«Кудринская хроника»

Владимир Анисимович Колыхалов Кудринская хроника

Сибирь и сибиряки Владимира Колыхалова

Владимир Колыхалов работает в литературе более двадцати лет, он автор книг «Ближний Север», «Идти одному запрещаю», «Дикие побеги», «Старыми тропами», «Сверчок», «Дневник путешествий», «Июльские заморозки» и др. Будучи сибиряком по рождению и по месту жительства (г. Томск), Владимир Колыхалов и творчество свое посвятил родной Сибири. В чем-то он, думается, идет вслед за Вячеславом Шишковым, Ефимом Пермитиным, Георгием Федосеевым… Но «линия» у него, конечно же, своя, творческая манера, тематика и проблематика его произведений — иные. Так что в художественную «сибириану» Вл. Колыхалов внес свой особый вклад, проза его — заметное явление в современной сибирской советской литературе.

Владимир Анисимович Колыхалов родился 1 июля 1934 года на севере Томской области, в селе Сосновка Каргасокского района. Отец будущего писателя Анисим Иванович, коммунист, участник гражданской войны, работал лесником; мать Ирина Петровна выпекала хлеб для лесорубов. Человек раненый и контуженый, отец часто болел и умер перед самой Великой Отечественной войной, мать осталась с двумя детьми на руках, и Владимиру, как старшему, пришлось рано начать работать. Был он свинопасом в леспромхозе, работал в лесосеке, добывал рыбу; в школу поступил с опозданием на три года. Военное лихолетье, голод, безотцовщина… А в 1946 году тяжело заболела и умерла мать. Владимира с младшим братом определили в Усть-Чижапский детдом. Там он окончил семь классов и уехал учиться в Томск, в автомобильно-дорожный техникум. В 1955 году с дипломом техника-механика «махнул», по его словам, на Дальний Восток, на Амур, где и прожил пятнадцать лет. Работал с геологами, на золотых приисках, был проводником и рубщиком просек, участвовал в сплаве леса по горным рекам.

Таким образом, писатель, можно сказать, с младых ногтей жил среди героев своих будущих книг: таежных охотников и рыболовов, лесорубов и смолокуров, землепроходцев-геологов и золотодобытчиков. А когда человек встречает вокруг себя много интересного, ему не терпится рассказать об этом другим. И если человек этот наделен от природы способностью чувствовать и воспринимать мир по-своему, если к тому же это человек целеустремленный, то он может стать художником. Так, собственно, и случилось с Владимиром Колыхаловым. Еще когда учился в Томске, в техникуме, потянуло его к журналистике, сотрудничал в молодежной газете, на радио; затем, уже на Дальнем Востоке, занялся журналистским делом всерьез, семь лет проработал корреспондентом на радио и в газетах, писал очерки и рассказы.

Почти все эти ранние очерки, рассказы и повести посвящены теме освоения природных богатств Дальнего Востока. Время было такое. Ведь именно тогда, в 60-е годы, начиналось «великое движение на Восток»: страна наша, восстановив разрушенное войной хозяйство и освоив целину, обрела наконец силы, чтобы заняться интенсивной разведкой и освоением природных богатств Сибири. Именно в те годы начинались многие великие стройки, геологи одно за другим открывали в Сибири месторождения нефти и газа, меди и железной руды, каменного и бурого угля. Романтика великих строек и геологическая романтика хлынули на газетные полосы и на страницы книг.

Вот и молодой начинающий писатель Владимир Колыхалов устроился рабочим в геологический отряд, ведущий разведку золота. А впечатления от этой экспедиции оформились позже в очерковую повесть «Ближний Север» (Благовещенск, 1963). Повесть во многом еще ученическая, повествование у молодого прозаика обрывочное, калейдоскопичное, в авторе явно преобладает еще «газетчик». Однако уже в «Ближнем Севере» местами чувствуется рука будущего мастера прозы. «Озер не видать. Они покрыты туманными шапками — белыми, пухлыми, будто над ними взорвали порох и дым еще не успел рассеяться». Всего несколько слов, казалось бы, а перед нами, читателями, словно стоящими где-нибудь на горном перевале, открывается целая картина, целая таежная панорама.

В повести «Идти одному запрещаю» (Хабаровск, 1965) рассказывается о геологической экспедиции, ведущей разведку слюдяных жил. Те же, вроде бы, что и в повести «Ближний Север», геологи, взрывники, радисты, рабочие-канавщики, однако здесь уже нет той калейдоскопичности, той скорописи, которые чувствовались в «Ближнем Севере». Тут уже автор более пристально всматривается в своих героев, в их нелегкий труд, более яркими, впечатляющими становятся описания природы, тайги. «Вскоре луна выкатилась и поплыла над горами, над темной тайгой. И сразу река осеребрилась на перекате, зеркальный глянец лег на воду заливчика, холодно заблестели мокрые камни». Как тут все зримо, динамично!

Думается, что уже в этих ранних повестях, и особенно в повести «Идти одному запрещаю», Владимир Колыхалов ставил перед собою задачу, которой суждено стать основной, «сквозной» задачей всего последующего творчества его — отобразить красоту и богатство родной сибирской земли и жизнь труженика-сибиряка на этой земле.

Таким замечательным тружеником показан, например, драгер Илья Хрустов в повести «Скажи в глаза все» из книги «Ночь, полная шорохов», изданной в Хабаровске в 1966 году (при переиздании в 1982 году в Западно-Сибирском книжном издательстве в книге «Старыми тропами» повесть названа «За сопками»). Илья Хрустов рос в детдоме, воевал, был старателем, потом окончил курсы драгеров и сел за рычаги к пульту управления сложной машины — драги. Машину свою и работу золотодобытчика Илья любит, за дело болеет. Будучи человеком прямым, привыкшим говорить людям правду в глаза, Илья живет согласно убеждениям, согласно совести. А атмосфера на прииске нездоровая, люди развращены, живут по принципу: ты — мне, я — тебе, «сплелись, спились и спелись» во главе со всемогущим начальником Басовым. Однако Илья Хрустов, словно бы опровергая пословицу «с волками жить — по-волчьи выть», в одиночку вступает в схватку за правду и справедливость и одерживает победу, разоблачает махинации с золотом на прииске.

Остается добавить, что в повести «За сопками», в отличие от «перенаселенных» первых повестей, Колыхалов основное свое внимание сосредоточил на главном герое, но зато и «прописан» образ Ильи Хрустова всесторонне, объемно и достаточно подробно. Второстепенные же действующие лица очерчены хотя и кратко, но достаточно резко, и потому они тоже запоминаются. Вот как сказано, например, про подростка-сироту Игорька, который только что вышел из конторы, где его отказались принять на работу на драге. «Он сидел напротив двери на черной изрубленной свилеватой чурке, расстроенный и обиженный, похожий на воробья, у которого разорили гнездо».

Широкую известность у всесоюзного читателя и признание литературной общественности принес Владимиру Колыхалову роман «Вешние побеги» (впоследствии — «Дикие побеги»), опубликованный в 1967 году в журнале «Сибирские огни». В центре повествования подросток Максимка Сараев из глухого Нарымского края. В романе нет какого-то узлового конфликта, столкновения, просто тянется цепочка событий, сцен, картин, и от страницы к странице развертывается перед читателем трудная сиротская судьба Максимки. Из дома в дом, из деревни в деревню ведет эта судьба Максимку Сараева по Нарымскому краю, по военному лихолетью, по жизни; познает он и мир могучей сибирской природы, и мир человеческий. Через многие испытания, через радости и горькие печали проходит Максим, но не падает духом, напротив, в этих испытаниях закаляется его характер, у простых людей учится он бескорыстной доброте, мудрости, любви к своему краю, к своей «малой родине». Таким образом, «Дикие побеги» — это роман о становлении человеческой личности, о поколении, чье детство пришлось на суровые военные и послевоенные годы; а если говорить шире, то «Дикие побеги» — это роман о судьбе народной.

Многократно переизданный роман в 1968 году был удостоен премии имени Николая Островского. В предисловии к роману, изданному в серии «Молодая проза Сибири», Сергей Залыгин, в частности, отмечал, что у Колыхалова «точный глаз, тонкий слух, ясное слово».

Не оставляет Владимир Колыхалов и жанр путевого очерка. Так о возвращении писателя (а точнее, лирического героя) в родные Нарымские края после долгих лет жизни на Дальнем Востоке написана очерковая повесть «Июльские заморозки». Это настоящий гимн нарымской, сибирской земле, гимн родной природе. Лирический герой Колыхалова находит в этом неласковом, таежно-болотистом крае столько поэзии! «Выйдешь в белую полночь во двор — лицо опахнет тебе бодрым туманом, слоисто залегшим над самой землей; сделаешь шаг босиком — и ноги омоет роса. И дрожко, и зябко, а хорошо…» Все подмечает в природе зоркий глаз художника, до всего ему дело, все вызывает в нем радость, сопереживание, сочувствие.

Но, вернувшись в родные места, писатель не может не видеть больших перемен, происходящих в крае. Ведь именно здесь, в Нарыме, в Васюганье, в Приобье геологами открыты месторождения нефти, и уже начинается их освоение. Уже на пристанях, на баржах и теплоходах, в поселках и в тайге появилось много пришлых людей. И как же к этому невиданному нашествию новых людей и техники относятся коренные жители? Вот первый вопрос, который задает себе лирический герой Владимира Колыхалова. К этой теме, к непростой диалектике отношений старой и новой Сибири Колыхалов еще не раз обратится в своих произведениях.

Пробует писатель свои силы и в таком жанре, как сказ. В сказовом стиле написана вся повесть «Крапивное семя» («Наш современник», 1972, № 4); сочным, образным, «чалдонским», языком, с массой пословиц, поговорок рассказана история таежной деревушки Мухоморовки. Вот как, к примеру, говорит о себе, о своей старой немощи один из главных героев повести Садофей Сычков: «Куда я стал годный, онуча вонючая! Раньше плясал — свечи гасли, а теперь пойду — коптюшок не моргнет… На снег покроплю — он не тает».

Садофей Сычков, бывший хозяин пивного завода, хотя и говорит столь образно и емко, но человек он отвратный, этакий нравственный урод. Противостоят же ему в повести замечательные образы остяков-охотников братьев Арефия и Василия Паршуткиных. Вообще надо отметить любовное отношение Вл. Колыхалова к «инородцам», к самым что ни на есть коренным сибирякам. Прекрасны, например, образы остяков Анфима Мыльжина в романе «Дикие побеги», его жены Анны, их сыновей.

Небезынтересно отметить и то, что Колыхалову более удаются образы так называемых простых людей и менее — образы интеллигентов. Вот в повести «Сверчок» есть и писатель Карамышев, и студентка филфака Туся, и художник Соснин, а все-таки самой колоритной фигурой получился лесник Автоном Панфилыч Пшенкин. Образ этот интересен тем, что Автоном Пшенкин — «вырожденец» из сибиряков, из чалдонов, человек, в котором утеряна, размыта первородная самобытность, изначальная нравственная чистота. Приспособившись к новым обстоятельствам, к новому времени, Пшенкин переродился в этакого лакея, в трактирщика, всячески услаждающего «козырных» гостей из города. Скользкий, как угорь, Пшенкин паразитирует на том, что «душа каждого человека отдыха просит на лоне природы». И особняк у него, и баня, и сараи, и запасы строительного леса, мешки кедрового ореха, кузова ягод, бочонки солений, варений; спиртное в его доме льется рекой. Фермер, прямо фермер! Что же касается культуры, то… увесистым томом сочинений Льва Николаевича Толстого сей муж кринки в погребе закрывает — «ни одна крыса столкнуть не может!»

С наступлением зрелости любой серьезный писатель неизбежно приходит в своем творчестве к углубленному психологизму и философичности. И выражается это, в частности, в осознании того, что делить людей на положительных и отрицательных — значит несколько упрощать жизнь, схематизировать ее. В жизни чаще всего положительное и отрицательное переплетаются в одном и том же человеке, образуют в его душе сложные психологические узоры. Разобраться в этих «узорах», постичь диалектику живой души — вот задача из задач для художника. И в этом смысле повесть «Промоина» («Дальний Восток», 1982, № 2) представляется этапной в творчестве Владимира Колыхалова. До этого он вывел в своих повестях целую шеренгу положительных героев и неменьшую числом шеренгу отрицательных. А вот о главном герое повести «Промоина» Гриньке Босых не скажешь, положительный он или отрицательный. Он — сложный, как любой живой человек.

В повести «Рядом с другом» поэтично, трогательно рассказано о дружбе двух взрослых мужчин: лирического героя Колыхалова и художника Владимира Гроховского. Друзья рыбачат, беседуют, наслаждаются уединенностью, отдыхом на лоне природы. И все, казалось бы, прекрасно. Однако почему же интонация, с которой рассказывается об этой идиллии, какая-то «прощальная»? Почему при чтении повести зарождается смутная тревога?.. Оказывается, лирический герой чувствует, что с приятелем его, художником, творится что-то непонятное, происходит в нем какое-то угасание, «будто сломалась пружина», будто «надсада в душе». Да и сам Гроховский обмолвился как-то, что в семье у него «кавардак», «ни понимания не стало, ни искренности». Тревога растет, растет, и в сцене прощания друзей звучит уже явно щемящая нота. А затем следует заключительная фраза: «…До трагедии было тогда еще далеко, но кто мог подумать, что она его не минует?..»

В повести «Тающие облака» колоритен образ обского бакенщика Ивана Демьяновича Нитягина. Это колючий как ерш человек — циник, жадюга, ерник. Вот образцы его «философии»: «От природы надо взять все и ничего ей не оставить!», «Охраны бояться — рыбы не есть…», «Я вор непойманный, а непойманный — не вор». Построил себе Нитягин на берегу Оби дом-крепость, с железными засовами, с окнами, забранными стальными решетками; обнес усадьбу высоченным глухим заплотом, повесил на воротах и дверях амбаров пудовые замки, смазанные солидолом. В этом «остроге» его навещают капитаны больших сухогрузов и танкеров, судовая инспекция, начальство. Нитягин им — рыбу, а гости ему — ящики пива, дыни, арбузы, колбасу. И живет Нитягин, по его же собственным словам, «как кум королю».

Так что же, перед нами законченный мерзавец, «кулак», зверь-человек? Не будем спешить с окончательными выводами, как не спешит с ними и автор, стремящийся теперь, как и в повести «Промоина», постичь «диалектику души». Есть в характере Нитягина качества, не могущие не вызвать уважение, есть в его «философии» рассуждения, наводящие на раздумья. Крепка связь его с рекой, с тайгой и — шире — с землей, «коренной» он мужик, ничего не скажешь. Знает травы, лес, повадки рыб и зверей, приметы; досконально знает реку, отчаянно смело водит моторку в любую непогодь, нипочем ему штормы-шквалы, из любой передряги выйдет он живым-невредимым. И не так-то просто разбить его философию браконьера. В ответ он скажет: «Как это так? Мы спокон веку живем здесь, у воды, и мы же не тронь рыбу? Нас штрафовать, а то и в тюрьму сажать? А вот за то, что рыбу в громадных количествах травят нефтью, еще ни один человек не поплатился…» Словом, читая повесть, раздражаешься, местами испытываешь отвращение к этому типу, а полностью отринуть его не можешь. И происходит это наверняка потому, что живым получился Нитягин у Колыхалова, живым и неординарным, непростым. Заставляет он таки задуматься над сложными социальными проблемами нашего бытия.

Самой крупной по объему и значительной по содержанию вещью последних лет в творчестве Владимира Колыхалова является «Кудринская хроника». Произведение это явно эпическое, написано оно ярким, густым языком, здесь равно хороши и описания и диалоги. Мастерски вылеплен образ таежного охотника-промысловика Хрисанфа Мефодьевича Савушкина, славного во всех отношениях человека. Читая страницы истории Савушкина, еще и еще раз убеждаешься, насколько хорошо знает Колыхалов быт таежников: детали, подробности этого быта точные, емкие, «вкусные». Трогательно описаны отношения Савушкина со своими верными помощниками в охоте — собакой Шарко и мерином Соловым. Савушкин, а стало быть, и автор, отлично понимают «душу» животного, зверя. Великолепны в «Кудринской хронике» сцены охоты на соболя, на лосей. Однако в размеренный, тихий, устоявшийся уклад жизни таежного села Кудрино стремительно врывается новизна. И тайга уже не та. Понаехало в некогда глухой нарымский край нефтеразведчиков, буровиков с техникой, с машинами. Как будут складываться отношения Савушкина с этой новизной? Хватит ли охотнику здесь шири-простору? Будет ли он по-прежнему властвовать в царстве тайги или уже этому приходит конец? Такие вопросы, как и в «Июльских заморозках», ставит писатель, но теперь уже ставит их на новом «витке спирали», более основательно и серьезно.

Савушкин не отрицает новизну, технику, он понимает их необходимость («Куда теперь без машин?»), понимает государственную важность нефтедобычи, начавшейся в его родном крае. И не только понимает, но в меру своих сил помогает в этом нужном деле — снабжает лосиным мясом и зверопромхоз, где числится штатным охотником, и нефтяников из управления разведочного бурения. Работа у нефтеразведчиков тяжелая, рассуждает Савушкин, «в тайге сила нужна, а сила без мяса не больно велика». Он даже однажды удачно подсказал подводникам, как лучше проложить дюкер через капризную таежную речку Кудельку, которую они никак не могли одолеть. И когда нефть пошла по дюкеру, то во всеобщем ликовании старика тоже помазали нефтью.

Так что же — полная идиллия во взаимоотношениях? Нет, до идиллии как раз далеко. «Как местный коренной житель, — сказано в „Кудринской хронике“, — Хрисанф Мефодьевич этому радовался. Но и настороженность к новизне жила в нем. И как ей не быть, настороженности, когда где-то рубили и жгли ненароком, из чистого ротозейства, леса, портили реки, озера. Он был не против вторжения сюда свежих ветров, но хотел во всем видеть порядок, рачительный глаз хозяина».

Савушкин понимает, что есть суровая необходимость, а есть и натуральное варварство. Разве это не варварство, когда те же геологи, сейсмики по осени начинают утюжить тайгу на вездеходах, дичь боровую с подъезда скрадывают и стреляют, убивают ее в огромных количествах! «Иметь бы вам совесть!» — с горечью говорил таким разбойникам Савушкин. И не только сокрушался, не только говорил, но и воевал с разбойниками, до того воевал, что те стали бояться попадать ему на глаза. И добился в конце концов того, что начальство нефтеразведки потребовало регистрации ружей, всех заставило вступить в общество рыбаков и охотников — то есть навели в этом деле порядок.

Словом, образом охотника Савушкина автор как бы говорит читателям, что по-государственному мудро относятся коренные сибиряки ко всему тому, что совершается вокруг. Не «покорять» надо тайгу, убеждены они, а разумно, по-хозяйски, обживать ее, только тогда она откроется перед людьми со всеми своими несметными богатствами.

Так ведет Владимир Колыхалов свою основную линию, разрабатывает свою «сквозную» тему, решает главную задачу — показать прекрасную сибирскую землю и людей, что живут и трудятся на этой земле.

Писатель сейчас находится в зрелой поре и наверняка не раз еще порадует поклонников его таланта новыми яркими произведениями.

А. Черноусов

Рядом с другом

1

В июле в тот год на Амуре стояла изнуряющая жара. Медное солнце начинало день рано и поздно кончало его. Дали могучей реки блестели до рези в глазах. Даже в тени не ощущалось отрадной прохлады. Воздух застыл в сковывающей, немой тишине. Одуревшие от зноя травы испаряли так много ароматов, что трудно было дышать. Высоченные травянистые заросли утрами никли под тяжестью изумрудных рос. В такую пору достаточно было сделать шаг, чтобы вымокнуть тут же. Раскаленные за день скалы и прибрежные камни, принимая ночную влагу, испаряли ее и окутывались туманом. Остывали они только перед рассветом и как бы отпотевали. Тогда было приятно на них сидеть и лежать, глядя на бледную голубизну неба, которая в полдень станет еще бледнее, будет дрожать и струиться маревом.

За многие годы жизни здесь, на Амуре, я попривык к таким ласкам природы, но мой земляк из Сибири, со Средней Оби, Владимир Григорьевич Гроховский, никогда не бывавший тут, днями не находил себе места. Встанет под тенью черной березы, обхватит рукой ее шероховатый ствол и тонко поскуливает:

— Да что же это? Где человеку спасение найти? Как под колоколом…

Нечем помочь! Я сам измучен жарой, одежда на мне пропотела и заскорузла от соли, я пью такую же приторно-теплую воду и не могу утолить жажды. И утешаю:

— Зато, дружище, днем ни комаров, ни мошек, ни мух! Одни кузнечики. Какая чудесная музыка! А пейзаж… Ты только взгляни!

Известный художник, мастер пейзажа и графики, он искренне восторгается всем, что нас окружает, но из-за этой треклятой жары работает мало. Этюдник его сиротливо стоит под зонтом на цветущей поляне. Удается «схватить» кое-что утром и кое-что вечером. А днем — вот такое поджаривание на сковородке. Хоть бы ливень упал, прошумел! Хоть бы тучи нашли и родили грозу невиданной силы! Ждет обновления природа. И мы его ждем…

Вижу — идет Гроховский к реке, вижу — забрел по колено в одежде, а потом — ухнул весь, с головой. И плавает! Бородка, усы оклинились, голубые глаза блестят радостью, длинные волосы опали по сторонам. Дивно смотреть на него. И я в порыве сам разбегаюсь и прыгаю в воду.

И тепла же она — как молоко парное! Одежда прильнула к телу, неприятно теснит движения. Но дыхание углубилось, и жары такой уже нет. Мы плаваем долго и вылезаем довольные. Теперь так и будем делать. Я засекаю время. Не проходит и полчаса, как наша одежда уже сухая до нитки.

Время к обеду. Чтобы сготовить его, надо добыть рыбы. Закидушки давно расставлены. Сильным течением их оттеснило вбок: даже тяжелые грузила не удерживают. Смотрим нехитрые снасти свои по порядку. Тянутся сомики, касатки-плети, касатки-скрипуны, да еще затесался один среди всех конь-губарь… Экзотический вид пойманных рыб всегда умиляет Владимира Григорьевича: на Оби таких нет.

Вчера ему взялся на удочку сом килограмма на три с половиной. Вот уж ворочался, вот уж водил! Тащил его друг мой, как черта из воды, как страшилище — так непривычен был сомовий вид: большая голова, усатая морда да точки близко посаженных глаз. А извивался — почище змеи. Владимир Григорьевич сома вытянул, у ног он, скользкий такой, сошел с крючка, пополз по траве гадюкой. Гроховский брезговал взять сома в руки.

— А налим наш обской — такая же почти тварь, — смеялся я его удивлению, растерянности.

— Там своя тварь, привычная, а эта — чужая! — нашелся Владимир Григорьевич и побежал в палатку за фотокамерой, чтобы все же запечатлеть удачу.

— Сом редко берет на удочку, — делал я пояснения. — На перемет, на закидушку — это пожалуйста.

— Куда он годится? Жарить? Варить? — спросил мой друг.

— И на то, и на другое. А вообще на Амуре, где такое разнообразие рыб, к сому рыбак относится пренебрежительно.

Палатка наша стоит замаскированной в долине устья речки. Все мы устроили так, как наказали нам пограничники, чьей заботой, вниманием мы пользуемся. До этого ездили по заставам — проводили литературные вечера, вели разговор об искусстве — живописи и графике. Владимир Григорьевич взял с собой много цветных слайдов со своих картин, показывал их в затемненных комнатах. Хорошо у него получалось, правдиво, наглядно, жизненно. Слушатель, зритель был благодарный, сыпал вопросами, и, если бы не строго отпущенное время, можно было бы рассуждать и беседовать долго.

Но на границе служба, известно, четкая. Сигнал тревоги — и все на ногах…

Продвигались сюда мы вверх по Амуру от Благовещенска и вот одолели — без мала — две сотни верст. За нашу работу пропагандистов нам и предложили очень любезно «поробинзонить» с недельку, пожить среди дикой природы, почувствовать ее близость, красоту. Нам были даны советы, как вести себя здесь, что можно делать, а чего нельзя, и мы все это соблюдали неукоснительно. Конечно, граница у нас на крепком запоре, и мы это видели, чувствовали… Продовольствия нам отпустили со щедростью добрых друзей, дали вдоволь хлеба, муки, соленой кеты, тушенки. А свежей рыбы, если не полениться, добудешь сколько угодно.

И мы не ленились. Добывали и кое-что из улова даже солили впрок, имея в виду приезд еще двух наших товарищей — поэта Николая Рябухи и скульптора Владимира Обидиона. Я знаю обоих давно, прежде неоднократно рыбачил с ними, охотился. Владимир Григорьевич познакомился с ними вот только что и с радостью пожелал пообщаться, сблизиться. Они ехали где-то следом за нами, тоже проводили на заставах свои литературно-скульпторские встречи, и мы ждали их со дня на день.

Держим совет, что варить: уху или картошку с говяжьей тушенкой. Картошка дряблая, сморщенная, с обломанными уже не на первый раз ростками. Она аппетита не вызывает. А вот уха! Не приедается этот вид пищи, когда рыба не потеряла еще своего первозданного вида и запах ее наводит на мысль о вкусном ароматном вареве. Амурская касатка для ухи — все равно что у нас на Оби ерш, вездесущий обитатель любых водоемов. Касатка разваривается (особенно плеть), кости ее оседают на дне котелка, и уха получается не обычная, а густая, очень питательная. Гроховский ест ее с удовольствием, похваливает, но признает «сладковатой». Я предложил больше кидать в котел перца. Теперь так и делаем.

Маленький костерок в тени монгольского дуба трепещет тихим, почти незримым пламенем, ибо адское солнце ослепляет даже тут, в укрытии. Вокруг гомонит мир насекомых. Шмели, кузнечики, бабочки, осы и разные мотыльки снуют, копошатся, звенят. Это их жизнь, пусть мимолетная, но уж наверно прекрасная. А птиц — не видать. И пения их тоже не слышно. Даже на утренних зорях что-то тихо в прибрежном лесу. Ястребы в небе парят, но и этих не часто увидишь. Орланы в полдень взлетают с далеких скал, покружат, покружат и словно растают.

Кусты и травы стоят как ошпаренные. Ни дуновения, ни легкой зыби воздуха. Навалилась на все кругом знойная тяжесть, давит, гнетет. И река струит свои воды не так, как всегда, а как бы в бессилии истекает, напрасно силясь смирить этот невыносимый гнет. Легкие переполнены воздухом, но от того не легче, а тяжелее, и голова затуманена, как от вина. Невольно приходят мысли о жизни в пустыне, где нет вообще ни тени, ни деревца — пески и безводье. Как же там выживают и терпят все это люди? Как им не хочется никуда убежать — дальше от раскаленных, подвижных в бурю барханов, от проникающего всюду огня небесного? Не лучше ли бы провалиться куда-нибудь в тартарары?! Нет, не уходят оттуда люди, не убегают. Не хотят искать счастья на стороне. Родина! В ней одной и единой счастье, все помыслы с ней, и сладко страдать за нее! Все равно когда-нибудь путь приведет к оазису, и вода утолит жажду. Припади лишь к живительным струям, сотворив перед тем молитву…

Мы снова купаемся прямо в одежде и прячемся в жаркую тень. Уже булькает в котелке, тянет приятным, ни с чем не сравнимым духом свежей ухи.

Владимир Григорьевич лежит на спине, в седоватые волосы его бороды забрался черный большой муравей и лазает там, как в джунглях. Друг мой, кажется, спит и не слышит возню муравья. Вот сильнейшее из насекомых выбралось из волос бороды, ползет по шее к уху… Человек вздрагивает и легким движением руки стряхивает мураша в траву.

Давно замечаю, что друг мой нежен и ласков ко всякой твари: даже назойливых комаров он старается по возможности не давить, а веткой от них отмахиваться.

Вчера нам на крючок закидушки, наживленный ручьевой миногой, попалась редкая добыча: калужонок почти метровой длины. Он поднял со дна грузило снасти, сделал «свечу» над водой — выпрыгнул, став на хвост, снова ушел в глубину, поводил, поводил и затих. К берегу шел, как бычок на веревочке, дал себя снять с крючка и замер у меня в руках, точно испуганное дитя. Потом вдруг сильно извился, ударил акульим хвостом и замер опять. Невозможно было не любоваться этим прекрасным созданием природы, и мы с Владимиром Григорьевичем касались пальцами его гарпуноподобного хрящеватого полупрозрачного носа с большими прорезями ноздрей, пробовали на остроту шипы по бокам и хребтине, удивлялись широким, точно лопасти, плавникам. Рыба была как будто отлита из платины, уже видом одним являла собой драгоценность. Это не черный вертлявый сомишка, не скользкая плеть! Перед нами лежал детеныш гигантов, ведь калуги, если им ниспошлет судьба долгую жизнь, достигают полутора тонн…

Я рассказал об этом своему другу.

— Вот бы с такой побороться! — воскликнул в восторге он. — А эта — малявка еще. Хрящи да кости.

— Заметь, что калуга становится зрелой в семнадцать лет!

— Точно девушка… Как прекрасно! А этого недоросля надо нам отпустить.

— Я думаю — да! Тем более что на калугу у нас запрет. Одна из древнейших рыб нуждается сильно в защите.

— Вид у нее не земной. Ракета. Стрела. Копье. Осетры не такие. Калуга, когда на нее смотришь вот так, наверно, должна будоражить фантазию…

Панцирно крепкие крышки жабер у калужонка ритмично вздымаются. Рыба эта живучая, как все осетровые, может пробыть на воздухе и не один час, если ее закутать в мокрую тряпку или обложить сырым мохом. Тут она потягается с сазаном и карасем… Гроховский опять несет фотокамеру, и мы поочередно снимаемся с калужонком на память, а затем отпускаем его в родную стихию.

В костерке прогорает хворост, в сторонке стоят готовые чай и уха, и мы вновь повторяем одно из самых прекрасных и радостных наслаждений — вечернюю трапезу под летним тускнеющим небом, у затухающего огня, под неумолчный стрекот кузнечиков и отдаленное взревывание диких козлов где-то на призрачных уже сопках.

Солнце ушло, но заря не сгорела, и река, став еще неогляднее в усеченном пространстве, хранит её меркнущий блеск. Под тем берегом темно — одни силуэты возвышенностей. Днем там видна чужая деревня с вросшими в землю фанзами. Зато всеми цветами красуется выпяченная напоказ арка. Сие странное и бесполезное сооружение напоминает распущенный павлиний хвост… Выйдем мы на берег с другом, полюбуемся видом, да и опять за свои дела.

Днем за деревней идет на полях работа, доносятся протяжные голоса жнецов, скрип колес и мычание волов. Труд там начинается рано и поздно кончается. И я уже говорил другу, что простые люди по ту сторону, за кордоном, наверняка помнят искренность чувств, которые связывали их с нами, роднили и согревали.

Не так давно на Амуре свалилось на жителей прилегающих сел, деревень, городов сильнейшее наводнение. Я был живым свидетелем этого бедствия, до кровавых мозолей вместе с другими возводил насыпь протяженностью четырнадцать километров. Мы отстояли свой город: дамба держала воду, поднявшуюся над асфальтом на полтора метра.

А потом было начато на севере Приуралья строительство первой дальневосточной гидроэлектростанции и успешно закончено. Теперь многоводная Зея не сносит во время паводка все на своем пути, как это нередко случалось прежде. Много пришлось мне полазить по зейским горам, побродить по ее удивительно живописным долинам, сопкам и марям. Хотел и друга зазвать туда как-нибудь, но не зря говорится, что ты полагаешь, а тобой располагают. В другой раз, глядишь, и получится. Широка земля наша, и всего не охватишь! Нашли точку на карте, устроились — лучше не надо, и радуемся. До новых времен, до новых больших путешествий!

Так думалось и мечталось без суеты и волнения, за неторопливыми и приятными хлопотами…

А вчера шел чужой пароход, шлепал огромным своим колесом, устроенным сзади. Подобные «динозавры» когда-то давно еще ползали по Дунаю, Миссисипи и Волге. Потом они вымерли, однако, в отличие от звероящеров, не везде в одно время. Тут они продолжают ходить… Судно валилось к нашему берегу из-за обширной отмели на своей стороне. Когда мы с ним были на траверзе, до него оставалось от нас едва ли сто метров.

Нещадно дымя, пароход из минувшей эпохи уже подвертывался кормой. И тут, откуда-то, из машинного отделения наверно, высунулся блестящий от пота, замасленный торс матроса. Он стиснул ладони и помахал нам. И тотчас же спрятался в трюме. Длилось это одно мгновение, но оно осветило нас радостью. Да, не все на том берегу думают одинаково. И хотят они прежнего братства, блага и мира, ибо ведь только в этом есть высшее и разумное.

Мы закончили ужин. Воздух густеет, сыреет, и появляются редкие комары. Без них разве где обойдешься?

— Впрочем, мальки калуги, Владимир Григорьевич, всей дальнейшей жизнью своей обязаны комарам: на первой стадии развития они питаются исключительно личинками комара.

— Почему я эту кусучую тварь и щажу! А ты вон давишь без жалости.

— Какая может быть жалость, когда тебя хотят заживо съесть! Не защищайся, так и кровь всю до капельки высосут.

— Восстановится! Я думаю, паря, что комары — это естественные кровопускатели, и действие их еще можно сравнить с иглоукалыванием. Ты знаешь, как меня комары поедят хорошо, так я себя чувствую бодро. А стоит залезть в накомарник, так лень прилипает, хочется спать и ничего не делать. Комар, брат ты мой, дремать не дает!

Смотрю на него, слушаю и радуюсь, что ему здесь вольно и хорошо, как, впрочем, наверно, везде, где бывать приходится. Вынослив, неприхотлив, готов жить на чае и сухарях, лишь бы дышать природой, питаться ее дарами, набираться целительных сил. Сколько знаю его (а тому уже десять лет) — вечно он в беспокойстве, тревоге, в сборах, торопится не опоздать увидеть, постигнуть, запечатлеть.

— Для меня путешествия — точно болезнь, причем неизбежная, только безвредная, — говорил он мне как-то. И заискрились при этом глаза его — светлые, добрые.

Здесь, на краю Отчизны, на живописнейшем берегу, и местах, так непохожих на наши, нарымские, он чувствует себя превосходно, все для него тут полно таинственности, трепетности. Вот лишь дневная жара, духота мешают. Но близость широкой реки все же спасает. А ночами даже приходит прохлада, и можно забыться во сне.

Однако, как бы ни был великолепен Амур, который и Чехова в свое время поверг в восторг небывалый, сколько бы ни открывалось здесь чудного, первозданного, — я знаю, что Владимир Григорьевич тайно уже вздыхает по обским ярам, полноводным протокам, озерам, поросшим густущей, как львиные гривы, осокой, тоскует по тымским лесам, по васюганским болотам, где он находился последние годы безвылазно. У него это вроде жажды или легкого голода: будто и сыт уже заморскими блюдами, и пьян от чужого вина, но хочется… какой-нибудь сельди с картошкой.

— Вот и со мной то же самое первые годы происходило, — говорю ему искренне. — Кругом сплошное очарование — и степи, и сопки, и горы, такой же простор немеренный, как и у нас в Сибири, река — одна из самых могучих в мире. Но запахнет весной, после ухода льда, свежим илом, потянет болотцем — и мысленно там уже, где-нибудь на Оби, на стрижином яру… Ветер тебе навстречу, волны шипят у ног, а простору водному нету конца!

— Неужто и ты не привык к этой райской земле? — удивился Гроховский.

— Привык. Но душой не прирос. Стараюсь, а ничего не могу с собой сделать.

— Поедем на новое лето с тобой в Нарым. Посибирячим до посинения пупа!

Он воспел свою родину в лучших полотнах, запечатлел ее нынешний бурный день в листах графики. С первых скважин и первых палаток он там, у нефтяников и геологов, рыбаков и охотников. Москва признала его, и уж шли разговоры о том, чтобы представить художника к ордену…

Мой друг в сорок втором уходил на фронт добровольцем сразу после десятого класса. Когда мы купаемся с ним без одежды, я всякий раз смотрю на его ранение: пуля прошла грудь навылет, счастливо угодила по диафрагме, не задев ни ребер, ни позвоночника. Всю войну он прошел до конца. Я читал его фронтовые письма к матери, сельской учительнице. Любящий сын и юный солдат насмерть стоял за победу, чтобы встретиться с милой родиной, матерью, которые были всегда в нем живы…

Давно он рассказывал мне, как пришел после фронта в Большие Подъельники — село в стороне от дорог, от реки, но зато вблизи озера, где водилась рыба, гнездились во множестве утки. К концу лета по заозерью прятались подлетыши кряквы и шилохвости, свиязя и соксуна. Радостью было, шагая с покоса, видеть, как перелетают утиные выводки, тяжело шлепаются в затопленную траву. А поздней осенью водная гладь пестрела нырками: гоголи, чернядь, лутки сбивались густо в закрайках озер.

Тайга хранила покой села. Кедры стояли, облитые сизыми шишками, от смолы и травных настоев щекотало в ноздрях. Вольно, покойно — ни лишнего шума, ни выкрика. Тогда как-то все берегли: до срока, сырыми, орехи не трогали, не будоражили уток не вовремя. Старики неусыпно следили за порядками, ими же заведенными…

Владимир Григорьевич дышал и не мог надышаться, смотрел и не мог насмотреться. В октябре, на холодной рассветной заре, начинали по гривам, в бору, гулкий свой лай собаки. На вершинах высоких елей усаживались черными копнами глухари. Несметные стаи тетеревов обсыпали березы и сосны у хлебных полей. Белки проворно сновали по сучьям, и было их тоже много. Выстрелы в разных концах отдавались в бору. Что за дивное время, эта пора поздней осени! Гроховский везде успевал — и дома устроить дела, и обежать округу с ружьем, и погулять с залихватскою удалью, и «продружить» до коровьего рева поутру, когда пастух уже гонит по длинной улице стадо. Кровь молодая играла, душа была вся нараспашку. Жизнь остро и вкусно пахла… Он отсюда уехал учиться в Казань и вернулся назад через годы.

— Так, значит, решили — поедем в Нарым? — возвращался он к своему предложению. — Закажем на хлебозавод мешок сухарей, экипируемся. Вертолетчики нас забросят в вершину какого-нибудь притока. И мы на плоту оттуда. А можно просто пожить в старой деревне. Природа, общение с ней лечат. Природа мне залечила раны военные, а уж про обиды, про эти колючие мелочи жизни, стоит ли говорить! Вот я, пока ты не уснул, расскажу тебе случай…

Я приготовился, потому что любил его слушать. Неторопливость его рассказа не навевала скуку. Мимика, жесты, голос — все так у него выразительно и пластично, что и самый простой какой-нибудь вещью заслушаешься и им самим залюбуешься. В речи своей ему так удавалось все передать, что порою казалось, будто он делает слепок с души и преподносит его вам на ладони… Не раз я советовал другу начать писать. Он загорался, пробовал, но быстро охладевал.

— Ну, сказать тебе правду, — начал Гроховский, — после фронта я отдал свое прекрасному полу. В ту пору мужики шли нарасхват, а парням молодым и вообще цены не было. И начал наверстывать я упущенное. То к одной вдовушке, то к другой. Все хороши, милы и горячи, и всех я душой жалею. Иная еще разревется в подушку, жизнь прежнюю вспоминаючи, ударит по сердцу плачем не хуже ножа. Однако, рассудив этак здраво, пришел фронтовик к выводу, что, хоть жизнь такая и сладка, да от нее горький привкус на языке. И тут возьми да и повстречайся мне молодушка-душка лет двадцати, такая малина спелая, что и не мнешь, а сок брызжет… Я было к ней как в атаку, а она мне дает остановку, отбой. Ну, конечно, гуляем, милуемся, зори встречаем и провожаем, на лодке катаемся. И ничего недозволенного. Я сник, я притих и чувствую, что погибаю — попался соколик, свое отлетал, пора крылышки складывать… Мать заметила перемену во мне, спросила причину. Все рассказал! Она говорит: женись, коли люба. А я как раз ехать в Казань надумал — поступать на живописца учиться. Душа-то и раздвоилась. Думал-гадал, с милкой совет стал держать, и она обещала замуж не выходить — ждать меня. И вроде все поначалу ладно пошло. А перед самыми экзаменами весной получаю письмо от нее, мол, прости-извини, между нами все кончено, лета мои молодые уходят, а тут человек повстречался стоящий — штурман с пассажирского парохода, влюблен в меня так, что и часу не проживет, если ему откажу… Ну, что в таких случаях может с мужчиной твориться, ты представляешь, наверно. И сон не сон, и еда не еда. Хожу, слоняюсь, солнца не вижу — все вокруг в сером цвете. Но кое-как свалил экзамены, перевелся на второй курс и ходу домой, в наши таежные дебри. Приехал, послушал птиц голоса, половил карасей на озере, песни попел у костра, сколько их у меня из души вылилось, и понял, что прихожу в себя — одурь слетает, нормальным становлюсь человеком. И так я тому обрадовался, что ни тогда, ни теперь выразить не могу! Словно хворь с меня некой волшебной рукой сняли… Вот тебе и природа! Кто к ней сердцем прирос, того она не дает в обиду.

Темнело быстро, но предметы еще хорошо различались. Настоящая тьма упадет через час и будет лежать до утра, пока за дальними сопками не забрезжит слабый рассвет. Но рыбачить можно и среди ночи, если ты ловок и научился делать наживку на ощупь.

Трава приняла первые клочья тумана, осыпалась рясной росой — попробуй пройти без тропы.

Я хочу спать: вчера дежурил, а днем, на жаре, духоте сна настоящего нет. Только сомлеешь весь, наберешь в себя лени и будешь ходить как вареный. Владимир Григорьевич остается в эту ночь бдить, улавливать разные шелесты, шорохи. Незавидное это занятие, но меры предосторожности быть должны.

Чувствую, что засыпаю, мысли туманятся, на глаза словно кто-то легко нажимает. Хочешь ногой шевельнуть, а она не шевелится, собираешься руку переложить — не слушается. Пищат комары за палаткой, и писк их убаюкивает сильнее.

Но слышу голос:

— Ты еще не уснул? Встань-ка… Что это там, на реке, так сильно плещется, гомонит?

Выскакиваю из палатки, как выброшенный пружиной. Рот приоткрыт, и я слушаю. Расстояние от нас до Амура приличное, но различаю всплески весел. И всплески не воровские, не осторожные — гребут хорошо.

— Может, это калуги играют, — предполагает мой друг. — В том огромном кармане, под скалами, ниже от нас, вон как они вчера на закате плескались!

— Для калуг уже поздний час. В темное время они ходят по дну, собирают касаток во множестве. Касатки, особенно скрипуны, их любимая пища. А звуки, которые слышим мы, создает человек…

Натягиваем энцефалитные куртки и сапоги. Босым идти опасно, можно в траве запросто наступить на змею: их мы видели днем не раз. В руках несем два сильных электрических фонаря, способных прожигать темноту на добрую сотню метров, но пока их не включаем. Не выминая себя ничем, слегка присутулившись, идем сначала протоптанной тропкой, затем сворачиваем налево, к скалам, которые, создавая большую дугу, обрываются круто к Амуру и образуют карман, где таится самая глубина, сильно крутит течение — сплошные водовороты, и где вечерами и по утрам резвятся речные гиганты. Сейчас шум исходит оттуда, и я уж догадываюсь, что там происходит. Наверняка рыбаки приплыли с той стороны, из соседней деревни или еще откуда, и ставят на калуг свои излюбленные ловушки — аханы. Мне известно, как строго у нас соблюдают запрет, но соседи по реке вовсю вольничают, ловят калуг…

Осторожно, чтобы не потревожить какой-нибудь вислый камень, лезем мы вверх, продираемся сквозь густоту переплетенных трав, через кусты акатника. Глаза к полутьме привыкли, можно выбирать направление, обходить дубы и черноберезник. Кратко шепотом высказываю свои предположения другу.

— Видно, крупных со дна поднимают, — тоже шепотом отвечает Владимир Григорьевич. — У нас на Оби таких экземпляров нет из семейства осетровых.

— Когда-то калуги достигали здесь двух тонн! Не сомневайся. Вернемся в город — покажу справочник.

Отчетливо раздаются удары — бьют деревянными колотушками пойманных рыбин по головам, оглушают. Доносятся сильные всплески, как будто веслом плашмя по воде ударяют. Это рыбины, выворачиваясь, судорожно молотят хвостами…

Открылась река наконец! Черны воды ее, но далеко-далеко, если вниз по течению глянуть, тлеют последние отблески. А под самым подножием скал, у прижима, крутятся четыре лодки с гребцами и кормщиками.

У кормщиков тусклые факелы. Идет воровская охота — спешат ухватить и уйти.

Я беру из рук друга фонарь, соединяю его и свой наподобие двух стволов ружья и скрепляю их туго шнурком. Благо в кармане у рыбака всегда найдется леска или веревочка.

— Ты хочешь выстрелить по ним светом? — догадывается Владимир Григорьевич.

Пожимаю ему в ответ локоть, нацеливаюсь и щелкаю враз выключателями. Снопы света впиваются в воду, я ловлю в них по очереди то одну, то другую лодку — там бросили весла, сжались. Течением посудины стало сносить. Какое-то время я их преследовал нашими маленькими прожекторами, но лодки все удалялись, сносимые стрежью, а свет фонарей на расстоянии ослабевал.

— Хватит. Теперь уйдут.

— Ловко ты их напугал! — сказал в полный голос Гроховский. — Вот ведь картина! Буду потом вспоминать и рассказывать…

В палатке я долго ворочался, спать расхотелось. И мы в ту ночь поменялись опять ролями: мне досталось дежурство, а Владимир Григорьевич уснул, кажется, перед утром.

2

В такой же невыносимо знойный полдень, как и до этого, мы увидели летящее снизу судно. В пене брызг, в блеске солнца оно надвигалось стремительно и красиво. Гроховский пощипывал усы и улыбался. Я чувствовал, что и он, как и я, приятно взволнован. Едут гости, а это значит, что нам прибавится радости.

Осадив бег, точно рысистый конь, катер на подводных крыльях плавно уткнулся в берег. Первым выскочил старшина, который накануне выдавал нам со склада продукты, воткнул в песок ломик с тонким тросом, а уж за ним выступил на нос судна голенастый, подтянутый и сильно загоревший офицер. Это был Иван Иваныч Потемкин, мой давний приятель, всегда удивлявший меня тем, что совершенно был глух к таким неистребимым страстям человечества, как охота, рыбная ловля. Он не отказывался отведать ухи, посидеть у костра, поесть на привале утятину или пообгладывать кость косули, легко включался в беседу, чтобы тоже поведать какой-нибудь живой случай из практики. Однако, сколько я с ним знаком, он ни разу не выстрелил по дичи, не забросил спиннинга или удочки. Словом, считал эти занятия не для него придуманными.

— Как тут ваша жизнь протекает, дозорные? — браво спросил капитан, здороваясь с нами по очереди.

— Жарко. Смотрите, какое белое солнце — будто в пустыне. — Я вытер пот с лица. — Есть одно происшествие, впрочем…

— Докладывайте.

— Этой ночью соседи ловили калуг под теми вон скалами, — показал я рукой.

— Ловили? Значит, скоро поманит еще, — вывел предположение Потемкин и подозвал старшину. — Слышал?

— Так точно!

Потемкин отвел старшину в сторону и отдал ему какие-то распоряжение.

— Есть! — отчеканил тот.

Тем временем из каюты выбрались и наши долгожданные, оба со спиннингами и рюкзаками. Первым вывалился, точно выкатился, низенький полный Рябуха с отсыревшим от пота гладким лицом, пряча улыбочку а а хитроватым прищуром. За ним вальяжно вышагивал скульптор Обидион, усатый и бородатый, с запечатленной мудростью на круглом лике. Знаю его как весельчака и рассказчика, неутомимого ходока по горам. Выпало, зимой заберемся с ним куда-нибудь на отроги Малого Хингана и шастаем по целым неделям в поисках диких косуль, кабанов, изюбрей. В Обидионе нет ни корысти, ни зависти. А вот у Рябухи с этим не все в порядке. Прижимистый мужичок, сидит в душе у него этакая крестьянская скуповатость. Я отношу это к пережитому им голоду во время войны: он опухал, доходил до истощения, и теперь каждый кусок в руках ближнего ему кажется больше и слаще…

— Чем покормите, братцы? — спросил капитан Потемкин. — К сожалению, не могу с вами долго задерживаться. Всего час свободного времени.

Быстро мы разогрели консервы, уху, поставили кипятить чай. Приезжие ели, а мы были сыты от еды накануне.

Пограничники вскоре уехали, пообещав дня через два помочь нам сняться отсюда. Поэт и скульптор поставили рядом с нашей еще одну вместительную палатку в тени деревьев, и мы вчетвером отправились в устье речки копать ручьевую миногу, заменяющую нам дождевых червей.

Влазили в воду по пояс, черпали ведром донный ил, вываливали его на берег и быстро старались схватить змееподобных миножек, тонких, как прутики. Хотелось на эту наживку поймать верхогляда, крупного краснопера, а еще лучше — ауху, ерша амурского килограммов на пять. Я сам таких еще никогда не ловил, но мне говорили, что попадаются… Миноги кишат в ведре, заполненном наполовину травою и илом с водой. Пора прекращать это дело, чем-то похожее на работу старателя. Устали до ломоты в поясницах, подшучиваем друг над другом, что вот, мол, подцепим радикулит и будем ходить, скорчившись в три погибели.

— А у меня уже есть это счастье, — грустно роняет Гроховский. — Не то окопы отрыжку дают, не то результат моих частых купаний в родных васюганских болотах.

Помню, как в Томске однажды мы переходили с ним улицу Пушкинскую, спешили на пристань. Он шел позади. Оглядываюсь, не найдя его рядом на тротуаре, и вижу: стоит, точно вкопанный, посреди «зебры», схватился рукой ниже пояса. Машины препятствие огибают, водители сердятся, а кто и ругаться пустился в открытую. Что делать? Пережидаю, когда перервется поток, и переношу его на руках… Потом, отойдя, он ступал медленно, гусиным шажком. Пока мы так добирались до пристани, наш пароход ушел. Пришлось по нужде задержаться в пыльном летнем городе еще на двое суток.

— Но вот уже год помалкивает моя болезнь — затаилась, — с довольной улыбкой сообщает Владимир Григорьевич. — Втыкали мне в ноги длинные иглы. Ну, просто, как спицы вязальные… разве чуток поменьше.

Меня от такого сравнения пробрал по коже мороз. А он продолжал:

— И здорово, я вам скажу, помогло!

Сморенные зноем, лежим на траве. Под стрекот кузнечиков я забываюсь: сказалась минувшая ночь.

Спал я часа полтора. Проснулся от неудобства: онемела рука, шею свело, и глаза — чувствую — затекли. И все потому, что голова моя оказалась в ложбине, а ноги на бугорке.

В природе за это время произошли изменения. Дул освежающий ветерок, шумела листва, трава шелестела. Дышать стало сразу легче.

Вон Владимир Григорьевич ожил, занялся этюдом. Обидион с Рябухой настраивают свое «боевое оружие»— спиннинги, перебирают блесны, выискивают в «арсеналах» покрепче тройники, втыкают в пробки жала багорчиков, ибо возможна поклевка большого тайменя, и тогда без багорчика его будет трудно взять.

Начал и я собираться. Молю провидение, чтобы попил мне громадный таймень… хотя бы на пуд. Такая удача прежде уже выпадала (брал я крупных самцов), но сейчас это надо для друга: Владимир Григорьевич еще не видал живого тайменя в глаза. Хочу показать ему эту охоту и перекаты на горной реке, глубокие омуты и шиверы. Красиво тайменя тащить, мучить его до той самой минуты, пока он не сдастся. А он непокорный и сильный. Но уж когда его выведешь! Лежит под ногами живая торпеда с красным хвостом, красными плавниками; гладкая кожа осыпана темными точками, и бока от этого светятся радужно. А нежен! А вкусен! И особенно в сыром виде — подсоленный, с луком и перцем…

Лучше пока не мечтать, не травить себе аппетит и душу!

У речки широкой долины нет. Крутые осыпи, скалы, прижимы. Только в устье река как бы раздается в плечах и свободно втекает в Амур под стражей двух лобастых сопок. Зато речка, как всякий горный поток, изобилует перекатами, омутами, которые здесь повсеместно называются уловами — ямой, где можно поймать, уловить рыбу. Попадаются на этой реке островки, они разрывают русло на рукава, и там, в протоках, тоже пасется рыба — ленки, в основном. А хариус держится под перекатами, в стремительных вспененных струях, где его подстерегают таймени, как волки овец.

Растительность по берегам разная: темный ольховник, дубняк, тальник и черноберезник. Все это разрослось по долинам, крутинам. Но есть и чистины, где только трава растет. Там самые наиудобнейшие места для работы со спиннингом.

Мы все, кроме Владимира Григорьевича, бывали на речке не раз и знаем все улова, перекаты, на которые можно надеяться.

Решили дойти до первых камней-перекатов, а там разойтись. Гроховский желает остаться со мной. Он без спиннинга: обращаться с ним не умеет. Когда я попаду с другом на Обь, где чаще встречаются чистые, ровные берега, то стану его учить забрасывать спиннинг. Но здесь все сложно: «бород» напутает, блесны пооборвет. Пускай походит в болельщиках…

Идем цепочкой. Впереди, выбрасывая короткие ноги, точно пританцовывая, торопится Николай Рябуха. Спининг-рапира лежит у него на плече. За спиной рюкзачок, за поясом — нож и багор. Рябуха весь ушел в мысли о предстоящей охоте. Он и спал-то сегодня наверняка часа два, все думал, поди, какого вытащит великана. Для Николая Рябухи нет пущих страстей, чем рыбная ловля да разве еще ружье. Он живет одиноко, хотя ему уже далеко за сорок. Мы, его близкие, называем Рябуху «заржавелым холостяком», и он на это, спасибо, — не обижается, лишь состроит в ответ кривую ухмылочку, что-нибудь буркнет, а чаще всего промолчит.

Когда-то был у нас с Обидионом сильный задёр — женить Рябуху. Знакомили с молодыми, красивыми, умными — всякими. Но он никакую приманку не брал. Одну девушку нахваливали ему особенно рьяно. Старался больше меня Владимир Обидион:

«Ты мне поверь — скульптору. Я же форму женского тела сквозь платье вижу. У этой девушки не фигура — гармония!»

«Да мне-то откуда знать?» — отмахивался поэт.

«Раздень — увидишь!» — настаивал рьяно скульптор.

Рябуха явно боялся попасть в зависимость к женщине. Он и высказывал нечто подобное. Например:

«Как я с женщиной уживусь? То ей уступишь, то она наступит на тебя!»

Второй мой приятель, Обидион, был в этом смысле полной противоположностью Рябухе: увлекался, любил, жил самой раскрепощенной жизнью, ваял симпатичнейшие головки и бюсты. Одним словом, он не чурался женщин, и они не обходили его. Затворничество не прельщало Обидиона ни в коей мере. В выборе женщин у него был широкий спектр — цыганки, армянки, русские, украинки, чеченки, алеутки и еще бог знает кто. Скульптора я обожал за широту натуры…

Первый перекат явился перед нами, обдал шумом и водяной пылью. Мы оставили возле него Рябуху, а сами пошли вверх по реке. У следующего перепада воды застопорился Обидион, мы же с Гроховским двинулись дальше, к одному заманчивому улову. Там я брал когда-то по четыре тайменя не сходя с места. Почти невероятно, но это было! А там, где когда-то тебе повезло, надеешься на удачу вновь.

Вон она яма, омут. Вода взбаламученная, воронки хрипят, струи лижут каменный выступ. Человеку незнающему никогда не придет в голову пытать здесь рыбацкое счастье. Но я уже был тут и знаю, какую «торпеду» можно достать из глубин.

Блесна, любимый мой «шторлинг», точно летит туда, куда я ее посылаю. Проходит пять, десять минут в непрестанном кидании, однако пока ни единой поклевки, ни даже попытки броситься за блесной. Неужели тут пусто на этот раз? Спиннингиста всегда выручает терпение, сноровка. Если поблизости хоронится таймень, его можно втравить в игру: раз блеснет перед глазами, другой, и он не выдержит — кинется на блестящую «рыбку», схватит, всей силой станет прижимать ее мордой ко дну или камню. Таймень всегда так и делает — прижимает добычу, а для упора молотит красным хвостом, как лопастью.

Кидаю за разом раз. Мой спиннинг тоже сооружен из рапиры — гибкий, короткий, им очень удобно работать в зарослях, метать блесну из-за кустов и деревьев, лишь бы оказался пятачок чистого места.

В омуте крутят воронки. Вода потеряла прозрачность — пенная, сорная, и я уж подумываю оставить охоту здесь и поискать другой омуток. Но что-то меня приковало, удерживает и заставляет шлепать блесной о воду.

Владимир Григорьевич, кажется, потерял интерес, сел поодаль на камень в тени и кусает травинку. Он молчит, но я знаю, что ему хочется мне сказать: нету здесь рыбы, брось ты это пустое дело! Лучше пойти на Амур, там хоть плети клюют безотказно. Так же молча я возражаю другу: подожди, потерпи! Уж я-то изведал, сколько надо терпения, чтобы поймать тайменя…

И таймень себя выдал! В то время, когда я выкручивал леску и блесна сверкала уже почти на поверхности, готовая выскочить на воздух, показалась из омута, из преисподней откуда-то, широколобая круглая голова. Лениво раскрылся провал ее пасти, закрылся, и рыбина снова погрузилась на глубину.

— Есть! Есть! Тут крокодил обитает! — сдавленно, с бьющимся сердцем говорю я своему другу и прошу встать у меня за спиной, чтобы, если опять повторится такое, он видел это чудовище. Я меняю блесну, надеваю теперь большую, огненно-желтую, надраенную песком, самокованую. Пускаю снаряд подальше, под самую кромочку противоположного берега и, доведя до средины омута, ощущаю сильнейший рывок… И началась изнурительная борьба, в которой мы с другом урвали победу… Когда я подвел полутораметровую «торпеду» под берег, Владимир Григорьевич ловко вонзил ей багор чуть выше хвоста. И дело на том было кончено.

— Ну, ты меня заразил, затравил! — в восторге сказал Гроховский. — В полном смысле это охота. Ах, черт побери, как красиво и здорово! Сколько в нем будет весу?

— Пуда под два! А дарю я тайменя тебе. Покруче засолим, подвялим потом, и ты увезешь.

— Спасибо. Ей-богу! Но мне с такой ношей не дотащиться до Томска. У меня же еще и этюдник, и краски, и личные вещи…

— Ничего. На поезд погрузим, а там ты уж как-нибудь выгрузишься. Смотри, красавец какой! С другой рыбой его не сравнишь.

Таймень обреченно лежал на траве, он засыпал, и радужные цвета по бокам и спине стали тускнеть от воздуха, хребтина лосося темнела, а брюхо, наоборот, все больше высвечивалось, белело. Я подумал, что если бы это создание природы жило еще лет двадцать, то достигло бы центнерового веса и походило бы на бревно…

Зная по опыту, что таймени держатся парами, я еще долго исхлестывал омут в разных местах, но крупный больше не вышел (а может, его здесь и не было), зато попались подряд два таймешка килограммов по пять каждый. С этой добычей мы и вернулись.

Ноша моя была тяжела. Я выломал толстую ветку талины с рогулькой, продел ее через жабры и пасть огромной рыбины (там прошел бы и кол), взвалил на плечо и понес. Таймень хвостом бил мне по пяткам, к потному лбу и шее льнули рыжие комары, дышать становилось все тяжелее в жаре и безветрии. Ветерок, едва начавший подувать в полдень, затих, как умер. Двух таймешат несет Владимир Григорьевич. У него же и спиннинг, багор, фотокамера. Мы уже сняли друг друга с добычей и оба довольные… Спина моя взмокла и в слизи, но я готов все претерпеть, радуюсь крупной удаче и тому, что самый большой таймень в моей жизни подарен другу. Я знаю, что теперь он заинтересовался спиннинговой охотой, что отныне он щук не будет ловить «партизанским» способом, как он это делывал раньше: удочка с толстой леской, а на леске — блесна какая ни попадя. Кидай прямо, кидай влево, кидай вправо. На Оби из хищников только щука, окунь, судак — кто-нибудь из них схватится. А схватился — тащи, не дав одуматься. Может, и вытащишь. А нет — сломаешь крючок или пасть порвешь. При таком способе лова нету у рыбака возможности поводить рыбу, помучить ее, а вымучив, спокойно подать на берег. Друг мой, однако, не очень-то в россказни мои верил. А тут — убедился воочию.

Идем по густой высокой траве, которая тут разрослась почти вровень с человеческим ростом. По-разному пихнут травы в средине лета, но каждая пахнет по-своему, только умей различать. Вот медом пахнуло, вот чем-то дурманящим. Да это же запах кабаньей шкуры. Есть такая трава: затронул ее, и она тебе запах дает, как будто недавно дикие свиньи тут рылись… Хемингуэй хвастался тем, что, бросив курить, отчетливо разбирал различные запахи и напрямую «слышал» дикого кабана. Я почти верю в это, но и отношусь к заявлению с долей сомнения, ибо никто в таком деле не может превзойти собак.

Кабаны тут, конечно, бродят. И не только они. Вы можете встретить здесь фазана, косулю, изюбра и кабаргу. В полосе отчуждения они чувствуют себя в безопасности: всякий вид промысла близ границы практически запрещен.

Шагая под сладкой ношей (своя, говорят, не тянет), я с радостью размышляю об этом. Иногда мы с Владимиром Григорьевичем перебрасываемся живым словом.

Он говорит:

— За всю благодать, которую нам дарует природа, надо становиться на колени и каждое утро молиться. Вот мы загубили трех превосходных рыб. А кто за это оплатит? Опять же она, мать-природа.

— Да если бы каждый из нас брал столько, сколько может съесть, то не стоило бы и плакать. Природа сама в себе все регулирует.

— Ты совершенно прав. Давно пора кинуть клич: человек, умерь свой аппетит!

— На месте той же Сахары когда-то был земной рай, — вторю я другу. — Но здесь, на Дальнем Востоке, еще можно встретить неразоренные места. Как-то сюда приезжал польский писатель Фидлер, путешественник, автор многих хороших книг. Тут у него была цель — поймать на спиннинг большого тайменя! Видишь ли, в других частях света ему это не удавалось.

— И здесь он, конечно, поймал!

— Разумеется. Возили его к нанайцам, на реку Хор…

Так, разговаривая, мы незаметно достигли палаток. Кроме нас, еще никто не успел подойти. Вокруг нашей добычи — полинявших, ослизлых рыб — скопом вилась мухота. Тайменей надо было немедленно потрошить и засаливать. Начали с великана. Распластали, насыпали соли под жабры и в пасть, все туловище его погребли под толстым слоем крупного лизунца. Лизунец для засолки рыбы — самая подходящая соль. Рыба впитает, сколько ей нужно, а остальное осыплется, когда станешь выламывать. Тайменя завернули в брезент, обложили травой — и в тень, в канавку. Таймешат лишь слегка присолили, чтобы потом пожарить или сварить свеженькими.

Устали, лежим, смотрим в тусклое небо. И все о дожде мечтаем, так соскучились, будто по брату родному, которого в гости давно уже ждешь, а он все обещает и не идет. Но ни облачка не видать нигде. Блеклая синь повсюду…

Вспомнилась мне почему-то минувшая зимушка, многоснежная, мягкая, встала перед глазами бесконечно знакомая дальневосточная станция Кундур, куда я наезжал с друзьями частенько к Петру Фомичу Стоякину и его милой жене Антонине Петровне. Мужчины парились в бане, валялись в пушистых снегах, пили меды — настоящие, старорусские, которые тут варить были сущие мастера. Как-то я брал с собой и своего пятилетнего сына позабавляться со взрослыми на природе, покататься с сугробов с хозяйским парнишкой Сережкой, таким же пострелом. Один наш приезд совпал с добычей медведя: как раз привезли освежеванного на заиндевелой лошадке. Кобылку, привезшую такой необычный воз, едва удерживали на месте, она тянула постромки, прядала ушами, фыркала — страх донимал ее лютый. Медведя добыли черного, с белым галстуком, гималайского. Шкура мне очень понравилась. Петр Фомич, видно, понял мое состояние по выражению лица и сказал, чтобы я этот трофей его взял себе. Я было начал отказываться, но Петр Фомич так настоял, что пришлось согласиться, конечно же, с радостью… Раньше я привозил ему свои — городские — подарки, и мы теперь были вроде как квиты… Медвежью шкуру затащили на летнюю кухню, чтобы оттаять да и скатать поудобнее. Трофей разил жиром и псиной. Мне взбрело в голову закутать в медвежину ребятишек, своего и хозяйского сына «приобщить» их к великому делу охоты, как бы «окрестить». Так я и сделал, а после покаялся. Мальчишки мои заревели не хуже медвежат, разбрелись по разным углам и долго хныкали.

Мне потом в городе эту медвежину выделали. Была она мягкой, с волнистой шерстью. Любил я по ней ходить босиком, любил полежать, погладить длинные полосы на хребтине и представлять себе, каким этот зверь был когда-то маленьким, как после рос и вырос и матерого медведя, сколько задрал на прокорм себе кабанов и лосей. Может, и человек попадал в его жуткие лапы?.. Та шкура недолго пробыла у меня. Она очень понравилась одному профессору-медику, который, по сути, вернул жизнь моему сыну, тому самому, кого я «приобщал» к охоте на летней кухне в далеком Кундуре…

— А ты добывал медведя? — неожиданно спросил я Гроховского.

— Медведя? В компаниях охотился, но чтобы один на один — не приходилось.

— Вот тоже и мне пока. Только мечтаю.

— Это у тебя крупный таймень вызвал такие ассоциации? — посмеялся надо мной Владимир Григорьевич.

— Да считай, что так. В общем, зима пригрезилась, одна из поездок в тайгу…

От речки послышались голоса. Через минуту-другую показались Рябуха и Обидион. Улов у них был куда более скромен, чем наш. Мы показали им своего гиганта. Скульптор искренне восторгался, поздравлял нас с удачей. Прикинул вес и тоже сошелся на том, что два пуда будет.

Иные чувства боролись в душе поэта. Он узйл глаза, жевал губами и морщил лоб. Рябуха завидовал и не мог этой зависти скрыть.

— Разделим большого на всех поровну, — произнес он. — По хорошему выйдет куску!

Я оторопел.

— Делить? — вырвалось у меня. — Да я уже подарил вот своему другу из Томска. Там таймени, знаешь, не водятся…

— А мы у тебя не друзья — портянки, — негромко, в сторону, буркнул поэт, но всем это было слышно.

Ну и Рябуха! Провалиться на месте… Наступила тягучая пауза, все какое-то время молчали, Обидион стянул с себя мокрую рубаху, вытер ею лицо и проговорил:

— Чего чудить? Какая дележка? Завтра утром поймаем еще. Будет день, будет и пища.

Я смотрел на Гроховского. Мне было неловко, а ему того хуже. Он не знал, что сказать. Стоял, растирал свою узкую грудь, потом стал одеваться и обуваться, и все мы услышали:

— Ладно, ребята… Пойду погуляю по сопкам… Через часок вернусь.

Мой первый порыв был идти за ним следом, но я передумал, остался, чтобы высказать Рябухе все, что я о нем думаю.

Разговор вышел жесткий, однако отнюдь не скандальный. Обидион взял мою сторону, и Рябуха перестал огрызаться.

Мало-помалу все улеглось, приутихло. Солнце нависло над дальними сопками огромным затухающим шаром. Я посмотрел на светило, взглянул на часы, и маленькая тревога, еще не тревога даже, а лишь росточек ее, шевельнулась во мне: уже третий час, как ушел Гроховский, пора бы вернуться давно, а его нет. Не заблудился бы, ведь местность ему незнакомая. Во мне зародилась тревога, и вот она уж не отпускает, гложет. Неужто полез на скалу где-нибудь и сорвался? А может, сбился с пути и забрел невесть куда? Кричать он не будет, на помощь звать — не в его это натуре. Что же, ждать нам утра, а потом пускаться на поиски? И тут тревога уже кольнула сердце…

Протянулись еще томительных два часа, и никто из нас ничего не предпринял. Да и что можно было сделать, когда уж надвинулась ночь, деревья, кусты и палатки начали расплываться, их очертания мутнели. Мы удалились молча по тропке в сторону речки, пуская в ход изредка фонари. За спиной у нас густо встал лес, а впереди, под сопки, уходила широкая падь. Здесь мы разожгли небольшой костерок и начали ждать: вдруг затрещит, раздадутся шаги, и послышится радостный голос Гроховского. Но тишина и безветрие не породили ни одного звука, лишь временами все так же басисто взревывали козлы, перекликаясь или пугая кого-то. В зените и по низу неба насыпано звезд. Темнота совершенно накрыла нас.

Над травами собирался слоистый туман и смутно белел в отражениях кострового огня. Влажным теплом обдавало нам лица. Стоять бы, молчать, наслаждаться этой безмерно отпущенной нам благодатью. Но во мне все опять закипело, навалились досада и раздражение, которым и не должно быть и места в душе, когда человек на природе, успокоен, обласкан ею. Однако опять полезло тут в голову всякое: не повстречался ли враг, лютый зверь, не сорвался ли друг мой в пропасть? Что угодно могло случиться, ведь нет же его, пропал человек! И виной всему этот любезный Рябуха, приятель мой закадычный! И что за язык-заноза? Экая, право, минера завидовать, жадничать! Будто Рябухе никогда прежде не попадались большие таймени! Переловил он их столько, что дай бог другому. И я на дележку к нему не напрашивался. А тут — рассекай, члени на троих уже отданного, подаренного другу от чистого сердца! Ну не хам ли, ей-богу, скажи? Взял и обидел чистой души человека…

Вот так меня всего будоражило, лихорадило, но я тут больше не дал себе воли пуститься в укоры. Подумал только: уж каков иной есть, таким он и будет до конца дней своих. И ни на каком правиле его не выправишь.

Однако простим ему его слабости! Мой поэт и раньте не лучше бывал, когда на охоте добычу делили. Все обижался, что «направили» не в ту сторону и потому крупный козел набежал на другого — не под ружье Рябухи…

Постепенно ночь летняя таяла, оранжевела заря, предвещая скорый рассвет. Я не спал, но лежал на траве вниз лицом, натянув капюшон… Пребывал в той же позе и скульптор, подрыгивал ляжками от комариных укусов. Он тоже молча переживал случившееся. Никто не хотел говорить, только Рябуха сказал шутливо:

— Никуда он не денется тут! Если только не вздумает с соседями покалужатничать…

— Болтай! — ответил Обидион резко и сильнее зарился лицом в сырую траву.

Поэт Рябуха всю ночь таскал хворост к костру, как бы сам себя наказав за свой язык и скупость.

К утру я так истерзался разного рода догадками, что ослаб душой и меня даже стало поташнивать. Наверно, это от крепкого чая без сахара, а мы его выпили целый котелок.

Стучало в висках, как от глубокого погружения в воду, затылок побаливал. Давно со мной не было этой противной хвори, которая в городе появлялась от шума и загазованности воздуха.

К берегу! В воду скорее — поплавать в парном молоке, исцелиться и уже при ясном свете двинуться по тропам на поиски!

И тогда, после первых шагов к Амуру, послышался рокоток турбодвигателя. Я первый остановился как вкопанный. И тут же сорвался с места. В туманце, по озаренной реке летел катерок пограничников. Наши! Как это кстати! Сейчас катерок сбавит бег, подрулит, на берег выйдут молодцы с черноспинными умными псами, пустят собак по следу, и мы непременно отыщем пропавшего…

Как и в первый тогда приезд, вышел сначала на нос катерка капитан пограничных войск Потемкин. Он мне показался особенно строгим и озабоченным. Спрыгнул на берег без трапа. И больше за ним — никого.

— Соседи сегодня ночью…

Я замер.

— …не заходили в наши пределы ловить калуг!

Вот первое, что мы услышали от капитана.

— А у нас человек потерялся! — опередил меня скульптор Обидион.

— Кто? При каких обстоятельствах? — нахмурился капитан.

— Наш художник под вечер ушел погулять и до сих пор не вернулся, — отвечал я.

Наверно, у меня был очень растерянный вид. Может быть, даже жалкий. Иван Иванович Потемкин покашлял в кулак, склонив голову, резко крутнулся на каблуках и строго скомандовал:

— Сержант! Выводите сюда нарушителя!

И здесь уж поистине было чему удивиться. Из каюты выбрался смущенно и счастливо улыбающийся… Владимир Григорьевич Гроховский!

Была немая сцена, а чуть позже возгласы:

— Нашелся!

— Живой!

— Но почему — нарушитель?

— Даю пояснения, — сказал капитан улыбаясь. — Товарищ ваш пошел прогуляться и набрел на сельцо — есть тут такое, километрах в трех, вы, местные, знаете. Привлекла его лавка с товаром, ну, магазин то есть, — коньячку захотел купить. А его уже заприметили те, кто нам помогает. Остановили и спрашивают документы. А у него с собой ничего, кроме денег. Вот и сдали художника нам, а мы его вам возвращаем с наказом, чтобы никто из вас без документов никуда на границе не отлучался.

Я невольно запустил пальцы в карман энцефалитной куртки, где хранился наш общий пропуск. Все документы были при мне и в целости. Покачал головой, посмотрел на Гроховского, который ладонью разглаживал свои светлые, пышные усы, шагнул к нему, и мы обнялись, как после долгой разлуки.

…Через двое суток после этого случая наша компания покинула бивуак с чувством светлой грусти. Будущим летом мне предстояло встретиться со своим другом еще раз, но уже на другой великой сибирской реке…

3

Лет пятнадцать я прожил на Амуре, впитал в душу всю прелесть и красоту его, а она, душа-то, все так и рвалась к родным берегам, болотистым, скромным, с неброской растительностью по низинам и крутоярам. На Средней Оби, где я родился и вырос, нету ни скал, ни дубов, лишь местами в реку спускаются обнажения в виде яров, источенные стрижами, поросшие где кедрачом, где смешанным лесом. По протокам, да и на самой Оби-матушке, встретишь такие «кисельные» берега, что можно ступить и врасти по пояс так, что потом без посторонней помощи и не выберешься. Русло этой «северной Амазонки» очень изменчиво и подвижно: в разлив река грызет свои берега, кидается из стороны в сторону, замывает протоки старые, тут же рождая новые. Обь мастерит песчаные косы и острова в великом множестве, которые вскоре покрываются мелкими тальниками, как пухом, и растительность эта быстро, точно зеленый вал, окатывает собою возникшую сушу. В хваткости, цепкости, росте тальнику позавидовать может даже бамбук.

Эти песчаные косы, отмели, острова и влекут сюда каждого, кто вдоволь по ним погулял. Влекут и «кисельные» берега, усеянные сплошь диким хреном, яры охристого цвета, тянут магнитом луга, которым тут нет ни конца и ни краю, где травостой бывает так густ, разнообразен, что вряд ли уступит он разнотравью Заволжья или Задонья. А истоки, заводи, чворы, где гуляй сколько хочешь со спиннингом, удочкой, бреднем. Тайменей там нет, но уж щуку и шустрого окуня поймаешь наверняка… А какие разливы тут веснами! Ширь до самого края небесного, все потоплено, все пленено — ни брега не видно, ни острова; мелколесье, кустарники скрыты с макушками; одни тополя возвышаются, да и то им воды по грудь.

На Амуре — иные паводки. Там мощь реки стеснена, потоку разлиться особенно некуда, стрежень местами страшная… Седой Амур величав. Но и Обь величава на свой особенный лад. Кто знает тот лад, тому он люб и бесконечно дорог.

Тогда мы всю зиму вели переписку с Гроховским. Владимир Григорьевич сообщал мне о небывалых каких-то морозах на томской земле, когда в городе трубы перемерзали, люди страдали без тепла и воды. Это было, конечно, большим испытанием. В письмах к другу я вспоминал то амурское жаркое лето, когда мы изнывали от зноя. Вот бы вернуть хоть денек!

Морозы в Сибири у нас, известно, обещают погожее время летом. Так оно и случилось. В июле Томск меня встретил безветрием и безоблачным небом, раскаленным почти добела. Все, кто мог, устремлялись за город. Поспешил поскорее убраться в Сосновку и я — за пятьсот километров, где Владимир Григорьевич обжил уже домик, пустующий на окраине, у стрижиного яра.

Кто бы знал, как я торопился туда! Однако пришлось задержаться на целые сутки в гостинице дебаркадера в ожидании попутного судна. Но особой тоски я не чувствовал. В буфете водилось пиво и продавали жареных карасей прямо с противня. Бока крупных рыб румянились, брюшки оранжевели запеченной икрой. От карасей исходил сытный запах. Он навевал воспоминания о пойменных светлых или таежных озерах — темных, торфяных, уводил далеко от шума и копоти города.

По Томи сновали суда и суденышки, полязгивали в отдалении ковши землечерпалок: на фарватере, углубляя его, добывали гравий, чтобы везти этот строительный материал на баржах в низовье, ведь там ни щебня, ни гравия нет. Томь трудилась, как никогда, в полную силу.

К дебаркадеру в полдень пристал теплоход «Патрис Лумумба». Я знал его капитана, бывалого речника Константина Михайловича Нырова. Коренастый крепыш, немногословный и сдержанный, Ныров был все же общительным человеком. Я у него угощался не раз душистым чаем, сидя в просторной каюте. Он приглашал махнуть с ним по Оби вниз хоть до самого Салехарда.

И вот мы встретились вновь.

На Оби уже межень. Ход судна уверенный, ровный. Стоял с капитаном на вахте в его ночные часы. А на рассвете явилась мне милая дергачевская пристань.

— А вас там кто-то встречает, — сказал басовито Ныров, отрывая от глаз бинокль. — Взгляните-ка сами…

Предчувствие не обмануло: встречал меня он, Владимир Григорьевич! Получил телеграмму, значит, и ждет у костра, отбивается ветками тальника от наседающих комаров.

Теплоход лишь приткнулся, и дальше. Константин Михайлович Ныров улыбался и махал нам со своего капитанского мостика. Право же, славный он человек!

Гроховский стоит босиком у костра и тоже вовсю улыбается. Лицо припухло от укусов мошки. Ее тут тучи, не продохнуть. А комарищи! Здоровенные, рыжие — как мушкетеры, в плащах и со шпагами. Наши, родные, нарымские. Нигде таких больше нет!

Осока седая бьет по коленям, и я уж до пояса мокрый. Владимир Григорьевич давит подошвами глину, ведет меня к лодке, чтобы нам вместе перетолкнуться через протоку Шакку на сосновский ярной бережок. В природе еще сонливо, на воде ни души, одни кулики бегают по песку в догоняшки и тянут свою однообразную песню. Чайки сыто подремывают на косе. Мир, простор, тишина. Дома на горе не испустили еще ни струйки дыма. А где-то уже разгорается солнце, и скоро ему излиться теплом и светом. Полный трепета дивный час. Так и застыл бы, весь завороженный, да комары гудят и жалят. Машешь руками, как ветряная мельница крыльями…

Мой друг поднимает палец и говорит со знакомой хитринкой во взоре:

— Не заедят — не позволим! Разведем дымокур из коровьих сухих лепешек и выкурим эту кусучую рать. Потом костерок запалим, заварим ушицу и царапнем с тобой по стакашку за встречу!

Я тяжело вздыхаю.

— Мне, паря, «царапать» нельзя: большой запрет наложили.

Владимир Григорьевич замер, словно его подсекли, лицо удивленно вытянулось, глаза, не мигая, глядят на меня. И произносит:

— Шутник. Видал шутников, сам люблю подшутить, но таких вот как ты — впервые зрю!

— Да какой! Не до шуток. Во, посмотри… в ногу сюда укусила собака бешеная. Влили сорок уколов. На полгода завязан тугим узлом. Даже пиво не велено пить!

Кажется, верит и сострадает мне. Раз тряхнул головой и причмокнул губами, другой. Сел в лодку, весло опустил. Я оттолкнулся, запрыгнул, и мы заскользили по сонной воде протоки. И на том берегу уже слышу:

— И угораздило же! Ах, паря, паря… А я спирту бутылку держу! Без тебя прикасаться боялся к ней. Вот называется — встретились…

— А что? Я нашей встрече и так чертовски рад! Да чего ты отчаиваешься? У бога дней много. Еще свое наверстаем.

Насчет собаки и прививок от бешенства я, конечно, придумал. Надо было себя оградить от лишних застолий и возлияний. На родине столько друзей и знакомых, что, если пойти по обедам да ужинам, то и света ладом не увидишь.

А увидеть хотелось многое, запомнить и записать. И чувствовал я, как приятен мне мой обет. Но другу я этого не скажу! Глядишь, и его отведу иногда от лишних соблазнов.

В старой избе, где нам придется жить, когда-то беленные стены подернулись копотью от частых выкуриваний комаров. Тусклые стекла окошек. По углам завелась паутина. Нету женской руки! Но мужская-то чувствуется: завлекающе пахнет копченостями. Вон по стенам у входа висят вниз хвостами и вверх распластанные язи, безголовые щуки. Картина знакомая, очень нарымская. Тут у нас как начинают с весны, так до самого ледостава ловят и ловят рыбу, солят, коптят про запас. Щука и окунь, карась и елец, реже язь — самые-то доступные здешнему рыболову. На зиму добывать остается налима да еще кой-чего пожирней, повкусней, но это «жирное, вкусное» стало больно кусаться: за красную рыбу штрафуют. Иному ретивому начет обходится не в сотню, а в тысячу, да нарымцу, неймется. Он на воде, на реке, он эту рыбу с детства привык варить и жарить, а то и сырой поедать. Велик соблазн! Ведь плод чем ни запретней, тем слаже. Хитрят и ловчат, друг дружке глаза отводят. Но до поры до времени. А попался — не вой, а карман выворачивай… На этот счет жалоб я уже слышал немало от своих земляков. И отвечал:

«Вы бы уж бросили кастрюками да стерлядью заниматься!»

А мне говорили на это:

«Ну ведь, ядрена вошь! Если душа моя хека-минтая не принимат! Вот был бы ты, паря, добрый, написал бы, куда оно следует, чтобы нашему брату, нарымскому коренному жителю, дорогу с ловушкой на стрежень не закрывали! Завели бы, допустим, лицензии на осетёра, как, например, на лося! И лови — не воруй! А поймал осетра, не поймал — там уж дело твое».

Гроховский принялся меня потчевать ухой из щучьих внутренностей. И жирна, и вкусна была юшка! Я удивился даже:

— Неужели из одних потрохов щучьих?

— Да щука-то нынче нагулялась на чебаках! — отвечал Гроховский довольный. — Распластаешь ее — белый жир по хребту полосками. Собрал и в ведро! Туда же и головы, и промытые потроха, и печенку.

— Как ты их ловишь-то?

— На блесну. А блесна — на удилище… Ты уж прости, не выходит у меня фокус со спиннингом. Мы тут на него непривычные. И старики удивляются: что, мол, за невидаль! А я стариков уважаю, с ними рядом стеснительным становлюсь.

— Так ловить щук, как ты, — консерватизм, отсталость! — смеюсь от души. — Вот нагряну с рапирой своей — пусть приходят чалдоны смотреть, что значит спиннинг, как им удобно и ловко орудовать!

— Помню — обстреливал ты перекаты на речке тогда, — чешет затылок Владимир Григорьевич. — А тайменя-то я довез! И вкусен же был, зверюга! Собрались у меня в мастерской, притащили канистру пива. Настоящий устроили пир…

— Как нынче тебе поработалось?

— На Васюгане — отлично. Хоть и намаялся по болотам таскаться с этюдником, зато радость общения с людьми все перекрыла. Геологи. Нефть. Вездеходы и вертолеты. А люди! Наш Север теперь собирает народ отовсюду. И проверяет на прочность на комарах, на ветрах, на морозах. Пену, накипь — уносит. Золотники — остаются… Задумал гравюр целую серию. Тем летом в Москве будет выставка. К ней как раз подгадаю.

Ранний завтрак к концу подходил. Владимир Григорьевич выпил неполный стаканчик, заткнул капроновой пробкой бутылку и отнес ее в угол куда-то.

— Не могу без компании — не в силах!

Лик его разморился, стал вовсе радушным и мягким. Шевелюра, густая, с обильной проседью, рассыпалась львиной гривой. Смотрю на него и завидую: у меня-то самого волос на одну драку осталось. Помнится, так выражался старый приятель.

— Ходил ли в Большие Подъельники? — интересуюсь и невзначай наступаю на старую мозоль.

— Был! Как не быть! — начал друг в повышенном тоне. — Воспоминаний нахлынуло… И такая печаль взяла! Место — ты знаешь — земная краса. Все тут — и звуки, и краски, и чувства, и мысли. А взяли вот и забросили. Остались дома стоять, словно крепости. Строили прочно. Бревна — в обхват. На огородах бурьян, крапива, лопух, конопля все сплошь затянули. Черней дождевых под крапивой копать хорошо! Много. И толстые, жирные. Одно удовольствие вот и осталось. А с фронта когда я пришел — там жизнь кипела!

Короткие сборы, и мы с ним уходим в луга. Подступает покосное время. Тут нигде еще травы не тронуты — сплошь разливается море цветов. Из всего разнотравья выделяется кремово-белый лабазник да темно-красные маковочки кровохлебки. Мышиный горошек переплел все. Путает ноги, трудно идти. От лабазника за версту несет медом.

Солнце нежаркое, скромное, но к полудню ближе оно раскалится и припечет.

Порхают какие-то мотыльки над тишайшей водой озер.

— Пикассо будто бы говорил, что он может неделю без устали наблюдать за полетом бабочки, — припоминаю я что-то такое. — А ты?

— Я реалист и скроен иначе. Мне подавай натуру поосновательнее.

— Ясно…

— Вот один раз повстречался мне медведь в голубишнике. Он на ягоде пасся, и я. Работает лапами, языком — ну заглядение просто! Застыл, гляжу на него, и так любопытно мне, что даже испуг притупился. А потом думаю: ну, надо кому-то кого-то встряхнуть. И уж лучше пусть я буду первый. Как тут твой покорный слуга заревел! Медведь вскинулся и наутек. Треск, кутерьма. И словно растаял… Вот такую натуру я бы еще хоть сто раз наблюдал!.. Мне ближе свои мастера. Чем не гений тот же Саврасов?..

Направляемся к круглому озеру. Осока дугой изогнулась над ним. Густущая, сочная, темная, она господствует здесь. Приятно шуршит по голенищам сапог. И неприятно касается острыми гранями незащищенной кожи.

Отоптали у кромки местечко, разделись и в воду!

Мы отдыхаем сегодня…

А утром назавтра я пошел за семь километров навестить остяков Игликовых и Маргиных в старом Пыжино. Когда-то мы вместе жили, терпели нужду и горе в тяжелые годы войны. Да и поддержкой, опорой нам с матерью, собственно, были они, эти аборигены, люди чистой незамутненной души, лишенные жадности и корысти. Я их помню всегда. И не забуду…

Тропинка бежит сначала по берегу Шакки, обходит сторонкой заброшенные Дергачи, пересекает исток (тут надо идти по бревну) с туземным названием Твегус, строчит луговинкой с травой-муравой и незаметно ныряет в сплошные заросли краснотала, шиповника, черемухи, калины и разной другой растительности. Там сыро, прохладно, и сразу же принимаются жрать комары. Нет числа ненасытным! И ты уже не идешь, а ломишься, точно медведь, через чащу, стараешься выбраться поскорее на простор с ветерком.

Заросли держат долго. Однако всему есть конец, и вот впереди показались маленькие домишки-юрты.

Деревенька пуста. Ни собаки, ни курицы, ни человека. Остановился и вглядываюсь. За Пыжинкой, ржавой и узенькой речкой, за кустами белеют платки, чернеют кепки. Неужели мои земляки тут уже приступили к покосу? Так и есть: слышу вжиканье кос!

Перебрался за речку, иду. Сердце теснит, волнуюсь, и кажется, что вот сделаю еще шаг — и откроется передо мной то далекое, но неизбывное время…

Я их узнаю — Игликовых и Маргиных. И они меня тоже. Мы тихо здороваемся, как будто расстались вчера, и дарим друг другу улыбки.

— Чо рано-то так за покос принялись? — говорю нарочито громко, чтобы унять в себе грустинку. — В Сосновке еще и не думали.

