«Новый Мир ( № 10 2012)»

Из книги «Всё о Лизе»

Галина Мария Семеновна родилась в Калинине. Закончила Одесский государственный университет, кандидат биологических наук. С 1995 года — профессиональный литератор, автор нескольких книг стихов и прозы. Лауреат поэтических премий “Anthologia” и “Московский счет”. Живет в Москве.

 

 

Жанр книги “Всё о Лизе”, фрагменты которой предлагаются читателю и которая в полном объеме вскоре выйдет в издательстве “Время”, я определить затрудняюсь. Заманчиво было бы объявить ее романом в стихах, но роман предполагает все же некий сюжет, а здесь я, человек вообще-то сюжетного мышления, от четкого сюжета принципиально отказалась — читатель волен сам предлагать версии событий, свою трактовку происходящего. Это не зеркало, но осколки зеркала; каждый показывает целостную картину, но поскольку углы отражения разные, то и картина в каждом из осколков получается несколько иная. Или совсем иная. Между этими светящимися осколками — мрак, поглощающий лучи.

Персонажи, которых мы встретим в “Лизе”, то рассказывают собственные свои истории, к главной героине вроде бы никакого отношения не имеющие, а то играют роль хора, поддерживающего основную тему…

К тому же (и это важно обозначить) человек, не чуждый, скажем так, современным поэтическим веяниям, найдет в “Лизе” эхо иных поэтических голосов, присвоенных — или, вернее, позаимствованных на время. “Лиза”, таким образом, составлена из отражений, из вспышек, выхватывающих тот или иной угол — литературы или жизни, разницы, в общем, нет... Все же, дочитав книгу до конца, читатель, надеюсь, сможет ответить на вопрос — а о чем, собственно, хотел рассказать автор. Подсказывать не хотелось бы — тем более что ответ довольно невеселый.

Действующие лица книги — сама героиня, спасатель Коля, садовый бог, Артур, Лизина подруга и другие эпизодические персонажи. Здесь вы встретитесь с некоторыми из них.

 

 

Прекрасная южная еда

поют южные женщины:

ваша бледная бессильная еда

только северные кормит города

в бледной области небес где облака

так и лезут точно каша из горшка

ваша средняя сырая полоса

дарит людям только рапса и овса

нет ни синеньких ни красненьких

ах какие вы несчастненькие

сыроежки да крапива-лебеда

ваша северная грустная еда

ах какие мы счастливые

у нас утка с черносливом

и готова со вчера

баклажанная икра

а точней икра из синеньких

она такая пестрая красивенькая

вот сыр овечий

вот вина глоток

смотри на плечи

слетает вечер

как будто газовый платок

ах какая же в морях у вас тоска

только серая суровая треска

в серых водах вашей средней полосы

ни султанки ни ставридки ни хамсы

эти ваши пироги

даже видеть не моги

сплошной холестерин и углеводы

так вымирают страны и народы

огоньки на рейде

закаты-восходы

ставьте ставьте в печку

булки-калачи

ступайте на речку

ножки промочить

ешьте свою редьку

запаривайте гречку

грейте грейте грейте

суточные щи

На полтора килограмма синеньких килограмм помидор, одна крупная луковица, три-четыре дольки чеснока, столовая ложка уксуса, две столовые ложки подсолнечного масла, чайная ложка сахара. Синенькие помыть и выложить в духовку на противень, печь до полной готовности (готовность определяется по тому, насколько легко шкурка и внутренность протыкаются ножом), затем вынуть, охладить, очистить от кожуры, порубить ножом или секачом на деревянной доске до гомогенной массы, сложить в миску, туда же натереть на крупной терке помидоры и луковицу, выдавить чеснок. Добавить сахар (ни в коем случае не соль!), уксус, подсолнечное масло. Перемешать. Поставить на час в холодильник. Подавать с жареной рыбой или стейком.

 

*

до чего же это вкусная

эта летняя еда

до чего же это грустная

с облаков течет вода

над заливами зелеными

над курчавыми стадами

над гранатами-лимонами

над военными плодами

с неба синего высокого

где кружатся наши соколы

облачными батальонами

волокнистыми грядами

 

*

ах как пахнут

в полдень

на грядке

полезные вкусные травки

над ними

летают

пчелы мухи божьи коровки

поют южные мужчины:

вот овечья брынза

угощайся лиза

эстрагон мята

а вот и мясо

шипит на мангале

кушай дорогая!

 

*

ах как жалко

прекрасную рыбку султанку

там она хорошо

жила у себя под камнем

ах как мы любим

вкусную рыбку султанку <…>

 

 

Говорит спасатель Коля

мы не слишком лиза

привязаны к реальности

пространство меж атомами

наполнено нашими грезами

вот ты говорила что в подростковом возрасте

тоже видела нечто странное

необъяснимое

что изменило твой взгляд на материальную природу мира

откуда ты знаешь лиза

что это случилось на самом деле

наше бессознательное

порождает удивительно яркие картины

как бы строит

реальность более плотную

чем эта

расползающаяся под нашими руками

словно гнилая ткань сквозь которую

просвечивает нечто страшное

прекрасное

оно и есть лиза

оно и есть

самая настоящая

реальность

от которой

не отвести

глаз

не уезжай лиза

страшный вдали поезд

в каждом пространстве полость

в каждой вселенной линза

искривляющая пути света

населяющая звезды и планеты

удивительными существами

знаешь ли ты лиза

кто на самом деле обитает на рас альхаге?

вот стол табуретка

потертая клетчатая клеенка

вот раскладушка

остальное

лишь спутанные грезы

по комнате ходят

зеленые пятна света

словно она

погрузилась на дно морское

останься лиза

я тебя познакомлю с мамой

она менеджер салона красоты “Фемина”

не маленький здесь человек

у нас тут

все как надо

мы хороших людей

уважаем

 

Описание клеенки

в синюю клетку

на белом фоне

в царапинах и порезах

тени от веток

перемещаясь

зеленоваты

край чуть махрится <…>

 

Реквием

бабочка адмирал

медленно умирал

гибнут его полки

слабнет его нога

но невзирая на

он задержал врага

просто жестом руки

все бы отлично но

смерть не остановить

линией мажино

вот и лежит военком

с перебитым крылом

с мягким таким брюшком

жук мой солдатик

конь мой кузнечик

мой братик

человечек

маленький и дрожащий

в мягкой пыли лежащий

пока веселый дольник

летит в цветущий донник <…>

 

Радио-ретро

вот приопускается красный стяг

пионерам хочется в кафе ассоль

там играла музыка на костях

и стиляга Гога платил за все

самостроки шкары дешевый шик

и конечно шипр

нынче он при бабках гуляй фарца

и хорош с лица

ах фосфорический свет его прекрасных глаз

очарует меня на раз

веет теплый бриз

адмирал нахимов трубит круиз

огонечки пляшут на темной воде

севастополь ялта новороссийск

далее нигде

больше не отнимут златой трубы

от его губы

выдувает музыка пузыри

на краю зари

выпьем за жуков что они битлы

на конце иглы

Описание стакана

стакан

на самом краю

стола

состоит

из стекла

воздуха

и воды

ловит свет

в серебристую

ребристую

сеть

частокол

граней

отбрасывая на плоскость

расходящийся веер

лучей

перемещающихся

теней

оттого

так хочется наблюдать

не отводя глаз

прозрачную

чистую

холодную

с пляшущим

на донышке

золотым

пятачком

уловленного плененного

солнца

пока не погаснет

последний свет

кто

осмелится

протянуть руку

к такому совершенству <…>

 

Рассказывает врач

с внутрь обращенными яблоками глазными

так и лежат свои наблюдая сны и

странствуя по ожившим дагерротипам

где улыбаются близкие и родные

раз за разом посещая одно и то же

место и время что было всего дороже

раз за разом запуская свою шарманку

словно вселенные вывернутые наизнанку

сад расцветает в их черепных коробках

солнце в зените свищут щеглы синицы

я иногда наклоняясь над ними вижу

яростный свет блистающий сквозь ресницы

море подступающее все ближе

впрочем порой оно бывало и хуже

эти миры просачивались наружу

раз забежал в палату назначить дозу

капельницу оплетают живые лозы

карабкаются на карнизы

вон у той что на состарившуюся мону лизу похожа

муравьев выползающих из-под кожи

видел

вот и стою на страже

я здесь поставлен был провести границу

словно бы рыцарь с тяжким мечом в деснице

здесь я поставлен

стоять на стреме

на острой грани

между мирами

в белом халате

в белой палате

в силу своей природы

чтобы эти старые развалины в маразме своими грезами и фантазиями

не разрушили известное нам мироздание

голос медсестры из коридора:

Артурчик, так ты тазепам им назначил?

продолжает врач:

впрочем сейчас там наверное ветер вечер

точно печной зев дышит теплом море

рано или поздно я его встречу

здесь ли в палате в больничном ли коридоре

этого кто проникает сюда сквозь стены

и вынимает иглу из вены

вот лаз в лозах

ближе

ближе

отверзается

и

ах

засыпай

в слезах

просыпайся

в розах <…>

 

 

Лиза говорит:

а вот что еще страшно я-то

проснусь и увижу нету

никого и небо разъято

лезвием света

только пустота полость

только белизна вата

нету никого логос

ушел куда-то

ничего не осталось

застывают под одеялом

бедные мои ноги

белые мои руки

хорошо что можно проснуться

на дворе холодной умыться

побежать с утра окунуться

забежать на рынок вернуться

помидоры зелень и брынзу

сохранит воздушная линза

что на самом деле что снится

брезжит за смеженной ресницей

дышит чабрецом и мелиссой

спи лиза

тебя оплетают

виноградные лозы

над тобой летают

синие стрекозы

оплетает запястье

бирюзовая змейка

нету никакой больше ямы

кроме той в которой мы сами

спи лиза

как земля покоем объята

видишь загибается книзу

горизонт образуя кокон

все жуки щенки и котята

машут тебе из окон

зарастает лозами память

погружаясь в темные воды

где лежат пластами народы

никталопы и октоподы

 

*

гул

золотых пчел

одинокий челн

на глади волн

на дешевой картине

на противоположной стене

то ли в гостини-

це в холле

то ли в какой-то квартире

и вот еще что-то такое

русалка барахтается в тине

на зеленоватом дне

машет белой рукою

совсем при другой луне

застрявшая посредине

мира в котором не

отражается в пластике и дерматине

приемного покоя

не поддающаяся медицине

звезда рас альхаге

плавающая в окне.

 

*

ночью приходит

северный ветер

трясет ветки ветел

выдувает птичьи

голоса из тернового куста

и земля стоит исполнена величья

безвидна и пуста

Цена бревен

Кобелев Анатолий Владимирович родился в 1958 году в городе Северодвинске Архангельской области. Закончил СевмашВТУЗ (в то время филиал Ленинградского кораблестроительного института). Работает инженером ПО “Севмаш” в Северодвинске. В “Новом мире” публикуется впервые.

 

 

1

 

Паровоз пронзительно загудел, круто повернул влево, вывез состав на берег Реки и наконец остановился. Пассажиры, уже толпящиеся в проходах с чемоданами и баулами, стали осторожно спускаться по ступенькам на перрон, служивший одновременно пристанью. Совсем близко от причала стоял паром, готовый отправиться в путь. Толпа людей, выстраиваясь в единый поток, не очень быстро, но и без особого промедления перетекала из поезда на паром.

Фотокорреспондент краевой газеты “Прибой” Александр Лосев, возвращающийся из командировки в один из отдаленных районов, занял место у брашпиля в центре палубы и, опираясь на его ребристую поверхность, смотрел на противоположный берег реки, где белели постройки бывшего монастыря. Издалека казалось, что монастырь ориентирован вдоль берега, но Лосев хорошо знал, что на самом деле обитель имела форму многоугольника и на берег выходила лишь одним из углов, а Набережная упиралась прямо в колокольню. За последние двадцать лет, после того как в монастыре вместо монахов поселились государственные учреждения, белизна стен потускнела, но постройки все еще воспринимались как белые.

Лосев знал, что монастырь вместе с другими церквями обречен на слом. Несколько дней назад об этом объявил на заседании краевого бюро ВКП(б) первый секретарь крайкома, закончив свою речь эффектным лозунгом:

— Превратим столицу нашего края в образцовый социалистический город, в котором нет места церкви, попам и прочему опиуму для народа.

Теперь, думал Лосев, следует ждать только шумного одобрения этой инициативы со стороны всех органов власти.

Сам Лосев, как правоверный комсомолец, должен был радоваться предстоящему сносу церквей. Но что-то мешало ему восторженно принимать эту инициативу. Службы почти во всех церквях были прекращены уже давно, здания использовались как склады или какие-нибудь конторы, а то и просто стояли заколоченные. Но силуэты церквей — a Лосев не раз их видел с палубы парохода — выглядели очень красиво и придавали Городу какой-то особенный колорит, без которого что-то важное и нужное, казалось, будет навсегда утрачено.

Наконец паром собрал всех пассажиров и медленно отчалил.

Лосев по привычке огляделся по сторонам. Большинство пассажиров составляли крестьяне, которые, похоже, решили переселиться в город. Они группировались на палубе семьями, окружая свои мешки, узлы и тюки, сложенные в большие кучи.

Переведя взгляд на нос парома, Лосев обратил внимание на высокого худого человека в пальто, который стоял у леерного ограждения, придерживая рукой широкополую шляпу, и тоже пристально вглядывался в медленно, но неуклонно увеличивающийся в размерах монастырский комплекс.

Тут к Лосеву подошел молодой круглолицый человек в куртке и кепке, внимательно посмотрел на его сумку, в которой скорее угадывались, чем были видны реквизиты фотографа, и спросил:

— Извините, наверное, вы знаете, как найти редакцию газеты “Прибой”?

— Знаю, я в ней работаю. Фотокорреспондент Александр Лосев.

— Очень рад. Аркадий Кругликов. Прибыл из Москвы, собираюсь работать в вашей газете.

Лосев слышал от Главного, что на днях должен приехать новый сотрудник из Москвы, но, по словам Василия Филипповича, ждали умудренного опытом ветерана, активного участника Гражданской войны, а тут — молодой человек, старше его, Лосева, всего на несколько лет.

Кругликов сразу понравился Лосеву. Открытое лицо, доброжелательная улыбка и веселые глаза нового знакомого лучше любых слов убеждали, что ему можно доверять. А вслушиваясь в интонации его голоса, Лосев ощутил способность этого человека увлечь, повести за собой людей, то есть качество, которого сам он был начисто лишен. И это вызвало у него еще большее уважение к новому сотруднику газеты “Прибой”.

 

2

 

Лосев с радостью согласился сопровождать Кругликова до редакции. Рядом с пристанью собралось много извозчиков, ожидающих пассажиров поезда, но Лосев, едва они сошли на берег, повел Кругликова к остановке первого трамвая.

Миновав сквер, скрывавший в густой зелени деревьев здание бывшей Духовной семинарии, они пересекли улицу, по которой трамвай выезжал на Набережную, и подошли к остановке.

Через несколько минут, грохоча и вздрагивая, из-за поворота выкатился красный трамвай, и Лосев с Кругликовым забрались в задний вагон и уселись на деревянных скамейках.

Всю дорогу Кругликов интересовался делами редакции, и Лосев как мог старался удовлетворить его любопытство. Они уже были на “ты”, и Лосев чувствовал себя с новым товарищем так, словно знал его много лет.

 

Редакция газеты “Прибой” располагалась в большом каменном доме на Главном проспекте. Выйдя из трамвая на узкий тротуар, Лосев показал Кругликову редакционную вывеску, открыл дверь и предложил войти первым.

Василий Филиппович был на своем месте, располагавшемся за стеклянной перегородкой. Увидев незнакомое лицо, он выбрался из своего угла:

— Аркадий Петрович?

— Кругликов, — весело сказал новый сотрудник, пожимая руку редактора.

— Вы прямо с поезда? — Главный посмотрел на чемодан в руках Кругликова. — Я думаю, вам нужно устроиться. Дела подождут до завтра. Насколько помню, с жильем у вас нет больших проблем? Мы постараемся раздобыть квартирку, но это дело нелегкое, предупреждаю вас.

— Нет, я пока устроюсь у родителей жены. Только надо найти туда дорогу.

— А где ваша жена?

— В Москве пока осталась. Вот обживусь, устроюсь и позову ее. — Кругликов достал из кармана бумагу и прочитал адрес: — Улица Карла Маркса, шестнадцать.

— Это недалеко, Саша проводит вас.

 

Лосев с Кругликовым вышли из редакции и пошли по проспекту.

Какое-то уязвленное самолюбие грызло Лосева. Василий Филиппович, который обычно звал Лосева Сашкой и лишь при посторонних Сашей, нового сотрудника, возрастом чуть старше его, называл по отчеству и пожимал его руку.

Кругликов оказался человеком любознательным. Его интересовало все, в том числе названия улиц.

Лосев объяснил Аркадию, что главную роль в топографии города играет Река. Параллельно ей тянутся длинные проспекты, повторяя речной изгиб почти под прямым углом. Редакция расположена на Главном, первом от Набережной проспекте. Остальные, с одноэтажными домами и деревянными мостовыми и тротуарами, мало похожи на проспекты. Они пересекают короткие улочки, начинающиеся у Реки и идущие перпендикулярно Набережной. Многие из них раньше носили религиозные имена — Благовещенская, Вознесенская, Рождественская, Успенская, каждая по имени церкви, которая стояла в начале улицы, возле Набережной. Улицы переименовали сразу после революции, а церкви скоро снесут, и ничего больше не будет напоминать о них. Переименовали улицы, конечно же, в честь великих революционеров. И если улица Розы Люксембург никаких проблем у людей не вызывает, то улица с непроизносимым именем Карла Либкнехта каких только эпитетов не удостаивалась в народе.

Деревянные двухэтажные дома необычной северной архитектуры, мостки, а особенно бревенчатые мостовые восхищали Кругликова.

 

Тем временем они свернули на улицу Карла Маркса и остановились на минуту возле углового дома, наблюдая, как рабочие сбивают с фасада вывеску бакалейной лавки братьев Вальневых. Кругликов не скрывал своей радости от того, что время нэпманов уходит безвозвратно, и Лосев был с ним полностью согласен.

Они уже подходили к дому № 16, когда Лосев задал-таки вопрос:

— Главный говорит, что ты воевал в Гражданскую. Это правда?

— Да.

— Да сколько же тебе лет?

— Двадцать семь.

Лосев никак не мог понять, где и как Кругликов успел повоевать. Он пытался расспросить его об этом подробнее, но, посмотрев в глаза, заметил, как они изменились. Они уже не были веселыми и жизнерадостными, а казались какими-то стеклянными, неживыми и пугающими. Лосев не знал, как реагировать на происходящее, но Кругликов уже увидел номер 16 на стене дома, вымученно попрощался и резко двинул в сторону подъезда.

Лосев подождал немного, потом подошел к двери и зашел в подъезд. Там никого не было, все четыре двери, ведущие в квартиры, были закрыты. Лосев, поняв, что Кругликов попал по назначению, вышел из дома и с каким-то камнем на сердце двинулся обратно в редакцию.

 

Главного на месте не было.

Его заместитель, Иван Степанович, поднял голову:

— Вызвали в крайком. Сегодня уже не будет.

Глаза зама, внимательно смотревшие на Лосева из-под круглых очков, располагали к доверию.

— Не могу понять, как мог Кругликов воевать. Он же почти мой ровесник.

— Насколько я знаю, — Иван Степанович сделал паузу, — наш новый сотрудник в четырнадцать лет уже командовал полком. И в том возрасте, когда дети обычно ходят в школу, он не только бросал людей в атаку, но и сам убивал людей.

— Врагов, — уточнил Лосев.

— Нужно иметь в виду, — зам протер очки, — что Кругликов воевал не в обычной армии, а в ЧОНе, а это совсем другое дело. В армии ты бежишь в атаку вместе со всеми, стреляешь вместе со всеми, порой даже не видя куда. А здесь враги вот они, рядом, а у них жены, дети и все такое прочее.

Иван Степанович понимал, что говорит больше, чем следовало, но он за последние два года убедился в том, что Лосев его не выдаст. Вообще-то заместитель редактора старался быть осторожным. Его прошлое — а он когда-то работал в белогвардейских газетах — могло сильно повредить ему.

Когда на пост главного редактора был назначен убежденный большевик Василий Филиппович, первое, что он сделал, — уволил Ивана Степановича. В этом он не был оригинален — три предыдущих редактора начинали с того же. Но через некоторое время, когда огромный вал ляпов разного сорта и самых заурядных грамматических ошибок, не говоря о множестве корявых и неудобочитаемых фраз, захлестнул газету, вызвав разнос со стороны партийных и советских органов, Главный, как и его предшественники, вернул Ивана Степановича. И все вошло в нормальное русло.

Иван Степанович, хорошо разбиравшийся в людях, не ошибался. Лосев, будучи идейным комсомольцем и коммунистом в душе, никогда не был доносчиком. Его отец, старший инженер лесозавода, воспитал в нем такие странные для комсомольца этого времени взгляды, как лояльность к людям, высказывающим мысли, противоречащие линии партии, недопустимость доносов и презрение к доносчикам.

Лосев, поколебавшись, рассказал о странном изменении выражения лица и глаз Кругликова.

— Тут нет ничего удивительного, — сказал Иван Степанович, — он не только видел много смертей, а сам убивал в таком возрасте — это не может не сказаться на психике. Думаю, что ни одна власть, даже во время самой жестокой войны, не должна позволять участвовать в ней детям.

 

3

 

На следующее утро Главный зачитал решение крайкома о внеочередной партийной конференции, которая должна принять решение о сносе всех церквей Города. Конференция состоится в четверг, а уже на следующий день краевой съезд рабочих и крестьянских депутатов примет окончательное решение.

— Ты, Саша, должен быть и там и там. Ждем от тебя удачных фотоматериалов, подтверждающих всеобщее народное воодушевление от принятых решений. Ну а сегодня тебе другое задание. Поезжай в лесотехнический институт, поговори с ректором и сделай нужные фотоснимки, показывающие прогресс социалистической науки.

Лосев взял сумку с принадлежностями и поехал в институт, располагавшийся на Набережной в здании бывшего епархиального училища, которое после ухода интервентов заняла контора под названием “Севснаб” и так прочно там обосновалась, что в течение нескольких лет не могла освободить помещения, предназначенные для нового вуза.

Войдя в ворота, он отвернулся, чтобы не смотреть на полуголого Ломоносова, завернутого в странную тряпку. Этот памятник, созданный знаменитым скульптором сто лет назад, всегда раздражал Лосева, и, наверное, не только его, раз уж его перенесли сюда из центра города.

Подойдя к институту, Лосев достал “лейку”, чтобы запечатлеть работы по реконструкции фасада. К нему как раз пристраивали полуротонду, придававшую новый, какой-то необычный облик старому зданию.

Лосев не раз бывал у ректора, поэтому он безошибочно поднялся по лестнице и прошел в нужный кабинет.

— Здравствуйте, Петр Семенович, — сказал Лосев.

— Здравствуй, Александр, — ректор пожал ему руку, — ты видел новый фасад?

— Я уже снял его.

— Отлично. Сфотографируй наши учебные аудитории и кабинеты. Ты ведь помнишь, в каком виде здание было два года назад, когда мы сюда въехали.

— Да, конечно.

— Еще хотелось бы, чтобы ты запечатлел новую столовую, новое общежитие, которое тут близко, — ректор подошел к окну и показал рукой, — и новые дома для преподавателей, тоже рядом, несколько деревянных домов в одном стиле.

 

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал ректор.

Дверь открылась, и вошел пожилой человек в костюме старинного покроя. Костюм когда-то был вполне приличным, но сейчас выглядел очень ветхим.

Но Лосев смотрел не на костюм, а в лицо посетителя. Он несколько раз видел его в трамвае и каждый раз обращал внимание на какую-то странную особенность этого человека, отличающую его от других пассажиров. Хорошие манеры и остатки гордости, похожей на природную гордость аристократа, удивительным образом сочетались в нем с униженностью и некоторой суетливостью подчиненного и даже подавленного существа.

Человек этот ездил в трамвае в таком же поношенном пальто такого же старинного покроя и почти всегда держал в руках металлический бидончик.

Ректор открыл шкафчик, достал из него тот самый бидончик и протянул посетителю:

— Держите, Борис Львович!

— Спасибо огромное, Петр Семенович!

Необычный посетитель ушел.

Лосев хотел спросить, кто это, но не знал, как сформулировать вопрос.

Ректор, заметив замешательство на лице фотокорреспондента, спросил:

— Ты, вижу, не знаешь этого человека?

— Нет, а кто это?

— Это Борис Львович Позен, ученый мирового масштаба.

— А что он тут делает?

— Работает. Он, понимаешь ли, в ссылке. Его было отправили в лагерь под Котласом, но я убедил власти в том, что ученый такого уровня принесет гораздо больше пользы у нас, чем на лесоповале.

Ректор института тоже неплохо знал Лосева и был уверен в его молчаливости.

— А чем известен этот Позен? Какие открытия он совершил?

Ректор сделал паузу.

— Тебе наверняка неизвестна такая фамилия — Зворыкин?

— Первый раз слышу.

— Неудивительно, так как это американский ученый, бывший наш соотечественник и бывший ученик Бориса Львовича. Он очень далеко продвинулся в опытах по передаче изображения на расстоянии, что предвещает настоящую техническую революцию. Так вот, первые результаты в этом направлении получил Борис Львович Позен еще до семнадцатого года.

— А в чем он виноват? За что его сослали?

— Контрреволюционная деятельность, понимаешь ли, — произнес ректор с некоторой иронией, — одолжил деньги бывшему белогвардейскому офицеру. Теперь он живет один в комнате, которую мы для него раздобыли, — продолжил ректор, — но он совершенно не приспособлен к жизни. Днем мы кормим его в столовой, а на ужин моя жена готовит ему суп или что-нибудь еще.

 

Лосев сфотографировал интерьеры столовой и студентов, поглощающих суп. Потом вышел из института, снял здание общежития, зашел внутрь, заглянул в несколько комнат, где сделал несколько снимков отдыхающих и занимающихся студентов. Наконец он прошел на соседнюю улочку, где сверкали свежеструганой древесиной несколько одинаковых двухэтажных домов в конструктивистском стиле, в очень короткий срок построенных для работников института. Заглянув в один из домов и запечатлев семью одного из преподавателей, Лосев счел свою миссию выполненной и отправился обратно в редакцию.

 

 

4

 

Лосев прошел в отведенную ему ложу, из которой было хорошо видно сцену, достал аппаратуру, установил камеру на треногу и лишь тогда начал осматриваться. Зал был полон. Все смотрели на сцену, где стоял покрытый красным сукном длинный стол, за которым скорее угадывались, чем были видны несколько стульев. Ждали членов президиума, и в первую очередь первого секретаря крайкома.

Тот вышел из-за кулис размашистой походкой уверенного в себе человека, поправил полувоенную гимнастерку, подошел поближе к зрителям, широко улыбнулся и поднял руку в приветственном жесте. Вслед за ним вышли члены президиума, занявшие свои места за длинным столом в глубине сцены.

— Товарищи! — зычным голосом начал свою речь первый секретарь, энергично размахивая рукой.

Речь партийного руководителя почти дословно повторяла его выступление на заседании крайкома, если не считать цитат из доклада Сталина на XVI съезде ВКП(б) и других дополнений идеологического характера, не менявших сути, но в полтора раза удлинивших время доклада.

Выступавшие в прениях были единодушны. Все гневно клеймили религию и попов, все поддерживали решение о сносе церквей и готовы были идти и крушить церкви сами. Ни одного сомневающегося, ни одного колеблющегося не оказалось, как, впрочем, и предполагал Лосев.

В самом конце конференции слово взял старый большевик Мурузов, известный всему городу как ярый противник царской власти. Самое интересное в нем было то, что с каждым годом ненависть к давно уже поверженному царизму не угасала, а разгоралась все сильней и сильней, как будто составляла весь смысл его жизни.

— Я поддерживаю все, что здесь было сказано, но хочу сделать дополнение. Мы говорим о религии и попах, но почему-то умалчиваем о царях и царизме. А это враги не менее серьезные, которых надо нещадно искоренять.

Голос его зазвенел на высокой ноте, которая, видимо, обладала магическим воздействием на людей, потому что зал зашевелился и одобрительно загудел.

— У нас на Набережной, — почти выкрикнул Мурузов, — стоит памятник царю, а рядом с ним — царский дом. Предлагаю разрушить их до основания, причем в первую очередь! А чтобы не затягивать дело, предлагаю в эту же субботу организовать субботник и сломать памятник и дом царя!

Последние слова потонули в овациях.

 

В итоге конференция приняла решение о сломе всех церквей Города. Отдельным пунктом был прописан снос памятника Петру I и домика, в котором первый русский император жил во время своего приезда в Город и который горожане нескольких поколений хранили как особенно ценную реликвию. Предложение Мурузова об организации субботника было принято единогласно. Следующей жертвой должен был стать бывший кафедральный собор, который запланировали снести в течение двух недель. На его месте решено было построить Дворец культуры, проект которого уже лежал на столе главного архитектора края.

 

На следующий день в этом же зале состоялся краевой съезд рабочих и крестьянских депутатов. На нем звучали речи той же тональности и того же смысла, что и накануне. Отличием было то, что большой процент выступающих составляли рабочие и крестьяне, не особенно искушенные в риторике. Но они компенсировали отсутствие гладкости в речах искренностью и эмоциональностью, что очень нравилось публике.

Резолюция съезда дословно повторяла решение партийной конференции. Перспектива сноса церквей и домика Петра I из очевидной, но позволяющей надеяться на какой-то неожиданный счастливый случай стала окончательной и неотвратимой.

 

5

 

Лосев пришел на Набережную в субботу в 9 часов утра и увидел, как толпа медленно движется от памятника к домику Петра I. Присмотревшись, он увидел, что передние ряды тащат что-то по земле, и это что-то, конечно же, было статуей царя, потому что постамент, на котором еще вчера стоял, всматриваясь в речную даль, первый русский император, был пуст.

Приблизившись к домику, толпа отпустила веревки, и Петр I в натуральный рост 2 метра 4 сантиметра лег у дверей своего домика поперек крыльца. Лосев посмотрел на него, и ему показалось, что царь глядит на все происходящее с недоумением и обидой.

Тем временем толпа, подняв топоры, ломы и кирки, двинулась к домику. Вдруг откуда-то сбоку на крыльцо поднялся высокий худой человек в пальто, поднял руку и громким голосом крикнул:

— Товарищи! Стойте!

Толпа от неожиданности остановилась.

Лосев узнал в человеке на крыльце пассажира, который несколько дней назад стоял на носу парома и смотрел на монастырь.

— Товарищи! Моя фамилия Комаровский, я из Москвы, у меня мандат Наркомата просвещения. Я уполномочен сохранять памятники истории и культуры. У меня к вам большая просьба. Вы можете сломать до основания это каменное здание, этот футляр, но убедительно прошу вас не трогать деревянный домик внутри.

Человек на крыльце сделал паузу, чтобы набрать в рот воздуха.

— Не слушайте его, — воспользовался паузой визгливый голос в толпе, — это враг, царский прихвостень, который хочет сберечь царский дом. Крушите все до основания, а если этот буржуй будет препятствовать, сломаем и его.

Толпа зашумела, загудела и угрожающе сделала шаг вперед.

— Слушайте! — перебил и перекрыл гул толпы голос человека на крыльце. — Деревянный домик внутри — это не просто дом царя. Это исторический памятник, это деревянный дом, построенный больше двухсот лет назад. Таких домов у нас почти нет. Я уполномочен правительством доставить этот домик в Москву, чтобы ученые-историки и искусствоведы могли его там изучать. Я гарантирую вам, что в течение недели разберу его по бревнышку и увезу. Большая просьба не трогать домик.

К оратору подошли два человека с красными повязками на рукавах. Один из них был вчерашний оратор, старый большевик Мурузов. Лицо его выражало большое недоверие к человеку на крыльце. Вторым был комиссар Густов, ответственный за проведение субботника.

— Предъявите мандат, — потребовал он.

Оратор, порывшись во внутреннем кармане, вложил в протянутую руку свернутую бумагу.

Комиссар развернул мандат и прочел:

— “Настоящим удостоверяется, что предъявитель сего мандата Петр Дмитриевич Комаровский командируется для изучения и сохранения памятников истории и культуры. Просьба всем партийным и советским органам оказывать ему в этом полное содействие. Народный комиссар”. Подпись. Печать. Народный комиссариат просвещения.

— Ну что ж, — сказал комиссар, — выполним просьбу Наркомпроса, окажем содействие ученому. Значит, так, товарищи. Каменный дом ломаем до основания, деревянный не трогаем. Но если к следующей субботе он останется на месте, сломаем и его.

— И еще, — Комаровский показал рукой на лежащего Петра, — этот памятник создан знаменитым скульптором Антокольским и представляет собой значительную художественную ценность. Думаю, никто не будет возражать, если его отдадут местному музею.

Но его уже никто не слушал. Толпа, вооруженная ломами, кирками и топорами, приступила к разрушению каменного футляра.

 

Лосев с каким-то странным чувством смотрел, как рушатся стены каменного футляра, обнажая то тут, то там венцы деревянного домика. Казалось, в сокрушавших здание людях накопилось так много отрицательной энергии, что они готовы были ломать все, что только попадется им на пути.

— Можно обратиться к вам с просьбой?

Лосев, зачарованный картиной разрушения каменного футляра, и не заметил, как Комаровский подошел к нему.

— Когда эти вандалы разрушат футляр, сделайте, пожалуйста, снимки домика со всех сторон, чтобы потом было легче его собрать.

— Хорошо.

— А завтра или послезавтра у вас не найдется свободного времени? Понимаете, я не был готов к такому развитию событий. Боюсь, что к следующему моему приезду уже сломают кафедральный собор. А это, как говорят Брокгауз и Ефрон, один из самых красивых и светлых соборов России. Если это возможно, хотелось бы иметь снимки собора как снаружи, так и внутри.

— Думаю, что смогу. А вы действительно повезете домик в Москву?

— Да, только предварительно его надо разобрать.

— А царя с собой не возьмете? — Лосев покосился на лежащего Петра.

— Нет, я думаю, ему место в здешнем краеведческом музее, тем более что времена меняются и, может быть, когда-нибудь памятник снова захотят восстановить. Да и честно говоря, в Третьяковской галерее такая статуя уже есть. В общем, памятник у вас не оригинальный.

— Правда?

— Да, таких памятников несколько, и первый из них был поставлен в Таганроге стараниями Антона Павловича Чехова. А этот памятник поставлен последним, перед самой мировой войной.

 

Каменный футляр был, видимо, тонкостенным и непрочным, потому что сломали его на удивление быстро. Удовлетворив свои разрушительные инстинкты, толпа удалилась, довольная собой, оставив на остатках фундамента футляра во всей красе деревянный домик Петра I.

Лосев сделал все нужные Комаровскому снимки и ушел, договорившись встретиться в понедельник в десять часов утра на этом же месте.

— Если вы не придете до половины одиннадцатого, я буду понимать это так, что вам помешали обстоятельства, — сказал Комаровский, пожимая Лосеву руку на прощание.

 

6

 

В понедельник утром, когда Лосев, договорившись с Иваном Степановичем, уже собрался идти на встречу с Комаровским, в редакцию вбежал запыхавшийся мальчишка, спросил Лосева и вручил ему записку.

Развернув листок, Лосев прочитал:

— Вызвали в серьезное заведение. Ждите в редакции.

 

Комаровский пришел через час. К удивлению Лосева, он оказался давним знакомым Ивана Степановича. После бурных приветствий и продолжительных расспросов Комаровский попросил зама отпустить с ним на некоторое время Лосева.

— Что же ты не сказал, что идешь с Петром Дмитричем? — посмотрел поверх очков замредактора. — А если бы я не отпустил?

 

По дороге Комаровский рассказал, что в его гостиничный номер принесли повестку, которая обязывала явиться в краевой отдел ОГПУ в понедельник к девяти часам утра.

Придя в “контору”, которая занимала здание бывшего подворья одного из отдаленных сельских монастырей, Комаровский предъявил повестку, и его сразу провели к главному начальнику краевого отдела Горанову.

— Вы думаете, что мандат Наркомпроса вас защитит? — спросил Горанов.

— У меня нет таких иллюзий, — ответил Комаровский, — но я делаю свое дело, ради которого сюда приехал. Я не политик и не общественный деятель, я архитектор-реставратор и мыслю своими категориями.

— То есть вы считаете, что защита атрибутов царизма — ваша забота?

— Вы меня как будто не слушаете. Я — архитектор-реставратор, меня интересуют не атрибуты царизма, а исторические памятники. Если бы в домике начала восемнадцатого века жил не царь, а какой-нибудь крестьянин, он не стал бы для меня менее ценным. К тому же я не предлагаю сохранять этот домик здесь, я обещаю увезти его в Москву в течение недели. Так что у вас с этим домиком не будет никаких проблем.

 

— Меня отпустили, — сказал Лосеву Комаровский, — но, уходя, я попросил Горанова, пока домик еще не увезен, организовать его охрану силами ОГПУ. “Смелый вы человек, — произнес главный начальник, — впрочем, я ценю храбрость. Я сейчас же распоряжусь организовать охрану домика. Но только до пятницы. В субботу его уже не должно тут быть”. Я подумал было, не попросить ли у него людей для разборки домика, — улыбаясь, сказал Комаровский, — но решил, что не стоит играть с огнем, можно и обжечься.

 

Они подошли к Соборной площади, с которой были хорошо видны две большие фрески на фасаде собора с восточной стороны. Лосев по просьбе Комаровского сфотографировал фасад с фресками, затем отдельно алтарные апсиды, а потом они обошли вокруг собора. Комаровский более десяти раз просил запечатлеть то одну, то другую деталь храма.

Несколько любопытных мальчишек, заметивших необычное действо, увязались за Лосевым и, заглядывая в окуляр камеры, надоедали расспросами.

Наконец Комаровский решил, что видов собора с наружной стороны больше не требуется. Он подошел к боковому входу в собор, достал из кармана ключ, открыл дверь и, отогнав мальчишек, тоже норовивших пролезть в храм, впустил Лосева, зашел сам и запер дверь. Избавившись от помех, Лосев вздохнул с облегчением.

Комаровский не сразу стал давать указания, что и как фотографировать, и Лосев был этому рад. Он ни разу не был в этом соборе. Когда он был маленький, отец, убежденный атеист, не водил его сюда никогда. А потом собор закрыли, и попасть туда Лосев просто не мог, да и желания особого у него не было. Но сейчас, глядя вверх и ощущая величественный объем храма, Лосев ощутил что-то похожее на религиозное чувство.

— Здесь раньше хранился крест, собственноручно сделанный Петром Первым, — голос Комаровского гулко зазвучал в пустом соборе, — и другие связанные с ним вещи. Некоторые из них сохранились и теперь находятся в местном музее.

Установив камеру на штатив, Лосев выполнил все указания Комаровского и в деталях запечатлел интерьеры собора.

 

Выйдя из собора, Комаровский с Лосевым направились к домику Петра, который располагался совсем недалеко от собора, на Набережной. Увидев часового с маузером на поясе, ходившего кругами вокруг домика, Комаровский удовлетворенно хмыкнул:

— Молодец Горанов, не обманул.

Он подошел к часовому и предъявил мандат.

Лосев заметил какие-то надписи на бревнах и подошел ближе, чтобы их рассмотреть. На нижнем бревне с левого края было написано “Ю1”, на следующем “Ю2” и так далее. Завернув за угол, Лосев посмотрел на нижние венцы и увидел “В1”, “В2”, “В3” и прочие метки.

— Я понял, — сказал он Комаровскому, — с двух других сторон должно быть “С1” и “З1”. Буква означает страну света, число — порядковый номер, начиная снизу.

— Да, — сказал Комаровский, — это я вчера нарисовал. Теперь уж точно не ошибусь при сборке. Остается только разобрать домик и вывезти бревна.

— А кто будет разбирать? Если что, я могу помочь.

— Хорошо, — Комаровский пожал Лосеву руку, — буду иметь в виду. Но я думаю, людей найду. Я уже подключил местный отдел культуры, Общество охраны памятников и музей. Они обещали помочь людьми.

Лосев вдруг вспомнил свергнутую скульптуру Петра, которой уже не было видно, и спросил о ней Комаровского.

— Ее вчера увезли в музей, думаю, положат в самый дальний склад до лучших времен.

 

7

 

Во вторник утром, когда пришедшие на работу сотрудники еще шуршали бумагами и чинили карандаши, Василий Филиппович вызвал к себе за перегородку Лосева и Кругликова.

— Вам на двоих серьезное задание. — Главный внимательно посмотрел сначала на одного, потом на другого. — Сегодня в семнадцать часов вы едете на пароходе в Коврогоры. Там активизировалась работа по созданию колхоза, идет ликвидация кулаков-мироедов. Как сказал товарищ Сталин на Шестнадцатом съезде, нужно ликвидировать кулачество как класс. Но и головокружения от успехов не должно быть. В общем, нам необходима серьезная статья на эту тему, ну вы, Аркадий Петрович, в этом мастер.

Василий Филиппович, наклонив голову, посмотрел на Кругликова, потом перевел взгляд на Лосева:

— Ну и фотоматериалы нужны соответствующие.

Сделав паузу, главный редактор добавил:

— Вы можете идти домой и собираться. Вот ваши билеты. Едете, кстати, с комфортом, в двухместной каюте. Вот бумага, здесь написано, куда в Коврогорах идти и к кому обратиться.

Василий Филиппович выбрался из-за перегородки, сделал несколько наставлений заму и вышел из редакции, громко хлопнув дверью.

— Ну, я пойду собираться, — сказал без своей обычной улыбки Кругликов, — зайди ко мне домой, адрес знаешь, пойдем на пароход вместе. Если отправление в пять часов, когда надо выходить?

— Получаса хватит в избытке. На всякий случай приду пораньше. Скажем, в четыре двадцать.

— Хорошо, буду ждать.

Кругликов ушел, а Лосев подошел к Ивану Степановичу.

— Если придет Комаровский, сообщите ему, что я буду в четверг утром, — почему-то шепотом произнес он.

 

Лосев уже взялся за ручку двери, когда та вдруг открылась, и в редакцию с портфелем в руках вошел низенький человек, густо покрытый черными волосами, в которых уже начинала пробиваться седина. Длинные волосы, густая борода, усы и бакенбарды придавали вошедшему черты какого-то старого деда, хотя Лосев знал, что человек это совсем не старый, ему всего лишь сорок с чем-то лет.

Это был известный в городе художник Степан Мишахов. Рабочий стол Лосева в редакции располагался возле окна, выходящего на проспект, и он часто видел, как художник, работающий учителем рисования в третьей школе, неспешно шел из дома на работу.

Жил художник недалеко от редакции, на одной из самых известных улиц города, которая брала начало на городском базаре возле Реки. Настоящая фамилия художника была Мойшахов, его отец, еврей по национальности, был ювелиром и жил в своем собственном доме. После революции Мишахова и его сестру (родители уже умерли к тому времени) уплотнили, оставив им две комнаты в их же доме. Там Мишахов жил и сейчас. А школа, в которой он преподавал рисование, располагалась совсем недалеко от редакции и занимала здание бывшей женской гимназии.

Лосев никогда не видел картин Мишахова и не мог ничего сказать о его творчестве. Но Иван Степанович, который еще до революции бывал на выставках Мишахова, высоко оценивал его талант художника-пейзажиста.

Войдя в редакцию, художник первым делом посмотрел на стеклянную перегородку и, не увидев там Василия Филипповича, облегченно вздохнул. Лосев подумал, что Мишахову повезло, потому что Главный относился к художнику очень плохо.

Все знали, что Мишахов был в группе людей, встречавших хлебом-солью интервентов во время Гражданской войны. Кроме того, художник был корреспондентом белогвардейских газет и писал репортажи о ходе войны с вражеских позиций, как говорил Василий Филиппович. Но и этого мало. Мишахов был автором эскиза знамени белогвардейского батальона, сформированного англичанами из местного населения.

Лосев считал, что нынешний облик художника, этакий образ старичка-чудака, можно легко объяснить страхом Мишахова перед всесильными органами, которые всегда могут заставить его отвечать за прошлое.

Иван Степанович встал из-за стола и протянул Мишахову руку.

— Чем могу служить, Степан Григорьевич? — спросил он.

Мишахов порылся в своем потертом портфеле и достал тетрадь в клеенчатом переплете.

— Вот возьмите, прочитайте, может быть, вам понравится. Я зайду к вам через несколько дней.

Он быстро и как-то нервно попрощался, словно боялся, что сейчас вернется Василий Филиппович, и ушел. Зам взял тетрадь в руки, открыл ее и прочел вслух:

— Сказки. Интересно, — добавил он и начал читать.

Через десять минут он начал смеяться, потом постанывать и издавать восклицания, а через двадцать позвал к себе Лосева:

— Прочитай хоть пару сказок.

Лосев прочитал сразу пять. Сказки поражали своей небывальщиной и были написаны таким необычным языком, что Лосев не мог удержаться от восторга.

— Надо печатать, — сказал он, — но что скажет Главный?

— Это я беру на себя. Для начала мы напечатаем несколько сказок в газете, а потом можно и за издание книги браться.

Лосев посмотрел на часы.

— Я же сегодня еду! Мне надо собираться, — вспомнил он о предстоящей командировке.

 

Подходя к дому, где жил Кругликов, Лосев уже издалека увидел целую армию мальчишек. Присмотревшись, он заметил, что мальчишки находятся в постоянном движении, но не хаотичном, а подчиненном какому-то непонятному порядку. Подойдя поближе, он догадался, в чем дело.

Мальчишки, один за другим, подбегали к скамейке, стоявшей возле дома Кругликова, отдавали по-военному честь сидевшему на ней человеку, звонким голосом докладывали что-то, получали ответные наставления и убегали опять. Человеком на скамейке был Кругликов. Его походный саквояж стоял рядом.

Увидев Лосева, Кругликов встал со скамейки. Вставив два пальца в рот, он громко свистнул и зычным командирским голосом крикнул:

— Семен!

Почти сразу на улицу откуда-то выскочил высокий белобрысый мальчик, подбежал к Кругликову, вытянулся, отдал честь и громко произнес:

— Семен Тимофеев для несения службы прибыл!

Кругликов ответным жестом приложил руку к фуражке и громко сказал:

— Убывая в командировку, оставляю тебя исполняющим обязанности начальника отряда!

— Есть! — во всю силу своих легких крикнул гордый от доверия парнишка.

Кругликов взял саквояж и пошел навстречу Лосеву. Лицо его дышало спокойной уверенностью и одновременно, казалось, светилось от радости.

 

Пароход назывался “Софья Перовская”. Оставив вещи в каюте, Лосев с Кругликовым вышли на палубу. Несмотря на то что стояла осень, солнце уже клонилось к горизонту, а над рекой подувал ветерок, было не зябко, а вполне комфортно стоять у поручней и разговаривать на разные темы. То, что Лосев увидел, заставило его еще больше уважать Кругликова.

А тот, видимо, сегодня был в особенно хорошем настроении. Он рассказывал один за другим интересные случаи из своей богатой событиями жизни, и Лосеву после каждого следующего рассказа его собственная жизнь казалась пустой, пресной и почти никчемной.

 

8

 

Впереди слева показался синий дебаркадер с надписью “Коврогоры”. Пароход пронзительно загудел, но вместо того, чтобы повернуть к пристани, прошел мимо и лишь потом, сбавляя ход, совершил сложный маневр задним ходом и подошел к дебаркадеру.

Лосев и Кругликов вышли на берег, подошли по утоптанному песку к высокому угору и стали подниматься по крутой тропинке. Там они огляделись, сверились с полученной от Главного бумагой и двинулись направо, к видневшейся вдали деревне, которая в соответствии с инструкциями должна была называться Ерши.

Подойдя ближе, они заметили в правой по их движению части деревни скопление людей и направились туда, где, похоже, разворачивались какие-то события.

Там возле единственного в деревне двухэтажного дома стояла телега, в которой сидела женщина с двумя девочками и мальчиком. Младшая девочка, лет пяти, безудержно плакала. Женщина, которая тоже не могла сдерживать слез, обнимала и прижимала ее к себе. Вторая девочка лет примерно десяти плакала тоже, но как-то беззвучно. Мальчик лет четырнадцати не плакал, хотя слезы стояли в его глазах, и сидел неподвижно, как каменное изваяние. Толпа, стоящая вокруг, молчала и тоже, казалось, окаменела.

Из двухэтажного дома вышло несколько человек. Идущий первым невысокий черноволосый и чернобородый человек в приличном пальто подошел к телеге, хотел сесть в нее, но остановился и обернулся к толпе.

— Прощайте! Не поминайте лихом! — сказал он и сел в телегу. Челюсть его затряслась, но он справился с волнением и не разрыдался.

Мужик, сидевший на передке телеги, потянул вожжи, и серая в яблоках лошадка нехотя двинулась в путь.

— Прощайте, Климент Петрович! — послышался голос из толпы.

Снова воцарилось молчание, было слышно, как скрипят плохо смазанные колеса телеги, которая по глинистой дороге с заполненными водой ямами медленно двигалась мимо деревенских изб, смотревших на повозку с обеих сторон.

Лосев достал камеру и начал фотографировать, стараясь не потерять из виду Кругликова. А тот уверенно направился к мужчине, которого сразу признал за начальника, так как человек этот давал всем окружающим указания и держал себя с сознанием собственного превосходства.

Когда Кругликов с местным руководителем пошли в сторону двухэтажного дома, Лосев поспешил присоединиться к ним.

Зайдя в нижнюю часть дома, они попали в конюшню, где стояли три хорошо откормленные лошади.

— Вы спрашиваете, что будет в этом доме? — Местный руководитель, видимо, продолжил начатый разговор. — В этом доме будет конюшня. Вот уже и часть лошадей стоит.

Они поднялись на второй этаж и вошли в первую по пути комнату. Лосев обвел глазами стены, посмотрел на потолок и удивился, увидев в крестьянском доме лепнину на потолке и ажурные детали бордюра.

А местный руководитель, увидев шкафы с посудой, подбежал к ним, заметил столовое серебро, присвистнул, подошел к окну и крикнул кому-то невидимому для Лосева:

— Степан, надо поставить засовы попрочнее на двери. Иди за плотником!

Они прошли в другую комнату размерами поменьше. Стены комнаты были оклеены розовыми обоями с цветочками, а вдоль двух противоположных стен стояли две детские кровати. А на стуле возле кровати сидела кукла с голубыми волосами. Глаза ее были закрыты. Лосеву стало как-то не по себе. Он начал фотографировать эту куклу, снял ее несколько раз в самых разных ракурсах и с трудом остановился. Его словно заклинило.

— А здесь мы будем хранить хомуты и прочую упряжь, — сказал местный руководитель.

 

Предписания Главного разрешали остаться в деревне на ночь, но Кругликов и Лосев, оба сразу, решили уехать сегодня вечером.

Согласно расписанию пароход уходил вечером в пять минут одиннадцатого.

Спустившись в кромешной тьме с угора и сумев не сломать при этом головы и шеи, Лосев и Кругликов подошли к смутно видневшемуся в темноте дебаркадеру.

Ждать пришлось еще час.

Лосев и Кругликов молча стояли у поручней дебаркадера и напряженно вглядывались в даль. Темнота сгустилась еще сильнее, и Лосеву казалось, что ее уже можно потрогать руками, а вместе с тьмой возрастала какая-то странная зябкость, которая заставляла запахнуть посильнее куртку, поднять воротник и все равно дрожать от холодной речной сырости.

Когда пароход “Желябов” подошел к пристани, Лосев замерз и устал так сильно, что мог думать только о теплой постели. А как только матросы отдали швартовы и перекинули на дебаркадер трап, он, следуя за Кругликовым, вошел в теплое нутро парохода и почувствовал, что глаза у него закрываются сами собой.

 

Но заснуть сразу Лосеву не удалось.

Едва они расположились в каюте, Кругликов достал из саквояжа бутылку мутной жидкости (Лосев никак не мог понять, где тот ее раздобыл), взял два стакана, стоящих на столе рядом с графином, и наполнил их до краев.

— Выпьем, — сказал он, взял стакан и быстро осушил его.

Лосев выпил полстакана, а больше не мог. Он вообще почти не пил, а эта жидкость имела такой специфический вкус и запах, что он почувствовал себя плохо.

— Я немного проветрюсь, — сказал Лосев и вышел из каюты. Голова закружилась, и его стало немного мутить.

 

Лосев вышел на палубу и прошел ближе к носу, чтобы воздушные массы, движущиеся навстречу идущему пароходу, немного освежили его. Вбирая холодный воздух полным ртом, Лосев наконец почувствовал, что ему стало лучше. Голова немного прояснилась, и внутри как-то успокоилось. Решив больше не пить этой дряни, Лосев пошел в каюту.

Войдя, он увидел, что Кругликов сидит на своей койке и, держа в правой руке опасную бритву, замахивается, чтобы полоснуть ею по левой. Точным прицельным ударом ноги Лосев выбил бритву, которая откатилась куда-то в угол. Кругликов схватился за ушибленные пальцы, а Лосев, глядя на его статную фигуру, подумал, что, если придется драться, дело плохо.

Но Кругликов драться не стал. Он сел на койку, закрыл лицо руками и зарыдал.

— Аркадий, что с тобой? — крикнул Лосев.

— Не могу. Они сведут меня с ума. Почему они не оставят меня в покое?

— Да кто они?

— Люди, которых я убил. — И, сделав паузу, Кругликов добавил так тихо, что Лосев едва расслышал: — В детстве.

 

Однако усталость и напряжение дня все же дали знать о себе, и Кругликов наконец упал на койку и уснул. Тогда Лосев поднял бритву, положил ее себе под матрац, лег и сразу же провалился в бездну тяжелого сна.

 

9

 

Сойдя с парохода днем в половине четвертого, Лосев решил сесть на трамвай и ехать домой. Чувствовал он себя неважно, голова гудела и шумела. Кругликов, который выглядел мрачным и подавленным, сказал, что у него дела в районе Набережной, попрощался и ушел. Лосев пошел в сторону проспекта, пересек проезжую часть и подошел к трамвайной остановке. Через минуту приехал трамвай, но Лосев передумал садиться и решил сначала зайти в редакцию, которая располагалась недалеко от остановки.

Вдруг там сообщение от Комаровского, подумал он.

И действительно, едва он зашел, Иван Степанович протянул ему листок, на котором было написано: “Отправление в пятницу в 15.00. Левый берег, товарная станция”.

Лосев хотел было уйти, но Иван Степанович остановил его и показал лежащий на столе свежий номер газеты, на развороте которой красовались фотографии лесотехнического института.

— Молодец, — сказал Иван Степанович. — Снимки классные! Особенно этот. — Иван Степанович ткнул пальцем в студента, лежащего на кровати с книгой в руках.

Лосев взял газету в руки и ничего особенного не увидел. Снимок как снимок… Смутила только надпись: “Новое культурное поколение страны социализма”.

— На кровати с книгой, зато в сапогах, — продолжал Иван Степанович, — и видно, что сапоги не очень чистые, а покрывало, наоборот, еще не очень грязное. Действительно новое культурное поколение.

“Как же я не подумал об этом?” — спросил себя мысленно Лосев.

 

Он уже взялся за ручку двери, но остановился и после колебаний рассказал с некоторыми сокращениями о поездке в Коврогоры.

— В общем, вы были правы, — сказал он в завершение.

Вместо ответа Иван Степанович достал из ящика стола книгу и протянул ее Лосеву:

— Читали?

На обложке было написано: “Аркадий Гардон. Повести и рассказы”.

Лосев открыл книгу.

На первой странице он прочитал: “Аркадий Гардон — литературный псевдоним писателя и журналиста Аркадия Петровича Кругликова”.

Лосев закрыл книгу.

— Можно взять домой? — спросил он.

— Берите.

 

Прежде чем ехать домой, Лосев решил посмотреть, осталось ли что-нибудь от домика. Свернув на Соборную площадь, он увидел, что бывший кафедральный собор огорожен деревянным забором, а на куполе уже работают верхолазы.

Выйдя на Набережную, Лосев еще издали заметил, что фундамент пуст, на нем нет ни одного бревна, а вокруг — ни одного человека.

— Можно ехать домой, — удовлетворенно сказал себе Лосев и повернул обратно в сторону проспекта. Проходя мимо Дома Советов, где между окон главного фасада уже несколько лет висели портреты руководителей партии и правительства, он увидел, как рабочие снимают изображение Рыкова, который совсем еще недавно был председателем Совнаркома.

Лосев не был особенно искушен в вопросах политики и обычно доверял мнению партии. Но теперь, после поездки в Коврогоры, он впервые засомневался в справедливости решений властей по крестьянскому вопросу.

 

Лосев жил с родителями в деревянном двухэтажном доме на Главном проспекте, в благоустроенной его части, где до революции обитали богатые иностранцы. Его семья занимала отдельную квартиру, причем одна из комнат с раннего детства была в полном распоряжении Лосева, что когда-то вызывало зависть многих его одноклассников, ютившихся в коммуналках.

Зайдя в трамвайный вагон, Лосев заметил Позена, который стоял напротив задней двери в том же самом пальто, с тем же бидончиком в руке и держался за поручень.

Когда Лосеву оставалось проехать всего две остановки, трамвай вдруг резко затормозил.

Наверно, кто-то перебежал дорогу.

Лосев не успел до конца додумать эту мысль, потому что увидел, как от неожиданной остановки качнулся Позен, а вместе с ним и его бидончик, и тут же сидящая рядом с ним женщина в светлом пальто вскочила с места как ошпаренная. Лосев увидел, что по ней стекают ручейки супа, приготовленного женой ректора института.

— Извините, пожалуйста, — пробормотал, запинаясь, Позен, — я почищу…

— Ах, пожалуйста?! — завопила дама на весь трамвай, стряхивая с себя суп. — Скотина! Сволочь! — Она посмотрела на Позена, на его трясущиеся очки, на старенькое пальто. — Буржуй недорезанный, — взвизгнула она, — расстреливать таких мало!

Лосев увидел, что у Позена подогнулись ноги, и хотел было пробиться к нему через гущу людей в салоне. Но тут дверь открылась, Позена еще раз качнуло, и он скорее вывалился, чем вышел из трамвая. Во время удара о землю с его ноги слетела галоша, отскочив на проезжую часть дороги. Лосев, расталкивая людей, выскочил в другую дверь, бросился к нему и попытался поднять. Не отпуская бидончика, из которого вылились почти все остатки супа, Позен встал на ноги, вяло поблагодарил Лосева и собрался идти, но, сделав несколько шагов, снова упал. Тогда Лосев поднял его и дотащил до стоявшей у ближайшего здания скамейки. Он попробовал сделать искусственное дыхание, но Позен продолжал лежать без движения. Оглянувшись, Лосев увидел здание конторы, в которой бывал уже много раз. Он знал, что там, на вахте, почти у самого входа, на стене висит телефон. Лосев вбежал внутрь, помахал удостоверением корреспондента краевой газеты и бросился к аппарату. Он позвонил сначала в “неотложку”, а потом, найдя в записной книжке нужный номер, ректору лесотехнического института, который, к счастью, оказался на месте.

“Скорая помощь” и ректор приехали почти одновременно. Позен уже не дышал. Врач сделал предварительный диагноз: смерть в результате обширного инфаркта.

Пока санитары грузили тело в машину, Лосев коротко рассказал о происшедшем, попрощался с ректором и пошел домой пешком, благо было совсем недалеко.

 

Придя домой, Лосев долго не мог восстановить душевное равновесие. Впечатления последних дней постоянно напоминали о себе. От волнения ему, как обычно, захотелось есть. Родители еще не вернулись с работы, но Лосев пошарил в чулане, нашел кастрюлю с супом и стал колдовать над примусом. Когда наконец суп был благополучно разогрет, Лосев быстро перекусил на кухне, пошел в свою комнату и лег отдохнуть.

Внезапно он вспомнил о книге, которую ему дал Иван Степанович, достал ее из портфеля и стал читать. Сначала Лосев заставлял себя вчитываться в текст, но очень скоро книга так увлекла его, что он не мог от нее оторваться.

Повести и рассказы, героями которых были дети и подростки, сразу напомнили Лосеву картину, которую он видел во дворе дома, где жил Кругликов. Книга, написанная просто, ясно и честно, читалась на одном дыхании. Особенно тронул душу Лосева совсем простой, казалось бы, рассказ о маленькой девочке, разбившей свою чашку.

Потом пришли с работы родители и позвали его ужинать. После ужина Лосев снова взял книгу. Уже давно пора было спать, а он все читал и читал, пока наконец не уснул.

 

10

 

Лосев столкнулся с Кругликовым в коридоре редакции.

Пожав руку Лосева, Кругликов с каким-то виноватым видом сказал:

— Еду вот в Сельск на несколько дней.

— Слушай, прочитал твою книгу. Здорово пишешь!

Кругликов помолчал немного, потом сказал:

— Знаешь, пожалуй, я зря сюда приехал. Наверно, долго здесь не задержусь, вернусь в Москву. — Он сделал еще небольшую паузу. — Ну ладно, я поехал, до встречи, — наконец произнес он и ушел.

Лосев сел на свое место у окна и подумал, что Кругликову с его проблемами действительно лучше уехать из этого холодного унылого края.

— Он едет без фотокорреспондента? — Неожиданный вопрос пришел вдруг в голову Лосева, и он его задал вслух, обращаясь к сидевшему недалеко от него Ивану Степановичу.

— Он едет с Котовым.

В редакции было только два фотокорреспондента. Вторым был Котов.

— Хорошо, что меня не послали. Мне сейчас командировка совсем ни к чему.

— Ну, если честно, то он сам попросил у Главного, чтобы с ним ехал именно Котов.

Лосев промолчал.

 

Он сумел добраться до товарной станции на левом берегу только за пятнадцать минут до указанного Комаровским времени. Подходя к товарному поезду, занимавшему ближайший к берегу путь, Лосев уже издали увидел высокую фигуру Комаровского, который стоял возле вагона и энергично жестикулировал. Рядом с ним стоял человек в форменной одежде железнодорожника. Судя по тому, что он тоже размахивал руками, между ними шел серьезный разговор. Пока Лосев подходил ближе, он догадался, в чем заключалась суть спора. Основную часть платформы, рядом с которой стояли Комаровский и его оппонент, занимали большие ящики, а на них сверху были навалены бревна, еще недавно бывшие домиком Петра I. Они ничем не были закреплены и лежали так высоко, что даже при легком покачивании вагона могли свалиться за борт.

— А я говорю, что другого вагона у меня нет. Если вас не устраивает эта платформа, еще не поздно скинуть бревна. Могу распорядиться, — гневно сказал железнодорожник.

Комаровский посмотрел на часы.

— Веревки принесут или нет?

— Должны принести, — сказал, успокаиваясь, железнодорожник.

Из деревянного станционного здания вышел человек в рабочей одежде с большим мотком прочной веревки.

— Прошу вас оставить потом веревку в поезде. Материальная ценность, — сказал он, вручая моток Комаровскому.

— Хорошо.

Железнодорожники ушли.

— Ну что, Александр, придется мне ехать на платформе, — сказал Комаровский, пожимая Лосеву руку.

Лосев вспомнил пристань в Коврогорах и палубу парохода:

— Ночи сейчас холодные, Петр Дмитрич, а вы в таком легком пальто.

— Ну ничего, — засмеялся Комаровский, — думаю, не помру. Больше вот за бревна беспокоюсь. Как бы довезти их в целости и сохранности.

— Приедете к нам еще?

— Приеду обязательно. Хочу еще в Никольский монастырь съездить. Там сохранилась деревянная ограда семнадцатого века. Скоро ее разрушат, так хоть бы башню вывезти.

— А кто ее будет рушить? Там же нет крайкома.

— А есть у меня информация, что на месте монастыря скоро будут завод строить. Каменные постройки, может быть, и сохранятся, а вот деревянные погибнут. Поедешь со мной?

— Поеду обязательно.

Комаровский опять посмотрел на часы и еще раз, теперь уже прощаясь, крепко пожал Лосеву руку:

— Ну, мне пора.

Он подошел к платформе и забросил на нее моток веревки. Потом Комаровский схватился за перекладину, на удивление легко подтянулся, взялся за другую опору и забрался на ящики. Подойдя к борту платформы, он помахал Лосеву рукой.

Через несколько мгновений паровоз загудел, пустил в небо черный дым и медленно покатился вдоль реки.

— До встречи! — донесся с платформы голос Комаровского.

— До свидания!

Комаровский махал одной рукой, а другой держал бревно, которое было ближе всего к краю платформы.

Лосев не выдержал и вытащил из сумки камеру.

Мужчина в свой выходной

Нельзя сказать, что творчество Дэвида Константайна совершенно незнакомо русским читателям: несколько переводов его стихотворений можно найти в антологии современной британской поэзии “В двух измерениях” (кстати, Константайн участвовал в работе над этой книгой, комментируя для русских переводчиков свои и чужие стихи). Были и другие публикации. Но в целом он у нас мало известен, хотя в Англии его произведения входят даже

в детские хрестоматии, а в профессиональных поэтических конкурсах он, случалось, бывал председателем жюри. Дэвид Константайн живет в Оксфорде, преподает английскую литературу и историю немецкой литературы, а также вместе со своей женой Хелен редактировал журнал “Современная поэзия и перевод”.

Его тексты довольно сложны, и не только потому, что Константайн тяготеет к живым, не слишком “затертым” словарями словам. И даже не оттого, что он охотно использует местные специфические реалии, — но, вероятно, еще и потому, что любит некоторую неоднозначность читательского восприятия.

Для предлагаемой подборки выбраны те стихотворения Дэвида Константайна, где автор ярко и рельефно рисует образы — природного, человеческого, воображаемого — мира, в котором живет современный образованный англичанин его поколения.

Детские воспоминания лирического героя всплывают и в “Элегии” и в “Папоротнике”. “Элегия” рассказывает о реальном человеке, бродяге Пэдди Галлахере, жившем в начале 1970-х годов в Дархеме, где семья Константайнов содержала приют для бездомных. Дэвид с теплотой вспоминал, каким чудесным рассказчиком был Пэдди (в русской тюремной среде это качество именовалось звонарь ). Иногда бродяга пропадал, среди горожан возникал слух, что он умер, но Пэдди всегда возвращался. Стихотворение наполнено малоизвестными у нас историческими персонажами и краеведческими приметами (ист-эндский бандит Ронни Клей, памятник лорду Лондондерри на рыночной площади Дархема и т. п.). Автор даже предлагал мне заменить эти реалии и рассказанные (или присочиненные) Пэдди истории чем-то более близким нашим российским декорациям с отечественными бомжами.

Будем надеяться, читатели сами во всем разберутся.

“Папоротник” также восходит к детским воспоминаниям — но уже не самого автора, а родителей его жены. Два голоса — вспоминающий и другой, верящий в жизненную необходимость сохранения памяти и побуждающий к воспоминаниям, — рисуют картину “утраченного рая” на островах Шилли.

…Стихотворение “Сенатор Пиночет” было написано, когда в Англии стало известно, что бывший чилийский диктатор ходатайствует об английском гражданстве. В оригинале текст называется “Сенатор”, и понять, что речь в нем идет о Пиночете, можно только из деталей стихотворения. Обладавший тройным иммунитетом (бывший глава государства, бывший главнокомандующий и пожизненный сенатор) генерал Аугусто не мог быть привлечен к суду в процессах по делам тайно репрессированных во времена его правления. Однако, пока шла долгая процедура лишения иммунитета, пока сенатора привлекали в качестве свидетеля, чилийцы без всяких комментариев развешивали на стенах домов фотографии без вести пропавших людей. Вероятно, кто-то может посчитать нелепым и странным, что автор пишет стихи, пользуясь информацией СМИ (да еще оперируя такой азбучной истиной, как невозможность уйти от памяти и совести с помощью политического иммунитета). Однако и прочитанное в газете может поразить поэта не меньше, чем лично пережитое. А то, что дороже всего приходится платить за пренебрежение азбучными истинами, хоть тоже и азбучная, но, по крайней мере со времен Киплинга, вечно новая истина.

 

 

 

 

             Элегия

Говорят, что ты умер, что это точно, определенно;

Отовсюду — назовем их устные некрологи, что ли? И

Даже объявился очевидец из Дарлингтона —

Врун, ясное дело. Уж мы-то знаем, это не более

Чем твоя очередная фантастическая история.

В шляпе фетровой набекрень бродишь ты в чадящем дыму,

Кого-нибудь новенького поджидая нетерпеливо,

Чтобы брызги твоих историй достались теперь ему;

Так, бродя и лопаясь пузырьками, ждет на столе холодное пиво

Отошедшего в сортир отлить; а расскажешь ты, например, почему

Коньки откинувшего хмыря, скорченного артритом,

Привязали к доске? — А иначе в гроб не положишь! Но кто-то в полночь

Перерезал веревку. И вот с кривой ухмылкой, со скрипом

Хмырь садится в гробу. Тут в могильщика рту открытом

Поместилось бы… что? Океан? или маленький котлован всего лишь?

