пальто свешивается с плеч, шляпа небрежно прыгает на макушку. Не простившись с плачущей комнатой, Человек покидает квартиру.

Длинная лестница, дорога к отправной точке и к тому моменту, когда можно было отвернуться. Человек рад тому, что не струсил, и сейчас, минуя бесконечные лестничные пролёты, Он вспоминает последние слова из письма, а вместе с ними – свой последний долг. С эхом щёлкает пистолет. Назло тишине Человек выбивает оружием стены, спящий подъезд – в ожидании долгого перестука. Когда Человек доберётся до последней ступени, в Его ладони останется жалкий чёрный комок, ни на что не годный, да и тот вскоре издохнет в лунном свете.

«Близится утро», – твердит уличная полумгла. Небо железным куполом накрывает землю, к незримой вершине его ползёт раскалённая мякоть.

Набитая металлической стружкой голова готова рухнуть на землю, но бессонная ночь выпила её вес. Человек одет в вакуум, облаком рассекает улочки, туфли шагают сами по себе. Неизвестно, куда бы они Его увели, если бы щедрый месяц не протянул клубок ниток, по земле стелется золотая дорожка. Она сияет так сладко, безвозмездно согревает усталые глаза и, к несчастью, конец её близок.

Пустынная дорога пронизана перекрёстными взглядами бесцветных домиков. Родной запах, тухлой рыбой ударивший по носу. Нагулявшийся медведь возвращается в берлогу. Человек там, где должен быть; там, куда однажды пришли яркие грёзы и где они замерли с постаревшим лицом. Только здесь Он вспомнит, кем хотел быть, осознает, кем стал, и представит, кем Он умрёт. Один хлопок дверью до женитьбы кромсающей ностальгии и нескончаемого одиночества. Но Человек вновь не один. И бесцветные домики не одиноки: в их прозрачных глазах веселится пламя.

Ночные гуляки бросают по ветру хаос, точно воздушного змея. Камни, настигая стены и окна, навсегда остаются в телах домов. Факел освещает призывный яростный клич, земля готова стать пеплом. Стоя в стороне, внимательно наблюдает дымчатая баклажанная туша.

Человек прячется за узкими спинами, двое мальчишек пытаются сбить одинокий осколок, сосулькой повисший с оконной рамы. Булыжники, пролетая мимо, приземляются на вычищенный серый ковёр, куда однажды ступила нога озарения. Сейчас же по нему разбегается огонь, чтобы врезаться в захламлённый шкаф и унести прошлое в глубокий жёлтый желудок.

Смахнув тень с мальчишеских плеч, Человек кидает руку вперёд. Его камень не допустит промашки. Он попадает точно в стеклянное сердце, с раскрытой пастью оставив дом и неловких юнцов.

Он остался бы для восторженных вздохов, но решает уйти. Человек сделал то, что хотел, вбив гвоздь в пустой гроб, приготовил его к могиле. А что там, в могиле? Это уже чужая история…

Но больше не чужд поющий ветер. Сражённый улыбкой, Человек пускается в чудаковатый одинокий танец, под хихиканье звёзд танго теней обращается в танго света. Вокруг Человека – хоровод огненных комет, ругань бесноватых детин смешивается с истеричным рыданием города, но Ему не до них. Он плетётся вперёд, крутясь вокруг себя на носочках под скованную в Его тёплом плену музыку. Человек не перестаёт усмехаться даже тогда, когда тучное чёрно-синее облако, бросившись в спину, укладывает Его на землю.

Стынет жар комет, вместе с ним тянутся к земле обгоревшие маски с платками, но не угасают улыбки голодного пепла и счастливого будущего. Дымчатый ползёт по ногам и рукам, отрадно пережёвывая пульс и сердцебиение.

Он готов до следующей ночи смаковать диковинную жертву Гурман состроил бы довольнейшую гримасу, если бы мог отыскать собственное лицо.

Вдоволь избороздив торс Человека, смолистый демон надувается, как кобра, и бросается в шею. Вот он, манящий запах победы. Стоило ждать, стоило терпеть поражения ради такого финала. Чёрный язык в жадном стремлении окраситься кровью, но… Коснувшись незабвенных царапин, горе-змей встречает изжогу. Невиданная сила разбивает его на ничтожные тучи, он улетает к небу, где смешивается с дымом огня, обнявшим округу.

Обессиленный Человек на краю чёрной, сгоревшей планеты. На Его стороне лишь одинокий фонарь, взирающий с неба, и ощущение хорошего Завтра. Как тут не улыбаться – не чувствуя ног, слышать, как колотится не-сражённое сердце.

Победа, приписанная Человеку, громче всякого поражения.

Вслушайся.

3

В последнее время Он совсем не спит. Боится, что утро назовёт Его дураком и добавит вчерашние подвиги в список старых ошибок.

Ржавая бочка с давно сгоревшим мусором служит подушкой, худощавое тело просит тепла у земли. К осунувшемуся лицу привыкает русая щетинка.

Человека не покидает ощущение, что в следующую секунду Он умрёт, но смерть заплутала в бесконечных дворах. Он неустанно благодарит небо, по которому среди северного сияния и лунного блеска проплывает призрак белокурой красавицы, ведущий мудрые сердца к бессмертию.

Стены подворотни, кажется, стоят ближе друг к другу. Они в шаге от того, чтобы раздавить зачастившего гостя, но Человек знает: здесь ему ничего не грозит. В арку заглядывает чёрно-синий столб дыма, ещё надеющийся отсечь непреклонную голову. В мареве туда-сюда снуют сонные тени. Одна из них обязательно наведается сюда. Стоит Человеку об этом подумать, обожжённое лицо Вильтора высовывается из сумрака. Каждую ночь старый бармен сбегает из палаты, чтобы принести Человеку что-нибудь съестное.

Присев рядом, Вильтор разворачивает пакет уцелевшей левой рукой, от правой остался лишь копчёный след на рукаве рубахи.

– Прости. Принёс всё, что не доели… Вот собаки прожорливые! – молвит Вильтор, передав хлебную горбушку и скромную бутылочку кефира.

– Не стоит, Вильтор, этого вполне хватит.

Человеку понадобилось немало сил, чтобы приступить к трапезе. Он едва не рассыпался в пыль, до конца провернув упёртую пробку.

Ветер неприятной щекоткой проходится по бокам, Вильтор пучится испуганным ежом. Мрачная арка навлекает на него ещё большее неудобство.

– Жуткое местечко, – хрипит Вильтор. – Может, всё-таки переберёшься ко мне?

Человек кусает чёрствый хлеб с таким блаженством, будто тот сошёл к нему с небес.

– Нет, – отвечает Он, не раздумывая. – Поверь, мне здесь хорошо. Даже если твоё добро иссякнет, это место не станет хуже.

Вильтор про себя отмечает болезненную улыбку, с которой Человек вглядывается в небосвод.

– Чего нового в мире? – интересуется Он, вытерев молочные усы.

– Ничего хорошего. Он всё так же глух к моим мольбам.

– О чём же ты молишь, дружище?

– А ты как думаешь? – подобно хлебу черствеет Вильтор. – Нынче мой мир – больничные стены, а раз так, разве назовёшь судьбу подругой? Всё, чего я прошу, чтобы освободили они меня поскорее… по своей воле, не по моей. А как улизну ночью, начинаю понимать, что нет смысла ни в каком освобождении. Я взаперти, где бы ни был. Там – тону в чуждом омуте, здесь – топчусь у пепелища. И до утра ничего просить не хочется, а с утра – по новой.

– Здоровье обязательно окрылит тебя, друг мой. Тебе нужно залечить раны, потерпи немного.

– Ты прямо, как мой врач. Постоянно об этом галдит. – Вильтор поднимается с земли, готовясь к прощанию. – Кстати, повстречалась мне тут Эдель. Счастливая, светится солнцем. И муженёк при ней, улыбается, будто войны не видал. Не знаю, что за горе привело её к бутылке, но то, что говорили мне – сущая чепуха. Вот, что значит слухи! Как выдумают…

Вильтор брезгливо встречает сияние, изнутри объявшее Человека. В ту минуту с мучений Его спрыгнул амбарный замок, и все они разбежались по тёмным углам, сделав улыбку ещё лучезарней.

– Настоящий Человек был и будет частью Света, – твердит Он. – Слухами его не очернить.

– Давай, бормочи свою ересь. Твои разговорчики не вернут мне руку, – сетует Вильтор. – А если она и вырастет в следующую секунду, судьба всё равно останется сволочью.

– Судьба не зла, Вильтор, злы только люди. Мы сами с собой, как с тигром в клетке. Помимо хрупкого солнечного лучика внутри нас – неутолимый зверь. Закармливая его тухлым мясом, мы перестаём слышать, о чём шепчутся наши разум и чувства. Слышим только противное чавканье и принимаем его за напутствие. Мы на службе у наших тел, а должно быть наоборот, разве нет?

Человек выжидает паузу, хлебная корка хрустит на зубах. Дождавшись очереди, слова продолжают литься наружу:

– Если бы ты знал, сколько доброго света томиться в тебе. Дай ты ему свободу, он свяжет для тебя тысячу рук, но на них не будет и пальца, если позволишь разгуляться мраку. Поверь в добрые идеалы и следуй им – непременно станешь идеальным.

– Ага, поучи меня оптимизму…

– А ты расскажи Эдель и её мужу, насколько мир плох, – парирует Человек. – Сильнее их сейчас не найти, и, чем больше той силы узнает наш мир, тем скорее он станет прекрасней.

Вильтор сливается с тенью. Невозможно уловить, что выражает израненное лицо мужчины, но понятно, что ни красоты, ни силы ему оттуда не видно.

– Всё будет хорошо, я обещаю, – уверенно твердит Человек. – Уже совсем скоро…

Вильтор машет рукой, будто говоря: «Нашёлся мессия!», и вскоре исчезает в безликом тумане.

Что касается зловредной дымки, сюда она точно не сунется. Человек уверен в этом, как в завтрашнем дне. Сегодня подарило остальным образец – значит, Завтра хоть для кого-то будет ярким и чистым. Значит, можно немного вздремнуть.

Кино и шпроты

Многие великие фильмы – это великолепные книги, прочитанные за нас режиссерами и сценаристами – возможно, идиотами.

мысль по теме

– Как меня достали эти выскочки!

Ва́цлав рванул дверь так, будто давно хотел пригласить её на танец. Войдя в тускло освещённый клозет, он хлопает дверью, едва не прищемив нос идущего следом коллеги.

Вацлав выглядит ожившим камнем. Морщины плывут по строгому лицу, крепкая фигура ничуть не подпорчена выпуклым животиком, с затылка свисает конский хвост. Складывается впечатление, что за чёрными линзами очков, с которыми Вацлав никогда не расстаётся, прячется взгляд прирождённого лидера, способного вызвать бурный и праведный мятеж. Но, в отличие от известного тёзки, наш Вацлав обещает «бархатные революции» исключительно шкафчику с постельным бельём.

Вацлав проходит к писсуару. Соседний фаянс занимает мертвецки бледный Круппель, череп которого украшен смолисто-чёрным пальмовым кустом. Очкам он предпочитает дикие линзы а-ля змеиный глаз.

– Они думают, что учат мир чему-то новому! – продолжает Вацлав. – Думают, что там, в их голове, нечто особенное, заслуживающее внимания и оценок…

– Они так слепы, мой друг, – скрипит Круппель. – Их интересует только фарс.

– Ненавижу это! Каждый год одно и то же, – причитает Вацлав. – Горстка случайно выбравшихся на свет сперматозоидов принимает себя за мудрую стаю. Они полагают, что у меня есть хотя бы одна причина соревноваться с ними. Это бред! Это…

– Скупое восприятие мира. Когда-нибудь мы вырежем его подчистую, – заканчивает Круппель.

– Нам следует здорово поработать сегодня, – твёрдо замечает Вацлав.

Ширинки взвизгнули хором, в писсуарах зашумел столб воды, видящий себя грандиозным водопадом.

Мужчины разворачивают плечи, широкие и не очень, и ступают к рабочему месту. Далеко идти не приходится, достаточно двух шагов. В центре душного клозета приземлился стол, около которого трое творцов ждут опоздавших коллег.

Головы склоняются над тем, к чему мир ещё не готов. Натюрморт завораживает мужчин, рьяно отбеливает их корыстные мысли.

Вацлав, почесав щетинистую щёку, задумывается о важности момента.

Круппель, сродни мыслителю, сжимает подбородок костлявой рукой, украшенной металлическим кольцом в виде когтя.

– Это просто неотразимо… – зачарованно шепчет бородач в бандане.

На мясистом теле его скромно приплясывает красная футболка с перевёрнутым на макушку команданте Че.

Мужчина с французскими усиками и бородкой закуривает и делает комнату светлее при помощи гениальности и выключателя.

– Это как не летать птицей, но взывать к солнцу… – с придыханием стонет Круппель.

На стол взгромождено мусорное ведро. Как роза из газетного кулька, из него торчит гниющее непотребство. Недоеденная художественность раскидана по столу и трупно благоухает. Здесь есть всё: разлагающиеся овощи и фрукты – вот вам Разумное; битое стекло и изжившие себя предметы быта – это вам Доброе; мятые фантики и пластиковые отбросы – несомненно, Вечное. С вожделением на мусорное буйство поглядывает турель кинокамеры, присевшей на штатив. Сыплются восторженные цоканья, даже керамическая плитка готова рухнуть в блаженный обморок, осознавая доверенную ей роль.

И только лохматый рыжий подросток, утопающий в клетчатой рубашке, затыкает нос и с отвращением щурит глаза. Он не может поверить, что Вацлав утащил его с концерта ради этого!

Вацлав обводит взглядом коллег – пришло время молитвы. Молитву составил сам Вацлав. По его словам, она посвящена тем непонятым и загнанным, кому удалось-таки пробить небесную стену и взойти на Олимп, чьи земные дела продолжаются в далёком от священной горы клозете. Да, то великие умельцы и одарённые творцы и, несомненно, Вацлав ставит себя в один ряд с ними.

Мужчины хватаются за руки и православно бормочут:

– Головой, точно ластиком, сотрём семь печатей забвения; волны ханжества рассекая, выйдем мы к тропам славы и истины; пусть укроет славой дурною этот путь, псом бешенным пройденный; не жуёт чванливый ботинок сладкой жизнью творец незатравленный; вечно громкой симфонией ужаса пролетаем над мирными гнёздами; и в квартале китайском, и в уолл-стритах, признавай: место тут старикам. Аминь.

Потные ладони разбегаются по карманам. Флуоресцентная лампа моргает, на миг убирая из виду гниющий натюрморт.

– Ну-с, приступим, – с творческим голодом шепчет Вацлав.

– Эй, погоди, – молвит бородач в бандане. – Твой братишка не повторял молитву.

Компания закидывает взглядами рыжего паренька, тот лишь хлопает веками и по-рыбьи раскрывает рот.

– Это правда, Орэндж? – спрашивает Вацлав. – Гевара не лжёт?

– Я рядом стоял, я не лгу, – добавляет бородатый.

Веснушчатый юнец совсем растерян.

– Ну… А что такого? Не могу я запомнить эту чушь…

– Чушь?! – закипает мужчина с французскими усиками.

Он готов перепрыгнуть через стол, макнуть шёлковую рубашку в объедки, но добраться до глупого мальчишки. Круппель вовремя останавливает коллегу.

– Остыньте, – одухотворённо шепчет он и подходит к Орэнджу. – Послушай меня, ты ещё многого не понимаешь. Я тоже был таким. Мы все были такими. – Он наставнически кладёт руку на плечо подростка. – Нам ещё многое предстоит. Мы стоим у истоков. У зарождения великого! У порога эволюции разума. Твой брат Вацлав горд тем, что ты здесь, рядом с ним. Ты должен гордиться тем, что станешь очевидцем новой эпохи. Это как жить микробом, но умирать иконой…

Жёлтые зрачки производят на парнишку впечатление. К тому же Орэндж только сейчас замечает, что Круппель одет в старые рыболовные сети.

Орэндж утыкается взглядом в пол. Вацлав выплёвывает на стол жвачку, ему нравится, как та пришвартовывается у бутерброда с позеленевшим майонезом.

– Время обсудить то, что мы имеем, – вещает Вацлав. – Мы делали это не раз, но теперь перед нами, наконец-таки, наш драгоценный материал, и мы обязаны учесть все пожелания и мысли. Итак, что мы видим?

Вацлав утыкается пальцем в щёку и заискивающе кивает. Гевара отзывается первым.

– На мой взгляд, здесь ярко подчёркнут либеральный деконструктивизм, – рассуждает он, кружа ладонью над пахучей грудой. – Мятые бумажки с грязными американскими буквами… Они бьются в озоновый слой социума, ослабляют его и вторгаются в тела, в мысли. Гниение происходит не здесь, не в этой комнате, а в нас самих. Зловонные подарки Нового Света плодятся и смердят в наших головах…

– Хорошо, – отмечает Вацлав. – Круппель?

Тот закрывает глаза и вздымает руки к потолку.

– Я чую стон природы… Она разлагается под напором человеческих репрессий. Мне душно, в моей груди накаляется истина! Я хочу вдохнуть кислорода, но не могу. И оттого лишь одно средство жизни видится мне – стать такой же смрадной частицей мира! В гнилом приспособленчестве покорять эвересты, давно уж покорённые и изведанные кем-то другим! Таким же тошным и отчаянным. И почему-то всё ещё верным своим усопшим мечтам…

Под занавес глаза Круппеля блеснули молнией. По крайней мере, ему хочется, чтобы так выглядело.

– Замечательно, – прохладно заявляет Вацлав. – А вы что скажете, Михаил Сидорович?

Мужчина с французскими усиками едва не подпрыгивает на месте. Глаза надуваются, щёки скрипят!

– Я же просил, называйте меня Мишель! – вопит он.

– Ох, прости, я совсем забыл, – виновато мотает головой Вацлав.

– Это так сложно?! – не унимается французик. – Мишель! Два слога, шесть букв!

– А я думал, ты просил называть тебя Майклом… – подкидывает Гевара.

– Нет же! Мишель! Мишель!

– О, тогда называйте меня Стасом! – очухивается рыжий мальчуган. – Не хочу быть Орэнджем!

Мишель обходит стол, вальяжным шагом направляясь к мальчишке. Кажется, вся многолетняя чернь, засевшая между кафельных плиток, видит родственную душу в глазах мужчины, а устрашающая тень его держит наготове отточенную секиру.

– Нет, ты останешься Орэнджем, – свирепо заявляет Мишель. – А знаешь, почему?

– Почему? – справляется перепуганный подросток.

– Ведь это именно то, что мы видим здесь!

Мужчина погружается в раж и уплывает в драматургическое шествие.

– Тот случай, когда то, что мы таим в себе, гораздо ущербнее напяленной на лицо маски! Когда сыпучая дряхлая нуга прячется под изящной металлической шоколадностью! Когда слизкая червивая мякоть таится под яблочным румянцем. Как бы вы ни ценили свою сутулую незыблемость, она – увядший цветок по сравнению с расписным панцирем, купающим улицы холодного мира в гремучей мизантропии! Но приходит тот час… Час, когда искалеченная душа вырывается из-под золотого сюртука. Рушатся стены! Кучка непонятых, никому неизвестных собирает шабаш, любуется дружеской скверной, образует новый, честный, но уродливый мировой порядок…

– Шикарно! Мне нравится! – Вацлав награждает Мишеля овациями, тот же смотрит рассерженно, будто его перебили на самом ярком моменте.

– Чудесно… – вторит Круппель. – Это как быть мужчиной, но любить женщину…

Четыре пары глаз уставились на бледного философа с безмолвным недоумением, но спустя секунду о нём забывают.

Вацлав суетливо направляется к камере, там его настигает Гевара.

– А как же твой брат? Давай послушаем, что он видит?

Вацлаву как будто иголки под ногти прописали.

– Нет, надо приступать к делу, – твердит он, торопясь привести камеру в боеготовность.

– Но я правда хочу услышать, – молвит Гевара. – Орэндж, расскажи нам, что ты чувствуешь?

Мальчишка чешет вспотевшую шею. Взгляд его сбегает от Гевары в помойную кучу и, не видя разницы, спешит обратно.

– Оставь его! – влезает Вацлав. – Он ещё совсем молод. Я хочу, чтобы он учился, глядя на нас. Просто учился.

– Мы все были молодыми, Вацлав, – не согласен бородач. – Я помню и принимаю твои взгляды, но разве он не свой человек? Затыкая ему рот, ты замкнёшь в нём голос творчества.

– Это не твоё дело! – рявкает старший брат, гремя треногой. – Я желаю, чтобы он формировал собственный голос, а не копировал нас… Так что пусть помолчит пока. Да, Орэндж?

– Вацлав, позволь не согласиться, – вступает Круппель. – Ты должен помочь вылиться той агонии, что накопилась в твоём брате. Дать ей возможность согреться или умереть под обжигающим солнечным светом.

Орэндж с выпученными глазами следит за дискуссией.

– Давайте уже приступим. – Мишель пыхтит сигаретным дымом, крутясь у камеры. – Иначе Круппель опять позовёт дружков-фриков и снимет свой двадцать третий римейк «Носферату».

– Это не римейки, болван! – обиженным поэтом брыкается Круппель. – Это современная адаптация!

– Хватит вам! Мишель прав – пора за работу, – молвит Вацлав и движется к камере. – Уходим из кадра! Орэндж, свет!

Комната наполняется полумраком, творцы столпились у камеры. Штативом управляет Мишель, рядом с ним над маленьким экраном склоняется Вацлав, остальные стоят позади. Трещит кнопка записи.

– Поехали… – командует Вацлав. – Возьми общий план. Ага. Фокусировка на нижний левый угол. Ага. Плавно обводи… Сначала фрукты… Дальше – картофельные очистки… Не забудь про шпроты… Про шпроты не забудь… Угу. Стекло, обёртки… Теперь оливье… Превосходно. Собачий корм. Кукуруза. Банановые шкуры. Маринованные помидорки.

Уборная вздрагивает от ядерного чиха, мучительного, но какого-то ненатурального. Вацлав и Мишель оборачиваются к Геваре, спрятавшемуся за ладонью.

– Извините, – скулит Гевара, треснувший под напором каменных лиц. – Я как раз хотел сказать… На мой взгляд, нашей композиции кое-чего не хватает.

– Чего же интересно? – с некой угрозой интересуется Вацлав.

– Какого-то символизма что ли…

– Ах, я понял… Ты и сюда хочешь воткнуть свои серпы с молотами?!

Под чёрными линзами очков прячутся хищные глаза. Гевара сиюминутно тонет в испарине.

– Ну почему сразу…?

– Красная футболка не делает тебя идейным! – ворчит Вацлав. – А политические аллюзии не превращают мои фильмы в шедевры! Тем более что аллюзии твои – полный бред!

– Вацлав, ты перегибаешь палку, – обиженно тычет пальцем Гевара.

Вацлав неожиданно щипает его за волосатую щёку.

– Я имею право перегибать палку, друг сердечный… когда речь идёт о моих фильмах!

«Это и мой фильм тоже!» – жаждет добавить Гевара, но не решается.

В комнате снова светло. Вацлав устало потирает лоб. Мишель курит у штатива, расстегнув верхние пуговицы рубашки.

– Коллеги! – доносится голос Круппеля. – Взгляните-ка на это!

В руке Круппеля объявляется перочинный нож, второй сухощавой конечностью он хватает со стола красно-серый персик, набухший от непригодности. Лёгким движением проделывает вертикальный надрез на плоде и демонстрирует толпе. Вацлав срывает очки, в блестящих глазах его пролетают феи. На крыльях пегаса он подлетает к Круппелю.

– Ну конечно! Это то, что надо!

Вацлав с кипящим восторгом следит за тем, как Круппель повторяет операцию с остальными персиками. На лице лохматого резчика довольная ухмылка.

– Вот они, шрамы урбанистической деградации! – продолжает Вацлав. – Свастики, вырезанные на нашей природной свободе!.. Нас ждёт занимательный монтаж. Мишель, у нас ведь есть кадры с персиками?

– Не помню, – бубнит тот, соскабливая с камеры старое пятно.

– Как это, не помнишь? Лучше бы им быть. Я ведь говорил про фрукты.

– Говорил – значит, есть.

Гевара, подойдя к столу, изучает раненные персики. Издалека с прежним недоумением поглядывает Орэндж.

– А с оливье что-нибудь будем делать? – интересуется Гевара.

– Предлагаешь его порезать? – хмыкает Круппель.

– Но ведь что-нибудь сделать нужно…

– Скормим тебе, если ещё раз чихнёшь, – ехидно отпускает Круппель.

– Вы все перегибаете палку… – понуро шепчет бородач.

– Так, по местам! – Вацлав мечется по клозету. – Орэндж, свет!

– Да я нанимался что ли?! – возмущается подросток.

– Делай, братишка. Мы стучимся в дверь будущего! – голос Вацлава схож с довольным поросячьим визгом.

Тьма облизывает кафель, с её похотью борется оставшаяся в одиночестве лампочка. Мишель закуривает, надуваясь от непокорённой важности, господствует над штативом. Мигает красная лампочка.

– Персики, персики… – шепчет Вацлав. – Акцент на шрамы. Ага. Про шпроты не забудь, про шпроты… Ага. Проходи по фруктам… Ага.

– Ты забыл про арбузные корки, – шипит на ухо Круппель.

– Вацлав не говорил про арбузные корки, – прохладно отвечает Мишель.

– Он сказал: проходи по фруктам.

– Арбуз – это ягода, тупица.

– Да какая разница?!

– Спокойнее, парни, – вмешивается озарённый Вацлав. – Пальмовых ветвей хватит на всех.

Мир явно против великих свершений, в процесс съёмки вмешивается скрип двери.

– Кого там несёт? – Вацлав хмурит брови.

В уборной появляется молодой человек, которому не суждено слиться с толпой. В высокие кроссовки заправлены узкие светлые джинсы, толстая белая куртка атакована разноцветными звёздочками. На носу – очки в виде тех же звёзд. Ослепительно белые волосы выстроены в хаотическую скульптуру. Парень явно полагает, что счёт времени ведут от его рождения.

– Эол… – околдовано простонали творцы.

– Вы не против, ребята? – звучит тонкий голосок. Эол тянется к выключателю.

– Нет-нет, конечно… – молвит гипнотизированный Вацлав. – Мишель, останови съёмку.

– Уже… – заворожено шепчет тот.

Только Орэндж смотрит на Эола, как на разрисованную трёхлетним авангардистом обезьяну.

– Что вы тут делаете? – интересуется Эол.

– Да так, ничего… – отвечает Вацлав.

Увидев помойный верстак, Эол уважительно кивает.

– Может, присоединишься к нам?

– Нет, нет. Только не сегодня, – отмахивается парень. – Сегодня я настроен на что-нибудь лёгкое, воздушное…

С этими словами Эол выхватывает из куртки миниатюрную видеокамеру и подходит к писсуару. Включив запись и выбрав приемлемый кадр, он справляет нужду. Творцы не смеют отвести глаз от совершенства. Булькающий под объективом Эол притягивает взоры, как звёздное небо или бескрайнее пшеничное поле.

– Зачем он это делает? – возмущается Орэндж.

– Помолчи, братишка, – перебивает Вацлав. – Эол – самый молодой из гениев. Его невозможно критиковать. Им можно только восторгаться.

– Это как разрушать ветром, но писать картины… – делится мыслью Угадайте Кто.

Сделав дело, Эол исчезает, пожелав коллегам удачи. На некоторое мгновение комната пропитывается неприятным запахом и тишиной.

– Господа… – возникает голос Гевары. – Такое чувство, что я отсутствовал последние десять минут. Мистика. Как же он гениален…

Творцы разошлись в разные стороны. Вацлав присаживается на рабочий стол.

– Работать будем? – спрашивает Мишель, закурив.

– Подожди. – Вацлав предстаёт отчуждённым.

Явление молодого лауреата Эола в один миг рушит строительные наброски Вацлава. Он постепенно вычёркивает всё, что ещё час назад казалось ему гениальным. Творцу сложно смириться с мыслью, что кому-то понадобилось меньше времени, чтобы вынудить говорить о себе; что у кого-то осталось больше времени, чтобы продолжать это принуждение. Что бы ни вытворил Эол, его в любом случае похлопают по плечу. Но почему? Может, у него кишка толще? Или ему просто хватает сил и юношеской смелости? Вацлав не принимает слово «зависть», но именно эта холодная гадюка поглаживает его шейку. Если бы он мог без свидетелей подойти к писсуару и вылить накопившееся под включенную камеру – он бы тут же это сделал.

– Нам нужно внести коррективы, – наконец, выдаёт Вацлав. – Значительные коррективы.

Круппель достаёт перочинный нож.

– Ты только скажи, – молвит он.

– Заткнись и спрячь свой идиотский нож! – свирепеет Вацлав. – Это как заткнуться, но спрятать свой идиотский нож!

Творцы боятся смотреть на него. Только Мишель, ставший частью штатива, оценивающе глядит на коллегу. Табачный дым выжег остатки белка в глазах французика, тело его еле заметно пошатывается. Гевара сигаретным окурком водит по кафелю, оставляя дивные, как ему кажется, узоры. Круппель, присевший на пол, ковыряется ножом в ногтях. Орэндж делает вид, что его здесь не существует. Вацлав, прогибая стол белеющими ладонями, упирается в думы.

– Я не думал, что когда-нибудь скажу это, – интригует он. – Нашему фильму нужна молодая кровь.

Гевара в шоке роняет пепельницу. Круппель, дёрнувшись, режет палец. Мишель закуривает следующую. Маниакальный взгляд Вацлава прожектором бороздит комнату, пока не находит Орэнджа. Подросток всеми мыслями вызывает службу спасения.

– Так… Чуть левее. То есть правее. Ага. Ещё немного. Стоп!

Слепящее мерцание экрана вытаскивает лицо Вацлава из тьмы. Орэндж топчется у «стола отходов». Каменные взгляды столпившихся у камеры творцов заставляют тело подростка смущённо подрагивать.

– Почему я? – негодует мальчишка. – Я ведь просто должен стоять и молчать.

– Забудь об этом, – твердит Вацлав, подойдя к парню. – Я осознал свою ошибку. Ты мне нужен, брат. Нужен нам. Сегодня мы – ничто без молодой крови.

Творцы, спрятавшиеся во тьме, изумлённо поглядывают друг на друга. Круппель проглотил бы заживо не одну летучую мышь, чтобы услышать это ещё раз.

Вацлав возвращается к экрану, дав знак Мишелю.

– И что мне делать? – неуверенно бормочет Орэндж, разбросав руки по швам.

– Перед тобой целое полотно для творения, – вещает Вацлав. – Твори, братишка. Всё, что вздумается твоему гению.

Орэндж пробегает глазами по «полотну». Единственное, что ему хочется сделать, так это собрать весь гниющий хлам и отнести к ближайшему мусорному баку.

– Например? – интересуется он.

– Делай уже что-нибудь, – отзывается Мишель.

– Вы хотите, чтобы я сделал что-нибудь с этой гнилью?