— Так им, паря, чо! Трактора да кони. А мы все на жилу берем. Силы слабеют…

— И трава, погляди, поясная! Пал проходил, старое выгорело. А залило, напитало водой, илом — она и пошла расти. Можно, можно косить!

Присвистнув и хлопнув в ладоши, беру у старухи косу и, полный азарта, восторга, врезаюсь в широкую гриву. Дергач за кустами примолк, взлетел бекас недалеко от меня и, сделав свой обычный зигзаг, опустился в низинке. Гоню прокос до конца узкой гривки, подминаю с другой стороны — и остался на выкошенном высокий травяной вал.

— Гляди-ка, не разучился! И сил не истратил. Эвон валишше какой положил! Надо пойти раздерьгать, а то, поди, не просохнет долго.

Я кошу с ними сено до устали, до ломоты в костях, и мне это нравится. Потом мы пьем чай у костра, заваренный медовым лабазником. А к чаю — все та же рыбка — соленая, вяленая. И яйца вкрутую. И хлеб с пода русской печи. И молоко из бидона — теплое и такое душистое…

А вечером, поздно, я слушаю рассказы этих людей о том, кто помер, кто жив, кто уехал куда и зачем. И возникают передо мною судьбы, жизнь без прикрас…

Пала роса. Уходим в деревню и снова гоняем чаи — теперь уж из медного самовара, старинного, из которого, говорят, и мать моя, покойница, пивала. И сладко, и горько от этого! Я обнимаю последних жителей Пыжино, желаю им здесь задержаться подольше, чтобы когда-нибудь я опять мог вот так же прийти, врезаться в травы косой, посидеть у костра за чаем и слушать бесхитростные, неторопливые разговоры.

Пора возвращаться. И я ухожу не оглядываясь. В кустах уже сумеречно, гнус наседает тучей, но странно: он мне особенно не досаждает. Легонько хлещу себя веткой. В душе покой и настрой и хочется долгой дороги.

За Дергачами, за этой нежилью, где крыши домов уж порушились и стропила торчат, как обглоданные ребра, иду по сыпучим пескам. Под ногами хрустит редкий хвощ. Заря дотлевает, и тени под старыми ветлами лежат сплошняком, как рассеянный полумрак.

Метнулся и замер стреноженный конь. Вспомнился Врубель — картина его «К ночи». Только не было сейчас огненно-ярких цветов, да и я не похож на конокрада-цыгана…

Теперь, когда Пыжино отдалилось и ночлег в закопченной избе у стрижиного яра близок, я думаю о друге моем. Что-то в нем изменилось, будто сломалась пружина. А отчего с ним такое — в толк пока не возьму. Есть надсада в душе, но что за причина? Звал с собой — не пошел, сослался на больную ногу. Говорит, оступился на днях, припухла щиколотка, а нам-де надо еще посетить таежное озеро, морошки поесть с белым хлебом и молоком.

Спокойно шагая к Сосновке, перебираю в памяти все, что знаю о художнике Владимире Гроховском.

Друг мой родился в Колпашеве. Тогда там деревня была, городом Колпашево еще и не дразнили. А детство свое художник провел в Тискине и Баранакове, из которых особенно (он рассказывал мне) памятным было ему Баранаково. Это деревня старинная, истинно наша, нарымская, на берегу Оби, в устье речушки Ягодной. Дома в большинстве там в два этажа, с дворами огромными, крытыми, а во дворах — каких только нет предметов: нарты, кисовые лыжи-подволоки, невода, сети, самоловы, кошевки, лодки, золоченые дуги, наборные — с медными бляхами — сбруи. Эти сбруи отцы заставляли мальчишек чистить до блеска перед дальней дорогой.

И жили в деревне почти сплошь рыбаки да охотники.

Возвращения с охоты ждали и стар и мал. Морозным каким-нибудь днем завалятся в избу заиндевелые, бородатые, на пол натащат медвежьих, лосиных шкур, а на деревянные штыри под притолоку понавздевают связки пушнины. Тут и лисицы, и выдры, и белки, и рыси, и колонки, и горностаи. Охотники сядут сумерничать. Поет ведерный самовар, за окнами синие сумерки, краснеет бок железной печки, на полу бегают блики от гудящего в топке пламени. Мальчишки, забравшись на русскую печь, на полати, слушают рассказы, в которых правда причудливо переплетается с вымыслом. Жуть мальчишек берет! Черт-те что начинает мерещиться. Полутьма. И таинственно так сверкают меха… И снова уходят в урман охотники, подвязав себя опоясками, пристегнув ножи в ножнах.

Это запало Гроховскому в душу однажды и на всю жизнь. Где бы он после ни был — на войне ли, куда ушел в сорок втором, в Казани ли, где учился на живописца, — всегда жило в нем чувство родины, милой таежной сторонушки…

На войне его ранило. Он мне говорил:

«Несу донесение в штаб. И вдруг пуля ударила в грудь, как кирпичом, в правую сторону. Первая мысль была: жив! На спине горячо от крови. Значит, навылет… Пока до своих, спотыкаясь, дошел, кровь изо рта пошла… В машину меня… Отчаянный у нас был шофер — Котельников. Довез до санбата благополучно, а там санитарочка — молодая, красивая! На нее загляделся, когда перевязывала, и боли не чувствовал…»

Мать его, Зинаида Константиновна, учительница, орденоносец, давала читать мне письма сына с войны. И я тогда кое-что из них выписал с ее разрешения. Сколько же в письмах этих было святого, нежного! Я много раз брался их перечитывать…

«Мама, живу хорошо, пайка хватает, но частенько приходят на ум сковородка с домашними блинчиками или еще там чем-нибудь домашним. Ну, это ерунда… Нам выдали шапки, фуфайки, ватные брюки, меховые рукавицы, теплые портянки; скоро дадут теплое белье… Пиши, как живешь, как живут тетя и дядя. Дядя Гриша, наверно, думает, что мне, как ему в германскую, винтовка плечи отдавила. Нет, дядя, у меня автомат. Видел в газетах? Из него как из пулемета можно стрелять. А у нас, как только свободное время, снимаемся в поле — и по окопам патроны собирать. Их здесь такое множество, что и не представишь. Наберем патронов и пошел палить. Вот только жалко — некого пока бить кроме дохлых фашистов, у которых одни кости остались. А так ни птиц, ни зверя, ничего здесь нет. Пустыня…»

«Скучно, мама, здесь весной. Ни уток, ни рыбы, даже скворцов нет. Черт ее знает, что за местность! Стоит автомат без дела…»

«…шинель у меня, как у человека с ружьем, но я на это смотрю свысока. Один философ сказал, что одежда тленна. Хорошо, если принесу свою голову на плечах…»

«…я сейчас пошел на поправку быстро. Уже хожу далеко, только осталось зажить ране: на это, пожалуй, месяц потребуется. Ранен был в грудь, но кость нигде не задело, пуля ловко проскочила, на том ей спасибо. Не застряла поганая фашистская железка в русском человеке!.. И все было бы ладно, кабы уколами не донимали, разными вливаниями, а иголки одна другой больше… Дяде скажи, чтобы усы свои не сбривал. Когда приеду — померяем, чьи больше, мои или его».

«Мама, я слышал, что служащим теперь дают всего 400 граммов хлеба, и тебе, наверно, не хватает. Но я думаю, что дядя Гриша и тетя Васса тебя не забывают… А я, мама, живу хорошо, обо мне не беспокойся. В землянках тепло. Рисую, в полку считаюсь хорошим художником. К тому же сейчас назначили редактором батарейной газеты, так что нахожусь больше в тепле…»

«Перевод твой, мама, на 250 рублей, получил. Как раз на дорогу, а то ехать без денег никак нельзя, трудно. Но солдат, конечно, везде сядет, где боком пролезет, где на ура. Я когда ехал из Ленинграда, везде пришлось брать штурмом. Садился на поезд, как обычно, без билета. Чуть в комендатуру не попал, все же сел, сначала на подножку, потом в тамбур, потом, преодолев упорное сопротивление проводника, в вагон. А оттуда уж не выгонят солдата… На деньги твои прикупил красок, пришлось запастись ими, а то ведь у нас там их не достанешь, а ведь это жизнь моя. Для меня теперь все равно что краски, что хлеб. Искусство теперь от меня неотделимо… Сейчас бы побродить по сибирской тайге. Такой красивой природы, как у нас, я еще не видел нигде. Когда же осуществится моя мечта стать художником и писать прекрасную в своей дикости нетронутую природу родной Сибири!»

Потом, поступив в Казанское училище живописи, ваяния и графики, он по-прежнему будет грустить по нарымским просторам и писать матери как единственный и любящий ее сын трогательные письма.

«Почему ты, мама, считаешь, что я себе городскую профессию выбрал? Не обязательно художнику в городе жить. В деревне прямо картины с натуры писать можно. Академик Пластов ведь в деревне жил, в войну председателем колхоза работал, зато жизнь знает и в картинах его правда. Когда меня спрашивают, поеду ли я учиться после училища, я говорю — поеду в таежную академию. Еще Суриков говорил, что самая лучшая академия — это природа, жизнь, у них и учиться художнику надо. От художественного мира отрываться, конечно, нельзя, но гораздо лучше жить в деревне, в центре своих тем, сюжетов. Я ведь хочу быть художником Сибири, нашего Нарымского края… Вчера во сне видел, что приехал домой. Сегодня шел по саду, и где-то чайка закричала. У меня сердце так и оборвалось, как будто ветром с Оби подуло… Скажи Африкану Ивановичу, чтобы он не очень на меня сердился. Приеду — буду портрет с него маслом писать, в охотничьем костюме, с ружьем и собакой…»

«…стоит настоящая золотая осень, а я вот во сне и наяву тайгу вижу. Недавно на Волге был, пароходы гудят, плещется вода, и такая на меня тоска нашла, хоть волком вой. Если бы сейчас уехать домой, в Нарым, и никуда не уезжать больше».

«Вчера был огорчен — получил по анатомии „четыре“. Главное, ведь знаю материал, могу нарисовать любую кость скелета, а тут попал какой-то хрящ в запястье… С каждым днем, мама, все больше узнаешь, какая сложная штука — рисунок! Нынче вот только начинаю понимать это, когда окончательно пересели на живую картину…»

«…хотел Обь в бурю писать, но вода не получается еще… Этим летом уж поработаю! Как хочется, мама, Сибирь писать. Иногда такие интересные композиции в голове рождаются, именно такое наше, сибирское, но пока не по силам, как говорится, мало каши ел, да и с натуры все надо. Вот уж посочиняю, когда кончу училище… Вчера были в музее с нашим преподавателем. Показали нам две огромные картины художника. Художник с мировым именем, когда-то в нашем училище учился, но сейчас у нас неизвестный, потому что он в Америке… Свихнулся, конечно, но эти две картины — такие умопомрачительные вещи, они у меня вот уже два дня в глазах стоят, невозможно забыть, такое потрясающее впечатление производят. Одна называется „Бойня“. Жуткая вещь! Кровь, мясо и мясники, как звери. А другая — „Обмывание водой“. В деревне бабы, ребята, мужики водой обливаются…

Как в Казани ни хорошо, а я не могу без Сибири, а скорей бы закончить учебу и возвратиться…»

И он возвратился домой навсегда.

Тут его родина, тут его корни. И он твердо стоит на этой земле, которую так воспел и прославил. Но что же гнетет его? Однако в душу к нему я не полезу, не в моих это правилах. Захочет открыться — откроется сам.

В Сосновке зажглись огни, и среди многих освеченных окон есть два оконца избушки у яра. Вглядываюсь: света в них нет. Но от порога подальше прыгает пламя костра. На таганке вижу два котелка. Один с чаем, конечно, другой — с ухой. Владимир Григорьевич терпеливо меня поджидает к ужину.

Я прошагался. Я голоден и радешенек-рад, что есть рядом близкая мне душа, чуткое, доброе сердце!

— Жду, а тебя все нет! — восклицает Гроховский.

— Нашел еще земляков. А с ними — ты знаешь — не заторопишься.

— Давай за уху принимайся. С пылу горячая — из окуней.

Беру большую миску, ставлю на землю между колен. И мы начинаем наш поздний ужин.

Длится он долго, ибо спешить нам некуда. Жарим еще распластанных окуньков на рогульках, на чапсах по-местному. На угли капает жир и шипит.

Раскинулась теплая ночь. По звездному небу, на склоне его, бегут навстречу друг другу два спутника.

За островом по Оби — слышно — прошел пароход, посипел паром, побухал колесами.

Владимир Григорьевич был задумчив. Я ожидал, что вот теперь-то он мне все и скажет. Чувствовала душа!

— Ты знаешь… в семье у меня кавардак, — услышал вдруг я. — Ни понимания не стало, ни искренности. Ушел бы жить в мастерскую, да старую мать туда за собой не потащишь. Сколько пережила она, бедная, сколько сил положила, внуков воспитывая, а сейчас — не нужна. Не в чести у невестки своей! Взрывы и слезы чуть ли не каждый день. Устал я… И что-либо изменить бессилен…

Он долго, вдруг распахнувшись, рассказывал о жизни, о боли, которая точит и точит сердце. Я уже многое слышал. О многом догадывался. Но трагизм его положения по-настоящему понял только теперь. И тяжко мне тоже стало от собственного бессилия, еще большего, чем у него…

Природа, конечно, снимала всю накипь с души. Мы, тогда с ним исходили все ближние и дальние села, деревни, места и местечки. И тайга нас скрывала от человеческих глаз. И морошковые болота мы находили. И на глухих дальних озерах рыбачили. И говорили открыто, прямо. И мне иногда казалось, что обидное, тяжкое минуло, а осталось все светлое, животворящее — здоровое отношение к жизни, любовь к искусству и желание еще и еще торить в нем свою единственную дорогу.

…И опять я на дергачевском причале. Теперь уже друг не встречает, а провожает меня. Я уезжаю вниз, он остается, чтобы вскоре тоже уехать — вверх.

Пароход «Омск» катится к нам, идет на разворот, пристает на минутку взять горсточку пассажиров. Мы обнимаемся, дарим крепкие рукопожатия, а на душе — грустно и горестно.

— Еще встретимся! — кричу я ему уже с палубы.

— Да, да…

Он машет. Ветер треплет его густые длинные волосы. Дым из трубы парохода порывами ветра то застилает его, то открывает. Дым черный, коптящий, клубами. Что-то есть в этом дьявольски для меня неприятное.

Зачем этот дым сейчас здесь?

— Пока-а! — слышу я за шумом колес и ветра.

Удаляется берег, где он все еще так же стоит, подняв над головой правую руку. А в сердце моем все нарастает и нарастает тревога. Тревога медленно переходит в боль. И я ухожу в каюту.

Прежде, бывало, едва ступишь на палубу, как почувствуешь радостное волнение оттого, что будешь смотреть и смотреть на этот простор, на плывущие берега, будешь полною грудью вдыхать сырой ароматный воздух. Но сейчас ничего похожего я не испытываю. Не потому ли, что просидели всю ночь у костра и разговор наш был грустный, а не веселый? Чувствовал я, как хотелось ему поехать со мною дальше, проплыть по таежному Тыму или еще куда, но душа его раздваивалась. Через что-то не мог он перешагнуть, от чего-то не мог отказаться.

— Уйди, отстранись, — говорил я ему. — Узы порваны…

Он вздыхал, и лицо его становилось печальным до жалости.

— Тебе об этом судить легко… А дети? А мать моя? Во мне не хватает решительности.

Я сердился и в чем-то был прав, а в чем-то и не был. Да, чужую беду не разведешь руками.

В каюте мне тесно и душно, я выхожу на корму. Владимир Григорьевич еще не ушел — вижу его фигуру, одинокую, тонкую. Но удаляется, все удаляется берег, и вот уже скрылся из вида костер.

…До трагедии было тогда далеко, но кто мог подумать, что она его не минует?..

1981 г. Томск

Кудринская хроника

Глава первая

1

Хрисанф Мефодьевич Савушкин был смолоду удалой, удосужлнвый, все в руках у него горело и спорилось — и когда конюшил, и когда на быках ездил за полета верст, и когда в пастухах ходил, и когда выпекал отменного вкуса буханки в колхозной пекарне. И по дому всякое дело его любило, и чужому делу (соседям помочь, например) он радел как своему собственному. Но таежные промыслы, охота на крупных зверей и добыча пушнины уж многие годы целиком завладели Хрисанфом Мефодьевичем, не шли ни в какое сравнение с иными страстями, привычками и работами. Тайга так обратала его, связала таким узлом, что он теперь и помыслить не мог себя на другом месте.

Тайны урманов, повадки зверей и птиц начал он постигать еще с детства, а помогал ему в этом Кирилл Тагаев, крещеный тунгус. Савушкина наделила природа веселостью, мягкостью и добротой, однако не был лишен он суровости, крутости и всего того, что называют в нарымской земле «чалдонским норовом». Лба Савушкин отродясь не крестил, в черта и ведьм не верил, а вот суеверным считался, и не без причины на то. Терпеть не мог Савушкин, если его ненароком, а то и для пущего раззадоривания спрашивали, куда собирается он, куда держит путь. И особенно становилось невмоготу Хрисанфу Мефодьевичу от этого «куда», когда он отправлялся на промысел. На него это действовало, точно удар кнутом. Застигнутый «страшным» словом врасплох, охотник смахивал с себя шапку, бил ею оземь и выкрикивал злым, сорванным голосом:

— «Куда! Куда!» Закудычили, язви вас! К черту; катитесь — вопрошатели!

После такого тычка в спину Хрисанф Мефодьевич снимал лыжи, если на лыжах стоял, расседлывал своего Солового, если намеревался в седло сесть. Убиралось ружье, вешался на гвоздь патронташ, и задуманное, желанное откладывалось до другого раза.

Так бывало всегда, сколько помнит себя Савушкин, добравший без мала уже до шестого десятка.

А вчера он впервые в жизни поступил вопреки укоренившейся в нем привычке…

К нему чуть свет заехали в зимовье директор Кудринского совхоза Николай Савельевич Румянцев, по натуре большой весельчак и ловкий просмешник. Близ зимовья Хрисанфа Мефодьевича пролегала дорога, проторенная вездеходами буровиков, геологов, сейсмиков. Румянцев направлялся по этой дороге в Тигровку, самое дальнее отделение хозяйства (целых семьдесят верст от центральной усадьбы), добрался до избушки Савушкина, которого знал хорошо и давно, и надумал попить у него чаю со своим шофером Рудольфом Освальдычем Теусом. Ясное дело, Хрисанф Мефодьевич, любивший встречать гостей, всполошился, сбегал на речку Чузик, что протекала рядом, поднял из-подо льда мордушу, вытряхнул из нее с дюжину ершей, двух крупных щук и подъязка, быстро спроворил уху, накипятил чаю и от души угостил заезжих. Разговор за столом шел бойкий, веселый, Румянцев расспрашивал об охоте, посетовал заодно с Хрисанфом Мефодьевичем, что так неожиданно, вдруг, выпало много снегу, что собаке трудно по таким сугробинам гнать зверя, полюбопытствовал, не нужна ли охотнику помощь, а потом, сотворив на своем узком лице хитренькую усмешку и посверкивая глазами, спросил:

— Ты сегодня куда востришь лыжи, Хрисанф Мефодьевич?

Ну и все! Опрокинулось вверх дном застолье, сбился, как выплеснулся, веселый настрой. Нижняя губа у Савушкина оттопырилась, лоб наморщился и осыпался потом, левый глаз (правый был у него поврежден, стрелял он с левого плеча) гневно забегал по сторонам, словно ища, за что бы ухватиться, за какой увесистый предмет. Хрисанф Мефодьевич горячился, клокотал, как крутой кипяток, но быстро остыл, что тоже было чертою его характера.

Отходчивость Савушкина была всем хорошо известна. Румянцев еще продолжал смеяться, а Теус, крупный, широкий мужчина из обрусевших эстонцев, помалкивал да с укором поглядывал на директора. Дернула же его нелегкая подшутить над Хрисанфом Мефодьевичем! Пропала у человека охота — весь день теперь просидит в зимовье…

Нежданные гости уехали, а Савушкин стал думать, за что бы взяться, чтобы не терять время даром. Но стоявшее в углу ружье и нетерпеливое повизгивание собаки, верного его друга Шарко, до нытья в сердце звали Хрисанфа Мефодьевича в тайгу. Ведь такой был настрой со вчерашнего дня. Ночью не спал, ворочался, представлял себе, как пойдет завтра вниз по Чузику, заберется в самый дальний край угодий, проверит, есть ли следы норки и соболя, да заодно и лосей разведает: скоро за мясом прикатят буровики, но брать им с собой пока нечего — все лицензии целы, ни по одной еще зверя не отстрелял. Савушкин вспомнил свою прежнюю жизнь колхозника и подумал, что охотник-промысловик, в отличие от землепашца, существует по иному порядку, как бы вопреки известной поговорке о лете-припасихе и зиме-подберихе. У охотника весь навар выпадает на зиму: и мясо диких копытных, и боровая дичь, и пушнина. А коли так, сказал себе Хрисанф Мефодьевич, нечего прохлаждаться — седлай Солового, кидай за спину ружье, приторачивай сумку, и в добрый путь. Дьявол съешь его с потрохами, это «куды»! Плюнуть да растереть…

И еще занозила душу Хрисанфа Мефодьевича одна задумка. Позапрошлую ночь он видел во сне отца. Батька его пропал в тайге много лет назад и похоронен на том месте, где случайно был обнаружен его труп. И место это как раз в том углу, куда собирался нынче идти охотник. Там могила, а над ней крест кедровый стоит. Надо сходить поклониться праху родителя, а то уж давно не заглядывал.

Проворно одевшись в свои доспехи, Савушкин оседлал мерина, который по давней неистребимой привычке все норовил ухватить хозяина за руку желтыми, истертыми зубами. Старый конь, а такой непокорный.

— Околевать тебе скоро, а ты все взыгрываешь! — ругнулся Хрисанф Мефодьевич, замахиваясь на Солового кулаком для острастки.

С пенька, потому как был низкорослый и грузный, Савушкин забрался в седло и бодро сказал собаке:

— Пошли, Шарко! Да смотри у меня…

Широколобая, палевого окраса, грудастая крупная лайка с посеревшим от времени загривком побежала привычно впереди лошади, держа хвост кренделем.

Шарко было уже восемь лет и он подходил к закату своей полезной собачьей жизни. Замечалось хозяином, что пес стал уставать, часто ложился, поскуливая и облизывая подушки на лапах, и вообще в нем появлялась старческая леность, желание забиться в тепло и дремать. Хрисанф Мефодьевич подумывал его на тот год заменить. Кличку Шарко дали собаке дети Савушкина — дочь Галя и сыновья Александр, Михаил, Николай. Как сговорились тогда, что Шарик — это не годится (у всех по Кудрину сплошь Шарики, Бобики, Велки), а вот Шарко ни у кого нет. Дети у Хрисанфа Мефодьевича уже были большие, сыновья учились: один в техникуме — Михаил, Александр в институте в Иркутске на охотоведа, Николай заканчивал строительный вуз, готовился к самой мирной профессии. Галина немного учительствовала после педагогического училища, а потом нашла другую работу себе. Отец спорить с детьми из-за такой странной клички собаки не стал. Да и жена, Марья, взяла их сторону, как это обычно бывало. Хрисанф Мефодьевич хоть и имел свой взгляд на порядок вещей, но жене не всегда перечил. Шарко так Шарко, какая ему, в конце концов, разница. Была бы собака путная, а там хоть как ее назови.

Неторопливо, кидая копытами снег, идет Соловый. Хрисанф Мефодьевич не гонит его, не покрикивает, не бьет стременами в бока. Впереди день, да еще темноты прихватишь часа два-три на обратном пути. Оно и выйдет верст тридцать с гаком. А снежище-то! Едва не по брюху лошади. Шарко по заносам «плывет», купается, язык вывалил. Тяжело…

Поля кончились — раскорчевки тридцатых годов. Понадрывались тут люди, вспомнить, и то берет оторопь. Все поднимали на лом да на слегу, вагой подхватывали под надсадный кряк. Он тогда малым был, на лесоповале и раскорчевках ему еще невмоготу было, но сучья рубил и жег их вместе со смолевыми пнями. Зато уж отцу его, покойнику, работа досталась адова, на ней он и надорвал силы…

Свернули влево, в тайгу, и часа два шли вдоль речки, а потом, такую петлястую, переходили ее по мелким местам раз пять. Молодой лед трещал, Соловый прядал ушами, припадал на задние ноги. Тогда приходилось слезать и вести его в поводу. Неожиданно, как и бывает на охоте, подсекли свежий лосиный след: матерый бык-одиночка мерным шагом шел к северу.

— Шарко…

Савушкин почмокал губами, как это он делал всегда, приглашая собаку к работе.

Пес оживился, потыкался носом в глубокие наступи, попетлял, «почелночил» и… побежал совсем не туда, куда ушел лось, а в обратную сторону, то есть, по выражению охотников, «взял пятной след».

Когда Хрисанф Мефодьевич понял все происшедшее, его охватила дрожь, у него от расстройства зазвенело в ушах, и сердце стучало часто. Острый глаз заблестел, будто расплавленный сургуч. Этого только ему не хватало! И он закричал:

— Ты что, Шарко, очумел?! Взадпятки ты еще у меня не рыскал. Сглазили, накудычили! Ну, Румянцев, шельмец! Икалось бы тебе с утра и до вечера!..

Сжав повод до боли в ногтях, Хрисанф Мефодьевич спрыгнул с Солового, позвал собаку. Вскоре Шарко вернулся, вывалив синеватый язык, уселся в пяти шагах от хозяина, склонив голову набок. Лицо Савушкина опять покривилось, он вскинул ружье, перевел предохранитель и наставил стволы на собаку — в темное пятнышко промеж ушей. Но взгляд Шарко, такой беззащитный, доверчивый, ласковый и недоумевающий, переборол гнев его хозяина и отвел тот момент, тот миг, когда мог прогреметь выстрел… Хрисанф Мефодьевич опустил ружье, выдохнул с облегчением и сел прямо в сугроб, проведя рукой по распаренному лицу. Так он сидел с минуту.

Виляя хвостом, Шарко подполз виновато к хозяйским ногам, ткнулся мордой в заиндевелые, покрытые льдинками, брезентовые голяшки бахил. У Савушкина перехватило в горле, язык вдруг стал сухим и шершавым, а губы сделались клейкими. Сердце не унималось и тукало сильно, до шума в ушах. Ему захотелось пить, но на этот раз он не захватил с собой термоса с крепким горячим чаем. Похватал пригоршней сахаристо-рассыпчатый снег, натер им горячие щеки и лоб. И почувствовал облегчение.

— Прости ты меня, дурака, — сказал он собаке. — Так осерчал на оплошку твою, что чуть не ухлопал тебя. А ведь ты мне столько служил! Грешно вышло бы, ох и грешно…

Хрисанф Мефодьевич гладил собачью лохматую голову, давал Шарко искрошенные кусочки печенья, как делал всегда, поощряя старание своего друга.

— Шарко, — повторил Савушкин, и душа его еще более отмякала, теплела. — Старый ты стал у меня — это верно! Но должен выправиться. Так, как сегодня было с тобой, бывает. И человек нюх теряет. Зрением слабеет и слухом. Ошибся, дружок, напутал, а после и вспомнишь, и наладишься, и побежишь, куда надо… Ну, не скули, не винись!.. Язык у тебя большой, горячий! Всю руку мне обслюнил…

Хрисанф Мефодьевич скормил Шарко все печенье, до крошки. И они поднялись.

Соловый стоял понуро, обминаясь с ноги на ногу, грыз удила, будто тоже переживал на свой лад случившееся.

— Нет, выходит, пути нам сегодня в охоте, — проговорил Савушкин, садясь на коня. — Пошли…

И он повернул Солового в обратную сторону, к зимовью.

2

Ветер сорвал с плоской крыши таежной избушки крупитчатый снег, смел его в пропасть яра, покрутил злобно на лысом льду Чузика и утих, словно запутался в прибрежных кустах краснотала, черемушника, калины и смородяжника — так густо и непролазно было здесь даже среди оголенных зарослей.

Звонкая тишина водворилась лишь ненадолго. Опять надавил порыв свежака, зашуршал на крыше и под навесом, где у копешки сена стоял обсыпанный крупкой Соловый. Качались деревья, кусты. Ветер уже окрепчал, напористо гнал снег по сугробам, свивал его в струи, рождая поземку.

Шарко поджал хвост, постриг ушами и, понурясь, ушел под навес и там улегся под копной сена, уткнувшись носом в пах. Мерин хмурил глаза, похрумкивая овсом. Собака и лошадь за долгие годы привыкли друг к другу и между ними давно установилось согласие.

Хрисанф Мефодьевич нагнулся, смахнул порошины снега с загривка Шарко, и тот заскулил, точно заплакал.

— Чо, замерз, старина? — подал голос хозяин, продолжая ласкать собаку. — Ветер вон какой подымается, а спать на ветру не сладко. На ветру хорошо только блох ловить — они тогда смирны!

Мокрый холодный нос собаки уткнулся в теплую ладонь хозяина. Глаза Шарко в полутьме казались большими, блестящими, будто истекали слезой. И опять, как сегодня в тайге, больно кольнуло в груди Хрисанфа Мефодьевича.

— Ничего, дружок, выправишься. Покажешь еще былую-то прыть!

Нынче Савушкин вовремя, не без доброй поддержки Румянцева, завез в зимовье снаряжение, устроился, печь затопил. Запахло жильем, таким родным, близким духом. Позже подъехал зять Михаил Игнатов, помог запоры поставить на Чузике, чтобы в мордуши рыба ловилась, когда ударят морозы и начнется «загар» реки. Тогда рыба по ямам все равно начнет погибать от недостатка кислорода, так хоть взять ее успеть с пользой для человека. После налаживания запоров собрались на охоту и взяли по чернотропу лося — на пропитание себе и гостям, какие наведаются.

Зять Михаил побыл и уехал, кратковременный отпуск у него кончился, а Хрисанф Мефодьевич остался один в этом тихом местечке, которое он любил едва ли не пуще своего дома, и стал поджидать снегопада…

Снега повалили густо сразу после ноябрьских праздников, в неделю увили, укутали все кругом. Каждый зверь и каждая птица оставили след, можно было идти тропить. Хрисанф Мефодьевич на Соловом покружил изрядно по отведенным угодьям. Боровой дичи в этом году было мало, а лоси держались кучно по рямам за речкой, по заболоченным, мшистым зарослям. Кормов лосям было там вволю, вот они и топтались на облюбованных местах. Хорошо зная стойла зверей, Савушкин попытался взять лосей гоном, но Шарко из-за старости и глубокого снега долго не мог преследовать сильных, быстрых животных, и они уходили, не позволяя собаке настигнуть себя и держать, пока охотник не подкрадется на выстрел. А подходить надо было близко: Савушкин редко стрелял дальше чем за сто пятьдесят шагов.

Подоспел срок добывать пушнину, и она пошла Хрисанфу Мефодьевичу в руки. Почти каждый день он возвращался со шкуркой соболя, а раз как-то принес даже трех. Это была просто редкостная удача. В капканы Савушкин поймал четырех норок, подстерег у полыньи выдру, гнался однажды за рысью и тоже настиг ее. А в заячью петлю влетел такой большой лис, что из его меха можно было бы сшить две женских шапки. Красивый был лис, редкостный — с ярким рыжим крестом по спине, с черными острыми ушками. Такую лису охотники называют крестовкой, и она дорого ценится…

Хрисанф Мефодьевич все продолжал стоять под наносом и смотреть на Шарко. Полное, круглое, безбородое и безусое лицо охотника выражало сейчас задумчивость. Он все еще сильно переживал свою давешнюю горячность. Удумал же — пристрелить Шарко! А за что? За единственную ошибку в его собачьей жизни! Шарко был ему постоянно преданным, верным помощником. Савушкин представил себе, сколько он взял с ним трофеев за последние годы. Пушнина на многие, многие тысячи. А мясо сохатых? И в двадцать тракторных тележек не уложить! За это он премии получал, подарки и грамоты. И медаль — награду правительства. В почете и уважении Савушкину никто никогда не отказывал. Молва о нем шла всюду добрая. А не будь у него Шарко? Мало бы он без него-то сам по себе значил.

— Но как же нам дальше-то быть? — спрашивал Савушкин верного пса своего. — Замена нужна тебе, друг. Да такая, каким сам ты был в сильную зрелую пору. За добрую лайку не жаль и корову отдать, шкуру медвежью! А ты оставался бы у меня зимовье сторожить. Да где такого хорошего пса сразу-то сыщешь?

В углу навеса хранились в ларях продукты. Хрисанф Мефодьевич подошел, пошарил в мешке, вынул краюху мерзлого хлеба и положил ее в лапы Шарко. Пес лизнул хлеб, завилял в благодарность хвостом.

— Грызи… Отдыхай… Я дровами займусь: морозяка крадется.

У поленницы Савушкин остановился, всматриваясь по сторонам и прислушиваясь. Ветер кидался снегом, кутерьмил вовсю, угрожая к ночи перерасти в настоящую бурю. Тракторная тележка, завезенная сюда трактористом-зятем с осени, хлопала мерзлым брезентом. В тележке лежали мешки с овсом да кое-какая поклажа. В тележку он складывал на хранение лосиное мясо, когда удача сопутствовала ему. А вообще при хорошей добыче он в тайге делал саево — такой сруб небольшой на столбах, с полом и плотной крышей. В саево и складывалось на длительное хранение мясо.

Редкие мерклые звезды высеялись над головой. Дальний лес темнел полосой, но ближний лесок за Чузиком не потерял еще своих очертаний. На поля давно уж заброшенной деревни стекал с неба жидкий свет. Желтая луна, как сычий глаз, стояла над кромкою бора. Вызревшее ядро ее туманилось медной пылью. По луне Хрисанф Мефодьевич прежде верно определял погоду. Ясный начищенный круг или рожок ночного светила показывал зимой на мороз. Туманное кольцо могло предвещать буран зимой, а летом — дождь или вообще ненастье. Но теперь приметы все чаще не совпадали. Ожидаешь одно — приходит другое. Савушкин имел все основания утверждать, что в природе нынче все перебулькалось, пойди разберись. Столько всяких ракет запускают — и нашенских, и чужестранных, вот и «понаделали дырок в небе».

Ветер мел снег с завыванием, с надсадными, ухающими порывами. Хрисанф Мефодьевич представил, как выстудится у него в зимовье к утру. Придется вставать и подкидывать в печь, а то его сивые волосы, чего доброго, облепит иней.

Он носил дрова в избушку большими охапками. Мелко наколотые шли на растопку, чураки покрупнее — для долгого, медленного горения. Таскал дрова и думал, что вот теперь он надолго остался один с Шарко и Соловым. Да не привыкать! Обернуться бы только с промыслом, как в прежние годы он оборачивался — из лучших не выходил…

Промысловика влечет в тайгу не нажива, а страсть. Ведь недаром считается охота пуще неволи! К исходу дня охотник с ног валится от усталости, хватает горстями снег, но идет — продирается зарослями, ломит сквозь чащу, распутывает следы, пока — не кончится гон и не прогремит меткий выстрел. Нередко гон длится до самых потемок. Зимою в тайге ночь падает вороном, леденит тишиной и морозом. Застигнутый теменью далеко от жилья — разжигай поскорее костер, крутись на пихтовой подстилке, обарывай сон, дожидайся рассвета…

Нет, не сладкая у охотника-промысловика жизнь! С ней свыкнуться надо.

Савушкин смолоду приноравливался к такой скитальческой жизни, нередко увязывался за добрым тунгусом Кириллом Тагаевым, и тот парня не прогонял — натаскивал, как натаскивают пытливую собаку. Савушкин входил в понимание, и быть бы ему уже тогда звероловом и зверобоем, но женился он рано на пригожей девахе Марье, и жена затянула его работать в пекарню — тестомесом и пекарем. Началось с неудач: из-за подмоченной, комковатой муки дали они тяжелую выпечку. Буханки потрескались, сверху вроде поджаренные, а внутри — клёклые, непропеченные. Ты хоть что с ними делай, а они, буханки-то, все равно такими останутся. Марья заплакала, он дверь на крючок запер, никого не пускает в пекарню: стыдно такой хлебушко людям показывать. А в двери стучат, требуют хлеба хоть там какого, потому что пора горячая, покосная — с солнцем вставали колхозники и на луга уходили… Люди им посочувствовали (их ли разве вина, коли мука такая!) и всю «тяжелую выпечку» разобрали. А потом ладно дело пошло. По две квашни он вымешивал, по сто девять булок за день выпекал со своей женой Марьей. И в этой новой работе нашел Хрисанф Мефодьевич утешение, радость. А тунгусу Тагаеву так сказал:

— Ты меня, друг Кирилл, потом не забудь! Тесто месить надоест — приду к тебе, и ты наставишь меня в охотничьих-то делах. Хочу все же я охотничье ремесло через тебя до конца постичь.

И тунгус отвечал:

— Ну, паря! Надо будет — найдешь меня. Людей расспросишь, и они скажут, где я. Но торопись! Видишь — старею…

Жил тогда Савушкин не в Кудрине, а в Шерстобитове, в родной деревне своей. Хлебы выпекали они с Марьей румяные, пышные — подовые булки. В ту пору тут деревень было много — по речкам и близ озер. И везде говорили о пекарях Савушкиных с похвалой, угощали детей шерстобитовским хлебом, как будто медовыми пряниками. И ликовали, возвышались души Хрисанфа и Марьи оттого, что дарят они великую радость людям. Воистину — хлеб дар земной! Искони всяк человек на земле был сыт и пьян хлебом. Хрисанф Мефодьевич и нынче нередко говорит:

— Хлеба ни куска, так и в тереме тоска. Хлеба край, так и под елью рай!

Возможно, что и остался бы Савушкин хлебопеком, но заболела Марья, увезли ее на операцию в Парамоновку — районный центр. Это нежданное горе повергло Хрисанфа Мефодьевича в тоску. Придет на работу — в глазах темно, будто на окошки кто черные занавески накинул. И дрова в большой русской печи уж трещали невесело. Пошел Савушкин челом бить своему председателю колхозному. Понял тот мужика — отпустил в пастухи. Замена нашлась, слава богу, и общее дело не пострадало. И хотя Марья его вернулась из больницы поправившейся, но и она не вернулась больше к пекарским делам…

Шерстобитовские скот пасли в лесу, по таежным болотинам, по кулижкам, потому что лугов по Чузику, можно сказать, и нет, а какие были — выкашивались подчистую. Если вспомнить, то лучше других и старательней косил Юлик Гойко, поляк: под каждым кустом все до травинки подберет, в копна уложит. Происходил Юлик Гойко из ссыльных поляков, еще при царе сюда изгнанных. Большой трудолюб он был. А теперь уже стар, ему где-то за семьдесят. Так и остался жить один в опустевшем Шерстобитове, никуда оттуда уезжать не желает.

Тогда Савушкин рад был, что снова соприкоснулся с лесом, тайгой. А тайга человека вольно-невольно настраивает на охотничий лад, заставляет вместе с котомкой прихватывать и ружье. От медведя, к примеру, палкой не отобьешься. И птицу на пропитание без ружья не возьмешь.

А медведи шалили в те годы страшное дело как. По весне раз сломали хребты пяти нетелям. Савушкин обозлился и, дождавшись осени, наставил петель, и попалось ему тогда четыре медведя. Содрал он с них шкуры, взял мясо и сало и рассчитался как бы за причиненный урон колхозному стаду.

По весне Савушкин-пастух брал утку, по осени тоже утку да еще боровую дичь. Много в ту пору было тут этой живности, все добывали на пропитание себе, кто не ленился. Вольно, просторно жилось Хрисанфу Мефодьевичу. Это не в четырех стенах у горячей печи с утра до ночи толкаться. Совсем на душе у него посветлело: смотрит на мир и радуется. Охота! Как в омут тянула она мужика, сладким напевом его завораживала. Изредка попадался ему на пути тунгус Тагаев. Подолгу просиживали они у костра за ухой или чаем, беседовали.

— Ты, Хрисанфа, не мешкай давай, — подзадоривал Савушкина старый Кирилл. — Нынче шишка в урмане, в кедровом острове, богатая уродится, белки и всякого зверя невпроворот будет. Смекай! Кедровый остров — большой, нетронутый, есть где разбежаться.

Зимою приноровился Хрисанф Мефодьевич в тайге пушнину стрелять, капканы освоил и плашки, медвежьи берлоги ломал. А май подойдет — опять на коня да за пастушеский кнут.

Наладилась жизнь, устоялась. Марья тоже в колхозе работает и дома хозяйство ведет. И ни с какой стороны мрачных туч вроде и не должно было на них нанести. Ан большое несчастье не обошло их семью…

Отца Хрисанфа Мефодьевича крепко потрепала первая мировая война, но он без работы тоже не жил — сани ладил в артели, чинил в хомутовке сбрую. А в свободное время до страсти любил рыбачить. Как-то весной, в сороковом году, отпросился он у председателя сходить на таежное озеро, карасевое, а было то озеро далеконько, у болот, под самой деревней Тигровкой, за которой уже начинались иные земли — барабинские. Старик прихватил с собой сеть, сухарей, сала свиного и соли полпуда — рыбу присаливать. Хрисанф Мефодьевич погнал стадо. С ним и отец пошел.

В низинах, по мокрым местам, вовсю пробивалась молодая трава. Уже опушились листочками смородина и черемуха. Дни стояли игривые по-весеннему. Солнце доедало последний снег по логам и овражкам, округа звенела ручьями, будто кто-то невидимый бегал с огромною связкой ключей.

Стадо коров остановилось щипать в низине первую осочку. Тут отец с сыном простились. Хрисанф Мефодьевич посоветовал батьке не перегружать ношей свои старые плечи, если, мол, рыба здорово станет ловиться — присолить ее следует и припрятать на озере. Потом на коне можно съездить и привезти. Отец согласился с ним, и узенькая тропинка увела его скоро за тонкомерный, зеленостволый осинник.

Минула неделя, другая — старик с рыбалки не возвращался. Тревожился сын, тревожились люди. Ходили искать вплоть до озера и, не найдя, решили, что отец Хрисанфа Мефодьевича или утонул, или его медведь заломал. А может, искали плохо, но шибко искать было некому. Подоспела страда — сеяли хлеб, огороды пахали. Хрисанф Мефодьевич сам по себе еще колесил в свободное время, засветло огибал верст по двадцать и тоже отчаялся напасть на след пропавшего отца. Рассуждал, что он и так где-нибудь мог по дороге упасть от слабости, потому что за ним и ранения числились, и контузия, и отравление газами…

Савушкин все пастушил. Весна перешла в лето, траву по окрестностям выбили, и Хрисанф Мефодьевич надумал гнать скот подальше, в вершину речки Березовой.

В полдень он варил у костра похлебку и услышал, как коровы его пришли в буйство — ревели тревожно и дико, будто почуяли кровь или зверя. Хрисанф Мефодьевич поспешил к стаду, а от стада навстречу ему бежал подпасок — бледный, с трясущимися губами, в разорванной о сучок рубахе.

— Дядя Хрисанф, — кричит, — там на берегу человек лежит… запах от него муторный!

По головкам бахил, по одежде Савушкин узнал своего отца. Одежда истлела, а труп исклевали вороны. Выходило так, что отец до озера и не дошел — удар пристиг его здесь, у речушки. Может, напиться хотел, да не смог…

А коровы ревели: их сюда приманила соль, а запах тлена взбудоражил животных. С трудом отогнали скотину, а позже Хрисанф Мефодьевич привез сюда гроб и похоронил останки родителя своего. Вытесал крест из кедрового дерева, вкопал. Крест и теперь стоит… Когда случается быть здесь Хрисанфу Мефодьевичу, он подходит к кресту, кладет на него тяжелую руку, другой снимает картуз и молвит тихим, глубоким голосом:

— Вот и опять я к тебе пришел… Знаю, ты на меня не в обиде. Чему доброму с детства учил — я помню. Зла не чиню никому. Хорошему человеку — завсегда помочь рад. Дома детишки растут. Жена, слава богу, выздоровела. У меня ладно с ней все, как завещано было тобой. Не обижаю… Хорошо тут, наверно, лежится тебе — у спокойной-то реченьки?..

3

Печь в зимовье, сваренная из толстого листового железа, гудела под завывание ветра, искры и дым из трубы метались над плоской заснеженной крышей.

Хрисанф Мефодьевич сводил попоить коня, насыпал в фанерный ящик овса и, пригнувшись, нырнул в избушку, где уже витал жилой дух. На столе, у окна, ярко горел фонарь, заправленный соляркой. Посредине зимовья, от двери сразу, был узкий проход, в конце которого стоял неширокий стол, но довольно высокий, с ножками, как у топчана — крест-накрест. Нары располагались по обе стороны от прохода и были достаточно широки для того, чтобы вместить и шестерых человек при нужде. А когда народу приваливало побольше, укладывались и в проходе на пол, подостлав кошму. Укрывались шубами, телогрейками — всем, что подвертывалось под руку. На пол обычно ложился Савушкин, уступив свое место слева, у стенки кому-нибудь из гостей поважнее, тому же Румянцеву. Не ночевать же было директору совхоза под порогом, хотя тот, будучи человеком житейски простым, никогда в походной жизни претензий не предъявлял.

— Я, братцы, — говорил Николай Савельевич, — могу спать, как спал Святослав, на земле, подложив под голову седло. А нет седла — обойдусь и поленом.

Давно Хрисанф Мефодьевич и Румянцев жили душа и душу, относились друг к другу приятельски, только Румянцев, бывало, подтрунивал над Савушкиным, а Савушкин подтрунивал над директором, но как-то стеснительно, робко. Румянцев же за словом в карман не лез. Однажды лежа на нарах и видя, как укладывается на кошму промеж нар хозяин зимовья (много тогда привалило народу сюда), Николай Савельевич пошутил:

— Вот, Хрисанф Мефодьевич, опять твоя половая жизнь началась! Знала бы Марья Ивановна, чем ты тут по ночам иногда занимаешься!

Посмеялись, и Савушкин посмеялся, а потом, помешкав, ответил директору:

— Пожил бы тут с мое в одиночестве, так знал бы, как зубы скалить. После такого-то воздержания тебя бы к твоей Катерине на вожжах подпускать пришлось.

И хорошо опять вышло, весело. Что говорить, любил Савушкин, когда у него приезжие погостить оставались…

Хрисанф Мефодьевич перенес от порога потник, седло, положил их в передний угол на просушку. Завтра, если погода утихнет, они пойдут с Шарко брать лося.

Почти все способы охоты — Савушкину известны, и он ими ловко владеет. Одного не умеет — скрадывать зверя из-под ветра без собаки. Тут нужны лыжи, белый халат и умение подкрадываться бесшумно, тенью. Хитрое, тонкое дело, хотя и простое на первый взгляд. Это не остановленного собакой сохатого бить. При скрадовой охоте так подобраться надо, чтобы лось не увидел, не учуял и не услышал… Есть в Кудрине промысловик — настоящий умелец добывать зверя скрадом. Просил его Савушкин, чтобы тот научил, наставил, но он отказался, мол, отец завещал ему секреты такой охоты держать при себе, ни с кем не делиться… Пусть скрытничает! Савушкин обойдется и без него. Вот восстановится нюх у Шарко, и Хрисанф Мефодьевич вспомнит былые годы. Лосиное мясо требуется зверопромхозу, где Савушкин уже столько лет значится штатным охотником. Лосятина нужна и нефтяникам из управления разведочного бурения… Приезжал сюда к нему главный их инженер Ватрушин Виктор Владимирович, спокойный, обстоятельный человек, привозил три лицензии, просил помочь отстрелять. Работа в разведке тяжелая. Видел Хрисанф Мефодьевич, как у них техника вязнет в болотах, как ломается на бездорожье и как они мучаются, починяя ее на ходу. В тайге сила нужна, а сила без мяса не больно велика. Это он по себе знает. С крупы и галет, например, долго не потянешь: от долгой ходьбы в коленках дрожь появляется, а под ложечкой — как горностай грызет.

Позавчера Савушкин достал из ларя последний кусок сохатины — заветренный уж, по-особому пахнущий. Когда мясо варил, оно пенилось, шибало в нос затхловатым духом. Со свежатинкой разве сравнишь! А с печенью лосиной — сырой? Тут и вовсе сравнения нет. Нарежешь печенку, мороженую, свежайшую, ломтями, посолишь да поперчишь — шоколада не надо! Директор совхоза Румянцев говорит, что в печенке сохатого вся лесная аптека собрана. И верно ведь! Лось поедает побеги различных деревьев, всякую травку, листочки щиплет. Ценное мясо у лося — лучше говядины.

А отварная губа сохатого!

А грудинка!

А жир нутряной!

Хрисанф Мефодьевич так размечтался, что у него стала скапливаться во рту слюна.

В зимовье сделалось жарко невмоготу. Савушкин медленным движением потянулся и стал снимать с себя походную одежду: суконные серые шаровары и такого же материала просторную куртку. Снаряжение удобное, грех роптать. Не промокает: и снег, и морось с него скатываются. Поддевай потеплее трико, напяливай телогрейку под шинельную куртку, и будь здоров — хоть целые сутки гарцуй, не прохватит сквозящим холодом. Разделся, разулся, сунул ноги в выходцы (так он называл большие головки от резиновых старых сапог) и шлепай в них по зимовью, на улицу выходи. Удобно, просто, применительно к обстановке… Одежду и обувь он вздернул на деревянные штыри, вбитые в стены, чтобы сушилось все и было под рукой, наготове. Аккуратность жила в Хрисанфе Мефодьевиче сызмалу.

Поужинав, он насовал в печь толстых поленьев, прислонил кочергу к дверце, привернул в фонаре фитиль и в полумраке улегся на нары. Спальный мешок пока ему был не нужен, а ночью придется забираться в него: холод доймет.

Спать не хотелось. Савушкин еще раз потянулся до хруста суставов, зевнул, и ноющая истома, признак расслабленности, разлилась по усталому телу.

За избушкой шумела тайга, по полям шалил ветер, заметая звериные тропы, человечьи следы. Вспомнился Юлик Гойко, поляк, проживший век без жены, одиноко. Отсюда верстах в десяти стоит его старый-престарый дом с трухлявыми углами, с покосившимся скотным двором, где до прошлого года стояли у Юлика два быка-пороза. Держал он их восемь лет, кормил и поил, пока один из быков, озверев от чего-то, чуть не запорол ухватистыми рогами Юлика Гойку. Тогда Юлик передал в соседнюю Тигровку, чтобы приехали из совхоза люди и забрали у него быков. Отдавал он их государству безвозмездно, но управляющий Тигровского отделения Милюта забил быков, мясо продал буровикам, а вырученные деньги положил Юлику Гойко на книжку. Зачем обижать старого, одинокого человека? Правильно сделал Милюта, но боится теперь, что Юлик узнает и напишет на него жалобное письмо в газету. Он такой — Юлик; сказал, что отдает быков безвозмездно, на том и стоять будет.

Вот пристала же одинокая жизнь к этому Юлику! Занесло его снегом — ни от него следа, ни к нему. Кончатся хлеб, сахар, соль, тогда Юлик выбредет на дорогу, где вездеходы ходят, выставит щит-картонку и напишет на нем своим четким красивым почерком, чтобы привезли ему то-то и то-то, он заплатит за все… Надо бы подсказать тигровскому управляющему Милюте, чтобы трактор послал в Шерстобитово да прочистил дорожку к дому Юлика Гойко. Нехорошо забывать старого труженика. Мало ли что — не желает он ехать отсюда в многолюдную Тигровку или в еще более шумную Кудринку. Каждый живет, как может, как ему хочется.

По полям гулял ветер. Вчера, уже в сумерках, на поля выходило три лося: бык, матка и тогуш[1]. Приближались они к зимовью, а потом ушли в рям, за Чузик, где будут пастись, пока их не потревожат… Савушкин представил себе, как звери стояли у края поля, головами к избушке, как втягивали в широкие ноздри все запахи человеческого жилья, как ерошилась у них жесткая, бурая шерсть на загривках, как вздрагивала толстая, тяжело нависающая губа. Сколько стояли они так в своих каменных позах? Вчера Савушкин немного прошел по их следу. Они осторожно спустились к Чудику, потоптались на берегу — искали, где лед покрепче. Выше переката в этом месте речку сковало льдом, и там они перешли. Остановятся в ряме, будут пастись. У них там стойла…

Невольно Хрисанф Мефодьевич стал размышлять, почему в этом сезоне ему не очень везет на лосей. Пропала сноровка, что ли? В собаке ли только дело? Уж не начал ли сам он стареть? Ведь постарел вон тунгус Кириллка Тагаев, перестал гоняться по тайге за зверем. Таким ли он сам-то был в прежние годы! Как ни высунется в таежку, так и с добычей. Чутье вело, подсказывало, будто на ухо шептало, в каком углу, в какой болотине звери стоят. Лишь подумает, повернет туда лыжи — и точно! Дивились многие нюху его, проницательности. И тут Хрисанфа Мефодьевича опять словно кто в бок толкнул: сглазила, изурочила его кудринская знахарка, скопидомная старушня Пея-Хомячиха! Вот рваная чуня. На Савушкина у нее давно зло…

Когда-то Пея-Хомячиха в женки к нему набивалась, да он от нее круто в сторону повернул. На кой ему ляд спекулянтка, обманщица! Жадность всю жизнь у Пеи затмила. Так она и осталась без мужа, без детей. Умрет, а что после нее останется? Одни затхлые тысячи. На могилу прийти будет некому. Не то что цветов — отцветшего одуванчика никто на могильный холм не положит. Слава богу, судьба отвела его от Пеи-Хомячихи. Да разве он смог бы с ней жить — честный, прямой человек, веселый, подельчивый? Нет, увольте, избавьте. Сорного слова о Савушкине добрые люди не скажут, а Пея-Хомячиха всегда на языке у всех. По магазинам, по орсовским базам то и дело шныряет, понаберет там того, другого — цветастых платков, например, и едет с ними в Молдавию, сбывает там ходовой товар втридорога. Из Молдавии сюда везет то, чего здесь не бывает. Так и мотается каждый год челноком, «зарабатывает» себе жирный навар.

Ох уж Пеюшка эта, зазнобушка! До сей поры еще хвалится, что денег у нее столько, что сразу тому мужику «Ладу» купит, кто замуж ее возьмет, и что вообще она такой капитал в руках держит — на четыре машины хватит. Предлагает себя увядающая бабенка, трясет мошной, да что-то никто ни на нее, ни на деньги не зарится. Кому подбирать охота гнутый, позеленевший пятак.

Машина. Савушкину она не нужна, а так в Кудрине уже многие легковые приобрели — в ожидании бетонных дорог, асфальта, когда здесь со временем город построят. Зять его, Михаил Игнатов, которого Хрисанф Мефодьевич в простодушии и любви называет Игнахой, собрался «Ниву» купить. И купит! Поворотливый, ладный мужик, все в руках у него кипит и спорится. А город построят тут, непременно построят, коли так много об этом кругом говорят. Нефть добывать будут, газ. Дороги хорошие выстелят. А машина Савушкину все равно не нужна, — ему и Солового хватит. Мерин добрый, хоть и бывает с норовом. Мерин за трудовые рубли куплен в совхозе. Конь для мужика и охотника выручка. Приставляй к коню розвальни в зиму, летом — телегу и рули в какую хошь сторону. И огород вспахать, и сено убрать, и навоз от пригона на поле вывезти…

Пея-Хомячиха не выходила из головы Хрисанфа Мефодьевича. Последние годы она стала приставать к охотнику, чтобы он ей меха продавал. Изредка Савушкин делал кое-кому услугу — то выдру сбудет, то пару норок, то на шапку ондатровых шкурок. Однако же не в ущерб плану заготовительному. На этот счет у Хрисанфа Мефодьевича было свое разумение: он считал, что хорошему человеку можо и уступить. Ведь свой же он человек — советский, и ему, живущему в пушно-меховом государстве, в сибирской сторонушке дальней, хочется иметь и богатую теплую шапку, и воротник ворсистый. Меха теперь и в магазине есть, да они «кусаются». Вот он купил себе темную норковую ушанку и заплатил за нее шестьсот рублей. Денег не пожалел, но подумал, что все-таки дорого…

Что говорить, выручал Савушкин близких людей мехами и мог бы хоть кому в этом честно признаться. Но Пее-Хомячихе не продал бы он и линючего зайца. Не принимала душа честного, трудового человека суерукую женщину. А Хомячиха продолжала смолой к нему льнуть. И стал он думать, как бы отвадить ее…

Случилось раз, был Савушкин в игривом и озорном настроении. Жена Марья ушла управляться по хозяйству, а Пея — к нему на порог. И тут же давай просить соболей: на родину к себе собирается, в Молдавию, так ее, мол, родственники просили достать собольков. Хрисанф Мефодьевич выслушал и сказал:

— В Сибири у нас меха — необходимость, а в южной стороне — роскошь. В Молдавии жарко, а в Сибири — морозы.

— Продай, — канючила Пея-Хомячиха. — За ценой я не постою.

— Я всех соболей государству сдал…

Пея ему не поверила.

— Видишь — ковер на стене? — спросил ее Савушкин.

— Вижу…

— Так это мне премию в зверопромхозе дали. Богатый подарок. А подарки такие зря не дают.

Савушкин прошелся по комнате, и куражливая, блажная мысль озарила его: «Разыграю жадную бабу!»

— Соболей сдал, а выхухоль оставил. Хочешь — бери! — И глаз Хрисанфа Мефодьевича лукаво ускользнул в сторону.

— Все шкурки вынай, какие у тебя есть! — приободрилась Хомячиха, и на лобик ее, узкий, пергаметно бледный, сбежали морщины. Видать, сильное торгашеское волнение испытывала она тогда.

Она на дыбки привстала, когда Хрисанф Мефодьевич ушел за перегородку и стал шариться там, хрустеть чем-то. Хрустел и посмеивался. Оно и было над чем… Давненько уже он вздернул на проволоку своего вороватого, обленившегося кота и ободрал. Шкура у кота была просто дивной: черная, с мягкой длинной шерстью, и шерсть — с переливами, как вороново крыло на свету. Просто диковинный кот! Но ведь — не выхухоль же! Выхухоль — маленькая, и в здешних краях она вовсе не водится… Пошутковать вздумал Хрисанф Мефодьевич. Однако и то разумел, что шутковать-пошучивать — на себя плеть покручивать: не теперь, так потом отрыгнется. Думал: «Заломлю ей золотую цену, посмотрю, что с нею будет!» И заломил:

— Сто пятьдесят рублей эта выхухоль стоит!

А Пея-Хомячиха от этих слов даже не вздрогнула: шасть костлявой рукой за пазуху, пошарила там, потеребила плоские груди и… выложила на стол перед ним три зелененьких.

Савушкин, не ожидая такого, шибко смутился. И вдруг стал хохотать — от стыда и слабости сил. Хохочет да тянет кота к себе. А Хомячиха как уцепилась, так и не отпускает: пыхтит, хвост у, кошачьей шкуры трещит. Тогда Савушкин возьми и скажи:

— Постой, погоди! Старая ты хавронья! Да это же — кот! Натуральный! Я пошутил… Прости ты меня, шалуна.

Глаза у Пеи-Хомячихи разбежались по сторонам, и она стала похожа на одну заморскую птицу… Он вспомнил: эта была птица-секретарь, которую Хрисанф Мефодьевич видел однажды в Москве, в зоопарке, и на всю жизнь запомнил. Глаза у той птицы вдруг закатывались к клюву, и тут же вдруг разбегались в разные стороны. Каждый глаз у той птицы заморской мог существовать сам по себе… Нечто подобное произошло тогда и с Пеей. К тому же морщины на лице ее становились все глубже и резче, точно кожа рассохлась от неожиданности и растрескалась. И Пеюшка поднялась на Савушкина с воплями и проклятьями:

— Да чтоб тебе, окаянному, последний глаз на суку повесить! Да чтоб тебе оступиться на обе ноги! Да чтоб…

— Пея! — смеялся взахлеб Хрисанф Мефодьевич. — Мне глаз один супостат помог в детстве выбить, едва меня, негодяй, не порешил! Но коли я и в семь лет уцелел, и если судьба мне на всю жизнь единственный глаз оставила, то уж я его до конца своих дней сберегу! И с одним этим глазом я стреляю без промаха…

А Хомячиха продолжала накликать на него еще пущие беды-напасти:

— Пусть коня твоего медведь задерет! Пусть от собаки твоей все звери в норы урыскают! Ни дна тебе чтоб ни покрышки!..

Но тут на шум вошла со двора Марья, повела вокруг строгим хозяйским глазом, так повела — как метлой помела. И Пея-Хомячиха разом осеклась и вылетела за дверь, точно ведьма на помеле.

Марья смотрела на мужа, а тот знай себе все хохотал.

— Что тут случилось, господи? Щекотала она тебя, что ли? — спросила жена.

— Нет. Она мне пророчила последний глаз на сучок повесить. — Он это сказал, кое-как отходя от смеха. — Не-ет, мне мой один кривой дороже брата родного! И один зорок — не надо сорок.

— Зачем приходила она, сказывай! — настаивала Марья.

— Не за холерой же, мать! За выхухолью!

И снова смеяться. И за бока схватываться.

Марья увидела шкуру кота на столе. И поняла, что тут случилось. И напустилась на мужа:

— Дурак! Ну чистый дурень! У Пеи вон какой глаз нехороший. Да, да! Я в это верю! Господи… Черный глаз, минуй нас…

Хрисанф Мефодьевич, слушая речь жены, закрыл лицо ладонью — смех как рукой с него сняло. Вспомнил себя семилетним, когда его шерстобитовский лоботряс один в тридцать первом году чуть живота не лишил. А было-то как…

Конец лета перед близким налетом осени. Дождило и парило, теплынь стояла, грибов всяких понаросло. Мать послала его груздей корзину насобирать. Всегда послушный родителям, Хрисанф пошел за деревню, обогнул небольшой кружок и нарвал груздей — небольших, со студенистою бахромой по краям сырой толстой шляпки. Домой уж собрался идти, как вывернулись тут два шерстобитовских парня — Толик Семенцов и Кешка Дядилев. Дядилев Кешка завсегда наглый был, то подерется с кем, то натворит что-нибудь пакостное. А Семенцов Толик — тот поскромней, посовестливей. Дядилев увидал Хрисанфа, к себе подозвал и сунул в руки ему самопал, сделанный из стволины ружья. Бери, говорит, стреляй. Хрисанф стал отказываться, замотал головой. И Семенцов ему стал рассоветовать, мол, не стреляй, там пороху много набито. А Дядилев пристал, точно смола: стреляй, не то морду намою, в ухо дам… Поплакал Хрисанф, поотнекивался, да делать нечего было — положил самопал на пень, чиркнул спичкой, поджег порошины у прорези… Ахнуло так, что даже в селе услышали… Хрисанф ничего не помнил… Донесли его Дядилев с Семенцовым на руках до речки, обмыли, а когда Хрисанф в чувство пришел, то видел мир вокруг лишь одним глазом, а другой у него от взрыва и удара обрезком ствола повредило. В больницу возили, мази вонючей какой-то прикладывали… Зажить-то зажило, но осталась на всю жизнь пустая глазница…

Из-за этой напасти Хрисанфа Савушкина на фронт не взяли, но в трудармии он вынес все сполна, был на заводе оборонном и делал приклады к винтовкам. Как бы там ни было, а фронту все равно помогал.

А Дядилев тот, узнали потом, бежал с фронта, дезертировал, пойман был и расстрелян по приговору военного трибунала. Никчемный вышел из него человечишко…

Пока вспоминал об этом тогда Хрисанф Мефодьевич, вошел к ним директор совхоза Румянцев и тоже спросил — зачем приходила к Савушкину Хомячиха. Хрисанф Мефодьевич не стал скрытничать, рассказал все про «выхухоль». И они хохотали оба, а Марья ворчала: мол, даже и вредного человека, нехорошего дурачить не следует…

Румянцев тот раз зашел к Савушкину за лосятиной. Хрисанф Мефодьевич бегал в кладовку, вытащил сохатиную заднюю ногу, отрубил от нее кусок на полпуда — от доброй души отдал. И только захлопнулась калитка за Николаем Савельевичем, давай опять прыскать от смеха — до судорог щек хохотал.

— Выхухоль… Ну, спекулянтка кудринская! Ну, бесова баба!

Кончилось тем, что Марья намочила в тазу полотенце холодной водой и утерла лицо озорника. Остудила, выходит, точно расшалившегося ребенка…

— Вот и вспомнилась нынче Пея-Хомячиха, — вслух думал Савушкин, ворочаясь на нарах. — Да пошла она в пим! Не ведьма же — человеческое отродье. Обыкновенная скопидомка здешняя. Такие, поди, и в иных местах водятся.

Лет тридцать пять тому назад Пея такой не была, прозвища «Хомячиха» за ней еще не водилось. Это потом она стала больно ухватистой, жадной.

Если точнее, то «охомячиваться» Пея стала после войны, в тайге, на химзаводе. Бригада мужиков, какие от битв уцелели, готовила там пихтолапку, гнала пихтовое масло, а Пея варила рабочим щи, каши, белье по найму стирала. И начали замечать за ней, что баба мошенничает, «прибирает к рукам» все, что плохо лежит. Но работала — как заводная. Пригнала в тайгу корову, Чернянкой звали, выводила ее пастись на лужайки — привязывала на длинную варовину к дереву. И ахала всякий раз, оставляя свою коровенку, что может медведь на скотину напасть и задрать. Останется Пея тогда без скотинушки сиротинушкой… Сама молоко она редко пила, разве что чай забеливала. Зато торговала молоком бойко и с немалой выгодой, потому что драла с мужиков как бог не велел. И вот Чернянка у Пеи раз потерялась. Пришла баба на лужайку, а коровы и след простыл. Веревка оборванная в траве валяется, Чернянки нет! Пея подумала, что беда не иначе как от лютого зверя пришла и, не помня себя от страха, прибежала к бараку. И тут в отдалении услышала треск. Вот он — идет зверь ненасытный! Корову задрал, теперь за нее возьмется! Пея, не долго думая, воткнулась головой в копешку сена, зарылась по самые плечи и затаилась, как перепелка во ржи, напуганная ястребом.

А треск-то в тайге исходил не от медведя: это шел Савушкин. Хрисанф Мефодьевич видел бегущую Пею, видел, когда она так смешно в копну спряталась, и угадал, отчего у нее такой страх. Охальник проснулся в Хрисанфе Мефодьевиче. Подкрался он к женщине осторожненько, приподнял сзади подол да как протянет ладошкой по крутому бедру! Пея без крика упала в обморок… Отваживался с ней Савушкин долго, бормотал дурацкие извинения и, когда Пею в чувства привел, обещал ей найти Чернянку живой или мертвой. И привел он тогда отвязавшуюся корову, и увидел на лице Пеи радость.

— За шлепок она тот раз с меня не взыскала, — говорил сам себе Савушкин, проводя рукой по стенке зимовья, — а вот за «выхухоль» взыщет. — И рассердился вдруг — Да пес с ней! Шушера, мякина да сору половина! По Сеньке шапка, по Малашке шлык! Мои тут грехи невелики…

…Сон взял свое. Хрисанф Мефодьевич не храпел, но во сне у него вылетало тонкое носовое посвистывание, как будто рябчик издали подавал свой голос. А бывали здесь у него храпуны, наезжали с ночевками. Выдавали такие многоступенчатые рулады, что крыша у зимовья дребезжала.

Трещало в печи, гудело. За стеной у кормушки изредка всхрапывал Соловый — пыль от овса, наверно, першила в ноздрях у него. А по всему земному раздолью вокруг вихрило снег. И стонала тайга, как обиженный человек.

4

Завывало всю ночь без умолку, и к утру зимовье выстудило. Хрисанф Мефодьевич давно уже забрался и спальный мешок и так в нем пригрелся, что вылезать не хотелось. Он дотянулся до тускло горящего фонаря, прибавил огня. Изо рта выбрасывался парок, при дыхании ноздри и губы слегка холодило. Хрисанф Мефодьевич испытывал сладкое желание зарыться в мешок с головой и поспать еще часика два.

В дверь настойчиво скребся Шарко. Хозяин громко ругнулся на пса, однако тут же возникшее чувство заставило его пожалеть собаку. Что поделаешь, если к старости кровь замедляет свой бег по жилам, не греет, как в прежние годы.

Савушкин раньше собаку к теплу не приваживал, справедливо считая, что лайка должна выдерживать все морозы, спать на снегу в любую погоду, грызть мерзлые кости и хлеб. Так все и шло до поры, и Шарко в тепло не просился. А тут, видно, стало невмоготу, допек леденящий ветер, придется пустить.

Хрисанф Мефодьевич высвободил ноги из спальника и — голые, теплые — затолкал в настывшие выходцы. Защипало подошвы, пальцы как ото льда. Но кровь прилила к ногам быстро, и выходцы скоро нагрелись.

Сначала Савушкин натолкал дров в прогоревшую печь на оставшиеся горячие угли, зачерпнул пригоршню студеной воды из ведра, выплеснул на лицо, склонившись над тазом, и, проделав так раза четыре, стал натирать уши, щеки и нос, подбородок и шею загрубевшими ладонями. Кожу лица кололо множеством мелких иголок, сонливость исчезла, он бодро встряхнул плечами, готовый к движению, привычной работе. Поставив на плиту чайник и сковородку с остатками вчерашней тушенки, Хрисанф Мефодьевич впустил Шарко.

Собака вкатилась холодным клубком, радостно заскулила, мотая хвостом, принялась спешно отряхиваться, как после купания, разбрызгивая во все стороны льдинки и снег. Шкура ее была поседелой от набившегося в шерсть бурана. Остро запахло псиной, но запах этот никогда не раздражал Хрисанфа Мефодьевича, он давно уж к нему привык, как наездник привыкает к терпкости лошадиного пота. Савушкину и спать приходилось рядом с Шарко зимой у костра: жались друг к другу, дышали теплом, отгоняли мороз. И руки закоченелые, оттерев снегом, приходилось отогревать в собачьей шерсти. И выстригать клочья, жечь шерсть, присыпать себе пеплом порезы и ссадины. Ранки тогда не болели, затягивало их быстро.

Многое, многое делил он с Шарко за все годы их дружбы.

Судьба у Шарко была не простой и ни на какую другую собачью судьбу непохожей.

Давно, в один из туманных, промозглых дней поздней осени возвращался Хрисанф Мефодьевич с охоты домой. Подходя к поселку, увидел он издали человека, который, стоя у самого Чузика, вытряхивал что-то из сумки в воду. Вытряхнул, постоял и шаткой пьяной походкой направился к Кудрину. По этой вихляющей походке Савушкин безошибочно определил, что это Мотька Ожогин, мужичонко беспутный, горький пьяница.

О нем говорили, что он человек кособенистый. Не так давно он приехал сюда вдовцом с двумя дочерьми и сестрой Ларисой. Она себя чаще всего называла Лорой, и была женщиной, не в пример брату, молодой, сдобной, с пылающим румянцем на щеках. Были они васюганские, а здесь поселились в доме родной своей тетки Винадоры, незаметной, спокойной, робкой старушки. В Кудрине Мотька Ожогин принимался за многие дела — то объездчиком был, то рыбаком, то охотником, но толку от него нигде ни в чем не было по причине его дремучей лености и пристрастию к постоянному пьянству. В охотниках он браконьерил, мог, не моргнув глазом, чужую добычу вытащить из ловушки, проверить не ставленные им сети. Держал Мотька собак и морил их голодом. Тощие, вислоухие, со страдальческими глазами, они увязывались за каждым прохожим, обшаривали помойки. Иногда Ожогин кидал какую-нибудь завалящую корку собаке и принимался обнимать оголодавшее животное, целовать в нос слюнявыми губами, выговаривай при этом приторным голосом:

— Ух ты мой Бобочка! Ух ты сволочь!

А Бобочка пуще ласки хозяйской хотел просто жрать…

От таких людей, как Мотька Ожогин, мудрость и опыт велят держаться подальше. Савушкин так и делал: поздоровается и мимо пройдет.

Тогда, у реки, опознав удаляющегося Мотьку, Хрисанф Мефодьевич подумал: а что он тут, варначина, делал? И подошел к тому, — месту, где стоял только что Мотька.

Над Чузиком по воде скользил пар, стужно было до онемения пальцев. Савушкин поозирался туда-сюда, ничего не заметил особенного, хотел уже дальше пойти, но вот внимание его привлекло что-то странное: на тонкую пологую кромку берегового песка ниже по речке выбиралась… жаба не жаба, крыса не крыса — издали не понять что. Жабе неоткуда было взяться в такую холодную пору, а водоплавающая крыса передвигается быстрее… Ондатра? Так слишком мала. Из любопытства Савушкин подступил ближе и увидел слепого щенка. Вон что! Мотька Ожогин приходил сюда топить помет от своей сучки. Была у него тогда, оставалась от прежней охоты, рослая лайка. Она приносила приплод исправно, но Мотька щенков не раздавал, а пускал их, как говорил, «в ликвидацию». И делал это на свой лад и манер.

— В ведре утопить не могу — душа стынет, как они начинают на край ведра пялиться, — разглагольствовал он, шлепая толстыми, всегда слюнявыми губами. — А в Чузик вытряхнул — течением уволокло, и никакого тебе страдания чувств.

При виде барахтающегося в осенней воде слепого щенка Хрисанф Мефодьевич крякнул от удивления и вслух произнес:

— Гляди-ка чо! Все твои братья-сестры давно пузыри пустили, а ты плаваешь! На что-то, поди-ка, надеешься? Цепкий, однако же, ты!

Савушкин хотел носком сапога отпихнуть несмышленыша в глубину, чтоб уж скорее утоп и не мучился, да вместо этого наклонился, взял мокрое дрожащее существо, сунул себе за пазуху и сказал:

— Выживешь — хорошо. Околеешь — печали не будет…

Хрисанф Мефодьевич принес щенка в избу, положил на сосновые стружки в старый посылочный ящик, где слепое собачье дитя попищало, подрожало и затихло, угревшись.

Корова у Савушкиных тогда была в запуске. Хрисанф Мефодьевич сбегал к соседям за парным молоком. Идет с кринкой, а навстречу ему важно вышагивает на мягких лапках их собственный кот, черный, атласный, молодой (это из него потом вышла «выхухоль») и тащит в зубах спасенного щенка, точно хомяка или крысу. Хозяин тут же как следует вздул кошачье отродье, а слепыша щенка водворил на прежнее место.

Кормил он его из маленького флакончика через соску. Дети ему помогали, жена. Надежнее и удобнее было бы подпустить щенка к матери, но Хрисанф Мефодьевич на поклон к Мотьке Ожогину не пошел. К тому же щенок сосал хорошо, глаза у него прорезались. Тут и кличка ему подоспела…

Беря маленького Шарко в руки, Савушкин говорил с удивлением и гордостью:

— Жить теперь будешь, стервец! Ты у меня и крещеный, и котом кусанный. Расти да умней, к тайге тебя приучу. Глядишь, самого косолапого не испугаешься!

В то время, когда попал к нему в руки Шарко, Савушкин жил уже в Кудрине, оставив родного дома очаг в Шерстобитове, где жить остался один теперь Юлик Гойко. Того как ни сманивали, ни звали — не двинулся с места. Тут, говорил Юлик, мои мать и отец похоронены, тут и меня погребите, когда помру.

Кудрино, бывшее некогда районным центром, тоже покуда не процветало, но у Кудрина было будущее, круто замешенное на месторождениях нефти и газа. Пройдет не так много времени, и на здешней земле прочно станут обживаться партии геологов, сейсмиков и служба разведочного бурения с прицелом на глубинную палеозойскую нефть. Как местный коренной житель, Хрисанф Мефодьевич в начале этому не очень-то радовался — боялся, что станет наступающая новизна помехой ему в охоте, а потом, поразмыслив да порассудив, сменил пластинку. Но настороженность все же жила в нем. И как ей не жить, настороженности, когда где-то рубили и жгли леса ненароком, из чистого ротозейства, портили реки, озера. Он был, конечно, не против вторжения сюда свежих ветров, но хотел во всем видеть порядок, рачительный глаз хозяина.

С той же меркой ко всему подходил и директор здешнего совхоза Румянцев. Где надо и когда надо Николай Савельевич рьяно вставал на защиту земли и тайги. Едва появились первые буровики-разведчики, Хрисанф Мефодьевич уже шел к Румянцеву и трубил:

— Не отдавай им поля под застройки. Поля эти наши отцы и деды кровью и потом полили. Да и закон расточительство пахотной земли запрещает. У них, у нефтяников-то, посмотри какая мощная техника! Пусть сами себе раскорчевывают, осушают болота.

— Правда твоя, — соглашался Николай Савельевич, тоже коренной житель, уроженец обской деревни Щуки. — Я им готовые земли ни за что и никак не уступлю. Именно закон и совесть мне этого не позволят сделать. А помогать мы им будем. Жильем, электроэнергией — на первых порах. Должны помогать! Устраиваться на новом месте всегда тяжело.

— Это так. Но ты не всегда тверд бываешь, Николай Савельевич, — возражал Савушкин. — Отдал управлению разведочного бурения все же приличный клочок под застройку!

— Пришлось… навстречу пойти, — согласился Румянцев. — А почему? Материалы стали к ним поступать, станки, оборудование, а выгружать было некуда. Главный инженер у них, Ватрушин, даже с лица осунулся от переживаний. Сроки развертывания буровых работ сжатые. Нефть государству нужна, и это понимать надо, милый Хрисанф Мефодьевич!.. Зато и буровики, геологи, сейсмики помогают охотно совхозу. Вертолетами семена обещают в посевную на дальние отделения забросить, удобрения вывезти. Тигровка та же от Кудрина вон как далеко, а там — маслозавод. Придется оттуда масло быстро забрать — опять помогут. Мы со всеми должны тут жить в добром согласии.

— Правильно, — кивал Хрисанф Мефодьевич. — Но я не могу равнодушно смотреть, когда они нефть проливают! А взрывы сейсмиков на белорыбных озерах? Разве сейсмики не могли мирное озеро обогнуть, отшагнуть от него? Прямо посреди озера взрывы произвели, рыбу погубили. Мыслимое ли дело так-то к природе-матушке относиться!

— Да, скверный случай, — сказал Румянцев. — За то безобразие сейсмикам по суду крупный штраф пришлось выплачивать.

— Если бы из своего кармана! А то все из того же — из государственного.

Румянцев усмехнулся, блеснули его ровные белые зубы.

— Ишь ты какой грамотей! А еще говоришь, что дремучий — живешь в лесу, молишься колесу. Все-то ты понимаешь и знаешь, на ус мотаешь. Даром что без усов!

У Николая Савельевича Румянцева не отнять было ни доброты, ни ума, ни веселости. Держался всегда он спокойно, по возможности старался не раздражаться, не шуметь. Сдерживал себя, умел это делать. А иначе на его беспокойном посту пропасть можно было от постоянных тревог и забот.

Савушкин и Румянцев ценили друг друга и не скрывали этого ни перед кем. И далеко не корыстные интересы сближали их, а простые, искренние человеческие отношения. В обоих хватало и здравого смысла, и той непосредственности, которая так бывает мила и приятна в людских отношениях. Да и пути у них перекрещивались: то в тайге повстречаются, то на поле, то на сельской широкой улице.

Однажды в тот год, когда появился в доме Савушкиных спасенный слепой щенок, но уже позже гораздо, где-то перед зазимками, столкнулись они у совхозной конторы. Было морозно, лужи схватило льдом, и вот-вот ожидался снег. Отдельные редкие снежинки уже и порхали в воздухе, но сплошного покрова, от которого становится больно глазам, еще не было. Однако близость зимы уже обозначилась, и настало время доставать шубу и валенки.

Николай Савельевич, невысокого роста, щуплый, собранный, готовый всегда к острому слову и доброй смешинке, спустился с конторского крыльца, одетый в теплую куртку, обутый в сапоги на меху. Увидел Савушкина, подошел и пожал его лопатистую ладонь.

— Здорово, охотник! — приветствовал Румянцев — Когда забираться будешь в свою берлогу?

— Как повезешь. Нынче тракторную тележку доставишь туда мне?

— А разве тебе я отказывал?

— Спасибо — нет.

— Вот урожай соберем подчистую…

— Нигде нынче снегом хлеба у вас не присыпало? — Савушкин спрашивал, а сам не смотрел на директора.

— А чем присыпать-то? Белые мухи еще не летели… Чего ухмыляешься? Или где непорядок заметил?

— Не без того. По закрайкам полей есть кое-где неубранные овсы, — сказал Савушкин.

— Недавно проехал по всем отделениям, — задумался Румянцев. — Везде побывал, кроме Тигровки. В каждый закоулок заглядывал — чисто убрано.

— А косачи на хлебах пасутся!

— Ну врешь ведь, Хрисанф Мефодьевич! — Глаза директора уставились на охотника не мигая.

— Разыгрываю. У тебя перенял: ты любишь другим селезенку пощекотать!

— Чувствую — шутишь! А я вот тебе — всерьез. Один человек в Кудрине на охотника Савушкина в обиде.

— Пея?

— Не угадал…

— А больше некому.

От напряжения лоб Хрисанфа Мефодьевича прочертили извилистые морщины: вспоминал, чем же он, не укравший в жизни и медяка, мог досадить кому-то.

— Греха за собой не знаю. — И грудь Савушкина опала от глубокого выдоха.

— Но ведь растет же у тебя щенок от сучки Мотьки Ожогина?

— Ну так и что?

— Щенок — Мотькин, а ты Мотьке за него даже кукиш под нос не подставил! — И так это хитро, умильно глядел на него директор совхоза Румянцев.

Чистый огонь в левом глазу Хрисанфа Мефодьевича померк, как бы туманом подернулся, он сжал свои огрубевшие, в трещинах, пальцы — они захрустели.

— Срамота этот Мотька Ожогин, вот уж воистину — срамота, — негромко выговорил охотник. — Словом — дерьмо! — Тут голос его возвысился, стал жестким. — Он же тогда опять весь помет в Чузик бросил! Я случайно щенка одного подобрал — из жалости больше. — Хрисанф Мефодьевич поправил на голове шапку и усмехнулся — Ладно, пускай заходит. Вот это — за мной! — И потряс в воздухе кулаком увесистого размера.

Мотька и в самом деле как-то пришляндал к нему. Встал у порога, шмыгает мокрым носом, уставил заплывшие гляделки на Савушкина.

— Что надо? Не мнись — говори! — Щека у Хрисанфа Мефодьевича нервно дрогнула.

— Щенок-то… растет? — осклабился Мотька.

— Кормлю небось, — буркнул Савушкин. — А ты чо, инспектор какой по собачьему делу?

— Щенок-то… от моей сучки, — выдавил Мотька, и пьяные губы его запузырились.

— А это видел? — Желтый ноготь большого пальца Хрисанфа Мефодьевича уперся в ноздрю Ожогинского носа. — Ты своих утопил, а спасёныш — мой! И катись-ка ты давай от меня вдоль по Кудринской!

Мотька косился на кулак Хрисанфа Мефодьевича и понимал, что тот его не ударит, а если ударил бы вдруг, то и убил бы, и тогда бы ему пришлось отвечать. Во всем Кудрине никто не марал рук, не трогал Мотьку. Ногами, бывало, пинали, и то для того, чтобы ничком повернуть, удостовериться — живой ли соколик, али ужо и кончился. Но Мотька Ожогин был на удивление живуч, хотя и успел на селе «обжить» все заборы, ночевав под ними не по одному разу. Нет, не дрогнул Мотька при виде грозной мужицкой кувалды, ибо чуял нутром, что вреда она ему не причинит. И даже пошел в наступление.

— Как ни крути, а щенок от моей суки. И ты его вроде как выкрал!.. Поставь хоть пузырь за это, язви в душу тебя, Хрисанф Мефодьевич! Ты — богатый, я — бедный. Жалко?

Жадность за Савушкиным не водилась. Подходящему человеку, да если еще тот в нужде, он рубаху последнюю не пожалел бы. Но Мотька разве такой? От подошвы ошметок, злой укор обществу, всему честному миру.

— Иди, срамота, иди! — уже еле сдерживался Савушкин. — Не позорься совсем-то уж…

— Без стопоря — не пойду, — артачился Мотька. — Хоть в кружку на дно плесни…

Хрисанф Мефодьевич, потеряв всякое терпение, сгреб Ожогина Мотьку в охапку, поднял его легко, как обмолоченный сноп, вынес на улицу, поставил на твердь земную и слегка подтолкнул, чтобы придать незваному гостю, попрошайке, ханыжке этому, нужное направление.

Ожогин щетинился, точно ерш на крючке, базлал. Излюбленным выражением его было слово «срамота». И так оно успело к нему пристать, прикипеть, что в Кудрине Мотьку Ожогина за глаза, да и прямо, иначе и не навеличивали, как Срамота.

— Покажу… Не спущу… Так не оставлю… — угрожал Мотька Хрисанфу Мефодьевичу. — Ты попомнишь меня еще…

— Олух царя небесного, — выдохнул облегченно Савушкин, оставив Мотьку за воротами, среди улицы. — Уродится же чудо такое — не выдумаешь…

«И какого он черта мне нынче вспомнился! — подумал Савушкин, все подкладывая поленья в печь. — Надоумило…»

Шарко нашел под столом в зимовье чистую белую кость, лизнул ее раз, другой и оставил.

— Чо, паря! Голую кость и собака не гложет? — рассмеялся Хрисанф Мефодьевич. — Тогда кашу перловую ешь. — И он вывалил перед Шарко густую, комком, крупнозернистую кашу.

Буря не утихала. Вой ее отдавался в печной трубе.

5

Хрисанф Мефодьевич вспомнил, что он впервые привел Шарко в зимовье однажды в марте. Собаке исполнился год и пять полных месяцев. Сидел Савушкин в избушке, заряжал патроны и услышал близкий лай. Интересно стало ему узнать, на кого это лает Шарко.

Вышел. И не поверил глазам: на тонкой одинокой осинке сидит соболь, головой крутит, Хрисанф Мефодьевич этому страшно обрадовался, сходил за ружьем и снял добычу.

Так Шарко первый раз в своей жизни показал хозяину, что он лайка толковая, не какой-нибудь пустобрех, способный бегать лишь за птичками и бурундуками.

А сколько потом он добывал с ним соболей, загнанных на деревья, под валежины, в дупла — выкуривал их оттуда дымом, вырубал из мерзлой земли, из корневищ.

Так раздольно они охотились много лет.

Но в памяти Савушкина на всю жизнь остался тот первый зверек, голодной весной прибежавший к человеческому жилью на отбросы, что выкидывались охотником за стену зимовья.

И еще один ему соболь памятен — черный, большой, с голубым подпушком и густой длинной остью.

Тогда у них шел обычный охотничий день. Широкие самодельные лыжи на мягком креплении легко проминали свежий ноябрьский снег. Подмораживало. Яркое солнце все вокруг освещало щедро, но холодно. Шарко, к тому времени уже отлично натасканный, работал старательно, неутомимо. В такие дни Хрисанфа Мефодьевича не покидало ощущение удачи, он верил в добрый час, ему легко дышалось, легко шлось, он почти не чувствовал сопротивления снега под лыжами. И есть не хотелось, хотя время перевалило за полдень и они еще не принимали никакой пищи.

В тальниках возле речки Шарко поднял куропаток, потом табунок косачей, но хозяин выразил к этому полное равнодушие, и собака поняла, что тут работа ее не нужна.

Прошли болото с мелким, кривым сосняком, миновали рям: едва пробрался Савушкин на лыжах через густой и колючий ерник. Два раза пересекали речушку-таежку. Здесь им попадались следы колонка, и Шарко было взялся преследовать красного вонючего зверька, однако хозяин ему запретил. Тут Шарко выразил свое собачье недоумение, замерев и уставясь в глаза Хрисанфа Мефодьевича…

Еще отмахали верст восемь. Это Савушкин одолел столько, а Шарко верняком раза в четыре больше, потому что собака в тайге не ходит прямо, она, как и волк, рыщет, выискивая добычу.

Надо было передохнуть. Савушкин остановился, приподнял шапку, сдвинул ее на затылок и вытер лицо скомканной белой тряпицей. Распахнулся, помахал полами куртки, поостыл, но присаживаться на валежину не стал: не хотел зря терять времени и запала. Особенно крепко сидела в нем вера в большую удачу сегодня. Шарко скрылся из глаз и, пока Хрисанф Мефодьевич стоял да раздумывал, подал голос. По особому взвизгу его Савушкин понял, что это на соболя.