А помнишь тех парней из покойницкой? Их вызывали,

Чтоб с дороги тебя забрать, росою покрытого.

Они завтраком подкрепились, принесли носилки, похожие на корыто. Вот

Только тут ты приоткрыл один глаз, в финале.

Ну а мы, как всегда, хохотали и только ждали — а не пора ли

Вновь собраться вокруг тебя, лежащего в газетах, в росе,

Похожего на зародыш-выкидыш. И чтоб у костра ты сел,

Пальцы, как торчащие прутья, сцепил вокруг кружки с чаем

И, грея в чае свой нос, рассказал бы нам об отчаянном

Парне из Мазервелла, который на спор однажды съел

Триста живых мальков — проглотил, но остался цел.

Ты в лицах изображал и очаровашку-гангстера Ронни Клея;

И лорда Лондондерри, на чей памятник мы глазея,

Знали, что он был на равных с твоим отцом; и индийского доктора, что хотел

Ампутировать всем и все; и еще персонажей, чтоб вышло круче и веселее.

Так что если тот врун из Дарлингтона не врал — что ж, здорово:

Значит, от рассказа от твоего, подробного и нескорого,

Дьявол сейчас, в клубах дыма, замерев и разинув рот,

Вилы подняв, пока ты задницу греешь, продолжения ждет

Твоей истории про парня из Экклса, у которого… у которого… у которого…

 

              

             Папоротник

Были овцы на пастбищах, что в реке островками;

Мы с отцом подвозили еще пополненье в отары их,

А отец отца построил овчарню своими руками…

Теперь нет ничего — только папоротник,

Вместе с водой все собой затопил он,

Даже трудно сейчас представить, что здесь когда-то было.

Дикий, густой, в рост ребенка и выше,

Папоротник там, где были цветы.

Ворота у дома разрушились. Лишь их

Стойки торчат. А помнишь, как ты,

Плеск заслышав, перелезал здесь не раз,

Когда водовоз проезжал мимо вас?

Даже трудно сейчас поверить — не осталось ведь ни следа

От спортивных площадок, а ведь были они, не вру.

Все, кто были на острове, приходили тогда сюда

И рассаживались вокруг посмотреть игру.

Все ушло, как ушли поля, и даже приметы нет,

Чтобы вспомнить, где находился корт, а где играли в крикет.

С лодки мы видим, как где-то на дне

Крысы голодные мечутся в тине

Нашей земли, что землей больше не

Быть ей, а быть ей забытой пустыней.

Вспомни прохладу воды родников и вспаханные поля

И как у папоротников отвоевывалась земля.

Иногда, в летний день, из травы мы устраивали кровать

И сквозь папоротник, сквозь зелень, глядели на синеву,

И так здорово было мысленно представлять:

Я на дне, в глубине, и куда-то тихо плыву.

Так заснешь, а потом проснешься — скажи на милость,

Тот же полдень, и солнце там же — словно время остановилось.

Мы ложимся на волнолом, чтоб не издали, свысока,

А вблизи увидеть развалины, и как по ним снуют

Крабы в поисках пищи, а еще — плывущие облака,

Отраженные на поверхности, плывут себе там и тут,

Не зацепившись ни за застывший коралл, ни за кристалл соляной,

Над погибшими островками, что были нашей землей.

          

 

             Сенатор Пиночет

Снова бессонница. Он вызывает машину, берет разрешение,

В лунном свете его лимузин крадется на старое место,

Там, позади дворца, там, где Аллея Мира;

Статуи меж апельсиновых крон замерли, словно боясь ареста.

        Вот место, что он избрал. Весь белый — от фуражки до сапога,

        Как флердоранж, как венчик на первом причастии,

        Кроме черных кругов под глазами, похожих на щели в мраморе,

        Где пробивали стену снаряды, ломая ее на части.

И эта снова здесь, как гнилой зуб в щербатом рту,

Чья-то мать? или так и не стала матерью? потеряла того, кто был с ней?

Когда-то была юной девушкой, стала вечной старухой.

Какая же она черная, контраст к его белизне.

        Подняв руку в белой перчатке, памятник

        Словно указывает на фото, которых и здесь полно.

        Развесил кто-то. Зачем? Сенатор не знает их,

        Это сборище с иконописными лицами. Но

Она говорит: “Живите долго. Живите долго, сенатор”.

Что, ей больше сказать нечего? Как он должен понять ее?

“Да будет долог ваш вечер, светом нации озаренный”.

Слова полны благоговения, голос исполнен проклятия.

        Ежедневно после мессы, пунктуальные, педантичные,

        Целиком в рамках вежливости и делового такта,

        К нему приходят мужчины и женщины возраста его внуков,

        Чтоб уточнить и проверить имевшие место факты.

Разворачивают большие карты и спрашивают: “Где это было?”

Карты усеяны символами: концлагерь, колодец, подвал или просто

Звездочка, означающая место захоронения.

Новые карты, прямо из типографии. Звезды, звезды, звезды.

        И списки, списки, вечные списки, и фотографии — до и после.

        Ему дают лупу: “Вот этот, пожалуйста, посмотрите получше.

        С ним было как со всеми, обычная процедура,

        Или, может, это исключительный случай?”

Он вручал ордена и медали. Они возвращаются с каждой почтой.

Большинство анонимно, но давно уже, чтобы не говорить “Ты тоже?”,

Он не проверяет номера и реестры. Иногда с медалью — записка:

“Простите, сенатор, она воняет. Терпеть уже невозможно”.

        Каждый день — слушанья. Все очень политкорректно.

        И дальние экскурсии в черном автомобиле

        Или даже на вертолете. Как же его страна прекрасна,

        Если смотреть на нее сверху. “Скажите, это вот здесь они были?”

“Живите долго, — она говорит, — со всеми хворями стариковскими,

И приходите почаще, в любое время ночи и дня,

Но нет, вы придете ночью и в лунном свете увидите,

Как красив сейчас этот город, хотя не для вас и не для меня.

        Для юных, для детей ваших внуков, не помнящих вашего имени

        Среди остальных имен, которым потерян счет,

        Живите с лагерями, подвалами, колодцами, тюремными камерами,

        С вонью ваших медалей, сенатор, живите, живите еще.

И приходите на это место, что вы избрали, а я подвинусь,

Вы, весь белый, кроме глаз, которые смотрят, не видя,

Черные, пустые, червивые, как могилы, —

Говорит эта девушка, эта старуха, — Сенатор, вечно живите”.

 

             Мужчина в свой выходной

Мужчина моих лет на Моркомбском побережье,

Когда начинался отлив, следовал за отливом

И женщину из морского песка создавал бережно,

Она лежит к морю ногами, глаза открыты счастливо

Или закрыты, она спит на спине, положив голову

На ладони, как на подушку. Он там пропадал часами,

Лопаточкой прочерчивая контуры тела голого,

Руками колдуя над самым сложным — ее волосами.

Никто не приближался. Пляжные незнакомцы

Где-то вдали, закатав штаны до колен, а на макушки

Пристроив платки-по-углам-узелки — защиту от солнца,

Играли в крестики-нолики или искали ракушки.

Какой-то бедняга над картой Озерного края рыдал, как в горе,

На той стороне бухты. Но вот, сказав себе: “Всё! Готово!”,

Мой друг располагался в шезлонге, ожидая прихода моря,

И когда оно действительно приходило, то казалось снова,

Что шустрые мелкие волны трепетно разворачиваются

От самого горизонта. Друг мой сидел, наблюдая, переживая,

Как у созданной им женщины ноги, бедра, груди, черты лица,

Дрожа, распадаются под холодными водными кружевами.

Вернувшись потом и рассказывая об этом дне,

Он говорил мне о чувстве, что так страшно и дико,

Что слишком уж он далеко зашел и остался с морем наедине,

Теперь кричи не кричи — никто не услышит крика.

С шезлонгом, с лопаточкой, под локтем скрывая на ребрах шрам,

Вбегает он в дом, светясь. Все отлично, все в жизни получится.

Но когда его спрашивают, что так долго он делал там,

Отдышавшись, он обычно просто отшучивается.

 

 

Дэвид Константайн родился в городе Солфорде (графство Ланкашир, Англия) в 1944 году. Поэт, прозаик, переводчик, филолог. Окончил Уодэм-колледж Оксфордского университета, где изучал современные языки. Более тридцати лет преподавал немецкий язык в престижных университетах Англии, занимался научной деятельностью в Германии. Перевел на английский язык таких классиков мировой литературы, как Гёльдерлин, Брехт и Клейст. В издательской серии “Penguin Classics” в переводе Константайна издан “Фауст” Гёте. Является автором ряда литературоведческих работ, а также исследований античной культуры (“Раннегреческие путешественники и эллинистический идеал”, биография сэра Уильяма Гамильтона “Поля брани” и др.).

Выпустил несколько сборников стихотворений, роман и три книги рассказов. Лауреат литературных премий, в том числе Европейской премии для переводчиков.

В 2010 году получил Национальный приз BBC как лучший автор короткой прозы за рассказ “Чай в Мидленде”. Газета “Guardian” назвала его “писателем, истинно чувствующим английскую натуру”, что является высшей похвалой для британского автора от британского же издания.

Живет в Оксфорде. В “Новом мире” публикуется впервые.

 

Липкин Михаил Михайлович родился в 1966 году в Москве. Окончил Московский институт радиотехники, электроники и автоматики, а также Туро-колледж (бакалавр искусств). Стажировался в Иерусалимском университете в рамках учебной программы по филологии. Переводит с английского, французского, итальянского, арабского и иврита. Участник и лауреат нескольких конкурсов поэтического перевода. Публиковался в журналах “Иностранная литература” и “Лехаим”. Автор ряда статей о средневековой еврейcкой поэзии. Работает в столичной школе № 179 (курсы “Литературный перевод”, “Иврит для начинающих”, “Арабский для начинающих”).

Живет в Москве. В “Новом мире” публикуется впервые.

Дом на Маросейке

Торчилин Владимир Петрович родился в 1946 году в Москве, окончил химический факультет МГУ. Доктор химических наук, профессор, лауреат Ленинской премии в области науки и техники, работает директором центра наномедицины в Северовосточном университете в Бостоне, США. Прозаик, автор книг: “Странные рассказы” (М., 1995), “Повезло” (США, 1997), “Время между” (М., 2000), “Кружок друзей Автандила” (М., 2006). В “Новом мире” печатается впервые.

 

А уж путь поколения

Вот как прост —

внимательно погляди:

Позади — кресты.

Кругом — погост.

И еще кресты — впереди.

Ольга Берггольц

 

I

 

Собственно, тогда это еще была не Маросейка, а улица Богдана Хмельницкого, и Маросейкой ее называли те немногие, которые не просто дожили до семидесятых с предреволюционных времен, но еще и в противовес тотальному вытравливанию не только исторической, но даже и топонимической памяти, в знак непреходящего внутреннего протеста и неприятия того, что именовалось новым образом жизни, держали в голове и даже лелеяли старые названия улиц, каким-то странным образом не дававшие исчезнуть и другим воспоминаниям о нормальной когдатошней жизни. Правда, говоришь Маросейка — и вспоминается Никола в Блинниках, Косьма с Дамианом, Румянцевский дом или Салтыковская усадьба, а говоришь Богдана Хмельницкого — и, кроме жуткого мясного, где и мяса-то нормального уже много лет не было — мослы одни, толпы пьяных скотов у пивняка и входа в комсомольский ЦК в начале улицы, ничего в голову и не приходит — хорошо ли это; или же те тоже не очень многие из молодых, которые пользовались этими старыми и, в общем-то, ничего не говорящими их сердцу именами просто в знак независимости мышления и не слишком опасной фронды... Да...

Но это я начал как-то с середины не с середины, но уж точно не с начала. А начало всей истории хронологически было куда позднее, чем мои когдатошние размышления про название этой улицы. Или наоборот — куда раньше, чем все эти размышления впервые пришли мне в голову. Как посмотреть. Но, похоже, я совсем запутался. Лучше — к делу.

В общем, так. Олега Николаевича Рождественского я встретил во второй половине 80-х, когда мы с женой только-только перебрались в Америку и я получил свою первую профессорскую должность в новом отечестве. Профессорская-то профессорская, но не в Гарварде или Принстоне, как мне мечталось до отъезда, а в небольшом университете одного из южных штатов в уютном городке тысяч на пятьдесят населения, из которого две трети составляли студенты и университетский персонал. Впрочем, для начала куда как неплохо. Первые дни, естественно, были суматошными донельзя. И на работе надо было все положенные для зачисления в штат процедуры пройти, и квартиру снять, и оборудование для лаборатории заказать, и жилье хоть как-нибудь обставить, и с потенциальными сотрудниками побеседовать. А когда через пару недель все устаканилось и я вошел в примерно тот же рабочий ритм, каким жил в Москве (иногда даже, сосредоточенно работая над протоколом очередного эксперимента, на момент отрывал глаза от компьютера и удивлялся тому, что из окна видны цветущие деревья, а не кирпичный брандмауэр, на который я таращился из своего московского кабинета добрых пятнадцать лет, — батюшки, где это я!), и проводил в кабинете или лаборатории все свое время с утра и до позднего вечера, одним прекрасным днем раздался телефонный звонок и приятный женский голос сказал:

— Здравствуйте! Вас беспокоит секретарь профессора Рождественского из отдела химии. Профессор спрашивает, когда вы могли бы уделить ему несколько минут для разговора.

— Да когда угодно! Дайте мне номер, и я перезвоню буквально через несколько минут. Надо один документ закончить.

На самом деле прерваться для разговора с неизвестным мне профессором я мог и сей же момент, но решил сначала хоть что-то про него выяснить.

— Конечно, конечно. — Женский голос продиктовал мне четыре цифры внутреннего университетского номера. — Профессор Рождественский будет ждать вашего звонка.

Я положил трубку и снял с полки университетский справочник. Профессору Олегу Рождественскому там было посвящено целых три столбца. Он и руководитель отдела, и член всех возможных химических обществ, и автор чуть ли не трехсот статей, доброго десятка книг и полусотни патентов. А премий-то и дипломов — куда он их только все девает! И в университете этом он уже без малого двадцать лет. В общем, фигура почтенная и значительная. С таким и познакомиться не грех, тем более что по фамилии явно бывший соотечественник. Подскажет при случае что полезное с высоты своего опыта. И я набрал номер.

— Здравствуйте, голубчик! — раздался в трубке грассирующий, с легкой старческой хрипотцой звучный голос, произносивший слова русской речи с таким завораживающим старорежимным очарованием, что мне даже как-то не по себе стало — как мне ему отвечать придется. — Спасибо, что старика уважили и перезвонили. Тронут. Искренне тронут. Я-то ведь без особого повода. Просто прочитал в информационном бюллетене, что нового коллегу наняли, и по имени подумал, что вы вполне можете соотечественником оказаться. Вот и решил побеспокоить, узнать, что и как, и парой слов перекинуться. У нас ведь в университете еще никого пока из новой России не появлялось. И поговорить интересно, и, может быть, помочь чем-то смогу, если вы действительно новоприбывший.

— Здравствуйте, Олег... — Тут я замялся, поскольку в университетском справочнике имя его было, а вот отчества нет. Конечно, можно было на американский манер обойтись только именем, но было как-то не очень удобно.

Он понял мои колебания и немедленно отреагировал:

— Да господь с вами, голубчик! Просто Олег. Тут меня по отчеству и не звали-то никогда.

— Уж извините, но мне как-то и привычнее и удобнее будет по имени-отчеству.

— Ну хорошо, хорошо. — Он соглашался со мной, как взрослый с капризами малыша. — Уж если по всем русским правилам, то буду я Олег Николаевич.

— Спасибо, Олег Николаевич! И за понимание спасибо. — Я старался соответствовать его изысканной вежливости. — И за то, что интерес ко мне проявили. Я действительно совсем недавно из России приехал и в хороших подсказках непрерывно нуждаюсь.

— Вот и чудесно! Вы как, один сюда приехали или с семьей?

— С женой, Олег Николаевич.

— Еще чудеснее. А с жильем устроились?

— Да вот сняли пока квартиру на Университетском Холме, а там посмотрим.

— Тогда можно не спешить. Там и апартменты пристойные, и до кампуса близко. — Английские слова звучали в его речи как русские. — Я для начала хотел бы вас с женой к нам в гости пригласить, если не возражаете. У вас как со временем по вечерам? Не очень заняты?

— Да что вы, Олег Николаевич! — рассмеялся я. — Какие там занятия. Ведь мы еще совсем свежие тут — ни знакомых нет, ни мест не знаем, куда сходить. Поужинали, в телевизор поглазели — и спать.

— Ну вот немного мы вас и развлечем, если, конечно, вам, молодым, с нами, стариками, не очень скучно будет.

— Ну не такие уж мы и молодые. Скорее средних лет. Да и вообще чувствую, что с вами скучно ни при каком раскладе не будет.

— Ни при каком раскладе, говорите? Это что же, из карточных игр выражение?

— Наверное. Только теперь все так говорят про любую ситуацию — вот такой-то и такой-то расклад.

— Замечательно! — восхитился Олег Николаевич. — Тогда предлагаю следующий план, то есть расклад. Вы сейчас звоните жене и узнаете, какой день вам больше подходит — завтра или послезавтра. Потом в конце дня, часиков так в шесть, заходите ко мне в кабинет — я в корпусе химии на третьем этаже, комната четырнадцать, — мы знакомимся лично, и я вам показываю, как до нас добираться. Кстати, а у вас уже есть на чем передвигаться, а то тут таксомоторов мало?

— Нет пока, Олег Николаевич. Вот только в субботу собираемся с коллегой в автомагазин какие-нибудь колеса приобрести.

— Колеса — это значит автомобиль, верно? И в собранном виде? Чудесно! Так, значит, вы все равно ко мне заходите, но уже объясняете мне, где ваш апартмент расположен, чтобы я за вами мог заехать, а потом вас обратно отвезти. Хорошо?

— Отлично! — ответил я. — В шесть я у вас как штык!

— Боже мой — как штык! Прелестно, прелестно! — И он положил трубку.

Жена, которой я позвонил сразу же, была рада.

— Вот видишь, как замечательно — уже знакомые появляются. Ты у него про семью узнай, если жена есть — цветы надо. А в какой день — нам ведь все равно, правильно?

Так что в без одной минуты шесть я был в химическом корпусе — через аллею от моего биологического — и стучал в красивую деревянную дверь с бронзовым номером “14” на ней.

— Входите, входите, — раздалось из-за двери приглашение на английском.

И я вошел. В кабинете левая стена была заставлена плотно забитыми книжными полками, а на правой было навешано такое количество разных дипломов, наградных плакеток и почетных грамот, что свободного места на ней уже не оставалось, разве что у самого пола. За темным деревянным столом прямо под окном сидел, откинувшись на спинку кресла и положив сжатые в кулаки руки на стол, хозяин кабинета. Поза его удивительно напоминала позу Павлова на знаменитом нестеровском портрете. Поскольку вечерело, то в кабинете уже горел свет, и я мог хорошо разглядеть крупного пожилого человека с породистым орлиным носом, слегка выпуклыми большими бледно-голубыми глазами, тонкими губами с маленькой щеточкой белых усов над ними и аккуратно уложенными густыми седыми волосами.

— Здравствуйте, Олег Николаевич! Я Леня Деборин из биологии. Мы разговаривали днем и договорились, что к вам зайду в шесть. Вот я и здесь.

Человек легко поднялся с кресла, выпрямившись во весь свой оказавшийся чуть не двухметровым рост — во всяком случае, выше меня на добрых полголовы, в два шага пересек весь кабинет, мгновенно очутившись около меня, положил тяжелую левую руку мне на плечо и протянул правую для пожатия. Рука была теплая и сильная, с пальцами необыкновенной длины — пианисту бы впору.

— Здравствуйте, здравствуйте, голубчик! Рад вас видеть. Сердечно рад. Садитесь же. Поговорим немного.

Он усадил меня в свободное кресло перед своим столом, а сам вернулся к своему и принял ту же позу, в которой я увидел его, входя. Потом я убедился, что так он сидел всегда, когда разговаривал с людьми или просто размышлял.

— Ну расскажите немного о себе, голубчик! Простите мою назойливость, но у нас так редко свежие русские появляются. — Он внимательно посмотрел на мое лицо и осторожно поправился: — Я имел в виду — приехавшие из России, — и продолжил: — Так что, что вы ни расскажете, мне все интересно будет. А кстати, для начала — ведь был, кажется, в России историк такой или философ, если я не ошибаюсь — Деборин. Не родственник?

Я засмеялся:

— Ого, как вы хорошо советские дела знаете. Я-то про него услышал, только уже когда студентом был. Нет, не родственник. У нас фамилия Деборины на два поколения назад точно идет, дед тоже был Деборин, а этот самый философ вовсе и не Деборин. Даже не знаю, почему он взял такой псевдоним. Его настоящая фамилия Иоффе. Я это и узнал как раз когда родственников искал. В России сейчас все стали интересоваться своей семейной историей. Но родства со знаменитостью не получилось. А раз уж мы на эту тему заговорили, то у вас-то фамилия действительно знаменитая. Я, конечно, не советского поэта Роберта Рождественского имею в виду. А ведь и другой поэт был, получше, и художник, и даже царский адмирал. Однофамильцы или родственники?

— Про поэтов ничего сказать не могу. У нас тут знания о современной российской поэзии не слишком обширные. Больше о старой или об эмигрантской. Да и вообще фамилия Рождественский не редкая. Многим семинаристам из сирот ее давали, если были среди самых успешных. И даже дворяне вроде нас, и те скорее всего из духовного сословия вышли, хотя и дворянских семей с такой фамилией немало, и вовсе не все между собой в родстве, разве что уж в очень дальнем. Все мы от Адама. А вот с адмиралом вы угадали — действительно, Зиновий Петрович двоюродным братом моего деда был. И семьи наши поддерживали самые теплые отношения. И что бы там про него новая власть ни писала, у нас в семье он почитается истинным героем. Ведь его вины в цусимском разгроме нет, все случилось от ошибочных решений на уровне верховного командования. Он сколько и говорил и писал, что плохая это затея — флот туда посылать без баз, без снабжения. Приказали. Что мог офицер делать? А он потом весь грех на себя принял. Сам суда потребовал и на суде для себя казни просил. А его вообще оправдали. И умер вскоре. До моего рождения еще. Он в 1909 году преставился, а я родился только в 1915-м. Говорят, что даже могилы его в Александро-Невской лавре не сохранилось. И слава богу, что не дожил до новых времен. А то его бы власти новые наверняка казнили. Как же — и адмирал, и виновник гибели стольких матросиков. Хотя, если бы большевики действительно думали, что это только он Цусиму проиграл, то по их логике наградить должны были бы — они ведь всегда за поражение России выступали. Верно? Ох, чудны дела твои, господи!

— А у вас в России родня сохранилась?

— Сохранилась, как не сохраниться. Семья-то большая была. И двоюродные, и троюродные, и совсем дальние. Кое-кто и уцелел. Хотя связи только недавно восстанавливать стали. До этого-то, то есть до перестройки вашей, даже переписываться было невозможно, чтобы им беды не было. Стариков-то, пожалуй, и не сыскать уже. Разве кто из следующих поколений. Люди-то и при Советах плодились и размножались. А у вас там тоже родные остались?

— Остались. И у меня и у жены.

И я вкратце рассказал Олегу Николаевичу, как оказался в Америке. И про то, что уехать давно хотел. И про то, как боялся, что в отказ попаду, если на выезд в Израиль нацелюсь. И про то, как всего несколько месяцев назад, будучи на конференции в Лос-Анджелесе, решил в Россию не возвращаться и попросил убежища в Штатах. И про то, как моя жена, гостившая в это время по частному приглашению у институтской подруги в Чехословакии, сумела перебраться из Чехословакии в Австрию, а оттуда и ко мне. Вот теперь вместе и вживаемся в новую реальность.

— Так что многие, особенно со стороны жены, в России. Моя родня сильнее по свету разбрелась. И в Израиле живут, и в Канаде, и в Германии. С этими-то теперь хоть увидеться можем. А вот с теми, кто в России живет, — не знаю, как и будет. У нас и сын взрослый там. Только-только женился. По телефону говорим. Конечно, он может куда-нибудь в Европу поехать — теперь это много легче становится, — там и встретимся. Так многие делают теперь. А вот нам в Россию хода нет. Мы что-то вроде изменников или перебежчиков. Слышали такое слово — невозвращенцы?

— Да-а... — задумчиво протянул Олег Николаевич, — прямо хоть роман пиши, как у вас сложилось.

— Ничего необычного по нашим временам. Я таких семей полно знаю. Время такое.

— Ну вот обо всем этом давайте и поговорим у нас за обедом. Хорошо? Если вам время не очень существенно, то давайте прямо завтра и приходите. Я сегодня на обратном пути в лавку заеду, каких-нибудь разносолов куплю, а завтра за вами в любое время после пяти заеду. А моя жена за день успеет все к обеду приготовить — нас побаловать. Она у меня хоть и американка, но и русский язык, и русскую кухню хорошо освоила. Даже наливочки сама делает. Так во сколько вам удобно?

Договорившись на шесть, мы распрощались. И пошел я в свой корпус, размышляя по дороге, как мне повезло, что такой человек поблизости оказался — и интересный, и наверняка хорошо знающий про все университетские дела. Так что и поговорить будет с кем, и совета попросить, если что. А уж такую речь послушать, как у него, — удовольствия будет на весь вечер. До чего ж говорит красиво! И слова эти чудные — голубчик, лавка... Мне раньше казалось, что такой язык только для романов из давнишней жизни выдуман, а им вон реальные люди пользуются. Интересно, все эмигранты из “бывших” так говорят или только он такой особенный... Да даже и не в словах дело — в конце концов, подумаешь, “голубчик”! — а в том, как он их произносит. Интонация у него совсем другая. Старорежимная, одним словом. От этого и речь другой кажется... Вот только каково ему будет нашу речь слушать? Небось мы для него как типичные “кухаркины дети” звучим... Ведь всех тех, кто как он говорил, советская власть под корень повывела. За одного “голубчика” можно было черт-те куда угодить. И люди пропали, и речь их исчезла. Хоть здесь выпало послушать.

 

II

 

На следующий вечер без пяти шесть мы стояли у подъезда с коробкой конфет и букетом, поскольку он сам вчера упомянул про жену. Ровно в шесть у подъезда остановился здоровенный “кадиллак”, из которого легко выбрался Олег Николаевич. Как подобает воспитанному человеку, он сначала поздоровался с женой и даже приложился к ручке.

— Инна, — представилась жена.

— Польщен знакомством, — церемонно ответил Рождественский и только после этого пожал руку мне. — Прошу в машину!

Он придержал дверцу для Инны, а я сел на переднее сиденье рядом с ним. Как только мы отъехали от нашего дома и сделали первый поворот направо, Олег Николаевич сказал:

— Ехать нам недолго. Я был бы рад вам что-нибудь интересное рассказать про город, но, к сожалению, просто нечего. Городок как городок. Я даже и не уверен, что у него история хоть какая-то есть, пусть и живу здесь уже долго. Даже, по-моему, в Гражданскую войну тут никаких сражений не было. Такой, знаете ли, тихий юг. Я лучше вам последние университетские новости расскажу. Может пригодиться.

Ехать и правда было недалеко. Минут через пятнадцать аккуратного вождения между очень симпатичными особняками, про которые в городском справочнике было написано, что они являются хорошим примером классической “южной архитектуры”, машина остановилась перед одним из таких особняков, и нас пригласили выходить.

Теперь-то я, конечно, на всякие американские дома насмотрелся и понимаю, что его дом был как раз такой, какой и положен профессору его возраста и положения, но тогда мы были потрясены: перед нами был большущий холл со светлой кожаной мебелью и многочисленными картинами на темно-вишневых стенах, из которого двойная распахнутая стеклянная дверь вела в совсем уж огромную — метров сорок, как я теперь думаю, обычное дело — столовую, в середине которой виднелся обеденный стол, заставленный бокалами всевозможных форм и размеров, а противоположная стена столовой была французским окном, выводящим в буйствующий цветами сад. Куда вели остальные двери, я даже поначалу и не понял. Сбоку от двери в столовую стояла высокая стройная дама с удлиненным бледным лицом, большими темными глазами и красиво собранным пучком голубовато-седых волос.

— Знакомьтесь. Это моя жена Кэролайн, — представил Олег Николаевич.

— Здравствуйте, здравствуйте! — на несомненно русском языке, хотя и с заметным акцентом ласково произнесла Кэролайн, протягивая сначала Инне, а потом и мне свою тонкую прохладную руку.

— Давайте сразу к столу, — предложил хозяин, — раз уж у Кэролайн все готово. И перекусим и поговорим. А перед чаем я вам и дом покажу, и библиотеку. Поскольку у нас сегодня компания тесная, то места не расписаны. Садитесь где кто захочет.

— Может быть, на английский перейдем, — предложил я, подойдя к столу, — чтобы Кэролайн понятнее было? К счастью, мы с женой вполне прилично говорим.

— Что вы, что вы! — замахал руками Рождественский. — Она прекрасно все понимает. Просто давно в компании по-русски не говорили, вот ей и надо несколько минут, чтобы адаптироваться. Только по-русски! Для меня это такая радость. Так соскучился.

— А что, здесь никого русскоговорящих нет? — спросила Инна.

Олег Николаевич погрустнел:

— Всего несколько семей. Даже встречаемся иногда. Церковные праздники отмечаем. Тут православная церковь есть километрах в семидесяти. Туда старики вроде нас собираются со всей округи. Некоторые километров по двести едут. Потом сидим где-нибудь, разговариваем. Только большинству это уже не очень и надо. Скорее по привычке. А среди университетской профессуры никого, кроме меня, из России как-то не случилось.

— Теперь случится, — утешил я. — Сейчас такая волна эмиграции из России покатит, что не будете знать, куда от нас деваться. С выездами все проще становится, а с экономикой и особенно с наукой все хуже. Так что готовьтесь — скоро наговоритесь.

— Это для вас несколько лет — всего ничего, — грустно ответил Олег Николаевич. — А в мои годы уже легко можно и не дождаться. Даже если еще и жив буду — у нас в роду все долгожители, — так из университета в отставку все равно придется уходить. Я и так уже сильно пересидел — просто у меня правительственных грантов пока много, вот и держат, а если будут заканчиваться... Ну, не будем о грустном.

— Олег Николаевич, — решился спросить я, — вот я слушаю, как вы говорите, и просто звуком наслаждаюсь. Интонациями. Так красиво по-русски уже никто, по-моему, не говорит. Во всяком случае, я не слышал. И каково же вам наш русский слушать? Мы-то сами себя грамотными считаем, а для вас, наверное, ужасно звучим, да?

— Ну почему же ужасно, голубчик! Конечно, не совсем привычно. У нас тут все больше старики, поэтому в основном по старинке и говорят. Но и у вас — несомненный русский. Интонации, правда, несколько другие, и некоторые слова вы по-другому произносите. Ну да ведь язык всегда меняется. В пушкинское время дворяне вообще только по-французски говорили, так что кто знает, как они русские-то слова произносили. Небось с французским акцентом. Это мы тут застыли.

— А как у вас такой замечательный язык сохранился? Вы ведь, если я правильно понимаю, еще ребенком из России уехали — позже уже вряд ли смогли бы. Родители язык сохраняли?

— Ну, родители конечно сохраняли. Но и школа тоже. Родителям ведь удалось от большевиков только в двадцатом году уйти. Батюшка мой дорожным инженером служил на КВЖД. Мы и оказались в Харбине в самом начале 1920-го. Всего ничего пожили, а уже весной китайцы русский штаб в Харбине заняли и полосу отчуждения. Как я понимаю, неясно было, что дальше будет, вот батюшка и нашел работу в какой-то американской фирме. В хороших инженерах нужда всегда была. Так мы в Харбине и прожили следующие десять лет. Совершенно обрусевший город был. Там я русскую гимназию и окончил. Замечательная была гимназия. Учителя хорошие. Соученики тоже все больше из хороших семей. Вот язык у меня и остался. Представляете, я еще мальчиком в Харбине Олега Лундстрема слушал — он ведь у вас потом джазовой знаменитостью стал. Тоже харбинец. А в начале тридцатых фирма отцу должность в самой Америке предложила. Так мы сюда и переехали. В университет я уже здесь поступал. Но в доме до самой смерти родителей только по-русски говорили, хотя оба они английским тоже как родным владели. И мне не давали дома по-английски говорить. Вот так-то... Ну да что это мы все разговоры разговариваем. Пора, как говорится, по первой, да и закусить. Закуски на столе вы сами видите, а вот что кому наливать — вы мне уж подскажите. Вот тут у нас и вина и наливочки. Собственные, кстати. Не вина, конечно, а наливочки. Хоть и на основе казенного продукта, но вот все травки и ягоды Кэролайн сама подбирает и все секреты знает, сколько на чем настаивать. Выбирайте.

Ужин, особенно для нас, еще толком своего быта не наладивших, был просто сказочным. И вино, и наливочки, и бесконечные закуски, и какой-то необыкновенный густой протертый суп, и чуть пождаренный бифштекс в три пальца толщиной, который просто таял во рту. За такой едой почти и не разговаривали.

Перед десертом было предложено передохнуть, и вот тут-то хозяева свое взяли. И хотя расспрашивал нас в основном Рождественский, но и Кэролайн было явно интересно. А знать они хотели все — и про наши семьи, и в какой квартире мы в Москве жили, и дают ли еще концерты в зале Благородного собрания, и что в Большом идет, и как Инниному отцу аденому простаты в Союзе лечат, и какие предметы в школе наш сын проходил, и правда ли, что у нас очереди машину купить, и в каких городах в Союзе наша родня живет, и какие газеты мы дома читали — да мало ли что еще могли спрашивать интересующиеся люди в доинтернетовскую эпоху!

И хотя хозяева были явно готовы расспрашивать и дальше, но Кэролайн нас пожалела и послала Олега Николаевича показать нам дом, пока она будет собирать стол к чаю. И это очаровательное “собирать стол к чаю”, произнесенное хотя и с явным американским акцентом, но с такой красивой несомненно дореволюционной русской интонацией, заставило меня почувствовать себя чуть ли не в атмосфере михалковской “Неоконченной пьесы...”.

Мы были уже так переполнены впечатлениями, ужином и разговорами, что на дом восторгов почти и не осталось, хотя тогда нам еще трудновато было представить, что такой огромный дом — это всего для них двоих! Оба их взрослых сына, как оказалось, жили с семьями в разных концах Америки — один в Нью-Йорке, а другой в Сан-Диего — и были вполне успешны, но к родителям выбирались, к сожалению, нечасто и русский язык сильно уже подзабыли, хотя вот когда изредка собирается вся семья, то два сына, две невестки и внуки общим число пять как раз дом и заполняют. Жаль только, что всего на несколько дней в году...

В своем кабинете Олег Николаевич показал нам прекрасную библиотеку на русском языке. И состояла она в основном из книг, опубликованных вне России, хотя и новые советские издания в немалом числе покупал он в магазине Камкина — весь московский дефицит стоял у него на полках. А вот зарубежных изданий я почти не знал и с зудом старого книжника тут же начал их листать, сожалея про себя, что времени на это сейчас почти нет.

— А вот это как раз адмирала Рождественского фотография. Парадная. Моему деду надписанная. Семейная, так сказать, реликвия, — сказал Олег Николаевич, подводя меня к висевшему на стене в углу, так, чтобы солнце не попадало, кабинетного размера снимку в причудливо резанной явно старинной рамке. — Да, всю жизнь России служил, и хорошо служил, а в благодарность... Да уж чего там...

Я внимательно поглядел на фото. Действительно — внушало. Настоящий адмирал. И форма красивая, и стоит гордо, и борода с усами прямо как у Николая II, и эполеты с хорошую кастрюлю размером, и орденов — от плеча и наискось до пояса. Я бы тоже такую карточку на виду держал. Что-то даже смутно знакомое почудилось мне в этой фотографии, но я решил про себя, что, наверное, в какой-то книжке или эта, или похожая фотография попадалась — человек все-таки известный — вот и запомнилась.

Потом попили чаю, сердечно распрощались с Кэролайн, и Рождественский повез нас, отяжелевших, домой.

А на следующее утро, когда я направлялся в ванную и протискивался в коридор мимо уже занесенного в комнату, но еще не приставленного к стене по месту книжного шкафа, вдруг какой-то странный всплеск памяти мгновенно отбросил меня на добрых двадцать лет, и я отчетливо увидел угол совсем другого, но тоже книжного, шкафа, мимо которого я вот так же протискивался и видел прислоненную к книгам за стеклом точно такую же фотографию, как я видел вчера у Олега Николаевича. Таких совпадений не бывает, но они есть! И вовсе не в книге я видел давешнюю фотографию! А в доме на Маросейке... И не такую аккуратную, в рамке, как у него, а подвыцветшую и поцарапанную и без рамки, просто прямоугольник старинного фотографического картона за стеклом книжной полки...

 

III

 

Сейчас уже не вспомнить, в каком именно году это было. Студентом я тогда уже точно был, и скорее всего старшекурсником. А вот женат еще не был — помню, что возвращался я с Маросейки в родительский дом, а не в ту квартиру, что мы с женой снимали в первые годы семейной жизни. Значит, получается, что знакомство мое с Елизаветой Аркадьевной началось где-то в конце 60-х. Да, все дело в том, что студентом я, конечно, был, и совсем неплохим, но на тот момент — да что я вру про тот момент, что с тех пор изменилось-то? — главную страсть моей жизни составляли книги. Откуда только взялось! Конечно, в семье книги любили, библиотека была вполне хорошая и не для декорации, и мама всегда то советовала, что из классики почитать еще не читанного, то какой-нибудь журнал с очередной громкой новинкой подсовывала. В общем, как и положено в нормальной грамотной семье. Так что откуда пришло это дрожание рук и сердца при виде старых изданий, литографированных иллюстраций или малых тиражей, обозначенных в выходных данных, — понятия не имею. Род недуга... И всерьез поразил этот недуг меня, как сейчас помню, в девятом классе, когда я ненароком задержался у витрины букинистического отдела магазина “Академкнига”, что был на Горького почти напротив Моссовета.

По книжным магазинам я тогда уже ходил регулярно, но малые свои карманные деньги тратил на самые обычные новые книжки и в букинистику даже не совался. А тут — как рок навел. И заметил я в этой самой букинистической витрине два небольших пухленьких тома в желтоватых суперобложках. Сначала просто томики мне симпатичными показались. Потом разглядел, что это “Дон Кихот”. Оказалось кстати, поскольку именно его я наметил к прочтению в ближайшее время, а в родительской библиотеке имелось только какое-то роскошное иллюстрированное издание гигантского формата, которое и в руках-то удержать было непонятно как. Попросил посмотреть. Увидел, что изданы эти отличной сохранности томики еще до войны издательством “Academia”, а когда отвернул супер уютно улегшейся в руку первой книжки и увидел темно-зеленую в точечку обложку, то погиб — бывает же любовь с первого взгляда! Стоили книжки несколько дороже, чем я мог себе позволить, но вместе с деньгами, выданными мамой на какие-то домашние покупки, хватало. Вот с этих томиков серьезный недуг и начался. Вон они — и сейчас на полке стоят, перевез потом из Москвы. Так что к тому моменту, который я вспомнил, я уже был серьезным собирателем. И “Academia” у меня прилично подобрана была, и иллюстрированные книги кое-какие, и Серебряный век неплохо представлен, и футуристы, и сабашниковские издания — чего только не было. И хоть до настоящих раритетов или, там, пушкинских первоизданий я так и не поднялся, но среди московских собирателей был не самым последним. И даже товароведы лучших магазинов — “Букиниста” на Арбате, “Пушкинской лавки” в проезде МХАТа, “Лавки писателей” на Кузнецком, да и других тоже — меня уже узнавали и порой придерживали кое-что для меня интересное. Это уже был некий уровень. И проводил я почти все свои вечера и выходные дни среди таких же недужных, как сам, — на знаменитых московских книжных толкучках, где тогда уже знал всех и каждого, и своих московских, и иногородних, приезжавших в столицу сбывать свои провинциальные находки.

За многие годы толкучки эти мигрировали по московскому центру: то у памятника первопечатнику, то в проезде Художественного театра — теперь он вроде бы, как в старину, Камергерским называется, но это уже без меня опять переименовали — для меня как был проездом Художественного, так и остался, то на Кузнецком чуть наискосок от магазина подписных изданий, а потом вообще то в Сокольники, то в Измайлово перебирались. И вот ведь интересно — толкучки помню, знакомцы книжные стоят перед глазами, как живые, но вот точно сказать, где сначала толклись, а где потом — от первопечатника на Кузнецкий перетекли или наоборот — уже не могу. Не помню. Да и не в этом дело. А в том, что лучшие книжные университеты себе и представить трудно. Конечно, в первую очередь там торговали новым книжным дефицитом. Интересно, что неплохие антикварные книжки в букинистических магазинах еще можно было отыскать, особенно если заводились знакомства среди продавцов или, еще лучше, товароведов, а вот, скажем, томик Ремарка или какой-нибудь интересный литературный памятник в магазине было не укупить, так что книжный рынок выручал. Впрочем, покупать было не обязательно, можно было и выменять — рынок он и есть рынок, гибкость ему положена. Так что только продавали в основном несколько профессионалов-торговцев со связями в типографиях или на складах — этим, как правило, именно деньги были нужны, а остальные если и продавали, то чтобы сразу купить то, чего не хватало, и к обмену всегда были готовы. Многие даже носили с собой длиннющие списки книг для обмена, надеясь к тому же, что если вдруг задержит милиция во время очередного разгона — а они часто случались по постоянной нелюбви милиции и городских властей ко всяким несанкционированным толкучкам и стихийным рынкам, — то с помощью такого списка можно будет попытаться убедить представителей законопорядка, что ты к спекуляции никакого отношения не имеешь, а всего лишь меняешься, ну точь-в-точь как вполне разрешенные филателисты и нумизматы. Хотя у тех тоже своих сложностей хватало.

Но все-таки для меня, как и для многих других, главным были разговоры. Обсуждались не только новые дефицитные издания или обещанные к выпуску, но так и не вышедшие книги. Может, самые серьезные московские собиратели на эту толкучку и не очень заходили, но знатоков хватало, и всегда находилось, у кого выяснить в ту лишенную какого бы то ни было справочного материала эпоху, сколькими изданиями выходил какой-нибудь нечасто встречающийся поэтический сборник, в каком издательстве напечатан некий редчайший альбом, сколько точно было литографий в ненаходимом футуристическом альманахе, какие номера были сдвоены в издававшемся мизерными тиражами журнале революционных лет и все такое прочее, что и интересует книжника больше всего на свете. И разговоры такие могли продолжаться бесконечно, так что на все веселые студенческие пьянки-посиделки приходил я всегда последним — после того как растаивала в вечернем московском воздухе книжная толпа, и ловить уже было нечего, и говорить не с кем...

Да, про это вспоминать и вспоминать... Может быть, когда-нибудь и соберусь всерьез вспомнить, но тут о другом. Времена были давние, и еще сохранялись в стране — особенно в Москве и Ленинграде — люди, в жилище у которых можно было увидеть настоящие сокровища: библиотеки — свои или сохранившиеся еще от дореволюционных родителей и чудом уцелевшие в вихрях советских лет. И в буржуйках их не пожгли в военный коммунизм, и гэпэушники их не разграбили в тридцатые, и в войну не разбомбило. И владельцами их были, как правило, люди пожилые и, за редким исключением, не какие-то безумные собиратели и коллекционеры, а просто пожилые люди. И естественно, мечтой каждого из нас было с кем-нибудь из таких людей познакомиться, выйти на библиотеку и закупить там столько дезидерат по более чем приемлемым ценам (как правило, этим людям в их не бог весть как обеспеченной старости деньги были важнее книг), что надолго хватит и любоваться и рассказывать. И виделись нам в этих мечтах полки, сплошь заставленные поджидавшими именно нас полными комплектами “Аполлонов” или “Старых годов”, роскошными томами “Царской охоты” или сохранившимися в безукоризненном первозданном виде первоизданиями поэтов Серебряного века. Да мало ли что еще виделось. И ходили от одного к другому кто знает насколько истинные истории о сказочных везениях. То вот тот самый рыжий, у которого вы несколько дней назад выменяли недостающий выпуск “Весов”, случайно разговорившись в трамвае, вышел на такую библиотеку, что такси пришлось два раза гонять, пока все купленное себе домой перевез. И хотя деньги у всех подряд занимал, но уже отдает вовсю, удачно распродавая по настоящим ценам то, что ему самому не понадобилось. Еще и наварит — ой-ей-ей! Или вон тот, на углу, — предложил какой-то старушке сумку с картошкой поднести, да так и занес в квартиру, сплошь заставленную книжными полками с антиквариатом — чуть не до прижизненного Пушкина, оставшимся ей от давно покойного дальнего родственника, последние годы которого она обихаживала, за что и была прописана в старую московскую квартиру со всеми этими сокровищами где-то на Мещанских. А уж она-то как рада была, что на все это покупатель нашелся! То еще что-то в том же роде — и, бывало, вполне правдивое. Так что мечта не умирала, каждый надеялся так же удачно разговориться в трамвае или поднести набитую картошкой авоську.

Но нет дыма без огня... В жизни все бывает. Выпал как-то счастливый билет и мне. И без всяких трамваев и картошек. У мамы была подруга. Татьяна Яковлевна. Тетя Таня. Дама интеллигентная и образованная. Они с мамой еще в предвоенные времена подружились, когда учились в одной группе в университете. Часто бывая у нас, она наблюдала разгорание моих книжных увлечений и поначалу их даже поддерживала, успокаивая слегка встревоженную моим растущим фанатизмом и несомненно спекулянтскими связями маму тем, что как ни крути, а куда лучше мне на книжной толкучке ошиваться, чем неизвестно с кем пьянствовать или в карты резаться. Все-таки мы там про книги разговариваем. Поскольку наша тогдашняя жизнь шла под горьковским лозунгом насчет того, что всем хорошим в нем он обязан книгам, то мама с подругой нехотя соглашалась, хотя сама предпочла бы меня побольше видеть дома за письменным столом с учебниками или, в крайнем случае, хоть за столом обеденным, но опять же дома. Несколько позже, когда выяснилось, что помимо времени мое увлечение требует и существенных субсидий, далеко не всегда покрываемых удачными операциями по продаже дубликатов или каких-то изданий, не пришедшихся моей библиотеке, и все чаще я обращался за помощью к маме, подрывая наш скудный семейный бюджет, тетя Таня свою безоговорочную поддержку отменила и даже стала меня стыдить за то, что я пускаюсь на такие серьезные траты, сам еще ничего не зарабатывая — в самом деле, не считать же мою тридцатирублевую стипендию существенным вкладом в семейную копилку. Пытаясь разобраться, действительно ли книжный овес так дорог, она стала у меня выспрашивать про цены на разные книжки и была страшно удивлена, что кое-что из имевшегося дома у нее самой и вовсе ею не ценимое на толкучке стоит довольно дорого, да и в букинистическом, если повезет наткнуться, не сильно дешевле.

— Боже мой! — воскликнула она, случайно узнав от меня рыночную цену на стихотворный сборник Иванова “CorArdens” с сомовским фронтисписом. — Да я бы свою втрое дешевле продала и была бы счастлива!

— Ну вот мне и продайте, — решил я воспользоваться моментом.

— Ну это я так. В принципе. А не то что прямо сейчас продавать понесу.

— Вот-вот. Все только в принципе продают. Сами ее небось сто лет не открывали. А ведь сколько таких книг у людей, которые бы их прямо сразу продали, да только не знают, кому и за сколько.

— Наверное, хватает... — раздумчиво протянула тетя Таня.

— Вот и я говорю — хватает. Найти бы таких, и сколько пользы всем: у них деньги — пусть и меньше, чем на черном рынке или в букинистическом, зато прямо в руки и без риска, что сильно обманут, у меня книги, а в семье экономия.

— Конечно, — саркастически протянула мамина подруга. — Я про такую экономию у Диккенса помню. Там один чудак покупал, скажем, старые часы за сто фунтов, а дома клялся, что он просто сто фунтов заработал, поскольку настоящая цена им двести. Так и разорился в конце концов, поскольку сколько бы там его находки на самом деле ни стоили, а вот продать их уже некому было.

На этом разговор закончился, но тетя Таня его, как оказалось, не забыла.

— Слушай сюда, — сказала она мне, позвонив через пару недель и затребовав у удивленной мамы меня к телефону. — Пусть меня твоя мать и убьет, но, похоже, я нашла тебе библиотеку. Может, и правда накупишь там по дешевке книжек своих и хоть на сколько успокоишься.

— Да уж, нашли. — Мне не очень верилось. — Небось какая-нибудь блатная из полуграмотных. Сплошные полные собрания разных бальзаков да диккенсов. Даром не нужны.

— Ну это уж ты сам на месте разберешься. У меня есть сотрудница, а у нее какая-то дальняя родственница. Все они из бывших. То есть публика когда-то приличная была. И эта самая родственница — она где-то на Маросейке живет, в той же квартире, где еще до революции семья ее жила, — сейчас в несколько стесненных обстоятельствах и вроде бы хотела какие-то книги продать. Я сказала, что у меня юный друг есть, который может заинтересоваться и сильно не надует. Она обещала свою родственницу предупредить. Так что пиши телефон и звони. Спросить надо Елизавету Аркадьевну. А сослаться на Евгению Соломоновну.

— А фамилия ее как?

— Да не помню я. Что-то такое простое — то ли Миронова, то ли Макарова. Не важно! Главное, чтобы позвонил поскорее, пока она разговор помнит. Понял?

И она продиктовала номер. Поскольку старая квартира в центре Москвы с еще дореволюционными обитателями могла и правда оказаться кладом, то я позвонил, прямо не отходя от телефона.

— Алё, — сказал низкий женский голос, и я сразу вспомнил, как такое же “алё” говорила в давние времена, пока отец еще был жив и мы могли себе ее позволить, наша домработница Маруся и как мама требовала от меня произносить интеллигентное “алло” вместо деревенского “алё”, которому я от Маруси научился. Похоже было, что с культуркой на том конце телефона было не очень. А значит, и надежды на хорошую библиотеку улетучивались. Но отступать было поздно.

— Мне, пожалуйста, Елизавету Аркадьевну.

— Это я.

— Здравствуйте, Елизавета Аркадьевна. Меня зовут Леня Деборин. Мне вам позвонить рекомендовала Евгения Соломоновна. Это по поводу книжек, которые вы, кажется, продать хотите. Я бы с удовольствием посмотел, если можно.

— Да. Она мне что-то (у нее прозвучало “чтой-то”) такое говорила. — Особой радости в голосе не слышалось. — Ну что ж, подъезжайте, если интересно. Только один. Я компаниями к себе не пускаю.

— Конечно-конечно, — поспешил согласиться я. — А когда и куда?

— Ну сегодня уже поздновато. А вот завтра часа в четыре вы сможете? Тогда пишите адрес. Три звонка мне.

Вот так я и появился в доме на Маросейке.

 

IV

 

Дом старый, лестницы широкие — нет, широченные, на третий этаж по этаким маршам поднялся, даже и не заметил. Сбоку от высокой крашеной двери — штук пять звонков, но мне она точно объяснила, что ее — самый нижний. На него и надавил. Открыли быстро и без вопросов — тогда еще не было принято на каждый звонок испуганно спрашивать: “Кто там?” На пороге стояла худощавая пожилая женщина среднего роста и вполне затрапезного вида — в выцветшем байковом халате с подвернутыми рукавами и в разношенных шлепанцах.

— Елизавета Аркадьевна? — осторожно поинтересовался я.

— Она самая, — негромко подтвердила женщина. — А вы, стало быть, Леня?

— Верно.

— Ну, что ж, проходите, — сказала она, как мне показалось, с явной неохотой.

И я пошел за ней по длинному пустому коридору, в середине которого она остановилась перед третьей дверью с правой стороны, с каким-то сомнением глянула через плечо на меня, негромко сказала — я даже не понял, то ли самой себе, то ли меня спросила: “От Евгении Соломоновны, значит...” — и коротким толчком дверь эту отворила. Я зашел в комнату. Первое, на что я обратил внимание, было отсутствие в этой сравнительно небольшой комнате — точно не больше метров шестнадцати — книжных полок или шкафов. Обеденный стол под клеенкой — был, тахта у стены под красным ковром — тоже была, как и ковер на стене, на котором безо всякой симметрии было развешано несколько фотографий, репродукций и каких-то рисунков. Небольшая, слегка покосившаяся горка с посудой напротив тахты — опять же была, а кроме этого — только холодильник ЗИЛ рядом с горкой, большое окно во двор, на широком подоконнике которого стояло несколько горшков с кактусами, и какая-то непонятного назначения занавесочка на стене между горкой и окном.

— А книги-то где? — озадаченно спросил я. — В другой комнате?

— Да откуда ж у меня другой-то быть? — сардонически спросила хозяйка. — Хорошо хоть эта осталась. И то уж не надеялась. А книги тут — не беспокойтесь.

Она протиснулась между столом и холодильником, подошла к непонятной занавеске за горкой и отдернула ее. В стене за занавеской оказалась ниша, в которой и стоял стеллаж с книгами. Полок семь в вышину, но книги на них были расположены, прямо скажем, не очень тесно — за стеклами было видно немало проплешин. Похоже, что кто-то уже с этими полками повозился.

— И все? — поинтересовался я. — Ну это-то я за десять минут пересмотрю, так что долго вас не задержу.

Елизавета Аркадьевна внимательно посмотрела на меня — тут только я заметил, какие у нее большие и мрачные глаза, и разъяснила мне ситуацию:

— Нет, это не все, только малая часть. Тут когда-то печь стояла, а потом ее разломали, когда центральное отопление делали. Так что довольно большая ниша получилась. Вот в нее-то книжные стеллажи и задвинули слой за слоем боком к стене с окном. Я уж и не помню, сколько там слоев — то ли четыре, то ли пять, — и в каждом по семь полок. Туда вглубь уже годы никто не заглядывал. Вот я сейчас и решила этим заняться — продавать слой за слоем. Как с первого стеллажа все или хоть большую часть продам, тогда его на слом — стеллажи-то уж больно старые, сейчас такие и за гроши никому не нужны, и начнем из второго книги смотреть. Так вот и пойдем, если, конечно, вам не лень будет. Наверное, я какие-то книги решу себе оставить, но для всех них последнего стеллажа точно хватит. Так что еще и свободное место появится у меня в комнате...

Дело становилось очень даже интересным — кто его знает, что там может оказаться на этих стеллажах, куда никто годы не заглядывал, хотя, конечно, интересно бы узнать, какой это идиот так решил библиотеку хранить, что и самому ничего не достать, но это потом успеется.

— Не лень, конечно, — улыбнулся я. — С такой приманкой перед носом, как неизвестное содержимое тех полок, что глубже стоят, я сколько угодно готов трудиться. Только разрешите.

— Разрешу, наверное, раз уж сама в дом пустила. — Тут хозяйка впервые впустила на губы слабую улыбку. — Но для начала вы мне все равно посмотрите, что вас из первого слоя может заинтересовать. А то у меня несколько случайных визитеров уже побывало, но как-то все это очень несерьезно было. Две книги выберут, предложат какие-то гроши, а еще три норовят потихоньку в сумку спрятать. Наверное, и утащили что-нибудь. Хорошо хоть, что тут ничего особенно интересного нет. Но все равно я решила теперь только через хороших знакомых покупателей находить. А Евгению я много лет знаю. Она кого попало не пришлет. Ну смотрите.

Я подошел к полкам и побежал глазами сверху вниз. Насчет “ничего интересного” хозяйка, конечно, палку перегнула — редкостей тут действительно не было, но вот вполне интересного немало. Уж точно не помню, но какие-то популярные собрания пятидесятых-шестидесятых — вроде Майна Рида, Жюля Верна, Мопассана, еще кого-то, и еще, и много отдельных изданий... Надо было срочно вырабатывать стратегию, чтобы поскорее добраться до следующих рядов. Решил держаться так близко к правде, как можно.

— Знаете, Елизавета Аркадьевна, насчет того, что в этом стеллаже книги неинтересные, вы не правы. Тут интересных книг полно. Беда только в том, что именно эти мне не нужны. Точнее, то, что мне может быть интересно, у меня уже есть. Но я вам могу помочь их продать. Скажу честно, хоть мне это будут и хлопоты, но я очень не хочу, чтобы еще кто-то добрался до ваших книжных недр. Так что я готов найти покупателей по хорошим ценам, но только чтобы вы больше никого не звали. Ладно? Конечно, можно было бы просто все это в букинистический отнести, но там цены вам смешные поставят, да еще двадцать процентов удержат, а на книжном рынке многие из ваших книг стоят вполне приличные деньги. Особенно если вы согласитесь не максимум спрашивать, а пониже — тогда купят быстро. Управимся, тогда и к следующему слою перейдем. А там, что мне нужно, то я куплю, а что нет — опять вам продать помогу. И так далее. Подойдет вам такая схема?

— Звучит привлекательно, — сказала она, и я обратил внимание, какой у нее сильный и звучный голос, когда она у себя в комнате разговаривает. — Но хотелось бы на конкретном примере понять, как это работать будет.

— Хорошо, — сказал я. — Вот, к примеру, ваш Майн Рид. Он у вас как новенький. Отнесите его в букинистический — вам за него рублей двадцать дадут, значит, на руки шестнадцать. А любители за него рублей пятьдесят вам немедленно и целиком заплатят, хотя некоторые продавцы и заметно дороже спрашивают и тоже в конце концов получают. От приезжих в основном — тем торговаться некогда, да и в других городах еще дороже. Примерно то же самое и с Жюлем Верном, и со многими другими вашими книгами. И с собраниями и с отдельными. Так что если цены, что я называю, вам подойдут, то сразу и начнем. Я мог бы и сначала заплатить, а потом продать, но у меня на весь шкаф денег не хватит, так что придется вам мне поверить. И скажу сразу, что на самом деле буду их немного дороже продавать — мне надо расходы на такси покрыть и хоть как-то время компенсировать.

— Да-а-а... — протянула Елизавета Аркадьевна. — Это хорошо, что именно вас Евгения прислала. Вы знаете, сколько мне те, кто ко мне раньше заходил, за этого же самого Майна Рида предлагали — точно как вы сказали: двадцать рублей без двадцати процентов, да еще уговаривали, что время и силы мне экономят. Но я почувствовала, что обманывают старуху, и отказалась. Обещала подумать. Они несколько раз звонили, но потом плюнули. Ну пусть довольны будут тем, что успели купить или спереть. Давайте, делайте мне список на те книги, что в поле зрения, и начинайте их продавать. Меня ваша схема вполне устраивает.

— И еще одно. — Я решил с самого начала расставить все точки над “и”. — Я чувствую, что у вас там много чего для меня интересного. Почти наверняка окажется, что денег у меня на все, что у вас смогу найти именно для себя, не хватит. Давайте тогда я буду у вас или в рассрочку покупать, или по порциям. Так сказать, обеспечу вам постепенное поступление средств.

— Понимаю, — снисходительно усмехнулась Елизавета Аркадьевна. — Что ж, пусть будет у нас долгосрочное сотрудничество. Бог даст, сработаемся.

Так оно и началось. Хоть и показалось мне, что в первом ряду книги изрядно поредели после предыдущих визитеров, но и оставалось там еще немало. Я их все переписал — сначала собрания, потом двухтомники, потом отдельные издания — и сказал Елизавете Аркадьевне, сколько я предполагаю для нее за каждую позицию получить. Ее мои предложения вполне устраивали. Так что я отдал ей в качестве задатка почти все, что у меня с собой было, — только на такси до дома оставил, разложил свою здоровенную складную сумку — необходимая принадлежность книголюба той далекой поры, набил ее первой партией книжного товара — прикинул, что раз пять придется еще сюда заезжать, прежде чем все перетаскаю на рынок, и откланялся.

Насчет продажи я, естественно, оказался прав. Первый же мой выезд на книжный рынок с Елизаветиным товаром оказался вполне успешным. И милиция не гоняла, так что бегать с тяжеленной сумкой не пришлось, и книжки по спрошенным мной ценам расхватали у меня вмиг. И покупали все больше завсегдатаи, которые были уверены, что еще заработают на перепродаже. Книжники — народ сообразительный, так что каждый второй понимающе спрашивал, что это за источник, на который я напал, и не будет ли там чего и на их долю. По поводу источника я отшучивался, а новую порцию неплохих книжек вскорости обещал. В общем, сумка была опустошена и свернута быстро. Из дома я позвонил Елизавете Аркадьевне и договорился о следующем визите через пару дней.

— Ну как проистекает наша коммерция? — Она произнесла “комм э рция”. — Созрела для следующего этапа? — поинтересовалась она, проведя меня в свою комнату.

— Думаю, что вполне, — довольным голосом ответил я. — Все как обещано и, как видите, достаточно быстро. Вот получите, пожалуйста. — И я передал ей конверт с деньгами. — Можете пересчитать. Точно, как договаривались.

Она махнула рукой и небрежным жестом спрятала конверт в карман все того же байкового халата.

— Новую порцию будете сегодня забирать?

— Ну а чего откладывать? Не возражаете?

— Нет, конечно. Упаковывайте, а я на кухню схожу — у меня там на плите суп стоит.

И она вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. Я понял, что проверку на доверие прошел, — не опасается, значит, что я что-нибудь сопру. Ну и хорошо. И я начал грузиться.

Со второй порцией все прошло так же гладко, как и с первой, и через несколько дней я снова был на Маросейке с конвертом и сумкой. На этот раз, прежде чем дать добро на упаковку очередной партии, Елизавета Аркадьевна предложила мне испить на кухне чаю, благо время было ни то ни се и особого народа на кухне быть не должно. И хоть чаю мне не очень хотелось, но для закрепления отношений я сразу согласился и сердечно поблагодарил за внимание. Хозяйка усмехнулась, и я понял, что она видит меня насквозь. Ну и ладно — ведь ничего плохого я в виду не имел, так что и скрывать нечего. Пошли на кухню.

Что-то похожее я видел до этого у тетки в Ленинграде, в старой коммуналке семей, наверное, на пять-шесть, — здоровенная зала с несколькими газовыми плитами вдоль стены, большая двухкамерная раковина с приколоченными к стене полочками для сушки посуды и разнообразными шкафчиками над ней и несколько покрытых разноцветными клеенками столов, равномерно расставленных в центре залы. На плитах стояли прикрытые крышками кастрюли и сковороды, а на одной из них еще и чайник, из носика которого шел густой пар, сообщая об уже закипевшей внутри воде. Я сообразил, что это плита моей хозяйки. И действительно, Елизавета Аркадьевна сняла с плиты кипевший чайник, прихватила из мойки подставку и водрузила чайник на стоявший в самом углу стол. В ее тесной комнате было незаметно из-за отсутствия дистанции, но тут я смотрел на нее со стороны и обратил внимание, насколько собранны, экономны, быстры и красивы ее движения — она легко шагнула к раковине, и пока свободная нога только опускалась на пол, ее правая рука уже открывала дверцу шкафчика, а левая подцепила указательным пальцем ручки двух больших чашек, разрисованных какими-то диковинными зелеными цветами. Еще один шаг с разворотом — и обе чашки уже на столе, еще пируэт — и к ним добавлены заварной чайник, сахарница с лопаточкой и одна чайная ложка. Я сел за стол. Она разлила чай — сначала почти черную заварку, потом кипяток. Даже с добавлением кипятка чай был очень крепок. Я положил в чашку пару лопаточек сахара отбить горечь и стал размешивать. А Елизавета Аркадьевна уже аккуратно отпивала из своей кружки. Сахара она не клала. Поэтому и ложка была всего одна.

— Люблю почаевничать, — сказала она между глотками.

— Крепок чаек у вас!

— Этот крепок? — удивилась она. — Да здесь же воды две трети! Настоящего чая вы не пробовали, молодой человек.

— Ну вот у вас и попробую чифирьку.

— А откуда вы слово-то такое знаете — чифирь?

— Да кто же теперь не знает! Уж что-что, а всякие лагерные слова теперь общепринятыми стали. Разве не так?

— Не знаю, не знаю, — протянула Елизавета Аркадьевна, — я с людьми-то не так уж много и разговариваю. Так, в очереди или на улице случайно. Кто их знает, какие слова теперь общепринятые.

— Сколько ж тут семей у вас в квартире живет? — завел я светскую беседу.

— Да я толком и не знаю, — высокомерно ответила она. — Живут тут всякие... Да я по своему расписанию живу, стараюсь на кухне бывать, когда поменьше народу толчется или вообще никого, вот как сейчас.

— А общая обстановка как? Не склочничают? Не обижают? — поинтересовался я, вспомнив бесконечные баталии на кухне ленинградской тетки.

— Кого? Меня? — искренне удивилась Елизавета Аркадьевна — Пусть попробуют! Помнят еще, в чьем доме живут!

— В каком смысле —“в чьем доме”? А в чьем?

— В моем! — отрезала она. — В нашем! Я в этой квартире родилась и выросла. И безо всяких соседей. Так и жила бы, если бы не все это... Да ладно. Идите в комнату книги собирать, а я приберусь.

Я последовал в комнату, размышляя, с какой непростой особой свела меня моя книжная судьба. И квартира, видите ли, ее. И кто рядом живет, она даже замечать не соизволит. Правда небось из бывших — как мамина подруга и говорила. Как только она до наших дней уцелела все под той же крышей! Ну да ладно — не последний раз видимся. Еще выяснится. А в тот раз она действительно продолжать разговор была не настроена.

В общем, ходил я к ней еще раза два или три, пока первый стеллаж разбирали и распродавали. Чай теперь предлагался постоянно. Пару раз, пока мы чаевничали, в кухне появлялись и другие жильцы, но то ли публика была не слишком разговорчивая, то ли Елизаветы Аркадьевны побаивались, но дальше негромко буркнутых “здрасте” знакомства не пошли. Правда, один раз, когда Елизавета Аркадьевна уже прошла в комнату, а я задержался, зайдя в прикухонный туалет — их в этой квартире было два, один возле кухни, а другой посередине коридора, — так как раз в коридоре около меня притормозила какая-то всклокоченная старуха в больших очках и торопливо прошептала мне прямо в лицо:

— Ох, парень, осторожно ты с Лизкой-то — лиса она, истинный бог ли-и-иса!

Но тут из комнаты выглянула Елизавета Аркадьевна, и старуха мгновенно исчезла — я даже подумал, а не привиделось ли мне часом.

— Вы с ними-то особенно в разговоры не пускайтесь, — строго сказала она, явно заметив мой несанкционированный контакт. — Такого наговорят!

— А чего им наговаривать-то?

— А того, что я у них как бельмо на глазу! Живой укор! Они уж меня увидеть-то и не чаяли, поэтому все мое, что еще оставалось, и растащили по своим норам. Хорошо хоть одну комнату не заняли каким-то чудом — у меня ведь две было, эта и еще одна, побольше, — она ткнула пальцем в соседнюю дверь, — только что все книжные полки оттуда сюда перетащили да в нишу запихнули. Я ведь когда вернулась — в комнате вообще ничего не было, даже ручки на двери. Вот моя ручка-то. — И она указала на дверь напротив, украшенную красивой гнутой бронзовой ручкой с набалдашником в виде лотоса. — Выломали и себе приспособили. А книг — клялись! — не трогали. И то — зачем этим созданиям книги.

— А где вы были-то? Долго? — Теперь-то я кажусь себе полным идиотом, но тогда и правда не сообразил.

— Где? — надменно переспросила Елизавета Аркадьевна. — Да в лагере, где же еще-то! Вот аккурат с тридцать девятого по пятьдесят четвертый. — И добавила нарочито приблатненным тоном: — Свою пятнашку от звонка до звонка отмотала... Вот быдло это моим отсутствием и попользовалось — почти все те же здесь живут, что и тридцать лет назад. Постарели только, да дети их все больше разъехались. Сейчас смотрят на меня — стыдно-то им отродясь не бывало, а страшно бывает — чего, как эта лагерница надумает сквитаться. Мало ли чему там за свои пятнадцать лет научилась. Участковому жаловались. И даже не на что-то — что на меня сказать можно, даже не пью, не курю, — а так, на страх свой жаловались. Да он человек нормальный оказался — реабилитирована и прописка восстановлена, так что и говорить не о чем. Ладно, чего там о том, что было. Как продадите, звоните.

И я отправился продавать.

 

V

 

— Ну что, — спросил я, когда полки первого ряда практически опустели. — Вы этого хотели, Елизавета Аркадьевна?

— Tu l’as voulu, Georges Dandin! — неожиданно сказала Елизавета Аркадьевна с великолепным прононсом.