– Нет никакой гнили, Орэндж, – молвит Вацлав. – Это художественный инструмент… Как пластилин. Глядя на пластилин, ты не видишь мерзкий животный жир. Ты видишь материал для лепки своих фантазий.

– Хм… Говоришь, никакой гнили? – переспрашивает Орэндж.

– Да, братишка, никакой. – Вацлав старается быть спокойным.

– Хорошо. Я просто хотел удостовериться, что это не воняющие отходы, пахнущие мертвечиной.

Глаза гениев утомлённо мерцают во тьме. Орэндж берёт со стола самое гнилое яблоко и откусывает щедрый кусок. Творцы ахнули хором.

– Что ты делаешь? – ошеломлён Вацлав.

Его брат тщательно пережёвывает помои.

– Это ужасно! Прекрати!

– Почему это? – Орэндж восхищённо стучит челюстями.

– Это ведь…

– Гниль?

– Нет!

– То-то же.

Орэндж швыряет за спину огрызок яблока и принимается за раздутые помидоры и поседевшие огурцы. Плесневелый сок течёт по рукам и подбородку. Гевара ныряет в писсуар, дополняя тревожные минуты страшным рёвом. Слёзы выталкивают линзы из глаз Круппеля. Вацлав покрывается серой краской. Мишель с больной ухмылкой следит за некрожором.

– Хватит, Орэндж! – фыркает Вацлав и подбегает к брату. Гнев на жёстком лице разбавляется страхом. – Перестань!

Тем временем Орэндж переходит к маринаду и направляет в себя море протухшего рассола.

– А что не так? – невозмутим паренёк.

– Что не так? Ты ещё спрашиваешь?

– Да. Спрашиваю. – Подросток мотает головой, точно дурачок. Рукав в клетку вытирает зелёное лицо. – Это ведь не гниль, правда?

Мальчишка, кажется, только набирает обороты. Он проходит вдоль стола, руками сметая макет помойного царства. Тухлые сокровища катятся по полу, а то, что посмело остаться, – безнадёжные шпроты, измученные серые персики, покрытые сахарной паутиной шоколадные батончики, – парень швыряет в рот.

Круппель, поругиваясь, исчезает за дверью, громким хлопком он ставит точку в прощальных титрах. Гевара прячется в фаянсе, как страус в песке. И только Мишель доволен, он властвует над кадрами, выбирая излюбленные только им ракурсы.

– Стас, пожалуйста, хватит… – измученно молит Вацлав. – Ты сошёл с ума.

Вацлав срывает чёрные очки, надеясь, что их светлое сияние прояснит разум заплутавшего. Подростка же укололо собственное имя.

– Ты прав, братец, – бормочет набитый рот. – Я спятил – я же не помолился перед трапезой! Как вы там бубнили…? Головой, словно… что-то там…

– Орэндж! – седеет Вацлав.

Мальчишка просто издевается над ним!

– Я творю! Воплощаю свои фантазии! – кривляется Орэндж. – Не жру же я вонючие помои, которыми вы восхищаетесь, больные идиоты!

Вацлав отправлен прямиком в замешательство. Он никогда не видел брата таким. Юное, ещё не тронутое щетиной лицо обросло стальным панцирем, в глазах кипит взрослый гнев!

– Вацлав… – Орэндж сжимает меж пальцев пятнистую, как леопард, бело-зелёную котлету. – Скажи, что это? Вершина поэзии? Твой лирический герой? Может быть, авторский прообраз?

– Стас…

– Это твоё гениальное творение, братец?… Просто скажи, что это мусор! Грязный отход, который забыли выбросить.

– Нет… – скрипит зубами Вацлав.

– Скажи, Вацлав! Скажи, что это заплесневелый хлам.

– Нет, это не хлам. И не мусор… – Лицо надувается, багровеет.

– Не мусор?

– Нет… – Железные скулы изнутри вытесняют кожу.

– И не отход?!

– Не отход… – Он готов проглотить собственную челюсть.

– Нет, так нет. Мне жаль тебя, братец.

Орэндж подкидывает кусочек прелого мяса, но тот скатывается по щеке, не добравшись до адресата. Схватив брата за рубашку, Вацлав швыряет того в тёмный угол. Французик спешит развернуть штатив на сто восемьдесят.

– Мелкая тварь!

Рыжая голова встречается в кафелем. Керамические хлопья сыплются на пол. Вацлав медвежьим шагом настигает мальчишку.

– Голосок прорезался?! Что ты себе удумал?!

Вацлав таранит стену головой Орэнджа – молодая кровь разбегается по жёлтой плитке.

– Я не позволю тебе разрушать то, что я строю!

Разъярённый творец швыряет голову брата к писсуарам, в компанию к Геваре. Выдохнув пар, он оборачивается к Мишелю. Вспотевший французик целится камерой.

– Мы сделаем кино! Включай камеру, Мишель!

– Я и не выключал.

– Тогда убери от меня объектив! – Вацлав сбегает из кадра, пытаясь усыпить гнев.

У писсуаров ползают мелкие формы жизни, Орэндж держится за разодранный лоб, стараясь не издавать звуков. Мишель, добивая лёгкие, прохаживается у стола, оценивая устроенный мальчишкой погром. Мишель знает, какой фильм он отправит на ближайший фестиваль. Его не волнует, понравятся ли Вацлаву и Орэнджу престолы главных ролей. Может быть, он и в титрах их не укажет. Не много ли чести распоясавшимся плебеям?

– Итак, что мы имеем? – шепчет Вацлав, потирая лицо.

Мишель ковыряется в нечистотах, делая вид, что слушает.

– А имеем мы всё ещё лучшее… Разве нет? – продолжает Вацлав. – У нас есть символы, метафоры, аллюзии…

Голос творца наполняется надеждой. Чёрные линзы очков прожигает лунный свет.

– Мы сделаем это, ребята, сделаем! Я даже соглашусь на серпы с молотами! Слышишь, Гевара?

Тот лишь неразборчиво мычит, лёжа на полу.

– Да! – Вацлав шагает по комнате, облучённый патетикой. – Мы создадим шедевр! Мы покажем, насколько этот мир ущербен! Покажем, что тухлый помидор куда милее вымытого миллиардера! Покажем борьбу уродливых и сильных с красивыми, но слабыми! Мы сделаем всё, чтобы любой заплутавший, увидев наше творение, поднял зад и сказал: «Нечего тут ловить!.. Нечего, пока я не сделаю этот мир лучше!». И мы будем частью лучшего мира!

– Вацлав… – отвлекает Мишель. – Рыжий долдон съел все шпроты.

– Что? – В глазах гения повесились музы. – Не может быть.

– Сам посмотри.

Мишель вручает коллеге пустую консервную банку. Вацлав внимательно изучает вакуум, купающийся в масле. Дрожащей рукой он сжимает ничтожный аквариум.

– Проклятая рыба! – слышит консервный дом…

…И разбивается вдребезги.

Дождь не верит радуге

Мир взят в плен зловещим туманом. Всё во власти дымчатого короля. Наглые облака затопили реальность, небо и землю размазали водяным паром.

Впереди восстают из пепла готические миражи, что рисуют украшенные шпилями соборы. Приблизиться к ним невозможно, как ни старайся. Тем более, ни за что не заметишь, как собор расползётся на серые тучи и вновь перевоплотится в нечто завораживающее, близкое и пустое.

Перепачканный плащ, шерстяной шарф на нём, как тигровый питон, голова тоскует по шляпе. Рейн держит путь в неизвестность, хромает, не озираясь, рукой усыпляя боль в груди. Он смело отдаётся на растерзание туману. Пар, кажущийся твёрдым, уже не пугает. Рейну кажется, что за последние сутки он постарел лет на двадцать… А сутки ли?

Полицейский зануда Максвелл плетётся рядом. Чёрная форма седеет от прилипающего тумана, фонарь в руке дрожит от бесполезности. Губы под плотными чёрными усами уже битый час искривлены запуганной злобой.

– Точно ли мы бодрствуем, дружище? – нарушает тишину Максвелл.

– Как бы то ни было, цветным сном я бы это не обозвал, – отвечает Рейн. – От вашего фонаря совсем нет толку, мы только огорчаем туман глупостью.

– Ох… Если ты так умён, Рейн, может, ответишь, куда мы идём?

– Не знаю, как вы… Лично я иду к выходу.

– Выходу?

– Именно. Я желал покинуть Дорогу и сделал для этого всё.

Голос Рейна с трудом выливается из гортани. Полицейский же, напротив, горит детской неуёмностью.

– Господи… Ты хоть что-нибудь объяснишь мне внятно?!

– Я ничего не знаю наверняка… – отмахивается Рейн. – Только то, что сегодняшний день я буду долго пересказывать внукам. Или не расскажу вовсе.

– Ты можешь не дожить до внуков, приятель.

Грунт под ногами то снегом хрустит, то хлюпает болотом. Собственную обувь не разглядеть под обилием пара, доползающего до колен. Горизонт виден лишь в мечтах.

– Сколько вам лет, Максвелл? – внезапно спрашивает Рейн.

– Тебе-то что?

– Кажется, я только сейчас вспомнил… Вы ведь носили эту форму, когда я был совсем юнцом. Я нередко встревал в драки со старшими мальчишками, чаще всего мне крепко доставалось, но в нужную минуту приходили вы и разгоняли хулиганов. Вы всегда протягивали мне руку помощи.

Страх мешает Максвеллу копаться в памяти, только питает раздражение.

– К чему ты говоришь это?

В ответ Рейн лишь загадочно хмыкает.

– Лучше расскажи мне о другом: этот путь когда-нибудь кончится? – басит Максвелл.

– Я сам создал этот путь, – твердит Рейн. – А ещё мгновение назад я надеялся, что со всеми загадками будет покончено…

Четыре ноги продолжают бездумное шествие. Возможно, им суждено навсегда остаться в пасмурной бездне. И никаких тебе видений. Никакой подсказки. Только туман. Но за горой призрачных метаморфоз и пустых воспоминаний таится священная дверь, открыв которую обязательно насладишься свежим ветром, разгоняющим любые сомнения и страхи.

Кена Рейнольдса, более известного под прозвищем Рейн, никогда не интересовало, где сидит фазан. «Гнусная трёхцветная дуга, – негодует Кен по прошествии дождя. – Чем она вообще может радовать?!» Рейн потратил десять лет на жизни незнакомых ему людей, и сейчас пришёл к тем трём цветам, ради мерцания которых все эти жизни расходуются.

Рейн мог бы считать себя хорошим человеком, рукой Бога, которая, стремясь помогать обществу, охраняет источник света в мрачном тоннеле. Но он понимает, что, если бы не примечательный туз в рукаве, из него бы не вышло первоклассного сыщика, отыскавшего не одну пропавшую душу.

Дело в том, что Рейнольдс умеет «читать» людей. Так выходит, что шестое чувство объединяется с третьим ухом, и они вдевятером наполняют голову Рейна видениями. Нет, сперва он ощущает яростную мигрень, затем звучит бесстрастный голос, который вытаскивает из сознания туманные картинки. Никто не знает об удивительном таланте Рейна. Люди приняли бы его за дар или проклятие, Кен же предпочитает сравнивать с умело спрятанной шпаргалкой. Способность эта работает лишь в дождливую пору, и сегодня как раз такой денёк: небо плачет навзрыд, не прерываясь на джаз и бургундское.

Умение Рейнольдса позволяет ему щёлкать дела с задорным треском, но исчезновение Оскара взбивает Кена, как старую подушку. Когда он начинал это дело, жизнь его казалась неприступным замком. Да, кирпич порыхлел от многочисленных пожаров, с потолка, бывало, сыпалась штукатурка, приходилось часто менять лампочки, но это был настоящий замок с подъёмным мостом, величавыми башнями и метким стрелком, забытым у бойницы. Теперь же… Всё, что осталось – обгорелый остов, жонглирующий пахучим дымком.

Со временем Кен понимает, что бессилен. То, что охватывает разум сыщика, нельзя назвать слепой одержимостью. Это что-то вроде визжащего от натуги чувства долга, окольцованного попытками держать себя в руках, и последнее ему пока что удаётся.

Рейну надоело глядеть в пустой блокнот, и одинокие стены всё не дарят тепло. Проглотив немного зубной пасты и побрившись, он выбирается на улицу. Этим днём сыщик навязывает себе необходимость отдыха от работы.

Получается, нужно сказать, скверно. Бесцельная прогулка навлекает на Рейна большую тоску, чем заваленный заботами день.

Горизонт подмигивает несчастному и машет густым чёрным дымом. Сыщик принимает увиденное за пожар и решает, что кому-нибудь может понадобиться помощь. Рейн бежит к цели быстрее света, едва не дарит ветру элегантную шляпу – старый подарок жены.

Дыма – как при лесном пожаре. Выбравшись из кривящего лицо флёра, Рейн попадает сюда, в обычное для города место.

Никакого пожара. Дым явлён непорочным зачатием. Металлический смрад баттерфляем плещется в лёгких. Ржущие дурачки-клаксоны рыхлят слух, сливаясь с трёпом рвущих дорогу шин.

Дымовая завеса оккупировала протяжный участок автомобильной дороги и асфальтовых тротуаров; последние, как два берега, разделённых большой водой, пытаются разглядеть друг друга сквозь непрерывный поток автомобилей. Дымка и не думает рассеиваться. Машины бездумно торопливы. Светофоры молчат, вынуждая бескрайний тротуар казаться последним приютом.

Рейнольдс не привык отпускать загадки нерешёнными. Дым без огня, вставший беспросветной стеной, что окружает атакованный железной ордой перекрёсток; такое чувство, что все непочатые ребусы и сканворды взяли в круг и шепчут: «Давай же, Рейн, покажи, на что ты способен». Если это не способно заинтересовать любопытного сыщика, значит, ничто не способно.

Есть ещё одно блюдо для интереса. Рейн слыхал о «сиянии Трёх Солнц», которые помогают людям избрать жизненный путь, и «линчующих механизмах», что казнят за неверный выбор. Их описывают философские трактаты. Многие умудряются в это верить. Верил в это и Оскар…

Фактов, слагающих представление – целая пасека. Рейн не мог предположить, что вся эта балда представлена в виде двух противоположных светофоров, а «механизмы» – обычные в своём роде автомобили. Судя по скорости, водители машин пытаются обогнать ветер: невозможно уловить взглядом, заняты ли места за рулём. «Конечно, они кем-то заняты! Было бы нелепо… – думает Рейн. – Во многих плохих философах умирают хорошие комедианты».

Предприняв всё, что могло произвести впечатление на ребус, Рейн решается на отчаянные меры: опирается на столб светофора и закуривает. Обычно это обещает любой загадке кончину в жутких мучениях. Вот только безлюдный перекрёсток наводит тоску, а танцу извилин не подходит безвкусная музыка поршней и цилиндров.

Время неумолимо бежит, а пасмурное небо даже не думает темнеть. Сквозь машинный грохот каким-то образом продирается глухой стук туфель. Из стены дыма является щеголеватый молодой человек. Худой, коротко стриженный, с жутко правильными чертами лица. Рука, держащая зонт, скована жирными золотыми часами. Из-под тёмного кардигана торчит воротник шёлковой рубашки. Галстук ему заменяют прищепки, удерживающие стодолларовую бумажку. Глядя на проходимца, Рейн замерзает. «Бррр… Без шарфа в такую погоду!» Парень держит путь к дороге, но, засмотревшись на Кена, останавливается.

– Эй… Рейн, кажется? – противно улыбается он. – Здравствуйте.

– Добрый день. Или вечер. Который час?

Часы полоснули лицо незнакомца золотым отблеском.

– Время принимать решение. – Опустив руку, парень улыбается ещё гаже и шире. – А у вас что, нет часов? Я полагал, вы неплохо зарабатываете. Что ни говори, у вас хорошая фирма. Как там говорилось в вашей рекламе… «Чип и Дейл… не спешат»…? Не припомню, но это было забавно.

– Не напоминайте, – вздыхает Кен.

Сыскное агентство Рейна долгое время выступало под слоганом: «Чип и Дейл не спешат на помощь! Пока бурундуки отдыхают, мы работаем!». Это нравилось шефу, толстому идиоту. Когда шефом стал Кен, бурундуки разбежались по норкам.

– О каком решении вы говорите? – спрашивает Рейн.

– О главном решении в жизни. Когда приходит час принять его, люди приходят сюда.

Сыщик стреляет сигаретой в дымку, улыбчивый проходимец ловит огрубевший взгляд.

– Что ты такое несёшь? Это обычная дорога с обычными тротуарами, обычными автомобилями и такими же обычными светофорами! Какие решения?

Улыбка парня-прищепки так и не очаровала Рейна. Сейчас она вовсе раздражает.

– Всё просто. Когда загорится нужный вам свет, переходите дорогу. Может быть, встанете под мой зонт, не то совсем промокнете? – улыбчивый подаётся вперёд.

– Чихал я на твой зонт. Я здесь уже около часа, а эти… дурацкие светофоры даже не моргнули!

– Возможно, вы не слишком-то уверены в выборе. Убедитесь, что ваш выбор – действительно ваш.

Голос улыбчивого точно посыпан сахаром, а интонация норовит испачкать ровным слоем приторного варенья. От каждого движения господина денежная бумажка-галстук барахтается в воздухе.

– Хорошо! – Рейнольдс гневно жестикулирует. – Что мне сделать, чтобы произвести впечатление?

Парень-прищепка всё смеётся.

– Вам следует сойти с обочины. Сигнал тут же обозначится. Советую отнестись к этому серьёзней. Не шутите с Дорогой.

Ливень заметно усиливается, автомобили – наглеют. Услышанное злит Кена. Тем более он пытался перебраться на другую сторону. Никакого цветного сигнала не последовало, а буйный табун на колёсах не подумал замедлиться.

– И что, любой цвет из трёх?

– Тот, что вам подходит.

– А если подходит красный, тоже идти? – с плохо скрытой иронией спрашивает Рейн.

Проходимец пускается в глумливое хихиканье, какое голубокровые барышни обычно прикрывают веером.

– Красный для неудачников! Если вы орёте на уравнение вместо того, чтобы решить его – пожалуйста, это ваш цвет.

– Какой же выбрал ты? – интересуется Рейн.

– Рад, что вам интересно. Знаете, многие сюда приходят, как на аукцион, поглазеть, что им предложат. Но вот, что я вам скажу: в мире только один цвет! Именно он ставит мир на колени! Он кормит моих детей, строит моё будущее. Он – наш президент, наша армия. Он – Господь Бог, если хотите. Только этот цвет делает меня и, будьте уверены, вас счастливым. Цвет настоящего человека.

Пока усмешливый проповедник надувает лицо, Рейн увлечённо следит за обогатившимися прищепками. Они не смешат его, пусть делают всё необходимое.

– Может быть, вы со мной? – предлагает парень, двинувшись к дороге.

– Нет… Спасибо. С меня хватит. Я, пожалуй, просто пойду…

Рейн натягивает на глаза шляпу, грязное облако готово растворить его силуэт.

– Не выйдет, – голос Прищепки налился серьёзностью. – Отсюда не положено возвращаться.

– Что? Кем не положено? – потешается Рейн, вернув собеседнику взгляд.

– У вас только два варианта. Дойти до противоположного светофора или ночевать здесь, на тротуаре, чего я ни за что не посоветую: по континенту гуляет страшная пандемия.

– Ты врач? – скрипит зубами Кен.

– Вовсе нет.

– Тогда я не собираюсь обсуждать это с тобой.

– Вот и славно. К тому же мне пора.

Улыбчивый сходит с обочины. Дальний светофор, торчащий из пыльного облака, зажигает зелёный. При этом он впрыскивает в воздух ужасающий гул, схожий с гудком паровоза. Рейн подпрыгивает на месте и, ссутулившись, хватается за уши, что вызывает смех у Прищепки.

– Ну-с, я пошёл? – ликует он.

– Если находишь этот галстук забавным, то, конечно, иди! – вопит Рейн, грея руками виски.

Проходимца, возможно, зовут Моисей. Пусть моря ему всё ещё по колено, но ретивые железные кони, завидев гордую поступь, неожиданно испаряются. Спрятав в карман не занятую зонтом руку, улыбчивый уходит прочь. Рейну кажется вечностью ужасный миг, когда зелёный сигнал противно распевается, точно розовая поп-певичка.

Зелёная лужа на пустынном асфальте ждёт, когда тонкая фигура пересечёт проезжую часть. Сыщик бросается за кардиганом, но голову его стискивает каменный кулак. Он повержено падает на колени. Так всегда, когда успеваешь отвыкнуть… Акварельный тайфун пробивает стены черепа…

…сердца в форме надкушенных яблок…

…жирный ценник на длинном черве…

…бегущие строки: цифры, буквы…

…на безвкусном галстуке глаза мутные…

…белые мониторы, рубашки белые…

…забег по часовой – увязли в сере…

…блаженство и скорбь сшиты тильдами…

…трава встала дыбом на экране будильника…

…бумага, бумаги, даже доллару тошно…

…печать-эпитафия, властная рожа…

… Франклин мир точит слезою нечистой…

…плесневеет икона под дождём маслянистым…

…крокодиловы пасти лязгнут щеколдами…

…мадам Рейнольдс улыбается холоду…

Со скрежетом зубов Рейн поднимается на ноги, мокрый столб врезается в спину. Светофоры захлопнули веки, а «механизмы» вернулись к работе, как только худосочный кардиган растворился в мареве. Кену не до них; ему не даёт покоя улыбка жены, ударившая зелёной молнией. Он успел рассмотреть каждый зуб.

Кен помнит её слова: «У тебя никогда не бывает времени, ты беспокоишься только о работе, при этом у нас ничего нет! Мы живём хуже нищих!». Бла-бла-бла. «Всё, как у людей, – думал Рейн. – Если жену устраивает твоя работа, то, скорее всего, у неё есть тот, чья работа её не устраивает». Кен ответил ей скабрезной шуткой, но собранные чемоданы были куда остроумней в тот вечер.

«С этим человеком мы обменялись лучшими годами жизни, на кого тогда ушли остальные? Та же постель, те же обои, то же существо, но не человек, это точно. Каждый новый день замужества превращал её в жуткого робота! Приходя уставшим с работы, я только и слышал: «Съешь ещё этих мягких французских булок да выпей чаю». И больше ничего. Каждый день. Булки, чай и фартук в машинном масле… Сытая пустота. Сейчас всё так, как должно быть. Но почему она до сих пор всплывает в голове? Почему я вижу её, не думая о ней? Видения и раньше откровенно плевали в голову, но сейчас они, кажется, ни при чём».

«Не шутите с Дорогой»… Вроде бы что-то похожее говорил Оскар. Только он мешает радикальному скепсису. «Мешает и то, что я его не слушал… Где же я? Что это за место, если оно и впрямь необычно?» Рейн взглядом ребёнка провожает мечущиеся автомобили. Кажется, что там, в креслах водителей, каждое забытое непосильным трудом воспоминание. Колёса проносятся мимо, разбрасывая клубы пыли, в которых исчезают некогда любимые лица. Те, которым суждено было измениться. И не узнать теперь того, с кем радовался бессонным ночам, кому дарил священные пуды здоровья. Румянец, неслышно зовя, становится пылью и совсем утихает за железной дверью.

Надо сохранять хладнокровие. Оно пригодится, если Оскар никак не связан с этим местом. Кен оглядывается на дымку. «Что тот слизняк говорил… не положено возвращаться?» Укутавшись в самонадеянность, Рейн ныряет в неизвестное. Дымчатое болото проглатывает сыщика. Парящий смог пульсирует, будто живой. Кен аккуратно переставляет ноги, руки бороздят плотный воздух, отдёргивая нависшую перед глазами паутину. Рейн ступает зигзагами, пытаясь хаосом напугать пелену и, точно почуяв выход, бьёт плечом дымную стену…

Собственные следы на грязном асфальте, дождь не успел заклевать их. Ревущие моторы посмеиваются над заплутавшим сыщиком. Чёрные стёкла светофоров глядят весьма раздражающе. Рейн обращается к дымке: «Да что не так с тобой?!» Та выглядит менее безумной, чем Рейн.

В любом своём проявлении мистика набирает обороты в два этапа. Сначала всё похоже на глупый розыгрыш, затем очевидность вопиюще наглеет. Третий этап – сплошное разочарование и срывание мистического покрова с мыльного пузыря.

«Кто-то хочет, чтобы я поверил его гению. Он хорошо поработал, но всё не так романтично, каким это видит создатель и обдуренный им простак». Рейн сближается с дорогой, кожаные перчатки врезаются в кулаки. Стремительные рысаки вынуждают плащ сыщика колыхаться флагом.

«Светофор – единственный механизм на этой картине. И он не может быть умнее человека, каким бы прогрессирующим ни являлся наш век. Что-то им управляет или кто-то, не знаю… В чём я точно уверен: автомобилями управляют люди. У людей есть головы, которыми управлять не намного сложнее», – думает Рейн и закрывает глаза.

Нажаты все клавиши сразу, голова сейчас треснет. Кен «хватается» за проезжающий автомобиль. Как только проявляется первая картинка, машина уносится далеко от мыслей сыщика. Кен пытается обхватить перекрёсток, и в голове вырастает десяток пианино. Девятьсот клавиш перекрикивают друг друга, чёрное грызётся с белым, а достаётся невинному черепу… Больше машин – больше клавиш… Это нестерпимо… Их слишком много, этих глистов, наводнивших улицы. И всё же взрывается коробка с видениями. Они вьются по ветру киноплёнкой, изрезанной цензорами…

…асфальт собирает жёлтые искры…

…белый капюшон, глянцевая кровь…

…клыки обдало слюной…

…внутри пирамиды плывёт крышка гроба…

…полицейская роба, пушистая пена…

…гуляют под ручку платье и ветер…

…по пустой дороге…

…по забитой дороге…

…Кен Рейнольдс без всякой опаски…

…переходит на красный…

Сыщика выталкивает из видений. Он обнимает расколотую голову.

«Что всё это значит? Я только что сканировал самого себя?! Тут только два варианта: либо здесь больше нет живой души, либо… Да какая связь между этим?!».

Боль отпускает Рейна, тогда он замечает автомобиль, вставший посреди голой дороги.

«Неужели получилось?».

Дальний светофор загорается жёлтым, мерзкий гул заставляет Кена содрогнуться. Набравшись слюны и глотнув мужества, он решается в путь.

Пчелиное жужжание застряло вдалеке. Не успел моргнуть – оно уже рядом, проносится перед лицом. Подкравшаяся торпеда на колёсах пронзает воздух. Рейн едва успевает отпрыгнуть назад. Вставшую поперёк дороги колымагу сметают в сторону железные собратья. Не замедлившись, они скрываются из виду, а Рейн купается в гадкой слякоти.

Столб светофора становится лучшим другом сыщика. Всегда поддержит в трудную минуту, подставится надёжной опорой. Вот только опора эта сыра и грязна. На плаще оседают небрежные пятна, в голове – мысли.

«За мной наблюдают?». Рейн ищет в сером небе глаза или хотя бы ухмылку, но находит лишь бескрайнюю размокшую песочницу.

«Кто-то точно видит каждый мой шаг. Ему интересен мой выбор, и он хочет, чтобы я нашёл свой цвет среди предложенных».

Больше всего Кена раздражает то, что его удалось убедить в существовании Дороги. Почти удалось! Он не желает принять этот факт и всё прячется в сардоническом панцире – тёмной и стальной цитадели, где чужеродный шум не помешает ему обдумывать выбор. Рейн по-прежнему говорит себе, что загадки таинственны, пока не разгаданы. «Вот увидишь, Дорога – всего лишь приукрашенная быль», – думает он и продолжает шёпотом перебирать цвета.

– Зелёный явно мне не подходит, об этом я даже думать не хочу, жёлтый едва не убил меня, а в видении я переходил дорогу на красный. Гм… Мама учила меня иному. Все учили меня иному. Меня забыли научить тому, как не сдохнуть в мире, где красный сигнал светофора – не самое страшное.

Рейн вновь на краю тротуара. Взгляд замер на уровне поспешно сменяющих друг друга колёс. Голова тяжелеет: довериться подсказывающему фантому или состариться от долгих раздумий? Взвешивание всех «за» приближает сыщика к сумасшествию; доверие внутренним голосам смеет размазать его по асфальту Рейн готов жалобно простонать…

Мягкие шаги замолкают рядом. Справа от Кена девочка лет двенадцати. Малышка одета в лиловое ситцевое платье, короткие тёмные волосы заплетены в хвостики. Твёрдый недетский взгляд карабкается по высокому сыщику.

– Что ты здесь забыла? – несколько едко интересуется Рейн.

– Я здесь, чтобы сделать выбор! – тонкий детский голосок насыщен предельной уверенностью. – Разве не ясно?

Непосредственность выталкивается с лица девочки пугающей осознанностью.

– Не рановато ли тебе, деточка, делать выбор?

– Наверное, нет. Было бы рано, разве меня толкали бы на Дорогу?

Моторы галдят, как ярмарочные торгаши. Ветреный прилив заставляет Рейна укутаться в плащ.

– Твоим родителям стоит следить за одеждой, в которой ты выходишь на улицу, – произносит Кен, скукожившись.

Лёгкое платье девочки, покорно встречающее ветер, вселяет морозный трепет.

– Для родителей я уже не так юна, как для вас.

Делать вид, что всё просто и понятно, становится невыносимо. Рейн пытается найти те слова, что помогут девочке развернуться и исчезнуть, обрисуют его, как мудрый образец. Но, скорее всего, девчушка никуда не уйдёт. У неё, как у Рейна, только один путь, и сыщик начинает это понимать.

– Как думаете, какой свет зажжётся следующим? – перебивает мысли малышка.

– Последним был жёлтый. До него – зелёный. Очевидно, сейчас будет красный, – полагает Рейн.

Глаза девочки смеются и гневятся, очевидно, находя в сыщике неотёсанного глупца.

– В чередовании цветов нет никакой логики! – поучающе восклицает юная. – Было бы слишком просто.

– Действительно, – ухмыляется Рейн. – Я бы ещё немного усложнил. Почему бы автомобилям не ездить по тротуару? Можно добавить лёд, а дождь сделать кислотным…

Рейн так увлёкся пережёвыванием собственного остроумия, что не заметил, как девочка вооружилась шёлковой повязкой. Когда он опустил взгляд, её лицо уже было загипсовано лоснистой тканью.

– Что ты удумала??

– Рассудите сами. Ваши глаза видят три цвета и мечутся в правильном выборе, но сердце стучит так, будто ему и одного цвета не предложили. Не проще ли принять выбор вслепую? – спокойно разъясняет девочка и делает шаг.

– Эй, ты что, сдурела?! – горланит сыщик. – Я не пущу тебя на дорогу!

– Когда от маленьких и глупых перестанут ждать умных свершений, те впервые поступят разумно, – страшно серьёзно лепечет малышка. – Я не останусь здесь. Возможно, вы пришли сюда в моём возрасте, и сложный выбор вынудил вас повзрослеть. Я не могу себе такого позволить…

– Кто научил тебя так разговаривать?! – тявкает Рейн. – Постой!