Да, короткое страстное взвизгивание означало то, что собака пошла по соболиному следу и что зверек где-то близко. Опыт подсказал охотнику, что соболь голеей, чистиной не побежит и мелколесье минует, а, учуяв погоню, полезет в самую чащу, в буреломник, которого в тайге пропасть. И по густому кустарнику ударится бежать соболь, где собаке с ходу и не пробраться, а на лыжах охотнику и вовсе не пройти. Но Шарко все равно настигнет зверька, поднимет на дерево или загонит в нору, в дупло, в какую-нибудь поваленную трухлятину.

Наконец-то Хрисанф Мефодьевич подрезал соболиный след и был удивлен размашистости прыжков, глубиной и величиной отпечатков лап.

— Ну и кот! — восхитился Савушкин. — Такого матерого мне еще не приходилось встречать.

Шарко гоном ушел далеко. Было тихо до звонкости. Это бывает — такая вот вдруг тишина, что урчание в собственном животе может показаться чуть ли не рыком зверя. Тишина во время гона может одно означать: собака пока не догнала добычу. И гон предстоит долгий, может быть километров пять протащит их соболь.

Савушкин видел, идя следом, усердные поиски Шарко. Охотник срезал следы, чтобы укоротить себе путь. Шарко распутывал соболиные росчерки на снегу и уходил все дальше. Так протянулось часа полтора. И вот собака залаяла звонким, захлебывающимся лаем. Она звала хозяина…

Испытав такое знакомое и всегда полное новизны волнение, Хрисанф Мефодьевич прибавил шаг. По его прикидке выходило, что лайка и соболь верстах в трех, не ближе. Следы заводили в залом, в густые заросли. Охотнику пришлось снять лыжи, идти вброд по снегу, утопая меж кочек и осугробленных валежин. Стало жарко, впору хоть сбрасывай с себя все. Он распахнулся, смахнул с головы шапку и некоторое время шел голоушим, пока не почувствовал, что кожу на голове стало поламывать. Не скоро еще заметил он кряжистый выворотень и у комля его крутящийся хвост Шарко.

Долго не могли они выгнать зверька наружу. Собака, припадая на передние лапы, грызла мерзлую землю, корневища, отщипывала зубами смолевые щепки, вся была взбудораженной, перепачканной землей и древесными крошками. Хрисанфу Мефодьевичу пришлось рубить грунт топором, корни, ширять палкой в пустоты, где мог под корягами схорониться соболь. Но, перепуганный насмерть, зверек не высовывался. И тогда Савушкин прибегнул к последнему средству: надрал бересты, поджег к сунул ее, коптящую, под валежину…

Через недолгое время соболь не вынес чада и молнией метнулся из-под коряги на стоящую рядом лиственницу. И Савушкин обомлел: зверек был совершенно черный, без рыжеватого пятна на горлышке, какие обычно встречаются сплошь и рядом у соболей в здешней тайге. Зверек уже был на самой макушке, свесил оттуда голову и зыркал на собаку и человека, слегка прикрывшись мохнатой лапкой. Хрисанф Мефодьевич знал, что соболь теперь никуда не уйдет и надо унять одышку, чтобы точнее прицелиться.

Выстрел сбросил соболя с вершины лиственницы, но, падая, он зацепился в развилке дерева и повис, как на рогатине. Надо было или влезать на высокое гладкоствольное дерево, или рубить его. И Савушкин взялся рубить…

Часа четыре одолевал он матерую, крепкую, точно кость, лиственницу, нажег мозоли, изнемог так, что поджилки тряслись. Аппетит у него разыгрался, а еды с собой не было. Он терпел и похваливал себя за старание, за то, что топор не забыл прихватить, а то случалось — топор забывал. Не окажись топора, пришлось бы идти сюда завтра опять, корячиться по снегу сквозь ерник, перекатываться через валежник. Он бы пришел, а соболя уже могли бы вороны растащить или филин. Хоть плачь тогда…

День источал последний свой свет. Хрисанф Мефодьевич думал скорее добраться до зимовья и стал сокращать дорогу. В поздних сумерках, скатываясь с крутого берега Чузика за островком, угодил он в чуть затянутую ледком полынью. Господи, и как только вылез с лыжами, выбрался на свет из-подо льда! А мороз потрескивал, и сил уже было мало. Кое-как дотащил свое насквозь ознобшее тело до зимовья, огонь развел. Одежда на нем была как панцирь. Когда он из нее высвободился, она колом стояла, какой-то шкурой змеиной казалась. Пил цельный спирт, потом чай и медленно-медленно приходил в себя. Раз пять накладывал в печку дров, натопил, точно в бане, а его еще все знобило и встряхивало. Обошлось, слава богу, не зачихал, не закашлял… Утром, ладом отоспавшись, трепал за уши Шарко и говорил:

— И за что нам с тобой только деньги платят! Вон Пея-Хомячиха, а с ней еще кое-кто, судят-рядят, мол, охотнику золото само под ноги сыплется… Эх, побегать бы им по тайге хоть один зимний день да разок в полынью врюхаться! Свое бы отдали, лишь бы у печки сидеть, в тепле, уюте — чаи распивать, телевизор смотреть…

С богатой добычей вернулся Савушкин в ту зиму. А на диковинного черного соболя приходили смотреть другие охотники — головами покачивали, языками прищелкивали: удивлялись, завидовали. Никому из них такой чудный соболь сроду не попадался.

В заготконторе приемщик пушнины рассматривал редкий трофей, тряс шкуру в воздухе, дул на мел: ость искрила, подпушек голубел. Потом приемщик пушнины в книгах рылся, вычитал что-то там и сказал:

— За такого зверя на мировом аукционе мы вагон канадской пшеницы берем. Когда я в Ленинграде на семинаре был, нам там об этом рассказывали.

Савушкин помнит, во сколько ему оценили тогда черного соболя: в сто шестьдесят рублей и сорок копеек. И пусть толковали, что мало он за него получил, но Хрисанф Мефодьевич горд был тем, что самый дорогой и красивый зверек в здешней тайге попался ему. Рассказывали знающие, что черный соболь перебежал сюда из Баргузинского заповедника. Если так, то удивляться приходится, какую он даль покрыл, через какие преграды прошел, скольких охотников обхитрил…

Поздней осенью, когда всех промысловиков собирали в районный центр Парамоновку на слет перед началом нового сезона, приглашали на разговор и Хрисанфа Мефодьевича. Начальство коопзверопромхоза хвалило его, поощряло: дали в подарок ему транзистор «Альпинист». И с той поры веселит его в зимовье музыка в часы отдыха…

6

Савушкин попил чаю, такого густого, черного, что им можно было оси телеги смазывать. От такого «крепака» Хрисанф Мефодьевич сильно потел, но в голове от чая яснело, в тело вливалась особая сила, бодрящая: вставай и иди — долго, не чувствуя устали.

Все еще буранило, дуло со свистом: стонали, скрипели деревья. Вдали было бело, и лес различался плохо. Опыт подсказывал Савушкину, что надо пережидать, не соваться пока в тайгу. Вон даже Шарко не пошел за ним из зимовья на улицу — лежит под столом, кашу перловую доедает.

Но без дела Хрисанф Мефодьевич долго не мог. Руки так и чесались взяться за что-нибудь: за топор, за пилу ли. Лежали готовые чурки, он их переколол и поленья перетаскал, чтобы не замело снегом и не носить потом с дровами в избушку сырость. Управившись с одним, он тут же принялся за другое. Прикрывая лицо от жгучего ветра мохнашкой, он спустился по заметенной тропе к Чузику; продолбил лед в узкой проруби, поднял за колья мордуши из глубины… Опять были ерши и щуки да один язь — желтый и жирнобрюхий. Ловилась мало-помалу рыбешка! Хрисанф Мефодьевич был и этому рад.

Годами, особенно по весне, когда еще был разрешен паводковый лов рыбы, брал он помногу язя, окуня, щуки, ельца и сорожняка. Елец жировой по вкусу не уступал сельди, тарани и вобле. Рыбу Савушкин сдавал и тоже неплохо на ней зарабатывал. Был даже особенный, памятный год, когда он не знал, куда деваться с уловом. И в этот именно год Хрисанф Мефодьевич чуть не лишился Шарко…

Пес заболел чумкой. О том, что это именно чумка, ему сказал кудринский ветеринар Чагин, добрый, почтенный человек, по возрасту старше Хрисанфа Мефодьевича. У Чагина лет шесть тому назад умерла жена, женщина тихая, почти незаметная, но на ней весь дом держался, хозяйство все. И так она всем этим владела, что муж по смерти жены, не вдруг нашел, где лежат его вещи — все она ему подавала и выдавала, все было чистое, выглаженное, все пахло каким-то особым домашним запахом. Жена умерла, и Чагин не то чтобы вовсе духом упал, но места себе долго не находил. Он так и не женился вторично, однако в доме держал прежний порядок, у него было чисто прибрано, всегда он радел гостям, а уж в советах и помощи никому не отказывал. Его можно было и в ночь разбудить, в мороз и плохую погоду. Вставал, собирался и шел…

Савушкин к нему и привел своего исхудавшего пса — прямо во двор. Собака едва на ногах держалась. Шкура обвисла, топорщились кости, лапы подламывались и разъезжались. Большие глаза скорбно смотрели из-подо лба, ставшего теперь еще шире… Чагин, помнится, тогда спросил, чистая ли это порода. Если Шарко — чистокровная лайка, тогда безнадежное дело: чистопородных излечить от чумы невозможно.

— Порода одна у нас тут — кудринская, — сказал Савушкин. — Никто точно не знает, какой кобель какую сучку перескочил… У Мотьки Ожогина есть собачонка, так этот мой — от нее.

— Тогда непременно у твоего пса есть примесь дворняги. А это значит, что болезнь до паралича не дойдет, — ободрил Чагин Савушкина и погладил Шарко. — Лечить будем!

В течение месяца Хрисанф Мефодьевич водил собаку к ветеринару Чагину на уколы. Чагин впрыскивал Шарко лекарства в пах, и тот, понимая, что ему делают люди добро, сам ложился на спину и вытягивал ногу… Шарко не только выжил, но и поправился полностью, без осложнений. Он не оглох и нюха не потерял. Савушкин радовался выздоровлению собаки, как привалившему счастью, как празднику. В подарок Чагину из благодарности он принес большую мягкую барсучью шкуру, но ветеринар принимать ее отказался, а попросил, если есть, барсучьего жира: надо было помочь одному хорошему человеку укрепить слабые легкие. Савушкин тут же сбегал домой и притащил литровую банку. И с той поры они с Чагиным задружили. Прежде только здоровались вежливо, а теперь, повстречавшись, подолгу трясли друг другу руку и останавливались, в сторонке где-нибудь, поговорить о разных житейских делах.

После чумки Шарко, уже на следующий год, случилось с ними обоими еще одно несчастье: их искусала гадюка.

Брал он чернику на небольшом болотце, а змея из-под кочки выползла и укусила его за указательный палец на правой руке. От такой неожиданности Савушкин вскрикнул. А Шарко на голос его — тут как тут. Змея уползает, шуршит. Шарко на это шуршание кинулся, схватил зубами гадюку, давай трепать, пока не растерзал в клочья. Но и змея успела схватить собаку за щеку.

Щека у Шарко бугром; рука у Хрисанфа Мефодьевича тоже пухнет. Савушкин руку в запястье перетянул, а собака бросилась искать для себя целительную траву… Удивительное произошло потом дело! Хрисанф Мефодьевич многим об этом рассказывал, да мало кто ему поверил…

А было все вот как. Шарко побегал в округе и скоро вернулся, стал повизгивать, заглядывать хозяину в печальные глаза. Савушкин охал, не сдерживаясь, голова у него кружилась, его стало тошнить. И тогда Шарко очень настойчиво позвал его за собой. В тяжкую минуту мысль работает быстро. Хрисанф Мефодьевич понял: если четвероногий друг нашел ту самую исцеляющую от змеиного яда траву, какой извечно лечат себя собаки от гадючьих укусов, то можно и ему, человеку, пожевать это растение. Коли оно собаке служит противоядием, то послужит, наверное, и охотнику. Попытка не пытка. Иначе он может упасть и не добраться до своего жилья.

И Савушкин пошел за Шарко, пришептывая:

— Не торопись… Обожди… Я должен успеть за тобой…

В ногах была слабость, в голове — боль и туман. Рука все распухала и синела.

Шарко не уходил далеко от хозяина, слабым повизгиванием подавал о себе знать. Наконец собака припала к земле и стала щипать низенькую траву, с мелкими точками синеньких невзрачных цветов. И Хрисанф Мефодьевич опустился на колени, начал рвать и жевать эту траву. Он набивал ею полный рот и, морщась, кое-как прожевывал и проглатывал… Ел он траву с синенькими цветочками минут пять и перестал только тогда, когда перестала щипать траву собака… Лежа на спине пластом, зажмурив глаза. Савушкин прислушивался к ударам сердца: оно билось часто, с надсадой и шумом. В организме у Хрисанфа Мефодьевича шла борьба, и у него было такое ощущение, что он вот-вот потеряет сознание и провалится в вечный ледяной мрак…

Савушкин не помнит, сколько он так пролежал. Вдруг его словно толкнули под бок, он резко перевернулся на живот, и это было так кстати, потому что у него открылась страшная рвота… Когда судорога и спазмы прошли, Хрисанф Мефодьевич почувствовал себя легче. Шарко был тут же и опять начал срывать синецветную низкую травку. Савушкин, пересилив отвращение, стал делать то же. Вспомнилось давнее детство, когда они с матерью заблудились в тайге и ели от голода хвощевые пестики, молодые побеги сосны. Так же рвало, была пустота в животе. Но и было спасение…

Хрисанф Мефодьевич проснулся средь ночи в лесу. Рядом, свернувшись калачиком, лежал Шарко. Первое, что почувствовал Савушкин, это ознобную дрожь и легкое головокружение. Но мысли были ясные, одурь, туман прошли. Боль в теле, в висках исчезла: трава синецветка побеждала змеиный яд. Но его колотила дрожь. И тогда он нашарил спички, развел костерок. Рука была все такой же распухшей, однако опухоль дальше не распространялась. Хрисанф Мефодьевич подумал о том, что трава, какую он ел, может быть, сама ядовита, но, попав в кровь, столкнувшись со змеиным ядом, сгорает, неся живому спасение.

Он не болел так долго, как обычно страдают люди от укуса гадюки. Скоро после этого вынужденного самолечения травой его перестало тошнить, грудь расправилась, сбивчивое прежде дыхание выровнялось, и голову больше не стискивало горячими железными обручами. Встретившись с ветеринаром Чагиным, Савушкин рассказал ему эту историю. Тот подумал, покачал головой и ответил:

— Удивительно… Это еще лишний раз подтверждает известную поговорку: век живи, век учись.

…Вспомнилось вот Хрисанфу Мефодьевичу о змеином укусе, о том, как верный Шарко его спас, и так заныло в душе, заскребло под сердцем. Ведь и в самом деле — чуть было не застрелил он в горячке собаку, когда та пошла вчера за лосем «пятным» следом! Век бы себе не простил такой глупости…

Хрисанф Мефодьевич занес в тепло пойманную рыбу. Еще не окоченевшие щуки задвигались, поползли по клеенке стола, оставляя за собой тягучую слизь.

Шарко дремал, положив на передние лапы большую голову.

— Дремлешь, старик? — ласково проговорил Савушкин. — Ничего, мы с тобой помышкуем еще! Мы с тобой… и близко, и далеко поохотимся. Сходим туда, куда и седая ворона костей не занашивала. Ты мне догонишь, поставишь зверя, а я стрельну и не промахнусь, глядишь. Хотя оно и у меня всяко бывает: не каждая пуля по кости, иная и по кусту…

А вьюга мела и выла. Первая настоящая вьюга в новой зиме. Разгулялась на резвых ногах — удержу нет.

Глава вторая

1

— А есть ли мне путь туда, куда и седая ворона костей не занашивала? — ухватился за эту мысль Савушкин. — Не далеко ли собрался суму тащить? В твои ли годы шастать в какую-то тмутаракань? Не лучше ли присматривать начинать к жилью поближе место? И не заставит ли оскудение тайги совсем бросить промысел? Рано ли поздно — заставит!

Хрисанф Мефодьевич вспомнил недавний свой разговор со старшим сыном Николаем, строителем, а после, попозже, со средним из сыновей, Александром. Александр у него роста невысокого, в очках, и тоже пошел по отцовской линии: после армейской службы уехал в Иркутск и выучился там на охотоведа-биолога. Рассудительный, как и Николай, спокойный, но в споре всегда гнул свою линию. Он-то тогда и сказал отцу:

— Скоро ты, батя, бросишь охоту и займешься клеточным звероводством, и тебе разрешат разводить неплотоядных животных. Сейчас везде к этому дело идет. Наука и практика давно доказали, что вообще звероводство, когда оно верно поставлено, и прибыльней и надежней охоты. Наступает так называемый «эффект пустой тайги». Численность пушного и всякого зверя падает, птица тоже редеет; вырубают леса, осушают болота, и в этом первая причина оскудения природы. А то выпадут годы бескормные, то зимы суровые, то наш технический век в каком-нибудь месте наступит своей железной пятой. Немало причин, которые теснят дикий животный мир. А клеточные зверушки от этого не зависят. Человек взял их под опеку, поит, кормит, следит за размножением по всем правилам биологической науки. Соболь и норка, нутрия и песец… Лисы уже одомашнились и даже, подобно собакам, пушистые хвосты свои кренделями закручивать стали. Полный мир и согласие с человеком!

Савушкин уважал серьезные разговоры, умел терпеливо выслушивать. Не перебивал он и Александра. А когда тот умолк, возразил:

— Ты, сын, наверно, прав, но не по духу мне это твое размышление, не по нутру. Я живое прикосновение к природе люблю. И ты его любил, и братья твои — Николай с Михаилом. И зять Михаил, Игнатов-то наш, из той же породы. Мы все у костров прокоптились, страсть к следопытству, к хорошему гону не потеряли.

— Брата Мишу ты мог бы отсюда и исключить, — сказал Александр. — Он в этом смысле краюха как раз отрезанная. На буровую пошел работать и, похоже, его теперь оттуда не выманишь.

— И пусть! Каждый себе дорогу выбирает, — ответил Хрисанф Мефодьевич. — Он учился на механика, работает дизелистом на буровой, и это ему по носу… Нет, как ты там хочешь, а я в тайге еще поброжу! Техника, нефть потеснят — дальше уйду. От зимовья моего верст двадцать до старообрядческого скита. Пойду туда, скажу: мужики-бородачи, не гневайтесь, когда я где-нибудь с краю ваших угодий ловушку поставлю или с собакой зайду! И пустят! Знаю я их. И они меня знают…

Сын Александр понимал отца: вгрызся в тайгу его батька, руками-ногами за корневища держится. Но сам Александр от этого отдалился: после учебы пожелал распределиться в коопзверопромхоз под Новосибирском, будет там разводить клеточных норок.

Человек достигает всего. Тех же норок научились выводить и белых, и голубых, и шоколадного цвета, и даже сиреневого. Хрисанф Мефодьевич одно время отлавливал по заказу новосибирских ученых живых норок, крепко в том отличился, и его приглашали в тот институт в Академгородке, где над зверьками разные научные работы проделывают. И насмотрелся же он там чудес! И все удивлялся изобретательности людей.

А под Москвой, в Пушкине, вон как сильно улучшили породу соболей. Вывели таких черных, с густой переливчатой шерстью, что и в природе, поди, подобных нет. И норки в клетках много красивее тех, каких он добывает по Чузику. Снимешь шкурку, а она вроде как грязноватая, броскости нету в ней. Вон у него на купленной магазинной шапке — одна к одной, искрятся, переливаются, темные, будто осенняя ночь. Смотришь на шапку — любуешься. Но и опять же цена! Шестьсот рублей — это все-таки деньги. Правда, он за ценой не стоял: уж ему-то, охотнику, ведомо, как тяжело достается пушнина…

Думы о будущем промыслового дела не оставляли Хрисанфа Мефодьевича. Под вой метели он сводил Солового к проруби, напоил коня. Ветер сек снегом Савушкину лицо, выбивал слезу. Ну и приспела погодка, накатила некстати; неизвестно, сколько так вот продержится. Но и без того не бывает, чтобы ненастью вдруг не обрушиться с небес на землю. Когда-то же надо и ветрам подуть…

Был уже полдень. Савушкин сидел за столом, вытянув ноги, отхлебывал — из кружки горячий чай, дыша паром. Хоть и держала его метель без дела, но он думал, и справедливо, что в зимовье ему все-таки лучше, чем в кудринском доме. Томительно на душе, да терпимо: шум тайги успокаивает. А дома, в поселке, зимою сидеть — не приведи господь! Как в заточении каком он там себя чувствует. Грудь теснит, дыхание сбивается — воздуху вроде бы не хватает ему. Жена Марья ворчит, когда он уходит в лес, мол, на ней и дрова, и вода, и топка печей в большом доме, и уход за скотиной. Муж убегает в тайгу-де отсиживаться, а бабе все хлопоты тут на плечи.

— Ну и глупая ты у меня старуха, — скажет Хрисанф Мефодьевич и почешет затылок. — Отсиживаться! Да тебя бы туда послать на денек по заносам полазить, ты бы вкус теплого угла у печи поняла. Конечно, тебе достается, сочувствую, но и я там не пряник медовый ем.

Это «сочувствую» так способно разжалобить его Марью, что она начинает вдруг хлюпать носом и утирать цветастым ситцевым передником глаза. Полная грудь Марьи вздымается, опадает и снова вздымается. Неприятно такое видеть Хрисанфу Мефодьевичу. Он для порядка стучит кулаком по столу и строго велит прекратить жене причитания. Рассерженным голосом и с обидой он спрашивает, чьими стараниями добыты шкуры медведей и росомах, что лежат в комнатах на полу и по окованным сундукам, шапки собольи, что носят они с дочерью Галей, кто достал им воротники на пальто? И Марья сникает, глаза ее устыженно моргают, подбородок склоняется и ложится на грудь. Настроение у Хрисанфа Мефодьевича испорчено, и он в этот день, если собрался перед тем ехать, уже не едет. С нагруженных саней он скидывает провиант и снаряжение, заносит все в кладовку, а на сани закатывает бочку ведер на двадцать, укрепляет ее тугими веревками и едет к реке по воду, бренча, привязанным к головкам саней ведром. Потом с женой, дружно и ладно, они вычерпывают воду из бочки, переливают ее в кадушки, что рядком стоят дома на кухне — запас питья делают для скотины. Хрисанф Мефодьевич входит в полное понимание забот жены, до глубины сознает, что Марье одной тяжело со скотиной, ведь с живностью дома дня не промедлишь. На подворье у Савушкиных свиньи, корова, бык, нетель, овец дюжина, конь. Но конь — животина особая, и забота о нем лежит целиком на Хрисанфе Мефодьевиче. В покос Соловый так же незаменим, как в тайге на охоте. Савушкин одно время предлагал Марье сократить у себя поголовье домашних животных, оставить лишь корову, одну свинью и необходимую ему лошадь, но жена поднялась, что называется, на дыбы. Пусть она будет мучиться, пусть ломит ей ноги и руки, ноет по ночам поясница, только она без домашности не останется. А у телевизора посидеть она время найдет.

— Что ли, смерти моей желаешь? — расшумелась однажды Марья. — На пенсию выйти и без работы остаться? Да это же трудовому человеку верная гибель! От безделья люди-то больше всего и помирают.

Без хозяйства Марье Савушкиной было невмоготу, как ему без тайги и охоты. И тяжко, и годы уж клонят пониже к земле, но, пока ноги держат, не отступится он от промысла, а она — от привычных своих хлопот дома.

«Отсиживаться в зимовье уезжаешь!» Трепанет тоже бабий язык несуразность такую! — вспоминал Хрисанф Мефодьевич колкие слова и слезы жены. — Только в метель-то и посидишь у тепла в избушке. И не сидел бы, может, да снегодуй велит.

Стреноженным конем чувствовал себя в это буранное время Савушкин. И скука томит. И гость в непогодь никакой не заглянет. А то бы чайку за компанию попили, языки поточили. Да некого ждать.

Всех ближе к зимовью Савушкина поселок Тигровка да старообрядческий скит, не носящий более никакого — другого названия. Из Тигровки к нему люди заглядывают, тот же Милюта, управляющий, заезжает, когда в Кудрино на совещание какое-нибудь путь мимо держит. Но такое случается в вёдро, а не в ненастье. Кому и зачем охота тащиться в метель? Разве какой вездеход прогрохочет, не сворачивая к зимовью. Ему, железному, сильному, гусеничному, буран нипочем. И дороги не нужны столбовые. Несется — пыль позади, облаком снег вихрится. Скоро сейсмики поведут свои поезда в самую глухомань. Эти ребята покоя не знают. И достается же им. Почище геологов из конца в конец по тайге мыкаются. С осени поглядишь — бодрые, машины у них отлаженные, нигде не помято, не погнуто. А к весне — в чем душа только! Техника так искорежена, переломана по пням-колодинам, будто из какого побоища вышла. Буровые станки у сейсмиков тонут в болотах, и оттуда их, из топей-то, вызволяют немыслимыми путями, приспособления самые хитроумные придумывают. Приходилось Хрисанфу Мефодьевичу быть свидетелем этих мучений.

Зять Савушкина, Михаил Игнатов, Игнаха, сам высокой статьи механизатор на весь Кудринский совхоз, и тот головой трясет, когда о сейсмиках речь заходит. Даже на свой счет сомневается — справился ли бы он с работой на этих профилях. Для ремонта у сейсмиков нет никаких условий, а дела вершить надо. Вот и выходит, что в сейсмопартии не просто нормальный труд, а целое поле сражений. Но еще не было, кажется, случая, чтобы сейсмики не забирались в самые малодоступные дали, не преодолевали невзгод…

А ведь и вправду она существует еще, такая тайга — дремучая, неоглядная. Меряют каждый год ее вдоль-поперек, да измерить не могут. Летал Хрисанф Мефодьевич над тайгою на самолетах и вертолетах во все концы, на коне, на Соловом своем, вымеривал многие версты, пешком исхаживал. Лет двадцать тому назад здесь вообще тайга непролазной была, сумрачной. Это теперь по тайге сплошь профили, визиры, по которым можно ходить и без компаса. А по воздуху и вовсе в любую точку тебя забросят. Сиди в вертолете, посматривай в кругленькое оконце, меряй глазом пространство, примечай, где какой лес растет, где речки извилистые текут, где болота, озера. На какое место укажешь, там и присядут — лишь бы чистина была, голея, чтобы машине было зависать безопасно.

Летал над тайгою Савушкин, много летал. Дочь-то его, Галина, тому всегда поспособствовать рада. Она в кудринском аэропорту в кассе сидит, в ее же обязанность входит встречать и отправлять самолеты. Все пилоты, которые здешнюю сторону не обходят мимо, знакомы с ней. А с некоторыми она просто в большой человеческой дружбе. Вот часто сюда прилетает веселая симпатичная женщина — Валя Хозяйкина. Галина ее обожает и все удивляется, как она, по профессии врач-стоматолог, вдруг стала пилотом.

— И вовсе не вдруг, — улыбаясь, рассказывала как-то в диспетчерской Хозяйкина. — Через немалые трудности пришлось пройти. Два раза ездила поступать в летное училище. Мечта такая была у меня, с детства мечта! От аэроклуба до аэрофлота. Как поманило небо, так и держит.

Хрисанф Мефодьевич тоже в диспетчерской был в это время, справляться о вертолете к знакомому авиатору заходил, слышал тот разговор и думал: «Всего человек добивается, если захочет. И среди охотников женщины есть, и смелости, и выносливости у них хватает. И эта пилотша — из тех, из настырных. Молодец бабонька!..»

Новости в Кудрино первыми привозили они же — пилоты. О том, что тут собираются строить город, еще и молвы-то не было, молчали газеты и радио, а он, Савушкин, уже знал. Новость, впервые услышанная им от дочери Галины, постепенно начала подтверждаться. Сначала на окраине Кудрина шустро обосновалась группа сейсмических партий; через год прибавилось люду у геологов. А потом, так же быстро, стало врастать корнями и управление разведочного бурения. Главный инженер буровиков-разведчиков Виктор Владимирович Ватрушин и молодой начальник всей этой службы Саблин умели по-деловому и накоротко сходиться с людьми, все у них вертелось, кипело, хотя и трудностей поначалу перемыкали они будь здоров сколько. Дела их и жизнь проходили на глазах всего кудринского населения. Многое видел и Хрисанф Мефодьевич, даром что большую часть года в тайге проводил.

В размеренный, тихий, устоявшийся уклад жизни Кудрина стремительно врывалась новизна.

Мысль Хрисанфа Мефодьевича опять репейной колючкой ухватилась за старое, снова обеспокоила его душу: хватит, останется ли ему здесь шири-простору, будет ли он по-прежнему гарцевать в царстве тайги, или уж этому царству приходит конец? Он размышлял, прикидывал так и этак, и выходило, что простор пока еще есть и на этом просторе водится зверь, птица гнездится. Вот только побережней, порачительней не мешало бы быть! Не жечь, не рубить понапрасну. А то ведь что? Те же геологи, сейсмики, буровики начинают по осени тайгу утюжить на тягачах и «Уралах», дичь боровую с подъезда скрадывать и стрелять в несметных количествах. Глухари, косачи — птицы хоть и не глупые, но доверчивые. Подъезжай вплотную, приоткрывай дверцу кабины, выставляй ствол и пали, пока последний косач с ветки не упадет камнем. Не улетает боровая дичь от машины, когда она непуганая. По косачу бьют — он головой вертит, почку клюет как ни в чем не бывало. Не дикая, осторожная птица, а прямо какой-то смертник. Попадет пуля — камнем падает оземь. Другие сверху на него смотрят, ждут последней своей минуты…

Когда боровая дичь тут водилась тучами — столько ее наколачивали! В азарте в лютую жадность впадали и не замечали ее за собой. Это уже была не охота, а настоящий грабеж природы. Дичи и так битком в кузове, а стрелки из кабины по сторонам продолжают зыркать — не зачернеет ли где еще на вершине дерева глухарь или тетерев.

— Иметь бы вам совесть! — всегда с горечью говорил о таких разбойниках Савушкин. — Охота, конечно, дело азартное, но не терять же голову.

Теряли и совесть, и голову. А без совести, справедливо считал Хрисанф Мефодьевич, нормально жить человеку немыслимо. Кого совесть не гложет, тот и боли чужой не почувствует, куска хлеба голодному не подаст, руку в беде не протянет. У бессовестного душа, точно проржавевшая кружка: сколько не наливай в нее — не задержится. С бессовестным человеком лучше и дел не иметь. Бессовестные — это и Мотька Ожогин, и те, кто может ранней весной лосиху с теленком убить. Хрисанф Мефодьевич схватывался нередко с такими негодниками, тыкал в глаза им словом, крыл на чем свет стоит, и так хотелось по наглой физиономии кулаком припечатать, да мудро от этого сдерживался. Иногда помогало и слово. В тайгу едучи — оглядывались, боялись попасть ему под колючий взгляд.

В этих сражениях с браконьерами Савушкина крепко поддерживали и Ватрушин, и Саблин, и Румянцев. Ну а об участковом лейтенанте милиции Владимире Петровине и говорить нечего: тот всегда приходил на помощь охотнику в таких делах. Перво-наперво был проведен строгий учет огнестрельного оружия, у нарушителей ружья или отбирались, или владельцев двустволок и одностволок заставляли оформить все нужные документы, вступить в охотничье общество. Иные, косясь на Хрисанфа Мефодьевича, говорили ему:

— А сам-то ты соблюдаешь и сроки, и нормы отстрела? Полный порядок, что ли, блюдешь?

— Блюду. Я — промысловик, — отвечал Хрисанф Мефодьевич. — Сколько положено мне по договору, столько я и добываю.

— И ни в чем, ни в чем ты перед природой не виноват?! — домогались настырные.

Тут Савушкин задумывался и однажды ответил с полной честностью и прямотой:

— Виноват. Да еще как! Был случай, можно сказать, несчастный, когда я в тумане, на чучелах в скрадке по весне сидя, заслышал над головой шум крыльев и выстрелил на этот шум. И упал на воду, представьте себе мое горе, смертельно раненный лебедь…

— Вот видишь! — вскричали ему враз те, кого он стыдил и совестил за их безобразные дела в тайге. — Тяжкий грех на тебе самом!

Поник головою Савушкин, ничего не сказал — ушел. Но к порядку в охоте не переставал призывать и после этого откровенного разговора.

К счастью, оголтелых охотников среди приехавших осваивать недра было немного, и Хрисанф Мефодьевич верил, что сообща, миром можно и потеснить дурные наклонности.

2

Кудринские месторождения нефти и газа открыли давно, а подступиться вплотную долго не решались. Причины на то были серьезные.

На средней Оби, в пределах земли нарымской, уже широко осваивались два нефтегазоносных района, а кудринский (он же и парамоновский — по названию райцентра) все еще оставался как бы в резерве. И сам лот третий район был менее доступен, чем те северные два. Дороги в Кудрино не вели никакие. Речки по здешней земле, правда, текли, но маловодные, извилистые: теплохода по ним не отправишь и тяжелой груженой баржи — тоже. Мелкие суда тут ходили лишь в короткое время весеннего паводка. А завозить сюда предстояло все — от гвоздей до гравия, которого здесь не имелось. А сколько других разных грузов намечалось доставить в Кудрино! И в огромных объемах.

— Подкопят силы, дождутся зимы и двинутся к нам скопом, — говорил Хрисанф Мефодьевич, когда речь заходила в Кудрине на нефтяную тему. — Сначала надо сюда дорогу построить. Без нее по нашим пням да колодам и по морозу зимой не много напрыгаешь. Я зимником раз проехал до областного центра, так боже ты мой! Думал, все зубы повыпадают, и придется мне их потом собирать по кабине «Урала».

— Насчет дороги кадровый охотник Савушкин мыслит правильно, — замечал со всегдашней своей ухмылочкой директор совхоза Румянцев. — Проложат дорогу — начнут разработки. А к этому сразу же нужно нефтепровод в строй вводить. Без него и нефть нашу девать будет некуда. А государству она нужна! Кудринские миллионы тонн еще как пригодятся! Ты читаешь газеты, Хрисанф Мефодьевич? Во всем мире — энергетический голод.

— Читаю, когда ты мне в зимовье почту пересылаешь с попутчиками. Или сам завозишь! — подмигивал Савушкин. — В тайге, по правде, я больше радио слушаю. И приятно, если про Кудрино наше Москва говорит. Уже несколько раз в последних известиях вспоминали!

Да, все верили в тихом Кудрине, что придет время, и задрожит земля не от грома — от гусениц сверхтяжелых машин, от вертолетного грохота, от поступи сотен прибывших сюда людей. До той поры кудринцы жили с некоторой долей зависти к своим северным соседям, где давно уже били фонтаны и полыхали красные, дымные зарева факелов, по ночам далеко озаряя пространство. Сама Парамоновка, как райцентровское село на Оби, несколько лет тому назад уже слегка прикоснулась к громкой славе нарымской земли, когда рядом с поселком прошел своей серединой мощный нефтепровод. Тогда в Парамоновке был организован штаб стройки. Туда на целые месяцы залетали важные лица из министерств и главков — как говорится, дневали и ночевали в Парамоновке. И секретари обкома партии жили подолгу здесь, чтобы на месте, без промедления, разрубать возникающие узлы, влиять на ход важной стройки. Нефтепровод соорудили в короткий срок, и на митинге по случаю «красного стыка» руководитель областной партийной организации Викентий Кузьмич Латунин сказал речь, в которой были и такие слова:

— Удивительная, товарищи, вещь! История нам подсказала, что если на карте здешней земли обозначить нитку нашего нефтепровода, то она совпадет с той тропой, по которой в царское время бежали из Нарыма политические ссыльные. Видите, как распорядилась жизнь, воля партии и время! Мы дали выход тюменской и нашей нефти на восток страны. Этот нефтепровод строили представители многих национальностей. И все они проявили высокий патриотизм и мужество…

Хрисанф Мефодьевич, как и многие в Кудрине, слушал тот митинг по радио и с гордостью думал, что и он по воле судьбы или случая может считать себя немного причастным к той большой стройке.

Тогда Савушкин охотился в северной стороне. Соловый, поёкивая селезенкой, легко носил охотника по тайге, моложе был и резвее. В тот год особенно хорошо промышлялось, много было всякого зверя и птицы. Во все погожие дни в небе без устали стрекотали вертолеты, переносили тяжести на подвесках. Со стороны поймы в глубину тайги достигал гул трубоукладчиков, канавокопателей, мощных тракторов. Всю эту технику Савушкин уже видел не один раз и молча восхищался ею. Трасса нефтепровода пролегала близко от его охотничьих троп, и Хрисанфа Мефодьевича, человека таежного, не переносившего всякого шума, все же поманило туда — к нефтетрассе. Сначала он испугался этого своего желания, снял шапку и сильно стал натирать ладонями уши. Далекий гул от этого как бы приблизился, приобрел еще большую четкость. И желание Савушкина сходить туда, откуда доносился гул, не унялось, а наоборот обострилось. Трудно было ему объяснить свои чувства в эту минуту. Наверно, подействовали разговоры Хрисанфа Мефодьевича с зятем Михаилом, Игнахой, который за всякую технику стоял горой. Да и сам Савушкин, если уж так откровенно признаться, не был ее хулителем. Куда без техники теперь? Да никуда! Вертолетом он пользуется. На самолетах летает. И огород давно не копает лопатой. Тот же зятек на тракторе заезжает и перепахивает все в считанные минуты. И если бы Савушкин тогда ладом покопался в душе своей, то помял бы еще и другое: гордился он тем обновлением, которое шло на дремучую его землю. Обновление многоголосое, шумное, звучащее далеко по стране…

На исходе был март, и Савушкин уже почти отохотился. Дни, как на радость, приходили один за другим ослепительные, со звоном капели и легким подтаиванием снегов. Хрисанф Мефодьевич, выйдя к рыбацкому поселению Юрты, оставил коня у знакомого мужика, сам встал на широкие лыжи и вскоре оказался в самой тяжелой точке нефтепровода — на речке Кудельке, через которую подводники прокладывали дюкер. Не ведал Савушкин, что накануне здесь побывали на белом большом вертолете министр Мингазстроя страны Кортунов и первый секретарь обкома партии Латунин. Маленькая Куделька, таежная речка средней величины, держала всю трассу. Куделька хранила какую-то тайну, а какую — подводники разгадать не могли. И дюкер лежал все еще не опущенный под воду.

По обоим берегам Кудельки, на месте строительства, снега почти не было. Изрытая, перемешанная земля, а на ней — хмурые люди, встрепанные, усталые, сердитые, суетящиеся. И постороннему глазу было понятно, что дело у них не спорилось, и они от этого нервничали, перекрикивались и даже ругались. Стоящая на том и другом берегах техника не работала, но двигатели порыкивали на малых оборотах.

Хрисанф Мефодьевич снимал лыжи, думая поставить их у большой ободранной с комля лиственницы, когда к нему подошел человек средних лет в распахнутом черненом полушубке, с развевающимся по сторонам красным шарфом. Лицо у подошедшего было бурым от загара и ветра, точно его усердно и долго натирали наждачной бумагой. Савушкин подумал, что этих людей сильнее, чем его, дубит здесь воздух и солнце. Усмешка у человека в черненом полушубке была кривая, а взгляд — приятный, теплый и удивленный. На смуглом лице синева глаз казалась почти небесной.

— Здравствуй, товарищ! — сказал подошедший. — Интересно тебе поглядеть, как мы тут в речушке этой барахтаемся?

— Может, и так, — отвечал весело Савушкин. — Вы тут кем будете? Главным, поди, водокрутом?

— Почти. Я начальник подразделения подводников. — А имени и фамилии не назвал.

И Савушкин решил тоже не называть себя. Но то, что он местный охотник, признался.

— Ух ты! — хлопнул рукавицей о рукавицу начальник подводников. — Пару темненьких собольков я бы купил у вас!

— А светленьких не надо? — игриво спросил охотник.

— Да и таких можно, — не почувствовал розыгрыша подводник. — Только вот денег нет при себе…

— И хорошо! Я без мехов. И вообще — не торгую, — напустил на себя сумрачность Савушкин.

— Сознательный? — И взгляд синих глаз опять мягко прошелся по лицу Хрисанфа Мефодьевича.

— Как учили…

— Верно, — как-то устало сказал подводник и предложил охотнику присесть на пенек.

Однако Савушкин садиться не стал. Решил объяснить, почему захотелось ему прийти сюда, поглядеть на дела людей.

— Грохот у вас тут! Даже по ночам не смолкает, — заметил Савушкин.

— Эх, дорогой человек! — сокрушенно вздохнул подводник. — Моторов не глушим, сами не спим как следует… Прошли Обь, перешагнули без особых препятствий Васюган и Чаю, а вот на какой-то ничтожной Кудельке споткнулись. Лед ломкий, дробится, будто стекло. Не то что ледорез — человека-то не всегда выдерживает! Не речка — каленый орешек. Одни мы всю восьмисоткилометровую трассу держим. Упреки высокого начальства для нас — как подзатыльники. Краснеть надоело…

— Это что же за колбаса такая? — спросил Хрисанф Мефодьевич, показывая рукой на дюкер. — Как стрела. Или как будто ракета лежачая.

— Ради этой конструкции мы здесь и находимся! Дюкер! По нему под водой пойдет нефть. Дюкер надо на дно уложить, а у нас не получается, и мы мучаемся. Сначала урезы, траншеи не удавались, но кое-как с ними справились. Теперь майну… ну, искусственную полынью… очистить не можем: лед хрупкий. А майну требуется очистить быстро и так, чтобы ни льдинки в ней не было. Иначе протаскивать дюкер начнешь — поранишь обшивку. А такое нам допускать не положено.

— Значит, вся ваша загвоздка — в речке? — задумчиво спросил Савушкин.

— Конечно — в ней!

— Послушай-ка, парень, — стал говорить охотник. — Может, я что не так понимаю, но мне вот что кажется…

И замолчал на минуту — задумался. И эта минута показалась подводнику долгой, а у него, подводника, затеплилась какая-то надежда, возник интерес. Он и поторопил:

— Ну?

— Поди, не запряг, не нукай… Я эту Кудельку знаю — приходилось рыбачить тут раньше. Берега у нее больно топкие, как кисель…

— Поэтому мы и с урезами долго бились.

— А чего, и побьешься…

— На дне же — плотные глины. И много ила нанесено, — все более оживлялся в разговоре подводник.

— А когда ил в воде, тогда и лед непрочный, — заметил Савушкин. — И вам не машиной надо резать его, а долбить пешнями.

— Пешнями? — Синие глаза инженера стали выпуклые от удивления. — Да у нас — посмотрите — какая техника! И где я столько пешней возьму? Ведь каждая пешня — пара рабочих рук. А у меня — горсть людей и тысяча сил в машинах.

— Идите-ка вы в Юрты, позовите на помощь тамошних рыбаков. Заплатите им хорошо, и они вам полынью сачками очистят за милую душу.

Савушкин говорил это весело и уверенно. Инженер-подводник подумал, что-то прикинул и без лишних слов пошел с Хрисанфом Мефодьевичем в деревню.

И привалило к вечеру сюда двадцать рыбаков в розвальнях, с сачками и пешнями. А кони — как на подбор — гнедые. И Савушкин с ними был. Его по-настоящему захватил интерес, что получится из той простодушной подсказки, что дал он отчаявшемуся человеку, видать, большому знатоку своего дела. И этот интерес грел душу Хрисанфа Мефодьевича.

Помнится Савушкину, как двое суток, без перерыва, лишь с короткими передышками, не выпускали они из рук пешни, сачки. На ходу пили кофе, ели горячие пирожки, что подвозили им на машине.

И снова была работа до пота, до мозолей и ломотья в пояснице. Во все стороны брызгал лед, искрился — особенно ночью, при свете огней. Гирляндами висели на столбах мощные лампочки. Шуршали сачки, стекала вода. Движения людей по обоим закрайкам льда были едиными и упорными.

А майна — четыреста метров в длину, и ширины немалой. Мороз подоспел вовремя, как по заказу, градусов под тридцать. Лед по краям выдерживал лошадей и людей.

Помнит Хрисанф Мефодьевич, как заблестела майна темной водой. Чистое зеркало, а над ним от мороза — туман. Начальник подразделения подводников бегал с просветленным, счастливым лицом. Надо было спешить, и все понимали это. Савушкин так вошел в роль советчика, что тоже бегал от берега к берегу, размахивая руками и выкрикивая слова в общем старании и гуле. Рыбаки-юртинцы сделали свое дело, но возникло новое осложнение: нужна лебедка, чтобы протаскивать дюкер, а ее еще раньше угнали на Север и не успели к сроку вернуть. Однако расторопный инженер нашел из этого выход: протаскивать дюкер с помощью тягачей.

Пять тягачей впрягли, как пять норовистых коней, но точного, единого натяжения не было, и толстые тросы из-за рывков лопались.

— Добейтесь синхронности в натяжении! — кричал инженер дизелистам.

И добились ее.

Целые сутки ушло тогда на укладывание дюкера через Кудельку. Захваченный общим азартом, Хрисанф Мефодьевич не уходил. Он увлекся, ему было радостно в этой людской сознательной толчее.

— Бросай охоту, переходи к нам! — шутил начальник подразделения.

— Боюсь, тайга по мне заскучает, — отвечал бодро Савушкин.

И пришел час, когда начала продвигаться нефть, — медленно, выдавливая с шипением воздух сквозь вантузы. Савушкин, не менее взбудораженный, чем другие, жадно смотрел на все это, прислушивался к разговорам. По внутренней связи переговаривались:

— Ну как там у вас, на Кудельке?

— Шипит!

— Хорошо, что шипит! Подходит нефть. Ждите! Поток продвигается к вам беспрепятственно.

Шли часы напряженные, длинные. Показалась эмульсия… И вот она — нефть! Хрисанфу Мефодьевичу запомнилось точное время, когда это случилось: шесть часов тридцать минут утра.

Момент был, конечно, торжественный. Подводники кидали вверх шапки; не удержался и Савушкин — тоже подбросил свой треух. Все одержимо кричали, обнимались, как бывает только в час наивысшей радости. В свете огней, казавшихся уставшими, как и люди, руки и лица рабочих блестели жирными пятнами нефти. И Хрисанфа Мефодьевича помазали нефтью. По трубе нефтепровода она шла чистая, теплая — настоящая кровь земли.

Наступил день — облачный, светлый. Пора была возвращаться Савушкину. Начальник подводников и все сердечно прощались с ним. Инженер выглядел уже не угрюмым, взъерошенным человеком, а молодцом. И сказал, не гася блеск в своих синих глазах:

— Один француз тонко заметил, что родина у человека там, где проплывают самые прекрасные облака. Стоит взглянуть на это вот небо, и убедишься в справедливости сказанного.

Белые, грудастые облака плыли неторопливо в высоком мартовском небе. Они вызывали в душе Хрисанфа Мефодьевича глубокие чувства к родной земле…

День вообще тогда был полон тепла и света. Все далеко вокруг виделось, все сквозило и ласково дышало первым земным испарением. Проталины еще не проглядывали, но корки сугробов вычернились от вытаявшего на них сора. У старых берез снег приосел, и вот-вот у стволов должны были обозначиться темные ободы. Выглянет скоро земля из под зимней шубы!

Крепко запомнились те дни Савушкину.

Не забылись ему и другие…

Много позже того, что было с ним на Кудельке, познакомился Савушкин в Кудрине с инженером-нефтяником Ватрушиным из управления разведочного бурения. Ватрушин был чем-то похож на Румянцева. Оба среднего роста, остроносые, сухопарые, только Виктор Владимирович казался замкнутее, но временами и из него, как из Румянцева, прорывалось веселье, искренний смех. Но редко таким можно было видеть Ватрушина: его хозяйство в ту пору устройства на необжитом месте переживало большие трудности. Когда забот полон рот, то тут не до шуток, не до веселья.

Однажды Ватрушин и Савушкин оказались вдвоем в вертолете. Виктор Владимирович летел на Север по своим служебным делам, а Хрисанф Мефодьевич забирался подальше в тайгу, чтобы лучше устроиться и заранее осмотреть угодья, где ему предстояло в очередной раз вести промысел. Пролетали Кудельку, и Савушкин крикнул, склонившись к уху Ватрушина, что он тут когда-то бывал и даже участвовал в прокладке дюкера… Потом заблестело внизу заповедное озеро с круглым огромным зеркалом. И на темной глади его все увидели лебедей. Они явились глазам, как внезапное озарение.

— Чудо! Вы только взгляните! — воскликнул Виктор Владимирович. — У нас на Волге сейчас такое можно увидеть лишь в Астраханском заповеднике!

— Я тут проходил один год, как раз мимо этого озера! — прокричал Савушкин. — Лебеди здесь гнездятся!

Хрисанф Мефодьевич встряхнулся от приятного воспоминания, передернул плечами. Тогда они с тунгусом Кириллом Тагаевым ночевали у этого озера, а чтобы ничем не тревожить лебедей, выбрали место подальше от берега.

— Чуткая птица и самая ранняя! — все восторгался Савушкин лебедями, хотя озеро уж давно скрылось из виду. — Позже всех улетают на юг, а возвращаются — чуть солнышко повернет на весну. Еще метелит, снежит, но лебеди уже набиваются стаями по полыньям, по пропаринам, ждут, когда разольются воды…

— Вы как поэт говорите! — похвалил охотника инженер Ватрушин.

Вертолет шел над землей метров на триста. Расстилалась тайга — до самого горизонта. Лесистые — между болот — острова (по-нарымскому гривы), петлястые узкие речки, стиснутые мшистыми зыбунами, осколки озер и крохотных озерушек. Мнилось, что щедрая чья-то рука расплескала по этой земле злато-серебро, и блещет оно, и сверкает в погожие дни под солнечными лучами.

Лето уже закатилось, и воды почти повсюду пестрели скоплениями уток. На мелких местах, в густой порыжелой траве, жировали кряковые, шилохвость, соксуны. По илистым бережкам елозила чирковая мелкота. Глубоких рыбных озерец держались щеголеватые гоголи и разного вида чернеть. Еще более глубоководных обширных озер — горбоносые турпаны. Глаз человеческий невозможно было насытить всеми теми картинами, красками, узорами. Пестрый цветистый ковер выткала на болотах природа. Затейливо, сочно, дивно! Разнообразные мхи впитали в себя и охру, и сурик, и зелень различных оттенков.

— Вы вот с Волги, а я там никогда не был, — скачал Хрисанф Мефодьевич. — Так где красивее, Виктор Владимирович, у вас или здесь?

— На Волге — свое. На Оби — свое. Одно другого не исключает, не заменяет, — ответил Ватрушин. — К какой земле чувства больше лежит, там и есть глубинная, сокровенная красота.

Савушкин покивал, поулыбался и вновь замолчал.

Душа охотника чуяла, что скоро осень пройдется холодным дыханием по листьям осин и берез, опалит их до звонкой румяности. Но перед тем, как на землю упасть, жар листвы порадует взор человека.

Летели над поймой Оби. Тут была уже своя живописность. Постриглись луга, прибрались, уставились сплошь стогами. С поднебесья стога особенно были похожи на богатырские шлемы. Посмотришь — и впрямь рать несметная и могучая, готовая принять на себя все бури и вьюги, всю стынь-холодень долгой нарымской зимы.

Хрисанф Мефодьевич видел в тот год Обь иную — в разливе. Но как теперь похудела она! Резвости-прыти убавилось, протоки, курьи обмелели, и сама она наплела на пути своем несметно кос и закосков. Уморилась — пора на покой. Обь — великая труженица. Богатырски полгода работает. Богатырски полгода спит…

Летели уж час. Пилот помаячил Савушкину, чтобы готовился к высадке. Хрисанф Мефодьевич радостно засуетился и еще раз взглянул на картину внизу.

Блестела, искрилась под солнцем вдали Обь. Она казалась измученной на долгом своем пути к океану.

3

Из четырех детей Хрисанфа Мефодьевича самым близким душе его был младший сын Миша. И к Николаю, и к Саше с Галей имел он глубокие отцовские чувства, но позднее дитя, наверно, всегда дороже, да если оно еще «рук не отымает». А Миша рос именно таким тихим, смышленым, с мальчишками дрался редко и озорством не досаждал.

Время пришло — ушел служить в армию, и там, как и в школе, прилежен был, сообразителен, настойчив, и командиры дважды за время его службы присылали в родительский дом благодарности «за достойное воспитание сына».

Служба кончилась. Михаил погостил дома с месяц и направился в город учиться «по дизельной части», как обычно отвечал Хрисанф Мефодьевич, когда кто-нибудь спрашивал у него о судьбе младшего сына. Никому не рассказывал Савушкин, как переживал он с Марьей, рассуждая наедине с ней о будущем Михаила. Родителей занимал вопрос: куда он направится после учебы? Останется в городе, устроится в какую-нибудь механизированную колонну — пополнит отряд «бродячих» специалистов, или вернется в Кудрино? Отцу с матерью так хотелось-желалось, чтобы парень приехал домой, стал бы вновь простым сельским жителем, поселянином.

И сложилось все лучше некуда. На освоение кудринских месторождений стали привлекать людей опытных, знающих специалистов. Инженер Ватрушин, уже неплохо знакомый тогда Хрисанфу Мефодьевичу, подал благую мысль: Михаил Савушкин — дизелист, а дизелисты нужны управлению разведочного бурения. Не откладывая, отец написал сыну, и тот с радостью распределился в названную организацию, попал на пятнадцатую буровую, ведущую бурение как раз на палеозойских отложениях. И вот, полгода спустя, зимою, побуждаемый исключительно любопытством узнать, как «это сверлят землю», Хрисанф Мефодьевич, вместе с Ватрушиным, залетел к сыну на буровую.

До той поры Савушкин видел ажурные вышки только издалека. А тут она, милая, рядом — скрежещет, грохочет, лязгает. Мороз стоял — лед кругом, пар, туман. Впору бы бросить все, сидеть по теплушкам, но нет — работа не прерывается, буровую не останавливают. Почему?

Виктор Владимирович Ватрушин объяснил ему, что бурение скважины можно сравнить с выплавкой металла: и там и там начатое надо доводить до конца без промедления. Затопил домну — держи огонь, пока не выплавишь и не разольешь металл. Начал бурение глубокой скважины — бури, не останавливай, если не хочешь, чтобы ствол осложнился. А осложнения от остановки могут появиться самые разные. То выпучит глину, то случится обвал. А еще, что хуже всего, снаряд, глядишь, прихватит. Остановишь бурение и сведешь все на нет. Поэтому и гоняют буровики глинистый раствор день и ночь, заставляют его циркулировать. В глубине земных недр, известно, тепло и горячие струи раствора приходят на помощь холодным. В любой мороз буровая должна дышать, жить.

— А какая она там, нефть-то, на глубине? — интересовался Хрисанф Мефодьевич и был весь согрет любопытством.

— Какая? — ненадолго задумался Виктор Владимирович. — Там она — как шампанское!

— Поди-ка чудачишь меня, мужика! — с недоверием отнесся к такому сравнению Савушкин.

— Лучшего образа я и не подберу, — настаивал инженер Ватрушин. — Нефть под землей именно вспененная от пузырьков растворенного газа.

Недавно отмечали Новый год, и сравнение глубинной нефти с бодрящим игристым напитком развеселило всех, кто слышал этот разговор охотника-промысловика с инженером.

Мороз ковал, и к полудню не потеплело. Как панцирные, стояли сугробы, торосы. По земле гулял ветер, мел крупу. Хрисанф Мефодьевич, не в пример другим, не опускал у шапки ушей, не поднимал воротник полушубка. Не красовался — просто не было такой надобности.

— Первые в эту зиму морозы, — сказал буровой мастер Калинченко, известный в стране нефтяник, имеющий уже не один орден. — А до этого погода стояла на удивление мягкая. По буровому станку сужу; пока без надсады работает.

— Плюнь через левое! — посмеялся Ватрушин.

— Ты знаешь, Виктор Владимирович, — продолжал Калинченко, — что эти станки на крымские условия работы рассчитаны, а не на наши — нарымские. Станок сносно ведет себя до минус сорок. Но как поднажмет мороз посильнее, так начинают свечи ломаться при резких ударах об элеватор, хоть и сталь легированная, высших сортов сталь.

— Да успел я тут уже кое-что разуметь, — сказал Ватрушин. — На Волге природа мягче. А здесь такой, бывает, закрутит мороз, что смазочное масло ножом можно резать. — Говоря, Виктор Владимирович вскидывал подбородок: была у него эта отличительная привычка.

— Без подогрева в сильную стужу — хана, — добавил Калинченко.

Хрисанф Мефодьевич, уже повстречавшийся с сыном Мишей и вдосталь наговорившийся с ним, не отвлекал его больше от дела и ходил по пятам за инженером Ватрушиным, слушал, смотрел, изредка что-нибудь спрашивал, а больше — молчал. Обратит на него внимание Виктор Владимирович, пояснит какой интересный вопрос — и спасибо. Умел Савушкин быть незаметным: профессия следопыта давно его этому научила. И сын Михаил у него, слава богу, скромностью не обделен. Постоял давеча с отцом, побеседовал, поулыбался и вернулся к своим дизелям, оставив дальнейшие разговоры до того часа, когда его напарник сменит.

Хрисанф Мефодьевич стоял сейчас посторонясь и не мешал вести деловой разговор инженеру Ватрушину с буровым мастером Калинченко. Буровой мастер как-то сразу и без сомнений пришелся по душе Савушкину. И не потому, что похвалил сына Михаила за старательность и хорошее знание дизельных двигателей. Просто Калинченко был, что называется, броский мужик. Вон у него какие большие серые глаза, черные, красивого изгиба, взлетающие брови, высокий лоб, и вообще лицо — живое, подвижное. Хрисанф Мефодьевич не любил окаменелые, истуканские лица: они вызывали у него жалость и озорное желание пощекотать человека с таким лицом, рассмешить его. Калинченко был веселый, в разговоре словоохотливый и не шумливый. И улыбка добрая: к ней так и тянешься сердцем. Вот он посмотрел долгим, ласкающим взглядом на Хрисанфа Мефодьевича, спросил:

— А как вам, товарищ охотник, в вашей тайге живется-можется?

— Неторопливо, но споро живется, — ответил Савушкин.

— Основательно, значит? — не сводил с него теплого взгляда Калинченко.

— А без основы — куда? — подмигнул Хрисанф Мефодьевич. — Ветром сдует!

Ответ понравился, и все трое весело посмеялись. И опять охотник отошел в сторону, и опять не мешал разговору нефтяников, слушал, как они и о чем толкуют.

— Следим за тобой и на опыте твоем других учим, — сказал Ватрушин, обращаясь к Калинченко. — Скорости проходки не сбавляешь, и она у тебя по объединению самая высокая.

— Всяко бывает, — скромно заметил Калинченко. — Мы сметкой живы. Подводим пар, обогреваем ротор. Осушку воздуха делаем по нами же придуманному образцу. Стараемся…

— Все это можно было бы давно уж облегчить, — сказал Ватрушин с досадой, как говорят о каком-нибудь неприятном и надоевшем вопросе. — Как ни тяжел камень, а с места сдвигать его надо, чтобы прохода не загораживал. А его обходят, приноравливаются. Государство отпускает огромные средства на исследования по нашей отрасли, а ученые все еще медлят помощь нам оказать. Для здешних сибирских условий разве такие нужны буровые станки? Но даже на таких вы умудряетесь ставить рекорды! А дай вам добрую, подходящую к здешним условиям технику?

— Не помешало бы, — улыбнулся Калинченко. — Может, скоро и доживем — придут новые буровые станки.

— Кстати, как у вас вчера прошла опрессовка? — спросил главный инженер.

— Нормально. Давали сто двадцать атмосфер давления на колонну, а утечки было всего пять единиц.

— Ну, это даже более чем нормально, — заметил Ватрушин.

— Переволновался опять я, Виктор Владимирович, — признался Калинченко. — Сколько уж лет опрессовываю, а привыкнуть к этому испытанию никак не могу. Чуть что не так — и беготня, и возня. Не за себя — за других страшновато бывает. Ведь может рвануть и повлечь жертвы.

— Избавь нас от них всевышний! — Ватрушин по привычке вскинул подбородок. — На здоровье не жалуетесь? Эпидемия гриппа до вас еще не дошла?

Умные глаза Калинченко зажглись юморком.

— От гриппа мы перец нюхаем, — ответил буровой мастер с легким смешком. — Исключительно помогает!

— Шуточки! — Ватрушин переглянулся с Савушкиным.

— А я не помню, когда и чихал, — вник в разговор Хрисанф Мефодьевич.

— Закалка охотничья, — сказал Ватрушин.

— Когда нам лосятину дадите на буровую? — спросил Савушкина Калинченко. — Строганины поесть охота!

— И вы сырое мороженное мясо едите? — спросил охотник.

— Привыкли давно. И едим с удовольствием, — ответил Калинченко.

— У меня в зимовье лосятина есть. Присылайте вездеход — отгрузим по сдаточному акту.

— Идемте в балок, — пригласил буровой мастер.

В балке у Калинченко было тепло, а с мороза — даже и жарко. Из транзистора услаждающе лилась музыка. На раскаленной докрасна плите побурливал чайник, приставленный с краю. Калинченко налил по кружке крепчайшего, выставил в мисках сахар и сушки, водрузил на стол большую сковороду с мясными котлетами и этим очень потрафил Хрисанфу Мефодьевичу.

Калинченко Савушкина расспрашивал о промысловых делах, позавидовал ему, а потом буровой мастер и главный инженер опять перешли к нефти, к тем сложностям, с какими приходится сталкиваться нефтяникам постоянно. Добыча должна возрастать, а сроки сжаты, вот и приходится каждому на своем посту туго. Ватрушин посетовал, что управление разведочного бурения пока без начальника (тогда Саблин лежал в больнице с воспалением легких), без дирижера то есть, и лично ему, главному инженеру, со всех сторон достается сполна. Начинать ему тут пришлось с колышка, но постепенно, конечно, все отлаживается, и уже скоро можно будет ожидать продуктивные скважины, приращивать запасы нефти к тому, что имеется.

— Как с дисциплиной в бригаде? — поинтересовался Виктор Владимирович.

— Много молодежи пришло, — сказал Калинченко, потягивая маленькими глотками горячий чай. — С одной стороны, это хорошо, но и хлопотно в то же время. Не все получается ладно у молодых, однако же смену воспитывать надо. Тут-то и должен быть коллектив, как одна натянутая струна. Конечно, воспитываем начинающих, прививаем им навыки. Известно, какие качества отличают бурильщика: спокойствие, выдержка, знания и деловитость.

— На той неделе я вам отправлял корреспондента из областного радио, — напомнил Ватрушин. — Взял он тут материал?

— Да, много записывал на магнитофон, расспрашивал, — Калинченко задумался, улыбнулся чему-то.

— Интересный малый, — сказал Ватрушин.

— В унтах, полушубке… Шапка на нем из сабачьего меха — огромной величины, — начал припоминать буровой мастер. — Утеплился он кстати так хорошо, потому что и морозило уже крепко, и ветер дул. На буровой везде лед, мы ходим с красными лицами. Но работаем!

И такой у меня вышел разговор с корреспондентом. Спрашивает:

«Как с морозом вообще-то справляетесь?»

Отвечаю:

«Нынче еще не ломались и не простаивали подолгу».

«Согреваетесь?»

«А без этого как!»

«Водкой или спиртом?»

Я расхохотался и говорю:

«Буровики — чаем! Буровая — паром!»

Ну, ходим мы с ним, я объясняю, он пишет. На молодых обратил внимание, поинтересовался, часто ли они ошибаются. Я человек откровенный и прямо ему отвечаю:

«Бывают оплошки. Где надо сперва головой поработать, там они, молодые-то, сразу руками берутся. Расчета не сделают, тут и жди какую-нибудь загвоздку».

«И случалось такое уже?»

«Пока от большого греха судьба миловала, потому что — следим».

Корреспондент старательно все заносит в блокнот, магнитофон иногда включает, но я заметил: в одном месте он ухмыльнулся слишком красноречиво.

«Заметили что-нибудь?» — спрашиваю.

«Да, от одного рабочего спиртом пахло!»

Поверите ли, меня даже в краску бросило. Думаю, неужели Ивлин опять? Помнишь, Виктор Владимирович, лишали его премиальных за это дело? Ну, он и оказался тем самым «унюханным»! И как я его не заметил, когда мы заступили на смену… Вынужден был факт признать и дать слово корреспонденту, что подобное не повторится, что это все же случайность. Ивлин потом плакал. Разбирались тут с ним всей бригадой. Видите ли, именины у друга были, так он с именин еще не проветрился… Дал мне тогда Ивлин расписку, что если вот так хоть один раз попадется, гоните, мол, в шею. Я поверил. И ребята в бригаде тоже. Кажется, крепко подействовали товарищи по работе на Ивлина…

Ночевать остались в балке у Калинченко. Хрисанф Мефодьевич плохо обычно спал на новом месте и думал, что будет ворочаться, пялить глаза в потолок. Однако уснул он на удивление быстро и спал крепко.

Утром опять кипел на плите большой, носатый дюралевый чайник. Усаживались к завтраку. Но никто не успел и глотка чаю выпить, как за балком возник шум, послышались голоса. Все трое быстро оделись, и выскочили на мороз, в утренний стылый туман.

Возле цистерны с горючим, питающим котельную буровой, суетились пожилой татарин-слесарь и дизелист Михаил Савушкин. Из цистерны хлестало топливо. В том месте, куда била струя, снег почернел и протаял. Слесарь и дизелист были залиты все мазутом. Хрисанф Мефодьевич подумал о сыне, что Миша его молодец — прибежал на помощь, на выручку человеку, не побоялся испачкаться, а ведь это, наверно, совсем не по его части дело.

Теперь к ним присоединились Калинченко, Ватрушин и сам он, Хрисанф Мефодьевич. Таскали ветошь, выстругивали пробку, чтобы забить ее плотно в образовавшееся отверстие. Савушкин старался вместе со всеми — песком забрасывал черный снег. Ему объяснили, что нельзя так оставить: заметит мазут на земле инспектор водрыбонадзора — штраф и прочие всякие неприятности.

— Авария плевая, а придирка может выйти большая, — пояснил Хрисанфу Мефодьевичу Ватрушин. — У нас насчет этого строго.

Охотник подумал и тяжело вздохнул.

— Миллионами тонн черпать нефть, да чтобы нигде не пролить? Это ведь невозможно! — Савушкин посмотрел в глаза инженеру.

Ватрушин на это ничего не ответил.

4

Недавнюю жизнь кудринской округи охотник Савушкин мог бы сравнить с тихой заводью, где хоть вода и без тины, и рыбка водится, и глубь такая, что с головой скроет, но все равно не стрежень. Заводь она и есть заводь. Ни шири, ни устремленности вдаль — одна круговерть, мельтешение на месте. Бросишь палку — закрутит ее, помотает туда-сюда, да и прибьет к бережку, а то и замоет, затрет ржавой пеной.

То ли дело — стремнина реки! Катятся воды неудержимым потоком, несут на себе и толстые бревна, и лодки, и разные суда. Тут-то и жизнь. Тут уж не зазеваешься…

Было Кудрино заводью, глухим таежным углом, да срезало быстриной излуку, спрямило колено, и вот она новь — врывается в окна и двери не спрашиваясь, напирает весенним потоком.

Чем больше Хрисанф Мефодьевич примечал новизну и узнавал прибывающих сюда людей, тем крепче устаивалось в нем убеждение, что все затеваемое есть для здешних мест благо — благо для края, для жителей его, а значит, и для самого Савушкина.

А как не желать перемен к лучшему в своем доме! Извечно молит об этом душа человека.

Кудрино заметно и быстро ширилось. Люди прибывали сюда бойкие, многознающие, веселые. Уже появились нефтяные вышки и кое-какие строения, двигалась техника, и ее год от года все прибывало. Савушкин и такие, как он, сперва приглядывались к этому с настороженностью, боясь воровства или какой-нибудь порчи. Но опасения мало-помалу умерились, ибо «пришлые» занялись сразу делом, и дело их было велико.

Новизна поманила к себе и коренных кудринцев: соблазняли и крепкие заработки, и новая мощная техника. Зять Хрисанфа Мефодьевича, цыгановатого вида, здоровый, крутой мужчина, хотел было тоже перебежать к покорителям недр, но директор совхоза Румянцев усовестил:

— Ведь ты у нас лучшим был звеньевым на заготовке кормов! И вообще — первый механизатор! И мы ли не поощряли, не ублажали тебя?

Михаил Игнатов опустил свои черные глаза, потеребил курчавую бороду и сказал:

— Все, конец! Больше не буду играть в суму переметную…

Сам Хрисанф Мефодьевич считал себя причастным к наступающей новизне: как-никак, он помогает добывать мясо лосей для котлового питания буровиков. Да и сын его, Миша, кажется, прочно обосновался в управлении разведочного бурения…

Вечный таежник, Савушкин жил в зимовье одиноко, до изнеможения гонялся за зверем, спал у костра, а думы о наступающих переменах не выходили из головы. Иной раз накатят мысли, будто свежаком обдадут: ни сна, ни дремы. Он вспоминал то время, когда впервые загудел растревоженным ульем райцентр Парамоновка — село большое, старинное, вблизи Оби. Занималось оно искони рыбодобычей, лесом, пушниной. Жизнь текла устоявшаяся, размеренная. Вдруг толчок: строительство в Сибири крупного нефтепровода и нефтеперекачивающих станций. И понаплыло ж сюда людей, понаехало! К пяти тысячам парамоновского населения прибавилась сразу еще тысяча. Жить этой тысяче было негде, начали занимать служебные помещения, бараки, определяться на постой к старожилам. Койки в гостинице ставились ярусом, и гостиничные номера были похожи на корабельные каюты. На какое-то время Парамоновка стала самым притягательным местом на всей нарымской земле. О ней говорили по радио, с экранов телевизоров, писали в столичных и местных газетах. Именно здесь, на восьмисоткилометровой трубе, был сварен последний «красный стык». Министр Мингазстроя тех лет Алексей Кириллович Кортунов лично при этом присутствовал вместе с секретарем обкома Латуниным…

Но закончился трудовой шум на трассе, убрались на новые места все строительные подразделения, и прежний размеренный ритм вернулся в парамоновские пределы.

Однако слава не забыла и не оставила Парамоновку: ее «звездный час» приближался. И он к ней явился через кудринские месторождения. Отсюда должна пролегать в таежную глухомань дорога. Отсюда протянется высоковольтная линия. Отсюда пойдет в глубину тайги еще один нефтепровод…

Говорят, что каждый кулик болото свое восхваляет. А разве зазорно? Хвали, коли есть за что. От родного комарино-болотного края охотник Хрисанф Мефодьевич Савушкин сроду не отрекался. Тут он родился. Тут его жизненный путь вычерчен. И путь этот следует умно продолжить.

Радуясь переменам, Савушкин понимал, что новое оседает вовсе не на пустом месте. И хотя допустимо было сравнивать прежнюю здешнюю жизнь с тихой заводью, но точно ли уж такая тихая была эта заводь? Мало ли пережито, изведано. Мало ли тягот легло на людские плечи. И люди жили тут богатырские. И живут по сей день…

В стародавнее время, еще при царе, Кудрино было уж точно диким краем. Семь-восемь юрт остяков лепились по берегу Чузика, с десяток домов русских поселенцев и один пятистенный домище местного купца Гирина. Как и водилось, держал купец лавку, торговал солью, мукой, сахаром, чаем, охотничьими припасами и прочим товаром, а скупал у охотников через своих скупщиков пушнину. Зверя и птицы было тогда, рассказывали старики, хоть палкой бей, ореха кедрового и ягод всяких урождалось так много, что и малой доли из того богатства не собирали. Торговля у купца Гирина шла оборотисто, в миллионщиках он не значился, но капитал все же нажил немалый. Добро проматывать было некому: Гирин с женой жили бездетно. До революции Гирин не дожил. Вдова продолжала мужнино дело, пока Советская власть не положила тому конец. От отца и других старых людей Хрисанф Мефодьевич слышал, что вдова-купчиха считалась женщиной набожной и после смерти супруга ничем иным не занималась, кроме «молебствия о спасении души». Молва гласила, что она исполняет завет покойного мужа, испрашивая ему и себе у бога отпущение грехов. Народ как говорит? «Без греха господь един». А уже купцу-то куда совать рыло в праведники. Какой купец был на руку чист! Гласит же пословица, что «деньга попа купит и бога обманет»…

Молилась купчиха Гирина исправно, ездила в большой город, будто бы к алтарю, возвратилась, а за нею, через короткое время, пришел небольшой отряд белых, стали белогвардейцы пушнину у остяков отнимать и много тогда в этом грабительском деле успели. В конце концов беляков выгнали из Кудрина партизаны. В партизанах были многие парамоновские и жители других, крупных и малых сел. Отец Хрисанфа Мефодьевича тоже ходил партизанскими тропами. Тот белый отряд, когда его потеснили, сначала ушел прямиком в Тигровку, а затем болотами — в барабинские края. С мехами награбленными прихватили белые заодно и вдову купца Гирина. И убралась она, слух прошел, не с пустыми руками, а с золотом…

Мало осталось свидетелей тех событий. Отец Хрисанфа Мефодьевича рухнул в тайге у Березовой речки под тяжестью пережитого. Но если пройтись по Кудрину, можно найти одного очевидца — богатырского старика Крымова, распечатавшего в прошлом году вторую сотню лет. На веку своем похоронил Митрий Крымов трех жен, живет с четвертой, но и та, хоть и моложе его годов на тридцать, «уже похилилась, потому что и паралич ее бил, и другая хвороба клевала». У самого же старика Крымова силы еще не истратились и память не пострадала. Правда, в непогодь ноги тяжестью наливаются, однако этот недуг дед преодолевает тем, что парит в бане суставы, натирает пихтовым маслом и, поглядишь, «опять дюж». Всех удивляя, Крымов все еще сам огород пашет, и сено «с подмогою» ставит. А корову доить помогает соседка.

Столетний старик Митрий Крымов доводится дядей совхозному директору, и племянник, Николаха Румянцев, не забывает его, гордится родством с этим необыкновенным человеком.

В зрелой поре и силен же он был, Митрий Крымов! Но силой сроду не хвастал, а потешаться умел и любил. Раз поехали кудринские мужики на подводах за сеном, только выехали за поскотину, глядь — стоит в снегу сосна вполобхвата, и стоит по-чудному — комлем вверх. Пососкакивали с розвальней мужики, хлопают рукавицами, дивятся: кто так мог сделать, да как? Такое вытворить только медведю под силу. Вот так и гадали, пока кому-то в голову не пришло: да это же Митрия-силача работушка, это он на досуге потешился!

На таких, как Крымов, земля кудринская держалась, не зарастала быльем-травой. С отцом Савушкина Крымов тоже лиха хватил на полях гражданской войны, и до нее еще, и после нее. Оба они «Колчака воевали и Врангеля». А новая жизнь начала зарождаться — опять на обочине не отстаивались, на печи не отсиживались. В артели пошли добровольно и «сомнением башку не ломали».

В тридцатые годы колхозы на кудринской земле «высыпали, точно грибы после дождичка». По многочисленным речкам от истоков до устья, по крупным озерам расположились малые и большие деревни числом без мала полета. Как поселение, так и артель. Рыбу ловили, готовили ее впрок, брали пушнину обильно, заготавливали ягоды, кедровый орех, гнали смолу и деготь. Особой статьей шел строевой лес, который готовили в зиму, а сплавляли весной. Корчевали тайгу под пашни и прирастили к тому, что было, не одну тысячу гектаров. На раскорчевке труд был из всех работ самый тяжкий. Тракторов в те места тогда еще не загоняли: далекий тупик, бездорожье на многие сотни верст. Топоры, пилы, ваги, слеги, собственный горб да огонь в помощь — сучья и пни сжигать. А древесина вся до бревнышка в дело шла. Упаси бог, чтобы бревно где бросить!

Горько переживает Хрисанф Мефодьевич, когда беспорядок ему на глаза попадается. В нем самом от рождения живет бережливость — от глубины души она у него идет, от сознания. Как-то при рытье длинной траншеи увидел он за селом сваленный в кучу строевой лес. Остановился, махнул чумазому трактористу:

— Так и оставишь небось? А это же добрая древесина, и в дело сгодится. А коли сгниет — ни уму, ни сердцу.

— Уберем мы эти бревна, — сразу, без хитрости пообещал парень.

— Смотри. Мы тут всегда порядок держали…

Да, много пашни подняли тут жилистые мужицкие руки! И все раскорчеванные поля посреди тайги непременно запахивались. Урожаи хорошие брали. Но и маяли себя люди на отвоеванных нивах и коней не жалели.

Перед войной все колхозы по кудринским землям были крепкие и стояли основательно, на своих ногах, без подпорок. А война пришла — стала жилы вытягивать, соки высасывать. Ряды мужицкие поредели, за все в ответе остались бабы, подростки да старики.

Митрий Крымов, когда война началась, по годам давно уже выбыл из призывного возраста, но по-прежнему силы неимоверной был. Досталось ему тогда в артели своей всем верховодить, и он, приняв тяжкий крест на себя, не сваливал его с плеч до конца пятидесятых годов, до той поры, когда разоренные хозяйства на кудринской земле были ликвидированы, а земли их отданы одному большому совхозу.

Посмотреть сейчас на столетнего Крымова, на огромные узловатые руки его, можно и не расспрашивать старика ни о чем. Винтовку и саблю держали они, в кузне молотом били, на бойне быков валили, плуг водили (и водят), носили пастушеский кнут. Столько переделали эти руки, что всего и не перечтешь.

В Кудрине и теперь многие помнят, как Митрий Крымов однажды по осени артель свою выручил.

Хлеб молотить — молотилка сломалась. А в соседнем колхозе с обмолотом покончили, и молотилка там без дела стояла. Договорились, что возьмут у соседей от молотилки череп от конного привода. А череп этот чугунный, литой, тяжеленный: на подводу его в фургон восемь мужиков взваливали. Взвалили и повезли и уперлись в болото, в заросли, кочки, и через это чертово место на лошадях никак не проехать. И расстояние болотом немалое: четыре версты, зато потом уже твердь, дорога полевая, и там можно опять коня пускать. Вот тут-то Митрий Крымов со своей силой кстати пришелся. Уговаривать его было незачем, понимал: надо этот чугунный череп перенести на плечах, выбирая по болоту места посуше.

Все, кто поблизости был, собрались посмотреть, как будут грузить на Митрия многопудовую чугунину, и как он пойдет с нею. Навьючивали сообща, точно каурку какого. На плечи и спину ему положили добрый навильник сена, чтобы тяжелый груз тело не надавливал, а спереди, для равновесия, на лямках подвесили мешочки с дробью. И Крымов, с такой-то ношей, благополучно добрался до заболотной дороги, только с лица стал красный, рассказывали, как вызревший помидор. И председатель артели дал бригадиру Митрию Крымову два дня отгула, чтобы тот смог сходить поохотиться. Охотником Крымов был тоже наизаядлейшим, только времени для таких развлечений тогда выходило мало…

Не один Митрий Крымов был на здешней земле силачом. Другие тоже встречались и тягаться с ним пробовали. Да только напрасно все! Никто его тут не обарывал, на лопатках он ни под кем не лежал.

Как-то Хрисанфу Мефодьевичу довелось у столетнего человека чаю попить. Ехал Савушкин по кудринской улице в своих розвальнях на Соловом, видит — директор совхоза Румянцев его подзывает, а с ним стоит начальник парамоновского райсельхозуправления Кислов. Оказалось, что Николай Савельевич, помня о своих обязанностях племянника: помогать родному дяде, хотел отвезти Крымову мяса из собственной кладовой и муки. Савушкин рад был оказать маленькую услугу. Муку и мясо в розвальни погрузили и все трое поехали к ветерану труда и колхозного строя.

Кислов — щупленький, тонколицый мужчина, под стать Румянцеву. Савушкин между ними двумя смотрелся полным, солидным, плотным. Едут, перебрасываются словами, друг над другом подшучивают. Кислов на шутки обидчив, вообще заносчив (уж Хрисанф-то Мефодьевич знает), Кислов имеет привычку поджимать губы, покусывать. А Николай Савельевич любит таких задорить. Едет в дровнях и говорит, что его дядька, если бы вдруг захотел, то и его, Румянцева, и Кислова — обоих на крышу дома закинул бы. Кислов сидит хорохорится, что-то бормочет. Кислов всегда так себя держит: неуступчивый в споре, обидчивый и капризный, старается «я» свое показать, грудь выпятить, а выпячивать там и нечего.

Дом у Крымова небольшой, зато аккуратный, и вокруг все у него чисто прибрано. Дрова лежат в ровных поленницах, сено заметано, по огороду разложены ровные кучки навоза: чистит в хлеву и сразу отвозит на больших санках. У калитки метла огромная и такой же величины лопата — снег заметать и сгребать. Не тропинка среди сугробов, а просторная улица разметена к крыльцу.

Дед Митрий увидел в окно, как подкатили к калитке розвальни Хрисанфа Мефодьевича, и быстро, не надевая пальто и шапки, налегке вышел на мороз. Он стоял на крылечке, и крупная белая голова его почти касалась легкого, из тонких жердей, навеса. Сдвинув густые пучки бровей, он щурился от резкой белизны снега.

Кислов, не видавший старика ни разу, дал ему лет семьдесят пять, но уж никак не сто. Кислов нес перед собой свиной бок, а Румянцев с Хрисанфом Мефодьевичем тащили, пригнувшись, мешок с мукой.

— Да вы ко мне, как к татарскому хану, с дарами! — звонким, не старческим голосом встретил их Крымов.

— Давно, дядя Митрий, собираюсь тебя навестить, да все какая-нибудь помеха выходит, — сказал Николай Савельевич. — Куда ставить?

— Тащи в кладовую! А я вам сейчас — расчет…

— Ни рубля, ни копейки! — возразил резко племянник. — Чаю попьем, побеседуем, и все.

Кислова представили. И он начал вести себя с дедом запанибрата: ты, мол, тут, дед, в Кудрине знаменитость — силач. А у нас в Парамоновке таких экземпляров нет.

— И не надо! Зачем завидовать? — отрезал старик. — Погибель тому, кто завидует кому.

— Да ты, дед, язвительный, — поморщился Кислов.

— По делу. И в меру, — произнес Крымов и так повел головой, точно отбоднулся.

Вошли в дом. В горнице было светло и пахло травами. Пучки их висели по разным углам, под притолокой.

Минут через десять на столе уже пыхтел электрический самовар, а другой — пузатый, старинный, будто какой ветеран, красовался на полке в простенке. Медь его была до блеска начищена, и в ней отражались искаженно фигуры сидящих.

Хозяин поставил к чаю печенье в тарелочке — покупное, варенье — свое, клюкву мороженую, посыпанную сахаром, но не перемешанную.

Хозяйка не произносила ни слова, стояла худая, немощная у русской печи и терлась щекой о ее теплый бок. В глазах старухи были и любопытство, и скорбь, она силилась улыбаться, видно, из чувства приветливости к гостям, показывая беззубый рот с младенчески розовыми деснами. На лицо ее смотреть было грустно.

— Старуха вот все хворает, а меня ржа не берет, — с шутливостью сказал дед Митрий. Мощные кисти рук его ощутимой тяжестью лежали на кромке стола. — А пишут и говорят по телевизору, что в нашем веке бабоньки дольше мужиков живут.

— Факт нынче бесспорный, — заметил Кислов и поджал, покривил губы.

— Без доброй помощницы в хозяйстве трудно, — ответил старик своим мыслям, заботам.

— Да ты везде сам успеваешь, — решил подбодрить дядю племянник. — Вон даже самовар старый находишь время драить! Что ты его, медное пузо, на чердак не забросишь, коль электрический есть?

— О прошлом память храню, — отвечал Митрий Крымов, помаргивая голубенькими глазами. — Чем старше становишься, тем память дороже.

— А я на бронзу и медь без трепета смотреть не могу, честное слово! Когда в водолазах служил — намучился с цветным металлом, — признался Румянцев. — Доставалось на корабле нам чистить разные медные части…

— Все удивляюсь тебе, Николаха. Моряком был, а сам — хрупкий, — прищурился весело старик. — Вон у вас в Рогачеве есть управляющий Чуркин. Не мужик — бык! И он, кажись, тоже в матросах служил.

— Служил, — подтвердил Николай Савельевич.

— Так оно и похоже, — встряхнулся Крымов. — И видом, и силой вышел.

— Откуда ты знаешь, дядя, что Чуркин силой взял? — спросил хитровато Румянцев. — Ты же с ним не боролся.

— Видно сокола по полету. Литой мужик, — стоял на своем Крымов. — А бороться… Молод он для меня. Ему-то и сорока еще нет, а я пень обомшелый.

— Мне, дядя, моя сухопарость на пользу шла, — сказал весело племянник. — Там, под водой-то, толстым воздуха не хватает и в скафандре тесно. Одышка таких-то скоро берет!

Хрисанф Мефодьевич, слушая разговор, не сводил взгляда со столетнего богатырского старика. И Кислов, затаившись как-то, тоже смотрел на деда Митрия. Но вдруг заерзал, опять стал морщиться и спросил:

— Правда ли нет, будто ты, дед, раненого медведя через себя стволами ружья перебросил?

— Был такой грех со мной, — подмигнул Митрий Крымов Хрисанфу Мефодьевичу. — Охотник вон знает, что на медведя идти — не мышь давить… Перекинуть-то я его перекинул, но и стволы у ружья погнул. По сей день жалко. Ружье шибко уж доброе было.

— Тогда не медведь это был, а какая-нибудь росомаха! — посмеялся Кислов.

— Ну и не верь, — посмурнел дед. — Не приневоливаю.

Митрий Крымов отвернулся от Кислова, стал смотреть на племянника и Савушкина.

— Медведя я, значит, ребятки, двумя пулями сильно задел, — заговорил через паузу дед Митрий. — Он на меня и попер! И что же вы думаете? Другого не оставалось, как подхватить его на бегу на стволы и во всю силушку вверх подбросить… Упал он в колодник за моей спиной, а так как был смертельно раненный, то побился, поцарапался там и затих.

— История точная, — горячо подхватил Савушкин. — Я сам погнутые стволы у его ружья видел.

— Я медведей-то на охоте не трогал, — задумался дед. — А тот, перекинутый-то, порешил мою корову и телку. Пришлось поневоле с ним посчитаться. Да и сила еще была прежняя — не боясь шел.

— Да ты и сейчас кого хочешь под микитки возьмешь! — сказал Румянцев. — Он, мужики, сам огород себе пашет, и плуг в его руках кажется не стальным, а как деревянным, что ли. Смотришь, когда он работает, и приходит на ум былинный Микула Селянинович!

— А что тебе — трактор загнать к нему в огород жалко? — спросил Кислов, покалывая глазами Румянцева.

— А я ему сам не велю этого делать, — ответил дед Митрий. — Я дряхлеть не хочу, вот в чем дело! Наш брат, кобылка, еще везет! Вот сено вручную косить трудновато стало. Через силу ломлю. А через силу и конь не прянет. Косилку автоматическую купить собираюсь. Но как достать? А косилки такие есть. Надо бы легкой техникой пособлять мужику, который с землей в ладах, корнями в нее, кормилицу, врос и в город уезжать не стремится.

Кислов рассуждений этих не подхватил, поднялся из-за стола, поглядел на часы.

— За чай — спасибо. А впрочем, дедусь, мог бы ты вот сейчас племянника своего на крышу закинуть?

— Да что ты к нему все притыкаешься, Андрей Демьяныч? — не выдержал Савушкин. — Экий ты… зацепистый человек!

— А кому такой страх нужон? — задал спокойно возрос Крымов, но поглядел косо на въедливого человека. — Ерепениться я не люблю, а за живое меня задеть трудно…

— А закинул бы, дед! — кривил рот начальник райсельхозуправления. — Твой племянник много мне досаждать последнее время стал. — Кислов помедлил, задрал голову, поглядел в потолок. — Коровник у него в Рогачеве старый — тридцатых годов постройка. Ну и что? Можно еще подшаманить и зимовать, но он настырно новый построить хочет. А материалы где? Где фонды? Нету их, и все тут! Но Румянцев без конца тормошит меня, районные и областные власти — требует, допекает. Проходу уже от него нет!