— Да ладно, — отреагировал я, показывая одновременно свое знакомство и с французским и с Мольером. — Зачем одураченного мужа цитировать. Вам-то я ничего плохого, кроме хорошего, не сделал. Давайте лучше ко второму ряду переходить. Мне ведь охота чего-нибудь и для себя найти.

— Прыткий юноша, — прищурилась на меня хозяйка. — Но уж раз обещала... Только вы эти полки сразу разбивайте и во двор к помойке выносите. А то нам в комнате их и передвинуть некуда. Все-таки у бывшей детской метраж, как вы теперь говорите, не тот.

Я вынул стекла, сложил их на холодильник, выдвинул неожиданно оказавшийся довольно легким стеллаж на себя и развернул его к окну. И задняя стенка отодвинутого стеллажа, и стекла стеллажа, стоявшего следующим, были покрыты такой густой пылью, что, не убрав ее, дальше двигаться было нельзя.

— Елизавета Аркадьевна, — поинтересовался я, — а пылесос у вас есть? Такую пыль тряпками не смахнешь. Вы что, до этих полок никогда и не добирались, после того как вернулись?

— Нет. Все эти книги в той жизни остались. А та жизнь кончилась. Так, понемногу новые книги в первый ряд покупала. Мне этого чтения хватало. А туда лезть — что себе душу памятью травить?

— Но ведь там могло и вообще ничего или почти ничего не быть! Вдруг те же соседи все растащили или продали!

— Да какая разница, — равнодушно ответила Елизавета Аркадьевна. — Растащили, не растащили. Тут всю жизнь растащили... Да и в конце тридцатых никто особой ценности в таких книгах и не видел. Что за нужда всякую бумагу таскать. И так им хватило чего набрать. До сих пор, если случайно мимо раскрытой двери к кому-нибудь из них прохожу, обязательно в комнате что-то из моих вещей замечаю. Да и черт с ними — пусть подавятся. А книги... В Ленинграде, наверное, вообще сожгли бы вместе с полками в блокаду, а тут задвинули, да и всех делов.

— Так тридцать лет и простояли! — потрясенно сказал я.

— Ну а вам-то чего жаловаться? — поинтересовалась она. — Все в полном составе к вашим услугам. И пылесос есть — вон, за тахтой стоит. Так что вы давайте разбивайте стеллаж на доски и выносите во двор к помойке, а я пока пропылесосю как смогу.

Пропылесосили пустой стеллаж, и Елизавета Аркадьевна взялась за фасад второго. Как ни хотелось мне поглядеть, что же там будет проявляться из-под пыли, но я занялся разламыванием первого. Ломать — не строить, несколько крепких ударов молотком — и вместо пустого стеллажа на полу лежал набор досок. Я ухватил примерно половину — это было еще по силам — и потащил их во двор к мусорным ящикам. Потом вторая порция, и вот я уже смотрю сквозь ставшие более или менее прозрачными стекла на то, что за ними. И понимаю — это мой персональный Клондайк! Все-то я разом не охватил, но полную библиотеку классики Брокгауза и Ефрона, сойкинского Дюма и вольфовского Мережковского — полный ли? — опознал сразу. Господи — тут вся полка заставлена зелеными с золотом томиками саблинских собраний, а ниже забита какими-то роскошными томами типа коронации, а тут вот еще какая-то брошюрятина, очень похожая на поэтические сборники околореволюционного времени, а вот еще... Хорошо бы сердце изо рта не выпрыгнуло...

Похоже, Елизавета Аркадьевна увидела, что со мной происходит, почему и произнесла назидательно:

— Вот видите — всякий труд вознаграждается. Разобрали первый слой хорошо, вот и до второго добрались. Только уж не надо так волноваться. Никуда это от вас не убежит. Лучше идите руки помойте и давайте чайку выпьем, а то у меня от этой пылищи в горле пересохло. Потом и разбираться будете.

И хотя мне больше всего хотелось начать разбираться прямо здесь и прямо сейчас, но с хозяйкой спорить не приходилось, и я, с трудом оторвавшись от шкафа, побрел в ванную. Помыл руки и вошел на кухню, где Елизавета Аркадьевна уже ставила чашки на стол. На кухне за соседним столом суетливо расставлял тарелки какой-то до этого мной здесь не виданный пожилой мужичок, который вдруг дребезжащим заискивающим тоном поинтересовался у моей хозяйки:

— Уважаемая Елизавета Аркадьевна, а вон ту левую чашку вы случайно по ошибке не из моей сушки взяли?

— Сгинь, вошь поднарная! — негромко отозвалась Елизавета, но таким голосом, что сгинуть захотелось и мне, а мужичок дематериализовался мгновенно — как не было его.

— Ну вот, теперь и попьем спокойно, — как ни в чем не бывало сказала она и села за стол. — И не спешите, не спешите... Никуда эти книжки от вас не уйдут. А то я вижу, как вам не сидится, вон даже толком на стул не сели — только на краешек, чтобы легче сорваться было. А вы толком сядьте да пейте.

— Сажусь, сажусь, хотя если честно, то и правда невтерпеж на полках ваших порыться... А чего вы так с соседями-то суровы? — перевел я разговор.

— А как еще с этим быдлом? Я же вам говорила, как они мой дом разграбили, да еще и меня саму выжить пытались... Что же, мне после этого с ними церемонии разводить? Пусть помнят, что на чужом живут!

— Но ведь не сами же они в вашу квартиру ворвались. Небось подселили, когда прежних жильцов уплотняли. Разве не так?

— Так, не так, — равнодушно как-то проговорила Елизавета Аркадьевна, — мне-то что с этого. Мой, то есть наш дом был. А потом перестал. Насовали этих вот. А кто совал-то? Такие же. Так что мне все равно, сами или не сами.

— А ваша вся семья здесь жила? — Я решил побольше поразузнать, раз уж так разговор повернулся.

— Да нет. Мы тут останавливались, только когда из имения в Москву приезжали. А так все больше там. Там дом настоящий был. Одно слово — имение. Но бывали в Москве часто. И в театральный сезон. И когда у отца дела были на несколько дней. Да и просто так — побыть. Я уж не знаю, как так получалось, но наша семья почему-то предпочитала Москву Петербургу. Туда редко когда ездили. Разве что с кем-то из родственников повидаться по важным случаям — свадьба там, похороны, юбилей. Поэтому в Москве у нас эта квартира и была, а в Петербурге или в гостинице останавливались, или у какой-нибудь родни, если всего на несколько дней приезжали. Но все равно основное время родители в имении проводили. На Украине. Хорошее имение было — недалеко от Одессы. Там немецких деревень много было, вот мы как раз между ними и располагались. Впрочем, и тут хорошо было. А библиотеку основную отец как раз тут и держал. Там только разная беллетристика для чтения.

Это был удобный повод заторопиться обратно в комнату, и я решительно поставил чашку на стол:

— Спасибо за чай, Елизавета Аркадьевна! Пойдемте теперь вашей семейной библиотекой любоваться.

И мы пошли. Не зря мне не сиделось — такие книги мне не часто доводилось в руках держать. Все, конечно, не запомнилось, но вот два тома из четырех кутеповской “Императорской охоты на Руси”, “Путешествие Цесаревича” и юбилейное собрание Достоевского в шнелевских переплетах помню. И то, что Мережковский полным оказался и в девственном виде — так что я немедленно стал в голове прикидывать, куда бы мне мои первые пять томов с “Христосом и Антихристом” сплавить, тоже помню. И Полибия и Марцеллина — да еще в переплетах от Мейера — запомнил. И сириновского Сологуба. А саблинских там были собрания Гамсуна и Банга — Банга тогда я вообще впервые прочитал... И белая великая реформа в первозданном состоянии, и полный Брэм с невыгоревшим золотом на корешках, и... Я хватался то за одну книгу, то за другую, восхищенно причмокивал и даже, по-моему, притопывал ножкой.

Хозяйка, глядя на меня, явно веселилась:

— Что ж вы, молодой человек, за торговец, если свой интерес так явно показываете? Смотрите — заломлю сейчас цену непомерную, как рассчитываться будете? Вам бы надо так небрежно глазом скользнуть да и уверить меня, что ничего интересного тут нет — сплошная макулатура, да и сторговать подешевле.

— Да нет уж, Елизавета Аркадьевна, — серьезно ответил я, — поздно мне переделываться. Раз книги замечательные, то они такие и есть. Конечно, это не коллекционные издания, и не первоиздания, и не раритеты, а просто отличная библиотека хорошо образованного и небедного человека начала века, но сейчас и они много стоят. Другое дело, что мне не все они нужны. Так что я те, что мне не подходят, постараюсь по максимуму продать, а те, что для себя отберу, — вот их и буду сторговывать. Вот, например, ваш Дюма сойкинский. Есть любители, что за него большие деньги дадут, тем более в таком хорошем состоянии, а мне он без надобности. И брокгаузовскую библиотеку классики я уже тоже подобрал. А вот Мережковского и книги по истории я бы у вас купил. Вот я даже специально с собой официальные каталоги захватил, чтобы вы себе представляли, сколько бы вам государственная торговля заплатила, да еще с вычетом двадцати процентов. А я вам берусь втрое против этого за них получить и безо всяких вычетов. Зато то, что мне надо, я у вас в полторы госцены покупать буду. Согласитесь на такую схему? И честно говорю, из того, что я пока вижу, мне не больше половины, а то и меньше, купить хочется. Так что для продажи на сторону у вас много чего останется. И все книги не дешевые.

— Ну, покажите мне ваши каталоги, хоть бегло глянуть что к чему.

Я протянул ей белый томик (знала бы она, какого труда стоило мне эти томики раздобыть, поскольку секретили их от покупателей как только могли), открыв его как раз на странице с Дюма. Она внимательно просмотрела разворот и высоко подняла брови:

— Ого! И против этого — вы говорите — втрое?

— Именно так. Может быть, можно и еще дороже, но вы же сами говорили, что побыстрее надо со всем этим разобраться.

— Ну что ж. К моей пенсии это серьезная добавка будет. Даже скорее наоборот — это моя пенсия теперь добавкой к деньгам за книги станет. Знал бы отец. Думаю, что предложение ваше можно принять.

Тем временем я вытащил из стопки одну из брошюрок. Это оказалась есенинская “Радуница” издательства “Имажинисты” двадцать первого года. Не первое издание, а всего лишь третье, но зато на титуле было ясно выведено: “Милой Лизаньке от Сергея”.

— Вот это да! — ошарашенно сказал я. — Вы что, с Есениным знакомы были?

— Да ну, — небрежно сказала Елизавета. — Есенин! Шантрапа шантрапой. И стихи у него плебейские, и сам деревня деревней, хоть и цилиндр напяливал. Там дальше у меня много поэзии должно быть. Потом расскажу.

— А это у вас откуда взялось? — поинтересовался я, вытаскивая с нижней полки толстый том с описанием Одесского института благородных девиц.

— То есть как это — откуда? Училась я там. Я же говорила, что имение-то наше на Украине было. В Петербург далеко ездить, а видеть меня родители хотели почаще, вот и отдали в Одесский институт благородных девиц. Все про Смольный институт слышали, а что в Одессе примерно такой же был, мало кто теперь знает. Нас даже сам царь навещал. Не шутка по тем временам. Конечно, у нас титулованных поменьше было, но институт замечательный был. И как учили нас там, и как мы жили! Сейчас смешно звучит, но там у каждой воспитанницы своя горничная была. У меня даже дома такого не было, хотя прислуги хватало. Вот там я практически до революции и отучилась. Хотя последний год уже все по-другому было... А как раз в семнадцатом году я в Москву отправилась. Хотела в университет поступать. Там-то у нас еще толком и не понимали, что происходит. Вот в этой самой квартире одна и поселилась. Думала, что всю жизнь в ней и проживу... Правда, не совсем одна. Одна из семьи, а так родители со мной горничную послали — вот так у меня первая горничная появилась, да и тут квартира не пустая стояла — у отца в Москве слуга был, который за квартирой смотрел и тут и жил в комнатушке за кухней, так что надзор за мной был. Родители хоть и передовых взглядов были, но девчонку одну в большой город не отпустили бы, тем более что время такое было... декадентское... У нас много всяких слухов ходило, какой в Москве и Петербурге разврат процветает. Да и в Одессу немало столичного народа с лекциями и чтениями разными приезжало — такого можно было наслушаться! Я-то, правда, тогда мало что понимала, а вот родители слушали и пугались. Думали, что те двое меня от соблазнов уберегут.

— И как — уберегли? — скептически поинтересовался я.

— Меня от них беречь было надо! — горько сказала она. — Поначалу-то все хорошо было. И в университет я на филологию поступила — не зря столько книг перечитала, и в доме все в порядке, и телеграммы от родителей приносили, а потом началось... Я ведь девчонка совсем была. Чему там в институте учили... Пока начала понимать что к чему. А эти двое — слуга отцовский и моя горничная — сразу сообразили. Сошлись и большую часть квартиры-то у меня оттяпали! Как же, у них пролетарская семья, а я одинокая барышня из буржуев. Они-то сами сдохли давно, а их сын с семьей все еще тут живет, вы его, наверное, в коридоре встречали — сволочь такая седоватая с бакенбардами и по виду-то чистый холуй! А родители его — я в этом на сто процентов уверена, — еще пока не сдохли, меня в лагерь упрятали. Точно, их донос был. Только они знали, да и то неточно, что у меня в восемнадцатом году жених был, который к Деникину ушел. Да там в добровольцах и погиб. А в доносе и про это было — меня следователь спрашивал. Тогда уж и не сажали почти, сошла волна. Думала — пронесло. И вдруг — пришли... Их работа. Больше некому.

— А родители ваши что — за границу уехать успели?

— Нет, не успели, — спокойно, даже как-то сухо сказала Елизавета Аркадьевна. — Их обоих там прямо и убили. В имении. А дом сожгли. У них еще наши петербуржские друзья гостили, думали вместе плохие времена там пересидеть. Вот всех и убили.

— А вы как же? — только и смог спросить я.

— Ну как же... Да вот так все... Я и узнала-то про это только без малого через год. Один из соседей случайно меня в Москве встретил. Уцелел как-то. Он и сказал. И рассказал, что исключительно изобретательная мразь наше имение громила — убитых родителей и друзей их на деревьях по углам дома развесили, перед тем как дом поджечь. Чтобы видели, как их время прошло. Да я уж в Москве была наслышана про то, что на Украине творится. Так что в сердце уже с родителями попрощалась. Но все равно такое услышать и врагу не пожелаю! — Тут она как-то жутко усмехнулась. — Врагу, видишь, не пожелала бы, а вот среди этого самого врага всю жизнь и живу... Чудны дела...

Разговаривать дальше после такого было уже невозможно, и я заторопился, благо первая порция на продажу, включая сойкинского Дюма, была уже уложена в сумку. Она, похоже, поняла и меня не задерживала.

 

VI

 

В общем, развспоминался я тогда вовсю. Надо же, столько лет и не думал про Маросейку, а тут как нахлынуло, да еще с такими подробностями... Помню даже, какие книги на какой полке стояли... А все от одной фотографии. Мог бы и еще повспоминать, но отложил на потом. Пока дел было невпроворот. Подумал только, что вот неплохо бы Рождественскому рассказать, у кого я тогда книжки покупал. Хотя все, может быть, и не надо — чего зря старика волновать историями об убитой родне и разрушенном доме. Так, порасспрашивать осторожно про родственников. Свести, так сказать, концы с концами.

А тут как раз большое университетское собрание было через несколько дней после нашего гостевания. Со всех факультетов преподаватели. Помнится, какие-то важные пункты в университетском уложении меняли. Хотя это я сейчас соображаю, что пункты были важные, а тогда-то, после советской жизни, мне все это какой-то чепухой казалось — правила какие-то университетские, уложения, голосование — чистые дети. Все равно ведь все будет как начальство скажет. Попозже уже разобрался, что здесь и vox populi еще как много значит. Но как бы то ни было, на собрании этом мы рядом с Рождественским сели. Я тогда еще обратил внимание, каким уважением пользуется Олег Николаевич. Его, наверное, раз пять с места поднимали, чтобы он свое мнение во всеуслышание высказал. В общем, отзаседали, проголосовали — я послушно тянул вверх руку вслед за Рождественским — и вышли из здания университетского сената на улицу.

— А почему бы нам после трудов праведных не откушать, — предложил он. — Не знаю, как вы, а я на сегодня уже наработался и обратно в офис не пойду. И дома ужина сегодня нет — Кэролайн на пару дней к родне уехала. Самое время в какой-нибудь трактир закатиться. Присоединяетесь?

— Всецело! — радостно принял я предложение.

И уже через полчаса мы ждали своего заказа в выбранном Рождественским уютном итальянском ресторанчике в двух шагах от университетского кампуса.

— И куда же ваша Кэролайн отправилась? — начал я разговор.

— Да и не так уж далеко, — охотно объяснил Олег Николаевич, — в Саванну. У нее там сестра младшая с мужем живут. Попросила пару дней за детьми приглядеть, пока она небольшую хирургию делает. Но ведь из нашего медвежьего угла даже и недалеко не так просто добраться — прямых-то рейсов раз-два и обчелся. Так что сначала до Атланты летит, а потом уже до Саванны.

— А у вас с Кэролайн родственники только в Саванне?

— Нет, что вы! Про сыновей мы вам уже говорили, а так у Кэролайн семья большая. Не только по Штатам рассеяны, но и в Канаде живут, и во Франции. С большинством, правда, только через почту общаемся — если поздравить или посочувствовать, но с некоторыми регулярно встречаемся — то у нас, то у них. Так что всю страну объездили.

— А из вашей родни кто-нибудь еще в Америке живет?

— Нет, — погрустнел Олег Николаевич, — из родных Рождественских тут только мы с сыновьями. А из самых близких — семьи двоюродных дядей по отцу — все в Австралии живут.

— В Австралии? Как же их в такую даль занесло?

— А тоже через Харбин. Как-то получилось, что не только мы там оказались, но и двое отцовских кузенов. Тоже с дорогой были связаны. У них у обоих дети были, ну, может, немного меня постарше, так что все детство провели вместе на харбинской земле. Уже потом, в тридцатых, когда русская колония исчезать стала, они подались все скопом в Австралию. Это отцу только место в Америке предложили. Так и расстались. Хотя отношения стараемся поддерживать. А тогда все время одной семьей держались. По воскресеньям в Свято-Николаевский кафедральный собор на службу ходили. Говорят, разрушили его во время культурной революции. А жаль. Чудный собор был. И столице не стыдно такой иметь. А был еще и Благовещенский собор, и гарнизонная церковь. Правда, туда мы редко ходили. Только если кто из друзей там кого-нибудь из семьи женил или крестил. А после церкви мы, помню, на балы в Желсоб бегали — так Железнодорожное собрание называли. То есть не танцевать, конечно, — еще не по годам было, а посмотреть, как взрослая молодежь развлекается. Нам-то самим лучшим развлечением было закупить в магазине Чурова всяких вкусностей на деньги, что родители выдавали, да на берег Сунгари. Или когда родители нас пообедать выводили. Как сейчас помню, кафе такое — “Пляж” называлось, у него кабинки семейные выходили прямо на реку. До чего славно мы там иногда сидели... Еще вроде “Виктория” какая-то была, но где и какая — уже и не вспомню. Но мы там реже обедали. И везде русская речь. Уж очень много советских приехало в конце двадцатых. Из Москвы многие. Такие политические баталии потом разгорались — ого-го! До драк дело доходило. До смертоубийства даже.

— По Москве не скучали?

— Почему по Москве? Мы ведь петербуржцы. В Москве почти и не бывали. Да я и помню плохо — совсем малышом был, когда уехали. А вот отец с матерью скучали. Еще как. Все время вспоминали и нам рассказывали. Только ведь они о таком Петербурге скучали, которого уже больше не было и не будет никогда. Так сказать, не о географическом месте, а о периоде во времени. Грустно, конечно.

— А московскую родню помните?

— Я-то уж точно не очень. Родители еще многих помнили.

— Понимаете, какое удивительное дело. Похоже, что я с одной вашей родственницей лет двадцать назад в Москве пересекался.

— Пересекался?

— Ну, в смысле встречался. Я у нее старые книжки покупал. Очень собиранием книг тогда увлекался, а она как раз свою библиотеку распродавала. По-моему, она тоже из Рождественских была. Во-всяком случае, я у нее такую же фотографию адмирала, как у вас, видел. Елизавета Аркадьевна. Не припоминаете?

— Елизавета Аркадьевна, говорите? Елизавета... Елизавета... Лиза... Знаете, что-то такое было. Помню смутно, что когда в Харбин двинулись, то ехали через Москву. В номерах останавливались. Там какая-то родня заходила повидаться да попрощаться. Вроде бы девушка молодая красивая там была — Лиза. Кажется, тоже не москвичка. Откуда-то с юга. Что-то еще мать говорила — у нее, помнится, жених был. У Деникина погиб. Она еще, по-моему, поэзией очень увлекалась — так мне мать сказала...

— Похоже, что именно она, — осторожно сказал я, хотя про себя уже твердо был убежден, что именно она и есть. Уж больно многое сходилось — и Лиза, и с юга, и жених у Деникина, и поэзия...

А Олег Николаевич именно про поэзию и продолжал:

— Хотя поэзией тогда все увлекались. Чем взбаламученнее жизнь, тем больше тянуло людей к поэзии. Даже не знаю, как и объяснить. Вот и у нас в Харбине все понимали, что жизнь там, как бы это сказать, временная, нестабильная, что угодно случиться может. Особенно с эмигрантской колонией — с одной стороны Советы, с другой Китай, с третьей Япония, до спокойствия ли тут? А поэзией увлекались. На поэтические вечера ломились. Там ведь и свои поэты хорошие были. Вертинский у нас пел. Несмелов Арсений и Валерий Перелешин очень почитаемы. У меня даже книжки их остались с дарственными отцу. Он их хорошо знал. У него отдельная полочка в книжном шкафу была для харбинских поэтов....

 

VII

 

А у Елизаветы Аркадьевны поэзией третий стеллаж оказался набит. Ну не весь, конечно, стеллаж, а одна полка, но представляете, сколько тоненьких поэтических сборников можно насовать в одну полку! Вот именно столько у нее и было. С этой полки я и начал. Хотя и на остальные поглядел внимательно. Стоило! Но в тот день, как сейчас помню, копался я как раз на полке с поэзией. Чего там только не было! Кроме разве что футурни. И то пару книжек Крученых я у нее нарыл — на них у меня хороший покупатель был. Сам-то я его самоделками не очень интересовался. Хотя если б знать тогда, что за эти книжечки через тридцать лет давать будут... Но я все больше на имажинистов целился. Эти у нее были в полном наборе. И почти все с дарственными тогдашней Лизе-Лизоньке.

— Да, чувствую, популярны вы были среди этого народа, — почтительно заметил я.

Она гордо усмехнулась:

— Не то слово! Крутились вокруг меня как бешеные. Что значит — молодая да красивая. А я еще и фасон умела держать. Такой настоящей околопоэтической девушкой была. Во всем старалась соответствовать. Одним словом:

Почти доходит до бровей

Моя незавитая челка...

Помните, чьи стихи?

— Обижаете. Уж Ахматову-то как-нибудь знаю.

— Ну-ну.

— А вы откуда их так хорошо знали?

— Ну все-таки два курса филологического я прослушала. Потом жить не на что стало. От родителей ничего больше не приходило. Какое-то время разные семейные вещи продавала. Как раз хватило курсы стенографии и машинописи закончить. Ну а там уже попроще стало — разных учреждений, редакций и издательств столько в Москве развелось, что даже выбирать можно было. Тем более с моими двумя курсами филологического, тремя языками и машинописью. Так вот и оказалась у имажинистов. У них тогда сразу несколько издательств было — “Имажинисты”, “Чихи-пихи” какие-то и еще вроде что-то. И вечеров поэтических полно — а это значит и программы и афиши. Да еще через них с другими познакомилась. Никем не брезговала — лишь бы платили да паек подкидывали. И в “Кузнице” подрабатывала, и в “ЛЕФе”, и в “Маковце”. А из нашего-то журнала — “Гостиница для путешествующих в прекрасном”, слыхали про такой? — чуть не половина материала через мои руки прошла. Там у меня где-то журнальные подборки должны быть. Еще увидите.

— Значит, не только с имажинистами знакомство водили?

— Нет, конечно. Всех знала.

— Кого всех?

— Ну всю эту поэтическую толпу. И футуристов, и имажинистов, и акмеистов, и кого там только еще не было. Глупая была. Думала, что это и есть жизнь. По кафе их ходила, стихи слушала, споры. На книжки автографы получала. С Мариенгофом знакома была, с Есениным, естественно, даже Ходасевича встречала в Пролеткульте, пока он еще в Москве жил. Но он скоро в Петербург уехал. С Ивневым мы до середины тридцатых какие-то отношения поддерживали. Сколько их там еще было. В “Стойле Пегаса” сидела чуть не каждый вечер. В их книжных магазинах пропадала — в одном Есенин с Мариенгофом торговали, а в другом Кусиков с Шершеневичем, вот только названий уже не помню. В “Маковце” машинисткой помогала. Да он недолго продолжался. Как Чекрыгин умер, так и все. Жалко его. До сих пор помню...

— И Маяковского знали?

— Нет, его не знала. Встречать — встречала, даже знакомили. Но не продолжилось. У него свой круг был. Они посторонних неохотно принимали. А я еще огорчалась тогда. Дура, в общем, была изрядная.

— А почему дура-то? Что плохого стихи слушать? И все эти люди сейчас и признаны и знамениты. Так что хорошая компания у вас была.

— Да ничего плохого, конечно, если жизнь вокруг нормальная. А когда у тебя отец с матерью на деревьях перед сгоревшим домом висят, не должно до стихов быть...

— Но ведь вы и до этого с ними дело имели. Учились. Работали. Как же вы...

Договаривать мне стало как-то неудобно, но она сама догадалась:

— Как я с ними вожжалась? А дура девка — да и все тут. Сначала-то думала, что это все случайно там на юге случилось. Какая-то неправильная мразь попалась. А тут другие. Потом только поняла — все они одинаковые, и все та же мразь на поверхность всплыла, что на юге, что на севере, но деваться-то уже некуда... Разве что они сами меня куда денут. Вот потом и дели. А с поэтами все же повеселее. Хотя тоже всякой дряни хватало...

— А почему дряни?

— А чего же еще? Молодые, дурные, пьяные, да еще сплошная борьба за коммунизм кругом. Вот и крутило их, бедных. Иногда безобидно — помню, как мы названия улиц меняли: висит табличка, скажем, “Тверская”, а мы ночью ее долой и на ее место другую, самодельную — “Есенинская”. Знай, мол, наших. Ну это мелочи. А вот как-то раз они там затеяли Страстной монастырь разными антицерковными лозунгами расписать, так я тут как тут. Тоже расписывала и веселилась. До сих пор со стыда горю. Не то чтобы уж такая религиозная — так, иногда по привычке в церковь забегала, как в детстве научили и в институте, — а просто стыдно. Ну я-то ладно, девчонка, что с меня взять, но эти-то дурни здоровые! А радовались — как будто что-то хорошее сделали... Вот каждого и наградили по заслугам его...

Так и продирались мы потихоньку сквозь ее книжные запасы. Некая даже цикличность образовалась — разбираем пару полок, набираю на продажу, продаю, прихожу, отдаю деньги, забираю то, что себе отобрал, опять же расплачиваюсь — частью своими, частью из того, что поверх договоренного удалось за ее книжки выручить, это уж, так сказать, моя законная добыча — и снова к полкам. И так практически еженедельно. То есть если хорошо вспомнить да посчитать, так я к ней месяцев пять как на работу ходил. Приятелями, можно сказать, стали. Чаи гоняли, про книжки разговаривали. Она про свою жизнь понемногу рассказывала, правда, только про доотсидочную — лагерь вспоминать категорически не хотела, раз только упомянула, что хоть и не били ее, только грозили да материли, но в камере такого наслушалась и селедки без воды так наелась, что сама все на себя подписала... А после лагеря, считала, нормальной жизни у нее уже не было — так что и вспоминать или обсуждать нечего. Не про отношения же с мерзавцами соседями рассказывать... А кроме них она мало кого и видела.

Как-то раз встретил я Елизавету Аркадьевну у подъезда — чуть раньше договоренного времени пришел. Из продуктового шла с двумя сетками. Тут только я заметил, что ходит она как-то неуверенно и очень осторожно. В квартире я этого не замечал — но там и хождения было два-три шага по комнате да шагов пять до кухни. Как тут заметишь.

— Давайте помогу, — взялся я за сетки. — А то, смотрю, вам ходить тяжело.

Сетки она отдала без возражений.

— С ногами-то у меня давно. С каторги. Отморозила. Тогда казалось, что обошлось, а вот к старости совсем ноги чувствовать перестала. Иду и не знаю, куда ногу ставлю. Вот и не хожу почти никуда — только в магазин да в поликлинику. Обезноженной-то совсем плохо — даже не повидаться ни с кем. Чистая затворница...

Тогда я и понял, каково ей. Родня, может быть, у нее в России и оставалась, но искать ее и восстанавливать связи — сил уже не было. Поначалу ноги получше ходили, но боялась своими поисками к ним внимание привлечь — кто знает, как оно могло опять повернуться, веры-то у нее начальству никакой не было, а опаска была. А потом, когда стало ясно, что таких, как она, сажать по новой уже не будут, так ноги отказали — как тут по справочным и адресным столам находишься? А какие-то совсем дальние и некоторые из тех, что с ней вместе в лагере были, про которых она знала, где они и как, — так тоже на ее ногах не дойдешь, и даже позвонить — проблема, телефон-то на всех соседей один, а они — волки позорные — чуть что не с часами над головой стоят, чтобы лишнего времени не наговорила, тем более по междугороднему. Телевизора она себе никогда и не ставила, чтобы не видеть и не слышать всей этой советской дряни. Вот со мной и отводила немного душу раз в неделю.

Интересные иногда повороты возникали, особенно в связи с поэтическим творчеством. Выудил я у нее все из той же стихотворной полки цветаевские “Версты” и спросил, за сколько она мне эту книжку отдаст — в ценах она с моей подачи уже более или менее ориентировалась.

— А, эту хоть так забирайте, — равнодушно махнула она рукой.

— А чего это вы так?

— Не люблю ее. Кричит, ломается — нате, дескать, вся душа наизнанку перед вами, а на самом деле все только для рифмы да для размера. Вот помните ее “Тоску по Родине”? Я ее, конечно, много позже прочла, но только еще больше убедилась, как я права. Как там заканчивается:

Но если по дороге — куст

Встает, особенно — рябина...

Правильно? Только какая же рябина куст? Ведь дерево же, де-ре-во! Вы думаете, она этого не знала? Знала! Образование-то нормальное получила... А вот не вписывалось “дерево” ни в размер, ни в рифму, она его ничтоже сумняшеся “кустом” и заменила! И я у нее такого много могу найти. Хоть там же — “Как бревно, оставшееся от аллеи...”. Где это она аллею из бревен видела? Может, от въездных ворот в аллею? У нас так в имении было. Но ворота не нужны, а “бревно” в рифму! Значит, умом писала... Не люблю!

Я спорить не стал. Даже призадумался. А “Версты” — вон они, на полке стоят...

Со стихотворными сборниками разобрались и пошли дальше. Как раз тут на одной из полок за стеклом я и увидел фотографию адмирала Рождественского. То есть это я теперь знал, что тогда я видел фотографию адмирала Рождественского. А в тот раз я просто спросил:

— А это кто?

— Да так, — после некоторого промедления ответила Елизавета Аркадьевна, — из родни. Родня-то такая по советским временам хуже воровства. Так что я фотографию эту между книгами хранила. Даже не знаю, как она на такое видное место попала. Наверное, выпала, когда стеллажи двигали, — они ведь в другой комнате стояли, которую у меня оттяпать успели, пока я на киче чалилась, — так просто подобрали и сунули за стекло. Ну хоть за это спасибо, а то я про нее уже и забыла.

Она вынула фотографию из-за стекла и положила на холодильник.

— Потом уберу куда-нибудь. Или в рамочку и на стену, вон как исцарапалась. Пусть висит — теперь уж можно не бояться. Да и отбоялась я уже. А так посмотрю — и нормальную жизнь вспомню... Вот как раз на той полке еще, как сейчас помню, стояли пятитомник Хлебникова, гослитовский Пруст и много томиков “Academia”. Впрочем, эти томики и на другие полки переползали.

— Ну, это-то уж точно не родительские книги и не из вашего поэтического набора. Уже, наверно, намного позже покупали? Сами? Набор отличный.

Елизавета Аркадьевна усмехнулась:

— С кем поведешься! Еще и в тридцатые все вокруг только о литературе и говорили — трезвые ли, пьяные ли. Про что другое уже бояться начали. Да и тут можно было на неприятность налететь, но ведь про что-то надо же разговаривать. Вот и продолжала покупать и читать, чтобы соответствовать. Теперь уже никто не дарил. Да и работать в каком-то государственном тресте начала — поэтов-то вокруг уже не было. Но втянулась. Впрок покупала. Думала — поспокойнее жизнь станет, тогда все и прочитаю. Да так и не пришлось. А в начале тридцатых еще и замуж решила выйти. Так — за болвана одного. Через две комнаты от моей работал. Только чтобы фамилию поменять. Моя-то снова опасной стала. Опять стали всех бывших арестовывать. Думала, пронесет. Тогда-то и правда пронесло, но потом все равно добрались, хоть и не из-за фамилии. А мой Макаров-то прямо на следующее утро после моего увода и исчез. Больше его не видели...

— Что, тоже арестовали?

— Да какое там! Кому он такой нужен. Сбежал просто со страху. Похоже, даже ничего из дому не взял. Все соседи растащили, включая большую комнату из двух. Только фамилия и осталась. Да на следствии мне происхождения и не предъявляли. Только то, что из доноса вычитали: раз люди ко мне заходили и непонятные разговоры разговаривали, значит, контрреволюционный заговор. Вот за него и отвечала. Ну а жених у Деникина, пусть и погиб двадцать лет назад, только подтверждал гэпэушникам, что я с давних пор не на той платформе. Врагиня то есть. А все потому, что этим подонкам, что квартиру у меня оттяпали, еще одна комната понадобилась. Сын подрос — в будущее смотрели, где селить, когда женится. Вот потому и донесли в тридцать девятом, когда почти и не брали уже. Такое уж мое счастье. Так и осталось почти все нечитаное. Да и то — эти книжки даже и читать тогда стало опасно: чуть не в каждой второй или предисловие, или комментарии, или редакторство какого-нибудь врага народа из знаменитых большевиков. Особенно в издательстве “Academia”. Недаром их всех и пересажали. А я ни в одной книжке ни одной страницы не вырвала и ни одного имени чернилами не замазала!

Вот как раз изданий “Academia” я у нее немало купил — что поделаешь, первая любовь. И брешей в своем наборе закрыл достаточно. И томик Светония, который до сих пор часто открываю, тоже от нее. Ох, сколько у него оказалось словно про наше время написано! Уже в 90-е я обратил внимание, как его Клавдий напоминает тогдашнего российского пахана. Не верите? Пожалуйста:

“Наружность его не лишена была внушительности и достоинства… был он высок, телом плотен, лицо и седые волосы были у него красивые, шея толстая... Гнев и вспыльчивость он сам признавал в себе, но в эдикте оправдывал с разбором и то и другое... Одного писца из казначейства, а потом одного сенатора преторского звания он без вины и не слушая оправданий отправил в ссылку... В словах и поступках обнаруживал он часто такую необдуманность, что казалось, он не знает и не понимает, кто он, с кем, где и когда говорит”.

Чем не Ельцин? В общем, угодила мне Елизавета Аркадьевна.

Вот о чем до сих пор жалею, так это о журналах. В последнем из ее стеллажей полно разных комплектов было — от “ЛЕФа” и “Печати и революции” до “Маковца” и “Записок мечтателей”. Глупый был — на советские журналы внимания не обращал, все больше на “Аполлоны” целился. Только “Записки мечтателей” у нее и взял, да и то больше за номер, посвященный Блоку, и за головинскую обложку. Остальное распродал. Теперь этого ни за какие деньги не купишь. Да и не только в деньгах дело... Обидно. Даже не могу сказать, что наука на будущее — ни в каком будущем мне уже ничего подобного не попадалось...

А тогда дошли мы до последнего стеллажа, составили в него все, что хотела она у себя оставить, да и распрощались. Расстались почти друзьями. Позванивать обещал. Да и правда — позванивал иногда...

 

VIII

 

Вспоминал я про дом на Маросейке и его обитательницу, вспоминал и через какое-то время решил, что надо-таки рассказать Рождественскому про его московскую родственницу все, что я знаю. Какое у меня право скрывать — его ведь семья. А что жизнь у нее такая была — так не ребенок же он, знать должен, каково людям из “бывших” при советской власти жилось. Вот и его родню не миновало. Так что позвонил я ему как-то вечером в кабинет, сказал, что поговорить надо наедине по одному деликатному делу, пришел да все и выложил. И как с ней познакомился, и как книжки покупал, и что она мне про родителей рассказывала, и как ее прислуга сначала квартиру у нее отобрала, а потом и вообще в лагерь загнала, и как она свои пятнадцать лет ни за что отсидела, и как жила потом среди тех, кто ее предавал и грабил. И про фотографию адмирала Рождественского за стеклом на книжной полке. И про то, что ее девичьей фамилии так никогда и не узнал — только фамилию исчезнувшего мужа, что была у звонка написана. И про саму нее постарался как умел рассказать.

— Понимаете, какая-то необычная она была, — пытался я сформулировать свои впечатления многолетней давности, казалось бы давным-давно похороненные в памяти, но вот таки вытащенные на свет случайно увиденной фотографией человека в адмиральском мундире царских времен. — Нет, не в смысле странная... Ну вот не могу толком объяснить... В ней как будто разные люди жили. Не в смысле там раздвоения какого-то, а вот так вместе и жили. Ну вот, скажем, когда мы с ней стали много разговаривать, у нее такое лицо становилось, когда она про книги говорила или поэтов своих знакомых вспоминала — понимаете, светлое такое, одухотворенное... И голос — сильный, красивый, интонации такие, вроде как у вас — барские, если можно так сказать. А с соседями или по телефону — ну вот говорит как обычная московская старушенция, и лицо при этом тоже какое-то простое, старушечье. А если кто из соседей говорил ей слово неудачное или поперек — то такой блатной прищур у нее получался и отбривала таким текстом, что мало не покажется. Я, конечно, понимаю, что пятнадцать лет лагерей — не шутка, любого переделают, да и советская действительность и не таких людей меняла, но вот она как-то сразу все в себе сохранила... Не уверен, что понятно, но лучше не могу...

— Послушайте, Леня... — Олег Николаевич выслушал мой рассказ с по-детски широко раскрытыми глазами. — Ведь все это каких-то двадцать лет назад было. Ну до войны я еще помочь ничем не мог — мальчишкой был. Да и родители не смогли бы — никаких связей с Россией не было. Но когда она уже опять в Москве жила! Я уже полным профессором был. Если бы знал, что ей так живется, то и деньгами помог бы, и письмами поддержал... Даже и через наше посольство в Москве. Да и еще мало ли как. Что же такое с людьми делали, что я тогда даже найти ее не мог в России? Я ведь отправлял запросы в ваше Министерство иностранных дел, просил помочь родню найти. Так даже не ответили ни разу! А ведь все могло по-другому быть... И как же могли так с ней обойтись — и прислуга ее, и полиция ваша. И как могут соседи все растащить, пока человек в заключении мается? Ведь не по-человечески это! Не по-людски!

— Такая у нас страна была, Олег Николаевич... И людей именно таких вырастила...

Я на него даже разозлился почему-то — что он из себя дитя невинное корчит, а то не знал, как люди на одной шестой добрых семьдесят лет жили. Это мы ничего толком узнать не могли, только подпольно. А у вас-то — все к твоим услугам: и книги, и статистика, и кино снимали, смотри — не хочу. Разуй глаза да почитай что-нибудь. Хоть Солженицына — сразу поймешь “как же так”. Вот как раз именно так...

А потом успокоился — чего это я на него в душе накинулся? Ну повезло человеку — жил себе в нормальном мире с рождения и жил, пусть даже за малым перерывом, которого по возрасту толком и не запомнил. На хрена ему все эти заморочки насчет того, каково нам было, а еще больше — каково было тем из них, кто в Харбине или еще где не оказался, — только сон и аппетит портить. Сидит вроде человек себе за богатым столом и ужином наслаждается. А я ему такую гадость на стол кинул, что уж и не до ужина теперь...

Я поднялся:

— Пойду я, Олег Николаевич...

Но похоже, что он меня уже и так не слышал и не видел. Сидел, устремив свои налитые слезами голубые глаза куда-то в угол позади меня, и равномерно ударял своими огромными кулаками по столу, повторяя в такт ударам задыхающимся голосом:

— Как же так! Как же так! Как же так!

 

IX

 

Уже больше двадцати лет прошло... Олег Николаевич Рождественский умер в 1999 году — ему только-только 84 стукнуло, я поздравлял, — уже много после того, как я оттуда уехал и, как и хотел когда-то, укоренился в одном из больших университетов Восточного побережья. К тому времени он уже лет семь-восемь как был на пенсии, хотя, по старой памяти, еще кого-то изредка консультировал и в университете, и в паре маленьких компаний в университетских окрестностях — с головой и с памятью у него до самого конца все в порядке было. Мы с ним перезванивались — правда, все реже, больше перед праздниками, — но, бывало, подолгу говорили. Он вдруг стал Россией интересоваться и даже мне разъяснял, что там и как. Помню, стал рассказывать мне о том, что вот в России казачьи части воссоздают, дворянские собрания и все такое прочее из дореволюционных времен. Рассказывал, горячился, а когда я его спросил, по душе ли ему все это, он замолчал надолго, а потом горько сказал:

— А, ряженые! В одну реку дважды не входят. А так, для клоунады — так это балаган...

Но вот про Елизавету Аркадьевну не говорили никогда. Мне ему рассказывать больше нечего было, а ему, похоже, услышанного от меня хватило по самое не хочу.

А я про нее думал все больше и больше. И кляну себя за то, что не сделал того, что должен был, — не стал к ней и дальше ходить разговоры разговаривать... Помните, у Брэдбери такой рассказ есть — в русском переводе, по-моему, “Ревун” назывался, а на английском он мне как-то не попадался, да, если честно, я прочитанное по-русски потом на английском редко перечитывал, нечитаного хватало. Там про какое-то доисторическое чудовище, которое где-то в океанских безднах сохранилось с мезозоя, плейстоцена, или что там еще у них, и, похоже, все его сородичи уже вымерли. Так оно раз в год — в брачный период, что ли, — вылезало к маяку-ревуну, который звуковым сигналом корабли в тумане предупреждал. И ревело в ответ точно таким же звуком. По-видимому, за своего принимало или хоть голос, похожий на родной, хотело послушать — настоящих-то своих больше не было. Вот и она так. Все равно я таким, как ей надо, не был, разве что те же слова, те же имена знал, которые она в памяти хранила, чтобы себя живой чувствовать. Так сказать, звуки знакомые издавал. Она на них и откликалась. А я, дурак, лишь о книжках думал.

Даже не знаю, когда умерла Елизавета, — просто как-то раз уже где-то в восьмидесятые позвонил после большого перерыва, а мне и сказали, что схоронили...

Вот так...

Золотые границы

Генерозова Елена Леонидовна родилась в Новосибирске, детство и юность провела в поселке Северный на границе Московской и Тверской областей. Окончила биолого-химический факультет МПГИ им. Ленина. Автор книги стихотворений “Австралия” (2012). Живет в Москве. В “Новом мире” публикуется впервые.

*      *

    *

Помутнели глаза у рыбы, зарезан хлеб,

С солью размешана белая кровь салата,

В горле огня равнодушный пирог окреп:

Трапеза подана, кушайте, чем богаты.

Плещет вино, веселится честной народ.

Время смотреть, как заполнит пустую тару

Все, что созрело в глубинах земель и вод —

Дал же Господь способностей кулинару!

Так насыщая каждого, кто пришел,

Собранное с утра, упокойся в чаше.

Мойте же руки, дети, скорей за стол,

Пусть продолжается милое зверство наше,

Празднуя смертное, сущее шевеля,

Радуя плоть окончаньем чужого века,

Чтобы затем проглотила тебя земля,

В рыб и зерно превращающая человека.

 

*      *

    *

Три лилии, лилии три у меня над могилой…

Гийом Аполлинер

Когда я жила, я не думала, что говорю,

Слова расточая, что дождь, убегала вода

В бездонное русло подарком чужому царю,

Не вняв сердцевине вещей, не оставив следа,

Казалось, что все впереди, подвело естество,

И я умерла, не успев рассказать ничего.

И, как скорлупа, раскололась моя голова,

Дав волю ростку — протянулся, наверх торопясь,

Звеня на ветру, лепеча, подбирая в слова

Забытые звуки, и листья раскинули вязь,

И светлая липа, густая, прямая, как меч,

Шумит у меня над лицом, словно горькая речь.

И солнце кружилось, и вишни бывали в цвету,

Но не было имени слышать, кто вдруг позовет,

И облик, что облако, все исчезал на лету,

И жизнь пробежала служанкой с корзиной забот:

Никто не заметил, когда я была молода,

Никто не заметил, куда я ушла навсегда.

Но красные маки растут у меня на груди,

Чтоб ёкало сердце и радость жила в рукаве,

Костры лепестков маяками горят впереди

Дороги домой, пролегающей в долгой траве:

Гляди же, прохожий, моя расцветает душа,

Какая при жизни ничем не была хороша.

И выцвели старые туфли, раскрылась земля,

Сосна проросла там, где были когда-то стопы,

Стрелой до небес, словно мачта того корабля,

Что был бы моим, если б дунули ветры судьбы,

Но ветры молчали, моя не ступила нога

За круг, где бы не было видно огня очага.

Назад не смотри, не увидишь за давностью лет,

Что было вчера или дальше в твоем забытьи,

Страна небольших расстояний, наборы примет —

Для тех, кто уснул — золотые границы твои

Не там, где могильные доски промыты ручьем,

Не там, где вершинами гор проступил окоем,

А там, где их нет, и надорван убогий покров,

Где, видя свое отраженье в небесной воде,

Усталые звезды, рабочие пчелы миров,

На ощупь стремятся искать продолжения, где

Язык развязало мне дерево, сердце цветет

И тень от сосны отправляется в дальний поход.

 

*      *

    *

Камень, пергамент, кожа, бумага, ткань,

Ножницы или ноль, но не очень строго.

Что там тебе покажет немая длань,

То и возьмешь в результате с собой в дорогу.

Эта игра, где сущности вдоль строки

Сложены, что мониста для нежной выи,

Но ощущения вытянутой руки —

Где вы теперь, теплые и живые?

Цифры, явления, символы, словари —

Те чудеса, что поют в виртуальном мире,

Все на просвете полые изнутри,

Из-за чего пространства кажутся шире,

Но центробежная суть, пустота сама,

Множа свои бесчисленные просторы,

Мир превращает в долгие, как зима,

Гулкие, бесконечные коридоры,

Где на тебя, что рыбы, плывут года,

Медленно плавниками шумят по коже,

Не оставляют на пальцах твоих следа —

Так справедливо, и ты не оставишь тоже

Ни словами, ни поступью, ни рукой.

Все, что вокруг, ускользает любого тлена

Только затем, чтобы вспыхнуть тобой и мной

И разбежаться осколками по вселенной,

Быстро рассыпаться — мимо вещей и лиц,

Словно явленья другого совсем порядка,

Высветлив все, что проявится в жизни птиц,

И растворится во времени без остатка.

 

Подражание Катуллу

Тише, любовь, довольно. Подумай лучше,

Как незаметно мимо пройти, волнуясь,

Не выдавай меня дрожью или сияньем.

Я уже умирала. Дороже стоит

День задушить (тот самый), когда исчезло

Время и все вокруг, лишь один остался

Воздух, что цвел сандалом, индийским перцем,

Разом сорвало голову мне ветрами,

И оставалось тело, одно лишь тело,

Пела труба земли: этот танк родился,

Чтобы лежать на мне, никаких соперниц,

Минное это поле — его, покуда

Не перелезут они через все ограды,

Не прорвут кордоны, рвы не затопят,

Не оставят медленные секунды

Слышать — идут по кровавым, скользким ступеням,

Тащат хвосты, стучат каленым копытом,

Чтобы казнить меня, и еще, и много…

Тише, любовь, собачка, не надо громко.

Дай мне отплыть на нужное расстоянье,

Перевести дыханье, обрезать сердце,

Под золотыми дождями его оставить,

Чтобы в замочную скважину — редко-редко —

Глянуть: ну как там, жив ли? — вновь ощущая,

Как молодое вино в крови веселится,

Греет морщины, руки в старческой гречке,

Чтобы напомнили — было, не показалось.

*      *

    *

Отыщи на гугловских картах свое гнездо.

Место, где ты родился, принтскрином вырежь

И сохрани в себе, разделив на сто

Давешние печали дворовых игрищ,

Припоминая, что, в целом, тебе везло:

Вещий поисковик, открывая тайну,

Дарит увеличительное стекло

Всякому, обернувшемуся случайно

В мир, разлетевшийся веером прежних дел

(Минусом лишь одна небольшая шалость), —

Видишь, как все прекрасно? А ты скорбел,

Ежели что внизу иногда случалось,

И, возвышаясь над ветреной суетой,

Жизнь пробегая по самой ее каемке

Взглядом, представь счастливой. Или простой.

Славьтесь, возможности аэрофотосъемки

Вечно следящих спутников, чтобы мог

Ты с высоты небес, навсегда мгновенных,

Сверху смотреть с любовию, словно Бог,

Не разглядевший потребностей в переменах.

 

*      *

    *

Лежать в траве и видеть, что стрижи.

На уровне залатанной души

Глубоким небесам обратны недра.

Представь, что нет на свете, словно ты —

Ты навсегда заткнулся — а цветы

(Им все равно) качаются от ветра.

Что там, откуда холод? Там темно.

Мне страшно, бес, воздушное окно

Над головой моей пугает сетью.

Когда умру, переселить меня

Земного ниже уровня, звеня,

Сомкнут ряды знакомые соцветья.

Примерить твердь. Пока на вырост мне.

Горизонтально вытянут во сне,

Ты как бы привыкаешь к этой роли

И знаешь, что разомкнут будет круг.

И август, старый царь, идет на звук,

Рассыпавшийся пчелами вдоль поля.

Памяти памяти

Вдовин Геннадий Викторович родился в Москве в 1961 году. Закончил исторический факультет МГУ. По окончании университета с 1983 года работает в музее-усадьбе Останкино; с 1993-го — директор музея. Опубликованные книги и статьи посвящены русской истории Нового времени, проблемам современного музейного дела, вопросам охраны памятников, задачам культурной политики.

 

 

История — это воскрешение.

 

Ж. Мишле

 

 Я — историк. Говорить в нашей профессии от первого лица не принято, но решусь.

Всякий историк сетует на проблемы источниковедческой базы. Иной раз вслух, чаще — про себя. Древники, то есть специалисты про то, что было до Благовещения, всегда жалуются на недостаток всех сведений обо всем. Медиевисты, сиречь знатоки эпохи после Крещения, пеняют обычно на дефицит памятников обыденной истории. Новисты, стало быть умники про Пасху, печалуются по недостатку значимых деталей. Профессионалы по Новейшему времени, то есть знатоки деяний апостолов, стонут от  противоречивого преизбытка фактов. Но все мы неизменно сталкиваемся с тем, что из прежнего и незнаемого возникает не новое , а иное .

Иное — в хаосе магистральных линий развития и неизвестных неучтенных факторов.

Над нами, как и над физиками, тяготеет коллапс волновой функции, он же — редукция фон Неймана, когда линейность повсеместно рушится, появляются точки разрыва и новое возникает не из прошлого, а неизвестно откуда и крушит принцип локальности — сиречь близкодействия. Попросту говоря, в этом постулате рядоположенности нас наставляли картезианской истории, где «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова», а «декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию», нас учили ньютонианской физике, где из «пункта А в пункт В со скоростью…», а «оптическая сила линзы — величина, обратная ее фокусному расстоянию»… Прежняя наука истории отменяется, но не исчезает, как работает, но давно локально, та, до 1920-х годов, наука физики.

Оставя методологические трудности ремесла, признаюсь, что, как бы ни изучали мы историю — ньютониански или квантово, нам неотменно не хватает деталей, мелочей, пустяков, глупостей, проговорок, дребезгов, всхлипов, домашностей, ерундовин, самособойностей. Не о клубничке, где преуспели многие, речь, а о странном правиле культуры — замалчивать то, что «само собой». Это-то, или эти-то, «само собой» и есть культурный код поколения, шифр сверстников, язык генерации, музыка ровни, сленг однокорытников. Неуловимые предшественниками и невнятные последникам подробности, равные для умников и простецов, святых и преступников, героев и трусов, буревестников и обывателей, объединяют всех. Малую часть из этих обыденностей ровесники старательно норовят сделать знаменем, об остальном подробно немотствуют.

Толкуя этот нехитрый тезис коллегам и будущим коллегам, неизменно завершаю его посильной сентенцией: «Не пишите мемуаров. Это не наше; мы не герои. Но в какие бы дальние эпохи ни простирались ваши научные интересы, не забывайте записывать сегодняшние детали. Будьте благодарны. Обеспечьте работой следующие поколения историков».

Так, не вместо, а вместе с ремеслом, пишется моя книжка с выспренним названием «Памяти памяти» [1] , закрепляющая реалии моего поколения — людей, родившихся между 1953 и 1968. Главы из нее — читателям «Нового мира».

 

 

ПАМЯТИ ЗАКЛАДОК

 

Очерк эвристики

 

Женщинам, безуспешно делавшим закладки в моих книжках

 

…Я нашел между страницами ваш пепел.

В. Набоков

 

Татарский поглядел на книгу, лежащую перед ним на сто-

ле… В книге было несколько закладок; на одной из них Татар-

ский прочел пометку: «Суггест. шизоблоки».

В. Пелевин

 

Как ни отлынивай (по уважительным, конечно же, причинам), сколько ни отговаривай себя и ближних от опрометчивого намерения стирать занавески, протирать пыль с книжных полок, мыть окна и от всего прочего, к чему так долго и безуспешно пытались приучить тебя добрые родители, а когда-то дело до влажной уборки все-таки доходит.

В тщетных попытках обойтись малой кровью со всей ясностью открываются два главных источника пыли. Это книги и детские игрушки. Если игрушки сыновей — явление временное (ведь пацаны растут гораздо быстрее, чем можно было предположить, и игрушки понемногу меняются и даже когда-то, говорят, исчезают), то библиотека с тобой надолго и пыль ее тоже. Густо замешенная на табачном конденсате, отложенная в корешках, на обрезах и, главное, в многочисленных закладках. В такие минуты готов поклясться, что теперь — никаких закладок. С сегодняшнего дня буду загибать страницы…

Да ведь противно. Мерзко. Ничуть не менее погано, чем слюнявить грязные пальцы, открывая новый разворот…

И вообще, откуда эта манера? (Эй, коллеги! Может, кто изучал историю книжной закладки? А ведь наверняка, ежели покопаться в систематических каталогах, найдется какой-нибудь немецкий проф с необъятной диссертацией про это дело…)

Ну а у меня-то, у меня откуда это обыкновение? Может быть, от тех самых шнурочков-ленточек, что умильно пришивали мамы школяров начальных классов призыва второй половины 1960-х годов в их учебники (ну конечно, если мальчик, девочка «из хорошей семьи»)? А если не трепать беспрестанно и ностальгически 1960 — 1970-е годы, то лучше припомнить травки-цветочки сентименталистов, засушенные между страницами романов…

Ну всем мы им, блин, обязаны! Вот, к примеру, именно сентименталисты первыми деревья портить начали, вырезая свои инициалы и чужие сентенции. «Шумите уныло, березы и осины!.. Рука любви изображала на коре вашей бесценное имя своего предмета; тень ваша освежала томное сердце любезнейшей из женщин; вы были единственными свидетелями ее слез, надежды, счастия!.. Дремлющие сосны, вы, которые мрачными сводами густых, вечнозеленых вершин своих осеняете трогательный памятник нежности, шумите для сладкой скорби друзей меланхолии!»  А?! Каково? Выходит, что какой ни то Петр Шаликов — друг, само собой, меланхолии и создатель цитируемого бестселлера «Темная роща, или Памятник нежности», по сути — лепший кореш нынешнего прыщавого автора сакраментальной суммы «Коля + Маша», выцарапанной на коре несчастного растения в Сокольническом парке, и наставник всех иных пубертатных юношей с баллончиками краски.

Наша крепкая зависимость от такой, казалось бы недолгой, эфемерной и несущественной сентименталистской эпохи меня всегда потрясала. За что ни возьмись — все они сентименталисты. И троеточия ставить нас подговорили. И рефлексировать о матери-природе вынудили. И эротизм невинности продвинули ох как далеко. И новых имен понаоткрывали и понапридумывали (Светланы, Евгении, Любимы, Розы, Модесты, Инны, Вадимы, Нины, Романы, Юлии и прочие всякие Геннадии! Чувствуете ли?). И иных симулякров богато понасочиняли… И вот даже закладки делать научили. Так что, по всему выходит, сентименталисты виноваты в неизменной пылище всех моих пристанищ.

Важно, впрочем, найти не одно, а несколько оправданий, дабы выстроенная картина приобрела убедительную глубину и полноту академизма. Хорошо бы, если одно из объяснений было историческим (сентименталисты-то у меня уже пристроены!), а другое косило бы остатним глазом в метафизику, в такую неброскую, но стильную философему. (Пауза. Судорожно вспоминаю... Путаюсь. А! Бродский!.. «Письмо Горацию». Ищу закладку. Плутаю. Отвлекаюсь, нахожу-вспоминаю с пяток поразительных перлов про «мою шведскую вещь», про скобки как знак глубины сознания, про поэзию postcoitum… Одергиваю себя… Вот наконец это место… Цитирую.) «Отвратительный мутный дневной свет проникал через оба окна как некое подобие пыли. Не исключено, что пыль и есть остаток дневного света » (курсив, разумеется, мой, как и парой абзацев выше. — Г. Вд. ). Поднимаю глаза к вечно незанавешенному окну. А что? Очень даже правдоподобно…

Лет эдак в тринадцать, пожирая все книги подряд, среди прочего мусора проглотил творение Политиздата под интригующим заголовком «Ленин как читатель». То есть, собственно, заглавие-то меня и поразило. По мне, внуку сидельцев и сыну ЧСИРов, «Ленин как читатель» звучало будто «Ленин как любовник», или «Ленин как гуляка», или «Ленин как танцор». Не помню, конечно, об этой книжке ничего. Ничего, кроме закладок В. И. из папиросной бумаги и его обыкновения, не смутясь, отчеркивать необходимое на полях и по строчкам чернилами во всех книгохранилищах мира, начиная с Лондонской национальной. Разрисованные многими поколениями школяров и студентов ленинские тома во всех библиотеках СССР с тех пор казались посмертной карой, запоздалым возмездием, не учтенным суровым и смуглым стариком Дантом кругом ада, вечность которого, как и всего режима, в те года не вызывала сомнений. Содрогание от всех этих чернил сопровождает меня и сегодня.

Потому, любя (безответно, впрочем) широкие поля, отчеркивал всегда карандашиком. Точить карандаши такой разгильдяй, как я, конечно же не научился. И по-моему, появление азиатских автоматических карандашей с тонкими грифелями в конце 1980-х годов означало не меньший эвристический прорыв, нежели РС, сменившие потом наши пишущие машинки. (Как первые джинсы, как первый type writer, как первый автомобиль, отчетливо помню первый карандаш, подаренный Ириной. Трижды терял его и дважды находил. Можно было бы, конечно, последовать советам романтиков и, вслед за какой не то леди Слаттерн из шеридановских «Соперников» в обязательном переводе вечной Щепкиной-Куперник, «нарочно отпустить ногти, чтобы делать отметки на полях», но, во-первых, уж больно все это отдает визитом известной Т. Л. в кабинет отсутствующего Е. О., во-вторых, писать ногтем все равно невозможно, ну а уж о том, чего стоит содержать в порядке длинные ногти, лучше даже и не думать.)

В общем, годам эдак к девятнадцати методика процесса у меня отстоялась окончательно. Карандашиком — по полям, абзацам и строчкам. Потом закладки. Карандашом же на внутренней стороне обложки продублировать номера страниц (а вдруг закладка выпадет?). Дальше — карточки, ящики, картотеки. Кто научил писать карточки?.. Набоков со своей знаменитой обувной коробкой? Или Ленин с крутящимся регистрационным ящиком? Или профессор Гращенков, манипулировавший на лекциях своими цитатными богатствами с ловкостью престидижитатора? Или Пелевин с тысячами мелко исписанных бумажек на все случаи жизни? Не помню…

А закладок все время не хватало. Плотный зубодробительный текст ученого немца, прихотливый бисер продвинутого француза или точные периоды гениального соотечественника приводили к тому, что и без того нехилый кодекс распухал едва ли не вдвое. То же, наверное, происходит с морализаторами. Попробуйте-ка поподчеркивать Монтеня, болтающего обо всем на свете, или позакладывать еще какого Ларошфуко, которому каждое лыко в строку. Дело пошло, когда начал активно писать сам. Нарезанные из черновиков закладки, благо пишущая машинка «Ока» поставляла их в избытке, вызывали смутные рефлексии: из трупа — труп? из абортария — в абортарий? но что тогда — текстовая жизнь? а что — смерть? и как насчет реинкарнации и метемпсихоза?..

Как и положено, в стране, отягощенной литературоцентризмом, однажды на помощь пришел классик. В набоковском «Даре», набитом, как и все его произведения, метафорами (ошеломляющими, избыточными, мимолетящими, эзотерическими, точными, ушедшими «в молоко», умопомрачительными, темными, выспренними и всеми прочими), споткнулся о причудливую фразу. (Снова пауза. Опять лезу за книжкой. Путаюсь в полках. Блуждаю в изданиях. Ищу закладку. Их много. Опять плутаю. Матерюсь. Ага! Вот оно, это место… Цитирую.) «Я не поленился сравнить кое-какие места вашей книги с контекстом в полном издании Чернышевского, по экземпляру, которым, по-видимому, пользовались вы: я нашел между страницами ваш пепел » (курсив опять мой. — Г. Вд. ). Ванитарность этого набоковского пепла сразу стала очевидна, ведь «ваш пепел» звучит ничуть не остроумнее и не оксюморонистее, нежели «ваш труп», или «ваш прах», или «ваш гроб», или «ваша урна». И вообще, любопытно — как это можно на глаз отличать чей-то пепел от другого, если ты, конечно, не Шерлок Холмс, отличавший, согласно своему создателю, сорок пеплов сорока табаков? Именно эта макабричность набоковского пепла переводит книжную пыль в цепь славяно-греко-латинских ветхозаветных тропов пыль — персть — порошина — пепел — прах … Именно она обращает к Екклесиасту и всем пресловутым «многим знаниям», от коих, да-да, те самые «многие печали».

Тогда и закладка — закладывать — заложить звучит объемнее и важнее, отсылая к закладке здания — корабля — памятника, закладу капитала, несчастным заложникам, клятвенному обещанию путем заложения жизненно важного органа (хошь головы, а хошь руки), закладыванию экипажа, а в конечном счете к заложению бессмертной души. Тогда и пометки на полях (галки, кресты, отчеркивания, пунктиры и прочие маргиналии), со всей своей подробной выспренностью или брутальным лаконизмом, видятся иначе…

Не поминая пушкинских помет длинным ногтем, посмотрим… ну вот на суховатое достоинство ахматовских карандашных точек, посмотрим; точки над словом или строкой, именно точки со всеми их навсегда свернутыми смыслами. А вот академическая макабричность неизменных «sic!», за которым не то сальность семинарского трюизма про «gloria mundi» [2] , не то интимный стыд стоического «Si gravis brevis, si longus levis!» [3] , не то джойсовский «sickle» [4] , от которого кривишься вместе с молодым Бобом Диланом — «I am sick and tired of it» [5] — и хочется взять если не пожизненный, то очень продолжительный «sick-leave» [6] , пока не дожился до «snechenhaus» [7] . А вот и сомнительность вечных «NB!», за которыми, может, анонимная правда школярского сопровождения авторской мысли, а может, безвестное, но искренное «ну, б…» по поводу результатов, достигнутых творцом опуса, а может, все то же «ну!..» в качестве оптимистического жизненного кредо холерика… Или еще вымершие пометы, вроде «vide supra» [8] и «cf» с призывами смотреть выше, а не «v.sup», а поглядевши не в суп, но повыше, сразу и «confer» [9] , тут же просто сравнивать что-то с чем-то и припоминать.

Ведь book mark [10] — не только следствие беспамятства, не одна мнемотехника, не голая эвристика и даже не чистый психотренинг. Она — из средств стыда. Она вычурна и нарочита, подобна непременному листу в каретке пишущей машинки творца к приходу гостей или начатому, по тому же поводу, художником эскизу. Эй, творец! Нетрудно ведь сообразить, что закладки делаются по прочтении, а не в процессе: изучение густо заложенного кодекса на людях столь же зазорно, как ношение шляпы — очков, уступание места в общественном транспорте, прилюдная раздача милостыни...

Сделав однажды закладку («заложку» — разрешает наконец-то всезнающий Даль), обрекаешь себя и на иные стыды. Стыд перечитывания, во-первых. Слишком мала квартира и непомерна жилплощади библиотека, чтобы держать в дому ненужные, то есть незаложенные, книжки. Их приходится то перелистывать, а то и перечитывать. Старые и новые закладки — это как прежняя и теперешняя жизни. И если еще не дожил до снисходительной и монументальной нежности с легким оттенком патинированного обронзовения — «Вот эта синяя тетрадь — / С моими детскими  стихами», то встреча с пожелтевшей закладкой и маргиналией десятилетней давности на полях таит в себе ничуть не меньше сраму, чем ветхие письма и юношеские дневники. Ахматовская ласка по синей тетради будто зовет к совместным закладкам в общих книжках, как к незабвенному знаку предела пресловутой духовной близости. Вы-то небось, Анна Андреевна, с Пуниным разные книжки читали… Закладки делали?..

Еще одним позором чреваты закладки. Одалживание книг — дело обычное между коллегами. Но ведь стоит отдать свой экземпляр в пользование чужому человеку, как ты сразу — гол, сир, убог, утл, поскольку весь на ладони. Ты взвешен, выверен, расколот, просвечен, выведен на чистую воду… Не надо никакого копания ни в каком белье, ни к чему залезать к тебе в постель, в черновики и в кошелек. Во-о-о-от он ты, болезный!..

Да-да, ваша правда. Все это если и не мания преследования, то уж наверняка психоз. Может, и прав новомодный классик русской литературы: все этои есть те самые «Суггест. шизоблоки»? Ведь, по правде говоря, шизофрения, обретенная новоевропейской культурой не далее как в… (Лезу за книжкой... Ну, где Фуко и Соссюр? Ищу закладку…)

А ведь, собственно, с закладками и пометками на полях пережил я однажды подлинный, а главное, единственный и сладко-горький момент долгожданной авторской славы.

С полгода назад…

Откуда это я, давно примерный семьянин, ехал по таганской линии в восемь пополуночи? Утро рабочее. Спешу служить. Откуда? Что? Зачем?  Где и почему я так набрался, что ни душ, ни чистка зубов, ни «желательные резинки», ни кофе очевидно не помогли… И сам себе противен. И вагон забит. И этот, несносимо-невыводимый, запах очумело бездарного разгула… И несчастная, притертая к тебе толпой юница настойчиво читает многажды заложенную книжку… Карандашиком щедро так по полям бегает… Что-то подчеркивает построчно… Сыпет богато NB! и прочие sic’и, не считая галок и прочего… А при каждом метрополитеновском толчке и — о, стыдоба! — неловком моем перегарном выдохе, неизбежно упираясь мне в живот до боли знакомым кодексом, поднимает глаза с укоризною.

«Налакался, мол, козел? Оскверняешь-де атмосферу чистого разума мерзким выхлопом? Мешаешь, дескать, урод, припадать к сосцам духовности и лону патриотизма?..»

Молчал стоически. Терпеливо затаивал дыхание, аки виновный и абстинентный супруг в плохо отмытой губной помаде на семейном ложе в пять утра. Задирал рожу горе и пыхтел в бороду. Держался двумя руками за поручень. И думал: «Вот взять и сказать ей, что это моя книжка, что она своею толстоватой, впрочем, в запястье ручкой со слегка переманикюренными ногтями меня препарирует?.. Поверит? Не поверит? Паспорт, что ли, доставать? Глупость какая… А потом?.. И зачем?.. Пусть, детка, твои авторы будут невинны и белы, как твоя аккуратно резанная бумага для умных закладок…»

Эта история с закладками, брат, пожалуй, посмешнее, чем известный герой с его «глухою славой»…

В комнату входит женщина и, не сказав доброго слова про синюю тетрадь, без всякого обещания духовной близости, угрожающе всплескивает руками: «Как?! Ты еще не убрался?»

Покорно взревает пылесос.

1999

 

ПАМЯТИ ТРАМВАЯ № 11

 

Список кораблей

 

Вагоновожатым депо им. Н. Э. Баумана с нежностью

 

Как я вскочил на его подножку,

Было загадкою для меня,

В воздухе огненную дорожку

Он оставлял и при свете дня.

                                    Н. Г.

 

Им не видно за дождями,

Сколько встало между нами

Улиц, улочек и рек.

Так привозят в парк трамвайный

Не заснувшего случайно,

А уснувшего навек.

                                     А. К.

 

Замечали? Всякий период жизни, протяженный и имеющий (задним, конечно же, числом) намерение к смыслополаганию, а потому и запоздалое оправдание, неизменно связан с каким-то видом транспорта, с неким маршрутом, с какими-нибудь остановками. Даже не связан, а обречен им. Озаботившись «памятью памяти», я мог бы написать и «Памяти автобуса № 202», и «Памяти метромоста и станции „Ленинские горы”», и «Памяти троллейбуса № 48», и «Памяти быстроходного автомобиля „Таврия”», и «Памяти электрички „47-й километр”», и «Памяти „ВАЗ-2107”», и «Памяти „Красной стрелы”»… Причина, по которой отдаю предпочтение тому виду транспорта и тому его номеру, что вынесены в заголовок, — длительность процесса, составившего в итоге треть биографии.

Мой трамвай № 11 — это мои десять лет моей жизни:

— от похорон Андропова февраля 1984 до того момента, что стыдливой скороговоркой обозначают нынче «события октября st1:metricconverter productid="1993 г" 1993 г /st1:metricconverter .»;

— от «Беломора» до «Gitanes»;

— от бездетности до двух сыновей;

— от «Жигулевского» до «Holsten»;

— от развода до развода;

— от экскурсовода до директора;

— от Кушнера до Сосноры;

— от пьянки до пьянки;

— от средних седин до… (каких? не последних же, надеюсь? а! знаю…) до обильных;

— от неопубликованного до опубликованного;

— от «Андроповки» до спирта «Royal»;

— от афганской войны до предчувствия чеченской;

— от юношеской худобы до неврастенической;

— от 3 коп. за проезд до 20 руб.;

— от молодого БГ до зрелого Шевчука;

— от друга до врага;

— от марлевых подгузников до памперсов;

— от одной империи до другой;

— от жены до жены;

— от пишущей машинки «Ока» до PC-486;

— от научного атеизма до государственной религии;

— от объяснений до объяснений;

— от «Площади Ногина» до «Китай-города»;

— от молочной кухни до средней школы;

— от «Как нам реорганизовать Рабкрин?» до «Как нам обустроить Россию?»;

— от ежедневного бритья до многолетней бороды;

— от Гегеля до Фуко;

— от ВДНХ до ВВЦ;

— от безнадежной безлошадности до первой иномарки;

— от ума до глупости…

Знаю-знаю, что мой «список кораблей» непростительно затянулся, не дойдя и до середины. Потому спешу констатировать — не менялся лишь маршрут: Преображенка — Останкино и, соответственно, вечером наоборот. Продолжительность поездки была непредсказуема — минут 40, если повезет; часа два — если нет. Едва не через день — то «току нету», то чья-то машина застряла на рельсах, то разлив на Ростокинском проезде... Но я упорно не желал пользоваться многоорденоносным метрополитеном имени В. И. Ленина, обрекавшим на пересадки («переход на Калужско-Рижскую линию»). Причина проста — сладкая надежда на 40 минут непрерывного чтения. И если мне удалось хоть что-нибудь узнать и понять (поклон Александру Исаевичу — от «образованцев» и «образованщины»!), то лишь благодаря запойному школьному чтению, бессонным ночам пяти университетских лет и десяти годам, проведенным в трамвае № 11.

Главное в трамвае — сесть у окна. Оно и нетрудно, ведь на Преображенке выходили едва ли не все, протолкнувшиеся на бесчисленных Парковых улицах или на Семеновской площади. Таких потоков по всему маршруту несколько. Так что рецепт сидения-чтения прост и наверняка до сих пор известен постоянным пассажирам. Надо дойти до Преображенского вала (почти все выйдут на следующей — метро «Преображенская»); если трамвай составной, то следует выбрать второй вагон; наконец, сесть нужно у окна, справа, там, где двухместные лавки, терпеливо, но наверняка поджидая корпусную даму. Она-то всей своей преизобильностью надежно изолирует тебя и от посягательств на место, и от угрызений совести.

Что дама!.. Вся публика, населявшая тогда 11-й трамвай, заслуживает поминания в моем списке кораблей. Затянуть бы длинный период с ритмизованным перечислением похмельных рабочих-резинщиков с «Красного богатыря»; отоварившихся покупателей Преображенского рынка; счастливых отцов и бабушек, устремленных в «Детский мир» на Богородском валу; почтенных домохозяек, урвавших скумбрию в «Океане»; телевизионных дамочек из «Останкина» с многозначительными лицами; оголтелых школьников, транспортируемых классной руководительницей и парой-тройкой мамок на станцию юннатов, ВДНХ, в Музей космонавтики или в Останкинский дворец-музей; печальных покупателей икры все в том же «Океане» (черная и красная, как помните, приобреталась тогда лишь для тяжело, если не безнадежно больных); просветленных старушек из трех храмов (Преображенский, Богородский, Алексеевский); душек военных — майоров-подполковников, вырвавшихся из дальних гарнизонов в высшую пожарную школу или военную финансовую академию… И, лаская детали, заливался бы я этим перечислением, выводил бы его рулады, кабы не кошмарное видение редакторского перста да одна навязчивая мысль в придачу.

Москва, как известно, — не город. Если правда, что Россия не страна, а то ли континент, то ли часть света, то Москва-то, стало быть, именно государство и есть. И в стране этой — два города. Не гонясь за точностью названий, проведу лишь границу: «Москва-1» — это город «Север — Восток», приблизительно ограниченный Ленинградским шоссе и Рязанским проспектом. Внешнее полукружие его прихотливо виляет — от Речного вокзала к Сельхозу, от начала Лосинки к Парковым улицам, от трех Владимирских к Кускову. «Москва-2» — город «Юг — Запад» — это иные стогны, другой воздух, не те привычки, новые люди…

С самых начал московского трамвая он тяготел к северу. Из двух открытых в 1886 году маршрутов — один по Воробьевым горам, другой от Бутырской заставы до Петровско-Разумовского — выжил лишь северный. И до сих пор во «второй Москве» трамвай — почти экзотика, а там, где он все же бегает долгие перегоны и разреженные пейзажи неизбежно влекут за собой сумрачные видения ополоумевших вагонов не то по Гумилеву, не то по Кушнеру. Одиннадцатый, не выказывая и тени сходства со знаменитыми сумасшедшими трамваями, не блуждая в «бездне времен» и не транспортируя «уснувших навек», незамысловато разрезал «первую Москву» по половине хорды ее внешней границы, наполняясь ее особым людом.

Аборигены и просто насельники этой Москвы отличаются от антиподов. Они попроще своих визави; они непретенциозны; они патриархальны; для них понятия «центр — окраина» — фикция; они потомственные пролетарии и/или разночинцы; даже меняя квартиру, они все равно оказываются в своей Москве; они, как минимум два раза в год, посещают «своих» на «своем» кладбище (Останкинское, Лазаревское, Семеновское, Николо-Архангельское, Преображенское, Рогожское, Перовское…); у них не текут краны в кухнях и ванных; они не любят ездить в «другую» Москву; нередко имеют дачку — «по Казанке», «по Ярославке», «по старой Рязанке»; они моют окна «под октяпьские» и «на Пасху», а если Пасха уж очень поздняя — то «под майские»; у них дома непременно есть электродрель, упертая со службы или купленная за копейки у оголодавшего солдатика из стройбата; их женщины любят сериалы, а дочери — жуткие стихи; они по праздникам варят студень, называя его холодцом, а по будням — рассольник; они беззастенчиво сушат белье на балконах; они не просто знакомы с соседями, они все про них знают; они, обременяясь колясками, санками, велосипедами, термосами, лыжами, детьми, домочадцами, пивом, водкой, бутербродами, с патриотической регулярностью посещают парки культуры и отдыха своей Москвы — Сокольники, Останкино, Измайлово, Кусково и даже крошечное Перово…

Разделяя сомнения в состоятельности опыта моей социологии, признаюсь заранее еще в том, что и видопись как жанр никогда мне не давалась. А пейзаж за окном трамвая № 11, схватываемый периферийным зрением, тоже надо бы воспеть. Бессильно разводя руками, констатирую: от Богородского вала и до самой ажно улицы Корчагина — добрую половину пути — бежал он по парку Сокольники, ничуть, к счастью, не похожему на левитановские дали, репинские кулисы, грабаревские планы. Пыльная зелень обочин, почти не меняющая тона ни при солнечном свете, ни в волглом воздухе пасмурных дней, незаметно превращалась в макабаричность голых остовов на ноздреватом снегу, едва уловимо минуя промежуточные стадии. Экзальтированные любители новых весен и элегические поклонники последних осеней здесь оставались внакладе. Сокольники отчего-то не носили демисезонных коллекций, по крайней мере в те годы.

Ни лютый зимний холод, ни летняя пыль столбом, ни перекатывающаяся под ногами грязная вода в долгие волглые межсезонья, ни вечный риск опоздать на работу не отвращали меня от гулкого рельсового анахронизма под номером 11, сменявшего раскатистые угрозы перегонов на жалобный свист тужащихся открыться дверей и на невнятность громкоговорящего бормотанья остановок.

Дикторское громкоговорение вагоновожатых кончалось на улице Цандера, когда салон пустел до одной-двух фигур. И если трамвай не составной, а ты, стало быть, не во втором вагоне, то можно ручаться, что давно знакомая вожатая откроет дверь и, не бросая управления, перекрикивая свой реликт, осведомится «об делах». Тары-бары на последних перегонах (скороговоркой — о семье, детях, музее Останкино, скудной моей зарплате; потом, куда подробнее, — о загулявшем мужике, скотине мастере, Таньке-сменщице, начальнике депо, суке соседке, ненависти московских к лимите, прописке) скрашивали все те же десять лет все той же жизни. (Впрочем, разбитные бабенки депо имени Николая Эрнестовича Баумана всегда деликатно не видели меня, когда я ехал с женщиной.)

Из того десятилетия выпали разве что два разговора с бауманскими лимитчицами: февральским утром 1984 года и ввечеру 3 октября 1993-го. Тема обоих была простой — «Ой, чтой-то таперича будет?!». Эти-то причитания под траурные марши в первом случае и крупнокалиберные пулеметы во втором, ламентации, в которых и бабья плаксивость («охохошеньки!..»), и страх перед будущим («и дальше чиво?»), и надежда («уж хуже-то не станет?!»), и футурологическое искушение («как же теперь?») должны бы служить нижней и верхней границами моего списка моих кораблей. Но список я все длю, и тяну, и канителю, стремясь к точке, а она, подлая, все норовит в троеточия. И, поторговавшись с графоманией («ни мне одну, ни тебе три, а по-честному — две»), я продолжаю бормотать, зная наверняка, что проиграю. Ведь стоит согласиться на две точки, открывающие список, как непременно явится изобретенное захлебывавшимися в словах и знаках сентименталистами многоточие:

— от «76-го» бензина до «95-го»;

— от короткой стрижки до хайра;

— от Канта до Эко;

— от спирта «Royal» до 21-й «Смирновки»;

— от двух сыновей до трех;

— от «городской булки» до «австралийского хлеба»;

— от серпа-молота до триколора;

— от Сосноры до Жданова;

— от пьянки до пьянки;

— от Булатова до Кулика;

— от Верховного Совета до Госдумы;

— от агдамского автомата до баночных «похмеликов»;

— от опубликованного до неопубликованного;

— от лапифофобии до кентавромахии;

— от неврастенической худобы до XXL;

— от 20 руб. за проезд до 2000 (неденоминированными);

— от пейджера до Internet;

— от врага до знакомого;

— от черного «Gitanes» до синего;

— от бабы до бабы;

— от PC-486 до 300 МГц;

— от опубликованного до переизданного;

— от предчувствия чеченской войны до нее самой;

— от «Holsten» до «Pilsner»;

— от трамвая № 11 до памяти о нем;

— от глупости до глупости, глупости, глупости…

 

 

1999

[1] Главы из книги — «Памяти агдамского автомата», «Памяти музейных иллюзий», «Памяти автомобильного секса», «Памяти диафильмов», «Памяти платформы „Шереметьевская”», «Памяти кентавромахии и лапифофобии» выходили в «Независимой газете», «Октябре», «Российском экспертном обозрении», «60-й параллели», «Открытом музее» и других изданиях.

[2]  Мирская слава (лат.).

[3]  Коли тяжко, так недолго, а коль долго, то нетяжко (лат.).

[4]  Серп (англ.) .

[5]  Я всем этим сыт по горло (англ.) .

[6]  Инвалидность (англ.) .

[7]  Морская раковина (нем.) .

[8]  Смотри выше (лат.) .

[9]  Сравни (англ.) .

[10] Закладка (англ) .

Ласточки наконец

Булатовский Игорь Валерьевич родился в 1971 году. Поэт, переводчик, эссеист. Автор трех книг стихов. Лауреат премии журнала “Звезда” (2001) и премии Губерта Бурды для молодых лириков Восточной Европы (2005). Живет в Санкт-Петербурге. В “Новом мире” публикуется впервые.

 

 

 

Прошлое — птицам,

Будущее — стрекозам.

Елена Шварц

I

Все облака перепутаны — где какое

быть должно, чтобы рассеять свет,

чтобы оставить листьев глаза в покое,

глаз близорукой листве тихо напомнить — “нет”…

Пусть гряды городят, пусть разбираются сами,

где чьё место, пусть растёт огород,

пусть ползут по дождю дымчатыми усами,

что подрежет один ласточкин разворот;

пусть распустятся все, знающие: где тонко —

там горошек цветёт, там цветут огурцы;

пусть бегут между гряд, ставших эфирной плёнкой,

ласточки наконец, отдавая дождя концы.

Вот и всё дальше дождь, и следом — его светлый,

но разомкнутый свет, прореженный им как пыль,

пахнущий мокрой пылью, распускающий петли

зрения через одну, в которую вдет ковыль

воздуха, смазанного каждым своим движеньем

по самому себе, по шарикам водяным,

идущего по себе мелким сукровным жженьем

и без огня преходящего в дым,

щиплющий горло… Но где теперь эти слёзы!

На каждом цветочном дне, в каждом углу травы,

синие до слепоты, до дна дождевой желёзы.

Вот и всё, дальше дождь — только рифма листвы,

той, что ближе всего (всего точнее — осина,

костяшками по костяшкам застукивающая себя врасплёск),

той, что ближе всегда, чья дыхательная остина

держит сердце, идущее в рост,

перенимающее это слепое бегство

от корневых основ до корней волос

и обратно, как судорожное соседство

каждого с каждым — в голос, в лицо, вразнос, —

соседство с детскими голосами

птиц, выкармливающих своих старичков

под водяными солнечными часами

мясом откормленных червячков,

откормленных сладкой землёй, землицей,

вечными обещаниями её —

всем, что п о том её затянется, пот о м утеснится

в новое чёрное тело своё,

всем, что пахнет сейчас, как только что срезано, сжато,

сорвано с веток, срублено, сметено,

пахнет раем — запахом без возврата;

так, наверное, там и должно

пахнуть (как здесь), как будто идут от края

поля зрительного огромные огненные косцы,

но не двигаются, в каждом взмахе сгорая

до горького пепла, до сладкой пыльцы,

до тишины, но не той, что ставит на место

слух, вправляя вывихнутый его сустав,

а той, что для слуха находит место

в самой себе, составом его став, —

звуком, целым звуком, но не звучащим,

а зовущим всё, что ни есть вокруг,

называющим всё по имени в этой чаще,

чтоб в ответ услышать звучащий звук,

но не зовущий, а проходящий мимо,

за деревьями, в сторону той реки,

где говорят друг с другом неостановимо

только глухие камушки и немые пузырьки,

в сторону той реки — немедленной ровной прозы,

что видит только деревья и облака,

которую видят лишь ласточки и стрекозы,

то низко-низко, то свысока…

 

II

Труден день по имени, выговоришь едва

на сломанном языке, всеми его костями,

сросшимися неправильно, сросшимися в слова —

зубчатыми, зазубренными, стиснутыми частями.

Откуда, с какого неба, с какой такой высоты

он упал в этот день, чиркнув пораньше спичкой,

и засветив огонь, и не помяв цветы,

и рассыпался в прах, в прах и пух перекличкой

ближнего с дальним — в порх, в перепарх врасплох

светом застигнутых птиц, как бы тихо ни спали,

как бы ни слушали тьму со всех её четырех

сторон, пахнущих ветром с дальним привкусом стали,

с призвуком блеска, защемленного пока

между верхним веком и нижним веком,

там, где спекаются в корку новые облака

и звуковая тоска уже скребёт по сусекам,

чтоб хоть с примесью праха, хоть с песком на зубах,

а всё равно набрать этой серой мучицы,

этой серенькой муки — только, только за страх,

подпирающий горло там, где сошлись ключицы,

где сошёлся клином в каждой линзе травы

весь переломленный свет переломанной речи,

что срастается медленно в сером тесте молвы,

на каждом углу паденья идущей в тугие печи

воздуха, узкого воздуха, молвы, набирающей дрожь,

как на дрожжах — на пару, на перьевом напоре,

каждой поре земли, ложащейся сплошь под нож

в горькой радости и сладчайшем горе —

обескроветь, избыться, но кровью своей намыть

солнечные хрящи в тёмном лесу обломков,

чтобы опять ввилась голосовая нить,

чтобы хоть вкривь, хоть вкось, но на роду потомков —

на этой кашке несладкой, этой траве-дворе —

было написано светом от края листа до края

всё, что прочитано светом в утреннем букваре,

открытом на “д”, на дворе, в каждой капле воды возгорая,

в каждой капле огня угасая выпуклыми от росы

буквами — для слеповатых глаз, отвыкших от этого света,

мимо которых плывут медленные часы,

выгибаясь, вгибаясь и забываясь где-то

за углом отраженья, где качается ветка воды,

полной сирени, за которой не видны

полные всякого цвета воздуховые сады,

трубящие обо всем, чему сегодня повинны:

жару и трепету, и небольшим дождям,

и птичьему голоду, и слепоте куриной,

и львиному зеву, и грибничным дрожжам,

и воздуху, что саднит пропотевшей землёй и глиной,

и ветру, ветру, конечно, срывающему с дерев

блеск — со спинок листвы, весь, до последней блёстки,

ветру, сменяющему на милость свой нисходящий гнев,

а милость — на благодать, у самой земли, у горстки

 

тополиного пуха, у кочки, у курочек-петушков,

у мать-и-мачехи, иван-чая, иван-да-марьи,

места-и-времени, у теней облаков,

у облаков теней, у пыли, у тонкой арии

пыли, поющей на простом языке

о рассыпанном свете, смешанном со следами

того, кто проходит по ней, вертя стебелёк в руке,

на языке вертя по складам, складами

горечь и сладость, сухость и влагу, “нет”

и “да”, “да” и “нет”, слова и

не-слова, и вопрос, и на него — ответ,

и считает ворон, считает ворон — до стаи…

 

III

Между глазом и светом не воздух, а то,

что прежде воздуха, — вода, сплошная вода,

и в ней всё ходит, ходит крупное решето

отсюда — туда, оттуда — сюда

и оттуда вычерпывает всего — Ничего,

а отсюда — всего ничего — день за днём,

и свиваются в клетках синеватых его

жгутики дымной воды, пахнущей вечным огнём,

а по краю зренья — красная полоса,

этот самый огонь, дальний степной пожар,

вечно идущий на детские голоса

в рослой траве заблудившихся гласных пар,

что потеряли друг друга как брат и сестра

в тёмном саду соответствий, на светлом дворе,

в трёх соседних травинках — завтра, сегодня, вчера —

и друг друга зовут: “А! У! О! И! Ы! Э!”

Ау, боги! Вы где? В этом ветре, поднявшемся вдруг,

вас не видно, ау, милый брат, сестра золотая,

в этом ветре вкруг вас каждый с вами согласный звук

будет уже себя и шире себя, та я вас и т а я

в вас, ваших зёрнах, что всюду взошли, трубя

во все орудья свои, во весь дух, поддавая жару

небесам, прожигающим облака, чтоб увидеть себя

в каждом звуке — тотчас к облакам возносимому пару

на ваших зёрнах дыханья, на столбиках духовых —

прямо в раскрытые рты сидящих по краю прожога

многоочитых стрекоз, в страшных масках своих

каждый звук подносящих к лицу Бесконечного Слога,

что звучит возле глаз большой солёной водой,

подступает к роговице маленькой волной солёной,

надувает веки маленькой большой бедой,

машет в глубине веточкой зелёной.

Веточкой чего? И не разглядишь,

только кажется, что — погасшей сирени,

перелившейся в воду, оставившей в ней лишь

свои тяжёлые, душные тени,

оставившей лишь место, где она была,

оставившей лишь время, где она дышала,

где она цвела — кр а cным-красна, б е лым-бела —

влажным вращеньем своего многоосного шара

ночью безосной, вертящейся во сне,

как ребёнок, то одну, то другую влажную щёку

подставляя под звёзды, которые веют в окне,

чуть шевеля на тёмном дворе осоку,

чуть шевеля сухие губы её,

ещё не остывшие, не выбеленные росою,

чуть говоря ими первое слово, ничьё —

короткой дыхательной полосою:

одна кивнёт и другая кивнёт,

и распрямится, и распрямится,

будто идут в недальний земной поход,

на каждом шагу в руки роняя лица,

будто идут прочь со своего двора

и несут лёгкое теперь совсем уже слово,

теперь совсем уже — слово, которому прочь пора,

плыть пора, до утра, по волне — полове, половинке пустого

зерна, лёгкой лодочке, слабой ладони, туда,

где не воздух, а то, что между глазом и светом,

что прежде воздуха — вода, большая вода,

плыть и плыть, за этим простым ответом:

В четвертой семье

(Окончание. Начало см. “Новый мир”, 2012, № 9)

 

ЛЕТНИЕ КАНИКУЛЫ

 

Летом, как правило, театр уезжал на гастроли по городам и весям нашей необъятной страны. Театральные дети пионерского возраста отправлялись в лагерь. Таких детей в маленьком коллективе набиралось немного, человек десять-двенадцать, поэтому обычно для них снималась дача в Подмосковье рядом с пионерлагерем детского дома, над которым шефствовал театр. Нами управляла сотрудница театра Елена Сергеевна Орлова, но вся наша лагерная жизнь проходила вместе с детдомовцами. Жили мы с ними дружно, вместе играли, вместе питались. Кормили нас в те послевоенные годы скудно, поэтому по вечерам после отбоя нам нравилось читать вслух найденную на даче дореволюционную поваренную книгу Елены Молоховец. Описания различных деликатесов насыщали воображение, что, как ни странно, способствовало успокоению наших юных желудков.

Забавно, что, по воспоминаниям Гюнтера Грасса, в эти же годы и таким же виртуальным способом утоляли вечно сосущий голод немецкие военнопленные в американском лагере, где были организованы кулинарные курсы и конспектировались рецепты изысканных блюд. Дети победителей и побежденные солдаты могли бы понять друг друга.

По окончании девятого класса, когда я уже вырос из возраста, приемлемого для отправки в пионерлагерь, на гастроли, которые начинались в Ленинграде, взяли и меня. Театр уехал еще до начала школьных каникул, поэтому в Ленинград я ехал поездом один. Заботливая Галя поручила брату посадить ребенка в поезд, и когда Шура пришел за мной, он застал за бутылкой вина веселую компанию, провожавшую меня в первое самостоятельное путешествие. Ребенок был чуть навеселе, но к поезду был доставлен вовремя.

В Ленинграде актеры и музыканты поселились в гостинице “Европейская”, что стоит напротив филармонии на улице, которая тогда носила имя Бродского. Я снова встретился с Галей и снова влюбился. Я не видел ее после путешествия по Волге, теперь она была уже студенткой филфака университета. Разница в возрасте усугубилась разницей в статусе, но это не помешало нам часто встречаться. Что может быть лучше влюбленности в шестнадцать лет!

Наверное, только следующая влюбленность.

Ленинградом я наслаждался взахлеб и после отъезда театра на Украину остался, поселившись у своей тети Нелли. Элеонора Яковлевна, то есть Нелли, родная сестра моей матери, жила с дочкой Оксаной на старом Невском недалеко от Александро-Невской лавры. Ее муж, Федор Яровой, дядя Федя, умер от рака, и они жили довольно трудно, в одной комнате в коммунальной квартире. Впрочем, в те годы жило трудно в нашей стране большинство людей. Главная присказка тех лет, пережившая десятилетия: “лишь бы не было войны”. Дальше не говорилось, но подразумевалось: “все остальное переживем”. Этим отношением к жизни простых людей бессовестно пользовалось партийное и государственное руководство. Между тем война опять замаячила на горизонте.

25 июня 1950 года радио объявило об агрессии американцев и южнокорейцев против Корейской Народно-Демократической Республики. Сообщение читал Левитан, от которого страна привыкла узнавать самые важные новости. На фоне антиамериканской истерии, уже несколько лет раздувавшейся нашей прессой, на фоне перепечатанных фотографий из американского журнала “Colliers” , где были показаны цели атомных бомбардировок на территории СССР, новость была угрожающей. Газеты публиковали фотографию американского дипломата Даллеса в окопе у тридцать восьмой параллели, разделившей две Кореи. Даллес смотрел в сторону КНДР, во всяком случае, так поясняла подпись к фотографии, и это, по утверждению газетных пропагандистов, служило доказательством агрессивных намерений американцев.

Не знаю, как всему советскому народу, но лично мне эти утверждения и тогда казались странными и неправдоподобными. Трудно было представить, что американцы и южнокорейцы так плохо подготовились к нападению, что уже на следующий день после начала боевых действий они стали откатываться назад, и в течение нескольких недель почти вся Южная Корея оказалась оккупирована северянами.

Так или иначе, но началась настоящая, долгая и кровопролитная война. Было страшно, что она снова приобретет глобальный характер. Быть оторванным от семьи в такое время небезопасно, и я поспешил уехать из Ленинграда в Харьков, где Галя и Пава были с театром на гастролях.

Харьков еще не полностью оправился после войны и оккупации. Еще не было восстановлено сгоревшее гигантское здание Госпрома, первого советского небоскреба. В неряшливых берегах через пыльный город неторопливо текла грязноватая река Лопань. Все участники гастролей поселились на частных квартирах: действующих гостиниц почти не было. Мы жили в старом двухэтажном доме в центре рядом с кафедральным собором, и помню, как на фоне убогой городской действительности меня поразило явление какого-то, очевидно, важного духовного лица, очень хорошо упитанного, с большим наперсным крестом на необъятной груди, прибывшего в собор на роскошном лимузине ЗИМ, который только недавно начал выпускаться на Горьковском автомобильном заводе.

Из Харькова театр переехал в Днепропетровск, прекрасный цветущий город, свободно раскинувшийся вдоль Днепра. Тенистые бульвары и парки, широкая полноводная река, спокойно огибающая большой песчаный остров на стрежне, жаркая сухая погода, обилие овощей и фруктов — все создавало ощущение безмятежной курортной жизни. Мы также жили недалеко от театра в центре города, занимая две комнаты в частной квартире, принадлежащей приятной, интеллигентной семье заводского инженера, где был мальчик примерно моего возраста. Днем можно было взять лодку и уплыть на остров, где были замечательные, довольно пустынные пляжи. По вечерам я водил в театр своего нового товарища, который из гордости делал вид, что ему это не очень интересно и он просто составляет мне компанию.

Время летело незаметно, к концу августа и мои каникулы, и театральные гастроли подошли к концу. Все вернулись в Москву.

 

 

ПРОЛЕТАРСКИЙ МЕНУЭТ

 

Потянулись школьные будни. Я продолжал водить компанию с Федоровским и Суходревом, которые мне импонировали некоторой богемностью и легкостью общения. Виктор Суходрев жил вдвоем с мамой в коммунальной квартире большого довоенного дома на углу Оружейного переулка и Каляевской улицы. К маме он, очевидно, относился бережно и не боялся показать это товарищам. Однажды, перед школьным праздником в честь годовщины Октябрьской революции, мы собрались у него дома, когда мамы не было, лихо выпили бутылку кагора, закусив пирожными. Одно пирожное Виктор отложил — “это маме”. На меня это произвело впечатление, большинство из нас стеснялось семейных нежностей.

В комнате бросалась в глаза гора заграничных чемоданов, высившаяся на большом платяном шкафу. Детство, в том числе и военные годы, Виктор провел в Англии, где мать работала в советском учреждении, а он учился в английской школе. Чемоданы были, таким образом, вещественным свидетельством недавней жизни за границей, а нематериальным следствием был абсолютно свободный английский язык. Благодаря содержимому чемоданов Виктор был очень хорошо одет, носил галстуки, которые менял ежедневно, был пижоном и стилягой, то есть на школьных вечерах танцевал фокстроты и танго так называемым стилем, то есть не классическими па, а с какими-то необыкновенными выкрутасами.

Классическим па нас учили на уроках танцев, которые начались с восьмого класса. Конечно, это все же лучше, чем плясать камаринскую, но санкюлоты, танцевавшие карманьолу, нас бы не одобрили. Мы прекрасно танцевали менуэт и полонез, лихо отплясывали краковяк и польку-бабочку, элегантно двигались в падеграсе и падепатинере. Полагаю, на императорских балах в Зимнем мы выглядели бы достойно. С современностью нас связывал только вальс, хотя основы движения в танго и фокстроте нам тоже показали.

Одновременно с уроками танцев, естественно, в нашей жизни появились и девочки, которые приходили к нам из женской пятьдесят девятой школы. Моя первая партнерша по менуэту и польке, миловидная и не слишком глупая девочка по имени Валя, жила в Большом Гнездниковском переулке, то есть рядом со школой, что существенно облегчало ритуал проводов и входило в число ее достоинств. Недостатком была очень скудная лексика, что вызывало раздражение, которое в конце концов и прикончило наш танцевальный дуэт.

Уже в юности я понял банальную истину, много раз подтверждавшуюся в жизни: бедная лексика неизбежно свидетельствует об ограниченности ума и культуры. Конечно, я не имею в виду людей со словарем Эллочки Людоедки, но мне приходилось встречать крупных специалистов в разных областях знаний, чья речь — сплошные штампованные клише. Мышление этих людей устроено своеобразно: способность критического анализа идей, ситуаций и событий, лежащих за пределами профессии или жизненного опыта, так же ограниченна, как и их лексика, они не способны выразить свою точку зрения и потому инстинктивно избегают размышлений и разговоров на темы, чуждые повседневным занятиям. Как тут не вспомнить замечательную фразу Стендаля, написавшего почти два века тому назад: “В давние времена науки отнимали у людей меньше времени, поэтому ученые были одновременно и умными людьми”.

 

 

ДРУЗЬЯ

 

Расставание с партнершей по танцам прошло безболезненно. Пятнадцать — шестнадцать лет — не тот отрезок жизни, когда заводят постоянных подруг, зато друзей в этом возрасте можно приобрести на всю жизнь. Так и случилось. Оставаясь в приятельских отношениях с Федоровским и Суходревом, я сблизился с ребятами из параллельного класса. Это были мальчики из обычных семей, не принадлежащих к привилегированным слоям советского общества. Практичному юноше следовало бы подружиться с одноклассником Володей Тевосяном, который был сыном И. Ф. Тевосяна, заместителя Председателя Совета министров, то есть Сталина. Володя жил с семьей на улице Грановского, которой теперь вернули ее прежнее название Романов переулок, в знаменитом доме, ныне увешанном рядами мемориальных досок. Высокое положение отца не испортило его характер. Полезно иметь в жизни друга с большими связями, но в моей семье ценились искренние чувства; эти качества я и унаследовал, а флюиды дружбы между мной и Тевосяном не возникали.

Мой новый друг Женя Прозоровский, стройный блондин с высоким папиным лбом и живыми умными глазами, жил с родителями, которые были родом из Томска, типичные интеллигенты из разночинцев. Александр Сергеевич занимался фармацевтикой, воевал, а теперь был проректором по науке фармацевтического института, который затем вошел отдельным факультетом в состав 1-го Медицинского института, и он стал его деканом. Это был молчаливый, скромный, очень доброжелательный человек, который, несмотря на свое научное звание и занимаемый пост, жил с женой и сыном в одной просторной комнате коммунальной квартиры на улице Герцена, то есть на Большой Никитской. Раритетом в комнате был покрытый зеленым сукном потрепанный письменный стол, о котором существовала легенда, что за этим столом в начале двадцатых годов товарищ Сталин писал свою работу “К вопросам ленинизма”. Траектория движения стола из кабинета вождя в семью Прозоровских мне была неизвестна. Татьяна Александровна, маленькая худощавая брюнетка, тоже по образованию фармацевт, не работала, занималась хозяйством и подкармливала меня, когда Галя и Пава уезжали на гастроли. Их многочисленные родственники, — а я знал многих, — все были удивительно милые, сердечные люди.

Леня Бобе был из семьи старых большевиков. В школьные времена он жил с мамой в доме Нирнзее, первом московском небоскребе, что в Большом Гнездниковском переулке. Квартира была однокомнатная, большая, но жило в ней неисчислимое количество народу, все родственники. Когда прошел ХХ съезд КПСС и немного развязались языки, стало известно, что отец Лени воевал в Испании, по возвращении получил орден Ленина, а через две недели после награждения был арестован и расстрелян. Мама Лени, Мица Юльевна, была одна из немногих уцелевших делегатов XVII съезда партии, так называемого съезда победителей. Она лишилась высокого поста в партийной инквизиции — Комитете партийного контроля — и была исключена из партии, фанатичную веру в святые идеалы которой, несмотря на невзгоды, пронесла через всю свою длинную жизнь. Жили они бедно, и Леня, уже подростком понимая, что в жизни придется пробиваться самому, к учебе относился очень серьезно. Природные способности и труд сделали его со временем доктором и профессором, крупным специалистом в области космонавтики.

Мица Юльевна была, пожалуй, единственным знакомым мне человеком с революционным прошлым. Должен сказать, что этот тип людей, для которых партийные догмы были символом веры, лично порядочных, фанатично веривших в утопические идеи, начертанные на партийных скрижалях, готовых ради них и умирать и убивать, никогда мне не импонировал.

Не могу забыть короткую встречу в поезде в середине шестидесятых годов. Я ехал в командировку в Рязань поездом Москва — Саранск, и со мной в купе был немолодой человек, оказавшийся доцентом Мордовского университета, преподавателем научного коммунизма. Мы беседовали о жизни, и человек этот много и интересно рассказывал о своей комсомольской юности в приволжском селе, о голоде в начале тридцатых годов, о людоедстве, об аресте секретаря парторганизации, написавшем об этих ужасах письмо в ЦК, о своем аресте и о тюремной жизни. От этой темы мы естественно перешли к недавно опубликованной повести “Один день из жизни Ивана Денисовича”. Мой собеседник преобразился:

— Этот человек, Солженицын, враг. Его надо расстрелять.

— Почему? — удивился я.

— Ну как же вы, молодой коммунист, этого не понимаете (не знаю, почему он решил, что я коммунист), эта повесть дает оружие нашим идеологическим противникам на Западе, компрометирует партию и страну.

Я промолчал. Что тут можно было сказать. Образованный человек, он все видел своими глазами, чудом, по его словам, избежал расстрела, ничего не понял и готов в свою очередь истреблять инакомыслящих. Догмы и лозунги вошли в плоть и кровь.

В юности я, разумеется, не очень много размышлял об этом, но и тогда уже сомнение поселилось в голове: если идея коммунизма так неоспоримо хороша, почему многие замечательные люди — ученые, писатели и философы, гуманисты — ее не принимают. Для понимания этого мне понадобилось прожить еще много лет, встречаться с разными людьми и прочитать немало книг, среди которых были две, окончательно развеявшие иллюзии: “Город солнца” Томмазо Кампанеллы, книга, о которой все слышали еще в школе, но мало кто читал, и “Архипелаг ГУЛАГ”.

Мица Юльевна нередко изъяснялась формулами, принятыми в ее довоенной партийной среде. Помню, как уже во взрослой жизни, когда Леня уехал в командировку недели на две, я, не зная этого, позвонил и позвал его к телефону.

— Леня в длительной командировке, — мгновенно ответила Мица Юльевна.

Автоматизм и лаконизм ответа впечатляли. Именно так туманно в тридцатые годы говорили о людях, отправленных в Испанию. Впрочем, так говорилось и об арестованных, судьба которых еще не определилась.

Третьим товарищем, вошедшим в мой круг, был Элемер Раковский. В школе у него была и вторая фамилия — Варьяш, что в сочетании с именем говорило о венгерских корнях. Затем венгерская фамилия почему-то отпала. Элемер, очень высокий и немного нескладный юноша, жил с мамой, детской писательницей Ниной Раковской, и отчимом в небольшой двухкомнатной квартире, в доме на углу улицы Горького, то есть Тверской, и Тверского бульвара, в известном доме, увенчанном башенкой, на которой в те годы еще танцевала каменная балерина.

Наша компания часто собиралась в квартире одноклассника Виктора Моксякова, который почему-то большую часть времени жил один в первом этаже небольшого трехэтажного дома в Вознесенском переулке напротив Моссовета. Вход в его квартиру был прямо с улицы, и эта отъединенность от всевозможных соседей была удобной для нас, молодых шалопаев, устраивавших там вечеринки с девочками, танцами и выпивкой. У Виктора была военная семья; дядя его, генерал-полковник Смородинов, сподвижник героя Гражданской войны Оки Городовикова, занимал важный пост в Генштабе, и это сыграло свою роль в нашумевшей истории, начавшейся в конце 1951 года и рассказанной с многочисленными фигурами умолчания в известном фельетоне “Плесень”.

Мы учились очень хорошо, были неглупыми, способными, но довольно легкомысленными молодыми людьми в то время. Учеба давалась нам легко, оставалось время на вечеринки, на встречи с девочками, на посещение коктейль-холла, довольно большого двухэтажного заведения на улице Горького, в доме, где жил Галин брат Шура. Заведение было хорошо тем, что за небольшие деньги можно было провести там время в веселой компании, выпить бокал вкусного коктейля, закусив бутербродом с килькой, полюбезничать у стойки с барменом Ирочкой, хорошенькой девушкой, лихо орудовавшей шейкером, и чувствовать себя плейбоем. Поэтому вечерами у входа всегда стояла очередь, стояли в очереди и мы, отвернув лица к стене и подняв воротники, не желая быть узнанными родными и близкими, которые жили в этом районе и могли проходить мимо.

Эта сторона улицы Горького, четная, на отрезке между Охотным рядом и Пушкинской площадью у молодежи именовалась бродвеем, и по вечерам мы нередко фланировали вверх и вниз, разглядывая толпу, радостно встречая старых знакомых и заводя новых, в основном женского пола, помнится, как в старом фильме Бардема “Главная улица”.

Московская уличная толпа была преимущественно в темных тонах; осенью и весной в большой моде были синие плащи с белыми шелковыми кашне. Не вызывали удивление изредка встречавшиеся респектабельные мужчины и шикарные дамы с гирляндами рулонов туалетной бумаги на шее. Это означало, что где-то неподалеку на прилавок выбросили (словечко из советской эпохи) очередной дефицит.

Молодежь тоже одевалась однообразно, бедно и скверно; лишь немногие молодые люди имели возможность приобретать в комиссионных магазинах модные заграничные вещи. Даже Митя Федоровский приходил в школу в курточке с заштопанными на локтях рукавами. Большой популярностью пользовались сшитые на заказ куртки, в которых кокетка, то есть верхняя часть куртки, и ее основная часть комбинировались из разных тканей. Такие курточки шились домашними портнихами, и секрет этой моды был прост: в дело шли старые вещи, из которых можно было подобрать неизношенные куски. Мода родила анекдот о мальчике, который все время задирал нос, потому что на кокетку пошли остатки папиных брюк. В холодное время носили полупальто, то есть сшитые из пальтовой ткани короткие куртки, не доходящие до колен. Такие полупальто полупрезрительно-полунасмешливо именовались полуперденчиками. Швейные ателье принимали заказы на перелицовку верхней одежды, у которой лицевая сторона уже стала лосниться от старости. Можно было встретить взрослых солидных мужчин в пиджаке с нагрудным карманом на правой стороне; это означало, что пиджак был перелицован, проще говоря — вывернут наизнанку.

 

 

НА ПОДСТУПАХ К ВЫСШЕМУ ОБРАЗОВАНИЮ

 

То ли от всеобщей нищеты, от невозможности наладить производство современной одежды, то ли от неистребимого стремления к всеобщему единообразию и ранжиру где-то наверху родилась идея одеть партикулярных советских служащих, то есть большинство граждан, в форму, различную для каждого ведомства. Получили свою форму с погонами дипломаты, юристы, железнодорожники, угольщики, горняки. Дух николаевской России возрождался, история повторялась, но, к сожалению, вопреки известному афоризму, не как фарс, а как новая, еще более масштабная трагедия.

В десятом классе военная форма привлекла некоторых моих однокашников. Валентин Зарзар решил поступать в Военно-воздушную инженерную академию им. Жуковского, Виктор Суходрев и Женя Лагутин откликнулись на агитацию посланца Военного института иностранных языков, рассказавшего в нашем классе об этом специфическом институте.

Приходил к нам в школу и тренер по фехтованию Лев Мацукевич из спортивного общества “Буревестник”, соблазнявший нас этим мушкетерским видом спорта, который сделает спортсменов желанным кадром для любого вуза. Соблазнились Игорь Рацкий и я. Фехтование в то время только набирало популярность в нашей стране, и среди дисциплин была и такая, исключительно отечественная, как фехтование на винтовках со штыками. Мы с Игорем фехтовали на рапирах, а затем и на шпагах. К нам присоединился еще один юноша по фамилии Трацевицкий, и, таким образом, наша команда шпажистов “Буревестника” именовалась “Рацкий, Бродский, Трацевицкий”, что произносилось на одном дыхании как единое слово.

Трацевицкий был племянником Немировского, актера Вахтанговского театра, который преподавал в “Щуке” сценическое фехтование и часто судил соревнования. Немировский был высокий видный мужчина с фактурой, позволившей ему играть Николая Первого в одном из кинофильмов на пушкинскую тему. В актерской среде он был известен как человек недалекий; в частности, он якобы верил байке о том, что в Ленинграде Клодтовых коней с Аничкова моста на ночь убирают, чтобы не стащили. Я рассказал об этом перед соревнованиями при Трацевицком, не зная о его родственных отношениях, и чуть не нарушил единство команды. С тех пор в присутствии не очень знакомых людей я осторожен в рассказах, затрагивающих чью-либо репутацию.

Фехтованием я был очень увлечен, тренировки не пропускал, в отличие от школьных уроков, которые я иногда прогуливал, и вместо надоевшей школы ходил в юношеское читальное отделение Ленинской публичной библиотеки, где можно было и книги интересные почитать, и с разнообразной публикой пообщаться.

Особых успехов в фехтовании я не добился, но некоторое время тренировался за юношескую сборную команду Москвы по шпаге. Тренировал нас чемпион страны Леонид Блох, высокий блондин с пшеничными усами и статью поручика кавалергардов. Моей сильной стороной была мгновенная реакция, но, к сожалению, небольшой рост не давал мне никаких шансов в поединке с высокими и длиннорукими соперниками, и когда график тренировок не удалось увязать с расписанием занятий в институте, я, хотя и с некоторым сожалением, поставил на фехтовании крест.

Зимой кроме фехтования были еще и коньки. Каток был почти напротив нашего дома, на Петровке, 26, внутри двора. Летом там был теннисный корт, а зимой эту небольшую огороженную площадку заливали водой. Билеты стоили недорого, каток был популярен, хорошо обустроен, с гардеробом и буфетом, и по вечерам был полон молодежи. Катался я не очень хорошо, у меня были самые простые коньки, которые назывались “гаги”, а более умелые и более состоятельные ребята катались на “канадах”, позволявших чувствовать себя более свободно и выписывать на льду красивые пируэты. Приятно было в мягкий морозец нарезать круги под желтоватым светом фонарей. Луна скользила меж облаками и, соперничая с фонарями, освещала раскрасневшиеся лица девушек, которые в этом призрачном свете казались необыкновенно хороши. Кружились легкие снежинки, кружились пары вокруг елки, взявшись за руки крест-накрест, кружилась голова от быстрых, пролетающих девичьих взглядов, звучала хорошая музыка, приглушавшая шуршание коньков по льду, а перед закрытием традиционно ставили последнюю пластинку с записью дуэта Леонида и Эдит Утесовых, которые пели:

Что сказать вам, москвичи, на прощанье,

Чем наградить мне вас за вниманье, до свиданья,

Дорогие москвичи…

И так далее.

Да, несмотря ни на что, это было замечательное время — юность.

В десятом классе, этом преддверии взрослой жизни, следовало принимать решение о дальнейшем образовании. Не имея особой склонности к какой-либо конкретной профессии, я понимал, что буду поступать в технический вуз, причем в такой, где при поступлении не будут слишком глубоко копаться в моей биографии. Никакое репетиторство мне, как и моим одноклассникам, не требовалось: нам вполне хватало прекрасной школьной подготовки. Я был уверен в том, что окончу школу с медалью и, согласно действовавшему в те времена положению, буду принят в институт без вступительных экзаменов.

Среди моих одноклассников были и более целеустремленные мальчики, которые, определив для себя направление будущей деятельности, занимались в научных кружках. Таким, например, был Володя Бархаш, круглый отличник и разносторонне одаренный человек, будущий доктор химических наук и лауреат последней Ленинской премии. Он занимался в кружке у академика Зелинского и по окончании школы с золотой медалью легкомысленно подал заявление на химфак МГУ. А надо сказать, что был это 1951 год, когда фашистская вывеска “евреям вход воспрещен” могла бы висеть во многих советских учреждениях и престижных вузах. Но видимость равноправия соблюдалась. На собеседовании, отчаявшись обнаружить пробелы в знаниях, Володю спросили, кто такой Франсуа Тибо. Володя не знал.

— Вот видите, — с облегчением сказал экзаменатор, — это настоящее имя знаменитого французского писателя, который писал под псевдонимом Анатоль Франс. У вас, молодой человек, односторонняя эрудиция, а в университете у нас высокие требования к общей культуре студентов.

Володю не приняли. В борьбу с приемной комиссией МГУ включились три химических академика: Зелинский, под руководством которого Володя занимался, Опарин, научный шеф его отца, и даже, кажется, Несмеянов, который был уже президентом Академии наук. Но тщетно, МГУ был неприступней Брестской крепости. Заместитель министра высшего образования Елютин, к которому на прием пробился Володя, сказал:

— Действительно, видимо, по отношению к вам допущена ошибка. Но я только вчера докладывал в правительство о том, что прием в МГУ закончен (врал, наверное, по необходимости). Вы можете выбрать любой химический вуз и будете зачислены.

Володя выбрал Менделеевский институт, который в положенное время успешно закончил.

Мои друзья, Женя Прозоровский и Элемер Раковский, не принадлежавшие к гонимой нации, на химфак МГУ были благополучно приняты.

Я получил на выпускных экзаменах четверку по тригонометрии и, соответственно, серебряную медаль, которая предоставляла те же права, что и золотая. По совету одного из немногих инженеров среди друзей нашей семьи, Виктора Соколовского, я подал документы в Станкоинструментальный институт, сокращенно — Станкин. Виктор позвонил своему знакомому, который занимал какой-то важный пост в институте, и попросил его взять мое поступление на контроль.

На следующий день знакомый позвонил Виктору и довольно нервно сказал:

— Ну и кадр ты мне прислал. Сам он был в оккупации, мать у него расстреляна, а отец вообще неизвестен. Да и фамилия у него не очень подходящая. Его зачислят только на литейную специальность.

Напутствуя меня в студенческую жизнь, Виктор сказал:

— Имей в виду, что в каждой группе будет стукач, и, возможно, не один. Не болтай.

Так начиналась взрослая жизнь, где действовали свои правила выживания. Перспектива работы в литейных цехах абитуриентов не вдохновляла, и литейная группа была, видимо, чем-то вроде штрафбата, куда отправляли разных неполноценных личностей вроде меня — с неудачными фамилиями и пятнами в биографии. В анкетах, которые мы заполняли при поступлении в институт на тридцать четвертом году советской власти, были удивительные вопросы. Например, государство хотело знать, не служил ли я в белой армии, а также в органах царского суда и прокуратуры. Были и более близкие к реальной жизни вопросы: не подвергался ли я или мои близкие родственники репрессиям, не был ли я на территории, временно оккупированной в годы войны, не имею ли родственников за границей и так далее. Предполагалось, что писать надо чистую правду, ибо органы знают все, и утаить порочащие тебя факты означает возможность подвергнуться карательным мерам. Тем не менее впоследствии оказалось, что слухи о всеведении всемогущих органов несколько преувеличены, и я среди моих товарищей был не единственным, кто рискнул приукрасить свою анкету.

 

ТЕНЬ КОНДИТЕРСКОЙ МЕЛИССАРАТО

 

1951 год ознаменовался не только моим поступлением в институт, но и разными неприятными событиями. Театр собирался ехать на гастроли в ГДР, и в этот раз вместе с Павой должна была поехать и Галя, которая перешла из музея в труппу помощником режиссера. Театральным людям известно, что должность эта чисто техническая. Галю это уязвляло, и малознакомым людям, интересовавшимся ее функциями в театре, уклончиво отвечалось, что она на режиссерской работе. Режиссерские способности, которые у нее, несомненно, были, нейтрализовались ее бескомпромиссным характером, что мешало нормальным отношениям с людьми, от которых в театре многое зависело. Способности остались нереализованными, и карьера ее в театре не состоялась.

О предстоящих гастролях объявили заранее, состав труппы был известен, поэтому, когда оказалось, что Паву и Галю органы не пропустили, об этом стало известно всем знакомым, и телефон у нас дома стал звонить намного реже. Скорее всего, дело было в том, что, по логике органов, Пава и Галя могли стать так называемыми невозвращенцами, так как у них не оставалось в СССР близких родственников, то есть заложников, а меня в расчет не принимали, поскольку я не был официально усыновлен. Причина запрета на выезд, конечно, так и осталась неизвестной, но возникло опасение, что органы раскопали истину о Павином происхождении из буржуазной семьи и о родственниках за границей, о чем Пава в анкетах не писал.

Конечно, уже само утаивание от советской власти порочащего факта своей принадлежности к враждебному классу собственников было преступлением, за которое органы могли жестоко покарать. Помню смятение, охватившее Паву и Галю, когда они прочитали в недавно опубликованном биографическом очерке Юрия Олеши фразу о том, как он шел по Греческой улице мимо кондитерской Мелиссарато.

— Ну, Юра, удружил! Как он мог об этом написать! — переживал Пава.

Сейчас это может показаться смешным, а тогда Пава колебался: не стоит ли покаяться в грехе умолчания Образцову. На семейном совете решили, что не стоит.

Конечно, вряд ли чекисты интересовались творчеством этого необыкновенного писателя, но ведь доброжелателей, следящих за литературными новинками, вокруг было немало.

Олешу Пава хотел отругать, но так и не позвонил. Несмотря на тесную дружбу с детских лет, последние годы они не общались. Олеша после выхода романа “Зависть” стал очень знаменит и даже временно богат, а Пава был скромным человеком, старался быть как можно менее заметным и свое общество никому не навязывал. К тому же Олеша уже перед войной начал сильно пить, а Пава после актерских возлияний во времена работы в провинциальных театрах теперь в любом застолье больше одного бокала вина никогда не выпивал.

Запрет на заграничную поездку Паве и Гале мог означать что угодно, но ясно было, что они под подозрением. Это было страшно. Чтобы не привлекать лишний раз внимание органов к подозрительной семье, Паву перестали включать в состав труппы, отправляющейся на гастроли за границу, а в его роли вводились дублеры, что, конечно, актерское самочувствие не улучшало. Это продолжалось до конца пятидесятых годов, когда наступившая политическая оттепель вновь открыла перед ним дорогу за рубеж.

Очень скоро возник еще один повод для тревоги: арестовали актрису Елизавету Эмильевну Оттен. Как я уже говорил, труппа театра делилась на две части, Оттен работала вместе с Павой и была в дружеских отношениях с нашей семьей. Это была прекрасная актриса, уже немолодая одинокая женщина, на шестом десятке, проживавшая с племянником, актером МХАТа, которого она воспитала. Стало известно, что ее отправили на десять лет в лагерь за связь с иностранцами, чуть ли не за проституцию. Пава и Галя вместе с товарищами по труппе, актерами Жоржем и Евой Синельниковыми, регулярно собирали ей посылки, отправлять которые для конспирации ездили куда-то в Подмосковье. А по ночам ворочались, смотрели на часы, зачастую не спали до рассвета, прислушиваясь к шагам на лестнице.

Это продолжалось почти год. Елизавету Эмильевну выпустили уже через несколько месяцев после смерти Сталина и реабилитировали. Стало известно, что посадил ее племянник, которому захотелось получить комнату воспитавшей его тети в единоличное пользование. Возможно, эти потрясения способствовали заболеванию раком, который и свел ее в могилу. Весной 1962 года я встретил ее на улице Горького. Был яркий солнечный день, по тротуару текли ручьи: сильно исхудавшая, она светилась счастьем.

— Знаешь, — сказала она, — я, кажется, иду на поправку. Мне стало гораздо лучше.

Через несколько недель она умерла.

Хорошо, что судьба подарила ей перед уходом какие-то радостные дни.

Много лет спустя мне на глаза попался сборник рассказов о борьбе буржуазных разведок против советской власти. С удивлением я нашел в нем имя Елизаветы Эмильевны Оттен, молодой актрисы Художественного театра, у которой в 1918 году некоторое время квартировал известный английский разведчик и авантюрист Сидней Рейли, он же, по неподтвержденным данным, загадочный одесский еврей Зигмунд Розенблюм. Арестованная вместе с Рейли, Елизавета Эмильевна была признана судом невиновной. Видимо, этот нетипичный для советского правосудия вердикт и пытались исправить, выжидая, как в сказке, тридцать лет и три года.

 

 

ВРЕМЕНА

 

Следует сказать, что с началом эпохи зарубежных гастролей атмосфера в театре постепенно начала меняться. Каждая поездка за границу имела шумный успех. Гастроли не только вносили в жизнь приятное разнообразие и стимулировали эмоциональный подъем, так необходимый творческим людям, но и имели весьма существенную материальную сторону, ибо давали валютный заработок и возможность его с толком потратить.

Впрочем, с финансами однажды произошла типичная для нашей страны история. В январе 1959 года театр отправился на гастроли в Индию. К этому времени мораторий на выезд Павы за рубеж был снят, и мы провожали всю труппу в аэропорту Внуково. Это было время начала полетов реактивных авиалайнеров ТУ-104, которые тогда нам казались гигантскими, и все вместе: и дальний перелет, и предстоящее турне по вчерашней колонии, неведомой стране Индии — воспринималось захватывающим приключением. В Дели посланцев советского искусства встретили с необыкновенным почетом, надели на них венки из роз (без шипов), а к Паве подошел пожилой индус, ткнул его пальцем в живот и сказал по-русски:

— С кем ты была в доме архитектора?

Это была ходившая по Москве фраза из спектакля “Дело о разводе”, где Пава с успехом играл роль ревнивого армянина Ламбардянца, замучившего подругу жизни этим вопросом.

Гастроли были долгими, целый месяц, проходили с невероятным успехом, актеры были в статусе гостей правительства и жили в правительственной резиденции, их принимал у себя премьер-министр Неру, словом, все было замечательно, кроме одного: в качестве командировочных денег актеры получали сущие гроши. О причинах они узнали, когда мы с Галей послали им с оказией вырезку из “Литературной газеты”, где сообщалось о благородном поступке советских актеров, пожертвовавших свой гонорар в пользу голодающих бедняков Индии. Правительство СССР, всегда обиравшее гастролировавших за рубежом артистов, изымая в бюджет большую часть валютных гонораров, в этот раз решило укрепить отношения с Индией за счет небогатых актеров-кукольников. Сделали это топорно, грубо отбросив декоративную форму добровольно-принудительного изъятия у советских людей лишнего заработка и сохранив в этой двучленной формуле лишь ее вторую часть.

Для Павы, человека абсолютно не меркантильного и не практического, финансовый вопрос всегда был второстепенным. Сокращение заработка означало для него освобождение от мучительных забот, связанных с необходимостью его истратить наиболее эффективно. Ему был интересен успех у публики, встречи с новыми, нередко необыкновенными людьми. Фотография Джульетты Мазины с надписью à Paolo , как память о вечере, когда он был в Риме в гостях у нее и Феллини, была для него привлекательнее любой заграничной тряпки.

В зарубежные гастроли, естественно, ездили не все, поэтому простое и понятное чувство зависти начало разъедать дружный до того коллектив. Вот что происходило, например, со скрипачом Авратинером. Загранпаспорта с выездной визой по каким-то понятным только КГБ мотивам вручались отъезжающим непосредственно при отъезде, то есть на вокзале или в аэропорту. Перед очередными гастролями вся группа, чьи жизнеописания уже были изучены органами под микроскопом и одобрены, собралась на вокзале, и началась процедура раздачи паспортов. Когда очередь дошла до Авратинера, неожиданно оказалось, что его паспорта нет. Пришлось бедному скрипачу подхватить свою скрипку и чемодан и пожелать товарищам счастливого пути. А театру было необходимо искать выход из положения на месте, так как дублеров у музыкантов не бывает.

Когда ситуация с точностью повторилась в следующий раз, принимая таким образом вид некоторой системы, Образцов обратился в соответствующие инстанции с просьбой не ставить театр в форс-мажорные условия. В порядке исключения Образцову объяснили, что накануне дня отъезда в органы поступал анонимный донос на Авратинера, проверить правдивость которого за считаные часы было невозможно. Поэтому, несмотря на уже полученное разрешение, на всякий случай в заграничную поездку его не выпускали.

В это же проклятое время евреев начали увольнять из разных организаций. Потерял работу в министерстве и Шура. Попытки устроиться на незаметную работу юрисконсульта в какое-нибудь рядовое советское учреждение неизбежно терпели крах, едва Шура называл свою фамилию — Лурье. Зарабатывал он юридическими консультациями трудящихся, обращавшихся со своими проблемами в газету “Труд” и получавших ответы в еженедельной колонке, которую вел Шура. Интересно, что Софа, верная дочь партии, чья пятая графа в паспорте не отличалась от Шуриной, удержалась на работе в Арбитраже СССР, подтвердив таким образом свои неординарные способности хорошо устраиваться в жизни.

К сожалению, государственный антисемитизм находил живой отклик в некоторых слоях советского общества. Расскажу об эпизоде, который произошел в Театре кукол, на афише которого были и еврейские имена. Однажды днем в театр пришла женщина, сказавшая, что ей надо передать письмо лично Образцову. Ее проводили в кабинет, который находился на втором этаже в конце большого фойе, где в это время проходила репетиция. Через несколько минут дверь с шумом распахнулась, и из кабинета вылетела посетительница, а на пороге стоял разъяренный Образцов, чьи светлые глаза побелели от ярости.

— Убирайтесь вон! — кричал он ей вслед. — Я ненавижу антисемитов.

Женщина испарилась. Оказалось, что письмо, которое она принесла, выражало возмущение какой-то неясной группы людей засильем евреев в театре и требовало очистить русский театр от космополитов.

Для открытого выступления против антисемитизма в те годы требовалось немалое гражданское мужество. Конечно, Образцов был в какой-то степени защищен своей международной известностью и деятельностью в защиту мира, однако если государственные интересы, определяемые вождем, требовали устранить человека, это никогда не было серьезным препятствием. Очевидно, трогать Образцова, притягивающего к СССР внимание и симпатию мировой общественности, признавалось нецелесообразным. В конце концов, официально никто интернационализм не отменял, а наличие легкой фронды только подчеркивало нашу социалистическую демократию. Когда речь шла о серьезных политических шагах, например о возврате югославских орденов в период разрыва с Тито, приходилось и ему подчиняться общим правилам.

Сергей Владимирович всегда уклонялся от вступления в партию, но, возможно, был не лишен некоторых иллюзий и, например, насколько я знаю, хранил дома бокал, которым он чокался со Сталиным на одном из больших приемов в Кремле. Сталину нравились пародийные номера с куклами, которые Образцов придумал и показывал на концертах с юных лет, поэтому вождь относился к Образцову благожелательно и часто приглашал его выступать на кремлевских приемах. Впрочем, может быть, этот обыкновенный бокал был для Образцова не знаком пиетета перед вождем народов, а всего лишь очередным экспонатом из числа прочих раритетов, которые можно было увидеть в его квартире в известном актерском доме, что в Глинищевском переулке. Сергей Владимирович, хотя и отказался в 1966 году подписать письмо деятелей культуры против реабилитации Сталина, был все же человек с тонким, безошибочным художественным вкусом, и эстетика поклонения кумиру, полагаю, была ему чужда.

 

 

ГОСТЬ ИЗ САМОГО ПАРИЖА

 

Эстрадная программа Образцова с колоссальным успехом исполнялась не только на концертах в Кремле, но и на широкой публике, в том числе и за рубежом. Аккомпанировала ему на фортепиано Ольга Александровна, его жена. Концерты Образцова за рубежом не всегда были связаны с гастролями театра, иногда он ездил со своими номерами один. В 1953 году, будучи в Париже, Образцов познакомился с уже известным шансонье Ивом Монтаном, пленился его концертами и по возвращении в Москву подготовил большую радиопередачу, где рассказывал о Париже и о Монтане, а Монтан пел. Это было время, когда после смерти Сталина железный занавес иногда со скрежетом приоткрывался для представителей мировой прогрессивной общественности и для собственных граждан, пользующихся доверием властей. Передача имела оглушительный успех, оглушительный в том числе и в прямом смысле этого слова, потому что фирма “Мелодия” сработала с неслыханной для советских организаций оперативностью, выпустив пластинки с полным монтановским репертуаром, и летом в Москве из каждого окна звучал голос Монтана, перекрывающий уличный шум.

Тексты песен перевели на русский язык, выпустили автобиографическую книгу Монтана “Солнцем полна голова”, популярность его разрасталась, переходя в своеобразный культ, за два года достигший пика и вытеснивший, по-моему, из головы москвичей утомительный культ покойного вождя. Поэтому, когда в конце 1956 года, несмотря на венгерские события, Монтан с женой, замечательной актрисой Симоной Синьоре, приехал в Москву, ажиотаж был необычайный. Не только широкая публика, падкая на громкие зарубежные имена, но и так называемая творческая интеллигенция возбудились необычайно. Помпезная встреча в аэропорту, бесконечные банкеты, катание на тройках — гостеприимство хлестало через край. Вот уж действительно классический пример отсутствия вкуса, чувства меры и, если хотите, пресловутого низкопоклонства перед западным гастролером. Весьма неодобрительно, сквозь зубы, об этой шумихе отозвался Илья Эренбург, считавший, возможно справедливо, что Ив Монтан не самая яркая звезда среди французских шансонье (конечно, еще был жив и работал великий Морис Шевалье) и вакханалия его приема в Москве не соответствует масштабу гостя. Откликнулся на событие стихотворным памфлетом и драматург Владимир Поляков, зло, даже почему-то злобно высмеявший эту оргию гостеприимства. Стихи, к сожалению плохие, местами мерзкие, мгновенно разошлись по Москве и особенно оскорбительно задели Образцова. Приведу лишь два четверостишия, описывающие встречу Монтана на аэродроме и прием в Союзе писателей.

Бегут какие-то актеры,

За ними фоторепортеры,

Но, кажется, со всех концов

К нему стремится Образцов.

..........................

Увидя поцелуй таковский

И образцовскую губу,

Наверно, Петр Ильич Чайковский

Вертелся флюгером в гробу.

Этот грязный намек не имел, конечно, ничего общего с действительностью и вызвал всеобщее возмущение. Гердт послал Полякову короткую телеграмму:

Вы написали оду,

Но не спустили воду.

За пасквиль Поляков был наказан и материально: Образцов исключил из репертуара театра спектакль по его пьесе “Два ноль в нашу пользу”. А жаль. Спектакль был хорош, пользовался заслуженным успехом, а одна из реплик вошла в разговорный обиход. Герой пьесы, туповатый спортсмен, переживая неудачу на любовном свидании, восклицал:

— Эх, надо было надеть свитер с оленями!

Заграничный шерстяной свитер с вывязанными на груди фигурами двух оленей был последним криком мужской моды. Раздобывшие свитер счастливчики не снимали его даже в теплую погоду.

Ироническое отношение к чрезмерно возбудившейся артистической и литературной богеме не заслонило самих концертов Монтана, которые проходили с невероятным успехом. Москвичи впервые увидели зарубежную эстраду и певца, у которого каждая песня превращалась в маленький спектакль. Впрочем, один такой замечательный артист, создавший свой незабываемый жанр, был и на отечественной эстраде: это, конечно же, Александр Вертинский. Мне посчастливилось видеть на сцене обоих, и при всей непохожести репертуара, возраста и манеры исполнения было что-то общее в магии воздействия на зрителя не только голосом, музыкой и текстом исполняемых песен, но и пластикой движений, эманацией чувств и какими-то флюидами обаяния, определить которые словами я не в состоянии.

Конечно, Ив Монтан был звездой восходящей, а Вертинский близился к закату. Он умер очень скоро после гастролей Монтана, и умер артистически красиво, не дожив до семидесяти лет, завершив изящной мизансценой свою длинную сценическую жизнь. Его нашли утром в номере ленинградской “Астории” после спетого накануне концерта. Он сидел мертвый в кресле, перед ним на столике стоял бокал шампанского. Бокал был недопит, а жизнь была выпита до дна.

 

 

СТАНКИН

 

Бурные московские события проходили параллельно с моими студенческими буднями под сенью вождя. Наш Станкоинструментальный институт носил имя Сталина, и его грандиозная, вероятно гипсовая, фигура в развевающейся шинели нависала над всеми, входящими в просторный высокий вестибюль. Над головой статуи, под потолком, был укреплен плакат, на котором белой краской по кумачу была выведена цитата из речи: “У нас не было станкостроения, у нас оно есть теперь”. Эта содержательная информация, исходившая из высочайших уст, должна была, по-видимому, вселить в нас уверенность в правильном выборе будущей профессии. У ног истукана располагалась скамья, на которой занимали места лодыри, прогуливающие лекции. К сожалению, я тоже не отличался прилежанием и часто заседал в этом клубе бездельников.

Были, правда, занятия, которые я не пропускал никогда. К ним относились, например, лекции известного математика профессора Бенциона Израилевича Сегала. Об этом уже немолодом человеке, джентльмене до кончиков ногтей, говорили, что он некогда учился в Кембридже. На его лекциях всегда было многолюдно. Мне нравилась не только эта строгая наука, но и манера изложения материала; казалось, профессор испытывал своего рода чувственное удовольствие от логики математических построений, и, завершая мелом на доске особенно изящное доказательство, он приподнимался на носки и слегка вибрировал, как если бы в каблуки была встроена пружинка. Все это было очень занимательно.

Абсолютно не рекомендовалось пропускать занятия на военной кафедре, готовившей из нас офицеров бронетанковых войск. Начальником кафедры был настоящий боевой генерал с большим количеством орденских планок на груди и с зычным командирским голосом. Вел он занятия по тактике и отечески наставлял нас следующим образом:

— Вот когда вы, это… как говорится, в бой пойдете, тогда научитесь эту… как ее… кровь проливать.

Красноречие не было его сильной чертой, но что касается командной, народной лексики, то ею он владел в совершенстве.

Также было весьма рискованно пропускать занятия по политическим дисциплинам — основам марксизма и политэкономии. Полагалось изучать работы Ленина и Сталина, а также Марксов “Капитал”. Тут могу повторить лишь за Есениным — “ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал”. Видимо, поэтому я никак не мог понять, куда исчезает прибавочная стоимость при социализме. К сожалению, не мог это вразумительно объяснить и несомненно проштудировавший все соответствующие тома преподаватель Радецкий, симпатичный отставной военный, потерявший на фронте руку. Зато на мой второй провокационный вопрос, не потомок ли он графа Радецкого, австрийского фельдмаршала, в честь которого Штраус сочинил свой знаменитый марш, он по-военному четко ответил решительным “нет”.

Таким образом, в результате непонимания ключевых идеологических догм я и скатился постепенно в болото оппортунизма и пассивного антикоммунизма.

Пропуски занятий должны были отмечаться в журнале, который находился в ведении старосты группы. Старостой в моей группе был Сережа Жуковский, с которым мы как-то сразу подружились, что положительно отразилось на фиксировании моей посещаемости. Сережа был симпатичный юноша со светлыми глазами и совершенно европейскими чертами лица. Однажды он попросил меня передать журнал группы в деканат нашего технологического факультета. Заместителем или, может быть, помощником декана Тамбовцева была аристократически подтянутая дама неопределенного возраста с высокой строгой прической из крашеных рыжеватых волос. Звали ее Варвара Эсперовна Розенкранц, и о ней говорили, что она бывшая баронесса. Я же был склонен воспринимать ее скорее как бывшую гейшу, ибо передвигалась она мелкими шажками, как, в моем представлении, должны были двигаться эти японские гетеры.

— Жуковский просил передать вам журнал тринадцатой группы, — сказал я.

Она взяла его и, продолжая, видимо, мысленно с кем-то спорить, произнесла задумчиво в пространство:

— Все-таки у него не славянские глаза.

Моего ответа явно не требовалось, и я удалился. Очевидно, национальность Сергея, носившего русскую фамилию, обсуждалась, и, надо сказать, натренированное чутье баронессу не обмануло.

Все же я не был законченным лодырем и к лекциям, которые посещал, относился серьезно, аккуратно их конспектируя. Играть на лекциях, как многие формально дисциплинированные студенты, в морской бой или в железку, мне казалось бессмысленной тратой времени. Между прочим, сегодня уже никто не помнит, что это за игра такая — железка. А это высокоинтеллектуальная игра с математическим уклоном, ничего общего не имевшая ни с французской карточной игрой chemin-de-fer , ни с ее отечественным аналогом начала двадцатого века — железной дорогой. Все было очень просто, никакой тягомотины. Один игрок зажимал в кулаке денежную купюру, например рубль, а второй должен был сказать чет или нечет, иными словами, он должен был угадать, четная или нечетная сумма цифр, входящих в номер купюры. Если было угадано правильно, рубль переходил ко второму игроку, если нет — выигрывал первый. В железку играли в основном весьма обеспеченные студенты. Самым азартным игроком был Фима Гальперин, высокий, атлетически сложенный парень с непропорционально маленькой, какой-то змеиной головкой и с соответствующим интеллектом. Папа его был директором комиссионного магазина, что в те годы всеобщего дефицита было равносильно владению золотодобывающей шахтой. Расслоение общества, конечно не столь омерзительное, как в нынешние времена, было заметно и тогда. Среди нас были богатые студенты, модно одетые, не стесняющиеся в расходах, были и совершенно нищие, живущие на стипендию, приходившие в институт зимой в валенках и в старых лыжных шароварах. Я тоже ходил в лыжном костюме, но в новом, и поэтому мог считать себя середняком.

Когда я был на первом курсе, Наум Орлов, еще один инженер из окружения нашей семьи, повел меня на завод имени Войкова, чтобы я представил воочию свою будущую профессию. Многие москвичи еще помнят этот завод, отравлявший воздух в радиусе нескольких километров и находившийся возле станции метро “Войковская”, на месте, где недавно построен роскошный торговый центр. До этой экскурсии мое представление о литейном производстве ограничивалось учебной базой нашей кафедры, которая размещалась на территории завода “Станколит” в чудом уцелевшей церквушке, где в алтаре находился так называемый плац. Здесь в земляную форму заливался жидкий металл из стоявшей неподалеку небольшой плавильной электропечи.

Завод производил чугунные радиаторы отопления и имел в своем составе большой чугунолитейный цех, который и показал мне Орлов. Для юноши из театральной семьи это было первое знакомство с производством. В здании, показавшемся мне огромным, дневной свет заменяло электрическое освещение, красновато-желтая струя жидкого металла, лившаяся из плавильной печи, вагранки, по желобу в ковши, бросала огненный отблеск на потные лица рабочих в широкополых войлочных, почти мушкетерских шляпах. Из ковшей металл заливался в земляные формы, изготовленные по моделям, определяющим контуры будущих отливок. Чтобы выдержать напор жидкого металла, земляные формы в опоках, то есть в специальных стальных каркасах, уплотнялись, встряхиваясь на формовочных машинах, отчего казалось, что в цехе с пулеметной скоростью работают гигантские молотобойцы. Формы в опоках двигались одна за другой на тележечном конвейере. Из обрубного отделения доносился визг наждаков, удаляющих заусенцы у готовых отливок. К жутковатой производственной полифонии шума и огня добавлялся неистребимый запах химических крепителей. В стержневом отделении из специальной смеси изготовлялись, а потом сушились в огромных вертикальных печах стержни, формирующие внутреннюю полость отливки. Здесь работали только женщины в темных спецовках.

— Посмотри на их серые лица, — сказал Наум, — это молодые женщины, которые изо дня в день по восемь часов подряд повторяют, как автоматы, несколько однообразных движений. А это здесь наиболее физически легкая работа. Подумай, чем они дышат. И ко всему, в воздухе стоит великий русский мат. Можно ли сохранить женственность, рожать здоровых детей! Не говорю уже о развитии интеллекта, о человеческих отношениях. Тебе, будущему инженеру, надо думать, как облегчить и очеловечить этот тяжелый монотонный труд. Нужна другая технология, автоматизация, надо исключить или хотя бы сократить применение женского труда на вредном производстве.

Так напутствовал меня в профессию старый опытный инженер Орлов около шестидесяти лет тому назад. Спустя сорок лет, прощаясь с Уральским автозаводом, я, вероятно, последний раз в своей жизни был в литейном цеху. Разумеется, время не прошло бесследно. Появилось новое, более производительное оборудование, изменилась технология, улучшилась вентиляция. Но рабски тяжелый, отупляющий труд остался, и, вероятно, еще не скоро автоматы и роботы заменят человека в литейных цехах.

 

 

БДИТЕЛЬНОСТЬ, ТУАЛЕТЫ И ПАРТИЙНЫЕ НАЧАЛЬНИКИ

 

В первые институтские годы на всех курсах прошли собрания, посвященные повышению бдительности. Состоялось такое собрание и у нас на факультете, и устрашающие истории следовали одна за другой. Вот что рассказал, например, один из студентов. Однажды на перемене, войдя в пустую аудиторию, где скамьи поднимались амфитеатром, он заметил на галерке парня с девушкой, которые при виде открывающейся двери спрятались под скамью. Неизвестно, что они делали под скамьей…

Тут в зале послышались смешки.

— Надо бы проверить, не заложена ли в пол бомба, — закончил оратор.

— Зря смеетесь, — сурово произнес декан Тамбовцев, проводивший собрание, — у нас в уборных на внутренней стороне дверей нарисованы череп и кости. А это, товарищи, не просто хулиганство, это эсэсовская эмблема. Мы не можем мириться с фашистской пропагандой.

С целью сопротивления вражеским козням, которые могут беспрепятственно вершиться за закрытыми дверями, во всех институтских уборных с кабинок сняли двери. Таким образом, борьба за бдительность увенчалась реальным мероприятием, о котором можно было отчитаться. Впрочем, возможно, это следует также рассматривать и как первый шаг к открытости нашего общества.

Постепенно опасность неприятельских диверсий в туалетах как-то рассосалась, и к концу нашего обучения двери вернулись на свое место.

Большинство аудитории во время обязательных выступлений дремало, играло в железку и в морской бой либо, в лучшем случае, выполняло домашние задания. На моей памяти лишь однажды сонный зал радостно встрепенулся, когда наивный Миша Семененко, литейщик с пятого курса, закончил свое выступление, не помню уже о чем, вдохновенно бросив в зал потрясающую фразу:

— Учтите, товарищи, в этом вопросе линия ЦК совпадает с моей.

Повеяло партийными дискуссиями двадцатых годов. Миша был замечен и оказался единственным литейщиком своего выпуска и москвичом, который при распределении на работу не был оставлен в Москве и отправился на периферию. Видимо, сочли целесообразным экспериментировать с этой партийной неэвклидовой геометрией подальше от Москвы. Парторг института тех лет, некий аспирант Дубов, невзрачный человек небольшого роста, линию ЦК от своей не отделял и, следуя вдоль этой линии неуклонно вверх, сделал большую карьеру, дослужившись до заведующего сектором ЦК КПСС. В партийной иерархии это был высокий пост, чуть ниже министра, но, пожалуй, выше заместителя министра, если сравнивать с административным аппаратом.

Несмотря на вынужденную демонстрацию уважения, командиры производства разных рангов и вообще люди, делающие конкретное дело, по моим наблюдениям, партийных функционеров недолюбливали, а некоторых ненавидели или презирали. И было за что: большинство этих бонз, таких же, как Дубов, уже с младых ногтей поняли, что партийная карьера обеспечивает максимум житейских благ при минимуме интеллектуальных усилий, конкретных знаний и ответственности. Именно они, не имея необходимых знаний, способностей и опыта, управляли жизнью страны на разных уровнях. Однако и среди них встречались вполне порядочные люди, как правило попавшие на руководящую партийную работу уже с опытом успешной деятельности по основной профессии.

Отношения между партийными и государственными руководителями изредка выплескивались наружу. Некоторые картинки с натуры сегодня вспоминаются с усмешкой. Вот как, например, позволял себе разговаривать на людях с министром автомобильной промышленности А. М. Тарасовым заведующий отделом машиностроения ЦК КПСС В. С. Фролов, очень большой партийный начальник нескольких министерств. Инспектируя совместно строящийся завод, они решили для обозрения всей стройплощадки подняться на крышу одного из корпусов. Подошли со свитой к довольно крутой металлической лестнице, не рассчитанной на кабинетных деятелей.

— Ну, толстозадый, — скомандовал поджарый Фролов, — лезь первым.

И министр, которому уже было лет шестьдесят, имевший комплекцию любителя хорошо поесть, безропотно полез на лестницу.

Не знаю, чего здесь было больше — элементарного хамства или своеобразного амикошонства.

А вот что думал руководитель отрасли о партийных функционерах. В маленьком городке Заинске в Татарии на банкете по случаю начала строительства нового завода секретарь местного райкома партии предложил тост за здоровье присутствовавшего министра.

— А вы мне кажетесь порядочным человеком, — с явным удивлением громким шепотом произнес Тарасов, успевший уже выпить несколько больше, чем следовало. — Среди вашего брата ведь разные люди попадаются.

Но я увлекся и заглянул в заоблачные сферы, которые от юного студента были пока очень далеки. Впереди были долгие годы учебы, немалая дистанция, которую надо было еще одолеть. Еще даже не полностью была перерезана пуповина, соединяющая со школой: жизнь alma mater и однокашников меня продолжала интересовать.

 

 

УБИЙСТВЕННАЯ ДРУЖБА

 

В конце 1951 года мы, вчерашние выпускники, были ошеломлены известием об исчезновении Эдика Вейланда. Он учился в параллельном классе и дружил со второго класса с Андреем Передерием. Жил он с матерью, довольно скромно, — отец, кинорежиссер Вейланд, из семьи ушел. Мать была безутешной, и Андрей, как близкий друг Эдика, ездил ее успокаивать и уговаривал не терять надежды. Эдик был ничем не примечательный юноша, мне и многим ребятам он был несимпатичен, у него было странное узкое лицо, на котором как-то особенно выделялись пухлые отвислые щечки, подчеркнутые глубокими складками, идущими от крыльев носа к подбородку. Кто-то из школьных острословов припечатал его кличкой Какаду, что довольно метко отражало неуловимое сходство с попугаем.

Исчезновение его было загадочным. Как рассказывала мать, он ушел из дома днем, надев свой лучший костюм и едва не столкнувшись с Андреем, который заехал за ним на своей машине. Машину Андрею, 400-й “москвич”, подарил папа-академик по случаю окончания школы. Машина была на современный взгляд маленькая и неказистая, в девичестве она называлась “опель-кадетт”, а теперь выпускалась в Москве на производстве, целиком вывезенном из Германии с заводов Опеля по репарациям. В те времена такая машина возносила ее обладателя в глазах безлошадной публики на недосягаемую высоту. Стоила она с кузовом седан девять тысяч рублей, что составляло многомесячную зарплату советского служащего, но в свободной продаже ее не было, и купить такую машину простому человеку было невозможно. Частных машин в Москве было очень мало, буквы на номерном знаке были МИ, что, вероятно, расшифровывалось как “московская индивидуальная”, а в молодежных кругах именовалось “мордой идиота”.

Андрей огорчился, что пропадут билеты в кино, которые он взял с расчетом на Эдика, и уехал. А весной, когда сошел снег, в подмосковном лесу был найден труп, в котором опознали Эдика. Он лежал в рубашке; пальто и пиджак были сняты. Началось следствие, которое благодаря стечению обстоятельств довольно быстро вычислило убийц.

Как ни странно, импульс к раскрытию преступления поступил из Генштаба. Помощник начальника этого главного военного ведомства страны генерал-полковник Смородинов, хотя вряд ли располагал досугом для чтения, имел дома большую и хорошую библиотеку. Человеку его положения в те времена это было нетрудно, поскольку все, что издавалось в стране, ему, в отличие от рядовых библиофилов, было доступно. Видимо, книги покупались не только для интерьера, как это имело место в некоторых чиновных семьях, но ими и пользовались, потому и заметили, что некоторые книги стали с полок исчезать. Пропажи совпадали по времени с посещениями племянника, Вити Моксякова, моего соученика, в квартире которого, как я уже писал, мы часто устраивали вечеринки. Книги любознательный племянник мог брать почитать и забывал вернуть, но когда из квартиры пропало пальто, генерал забеспокоился всерьез. Конечно, обращаться в милицию он не стал — генерал располагал другими возможностями.

Витю вежливо пригласили в соответствующее подразделение Генштаба и, основательно припугнув, вытрясли из него неожиданную информацию. Оказалось, что Витя, который в школе с Передерием компанию не водил, по окончании школы сошелся поближе с бывшим однокашником, который импонировал ему тем, что имел машину, деньги и, будучи студентом престижного вуза, вел образ жизни богатого кутилы, белоподкладочника. Такая дружба требовала соответствующих финансовых возможностей, которых Витя не имел. Выход был найден: в дело пошли книги из дядюшкиной библиотеки, которые в эпоху книжного дефицита охотно покупали букинисты. За книгами последовало пальто, однако денег ни ему, ни веселой компании уже не хватало, и было решено ограбить богатую квартиру. Полагаю, что идею подал студент-медик Александр Лехтман, новый приятель Передерия, молодой человек в образе мачо, украсивший себя мужественными усами как у Хемингуэя, чей портрет висел в те годы почти у каждого молодого человека. Усы и занятия боксом подчеркивали, как сказали бы сегодня, крутость. Я встречал его с Передерием в коктейль-холле; как и Андрей, он мне не импонировал.

Подобрать подходящую квартиру поручили Моксякову. Дядя его жил в пятиэтажном генеральском доме в Большом Ржевском переулке. Этот серый мрачноватый дом с мемориальными досками на фасаде известен еще и тем, что в тридцатых годах многие его обитатели, крупные военачальники, попали в сталинскую мясорубку, и, между прочим, из этого дома бежала от генерала Шиловского к Михаилу Булгакову его Маргарита — Елена Сергеевна, ставшая его последней женой.

Моксяков, как близкий родственник генерала Смородинова, в доме был своим человеком и, конечно, знал, кто и в каких квартирах живет. Решили ограбить квартиру одного из маршалов, и задачей Моксякова было определить подходящий момент. Тут-то он, студент-первокурсник юридического института, наконец сообразил, что впутывается в ужасную историю. Одно дело стащить у родного дяди пальто и совсем другой коленкор — участвовать в ограблении квартиры со взломом, тем более квартиры, принадлежащей знаменитому и могущественному человеку. Несколько раз начинающие гангстеры подъезжали на машине Передерия к дому и высылали Моксякова на разведку. Он делал вид, что изучает обстановку, затем возвращался и говорил, что сейчас не время: в квартире полно людей. Когда это повторилось несколько раз, компания почувствовала, что Моксяков трусит. В один прекрасный день его на машине вывезли за город и собирались убить. Как потом говорилось на процессе, вел он себя при этом довольно спокойно, полагаю, просто впал в ступор, омертвел от страха и был прощен.

В Генштабе Моксяков рассказал все это, как и то, что Вейланд тоже общался с компанией Передерия и тоже старался заработать деньги на роскошную жизнь какими-то малопочтенными путями. Теперь, чтобы выйти на его убийц, дедуктивных способностей Шерлока Холмса не требовалось.

Андрея арестовали на кавказском курорте, куда он сбежал, почувствовав интерес к своей персоне со стороны правоохранительных органов. По дороге в Москву вел он себя довольно нахально, требовал покупать ему шоколад и, вероятно, был уверен в своей безнаказанности. Одновременно арестовали и его подельников — студентов разных институтов Лехтмана, Пнева и Деева. Все они были из хороших семей, из научной и военной среды.

В 1952 году состоялся судебный процесс, который не был формально закрытым, но прессой не освещался, поскольку, как я уже писал, при жизни Сталина в среде советской молодежи не могли происходить события, свойственные загнивающему капиталистическому обществу. Лишь после смерти вождя, в конце 1953 года, “Комсомольская правда” опубликовала фельетон “Плесень”, который, хотя и сквозь зубы, умолчав о некоторых обстоятельствах, рассказал о деле, слухи о котором уже давно ходили по Москве. Я знал подробности благодаря Галиной кузине Людмиле, которая хотя и не участвовала в процессе, но, пользуясь своим адвокатским статусом, присутствовала в зале. Не все детали сохранились в памяти, но помню, что Эдика убили за болтливость, а пальто и пиджак с него сняли, чтобы инсценировать ограбление и направить следствие по ложному пути. Это, кстати, послужило предлогом для обвинения не только в умышленном убийстве, но и в ограблении, чтобы основным виновникам дать максимальный срок. Если бы смертная казнь в этот период существовала, и Передерий и Лехтман, несомненно, были бы расстреляны. Лехтман душил Эдика ремнем, который снял с себя Пнев, а Передерий, друживший с жертвой со второго класса, контролировал пульс. Они получили по двадцать лет, Пневу и Дееву дали меньшие сроки.

Выходя из зала суда после приговора, мама Передерия с горечью сказала:

— Он был таким хорошим мальчиком.

Тут она, конечно, как и многие матери, заблуждалась. Чувство собственного превосходства и презрение к нижестоящим было у него, видимо, в крови. Через несколько лет после этих событий я познакомился с девушкой, которая жила в одном доме с Передерием. Она рассказала, что в голодные послевоенные годы Андрей развлекался, кидая с балкона конфеты в толпу ребятишек во дворе. Маленький дополнительный штрих к портрету негодяя.

Осуждение сына быстро свело в могилу отца, академика Передерия, которому во время процесса было уже восемьдесят лет. Менее трагическим, но обидным следствием было закрытие коктейль-холла, который был в фельетоне заклеймен как очаг разврата. В помещении открыли кафе-мороженое, просуществовавшее долгие годы.

Благодаря применявшейся тогда системе зачетов, которая позволяла день заключения засчитывать за два, а иногда и более в зависимости от видов работ и поведения в зоне, полный срок осужденные не отсидели. Передерий вышел на свободу через восемь лет. Стало известно, что после освобождения он работал заливщиком в литейном цехе Ярославского моторного завода, а спустя короткое время вернулся в Москву. Предшествовало освобождению покаянное письмо в газету, кажется в “Комсомолку”, где Андрей писал, что он стал другим человеком. Возможно, это и правда, ведь он не был профессиональным убийцей, а раскаяние зависит не от продолжительности каторжного срока, а от душевной работы. Думается все же, что письмо не было продиктовано стремлением всенародно покаяться в совершенном тяжком преступлении, а явилось продуманным и необходимым элементом операции по освобождению и возвращению в Москву. За восемь лет связи в верхах не исчезли, и если бы не они, вряд ли ему, несмотря на публичное раскаяние, удалось бы так быстро вернуться в столицу и поступить на экономический факультет ВГИКа. Дальнейшая его судьба мне неизвестна, но несколько лет тому назад моему другу Сереже Жуковскому в академическом подмосковном поселке Мозжинка знакомый показал хмурого неразговорчивого пожилого мужчину, живущего на соседней даче:

— Это Андрей Передерий. Помнишь эту давнюю историю?

Жизнь Андрея оказалась намного длиннее, чем у друга его детства и однокашника Эдуарда Вейланда.

Историю эту, конечно, помнят многие. Однако за долгие годы в памяти людей события трансформируются. Я был очень удивлен, прочитав в одном из интервью писателя Василия Аксенова, моего сверстника, что фельетон “Плесень” был разоблачительный в кавычках, Андрея Передерия сделали козлом отпущения, а жертвой оказалась девушка, выпавшая с балкона высотного дома на Котельнической набережной. В других воспоминаниях можно было прочесть, что отец одного из преступников стал председателем Верховного Совета РСФСР. Все это хороший пример того, как даже сравнительно недавние события, участники и свидетели которых еще живы, иногда неумышленно получают освещение, весьма далекое от истины. Что уж говорить о возможности узнать историческую правду, сознательно искаженную, об истории, которую изучали мы и изучают наши дети.

Больше никогда я не встречал Виктора Моксякова, который к суду не привлекался и даже в фельетоне не был назван своим именем. И вообще школьная жизнь после этой истории ушла окончательно в прошлое, остались лишь друзья Женя и Леня. В житейской суете другие школьные товарищи потерялись. Лишь значительно позже, уже во взрослой жизни, докатились до меня отзвуки еще нескольких скандалов с бывшими соучениками.

Митя Федоровский, который окончил операторский факультет ВГИКа и успешно работал на телевидении, снимая хронику и освещая зарубежные визиты первых лиц государства, был задержан на проходной АЗЛК, где он делал какой-то репортаж, за попытку вывоза с завода запчастей для своей машины. Был ли он действительно виноват, или его подставили, я не знаю, но его выгнали с телевидения и исключили из Союза журналистов. Под суд его не отдали, но карьера тележурналиста не состоялась.

Валентин Зарзар, сын известного деятеля советской авиации, разбившегося на знаменитом самолете “Максим Горький”, окончил Военно-воздушную инженерную академию имени Жуковского. Незаурядные способности, помноженные на поддержку сослуживцев покойного отца, обеспечивали ему быстрый взлет. Однако наглость и самолюбование, соразмерные способностям, привели его на скамью подсудимых: он был осужден за изнасилование и отсидел восемь лет в лагерях. Я встретил его случайно в метро много лет спустя, он где-то служил начальником отдела капитального строительства и страдал от тяжелой гипертонии, заработанной в заключении. Печальный, но закономерный итог самозабвенной уверенности в своей исключительности.

Для меня всегда было и осталось загадкой, почему в нашем школьном выпуске, то есть из сорока четырех человек, по крайней мере каждый десятый впутался в ранней юности в какую-то уголовную историю. А ведь почти все мои однокашники происходили из интеллигентных, приличных семей и чуть ли не половина выпуска окончила школу с медалью.

 

 

НЕРАДИВЫЙ СТУДЕНТ

 

Мои товарищи по институту представляли собой не очень однородный коллектив. Москвичей в моей группе было меньше половины, что объяснялось просто: специальность была непрестижной и избравшим ее предоставлялось общежитие. Как это обычно бывает, после первого курса мы многих недосчитались. Перешел в институт физкультуры Юра Бочкарев, красивый парень ростом немного недотянувший до двух метров, прекрасный баскетболист, игравший потом за сборную СССР. Провалил первую же сессию Феликс Кац, шикарный молодой человек из Риги, неизвестно каким способом попавший в институт, одетый по последней западной моде и со знаниями на уровне абсолютного нуля. Как оказалось позже, это не помешало его карьере администратора цирка, для которой житейской хватки и четырех правил арифметики было вполне достаточно. Исчезла из поля зрения бесцветная провинциалка по фамилии Рогова, получившая известность как нахальная первокурсница, приставшая к профессору Сегалу с просьбой дать денег взаймы. Денег она, конечно, не получила, а неподдельное изумление на аристократическом лице пожилого профессора стоило бы запечатлеть на пленке.

Потери личного состава компенсировались за счет нескольких наших старших товарищей, по различным причинам, главным образом по неуспеваемости, не переведенных на следующий курс, второгодников. Один из них, Володя Воловик стал нашим комсомольским начальником, то есть комсоргом группы. Учился он неважно, но превосходно играл в преферанс и был компанейским парнем, что заставляло мириться с его нравоучениями. Меня он воспитывал на собраниях регулярно.

— Вот ты на занятия не ходишь, а сессию сдаешь хорошо, — удивленно говорил он. — Ты подаешь дурной пример. Глядя на тебя, и другие думают, что можно все выучить перед экзаменами. Я вообще не понимаю, как можно за три дня усвоить курс, который изучается целый семестр.

При этом он недоуменно поднимал еще выше свои круглые брови, которые и в обычном состоянии придавали его лицу выражение постоянного удивления. Так обычно гримируют актеров, играющих недалеких и простодушных персонажей.

Впрочем, парень он был смышленый и в первых рядах эмигрантов покинул СССР в начале семидесятых годов.

Нотации его были хотя и нудными, но справедливыми. Если бы в институте, как в школе, оценивалось прилежание, мне можно было бы поставить двойку. Занятия по некоторым курсам я не посещал вообще и преподавателей этих предметов не знал в лицо вплоть до экзаменов. Однажды это стало причиной позорного провала. На занятия по курсу “Печи и сушила” я не ходил, но к экзамену подготовился хорошо и на вопрос о конструкции муфельных печей ответил весьма подробно. Преподаватель, Сергей Ильич Четверухин, которого я видел впервые в жизни, выслушал меня с совершенно бесстрастным лицом и, когда я закончил, произнес:

— А теперь расскажите, что вы знаете о конструкции муфельных печей.

Я был обескуражен. Казалось бы, я рассказал все, что могло быть известно студенту об этих проклятых печах. Чего же еще он ждет от меня?

В растерянности я замолчал.

Сидевший в аудитории мой однокашник, готовившийся отвечать следующим, подавал мне какие-то странные, непонятные знаки.

— Ну что ж, — меланхолично сказал Четверухин, — придете в следующий раз.

Я вышел из аудитории. Чуть позже вышел и мой товарищ, сдавший экзамен на отлично.

— Ты все рассказал правильно, — сказал он мне, смеясь, — только он же глухой. Ты говорил слишком тихо, и он тебя не слышал. Надо было просто повторить все сначала.

Сергей Ильич преподавал по совместительству; он был начальником литейного отдела института “Гипростанок”, и я много лет спустя неоднократно с ним встречался по разным проектным делам. Общение с ним уже не вызывало затруднений, потому что за это время он успел побывать в заграничных командировках и приобрести себе очки со встроенным слуховым аппаратом.

Недостаток конкретных знаний по отдельным предметам, которые были мне неинтересны, натренировал мой гибкий ум на быстрый поиск таких ответов, которые создавали видимость глубокой, выстраданной эрудиции при абсолютной пустоте по существу. Один из таких ответов в студенческой среде был признан классическим. На зачете по технологии металлов меня спросили, чем отличается метчик от плашки.

— Конструктивными особенностями, — не задумываясь, ответил я, совершенно не представляя, что это за звери такие.

Почему-то преподаватель пришел в восторг от наукообразности ответа.

— Именно! — удовлетворенно воскликнул он. — Именно конструктивными особенностями. Давайте вашу зачетку.

Приобретенный в институте опыт нахального выстреливания информации, не имеющей конкретного содержания, пригодился в практической жизни. Некоторые начальники разных рангов любили задавать неожиданные вопросы по моим проектам для демонстрации своего к ним интереса. Ответ должен был быть быстрым и уверенным, но не обязательно верным, потому что разобраться по существу начальство не имело ни времени, ни возможностей, ни даже желания.

Оказалось, что опыт нерадивого студента можно использовать и во взрослой жизни.

 

 

ПОТРЯСЕНИЯ

 

На втором курсе мне исполнилось девятнадцать лет, и случилось неизбежное: пришла любовь. Объекта страсти, мою однокурсницу, звали Галя Семенченко. Казацкого происхождения, с горящими карими глазами, она была весьма хороша собой и неизменно притягивала мои влюбленные взоры на лекциях, которые читались для всего потока. Встречались на занятиях мы редко. Галя училась на другом факультете, инструментальном, что естественно, поскольку ее дядя, профессор Семенченко, известный специалист по режущему инструменту, заведовал соответствующей кафедрой. Профессор, как близкий родственник моей возлюбленной, также привлекал мое внимание; это был красивый седеющий мужчина лет пятидесяти, и когда однажды мне случилось увидеть, каким взглядом он посмотрел на одну из наших студенток, я подумал, что профессор — малый не промах.

На ранней, платонической стадии любовь стимулировала повышенный интерес к черчению. Мы учились чертить тушью на ватмане, и задания обычно выполнялись после занятий в большом зале, оборудованном чертежными досками — кульманами. Из Чехословакии Пава привез мне замечательную рихтеровскую готовальню, то есть набор специальных чертежных инструментов известной фирмы “Рихтер”. Я стал необыкновенно прилежным и, как только Галя направлялась в чертежный зал, старался занять место неподалеку, но усилия привлечь ее внимание к своей персоне не имели большого успеха. Серьезные надежды возлагал я на приближающийся Международный женский день и на вечеринку по этому поводу, которую я планировал организовать и куда собирался пригласить Галю. Но тут грянули события планетарного масштаба.

Четвертого марта 1953 года газеты и радио объявили о тяжелой болезни товарища Сталина. Повисла неизвестность, гнетущее ожидание грозного события; таинственное дыхание Чейн-Стокса, доносящееся с кунцевской дачи, парализовало пульс страны.

Через день вместо утренних лекций я с друзьями-прогульщиками отправился в кино, где перед сеансом мы услышали по радио потрясающую новость о смерти вождя.

Плакала моя вечеринка, подумал я. Веселиться в траурные дни невозможно. Расценят как антисоветчину и выгонят из института.

В первый же день, когда открылся доступ к телу, студентов после занятий выстроили в колонну и повели к Дому союзов, где надлежало проститься с отцом народов. Смеркалось, погода была отвратительная, похоронная. Было сыро, слякотно, с неба лениво сыпался снежок, под ногами, обутыми в калоши, чавкало. Движение транспорта остановили, дорога была свободна, мы прошли по Новослободской улице к Садовому кольцу, дошли до Сухаревской площади, которая тогда называлась Колхозной, и повернули на Сретенку. Я шел где-то в середине колонны и, не успев сообразить, что происходит, оказался втянутым в человеческий водоворот. В маленькую площадь Сретенских ворот вливались колонны, идущие со Сретенки и с Бульварного кольца от Чистых прудов; оба выхода с площади — дальше по Сретенке в сторону Лубянки и к Трубной площади вниз по Бульварному кольцу — были закупорены военными грузовиками. Через мгновение наша колонна распалась на атомы и была поглощена стихией.

Толпа, спрессованная в замкнутом пространстве, — это не простая арифметическая сумма человеческих тел. Человеческая масса, слившаяся или, может быть, слипшаяся в единый, монолитный организм, живет своим собственным дыханием и ритмом, своей собственной физиологией. Управлять своим телом, ставшим частицей толпы, так же невозможно, как невозможно по собственной прихоти диктовать ритм сокращения своей сердечной мышце.

Меня вдавило в стоящую впереди драповую спину, почти расплющило. Спина оказалась знакомой: это был мой товарищ Лева Кричевский. Мы вцепились друг в друга и поняли, что так легче устоять и даже пытаться, сопротивляясь напору толпы, постепенно дрейфовать в сторону грузовиков. Людской поток прибывал, и давление нарастало. Вечерняя тьма сгустилась, раздавались крики. Было очень страшно. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Чудовищная, необоримая сила то влекла нас к спасительным грузовикам, то относила обратно, как штормовая волна, швыряющая пловца к берегу и тут же увлекающая его обратно в бушующее море.

Наконец каким-то чудом нас вынесло к грузовику, и сильные руки солдат, стоящих в кузове, вытянули нас из толпы. Мы перевалились через борт и наконец-то вздохнули полной грудью.

Живы, подумал я.

Гора черных резиновых калош, заполнявших кузов, поблескивала в тусклом свете фонаря.

Я опустил глаза: калош на мне уже не было.

— Бегите, — сказал солдат, хлопнув меня по плечу.

Мы спрыгнули в изумительную пустоту Сретенского бульвара и медленно пошли к Трубной площади. Очевидно, и здесь была жуткая давка, но теперь площадь была очищена от людей. Перед площадью на тротуаре валялись обломки стены Рождественского монастыря, рухнувшей под напором толпы. Стояла санитарная машина, уазик; в полуоткрытом кузове были видны безжизненные тела.

— На сегодня впечатлений достаточно, — сказал я, — надо уносить ноги.

Мы разошлись. Лева пошел искать обходный путь к себе на Волхонку, я был в двух шагах от дома. Улицы были пустынны, потоки людей, стремящихся поглазеть на мертвого хозяина, останавливали, видимо, на границах Бульварного кольца. Редкие прохожие деловито шли в сторону центра, видимо надеясь пробраться к Дому союзов. Во дворе нашего дома растерянно бродили нездешние люди. Двор был бесконечно длинным, создавал обманчивое представление о возможности прохода с Петровки на Пушкинскую, то есть на Большую Дмитровку, но заканчивался тупиком. Какие-то призрачные фигуры метались по крышам невысоких дворовых флигелей, надеясь перебраться в соседние дворы поближе к Пушкинской. В вечернем сумраке происходящее выглядело совершенной фантасмагорией.

Я был потрясен. Неужели можно прыгать по крышам под траурный марш Шопена! Что за невероятное похоронное шоу, массовый психоз, овладевший людьми, которыми управляло любопытство и спортивный азарт! Вот, оказывается, как выражается всенародная скорбь!

Удивительный мы все же народ.

Что касается меня, то я никакой скорби не испытывал. Конечно, масштабы жестокости и преступлений Сталина были широкой публике еще неизвестны, но и того, что я знал и пережил, было вполне достаточно, чтобы сказать “прощай” без сожалений. Никогда я не верил вечной сказке о добром царе, не ведающем о боярских преступлениях.

Среди печатавшихся в прессе вежливо обтекаемых откликов зарубежных государственных деятелей запомнились слова Эйзенхауэра. Генерал с солдатской прямотой сказал: “Со смертью Сталина кончилась эра”. В газете “Правда” фраза была явно обрублена, после слова “эра” была поставлена точка, но я не сомневался, что слова были вырваны из контекста, фраза на этом не заканчивалась и характеристика эры была, видимо, совершенно неудобоварима для советской печати.

К сожалению, и сегодня, более полувека спустя, многие мои сограждане считают Сталина великим человеком. Этим господам с рабской душой, конечно, неведомы слова Льва Толстого: “…признание величия, не измеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности…”

События, происходившие после смерти Сталина, всем хорошо известны. Но я перестал замечать окружающую реальность, ибо расцвела весна, увлечение черчением принесло свои плоды, платоническая стадия моей любви завершилась, и начался бурный роман.

Этой весной я жил один, Пава и Галя уехали на гастроли, поэтому только чудом можно было объяснить, что весеннюю сессию и я, и моя возлюбленная сдали без хвостов. Тем не менее я получил тройку по сопромату, что означало потерю стипендии на весь длинный семестр, включающий летние каникулы. Это было чувствительно для нашего скромного семейного бюджета, из которого теперь приходилось выделять какие-то суммы на мои институтские завтраки и карманные расходы. Финансовые потери пришлось возмещать выигрышами в преферанс, которому в студенческие годы мы все отдавали немалую часть свободного времени.

Роман был бурным, но вынужденно недолгим, ибо после сессии, в июле, я должен был отправиться с военной кафедрой на трехнедельные сборы, а затем Галя уезжала в дом отдыха на Черноморское побережье Кавказа.

Впереди была почти двухмесячная разлука — серьезное испытание для неокрепшей любви.

 

 

ПОД ГВАРДЕЙСКИМИ ЗНАМЕНАМИ

 

Лагерные сборы мы проходили недалеко от Москвы в знаменитой Кантемировской гвардейской танковой дивизии, в расположение которой под Наро-Фоминском мы прибыли в начале июля. Военная форма совершенно преобразила студенческую разномастную вольницу, а первый воинский урок, преподанный нам старшиной, заключался в демонстрации правильного наворачивания портянок. Строем, молодецки топая кирзой, с песней мы прибыли в столовую — голодные, как молодые волки. На первый солдатский обед мы набросились с гвардейским рвением под внимательным взглядом руководителей государства, наблюдавших за нами с портретов на стене. На месте одного из портретов было свежее темное пятно. Несложно было вычислить, что снят портрет товарища Берии; это некоторым образом соответствовало недавнему сообщению о посещении Большого театра руководителями партии и правительства. В числе участников этого культпохода Берии не было. Его отсутствие настораживало, потому что позыв к культурным удовольствиям обычно возникал у наших главных руководителей одновременно; они ходили в театр только всем коллективом, как октябрята на елку.

В тот вечер, 26 июня, я вышел из метро на Театральной площади и шел к себе на Петровку, в сумерках наблюдая издали какую-то суету в глубине площади у служебного входа в театр, надежно огражденного от прохожих одинаковыми людьми в штатском. Конечно, я не мог себе тогда представить, что прохожу мимо финала исторического события. Оказалось, что именно в этот день на заседании президиума ЦК партии Берия был арестован, после чего победители демонстративно расслаблялись в театральной ложе, убеждая тем самым трудящиеся массы, что в государстве все спокойно.

Мы узнали о событии только через неделю: радио в части объявило, что Л. П. Берия не оправдал доверие партии и народа, готовил захват власти и оказался английским шпионом, за что исключен из партии, снят со всех постов и предан суду. Теперь развязались языки и у кантемировцев. Танкисты рассказали, что 26 июня, впервые в послевоенное время, их подняли по боевой тревоге. Танки двинулись на Москву, где занимали позиции против казарм внутренних войск. Но все обошлось без стрельбы, чекисты не собирались освобождать своего маршала, и танки вернулись в расположение дивизии.

Народ отнесся к событиям с привычным спокойствием и с неожиданным юмором. Вернувшись с военных сборов, я как-то раз увидел в трамвае подвыпившего гармониста, который, лихо растянув мехи, дурашливо заголосил частушки:

Паразит Берия

Не оправдал доверия,

А товарищ Маленков

Надавал ему пинков.

Было и продолжение, которое не запомнилось.

Открытая насмешка пришла на смену кровожадным лозунгам тридцатых годов. Что-то в головах людей изменилось, народ устал от борьбы с классовыми врагами и шпионами.

Оптимисты восприняли свержение Берии как еще один шаг к восстановлению нормальной жизни в стране. Действительно, атмосфера постоянного страха постепенно стала уходить. Еще до ареста Берии, сразу после смерти Сталина, было закрыто позорное дело врачей, “убийц в белых халатах”. Были выпущены на свободу все профессора, кроме профессора Этингера, который скончался в тюрьме. Прекратилась оголтелая антисемитская пропаганда, отобрали орден Ленина у врача Лидии Тимашук, письмо которой трехлетней давности Сталин вспомнил и использовал как предлог для развязывания новой кампании. Впрочем, все эти события хорошо известны. Менее известно, что Хрущев, убрав с дороги опасного соперника, в своей деятельности воспользовался многими идеями его программы реформирования хозяйственной и политической жизни страны.

Событие, всколыхнувшее страну, на нашей скоротечной военной службе не отразилось. Мы бодро маршировали, изучали тактику и материальную часть, учились водить гусеничные машины — сначала трактор, потом танк, знаменитый, но снятый с вооружения Т-34, и даже стреляли из танковой пушки. Стояла настоящая июльская жара, танковые гусеницы размалывали засохшую глинистую почву танкодрома, и когда мы выбирались из танка, наши потные лица были покрыты ровным серым слоем пыли так, что если провести пальцем по щеке, на ней оставалась блестящая полоса, словно след на запылившейся лакированной крышке рояля.

К военному быту я приспособился быстро. В девятнадцать лет даже тридцатиградусная жара не способна отравить радость бытия, несмотря на тяжелые армейские сапоги и застегнутую наглухо гимнастерку. Я не страдал на учениях от жажды, мой организм легко справлялся с солдатским харчем, в отличие от многих моих однополчан, мучившихся изжогой и бегавших в офицерскую столовую за белым хлебом. Раздражала, конечно, перловка и ежедневная ржавая селедка на ужин, но я не был избалован. Впрочем, однажды у нас случился настоящий потемкинский бунт. Придя с полевых занятий на обед, изголодавшись, мы набросились на еду, но внезапно поняли, что мясо тухлое. Рота побросала ложки и потребовала начальство. Прибежал толстенький майор. Понюхав предложенную ему миску, он неуверенно заявил:

— Действительно пованивает, но есть можно, оно не вредное.

Тут на стол вскочил экспансивный Эдик Оганесян.

— Так вы нас и говно заставите кушать! — закричал он. — Оно хотя и воняет, но тоже не вредное!

Майор убежал. Обед отменили, и роте выдали сухой паек — банки тушенки, хлеб, масло и сахар. Мы все же назывались курсантами, а не солдатами, и, кроме того, в те годы в армии еще существовал относительный порядок. Революция не состоялась.

Бунтарские настроения проявились еще раз, незадолго до окончания сборов. Жара, как это часто бывает, резко сменилась грозой и ливнем. Между тем в этот день для нашего взвода полевых учений никто не отменял. К концу занятий мы промокли до нитки, устали и несколько отупели. Наконец нас построили, и мы ускоренным шагом двинулись в расположение части.

— Запевай! — скомандовал сержант, наш взводный главнокомандующий.

Взвод молчал.

— Стой! Шагом марш на месте! — скомандовал сержант.

Взвод изобразил шаг на месте.

— Запевай! — опять последовала команда.

Взвод молчал.

— Онемели, — сказал угрожающе сержант и вдруг заорал: — Ложись!

Мы легли на мокрую траву.

— Встать!

Взвод встал. С нас текла вода и грязь.

— Ложись! Встать! Ложись! Встать!

Когда взвод встал в третий раз, сержант каким-то шестым чувством, звериным чутьем понял, что сейчас его будут бить. Его простецкое лицо с белобрысым мокрым чубом, выбившимся из лихо надвинутой на лоб пилотки, изменилось. Командирский апломб мгновенно слетел, и перед окружившими его студентами в солдатской форме стоял испуганный крестьянский парнишка одних с ними лет, промокший, как и они, до костей.

— Ну что вы, ребята, — забормотал он, — я же хотел, чтобы все приободрились. Давайте бегом в казарму.

И мы побежали.

Казармы в дивизии, конечно, сильно отличались от пятизвездной гостиницы, но все же там было тепло и сухо. Мы оценили их спустя два года, когда после четвертого курса нас в теплушках — сорок человек, восемь лошадей — повезли на военные сборы в лагерь под Дорогобужем. Это был настоящий летний полевой лагерь, где личный состав размещался не в капитальных казармах, а в палатках. Условия были совершенно спартанские; палатки, которые мы ставили сами, были большие, человек на пятнадцать. Мы спали на деревянных нарах, на тюфяках, набитых сеном; было тесно, и когда ночью кто-нибудь поворачивался на другой бок, волна переворачиваний проходила от края и до края. Ночи были холодные, многие мерзли, один из нас, Феликс Мосолов, спал в пилотке с отогнутыми бортами, как в ночном колпаке. Курсантов отдали под команду майора, который до этого, по слухам, успешно перевоспитывал штрафников в отличников боевой и политической подготовки. Этот звероподобный офицер, гигант, выстроил нас на плацу и, скептически оглядев, обещал:

— Вы у меня за месяц гимнастерки семь раз потом просолите.

Мы пожаловались своему генералу, начальнику кафедры, заявив, что приехали в часть не для солдатской муштры, а для подготовки к экзамену на офицерское звание. Жалоба подействовала. Командира сменили, режима штрафной роты мы счастливо избежали, и сборы прошли без особых событий. Теперь мы уже были опытные солдаты, можно сказать — старослужащие, по современной терминологии “деды”. Между прочим, вторые сборы продолжались дольше предыдущих, потому что начиная с этого года порядок их прохождения был изменен. Теперь студентам полагалось проходить сборы только один раз за время обучения, после четвертого курса, но зато продолжительностью тридцать дней. Таким образом, нам не повезло, и мы прослужили под знаменами на девять дней больше предыдущих курсов и на двадцать один день больше последующих.

Военное образование принесло мне эполеты младшего лейтенанта — инженера бронетанковых войск. В войсках меня ожидала должность ЗКТЧ с мотоциклом, то есть заместителя командира по технической части с положенным ему по штату мотоциклом, ожидала и перспектива дослужиться до больших звезд. Этой карьерной возможностью я не воспользовался, видимо, при моем рождении добрая фея в житейский ранец младенца маршальский жезл не положила.

 

 

СВЕТСКАЯ ЖИЗНЬ, ЛИРИКА И ПРОЗА

 

Суровые воинские будни нанесли смертельный удар моему юношескому роману. Мы встретились в конце августа как чужие люди. Первое дыхание любовного марафона кончилось, а второе не наступило. Галя Семенченко довольно скоро вышла замуж за нашего однокурсника Немцова, существенно старше нас по годам, уже заматеревшего и лысеющего мужчину лет двадцати пяти. Я переживал глубоко, но кратко. Сердце мое стало свободно, я сильно повзрослел, стал носить серую фетровую шляпу, реквизированную у Павы, и был втянут в вихрь светских развлечений. К таковым относились домашние вечеринки с вином и девушками, преферанс по гривеннику за вист и, изредка, посещения “ночников”. Так назывались танцы с джаз-оркестром и буфетом, которые начинались очень поздно вечером и продолжались всю ночь до утра. Эти светские мероприятия проводились в зданиях различных общественных организаций по окончании официальной дневной деятельности. Хорошая публика собиралась в Гранатном переулке, в псевдоготическом особняке Центрального дома архитектора, который существует и сегодня, а также в Доме инженера и техника, который размещался в начале Мясницкой, в замечательном дворце восемнадцатого века, к интерьерам которого позднее приложил руку и Шехтель. Дворец принадлежал Салтыковым, затем Чертковым, а в советское время был отдан в распоряжение технической интеллигенции, лучшие представители которой в те годы признавались частью новой знати, откуда они ныне вытеснены модными парикмахерами, успешными рестораторами, разбогатевшими шулерами, телеведущими пошлейших передач и другими столь же уважаемыми людьми.

Конечно, главной приманкой для молодых искателей удовольствий были не интерьеры, а хороший джаз. Джазмены, или, на жаргоне тех лет, лабухи, были, как правило, молодые ребята из так называемой самодеятельности; некоторые из них стали позднее известными музыкантами, как, например, Алексей Козлов и Игорь Берукштис. По табельным дням у нас в Станкине, как и в других институтах, также устраивались вечера с джазом и танцами. В Станкине был свой джазмен — Георгий Гаранян, который был на курс младше меня и еще не был знаменитым саксофонистом, а лабал джаз на фортепиано. Обычно танцам предшествовала торжественная часть, где партийное и комсомольское начальство выступало перед полупустым залом с нудными, соответствующими текущему празднику речами. Затем зал наполнялся, и начинался концерт приглашенных артистов, за которым следовала институтская самодеятельность. Гвоздем вечера всегда бывала сатирическая опера “Станкиниада” на злободневные темы институтской жизни, созданная старшекурсниками Бобом Нечецким, сыном известной оперной певицы Пантофель-Нечецкой, и Гешкой Мировым, сыном не менее известного конферансье Льва Мирова. Главным и неисправимым дефектом институтских вечеров в моих глазах был дефицит привлекательных девушек. За редким исключением будущие командирши станкостроительной промышленности не соответствовали моим эстетическим критериям.

После разрыва с Галей Семенченко мои лирические чувства как-то замерзли. Но мерзлота оказалась не вечной. По окончании четвертого курса, вернувшись из лагеря под Дорогобужем, я отправился в Болшево в какой-то министерский дом отдыха, куда достал мне путевку Шура. Стоял очень теплый сухой август; звездными прозрачными вечерами, если не крутили кино, народ собирался на открытой танцплощадке, где из пасти динамика обрушивалась на отдыхающих танцевальная музыка, соответствующая вкусам местного затейника (сейчас эта профессия называется по-ученому аниматор). Однажды на площадке возникли две девушки явно из другого мира. Обе были хороши, прекрасно одеты и с удовольствием приняли мою опеку. Провожать их в конце вечера оказалось очень просто: они жили на соседней даче, куда можно было попасть через дыру в заборе. Вернее сказать, на этой даче жила одна из них — блондинка с голубыми глазами, которую звали Оля, а ее подруга Таня, темноволосая, с зелеными кошачьими глазами, гостила у нее и на следующий день уезжала.

Оля пришла ко мне и следующим вечером; мы потанцевали, а потом пошли гулять. Она училась на мехмате МГУ и перешла на второй курс. Студенток мехмата я представлял себе раньше “синими чулками” и с удовольствием отказался от своих заблуждений. Было поздно, мы уже подходили к ярко освещенной Олиной даче, где начали открываться ворота, когда вдруг она сказала:

— Давай станем за дерево. Я не хочу, чтобы нас видели.

Из ворот дачи выехала и, набирая скорость, пронеслась мимо нас машина, в которой даже в темноте можно было узнать ЗИС-110, возивший высших руководителей государства.

— Папа уехал, — сказала Оля.

Куда же меня занесло? — подумал я.

На следующее утро после завтрака ко мне подошел затейник-аниматор.

— Ты знаешь, с кем танцуешь по вечерам? — спросил он.

— С девушкой, — остроумно ответил я.

— Очень смешно, — сказал он. — Я смеюсь и заливаюсь. — И, помолчав, серьезно добавил: — Будь осторожен, ее отец — генерал, главный военный прокурор Советской армии. Я тебя предупредил.

Каким божественным промыслом, подумал я, у Торквемады получился красивый ребенок.

Я все раздумывал об этом, загорая вместе с Олей на берегу Клязьмы и разглядывая ее тонкий, нежный профиль, красиво очерченный носик с небольшой горбинкой и неожиданно темную бровь, протянувшуюся к виску, где чуть просвечивала голубизной таинственная жилка.

Чуда действительно не было. Оля оказалась приемной дочерью; каинова печать, отмечавшая инквизиторов всех эпох, ее не коснулась. Я узнал, что мать ее была немецкой балериной, но семейная история осталась мне неизвестной. Я вопросов не задавал, а Оля помалкивала. Она жила в Мерзляковском переулке почему-то с дедом, тоже военным юристом в чине полковника. Я видел его однажды, довольно пожилого, с неожиданно добрым, но бесцветным лицом. Генерала мне видеть не довелось; он жил на улице Горького, в шикарном доме, выстроенном после войны между Моссоветом и Центральным телеграфом.

Военная верхушка — довольно замкнутая каста, их дети, вероятно, тоже считают звезды на погонах родителей, как своих, так и сверстников. А может быть, эта замкнутость получается непроизвольно, естественным путем. Я знал, что Оля бывает в компании маршальских детей — дочки Жукова и сына Василевского. Она, конечно, понимала, что я принадлежу к совершенно иной среде, но великосветский снобизм был ей чужд. Однако для меня слишком большая разница и в материальном и в социальном положении была неприятна, создавала душевный дискомфорт. Оля была очень симпатичной девушкой, нравилась мне, вероятно, и я ей нравился, но ситуация, позднее описанная Довлатовым в повести “Иностранка”, мне совершенно не импонировала. Так и не сложились у нас с Олей длительные отношения.

Не только в сказках перед странствующим героем на дороге возникают развилки: пойдешь направо… пойдешь налево… Жизненный путь, наверное, любого человека время от времени пролегает через критические, поворотные точки, где судьба предлагает выбор, от которого многое зависит в дальнейшей жизни. Воскрешая в памяти этот полузабытый эпизод из своей юности, я подумал: вот была прекрасная возможность добиться быстрого успеха в жизни. Выгодная женитьба — способ, проверенный веками и актуальный в любую эпоху. Я стал мысленно конструировать свою возможную карьеру как Олиного мужа и генеральского зятя. Получалось очень привлекательно. Прежде всего, следовало при женитьбе взять фамилию тестя, как поступали некоторые исторические персонажи. Именно так, например, последовательно, в двух поколениях создалась трехсложная фамилия и титулы знаменитого убийцы Распутина князя Феликса Юсупова, графа Сумарокова-Эльстона, потомка полковника Эльстона, имевшего неясное происхождение. В сочетании с безупречной пятой графой паспорта при отсутствии дурных наклонностей, порочащих связей и при поддержке высокопоставленного лица хорошая фамилия обеспечивала беспрепятственное восхождение по карьерной лестнице. Если при этом еще можно было обнаружить кое-какие способности, успех был почти гарантирован. Правда, важную роль играла некоторая гибкость позвоночника, но, решившись сделать первый шаг, не следует быть чрезмерно щепетильным.

Итак, развитие событий могло бы происходить следующим образом. По окончании института — завод и закалка характера в пролетарской среде, вступление в партию и активная общественная деятельность. Далее рекомендация парторганизации для поступления в Академию Внешторга и учеба. Затем недолгая служба во внешнеторговом объединении в Москве и отбытие в командировку года на три в хорошую европейскую страну — стандартная карьера детей сильных мира сего. Избыток свободного времени у сотрудников наших загранучреждений, наблюдаемый мной во время трехнедельной командировки в ГДР, позволил бы спокойно подготовить диссертацию на тему международной экономики, что-нибудь наукообразное и бесспорное, вроде анализа кризисных явлений при капиталистическом способе производства. Этот путь при поддержке тестя можно было бы пройти годам к тридцати. Дальше снова возникала некая критическая точка: следовало решить, двигаться ли дальше во внешнеторговой иерархии с перспективой сесть в кресло руководителя объединения либо избрать академическую карьеру в приличном институте, обеспечивающую постоянные командировки за рубеж, участие в работе различных международных организаций и консультации важных правительственных инстанций. К этому моменту можно было бы свободно владеть тремя европейскими языками и обзавестись связями, в том числе и с соответствующими спецслужбами, которые позволили бы двигаться дальше вверх уже без помощи тестя.

К середине жизни я подошел бы очень хорошо зарабатывающим, влиятельным лицом. Только это был бы уже не я, а совершенно другой человек.

В юности я не планировал свою жизнь и карьеру на долгие годы вперед. Я, как братья наши меньшие, руководствовался инстинктом. Инстинкт, вероятно наследственный, всегда выводил меня на дорогу, ведущую к максимально возможной независимости в частной жизни, в служебной деятельности и в духовной сфере. Поэтому фантазии на тему приспособления к образу жизни советской номенклатуры мне в голову не приходили.

Впрочем, эти фантазии и не имели бы под собой твердой почвы. Ведь на самом деле выгодный брак мог и не состояться: для Олиного отца не составило бы труда отделаться от нежелательного кандидата в зятья.

Таким образом, этот лирический эпизод остался лишь приятным воспоминанием.

 

 

ПРОЩАЙ, БЕСПЕЧНАЯ ЖИЗНЬ

 

Между тем пятый курс подвигался к финалу. В январе мы разъезжались по заводам на преддипломную практику. Я и еще несколько однокашников выбрали станкостроительный завод имени Свердлова в Ленинграде. Нам предстояло снимать комнату, так как в Ленинграде общежитие не предоставлялось. Я и Борис с труднопроизносимой фамилией Каценеленбоген поселились в самом центре, в старом доме на Мойке, в огромной коммунальной квартире, где не было ванной и где ветхие старушки едва ли не пушкинских времен дрожали от ужаса, когда я умывался до пояса ледяной водой из крана над кухонной раковиной. В эту зиму неделями стояли неслыханные морозы, далеко за тридцать, в квартире было холодно, а долгое пребывание на улице грозило обморожением. Однажды днем я пересекал Дворцовую площадь, направляясь в Эрмитаж. Площадь была пустынна, лишь около Александровского столпа топтался милиционер в дохе и валенках. Поравнявшись с ним, я увидел, что он жестом подзывает меня подойти поближе. Я подошел, недоумевая.

— Трите нос, он у вас белый, — посоветовал гуманный страж порядка.

Прав был в свое время Маяковский — “моя милиция меня бережет”. Теперь, пожалуй, такой эпизод был бы чистейшим анахронизмом.

В такие морозы тащиться на завод, где практиканты были лишней обузой, хотелось не часто. В Питере и помимо завода было куда пойти. Полтора месяца практики были насыщены театральными впечатлениями. В эти годы Ленинград был поистине культурной столицей страны. Несмотря на пережитую блокаду и периодические вспышки террора, старые ленинградцы и даже еще более старые петербуржцы вымерли не полностью. Театры были полны. В Кировском балете танцевали Сергеев и Дудинская, в спектаклях Товстоногова и Акимова были заняты замечательные актеры, Аркадий Райкин был тогда еще ленинградцем. Мне посчастливилось попасть на концерт Эмиля Гилельса, который только что вернулся из триумфальной поездки в США и был в ореоле своей всемирной славы. Если память не изменяет, он исполнял сонаты Бетховена, после которых зал устроил ему овацию.

Я снова встретился с Галей, которая для меня и других участников наших детских пароходных игр осталась Раввиновой по фамилии отчима. На самом деле ее фамилия была Терентьева, и, выйдя замуж, она ее не сменила. Да, теперь Галя была уже замужней женщиной, матерью трехлетнего сына и специалистом по скандинавским языкам. Она была все так же хороша собой, и сердце мое снова затрепетало. Я стал бывать у нее дома, мы встречались и в городе, я познакомился с ее мужем Леней и хорошо помню испытанный мной отвратительный приступ ревности, когда, полулежа на диване и разговаривая со мной, Леня по-хозяйски оперся локтем на Галино бедро.

Практика кончилась, я вернулся в Москву, мы изредка переписывались, и острота чувства постепенно прошла.

Кое-какие материалы для дипломного проекта я все же на заводе собрал, проект реконструкции литейного цеха завода сделал недели за три и защитил его на отлично. Вспоминая этот проект через годы, когда я неожиданно для себя стал профессиональным проектировщиком, я подумал о том, какая же это была профанация и бессовестная халтура. Видимо, учебный процесс не был ориентирован на выполнение студентами осмысленной, имеющей практическую пользу работы.

Я получил диплом инженера-механика и с волнением ожидал распределения на работу. Хотя из года в год все литейщики-москвичи оставались в Москве, сюрпризы не исключались. На комиссию, у которой, очевидно, были заявки различных ведомств на молодых специалистов, мы вызывались по одному. Мне предложили работу на заводе, где директором был товарищ Оболенский.

— А что это за предприятие, где оно находится? — спросил я.

— Это почтовый ящик, — ответили мне. — Он находится в Москве. Как туда попасть, узнаете в управлении кадров Министерства электротехнической промышленности.

Что ж, Оболенский так Оболенский. Фамилия княжеская, но существенно то, что вотчина находится в Москве.

И я с легким сердцем отправился отдыхать на Кавказ.

Мы приехали в Хосту вдвоем с моим школьным другом Женей Прозоровским. Был июль, горячая пора, пляж походил на лежбище тюленей. Неожиданно сбилась большая компания свежеиспеченных специалистов, вчерашних выпускников различных московских институтов. Все отдыхали дикарями, то есть без санаторных и прочих путевок. По утрам перед пляжем завтракали в кафе бутылкой настоящего, то есть густого и вкусного, не обезжиренного кефира и парой сарделек, которые в те патриархальные времена еще не научились делать из комбинации крахмала с туалетной бумагой. В кафе были столики с мраморной столешницей, что делало особенно увлекательной игру в гоп-доп, поскольку позволяло с грохотом обрушивать на стол руки с прижатой к ладони монетой. Угадавший, под какой ладонью спрятана монета, получал выигрыш. Немного надо было нам тогда для хорошего настроения и безудержного веселья.

Мы были небогаты, но все же изредка по вечерам позволяли себе небольшой кутеж в ресторане “Хоста”, стоявшем в парке над пляжем. В ресторане вечером играл неплохой оркестр, и с его ударником мы часто загорали днем на пляже. Ударник был толстенький и болтливый молодой еврей с волосатой грудью, которого его друзья-лабухи звали Вася. Он также откликался на имя Моня, но постепенно удалось выяснить, что настоящее его имя Миша. Вася-Моня-Миша, которому было лет тридцать, чувствовал себя рядом с нами умудренным годами мэтром и учил нас устраиваться в жизни.

— Вот вы получили дипломы, — говорил он наставительно, — и стали теперь интеллигентными людьми. Возьмите диплом в рамочку, повесьте его на стену и займитесь настоящим делом, которое приносит деньги.

— А ты-то сам что делаешь зимой, когда здесь сезон кончается? — спрашивали мы.

— Я, ребята, работаю в одном секретном министерстве. Мой кабинет недалеко от кабинета замминистра.

Глазки его при этом загадочно щурились, и он, перепрыгивая через загорающие тела, быстро убегал барахтаться в волнах.

Уже перед нашим отъездом Вася-Моня-Миша раскололся: он был частник и его настоящим делом, приносящим деньги, было так называемое плиссе — гофре. Это ремесло, дожившее до наших дней, было тогда особенно востребовано, потому что нарядную одежду купить в магазинах было невозможно, а женщины любили хорошо одеваться во все времена. Вывески “Плиссе — гофре” часто попадались на глаза в Москве, и, видимо, работы всем хватало.

Кто бы мог подумать тогда, что Васю-Моню-Мишу с его взглядами на жизнь можно было бы назвать человеком будущего. Сегодня, спустя полвека, для большинства молодых людей главным стимулом при выборе характера деятельности, как мне кажется, являются деньги. Или, вернее, большие деньги.

Во времена нашей молодости социальный статус людей, имеющих деньги, которые они побаивались афишировать, был крайне низок. Поэтому житейские советы Васи-Мони-Миши были оставлены без внимания, и конкуренции с нашей стороны он мог не опасаться.

В начале августа нам полагалось приступить к работе, и я вернулся в Москву. В министерстве мне сообщили, что на мой таинственный завод следует ехать троллейбусом с площади Дзержинского до самого конца, а там найти его уже нетрудно. Подъезжая к конечной остановке, я спросил у кондуктора, не знает ли она, где здесь большой завод.

— Так тебе, милок, наверное, прожекторный завод нужен, — сказала она. — Вот, гляди, его заводоуправление.

И она показала мне большое, импозантное здание, выстроенное в так называемом сталинском стиле.

Хороша секретность, подумал я, даже троллейбусный кондуктор знает, чем завод занимается. Да и что может быть секретного в производстве прожекторов.

Сбоку от центрального входа была дверь, над которой висела вывеска “Отдел кадров”.

Я толкнул эту громоздкую, тяжелую дверь, она отворилась и впустила меня в неизвестную, совершенно взрослую жизнь.

«Она трофей туманный в этом храме…»

В 1975 году, впервые оказавшись в Риме, во время импровизированной зигзагообразной экскурсии по городу я набрел на небольшой трехэтажный дом, в одной из комнат которого в 1821 году в возрасте 25 лет скончался от туберкулеза английский поэт Джон Китс. Впрочем, не набрести было трудно: этот дом стоит на знаменитой ступенчатой Piazza di Spagna, обойти которую стороной может только уж совсем незадачливый турист.

О Китсе я в ту пору имел довольно туманное представление — по переводам, попавшимся в хрестоматии, которые меня тогда почему-то не тронули. Но я зашел в эту комнату, ныне часть римского музея Китса и Шелли, — ничего из прижизненной обстановки не уцелело, все было сожжено сразу после смерти поэта по тогдашним санитарным правилам, но даже воссозданная имитация поражала аутентичностью, странным ощущением неизгладимой утраты, которого я больше нигде не испытывал — наверное, потому, что никогда в подобные музеи не хожу. В Риме я с тех пор был несколько раз, хотя в последний уже довольно давно, и всегда навещал эту маленькую выбеленную комнату.

В тот первый раз я почти тотчас наткнулся на англоязычный книжный магазин и приобрел там на скудное эмигрантское пособие сборник Китса, но фактически приобрел гораздо больше — одного из самых любимых поэтов на всю жизнь. Что же касается жизни самого Китса, то она была короткой и по всем параметрам несчастной. Он происходил из небогатой семьи и не смог получить положенного ему по таланту образования: он рано лишился отца и матери и всю жизнь нуждался, так и не получив в силу какой-то юридической оплошности завещанного ему скромного наследства. Болезнь и общее неблагополучие лишили его возможности связать свою судьбу с женщиной, которую он любил. Что касается литературной славы, то и этого ему при жизни не перепало — глупые и самодовольные рецензенты отзывались на его сборники в оскорбительном тоне, а более эффектные современники, тот же Шелли и Байрон, оставляли его в тени. Теперь и Шелли и Байрон заняли подобающие им места в истории литературы, а Китс по праву считается одним из самых выдающихся английских поэтов и уж точно одним из самых любимых.

Посмертная справедливость — одна из самых жестоких, но в случае Китса она была настолько ошеломляющей, что единственное приходящее на ум сравнение — с Винсентом Ван Гогом, хотя я бы не стал заводить эту параллель слишком далеко. Поразительнее всего, что в поэзии Китса практически отсутствует горечь и досада, на которые он имел, казалось бы, полное право. Иное дело — меланхолия, может быть, довольно расхожая эмоция для романтиков того времени, но из числа таких, о которых мы помним большей частью именно благодаря Китсу, окрашенная его голосом. На меня она производит впечатление пророческой ностальгии по миру, с которым ему предстояло расстаться так рано. Он видел в этой жизни то, что сегодня мы в состоянии увидеть только его глазами — и здесь, наверное, параллель с Ван Гогом точнее всего.

Он сам придумал для себя надгробную надпись — “здесь лежит тот, чье имя написано на воде”, но на его могиле на протестантском кладбище в Риме она вытесана на камне, смерть обошлась с ним куда благоговейнее, чем обещала жизнь.

 

Ода греческой вазе

О, чистая невеста немоты,

Дочь времени и молчаливой нимфы,

Лесной историк, излагаешь ты

Диковинный рассказ вернее рифмы.

Что в лиственной легенде этих форм —

Божеств и смертных отраженья, где вы?

В Аркадии иль средь темпийских рощ,

Кто эти боги, люди, эти девы?

Погони клич, внезапной схватки шторм?

Что за свирель, чьего экстаза мощь?

Мелодий сладок звук, но звук немой

Нам слаще, потому играйте, флейты,

Не чувственному уху, но самой

Духовной сущности, без звука в ней ты.

О, юноша в лесу, ты не прервешь

Мелодию, не обнажатся ветки.

Любовник дерзкий, поцелуй твой пуст,

Но ты у цели, губ желанных дрожь —

Она здесь навсегда у самых уст,

В кого влюблен, она твоя навеки.

Счастливые побеги! С вас листва

Не облетит, весна вас не оставит,

И музыкант, чья музыка жива

Всегда, и эту зелень вечно славит.

И счастлива без времени любовь,

Что горяча и тленью неподвластна,

Вся дышит юностью, всегда чиста.

Здесь страстью смертной согревает кровь,

Чья сердцу речь печальна и прекрасна —

Горящий лоб и лихорадка рта.

Кто к алтарю подводит жертву там

Зеленому, — незримый жрец, куда он

Ведет телицу робкую, к бокам

Ее атласным льнут цветы, как саван?

Что за село лежит там у воды,

Иль мирный форт, на склоне поджидая,

Но жителей, ушедших к жертве, нет?

Вовек пребудут улицы пусты

И молчаливы — ни душа живая

Не возвратится приоткрыть секрет.

Аттическая форма! Эта рать

Античных тел, что в мраморе зависли,

Лесные сучья, травяная гладь —

Все нас уводит за пределы мысли

И к вечности. О, пастораль без звука!

Когда наш век исчезнет без следа,

Пребудешь ты иному, как наука,

Не нашему, и объяснишь ему:

“Вся правда — красота, а красота

Есть правда — больше знать вам ни к чему”.

 

Ода меланхолии

Прочь от реки забвения! Не вей

Венков из аконита в брызгах яда.

Пусть не целует лба или бровей

Цвет белладонны, злое зелье ада.

Из ягод тиса четки не плети.

Пусть скарабей и сфинкс ночной не станут

Психеей траурной, и не спеши

Сову избрать наперсницей в пути.

Тень к тени льнет, и быстро в ней завянут

Порывы горькие твоей души.

Но если меланхолия слетит

С небес, как облако в слезах нерезких,

Цветов поникших маскируя вид,

Как саваном, траву холмов апрельских, —

Тогда испей печаль из первых роз,

Из радуги, где пена с дюн стекает,

С пионов пышных с горечью внутри.

Коль гнев любимой овладел всерьез,

Сожми ладонь ее, пусть попрекает,

И все в глаза прекрасные смотри.

Дочь красоты, — но красота умрет,

И радость, пальцем притворяя губы,

Прощается, и чувств нектар течет

Отравой, как пчеле цветы ни любы.

Святыня меланхолии видна

В приделе храма твоего, отрада,

Но жрец ее лишь тот, один меж нами,

Кто радости отведал винограда,

Его душа всю скорбь вкусит сполна,

Она трофей туманный в этом храме.

 

La Belle Dame sans Merci

1

О, витязь, в чем твоя беда,

Что медлишь, бледный, скорби полон?

Осока высохла в пруду,

Смолк птичий гомон.

2

О витязь, в чем твоя беда,

Зачем, измученный, куда ты?

Полны у белки закрома,

И нивы сжаты.

3

Цвет лилий на твоем челе

В густой росе, как от озноба,

И роз узоры на щеках

Завяли оба.

4

Ее я встретил на лугу,

Коса до пояса и скоры

Ступни, эльфийской крови дочь,

Безумны взоры.

5

Я для нее заплел венок,

Браслеты из цветов и пояс;

Любовью взгляд ее сиял,

Был сладок голос.

6

Я взял ее к себе в седло,

Дня напролет мне было мало,

Пока она напевом фей

Меня пленяла.

7

В лесу нашла мне дикий мед,

И корешки, и манны реки,

Клянясь на чуждом языке

В любви навеки.

8

Ввела меня в эльфийский грот

И горько разрыдалась к ночи.

Я поцелуями закрыл

Шальные очи.

9

Мне сон навеяла она

И снился мне — о скорбь и ад нам —

Последний из всех снов моих

На склоне хладном.

10

Я видел бледных королей

И принцев, чья иссякла сила,

Кричащих: “Belle Dame sans merci

Тебя пленила!”

11

Я видел голод полых ртов,

Разверстых ужасом и гневом,

И пробудился на холме

Под зябким небом.

12

Вот почему я медлю здесь,

Один как перст и скорби полон,

Хоть высохла в пруду трава,

Смолк птичий гомон.

 

 

 

Цветков Алексей Петрович — поэт, прозаик, журналист, переводчик. Родился в 1947 году на Украине. Учился на истфаке и журфаке МГУ, был одним из основателей группы “Московское время” (70 — 80-е годы). Эмигрировал в США в 1974 году, окончил аспирантуру Мичиганского университета со степенью доктора филологических наук. Выпустил несколько стихотворных сборников, а также книги эссеистики и прозы за рубежом и в России. В новомирской рубрике “Новые переводы” публиковались его переводы из Уильяма Шекспира (2008, № 8) и Болеслава Лесьмяна (2011, № 10). Живет в Нью-Йорке.

А был ли мальчик из Перми?

Абашев Владимир Васильевич — литературовед, критик. Родился на Алтае в st1:metricconverter productid="1954 г" 1954 г /st1:metricconverter . Окончил Пермский университет. Доктор филологических наук. Профессор Пермского университета. Автор книг «Пермь как текст» (2000), «Путешествие с доктором Живаго» (2010), «Всеволодо-Вильва и окрестности» (2011) и многих научных и литературно-критических публикаций. Живет в Перми.

Абашева Марина Петровна — литературовед, критик. Родилась в Новокузнецке. Окончила Новосибирский педагогический институт и аспирантуру филологического факультета МГУ. Доктор филологических наук. Профессор Пермского педагогического университета. Автор книг «Литература в поисках лица. Русская проза в конце ХХ века» (2001), «Русская женская проза на рубеже XX — XXI веков» (2007) и многих научных и литературно-критических публикаций. Живет в Перми.

Материал подготовлен в рамках Проекта 005-П Программы стратегического развития ПГПУ.

 

 

Бывают стихи с историей. Их жизнь не ограничивается сферой литературы и чтения. Она продолжается в судьбах людей, вплетается в житейские перипетии, входит в мифологию места, с которым стихи эти связаны. Жизнь таких текстов приобретает вкус интриги, что вызывает новые литературные отражения и толкования в устной истории. Стихотворение Беллы Ахмадулиной «Слово» именно такого рода. С историей. С героем-прототипом. С продолжением. Исследуя перипетии судьбы этого стихотворения, авторам этих строк довелось обнаружить его продолжение, установить адресата-прототипа, проследить новую жизнь текста в литературе — в повести Анатолия Королева.

 

Почему Белла Ахмадулина «переписала» свое стихотворение?

 

Впервые стихотворение «Слово» Б. Ахмадулиной было опубликовано в «Литературной газете» в конце 1965 года.

 

“Претерпевая медленную юность,

впадаю я то в дерзость, то в угрюмость,

пишу стихи, мне говорят: порви!

А вы так просто говорите слово,

вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна”, —

так написал мне мальчик из Перми.

В чужих потемках выключатель шаря,

хозяевам вслепую спать мешая,

о воздух спотыкаясь, как о пень,

стыдясь своей громоздкой неудачи,

над каждой книгой обмирая в плаче,

я вспомнила про мальчика и Пермь.

И впрямь — в Перми живет ребенок странный,

владеющий высокой и пространной,

невнятной речью. И, когда горит

огонь созвездий, принятых над Пермью,

озябшим горлом, не способным к пенью,

ребенок этот слово говорит.

Как говорит ребенок! Неужели

во мне иль в ком-то, в неживом ущелье

гортани, погруженной в темноту,

была такая чистота проема,

чтоб уместить во всей красе объема

всезначащего слова полноту?

О нет, во мне — то всхлип, то хрип, и снова

насущный шум, занявший место слова

там, в легких, где теснятся дым и тень,

и шее не хватает мощи бычьей,

чтобы дыханья суетный обычай

вершить было не трудно и не лень.

Звук немоты, железный и корявый,

терзает горло ссадиной кровавой,

заговорю — и обагрю платок.

В безмолвие, как в землю, погребенной,

мне странно знать, что есть в Перми ребенок,

который слово выговорить мог.

 

Общностью темы и мотивами стихотворение тесно переплетено с другими стихами этого времени. И в этом смысле обычно. Необычен здесь загадочный адресат — мальчик из Перми, «владеющий высокой и пространной речью». Ему дано произнести слово, наделенное полнотой всезнания, едва ли не то, о котором сказано в Евангелии от Иоанна. С настойчивостью заклинания, умноженное эхом аллитераций ( претерпевая, пень, впрямь, пространной, пенью ), в тексте звучало пятикратно повторенное имя города — Пермь, с его темной семантикой и «лакомой», как позднее скажет Белла Ахатовна, фонетикой: «Пермь… это имя стало лакомым для меня» [1] .

Спустя сорок два года, в мае 2007-го, Белла Ахатовна впервые оказалась в городе чудесного ребенка — в Перми. Свой поэтический вечер она, как бы отдавая дань месту, начала чтением стихотворения «Слово». Этот жест не прошел незамеченным. В заметках о вечере сообщалось, что чтение стихов открылось «ответом на письмо юного пермского поэта» [2] . А ровно через год в майском номере «Знамени» появилась радикально переработанная редакция стихотворения 1965 года под новым названием — «Спас Полунощный».

 

Сам по себе случай позднего и иногда радикального редактирования ранних текстов — не редкий. Андрей Белый перерабатывал стихи из первой книги «Золото в лазури», Борис Пастернак в 1928 году, по существу, переписал многие стихи 1912 — 1916 годов. На новом уровне поэтической зрелости поэты как бы устанавливают подлинный текст своих ювенильных озарений, не вполне реализованных в первых редакциях. И в том и в другом случае поздние редакции как бы отменяли собой ранние. В случае Бориса Пастернака так и случилось: для нас подлинный «Марбург» — это стихотворение 1928-го, а не 1916 года.

Случай с переработкой стихотворения «Слово» у Беллы Ахмадулиной — существенно иной. Она не стремилась улучшить раннее стихотворение. Полностью сохранив строфику, ритмику и лексический строй стихотворения 1965 года, Ахмадулина написала новый текст, который с первым был поставлен в диалогические отношения. Получился своего рода диптих, запечатлевший одну и ту же лирическую ситуацию в двух разных ценностных и содержательных ракурсах. При этом от текста 1965 года в неприкосновенности были сохранены первые три строфы, образующие как бы введение в ситуацию  и тему. А далее в четырех новых строфах исходная ситуация развертывалась в совершенно новом варианте.

 

“Претерпевая медленную юность,

впадаю я то в дерзость, то в угрюмость,

пишу стихи, мне говорят: порви!

А вы так просто говорите слово,

вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна” —

так написал мне мальчик из Перми.

В чужих потемках выключатель шаря,

хозяевам вслепую спать мешая,

о воздух спотыкаясь, как о пень,

стыдясь своей громоздкой неудачи,

над каждой книгой обмирая в плаче,

я вспомнила про мальчика и Пермь.

И впрямь — в Перми живет ребенок странный,

владеющий высокой и пространной,

невнятной речью, и, когда горит

огонь созвездий, принятых над Пермью,

озябшим горлом, не способным к пенью,

ребенок этот слово говорит.

Он говорит, что устрашает сердце

Елабуги недальнее соседство,

что канет в Каму резвый бег ладьи,

что бродит он по улицам с опаской

и в сумрачный тридцатый день сентябрьский

не чтит Надежды, Веры и Любви.

Во времени, обратном Возрожденью,

какой ответ для мальчика содею?

Я просто напишу ему: — Прости!

Я — не наставник юных дарований.

Туда, где реет ангел деревянный,

пойди — его, а не меня спроси.

Там — выпукла прозрачной тайны сущность,

дозволившая непрестанно слушать:

уж Петр отрекся и петух пропел.

И кажется: молитвами своими

Скорбевший в полночь в Иерусалиме

с особой лаской помышлял про Пермь.

Всех страстотерпцев многогорькой Камы,

объемля их простертыми руками,

в превыспренних угодьях он упас.

Коль он часовню ветхую покинул, —

то лишь затем, чтоб отвести погибель

от чад земных, что будут после нас.

 

Уже одно это обстоятельство — возвращение через сорок лет к раннему тексту — интригует и вызывает желание понять его мотивы. По крайней мере, этот жест подчеркнул особую значимость стихотворения для автора.

Прежде всего, «Слово» — это исповедь. Она вызвана наивным представлением мальчика о безмятежной жизни знаменитого поэта: «…вы так просто говорите слово, / вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна...» Поэт отвечает: «Нет, не просто, нет, не любит, нет, не благосклонна» — и говорит о поразившей его мучительной немоте. Именно тема немоты сближает «Слово» с другими (заметим, немногочисленными) стихами 1965 и 1966 годов. Это стихотворения «Ночь», «Немота» («Юность», 1966, № 6) и «Другое» («Молодая гвардия», 1966, № 12). Вместе со «Словом» они составляют не собранный, не выделенный автором микроцикл [3] . Но именно в «Слове», как бы по контрасту с обиходным представлением о жизни знаменитого поэта, состояние немоты переживается особенно остро — физиологически: «…во мне — то всхлип, то хрип, и снова / насущный шум, занявший место слова / там, в легких, где теснятся дым и тень <…> // Звук немоты, железный и корявый, / терзает горло ссадиной кровавой» [4] .

Стоит отметить, что в «Слове» ощутимо веяние цветаевской поэзии, хотя прямых аллюзий нет. Во-первых, цветаевские обертоны можно различить в обостренно телесной трактовке поэтического творчества. Поэтическое слово рождается из телесных глубин. В стихах Ахмадулиной характерен акцент на горле и гортани как телесных органах поэтического звука. Гортань не менее десятка раз упоминается в книге «Озноб» (1968), куда вошло «Слово», и всегда с интенсивным подчеркиванием напряженной телесности [5] . Поэт у Ахмадулиной — «мускул», необходимый для «затей» речи [6] . Ориентация этих мотивов на Цветаеву подтверждается их особой интенсивностью в стихах, ей посвященных, — в «Уроках музыки» и особенно в стихотворении «Клянусь»: «…от задыхания твоих тире / до крови я откашливала горло» [7] . У Цветаевой здесь — «огромный мускул горла».

Кроме ярко переживаемой соматизации творческого процесса, благодаря которой буквализируется метафора рождения слова, стоит отметить и явную тенденцию к теллуризации тела в этом стихотворении: ущелье гортани, безмолвие как погребение в землю, дым и тени в легких, как в каком-то подземном пространстве. Тело-земля рождает поэтическое слово. Эта трактовка тесно перекликается с мотивами цветаевского цикла «Сивилла» (1922), где тело поэта-сивиллы становится пещерой божественного голоса: «Тело твое — пещера / Голоса твоего». Тем самым авторское «Я» у Ахмадулиной приобретает ипостась поэта-сивиллы. С цветаевским контекстом стихотворение «Слово» сближает и жанровая традиция обращения женщины-поэта, матери, сивиллы к юноше, у Цветаевой представленная циклами «Отрок» и «Стихи сироте», стихотворением «Сивилла и юноша».

С отмеченной сивиллианской и материнской ипостасью поэта связан второй жанрово-речевой элемент стихотворения — пророческое видение города, где чудесному ребенку дано произнести слово. Материнские обертоны авторского «Я» в стихотворении «Слово» выражаются в номинации адресата обращения — мальчик, ребенок; пророческие — в неизбежно возникающих рождественских, шире — мистериальных, ассоциациях. Образ «странного»  ребенка, произносящего под светом горящих созвездий слово, обладающее полнотой всезнания, неизбежно отсылает нас к рождественской истории. Думается, евангельские ассоциации мотивированы здесь в большей степени эстетически. Это характерная примета времени 1960 — 1970-х, придавшего поэзии квазирелигиозное значение; в этически строгом смысле эта игра с сакральными мотивами не бесспорна, но ассоциации, безусловно, работают.  В мире стихотворения «Слово» мы входим в сакральную реальность пророческого видения. А незнаемая Пермь, соответственно, приобретает черты сакрального места, где даже созвездия особенные.

Посмотрим, как изменился текст. Прежде всего, в новом стихотворении мальчик лишается права на «всезнающего слова полноту». При этом обнажается противоречие первого текста, где мальчик произносит невероятное слово, но при этом (в третьей строфе) его речь характеризуется как «невнятная» и у него «озябшее», «не способное к пенью» горло. В «Спасе Полунощном» тема мальчика развивается не в плане высокого поэтического призвания и пророческого видения судьбы, а в ракурсе значительно более житейском. Четвертая строфа представляет собой развернутое изложение его письма, где акцент сделан на драматических переживаниях взросления: мальчик жалуется на одиночество, на предчувствие гибели или страх перед будущим, на чувство отверженности от сакрального плана бытия: «не чтит Надежды, Веры и Любви». Если в «Слове» акцент поставлен на «как» речи мальчика («как говорит ребенок!»), то в новом стихотворении в фокусе оказывается содержание речи: «Он говорит, что…» При этом любопытно, что обнажившийся в «Спасе Полунощном» цветаевский контекст связывается теперь не с автором, а с юношей — это он чувствует гибельное «Елабуги недальнее соседство».

Кардинально изменилась позиция автора. На второй план ушла тема мучительной немоты: она лишь тенью присутствует во второй, оставшейся без изменения строфе, но в новом контексте строки о «громоздкой неудаче» и блуждании в потемках чужой квартиры содержательно перестраиваются. Речь идет о тяжести поэтической работы. Исчезли мотивы телесности поэтического творчества. Наконец, изменилась и коммуникативная структура. В «Слове» автор исповедуется в немоте и пророчествует о чудесном мальчике-поэте и его городе. В «Спасе Полунощном» автор в ответ на развернутую исповедь юноши ясно и твердо отвечает поучением: наставление о смысле жизни нужно искать не у поэтов, а в обращении к сакральному первоисточнику истины. И этот источник находится тут же, недалеко от мальчика. Ему, обуянному не осознаваемой им самим языческой гордыней поэта, не надо искать истину далеко — она рядом, где «реет ангел деревянный», под куполом кафедрального собора: «Там — выпукла прозрачной тайны сущность».

Три завершающие строфы стихотворения развивают круг ассоциаций, вызванных самым ярким в иконографии пермской деревянной скульптуры образом — Спасом Полунощным. Так называют скульптуру Христа, заключенного в темницу в ночь перед распятием: Спаситель сидит в скорбном раздумье, на главе — терновый венец, правая рука его поднята, словно прикрывает страдающую от ударов щеку. В своем бытовании в церковных интерьерах фигура Спаса Полунощного скрывалась обычно в резных деревянных часовнях — отсюда строчка о «ветхой часовне». Строчка «объемля их простертыми руками» вызвана, вероятно, другим образом — распятого Спасителя. Чрезвычайно выразительна в этом ряду фигура распятия XVIII века из Соликамска.

В новом стихотворении сохранилась и даже обрела реальную мотивацию сакральность места — Перми: «И кажется: молитвами своими / Скорбевший в полночь в Иерусалиме / с особой лаской помышлял про Пермь». Таким образом, Пермь, пятикратно названная в стихотворении 1965 года, в 2007 году перестала быть для Беллы Ахмадулиной только единицей топонимического словаря с ореолом смутных культурных и исторических ассоциаций. Город приобрел живую наглядную конкретность, осязаемый пространственный образ. Пермь теперь вошла в стихотворение своим реальным сакральным и культурным центром: собором-галереей с собранием полихромной деревянной христианской скульптуры.

Особенно ярко и полно развернулся в новом стихотворении присутствовавший имплицитно и в «Слове» евангельский мотив. Но если в «Слове» он был трактован чувственно-эстетически, декоративно, то в «Спасе Полунощном» сюжету о Слове вернулось его изначальное сакральное значение. Через сорок лет уже автор, Белла Ахмадулина, словно отстраняется от языческой гордыни поэта, склоняясь перед истиной воплотившегося не в словах Слова.

Таким образом, стихотворения «Слово» и «Спас Полунощный» образуют лирический диптих. Его содержание — диалог поэта со своей собственной юностью через дистанцию в сорок лет. Если выразить суть этого диалога готовой поэтической формулой, то вряд ли большим преувеличением будет облечь его в строки Анны Ахматовой: «С той, какою была когда-то / В ожерелье черных агатов, / До долины Иосафата / Снова встретиться не хочу…» [8] . В предложенной трактовке важный смысл обретают строки, фиксирующие временную дистанцию двух ответов мальчику из Перми: «Во времени, обратном Возрожденью, / какой ответ для мальчика содею?» Время своей юности, оттепель, Белла Ахмадулина уподобляет языческому Возрождению с его культом телесности и человеческого титанизма, с культом поэта; современность, из которой она возвращается к разговору с мальчиком, — время, требующее духовной трезвости. Это, очевидно, и есть вектор, итог поэтического пути, обозначенный самим автором.

 

Кто этот загадочный мальчик?

 

А теперь обратимся к вопросу о загадочном юном поэте: «Был ли мальчик из Перми?» На этот вопрос можно ответить утвердительно со всей определенностью: стихотворение «Слово» имеет реальную жизненную подоплеку.  Об этом, кстати, в 2007 году во время визита в Пермь говорила Белла Ахатовна. По ее словам (если довериться журналисту, их записавшему), стихотворение написано «под впечатлением от настоящего письма пермского мальчика, который впоследствии, узнав в стихах себя, неоднократно встречался с поэтессой» [9] .

Да, у героя стихотворения, мальчика-поэта, был прототип. Это был юноша весьма яркий — судя по эпизодам, сохранившимся в памяти найденных нами его знакомых. Не случайно же он стал впоследствии персонажем еще одного литературного произведения, о чем еще пойдет речь. Воспоминаниями о нем поделилась Лина Львовна Кертман [10] , за что мы ей глубоко благодарны. Настоящее имя мальчика — Керим Волковыcкий. Лина с ним дружила в юности.

Не только Лина, но и все, кто знал Керима в его пермские годы, дружно отмечают его незаурядность. Даже внешне он выделялся: «Красивый… с необычной для Перми (и шире — для Урала) внешностью: ярко черноглазый, нервное выразительное лицо. Не резко выраженный восточный колорит» [11] . Керим, родившийся в 1947 году, рос в известном в Перми «Доме ученых»  в семье профессора-математика Льва Израилевича Волковыского, учился в специализированной школе с изучением французского языка, любил поэзию. Переписывал Мандельштама, Пастернака, Цветаеву, читал Коржавина, Слуцкого и Самойлова. И конечно, писал стихи. Они были талантливыми и книжными, нагруженными литературными и историческими образами.

Сохранилось любопытное свидетельство. В школе, где учился Керим, проходила встреча с местными литераторами. Читали стихи. Один из гостей заметил юношу, который слушал чтение с иронической улыбкой. Задетый, он вызвал насмешника почитать свои стихи. Против ожидания, тот не смутился, вышел к классу и с вызовом прочел стихотворение о Ван Гоге. Стихи оказались темпераментными, яркими. И настолько выбивались из общего ряда провинциальной совписовской поэзии, что смутиться пришлось литераторам. Стихотворение по памяти записал один из участников той встречи.

 

Самый сумасшедший из всех безумцев,

Необычайно тощий и рыжий.

Он не застрелился, как многие думают,

А уполз в подсолнухи и выжил.

В свои подсолнухи. В свои полотна,

Тесно сгрудившиеся в подвальчике,

Где вставало кроваво и потно адское солнце

Над виноградниками красными арльскими. [12] .

 

Керим, как теперь выяснилось, встречался с Беллой Ахмадулиной и показывал ей свои первые стихотворные опыты: сначала школьником в 1963 году, потом студентом. Были также телефонные звонки и переписка. Далее предоставим слово Лине Кертман. «Я знала, что он очень любит стихи Беллы, но о планах знакомства с ней, о желании показать ей свои стихи он не говорил — помню, что это стало для меня… неожиданностью. Но „постфактум” рассказал подробно… Кажется, он решился отправиться без звонка. Открыл Нагибин — был хмур, недоволен и ворчлив, но все же позвал Беллу… Помню, что она с удивлением спросила: „А почему Вы ко мне пришли (в смысле — со стихами)?” Сказала, что с этим лучше бы к Вознесенскому, — „он уже стал мэтром и любит заниматься начинающими поэтами, а я совсем не теоретик и учить писать стихи совсем не умею”. Но К. сказал, что только ей хотел бы показать эти свои стихи… Встреча была не долгой, но было разрешение Беллы „появляться” еще (тем более что тетрадку со стихами он, кажется, оставил).

Влюбился он после этой встречи безумно, по-сумасшедшему. Стал писать стихи про это (если не путаю, до этого стихов о любви у него не было).  К великому сожалению, запомнилась мне только одна строчка: „Ненавижу десятилетие, / Не дающее мне любить!” Часто впадал в депрессию, страдал сильно и остро. Второй раз он пришел к ней примерно через полгода. Из рассказа… помню, что застал их с Нагибиным в „чемоданном” настроении — в этот день отправлялись „Красной стрелой” в Ленинград. Белла нервничала, была растерянна — чемоданы еще не собраны… И вот в ту встречу, торопясь к поезду, Белла торопливо прочла ему эти самые стихи („Так написал мне мальчик из Перми…”)! Сказала: „Это не совсем про Вас, но все же…” Опубликованы они были гораздо позже… Да, чуть не забыла! Белла сказала о его стихах: „Видно, что Вы очень просвещенный человек!” Интонации я, естественно, не слышала, но элемент иронии „не без оснований” подозреваю. Но она и всерьез поражалась уровню (не стихов!), сравнивая его с собой в те же 15 — 16 лет: „Мы были гораздо наивнее! И гораздо меньше знали”» [13] .

После школы Керим Волковыский учился в МГУ, на мехмате. Его знакомство с Беллой Ахатовной продолжалось, а связи с Пермью все больше терялись. Прервалось и знакомство Керима с Линой Кертман. Их последняя встреча была заочной: неожиданную «весточку о Кериме я получила… от Беллы Ахмадулиной. Мы… жили тогда в Свердловске, я работала там в университете, и Белла с Петром Вегиным приехали в Свердловск… После одного вечера я подошла и спросила: „Вы не знаете, где сейчас ‘мальчик из Перми‘?” Ее первая реакция была очень забавной (в контексте всей истории!): „Вы знаете, он на самом деле есть, я его не придумала!” — „Это-то я хорошо знаю!” — говорю. Я рассказала, что мы были хорошо знакомы, а она — что он блестяще  закончил мехмат, приходил к ней после окончания (думаю, что и до этого иногда бывал), принес длинную поэму и был в очень упадочном настроении; что она ему говорила, что радоваться надо, что „превзошел (это ее слово помню) такие сложные, трудно доступные науки”, что это прекрасно, „а он не радовался”» [14] .

Вот жизненный сюжет, легший в основу стихотворения «Слово». Разумеется, Керим и «мальчик из Перми» стихотворения не совпадают, но знакомство с романтически настроенным юношей-поэтом из далекого города с фонетически «лакомым» именем дало толчок лирическому сюжету, в который вместилось и через который выразилось тогдашнее самочувствие Беллы Ахмадулиной, ощутившей тогда, в 1965-м, приступ удушающей немоты. Реальная жизненная история легла в, обозначим его условно, цветаевский литературный контур (рождения слова), преобразившись согласно законам мира ранней Цветаевой, в котором поэзия была безусловной и абсолютной величиной. То, что эта история была жизненно значимой для Беллы Ахатовны, подтверждает судьба текста, который ожил, срезонировал и потребовал ответа, когда поэтесса через сорок лет оказалась в том месте, под звездами которого грезил чудодейственным словом ее мальчик-поэт. И тогда давний лирический сюжет лег в новый, более строгий лирический сюжет (ответственности за слово) — назовем его условно ахматовским.

Но на этом история «Слова» не заканчивается. В судьбе стихотворения есть еще одно звено. И даже, как ни удивительно, — еще один мальчик из Перми.

 

Повесть о двух пермских мальчиках

 

В 1988 году в Москве вышла повесть известного сегодня и еще вполне безвестного тогда прозаика Анатолия Королева «Ожог линзы» [15] . Повесть о том, какую роль сыграло стихотворение «Слово» в судьбе двух мальчиков из Перми — Андрея и Марата. Оба посылали свои стихи поэтессе Агате Р. (в ней однозначно узнается Белла Ахмадулина — к доказательствам мы еще обратимся). Марату, баловню судьбы, «счастливцу», как его называет Королев, и было посвящено стихотворение «Слово». Андрей, романтичный неудачник, «несчастливец», прочитав у себя в Энске в столичном журнале стихотворение Агаты Р., подумал, что оно обращено к нему, помчался в Москву, трепетал, добивался встречи… Когда наконец они увиделись, потрясенный Андрей понял, что стихи посвящены другому — его однокласснику Марату. Встреча с Агатой Р. радикально изменила судьбу обоих. Повесть состоит из двух частей, каждая из которых посвящена одному из героев.

Как выяснилось, у Андрея, как и у Марата, есть реальный прототип. Филолог, редактор университетской газеты Игорь Ивакин (он старше Керима на 6 лет) также писал стихи, которые однажды послал Ахмадулиной. Позже, согласно его собственному свидетельству, в 1966 или 1967 году, Игорь участвовал в семинаре редакторов молодежных газет в Доме журналиста в Москве. Для участников была устроена встреча с Беллой Ахмадулиной, где Игорь впервые услышал стихотворение «Слово». По его воспоминаниям, Белла Ахатовна объявила: «Стихотворение мальчику из Перми». Впечатление было ошеломляющим, у Игоря шевельнулась надежда, что адресат — он. Набравшись смелости, он раздобыл телефон и позвонил. Предлогом была студенческая дипломная работа Игоря о молодежной прозе 1960-х, одна из глав которой была посвящена ахмадулинскому сценарию фильма «Чистые пруды» (написанному Ахмадулиной по «либретто» Юрия Нагибина). Белла Ахатовна, к удивлению и радости Игоря, живо заинтересовалась и пригласила его к себе.

Однако долгожданный визит обернулся невстречей. Едва завязалась беседа, хозяйку пригласили к телефону — надолго, а после она заторопилась на неотложную встречу. Чтобы загладить неловкость, Белла Ахатовна предложила поговорить обстоятельно через два дня и пригласила Игоря на дачу в поселок «Советский писатель» в Красной Пахре. Игорь был в командировке, назначенное время рушило его служебные обязательства, деньги кончались, но отказаться он не мог. Кое-как устроился в Москве и через два дня приехал по назначенному адресу. На даче никого не оказалось. Игорь прождал несколько часов и вернулся восвояси. Чувство обиды и унижения было острым. «Я даже разрыдался», — вспоминает он.

Такова жизненная основа повести Анатолия Королева. Его, проведшего в Перми юность, потрясла эта история (цитируем написанный Королевым по нашей просьбе уже в 2012 году очерк об истории повести): «Словно чиркнуло огненным пальцем серафима по небу… Надо же, самая первая поэтесса России, балованная прекрасная дама с весьма непростым характером, признается в том, что нема по сравнению с гениальным мальчиком из Перми, которому бог дал дар Слова такой силы, что ей остается только скрыть лицо в сумерках и немотствовать» [16] .

Надо заметить, что документальная история и ее персонажи претерпели в повести значительные деформации. Радикально изменился, например, характер Игоря Ивакина, рассказавшего Королеву свою историю. Сегодня Королев вспоминает: «В главном герое, которого я, промучившись, назвал — Андрей Рукавичников (сохранив осколок имени Игоря Ивакина: КАВИ/ИВАК), черты Игоря смикшированы, это и он и не он. Осталась его ранимость, явен лирический склад души, осталась его тяжелая поступь в ортопедическом ботинке — без этой детали рассказ эмоционально мелел, — но к характеру персонажа прибавилась взвинченность и нотка озлобленности, каковая прототипу совсем не свойственна. И еще, после холодных раздумий, я лишил несчастливца Рукавичникова поэтического дарования, он у меня все-таки графоман. Ранимый, да, чуткий, да, но не талантливый» [17] .

Главные же изменения документальной канвы продиктованы самой поэтикой текста — модернистской по сути. Анатолий Королев описал свой тогдашний метод как вынужденный временем, местом, цензурой «переход от авангарда и сюра своих первых опусов к реалистическому психологическому повествованию в лоне традиций русской классической литературы» [18] . В «Ожоге линзы» авангард, пожалуй, победил реалистическое жизнеподобие. Характер повествования задан принципом видения (через линзу, увеличивающую, деформирующую, концентрирующую изображение) и характерной для модернистской поэтики мифологической, а точнее, ремифологизирующей природой текста.

Миф во многом связан с интерпретацией в повести образа и поэтических мотивов Беллы Ахмадулиной.

В имени Агаты Р., пожалуй, звучит ахматовская нота («с той, какою была когда-то / в ожерелье черных агатов»). В облике же обнаруживаются противоположные Ахмадулиной черты: «Безбровая блондинка с короткой стрижкой», но уже через фразу мы обретаем ключ, намек на нехитрую авторскую обманку в этом портрете: «Белое становилось черным, и наоборот» (Ожог, 20). Черное в облике Агаты явно преобладает: «взгляд ее горько чернел» (Ожог, 20) , «смоляная цирковая пантера» (Ожог, 21) , «угольный взгляд» (Ожог, 23)… Вообще портрет построен на антитезах: «Она была заразительно весела, но при этом в ее глазах стоял плач» (Ожог, 20). Главным, впрочем, становится портрет голоса:«Она была почти не похожа на свои фотографии, но зато была точной копией собственного голоса, и с этим голосом у нее были свои счеты…» (Ожог, 20) . В описании разбросаны слова-сигналы ахмадулинской поэзии: «тайна», «свеча», «ветер».

Идея повести отчетливо задана стихотворением «Слово». В частности, актуализируется ахмадулинская евангельская тема: «Я когда-то влюбилась в ваш городок в табакерке, — говорит Агата Андрею. — По-моему, он очень крохотный. И весь в гору… Музыкальные русские церквушки без прихожан. Если их хорошенько потрясти — зазвенят колокольцы. Из вашего окошка вид на пуховый палисадник… Над ним стоит счастливая звезда для пастухов и для волхвов. Своим нижним острым лучом она указывает в ясли. Там лежит детеныш. Там туго запеленуто слово… Но у ребенка умные глаза, — продолжала она. — Он еще вволю насмеется над нашим арапом, а пока предпочитает молчать» (Ожог, 21).

Главный мотив в описании встречи Агаты Р. и Андрея — тоже из стихотворения 1965 года, это мотив немоты. «Я согласна с таким вот молчанием, — говорит поэтесса онемевшему от волнения мальчику. — Разве цена человеку его слово?» (Ожог, 19). Молчание и есть дело поэта: «Я трусиха, мне хочется наговориться впрок досыта, потом придется молчать всегда…» А ребенку-богу «не нужно учиться говорить, как мы с вами» (Ожог, 19). Итогом встречи становится именно отказ юного поэта от собственного слова, когда он услышал чтение Агаты: он «постиг тайный смысл истинно происходящего. Этим упоительным чтением судьба отлучала его от писания стихов навсегда. Так в древности голос сирены разлучал неосторожных с морем» (Ожог, 23).

Этот мотив — сирены — представляется чрезвычайно важным. Примечательно, что вокруг Агаты в повести — все время вода (колодезная, «поверхность ручья», сама она «стояла, как заговоренная вода»), в ней есть черты русалки, ундины (скользкий шелк, жемчуг, россыпь льдистых голубых бликов). Герой «космически » переживает ее присутствие и чувствует опасность: Андрей «не понимал, о чем она говорит», но «ощутил холодок смертельной опасности» (Ожог, 21). Героиня здесь обнаруживает свою андрогинную природу — «женщина и мальчик одновременно» (Ожог, 20). Она обладает волшебной властью «на Олимпе» — «все, к чему прикасалась, она магическим насилием превращала в глубокие глотки чистой поэзии» (Ожог, 20). Основная роль этого божества поэзии — роль прорицательницы: «поняла озарением сивиллы» (Ожог, 11).

 

Встреча юноши с богиней

 

Этот сюжет (обозначим его обобщенно как встречу юноши с богиней) — вполне литературный. И здесь снова вспоминаются ахматовские стихи:  «…прости меня, мальчик веселый, / что я принесла тебе смерть» («Высокие своды костела») [19] , «Мальчик сказал мне: „Как это больно!” / И мальчика очень жаль…» [20] , а также цветаевский цикл «Сивилла — младенцу» («К груди моей, Младенец, льни: / Рождение — паденье в дни» [21] ), где тоже важны мотивы Рождества. У Мирры Лохвицкой сюжет явлен с назидательной аллегорической ясностью:

 

В святилище богов пробравшийся как тать,

Пытливый юноша осмелился поднять

Таинственный покров карающей богини.

Взглянул — и мертвый пал к подножию святыни.

Счастливым умер он: он видел вечный свет,

Бессмертного чела небесное сиянье,

Он истину познал в блаженном созерцанье,

И разум, и душа нашли прямой ответ.

(Сонет V, 1891 [22] )

 

Мотив губящей богини в повести Королева связан с ее поэтической силой. Богиня обрекает на немоту мальчика-счастливца, его и зовут Марат Немцов .  В несчастливце же Андрее Агата прозрела неталантливость, о чем он догадался без всяких ее слов и перестал сочинять.

Далее мотив немоты движет повествование.

Андрей встречается с Агатой в 1965 году. А мальчик, которому Агата посвятила стихотворение (Марат), появляется в повести в 1985-м — до этого Агата о нем только упоминает в разговоре с Андреем. Марат уехал из того же городка, что и Андрей, когда позвала Муза («позвала и убила», — говорит он) . Агата в первые месяцы знакомства смотрела на него с восторгом «угарными сомнамбулическими глазами» (Ожог, 64), а потом с ужасом. Ужас и гнев были вызваны подозрительной легкостью слова Марата: «…бездарное исчадье, паршивый мальчишка, который молится только для виду, а пишет без черновиков, как смерть, сразу набело. „Не пиши больше, дрянь! Не смей прикасаться к бумаге, писунок!”» «Она даже ударила его… они почти дрались» (Ожог, 64). Марат в 1985-м — уже не юный поэт, а преуспевающий ученый из закрытого института. Стихи он не пишет — Агата обрекла его на немоту.

Собственно, судьба Марата в повести — обретение прощения от богини и возвращение поэтического голоса. Но сюжет этот непросто разворачивается: линейный нарратив с трудом преодолевает мифологический итератив. Эта повесть в целом воплощает мифологический архетип: Богиня и мальчик, Муза и поэт, Сивилла и смертный, русалка и путник, Диана и Актеон.

Мифом порождены герои-двойники повести: специфика перевода мифологических текстов в литературу на язык дискретно-линейных систем предполагает, как известно, двойничество. О. М. Фрейденберг в «Поэтике сюжета и жанра», потом Ю. М. Лотман в статье «Происхождение сюжета в типологическом освещении», Л. Е. Мелетинский в своих работах показали: когда циклический миф превращается в линейный текст, появляются двойники и близнецы исторического и условно художественного повествования. Единый персонаж делится на пары, группы, иногда, по Лотману, это пучок-парадигма спутников.

Именно так строится «Ожог линзы». Марат, по существу, является продолжением Андрея: «Вечность накрыла их жизни прозрачной полусферой, и судьба одного перетекает в судьбу другого» (Ожог, 61). У Агаты тоже есть двойник: в части повести, посвященной Марату, Агата появляется только как воспоминание, в реальном же времени рассказывается о встрече Марата с его возлюбленной Ириной, с которой он расстался год назад. Он навещает ее в клинике для душевнобольных после ее попытки самоубийства. Она сама оставила Марата из-за его эгоизма, неспособности отдавать и жертвовать. Ирина (которая «дьявольски блистательна и успешна» — (Ожог, 42) всегда «жила всерьез, наотмашь» (Ожог, 39). Но теперь, в клинике, подчеркиваются ее детскость, подвижность, юродство, а порой «запредельное темное» (Ожог, 38). Она здесь, несомненно, ипостась Агаты, это сходство задается раньше даже ее появления — описанием голоса по телефону: из трубки «вырвался стремительный дух всепрорицающей сивиллы» (Ожог, 32). Мифологический статус Ирины подчеркивается тем, что в нее влюблен юноша-поэт, насельник клиники двадцатилетний Филипп, ревниво наблюдающий в бинокль ее свидание с Маратом. Филипп пишет стихи (плохие и манерные, на взгляд Марата): «Тебя насквозь не угль, а лед прожег. Прими душой целительный ожог!» (Ожог, 51). Поэтический голос Филипп обрел именно после встречи с Ириной: «До меня он практически молчал, зато сейчас разговорился» (Ожог, 47), — говорит она. Ирина — богиня воскрешающая, ведет от молчанья к слову. И не только Филиппа, коль скоро он — только двойник главного героя.

После свидания с Ириной на пути домой происходит преображение Марата. В нем, «как много лет тому, шевельнулась… метафора», открылся вдруг «низенький фонтанчик поэзии, пробившейся в молчаливой пустыне». «Душа вслепую, вполголоса бормотала стихи…» (Ожог, 51).

Далее следуют смертельные испытания: водка в темном придорожном кафе, отчаянный пьяный кураж, стычка с поселковой шпаной, нож, кровь. Марат при этом твердит о своей уже случившейся ранее смерти: «Вы несете тело поэта, скончавшегося пятнадцать лет назад… Он как живой, наш любимый покойничек!» (Ожог, 57). О. М. Фрейденберг как раз и писала о таком преображении мифологического героя: «В виде безумия, образ этот делается обязательной чертой всех, кто проходит фазы смерти, и потому племенные боги, ставшие позднее героями, временно впадают в безумие, и как раз в стадии мытарств и наибольшего мрака. Таковы Ивейн, Гуг Дитрих, Тристан и многие другие, вплоть до Гамлета» [23] . Выжил Марат потому, что за него вступилась подружка уголовников, юродивая Лидуха.

Здесь-то, во время разразившейся грозы, когда Лидуха по-матерински заботливо перевязывает раны Марата, и описывается — в виде воспоминания — встреча повзрослевшего Марата с Агатой Р. (Лидуха здесь — ее комическая ипостась, одна из парадигмы спутников). Агата «царственна», встреча происходит, конечно, у моря, и, между прочим, поэтесса появляется с маленьким мальчиком (Марат обернулся на слово «Мама!»; о матери при встрече с Агатой вспоминал и Андрей. Мать здесь — тоже ипостась божества). Таким образом, пара Мальчик и Богиня, Поэт и Муза бесконечно повторяется в повести.

Агата (в воспоминаниях Марата) просит у него прощения за проклятие, обрекшее его на молчание: «Не сердись, Марат. Я была тогда не права. Ты не исчадье… Все мы — исчадья ада… Чтобы покаяться в молитве, надо согрешить. Надо, конечно, быть святым, но тогда ничего не напишешь… А мы прокляты говорить…» (Ожог, 65). Во времени повествования именно здесь и приходит отпущение греха юноше от настоящей богини, Ирина и Лидуха ее только замещали. Снимается обет поэтического молчания.

После этого воспоминания о встрече с Агатой для Марата меняется картина мироздания: «Оглохли грозовые зарницы, погас солнечный столб на фоне чернильной тьмы. Шаровая молния катится вниз, но у самой земли ее вновь подхватывает мальчик купидон… Крылья купидона бросают зеркальные тени на лица купальщиков» (Ожог, 67). В море вечности плывут поэты Марат, Филипп, рядом где-то звучит голос Андрея — словом, все поэты-пловцы в морской (женской) животворящей стихии. Герои попадают в «зыбкое состояние между сном и реальностью». После этого эпизода «время, которое остановилось в окрестностях золотисто-пасмурной вечности, вновь начинает свой бег» (Ожог, 70). И оказывается, этот бег — отчасти в обратном направлении: Марат возвращается в детство: он видит себя мальчишкой-шестиклассником, который «в восторге от рифм» (Ожог, 71). Мальчик пребывает в блаженном времени летних каникул,когда «до осени еще так далеко». В этом снова проявляется мифологическая природа героя и текста в целом: после временной смерти-инициации герой мифа возрождается или омолаживается, в повести автор-демиург дарует герою новое начало.

Итак, сюжет повести А. Королева решен как прощение героя богиней поэзии и обретение поэтического голоса. В 2007 году Белла Ахмадулина, мы помним, решила этот сюжет немоты отказом от слов ради источника Слова.

Похоже, архетипическая мифологическая структура «встреча мальчика и богини» прочно укоренилась в сознании Анатолия Королева в его отношении к Ахмадулиной. Настолько, что сам писатель, кажется, попал в ловушку собственного сюжета. В мемуарном очерке «„Ожог линзы”. История текста» (2012) свою единственную реальную встречу с Беллой Ахмадулиной в доме Аксенова он описывает по лекалам этого мифа и в несколько экзальтированной стилистике. Он попадает в «узкий круг», в некотором роде Олимп, —  А. Вознесенский, Б. Мессерер, Е. Рейн, А. Козлов. Там Белла «грациозно царила, озаряя нас светом своего пребывания в доме, под луной, на земле. Она была в черном костюме для вечернего коктейля; кажется, перетянута в талии широким поясом и в шляпке. Чернота ткани была унизана стразами, и силуэт Беллы слегка мерцал».

Заметим то же угольное мерцанье, как в повести, — уголь и лед . Более того, мотив сивиллы здесь также обнаруживается : «Каждый раз, когда она приближалась, я отвешивал какой-нибудь приподнятый комплимент ее близости. Чуть высокопарный, и ей это нравилось. Помню только одну свою реплику: Белла, вы сивилла, профану опасно читать ваши стихи. Она предпочитала не отвечать». «Не отвечать» здесь знаменует тот же устойчивый мотив немоты («она скорее предпочитала подышать разговором, чем в нем поучаствовать»), равно как и мотив опасности, исходящей от сивиллы-богини. Мемуарист ее побаивается: «Представляю, в какую стимфалиду превратилась бы черная орхидея» . Но главная опасность грозит ей самой : Белла на балконе «замирала у края, готовая то ли приласкать рукою перила, то ли сигануть вниз. Каждый раз, когда я видел, как она, накренившись, стоит на краю, я невольно пугался, кажется, никто не замечал ее рискованных шагов у перил, кроме Мессерера, который присматривал за ней зорким взглядом партнера канатоходца, готовый в любой миг подхватить воздушную гимнастку за талию».В описании сильны трагические ноты: «…близко проплыли ее трагические заплаканные глаза над скобкой стиснутого рта, как у мима, углами вниз, рука, озаренная блеском колец в крупных камнях, свиток белого жемчуга вокруг горла…»Заметим близость описания Агате Р.: резной профиль, жемчуг. Эти же ноты прозвучат потом в некрологе на смерть Беллы Ахмадулиной, написанном Королевым («черная, воздушная, уязвимая неземная царевна лебедь» [24] ).

В сущности, Анатолий Королев, в 1980-м переехавший из Перми в Москву (и об этом бегстве, кстати, написавший в очерке «Русские мальчики»), и есть третий уже мальчик в рассказанной им истории свидания богини с юношей.

Итак, мы имеем дело со случаем если не уникальным для современной поэзии, то, во всяком случае, редким: поэзия сформировала жизненный и литературный сюжет, выходящий за пределы двух стихотворений. Лирический диптих Беллы Ахмадулиной отразил две точки ее собственной судьбы, изменение ее взгляда на жизнь. Стихотворение «Спас Полунощный» — едва ли не последнее из значимых стихотворений, в некотором роде — поэтическое (по смыслу — антипоэтическое) ее завещание. При этом текст 1965 года, по существу, стал центром текстового гнезда, породив новый литературный текст 1988 года, повлекший и мемуары 2012-го.

 

P.S. Развязка

 

Когда эта статья была завершена и даже одобрена журналом, в ней фигурировали литературные имена героев описанной истории — Андрей и Марат. С благодарностью приняв согласие живущего ныне в Перми Игоря Ивакина открыть его настоящее имя, мы, однако, сомневались в своем праве назвать имя Керима Волковыского, прототипа-адресата ахмадулинского стихотворения. Керима мы безуспешно искали довольно долго. И вот, расспрашивая всех, кто мог что-то знать об этой истории, по длинной цепочке  разнообразных связей — нашли! Керим, по образованию математик, жил в Москве, Черноголовке, с 1981 года — в Берне, потом, с 2000-го и по сей день, — в Цюрихе и в деревеньке Berneroberland. Керим не только откликнулся на наши вопросы, но и написал яркий очерк истории его знакомства с Беллой Ахмадулиной и стихотворения о мальчике из Перми.

Сохранилось и письмо Беллы Ахмадулиной Кериму.

 

«Милый мой Керим!

Не знаю, зачем это я все не пишу Вам с таким жестоким нахальством, — я Ваши письма люблю и ценю. Я ездила много, писала мало — вот и Вам не писала, простите мне Ваше долгое ожидание, а слов не имею, чтобы Вас за него вознаградить.

Во всяком случае, поверьте, что душа моя везде в Вас принимает участие и душе Вашей желает милости и радости.

Не утруждайте себя печалью.

И на меня не гневайтесь, я Вам сразу же как-то внутри отвечаю, когда читаю Ваши письма, Вам это не заметно, но Вы мне поверьте на слово и продолжайте писать — и вообще, и мне.

Нежный всем привет!

Белла.

Сейчас — первый в этом году гром и милое помрачение неба» (20 апреля 1965 года).

 

Право, жизнь порой оказывается богаче вымысла. Городская легенда, как окончательно подтвердил ее герой, имеет вполне фактические основания. Керим действительно не раз встречался с Беллой Ахмадулиной в течение нескольких лет, а стихотворение «Слово» имеет к нему прямое отношение.

Оказалось, первоначально на роль литературного эксперта был выбран Андрей Вознесенский. Это неудивительно: «за благословением» к Вознесенскому отправлялись пермские поэты следующего, более молодого поколения —  Ю. Беликов, В. Дрожащих, В. Кальпиди. Разумеется, таких искателей, не только пермских, было немало. Паломничество молодых поэтов к мэтру — тоже архетипический сюжет. Так когда-то и сам Вознесенский ходил к Борису Пастернаку.

Будучи проездом в Москве, пятнадцатилетний Керим не застал Вознесенского, и тогда уже, по совету доброй знакомой, случилась первая встреча юноши с Ахмадулиной, положившая начало их знакомству, и, как иронически замечает сегодняшний Керим в своих воспоминаниях, «наш мальчик, как говорится, пропал — он влюбился по уши. Или решил, что влюбился».

Одна из более поздних встреч — поры студенчества Керима — запечатлена на фотографиях. На даче в Красной Пахре. «Мы сидим на диване и попиваем коньяк, — вспоминает Керим. — Мы сидим на диване и вежливо курим предложенные нам американские сигареты (я в первый раз). Мы с Егором по очереди немножко читаем немножко стихи, a потом Белла читает „Дождь”.  Я на седьмом небе, а Павел Георгиевич Антокольский нас на этом самом небе фотографирует и все повторяет, протирая слезящиеся глаза: „Какая Белла, наша Беллочка, прекрасная поэтесса, прекрасная женщина, ах, какая наша Белла, красавица, о!” Как-то очень быстро и сразу становится совсем поздно; мы раскланиваемся, я затоварен подарками: наклеенное на картон фото Беллы с едва различимым колли… сказочная тетрадь для записи стихов в сафьяне oder аnliches: „Я не могу ее (ну, тетрадь), заполнить (ну, стихами), а Керим обещается”. Ладно, посмотрим, мне море по колено…»

Керим согласен, что стихотворение Ахмадулиной стало важным моментом в его жизни: «…хотя я, заурядный советский подросток из профессорской семьи, никакого СЛОВА не произносил, стихотворение меня поймало, отметило и заклеймило на всю жизнь; обожгло». (Какая рифма к «Ожогу линзы»!)

О стихотворении 2007 года «Спас Полунощный» Керим Волковыский узнал от нас. Но, кажется, второе послание Ахмадулиной он как-то все же получил. Воздушными путями. Об этом говорит его собственный небольшой текст 2011 года. Он называется «Слово» и входит в цикл лирико-философских фрагментов. Автор называет их странно: «междометия»…

 

Слово [25]

 

Ночь переваливает к утру. Не спится. Темно, но уже томит предчувствие рассвета;

На соседней горе, напротив, на самой ее макушке мигает желтая лампочка — ресторация?

Мягкое блаженное покрывало утренней ночи. Предчувствие света и нежного не палящего (Ветхий Завет) сентябрьского солнца;

Переливает через край счастье притаившегося и не бытующего бытия, так вот всегда пребывать бы в одинокой тишине. Полнота наступающего дня.

Назад в спать не выходит.

 

Зажигаю настольную лампочку и раскрываю наугад Книгу;

Шарю мелкими полуслепыми глазами по страницам — вчитываюсь в грозные ниспровергающие строчки — Иеремия, Даниил, Иов. Опять Иеремия.

Какая непримиримая самодостаточная ненависть ко всему чужому, непослушному, свободному.

Испепеляющая. Нет предела глубине отвержения и силе наказания. Необходимо.

 

Слово — Бог един(ый)ственный;

Все прочее — слух (музыка живопись танец),

глаз (живопись строительство скульптура опять музыка).

Все — темь, дьявол, искушение. Каленым железом выжечь. Ересь и искушение.

Блаженство под защитой Его привечающей десницы, в тесной вонючей теми,  в ласке карающего Бога. Разрешено только Слово и оно — все:

И музыка

         И вожделение

                  И танец

                           И красный нерукотворный храм

                                    И ненасытная плоть мысли

                                                                   И мягкое небесное покрывало.

Слово и Бог едины — правильно и только так.

 

И нельзя нам уже иначе — никогда!

Раз единый подчинившись (поддавшись) воле выведшего Нас из Египта.

 

Juli 2011, Berneroberland

Омская книга Роберта Рождественского

Мудрик Марк Семенович родился в 1931 году в Одессе. Закончил филологический факультет Горьковского педагогического института. Преподавал в школе, работал в омских газетах. Автор многочисленных статей и одиннадцати книг. В последние годы изданы: «Берег мой…» (2006), «XX век. Поэты. Омск» (2008), «Театральные повести» (2009), «Легенда о шахматном городе» (2009), «Ремарки» (2010), «Был поэт…» (2011). Живет в Омске.

 

 

Не войтив одну реку дважды. Ну, это смотря какая река…

Мы с Робертом стали соседями весной сорок второго года. Но через пару лет он с матерью уехал из Омска, и до середины шестидесятых я потерял его из виду. Кто знает, как долго еще оставался бы в неведении, если б не случайная встреча с Митей Серебряковым. Непридуманным, свалившимся в изнывающий от жары Сочи из иной реальности — из детства. Которое — кажется — привиделось только, хотя при желании я в любой день могу пройтись по нашей улице, по-прежнему отзывающейся на имя Карла Либкнехта.

Там, на впадающем в Омку последнем квартале бывшей Гасфортовской , стояли рядом два деревянных двухэтажных дома, почти близнецы. В низкорослом Омске они смотрелись сносно. Жаркими днями окрестное население рисковало спускаться к воде с неудобного высокого берега, неотвратимо превращавшегося в мусорную свалку. Так же, как немощеная дорога, ведущая к реке. С каждым годом она поднималась выше, дома же будто врастали в землю. А место-то необыкновенное — Мокринский форштадт. Или просто Мокрое.

 

Где Мокрое?

В кровавых слезах-росах

Оно за Старой Руссой — говорят.

Есть и других догадок целый ряд…

Но все это турусы на колесах!

Был в старом Омске Мокринский форштадт... [1]

 

Леонид Мартынов.Он же высказал предположение, что омское Мокрое «виделось» Достоевскому в «Братьях Карамазовых».

Ребятишек школьного возраста собралось в двухэтажках человек десять. О губернаторе Гасфорде [2] никто из нас понятия не имел, о Мокром тоже.Мы прекрасно сражались — двор на двор, но потом сдружились и ни всерьез, ни понарошку больше не враждовали. Зато играли во все игры, какие знали или могли придумать.

 

Игра в «Замри!» —

                         веселая игра...

Ребята с запыленного двора,

вы помните, —

                    с утра и до зари

звенело во дворе:

«Замри!..»

«Замри!..»

Порой из дома выйдешь, на беду, —

«Замри!» —

и застываешь на бегу

в нелепой позе

                   посреди двора...

Игра в «Замри!» —

далекая игра... [3]

 

Это — про наш с Митькой двор, наши игры. Тем не менее взаимные восторги довольно быстро исчерпали себя, и паузы стали длиннее. Разные судьбы, разные интересы… Он — старший лейтенант, служит в Армении. Я — учитель, иногда пишу о стихах.

Услышав про стихи, Митька оживился:

— С Робкой видишься?

Робка на моей памяти был один — Петкевич. Из того же дома, что Митька, но во дворе появлялся реже других мальчишек. Как мы думали, из-за бабушки. Они в начале войны остались вдвоем, и Робка старался ее не волновать. Не по годам рассудительный мальчишка. Когда Вера Павловна, его мама, не смогла пойти на собрание родителей завтрашних первоклассников, отправился сам. Аккуратно записал все, что говорила учительница, ничего не напутал. И учился отлично. Любимый предмет — история. Любимые книги — тома энциклопедии. Они стояли на этажерке между окнами. Раз-другой заглядывал к нему: смотрел марки.

Для более частого общения времени не хватало. На мальчишек в годы войны навалилась уйма обязанностей. Надо было и воды из колонки принести, и дров для «буржуйки» наколоть помельче, и очередь за хлебом отстоять. Ответил же, что с сорок четвертого, когда Робку увезла мама, не видел и не слышало нем ничего.

— Ну да, не слышал!.. — разулыбался Митька. — О Роберте Рождественском не слышал?..

Я опешил: неужто наш Робка? Таскал журнал с его стихами на уроки, в гости, в Сочи, пока они накрепко, навсегда не осели в памяти. И я «с выражением» обрушил на Митьку запомнившиесястроки:

 

Жалею,

          жалею девочек,

очень смешных

девочек,

еще ничего

              не сделавших,

уже ничего

              не делающих.

Ещежалею

              мальчиков,

очень смешных

мальчиков,

пестрых,

           пижонистых мальчиков —

мальчиков-ремарчиков... (2, 211 — 213)

 

Мимо шли эти девочки и мальчики и с некоторым недоумением поглядывали навдохновенно декламирующего меня . Шестидесятые были влюблены в стихи, но не до такой же степени, чтобы средь бела дня в центре Сочи наизусть читать Рождественского. Все подкупало в его строчках. И атакующие ритмы. И неожиданные рифмы. Даже разговорные вольностивоспринимались с пониманием — как наступление на выхолощенную лексику официальных поэтов. Потому воздержусь от дальнейших комментариев и вернусь к Митьке. Пусть объяснит, с чего вдруг Робка превратился в Рождественского. Ясно, разумеется, — псевдоним, и звонкий, раскатистый: «Роберт Рождественский»! Словно строй военных барабанщиков прошел. Да фамилия уж больно распространенная…

Но Митька, такой-сякой, прервал мое красноречие:

— Он взял фамилию отчима.

Так Роберт Рождественский стал страничкой моей биографии. Даже не страничкой — несколькими строчками. Вся надежда — на будущее.

Митька будто подслушал мои мысли:

— Заедешь в Москву — найди Робку. Привет передай.

— Какой разговор: найду обязательно!

 

В Москве в те годы я бывал часто, но прошло немало времени, прежде чем мое «обязательно!» обрело реальные очертания. В самом деле, узнаю телефон, позвоню — а дальше что? И я представил себе, как, спотыкаясь на каждом слове, объясняю в трубку: «Мы с вами жилирядом… Может, помните?..»

А что помнить? Помнить-то нечего! Друзьями не были, всего-навсего соседи. И как обращаться к нему — Робка?.. Роберт?.. Роберт Иванович?.. Стоило Вере Павловне попросить сына: «Робка, подай мне пробку», — тут же обиделся: «Не зови меня так, а то дразнилка получается» [4] . Благо, появилсяпредлог для разговора. С некоторых пор подружился с молодежной газетой и мог запросто попросить стихи для нее, напомнив эдак неназойливо, что в былые годы жили-де рядом, играли вместе. Все равно не звонилось…

Лишь поздней осенью шестьдесят седьмого не очень уверенно набрал номер телефона. А что, как под благовидным предлогом отошлет меня на один из ближайших месяцев? «До конца ноября ни минуты свободной, но в декабре-январе, числа десятого — пятнадцатого — двадцать пятого…» Культурно и понятно. Особенно человеку, уезжающему из Москвы через пару дней.

Не отослал . Едва ли не с первого слова перешел на «ты», чем заметно сократил расстояние между нами. Или сказалось, что явился я из омского детства?.. Или он со всеми такой открытый, доброжелательный? И хотя поначалу не очень удобно было обращаться к нему на «ты», с ходу перестроился:

— Как смотришь на то, чтобы встретиться?

— Нет вопросов, можно завтра. Днем устраивает? Тогда в четыре. Записывай адрес: Кутузовский проспект, семнадцать, квартира сто девятнадцать. Недалеко от гостиницы «Украина».

Открыл Роберт. Те же глаза навыкате. Те же полные губы. И широченная, немного стеснительная улыбка. Похожую замечал у высоких людей: извините, мол, что вымахал под потолок и смотрю на вас сверху вниз. Какой же он большой! Двух метров нет, но что-то близкое к тому просматривается. Да и в плечах та самая косая сажень. Читал: был баскетболистом, волейболистом, боксом занимался… Точно! Когда Роберт поднимался из-за стола, что комната, что кухня в полнометражной квартире сразу казались маленькими. И шевелюра — дай бог каждому!

Одна беда — заикается. Не так страшно, чтобы на шальном слове заклинивало намертво, но и не слабо. Случилось это, по одной из версий, когда на его глазах угодил под машину друживший с ним мальчишка.

Но и недостаток Роберт сумел превратить в достоинство. Не буквально, не полностью, но в немалой степени. Это был, как сказали бы сегодня, бренд, придававший речи особый — очень «рождественский» — колорит. Помню, перед литературным вечером в Омске с некоторым беспокойством ждал реакции публики на прерывистую речь поэта. А что, как подавай ей обязательно «равномерное чередование ударных и безударных слогов»? Но стоило Роберту заговорить стихами — и на дефект речи просто перестали обращать внимание.

Да и заикался он на сцене значительно реже, чем в разговоре, симпатично так заикался, благородно. Будто отбивал обязательный ритм. Перестань он вдруг заикаться, не только мне, думаю, сделалось бы немного не по себе. Возможно, манера его стихотворного письма тоже в определенной мере диктовалась необходимостью сделать паузу, вернуться к предыдущему слову, к предыдущему звуку.

В общем, оптимизм сплошной, однако подозреваю, что заикание, вопреки тому, что поэт иной раз непринужденно писал о нем, с детства отравляло ему жизнь и требовало для частичного преодоления постоянного напряжения, а оно бесследно не проходит.

Что-то не ко времени дурные мысли в строчки полезли, когда кругом сплошные улыбки и мы с Робертом, удобно устроившись на кухне, заново знакомимся друг с другом. Я говорю об Омске. Он — о Литинституте: Евтушенко, Ахмадулиной, Владимире Соколове, Николае Дамдинове [5] ...

— Атмосфера: за пуговицу ухватил кого-то на лестнице — и читаю…

Затем рассказывает о занятиях у Коваленкова [6] и Захарченко [7] , встречах с Антокольским, Сельвинским, Леоновым, Смеляковым…

Михаил Светлов — с красной строки:

— Человек был абсолютно редкостный. Мы на семинар к нему ходили как в театр, как в цирк.

А теперь представьте себе состояние приехавшего из Сибири учителя, встретившегося с одним из мастеров литературы, да к тому же поэтом. Любой человек, пишущий стихи, казался мне недосягаемой вершиной. И вдруг вершина эта сидит напротив, и я, ошарашенный, переношусь если не в зал, где идет писательский съезд, то в кулуары.

Когда попривыкли друг к другу, начал вспоминать хрущевский наезд на художественную братию. Чувствовалось, не совсем ещеотошел от «исторических встреч» с Никитой Сергеевичем [8] .

— Возмутили его мои «Да, мальчики!». Написал их в ответ на стихотворение Николая Грибачева «Нет, мальчики!..» и сразу прочел. Чем вывел Хрущева из себя. Орал: «А вам, товарищ Рождественский, пора становиться под знамя ваших отцов!» Впору чемоданчик готовить на случай, если придут брать…

Слушал с интересом. Хрущева давно сняли, и ругать его «волюнтаристские» замашки не возбранялось. К «шестидесятникам», привносящим в одряхлевшие партийные догмы свою молодость, свой талант, стройность и убедительность поэтических формул, отношение тоже изменилось. Роберта, например, в честь пятидесятилетия Октябрьской революции наградили орденом, так что... Попрошу лучше стихи для газеты…

Он протянул одно, второе, потом принес пачку отпечатанных на машинке листков:

— Почитай — может, подойдет… Только это не стихотворение — поэма. А стихотворение в омской газете уже было, в самом начале войны, — но ни строчки припомнить он не смог.

 

Сложностей с поиском стихотворения не возникло: в «Омской правде» за 8 июля 1941 года увидел заголовок: «Фашистам не будет пощады!»

 

С винтовкой мой папа уходит в поход.

Желаю, любимый, побед!

И мама зеленую сумку берет,

Уходит сестрой в лазарет.

Я тоже имею и ловкость, и силу,

Чтоб в бой на фашистов идти,

Но мне: «Подожди, — говорит Ворошилов, —

Учись, закаляйся, расти».

Хотя мне сегодня десятый лишь год,

Стрелять научусь я как надо.

И пусть только Сталин мне скажет: «В поход!» —

Фашистам не будет пощады!

 

Все складывалось как нельзя лучше, смущало разве упоминание Сталина. Реабилитация «организатора наших побед» исподтишка уже шла, но фамилию «вождя» пока упоминали только в определенном контексте. Оставил в очерке о детстве поэта два четверостишия [9] .

Обошел молчанием также неточности. Подписали стихотворение: «Роберт Петкевич, ученик III класса школы № 19, 10 лет», — а ему было на год меньше, и перешел он во второй класс. Ошибка случилась скорее всего из-за строки: «Хотя мне сегодня десятый лишь год…». Роберту за два дня до войны исполнилось девять лет, но слово «десятый» кто-то «округлил». Остальное понятно. Тогда в школу принимали с восьми, и раз ему десять, значит, перешел в третий класс.

Зато обратил внимание на то, что строчки юного омича появились в газете почти одновременно снаписанным Леонидом Мартыновым обзором стихотворной почты [10] ,из чего сделал вывод, что он, может быть, и предложил опубликовать их.

Выглядело красиво: вроде как сам Мартынов дал девятилетнему поэту путевку в жизнь. Позднее узнал: прочитав очерк, Роберт позвонил Леониду Николаевичу. Знакомы они были, но накоротке не встречались. Решили наверстать упущенное, тем более что повод представлялся уважительным: у литературного крестного объявился литературный крестник. И — наоборот. Вспомнили Омск, войну, посудачили о поэтических делах, а когда я приехал в Москву, меня ждал сборник «Сын Веры», на титульном листе которого прочел: «Марку — с огромным спасибом! От души. Роберт».

Тогда же Роберт сказал, что июнь сорок первого застал его в пионерском лагере.

Много позже узнал подробности. Позвонили из профессионально-технического училища. Сообщили: один из преподавателей, Сигизмунд Казимирович Шиманский, работал воспитателем в том лагере и отвозил стихотворение Роберта в редакцию.

При встрече Сигизмунд Казимирович уточнил: не в лагере — в детском санатории.Первый их разговор был примерно таким:

— Ты чем увлекаешься?

— Люблю сочинять.

— Получится что-нибудь — покажи.

Вскоре Роберт принес несколько листочков из блокнота. Посмотрел — стихи. Посоветовал кое-где подправить. Роберт так и сделал, спросив при этом:

— Можно другой фамилией подписать? — и назвал какую-то.

Шиманский возразил:

— Подписывай той, под которой тебя знают в школе.

Когда Шиманский отвозил стихотворение в газету «Ленинские внучата» [11] , встретил Марка Юдалевича [12] , однокашника по литературному факультету пединститута. Тот предложил заглянуть сначала в «Омскую правду».

Сигизмунд Казимирович добавил еще: напечатали стихотворение с небольшими изменениями. Первая строчка, например, в оригинале выглядела иначе: «С винтовкой мой папа уходит на фронт».

 

Но вернемся в шестидесятые. Поставив точку в очерке о Рождественском, наблюдаю, как редактор «Молодого сибиряка» Владимир Николаенко [13] читает его. И тут же примеряет к тем или иным местам разложенные на столе фотографии. Потом, собрав их, сообщает: «Разверстаем в следующем номере на полосу». Но я не встаю из-за стола — прошу уже не прочитать, а послушать другой материал. Точнее — стихи. Еще точнее — «Поэму о разных точках зрения»…

 

Я по улице иду —

удручен.

В магазинах

                нет вопроса:

                                «Почем?»

На вокзалах нет вопроса:

                                 «Куда

непонятные

               ушли

                      поезда?..»

Этот сон

           приснился в пятницу мне

(может, он —

                 к деньгам,

а может —

к войне).

Я попал на заседание вдруг

Академии

Серьезных

Наук.

Академики —

                 дотошный народ

(сорок лысин,

восемнадцать бород) —

при параде,

при больших орденах —

обсуждают

вопросительный знак.

Рассуждают

               о загадках

                            его.

Говорят, что он

                    немножко…

                                   того…

Не умеет

эпохально звенеть…

Заставляет временами

                            краснеть…

Не зовет,

не помогает в борьбе...

«Задается» —

                значит, мнит о себе…

Если даже и ведет

                       иногда,

то заводит

неизвестно куда… [14]

 

Стихотворение называлось «Сон», но это была такая явь, которой не требовалось дополнительного освещения. Я не оговорился, сказав «стихотворение». Предполагаю, некоторые главы поэмы на авторском берегу были стихотворениями, но после того, как стало очевидным, что предъявлять их цензурев таком виде бессмысленно, у Рождественского, вероятно, возникла идея представить написанное в качестве допустимых как будто в полемике«разных точек зрения». Что не многое меняло. Поэма так и осталась собранием стихотворений, связанных не столько сюжетом (меньше всего сюжетом), сколько личностью автора и подспудным «сквозным действием» . В одном издании ее сопровождала дата — 1965 год. Нет возражений: тогда была поставлена точка. Однако писалась она, уверен, раньше — под впечатлением от «исторических встреч руководителей партии и правительства с представителями творческой интеллигенции». Отсюда —неприкрытая ирония, беспрерывно поддерживающий максимальное напряжение ритм, пафос отрицания, наконец, в кульминационной точке которого возникал извечный российский вопрос: «Зачем живешь, человек, — / если так живешь?..» Кстати, передавая поэму мне, Роберт заметил: первое ее название — «Зачем живешь?», только он от него отказался. «Слишком в лоб и требует ответа».

На комментарии в кабинете Николаенко, однако, не отвлекался.От главы к главе набирал голос. Это был уже не «рождественский» стих, а мой. Будто я его написал. Поэма говорила, спорила, кричала как раз о том, о чем мы с Робертом так умно молчали на его кухне и чего с лихвой хватало, чтобы почувствовать сопричастность к авторской точке зрения. Но была еще одна причина, делавшая стих Рождественского осязаемо близким. Будь я поэт, наверняка использовал бы те же слова, похожие обороты речи. По крайней мере, вездесущие «может», «значит», «очень», «конечно», «даже», «это» непременно присутствовали бы в моих текстах. И ругался бы я «по-рождественски», и тире ставил бы не реже, а вопросительный знак пущей важности ради сопровождал бы многоточием. Мы росли в одной языковой среде, с детства впитали в себя эти слова, эти паузы — голос и говор своего времени, своего города.

« Я — как город. / Огромный город», — торжественно, почти празднично входил он в главу «Городской романс», чтобы через несколько строк стало очевидно, насколько эта парадная картина отличается от страны, где «есть в городах / тупики. Прокопченные / есть / окраины»...

 

Там на всех углах

темнота хрипит.

Там плакатами

                   дыры

                          заделаны.

Равнодушный

тупик.

Усталый

тупик.

Дом

Бездельничанья.

Дом

Безденежья…

Никого

         нет на этих

                        улочках.

Страшновато

с ними знакомиться:

тупики не тупые —

                         умничают.

Тупики не тупые —

                         колются.

А дворы

заборами скручены.

Дождь лоснится

                    на кучах мусора…

Говорят, идет

реконструкция…

Жаль,

       что медленно.

Жаль,

       что муторно.

 

Такой вот «Городской романс ». Недаром цензура принудила заменить расплывчатое слово «говорят» на «жизнеутверждающее» «знаю». В самом деле, « Говорят , идет реконструкция» и « Знаю , что идет реконструкция» — «две большие разницы». А всего этих «разниц» столько!

Если положить рядом два текста — опубликованный в Омске и другой, оказавшийся в последующих изданиях, — легко проследить, на какие уступки вынужден был пойти Рождественский, чтобыпоэму напечатали в Москве. Думаю, он передал ее мне, желая сохранитьв первозданном виде, и подтверждений невеселой этой мысли, к сожалению, с избытком. Три десятка (!) разночтений в сравнительно небольшой поэме, притом почти все носят политический, а не поэтический характер.

Вот какие метаморфозы претерпела крошечная (но вполне законченная) глава «И опять несколько слов от автора». В газете она выглядела вполне убедительно:

 

Еще долго будет правый

                               не прав.

Будет вспыхивать заря,

                             накренясь.

Еще долго будет

вздрагивать

прах,

погрохатывая

                 в каждом из нас…

И занятно думать,

                       что когда-нибудь,—

помудрив

            над исторической

                                  тьмой,

наш невиданный,

неслыханный

путь

обозначат

            восходящей

                           прямой!

 

Переклички «исторической тьмы» с «историческим материализмом» цензура, само собой, потерпеть не могла, и «Слова от автора» преобразились до неузнаваемости:

 

Но, с грядущими дыша заодно,

я зверею

           от сусальных картин.

Будет так,

             как будет.

Так,

     как должно.

Так,

     как сделаем.

И как захотим.

Мне занятно думать,

                           что когда-нибудь,

поразмыслив

                 над бумагой немой,

наш невиданный,

неслыханный путь

обозначат

            восходящей

                           прямой! [15] (2, 338)

 

Вроде и «лесенка» сохранилась, и последние строчки те же, однако нельзя не заметить: глава начинается … не с начала. Не мог же автор «Сна» и «Городского романса» искренно восклицать: «Будет так, / как будет. / Так, / как должно. / Так, / как сделаем. / И как захотим».

Чаще же подозрительные места цензурой просто вымарывались. Лишь в омской газете можно прочесть сейчас: «Убийцы / маскируются нелепо / под чудаков и полководцев / бравых. / Не понимаю я таких поправок!..»Испарился одновременно эмоциональный отрывок: «То — идолы, то — масса. / То — пушечное мясо. / До сердца — как до Марса!.. / Зачем?»

Бесцеремонные «выбросы» — еще цветочки. Вот какой характерносило вмешательство «на уровне слов». В омской публикации было: «Лишь в крамольных появляется / снах / отмененный вопросительный знак». Стало:  «…в кошмарных появляется снах». Было: « Доносы и баллады». Стало: « Приказы и баллады». Было: «Я тихо краснею / за это бессилие собственных предков». Стало: «…за это решение собственных предков».

Доходило до абсурда. В предложении «На вокзалах нет вопроса: „Куда / непонятные ушли поезда?..”» цензорупомерещились поезда с заключенными, после чего оно обрело вселенский масштаб: «На вокзалах нет вопроса: „Куда / по планете разбрелись поезда?..”» [16] .

И смех и грех: именно на изуродованные цензурой строки тут же ополчился один из критиков поэмы. Подметивв главе «И опять несколько слов от автора» «закрепощенность слов, которые неуместны, которые рвутся прочь из строфы», он не на шутку удивился: а почему «известный стихотворец» не скажет прямо, без экивоков, что — хорошо, что — плохо? [17]

По форме — полемика. По существу — провокация. Прямо сказать ничего нельзя было. Оспорить — тем более.

Напоследок — перл из газеты «Советская Россия»: «В другой, девятой, главе поэт спрашивает: „Зачем живу?” Этот вопрос не просто тревожит его, он жжет и казнит, будто хватает тебя за грудки. Что касается меня, то скажу честно: не понимаю, почему этот вопрос так „казнит” Роберта Рождественского? Спросите, к примеру, летчика, который собрался штурмовать космос: зачем он живет? Вероятно, летчик удивится: что за праздный вопрос ему задают? Не менее удивятся и мои товарищи по работе, если я вдруг задам им этот вопрос. Ну, а если говорить в более широком плане, то ответ тоже каждому ясен — мы живем ради того, чтобы утвердить на земле коммунизм» [18] .

Отклик был подписан: «Николай Падалка, Герой Социалистического Труда, бригадир электросварщиков Челябинского трубопрокатного завода». Позднее Роберт рассказал мне о встрече с ним. Нормальный человек, ничего, естественно, о поэме не писавший.

И последнее. Однажды меня спросили: да неужто редактор молодежной газеты отважился на публикацию сатирической поэмы, не заручившись согласием обкомов? Похоже на то. В любом случае команду поставить ее в один из ближайших номеров Владимир Николаенко дал сразу после того, как я выдохнул заключительные строки: «…И боятся сказочников / только / неудачники». «Удачниками» нас трудно было назвать, но сознаваться в обратном не очень хотелось.

 

В зимние каникулы отвез газеты в Москву, а взамен получил поэму «Лестница». Попутно уточнил, как скоро ждать Роберта в Омске. Поспели c публикацией день в день к его приезду. Прямо у трапа самолета вручили номер «Молодого сибиряка» за 10 февраля 1968 года с поэмой. Небольшая, значительно меньше предыдущей, и — о любви. Ему здоровоосточертело бороться с ветряными мельницами, и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, он устремился к Ней.

Она — это Алена. Ей посвящена не только «Лестница». Но «Лестница», на мой взгляд, наиболее значительноеиз отмеченных именем Аллы Киреевой [19] произведений Рождественского . Поэт еще восклицает: «Да здравствует», — но восклицает шепотом, без восклицательного знака.

Поэму ждало безоблачное будущее, и в журнале, и в других изданиях, однако называлась она уже иначе: «До твоего прихода». «Лестница» навсегда осталась в Омске, чего не скажешь о самом Рождественском.

Вплоть до сегодняшнего дня, случается, разводят в разные стороны поэта с городом его детства. Вот и Евтушенко, заехав в наши края, утверждал, будто Роберт Рождественский не омич.

— Он же родился на Алтае, — аргументировал Евгений Александрович.

— В селе Косиха, — соглашался я. — И жил там первых два месяца.  А затем — двенадцать лет в Омске.

Здесь требуется уточнение. В полемическом задоре я прибавил городу года полтора, но Борисовка (нынешний Шербакуль), куда переехали Петкевичи с Алтая, тоже омская земля. Недавно звонили оттуда: сказали, что библиотека носит теперь имя Роберта Рождественского.

Из Борисовки Станислава Петкевича направили в село Новоцарицыно, а в 1935 году молодая семья перебралась в областной центр [20] .

Другие омские приметы жизни поэта известны меньше. Мало кто знает, что его дед Павел Дмитриевич Федоров умер в Борисовке, когда Роберту не исполнилось семи месяцев. Дядя же, Николай Павлович Федоров, сценический псевдоним — Северов [21] , недолгое время играл в Омском драматическом театре.

Не устоял перед искушением оставить Рождественского без Омска и Анатолий Бочаров. В предисловии к сборнику «Радар сердца» читаем: «Можно сказать, — факт для поэта, безусловно, примечательный, — что у него не было тех символических „двух березок”, от которых так охотно прослеживают все истоки творческой биографии поэтов» [22] . Были, были эти «березки», и Рождественский, словно полемизируя с автором предисловия, напомнил о них в том же «Радаре сердца»:

 

Послушайте,

                великолепный доктор:

когда-то в Омске

                      у большой реки

мальчишка жил,

затравленный войною… [23]

 

Непонятно все же, как люди, знающие о Роберте Рождественском не понаслышке, проходят мимо омских лет и омских строк поэта. Стоит оглянуться на них — и тут же рассеется литературоведческий туман. Последнее тем более необходимо, что у поэтов к месту рождения отношение разное. Иннокентий Анненскийродился в Омске, но напрасно искать у него стихи о родном городе. Рождественский — противоположный случай. На сборнике «Все начинается с любви» он написал: «Все началось с любви к Омску».

Добавлю: и никогда не кончалось. «Зима тридцать восьмого», «Старьевщик», «Игра в „Замри!”», «Мне уже в который раз…», «Концерт», «Тогда», «—Почем фунт лиха?..», «Та зима была, будто война — лютой…», «Тыловой госпиталь», «Память», «Приходит врач, на воробья похожий…», «Базар того года», «Очередь»… Почти хронологический рассказ об омском детстве поэта.

И в поэмах слышится эхо родного города. И в стихах, развивающих, варьирующих заявленные прежде темы. Так, «Тыловой госпиталь» — в некотором роде развернутая экспозиция «Концерта», а припозднившаяся «Очередь» тянется из первых стихотворений об Омске. С числом их можно поспорить — приплюсовать, скажем,«Небо в детстве было синим…», «В сорок четвертом», «Неправда, что время уходит…». Но при любом отсчете во главе угла останутся «Тогда», « — Почем фунт лиха?..», «Концерт».

«Я написал несколько стихотворений об Омске той поры, — согласится Рождественский. Но продолжит: — Может быть, не совсем об Омске, а о тех своих переживаниях» [24] . Важное замечание.

Такой Омск — больше Омска. От воспринимаемых на слух и глаз примет тылового города поэт лишь отталкивается. Они становятся отправной точкой для сравнения реалий военного времени с привередливой, по его убеждению, мирной жизнью. Спорный упрек, но объяснимый для человека, чье детство перечеркнула война.

 

— Почем фунт лиха?

— Не торгую

лихом.

 

Дверь в детство открывается со скрипом.

В который раз

мне память подсказала

пустынную дорогу до базара.

А на базаре

               шла торговля

лихом!

Оно в те годы называлось жмыхом.

Сырыми отрубями называлось

и очередью длинной

                          извивалось.

Оно

     просило сумрачно и сонно:

— Куплю буханку

                       за четыре сотни…

— Меняю сапоги

                      на поллитровку…

 

Оно

      шагами меряло дорогу.

В дома входило,

улиц не покинув,

то строчкою:

«Оставлен город Киев…»

То слишком ясной,

слишком неподробной

казенною

            бумагой похоронной.

И песни вдовьи

начинались тихо:

«Ой, горюшко!..

Ой, лишенько!..

Ой, лихо!..» (1, 241 — 242)

 

«Дверь в детство открывается со скрипом». Но, открывшись, впускает лишьто, что забыть невозможно. «Пустынную дорогу до базара»… «Казенную бумагу похоронную»…

И хрестоматийный «Концерт» — о тяжкой правде войны:пришедшие в госпиталь «артисты маленькие» видят, как умирает «майор артиллерии»…

 

Мы поем…

Только голос летчика

раздается.

А в нем — укор:

«Погодите!..

Постойте, хлопчики…

Погодите…

Умер

       майор…»

Балалайка всплеснула горестно.

Торопливо,

будто в бреду.

 

…Вот и всё

               о концерте в госпитале

в том году. (1, 239 — 240)

 

Оборвалась песня. Без крика. Без громких слов. «На трагическом событии… лежит печать автобиографической подлинности независимо от того, было ли все точно так или факт укрупнен новеллистически завершающим сюжет вымыслом», — подметит Ефим Беленький [25] .

О «завершающем сюжет вымысле», особенно в концовках, еще несколько слов. Они концентрируют в себе столько поэтической энергии, что становятся подчас «стихотворениями в стихотворениях». Не случайно поэт сплошь и рядом отделяет их от остального текста.

Среди стихотворений Рождественского, которые хотелось бы «прописать» в Омске, особняком стоит « Билет в детство » . Омскому радио он пояснит:  «…очень мне родной мой город Омск. Но эту песню я все же писал не о нем, а о городе моей мечты, городе моего несостоявшегося детства» [26] . Мне же в интервью скажет: «И песня об Омске у меня есть — „Билет в детство”. Ее поет Эдита Пьеха» [27] . Большого противоречия тут нет: одно вытекает из другого.

После шестьдесят восьмого года Роберт Рождественский в Омск не приезжал. Лестница круто ушла вверх.

 

Не перестаю восхищаться былой нашей властью: что за чудную «вертикаль» в литературе она сочинила! Если угодил или не сильно раздражаешь правящих старцев своими писаниями, воздастся по нарастающей. Кутузовский проспект — Новый Арбат — Горького… «С „валютным” видом на Кремль и на Василия Блаженного», — подметят в журнале [28] . Избранное — двухтомник — трехтомник… Премия Ленинского комсомола — Государственная премия... Одно омское издание Ленинской премией Рождественского осчастливило [29] . А определят в здравствующие классики — глядишь, собрание творений в скольких-то томах распорядятся издать. Плюс — ордена (много орденов!), поездки в дальние страны, участие в звонких праздниках… И — соответствующие гонорары. И — светящиеся восхищением глаза читателей. «Нечитателей» — тем более. Хорошо-то как!

В подтверждение завистливых мыслей сорока принесла на хвосте сногсшибательную весть: ежедневно Рождественский получает за исполнение своих песен… восемь тысяч рублей. Сначала не поверил. Журналист зарабатывал двести — триста, профессор — пятьсот — шестьсот. В месяц! Неужели «развитой социализм»так резво шагнул вперед?..

Увлечения поэта свидетельствовали: вроде шагнул… Собирает все, что связано с историей Москвы. А помимо того — географические карты, гравюры, камеи . Старался относиться к подобным открытиям философски. Подняться от утопавшего в грязи последнего квартала бывшей Гасфортовской до главной улицы державы — от такого перепада высот у кого угодно голова кругом пойдет.

Все взаимосвязано. Как-то спросил его, верно ли, будто каждую группу писателей сопровождает в зарубежной поездке агент КГБ, после чего услышал, что делается это исключительно для их же блага… Чтобы оградить от провокаций. Логично: с некоторых пор он возглавлял Иностранную комиссию писательского союза. В следующий раз продублировал официальную точку зрения на бегство в Англию автора «Бабьего Яра» Анатолия Кузнецова. Когда же завел разговор о кочевавшей в списках литературе, бросил недовольно: «Не верю, что есть неизвестные гении… Они же писали не в ящик письменного стола… Это все равно что сказать: а дай-ка напишу такое, чтобы не прошло. Если он думал, что пишет на века или что эту вещь поймут через пятьдесят лет, то он дурак».Сравните:

 

Будем горевать

                   в стол.

Душу открывать

                     в стол.

Будем рисовать

                    в стол.

Будем танцевать —

                         в стол.

Будем голосить

                    в стол!

Злиться и грозить —

                           в стол!

Будем сочинять

                    в стол…

 

И слышать из стола

                          стон [30] .

 

До этих строкдобрый десяток лет, зато до Красной площади — рукой подать.Приближавшие его к ней варианты просчитали безошибочно. И о Новом Арбате, куда он переехал с Кутузовского, появилось стихотворение, и поэма с кремлевским пейзажем — «Двести десять шагов». Для незнакомых с тонкостями ритуала поясню: двести десять шагов требовалось сделать от Спасских ворот до Мавзолея направляющимся на смену караула курсантам. Новая квартира Роберта на Горького от Мавзолея подальше, но тоже в «шаговой доступности».

Тогда о нем говорили всякое. Слишком серьезный счет накопился к власти — он тоже платил по нему. Вряд ли заслуженно.

Все-таки я всегда воспринимал его как человека, далекого от «генеральной линии». Почему, в силу каких причин — вопрос непростой. Стихи Рождественского, строго говоря, не противоречили «идеологическим установкам», разве что настроение, интонация заметно выбивались из общего хора. Над ним, как над другими «шестидесятниками», достигшимиопределенного уровня общественного и материального благополучия (и дорожившими этим благополучием), по-прежнему витал мятежный дух «оттепели». Даже когда в сорок пять вступил в партию. Вопреки столь значительной перемене (или благодаря ей?) составил первый сборникВысоцкого и написал предисловие к нему. Добился издания двухтомника Мандельштама. Отстоял дом-музей Цветаевой в Москве. Такие имена случайно вместе не сходятся. Это — позиция. Заявленная без обиняков в «…Нерецензии» на фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние».Позднее гневно осудит антисемитскую вылазку подонков из «Памяти» в Центральном доме литераторов [31] . Когда же директор ЦДЛ разрешит провести там вечер газеты«День», откажется быть председателем его правления [32] .

 

Заехав на исходе восьмидесятых в столицу, остановился, по обыкновению, в устроившейся наискосок от его дома гостинице «Центральная» и вскоре набрал знакомый номер. Не сомневался: завтра или послезавтра обязательно встретимся.

Трубку, как нередко случалось, сняла Алла. Я уже привык к тому, что после обмена приветствиями она громко передавала телефонную эстафету ему. На этот раз не передала…

— Роберт болен.

— Что с ним?

Молчание. Потом слова — медленные, тяжелые:

— У него опухоль… В мозге…

Теперь взял паузу я. Наконец, спросил:

— Что говорят врачи?

— Врачи говорят — доброкачественная…

Надежда, конечно, но что-то оборвалось во мне. После узнал: Роберта оперировали. А через много месяцев его лицо — осунувшееся, почерневшее, с различимыми следами операции — мелькнуло на экране.

Вернулся! И значит, необходимо напомнить о поэте. Причина имеется. Направляясь в «Омский вестник», увидел на последнем квартале Карла Либкнехта оставшийся в опасном одиночестве дом Роберта. Деревянные строения вокруг давно снесены, и, не ровен час, доберутся до него. Местечко-то для непомнящих родства лакомое: в самом центре, у реки.

Решил заодно позвонить в Москву. Настроил себя на то, что буду крайне осторожен в разговоре. Если он вообще состоится… Но день выдался на редкость удачный: ответил сам Роберт, и сразу стало понятно, насколько безосновательны мои опасения. Ровный голос, ни малейшего напряжения, и, как обычно, частошутит. Услышав же, что редакция, из которой звоню, находится напротив его дома, оживился еще больше.

Говорили долго. На полпути спросил, как он себя чувствует. «Да нормально, старик. Работаю. Много работаю», — услышал в ответ и понял: если что не так, Роберт не опустится до жалоб. Он всегда был неравнодушен к сильным людям, и, когда пришел тяжкий час, оказалось: ни в чем не уступает им. Вера Павловна — фронтовой врач, повидавшая на долгом медицинском веку разных больных, — была поражена стойкостью сына: «Это просто непостижимо… Зная о своей скорой кончине… вел себя достойно, по возможности писал стихи, которые стали шедеврами… Согласитесь, такое доступно не всем смертным людям. А для меня он всегда был светлым мальчиком, как его назвали в детском садике в Омске» [33] .

Мы также не обошли стороной стихи. Дикость, но в родном городе к тому времени не было издано ни одного сборника Рождественского. Происходили и вовсе странныевещи. Вышедший в девяностые « Омский историко-краеведческий словарь» [34] умудрился не упомянуть его, даром что никто — кроме Леонида Мартынова — не писал столько об Омске. Нет гения в своемотечестве…

Немного погодя я начал расспрашивать об отце — Станиславе Никодимовиче Петкевиче. Телефонный разговор дополнило письмо [35] .

 

«…Сразу отвечу на вопросы:

1. „В сорок третьем”? или „В сорок четвертом”? [речь шла о стихотворении «В сорок третьем», в названии которого фигурировал год отъезда Роберта из Омска. — М. М. ]. Да, конечно же в сорок четвертом. Что-то нашло на меня тогда: написал, опубликовал цикл стихов (не помню где), включил в книжку, а потом уже менять название было поздно. Да и зачем? Ничего принципиального в названии нет. Просто обозначено время идущей войны. И всё.

2. „Сергей Саныч”? К сожалению, я не могу вспомнить, как звали моих (наших) учителей. Ни одного имени не помню. Ни одного отчества. А „Сергей Саныч” появился в этом стихотворении [«Та зима была, будто война, лютой…» — М. М. ] исключительно для рифмы (надо ж было с кем-то «завуча» срифмовать!). Так что прости, Марк, но истина такова.

Теперь — об отце. По приезде в Омск (вместе с матерью) он служил в НКВД. Был высоким, очень спортивным парнем (я, к примеру, помню его на футбольной площадке, которая находилась за зданием НКВД…). Да и вообще это был явно компанейский человек: масса друзей, баян, хороший голос, короче — „смерть мухам”.

Матери это, конечно, нравилось не всегда. И родители довольно часто ссорились. (Это я тоже помню.)

В 37-м или начале 38-го пришло время очередной „чистки”. На этот раз „чистили” латышей и поляков. Друзья отца, узнав об этом, сделали так, чтобы он тихо уволился из „органов”. После, по-моему, он работал кем-то на шинном заводе и в одном из лесхозов. А дальше ушел добровольцем на финский фронт. Вернулся перед самой Большой Войной. И конечно, тоже ушел на нее. Погиб под Смоленском.

А я его в последний раз увидел, когда отцовский эшелон на 10 минут остановился в Омске. Увидел почти в полной темноте на грузовом перроне. Мне было непривычно его видеть, и я чего-то жалко лепетал и плакал.

Вот, собственно, и всё об отце. А впрочем, не всё!

В декабре 44-го, когда я уже учился в Военно-музыкальной школе, мне пришло извещение-вызов в Госбанк СССР. Я не понимал, в чем дело. Однако пришел. Чуть помыкавшись, попал к нужному окошку. И там мне выдали 73 рубля с копейками.

— От кого это? — спросил я.

— Деньги выдаются Вам по завещанию Вашего отца, — ответила тетя в окошке. Слово „завещание” я понял правильно. И — увы — опять заплакал. (Прости, Марк, но если судить по этому письму, то я выгляжу неким „плачущим большевиком”. Однако что поделать: именно так оно и было. Мальчишка остался мальчишкой — даже в военной форме…)»

Прервемся на минуту, и вот почему. Настоящее имя отца Роберта, как писала Вера Павловна, Ксаверий, но его начальнику оно не понравилось. Стал Станиславом [36] . Погиб же Станислав Никодимович Петкевич (р. st1:metricconverter productid="1906 г" 1906 г /st1:metricconverter .), по появившимся недавно сведениям [37] , не в 1944-м (или ранее) под Смоленском, а 22 февраля 1945 года в Латвии, в бою у хутора Машени. Он был командиром взвода 257-го отдельного саперного батальона 123-й стрелковой дивизии. Эти данные расходятся с теми, что сообщил Р. И. Рождественский в письме. Ждет объяснения и тот факт, что, прослужив полжизни и пройдя всю войну,  С. Н. Петкевич в 1945 году имел звание лейтенанта.

«А теперь — по поводу твоего косвенного предложения об „Омском сборнике”. С одной стороны — заманчиво, а с другой — сложно. Я же не знаю, какие у вас там „литературные веянья”. Кто захватил власть? „Бондаревцы”? Или нормальные люди? Я вообще, если честно, не знаю ни единого сегодняшнего омича-поэта. Есть ли они? (Наверняка должны быть!) Какие они? Это я к тому, что твое (и, допустим, мое) предложение о сборнике может вызвать целую бучу, в которой прежде всего достанется лично тебе! Зачем? Мне-то плевать, — я видывал (и слыхивал) всякое. Привык.

И потом, издавать сугубо „краеведческую” книжку стихов бессмысленно. Она же, помимо воспоминаний, должна быть сегодняшней. Во всяком случае, так я думаю. <…>

(Во размахался!)

Ладно. Посылаю тебе книжку новую (или, будем говорить: почти новую!). Издана неожиданно для меня в Краснодаре [38] . Там много сравнительно новых стихов. Пишу я и сейчас. И тоже готова целая кучка (а может — куча) всяческих „поэтических произведений”. Работаю с охотой (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!). А над сборником (конечно, туда должны войти перечисленные тобою стихи!) я буду думать. Даже буду его потихоньку готовить и ждать от тебя ответа.

P. S. Да, чуть не забыл: сборник стихов по-омски — это что? Сколько строк? или печатных листов?

Р. ».

 

Его не стало в августе девяносто четвертого. А уже в декабре появились «Последние стихи Роберта Рождественского». Конечно, я сразу заметил: не все они «последние». И не все — «шедевры». Но концентрация потрясающих стихотворений на единицу книжной площади оказалась столь велика, что не оставила сомнений в особом месте сборника среди многочисленных изданий Рождественского.

«Книга — о смерти, о подступающей смерти, об ожидании смерти. Можно сказать, попытка итога, последний рывок души: найти в случившемся смысл, — напишет Лев Аннинский. — Но более всего, и глубже всего, и глуше — сама борьба души с подступающим небытием: попытка не согнуться.

Чисто „рождественская” оборона юмором:

 

Тихо летят паутинные нити.

Солнце горит на оконном стекле.

Что-то я делал не так?

Извините:

жил я впервые

на этой Земле.

 

…Мужество Рождественского — не только в противостоянии подступающей физической смерти, хотя потрясает и это: „Неотправленное письмо хирургу” будет не раз перечитано и под чисто человеческим углом зрения. Но тут больше: мужество духа, глядящего в глаза пустоте. Спокойное отрицание пустоты. Через констатацию» [39] .

В другом стихотворении из тех лет Рождественский признается:

 

Никаких капиталов не нажито:

может, я не тот,

                     может, время не то.

Вот живу

и свой возраст донашиваю,

будто старенькое пальто [40] .

 

Довольно неожиданный «„валютный” вид на Кремль».И «восемь тысяч» при пересчете мельчают прямо на глазах. О его материальных проблемах догадался немного раньше, чем прочел это стихотворение. Позвонил на Горького, снова ставшую Тверской, но услышал незнакомый голос с незнакомым акцентом. Камеи же, заподозренные мною в весьма знатном происхождении, на поверку обернулись гипсовыми слепками.

Наши врачи отказались оперировать: нет ни малейшей надежды. С чем не согласились врачи французские. Дело было за малым — за деньгами. За очень серьезными деньгами. «Ходили по важным чиновникам, покупали валюту (тогда, в начале 90-х, ее можно было купить только во Внешэкономбанке после предоставления кучи справок, анализов, биографий и ходатайств, и то по большому блату)…» — расскажет Екатерина Рождественская [41] .Кто знает, как скоро достигли бы их усилия цели, если бИосиф Кобзон и Владимир Панченко [42] не добрались до самого верха. Там распорядились обменять рубли на валюту, но ее не хватило даже на первую операцию. Оплатили счета военного госпиталя «Валь-де-Грасс» французские и русские друзья Роберта, в основном — Алекс Москович [43] . У смертельной болезни были отвоеваны несколько лет жизни. И — «Последние стихи…».

Не так давно столкнулся с утверждением: Рождественский в душе был верующим человеком [44] . Отнесся скептически. Но если понятие веры укрупнить, расширить, отвергнутая точка зрения не покажется чересчур надуманной.

 

Я верующим был.

Почти с рожденья

я верил с удивленным наслажденьем

в счастливый свет

                       домов многооконных…

Весь город был в портретах,

                                    как в иконах.

И крестные ходы —

                          порайонно —

несли

свои хоругви и знамена…

 

А я писал, от радости шалея,

о том, как мудро смотрят с Мавзолея

на нас вожди «особого закала».

(Я мало знал.

И это помогало.)

Я усомниться в вере

                          не пытался.

 

Стихи прошли.

А стыд за них

                  остался [45] .

 

Покаяние? Да нужно ли было Роберту Рождественскому каяться? В конце концов, он всегда оставался верен не столько псевдокоммунистическим, сколько демократическим идеалам, и лишь забрезжило их время, как у него словно второе дыхание открылось.

Совсем от вопросов, однако, не избавился. Правда, когда прочел: «Я мало знал. / И это помогало», показалось, будто получил ответ на некоторые из них. Потом подумал: как же так? Жил он в двух шагах от Кремля, в самом что ни на есть центре «общественной и политической жизни страны», изъездил вдоль и поперек весь мир — и «мало знал»? А может быть, не хотел, не смел знать? Может, опасно было знать?..

Поэт предчувствовал возражения. Иногда пытался что-то объяснить — как в хулиганистых с виду куплетах«Ламца-дрица, гоп-цаца!..», где единственный, наверно, раз употребил крепкое словцо. Чаще же судил себя беспощадно и едко. В стихотворении с громоздким названием «Воспоминание о встрече руководителей партии и правительства с интеллигенцией», о которой не без юмора рассказывал когда-то мне, ощутимо сместил акценты:

 

Надо было назвать

                        дурака дураком!

По роскошной трибуне

рубануть кулаком!..

Ты — мой бедненький —

не рубанул, не назвал…

А потом бутерброды в буфете жевал.

И награды носил.

И заботы терпел.

 

Что ж ты хнычешь и губы кусаешь теперь?! [46]

 

Поразительно, как, разбираясь с прошлым, он оценивал настоящее и провидел будущее! Даже не заметишь порой, где кончается это прошлое и начинается наше сегодня…

 

Как живешь ты, великая Родина Страха?

Сколько раз ты на страхе

                                возрождалась из праха!..

Мы учились бояться еще до рожденья.

Страх державный

                      выращивался, как растенье.

И крутые овчарки от ветра шалели,

Охраняя

колымские оранжереи.

 

И лежала Сибирь, как вселенская плаха,

и дрожала земля от всеобщего страха.

Мы о нем даже в собственных мыслях молчали

и таскали его, будто горб, за плечами.

Был он в наших мечтах и надеждах далеких.

В доме — вместо тепла.

Вместо воздуха — в легких!

Он хозяином был.

Он жирел, сатанея…

 

Страшно то, что без страха

мне

гораздо страшнее [47] .

 

Сколько в этих стихах безнадежной боли… Но ни при знакомстве с ними, ни когда перечитывал их, не казалось мне, что это «другой Рождественский» . Так должен был писать автор «Поэмы о разных точках зрения». Не случайно поэт намеревался назвать будущую книгу — «Стихи этого времени». Разнящиеся тематически, они образуют вполне осязаемое единство мысли и чувства. Он не растерял поэтической формы, поэтической мощи. Его стихотворное слово будто скроено было на вырост.

Как-то спросил, не «клонят» ли «лета к суровой прозе». Улыбнулся: «Не клонят». Не лукавил, и есть высшая справедливость в том, что — наперекор страшному недугу — пришли к нему в конце жизни такие стихи.

 

В начале мая 2006 года дом на Карла Либкнехта снесли. Подгадали как раз к годовщине Победы в войне, о которой он столько писал.

Любовь всегда найдет

Ломовская Марина Валентиновна родилась в Подмосковье. Окончила Московский полиграфический институт по специальности книговед-библиограф. Заведует германским и славянским отделами в Библиотеке иностранных языков Университета Мирай в Тулузе, Франция. Публиковалась в журнале “Звезда”. Автор статей в словаре “Российское зарубежье во Франции: 1919 — 2000” (2010). Живет в Тулузе. В “Новом мире” публикуется впервые.

 

 

 

                    ...я вижу: на ветру

Ты ищешь дом, где родилась я — или

В котором я умру.

 

Так сложилось, что ветра не было в тот весенний день 2008 года, когда я направилась в Ванв, чтобы своими глазами увидеть дом, где не родилась и не умерла Марина Ивановна Цветаева, но в котором прожила последние годы во Франции. Хотя накануне, когда я только приехала из Тулузы в Париж на несколько дней, был и ветер и дождь.

В ванвском доме Цветаева поселилась летом 1934-го и покинула эту, как она называла, “руину” летом 1938 года. После этого дома, если не считать совсем краткого промежуточного периода, была только гостиница “Иннова” на бульваре Пастер, то есть

Дом и не знающий, что — мой,

Как госпиталь или казарма.

Чтобы попасть в Ванв, нужно доехать до станции “Мэри д’Исси” — ведь в “Повести о Сонечке” говорится определенно: “Спускаемся с Муром <...> к нашему метро Mairie d’Issy…” Или, приглашая к себе кого-нибудь, М. И. подробно описывала дорогу, например в письме к Ариадне Берг от 18 февраля 1935 года, и предупреждала: “Спрашивайте от времени до времени каждую следующую улицу, если Вы начнете с J. В. Potin — никто ее не знает, ибо это щель. Я Вас жду и обнимаю. <...> МЦ” . Тщательно описан маршрут от метро до дома и в письме к Б. Г. Унбегауну от 8 октября 1935 года с характерным — больше правды, чем шутки — завершением: “Входите в угрюмого вида дверь по мрачнейшей лестнице — 2-ой эт<аж>, правая дверь — стучите. — Всё”.

Присоединившись мысленно к тем реальным и гипотетическим адресатам, которых М. И. просила: “Пойдите в память мою...”, “Пойдите во имя мое...”, спускаюсь в метро, жду поезда:

Ползет подземный змей,

Ползет, везет людей.

И каждый — со своей

Газетой (со своей

Экземой!)...

Под стихотворением “Читатели газет” стоит место и дата: Ванв, 1 — 15 ноября 1935, то есть к моменту написания этого стихотворения прошло больше года, когда именно эта 12-я линия парижского метро сделалась основной для регулярных поездок в город. “Газетами всю жизнь брезговала, а теперь, — как писала М. И. в этот период Наталье Гайдукевич, своей относительно новой на тот момент корреспондентке, — наш дом завален газетами”, 9-летний Мур “из них пьет” , а “отец <...> сам целиком поглощен общественностью, весь в газетах”. И дальше объясняет и возмущается: “...„понять” теннис, или очередную разрезанную женщину, или очередное падение проворовавшегося министерства — не хитро. Но я всего этого знать не хочу!”

Кача — “живет с сестрой” —

ются — “убил отца!” —

Качаются — тщетой

Накачиваются.

<...>

Газет — читай: клевет,

Газет — читай: растрат.

Что ни столбец — навет,

Что ни абзац — отврат...

Чтение газет продолжается — их вручают при входе в метро так настойчиво, хоть и вежливо, что не захочешь — возьмешь, развернешь: все то же... Еще читают газеты, хотя газетные дела идут все хуже и хуже: слишком трудно держаться перед напором неведомых в середине 30-х годов телевидения и интернета. Вещи полезные — спору нет, но кое в чем пострашней “Гутенбергова пресса” и “Шварцева праха” вместе взятых.

Станция “Мэри д’Исси” по-прежнему конечная. Выхожу из метро, перед которым на небольшой площади раскинулся пестрый фруктово-овощной и вещевой рынок. Во Франции рынки не меняют своего места столетиями, так что можно с уверенностью считать, что в свое время именно сюда с неизменной “кошелкою базарной” спускалась за покупками Марина Ивановна. Здесь она слышала и сегодня звучающую “французскую речь с акцентом, верней, один акцент с привеском французской речи”, здесь она размышляла: “Почему, если мне даже не нужно капусты, непременно, магнетически, гипнотически беру у „метека” кочан и даже, вернувшись, второй, только чтобы еще раз услышать его чудовищное для французских ушей „мерррси”, с топором рубнувшим „мадам”, а иногда и просто: „До свидания, приходи опять”. Почему, при худшей капусте, для меня метеков лоток непреложно — лучше? Почему рука сама, через лоток, жмет арабову, арапову и еще не знаю чью — лапу?” И, исходя из собственного опыта, текущих и надвигающихся политических событий, находила точный ответ: «Потому что все мы, от африканца до гиперборейца, camarades не de malheur, a: de danger [1] . Потому что, если мы все под Богом, то на чужой земле еще и под людским гневом ходим. <...> Потому что стара вещь — вражда, и сильна вещь — вражда. Иностранца я люблю за то, что у него на всякий случай голова втянута в плечи, или — что то же и на тот же случай — слишком уж высоко занесена”.

В находящемся неподалеку от метро туристическом бюро мне дали план города и пометили искомую rue Jean-Baptiste Potin. Эта улица, которая и в самом деле — “щель”, даже не последняя в Исси-ле-Мулино, а первая в Ванве, которому административно принадлежит и который, если судить по карте, соседствует с Кламаром и Мёдоном.

Благодарю, выхожу, начинаю подниматься. Стоило отойти на несколько шагов от площади, как я оказалась в полном одиночестве. Это не на “залюбленном” Ситэ, где какая только речь не слышна — английская, итальянская, испанская, португальская, русcкая, наконец! Вокруг меня — тишина и чистота, дома в основном все сплошь новой постройки, среди которых так редко проглянет вдруг какой-нибудь уцелевший от старых времен с черепичной крышей.

Прохожу мимо церкви Святого Этьена. Заходила ли сюда М. И., мне неведомо, но она определенно не могла не проходить мимо “с Муром или без Мура, в школу или за молоком” и не обращать внимания на такое внушительное сооружение. От церкви Святого Этьена в Исси-ле-Мулино дорога продолжает подниматься — вплоть до искомой улицы, в которую сворачиваю направо и иду по направлению к дому № 65.

Нет нужды говорить о том, что для Цветаевой дом — предмет одушевленный и многозначащий, со всегдашним оборотом на отчий Трехпрудный: “...почему-то у меня никогда, ни на одной квартире, в коридоре нет света. И вдруг, недавно, поняла: — Господи, да у нас в Трехпрудном <...> был темный коридор, и я еще всегда глаза зажимала, чтобы еще темней... Ведь это я — восстанавливаю”.

Поиски этого дома начались весной 1934 года: “...я все еще пытаюсь (уже 9 лет, с самого приезда во Францию!) найти <...> нечто обитаемое с садиком — то, что сейчас у всех русских, у которых дети, и даже у еще более нищих, но у всех есть бабушки, тетушки, какие-то пожилые шнырялы, — а у меня — никого...” Годами держалась за опушку кламарского леса — “все-таки — листья <...> с сардиночными коробками и жирными газетами, с вытоптанной навсегда травой”. И вот с чьей-то подачи или сама нашла квартиру, переезд с большими сложностями состоялся, и она пишет В. В. Рудневу 24 июля 1934 года: “Милый Вадим Викторович, / Наконец, вновь обрела дар письменной речи, и перо, и чернила. Пишу после ужасающего переезда и в еще очень несовершенном устройстве: совершенном расстройстве. Газа нет, света нет и когда будут — неизвестно, ибо денег — нет. / Но Бог с моими делами... (Вы все равно помочь не можете!)”

Из письма Саломее Андрониковой-Гальперн от 18 октября 1934 года становится ясно, что пресловутый терм — трехмесячная квартплата — с помощью друзей выплачен, что ужас перед невозможностью его уплатить временно, до следующего терма, отступил, приближается дата вечера, на котором будет читаться “Мать и музыка” — идет “смущенная” пристройка билетов. И про дом: “Мы переехали в двухсотлетний дом, чудный, но от природы, а м. б. старости — холодный. Пишу, дрожа, как Челюскинцы и их собаки”.

Ровно через три месяца с момента переезда в письме к А. А. Тесковой от 24 октября 1934 года : “Мы живем в чудном 200-летнем каменном доме, почти — развалина, но надеюсь, что на наш век хватит! — в чудном месте, на чудной каштановой улице, у меня чу-удная большая комната с двумя окнами и, в одном из них, огромным каштаном, сейчас желтым, как вечное солнце. Это — моя главная радость”.

В телеграфном стиле Юрию Иваску в письме от 26 февраля 1935 года: “ Vanves-banlieue — пригород, в 15 мин<утах> ходу от последнего парижского метро. Развалина — 200 лет — каштан в окне — я”.

Передо мной, приехавшей через три четверти века, — не развалина, а вполне еще солидный дом, и то, что от былой побелки остались лишь неровные белесые следы на стенах, его не портит, а придает даже какое-то благородство. Единственная входная деревянная дверь крепко заперта, до крошечного окошка на верху двери, забранного вдобавок решеткой, не дотянуться, чтобы взглянуть на одну из лестниц, по которой подниматься М. И. было уже не так легко, как в другие годы по другим лестницам, если признается она в письме той же Тесковой: “…я, рожденный ходок , стала задыхаться на ровном месте, и с каждым днем хуже. Жаль сердца — хорошо служило”. Дом выглядит обитаемым и абсолютно неприступным. Мне видна люстра сквозь легкие прозрачные занавески на окнах второго этажа, где жила М. И., а “внизу, — писала она в одном из писем, — как раз под моей комнатой, русская семья”, и дальше, как это свойственно ей, с глубочайшим сочувствием и с присущим ей талантом описывает эту семью: старушку 81-го года, помнящую Аделину Патти, красивую, серебряно-седую, изящную, ее нерадивых внучек и чудного красавца внука.

К этому дому очень “идет” стихотворение “Дом”, потому что над окнами имеются треугольнички “нахмуренных бровей”, “Аполлонический подъем музейного фронтона”, “прячущийся под плащом / Плюща, срастающийся с ним”...

Но под стихотворением стоит дата 6 сентября 1931 года. То есть вполне вероятно, что когда-то М. И. видела подобный дом, описала его и тем самым его себе “выхотела, напророчила, заказала” , как, например, когда-то собственного сына.

Зинаида Шаховская, посетившая М. И. в этом доме, назвала ее квартиру “нищенской”. “А за окном — она заметила только — томительно-грустный пейзаж пригорода, серость, сырость, дождь” . Что ж, у каждого свой порог представления о нищенстве, как и о затрапезности платья, в котором, как продолжает вспоминать Шаховская, Марина Цветаева выступала перед своими слушателями. А для самой М. И. старый каштан заменял “и жизнь и жилье” в доме, который был, по ее же словам, “так мало домашний!”.

Не рассевшийся сиднем

И не пахнущий сдобным,

За который не стыдно

Перед злым и бездомным:

Не стыдятся же башен

Птицы — ночь переспав.

Дом, который не страшен

В час народных расправ!

Левый бок дома и дерьер-фасад густо увиты плющом и диким виноградом. Каштана больше нет — есть огромный клен со стороны двора и в маленьком боковом палисадничке — чета молодых березок.

Здесь уже полной мерой пились слезы “из чаши бытия”, здесь молила:

За этот ад,

За этот бред

Пошли мне сад

На старость лет...

Много едкого печного дыма — от трех печек, топившихся в зимнее время, — ушло в небо из труб и окон, семейные бури разразились и пронеслись в старых стенах, мысли и чувства — не только безысходности, обиды, разочарования, негодования, но и бесстрашия, радости, иронии, юмора, наконец, — витали в воздухе и на кончике пера переносились на страницы рабочих тетрадей М. И. c прозой и стихами, ее записных книжек и многочисленных писем.

Уже прожив в этом доме больше трех лет — “Рабочих — лет, / Горбатых — лет”, “несмотря на все, а верней — смотря на все вокруг ”, ее “каштан, Мурину бузину, неизвестно — чьи огороды”, признается в любви к старому дому в письме А. А. Тесковой от 3 января 1938 года: “...люблю и буду любить — пока жива буду. (Как все, что когда-либо любила.) У меня сильнейшее чувство благодарности к „неодушевленным” предметам”.

От дома я иду в сторону старого форта, про который упомянуто в письме к Наталье Гайдукевич от 6 сентября 1934 года: “…пустыри с солдатами, где мы все вечера будем гулять” . Сейчас туда не попадешь: ворота этого старого и по-прежнему военного объекта закрыты и охраняются.

Возвращаюсь к метро “Мэри д’Исси” другими улицами и улочками — некоторые из них, о чем свидетельствуют таблички на заборах, — старинные, сохранившиеся по крайней мере с XVII века. На одной из улиц попадается ретровывеска прежних времен: УГОЛЬ (которым нынче никто не топит), МАЗУТ, ГАЗ.

Снова захожу в туристическое бюро — меня интересует, известно ли там имя М. И. Цветаевой. Навстречу мне из-за стола поднялся во весь свой роскошный рост молодой чернокожий красавец: “Madame?..”, заменяя ослепительной улыбкой остаток фразы, мол, чем могу быть полезен. Видимо, с этой минуты я начала получать то, что М. И. называла “живыми записочками”: негры, наряду с китайцами, были ее самыми любимыми. Даже больше того, если она писала, что когда негр нечаянно становился с ней рядом в метро, она чувствовала себя “осчастливленной и возвеличенной”. Я объяснила молодому человеку, что только что видела дом, где в середине 30-х годов жила Марина Цветаева — большой (или великий — по-французски это звучит одинаково) русский поэт. Увы, это имя ему ни о чем не говорило, он его услышал впервые. Но, может быть, — он начал размышлять вслух, — о ней известно в... — тут я получаю вторую записочку — в Музее игральных карт? Оказывается, один из семи существующих в мире музеев подобного рода и единственный во Франции находится именно в Исси-ле-Мулино. Экспозиция, посвященная истории города, устроена в башне, сохранившейся от старинного замка принцев де Конти, а в новой современной пристройке к башне расположились под стеклами витрин 9 тысяч колод карт — родня тех, из детства М. И., к которым, как написано в “Чёрте”, она к семи годам “пристрастилась — до страсти. Не к игре, — к ним самим: ко всем этим безногим и двуголовым, безногим и одноруким, но обратно-головым, и обратно-руким, самим себе — обратным, самим от себя отворотным, самим себе изножным и самим с собою незнакомым высокопоставленным лицам без местожительства, но с целым подданством одномастных троек и четверок. Что тут было в них <...> когда они сами играли, сами и были — игра: самих с собою и самих в себя. Это было целое живое нечеловеческое по-поясное племя, страшно-властное и не совсем доброе, бездетное и бездедное, не живущее нигде, как на столе или за щитком ладони, но тогда и зато — с какой силой! <...> О, как сразу я, так медленно усваивавшая четыре правила — усвоила четыре масти! Как с первого разу я, до сего дня не уверенная в значении деепричастия и, вообще, назначении грамматики, усвоила значение каждой карты: все эти дороги, деньги, сплетни, вести, хлопоты, марьяжные дела и казенные дома — значение карты и назначение карт. Но больше всего, даже больше бубнового неженатого короля, моего жениха через девять лет, даже больше пикового короля, — грозного, тайного, — Лесного Царя, как я его звала, даже больше червонного валета сердца и бубнового валета дорог и вестей (дам я, вообще, не любила, у всех у них были злые, холодные глаза, которыми они меня, как знакомые дамы — мою мать, судили), больше всех королей и валетов я любила — пиковый туз! <...> Но был у меня, кроме пикового туза, еще один карточный Он, и на этот раз не от русской Маши, а от дерптской Августы Ивановны, непосредственно с его баронской родины, и уже не гадание, а игра, общеизвестная детская игра с немножко фамильярным названием „Der schwarze Peter””.

В исторической части музея я узнаю, что в Исси в начале ХХ века начала и продолжала развиваться европейская авиация, там летали “авионы”, привлекавшие, например, внимание Мура, судившего мать за то, что, как она пишет Наталье Гайдукевич 29 сентября 1934 года, “не хочу поднять головы на очередной (валящийся на нее!) аэроплан”. На улицах Исси в 30-е годы после рабочего дня и в выходной можно было встретить работяг лако-красочного предприятия, работниц прачечно-гладильной фабрики. По картине художника Г. Н. Слободзинского (1896 — 1967) — дяди (то есть брата матери погибшего молодого друга М. И.) Николая Гронского, “Вид Исси-ле-Мулино”, датированной уже 1949 годом, можно без труда догадаться, как сильно изменилось это предместье Парижа за прошедшие десятилетия. Еще узнаю, что с 1909 по 1917 год в Исси, укрывшись от парижской суеты и шума, жил Анри Матисс. На деньги за свои работы, выполненные по заказу русского коллекционера С. И. Щукина, Матисс купил дом в Исси, пристроил к нему большую мастерскую. В ней были написаны знаменитейшие работы, в частности “Розовая мастерская” (Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург), “Красная мастерская” (Музей современного искусства, Нью-Йорк), серия картин с красными рыбками и “Танец”. Эта картина из национализированной в 1918 году по декрету В. И. Ленина коллекции С. И. Щукина со временем, к 1948 году, попала в собрание Эрмитажа в Петербурге, “Красные рыбки” — в ГМИИ имени А. С. Пушкина в Москве, бывший Музей изящных искусств имени императора Александра III, вдохновителем, собирателем и создателем которого был И. В. Цветаев — отец Марины Ивановны.

Служительница, к которой я обратилась при выходе из Музея игральных карт, мне сказала, что имя М. И. Цветаевой ей, как и молодому человеку в туристическом бюро, ничего не говорит, но можно, конечно, обратиться к директору музея... Итак, в Исси я ничего о ней нигде глазами не увидела и ушами не услышала. Но если проникнуться и отнестись с доверием к словам самой М. И., то можно почувствать, что “знаки — были. Любовь всегда найдет. Всё было знак”: плющ и дикий виноград на стенах старого дома, и деревья, и старый форт, и молодой негр, и игральные карты, и картина дяди Николая Гронского, и имя Матисса, соединившееся с именем ее отца. И запах, а через несколько секунд и вид прекрасных стройных роз, выставленных в большом ведре перед застекленной мелкими квадратиками дверью цветочного магазина. Они сразу напомнили про любовь-тоску маленькой Марины по умершей Наде Иловайской и один из множества полученных от нее посмертных знаков: “Запах, на прогулке, из цветочного магазина, разом воскрешающий цветочный бой и ее, цветком”.

Проехав от конечной “Мэри д’Исси” несколько остановок в сторону центра, я вышла из метро на одной из станций, сохранившей свой облик с начала ХХ века — “Пастер”. Уже от нее видно здание гостиницы “Иннова”. Дежурный портье, человек немолодой, сразу понял, о ком идет речь: “Вы, мадам, не первая, кто спрашивает. К сожалению, номер 36 занят, если вы придете завтра утром, я вам его открою и покажу”. Благодарю за любезность, говорю, что завтра утром, увы, я уже уезжаю... хотя сожалеть, собственно, не о чем: все столько раз перестраивалось, разве что старая скрипучая винтовая лестница, по которой я все же поднимаюсь, могла сохраниться от прежних времен.

На следующее утро я еду в автобусе на вокзал по бульвару Монпарнас. Ариадна Эфрон в своих “Устных рассказах”, записанных Е. Коркиной [2] , повествует о нем юмористически: “И вот однажды иду я по бульвару Монпарнас — и никакой это не бульвар, а просто улица, деревьев там нет, а чередуются в каждом доме: кафе — магазин, кафе — магазин. И то в этом кафе сидит Эренбург, то в другом сидит Эренбург, и вообще всякие Модильяни — навалом!” Свое неприятие “сердца” Монпарнаса, то есть сидения “до 3 ч. ночи за 10-ой чашкой черного кофе” в монпарнасских кафе, местах постоянных встреч поэтов и писателей, М. И. выражала многократно в своих письмах разным корреспондентам. “На это, — писала она, например Ю. Иваску 25 января 1937 года, — я своего рабочего времени не отдаю”. По этому бульвару она ходила к В. И. и М. Н. Лебедевым, жившим, как пишет Ариадна Эфрон в «Самофракийской победе» [3] , “на тихой улочке Данфер-Рошро; вытекавшая из толчеи бульваров Распай и Монпарнас и вливавшаяся в сутолоку бульвара Сен-Мишель, улочка эта оказывалась внезапно тихой и голубой, как ручей с неприметным течением; <...> Когда Цветаеву однажды спросили, какое место в Париже любит она больше всего, она — для всех неожидано — назвала именно эту, такую, собственно говоря, невзрачную улочку: „За тишину и за Лебедевых”” . На Монпарнасском же бульваре однажды произошла короткая перепалка с прохожим, вызвавшая честнейшую самооценку и одни из самых горьких строк в ее записной книжке: “Челов<ек> пристал на Монпарн<асском> бульваре, идет с Алиной стороны. Я его отшиваю, не отстает, обращаюсь к другому, тот, естеств<енно>, станов<ится> на сторону „обидчика”.— <...> А в чем дело? — Этот господин нас преследует... — Во-первых, Вас я не преследую, ибо Вы отвратительны! Я преследую другую... Вот всё признание меня Париж<ем> за 1925 — 1933 г. моего пребывания. <...> И, вывод — пора: что? Что-то пора. Пора с чем-то в своем сознании (ибо нигде кроме не сущест<вую? вует?>) покончить. 26-го сент<ября> 1933”.

На Монпарнасском кладбище в 1938 году М. И. деятельно занималась установкой памятника родителям и брату мужа, считая это своим долгом. С монпарнасского вокзала отбывали и на него же прибывали пригородные поезда версальского направления из Мёдона и Кламара — в этих парижских предместьях семья Цветаевой жила до Ванва.

На привокзальной площади среди автобусной и людской толчеи, шума и гама приезжающих и отъезжающих звучит какая-то старая песенка 30-х годов. Оказывается, под эти трогательные слова и аккордеон на фоне отсвечивающих стен монпарнасского вокзала крутятся лошадки яркой карусели — на такой вполне мог кататься маленький Мур, любитель развлечений. Поезд трогается: другой поезд, другая скорость, другие удобства, только названия — прежние. Проехали Лимож, миновали Брив, значит, до Тулузы остается часа два с половиной.

Поезд продолжает свой путь все дальше на юго-запад Франции, где М. И. — увы — ни разу не довелось побывать, но все же можно позволить себе ее воображаемое присутствие по ее же примеру: “Я с Пушкиным, мысленно, с 16-ти лет — всегда гуляю <...> он <...> со мной бы в 1931 г. по Мёдону гулял”. Ей ничего не стоило в самой ранней молодости вообразить себя в Крыму “пушкинских милых времен” да и саму “Встречу с Пушкиным”.

В этом стихотворении 1913 года — буквально до захлебывания — бесконечное перечисление всего, что любит лирическая героиня. А она любит — все, то есть ей все интересно. Такой она родилась, такой и оставалась в течение всей жизни. “Мы ленивы и нелюбопытны” — это не про нее, к этому разряду она никогда не относилась. Возможностей для передвижений в годы эмиграции было мало, иногда — совсем никаких, но когда были — тут же шли в ход ассоциации, разыгрывалось воображение по ее собственной формуле: “Поэт — гений ассоциаций”. С самого начала — Чехия с горами, холмами, ручьями, деревьями, музыкой, сама Прага, кровная по духу не только с ее средневековыми улочками, садами, мостами, дворцами, памятниками, мифами и легендами, но с ее дымом и рабочими кварталами. Чуть позже, во Франции, в Сен-Жиле на океанском берегу, она живет мыслями о мятежниках этого края, радуется, что оказалась в Вандее, “давшей когда-то столь великолепную вспышку воли”. Отмечает крест на месте гибели в 1815 году предводителя вандейского восстания.

В парижском пригороде Мёдоне бродит по улочкам и переулкам с историческими названиями, ей важно, что сохранился домик, в котором жил Мольер, и, конечно, очень любила прогулки в лесах между Мёдоном и Кламаром — в старинных местах королевских охот. Зазывала друзей в Версаль — “сновиденное место”, где лучшими для нее были не золочено-зеркальные громады, а Малый Трианон, “весь заросший, заглохший, хватающий за душу”, и в Фонтенбло — в двор Прощаний — Наполеона с Францией.

В Понтайаке в 1928 году, куда она выбралась с семьей на летний отдых, всем и всему, даже морю, предпочитает “мифологическую рощу”, в которую вошла, “как домой”. “У моря я в гостях, в лесу я дома, одна, сама своя”. Мечтает поехать в “городочек Talmont с церковью XI века на скале”, в Бордо, где “магия порта, юга и старины”. Дальше мечты, увы, как это бывало чаще всего, дело не пошло. Только целых семь лет спустя она снова смогла позволить — не столько себе, сколько подрастающему Муру — летний отдых, на этот раз в Ла-Фавьер, на Средиземном море. И тут она, как описывает современница, отрешившись от пляжной повинности и бытовых обязанностей, попав в средневековый городок, поднявшись по крутым тропкам, где когда-то проходили пилигримы и рыцари, оказавшись в замке сеньоров XIII века, глядя на огромные камины с гербами, вырезанными на плитах, сказала: “Представьте, вечером в камине жарко пылают целые сосны, при их мерцающем неровном освещении сидят рыцари и дамы, слушают моих далеких предшественников — трубадуров, смеются, вздыхают, плачут”. Оказавшись в августе 1938 года в департаменте Кальвадос в поселке Див-сюр-Мер, вспоминает свой собственный стих 20-летней давности: “...Над разбитым Игорем плачет Див” — и объясняет подруге в письме, что “Див — неведомое существо из Песни о Полку Игореве, думаю — полу-птица, полу-душа”.

Неминуемый и роковой отъезд из Франции ей представляется отплытьем Марии Стюарт; проезжая на поезде Руан, не может не думать что здесь “когда-то людская благодарность сожгла Иоанну д’Арк”; проплывая на пароходе по Балтийскому морю между двух стран, посылает привет Сельме Лагерлёф в Швецию, ставит внутренний знак равенства между Данией и сказкой Андерсена. Вглядываясь в “Балтийское море <...> дивного синего цвета”, то переносится в детство, потому что море — “цвета Оки осенью”, то “физически” ощущает Наполеона, едущего на Святую Елену.

Итак — Тулуза, столица региона Миди-Пирене (Юг-Пиренеи). Миди — полдень, то есть, как называл южные края Пушкин, “полдневный край”. За несколько минут до остановки поезда голос кондуктора с милым южным акцентом оповестил “уважаемых пассажиров”, что мы приближаемся к конечной остановке — городу Тулузе, что здесь можно сделать пересадку на поезда различных направлений: Марсель, Лион, По.

Сколько бы Цветаева нашла здесь для себя, человека и поэта, вернее, человека-поэта, знаков и живых записочек.

История города с древнейших времен так богата эпохальными событиями, выдающимися людьми, как, впрочем, и легендами, что об этом были написаны тома еще до изобретения “Гуттенбергова пресса”, не говоря уже о после него. Место пересечения народов, религий, языков. О том свидетельствуют памятники самых разных событий и времен, среди которых — близкие и любимые М. И.: последнего язычества и первого христианства. Здесь бы она нашла то, что так любила: “все повороты старых (исхоженных) улиц, все старые стены с молодым плющом”.

Тулузу давно вся Франция именует Розовым городом. И есть за что! “Я видел красивый дом из розового кирпича, в окнах у него герань, а на крыше голуби” — так Сент-Экзюпери в “Маленьком принце” описал один из понравившихся ему домов в Тулузе. С 1926 года Сент-Экс начал свою службу в “Латекоэр”, предшественнике авиакомпании “Аэропосталь”. С тулузского аэропорта Монтодран вместе со своими друзьями Жаном Мермозом и Анри Гийомэ начал осуществлять рискованные в те времена перелеты через Пиренеи для доставки почты в столицу Сенегала Дакар, позже — за океан. В Тулузе он жил в гостинице “Большой балкон” в номере 32, окно которого и сегодня выходит прямо на площадь Капитолия. В 20-е годы это был скромный пансион, который держали три женщины — сестры Маркес. Первые два этажа занимали пилоты, на третьем, называемом курятником, жили механики. Книга “Земля людей” вышла в Париже в 1938 году. 25 мая 1939 года — совсем накануне отъезда Цветаевой из Франции — получила Большую премию Французской академии. Про последнее событие в свой последний парижский день Цветаева записала: “Это было 12-го июня 1939 г., в понед<ельник>, в 7 ч. 15 мин. Последнее, что я сдел<ала> — купила — Terre des Hommes (чудом! сама увидела, вопр<еки> продавщице, которая сказала, что — нет)...” Успела купить и оценить. Самая знаменитая книга Экзюпери и самая издаваемая в мире французская книга, переведенная на 220 языков, “Маленький принц”, была написана в Нью-Йорке в 1942 году, год спустя издана там же в переводе на английский, и только в 1946 году вышла в свет в “Галлимаре” на французском. Цветаевой, да и самого Экзюпери, погибшего 31 июля 1944 года, уже не было на этой Земле людей. Антуан де Сент-Экзюпери и Марина Ивановна Цветаева были современниками, и они, не сговариваясь, не будучи знакомы, думали над одним и говорили одно: о невозвратности незабвенного детства, о забывчивости и непонятливости взрослых, о зоркости одного лишь сердца, о том, чем была для них елка в сочельник, что “счетом ложек создателю не воздашь”, о жажде, способной вызвать колодец в пустыне, о тайнах старых домов, об ожоге радости среди несчастий, о звездах и о розах, о “красоте, ненужной в семье”, о необходимости смотреть на звездное небо, идти “вслед садящемуся солнцу”... Оба совершали полеты и видели Землю с высоты — она “под веками”, в снах, в стихах, он — наяву. Удивительно и другое — печальное — совпадение: как неизвестна затерявшаяся на елабужском кладбище могила Цветаевой, так и у Сент-Экзюпери нет могилы, и только спустя десятилетия после его смерти можно лишь сказать, в какой части Средиземного моря он погиб.

От нарядной большой площади Капитолия, куда, как корабль, вплывает здание гостиницы “Большой балкон”, расходится много улиц, некоторые сохранили свои старинные названия. Например, завивающаяся Де ла Пом. Возле входной двери дома № 11 висит скромная мемориальная доска с надписью: “Здесь 22 июля 1944 года пали Бауэр Тома и Фиксман Ариан, герои Освобождения”.

Вот где нашла смерть дочь композитора Александра Скрябина и Татьяны Шлёцер — друга Цветаевой, про которую М. И. писала в 1922 году, будучи уже в эмиграции: “Я была с ней в дружбе 2 года подряд, — ее единственным женским другом за жизнь. Дружба суровая: вся на деле и в беседе, мужская, вне нежности земных примет”. М. И. хорошо знала старшую дочь Татьяны Федоровны, тезку своей дочери.

3 февраля 1925 года в Париже у Ариадны Скрябиной и ее первого мужа Даниэля Лазарюса родилась дочь Татьяна-Мириам. А у Марины Цветаевой во Вшенорах под Прагой на два дня раньше, 1 февраля, родился сын Георгий. Цветаева получила в подарок для сына розовую кофточку и послала в ответ на поздравление свою новую книгу — поэму “Молодец”: “Для Ариадны Скрябиной в благодарность за вязаную кофточку для Мурки”.

После объявления войны Давид Фиксман (литературный псевдоним Довид Кнут) — второй муж Ариадны — был мобилизован и направлен в Тулузу. Туда же вместе с ним последовала и она с детьми. Здесь в 1940 году они основали подпольную группу “Еврейская армия”, вскоре переименованную в “Боевую еврейскую организацию”. Под именем Режин Ариадна принимала самое деятельное участие в движении Сопротивления, в частности в 1943 году, будучи беременной последним ребенком, она бесстрашно переносила под платьем оружие. После того как родился сын, она сумела уговорить Довида перебраться в Швейцарию вместе с ребенком, сама же она продолжала сражаться.

22 июля 1944 года на явочную квартиру на улице Пом ворвались агенты французской милиции — полувоенной вооруженной организации режима Виши. В перестрелке Ариадна была убита. Месяц спустя в Тулузу пришло освобождение. Ариадна Скрябина похоронена на тулузском кладбище Тер-Кабад. Оно находится неподалеку от вокзала Матабьё, куда прибыл из Парижа мой поезд.

 

Совсем близко, километрах в шестнадцати к западу от Тулузы, есть место, которое, вероятней всего, заинтересовало бы Цветаеву, — Пибрак. Здесь, по преданию, родилась святая Жермена. Об этой святой — Жермене Пибракской — М. И. несомненно знала, если позаимствовала из ее жития для стихотворения “Знаю, умру на заре! На которой из двух…” важную деталь: передник, наполненный розами.

Пляшущим шагом прошла по земле! — Неба дочь!

С полным передником роз! — Ни ростка не наруша!

Знаю, умру на заре! — Ястребиную ночь

Бог не пошлет по мою лебединую душу!

Жермена эта — настоящая Золушка — жила на свете всего 22 года в самом конце XVI века. Родилась болезненной, как бы мы сказали — золотушной, да еще одна рука у нее почти не двигалась. Мать ее рано умерла, отец снова женился, и злая мачеха сживала сироту со света: под предлогом, что она может заразить сестер — дочерей мачехи, спать ей в доме не позволялось, тем более есть с ними за одним столом. Жермена упросила отца отпустить ее пасти овец: на природе, в лесу — Пибрак и до сих пор окружен прекрасным лесом, она могла без помех предаваться молитвам, так как была очень набожной. Она ставила на землю веретено с пучком кудели, вокруг которого паслись ее овцы, и ни разу ни один волк — а их водилось в лесах много в те давние времена — их не тронул.

Несмотря на то что Жермена была очень бедна, она делила иногда свой скудный хлеб с еще более бедными. Однажды мачеха, решив прилюдно осрамить, уличить сироту в воровстве, пошла следом за Жерменой, которая несла что-то в переднике. Когда она догнала Жермену и на глазах всего народа с силой отдернула загнутый угол передника, там оказалась охапка цветущих роз.

Ничего удивительного, что святая Жермена — защитница слабых, больных и бесприданниц очень популярна в этих местах, почти в каждой церкви или в угловых нишах городских и деревенских домов можно увидеть скульптуру девушки, окруженную овцами, рядом — веретено, рука приоткрывает передник с розами или с полевыми цветами — на усмотрение скульптора.

 

Нельзя было бы не сопроводить М. И. в Верфей, что километрах в двадцати к западу от Тулузы. Можно было бы пройти по улицам средневекового укрепленного городка, войдя через одни из сохранившихся ворот, например Волчьи — так их назвали за свист дующего в них ветра, напоминающий волчий вой.

К волкам Цветаева была неравнодушна: “…я от природы любила волка, а не ягненка”, — объясняет взрослая Цветаева себя маленькую в прозе “Мой Пушкин”, и признания в этой любви, сохранившейся навсегда, рассыпаны в записях, письмах, например, уже в 1940 году, О. А. Мочаловой: “А волк мне — и по сейчас нравится, и сейчас по такому сытому волку <...> — тоскую!” Образ волка вошел во многие произведения Цветаевой: “Волк”, “Егорушка”, “Герой труда”, “Китаец”, “Пленный дух” и другие. Да и себя сравнивала с волком, а свое уединение называла “волчьим”.

В местном музее, разумеется, можно многое узнать о богатейшей истории этого края, но есть в музее и особый отдел, где представлены такие личные вещи, как кольца для салфеток, девичий капор, книги. Одни из них принадлежали “Примерным девочкам” Камилле и Мадлен, некоторые другие — их бабушке, графине Софи де Сегюр, посвятившей внучкам свои “Новые сказки фей” и сделавшей их героинями нескольких своих книг для детей.

В круге чтения Цветаевой эти книги занимают очень важное место. “Новые сказки фей”, пишет она 17 ноября 1924 года в письме О. Е. Черновой-Колбасиной с просьбой купить в Париже и прислать эту книгу для Али в Чехию, “чудные сказки, одна из любимых книг моего детства. <...> Там все принцы и принцессы, превращенные в зверей”. Или из записей 30-х годов про женщину, которую “больше всех женщин на свете любила. А может быть — больше всех”: “Маленькая девочка-паинька и добрый чертенок. Вся моя Сонечка совершенно в духе госпожи де Сегюр”.

У графини де Сегюр, в девичестве Софьи Федоровны Ростопчиной (1799 — 1874), было 8 детей и 20 внуков. Камилла и Мадлен де Маларэ — две дочки Натали, пятой по счету из детей Эжена и Софи де Сегюр. Отцом этих внучек был барон Поль д’Эгевив де Маларэ, дипломат, назначение которого первым секретарем посольства в Лондон в 1856 году, отбытие с ним туда его семьи и последовавшая в связи с этим разлука с любимыми внучками “спровоцировали” написание и издание в “Ашет” их 57-летней бабушкой сначала “Новых сказок фей”, “Примерных девочек”, а затем и других детских книг: “Несчастья Софи” (в русских переводах “Злоключения Софи”, “Сонины проказы”), “Каникулы”, “Генерал Дуракин”, “После дождя хорошая погода”.

Вот что написано в авторском предисловии ко второй книге: “Мои „Примерные девочки” — существуют реально, это их портрет, а не создание моего воображения. Доказательства тому в их несовершенствах. У них есть слегка затеняющие их недостатки, которые помогают ярче проявиться портретному сходству и подтверждают истинное существование моделей. Камилла и Мадлен — реальность, заверить в которой может любой из знакомых автора”. Всего перу графини де Сегюр принадлежат 20 светских детских книг, некоторые из которых переведены с французского на 14 языков, а также 5 книг на религиозные темы.

Будучи уже вдовой и начав испытывать серьезные финансовые трудности, графиня де Сегюр продает замок де Нуэт в Об (департамент Орн в Нижней Нормандии), подаренный ей отцом в 1822 году, в котором прошли годы ее семейной жизни. В 1872 году, за два года до собственной смерти, она поселяется у дочери Натали в имении Маларэ, что в двух километрах от Верфей. Едва выйдя из города, почти сразу можно увидеть над полями плоскую колокольню со сквозными арочками для пяти колоколов церкви Сен Сернен де Рэ. Возле церкви, как водится, раскинулось небольшое кладбище, но в стороне от него есть обнесенные решеткой еще несколько могил. Здесь, как обозначено на указателе, похоронены те, что вошли в литературу под именем “Примерных девочек”: Камилла де Маларэ, родившаяся в Риме, вышедшая замуж за Леона Ладюро де Бело, умершая в 1883 году в возрасте 34 лет, и Мадлен де Маларэ, родившаяся в 1849 году в Тулузе, так глубоко переживавшая несчастливое замужество своей старшей сестры, что отказалась выходить замуж. Она посвятила себя семье — ухаживала сначала за угасающей бабушкой, умершей в Париже 75 лет, позже — в течение долгого времени — за больной матерью. Сама Мадлен умерла в 1930 году в одном из тулузских монастырей. Рядом с могилами сестер — могилы их родителей, их брата Луи-Наполеона, умершего 32 лет в 1888 году, а также сына Камиллы и племяника Мадлен Поля, умершего 18 лет в 1887 году. От церкви и кладбища живописная дорога через рощицы и поля с голубятней ведет к воротам имения Маларэ, основная постройка которого скрывается за деревьями на обширной территории усадьбы.

 

Километрах в пятнадцати от Верфей, в Лаворе, стоит памятник Лас Казу, автору любимейшего чтения Цветаевой — “Записки о Святой Елене”, занимающей в списке ее главных семи-восьми книг, которые бы она непременно взяла в случае отъезда, второе место, сразу за самой любимой — “Разговоры с Гёте в последние годы его жизни” И.-П. Эккермана. “После Эккермана могу читать только „Memorial de Ste-Helene” Ласказа — и если я кому-нибудь завидовала в жизни — то это Эккерману и Ласказу”.

Эмманюэль-Огюстэн-Дьёдонне-Жозеф, маркиз, позже граф империи Лас Каз родился в замке Лас Каз в, по тогдашнему административному статусу, провинции Лангедок в 1766 году. После переработки записей почти ежедневных бесед, которые на правах вернейшего из приближенных и прилежнейшего из секретарей он вел с Наполеоном в изгнании до конца 1816 года, Лас Каз написал “Memorial” — документ в 2000 страниц, который считается наиболее полным и завершенным свидетельством конца жизни поверженного императора. Первая публикация “Записок” в 1823 году и последующие издания в 1824, 1828, 1830 — 1831 годы принесли Лас Казу не только славу, но и сделали его богатым.

 

Найдется еще немало мест, где можно было бы гулять с Цветаевой, — парадокс в том, что на многое мы обращаем внимание благодаря ей, которой и ноги здесь не было!

Однако прогулка не может быть бесконечной, и надо ее достойно завершить. Раз уж мы находимся вблизи Пиренеев, то надо непременно подняться в гору, а цитаты — метафоры, сравнения, описания, связанные с образом горы, — придут сами, ведь их у Цветаевой — горы: “Гора рукописных бумаг”, “Годы твои — гора”, “Обнимаю тебя кругозором / Гор, гранитной короною скал”, “Точно гору несла в подоле”, “С этой горы — как с крыши Мира, где в небо спуск”; целая “Поэма горы”; очерк “Поэт-альпинист”. В “Новогоднем”: “Рай? Террасами? Сужу по Татрам — /Рай не может не амфитеатром / Быть”; в “Живое о живом”: “Взлобье горы. <...> — каменный профиль, уходящий в море. Максин профиль”; наконец, в записи одного из самых значительных снов на переломном этапе жизни: “23 апреля 39 г. Иду вверх по узкой тропинке горной — ландшафт Св. Елены: слева пропасть, справа отвес скалы. Разойтись негде <...>” и многое другое.

 

Если от Тулузы поехать в сторону Каталонии, то уже через полчаса можно сначала увидеть предгорья Пиренеев, а спустя небольшое время и сами горы. “Рачьте дале!”, что по-чешски означает “Едем дальше!”. “Безумно люблю этот крик кондукторов, — писала Цветаева Тесковой в письме от 20 июля 1926 года, — жестокий и творческий, как сама жизнь. Это она кричит — кондукторами!”

Наш кондуктор просто сообщает: следующая остановка — Акс-ле-Терм, что на бытовавшем здесь прежде окситанском языке означает “горячая вода”. Убедиться в этом можно сразу же, даже не заходя в отлично устроенные помещения для курортников, потому что совсем рядом с дорогой есть открытый небольшой бассейн с горячей серной водой. Если, находившись в горах, спуститься, присесть на ступеньки, ведущие к воде, разуться и опустить туда ноги, то усталость как рукой снимет. Или, наоборот, если только собирающийся отправиться на прогулку в горы путник подержит ноги в этом бассейне, то полетит вверх как на крыльях.

Мы начнем подниматься по не слишком узкой тропе, справа — отвес скалы, а слева — овраг, из которого тянутся вверх и шумят на ветру деревья. Среди того, что больше всего любила М. И. в природе, только деревья и могут поспорить с горой. Деревья ей сопутствовали с самого раннего детства в Москве:

Этот тополь! Под ним ютятся

Наши детские вечера.

Этот тополь среди акаций

Цвета пепла и серебра.

И в Тарусе — где у нее была ее береза, ее орешник, ее елка, прощаясь с которыми перед отъездом обещала не забывать.

Невозможно привести все наблюдения Цветаевой, связанные с деревьями, все стихи и записи, все признания им в любви — они у нее повсюду. Есть и такая запись, обращенная не только к конкретному человеку, но, как это сделалось со всем ею написанным, к нам всем: “Просьба: не относитесь ко мне как к человеку. Как к дереву, к<отор>ое шумит Вам навстречу <...> Клянусь, что это не фраза — и правда более полная, чем Вы думаете, ибо дерево шумит Вам навстречу, только если Вы это так чувствуете, а так: — просто шумит, только Вам, если Вам так нужно, если никому не нужно — никому. Вы просто попадаете под шум (как под дождь, как под Рок) — Ваше дело присвоить — или отдать далям (отослать — дальше!) или вовсе не услышать”.

Она бы не осталась равнодушной к деревьям, которые, перерастая самих себя, тянутся в небо, шелестя на ветру листьями. И к тому дереву, усыпанному крупными красными гроздьями, которое вдруг появляется на повороте тропы. Конечно же — рябина...

 

18 сентября 2010 года, по случаю проведения во Франции ежегодных Дней наследия, в ходе торжественной церемонии была открыта памятная стела у дома в Медоне (южный пригород Парижа), в котором некогда проживала семья М. И. Цветаевой, по адресу: 31 Boulevard Verd de Saint-Julien.

Затем прошла торжественная церемония открытия памятной доски на фасаде дома в Ванве, в котором она проживала в 1934 — 1938 годы, по адресу: 65 rue Jean-Baptiste Potin.

[1] Товарищи не по несчастию, а по опасности (фр.).

[2] Э ф р о н   А р и а д н а. "Устные рассказы". Запись, составление и подготов-ка текста Е. Коркиной. - "Звезда"1988, №7. — «Звезда», 1988, № 7.

[3] «Марина Цветаева в воспоминаниях современников: годы эмиграции». М., «Аграф», 2002.

 

Большой букеровский бестселлер

Абдуллаев Евгений Викторович — поэт, прозаик и критик. (Стихи и прозу публикует под псевдонимом Сухбат Афлатуни.) Родился в 1971 году в Ташкенте. Окончил философский факультет Ташкентского государственного университета. Дважды лауреат «Русской премии» (2005, 2011), молодежной премии «Триумф» (2006). Живет в Ташкенте.

 

Статья Евгения Абдуллаева и следующая за ней в этой же рубрике статья Маргариты Сергеенко продолжают разговор о литературных премиях на страницах «Нового мира». Этой теме посвящены статьи: Лев Оборин, «Журнальный вариант: о премии „Anthologia” » (2011, № 1); Алла Латынина, «Большая антология рассказа. Заметки о Премии имени Юрия Казакова» (2012, № 3); Дмитрий Кузьмин, «Поколение „Дебюта” или поколение „Транслита”?» (2012, № 3); Вадим Месяц, «Цитадель Андрея Баумана и торт размером с город» (2012, № 5). Редакция намерена продолжить обсуждение литературных премий.

 

 

 

Оглашен короткий список Большой Книги [1] 2011 — 2012.

Появились первые отклики. Андрей Немзер в «Московских новостях». Наталья Иванова на «OpenSpace.ru» . Майя Кучерская в «Ведомостях». Галина Юзефович в «Итогах».

Так повторяется из года в год. Оглашение списка. Комментарии литературных обозревателей. Шумок в сети. Следующий короткий список. Или длинный. Снова комментарии. Комментарии на комментарии. Шумок в сети. Изредка — шум, различимый даже литературно невооруженным ухом. Когда вручают не тем, кому ожидалось. Нацбест 2002 года — Проханову. Или Букер-2010 — Колядиной. Или не вручают тому, кому ожидалось. Пошумит — и стихнет.

Годовой премиальный цикл стал рутиной. Если угодно, традицией. Длинный список одной премии, короткий список другой. Комментарии, легкий шум. Как в спорте. Отборочный матч (лонг-лист), полуфинал (шорт-лист), финал (объявление лауреата).

О «спортивности» нынешнего литературного процесса будет сказано чуть дальше. Сейчас — пара слов о том, как и для чего написана эта статья. О трех литературных премиях: Букере, Нацбесте, Большой Книге.

В отличие от коллег, уже поучаствовавших в этом году на страницах журнала в «премиальной» дискуссии, я не буду касаться вопроса справедливости награждения того или иного автора. Слишком много накопилось и авторов и награждений.  В одном Букере уже за двадцать перевалило. Опять же, в отличие от выступивших коллег, я никогда не был причастен ни к одной из премий, о которых буду писать. Не входил в жюри, не выступал экспертом. Не присутствовал на премиальных церемониях. Инсайдерской информацией, как сейчас говорят, не обладаю.

Этот очерк будет построен как принципиально внешний, аутсайдерский, взгляд на три премии. Более социологический, нежели литкритический; более нелитературный, чем литературный. Постараюсь вынести за скобки даже ту информацию о «кухне», которая до меня доходит (не на Марсе все-таки живу). А также все то, что уже написано и сказано об этих премиях. Чтобы не захлебнуться в цитатах и не утопить в них читателя. Иногда полезно взглянуть на что-то говореное-переговореное как бы ненагруженным взглядом. Вместо  ссылок на существующие мнения (их и без меня можно отыскать в сети) ближе к концу приведу результаты маленького опроса среди литераторов.

Теперь вернемся, как обещал, к теме спортивности литпроцесса и роли в этом премий.

 

Премия как спорт

 

Премиальность вместе с фестивальностью стали двумя определяющими моментами литературного быта нулевых. Литературная жизнь движется по часослову премий, фестивалей и книжных ярмарок.

Разве что у поэтов фестивальный компонент преобладает над премиальным (поэтических премий гораздо меньше, чем прозаических). А у прозаиков, напротив, премиальный — над фестивальным. Оба компонента постепенно начинают сливаться. На фестивалях и ярмарках все чаще вручаются премии, а премиальные мероприятия все больше смахивают на фестивали, а то и карнавалы.

Премиальность и фестивальность — два проявления спортивности литературы. Но о фестивалях — в другой раз.

Спортивность всегда была присуща литературе. В классической Греции поэты и драматурги выступали на состязаниях, получали награды. Сначала — скачки и мордобои, потом — дактили и хореи.

Но одновременно со спортивной моделью литературного процесса существовала другая, противоположная. Назовем ее условно «жреческой», или «иератической». Древний Вавилон, Израиль. «Начальнику хора, на струнных орудиях…» Литература — как корпорация, жреческая коллегия; сочинительство — как священнодействие [2] .

«Жреческое» начало — об этом уже не раз писалось — было сильно в классической русской литературе [3] . Да и вообще в европейских литературах, где-то с конца восемнадцатого века, когда на волне секуляризации и роста грамотности они подхватили и присвоили себе ряд жреческих функций. С середины прошлого века в Европе и Америке пошел обратный процесс. «Спортивная» модель гораздо лучше соответствовала запросам общества потребления и вытесняла «жреческую».

В русской советской литературе иератизм загостился. Но после идеологического демонтажа восьмидесятых — девяностых спортивная волна дошла и до нас.

Союзы писателей умерли и длят свое посмертно-белковое существование (какое-то время продолжают расти волосы и ногти). Литераторы из членов «жреческой» корпорации (или неассоциированных бродячих заклинателей) превращаются в поджарых игроков. Сегодня играем за одну сборную, завтра — за другую. Начинаем печатать роман в толстом журнале, прерываем публикацию, поскольку подписан контракт с крупным издательством, а затем уходим и от этого издательства — в другое, с более выгодными условиями. Как в футболе.

Самая заметная метаморфоза произошла с литературными премиями.

В «жреческой» модели они либо отсутствуют, либо вручаются как бонус.  В советское время, например, премия выступала как «разновидность материальной поддержки писателей со стороны тотальной партии-государства. <…> Она автоматически увеличивала число изданий книг премированного автора, их тираж, его гонорарную ставку и т. д., что существенно повышало его доходы в течение многих лет. Момент состязательности и награждения от лица общества тут фактически отсутствовал» [4] .

Эти же черты, кстати, можно заметить и у российских дореволюционных премий, и у ряда западных. Профессионально-корпоративная система номинации, исключающая самовыдвижение. Награждения «от лица цеха» — а не «от лица общества». Больше honoris causa , чем за текущие достижения. Больше на основе «синедриального» консенсуса, а не открытого соревнования. Так построена Нобелевская премия по литературе. Так построено большинство премий, возникших в период превалирования в европейских литературах «жреческой» модели.

В «спортивной» модели премия — соревнование. Аналогичное не столько даже современным состязаниям (нынешний спорт тоже крайне корпоративен и иерархичен), сколько играм прежних времен, в которых мог участвовать любой желающий. И зрители могли воздействовать на решение судей. Сам состав жюри премий, построенных по такой модели, уже не отражает литературной иерархии. Судейство замещается экспертизой, экспертами могут выступать и лица, не обладающие литературным именем. Порой — вообще к литературе не причастные. Общественные деятели, бизнесмены, журналисты. Суд присяжных, иными словами. Премия вручается «от имени общества» — они это общество и представляют.

Подробно освещается премиальный процесс — в «спортивной» модели он не менее важен, чем результат. Легкие интриги. Небольшие скандалы. Ущерб репутации премии компенсируется медийным вниманием.

Премия уже не фиксирует литературную иерархию, как это было в «жреческой» модели. Она ее (иерархию) разрушает, заменяет гибким рейтингом. Если премия вручена недавно, то подтверждает высокую «рейтинговую» планку литератора. На данный момент. И свидетельствует о ее понижении, если лауреатство имело место пять, десять, а то и более лет назад, после чего никаких крупных премий автор не получал. Премия катализирует вертикальную мобильность в литературе. Правда, вертикалей при таком раскладе почти не остается. Статус, имя, репутация — все это теперь требует постоянного подтверждения. Почаще напоминать о себе, почаще публиковаться. В период преобладания «жреческой» модели можно было быть «на устах у всех», не печатаясь годами. Сегодня литпроцесс напоминает марафон: кто кого перепубликует.

Разумеется, не все нынешние премии построены по «спортивной» модели. К внутрикорпоративному типу тяготеют Премия Андрея Белого, Премия Аполлона Григорьева (пока была), Поэт, Anthologia ... В них выдвижение и определение победителя происходят внутри литературного цеха. Самовыдвижение отсутствует; награждение происходит не только на основании выдвинутого произведения (иногда — вообще не на основании), но и с учетом статуса, заслуг, репутации.

Да и деление премий на относящиеся к «жреческой» или «спортивной» моделям не является исчерпывающим. Оно само накладывается на непростую сетку отношений трех основных игроков на премиальном поле: литературной корпорации, издательского бизнеса и государственно-управленческого аппарата. Каждый из игроков не представляет собой единого целого (внутри тоже идут свои игры), плюс на само поле игроки входили не одновременно.  Вначале — литературная корпорация, которая еще не растеряла свой «перестроечный» социальный капитал и обладала достаточными возможностями для привлечения средств на премии. Затем — стабилизировавшийся к концу девяностых книгоиздательский бизнес. Наконец, в середине нулевых, — государственно-управленческие структуры.

Прежде чем перейти к разговору о том, какое место занимают в этой системе Букер, Нацбест и Большая Книга, предлагаю произвести небольшое сравнение премий друг с другом. По ряду параметров, по которым обычно и дается информация о них.

 

Кем, кому и за что

 

…А также когда создана премия, кто учредитель, кто финансирует, координирует, номинирует, судит и из каких этапов состоит премиальный цикл. Основным источником будут сайты: Букера < ; , Нацбеста < ; и Большой Книги < bigbook.ru> .

Итак, начнем с самого начала — с названия .

За исключением Букера, две другие премии заявлены как «национальные». Это не раз вызывало скептические реплики критиков (как и в отношении «национальной премии Поэт»). Согласен, «национальная» выглядит странновато в названии как негосударственной премии (Нацбест), так и премии, подающей себя в качестве негосударственной (Большая Книга). В мировой премиальной практике «национальный», как правило, тождественен «государственному». (Национальную литературную премию Испании, скажем, дает Министерство культуры.) Впрочем, расхождение национального и государственного — особенность российского нациостроительства; премии его просто на свой манер отразили.

Год создания. Интересно, что все три премии возникают на разломе. Букер (1991) — между горбачевской «перестройкой» и распадом СССР. Нацбест (2001) — между ельцинскими девяностыми и путинскими нулевыми. Большая Книга (2005) — в момент стабилизации нового режима и «переформатирования» прежнего либерального курса (ареста Ходорковского, первого серьезного ухудшения отношений с Западом).

Все три премии вручаются только за прозу, тем самым отражая общий тренд в русской литературе последних двух десятилетий — ее «прозаизацию». Две заметные попытки «подтянуть» к прозе поэзию, соединив их под одним премиальным зонтиком, — Антибукер (1996 — 2001) и Премия имени Аполлона Григорьева (1997 — 2005) — оказались, увы, недолговечными.

Формальными учредителями премий на сайтах значатся фонды. Благотворительный фонд «Русский Букер», фонд «Национальный бестселлер», образованный физическими лицами, и в Большой Книге — некоммерческое партнерство — Центр поддержки отечественной словесности. Можно только добавить, что изначально Букер был основан одноименной британской премией; Нацбест был и остается «авторским проектом» Виктора Топорова, а Большая Книга поддержана властными структурами — Министерством культуры и Роспечатью.

Финансирование — еще один туманный пункт. Только на сайте Букера можно найти информацию, кто в какой год финансировал премию. На сайте Большой Книги указаны восемь учредителей-меценатов, от Романа Абрамовича до Фонда содействия кадетским корпусам имени Алексея Йордана [5] . Кто и сколько дает, не ясно. Как и то, сами ли они решили поддержать отечественную словесность (тогда честь и хвала) или сделали это в добровольно-принудительном порядке (и на том спасибо). На natsbest.ru меценаты вообще не называются — видимо, в силу необычайной скромности последних. Кстати, у крупных зарубежных премий имена тех, «за чей счет банкет», не только сообщаются и рекламируются, но часто отражаются и в названиях. Например, британская Премия Коста — по имени кофейной компании, финансирующей ее с 2006 года.

В отношении координирующего органа , опять же, наиболее понятна ситуация с Букером. Члены Букеровского комитета выбираются на основании личных заслуг и, соответственно, выступают в нем в личном качестве. Члены Совета попечителей Большой Книги — управленцы министерского ранга — отбираются в Совет явно по ведомственному принципу (за исключением, может быть, Швыдкого — все-таки был довольно известным театральным критиком). И представляют, естественно, свои ведомства — если вообще что-то реально там представляют и контролируют. Как, скажем, эти высокопоставленные и, вероятно, исключительно занятые люди могут «контролировать соблюдение Положения о премии»? Вопрос.

Что касается Нацбеста, то на сайте премии информация о членах оргкомитета отсутствует. Правда, это компенсируется наличием у Нацбеста своего «литературного лица» — создателя премии и секретаря оргкомитета Виктора Топорова, регулярно выступающего в качестве пресс-секретаря и ньюсмейкера премии.

Жюри . Наиболее близко к «спортивной» модели устроено нацбестовское жюри. Видно, кто и за кого голосует; «общественное» жюри, состоящее из «сенаторов и рестораторов», воплощает собой принцип награждения «от лица общества». И в Нацбесте, и в Большой Книге существует процедура интернет-голосования, обеспечивающая некую обратную связь с обществом — еще один признак «спортивной» модели [6] .

Номинаторы . Коллективные — в Букере: издательства и редакции литературных журналов, а также крупнейшие библиотеки и университеты. Индивидуальные — в Нацбесте: представители ведущих издательств, толстых журналов, критики, писатели, историки. И коллективные и индивидуальные — в Большой Книге. В ней, кстати единственной, допускается самовыдвижение; в Нацбесте оно допускается только в виде исключения — когда номинатор номинирует самого себя (бывали случаи) [7] .

Премиальный цикл совпадает у всех трех премий. Объявление приема заявок — длинный список — короткий список — объявление финалиста.

Лауреаты — пожалуй, наиболее парадоксальный пункт. Нацбест и Большая Книга, построенные по «спортивному» принципу и провозгласившие курс на выявление новых имен, новых имен как раз и не открыли. Не «выстрелила» и предусмотренная в Большой Книге процедура самовыдвижения. За все годы в финалисты смогли пробиться только три самовыдвиженца и ни один — в лауреаты. Напротив, «корпоративный» Букер в нулевые демонстрирует значительную непредсказуемость в выборе лауреатов.

Чтобы понять, почему это происходит, недостаточно отнести премию к одной из двух моделей; необходимо хотя бы кратко остановиться на премиальной идеологии. До сих пор в фокусе было то, что премия о себе говорит сама (и что недоговаривает). Теперь предлагаю посмотреть на то, какие социальные и общекультурные явления говорят о себе через эти премии. Возможно, слово «идеология» не слишком подходит. Затасканное, с целым «хвостом» отвлекающих значений. Но, за неимением лучшего, предлагаю пользоваться им.

Начнем опять же с самой старшей — Букеровской.

 

Идеология

 

Букер. Хотя Букер возник уже на излете перестройки, он довольно долго оставался «перестроечной» премией.

Я имею в виду, конечно, не только «совместный» — российско-британский — статус премии, встраивающийся в один ряд с множеством совместных инициатив последних лет горбачевского правления. Речь о самой структуре премии, ее устройстве.

Прежде всего, это ориентация премии на либеральный кластер толстых журналов — «Дружба народов», «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», который сформировался именно в перестроечные годы. И который и сегодня рассматривается в Букере как ресурс, наиболее полно и качественно представляющий романные новинки года. Две трети премированных Букером романов (включая оба Букера Десятилетия) были впервые опубликованы именно в этих журналах. Для сравнения: в Нацбесте за двенадцать лет существования премии «толстожурнальный» роман становился лауреатом только дважды [8] .

Присутствие в списке номинаторов университетов и библиотек — тоже эхо конца восьмидесятых. На нынешних филфаках интерес к современной русской прозе — скорее исключение. А роль библиотек в ее распространении и популяризации вообще несопоставима с той, какую они играли когда-то [9] . Увы.

Награждение именно за роман также было обусловлено вряд ли одним лишь подражанием английскому Букеру. Роман — главный литературный жанр перестройки. «Доктор Живаго». «Архипелаг ГУЛАГ». «Дети Арбата» Рыбакова. «Белые одежды» Дудинцева. «Жизнь и судьба» Гроссмана. «Остров Крым» Аксенова... Написанные, а многие и опубликованные задолго до перестройки, они пришли к массовому читателю в те годы почти одновременно. И Букер долго и последовательно отмечал романы, встраивавшиеся в тот же «перестроечный» ряд. Сюжет — советские годы, репрессии, судьбы интеллигенции; стиль — умеренный реализм, подсвеченный легкой, не слишком рискованной игрой метафор.

Это отчасти объясняет скандальное непопадание «Чапаева и Пустоты» даже в короткий список Букера-1997. Роман Пелевина не только не вписывался в формат «перестроечного» романа — он еще сознательно и последовательно его пародировал. Победил в тот год Анатолий Азольский с «Клеткой». Талантливой, детективно закрученной — но сшитой явно по выкройкам дудинцевских «Белых одежд». Вообще, ни один из заметных текстов времен первого букеровского десятилетия, выбивавшихся из формата «перестроечного романа», Букером отмечен не был. Не только романы Пелевина. «Бесконечный тупик» Галковского, «Голубое сало» Сорокина, «Кысь» Толстой, «В садах других возможностей» Петрушевской. Говорю это не в упрек премии — у меня самого неоднозначное отношение к этим романам. Просто отмечаю тенденцию.

Собственно, и изрядное количество букеровских лауреатов до середины нулевых — тоже имена, устойчиво ассоциирующиеся с «перестроечной» литературой. Пусть степень известности Окуджавы и Аксенова была неизмеримо выше, чем, скажем, у Владимова. Или у Сергеева, который был известен только как переводчик. С конца восьмидесятых они все оказываются включенными в один либеральный литературный канон.

Последним «перестроечным» лауреатом стал, похоже, Василий Аксенов (2004) [10] . Логичным было бы, если бы в 2005 году Букера получил Анатолий Найман. Еще один значимый автор, вышедший на широкую литературную орбиту именно в перестроечные годы. Однако этого не произошло. Лауреатом стал Денис Гуцко.

Букеровские награждения последующих лет — до «Цветочного креста» Колядиной включительно — демонстрировали ту же непредсказуемость. Предсказуемую и объяснимую. «Перестроечный» ресурс премии исчерпался.  И как некий символический капитал, который за девяностые инфлировал, как и многие прочие «символические» и материальные капиталы. И как круг авторов. И как тип романа. Жанровые и стилистические эксперименты девяностых, в чистом виде никогда не поощрявшиеся Букером, стали все больше оказывать влияние на мейнстрим.

Кроме того, изменилась пропорция между журналами и книжным рынком. Букер, возникнув в период, когда о наличии какого-либо книжного рынка вообще всерьез нельзя было говорить, не ориентировался на него и в последующие годы. Не случайно в букеровский комитет — в отличие от комитета его британского аналога — не входят ни издатели, ни литагенты. Но в начале нулевых ситуация изменилась. Некоммерческий роман все больше уходил из толстых журналов к «толстым» издательствам. Сами толстые журналы довольно существенно перестроились. Помолодел в них состав прозаиков [11] , возросла доля малой прозы.

Пресловутая непредсказуемость выбора букеровского жюри последних лет — свидетельство трансформации премии. Попытки встроиться в новый контекст, сломать инерцию, при этом «не отступаясь от лица». Пока сложно сказать, насколько это премии удастся.

Нацбест . Если Букер отразил наиболее важные черты литпроцесса поздних восьмидесятых, то созданный в 2001 году Нацбест стал слепком с конца девяностых. Букер возник как «совместная» (российско-британская) инициатива; Нацбест — как авторский проект, частная инициатива (которыми были так богаты девяностые). Букер был сориентирован на толстые журналы, отчасти библиотеки и филфаки, Нацбест — на книжные издательства и развивающееся интернет-сообщество. В Букере — коллективные номинаторы, в Нацбесте — индивидуальные. Букер соблюдает чистоту жанра (романы, и только романы), Нацбест принимает к рассмотрению любое прозаическое произведение. Букер нацелен на поддержание литературных традиций, Нацбест — на поиск новых имен.

Список отличий можно продолжить. Главное — за десятилетие, отделяющее годы рождения Букера и Нацбеста, «жреческая» модель литпроцесса была потеснена «спортивной». Что Нацбест и отразил. Допусти Нацбест процедуру самовыдвижения (в виде правила, а не исключения) — и была бы образцовая «спортивная» премия.

Но так же, как и Букер, Нацбест вынужден был дальше существовать совершенно не в том контексте, в котором создавался: став премиальной квинтэссенцией «бурных девяностых», он оказался в нулевые в положении рыбы, выброшенной на берег. Или воды просто стало меньше. Или состав ее изменился.

Нацбест, казалось, был заточен именно на те романы девяностых, неформатные, конфликтные, которые «проплывали» мимо Букера. Но в нулевые их стало раз-два и обчелся. Из того, что все же удалось отметить, — «Господин Гексоген» Проханова, наиболее показательный случай. Некоторое количество взрывчатки, хотя и поскромнее, было и у Прилепина, и даже у Пелевина. Для полной логичности в нацбестовском списке лауреатов не хватало Сорокина. Или Вадима Кантора.

Впрочем, «девяностность» прослеживается в нацбестовских награждениях слабее, чем «перестроечность» — в букеровских. Сама идеология девяностых была более фрагментированной, пестрой, рыхлой. Девяностые скорее «проедали» символический капитал перестройки (с реанимированным Серебряным веком и идеализированной «оттепелью»), нежели вырабатывали свой.

Кроме того, «спортивная» модель, по которой был построен Нацбест, вообще идейно гибка и всеядна. Это «жреческая» модель способна годами, если не десятилетиями, сохранять, как термос, прежние идеологические смыслы и иерархии. В «спортивной» место священнодейства занимает соревнование, игра, а в игре накопленные смыслы быстро растрачиваются. Кроме одного — победы, краткого мига славы. Что и заявлено в девизе Нацбеста: «Проснуться знаменитым».

Парадокс в том, что знаменитыми все лауреаты Нацбеста успели уже несколько раз проснуться до него. И Пелевин в 2004-м уже давно был «наше все». И Шишкин до 2005-го успел получить Букера. И Захар Прилепин в 2008-м тоже был далеко не Наташа Ростова на первом балу. Единственным «свежим именем» стал Эдуард Кочергин. Но и он, похоже, литературно знаменитым не проснулся; известен все же больше как театральный художник, работавший с Товстоноговым, Любимовым, Эфросом... Да и может ли сегодня литпремия кого-то «разбудить знаменитым»? Не уверен.

Пожалуй, единственная устойчивая связь Нацбеста с девяностыми — это стилистика печатных выступлений Виктора Топорова. На память сразу приходят разоблачительные репортажи Невзорова. Или Доренко, Леонтьева. Да и литературные обозреватели тогда так писали: чем брутальней, тем вернее. И Аделаида Метелкина так писала (точнее, писал), и Ольшанский... Потом все постепенно замолкали. Или переходили на более вегетарианский стиль. Остался Топоров… Но — достаточно о Нацбесте.

Большая Книга . До середины нулевых власть не была заметным игроком в премиальном процессе. Госпремии были — Пушкинская и Президентская, только слишком напоминали прежние, советские. Играла на премиальном поле литературная корпорация, стремившаяся отыграть утраченное социальное влияние. Играли — все более заметно — крупные книгоиздатели. Играли — в свою игру — зарубежные фонды, олигархи с амбициями политиков. Березовский, спонсировавший Триумф и Антибукер. Ходорковский, четыре года поддерживавший Букер [12] .

Большой Книгой власть впервые обозначила свое присутствие на этой — либеральной — части премиального поля. И заявила о себе как о самом крупном игроке.

Символические выгоды такого присутствия вполне очевидны. Литература — традиционный код, на котором осуществляется коммуникация между верхами и низами, в данном случае — реликтовой интеллигенцией. Особенно если иные коды либо отсутствуют, либо плохо срабатывают. Созданием Большой Книги «либеральный» сигнал посылается сразу urbi et orbi. И своим либералам, и на Запад. Плюс власть получила если не контрольный, то значительный пакет акций на ту часть литературного поля, которую прежде спонсировали ее нынешние (реальные или потенциальные) конкуренты.

В один год, 2005-й, были закрыты две прежние непопулярные премии — Президентская и Пушкинская. И если не напрямую, то «по благословению» сверху для поддержки серьезной некоммерческой литературы создана Большая Книга.

Премия соединила элементы и «спортивной» и «корпоративной» моделей. С одной стороны — допустимость самовыдвижения, практика читательского голосования. С другой — частичный возврат к «корпоративной» премии (по сравнению с Нацбестом). В жюри, Литературной академии, почти треть мест зарезервировано за литераторами. Да и в награждении явно прослеживается учет литературных заслуг и репутаций. Есть и специальные номинации — «За честь и достоинство» и «За вклад в литературу».

Премия организована аналогично большинству управленческих структур нулевых: солидное финансовое обеспечение, сложная пирамидальная структура, отсутствие четко декларируемой идеологии. Точнее — эклектичность таковой. Не случайно критики отмечают консенсусный характер премии.

В отличие от двух других премий, Большой Книге не пришлось развиваться в условиях, сильно отличавшихся от тех, в которых она возникла. С середины нулевых и социальный и литературный ландшафты не слишком изменились.

Итак, три премии. Каждая отражает тот отрезок, на излете которого возникла. «Перестроечный» Букер. «Девяностовский» Нацбест. «Нулевая» Большая Книга. «Корпоративная» — «спортивная» — консенсусная. Естественно, это огрубление, схема, но не все же бултыхаться в литературной эмпирике.

 

Отражение и влияние

 

Впрочем, будет и эмпирика. Хотя в подзаголовке и значится «нелитературный взгляд», совсем обойти вопрос, как премии связаны с нынешней русской словесностью, было бы странным.

Я подготовил небольшой вопросник и разослал знакомым писателям, редакторам, литературоведам и критикам. Девять прислали обратно заполненный, двое ограничились общими комментариями.

Инна Булкина (критик, литературовед), Евгения Вежлян (критик, редактор), Андрей Волос (прозаик), Ольга Лебёдушкина (критик, литобозреватель), Бахыт Кенжеев (поэт, прозаик), Майя Кучерская (прозаик, литобозреватель), Вадим Муратханов (поэт, прозаик, критик), Мария Ремизова (критик, редактор), Людмила Сараскина (литературовед, критик), Глеб Шульпяков (поэт, прозаик), Лена Элтанг (прозаик). Всем откликнувшимся — искренняя благодарность.

Опрос, разумеется, не претендует на статус социсследования. Для этого и респондентов должно быть числом поболе; и чтобы не только литераторы, а еще книгоиздатели, книготорговцы. И чтобы читатели тоже были опрошены (они же где-то есть, в конце концов; некоторых я даже сам видел). И возрастной разброс побольше, и географический пошире — а не девять из одиннадцати из Москвы (хотя рассылал я опросник и в другие города). Но и этот микроопрос, на мой взгляд, дал интересные результаты. Которыми и делюсь.

Все респонденты ответили, что следят за работой трех премий. Пятеро ответили, что за всеми тремя; один — только за Букером и Большой Книгой; один — только за Большой Книгой. Двое — что следят только тогда, когда сами оказываются каким-то образом причастны к премии. Из причин, заставляющих их следить (допускался выбор нескольких вариантов одновременно), основной названо желание быть в курсе текущей литературной жизни (9 баллов). Среди других причин — желание знать, книги каких авторов стоит читать (3 балла), «поболеть» за близких авторов (2 балла).

На вопрос: «Оказывают ли литературные премии — в целом, как институт, — сегодня какое-то влияние на литературу?» — большинство (шестеро) выбрало ответ «Оказывают, но крайне незначительное». Трое ответили: «Да, оказывают».

В отношении Букера, Нацбеста и Большой Книги. «Да, оказывают» и «Оказывают, но крайне незначительно» ответило по четыре респондента. «Нет, не оказывает» — один.

«Засвеченные в премиальных списках авторы становятся в той или иной мере ориентирами для пишущих и публикующих. Но ввиду обилия премий и дробления современной литературы на малопересекающиеся сообщества значимость литпремий не стоит переоценивать. Русская литература сейчас далеко не так иерархична, как пару десятков лет назад»(Вадим Муратханов) .

Четверо респондентов оценили влияние трех премий как позитивное; двое — в зависимости от того, кто оказывается лауреатом; двое — и как позитивное и как негативное одновременно. «И то и другое — с одной стороны, это все „ярмарка тщеславия”, с другой — есть шанс, что что-то стоящее попадет в чуть более „расширенное” поле зрения»(Мария Ремизова).

На вопрос, в чем состоит это влияние, голоса распределились таким образом: «Позволяют поддержать современную серьезную некоммерческую прозу» (5 баллов), «Позволяют привлечь внимание общественности к серьезной литературе» (4 балла); «Дают возможность выявить новые имена» (3 балла); «Наглядно отражают существующие и одновременно формируют новые иерархии имен, жанров, текстов в современной некоммерческой прозе» (2 балла); «Дают возможность литераторам пару раз потусоваться и перекусить-выпить на премиальных церемониях» (1 балл).

Наиболее влиятельной признана Большая Книга, за ней, с небольшим отрывом, — Букер, третьим по влиянию — Нацбест (хотя, наверное, проводи опрос среди книгоиздателей и литагентов, картина могла быть немного другой). Наиболее же объективно отображает состояние современной прозы, по мнению респондентов, Букер, на втором месте (с отрывом в один балл) — Большая Книга. На третьем — Нацбест.

«Нацбест — вообще про другое, он не про состояние современной прозы, он про выдвижение важных (как кажется организаторам) на данный момент трендов и имен. И еще ему важнее других резонанс — эта премия отчего-то по-прежнему, который уж год, ощущает себя угловатым подростком, не принятым в высшем свете» (Майя Кучерская).

Вот, собственно, все результаты. Теперь — краткие комментарии с последующими заключительными выводами.

Итак, все вопросы группировались вокруг двух, основных. Отражают ли премии состояние современной русской прозы? Влияют ли они на нее?

То, что большинство респондентов следят за работой трех премий, позволяет ответить утвердительно (иначе не следили бы, наверное). Но влияние их считают не слишком значительным.

Среди тех, кто ответил, что следит за работой всех премий (и что премии влияют на литературу), преобладают критики либо прозаики, занимающиеся критикой. «Чистые» прозаики, а также литературоведы отвечали, что следят только в случае, если сами каким-то образом оказывались причастными к премии. Более скептично оценили они и влияние премий на литературу.

«Я ответил сгоряча на первые два вопроса: „Надеюсь, что не влияют, а иначе что это за литература”, а потом меня застопорило. Что я знаю о влиятельности премий? Я сижу в углу и пишу буквы. Мне свои бы перечесть столько раз, сколько нужно, а уж чужие читать! — нет, только в случае крайней необходимости. Конечно, я просматриваю тексты-победители, но в какой степени справедлива их победа, судить не могу, потому что обычно не читаю прочих» (Андрей Волос).

Было также высказано мнение, что премии оказывают влияние не столько на литературу, сколько на книгоиздание и книгопродажи.

«Все равно в шорт-листах одни и те же персонажи, и я не верю, что в большинстве случаев это всерьез имеет отношение к настоящему литературному состоянию. К издательскому процессу скорее» (Инна Булкина).

«Это влияние, если оно и есть, стоит поискать в сфере, до сих пор наименее исследованной, — в области социологии книжного рынка и книжных продаж» (Ольга Лебёдушкина) .

Итак, три премии отразили как процессы, происходившие вокруг литературы (развитие книжного рынка, распространение интернета…), так и институциональные процессы в самой литературе (влияние «спортивной» модели). Из второстепенного института русской словесности превратились в один из ключевых. Особенно в ситуации неразвитости других механизмов поощрения. Грантов, стипендий, персональных пенсий.

Отразили они и особенности ее, литературы, жанровой эволюции. А именно — доминирование романа. Хотя только в Букере оговаривается, что премия вручается за роман, de facto «премиями романов» являются и две остальные. Не за романы становились лауреатами и в Нацбесте, и в Большой Книге лишь четверть авторов.

Впрочем, эти премированные «не-романы» зачастую оказываются не чем иным, как романами. И «Борис Пастернак» Быкова, и «Алексей Толстой» Варламова, и «Лев Толстой: Бегство из рая» Басинского — документальные романы, а не просто жизнеописания. Роман, в начале нулевых несколько потесненный нон-фикшном, затем гибко синтезировал его в себе. И не только в чисто документальном романе, но и во вполне вымышленном. Романы с письмами («Даниэль Штайн, переводчик» Улицкой, «Письмовник» Шишкина), с фрагментами дневника («Венерин волос» Шишкина), интервью («На солнечной стороне улицы» Рубиной)… Стилизованные под интернет-чат («Шлем ужаса» Пелевина), под мемуары («Клоцвог» Хемлин).... Что повторило, на новом витке, аналогичные стилистические поиски прозы двадцатых (Пильняка, Мариенгофа, Вагинова).

Роман — если вспомнить известную характеристику Бахтина — «единственный становящийся и еще неготовый жанр» [13] . Всегда становящийся, добавлю, и всегда неготовый. Роман продолжил свое становление в девяностые, когда остальные жанры не проявляли никаких признаков формального обновления (в драме лед тронулся лишь в середине нулевых, под влиянием документального театра). Он накрыл собой малые жанры, впитал их в себя. Романы, состоящие из рассказов («Хуррамабад» Волоса), из повестей («Малая Глуша» Галиной, «Игра в ящик» Солоуха).

Роман «вытесняет одни жанры, другие вводит в свою собственную конструкцию, переосмысливая и переакцентируя их» [14] .

Кроме того, в нулевые именно роман стал мостиком между литературой «высокой» и «низкой». В нем интенсивнее всего шли поиски «сочетания изощренной эстетичности с приемами массовой литературы. <…> фэнтези и жесткого реализма, „продвинутой эстетики” и острой социальности» [15] .

И в этом отражении, вероятно, и состоит основное влияние премий. Эта мысль, кстати, тоже была высказана в комментариях респондентов. «Литературные премии призваны не столько влиять на литературу и задавать для нее векторы, сколько объективно отражать литературную ситуацию.  И премия тем влиятельней, чем лучше она справляется с этой задачей» (Вадим Муратханов).

Что касается иного влияния — скажем, финансового (превращение премии в один из наиболее важных источников оплаты труда прозаика), — то это уже тема не литературной критики и даже не социологии литературы, а ее политэкономии. И совсем для другого разговора.

P. S. Когда писал статью, успели объявить победителя Нацбеста-2012 (Александр Терехов с романом «Немцы»). Когда дописал — длинный список Букера-2012. Отклики, комментарии. Комментарии на комментарии. Шумок в сети…

Читатель как эксперт

Сергеенко Маргарита Романовна родилась 15 октября 1990 года в г. Ельце Липецкой области, выросла в г. Чаплыгине, закончила чаплыгинский лицей № 1 в 2008 году. В тот же год уехала в Москву и поступила в Российский Государственный гуманитарный университет на специальность филология, новейшая русская литература: творческое письмо. Защитила курсовые работы: «Премиальный сюжет в современной русской литературе (на примере премии „Студенческий Букер — st1:metricconverter productid="2006”" 2006” /st1:metricconverter )», «Грань фантастики и мейнстрима в современной русской литературе». Защитила итоговую квалификационную работу на тему «Критическая рецепция современных русских литературных премий: „Русский Букер”, „Национальный бестселлер”, „Большая книга”». В 2011 году проходила производственную практику в секретариате премии «Большая книга». Проживает в Москве. Бакалавр филологии. В «Новом мире» печатается впервые.

 

 

 В современной России ежегодно присуждается несколько сотен литературных премий. Но только некоторые из них являются значимыми и формирующими литературное поле; критики и литературные обозреватели говорят уже не о какой-либо конкретной премии, а о премиальном цикле в целом или об отдельных его этапах. Основанные для поддержки и пропаганды «большой литературы» в условиях рыночной экономики, эти премии воспринимаются как части одной системы, причем осознание существования премий как системы пришло вместе с констатацией того факта, что она переживает кризис и упадок.

Помимо очевидных признаков кризиса (премии дублируют друг друга, не выполняют свои функции и не соответствуют своим же установкам), есть и один — неочевидный, и состоит он в том, что в последние годы система литературных премий претерпевает некоторую трансформацию. Каждая из трех наиболее репрезентативных премий («Русский Букер», «Большая книга» и «Национальный бестселлер») обзавелась дополнительным проектным компонентом, который не предусмотрен в традиционной премиальной схеме. Каждая так или иначе прибегает к мнению альтернативных демократичных (иными словами, не экспертных ) групп.

Голосование членов жюри — это основа и суть премиального процесса. Сам акт членства в жюри есть не что иное, как вложение символического капитала [1] . Судьи не только делегируют свой авторитет премии, но со временем и сами пополняют свой капитал престижа за счет членства в жюри. А администрация премии обеспечивает этот оборот и следит за сохранением равновесия. Однако наряду с этим уже устоявшимся механизмом появляется другой, опирающийся на квалифицированного читателя, читателя подготовленного и знакомого с материалом, который сознательно делает выбор.

«Квалифицированный читатель» так или иначе присутствует в «официальном» жюри каждой из трех крупных наших литературных премий. Для «Русского Букера» это представитель «смежных» культурных профессий в жюри из пяти человек, которое — цитирую устав премии — «ежегодно избирается Букеровским комитетом из числа видных литераторов и деятелей культуры». Для «Национального бестселлера» это, в сущности, Малое (семь человек, включая почетного председателя) жюри, почти полностью состоящее из тех же  «деятелей культуры», а порой и контркультуры. Для «Большой книги» таким квалифицированным читателем, в сущности, выступает состав Большого жюри — Литературной академии, куда, опять же цитирую устав, «могут быть приглашены профессиональные литераторы, деятели культуры, научные работники, общественные, государственные деятели, журналисты, предприниматели». Речь, однако, не о том, а о дополнительном, изначально не предусмотренном уставом включении в премиальный процесс читателя, так сказать, нестатусного. Результаты читательского голосования — это своего рода аналог приза зрительских симпатий, и он не имеет денежного эквивалента.

Дочерний проект «Русского Букера» под названием «Студенческий Букер» существует с 2004 года. «Букер», первая крупная литературная премия новой России, и тут стал первооткрывателем. Начавшийся как игровой проект в Российском Государственном гуманитарном университете, «Студенческий Букер» вскоре легитимизировал свой статус, став официальной премией, учрежденной Центром новейшей русской литературы Института филологии и истории РГГУ. Поначалу в качестве «квалифицированных читателей» выступали студенты и аспиранты РГГУ, а с 2008 года — и других российских вузов. Существование «Студенческого Букера» — это как раз то, что «Русский Букер» отличает от премии-прототипа, хотя, по слухам, в Англии заинтересовались этим проектом и тоже стали привлекать к участию в конкурсе студентов. Заявленная цель — привлечь внимание студенческой молодежи к современной русской литературе.

 «Студенческий Букер» проходит в два этапа. Сначала — конкурс эссе, написанных о любом романе, вошедшем в лонг-лист «Русского Букера». Победители — студенты и аспиранты — составляют жюри премии «Студенческий Букер» и уже затем предлагают свои альтернативные длинные и короткие списки, соответственно выбирая своего победителя. Студент, участвующий в конкурсе, успевает примерить на себя и роль участника, лауреата и победителя и тут же — роль судьи.

Поскольку длинный список премии ограничен длинным списком «Русского Букера», профессиональное мнение все же контролирует и ограничивает выбор читателей.

Отличает читательскую премию в рамках «Русского Букера» от других сама аудитория, качество этих читателей, что, кажется, вполне в духе академичной британской премии.

Таким образом, для премии «Русский Букер» проект «Студенческий Букер» — это, с одной стороны, способ реализовать свою миссию — «привлечь внимание читающей публики к серьезной прозе» (в данном случае — студентов гуманитарных вузов), с другой — новая стратегия, влияющая на репутацию премии. Сам «Студенческий Букер» от непредсказуемых с точки зрения «большого Букера» решений застрахован тем, что действует в пределах длинного списка. Причем зачастую, по мнению критиков, решения студенческого жюри были гораздо более спокойными, не вызывали такого возмущения в прессе. Например, когда в 2010 году «взрослое» жюри присудило премию Елене Калядиной («Цветочный крест») [2] , что обернулось скандалом в прессе, студенты наградили Мариам Петросян («Дом, в котором…») [3] , чей роман стал культовым в молодежной среде. И это было правильно и хорошо. Награждение Михаила Елизарова (роман «Библиотекарь») [4] в 2008 году критики и литературные обозреватели тоже сочли радикальным и эпатажным шагом, в то время как студенческое жюри оказалось неожиданно умеренным и присудило премию Владимиру Орлову («Камергерский переулок»). Или наоборот, в то время как жюри не могло договориться, а его решение в результате называли безликим и посредственным, как было в случае с награждением «новичка» Дениса Гуцко (председатель жюри Василий Аксенов тогда отказался объявлять имя победителя), студенты отмечают уже маститого («Большая книга» и «Национальный бестселлер») Дмитрия Быкова, чей роман «Эвакуатор» [5] даже не вошел в короткий список «большого» Букера, как, кстати, в свое время и роман Михаила Шишкина «Венерин волос» [6] — только потому, что уже получил «Национальный бестселлер». Когда в 2011 году был объявлен «Букер десятилетия», «Студенческий Букер» тоже выбирал своего лауреата за последние 10 лет. И опять в кулуарах решение «Русского Букера» подозревали в расчете — «чтобы никого не обидеть» (им посмертно стал Александр Чудаков, финалист 2001 года с действительно замечательным романом «Ложится мгла на старые ступени…» [7] ). Показательно, что и студенты выбрали финалиста из того же списка 2001 года (роман Татьяны Толстой «Кысь») [8] , в то время как лауреатом тогда стала Людмила Улицкая («Казус Кукоцкого») [9] . Шорт-лист 2001 года был радикально переоценен спустя десять лет — именно такая дистанция нужна для того, чтобы «проверить перспективную справедливость ежегодных оценок». Впрочем, понятно, почему молодые люди, знакомящиеся с литературой последних десяти лет, скажем так, чохом, только сейчас осознали значимость в свое время уже оцененного критикой и отмеченного премий «Триумф» романа Татьяны Толстой.

На самом деле результаты «Студенческого Букера», которые в идеале должны как бы подтверждать правильность голосования экспертов, совпали с голосованием «большого жюри» только один раз, в 2006 году, когда лауреатом «Студенческого» и «Русского Букера» стала Ольга Славникова с романом «2017» [10] . Надо сказать, что этот проект имеет последователей. Так, премия И. П. Белкина за лучшую повесть года обзавелась «учительской премией», которую курирует преподаватель кафедры филологического образования МИОО Наталья Попова. По словам другого ее инициатора — Натальи Ивановой, «Учительский Белкин» «развеивает миф о том, что учителя словесности — это самая косная, консервативная часть нашей школы. Нет, они очень продвинутые. Они хотят читать и знать современную литературу, делают это с огромным интересом» [11] . Выбор учителей здесь тоже не совпал с выбором жюри.

Проект «Нацбест + ЖЖ» еще моложе «Студенческого Букера» — он был запущен в 2010 году и просуществовал всего два года. Здесь стратегия немного иная — «квалифицированный читатель» оказался интегрирован в сам премиальный процесс, начиная с выдвижения произведений на конкурс. И аудитория была выбрана по совсем другому принципу: выдвигать произведение на конкурс могли пользователи интернет-ресурса LiveJournal. В специально созданном сообществе любой блогер имел возможность повлиять на формирование длинного и короткого списков премии.

По мнению организаторов премии, проект оказался неудачным отчасти из-за того, что аудитория ЖЖ, на которую они рассчитывали, частично переместилась в социальную сеть Facebook , а оставшаяся аудитория не подошла по формату. И как писали блогеры, проект ЖЖ-номинаций и голосования закрылся потому, что Топорова «закошмарили фантасты».Виктор Топоров действительно мотивировал закрытие проекта тем, что «эти наши фантасты уж как-то в нынешнем году очень разактивничались. Да и разоткровенничались тоже. <…> И навыдвигали на соискание нашей замечательной литературной премии „Национальный бестселлер” (в основном через интернет) черт знает чего» [12] . Здесь, конечно, можно усматривать давнюю проблему взаимодействия мейнстрима и жанровой литературы (именно с появлением крупных, медийно значимых и денежных премий в мейнстриме совпал момент кризиса самоидентификации фантастики, поскольку ни одной из этих премий не была отмечена ни одна сугубо жанровая книга, а собственная сформировавшаяся к тому времени премиальная система фантастического сообщества была значима только внутри фэндома и никак не комментировалась наблюдателями извне). Однако скорее всего это просто говорит о большей сплоченности и организованности фэндома по сравнению с «мейнстримщиками» и поклонниками мейнстрима, а также о высокой сетевой активности фантастов — бытование фантастов в сети имеет прочные и глубокие корни.

В случае с «Большой книгой» читательское голосование изначально стартовало одновременно с премией в 2005 году, что на тот момент было смелым новшеством, особенно вкупе с тем, что читатель мог бесплатно и свободно ознакомиться с текстами финалистов, выложенными специально для этой цели в свободном доступе (тексты книг недоступны для скачивания, зато читаются во всех браузерах и операционных системах). Участвовать в голосовании соответственно могут все желающие — тоже через Сеть. За одну книгу можно проголосовать только один раз, то есть возможность мошенничества и подтасовки сведена к минимуму. В текущем сезоне за «честные выборы» отвечает Facebook .

 «Большая книга» с самым большим премиальным фондом и количеством членов жюри и тут сохранила репутацию большой премии, охватив самую широкую аудиторию. Такое голосование можно считать поистине демократичным.

Читательское голосование «Большой книги» идет параллельно и независимо, результаты оглашаются зачастую даже раньше, чем итоги голосования профессионального жюри. И тем интереснее сопоставлять результаты: «Большая книга» формирует премиальные «тройки», так что лауреаты читательского выбора и выбора Большого жюри могут совпасть полностью, частично или не совпасть вообще. Чем охотно пользуются критики для подтверждения своих аргументов о предсказуемости лауреатов премии. Дело еще и в том, что наиболее демократичное и широкое голосование «Большой книги» одновременно и самое несвободное и ограниченное, поскольку выбор ограничен коротким списком (10 — 15 наименований). Так что ничего особенно неожиданного и противоречащего политике премии читатель выбрать не может.

В некотором смысле, как мы уже отмечали, и так называемое «экспертное» голосование в «Большой книге» тоже можно назвать читательским. Собственно настоящими экспертами являются члены Совета экспертов, формирующие короткий список, их всего девять. А более ста членов Литературной академии вовсе не обязательно должны быть профессиональными литераторами, они тоже читатели, только более высокого уровня. И тем не менее есть еще широкое и массовое читательское голосование. Членам Литературной академии и читателям предоставляется один и тот же короткий список, уже сформированный Советом экспертов, поэтому неудивительно, что ни один сезон «Большой книги» не обошелся без совпадений результатов голосования читателей и «академиков». Причем совпадения эти обнаруживались в самых неожиданных аспектах, что позволило изменить стереотипное мнение о читательских вкусах. В частности, неожиданностью стало то, что особый интерес вызывает нон-фикшн. Именно жанр биографии, который находится вне формата «Русского Букера» и нарочито игнорируется «Национальным бестселлером», в «Большой книге» одинаково высоко оценивается и жюри, и читательским голосованием.  В 2006 году это была биография «Борис Пастернак» Дмитрия Быкова [13] , в 2008-м — «Александр Солженицын» Людмилы Сараскиной [14] . Неожиданно тепло принята и высоко оценена читателями была также книга эссе Рустама Рахматуллина «Две Москвы, или Метафизика Столицы» [15] . Произведение отнюдь не для легкого чтения, требующее специальной подготовки, получившее третью премию по результатам голосования Литературной академии, в читательском голосовании оно заняло первое место. А в 2009 году главного приза читательских симпатий удостоился Андрей Балдин опять же с книгой эссе «Протяжение точки», не отмеченной на сей раз голосованием жюри. При этом прослеживаются и ожидаемые читательские предпочтения, дважды читательским голосованием награждены Виктор Пелевин (один раз выбор совпал с выбором жюри) [16] , Дмитрий Быков (два совпадения с выбором жюри) и Людмила Улицкая (одно совпадение с выбором жюри), по одному разу отмечены Дина Рубина (одно совпадение с выбором жюри) и Михаил Гиголашвили («Чертово колесо»). Сопоставив этот ряд с лауреатами «Студенческого Букера», можно сделать вывод, что аудитория читательского голосования «Большой книги» по возрасту и предпочтениям отличается от студенческой, это, несомненно, люди более взрослые. Их единодушие отмечалось только раз, когда награждена была Мариам Петросян с романом «Дом, в котором…», покорившим сердца читателей всех возрастов.

И самое беспрецедентное событие имело место в последнем сезоне «Большой книги», когда читательское голосование почти совпало с решением жюри: лауреатами и того и другого стали Михаил Шишкин («Письмовник») [17] и Дмитрий Быков («Остромов, или Ученик чародея») [18] , с той только разницей, что в «официальном» списке между ними вклинился Владимир Сорокин («Метель») [19] , а в списке читательских предпочтений третье место занял Юрий Буйда с романом «Синяя кровь» [20] .

И все эти результаты оказались неожиданны для литературного сообщества, предсказывающего совсем другой расклад.

В общем и целом некоторые закономерности просматриваются.

Во-первых, судьи-читатели выбираются не случайно и не произвольно, все они должны так или иначе пройти определенный отбор и как-то подтвердить свое право голосовать (написать эссе, пройти конкурс, как минимум — зарегистрироваться на сайте, а значит, принадлежать к определенному слою населения, не только любящему читать, но и ориентирующемуся на просторах сети). Во-вторых, их свобода всегда ограничена технически (списком лонг- и шорт-листа, как в «Русском Букере» и «Большой книге», либо количеством поданных номинаций — как в «Национальном бестселлере»). Эти читатели, как, в сущности, и «большое» экспертное жюри всех перечисленных премий, не вправе наградить кого угодно, они выбирают только из того, что им предложено. Эксперимент, когда читателям была дана большая свобода и было предложено выдвигать произведения на конкурс, признан неудачным, потому  что сформировалась определенная группа читателей, которые продвигали произведения, совершенно не укладывающиеся в идею премии. Именно так произошло с проектом «Национального бестселлера» в ЖЖ. Демократическое голосование, как это ни парадоксально, будет состоявшимся в рамках каждой отдельной премии, только если ее администрация позаботится о том, чтобы ограничить его свободу.

Специфика читательского голосования еще и в том, что читатель вовсе не обязан быть ознакомлен с произведениями финалистов из списка — достаточно знать имена. Это до какой-то степени идет вразрез с самой идеей премии как результата квалифицированного выбора экспертов. С другой стороны, это можно рассматривать как неотъемлемую черту именно голосования читателя, чей выбор во многом оказывается обусловлен тем, что автор и произведение «на слуху». Кстати, наряду с читателями, читательским голосованием могут свободно воспользоваться и авторы, критики и литературные эксперты. Нарушает ли это негласные правила чести? Возможно. Что характерно, формат ЖЖ зачастую допускает призывы «проголосовать вот тут за мою книгу».

В целом можно сказать, что для любой премии инструмент читательского голосования — это одновременно и способ привлечь внимание к самой премии, то есть своего рода инструмент пиара, и способ реализовать свою миссию, то есть привлечь читательское внимание собственно к литературе. Причем обе эти функции — почти одно и то же. Премия должна заботиться о своей репутации, потому что в этом и состоит смысл ее существования. Короткий и длинный списки каждой премии — это, собственно, рекомендательный список для чтения: любой человек, стремящийся быть начитанным и разбирающимся в современной русской литературе, может следовать косвенным рекомендациям той премии, которой он больше всего доверяет, и, более того, высказать свое мнение, поучаствовав в голосовании, и тем самым повлиять на результаты.

То, что современные российские литературные премии нуждаются в такой стимуляции интереса к ним, действительно может подтверждать наличие некоего кризиса в этой сфере. И возможно, внедрение института оценки квалифицированным читателем поможет им с этим кризисом справиться, трансформироваться и найти новые формы существования.

[1] См: И н г л и ш  Дж.-Ф. Управление вкусом. — «Критическая масса», 2006, № 2 <; .

[2] См.: Л а т ы н и н а  А л л а. В декорациях семнадцатого века. — «Новый мир», 2011, № 2.

[3] См.: Г а л и н а  М а р и я. Дом, наружность и лес. — «Новый мир», 2010, № 4.

[4] См.: Л а т ы н и н а  А л л а. Случай Елизарова. — «Новый мир», 2009, № 4.

[5]  См.: «Книжная полка Михаила Эдельштейна». — «Новый мир», 2005, № 7.

[6]  См.: Е л и с е е в  Н и к и т а. Тертуллиан и грешники. — «Новый мир», 2005, № 9.

[7]  См.: М а р ч е н к о  А л л а. В начале жизни школу помню я… — «Новый мир», 2001, № 5.

[8]  См.: С л а в н и к о в а  О л ь г а. Пушкин с маленькой буквы. — «Новый мир», 2001, № 3.

[9]  О романе, в частности, см.: Б е л я к о в  С е р г е й. Призрак титулярного советника. — «Новый мир», 2009, № 1.

[10] См., в частности: Р е м и з о в а  М а р и я. Мнимые величины. — «Новый мир», 2006, № 9; П у с т о в а я  В а л е р и я. Скифия в серебре. — «Новый мир», 2007, № 1.

[11] Литературный критик Наталья Иванова — о премии Белкина и «Новом Белкине» <; .

[12] О литературе с Виктором Топоровым. Без обид — особенно фантастических <; .

[13] См.: Е л и с е е в  Н и к и т а. Прогулки с Пастернаком. — «Новый мир», 2006, № 4.

[14] См.: Л а т ы н и н а  А л л а. Призвание и судьба. — «Новый мир», 2008, № 6.

[15] См.: Б р а ж н и к о в  И л ь я. Каменная летопись невидимого града. — «Новый мир», 2009, № 2.

[16] См.: К о с т ы р к о  В а с и л и й. Два Льва; Г у б а й л о в с к и й  В л а д и-  м и р. Гегель, Эверетт и граф Т. — «Новый мир», 2010, № 3.

[17] См.: Б а л л а  О л ь г а. К каждому привязана нитка (рецензия на монографию  С. Оробия «Вавилонская башня Михаила Шишкина», Благовещенск, Издательство БГПУ, 2011). — «Новый мир», 2011, № 11.

[18] См.: Е л и с е е в  Н и к и т а. Лишний человек на рандеву с историей;  Г а л и н а  М а р и я. Самозванцы, мученики, ученики. — «Новый мир», 2011, № 4.

[19] См.: Л а т ы н и н а  А л л а. Тюбик «живородной пасты» и спрей «мертвая вода». — «Новый мир», 2010, № 8.

[20] См.: Г у с ь к о в а  А л е к с а н д р а. Яблоко от яблони, плоть от плоти. — «Новый мир», 2011, № 11.

Сомелье Пелевин. И соглядатаи

Роднянская Ирина Бенционовна — критик, литературовед. Родилась в Харькове. Окончила Московский библиотечный институт. Автор многочисленных статей о современной и классической литературе. Последние книги: «Движение литературы» (в 2-х т., 2006), «Мысли о поэзии в нулевые годы» (2010), «К портретам русских мыслителей»  (в соавт. с Р. А. Гальцевой) (2012). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

 

 

«Это требовало хорошей организации, но выглядело скучно…» Такой фразой из последнего к нынешнему сроку романа Пелевина можно было бы обозначить мое первоначальное впечатление от него [1] . Отзывы, известные мне, совпадали с этим впечатлением. Красноречивее всех его выразил Мартын Ганин [2] : роман написан с отвращением и усталостью. Обозреватель живо воображает, как Виктор Олегович сидит где-то в южноазийском краю и мучительно выжимает из себя по 15 000 знаков в день — порцию, диктуемую контрактом с «Эксмо». Слово «отвращение» — очень приметное, оно нам еще пригодится. Характерно, что нечто похожее прозвучало в приватном отклике верного читателя Пелевина, математика и программиста У.: «много отталкивающего, много противного» (тут же мой корреспондент приводит замечание своего знакомца: «картонные декорации»). От Пелевина, с годами превратившегося в «нашего угрюмого и беспощадного Свифта» (Е. Ермолин), давно нельзя было ожидать чего-то приятного и утешительного. Но чтобы вот так: писалось с отвращением, читается с зевотой и гримасой… «Дискурсмонгер в печали» (Ганин с ядовитой парафразой из «Снафа»); «кризис среднего писательского возраста» (Полотовский и Козак).

Я бы, пожалуй, и согласилась, если б не перечитала роман сразу после знакомства с биографией Пелевина [3] , написанной двумя предприимчивыми авторами, один из которых (Полотовский) в послужном списке представлен филологом. После невыносимого ощущения духоты, испытанного при этом чтении, возвращение к «Снафу» было равносильно подъему к горным высям. Тут же припомнились слова Сергея Костырко о писателе: «Ему вообще нравится думать». Так Пелевин «Снафа» остался для меня прежним Пелевиным.

 

«Жанр неавторизованной биографии». Это определение подвида современных жизнеописаний почерпнуто мною у Варвары Бабицкой, отозвавшейся о книге Полотовского и Козака беспощадно и в мелочах, может быть, несправедливо [4] . Между тем из нейтрально звучащей дефиниции легко понять, что биографии нынче пишутся с соизволения и под контролем их героев (буде они живы), а если контакта не получается, жизнеописатели рискуют остаться в «пустоте».  С этой точки зрения означенную двоицу биографов следует скорее пожалеть, чем пенять им за скудость сведений. Пелевин давно избегает интервью, фотосессий и прочих публичных дефиле. Как водится, литературная публика, включая авторов «Поколения пустоты», гадает, не является ли такое затворничество искусной стратегией разогревания своей несколько угасающей популярности.

Сам Пелевин откликнулся на подобные предположения с оскорбительной прямотой: «…„угрюмым затворником”, „нелюдем”, „бирюком” и „кокеткой” в наше время называют человека, который не хочет бесплатно трахать свинью перед телекамерой. А если не хочет даже за деньги, тогда говорят — „пытается окружить себя ореолом загадочности...”» («Снаф»). Мне не слишком приятно это цитировать, хотя рассудком я понимаю, что все обсценности П. строго функциональны, — но цитировать приходится, раз уж биографы прошли мимо столь недвусмысленного ответа на свои гадания. К тому же в «Снафе» Пелевин, обыкновенно маскирующий аллюзии на близкий ему идейный материал, нежданно цитирует Сэлинджера (см. стр. 415 романа), то есть подает руку еще одному «затворнику», каковым неизбежно должен оказаться в мире цивилизационного шума спасающийся от него буддист.

Биографы не учли еще одного признания Пелевина, сами же его приведя.  Относится оно к 90-м годам. Журналист Андрей Лошак на просьбу к Пелевину об интервью «в ответ получил нестандартное письмо, где говорилось, что как личность он совершенно неинтересен и  э т о г о  д о с т и г  д о л г и м и   г о д а м и  р а б о т ы  н а д  с о б о й» (разрядка моя. — И. Р. ). Избавление от «я» как от личной майи, застилающей свет истины, — постоянная тема Пелевина-литератора, но тут он свидетельствует о ней и как о теме своей духовной практики. Однако для биографов из всех мотиваций известного человека существуют только «стратегии» успеха, в данном случае применяемые с целью попасть в ряд «антипубличных публичных фигур» (заодно с Гретой Гарбо и  кем-то еще, всуе помянутым).

Название их сочинения — на первый взгляд не более чем красное словцо (специфическая «пустота» людей 90-х годов ничем в тексте не аргументирована). Но при ближайшем рассмотрении тут брезжит негативный контраст с удоволенными жизненной полнотой возрастными группами, к которым принадлежат сами авторы [5] . Отсюда снисходительная фамильярность, отличающая тон этой попсовой книжки («Бог литературы не поцеловал его в коротко остриженную макушку» — фраза, которую один из рецензентов «Поколения пустоты» саркастически назвал «волшебной» [6] ). Биография ведь неавторизованная, почему бы не порезвиться?

Так как же выходят составители из проблемы нехватки информации? Ну, во-первых, кое-что они накопали (хотя могли бы собрать и поболе, расспросив, например, сотрудников журнала «Знамя», открывшего П. путь в серьезную литературу). Разыскали кого-то из приятелей юности Пелевина, и те поделились с ними припоминаниями, по преимуществу анекдотическими, смахивающими на похвальбу стареющих мужчин своей прежней лихостью и крутостью. Скажем, как Виктор пил собственную урину, а другой застольный приятель от него не отставал. Или байки некоего «мага и эзотерика» о том, как, «нажравшись грибов» (понятно, каких) и встав на четвереньки, «П-н <