Гул паровоза встряхивает Рейна. На другом конце вспыхивает зелёный. Сыщик бросается к девочке, но эгоистичная мигрень прибивает его к земле. Пока ясность борется с наваждением, Кен видит, как малышка бредёт по проезжей: голова наклонена вбок, ручки расставлены в стороны. Фантомы вступают в игру, видимое проглатывается чёрной дырой…

…ослепшая девочка по тонкой красной нити…

…шаг аккуратный, тельце дрожит…

…небо – тьма, земля – чёртова пропасть…

…снизу люди плюются, лица заняты злостью…

…в руках спички горят, нить всё больше краснеет…

…обжигает ступни пламя неверия…

…траурной лентой украшены…

…непокорённые вершины, не взятые ноты…

…ими осыпают её, точно птичьим кормом…

…стая птиц-оригами, с юга на север…

…вздрогнула нить под ногами…

…спичечные головы – острые колья…

…больше не горят…

…и птицы умолкли…

Птичий щебет обращается в безжалостный рёв – так Кена возвращает явь. Машины снуют рассерженными акулами. Рейн бегает взглядом, боясь встретиться с находкой. Брови разбегаются по лбу, когда он, наконец, замечает детское платьице. Пунцовая шина уносит его к горизонту.

На лице замерзает бледность, затем огненный гнев вырезает из кожи красные сосульки.

«Ты доволен собой?! Это стоит того?! Ты находишь это забавным?! Больной урод!»

Кен режет горло вопросами, но друг-светофор молчит, как прежде.

Сколько уже прошло? Час, два? Быть может, сутки? У Дороги нет времени, – услыхал однажды Рейн.

«Дорога, Дорога… Почему её обожествляют?! Почему с большой буквы?! Наверное, я зря принимаю её, всего-навсего, за дорогу. Но почему зря?! Это ведь, всего-навсего, дорога!»

Рейн не сходит с ума. По крайней мере, ему так кажется.

Я в своём уме, если не верю в это. А сколько тех, кто считает сумасшедшими этих неверующих. И что, в каком клане больше, у тех и правда? А как насчёт «большинство всегда ошибается»? Толпу делает глупым то, что она готова поклоняться большой навозной мухе, если та пообещает зарыться в их помёт, и вся гниль, успевшая вылиться, им простится. Безмозглость же их противников заключается в том, что они уверенно твердят, мол, той мухи не существует, но любой укус вешают именно на неё. Толпа уверена, что она права, остальные же надеются, что всё это бред: кто-то прячется за ироническим щитом, единицы ступают по тонкой красной нити… В какой-то момент всё меняется, и теперь вторые, наплодившие кучу голов, посыпаны желчной уверенностью, а обнищавшая толпа бросается на рею. Механизм этот верен, как часы. Но все останутся дураками, что бы они о себе ни думали, пока нить не кончится, и нога не ступит на иной берег.

Над головой гудит паровоз, Рейн отскакивает от светофора. Задирает голову – красный. «Отлично», – думает он. Добавил бы что-нибудь ещё, да слова куда-то разбежались. Сыщик с трепетом ждёт, когда разбегутся и машины, наконец стихнув.

На другой стороне мужчина в старом вельветовом пальто. Дождавшись, когда «механизмы» уснут, он пересекает дорогу. К Рейну приближаются сальные волосы, зачёсанные набок, толстые очки, пришитые к телу безвольные руки, в одной из которых едва болтается дипломат.

«Это же местный гробовщик. Его знает каждый горожанин. По крайней мере, тот, кто заботится о своём мёртвом будущем. Негоже умирать, зашитым в соломенный тюфяк, верно?» Этот человек славится добропорядочностью, но Рейн считает его… слегка ненормальным. «Только чудак будет пилить гробы, не выходя из дома».

Полтора года назад к Рейну обратилась девушка. Отчаянно рыдая, она просила отыскать отца. В один пасмурный день он вышел из дому и не вернулся. Благодаря чутью, Рейн нашёл мужчину в заброшенном доме. Гробовщика держали, как аквариум с деньгами. К счастью, большинство внутренних органов мужчины оказались нетронутыми. Рейн остановил аукцион заезжих «джеков потрошителей», чем гордится больше всего.

Машины зашуршали за вельветовой спиной. Узнав сыщика, гробовщик добродушно улыбается.

– Здравствуйте, Рейн, и вы здесь! Как поживаете? – Когда он добрался до слова «как», лицо его яичным желтком бросилось на серую тарелку.

Тело мужчины смущённо дёргается, неподвижными остаются лишь руки. Тем не менее Рейн чувствует себя в приятной компании: гробовщик не пользуется ни галстуками, ни шёлковыми повязками – хороший знак.

– Здравствуйте, – молвит Кен, рука его протянута для приветствия…

…что-то не так, я чувствую грудью…

…новое тело, новая стадия…

…молочные железы, короткая майка…

…пупок обложили рубцы и ссадины…

…разум убит. Нет, скорей всего, ранен…

…вряд ли кто узнает…

…абрикосовые обои, заперта в банке…

…семейные портреты – безумия слуги…

…вопят часы…

…то ли оберегая, то ли запугивая…

…он скоро придёт, никогда не опаздывал…

…только в тот день…

…когда ты беспокоилась…

… не слыша портретов голос…

… больная ухмылка…

…на них и за дверью…

…звенит замок, ключа скрежет…

…грубо, без разрешения…

…беги вниз, вниз беги…

…жёлтая лампа, песочные стены…

…деревянный башмак для холодной ноги…

…пальцы дрожат, но тянут усердно…

…скрипит старая дверь, всё слышно…

…пока не захлопнулась крышка…

– С вами всё в порядке, господин Рейн?

Глаза за толстыми линзами очков напряжённо щурятся. Обомлевший гробовщик глядит на сыщика. Дипломат бьётся о землю, воротник пальто врезается в бледную кожу.

– Что вы делаете, Рейн? Отпустите меня, – испуганно лопочет мужчина.

Глаза сыщика сверкают злобно, зубы чешутся открывшейся язвой безумства. На устах Рейна нежданный вопрос.

– Что означает красный?!

– Что? О чём вы говорите? – визжит гробовщик, дёргая ногами.

Рейн выгуливает его по воздуху.

– Говори, почему красный?!

– Отпустите меня, Рейн!

– Спешишь домой, сволочь?!

Самосуд и прочие незаконные шалости застилают разум сыщика. Гробовщика это отчего-то смешит. Он, заметно успокоившийся, поглядывает гадюкой, ощутившей уют в грубых объятиях.

– Вы спасаете живых, я прибираюсь за мёртвыми, господин Рейн, – молвит рептилия. – Кажется, всё так просто, но не тут-то было. Вас одолевают «красные» мысли, не так ли? Но вы продолжаете думать, что не из тех, кто им поддастся. Вы считаете себя сильным, но именно вам, Рейн, суждено сегодня исчезнуть. Вам, и вам подобным! Тем, кто считает красное просто красным…

– Что ты несёшь?! – голос Кена дребезжит ржавой цепью.

– Вы выживете в давке, господин Рейн, но умрёте на безлюдном перекрёстке.

– Заткнись сейчас же!

– Хотите знать о красном? Спросите того парня… Уверен, он вам расскажет.

Мрачный блеск в глазах гробовщика уговаривает сыщика обернуться. Кен в тупике, только потому следует совету.

В следах Рейна чужие ботинки. Спиной к нему выросла горбатая фигура. Белый плащ-палатка, промокший насквозь. Широкий капюшон обнимает голову, глянцевый наряд покрыт кровавыми кляксами…

…мир писан руками слепого художника…

…художник знал цвет, но краски – дальтоники…

…охотник больше знать не желает…

…умерли все, и каждый остался…

…пульсируют, дышат красные пустулы…

…кровь на белом плаще…

…и глаз светофора…

Голова трещит, но уже не так, как раньше. Выбравшись из помутнения, Рейн обнаруживает руки пустыми – гробовщика след простыл. Но сыщика отныне занимает другая персона.

Горбун в плаще бросается на опустевшую дорогу, поблёскивающие кровавые пятна шагают навстречу красному сигналу. Человек явно спешит, он минует половину пути, болезненно хромая. Рейн пристальным взглядом провожает ускользающий тыл.

«Что за мясник? Чья это кровь?».

За спиной что-то звонко хлопнуло, Кен почувствовал, как рядом с ухом пролетела горячая муха. Она впивается в плечо горбуна, по блестящему плащу растекается свежая алая родинка. Горбун даже не пискнул, сбавил шаг лишь на мгновенье. Одолевая боль, он бредёт к заветному тротуару.

Ужаленный, Рейн отступает к светофору. Дымовая завеса распахивает ворота для полицейского дуэта. Один из блюстителей отдаёт все силы на то, чтобы удержать на цепи могучего пса, второй, поспешая, скармливает магазин грозному кольту. Не замечая Рейна, они следуют за горбатым.

– Остановитесь! – не поспевает сыщик.

Нога горбуна, ступив на обочину, очевидно, дёргает за рычаг, спрятанный в недрах земли. Автомобили, взявшись из воздуха, вспахивают смолистое поле. Усатый филёр в испуге роняет оружие: безжалостные капоты растащили его напарника на куски мяса. Самого же усача «механизмы» любезно объезжают, пока не исчезают вовсе. Красный не прекращает орать.

– Что здесь происходит? – процедил испуганный шпик.

Подняв кольт, он делает шаг назад и натыкается взглядом на Рейна. Сыщик мечется по тротуару, размахивая руками.

– Нет! Нет! Не возвращайтесь сюда! – кричит он. – Переходите дорогу! Они вас не тронут!

«Почему я так уверен в этом?».

В воздухе парит душный аромат бензина. Он не позволяет соскучиться по неутомимым колесницам. Полицейский заперт в коконе из страха. Он глядит сквозь Рейна, старательно орущего советы. Суетливые жесты сыщика не производят нужного эффекта, но привлекают внимание хмурого пса.

Запах, излучаемый дорогой, будто вселяет в животное демона. Шерсть пса темнеет, глаза выползают вперёд и румянятся гневом. Он срывается с места, мощные лапы надуваются, отталкиваясь от земли. Туфли Кена в страхе примерзают к асфальту. Бурое чудище обнажает громадные жёлтые клыки, слюна щедро обливает дорогу.

Одноголовый цербер, покинув землю, застывает в грациозном прыжке… Вой грузовика уносит животное вдаль. Не жалея шин, «механизмы» возрождают бесцельный забег. Рейн находит себя присевшим в болотный шезлонг.

Поток машин жирным червём заполняет дорогу. Выжил ли тот полицейский, или «механизмы» устали его ждать? Рейн выбегает к шуму моторов, пытается разглядеть другую сторону перекрёстка, но сквозь семенящую баррикаду ничего не видать.

– Эй! Вы живы?! – кричит Рейн.

Ответа не следует, если не брать в расчёт фырканье ржавых колымаг. Сыщик предпринимает вторую попытку.

– Слышите меня?! Ответьте, если живы!

Двигатели усердно скрипят и чавкают, точно стараются заглушить вопль Кена.

Порыв его может выглядеть, как простое сострадание, но это не совсем так. Он чует золотой ключ к разгадке, вот только загадка умело преграждает замочные скважины. Рейн гордо терпит неудачу и готов думать над новым планом подкопа.

– Да! Я на другой стороне! – долетает грубый мужской голос. – Всё в порядке! Что здесь…?

– Ничего не спрашивайте! – спешно вопит Рейн. – Как вас зовут?!

– Ты кто такой?! И что здесь всё-таки происходит?!

Их глазам не найти друг друга, голоса, перелетая через караван автомобилей, кажутся изгоями цивилизации.

– Я – Рейн! Просто ответьте на мои вопросы! Ответите на них – мы оба получим ответы! Ещё раз: как вас зовут?!

– Максвелл! Лейтенант Максвелл!

– Макс, скажите, что это был за человек?!

– О ком ты?!

– О парне в кровавом плаще! – Сыщик едва сдерживает торопливую нервность.

– Ааа… Это мой давний знакомый! Он опять ускользнул… Я должен преследовать его… Но… но… Боже, мой напарник… – Тяжёлый тембр Максвелла то и дело переливается в жалобный стон и возвращается обратно к решительной твердыне. – Ты запомнил номер того мерзавца?! А что это за дым?! Почему здесь всё так странно?!

– Отвечайте мне, Макс! Кто тот парень?! Что он сделал?! Почему он в крови?! За что вы его преследовали?!

– Не называй меня Максом! А всё, что ты спрашиваешь – не твоё дело! Я… Я оставил машину неподалёку. Сейчас я перейду к тебе, и мы проследуем в участок, где ты всё мне объяснишь! А перед этим я вызову подкрепление, мы разберёмся с этим проклятым местом!

– Да?! И ты скажешь своим дружкам, что твоего напарника разорвали автомобили-призраки?! Предоставь это место мне! Как раз сейчас я пытаюсь во всём разобраться! И не вздумай переходить дорогу – это может убить тебя! Оставайся на месте!

– Слышал бы ты себя со стороны, Рейн!

Леммингов с душой охотничьих собак становится только больше. Кажется, дорога скоро отвергнет их, и злобные фары будут гоняться за дичью по тротуару.

Сложно общаться с тем, кого не видишь. Рейн запомнил внешность Максвелла, пусть недолго им любовался, и представляет, что общается с полицейским по телефону, стараясь предугадать мимику собеседника. Сыщик готов к тому, что следующий вопрос вылепит на лице Максвелла резкое недовольство.

– Что у вас общего с тем парнем?!

– Каким ещё парнем?!

– Тем, что в плаще!! – рвёт глотку Кен. – Подумай, что вас объединяет?!

– Ты не в своём уме, парень!

– Просто прикинь, что общего у вас может быть! Вам удалось перейти дорогу на один и тот же сигнал светофора! Это очень важно!

– Мне это надоело! Я тебя не понимаю!

Рейн устало вздыхает. Полицейскому удалось прочитать часть его мыслей.

– Ты изучал философию, Максвелл?!

– Эммм… Нет!

– Тогда мы одинаково бессильны!

– Какое это имеет отношение…?!

– Если перестанешь быть бараном и надумаешь помочь мне – кричи громче!

– Эй! Что это значит?!.. Рейн! Рейн!! Куда ты пропал?!.. Отвечай мне!

Грубый тон Максвелла теряется в безразличии, грязными осколками ложится на дно ушной раковины. Оставшиеся силы способны лишь на потоотделение, но нещадный холод делает и их бесполезными. Сыщик садится у светофора и закуривает.

«И всё же: кто тот человек? Чья кровь была на его плаще? Кровь его жертв? Прощальное письмо тех, кого он, возможно, казнил?» Затем Рейн вспоминает, как горбун храбро встретил пулю и продолжил отчаянный, стремительный шаг. Он выглядел сломленным до явления пули – это может значить, что кровь, затопившая его плащ, принадлежит ему самому.

«Что скрывал его капюшон: ярость сумасшедшего или непокорную героическую страсть? Мученик он или мучитель? За что его пригрел красный сигнал? Сигнал, который, возможно, подходит мне…»

Дождевые капли скатываются по стволу светофора к шляпе сыщика. Рейн, кажется, лишён всяких чувств. Усталый взгляд его наматывается на пролетающее колесо и втаптывается в асфальт, где покорно умирает…

…

…

…

Хамоватый водитель проносится совсем близко. Шина вытесняет лужу из глубокой выбоины, туфли сыщика промокают в грязи.

– Эй! Смотри, куда едешь! – кричит Кен.

Автомобиль невежи с трудом протискивается сквозь узкие ряды собратьев и исчезает на перекрёстке. Злостно фыркая, Рейн достаёт из кармана платок и наклоняется к обуви.

Небо выжимает сок из апельсинового солнца, лица прохожих залиты кисло-сладким настроением. Дамочки, напрасно потревожившие зонты, торопятся на ярмарку, фетровые мужчины ходят гурьбой, громко спорят о депозитах и боксе. «Ни один проклятый водитель не стоит хорошего настроения», – решает Рейн и продолжает путь.

Тёмный подъезд, опять кто-то выкрутил лампочки. Разнокалиберные ступени издеваются над суставами. Тень тульи укрывает выцарапанное на стене сердечко, кулак Кена отбивает мелодию на деревянной двери.

– Открыто! – слышен бодрый голос.

Спёртый воздух тут же врезается в лицо. Рейн оставляет в прихожей туфли, ему кажется, что он спустился в тёмный подвал, в то время как посетил гостиную.

– Салют! Ты, вероятно, разлагаешься! – твердит Кен, стараясь не дышать носом. – Я слыхал, что форточки – величайшее изобретение человечества – имеют способность открываться.

Старые шкафы караулом выстроились у стен, они неутомимо борются с площадью комнаты. Облезлый ковёр подбрасывает пыль, солнечный луч едва пролезает сквозь серые шторы. Стол у окна завален толстыми книгами и скучными документами. Надутый мужичок, оторвавшись от бумажек, поднимает взгляд на Рейна. По пухлым щёчкам разбегается улыбка, блестящие чёрные волосы собраны в хвост, толстый нос атлантом подпирает очки. Гавайская рубашка Оскара украшена свежим кофейным пятном.

– Привет, Кенни! Какими судьбами?

Обняв друга, толстячок возвращается к стулу и пыльным бумажкам. Рейн встаёт напротив стола, раскидав руки по карманам брюк.

– Что нового? – спрашивает сыщик со скучающим лицом.

– Дружище, я на пороге великого паломничества! – озабоченно восклицает Оскар, хлопая маленькими глазками. – Ты что-нибудь слышал об избрании Пути?

Кен изучает стены, поглядывающие из-за книжных полок.

– Продолжай, – бросает он. – Я понимаю, о чём ты.

– Вряд ли…

Оскар загадочно улыбается, в руку его бросается пергамент серо-телесного цвета.

– Ты только послушай! Кхм-кхм… – смущённо поморгав, он принимается читать. – Три вопроса – один лишь ответ. Один шаг в безобидную пропасть. Будешь прав – воспаришь над землёй, колокольным звоном станешь для окутанных плешью да сомненьем. Но за неверный выбор ждёт беспощадное линчевание, ибо ошибка в определении себя считается наглым обманом Судебного Распутья. Потому прежде, чем узнать вкус второй жизни, свободной да окрылённой, познай сперва себя. Твоя жизнь под одним только светом… или цветом… Никак не разберу… Только тебе решать, чем окрасится бытие: будешь ты стоять на своём до багрового пота или… Наверное, всё-таки цветом… Будешь ты стоять на своём…

Оскар так увлечён текстом, что не замечает пропажу друга. Рейн скрывается в пустой комнате, именуемой здесь кухней. Чайник и холодильник бросают одинокие тени на ослепительно белую стену, речь Оскара доносится невнятным бормотанием. Отворив дверь кормильца, Рейн выпускает на волю протяжное электрическое мычание и тучу омерзительного запаха. Яблоки грустными мечтателями поглядывают с подоконника. Взяв самое красное, Кен скрипит полами в сторону гостиной. Голос Оскара постепенно становится чётким.

– …«механизмы» исполняют глас мира, что не нуждается в тех, кто на пороге войны с самим собой…

Рейн устраивается в кресле, что напротив стола. Оскар явно ожидает бурной реакции, но друг поглядывает со стальным равнодушием. Сыщик кусает яблоко, лицо его тут же искажает гримаса. Точно получив заряд тока, он вскакивает на ноги.

– Господи, что с ними?!

– Это подарок от европейских друзей… – понуро улыбается Оскар. – Они с сюрпризом.

Рейн выглядит куда печальнее. Челюсти мучительно добивают кусок.

– Что ещё за сюрприз?!

– Водка.

Глаза сыщика давят на переносицу.

– Как она туда попала?!

– Секрет фирмы. Расскажу, если захочешь провести таможню или разыграть кого-нибудь.

– Прости, я не буду это доедать. Куда ты подевал бар? – Рейн ставит яблоко на валик кресла и брезгливо уходит в сторону. – Предпочитаю алкоголь в классическом исполнении.

– Ну и славно. Учитывая, что эти яблоки для гостей, – молвит Оскар, вернув пергаменту взгляд.

– Для гостей? У тебя два гостя, Оскар, и второй из них – сквозняк. Да, судя по всему, и он сюда нечасто захаживает. – Лицо сыщика стянуто неприятным послевкусием. Язык бегает по рту, хлёстко избивает дёсна, будто тушит объявшие их пожары. – Бррр… Надо же такое придумать. Злобная гениальность.

– Кен, водка в яблоках действительно интересней Судебного Распутья? – угрюмо бормочет Оскар. – Минуту назад я кое-что прочёл. Тебе есть, что сказать по этому поводу?

– Мне есть, кому тебя показать, – прохладно заявляет Рейн.

Оскар вновь опускает взгляд. Он знал, что друга не займёт философский изыск. Сыщик обходит стол, встав у Оскара, он усердно пытается выдавить заинтересованность.

– Какое распутье? Какой глас мира, Оскар? Всё это… заумная чушь.

– Чушь? – Оскар вспыхивает, подстреленный голос знобит. – Наверное, это просто сложно понять… Ты послушай, просто послушай…

Толстяк вооружается измятой энциклопедией; найдя нужную страницу, он озвучивает полустёртые временем строчки.

– Берендекель пишет о сиянии Трёх Солнц, что освещают Путь, помогая путникам выбраться из тени. Но промытые мраком головы сносятся с плеч… Знаешь, что он подразумевает под мраком? Он считал, что каждый второй из нас является не тем, кем должен быть, живёт чужими мыслями, чужой, можно сказать, жизнью. По его мнению, мир обречён, пока далёк от баланса, а этот самый баланс возможен, когда люди обретут свою сущность, а за неё (сущность) надо бороться.

Время от времени Оскар вздымает восторженные глаза на друга. В такие моменты Кен старается не упорхнуть взглядом в окно.

– В то же время Флоран Грудьё полагал, что все дороги в нашей жизни уже протоптаны, следует лишь вовремя смотреть по сторонам и следовать своему сигналу. Понимаешь?

– Вообще-то нет. – Рейну становится дискомфортно. Он уходит от стола.

– Они прошли через это! Они нашли место, где само будущее оживает! Но как это происходит: нам дают шанс исправиться или мы уже в завершённом кем-то сценарии?

– Оскар, это бред! – Рейна сжигает изнутри, он припечатывается к столу, громко шлёпнув по нему ладонями. – Просто набор пустых метафор, придающих этим лентяям в пенсне большую важность!

– О чём же они, по-твоему, говорят? – пытается парировать философ.

– О чём угодно! О творчестве, о мудрости, о свободе… Века сменяются, темы разговора для пустозвонов остаются прежними!

– Вот и узнаем, когда я всё проверю.

Глаза Оскара фанатично сверкают. Рейн готов сдаться, но его страшно бесит очевидная наивность.

– Кому ты хочешь облегчить жизнь: себе или другим?!

Оскар вытирает платком вспотевший лоб.

– Я не понимаю твоего тона, дружище. Я всего лишь хочу расставить точки… Долго ещё смыслу жизни быть извечным вопросом? Он задан каждому из нас, я хочу быть одним из тех, кто на него ответит.

Рейн всё ближе подкрадывается к прихожей. Угрюмый холл, где соседствуют голые вешалки да две пары обуви, видится ему более искушённым, нежели эта заваленная книжным мраком комната.

– Ты мне больше нравился, когда занимался той туринской тряпкой.

– Не ври, тебе и тогда было скучно, – обиженно отвечает Оскар. – А ведь мне многих удалось спустить с небес на землю. Вернее, наоборот.

– Но мир-то оттого не поменялся! – едва ли не прыгает на стол Рейн. – Люди по-прежнему подрезают карманы, грабят, убивают. И пихают в яблоки водку…

– Если ты так не поступаешь – значит, я уже не зря постарался.

Комната накалилась до предела. В зардевшем воздухе пылинки парят горячими угольками. Кен через силу остужает разум. Он прямо чувствует, как из-под плаща поднимается упрямый пар.

– У нас с Мартой опять проблемы, – тихо молвит сыщик. – Очередной скандал… Не удивлюсь, если последний. Я взял пару выходных…

– Выходные – это здорово, – с ложной радостью говорит Оскар и прячется в бумажных завалах.

– Да. Я думал позвать тебя куда-нибудь… Отдохнуть, выпить, может, познакомиться с кем-нибудь.

– Прости, друг, – кротко улыбается философ. – Сегодня мои стремления выше.

– Хорошо. Я так и подумал.

Рейн обиженно покидает комнату, уже через мгновение цокает каблучок туфли.

– Значит, сегодня я напьюсь в одиночку! – доносится из прихожей. – И подцеплю классную девку! Как ты там говорил… Грудьё? У женщины, с которой я проведу сегодняшний вечер, будут первоклассные ноги. И шикарное грудьё!

– Хорошо повеселиться, – тепло отвечает Оскар.

Кен украдкой заглядывает в комнату. Оскара с головой проглотили энциклопедии и тетради. Сыщик чувствует новый слой инея на коже: к обиде и злобе присоединяется страх. «Однажды Оскар осознает свою глупость, – думает Рейн. – Его силы пригодятся потом, когда Оскара схватит отчаяние, сейчас же им лучше смириться и исчезнуть». Рейн открывает дверь и шагает в чёрную пропасть…

…вязкая мгла с потрохами съедает…

…хочется крикнуть, но покинула речь…

…плащ убегает от размашистых плеч…

…полёт ко дну бездонного стакана…

Он нашёл Дорогу.

А Дорога отыскала тебя. Твоего друга нет!

Или он там, куда собирался попасть.

Ты хочешь помочь или помешать?

…комната Оскара висит выше неба…

…выше, чем выше неба…

…БАХ! – бегут в стороны ватные комья…

…будто гранату бросили в море…

…пузыри и щепки мимо стремятся…

…пропадают во тьме, как светлая память…

Ты так жаждешь найти его, но почему?

Больше у тебя никого не осталось?

Или всё потому, что вы плохо расстались?

…ухватиться бы, да не обо что палец сломать…

…извиниться бы да обнять…

…выслушать, даже без интереса…

…куда я лечу? вопросов поросль…

…кто их задаёт? почему Марты голосом?

…я слышу твой смех! проклятая ведьма…

…мрака пучина скоро ответит…

Признайся: ты боишься лицо его видеть!

Он миром истинным дышит, если всё ещё жив.

Заплатил за себя, а не за чужих.

…пустые блокноты – стихийное бедствие…

…знаков вопроса острые лезвия…

…куда я лечу? не отвечай…

…зубастые глотки что-то кричат…

…оттуда, где хочет вырасти дно…

…бетонная скатерть вместо него…

…всмятку разбиться, самая малость…

…до встречи осталось…

…с кем-то осталось…

…поезд вдруг к рельсам приник…

…гул…

…моторы…

…спятивший крик…

Нечто с размаху ударило по колену, вынудив Рейна проснуться. Легковые каратели разбежались по делам, отделённая их колёсами жуткая голова с вытекшими глазами, оттолкнувшись от Кена, укатилась в лапы тумана. Рейн ни за что не узнает, что его разбудило.

Разум впервые так заигрался. Он облачился во фрак, обнажил белоснежные зубы и, безбожно фиглярствуя, достал из шляпы кролика. Кролик к этой минуте уже находился в желудке лисицы, а вот самой рыжей бестии в руке фокусника не оказалось… Кен понимает, что, если он примется рассуждать прямо сейчас, может ненароком свихнуться.

Влажность вымерла. Лужи спрятались под асфальтом, небо вытерло слёзы. Пасмурное ничего. Больше никаких фантомов. «Ну и славно», – думает Рейн. Он осознаёт, что страшно устал. Сыщик готов сдаться, но не уверен в том, что, появись у него шанс уйти, воспользовался бы им.

Что-то неприятно колет лицо, его будто обложило плотным клубком паутины. Кен касается щёк, подбородка. От шока топорщатся волосы, их у Рейна теперь намного больше…

«Сколько я пробыл здесь? Сколько людей проскользнуло мимо, сколько шин окрасилось кровью…? И только три цвета. Три проклятых цвета. Здесь, уверен, никаких изменений». Рейн впечатывает взгляд в ладони, будто в них можно узреть отражение. Жалуется испуганный взгляд, но кожаные руки хмуро безмолвствуют, чёрные, как возможное будущее.

Лицо Рейна бледнеет под зарослями колючек; мозги, кажется, так же застланы пыльными проблемами, протухшей иронией и надоевшими смыслами. Сыщик хватает зубами папиросу; он желает швырнуть пустую пачку в одноногого друга, но, оценив чистоту тротуара, по которому разбросаны исключительно камни да пыль, передумывает и возвращает её в карман. Теперь уж точно пора принимать решение.

Только Рейн прислонился спиной к светофору, очнулась омерзительная сирена.

– Никогда к этому не привыкну! – молвит в сердцах Кен. Над головой призывно мерцает красный.

Уплетая табачный смог, сыщик с интересом ждёт, когда «механизмы» увезут призраков в чистилище. Ему жаждется новых знакомств. Возможно, получится начать всё с начала. Нет, к чёрту начало… Только счастливый конец, обратный водопад титров и никакого постскриптума.

Пустынная дорога слегка окутана дымом. Автомобили стекают к языкам марева и скоропостижно испаряются. Проезжую часть навещает бодрый стук каблуков. На встречу с Рейном шагает Рейн.

Что?

Те же шарф и шляпа, тот же плащ. Даже походка не фальшивит. Вот только лицо двойника гладко выбрито, а взгляд бойкий и уверенный, как у прежнего Рейна.

Облака прикованы к глыбе льда. Поднимаешь взгляд – внутри тут же смешиваются противные привкусы, будто чёрствый кусок неба затолкали в рот и заставили прожевать. Рейн ни о чём не думает, лишь глупо всматривается в надвигающегося клона. В голове беснуется орган, внутренности гремят кандалами. Сыщика с удовольствием бы стошнило, если бы ему не привиделось, что это уже произошло. Кен не прочь сбросить на кого-нибудь озябшее тело, всклокоченный разум и вредную проблему, но при этом он пожелал бы испариться, стать частью скудной атмосферы, а не слышать, как в паре метров от него замолкают туфли его помешательства.

Двойник пижонски повис на краю тротуара, бросив за спину многозначительный взгляд.

– Это что, так трудно? – язвительно молвит клон, расставив в стороны руки.

Он делает шаг вперёд, позволяя «механизмам» заполнить пастбище.

– Сколько ещё тебе нужно подсказок? Будешь стоять здесь до первых седых волосков?

Рейн глядит так, будто с ним разговаривает стена. Необъяснимый холод скользит по подбородку. Сыщик опускает взгляд – из чёрного веника выбивается длинный серый волос. Двойник улыбается гиеной.

– Пора что-то предпринимать. Или ещё подождём? – Он обшаривает карманы плаща. – Чёрт, сигареты кончились. У тебя, видимо, тоже.

Кен не находит слов. Челюсти его не разжимаются, точно получили дозу анестезии.

– Уверен, уже сейчас в твоей голове вертится вопрос: причастен ли я к исчезновению Оскара? Но кто же я, по-твоему? И виноват ли я в том, в чём не виноват ты?

Когда речь двойника докатилась до последнего слова, он совсем заслонил собой угасший взгляд оригинала.

– Некогда стоять, Кенни, – выдыхает клон. – Мы можем всё обсудить по дороге.

Рейн застревает в асфальте, забыв о моргании. Лицо его выражает не больше, чем камень.

– Полагаю, это означает «нет»? – Ухмыльнувшись, двойник бросается в блуждание вокруг прототипа. – Ты ведь всегда любил поболтать. Что изменилось, Кен? Что превратило тебя в бетон? Неужели ты так привык полагаться на чудо, что возвращение к нюху вызывает у тебя контузию?

Голос двойника то протекает перед носом сыщика, то впадает в томное море шума за спиной.

– Почему красный? – вяло пробуждается Рейн.

Позади него раздаётся смущённое «гм».

– Потому, что так надо, – отвечает клон, вновь пройдя мимо.

– Кому надо?

– Не важно. Нам нужно спешить.

– Кому нужно? И кому нам?! – шипит Кен.

– Ты так боишься поверить… Без вопросов. Просто поверить.

– Я поверил одному парню, когда он выглядел жертвой, а потом оказалось, что жертва – его безобидная дочь, – сквозь зубы молвит Рейн, время от времени наблюдая бритые щёки Кена Рейнольдса. – Я доверил жизнь работе, надеясь, что она укрепит стены моего дома, но она расколола семейный очаг Потом я доверился времени, которое постоянно обещает вылечить, и оно украло моего друга.

– Все эти люди выбрали свой цвет.

– И какой же выбрать мне?

– Ты знаешь, какой.

– Ничего я не знаю.

– Тогда просто иди.

– Объясни мне… – шепчет Рейн, чувствуя на себе волчий взгляд.

– Нам нужно идти, – говорит двойник и достаёт веский аргумент.

Тот аргумент, которым истинный Кен предпочитает не пользоваться. Потому и оружие двойника – всего лишь, пальцы, сложенные в виде револьвера. Растерянный взгляд сыщика следит за «дулом», пока оно не исчезает за скирдом волос.

– Рукопись дописана, Кенни, давай следовать сюжету.

Призраки вышли из машин. Замерев, будто навеки, они глядят друг другу в глаза. Пересохшие губы то улыбаются, то опускаются в гнев.

– Если ты не пойдёшь, я унесу тебя, – твердит лжесыщик.

С неистовой силой Рейн хватает руку-револьвер и оттаскивает от лица.

– Наглая дурость! – восклицает Кен. – Мы, по-твоему, в кукольном театре? Что за мир! Здесь хоть кто-то не покажется мне идиотом?

– Очень верно замечено: «покажется мне», – подначивает клон. – Иногда и ты ошибаешься, Рейн. Для многих ты – идиот. Для верующих – ошибка Создателя, для богатых – ошибка природы, для своих – увязший в кредитах доверия. Как можно верить своим ощущениям, являясь абсолютным ляпсусом?

Негодяй упорно сжимает пальцы, будто верит, что его оружие выстрелит. Именно это больше всего бесит Рейна. И, когда он решает наказать болтуна, кожаная перчатка двойника издаёт громогласный щелчок.

Пуля проходит выше – шляпа Кена улетает тряпичным скворечником. Не успевает рассеяться первый клуб дыма, как в воздух ныряет свежая дымчатая медуза. Пуля молью залетает в плащ, не задев сыщика, и покидает его, оставив после себя дырявые воспоминания. Не дожидаясь третьего выстрела, Рейн бросается на ожившую тень.

На одиноком острове дикарь сцепился с кривым зеркалом. Гюрзы обнялись и бросились оземь. Стремительно передаётся эстафета: то Рейн кулаком вдарит в челюсть Рейну, то в Рейна живот воткнётся Рейна колено. Тротуар вытирают плащи-близнецы, клаксоны гудят, раздавая предпочтенья.

Равный бой нарушает булыжник, подкравшийся к перчатке Рейна. Каменный гнев сперва обрушивается на «револьвер» двойника, затем – на омерзевшее личико. Нос и губы того мгновенно багровеют.

– Ничего не изменить… – бормочет клон, прерываясь на мучения. – Живи, как предписано жить… Только три цвета, Рейн… Только три…

Губы мученика при этом не размыкались, а голос звучал каким-то околдованным шёпотом.

Рейн всё больше похож на озлобленного неандертальца. Он раз за разом опускает холодный камень, вспахивая кожу на лице двойника. Лихо визжащие машины заглушают ор и всхлипы. Свинцовые глаза Кена объяты огнём, рука изнывает от боли в попытках сравнять отраженье с землёй.

– Не пытайся идти по головам…

Ещё немного, и он ничего больше не скажет. Рейн заносит каменную тапку и вбивает измученного таракана в грязь. Снова и снова! Но самому только больнее. И измученней его самого не найти… Разжав руку, Рейн падает на спину и долго лежит рядом с собственным трупом.

…небо – плывущая тоска…

…можно взлететь, но боишься…

…вдруг крылья от скуки уснут?…

…рухнешь вниз, а там всё, как прежде…

…что-то нужно кому-то ненужному…

…так всегда…

…пора что-то менять…

…Сейчас…

Дождя как не было, так и нет. Свои мысли в своей голове. Наконец.

Рейн обращается к плащу двойника. Завернув в нужный карман, он убеждается в том, что двойник предпочитает те же сигареты, но пачка пуста. «Ах да, точно…» Ну и чёрт с ними. Рейн решает подняться, к рукам его подкрадывается шляпа клона. Отчего-то она ему не мила, и пятна крови тому не причина.

В уши врывается монотонный гул, похожий на храп холодильника. Оно исходит от ближнего светофора. Верхнее стекло искромсано пулей, густой томатный сок лениво ползёт по столбу, подгоняемый брызгающей искрой. Умирающий светофор будто нашёптывает последние слова двойника.

«Гм… Не пытайся идти по головам… То, чего я не должен делать, так это слушать кривое зеркало». Позже Рейн задумывается: можно ли считать самоубийством то, что произошло?

Сыщику надоедают самокопания и грязная шляпа, он швыряет фетровую дрянь на дорогу, но ловят её не железные пираньи, а цепкие руки Марты.

Призрак женщины застывает у бровки, королевское платье сопротивляется ветру. Рейн пятится к подстреленному другу. Он обязан признать: ненавистная ему женщина выглядит, как богиня.

– Только тебя не хватало!

Женщина с мечтательным взглядом теребит фетр. Раскаянье толкает её вперёд, но двинуться с места ей не под силу.

– Я и не грезила о твоём радушии.

– Зачем ты здесь?! – не желает слушать Рейн. – Слава Богу, болтовнёй меня уже не сломить.

– Нет, зачем ты здесь? – настаивает Марта.

Рейн ожидает продолжения, но приевшаяся тишина вынуждает его ответить.

– Я ищу Оскара, – заявляет Кен и ощущает тот миг, когда можно выплеснуть всё, не жалея. – Это имя одной из причин, по которой ты перестала чувствовать уют рядом со мной. Нет, я его не виню. Мне есть, кого винить, пока ты жива. Сейчас ты спросишь, стал бы я забираться в дебри, если бы исчезла ты… Мой ответ очевиден, как и все твои вопросы!

Марта усмехается еле заметно, будто нащупывает в шляпе небьющийся козырь.

– Ты жесток, Кен. Твоя жестокость не вредит тебе, пока ты не прячешь за ней глупость. Но это детская глупость, которую хочется не осмеять, а исправить добрым наставлением… Зачем донимать себя поисками, если знаешь, где можно найти?

За спиной женщины угрюмо плетётся похоронная процессия. Вместе с ней перед глазами Рейна проплывает весь его мир, а мир его – непроглядный туман.

– На что ты намекаешь?! – Кен тупит взгляд, точно ослепший.

– Люди умирают. Люди борются. Люди продолжают жить. Ты знаешь, где искать Оскара, но от большого ума и безумия ищешь в другой стороне.

Рейн желает обозвать Марту дрянью и стервой, но из губ, против его воли, вылетают прежние: «тебя не хватало», «мне есть, кого винить», «ты здесь?! Слава Богу…». Сыщик готов ударить себя по лицу, но руки примёрзли к бокам.

– Ты заблудился, Кен, – пользуется моментом Марта. – Ты так далёк от реальности.

Расставив руки, дама исчезает в волнах дороги.

– Прошу тебя, Кен, возвращайся домой. Вряд ли мы с тобой увидимся, но я буду рада знать, что ты живёшь в родном для нас мире. Надеюсь, я, как и Оскар, останусь в твоём добром разуме – разуме, который ты непременно вернёшь.

Марта взмахивает крылом, и оголодавшие капоты разгоняют её по ветру. Затем становится так тихо, что даже страшно. И только в чугунной голове Рейна развлекается буря. Тем не менее, добравшись до страшной истины, сыщик ощущает неожиданную лёгкость. Такое чувство, что всё это время он знал, где зарыта правда, и мучительно ждал того момента, когда сможет её принять.

Неужели я так привык к своей особенности, что напрочь забыл о повседневности? Когда дождь так нагло вытеснил из меня солнце и снег? Почему, проклиная существованье чужих, мы тетттим бессмертие близких, а иногда и их не жалуем?

Три вопроса – один лишь ответ. Один шаг в безобидную пропасть. Будешь прав – воспаришь над землёй, колокольным звоном станешь для окутанных плешью да сомненьем. Я помню, Оскар. И я знаю ответ. О нём не напишут в трактатах, но он самый верный. Иного выхода нет. И, может быть, никогда не будет.

Я сам загнал себя сюда. Я сам себе противник. И сам себе оружие.

Большой палец скрипит барабаном револьвера, средний и указательный складываются в ствол.

Сыщик покидает тротуар. Зажигается зелёный, гудящий паровоз кажется возмущённым. Как только автомобили исчезают, Рейн срывается с места, вскинув «вооружённую» руку. Выстрел звучит львиным рыком. Зелёные осколки накрывают асфальт. Кен чувствует, как дышит в спину каток… Уже через долю секунды он станет новым слоем асфальта… Но дыра в светофоре непременно влияет на «механизмы». Они застревают в пространстве на долгие секунды, позволяя Рейну обойти себя, и только потом продолжают путь. Следующий!

Рейнольдс близок к середине пути, светофор предупредительно моргает, вот-вот запоёт. Жёлтый! Рейн жмёт на безымянный – прыгучий седан принимает пулю на себя. Подкравшаяся сзади колымага задевает ногу, Рейн летит вперёд и утыкается подбородком в асфальт. Он стремительно крутит «барабан», ещё не успев подняться… Выстрел – промах! Нервы ни к чёрту! Обгоняя взявшие паузу автомобили, Рейн дрожащими пальцами уговаривает оружие. Щелчок. Выстрел, кажущийся опоздавшим – солнце разносится в щепки. Машины, что были готовы разорвать тело Кена, терпят изжогу. Они пролетают мимо Рейна, сгорев изнутри.

Автомобили злобно хмурят фары. Седые фастбэки и уродливые «гибриды» атакуют сыщика, но, приблизившись к нему, оборачиваются металлическими гармошками. Кен ощущает внутри себя неведомое могущество. Он уже не спешит. Дорога усеивается покорёженными трупами тех, что не могут пробить волю сыщика.

Последний сигнал. Рейна не испугать мерзкой арией. Сыщик бежит навстречу незнакомому тротуару. Моторы неистово рычат, хитрая рожа хет-чбэка едва не сносит сыщика. Исполин-грузовик преграждает путь. Красное стекло необходимо разбить! Рейн взмывает над землёй, лихо закрутив кожаный револьвер. Очередное стекло истерично вопит, Кен телом прожигает дыру в кузове великана. Новая земля принимает героя, воздух мгновенно отравляется тишиной.

Изувеченный светофор переваривает революцию, пустые ниши заполняются невиданным цветом: в нём смешиваются южный раскалённый закат и свинцовое северное море. Цветной сок плещется в простреленных дырах и вытекает к ногам сыщика.

Онемевший Рейн устроился на тротуаре. Спустя время он замечает нависшего над ним Максвелла. Лицо полицейского требует объяснений, но боится их озвучить.

– С тобой всё в порядке? – интересуется он.

– Конечно, – скрипит Рейн, держась за рёбра. – Всё плохо только у тех, кто совершает необдуманные поступки… Я думал, вы давно ушли.

– Хотел бы я уйти, – насупился полицейский, – но мы так не договаривались. Как тебе это удалось?

Кен только скалит зубы, боль и злость точат клык о клык. Оба взгляда направляются на светофор.

– Что это за цвет? – потрясён Максвелл. – Я никогда такого не видел!

Странная улыбка катится по выбритому лицу Рейна.

– Я назову его цветом Кена Рейнольдса, – молвит он. – Помогите мне встать, ради Бога!

Июль на носу

Он был уверен, что его разбудил звон старинных часов, но веки, лениво расставшись, открывают взору голые стены. Стены, стены, кругом они, куда ни глянь, а далёкий желтоватый огонёк пытается осветить их грубый покров.

Ему около тридцати, волосы тёмные, соблазнительная внешность. Тёмный костюм в полоску облегает крепкую фигуру. Он мог бы проснуться на мягкой кровати гранд-отеля и нежиться в лучах солнца, накаляющих широкое окно. От него бы пахло дорогим одеколоном или духами той вертихвостки, что проснулась чуть раньше и сейчас сладко поёт душевой кабинке.

Всё совсем не так. Он примёрз к твёрдой земле, костюм его смешан с грязью, а луч здешнего солнца больше похож на свет старой лампы. Но он не думает о том, что могло бы быть. Голова занята иным вопросом. Брюнет играет в угадайку с собственным именем и мгновенно проигрывает.

В метрах от мужчины шуршит неизвестность. Во тьме вытягивается мужской силуэт. Перепачканный тренчкот опирается на стену, шляпа успевает схватиться за лоб. Под носом ютится белёсая щётка усов, виски и щёки согревают густые бакенбарды. Блондин болезненно держится за голову. Стальные глаза на атакованном морщинами лице щурятся, приметив соседа.

– Мы знакомы? – шипит он и отворачивается, не дождавшись ответа.

Отыскав под ногами почву, мужчины изучают интерьер ночлежки. Она похожа на пещеру, опрокинутую на пятую точку. Земляные стены и небесный потолок. Сердце широкой прямоугольной ямы подожжено неведомым источником света.

Брюнет шагает вперёд, взгляд натыкается на вросшего в стену мужчину. Тот сидит ближе к центру ямы. Волосы, небрежно растрёпанные, местами вырванные, седеют от поедающего испуга. Глаза на осунувшемся избитом лице умирают, прикованные к очагу света. Белая рубашка забрызгана кровью. Редким вздрагиванием мужчина напоминает, что ещё жив.

Яму сотрясает испуганный визг. Вслед за ним из дальнего тёмного угла бросается девица – миниатюрный ковбой: густые белые волосы подпрыгивают до плеч, бледная клетчатая рубашка колышется на бегу, убегая из джинсовых брюк. Девчонка находит спасителя, врезавшись в широкую грудь брюнета.

К свету выходит причина девичьего ора. Низкорослый юноша в твидовых брюках, подтяжки прижимают к телу блёклую рубашку. Парень проползает мимо «лампы», демонстрируя ужасающий ожог, порвавший левую часть лица. Девица прижимается к брюнету, боясь обернуться. Истошный крик кружит по землянке, виновник шума следом за девушкой окунается в истерику. Тронув изувеченное лицо, юноша с визгом уползает в родивший его тёмный угол. Девушка всё не стремится к покою, слёзы умывают рубашку брюнета.

– Тише! Прошу тебя! – кричит он, измученный криком.

Встряхнув девицу, мужчина добивается тишины. Едва понимая, что происходит, он направляется по намеченному прежде маршруту, оставив два мокрых глаза смущённо созерцать спину.

Крепкая рука зачёсывает взъерошенные волосы назад, брюнет садится у сияющего источника. Свет бьёт жёстко, но не слепит. Меркурий-брюнет принимает пламя неизвестной звезды, а рядом дрожат остальные планеты. То мальчишка всхлипывает в тёмном углу, «мёртвый» мужчина, заплёванный кровью, сидит напротив. Испуганная девица держится рядом. Блондин еле стоит на ногах, руки бегают по карманам тренчкота.

Вялые силуэты прогуливаются по стенам. То, что лежит у туфель брюнета и излучает яркий золотой свет, похоже на обычную коробку. Над фасадом её поработал нож: рваные узоры по форме напоминают континенты, вырезанные на картонном глобусе. Брюнет ищет логику в светящейся коробке, отчуждённый взгляд поднимается вверх, чтобы понять, как далеко отсюда небо и как жесток осевший над глубокой ямой туман.

Золотой свет принимает блондина. Лоб мужчины украшен царапинами, кровь засохла на виске. Из-под плотных серебряных усов торчит сигарета, дымчатый змей ныряет в воздух.

– Ну, и кто вы такие?

Дети земли избавляются от пуповин. Жизнь начинается.

Звук боится выползти из гортани. Смелости хватает лишь чириканью спички, хлюпанью носа, отчаянному скулежу.

Оледенелый грунт потрескивает в разных концах ямы. Юноша скользит по стенам, ладонями щупая шершавую твердь. Брюнет измеряет яму шагами, о чём-то рассуждая. Блондин греется возле коробки, точно у костра, рядом присаживается Девица. Немой бросается пушечным взглядом в соседей. Как только под его взор прыгает коробка, он мгновенно замирает. Юноша держится затылком к остальным. Он трётся о стены, пытаясь добраться рукой, как можно выше.

– Сколько нужно потратить сил, чтобы выкопать такую яму! – рассуждает Брюнет. – Я совсем не уверен, что это дело человеческих рук.

– Начать следует с того, как мы сюда попали, не находишь? – молвит Блондин, удобнее усевшись на земле.

Брюнет пробует согласиться.

– Не знаю, с чего следует начать. Я не был в подобной ситуации.

А, может, был?

Он бы начал с имён, и тем страшнее признание в амнезии. Мысль о ней пугает больше, чем ежеминутное ощущение нехватки воздуха. Да, кислорода здесь и впрямь недостаток, будто и нет над головой никакого неба.

Усач-блондин выглядит твёрдым орешком. Девушка дрожит, обнимая колени. Пиджак в полоску кружит по яме, копаясь в догадках.

– Не могли же мы просто угодить в ловушку для медведя.

– Медведя?! Здесь заночевал бы мамонт, – уверен Блондин. – Эту яму залить бы водой, получится шикарный бассейн.

– Угостите сигаретой, – робко шепчет Девица.

Блондин глядит пренебрежительно, нехотя протягивается открытая пачка. Немой укор Брюнета наблюдает за тем, как девочка хватает папиросу.

Блондин впечатывает взгляд в коробку. Тем же занимается мужчина с вырванными волосами, плохо симулирующий жизнь. Юноша избавляется от надоедливых подтяжек, ладонь бежит по неровным стенам, сбрасывая вниз грязную крошку.

– Уймись уже! – Блондин швыряет в паренька ледяной камешек.

Девица хлюпает носом, плавающий в гортани дым вдохновляет мучительный кашель. Юноша решает спрятать уродство во тьме. Когда он проходит мимо курящей парочки, девушка брезгливо поглядывает на него, невольно прижимаясь к Блондину. Тем временем Брюнет ищет выступы на стенах. Крупицы земли не прекращают сыпаться на твёрдый пол.

– Что будем делать?! – кричит Блондин, пытаясь заглушить раздражающий его звук.

– Для начала нам нужно успокоиться, – решается с выводом Брюнет.

– Не вижу беспокойных, – пожимает плечами усач.

Взгляд Брюнета спрыгивает со стены на Немого: мешки под глазами того свисают гирями. За всё время он даже не моргнул. Выглядит, как ненужный, брошенный в кладовку мешок. Наполненный, но пустой.

Брюнета тревожит то, что никто не пытается узнать имён, не идёт на первый шаг. Они просто не верят, что с ними произошло нечто ужасное. Выглядят так, будто приходят в себя после столкновения мизинца с ножкой кровати. Мол, ещё немного, и всё будет как прежде. Брюнет первым бы решился на знакомство, но знакомить ему не с чем. Никаких воспоминаний, стремлений, родных имён и памятных цифр. Никаких средств связи. По крайней мере – у Брюнета. Значит, нет и у остальных. Ведь если бы были, они бы точно сказали, ведь так?..

– Нужно искать выход, – молвит Блондин.

– И даже не подумаем открыть коробку? – Загорелись девичьи глазки.

– Думаю, не стоит, – говорит Брюнет. – Я просидел возле неё пару минут, теперь у меня неприятный жар. Я не желаю знать, что это вообще.

– Но ведь это всего лишь коробка! – Детское любопытство вскипает на лице Девицы. – Мы ничего не потеряем, если заглянем внутрь.

– Насколько я знаю, коробки не светятся.

– Если в них нет, чему светиться, – ставит точку Блондин.

– Если мы обнаружим в ней лампу, всем полегчает? – слышится хриплый голос Юноши.

Блондин вглядывается во тьму.

– Тебя кто-то спрашивал, уродец?!

Паренёк опускает голову. У девушки не остаётся сил, чтобы прятать озноб. Она дрожит всем телом, уставившись на коробку, как на спасительный огонь.

– Как же холодно… – скулит она.

Юное тело подрагивает под тонкой рубашкой, взгляд падает на плащ Блондина. Мужчина купается в небесном взгляде девы, лукавая улыбка выползает из-под усов, рука накрывает маленькое плечо.

– Мамонтов грела толстая шуба, но и они умирали в жутких мучениях.

Блондин желает показать, что он – худший источник добрых побуждений.

Тренчкот его уносится прочь от озябших мечтаний девушки.

– Ты не успеешь окоченеть, мы выберемся, – отчего-то смягчившись, добавляет Блондин.

Брюнет, сжалившись, накидывает на девушку пиджак. Девица восторженно смотрит снизу вверх, взгляд скользит по приятным чертам лица, широким плечам, спрятанным под рубашкой. Она уверена, что засмотрится на Брюнета ещё не раз. Мужчина смущённо улыбается в ответ. Ему жаль, что столь юной особе приходится участвовать в подобном испытании.

Блондин ухом водит по стене, гримаса врёт об опыте побегов со дна Марианской впадины. Мальчуган забит в угол. Он с омерзением трогает левую часть лица, после чего заворожено глядит на ладонь, собравшую на водопой кусочки обугленной кожи. Брюнет спешит избавиться от глаз девушки.

– Предлагаю самый простой вариант, – отвлекает он Блондина.

– Какой же?

Глаза Брюнета резко меняют настроение.

– У тебя кровь на лбу… – молвит он, прищурив взгляд.

Блондин ищет в собеседнике зеркало. Толстая царапина выталкивает кровь, рукав плаща ластиком проходит по лицу.

– Чёрт! Как не в дерьме, так в помаде… – шипит Блондин. – Какой вариант?

– Тебе придётся подсадить меня. – Брюнет оборачивается к союзу. – Нам нужно работать сообща. Иначе ничего не выйдет.

Девица уже спешит на помощь, Брюнет отправляется к Немому.

– Вы слышите? Нам понадобится и ваша помощь.

Немой даже не смотрит в его сторону, Брюнет опускается рядом. Мёртвый взгляд поглощён коробкой.

– Вы вообще живы?

– Кажется, дышит, – басит Блондин и отвешивает Немому пинок.

– Не надо! – Брюнет отталкивает разгорячённого и крутит у виска. – Скорее всего, поезд тронулся…

Блондин желает повторить, но всё же отходит в сторону.

– Тебя мы сожрём первым, будь уверен! – кричит он Немому.

– Надеюсь, вы шутите. – Девица блуждает рядом с мужчинами.

Брюнет проносится мимо.

– Конечно, шутит.

– Погляжу я на вас часов через пять, – шипит Блондин, потряхивая усищами.

Юноша растекается по земле, голод прошивает раскалённой иглой. Сильнее его лишь боязнь выйти на свет.

Кислород выставляет себя эгоистом.

У стены, наконец, выстроилась пизанская башня. Брюнет занимает шею Блондина, рядом топчется Девица.

– Удержишь, точно?

– Удержу-у-у… – скрипит зубами Блондин. – Обещай не засматриваться на звёзды.

Брюнет ищет взглядом Юношу.

– Эй! Подойди-ка сюда, дружище, ты нам нужен.

– Забудь о нём! – молвит усатый. – Слишком он мелкий, к тому же прокажённый. Девчонку поднимай!

Блондин протягивает ладони-опоры, Девица с радостью забирается на шею Брюнета.

– Ну, как там?

Девушка вглядывается в далёкую туманную пустоту, вытянутая рука трогает непокорённую доселе вершину.

– Чего молчишь? – повторяет Брюнет.

– Дава-а-ай… Быстрее… – выползает из надутой шеи.

– Опускайте, – протягивает она.

Башня судорожно рушится.

– У нас нет шансов. Слишком высоко, – говорит девушка.

– Ничего, за что можно ухватиться?

– Нет…

– Ты уверена?! – напрягается побагровевший Блондин.

Девица лишь качает головой.

Башня обходит стены с разных сторон, но дотягивается лишь до отчаяния.

Сложно хранить при себе вечное спокойствие, не у каждого найдётся карман с подходящей глубиной. Брюнет может таким похвастаться. Он искренне пытается разделить покой на всех.

– Уверен, нас ищут. Мы обязательно выкарабкаемся. Слышите меня?

– Слышите? – Он отдельно обращается к мальчугану, скрытому тьмой, и Немому.

Брюнет и Девица присаживаются у «костра». Мужчина что-то шепчет ей на ухо. Брюнет старается изо всех сил, чтобы девушка не утеряла надежду. Аккуратные объятия его стараются не намекнуть на лишнее.

Смиренная картина выкалывает глаза Блондину. Такое чувство, будто все удовлетворены ожиданием. И чего мы дождёмся? Помощи или всё-таки смерти? Блондин не замечает, как закуривает вторую, следом – третью.

Брюнет незаметно поглядывает на бледное лицо мужчины, дымящее в полутьме.

– Мы попробуем ещё раз, – молвит усатый.

– Ничего не выйдет, – утверждает Девица. – Даже если мы все сядем друг другу на шеи…

– Чушь! – перебивает он, вспорхнув над землёй. – Если бы каждый из нас был чем-то полезен…

Глаза Блондина похожи на разбитые стёкла. Уверенный и стойкий мужчина тлеет в горстке окурков, его место занял истеричный трус, нервно шевелящий усами.

– Я умираю от голода… – слышится мальчишеский стон.

– Замолкни! Если ты сдохнешь, мы ничего не потеряем! – взрывается Блондин.

– Успокойся, – Брюнет покидает тёплую компанию. – Мы что-нибудь придумаем…

– Ты вряд ли придумаешь, если будешь сидеть и молоть языком! – бросает Блондин.

Он направляется к Немому.

– Чего ты молчишь, а?! Какой от тебя толк?! Скажи хоть что-нибудь, и всем будет счастье! – заканчивает Блондин.

– Что вы з-знаете о счастье? – нежданно вырывается слабый голос.

Казавшийся мёртвым мужчина сейчас живее живых. Беспардонное, но могучее равнодушие выводит из себя, Блондин готов добить мёртвого.

– Успокойся сейчас же! – успевает Брюнет.

Блондин дышит гневом, ноги рыхлят землю, точно бычьи копыта. Ещё мгновение, и яма станет значительно глубже.

– Нам следует остыть. И придумать новый план, – молвит Брюнет.

Стальные взгляды соприкасаются.

– Твой новый план? – Блондин хватает зубами сигарету. – Это тот, что лучше прежнего?

– Рано терять спокойствие. Нас найдут! – уверенно твердит Брюнет. – Нельзя просто упасть в яму и стать забытым.

– Ты ещё не понял, дружок? Это не яма. Мы в могиле.

Головы задираются, как по сигналу. Туман собирается в натюрморт из кожи и костей: одетый в мрачную мантию священник произносит славную речь, а дюжина людей в чёрном кидает охапки земли на головы замурованных.

– У нас ведь есть семьи… – дрожит голос Брюнета. Он всё ещё видит священника. – Есть те, кому мы не безразличны, кто станет нас искать.

– Могу я узнать фамилию твоей семьи? – спрашивает Блондин.

Вопрос возвращает Брюнета в яму. Мужчина вздрагивает каждой клеточкой.

– Как твоё имя? – настойчив Блондин.

Брюнет дрожит в беспомощных стараниях, точно голосовые связки, которыми давно не пользовались. Измученный взгляд падает на землю.

– Я… Я не знаю.

Лоб тонет в поту. Блондин тайком находит счастье: теперь не ему одному тлеть. Горящая спичка не поспевает к сигарете.

– Довольно! – Брюнет вырывает сигарету и швыряет её на землю. – Нам и без тебя трудно дышать. У тебя есть какие-либо идеи?

Девица прячется под щедрым пиджаком, внимательно наблюдая.

– Да я буду ногтями скоблить стены, а не лыбиться и ждать! – краснеет Блондин.

– Я просто пытаюсь мыслить трезво.

– Трезво?! Это, по-твоему, трезво? – Блондин мнёт пачку сигарет и бросает в угол. – Ждать, что там, наверху, кто-то пустит о нас слезу?

– А как зовут тебя? – вонзает в Блондина Девица.

– Научи нас трезвости! – не слышит усатый. – Научи трезвости никчёмную куколку, дышащий труп и коротконогого страшилу!

Уродливый шрам проносится над землёй. Юноша метит в висок, но трусливый кулак зависает в воздухе, встретив каменный взгляд. Блондин взмахом возвращает Юношу стенке, Брюнет впивается в буйное крыло. Время замирает, когда из тренчкота выпрыгивает пистолет. Чёрная «Г» с хрустом бьёт по окоченевшему ковру.

Пистолет… Оружие дёргает рычаги в голове мужчины, Брюнет помнит, что пользовался похожим… Сколько раз? Один или тысячу – не вспомнить, – но шёпот затвора кажется таким знакомым, достаточно близким, чтобы, схватившись за рукоять, почувствовать себя хозяином среди соседей.

Брюнет поздно решается на рывок, но не опаздывает Блондин.

Девица явно не против погребения рядом с «такими мужчинами». Тени самцов увлечены друг другом, девушка вмиг находит, чем себя занять. Она склоняется над коробкой.

– Откуда это у тебя? – осторожничает Брюнет, лбом касаясь дула.

Девушка скользит пальцами по горячей крышке.

– Не твоё дело… – шепчет усатый. – Просто не мешай мне.

– Я не буду тебе мешать… – выдаёт Брюнет сквозь тяжёлое дыхание. – Прости, мы так и не услышали твоего имени.

Стальные зрачки Блондина подпрыгивают, углы губ враждебно кривятся.

– Моё имя не должно тебя волновать.

– Меня волнует имя человека, с которым мне предстоит скоблить стены.

– Тебе лучше взять пример с нашего немого друга.

Пот скатывается с твёрдых шей, забытый голос остужает горячую встречу.

– Не ст-тоит…

Девица каменеет статуей. Пальцы её едва приоткрыли коробку, но теперь прижимаются к ладоням. Немой пристально смотрит на уличённую, ползущую к стене. Сцепившиеся мужчины увлекаются ожившим.

– Я м-молчу, потому что б-б-боюсь, – молвит Немой. – А б-боюсь потому, что помню – кто я.

Эхо остерегается дрожащего голоса. Взгляды шатаются, словно маятники, ищут встречи.

– И кто же вы? – интересуется Брюнет.

Немой скорбным взглядом осыпает свет и озарённых им.

– Меня зовут Себастьян Мани́х… Я д-должен был избавиться от этой коробки.

I. Дельф

Город трущоб омерзительно невзрачен. Пожалуй, самое гнилое место на земле. Здешний день – ночь, здешняя ночь – ад. Местный буржуа мечтает убраться отсюда не меньше простолюдина, желающего однажды не проснуться.

Зима щедро раскидывает по земле ледяные зеркала. Ветер плюёт своенравием в лица. В макушки карликовых чёрных домиков дышит огромная жёлтая луна.

Синоптики обещают выходным много снега. Эти прохвосты с удовольствием расчёсывают язык до крови, чего не скажешь о шефе. Его неспешный скрипящий голос, вырываясь из телефонной трубки, расползается по салону автомобиля.

По тёмным улицам плетётся угрюмый «шевроле-нова». Дельф строгим взглядом целится в лобовое окно, плечо прижимает к виску трубку телефона, присобаченного к приборной панели. В эту секунду важный голос вещает, что человек по прозвищу Бронзовый собирается выйти на поверхность.

– Вот так повезло, – мечтательно комментирует Дельф.

Бронзовый давно не высовывал голову за порог. Положив трубку, Дельф с пристрастием размышляет о том, как разберётся с негодяем… Но сперва он ослепнет, как только улица содрогнётся от вспышки света.

Долгие секунды яркое пятно режет глаз. Автомобиль швыряет по проезжей части. Дельф едва успевает притормозить у вереницы припаркованных машин. Мужчина откидывается в кресле, пытаясь найти себя. Снаружи всё как прежде: жадные фонари бросают тусклые пятна на вросший в землю кирпич, оранжевые контуры окон висят в чёрном воздухе. Дельф забыл, куда ему следует ехать, и набирает номер шефа.

– Держи путь к мосту, – говорит мужчина. – Там и встретимся.

– Что значит «встретимся»? – Дельфа съедает удивление.

– Я буду там через двадцать минут.

– Зачем?

– Желаю навестить город. Что за вопросы?! До встречи.

Дельф в раздумьях жмёт на рычаг. «Ленивый прохвост оторвётся от пасьянса? Да он один раз в жизни палец о палец ударил, и теперь у него травма на всю жизнь».

Колёса утаптывают спрятанный ночью асфальт, к пыльным протекторам присоединяются грязные подошвы ботинок. Жители города – эти серые гайки и шурупы – наводнили дорогу. Ватные ноги сооружают толпу, шаги сплочены в едином направлении.

– Пьяные бездельники, – бормочет Дельф.

Измучив гудок, мужчина объезжает бездумно шагающую орду и выезжает на главную дорогу. Выпученные глазища-фары вылавливают новый полуночный сброд. Мрачные силуэты бредут в одну сторону с Дельфом, гудящий автомобиль их не волнует.

– Может, сегодня какой-то праздник, о котором я забыл?

Дельф аккуратно проезжает вдоль оравы. Мимо проносятся утомлённые витрины магазинов. Подожжённые светом витражи супермаркета на мгновение застревают в пространстве. Судя по столпотворению – сегодня ночь бешеных скидок. Толпа впитывает разномастных людей, от потрёпанных бродяг до мужчин в кожаных пиджаках. Дельф паркуется за могучими спинами и ныряет в объятия мясистых теней.

Гвалт скучился у перевёрнутого на крышу автомобиля. Тоскливые минуты переживает мужичок, зажатый рулём и сидением. Толпа одержима освобождением страдальца, десяток рук тянет его за волосы, ненасытные пальцы желают ухватиться даже за веки.

Спасающих интересует отнюдь не жизнь страдальца, – замечает Дельф. Их влечёт нечто, прячущееся под тёмным пальто мужичка. То, что он страдальчески оберегает.

Мужчина гарпуном врывается в толпу, чугунная рука тут же отталкивает его обратно к машине.

На плаще Дельфа отпечаток грязной ладони, в руке – ожидающий жертв пистолет. Пуля взрывается где-то в небе. Выстрел не отвлекает людей, их становится только больше. Вскоре толпе удаётся вытащить мужика, Дельф повторяет попытку подобраться ближе. Он хватается за плечи, пытаясь расчистить путь. Палец, колющий в глаз, срывает чеку в голове мужчины.

Вернувшись за руль, Дельф разворачивает авто, колёса въезжают на пандус, трущийся о крыльцо маркета. Взлетевший автомобиль бампером срубает слой околдованной орды. В силу некоего помутнения Дельф даже не понял, что он только что сделал. Он останавливает автомобиль рядом с бедолагой и открывает переднюю дверь для пассажира, но тот отчего-то желает воспользоваться задней. Убив время на поиски несуществующей дверной ручки, запуганный мужичок всё же ныряет в давно открытый портал, но пролезает мимо пассажирского кресла. С отчаянным стоном мужичок падает на диван, колёса закручиваются, разбрасывая ледяные осколки.

– Спасибо вам, – произносит пассажир, отдышавшись.

Дельф отряхивает плащ в тщетном желании избавиться от отпечатков промасленных пальцев. Зеркало заднего вида осматривает пассажира. Он напоминает дурачка, впервые за долгие годы выбравшегося из подвала с пробирками. Лицо изобилует ссадинами, волосы встрёпаны. Дельф решается на разговоры.

– Что с ними? Они ведут себя как…

– Как люди, – завершает мужичок. – Всё нормально. Я – Себастьян.

– Дельф.

– Мы можем поторопиться?

Дельф с трудом терпит дефекты речи пассажира. Мужичок отдёргивает подол пальто. То, что там прячется, излучает жёсткий свет. В руке Себастьяна появляется нож со скромным лезвием. После нескольких уколов свет неизвестного становится значительно мягче. Дельф неотрывно наблюдает за зеркалом.

– Куда вас?

– К полю, – отвлекается Себастьян и загадочно улыбается. – Знаете короткий путь?

Дельф старается не смотреть на нож.

– Знаю.

Дельф ищет подходящее место для разворота. В это время Себастьян достаёт из-под пальто свой секрет. Салон мгновенно освещается, нож стремится вернуть салон тьме. Измельчённый картон сыпется на сидение автомобиля. Дельф пребывает в шоке. Больше всего пугает то, что он, кажется, знает об этом чуде.

Фары рисуют кривую линию, нечто резко влетает в бампер. Автомобиль глохнет, в воздухе смешивается металлический скрежет.

Пот обдаёт виски Дельфа. Он мгновенно забывает о произошедшем недавно, сейчас думает лишь о том глухом стуке, разбежавшемся по асфальту.

– Нам нельзя останавливаться! – кричит Себастьян. – Жмите педали, прошу вас!

– Я сбил людей! – Паника обняла кадык мужчины.

– Поверьте, то, в чём вы сейчас участвуете, очень важно!

– Я так не могу… Вдруг это дети?

Водитель озирается в окно, пытаясь отыскать тени на чёрной земле.

– Дельф, я прошу… Вы спасёте жизнь этим несчастным, если поедете дальше.

Глаза Себастьяна намокают от святости, пересохшие губы дрожат.

– Поехали, пожалуйста!

Автомобиль окружают старые знакомые. Дельф шарит взглядом, пока окна не заслоняются голодными ладонями.

– Ну же, крутите баранку… – не унимается Себастьян, бросаясь испугом во все стороны.

Укусив губу, Дельф заставляет мотор взреветь. Автомобиль пьяницей мотается по дороге, безликие тени бросаются под колёса, протягивают руки, не страшась ломаных костей. Руль сдирает кожу с ладоней Дельфа.

– Так в чём же я участвую? – спрашивает он, будто пытаясь найти себе оправдание.

– Что? – Себастьян вновь увлечён ножом и коробкой.

– Что я делаю сейчас?!

– Ааа… – Эмоции мужичка неторопливы. – Я не сторонник патетики, Дельф, но сейчас вы спасаете миллионы жизней. В том числе – свою.

Водитель жалеет автомобиль, старается избежать мусора в железных контейнерах и промокших одеждах. У Дельфа остаётся время на думы. Он приходит к мысли, что Бронзовый мог выйти на сцену только по одной причине, и она сейчас на заднем сидении автомобиля. Потрясающее везение. Вот только Себастьян…

Поле пролегает за ухабистым спуском с проезжей части. Сейчас оно чуть дальше, чем близко, можно пощупать щуренным взглядом. Дельф сворачивает в пустой двор.

– Зачем свернули? Мы могли бы остановиться у…

– Мы остановимся там, где я решу!

С Дельфа скатывается пот. Скулы ожесточенно врезаются в кожу. Себастьян захлёбывается испариной. В зеркале мерцает нож, сжатый неуверенной ладонью.

– Эй! Даже не ду…

Чёрная туча с грохотом опускается на капот. Машина подпрыгивает, взвивается по узкому двору, испуганная севшей на нос мухой, бампер собирает мусорные баки. Себастьян складывается на заднем сидении. Выкручивается упрямый руль, Дельф швыряет испуганный взгляд в окно – на капоте устраивается могучая тень, из тьмы виднеются два бронзовых блика.

Левая рука Дельфа борется с рулевым колесом, правая – ныряет за пистолетом. Ноги незваного гостя врываются сквозь лобовое. В лицо Дельфа вонзаются лишённые ласки подошвы, намазывают стеклянные осколки на лицо, как масло на хлеб. Ослепший автомобиль танцует в полутьме. Ночная прогулка заканчивается, когда «шевроле» находит фонарный столб. Тень с жалостным хрипом скатывается на землю, Дельф лбом утыкается в руль, выронив на пол опоздавший пистолет.

Некоторое мгновение Себастьян боится пошевелиться. Взгляд мужичка в страшном ожидании падает на окна, двери, безвольно шатающуюся руку водителя. Уразумев, кто здесь единственен в трезвом сознании, Себастьян обнимает больно врезавшуюся в тело коробку. Ретивым побегом он угощает умерший автомобиль, на кожаном сидении которого светятся вырезанные картонные кусочки.

Доброго времени суток, дамы и господа! Вас приветствует самое остросюжетное семейное шоу «Пикник на дне могилы»! Единственное шоу, где участники ведут себя, как живые, несмотря на то, что похоронены! Запомните их имена: Брюнет, Блондин, Юноша, Девица, Немой!

Сегодня в выпуске: чьими ногтями Блондин будет скоблить стены? Об отдыхе в какой стране мечтает Девица? Подходит ли Брюнету имя Иван? Почему Юноша против свежего пополнения в шоу? А немой ли Немой?

Все это в свежем выпуске «Пикника на дне могилы»!

Синяки под глазами Себастьяна Маниха тоном походят на спелые сливы. Мертвец обзавёлся именем, оттого не перестал быть немым.

Жизнь в могиле продолжается, но сложно называть жизнью то, что молчит. Погребённый не привык к общению. Ему просто незачем. Соседи – существа, отравляющие нас при жизни, зачем заводить их после похорон?

– Это всё, что ты хочешь нам сказать? – вопрошает Блондин, противно кривляясь. – Избавиться от эт-т-той коробки, и всё?

Он прохаживается по яме. Вооружённая рука прижата к правому боку, иней скапливается на усах. Если бы у Маниха были усы, он бы и ими не дрогнул.

Блондин оборачивается к более болтливым соседям, ставшим ближе к тени. Дуло пистолета исподлобья поглядывает на мишени.

– Думаю, понятно, чьи решения теперь в главенстве? – хмуро протягивает усатый.

Тишина навещает могилу. Брюнет чувствует: все ждут его слово.

– Говори, что у тебя на уме, – молвит он.

– У меня на уме… – Блондин оглядывает побеждённых. – У меня на уме выбраться отсюда и поскорее. И вам придётся слушать меня…

– А если нет? – Брюнет горит невозмутимостью. Улыбка, умеющая злить. – Если мы не будем слушать?

Блондин строит оскорблённую гримасу.

– Что, перестреляешь нас? Патронов у тебя, возможно, хватит. Надеюсь, что не хватит мозгов, – твердит Брюнет. – Остаться в могиле наедине с четырьмя трупами. Я тебе не завидую…

Вот, та самая улыбка.

– Да я пристрелю вас всех и не поморщусь!

Брюнет отмахивается и, улыбаясь, садится в позу лотоса. Свет коробки греет бок. Пистолет мечется в треморе, гнев скатывается от усов к подбородку. Брюнет не обращает внимание на вооружённого, надеясь заразить уверенностью остальных.

– Я помню взгляд нашего друга, когда пистолет выпал из его плаща, – вещает Брюнет. – Так смотрят на коктейль, который не заказывали. Может, и нам стоит изучить карманы?

Он обращается к пиджаку, свисающему с девичьих плеч.

– Вдруг найдётся что-нибудь, что займёт нас до той поры, пока полиция не наткнётся на нашу ямку. У меня точно что-то было…

Через мгновение Брюнет вылавливает колоду игральных карт. С довольной улыбкой он зазывает остальных. Юноша подползает чуть ближе, Девица присаживается между коробкой и Брюнетом. Мужчина предлагает «дурака».

– Надеюсь, с правилами дела обстоят лучше, чем с именами?

Брюнет раздаёт карты на пятерых. Всё это время Блондин стоит памятником растерянности, пистолет не находит друзей. Брюнет тепло улыбается, когда Маних берёт свою порцию карт. Блондин не желает видеть брошенные ему «рубашки» и уходит к стене, улыбаясь неудачником.

– Играйте, ребятишки… – еле слышно шипит он. – Когда ваши скелеты будут найдены, их примут за останки каких-нибудь древних коринфян, а я здорово посмеюсь, прежде чем переключу исторический канал… А ты, брюнетик, в прошлой жизни был либо чокнутым психологом, либо парнем, неоднократно свисающим с люстры… Не удивлён, что ты оказался здесь.

Он заковывает взгляд в стене, на землю скидывается обувь. Острым носом туфли Блондин принимается долбить оледенелую стену. Землистые стёкла сыплются под ноги. Позади него стартует игра. Уже слышится «у кого шестёрки?» и «эй, мы не в переводной!». Туфля избивает стену, пока Блондин размышляет: «Возможно, я и раньше был одиночкой. Наверное, любил выпить, сидя на балконе… любуясь видами города… в гордом одиночестве… взять всё на себя… и выдолбить путь к свободе… Ну и славно! Волк не нуждается в кроликах-компаньонах». Блондина будто током бьёт: он понимает, что готов пуститься в слёзы. Всхлипнув носом, мужчина крепко сжимает туфлю и награждает стену парой жесточайших ударов.

Тем временем могилу посещает первая нота дружеского смеха.

– Козырь – пики? – вклинивается Маних.

– Да. У вас приятный голос, Себастьян, зря вы молчите. – Девушка игриво улыбается.

Немой мгновенно смущается.

– Почему вы не хотите говорить о коробке? – продолжает Девица.

– Я сказал всё, что знаю. – Маних не сводит глаз с карт.

– Что? – удивляется она. – Вы даже не знаете, что в ней?

Маних долго смотрит на любопытную и растерянно мотает головой. Азарт свежей волной топит ясные глаза девушки. Теперь она уверена, что коробку следует открыть.

– А вдруг там золото? Только оно может так сиять!

Маних явно желает сменить тему.

– Вероятно, мы никогда этого не узнаем, – молвит Брюнет, бросая в атаку валетов.

– Золото – это всегда опасность. – Юноша подкидывает валета, выглядывая из-за Брюнета здоровой половиной лица. – С золотом лучше не связываться.

– Вот дурачок! Золото может вернуть тебе лицо! – Девушка отбивается тузом, дамой и пиковой десяткой.

– А может забрать его полностью. – Маних подкидывает козырных дам.

Девица сдаётся.

– Как же хочется есть… – стонет Юноша.

– Могу предложить только это.

Брюнет хватает с земли камешек и протягивает озадаченному парню.

– Серьёзно. Я уже пять минут наслаждаюсь вкусом здешней почвы. – Брюнет стискивает зубами мокрую от слюны ледышку. – Всё, что мы можем сейчас – обманывать желудок. Но лучше не проглатывай.

Юноша следует совету, а Девица брезгливо кривляется.

– О простуде во рту будешь думать чуть позже, дорогая. Если поумнеешь от голода – повторяй за нами. – Брюнет показательно наслаждается бьющимся о щёки «леденцом». – Отбой.

Неандерталец у стены обильно потеет. Единственное, что радует Блондина, он наконец-то согрелся. В стене образуется первая кривая ступенька. Блондин скидывает шляпу на землю, вытирая со лба пот.

– Как думаете, какое имя мне подходит? – улыбается Брюнет, изучая свежие карты.

– Даже не знаю… – Девица зачёсывает волосы назад. – А какое – мне? Я бы предпочла имя Жанна.

– Жанна? Не думаю. Это имя для брюнетки.

– Тогда вы – Жан? – хихикает она.

– Хм, а я не против, – заявляет Брюнет. – Русский Иван, американский Джон, испанский Хуан… Есть что-то в кромешной амнезии. Вместо одного имени ты можешь получить все сразу. Быть частью каждой из культур.

Игроки смеются под всхлипы строителя лестницы в небо.

– А как бы вас называли в Сингапуре? – отчего-то интересуется девушка.

– Предполагаю, «чёртов турист». – Маниху удаётся рассмешить компанию.

Юноша отправляет семёрки на растерзание Себастьяну.

– Не знаю, откуда у меня в голове эта мысль, – начинает Девица. – Появись у меня средства, я бы отправилась в Сингапур. Там наверняка шикарные виды! А куда бы вы наведались, мм?

– Сингапур – звучит неплохо, – соглашается Брюнет.

– Откуда вы знаете, что мы сейчас не в Сингапуре? – допускает Юноша.

– Здешние виды отнюдь не шикарны.

Радостные голоса, как ушат холодной воды, опрокинутый на охваченную инеем голову. Чтобы работа шла быстрее, Блондин представляет головы картёжников, торчащие из стены. Усач готов приступить ко второй ступени, но желание взять на пробу оказывается сильнее. Стопа аккуратно садится на опору. Блондин долго решается и… Стоило оттолкнуться от земли, скользкая ступень тут же щекочет пятку. Мужчина летит вниз, кружа ногой в воздухе.

«Дураки» отвлекаются от игры, в испуге повёрнуты четыре головы. Как только из усатых уст доносится благой мат, могилу наполняет весёлое злорадство. Блондин держится за уколотый затылок, в который врезается бурный смех. Незаметно для всех в руку мужчины подкрадывается пистолет, на ногу забирается несчастная туфля, на лицо – огнестрельные планы мести. А всем по-прежнему весело, никто не замечает коварной задумчивости на лице Девицы. Она ещё мечтает о Сингапуре.

Изображая интерес к состоянию Блондина, Девица оборачивается всем телом и, будто случайно, задевает локтем коробку. Опрокинувшись на бок, та теряет крышку. Произошедшее следом заставит девушку забыть о чужбине.

Ноздри мгновенно забивает горячий воздух. Коробка нагревается светом, вылезающий из её пасти солнечный луч выжигает узоры на земле и стенах. Блондин смыкает глаза, сражённые пристальным взором коробки, с болезненным криком мужчина прижимается к неудачной ступени. Каждая клеточка кожи будто горит, во рту заболели все зубы сразу.

Маних накрывает коробку крышкой, но той всё мало – она трясётся и бьёт горячим светом. Из-под ладоней Маниха поднимаются струйки дыма. Трио припечатывается к стенам, Себастьян озирается на Блондина.

– Стреляй в неё! – истерично вопит. – Стреляй!

Блондин таращит глаза, не забывая испуганно трясти ртом.

– Ну же! – поторапливает Маних.

Подбежав к Блондину, мужичок хватает вооружённую руку. Избитый жаром усач отталкивает Себастьяна уже после того, как дымящийся палец уткнулся в курок. Пуля пролетает точно над крышкой коробки, царапает картонный покров и засыпает в земле. Адский торшер замолкает.

Пол и стены блаженно покуривают. Блондин приходит в себя. Боясь двинуться, он осматривает покрывшуюся красной корочкой кожу. Земля рядом с ним выжжена дочерна.

Девушка учащённо всхлипывает, точно задыхается, к ней подоспевает Юноша.

– Ты ещё хочешь её открыть?! – внезапный тон доносится из его уст. – Это она изуродовала меня! Точно она!

Он вскидывает дрожащую руку в сторону коробки.

– Откуда я могла знать?! – парирует Девица.

Юноша с презрением глядит на неё правым глазом. Хлёсткой пощёчиной он отправляет Девицу на землю.

– Дура!

– Не смей меня трогать, чудовище! – кричит девушка, держась за покрасневшую щёку.

Вскочив с земли, она направляет на обидчика ногти. Брюнет едва успевает разбросать ребят в разные стороны. Под властью крепких рук девушка успокаивается. Едва Брюнет ощущает себя полезным, за спиной слышатся звуки новой борьбы – Блондин прижимает к стене Маниха. Горячие пальцы стискивают горло несчастного, дуло пистолета выжигает бинди на лбу.

– Мне это надоело! – Блондин пахнет курицей-гриль и, похоже, испуган как цыплёнок. – Говори, что сейчас было?!

– Я…Я н-не знаю…

– Что это за дрянь, и почему пуля её успокаивает?!

– А что, если не п-пуля?!

– Хватит! – Брюнет отшвыривает Блондина в сторону.

Самцы пресыщены болтовнёй, по крайней мере один из них. Блондин кулаком стреляет в челюсть Брюнета. Потрясенный мужчина отшатывается, Блондин теребит затвор пистолета. Оружие решительно щёлкает, но плечо Брюнета опережает выстрел, бросившись в живот противника. Одинокий пистолет поглядывает на схватившихся, земля клокочет под перекатами тел. Горизонтальный вальс оканчивается удушением. Блондин прижимает надоевшего соперника к земле, лицо Брюнета надувается и краснеет. Внезапный укол в затылок – глаза Блондина закатываются, мужчина уплывает в сторону. Брюнет отодвигается к стене, жадно жуя воздух. Не теряя времени, он хватает с земли забытый пистолет, ремень прижимает к спине тёплый ствол.

Блондин постепенно очухивается, рука проносится по затылку, волосы делятся кровью с пальцами. Девица присаживается рядом с Брюнетом. Личико удерживает довольную ухмылку, руки – сапог с внушительным каблуком.

– Мы могли бы стать неплохой командой, правда? – протягивает она.

Брюнет кивает тупой ухмылкой, язык скользит по разбитой губе.

Девица готова предложить свой язык, но внимание могилят привлекает неведомый шум. Скрипит рыхлая земля, но не в яме, а наверху. Туман будто что-то бормочет. Становится ясно – нечто приближается к могиле. Брюнет встаёт на ноги, на лице загорается счастье.

– Нас нашли… Нас нашли!! Эй, мы здесь! Спасите нас!

Если бы Брюнет был фейерверком, он забросал бы могилу яркими огнями. Мужчина заражает улыбкой Девицу и Юношу, даже Блондин тихонечко улыбается. Лишь Маних испуганно смотрит вверх.

Могила пожирает свежую человечину. Тень грузного мужчины скатывается по стене. Тело увешено лохмотьями, некогда бывшими приличной одеждой, грязное лицо приземляется рядом с коробкой. Голова подпрыгивает, жёстко ударившись о землю. Умирающие глаза обращаются к свету, к коробке тянется дрожащая рука… Ей не хватает нескольких пальцев.

– Счастье… – хрипит падший. – Ты так близко…

Жизнь вытекает из него густой лужей. Красным наливается отсвет коробки, купающий стены.

И вновь тот тихий страх. Ни единого слова. Звук боится выползти из гортани. Смелости не хватает ничему.

Юноша уползает в родной тёмный угол, пальцы его желают поймать резкую боль, сверлящую висок. Но не ужасающий труп волнует парня. В голове звоном разливается:

– Мы могли бы стать неплохой командой.

Правда?

II. Рауль и София

Покидая оживлённые кварталы города, молодой воришка Рауль убегает от худшей жизни. Парень не разменивается на короткий шаг, перепрыгивает по две лужи за раз.

Раулю меньше двадцати, а одет он, как типичный мальчуган, взращённый улицей. Тёмное кепи свисает с макушки, подтяжки давят на плечи. Рукава широкой рубашки закатаны по локти. Лужи взрываются под скорыми ботинками, брызжут грязью, пакостя брюкам, что стянуты Раулем с заглядевшегося манекена.

Мальчуган страстно желает донести до дома находку, сжатую под мышкой. Путь освещает зоркая луна, бегом Рауля дирижирует пулемётная очередь.

Рауль бежит под мостом, что замеряется колёсами ожирелого автомобиля. Неустрашимый пулемёт бросает громких дур вдогонку. След ботинок, остающийся на грязи, тотчас стирается пулей.

Проворный мальчуган избегает пуль. Он скатывается вниз, в известную только ему пустоту, ботинки стучат по ржавым крышам гаражей. Под юной прытью проносятся высокие заборы и забытые человечеством деревянные хибарки. Запутав следы, Рауль прибегает к разрушенной постройке. Здесь, в окружении руин и мусора, парня ждёт семейный очаг.

У костра, питаемого рваной бумагой, тоскует белокурая девушка. В грустном подобии котла подогревается кем-то выброшенная пища. Увидев Рауля, София мгновенно оживает. Нежно поцеловав пересохшие губы, она прижимает низкорослого парнишку к груди.

– Ну, наконец-то! Я так волновалась!

Рауль выглядит счастливым.

– Я достал её!

Мальчишка трясёт коробкой, настроение Софии в мгновение ухудшается. Рауль садится у костра. София возвращается к котлу.

– Как ты её заполучил? – спрашивает она, толстой веткой переворачивая продукты.

– Лучше… не спрашивай… – Парень кряхтит от усилий открыть коробку.

– Эй, подожди! – спешит девушка.

Рауль удручённо поглядывает снизу вверх.

– Ты что, не умираешь от любопытства?

– Если честно, я вообще не хочу знать, что там, – трезво заявляет София. – Но если ты желаешь её открыть…

– Конечно, желаю!

– Тогда дочитаем до конца.

Голосок Софии сказочно заботлив, даже наполнившись укором. Нет другого человека, кто бы всем сердцем болел за Рауля.

– Мы должны знать, что нас ждёт, – настаивает девушка. – Совсем немного осталось.

Рауль недовольно вздыхает.

– Иногда я жалею о том, что ты умеешь читать.

София протягивает парню вилку, недавно ощипанную от листьев, и берётся за толстую книгу в зелёном переплёте. Свет костра вылавливает старый типографский шрифт.

Сказка повествует о неуловимом герое по прозвищу Корсар. У Корсара есть большой секрет. Он называет его «великим сокровищем, которое доставит сердцам истинное духовное счастье». Секрет Корсара прячется в картонной коробке.

В прошлый раз София остановилась на том, что Корсара всё-таки поймали злодеи. Они, естественно, полагают, что в коробке таится несметное богатство. Корсар предусмотрел опасность и спрятал коробку в неизвестном для всех месте. Герой тесными канатами привязан к стулу, каждый мускул говорит о пережитом избиении. Взмокшая от пота бандана спускается к налившимся кровью глазам, едва живыми мотыльками мерцающим в тёмном подвале.

София умеет читать так, чтобы страницы оживали. Рауль хватает из котла печёное яблоко, но, передумав, берётся за шницель с отпечатком чьих-то зубов. Мальчишка с нетерпением ждёт, когда глупая сказка придёт к финалу.

К пыткам подоспевает глава шайки, нечестивцы пропускают его к пленнику. Широколобый мужчина в чёрном плаще поглядывает на синюшное лицо Корсара.

– Где моё «счастье», подонок?

Корсар мотает головой.

– В твоих руках, – смеётся герой.

– Отвечай! – злится бандит. – Где твой драгоценный секрет?!

– Я тебе отвечу… – Пленник наклоняется чуть вперёд и шепчет. – Он у меня в голове. Доставай, как хочешь.

Морщины на широком лбу затягиваются в узлы.

– Я прострелю твою грязную башку и соберу секрет по кусочкам!

– Это вряд ли, дружок…

Рот Корсара широко раскрывается, дав проход наглому смеху.

Чёрный плащ дарит руке револьвер, пуля разрывает надоевшую голову. Бандана, укутавшая кусочки мозга и черепа, улетает в стену. Корсар сваливается на жёсткий пол, увлекая за собой стул, из головы его вместо крови вытекает озеро букв. До самой смерти широколобый собирает литеры в текст, но ничего у него не выходит; дело бандита продолжают сторонники, враги и потомки, но и их потуги встречаются беспощадной старостью. Корсар защищает секрет «истинного счастья», будучи давно закопанным в землю…

Стучит переплёт, смыкаются прочитанные страницы. Рауль долго смотрит на Софию, уплетая несвежее мясо.

– Бред какой-то, – оценивает он.

– Почему же бред…?

– А разве нет? Единственное, что мне нравится, так это «доставит сердцам счастье»… – Грязные руки садят коробку на колени. – Там наверняка золото! Целое состояние!

София с досадой смотрит на спутника.

– Ну почему все уверены, что в ней золото?

– А чему там быть?! Мне больше нечего желать. Мы разбогатеем, дорогая, у нас будет всё, что надо. У нас будет счастье.

Получив тёплый поцелуй, София улыбается, но грустные думы не покидают светлую голову. Рауль вновь пыхтит над коробкой.

– …Ах, крепкая, зараза! Наверное, мы первые… кто её открывает.

Слышится одобрительный треск.

– О, кажется, пошло… – Рауль сбрасывает крышку…

…И выпускает на волю солнце.

Мальчишка закидывает голову, лицом встретив горячий солнечный удар. Обжигающий вихрь проносится по городу, белый лист обнимает каждый камень, заглядывает во все закоулки. Рауль прикован к земле неподалёку от взбешённой коробки. София спешит накрыть её крышкой и швыряет в костёр. Хранительница счастья затихает.

Временное помутнение кажется вечностью. Перед глазами кружат яркие пятна. Такое чувство, будто в глаза воткнуты бенгальские огни. Рауль лежит на земле, боясь шевелиться. Сквозь пелену он видит очертания девичьих рук, что пытаются обнять его, слышатся испуганное причитание и плач. Через мгновение доносится девичий писк, а земля накрывается десятками шагов, лениво расползается обжигающий туман. В дымке барахтается горсть силуэтов. Голоса становятся громче, небо – темнее. Стрекочут автоматы, Рауль, точно оглушённый гранатой боец, очухивается во время боя.

Четыре слезы на двоящемся в глазах лице.

– Что с тобой?? – плачет София, трогая лицо парня. – Очнись, дорогой.

Грязная рука обнимает талию девушки, чумазый толстяк желает унести Софию с собой, еле видимая картина адреналином бросается в сердце. Рауль отнимает у сгустка грязи железную арматуру – жирное лицо бродяги обращается в месиво, глаза уплывают в кровавую топь.

Подкошенные ноги поднимают Рауля. Сердце потряхивает надувшимся телом, холодное железо вдаётся в кожу ладони, глаз одинок на лице. Половину лица залило плавленым свинцом, запах жжёной кожи перекрывает ноздри. Одним правым глазом Рауль наблюдает сцену жестокой возни.

Дикое стадо встретилось в драке, подобия людей дробят друг друга на кости и мясо. Изредка автоматные пули прошивают неуклюжие тела. Воздух гудит бранью, огонь согревает багровую землю.

София бросается в объятия Рауля, слёзы не в силах смотреть на изуродованное лицо. Мальчишка ищет утешения в плече девушки.

– Где коробка? – хватился вдруг парень. – Где она?

«Счастье», гулящее перекати-поле, прохаживается чужими ногами и скатывается вниз по холму. Рауль бросается с места, в руку жестоко вцепились девичьи пальчики.

– Забудь о ней, прошу тебя! – плачет София. – Ты не видишь, что она сделала!

Парень глядит отчуждённо, не желая выдавать адскую боль. За коробкой решается толпа. Они топят в себе юную пару, грязные щупальца распускаются плетями. Рауль гневится при виде плеч Софии, сжатых чужой рукой. Он размахивает арматурой – хрустят челюсти, лопаются лица. Повторяется страшная свалка, а Рауль утаскивает Софию в сторону. Коробка сопит у подножия холма, к золотому свету спускаются чёрные руки.

Тень уволакивает коробку наверх, к шуму города, а Рауль и София – в центре смердящей бойни. Снова спасает оружие в руке – порхают вырванные зубы, скрипят суставы умирающих. Арматура с визгом бороздит воздух, не устаёт забивать невидимые гвозди в начинки будущей братской могилы. Крепко сдавливая руку спутницы, Рауль пробивает брешь в телесной стене. Парень видел, куда торопилась тень-воровка, и теперь спешит в погоню. Ему не желается делить с кем-то «счастье», только с Софией. Больше ни с кем. Да и не с кем.

Тень обронила подмётки в мёрзлом болоте. След приводит к блёклому двору заправочной станции. Тускло горят окна магазинчика, двор покидает автомобиль с усевшимся в пассажирском кресле «счастьем». Обозлённый неудачей Рауль запоминает номер, марку, каждую царапину упорхнувшего авто. И, конечно, лицо водителя он теперь ни за что не забудет.

По стенам прогуливается солнечный зайчик. За улетевшей машиной торопится скутер, водитель которого настолько ослеплён, что забыл вынуть заправочный пистолет из бака. Рауль меняет арматуру на камень. Он метко швыряет булыжник – обмякшее тело пропадает во мгле, земля, искрясь, принимает скутер. Бензиновый шланг бьётся о землю ужаленной змеёй.

– Рауль! – кричит София, схватившись за лицо. – Так нельзя!

Мальчишка занимает пригретое седло.

– Рауль, что же ты делаешь?!

– Садись! – шипит парень стальным голосом.

Девушка не желает двигаться. Ищет во мраке несчастную пробитую голову.

– София, садись сейчас же! – злится Рауль.

Девушка не находит чистого места по соседству со жжённой дымящейся плотью. В этот миг любимое лицо видится ей полностью уродливо-чёрным.

Город пахнет проклятием. Оголодавшая анархия шагает по улицам, сбрасывая небо на рваный асфальт. Двуногие твари роняют слюну с шипящих клыков, вгрызаются в ноги впереди идущих, локтём забивая дышащих в спину. В головах лишь прямоугольное желание.

Визжащий шмель прошивает улицы. Скутер скачет с одной полосы на другую, маневрируя между поваленными фонарями, разбросанными автомобилями и мусором. София крепко прижимается к Раулю, укрывая лицо от бьющего ветра. Девушку пугает лай дворовых собак, срывающих с себя шкуры адвокатов и продавцов.

– Что случилось с жителями города? – шепчет она. – Это всё коробка… Пока ты её не открыл, всё было спокойно! Что мы наделали…

– Не вижу разницы, – холодно добавляет парень.

Рауль невыносимо крепко сжимает ручки руля. София критикует то, ради чего он готов пожертвовать жизнью. Как она не может понять, что…

– Не видишь разницы?! – подливает София. – Рауль, все эти люди…

– Мне плевать на них! А им плевать на нас, – перебивает он. – Я догоню того мерзавца и выпущу из него кишки. «Счастье» будет нашим, София.

Девушку обнимает ужас.

Ветер заключает скутер в плотный пузырь и, когда двухколёсный бунтарь рвёт прозрачную плёнку, вокруг образуется новая холодная оболочка. Кажется, что так будет всегда, и, как ни прибавляй газа, однажды всё равно задохнёшься.

Дорога дрожит под лихой кавалерией: одноглазый рысак с одноглазым всадником и пара озябших от страха очей. Рауль неуёмно мотает головой. Желанный автомобиль мерещится в каждом переулке. Призраки рассеиваются, когда Рауль замечает застывшую посреди дороги фигуру. Фара тычет в злое лицо, клыкастое существо размахивает руками, одетыми в тряпки. Раулю едва удаётся уйти от столкновения, мерзкий путник забывается позади.

– Гоблины… – брезгливо комментирует он. – Странно, что мы с тобой не превратились в таких же.

– Не вижу разницы, – мстительно молвит София.

Скутер долго рисует окружности, ветер устаёт свистеть в ушах. Новой оболочкой становятся старые дворы. Одинаковые дома с одинаково тусклыми окнами. Холод, замкнутый в пыльных стенах, душит безнадёжностью и не даёт шанса обогнать себя. София успела обрадоваться тому, что Рауль потерял след, но почти сразу же вспомнила об упрямстве кавалера: он вряд ли успокоится, пока не отыщет коробку. Спустя мгновение Рауль узнаёт тёмный переулок, в который ещё не сворачивал. Тот приводит к слепящему люменом супермаркету, у крыльца которого в окружении десятка мёртвых тел разлагается заветный автомобиль. Скутер тормозит у перевёрнутой колымаги, злобный глаз спешит к салону автомобиля – ни водителя, ни коробки.

От злости Рауль пинает худосочное тело с вмявшим лицо следом протектора. Скутер тарахтит особенно злобно, Рауль выжимает сок из бедолаги. София плотно прижимается к мальчишке, боясь смотреть на дорогу. Рауль улетает в самые мрачные мысли. В них нет ни коробки, ни «счастья», только боль и все способы её причинить. Рауль изо всех сил пытается обогнать дома, мусор и ветер. И в тот момент, когда мрачное болото совсем утопило сознание мальчишки, жадный фонарь рождает тень двигающегося навстречу автомобиля. Вытаращенные фары растягивают финишную ленту. Рауль замечает в тёмном салоне знакомое лицо, греемое коробкой… Скутер с железным грохотом целует бампер автомобиля и улетает в сторону, разбросав юных всадников по асфальту.

…Ужасное ощущение, будто выхлопная труба выплюнула тебя вместе с дымом… Под носом – самые ужасные запахи. Рауль не может двинуться, Софии нет рядом, асфальт – одинокая постель. Неподалёку кто-то тяжёло дышит, она ли это? Если нет, где же она? Здесь так темно, даже головой пошевелить невозможно. Окружившая тьма стучит ботинками и рычит мотором. Луна заслоняет небо жёлтым пятном. Вдруг она раскрывает широкий рот, став похожа на постаревшего колобка.

– Стоило оно того? – спрашивает она.

Рауль щурит глаз, дрожащие челюсти кусают воздух.

– Нужны ли все эти жертвы, Рауль? – повторяет луна. – Ты уверен, что это единственный способ?

Небо и земля делят силы Рауля. Мальчуган постепенно становится тем же пятном, что луна, только серым и грязным.

– Почему ты думаешь, что счастье – одно на всех? Почему вы все так думаете?! – гневится небесная сфера. – Вы искали во всех подворотнях? В каждом переулке? В каждом колодце, быть может? Хорошо искали, чтобы удостовериться в том, что коробка только одна?!

Тело Рауля то и дело обегают десятки ног. Они сталкиваются в темноте, возможно, громко кричат от боли и азарта, но не слышно и звука… Луне надоедает молчаливый собеседник, она накрывает Рауля чёрным одеялом. И теперь всё равно. Мальчишку купают яркие сны, в которых за счастьем не приходится гнаться.

И сно-о-ова здравствуйте! С вами «Пикник на дне могилы»! Единственное не экологическое шоу, считающее, что к земле нужно быть ближе. Прекрасные герои – в прекрасном месте! Для чего Немому капсула с ядом? Как Брюнет и Девица назовут свою дочь? Кому Блондин обязан бубонной чумой? Что отыщут в кишечнике Юноши? Кто произносит ЭТОТ текст? Всего этого вы не узнаете в свежем выпуске «Пикника на дне могилы». Будет куда интересней! «Пикник на дне могилы» – единственное семейное шоу, которое интереснее юношеского кишечника. Оставайтесь с нами!

Ветер загоняет туман в могилу. Серая дымка миниатюрными смерчами сползает по обожжённым стенам, вымазанным багряным переливом, и врезается в дрожащую красную руку.

Головокруженье – беспощадный диктатор. Приняв болезненный вид, Блондин спиной утыкается в стену и терпит раздвоения окружающих его личностей. Он почти привык к копчёному аромату в носу.

Брюнет подходит к мёртвому телу, залившему кровью сердце могилы. Ногой он аккуратно отодвигает в сторону коробку, кровавый сгусток размазывается по земле. Неприятный красный осадок на стенах рассеивается. Брюнет прячет руки в карманах, глядит то на мертвеца, то вверх, страх кропит потом лицо.

Маних чувствует на себе напряжённый взгляд.

– Ну что, п-п-продолжим? – спрашивает он, рассматривая выданные карты.

Девица и Юноша поддерживают взгляд Брюнета.

– Вы ведь что-то знаете, Себастьян, – спокойно говорит Брюнет.

– Кто там ходил? Вы? – Маних кивает Юноше, делая вид, что не замечает вставшего перед ним мужчины.

– Что происходит наверху? Что с этим человеком? – продолжает Брюнет.

– А что с ним не так? – бормочет Маних, утопая в бубновых семёрках.

Брюнет выхватывает карты из рук Маниха, синие узорчатые «рубашки» вязнут в кровавом сусле.

– Почему нас никто не спасает, Себастьян?!

Под кожей Брюнета набухают вены, лицо блестит на свету. Себастьян поднимает глубокий взгляд.

– Нас некому спасать, – молвит он и возвращает глаза полу. – Наверное.

Брюнет глубоко вздыхает.

– Такого не может быть. Себастьян, вы ведь помните своё имя в отличие от всех нас. Скажите, где мы находимся, Себастьян? Что это за город? Давайте уже, приходите в себя! У вас есть телефон? Вспомните чей-нибудь номер. Нужно напомнить миру о своём существовании. Сам он вряд ли вспомнит, мы должны напомнить!

В дальнем углу нарастает скрипучий смех. Сидящий у стены Блондин умалишённо улыбается.

– Ну уж не-е-ет, – молвит он. – Раздавай картишки, Маних, я сейчас подойду…

– Замолчи! – рявкает Брюнет. – Себастьян…

– Телефона у меня нет, – отчаянно выдавливает бывший Немой. – Никого и ничего у меня нет… Что это за город? Знаете, по б-большому счёту, это уже не имеет значения. Выбравшись из могилы, мы не покинем её.

Брюнета колотит изнутри. Он уверен: всё, что говорит Маних – переваренные страхом остатки веры, глупая трата надежды на пот и слёзы. Брюнет желает покоя, который он растратил на остальных, но тело продолжает трясти, а бледность охватывает даже внутренности.

Мужчина прячет глаза в стене, ослабевший мозг надолго засыпает в раздумьях. Его пробуждает небо, пославшее нежные белые хлопья на погребение.

Уже через пару минут пола не видать под снежным пледом. Снежинки остужают чёрствые стены. Они нагло проникают под одежду и дарят неприятное, но такое желанное ощущение свежести.

Снег окунает погребённых в нечто новое. Как еженедельный киносеанс для заключённых. Как дождь в конце засушливой недели. Как «серебро» после «бронзы». Девица по-детски ликует, отлавливая снежинки языком. Блондин собирает ладонями целую охапку снега и умывает красное лицо. Высушенный жаждой Юноша облизывает покрытую снежной перчаткой руку. Брюнет и Маних обрастают пушистой белой шубкой и улыбаются друг другу без причины.

Наверное, причина всё-таки есть. Озорные могилята поднимают глаза, глядят на далёкое тёмное небо и молча благодарят. Небо помнит об их существовании. Как и с миром живых, оно делится с погребёнными частью себя. По снежинкам не заберёшься наверх, но и на этом – спасибо.

Брюнет чувствует спиной чьё-то приближение.

– Даже не думай! – твердит он, обернувшись к Блондину, и отправляет пистолет греть шрам от вырезанного когда-то аппендикса.

Блондин строит равнодушное лицо, жестом показывая, что руки его бескорыстны. Он присаживается у греющей коробки, руки обнимают колени.

– Вы чуете это? – шепчет мужчина. Золотые лучики путаются в угрюмых усах. – Дух соревнования. Холод и голод сражаются за право накормить нами опарышей. Кто победит, как думаете?… Мм, какие будут варианты?

Тишину нарушает раздражённый девичий голос:

– Заткнись…

Блондин всхлипывает носом, рукав вытирает объятое жаром лицо.

– Мы все передохнем здесь… – Вердикт мужчины печален.

Ветер ревёт колыбельную. Ребята ни за что не вспомнят, как их поглотил сон. Луна навещает храпящую дыру в земле и аккуратно уползает прочь, оставив снежные вихри сторожить сон погребённых.

Блондин пробуждается от тяжкого ощущения; холодный толстяк сел на лицо, снежные складки заткнули ноздри и рот. Мужчина вскакивает из-под белого покрывала, кожа пульсирует под съезжающими хлопьями снегами.

– О, нет… – хрипит Блондин.

Небо не перестало «помнить об их существовании». Вид занесённой снегом могилы действует лучше кофеина. Перспектива быть задушенным осадком-убийцей резво поднимает Блондина на ноги. Первый же скрипучий шаг будит остальных.

– О, нет… – хором шепчет четвёрка и рвёт снежные коконы.

Стены обнесло ультрамариновыми обоями. В потёмках еле видны клубы пара, выдуваемые хмурыми силуэтами. Высоко над могилой чайником свистит вьюга.

– Как мы уснули? – Девичья тень дрожит под затвердевшим пиджаком.

– Нервы, стресс, голод. Есть ещё вопросы? – отвечает Брюнет.

– Но сколько же мы спали? – недоумевает Юноша, скидывая с ног горы снега.

Блондин бродит взад-вперёд, держа большой палец во рту. Он втягивает воздух, думая о сигаретах.

Маних аккуратно ступает во тьму, опираясь на стены, будто слепой.

– Где коробка? – воет он.

– Плевать на неё… – рявкает Юноша.

– Нет! Нужно её найти! Сейчас же! – уверяет Маних.

Он бросается вдоль стен, пинками отшвыривая засидевшийся снег.

– Себастьян прав, – решает Брюнет. – Коробка растопит снег!

Теперь уже вся команда меряет прыжками могилу, десяток ног расчёсывает снежную гладь в поисках золотого свечения. Юноша первым на что-то натыкается. Он склоняется над землёй, околевшие руки ворошат снег. Проклятым подснежником на парня поглядывают глаза забытого покойника. Прикрикнув, Юноша садится на землю, Девица заливается довольным смехом.

– Ты ещё хочешь в Сингапур, милочка?! – твердит Маних, точно строгий учитель. – Тогда работай!

Через мгновение Юноша вновь нащупывает нечто.

– Нашёл!

Блондин держит в руках коробку, точно младенца. Юноша прячет в задний карман брюк свою находку, испачканную грязью. В руках Блондина коробка стремительно наполняется тёплым светом. Центр могилы загорается солнцем, погребённая пятёрка садится вокруг.

– Надеюсь, коробке хватит тепла для нас, – печально молвит Брюнет. – И ещё… Мне кажется, следует похоронить нашего общего знакомого…

Он переводит взгляд на мертвеца.

– А почему бы нам просто не открыть её?! – предлагает Блондин. – В смысле, не направить её на снег? Она ведь всё выжжет!

– Ты хочешь, чтобы у нас появилось больше общих знакомых?! – обрушивается недовольство Маниха.

– Так это всё она? – интересуется девушка.

– Она. Она во всём виновата… – отвечает Маних.

Юноша зажат в тиски азартным желанием. Он мечтает пристальнее рассмотреть находку.

Брюнет обыскивает мёртвое тело, но ничего полезного не находит.

– Зачем он тебе? Он ведь уже похоронен! – восклицает Блондин.

Брюнет поднимает мертвеца за потрёпанный пиджак и волочет в тот конец, где Блондин выдалбливал ступеньки. Взвесив все «за», усатый присоединяется.

Мужчины швыряют тело на белую простынь, две пары ног готовят для усопшего одеяло.

– Ты ведь делаешь это не оттого, что так омерзительно благороден? – спрашивает Блондин, не отрываясь от дела.

– Ты о чём?

– Ты решил его похоронить не потому, что так требует религия, совесть и прочая галиматья? Это ведь глупо, разве нет? Мы сами вроде как покойники, но если кто-то пожелает засыпать нас снегом, я прогрызу ему горло.

– Я не понимаю, чего ты хочешь. – Брюнет ускоряет пинки, чтобы тело быстрее скрылось.

– Ты решил закопать мертвяка потому, что его тело, вероятно, скоро начнёт дурно пахнуть… Это будет не очень приятно. Ты ведь поэтому вздумал его похоронить, а не от своей позитивности, от которой хочется стошнить?

На фоне погребения погребённого Маних поглаживает рукой коробку и нежно дует, будто она от этого лучше «разгорится».

– Вроде того… – смутно отвечает Брюнет.

– Пойми, – не унимается Блондин. Ноги его работают, словно заскучавшие по работе лопаты. – Ты мне не нравишься. Но я не хочу знать, что ты положителен до невозможности. Я не желаю верить в таких людей. Они – гнойные пузыри. Самые что ни на есть мерзкие. Под футляром честности и добра они прячут такую гниль, что ими можно удобрить не один гектар поля. Вот, что я хотел сказать…

– Хорошо, – через силу улыбается Брюнет.

Мертвец почти полностью скрылся под снежным пластом.

– Эй, что ты там откопал? – слышится игривый голос Девицы.

– Отдай! – ворчит пацан.

Девушка вертится в стороны, рассматривая трофей. Она застывает на месте и не меняет позу, даже когда паренёк забирает найденное им. Взгляд Девицы обращён к Блондину, только что закончившему ритуал.

– Чего тебе?! – фыркает усатый.

К девушке присоединяется Юноша, обомлевшие пальцы теребят прямоугольную книжечку в кожаном чехле. Блондин выхватывает находку и вскоре так же предаётся онемению.

– Гм… Это интересно. Детектив Дельф… – Глаза многократно пробегают по удостоверению личности. Усы раздвигает улыбка. – Фотография моя. Так ведь?

Блондин видит ответ в поблёскивающих глазах юнцов. Мужчина не прекращает улыбаться, окружающим демонстрируется документ, на котором навсегда отпечатался чей-то ботинок. Но всё же можно разглядеть имя и крупную частичку изображения.

Снежный завал вокруг коробки стремительно тает, белые лоскуты валятся со стен. Блондина пригрел тёмный угол, глаза азартно поджигают фотографию, будто вечность прожили без зеркал. Взгляд раз за разом бежит по фамилии. Остальные окружили коробку, засевшие в мрачных думах. Каждый втайне мечтает о своём удостоверении.

– У нас есть шанс… – бормочет Блондин. – Есть шанс…

– Нет. Ничего нам это не даёт… – шепчет Брюнет.

– Ты не прав! – кричит Блондин. – Я уверен, что нас ищут!

Брюнет иронично хмыкает.

– Нас некому искать… детектив.

Мужчина находит взглядом Маниха, скорбящая голова кивает.

– Мы выберемся только благодаря себе, – продолжает Брюнет. – А, скорее всего, и вовсе не выберемся.

– Нет уж, ты ошибаешься! – Блондин вскакивает на ноги. – О полицейском не могут забыть. Такого не бывает! Они ищут меня! Они найдут нас, вот увидите!

– Кто – они? – кинжалом всаживает Маних. – Твоё удостоверение станет полезным, если послужит нам пищей.

Блондин отводит взгляд, брови – тяжёлые гири – сползают к глазам, усаживают мужчину на место.

В ночной тишине неугомонными сверчками урчат животы. На рубашках погребённых убавляются пуговицы, они смакуются ртами, наматывая слюну на желудок. Последний, к слову, медленно пожирает себя.

Маних время от времени осыпает коробку снегом. Как только на крышке образуется прозрачная лужица, погребённые поочерёдно утоляют жажду.

Юноша не перестаёт грызть ногти, рот неохотно выплёвывает их. Девица искоса поглядывает на Блондина, тот, кажется, уснул с открытыми глазами.

– Чем вы занимались, Себастьян? – затевает беседу Брюнет.

Маних на мгновение замирает, затем вертит головой, точно филин.

– Я – учёный. Учёный психолог, можно сказать.

– Что же вы изучали?

– Много чего, – продолжает Себастьян. – Почти всю жизнь я растратил на изучение настроения человека. Например, состояние его души в зависимости от достижения им заветных желаний и наоборот… В общем, изучал вопрос «Что нам надо?». – Маних улыбается, с бровей сыпется снег.

– Господи, это же так просто… – вклинивается Девица. – Голоден – плохо, насытился – хорошо.

Себастьян всхлипывает, усмехнувшись.

– Всё не так просто, как кажется, – молвит он. – Удовлетворив физиологические потребности, мы не теряем желаний. С каждым днём их становится только больше. Большинство наших грёз донельзя примитивно, а личность от плебея отличает высокое и сокровенное желание. И даже доведя его до конца, мы бесконечно хотим… Хотим завести семью или разорвать всякие отношения, поехать в кино или остаться в одиночестве. Мы постоянно чего-то хотим и, даже получая это, почему-то остаёмся недовольными жизнью. Настигнув старую цель, мы уже видим во тьме очертания новой, и так всю жизнь… Вся она – бег за тьмой, который никогда не закончится. Ни за что не скажешь себе «У меня есть всё, теперь я счастлив». Хотел бы я знать, что нужно для абсолютного счастья…

– А я бы хотел верить, что когда-нибудь мы станем прежними, – твердит Брюнет. – Поглядите на нас. Возможно, ещё вчера мы думали о том, как помочь науке, или болтали на тему какой-либо тенденции в искусстве. Сейчас наши умы заняты лишь желанием поесть и согреться. Мы не умнее животных, если нас оградить от того, что кормит наши инстинкты; того, что отвлекает от звериной сущности, позволяя вести интеллектуальную деятельность венца природы.

Безысходная тишина задержалась в прыжке через «костёр».

– …Ну, а ещё я «совал нос в чужие дела», «путался под ногами», – продолжает Маних, будто отвлекая от тяжких дум. – Так часто обо мне говорили. В общем, я был довольно бойким учёным.

– Жаль, что «был», – молвит Брюнет.

– Жаль.

Юноша следит за Блондином. Усатое лицо занято сложным умственным процессом. Блондин явно пришёл к чему-то важному.

– А вдруг получится? Может, ещё есть шанс? – шепчет Юноша.

– Жить полицейскими молитвами? – в полный голос иронизирует Брюнет. – Возможно, они помогали кому-нибудь из нас до этого вечера. Сейчас они точно бессильны.

– В любом случае тебе придётся вернуть моё оружие.

Блондин твёрдо стоит на ногах, жёсткий взгляд бьёт искрами.

– Кажется, пришло время поговорить. – Брюнет пытается улыбнуться, поднявшись с земли.

Черты Блондина бесповоротно изменились: окаменевшие глаза, руки пришиты к вкопанному в землю телу. «Он сдался, – думает Брюнет. – Рукой, требующей пистолет, управляет отчаявшийся висок».

– Я хочу помочь тебе, – приближается Брюнет. – Да, наши надежды совсем угасли, но я не позволю тебе сделать то, что ты собираешься…

– Нет, это я хочу тебе помочь. Верни пистолет, – твёрд мужчина.

– Послушай, это самый лёгкий способ…

– Ты отобрал оружие у полицейского. Этим можно обеспечить себе множество нежелательных проблем. – Тон Блондина наносит новый слой инея на стены могилы.

«Он точно спятил».

– Я – страж порядка. Я не позволю идти против себя. Тебе грозит тюремный срок, если сейчас же не отдашь пистолет.

– Довольно! – срывается Брюнет. Лицо вспыхивает лампочкой. – Ты был полицейским вчера! Наверное, ты помогал людям – не знаю, – твоё слово что-то решало, но сегодня ты успел наброситься на каждого из нас! Ты представляешь опасность. Прости, я не отдам тебе пистолет.

– Ты нарушаешь закон страны… какой бы из проклятых стран она не являлась.

– Нет никакой страны! Есть могила и мы! – истошно вопит Брюнет, кожа едва сдерживает озлобленный череп. – Нам, как и гражданам любой страны, не нравится, когда на нас направляют пистолет! Ты опасен, а сейчас и вовсе не в своём уме! Я прошу тебя успокоиться, Дельф… или как там тебя зовут?!

Брюнет иссякает, каждая клеточка тела чувствует слабость. Заплевав лицо Блондина, он уходит к стене, будто там ему сменят батарейку.

– Верни оружие, Бронзовый! – кидает в спину Блондин с милой сердцу ненавистью. – Иначе мне придётся обезвредить тебя любыми способами.

III. Бронзовый

Таблетка-луна припекает светом избитый временем мост. Пугливые фары покрывают сыпью зловещий грузовик, в открытом кузове которого дети переворота забавляются с взрослыми игрушками. Дуэт крепких подростков суетится у пулемёта, пули сыплются в проворную тень, бегущую под мостом. За работой пулемётчиков удовлетворённо следит мужчина, вздутый от важности, в позе военачальника вставший позади гавриков. Плащ, дрожа от встречного ветра, обнажает дорогой полосатый костюм. На носу командира очки в золотой оправе.

Бронзовый – красавец-мужчина, но красота эта сравнима с розой из ржавой водопроводной трубы. Гнусная вседозволенность омывает кровью ладони, жадность наступает на горло сентиментальности.

В команде Бронзового юноши с каменными подбородками. Чумные крысы общества в грязных майках и брюках, аполлоны с мордами бультерьеров.

Приземистые автомобили гудят от страха, проносясь мимо. Грузовик глотает пунктирную разметку, плюя бампером в лица нерасторопных седанов. Мост уж кончился, тень скрывается безнаказанной, спрятавшись за домами и промышленной бездной. Неотёсанные лица пулемётчиков окатывает страх, пот врезается в мимические ухабы.

– Шеф… Он убежал… – дрожит ломаный голос.

Подростки боятся быть выброшенными на дорогу. Они не раз видели, на что способен военачальник, и чудесно помнят, кому больше не орудовать пулемётом. Бронзовый не думает серчать, слишком хороши его предчувствия.

– Ничего, – спокойно молвит военачальник. – Скажи Морде, чтобы спускался к стройке.

Один из парней стучит по кабине и, склонившись над дорогой, передаёт водителю пожелание командира.

Грузовик съезжает с моста, извилистая дорога ведёт вниз, с обеих сторон поглядывают перекошенные чудовища-дома, испачканные рыжими бликами редких фонарей. «Сегодня фортуна улыбнётся мне, – размышляет Бронзовый: – Это вы объявили войну, господин Маних. Теперь нам придётся решить парочку вопросов. Что быстрее: мысль или четыре колеса? Что сильнее: разум или автомат? Я расскажу вам».

Бормочущая ночь затыкается тяжёлым скрипом, грузовик останавливается у разрушенных «деревяшек», ограждённых забором. Бронзовый и дуэт спрыгивают на болотистую землю, из кабины выходят ещё двое. Парубки вооружаются автоматами, Бронзовый приказывает разделиться – двое идут с ним, остальные осматриваются кругом. Водитель явно желает оказаться во второй группе, но Бронзовому не до страхов толстяка перед высоким забором.

Создатель явно пролил чернила на здешнее полотно, потому местность эта давно гниёт пахучей синей клоакой. Троица бредёт по прокисшему выкидышу города. Ботинки хлюпают грязью, рты выдувают пар. По бокам чередуются разобранные на кирпич хижины с поехавшей крышей да обклеенные паутиной хибарки, кишащие летучими мышами и беспросветной тьмой. Отовсюду торчат сваи и промышленный шлак, тощие кошки бродят в раздумьях: где бы поскорее прикончить девятую.

Бронзовый заглядывает в каждый замызганный барак. Он выглядит тактично неспешным, словно знает, где прячется гад и теперь просто действует ему на нервы. Самого Бронзового нервирует только то, что постоянно приходится отряхивать плащ от царящей в воздухе пыли.

Молодого оборванца Пейса нервирует зуд в пальце, курок автомата выглядит идеальной расчёской. Как же холодно… Согревает лишь перспектива стрельнуть по живой мишени. Пейс вряд ли уснёт, если такая возможность не представится.

Резкая вспышка света раскрывает рты мужчин в грязной брани. Ещё долго из глаз будет струиться недовольный дымок. Перед лицом пляшут разноцветные огоньки, Бронзовый пробегается взглядом по горизонту.

– Откуда она появилась? Откуда?!

– К-кажется, оттуда, босс… – мямлит Морда и тычет пальцем.

Бронзовый следит за жирным указательным.

– Ты уверен?!

– Д-д-да, босс, свет появился… Я как раз вытирал лоб, когда вспыхнуло… успел разглядеть…

«Надо же, – думает про себя Бронзовый: – Судьба указывает путь к счастью, а ты, дурак, в этот момент не вытирал лоб».

– Бегом! – командует военачальник.

Вскоре трио настигает деревянные руины. Испуганная София плачет у парализованного Рауля. Неподалёку полыхает одинокий костёр. Очки Бронзового запотевают, углядев счастье, стиснутое огненной рукой. Бронзовый ногой выталкивает из костра коробку. Вооружившись карманами плаща, как перчатками, он подносит горячую находку к лицу. Коробка сияет новогодним подарком.

– Забирайте её и уходите! Пожалуйста, – стонет София.

Бронзовый нехотя отвлекается от коробки. Вид Рауля вынуждает перекосить лицо.

– Как скажешь, дорогуша, – молвит Бронзовый. – Извини, что отвлекли.

– Что, мы и вправду уйдём? – спрашивает недовольный Пейс.

Если бы Бронзовый состоял из половиц, он бы презрительно заскрипел. Больше всего он сейчас мечтает остаться в одиночестве. Тем временем на губах молодых оборванцев булькает похотливая слюна. «Ребята славно поработали, – думает Бронзовый: – Девочка выглядит, как неплохие премиальные…»

– Да делайте вы, что хотите, – протягивает он и спешит спрятаться в мраке.

Мрак, который под силу рассеять лишь приоткрытой коробке счастья; укромный мрачный уголок, где в приятном поцелуе сольются золотой джинн и бронзовый блеск из-под позолоченных очков сатрапа.

Ещё мгновение назад Пейс тревожно раздумывал о двух собратьях, затерявшихся в ночи. Почему они не догадались бежать на свет, и что может случиться с ними в этом бездушном огрызке города? Сейчас же Пейсу не до тех простофиль, бритоголовый паренёк радостно потряхивает влажным подбородком, представляя, что можно сделать с юной белокурой девицей. Каменный невежа Морда отправляет грузное тело на обольщение Софии. Его могучая тень полностью накрывает рыдающую девушку. Маленькая ручонка Софии впивается в примёрзшего к земле Рауля.

– Не плачь, милая, сейчас я тебя утешу, – изрыгает толстяк, потирая могучие кулаки.

Никто не заметил, как пустырь обнесло забором из мрачных теней. Тяжёлое дыхание дюжиной удавов проползает по земле. Пейс оборачивается к ночи, автомат едва не сбегает от рук при виде стеклянных лиц, вставших в шеренгу. Бронзовый прячется за крепкой спиной подростка.

– Что вам надо?! – гневится военачальник.

Под прицелом Пейса скапливается целое стадо.

– Вы подписали себе смертный приговор, – твердит Бронзовый гостям.

И даёт Пейсу знак.

Искры разлетаются в ночном воздухе. Коробка прячется под дорогим плащом. Спрятав руки в карманах, Бронзовый с восторгом наблюдает, как достаются земле простреленные кисельные тела. На лице Пейса довольная улыбка, маленькой светящейся точечкой в тёмной голове загорается тревожная мысль: хватит ли его на всех?

Шумный рой пуль заглушает хруст кости – Морда со съехавшей в сторону челюстью ложится на землю, кровь кипит на холодной арматуре.

Бронзовый вытирает платком очки, довольно поглядывая на растущую гору трупов. Спина не чует враждебного дыхания, чьи-то руки хватаются за его плащ и тянут на себя. Чужими усилиями Бронзовый перелетает через нагретый котёл и утыкается лицом в землю. Коробка уносится лелеять толпу.

Тьма продолжает насыщать пустырь, непрошеных гостей становится много больше. Они ворошат ногами костёр, огонь разбегается по земле, Бронзовый приходит в себя, виском почуяв агрессивное тепло. Он вскакивает на ноги и оказывается в центре свары. Со всех сторон топчутся недружелюбные ботинки, один из них крошит пригретые землёй золотые очки.

Между тем коробка гуляет по рукам, в этой игре предыдущий обязательно умирает. Кольцо вокруг Пейса сжимается. Молодой автоматчик, ставший начинкой отравленного торта, усеивает ноги горячими гильзами. Краем глаза молодчик замечает двух собратьев, уже казавшихся мёртвыми. Их автоматы спешат на помощь, схваченные паникой пули врываются в горбатые чёрные спины. Пейс представляет, сколько пива он выпьет с ребятами, когда они примутся обсуждать этот кошмар. Это случится уже через час, а через неделю они будут вспоминать эту проклятую ночь и смеяться, глядя в гордые лица друг друга… Так и будет… Но в следующую секунду мимо Пейса жирным котом прогуливается коробка, и оборванец-подросток падает с переломанной шеей.

Бронзовый вползает в толпу, то ли за коробкой, то ли за ненужным Пейсу автоматом. Некто смело шагает по спине, выдавливая жуткий крик. В метре от покорённого военачальника из объятий в объятия переходят изувеченные тела аполлонов.

Свет коробки исчез за семенящими столпами. Бронзовый чувствует, как лёгкие и рёбра объявляют телу войну, залитые металлом они вот-вот вырвутся из груди. Чудом мужчине удаётся выбраться из гущи ног, Бронзовый пускается в бегство.

Тело кажется чужим, оно отвыкло от бега, помня, что разум всегда находил ему замену. «Как давно я заставляю бегать других?… И кого мне заставить теперь?» Голова надувается гангреной, кашель каменной крошкой царапает горло, ноги обращаются в мокрые неуклюжие ласты. Бронзовый падает на крыльцо разваленной хижины, окна которой забиты досками.

Слабость острым лезвием щекочет отчаяние. Криминальный властелин города – устрашающий мужчина – дрожит каждой клеточкой тела, ощущая одиночество. Одинокий чёрный пустырь, одинокая холодная ступень и одинокий военачальник, который не может отдать приказ. Что теперь?

Сдаться и проиграть – значит остаться здесь, в горстке чёрной смолы, облепленной паутиной. Значит, сломать себе шею, ничего не забрав с собой.

«Коробка обязана быть моей. Теперь уже никакой другой цели. Те дикари вряд ли поделят коробку, а, значит, она продолжит кочевать…» Сжав кулаки, он поднимается со ступеньки, обмякшее тело переваливается через забор, Бронзовый забирается на крышу ближайшей постройки, обдумывая сумасбродный план.

Карликовые дома практически трутся друг о друга. Они спиралью уложены по периметру города и замыкаются ближе к центру. Подпирая головой небосвод, Бронзовый следит за маршрутом голодной толпы, искатели счастья приведут его к коробке.

Огромная луна стягивает небо. Отсюда она кажется совсем близкой, можно разглядеть каждую морщину. Массивной жёлтой тушей она выглядывает из-за тощих облаков. Знала бы луна, как она красива.

Рваный плащ треплется в воздухе. Бронзовый чувствует себя ночным хищником, блуждающим по зову луны. Небесная воительница бросает его с крыши на крышу. А внизу копошатся полевые мыши. Сегодняшняя ночь многих унесёт в когтистых лапах.

Совсем скоро Бронзовый находит след. Зловещие безумцы атакуют бледный автомобиль, вставший посреди дороги. Ослепшие прохожие бросаются в стены домов, машина срывается с места, а параллельно ей по крышам гуляет ночной охотник, слившийся с чёрным небом.

Сердце колотится о стенки железной банки, Бронзовый разгоняется, чтобы плащ в очередной раз воздушным змеем взвился над головой. Он больше не чувствует никакой усталости, никакого бессилия! Когда автомобиль минует вереницу домов и замерцает нужным поворотником, Бронзовый вновь, как в забытую пору юности, поверит в судьбу.

Автомобиль исчезает за домом и вскоре сворачивает в тесный двор. Проглотившая золотой свет дичь плывёт под ноги охотнику. Бронзовый встаёт на край крыши и, что-то прошипев фортуне, шагает навстречу счастью…

Мучения любимые,

Крови тазы!

«Пикник на дне могилы»

Веселит глазы!

Вы подоспели как раз к горячему! Дельф и Бронзовый – преданные враги. Вот уж действительно любовь до гроба! Не пропустите и минуты!

Брюнет делает неловкий шаг вперёд. Лицо его вмиг состарилось, некогда элегантная сорочка свисает цыганским тряпьём. Добирающийся до мужчины золотой блик подчёркивает впалые щёки и пластиковые глаза, встретившие замешательство.

– Как ты меня назвал? – интересуется Брюнет, перебирая в голове скромные остатки прошлого.

– Бронзовый, – Блондин говорит с непробиваемым апломбом, – твоё прозвище. Или титул… Не знаю. Но я прекрасно помню, что ты за тварь.

– Нет, – мотает головой Брюнет. – Ты не можешь помнить.

– Ещё как могу.

– Мы ничего не помним. – Брюнет дрожит худой тенью. – И тем более не можем быть в чём-либо уверены. Наше прошлое скрыто тьмой, и единственное, что может его чуточку осветить, так это богатая фантазия. Можно многое напридумывать и быть уверенным в бессмыслице, которая мила больному разуму…

– Я тут подумал, – перебивает Блондин, – нет ничего удивительного в том, что между нами сразу не заладилось общение. Окажись мы тут в трезвой памяти, одному из нас пришлось бы помереть в первые же полчаса…

Брюнет старается скрыть головокружение и тошноту. Онемевшая троица поглядывает с земли за происходящим.

– Ты всегда был мерзавцем, – продолжает Блондин, с наслаждением наблюдая, как бледнеет оппонент. – Ты насиловал мой город годами, ты – причина всех наводнений и просто гнилая мразь… Недавно мне в голову пришла интересная мысль: не мог ли ты невзначай вспомнить о своём прошлом? Или же помнил о нём с самого начала, а потом, притворившись хорошим и уверенным в себе парнем, скрывал своё ржавое нутро. Но серную кислоту не удержишь в бумажном стаканчике, и ты вновь обращаешься в мерзкий волдырь, каким всегда являлся… Так как думаешь, за чьим поясом должно быть оружие: полицейского или гнилой бандитской мрази?

– Ты… Ты перегибаешь палку… – трясётся от возмущения Брюнет. – Мне не узнать, прав ты или нет, но даже если и так – это было вчера. Сегодня мы заново рождены. В нас стёрты программы. Давай будем мыслить не прошлым, а нынешним! Не я бросался на людей! Не я огрызался и вёл себя, как дикий баран!

Девица, Юноша и Маних опасаются худшего, свет коробки гладит их высохшие губы. На лице Блондина победа, он медленно приближается к Брюнету, сгорбившемуся под взбухшей рубашкой.

– Отдай моё оружие. Сейчас же.

Брюнет бросает вспотевшие пальцы на рукоять пистолета.

– Без шуток, – успокаивающе шепчет Блондин.

Брюнет пробегает по троице, кормящей спинами стены. Взгляд, требующий помощи.

– Не смотри на них, – продолжает Блондин, приближаясь. – Единственный твой друг сейчас я. Только от меня зависит, пойдёшь ты в тюрьму или нет.

Блондин подкрадывается вплотную. Брюнет чувствует, как по телу ретиво снуют пауки. Не желая стрельбы, он бросает в полицейского кулак. Крепкая рука проносится над головой, как взбешённая лопасть вертолёта, Блондин успевает согнуться и бьёт в живот, отчего Брюнет складывается пополам.

– Вот она, твоя желчь! – кричит Блондин, напрягая кулаки. – Твой естественный смрад! Ты не достоин тюрьмы, Бронзовый, тебя следует бросить в яму и мучить измором! Ты заслужил эту могилу.

Блондин поднимает злейшего врага за грудки.

– Я позабочусь о том, чтобы ты не выбрался отсюда, – шипит он в лицо бедолаге.

Полицейский тянется к чужому поясу, но Брюнет вырывается из цепких лап. Блондин спешит поразить челюсть врага, но тот ловит кулак и сгибает руку детектива, пока не слышится страшный хруст. Студёную тишину наполняет вопль, из рваной раны тренчкота торчит неприкрытая кость. Пинком наградив неприятеля, Брюнет отправляет его на землю.

Рядом с мужчиной вырастает Девица.

– Прекратите! Вы совсем свихнулись!

Она пытается докричаться до Брюнета. Мужчине, скрывшемуся за потными каплями, потребовалось время, чтобы услышать её.

– Всё будет хорошо. Вернись на своё место, – терпит одышку Брюнет.

На него страшно смотреть. Девушка ретируется, взгляд её внимательно наблюдает за когда-то приятными чертами лица.

У противоположной стены пыхтит поражённый боец. Блондин позволяет выйти болезненному ору, но из открытого рта доносится еле слышный всхлип. Волосы и усы сливаются с лицом. Мужчина выравнивается, опираясь на стену, к телу прибита изувеченная рука, дроблёная кость поливает тренчкот тёмной кровью.

Брюнет делает шаг вперёд.

– Я… Я не хотел…

– Ещё как хотел! – огрызается Блондин. – Ты не представляешь, сколько отрады сейчас в твоей голове!

– Ты не прав… – с трудом ловит слова Брюнет. – Нечему тут радоваться…

Блондин вскидывает голову и заражается смехом лунатика.

– Не-е-ет, – кряхтит усатый. – Есть причина для веселья: по крайней мере, всё это кончится…

Трудно поверить, но зимнее небо полыхнуло молнией. Нежданной гостьей та окунулась в могилу, обвесив стены контрастами, превратила человеческие лица в негативные снимки. В слепящей суматохе Блондин сорвался с места, уткнулся в тело Брюнета и, насадив его на себя, как на копьё, унёс до вставшей на пути стены. Сплочённые тела безжалостно врезались о преграду. В унисон со звучным шлепком прогремел выстрел, который, казалось, подкинул могилу над землёй и жонглировал ею целую вечность. На самом деле прошла лишь пара туманных секунд.

Блондин скатывается с тела врага, задирая угасающий взгляд. Уже лёжа на земле, он теребит пальцем выросшее в животе гнездо и с неумолимым укором поглядывает на дымящуюся руку Брюнета.

Могилу посещает очередной снегопад, не такой назойливый, как раньше. Возникает ощущение, будто наверху осталась последняя охапка снега, и небу приходится экономить. Потому маленькие порции снежинок лениво добираются до дна ямы, не торопясь скрыть дурное воспоминание.

Вдали от всех Брюнет нашёл укромное местечко. Он хотел бы выпроводить погребённых на поверхность и остаться в одиночестве. По правде говоря, в этом нет особой нужды, он уже долгое время ощущает себя одиноким в тёмной холодной яме. Далёкая коробка кажется озябшей свечой, готовой потухнуть от дуновения ветра. В сплетении золотого и тёмно-синего снежинки порхают уснувшими светлячками.

Не жалея ослабшего зрения, Брюнет впивается в фотографию детектива Дельфа, пытаясь найти в усатом лике частицу прошлого. Он до конца надеется, что так можно заполнить пробелы в памяти, ведь Дельфу это каким-то образом помогло, но не удаётся вспомнить ничего до того мгновения, когда он очнулся на холодной земле по соседству с Блондином. Рассудок темнят громкие слова детектива.

…«Этого не может быть, – повторяет Брюнет себе: – Я не мог быть таким… Я желаю добра этим людям. Я искренне хочу, чтобы они выжили…» Затем он находит взглядом мёртвое тело Дельфа, и сеанс терапии начинается заново. Перед глазами Брюнета гуляют ожившие картины: как он сжигает города и деревни, как грабит обездоленных, как учиняет массовый расстрел невинных, среди которых и Маних, и Девица с Юношей… И, конечно же, Дельф… Кажется, всё так и было, а Дельф – бравый воин справедливости, павший от руки малодушного бандита, в роли которого всю забытую жизнь выступал Брюнет. «О чём я думал, когда нажал на курок? Я что-то чувствовал… но что?

Восторг, шок? То, что я испытываю сейчас – не что иное, как пустота… А что было тогда?»

Девица испуганно поглядывает на Брюнета. Тот похож на заплутавшего в длинном мрачном коридоре. Должна ли она остерегаться его? Ей этого совсем не хочется. Девушка устаёт томить голову. Она толкает локтём сидящего рядом Юношу – тот развалился у стены, поджав ноги. Кожа мальчика стремительно меркнет.

– Эй, даже не думай… – шепчет Девица. – Здесь хватает мертвецов, перестань сейчас же!

– Я… больше… не могу… – бормочет Юноша.

Девушка обращается к Маниху, сидящему с другого бока. Примерно полчаса назад Себастьян отыскал под снегом несколько игральных карт и с тех пор корпит над карточным домиком, который и раза не дожил до мансарды. Домик вновь обратился в руины, когда Девица толкнула учёного локтём.

Маних оборачивается к егозе, не скрывая злую гримасу.

– Мы должны поговорить с ним, – девушка кивает в сторону Брюнета.

– Нет, – всхлипнув носом, отвечает Маних. – Теперь я к нему точно не подойду.

Учёный возвращается к домику, но Девица не унимается.

– Себастьян! Мы обязаны ему!

– Может быть. Но пистолет всё ещё у него. Нам не знать, сколько в магазине патронов.

– Вы что, верите россказням того сумасшедшего?! – сокрушается девушка шёпотом.

– Нет. Дельф явно спятил, – заключает Маних, заложив «фундамент». – Но у меня кое-что осталось в голове, дорогуша, и, если детектив прав, я лучше притворюсь мёртвым.

От интонации Себастьяна Девицу пробирает дрожь. И всё же, собрав волю в кулак, она покидает пригретое место, шепнув Юноше тёплое «крепись».

Уголок, обжитый Брюнетом, кажется каким-то иным. Даже пахнет здесь по-другому – голову кружит от тяжёлого воздуха. Девица присаживается рядом с мужчиной. Тот принимает вид ослепшего, но всё же произносит:

– Мне не нужна твоя помощь.

Девушку будто сражает пощёчиной. По пути сюда она тщательно репетировала вступительную фразу, а теперь любой, даже заботливый взгляд, кажется ей неуместным.

– Я на вашей стороне, – находит слова Девица.

– Спасибо, – безразлично протягивает Брюнет.

– Может… попробуем ещё разок? – предлагает она.

– Попробуем что?

– Ну… Сесть друг другу на шеи и поискать выступы на стенах… Мм? – Огонёк в ней загорается на том месте, где его должны тушить слёзы. – Вдруг мы где-то ошиблись?

– Нет. В этот раз без меня.

Девушка внезапно чувствует, как тот огонёк превращается в пламя. Она не понимает, откуда взялось это ощущение, но отчего-то её дьявольски бесит малодушие погребённых.

– Почему вам так важны его слова? Мало ли что говорит сошедший с ума! Мы можем сочинить трёхтомник развесёлых легенд, но никто из нас не подпишется под этим.

– Уверен, Дельф бы подписался…

– Вас пугает его уверенность? Он – игрок, не умеющий проигрывать, разве не видно? Он долго искал способ, как можно вдавить вас в грязь! Вам не обидно оттого, что у него получилось?!

Брюнет, наконец, посмотрел в смелые глаза собеседницы.

– Меня пугает то, что любая страшная легенда может оказаться правдой. Когда его рука треснула, в моей голове пронеслось что-то вроде победного клича… Я сказал «прости» и понял, что ничего не вложил в это слово. А когда заблестела молния, мне стало ясно, что Дельф может быть прав. И я больше не хотел бороться. Всё вышло само собой… но это не снимает моей вины.

Неподвижный взгляд Брюнета высасывает силы из девушки.

– Не было никакой молнии! – уверенно бросает она.

По могиле прокрался ветер, Брюнет неожиданно для себя вздрогнул телом. Девица расстаётся с пиджаком.

– Возьмите. Мне уже не холодно, а вам нужно согреться.

Лицо Брюнета перекосило какой-то пагубной мыслью. При виде протянутого ему пиджака, он враждебно оскалился.

– Вот как? Ты срываешь с себя мой пиджак? Он перестал тебя греть именно сейчас, когда ты, возможно, узнала обо мне правду.

Девушка готова сгореть заживо.

– Нет… Всё совсем не так…

– Всё именно так!

Брюнет резко встаёт на ноги. Его глаза уносятся к небу и встают в ряд с далёкими звёздами, а сам мужчина обратился в страшное долговязое существо, смеющее раздавить безжалостным взглядом. Сердце больно впивается в грудь, девушка не находит слов.

– Нам всем будет проще дышать, если загадка останется загадкой, – безнадёжно молвит Брюнет.

В ладони оказывается пистолет, разбуженное дуло спешит упереться в подбородок. Девушка подпрыгивает к вооружённой руке и отводит в сторону.

– Что ты удумал, болван?! – кричит она, удивляясь собственной смелости. – Где твоя уверенность? Где надежда?! Не слышишь себя – услышь других… Не делай глупостей.

Девушка пытается быть сильной до конца, но сдаётся под натиском заразительного отчаяния. Брюнет пристально глядит на девчушку, крепко сжавшую его руку. Блондин продолжает напоминать о себе, мёртвым взором заглядывая в каждый угол ямы.

Пистолет возвращается за пояс, Брюнет движется к убитому с ясным планом стереть содеянное. На какое-то время он застывает над телом блюстителя.

«Как же так…? Если ты прав… Если только представить, что ты прав, можно решить, что я страстно хотел избавить мир от тебя. Возможно, я был одержим этой мыслью. А сейчас мне попросту плевать… Вот скажи мне, Дельф, человек, которого ты увидел во мне, способен на такое?» – Брюнет схватился за воротник тренчкота и потащил по земле тяжёлое тело.

Юноша, ставший копией свежего трупа, громко кашляет. Вылетевший из его рта вылизанный камешек приземляется рядом с туфлёй Брюнета.

– Я больше не могу… – с болью молвит мальчишка.

Юноша подползает к телу Блондина, голодный взгляд останавливается на сломанной руке, чей непотребный вид прогрызает дыру в тренчкоте. С животным рвением мальчишка срывает кусок плоти, свисающий с кости, и бросает в серый рот. Девица прячет напуганный возглас в ладони. Юноша, прикрывая рот, жадно смыкает челюсти.

Брюнета трясёт от увиденного, он спешит уволочь тело от свихнувшегося мальчишки.

Маних отвлёкся от карт, усталые глаза следят за проползающим мертвецом. Учёный понимает, что близок к состоянию мальчика и даже готов повторить его действия. К дрожащему подбородку отправляются слёзы.

Юношу трясёт изнутри. Он отползает к стене, где впоследствии извергает содержимое пищевода. Девица примерзает к стене. Теперь ей как никогда хочется, чтобы Дельф оказался прав, чтобы в могилу сбросилась лестница, и полицейский вертолёт унёс её прочь.

По замыслу Брюнета детектива убаюкает стена, полярная той, у которой уже дремлет мертвец. В этот раз мужчина в одиночку забрасывает мёртвое тело снегом. Усердные взмахи отнимают последние силы, что-то солёное предательски обжигает глаза и губы: то ли пот, то ли слёзы, а, может, всё сразу… Закончив с телом, Брюнет возвращается к центру могилы ослабевшим и беспомощным, по вискам пробегают седые пятна.

Вытирая мокрое лицо рукавом, Себастьян поднимается с желанием подбодрить мужчину.

– Мне больно наблюдать за тем, как вы мучаетесь, – молвит учёный. – Произошедшее не должно удивлять вас. Кинь в яму безрукого и клубок ниток – он найдёт, как удавиться. Меня удивляет то, что этого не случилось раньше… Успокойтесь. Возможно, Дельф прав, и нас скоро спасут.

Брюнет переварил услышанное, блёклые глаза его переползают с немых стен на разговорившегося Немого.

– Вы верите словам Дельфа… Тогда я, стало быть, гадкий душегуб. И зачем, скажите, меня спасать? – Брюнет пошатывается на ветру, слабый голос с трудом пробивает губы.

– Не стройте свою жизнь на чужих историях, – говорит Маних, тяжело вздохнув. – Даже если вчера вы были ужасным человеком – поблагодарите всеобщую амнезию, – она подарила вам амнистию.

Взгляд Брюнета болен, налит ядом. Стеклянные стенки глаз вот-вот лопнут, и он вырвется наружу.

– И что, всё так просто? Всё забыл, и грехи прощены?

– Возможно, тот, кто обещал кару за эти грехи, сегодня тоже лишился памяти. И теперь весь мир ждёт новое Слово. Кто этот мир, если не мы? – улыбается Маних. – Девочка права. Мы многим обязаны вам. Вы вселили в нас надежду. И даже если мы прожили эти часы впустую, я ни о чём не жалею. Вы – хороший человек.

Брюнет желает вымолвить «спасибо», но буквы липнут к языку.

– Дилемма в том, – продолжает учёный, – что я не таков. И мне надоело дрожать.

Это случилось резко! Рука Маниха стрелой пролетает по воздуху – на шею Брюнета бросается длинный порез. Глаза мужчины впервые за долгое время наполняются жизнью: в растерянном страхе они едва не покидают глазницы, надувшись как спелые яблоки. Брюнет обнимает рану ладонью, кровь неуёмно бежит сквозь пальцы, багровый водопад сбегает по рубашке, меняя её благородный цвет. Рука спешит к пистолету, но Маних отбирает оружие и отталкивает мужчину с невозможной лёгкостью, будто тот весит меньше пёрышка. Брюнет накрывает спиной коробку, лишая могилу света, переворачивается и лбом целует серую лужайку.

Ужас пригвоздил Девицу к земле. В то мгновенье, когда могилу наполнил мрак, глаза Маниха сверкали ясными бронзовыми огоньками.

IV. Счастье так близко

Нескончаемый гул и топот утомил улицы. Ночь вошла в их тоскливое положение и уложила на тротуары неуёмных дикарей, метко выстрелив изнеможением. Силы покинули буйные тела, недавно рвавшие когти в поисках счастья. Безликие и растерзанные заслонили землю, в глазах мелькает азартный огонь, туловищам удаются лишь судороги. Только в некоторых уголках города продолжается буйство, раздаются запыхавшиеся всхлипы и скрип стёртых подошв. Дворы устало дышат, как тесная комнатка после грандиозной попойки. Ветер прибирается за нашкодившими, по асфальту стекают жёваные газеты, шелестит пролетающий целлофан.

Грустный «шевроле» уткнулся рожей в фонарный столб. Он, кажется, дремлет, истомленный тяжёлыми буднями, как и его водитель, сонливо стекающий по сидению. Подкошенный фонарь старается наморгать что-то из Морзе, нервный тик, бьющий жёлтым по чёрному, будит одного из уснувших.

Поднимаясь с земли, Бронзовый недовольно кривит лицо, рука проходит по взъерошенным волосам. Он задирает голову – могучая высотка поглядывает с недоступного глазу предела, – и как это он решился на такой прыжок?

Бронзовый отряхивает пиджак, фыркая от беспощадного гнева. Настроение мужчины улучшается, когда он находит позади себя Дельфа, усыплённого рулевым колесом.

– Жаль, ты не видишь себя со стороны, – удовлетворённо шепчет бандит.

Бронзовый оценивает оставленную им вмятину на капоте. Голова вновь задирается – высотка прибавила пару этажей.

Задняя дверь авто распахнута настежь, диван осыпан картонной шелухой. Рваные крупицы разбросаны по сидению и излучают дивный свет. Бронзовый садится перед машиной, картонные крохи сбиваются в кучу на его ладони, слегка обжигая кожу. Глаза мужчины наливаются восторгом, видимое им чудо кажется нереальным, но реально то чувство, что, проникнув под кожу, направляется к сердцу.

Из-за спины Бронзового вырастают две руки – они тянутся к тёртому картону, а третья впивается в волосы мужчины и тянет к себе. Пронзительный крик отражается эхом. Клок волос остаётся в руке варвара, Бронзовый без боя уползает от нависших над ним дикарей.

О лица точатся кулаки, головы пробивают окна автомобиля, осколки неустанно режут грубую кожу – три исполина в битве за картонку.

Уйдя в сторону, Бронзовый наблюдает за жестоким боем. Эх, были бы его люди при нём, эти уроды вмиг распались бы на тухлое мясо и кости! Нужно убираться отсюда, но куда? Бандит мотает головой, бронзовый взгляд замечает яркое пятнышко, мерцающее в чёрном поле.

Картонная стружка вьётся над головами плебеев, истекающих кровью. Хитрый светлячок стремительно уползает в непроглядную чернь.

«Браво, Себастьян!» – аплодирует Бронзовый.

Тем временем сознание находит серую тень на земле. Рауль пытается схватить гул в голове, но пальцы останавливает пульсирующий камень. Мальчишка едва оторвал тело от земли, точно мамонты втоптали его в асфальт. Чёрные дома и поникшие фонари стекают перед глазами. Будто разочарованный художник плеснул воду на холст. Мир, такое чувство, потерял одну из сторон света. Рауль понимает, что к чему: во снах он видел двумя глазами, но реальность поспешила разбудить его. Теперь он вспомнил всё.

Жёлтый конус повис в воздухе опрокинутым набок. У вершины его во тьме виднеется перекошенный руль и несчастная фара. Скутер выглядит беспомощным, как перевёрнутая на спину черепаха и, тихо шипя, словно просит помощи. «Странно, что он вообще уцелел», – думает Рауль. Но, если Софии это не удалось, то лучше бы ему сдохнуть…

Что-то толкает Рауля к основанию конуса. В абсолютно чёрной пустоте, куда едва добегает свет фары, мальчишка находит крохотную девичью ручку. А затем и всю девушку, по счастью, находящуюся на той стороне руки.

Рауль вытаскивает Софию на свет, только тогда глаза её открываются.

Встретив болезненный жёлтый укол, они спешат закрыться, но любимое лицо, повисшее над девушкой, явно сильнее боли.

– Софи… Милая, ты жива?

Рауль старается скрыть уныние, девушку заметно пугает его вид.

– Рауль? Что произошло? – Она окидывает сонным взглядом улицу. – Скажи мне, что всё кончено, Рауль.

– Всё кончено, дорогая. – Он целует Софию в лоб и прижимает к себе. – Наше счастье совсем близко.

– Нет! – умоляюще кричит дева. – Забудь о коробке! Пожалуйста, забудь.. – Её слёзы и крик убегают в рубашку Рауля.

– Софи, милая, осталось немного, – молвит Рауль, обнимая её всё крепче. – Дай мне последний шанс и – обещаю – мы будем счастливы… Мы сможем сделать всё, о чём мечтали. Абсолютно всё! Помнишь, мы нашли изорванный глобус?

Он находит её сияющий взгляд и продолжает.

– Мы по очереди называли места, куда хотели бы отправиться. Мы просто выбирали понравившиеся нам названия. Тебе понравился Сингапур, а мне – Марокко, помнишь?

В этот миг холодный асфальт обратился в горячий бархан. Мёрзлая тишина запела тёплым ветерком, а к обнявшейся паре склонили головы пальмы.

– Мы будем жить, как захотим! – обещает мальчишка, едва не уподобляясь сентиментальной подруге. – Как захочешь ты, так всё и будет! Но придётся немного попотеть, совсем немного.

Скутер заводится с третьего пинка. Рауль помог Софии ужиться в седле и направляет колёса к объездной дороге. Вскоре его взгляд привлечёт мелькающий вдали огонёк. Он неимоверно мал и далёк, но заметно освещает чёрную, как пантера, дорогу.

Когда Рауль скитался по миражам, а Дельф и Бронзовый только увидели первый сон, в голове Себастьяна Маниха кипела вулканическая лава. Удостоверившись, что Бронзового пригрела земля, а руль пленил детектива, Маних бросился наутёк. Улица оказалась подозрительно пустынной, Себастьян поспешил этим воспользоваться. Спрятав под плащом коробку, он пересёк голую проезжую часть и по крутому спуску отправился в широкое чёрное поле.

Себастьян Маних – должно быть, первый учёный, поверивший в сказки. Пройдя долгий путь отторжения, он сумел найти в сказе про Корсара то, в существовании чего нуждается мир. «Секрет» Корсара виделся ему лекарством для людей, погрязших в грязных помыслах. Маних ринулся искать доказательства, к сожалению, связавшись с теми самыми людьми.

Одна из задач Маниха – опередить Пикки, наглого прохиндея, шулерством заработавшего учёную степень. У Пикки мощная хватка: создаётся впечатление, что пальцев на его руке больше, чем есть на самом деле. Скорее всего, подлец знает о том, что «счастье» в руках Маниха, и сейчас он совсем близко – ждёт, когда Себастьян допустит оплошность! Эта мысль взбадривает Себастьяна лучше, чем это мог бы сделать оголённый провод.

Ноги нащупывают во тьме скользкие камни, темнота заполняет всё вокруг. Ветки карликовых деревьев царапают лицо, в потёмках они мерещатся когтями лесных чудовищ. Себастьян не желает привлечь голодных ротозеев, но коробка – единственное, что может осветить путь, учёный слегка отдёргивает плащ. В этот момент нога соскальзывает, и учёный уплывает в мрачную неизвестность. Коробка выпорхнула наружу, Маних крепко схватил её и теперь несётся вниз с прямоугольным нимбом над головой. Камни без устали пинают спину, в голове распевается молитва, декорации проворно сменяются, оставаясь прежними. Свет коробки вылавливает верхушки деревьев и нескончаемый каменный ковёр. А затем всё кончается. Спуск выплёвывает Маниха в пустоту. Ни камешка, ни деревца – только грязь под ногами и голая равнина. Удивляясь тому, что жив, Себастьян продолжает путь, бросив золотого «зайчика» под ноги.

Найти чёрную дыру в чёрной комнате без стен – дело непростое. Ещё бы не рухнуть в неё. Сколько же сил ушло на эту яму! Маних не желает вспоминать пролитый пот и лопнувшие капилляры, но дурное воспоминание, как назло, вонзается в голову. Сейчас следует думать о другом! Где эта яма? Вокруг дикари, за спиной постоянно кто-то дышит… Может быть, очнулся тот полицейский? Или Пикки! Пикки, наверняка, рядом… Нужно поскорее отыскать яму!

Себастьян тратит много времени на поиск и, как это бывает, находит в момент отчаяния. Вот она, финишная черта. Огромный чёрный колодец ожидает золотую пленницу. Дна не видно, но оно есть, где-то там, откуда не выбраться, если не знать секрет. Учёный переживает грустное мгновение: неужели это конец? Одно ясно – коробку следует отправить на дно, иного будущего ей не видать.

– Маних, – бросается в спину. – Постойте.

Себастьян испуганно мечется в сторону. Свет коробки находит во мгле коварную ухмылку, к Маниху направляются два бронзовых фонарика.

Мощным пинком Дельф сотрясает «шевроле» – грузное тело покойника, навалившееся на дверь, улетает лицом в асфальт. Теперь детектив может покинуть избитую колесницу. Дельф поднимает шляпу и, почесав подогретый болью затылок, возвращает убор голове.

Если вложить в кулак детектива алмаз, драгоценный крепыш мгновенно обратится в мелкую крошку. К несчастью для вселенной, Дельф помнит всё, и теперь ничему не уйти от жестокого правосудия.

Подонок! Он за всё ответит!

Дельф даже не думает о коробке, ему грезится мгновение, когда он доберётся до Бронзового. На пару с лобовым стеклом рассыпалась последняя щепотка морали.

Я вырву его сердце и буду избивать им, пока бронзовые зрачки не вытекут в мои ладони!

Боль в рёбрах, жар и усталость не помешают уверенному шагу. Главное – знать, куда идти. Золотой маячок неспроста сигналит посреди поля. Плотные усы прячут разъярённый оскал, рука хватается за пистолет и почти сразу же находит мишени. У спуска с дороги толпится пара вялых человекоподобных мух. Дельф хладнокровно отправляет пули – дырявые головы увлекают тела в пустоту.

«Завтра я буду жалеть о том, что позволяю себе сегодня. Меня сможет утешить лишь голова Бронзового на журнальном столике посреди гостиной. Значит, назад пути нет».

Спрятав пистолет во внутреннем кармане плаща, Дельф ступает во тьму. Теперь уже точно некуда отступать.

– Вы уже допустили несколько ошибок, – молвит Бронзовый. – Не стоит продолжать эту тенденцию.

Тьма, едва касаемая золотым светом, рисует Бронзового взлохмаченным оборотнем. Себастьян отступает к яме, каблуки туфель свисают над бездной.

– Что вам нужно? – заикаясь, спрашивает Маних.

– Что мне нужно? – Интонация Бронзового становится более едкой. – Интересный вопрос после всего, что случилось. Вы сунули нос в мои дела, Маних, ворвались нагло и невежественно… И что вы сделали потом?

– Я попросил помощи… – голос учёного трясётся от страха.

– Верно. Потому, что не добились её от других. Что же было дальше, Себастьян?

Маних опускает виноватый взгляд.

– Вы взяли десяток моих людей, – продолжает Бронзовый, – и отправились на поиски «счастья», поверив какой-то сказочке… ха! Это смешно, господин учёный. Как вообще можно верить книге, в которой главного героя обзывают Корсаром только потому, что он носит бандану?

– Но ведь и вы ей верите! – спохватился Маних. – Или как вы объясните своё пребывание здесь?

Бронзовый делается ещё мрачнее, он осторожно двигается вперёд.

– Я верю словам, господин Маних. И я помню, о чём мы договаривались. Коробка нужна вам для какого-то эксперимента, после которого вы должны отдать её мне. Как оказалось, я заключил сделку с шарлатаном! – рявкает Бронзовый, заставляя далёкие деревья перекрикивать друг друга. – Вы взяли моих людей – молодых, к слову, ребят – в безрассудное путешествие, ставшее для них последним. Когда коробка нашлась, вы убили их! И теперь мы здесь… У вас моя коробка, у меня – горечь моей же утраты…

– Я не нашёл коробку «счастья», – скрепя сердце бормочет Маних. – Поиски оказались напрасными. Мне было стыдно признаться в своей неудаче. К тому же я опасался вашей реакции…

Бронзовые огоньки делаются ярче и шире, ошалело трясутся во тьме.

– Ты лжёшь…

– Нет. Это правда, – Маних поднимает с земли уверенный взгляд.

– Тогда что это за коробка?

– Эту я сделал сам, – молвит учёный, из руки в руку перекидывая золотой светильник. – Не знаю, что прятал Корсар, но мой секрет ничуть не хуже, поверьте. По правде говоря, вам он вряд ли понравится. Ни вам, ни кому-либо другому…

Маних опечаленно улыбается, ища поддержку во тьме. Бронзовый же ловит неприятное сердцебиение.

– Ты погубил жизни моих людей… Водил меня за нос… А теперь скалишься, строя из себя мудрого творца? – гневится бандит, руками душа воздух.

– «Счастье» не улыбнулось мне. Но я ничего не сказал по поводу тех мальчишек. Вам сказали, что они погибли, и я сделал всё, чтобы это выглядело правдой, – Маних тяжело вздыхает, боясь говорить дальше. – Мальчики живы и здоровы. Я устроил их к себе в лабораторию. Большая их часть помогает мне силой – таскают тяжести или служат охраной; у некоторых есть перспективы в науке. Ребята получают образование и неплохую заработную плату. Им больше незачем пачкать руки кровью. Не нужно врать про горечь утраты, вам плевать на их судьбы, а я помогаю им строить будущее. Умерев для вас, они обрели своё счастье.

Бронзовый не находит слов. Ещё никто не пытался обмануть его, ни у кого не хватало смелости. А теперь вся чёрная равнина, каждый невидимый в темноте куст посмеивается над ним, как над жертвой всемирного розыгрыша.

– Вам ведь всё равно интересно, что в этой коробке? – интригует Маних. – Ещё бы, ведь за ней охотится весь город. Сказать, что в ней?

Каждый житель!

Этого города и мира!

И даже вы сам.

Вы – узник коробки!

Пленник секрета!

Такой же, как все они, бездумный раб таинственности и скупердяйской надежды!

Вдруг в ней нечто невиданное человеческим глазом?

Или же она прячет жирные слитки золота?! Уверен, для большинства это и есть счастье.

С чего бы мне разочаровывать большинство?!

Небо наливается радужным полоумием… чёрное смешивается с золотым… Двуцветные полосы из Хандры и Счастья гипнотизируют безумным танцем… а вокруг по-прежнему ни души… ни здесь, ни вокруг…

Бронзовый падает на колени. Желая проснуться, он бубнит что-то неразборчивое.

Маних убирает коробку за спину, поле покоряется абсолютной тьме.

Бронзовый обращается в мутный силуэт на чёрном фоне. Всё, что мучило его рассудок, рассеивается в воздухе.

– Как бы то ни было, коробки вам не видать.

– Просто скажи, что в ней… – мычит Бронзовый.

Его обнимает жар. Тело изнывает под рваным плащом. Бронзовый скидывает его на землю, затем избавляется от пиджака, расстёгивает верхнюю пуговицу рубашки, но зловещее тепло не отступает. Пот скатывается по шее, дышать невозможно!

Маних отправляет свысока непримиримый взор.

– Оставьте меня в покое! Идите домой. Это вы совершили целый ряд ошибок, вам есть, что исправлять!

Голосовые связки обмякли и раздулись. Бронзовый вздохнул бы полной грудью, но кислород застрял в сантиметрах от лица.

– Нет, ты скажешь… Ты скажешь! – прохрипел бандит и оттолкнулся от земли.

Теперь Маниха бросает в страх. Он достаёт из кармана нож, на лезвии которого осела картонная пыльца. Бронзовый летит к золотому с ошалевшим взглядом.

Себастьян боится следующего хода, со стороны Бронзового он однозначен, но что делать учёному, в жизни не причинявшему телесного вреда?.. Соглашаясь с любой участью, Маних убирает руку из-под коробки, «счастье», взмахнув яркими крылышками, улетает кормить могилу. Лезвие ножа блестит в прощальном золотом лучике. Бронзовый распускает щупальца, а Маних заносит нож…

Схватив руку учёного, бандит свободной клешнёй впивается в его горло. Он укладывает Себастьяна на землю, мешая воздуху поступать в лёгкие. Рука учёного, ослабшая от цепкого хвата, отпускает нож. В глазах Бронзового кружат метеориты; врезавшись друг в друга, они выплёскивают наружу густую магму.

Себастьян чувствует, как кожа его высыхает. Ему впору отправиться за коробкой…

Неужели это – всё? Все труды напрасны? Призрак Корсара смеётся, широко открыв пасть. А если присмотреться, то это всего лишь ядовитый оскал бандита, которому удалось кое-что доказать: грубость сильнее мудрости, грязная жадная неотёсанность смеет остановить даже естественный отбор. Но что тогда? Если банан растёт низко, почему бы его не сорвать? Любовь к банану не означает, что ты обезьяна. Тогда почему ты бегаешь на четвереньках, корчишь рожу и забываешь проглотить слюну?

Холодная земля отчего-то теплеет. Может, оттого, что ты стал холоднее? Или это от силы, взявшейся неизвестно откуда?

Бронзовый хватается за нож. Золотые пылинки пляшут во тьме. Неведомой силой Маних убирает враждебную длань от горла и стреляет по мутному силуэту ногой. Золотая пыль исчезает в могиле, как и бешеный крик Бронзового. Он умолк, когда со дна ямы вознесся грохот.

Себастьян отползает в сторону, не зная, что ему делать. Что он натворил? Он спас себе жизнь, но не погубил ли он её в ту же секунду? В горле процветает пустыня, в глазах – панический страх. Что же он только что поставил: многоточие или точку?

Маних ищет силы, чтобы подняться с земли. Нужно уходить, находиться здесь невыносимо. Могилу со всех сторон окружают неясные звуки. Шаги, дыхание, биения сердца… Возможно, это только мерещится. Не выглядит миражом одинокая фара, с задорным жужжанием бегущая к могиле.

Всё только начинается, полагает Маних. Но я тут уже ни при чём.

…

Их разделила пустота. Подобия жизни на далёких друг от друга островах, а между ними – бассейн воздуха. К небу посылаются золотые лучи, в мёртвом лике тонут некогда ясные глаза.

Воздуха и впрямь стало больше – ешь, не жалея ноздрей. Сердцу становится легче, но беспощадный разум подкидывает соли, деля остаток жизни на отметки. Нам осталось по двести вдохов или по сорок? Сколько раз я успею моргнуть перед смертью? Существует ведь какое-то число, но его не узнать. В этом случае не забежать вперёд. Ну, вот, опять моргнул – значит, осталось меньше. Хочется знать ответ, и в тот же момент совсем не хочется. Смерть перестаёт интриговать, приближаясь с каждым потерянным вдохом, морганием, хлюпаньем носа. Смерть интересна, пока далеко. А потом… Не знаю, она ведь и сейчас далеко, не так ли?

Девица обтирает спиной стену, глаза заинтересованно жмурятся. Рассказ Бронзового немного остудил её страх, но затем отчего-то прервался. Сидя на другом конце ямы, бандит задумчиво уставился в пол.

Юноша уронил на девичье плечо свою лучшую половину. Грубая кожа мальчишки покрылась алебастровой скорлупой, к губам и шее пристали засохшие бурые пятна. Истощённый мальчик впал в сон, похожий на вечный покой.

Бронзовый вертит меж пальцев нож, впитавший кровавую плёнку. Для могилы он не перестал быть Манихом – всё тот же лохматый дурачок с пугливым взглядом и медленно льющейся речью. От красавца-мужчины осталась лишь дорогая рубашка, но и та выпачкана чёрт знает чем.

Бронзовый рассказывал Девице о том, как храбро бегал по крышам, о роковой встрече у могилы. О том, как рухнул в неё и летел, казалось, целую вечность, пока не стукнулся о что-то твёрдое и горячее. После приземления он почувствовал, как каждый проводок, пронизывающий тело, лишился питания. Части тела атрофировались, сложно было пошевелить пальцем. С трудом отыскав силы, он отполз к стене, где его настиг сон, вскормленный шоком и болью. Когда бандит открыл глаза, могилку уже заселили соседи.

– Всё остальное – сплошная загадка, – невзначай продолжает Бронзовый. – Как и то, что случилось с Манихом. Он мог быть тем парнем, что свалился к нам в могилу, и на котором ты сидишь, к слову говоря…

Девица на мгновение скривила гримасу, глядя под ноги, и даже вздумала пересесть, но сил осталось куда меньше, чем бессилия.

– Он мог умереть на поверхности. А, может, скрылся с биноклем в кустах и даже сейчас следит за могилой: высунемся мы или нет. Маних хотел устроить миру грандиозный эксперимент и, как мне кажется, нам удалось стать его главными звёздами.

– Ты так и не сказал, зачем убил его, – грубо спрашивает Девица, взгляд её шагает по Брюнету, навсегда уснувшему возле «счастья».

– Боже… Я рассказываю тебе о настоящем гении, сумевшем сорвать маски приличия с пещерных людей, а ты… – обиженно огрызается Бронзовый. Отведя взгляд, он всё же находит слова. – Я не знаю… Попав сюда, я многое пересмотрел. Я пожалел о прошлом и решил забыть его. Просто прикинуться, будто ничего не было…

– Как слабак! – перебивает девушка.

– Может быть… Того же захотел и этот парень, узнав, кем он может оказаться в прошлом. Гм, странно звучит… А потом он так близко к сердцу воспринял то, что он – это я! Ему стало невыносимо жутко! Он наглядным образом показал, как я должен мучаться; обязан пустить пулю в башку, а не жить и мириться. Такова моя природа, даже вычеркнутый из списка живых пожелает остаться пустышкой…

Бронзовый с болью отрывает от языка речь. Лицо его, облитое потом, постоянно бегает около Девицы.

– А ещё он убил Дельфа, – продолжает бандит. – Не передать словами, как я мечтал увидеть Дельфа мёртвым! Моим желанием можно было выкопать могилу намного глубже этой. А когда это произошло… Гм, ничего хорошего. Мне попросту плевать. «Великое сокровище, которое доставит сердцам истинное духовное счастье»… Тьфу! Никакой истины. Никакой духовности. Никакого счастья.

– Тебе есть, чему радоваться, – подбадривает Девица. – Как же я хочу узнать себя… Вспомнить, что предпочитала на завтрак, что надевала на свидания, кто был моим кумиром…

– И что, тебе полегчает от гречневой каши, зелёной юбки и Гевина Борна в узких штанишках?

– Что за Гевин Борн? – интересуется Девица.

– Все девочки твоего возраста балдеют от этого вылизанного попугая, – раздражённо добавляет Бронзовый. – А поёт он не лучше меня.

– Напой что-нибудь из него.

– Нет, даже не мечтай, – кряхтит бандит и попадает под настойчивые девичьи мольбы.

Сдавшись, Бронзовый завывает настолько противную и слащавую песню, что даже мёртвому Брюнету делается дурно, и к тому моменту, когда бандит, наконец, закончит, снега на ушах мертвеца окажется значительно больше, чем было до этого.

Песня Бронзового смешит Девицу, и он сам неожиданно улыбается, за что вскоре мысленно проклянёт себя.

Туман мастерит потолок для могилы. Сквозь густую дымку не разглядеть ни звезды, ни кусочка неба, ни того, что намекало бы на течение суток. Он так тщательно укрывает головы, будто желает оградить погребённых от явлений злого внешнего мира.

– Как думаешь, много людей там осталось? – Взгляд Девицы перепрыгивает с плывучего облака на Бронзового.

– Трудно сказать. Может, жизнь пошла своим чередом. Выглянуло солнце. Вчерашние животные надели галстуки и рубашки. Прожевав ночной кошмар, они поцеловали детей да жён и отправились на работу… – молвит бандит, печально созерцая землю. – Но, возможно, они перебили друг друга. Город, или даже весь мир, усыпан трупами. Горстки выживших догрызают кости бывших начальников, соседей, родственников. Тех, кого они презирали, кому боялись сказать о своей ненависти. Каждый неугодный ныне живёт чавканьем, омерзительным эхом и дурным послевкусием. Все, кто остался, исчезнут, и мы вслед за ними. На земле не останется лицемеров.

– И ради чего это всё? Они были готовы умереть, чтобы узнать, что прячет коробка, а пали, не коснувшись её.

– К чему ты клонишь? – голос Бронзового подчеркнуло подозрение.

– Мне надоело ждать смерти. Мы откроем коробку, – решительно заключает Девица.

К подозрению присоединяется интерес.

– Ты хотела этого с самого начала. Будь уверена, сейчас тебе никто не помешает.

– Я не собираюсь этого делать. – Девица убеждённо мотает головой. – Ты сделаешь.

– Я к ней не притронусь. – Бронзовый желает спрятаться в стене.

– Почему?

– Ты хотела золота, ты и открывай.

– Ты тоже хотел!

Робкая тень подпрыгивает вместе с Бронзовым.

– Я не открою коробку, и точка!

Крик его, смешавший гнев, испуг и усталость, врезается в стену и с рикошетом улетает вверх, прорезав в туманной пене дыру, в которую тайком заглядывает раненая луна. Бандит выбегает к свету и с размаха бьёт по золотому мячу. Минуя тело Брюнета, коробка царапает землю и, оставив за собой небольшую траншею, утыкается в кроссовки Девицы.

Когда Бронзовый возвращается на место, кровопролитная битва решений в голове Девицы подходит к концу. Уже готовая прикоснуться к золотому лучу, она чувствует чужую руку на плече. Юноша не позволяет девушке двинуться, страх и храбрость перевязали уродливое лицо. Он выглядит умирающим щенком, искупавшимся в смоле. Хриплый голос, забывший своё звучание, выползает из грязного рта.

– Ты не должна этого делать. Если не осталось другого выхода, я открою её.

– Что? Ты с трудом дышишь, – шепчет Девица. – Я не позволю тебе…

– Приглядись… – хрипит мальчишка. – Похоже на то, что я заглянул в коробку и никогда этому не возрадуюсь. Даже слепой найдёт меня омерзительным, никчёмным… Уродом!

Девушка уводит взгляд, Юноша сильнее сжимает плечо, кристально-белый глаз опирается на обугленную кожу.

– Не надо пачкать последнее, – продолжает он, пытаясь встать. – Твой разум помутнён, но, уверен, у тебя одной здесь чистые руки. Оставь чистым и лицо. Позволь уроду довести до конца чёрное дело, и мы, наконец, покончим с этим.

– Нет! – Острый взгляд режет мальчишку. – Ясно, что мы в могиле из-за коробки, но я – единственная, кто не прятал желание открыть её! Я останусь верна себе! Хоть кто-то останется!

Последний восклицательный она разделила между Юношей и Бронзовым. Бандит укутался в тени и печальном раздумье. Теперь он по-настоящему мучается. Ему вспоминается лицо Брюнета, желавшего покончить с прошлым при помощи выстрела. Бронзовый будто натягивает на себя то лицо, тот калечащий испуг и отчаяние, не желающее принимать себя. Собственная кожа противна ему, собственный череп, собственный запах.

Признаться, бандит придумал план бегства. Трудно представить, что будет, когда золотой свет вырвется наружу, и Бронзовый приготовил для себя курок и лезвие. В эту минуту над пистолетом Дельфа и ножом Маниха навис скорбный взгляд.

Бандит швыряет оружия в сторону и садится так, чтобы настоящему наказанию было комфортнее. Комфортнее и приятнее обратить гнилого слабака в прах, годный лишь на то, чтобы усладить игривый ветер. На пальцы девушки Бронзовый смотрит, как на палача, который вот-вот сделает мир чище.

Тепло просачивается сквозь джинсы. Девица коленями обнимает коробку. Руки трясутся, касаясь крышки.

– Ты не обязана страдать из-за нас, – шепчет Юноша. – Если мы умрём в следующую минуту, пусть тебя найдут такой, какой ты была до могилы.

Устроившись позади девушки, Юноша закрывает её лицо ладонями. Могилу заволакивает тьма. Три пары глаз смыкаются. Текут мгновенья в слепом ожидании щелчка, который, как ни жди, окажется резким и внезапным. Вот… Уже сейчас. Сейчас… Прямо в эту секунду! Ну же…

Щёлк!

В груди закипает горячее море. Под тёплой кожей накаляются кости. Стены восторженно сияют, принимая долгожданного гостя. Могилу покидает золотой ангел; он торопится ввысь, спешит осветить другую могилу, шире прежней, и будет лететь, пока каждая из усыпальниц не ослепнет от его явления.

Пальцы Юноши укутали горящие рукавицы. Бронзовый, приоткрыв глаза, видит, как Девица обнимает солнце. Яркое, желанное, неприступное. Оно, точно мёд, манит голодных пчёл. Жёлтые стены украшает рой теней. К свету бросаются десятки тел. Они разбивают головы о землю, становясь настилом для летящих следом. Уже через мгновение пол могилы усеян искателями счастья, их втаптывают в землю босоногие собратья.

Тяжёлое дыхание Юноши забивает ухо Девицы. Сквозь его пальцы она видит ломаную линию безобразных лиц, спешащих сменить друг друга. Рычащие варвары рвутся к сиянию, но кажется, будто их волнует девушка и самый жуткий из них сейчас схватит её за ногу. Она закрывает глаза, желая всем телом спрятаться за маленькими веками. Рук она больше не чувствует, но солнце, которым они управляют, не только причиняет боль, но и сжигает устрашающих бесов. Значит, нужно держаться до последнего. Нужно держать.

Юноша устаёт прятать взгляд за девушкой. Разуму больно оттого, что он слышит злобный рык, но не видит, насколько он близок. Открыв глаза, он жалеет о прошлом, пусть не помнит его. Могила доверху наполнена дикарями. Искалеченными, грязными, прячущими наготу в мокрых тряпках. Сыплясь друг на друга, они возводят башни из людей. К телам их будто пришита чужая старая кожа. Злобные глаза и острые клыки блуждают по лицам. Каждый стремится первым притронуться к солнцу. К яркой звезде тянутся паразиты – червивые головы, пальцы-черви, – встретив свет, они гниют заживо и позволяют сгнить следующему по очереди.

Размашисто швыряя локти, Бронзовый расчищает себе путь к солнцу. Казалось, он уже давно прибит тушами к земле, Юноша не скрывает улыбку при виде выбравшегося соседа. Пока не всматривается в его глаза: бронзовый блеск уступил золотому, лицо бандита растворяется в злобной тени. Выкинув вперёд руку, он касается пальцами света. Золотой воск скатывается по коже и исчезает под рубашкой, рисуя на лице бандита блаженную улыбку. Позволив дикарской парочке сгореть, он решает прыгнуть навстречу солнцу, укрыть его телом, утопиться в благодатном свечении… Но подобных желаний уже целая яма. Смыкаются сутулые стены, желая испечь бронзовый блин. Мужчина рычит от натуги, мышцы надувают побелевшую кожу. Дюжины плеч усердно тянутся друг к другу и, когда они всё же встречаются, места в могиле для Бронзового не остаётся.

Стены давно почернели, но этого не увидеть под золотыми обоями. Как не ощутить холодную морось. От жара никуда не деться. Кажется, что внутренние органы заменила однородная кипящая субстанция. Девица больше не может терпеть. И в тот момент, когда она осмеливается отпустить солнце, оно мучительно взрывается, оставляя от могилы забытое воспоминание и дьявольски чистую пустоту.

I. Сейчастье и больше никондра.

Серая мышь. Серый кардинал. Серые будни. Серая жизнь.

Просто представь, что мир лишился оттенка и звука. Лишился контраста, блика, теней. Представь, что не слышишь даже себя и никак не поймёшь, заварился ли чай.

Остались только…

Серые тучи. Серые почвы. Серые волки. Серый чугун.

Кто-то отнял мир у мира и бесконечно дует на ухо. Это мог бы быть ветер. Но ветра нет. И, кажется, больше не будет. Синоптики могли бы о чём-то соврать, но где они, синоптики? Их нет. Как тени, как ветра, как стен. Стены – слава Богу, их больше нет.

Звуки не украсть из головы. Там они в безопасности. Но лучше бы их не было – бьющих в барабан безумцев, овладевших черепной коробкой. Лицу необычно холодно. Такое чувство, что последний пучок ветра спрятался в пазухах.

Зыбкий щебень – колючая кровать. Каменные зёрна пиявками присосались к телу и с ненасытной злобой отстают от спины, когда Юноша присаживается на земле. С похожим нежеланием мальчишка убирает руку с Девицы, спавшей в его объятиях.

Вокруг ни куста, ни здания. Голый горизонт и бесконечная равнина. Небо затянуто сплошным призрачным облаком, к нему неумело пришито бумажное солнце. Земля вымощена пеплом. Возможно, она пахла бы жжёной бумагой, если бы могла пахнуть. Расколотые черепа задумчиво оглядывают мёртвую пустыню. В небольшие кучки кем-то собраны груды костей – единственная живность, и та требует погребения. В щебневом круге бьются два последних сердца.

Одежда болтается изорванным парусом. Бросив взгляд на руки, Юноша подпрыгивает с галькой – кожа превратилась в уголь. Будто горячая кровь вышла из вен и, затопив тело, навсегда засохла мерзким ожогом.

Каменный клокот будит Девицу. Почерневшая рубашка, взметнувшись, платьем бросается на обгорелые джинсы, ставшие шортами. Девушка с застывшим лицом поглядывает на руку, похожую на ветку сгнившего дерева.

Взгляды нашей парочки находят друг друга, незримый взрыв выбрасывает их из круга. В гортанях застревает крик испуга и жалости. Друг на друга смотрят два черепа, вылезшие из чёрной обугленной плоти; дуэт восставших мертвецов без капли обаяния на чумазых разложившихся рожах. Кожа бурым мхом облепила скалистые профили, слабый блеск кроется в чёрных могилах-глазницах.

Вот и ветер. Он вернулся, чтобы взвить сухие тусклые волосы. Юноша и Девица стерегут края постели, взгляды боятся столкнуться. Разбросанные по долине скелетные головы заменяют им зеркала, которыми не станешь любоваться. Ветер крадётся по пеплу и камню, что-то шепчет, врезавшись в щёку.

– Чувствуешь запах? – спрашивает Юноша, хлюпнув костлявым носом.

Вскоре заинтригованная ухмылка переливается в разочарованное отвращение. Мальчишке кажется, что он уловил терпкий запах прошлого. Смрад своего забытого имени.

Запах гусеницы из раскосых балконов. Запах автобусных проездных. Запах стада торгашей с замёрзшими пальцами. Запах вечно холодного моря.

Юноша глазами кружит по долине, но не видит ничего, что изменило бы «сейчас» на «тогда». И что-то всё же зацепил его взор. Когда мальчишка бросился в скитание, Девица впервые оторвала лицо от колен, но, приняв мало заинтересованный вид, вернула уродливый лик тоске.

Шаг Юноши твёрд, пусть ноги то и дело проваливаются в истлевшую землю. Добравшись до нужной точки, он расшвыривает в стороны пепел, в руки прыгает потрёпанная коробка. Её больше не мучает свет. Выглядит, как то, что дорого лишь антресолям.

На дне коробки томится Великое Сокровище. Учащённо лупит по рёбрам сердце, которому Оно обещало доставить счастье. То, что истинное. То, что духовное. То, что поглядывает со дна солнцезащитными очками в толстой пластиковой оправе.

Мальчишка приходит в смятение, а следом хмурит без того мрачное лицо. Что за шутки? Зачем спасательный круг потонувшему? Для чего бинт застреленному? На кой ляд очки отчаявшемуся, у них ведь и дужки затуплены?! Юноша кидает коробку на съедение горизонту. Но очки в руке. Недолго смущаясь, они бросаются на любопытный нос.

И зазвучала музыка. Звуки, скопившиеся в голове, вырываются на свободу и проносятся по земле вихрем. С ним сливается мальчуган, череп его скован широкой улыбкой. Он кружит по поляне, вминая пепельные лепестки в отвердевшую землю.

– Ты должна это видеть!

Он останавливается у Девицы и отрывает от лица очки так, будто они прилипли к нему жвачкой. Без капли желания девушка поглядывает на протянутое ей Сокровище. Она желает вырвать очки с рукой и швырнуть их куда подальше! Добрый оскал Юноши всё-таки убеждает её.

Девица прячется за чёрными линзами и… отправляется в полёт. Испорченная улыбка сияет звёздной россыпью. Она не может поверить глазам, но она видит, точно видит, как из чёрной земли пробивается сочная зелёная трава; как серое небо вязнет в лазурном море, а по нему, улыбаясь, плетутся кучевые островки. Высоко над землёй листвой шуршат вековые ясени, под носом пробегает ароматный жасмин и пряный липовый цвет. Даже мальчишка спрятал уродство под гладкой румяной кожей и милой улыбкой.

Рубашка Девицы рисует круги в воздухе, наслаждаясь танцем под чудесную мелодию. Для неё музицирует кристальный ручеёк, что рассекает зелёные холмы, горящие страстным маком и солнечной скердой.

– Клянусь, я никогда не видела таких цветов! Никогда! – твердит девушка, заливаясь отрадой.

Юноша невольно усмехается, видя, как оживший покойник в одиноком вальсе топчет прах и кости, обступая трухлявые черепа.

Ребятишки бродят по безжизненной пустыне, поочерёдно благоухающей. Шагая по серой дороге, они певчими птицами врываются в сказочный сад, глядя на бледную скатерть, любуются плывущими по ясному небу щекастыми облачками.

Пока очки прыгают с носа на нос, подкрадывается вечер. Юноша и Девица набредают на зловонную пирамиду из костей и забираются на вершину. Мальчишка ломает очки пополам и протягивает спутнице половину.

На небо проливается персиковый нектар. Закинув за уши дужки очков, сомкнув обезображенные лица, Девица и Юноша встречают последний закат. Встречают счастливой улыбкой.

ОглавлениеБес ЦветныйI. Танго тенейII. МаренгоКино и шпротыДождь не верит радугеИюль на носуI. ДельфII. Рауль и СофияIII. БронзовыйIV. Счастье так близко