— И правильно тормошу, допекаю, — мягко, с улыбкой ответил Румянцев. — Возьмемся с управляющим Чуркиным за тебя — не отвертишься, будешь пробивать фонды и решать задачу по-государственному. Тому нас учат, к тому призывают.

— Не торопись, — возразил Кислов. — Вот состоится решение о передаче Кудринского совхоза под опеку нефтяников, тогда заживешь. Все будет тебе: и стройматериалы, и деньги, и рабочая сила. А мы пока не в состоянии решить твой больной вопрос.

— Нет, ждать у моря погоды не будем, — Румянцев помял в руках шапку. — Коровник на двести пятьдесят голов в Рогачеве мы непременно построим. И срочно! Или я тут не директор. Или Чуркин в управлении нашего хозяйства — потерянный человек. Если не так, уйдет он со своего поста! А потерять такого хозяина…

— Смотрите вы на него! — наигранно возмутился Кислов. — Дед, молю тебя богом — забрось этого супостата на крышу!

— А ты, паря, видно, сердит, — буркнул Митрий. — А кто сердит да не в силе — сам себе враг. Не силься глотать меня — подавишься. И силы моей не домогайся. Есть пока сила! Я ее в кузнице выковал. А вы свою силу на машины переложили… Извиняй, что конфужу тебя! Сам напросился…

Хрисанфу Мефодьевичу часто потом вспоминался этот заезд к столетнему Крымову. И на силу человек дюжий, и на слово. И чего Кислов тогда на него налетал? Ведь так себе мужичок — комарик.

Сталкивала жизнь прежде Савушкина с Кисловым. Сталкивала и по-смешному, и по-дурному — по-разному…

5

Гость не кость — за порог не бросишь.

Тех, кто заглядывал к Хрисанфу Мефодьевичу в зимовье, он привечал радушно. По нутру ему были люди открытые, и он на таких не жалел ни доброго слова, ни сытного угощенья. Но душа его замыкалась, черствела при виде пустых и спесивых, напускающих на себя бог знает что. Спесивые, заносчивые встречались ему, правда, не часто, но уж когда он о них «спотыкался», то одного чванливого хватало «по самые ноздри». Тогда и разговор, и застолье были не в радость, все тускнело вокруг, светлый день становился сумрачным.

Кислова впервые представил Савушкину Румянцев. Была суббота, топили баню, и Николай Савельевич, сам не выносивший сильного жара в парной, быстро выскочил в предбанник, а Кислов с Хрисанфом Мефодьевичем остались еще попариться. Попарились и начали мыться. Кислов попросил потереть ему спину, и Хрисанф Мефодьевич, намылив мочалку, от души и с усердием так надраил плечи, бока и поясницу райсельхозуправляющему, что спина стала ярко-малиновой, а сам Кислов постанывал при этом и сладко покрякивал.

— А теперь мне шваркника немного, — попросил его Савушкин.

Кислов промолчал и стал ополаскивать себя прохладной водой.

— Потри теперь мне! — громче сказал Хрисанф Мефодьевич. — Не слышишь, что ли, Андрей Демьяныч?

— Слышу… Только мне, знаешь, не солидно спину тебе тереть. Будешь хвастать потом, что я это… спинотером у тебя был!

Савушкин посмеялся над такой застенчивостью, стыдливостью Кислова, а после, когда за стол сели у Савушкина, когда Кислов стал пить и есть не стесняясь, подковырнул гостя:

— А ты, дружок, никому не рассказывай, что лосятину ел со мной и водку пил. А то ведь, знаешь, что могут подумать…

А тем же летом, под осень, Кислов попросился в зимовье к Савушкину на недельку. Хрисанф Мефодьевич принял его, поставил на довольствие и ни словом не обмолвился на тот счет, что гость приехал в тайгу с пустыми руками: ни хлеба, ни сухаря не привез. Кислов ходил по тайге за Савушкиным — кишкой тянулся: задышка брала его от непомерного курева и в коленках ломило. Чтобы гость не мешал, Хрисанф Мефодьевич оставил его на третий день в зимовье кашеварить. Вернулся под вечер, а Кислов сияет: я, говорит, прогулялся до Шерстобитова, там у поляка Юлика Гойки за пригоном нарвал шампиньонов — кастрюлю полную наварил, пережаренным луком на сале заправил.

— Есть будешь? — спросил.

Хрисанф Мефодьевич похлебал немного грибовного супа и положил ложку: не понравилось ему что-то. А Кислов навалился — тарелки четыре усидел. И ночью с ним началось… Смута в желудке Андрея Демьяныча была так велика, что он метеором соскакивал с нар, вышибал щупленьким телом в зимовье дверь, и с улицы слышался трескоток, на который Шарко начинал не по-доброму лаять. Так всю ночь Кислов и промучился, сам не спал и хозяину не давал. Утром Хрисанфа Мефодьевича разобрал дикий хохот, он чувствовал неудобство от того, что смеется над человеком, но не мог погасить в себе волны этого приступа.

— Ох, господи, — сказал Савушкин, умаявшись от смеха. — Теперь ты у нас чемпион по шампиньонам.

Кислов обиделся и в тот же день оставил зимовье охотника.

А потом еще раз побывал Андрей Демьяныч у Савушкина в избушке.

На мотолодке по Чузику приехал он не один — с Румянцевым и рогачевским управляющим Чуркиным, прозванным за хозяйскую сметку и рачительность Фермером. Оба были Кислову непосредственно подчинены, но, что называется, шапки перед ним не ломали, держались независимо, так как знали цену себе и Кислову и были знакомы друг с другом немало лет.

Хрисанф Мефодьевич, заслышав мотолодку, вышел встретить гостей на берегу. Узнав, что едут они в Тигровку по совхозным делам и собираются у него заночевать, чтобы утром продолжить путь, он обрадовался.

— Ночуйте! С вами и я отдохну.

Он рад был приезду Румянцева, Чуркина, с которым нередко прежде и на охоту хаживал, и застольничал в его, тоже гостеприимном, доме.

Тимофей Иванович Чуркин моложав был, виден, брови имел густые, широкие, а губы толстые, добродушные. Сам же и посмеивался над собой:

— О толстогубых одна женщина в Рогачеве у нас говорит: шлёп большой, а тяги мало!

— Проверено, значит, на опыте! — подкусил его директор совхоза.

— А как же! — смеялся Чуркин. — Пока на язык не возьмешь — не узнаешь: кислое или сладкое.

Чуркин был роста среднего, но медвежистый, с толстой, багровой шеей. О нем толковали сельчане, что если Чуркин кулак сожмет, то уже верещать начинаешь. Но, как человек сильный, он не трогал никого пальцем, а его самого трогать просто боялись. В компаниях, где гулял Чуркин, был всегда мир и лад. И вообще какого-либо беспорядка в Рогачеве не наблюдалось, хотя этот порядок в хозяйстве и жизни удавалось устраивать нелегко.

Чуркин вовремя успевал отсеятья, вовремя убрать, хорошо намолачивал, и к осени у него, смотришь, все перепахано, огрехов нет и солома уложена в скирды. Охотники, из тех, что любят ездить стрелять косачей, глухарей из кабины машины, ругали Тимофея Ивановича за то, что по пахоте трудно к дичи подъехать — не мог подождать Фермер, повременить с перепашкой недели две. На подобные стоны, когда они достигали его ушей, Чуркин отвечал:

— Мать вашу в три попа! Да неужели я белых мух дожидаться буду! По стерне не успели погарцевать! И слава богу: меньше дичи загубите. Весной я шибко люблю на токах тетеревиные песни слушать и петушиные бои смотреть.

На Чуркина и Румянцева Хрисанфу Мефодьевичу было приятно смотреть, но Кислов его тихо раздражал. Раздражал еще с тех дней, когда они виделись раньше.

Так с виду Кислов тихий, а заглянешь в его желтые, как у ястреба, глаза, усмотришь в них притаившуюся дурнинку, на тонкие губы посмотришь, и все уже ясно. До женщин Андрей Демьяныч падкий был до безудержности. Все бы ему целоваться да под подол лезть. Женщины гонят его, отпихивают, не знают, куда деваться от назойливости Андрея Демьяныча. А ему хоть бы что! Раз в компании видел его таким Савушкин и сделал вывод: «Срамной мужик». У Кислова жена была гречанка, самая настоящая, и боялся он ее пуще огня. Может быть, от того и вольничал, что дома воли не давали…

Встретив тогда гостей на берегу Чузика, Хрисанф Мефодьевич стал жарить на большой сковородке язей, варить картошку, и Чуркин с Румянцевым ему помогали, Кислов ни к чему не притрагивался, ходил начальственно по бережку: то руки на груди скрестит, то за спину заложит.

— Изображает из себя большую шишку на ровном месте, — усмехался Румянцев, кивая в его сторону.

— Без этого он не может, — отвечал басовито Чуркин. — Но к столу первый пожалует.

— Хрисанф Мефодьевич, — обратился Румянцев к хозяину. — Ты нам по стопочке-то разрешишь? Язи у тебя поджаристые — аппетит вызывают.

— На природе и отдыхе — сам бог велел, — сказал Савушкин. — Я уже отвесновал, домой собираюсь. Рыбу подвялю — и ходу. Марья моя огород ждет пахать. Глаза, поди, проглядела меня поджидаючи!

— Ловилось нынче? — спросил Румянцев.

— Да случались уловы, Савельич, не пожалуюсь. Щука да язь в основном.

— Хорошее у тебя место, веселое! — похвалил Чуркин.

— У вас в Рогачеве тоже места замечательные! — не остался в долгу Савушкин.

— Оно так, — согласился Чуркин. — Только речка поуже да рыбы поменьше.

Крикнули Кислова и сели за стол. Виночерпием взялся быть Тимофей Иванович.

— Тебе наливать? — спросил он, подмигивая, Андрея Демьяныча.

— Малёху можно…

— Совсем малёху? — прищурился Чуркин.

Кислов заерзал на месте, потом привстал, тяжело повел взглядом на Чуркина, буркнул:

— Краев не видишь?

— Так-то вот лучше! — крякнул Чуркин. — Не бойся, Андрей Демьяныч, к дояркам тебе сейчас не идти, а к утру все выдохнется. Тут воздух свежий…

— Смородинки пожуете, — сказал Хрисанф Мефодьевич.

— А я ему мускатный орех дам! — засмеялся Румянцев и погладил пальцем свой прямой, острый нос.

— Спасибо, — замотал головой Кислов. — Ты уже раз в Парамоновке выручал меня мускатным орехом! Жена все равно унюхала.

— Андрей Демьяныч! — воскликнул Румянцев. — Да какой тогда тебе был мускат, когда ты на ногах не стоял!

Желтые ястребиные глаза Андрея Демьяныча забегали, заблестели, он выпил налитое молча, без кряка, положил перед собой крупного, килограмма на полтора язя.

— Породистый язь в Чузик заходит. У нас в речке Корге такого нет, — заметил Чуркин.

— Здесь рыбе больше простору и корм получше, — сказал Хрисанф Мефодьевич. — Вот рыба жир и нагуливает.

Минуты две ели молча. И опять Савушкин повел разговор.

— И у соболя мех тут хороший: подпушек гуще и ость длиннее… Мой сын Александр, охотовед, объяснял, что в этом деле не только корм важен, но и… какая-то генетика.

— Мудреного в этом нет ничего, — сказал Румянцев.

— Вот именно! — подхватил Кислов, у которого от выпитого «в душе отмякло». — У нас в райсельхозуправлении бухгалтер есть, старый пес уже, так он так понимает генетику. Это, говорит, когда от овса родится овес, а от пёса пёс. За то и зовут его за глаза Псоичем.

— В глаза-то боитесь, — качнул головой Чуркин. — А то обсчитает!.. Ладно, Андрей Демьяныч. Хватит о том говорить, о чем бог не велит. Лучше ответь нам честно и прямо: поможешь выбить стройматериалы на рогачевский коровник?

— Перезимуешь и в старом! — бросил небрежно Кислов.

— Мать твою в три попа! Завалится ведь! На всех других отделениях такой рухляди не увидишь, как у меня. Стропила не выдержат, если снегом привалит ладом, и завалит буренок когда-нибудь вместе с доярками. Кого судить будут? Не Кислова, а Чуркина и Румянцева.

— А новый строить начнешь без фондов — тоже по голове не погладят. — Кислов чесал себе темя и морщился. — Вон у Николая Савельевича на такой счет опыт есть. Судили тебя, Румянцев, за гостиницу и столовую в Кудрине?

— Судили якобы за перерасход средств. А разобрались — нашли экономию двадцать шесть тысяч. Тут подоплека другая была. И называется она амбицией.

— Ревизор ногу подставил! — усмехнулся Кислов.

— Да, приезжал один такой резвый из областного Стройбанка. Меня в то время в Кудрине не было. Что до коровника в Рогачеве, то он действительно в угрожающем положении. Как хочешь, Андрей Демьяныч, а строительство нового нам придется начать.

— Пока стоит тот, старый, на новый вам средств не отпустят, — сказал Кислов. — Еще хочу раз подчеркнуть: подождите немного, скоро тут все изменится. Нефтяники — шефы богатые. Они вас возьмут под крылышко.

— Это еще когда будет! — возразил Румянцев. — Конечно, большая помощь придет к нам сюда с севера области. Там уже база — дай бог! Начнут осваивать наши месторождения — пойдет и техника, и люди, и все. — Николай Савельевич говорил с улыбкой твердой уверенности. — Тогда-то мы заживем побогаче. И все же, Андрей Демьяныч, строительство коровника на двести пятьдесят голов в Рогачеве этой весной надо начинать. Закрывать лучшее отделение совхоза нам никто не позволит. Люди пришли осваивать край, и этих людей кормить надо. Лосятины, что добывает промысловик Савушкин, на всех не хватит. — И Румянцев тепло, с белозубой улыбкой посмотрел на Хрисанфа Мефодьевича.

— К продовольственной проблеме мой промысел — что? Лишь подспорье! Так говорит мой сын Александр. — Савушкин наливал всем в кружки смородиновый чай. — Лосятина лучше всего и полезнее в строганине. Главное — надо коровушек холить, хлеба растить. Когда я ходил пастухом, когда ездил на ленивых быках — за полсотни верст, то же самое говорил и думал.

— Не знаю, братцы, как вы с коровником выкрутитесь, — все уклонялся от прямого ответа Кислов.

Чуркин слушал и не мигая глядел ему в переносицу, где, то сбегаясь, то расходясь, играли складки. Чакнув зубами, словно перекусывая травинку, управляющий высказался откровенно:

— Часто ты к нам наезжаешь, Андрей Демьяныч. И мы тебя привечаем, встречаем. Но вот, понимаешь… Какое у меня остается от визитов твоих впечатление? Наезжаешь ты к нам попить, попеть иногда, мягких женщин пощупать. А практический твой результат? В лучшем случае — обещание, которое редко когда выполняется! И кажется нам, что ты уже давно не на своем месте сидишь.

Вот тут-то, помнит Хрисанф Мефодьевич, поднялась пыль. Хозяину зимовья вмешаться пришлось, и нашел он выход самый удобный: пригласил всех на улицу поупражняться в стрельбе из мелкокалиберной винтовки по консервным банкам. Хороший спорт — полезный и отвлекающий.

— День-то какой, ребята! — говорил он ликуя. — Тишина, солнышко льется. Хоть ладонями черпай!

Стреляли по уговору все стоя — с плеча, иногда попадали, чаще мазали, но азарт был у всех, и патроны из пачки убывали быстро.

Страстно, по-майски куковала кукушка. Голос птицы обкатанный, круглый. И так это было приятно и сладко, что Хрисанф Мефодьевич, почти не принимавший участия в милом баловстве, подумал: «Главное в ранней весне — голос кукушки. Только этот голос по-настоящему и замечаешь среди других птиц весной да ранним летом!»

Савушкин выделял кукушку из всех птиц особо, знал ее место в природе, ее пользу как пожирателя страшной гусеницы шелкопряда и по-человечески как-то прощал ей бездомность. Ну что ж, не умеет кукушка гнезда вить, а жить-то надо. Вот и ловчит, как может. Она птица, она глупая. Иному человеку, рвачу и мошеннику, в жизни больше прощается, хотя пользы от него никакой — один урон обществу. К примеру, пройдоха Пронька какой-нибудь или Мотька! Вот-вот, он-то, Мотя Ожогин, как раз и подходит сюда — форменный захребетник, лентяй, алкашник! И ест, и пьет за чужой счет. Давно бы надо заставить его трудиться, а ему все попустительствуют…

Та кукушка куковала тогда где-то за речкой, далеко. Там, где она куковала, цвела черемуха, красными прутьями переплеталась с другими кустами волчья ягода. Там, в молодой зелени тополей и берез, в цветении лиственниц, пели иные птицы, но кукушка была слышнее всех. Откуковав, бездомная птица прилетела прямо к зимовью и уселась на тонкую, не опушенную еще березку. Помолчала, для равновесия подвигала вверх-вниз длинным хвостом и опять начала свою простую песню. И тут Хрисанф Мефодьевич заметил, что Кислов собирается в нее выстрелить.

— Ну, ты это брось, Демьяныч, — проговорил Савушкин и, приложив усилие, взял винтовку из рук Кислова. — Будет, побаловались…

Андрей Демьяныч не спорил с ним, но долго, протяжно глядел своими желтыми глазами на Хрисанфа Мефодьевича.

— Дерьма пожалел, — сказал Кислов. — Бандитка она, не птица. Я бы их всех на чучела переделал.

— А ты за кукушку шелкопрядову гусеницу, косматую и колючую, как проволока, уничтожать будешь? — веско так спросил Савушкин. — Боюсь, не проглотишь — застрянет, подобно ячменному колосу.

— А она, что ли, шелкопряда ест? — спросил Кислов.

— Не знал? Только она и ест. Одна-единственная из всех пернатых. — И Хрисанф Мефодьевич, казалось, остался доволен, что объяснил человеку, просветил вроде…

После этого гости засобирались ехать дальше, в Тигровку, ночевать решили не оставаться. Настаивал на этом Кислов, спорить с ним не стали. Савушкин долго слышал треск подвесного мотора и думал, что они наверняка где-нибудь заночуют в пути, половят сеткою рыбу, сварят уху и опять заведут разговоры о совхозных делах, может, снова поссорятся и помирятся без его, Савушкина, участия. И слава богу! Пусть едут. На душе легче, когда после людского шума остаешься один в окружении леса, полей, птичьего щебета. Радеет душа крестьянина при виде домашних животных. Вот вьется Шарко у ног. Вон Соловый следит за хозяином, косит выпуклым серым глазом. Наелся овса, пощипал молодую осочку и пьет себе из колоды. Красиво смотреть, как с его чутких, мохнатых, мягких губ стекает вода, когда он поднимает голову…

Хрисанф Мефодьевич видел в ту ночь хорошие сны и только наутро, бросив случайный взгляд на винтовку, обнаружил, что она без затвора. Он обыскал углы, обшарил, перетряхнул все шмутки-обутки, лазил под нарами, чихал от пыли. Затвор от малокалиберной винтики точно провалился. И тогда, с тревожно бьющимся сердцем, весь потный, переживая за то, что теперь придется ответ держать в милиции за плохую сохранность нарезного оружия, что его могут обвинить в ротозействе, Хрисанф Мефодьевич вышел на улицу, там еще посовался туда-сюда, ничего не нашел и потом, встав как вкопанный, глядя на чистое утреннее небо, сказал:

— Туча нашла на мою седую голову! Это Кислов смошенничал! Больше некому. Ну что он за человек! Взял и сорвал на мне зло за обиду. Не дал ему по кукушке выстрелить! Правильно, что не дал…

Вспомнив о своем кудринском участковом лейтенанте Петровине, которому он должен будет обо всем рассказать, Савушкин вздохнул с некоторым облегчением, Петровин — человек требовательный, но славный, умница. Это не старшина Аркаша Вахлаков, что был до него. Поди, поймет: ведь не потерял же он целиком винтовку, никому не попала она в чужие руки. Конечно, объяснений и штрафа не избежать. Ну что же теперь — пусть спрашивает с него участковый по всей законной строгости.

Перед Савушкиным сидел Шарко: собака смотрела на хозяина вопросительным, умным взглядом. А что, если попробовать заставить Шарко искать пропажу. Но затвор — не дичь, не шапка, не рукавица, поймет ли собака, чего от нее хотят?

Хрисанф Мефодьевич знал из кино и прочитанных книг (хотя читал он, по правде сказать, немного), как обучают служебных собак, к примеру овчарок, и решил то же самое проделать с Шарко. Он давал ему нюхать то старый бахил, то варежку, бросал их в сторону и заставлял приносить. Так они тренировались с час, и Шарко уже с первой команды таскал поноску. И тогда Савушкин дал ему обнюхать винтовку, взял собаку за косматый загривок, направил вперед и сказал:

— Ищи! Найди мне кусочек железа. Он так же, как это ружье, пахнет маслом и порохом. Ну же, вперед, вперед!

Шарко обежал зимовье, тыкался носом в траву, сбегал к речке, вернулся и остановился под кустом бузины, завилял, завилял хвостом, как это он делал, когда находил подранка — тетерева ли, утку. Волнуясь, Хрисанф Мефодьевич пошел к собаке. И чудо произошло: у ног Шарко валялся затвор винтовки!

— Голубчик! Умница ты мой! Друг сердечный! Кому рассказать — не поверят. Не поверили же мне, что ты мне помог от укуса змеи вылечиться. Не поверили! А ведь это правда была, правда!

Шарко, обласканный, завороженный добрыми словами хозяина, прыгал, визжал — весь исходил нежной собачьей радостью.

Его кормили вволю весь день. Глядя на него, Хрисанф Мефодьевич все не мог нарадоваться. Винтовка была вычищена и смазана, спрятана подальше от посторонних глаз. Никому больше не даст он ее в руки! Уж так больно кольнул его в сердце этот случай, прямо змеей ужалил. Нет, лучше подальше прятать да потом поближе брать.

6

Наигралась, натешилась непогода и к вечеру третьего дня угомонилась. Хрисанф Мефодьевич, выйдя из зимовья, увидел перед собой ровную, выстиранную белизну снега, уже начинающую постепенно впитывать синеватую сумеречность. Воздух набирал звонкость, как это обычно бывает после метели. Под каблуками повизгивало, похрустывало, хотелось сейчас же куда-то идти, устремиться — так Савушкин насиделся за время ненастья, натоптался на одном месте.

Лес молчал, уставший роптать все эти дни и ночи. Ни порыва ветра, ни дуновения. Не шелохнулись даже тоненькие былинки на оголенном яру Чузика. В той стороне, куда опустилось за кромку тайги медно-красное солнце, небо сквозило промытой голубизной. Обрывки низких, дымчатых туч скатывались к восточной окраине горизонта. Пролетел молчаливо ворон и умостился на сук высокой осины за речкой. Хрисанф Мефодьевич называл эту породу пернатых «помойщиками», не любил, как большинство людей, «горластое воронье», но умом признавал санитарные качества этих птиц.

— Ворон — птица ты вещая, — вслух проговорил Савушкин, — только каркала бы на свою голову!

Шарко вертелся подле.

— Чуешь, дружок, что завтра наш с тобой денек! Смотри, пес, не подкачай, как в прошлый-то раз. Нам ли с тобой похваляться охотой! Хоть охота и похвальбу любит, но то не про нас говорено.

Шарко радостно закрутил головой, подкатился к ногам хозяина, прыгнул ему на грудь и обдал лицо горячим дыханием. К ним обоим вернулось то редкое возбуждение, то состояние, которое так волнует перед выходом на большой промысел.

Хрисанф Мефодьевич сварил овсянку, добавил в нее перетопленного свиного сала и дал собаке наесться досыта. Солового он покрыл на ночь попоной, напоил и падал корму, чтобы конь утром тоже не чувствовал голода. Перочинным ножом он срезал жиденький, ухлестистый черемуховый прутик — для подстегивания мерина. Для подгона лошади Савушкин всегда срезал или талиновый прут, или черемуховый, но никогда — осиновый. В этом тоже была для него дурная примета: если осиновой веткой коня стегать, то конь сохнуть будет.

Снаряжение еще раз было тщательно перепроверено, выложено на видное место. И Савушкин, повалившись на нары, заставил себя быстро уснуть.

Рассвет еще только брезжил, а Хрисанф Мефодьевич уже седлал лошадь, привязывал к седлу топор в чехле, пустые мешки, стянутые ремешком в узел, котомку с небольшим запасом еды. За день скитания в тайге он к пище обычно и не притрагивался, но всегда ее брал с собой на какой-нибудь грешный случай. Колодник, завалы, крутобережные речки. Тут или конь подвернет ногу, или с самим что стрясется. Так что спички и харч лучше иметь при себе.

В кармане по правую руку в охотничьей куртке глухо позвякивали пулевые заряды. Дробовые он брать не стал, чтобы не соблазняться стрелять по рябчикам. Хрисанф Мефодьевич шел за лосями, и нечего было размениваться на пятаки.

А лоси, те, что подходили к зимовью перед метелью, а потом ушли за речку, там и должны пастись где-то, скорее всего — за рямом, в мелком кормовом осиннике. Кормежки им вволю, да и буран пристиг, никуда далеко не уйдут. Напасть на след, подойти с осторожностью, а Шарко постарается крутнуть одного, удержать…

В седле Хрисанф Мефодьевич сидел ловко, как влитый. Соловый размеренно шел по занесенной старой тропе. Шарко «челночил» впереди лошади. В одном месте из-под снега с фырканьем вылетели рябчики, расселись по деревьям и были чуть видимы, потому что заря едва начала наливаться. Савушкин вспомнил, как однажды сказал ему сын Александр:

— Ты, батя, поучений Владимира Мономаха не читал, конечно, а живешь по одному из его заветов.

— По какому, сынок?

— Мономах говорил: «Пусть не застанет вас солнце в постели».

— Мудро он думал, — отвечал тогда сыну отец. — В ненастье можно и отсидеться, потому что светила все равно не видать. А при доброй погоде вылеживаться нечего. Кто рано встает, тому бог дает. А на бога надеяться — самому не плошать.

Уже рассвело совсем, из леса повыгнало сумеречность, макушки самых высоких лесин горели красным холодным огнем. Следы и лежки лосей попадались только старые, полузанесенные снегом. Массив густого мрачного ельника, вставший вдруг на пути, был знаком Савушкину, как было знакомо тут ему все на многие версты окрест. Однако в прошлом году в этом ельнике Хрисанф Мефодьевич до упаду гонялся за соболюшкой. Зверек долго шел верхом и совершенно невидим был в сплетении ветвей хвойного леса. Хоронясь от преследования, соболь долго хитрил, но Шарко верхним чутьем находил его и гнался за ним неотступно. Хрисанф Мефодьевич умотался вконец — и задышался, и потом покрылся весь: от него на морозе парило; как от залитой водой головни. В одном месте ельник разредился, зверек спрятался на макушке разлапистой ели. Тут-то его и высмотрел зоркий глаз Савушкина. Когда соболюшка упала к ногам после меткого выстрела, Хрисанф Мефодьевич, ладом разглядев ее, даже плюнул с досады: мех светлый, с грязноватым оттенком, шейка с подпалом, почти рыжая. Цена такой шкурки и в тридцать рублей не обойдется. А мороки со слежкой, с погоней-то было! Полдня, считай, потерял. Но, успокоившись, отдышавшись, Савушкин бережно положил снятую шкурку в левый карман. И такой немудрящий, малый трофей охотника радует. Сегодня — поплоше, завтра — получше. Так и живет надеждами промысловик.

Массив ельника нынче можно было преодолеть беспрепятственно по визиру: ровная просека, как простегнутая. Свернув налево и держась кромки хвойника, Савушкин через полчаса вышел на другую просеку. И опять табунок рябчиков, этих шумных, стремительных птиц, точно дразня его, вылетел в самой близости. Нахохленные, в ярком свете зимнего утра, они выделялись броско и притягательно на оголенных ветках берез и осин. В ельнике же заметить их было невозможно.

«Двух рябков на обед мне обычно хватает», — подумал Хрисанф Мефодьевич и равнодушно проехал мимо. Сегодня он ни за что не хотел будоражить тайгу пустяковыми выстрелами.

Рябчики начали тонкий, мелодичный пересвист. Сейчас снова соберутся в табунок, облюбуют березы и станут склевывать почки. Больше пищи им нет. Рябина не уродилась, а какая была, ту соболь подобрал подчистую. От березовых почек у рябчика мясо с горчинкой, но зато и полезное.

Продвигаясь верхом на Соловом по просеке, Савушкин видел бегущего далеко впереди Шарко. Ничто покамест не возбуждало собаку.

Где лоси? Где свежий их след?

Томительно протянулся еще один час. Но Шарко уже не было в поле зрения. Можно предположить, что лайка взяла след. Савушкин поднял уши у шапки и стал прислушиваться. Полная тишина: ни треска, ни лая, ни голоса птицы. Под ногами Солового шуршат хрусталинки сыпучего снега, да слышно собственное дыхание. Временами конь фырканьем прочищает ноздри, и это сердит Хрисанфа Мефодьевича, он дергает повод, Соловый вскидывает головой, звенят удила. И опять прозрачная, звонкая тишина, давящая Савушкину на перепонки.

Но вот, далеко где-то, будто взлаял Шарко. Охотник замер… Нет, послышалось. Соловый, на минуту приструненный, получает в бока стременами и продолжает путь дальше. Хрисанф Мефодьевич сворачивает с тропы направо, едет еще минут двадцать и натыкается на вчерашние лосиные лежки. Все истоптано, обглодана кора на поваленной ветрам осине, а молодой осинничек точно подстрижен с вершинок большими острыми ножницами. По отпечаткам копыт Хрисанф Мефодьевич узнал, что это бродит тут та самая троица, что подступала к его зимовью. Да, это они: бык, матка и тогуш. Наметанный глаз охотника определил, что самцу лет восемь — десять. Савушкин с приятным замиранием сердца ожидал знакомого заливистого лая Шарко. И скоро такой лай он услышал.

— Поставил… Держит…

Савушкин слез с коня, привязал его к тонкомерной сосне. Все было в нем собрано, сжато — ни волнения, ни лишних движений. Он зарядил ружье, остановился на миг, потянул воздух ноздрями, и губы его прошептали:

— С богом…

Говорилось все это даже не шепотом — одним дыханием. Соловый, оставшись стоять, привычно понурился, готовый к долгому ожиданию. Скоро из мокрой шерсти его выпарит мороз влагу, и шкура коня заблестит инеем.

Хрисанф Мефодьевич не спешил. Уж если Шарко догнал зверя, то не упустит, будет держать, подзывая хозяина. Надо было проверить, есть ли хоть какое-нибудь движение воздуха. Савушкин послюнил указательный палец, поднял над головой. И почувствовал равномерное охлаждение. Ниоткуда не дуло, не колебало. Это могло значительно осложнить скрадывание. Придется не просто приближаться к зверю с осторожностью, прячась за кусты и деревья, а стелиться по снегу, ползти. Взмокнешь весь, задышишься: в прошедший буран местами намело сильно — на голеях сугробы, пожалуй, по пояс. Поневоле придется ложиться на бок и перекатываться. Да следить надо, чтобы в стволы ружья снег не набился.

Снег обминался с легким морозным шорохам. Хрисанф Мефодьевич подступал к добыче с такой осторожностью, с какой крадутся разве что медведи и рыси. Опять была мокрой спина, пот затекал в глаза. Теперь он видел, где Шарко крутит лося. А крутил он его в низком пихтовнике. Идти незримо, тенью. Если бы можно было не дышать…

Еще продвинувшись метров на сто, Савушкин четко различил темный, горбатый загривок и голову с саженным размахом рогов. Раз темный, значит, и крупный. Тут водились и светлые лоси, но те были мельче, и рога у них размером, формой отличались от темношерстных.

Шарко, как всегда, наседал на лося спереди. Лось то кидался к собаке, пытаясь поддеть его сохами, то смирно стояли пережевывал жвачку. Это жевание жвачки в момент опасности и раньше удивляло Хрисанфа Мефодьевича. Или зверь так себя успокаивал, или делал вид, что собака ему не страшна, что видал он врагов и почище.

Вот когда время остановилось, казалось, совсем. Надо было еще и еще приближаться (не карабин, не винтовка в руках, а обыкновенная гладкостволка), но вдруг лось учует человеческий запах, сорвется с места, и уж тогда никакая собака его не удержит. Пылью развеется вся твоя ловкость и предосторожность. Крепись, дыши и начинай все сначала.

Особого беспокойства лось пока не проявлял. Он видел и слышал только собаку, чуял запах ее и старался прыжками, наскоками прогнать от себя. В просвет между пихтами охотнику была видна грудь быка. По прикидке Савушкина расстояние сейчас едва ли превышало восемьдесят метров. Прогалина чистая, ни сучок не мешает, ни ветка и если стрелять, то теперь, немедля. Хрисанф Мефодьевич взял на мушку лопатку зверя и выстрелил…

Лось споткнулся, могучая голова его стала заваливаться к передним ногам, к земле. Но вот зверь сделал прыжок и выпрямился, встал изваянием, однако сильная дрожь охватила все тело животного. Было ясно, что пуля задела его, задела крепко. Собака почуяла кровь и пришла в еще большую ярость. Шарко готов был вскочить на спину зверя, вцепиться ему в загривок. Ветки пихточек сейчас загораживали цель, и Хрисанф Мефодьевич, держа ружье наготове, пробежал шагов пятнадцать вперед.

Прогремел второй выстрел, и лось упал. Туша его темным бугром лежала на белом снегу. Шарко, вгрызаясь в простреленный бок, хрипел и давился шерстью. Теперь сердце Савушкина колотилось, ноги ослабли, и он медленно брел по снегу к добыче. Сейчас он вытащит нож и перво-наперво распахнет поверженному животному горло. Надо сначала выпустить кровь, потом развести костерок, а уж тогда приниматься за свежевание туши. За многие годы охоты Хрисанф Мефодьевич так хорошо изучил анатомию лося, что, при снятии шкуры, разделке обходился карманным складным ножом с широким коротким лезвием.

Вынув нож, он подошел к голове зверя. Шарко метался, забегая то спереди лося, то сзади. Никто из них, ни собака и ни охотник, не думали, что в лесном великане жизнь до конца еще не угасла и сила была в нем.

Когда Савушкин вонзил лезвие ножа, по телу лося пробежала судорога, а затем, в агонии, он так ударил задними ногами, что срубил копытом молодую елку и насмерть зашиб упоенного кровью Шарко…

И произошло все это так неожиданно! Хрисанф Мефодьевич отпрянул и упал на спину в снег. Шарко, не издавший даже всхлипа, дернулся несколько раз, вытянулся и затих. Из зияющей раны в груди, рассеченной копытом зверя, шел на морозе пар, как будто последний дух отлетал от верного друга Хрисанфа Мефодьевича. Оторопелый охотник, при падении сронивший с головы шапку, почувствовал, как у него леденеют виски.

Лось продолжал еще биться, отшвыривая далеко от себя окровавленный снег, но скоро затих.

Савушкин подошел к Шарко. Глаза у собаки были открыты: остекленевшие, мутные, они отражали лучистую голубизну неба. Синий язык был закушен в оскаленных желтых клыках.

— Вот смерть какая постигла тебя, — хрипло сказал Хрисанф Мефодьевич. — Ах, как неловко ты забежал! Из-за неловкости твоей все и вышло… — А мог и я оказаться. И я мог попасть под копыта… Замертво ведь упал! Но жизнь-то, сила играли еще… Елку-то… как топором скосил!..

К Савушкину пришло раздражение.

— Нет, врешь! Дела я своего не оставлю! Жизнь не кончилась. Жизнь только умнее велит быть…

Он прислонился спиной к дереву, покривился от молчаливого плача, зажмурил глаза. И слезы сами собой выдавились на ресницы.

Глава третья

1

Рогачево — деревня давняя и по нынешним меркам внушительная. Числом дворов она уступает лишь дальней Тигровке и Кудрину. Дворы солидные, под стать достатку хозяев, стены многих домов красиво обшиты вагонкой и, пропитанные олифой, янтарно горят на солнце в погожие дни. Рогачевское отделение Кудринского совхоза славится устойчивыми высокими урожаями зерновых и картофеля, немалыми, по сравнению с другими, надоями молока, всегда здесь в достатке кормов, и потому не зря Тимофей Иванович Чуркин держит славу лучшего управляющего. Необидная кличка Фермер бытует за ним уже лет пятнадцать — семнадцать, с тех пор, как он, после возвращения со службы на Тихоокеанском флоте, заступил на свой беспокойный пост.

Стоит Рогачево на берегу речки Корги. Яры ее круты, местами берега всхолмлены, а сама Корга до удручения захламлена наносником, коряжником, так что даже в весенний паводок проехать на лодке по ней мудрено.

Вверх по Корге от Рогачева на добрый десяток верст уходят поля с клеверами, аржанцом, викой, овсом и пшеницей. Окружают поля еловые и березовые леса вперемешку с осинником, рябиной, калиной, черемухой. Дальше леса переходят в настоящие таежные дебри, болота, где и опытному таежнику заплутаться в два счета можно. В тайге пока еще водится всякий зверь и годами бывает обильно боровой дичи.

А рыбных мест поблизости нет. В самой Корге рыбы не густо, и представлена она в основном ершами, окунями, чебаками, ельцами да пескаришками. Раньше и язь сюда заходил. Смолоду Чуркин любил посидеть на берегу омутка с удочкой. Он и теперь бы непрочь мелочишку подергать, да на это баловство времени нет.

Но охотой Тимофей Иванович все еще увлекается страстно. Иногда, по пути на поля, заворачивает в лесок, авось попадется глухарь, косач, а уж рябчик-то непременно. В былые-то годы в Чуркине тоже заядлый промысловик сидел, не давал покоя душе. И выследит зверя, бывало, и скрадет, и добудет. На медведя ходил не однажды и силой с ним мерился, ловкостью, хитростью. И одолевал, не без того. И теперь часто думает, что на медведя сходить бы надо, снять с него шкуру да подарить главному инженеру разведочного бурения Ватрушину — за добрые его дела и помощь совхозу. Виктор Владимирович и знать об этом не знает, но хочется Чуркину сделать широкий жест. Поделился он этой задумкой своей с Румянцевым, а директор совхоза шутливо сказал:

— Сначала — добудь. А сулить — не сули. А то ведь потом, если осечка у тебя с косолапым выйдет, просмеют за посул шкуры неубитого медведя!

Все верно, все так. Но раз уж задумано, то постараться надо провернуть дело. Ватрушин человек крепкий на слово, отзывчивый, хотя и у самого забот выше маковки. Но если что скажет, пообещает — все так и будет исполнено. Сколько уж раз нефтяники выручают совхоз вертолетом. Особенно дорога помощь их в посевную кампанию. Полей много, и поля разбросанные. Дорог в распутицу нет никаких, а семенного зерна развести нужно уйму. Не винтокрылая техника, так замучились бы.

Мрачноватая комната управляющего в рогачевской конторе донельзя прокурена. Не может никак бывший моряк подводного флота бросить дурную привычку смолить папиросу за папиросой. Во всем «Кудринском» два таких наизаядлейших курильщика — управляющий Чуркин и директор Румянцев. Как сойдутся вместе, так закоптят, задымят и себя, и всех окружающих. И подобралась же пара! Моряки бывшие оба. Надо им было так крепко на табаке стакнуться! На нос по пачке в день — самое малое. И никакого внимания на пропаганду о вреде этого проклятого курева.

Правда, брались оба спорить — руки жали, давали друг другу слова-обещания, мол, в самом деле, хватит себя и окружающих отравлять гнусным дымом, но больше месяца не могли удержаться. На все у них силы воли хватает — и на работу до пота, и на прогулку на лыжах находят время, и на купание в Чузике, Корге до поздней осени, а вот этой никотинной заразы не могут преодолеть. Чуть что растревожило душу — хлоп по карману, вынимай кисет! Жены их с ними бороться замучились. Да что жены! Начальству из района клялись, столетнему деду Крымову обещание давали, охотнику Савушкину (Крымов с Савушкиным аж синеют от недовольства, когда близко слышат табачный дым). А какой толк с пустых обещаний?.. И Чуркина, и Румянцева кашель бьет по ночам, прочихаться утрами не могут, а все дымят дымокуры…

Тимофей Иванович сидит за столом грузный, широкий, как неохватный кедровый комель. В каждой складке его крупного, выразительного лица залегла озабоченность. Много-много забот беспокоят его крестьянскую душу, но одна забота — лютее всех: старый коровник, простоявший с тридцатых годов, совсем ни к черту стал. Скрипит, трещит, того и гляди повалится, а в нем двести дойных коров. Случись беда — будет позору на весь Парамоновский район. Немедля надо начать строительство нового помещения, а фонды где? Их выбить не так-то просто на внеплановую стройку. В райсельхозуправлении Кислов — человек равнодушный и не пробойный, перед вышестоящим начальством робеет, ему скажут «нет», он и уйдет, платочком утрется. Это когда он сюда приезжает, то гонору у него — на пятерых разделить можно. В потемках бабеночку, какая под руку подвернется, прижать норовит, запустить ей лапу за пазуху. Не зря прозвали его Хорем. В курятнике хорь точно так же разбойничает. Ну, это, допустим, его дело, личное. А вот коровник — совхозный, и о нем надо думать, его надо строить.

В последний приезд Кислов обещал Чуркину и Румянцеву «пробить вопрос со стройматериалами», да что-то успеха не видно пока. Конечно, дело не шуточное — нужны сотни кубометров бруса, теса, плах. Нужен шифер, стекло и все комплексное оборудование. В Парамоновке стройматериалы есть, но как добыть эти злосчастные фонды? Чуркин держит уже на примете бригаду строителей: мастеровые, толковые парни, с пробойным, опытным бригадиром. Только команду дать — и прилетят орлы. Чуркин на то и Чуркин, Фермер. Ждать у моря погоды — не по его нутру. По договоренности с Румянцевым он уже часть стройматериалов достал, и дело идет к тому, что управляющий, на свой страх и риск, начнет закладывать новый коровник на двести пятьдесят голов. Учат проявлять инициативу, рачительность. Так где же их проявить, как не здесь? Хозяин он в Рогачеве или пешка какая? Вот тут он и должен, обязан показать себя. И покажет! Дождется весны и, как говорит его любимая теща, благословясь, начнет. Не в личных же целях он будет все это делать! В государственных, а значит — в народных. И пусть попробуют его в чем-нибудь упрекнуть. Партийная совесть не позволяет ему успокаиваться. Вот если крыша на старой ферме провалится и придавит кого-нибудь? Тогда Чуркина схватят за мягкое место, встряхнут за шиворот. И так встряхнут, что и «ох» не скажешь. Рот зажмут — язык не высунешь…

Ну, хорошо, раздумывал Чуркин, придут сюда скоро богатые, сильные организации — еще богаче, мощнее тех, что уже крепко обосновались на кудринских землях, придут и, по ведому свыше, возьмут под свою опеку совхоз; сделают из него что-то вроде огромного подсобного хозяйства. Население возрастет многократно. И населению надо мясо к столу, молоко, овощ, сметану. Село, значит, примет помощь крупной промышленности. Село и вернет свои блага сторицей. Но когда еще будут эти фонды, опека, дополнительная техника, кадры? Не сейчас же вот прямо упадут они манной небесной, не сегодня, а завтра. Пусть и близком, но завтра. Протянется еще, может быть, года три-четыре. Четыре года! А коровник-то у него, который поднимали, когда еще дед Митрий Крымов в два раза моложе был, в угрожающем положении! И чего тут ждать да тянуть со строительством, мать его в три попа!

Всю прошлую зиму, вплоть до весны, Тимофей Иванович спал тревожно. Ему грезились страшные сны, он вскакивал, точно подстегнутый, от резкого телефонного тонка, будь то дома или в конторе, вздрагивал от стука калитки. Все тревожился, что вот прибегут, позвонят и скажут: коровник обрушился!.. И как он мог согласиться разместить все дойное стадо своего отделения на зимовку в аварийном коровнике? С осени была тут комиссия, авторитетные лица. Хмуро, придирчиво все осмотрели и пришли к единодушному выводу: для зимовки коров не пригоден. Был составлен и подписан комиссией акт. Надо было убирать две сотни коров, а куда? Пускать на убой продуктивных животных было бы преступлением. И без того поголовье крупного рогатого скота увеличивается по совхозу и району медленно. Спешно искал Чуркин выход и нашел его в том, чтобы укрепить старые балки подпорными столбами, «подшаманить» перекрытия и оставаться на новую зиму «при своих интересах». Чуркин, человек в общем-то спокойный, выдержанный, все, что было нужно в коровнике укрепить — укрепил, а потом пошутил грустно, что у него в Рогачеве ферма стала похожа на шахтную лаву, которую, чтобы не завалилась, поддерживает крепежник.

— Не тоскуй, Тимофей Иванович, — успокаивал его директор, — еще зиму перезимуешь, а там…

— А там что, Николай Савельевич? — спрашивал Чуркин.

— Выстроим…

— Надеяться-то хорошо, но у меня всю зиму на душе будут кошки скрести, — рубил Чуркин воздух ладонью.

— У меня, представь, тоже.

Почти каждый день управляющий делал два-три захода в коровник. Войдет, навострит уши — большие, чуть оттопыренные, заросшие изнутри волосом, и слушает — не стонет ли где-нибудь балка. А балки потрескивали, особенно в сильный мороз. Доярки и скотники, точно озорники какие, уж стали подшучивать над своим управляющим.

— То не лед трещит, не комар пищит!.. Да, Тимофей Иванович? Споем-ка лучше давай «Вдоль по Питерской»! Чего горевать! Жить надо, молоко давать надо.

Чуркин отвечал обычно так, ободренный их поддержкой и неунывностью:

— Перезимуем, коли сказали гоп! Страх-то в душе не завелся?

— За женщин — не скажу, а мы, мужики, ничего, — говорил бойко молодой скотник.

— А сам чего-то вздыхаешь, Петро! — подлавливал его управляющий. — Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко. Хоть за курицу, да на свою улицу.

Девки и бабы прыскали, а храбрый скотник Петруха заливался румянцем и убирался с глаз, напялив поглубже шапку.

Понимал Тимофей Иванович, что животноводам не так уж и весело, но хорошо они делают, что подбадривают себя и его. Да и то еще надо понять, что свыклись. Но ему, управляющему, никак не свыкнуться. На флоте он был старшиной, и здесь за старшего. А кто к порядку привык, тот беспорядка не терпит. Вот и ходит, слушает, как постанывают отжившие свое бревна. За зиму раз пять посылал снег с крыши сбрасывать, чтобы перекрытия и опоры лишней тяжести не испытывали, а сам тем временем все выискивал, запасал материалы для будущего коровника. И проект уже был: строение сто на двадцать, со светом, теплом, автопоением, кормозапарником. Бригадира строительной бригады подбадривал в письмах: мол, как весной подам сигнал, так на крыльях летите ко мне.

Весна пришла шумная, скоротечная. Быстро согнала снега, прогрела землю, по низинам остро пошла в рост трава. Коров стали гонять на выпас. Только теперь Тимофей Иванович почувствовал полное облегчение, даже курить стал меньше. Скотный двор опустел. Однажды ранним утром приободренный Чуркин шагал к коровнику. Было, как говорится, раным-рано. Навстречу Тимофею Ивановичу шел чуть нахмуренный, цыгановатый Михаил Игнатов — зять любимый Хрисанфа Мефодьевича, которого он называл иногда Игнахой. Тесть ценил зятя за дисциплину, за трудолюбие, словом, ценил за многое доброе, что было в Игнатове. На заготовке кормов, например, тот так работал со своей бригадой, что не только на весь район — на всю область слава о нем шла. Все премии, вымпелы, подарки ценные были в бригаде зятя. С таким человеком можно было договариваться о деле и быть уверенным, что он не обманет, а исполнит и хорошо, и в срок.

Место встречи управляющего и лучшего тракториста совхоза было обговорено еще вчера. Сошлись, поздоровались скупо и направились к трактору, который стоял на выезде из коровника и уже похлопывал синим дымном. Чуркин засунул руки в карманы брезентовой куртки. Вид у него был решительный, непоколебимый.

— Разматывай, Миша, трос, захвати им подряд четыре крепежных столба, что в прошлом году мы подбивали под балки, и выдерни к черту их! Мать его в три попа! Если обрушится кровля, значит, мое ретивое не зря култыхалось всю зиму.

— Болело, поди? — Белые зубы блеснули в черной бороде и усах Игнатова. Чуркин подумал, что у тракториста такие же ровные, белые зубы, как у Николая Савельевича.

— Ты спрашиваешь — болело ли у меня сердце! Еще бы! Куда сердце летит, туда око бежит. У меня — все к коровнику. Посмотреть на Чуркина — такой бугай, а за флакон с валерьянкой хвататься стал. Жена ночью проснется, к груди моей припадет ухом — ритм считает.

— Она у тебя и учитель, и медик одновременно? — продолжал шутливо переговариваться Михаил Игнатов, волоча трос к коровнику.

А Чуркин между тем продолжал разговор на отвлеченную тему.

— Жена у меня настоящей травницей стала. Уж я смеюсь: скоро ты, говорю, Пее-Хомячихе на хвост наступишь, хлеб у нее отберешь!

— Пея в Кудрине успевает, а до Рогачева руки у нее не дотягиваются, — заметил Игнаха.

— Слышал, как она Мотю Ожогина от придури избавляла.

Тракторист повеселел.

— Это когда я на курсах учился в городе, а Мотька за невестой моей решил приударить! И куда лез? Если Галку мою с Ожогиным рядом поставить, так они будут смотреться, как лакированный туфель со стоптанным кирзовым сапогом. Высоко о себе Мотя мнил!

Чуркин на эти слова громко захохотал.

— Или влюбился, или так блажил… Давай я тебе, Михаил, пособлю!

Вдвоем они зачокеровали подпоры. Чуркин потер ладони, будто готовился ухватить нечто тяжелое и неудобное.

— Слушай, а чего это нам Мотька Ожогин вспомнился? — удивленно спросил управляющий.

— Да вспомнили, что его Пея от придури травкой отпаивала!

— А теперь-то он как — излечился?

— От придури — вроде, но от воровства и пьянства его могила излечит… Ну, я сажусь и дергаю! — сказал Игнатов.

Он забрался на сиденье, взялся за рычаги. Тимофей Иванович, посутулясь, отошел в сторону. Загнав в угол большого, толстогубого рта беломорину, он напряженным, цепким взглядом наблюдал за действиями тракториста.

Трос постепенно натягивался, в глубине коровника затрещало — стали вылетать один за другим крепежные столбы. Была короткая пауза, и вдруг с грохотом, подняв облако застаревшей пыли, обрушилась часть кровли и одной из стен коровника. В сыром весеннем воздухе распространился особенный запах трухлявой древесины.

— Отжил, болезный! Спасибо тебе за многолетнюю службу, — с чувством проговорил Чуркин. — Этот коровник строили мой дед, отец Хрисанфа Мефодьевича и старик Крымов. Полвека, считай, стоял!

— Добро ладили! — сказал Игнатов.

— Умели рубить! — Чуркин вытер со лба непрошенный пот и тяжело перевел дыхание. — Карл Маркс как учил? Он учил, что с прошлым надо расставаться весело. Вот мы, Михаил, весело и расстались. Наверно, только у нас здесь, в медвежьем углу, и сохранилось еще такое старье. В других хозяйствах, посмотришь, все новое, прочное. А мы тут маленько призадержались с развитием. Ничего! Построят, на Чузике город, и будет на нашей улице праздник.

— По бревнам растащить этот одр, что ли? — спросил Игнатов.

— Нет! — Тимофей Иванович приложил указательный палец к губам и хитро повел глазами. — Во-первых, рухнул коровник сам. Понял? Во-вторых, кому надо — пусть едут и смотрят. А нам сейчас, засучив рукава, немедленно рыть котлован под фундамент нового здания. Шукну строителям, и понеслась душа в рай!.. А вообще-то ты, Миша, видишь, что могло быть? И коровок прихлопнуло бы в один тяжкий час, и тех, кто их старательно каждый день за сосцы тянет.

— Тогда звони Румянцеву и доложи обстановку, — сказал Михаил.

— Ему — не буду. Сначала — Кате, жене его. Как совхозный диспетчер и добросердечная женщина, она всегда понимала мои заботы, тревоги…

Екатерина Ивановна Румянцева, а для многих попросту Катя, была человеком действительно с мягким, отзывчивым сердцем, все принимала близко: успехи в совхозе — радуется, как где-нибудь плохо — до слез довести себя может. Случится ли где какая авария, потравят ли всходы нерадивые пастухи, уйдет ли под снег неубранный хлеб — места не находит, истерзается вся. Как-то однажды далекая Тигровка нуждалась в печеном хлебе (с пекарней там что-то произошло), так она «тупой пилой мужу шею перепилила», пока тот не добился вертолета через Ватрушина и не послал туда выпечку кудринской пекарни. У Кати что в душе, то и на лице, скрывать свои чувства она не умеет, будь то радость, печаль или горе. И тревоги Тимофея Ивановича она принимала к сердцу, спрашивала:

— Как ты там, дышишь?

— Пока кислорода хватает, Катерина Ивановна, а дальше не знаю, что будет, — говорил Чуркин и поводил плечами, как будто одежда стесняла его, сковывала. — Что новенького на кудринском горизонте?

— То же самое, что и на рогачевском: вертолеты летают.

— Пусть себе. Это к лучшему. Ну так пиши, принимай сводку…

Сейчас он вошел в контору и посмотрел на часы. Было так рано, что еще не у всех по деревне печи топились. Петухи едва начинали распевать заспанные голоса. Взбудораженный Тимофей Иванович хорошо думал о себе в эту минуту, и тракториста Мишу Игнатова, Игнаху, хвалил: ловко же тот управился с подпорками, и обещал никому ни слова. Приписан, как говорится, Игнатов был к Кудрину, но вчера он здесь оказался, в Рогачеве, и Чуркин попросил его заночевать на отделении у них, чтобы утром все задуманное и порешить.

Звонить Румянцевым домой управляющему не хотелось. Катя наверняка занята приготовлением завтрака, потом будет собирать свою гвардию в школу. Не стоит людям мешать в такой ранний час. Всполошатся, а ведь ничего не случилось плохого, кроме хорошего…

Сидя у себя в конторе, Чуркин курил с таким удовольствием, с каким не курил давно.

Наконец можно было звонить в совхоз.

— Диспетчерская?.. Катерина Ивановна? Доброе утро… Как всегда, ты уже на боевом посту!

— Привычка, Тимофей Иванович! Муж говорит, что я даром хлеб не ем. Это он меня хвалит так, подбадривает. Доверие начальства надо оправдывать!

— А верно, я слышал, что ты собираешься в Кудринскую милицию переходить секретарем? — басил дружелюбно Чуркин.

— Как лопнет последний нерв на этой работе, так точно уйду! В милицию — с радостью! Теперь там нет Аркаши Вахлакова. Новый участковый пришел — стройный, высокий, веселый. Да, он самый — Владимир Петровин!

— Большая потеря будет для сельскохозяйственной отрасли! Это я честно! Без такого диспетчера, как ты, Катерина Ивановна, мы — пропащие люди!

— Не пропадете… Что-нибудь новое есть? Передавайте — записываю…

— Новое, Катерина Ивановна, в том состоит, что старый коровник у нас с одного края рухнул!..

— Что?! И пришибло кого-нибудь? — испугалась на той стороне провода Катя.

— Тогда бы и радости не было — сплошное горе, — тихо посмеивался Чуркин.

— Напугал ты меня, Тимофей Иванович!.. И радешенек! У меня от твоего сообщения аж трубка заискрила.

— Еще бы! Я сейчас, знаешь, как тот председатель колхоза пятидесятых годов, из деревни Коровино. Тебе Румянцев об этом не рассказывал? Нет. Тогда послушай… Война здорово нас тут всех поразорила, и вот тот председатель артели, чтобы зазвать людей в свое хозяйство, сел письмо в газету писать. И так его начал: «На живописном берегу реки Пузё привольно раскинулось село Коровино»… Ну, здорово, правда? А в том селе Коровино — пять дворов. А Пузё — речушечка, которую легко переплюнуть… Свое письмо, красиво написанное, он отослал в редакцию, а вскоре пришло решение об укрупнении мелких артелей… Вот я и думаю, что тот председатель обрадовался, как я теперь! Старое одеяние сбросим, в новое вырядимся. Отстроим коровничек — залюбуешься!

— Строить-то тебе, Тимофей Иванович, с оглядкой придется.

Чуркин почувствовал, как сразу потускнел Катин голос, улетучился ее мягкий юморок. Спросил:

— Ты намекаешь на что-то? Или что-нибудь знаешь?

— Не забывай, как моего Румянцева судили за кудринскую столовую.

— Да знаю… А чем все это кончилось? Благодарностью за экономию средств.

— А нервы не в счет, так по-твоему, что ли? — Катин голос дрогнул.

— На то и нервы, чтобы их тратить! На то и жизнь! У меня сводка готова. Принимать будешь?

— Диктуй…

Чуркин подвинул к себе поближе тетрадь в клеенчатом переплете, перелистнул ее на нужную страницу и стал передавать сводку.

* * *

Строительство нового коровника в Рогачеве началось сразу же по весне. Залили фундамент, выложили из бруса стены и… выдохлись. На большее стройматериалов у них не хватило. Начались звонки и письма в район, область, но все это, видимо, не попадало в руки тех, кто мог сказать веское слово и подкрепить его практической помощью. Дело оказалось настолько нелегким, что даже участие первого секретаря Парамоновского райкома партии Игнатия Григорьевича Кучерова пока ничего положительного не приносило.

Вот уж и лето в зените. А оно, это лето, не крымское, а нарымское: глазом моргнуть не успеешь, как лист полетит, за ним запорхают и белые мухи. Куда коров ставить, если стройку не довести до конца?

У Чуркина щеки опали, брючный ремень ослаб на целых четыре деления. Однажды, когда он сидел нахмуренный в своей мрачноватой конторке и смотрел на облупившуюся, давно не беленную стену (уж тут не до таких «пустяков» было), позвонил Румянцев. Чуркин услышал его обычный раскатистый голос, ободряющий тон и даже представил, как тот радостно, белозубо улыбается. И не мог понять причину приподнятости Николая Савельевича.

— Чему весел так, товарищ директор? — спросил управляющий.

— Скоро в Кудрине будет Викентий Кузьмич Латунин. Намечено провести у нас широкое совещание по перспективе наших месторождений. Вот я и думаю, что нам удастся решить и твой вопрос с первым секретарем обкома партии.

— Радуешь! — приободрился Тимофей Иванович. — Если на том совещании собираются действительно рассматривать все вопросы в комплексе, то наш рогачевский коровник туда же должен входить. Продовольственная программа прежде всего на нас с тобой ложится. Молоко, мясо и хлеб — нам добывать!

— Ты, Фермер, только вперед меня не выскакивай, — предостерег Чуркина Румянцев. — А то ведь ты бываешь шустрее шустрого. Надо к нашему вопросу подход найти, обдумать все хорошо.

— Я разве против? Ты — директор, тебе и карты в руки, — немного обиженно отвечал Чуркин.

И опять, после этого разговора с директором, управляющий лучшего отделения Кудринского совхоза стад спать тревожным сном, ожидая приезда Латунина.

2

Румянцев и сам измотался с этим коровником, выискивая недостающие четыреста пятьдесят кубометров пиломатериала. Вроде, и обещают, а не дают.

— Я тебе что говорил! — кипятился Кислов, поджимая тонкие, нервные губы. — Нырнул в омут, теперь выплывай, выбарахтывайся. По всей области вон какое строительство! Такие объекты большие и важные, что на нас с тобой и внимания не обратят.

— Ты это брось! — тоже горячился Румянцев. — Конечно, на общем фоне рогачевский коровник — песчинка, конопляное семечко. Но если мы эту стройку начали, то должны благополучно и кончить.

— Благополучно вам с Чуркиным намылят шею. Самовольники!

— Не пугай нас, Демьяныч! Мы в делах больше твоего битые. Не в свой карман кладем. Если уж так будет туго, дойду до обкома партии.

— Валяй, — отмахивался начальник райсельхозуправления. — Пиши, звони. Мне душу облегчишь!

— Ты на это рассчитываешь?

— Да как сказать… Требуй! По уху не ударят.

Румянцев мужик был из цепких, ухватистых и выкручиваться умел. На это хватало у него и ума, и знаний, и выдержки, и ловкой изворотливости. Хоть и стоило это усилий, иногда и больших, и, может быть, одна Катя, жена, и знала тому истинную цену.

Не так давно директору Кудринского совхоза пришлось пережить тяжелые дни: его обвинили в расточительстве, в распылении государственных средств, но он не был ни в чем виноват, как потом все и выяснилось. Однако нервы ему и Кате потрепали порядком. Дело касалось строительства совхозной гостиницы, школы, столовой.

Эти объекты в Кудрине затеяли строить еще до него, и Румянцев, придя к руководству хозяйствам, застал стройки «законченными» на одну треть. Сооружались они силами передвижной механизированной колонны подрядным способом. Сроки сдачи прошли, и нового директора совхоза, естественно, начали подгонять. А он уже и сам разобрался во всем и засучил рукава.

Едва отвели посевную кампанию, как Николай Савельевич ушел с головой в совхозные новостройки, не давал покоя ни себе, ни прорабу мехколонны Бурбею. С грехом пополам, к поздней осени возвели гостиницу и столовую при ней, и школу успели сдать к началу учебного года. Теперь в Кудрине была новая восьмилетка, было где пообедать и ночевать приезжему человеку. Кудринцы радовались такому событию, но кто-то из слишком «дотошных» людей увидел оплошность строителей: туалет в школе отнесли слишком далеко от учебного корпуса. Пошла куда надо «цыдуля», где прямо указывалось, что во время перемены дети не успевают добежать до туалета и на урок возвращаются «в мокрых штанишках». Автор «цыдули», как говорится, хватил через край, но письму дан был ход и… туалет немедля приблизили к школе, а Румянцеву сделали замечание, хотя школу и туалет закладывали до него. После этого автор жалобы еще больше воспрянул духам: успех побудил его к новым «деяниям». Он направил еще одну жалобу, в которой теперь возмущался тем, что-де в совхозе не экономят государственный рубль, допускают перерасходы, и просил, чтобы соответствующие органы занялись проверкой как следует. Фактов в доказательство своего обвинения аноним-автор не приводил, однако и это письмо не оставили без внимания.

И однажды в Кудрино пожаловал инспектор-ревизор областного Стройбанка, некто Притыкин. Николай Савельевич, по простоте душевной, сам ездил его встречать на машине с Рудольфом Освальдычем Теусом, привез гостя в поселок и поместил в совхозной гостинице, недавно отстроенной, в люксовском номере, где были не только телефон, телевизор, умывальник, но и простор для хождения из угла в угол. Подхалимства в Румянцеве не было, но он, как директор совхоза, считал своим долгом встречать и устраивать приезжающих к нему гостей.

Инспектор Притыкин остался доволен приемом и всем, тепло попрощался с хозяином совхоза, который по вызову срочно должен был вылететь в райцентр на совещание по предстоящей зимовке скота.

— Не беспокойтесь, — сказал Притыкин Румянцеву. — Письмо на вас анонимное и в нем, по всей вероятности, много натасканного. Похоже, кто-то сводит с вами счеты. У вас недруги есть?

— Да, поди, как не быть недругам! — искренне ответил Николай Савельевич. — Пословица говорит, что на весь мир не будешь мил.

— Вот и прекрасно! Разберемся, угладим, уладим, — успокоил Притыкин совхозного директора.

— А я и не беспокоюсь, — сказал на прощание Румянцев, пожимая пухлую, влажную руку ревизора-инспектора, который, должно быть, страдал, судя по полноте, болезнью сердца. — Козьма Прутков советовал смотреть в корень. Почему-то мне кажется, что он тут имел в виду всех контролеров и ревизоров. Желаю вам успеха!

Дальнейшие события, связанные с проверкой директорской честности, начали развиваться неожиданно вкось…

В Кудрине с давних пор существует одно предприятие — лесхимзавод. Занимается оно валкой березняка и осинника на дрова, пилит из хвойника брус, тес и плаху и снабжает этим стройматериалом исключительно Новосибирск, откуда регулярно гоняют сюда по зимнику (экая даль!) тяжелые грузовые машины. Вяжет кудринский лесхимзавод метлы и веники для парных в банях, выстругивает черенки для лопат и грабель. Но главное у лесхимзавода не это.

Главное — пихтовое масло, на которое спрос в стране растет с каждым годом. Производство пихтового масла не сложное, однако же трудоемкое: много надо рубить пихтолапки, собирать ее в тайге по большой площади, отживать к установке, где потом и выпаривают пихтовый бальзам — прозрачный, душистый. С химзавода за масло — особый спрос. Когда все идет ладно — хвалят и премируют. Когда завал — мнут бока. В тот год предприятие как раз много не додало своей основной продукции, и в кудринский лесхимзавод прибыл представитель из самой Москвы.

Директор лесхимзавода, предвидя грозящие ему неприятности, само собой, озаботился тем, как бы получше да посердечнее встретить гостя. Чем кормить и поить — речи не шло (и стерлядей с Оби привезли самолетом, и глухаря истушили в сметане, и клюквы, брусники отборной хватало, и…), но как занять в гостинице люкс, когда люкс уже занят? За Румянцева оставался его заместитель, молодой человек Кайдаров. Житейского опыта у Кайдарова не было, особой смекалки тоже и, когда ему позвонил о своей «острой нужде» руководитель лесхимзавода, с которым Кайдаров был более чем в приятельских отношениях, Кайдаров без задней мысли сказал:

— А мы этого, областного, переместим в другой номер. Не велика шишка!

Сказал и сделал. Причем, самолично помог перенести вещички инспектора-ревизора. Притыкин, конечно, жутко обиделся и свое неудовольствие выразил не двусмысленно:

— Безобразие! Таких, как мы, повсюду встречают хлебом-солью и коньякам! А вы ко мне тут, как к бедному родственнику…

Лицо Притыкина пылало, точно осенний кленовый лист, редкие волосы на темени от испарины разом взмокли, а сытенькое брюшко вздымалось и опадало, вздымалось и опадало. Словом, расстроили человека и озлобили. Скоро, однако, Притыкин взял себя в руки, произнеся одно лишь короткое слово:

— Ладно…

Это обычное и так часто употребляемое слово должно было тут выражать суть поговорки: «Наш Кузьма всех бьет со зла». Фининспектор начал выискивать, вынюхивать недостатки, а при особом усердии и желании всегда можно найти, к чему придраться и предъявить обвинения даже телеграфному столбу за то, что он «окопался и слишком окоренел». За несколько дней неустанных поисков Притыкин насобирал целый воз и маленькую тележку «нарушений», «отклонений» от проекта и составил акт. Румянцев к тому времени вернулся из Парамоновки, ознакомился с документом, в сердцах назвал этот акт липовым и подписывать его наотрез отказался.

— Мы при строительстве гостиницы и столовой из сметы не выходили, — заявил он Притыкину.

— Областной прокурор разберется, — морщился фининспектор и отводил глаза в сторону, не выдерживая прямого взгляда Румянцева.

Ревизор укатил в город и сделал все так, как обещал: представил материалы проверки в прокуратуру. Скоро пришла бумага районному прокурору Демешину, с которым Румянцев когда-то вместе работал в райкоме партии. Демешин позвонил из Парамоновки директору совхоза, заговорил приветливо:

— Слушай, Николай Савельевич, у тебя по строительству перерасход обнаружен.

— Никакого перерасхода, Михаил Феофанович. Тут в мое отсутствие этого Притыкина из люкса переселили в обычный номер, вот и «образовался» перерасход. — Слово «образовался» Румянцев выделил интонацией.

— Я тебя понял. Возбуждать дела не буду, но ты все-таки переведи в банк треть своего оклада, а квитанцию вышли мне.

— Михаил Феофанович! Мне эти семьдесят-восемьдесят рублей не жалко, но с какой стати? По смете у нас все в ажуре.

— Значит, с таким вариантом не соглашаешься?

— Потакать Притыкину не хочу!

— Тогда придется суду доказывать, что ты белый.

— Лучше так, Михаил Феофанович! Честнее и благороднее, как говорят.

— Жди. Выездной будем делать…

А тут как раз подоспел отпуск, все уже было обдумано и решено на семейном совете: Румянцев летит в Закарпатье печенку лечить, а Катя с детьми отправится в Павлодар к отцу с матерью. И вот тебе на! Сиди на чемоданах, ожидай выездной суд. Катя заплакала: за мужа ей было больно. За пятнадцать лет их совместной жизни она своего Николая хорошо знала: честный, не жадный, на работе горит и подкупить себя сроду не даст. Уж вот и нервы расшатаны, печень стала шалить. Бывает вспыльчив и тем часто портит отношение с начальством. Суд… Как он один тут останется? И Катя сказала:

— Пока вся эта чехарда не пройдет, я с детьми никуда не поеду.

— Но ведь родители тебя с внуками ждут. Ты им писала, что скоро приедешь. Отец расстроится. Он и так сильно болен.

Катя кивала, наклонив голову, разглаживала подол сарафана на коленях; верхняя губа у нее обиженно наползала на нижнюю. Николай Савельевич знал, что уговаривать жену бесполезно; как надумала, так и поступит.

Жизнь из привычного ритма не выбилась: продолжалась работа, всегдашние хлопоты. После июльской засухи, когда спичку было боязно зажечь в лесу, зарядили дожди — бесконечные, нудные. На улице стало серо, промозгло, крыши и стены домов почернели, только на огородах запоздало зазеленела картофельная ботва. Катя молча управляла домашним хозяйством, ходила на службу в диспетчерский пункт, принимала, передавала сводки. Как раз в это время сползли и опрокинулись на узком мосту через Чузик два молоковоза, и Катя сцепилась ругаться с дорожным мастером Утюжным, который исполнял прямые свои обязанности с такой прохладой, что на дела его рук тошно было смотреть. Мосты через таежные речки гнилые, расшатанные, возле собственного дома Утюжного озером разливалась лужа, и ее надо было обходить за версту.

— Когда осушением домашнего болота возьмешься? — язвительно задавала ему вопрос Катя, имея в виду эту самую лужу. — В ней свинья-то, и та лечь боится, потому что с ушами зальет!

Утюжный скалился, передергивал нижней губой, потом верхней с черными усиками, густыми и коротко остриженными, будто под носом ему мазнули ваксой, крякал и ловко отбрехивался:

— Так она ж меня не касается, лужа! Когда к дому иду, то стараюсь кружным путем попадать.

— Ох, накажут тебя за твое нерадение, Утюжный! — предрекала Румянцева. — Не я твой начальник, а то бы ты у меня поплясал камаринского…

Дорожный мастер боялся встречаться с Катей, избегал ее. Но она его находила, доставала из-под земли, и тогда он никуда не мог деться от Катиных гневных слов.

— Совесть у тебя есть!? — кричала она на него в телефонную трубку. — Опять две тонны молока разлили у моста через Чузик! Молоко так тяжело достается, а ты помогаешь его в речку спускать! Полкана спустить на тебя надо, Утюжный! В газете с песочком продраить!

Последние Катины слова стали пророческими: фельетон о дорожном кудринском мастере был напечатан в парамоновской районной газете. Злой получился, едкий. А написал его, с легкой руки, участковый уполномоченный Кудрина лейтенант Владимиру Петровин. И повод нашел подходящий: в той самой луже, что озером разливалось у дома Утюжного, утонул пьяный какой-то ночью. Тут уж Петровин покатался на косточках дорожного мастера, хотя какие там у Утюжного косточки — жир сплошной, как у закормленного кабанчика.

— Дожился, дождался всенародного осмеяния, — качала головой Катя.

— Что теперь будет со мной? — спрашивал растерянный Утюжный.

— Дадут по шапке! Поменяют твою ондатровую на кроличью. Пожалеешь небось…

Переругиваясь иногда с Утюжным и такими, как он, Катя забывала на время свою печаль. Суд все не ехал и ждать становилось тяжко, невыносимо. В доме Румянцевых, обычно таком веселом и шумном, поселилась гнетущая тишина. Мальчишки перестали играть в борьбу, уткнулись в книжки. Старшая дочь уходила к подругам или тоже читала в своей маленькой комнате. Переживания родителей передавались детям. Телевизор включали редко, и то это делал хозяин. Видно было, что он крепится. Но шутки и смех у него выходили наигранные, вялые — без живой искры.

К тому, что было, что лежало камнем на душе Кати, прибавились еще слухи, мол, директор совхоза у них человек ловкий: не успел поработать, а уже и заворовался, замошенничался, руки погрел. Заведующая совхозной базой, кудринская Трындычиха, больно старалась на этот счет. Румянцев ее журил, наказывал за непорядки, так она начала ему мелко мстить. Ей подпевала Пея-Хомячиха. Сойдутся вдвоем, начнут тараторить — водой не зальешь. И Мотька Ожогин туда же. Но из этих троих ни на кого так не злилась Катя, как на Хомячиху. Вот уж чья бы корова мычала, а ее бы молчала. Сама вся в обмане и лжи, спекулянтка отъявленная, ворожейка, знахарка, а невиновного человека, коммуниста лезет судить! Не выйдет, не запачкать им грязью Румянцева. И на партийной работе он был, и председателем сельсовета избирался, и в партшколе учился. Везде о нем доброе слово по делам его сказывалось. И в совхозе труды Румянцева видно, даром что он тут недавно. Мог и не ехать сюда, нашли бы где и получше местечко…

Те недели, что ожидали выездного суда, горькими им показались. Шофер Рудольф Освальдыч, человек молчаливый, медлительный, помогал по воскресным дням скрашивать жизнь директорской семье. Подъедет к калитке на своем чистеньком вездеходе, войдет в дом, остановится у порога, сияя широким, натужно-красным лицом, позовет съездить на Чузик, или в бор за грибами, или к Чуркину в гости. Тимофей Иванович звонил из Рогачева постоянно, приглашал в воскресенье сходить на болото за черникой, за речку Коргу за красной смородиной. И Румянцевы садились всей семьей в машину, ехали. Движение, дорога, природа настраивали на успокоительный лад.

Суд, наконец, явился в Кудрино. Николай Савельевич пришел к ответу в новом синем костюме, при галстуке, хотя было жарко, дожди прекратились, и августовское солнце снова светило ярко и благодатно.

Два дня суд добирался до истины, и добрался-таки. Сметная стоимость построек коммунально-бытового назначения равнялась ста двадцати шести тысячам рублей. Израсходовано же было только девяносто четыре. Где же хищения, перерасход? Налицо очень солидная экономия. За это надо премии выдавать, объявлять благодарности. А директору совхоза, за радение его и смётку, вон чего хотел «удружить» фининспектор Притыкин! Плюнули в душу честному человеку, семью терзали, отпуск пошел насмарку. Да что б ему пусто было, Притыкину! Чтоб он икал целые сутки кряду! Из мелкой личной обиды такое кадило раздул! Опасны для общества и такие люди, как этот ревизор! Ничего, отольются ему невинные слезы…

Катя долго не могла унять своего расстройства. Но печаль мало-помалу сменилась радостью.

В отпуск они тогда так и не съездили. Отдыхали у речки с удочками, жгли ночами костры, ходили в погожие дни по ягоды и грибы. Опять повернулась к ним жизнь доброй, светлой стороной.

Николай Савельевич был скоро отозван из отпуска. В разгаре была заготовка кормов, и приближалось не менее жаркое время уборки урожая.

3

О своей жене Николай Савельевич всегда думал с нежностью и теплотой. Могла же тогда уехать с детьми в Павлодар, а вот не уехала, не захотела оставлять его одного в трудные дни. Тесть Румянцева, инвалид войны, ждал свою дочь и внучат, но Катя отписала родителям, не вдаваясь в подробности, что нынче поездка у них не выгорает, что у Коли «дела по совхозу тяжелые», оставим, мол, встречу до будущего года.

А легко ли ей было это сказать: «Оставим встречу!» Старик больной, с сорок четвертого года без ног. Мужественный человек, а жена его подвижница. Таким женщинам, как она, при жизни памятник надо ставить.

Когда Николай Савельевич на последнем курсе своей партийной учебы в Омске женился на Кате (она работала воспитательницей в одном из детских садов), собрались они к ее родителям в Павлодар. Увидев мать и отца жены, он был поражен: перед ним были сильные, не сломленные люди. Он прикинул в уме, сколько же лет его теперешняя теща ухаживает за своим искалеченным войной мужем! Да, какой тяжкий крест выпал на ее долю. И ни жалоб, ни слез, ни вздохов. Веселые речи, живые, нескованные движения…

Теща быстро собрала на стол, сели обедать. Зять начал было расспрашивать тестя о минувшей войне, о боях, в каких тот участвовал. А тесть его, человек с изможденным лицом, худой, весь такой скелетистый, улыбнулся горько, свесил голову и сказал:

— Не спрашивай меня, сынок, об этом. Не спрашивай, если не хочешь, чтобы сегодня у меня на глазах заблестели слезы. Нервы потрепаны, порваны. Да и как им крепкими быть, если, представь, мне в полевых условиях четыре раза ампутацию делали. Отпилят — гангрена. И опять пилят, пока не спасли от смерти. Видишь вон, как ноги укоротили-то? А я ведь до войны пахарем был, землю люблю…

Катя потом наедине говорила мужу:

— На слезы я слабая. Увидела раз, как отец весной протянул с кровати руку к цветочному горшку, взял комочки земли, размял на ладони и нюхает. Потом отвернулся к стене и долго молча лежал. А у меня от умиленного всю душу сжало! И наревелась же я тогда в тайне от родителей…

— Вы в Павлодар из деревни приехали? — спросил Николай жену.

— Да. Отцу дали квартиру, как инвалиду войны. В деревне печь надо топить, дрова, воду носить. Мать там совсем из сил выбилась, еле ноги носила. — Катя провела рукой по волосам мужа, сказала с улыбкой. — Я за тебя знаешь почему замуж пошла? Чтобы в городе жить!

— Шутишь?

— Конечно!

— А то я могу тебя в Омске оставить, а сам на село поеду.

— И я! Куда иголка, туда и нитка.

В село так в село: это обоих устраивало. И далекое Кудрино позже тоже не испугало их. Тогда уже много писалось и говорилось о тамошних месторождениях. Значит, придет когда-нибудь и туда большая — с размахом — жизнь.

Да, не побывала в тот год Катя с детьми у родителей в Павлодаре из-за позиции Притыкина. А муж настаивал, даже билеты заказывал Гале Игнатовой, дочке Хрисанфа Мефодьевича, но Катя ответила свое твердое «нет», и на том усилия Румянцева кончились. Уж если его Катя поджала тонкие, нервные губы, округлила глаза, считай, что с ней сладу не будет. Внушительно и спокойно ответила она мужу:

— Мы остаемся с тобой.

Вот такой она и бывала — стойкой, непокорной, когда от нее жизнь этого требовала. На работе ли дома Катя не менялась, оставаясь сама собой, не льстила, ни под кого не подлаживалась. Мало бы кто мог так справляться с диспетчерской должностью, как справлялась она. Управляющие на отделениях, и Чуркин в том числе, этот Фермер, побаивались ее, без обиды называли то «следователем», то «прокурором». К вечеру у Кати все графы заполнены, цифры обсчитаны — можно докладывать и в райком, и в райисполком, да хоть в само министерство. Начинала она обычно с Тимофея Ивановича Чуркина. Дела у него — лучше всех по совхозу, а когда с приятного день начинаешь, потом легче до самого вечера дышится. Но, бывало, и Чуркин ее огорчал. Как-то однажды она его спрашивает:

— Дай показатели по молоку, Тимофей Иванович, порадуй район высоким надоем.

— У меня, Катерина Ивановна, дизель из строя вышел. Электроэнергии нет — коровы не доены.

— Господи, и когда к нам сюда высоковольтную линию подведут! — огорчилась Румянцева. — Сидим каждый на своем движке и от его исправности целиком зависим.

— Как начнут разрабатывать месторождения, так и государственная электроэнергия к нам придет, — басил в трубку рогачевский управляющий. — Моли бога, чтобы это скорее произошло.

— Я не крещеная — бог меня не услышит.

Труднее всего было Кате соединиться с Тигровкой, с управляющим Милютой: оттуда сводку передавали по рации. Помехи бывали такие, что уши от треска закладывало. Прибежит Катя домой с работы, сядет за стол, а голову ей забивает собственный голос: «Алло! Алло!» Зажмет она виски ладонями, наклонит лицо и сидит так, точно в оцепенении…

Все сведения по совхозу, добрые и дурные, пропускала она через чуткое свое сердце. То застрянет машина с зерном, то остановятся комбайны — не могут перебраться через ложок на новое поле. То чья-нибудь бригада «горит» с заготовкой кормов, то на ферме падеж. А у кого-то возросли привесы молодняка — это приятно, это радует. И рождение, и смерть — все волновало ее, находило в душе отзвук.

Звонила она из своего диспетчерского поста. Звонили и ей.

— Катя, голубушка, — просил чей-нибудь женский голос. — Ребеночек заболел, температура высокая. Узнай, может, какая машина попутная будет к нам?

И машина отыскивалась. Не отказывался от участия в таком человеческом деле и Рудольф Освальдыч.

Дети для Кати всегда были дороги, будь то свои или чужие. Со своими тремя ей достается. Отцу все некогда, он и дома-то иногда не ночует — то в район, то в Тигровку, а в Тигровку легче заехать, чем выехать. Дождь прольет, порасквасит глину и — стоп, машина! Подвернется тягач из экспедиции — выручит. Нет — жги костер, кипяти в котелке чай.

Когда в Кудрине не было гостиницы, дом Румянцевых многим гостям распахивал двери. Секретарь ли райкома приедет, из районной милиции кто, Кислов ли пожалует — милости просим. Вот постель, вон стол с самоваром, кастрюля со щами на печке. Как говорится, чем богаты. Приводя гостя в дом, Николай Савельевич ему обязательно скажет:

— Не стесняйтесь. И запомните, что на наши рабочие отношения это не повлияет. За что надо с меня изыскивать — взыскивайте.

Гости в доме — хозяйке хлопоты. Но уж такая она шустрая, что у нее на плиту все быстро приставлено, парится и жарится, гудит самовар, пахнет мясом, пережаренным луком. Никто из гостей от Румянцевых голодным не уезжал. Катя могла и среди ночи подняться, квашню завести, печь натопить, настряпать румяных, с хрустящей корочкой пирожков. А когда затевались пельмени, она командовала:

— Засучивайте, гости, рукава, становитесь к рабочему месту. Пельмени — стряпня коллективная.

Иной гость и не ждет указаний, а сам добровольно становится в ряд к столу. Мясо прокручено, тесто раскатано, и ровненькие «ушастики» ложатся на убеленный мукою противень.

Катя относилась к тем умным женщинам, которые совершенно не ставят цели командовать в доме и мужа держать, что называется, в повиновении. Но власть ее, как бы сама собой, тонко распространялась на Николая Савельевича всегда, и особенно, когда это было необходимо. Она умела видеть, ценить и щадить его мужское достоинство, зря не шумела и не понукала, а просила сделать то-то и то-то, как бы советуясь. Такое отношение ему было по нраву, и она была этим тоже довольна. Как муж, как глава семьи, Румянцев никогда не занимался ненужной, глупой похвальбой жены, этим дешевеньким подхалимажем. Зато по большому счету Катю он ставил высоко и знал ей истинную цену. В его глазах Катя выросла еще больше, когда отказалась от поездки в Павлодар. Не умер бы он, не загулял — пережил бы все в одиночку. И обиды на жену не держал бы. Но что-то, конечно, осталось бы неприязненное и горькое, ущемило бы душу. Хорошо, что она тогда на своем настояла…

«Потому не уехала, — думал Румянцев, — что помнит и мою заботу о ней, когда ее однажды так жестоко беда коснулась».

Они только недавно перебрались из одного обского поселка в Кудрино, обосновались в том доме, где и теперь живут. Дом им понравился — просторный, высокий, снаружи красиво отделан фальцованным тесом. Летом с уличной стороны — вьюнки от завалины до карниза. По изгороди — поленницы дров. Есть огород и есть где держать скотину. Одно плохо — не было своей бани. Но баня была приличная у соседей напротив. Договорились, что раз в неделю будут ходить туда.

Однажды по осени Катя топила сама, вроде бы выгребла все головешки, задвинула вьюшку, помыла полы в предбаннике и парной, плеснула на камни из ковшика — проверила крепость пара. Осталось ей выскоблить лавки, полок, как это делала ее мать когда-то. Скоблить начала, а что было дальше — не помнит…

Очнулась она уже дома, услышала с разных сторон далекие, тонкие голоса, будто писк комаров, увидела мутные лица — мужа, детей, соседей. И белый халат врача… Голова раскалывалась от боли, но эту боль подавляла другая, невыносимая — боль в лопатке, словно кто в нее выстрелил или ударил ножом.

— От угара ее мы спасли, — говорил врач, от которого сильно пахло нашатырным спиртом. — А вот ожог… Необходимо срочно везти в Парамоновку, а может быть, даже в область.

«Я потеряла сознание и упала спиной на раскаленную печь!» — подумала Катя, и перед глазами ее поплыло, закружилось.

— Ожог тяжелый, — сказал врач, но Катя уже не слышала его слов.

На правой лопатке у нее был выжжен лоскут кожи, величиной с мужскую ладонь. Она бы наверно сгорела, не подоспей муж с ведрами холодной воды.

Болела Катя полгода. Николай Савельевич брал отпуск без содержания, летал в город Бийск — доставал там на местном заводе облепиховое масло. Оно-то и помогло залечить ожог до конца.

Вот было время тогда суматошное для Румянцевых! Сам он руководил большим, сложным хозяйством, не знал покоя ни днем, ни ночью. И за детьми догляд, и за больной женой. Мыл полы сам, управлялся в хлеву с поросятами — приходилось держать своих, чтобы на сторону не заглядывать и пример другим подавать… Не скоро после беды в дела включилась жена. А как включилась, к нему самому хворь пристала: так однажды схватило печень, что его на самолете по санзаданию увезли прямо в город.

Попал он сначала там в руки неопытные. Осматривал его молодой врач, измерял выпуклость печени, что-то высчитывал и бухнул, как говорила старая мать Николая Савельевича, «наобум Лазаря»:

— У вас цирроз…

В первые секунды смысл этого слова не дошел до сознания Румянцева, а когда дошел, он, с обычным своим юморком, пробубнил:

— Доктор, вон там, у порога, мои ботинки стоят. Подайте один мне сюда — я его в вас пульну!

— В меня? — поднял удивленно брови молодой врач.

— Именно!

— Вы невоспитанный человек, — обиделся доктор.

— А вы? Я же своими ушами слышал, какой вы мне диагноз поставили: «Цирроз». А вам разве в институте не говорили, что это слово при больном не произносят!

— Простите, — густо покраснел молодой медицинский специалист и потупился. — У меня это вырвалось… непроизвольно. Так сказать, мысли вслух…

Румянцеву была тут же назначена консультация у профессора-клинициста.

Профессор, мужчина седой и поджарый, вида спокойного и задумчивого, осматривал Николая Савельевича молча, выстукивал его и выслушивал, как дятел больное дерево. Румянцев лежал на койке, полуприкрытый серым байковым одеялом, и ожидал приговора.

— Вы, кажется, из села? — спросил профессор.

— Да. Из Кудрина.

— Во многих селах нашего края я был, но в Кудрине не приходилось. Там у вас что?

— Я в совхозе директором…

— Отлично! Овсы растут на ваших полях?

— Превосходные! — Румянцев приподнялся повыше. — В прошлом году местами взяли с гектара на круг по сорок центнеров!

Профессор кивнул и задумался.

— Тогда мой вам совет-предписание. После того, как мы вас отсюда дней через двадцать выпустим, вы дома возьмите отборных овсяных зерен, запаривайте их и пейте отвар.

— И долго? — обрадовался Николай Савельевич такому простому исходу.

— Пока не заржете.

В палате поднялся смех: шутливый ответ профессора развеселил больных.

— Посмейтесь. Это нам всем полезно, — сказал профессор и вышел.

Овес Румянцев запаривал и регулярно пил отвар по утрам и на ночь. Болезнь отступила, и Николай Савельевич по сей день добром вспоминает столь простой и полезный совет ученого.

4

Уже на втором году работы Румянцева директором Кудринского совхоза однажды в марте прилетел сюда на белом большом вертолете первый секретарь обкома Викентий Кузьмич Латунин. Вопрос, по которому здесь собирались на совещание важные лица, касался кудринских месторождений, шла пристрелка к тому, что скоро тут должен был осваиваться во всю ширь и мощь новый — третий на Средней Оби — нефтяной район. На большой совет собирались геологи, строители, нефтедобытчики.

Латунин, человек крупномасштабный, энергичный, привыкший смотреть в корень, охватывать все дела широко, по-государственному, не мог не поинтересоваться и жизнью здешнего совхоза.

С Румянцевым Латунин поздоровался очень приветливо, посмотрел на него своим прицелистым взглядом, в котором были и строгость, и доброта, и спросил:

— Ну как у вас, новый директор, идут на поправку дела?

— Слабо пока, Викентий Кузьмич, — скромно ответил Румянцев.

— Посылая сюда вас, мы я не ожидали, что вы разом здесь горы свернете, — сказал Латунин. — Но к лучшему все же наметилась перспектива?

— С кормами нынче неплохо вышли. Приостановился падеж скота. Зерновые порадовали. Строительство стали вести интенсивней. Устаревшего много тут осталось от малосильных колхозов! Убирать надо, а силенок пока не хватает. Дороги плохие, а расстояния огромные. Разбросанность отделений помехой стоит…

— Скоро мы вас приблизим, товарищ Румянцев. Построим дороги. Нефтепровод. Аэропорт с бетонной взлетной полосой. Настоящие комфортабельные самолеты прилетать сюда станут! Такого еще эта окраина не видала. — Серые, строгие глаза Латунина потеплели. — Вы сами откуда родом, Николай Савельевич?

— Здешний я, — поторопился ответить Румянцев. — На Щуке родился.

— Это как понимать? — Латунин тряхнул головой, седоватые его волосы упали на лоб, он резким движением ладони убрал их назад.

— Щука — деревня неподалеку от Парамоновки, — смутился директор совхоза.

— А ведь и верно: «Родился на Щуке»! «В Щуке» — не скажешь: не по-русски получится. — Латунин искренне посмеялся над этим курьезом, и опять его тон стал деловым, суроватым. — А новизне-то вы рады тут!

— Все ждем перемен, Викентий Кузьмич! — ответил Румянцев приподнятым голосом.

Латунин задумался и сказал после паузы:

— Карасевки, Ершовки, Щуки… Поселений с такими названиями по нарымской земле немало разбросано. По рыбным местам и названия давались. Понятно, ибо охота и рыбная ловля были тут основными занятиями. Испокон века ходили люди по здешней земле, а того и не ведали, что под ногами, на глубине, залегает нефть. И какая — палеозойская! Вы, Румянцев, читали статью академика Трофимука? — Латунин назвал одну из центральных газет. — Ученый с мировым именем дал прогноз многих нефтяных месторождений…

— К стыду своему, я эту статью пропустил, Викентий Кузьмич, — честно признался Румянцев, зная, как не любит Латунин лукавых, завуалированных ответов. Уж ему лучше — напрямоту, чем ходить вокруг да около.

Латунин помедлил и произнес с легким упреком;

— Надо читать. Как это вы… Заботы, проблемы у нас с вами общие. Палеозойскую нефть впервые добыли и Кудрине. И в той статье нарымским геологам воздана заслуженная похвала… Какие отношения у совхоза с геологами, сейсмиками, нефтяниками?

— Да отношения нормальные, деловые. Но бывают споры из-за земли, — признался Румянцев.

— Если вы им не уступаете плодородные земли под промышленные объекты, то делаете правильно. Это было бы расточительством. У нас иногда что ни база, то целый гектар занимает. Деловые люди на Западе поступают иначе: на малом клочке земли вбивают мощные сваи и поднимают сооружения в воздух… Присоединяйтесь, Николай Савельевич, к нашему общему разговору на совещании. Сбор ровно в час…

Николай Савельевич позвонил Кате, что домой не зайдет, остался в конторе и, порывшись в подшивках, нашел тот номер газеты со статьей академика Трофимука. Все еще испытывая неловкость от замечания секретаря обкома, принялся за чтение.

Известный ученый писал, что за последние годы наука накопила данные о нефтегазоносности палеозойского «этажа», и специалисты Сибири даже установили размеры палеозойских осадочных бассейнов, способных «генерировать углеводороды». Получены и первые признаки нефти высокого качества. Академик Трофимук рекомендовал вести поиск нефти на тех площадях, где уже выявлены притоки горючего. Охватывать нужно не только толщу известняков, но и залегающие ниже осадки…

Статья была понятна Румянцеву. Не так давно главный инженер Ватрушин (управление разведочного бурения уже начало обосновываться) давал ему популярные сведения о палеозое. Директор совхоза был и в курсе того, какая борьба шла вокруг палеозойской нефти. Находились маловеры, и маловеры эти шумели, оказывали препятствия при закладке первой буровой скважины на палеозой. И только фонтан нефти, полученный в палеозойских отложениях, заставил их примолкнуть.

От разговора с первым секретарем обкома, от прочтения статьи академика Румянцев был как-то особенно возбужден. Он и прежде, когда ему приходилось встречаться с Викентием Кузьмичом, испытывал те же чувства — прилив бодрости, приподнятости, веру во все то новое, что так всколыхнуло еще до недавнего сонный Нарымский край. Вспомнилось, как утверждали его кандидатуру директора на бюро обкома, как напутствовали, обещали поддержку и помощь. Это рождало уверенность в личных силах и не давало упасть духу даже в самые трудные моменты. А уж трудностей тут хватало.

С ощущением подъема душевных и физических сил Николай Савельевич сел в машину.

— На базу к геологам трогай, Рудольф Освальдыч! Поедем посмотрим, послушаем да намотаем на ус…

Прибывшие на совещание осматривали базу разведчиков недр, и, по всему видать, Латунин был недоволен ею. Руководитель строительства, белолицый тертый товарищ, наученный опытом и умеющий скрывать свои мысли, старался живописать иную картину.

— База полностью обустроится в будущем году, — увещевал он. — Тут вырастет истинно современный поселок вахтовиков, который строится по проекту. Жилые балки оттеснятся домами. За нами же и прокладка трехсоткилометровой дороги. Это будет тракторный проезд из песка. По болотам проляжет настил из бревен. Для кого вальщики валят лес, укладывают лежневку…

Латунин слушал нахмуренно и не выдержал:

— Все, что вы мне только что тут говорили, я, представьте себе, знаю! Товарищ подрядчик! Вы будете стоять в углу, если в таком духе станете продолжать свою работу. Плохо вы разворачиваете строительство, нефтепровода! Чего вы ждете? Весеннего половодья? Так имейте в виду, летом вы здесь поплывете. Природа всегда была несговорчивой.

Пройдя затем в напряженном молчании шагов двадцать, Викентий Кузьмич снова заговорил:

— Вот работа геологов радует! Что у них ни доклад, то душе отрада. Академик Трофимук был у нас и уехал и Новосибирск окрыленный. На прощание сказал, что он верил в палеозойскую нефть всегда, а теперь верит вдвойне. А Трофимук — человек сдержанный.

Стоявший поблизости первый секретарь Парамоновского райкома партии Игнатий Григорьевич Кучеров кстати заметил:

— У наших геологов, Викентий Кузьмич, нынче глаза гореть стали ярче: недавно опять тут получили новый фонтан на палеозое. Воистину так: кто глубже копает, тот и до истины добирается.

Латунин на это кивнул, задержал внимательный взгляд на одном, на другом лице и сказал:

— А ведь где-то же есть еще не один Самотлор!

На совещание собрались в конторе геологической экспедиции. Было тесно. Латунин сел в центре комнаты — осматривался, приглядывался к публике. Взгляд ого серых глаз был просветленный, мягкий. Он уважал беспокойное племя неутомимых искателей. Все в рабочих одеждах, сосредоточенно строги. Никакого парада — предстоит деловая беседа, обмен мнениями. Разговор начал Латунин.

— Министерство и главк, областной комитет партии поставили ясную перед вами задачу: дать в самое ближайшее время первые тонны нефти с новых месторождений. Прогнозы вы сами даете на долгие годы. Но как выполняются решения? Давайте послушаем специалистов.

Встал высокий, подтянутый человек — начальник нефтегазодобывающего управления из самого северного города области. Это был Николай Филиппович Мержин. Румянцеву уже приходилось раньше видеть его, и он успел отметить душевную мягкость Мержина. Мержин имел своеобразный, как бы надтреснутый голос, который ложился на слух приятно и убедительно. Говорил Николай Филиппович всегда убежденно, слегка запальчиво.

— Район здесь, Викентий Кузьмич, весьма перспективный, — начал свое выступление Мержин. — Толкуем сейчас о трех миллионах, а в будущем речь надо вести уже о десяти. Палеозой действительно обнадеживает. Но как можно быстрее надо вводить в действие нефтепровод. А с ним все сложней и сложней…

Оказалось, что пока проложено всего сорок километров трубы, сделано пять километров поворотной сварки. Место тут сложное почти сплошные болота. Уже теперь необходимо выбрать в тайге гривы повыше, где можно летом работать. Труба полностью поступит в июне, а в зиму предстоит выйти на трассу и проводить сварку. Освоить за четыре месяца двадцать пять миллионов рублей — задача трудная. Вызывает тревогу дорога — проезд. Без гравийной трассы не обойтись. Лежневки надолго не хватит: трактора разобьют ее быстро.

— Чтобы не тормозить работы, Викентий Кузьмич, необходимо не тормозить лимиты. Нам надо все сразу! — подчеркнул Мержин. — А так называемая «технология подачи по частям» неприемлема. Она крадет уйму драгоценного времени.

Потом встал и долго говорил начальник строительного управления Сушков из северного того же города, ссылался на неимоверные трудности, критиковал землеройное управление, напомнил опять о болотах и огромных расстояниях. Латунин слушал его какое-то время внимательно, однако не выдержал и взмахом руки остановил оратора.

— Пустое выступление! Дел на вершок, а слов на мешок. В сущности, ваши строители работы еще не начинали. Лес на трассе вы должны валить сами, не ждать подмоги со стороны. Рубить трассу будет тот, кто ее будет строить. Не ждите и действуйте! Если трасса окажется не готовой, вы вынудите монтажников наступать вам на пятки…

Из других речей выяснилось, что техника шла сюда пятнадцать дней. По трассе — пни и завалы. Поэтому даже крепкие корчеватели выходили из строя.

Разговор о лесе, о бережном отношении к этому бесценному добру не мог не зайти. Кто-то подсчитал, что с полосы трассы, протяженностью сорок километров, можно взять тридцать тысяч кубометров деловой древесины. А раздвигать лес бульдозером по сторонам и оставлять его гнить — настоящее варварство. Свое же добро выбрасываем на ветер.

Латунин слушал и хмурился, делал пометки себе в маленькой красной книжке. Голос его зазвучал глуховато:

— Проблемы, задачи понятны, я думаю, каждому. Вспомните, как мы начинали осваивать нефть лет десять тому назад! Не имея ни опыта, ни достаточных знаний! Собирались в бараках, а нередко и под открытым небом, а как дружно и слаженно все у нас получалось! Теперь у нас есть мощный опорный пункт на севере Края. И сил много, и опыта не занимать. Так давайте прибавим энергии, помножим ее на высокую дисциплину, порядок, и тогда нам не будет стыдно смотреть друг другу, в глаза.

Взгляд Латунина остановился на смуглом лице полного, невысокого человека. Ивин, руководитель всех среднеобских геологов, работал на своем посту уже много лет. Истолковав взгляд секретаря обкома как приглашение к дальнейшему разговору, он поднялся и подошел к стене, где были развешаны карты, схемы, разрезы буровых скважин, данные каротажной разведки.

— Начинайте, начинайте, — улыбкой подбодрил его Викентий Кузьмич. — Порадуйте всех нас своими открытиями.

Из слов Ивина картина вставала внушительная. В экспедициях уже были разведаны площади, откуда можно ожидать прирост. Это Оленье, Катыльга, структуры Поселковая, Дальневская, Павловская. Наибольший интерес представляет собой Иголская структура. Именно тут была обнаружена палеозойская нефть. По геологическому строению с Иголской структурой связана Пешеходная. Здесь тоже известковые отложения. Характерно, что любые вскрытия в палеозое дают приток нефти.

— Хотел бы я видеть сейчас всех тех, кто усиленно сопротивлялся развитию нефтяной промышленности в Нарымском крае, — сказал Викентий Кузьмич. — Сколько пришлось преодолеть разного рода сопротивлений! Успоряли, что нет у нас тут нефти. А она есть, как видим, в мезозое и палеозое. Васюган, Кудрино — живое тому подтверждение!.. Какие нужды у геологов здешней экспедиции?

И геологи ухватились.

— В экспедиции всего десять автомобилей, — сказали они. — На них и лежат все перевозки. Двигатели, мосты — проблема. Нужно полное обустройство базы. Есть претензии к министерству геологии: оно отрывает людей в другие места, в то время, когда для нас важно основные усилия сосредоточивать здесь, в Кудрине.

— Это все? — спросил Латунин.

— Нет. Позарез нуждаемся в новых сейсмических машинах. И просим помочь заполучить подрядчика на строительство жилья для геофизиков.

— Согласен, — кивнул Латунин. — Будем строить жилье со всеми удобствами. Раньше мы были беднее и распыляли средства. На новом этапе старье не годится. Прошла пора, когда мы строили поселок вокруг каждой буровой. На то теперь вертолеты, чтобы вахты возить. Летайте, работайте, а ваши семьи жить станут по-новому, хорошо…

После совещания все вышли на улицу. Солнце сияло вовсю, кое-где уже по-мартовски тонко плавился снег, крупнел и ноздрился. Легкие распахнулись после застойного кабинетного воздуха, шапки поползли на затылок, лбы оголились и заблестели.

— Морозы нынче, кажется, не очень-то досаждали вам, — сказал Латунин.

— Нарым по холодам стал сдавать, — ответил инженер Ватрушин. — У нас в управлении разведочного бурения, Викентий Кузьмич, радист один есть. Он когда-то на Диксоне жил. Так этот радист в письме на Диксон сообщил друзьям, что он поселился теперь «на южном Севере», что ему тут нравится. Отсюда, говорит, даже воробьи на зиму не улетают!

— У вашего радиста явно юмористический склад ума, — засмеялся Викентий Кузьмич, направляясь к вертолетной площадке. — Что ж, товарищи, разрешите вам пожелать всего доброго! Геологам за их большие заслуги мы поможем сполна. Надеюсь, что по палеозойской нефти нас поддержит Центральный Комитет партии, правительство и Госплан.

Белый вертолет поднялся в голубое мартовское небо и взял направление строго на север — в сторону нефтяною центра нарымской земли.

Румянцев вернулся домой проголодавшийся и возбужденный. Катя была уже дома, готовила ужин. Пахло жирными, истомленными щами и яблочным пирогом. Окружив стол, ребятишки стоя с удовольствием уплетали его.

— Я, мать, без обеда сегодня, — сказал Николай Савельевич, снимая сапоги у порога.

— Деньгами решил получить? — пошутила Катя. — Садись и наверстывай… Новостей много?

— Целый короб. Большие дела намечаются. И так уж толкуют много про наше Кудрино, а скоро — в колокола зазвонят.

Николай Савельевич умывался. Катя держала в руках полотенце и смотрела на мужа радостными глазами. Она любила, когда он бывал такой — не замученный хлопотами, не расстроенный, а восторженный, оживленный.

И не спешила расспрашивать: сам начнет рассказывать обо всем не спеша.

Глава четвертая

1

Румянцевы нервничали: с отделением Рогачево нарушилась телефонная связь. У Кати образовалась «прореха» в сводке, а Николаю Савельевичу очень был нужен Чуркин с полным перечнем стройматериалов, необходимых для завершения коровника. Румянцев звонил в Парамоновку секретарю райкома Кучерову, и тот просил обсчитать объем бруса и всего остального, чтобы при разговоре с Латуниным, появление которого в Кудрине ожидалось к двенадцати часам дня, не заглядывать в потолок. Иначе говоря, нужно было подать Викентию Кузьмичу письмо ясное и лаконичное. Кучеров сообщил, что первый секретарь обкома останется в Кудрине ночевать и на другой день проведет депутатский прием.

— Как у тебя с заготовкой кормов и уборкой? — спросил секретарь райкома.

Румянцев представил себе его ожидающее, внимательное выражение глаз, впалые смугловатые щеки и ответил раскатистым баритоном:

— Пока все идет без помех, Игнатий Григорьевич. Как говорится, вперед шибко не лезем и сзади не отстаем. Силос, сенаж закладываем. Солому скирдуем. Она пригодится! Рогачевское отделение в этом году по зерновым опять лучше других. И снова зашевелилась во мне прежняя мысль, Игнатий Григорьевич!

— Какая?

— А чтобы Чуркину весь яровой клин отдать, а остальным отделениям — кормовые культуры. Вы же знаете, что у нас Чуркин черный пар держит. Ругают, конечно, его за самовольство, а он на своем стоит. Зато у него и зерно! От стариков приходилось вам слышать, какие хлеба в Рогачеве богатые были? Бабы снопы вязали — друг дружку не видели.

— Ясно, к чему ты клонишь.

— Хочу свое наболевшее, если придется, высказать Викентию Кузьмичу. И еще вопрос… Записку мою в облисполком помните? Да, по мясу. Частичный забои скота мы ведем, а холодильников не имеем. Чехарда получается: мясо от нас самолетами отправляют на Север нефтяникам, идут на такие затраты, а потом часть этого мяса, опять самолетами же, обратно везут к нам в Кудрино для снабжения геологов, сейсмиков, буровиков. Ну разве это разумно? Разве по-государственному? Разумнее реализовывать нам по фондам тонн пятьдесят на месте. Прямая выгода.

— Высказывай, что у тебя еще накипело?

— С электроэнергией бедствуем.

— Потерпите — осталось не так много ждать, — ободряющим голосом сказал Кучеров. — От Парамоновки к вам тянут линию электропередач. Недавно на вертолете трассу я облетал. Просека — километров двести идет, а вырублена — как по линейке. И чистота! Весь строевой лес подобран, в штабеля сложен. Помнишь, как доставалось раньше за это от Викентия Кузьмича? Ну, так учли, что называется, критику! Огромную работу проделали лэповцы. Одного леса убрали на тысяче гектаров. Опоры уже к вам пошагали…

— Хорошо! Значит, не надо будет нашего представителя опять посылать в Ленинград на завод «Русский дизель» со слезным письмом о помощи.

— Помню я эту одиссею! — подхватил Кучеров. — Тогда ленинградцы, спасибо им, отгрузили вам дизель для электростанции. Они бы и вновь помогли, да надобности такой уже нет. Дадут вам в ближайшее время государственную электроэнергию!

— Спасибо за важное сообщение, Игнатий Григорьевич!

— Я вот что скажу тебе, Николай Савельевич, — продолжал Кучеров. — Мы ничью инициативу не сковываем. Обращайся к Викентию Кузьмичу со своими вопросами, но прошу об одном: подумай и взвесь. Чтобы все доказательно было, обоснованно. Ты знаешь, Латунин пустых разглагольствований не любит…

В это время Кучерова попросила междугородная станция, и Николай Савельевич, наскоро попрощавшись, положил трубку.

Времени было без пяти восемь утра. Румянцев подумал о нелегкой и беспокойной работе Игнатия Григорьевича, что вот он уже и в годах, и везет этот воз лет пятнадцать, болезнь себе нажил — гипертонию, а никто от него стонов и жалоб не слышал. Как-то прошел слух, что Кучерова берут в область на повышение, но он отказался, ссылаясь на то, что не все еще успел сделать полезного для здешней земли, которая была ему тоже родной. Нефтепровод прокладывали через Парамоновский район при нем. Мощную насосно-перекачивающую станцию строили при нем. И телевидение тут появилось при его же настойчивости. Теперь надо освоить месторождения и выстроить город. Самое время держать крепко руку на пульте. А когда будет исполнено заветное, можно найти где-нибудь поспокойнее поприще.

Кучерова в районе ценили, а его отказ от повышения еще больше придал ему доброй славы и человеческого уважения. К Румянцеву он относился почтительно, ровно, видел в нем человека незаурядного и, зная, на какой трудный пост он согласился пойти, держал его в поле зрения и помогал, чем мог и как мог. Обещаний давать Кучеров не любил, а брался и делал; если сил не хватало — отказывал сразу, не водя за нос. Так вышло с коровником в Рогачеве: уж больно со скрипом пробивались такие крупные внеплановые стройки. Но помощь Латунина, на которую крепко надеялся и Кучеров, позволила довершить начатое.

Румянцев стоял у окна и с грустью смотрел на моросящий дождь.

— Похвалился, что все у меня хорошо с уборкой урожая, а вот он и гость-злодей, непрошенный и ненужный, — сказал Николай Савельевич.

— Не хвастался бы, поди, за язык не тянули, — обронила Катя. — Глядишь, и туча мимо прошла бы…

— Ну, я, во-первых, не так уж и хвастался, — нахмурился Николай Савельевич. — По состоянию на сегодняшний день мы не отстаем на уборке зерновых, а по кормам — даже с опережением идем. Одна бригада Игнатова Михаила по два плана дает. Вот кто умеет держать в руках коллектив! Сам пашет, как вол, и других за собой тянет… Дождь, конечно, некстати, да что нам он! Мокрый дождя не боится, а голый — разбою. Надоест поливать — перестанет.

— За Чуркиным надо бы отправить Рудольфа Освальдыча, — проговорила Катя.

— Сейчас пошлю.

Жена подала к чаю оладьи, малину, толченную с сахаром. Вид у Кати был невеселый: губы поджаты и глаза тусклые.

— А чего это ты такая сегодня? — спросил Румянцев.

— Погода действует.

— Да не поэтому! День с Чуркиным по телефону не поболтаешь, и уже на лице скорбь вселенская! Уж не влюблена ли ты в Тимофея Ивановича?

— Давно! А ты и не знал? Вот не догадливый муж у меня! — Катя наигранно фыркнула, глаза ее ласково, насмешливо заблестели.

— Люблю откровенность. Люблю, когда ты разудалая, стремительная, когда у тебя в складках платья ветер порхает.

— Смотри-ка чо! Сейчас от твоей похвалы в пляс пойду — от печи до порога!

Катя приняла шутливый тон мужа, в уголках ее губ, в тонких морщинках, притаилась мягкая, ничуть не обидная язвительность. Опершись о припечек бедром, она покачивала головой. Волнистые волосы россыпью падали ей на плечи.

— Эх, к чаю лимончика бы! — мечтательно произнес Николай Савельевич, любивший все острое, кислое. Сходил в комнату, где у окна росло в старом железном ведре лимонное дерево, нарвал листочков, помял их и бросил в чай. — Не пробовала, Катюша? Очень душисто!

— Так у меня ты весь куст обкорнаешь, — сказала жопа. — Приспособился. Всегда эти мужчины что-нибудь выдумают.

— Больше не буду. Считай, что последний раз.

Чай был горячий, но по чалдонской привычке пил он его торопливо, пошвыркивая, и в короткое время легко осилил четыре стакана. На лбу и верхней губе от такого усердия выступил бисерный пот. Николай Савельевич себя причислял к категории «нарымских водохлебов».

— От воды ты и сухой такой, звонкий, — беззлобно подкалывала иной раз Катя. — Где чай, там и телесные помощи.

Напившись вволю и похрумкав кусочком пиленого сахару, Румянцев вытер лицо полотенцем и, кинув на плечи плащ, вышел на улицу. Пахнуло сырым ветерком, окропило дождем-бусенцом. Подумал, что ветер, возможно, к обеду развеет тучи, подсушит и можно будет вести обмолот. Обещали погожий август: должны же прогнозы оправдываться. Задержался немного на тротуаре, что сам себе вымостил от крыльца до калитки, взглянул на небо. Тучи ползли какие-то дряблые, полупрозрачные, и кропили они мелкой, немощной сыпью. Сочно бросались в глаза голубые просветы, и они обнадеживали. Окрест не было видно ни единой живой души, все были заняты делом, своим ли общественным: близость осенней поры заставляла людей поторапливаться. Тротуар возле дома блестел чернеными ровными плахами. Вспомнилось, как он строгал их, как подгонял и как ему было приятно делать эту работу. И вообще тогда они много старались с женой, чтобы жилось им в Кудрине радостно. Расчистили двор, поменяли забор, покрасили штакетник в ласковый синий цвет, прибили весной скворечники, в божеский вид привели запущенный палисадник под окнами. Катя с детьми насадила там и насеяла разных цветов, из которых больше всего нравились ей георгины и астры. Поздняя, стойкая живость этих цветов как-то мало трогала душу Николая Савельевича, но жена радостно, ревностно оберегала возделанный ею цветник, хотя никто на него и не посягал. Только однажды из хлева у них выскочили поросята и прямиком ворвались в палисадник, потоптали, порушили клумбы, сломали какой-то редкий вид георгина… Катя готова была тут же заколоть пронырливую скотину. На глазах у нее блестели слезы. Николай же Савельевич, держась за живот руками, покатывался от развеселого смеха. Долго потом еще улыбался он, бросая иногда мимолетный взгляд на свой палисадник…

Совхозные гаражи находились неподалеку от дома Румянцевых. Николай Савельевич шел туда через мокрый пустырь, заросший бурьяном. Колючки высоких репейников и густой череды цеплялись ему за одежду.

Поднявшись на взлобок пригорка, он увидел Рудольфа Освальдыча: тот стоял подле своей машины, невысокий, плотный, свесив по швам тяжелые огрубелые руки. Это была у Теуса обычная поза: встанет, не шелохнувшись, и ждет. Любитель шутить и сам легко сносивший шутки, Николай Савельевич как-то сказал Теусу:

— Ты, Освальдыч, не обижайся, но я хочу насчет тебя выразиться. Позволишь?

— Валяй, — спокойно и добродушно отвечал Рудольф Освальдыч.

— Ты так капитально стоишь на земле, что тебя и домкратом не стронешь с места!

— Гы-гы! — посмеялся Теус. — Такой характер.

— Хороший характер, Освальдыч, основательный!

От похвалы лицо Теуса покрывалось пятнами сложных оттенков — от соломенного до фиолетового, а губы расплывались в самой радушной улыбке.

Вообще между директором совхоза и водителем закрепленной за ним машины лежало полное понимание. Таким душевным отношениям можно было только завидовать. За годы они крепко сработались.

— Дружище Освальдыч, — сказал Румянцев, беря шофера за локоть. — Кати-ка скорей в Рогачево, вези сюда Чуркина. Пусть захватит вчерашние данные в сводку по всем показателям и полный перечень материалов, оборудования для коровника.

— А новостройка у Чуркина что надо выходит, — заметал Рудольф Освальдыч.

— И я о том же. Доделаем — нос Кислову утрем, посрамим его за нерасторопность. Жду вас в конторе.

Теус вместился в машину и покатил.

Румянцев шагал к конторе совхоза и прикидывал, сколько ж они с Освальдычем за эти годы исколесили пространства. Многие тысячи верст! И памятны больше всего самые первые дни…

Не ведал тогда Румянцев, как обширны владения его. Молчаливый, задумчивый здоровяк-эстонец поначалу стеснялся заговорить, знай с прилежностью и терпением возил нового директора по землям большого хозяйства. А дороженьки были — сущее наказание: мочажины да топи. Машину на выбоинах швыряло из стороны в сторону, и в самую пору водителю бы тут изругаться, но от Теуса — ни одного сорного слова. Лишь и (редка покряхтит да покашляет.

Ну и простор!

Ну и воля…

Десятки маломощных артелей постепенно утратились, а вместе с ними прекратили свое существование и множество деревень. Едешь, едешь — мелькнет косогор, усеянный мелкой травой на выгонах да высоченной пожухлой крапивой на заброшенных огородах. Встанет перед глазами похилившийся черный амбар, или низенькая изба с выклеванными окнами. А то и того не встретишь — пустырь. В ответ на вопрос Рудольф Освальдыч скажет, что тут, мол, жила-была Таволга, там — Лавровка… Заброшенные места навевали на Николая Савельевича грусть. Но понимал он умом, что все это неизбежность и всякие сожаления напрасны. Уже один вид домиков-крошек напоминал о том, что жилось в них бедно, терпелась нужда и горе. Теперь не то время, и подавай людям дом побелей, попросторней, клуб, магазины и непременно — больницу и школу, чтобы детишки с учебой не маялись, не шастали на уроки за многие километры, не обмораживали носы. Помнит и сам он, Румянцев, как бегал за девять верст в школу. Помнит. А вот на быках по таким расхристанным дорогам водить обозы ему не довелось: мал был. А какая была это мука — люди рассказывали! Тот же Хрисанф Мефодьевич из Шерстобитова в Кудрино — полета километров с гаком — только за трое суток одолевал на ленивых быках. Хрисанф Мефодьевич признавался Румянцеву:

— Три килограмма муки тебе на шесть дней пути туда и обратно, подводу быков — и мучаешься! Быки ленивые, хитрые. А если в грязи где, в болоте увязнет какой — света не взвидишь его подымать! Была у нас немка одна — Моря Рецер, Мария значит, тоже ходила с нами в обозе. Так та от бессилья быка поднять — уши ему кусала! А мы, мужики, и вовсе безжалостные были: горящей головней под хвост тыкали… Из всех быков — один добрый, послушный был — Баяном звали. За лошадью пойдет — не отстанет. Хлестать жалели его.

Войдя к себе в кабинет, Николай Савельевич остановился у карты области, где Парамоновский район бросался в глаза знаками, обозначающими нефтяные и газовые площади. Знаки эти по просьбе директора совхоза нанес своей рукой инженер Ватрушин. Как новая продуктивная скважина, так новый знак появлялся на карте. Румянцев хотел быть полностью осведомленным по части нефтеразведочных дел. И в этом желании Ватрушин ему помогал.

На той же карте от Кудрина к областному центру тянулась ломаная линия зимней трассы, жирно прочерченная красным фломастером. Этой дорогой-зимником возят тяжелые грузы нефтяники, сейсмики, геологи и совхоз. Дорога трудная, по болотам и тайге, тянется почти на шестьсот километров. В первый же год своей работы на новом месте Румянцев стал говорить Теусу, что хочет проехать с ним по зимнику и воочию посмотреть, испытать на себе все его прелести. Но, человек осторожный, как большинство хороших шоферов, давно сидящих за баранкой, Рудольф Освальдыч отказывался: мол, на легковой машине, даже вездеходной, нечего и соваться — застрянешь в болоте, а свет не ближний. Николай Савельевич от этих убедительных отговорок приходил в еще пущий задор и подтрунивал над водителем:

— А еще сибиряк! Тут люди в войну на быках не боялись огромные расстояния преодолевать, а ты на машине струсил. А в старину как было, при царе-то батюшке? Вон у меня был по линии матери дед, так его от Царицына до наших мест в кандалах по этапу гнали за поджог барского имения! Вот это муки были так муки! А деду в то время шел уже семьдесят пятый год!

— Крепкий народ раньше был, — соглашался Рудольф Освальдыч.

— Вот тот мой дед в бане так парился, что другие ничком на пол ложились. А потом самовар чаю выпивал. Умер на сто тринадцатом году.

— Мы до таких лет не доживем, — говорил Теус и хитровато посматривал на Румянцева. — А на легковой по зимнику — все равно рискованно…

Тогда упрямый Румянцев сел однажды в кабину «Урала», идущего в город за взрывчаткой для сейсмопартии. Девятнадцать часов непрерывно тянулся рейс! У Николая Савельевича отнялась поясница, а голову так намотало от езды по пням и колдобинам, что шейные позвонки ныли и шапка казалась в пуд весом. Водитель «Урала», наверно, испытывал то же, но виду не подавал. Недавно его наградили орденом — четверть пека водил он машины по северным трассам, если такое вот бездорожье можно было назвать «трассой». Водитель Румянцеву нравился, но в нем чувствовалась большая, чем в Освальдыче, замкнутость. Однако когда дорога пошла сплошною тайгой, он начал ронять слова:

— Зерна-то сколько… рестеряно… Взгляни на обочины! Видишь? Это все ваше добро…

— Семена?

Семена… Как на раскате, на выбоине подкинет зад, на сторону занесет машину, так брезент не выдерживает — зерно разлетается веером по сторонам. И весь таежный участок этой дороги, верст до восьмидесяти, вот такой золоченый.

— Нет пока выхода. Горько смотреть, но что сделаешь? Каждый год в совхоз доставляют таким путем семена. На потери уходят многие тонны. Теперь я увидел это собственными глазами. — Румянцев вздыхал и облизывал пересохшие губы. — Как нужна нам сюда дорога! Настоящая — с твердым покрытием, хорошо спрофилированная!

Да, с такими потерями, трудностями завозили семенное зерно в Кудринский совхоз. Завозили… А его поначалу и сыпать-то было некуда. Ближе к весне — расчистили площадки, ссыпали в ворох, закрыли соломой, брезентом…

Надо было немедленно строить зерносклады. Румянцев их, тоже через великие трудности, выстроил. Помогли опять же нефтяники, тот же Ватрушин, а они сами переживали свой неурядицы при обустройстве.

Вот тоже было… Доставили буровикам в одно лето на баржах цемент: три пирамиды мешков выгрузили на крутой берег Чузика. Когда выгружали, стояла сушь, а потом зарядили дожди. Влага пробила мешки, и цемент запекся. Не весь: внутри пирамид еще оставался цельный, не заклекший, и тогда, едва прекращались дожди, все, кто хоть что-нибудь строил, устремлялись к Чузику, извлекали сухие мешки и увозили к себе: не давали такому добру пропасть окончательно. Таскали цемент и Пея, и Мотька Ожогин, все таскали, кому не лень было горб свой подставить. И Румянцев таскал — только не для домашних нужд: на этом цементе директор совхоза достроил зерновые склады, площадки. Никто тому не препятствовал, ибо подмоченный цемент уже не годился для такой важной работы, как обсадка буровых скважин…

Три первые года очень уж трудно было Румянцеву. Но из всех напастей он выделял особо одну: выход из строя мощного дизеля на совхозной электростанции.

Однажды Кудрино осталось без света, электроэнергии. И выход из положения единственный был: ехать в Ленинград, на завод «Русский дизель», бить челом, просить о срочной помощи. Послали туда с этой миссией женщину, главного экономиста хозяйства, снабдили ее письмом из обкома партии. Расторопной оказалась та женщина, сходила и в Смольный, и в торговый отдел завода — уладила все. Нашла общий язык с важного вида вахтером на проходной, который больно уж придирался к ее документам. Но как бы там ни было, а следом за ней пришла телеграмма, что дизель для Кудринского совхоза отгружен. Теперь эту махину весом в двадцать шесть тонн надо было сгрузить с платформы железнодорожной станции и доставить сюда. Вот по этому зимнику, по которому ездил однажды Румянцев, и везли тот дизель на К-700. Помаленьку, не торопясь одолели болота, мосты и мостки. Морозы стояли крепкие, они-то и помогли завершить дело благополучно. Тот дизель работает и по сей день, но мощности электростанции уже давно не хватает… Где-то идут по тайге и болотам опоры высоковольтной линии, гудят провода. Придет в Кудрино большая электроэнергия. Как и придет на смену зимнику настоящая автодорога.

— А пока надо думать, как побыстрее достроить коровник в Рогачеве, — задумчиво говорит Румянцев, усаживаясь за свой письменный стол. — И далеко ж мы живем — на окраине. И даже когда здесь выстроят город, он тоже будет далекий, окраинный…

Подвинув к себе бумагу, взяв остро отточенный карандаш, Румянцев, не дожидаясь приезда Чуркина, начал набрасывать черновик записки на имя Латунина.

2

Игнатий Григорьевич Кучеров появлялся в райкоме партии обычно за час до начала рабочего дня. Всегда у него была масса дел, заковыристых каких-то вопросов, а времени никогда не хватало: сутки казались короче своих двадцати четырех часов.

С тех пор, как начали вплотную осваивать нефтяные залежи на севере нарымской земли, строить там город в неимоверно тяжелых условиях на заболоченном месте, время приобрело иную ценность: оно уплотнилось. Все было подчинено одной высокой цели: изменить привычную для этих мест жизнь. Да и было ради чего стараться. Будучи от природы человеком выносливым, крепким, Кучеров сравнивал теперь свое состояние души и тела с сильно сжатой пружиной. Расслабленность и покой наступали лишь ночью и то не всегда: телефон мог поднять с постели в любой момент.

На всю жизнь в памяти Кучерова остались месяцы строительства первого крупного нефтепровода, особенно март семьдесят третьего года, когда прокладка трассы, по сути, была уже завершена. Но в отдельных местах еще были определенные трудности. Хватало их и вблизи Парамоновки.

В ослепительно солнечный день марта прилетели сюда Латунин и, уже ныне покойный, министр Мингазстроя Алексей Кириллович Кортунов. Латунин тогда вообще неделями не покидал нефтяную трассу. Требовалось колоссальное напряжение людей и техники, потому что вопрос стоял так: или нитку нефтепровода завяжут в оставшиеся два месяца, или пусковой срок оттянется еще на год. Наступит распутица, вскроются реки, нальются водой болота — все невольно замрет. А восточные районы страны ждали тюменскую и нарымскую нефть, ибо нефть эта была заверстана в план пятилетки. Если поворошить память да полистать блокноты, то встанет то время как наяву…

Вертолет держит курс от Парамоновки к северу. Все, кто на борту, озабочены, погружены в нелегкие размышления. Кучеров как сейчас видит их лица, жесты. Трассовку, где в миниатюре представлена более чем восьмисоткилометровая труба сечением тысяча сто двадцать два миллиметра, где обозначены все «горячие» точки, смотрят министр, секретари обкома, начальники главков. Многие подразделения Мингазстроя возводили тогда этот нефтепровод. В то время ему еще не было равного по протяженности и сечению трубы. Не было равного и по трудности, с какой рождалось это сооружение здесь, в самом сердце Западной Сибири.

Кортунов был озабочен: никто еще не видел улыбки на его усталом, нездоровом лице. Он говорил как бы слегка удивленно:

— Начальники подразделений меня еще ни разу так крупно не подводили. Боюсь, не пришлось бы вам всем держать ответ в Москве на коллегии министерства.

И сразу же уточнялось, кто из руководителей трестов, строительных управлений ослабил дело до такой «тонкости», что оно стало рваться.

Кортунов превосходно знал всю свою огромную армию трассовиков, постоянно общался с ними, жил их тревогами, нуждами, радостями. И на то были причины особые. В годы войны Алексей Кириллович командовал полком, в боях заслужил звезду Героя, а после победного дня почти все воины его полка ушли с ним прокладывать нефтяные и газовые магистрали. Следы их нелегких трудов остались повсюду на территории нашей страны — от знойных песков Кара-Кумов до непролазных болот Васюганья.

А васюганские топи (земли кудринские, Парамоновские тоже лежат в их пределах) поистине непролазные. Но эти трясины надо было пройти.

С высоты в ясный день обзор трассы был исключительный. Иногда вертолет делал круг и зависал над каким-нибудь сложным узлом, чтобы все можно было разглядеть, сделать отметки. Все пассажиры записывали себе что-то в блокноты. Записывал по своему парамоновскому участку трассы и Кучеров. Стоит только вынуть из стола свой старый блокнот — и в подробностях вспомнишь беспокойство тех дней.

«Через речку Ильяк перебросить вторую нитку в недельный срок».

«Заметен излом трубы при укладке ее в траншею на 531-м километре. Вырезать повреждение и врезать катушку».

«Ясно, почему произошел излом: укладывали трубу малым количеством трубоукладчиков и погнули!»

«В местах, где провисла труба, подбивать надо снегом. Снег растает, и труба даст равномерную посадку».

«Стрелы у экскаваторов — слабые. Новая машина, а ее приходится сразу усиливать. Конструкторская недоработка».

«Искусственный грунт? Чепуха! Берега начнет размывать. Переувлажненность в наших местах страшная».

«„Катерпиллер“ в морозы не глушат. Правильно. Чтобы не замерзал, чтобы потом не терять время на разогрев, не портить технику. Удивительная машина — „Катерпиллер“! Ножом срезает полуметровый пласт мерзлоты, точно масло!»

«Роторный экскаватор, машина непрерывного действия, стоит без работы. Расточительность!»

«Трубу фиксировать перемычками через каждые сто метров, чтобы весной ее не подняло паводком».

«Бездействует трубоукладчик. Почему?»

«Прокладка дюкера через речку Кудельку неимоверно затянулась. Страшно затормозились дела у подводников. Видно, у каждого есть в жизни своя Куделька, свой Рубикон».

«Да, положение на трассе можно резко исправить лишь при двухсменной работе. Для освещения ночью электроламповый завод нашего областного центра выделил десять тысяч лампочек, чем полностью удовлетворил запросы строителей. А завод резиновой обуви обеспечил на весну и лето всех трассовиков болотными сапогами».

По профессии геолог, Кучеров впитывал в себя опыт строителей нефтепровода, учился. Именно в Парамоновском районе участок трассы был самый трудный.

Недоделок тут выявилось тогда немало. Зато какое захватывающее зрелище являла собой труба там, где лишь осталось уложить ее в траншею и засыпать. На ум приходили самые неожиданные сравнения: взмывающая ракета… спина кита, всплывшего на поверхность. Солнце ломало лучи на аспидно-черной выпуклости трубы.

3

Размашистым шагом, покачиваясь, Игнатий Григорьевич вошел в кабинет, снял плащ, потер по привычке прохладные сухие ладони. Просторный, красиво отделанный деревом рабочий кабинет секретаря райкома был уже чисто прибран. В отпотевшем графине стоял холодный клюквенный морс. Кучеров любил здесь бывать с утра, когда меньше всего можно ждать беспокойных звонков, когда есть в запасе целый час на размышления, на просмотр свежих газет, на разговоры с руководителями предприятий по программе, намеченной еще с вечера. Кабинет был нужен для заседаний бюро, коротких аппаратных совещаний. Без кабинета, конечно, не обойтись, но лучше всего засиживаться в нем поч меньше. Кучеров так и делал, будучи человеком по натуре непоседливым. Он умел и находил охотно себе работу там, где в нем больше всего нуждались.

Когда на каком-нибудь объекте, на буровой или у сейсмиков возникали трудности, Игнатий Григорьевич спешил туда и старался «разрубить узел». Работы было всегда непочатый край: в одном месте напряжение снижалось, в другом возникало. Избыток хлопот держал его в строгой рабочей форме.

В последние годы вертолет заменил ему все виды транспорта, а Кучеров жаждал проехать на коне в кошеве по снежной равнине, и катер не исключался: ведь на Оби летом такой простор и так легко дышится. Но все это теперь стало отодвигаться на задний план: время продиктовало иные скорости и вынуждало спешить. Сетовал ли в таком случае Игнатий Григорьевич? Нет. Для него самого, как и для других, примером тут был Викентий Кузьмич Латунин, личность крупная, притягательная.

Латунин родом был тоже из окрестных сибирских мест. Обладал он широким умом, сильным характером, завидной работоспособностью и старался разбудить жизнь на обширных просторах Среднего Приобья, которое было печально известно, как край царской ссылки и каторги.

Да, в экономическом отношении бывший Нарымский край основательно приотстал от других областей и краев Сибири. В самом областном центре, в этих «сибирских Афинах», как его называли когда-то, наука, например, кое-как перебивалась в узких вузовских рамках, а старинный город почти не строился. Из богатств здешней земли осваивались стародавние: лес, пушнина, рыба. Да и тут шаги были невесть какие широкие. Зато на соседней тюменщине вовсю уже били газовые и нефтяные фонтаны. Латунину пришлось приложить громадные усилия, чтобы о здешнем болотном крае заговорили иначе, чтобы старинный сибирский город вернул свое утерянное значение.

И Парамоновка вон как расстроилась за минувшие десять лет. Каменные магазины. Дворец культуры, гостиница. Обскую пойму стали осваивать мелиораторы. Преображение земли продолжается, и вот уж стоит на очереди Кудрино. Кучерову в высшей степени было приятно, когда дела хорошо складывались.

А недостатки и недоделки — их, конечно, не избежать. От Латунина их не скроешь — увидит и спуску не даст. Так отчитает за промахи, что хоть сквозь землю проваливайся. Водилась за Викентием Кузьмичом суровость, крутость характера, но понять его было можно: он хотел, чтобы все работники партийного и хозяйственного звена трудились с такой же полной отдачей, с какой он работает сам.

Как-то недавно Кучеров был приглашен Латуниным в город нефтяников на севере нарымской земли. Сказал: смотри и учись, тебе, мол, в Кудрине город строить.

Поехали осматривать энергетический узел. Уже одно то впечатляло, что все конструкции доставлялись сюда авиацией. Начальник стройки докладывал, что отныне северный город обеспечен теплом с перспективной на тройное увеличение жителей. Котельная — три печи. Когда две работают, одна остается в резерве. И мощность внушительная: сто пятьдесят тысяч кубометров воды или пара в час. Энергетический узел снабжен автоматикой.

Слушая толковые, лаконичные пояснения, Латунин не мог сдержать восторга:

— Что сказать? Молодцы! На дальнем севере, за два года с небольшим, воздвигнуть такое сооружение — достойно похвалы. Вы открыли простор будущему своего города и за это спасибо.

А следом за похвалой начались и нелестные замечания: бытовки неряшливые, сиденья грязные, старые. В таком неуютном месте не то что заседания проводить — сидеть просто так стыдно. И стены обшарпанные изнутри и снаружи.

И опять добрый отзыв: понравилась стометровая дымовая труба. Сферическая поверхность, а как ровно выложена!

— Сразу видно, что работали мастера. Откуда? — поинтересовался Латунин.

— Новосибирские каменщики, — ответил начальник строительства. — А уловители вредных примесей мы сделали сами.

— Значит, будете жить в своем городе с чистым воздушным бассейном, — заметил Латунин. — А это в наши дни исключительно важно…

Окружающая среда и охрана ее заботили Викентия Кузьмича постоянно. Все знали, как он годами бился за сохранение сибирского кедра, за эту жемчужину лесов, добивался полного запрещения его порубок, дошел до самых высоких инстанций в правительстве, и, кажется, камень сдвинулся с места.

В северном городе нефтяников Латунин останавливался в гостинице «Кедр», которую так аккуратно вписали в молодой кедровник, отделали деревом изнутри и снаружи, и дерево, кедр в основном, пело, дышало смолой, успокаивало. По широким, разметенным дорожкам вокруг двухэтажного здания Викентий Кузьмич гулял перед сном…

Отложив газеты, Кучеров попытался и дальше представить себе завтрашний день, предположить, в каком русле пойдет депутатский прием в Кудрине. Перед ним лежал список желающих встретиться с депутатом Верховного Совета страны. Записалось восемнадцать человек — не так-то и мало. Но вопросов, по прикидке секретаря райкома, набиралось с лихвой.

Конечно, прежде всего разговоры пойдут о жилье. Теперь немало строят и в Кудрине, однако хватает еще и балков, старых бараков, которые легче снести, чем ремонтировать, и которые продувает насквозь, как цыганский шалаш.

Аптека плохая в самой Парамоновке. И тесно, и шумно в ней. И ссоры случаются в коллективе из-за тесноты. Уж год как утверждена проектно-сметная документация, но некому строить — подрядчика нет.

Не избежать жалоб депутату и на некоторых руководителей. Обюрократились, отдалились от дел насущных. И есть тут, конечно, его вина, первого секретаря райкома Кучерова. Сколько можно терпеть бездеятельность того же Кислова? Заваливает работу райсельхозуправления, а райком партии все новую кандидатуру на этот пост подбирает. Не смолчат о Кислове ни Чуркин, ни Румянцев. И пусть говорят: у них на то есть основания…

Размышляя вот так, Игнатий Григорьевич видел многие свои упущения в работе и вины с себя не снимал. К чему отговорки, увертки, что, мол, одному везде не успеть, за всем не углядеть. Как одному? А целый райкомовский аппарат, исполком, широкий актив? Лучше уж честно признаться, что какие-то звенья ослаблены, что кое-кто не исполняет долга, как того требуется. Цепь крепка слабым звеном. Вот и ищи его, заменяй, укрепляй.

Заведующий общим отделом райкома партии Матятин чего-то вдруг так однажды «забылся», что охоту на уток открыл для себя раньше срока, грубил районному охотинспектору, чванился перед ним. А инспектор — молодой человек, второй год после института, комсомолец. Словом, показал пример товарищ Матятин! Наказали, конечно, ружье отобрали — пятизарядку, штраф заставили уплатить, на бюро выговор дали. Много это иль мало? Пожалуй, лучше бы совсем Матятина убрать, отстранить от работы в аппарате райкома. Если случай этот дойдет до Латунина — непременно заставит вернуться к вопросу и пересмотреть его в более жесткую сторону. Браконьеров и так расплодилось полно. Нехватало еще держать браконьера в райкоме партии. Хорошо однажды сказал Кучерову прямодушный старик Крымов:

— Заведется один ловчила, и все советское дело портит!

У правды вкус горький, но тем она и прекрасна.

Просматривая фамилии записавшихся к депутату, Кучеров увидел в числе их и Митрия Павловича Крымова. Не удивился: Крымов крепок, деловит, боек на слово и вообще — удалец с богатырской заставы. А все-таки интересно — зачем ему депутат? Уж не собирается ли он, по наущению Румянцева и Чуркина, речь вести о рогачевском коровнике? А коли так — что тут страшного? Ведь Крымов самый настоящий ветеран колхозного строительства. Ему, пожалуй, обязательно надо встретиться с Викентием Кузьмичом…

4

Рудольф Освальдыч привез Тимофея Ивановича Чуркина из Рогачева довольно быстро. С лица Фермер был сердитый, шел грузно, набычив голову, часто вздергивал крутыми плечами. Увидев Румянцева за столом в кабинете, щуплого, прижатого грудью к ребрине столешницы, со взъерошенными волосами, но улыбающегося, Чуркин загудел с нарочитой сердитостью:

— Только собрался я по полям объезд делать, а ты меня — цоп. Ну, здорово, моряк, держи «краба»! — И Тимофей Иванович пожал Румянцеву растопыренную пятерню.

— Тише ты жми — пальцы раздавишь! — поморщился Николай Савельевич. — У тебя «краб» — целый короб!

— Не мне упрек — моим родителям. — Чуркин вскинул под лоб густые брови, глаза его излучали тепло, упрятанную смешинку. — Сажусь без приглашения. — Он всей своей массой упал на стул, и стул под ним не заскрипел, а взвизгнул.

— Что с телефоном стряслось? — спросил Румянцев. — Моя Катерина вчера валерьянку пила от расстройства… Ну, доберусь я когда-нибудь до ваших сердечных отношений!

— Наловчился булавки втыкать в мою толстую шкуру! — отшутился Чуркин, двинул плечи вперед, и пиджак у него на спине округлился, натянулся, точно парусина под тугим ветром. — Телефон! На нашем участке линия порвана. Какой-то лихой водитель на тягаче мимо столба проехать не мог. Была бы просто машина — осталась бы вмятина у нее на физиономии. А то — тяжелый тягач! Ему ничего не доспеется. Ударил — телеграфный столб, как былинку, сбил.

— Участковому я все равно позвоню, — осерчал Николай Савельевич. — Что делают, черти! И в самом деле — трудно найти, чей это тягач был. ГТТ здесь у всех организаций есть, кроме нашего «Кудринского».

— И я говорю — бесполезно искать, — хлопнул ладонью по столу Чуркин. — Петровин — участковый хороший, но… Я сегодня с утра послал одного парня на мотоцикле к связистам. К завтраму связь восстановят.

— Все с собой прихватил, что наказывал?

— Как учили. Вот письмо, вот сводка…

Румянцев стал читать Чуркину свою записку на имя Латунина. По ходу чтения они проставляли цифры, что-то добавляли, что-то вычеркивали, и записка была отдана на машинку.

Время незаметно подобралось к обеду, и Николай Савельевич предложил сходить к нему попить чаю, еще i раз мимоходом подкольнул Тимофея Ивановича насчет особого расположения к нему Катерины, но Чуркин на эти подковырки решил, видимо, не обращать внимания.

— Даже и прекословить не хочешь? — задорно спрашивал Румянцев и потирал от удовольствия руки. — Крепок ты духом, силен!.. Ну, шутки в сторону. После обеда Теус отвезет тебя в Рогачево, и ты там будь у себя. Поля полями, за уборкой, силосованием догляд не снимай, но и чтобы тебя не искать, если Викентий Кузьмич пожелает своими глазами взглянуть на рогачевскую незапланированную ферму. Она как незаконнорожденное дитя!

— Зачать-то зачали, а не родили, — засмеялся Чуркин.

— Раз зачали, то и родим! В наших условиях объект просто необходимый. Не дачи ведь себе строим…

— Доярки проходу мне не дают, спрашивают, где нынче скот в Рогачеве зимовать будет. — Тимофей Иванович провел напряженными ладонями по вискам, пригладил рыжеватые, распушенные волосы. — Мне четыреста кубометров одного бруса надо, да того, да другого, да третьего. Тогда со строителями я этот коровий дворец воздвигну. Уж потом по особой статье спрашивайте с меня мясо и молоко.

— А известно ли тебе, Фермер, что тот скотный двор, который от времени рухнул, строил еще мой дядя Митрий Павлович Крымов?

— Известно.

— Тогда хорошо. Да, на заре колхозного строительства это было. Крымов и мужики помастеровитее сами пилили лес, сами рубили. Доставалось им, как ломовым лошадям.

— Ну, Крымову-то, допустим, полегче было. Кто силой мог тут с ним сравняться? Никто.

— Это другой вопрос. Да я не о том… Видишь, в чем штука. Крымов тоже на прием к Викентию Кузьмичу записался. Вот мне и, пришла мысль подсказать старику, чтобы он в разговоре про этот коровник вспомнил. Когда ветеран говорит — иной табак. Понимаешь?

— Дипломатично! — восхищенно заметил рогачевский управляющий.

Они отобедали, и Чуркин уехал назад с Теусом. Румянцев постоял у калитки своего дома, всласть покурил и направился к Крымову. Идти было далековато, и Николай Савельевич уже заранее испытывал удовольствие от неторопливой ходьбы.

Как и предполагал он с утра, погода к полудню прояснилась. Напористый теплый ветер рассеял низкий туман, и небо вновь приобрело прежнюю высь и выпуклость. Друг за другом, вдогонку, бежали редкие мелкие облака, похожие на искрошенный лед в половодье. Веселое вёдро, такое желанное для хлебороба, возвращалось на обширные просторы кудринских земель. В такую пору людям бодро живется, споро работается и все успевается.

Несмотря на проливший в ночь сильный дождь, на улицах было не грязно, не стояли, как прежде, разливанные лужи. Утюжный, отчасти по застонавшей в нем совести, но больше от страха, что наказание рано-поздно настигнет его за бесхозяйственность, вдруг стряхнул с себя напрочь сонливую одурь, нагнал в Кудрино всевозможную дорожную технику, проложил в низких местах отводные канавы, избавил улицы от лишней влаги и грязи. И вообще такая обвальная лень скатилась с плеч дорожного мастера, что его проснувшейся энергии хватило с избытком на строительство новых и ремонт старых мостов через речушки и мочажины. Теперь более не сползали под яры самосвалы, не опрокидывались молоковозы, не проливалось тоннами столь драгоценное молоко. И диспетчеру Кудринского совхоза Кате Румянцевой пока не было повода для расстройства и слез.

Шагая по мягкой траве, Румянцев неодобрительно думал о том, что он слишком много проводит времени в машине и мало ходит пешком. Расстояния, разбросанность отделений? Да. Сотню верст за день без транспорта не одолеешь. Но все-таки надо стараться побольше двигаться. Зимой выручают лыжи, а летом вот так просто пройтись все не хватает времени. Известно, какая нагрузка ежедневно выпадает на совхозного руководителя. Однако же надо, надо постоянно искать для себя физическую ношу. Один друг его детства шутил: люблю, говорил он, бегать в серых штанах по серой погоде! А хорошо!..

Румянцев бодро шагал сейчас по зеленой траве в сапогах, в добротных (именно — серых) брюках, в синем плаще и без головного убора. Волнистые волосы его развевались — их растрепывал ветер. С тополей запоздало падали редкие капли. Воробьи галдящими стаями летали над огородами, падали кучно на созревающие подсолнухи.

Славно, отрадно. Ветер мягкой волной ударяет в лицо, люди здороваются приветливо: кто руку поднимет — взмахнет, кто приподымет картуз или шляпу. Приятное ощущение, живое. Примерно такое же, как ношение воды от колодца на коромысле. Девица ли молодая навстречу, старуха ли, древний старик — тоже с водой или по воду. Невольно улыбка, ответное доброе слово… Водопровода в Кудрине пока нет, да и будет ли? Так что хождение к колодцу с ведрами для Румянцева останется удовольствием. Давят полные ведра на плечи, от усердной работы покрякиваешь, а так приятно размять бока, понапрягать суставы…

Только подумалось о воде и колодце — Пея-Хомячиха на другой стороне улицы показалась. С полными недрами — к счастью, к удаче. Невесела что-то сегодня Хомячиха, никак обманул ее кто, но только беда подобного рода ее постигает редко. Тот еще не родился, кто может как следует провести борзую старуху. Разве по мелочи что промеж рук у нее уйдет.

Идет Пея — в землю глаза, рот на замке, точно воды набрала. У Николая Савельевича возникает желание окликнуть ее, о чем-нибудь пустяковом заговорить, заглянуть ей в глаза, поудивляться, как они у нее, будто маслом подмазанные, туда-сюда бегают. Наверно бы, Пея поставила на землю ведра, подтянула потуже концы платка в горошек, напрягла бы морщинистый подбородок и стала бы жаловаться на плохой урожай в ее огороде, что картошку уже подкапывать пробовала, а в гнезде клубеньков — совсем ничего, что петух плохо кур топчет, и яйца через одно болтунами выходят. Непременно Пея сказала бы о «плохом слухе и нюхе» ее дворового старого пса Моряшки, который в произношении Пеи звучит как «Морашка». Да и на сельчан бы ему Пея-Хомячиха жаловалась, что соседи к ней ходят просить по пятерке на водку, а она не даст — потакать нехорошим привычкам не хочет. А сама-то что делает! Поставила в коровнике у себя сепаратор, пропускает молоко сразу же после дойки, разбавляет обратом цельное молочко и продает геологам да нефтяникам по полтиннику литр. Вот по ком уж давно тюрьма плачет… Нет, Пею директор совхоза Румянцев пс остановит — иди, проходи мимо! Благо, она его, кажется, и не видит.

А вон на дамском велосипеде неспешно катит навстречу Румянцеву Володя Рульмастер. У Володи фамилия другая, но зовут его в Кудрине не иначе, как только Рульмастер. Пристрастие у него к велосипеду просто какое-то дьявольское: он на нем лишь зимой по сугробам не ездит. Когда его видят на велосипеде гарцующим, точно джигит на коне, то спрашивают:

— Рулишь?

— Рулю! — отвечает Володя. — Рулю! Вы же знаете, что я по рулям — мастер!

Отсюда и началось увековечение его прозвища, которое напрочь вытеснило истинную фамилию Володи. Та, настоящая, нужна ему теперь только в день получения пенсии — для росписи.

Пенсионер Володя Рульмастер сидит на веломашине прямо — не горбится, не сутулится. Шляпа на нем соломенная, тулья у шляпы прямая. Крупные, выпуклые стекла очков блестят экранами от прямых лучей солнца. Сам велосипедист роста малого, лицом морщинистый, дряблый. В любом селе, пожалуй, всегда найдутся такие коротыши. О Володе Рульмастере говорят за глаза, в зависимости от времени года:

— Метр со шляпой!

Или:

— Метр с шапкой.

Перед уходом на пенсию Володя был кочегаром химзаводской кочегарки — пар в котельной поддерживал. Никто в Кудрине толком не знал о его родословной. Считался он неприкаянным голым перстом, но потом вдруг отыскалось у него много родственников. Однако никто не ехал к нему, и он ни к кому не ехал с уютного насиженного местечка. Родня не скупилась на посылки с фруктами, теплыми, для здешней зимы, вещами. И был год, когда Володя Рульмастер получил этих посылок семнадцать штук! Он распаковывал их, рассматривал вещи, примерял, потом складывал снова в ящички, ящички ставил друг на друга и прислонял их к стене в своем маленьком доме. Но как-то, по чьей-то подсказке или собственному наитию, он распродал присланный товар, а на деньги от проданного купил себе кинопроектор из самых простых, приобрел заодно ленты короткометражных фильмов и долгими зимними вечерами, когда еще тут телевидения не было, крутил сам себе кино. Крутил одну ленту за другой, попивал чаек и покуривал. А может, не только чаек попивал… И опять же — покуривал. И однажды, уснув, заронил искру. Зачадили матрас и ватное одеяло, наполнили избу дымом… Как не задохнулся и не сгорел тогда самый забавный пенсионер Парамоновского района, это осталось до сей поры загадкой. Вроде бы кто-то, проходя мимо дома Володи Рульмастера, учуял или узрел мерзкий, въедливый ватный дым, позвал людей, и распространение огня прекратили, а сам кинолюб был вытащен на свежий воздух, где и пришел в себя.

Вообще Рульмастер слыл за человека шутливого, неунывного и отнюдь не злого. Он был доволен жизнью, и жизнь по возможности улыбалась ему.

Завидев директора совхоза, Володя Рульмастер притормозил свой неторопливый велосипедный бег, ловко спрыгнул и протянул Николаю Савельевичу небольшую, но жесткую от кочегарской работы руку. Он улыбался, готовый к веселому разговору. Из-под очков на Румянцева смотрели сощуренные, неопределенного цвета глаза. И директор сказал добродушно:

— Ты, Володя, в любую погоду радостный, лучезарный, а в солнечный день и подавно!

— Когда пенсионер начинает грустить, он тогда скоро отправляется к праотцам. А я жить хочу долго.

— Исключительно трезвое желание!

— А ты видел (они были давно накоротке), тетя Пея прошла от колодца с полными ведрами?

— Конечно. Только вот отчего она нынче такая грустная? Не ты ли, Володя, ей досадил какой-нибудь своей шуткой?

— Я тут ни при чем. Дорожный мастер Утюжный ненароком нанес ей удар.

— Да что ты! Каким это образом?

— Не образом, а натурально. Утюжный от скуки у нас на все руки. И даже берется часы ремонтировать. — Володя поправил очки и шляпу.

— Ну, дороги, мосты он в Кудрине починил. Впору и за часы браться, — все более веселел Румянцев от разговора с Рульмастером. — Так все же чем он обидел Пею?

Володя Рульмастер сделал вид, что не расслышал вопроса. Он затолкал в волосатое ухо мизинец, подрыгал усердно им, прочищая естественный слуховой аппарат, при этом весь сладко сморщился, чихнул и выговорил с досадой, похожей на удивление:

— Годы мои… простудные! Западать что-то в ухе стало.

— Твои шестьдесят четыре — щенячий возраст по сравнению со столетием моего родича Митрия Павловича Крымова.

— Ну, тот — старик!

— А сено — косит! Нынче уже и откосился, поди. Картошку копать готовится. Так что там случилось между Утюжным и Пеей?

— У Пеи сломались наручные часы, она их отнесла в ремонт дорожному мастеру.

— И они канули.

— Только несколько странным образом. Корпус остался, а все внутренности разлетелись от удара воздушной волны.

И Володя Рульмастер озарился сладчайшей улыбкой. Прислонив дамский велосипед к городьбе, жестикулируя, он рассказывал о недавнем смешном происшествии.

Чтобы наглядно представить случившееся, надо хоть раз увидеть дорожного мастера Утюжного вблизи. Мужик он здоровый, плечистый, рукастый, с большой головой, заросшей дремучим волосом. Но самая главная примечательность его внешности — это нос, напоминающий кабачок средней величины. Прорези ноздрей у Утюжного так велики, что похожи на лисьи норы. Часто Утюжного, будь то зима или лето, хватает насморк, одолевает потрясающий чих. В то время, когда Пея к нему обратилась, Утюжный, как говорится, сопатил. За обещанную бутылку пшеничной он все же часы у нее в ремонт взял. Пея ушла, а Утюжный, ничуть не медля, сел с ними за чистый кухонный стол, поближе к свету, все до винтика и колесика разобрал, нашел испорченную деталь — ось маятника — и уж хотел было отложить ее в сторону, как глаза его сами собой начали закрываться, голова запрокидываться, и дорожный мастер поселка Кудрино рявкнул, то есть чихнул… Когда он открыл глаза, то увидел перед собой клеенку в сиреневую полоску и не обнаружил ни одной детали от разобранных часов Пеи-Хомячихи. Удивление и скорбь его были, наверное, велики…

— Чтоб его разорвало! — взахлеб смеялся Румянцев. — Знаю, как он громогласно и троекратно чихает. Стекла в окнах дребезжат.

— А пол в избе у него — весь в щелях, — досказывал Володя Рульмастер. — Ничего не собрал, не нашел. Пея в сельский Совет бегала жаловаться. Она в прогаде бывать не любит, только в выгоде. Если Утюжный денег ей за часы не вернет — в суд подаст.

— И подаст!

— Я Утюжного увидел и спрашиваю: а нельзя ли, говорю, найти такой ма-аленький токарный станочек и на нем весь часовой механизм выточить? Утюжный так рассвирепел, что ноздри у него от втягивания воздуха слиплись. Я скорее на веломашину и закрутил во всю мочь педали…

В веселом настроении от встречи с Володей Рульмастером Николай Савельевич подошел к дому с синенькими наличниками, где жил его дядя.

5

В тот самый момент, когда племянник почувствовал под ногами мягкость гусиной травы вперемешку с ромашками, Митрий Крымов, может, минутой раньше, выйдя из дома проветриться, сел на сосновый чурбан посреди своего прибранного дворика. Могучий белоголовый старик, одетый в поблекшую от многократных строк рубаху-толстовку, перехваченную в поясе ремешком, выбрал часок отдохнуть и пожарить на солнце спину. Хорошо пригревало, припаривало, как бывает обычно после дождя в конце июля, начале августа. Старик, заслышав шаги, звяк щеколды и увидев племянника, шевельнулся, подвигал руками, до того покойно лежащими у него на коленях.

— Здравия желаю! — по-военному приветствовал его Николай Савельевич.

— Здоров! Проходи… Спасибо, не забываешь заглядывать к старику… А я тут месяц с покосом бился, да вот, слава богу, отстрадовался.

— Уже? — удивился племянник, окинув глазами двор. — И впрямь! Грабли, косы, вилы стоят в углу.

— На старой закваске живем. У каждой работы время свое. Это вы моду взяли до белых мух траву жулькать! Там уж и соку в ней нет, а вы все строгаете, бензин-керосин жгете. — У нас прежде в колхозах шустрей управлялись!

— Давай, Митрий Павлович, наводи на племянника критику! Заслужил.

— Да ты в том не один виноват. Совхоз «Кудринский» еще до тебя пустили в распыл. А при тебе, паря, он даже и поправляться стал. Со стороны видней.

— Все замечаешь!

— Куда мне теперь за всем-то догляд настоящий взять! — отмахнулся Крымов наигранно вялым движением руки. Между тем лицо его отражало не кичливое довольство собой. — Покос одолеть — большую обузу свалить. Два добрых стожка на корову наскреб — мне и ладно. В суставах стал тяжесть испытывать.

— А давно ли мне хвастал, что в полной силе еще находишься! — подмигнул для задора племянник.

— Ну, к примеру, я такое не мог сказывать, — Митрий Павлович захватил узловатыми пальцами струистую бороду и с видимым удовольствием пропустил ее через жменю. — Один старик в Парамоновке, лет на тридцать меня моложе, бросил свое хозяйство вести по неспособности двигаться. О себе он сказал мне так: «Погас фитилек мой, ни дыма, ни копоти — замираю». Я, конечно, такого изречь о себе не могу, но признаю свою старость. Тоже древний уж хрыч, пора шерсть со спины стричь!

— Тебе бы старушку поздоровей, помоложе, так ты бы еще свое ухватил! — продолжал гнуть племянник.

Крымов повалил голову набок, рассмеялся. Крепкие, еще белые зубы так и сверкнули.

«Удивительно! — думал Румянцев. — У меня тоже белые зубы, но уже двух коренных недостает. И пломбированных полно, а возрастом я его в два с половиной раза моложе! Чем объяснить? Где причина? Порода? Ну так и я с ним одних кровей. Искать причину, видимо, надо в условиях жизни. Людям прошлого чище дышалось, спокойней спалось. Нервы у них миллионами клеток не сгорали от стрессов. Ели сытно и просто, а рабочую лямку тянули, как лошади».

— Здесь, Николай, посидим, или в дом пройти хочешь? — спросил Митрий Павлович.

— Конторы… Машины… — Дома… Надоело! Лучше на солнышке, на свежем воздухе. — И с этими словами Румянцев уместился на бревнышке, что лежало у козел, видимо, приготовленное на дрова. — Топлива мы тебе привезем — не пили. Одному-то ширыкать неудобно.

— Привезешь — спасибо скажу. А пилить долготьё я помалу буду, чтобы кровь не застаивалась. Безделье — смерть.

— Все бы вот так рассуждали и делали — рай бы уж был на земле, — сказал Румянцев.

— А в раю, поди, скука кромешная! Ни с кем ни поспорить, ни побороться. Ни свистнуть, ни плюнуть — чистота! Еще — благовоние ладана и порхание херувимчиков.

— У райских врат с ключами какой апостол стоит?

— Да Петруха, кажись… Забывать уже старое стал. А ведь меня, тебе не в пример, в церкви крестили, а после я кое-чего из православных книг узнавал, из проповедей. Потом это все перебулькалось. В революцию я уж такой был сознательный! Царя долой и бога туда же. А когда-то я в хоре церковном пел, и таким это сладким пение казалось… Годы прошли — «Варшавянку» петь стали и «Марсельезу»… Ленина видеть мне не доводилось, а Калинина речи я слушал. В охране солдатом при нем стоять довелось, когда он в Сибирь приезжал.

— Этот факт твоей биографии нам известен, — говорил племянник.

— Эх, ветровые годочки были! Но время клонит к земле. А гнуться не хочется. А что попишешь? И столетнюю сосну ветер расшатывает. Не вечны, хоть двести лет проживи, а не вечны! Все просимся в рай, а смерти боимся.

— Не думай о ней, Митрий Павлович! — искренне попросил Румянцев.

Старик скосил на него глаза, облизал губы.

— Чо о ней думать-то! Сама придет и достанет. У нее, у заразы, коса острая! — И дядя со значением подмигнул племяннику. — А ты ко мне, вижу, не по праздному часу зашел.

— До праздности ли в страду, и вообще… — Румянцев склонился, сорвал, процедив сквозь пальцы, головки ромашки, размял, поднес к лицу и понюхал. — Удивительная трава! Благодатная, как ты говоришь о полезных травах.

— А как же не благодатная, когда всякая могила травой порастает.

— Ты что-то сегодня все больше за упокой, а мне охота — за здравие!

— Тогда и я с тобой. Но знай, что нет таких трав, чтоб узнать чужой нрав. — И старик рассмеялся, может, и сам не ведая, что сказал в попад.

— Сколько встречаюсь с тобой, всегда удивляюсь тебе, — проговорил Румянцев, привставая с бревна. — И памяти, и ухватке, и смыслу слов. Не зря ты у нас, Митрий Павлович, по всем статьям ветеран. Империалистическая война за твоими плечами. На гражданской тоже ты побывал. В партизанах сражался. Колхозы начали строить — опять Крымов тут!

Митрий Павлович расправил плечи, выпрямил спину. Слова племянника ему явно нравились.

— Когда, Коля, было пятьдесят лет Советской власти, районный военкомат поздравил меня и одарил подарком — именным самоваром. Значит, вспомнили мои прежние боевые заслуги, спасибо…

— Первый колхоз у нас тут в Рогачеве создали? — спросил Румянцев.

Крымов согласно кивнул, белые космы его колыхнулись.

Да, тогда они «сгрудились в кучу», организовали артель, построили скотный двор, конюшню, завели инвентарь для работы в поле и на лугу. В просторной хомутовке с большими светлыми окнами сели мужики шорничать, ладить отменные сбруи, уздечки, хомуты, седла, седелки. У конюхов бригадиром был он, Митрий Крымов. Порядок держался крепкий, все его слушались, почитали. Жена Митрия Павловича на ферму дояркой пошла. А те времена — не нынешние, и в животноводстве было сто крат трудней. Просто надсадный был труд.

— Как вспомнишь — вот чертомелили-то! Сейчас вашим доярочкам скотники все подвезут, уберут, а тогда доярка сама все вручную. И прорубь зимой на речке пешней долбит, и корм задает, и чистит в стойлах.

У моей бабы пальцы буграми взялись, по утрам она со слезами их теплой водой распаривала… Война пришла — еще лише стало. Доярки, кто помоложе, бывало, застонут, а жена моя молча им руки свои напоказ выставит, те и уймутся… Маруся у меня еще моложава была, лицо подрумяненное, неизношенное, а сам организм весь расшатку дал. Умерла в начале апреля — месяца не дожила до победного дня.

— А вот я об этом не знал. Стыжусь, — сказал Румянцев. — Значит, в то время, еще довоенное, ты конюшил в Рогачеве, лес валил, вывозил его по дороге-ледянке, потом всей артелью коровник вы строили, а жена потом там дояркой работала?

— Так, племянничек, так… Марусю мою раз даже премировали: сатину, что ли, отрезец на сарафан поднесли. Все скроить собиралась да сшить, но так и не сшила… Когда наряжаться-то было в ту пору? Пимы в резиновых оголовках, дерюжный платок да телогрейчишка рваная — вот и вся сбруя, вся тут одёжка. Заболеешь — молчишь: война, всенародное горе. Мне, помню, на лесоповале ногу бревном больно зашибло — еле мог наступать на нее, вся голень синюхой взялась. А чем лечили? Припарки да грелки, да превозмогание боли в себе. С неделю помаялся и опять на деляну. Силу большую имел, а ее надо было всю тратить, себя не жалеть. Спрос на силу, выносливость тогда был особый, ведь все тяжести поднимали руками, горбом под собственный кряк. Дух какой-то азартный в нас жил тогда. Нам бы в то время хоть малость из тех машин, что вы теперь не щадя гоняете и угробляете. Мы бы с ними да с нашим усердием больше доброго понатворили.

— Это правильно. Однако и нынче у нас есть труженики примерные. И таких — большинство. А дисциплину, порядок укрепим, — сказал Румянцев.

— Всех в одну кучу и я грести не хочу, — подумав, ответил Крымов. — Но лодырей, увертливых людей попа плодилось изрядно. Пьют лишнего много.

— А ты сам прежде-то с водкой как ладил? — Племянник с усмешкой глядел на дядю.

— Трезво глядел! После бани и в праздник, на покосе с устатку и сегодня приму. Да ведь иные-то каждодневно до посинения носа сосут ее! Горькая, а другому-то слаще, чем титька младенцу! Машины спьяну ломают, сами уродуются. Мыслимо ли такое изголение терпеть? Скажу депутату про это.

— Скажи, скажи, Митрий Павлович! Викентий Кузьмич сам из простого народа и к народу прислушивается. Завтра во фрак наряжайся, а я за тобой машину пришлю.

— Фраков мы не носили, племянник. И машину — не надо. Я и пешком дойду.

— Непременно машину. Как ветерана труда и родственника мне стыдно тебя не уважить. Но вот что… Если затеется у тебя разговор с депутатом о прежней колхозной жизни, скажи товарищу Латунину, что рогачевский коровник ты в тридцатые годы строил и что его пережил! А мы, дескать, новый возводим, крепкий, красивый, большой. А материалов, скажи, не хватает, и мы, мол, на помощь вашу шибко надеемся. Это просьба моя к тебе.

— Чуркин у вас — молодец управляющий. Ты бы его от меня, ветерана, взял да и похвалил. Тоже мужик богатырский, хозяйственный. За ним ходить и подбирать не надо. Воз сена везет — клочка не уронит, — Крымов опять пропустил струистую бороду через жменю. — Однако, племяш, без чая я с тобой не расстанусь. Дым из трубы, слышишь, вкусный валит? Старуха блины печет. Заходи — и к столу.

И Румянцев пошел в дом Митрия Павловича, чтобы еще теплее поговорить за самоваром.

6

В числе желающих встретиться с депутатом Верховного Совета страны Митрий Павлович Крымов оказался последним. Рудольф Освальдыч привез его принаряженным, с расчесанной бородой, которую он то и дело поглаживал, касаясь ее осторожно и не помышляя более пропускать через жменю, как это он делал вчера, беседуя с племянником. В левой руке он держал батожок из молодой лиственницы. Ходил он с ним больше для форса, чем для опоры, постукивал им да поигрывал: ссекал крапиву и колючий татарник, если они мешали ему пройти где-нибудь через пустырь.

Ждать долго Крымову не пришлось. Только поднялся он на крыльцо сельсовета, как дверь перед ним распахнулась, и взволнованный Румянцев взял дядю за рукав, подвел к кабинетной двери и сказал:

— Иди завершай большой разговор…

Войдя в кабинет председателя сельсовета, он поклонился, а Викентий Кузьмич, шагнув ему навстречу, подал руку, окинув старика теплым, внимательным взглядом, предложил, сесть поближе. Депутата Крымов видел впервые, а все остальные, кто здесь присутствовал, были ему знакомы. Секретарь Парамоновского райкома партии Игнатий Григорьевич Кучеров тоже был здесь и тоже поднялся, чтобы поздороваться с ветераном.

— Присаживайтесь, — заговорил Латунин и мельком взглянул на лежащий перед ним лист бумаги. — Какие претензии, просьбы, Митрий Павлович?

— Да вроде и нету претензий, а так — разговор и мыслишки мужицкие, — отвечал с легким смущением Крымов. — Меня вон товарищ Кучеров давненько знает… Лет десять тому назад, что ли, я с тремя пенсионерами девять стогов сена поставил вручную. Август сырой стоял, трава задержалась в росте — сплошная вода была на лугах. Мы с литовками по высоким местам, по кустам и наяривали. Все сено совхозу продали. Игнатий Григорьевич нас благодарил…

— Да, крепко тогда они совхоз поддержали, — улыбнулся Кучеров. — И сено было! Все первым сортом пошло.

— Мне тут подсказали, Митрий Павлович, что вам уже сто первый год. А тогда, в девяносто, вы — косили? — Латунин уважительно, с удивлением смотрел в лицо старика.

— И по сей день кошу. И бросать это полезное дело не собираюсь. По своему крестьянскому разумению так скажу: бог дал здоровье в дань, а хлеба сам достань. Всю жизнь этим и заняты.

— Мудро, — кивнул Латунин и что-то пометил у себя на листке.

Митрий Павлович приободрился, с лица улетучилась некоторая первоначальная напряженность, и он был спокоен теперь, источал доброту, собранность. Когда возникала пауза, Викентий Кузьмич выжидал, не торопил вопросами.

— Я прежде всего вот чо хочу сказать, — продолжал Крымов. — Построят тут город, а как наш поселок Кудрино? Отодвинется он аль придвинется?

— На том же месте останется, где его старожилы и незапамятные времена поставили, — ответил Латунин. — По проекту город будет отсюда в семнадцати километрах. — А Кудрино совершенно ничего не потеряет, зато многое приобретет.

— Разумное дело. — Старик Крымов приподнял и опустил с легким стуком свой лиственничный батожок. — Все идет к лучшему… Вот скажу я, Викентий Кузьмич, долго не было здесь электричества — ни до войны, ни после. Захолустье, глубинка, медвежий угол. По справедливости — так всё и было. А теперь мы жизни не мыслим без света электрического. Телевизоры появились недавно — чисто показывают, хороший звук. Многим таким довольны! И холодильники держим, и машины стиральные по второму разу уже завели. Спасибо за доброе! А вот чего боязно: не сманит ли город люд деревенский? Мясо, хлеб, молоко, овощ, картошку всем надо… Я преклонен годами, но пока жив и в силе — буду жить для людей и для себя с обоюдною пользой. Скот держу. Совхоз помогает: дрова подвозят, быка для покрытия коровы дают… С лугами — туго. Выкос бы надо иметь постоянный, комбикормов побольше и дельного пастуха.

Латунин обратился к Кучерову:

— Закрепите за такими рачительными хозяевами луга на постоянное, длительное пользование. А с комбикормами что? Правительство специально выделяет фонды для населения. Неужели тут у вас, Игнатий Григорьевич, отпускается из этих фондов колхозам, совхозам?

— Ни одного килограмма, Викентий Кузьмич, — уверил Кучеров.

— Почему же тогда частнику трудно купить у государства то, что ему положено? Если мало комбикормов получено на район, просите еще — дадим… А с пастухом, Митрий Павлович, — Латунин усмехнулся в сторону, — я вам не помогу. Тут дело сугубо ваше, крестьянское.

— Викентий Кузьмич, я не прошу, а печалюсь, — подался вперед Митрий Павлович. — Беда наша в том, что пастуха не можем нанять. Вот времена пошли! Прежде отбою от этой должности не было. Целыми семьями нанимались личный скот пасти. А мы в прошлом году нашли кое-как одного — за целых пятьсот рублей в месяц, так он, поганец, все лето пьянствовал больше, чем пас. Отчего это, думаю? Многие стали зажиточно жить, замучились с деньгами. Иные даже не знают, куда их девать…

Крымов замешкался. Латунин кивком попросил его продолжать.

— Транспорт тяжелый наносит вред нашим лугам и улицам. Раньше на бричке проедешь — следа не видать, везде была мягкая травушка. А нынче как вездеходище прогрохочет по лугу, так рана. И заживает нескоро потом. Запретить безобразие надо бы! Есть похуже места, объездные — там и езди.

— Вы думаете как, отчего это — от спешки или от нерадивости? — поинтересовался Латунин.

— Который человек безрассудный — тот же дурак… простите за грубое слово. Вот безрассудные так нелепо и делают. Пресекать таких тоже нужно, да будет ли прок? Ведь от черта крестом, от медведя пестом, а от дурака нечем.

— Да так ли уж много таких, Митрий Павлович? — протяжно, с легким укором сказал Латунин.

— Много не много, а попадаются. Семья-то, конечно, большая, а в семье — не без этого самого…

— А вообще, на ваш взгляд, хорошо, что сюда идет город? — спросил Латунин.

— Для молодежи — да. Для стариков — не очень. Это я по себе сужу-ряжу. Потревожат нашу спокойную стариковскую жизнь!

— С какой стороны?

— А с той, что сети рыбацкие начнут воровать, стога сена жечь горе-охотники. На Оби такое не раз уже случалось.

— А какие дома у вас тут построят! — Латунин задумался. — Городские дома, со всеми удобствами.

— Мне в них не жить.

— Почему?

— Не пригласят.

— А если? Вы же участник революционных событий, ветеран труда. Пригласят — пойдете? — Латунин хитровато посматривал на старика.

— Тогда — подумаю.

— Ну, Митрий Павлович, — рассмеялся Викентий Кузьмич. — Душа у вас чисто крестьянская! И в колхоз, наверно, с сомнением шли?

Старик подобрался, выпятил грудь, взгляд его посуровел.

— Не-ет, Викентий Кузьмич, я первым тут был добровольцем!

— Тогда не понятно. В артель — добровольно, в каменный дом — с оглядкой!

Крымов вздохнул, затаив в бороде усмешку.

— В своей-то хибаре вольней. Да и привычка! Я не один такой. Знаю людей, которых из деревни в город ни за что не выманишь. Вот у нас есть охотник Савушкин, Хрисанф Мефодьевич. Тому без тайги, без зимовья и жизни нет… Конечно, городские условия заманчивые. Но обидно будет, если ради них народ посрывается с места. Молодежь к крестьянскому делу привлекать надо. Газ и нефть — хорошо. А кому вожжи-то передать — рычаги тракторные?

Старик глубоко задумался.

— Продолжайте, пожалуйста, — ласково попросил Латунин.

— Прошлым летом, так же вот откосившись, ездил я в Парамоновку. Покос там еще был в разгаре. И вот я картину вижу… Взрослые на лугах суетятся, а молодые (их помогать прислали) рассыпались на яру, коптятся на травке под солнышком — как жировые язи вялятся! А мне, старику, куда отраднее было бы видеть их не лежачими, а в труде… Теперь на другое взглянуть. Картошки нам уже и сейчас не хватает. А город выстроится, тогда что? Горожане с мешками за местными жителями бегать будут. Заголосят: продай, батенька, хоть за десятку ведро! А почему бы в совхозе побольше землицы не отвести под картошку? Урожаи на этот корнеплод тут отменные. Я директору говорил, это племянник мой, и он тоже со мной соглашается. Но ему надо, чтобы команда сверху была, а так он один не может.

— Здравые, очень правильные у вас суждения, — поддержал Латунин Митрия Павловича. — О формальном землепользовании, о производстве продукции в личном хозяйстве, о труде подлинно творческом ведете вы разговор. И я с интересом слушаю вас, Митрий Павлович.

— А вы про нашу нужду рогачевскую знаете, Викентий Кузьмич? — спросил ободренный Крымов. — В Рогачеве, на тамошнем отделении значит, коровник упал. Старый был, еще я его строил! В том помещении держалось двести дойных коров. Теперь они, это, без крова остались. На бойню их, что ли? Жалко. Начали в Рогачеве новую ферму, но она получилась не запланированной. Сделали один шаг, а на другой мочи нет, ну и вроде как расшиперились… Материалами надо бы им помочь, Викентий Кузьмич! Отделение-то — лучшее в нашем совхозе. И управляющий там, что медведь: здоров, умен, поворотлив. Чуркин, Тимофей Иванович. Может, слыхали…

— Вы ставили этот вопрос где-нибудь, Игнатий Григорьевич? — обратился Латунин к Кучерову и так это строго взглянул на него.

— Ставил, Викентий Кузьмич. В разное время и в разных инстанциях. Не помогли. А вас беспокоить, откровенно скажу, не решился…

— Напрасно. Ну, хорошо, разберемся с этим в рабочем порядке… Что еще у вас есть ко мне, Митрий Павлович?

— Одно личное дельце, если позволите. — Старик опять приосанился. — Не помогли бы вы мне купить в личное пользование моторную сенокосилку? Годы мои не малые и махать николаевской-то косой становится тяжеловато. За сенокосилкой буду ходить, как за плугом. Сама, паря, все ж таки косит! Мне об этой косилке из газетки читали. Семь лошадиных сил! А марка ее называется «МФ-70», чехословацкого производства. На такую обновку денег найду. Ежели что, племянник поможет, Румянцев. У нас тут много лужков и полянок в лесу не выкашиваются. Идешь осенью, видишь, как на них трава поржавела, повысохла — и душе больно. Куда приятней, когда добро-то, природы дар, к рукам прибран… Сенокосилка мне в радость большую будет. И с этим покорно благодарю.

Старик Крымов вышел, бережно притворив за собой дверь.

— Какая натура, характер! — проговорил Латунин. — Вы посмотрите только — пенсионер, столетний дед, ему бы на озере рыбку удить, предаваться приятному отдыху, а он… Видали его! И не корысть старика к делу влечет, не жажда накопительства, а извечная человеческая потребность в труде. Старая гвардия! Люди такого покроя без работы себя скверно чувствуют. Нет, из крепкого сибирского пласта этот старик!..

Глава пятая

1

Понурясь и тяжко вздыхая, Хрисанф Мефодьевич разводил костерок шагах в четырех от убитого лося. Огонь пробежал с треском по бересте, она вспухла от жара, покоробилась и горела с дегтярной копотью. Дымок напоминал о березе, пахнул соком этого дерева, сладко щекотал ноздри. Дым бересты всегда действовал на Хрисанфа Мефодьевича успокоительно. В занявшийся огонь он подбрасывал мелкие-хрупкие сучья елки, которые нарубил топором с комля, не валя дерева. Иловые сучья сразу принялись трещать, щелкать мелкими злыми угольками. Один такой трескучий огонь прилетел ему в щеку, ужалил. Савушкин хватил себя по щеке ладонью, потер саднящее место пальцами и начал, немного озлясь, наваливать на костер трухлявины старых валежин, пеньков. Подымив, потрещав, костер набрал силу и скоро заиграл живым, ярким пламенем, распространяя вокруг тепло. Хрисанф Мефодьевич достал оселок из кармана охотничьей куртки и начал на нем править лезвие складного ножа. Давеча, распахивая лосю горло, он попал на кость и притупил лезвие. А привык он работать ножом острым, как бритва.

Сохатый, утопив один лемех рогов в снегу по самое ухо, бурым бугром вздымался на белом, с кровавыми пятнами, истоптанном снежном намете. Поодаль от щеря лежал убитый его копытом Шарко. Из широкой кровавой раны белым клычком высовывался круглый излом собачьего ребра. Падавшая крупка с еловых лап не таяла больше на морде лайки. Хрисанф Мефодьевич понял, что Шарко уже стал застывать: мороз выжал из него уже последние капли тепла. Еще немного, и с собаки трудно будет снять шкуру. А лось, эта огромная масса, остынет не скоро.

Чувство горечи за утрату постепенно в Хрисанфе Мефодьевиче ослабевало, комок в горле растапливался, уже можно было свободно дышать. Жалко, конечно, так жалко Шарко! Преданный друг, многолетний, душевный зверь, помощник, каких мало встречается среди его породы. И на тебе! Единственный в жизни промах, доля неосторожности, и жизнь пресеклась. Но охотник слезы не проронит, не распустит себя. Охота — такое дело, что раз на раз не приходится. Когда на большого, сильного зверя руку ты подымаешь, всяко может судьба повернуть. Или ты одолеешь, или тебя…

Шкуру с собаки он решил снять. Соображение это укладывалось в простой и удобный крестьянский смысл: добро пропадать не должно, пригодится на черный день. А он, черный день, тоже может прийти в любой момент. Придет и тебя не спросит… Дома на чердаке у Савушкина лежат три собачины. Это будет четвертая. Как раз на пару хороших унтов.

Хрисанф Мефодьевич выдавил пальцами влагу из носа, поднял остывшую, но еще гибкую заднюю ногу Шарко и сделал чуть выше пятки первый надрез…

Снять шкуру с собаки — работа простая, в умелых руках спорая. Как истый охотник, водивший много собак, Савушкин не щадил глупых, не способных к промыслу, и за свою жизнь порешил их пропасть. Шкуры снимались, вывертывались мездрой наружу, набивались натуго соломой или сеном, вывешивались выветриваться на столб во дворе, под стреху, и юркие птички-синички за короткое время очищали их цепкими клювами от мяса и жира. Потом, сухие и обезжиренные, Савушкин замачивал их в воде с поваренной солью и уксусом, выдерживал, промывал, подсушивал, мял. Выходил после долгих трудов превосходный собачий мех, теплый, ворсистый, красивый по-своему. Шей из него себе шапку, унты, мохнашки, носки шерстью вовнутрь, в которых ноги будут всегда горячие и не потные. Только с одной своей собаки, с Барсика, не тронул он шкуры. Пес околел от яда, стрихнина, что ли. Пристрелить его у Хрисанфа Мефодьевича не поднялась рука…

По предположениям, Барсика, тоже толковую в охотничьем деле собаку, отравил у него Мотька Ожогин. Отравил из лютой злобы и ненависти к охотнику Савушкину. Этот прыщеватый никудышненький мужичонко тогда еще промышлял мало-мало, не запивался так, как сейчас запивается. Савушкин в тот год неплохо отохотился, много сдал пушнины и мяса лосей. Приезжал к нему из Парамоновки газетчик, расспрашивал про тайгу, про декреты самой древнейшей профессии. Портрет передового охотника был напечатан в газете, и там же рассказ о нем. Хрисанф Мефодьевич тому радовался и велел жене Марье сохранить на память вырезку из районки — пусть когда-нибудь внуки узнают, какой у них был дед Хрисанф.

Надвигалась весна. По улицам Кудрина, тогда совсем молчаливого, заброшенного, можно сказать, поселения, затеялись собачьи свадьбы. Барсик стал выть по ночам, а вой собаки так печально на душу ложился, что и не выскажешь. Первой не выдержала Марья и тормошить мужа стала, мол, отпусти ты его, ради бога, пусть кобель выбегается. И Савушкин, обычно державший промысловых собак под надзором, снял с лайки ошейник, раскрыл ворота — беги, бесись!..

В тот же день собака вернулась какая-то квёлая, с опущенными ушами, с жалобными, воспаленно горящими глазами. Барсик неотступно начал ходить за хозяином, совать ему нос в колени и, когда тот прогнал его, пес зашел сзади, поплелся, пошатываясь, издавая тонкие носовые звуки. Приглядевшись к собаке, Хрисанф Мефодьевич заметил, что она постоянно облизывается, прядет обвислыми ушами, трясет головой, будто мухи ей досаждают. Хозяин приложил ладонь к собачьему носу; нос был шершавый, сухой. И только тут Савушкин встревожился, побежал звать на помощь ветеринара Чагина. Когда они пришли вместе, собака уже лежала пластом, бока ее вздулись и были на ощупь тугие, как сильно накаченный мяч. Чагин сказал, что это отравление каким-то сильным ядом — мышьяком, стрихнином или крысидом. Попробовать надо отпаивать молоком, хотя надежды на хороший исход мало.

Лакать молоко Барсик отказался. Тогда Савушкин разжал ему пасть и стал вливать через силу по целой кружке. Пес захлебывался, все из него шло обратно, пол в сенцах был заплескан тягучим и белым. Вскоре Барсика начало выгибать, корежить. Свалившись на бок, он бился ногами и головой об пол, и удары были так сильны, что вздрагивало рядом стоящее пустое ведро.

— Добей ты его из мелкого калибра, — предложил Чагин. — Или постой… Сейчас за шприцом сбегаю — усыплю.

И бегал Чагин недолго, а пришел — Барсик уже затихший лежал, лишь уши еще вздрагивали, как будто по ним пропускали электрический ток.

Хрисанф Мефодьевич унес труп собаки в угол огорода, накрыл его там соломой, а когда земля вытаяла, закопал глубоко…

Много позже Володя Рульмастер, встретивший Савушкина на улице на своем неизменном дамском велосипеде, заговорил с ним о собаках. Сам Володя держал у себя злющего донельзя фокстерьера и любил при случае посудачить о псовой породе. Оказалось, что в гон весной его фокс тоже рвался из дома, но он его так и не выпустил, хотя тот со зла грыз углы шифоньера и даже в ожесточении не раз вцеплялся в руку хозяина. Рульмастер же передал Савушкину, что видел, как Мотька Ожогин, вечером поздно, приманивал Барсика, и Барсик к нему подходил. Хрисанф Мефодьевич после этого так уверился в злодеянии Ожогина, что, придя домой, «осадил» два стакана зубровки и собрался идти вытряхивать душонку из пакостливого мужика. Жена едва уняла его словами:

— И не стыдно будет тебе? Ожогин хотел нашим зятем стать, а ты его бить….

Савушкин саданул кулаком о косяк, застопорил дальнейший свой ход, выпил еще полстакана «водки с быком», как он называл зубровку, и лег на диван спать…

Шкуру Шарко с дырою на боковине, такой емкой, что в нее полностью влазил носок бахила, Хрисанф Мефодьевич скатал туго, чтобы она не занимала лишнего места, и оставил смерзаться. Вышаркав руки снегом и отряся, он насухо вытер их клочком байки, затолкал тряпицу снова в карман и, придержав вздох, приступил к свежеванию лося, на которое, даже при его опытности, уйдет не меньше полутора часов. Хотелось и чаю попить, натаяв воды из снега, и сухарь погрызть — так подступил что-то голод, но Савушкин себе этого не позволил. Был бы в помощниках кто, тогда бы другое дело. Гибель Шарко сегодня и смерть Барсика от яда в ту давнюю весну как-то связались сейчас воедино, застряли заклепкою в голове. Думая о погибших своих двух собаках, Хрисанф Мефодьевич думал и Мотьке Ожогине, об этом никчемном таком человечишке во всем Кудрине и окрест. Черт побери! А ведь Мотька всерьез сватался к его дочери Гале. Надо же! От одного этого воспоминания изжога берет. Обормот, пентюх, а туда же — за путными вслед, за сладкой, красивой девицей мылился! И заварилась же каша тогда с Мотькой Ожогиным!

Мотька и вся его родова были в Кудрине людьми пришлыми. Где-то что-то у них не поладилось, вот они сюда и приехали. Место тихое, ширь, красота — живи и радуйся. Сначала Мотькина тетка сюда припожаловала, Винадора. Ничего себе женщина, в преклонных летах, с виду добрая, молчаливая. Домик купила в укромненьком месте, ближе к лесочку, чтобы по ягоды и грибы можно было пораньше других уводить. А год спустя, к тетке Винадоре племянник с племянницей притащились с невеликим своим скарбом.

Сестра Мотькина совсем не чета была брату: сочная, пышная, красотой не обиженная. Звали ее Лорой, Ларисой, а за глаза Василисой, намекая, наверно, на Василису Прекрасную. Но добродетелей Василисы Прекрасной у Лоры не было. Так зашустрила она тут, так помела подолом, что пыль поднялась столбом. Парни и мужики помоложе кинулись за ней, как за лисой собаки. Но не долго их соблазняла Лора. Круть-верть — и уже нету ее, она уже в городе, за полковника вышла замуж.

О прошлом Мотьки и Лоры, о прошлой жизни их, о родителях мало знали тогда. Зато теперь каждый в Кудрине может о них любые подробности выложить. На то оно и село. На то и деревня…

2

До Кудрина жили Ожогины где-то на Васюгане, на каком-то вершинном притоке этой известной реки. Старый Ожогин, Лука Лукич, то лесником был, то в зверопромхозе заготовителем, маленько старался для общей пользы, а много — для своей личной выгоды. Словом, не забывал себя до тех пор, пока не попался на пушнине и не схлопотал семь лет строгого режима. Так рассказывали. Был он, родной батюшка Мотьки и Лоры, маленький ростом — ниже плеча супруги своей, Ефросинии Ефимовны, суровой и властной женщины, полной владычицы дома Ожогиных. Хоть и мал был Лука Лукич, но подвижен, временами горяч, с жидкими волосами темно-русого цвета, с бледными, как простокваша, глазами. Но эти глаза, рассказывают, могли иногда жестко блестеть. Любил он командовать, когда не было близко старухи, и мечтой его было занять когда-нибудь место большого начальника. Ефросиния Ефимовна за это над ним открыто смеялась. Он, рассказывал Мотька в пьяном застолье, сердился, но под взглядом жены мгновенно стихал.

Да, владычицей в доме была Ефросиния Ефимовна. В год возвращения Луки Лукича из мест не столь отдаленных, его хватила болезнь: он стал вскакивать ночью с постели, метаться по комнатам, как полоумный. Ефросиния Ефимовна додумалась укладывать мужа спать под большой стол. Лука Лукич вскочит спросонья, ударится теменем о столешницу, пробудится и снова уляжется. Странная болезнь у него от этого прекратилась, но начались припадки. После очередного, самого сильного, он не оправился, занемог и скончался с раскрытым ртом, из которого вывалился распухший изжеванный язык…

Под пьяную лавочку Мотька мог долго, подробно повествовать о своем отце. Любопытные выудили таким образом картинки из прошлой жизни Ожогиных. Узнали, что Лука Лукич любил ходить быстро, форсил, но одежка на нем была вечно мятой, жеваной, в волосы набивалась солома и стружки. Ефросиния Ефимовна звала его «форс таловы лапти». По праздникам Лука Лукич старательно пил, домой возвращался поздно, говорил, что «с сударушкой был во дворце» — лежал в коровьих яслях. Нравились Луке Лукичу толстые женщины, да еще если они крепко ругались. Украдкой щупал соседок: толстушку-чувашку и конторскую сторожиху-татарку, часто пьяный им жаловался на свою подневольную жизнь. Говорил он гортанно, резко, любимые слова у него были: «гад», «лешак», «язва». В минуты своей особой душевности называл людей «собачками».

Приглядываясь уже много лет к Мотьке, слушая иногда его пьяную болтовню, Хрисанф Мефодьевич думал: «Родятся же на свет божий такие вот беспути! И зачем они? И к чему?» Получалось, что и отец у него был тоже пришей-пристебай, ловчило, мошенник, вор. Выходило, что не избыла себя старая поговорка: яблоко от яблони недалеко падает.

Именно так. Лука Лукич, правда, в отличие от сына, в хозяйстве своем управлял всю черновую работу, и Ефросиния Ефимовна не знала ему за это цены. Когда начинал он «домашность работать», то все у него гремело, звенело. Лука Лукич сновал, кричал: «Горю, горю! Пропасть некогда!» Накрутится так, аппетит зверский нагонит и ест, «метет» за столом все подряд. Рук не мыл, жену боялся, иногда ненавидел ее открыто за то, что она над ним была «бог и царица».

А богу Лука Лукич молился исправно, поклоны бил, молитвы читал, хоть и знал их, по словам Мотьки, с мятое на десятое.

По пьянке Мотька укатывался над своим отцом, вспоминая один случай.

Перед пасхой однажды отец стоял на коленях, поклоны перед иконой отвешивал, а котенок подкрался, и ну давай играть завязками от кальсон. Лука Лукич легонько поругивался, вставляя ругательства в промежутки молитвенных строк, потом стал лягаться, послышалась настоящая брань и путаница: «Господи… Пошел к черту!.. Милостивый Иисусе Христе… Гром тебя расшиби!..» Так и испортил ему молитву игривый котенок. А еще было — зашел Лука Лукич впервые к сельскому учителю в дом, увидел портрет Льва Толстого и перекрестился. Объяснили, что это не бог, но великий писатель, к тому же отлученный от церкви. Лука Лукич в сердцах плюнул и ушел оскорбленный, забыв, зачем и приходил…

Хрисанф Мефодьевич бросил как-то Мотьке:

— Ты все про отца говоришь. А про матушку чо умалчиваешь? Знатно, однако, трепала она тебя — на путь наставляла! Только не вышло толку: до таких годов дожил, а бестолочью остался. Ты уж за откровенность прости меня.

Мотька раздувал ноздри, но осердиться открыто не смел, потому что боялся Савушкина, и спешил соглашаться:

— Да хрен с ним! Ротозей, бестолковый — пускай! А все же не совсем твоя правда, Хрисанф Мефодьевич! У меня от жены-покойницы детки растут. И детки — славные.

— Потому что их тетка твоя, Винадора, холит и гладит. Без нее бы они при живом отце сиротами жили.

— А матушки моей вы не касайтесь, — ощетинивался наконец Мотька. — Она успокоить умела, печаль рукой отвести. И любила она сынка своего!

— А сестру ненавидела, что ли? Лорка у вас вон какая ядреная, не тебе чета, — говорил Савушкин, у которого как-то всегда кулаки чесались на Ожогина.

— Лорка ведь тоже по-своему ветреная. И от матери за ветреность ей доставалось. Ха-ха! Уж больно много Лорка товару перебрала!

— На тебя не смотрит никто, тебе и завидно, — рассуждал напрямую Хрисанф Мефодьевич. — Что женщине делать, если она собой видная, налитая? Вот и ищет утеху. К себе примеряла. Сама примеривалась…

Мотька прихлебывал водку (имел он такую привычку: не пьет, а глоточками тянет, да не как-нибудь просто — с причмокиванием), квасил губы и тупо молчал. Тут надо было ему не мешать. Помолчит, отойдет нутром — и опять понесет его на слова, на воспоминания…

Там, где Ожогины прежде жили. Оставили они пустой дом. Имущество конфисковали у них, когда судили Луку Лукича за крупные махинации со шкурками соболей, черно-бурых лисиц, горностаев, теперь таких редких. Родная тетка по матери, Винадора Ефимовна, после смерти своей старшей сестры без упреков согласилась принять племянника и племянницу. Поднялись они сюда по весне на барже, вместе со своим скудным скарбом. Первое, с чего начали они жизнь в Кудрине, была поездка Мотьки и Лоры на рыбную ловлю на одно озеро. И чуть они там не погибли, не спаси их случайно Кирилл Тагаев.

3

Тунгус Тагаев знаком был Хрисанфу Мефодьевичу с малых лет. Год от году время обгладывало Кирилла — усыхал он телом, темнел лицом. Смолоду, помнит Савушкин, у Тагаева были густые черные волосы, и сам Кирилл их сравнивал с зимней шерстью сохатого, что растет у него на загривке. А вот посеклись, поредели, и отливают уже не вороновым крылом, а мшистым, зеленоватым цветом.

Но все еще зоркими оставались у Кирилла глаза, не изъело их костровым дымом, не выжгло коротким, но в лето жарким нарымским солнцем. На лету Кирилл утку бьет, с макушки высокого дерева белку снимает. Хрисанф Мефодьевич сам убеждался в этом ни раз.

Однако зимой в далекий урман Тагаев ходить перестал и крупного зверя стреляет, когда тот сам на него набежит. Ослабел старик, а слабых тайга не выносит — воем метелей, морозами гонит обратно к жилью. Остались Кириллу на весь запас его жизни обласок — долбленая лодочка, озера и речки — большие и малые. Жизнь так и учит: что по силам, то и бери…

Извилистый Чузик временами бывает многоводным, довольно широким. Тогда по нему свободно проходят до самого Кудрина маломерные баржи и катера. Кирилл обычно снабжал речников рыбой самых свежих уловов, взамен же брал только то, в чем остро нуждался: чай, хороший табак да папковые патроны к дробовику. Вечно он был на воде, и в шутку его называли «счатливым скитальцем».

Повязанный белым платком, с короткой трубкой во рту, плавал он на долбленке по речкам, с речек в узких местах перетаскивался волоком на озера. Всё он тут знал, и его все знали. Сам добрый знаток уловистых мест на водоемах, Хрисанф Мефодьевич нередко советовался с Кириллом Тагаевым, и тот сроду не скрытничал — указывал прямо, где и какую рыбу лучше всего добыть.

В год, когда здесь поселились брат и сестра Ожогины, вода начала падать рано. В средине июня берега у Чузика уже обрезались, яры начинали блестеть коричневой, желтой и охристой глиной, над омутами нависали слоистые глыбы торфов.

Тогда Тагаев Кирилл подплывал к озерному острову, а само озеро было большое, круглое, в поперечнике километров пять, а то и все шесть. Остров вырастал, приближаясь, медленно и красиво. С одной стороны освещенный полуденным солнцем, с другой — затененный, таящий прохладу и сырость упрятанной в чащу летней погожей ночи. Тонкая лопасть весла с хрипом резала воду, и обласок уткой скользил, задрав свой острый нос. Время от времени Кирилл клал весло на колени, оперек лодки, давал рукам отдых. Можно вынуть кисет, трубку и покурить. Добрый, душистый табак подарил ему капитан самоходки! Раньше кудринский купец Гирин тоже хороший табак сюда завозил — Кирилл то время помнит: молодым был, добычливо промышлял. Но купец за табак соболей брал, белку, горностая, кедровый орех, ягоду, рыбу. Дорого стоил табак, дорого чай и всякий другой нужный товар и провиант… Капитан самоходной баржи табак «Золотое руно» из Москвы привозил, когда туда в отпуск ездил. Приятно бывает потягивать вкусную трубку на сильном морозе — нос греть. Но лучше всего курить в теплый день на поде, в обласке сидя. Нигде больше слаже не курится!

На воде в ясный день далеко видно. По правую руку от Кирилла белые пни расселись по тонкой береговой кромке острова. Белые пни — как черепа, как старые кости. Это их так дождями отмыло, ветрами выдубило, солнцем выбелило. Слева — лужок покосный таится за редкой березовой рощицей. А прямо должна быть рыбная тоня: самое место бреднем рыбачить. И в отдалении от этого чистого, ровного берега, против тони, увидел Кирилл на воде всплески и черное что-то. Показалось ему, помнилось, что лось на том месте на мелководье стоит и купается.

Сладко курил тунгус трубку, не потянулся рукой ни к веслу, ни к ружью. Живи, лось, купайся, старый Кирилл тебе не угроза — трогать не станет. Зима придет — видно будет. Зимой на лося он берет разрешение: одного сохатого в год ему добыть полагается. Разрешат — пойдет на болото, где ближе, следы искать. Найдет, выследит и, если удача его не минует, мяса на пропитание себе добудет. Такие вот думки приходят в голову старого тунгуса частенько. Но наступает зима и отступает, а надежды его не сбываются. Не те нынче ноги у него стали, чтобы гоняться за зверем по снегу. Лучше в гости зайти к Хрисанфу Мефодьевичу, у него мяском угоститься. Учил он когда-то Савушкина, наставлял его в охотничьем промысле. И тот это помнит и в уважении старому тунгусу не отказывает… Щурясь, Кирилл попыхивает дымком, сплевывает за борт табачную горечь.

Хорошо Кириллу живется летом. А лосю зато летом не очень сладко. Волки в здешних местах не водятся, но не лучше волков — неистовый гнус. Нет от него среди лета спасения! Небо перед глазами от комаров и мошки, от паутов и слепней становится черным; живая, кишащая масса, жужжание, злобный зудящий стон. Годами бывает, что, истощенные гнусом, замертво падают лоси где-нибудь в чаще или среди болот. И думает сейчас Кирилл: «Плыви, плыви! Вот пальну из ружья, так живо засучишь ногами, бегом по воде побежишь! Чо крутишься долго на одном месте? Рыбу нюхашь?»

Смешно от этого стало старому тунгусу. Как может матерый зверь бегом по воде бежать! Что он — утка гоголь или чирок-нырок? Те, когда захотят, все озеро могут перебежать на широких своих перепонках, помогая себе частыми взмахами крыльев. Чуть над водой приподымутся — и вперед, только шлепоток стоит. «Уходи, уходи! Пырш! — бормочет весело старик, будто гонит от себя собаку. — Зимой попадайся!»

Но было дивно: черная точка, в том месте, где Кирилл увидел ее, так и кружилась, не приближаясь ни к тому берегу, ни к другому. Мало того, когда тунгус вгляделся получше, то заметил, что точка стала раздваиваться… Кирилл протер глаза, гусаком вытянул шею, прислушался. До него долетел крик о помощи. Не лось это, значит, купался, а люди, выходит, тонули! И Тагаев со всех сил приналег на весло.

Тонули двое: мужик и баба. Мужик корму оседлал, женщина — нос. И каждый из них к себе подгребал: не было между ними согласия. Кирилл понял: перепуганы до смерти и плавать не могут. У обоих глаза от страха темнее озерной воды. Всмотревшись в лица, Кирилл узнал в них кудринских новоселов. Рядом с лодкой плавала мертвая рыба: окуни, щуки, подъязки. Много, выходит, они наловили, да невод тяжести дал — вот лодка и зачерпнула воды, опрокинулась в отдалении от берега.

Тунгус не спешил ни на рыбалке, ни на охоте, ни когда пил, ни когда ел, но все выходило у него как бы само собой. И сейчас, ни слова не говоря, достал он спокойно из-под сиденья веревку, намотал один конец на руку, другой — мужику кинул. Тот веревку поймал, за нее ухватился, сам от воды отфыркивается… Потихоньку, полегоньку и вытянул Кирилл утопающих к берегу острова.

Утопающие молчали, переживая недавний страх, потерянно озирались и трудно дышали, как после погони. Женщина пошла отжимать мокрую одежду в кусты черемушника, где было густо, темно в листве и ветвях.

Тунгус подтянул лодку, мужик подошел вылить из нее воду. Посудину опрокинули днищем вверх: кусок жести, заплата, ржаво блеснул на солнце. Потом мужик тут же, не отходя, стал раздеваться, стянул с себя все до нитки, отжал и оделся. Был он босой.

— Сапоги утопил… Новые… Жалко! — Б глазах его запеклось зло.

— Пожалел! — сказал простодушно Кирилл. — Молил бы бога, что живые остались… Сапоги еще справишь! А жизнь, поди-ка, дороже…

Ожогин ничего не ответил, покашлял. Вернулась из кустов женщина. Одежда на ней парила.

— Спасибо вам — выручили нас из беды, — заговорила она с приливом сильного чувства. — Утонули бы к лешему на этой рыбалке! Все братец меня понуждал: «Давай еще тоню дадим! Давай дадим!» Вот и «дали»!

Слова женщины тронули старого тунгуса. Он изредка, как бы крадучись, поглядывал на нее. Красивая, ладная. Глазами водит — печалится, а так, видать, из бедовых. Мужик ему не понравился: завистливый, злобный какой-то…

Присматриваясь к спасенным, Кирилл о деле не забывал: сушняк собирал, огонь разводил. Хоть и солнышко светит, а греться, сушиться надо, чай кипятить. Разжег костер, вынул из-за старого голенища черка остывшую трубку, выбил о ноготь большого пальца остатки пепла, напихал поплотней табаку, запалил, потянул. И ожила трубка, забулькала, захрипела, как иной человек со сна. Узкие щелки глаз на минуту закрылись от дыма и сладкого ощущения. Кирилл наслаждался, в сколькой уж раз, капитанским подарком.

Костер потрескивал, наполняя пространство жизнью. В безветрии пламя его сходилось вверху одним большим языком, дым отрывался от пламени и столбом поднимался в небо. И только там, в вышине, клубился и таял.

— А невод мы утопили тоже. Чужой был невод. — Мотька Ожогин скрипнул зубами. — Ветеринар Чагин поневодить давал.

— А кто виноват?! — налетела на брата сестра. — Нахватался от жадности чебаков по самые ноздри. Леший с ним, с чьим-то там неводом!

Попили чаю из Кириллова котелка, из Кирилловой кружки, пообсохли, и тунгус, пожелав им добраться удачно до дому, поехал по своим делам на обласке дальше.

4

Мотьке Ожогину, по пьяным рассказам его, часто в Кудрине снилась покойная матушка, Ефросиния Ефимовна. И даже однажды будто являлась она ему во сне и звала за собой. Голос — ее, а руки — сухие, корявые, точно сучья у обгоревшей елки. Глаза — тоже ее: они прожигали насквозь оробевшую Мотькину душу. Вот страх-то где был — до дрожи в коленях, до онемения речи.

Да, недобрый грезился ему сон: живого сына покойница-мать в могилу звала! Бежать от нее, бежать… Это же смерть у его изголовья встала со ржавой косой…

Ожогин будто видел себя перед ямой, в каком-то сыром и пустом месте. Дул ветер со снегом и мел по ногам. А в яме была его матушка, такая чужая. Жидкая грязь засосала ее по колена, она тянула к нему сухие, бесплотные руки. Надо было (как Мотьку учили в детстве) творить молитву, но Мотька молитв не знал и в бога не верил, хотя набожной матери никогда в этом не признавался. «Чур меня!» — вспомнил он во сне подходящее к случаю, крикнул и побежал.

Бежал он махом, как добрый рысистый конь, но голос матери, Ефросинии Ефимовны, и легкий шелест, будто шуршание бумажных цветов в ветреный день на могильных холмах, настигали его. А он все бежал, бежал, пока какая-то каменная стена не преградила ему дорогу. Но вот под ногами увидел он палку — тяжелую, скользкую, поднял ее, занес над головой призрака и обрушил…

Ожогин тут же проснулся от боли в запястье, потому что ударил со сна рукой о головку железной кровати.

— Снится всякая дрянь на новом-то месте! — выдавил он зло сквозь стиснутые зубы. — А все-таки надо тетке сказать и сестре, чтобы блинов напекли, помянули. Сон-то к этому клонит…

Мотька тер припухшую руку. Боль унималась медленно. Был ранний час. Спали две его дочери, посапывала миротворица Винадора, божья старушка, разметалась на кровати в углу Лора… Какая все-таки соблазнительная у него сестра! Ее волосы, выкрашенные хной, рассыпались по подушке. Теперь Лора часто ездила в Парамоновку, сменила простые наряды на модные и заявила однажды братцу, что он — непутевый, пьяница, и она ему, вроде того, не чета. И вообще она метит в город, подальше отсюда. Хватит с нее — нажилась, натерпелась в дремучем лесу, покормила комаров своей кровушкой. Ей тридцать два года, а это не старость для женщины. Вьются пока подле здоровой, ядреной Лоры ухажоры и ухажорики. Одних она привечает, другим поворот дает. Так и надо, так и должно. Брат сестре в таких делах не указчик. Не зря закрепилась за Лорой молва, что от нее-де мужики без ума. Поласкала она, попривечала голубков столько, что иной крале и во сне не приснится…

Мотька Ожогин приподнялся на мягкой постели: нега и лень томили его сейчас. Руку уже не мозжило. Страшное видение было ему во сне, но вот отлегло, отпустило, и мыслишки его текут медлительно, ясно. На то он и сон. Что с него взять? Матушка Ефросиния Ефимовна о дурном сне говаривала: «Пронеси этот сон мороком». Забыть, изжить — и все тут. Снам верить, так и дела позабыть. Однако Мотька хотел объяснить себе сегодняшний сон.

Ожогин вспоминал часто, что был он у матери самым любимым. Перед тем, как им перебраться с сестрой в Кудрино, Мотька ходил на кладбище — покрасил оградку, поправил могилку. Может быть, в благодарность за это явилась ему мать во сне?

Любовь Ефросинии Ефимовны к сыну была просто какой-то болезненной. Говорила она с ним медоточиво до приторности, убаюкивала сладкой певучей речью. Никто, кроме милого Мотеньки, не допускался к ее сердцу, никто не был обласкан так, как он. Ефросиния Ефимовна подносила ему паровые котлетки из курочки. О них Мотька в Кудрине вспоминал и губы облизывал…

Тетка Винадора, которая все где-то скиталась, а потом объявилась одна-одинешенька, была ничем не похожа на свою сестру. Даже внешностью они рознились. Ефросиния — черная, смуглая, Винадора — беленькая, седая старушка, нрава тихого, смиренного, с глазами-бусинками, маленьким носом и маленьким ртом, простоватая вся, с ямочками на розовеющих пухлых щеках. Когда Мотька увидел ее впервые, подумал: «Будто крупы полон рот набрала — щеки-то эвон как оттопырились! И гляделками лупает, точно зверушка».

Винадора долго жила где-то на Дальнем Востоке, привезла оттуда с собой (после смерти второго мужа) запасец деньжат, купила домишко в Кудрине с надворными постройками и огородом. В Кудрине ей поглянулось, на Васюгане — чего-то нет. И племянника с племянницей поманила сюда, говоря:

— Чем богата, тем и вам буду рада! Жизнь ваша хуже моей сложилась.

Про жизнь слов нет — верно, что плоховато вышло. Но она-то каким богатством тут перед ними решила похвастаться? Из живности — кур завела, кота да собаку на привязи. Набожная, угодливая — верно: поперек слова не скажет, не возьмет чужого, пусть оно и лежит плохо. И удивляла до крайности Мотьку, когда поучала:

— Дай бог подать, не дай бог украсть. Взял лычку — верни ремешок.

А Мотька считал, что украсть у кого-нибудь — самое первое дело. Обворовал, считай, научил: в другой раз обворованный умнее будет — запрячет подальше, чтобы людей в соблазн не вводить. И еще с одной стороны была удивительной тетка Винадора: не брезговала. Могла выпить квас, даже если туда попал таракан. Отцедит и скажет:

— Таракан не муха, не возмутит брюха.

И выпьет квасок.

Мотьке раз захотелось узнать, какая житуха была у его тетки там, на Дальнем Востоке, и начал про это расспрашивать. Винадора и не пыталась что-нибудь утаить.

Первый муж у нее старателем был. Досталась она ему девкой шестнадцати лет: сманил и увез на Амур. Не по любви девица поехала с ним — завлек подарками.

— Уже тогда доходил моему мужику пятый десяток. Бородищу носил он густую и черную… Прожила я с ним восемь годков, и каждый год по отдельности помню. Чистая голь были мы с ним! И звали нас добрые люди «ремошниками». А ему еще прозвище было: «Дед Бардак».

— Это за что же его, бедного, так окрестили? — блеснул глазами Мотька Ожогин.

— А потому что хаживал до меня по веселым местам! — кротко улыбнулась Винадора. — Рассказывал он, что в тех самых домах японок держали, и с крепкого русского мужика плата за японок была двойная, а то и тройная, потому что только говорят, будто мышь копны не боится…

Мотька ржал, как застоявшийся в стойле жеребчик.

— Да он, поди, у тебя и водку лакал?

— Годами! Пропьется до нитки, а потом стараться идет. И фарт ему выпадал, уж тут ничего не скажешь. Еще, помню, старик мой охотился: в том краю зверя много водилось. А ходил он в козляке — дошка такая, из шкуры косули, шерстью навыворот. Вот один городской, второпях да в потемках, и стрельнул в него — продырявил картечиной зад. Но не бросил, не убежал, а домой дотащил… Лежит мой старик на брюхе, ругается матерно. Тот охотник прощения просит, а дед свирепеет: «В суд подам на тебя! Ходют тут всякие, дырявят людям зады!.. Ступай тащи еще водки!» Ведро, однако, споил он ему…

— А что с твоим мужиком запойным потом-то стряслось?

— В реке утоп. Царство небесное, светлое место!.. А второй у меня был фронтовик, сильно израненный. Этот сам по себе умер. И вот я одна. Детей не было по моей, выходит, причине.

— А сюда тебя черти зачем притащили? — нагло спрашивал Мотька.

— Поманула родная сторонушка, я и приехала. Чужой край он и есть чужой край.

Тетка Винадора смотрела на племянника маленькими стеснительными глазами и много в них было скрытой, не высказанной печали.

Мотька, беседуя с теткой, доканчивал бутылку водки. Лицо его уже сделалось красным, глаза угарно горели.

— Тетка! — крикнул племянник, хотя Винадора сидела рядом, по другой край стола. — А есть у вас девки в селе? Я не успел приглядеться еще.

— Как им не быть, соколик, — отвечала богоугодная старушка. — Всех сортов и всех колеров есть. Только что тебе присоветовать — в толк не возьму.

— Я в аэропорту видел тут одну — на кассе сидит. Во цветик! — оскалился Мотька.

— Эту я знаю, племянничек. Она будет дочка охотника Савушкина, Хрисанфа Мефодьевича. Галей зовут. Мне Пея сказывала, что друг сердечный есть у нее. Не по тебе ёлка, Мотенька! Тот, слышно, красивый да молодой. А тебе уже лет-то многонько…

— И чо? Я ветошь, чо ли?! Ну сказанула, — обиделся пьяный Мотька.

— Я разве про то говорила? Что ты, что ты… Но если в соображение взять, так Галя верно тебе не под стать, — не уступала кроткая Винадора.

— Да пошла ты… в таком-то разе! Я спать хочу! — рявкнул Ожогин и упал на диван лицом к спинке.

Лежал и думал с неутихающим раздражением:

«Взялась судить обо мне… Бесхребетная! Я таковский: своего не упущу и чужого не отдам! Держали когда-то и мы больших рыб на багре! Подумаешь цаца — охотника дочь!»

Самоуверен был Мотька Ожогин до наглости, а презрение его к другим не знало предела. Со стороны он себя никогда не оглядывал. И это ему придавало и сил, и уверенности, и помогало жить так, как желалось.

И решил Мотька как следует приударить за Галей Савушкиной.

5

Однажды утром поднялся Ожогин рано, наутюжил брюки, почистил синий габардиновый пиджак — фыркал водой на него, гладил через марлю. А чтобы перешибить застарелый запах нафталина, лил Лорины духи из флакончика. Потом достал со дна сундука черные туфли с острыми, покоробленными носами, примерил, подул на них и поставил к порогу. Долго брился, поглаживал горло, причесывался, охорашивался перед зеркалом. Остался вполне доволен собой и запел:

Слава богу, понемногу Стал я разживаться: Продал дом, купил ворота — Начал закрываться!

Стадо коров с мычанием прошло по кудринской улице, за стадом пастух ехал на лошади, щелкал бичом и протяжно покрикивал. Когда пыль улеглась, Мотька чинно вышел на улицу и направился в сторону кудринского аэропорта.

Самолеты из Парамоновки прилетали обычно к обеду, но народ здесь толокся всегда. Ожогин подошел к окошечку кассы и увидел Галю Савушкину — молоденькую, круглолицую, смугленькую, в голубой газовой косынке. Она улыбнулась ему, как улыбалась другим пассажирам, помня о своей первой обязанности — быть приветливой. Да и от природы она была девушка добрая, ласковая.

— Вам куда билет? — спросила кассирша Ожогина.

— А никуда! — игриво сказал Мотька.

— Что ж вы стоите у кассы?

— На вас пришел посмотреть! — не оробел он.

— Посмотрели — отходите, не мешайте работать, — строго ответила Галя Савушкина, но улыбка с ее лица совсем не исчезла.

Мотька посторонился, потоптался в зале — весь красный, вспотевший — и благоразумно ушел.

Однако вечером, встретив Савушкину на улице, остановил ее, извинился за утренний визит (и слова-то нашел подходящие), стал ей нахваливать Кудрино и ругать тот поселок, где они с сестрой раньше жили.

— Лора в город нацелилась, а мне тут — рай! — закруглился Мотька.

— Что же, сестра у вас видная женщина, — улыбнулась Галя Савушкина. — Такой в городе место хорошее сыщется.

— Да и я еще свежий огурчик! — ляпнул Мотька и выпятил свою узкую грудь. Это так рассмешило девушку, что она не сдержалась и прыснула. И тогда Ожогин вдруг начал печалиться Гале на свою жизнь.

— Отца схоронил, мать, жену… Три года в трауре… А дочки у меня растут славные. Для них, можно сказать, и живу. Эх! Судьба руки вяжет, — повторил он не свои слова, а слышанные однажды от тетки Винадоры.

— Не горюйте, — искренне успокоила его Галя. — Ваша жизнь должна здесь поправиться. Наше село и красивое, и богатое, и простору хватает.

Ожогин прерывисто, трогательно вздыхал.

Время двигалось к осени, погода испортилась, полили дожди, понаделали грязи. Мотька держался — старался не пить и при всяком удобном случае попадать на глаза Гале Савушкиной, заговаривать с ней о каких-нибудь пустяках, но она всякий раз давала ему понять, что спешит и вообще лясы точить не охотница. Мотька, как всякий влюбленный (а он себе это внушил), смущался, сердился, правда не подавая виду, и продолжал быть настырным, упрямым. Он тогда-то и познакомился ближе с Хрисанфом Мефодьевичем, иногда заходил к ним в дом, слушал хозяина про охоту, рассказывал сам что-нибудь подходящее из таежных историй, но больше говорил о себе, говорил с нытьем, надрывом, чтобы вызвать к себе сочувствие, жалость. Его терпели. Однако попытки Ожогина ухаживать за Галей наталкивались на ее холодность и протест. Когда он слишком настаивал — в кино приглашал или звал прогуляться за околицу, она поворачивалась и уходила от него молча. Ожогин не знал, как и чем расположить к себе Галину Хрисанфовну, как он ее стал теперь величать. И взбрело ему в голову — купить подарок. Но что? Какой? Дешевое — стыдно брать, на дорогое — рука скупа, да и ветер в кармане гуляет. Украсть деньги у тетки Винадоры? Можно было бы, что ж, только они у нее на сберкнижке. Наконец его осенило: подарит резиновые сапожки — самое то для осени будет.

Взяв в магазине обновку, Мотька стал караулить Галину Хрисанфовну. Лил дождь, коробка из-под сапог размокла, но он упорно сторожил улицу, по которой Савушкина должна была возвращаться с работы. Мимо шагали люди, оглядывались. Мотька ежился, плащишко его набряк от влаги; капли стекали с длинного носа изрядно озябшего мужичка. Сырость скоро сковала его до сонливости, но когда он увидел Галю, так и кинулся ей навстречу. И напугал.

— Что это вы… преследуете меня? — оторопела она.

— Галина Хрисанфовна! Вот вам… от меня! — И сунул ей в руку коробку, в которой лежали красные резиновые сапоги.

— Господи!.. Стойте на месте! Вы же меня напором своим в канаву столкнете!..

— Сапоги… лакированные… Погодка-то — дрянь! Грязища! А вы в ботах шлепаете!..

— Успокойтесь… Я от вас ничего не возьму! Вы бы лучше о детях своих позаботились. Они без плащей, в каких-то тужурках ходят.

— Не успеваю один… Галина Хрисанфовна! Глазу женского нет за детьми доглядеть. Тетка Винадора уже старая, что ни накажу — забывает… Галина Хрисанфовна! Будьте моим детям… матерью!

Нет, в чем-чем, а в настырности Мотьке Ожогину никак нельзя было отказать. Пелена тогда застилала глаза ему: он не видел перед собой лица той, к кому обращался. А Галя изумленно смотрела на него и молчала. В тягостной тишине шуршал мелкими каплями дождь, стекая по капюшону ее плаща. Рыжая голова Мотьки была не покрыта и блестела от влаги черненой медью. Но вот девушка овладела собой и сказала спокойно, внушительно:

— Вы предлагаете мне стать вашей женой? Да это же невозможно! В уме ли вы? У меня есть жених. Он скоро вернется с учебы из города, и мы поженимся. И вообще… Считайте, что этого разговора между нами никогда не было.

Она наклонила голову и пошла от него прочь торопливо, касаясь рукой тополей, что ровно росли вдоль улицы.

Ожогин стоял, ссутулившись, тискал в руках мокрую упаковку, не зная, что делать ему с этими злосчастными резиновыми сапогами тридцать восьмого размера. Выходит, зря гонорился он перед теткой Винадорой, зря убеждал себя, что и он держал больших рыб на багре…

Отвергнутый Галей Савушкиной, Мотька Ожогин не находил себе места. Утешения искать приходилось в вине. Он стал напиваться до чертиков, кидался на стены, пугал дочерей, сестру, тетку Винадору. Все, что было как-то упрятано в неглубокой душе, в часы хмельного угара извергалось наружу с бранью, угрозами, злобой. Грозил он Савушкиной, грозил Винадоре, которая уж совсем ни в чем не была перед ним виноватой, замахивался на Лору… Всем от него доставалось, всем он, как говорится, сыпал соли на хвост.

Хмель проходил, Мотька утихомиривался, ник головой и думал о себе с жалостью, готовый заплакать, А нередко и плакал, размазывая по щекам слезы.

В буйные ночи, затаившись мышью в углу, тетка Винадора шептала молитвы, призывая «тихого ангела» слететь на плечо неугомонного племянника. Но «тихий ангел» слетать не хотел, и Мотька злобился. Тетка Винадора боялась, как бы он в гневе не порешил кого, и собралась идти просить помощи не к участковому старшине Аркаше Вахлакову, от которого, впрочем, большого проку ожидать было нечего, а к соседке своей, Пее-Хомячихе. Может, думала Винадора, ворожейная старуха нашлет на Галину Савушкину любовь к ее племяннику. Прежде она в такую возможность не верила, а теперь ей, сердобольной, казаться стало, что они бы сжились, друг к дружке приладились. Глядишь, Мотька бросил бы пить-буянить, за ум бы, за дело взялся. Добрая Винадора тут перешагивала начертанные границы своего миротворчества.

6

Среди прочих домов в Кудрине дом Пеи-Хомячихи выделялся высокой оранжево-яркой трубой с дырявым (для пущей тяги) перевернутым чугуном наверху. Втайне от посторонних недобрых глаз и медицинской службы Пея лечила (за подношения и деньги) от порчи, змеиных укусов и отравления уксусом, «выговаривала» стекла из пальцев, женщинам «помогала» от женских болезней, мужчинам от мужских и даже будто бы… от полового бессилия. Чудаковатый Володя Рульмастер откровенно рассказывал, что раньше когда-то Пея от этой беды его пользовала, споила ему не меньше ведра отвара из подорожника и чего-то еще. Но был ли толк — о том Володя не признавался.

«Исцеляла» Пея-Хомячиха разными травами, не чураясь и ядовитых растений, таких, например, как вороний глаз. Тетка Винадора, по своей тихости и смиренности, откровенно побаивалась Пею и заглядывала к ней по-соседски редко. И теперь направлялась она с колебанием, смущением: робела тревожить занятую постоянными хлопотами старуху. Да и как не страшиться робкой душе крутонравого человека! Пея ее одним сумрачным видом пугала. Смотреть начнет — глазами вопьется и долго при этом молчит. Большие уши Хомячихи оттопыренно выглядывают из-под черной шали, и сама она вся на летучую мышь похожа…

На стук открыла сама хозяйка. Под пристальным взглядом Пеи Винадора совсем оробела.

— Чо ты стоишь истуканом? Входи, — приказала Хомячиха.

— Здорова ли ты, соседка? — угодливо улыбнулась, спросила Винадора.

— В хворе была. Теперь ничего. Голову квасом помыла — полегчало.

Часы на стене у Пеи ударили полдень. Тетка Винадора слабым голосом начала:

— Помоги, сотвори что-нибудь. Блажит племянник. Боюсь за него. Или сам на чердак с удавкой залезет, или загубит кого…

— Черт-то — он и поможет! Неровен час, — припугнула ее Пея-Хомячиха.

— А детки ведь у него, невинные души! Смотреть на них перестал. А раньше было другое… Как заболеют, он петушком подле них скачет… С лесхимзавода уволили, а работа ему там посильная находилась: пихтовую лапку рубил да в кучи стаскивал. Потом в дорстрой перешел — и оттуда турнули. Начальник дорстроя Утюжный к нему заходить перестал. А то соберутся, бывало, выпьют ладом — и давай обниматься, животы складывать! Шибко дружно сперва-то жили, ходили рыбами друг перед другом.

— А и зря он, болезный, на Гальку-то Савушкину глаз положил! — вынесла приговор Пея. — Жених у нее — Мишка Игнатов. Но разве он Мотьке уступит такую кралю? Ни в жизнь. Это я потрохами чую!.. Чо ты просишь-то от меня, говори.

— Дай питья ему — хоть приворотного, хоть отворотного. Абы помогло.

— А он крещеный?

— Бог знает…

— Да все равно! Дам поилица. Такого дам, что весь интерес у него к молодушке сгинет! Отшибет, отметет!.. Ох и бузуй твой племянник! Ни бог, ни черт ему не родня… А ты сама-то все молишься?

— Без этого как? Молюсь, родимая.

— Я тоже верующая, но не каждому про то сказываю… Один лесник у меня в давние годы тут жил. Начал молиться по моему наущению, а после уехал отсюда и поступил в духовную семинарию. Молодой был парняга!

— И кем же он стал?

— Да вышел, поди, из него какой-нибудь никудышный попишка! — Пея махнула костлявой рукой. — В церкви, я знаю, теперь все не по-прежнему. Была я в городе! И молебны служат не так. Вот раньше просвирня была! Кто? Или старая дева, или вдовушка, или монашка. А нынче с мужем живет и просвиру печет! Куда это годно, скажи?

Пея перекрестилась, Винадора за ней.

— У тебя квартирант? — спросила гостья.

— Нефтяник один живет, да я его редко вижу. Все он по вахтам летает. А по мне он хоть залетайся, лишь бы деньги платил!

— Смирёный?

— Молчун. И не пьющий!

— По нашим-то временам — редкость большая, — ответила Винадора. — Да ты и сама даже по праздникам в рот не берешь ни капли.

— И-ии! Помню, в старые годы волостной писарь в кумушки меня позвал. Налили мне рюмку настойки. Что со мной было потом! Красная три дня ходила. Думала, такой на всю жизнь и останусь.

Они еще посудачили, потом Винадора приняла от Пеи бутылек со снадобьями, которые должны были напрочь «иссухотить» Мотькину страсть к Галине Хрисанфовне Савушкиной. Тетка Винадора ушла, незаметно оставив на столе трешницу…

После этого снадобья, подливаемого ему теткой тайно в вино, с Мотькой стало происходить невиданное доселе: он принялся сочинять письма к милой Галине Хрисанфовне, долго, упрямо высиживая над бумагой.

— Хорошо тебе стало, племянничек, спокойно на сердца? — ласково подбиралась она к его темной душе.

Ожогин поднимал от стола покрасневшее, потное лицо, шевелил в воздухе сведенными пальцами, глядел на старуху тихо и недовольно.

— Пиши, пиши. Усердному человеку судьба помогает, — говорила она и убиралась с глаз.

Письма у Мотьки выходили корявые, несуразные, как он сам. Сердился, кромсал, зашвыривал в печку. Подумывать стал опять о — подарке — золотом перстеньке с красным камушком. Но эта роскошь была Мотьке и вовсе не по карману. Злился, выходил из себя и думал!

«Эх, выспался я б на тебе, красотуля! Уж я б показал, какой я такой!»

Сестра его ездила опять в город, вернулась оттуда месяца через два — не узнать ее было. Волосы выкрашены аж в медный цвет, одета с иголочки и новость выложила: за военного вышла замуж. Вот это Лора, вот это огонь! Серьги сияют в ушах, а в серьгах — синие самоцветы. На бедного непутевого брата поглядывала уже свысока, но стол собрала, гостей позвала. От счастья и золотого вина была Лора пьяная.

Мотька — от сложных чувств и на сестру глядя — едва не расплакался, глядел на Лору с болезненной завистью. Не вынес терзаний, напился и, когда гости ушли, начал давиться слезами, признался сестре в своем горе.

— Все мною пренебрегли! На смех меня подняли!

Слезы Мотьки вызвали у Лоры смешок. Скалилась, глядя на брата, ломала игриво пальцы — в суставах похрустывало. Соком брызгало от ее розовых щек. Ну какие ж они с братом разные! Совсем не похожие.

— Ой, Мотя! — изгалялась сестра. — Дивно-то как глядеть на тебя. По девке какой-то, простушке, слезой умываешься!

— Изводит, — хныкал расстроенный Мотька. — Насмерть изводит. Как быть, сестра, подскажи?

— А ты ее приневоль! Топтаная курица не кричит.

— Робость бьет по рукам острым камнем. — Пестрые глаза Мотьки стеклянели, испугом пучились. — Страшное ты мне советуешь, в тюрьму гонишь…

— Кислый стал брат у меня, как старые щи! — замахала на него Лора. — Смотреть противно.

— Насмешничаешь? А я серьезно. Верно — камень на шее повис у меня.

— Тогда иди и топись! И в Чузике омуты есть. — Лора стремительно пошла к зеркалу, стала сердито кудри взбивать расческой с трехрядными зубьями. — Гляжу, брат, на тебя и думаю: отжил ты свое! Мужиком называешься, а себя защитить не можешь! Да какой ты после всего… сильный пол!

— Сестра!

— А чего? Когда-то ты был паучком — сетки на мушек ставил. А тут сам попался. Бедняжечка!

Бешенство опоясало Мотьке горло, он готов был вот-вот вцепиться в медные кудри сестры и бить ее головой о стену. Побелел, точно перед припадком. С шипением извергал Мотька слова:

— Разбогатела? Выставляешься, сука? Сама раньше подстилкой была, а как в дамки вышла, так уж и брат тебе не родня?! Да покойная матушка наша тебя, выдру, в грош не ставила! Чтобы ноги твоей больше не было в этой избе!

Тетка Винадора спряталась в кладовой и тряслась от страха. Дети тоже забились в угол и тихо плакали. Лора бросилась в сени, из сеней в дом, опять в сени, зачерпнула воды из кадки, влетела в горницу и выплеснула на забубенную голову Мотьки…

Жители Кудрина с обывательским интересом следили за Мотькой Ожогиным, ждали, когда появится после учебы из города Михаил Игнатов, цыгановатый парень с увесистыми кулаками, и намоет наглую рожу новоприезжему за его бесконечные приставания к Гале Савушкиной.

Игнатов действительно скоро вернулся, узнав об этом — всласть посмеялся вместе с невестой своей и кратко сказал:

— Чепуха!

Но на всякий случай бросил со стороны один-другой режущий взгляд на притихшего Мотьку и добавил еще, чуть погодя:

— Мазурик. О такого и руки марать совестно.

Хрисанф Мефодьевич готовился играть дочери свадьбу. А перед свадьбой надо было ему ехать на озеро за свежей рыбой. Савушкин пригласил для этого нужного дела Кирилла Тагаева.

7

На ночь расставили они сети, наловили на удочку окуней для ухи, варить поставили, чаю накипятили в другом котелке и сидели у костра, разговаривали.

— Был я недавно на Васюгане, видел, как шибко там все порасстроилось, — говорил тунгус. — Не узнал старых мест! Строят большие дома, вышки высокие ставят, глубоко в землю черные трубы толкают. Из болот дух по трубам выходит и красным огнем горит. Хорошо это, нет, Хрисанфа?

— Мне толковал инженер Ватрушин, который у нас тут всеми такими делами ведает, что газ этот временно жгут. Потом его будут по трубам на заводы переправлять, руду, что ли, плавить.

— Ладно тогда дело пойдет. — Кирилл гладил, ласкал зажженную трубку. — Народу, паря, к нам много сюда собирается… На Васюгане я пол-обласка рыбы привез, и всю у меня ее сразу купили. Теологам сетки некогда ставить.

— Хорошо говоришь, — похвалил тунгуса Савушкин. — Кто едет на Васюган и к нам новые места обживать, кто с Васюгана бежит. Но таких переметчиков мало. Вот этот Мотька Ожогин, баламут, в Кудрино с Васюгана приплыл. Зачем, спрашивается? Видно, бестолковый человек нигде не найдет себе места. Ну, охламон! За дочкой моей стал увязываться. Тьфу! Нужен такой ей Мотька, как собаке пятая нога.

— Это его черт молодой будоражит. А молодой черт у нас Кавалозом зовется, — Кирилл помолчал, пощурился по привычке. — Я их, его и сестру, тогда возле острова на озере спас. Рыбы много они поймали — пожадничали… Зачерпни-ка чаю еще, Хрисанфа, котелок от тебя висит близко.

— Хлещи чаек, Кирилл, согревай душу! — Савушкин подал тунгусу кружку. — Ночь на болоте и летом зябкая. Не на лугу в стогу!

Ночь наступила скоро — лесная, ядреная, с полным затишьем и комариным нытьем. Со дна озера, близко от берега, отрывались огромные глыбы торфа, всплывали с уханьем, с тяжким неземным вздохом, как чудовища, водяные звери. И долго потом в том месте пузырился болотный газ.

— Вот это он и дурит — Кавалоз, — тихо молвил тунгус. — Побаловаться вылез. Глупый черт еще, молодой. Сядет зимой на дугу и пугает, путает человеку дорогу… Девок тоже сбивает с пути, парней, мужиков ветреных. О-оо! Такой, знаешь, озороватый бесенок!..

— Что-то не слышал я прежде о твоем Кавалозе, — сказал Савушкин.

— Так, Хрисанфа Мефодьевич, где же про все можно знать? — отвечал старый тунгус, посасывая трубку. — Маленько я тогда тебе расскажу кое-что.

И Кирилл, слывший хорошим рассказчиком, неторопливо начал.

…По речке Нёготке, что в соседней земле, от Парамоновки к северу, жил когда-то, еще при последнем царе, крещеный остяк Тилитейкин Филатка. Имя такое поп ему дал. Сам Филатка пушнину купцу Гирину продавал, а сыновья его, старший и средний, ушли в рыбаки, сетями ловили и самоловами. Хорошо добывали осетров на Оби, муксуна, нельму и всякую рыбу похуже. Один брат ездил на лед на коне, другой на собачьей упряжке — кому как нравилось. Жили братья не бедно, от отца по отдельности. Как с маленькой таежной Нёготки перебрались на Обь, так и стали жить порознь. Но Тилитейкин Филатка на своей речке остался, за сыновьями вслед не поехал.

Живет Филатка на Нёготке, пушнину большую купцу продает. Растет у Филатки дочка по имени Грунька. И до того озорная растет, бедовая — хуже другого парня.

Подошел Груньке пятнадцатый год, и как раз в ту весну спустился с Тыма-реки и появился на Нёготке один тунгус молодой, тоже охотник. Стал он Филатке соперником, и скоро Филатка понял, что уступает ему в пушном промысле. Но они не ссорились между собой, мирно рядом охотились. Тилитейкин стал того парня даже в карамо-избу к себе зазывать, и тот заглядывал к нему то ночь скоротать, то просто так посидеть, чаю, винки попить.

Поглянулась молодому тунгусу Грунька, бедовая девка! Начал гонять он ее, как дорогую черную соболюшку. И только поймать бы — она увернется, обсмеет его и убежит. Охотнику стыдно, и зло разбирает.

Однако не все же время так должно было продолжаться. Прикараулил ее тунгус, поймал за толстую черную косу и держит. А Грунька ему говорит:

— Погоди — не валяй! Сперва дай выстрелить мне из твоей красивой винтовки!

Парень — разинюшка. Снял винтовку с плеча, подает Груньке, а цели, куда можно пальнуть, поблизости никакой. Ни зверя, ни птицы — чисто кругом. Тогда молодой тунгус отошел в сторону, сам весь от страсти трясется, поди, думает, что за немногим дело стало — пальнет девка из винтовки, так сразу тут же себя ему и отдаст. Думал и скоро придумал: отскочил от Груньки еще на сорок шагов, выкинул правую руку кричит ей:

— Бей!

— Да куда? — она спрашивает.

— В мою ладошку!

Грунька не долго думала, вскинула винтовку — чок! Хлестнул выстрел, скорчился молодой тунгус, руку в коленях зажал. Попала девка, не промахнулась!..

Вот какая она была — Тилитейкина Филатки дочка.

Молодой тунгус простреленную руку в больнице лечит, а тем временем прикатил в Нёготку скупщик пушнины от купца Гирина, горожанин сам. Понавез он вина, как в то время водилось, чтобы и самому покуражиться, и мехов понабрать на обмен, а точнее-то — на обман. Ну и бусы у него были, серьги, ситчик цветистый, и косыночки, и платочки. Жить поселился у Тилитейкина — места свободного у того в избе-карамо нашлось.

Хорошо у него жилось скупщику. С Филаткой ходил он в тайгу и, так как умел рисовать, охотника на картинку срисовывал — у огня в бору с трубкой, и дома на лавке — с пушниной у пояса. Но больше Филатки он рисовал Груньку. Хозяин задорил под хмельную руку гостя:

— Рисуй, рисуй! Ее — можно: она у меня пока не замужняя! Некому, паря, пока ревновать, за волосы драть. Да она девка бедовая, поди, и не дастся.

И рассказал скупщику случай с тем молодым тунгусом.

Когда скупщик пушнины начинал рисовать Груньку, то просил ее улыбаться пошире. Сам волосы ей причешет, пригладит, а то вдруг возьмет и по лицу их рассыплет. В какой хочет вид, в такой и произведет Груньку. Та довольнешенька и молчит. И скупщику, видать, она шибко нравилась.

Тилитейкин Филатка давай по пьяному делу Груньку в жены ему предлагать. Сдурел, шайтан! Но скупщик пушнины замотал головой и честно признался;

— Жена у меня уже есть. И кроме жены найдутся, если ладом поискать. Куда ни приеду из города, в Каргасок ли, в Нарым ли, в Парамоновку ли — везде растут от меня пацанята.

Балабонит вот так, а сам на аршин от пола показывает. Веселый был скупщик, шутить любил.

Тилитейкин Филатка смеется, от смеха глаза на круглом лице потерял. А Грунька, когда такой разговор услыхала, убежала в урман. Выходит, втюрилась она в скупщика-то…

А скупщик ловким жуком оказался: манил, ласкал сперва Груньку, винки в стакан ей плескал, на колени брал, косу расчесывал, обнимал крепко, мурлытку ее красками списывал, а как разговор у них такой вышел с Филаткой — опустил голову, дня два ни на кого не смотрел. А Груньку любовь грызет, злым горностаем за сердце кусает…

Времени немного прошло — скупщик опять повеселел и праздник устроил: будто бы у него день рождения выпал. Сам он любил пить винку желтую (коньяк), Тилитейкин Филатка винку белую (водку), а того лучше — голимый спирт. И Груньке коньяк поглянулся: мягко прокатывается во рту, не обжигает. У нее от коньяка глаза загорались темным огнем, как мокрые камешки становились. И вот уж смеется и плачет она, толстой косой скупщика за шею опутывает, сидя у него на коленях. А ночью однажды сама к нему в постель и прибежала…

С неделю пожил еще скупщик у Филатки и в какой-то день крадучись уехал, и след его потерялся, простыл след. Словно был месяц ясный и весь растаял. Иди ищи ветра в поле…

…Время бежит, Грунька полнеет, Филатка на дочь косится, она отцу врет:

— Воды обпилась — рыбы много соленой поела. Пройдет, тятенька!

Не проходило.

И Филатке обман открылся. Схватил он супонь с гвоздя, давай ею Груньку мутузить. Грунька тут и взмолилась:

— Тятенька, миленький, поди-ка, и больно! За что ж ты меня? Ведь во всем Кавалоз виноват! Сам же рассказывал мне, что есть такой черт молодой — жизнь людям путает, особливо молодых девок с пути сбивает!

Филатка от этих слов дочери оторопел, рот раскрыл, уши развесил. Говорит:

— Как такое могло быть? Рассказывай!

— А так, тятенька, было… Приходит во сне ко мне Кавалоз и шепчет, чтобы я тому купецкому скупщику не перечила. А мне что? Я и стала послушная. Меня раздевают — я онемела и не дышу, будто бревном придавили. Хотела я, тятенька, крикнуть тебя, а ты пьяный лежишь. Кричи, буди — не услышал бы…

Филатка опять вопить, по избе-карамо шибко бегает, сыромятной супонью дерется. Орет:

— Глаза отцу замазывать! Про Кавалоза врать! Задорила ты скупщика и назадорила! Совпало, видишь, у них! У почтаря Пташинского с девкой Изоткиной в каком-то году вот так совпадало, так он ей деньгами потом заплатил, становой пристав его заставил! А твоего скупщика теперь с породистым кобелем не найдешь!

Плакал Филатка, бесился, а поглядеть на все это ладом — он и виноват больше других. Кто к скупщику в тести припрашивался? Кто Груньке винку желтую пить разрешал? Он, супостат! Ну, так и нечего шум разводить.

А Грунька, бедовая девка, не горевала: мальчонку весной родила. Попозже и мужик для нее отыскался — обский остяк Потрепалов Порфишка. Забрал он Груньку с приданым и увез ее с Нёготки в то село, где сам жил. Порфишка рыбак был хваленый, но как человек — несусветный драчун. За драку вскоре ему и всучили присяжные два года по царским законам. И Грунька осталась одна.

Отбыл Потрепалов Порфишка срок и вернулся. А у Груньки его уже второй сын — месяцев трех. И удивился Порфишка:

— Как, понимаешь, так?! Два года с бабой не спал, а ребенок завелся?

И за ружье…

Целую ночь Грунька бегала от Порфишки по соседским дворам, но мужу ни в чем не призналась. На всё у нее один был ответ:

— Кавалоз по ночам ко мне приходил, а так никого больше не было.

Скажет, пошмыгает носом и рассмеется, зараза! Порфишку она не боялась, иногда и стращала даже:

— Вот если я ударю тебя — ляжешь на пол, как шаньга творожная!

Голой рукой трогать ее Порфишка боялся — ружьем все больше пугал. А от ружья и медведь убегает.

Не может утихнуть Порфишка. И как его не понять? Один ребенок чужой, второй — от кого, неизвестно. Ну чей такой? Хотя бы о том разузнать, кто ему батька. И кому потом отомстить должен будет Порфишка…

И решился пойти он на откровенный разговор. Собрал приятелей в избу, сладко их поит и кормит. Напоил, накормил — свернул на хитрость: пейте, говорит, еще — сколько влезет, подам, поднесу, только правду скажите: кто к моей Груньке ходил, пока я сидел за драку два года?

Подвыпившие дружки морды в чашки уставили, муркают что-то, а что — не поймешь. Порфишка с досады возьми и заплачь слезьми горькими. Тогда один его друг не вынес душевной муки, порвал на себе рубаху и заревел:

— Порфишка! Я тебе верный собрат! И я перед тобой каюсь: бывал я у Груньки! Но вот тут сидят остальные. Худые они мужики! Я им рассказал, и они поочередно тоже стали к бабе твоей ходить. Чей теперь сын — поди-ка узнай!

После такого признания Порфишка вдруг разом утих, как сонной травы напился. А вскоре слух разошелся, что он умом тронулся… Кони рогатые стали сниться ему, в окно он спросонок начал выскакивать. И рассудили в округе, что это над ним Кавалоз волю взял. Больше кому?

Месяца два Потрепалов Порфишка в областном городе был: там из него доктора псих выгоняли. Вернулся собой ничего, смиренный. Да только потом с ним вот что произошло…

Плавал Порфишка на чистом обском песке — нельму плавежной сетью ловил, муксуна. В те давние годы здесь везде хорошо попадало, и запрета на добрую рыбу не ведали.

В октябре по ночам уже стало кандечить: по тиховодью у берегов тонкий ледок нарастал. А с вечера в ночь самая рыба в сетку идет. Обычно темень, конечно, вода кругом черная-черная. В корыте на том конце сети фонарь светится. Плывет Порфишка, о чем-то думает: наверно, о том, какая сейчас ему крупная нельма в сеть ввалится и как он ее потом доставать будет, выпутывать… И тут забулькало у него на середке сети. Порфишка на обласке поскорее туда; надо успеть побыстрее рыбу забагрить, а то поплещется и уйдет.

Полощется в сетке белое что-то, большое. Порфишка размахнулся и ударил багром в серебристое брюхо.

И крик жуткий выстудил у рыбака душу.

Кавалоз! Давно он с Порфишкой шутки худые шутит, жизнь путает. Стал Потрепалов от страха дрожать и в воду из обласка выпал…

А что случилось? В Порфишкину сеть занырнула гагара. В слабом отблеске фонаря ее белое брюхо и показалось серебряным боком нельмы. А как он багром-то уколол утку, так она и вскричала пронзительно.

Гагара страшно кричит. Все это знают, кто ее слышал.

На рассвете другие рыбаки увидели Порфишку под берегом, на мелководье, мертвого. Хоронили — не плакали. Сладко горькую винку пили, а Грунька спьяну даже и песни пела.

Не любила она Порфишку! На всю жизнь перешел ей тогда дорогу купецкий приемщик пушнины…

…На этом Кирилл Тагаев кончил свой сказ и принялся набивать «Золотым руном» новую трубку.

— А Кавалоз не такой уж и безобидный черт, — заметил Хрисанф Мефодьевич.

— Что ты, Хрисанфа! Совсем непутевый чертенок. — Старый тунгус с озабоченным видом прислушался. — Слышишь, Хрисанфа? В озере булькает! Пугает, нечистая сила…

— Газ болотный выходит со дна озера, — сказал Савушкин. — Уж на что я немного того, суеверный, значит, и то не могу в Кавалоза поверить.

Тунгус промолчал. Он любил и умел рассказывать, но не желал спорить. Ему всегда было важно о чем-то поведать, а там — пусть верят, пусть нет.

Ночь догорала вместе с костром. Со дна озера все вспучивались и вспухали над водой торфяные глыбы. Пузырился болотный газ.

— Я не понял, Кирилл… Ты ее что — осуждаешь, Груньку-то? — спросил погодя Хрисанф Мефодьевич.

Старый тунгус цокнул языком, точно белка, взлетевшая по стволу от испуга.

— Как, скажи, бабу судить? Да если она к тому ж еще и бедовущая! — Кирилл подбросил в костер сухих веток. Огонь снова окреп, далеко озарил берег и волу. — Твою дочь Галину напасть обошла, и ладно. Вот она замуж выходит, и мы ей наловим рыбы на свадьбу, Мишка Игнатов как мужик мне глянется. Тоже рыбалил я с ним, приходилось… А Мотьку Ожогина дурость доканает! Ему-то как раз Кавалоз свою костяную ногу подставит. Пьет Мотька больно уж много…

Эти слова старого тунгуса Савушкин вспоминал потом не раз. Мотька однажды так угорел от вина, что обезумел, накрутил пакли на палку, смочил ее керосином, поджег и бегал вокруг избы тетки Винадоры, совал под углы огонь и кричал, что всех спалит в Кудрине. Тетка Винадора, схватившись за сердце, пустилась через огород к Пее-Хомячихе.

— Бежим, бежим! — тянула она скопидомную старуху. — Одолел, окаянный, спаси!..

Пея, боясь, что и она сгорит заодно, явилась немедля с вилами в руках. Изловчившись, она нанесла поджигателю такой страшный удар вилами плашмя по спине, что Мотька Ожогин хрюкнул нутром, опамятовался и… протрезвел. Он бросил факел в густую траву, выскочил за ограду на улицу и побежал. Пея-Хомячиха гнала его, как гонит, бывает, скворец сороку от своего гнезда.

— Не свертай никуда, лиходей! — зычно кричала она ему в спину. — Прямиком держи в сельский Совет!..

И Мотька был сдан под стражу. Держали в кутузке его трое суток, взяли с него штраф и подписку, что впредь он будет вести себя подобающим образом, а затем отпустили.

Ожогин примолк, затаился, но ни в чем своей паршивой душонки не изменил. Только, разве что, стал хитрей и наглей.

Глава шестая

1

Мясо убитого лося Хрисанфу Мефодьевичу пришлось вытаскивать из тайги до санной дороги на Соловом в переметных мешках тремя ходками. И было этого мяса немало: центнера три. Давненько не попадался промысловику Савушкину такой крупный бык, и тут бы удаче как раз порадоваться, но гибель Шарко ненастьем затмила душу. Хрисанфу Мефодьевичу казалось, что случись ненароком несчастье с его мерином, без которого тоже промысловик не мог обойтись, Савушкин переживал бы меньше, чем по собаке. Самый разгар промыслового сезона, а он без надежного друга, без помощника, каким был ему все эти годы Шарко. Ну, сходит Савушкин завтра в Скит к староверам, ну, уступят ему там какую-нибудь лайку, да едва ли она окажется умной, ловчей собакой, ведь хорошего пса любому охотнику негоже сбывать с рук.

Утирая с насупленного лба пот, Хрисанф Мефодьевич припомнил сейчас два случая, когда у него в разные годы пропадали охотничьи собаки. Один кобель исчез во время гона ранней весной. Так сгинул, что потом никто нигде не встречал его ни живого, ни мертвого. Подозрение пало на волков, которые иногда забегали сюда из Барабинских степей, достигали тайги, минуя на своем пути большие болота. Следы их охотники изредка видели. Тогда волчьи стаи гоняли здесь лосей и оленей, не забывали мстить и собакам за их привязанность к человеку.

Другая лайка у Хрисанфа Мефодьевича попала однажды в крупный барсучий капкан и, просидев в нем немало дней, околела. Но ни по одной из них Савушкин так горько не переживал, как по Шарко. Тогда у него сразу же находилась замена, а теперь ее не было. Рос щенок в Кудрине под присмотром жены Марьи, так что о нем еще говорить…

Да, худо вышло у него нынче! Жалея Шарко, Хрисанф Мефодьевич жалел и себя, клял неудачную зиму, на которую возлагалось так много. За прошлый промысловый сезон его в зверопромхозе хвалили, богатым подарком одаривали опять, сидел он вместе с другими лучшими охотниками в президиуме собрания за длинным красным столом, потом слово держал с трибуны, обещал быть не последним и впредь. И вот тебе на! Похоже, что пролетит в трубу и по мясу, и по пушнине, и по боровой дичи. То, что есть у него на сегодня и лежит в зимовье, не покроет и трети подписанного им договора-обязательства. Надо скорее что-то предпринимать, искать выход из положения.

Мясо осталось лежать у санной дороги. Савушкин съездил к зимовью, запряг там Солового в розвальни, затем, не мешкая, вернулся к мешкам с мясом, где уже, сидя неподалеку, ждали своей поживы вороны. Они подпустили человека так близко, что Хрисанф Мефодьевич видел их острые маленькие глаза и желто-белесые клювы. Потом, когда он выпрыгнул из саней, вороны отлетели на почтительное расстояние.

— Ждете, пернатые волки? — зло бросил Савушкин воронам. — Останутся крохи вам тут — потерпите. А если подальше возьмете в сторону — найдете собачий труп. Вот уж там попируете! Кши, помойщики!

Шкура лося, широкая, как палатка, лежала на снегу шерстью навыворот и была талой: в таком виде мороз не успел схватить ее. Савушкин разбросил шкуру на санях мездрой кверху, сложил в нее мясо, надрезал шкуру в углах ножом, в прорези продернул капроновый шнур и стянул концы шкуры в центре саней. Так было удобнее везти мясо, тоже еще не застывшее, скользкое. Дорога в ухабах, раскатах, дорога длинная. Хозяин присвистнул, и мерин тронулся с места.

Хрисанф Мефодьевич шел за конем то сбоку розвальней, то позади них, похлестывая Солового приспущенными вожжами. Конь горбил спину, клонил морду к дороге, к передним ногам, потому что и воз был тяжел, да и устал он за день, намучился вытаскивать мешки с мясом по топкому снегу. По бокам и на брюхе настыла у него сукровица, вытекшая из парного лосиного мяса.

Савушкин тоже чертовски устал, дыхание его сбивалось, в ушах шумела приливающая к голове кровь, и вдобавок ко всему очень хотелось есть. И он подгонял Солового, тоже голодного, чтобы тот побыстрее переставлял ноги, тянул воз к зимовью. И уж там тогда хозяин даст ему отдых, накормит и сводит на водопой. До утра конь накопит сил, а потом его опять под седло и по цельному снегу весь день мучить — ехать к Скиту и обратно.

— Но как я сегодня проголодался! — громко говорил Савушкин, чтобы голосом подбодрить себя. — Поджилки трясутся! — И голос его, такой неожиданный в тишине угасающего короткого зимнего дня, подстегивал Солового: мерин мел хвостом и приналегал.

Схваченный голодом, Хрисанф Мефодьевич вспомнил, как в те далекие трудные годы они тут бедствовали, как ели турнепс на поле — животы раздувало, а сытости от этого не прибавлялось. Подростком пошел он работать на мельницу, чтобы «при хлебе быть». Мельница стояла на Чузике, неподалеку от Шерстобитова. Многие окрестные колхозы возили туда зерно на размол. Та мельница тогда чуть не стоила жизни Савушкину. Мололи по поздней осени — с молотьбой запоздали. Мельник послал Хрисанфа ночью закрыть на мельнице ставню, а он сорвался, и его потянуло в русло… На стояке подбородком повис — это и спасло. А так — затянуло бы под колесо, и прощай, белый свет!..

Дорога тянулась длинная, скрипели сани, а он думал о пище, о том, как и что будет варить на ужин. Любил он отварную губу сохатого (какой охотник-таежник откажется от нее), но возиться с губой будет некогда. Губу лося надо палить на огне, мыть, скоблить, долго отмачивать, да и варится она не скоро в соленой воде со специями. Если все это проделать, то получится не просто еда, а дивное лакомство; упругое, жирное, студенистое, ароматное — с нежными хрящиками. Ломоть отварной лосиной губы да краюху черного хлеба с луковицей — и бодрости, силы хватит на целый день. Губа лося и горячая хороша, но холодная — лучше… Еще сладок, нежен язык у сохатого. С говяжьим не сравнишь. А грудинка, когда упреет в котле на плите! А печень сырая — с перцем и солью! Всё это — одно объедение, мечта. Даже те, кто впервые сырую печенку лося попробуют и вначале испытывают некоторую робость, боязнь тошноты, потом говорят: а действительно вкусно, ни с чем не сравнимо, можно язык проглотить… Вот печенку сегодня Савушкин и отведает, как только придет в зимовье, подкрепит ею свои ослабевшие силы, а уж после станет плиту растоплять. А там, через час-полтора, поспеет порубленная на мелкие кусочки грудинка, язык, положенный упревать целиком. Язык он завтра возьмет с собой на дорогу.

Подступивший голод, мысль о конце пути и вкусной еде мало-помалу смирили его, отодвигали куда-то вглубь печаль о погибшей собаке. Сползала горечь с души, таяла постепенно. Да и что проку в том, что он будет страдать, горевать! Этим делу не поможешь. И то надо в соображение принять, о чем говорил когда-то покойный отец: «Перст судьбы указует». Вот и выходит, что указал он нынче Хрисанфу Мефодьевичу, наслал на него новые испытания…

Заплетаясь ногами, пофыркивая, Соловый тянул воз из последних сил. Скрипели полозья, темнела дорога, черным, угрюмым становился залегший по окраине неба лес.

Уже давно они вышли на поле, а казалось, что ему все нет конца. Предстояло еще версты две пути, но какими же долгими казались они Хрисанфу Мефодьевичу. Он то и дело сбивался с колеи в сторону, оступался и тут же увязал по колено в сугробе, в рыхлом, еще не слежавшемся снегу. Натруженные колени гудели и подсекались. В такие минуты, часы со злом думалось о тайге, о том, что она насылает на человека мучения, заставляет его то мокнуть, то мерзнуть, то обливаться потом. И провалилась бы к черту охота с ее муками, тяжестью, огорчениями. Но сколько он ни ругал эту каторгу, таежные дебри, они после звали его вновь и вновь, звали отдохнувшего, утолившего голод: приходило с необоримою силой все прежнее — страсть, влечение к погоне за зверем, желание разобраться в самых замысловатых следах, выследить и вернуться с добычей. Так было с ним тясячи раз. И так будет завтра. Если охота — муки, то муки сладкие…

Знакомый кедр-одиночка, стоявший от зимовья метрах в ста, могуче затемнел на небосклоне сплошным пятном — так густы были ветви его. Соловый пошел веселей, и Савушкин приободрился, перевел вздох. Сколько бодрости вселяет в уставшего путника этот миг — увидеть родное жилье после многих мучений!

— Поживей, поживей двигай мослами-то! Сено с овсом небось близко! — проговорил хозяин, обращаясь к коню. — Стареем с тобой мы, дружок. Прежде-то по двое суток рыскали не жравши, не спавши! Время уже нас не гладит — за космы дерет! Глядишь, что так-то скоро и волос не останется…

Хрисанф Мефодьевич оглянулся в задумчивости по левую руку, по правую. Пусто… А как было бы сейчас привычно ему увидеть подле себя Шарко, его неторопливый бег рядом, его радостно мельтешащий хвост и нежное собачье повизгивание в ответ на слова хозяина. Но, кроме Солового, слов произносить было больше не для кого. Всего-то теперь их тут двое — изъезженный конь да он, стареющий промысловик, давний кудринский житель.

Соловый, едва дотянувший воз к зимовью, с ходу уткнулся в припорошенную копну сена, выхватил клок и начал жевать, позвякивая удилами. Хрисанф Мефодьевич его разнуздал, и мерин не выронил при этом изо рта сена, лишь обронил малый клочок перетертых пополам сенинок. Бока лошади сильно опали, подпруга ослабла, как и ремень ослаб на брюках его хозяина. Конь поедал сено, а Савушкин убирал все еще не застывшее мясо, стаскивал его в тракторную тележку. Покрякивая, он тужился, выхватывая тяжелые части туши, волоча их по снегу, потом подкидывал рывком на согнутое колено, а с колена, с немалым усилием, забрасывал на тележку, которая по высоте приходилась ему вровень с плечами. Когда все это он сделал и накрыл мясо плотно брезентом, был снова с намокшим лбом, слипшимися волосами под шапкой, одышливо глотал воздух и громко сморкался в горсть, по-мужицки. Набрав пригоршни снега, он старательно отшаркивал руки, тер их до тех пор, пока снег не растапливался в ладонях и не стекал брызгами под ноги. Отсыпав в кормушку овса из мешка и рассупонив мерина, снял с него мокрый, горячий хомут и вывел Солового из оглобель. Стреноживать лошадь было не к чему, а привязать следовало. Проделав все нужное с лошадью, он оставил ее выстаиваться.

— Хрумкай, — сказал вполголоса. — Через время свожу к проруби попоить.

И опять пустота окружающего пространства больно отозвалась в душе: ему не хватало собаки, ее терпеливого ожидания у двери зимовья, когда вынесут каши или мясную кость, с которой можно будет не расставаться всю ночь. Под навесом, на сене, с лакомой костью, собака чутко дремала бы, ловя все посторонние шорохи, близкие и далекие звуки, запахи, и подавала бы в нужный час голос, извещая о приближении человека ли, зверя. Но такой привычной картины для охотника Савушкина в эту ночь не будет. Тишина. Лишь слышно собственное дыхание, характерный звук конских челюстей при пережевывании овса да скрип снега под подошвами бахил…

Ужин поспел не скоро, но это был ужин, о котором всегда мечтает охотник в голодный день. Грудинка напрела отменная, бульон с луком, перцем, картошкой был густ, ароматен, и отхлебывать его из большой металлической кружки было чистым наслаждением. И опять Савушкин потел, то и дело утираясь затертым, давно не стиранным полотенцем. Видала бы Марья, чем он тут утирается — ахнула бы! Проезжал как-то мимо в Тигровку зять Михаил, а с ним Галина — в первый раз посмотреть решила, как ее батька тут зимовничает. Удивилась: и низко, и дымно, и лед под порогом. Хваталась за голову, говорила, что ни за что бы тут жить не смогла… Когда Хрисанф Мефодьевич привозит с охоты свое белье, то Марья молча перебирает его на две кучки: одну можно простирать и в стиральной машине, другую надо долго кипятить в баке с содой и стиральным порошком. Что поделаешь, такая она у охотника-промысловика жизнь: спишь как попало и где придется, и отмыться как следует негде, и пот тебя бьет, и смола прилипает к одежде. Жизнь походная, бесприютная…

Бульон пился с радостью, а к отварному лосиному языку Савушкин не притрагивался. Идя к староверам в гости, надо еду брать с собой. И не потому что те жадные — не покормят. Попадешь к ним в «постные» дни, и пожалуйста. Редька да квас. Квас да редька.

И как только ноги таскают с такой-то еды!

Лет восемь тому уж будет, как заглядывал Хрисанф Мефодьевич в Скит. Было это в декабрьские лютые холода. Далеко оказался он тогда от своего зимовья, а до Скита было гораздо ближе. Ну и решил в Скит на лыжах пойти с двумя собаками. Идет, звезды сверкают, а месяца не видать: застрял где-то за лесом, в чащобе запутался, не показывает лика. Но свет от него все же рассеивается: хорошо видно, как носки лыж взрывают густо-синий снег.

Прошел так часа полтора — собак взял на сворку, чтобы со скитскими псами драку не затеяли, не всполошили смиренных людей. Шел да себя втихомолку похваливал, что не курит. Уж такого, как он, староверы в дом пустят. А кружка, чашка, ложка и котелок — свои у него. Любопытство тогда распирало Хрисанфа Мефодьевича: так хотелось ему этих скрытных людей посмотреть. Слышать о них он слышал, да видеть не приходилось.

Еще полчаса прошагал. Собаки со стороны Скита залаяли первые. Его же лайки на сворках так потянули, что он на лыжах быстрее пошел. И вот на поляне, у берега речки, засветились ему тусклые огоньки пяти-шести домов. Думал, что Скит будет больше, а тут — горсть домов. И как-то, помнится, странно и непривычно заколотилось сердце. Не испугался, не оробел, а будто совестно стало, что, имея свой угол, притащился вот к чужим людям, сейчас потревожит их среди ночи. Сам-то он рад завсегда был гостям. Но рады ли эти лесные затворники?

2

Зайти он наметил тогда в первый же дом, и был тот дом самым большим среди остальных. Подумалось, что в широкой избе легче найти для ночлега местечко, пусть за печью, пусть на полу — лишь бы ночь скоротать, дать отдохнуть усталому телу.

Собаки, собравшиеся со всего Скита, стаей обложили Хрисанфа Мефодьевича и свирепо облаивали его. Лайки Савушкина на сворках тоже щетинились, готовые кинуться в драку, но он их крепко держал и примечал себе, что собаки у староверов породистые: высокие на ногах, широкогрудые, с длинной темной шерстью, с раззявистыми пастями — такие, наверно, хоть на лося, хоть на медведя бесстрашно идут. Его собственные лайки уступали по внешности этим.

Лай собак возбуждался, но никто пока не выходил. Ожидал Хрисанф Мефодьевич увидеть крепкого покроя бородача, угрюмого, недовольного лешего, с густым, зычным голосом.

Невдолге, однако, вышла на крыльцо женщина с фонарем в одной руке и с ружьем в другой. Савушкин этим был удивлен, и от растерянности даже онемел. Баба стояла перед ним в одном сарафане, простоволосая: платок лежал у нее на плечах. Она подняла фонарь над головой и свет его падал на ее суровую щеку. Какое-то время баба рассматривала незнакомца, потом прикрикнула на собак, и те сразу угомонились, отошли в сторону. «Властная», — подумал о ней Савушкин и невольно проникся к ней уважением.

— Здравствуй, хозяйка! — приветливо начал он. — Я Савушкин, промысловик. Мое зимовье на Чузике, отсюда верстах в тридцати, если идти вкруговую, по моему охотничьему путику. Переночевать у вас можно?

Голос женщины прозвучал в ответ ласково, хотя и сдержанно.

— Заходи, прихожалый. Мы не кусаемся…

Он освободился от лыж. Она пропустила его, освещая ему. Это понравилось Хрисанфу Мефодьевичу. Поставив у входа лыжи, остукал о порог головки бахил, покашлял в кулак и сказал, как бы слегка извиняясь:

— Мой конь на прошлой неделе ногу в коряжнике заломил, сустав растянул. Оставил в зимовье, пока опухоль не спадет, а сам на лыжи. Притомился вот…

— Знаю, — проговорила женщина, — сама, бывает, хожу охотиться. Так устаешь, что хоть под корягу вались.

Баба легко отворила ему тяжелую дверь. Сухое тепло избы ласково так обдало настуженное лицо Хрисанфа Мефодьевича. Беглым взглядом окинул прихожую. Русская печь, недавно протопленная, так что еще виднелись красные угольки в загнетке… Широченные, едва ли не в метр, доски пола, крашеные, сбитые настолько плотно, что не было видно и малой щелинки… Толстые, тоже широкие, лавки вдоль стен… На полках — обычная утварь, посуда… Под притолокой висят связки беличьих, колонковых шкурок… Близким, родным охотничьим духом пахнуло на уставшего Савушкина.

Избу надвое перегораживала заборка из плотно пригнанных досок, просто струганных, но не крашенных, и по этой заборке сплошь были мелкие дырочки от гвоздей. Не трудно охотнику было догадаться, что на эту заборку набиваются для просушки распяленные ондатровые шкурки.

Женщина, как только вошла, скрылась за переборкой, «ушла в горницу», как подумал Хрисанф Мефодьевич. Пока он разувался под порогом, разматывал портянки, стягивал с себя верхнюю одежду, она появилась уже в платке, стянутым у подбородка. От этого лицо ее казалось еще строже. Глаза у нее были темные, глубокие, холодные, но не злые. Поджав губы, молча выставляла она на стол ягоду, вяленых чебаков в эмалированной чашке, зачерпнула из бочки за печью ковшик белого по цвету квасу, от которого тут же распространился запах застоявшейся браги, хлеб положила на край стола. Бросив на нее украдкой быстрый взгляд, Савушкин определил ей лет сорок семь.

— Как звать-то вас? — спросил он, чувствуя от тепла приятную, облегчающую истому в теле.

— Марфа я…

Он назвал ей себя и просил о нем шибко не беспокоиться, мол, у него все с собой, своя еда, и вообще он не голоден, а просто устал. Вот посидит чуток, попьет квасу, потолкует о том, о сем и на боковую.

— У нас великий пост, — сказала она, не глядя на гостя. — Не нравится наше — питайтесь своим. Мы не супротив. Но ежели вы за табак…

— Я не курящий, — поспешил успокоить ее Савушкин.

— Тогда ладно. Тогда совсем хорошо.

Неожиданно вышел из горницы мальчик, светлоголовый, синеглазый, славный, кроткий такой, уставился на Хрисанфа Мефодьевича.

— Юрка, ступай поздоровайся с дядей, — ласково попросила Марфа.

И мальчик побежал сразу, не стесняясь уткнулся в колени Савушкина, зашмыгал от возбуждения вздернутым носом.

— Ему семь лет, а он петли на зайцев ставит и ловит когда. А так по себе — паренек разговорный, — похвалила мальчика Марфа. — Сын. Охотником вырастет.

— А школа? Ты что, не учишься? — Хрисанф Мефодьевич гладил голову Юрки.

— Какая школа ему? — повысила голос Марфа. — Тайга… Она всему научит. Для охотника — все науки тут.

— Это так, — сказал Савушкин. — Я сам из таковских. Но мои дети учатся… — Дальше Хрисанф Мефодьевич об этом распространяться не стал, памятуя, что со своим уставом в чужой монастырь не лезут.

Помолчали, повздыхали.

— Отца дома нет, что ли? Наверно, на промысле?

— Горе-беда сорвала с охоты его. — И Марфа тяжко, так скорбно вздохнула. — Тут грабили нас… Ночью намедни приехали какие-то двое на «Буранах». С оружием… Заскочили в нашу молельню, содрали иконы со стен… Мужики на охоте — некому заступиться. Оставались в Скиту одни старики да старухи, и я вот с Юркой… Мужики возвратились дня через два, и мой Анисим сразу побег на лыжах в Парамоновку — в милицию заявлять… Теперь где-то с милицией носится, ищет грабителей… Страшно. Такого здесь никогда не бывало прежде. Теперь мы тут настороже. Вот и я лай сегодня заслышала и скорей за ружье…

— Ишь как у вас, — посочувствовал Савушкин. — Я не слыхал про грабеж. Да и где! Все в тайге пропадаю тоже…

— В лесу живешь, а почему у тебя бороды нет? — вдруг спросил Юрка, гладя теплой ручонкой бритые щеки Хрисанфа Мефодьевича. — У нас мужики все с бородами.

Марфа невольно прыснула. Савушкин улыбнулся и ничего не сказал любопытному мальчику…

Несмотря на поздний час, в дом к Марфе стали приходить один за другим бородачи, и бородищи у всех — мётла, веники. Долго молчали, разглядывали пришельца, потом, мало-помалу, и в разговор вошли. Нее были еще сильно взбудоражены ограблением их старообрядческой святыни, говорили, что иконы, старинные книги им заповеданы предками с наидревнейших времен, что, знают они, на старину нынче спрос велик, что приезжали к ним раньше ученые из города, предлагали за книги, иконы хорошие деньги, но никто тут не продал ничего… Ограбление молельного дома, они думают, не само по себе случилось, а по чьему-то наущению злому, кто-то недобрый ведал, когда нападать, в какую удобную пору. Великий грех пал на Скит!

— А живем мы здесь — никому не мешаем, — задумчиво вела свои речи Марфа и, когда она начинала говорить, все замолкали: видно, имела она тут и силу, и власть над всеми. — Не отшельники мы. Лесорубы к нам заезжают, охотники, геологи. Кто ни приедет — привет ему и хлеб-соль по возможности. От мирских мы не открещиваемся, на засовы не запираемся. Все люди, все грешные… Мало осталось. И заветы отцов, матерей, пастырей наших мы уж не так строго блюдем. Вот они в свои времена — это да! В кострах за веру горели… Жизнь мирская всегда нас теснила, а теперь и вовсе вытеснила. Сюда мы с реки Сым пришли, из Красноярского края. В той местности шелкопряд шесть лет лес ел и никто ничего не мог с ним поделать, остановить напасть (Марфа говорила не «шелкопряд», а «попряд»). Шел, шел этот мохнатый червяк — веточки живой, хвоинки не оставил. На многие версты и теперь мертвая полоса стелется…

— Я видел такое, — покачал головой Савушкин. — Картина жуткая. Стоят сухие деревья, будто огнем обглоданные… Ну и как вы сюда добирались из такой-то дали?

— А по-всякому! — выкрикнула Марфа. — Где пеше, где конно, где пароходом, где поездом. И на баржах плыли, и на лодках. Тяжко далось нам переселение это… А ты там ешь, гость, нас не стесняйся. Не отберем, не плюнем, — говорила она мягко Хрисанфу Мефодьевичу.

Тот лущил жирных, отлично завяленных чебаков, пил квас, который и в самом деле так устоялся, что похож был больше на брагу (голова стала гудеть, и внутри согревательно разливалось), жевал с рыбой пышный, подовый хлеб.

— Хорошо ты, Марфа, выпекаешь, — похвалил Савушкин. — Сам пекарем был — могу оценить.

Она приняла похвалу как должное. Но сказала:

— Муку нам привозят козырную, а я по-твоему что, должна ее портить? Ах, в рот тебе меду! Я сызмалу к домашним всяким делам приучена…

Марфа называла «братьев» по именам: Мефодий, Сысой, Ерема, Сергей. Это все были «братья» по вере, Хрисанф Мефодьевич слушал, смотрел и ему было здесь интересно. Спросил об охоте — удачно ли промышляют и как. Отвечали — промышляют по-всякому, кто как научен, какого зверя как лучше брать. Самострелов, боже избавь, не ставят, петель на медведя тоже. Посетовали на недавнюю оттепель, что после оттепели ударил мороз — капканы и прихватило, забило снегом, зверь приходил, съел приманку, а капканы молчали. Много пакостит ронжа, попадая в капканы: защелкнет, сама погибнет, а соболя, колонка уж не жди.

Охотники истинные в разговоре медведей не обойдут, рассказы их непременно «споткнутся» на косолапом, отметят и ум, и сноровку, и силу этого зверя. Бородачи Скита говорили о медведях с пылом, жаром и уважением.

Одним из вошедших в дом Марфы был «брат» Филимон, мужичище под притолоку, с рыжим веником бороды, покрывающим ему всю широкую грудь до пояса. Он-то и старался больше других поведать о своих приключениях.

— Я, — говорил он, — с медведем впервые встречался, как на войне с немцем — врукопашную. Летит медведь на меня, будто копна катится. Ёкнуло сердце, а кулаки сами собой сжались… И было потом на мне, грешном, тридцать восемь отметин — глубоких, мелких и всяких… Прыжками нажал он меня. Одно ружье на двоих было, и то приторочено. Он, батюшко, меня дерет, а я ухаю… С Анисимом были мы, с Марфиным мужем. Анисима близко нет. Стал медведю я кулак в пасть совать, ему эта проделка моя не понравилась. Чихнул — аж слюною меня обдал! А тут собака приспела — взлаяла. Медведь за ней убежал. Я же как возле сосны крутился, так и остался стоять, прислонясь. Кровища все лицо залила… Медведь вернулся, давай меня опять хватать. Я на него бралкой машу — приспособлением, которым бруснику берут. Потом Анисим-то прибежал на шум и убил его. Была медведица. Услышала голос человека и прибежала. Вот какая со мной правдивая история вышла… А ты, прихожалый, медведя-то видел?.. Ну, раз охотник — должон! А то я одного спрашиваю о том же, а он отвечает: «Встречал я медведя, когда с него шкуру снимали!» Шутковатый был человек.

Филимон тогда завладел вниманием всех, долго еще рассказывал таежные были, но умолк, когда последними в тот вечер заглянули к Марфе на огонек два родных брата — Самсонычи. При виде их лиц Хрисанф Мефодьевич даже откинулся к стенке и заморгал удивленно. У старшего брата почти не было губ и нос был искромсан, расплюснут, свезен набок. Он улыбался, и рот у него перекашивало. Стальные зубы в верхнем ряду не прикрывались ничем, если не считать реденьких, будто траченых молью усов.

Еще более горькое зрелище представлял лицо младшего Самсоныча: одно ухо было оторвано напрочь, второе обкорнано сверху, правый глаз смещен к переносице вниз, а левый — к щеке. По лицу младшего брата не трудно было представить, какое уродство причинено ему в других частях тела разъяренной звериной силой. Едва оба Самсоныча перешагнули порог, как Марфа воскликнула!

— Вот уж кто верно знает, почем стоит медвежья шкура!

Да и так было все понятно Хрисанфу Мефодьевичу, и он подумал:

«Кто ловко медведей берет, обходится без царапинки, а кто расплачивается. Вот два брата-охотника, и обоих судьба пометила. Смотреть на них, и то страшно…»

— Сысой Самсоныч, — обратилась к старшему брату Марфа, — скажи прихожалому человеку, на скольком медведе ты губ-то лишился?

— Ади-ка на шорок шастом! — ответил тот весело, не без гордости. — Ашрамил меня, окаянный!

— А ты когда пострадал, Зиновий Самсоныч? — повернулась она к младшему.

— Два раза я был под медведем. — Этому говорить было легче: он не картавил, не шепелявил. — Первый-то раз покарался на тридцать четвертом, второй — на тридцать шестом. Вот этот последний уж сколько мог меня драть — драл. И на мне смертельно раненный издох!

— Зачем же вы столько их бьете? — спросил Савушкин, у которого на тот год за всю жизнь было добыто одиннадцать медведей.

— Дак они на нас натыкаются! — озарился улыбкой Зиновий Самсоныч.

— И получается, что вражда промежду вами — до гробовой доски! — засмеялась Марфа.

— Так, так, — кивал младший Самсоныч и весело сверкал на старшего брата глазами. — Или медведь кого из нас под колодиной похоронит, или мы его — на жердях унесем!

Слушая, Хрисанф Мефодьевич вспомнил дивний вкус медвежьего окорока и проглотил слюну. Квасок староверки Марфы разжигал в нем такой аппетит, что чебаками и хлебом унять его было трудно. А доставать из котомки окорок (хорошо он коптил тогда мясо лосей!) он не решался, чтобы не увидеть даже немого смущения этих людей.

Все разошлись. Марфа стелила Савушкину у печи на топчане. Юрка укладывался спать в одну кровать с матерью. Хрисанф Мефодьевич перед сном вышел на улицу. В тайге кругом было тихо, попархивал легкий снежок. Но звезды на небе взблескивали ярко. Темное небо лежало на черных вершинах деревьев. Савушкин думал о Ските, о краже в молельном доме, о тех мужиках, которые ушли догонять грабителей. Догонят ли, нападут ли на след? Тайга велика, есть где укрыться и доброму человеку, и злому… Думал о живучести веры этих людей. Хорошо или плохо, что так крепко, корнями, держатся они за старое, за обычаи свои? И по размышлении Хрисанфа Мефодьевича выходило, что дурного в том нет ничего, и хорошего мало. Хорошо, что живут староверы своим трудом, не крадут и не грабят, приносят пользу такими же промыслами, как он, как другие охотники… Но жаль было ему мальчика Юрку, белобрысого, ласкового, которому надо бы в школу, а он бегает ставить петли на зайцев. Вот тут — заковыка, чистой воды непорядок…

А через год стало слышно, что Скит горел, огонь подобрал почти все избы, что мальчик Юрка получил сильные ожоги, лежал в больнице в Парамоновке. Из больницы, рассказывали, отдали его в интернат: сам попросился в школу. И вспомнился тогда Хрисанфу Мефодьевичу голос парнишки:

«А у тебя борода почему не растет, если в лесу живешь?»

Упорные и упрямые староверы в Скиту отстроились заново, и Марфа у них, говорят, по-прежнему верховодит, владычествует. Вспоминал Савушкин и не мог вспомнить, как называют верховного человека у старообрядцев. Сам не верующий, он не разбирался в этих делах. Да и зачем ему было забивать голову всякой непотребностью…

Ночь перед походом в Скит проспал он чутким, тревожным сном. Сомнения все мучили: дадут собаку или откажут? Решил опять прямо в дом Марфы идти. Вспомнит, поди, и ради Христа посодействует.

Утром, чуть свет, Хрисанф Мефодьевич вскочил, оболокся, печку топить не стал — ел холодное мясо вчерашней готовки, запивал теплым чаем из термоса. Подперев ломом дверь зимовья, старательно убрал под седло Солового. Мерин по закоренелой своей привычке оскаливал зубы, прижимал уши, и хозяин, тоже по давно заведенной привычке, ругался и замахивался на него кулаком.

Запрыгнув с пенька на лошадь (над этим всегда, когда видел, потешался Румянцев, мол, в гражданскую войну за такую посадку на коня плетьми пороли), Савушкин бросил взгляд на жилище, на шкуру Шарко, которую он набил сеном и подвесил на угол зимовья для склевывания жира и мяса синицами. Пока он путешествует в Скит, эти юркие птички так очистят мездру, что шкура станет чистая, как скорлупка. Останется замочить и выделать, да потом сшить унты. Отвел от шкуры глаза, вздохнул и дернул коня за повод. Соловый покорно пошел по старому своему следу. Шаг его был размеренный, подбористый — шаг лошади, привыкшей расходовать силы расчетливо. Савушкин понимал коня, но редко воздерживался, чтобы не подхлестнуть его жидким черемуховым прутом.

3

И вот Хрисанф Мефодьевич возвращается из Скита к себе. Как и намечено было, заезжал он в дом Марфы. Не исхудала, не постарела она за те восемь лет, что он не видел ее. И всё та же была она там владычица.

Ее муж Анисим на этот раз оказался дома. И первое, о чем спросил его Савушкин, когда узнал, кто перед ним, это о похищенных иконах… Нет, икон не нашли: грабители точно канули в воду. Не обнаружили их следов ни в Барабинске, ни в Новосибирске. Утрата бесценных реликвий и по сей день оплакивается в Ските. Но с той поры больше никто их тут не беспокоит, да и сами они ведут надлежащий надзор. На охоту скопом не ходят — по очереди. Не встретил Хрисанф Мефодьевич и белокурого Юрку. Слух подтвердился: мальчик живет в интернате, учится и приезжает сюда лишь на каникулы да по большим праздникам.

— Уж так мальчонок просился, так жалостливо уговаривал отдать его в школу, что мы перечить не стали. — Марфа сморгнула слезы. — Бог наставит его… А ты-то зачем, прихожалый, опять к нам зашел?

Тут Хрисанф Мефодьевич, печалясь, и выложил свою нужду. Анисим сразу потупился. Был он ликом суров, роста среднего, но плечистый, грудастый — кряж, не мужик. Савушкин не был назойливым (сам не терпел таких) и умолк под тяжелым взглядом Анисима.

И Марфа молчала. Вместе с мужем они собирались дрова таскать, воду носить. Хрисанф Мефодьевич хотел было откланяться, но Марфа остановила его:

— Посиди, подыши в тепле. Назад-то дорога далекая — натолкешься еще до испарины на макушке.

Бухали взад-вперед двери, валились охапки поленьев у широкого зева русской печи, плескалась вода в кадушке — выливалась из опрокинутых ведер. Потом Анисим, подобревший, отмягший лицом, позвал охотника на улицу.

— Пегого кобелька видишь на сене? — спросил Анисим.

— Молодой, спокойный на вид… Остромордый, остроухий. — Савушкин как бы нахваливал пса, догадавшись, что Анисим собирается ему уступить. Бог с ним — какой! Лишь бы не отказали, иначе без собаки — хана Савушкину в этом сезоне. — Сколько просишь?

— Сотню клади — и твой.

— Что мало-то?

— Хватит… Понятие есть у него, однако еще натаскивать надо. Пытал на охоте: белку облаивает, след лосиный берет.

— Так уже хорошо! — повеселел совсем Савушкин. — Спасибо тебе, Анисим! — Он в порыве схватил и стиснул узловатую кержацкую руку. — А чо мало-то все же просишь?

— А ты — богат? — вкривь усмехнулся Анисим.

— Да где там! Трудом живу, — сказал, склонив голову, Савушкин. — А от трудов праведных не наживешь палат каменных.

— Тогда нам дальше и толковать не об чем. Как сказано, так и сделано. Урманом кобелька-то зовут…

Давно уже позади Скит, давно уже Савушкин едет по просеке. И должна его просека эта через недолгое время привести к Чузику. А там, минуя версты полторы, будет зимовье. Усталости в теле нет, потому что езда к староверам все же прогулка. Да и печаль поубавилась: собаку обрел, и какая она там ни будь, а все на душе охотника веселее — надежда затеплилась… А Марфа — женщина добрая, хотя суровость на себя напускает. Однако, может быть, без суровости ей и нельзя, если спрос с нее в Ските особый. Да, это она убедила своего мужа Анисима уступить «прихожалому» пегого кобелька, когда они вместе носили дрова и воду. И вот продал старовер собаку за недорого, не ввел себя ни в корысть, ни в скупость. Не бога должно побоялся — совести. Совесть — она и бога проверит, и человека. Да что теперь для староверов бог! С мирскими больше у них сношения. И правильно. Живут на отшибе, поближе к зверью и дикой птице, промыслы добрые держат. Видишь, как медведей-то бьют! И не подумал бы, не увидя своими глазами, не услыша ушами. Матерющие люди, настоящие медвежатники. Но скоро и им отойдет эта лавочка. Сын Александр, охотовед; рассказывал, что идут разговоры о лицензиях на отстрел медведей. Оно и правильно: беспорядочная охота была чужда Хрисанфу Мефодьевичу.

Просека, как натянутая струна, и шириной не малая. Идти по ней Соловому хорошо. Рядом с конем, сбоку, послушно бежит на длинном свободном поводе пегий пес, бежит — остерегается, чтобы не угодить коню под копыта. Уже по этой его осторожности можно думать, что собака не глупая, куда не следует — голову не сунет.

Дорогой Хрисанф Мефодьевич два раза кормил Урмана, гладил его, ласкал, но, конечно, без той сладкой радости, какую испытывал он к своему Шарко… Урман на него не ворчал и ласку сносил с какой-то собачьей покорностью, припав на передние лапы и как бы замерев. Новому хозяину он и другом был новым, и в таком случае не мешает поосторожничать, пооглядеться. Савушкин говорил с ним добрым, протяжным голосом, посмеивался над его кличкой.

— Ну какой ты Урман? Урман — тайга мрачная, черная. А ты — веселая пёсова морда, глуповатая, конопатая — ишь какие пежины пустил по всей харе! Пегий ты, пегий пес! И с этих пор Пегим и кликать буду тебя.

Пегий молча внимал словам этого человека, от которого шел свой запах, впрочем, такой же терпкий, таежный, как и от прежнего его хозяина. И тот и другой не курили, и ничего в них противного собачьему нюху не было. Пегий облизывался, съев пищу из рук хозяина, глаза его жадно просили еще, но Хрисанф Мефодьевич пока больше ему ничего не давал. И поехал дальше, а Пегий бежал рядом с ним.

Хрисанф Мефодьевич приметил в одном месте след колонка и хотел было испытать способность Пегого, но вовремя остановился.

— Опасаюсь — сбежишь ты от меня в Скит, — сказал Савушкин, хотя собака уже забеспокоилась, водила носом, сопела, втягивая воздух. — Прикормлю, поживешь у меня недельку-другую, тогда поглядим.

Под вечер, засветло, человек, конь и собака подвернули к жилью.

— Что за чертовщина! — громко выругался Хрисанф Мефодьевич, когда увидел, что дверь в зимовье распахнута, и шкура Шарко, сорванная с гвоздя, валяется в черном, истоптанном снегу под порогом. — Это какой же дьявол ко мне приходил? — Не слезая с Солового и взяв на изготовку ружье, он сурово спросил: — Если кто есть в зимовье — выходи!

Никто не ответил. По всей вероятности, в избушке не было никого.

Вокруг зимовья так было натоптано, что разобрать следов не представляло никакой возможности. В отдалении, где проходила обычно дорога из Кудрина на Тигровку, выделялся свежий тракторный след. Савушкин определил, что трактор проследовал в Кудрино, минуя зимовье.

Привязав не расседланного коня, Хрисанф Мефодьевич заглянул в тракторную тележку, думая, уж не за готовым ли мясом кто охотился. Мясо лося лежало на месте. Все еще трудно дыша, хотя немного и успокоившись, он вошел в зимовье. Там все было вверх дном: что висело по стенам на гвоздях — было сброшено на пол и втоптано, нары сорваны, перевернуты, фляга с водой опрокинута, и вода на полу у порога застыла в лед.

— Откуда же были незваные гости? — подумал вслух Савушкин и, полный самых тревожных опасений, стал искать под нарами ящик с пушниной, с тем немногим, что успел добыть с начала сезона… Ящик стоял на месте, был плотно прикрыт крышкой, но когда Савушкин ее приподнял, сердце ударило в ребра: там не было ни одной шкурки.

— Вот оно что — украли!.. — Он встал с колен, подошел к порогу и притворил дверь в зимовье. Присел на нары, провел холодным рукавом суконной куртки по лицу. — Обчистили, до меня добрались. В прежние годы люди ко мне заходили, чем было тут пользоваться — пользовались, ночевали, но чтобы красть… Жульё! Норки им, соболя даровые понадобились! Собачье отродье… Откуда такие, кто? В Тигровке пакостных людей, вроде, нет. Геологи? Сейсмики? Буровики? Тоже вряд ли… Мотька Ожогин? Ну, этот дорогу знает сюда! Но как он добраться мог? На каких прилетел крыльях? Нет, зря на него я думаю. Хотя как знать…

Первый порыв его был — ехать сейчас же в Кудрино, искать участкового Владимира Петровина, подать ему заявление о грабеже. Однако на дворе уже ночь крадется, стужить начинает крепко, конь устал — весь день, почитай, не поен, не кормлен, а до Кудрина полета верст с гаком, старый мерин все силы из себя вытянет, еще падет дорогой, тогда совсем красота. Хрисанфу Мефодьевичу от таких дум стало жарко, расстегнул на себе все одежды, снял шапку и отвалился к стене, закрыл глаза и так просидел минут десять. На душе было пакостно, дрожко. Одно к одному, точно заколдованный круг очертили: лось насмерть зашиб лучшую из собак, обворовали рублей на тысячу, из-за этого надо бросать охоту, идти заниматься поиском нора. А ведь придется идти — куда денешься! Не попускаться же, не потакать всякой пронырливой шушере, не давать лиходеям потачку. Эх, схватить бы на месте да вздуть — и суда никакого не надо! Да не подвернулся под руку, успел вовремя скрыться. Недаром говорено, что на каждого вора много простора.

— Повышибать зубы, чтоб не кусался! — досадовал Савушкин.

Сам он чужого сроду не брал, хоть и рос в бедности, терпел голод и холод. Таскать огурцы из соседского огорода — таскал, так это больше на озорство походило, на ребяческую браваду, и то от батьки попадало — устраивал трепку подростку, драл за уши и чуб. Давно уразумел Хрисанф Мефодьевич простую истину: не тобой положено, не тобой возьмется. В старые времена над пойманными ворами здесь расправлялись жестоко: и колом поколотить могли, и землю заставить есть, и похуже чего. Зато и держался в нарымской земле порядок, суерукие, воры были, как меченые, боялись разящего взгляда честного, трудового человека. И в недавние годы кражи особо не процветали. Сколько уж лет он охотится, а не припомнит, когда в зимовье двери закидывал на крючок. Если ночью со стороны какой человек забредет — собака голос подаст, встанешь с постели — примешь знакомого или какого другого усталого путника. А теперь что делать, как быть? На замок зимовье закрывать? Так взломают. Жизнь открытая, не потаенная — лучше. Запор вызывает невольный соблазн отворить его, заглянуть, что там внутри, за этим запором. Ах, мошенники, воры!..

До сей поры в Кудрине один был известный жулик — Ожогин Мотька. И тот в последнее время притих, припугнутый милицией. Лейтенант Петровин так ему и сказал:

— Мой предшественник, старшина Вахлаков, с тобой нянчился, но у меня так не будет. Что-нибудь натворишь — доведем до суда, и пойдешь ты отсюда только в одну сторону, а не на все четыре.

О мошеннике Мотьке думалось, но Хрисанф Мефодьевич, как говорится, взвесив все «за» и «против», исключил его: кража мехов в зимовье не очень вязалась с Ожогиным. Но чем больше он думал о краже, тем чаще на ум приходил этот проходимец. А разве не мог Мотька добраться сюда на попутной машине, на тракторе — на чем угодно. На лыжах мог подскочить — лыжи есть у него, и ходить на них он не разучился. Мог Ожогин найти кого-нибудь, похожего на себя, подговорить на кражу. Могли его самого обратать и подтолкнуть на темное дело. Сорвать куш и раствориться в сумерках, подобно рыси. У этой кошки даже цвет меха меняется в зависимости от погоды и времени суток…

Предположение, что Мотька Ожогин мог не один «работать» — с компанией, показалось Савушкину наиболее правдоподобным. Теперь, когда кудринская земля начала с таким убыстрением осваиваться, сюда идут не только полезные, нужные обществу люди, но и случайные. Так было во все времена, когда где-нибудь затевалось большое строительство. Любители легкой наживы еще не перевелись. Успел увидеть таких Хрисанф Мефодьевич и у себя в Кудрине. Шумят, кипят, горло дерут, доказывают, что они трудяги, а сами болта закрутить не в состоянии. Север их быстро раскусывает, ставит на место, и они начинают ловить там, где плохо лежит. И ловят, пока не поймают за руку. Вспомнил Хрисанф Мефодьевич, как один из таких жучков в прошлом году убил под Тигровкой лосиху в начале июня. Матка ходила с новорожденным телком, еще совсем слабеньким, с дрожью в узловатых коленках. Браконьер телка не тронул: не то жалость душу ему защемила, не то лишнего выстрела делать боялся. Лосенок так и топтался возле убитой матери, тыкался мордочкой в ее холодное вымя. Увидел его тракторист с трелевочного трактора, забрал в кабину, привез домой. Рассказывал он, что лосиха уже затухла, вспучилась вся. Лежала она без одной задней ноги: всего-то и смог унести забредший сюда браконьер… Нашли его скоро неподалеку в пустующем зимовье. Хозяин избушки оставил тут соль, спички, муку, сухари, чай. Прибавить к этому мяса, так можно было бы долго валяться на нарах, что называется, жизнь куражить. На суде браконьер говорил, что убить лосиху его вынудил голод. А к голоду лень привела, нежелание честно себе на хлеб зарабатывать. Нет, уродливых людишек Савушкин никогда не мог понять.

Думай не думай, сиди не сиди, а жизнь заставляет двигаться. Хрисанф Мефодьевич вышел на улицу и стал делать всю ту работу, без которой не обходилось и дня у него: кормил и поил Солового, разговаривал с Пегим (а прежде — с Шарко) и тоже кормил, варил себе ужин и завтрак, потому что с утра пораньше решил в розвальнях ехать в Кудрино, пока след вора еще совсем не простыл.

4

Управившись уже поздно вечером со своим домашним хозяйством, Марья Савушкина закрыла за собой дверь на крючок, чтобы не выходить на мороз до утра. Дров и воды натаскала с запасом, наготовила корму назавтра свиньям в двух объемистых баках, согрела чай в электрическом самоваре и села ужинать. В одиночестве, в бесконечных заботах, она так уставала за день, что засыпала, едва коснувшись подушки. Ждать помощи было ей неоткуда: муж в тайге, сыновья на отлете, дочь с зятем заходит редко: у самих и хозяйство тоже, и служба. И квартиру им дали в дальнем конце села, на шумной улице: дорога от них так близко, тракт, машины гудят день и ночь. А Савушкины живут напротив кладбища, в тихом местечке. Когда Хрисанф Мефодьевич подгуляет (а такое с ним изредка все-таки происходит), то впадает в шутливый тон и говорит жене:

— Вот помрешь ты, Марья, я поплачу и схороню. Удобно-то как! И гроб далеко не тащить, и ходить на могилку к тебе будет близко! Подкатит слеза — пойду прямиком через огород по картошке, лягу на холм, припаду ухом, а ты мне оттуда что-нибудь скажешь такое ласковое, утешительное…

— Дурень ты, Хрисанф! — весело отзовется Марья. — Еще не известно, кого из нас первого царапнет косой безносая.

— Меня — погодит! На мне еще надо пахать да пахать.

— Пахала муха на волу! Лешак болтливый.

— Ну, тогда нам с тобой надо по сотне лет брать, равняться на деда Крымова.

Так иногда они перебранивались шутя.

Не было дня, чтобы Марья не вспоминала мужа, не желала ему удачной охоты, богатого промысла. О бедах, что могли приключиться с ним, она как-то не думала, верила в его опытность и осторожность.

Чай Марья любила пить с леденцами: эти конфеты ей доставала дочь Галя — заказывала пилотам во все концы. Сейчас, перекатывая во рту леденец, Марья отпила душистой, горячей жидкости, прислушалась: ей показалось, что снег скрипит под полозьями и родной голос слышится за воротами. Встала, к окну подошла… Точно, его, Хрисанфа, голос! Накинула шаль на плечи, дверь отворила, выскочила в сенцы, оттуда на крыльцо и увидела, как Соловый, обиндевевший весь и измученный дальней дорогой, втаскивает розвальни в ограду.

— Скажи моему коню «тпру», а то у меня губы замерзли! — попытался шутить Савушкин. — Здорово, жинка! Не ожидала?

— Что случилось, Хрисанф? — встревоженным голосом спросила Марья.

— Случилось — это ты угадала! Черт с ведьмою повенчался!.. Иди ставь бутылку — до селезенки промерз.

— Собачонок какой-то чужой… А наш-то красавец где? — Марья не уходила.

— Лось его насмерть копытом засек… Да иди, говорю! Простынешь. Я сейчас, только вот обихожу Солового…

Бывало, приезжая с охоты, он сам ее звал во двор, если она была в избе, да еще поторапливал: поспешай, мол, давай, то убери туда-то, другое поставь или положи там-то. А тут ни о чем не просил, ничего не приказывал, значит, сердит и приехал с пустыми руками: вон в санях только мешок небольшой, с мясом или мороженой рыбой. А так больше и нет ничего… Что лось порешил, в этом сомнения не было. А чужую собаку он взял где-то на стороне — тоже ясно. Однако пошто он оставил тайгу, когда самое время охоты, самый жаркий промысел начинается? Марья пока ничего не могла понять.

Минут через двадцать вошел хозяин, плотно одетый, студеный, с натужно-красным сердитым лицом. На столе уже было наставлено все, что оказалось на тот час готовое: капуста тушеная с луком и салом, сало свиное соленое, хлеб, маринованные огурцы, клюква, брусника в чашках. И среди всей этой снеди возвышалась бутылка пшеничной. Зная обычай мужа, Марья всегда держала про запас водку. Она сама откупорила ее и налила ему полный граненый стакан: с мороза и по приезде хозяин всегда выпивал этой мерой.

Сев к столу и покосившись на стоящую позади стула Марью, Хрисанф Мефодьевич бросил полусердито:

— А что сама-то со стороны вороной глядишь?

— Уже почаевничала, — отозвалась вполголоса Марья.

— Нет, ты налей себе, а то горько будет рассказ мой выслушивать.

Стакан он осушил залпом, не крякнув и не поморщившись. Подождал, потянулся за огурцом, взял не вилкой, а пальцами — целый, ядреный и схрумкал его молчком. Молчала, наблюдая за ним, и жена.

— Ты Мотьку Ожогина давно встречала? — Хрисанф Мефодьевич не повернулся к Марье, не заглянул ей в лицо.

— Вот удивил муженек! — фыркнула — Марья. — Мне только за ним и доглядывать, больше-то не за кем. По двадцать ведер воды каждодневно из колодца вытаскиваю, так он подсоблять приходит — Мотя-то твой!

— Я тебя ясно спрашиваю: не встречала тут его, в Кудрине, допустим, вчера, позавчера, третеводни? — надавил голосом Савушкин. Уши у него покраснели, что было явным признаком озлобления.

— Да что ты нынче такой? — удивилась Марья, подергивая губами. — Спросил бы о ком другом…

— О чем спрашиваю, о том и отвечай! — Хрисанф Мефодьевич пристукнул ладонью по столу, чашки, тарелки вздрогнули.

Марья не оробела: привычка к крутости мужа (она считала, что он ее на себя напускает иногда для блажи) была у нее давно выработана. Но сказала с покорностью:

— Не попадался мне на глаза Мотька давным уж давно.

— Так бы сразу и сказывала, — смягчился хозяин. — Тут дело такое, Марья Ивановна… Обворовали меня. Все, что надобывал с начала охоты, стырили… На Мотьку Ожогина думаю. Хотя, известно, не пойманный — не вор.

— Напасти какие-то на тебя нынче. — Только теперь Марья присела к столу, пригубила глоток сухого вина, за которым сходила в холодильник на кухню. — И собака погибла… Не пошутил?

— Шутковать не пристало… В Скит к староверам ходил, купил вон того Пегого за недорого. Спасибо добрым людям — выручили. Путёвая нет собака — не знаю пока. Но все не пустые руки. А участковый тут?

— На месте. Порядок наводит.

— Пусть наводит побольше шороху… На некоторых дельцов! — Хрисанф Мефодьевич вспомнил Петровина, его подвижность, ухватку, ясный прицелистый взгляд (говорили, что у Владимира Петровина глаза истинно милицейские) и похвалил: — Молодец парень! Завтра рано пойду к нему, обскажу, обрисую. Может, выведает, какая зараза в моем зимовье шмон наводила. Должен, обязан выведать!

— Этот, конечно, не Вахлаков Аркаша. — Марья дернула подбородком. — Тот только мог из себя пыжиться.

У Хрисанфа Мефодьевича была большая надежда на участкового Петровина: лейтенант милиции внушал ему уважение и человеческое доверие. Савушкин называл его «башковитым, пытливым малым» и вполне справедливо считал, что такие именно и должны служить «во внутренних органах», а не какие-нибудь там «тюхи-пантюхи», вроде Вахлакова. Одно недоразумение, а не милицейский работник был тут до этого…

Аркаша Вахлаков — человек дробный, узкоплечий, низенький, как подросток. Главными чертами у него были такие пристрастия: строжиться, выпячивать грудь и ячиться. А умом пораскинуть, мозгами — на это его не хватало. Ни такта у Аркаши, ни подхода к людям. А солидным так ему быть хотелось! Носил даже в пасмурный день очки темно-зеленые, а когда шел — раскачивался вправо и влево, чтобы, значит, придать плечам широкость. Короткие руки с короткими пальцами дали насмешникам повод называть его Куцепалым. Парни и мужички помоложе задирали его, вызывали бороться на зеленом лужку, а он, Аркаша, на это отвечал с важным видом, что знает такие приемы, от которых никому не поздоровится. А когда Аркаша решался все же явить свою ловкость, его же пятки сверкали в воздухе, и форменная куртка зеленела потом на спине от травы. Не известно, сколько бы он тут продержался, если бы однажды не дернуло Аркашу под действием винных паров бороться с Чуркиным на руках. Напрягался Вахлаков до красноты лица, а Чуркин поставил руку, и она у него — как железная. А старшину подзадоривают, подхваливают. И вдруг он сморщился и пронзительно вскрикнул. Оказалось — ключица лопнула. Быстро Аркашу на вертолет и в больницу. В Кудрино он возвратился через месяц лишь за вещами. Хрисанф Мефодьевич слышал, что Аркаша устроился в городе, в аэропорту, досматривать вещи у пассажиров. Ну, это ему по силам. Пусть служит, ума-опыта набирается…

Петровин — дело другое. Для всех кудринцев, рогачевцев и жителей других близлежащих сел он был воплощение справедливости, настоящим блюстителем правопорядка. Лет пять, как он отслужил в армии, и столько же — на этом посту. С его приходом в милицию в самом Кудрине и окрест стало чище, спокойнее, у магазинов любители спиртного перестали распивать «из горла» и вообще, боясь наскочить на штраф, а то и попасть прямым ходом в парамоновский медвытрезвитель. По улицам стали ходить дружинники в красных повязках в поздние часы суток. Петровин провернул, что называется, эту работу вместе с Румянцевым. И сам директор совхоза, и многие специалисты из его хозяйства встали в дружину первыми. Жителям такие меры нравились, потому что, с приездом сюда массы новых людей, не всегда бывало спокойно. В Петровине хватало настойчивости, упорства и той доли смелости, без которой в милиции делать нечего. Догоняя однажды преступника на своем мотоцикле по скользкой, раскисшей дороге весной, лейтенант милиции сверзился с яра в студеный Чузик. Подвели не только дорога и грязь, но и мост, сляпанный кое-как дорожным мастером Утюжным. Полет на мотоцикле с яра прибавил к доброй славе участкового еще один золотник, однако и нанес молодому человеку сильные травмы: теперь лицо двадцатипятилетнего парня покрыли глубокие шрамы, они были на лбу и щеках, что, впрочем, придало ему только мужества. Ушибов и ссадин Петровин не избежал, но руки и ноги чудом остались целы, за что уже можно было благодарить судьбу. Попутный транспорт, нагнавший его, доставил лейтенанта в больницу.

— Ты у нас участковый рисковый, — складно сказал директор совхоза Румянцев, посетив его вскоре в больнице. — Почти каскадер!

— Хоть ты-то бы уж не смеялся надо мной, Николай Савельевич! — говорил перебинтованный Владимир Петровин. — А этот Утюжный… Ну, попадется он мне!..

— На том мосту сделали перила, — улыбнулся Румянцев.

— После того, как я чуть не сломал себе шею?

— И браконьера поймал, который от тебя убегал.

— Так не догнал я его из-за этого!

— Другие поймали.

— Давно?

— Сегодня накрыли со шкурками в аэропорту. На целых шесть шапок набил ондатры.

— А теперь он получит по шапке…

И с этой стороны Петровин был симпатичен Хрисанфу Мефодьевичу: участковый болел за природу, понимал ее ценность и красоту, а когда попадался ему какой-нибудь хулитель земли и всякой произрастающей на ней живности, спуску от лейтенанта ждать было нечего.

И душу имел участковый большую, широкую и сострадательную.

Вот как-то поздней осенью потерялся в здешних лесах рогачевский механизатор. Был он не местный, а переселившийся с год тому откуда-то из России на постоянное жительство в кудринские пределы. И поправилось тут ему исключительно. Спокойный, улыбчивый переселенец имел два метра росту, силою обделен не был, и сразу же получил прозвище: Малыш. Обнаружилась вскоре у Малыша врожденная страсть к охоте на боровую дичь. Купил он себе ружье, а до этого, говорят, и в руки его не брал.

В ту осень рогачевские механизаторы убирали хлеба на дальних полях. Пошел дождь, карты спутал, загнал всех в старый барак на берегу Корги: сидят мужики, лясы точат. А Малыш опоясался патронташем, закинул за плечи стволы и пошел гонять рябчиков по ту сторону Корги. Управляющий Чуркин тут был и дал Малышу разумный совет:

— Берегом речки держись, а то заплутаешь еще. Скоро вечер, и небо все обложило — темень крадется.

— Ладно, Тимофей Иванович, вдоль речки и потяну, — ответил Малыш и с того часа пропал на шесть дней.

А случилось обычное, что случается с человеком в незнакомой тайге. Спугнул Малыш один табунок рябчиков, другой — увлекся за ними. Они перепархивают, таятся в ветвях, неопытному глазу их трудно заметить. Сидит рябчик над головой, а его не видать. От треска сучка сорвется с вершинки — и дальше, дальше. Одного Малыш изловчился и сбил. Азарт и взял его еще пуще. Давай остальных гонять, и до того догонялся, что вот уж и сумерки опустились, а куда идти к полю — не ведает. Ельник, пихтач кругом, мрак…

Все дни он питался ягодой, и она для заблудшего была благом, спасением. Спал без костра, под корягами, зарос щетиной и вдобавок простыл от сырости леса, болот, от дождя, который зарядил по-нарымски надолго. На болоте его и взяли: услышал поисковый вертолет — догадался на чистое место выйти, чтобы его заметили с воздуха.

— Ну как, поохотился? — спрашивал Малыша участковый, возглавлявший наземную группу поиска. — Измотались из-за тебя вконец. Даже спичек с собой ты не взял — костра развести было нечем!

— Простите меня, товарищи, — утирал сладкие слезы Малыш. — Охоту, как страсть, не брошу, но больше один в тайгу не пойду…

— Бери меня, я тут все ходы-выходы знаю, — говорил Петровин.

Все это припоминал Хрисанф Мефодьевич, лежа в тепле, в мягкой постели, под горячим и мягким боком жены. От сердца у него отлегло: отходчивым был человеком, неунывающим. Хорошо все же дома, и кровать — не нары в зимовье. И Марья еще не утратила способности к ласкам, и он еще сам — первостатейный мужик. Работай, крутись, ешь-пей хорошо — и годы будут не страшны, и хворь не придет, а придет — так отвяжется. Главное, черт побери, не унывай, не кисни! Найдутся меха. И пусть рука у того отсохнет, кто посягнул на чужое, нелегким трудом добытое…

С тем он и уснул, успокоенный, чтобы завтра встретиться с участковым Петровиным, с друзьями-приятелями, с которыми непременно, в некоторой тайне от Марьи, он пропустит пару стаканов. Настрадаешься в этой тайге, намерзнешься, так душа начинает ныть, ждать чего-то. Послабления ждать…

5

Выпадало в году Хрисанфу Мефодьевичу несколько «куражливых» дней, когда он мог «отвести душу», показать свою, не утраченную еще, молодецкую удаль, чалдонскую бесшабашность, широту и размах, на какие способен был смолоду. Да и поныне живет в нем это. На людях, в веселой компании, среди друзей задорливость не пропадала в нем: он становился бурным, распашистым, не похожим на угрюмоватого молчаливого лесовика. Насидевшись в тайге, изголодавшись по слову, он радовался беседе, песни слушал и сам их пел, в рассказы пускался и других просил рассказывать. И тут уж Марья ему до поры не перечила, отпускала «на раскрутку» денька два, но на третий брала вожжи в руки и постепенно, где лаской, где бабьей слезой, а где и суровостью приводила мужа в состояние прежней уравновешенности, поворачивала его лицом к работе и полной трезвости. Выпить Хрисанф Мефодьевич мог «под горячую руку» немало, но пьяным, шатающимся его не видели ни в Кудрине, ни в другом каком месте. Упрямо и волево шел или ехал Савушкин в сторону своего дома и не любил, когда Марья, сопровождая его, старалась взять мужа под руку. Это воспринималось им как намек на неустойчивость, на слабость его коленных суставов, но уж он-то знал, какие у него крепкие ноги, как долго могут они носить охотника по тайге, по снегам и болотным топям. И Марья обычно смиренно шагала рядом, не бранясь, не взыскуя. Ругани жены он тоже не допускал и не выносил. Женскую ругань он называл «кудахтаньем» и женщин «кудахтающих» не ставил ни в грош. И в этом отношении его Марья была на уровне.

В милицию к Петровину Савушкин зашел с большой хозяйственной сумкой, в которой лежало пока одно-единственное заявление о краже мехов в зимовье. Поговорив и отдав бумагу участковому, Хрисанф Мефодьевич вышел от Петровина с той же сумкой на улицу. Теперь она была совершенно пуста. Надо было ее наполнить, и он повернул в сельмаг, где ему знакомая продавщица могла отпускать любой имеющийся у нее товар без оговорок: как-никак, а Савушкин тут был свой человек, коренной, постоянный, да к тому же — охотник, который, если его попросить хорошо, может и выручить чем-нибудь.

Теперь сумка оттягивала Хрисанфу Мефодьевичу руку определенным числом бутылок с водкой и пивом, банками консервов из доброй речной рыбы, сыром и даже охотничьей колбасой — особый заказ Савушкина, выполненный продавщицей для него через базу нефтяников. Домой, в одиночество (Марья у него почти не пила) Хрисанф Мефодьевич идти не собирался, а по дороге обдумывал, к кому бы зайти из друзей.

Время раннее, все только что приступили к работе, никого не доможешься, ни до кого не достучишься. Уж так ли — не до кого? И увидал Савушкин идущего мимо ветеринара Чагина. Приземистый, плотный Чагин ходил грузно, неторопливо, наклонив голову. Шел, будто землю утюжил.

— Чагин, здоров! — бойко окликнул его Савушкин. — Далече попер?

— Прогуливаюсь — утренний моцион… Знаешь, выгнали в отпуск, а я никуда не поехал. Второй день бездельничаю.

— А куда ехать? У нас тут — чистота, ни дыма, ни копоти. И в полушубке — тепло! Опять займешься подледной рыбалкой? Приезжай ко мне — ямы хорошие покажу.

— Подумаю. Вообще-то чешутся руки. Пока лед не толстый — самое время у лунки в пимах посидеть.

— А я намерзся в тайге, так мне хочется в тепле позастольничать. Ты случаем старухой не обзавелся?

— Нет. Да теперь уж и незачем. Обобылился. Иду по стопам Юлика Гойко. Кстати, как он там в заброшенном Шерстобитове?

— А я его осенью видел, по чернотропу еще… А все же на старости лет тяжело одному. Я бы не смог… Зайдем к тебе, если не возражаешь?

— Бога ради! От приятных гостей никогда не отмахивался.

— Шарко моего помянем. Ты от чумы его спас, а лось вот копытом зашиб…

— Жалко. Толковый был пес у тебя, — покачал головой Чагин.

— Что ты! Я аж слезой умылся — так пережил. Такого помощника вряд ли скоро сыщу. Много перебывало у меня разных собак, а такой был один.

— Помню, как лапу он подставлял для укола, когда чумка его прихватила. Понимал, что добро ему делают.

— Печально, Чагин. — Хрисанф Мефодьевич смотрел перед собой в землю. — А тут еще обворовали на днях. Мехов утащили рублей на тысячу.

— Ты посмотри! На кого подозрение имеешь? — Чагин распахнул перед Савушкиным калитку.

— Ума не дам. Грешу на Мотьку Ожогина. Этот, варначья душа, пакости может творить. Был у Петровина только что, пусть ищет вора, у него на злодеев чутье.

— Да, если только пушнина твоя не уплыла далеко, — сказал Чагин, отпирая навесной замок на двери дома. — Машины пошли недавно по зимнику. Так увезут, что и концов не найдешь. Опрометчиво у тебя вышло! Получше бы прятал.

— Сроду никто не лазил ко мне. А тут забрались, понарыли, как свиньи в огороде… Да что толковать! Так и опухнуть можно с печали. Лучше забудем об этом, посидим рядком, поговорим ладком.

В доме у Чагина было тепло, чисто. Сели на кухне. Хозяин хлопотал о своем, гость о своем. Хрисанф Мефодьевич достал свои припасы — охотничью колбасу, от которой сразу приятно и аппетитно запахло копченым, выставил две бутылки белой и пиво. Чагин достал из подпола разносолы, в приготовлении которых слыл истинным мастером.

Застольничали они, может быть, час. Хрисанф Мефодьевич стал собираться: подгулявший, он не мог долго усидеть на одном месте. Ему требовались движения, смена лиц, этакая житейская крутоверть, или, как иной раз он выражался, «коловращение».

От Чагина (тот так и остался дома) Савушкин забежал к Михаилу Игнатову, одарил внуков сладостями. Михаила сначала не было, а потом он пришел. Хрисанф Мефодьевич рассказал ему о своих нынешних горестях, бранился, что тоже водилось за промысловиком, когда он бывал во хмелю. Но витиеватая ругань его как-то не резала слуха: просто он ловко умел завертывать заковыристые словечки.

Михаил Игнатов сильно опечалился рассказом тестя, обещал сам сегодня же разузнать, где находится Мотька, и так его потрясти, чтобы у того зубы зачакали. Конечно, считал Михаил, это Ожогина пакость, и тут надо объединить усилия с участковым Петровиным, хорошенько пошарить в загашниках Мотьки. Может, что приметила тетка Винадора? Это старушка простецкая, боязливая, тихая, на нее поднажать — все расскажет.

— Погоди-ка, Игнаха, — задумался Савушкин. — Тут надо бы нам поосторожнее. Пусть Петровин сам все дело ведет, а ты не встревай. Я тебя предостерегаю.

Игнатов задумался.

— Ты прав, отец. Дров бы не наломать. Петровин заочно учится на юриста, законы знает, ему виднее, как и что делать. А мы тут — сторона пострадавшая.

— Надо бы вообще никому ничего не рассказывать, я же, старый дурак, успел!

Действительно, слух о краже мехов у штатного промысловика зверопромхоза Савушкина уже облетел Кудрино. Об этом Хрисанфу Мефодьевичу говорили, встретившие его на улице, Володя Рульмастер, Пея-Хомячиха, Николай Савельевич Румянцев.

— Даже Чуркин знает! — воскликнул директор совхоза. — Наверняка сам вор слух пустил.

— И так шила в мешке не утаишь, а если его нарочно высовывают. Только зачем вору это понадобилось? — удивился Хрисанф Мефодьевич.

— Чем больше шумихи, тем дальше истина. — Румянцев выдержал паузу. — А тебе известно, что Мотька Ожогин пытался спирт выкрасть из ветлечебницы?

— Впервые слышу. Я только что Чагина видел, он мне ничего не рассказывал.

— А зачем ему это? На Мотьку он и не заявлял. Надавал тумаков и вытолкал в шею.

— Пожалел шельму! А зря!

— Чагин — человек добродушный и смуты не любит. Мы же знаем его.

— Может, и правильно так-то. — Савушкин стоял румяноликий, в набекрененной шапке, расставив широкие ноги. — Заходи с Катериной ко мне на уху вечерком.

— Отведать свежей ушицы не помешало бы. В котором часу заглянуть?

— Да сразу после работы! Я печенку лосиную прихватил, строганинку заделаем.

Савушкин выкинул руку над головой, и они разошлись. Придя домой, Хрисанф Мефодьевич переоделся в борчатку, надел шестисотрублевую норковую шапку вместо поношенной кроличьей, обул сапоги-хромачи, не подозревая о том, что его разлюбезная женушка набила, от него в тайне, на каблуки крохотные подковки, по которым теперь легко могла отыскивать след мужа в том случае, если он где-нибудь запропастится. Получалось весело, интересно: охотник Савушкин выслеживал по запутанным тропам зверя, а его самого намеревалась выслеживать собственная жена. До чего хитер и коварен все-таки женский ум!

Ничего об этом не подозревая, Хрисанф Мефодьевич пошел было вымеривать убористыми шагами сельские улицы, так красиво запорошенные снегом, но передумал «драть пешака», вернулся, заложил в сани Солового, набросал побольше сена для мягкости и удало выехал за ограду. Лихой посвист охотника заложил Марье уши. Она грустно глядела вослед, ведь при такой ситуации дело выслеживания супруга по отпечаткам подковок для нее осложнялось…

И куда его черт понес, думала рассерженная Марья, скрестив на высокой груди полные руки с ямочками на локтях. Да, она была видная, статная женщина, не лишенная многих тайных и явных прелестей. В минуты игривости, Хрисанф Мефодьевич любил ее пощипать, пощекотать, чему она не противилась. Между ними еще не угасла любовь…

Но временами Марье было тяжеловато справляться со своим дорогим муженьком. Вот ведь, думала баба, скоро совсем поседеет, лешак этакий, а озорства в нем все не убывает.

Хрисанф Мефодьевич мог, например, слазить в колодец за утонувшим ведром, мог нарвать пучок жгучей крапивы и нахлестать им себя, натереться, говоря, что это полезно, якобы от склероза и еще от чего-то, мог, напарившись в бане, вываляться в снегу. А раз с ним было (без смеха Марья и вспомнить не может): упал он голый в заросли шиповника за огородом — сам свалился нарочно в кусты спиной по спору. И полежал на колючках с минуту и даже не охнул. Спор выиграл, был довольный, зато потом…

Как он, болезный, охал, когда Марья пинцетом, тем, что брови выщипывают, вытаскивала из тела занозы, выискивала их на спине и везде, как поползень выискивает жучков и личинок под корой дерева. И приговаривала не без потехи:

— Будешь шалить еще, будешь?

А он отвечал:

— Куда мне деваться — буду! Потому что я человек такой.

— Ну давай, потешай мир, только он и без того потешен!

Чудачества Хрисанфа Мефодьевича были все-таки редки и носили характер веселый, мирный. А чудачил Савушкин потому, что не мог перебороть натуры своей. И в самом деле, так нелегко бывает потеснить устоявшийся душевный уклад, врожденные привычки. Да и не к чему было Хрисанфу Мефодьевичу перелицовывать душу, перекраивать ее на новый лад. Смолоду был он таким — лихим, разухабистым. Чупрыню собьет на лоб, на правую сторону, чтобы не видно было поврежденного глаза — и пошел по деревне с гармонью. От девок отбою не знал… Но и работу ломил за троих, как тогда жизнь требовала.

Эта черта — не ждать успеха, а делать его — не ослабла в нем и поныне. Лет десять дому назад упросило его руководство зверопромхоза принять временно заготовительный пункт в Кудрине. Кедровый орех уродился на редкость. Хрисанф Мефодьевич быстро собрал бригады, развез, расставил их по тайге, задание определил каждой и слово дал; как сдал орех — расчет на банку. И поперли у него мужички! Ореха заготовили много — сто двадцать тонн. Но лежал он в тайге по разным местам, за болотами везде. Надо было проявить особую изворотливость. И он ее проявил. Где тракторами, машинами, где вездеходами, но все было вывезено, в мешки ссыпано, в склады уложено. О Хрисанфе Мефодьевиче заговорили как об умелом организаторе, начали просить навсегда остаться заведующим заготпунктом. Но нет! Охота, тайга все пересилили, перехлестнули.

— Н-но, сыромятина! — покрикивал на коня Савушкин, раскинувшись в розвальнях. — Н-но!..

Соловый спешить никуда не хотел и бежал трусцой по накатанной улице. Ехал Хрисанф Мефодьевич к центру Кудрина — душа нараспашку, шапка заломлена, руки без варежек — голяком, в красные щеки летит из-под копыт раскрошенный снег.

Только он вывернул из-за угла, к магазину опять, как видит — машет ему зять Михаил, остановиться велит. Соловый, почувствовав натяжение вожжей, понуро встал.

— Чо, Игнаха, отпросился с работы, чтобы с тестем погужеваться? — спросил Савушкин с легким покриком.

Вытянутое, облепленное сплошной бородой лицо Михаила было встревожено, черные цыганские глаза блестели.

— На вездеходе сейсмики Мотьку Ожогина привезли — в снегу на обочине подобрали, едва ли не в кость задубел.

— Где это он так? — сразу же убавил игривый настрой Хрисанф Мефодьевич.

— Нашли между Кудрином и Рогачевом. Сразу в больницу. Врач Красноженов сказал, что руки и ноги отнимут — это точно, а вообще неизвестно, будет жив или нет… Через Ватрушина вертолет заказывали, с утра завтра повезут в Парамоновку. Догулялся бедняга!

— Пьяный, что ли, он был? — глухо спросил Савушкин.

— Ну а какой же! И сейчас, говорят, разит от него, как от пивной бочки.

— Садись — поехали.

— Куда?

— Ко мне домой — Марья волнуется. Будем уху варить — Румянцевы зайти обещались…

Соловый охотно повернул оглобли в знакомую сторону, ближе к овсу и сену.

6

Мотька Ожогин лежал в бреду, жуткие крики его прекратились лишь после уколов морфия. У постели пострадавшего дежурить вызвалась его сердобольная тетка Винадора, плакавшая над племянником в скомканный платок тихими слезами. Ей было горько за него, беспутного, но больше всего она сокрушалась по детям племянника, которым судьба уготовила участь быть круглыми сиротами.

— Что с ним теперича станется? — спрашивала она врача слабым, тонким, как ниточка, голосом.

Терапевт Красноженов, работавший в Кудрине уже пс один год и пользующийся у здешних жителей уважением, отвечал, пожимая плечами:

— Худо, бабушка, с ним. Безнадежен…

— Господи боже! Если жить останется, не человек уже будет — обрубок…

Мотька в бреду хрипел, из больной груди его вырывался режущий уши кашель, он простудил легкие, и у него началось острое воспаление. На распухшее, сине-багровое лицо Ожогина страшно было смотреть. Он судорожно ловил воздух, корчился, будто его поджаривали на углях.

— Придет он в себя? — спрашивал Петровин врача.

— Кто знает, — разводил тот руками. — Случай из тех, когда медицина, кажется, бессильна.

Лейтенант Петровин уже часа полтора находился в палате в надежде услышать от пострадавшего хоть слово. А узнать участковому хотелось много: кто был с Ожогиным, почему он оказался брошенным среди дороги, где был четыре дня, за чей счет пил? Словом, вопросы, как говорится, роились.

Красноженов продолжал говорить:

— Обморожение тяжелейшее — сам видишь. Я не хирург — терапевт, но могу сказать, что муки испытывает он адовы. Чтобы он не проснулся, до Парамоновки мне придется держать его на уколах.

— Ну, я пошел, — Петровин снял и отдал Красноженову халат. — Накажи сестре, пусть она меня найдет, если он очнется.

— Сомневаюсь…

— Тогда утром я полечу с ним в райцентр.

Недовольный таким ходом событий, лейтенант Петровин вышел на улицу. Время перевалило за полдень. Над домами струились белесые дымы, поднимаясь в морозное небо прямыми, неколеблемыми столбами.

У больничной изгороди стоял заиндевелый Соловый охотника Савушкина. Сам Хрисанф Мефодьевич сидел на отводине в позе терпеливого ожидающего. Он уже скатал домой, отдал распоряжение жене насчет вечера и вернулся, чтобы тоже хоть что-нибудь узнать про Мотьку Ожогина. Хмель у него давно выветрился, нос и щеки посинели, скулы подернулись сеткой мелких морщин и красноватых прожилок: переживал человек.

Петровин с Савушкиным были на короткой ноге. Хрисанф Мефодьевич относился к молодому участковому с отеческой теплотой, называл в глаза и заглазно не иначе как сынок, а после того полета с моста на мотоцикле он же, Савушкин, и надоумился окрестить лейтенанта милиции Стрижом. Эти птицы, известно, живут в ярах и летают удивительно быстро и виражисто.

— Ну как там, сынок, худо с ним? — спросил охотник милиционера.

— Хуже можно, да некуда, Хрисанф Мефодьевич, — глуховато ответил Петровин. — Похоже, проторил дорожку себе на тот свет, а точнее — к вашему огороду поближе.

Савушкин дышал напряженно, точно нес на плечах тяжелый груз.

— Проторил, говоришь, тропу на кладбище? Гм… А по своей ли воле? — Охотник столкнул шапку с правого уха на левое, помолчал. Участковый смотрел на него и внимательно слушал. — Какой он ни пьяница, а жизнь любил, рук-ног, да и головы заодно, не думал лишаться.

— Спросить бы об этом его, но он нем и глух, в полном бесчувствии… Ну, я пойду, Хрисанф Мефодьевич!

— Далеко направляешься-то, коли не секрет?

— В участок дорстроя, к Утюжному.

— Садись — подвезу. Утюжный в конторе. Я видел недавно, как он туда шел.

Кудринский дорожный участок был последним прибежищем Мотьки Ожогина. Направляясь сейчас к Утюжному, лейтенант Петровин хотел разузнать у дорожного мастера, на какие работы был направлен в эти дни Ожогин, выполнял ли все то, что требовалось, или, по закоренелой привычке, баклуши бил.

Утюжный сидел один в маленькой комнатке, спиной к окну, закрывая его наполовину своей грузной тушей. Он курил, и облака слоистого дыма, скверно пахнущего подпаленной портянкой, окутывали его. При появлении старшего, как он называл участкового, Утюжный не приподнялся, не встал, а лишь зажмурился и затянулся сигаретой во всю силу легких. Огонек зло засветился красной точкой. Утюжный держал в себе дым дольше обычного, но вот грудь его шумно опала, из широченных ноздрей струями повалил дым.

— Ну и накурено! — вырвалось у Петровина. — Как в старину говорили — хоть топор вешай.

— Привычка, — сказал Утюжный. — Дурная, впрочем…

— Сознаете, а делаете.

— Работа — сплошные нервы.

— Нервы — не у вас одного… Ладно, курите, смолите, жуйте — как нравится. Но ответьте: про Ожогина слышали?

— Угу…

— И как?

— Что — как?

— Встревожены, опечалены? Или — радуетесь?

Утюжный утопил один глаз в морщинах лица, при этом красная, мясистая щека от прищура взбугрилась, рот повело на сторону. Шепелявя, он начал сердито выплевывать слова:

— Взял же поганца на свою голову. А так не хотел! Молил он, упрашивал, размягчил мою душу… Нигде человеком его уже не считали, пропойцу, а я вторично пригрел из жалости к детям. Работай, ему говорю, кусок хлеба с маслом на столе всегда будет. Обещал не пить, не прогуливать! Месяца не продержался — нажрался до каюка!

— Последний раз Ожогина видели в Кудрине дня четыре назад. Где он мог пропадать это время? — Участковый записывал все вопросы свои и ответы Утюжного.

— А спросите его! — Дорожный мастер сжал кулаки, уперся ими в кромку стола, отодвинулся к подоконнику. — Слинял куда-то, паскуда, как это обычно он делал…

— Значит, слинял? А сами вы как к этому относились? Несколько дней подряд у вас прогуливает рабочий, и никто его не хватился, не послал в розыски… Или у вас, в дорстрое, такое в порядке вещей?

— Да не нужен он был мне на это время! — вскипел дорожный мастер. У Утюжного побагровело не только лицо, но и кулаки. Петровин слышал, как у дорожного мастера скрипнули зубы. — Буран кончился, слава богу, дороги мы все расчистили, а тут и погода установилась ясная. Что остается делать дорожникам зимой? Ждать нового снегопада, чтобы опять чистить, скоблить проезжее полотно.

— Нет, товарищ Утюжный, не то вы мне говорите. — Петровин прихмурил брови и прикусил губу. — Не было у вас на дорожном участке трудовой дисциплины. Вот это правда, и против нее никуда не пойдешь.

— Опять на меня фельетон настрочите в газету? — Утюжный натянуто улыбался, в глазах у него то вспыхивали, то гасли недобрые огоньки.

— Не много ли чести — второй раз прославлять вас в печати и все по одному и тому же поводу. — Лейтенант милиции тихо, иронически усмехался. — Кожа у вас больно толстая — словом не пронять. В вас можно гвозди вколачивать, и то вы вряд ли почувствуете. Простите за откровенность…

— Ну зачем уж вы так на меня, товарищ Петровин! — протяжно сказал Утюжный. — Вашу критику я тогда вон как принял! Живо мосты в надлежащее состояние привел, лужу — целое море — посреди улицы осушил.

— Еще бы не развернуться вам! Испугались, что по закону спросят с вас за утонувшего человека.

— Я его не топил. За каждого пьяного дурака — не ответчик. И за этого обормота Ожогина — тоже… Как вы считаете, спасут ему его драгоценную жизнь, или уйдет к праотцам? — Не мигая, Утюжный глядел на Петровина и ждал ответа. Но тот ничего не сказал, молча уложил бумаги в полевую сумку и встал. Поднялся и Утюжный со своего стула.

— До свидания, — сказал участковый.

— Пойдемте уж в одни двери, — засобирался дорожный мастер. — Мне в Парамоновку надо лететь — вызывает районное начальство.

Они вышли. Утюжный, кашлянув, повернул в дверях ключ.

— А вы… в Парамоновку тоже? — с настороженностью спросил дорожный мастер.

— Жизнь покажет…

Глава седьмая

1

Пять суток теплилась в Мотьке Ожогине жизнь, а на шестые он скончался, так и не придя в сознание. Мотька распух, почернел лицом, точно обуглился.

Тетка Винадора не возражала, чтобы его похоронили на парамоновском кладбище и в Кудрино не возили. Она считала, что видеть детям уродливый труп отца ни к чему. Дорожный мастер Утюжный, словно искупая вину за недосмотр за своим бывшим подчиненным, самолично занимался погребением Ожогина: заказывал гроб, покупал на отпущенные для похорон деньги черный костюм из самых простых и дешевых, помогал выдалбливать в стылой земле могилу и опускал вместе с другими дорстроевцами гроб на веревках, потому что полотенечную ткань сочли слишком дорогой для такого никудышного человека, каким был покойник. Так закончился кривокосый жизненный путь Мотьки Ожогина, унесшего с собой тайну своей нелепой смерти. Так и не пролилось пока ни капли света на то подозрение, которое бросала на него пропажа ценных мехов из зимовья охотника-промысловика Хрисанфа Мефодьевича Савушкина.

Сразу же после смерти Ожогина, не надеясь, что кража откроется, охотник засобирался в тайгу. Он закупил кое-какие продукты, ладом помог Марье по хозяйству, сел в розвальни, понужнул для порядка Солового и отбыл восвояси. За санями послушно, без поводка, бежал Пегий, с которым Хрисанфу Мефодьевичу предстояло завершить так неудачно начавшийся этот промысловый сезон.

Но лейтенант Петровин дело о краже пушнины не закрывал. Похищение мехов он связывал с грабежом в Ските, что случился еще в те годы, когда участковый служил в армии, на дальневосточной границе. И смерть Ожогина, думал Петровин, тоже была загадочной. Как бы там ни было, но мало казалось правдоподобного в том, что Мотька напился сам по себе далеко от жилья, в одиночку, среди зимней дороги.

Выехав еще раз на то место, где подобрали окоченевшего Ожогина, лейтенант тщательно осмотрел обочины дороги, снежный покров вблизи, но ничего там нового не обнаружил, кроме пустой бутылки из-под спирта. Судя по этикетке, поблекшей и грязной, содержимое поллитровки было выпито, видимо, еще летом, а то, может, до снега. Осенью, когда лили дожди. Да и чем и кого могла удивить эта бутылка! Конечно, продажу спиртного здесь везде ограничили, но желающие «употребить» все равно находили себе зелье, пили его на природе и дома, так что порожней стеклопосуды определенного вида везде в избытке валялось вдоль дорог по обочинам, на полянах в лесу и в селе под заборами.

Время, известно, ждать не заставляет. Приходил новый день и приносил новые заботы, тревоги, которых в милицейской жизни пока хватает. Затишья бывают, но они очень короткие.

Наплыв новых людей в Кудрино заставил районные власти открыть здесь отделение милиции с расширенным штатом. Кто-кто, а Петровин был этому рад: уж теперь-то ему не придется день и ночь крутиться одному, будет целое подразделение, будет возможность глубже вникать в дела, не торопиться, а если спешить, то спешить с умом.

Исподволь, осторожно Петровин наблюдал за дорожным мастером Утюжным, не оставлял его без внимания, когда он уезжал куда-нибудь, и когда дома был, не покидал Кудрино. Странным казалось участковому, что Утюжный тогда как бы ожидал кончины Ожогина, а когда Мотька умер, дорожный мастер словно кислорода хватил — разрумянился, глаза засветились игриво, с усердием взялся за похороны.

— С чего бы это? — задавал себе вопрос Петрович, приученный еще пограничной службой смотреть в оба и зрить в три.

И наблюдал за Утюжным, помня известную поговорку: не спеши пляши — подлаживай…

Наступил Новый год и весело прокатился, будто ватага ребят на санках по звонкой горе. Февраль буранил, а март весь стоял солнечный, оттепельный, прижимал, уплотнял сугробы, напаивал по утрам твердую корку наста.

В конце марта из тайги совсем вышел Савушкин. Румянцев, помня о своем обещании помогать Хрисанфу Мефодьевичу в нужде, посылал к зимовью на Чузике гусеничный трактор. Тележка была набита лосиным мясом, боровой дичью и шкурами сохатых. Пегий, к великой радости Савушкина, оказался способным псом, шел за лосем и дичью, облаивал белку, только на соболя прыти пока у него не хватало. Не всякая собака может гнать этого легкого в беге зверька по валежнику и чащобе, куда соболь обычно и норовит забраться от погони. Но Хрисанф Мефодьевич все равно был доволен: не выручи его староверы, он мог бы остаться вообще ни с чем.

Повстречав как-то Петровина, Савушкин приветствовал его ясной улыбкой.

— А у меня с вашим делом пока темняк. Клубок никак не распутывается. — Лейтенант опустил лицо. — Стыдно в глаза вам смотреть, Хрисанф Мефодьевич! Ожогин помер и ровно концы обрубил…

— Не горюй, дружок, — продолжал улыбаться охотник. — Я не пропал, не обнищал, и с промыслом обернулся. Да и воры чему-то ведь учат. Наперед буду поосмотрительнее. Подальше спрячу — поближе возьму. Так старые люди нам всем советовали.

— Для меня, для милиции в общем, это не подходит. Не пресекая воров, краж не выведешь.

— А ты, что ли, вздумал конец воровству положить? Не удастся тебе этот фокус. Зависть людскую к чужому добру едва ли истребить возможно. Иной человек чем богаче, тем больше к наживе стремится.

— Это порок. А стремление к порядку — норма. Надо внушать уважение к закону.

— Я вижу, собрался куда-то с портфельчиком! — Савушкин оглядел Петровина, одетого в полушубок, обутого в меховые сапоги.

— Лечу на буровые с Ватрушиным.

— Заходи потом — свежей лосятиной угощу.

— Спасибо. Что сыну вашему передать, если увижу?

— Отцовский и материнский привет. Пусть появляется в Кудрине, как представится случай… А чего тебя к буровикам потянуло?

— Вахты стали туда залетать — новые люди. Хочу проверить, все ли в порядке у вахтовиков с оружием. Есть факты нарушения, и довольно частые.

— Незаконное — отбираете?

— Обязательно! Провел с комиссией рейды по нашему участку — сто семьдесят два ствола изъяли. Стоит задуматься, ведь это не шутка.

— И попадаются добрые ружья?

— Есть отличные. Вот проведем оценку, и вы себе можете приобрести любое на выбор. Разрешение в милиции выпишем.

— Молодец, догадался, к чему клоню! Мое ружье барахлить что-то стало. Когда много пулей стреляешь, стволы быстро портятся.

Они попрощались. Савушкин на Соловом, по разъезженным мартовским улицам, отвез зятю Игнахе и дочери свежего мяса, рябчиков, косачей — из тех запасов, что оставил себе после сдачи добычи в заготконтору. Пушнину он тоже не стал у себя держать — от соблазна подальше. Слетал в Парамоновку и высыпал из мешка все, что надобывал в остаток охотничьего сезона. Приемщик подбил итог, и оказался он не совсем утешительный: до плана Савушкин этот раз не дотягивал. Повлияли и кража, и гибель Шарко, ну и, конечно, годы. В душе и теле Хрисанфа Мефодьевича чувствовалась какая-то не знакомая ему усталость. Так не было с ним ни один год прежде. Неужто и вправду должны будут сбыться слова старшего сына, который пророчил отцу заняться разведением нутрий? Плотоядных животных из числа пушных законом теперь запретили держать, а нутрий — пожалуйста. Может быть, придется заняться ими. Но покамест не стоит давать отступную. Хрисанф Мефодьевич знал, что усталость пройдет, минуют весна и лето, наступят осенние золотые деньки, и снова потянет его в урман, к одинокой, скитальческой жизни. Недаром охота — пуще неволи…

Да потянет ли? Но что думать об этом сейчас. Надвигаются другие заботы мужицкие: скоро пахать огород, сажать картошку, устраивать навозные грядки-парники. А там приспеет время ехать на сенокос — упираться на лугу битый месяц, заготавливать корм многочисленной скотине, Соловому. Мерина он и не помышляет сбывать: конь еще тянет, да и сжились друг с другом, почти неразлучными стали.

Дома Хрисанф Мефодьевич переделал всю мужскую работу: поправил крышу на бане, починил забор, выскреб из всех щелей и углов накопившийся за зиму хлам, вывез навоз из-за стайки на огород, разбросал его ровными кучками. Снег сойдет — раскидает, раструсит его ровными, опять же, нашлепами, чтобы потом удобнее было запахивать. Марья, подстегнутая старанием мужа, тоже с рвением впряглась в домашность. В редкий досужий час, сидя с соседками на скамейке под начинающим приласкивать солнцем, она говорила?

— Нынче Хрисанф у меня угомонный вернулся. Наверно, с того, что мало пушнины добыл.

— Не все коту масленица, — отвечала соседка, старая подруга Марьи.

— Ну, милая, ты это невпопад ляпнула.

— А ты не серчай, мать… Конечно, обворовали Хрисанфа, а то бы он…

Марья кивала на эти слова, огульно ругала мошенников всего света и, вместе с подругой, пощелкивала каленые кедровые орешки — из прошлогодних запасов.

2

Настало лето, и началось оно зноем и сушью. Реки мелели. По берегам ил твердел и трескался на мелкие шелушащиеся чешуйки. Пески на отмелях выступали буграми, белели, искрились на солнце кварцевым блеском, напоминая барханы в пустыне. По таежным речкам даже малым судам было невозможно пройти.

В сосновых борах за Чузиком и повсюду ягель хрустел под ногами и рассыпался, как порох. Но в ельниках и пихтовниках хоронились зеленые мягкие тени, полные влаги: там стоял с утра до вечера скипидарный, щекочущий ноздри запах.

Как было душно и трудно в эту пору нефтяникам! Металл накалялся, от выхлопных газов дизелей тяжко было дышать: истомленная жарой тайга, безветрие мешали быстрому очищению воздуха.

Михаил Савушкин только что возвратился со смены и умывался под рукомойником за балком. Оголенный по пояс, смывал он с себя пятна мазута, фыркал от удовольствия, как сморенный конь, добравшийся до поды. Был он поджар, высок (и тут не в отца пошел), с длинными ухватистыми руками, проворный в движениях, немногословный. От палящего солнца волосы у него выгорели до песочного цвета и, прямые, рассыпались по сторонам. Вообще Михаилу нравилось ходить взлохмаченным, нараспашку.

В столовой, под которую был отведен один из балков, он взял свой ужин, уселся к окошку и начал неторопливо есть. Ему было видно, как к рукомойнику подошел буровой мастер Харин, уже вторую неделю замещающий отпускника Калинченко. Плотный, невысокий мужчина лет сорока, Харин сумел поскандалить почти со всеми, но особенно мир не взял его с участковым геологом Андреем Михайловичем, тоже не молодым уже, но собранным, рассудительным, настойчивым человеком. Симпатии многих, в том числе и дизелиста Савушкина, были на стороне геолога: они видели Андрея Михайловича в работе, дотошного, по-хорошему въедливого, доверяли его слову и делу, ценили за доказательный спор, который, в отличие от Харина, никогда у него не срывался на крик.

Харин, прямо сказать, был личностью малоприятной. Главный его недостаток был в том, что он считал себя страшно волевым. На поверку же его «воля» выходила ни чем иным, как упрямством.

Новоявленный буровой мастер рано вставал, обязательно каждое утро выстаивал на голове пять минут, изображая из себя йога. Недавно он по туристской путевке был в Индии, посетил в Бомбее институт йогов «Санта крус». Там туристам показывали разные позы, и ему больше всего понравилось стояние на голове. Дома потом он этот прием освоил и так им увлекся, что везде показывал его, когда речь заходила о йогах. И сам считал себя вполне законченным йогом.

Еще одно проявление «воли» Харина — его постоянное понукание жены Даши. Это вызывало у окружающих осуждение, потому что Дашу понукать было не за что. Холостяк Миша Савушкин был убежден: Харин — хам, а Даша — прелесть. Ему бы такую жену…

Даша работала поваром на буровой, и без того заслуживала любви, или хотя бы доброго отношения. Жила в этой молодой белокурой женщине какая-то милая кротость, улыбчивость, которые скрашивали и дурную погоду, и ссоры, возникающие подчас между буровиками, и неполадки, срывы в работе. Где появлялась Даша, там восстанавливался покой, если до этого было скандально, шумно. И ведь слова упрека не скажет, не устыдит, а просто обведет спорщиков взглядом, улыбнется и тем усмирит. Мужчины при ней стеснялись загибать крутые словечки, что было обычным делом, грубой нормой какой-то в присутствии остальных представительниц слабого пола. Михаил Савушкин такой порядок вещей вообще осуждал, потому что и не любил сорных слов, и такт воспитал в себе смолоду. К Даше питал он самые светлые чувства, видел в ней женщину, с которой можно было бы жить да радоваться. По глубокому убеждению Михаила, Харин ей совершенно не подходил. Даша ходила беременной первым ребенком.

Что за манера у этого Харина так нагло выпячивать, выставлять себя! До ухода Калинченко в отпуск Харин работал помощником бурильщика, имел большой навык в деле, сметливость, что не мешало ему, однако, проявлять расточительность, плевать на те материальные ценности, что с таким тяжким трудом завозились сюда за тысячи верст. У Михаила душа обливалась кровью, когда он видел пролитое на землю топливо, брошенные в болото трубы или фонтанные задвижки, которые со временем неминуемо поглотит трясина. Харин же очень спокойно смотрел на это и говорил с бравадой:

— Тут главное — нефть. Нефть любой ценой. Она государству нужна так же, как золото. А если так, то нечего обращать внимание на мелочи. Издержки производства неизбежны.

Михаил считал, что у Харина не все в порядке по части долга и совести. Есть в его душе трещина, есть кривизна.

Дизелист Савушкин окончательно невзлюбил Харина после одного случая. Вели просеку и ошиблись профилем. А как раз попался сплошной молодой кедрач. И столько там повалили прекрасных деревьев, деревьев реликтовых, такой причинили урон природе, что сердце щемило, на все это глядя. Стали выяснять, куда же вести просеку, в каком правильном направлении. И снова падали кедры, и снова сдвигали их мощными бульдозерами — расчищали пространство. Получилось, что с одной овцы состригли шерсть дважды. Даже рубщики просек, простые рабочие люди, возмущались таким безобразием. Настоящие бои ведутся в защиту кедра, а тут вот что творят. Когда этот факт дошел до ушей и глаз нового начальника управления буровых работ Саблина, человека молодого и справедливого, а потом это стало известно и народному контролю, поднялся шум, стали искать виноватых. Возмущались все, кроме Харина. Он на собрании так и сказал:

— А чего тут стонать-то? Вот распустили нюни! Лес рубят — щепки летят. Когда и где нефтяные промыслы осваивались без жертв? Ведете спор о выеденном яйце.

— А совесть у тебя черти съели? — спрашивали его. — Выдрали с корнем кедры, оставили их на обочине просеки гнить и закрыли на это глаза? Головотяпство!

— Да бросьте вы, повторяю! — пылил Харин, защищая виновников. — У меня отец был лесорубом. До войны эту тайгу вырубал, а вырубил? Да ей здесь конца не видать!

Вот тут Михаил Савушкин не выдержал, встал, с трудом усмиряя гнев, и ответил Харину:

— Стыдились бы вы. Тут земля наших отцов, она сотни лет поливалась кровью и потом. А вы… Вы как тот Иван, который родства не помнил.

А из глубины рядов кто-то выкрикнул:

— Да на таких, как наш Харин, надо медвежий капкан настораживать! Подскажи, Миша, там своему отцу, пусть подумает над таким предложением!

Михаил потом часто видел этот зряшно поваленный кедровник. Повергнутые, с пожелтевшей хвоей, кедры истекали смолой, как слезами, роняли на землю мертвые иглы. У каждого хозяйственного сибиряка заноет душа при виде такого. Незалечимая рана нанесена тайге. Незалечимая, потому что ждать надо лет сто, прежде чем земля восстановит утраченное. Сто лет, и кедрач может восстановиться. Но столетие в человеческой жизни не миг, а вечность. И много еще придется рубить тайги, много прокладывать просек. Но рубить-то ведь надо разумно.

Есть суровая необходимость.

А есть натуральное варварство.

Харин с Дашей вошли в столовую ужинать. А Михаил Савушкин, поев в удовольствие, направился прямо в тайгу. К вечеру стало прохладно, поднялись комары. Михаил шел средь деревьев, настегивая себя сломанной веточкой молодой березки. Листья мягко гладили щеки, шею, уши.

Бродил он долго, до легкой приятной усталости. Когда возвращался на буровую, увидел костер. У огня сидел Харин с женой. Михаил поймал ноздрями костровый дымок и ощутил во всем теле приятное, светлое. В нем будто проснулось забытое: рыбалки на озерах и речке, походы с отцом, ночевки в тайге у костра. Здесь, на буровой, на все это не было времени. Да и костры жечь остерегались из-за сухой погоды. Савушкин похвалил в душе Харина, что тот развел огонь с предосторожностью: у самого болотца.

Прежде чем подойти, Михаил остановился, подумал, вздохнув: не помешает ли он? Но его заметила Даша, молча махнула рукой, приглашая к огню. К сердцу прихлынули теплые чувства, подумалось, в который уж раз:

«Славная Даша! Вот попалась бы мне такая жена… Как это Харин умудряется жить с ней плохо?»

— Кого ты там завлекаешь? — спросил ее муж.

— Да Савушкин Миша маячит вон в сумерках!

— А, дизелист…

Михаил набрал охапку сучьев и подошел.

— Смотри, он со своими дровами! — засмеялся Харин. — Высокое проявление сознательности! Не иначе, как на ночлег попроситься хочешь?

— Да у меня свой угол есть, — глуховато ответил дизелист.

— А то давай, Михаил, прямо и заночуем тут! Я жару поддам. — И с этими словами Харин зачерпнул из ведерка, стоявшего здесь же, дизельного топлива полную консервную банку и выплеснул на костер. Пламя взвилось змеем, закоптило. У Харина была дурная привычка плескать на огонь соляркой. Он и печь в балке так растапливал, хотя начальником Саблиным был издан приказ, запрещающий это, потому что зимой по управлению буровых работ было сожжено два балка из-за применения капельницы.

— Что не спите? В балке комар одолел? — шутливо, чтобы перебить настроение, спросил Михаил Савушкин.

— Нет — комаров выкурили. Просто жене моей цыганщины захотелось. Ты еще молод, и семейная жизнь у тебя впереди. Так знай, что беременных женщин трудно бывает понять. Никогда не знаешь, на какую их потянет прихоть через десять минут.

— Да, нам в это время и самим себя трудно понять. И вообще… — Сказав это, Даша смутилась. — Но я не капризная, не привередливая. Простоишь у горячей плиты целый день, так не до этого…

Харин по обыкновению своему начал паясничать…

— Цыганщина — это здорово! Синяя ночь, звезды, костер, романс под гитару… Утром туман клубами валит, ползет над землей, над водой. Здесь у нас — точно так. Только моста нет и шали с каймой. И гитары! Хоть бы дырявая балалайка была… — Харин опустил на хрупкие плечи Даши увесистую ладонь. — Эх, Дарья! Теперь бы и вправду сбренчать на гитаре и — спеть! Этак романса три. А можно б и больше… Мы гитару свою сломали при переезде — жалею… Михаил, — повернулся он к Савушкину, — ты куда-то прогуливался?

— А что — нельзя?

— Я этого не сказал.

— По тропинке — к болоту.

— А я думал — тунгуса Тагаева пошел навестить. Он тут неподалеку шалаш поставил.

— Кирилл — старый приятель моего отца, — улыбнулся дизелист. — Я у него на днях был. Чаи пили, наговорились вдоволь. Он, кстати, отличный рассказчик.

— И такой же обманщик! — фыркнул Харин.

— Быть не может, — сказал твердо Михаил.

— Обещал унты сшить, и до сих пор все шьет, — буркнул Харин.

— Значит, в чем-то заминка вышла. Сделает, раз обещал.

Огонь в ночи всегда притягателен. К костру подошел еще один собеседник — участковый геолог Андрей Михайлович. Даша вздохнула, почувствовав, что сейчас ее муж и геолог опять начнут выяснять отношения, затеют разговор о производстве, и засобиралась уходить.

— Побудьте с нами, — попросил ее Андрей Михайлович. — Вы внесете в нашу беседу мягкость. Где вы, Даша, там мужчины покорными становятся.

Но Даша все же отправилась на покой в свой балок.

«Кроткая, — опять с теплотой подумал о ней Михаил, — застенчивая. Уж такая она, видно, отроду славная!»

Не очень давно, из простого любопытства, Михаил Савушкин узнал, что она младше своего мужа на целых шестнадцать лет, что живут они супругами всего третий год, что детей у них не было, вот ждут первенца. Впервые они повстречались здесь, в тайге, и, по рассказам самого Харина, сблизил их будто бы холод.

— Высадились мы тут, — говорил как-то Харин, — ни уюта, ни приюта. Начинали с палаток по осени. Мы с Дашкой в одной оказались. Спали в разных мешках сначала, а потом, когда ночи пошли промозглые, стали в одном спать, но вкладыш был у каждого свой. А кончилось тем, что заиграли в обнимки…

Приглядываясь к Харину, дизелист Савушкин не мог понять, доволен ли он скорым появлением ребенка, или ему все равно. Ни нежности к жене у него, ни особой заботы. Михаил мысленно ставил себя на место Харина и думал, что он бы дарил в это время Даше цветы, кормил бы ее сладостями, подносил бы подарки, например, черный, с серебряным блеском, японский, платок с махровыми кистями, который он видел здесь в магазине, у геологов. Этот платок там долго висел, и его, такую красивую вещь, никто почему-то не брал. Однажды Михаил зашел в магазин-балок и купил облюбованную вещицу. Подарил он его Гале, своей сестре, на день рождения, и та была так рада, что обняла его и расцеловала. Обнова была к лицу Галине Хрисанфовне, но она была бы еще больше к лицу Даше. Так думал дизелист Савушкин с нежным чувством о Даше и негодовал на ее грубоватого мужа.

3

Харин запрокинул голову, воззрился на небо и произнес:

— А звезд над нами!.. Голова кружится, как представишь себе, что наша земля — такая песчинка, а мы на ней, как муравьи…

— Давай оставим на время звезды и, в самом деле, вернемся к земле, на которой стоим. Ведь ее глубины не менее таинственны, — сказал участковый геолог Андрей Михайлович.

— Так и знал, что ты опять за свое возьмешься. — В лицо Харину сильно пахнуло дымом, он захватил щеки ладонями, протер глаза и отвернулся, а потом перешел на другую сторону костра. — Перестань ломать мозги, Андрей Михайлович! До тебя еще вся эта площадь изучалась детально, была оконтурена, на каждую скважину есть геологотехническое обоснование. До продуктивного пласта осталось семьсот шестьдесят метров проходки!

— Постараюсь еще раз объяснить, что меня тут беспокоит, — вежливо перебил Харина Андрей Михайлович.

— Ты мне будешь опять макушку долбить! — хохотнул буровой мастер. — Скажи, ты где работал до этого? Ага! Занимался разведкой слюды на Дальнем Востоке. А у нас тут — нефть! Я не геолог, но на нефти давно работаю. Начинал, впрочем, с верховика. А знаешь как говорят? Кто главный буровик? Верховик! Прошел все ступеньки в буровом деле. И как себя ведет нефтегазоносный пласт — знаю.

— Я тоже не новичок. За пять лет я здесь достаточно вник в нефтяную геологию. А вообще, до этих пор я работал не только на слюде и золоте, но и занимался некоторое время разведкой нефти в междуречье Амура и Зеи. — Андрей Михайлович выждал паузу. Харин его не перебивал. — Так в чем состоят мои опасения? Ситуация аварийности может возникнуть на нашей скважине из-за разнохарактерности пластов. Вы это, как буровик, представляете не хуже меня. Не можете вы с полной уверенностью отрицать и того, что в наряде на данную скважину мог вкрасться просчет. Я знаю спешку, с какой изучался разрез этой скважины и всей здешней площади.

— Но… — Харин осекся. — Продолжай.

— Да, выслушайте меня еще раз. Я исследовал здесь керн на запах, на пористость. А шлам с глубины семьсот двадцать метров мне уже тогда показался подозрительным. О чем все это говорит? О том, что в любой момент можно ожидать приток газа, а мы к приему его не готовы. Чем грозит подобная ситуация — ясно даже не посвященному.

— Тебя мучает интуиция, понимаю, — сказал задумчиво Харин.

— Но почему только меня одного, вот вопрос! Воображение, интуиция — их тоже нельзя ногой отпинывать.

— Иногда и мне что-нибудь в голову втемяшится — спасения нет. — Харин криво усмехнулся. — Возможно, ты в чем-то прав. Однако…

— Все свои «но», вы сводите к боязни простоя, — прервал его Андрей Михайлович. — Довод, конечно, серьезный, и все же опасность аварии гораздо сильнее.

— Остановить буровую! Выбросить, что называется, белый флаг? И это — передовой бригаде, которая в настоящее время и так уж отстала из-за частых поломок некачественных обсадных труб! Что нам скажет лучший буровой мастер Калинченко, когда вернется из отпуска? Стыдно перед ним будет.

— Уверен, Калинченко не стал бы упорствовать так, как вы, — заметил геолог. — Он всегда умеет взвешивать все «за» и «против».

— Если затормозить ход бурения еще, то мы наверняка не возьмем премиальных. Разве скажут спасибо нам за это рабочие?

— На полное разрешение сомнений нам хватит трех дней, — спокойно возразил Андрей Михайлович.

— Мало! Каротажники проведут наблюдение за скважиной, а потом им еще нужно время на обработку полученных материалов. Я две ночи во сне вижу, как нас отчитывают в управлении за убытки. Ведь молодой начальник Саблин бывает и крут… Затеем дополнительный каротаж, никакого преждевременного газа не обнаружим в верхних слоях и спокойненько закопаем многие тысячи. Как ты считаешь, дизелист Савушкин?

Михаил, все это время молча слушавший спор бурового — мастера с участковым геологом, от неожиданного к нему обращения ответил не сразу. Его чувства были на стороне Андрея Михайловича, его подкупал ровный, спокойный голос геолога, факты, которые тот приводил. Не нравилось ему и то сейчас в Харине, что он «тыкал», когда Андрей Михайлович вежливо называл его на «вы». Но что ответить ему на прямой вопрос Харина? В геологии он ничего не понимает, в буровом деле — так себе, мало-мальски схватил верхушки, чтобы вовсе профаном не быть. Его постоянная забота, его обязанность — это ритмичная работа дизелей, чтобы энергетическая душа буровой была жива. И он уклонился:

— Вам виднее, что делать. Я отвечаю только за дизеля.

Андрей Михайлович продолжал свои размышления вслух:

— А если авария, жертвы? Убытки тогда в миллион не уложишь…

Андрей Михайлович, кажется, истощил все свои силы в споре. Ему хотелось назвать Харина ханжой, уколоть этим словом в самое сердце. Когда тут смахнули кедрач, Харин не заикался о бережливости, пел на другой мотив: «Что для огромной тайги жалкий клочок кедрового бора! Мой отец, здесь в военные и послевоенные годы тайгу корежил, на пенсию вышел, а вырубил? Смотрите, конца ей не видно, тайге! Были тут топи, чащоба, гнус — и останутся!»

И Михаил Савушкин тоже сейчас подумал об этом. Ему было стыдно за бурового мастера Харина. Неужели у него врожденный порок — оплевывать землю, которой обязан рождением, жизнью, всем тем дорогим, что есть кругом? Пожалуй…

— Буду вынужден сюда завтра же пригласить Ватрушина, а может, и самого Саблина, — сказал Андрей Михайлович. — Подам им все свои доводы в письменном виде.

Этот спор у ночного костра разрешился на другой день самым неожиданным образом. Случилась именно катастрофа, только пришла-то она совсем с другого конца.

В дизельной возник пожар и в считанные минуты охватил всю буровую. Заполыхало все, что было тут деревянного, пропитанного мазутом, соляркой. В короткое время сгорели электростанция, крыша, сарай. Полбуровой как не бывало. Пожар тушили всем миром. Многие пострадали от огня, но сильнее других Миша Савушкин. Дизелиста на вертолете отправили сразу в город.

Хрисанф Мефодьевич с Марьей были убиты горем. Когда сообщили, что жизнь их сына вне опасности, обоих родителей стал мучить другой вопрос: виноват Михаил в пожаре или не виноват? Пока работала авторитетная комиссия по выяснению причины пожара, они исстрадались. Наконец, им сообщили то, что было записано в акте: «Пожар возник из-за конструктивного дефекта реле генератора».

— Понимаешь, Хрисанф Мефодьевич, — говорил в утешение Ватрушин, сам весь пожелтевший от переживаний. — Сушь, жара, а контакты вдруг заискрили — веером искры посыпались. Замкнуло, вспыхнуло все, что вспыхнуть могло, и пошло пластать. Урон велик, но это несчастье спасло буровую от аварии, которая могла быть, если бы продолжалось бурение. Как бы вам это попроще сказать… Ну, в общем, каротажники выявили выклинивание газоносного пласта и смещение его к поверхности.

— Я в этом ни бельмеса не понимаю, — отозвался Хрисанф Мефодьевич. — Но слава богу, что Мишу судить не будут!..

Ватрушин, едва передав новость Савушкину, побежал чуть не опрометью к себе на работу. Ему и Саблину предстояло в короткий срок восстановить сгоревшую буровую. Сгоревшую от непредвиденных обстоятельств.

4

Освоение запасов нефти и газа в Среднем Приобье привлекло сюда многих больших знатоков этого сложнейшего дела. Их не пугали ни шальные метели, ни морозы, ни болота, которым поистине нет равных на всей планете, ни гнус, способный довести до отчаяния. Нефтяников и газовиков посылали сюда Башкирия и Татария, Баку и Грозный.

Не заставили себя долго упрашивать и нефтяники Отрадного, что под Куйбышевом. Оттуда именно и приехал сюда Виктор Владимирович Ватрушин, которого вскоре тут и сосватали на должность главного инженера управления разведочного бурения. Ватрушин не успел как следует семью устроить в областном центре, а его самого уже направили в Кудрино, где не было для новой организации ни кола ни двора.

Управление разведочного бурения создавалось по личной инициативе Викентия Кузьмича Латунина. Первый секретарь обкома хорошо понимал, что без разведки, особенно на палеозойскую нефть, приращивать новые месторождения будет просто невозможно.

Ватрушин помнит, как в один из весенних дней в Отрадном, городе волжских нефтяников, появились представители из далекой Сибири. Они поприглядывались к работе здешних буровиков и нашли ее слаженной, образцово организованной. Тут же брошен был клич: товарищи, едемте осваивать нарымские месторождения, вам будут созданы все условия, да и дела там новые, места интересные!

И зов этот был услышан.

Неизведанное всегда привлекает людей подвижных, на подъем легких. Ватрушин был из таких. К тому времени, как собраться в Сибирь, он имел двадцать один год стажа нефтяника. Из них пятнадцать проработал на промыслах главным технологом, имел непосредственную связь с отраслевыми институтами, испытывал новую технику, сам получил патент на одно важное изобретение. На призыв ехать не раздумывал, только спросил у жены и дочери, как они смотрят на это. Они, оказалось, тоже ждали перемены места: уж слишком, долго засиделись в Отрадном.

Когда уезжает куда-то насовсем крупный специалист, уважаемый человек, то за ним, естественно, тянутся и его подчиненные, те, с кем сжился, сработался, кто научился тебя понимать с полуслова, с намека. С Ватрушиным собрались и поехали вышкомонтажники, дизелисты, бурильщики и помощники бурильщиков, буровые мастера, инженеры. Человек шестьдесят собралось — костяк, штаб, давно спаянный коллектив. Было с кем обживаться на новом месте, на диком, в тайге. Они это знали и готовы были к тем трудностям, с какими неизбежно столкнутся. Снялись с насиженных мест в Отрадном и двинулись в путь. За ними попутно увязались и случайные люди, мало что значащие или не значащие вообще ничего. Но шелуха на студеном сибирском ветру отдувается особенно быстро. И скоро остались лишь стойкие, сильные, нужные делу.

В Кудрине, на месте предстоящих работ, не было ровно ничего. Правда, геологи там стояли давно, так им спасибо — приветили: недели три буровики из разведочного бурения обретались по их баракам, балкам. Потом сельский Совет развернулся, директор совхоза Румянцев навстречу пошел, преследуя, разумеется, и свои совхозные интересы. Николай Савельевич прикидывал: организация со временем будет тут самая мощная, а нужда у совхоза в помощи постоянная. Под общежитие отдали старый сельсоветовский дом. Людей туда понабилась тьма, и люди все прибывали. Не спали только на подоконниках и то потому, что нельзя поместиться было. А так, сморенные тяжелым трудом, спать укладывались везде. Невольно на ум приходила поговорка о плотности сельдей в бочке. Потом, исходя из возможности, кудринцы дали еще одно помещение, тоже, конечно, не ахти какое: берите и ремонтируйте сами. Ватрушин распорядился отдать это помещение для итээровцев, и сам перешел туда. Вечерами оклеивали стены обоями, снаружи стены проконопатили, подмазали, щелястый пол застелили линолеумом. Кому-то такие «удобства» показались чересчур богатыми. В область пошло анонимное письмо, мол, начальники кудринских разведбурработ взялись строить себе «белый дом». Как водится, приехали проверяющие, посмотрели и убедились, что названный дом скорее похож на черный: потолок закопченный, а под обоями — такие же закопченные стены. Жильцы «белого дома» сутками топят печь, а натопить в морозные дни все равно не могут: с утра до вечера так выстывает, что впору волков морозить. Печь постоянно коптила, котлы, в которых варили итээровцы себе обеды и ужины, черны от сажи, и чистить их просто замучились. Комиссия уехала успокоенной, не вскрыв никаких нарушений. И анонимщики унялись. Что ж, у зависти, впрочем, как и у страха, глаза велики.

Рядом с «белым домом» итээровцев жил начальник местной метеостанции. Нефтяники подшучивали над ним:

— Нам ваши заботы, так можно бы жить! За окно поглядишь — и погоду узнаешь. Снег, ветер, дождь, тепло или жарко — никогда не ошибешься.

Но отношения с соседом поддерживали хорошие, в баню к нему ходили, по чарке после парной принимали: русские люди к своим стародавним привычкам крепко привязаны.

Однажды метеоролог, перехватив после бани лишку, стал вдруг пузыриться.

— Не нравится мне тут ваше присутствие! Раньше, бывало, выйду я за ворота — травка зеленая стелется, гуси на ней пасутся. Мягко босой ногой ступать и вообще — красота! А вы со своей техникой все напрочь перевернули, мяшу-грязь понаделали!

Ему отвечали:

— Техника наша, конечно, тяжелая и по воздуху не летает. Бульдозеры, трактора, тягачи… Мы строимся, нам разворот нужен. И приехали мы сюда не картошку садить, не гусей пасти, а разведывать нефтяные запасы…

А разворачиваться действительно приходилось. И разворачиваться на малой площадке — быстро и в сжатые сроки. И чтобы, боже избавь, не повредить природе, не задеть интересов совхоза. Все надо было учесть и взвесить.

А тут Чузик совсем обмелел, ничего водой не доставить. Одна надежда на вертолеты, одно упование на них.

Главный инженер Ватрушин быстро превратился в обычного хозяйственника, снабженца. А куда деваться, когда нужда подпирает? Ни печати пока, ни счёта, ни чековой книжки… Ни сапог, ни рукавиц, никакой спецодежды, а людей на работу принимают… Начальник управления разведочного бурения, который до Саблина был, кое-как изловчился пригнать в Кудрино самоходную баржу-плоскодонку с грузом. Май месяц шел. Явился Ватрушин товар получать, а ему не дают: наряд предъяви! Не растерялся Виктор Владимирович, составил «фитюльку», написал ее от руки, подписался. Никакой юридической силы она не имела, потому что ни штампа на ней, ни печати. Но подал женщине, сопровождающей грузы, улыбнулся во весь распах губ. Женщина оказалась с душой доброй, поверила, выдала нужное. Полную машину нагрузили они сапог, верхонок, мыла. И скорее погнали от пристани, чтобы не спохватилась та женщина, не стала товары назад заворачивать. Ватрушин все же ее успокоил:

— Не переживайте, пожалуйста. Потом разберемся получше. Не себе ведь берем — для государства стараемся.

Поступили своим чередом вагончики, а размещать их негде. Стали хлопотать место. Кудринское начальство тут было не очень уступчивое. На пахотные земли буровики и не лезли. Но им надо было привязаться поближе к аэропорту, чтобы все под рукой было. Румянцев, тогда они с Ватрушиным уже были знакомы накоротке, говорил:

— Даю вам конный выпас — тридцать два гектара. Берите.

— Выпас я не возьму — не по закону вроде, — возразил Ватрушин. — Мне дайте землю около речки и рядом с аэропортом. Но земли бросовые. И, если уж так, то нам пока тридцать гектаров не надо. А надо будет — все равно дадите. Мы тут не свои личные интересы решаем.

Как ни спорили, как ни проверяли друг друга, а сошлись по уму, по добру. Тринадцать вагончиков, полученных в первый год, разместили. И хорошо разместили, удобно. Селили в них только людей в деле стоящих. Бичей и всякого рода гонцов за длинным рублем и ласково и по-разному выпроваживали. Борьбу с этой накипью, неизбежной во всех широкомасштабных делах, рьяно вел начальник районной инженерно-технической службы Вениамин Петрович Сенников. Здоровый, крутой, остроязыкий, он производил впечатление мужика с жесткой метлой: уж если такой человек мести пойдет, то сору по углам не останется. Сенников тоже оттуда был — из-под Самары, отрадненский.

Трудностей выпало много для кудринских буровиков-разведчиков. В первый год своими силами строили овощехранилище на двадцать тонн. Делали базу, гараж, заложили фундамент под общежитие. А в то время у них не было ни станка, ни инструмента. Но понимали: без картошки останутся — зима покажется черной, не белой. Убивались дотемна каждый день, закапывали под землю картошку. Сделали! Потом вспоминали, как бревна накатывали вручную. С перепугу муки завезли пятьдесят тонн! Куда ее столько было. Пришлось отгружать и везти назад.

Но самым большим испытанием явился пожар на буровой, где дизелистом работал Михаил Савушкин.

Пожар взбудоражил все управление. Прилетел в Кудрино сам генеральный директор нефтяного объединения и не улетал, пока причина пожара не была выяснена. Заводской дефект в одном из генераторов вскрыли, винить было некого. Высокий начальник не шумел, а спрашивал, чем помочь, как лучше наладить доставку сюда материалов и оборудования.

— Хватит вам на полное восстановление десяти дней?

Спокойный, рассудительный разговор приободрил Ватрушина.

— Дайте пять суток, — сказал Виктор Владимирович. — На шестые мы продолжим проходку скважины. За это время каротажники проведут контроль над стволом, потому что есть опасения ожидать преждевременный выброс газа.

— Действуйте. Дизеля и электростанцию завезем на буровую вертолетом МИ-восьмым.

Ватрушин расставил людей, все спланировал. В область полетел инженер Сенников: ему поручалось срочно доставать материалы, оборудование и направлять их сюда без задержки. Все поступало четко и вовремя: чувствовалась волевая рука, разворотливость Вениамина Петровича. Жесткая метла и там, в городе, мела чисто…

Сгоревшая буровая была похожа на улей. Вышкари, дизелисты, электрики, каждый, кто был причастен к делу, работали не покладая рук. Как следует некогда было поесть, отмыться от сажи и грязи. Хлебнут чаю, покурят, и снова передвигают тяжеленные дизели, шьют кровлю, мостки. Без касок, грудь нараспашку, лишь доски-помосты скрипят от прыжков и шагов. Сердце Ватрушина вздрагивало, когда он видел такие стремительные прыжки, толковую — в дело — рабочую спешку, видел эти обнаженные, без касок, головы. Это было в нарушение техники безопасности, но он не мешал, не становился на букву закона, инструкции. Знал: надо дать жизнь буровой. И дать ее быстро. Закрывая глаза на мелкие непорядки, он радовался силе единства, духу, порыву людей. Они творили подвиг…

И буровая пришла в движение на сутки раньше обещанного срока. Буровики-разведчики по-настоящему ликовали. Один Харин ходил удрученный, со сморщенным злым лицом: его карта в споре с участковым геологом Андреем Михайловичем была бита. А геолог радостно говорил Ватрушину:

— Плохо, Виктор Владимирович, что получилось-то все через такую вот кривизну. Не случись злополучного пожара — случался бы взрыв. Как говорится, не было бы счастья… Но несчастье это больно уж дорогое.

Ватрушин через день звонил в город, узнавал о здоровье Михаила Савушкина. Там тоже все шло на поправку. На отдельных участках тела пострадавшему сделали пересадку кожи, постепенно он выздоравливал и собирался опять вернуться на буровую к прежней работе. Родителям он писал:

«Меня еще пущий азарт разбирает быть там, где сейчас вышки в тайге. Мама, может быть, этого не поймет, но ты, отец, знаешь, как тайга наша к сильным и знающим людям отзывчива. Тем она и влечет к себе, манит безудержно. Тебя — охотой, погоней за зверем, а меня вот… Кто его знает, откуда все это у сына охотника! Но мне хочется быть скитальцем на свой манер…»

Хрисанф Мефодьевич читал письма младшего сына и долго потом сидел в задумчивости, то собирая складки на лбу, то их разглаживая. Он уже не жалел о том, что Михаил не пошел по его следам, не стал охотником. Пусть торит себе сам дорогу, какую выбрал. Только бы поменьше было этих несчастных случаев. Поменьше, если уж невозможно их избежать совсем.

5

Кучеров побывал в Кудрине за неделю до пожара на буровой. Ему хотелось воочию убедиться, как строится новый коровник в Рогачеве, из-за которого так много было пролито на бумагу чернил, пока не вмешался в этот вопрос Латунин. Однако, если брать по большому, в общем плане кудринских дел рогачевская новостройка была тем «мизером», о котором можно было уже и не думать, ведь главное — нефть, разведка и прирост ее запасов, прокладка нефтепровода от Парамоновки до новых месторождений, проводка высоковольтной линии через тайгу и все остальное, что связано непосредственно с нефтью.

Выйдя из самолета, Игнатий Григорьевич осмотрелся, увидел ближний лесок, облитый жарким полуденным солнцем, представил себе, как за этим леском, в крутых берегах, струится, петляет Чузик, который был так хорошо виден ему с воздуха, и подумал, как мало приходится отдыхать последние годы: все некогда, спешка, хлопоты, заботы напластовывались таким плотным слоем, что невозможно продраться сквозь его толщу. А какая природа вокруг! Вот бы раскинуть палатку, вооружиться удочкой, сесть на песок — просто так, подбросив охапку травы, и выудить окуня или хотя бы сопливого вездесущего ерша… Нет, это усталость, слабость, через них надо перешагнуть, просто нельзя так думать, размагничиваться, когда у тебя столько сложных и важных дел.

Однако же — думалось.

Семья Кучеровых любила и понимала природу: во все времена года она находила в ней свои прелести. И сам Игнатий Григорьевич, и жена его, и две их дочери жить не могли без леса, реки, костров. Но радость общения с природой последнее время случалась все реже и реже. Они-то, жена и дети, пользовались этим доступным благом, а он, что называется, жал на педали. Район развивался стремительно, работы партийной день ото дня прибавлялось. Иной раз дохнуть было некогда, будто в подтверждение известных слов: ты за дело, а оно за тебя. А кто в деле, тот и в ответе. Как партийный работник с солидным стажем, Кучеров усвоил давно, что надо верить в людей, знать их возможности и самому полностью отдаваться делу, не перекладывая на плечи других то, что под силу тебе самому.

Встречал его на машине и вез побритый, пахнущий одеколоном, подобранный Теус. Рудольф Освальдыч принарядился по этому случаю в новую куртку. На улице было душно, однако Освальдыч отличался завидной устойчивостью к жаре и почти не потел. Игнатий Григорьевич же, как истинный северянин, млел, томился от зноя, утирался платком — хоть выжимай. В машину он сел на переднее сиденье привычно и бодро.

— Ты говоришь, Рудольф Освальдыч, что Румянцев сейчас в Рогачеве?

— Там, Игнатий Григорьевич. С Чуркиным ждут вас на строительной площадке. Прямо туда ехать?

— Конечно. В каком состоянии коровник?

— Бригада хорошая подрядилась, так быстро дело подвинулось. Помещение готово, осталось смонтировать оборудование. В этом и затруднение.

— Поможем…

Проехали самой широкой кудринской улицей, свернули за кладбище и повстречали стоящего обочь дороги Хрисанфа Мефодьевича: тот держал Пегого на поводке. Кучеров попросил Освальдыча остановиться.

— Здравствуй, охотник! — приветствовал он Савушкина.

— Здравствуй, Игнатий Григорьевич! — приветливо ответил промысловик, переступая с ноги на ногу.

— Куда это ты с собакой средь лета?

— Да прогуливаю. Не выпускаю ни в лес, ни в село — время запретное.

— Я слышал, обворовали нынче тебя в зимовье?

— Не нынче — в прошлом году. Понесчастливилось мне…

— Что-нибудь выяснилось?

— Нет. Провели воробья на мякине и не попались.

— А ты нашему прокурору жаловался?

— Демешину-то? Да он, поди, так про беду мою знает.

— Знает — не знает, а надо бы написать ему, Хрисанф Мефодьевич. Ладно, я ему подскажу.

— Он на милицию будет жать, а милиция… Наш Петровин и так тут с ног сбился… Бог с ними, с мехами! Добудем еще. Руки, ноги есть, глаз не ослеп. Я пока свою силу-меру знаю, да и умом вилять не привык. Что надумаю, то исполню. Бывай здоров, Игнатий Григорьевич!..

Теус тронул машину, и она пошла пылить дальше, в рогачевскую сторону — к Корге, к мосту через нее, на бугор, через поля, перелески. Хрисанф Мефодьевич смотрел, как вздымается сзади газика прокаленное, легкое облако, и думал, что Кучеров — настоящий мужик, доходчивый, и руку подаст, и поговорит с человеком, а мог бы проехать мимо. Давно Кучеров собирается побывать у Савушкина в зимовье, сходить на охоту, даже лицензию уже брал на лося, да все не находит на эту утеху времени. Да, замотали его нефть и газ — вздохнуть некогда…

А Кучеров говорил в машине Рудольфу Освальдычу:

— Давно я знаю Хрисанфа Мефодьевича — настоящий чалдон, не разбавленный! Охотник отменный, и сам по себе очень цельный характер. С уходом таких, как он, обеднеет охотничий промысел.

— Да он еще крепкий, — ответил Теус. — Таежного человека и ржа не берет.

— Это, Освальдыч, ты хорошо сказал. Кто ближе к природе, того и недуги не так за бока хватают…

Они подъезжали к селу. Рогачевский коровник был виден издалека: белела под солнцем крыша, желтели ровные брусовые стены, оконные стекла отражали косо падавшие на них лучи. Все сооружение смотрелось внушительно рядом с упавшим и еще не разобранным стародавним скотным двором. Румянцев и Чуркин торопливо шагали навстречу секретарю райкома.

— А ты что-то сдал, Тимофей Иванович! — сказал Кучеров, высвобождая свою ладонь из огромной горсти управляющего. — Мешки под глазами и нос распух.

Откинув крупную взлохмаченную голову, Чуркин расхохотался.

— Маленько есть, Игнатий Григорьевич! — Управляющий показал большим пальцем через плечо на коровник. — Это детище за весну и лето все соки повыжало. Да жара еще тут какая-то не нарымская — крымская. Усыхаем! Я лично ремень на брюках на два деления убавил.

— А опух он, Игнатий Григорьевич, оттого, что воды много пьет. Курит да на воду гавкает! — подпустил шутку Румянцев.

— Да только ли воду пьете? Знаю я вас! — засмеялся Игнатий Григорьевич. — Поди, уж у нового-то строения по всем правилам все углы окропили!

— Да что вы? Как можно такое о нас? — съежил плечи Румянцев, не стирая улыбки с лица. — Мы тут денно и нощно корпим. Сами увидите.

— Идите показывайте…

Игнатий Григорьевич осмотром остался доволен, хотя и нашел, не без того, огрехи, побеседовал с бригадиром строительства, узнал, что еще нужно доставить сюда из материалов, поинтересовался, в комплекте ли прошло оборудование и выразил надежду, что в следующий его приезд, через месяц, примерно, тут будет все дело завершено.

— Вот сняли мы нерасторопного Кислова с поста начальника райсельхозуправления, и сразу заметный сдвиг. Как приедет к нему какая-нибудь высокая комиссия, Кислов сразу в лопухи прячется, — усмехнулся Игнатий Григорьевич.

— Да так оно и бывало, — подтвердил Румянцев.

— Есть предложение, Николай Савельевич, тебя рекомендовать на освободившееся место, — Кучеров искоса посмотрел на директора совхоза.

— Меня? — Румянцев вздрогнул.

— А что — пасуешь?

— Да у нас тут только работа пошла разворачиваться! Нет, увольте, увольте. Я за живое дело схватился и не отпущу его, пока не увижу, как говорят, плодов рук своих.

— Увидишь, Савельич, увидишь, — мягко проговорил Кучеров, притрагиваясь пальцами к локтю Румянцева. — Мы не потревожим тебя… Сообщаю вам новость, что решением бюро обкома партии ваше хозяйство передается нефтяникам. Будете вместе решать продовольственную программу. Общими силами оно веселее пойдет. Рады вы этому или нет?

Директор и управляющий переглянулись: мол, какой может быть разговор!

6

В Кудрине Кучеров остановился в том люксовском номере совхозной гостиницы, из-за которого в свое время столько пришлось пережить неприятностей Румянцеву. Но эти переживания были уже далеки, так далеки. Даже Катя, душа ранимая, все реже теперь вспоминала о тех тревожных для их семьи днях.

После поездки в Рогачево Кучеров делал облет буровых вместе с Саблиным, новым начальником управления разведочного бурения, побывал у сейсмиков и геологов, осматривал их базы, обнаружил немало упущений и приготовился завтра на совещании все это высказать начистоту. На большой разговор были приглашены в Кудрино начальники трестов и управлений из нефтяного города на севере нарымской земли, ибо им предстояло брать в свои руки и начать осваивать здешние месторождения. Ждали прилета Николая Филипповича Мержина из нефтегазодобывающего управления и начальника всех буровых работ в области Петра Ефимовича Чурина.

Кучеров развернул перед собой план кудринских месторождений, где были обозначены «кусты», эти скопления скважин, которые разбуривались, обустраивались, и предстояло их со временем пустить в эксплуатацию. На плане скважины обозначены разным цветом: голубым, зеленым, желтым, синим. Тут была заложена перспектива на многие годы. Скоро придется разбуривать «кусты» отдаленные, тупиковые, и за это надо браться уже теперь, рьяно и без раскачки. Нефтепровод подведут, а скважины не будут готовы к откачке нефти из них. Образуется разрыв, простой, а он обойдется дорого государству.

На совещание собрались в сельский клуб. Выступив с кратким словом, Кучеров задал вопрос буровикам и нефтедобытчикам:

— Почему у вас снизилось рабочее напряжение? На полях совхозов оно нарастает, а у нефтяников падает?

Стояло тягостное молчание.

— А мне причина известна, — продолжал секретарь райкома. — Причина застаревшая, давняя: запутались в межведомственной несогласованности. Давайте все взвесим и выясним. Викентий Кузьмич Латунин ждет от меня доклада после нашей беседы.

Он посмотрел на Мержина. Николай Филиппович, конечно, опытный, крепкий бойцовский петух, умница. Все эти качества Мержина отлично известны Кучерову. В правилах Мержина — опираться на факты и выстраивать их в объективной последовательности. Вот он поднялся, заговорил. Голос у него приятный, немного вибрирующий. Его внимательно слушают даже те, кто по какой-то причине им недоволен.

— Мы у себя на Севере, — сообщал он, — увеличили прирост добычи нефти. Двенадцать скважин перевели на механическую откачку, заканчиваем обвязку двадцать первого «куста». И фонтанной аппаратурой укомплектовались, смонтировали станки-качалки, сварили два километра труб и ведем выкидные линии.

Мержин сделал паузу и продолжал:

— Это дела, так сказать положительные. А что идет с отрицательным знаком? Тридцать первая скважина — бездействующий фонд. Пятая скважина — то же самое: она перестала функционировать из-за осложнения колонны. Ряд скважин не переведен под закачку, а за два месяца должны были перевести четыре скважины. Вот тут подземник сидит, уважаемый товарищ Чурин. Он знает, что, когда тянут буровые тракторами, то на тридцать сантиметров вглубь землю роют! Провода и порвали, вывели скважины из строя. Еще помеха — задержали нас крепко переправы через реки…

— Еще что? — спросил Мержина секретарь райкома.

— Затянули подземный ремонт станков-качалок по той причине, что нет погружных устройств. Арматура — такой дефицит, а ее в землю закапывают подземники. Все перечисленные мной недостатки ведут к тому, что наше нефтедобывающее управление недодает к плану триста тонн нефти.

Мержин высказался и сел. Начальник буровых работ области Чурин, солидный мужчина с редкими, приглаженными волосами и чуть косящим левым глазом, нескрываемо сердито смотрел на Николая Филипповича. Оба зависели друг от друга, жить не могли один без другого, но вечно ссорились, доказывали каждый свое шумно, подчас гневно, без уступчивости. Сейчас Чурину не понравилось, что Мержин так гладко свалил все на другие службы и на его, Чурина, управление тоже.

Кучеров, привыкший к таким «боям» между крупными руководителями разных ведомств, понял, что и теперь словесной пальбы не избежать. Воспрепятствовать этому он не хотел, да и ни к чему было — сам вызвал их на откровенный разговор. Только заметил:

— Вы меня не проведете. Не старайтесь вводить никого в заблуждение. В ваших делах я давно и основательно поднаторел, так что лучше напрямоту. Конфликт ваш ясен, — с угрюмыми нотками в голосе говорил Игнатий Григорьевич. — Весь сыр-бор у вас из-за того, что вы не знаете, как подъехать к «кусту», чтобы обустроить его или сдать уже готовый в эксплуатацию.

— Сдать бывает труднее, чем пробурить, — ответил, вставая, Чурин. — Мы, буровики, свое дело сделаем. — Говоря, Петр Ефимович краснел, распалялся, в чем и была его отличительная черта. — Если не налетим на закопанный металл, то проложим трубу к месторождениям вовремя. Всю лежневку придется перепиливать к черту!

Так сделаете, или это опять несерьезное обещание? — Кучеров вопросительно поднял брови.

— Игнатий Григорьевич! — все сильнее горячился Чурин. — Строители к нам предъявляют непомерные претензии по обустройству скважин! А что лед и металл в земле — это они в расчет не берут. Давайте мы сами возьмем на себя обязательства убрать железки, ликвидировать эти помехи, а строители пусть делают водовод.

— Вы должны были лес и металл убрать сами без всяких «давайте», — сказал Мержин. — Засыпать амбары и обваловку сделать — тут нечего выкручиваться, когда есть строгое предписание водрыбнадзора. Мало мы нефти по халатности спускаем в озера и реки? Мало нас государство штрафует? Концов не найдешь в этой карусели!

— Сначала вы делаете мешанину из бревен, железа, земли, а потом подводите под «куст» провода и трубы. Нельзя ли с проводов и труб сразу начинать? — спросил Кучеров.

— Не получается так, Игнатий Григорьевич, — возразил Чурин. — Тогда совсем все перепутается.

— Ах вы, друзья! — махнул рукой в его сторону секретарь райкома. — Слишком все у вас заспециализировано. Вы нас иногда водите за нос и это вам, видимо, нравится. Но я еще раз повторяю, что райком партии во всем разбирается и каждому воздаст по заслугам. Если график — действительно зеркало вашей работы, то это зеркало на сегодня кривое. Когда не было графика, все смотрелось куда красивее! И с электрикой, посмотрел я, дело тоже неважное. И не Чурин тут виноват, а комиссия, что должна принимать готовую скважину.

— Именно так! — обрадовался Петр Ефимович. — Всех членов комиссии вместе собрать не можем. Одному я сказал, что нужно скважину принимать ехать, так он от меня убежать хотел, прятаться стал. Я его за руку — чуть рукав ему не оторвал! — Чурин говорил напористо, но уже спокойнее. — Мы все зависим друг от друга. Когда все слаженно шло, то мы по четыре скважины сразу сдавали.

Кучеров опустил ладони на стол.

— Все, товарищи, вдоволь наговорились. Со стороны посмотреть — деловой разговор, а в общем — бездельный. Одни заковырки да закорючки. Мы будем судить не по тому, кто как красиво умеет отговариваться, ссылаться на трудности, на межведомственные неувязки. Мы будем судить по результатам работы! Создали график и успокоились, мол, собираемся раз в неделю и ладно. А почему бы вам не сотрудничать в течение всей недели? Почему, Николаи Филиппович, вы решили «проучивать» буровиков тем, что перестали принимать у них скважины? А буровики по области план не дали, лишились тринадцатой зарплаты в прошлом году. Почему у вас не возникает необходимого напряжения координаций?

Молчали. Слышались вздохи, скрип стульев, покашливание.

— Так и закончим совещание с оценкой вашей работы «неудовлетворительно». А в двадцатых числах этого месяца будет бюро райкома. — Кучеров собрал все свои бумаги, застегнул папку. — Я здесь задержусь на три дня, поеду по тем объектам, где еще не успел побывать. — Он кашлянул в кулак. — Посмотрю своими глазами, и тогда спекуляция каждого будет видна отчетливо. Тогда уж вы за нос не станете нас водить. Кое-кому все еще разбег нужен. Кое-кто боится загнать технику. А что главное — нефть или техника? Нефть — цель. Техника — средство. Экономить средства — значит, не получить нефть!

Всех отпустив до завтра, Игнатий Григорьевич, оставшись в клубе один, подытоживал впечатления. Он больше был на стороне Чурина, и не потому, что тот был по-человечески симпатичен ему. Как начальник всех буровых работ, Петр Ефимович стоял на своем месте, деловых его качеств хватало вполне, и никто их не мог отрицать. А вот нефтедобытчики, уважаемый Мержин, проявили на этот раз явную недоброжелательность к буровикам. Чурин затянул промывку скважин на одном из «кустов» потому, что вовремя не подали для этой цели нефть. Он убрал оттуда гидроциклон и правильно сделал. Иначе потом Чурина обвинили бы в том, что он не вывез своевременно оборудования. Но это еще не все. Беда вот где: эксплуатационники не торопятся принимать пустые скважины. А скважины с нефтью — из рук рвут! Но ведь буровиками проделана та же работа, затрачены те же громадные усилия. И фактически из-за этого управление буровых работ области, передовой коллектив, оказалось в числе отстающих. Лишение премиальных дурно сказывается на настроении людей. Так… Что еще? Вот: не всегда своевременно выдают документацию на бурение скважин. Не всегда снабжают буровиков лесобилетом на повал деревьев, на расчистку площадей. И грунт вывозить им надо, а дорог нет. Хороший лес приходится зарывать в землю. А на обустройство одной только скважины уходят тысячи кубометров первосортнейшей древесины…

Рабочий день Кучерова продолжался еще в гостинице, в просторном, уютно обставленном номере. Он связывался по телефону со строителями нефтепровода, с начальником геологической экспедиции, с буровыми, куда еще собирался заехать.

Когда все переговоры по делу кончились, Игнатий Григорьевич, уже в одиннадцатом часу ночи, попросил соединить его с домом. Жена не спала. Он всегда, когда возможность была, звонил ей перед сном, говорил, что ложится отдыхать, а сам и не думал. Надо было до подробностей расписать завтрашний день: где и какие провести встречи, какие вопросы решить неотложно.

Ждали его и газеты, доставленные дневной почтой. Лишь в половине первого он выключил свет и зарылся в подушку.

…Его разбудил звонок: кому-то еще он был нужен. Звонили кинохроникеры, застрявшие в далеком поселке, просили помощи. Он лично знал этих хлопотливых людей, любил смотреть, когда на экран попадали отснятые ими ленты о тружениках нарымской земли. Как не помочь! Поможет. Завтра же будет послан за ними вертолет.

Кажется, все. Больше тревог не предвиделось. И тут Игнатий Григорьевич почувствовал, как он за день устал…

Глава восьмая

1

Веселый человек Володя Рульмастер, незримой цепью прикованный к своему дамскому велосипеду с радужной сеткою на колесах, лишь изредка оставлял машину и ходил по грешной земле пешком. Это бывало обычно зимой после сильного снегопада, а летом — когда он отправлялся к Пее-Хомячихе за кринкою молока. Из всех жителей Кудрина Володя был единственным, кто брал у нее молоко без единого слова упрека, хотя знал, что она молоко разбавляет обратом, «нормализует» на городской манер. А цену на этот продукт Пея не только не сбавила, а даже повысила. Правда, однажды Рульмастер не выдержал и заикнулся о том, что, мол, сливок отстаивается все меньше и меньше — щи не забелишь. Пея не долго думала и сказала:

— Корма не те — жирность упала. Не хошь — не бери, но мне больше не выговаривай. Для вас же таких вот стараюсь, а вы — укорять!

Володя сделал вид, что сконфузился, и продолжал брать у Пеи «нормализованное». Ходил он к ней по узенькому пространству между двумя огородами. Малый рост Рульмастера позволял ему пробираться почти незаметно среди лопухов и крапивы, лебеды и татарника. Травища росла тут поистине буйная, неполотая и некошеная: и не такой пешеход, как Володя, мог скрыться в ней с головой.

Серой мышью, без шороха, треска, подходил обычно Володя Рульмастер к калитке Пеи-Хомячихи и нередко пугал ее тем, что являлся внезапно. Алчная богатейка последнее время стала всего бояться: понахлынули в Кудрино всякие-разные, того и гляди обворуют! Есть, поди, среди них ухорезы, мошенники, не все же приехали нефть добывать, город строить. Вон к Винадоре, соседке, уже и залазили, да у той нечего брать. А тут если прознают, что у Пеи лежит на пяти книжках полсотни тысяч — подступят с ножом, тряхнут — заверещишь, небось, как хавронья, которую волокут резать… И Пея боялась, укрепила замки и засовы, вилы в избу занесла, поставила их у порога, чтобы, если уж что, — проткнуть злодея на месте, а там потом пусть разбираются. На улице Пею можно было увидеть лишь днем. С наступлением сумерок же она исчезала, улетучивалась: даже голоса во дворе не было слышно.

Летом стадо коров пасут допоздна, а в то лето пастух старался особенно: миром сыскали доброго, не запойного — взял он сто с лишним буренок за пятьсот рублей в месяц.

Вот стадо пришло, коровы с сытым мычанием расходятся по дворам в ожидании теплого пойла. То здесь, то там слышатся ласковые голоса хозяек, гремят подойники, брызжет звонкими, пенными струями молоки. Через короткое время можно идти за цельным, парным. Но — только не к Пее: своих покупателей она принимает не ранее, чем через час после дойки.

Володя Рульмастер поэтому и не спешил взять свою кринку «пропущенного» и к Пее являлся последним. Да и куда было ему торопиться, пенсионеру, одинокому мужичку! Однако и слишком запаздывать, тоже не следовало. Закроется, и тогда ей стучи, не стучи — бесполезно. Один раз Володя пришел поздняком — заперто. Тарабанил в калитку, перелез через изгородь — в ставни стучал. Глухо было и немо. Собака, Моряк (Марашка), лает взахлеб, носится с угла на угол по двору, звякает цепью по туго натянутой проволоке, а Хомячиха будто не слышит. Мертвый дом, да и только…

Иногда, не достучавшись вечером, Володя Рульмастер являлся к своей молочнице утром. Сияет солнце, греются, рассевшиеся по тополям, воробьи, горланит петух у Пеи в курятнике, роса блестит на траве, Пея бухает ведрами, что-то под нос бормочет себе: в этот рассветный час она никого не боится. Но калитка так и заперта наглухо изнутри, щеколда так упрятана, заделана, что снаружи рукой не достать. Володя стучится.

— Это я, Пелагея Мартыновна, — отвечает Рульмастер и из чудачества опускает руки по швам, держа в одной кринку.

— Тоды постой…

— Стою, хошь дой, — в тон ей, но тихо-тихо отвечает Володя и во весь рот улыбается, щуря под стеклами сильных очков глаза.

Пее нравится, когда ее «навеличивают», и Володя Рульмастер в числе тех немногих, кто обращается так к старухе, не называет ее ни теткой, ни бабкой, а именно — Пелагеей Мартыновной. Пея довольна, но напускает на себя строгость, важность.

— Вовремя надо ходить-то. Я больная, бессонницей мучаюсь. Только с таблеткой сонной и смыкаю глаза. А засну, то уж как камень. Стучи, стреляй — не поднимешь!

Она идет отпирать калитку, а Володя Рульмастер тоже надумал потешиться, поломаться.

— Моряк-то на привязи ли?

— Сидит на цепи…

— А то я боюсь. Больно злая собака у вас, злее всех собак в Кудрине. Как бы штанов не порвал!

— Марашка мой злой, ох злой! — соглашается Пея.

За калиткой Володя Рульмастер корчится от тихого смеха. Моряк — такой безобидный пес, что ему хоть палец в рот суй — не укусит. Всего-то и толку в нем, что чихать от набившейся в ноздри мошки да лаять беспути.

Жизнь у Пеи-Хомячихи была размеренной, раз навсегда заведенной. Днем она из колодца воду таскает, кормит, поит скотину, доит корову и продает молоко, пропустив предварительно на сепараторе. Потом — хождение по базам и магазинам с огромною черной сумкой, «добыча» из-под прилавка редких вещей в обмен на что-нибудь тоже редкое, присланное ей сюда из отдаленных мест. Вокруг шумела, громадилась жизнь, а Хомячихино существование не освежали никакие ветры. Казалось, ничто не могло всколыхнуть, взбудоражить ее узкого, расчетливого мирка. Но однажды…

Солнце повисло над лесом и не спешит опускаться. По солнцу Володя Рульмастер прикинул (часы у него как раз встали), что пора брать отмытую кринку и шагать к Пее за молоком. Подошел незаметно, собрался было постучаться, а видит — калитка полуоткрыта, Моряк не лает, сидит осовело у конуры, кость передним лежит, и он ее не гложет, будто о чем-то призадумался. Мухи ему досаждают, он изредка вскидывает глупую морду, клацает зубами и снова сонливо клонит голову на кривые, мохнатые лапы.

— Сморила жара дворнягу — языком не охота ворочать, пасть разевать, — тихо бормочет Володя, поправляет на голове шапку и, перешагнув калиточный узкий порожек, идет по дорожке, по травке мимо окошек дома Пеи-Хомячихи. Окошки — по правую руку, он невольно глядит в них и замечает, большую косматую голову дорожного мастера Утюжного. Сидит Утюжный на кухне, а перед ним стоит в вопросительной позе Пея-Хомячиха. Рульмастер замедляет мелкие вкрадчивые шаги — так он удивлен, поражен. Можно голову дать на отруб — никогда не бывал здесь прежде Утюжный. Сколько уж лет берет Володя Рульмастер у Пеи молоко, а такого не помнит случая. И зачем это кудринский туз сюда пожаловал?

Володю заметили. На кухне в доме Хомячихи произошло движение. Утюжный резко отшатнулся в проем между окон, Пея метнулась к порогу, но тут же возвратилась опять на прежнее место, к столу. На стук в закрытую дверь Володя услышал:

— Выйду сейчас!..

И это «сейчас» длилось минуты четыре.

Ему наконец вынесли молоко, он перелил его в свою кринку-гладушку с удобной ручкой, как у кувшина, отдал Пее монеты (она признавала расчет на месте), сказал что-то веселенькое, прокатился насчет Моряка, которого закусали мухи, изнурила жара, и повернулся.

— Спасибо. И до свидания!

Больше езды на велосипеде Володя Рульмастер любил читать детективы. Он их доставал, где только мог, и проглатывал с жаром и сильным дрожанием в душе. Ему охотно давали книги, потому что Володя умел их беречь: после него ни помарки, ни загнутого угла, ни помятых страниц. Давно он подумывал, что ему надо бы в свое время побольше учиться, и мог бы стать следователем, милиционером, а то и, глядишь, прокурором, как парамоновский Михаил Феофанович Демешин. Разбирал бы Володя Рульмастер запутанные дела по кражам, убийствам, взломам. В шестьдесят с небольшим Володя все еще где-то оставался ребенком, мечтателем и жаждал, что называется, приключений. Когда произошла кража мехов в зимовье охотника Савушкина, Рульмастер не находил себе места, приставал к участковому Петровину с расспросами и так тому тем досадил, что тот, шутки ради, конечно, глядя в упор на маленького мужичка, спросил:

— Послушай, уж не ты ли там сам побывал, в зимовье-то? Мне твой интерес тут кажется подозрительным.

Володя от этих слов Петровина мог бы шарахнуться в сторону, но при нем был велосипед. И Володя лишь отшатнулся, похватал открытым ртом воздух и, преодолевая бледность в лице, хохотнул нервно.

— Удумал! Да я к зимовью Хрисанфа Мефодьевича и дороги не знаю! Мои вот тропы — улицы кудринские.

— Пошутил, — засмеялся лейтенант милиции. — Но только ты больше ко мне с этим не приставай. Время придет, может, и выяснится. А пока — темный лес…

И Рульмастер не приставал, понял, что Петровину и без того тошно. Но сам думал:

«А странно! Украли — и без следа. Где-то же ходит вор? Где-то же он обретается? И Мотька Ожогин погиб… Нет, не сам он замерз — его заморозили!»

Случайное обнаружение Утюжного в доме Пеи-Хомячихи запало в чистую душу Володи Рульмастера. Зачем он к ней приходил, когда раньше и дороги туда не знал?

Ну, знать-то, конечно, знал, но делать ему у нее было нечего. Что у них общего? Пея, конечно, богатая ведьма, нахватала за жизнь много кое-чего. Денег у нее море. Это в Кудрине любой собаке известно… Не денег ли уж занимать приходил к ней Утюжный? Могло быть такое — дело обычное. Собрался купить машину, а у него не хватает. И пошел на поклон к толстосумке…

На этом предположении Володе Рульмастеру можно было бы и остановиться, но он фантазировал, думал и так и разно, ухватился за то, почему Пея долго не открывала ему, почему не пустила в дом (до тех пор всегда приглашала войти), а вынесла молоко на крыльцо? Нет, тут что-то есть, что-то есть… Володя задался целью узнать, снимала ли Пея денежки с книжки? Тайна вклада есть тайна вклада, но почему-то, в селах особенно, все знают, у кого сколько скоплено денег, кто сколько кладет, кто сколько берет, кто выигрывает по вкладам и много ли. Что же, верна, знать, пословица: не всякая тайна грудью крыта…

И, в нарушение своего слова, подступил он опять к кудринскому участковому.

— Послушай, — начал Володя Рульмастер вкрадчиво и умильно, при этом глаза у него горели дрожащим блеском. — Извини… Не скажешь ли ты случайно… Утюжный машину собрался себе покупать, что ли?

— Не спрашивал у него, — моргнул Петровин. — А тебе-то что за тоска?

— Да тут… — Рульмастер отвел взгляд, покачал ногой, втянул щеки, отчего рог его сделался маленьким, сморщенным. — Дорожный мастер, кажется, деньги у Пеи-Хомячихи занял. И крупную сумму: тысячу сто.

— Это личное дело Утюжного, Шерлок Холмс ты кудринский! Ведь не украл — одолжился. С Пеей — лады у него. За часы, которые от чиха по щелям разлетелись, он с ней давно расплатился. Мне этот факт известен.

— И все ж таки…

— Вредно, однако, тебе детективы читать! Возня в мозгах от них у тебя происходит! Не обижайся только — опять пошутил..

— Хорошо, что ты поясняешь, где шутишь, а где — всерьез, — не остался в долгу Володя Рульмастер. Детективы я очень люблю.

— И версии строить. Ну, мне это по долгу службы положено, а ты-то чего? Брось шариться по темным углам, не дурмань себе голову. Что, снова ты о пропавших мехах? Так закрыли мы это темное дело. Прокурор Демешин продлял, продлял, а потом… Не поймали сразу кота за хвост — виноваты.

— Зря ты так, лейтенант, зря. Я старый уже человек, а у меня к этому «меховому делу» ни пыла, ни интереса не пропадает. Надо искать. Ищи, говорят, и обрящешь.

— Это уж что-то евангельское!

— Точно!

— Ну ладно. Ты думай, соображай, раз тебе интересно. Пытливость — полезная штука. Она не мешает даже и в пенсионном возрасте.

— Обижаешь, начальник.

— Нет, я серьезно! Смотри, примечай. А что новенького приметишь — скажешь мне. А сейчас извини. Бегу. Некогда…

Володя Рульмастер понял, что участковый его и на этот раз не принял всерьез. Даже открыто над ним посмеялся. Постояв у обочины и поулыбавшись своим затаенным мыслям, бывший кочегар вскочил в седло веломашины и, присутулившись, порулил прямиком к собственному дому.

2

Пею-Хомячиху Володя Рульмастер называл за глаза то «шаманной старухой», то «гадалкой», «загребалкой». Никто в Кудрине не греб так, как она. Даже Утюжный, снискавший себе после приезда сюда мнение жадного, корыстно расчетливого человека, не мог с ней идти ни в какое сравнение. Да и капитала у него не было, таких денег огромных, как у Хомячихи. Да и пил он, гулял, женщин красивых заманивал, возил их, катал, ублажал. А это — расходы, распыл: с таким расточительством тысячи не накопишь. Но стремление к богатству у Утюжного явно прорезывалось. Последние годы он тоже стал много держать скота, свиней откармливал. Одним словом, начал копить.

Володя Рульмастер за ним стал приглядывать: куда пошел, куда поехал, что привез, что отвез.

Но настоящий негласный надзор установил он за хатой Хомячихи. В течение недели он регулярно ездил мимо ограды ее, косился из-под очков на окна и двор, видел Пею растрепанной, выгоняющей поутру корову и впускающей ее вечером. Пея бегала с чугунами и ведрами, тазами и чашками. Днем, когда корова паслась, на ее попечении оставался большой кабан, которого она готовилась заколоть поближе к зиме. Кабанов Пея откармливала ежегодно, доводила их до такой степени сытости к моменту убоя, что они у нее стоять не могли, а только сидели — задышливые, обожравшиеся, настоящие бочки голимого сала. Свининой она торговала так же бойко, как и молоком, сдергивая с нуждающихся по пяти рублей за килограмм. И боже избавь, чтобы она отпустила дешевле! Дед Крымов, поражаясь скупости Пеи, как-то изрек:

— Сытая свинья, а все жрет. Богатая старуха, а все копит!

Но Хомячиха обладала еще одним отличительным свойством: ее не касались эти суды-пересуды, она не желала замечать, кто, что и где о ней говорит, являла собой пример глухоты, безразличия к общественному мнению. Может, в душе-то она и корчилась, содрогалась, однако виду не подавала. А на недуги — жаловалась, искала в людях сочувствия. Но жалобы, стоны ее все больше доходили до Винадоры: та терпеливо выслушивала, поддакивала и не возражала. С Винадорой у Пеи возникли какие-то отношения, сердобольная старушка заходила к своей скопидомной соседке, а Хомячиха к ней — никогда. Старик Крымов, прослышав о жалобах Пеи на нездоровье, фыркнул в усы и бороду и опять ёмко высказался:

— О свинье говорят в народе, что у нее ничего не болит, а она все стонет. Так и Пеюшка наша…

Володя Рульмастер чувствовал, что старания его зря не пропадут: что-то же должен он вызнать, заметить! И стал примечать, что Хомячиха сделалась больно уж суетливой, в одно место нырнет, в другое, то в магазин, то на базу. А тут — еще интереснее: ходила Пея в аэропорт к Галине Хрисанфовне, узнавала, как сделать ей бронь на самолет через Новосибирск, Москву до Кишинева. Петровина об этом Володя не оповещал, боялся, что тот опять скажет: ну и чего ты нашел во всем этом криминального? Пея и раньше часто моталась в Молдавию, везла туда коробами разный редкий товар. На этих поездках она и обогащалась, ловкая спекулянтка. За билет с бронью Пея сулила дочке Хрисанфа Мефодьевича привезти с юга плетенку сухого вина.

Все это выведывал, примечал Володя Рульмастер, не зная толком конечно, для чего и зачем. Его охватил просто какой-то зуд. В нем распухало, пучилось любопытство, не давая ни спать, ни есть, он думал только о том, что Утюжный заходил к Пее-Хомячихе неспроста.

Однажды в субботу (а жаркий был день, солнечный) Пея так забегалась по тайникам базовских складов, что забыла и про своего кабана. Тот издавал сперва стонущие, скулящие звуки, потом они стали перерастать в угрожающий храп, кабан свирепел, свирепел и так разошелся, что выбил в хлеву воротца, опрокинул, протопал по ним копытами и, гладкий, лощеный, белый, выкатился прямиком в цветущий ухоженный огород своей хозяйки. Сроду не видя такого простора, он ошалел от солнца и воздуха, обилие зелени возбудило в нем все инстинкты дикой свиньи, и давай он тут ворошить морковные, чесночные, луковичные, огуречные гряды, толок укроп и редьку, запахался в картошку — только взъерошенная щетина мелькала на его покатой хребтине между цветущей картофельной ботвы. Коротконогий, тяжелый, он по брюхо тонул во взрыхленной черноземной земле, превращаясь постепенно из белого, чистого животного в пятнистое, грязное чучело. Кабан бы, наверное, вылез, пошел бы чесать вдоль по кудринским улицам, но заплот у Пеи был плотный, крепкий, и просунуть кабану рыло было попросту некуда.

Кабан делал свое разрушительное дело в прибранном огороде своей хозяйки, когда та наконец появилась с полными сумками. Она уронила возле крыльца поклажу, хотела, наверно, так и бросить ее, но все же открыла замок, внесла покупки в сени, затем выскочила в огород с ахами, воплями:

— Оюшки! Аюшки! Да что он, нечистая сила, тут у меня понаделал! Пошел, проклятущий! Пошел во хлев!

Вот это-то чудо-диво и узрел Володя Рульмастер. Он тут же, оставив валяться велосипед, вспорхнул воробышком на заплот, умостился там на прожилине-перекладине и стал тоже кричать на кабана, показывать пальцами, подсказывать, как лучше Пелагее Мартыновне захомутать супостата. Та старалась завернуть кабана к хлеву, но настырная животина, обретшая вдруг такую свободу, не желала идти в заточение. Всхрапывая и брызжа пеной, кабан рыскал по огороду, как танк, утюжил гряды и борозды. Он дико визжал, когда попадал на задах огорода в густую крапиву. Володя Рульмастер кричал:

— Не загоняйте свинью в крапиву! Она туда не пойдет!

Володе нравилось и сидеть на заплотине, и покрикивать, и вообще наблюдать эту потешную сцену.

Пея уже из сил выбилась. Ее босые костлявые ноги (обутки слетели от беготни по ботве), перепачканные землей, сумеречно мелькали в зеленых поломанных стеблях. Теперь она выкрикивала какие-то нечленораздельные восклицания, махала руками, как полоумная, всхлипывала, точно ее одолевала простуда, насморк. Кабан то останавливался, косясь налитыми кровью глазами, то пускался опять носиться со всхрапом, мотая одуревшей башкой. Уши его лоскутами болтались по сторонам.

И тогда Пея-Хомячиха упала среди огорода на колени и взмолилась:

— Лю-юди! Да помогите же!..

Рульмастер не шелохнулся. Он просто не чувствовал в себе силы вступить в единоборство с рассвирепевшим зверем (а вдруг — набросится!). Бывали же случаи — зашибали кабаны насмерть и не таких мужичков! Но Володя в то же время шарил глазами — не идет ли кто поблизости помогутнее? И богатырь появился: шел, стуча батожком, дед Митрий Крымов. Он тоже увидел через заплот картину и протянул густым басом:

— Мать пресвятая богородица! Так что же это опять получается? Наряди свинью в серьги, а она — в навоз! Экое чудище!

— Помочь надо ей, — сказал Володя Рульмастер.

— А ты чего воробьем тут набух? И помогал бы!

— Не имею я сил-возможностей справиться с бешеным вепрем!

— Да то разве вепрь? Подложенный! Однако пойду помогу. Замечено мудрыми: свинья навстречу — к счастью!

Кабан стоял среди огорода загнанный. Рыло его было в пене, и он весь от чего-то вздрагивал. Крымов шел на него, загребая ногами ботву. Кабан подпустил его, а когда Крымов схватил свинью за грязную заднюю лапу, стал вырываться изо всех своих сил, свалился набок, перекувыркнулся на спину, визжал до сверлящего зуда в ушах, а Пея, схоронившись за спиной Митрия, кудахтала растрепанной курицей:

— Голубчик, ты ногу ему не вывихни! Бьется-то как — будто нож ему к горлу подставили!..

Крымов говорил Хомячихе о веревке, чтобы кабана опоясать и увести в хлев, а Пея одно толмачила:

— Ногу не вывихни борову, ногу!

И вдруг пронзительный, затыкающий уши визг кабана прекратился, точно его обрезали, этот визг. Кабан лежал без движения, глаза его в белых ресницах остановились, уши обвисли и посинели. Он был мертв: не вынесло ожиревшее кабанье сердце огородного марафона.

— Издо-ох… — шепотом выдавила из себя Пея и упала с кабаном рядом в обморок.

— Дуй за лекарством, пострел! — сказал столетний Крымов Володе Рульмастеру, выпуская из могучей руки своей ногу мертвого кабана. — Беги в ее дом, пошарь там хорошенько — должны же быть у старухи сердечные капли.

Рульмастер мигом слетел с заплота, подстегнутый Митриевой командой, живчиком забежал к Пее в дом и давай искать по ящикам комода, по полочкам и приступочкам. Он шаром катался по избе, но ничего «лекарственного» ему под руку не попадало.

У Хомячихи, где Володя бывал много раз, но дальше порога не прошагивал, было три комнаты, а передняя служила одновременно и кухней. Он оказался в спальной, где бросались в глаза кружавчики, рюшечки, пуфики, подушечки-думки. Умильные котики и невиданные цветы, вышитые крестом и гладью, заполняли простенки. Из переднего угла мрачно смотрела с иконы божья матерь с сытым младенцем на руках. Никогда до того времени Володя Рульмастер не рассматривал жилища своей молочницы. Однако же надо поскорее найти сердечные капли. Но где? В прихожей? В горнице? В сундуке? В коробочках? А их тут чертова уйма. И как прикасаться к вещам в чужом доме?

Думая так, Володя меж тем рыскал, искал, обшаривал то жестяную банку, то берестяный туес. Лекарства не попадались. Может, старуха, страдая бессонницей, хранит их под подушкой? Пошарил — и там было пусто. Оставалась корзина со сломанной ручкой, плетенка из тонких ивовых прутьев. Он запустил туда руку, и рука утонула в чем-то мягком и теплом. Ему подумалось, что в корзине сидит, притаившись, кот. Вытряхнуть! Ишь куда забрался, проныра! Володя перевернул корзину, а оттуда посыпались шкурки — собольи, беличьи, норковые, колонковые, ондатровые. Целый склад пушной! Он сгреб меха снова в корзину, поставил ее на прежнее место и выскочил на улицу, забыв, зачем и забега сюда…

На огороде картина не изменилась: лежал в картофельной ботве сдохший кабан, подле него Пея распласталась, без чувств, а над нею стоял склоненный дед Крымов.

— Лекарства нету! — вспомнил Володя Рульмастер. — Искал — не нашел.

— Тащи ведерко воды и полотенце. Мы ей сейчас компресс… Очнется небось! Вот она — жизнь. Сегодня в чести, а завтра — свиней пасти! Выпало мне нынче гоняться за кабаном. Тьфу! Меня же еще и овиноватит…

Митрий плюнул, вытер вспотевшее лицо рукавом, зажмурил глаза: слишком уж сильно било в них предзакатное солнце.

3

В тот вечер Рульмастер везде искал участкового Петровина, но того не было ни на работе, ни дома, и никто не мог толком сказать, куда он девался. По крайней мере, в Кудрине его не было, в аэропорту тоже, значит, подумал Володя, он в Рогачеве или в другом каком месте. В Рогачеве — всего вероятнее, потому что вездесущий пенсионер слышал еще на прошлой неделе, что лейтенант милиции собирался ехать с управляющим Чуркиным проводить рейд: готовы ли автомобили, комбайны и трактора к предстоящей уборке урожая и заготовке кормов. В обязанность кудринского участкового пока входили и автоинспекторские дела.

Отчаявшись отыскать Петровина, Володя свернул на велосипеде к Чузику: самое время было выкупаться в реке, отдохнуть под ярком на песочке. Для Володи тоже сегодня хватило возни с обморочной старухой: делали с Крымовым ей компресс, а потом повели ее в дом, на кровать уложили. А минут через двадцать ее уже видели шедшей к ветеринару Чагину. Потом она вела Чагина к мертвому кабану на свой огород.

— Разрешения на продажу мяса сдохшего кабана я вам не дам, — тихо, внушительно говорил ветеринар. — Такого факта в моей честной практике еще не было. И не будет.

— Господи, да он не чумной, не холерный, не дизентерийный, — наступала на Чагина Пея-Хомячиха. — Он от запала скончался, как загнанный конь! Я, старая дура, его загнала! Мне бы корытце ему поднести, ведерко с вареной картошечкой, он сам бы пошел… Аюшки-оюшки! А тут старик Крымов ввязался, схватил за лытку его своею ручищей! Кабан дрыг-дрыг и помер… Год без мала вскармливала животину! И что, же? Теперь ему до конца пропадать? Никто им, что ли, и не попользуется?

Ветеринар Чагин тоже не любил Пею за скопидомство ее. Он долго меланхолично смотрел то на старуху, то на мертвого кабана, пожимал плечами и повторял:

— Не могу… Не имею права. Коли издох, значит, все: продаже не подлежит. Закопайте его, сожгите или солите себе и ешьте…

И с этим ушел. И Володя Рульмастер за ним. А Митрия Крымова давно уже след простыл: он торопился куда-то, к племяннику Румянцеву в гости, что ли.

Все оставили Пею. Володя пустился искать участкового, но вот не нашел. Осталось искупаться и успокоиться. А завтра день будет и новые повороты. Ах ты, черт! Ведь чуяло сердце Володи Рульмастера, что не зря заходил Утюжный к Хомячихе! Ведь он сбыл ей ворованные меха…

Рульмастер выкупался, обсушился в последних лучах уходящего на покой солнца, оделся и направился по дороге домой. От Чузика, по песку, ехать было невозможно — колеса велосипеда вязли в сухой сыпучести, и он катил машину, задумчиво глядя себе под ноги. Но вот мотоциклетный треск со стороны трассы заставил его остановиться и оглянуться. Ага! Петровин мчится из Рогачева…

— Стой! — закричал Володя Рульмастер.

Петровин остановился, выключил газ. Испещренное шрамами, лицо его было в пыли, из глаз, насеченных воздушной волной, точилась влага. Он вынул платок, протер глаза и встряхнулся.

— Опять меха? — спросил он Володю не без иронии.

— Да какие еще! Полнешенькая корзина разнообразных!

— Конкретно.

— При определенных обстоятельствах… в доме Пеи-Хомячихи… мне попались шкурки норок, белок, соболей, колонков.

— Без шуток? — Шея Петровина вытянулась.

— Правда чистейшей воды!

— Мда… Замечал я за ней, что скупает она «мягкое золотишко», но за руку схватить все как-то не удавалось — увертывалась. И велик у нее запасец?

— Шкурок-то? Да одной тысячей не покроешь!

— Ты уж и подсчитал? Проворный!.. Значит, меха — в ее доме, а у меня нет разрешения на обыск… Хорошо бы туда пригласить Хрисанфа Мефодьевича. Уж свои-то шкурки он опознает.

— А ты ее — словами прижми! Она твоих слов испугается, когда ей точно укажешь, где пушнина лежит. Да, да! Посверли ей душонку-то взглядом! Ей сейчас и без того муторно: у нее кабан выломал дверцы в хлеву, в огород выбежал, перекрошил там все, бегал-носился, а когда Крымов дед за ногу поймал кабана, он подрыгался, повизжал и подох! Печа-аль там теперь!..

Скоро уже все Кудрино знало, что у Пеи-Хомячихи пал в огороде кабан «от задыха». Но тут же молва пошла вкривь, и случаю этому было дано толкование иное: свинья кончилась от «чумового вируса», и ветеринар Чагин поэтому только не разрешил продавать мясо, а велел кабана сжечь. На Пею стали коситься соседи, от Пеи шарахались. Но Володя Рульмастер, к которому обращались, как к очевидцу, старался развеять слухи и подтверждал, что кабан издох от «разрыва сердца», что подобные вещи на языке медицины называются инфарктом миокарда, что от этой беды не застрахован ни человек, ни конь, ни свинья.

— Можете не бояться, — уверял всех Володя Рульмастер, — свиного мора не будет в поселке Кудрино.

А лейтенант милиции Петровин со всех сторон обдумывал, как ему подобраться к корзине с пушниной, чтобы было и осторожно, и законно, и быстро. Первое, что он сделал, это нашел Хрисанфа Мефодьевича и завел разговор с ним немного издалека.

— Михаил-то у вас поправляется?

— Письмо написал, успокоил родителей. Отметины будут, да как говорится, до свадьбы, глядишь, зарастут!

— В войну вон, Хрисанф Мефодьевич, люди в танках горели, и то спасали, выхаживали, — ободрял охотника участковый. — А теперь у медицины побольше возможностей бороться с ожогами.

Хрисанф Мефодьевич и Марья несколько были удивлены приходом к ним лейтенанта. О краже мехов они и не вспоминали уже почти, считали добычу потерянной безвозвратно. Марья принялась накрывать на стол, чай ставить и угощения, но Петровин остановил ее, сказал, что ему сейчас застольничать некогда, и пригласил хозяина выйти во двор.

— Хрисанф Мефодьевич, а ты бы узнал свои шкурки, ну те — украденные? — спросил напрямую участковый.

— А где они? — встрепенулся Савушкин.

— Похоже — у Пеи-Хомячихи.

— Это каким же образом у ворожейки-колдовки пушнина моя оказалась? — Хрисанф Мефодьевич так и горел нетерпением узнать.

— Пока ответ ясный дать не могу. Дело требует расследования и доказательств… Собирайся, пойдем к к ней в гости, пока она не спохватилась и сокровища не перепрятала. Хотя ей сейчас не до этого: изводится по издохшему кабану.

— Кабан-то, конечно, зря уморился — жалко, — посочувствовал по-крестьянски Хрисанф Мефодьевич. — Хоть до кого доведись…

Пригласили Володю Рульмастера, Румянцева и вчетвером, чинно и важно, вошли в дом Пеи-Хомячихи, поздоровались. Она лежала на неразобранной кровати в прохладной, сумрачной горнице (шторки на окнах были задернуты), жилистые сухие руки покоились на животе. Блуждающий, жалкий взгляд выдавал ее переживания. Она давно уже подсчитала в уме, что кабан своей гибелью вытянул у нее из загашника целых шестьсот рублей, а то и побольше. Животина так и лежала в картофельной ботве. В ушах кабана и по мокрому его рылу уже ползали мухи.

Приход в ее дом стольких людей, да еще и милиции, заставил Пею подняться с кровати и оглядеть всех встревоженным взглядом.

— Чо надо-то вам от меня? — спросила она исстрадавшимся голосом.

Румянцев покашлял в кулак, улыбнулся, сверкнув зубами.

— Да зашли вот взглянуть, Пелагея Мартыновна, попечалиться вместе с вами. Была бы у нас лесоферма — купили бы вашего кабана.

— Пострадала я с ним, — сказала старуха и потрясла головой.

Володя Рульмастер успел шепнуть Петровину, что корзина на месте.

— Мы пришли к вам, Пелагея Мартыновна, по очень важному делу, — строго начал участковый. — Уговор сразу — не пытайтесь отказываться. Нами давно все проверено, установлено… Вон в той плетенке у вас лежат скупленные меха. Сам факт скупки шкурок ценных пушных зверей есть преступление. Вы, конечно же, слышали, что нынче зимой в охотничьем зимовье штатного промысловика Хрисанфа Мефодьевича Савушкина произошла кража…

Пея этого не ожидала, нижняя губа ее стала дергаться мелко, противно, глаза утонули во впадинах, в них были страх и растерянность.

— Мы — по горячим следам, — продолжал нагнетать Петровин. — Шкурки в вашей корзине случайно видел сегодня ваш постоянный клиент. — И показал рукой на Володю Рульмастера. — Искал лекарство для вас, а нашел краденое. Вытряхните нам содержимое плетенки!

— Там мотки шерсти, — срывающимся голосом произнесла Пея. — Там лоскутки, тряпки…

— Там были меха, — сказал Володя. И смело, решительно подошел к корзине, взял и перевернул ее. На пол, под ноги ему, посыпались слежалые, смятые шкурки.

— Вот это шерсть, лоскутки! — удивленно, обрадованно воскликнул лейтенант милиции Петровин. — Хрисанф Мефодьевич, приступайте к осмотру!

Савушкин начал перебирать шкурки, губы его оттопыривались, на лоб набегали морщины, брови вздрагивали.

— Черт побери! — выругался он громко. — Колонки не мои, белки, ондатры тоже не мной стреляны. А собольки — наши! И норки вот… Большому, темному, я еще лапку нитками пришивал — в капкане напрочь почти открутил. Смотрите — моя работа!

— Меха продавал вам Утюжный! — Петровин не спускал с Пеи-Хомячихи глаз. — Лучше давайте, я повторяю, начистоту, Пелагея Мартыновна. По вам наши органы внутренних дел давно плачут. Это я к слову так — плачут! Следили мы тут за вами, знаем все ваши дела-делишки. Товарищи понятые, прошу садиться. Вместе с вами буду допрос снимать. Протокол составим по всем правилам… А вы успокойтесь, Пелагея Мартыновна. — Примите лекарство, водички попейте, оно и полегчает, полегчает…

Подвинули стулья к столу и расселись. Петровин вынул бланк протокола из полевой сумки, ручку достал.

— Итак…

— Господи! — перебила криком его Пея-Хомячиха. — И зачем я связалась с ним, с этим чертом Утюжным! Аюшки-оюшки!..

4

Утюжного нашли в Тигровке, куда он укатил показывать свое старание по ремонту проселочных дорог и мостов через таежные речки. Тучный, массивный, он сразу окрысился на Петровина.

— Я с Мотькой не пил, не гулял!

— Гуляли и пили, — сказал Петровин.

— Попервости, когда я не знал его. А потом… Я бы за стол побрезговал сесть с таким пачкуном! Меха из зимовья крал он! А я у него их купил! Да, приобрел шкурки за свои кровные денежки! И Хомячихе продал их. Шибко уж старая клянчила!

— А чего возмущаетесь? — спокойным, внушительным тоном сглаживал его пыл участковый. — Мы с вами тихо, а вы — в пузырь.

— Я буду жаловаться на вас прокурору Демешину, — стал опять накаляться Утюжный, и широченные ноздри его то склеивались от сильных затяжек сигаретным дымом, то распахивались, как клапана. — Доказательства? Где доказательства?

— Пелагея Мартыновна, в присутствии понятых, выложила и показала нам все меха, которые украли вы с помощью Ожогина в зимовье охотника Савушкина, а потом, не поделив добычу воровскую или вообще не жела давать ему ничего, споили его и бросили замерзать, мол, туда и дорога никчемному человеку. Что ж, умно! И куш одному достался, и соучастника нет, и вообще все шито-крыто.

— Чтобы так обвинять, надо иметь основания. — Утюжный мял в руках синий берет. Они стояли на улице, возле маленького домика тигровского аэропорта, ожидая рейса АН-2 из Барабинска, чтобы на нем добраться до Кудрина. Накрапывал дождь: неожиданно наползла со стороны болот туча, заморосила долгожданным, парным летним дождиком.

— Основания, гражданин Утюжный, у нас уже есть, — резонно заметил Румянцев, прибывший в Тигровку по просьбе Петровина. — Вам предстоит дать ответ хотя бы на это: как к вам попали меха охотника Савушкина? Наворованное продали Пее вы. И она назвала нам сумму: тысяча двести рублей.

Утюжный теперь все больше отмалчивался, голова его никла, тугая, красная бычья шея покрывалась испариной; дождик побрызгивал, орошал бусистой пылью черные космы дорожного мастера.

Зеленый биплан из Барабинска наконец приземлился, подрулил близко к низкой штакетной ограде, взревел и погасил вращение винта. Из самолета вышло всего два пассажира — мужчина и женщина, видимо муж и жена, с чемоданами, сумками, нарядно одетые, по всей вероятности, отпускники, возвратившиеся домой откуда-то издалека. Утюжный, когда те проходили мимо него, смотрел на них тяжелым, отупевшим взглядом. Петровин, заметив это, подумал: «Утюжный уже начинает скорбеть по тому, что имел, и что скоро утратит».

В Кудрине жил Утюжный с шиком, в гости к себе приглашал людей по выбору, своему начальнику в Парамоновке, кстати большому приятелю Кислова, доставлял и кедровые орешки, и клюкву, и бруснику, и лосиное мясо. Не раз был Петровин близок к тому, чтобы прихватить дорожного мастера с поличным, когда тот сбивал с кедров шишки ножом бульдозера, оставляя на дереве, у комля, незалечимые, глубокие раны. Но Утюжный как-то всегда успевал увильнуть. Вот тут он был, вот кедры встряхивал, и вот — уже нету его! А стыдить начинали, он отхохатывался:

— Я кедры бульдозером встряхивал? Никогда не позволю себе такого! Мало ли тут промышляющих! Мало ли вездеходов, бульдозеров у здешних новых организаций! И без меня есть кому кедры встряхивать!

Любил жить Утюжный красиво, с размахом. На курорты всегда ему находилась путевочка, и он ездил на юг, кутил, коптился на солнце. Жену с собой на море не брал, считал, что «ехать туда со своей», все равно что тащить в Тулу собственный самовар. Обремененная детьми и хозяйством, супруга его безропотно тянула нелегкий семейный воз. И вот теперь сладкий пирог у него отберут, подрежут крылышки соколу, запрут в клетку… Петровин смотрит в лицо Утюжного и думает, думает. Как знать, но, может, и грабеж старинных икон в Ските, редких книг — дело рук дорожного мастера? Вот бы удача была в его практике участкового, если бы приоткрылась завеса и тут! Возьмешься за расследование одного, а ниточка потянется к другому. Глядишь, и блеснет удача «кудринскому шерифу», как в шутку называл его иногда Румянцев… А вот о Володе Рульмастере надо подать начальнику райотдела милиции представление. Молодец велогонщик-пенсионер! Великая все-таки вещь — случай!.. А вообще-то, не выбей оголодавший кабан дверцы в хлеву, не выскочи в огород, не поймай его за ногу мертвою хваткой силач Митрий Крымов — ничего бы такого, пожалуй, и не было…

С дорожного мастера взяли подписку о невыезде. На другой день Петровин, сопровождаемый Галиной Хрисанфовной, улетел в Парамоновку докладывать обстановку. Володе Рульмастеру советовали помалкивать и продолжать наблюдение за домами Пеи-Хомячихи и Утюжного. А Хрисанфа Мефодьевича участковый просил получше припомнить все подробности того зимнего дня, когда он вернулся из Скита и нашел избушку свою разграбленной. Савушкин на это сказал, что ему восстанавливать нечего, он и так хорошо помнит подробности. Пусть его спрашивают, а он знает, что отвечать…

Хрисанфа Мефодьевича занимало сейчас другое. Он пытался нарисовать себе всю картину кражи — как она замышлялась, как воровали, и что было потом. И ему представилось вот что…

Мотька Ожогин, уволенный отовсюду за прогулы и беспробудное пьянство, упал в ноги Утюжного, стал проситься принять его. Работнички в этом дорстрое были аховские, старались себя особенно не утруждать. Работа для них зимой — не бей лежачего. Это, конечно, о тех говорено, кто на дело свое плюет. Ну и Мотька туда же подался, к таким попал. Лодырь — он тоже ведь чует, где ему послабление выгорит, где можно в карман положить, не надрывая пупа… Ну, упал, значит, Мотька Ожогин на колени перед Утюжным, а тот — для строгости — отпихнул его, сказал, что у него и своих таких проходимцев хватает, не знает, как избавиться. Но подумал, поразмышлял, вспомнил, что Мотька когда-то охотником числился, и записал его в штаты. Подступала зима, речки, ручьи сковало, можно и без мостов объезды найти, да такие объезды и были, опытные шоферы их знали. Бураны — не каждый день, а будут заносы — расчистят бульдозеры, не мотьки ожогины, а потолковее люди. Но Мотька может сгодиться. Лосишку стрельнет, авось не заметят, а заметят — ему и ответ держать, не дорожному мастеру. Лосишка не выгорит — соболя выследит, это еще даже лучше, понаваристее и незаметно совсем: шкурку на месте сдернул, в карман положил и — привет, охранители природы! Ожогин (Утюжный об этом знал) прежде добывал кое-что. Конечно, с хорошим охотником его рядом и ставить нельзя, а так, с маломальским, можно… Ну, пошел Мотька в тайгу, порыскал-порыскал, как тощий волк, ухватил там какую-то малость, принес своему благодетелю, сбыл по дешевке, а то и задаром Утюжному всучил, мол, и так платят оклад ни за что, на большее рта не разевай — подавишься. Мог так сказать Утюжный, мог! И его Ожогин понять должен был. А не понял на словах — в рыло, поди, припаял ему дорожный мастер. Кулаки у того увесистые…

Ну, после того, как зашуршали у Мотьки деньжата в кармане, думал Хрисанф Мефодьевич, пить стал он по-прежнему, хулиганить. Дом тетки своей, Винадоры, больше не поджигал, но ругал ее ни за что ни про что на чем свет стоит. Даже с улицы слышно кудринцам было, как он ее наматеривал. Может, с Утюжным и пил вместе Мотька, и у Утюжного могла мыслишка мелькнуть — обчистить охотника Савушкина. Промысловик он, дескать, передовой, добычливый. Каждый сезон у него до черта мехов — государству сдает, за премиями гонится, а купить у него — не выпросишь. Может, кому и продаст, а Утюжному ни разу не уступал. Вот и договорились по пьянке, соображал Хрисанф Мефодьевич, подкатиться к его избушке в то время, когда он по тайге ноги бьет. Может, ударили по рукам, окончательно обо всем сговорились, и дал Ожогин согласие. Когда Мотька охотился, то, помнит Савушкин, набредал на его зимовье. Дорожку запомнил, а высчитать, когда лучше украсть, проще пареной репы: днем охотник почти всегда на промысле, зимовье не закрыто — заходи и греби… Ну, Утюжный подвез его к избушке, сам не пошел. Не минуло и полчаса, как Ожогин вернулся с краденым, сели они в машину — и ищи ветра в поле. Ехали — грелись водкой, а то и спиртом. Это уж непременно так! Здоровый, крепкий Утюжный только, наверно, краснел да потел, опорожняя стаканы, а тщедушный Мотька совел, скисал. Но за добычу хватался — настаивал, чтобы делить им поровну, как и уславливались. И могла у Утюжного явиться мысль: споить окончательно Мотьку и вытолкнуть в снег, ближе к ночи, от жилья подальше. И шкурки все достаются ему одному, и соучастника побоку — коченей, замерзай, не копти больше небо…

Такая картина, мало-помалу, выпечатывалась в сознании Хрисанфа Мефодьевича. Никто ничего пока толком сказать о краже и гибели Мотьки Ожогина не мог. На допросах Утюжный одно твердил: не пил, не гулял он с Ожогиным, гусь свинье не товарищ. А меха Мотька крал, а он, Утюжный, их у него купил. Этого не скрывает, чего уж там. Скажет дорожный мастер вот так и умолкнет, будто рот ему на замок закрыли.

В Кудрине стали припоминать, откуда и когда появился здесь Утюжный. И припомнили, что он, кажется, из Молдавии, откуда и Пея-Хомячиха, и что живет дорожный мастер в Кудрине девять лет. И задавались вопросом: уж не родня ли они друг другу? Не сговор ли между ними какой?

Словом, молва по поселку гуляла, как вешние воды, перекатывалась из края в край, не было ей покамест отлива…

5

Хрисанф Мефодьевич с Марьей и поневоле судачили об Утюжном: ведь дело впрямую касалось их. Высказав свои предположения насчет «всего этого», Савушкин было и успокоился, но жена нет-нет да и повернет любой разговор на проторенную тропу, спросит:

— А вернут тебе эти краденые меха, Хрисанф? Попользуешься ты своими трудами? Или забрали — и поминай как звали твоих норок и соболей?

На это ответа точного у Хрисанфа Мефодьевича не было, но он уверял жену, что, когда пройдет суд, то решение должны вынести в пользу пострадавшей стороны. Он сразу же написал заявление-иск, и оно не утратило свою силу.

Уняться бы надо Марье, набраться терпения, а она опять:

— Хрисанф?

— Ну чего тебе?

— А я чо вспомнила-то… Пошто Утюжного у нас в Кудрине по имени-отчеству не называли? Все только Утюжным его и кликали.

— А это, старая, за его толстый нос и широкие ноздри, — шуткой отбивался от ее назойливости Хрисанф Мефодьевич и продолжал или косу налаживать (к покосу готовились), или сбрую чинить — любил, чтобы Соловый ходил у него в доброй упряжи.

Марья была туговата на шутки и не чуяла, что досаждает мужу.

— И в самом деле — страшной же он был! Видала я раз ненароком, как в Чузике он купался, под тем берегом, где цемент нефтяники выгрузили и не закрыли, а он потом у них от дождя спёкся. Купается он, Утюжный, а волос на нем… мать моя родная! Если состричь да спрясть — можно носки мужику связать!

— Делать тебе было нечего! — бурчал Савушкин и глядел на жену исподлобья. — Всё бы вы шухарили, бабы, когда мужей близко нет! Поди, нарочно ходила на берег высматривать, как Утюжный купается… голышом…

Марья вытаращила глаза, пухлые щечки ее заалели.

— Ну и дурень ты у меня, Хрисанф! Пошто ж — нарочно ходила? Пошто ж он голый-то должен быть? В трусах купался, небось!

Эта тема больше Хрисанфу Мефодьевичу нравилась, и он подтрунивал над Марьей дальше.

— Брешешь! Утюжный до баб — ох падкий! Рассказывал как-то Теус, что вез он зимой одну ягодку-земляничину, смазливенькую такую девицу, и она оказалась потом Утюжного полюбовницей. Сама Теусу, Рудольфу Освальдычу, хвасталась… Он тогда, Теус-то, чуть не простыл из-за нее, чуть не замерз.

— Ты скажешь! Теус — мужчина скромный, порядочный.

— И я об этом. Рудольф Освальдыч рассказывал Николаю Савельевичу Румянцеву, а Румянцев, ты ведь знаешь, какой он у нас просмешннк, потешаться стал над своим шофером, «лыцарем» его назвал. А что вышло-то, хочешь узнать?

— Давай, посмеши.

— Ну, значит, катит Теус из Парамоновки порожняком. По пути попросилась с ним дамочка, краличка. Я, говорит, еду в командировку в Кудрино по медицинской части, а повидать там мне заодно еще человека надо. И называет Утюжного. Ну, едут, катят, и в одном месте в болоте застряли. Зима, мороз. Теус вперед дернет машину, назад подаст, а машина все глубже ведущим мостом садится… Ну, дамочка эта будто и говорит: эх, мол, перевелись рыцари! Раньше, в давние-то еще времена, когда женщине надо было вперед пройти, а на пути грязь или топь встречалась, то мужчины шубы енотовые с плеча снимали и под ноги кидали ей! Освальдыч, значит, покраснел при этом, попыхтел и говорит: рыцари и теперь не перевелись, только шуб енотовых у них не стало! Вот у меня, мол, старый тулупчик, можно попробовать подстелить его под колеса, авось зацепит, и выкарабкаемся. И снял кожушок и кинул его под колеса. Затянуло в болото шубенку, замызгало и, пока Теус слеги ходил вырубать, настил добрый делал, ее и вморозило… Когда выехали, наконец, Освальдыч вернулся и топором шубу-то изо льда вырубал. А дамочка так хохочет, укатывается! Всю дорогу до Кудрина и прохохотала. Вот с ней потом ездил Утюжный, куда-то возил ее… природу нашу показывать!

— Да черт с имя! — вдруг осердилась Марья. — Меха бы только отдали, не зажилили бы. А Утюжный-то! Вот ведь какой мухомор!..

— Разберутся, мать, разберутся. Наше дело телячье — наелся, напился — и в хлев. Это я к слову, шутя. Главное — работать нам надо! Косить, скотину водить, пахать, сеять, жать и — еще охотиться!

— Опять нынче пойдешь в тайгу басурманить? — Марья села поближе, глядела на мужа распахнутыми глазами.

— Пойду. У меня в этом вся жизнь. Пока ноги носят — ходи и ищи!

— А нутрий заводишь зачем? Клеток наделал, корыт? Сашка этих зверушек привезти обещал… Кто будет за ними ходить?

— А ты и будешь! Пока наловчишься, поймешь, там и я, глядишь, подоспею. Как ноги мои устанут через валежины перемахивать, так и я припарюсь к тебе.

— Опомнись, Хрисанф, — говорила со вздохом и стоном Марья. — Столько скотины на мне и еще эти… крысы!

— Жилы еще не вытянула, — усмехался Хрисанф Мефодьевич. — Вон у тебя образования какие, мягкие, сочные! — И Савушкин хлопал Марью по крутому бедру.

— Тьфу! — плевалась она, но не шибко уж зло, а как бы даже была и радешенька. — Что смолоду был ты охальник, Хрисанф, то и теперь. Не выбегался по тайге-то своей! Вот уж и правда: седина в бороду — бес в ребро!

— А где у меня борода! Я чалдон безбородый! Нет, Марья, есть и у меня присказка: вертись, крутись и не одряхлеешь! Нам с тобой труд завещан. Ежели так, то сил не надо жалеть. Не-ет, мы сил не пожалеем на добрые дела!

И верно: крутились они каждодневно, вертелись в своих заботах, делах, и была им от этого радость.

К концу лета, закончив покос, стал Савушкин собираться в тайгу.

6

И вот уж метет по земле рыжим лисьим хвостом нарымский сентябрь. Хрисанф Мефодьевич выезжал в Парамоновку и только что отзаседался на совещании в зверопромхозе. Говорили о промысловых делах, об угодьях, о планах на предстоящий сезон. Минет три-четыре недели, и уже надо будет основательно забираться в тайгу, в отведенные владения. А они у него по-прежнему будут те же — на Чузике.

В Парамоновке опять стало шумно и оживленно: понагнали машин, понавезли баржами разных грузов — берег забит стройматериалами, буровыми трубами, оборудованием. Все это будет по зимнику переправляться в сторону Кудрина, к нефтепромыслам, к месту закладки города. Через Обь прошагали опоры высоковольтной линии, перекинулись провода, подхваченные гирляндами изоляторов. Вертолеты стрекочат в небе на всех направлениях, носят тяжести на подвесках. Удивительно все это видеть охотнику Савушкину.

Налюбовавшись, Хрисанф Мефодьевич идет за село, по берегу, вниз по реке. Душа влечет его в тишину, к воде, к деревьям. Желание слиться с природой неистребимо в нем. В лесу неприглядно, пустынно, а все равно хорошо. В шелесте падающей листвы стонет печальная музыка. Погода теперь все чаще приносит блеклые вечера и сырые рассветы. Но выдаются и звонкие, с инеем, утренники. От первых морозов уже сварились под окнами георгины, но астры все еще ярки, свежи. Ночами промерзшие лужи под ногами похрустывают ледком, осыпаются стеклом в пустоту.

Обь полна грусти и тайн. Она давно улеглась в берега, накидала по руслу множество кос и закосков, течет тихоструйно в предчувствии долгого сна. Ветер гонит, качает волну, тормозит бег реки к океану. Напрасно: могучему нету преград на пути. По фарватеру, по самой стрежени, выверяя по створам ход, идут вверх и вниз караваны судов, а у причала их вон сколько скопилось. Скрежещет, звенит сталь портовых кранов: они целыми сутками под напряжением — успевают с погрузкой и выгрузкой до ледостава.

Пасмурно, блекло сегодня, но Хрисанфу Мефодьевичу настроение погода пока не портит. Когда он сюда попадал, Обь его завораживала. Ветла и тальник — властелины обских прибрежных зарослей. Другим кустарникам и деревьям трудно с ними соперничать. Но сильные побеждают и тут. Вон большие рябины склонились под тяжестью гроздей. Значит, быть соболю нынче в тайге. Вон шиповник вымахал метра под три и тоже забрызган весь ягодами. Мясистые, сочные, они мнутся под пальцами. В рот возьмешь — сладко от них и немного шершаво от мохнатых косточек. Осины стоят толстые, как колонны, несущие свод. Они давно обронили свою листву: желто-багровая устлань пестрит под ногами. Мягко шагать по еще неслежалым шуршащим листьям…

Хрисанф Мефодьевич остановился, прижался плечом к губатой коре ветлы. Дерево было кривое и старое, ствол его лопнул и раздвоился. Савушкин запустил руку в трещину, набрал в горсть гнилушек, твердых, как мелкие угольки, поднес их к лицу. Пахнуло необъяснимым, но очень родным. У каждого дерева свой запах. Хорошо!

Но откуда тоска подступила и властно схватила за сердце? Что за струна натянулась? Какие заботы остановили Савушкина в этом осеннем, шумящем лесу? А вспомнил, подумал о близкой зиме, о белой равнине, о старом коняге Соловом… Сани, тулуп и душистое, мягкое сено в розвальнях! Представил себе: снега кругом голубые и дали обозримы насквозь. Белым увиты деревья, стога и кусты. Белым кидает Соловый в лицо. Пылью кружится поземка — метет, струится по равнине…

Да, привиделось зимнее, близкое. А вокруг были жухлые травы, голь осин и рыжие шубы еще не раздетых берез.

Звала, манила Хрисанфа Мефодьевича тайга, укромное зимовье на яру маловодного Чузика. Манила охота — в который уж раз за всю его жизнь…

1981–1983 гг. Томск

Примечания

1

Лось-сеголеток.

(обратно)

Оглавление

Сибирь и сибиряки Владимира Колыхалова

Рядом с другом

  1

  2

  3

Кудринская хроника

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg