«Однажды, может быть…»

Боб Белланка Однажды, может быть…

Моей матери

Предисловие

Вы замечали, до чего жестокой бывает жизнь, едва лишь речь зайдет о любви? А что такое любовь, если не глубокое и сильное чувство, которое делает нас чьей-то собственностью? То самое чувство, от которого ноет в животе и хочется все делить с другим, хотя с самого раннего детства ты вовсе не отличался щедростью:

— Дашь мне мячик поиграть?

— Еще чего! Это мой. Попроси своего папу, он тебе тоже купит.

Я-то встретил Любовь. Обратите внимание, я вовсе не говорю, что до того — начал-то я очень рано! — мне не случалось вступать в телесные сражения, устраивать фантастические кавалькады, высаживать десант на склоны холма Венеры и удерживать разнообразнейшие позиции… Нет-нет, этого я не утверждаю, я только хочу сказать, что до встречи с Любовью, «той самой, настоящей», я штурмовал женские тела, но до сердца ни разу не добирался. Давайте внесем ясность: я здесь ни при чем, жизнь так устроена, что не мы выбираем, когда нам встретиться с великой любовью. Со мной это случилось в двадцать четыре года, и я тогда не знал, что больше она уже никогда меня не покинет!

1

4 марта 2006 года

Меня зовут Жюльен. Мне сорок пять лет. Я актер, вот уже четверть века это моя профессия, я играю одну за другой главные роли в театре и кино, карьера моя в целом складывается неплохо. У меня в парижском пригороде прекрасный дом в 250 квадратных метров, и у меня есть дети, собака, пара золотых рыбок, ежик, черепаха и прислуга… Из всех живых существ именно с этой женщиной мне, пожалуй, труднее всего договориться. Она перуанка, а мне, согласитесь, не так-то просто говорить по-перуански. Правда, я и по-черепашьи не говорю, но черепаху-то мне не приходится просить погладить мои рубашки!

Скорее всего, вы очень быстро заметите, что я отлично умею говорить о себе. Да, это дело я просто обожаю. Должно быть, моя профессия требует такого умения, но, может быть, наоборот, я стал актером именно потому, что люблю потрепаться о себе. Надо же, пять лет психоанализа — а вопрос так и висит нерешенный.

Пять лет психоанализа с одним и тем же мозгоправом, — да, у меня есть свой психоаналитик, отличный парень, у него кабинет, обставленный по всем правилам фэн-шуй, и кушетка там очень удобная. Мой психоаналитик только слушает — ничего не говорит и советов никогда не дает. Берет сто евро в час, по возможности наличными. Словом, первоклассный психоаналитик.

* * *

Но давайте все-таки вернемся к любви, о которой, собственно, я и завел разговор. Я заметил вот что: хочешь влюбиться — полюби для начала самого себя. Вот по этой части я настоящий чемпион, хотя, если посмотреть со стороны, на Джеймса Бонда, пожалуй, все-таки не тяну… на Джеймса Бонда — нет, но до агента 006, думаю, почти дотянул.

Сколько себя помню, всегда себя любил. По-настоящему я это осознал, когда поступил в коллеж и в первый же день грудастая девчонка из третьего класса положила на меня глаз. Вот тогда-то я и решил вступить в игру с тем полом, который принято называть слабым. Кстати, раз уж я об этом упомянул: только мужчины, не знавшие любви, могут так называть женщин! Какой же они слабый пол, если во всем, что касается физической близости, право окончательного выбора всегда за женщиной?

Надеюсь, не станете спорить, что именно она соглашается заняться с вами любовью, а не вы с ней? Вот-вот: мы предполагаем — она располагает. Женщина, если захочет, поменяет десять партнеров за день, а мужчина… нет, помечтать-то о таком он, конечно, всегда вправе, но именно что помечтать, и только, дальше этого не продвинется.

А стоит вам с женщиной зажить одним домом, она очень быстро становится сильным полом. Да ладно, пусть становится, меня это нисколько не смущает… И упрекнуть их я могу только в одном: женщина никогда не скажет об этом в открытую, а вечно будет строить из себя вашу ученицу и жертву. Я не раз задумывался, почему так происходит, я пытался понять, в чем дело — такие они извращенки или такие трусихи? — но так и не смог.

Только давайте сразу расставим точки над i: не надо думать, будто я женоненавистник! Ни в коем случае. Я никого ни в чем не обвиняю, просто констатирую факты.

Женщина в доме требует внимания, ласки, секса и здравого смысла, причем все это и всегда надо точно отмерять. Микстура должна быть составлена безупречно, потому как если чего-то одного самую чуточку недолить или перелить — а такое хоть раз в месяц да случается, — на вашу голову с самого утра обрушится цунами вместе со шквалистым ливнем укоров и попреков.

И уж в этом-то с ними никто не сравнится! Женщина может сколько угодно уверять вас, будто она не злопамятна, но подвернись удобный случай — тут же и припомнит вам все со времен основания Рима. И естественно, выскажет. Причем то, что вам казалось полной ерундой, к тому же и давно забытой, внезапно вылезет на первый план.

Несмотря на любые грозы и ураганы, я благодарю Господа за то, что он послал мне именно эту жену, мою Орели, — она всегда была для меня компасом и спасательным кругом, она всегда оказывалась рядом, когда я съезжал с катушек. Вот это и есть любовь: когда люди всем делятся и друг друга дополняют. Но все-таки я убежден, что мужчины и женщины не созданы для того, чтобы жить вместе. И не я один так считаю — спросите своих знакомых…

Мы часто говорим об этом с Аленом, одним из лучших моих друзей. Ален старше меня на год, прекрасно знает женщин и так же, как я сам, думает, что отношения между полами были бы куда менее напряженными, если бы мужчины и женщины жили по отдельности и встречались только тогда, когда обоим партнерам по-настоящему этого захочется.

А сейчас я кое в чем вам признаюсь. Мы с Аленом всегда втайне надеялись, что Господь призовет наших жен раньше нас и мы успеем пожить вместе. Нет-нет-нет, только не подумайте, будто мы с ним латентные гомосексуалисты! Ничего подобного. Просто нам обоим хочется свободы, а в мужской компании сроду никто никого ни к чему не принуждал. Ну и стало быть, мы бы друг друга не стесняли. Ален мне все равно что старший брат, нам нравятся одни и те же места на Земле, мы смеемся над одним и тем же и до такой степени говорим на одном языке, что я могу начать фразу, а он закончит моими же словами — и наоборот. Ален, как и я, давным-давно женат, как и я, обожает свою жену, но… но есть одна небольшая проблема (она же — и большая разница между нами): он в отличие от меня любит и чужих жен тоже.

Мой друг страшно возбуждается при мысли о том, что чужая жена может стать его любовницей. Более того, он приходит в восторг, представляя себе, как женщина, с которой он только что занимался любовью, возвращается к мужу, снова нацепив маску верной и достойной супруги. Я спрашивал у него, в чем тут дело, но в ответ не получал ничего, кроме туманных рассуждений. Может, хороший специалист и разобрался бы с ним, но как знать, было бы его объяснение верным или попросту чушью собачьей: с Аленом так просто не разберешься… Тем не менее я-то сам, несмотря на эту разницу между нами, сроду его не осуждал. Мало ли какие у кого тараканы в голове! Как бы сильно мы ни дружили, мы вовсе не обязаны иметь при этом одинаковые убеждения. Ален — монотеист, а его религия — стринги, и крепче его веры еще поискать надо.

* * *

Что до меня, я человек куда более умеренный, и у меня нормальная, то есть эпизодическая, сексуальная жизнь.

Так было не всегда. Едва утратив то, что связывало меня с детством, я сделался сексуально ненасытным. В то время количество для меня было куда важнее качества. Мне хотелось перепробовать все сласти, а прилавки так и ломились.

Пышки и прочие сладкие штучки, пускавшие меня в свою постель, были все как одна прехорошенькие. Самое странное, что я добивался их благосклонности без особых усилий. Моим приятелям-красавчикам, случалось, давали от ворот поворот, а я со своими неплохими, но заурядными внешними данными всякий раз попадал в яблочко. У меня был козырь, был дар — дар слова. Подростку это может очень пригодиться, особенно если он не высокий блондин с голубыми глазами. Мне всегда удавалось уболтать девушку, и тактика не менялась: лучезарная улыбка, комплимент, немножко юмора — и готово дело. Так я развлекался много лет — до первой сердечной раны.

* * *

Ее зовут Софи. Я встретился с ней у Пьера, второго моего лучшего друга. Он, в отличие от Алена, гуляет на законных основаниях, и его любовные отношения никогда не выходили за рамки секса. Ему невыносима сама мысль о том, что можно постоянно жить с женщиной и что эта женщина станет последней. Ему кажется, что красивых цветов слишком много, для того чтобы сорвать один-единственный.

Пьеру хочется осчастливливать всех подряд, без всяких исключений, и, по-моему, это стремление свидетельствует о его порядочности. Уважение к женщине — вот что для него главное. Ему не по душе бессовестные измены Алена, такое поведение он считает недостойным мужчины, и, несмотря на дружбу, между ними часто происходят яростные словесные битвы, в которых я выступаю обычно в роли адвоката дьявола, соглашаясь то с одним, то с другим.

Но я о Софи… Впервые я увидел ее в марте 1984 года. Пьер, тогда только-только начавший работать на телевидении, устроил вечеринку по случаю своего повышения по службе: его назначили заместителем главного редактора спортивной программы, — впрочем, Пьер всегда найдет повод для праздника. Мы с Аленом радовались и за друга, и за себя: билеты на матчи нашей любимой команды нам теперь были обеспечены. Жил Пьер в роскошной квартире, доставшейся ему от отца, который умер несколькими годами раньше; у нас с Аленом там было любимое местечко — дьявольски удобный диван в прихожей, и в тот вечер, развалившись, как обычно, на нашем диване, мы строили из себя гнусных типов: разглядывали входящих девушек и выставляли им отметки. Свинство, конечно, зато весело.

— Нет, ты только посмотри на эту, Ален! Правда же, на Барбру Стрейзанд похожа?

— Ну да, шнобель точь-в-точь, вот только с талантом наверняка нестыковка… Для одной женщины и то и другое разом, согласись, слишком круто.

— Так сколько ты ей ставишь?

— Тройку — по десятибалльной системе.

— Ну, ты суров!

— Никогда не любил Стрейзанд.

К женщинам Ален всегда был куда придирчивее меня. После двадцатой выставленной оценки он отправился за выпивкой, тут-то на пороге и возникла Софи. Не могу описать, что я тогда почувствовал. Высокая, с кошачьей грацией, и при этом элегантность и изысканность, каким обучиться невозможно. Девушка из тех, рядом с которыми любой смотрится лакеем, из тех, что даже голышом выглядят так, словно одеты в платье из последней коллекции лучшего модельера.

Она мимолетно мне улыбнулась, и я прирос к месту. Обычно женщина, подарившая мне улыбку, вскоре оказывалась в моей постели, и на этом, по сути, все и заканчивалось, но на этот раз я, сам не знаю почему, понял: все пойдет иначе. Тем не менее она мне улыбнулась. Я выждал еще несколько минут и переместился в гостиную, где вечеринка набирала обороты и колонки гремели последним диском Лайонела Ричи[1]. Пьер болтал с одной из прежних своих подружек, Жюдит, девицей ничем, кроме вечной готовности запрыгнуть в койку, не примечательной, и сегодня вечером ее готовность не должна была пропасть даром. Что касается Алена, то он отдал предназначенный мне стакан блондинке с огромной грудью, такую только у порноактрис и увидишь, и теперь трепался с ней. Я заметил, что блондинка еще и окольцована, — вечер для моего друга явно удался!

Софи разговаривала у стола с закусками с какими-то людьми. Пятясь, я незаметно подобрался к ним, дабы послушать, о чем говорят. Беседовали о путешествиях. Но тут Софи заметила мои маневры и хлопнула меня по плечу. Я вздрогнул от неожиданности.

— Привет, я Софи.

— Привет, я Жюльен, друг…

— Да знаю я, кто вы, — Пьер уже сказал.

— Надеюсь, он этим и ограничился?

— Нет, добавил, что вы бабник, и посоветовал вас остерегаться.

— Явный перебор, я прос…

— Ладно, расскажите лучше, чем вы занимаетесь в жизни…

Не дала договорить — будто ей вообще неинтересно, что я собираюсь сказать. Меня словно заморозило от этого.

— Я актер, то есть пытаюсь стать актером. Знаете, что про актеров говорят?

— Нет.

— Актер только тогда актер, когда играет!

— Ну и где же вы играете?

Пока нигде, пока только подумываю насчет одной пьесы.

— Ясно. Безработный.

Я привык импровизировать и смешить слушателей, а этой красотке хватило пары слов, чтобы смешать меня с грязью. Мне стало стыдно за свое выступление — будто меня освистали. Требовалось срочно взять себя в руки.

— А вы чем занимаетесь?

— Я стюардесса.

— А-а-а, бортпроводница: по мужику в каждом порту и еще парочка на борту!

Не успев договорить, я уже понял, что натворил. Хотел всего лишь складно пошутить, а вместо этого нагрубил, да так, что если бы мог дать себе хорошего пинка — непременно пнул бы.

— Xa-xa-xa, забавно! Мне бы такое в голову не пришло, но доля правды в этом естъ…

Господи! Она что, посмеялась моей идиотской шутке! Из вежливости или ей на самом деле нравятся пошлые хохмы? Приятнее было думать, что из вежливости… Остаток вечера мы провели за разговорами, начисто забыв про других гостей, и за это время я успел узнать, что она терпеть не может вечеринок вроде этой, потому что обычно там тусит лишь тупая и нудная публика.

— Спасибо за комплимент.

— Я не сказала, что не бывает исключений.

Здесь, по мнению Софи, собрались детки богатых родителей, жившие на папины и мамины денежки. Высказывалась она довольно резко и жестко, но не сказать что совсем уж ошибалась: мы и впрямь принадлежали к золотой молодежи. Тем не менее я попытался возразить, сказал, что мы не выбираем, где родиться, и никто, дескать, не знает, на какую подстилку нас аист сбросит, но она на это ответила:

— Это верно, только некоторым достается подстилка помягче.

В ней ощущался какой-то надлом. Интересно, откуда это у нее?

Девушка меня заинтриговала: по ней никак не скажешь, будто она выбралась из грязи, но ее внешность и ее слова не слишком гармонировали друг с другом.

Ален тогда тоже положил на нее глаз, но, не обнаружив на ее пальце обручального кольца, быстро умотал обратно к своей силиконовой блондинке.

Хорошо, что Софи любила свою работу. Сам я вряд ли нашел бы тему для разговора, но этого и не требовалось: моя стюардесса с восторгом рассказывала о местах, где побывала, — Маврикий, Сен-Барт, Сидней!.. У нее был настоящий дар — она так описывала все эти места, что они казались даже прекраснее, чем на самом деле. Вот уж в чем точно сомневаться не приходилось — она человек увлекающийся.

Ближе к трем часам ночи я предложил ее проводить. Софи согласилась и понимающе улыбнулась. Всю дорогу я впитывал каждое ее слово. Все, что она говорила, казалось мне необыкновенно умным. Я был на седьмом небе, меня просто ослепила эта девушка: разве можно хоть в чем-то сравнить ее с любой из тех, что готовили мне завтрак? Моя старушка с откидным верхом остановилась у дверей ее дома на площади Побед. Софи предложила зайти к ней выпить, я отказался, сославшись на головную боль, но на самом деле я — будто это было в первый раз — боялся того, что могло случиться. Софи не настаивала. Поцеловала меня в щеку и бросила: «Жаль!»

Как только дверь за ней закрылась, я почувствовал непорядок с сердцем, мне показалось, что вместе с Софи ушла часть меня. Так я познакомился с болью. Я злился на себя. Почему не принял ее приглашения? Почему так поступил? Ален, с которым я на следующий день обедал, дал ответ:

— Ты влюблен, друг, это любовь с первого взгляда.

Вот оно — слово, которого я опасался: любовь. Я понимал, что это значит, пусть даже никогда до того на собственной шкуре не испытывал. И — пожалуйста: мне плохо уже после первого вечера, когда ничего еще не произошло, а что будет со мной через месяц? Могу себе представить. И если вот это и есть любовь…

— Ты спятил? Я с ней едва знаком.

— Ну и что? Это и есть любовь. Встречаешь однажды женщину — и понимаешь, что хочешь провести с ней всю оставшуюся жизнь. Это судьба. Ничего не попишешь.

— Что? Но…

— Никаких «но». Если бы тебе эта девушка была до лампочки, ты бы благополучнейшим образом переспал с ней и…

— Не смей так говорить!

— Вот-вот, ты явно влюблен. Стоит человеку влюбиться, он начинает бояться постели. Влюбленный обожествляет женщину, она представляется ему святой и непорочной. Представь себе, что «твоя Софи», глядя тебе в глаза, говорит: «Давай-ка трахни меня, я твоя сучка».

— Все, заткнись! Не хочу больше тебя слушать!

— Вот видишь — ты влюблен.

— Ничего подобного. И я не верю в эту твою «судьбу»!

Мне свалилась на голову любовь, а я оказался к этому совершенно не готов, я представления не имел, что делать при таком раскладе. Я убежденный холостяк, меня мое положение устраивает, и никакая стюардесса не изменит этого. Я не собираюсь сходить с ума после обычного трепа над тарелкой суши. Да нет, японскую кухню я люблю, но всему есть предел. Дойдя в своих рассуждениях до этой точки, я неожиданно для себя позвонил Пьеру, чтобы узнать телефон Софи… так, на всякий случай.

— Записывай… 48 39 22 04.

«Привет, вы позвонили на автоответчик Софи, я только что улетела в Австралию, вернусь дней через десять. Оставьте мне сообщение после сигнала».

Сказать что-нибудь или промолчать? У меня было десять секунд на то, чтобы принять решение…

— М-м… добрый день, мадам, извините, я ошибся номером.

Ну не полный ли идиот? Я не владею собой, я не узнаю себя, впервые в жизни я не знаю, как вести себя с женщиной.

В глубине души я чувствовал себя пристыженным. Мне было стыдно за то, что я так опростоволосился. Вот только почему? Ответа я найти не мог, зато вспомнил средство, которое помогает не думать: хорошенько развлечься.

Надо было стряхнуть с себя наваждение, и я решил вечером отправиться в «Палас», чтобы как следует проветрить мозги. Этот клуб был в то время самым идеальным местом для встречи с девушкой, которая заставит меня забыть Софи. Софи! Даже имя какое-то уродское!

* * *

Мой загул продолжался целый год. Я перебрал тьму женщин — от застенчивой скромницы, оказавшейся на деле вулканом страстей, до нимфоманки, расталкивавшей меня посреди ночи, чтобы выпороть своим пояском от Гуччи. Я перепробовал всех, кого только можно, ну, почти всех. Некоторые пытались сблизиться всерьез.

Вот, например, Селина — красивая брюнетка с неслыханными для всех прочих женщин на планете антропометрическими данными: 50 кг, 36-й размер одежды и лифчик 95С! Селина была не женщиной, а самолетом-истребителем, творением гения, и изгибы ее тела могли послужить лучшим пособием при изучении аэродинамики. Селина прибыла на землю ради занятий любовью, и, надо сказать, удавалось ей это превосходно. Обаятельная, спортивная, она еще имела и голову на плечах, и великолепную машину, а также все прочее для того, чтобы нравиться. Единственная проблема — хоть одна проблема, но всегда найдется — заключалась в том, что Селина храпела, как старый мерседесовский дизель. Первая ночь с храпуньей оставляет неизгладимое впечатление, и никакая красота тут уже не спасет. Когда она уснула, сначала я подумал, что в дом пробралась какая-то агрессивная зверюга и рычит в углу, но через миг сообразил, что женщины и мужчины и впрямь равны — только, между нами говоря, это открытие меня не слишком обрадовало.

Так продолжалось месяца два, и все это время я с ужасом ждал момента отхода ко сну. Пришлось купить беруши, и, стоило Селине уснуть, я немедленно запихивал их в уши. Пока она не уснет, я не мог заткнуть уши: огорчать Селину мне не хотелось. Но в одно прекрасное утро я не выдержал. От усталости я ничего не соображал, бессонные ночи меня вконец измотали, и я вежливо попросил Селину пойти храпеть где-нибудь в другом месте. Этого оказалось достаточно, чтобы она впала в неописуемую ярость и в щепки разнесла все кругом, так что в гостиной потом пришлось делать ремонт.

* * *

После Селины была Джамиля, прелестная марокканочка нечеловеческой кротости и доброты, с неизменно ровным настроением и одним поистине бесценным даром: она никогда мне не возражала. А как чувственно она делала массаж — я буквально впадал в экстаз от этого! Не девушка, а мечта всякого нормального мужчины. Вот только братья этой мечты оказались далеко не такими кроткими, связь нашу почему-то не одобряли и мечтали отправить меня на тот свет.

Джамиля была старшей из шестерых детей и жила вместе со всей своей семьей в родительском доме. Познакомились мы в «Паласе» — даже в толпе Джамилю невозможно было не заметить. Она так грациозно танцевала на огромном динамике под «Good time» группы «Chic», что я глаз от нее не мог оторвать. Братья, разумеется, считали, что она на ночном дежурстве в больнице Сент-Антуан: Джамиля собиралась стать врачом неотложной помощи — и своего добилась. Мы провели вместе 20 дней, 8 часов и 34 минуты. На тридцать пятой минуте ее братья, на редкость бойкие подростки, воспользовались моей головой как боксерской грушей. Просыпаться от того, что ты превратился в боксерскую грушу, очень странно. Я приобрел бесценный опыт и твердо решил: с этого дня моя девушка должна быть единственным ребенком в семье.

* * *

Как, например, Алина. Двадцать четыре года, с виду типичная шведка, на пять сантиметров выше меня, ноги от ушей, внешность модели для рекламного буклета ИКЕА, а в голове пусто, как в ящике непроданного стола, и никакой инструкции по эксплуатации не требуется. Мне неприятно это говорить, но Алина была беспросветной дурой — из тех, для которых придумали девиз «Будь красивой и молчи!». К сожалению, наша красотка к этому совету не прислушивалась и поговорить обожала. Однажды вечером Ален пригласил нас на ужин — хотел познакомить меня с Люсиль, своей будущей женой, — и Алина несла за столом такую чушь, что вскоре мы с ней остались одни, да только она этого не заметила. Поверьте, столько глупости в одном-единственном человеке не часто встретишь. Подобная глупость — почти шедевр. Родителям Алины, наверное, пришлось немало потрудиться, чтобы добиться такого результата: вырастить чемпионку во всех категориях глупости, обладательницу золотой пальмовой ветви. Зато и расстаться с ней оказалось проще простого. Я сказал Алине, что она для меня слишком хороша, мне, мол, надо поработать над собой, чтобы дорасти до ее уровня, а для этого нужно сделать перерыв. Мои слова она приняла за комплимент, возражать не стала, и я снова сделался холостяком.

И оставался им, пока не встретил Жеральдину. Эта была аристократкой: Жеральдина Вермон де Бомон! Но я прожил с ней четыре месяца лишь из-за ее попки — абсолютно неотразимой, чего никак нельзя было сказать о лице. Нет, общее впечатление было вполне ничего, зато присмотришься повнимательней — уродина уродиной: тонкие, в ниточку, губы, носик-кнопочка и маленькие круглые, близко посаженные глазки. Правда, держалась моя аристократка так, что выглядела красавицей…

По просьбе Жеральдины — у нее, видите ли, имелись свои маленькие радости — я шлепал ее по неотразимой заднице, когда мы занимались любовью. Поначалу это было даже весело, но потом роль деда с розгами мне надоела, я перестал ее шлепать, и Жеральдина сначала напрягалась, затем отдалилась от меня и в конце концов ушла совсем. Ну и кто теперь скажет, что зад — не голова отношениям?

Вот так, в общих чертах, я провел год, надеясь забыть Софи. Надеялся я до вечера четверга в марте 1985 года.

* * *

В тот вечер мы с друзьями собирались встретиться в ресторанчике «У Джо Аллена» около Центрального рынка. В восьмидесятые годы этот парижский квартал считался самым продвинутым, тут было все и на любой вкус: панки, фанки, растаманы, денди…

Я уже собирался войти в ресторан, но меня окликнули:

— Жюльен?

Я обернулся. В тот же миг острие прошило меня насквозь, лишило голоса.

— Привет, Жюльен, ты меня помнишь?

Помню ли я ее! Да я год вкалывал как проклятый, только бы забыть ее, и вот, стоило только увидеть — и все мои усилия накрылись медным тазом. Стараясь не выдать своих чувств, стараясь казаться непринужденным и раскованным, я ответил:

— A-а… Софи, верно? Ну как дела?

— Отлично! У меня недельный отпуск, и сейчас я встречаюсь с друзьями в этом ресторане.

— Понятно… Я и забыл, ты ведь живешь где-то поблизости…

— Рада тебя видеть.

— И я тебя.

— По-прежнему актерствуешь?

— Ну да — вот репетирую Фейдо в Варьете.

— Здорово! Надо бы сходить посмотреть на тебя…

— Пожалуйста, в любой момент. А сейчас извини, меня ждут.

— Конечно, конечно, да и меня тоже. Думаю, мой телефон у тебя записан. Помнится, ты как-то оставил мне сообщение, правда, не совсем понятное…

Мне захотелось провалиться сквозь землю, выходит, она узнала мой голос на автоответчике!

— Точно, где-то должен быть.

— Ладно, звони!

Мы вместе вошли в ресторан и тут же расстались, направившись каждый к своей компании. Но расстались совсем ненадолго: случилось так, что наши столики оказались рядом, и Софи то и дело посматривала на меня. Должно быть, сообразила, что мне от этого не по себе, и развлекалась на всю катушку. А я никак не мог сосредоточиться на разговоре с друзьями, хотя вроде бы в нем и участвовал.

— Жюльен, ты в курсе, что Платини опять должен получить «Золотой мяч»?

— Совсем спятил? Его наверняка Платини отдадут.

Классно, да? В общем, я нес полную ахинею, тратя все силы на то, чтобы не оглядываться на Софи и притворяться, будто я увлечен дружеской болтовней. В любом другом состоянии я бы весь вечер упоенно трепался о Платини: для меня этот парень — футбольный гений в чистом виде. Я просто тащился от него, едва ли не рыдал от счастья, когда видел его на поле, от его игры меня буквально трясло. Этому пацану из Жеф-ан-Лоррен, сыну итальянского иммигранта, пришлось проделать долгий путь, чтобы стать кумиром миллионов футбольных фанатов. Один-единственный штрафной в его исполнении мог сделать результат матча. Разве что при Алене лучше было придерживать свои восторги — опять бы принялся подначивать и уверять, что ради Платини я готов сменить ориентацию. Бред, конечно.

Ален — единственный, кто заметил, что на самом деле я ужинаю за соседним столиком, только он и понял, насколько со мной неладно. Он видел, что в ресторан я вошел вместе с девушкой, ее лицо показалось ему знакомым, а спустя несколько минут у него не осталось никаких сомнений. Странно, что только у него. Какой-то час, и накрыло меня уже нешуточно. Я весь горел, меня потряхивало, голова готова была взорваться. И неужели объяснить мое состояние можно было только одним: я влюбился в едва знакомую девушку, с которой и проговорил-то всего один вечер? Неужто Ален прав и я влюблен? Жизнь порой шутит с нами весьма неловко. Вполне возможно, тысячи женщин были бы счастливы, если бы я по утрам намазывал им маслом гренки, так нет — мне хочется готовить завтрак именно ей, и ничего я с этим поделать не могу. Пришел поужинать с друзьями, съесть по гамбургеру с жареной картошкой — ухожу с таким ощущением, будто опустошил дюжину тарелок, хотя на самом деле и к одной-то не притронулся. Люсиль, с недавних пор законная жена моего друга Алена, тоже была «У Джо Аллена» и тоже заметила, что я веду себя странно. Следующим утром она позвонила мне, чтобы все разузнать про «эту таинственную особу». Вот вам еще одно проявление женской интуиции. Ален рассказал ей, что я влюбился с первого взгляда в незнакомку с площади Побед, и она тут же объявила, что это «так мило». Странно, до какой степени женщину может радовать несчастье мужчины: я едва жив, а она считает, что это «так мило».

Лично я употребляю слово «милый» совершенно в других случаях. Милым можно назвать младенца или щеночка, но при чем тут ужас, что накрыл меня с головой?! Ну уж нет, мое чувство к Софи было каким угодно, но только не «милым». Честно признаться, Люсиль всегда меня раздражала — в основном своей неизменной правотой. На этот раз она по-дружески посоветовала мне не упускать своего счастья. По ее мнению, истинная любовь встречается редко, самое лучшее, что можно сделать в этой жизни, — найти свою вторую половинку. Слушая ее, я представлял, как она обвивается вокруг Алена. Бедняжка, знала бы, что у нее на голове самые большие в мире рога, уж точно не распиналась бы про «любовь всей жизни»! В общем, слушал я Люсиль, и мне казалось, будто я читаю любовный роман из серии «Арлекин», сплошная дешевка и безвкусица, которую читать стыдно, но оторваться невозможно…

И все же Люсиль права. Нельзя упускать счастливый случай! Вот возьму сейчас и… и меня охватили страшные сомнения. А что, если Софи ко мне равнодушна? А что, если на нее напала блажь и ей просто приспичило переспать с первейшим идиотом на всем белом свете? А что, если я для нее всего-навсего минутная сексуальная прихоть? Ничего необычного в том нет — в конце концов, я был прихотью для многих женщин… Но на этот раз меня подобный вариант не устраивал, мириться я с ним не желал — впервые, между прочим, в жизни.

48 39 22 04 — номер я знал наизусть, я даже в лото ставил на эти цифры.

— Алло, Софи? Это Жюльен.

— Привет, как поживаешь?

Мне чудится или в ее голосе действительно звучит самодовольство пополам с высокомерием? А может, это гордость: как-никак, Софи победила?

— Нормально поживаю… послушай, я тут подумал, может, нам…

— Договорились.

— Вот и отлично, тогда я…

— Зайдешь за мной сегодня в восемь!

Я повесил трубку, не зная, что и думать о нашем диалоге. Я был одновременно и счастлив (еще бы: добился свидания с Софи!), и смущен (ее напористость пугала), — надо признать, эта девушка будоражила во мне крайне непривычные чувства. А что, если я влюбился в жестокую мужененавистницу, и она, подобно самке богомола, сожрет меня после спаривания? От этой мысли стало неуютно, и я решил побольше разузнать про Софи. Перед встречей с врагом лицом к лицу надо непременно узнать его как можно лучше, изучить и понять его стратегию. Единственным человеком, который мог хоть что-то знать об этой девушке, был Пьер.

Я ввалился к нему около двух часов дня. Дверь открыл сам, запасными ключами — Пьер дал их мне на тот случай, если, надравшись, потеряет свои. Пьер еще пребывал в постели, от него несло табаком и перегаром. Должно быть, последствие нескольких бутылок шампанского, которые он выдул в «Криптоне», с недавних пор ставшем самым модным заведением Монпарнаса.

Пьер, походя этим на вампиров, оживал только с заходом солнца и до утра успевал пустить на ветер просто бешеные бабки. И ничего поделать с собой он не мог, его притягивал ночной мир, и особенно — населявшие его существа. Кстати, одно из таких существ я и увидел рядом с ним, под одеялом.

— Пьер, проснись, мне надо с тобой поговорить.

— Мммм…

— Пьер, проснись.

— А? Что такое? Что случилось? Где они?

— Пьер, это я, Жюльен. Мне надо с тобой поговорить.

Пока он приходил в себя, я сварил кофе — такой же черный, как девушка, лежавшая в постели моего друга. Я мельком увидел только одну часть ее тела, и, надо сказать, выглядела эта часть великолепно. Как зовут девушку, Пьер не помнил — «она, кажется, из Южной Африки», — зато помнил, что у нее роскошный тыл. Вообще-то для того, чтобы отдаться душой и телом, Пьеру много не требовалось, только не мне его осуждать — сам пару дней назад был точно таким же.

Минут десять Пьер с невероятным тактом пересказывал мне события минувшей ночи, потом наконец-то заинтересовался, с чего это я к нему завалился ни свет ни заря.

— Кто такая Софи?

— Софи?

— Да, Софи. Год назад, на вечеринке по случаю твоего повышения…

— A-а, Софи!.. He-а, не врублюсь, о ком это ты?

— Думай, Пьер, вспоминай. Высокая брюнетка, с которой я проговорил весь вечер.

— A-а, эта! Да я ее и не знаю почти. Ее мать дружит с моей, и моя пригласила ее ко мне, надеясь, что мы подружимся, большое спасибо, мамочка! Она, кажется, стюардесса. И задница у нее потрясающая, правда?

— Оставь в покое ее задницу!

— А с чего ты вдруг о ней расспрашиваешь? Что тебе надо знать?

— Всё!

— Слушай, насколько мне известно, эта Софи не стремится к серьезным отношениям, она из этих, ну ты их знаешь, самоуверенных, независимых, самостоятельных. Любит путешествовать, и никто ей не нужен. Врубаешься?

Нет, я не врубался, и главное — ничего такого я слышать не желал.

— Зато у нее потрясающая задница.

— У тебя только задницы в башке!

Не дав Пьеру времени всерьез задуматься над моим поведением, я поспешил убраться.

* * *

Независимая, любит путешествовать — слова пульсировали у меня в голове, все сильнее убеждая, что для еще не народившихся отношений эти черты вряд ли будут полезны. До какой степени ей нравится путешествовать? И докуда простирается ее независимость? Всю вторую половину дня я бродил по парижским улицам, обдумывая наше свидание. Свет в эти дни такой, что сразу ясно: весна на носу, природа вот-вот пробудится. Каждый год в одни и те же числа террасы кафе заполняются, влюбленные со всего света встречаются там и строят планы… Так, направляясь куда глаза глядят, я забрел на улицу Канет и воспользовался этим, чтобы пошататься по лавкам в надежде добавить себе привлекательности — для Софи. Что в нашем случае лучше — одеться небрежно или, наоборот, элегантно? Элегантно или небрежно? Обдумывать подобные вопросы — сплошное удовольствие. Вообще-то я заказываю костюмы у одного портного с площади Мадлен, мне очень нравится атмосфера его ателье, этакое старомодное кустарное производство. Я там выбираю по образцам ткань, а через месяц получаю готовую вещь. Человеку, никогда не носившему сшитого по мерке костюма, не понять ощущений человека, предпочитающего одежду на заказ. Наслаждение податливостью ткани, удовольствие от ее прикосновений к коже — все это невероятно чувственно. Так элегантность или небрежность? В конце концов я остановился на элегантной небрежности: Levi’s 501, твидовый пиджак, белая рубашка и мокасины Weston. И, поскольку все это у меня уже было, я решил вернуться домой и принять ванну.

В то время я за смешные деньги снимал у отца Алена двухкомнатную квартиру на авеню Моцарта, квартиру эту обожал, мне там было хорошо, и на улице Пасси я чувствовал себя своим. Я всего минут десять успел побултыхаться в ванне, и тут зазвонил телефон: Алену приспичило рассказать мне о своей новой возлюбленной. Жена судьи — его ничем не испугать! Они познакомились не далее как сегодня, у дверей парфюмерной лавки в Нейи, снюхались мгновенно, и, по его словам, повадки у нее кошачьи, натура как у течной суки, а мозги воробьиные. Ну просто не портрет женщины, а телепередача «В мире животных»! Меня всегда восхищала легкость, с которой Ален соблазнял женщин. Ведь далеко не красавец, но чертовски обаятелен. У Алена потрясающее чутье. Соображает он молниеносно, запросто предугадывая чужие реакции, всегда опережая других на один ход, и эта способность помогает ему во всем. Открывая свою страховую контору, он поставил перед собой цель разбогатеть — и цели своей достиг.

Но при всем при том главный талант моего друга — способность охмурять замужних дам, в считанные минуты он умеет вычислить и заманить в свои сети самую уязвимую или несчастную в семейной жизни женщину, бац — и через пару часов она у него в постели. Собственно, сегодня днем именно это он и проделал. А теперь посвящал меня во все подробности. Я уже узнал, что его новая пассия очень громко кричит, что ей нравится, когда ее оскорбляют, и что она обожает, когда пьют нектар ее цветка. Слушая Алена, поэтично и романтично расписывавшего, как именно они развлекались в койке, я думал о ночи, которую сегодня, может быть, проведу с Софи, и мне делалось все тревожнее. Сумею ли я оставаться на высоте, сумею ли произвести на нее впечатление, если уже сейчас чувствую себя побежденным? Сколько я ни продумывал все возможные ситуации, успокоиться мне не удавалось. А вдруг у Софи какие-нибудь невообразимые фантазии? Так и вижу, как она предлагает мне поиграть в водопроводчика или насильника, — кажется, это две самые любимые игры у женщин. А если у меня случится осечка? При этой мысли я вылетел из ванной, прижимая трубку плечом, принял двойную дозу гуронсана и включил кофеварку. Под конец, перед тем как повесить трубку, Ален сообщил мне, что намерен сегодня же вечером заняться любовью с женой, чтобы доказать ей свою неизменную преданность, а в завершение пожелал и мне успешной охоты. Иногда мне хотелось поговорить с другом о чем-нибудь еще, кроме баб. Ну да, да, что правда, то правда, Ален может показаться малость съехавшим на почве секса, но он отличный и давний друг.

Мы познакомились в начальной школе. Я тогда только что пришел в новый класс, где заправлял одиннадцатилетний Ален, по моему и общему мнению, безусловный лидер, но и я, к несчастью для него, был лидером тоже. Спятить можно от того, с какого малолетства соперничают мальчишки. Едва с горшка спрыгнули, а уже меряются, у кого больше и кто дальше. После множества стычек из-за мяча или шариков дело в конце концов дошло до драчки, но в самый разгар потасовки директорские пальцы выкрутили нам уши. Влетело нам будь здоров, и это нас сблизило.

Мы стали лучшими друзьями. А в шестом, помнится, классе даже сделались кровными братьями, как герои наших любимых фильмов. Мысль о разлуке была для нас невыносима. Все школьные годы мы провели вместе, вместе ходили на уроки, вместе и прогуливали их. Занимались мы ровно столько, сколько требовалось, чтобы ублажить родителей, а главное — не остаться на второй год. Мы быстро завоевали популярность, девчонки от нас тащились, другие мальчишки нам завидовали. Мы были королями, только и делали, что развлекались, и нас ничто не могло остановить, даже учителя, считавшие, что дальше подручных мясника нам в жизни не продвинуться. Всю энергию мы отдавали спорту — футбол у меня, легкая атлетика у него — и организации вечеринок. Когда нам было по шестнадцать, мы даже нашли бар, который предоставлял нам для этого свой дальний зал, — получился настоящий ночной клуб, только дневной. Сделка была проще не придумаешь: мы собирались, но гостям не наливали, так что кому хотелось пить — шли к стойке и заказывали себе сами. Хозяин был очень доволен, а все ученики не только нашего лицея, но и окрестных мечтали туда попасть. Особенно девушки. Тогда-то мы и открыли для себя секс, и вот тут-то мы жаждали самых глубоких знаний и проявляли небывалое рвение. Правда, Ален уже тогда интересовался только чужими подружками, но, если не считать этой незначительной подробности, мы всегда были настроены на одну волну. И вообще у меня было два дома — его и свой. И Ален вместе со всеми своими недостатками был частью моей жизни.

2

Я вышел из дому в четверть восьмого. За Эйфелевой башней свернул на набережные, проехал по мосту Альма, а потом двинулся по улице Лувра в сторону площади Побед. Смеркалось, атмосфера была самое что ни на есть романтичная — красивее Парижа города на свете нет. Сколько раз возвращался сюда после своих поездок — столько раз в этом убеждался, и даже вид Консьержери, промелькнувшей мимо, не заставит меня в этом усомниться.

Было еще только без четверти восемь, а я уже припарковался у дома Софи. По радио Кристофер Кросс пел «Sailing», в голове у меня все смешалось, в животе набух узел, сердце покалывало, и больше всего мне хотелось умотать отсюда к своим мимолетным подружкам.

Без десяти восемь. Что сказать, когда она откроет дверь?

«Привет, красавица, готова к потрясениям?»

Понимаю, это глупо звучит, но был и другой план: опоздаю минут на пять и начну вроде как оправдываться: «Ох, извини, дел навалом, продохнуть некогда, только что встречался с Жаном Маре, представляешь — хочет со мной работать, вцепился вмертвую, настоящий репей, никак не мог от него отделаться…»

Чтобы принять такое за чистую монету, нужно быть наивной на грани слабоумия.

Без пяти восемь. А что, если я попросту скажу: «Привет, Софи, как я рад тебя видеть и…» И буду выглядеть идиотом! Ну почему я не готов к ситуациям такого рода? Десятки девиц перетрахал, не задаваясь вопросами, а из-за этой паникую. Господи, да я ведь даже груди ее не видел, — нет, от всего от этого просто рехнуться можно…

Ровно восемь, пора. Ужасно не хотелось опаздывать, но дать понять, что сгораю от нетерпения, хотелось еще меньше. Ладно, пускай потомится, решил я — и позвонил в дверь в одну минуту девятого. Сердце колотилось с превышением скорости до двухсот километров в час, ноги едва держали, а во рту пересохло так, что я испугался: а вдруг язык вообще отсох и я не смогу слова выдавить? И — не смог. Хуже того: когда передо мной появилась Софи — а она выглядела великолепно, смотрела мне в глаза и чуть-чуть улыбалась, — я чуть сознание не потерял. Кстати, сказать бы я все равно ничего не успел, потому что ее губы тут же прижались к моим. Господи, что это со мной? Мозг вот-вот лопнет, тело колотит крупная дрожь, руками-ногами пошевелить не могу, в ушах грохочет слово «независимая»… А может, Софи вовсе не нужны никакие отношения, может, ей просто нужен секс на одну ночь? Пока ее язык обследовал мой рот, я вовсю размышлял о нашем будущем. Все, хватит, пора взять себя в руки! Я, ходок каких мало, да таких раз, два — и обчелся, и на тебе — чувствую себя пацаном, который впервые в жизни трогает женскую грудь, счастливый и до смерти напуганный одновременно. И вот, точно этот неопытный мальчишка, я обдумываю, как поступить — облапить грудь всей ладонью или просто потеребить соски? Впрочем, кому не случалось задаваться такими вопросами? Так и не успев придумать ничего путного, я оказался на кровати, и Софи сама лапала меня вовсю. Мир перевернулся, все стало шиворот-навыворот… я вырвался из ее рук и вскочил.

— Перестань, Софи, что ты делаешь?.. Я тебе не какой-нибудь…

Господи, что я опять несу? Реплика «хорошей девочки» из фильма категории В. Что со мной? И что со мной делает эта женщина?

Софи удивленно, даже растерянно смотрела на меня.

— Жаль… Ты не знаешь, что упустил! — Но тут же опомнилась и разозлилась: — Поосторожнее, ты уже второй раз мне отказываешь, третьего может и не случиться!

Где-то в глубине души я слышал, как дружно покатываются со смеху все мужчины мира — им было неловко за представление, которое я устроил. Да уж, ничего не скажешь, я сыграл худшую свою роль. Любой нормально устроенный мужик сейчас набросился бы на нее и овладел этим телом, которое только того и ждет, а я корчу из себя недотрогу…

— Софи, ты извини меня, просто я не хочу, чтобы все это произошло вот так.

— Жюльен, ты же украл мою реплику, обычно такое говорят девушки!.. И мне казалось, я тебе нравлюсь…

— Господи, да не в том дело! Я миллион раз представлял себе в мечтах эту минуту, и… и… нет, не знаю, как тебе объяснить!..

— Ладно, пошли поужинаем, может, как поешь, так и соберешься с силами, — развеселившись, предложила она.

Я выбрал совершенно открыточный и очень романтичный ресторанчик на набережной. Огромные окна выходят на Сену с речными трамвайчиками, на потолке пляшут отблески их огоньков… За столиками одни туристы и парижане, чья love story в самом разгаре. Все время, пока мы ужинали, Софи рассказывала о себе. Вообще-то я привык говорить сам, но на этот раз весь обратился в слух. И, хотя слушал очень внимательно, не переставал терзаться вопросом, что произойдет, как только закончится ужин.

— Подумать только, ты ведь считаешься донжуаном и мачо каких мало, а мы тут добрых два часа сидим, и ты меня слушаешь, как не слушал никто и никогда. Просто не верится!

Та-ак, вместе с комплиментом получил по башке своей плохой репутацией.

— Жюльен, может, уже поедем ко мне?

Ну вот и конец! Ноги опять ватные, с сердцем снова творится черт знает что, а Софи в машине даром времени не теряет — еще до того, как мы трогаемся с места, впивается в меня долгим поцелуем. Ее левая рука теребит мое ухо, я дергаюсь, когда правая ныряет вниз и поглаживает член, который мгновенно пробуждается. Я завожу мотор, ощущая, как меня захлестывает желание, кажется, никогда еще я так быстро не мчался по Парижу. Впрочем, в те времена Николя Саркози еще не свирепствовал, и полиция была не так строга по части скорости.

По дороге я наконец понял, о чем говорил Пьер, и определение «самостоятельная», которому до тех пор я уделял меньше всего внимания, внезапно наполнилось смыслом. Софи не ждала, пока ей подарят наслаждение, она предпочитала действовать сама, она вела себя как мужчина, ей нравилось самой командовать парадом… Вот только я к подобному не привык. В следующую секунду в мозгу всплыла картинка: я в наряде горничной убираю ее квартиру. Тут мне еще сильнее захотелось отобрать у нее вожжи — нет, так дело не пойдет, надо вернуть себе преимущество!

Едва оказавшись в квартире, я притиснул Софи к стене, яростно целуя, свободная рука нырнула под юбку, забралась в святая святых. Софи часто задышала, я чувствовал, она вот-вот уступит… уступает… сдалась, но я не ослаблял напора — нужно было ознакомить ее с моим пониманием любви. Медленно я вылизывал мочки ее ушей, пальцы мои странствовали по ее телу, член терся о ее бугорок. Она попыталась перехватить инициативу, но я не позволил. Мы состязались, сейчас преимущество было на моей стороне, и я должен был выиграть у нее матч, который завершится нирваной. Любовью мы занимались до рассвета.

* * *

Меня разбудил солнечный свет, пробивавшийся сквозь жалюзи. Софи рядом не было. Выбравшись из постели, я нашел на столе завтрак и адресованный мне конверт.

«Жюльен, спасибо за чудесный вечер. Я улетаю в Гонконг, вернусь через шесть дней. Может, увидимся при случае? Целую. Софи. P.S. Когда будешь уходить, захлопни дверь».

Прочел — и меня прямо-таки затрясло. После такой ночи она предлагает мне увидеться «при случае»! Я попытался собраться с мыслями. Она не могла не заметить моих чувств, ну и что это тогда значит? Жизнь свела меня с женской версией доктора Джекила и мистера Хайда? И что мне теперь делать? Позвонить в аэропорт или притвориться безразличным?..

«К сожалению, мадемуазель Видаль уже улетела в Гонконг…»

Я выполнил просьбу, так мило высказанную Софи: выходя, хлопнул дверью.

Дни, последовавшие за этой незабываемой ночью, прошли ужасно. Я превратился в зомби, вставал за полдень, перестал бриться, срывал репетиции спектакля, в котором мне предстояло играть через несколько дней. Мой агент сходил с ума от ярости, режиссер оставлял на автоответчике оскорбительные сообщения, а мне было на все плевать.

Способность человека впадать в меланхолию просто невероятна. За несколько дней моя жизнь круто изменилась. Теперь я слушал только тоскливые песни, смотрел только мелодрамы и в довершение всего перестал есть. Ломка, абстинентный синдром? Я не мог понять, что со мной творится: она же меня не бросила, просто улетела на другой конец света по работе, и всего на шесть дней, а я…

Каждый вечер заходил Ален — чтобы поднять мне настроение и… поиздеваться надо мной. Ну что, не догадались, конечно? Да, да, он только что познакомился со стюардессой! Это слово просто меня преследовало. От него я впал в еще большую депрессию и, пока Ален во всех подробностях знакомил меня со своим последним сексуальным путешествием «в первом классе, но без особого шика», размазывал по лицу жаркие слезы. Мой друг не понимал, что со мной происходит, — я тоже. Он заявил, что знает, как мне помочь, и часом позже мы уже были в известном клубе для холостяков. Ален в таких местах чувствовал себя как рыба в воде.

Когда мы вошли, хозяйка заведения, дама одновременно элегантная и вульгарная, кинулась Алену на шею. Я заметил у нее на пальце обручальное кольцо и заключил, что мой друг и здесь свой человек. Пока они обнимались, он мне улыбался, но ничто при этом от него не ускользало:

— Оторвемся сегодня как следует! Ты только посмотри, какая секс-бомба сидит рядом с тем усатым. Твой тип, она просто создана для тебя.

Кошмар наяву. Я влюблен, а мой лучший друг толкает меня в объятия женщины, которую я видел впервые в жизни. Он прикладывал столько усилий, чтобы вытащить меня из депрессии. И все напрасно. Я старался ему объяснить, что не стану счастливее, даже если пересплю со всеми женщинами мира, потому что мне нужна одна-единственная, но ему было не понять моих страданий. В третьем часу ночи пьяный в дым я оставил Алена наедине с очередной пассией. Женщина — прямо за столиком — очень старательно вылизывала ему ухо. Рядом с ним даже сгоревшая почти дотла спичка воспламенится. Я ему завидовал. Мой друг детства — счастливый человек. Он любит свою жену, а его, словно по волшебству, любят чужие жены. Счастливчик.

Когда я вошел домой, во мраке мерцал крохотный огонек надежды. Автоответчик.

«Привет, Аполлон лучезарный, это Софи… Я наконец завтра возвращаюсь и предлагаю встретиться в восемь вечера у меня. Надеюсь, ты в форме? Я страшно тебя хочу. Собирайся с силами. Целую, до завтра».

Да что она себе думает? Никто и никогда не позволял себе так со мной обращаться! Полагает, стоит ей щелкнуть пальцами, и я к ее услугам? Нет, дорогая, не стану я бегать за тобой хвостом и ласкаться точно щенок тоже не стану. Вот это я должен ей внушить. Во рту стоял горьковатый привкус, но мне было приятно. Это и есть любовь? Вот эта смесь счастья и отчаяния? Все перепуталось в голове. Я к такому не привык. Вообще-то Софи только что, пусть и косвенно, но призналась, что я ей нужен. Перед тем как лечь спать, я позвонил Пьеру и попросил его разузнать про девушку моей мечты побольше информации.

С Пьером мы встретились назавтра же, в полдень, в кафе «Флора». Терраса была забита иностранцами, съехавшимися со всего света, и интеллектуалами, которые не могут тянуть свое пойло, не держа при этом в руках какую-нибудь левацкую газету, «Либерасьон» или «Монд». Обожаю эти общие для всех аксессуары, дающие возможность продемонстрировать свою инакость. Я всегда с иронией относился к людям, которые читают газеты с умным видом. Элегантно и с чувством собственного превосходства. Каждый держится так, будто вся газета специально для него написана. Мне-то повезло: я с первого захода понимаю только спортивные новости.

— Ну так что?

— Ну так тебя ждут трудности. Твоя возлюбленная — отнюдь не Пречистая Дева Мария.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Хочу сказать, что ты у нее далеко-о не первый. По словам моей матушки, полгода назад она бросила человека, с которым прожила два года, этот бедолага свалил из Парижа и поселился, чтобы ее забыть, в иерусалимском кибуце. А еще мне рассказали, что до того она меняла парней со скоростью один-два в неделю. Ненасытная у тебя подружка… Людоедка.

— Ты о чем?

— О том самом: разок попользуется, потом выбрасывает на помойку. Теперь я еще меньше понимаю, зачем мамочке понадобилось приглашать ее на мою вечеринку.

Я торчал в пробке на площади Согласия и раз за разом прокручивал в голове сведения, которые Пьер раздобыл у нескольких благонравных и явно завистливых девиц, знакомых с Софи кто получше, кто похуже. Нет, не может быть, чтобы Пьер оказался прав. Я просто не мог влюбиться в людоедку! Инстинкт всегда подсказывал, когда меня хотели поиметь, а на этот раз плавал в тумане. Что со мной будет в ближайшие дни, ближайшие недели? Я понятия об этом не имел, но, на свою беду, уже откусил от яблока и хотел еще. А потому решил не выходить из игры.

3

Уступая требованиям разума и собственным желаниям, ровно в восемь я остановил машину у подъезда Софи. Она спустилась через пять минут, на ней было обтягивающее платьице в цветочек, в котором она выглядела невероятно сексапильно. Пока она шла ко мне, я представлял, как мы занимаемся любовью на белоснежном песчаном пляже где-нибудь на краю света, Софи от меня без ума, жизнь нам улыбается, мы уже три года вместе и подумываем завести ребенка… Не мечты, а концентрированное наслаждение, но меня быстро вернули к реальности.

— Представляешь, только что поругалась с соседкой: ее дети вопят не переставая, а я это просто ненавижу.

Так. С малышом придется подождать.

— Я тоже не люблю детей.

— Да что ты, а я хочу пятерых…

— Но ты только что сказала…

— А что я такое сказала? То ее дети, а то мои… Это же надо, как можно ошибиться в человеке! Прямо так и видела тебя прекрасным отцом семейства… никогда не надо доверять первому впечатлению. Жаль.

— Что — жаль?

— Да так, ничего…

Я был сбит с толку, я снова ничего не контролировал. Так не годится: надо следить за тем, что говорю, а главное — не пренебрегать здравым смыслом. У Софи все слова будто с двойным дном, и мне надо научиться расшифровывать то, что она говорит. К тому же она не одна такая, все женщины говорят одно, подразумевая другое, у них свое наречие. Наречие это родилось вместе с сотворением женщины, мы веками пытаемся его понять, но пока нам известно только его определение — «неискренность».

Подтекст. Мужчины улавливают его далеко не сразу. В самом начале отношений женщины разговаривают с нами на одном языке, меняются они потом, исподволь, потихоньку, и продолжается это до тех пор, пока в одно прекрасное утро ты не заметишь, проснувшись, что совершенно перестал понимать свою «половину». К счастью, существуют переводчики — так называемые «семейные консультанты». Приходишь к такому консультанту с женой — и узнаешь, что когда она говорит «черное», то подразумевает «белое». И так с каждым словом, и каждый раз выкладываешь за консультацию восемьдесят евро. Зато жена довольна. С Софи я чувствовал себя неуверенно. Мне надо было утвердиться в ее глазах, но так, чтобы ей по-прежнему казалось, будто лодкой правит она. Работы непочатый край.

В тот вечер мы ужинали в марокканском ресторане. Воспользовавшись случаем, Софи пустилась в рассказы о своих многочисленных поездках в Японию. Да понимаю я, что марокканский ресторан никак не связан с Японией, но только не для Софи. Ее завораживает иная культура. В японцах ее потрясло их удивительное стремление к внутреннему комфорту. Японцы считают: тело — ничто, если нет блаженного состояния ума, а уму для того, чтобы хорошо себя чувствовать, необходимо здоровое тело. Ну и какой вывод мог сделать из этого мой заурядный мужской ум? Единственный: ничем нельзя пренебрегать!

Когда мы после ужина пришли в ее квартиру, меня удивило, как мало в ней мебели — в первый раз я не обратил на это внимания.

А теперь ощущение было такое, что квартирант вот-вот выедет отсюда навсегда и нового адреса не оставит никому.

Мы позанимались любовью во всех углах, и это было истинное волшебство. Наши тела идеально вписывались одно в другое. Мы провели вместе неделю, не отлипая друг от друга, мы прожили несколько невероятно наполненных дней и ночей, мы любили друг друга, ели, пили, у нас были одни и те же интересы… Я больше не сомневался, что мы созданы друг для друга. И именно из-за этого мы тогда расстались: Софи ужасала одна только мысль о возможности прочной связи, она была свободна и желала оставаться такой и впредь.

Я понемногу узнавал Софи. Она была очень неплохо образованна. Имела свое мнение обо всем, оно не всегда совпадало с моим, зато нам было о чем поговорить. Несмотря на то что воспитание Софи получила буржуазное, чувствовались в ней ярость, мятежность. Еще в первую нашу встречу я заметил, что Софи остро реагирует на неравенство и не упускает случая ткнуть в него пальцем, но списал это на ее молодость. Сам я никогда не испытывал потребности сражаться за что-то или против чего-то — у меня были классные родители, нормальное детство и потрясающее отрочество, — и меня иногда смущала ее позиция, но это никак не влияло на чувства, которые я к ней испытывал. Чаще всего мы смеялись над одним и тем же, и жизнь была прекрасна.

Последний день, который мы провели вместе, навсегда отпечатался в моей памяти. Софи предложила пойти пообедать и за столом битый час пыталась объяснить мне, что прожила удивительную неделю, и я замечательный, она совершенно в этом уверена, но при всем при том она не хочет ничем себя связывать, а хочет, наоборот, иметь возможность отчалить в любую минуту. Этот мучительный обед, во время которого я сидел напротив, онемевший, начисто потерявший аппетит, завершился словами: «Жюльен, ничего, кроме того, что уже произошло, у нас с тобой не будет».

Она обладала талантом причинять мне боль. Я был в нокауте: правая щека прижата к покрытию ринга, мозг приказывает телу встать, но тщетно — встать я не могу. Слишком сильный удар я получил.

— Мне кажется, ты слишком многого от меня ждешь, и я не хочу, чтобы ты жил несбыточными надеждами.

Мы расстались на улице Ломбардцев весенним днем 1985 года.

4

В первые месяцы нашей разлуки я бесцельно блуждал по жизни. Я разучился в ней ориентироваться, я ее не узнавал. Я сходил с ума. Повсюду мне мерещилась Софи. На улице, в магазине, посреди толпы. Я слышал, как она плещется в моей ванной, я приносил ей цветы. Я только о ней и думал. Перебирал в памяти все, что соединило нас в понятие «мы». Пытался найти объяснение ее уходу. И винил себя.

Ей хватило каких-то шести дней, чтобы стереть меня в порошок. Но минуло куда больше времени, прежде чем я окончательно убедился в том, что без нее я перестал быть собой…

* * *

Я ничего не слышал о Софи почти три года, полгода из них я прожил с Жюли — мы познакомились во время фестиваля в Авиньоне, где она была занята в спектакле одного из уличных театров. Жюли была мила и талантлива, с божественным телом, однако началась наша связь с пререканий.

Сидя на террасе кафе, я услышал ее разговор с друзьями. Обиженные на весь свет, они наперебой жаловались, что им не дают грантов, и Жюли была из самых недовольных.

По мнению Жюли и ее друзей, все, кому удавалось «хоть что-то урвать», то есть актеры и режиссеры, которые добились какого-никакого успеха, были продажными тварями. Компания поливала всех подряд, утверждая, что на самом деле эти выскочки и в подметки не годятся им самим. Я влез в разговор, встал на защиту коллег, и, поскольку наши позиции не совпадали, точки зрения на все были разные, а я к тому же еще позволил себе иронию, мы схлестнулись. И в первую очередь с Жюли, которая тем не менее мне понравилась: меня пленила ее манера изъясняться.

Девушка произвела на меня столь сильное впечатление, что на следующий день я отправился посмотреть на ее игру. И не пожалел: на сцене она была ослепительна, природное обаяние делало ее прекрасной актрисой. И фестиваль в том году для нас не закончился.

Я целый месяц красиво ухаживал за Жюли, потратил целое состояние на гостиницы и рестораны, чувствуя, что ее ко мне тянет, но при этом чего-то она остерегается. Мы день за днем крутились вокруг да около, мы с волнением прикасались друг к другу, мы смеялись, а вот поцеловать себя Жюли долго мне не позволяла, и я видел, что она полна недоверия и тревоги. Надо полагать, в ее глазах я был всего-навсего парижанином — со всем, что под понятием «парижанин» подразумевается. Но мне было на это наплевать, я был ею пленен. Пленен настолько, что бросил все, поселился в ее городке Экс-ан-Прованс и заделался южанином. Нет, пожалуй, «бросил все» — сказано слишком круто, потому что я не забыл, что главное для меня — актерство: пока Жюли играла в местном театре, я проходил кастинги в Париже.

Мы по-прежнему смотрели на профессию по-разному, и цели у нас были разные. Я хотел сниматься и стать звездой, она же считала, что кино и система звезд уничтожают искренность актера. Жюли, сравнивая кино с театром, называла кино проституткой, ее поддерживали друзья из театра, дразнившие меня продажным типом и будущим капиталистом, различия во взглядах приводили к яростным дебатам, и иногда мне казалось, что я попал на митинг коммунистической партии. Но вообще-то черт с ним, думал я, на митинг так на митинг, на это тоже наплевать. Мне нужно признание, и меньше всего я стремлюсь выкладываться понапрасну. А они попросту не понимают сути вопроса. Ведь если ты занимаешься таким ремеслом, то ты обязан стремиться стать звездой, потому что лишь тогда у тебя появятся и возможность выбора, и настоящая власть над людьми.

Должен сказать, что, несмотря на все идеологические разногласия, мы с Жюли отлично ладили. Жюли была нежной и любящей, и мне было с ней хорошо. Она умела быть сдержанной и элегантной, и мне это очень нравилось. Я приходил в восторг от того, как легко она двигается — прямо-таки кошка, и не услышишь никогда, как она приходит и уходит. Даже во время наших ссор — а случались они у нас крайне редко — Жюли никогда не повышала голоса, она твердо усвоила, что любые бури рано или поздно заканчиваются, и потому всегда хранила безмятежное спокойствие. Жюли считала, что крик и ругань — напрасная трата энергии. Она доверяла только словам — и правильно делала.

Позже я размышлял над тем, не было ли это все продуманным поведением. Может, она хотела взять от наших отношений только лучшее, потому что в глубине души догадывалась, что рано или поздно я ее брошу? Кто знает. Но, как бы там ни было, Жюли мечтала о ребенке, а я… я, стоило ей об этом заговорить, впадал в панику и терялся с ответом. Я чувствовал, что еще не готов, и от настойчивости подруги мне все больше делалось не по себе. А если она хотела таким способом меня испытать? Если так, то попала в точку. Ее разговоры о ребенке сделали свое дело, я начал задавать себе вопросы: а люблю ли я Жюли по-настоящему? И нужны ли мне вообще эти отношения? Но месяц проходил за месяцем, вопросы оставались без ответов. Я не чувствовал себя несчастным, и этого мне было достаточно.

5

Летом 1988 года в Экс-ан-Прованс приехали Ален и Люсиль: наша дружба с Аленом не терпела расстояний, наша близость с трудом переносила разлуку. Мне не хватало этого одержимого, мне мало было наших встреч во время моих скоротечных наездов в Париж по делам. Я нуждался в Алене, он был моим наперсником, и тот август стал одним из самых важных месяцев в моей жизни.

Встреча была радостной, продолжение — ничуть не хуже, хотя Люсиль, как я чувствовал, пристально наблюдала за мной в новой моей жизни. Что она при этом думала, трудно сказать. Скорее всего, я никогда этого не узнаю, да и какая разница.

Погода стояла великолепная, время в тени платанов на бульваре Мирабо текло лениво. Пока наши подруги строили планы и рассуждали о будущих детях, мы веселились, как мальчишки. Мой друг каждый день рассказывал мне о каком-нибудь своем приключении — для него было делом честя ни об одном не позабыть, и до чего же это всегда меня смешило!

Удивительно, но Ален совершенно не менялся с возрастом. Его жизненная энергия не убывала, прежний пыл не угасал. Однако теперь за этим привычным воодушевлением явно что-то крылось, и как он ни отпирался, но шестое чувство не раз мне подсказывало, что ему надо со мной поговорить о чем-то важном. Поначалу я думал, что у него семейные проблемы, но дело оказалось вовсе не в этом, а в чем — я узнал только накануне их с Люсиль отъезда.

— Жюльен, я ее видел… — вдруг сказал Ален.

— Кого?

Он на секунду замялся, потом выпалил:

— Софи!

Услышав ее имя, я задохнулся. В животе скрутило.

— Мы встретились у Пьера месяц назад, она была в Париже проездом.

— Ах, Пьер с ней встречается? Отлично. Ну и как она поживает?

— По-моему, неплохо. Сменила адрес и теперь живет в Англии.

— Она была одна?

— Нет, с каким-то типом, такой британский хлыщ. Ровно из тех, кто бесит тебя и…

— И?

— И она о тебе расспрашивала.

— А что ты ей сказал?

— Что ты живешь на юге с потрясающей женщиной и что ты счастлив… Я ведь не ошибся? Ты же счастлив?

— Да-да, ты все правильно сказал, я счастлив, я совершенно счастлив.

Бес — после трех лет изгнания — снова в меня вселился. И зачем только Ален мне все это рассказал? Зачем он это сделал? Может, он решил, что Экс — не место для меня? Наверное, мой друг знает меня куда лучше, чем мне казалось…

С этого дня начался наш разлад с Жюли. Пришла осень — и мы стали ссориться, теперь для ссоры годился любой предлог. Я поминутно был готов взорваться. Что бы она ни сделала, меня все злило; то, что раньше мне в ней нравилось, — теперь безумно раздражало, а это ощущение всегда означает, что роман подошел к концу. Именно в это время я впервые услышал, как Жюли кричит. Но может быть, она делала все это нарочно? Может быть, она поняла, что в мыслях я ее уже бросил, и хотела ускорить финал? Какая удивительная женщина!

* * *

И вот наконец утром третьего ноября я захлопнул за собой дверь ее квартиры. Ушел потихоньку, не прощаясь. Небо над Провансом слепило синевой, день выдался теплый и ясный, но меня знобило. Мне было грустно, мне было стыдно. Я понимал, что сделал Жюли несчастной, хотя и знал, что разрыв нужен ей не меньше, чем мне: ведь я не любил ее так, как любила меня она. И я не мог обманывать ее. Жюли заслуживала искренней любви.

Все то время, что я прожил в Эксе, парижская квартира меня ждала. Я оставил ее за собой, должно быть в глубине души понимая, что еще вернусь.

В Париже я полностью отдался работе: сначала играл одну маленькую роль за другой, потом роли стали не такими уж маленькими. Я понемногу обретал имя и профессиональную репутацию.

Меня уже знали как хорошего актера. В мае 1990 года мой агент раздобыл для меня роль в английском телефильме. Мне предстояло играть живущего в Лондоне француза. Съемки должны были продлиться два месяца и изменить мою жизнь… на время.

6

Лондон, Карнаби-стрит, половина девятого утра. Десятый день съемок. Группа изо всех сил старается угодить режиссеру Идену Клайву. Удивительная личность. Он бесспорно талантлив и признан во всей Европе.

Спать хочется смертельно. Пока гримерша в вагончике пытается меня растолкать, в дверь стучат:

— Excuse me, Sir, тут для you little письмецо.

— Спасибо, суньте его под дверь.

Прошу гримершу подать мне письмо.

Меня охватывает предчувствие. Конвертик маленький, но не все ли равно, из какой чаши упиться…

Привет, Жюльен,

Я знаю, что ты в Лондоне. Предлагаю в девять вечера у меня, Портобелло-роуд, 310, третий этаж справа. Рада буду снова тебя повидать.

Софи

Словно обухом по голове, но, в отличие от прошлых разов, я все-таки оказался готов к такому повороту. Бывая в Сити, я втайне надеялся — и опасался — встретить ее в ресторане или просто наткнуться, завернув за угол. Мир ведь так тесен. Я уже пять лет не видел Софи, а стоило прочесть ее записку — и этих лет как не бывало. Почему?

В гостиницу я вернулся в девятом часу. Заказал в свой типично английский — просторный и вместе с тем уютный — номер клубный сэндвич и бутылку «Lalande-de-Pomerol». Странно у меня прошел этот день: снялся в куче эпизодов, ни одного из них не прожив по-настоящему и думая о другом, даже сегодняшний рабочий материал не посмотрел. Я выпил вина, растянулся на постели. Как поступить: откликнуться на зов или сделать вид, будто я не получал записки? А если она опять причинит мне жестокую боль? А если на этот раз все будет хорошо? Ох, как же я устал от сомнений… Может, пойти на свидание и попросить больше не приглашать меня таким тоном, будто мы виделись только накануне? Это бесчеловечно — вот так играть чужим сердцем! Она не имеет права подобным образом со мной обращаться! Я хороший человек, известный актер, многие женщины готовы закрутить со мной роман. Нет, никуда я не пойду. Приняв решение, я наконец смог уснуть.

На следующее утро я всего лишь переместился из постели в постель: по плану в этот день мне предстояло сниматься в весьма интимной сцене с молодой и прелестной английской актрисой. Можете думать что угодно, но изображать любовь в присутствии полусотни людей из съемочной группы не так уж и приятно. Это просто часть работы.

— Мотор!

Избавлю вас от диалога, который, как в таких случаях и бывает, оказался крайне незамысловат и даже на английском звучал плоско и убого.

— Стоп! Снято. Отлично. Джулиан, вы были неотразимы!

Иден Клайв, похоже, остался доволен. Ну да, конечно, когда ты известный актер, все всегда отлично и прекрасно. Играешь любовную сцену — ты неотразим. Играешь подонка, который отправляет на тот свет целую семью, — ты неотразим. Сводишь счеты с жизнью — ты неотразим. Прекрасная профессия…

— Неотразим, но со мной ты бывал и получше.

Я узнал этот голос, я не забыл его. Я медлил, не спеша обернуться. Хотел — и боялся ее увидеть.

Она стояла передо мной — великолепная и уверенная в себе. С годами она стала еще более женственной и привлекательной. Не успел я спросить, что она здесь делает, как Иден Клайв кинулся с ней обниматься:

— Софи, Софи, наконец-то! Спасибо, что пришла!

Ага, так они знакомы. Вот от кого она узнала, что я в Лондоне… (Позже выяснилось, что она-то и посоветовала Идену пригласить меня на эту роль.) За весь двухчасовой обеденный перерыв мы с ней не обменялись ни единым словом, разговаривали только наши глаза. По тому, как держался Клайв, я заключил, что отношения у них с Софи очень дружеские. Оказалось, они познакомились в самолете где-то между Лондоном и Мадридом: она была на работе, он летел на выбор натуры для своего нового полнометражного фильма.

— Вот как, Джулиан, стало быть, you know Софи?

— О да, действительно, я know Софи, а если точнее — украшал ее жизнь в течение шести дней. Потом она сменила обстановку.

Тон моего голоса мгновенно остудил теплую атмосферу застолья.

— Пойду-ка я лучше отдохну в гримерке, здесь слишком душно. Извините.

Несколько минут спустя ко мне вошла Софи.

— Софи, чего ты хочешь?

— То есть как — чего я хочу? Что ты имеешь в виду?

— Что? Только то, что ты пять лет не давала о себе знать, а теперь явилась как ни в чем не бывало.

— Я…

— Что — я? Ну что — я? Сейчас скажешь, что много раз хотела мне позвонить, что часто обо мне думала и что теперь жалеешь о своем решении?

— Именно так и есть…

— Слишком просто у тебя все получается, девочка! Я влюбился в тебя с первого взгляда. Я любил тебя. Я никогда ни одну женщину так не любил. А ты разбила мне сердце. К счастью, рана уже зарубцевалась, и я от тебя излечился.

Софи несколько секунд молча стояла передо мной. Потом с усилием произнесла:

— Мне жаль, что я заставила тебя страдать.

— А как мне жаль. Ладно, до встречи… через пять лет!

Она была нежеланной гостьей, и не увидеть, не услышать этого мог бы разве что слепоглухой, лишенный заодно и всех прочих чувств. Но как только дверь за ней закрылась, я понял, что опять совершил ошибку. Хватило нескольких минут, чтобы моя едва затянувшаяся рана снова начала кровоточить, и боль была такая, что хотелось сдохнуть. Я любил эту женщину, и время тут оказалось бессильно. Только все равно мне следовало сопротивляться.

Съемки в Лондоне закончились, я вернулся в Париж и решил загулять на пару с Пьером, который по-прежнему вел холостяцкую жизнь. Он перезнакомил меня со всеми своими подружками, некоторые перекочевали в мою постель. Нижний мой этаж резвился на свободе, но сердцу чего-то недоставало — какой-то малости, которая придает смысл существованию, малости, ради которой стоит жить. Пьер — далеко не дурак — во время одного из наших пьяных разговоров сунул мне в карман бумажку с номером телефона Софи. Да, да, он мне точно сунул телефон, я помню, только в какой из карманов? В чем я тогда был? Я вывалил из шкафа все свое барахло и принялся рыться.

00.44.20.89.69.63.21.

«Бонжур, I am Sophie, I’m not here, but you can leave a message after the tone».

«Софи, это Жюльен, встречаемся пятого июля у входа в сад Тюильри, в шесть вечера».

Я воспользовался ее же собственным оружием, я припер ее к стенке, как это превосходно проделывала со мной она сама. Оставалось две недели, придет она или нет?

7

Тридцатого июня 1990 года мы похоронили отца Алена. Он умер от сердечного приступа. И вот уже три дня мой друг, обычно светящийся радостью, бродит, словно тень самого себя, поникший, точно растение, которое забыли полить.

Ален был очень близок с отцом и беспредельно им восхищался. Его отец был удивительно обаятельным человеком. Он строил по всему свету подвесные мосты, и мой друг считал, что строить мосты — не просто профессия, а уж его-то отец точно строил их еще и для того, чтобы связывать людей между собой. Ален видел в деле своего отца, в этих мостах, символ мира — и не так уж был не прав. Поскольку отец Алена разъезжал по всему свету, сыну он казался искателем приключений, а то и секретным агентом, для которого строительные работы служили только прикрытием. Несмотря на то что отец почти всегда отсутствовал, детство у Алена было сказочное. Из каждой поездки в дальние края «искатель приключений» возвращался с ворохом подарков в руках и кучей историй в голове, и, когда он начинал рассказывать, строительство любого моста мгновенно оборачивалось захватывающим фильмом, каждая фраза погружала в тревожное ожидание, глаза распахивались, сердце замирало…

«Настил моста уже начали опускать, и тут кран зашатался!.. Крановщик отчаянно боролся с яростным ветром, на земле все затаили дыхание, и вдруг…»

Отец с сыном были неразрывно связаны, они каждый день перезванивались, мой друг, даже став взрослым, всегда спрашивал у отца совета, когда предстояло сделать серьезный выбор, а тот всегда отвечал одинаково:

«Выбирай сначала головой, а потом сердцем. Порыву никогда не пересилить разум».

После похорон я проводил Люсиль и Алена в дом его родителей, где собрались близкие, друзья, несколько прежних сослуживцев. Каждый вспоминал что-нибудь хорошее, все старались улыбаться, а я был подавлен: я любил отца Алена как родного человека, да и он считал меня своим вторым сыном. Я ни на шаг не отходил от друга. Мне хотелось все время быть рядом с Аленом, каждую минуту делить с ним беду и печаль. Я хотел, чтобы он почувствовал: на меня можно опереться.

Я увидел ее, когда пошел на кухню за чистым стаканом, — Софи стояла в дверях. Мать Пьера сообщила ей о несчастье, и, хотя Софи с Аленом даже толком знакома не была, а с его отцом и того меньше, она все же явилась на поминки. Зачем? Люди иногда совершают странные и необъяснимые поступки.

На ходу чмокнув меня в щеку, она направилась прямо к Алену и обняла его. Появление Софи меня не просто удивило и обеспокоило, оно меня подкосило. Ее не должно было быть здесь — это нарушает мои планы! Опять она невпопад ввалилась в мою жизнь! Встав так, чтобы она не могла меня увидеть, я позвал Алена, обнял его, простился и ушел. Это не было бегством, просто здесь и сейчас вряд ли имело смысл решать мои любовные проблемы, да и к тому же мы все равно должны были увидеться через пять дней.

Назавтра у меня была назначена встреча, мы договорились пообедать в забегаловке на площади Терн с одним режиссером, он предлагал мне роль полицейского в фильме, который собирался снимать. Весь обед он старательно впаривал мне свое кино, но, хотя сам он оказался человеком на редкость симпатичным, сценарий был пустым, как устричная раковина на следующий день после Рождества, а я давно и накрепко затвердил формулу плохой сценарий + хороший актер = дерьмовый фильм. То есть о работе с ним не могло быть и речи. Однако в нашем деле требуется быть дипломатом, и, даже если тебе предлагают полное дерьмо, нельзя говорить об этом в открытую. Так что пришлось слукавить: расставаясь с режиссером, я пообещал подумать над его предложением.

В тот же день Пьер сообщил мне по телефону, что влюбился.

— Ты уверен?

Да понимаю я, понимаю, что ответил не слишком красиво, просто ничего другого в голову не пришло. К тому же я знал, что каждая страстная влюбленность Пьера — на одну ночь, не дольше.

— Еще как уверен! Она прекраснее всех на свете! Мы познакомились вчера вечером, когда я зашел развеять тоску после похорон к одной подруге. Думал, выпью там и отвлекусь. А там была она, мы влюбились, и я женюсь.

— Слушай, Пьер, а тебе не кажется, что это немножко поспешное решение?

— Нисколько, я совершенно уверен в своих чувствах…

— А она-то что об этом думает?

— Не знаю, ей я пока ничего не сказал. Вот увидимся сегодня вечером — и объяснюсь.

Пьер был страшно возбужден.

— Ладно. Тогда перезвони мне завтра.

Повесив трубку, я снова вспомнил совет отца Алена насчет того, как делать выбор. Пьеру, к сожалению, никто таких советов не давал, и он порхал по жизни как придется. Он всегда был таким, он был таким уже в лицее, где мы познакомились. Стоило мне с ним впервые разговориться, меня сразу удивили его уверенность и его способность убалтывать. Вот уж поистине язык без костей! Пьер мне нравился: он всегда был хорошо одет и неизменно отыскивал решение, благодаря которому выходил сухим из воды. Если справа он упирался в тупик, тут же сворачивал налево. За Пьера я не беспокоился — он-то в любом случае выкрутится.

* * *

Третьего июля мой агент спросил, что я думаю насчет предложенной мне роли полицейского, с ним я дипломатию разводить не стал, и он понял, что надо сочинить объяснение для режиссера, потому что сниматься в этом фильме я не стану. Может, это прозвучит резко, но у меня нет ни малейшего сомнения в том, что успех в кино — это норма, а провал — тяжкая обуза, мешающая твоей карьере, но которую ты вынужден таскать за собой. Особенно это тягостно, если ты пока не Аль Пачино. Так что и тут самое главное — сделать правильный выбор.

Четвертого июля я вылетел в Лондон — озвучить в студии несколько сцен из телефильма Идена Клайва. Режиссер спросил, не знаю ли я чего-нибудь о Софи, я сухо ответил, что не знаю, больше он ни о чем не спрашивал. В тот же день я вернулся домой, во Францию.

Пятого июля я проснулся в своей квартире. Будильник прозвонил ровно в восемь, солнце уже вовсю хозяйничало в спальне, за окном щебетали птицы. Начинался прекрасный день.

За завтраком я читал в «Les Cahiers du Cinéma» очередную кислятину насчет американского кино: оно, мол, слишком коммерческое, слишком легковесное, в нем слишком много Рембо и кетчупа… Я был согласен далеко не со всем, что прочел, но и такое чтение помогает скоротать время. Ну и потом, даже самый увлекательный текст не мог бы отвлечь меня в это утро от единственной засевшей в голове мысли: придет Софи на свидание или нет? После нашей встречи на поминках у меня появились кое-какие подозрения, тем не менее вопрос все еще стоял ребром.

Шесть часов вечера. У входа в сад Тюильри народу оказалось, как на перроне, наверное, всем влюбленным на свете пришла в голову одна и та же (моя!) идея, и я подумал, что место для свидания выбрано бездарнее некуда. Но мысль эту я мусолил минут пять, не больше, потом неподалеку остановилось такси и из него вышла она, ослепительная, великолепная — не заметить ее в толпе было просто невозможно. Чем меня так приворожила эта женщина? Что за космическая сила заставляла меня ее любить? Сколько ни искал объяснений, ни одного не нашел… Я был счастлив. Она здесь! Меня охватила эйфория, будто я выиграл величайшее сражение. Ветер играл ее волосами, платье трепетало, а я таял…

Не помню, как сделал несколько шагов, как очутился рядом с ней, помню только, что мы без единого слова слились в долгом поцелуе. В голове у меня звучала музыка, вокруг перемещалась камера — спасибо, мсье Лелюш. Публика взволнована, зрительницы на грани обморока. Это был наш лучший фильм, и продолжался он два года.

Два года любви и радости без единого облачка, даже без намека на облачко. Мы были друг для друга всем сразу — лучшими друзьями, любовниками, профессиональными, консультантами, психоаналитиками. Мы делились всем и ничего друг от друга не скрывали. Софи знала все о моей жизни, и, хотя я больше склонен изливать душу, сама она тоже нередко пускалась в откровения: рассказывала мне о своем провинциальном отрочестве в Лионе (правда, без особых подробностей), о первых любовных переживаниях, о переезде в Париж, о неладах с матерью — между этими двумя женщинами происходило нечто необъяснимое, словно их разделял труп… Единственные вопросы, на которые я так никогда и не получил ответов, — о ее отце. Но что же могло случиться, чтобы вынудить ее отмалчиваться, чтобы превратить обычные отношения отца и дочери в тайну, чтобы вычеркнуть из своей жизни человека, которому обязана жизнью? Я пытался разузнать побольше, расспрашивал мать Пьера, надеясь хоть что-нибудь у нее выпытать, но и тут ничего не добился. Честно скажу, меня нервировало, что в жизни той, с кем я себя связал навсегда, оставалась темная лакуна. Как можно размышлять о нашем будущем, если я не знал всего о ее прошлом? Правда, нашего счастья это не омрачало, и друзья нам завидовали.

Софи самым естественным образом вошла в мой мир, а значит — и в мир моих друзей. Если раньше у кого и были какие-то предубеждения, теперь они исчезли, и мою подругу все искренне полюбили. Пьер, чей так много обещавший роман закончился на второй день, тоже нам завидовал, и как его было не понять — нелегко ведь встретить свою половинку! Моя половинка оставалась со мной, она была со мной, а я не верил своему счастью, постоянно твердил себе: «Это сон, любой сон когда-нибудь заканчивается, придет время — и ты проснешься».

Но пока мы с Софи жили как в сказке, пускай и путешествовала она не меньше прежнего — за любовь приходилось расплачиваться частыми разлуками. Ничего не поделаешь, плати, Жюльен, зато ведь когда она вернется, все будет снова как в первый день. С того самого свидания в саду Тюильри наши отношения напоминали сообщничество. Мы друг друга не судили, а если кто-то из нас с другим в чем-то не соглашался, мы умели остановиться на краю ссоры. Нам чудилось, что мы вместе уже лет двадцать.

Она уехала из Лондона, перевелась в Париж и поселилась в моей квартире. Мы дышали в унисон и были полны планов. Мы даже подумывали купить дом в Перше, и это дарило нам возможность совершать туда сколь романтические, столь же бесполезные вылазки. Всякий раз мы начинали поиски с выбора уютной гостиницы — и из-за этого нередко пропускали встречи с агентами по недвижимости.

Дни с Софи пролетали незаметно, и ни один не походил на другой. Может быть, благодаря ее частым отлучкам, а может быть, благодаря моей профессии, из-за которой меня нередко терзали сомнения. Как бы там ни было, умница Софи всегда знала, как себя вести, и даже если мне случалось провалить роль, она умела поднять мне настроение. Для нее я был величайшим актером в мире. И пусть ее комплименты неизменно вызывали у меня припадок нервного смеха, вполне возможно, она была права, а с другой стороны, и у меня не было выбора: либо я должен был и себя убедить в своей гениальности, либо поменять профессию.

Особенно приятной делали нашу жизнь заграничные поездки, главным образом — когда хотелось погреться под солнышком райских островов. Софи могла покупать авиабилеты за сущие гроши, мало того, ей обычно удавалось устроить нас классом выше, чем мы могли себе позволить, и, конечно, глупо было бы упускать случай попользоваться такими волшебными возможностями. Оглядываясь назад, я и сейчас могу сказать совершенно искренне, что до того сентябрьского утра 1992 года наша жизнь была прекрасна.

В то утро Софи проснулась какая-то не такая, а дальше — хуже: она металась по квартире, полностью преобразившейся после ее переезда, и не находила себе места. Вообще-то я уже несколько дней назад заметил странную ее озабоченность, но списывал это на счет своего скорого отъезда в Италию, где мне предстояло сниматься в телефильме, — случалось, наши расписания не совпадали настолько, что мы не виделись по несколько недель.

— Что случилось, Софи?

— Жюльен, нам надо поговорить.

— Послушай, дорогая, я знаю, что ты собираешься мне сказать. Мне и самому очень жаль, что сейчас мы так мало видимся, но с твоими полетами и моими контрактами по-другому не получается, и потом, поверь, я дергаюсь из-за этих съемок не меньше…

— Я уезжаю!

— Что?

— То, что ты слышал. Я уезжаю!

— Что значит — уезжаешь?

— Я уезжаю жить в Австралию.

Я притворился непонимающим, но на самом деле понял все сразу. И был оглушен. Так я и знал.

— Не хотела тебе говорить, пока не было полной уверенности, но теперь все решено, мне сделали предложение, и я согласилась.

Я ни звука не мог выдавить из себя, я задыхался.

— Конечно, я не имела права так с тобой поступать, и я люблю тебя, но если я не сделаю этого сейчас, то не сделаю этого никогда.

Мы долго молчали, а потом…

— Может, поговорим об этом? Поговорим и что-нибудь придумаем? Например, я могу поехать с тобой.

Она не ответила. Она будто и не слышала моего предложения.

Глядя в пустоту, я пытался собраться с мыслями. Тщетно. Небосклон моей жизни плотно затянули тучи.

— И когда же ты уезжаешь?

— Улетаю сегодня вечерним рейсом.

— Что? Да ты просто издеваешься надо мной, Софи! Мы живем вместе, потому что ты сама этого захотела, мы строим наше счастье — и вдруг ты ни с того ни с сего сваливаешь на край света, боясь что-то такое упустить… Ты спятила? А если, уехав, ты поломаешь мне жизнь? Об этом ты подумала? Ты вообще обо мне подумала? Я отдаю тебе себя без остатка, а ты ради должности выбрасываешь меня на свалку! Меня тошнит от тебя!.. А самое омерзительное, что ты, уж конечно, все это планировала у меня за спиной несколько недель, а может, и несколько месяцев.

— Это неправда…

— Заткнись!

Я вышел из себя, хотя мне это не свойственно. Кстати, порой она меня упрекала именно в том, что слишком уж я сговорчив и покладист. А я отвечал, что ничего тут поделать не могу, потому что поговорить обожаю, а гавкать ненавижу и предоставляю гавкать собакам, у которых это выходит куда лучше.

Но сейчас я превратился в питбуля.

— Как ты могла вечером заниматься со мной любовью, зная, что утром меня бросишь? До чего же тебе смешно было, наверное, выбирать дом в Перше. А уж как тебя развлекала моя любовь… Тварь!

— Жюльен!..

— Знать тебя не хочу, шлюха!

Я выкрикивал оскорбления, чтобы заглушить боль, а потом ушел, хлопнув дверью нашей квартиры. Бывшей нашей квартиры, переставшей быть моей.

Прозвонил будильник, сон оборвался.

8

Вот уже несколько месяцев вторничные вечера я проводил с Пьером и Аленом. Мы встречались около семи в теннисном клубе и тянули жребий, кому из нас играть против двоих оставшихся. Когда жребий выпадал мне, я радовался — ведь друзья, объединившись, так гоняли меня по корту, что я забывал обо всем на свете. У меня всегда так: чем больше потрачу физических сил, тем легче освободиться от мыслей. А после ожесточенных теннисных сражений мы ужинали в каком-нибудь из самых модных столичных ресторанов, глазея по сторонам, и чем старше становились мы сами, тем моложе были женщины, которых мы высматривали. Впрочем, просто глазели только мы с Пьером, а у Алена радар не выключался. Стоило ему заметить на пальце у какой-нибудь из красоток обручальное кольцо — и он переходил в наступление. Я порой задумывался, не надо ли считать эту его странность сексуальным отклонением, но, когда видел его искреннюю радость, всякие подозрения исчезали. Может быть, ему казалось, что он не стареет? А Пьер у нас, как говорится, остепенился: у него вот уже четыре месяца длился роман с испанкой, с которой он познакомился во время рабочей конференции в Мадриде и которая работала в испанском филиале его фирмы. Я был совершенно убежден, что Пьеру с Катариной повезло, раньше я никогда не видел его таким. Он был на самом деле влюблен, любовь была ему явно к лицу, и любовь была взаимной, потому что ни одного вечера его мобильник не молчал, даже по вторникам. Красавицей его Катарину не назвал бы никто, но в ней была вся Испания. Ее тело излучало андалузский жар, во взгляде светилась гордость матадора, вышедшего сразиться с быком, и такое сочетание делало ее эффектной и привлекательной.

Поскольку Пьер всерьез влюбился впервые, мы с Аленом развлекались вовсю: дразнили его, донимали и приставали, неизменно выводя из равновесия.

— Ну и как она, Катарина-то твоя, годится на что-нибудь?

— Не смейте говорить о ней в таком тоне!

— Да ладно, нам-то ты можешь рассказать, что она умеет. Ну, скажи: она тебя со…

— Ален, еще слово — и я уйду!

— Ладно, Ален, хватит, ты же видишь, ему это неприятно… Пьер, так какая поза ей больше нравится?

— Ну и достали вы меня! — Пьер не выдерживал и начинал смеяться.

Он правда был влюблен по уши, и мы этому страшно радовались.

В конце концов стало понятно, что с 1994 года для нас начался период всеобщего счастья. Для меня это была новая жизнь — с Орели, в которой я очень скоро увидел свой компас и свою опору, с которой обрел равновесие.

В нашей встрече не было ничего примечательного, если не считать мгновенного действия чар. Впервые мы увидели друг друга в агентстве по недвижимости, где работала Эмманюэль Шантро, ее подруга детства. Я тогда искал вовсе не любви, я искал жилье, и Эмманюэль повезла меня в Нейи, там на бульваре Мориса Барреса продавалась квартира, а Орели предложила поехать с нами, мимоходом поинтересовавшись, не против ли я.

— Нисколько, — ответил я.

Со временем мне стало казаться, что дала согласие на покупку этой квартиры именно Орели, не я. Сказала, что квартира ей подходит, и — с порога, не спрашивая, нет ли и у меня на этот счет каких-то мыслей, — принялась заново ее обустраивать.

Она даже для моего дивана нашла место, после чего заявила подруге: да, это именно то, что ему надо. А я… Меня всегда тянуло к улыбчивым и переполненным энергией людям, и ее воодушевление, конечно же, сразу меня пленило. С того дня мы не расставались. Орели вернула мне вкус к жизни, вытащила меня из уныния, в которое я впал, потерпев поражение на любовном фронте. Она была ослепительна, и она меня околдовала.

Орели работала в большом рекламном агентстве, мы поселились на бульваре Мориса Барреса, и нам было до того хорошо вместе, что, несмотря на то что роман наш начался совсем недавно, мы, поддавшись внезапному порыву, слетали в Лас-Вегас и там поженились. Мне даже случалось заговаривать о детях.

Я точно знал, что Орели будет матерью моих детей, хотя спроси меня, почему я так решил, — объяснить бы не смог. Сама она, к сожалению, пока об этом и думать не хотела: в профессиональной сфере у нее шло как нельзя лучше, и она, будучи уверена, что у бездетных женщин карьера в рекламе складывается более успешно, опасалась, что появление ребенка притормозит развитие ее карьеры. А я любил Орели и считался с ее точкой зрения.

Правда, по-настоящему у меня все равно не было выбора, потому что Орели принадлежала к числу женщин, прекрасно умеющих обходиться без мужчин. И это мне скорее нравилось, поскольку ставило нас в равное положение.

Заметьте, что хотя детей у нас и не было, но зато была Эмманюэль. Она через день приходила к нам и приносила ворох своих переживаний. Обращаясь в агентство по недвижимости, я и представить себе не мог, что скрывалось за маской у этого риелтора! Когда мы занялись психоанализом Эмманюэль, ей было двадцать семь лет. Очень хорошенькая, она никогда не чувствовала себя по-настоящему счастливой, все непомерно усложняла, а в том, что касалось чувств, у нее вообще была полная катастрофа. Девушка то и дело исхитрялась найти себе кого-нибудь до ужаса социально незащищенного, а выяснялось это только после того, как она с ним переспит. Я все еще не забыл первого, с которым она нас познакомила, герой ее романа варил козий сыр в одном из парижских подвалов. Вы и представить себе не можете, сколько всего происходит в недрах Парижа! Молоко этому сыровару поставляли из провинции, а свою отраву он готовил в столице, считая, что запах и сырость парижских подвалов придают сыру неповторимый вкус. Поначалу мне это показалось даже забавным, но очень скоро сделалось опасным для Эмманюэль: после многочисленных жалоб соседей на ужасную вонь к возлюбленному нашей малышки явилась полиция, и лавочку пришлось закрыть.

А вместе с сыроварней было покончено и с любовью к сыровару. Следующим стал шведский музыкант, повернутый на джазовой импровизации, что именуется free jazz, — и мне редко доводилось встречать кого-нибудь настолько же free, как этот парень. Полная свобода в обращении с чем угодно: с нотами, которые ему надо было воспроизвести, с деньгами Эмманюэль, которые он тратил, со шведской женой, с которой он еще не развелся. Все это продолжалось два месяца — не так уж долго, но этих двух месяцев вполне хватило, чтобы мы в какой-то четверг оказались на его концерте, я впервые в жизни услышал джазовые импровизации и в тот вечер прекрасно понял, что такое импровизация, но окончательно перестал понимать, что такое джаз. Влюбленная Эмманюэль чуть не лопнула от злости, когда Орели после третьего номера, то есть через три четверти часа, заявила, что идет спать. Раньше я думал, что от музыки человеку должно становиться хорошо, в тот вечер я переменил мнение. Около половины двенадцатого Эмманюэль и ее друг со мной наконец расстались, спать мне не хотелось, и я — раз уж очутился рядом — решил зайти выпить в модный тогда клуб Folie’s Pigalle. К тому времени я уже был достаточно известен и вполне мог явиться туда один. Обосновавшись у стойки, я взялся уже за третий стакан виски, — хорошо быть знаменитым, не надо платить за то, чтобы напиться, — когда ко мне подвалило какое-то неотесанное животное:

— Ты ведь актер, да?

После пятого стакана это существо стало моим лучшим другом, а после восьмого я пересказал ему в подробностях всю свою жизнь. Софи, Жюли, Орели — никого не пропустил! Нет, как ни говорите, забавно, что можно делиться настолько личным с настолько посторонней личностью… Около трех утра я стал с ним прощаться, и Сильвен — так звали нового друга — пьяным голосом меня напутствовал:

— Живем только раз, подумай об этом хорошенько!

Его слова врезались мне в память. В течение нескольких месяцев я каждый день их обдумывал, каждый вечер над ними размышлял, и так продолжалось до третьего апреля 1994 года, когда Орели вызвала меня с ней пообедать. Понимаю, что «вызвала» звучит смешно, но записка, которую она оставила мне рядом с кофеваркой, была уж очень похожа на повестку.

Жюльен, любовь моя.

Мы должны сегодня пообедать вместе. Мне надо кое-что тебе сказать, и это очень важно.

Я тебя люблю

Разве можно было уклониться? Мы встретились в «Театральном баре» — ей страшно нравился их татарский бифштекс с жареной картошкой.

— Милый, я позвала тебя сюда для того, чтобы сказать…

Я напрягся: после Софи подозрительности во мне стало хоть отбавляй, и теперь я боялся, как бы она не объявила, что уходит от меня.

— Нам надо поменять машину.

— Что?!

— Я беременна!

Я разинул рот, я всегда разеваю рот, когда мне сообщают новость, все равно, хорошую или плохую.

— А какую машину ты хочешь?

— Жюльен, перестань валять дурака!

Я крепко-крепко ее обнял. Это был лучший день в моей жизни. И она это поняла.

— А как же твоя работа? — спросил я.

— Что еще за работа?

9

Беременность Орели началась для меня с грандиозной пьянки с обоими моими друзьями. Мне хотелось, чтобы весь Париж знал о том, что я скоро стану папашей. Просто невероятное чувство испытываешь, когда это случается: тебе кажется, что у тебя первого в мире появится ребенок, — как будто до тебя и твоей жены никто и никогда не размножался. Или, во всяком случае, у них это точно происходило как-то не так. Я просто опомниться не мог: я же сделаюсь родоначальником, после меня кто-то останется!

А чего только не было в следующие месяцы… Сначала я утомился: либидо у Орели непомерно разрослось, и нам было не до сна. К тому же еще в начале ее беременности мне делалось противно и страшно, стоило даже просто подумать о том, чтобы заняться с ней любовью. Меня преследовало ощущение, что когда-нибудь мой ребенок заявит:

— А неплохо ты развлекался с моей мамашей, мерзкий извращенец!

К счастью для нас обоих, это ощущение вскоре меня покинуло.

С другой стороны, карьера моя круто пошла вверх, мне то и дело предлагали новые роли в театре и кино, я не отказывался, ну и получалось так, что я все время либо на сцене, либо на экране, либо и там и там одновременно. Короче, я становился известным и хотя еще не стал bankable[2], как говорят американцы, но дело к тому шло. А раз так, то меня постоянно куда-то приглашали, и мой агент советовал как можно чаще бывать на приемах и вечеринках, причем даже в тех домах, с хозяевами которых я не знаком, потому что главное — засветиться.

У Орели была очень рвотная беременность, и потому на все эти светские сборища я ходил один или с Пьером и Аленом, которые стали для меня опорой в мире шоу-бизнеса. В этом мире опора необходима, ведь тут у тебя мгновенно появляются миллиарды «друзей», и все сплошь потрясающие и великолепные. Известно, что успех влечет перемены в отношениях с людьми: те, кто раньше тебя ненавидел, теперь обожают, а те, кто любил, говорят, что ты зазнался. Став знаменитым, ты не можешь пообедать с кем хочешь, потому что каждый день обедаешь с киноактерами, журналистами или телеведущими. Если тебя или твой фильм пиарят, день ты начинаешь с утренних выпусков радиопередач, а заканчиваешь вечерними ток-шоу на телевидении. Во время одной из таких передач ведущий — в черном с головы до ног — поинтересовался, как у меня насчет зоофилии, было уже что-нибудь по этой части или нет. «Пожалуй, да, было дело, катался верхом на одной кобылке», — ответил я, и все заржали. Шутка, конечно, не самая изысканная, но именно такие средствам массовой информации и требуются.

График у меня был очень плотный, но, несмотря на это, я все же смог пойти с Орели на первую эхографию и увидеть там лучший фильм в своей жизни. Как всякому будущему отцу, мне, конечно, казалось, будто я разглядел у эмбриона мужские половые признаки, хотя на этой стадии беременности пол еще не определяется. И почему мужчинам всегда кажется, что у них непременно будет сын? Этому должно существовать какое-нибудь фрейдистское объяснение.

18 декабря 1995 года, чуть раньше срока, на свет появился Гастон. Он весил 2 килограмма 880 граммов, и голова у него была покрыта темным пушком. Орели измучилась до предела, но вся светилась, а моя рука — вернее, то, что от нее осталось, — оказалась вся в синяках от ударов, полученных во время родов.

— Это все из-за тебя, гад, сволочь, это ты виноват, подлец, подлец, подлец, ты-то удовольствие получал, а я мучайся теперь?.. В жизни больше ко мне не притронешься, никогда, никогда!..

В такие минуты мне очень хотелось предложить своему рождающемуся младенцу сделку: «Слушай, сынок, если ты не против, может, отложим твой выход месяцев на девять? Ты побудешь в тепле, а у меня рука не отвалится, идет?»

Хоть я и старался пропускать мимо ушей обвинения Орели, но все же чувствовал себя немного виноватым. У мужчин и правда в этом деле сплошные преимущества: занимаемся любовью в свое удовольствие и потом не толстеем, не блюем, а главное — не рожаем. Спасибо, Господи, за то, что одарил меня пенисом!

Через две минуты я взял Гастона на руки и понес к медсестрам, чтобы они его помыли. Такой махонький, а уже обласкан женщинами, — точно вырастет бабником. Я никак не мог поверить в то, что у меня есть сын.

Мы вернулись домой с ребенком — и я получил все, чего ожидал: гнездышко, гнездышко и еще сто раз уютное семейное гнездышко. Гастон поселился в своей комнате и заполнил собой весь дом. Мой кабинет стал гаражом для коляски, холодильник превратился в филиал склада детского питания, а нелегким утром мне случалось почистить зубы кремом от опрелостей на попке. Поверьте, на вкус он заметно отличается от зубной пасты.

Наше первое семейное Рождество было чудесным. Я купил елку до потолка и с утра до ночи то и дело показывал ее своему мальчику. Мальчика елка совершенно не занимала. Оказывается, в этом возрасте интерес у них только один — еда.

Кстати, Орели не могла кормить грудью, и мы поочередно давали Гастону бутылочку: мама — днем, папа — ночью. Через три недели такой жизни вместо меня по дому бродил зомби. Я перестал бриться, а спал по четыре часа, как моряк у руля: вахту сдал — вахту принял. Я тупо пялился в ящик и выучил наизусть все репортажи из «Chasse et Pêche»[3], день и ночь у меня перепутались.

Рождение ребенка считается великим событием, но на самом деле появление в семье ребенка — это стихийное бедствие, извержение Этны, которое не прекращается ни на минуту. Ты постоянно при последнем издыхании. Когда надо спать — он веселится, только возьмешь книгу — надо вытирать ему попку, и в довершение всего ты набираешь вес, потому что все время приходится за ним доедать. К счастью, мои родители решили нам помочь и стали забирать Гастона на выходные. Два дня передышки, когда мы только спали, трахались и спали. Жизнь понемногу входила в колею. Первые несколько недель своего отцовства я от всякой работы отказывался, потом позвонил своему агенту, и тот страшно обрадовался.

Три месяца спустя я уже был на взморье, в Нормандии, — снимался во франкоамериканском телефильме про Вторую мировую войну. Режиссер — молодой, очень талантливый американец — смотрел как-то вечером по кабельному телевидению фильм Идена Клайва, приметил меня и предложил роль капитана французской армии, который не отступает перед врагом и тайно руководит Сопротивлением до самой высадки американцев. Никогда ни один режиссер не работал со мной так, как он. Он знал, чего от меня хочет, и я старался ему это дать, я делал невероятные вещи и сам собой гордился. В сценарии не было ничего особенного, но отлично сделанный фильм имел огромный успех, и его номинировали на «Эмми».

Я получил приз за лучшую мужскую роль. В зале сидели сплошные звезды Голливуда. Мне казалось, что я сплю и вижу сон. Мой американский агент Скотт Дикинсон познакомил меня с Брюсом Уиллисом, только что отснявшимся в «Двенадцати обезьянах», и с Оливером Стоуном, который поздравил меня на безупречном французском и даже сказал, что ему хотелось бы со мной поработать. Не знаю, насколько искренне Оливер это говорил, но я был на седьмом небе. Проведя вечер среди бокалов с пузырьками, стрингов и силиконовых красоток и вернувшись в одиночестве в свой отель на Родео-драйв, я перед сном посмотрел по телевизору, как американская полиция задерживает преступников. Все куда энергичнее, чем у нас, — ничего общего с нашим национальным Мегрэ. Самое забавное, что нарушители просто лезут на рожон, провоцируя копов только ради того, чтобы засветиться на экране.

Энди Уорхол[4] как-то сказал: «В будущем каждому достанутся пятнадцать минут славы».

На следующий день у меня были назначены встречи с разными американскими журналистами, видевшими во мне будущего Жерара Депардье. Ну конечно, дальше сравнений фантазия у американцев не идет… В половине одиннадцатого мне принесли завтрак: омлет, бекон, картошку, черный кофе и белый конверт… наверняка поздравление.

Дорогой Жюльен,

Поздравляю с «Эмми», фильм я видела, эту премию ты заслужил. В роли капитана французской армии ты прекрасен, и мундир тебе очень идет…

Целую, Софи.

P.S. Я в Беверли-Хиллз, в «Эрмитаже».

Вот это да! Мы расстались, вернее, она от меня ушла пять лет назад, я за много тысяч километров от Парижа, но она ухитряется отравить мне жизнь и сейчас, здесь. Я долго сидел на кровати, не зная, что думать, а главное — как быть. Ощущение было такое, будто, переходя в пятницу, в шесть часов вечера, площадь Звезды, застрял посередине, торчу там дурак дураком, а вокруг гудят машины и матерятся водители. Просто ужас! Я раздумывал с полчаса, потом собрался с силами и решил ей позвонить. В конце концов, воды с тех пор утекло немало, я люблю Орели, недавно стал отцом, у меня есть союзники, теперь ей со мной не справиться. Я ничем не рискую. Я выиграю войну.

На следующее утро Софи проснулась рядом со мной. Я чувствовал себя виноватым. Я — сволочь, я изменил своей жене, сыну, своей семье. А что я мог сделать, черт возьми? Что я мог сделать, если стоит мне увидеть Софи — и я теряю контроль над собой? Сердце колотится, я собой не владею. Так и с самыми лучшими людьми случается… Мы даже и не разговаривали ни о чем, она пришла в мои апартаменты, и мы занялись любовью, как будто ничего не было, как будто мы расстались вчера. Как будто она вернулась из полета, я встретил ее у трапа, ну и… А самое ужасное, что стоило мне проснуться — как тут же захотелось позвонить Орели. Казалось, если я с ней поговорю, чувство вины уйдет. Можете называть это трусостью, подлостью, эгоизмом, как угодно — мне наплевать! Моя преступная связь продлилась три дня, и я ожил. Софи вливала в меня адреналин. Мы вели умные разговоры, у нас были одни и те же пристрастия и сходные суждения. Она жила в Австралии, по-прежнему работала стюардессой и часто летала в Лос-Анджелес. Благослови Господи гражданскую авиацию.

Софи уже два года была помолвлена с каким-то налоговым консультантом и уверяла, что совершенно счастлива. Красивый, богатый, занимается серфингом, и на том самом месте у него, как она это назвала, «киль». Словом, она вполне довольна… Никогда не любил австралийцев! Да ладно, что бы у него там ни было, хоть киль, хоть мачта, у руля-то сейчас стоял я.

— Что же с нами будет-то, Софи, куда же это нас заведет?

— Понятия не имею. Я об этом думала, что ли? Узнала, что ты в Лос-Анджелесе, — и сразу захотелось тебя увидеть.

— Ну ты даешь! Столько лет прошло, ты являешься как ни в чем не бывало, да еще говоришь, что не задумывалась о последствиях.

— Если честно, я и о постели не думала. Думала, мы просто поужинаем вместе, как друзья, как люди, способные держать себя в руках.

— К сожалению, все вышло совсем не так. Софи… у меня только что родился ребенок, и я люблю другую женщину.

Я говорил, но у меня было ощущение, что я вру самому себе. Если я люблю Орели, как я могу набрасываться на свою бывшую, стоит мне только ее увидеть?

— Да знаю, разведка донесла.

— Знаешь — и все равно врываешься в мою жизнь, все равно не вылезаешь из моей постели… А потом что? Потом ты, должно быть, удалишься на цыпочках?

— Вообще-то нет. Я подумываю вернуться в Париж, мне предлагают более подходящую работу во Франции… А Майк не хочет ехать со мной.

Новость некоторое время металась у меня в голове пинг-понговым мячиком. Выходит, не так уж она счастлива со своим опереточным Келли Слейтером?[5] Все это становилось слишком сложно для меня, в голове не укладывалось. И что теперь? Вот она вернется, и меня снова закружит смерч. Не может эта женщина не переворачивать вверх дном мою жизнь, просто не может — и все тут.

* * *

Софи вернулась во Францию через полгода после нашего голливудского приключения, и я за эти шесть месяцев совершенно измучился: мы с Орели любили друг друга, но я не мог выкинуть из головы Софи. Я ждал ее с огромным нетерпением и с такими же огромными сомнениями, мы перезванивались каждый день, словно влюбленная парочка, которую свели лето и отпуск.

Гастон дарил мне несравненные радости, он мне улыбался и, глядя мне прямо в глаза, писал на меня, когда я его переодевал. Мне казалось, он понимает, что я за сволочь, хотя сам я пытался убедить себя в обратном. Орели ни о чем не догадывалась, ей для счастья хватало того, что я есть в ее жизни, и единственное, в чем она меня упрекала, так это в том, что я слишком балую Гастона.

— Опусти парня на пол, если ты будешь все время таскать его на руках, он пойдет лет в четырнадцать, не раньше!

10

Наша встреча после разлуки была фантастической и очень чувственной, казалось, нами управляли наши тела, а их неудержимо тянуло соединиться.

Софи поселилась в чудесной квартире в Седьмом округе и начала работать на новом месте — теперь она руководила стюардессами своей компании. Все преимущества профессии остались при ней, зато летать больше не приходилось, и Софи была этому несказанно рада, потому как ей уже надоели до чертиков и сами полеты, и пассажиры, воспринимавшие ее только как сексуальный объект. Словом, она вполне созрела для того, чтобы спуститься на землю, и мне казалось, что в ее представлений я был чем-то вроде аэропорта.

К чести Софи будь сказано, она не просила ничего сверх того, что я ей давал. Наша преступная связь была хорошо продумана, и хотя встречались мы при малейшей возможности, занимались любовью где придется и я даже брал ее иногда с собой на заграничные съемки, для всех она оставалась моей личной помощницей. Я вел двойную жизнь, и мне это нравилось. Софи знала, что я никогда не брошу Орели, и, стоило коснуться этой темы, говорила, что ей ничего от меня не надо, она наслаждается жизнью, я доставляю ей приятные минуты, и только. Думаю, она говорила так нарочно, и эти ее высказывания неизменно меня бесили, но я старался не показывать своего бешенства, просто, вернувшись домой, занимался любовью с Орели, точно в первый раз, — скорее всего, из страха остаться одному. До чего же я был труслив, подл и малодушен! Мне хотелось, чтобы меня любили обе женщины, а сам я не решался выбрать одну из них, я просто не способен был сделать это. Это было выше моих сил. Более того, я испытывал к своим двум женщинам совершенно разные чувства.

Согласен, я вел себя чудовищно, но я и представить себе не мог, что расстанусь с Орели. Да и с какой стати? Мне не в чем было ее упрекнуть, мне все в ней нравилось, она служила мне примером, ей удавалось совместить работу и семью, наконец, она была прекрасной матерью. Орели знала, как разговаривать с Гастоном, все всегда делала правильно и в любой ситуации была на высоте. В Орели я нашел то, чего Софи мне не давала и дать не могла, — стабильность. А для актера это очень важно. Поверьте, я знаю, что я подонок и эгоист, что заслуживаю презрения, но именно в тогдашней ситуации я чувствовал себя совершенно счастливым.

Перемены в моем поведении первым заметил Ален. Этот прожженный бабник сразу почуял, что я кого-то завел, а когда я сказал ему, что снова встречаюсь с Софи, едва сдержался, чтобы не врезать мне.

— Ты спятил? Как ты можешь с ней встречаться? Она же тебя отшвырнула как собачье дерьмо! И давно это у вас? Ты кретин, я запрещаю тебе с ней видеться…

— Ален, я люблю ее!

— Нет, ты любишь Орели, у тебя чудесный сын, у тебя карьера в зените! Вот это все ты и любишь!

— Я люблю Софи! Я безумно ее люблю и ничего не могу с этим поделать, я принадлежу ей и ничего поделать с этим не могу.

— Ладно, сегодня идем в кабак, надеремся там под завязку, перетрахаем всех девок, и завтра ты про Софи и думать забудешь, прощай, Вампирелла.

Предложение было интересным, но дальше все пошло не совсем так, как предполагалось.

Дома меня встретила заплаканная Орели, и я сразу понял, что плачет она из-за меня. У женщин отличная интуиция, от них ничего не скроешь, рано или поздно они вас поймают.

— Скажи мне правду, ты ведь опять с ней встречаешься?

Я десятки раз готовился ответить на этот вопрос и все же ничего сейчас не нашел, кроме…

— Да.

— И давно?

— С Лос-Анджелеса.

— Я только что родила тебе сына, а ты развлекаешься со шлюхой, которая пять лет назад выбросила тебя, как драный носок!

— Орели, успокойся.

— Нет, не успокоюсь, ты безмозглый, избалованный жизнью ребенок, ты мне противен. Я ухожу от тебя, Жюльен, сегодня же вечером, и Гастона забираю с собой!

— Но…

— Не смей ничего говорить! Ненавижу тебя, просто убить готова, как вспомню, что нашла у тебя в кармане ее сережку! Ты даже и не подумал уберечь меня от этого, хоть как-то защитить. Меня — мать твоего сына!

Я не знал, что ей ответить, да и что тут ответишь — Орели кругом права! Я был полным ничтожеством и сознавал это, а это куда хуже, чем быть ничтожеством и не подозревать о том.

— Куда ты пойдешь?

— Тебя не касается. Сообщу, когда немного успокоюсь и перестану на тебя злиться.

— А как же Гастон?

— Раньше надо было беспокоиться о сыне, господин актер!

С ума сойти, как по-разному могут хлопать двери!

Я позвонил Алену, все ему рассказал, и вскоре они с Пьером примчались поддержать меня в этом испытании. Четыре дня я рыдал и клял себя последними словами. Придурок!

Алену не терпелось изложить Софи все, что он о ней думает, они встретились, он произнес свой монолог, она ничего не ответила. Забавно, сколь высоконравственным становится этот через день изменяющий жене парень, как только речь заходит о других. Если кобель не он, у него немедленно появляются принципы.

На пятое утро Софи мне все-таки позвонила, я не знал, что ей сказать, она же говорила без передышки четверть часа и закончила словами: «Живем только раз, подумай об этом!»

Где-то я уже это слышал… И я подумал и понял, что во что бы то ни стало должен вернуть Орели. Я не могу предать ее, она подарила мне счастье и сына.

* * *

Разрыв с Софи оказался крайне болезненным для нас обоих, да, мы любили друг друга, но я не хотел жертвовать тем, что уже построил с Орели, ради женщины, которая способна в любую минуту уйти от меня. Наше прошлое бросало тень на наше будущее.

Мы встретились в уютном баре одной из гостиниц Восьмого округа — я назначил свидание там, где не станут осаждать назойливые поклонники. Когда Софи вошла, она показалась мне ослепительно прекрасной. Удары сердца отдавались в голове, я дрожал, и мне потребовалось собрать все свое мужество, чтобы выговорить:

— Софи, я серьезно подумал насчет нас с тобой и…

Она мгновенно поняла, что сегодня победа будет не за ней.

— Софи, нам надо перестать встречаться.

Я смотрел на ее лицо и понимал, что ее знаменитая уверенность испарилась, что она беззащитна, что ее жизнь рушится словно карточный домик.

— Но почему? Мы же любим друг друга…

— Почему? И ты еще спрашиваешь? Да потому, что пять лет назад, когда я был совершенно свободен, ты меня бросила, а за эти пять лет я начал новую жизнь. Потому, что именно ты тогда все погубила, ты с самой первой нашей встречи играла мной, как тряпичной куклой, ты использовала мою любовь. Пять лет назад я хотел умереть, мне было плохо так, что дальше некуда. Я был зол на тебя, я смертельно тебя любил, да и теперь ничего не изменилось, но на этот раз ты проиграла.

Я не мог справиться с рвущимся из меня потоком слов. Я любил и ненавидел ее. Она сама была во всем виновата.

— Тогда я боялась, я боялась потерять себя в нашей любви, я не понимала, куда иду. Мне всегда необходимо было управлять собственной жизнью, а тут у меня почва уходила из-под ног. Ты слишком меня любил.

Я был вне себя от ярости, но старался сдерживаться.

— Да разве можно слишком любить?

— Мне надо было многое сделать, и я это сделала, но я все время думала о тебе. Зачем, по-твоему, я написала тебе в Лос-Анджелесе? Я прекрасно могла обойтись Майком и провести всю оставшуюся жизнь на австралийском пляже. Но это было сильнее меня, мне необходимо было тебя увидеть, услышать твой голос, почувствовать тебя в себе.

— Ты просто чудовище. Ты хочешь сказать, что намеренно сломала нашу жизнь, что воспользовалась мной ради собственного душевного равновесия?

Тон нашего разговора все повышался. Я оглянулся на бармена, хорошо меня знавшего, но тот деликатно делал вид, будто ничего не замечает.

— Что же нам теперь делать, Жюльен?

Я несколько секунд помолчал.

— Я люблю тебя, Софи, как никогда не любил ни одну женщину, но я не могу к тебе уйти, я не имею права причинять боль Орели. Я люблю ее, может быть, меньше, чем тебя, и по-другому, но, говоря твоими же словами, это сильнее меня. Ты сама тогда сбежала, из-за тебя мы упустили случай стать счастливыми, а на этот раз я от тебя ухожу.

Я впервые почувствовал ее растерянность, ее страх. Глаза наполнились слезами, но она изо всех сил сдерживалась. Ох уж эта гордость женщины с характером… Что за чушь!

— Софи… Я уверен, что рано или поздно мы соединимся, и уже окончательно. Где? Когда? Каким образом? На какой планете? Понятия не имею. Но я убежден, что наши дороги еще пересекутся. А пока мы должны проститься.

Расставание было мучительным. Мы в последний раз поцеловались и разошлись в разные стороны. Обернувшись, я увидел, что она плачет. Я и сам плакал.

* * *

Потянулись бесконечно долгие недели. Я страдал. Мне было плохо без Софи, я ни на минуту не мог перестать о ней думать и молил небо о том, чтобы эта мука наконец закончилась.

Ко всему прочему, Гастон рос, и я страшно дергался из-за того, что вижу его гораздо реже, чем хотелось бы. Я решил во что бы то ни стало вернуть Орели и использовал для этого все возможные средства и уловки. Ален и Пьер стали моими эмиссарами, я вновь заручился поддержкой возненавидевшей было меня тещи, а еще я теперь обеспечивал большую часть доходов ближайшему цветочному магазину.

А Орели лишь измывалась:

— Если хочешь вернуться в мою жизнь, ты должен это заслужить.

Господи! Наши разговоры сводились в основном к моему долгому монологу, Орели слушала не перебивая, потом выдавала какую-нибудь гадость и на прощанье целовала в лоб. Это было жестоко и унизительно, но приходилось держаться. Поначалу мы виделись каждые две недели, а звонил я ей раз в десять дней, но постепенно набрал темп и звонил уже через день, а встречались мы раз в неделю. Три месяца мы так развлекались, потом в один прекрасный день Орели снова заговорила о совместной жизни.

— Откуда мне знать, что ты снова мне не изменишь, откуда мне знать, что ты действительно меня любишь, и как ты мне докажешь, что забыл ее?

— Слушай…

— Помолчи, пожалуйста. Откуда мне знать, что ты не сорвешься, если эта шлюха снова объявится?

От слова «шлюха» рот наполнился горечью, но я не осуждал Орели. Ведь что бы я там ни говорил, чем бы ни клялся, она права: у меня нет ни малейшей уверенности в том, как я поведу себя, снова увидев Софи.

Растоптав меня окончательно, Орели согласилась вернуться. По этому случаю я поделился с ней намерением купить дом в пригороде, начать в нем новую жизнь и увеличить нашу семью.

Небосклон опять прояснялся.

11

Девяносто восьмой год оказался удачным, известность моя росла, контракты становились все более выгодными, личная жизнь устоялась, и даже воспоминания о Софи словно бы затуманились, хотя забыть ее не получалось. Правда, мысли о ней теперь были примерно такими: как я мог впутаться в подобную историю, когда дома у меня было все: и любовь чудесной женщины, и сын, на которого я нарадоваться не мог? И в довершение всех счастливых обстоятельств у нас появился загородный дом — двухэтажный, большой, 250 квадратных метров. Именно о таком я и мечтал. Камин в каждой комнате, и земли вокруг столько, что пришлось нанять садовника, хотя вот это, последнее, меня как раз и не радует, потому что мне всегда казалось, что лучший отдых и идеальный способ разрядиться — работа в саду. И действительно — в тех редких случаях, когда мне удавалось этим заняться, я напрочь забывал обо всем, кроме цветочков и прочих растений, с которыми в это время возился. Вот вам, кстати, одна из проблем, что возникают у людей вместе с деньгами: деньги превращают хобби тех, у кого их больше, в работу для тех, у кого их меньше. Ладно, грех жаловаться, все-таки это мелкая, мельчайшая неприятность, и она была у нас единственной — в доме поселилось счастье.

Мы с Орели обставляем наш дом — дом для жизни и развлечений — с огромным удовольствием. Орели обожает соединять современные вещи со старинными, а меня, собственно, никто и не спрашивает. С тех пор как мы переехали в Рюэй-Мальмезон, у нас каждые выходные гостят друзья. Для правоверных горожан вроде Алена тут деревня. Ален с самого начала поставил мне условие: «Послушай, старик, я смогу к тебе приезжать только с ночевкой».

Тогда меня это удивило, теперь только забавляет, я очень рад, что он проводит у меня два дня в неделю и что единственное условие, при котором он соглашается у нас погостить, выполняется неукоснительно. Ритуал таков: Ален заявляется с женой и детьми в пятницу вечером и отбывает в воскресенье после окончания фильма, чтобы не попасть в пробку. Я выдал ему дюжину маршрутов, позволяющих добраться до Парижа без всяких пробок, но он мне не верит и, сколько бы я над ним ни насмехался, твердо стоит на своем. Забавно, что в наше время, когда за несколько часов можно попасть на край света, вылазка за пятнадцать километров от Парижа представляется ему дальней экспедицией. Я совершенно уверен, что, собираясь ко мне на выходные, он никогда не забывает прихватить с собой паспорт.

Мне-то забавно, а на Алена пригород все-таки нагоняет тоску. Единственная отрадная мысль, единственное его утешение — гипотетическая возможность соблазнить нескольких местных жительниц. Ален уверяет, будто у нас тут, в Рюэй-Мальмезоне, полным-полно тоскующих по любви дамочек, заброшенных работающими в Париже мужьями. Штамп сильно устаревший, но Ален за него держится, послушать его — и впрямь начинает казаться, что я перебрался в провинцию.

— Не понимаю, как ты можешь жить так далеко от цивилизации… Тебе не бывает скучно по вечерам?

И все-таки, несмотря ни на что, Алену мой дом нравится, он любит здесь бывать, и мы замечательно проводим время. Правда, иногда переругиваемся, но даже из наших ссор всегда выходит что-нибудь хорошее.

Собственно, во время одного из таких уик-эндов мы и спланировали зимний отдых. Сошлись на острове Маврикий и отеле «Les Pavilions» в его юго-западной части, где с пляжа виден знаменитый островок Бенитье[6]. Те, кто бывал в этом отеле, знают, до чего приятно там жить. Ненавязчивая роскошь. Дни текут в блаженстве. Конечно, все это стоит денег, но я ведь и работаю именно ради таких мгновений чистого счастья и полного отдыха. Нет для меня большего удовольствия, чем видеть счастливыми жену и сына, и чтобы меня при этом обслуживали, и чтобы ни о чем не думать, ну разве что о том, какое нынче выбрать масло для загара. Но даже в раю солнце порой скрывается за тучами.

* * *

Мы прилетели в пять утра. Орели и Гастон сразу легли спать, а я пошел прогуляться по мелкому песку одного из прекраснейших пляжей Индийского океана. Но только я растянулся в гостиничном шезлонге из тикового дерева, как увидел идущую ко мне Люсиль, жену Алена, — и на меня без всякого предупреждения обрушился девятый вал.

— У Алена любовница!

Не успел я приземлиться на краю света — и вот уже до преисподней рукой подать.

«Черт, попался он все-таки», — подумал я.

— Что ты сказала?

— Ой, ради бога, не притворяйся, будто тебе ничего не известно, ты прекрасно понимаешь, о чем я!

— Я не понимаю другого: с чего ты это взяла?

— Слушай, только не надо меня дурой считать, ладно? С чего взяла? Видела его на улице с блондинкой лет двадцати пяти, и твой друг вышагивал так, будто похвалялся трофеем. Да чего удивляться, он ведь всю жизнь не тем местом думал!

Говорил и повторю еще раз: рано или поздно жена всегда поймает мужа на неверности. Это у них врожденное, в жен радар встроен — засекать любовниц.

— Люсиль, ну честное слово, я ничего не знал!

Положение аховое: с одной стороны, я изо всех сил старался не потопить друга, у которого и так уже голова ушла под воду, с другой — не оскорбить и без того страдающую женщину.

— Я с ним разведусь…

— Нет-нет-нет, погоди, не надо ничего делать, хорошенько не подумав. Ты в Париже Алена встретила с девушкой? Почему тогда не поговорила с ним раньше?

— Нарочно выжидала… Хочу, чтобы у него отпуск был испорчен и чтобы он тут больше ни о чем и думать не мог, кроме как о том, что натворил.

Я быстро сообразил, что отпуск будет испорчен не только у него.

Люсиль смотрела в пустоту и дрожала всем телом — раненый зверь, который, защищаясь, готов наброситься и изодрать в клочья.

— Хочешь, я сам с ним поговорю?

Она не ответила.

— Послушай, Люсиль, вы с Аленом — наши самые близкие друзья, вместе мы наверняка что-то придумаем, найдем какой-нибудь выход, положись на меня.

Она меня не слушала.

— Как же вы, наверное, веселились, когда говорили обо мне… «Ты только глянь на эту дуру Люсиль, только полюбуйся ее роскошными рогами…» Вы оба — чудовища! Но ничего, ничего, я еще не сказала своего последнего слова, он у меня еще получит, этот говнюк!

Люсиль занималась мазохизмом, терзала себя, а я не знал, как это прекратить. Нет тут никаких средств, человек так устроен: чем ему хуже, тем хуже он делает самому себе.

— Не спеши, дорогая, не надо сейчас ничего предпринимать, соберись с мыслями, выспись, потом с ним поговоришь…

Я обнял и проводил Люсиль к стойке; она попросила другой номер — жить в одном с мужем не желала. Не теряя надежды, что она последует моим советам и даст нам хоть небольшую передышку, я вытащил мобильник и разбудил дрыхнувшего без задних ног Алена.

— Алло?

— Это я. Вставай и спускайся в бар. Люсиль все знает про твои донжуанские подвиги.

Он молчал, и по его молчанию я понимал, что Ален в шоке. История друга напомнила мне мою собственную, я как будто заново пережил мучительную сцену, ощутил боль плохо зажившей раны, шрам еще кровоточил. Где теперь Софи, что с ней, как ей живется без меня? Замужем ли она? Есть ли у нее дети?

Мы встретились в баре.

— Жюльен, о чем ты говорил? Я ничего не понял.

— Брось, Ален! Тут и понимать нечего. Люсиль все знает, она застукала тебя на улице с блондинкой.

Впервые в жизни я увидел на лице друга выражение страха и растерянности. Всю свою жизнь он старался не попадаться, выдумывал совещания и поездки, я сам не раз обеспечивал ему алиби, но теперь все. На этот раз его поймали. Взяли с поличным.

— Что мне делать?

— Признаться ей во всем.

— В чем — во всем?

— Не строй из себя невинность! Она тебя видела, теперь ты ничего от нее не скроешь. Ну и расскажи все как есть. Будь, по крайней мере, сейчас с ней честен, не надо за дуру ее держать, она этого не заслужила.

— Она меня бросит.

— И будет права.

— Мне больше незачем жить, если она уйдет, я застрелюсь.

— Хватит нести чушь. Поговори с ней, скажи, что одумался, раскаялся, что ты ее любишь и жить без нее не можешь.

Надолго мне запомнился этот отдых на Маврикии! Ален с женой все-таки разругались, до самого отъезда смотрели друг на друга волком и говорили друг другу лишь гнусности. Орели встала на защиту подруги и, воспользовавшись случаем, каждый день напоминала мне о нашей собственной истории. Конечно, она не собиралась заставить меня целыми днями думать о Софи, но именно этого она и добилась. Вот так вот греешься на солнышке и не видишь, как надвигается буря. К счастью, я каждое утро занимался подводным плаванием, все-таки три часа передышки.

12

Вернувшись в Париж, я попросил Пьера сменить меня и подежурить около Алена, которому стало совсем паршиво. Люсиль подала на развод. Я годами любовался тем, как бесстрашно Ален носится по волнам, а теперь впервые видел его тонущим. В его взгляде застыл страх. Боялся ли он потерять жену — или в этом испытании попросту страдала его мужская гордость? Сколько я ни спрашивал его об этом, внятного ответа так и не дождался. Может, у Пьера получится лучше.

На меня самого все, что стряслось с Аленом, подействовало как электрошок. Где теперь Софи? В голове без конца крутились те слова: «Живем только раз, подумай об этом». Но что мне делать, конкретно — что? Сидеть на месте и ждать, пока моя жизнь сама собой развалится, — или взять себя в руки и найти ее? Вскоре эта мысль сделалась навязчивой.

Начал я свое расследование с того, что обратился к матери Пьера. Симона знала меня мальчишкой, вся моя жизнь была у нее как на ладони, и она догадывалась, что рано или поздно я к ней приду.

— Симона, вы знаете, где сейчас Софи?

— Знаю, но тебе не скажу.

— Почему?

— Потому что в погоне за химерой ты разрушишь свою жизнь. Сломаешь все, что построил вместе с женой.

— Я готов рискнуть.

— Не говори ерунды. И вообще Софи тебе не подходят.

— С чего вы взяли?

— Она слишком много страдала для того, чтобы тебя полюбить.

«Страдала»? Интересно, что Симона понимает под «страданиями»?

— Что вы этим хотите сказать?

Вот когда я узнал всю правду! Софи бросили, когда ей было два года, и удочерили, когда ей исполнилось четыре. Все дети, пережившие подобное, скажут вам, что рана у них не зажила и не затянется никогда. С четырех до десяти лет лионское детство Софи было обеспеченным, спокойным и радостным. Она ни в чем не нуждалась, она любила своих новых родителей, а они в ней души не чаяли. С отцом они во всем были сообщниками, она ни на шаг от него не отходила, вечно путалась у него под ногами или висела на нем, как обезьянка. Он был для нее идеалом. Да и вообще в квартире на улице Республики с тех пор, как Софи удочерили, поселилась радость, и всем казалось, что эта радость будет вечной. Маленькую Софи восхищала любовь, соединявшая ее приемных родителей: мама и папа были как будто неразрывно слиты. Когда она вырастет, у нее тоже будет такая любовь. Ее тоже кто-нибудь так полюбит.

Но, вернувшись однажды весенним вечером из школы, она увидела мать лежащей на полу. Без сознания. С перерезанными венами. Мама попыталась покончить с собой из-за того, что отец их бросил. И Софи сразу подумала: вот! От меня уже второй раз избавились! Разве может ребенок такое вынести? Только представьте себе, хотя бы на одну минуту представьте, какое девочка испытывала чувство вины: «Что я такого сделала, почему меня опять бросили?»

А отец исчез бесследно. Им с матерью пришлось сменить квартиру, перебраться в квартал победнее, и с тех пор жизнь Софи стала одним сплошным бегством. Она поклялась никогда больше ни от кого не зависеть.

* * *

Пьер устроил по моей просьбе коктейль и пригласил давнюю подругу Софи, не сказав ей, зачем она ему понадобилась. Воспользовавшись тем, что и эта девушка не осталась равнодушной к моей славе, я спросил ее о той, из-за кого не мог жить спокойно.

— Софи ушла из компании, она теперь на Бали, вышла замуж за француза, который там работает. Познакомилась с ним во время турпоездки.

Слова «вышла замуж» вроде бы должны были меня добить, но только подстегнули.

— Чем же она там занимается?

— Открыла лавочку предметов интерьера для богатых австралийцев. Назвала ее, кажется, «Уютная жизнь».

— А дети у нее есть?

— Да.

Пьер не сводил с меня глаз. Бедняга был в растерянности: один его друг разводится, второй разыскивает женщину, с которой ему никак нельзя встречаться. Должно быть, собственная жизнь с Катариной и двумя с половиной сотнями ежедневных звонков уже казалась ему простой и ясной.

— Потрясающе! Я так рад за нее, правда, очень приятно такое слышать… И я бы с удовольствием ей позвонил, хочется поздравить. Дашь мне ее телефон?

Вопрос был задан в лоб, и я сразу понял, что ей не хочется давать мне номер. В годы нашей совместной жизни с Софи мы с ней не встречались, но она была в курсе нашего романа, и теперешняя ее нерешительность явно означала желание защитить… Вот только кого — меня или Софи? Я настаивал, я пустил в ход самую обольстительную свою улыбку кинозвезды и добился-таки своего: мне был нехотя выдан номер телефона лавочки. Я страшно обрадовался, но звонить не спешил — мне надо было подумать. Имею ли я право снова объявляться в ее жизни? А что, если она больше не хочет меня видеть? Что, если она меня забыла? Мне надо было подумать и поговорить с кем-нибудь нейтральным.

— Ну так что, Жюльен?

Терпеть не могу психоаналитиков — ты им деньги платишь, а они тебя слушают, и только.

— Я снова думаю о Софи.

— А-а!

Это его «A-а!» вывело меня из равновесия, я вскочил с кушетки и заорал:

— Да вот, думаю! Ну и что?! Я делаю что хочу, я совершеннолетний и много повидавший, я известный актер, я богат, и вы мне остоелозили!

Он промолчал, и я разошелся еще больше:

— Достали вы меня вашими намеками! Кем вы себя вообразили, с какой стати взялись меня судить? Да что вы вообще знаете о моей жизни? Что, раз я знаменитость, так уже и пожаловаться не имею права? Я люблю эту женщину, я знаю, что это на всю жизнь, я с ума схожу по ней и ничего с этим поделать не могу! Орели я тоже люблю, но совсем по-другому. Софи — это наваждение, я на ней помешался. Мне необходимо ее видеть, трогать, вдыхать ее запах, слышать ее голос — способны вы такое понять? Вам-то легко, сидите тут, задницей к креслу приросли, и слова из вас не вытянешь! Вы никогда ничем не рискуете, так что с вами ничего и случиться не может.

Он, нимало не раздражаясь, остановил меня на полном скаку:

— Мы здесь не для того, чтобы говорить обо мне.

Своим идиотским замечанием он только подлил масла в огонь.

— Еще того лучше! Вот спасибо, а то я не знал! Что ж, очень умно. И это все, что вы можете мне сказать?

Я выскочил из кабинета, хлопнув дверью, а через минуту вернулся и застал его точно в той же позе. Он не шелохнулся. Этот старый козел знал, что я вернусь, еще до того, как я сам решил это сделать.

— Ну? Так что вы мне посоветуете?

— Позвоните ей.

Я плачу ему кучу денег за такое незатейливое предложение: сделать то самое, чего мне вот уже которую неделю хотелось. Отличная у него работа!

Дни шли, а я не звонил. Не знаю, что меня удерживало, быть может, страх: я боялся узнать, что в жизни Софи для меня больше нет места. Что бы я ни делал, я не получал никакого удовольствия, душа ни к чему не лежала. Домой, ссылаясь на деловые встречи, я возвращался поздно и большую часть времени проводил с Пьером и Аленом. С некоторых пор мы встречались по-другому, нам не столько хотелось этого, сколько мы чувствовали себя обязанными выполнять долг дружбы. Мы шли в «Pare des Princes», пили и, если у Алена, который понемногу начал приходить в себя, было настроение, глазели на красивых женщин. Мою ситуацию не обсуждали: Алену пока вообще было не до меня, а Пьер… после того коктейля с подругой Софи он на интересующую меня тему тоже ни разу не заговорил. То ли занял выжидательную позицию, то ли проявлял деликатность, а может, ему попросту было не до того. У каждого из нас были свои заботы, у Пьера — приятные: они с Катариной нежно любили друг друга, и он намеревался сделать ей ребенка. Кроме того, он только что создал собственную фирму и ужасно переживал из-за того, что за несколько месяцев превратился для своих сотрудников в хозяина, который набивает себе карманы. Ему трудно было привыкнуть к роли человека, получающего дивиденды, человека, которым восхищаются и которому вместе с тем завидуют.

А Ален пытался восстановиться после потрясения, вызванного разрывом и еще в большей степени тем, что Люсиль завела любовника. После развода бывшая жена казалась ему с каждым днем все более прекрасной, и говорил он о ней так, как раньше никогда не говорил.

— Люсиль великолепна, я ее недостоин. Люсиль всегда была слишком хороша для меня.

Как и большинство мужчин, Ален куда сильнее любил жену с тех пор, как она его бросила. Может быть, живущий в нем мачо не хотел смириться ни с любовью, ни с потерей? Чтобы хоть как-то справиться с собой и своей ситуацией, он с головой ушел в работу и переехал в роскошную квартиру на авеню Ньель. А я, наглядевшись на все на это, решил лететь на Бали.

13

Орели я сказал, что мне нужно встретиться с балийским режиссером, который собирается делать фильм о серфинге, агента своего предупредил, не входя в подробности, и алиби у меня было железное. Самолет приземлился в аэропорту Денпасар-Бали в семь утра, и, совершенно разбитый после пятнадцати часов полета, я попросил шофера отвезти меня в лучший отель. В Азии я до сих пор не бывал, и она околдовала меня с первой минуты. Местные часто говорят, что Бали — это любовница, которую не бросишь, — они что, знают мою историю?

Разложив вещи, приняв душ и отдохнув, я спустился в холл, забитый людьми. Большей частью это были австралийские туристы, приехавшие в Куту[7] покататься на волнах.

В самолете я видел рекламный буклет, на все лады расхваливавший уголок, где уже в шестидесятые годы собирались серферы и автостопщики. Там даже рассказывалось про одного серфера, который взлетел на самую большую волну всех времен и народов. По мнению тех, кто жил тогда в Куте, да и крупнейших метеорологов, никакая это была не самая большая волна, а просто штормовой прилив, но парень не упустил случая войти в историю. Может, это и легенда, а только правды мы все равно никогда не узнаем, потому что свидетелей его рекорда не было. К сожалению, я сюда приехал не туристом. Меня пригнало сюда наваждение.

Я спросил у портье, знает ли он лавочку Софи. Записал адрес, нанял велорикшу, и…

Мы остановились напротив лавки, и я сразу же увидел Софи. У меня перехватило горло, слезы подступили к глазам, я дрожал, внутри все горело, меня даже подташнивало… Почему я не могу спокойно видеть эту женщину? Каждая клеточка моего тела тянулась к ней, хотела ее. Господи, до чего она была хороша. Ослепительно прекрасна. Она расхаживала по своей лавочке, загорелая, вся в белом. Я был в нескольких метрах от нее, но она меня не видела, и я любовался ею, пока не стемнело. Помните картину Матисса «Читающая за желтым столом»? Вот такое же чувство охватывало меня перед этой картиной, и я, увидев женщину на полотне, так же не мог глаз от нее отвести. В ее лице было что-то такое неуловимое, превращавшее ее из просто женщины в совершенное творение. Глубокий вырез открывал тяжелую, щедрую грудь. Любил ли ее живописец? Испытывал ли он то же, что и я?

Около шести вечера перед лавочкой остановился автомобиль. Из него вышел мужчина с маленькой девочкой на руках, я толком его не разглядел. Он пробыл в лавке минут пятнадцать, и я видел, как он поцеловал мою любимую. Мне трудно было дышать. Зачем я сюда прилетел, на что надеялся? Моя жизнь во Франции. Моя жена, мой сын, мои друзья, моя работа — там у меня всё. А тут? А тут, всего в нескольких шагах, была только отрада и отрава, которой жаждала моя душа. Я подсел на эту женщину, как на наркотик, я попал в жестокую зависимость от нее. Она струилась в моих жилах.

До самого закрытия лавки я так и проторчал на тротуаре, не способный ни на что решиться. Заперев дверь, Софи обернулась и посмотрела в мою сторону. Она не могла разглядеть меня в темноте, но точно окаменела, лицо ее застыло, взгляд был обращен в мою сторону — неужели она ощутила мое присутствие? Наверное, ей хотелось перейти дорогу и проверить. Но что же ее удерживало? Странный то был миг, колдовской. Время остановилось, жизнь замерла. Я умирал от желания ее обнять, поцеловать, любить ее прямо здесь и сейчас. Пять минут растянулись в бесконечность, потом она повернулась и ушла. Я глядел ей вслед, не решаясь окликнуть. Слова застряли у меня в горле.

Ночь была мучительной, из-за разницы во времени я не мог уснуть, и усыпил меня только шотландский виски. Несмотря ни на что, из гостиницы я все-таки не выехал, провел здесь три дня и даже познакомился с одной женщиной. Ей было под пятьдесят, настроение у нее было подавленное, и все же она выглядела очень привлекательной для своих лет. Она путешествовала по острову уже недели две без всякого интереса, а приехала сюда из Южной Африки залечивать раны оскорбленной любви: муж ушел от нее к молоденькой, оставив ей половину своего состояния. Состояния, кстати, очень приличного: он владел процветающей импортно-экспортной рыбной компанией и немалой частью Кейптауна. Мы проводили ночи в гостиничном баре, напивались, подолгу и попусту болтали, и в отношениях наших не было ни малейшей двусмысленности. Оба мы оказались бездомными бродягами, выброшенными из любви. На Бали я дошел до предела и с помощью этой женщины перебрал все возможности, какими еще располагал. Мне необходимо было поговорить с Софи.

«Софи, я люблю тебя, поедем со мной. Брось все ради нас с тобой, я уйду от Орели, и мы будем жить счастливо до конца наших дней».

Такой вариант устраивал меня больше всего, но разве мог я вломиться в ее жизнь только потому, что в моей что-то не ладилось? Имел ли я право так с ней поступить? Имел ли я право разрушить все, что она построила с этим незнакомым мне человеком, который, конечно же, любит ее не меньше, чем я? Имел ли я право отнять у маленькой девочки ее маму и отправить под откос ее жизнь ради собственного счастья? Нет, ни на что подобное я никакого права не имел.

Если я люблю Софи, я не должен делать ни-че-го. Я должен оставить ее в ее «Уютной жизни».

14

В Париж я вернулся с тяжелым сердцем, но с ясной головой. Орели с Гастоном встретили меня в аэропорту, вокруг толпились любопытные, кто-то даже просил автограф. Буря должна утихнуть, моя жизнь должна вернуться в привычную колею.

— Ну и что там у тебя с этим балийским режиссером?

Мне показалось, я различил в голосе Орели легкую иронию, но, дорожа своим ровным настроением, не поддался.

— Любопытно… Он собирается снять новую версию биографии Ганди, не позволив индийцам притронуться к сценарию. Хочет рассказать о его жизни со своей точки зрения, и совершенно свободно. Я не все понял, но мне показалось, что это интересно.

— А разве фильм не про серфинг?

Алиби затрещало по швам.

— И об этом тоже, это две параллельные истории.

— Ну хорошо, давай уже поедем домой.

Должно быть, я сам себя накручивал, но мне в каждом слове Орели слышался намек.

Гастону было почти четыре года, мы с Орели прожили вместе пять. Для любовных отношений это важный рубеж — начинаешь задавать себе кучу вопросов насчет будущего, и Орели с некоторых пор, в полном соответствии с этим правилом, ужасно хотелось выяснять отношения. Приблизительно дважды в неделю день начинался с вопроса:

— Ты меня все еще любишь?

— Да, конечно, неужели ты сомневаешься?

— Жюльен, для меня все не так просто. У тебя такая работа, вокруг столько красоток, ты богат, знаменит, а ко всему еще и безумно обаятелен. Тебе достаточно пальцем поманить — и любая прыгнет к тебе в постель.

Я оценил это «любая» — ведь могла бы вспомнить Софи.

— Хочу заметить, что моя постель — она и твоя тоже… Да нет, если тебе хочется попробовать секс втроем, я всегда готов, никаких проблем!

— Ну хватит, перестань, с тобой невозможно разговаривать серьезно, всегда ты уводишь куда-то не туда.

— Орели, да, да, да, я тебя люблю! Что я должен сделать, чтобы тебе это доказать?

— Сделай мне второго ребенка!

— Хорошо — при одном условии.

— Каком?

— Я как-нибудь вечером поманю пальцем одну из этих красоток, приведу ее домой, и вы займетесь любовью у меня на глазах.

Она расхохоталась:

— Нет, с тобой точно спятишь!

— Ну так что, договорились насчет красотки?

Второй раз Орели забеременела в июне 1998 года. Это был знак свыше: наша футбольная команда блистала на чемпионате мира, и я тоже забил гол. Как и во время первой беременности, Орели охватил сексуальный голод, и, хотя у меня опять не пропадали мешки под глазами, случая я не упускал.

В январе 1999 года, под знаком Водолея, чуть преждевременно на свет появилась Марго, и радости моей не было предела. Семья росла, здание моей жизни выстраивалось, все вокруг меня излучало счастье, и я сам был счастлив. Такое встречается достаточно редко, грех не упомянуть.

У друзей тоже все вроде как утряслось. Катарина родила Пьеру дочь Сабрину, и они решили узаконить свои отношения, что же касается Алена, он уже несколько месяцев жил с Сандрой, венгерской манекенщицей с потрясающими воображение пропорциями, и, по его словам, ему с ней было спокойно. Как обычно, я был посвящен во все подробности его жизни с новой подругой, только не надо видеть в этом проявления бесстыдства, просто мой друг любит всем делиться. Забавно, что ему всегда поднимают настроение секс-бомбы… ну и хорошо, пусть наслаждается. Все и вправду шло к лучшему в этом лучшем из миров, и так продолжалось до 15 марта того же года.

* * *

В начале весны на правой груди у Орели появились красные пятна, сбоку набухла опухоль, нещадно болела спина. Нашего семейного врача эти симптомы очень обеспокоили, и он не стал от меня это скрывать.

Орели обследовали со всех сторон. Маммография, анализы крови, биопсия — ничего не упустили.

В ожидании результатов обследования надо было чем-то отвлечься, и я решил сделать жене сюрприз. Мне хотелось, чтобы с ее лица исчезло тревожное выражение, и я подумал, что лучше всего тут поможет Флоренция. Вообще-то я всегда кричал на всех углах, что ни один город на свете не сравнится с Парижем, но после того, как побывал во Флоренции, пересмотрел свои убеждения. Орели давно просила меня повезти ее в этот город, но почему-то мы так до сих пор и не собрались. Ну и я решил, что пришло время исправить ошибку.

Я забронировал номер в гостинице в двух шагах от Пьяцца делла Синьора. Едва мы приехали во Флоренцию, как я увидел перед собой прежнюю Орели — резвую, своевольную и влюбленную. Мы провели в этом городе два выходных дня, бродили по музеям и церквям, сидели в ресторанах. Флоренции хватило нескольких часов, чтобы совершенно нас околдовать.

В этом городе прекрасно все, и все, что мы видели вокруг, казалось нам ожившей фреской. Орели влюбилась в микеланджеловского Давида, но больше всего мы прикипели душой к Понте Веккьо, сохранившему следы прошлого, от которого Париж пожелал избавиться. Это была чудесная поездка: мы были вместе, Орели вроде бы набиралась сил, и мы любили друг друга, как любят в юности. Я был счастлив и злился на себя за то, что чуть было не разрушил наш брак. Мне нужна только эта женщина, и никто больше. Достаточно взглянуть на нее, чтобы в этом убедиться. Где она — там и «мы».

Тайный голосок, не умолкая, твердил мне, чтобы я не упускал ни минуты. Я не хотел его слушать, но заглушить не мог. А ведь жизнь нам улыбалась. Нам было так хорошо! Это просто чудесно, что мне пришло в голову сюда поехать.

А в воскресенье утром меня разбудил глухой стук, донесшийся из ванной. Орели потеряла сознание. Мы перестарались. Действительность вновь надвинулась на нас. Жизнь нанесла очередной удар исподтишка.

В Париже мы услышали от врача то, чего так боялись услышать.

— Рак груди в неоперабельной стадии.

— Вы шутите? Моя жена только что родила, врачи должны были заметить во время обследований.

— Не обязательно. В некоторых случаях опухоль развивается стремительно.

Сколько ни знаешь похожих историй, по-настоящему подготовиться к такому нельзя. Орели выслушала приговор с достоинством, потом спросила:

— Сколько еще?

— Точно сказать не могу.

— Сколько, доктор? — повторила она, повысив голос.

— Два месяца, может быть — три.

Я стоял на краю пропасти, и меня толкнули в спину. Мне нестерпимо было думать о том, что я потеряю Орели. Я был раздавлен, не мог смириться. В голове с бешеной скоростью проносились тысячи мыслей, перед глазами мелькали тысячи картин. Я думал о том, что было до Орели, с ней и как будет после нее. Я не мог себе представить, как сказать Гастону.

— Можно что-нибудь сделать? — спросил я.

— Если провести курс химиотерапии, возможно…

— Ни за что и никогда!

— Но, Орели, ради нас…

Нет, она и слышать не хотела о лечении.

— Вот именно потому, что мне осталось жить три месяца, я хочу провести их дома, с тобой и детьми, а не в больнице.

Я понимал ее чувства, но надеялся, что благодаря лечению она проживет дольше. Следующие дни слились в один бесконечный день. Я звонил крупнейшим специалистам Парижа и других городов и стран, но все говорили одно и то же: «Два месяца, самое большее — три».

В таком случае единственное, что нам оставалось сделать, — это подготовить сынишку. Орели взялась сама поговорить с Гастоном о своей болезни, но из всего разговора он понял только одно: его мама скоро уйдет на небо — и навсегда. Он крепко-крепко ее обнял, и я, не удержавшись, разрыдался. Умирала она, а страшно было мне.

Орели строго на меня посмотрела и попросила выйти из комнаты.

— Мам, а ты будешь нас вспоминать, когда будешь там?

— Каждый день, мой хороший.

Стоя за дверью, я слушал и плакал. Господи, как было тошно. Хотелось выплеснуть гнев, заорать во весь голос, но я не мог. В жизни ничего подобного не испытывал. Пусть я покажусь эгоистом, но я предпочел бы оказаться на месте Орели. Тем, кто уходит, всегда легче, чем тем, кто остается.

Закончив беседовать с сыном, Орели вышла из комнаты и нежно меня поцеловала. Приговоренная к смерти, она находила в себе силы на утешение.

Недели неумолимо утекали, будущее стремительно превращалось в оставшееся. Мы не могли наговориться, дни и ночи проводили за разговорами. Мне хотелось запастись впрок всем, что было неповторимого в Орели, ее голосом, ее словами, ее юмором, ее любовью.

— Ты не должен сдаваться, любимый, ты должен быть сильным, тебе надо растить наших детей… Я знаю, ты будешь прекрасным отцом, не сомневайся в этом ни на минуту.

Как-то вечером Орели попросила меня снять ее на видео, чтобы оставить запись детям на память. Ради такого случая она приоделась и накрасилась. Ее это даже развлекло. Я смотрел на нее, когда она говорила, глядя в камеру, и мне казалось, что она никогда еще не была так красива. Бога почему-то называют добрым, но по мне, так нет в нем никакой доброты. Почему моя любимая должна так рано уйти, она ни в чем не виновата, она всегда ко всем была так ласкова, она безупречная жена, никто не имеет права отнимать ее у нас! Надо принять закон, запрещающий хорошим людям умирать раньше других.

А конец близился. Не знаю почему, может быть, оттого, что я так боялся ее потерять, но во время ее агонии я перебирал только самые лучшие воспоминания: наша встреча, рождение наших детей, наша первая ночь. Не слишком-то она удалась. Я с перепугу ничего не мог, меня застопорило из-за стресса и страха оказаться не на высоте, — и Орели повела себя удивительно: она обняла меня, и, хотя не сказала ни слова, я понял, как сильно, всем своим существом, она меня любит. К счастью, все следующие ночи были чудесными, и больше мы не расставались. Орели с самого начала нашла себе место в моей жизни. Моя профессия вызывала у нее любопытство, но при этом жена воспринимала мои успехи на сцене и на экране очень разумно и никогда не пыталась выставляться рядом со мной напоказ в качестве «супруги актера». Она никогда не входила в число моих поклонниц. Она любила того человека, каким я был дома, а не того, о ком писали глянцевые журналы. Если я начинал много о себе воображать, она быстро возвращала меня на землю. Благодаря ей я никогда не терял равновесия. Я никогда не пробовал наркотиков, только шотландский виски попивал время от времени, да и без него легко мог обходиться. Она все время твердила, что кино — не настоящая жизнь и что я должен сохранять ясность ума и трезвость взглядов. Она защищала меня и прекрасно видела, в какие игры играют окружающие меня люди, при этом вовсе не смотрела на всех как на хищников, и если советовала кого остерегаться, то только настоящих стервятников. И дома то же самое: она не позволяла мне корчить из себя кинозвезду. У меня были свои домашние обязанности, и, отлучаясь из дома, Орели звонила мне, чтобы напомнить о них.

— Жюльен, не забудь после обеда убрать кухню и пропылесосить гостиную. Прислуга сегодня не придет. Спасибо, милый.

Иногда я развлекался, представляя себе, какие физиономии сделались бы у моих поклонниц, если бы они увидели меня с тряпкой в руках.

* * *

Орели умерла у меня на руках 2 июня 1999 года, в восемнадцать часов пять минут, в Американском госпитале в Нейи-сюр-Сен. Последний месяц ее жизни был невыносимым. Я еще никогда не видел, чтобы человек так страдал. Тело ее уже умерло, но сознание жило и оставалось ясным, в этом и состоит вся подлость убившей ее болезни. День за днем она уходила, зная, чувствуя это, а я не мог ничего поделать. Я отдал бы собственную жизнь в обмен на ее. До последнего вздоха Орели так оберегала детей, что даже красилась каждое утро: не хотела пугать их видом приближающейся смерти, уже завладевшей ее лицом и иссохшим телом.

Алену пришлось оттащить меня от Орели, я не хотел ее отпускать. Я был бессилен, я чувствовал себя потерянным, я плакал, плакал и никак не мог остановиться. У меня отняли половину души. Моя жизнь никогда не будет прежней.

* * *

Мне еще не было и сорока, а я уже овдовел. Я известил своего агента, что намерен сделать перерыв в карьере, хочу полностью посвятить себя детям хотя бы на некоторое время. Он принял это спокойно. В прессе достаточно много писали о положении дел в моей семье, чтобы мир шоу-бизнеса смог понять мое решение.

15

Гастон вот-вот должен был пойти в школу, в подготовительный класс, Марго училась сидеть. Я видел, что характером она пошла в мать. Этой маленькой мадемуазель еще и года не исполнилось, а она уже полностью меня себе подчинила, могла добиться от меня чего угодно. Глядя на нее, я так и видел перед собой Орели, и на меня накидывалась грусть при мысли, что малышка будет расти, не зная матери.

Дети были моей отрадой. Без них я бы точно не выжил. Сами о том не догадываясь, они врачевали мои раны. Нет ничего хуже, чем возвращаться вечером домой, зная, что тебя уже никто там не ждет, зная, что там больше нет ее, мирившейся со всеми твоими недостатками, что больше ты никогда ее не обнимешь, больше никогда не услышишь ее голоса, что ее запах больше никогда не коснется твоих ноздрей, что она больше не будет любить тебя…

Все эти трудные месяцы Ален и Пьер ни на шаг от меня не отходили. Они взяли на себя все хлопоты, связанные с похоронами. Они старались почаще вытаскивать меня из дома и каждое утро звонили узнать, не надо ли мне чего. Они, не задавая мне никаких вопросов, заполняли мой холодильник, через день приглашали меня ужинать и забирали детей всякий раз, когда чувствовали, что мне необходимо побыть в одиночестве. У меня просто замечательные друзья. Максим Ле Форестье поет: «Родителей не выбираешь, семью не выбираешь» — и он прав. Зато — в этом нет ни малейших сомнений — друзей мы выбираем сами, и я горжусь тем, что мои выбрали меня. Они помогли мне жить дальше.

Орели, перед тем как уйти, тоже просила меня жить дальше, больше того — взяла с меня обещание найти нашим детям новую маму, но пока мне было невыносимо даже думать об этом. Нет, место моей жены никто не займет. Все говорят: «Держись, жизнь продолжается», а попробуй держаться, если так и тянет ко дну. По правде сказать, когда Орели попросила меня найти новую мать для наших детей, я, само собой, подумал о Софи, но мысль о ней нисколько меня не согрела. То ли смерть Орели отняла у меня всякое желание любить, нравиться и вообще существовать, то ли еще слишком мало времени прошло.

16

Так продолжалось почти год. День тянулся за днем, неотличимые точно капли воды. Я ел, спал, дышал — и это все. Единственное, что помогало мне держаться на плаву, — дети. Я растил их как мог, стараясь делать все как можно лучше, не слишком их баловать и не показывать им, как меня пугает ответственность за то, чтобы они выросли порядочными людьми.

Если говорить о моей личной жизни — ни в мое сердце, ни в мою постель я после смерти Орели никого не допустил, и не потому, что случай не представился. После того как все газеты написали о моем горе, некоторые мои подруги кинулись проявлять нежность и готовность помочь. Вы себе и представить не в состоянии, какое множество женщин стремится вас утешить в подобные минуты. Все они преисполнены сострадания, все прекрасно понимают ваше положение, но попробуй только запустить их к себе под одеяло — тут-то они и покажут, на что способны. Я чувствовал себя куском мяса в кольце гиен: кому достанется добыча? Должно быть, у меня за спиной постоянно об этом судачили и строили прогнозы… Но это, так сказать, внешняя, светская сторона моей жизни, а на самом деле в ней стоял мертвый штиль, если не считать письма, полученного три месяца назад.

Дорогой Жюльен,

Только на этой неделе узнала, какое горе на тебя обрушилось, и хочу сказать тебе, что очень опечалена. Конечно, мои слова тебя не утешат, но мне просто необходимо высказать тебе всю мою нежность, кому же, как не мне, поддержать тебя в этом испытании. Должно быть, тысячи людей сейчас только и говорят тебе, что жизнь продолжается, — не слушай их, плачь, пока хочется плакать. И сам увидишь, как в одно прекрасное утро на твое лицо вернется улыбка.

Целую тебя. Софи

P. S. Если я тебе зачем-нибудь понадоблюсь:

+62(361)77 34 78

Получив письмо, я сначала обрадовался, потом призадумался: ну и что теперь? Я был как флюгер на крыше деревенского дома: ветер дует, а я не знаю, куда повернуться. Прошло уже два года после поездки на Бали, разбившей надежду вернуть мою женщину. И вдруг это письмо. Я не знал, как поступить, и, прочитав его, спрятал в ящик шкафа в гостиной…

17

Наступила весна 2000 года. Я, как и все, почему-то рассчитывал, что с началом нового тысячелетия в нашем мире что-то изменится. К сожалению, все у всех осталось по-прежнему, за исключением разве что Пако Рабана[8], который после своих сомнительных предсказаний отправился в добровольное изгнание. На горизонте ничего не маячило, только футбольная Франция готовилась снова болеть за команду Зизу. Должен признать, это наша лучшая десятка со времен Платини. Зизу — не просто футболист, Зизу — инопланетянин, на поле он великолепен, и я очень его уважаю. Да он и в жизни не такой, как все. Мне повезло встретиться с ним во время одного телешоу, и я на себе ощутил его неординарность. Он идеально встраивается в команду и обладает колоссальным игровым умом. Приближение чемпионата Европы еще больше сблизило меня с Аленом и Пьером. Мы провели немало вечеров за бесконечными обсуждениями и спорами, предсказывая исход того или другого матча. Я был уверен, что победа останется за Францией, а мои друзья влились в ряды вечных скептиков и со мной не соглашались.

— Да нет, Жюльен, Франция в этом году победить никак не может, слишком сильные соперники. И посмотри статистику — ни разу не было, чтобы хоть какая-нибудь команда выиграла чемпионат Европы, победив на чемпионате мира.

— Жюльен, Пьер ведь дело говорит. Ты что, всерьез считаешь, что итальянцы снова дадут себя обыграть? И вообще Пьеру видней — он выпускает футбольную передачу, встречается с лучшими специалистами, он отвечает за свои слова.

— Ну да, конечно, с теми самыми «лучшими специалистами», которые заклевали Эме Жаке[9] перед чемпионатом мира! Можете говорить что хотите, ребята, все равно не уступлю: я уверен, что выиграем именно мы. Не согласны — предлагаю пари: если Франция победит, я пересплю с вашими женами!

Мои друзья чуть со стульев не попадали. Еще бы: услышали от меня такое, чего не слышали давным-давно. Я самым естественным образом заговорил про секс! Может, это знак? Может, теперь моим страданиям пришел конец и я возвращаюсь к жизни? Не стану утверждать, что секс был ее главным вектором, но я и сам обрадовался тому, что снова могу говорить об этом. Правда, друзья мои отреагировали не так радостно и некоторое время глядели на меня довольно растерянно.

— Why not[10], я поговорю с Катариной, — в конце концов нашелся Пьер.

Его юмористическое обещание рассмешило нас до упаду, я развеселился, и впервые за все это время мне стало легко — точно растворилась ледяная глыба внутри.

Проснувшись на следующее утро, я по-прежнему ощущал, что Орели больше нет и никогда не будет, но это уже не причиняло мне физической боли. Мне чудилось, что я стою на пороге новой жизни, и захотелось порадовать детей — слишком уж часто им приходилось видеть мое лицо печальным. Я решил повести Гастона и Марго в Диснейленд, сказал им об этом — и они просто ушам своим не поверили. Папа повеселел — это сразу было заметно! Сын, быстро сообразив, что не пойдет по такому случаю в школу, обрадовался вдвойне. День выдался чудесный, хотя мне стало сильно не по себе, когда Гастон, в его неполные пять лет, захотел на американские горки. Правда, няня, которая была с нами, тут же вызвалась его сопровождать, и я успокоился настолько, что заметил, какая привлекательная у няни попка. Да, определенно, мне становится лучше. А мой мальчик был страшно горд: если ему разрешают кататься на этом аттракционе, значит, он уже «большой». Мы с Марго провожали его глазами, я побаивался, а дочка заливалась смехом всякий раз, как вагончики поезда, где сидели Гастон с няней, проносились мимо. Спустившись на землю, Гастон только и сказал: «Пошли, теперь я хочу покататься на Космической Горе!»

Пора мне осознать, что мальчик растет. Он совершенно замечательный и не по годам взрослый. После смерти Орели сын стал очень ласков со мной, а к сестре относится покровительственно, чувствуя, что на него возложена миссия защищать ее от всех плохих людей на свете. Проснется сестренка посреди ночи от того, что ей приснился дурной сон, — он всегда первым бежит ее утешать.

День завершился Микки-шопингом. Когда мы ехали домой, мне позвонил Пьер:

— Привет, кинозвезда! Знаешь, я поговорил с Катариной насчет нашего вчерашнего пари, и она не согласна.

— Да что ты? Как странно!

— Угу. Она сказала, что ты, конечно, очень, очень обаятельный, но лично она не способна устоять только перед одним мужчиной на свете, и этот мужчина — я, уж не обессудь. Так что насчет твоего пари скажу тебе открытым текстом — засунь его себе в задницу!

И загоготал, довольный собственным остроумием.

— Но с нашей стороны есть и приятное сообщение. Если хочешь как следует повеселиться, покупай себе самый роскошный костюм, какой найдешь, потому что в сентябре мы «сочетаемся».

Вот это новость! Теперь меня просто распирало от радости.

— Давно ли тебе стало об этом известно?

— Совсем недавно. Вчера вечером, когда вы ушли, я сделал Катарине предложение, и она согласилась. Если вы с Аленом не против, будете моими свидетелями.

— Поздравляю, друг, на меня можешь рассчитывать, я точно буду рядом.

Повесив трубку, я почувствовал, что совсем ожил, тут же позвонил своему агенту и сказал, что готов вернуться к работе. До чего же он был рад это услышать! Впрочем, ничего удивительного: когда я работаю — он зарабатывает деньги. К счастью для него, я не единственный его актер, но все-таки один из самых выгодных.

18

Лето 2000 года выдалось чудесное. Во-первых, пари я все-таки выиграл: благодаря золотому голу Давида Трезеге команда Франции, пусть и в последнюю минуту, выиграла чемпионат Европы. А во-вторых, я подписал два контракта на съемки в новых фильмах. Приятно, что это вызвало большое волнение в редакциях журналов, и «Премьера» поместила даже отдельную статью об этом событии и обо мне вообще, озаглавив ее «Он вернулся».

Пьера и Катарину я тем летом совсем не видел, они были в Нормандии, вовсю занимались подготовкой к свадьбе. А сам я отдохнул фантастически — поехал с детьми в Тунис, на северо-запад страны, к алжирской границе. Красивые места, еще не знакомые широкой публике, поскольку массовый туризм сюда не добрался, а главное — никаких папарацци. Ведь о существовании этого уголка известно только охотникам на кабанов и самым заядлым игрокам в гольф.

Я снял домик в верхней части маленького городка Табарки — отсюда открывался великолепный вид на город и море, — и потекли наши дни, размеренные дневным отдыхом Марго и благоухающие жасмином…

Я всегда обожал Магриб и всегда чувствовал себя там как дома, находя, что люди в тех местах приветливые, культура волшебная, а кухня сказочная. Должно быть, это наследственное: мои родители родились в Тунисе. Программу отдыха я составил такую: безделье, чтение, бассейн, пляж, мороженое и подводное плавание. Дайвинг — одно из моих любимых занятий, и каждое утро я спускался в порт, где меня ждал инструктор по имени Бен, с которым я открыл такие глубины, каких в Средиземном море и не подозревал. Бен — профессиональный ныряльщик, море знает наизусть и все зимы проводит на восьмидесятиметровой глубине, извлекая на поверхность бесценные кораллы.

Я уже говорил, что здесь нет туристов, а это значит, что не только вода совершенно прозрачна, но и флора и фауна сохранились в неприкосновенности. Нам иногда встречались даже метровые груперы![11] Дайверов собиралось обычно двое-трое, не больше, все мы люди одной породы, общались легко, знакомства завязывались быстро. На четвертое утро своего тунисского отпуска я встретил Поля — вот и еще один француз в нашей группе, все остальные были итальянцами, и, между прочим, из-за того, что на чемпионате Европы Франция обыграла именно Италию, мне пришлось выслушать несколько довольно забавных соображений. Мне было приятно общаться с Полем, который явно не знал меня как актера, это делало наши отношения более настоящими, но мне все время казалось, будто я где-то его уже видел, такое странное чувство… Явно знакомое лицо, но где мы могли встречаться? Объяснение его неведению насчет меня я получил очень скоро: «Я живу в Таиланде, в кино не хожу — слишком много других дел…» — но сам так и не вспомнил, где мог его видеть, сколько ни пытался.

С каждым днем мы сходились все ближе, и вот как-то раз, после одного из совместных погружений, Поль пригласил меня к себе на ужин.

В тот же вечер в половине восьмого я вошел в его дом, выдержанный в чистейшем восточном стиле. В саду пахло летними цветами. Поль встретил меня очень сердечно:

— Добро пожаловать, будь как дома, я очень рад, что ты пришел. Выпьешь чего-нибудь? Дорогая, наш гость уже здесь…

Вошла его жена. Она на мгновение остановилась на пороге, потом направилась к нам. У меня заколотилось сердце, взмокли ладони.

— Знакомься, дорогая, это Жюльен.

— Добрый вечер, мадам.

Я не знал, что теперь делать и что говорить. Это надо же: забрался в такую глушь, а она здесь, передо мной. Неописуемо прекрасная. Переглянувшись, мы поняли, что должны притворяться чужими. Оказывается, мы все еще понимаем друг друга с полувзгляда.

— Добрый вечер, Жюльен, рада с вами познакомиться, мой муж только о вас и говорит, можно подумать, вы его околдовали.

— Не волнуйтесь, мне никогда не удавалось околдовать кого-нибудь надолго.

Поль пропустил эти слова мимо ушей — в отличие от Софи. Один — ноль в мою пользу. Вечер получился странный, но приятный. Мне казалось, что я сплю и вижу сон. Многим ли доводилось попасть в настолько же трудное положение? Я сидел за столом в доме женщины, которую любил всю жизнь, и ее милейшего мужа. Бред какой-то. Разговор за ужином глубиной не отличался: с Полем мы почти не знали друг друга, а с Софи… мы с Софи могли бы в тот вечер получить «Оскара» за лучшее притворство. Обсуждали в основном мои фильмы, перебрали их все, Поль, поминутно извиняясь за то, что не знает моих актерских работ и работы актера вообще, задал мне кучу вопросов, я на них охотно ответил. Тушеное мясо с овощами и оливками удалось на славу. После очередного стакана вина мы перешли на более личные темы.

— Жюльен, а не слишком нескромно будет спросить, почему ты приехал с детьми один? Мне кажется, такому мужику, как ты, достаточно поманить — и отбою не будет от звездочек, мечтающих об успехе, только выбирай!

Софи взглянула на меня — она-то знала, но сказать ничего не могла. Зачем огорчать нашей тайной такого хорошего человека, как Поль?

— Год назад я потерял жену… Умерла от рака.

— Я не знал, извини.

— Тебе не за что извиняться, ты ничего такого не сказал… Орели умерла, и с тех пор в моей жизни есть только мои дети, мой агент, журналисты и режиссеры. Я никого не встретил, да и все равно мне сейчас не до романов… Некогда.

— Но вам этого хочется? — не удержалась Софи.

— Пока нет. Я два раза в жизни любил и обеих женщин не сумел удержать.

— Первая от тебя ушла? — спросил Поль.

Ну как он догадался, что она меня бросила? Я раньше об этом не задумывался, но, может быть, у меня на лице написано, что я из тех, кого бросают?

— Точнее сказать, не раз уходила. Видно, я любил ее больше, чем она меня… Говорят, такое часто случается. Не знаю, как справляются другие, но меня это просто убило…

— Может быть, она просто боялась вас, боялась вашей любви? Может, вы душили ее своей любовью, а сама она не была уверена в своих чувствах? Может, она была не готова? — на одном дыхании выпалила Софи.

— Может быть. Только ведь из-за таких вот «может быть» легко упустить главную любовь своей жизни и испортить жизнь другому человеку, — резко ответил я. И продолжил: — Нет, я думаю, дело не в этом. Думаю, она боялась столкновения с реальностью, ведь когда любишь, стараешься каждый день быть достойным своей любви, надо работать для того, чтобы не потерять любовь. Это трудно, но так уж оно есть…

Софи вышла из-за стола. Поль не заметил игры, которую мы вели, и тем лучше. Домой я вернулся около двух, ночь выдалась великолепная, небо сияло так, словно на него подсыпали еще звезд. Как только я лег, мысли понеслись с бешеной скоростью, и все об одном: невероятно, я только что провел с Софи целый вечер! Но как, как она оказалась здесь, за тысячи километров от дома? Я всегда был скептиком, но Ален, должно быть, прав — против судьбы не попрешь…

Нет, все же я сомневался. На следующее утро не пошел плавать и долго валялся в постели. Когда встал, Гастон и Марго давно уже были с няней на пляже, и я решил сходить на рынок. У рынка в Табарке особенные запахи — например, запах мяса, которое продают тунисские мясники. Многие туристы его не выносят, я могу это понять, но для того, чтобы полюбить страну, надо узнать ее традиции. Пока я сторговывал для дочки пару туфелек без задников, среди прилавков с фруктами и пряностями появилась Софи — и она показалась мне еще прекраснее, чем много лет назад, в тот день, когда я впервые ее увидел у Пьера. Она заметила меня, подошла, остановилась, протянула руку, провела пальцами по моей щеке… Глаза ее наполнились слезами, она шагнула вплотную, обняла. Я замер в ее объятиях, мне хотелось, чтобы это не кончалось никогда. Что же это с нами такое, почему мы так друг друга любим? Может, нас кто-нибудь заколдовал?

— Я видела тебя тогда вечером, на Бали, — сказала она.

— Видела?!

— Я весь день чувствовала, что ты где-то здесь, а когда закрывала лавку, увидела тебя на другой стороне улицы.

— Почему же ты не подошла?

— А что я могла тебе предложить?

— Вот потому и я не перешел улицу. Когда я увидел твоего мужа с вашей дочкой, мне не хватило смелости все это разрушить.

— Спасибо.

— Послушай, Софи, а тут-то вы как оказались? — спросил я.

— Один из коллег Поля — тунисец — пригласил пожить в своем доме… А тебя как сюда занесло?

— Понырять захотелось. А поскольку с маленьким ребенком слишком уж далеко не поедешь, в бюро путешествий посоветовали эти края.

Как чудесно начался день! Мы сидели на прохладной террасе «Андалузского кафе», вокруг нас были только старые арабы с печатью мудрости на лицах, они напомнили мне моего отца. Софи рассказывала мне о своей жизни, о том, что было, когда я предпочел ей жену, о своей встрече с Полем на Бали: он работал там в строительной компании, а она туда приехала, чтобы забыть меня… Потом Поль перевелся в Таиланд, он заботился о дочке, ей самой он устроил приятную и удобную жизнь, в общем, у нее было все для того, чтобы чувствовать себя счастливой…

Мне тоже захотелось в ответ рассказать ей о годах, которые я прожил с женой, о рождении наших детей и о том, как Орели умирала. Не знаю, что заставляло меня об этом говорить, просто мне казалось: Софи должна знать все. Рассказывая ей об Орели, я словно освящал прошлое.

Софи спросила, почему я не ответил на ее письмо.

— Не готов был, — признался я.

Мы расстались около часа дня, договорившись встретиться снова. Конечно, у меня мелькали мысли о том, правильно ли я поступаю, не наделаю ли глупостей, но мысли мыслями, а все та же тайная сила снова толкала меня в ее объятия, бороться было бесполезно. Я сдался. Я снова увижусь с ней.

Ближе к вечеру позвонил Ален. Я был рад его слышать, но по голосу сразу понял, что не все у него в порядке, и сколько он ни уверял меня, что все прекрасно, что он потрясающе отдыхает со своей топ-моделью, я ему не верил. Мы столько лет дружим — как же мне не угадывать, когда у него взлет, когда падение. Он это знал и, скорее всего, потому сейчас и позвонил. То ли нуждался в поддержке, то ли понял наконец, что жизнь без любви ничего не стоит.

Только ведь как бы там ни было, моему другу гордость не позволит попросту рассказать о своих проблемах, а тем более — признать, что, переспав со всеми женщинами на свете, от любовных огорчений не вылечишься. У него ощущение, что его любят, растет вместе с количеством девиц, прошедших через его постель, он с самых юных лет редким пряностям предпочитал товары из супермаркета. Я так и не понял, зачем он вообще женился.

* * *

Как парочка подозреваемых, которых разыскивает полиция, мы с Софи находили для наших тайных встреч самые что ни на есть необычные места. При каждом удобном случае мы занимались любовью, и я возрождался к жизни. На каждом свидании мы спорили — страстно и на удивление жарко, спорили обо всем, для нас не существовало запретных тем. Любовь, политика, кинозвезды, дети, работа, спорт, деньги — годилось что угодно. Но сколько бы мы ни спорили, как бы по-разному обо всем ни думали, по фазе мы совпадали всегда. Софи обожала мне противоречить, ясно было, что возражает она нарочно, но я всякий раз попадался в ловушку, и ее это забавляло. Чем дальше, тем более яростно она протестовала против существующего порядка. Ей хотелось защищать вдов и сирот, бороться с голодом во всем мире (тут она мимоходом оскорбляла чуть не всех глав государств), улучшать положение женщин в некоторых странах. Она могла бы встать под знамена Арлетт Лагийе[12], но, когда я ей это предлагал, сердилась, обзывала меня богатеем-капиталистом, а мои попытки объяснить, что «богатей-капиталист» есть тавтология, даже слушать не желала. В особо удачные дни я удостаивался восклицания: «Господи, как мне мог понравиться такой человек!»

На самом деле все эти социально-политические страсти были чистейшей провокацией, зато споры помогали нам забыть о том, что конец лета приближается. Конечно, мы опасались того, что должно произойти, но прятали голову в песок, предпочитая не думать, а просто наслаждаться подарком все той же «судьбы», которая снова нас свела. Я стал куда реже плавать, и мне было немного неудобно перед Полем.

— Почему ты перестал приходить каждое утро?

— Знаешь, Марго совершенно не переносит, когда я ухожу, такой цирк устраивает! Ну и сам понимаешь, поскольку во время съемок я не так много бываю дома, то стараюсь хотя бы в отпуске ее побаловать.

Поля мое объяснение вроде бы устроило, но я почувствовал себя не в своей тарелке и сразу вспомнил, что сказала Люсиль, когда узнала о походах Алена налево: «Как же вы, наверное, веселились, когда говорили обо мне…» Нет, Люсиль, не веселились. Пусть это выглядит странным, но, оказавшись в такой ситуации, не можешь насмехаться над человеком, которого обманываешь. Его даже немного жалеешь — должно быть, именно это и отличает нас от животных. Пресловутая совесть.

Как бы там ни было, Поль ни о чем не догадывался и по-прежнему через день приглашал меня поужинать, а я — чтобы не возбуждать у него подозрений — соглашался. Вечера были совершенно сюрреалистические, мы с Софи ничем себя не выдавали, держались, будто ничего такого и не было. Посмотришь со стороны — безупречная хозяйка дома Софи в угоду мужу принимает у себя едва знакомого человека, совмещая гостеприимность с некоторой отчужденностью. Иногда она разговаривала со мной даже резковато, и Поля это раздражало.

— Дорогая, да что с тобой сегодня? Не слушай ее, Жюльен, она сболтнула не думая! Не понимаю, отчего она в последнее время…

Я-то знал, в чем дело, и иногда себя ненавидел. Поль одарил меня своей дружбой, а я, стоит ему отвернуться, тащу в постель его жену. Какому нормальному человеку в такой ситуации было бы не противно на себя смотреть? Хм… на самом деле мне противно не было: я-то ведь познакомился с ней раньше, чем он, и имел такое же право ее любить, как он, и даже больше. Да, это мерзко, это аморально, но плевать я хотел на мораль! Если любишь, себе не прикажешь, когда любишь, ничем не управляешь, и именно это делает любовь настолько прекрасной, а иногда и жестокой.

Я благодарил жизнь и злился на нее. За что она на меня ополчилась? Почему заставляет так страдать? Для чего мне столько испытаний? Я ведь ни о чем не просил, и все, чего я хотел, — это жить в любви, просто и бесхитростно. Ну и зачем было отнимать у меня Орели и в который раз ставить на моем пути Софи?

В последний день отпуска мы расстались, ничего не прибавив к словам прощания, сердца у нас были растерзаны. Так всегда и бывает: увидел, полюбил, расстался.

— Жюльен, это все.

— Я тоже так думаю.

— Отпуск у меня получился чудесный…

Да уж, отпуск как из фильма для домохозяек. Вот только хеппи-энд на американский лад вряд ли получится.

Я вернулся в Париж, и, к счастью, на меня сразу же навалилась куча дел. Сентябрь предстоял насыщенный. Я готовился к съемкам полнометражного фильма, которые должны были начаться осенью, Гастона ждал новый учебный год, а у Пьера с Катариной через десять дней намечалась свадьба. Плотное расписание поможет мне не думать о Софи. Это был всего лишь курортный роман, пусть таким и останется. Лишь бы убедить в этом самого себя.

Хотя, собственно, на что я еще мог надеяться? Она жила на другом конце света, и я даже не знал, когда снова ее увижу…

Но мы увиделись куда скорее, чем я мог бы подумать.

19

24 сентября я отправился в Нормандию, в Кутанс, в поместье Экуландри, на свадьбу Пьера и Катарины. В саду, окружавшем великолепное здание замка, поставили шатер. Ален приехал со своей манекенщицей, он явно гордился тем, что рядом с ним такая красивая женщина, и ликовал, глядя на свою бывшую. Идиллическая картина, тем не менее что-то меня в ней зацепило… Ничего, скоро разберусь. Что до Люсиль, то и она в долгу не осталась: явилась с новым любовником. Я, глядя издали на эти игры, развлекался и думал, что, в конце концов, моя жизнь ничуть не сложнее, чем у них.

Кутанс — городишко маленький, но Ватикан богат, строит повсюду, и в этом городке-крошке кроме нескольких церквей есть еще и кафедральный собор, где, собственно, и венчались Пьер с Катариной. У священника лет сорока была современная манера изъясняться. Я, пожалуй, мог бы опять поверить в Бога. После смерти Орели у меня с Господом возникли небольшие разногласия, мы перестали разговаривать, связь нарушилась, но тут я уже был почти готов к примирению. Благословляли жениха и невесту минут двадцать, в заключение мы поставили свои подписи, я тоже — как один из свидетелей со стороны жениха.

Не имею представления, кто сообщил о моем присутствии на свадьбе журналистам, но папарацци слетелась целая толпа, мне даже было неудобно перед друзьями. Засверкали вспышки. И тут открылись двери, все обернулись, а у меня бешено застучало сердце. Опять она! Пьер забыл предупредить меня, что его мать пригласила Софи. А может, и не забыл. Как он сам потом смущенно объяснил, ему казалось, что она не приедет из таких дальних краев. Поделись он со мной заранее этим сомнением, уж я бы ему объяснил, как и что. Впрочем, ни Пьер, ни Ален не знали о нашей с Софи встрече в Табарке, и, не знаю почему, мне совершенно не хотелось им об этом рассказывать. Может быть, я опасался их реакции: «Зачем тебе снова лезть в эту ловушку, ты еще с ней намучаешься…» — и все такое… И сколько бы я ни объяснял им, что Софи — во мне, они бы все равно не поняли.

Софи села на скамью посреди церкви, Пьер кивнул ей, а я незаметно дал понять, что рад ее видеть. Единственное, из-за чего я дергался, не притащила ли она с собой Поля. От одной только мысли об этом с меня градом покатился пот. Как мне тогда выпутываться? Просто мороз по спине. Выполнив долг свидетеля, я в панике поспешил к ней, но, подойдя, стал мямлить:

— А Поль? Ты с Полем приехала? Где он, я его не вижу!

— Я тоже тебе рада… И успокойся: Поль остался в Таиланде.

— Почему ты мне не сказала, что приглашена на свадьбу?

— Не была уверена, что приеду.

Я пылко поцеловал Софи, и это не только не ускользнуло от внимания моих друзей, но и привело их в недоумение. Никому ничего не объясняя, я больше от нее не отходил. Жизнь так устроена — то мы столько лет не виделись, а теперь и месяца не прошло, как встретились снова. Не знаю, может быть, на мое мнение повлияло присутствие Софи, но, по-моему, свадьба была прекрасная. Пьера и Катарину поздравили как положено и в чистейших испанских традициях. Тут все очень просто: каждый из ста шестидесяти иберийских гостей — от прабабушки из Малаги до севильского дядюшки — расцеловал новобрачных. Мой друг уже не понимал, где живет, да и мы все перенеслись в этот вечер куда-то туда, хотя у Нормандии нет ничего общего с Испанией.

Меня изумила способность испанцев быть счастливыми: они буквально отпихивают от себя все неприятное. Как это делается, я испытал на себе. Новобрачная с присущими ей тактом и деликатностью сообщила одной из тетушек, что я вдовец, и пошло-поехало: началось с салонного психоанализа, а продолжилось представлением по всем правилам этикета всех до единой присутствующих незамужних кузин, теток и племянниц. Софи, разумеется, веселилась, наблюдая за этим представлением.

Мне было хорошо, и это обилие счастья вокруг навело меня на мысли о собственной жизни. Я смотрел, как Софи болтает с моими друзьями, и понимал, что ее место рядом со мной, среди дорогих мне людей. Если хорошенько подумать, наша встреча в Табарке была знаком, только мне не хотелось видеть в этом работу судьбы. Никаких высших сил, ничего необъяснимого — просто случай. Я выбрал это место сам, Софи его навязал Поль — чистое совпадение, и ничего кроме. Не было за всем этим господина Рока, и не поигрывал он своей волшебной палочкой. Мне надо с ней поговорить, но как? Как затронуть эту тему, не спугнув ее, как убедить ее все бросить ради меня? Я не решился на это тогда, на Бали, а здесь, среди толпы, все еще труднее… Что, если она откажется? В конце концов, она может и не испытывать ко мне тех же чувств, какие испытываю я к ней. Я больше не хочу страданий, но если я буду бездействовать, тогда точно упущу любовь всей моей жизни. Ломая голову над тем, как подступиться с этим к Софи, я думал еще и о Поле, и об их дочке. Хватит ли у Софи жестокости разлучить ребенка с отцом во имя нашей любви? До чего же страшно услышать ответ…

Очнувшись от грез, я осознал, что праздник в самом разгаре, а танцевальная площадка раскалилась добела. Ален выпил все, что можно было выпить, и безраздельно завладел вниманием гостей. В тот вечер он танцевал так, как мы это делали в восьмидесятых: нечто среднее между Джоном Траволтой в «Лихорадке субботнего вечера» и Сидни[13], которому мы обязаны хип-хопом. Ален веселился вовсю и веселил всех, в том числе свою манекенщицу и свою бывшую жену. Люсиль хорошо знала его таким. Она по-прежнему злилась на него за то, что предал и унизил, но в ее взгляде светилась нескрываемая нежность. Софи танцевала с Пьером, я пригласил Катарину, и она поблагодарила меня за то, что я вырвал ее из лап семейства.

— Слушай, какая милая у тебя тетушка!

Она поглядела на меня и улыбнулась:

— Да что ты!

— Я страшно рад, что ты вошла в жизнь Пьера. Ты чудесная женщина. Кстати, если тебе когда-нибудь понадобится настоящий мужчина, я мог бы чем-нибудь тебе подсобить.

Она расхохоталась. Как приятно видеть смеющуюся женщину, особенно если она только что вышла замуж за твоего лучшего друга.

Появившись на площадке, диджей стал запускать один за другим медленные танцы, сами собой образовались парочки, я направился к Софи; Пьер наконец оставил ее, предпочтя общество жены.

— Тебе весело? — спросил я.

— Еще как! Давно не получала такого удовольствия.

— Спасибо, очень мило.

— Да брось ты, прекрасно же понимаешь, о чем я… Кстати, раз уж заговорили про это, — где мы будем спать?

— Ага, ты заранее уверена, что будешь спать со мной, и считаешь, что заполучить меня ничего не стоит. Так?

— Ну да.

— Кажется, мадам хорошо со мной знакома! У меня здесь есть комната, кровать там не очень широкая, но, если немного потесниться, устроимся.

Она потянулась ко мне и шепнула, коснувшись губами уха:

— Я знаю, как мы устроимся.

Мне показалось, будто я снова сижу в машине у ее дома. Эта женщина и пятнадцать лет назад могла из меня веревки вить, и сейчас готова. Но по-моему, с годами мне это стало нравиться, меня возбуждала ее склонность командовать.

— Да, я ведь еще не спросил, когда ты уезжаешь…

— Через неделю. Сказала Полю, что воспользуюсь случаем и навещу родных.

— Я правильно понял, что вся эта неделя в нашем распоряжении?

— Вот именно!

И тут я решил, что поговорю с ней о нас чуть позже, очень уж не хотелось портить нежданно-негаданно подаренные нам чудесные дни и ночи.

Когда мы шли к столу, Софи перехватила мать Пьера, а ко мне направилась Люсиль.

— Как дела, Жюльен? С тех пор как я разошлась с Аленом, мы почти не видимся.

— Да вроде бы все отлично. Только вот Софи здесь, а я не знаю, как ее удержать.

— Она вся сияет… Знаешь что? Думай только о себе, больше ни о чем и ни о ком, доверься инстинкту и никому не давай себя разжалобить. Конечно, ты можешь сказать, что это эгоизм, но на самом деле кроме счастья ничто не имеет значения. Не так уж часто мы встречаем любовь. И потом, после всего, что ты пережил, ты-то уж точно имеешь право на свою долю счастья!

Надо же — когда Люсиль жила с моим другом, она меня страшно раздражала, а теперь и сказала-то всего несколько слов, а я вижу, что она прекрасно меня понимает.

— Посмотри, как со мной вышло: я ушла от твоего друга, потому что он мне изменял, и по-другому поступить не могла, но я так и не сумела найти человека, который бы мне его заменил, и никого не сумела полюбить. У меня были романы, но начинка в пирожке всегда оказывалась тухлая.

— Люсиль, ты ведь все еще его любишь…

— Конечно, люблю. Он причинил мне больше зла, чем все другие вместе взятые, но все равно я никогда не смогу его забыть. И люблю его как ненормальная. Ты способен это понять.

Я смотрел на нее, слушал и молчал. С этой женщиной происходило ровно то же, что со мной, у них с Аленом просто роли распределились иначе.

— Ты говорила с ним в последнее время?

— Нет, я не решаюсь ему звонить. И потом, какой смысл, если он живет с этой белобрысой шлюшкой!

Интересное дело: где бы ни жила женщина, к какому бы классу общества ни принадлежала, пару теплых слов для новой подруги своего бывшего она всегда найдет!

— Хочешь, замолвлю словечко?

Я боялся проявить бестактность, но, в конце концов, она сама об этом заговорила.

— Спасибо, Жюльен, но зачем? Он выглядит счастливым, наверняка думает, что и я счастлива.

— А этот молодой человек, который с тобой приехал?

— Да ну… Роман без завтрашнего дня, ни малейшего значения не имеющий. Мы вместе работаем. Молодой красивый парень, с ним весело — и только.

Вид у Люсиль был обреченный.

— Ладно, пойду. — Она встала. — Приятно было с тобой поговорить. Может, пообедаем вместе как-нибудь на днях? Позвонишь? А насчет Софи подумай хорошенько — живем только раз!

Давненько я не слышал этих слов, и самое забавное, что на сей раз произнесла их женщина, к собственной жизни эту поговорку не прикладывавшая.

— Она тебя любит, по глазам видно, женщины такие вещи чувствуют.

Праздник близился к завершению. Последние минуты на всех свадьбах всегда одинаковые: в уголке притулился пьяный в дымину кузен, кто-то пляшет как заведенный, одиночки ищут, кого бы затащить в постель, а близкие непременно хотят делить с новобрачными мгновения счастья до победного конца.

У Пьера и Катарины любовь настоящая, это просто в глаза бросается. Они не сразу нашли друг друга, зато удачно подобрались. Наш вечный холостяк оказался самым везучим в любви. Когда доигрывала последняя мелодия, фотограф захотел увековечить нашу «крепленую» дружбу (между прочим, этот снимок я так с тех пор и ношу с собой). Ночь была сказочная, мой лучший друг только что женился, а я оказался в объятиях женщины, которую любил больше всего на свете. Мы не расставались до рассвета.

Назавтра мы вернулись в Париж, и я пригласил Софи пожить у меня. Сначала она отказалась — боялась встречи с моими детьми. Я бы на ее месте чувствовал то же самое. Пусть даже с некоторых пор боль стала отпускать меня, ни одна женщина еще не переступала порога моего дома — это был наш с Орели дом, ее и мой, и никто не имел на него права. Но сейчас я был готов впустить туда Софи, уговаривал изо всех сил, и она сдалась.

20

— Дети, папа вернулся!

Малыши вылетели в прихожую и замерли. Я увидел у них в глазах миллиард вопросов.

т Знакомьтесь, ребятки, это Софи, моя давняя подруга. Она живет в Таиланде. У Софи сейчас отпуск, и я предложил ей пожить у нас в комнате для гостей.

Марго, ничего против не имевшая, кинулась мне на шею, Гастон обрадовался куда меньше. Видел ли он в Софи угрозу? Я так никогда и не смог этого понять. Неделя вышла довольно забавная — едва перестав скрываться от Поля в Тунисе, мы были вынуждены думать о том, чтобы нас не застукал мой сын. Он был еще не готов к появлению новой мамы, да и Софи, возможно, к этому не стремилась: есть дочка — и вполне достаточно. А раз так, нам незачем было внушать что-либо детям и создавать новые сложности.

Ежедневно мы проделывали одно и то же: около полуночи, убедившись, что дети спят, я приходил в гостевую комнату к Софи, мы занимались любовью, а к семи утра я возвращался в собственную постель. Как говорит в фильме «Слова и музыка» Кристоф Ламбер, выходя от Катрин Денев, — я чувствовал себя помойным ведром, которое вытряхивают каждое утро, но меня это не слишком напрягало, наоборот, мне хотелось, чтобы так продолжалось всю жизнь.

К сожалению, дни летели быстро и неделя уже подходила к концу. Ни она, ни я о будущем не заговаривали, но знали, что сделать это до отлета Софи в Таиланд придется. Разговор оказался для меня тяжелым: ясно, что видеться только во время ее отпуска или случайной поездки в Париж нам обоим невыносимо, но пока у нее никак иначе не получится.

— Я уже нашла себе место на тайских авиалиниях, вернусь в Таиланд и снова пойду работать стюардессой. Буду летать в Европу — правда, не знаю, в какие города. Мы сможем встречаться не в Париже?

— Это все, что ты можешь мне предложить?

— Понимаю, что этого мало, но придется потерпеть. Поль мне не сделал ничего плохого, и я не могу ни с того ни с сего его бросить. Да, пока я не могу предложить тебе ничего лучше.

— Тогда беру это!

Впервые за всю историю наших отношений я понимал, что мы в одной лодке и ищем способ добраться до причала. Я чувствовал, что она говорит искренне и на самом деле готова перебраться ко мне.

— Только дай мне немного времени, я должна вести себя прилично, Поль не заслужил, чтобы я его обижала.

Я соглашался — не его вина, что он оказался в неподходящее время в неподходящем месте. Он порядочный человек, и она должна его уважать.

Это может показаться смешным, но я действительно верю, что измена совместима с уважением. Изменить человеку — серьезный поступок. Вы возвращаетесь домой с горьким привкусом во рту — это привкус стыда, вам недостает мужества поглядеть на себя в зеркало, вы не можете поделиться своими переживаниями, и вас накрывает одиночество: вы остаетесь наедине с собой и своими грехами. Я не согласен с теми парами, которые считают, что необходимы ясность и прозрачность, и под этим предлогом все друг другу выкладывают. Так слишком просто. Нет, этот тяжкий груз надо и впрямь нести в одиночку, поступать по-другому — подло. Но если уж вас застукали с поличным, надо брать всю вину на себя — хотя бы так проявите уважение к человеку, который вам доверял и теперь будет нестерпимо страдать. Для того чтобы изменять, надо быть мужественным, даже если вы — женщина.

* * *

Наша внебрачная связь наладилась очень быстро. Софи летала из Бангкока в Мюнхен и Рим, в этих двух городах мы и встречались. Мы любили друг друга, и с этим было ничего не поделать, я чувствовал себя на месте и в собственной, и в ее жизни, я вновь обрел душевный покой. После смерти Орели у меня не было ни сил, ни желания строить планы, но в последнее время я стал снова думать о будущем. А что, если соединиться с Софи на всю оставшуюся жизнь — я ведь так ждал эту женщину? В любом случае, детям только лучше, когда я счастлив. Если я проводил выходные с Софи, они пользовались этим, чтобы перевернуть весь дом, у нас сменилась уже третья няня, но, конечно же, их вины тут не было. Мне бы и хотелось быть с ними построже, да как-то не получалось. Им не хватало мамы, но, как ни странно, выглядели они при этом вполне счастливыми, и я задумывался, способен ли ребенок испытать такое же горе, как взрослый. Дошло ли до них, что их мамы больше нет? Осознали ли они всю тяжесть ее отсутствия?

* * *

Однажды, когда мы сидели в Риме на лужайке у Колизея, Софи заговорила со мной о Поле. Ей показалось, что он начал догадываться, стал задавать осторожные вопросы. Но действительно ли он что-то интуитивно почувствовал, она пока не поняла. Видя, что Софи встревожена, я предложил: давай сделаем небольшую паузу, не будем встречаться несколько недель, ты не станешь задерживаться в Европе, и на семью останется больше времени. Предлагать такое любимой женщине было мучительно, но я знал: за то, чтобы чувствовать себя спокойно в неспокойной ситуации, надо платить. Я знал, что мне нельзя торопить Софи, и хотел, чтобы она сама выбрала наилучший момент для того, чтобы сойтись со мной окончательно.

— Только не бросай меня, Жюльен! Сейчас у нас трудное положение, но я что-нибудь придумаю и все улажу.

— Да что ты такое говоришь, милая! Я люблю тебя, я никогда тебя не брошу!

Она, всегда такая уверенная в себе, плакала как маленькая, и я чувствовал, как она меня любит и как беззащитна. Мне была приятна ее растерянность: раз все так — мне легче будет ее ждать.

— Послушай, я все равно уезжаю в Испанию на съемки. Постарайся за эти два месяца навести порядок в своей жизни.

А сам я использовал эту паузу, чтобы возобновить отношения с друзьями, которых из-за любви совсем забросил: после свадьбы Пьера и Катарины прошел год, и все это время я был занят только собой. Но я знал, что Ален расстался со своей манекенщицей, а Пьер на седьмом небе от счастья — Катарина только что родила мальчика.

Стало быть, целый год мы почти не виделись. Друзья, наглядевшись на мои страдания, уже не решались вмешиваться в мои дела: они так часто советовали мне расстаться с Софи, что теперь, когда все у нас стало хорошо, им было неудобно. Правда, Ален иногда пытался от чего-то меня предостеречь, но я его не слушал. С ним-то я и решил пообедать накануне отъезда в Мадрид, где меня уже ждала съемочная группа нового фильма. Едва войдя, я сразу понял, что у него дела плохи, что, хотя сам он с тех пор ни разу на эту тему не заговаривал, подтвердились те сомнения, которые не покидали меня после его звонка в Табарку.

— Ален, да что с тобой, на тебя же смотреть страшно, краше в гроб кладут. Говори, что случилось!

— Не знаю, просто я устал. Жить надоело, я уже старик.

— Ничего подобного!

— Именно так!

— Ладно, если ты настаиваешь…

Он кисло улыбнулся.

— Видишь ли, Жюльен, мне скоро сорок пять, а я один. И я устал гоняться за каждой юбкой, устал трахаться только ради того, чтобы конец потешить.

В жизни от него такого не слышал. Похоже, дело и впрямь дрянь.

— Да у тебя настоящая депрессия, дружище, надо к врачу идти.

Весь обед он занимался самобичеванием. Я узнал, что он себя ненавидит, что ему противно на себя смотреть, он признался даже в том, что его поведение отчасти объясняется моей известностью — дескать, его победы позволяли ему чувствовать, что и он мне интересен, не только я ему. Что ему тоже необходимо было признание.

— Но сейчас… сейчас рядом со всеми этими двадцатипятилетними девочками я выгляжу дураком, стареющим бабником! И мне с ними скучно, мы говорим на разных языках, они даже «Битлз» не знают… Поверишь, я даже трахать их устал, им все мало, а с меня хватит, я хочу спокойной жизни с нормальной женщиной моих лет, с женщиной, которая меня любит.

— Так это легче всего!

— Да брось, куда мне, кому я нужен в мои годы!

— А Люсиль? Ей ты нужен.

— Что ты сказал? — помолчав, переспросил он.

— На прошлой неделе Люсиль пригласила меня пообедать и все время говорила только о тебе. «А как там Ален, он все еще со своей белобрысой шлюшкой?»

— Да ты что? Она так и сказала — «со своей белобрысой шлюшкой»?

— Она точно так же говорила еще на свадьбе Пьера! Вот что, старина, Люсиль по-прежнему тебя любит, но послушайся меня: тебе лучше держаться тише воды, ниже травы. Как бы она тебя ни любила, тебе еще достанется. После всего, что ей пришлось из-за тебя вытерпеть, тебе придется долго ее уговаривать.

— Но почему она мне-то ничего не сказала? Она же могла позвонить.

— Ну ты даешь! Красуешься везде с манекенщицей, которая в дочки тебе годится, и при этом удивляешься, что бывшая жена не признается тебе в любви! Ты правда идиот или придуриваешься?

— Идиот! Полный идиот!

Уходил Ален повеселевшим. Возможно, мне сегодня удалось помирить мужчину и женщину. Шабадабада, шабадабада…

21

Съемки в Мадриде шли по графику, испанский режиссер оказался милым человеком, единственным его недостатком было полное нежелание заниматься актерами — он провозгласил главным своим принципом актерскую импровизацию. К счастью, на площадке собрались крепкие профессионалы, и мы взяли дело в свои руки: мы ему предлагали, а он располагал. На шедевр в таких условиях, конечно, нельзя было рассчитывать, но за ужином по ящику посмотреть — в самый раз. Может, эти слова и кажутся странными в устах актера, однако на самом деле актеры ведь очень быстро понимают, в хороший ли поезд они сели…

Но благодаря этим съемкам я открыл для себя Мадрид — уже спасибо! Это — как днем, так и ночью — совершенно невероятный город с совершенно безумной атмосферой в тапас-барах. Тапас-бары — это места для праздников, для встреч и открытий. Катарина надавала мне кучу адресов, и одним из моих любимых заведений стал «Basari» на Пласа Майор. Оформление — ничего особенного, зато испанки там очень приветливые, и всегда царит веселье. Я ни разу не ушел оттуда раньше двух часов ночи, да и то меня вытаскивал парень из нашей съемочной группы — он все время ходил со мной, и я подозревал, что его ко мне приставили нарочно, хотя у меня вроде бы и не было репутации гуляки. Именно в тапас-баре я впервые в жизни попробовал зажаренные на гриле свиные уши. Раньше я даже и не знал, что их едят, а оказалось, они хрустят на зубах и очень вкусные… хотя в свинье любой кусок вкусный, даже поговорка есть на этот счет.

Ложился я поздно, матрас у меня, к сожалению, был твердый как камень, мой позвоночник никак не хотел с этим мириться, и ночи я проводил хуже некуда, хотя, кажется, в Испании жесткость матраса считается достоинством. Впрочем, матрас был не единственным виновником моего плохого сна: Софи не прислала мне ни единой весточки после нашей встречи, и это сильно меня беспокоило. Вернется ли она ко мне? Хватит ли у нее смелости уйти от Поля? Не сблизила ли ее с мужем наша временная разлука? Я был в сомнениях: позвонить ей или не давить на нее, предоставить действовать самой? Ведь, вполне может быть, она ждет от меня поддержки? Я не знал, как мне быть. В общем, я окончательно растерялся…

22

Рюэй-Мальмезон,

12 июля 2003

Софи,

Уже больше двух лет от тебя нет никаких известий. Правда, я тоже никак не проявлялся, но ведь во время нашего последнего разговора именно ты попросила дать тебе время, чтобы уладить свои дела. Не знаю, означает ли твое молчание окончательный разрыв или мне в один прекрасный день выпадет счастье снова тебя увидеть… У тебя, должно быть, есть тысяча причин для того, чтобы не писать и не звонить мне, но ты могла бы подать мне знак хотя бы во имя любви, которая прежде нас связывала.

Мне страшно тебя недостает, мне очень плохо, мне хочется услышать твой голос, прикоснуться к тебе. Я очень плохо переношу эту ситуацию и чувствую себя так, словно потерял кого-то и даже тела этого «кого-то» так и не нашли. Я не могу забыть нашу любовь, поставить на ней крест, надеюсь, ты меня понимаешь.

Не забывай о том, что из нас двоих одинок я.

Я люблю тебя.

Жюльен

Эта брошенная в море бутылка так никогда и не вернулась, а совсем недавно я узнал от Пьера, что у Софи полтора года назад родился второй ребенок, и эта новость стала для меня болезненным доказательством того, что между нами все кончено. Она явно предпочла сохранить свой семейный очаг, свою дочь, привычную жизнь. Я даже не разозлился на нее — ну разве за то, что ничего мне не сказала. Она опустила меня до уровня «мелких удовольствий», в который раз я чувствовал себя ничтожеством. Нет, она не имела права так со мной обращаться!

Я целые дни проводил в размышлениях, пытаясь понять ее выбор. Я перебирал в памяти все наши незаконные встречи, даты и места, где мы занимались любовью, ее уходы и возвращения. Я не мог найти объяснения ее поступку. Я ведь никакого давления на нее не оказывал, я приспособился к ее жизни, я предоставил ей полную свободу, она могла как угодно распоряжаться своим временем и своей душой. Если я что-то сделал не так, то что именно?

Я был уверен: она любила меня. Но тогда почему она не позволяла себе быть счастливой? Я же не предлагал ей вести беспорядочный образ жизни, я предлагал ей свою жизнь и свою любовь. А она сама возвращалась ко мне, и каждый раз повторялось одно и то же: Софи приходила для того, чтобы снова уйти. Как можно так мучить другого? Это бесчеловечно.

23

Мне только что исполнилось сорок пять, я живу один, я кинозвезда. Светские вечеринки, съемки и однодневные романы сменяют друг друга. Некоторые были бы счастливы оказаться на моем месте, и, объективно говоря, я не имею права жаловаться. У меня двое прекрасных детей, по саду носится лабрадор, я только что нанял перуанскую прислугу. Два раза в неделю хожу к психоаналитику. Со стороны картинка выглядит довольно красивой, только вот рана так и не затянулась. Что стало с Софи, где она живет, увижу ли я ее когда-нибудь? Раньше я думал, такие истории случаются только в кино, ну разве можно настолько от кого-то зависеть? Теперь убедился: она меня околдовала. Я тоскую по ней непрерывно. Она так больше и не давала о себе знать, а я так и не посмел после того письма снова к ней обращаться. Говорят, на свете для каждого из нас существует кто-то, и я знаю, кто существует для меня, только я для нее не существую, она меня не любит. Я был прав: судьба — это полная чушь. Наша связь была всего лишь неудачным свиданием. Может, в другой жизни, в лучшей, у нас все сложится? Надеюсь, потому что эта жизнь меня не пощадила: как будто дала все, но отняла главное — любовь. Наверное, я не создан для большого чувства, мне не суждено состариться рядом с любимой женщиной.

К счастью, у моих друзей все сложилось иначе.

Ален и Люсиль склеили осколки, они снова вместе и даже подумывают снова пожениться. Мой друг изменился, больше и речи нет о том, чтобы переспать с замужней женщиной, даже и не тянет. Теперь он осторожен, он понял, что такое отношения пары, он влюблен в Люсиль, как в первый день. А я завидую им и горжусь, потому что это возрождение любви было отчасти делом моих рук. Люсиль даже сумела уговорить Алена перебраться в пригород. Они купили прелестный дом неподалеку от моего, в Сен-Клу, и живут там счастливо.

Пьер с Катариной родили третьего малыша и купили «крайслер». Мой друг, который раньше ездил только на спортивных машинах, стал настоящим отцом семейства, и из нас троих самое красивое семейное здание получилось у него. Сегодня главная страсть Пьера — работа. Он теперь владелец одной из крупнейших телекомпаний, гребет миллионы, и все телевизионщики Парижа ему завидуют. Еще он подумывает заняться кино, и у него есть на меня виды. Мы все довольно часто встречаемся.

Я думал, что моя жизнь окончательно устоялась, и, в конце концов, все не так уж плохо. Редко кому удается и личная жизнь, и карьера, чаще — либо то, либо другое, и я с этим смирился. Я никак не мог предвидеть того, что случилось 4 января 2006 года.

В тот вечер меня ждал на ужин мой агент — мне предстояло второй раз в жизни встретиться с Оливером Стоуном, который сдержал свое обещание и хотел снять меня в своем следующем фильме. Я уже собирался выходить из дому, и тут зазвонил телефон.

— Алло?

— Это я…

Услышав ее голос, я вздрогнул. Как всегда, она застала меня врасплох, я потерял дар речи.

— У тебя есть минутка поговорить? Мне надо кое-что тебе сказать. Очень важное.

Обретя наконец способность издавать звуки, я ответил:

— Хорошо, давай, говори, я тебя слушаю.

— Я уже почти год не живу с Полем, он меня бросил…

Ничего себе новость! Нет, этого просто не может быть! Разве можно бросить такую женщину, как Софи?

— Как-то ему попался под руку старый глянцевый журнал, а там была наша с тобой фотография на свадьбе Пьера и Катарины.

Тяжесть слов, пощечина фотографии.

— Можешь себе представить, что он почувствовал, увидев свою жену в обнимку с человеком, с которым познакомился в Тунисе? Тогда он мне ничего не сказал, но его отношение ко мне постепенно начало меняться.

Это я мог понять.

Между фразами Софи делала долгие паузы.

— Я не позвонила тебе раньше, потому что боялась: мало ли, как ты это воспримешь… Я злюсь на себя, если бы ты знал, как я на себя зла!.. Я знаю, ты меня ненавидишь, и ты прав, я сама все загубила, всем испортила жизнь, и тебе, и себе…

Я молчал, бессильно плюхнувшись в кресло, в горле у меня стоял комок.

— И Полю тоже испортила — хотела сохранить семью, но забыла о главном… Мне казалось, так будет легче, только я все равно не смогла выкинуть тебя из головы… Полю трудно было с этим смириться, мне пришлось ему все объяснить…

— Почему ты тогда выбрала его, а не меня? И почему потом не давала о себе знать?

— Потому что я от тебя зависела.

Мне вспомнилась история ее матери.

Я не знал, что сказать, меня оглушило то, что я от нее услышал.

— В феврале я приеду с детьми в Париж, на этот раз — навсегда… Может, ты уже знаешь, что у меня есть второй ребенок.

— Знаю.

— Его зовут Симон, он очень хорошенький мальчик… и очень напоминает мне тебя…

Я не поспевал за ней, я боялся правильно ее понять.

— Представляешь, он очень на тебя похож… У него твои глаза… и улыбка. Поль его не признал, потому и ушел… Симону четыре года.

Я никак не мог сложить кусочки пазла, их было слишком много, и свалены они были в полнейшем беспорядке.

— Жюльен, я устала от своей жизни, я хочу быть рядом с тобой, на соседней подушке. Я еще успею сделать тебя счастливым… С этим бессмысленно бороться: ты — моя половинка… Пожалуйста, впусти меня в свою жизнь.

Я долгие годы ждал этих слов, а теперь не понимал, что с ними делать. За один вечер у меня появились жена и ребенок. Софи явно на роду написано меня истязать. Почему мне нельзя жить проще? Иногда я завидовал людям, у которых жизнь пресная и скучная, — в мою собственную переложили кайенского перца. Я по-прежнему сидел без движения и не мог говорить, минуты шли, а я все слушал в трубке ее дыхание и плач. Это было чудесное молчание, оно говорило больше, чем самые прекрасные объяснения в любви.

— Ты сама-то понимаешь, что мне сказала? Но почему только теперь, почему ты так долго ждала… почему? — сердито и растерянно спросил я наконец.

— Потому что жизнь не так проста, и иногда надо ставить ее выше любви.

— Да ведь любовь — это и есть жизнь! Какого числа ты приезжаешь?

— Двадцать седьмого.

— Я тебя встречу.

* * *

Повесив трубку, я как следует себя ущипнул, чтобы убедиться в том, что не сплю. Отменил ужин с агентом, соврав, что свалился с температурой, должно быть, подхватил грипп. Что ж поделаешь, с Оливером Стоуном встретимся в другой раз. Мне необходимо было сосредоточиться. Я улегся на постель, поставив у изголовья бутылку бургундского, и стал вспоминать все этапы собственной жизни. Ничего не упустил: друзья, увлечения, любовь, дети, работа, радости и страдания. А он оказался непростым — сценарий фильма моей жизни… К счастью, в эту ночь мне удалось напиться, и хмель увлек меня в другие края.

Следующие после разговора с Софи дни стали одними из самых счастливых в моей жизни. Я был на седьмом небе, я строил планы, я пригласил архитектора, чтобы расширить дом. Друзья видели, как я ожил, и, хотя Софи всегда была для них воплощением зла, признавали, что, возвращаясь в мою жизнь, она делает для меня доброе дело. А я решил на этот раз одеться в броню и не показывать ей своих чувств на каждом шагу, как раньше. Нет, больше я так легко ей в руки не дамся, я возьму верх, теперь я поведу самолет. Я готовился к ее приезду, мы каждый день перезванивались и говорили часами. Ей необходимо было знать, что я с ней, рядом, она от меня набиралась смелости, а я впервые ощутил, какая она слабая. Я был счастлив.

Оставалось подготовить к жизненным переменам Гастона и Марго, и я побаивался их реакции на события. Нет, за Марго я был более или менее спокоен, меня тревожил Гастон. Он-то помнил мать, и, даже если воспоминания были смутные, мальчик мог не захотеть, чтобы кто-то ее заменил. Я часто заставал Гастона за просмотром фильма, который Орели оставила детям на память, и было заметно, что чем старше он становился, тем больше ему недоставало мамы. Я наконец решился поговорить с детьми, и произошло то, что должно было произойти: едва услышав, что скоро приедет Софи с их единокровным братом, Гастон разъярился. Он был уже далеко не младенец, ему исполнилось одиннадцать, и характером он пошел в мать: такой же внешне спокойный, как Орели, но, когда вулкан начинал извергаться, лучше было отойти подальше. Сын осыпал меня упреками: я всегда ему врал, и это неправда, что я всего несколько недель назад узнал о существовании Симона, и я вообще чудовище, и никогда не любил его мать, и, как только она умерла, сразу же воспользовался этим и загулял. Услышав эти последние слова, я влепил ему пощечину, он несколько секунд молча на меня смотрел, потом встал, вышел и заперся у себя в комнате. Как я ни ругал себя потом за то, что ударил мальчика, но в тот момент я просто не смог сдержаться.

Мы не разговаривали с сыном десять дней, он жил своей жизнью, я своей. Единственной связью между нами оставалась Марго, и все сведения о Гастоне я получал от нее.

— Братик сильно на тебя рассердился и не хочет тебя видеть, но, по-моему, он по тебе скучает, — сказала как-то моя семилетняя девочка.

Я расстроился, мне хотелось поделиться с ним своим счастьем, ведь он тоже имел на это право, и вечером я решил постучаться:

— Гастон?

— Отстань! — крикнул он. — Не хочу с тобой разговаривать!

Если так — не надо его торопить. Я остался по ту сторону разделявшей нас двери, не делая попыток ее открыть, только продолжил тихо:

— Послушай. Гастон, я очень хорошо понимаю. что ты сейчас чувствуешь, и на твоем месте поступал бы точно так же. Но я хочу тебе рассказать, что любил в жизни всего двух женщин, твою маму и Софи. Софи я знал до того, как познакомился с мамой, и после маминой смерти мы снова стали встречаться.

В глубине души я понимал, что мальчик прав, тут не могло быть никаких сомнений. Я изменял Орели и расплачиваюсь теперь по полной. Настало время, я предстал перед судом, и судит меня мой собственный сын.

— Я люблю Софи и хочу, чтобы она жила с нами.

Ни слова в ответ.

— Гастон, ну что я могу поделать, я же не виноват, что мама умерла, я любил ее и оберегал, но против болезни оказался бессилен…

Я почувствовал, что он плачет там, за дверью.

— Сынок, не сердись на меня за то, что я хочу снова быть счастливым… Пойми, пожалуйста, я влюблен в Софи и хочу, чтобы она жила с нами. Но здесь мне никак не обойтись без тебя, мне надо, чтобы ты помог ее встретить… А главное, если ты не полюбишь Софи, я никогда не буду совершенно счастлив.

Отклика пришлось дожидаться долго, но вот дверь распахнулась и Гастон кинулся мне на шею. У меня просто камень с души свалился — наконец-то мы помирились, мы ведь не созданы были для ссор! И для меня было страшно важно, чтобы сын рос свободным от эмоционального груза, который навалился на него после смерти матери… Перед тем как уйти, Орели попросила меня найти маму для наших детей. Мне было трудно свыкнуться с этой мыслью, но все же я понял: надо это сделать — ради них. Я все решил, но вновь вспыхнувшая любовь Софи меня тревожила. Впервые я тащил за собой в свои любовные водовороты детей, и дети ни в коем случае не должны были от этого пострадать! Мне было страшно.

Намерена ли Софи остаться со мной на всю жизнь?

Эпилог

Сегодня, 4 марта 2006 года, все собрались вокруг меня, я принимаю почести, даже министр культуры пришел. Гостей угощают шампанским и моим любимым миндальным печеньем. Ален рассказывает обо мне. Софи тоже здесь, красивая как никогда. Рядом с ней Симон. Она права, он на меня похож — ну прям вылитый.

Как трудно быть героем дня! Как неловко становится, когда видишь, сколько людей собралось ради тебя одного. Все пришли, все здесь, даже те, кто меня на дух не принимает, лицемерно затесались среди тех, кто меня искренне любит. Как же меня чествуют… Гастон и Марго не совсем понимают, что тут происходит. Рядом с ними Катарина и Пьер. Мои дети только что осознали, какой у них знаменитый отец. Господи, какие же они красивые! Хотел бы я знать, что еще им готовит жизнь. Посмотреть на толпу — так можно подумать, на прогон пришли, вот-вот начнется генеральная репетиция на публике… Софи в черном шелковом платье, меня к ней тянет. Двадцать лет прошло с той вечеринки у Пьера, а мне кажется, будто это было вчера. Забавно, сегодня мне взгрустнулось, но при этом мне легко, пропало ощущение, что я прозевал свою жизнь. Может быть, это оттого, что 27 февраля я отправился ее встречать?

* * *

В тот день, 27 февраля, я открыл ставни у себя в комнате и увидел за окном совершенно открыточный пейзаж. Ночью выпал снег. Деревья белые от инея, солнце блестит сквозь замерзшие ветки. Зима еще сопротивлялась, но свет уже сулил весну. Я пил кофе и смотрел, как наш лабрадор катается по толстому белому ковру. В камине горел огонь, и казалось, будто наш дом стоит в горах. День обещал быть чудесным. Около одиннадцати утра я сел за руль, мне было весело, Эндрю Голд пел по радио «Женевьеву»[14], снова пошел снег. Я решил свернуть на дорогу А86. Шоссе обледенело, вести приходилось очень осторожно. Я не мог опомниться: я еду навстречу любимой женщине, и на этот раз мы будем вместе навсегда! До Руасси оставалось пять минут, когда ехавший за мной грузовик не смог затормозить. Финальный кадр, слово КОНЕЦ, фильм моей жизни оборвался. Я никогда не верил в судьбу, разве только в то утро…

Благодарность

Мне потребовалось немало лет, чтобы подступиться к чистому листу. Сочинение первого романа — всегда трудные роды. К счастью, схватки были не очень болезненными благодаря моей жене, которая меня терпит и подлаживается под мое настроение. Заодно хотел бы поблагодарить и моих друзей, особенно Доминика, Ману, Алекса и Лоренцо, которые в трудную минуту всегда рядом. А еще — Карлоса и Патрицию за помощь, Паскаля за глаз художника и Жоффруа, который помог мне с новыми средствами массовой информации. Мою племянницу Фаустину, моих детей Клоэ и Жереми, которым удавалось оттащить меня от рабочего стола, мою семью, моего отца, брата и сестру. И наконец, большое спасибо моим издателям Стефану и Кетлин за их энтузиазм, профессионализм и дружбу…

Примечания

1

Лайонел Ричи (Lionel Richie) — американский поп-исполнитель, звезда конца 1970-х и первой половины 1980-х годов. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

«Кассовым» (англ.), то есть актером, участие которого обеспечивает фильму большие сборы.

(обратно)

3

Французский телеканал для любителей охоты, рыбной ловли и природы вообще, передачи которого идут почти круглосуточно.

(обратно)

4

Энди Уорхол (1928–1987) — американский художник, скульптор, дизайнер, кинорежиссер, издатель журналов, писатель, коллекционер, продюсер. Его работы стали олицетворением триумфа и коммерческого успеха художественного направления поп-арт.

(обратно)

5

Келли Слейтер (р. 1972) — профессиональный американский серфер, девятикратный чемпион мира по серфингу.

(обратно)

6

Коралловый остров, куда можно попасть с Маврикия на рыбацкой лодке. В северной его части есть маленькая колония морских перелетных птиц, а также это излюбленное место отдыха миллиардеров и суперзвезд.

(обратно)

7

Кута-Бич — популярное место среди серферов и туристов. Именно здесь сосредоточена жизнь острова Бали: школы серфинга, массажные салоны, кафе и рестораны, магазины.

(обратно)

8

Пако Рабан (Расо Rabanne, р. 1934) — революционный французский кутюрье, дизайнер костюмов для театра и кино, художник. Известен также своими убеждениями по поводу реинкарнации.

(обратно)

9

Эме Жаке (Aimé Jacquet, р. 1941) — французский футболист и футбольный тренер, в то время был главным тренером сборной Франции.

(обратно)

10

Почему бы и нет? (англ.)

(обратно)

11

Групер, или каменный окунь, локус, дакар, — хищная рыба, распространенная в том числе и в водах Средиземного моря. Окраска у нее яркая и разнообразная: на темном фоне большое количество ярких пятен, полос, точек — причем меняется она в зависимости от настроения рыбы.

(обратно)

12

Арлетт Лагийе, которую во Франции называют просто Арлетт (р. 1940), — французский политик, вечный кандидат троцкистской партии на президентских выборах: с 1974 по 2007 год баллотировалась шесть раз.

(обратно)

13

Полюбоваться на Сидни можно здесь: , а на танец Джона Траволты в фильме «Лихорадка субботнего вечера» (США. 1977) тут:

(обратно)

14

Здесь он поет эту песню: -JvKCxBm8

(обратно)

Оглавление

Предисловие

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

Эпилог

Благодарность Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg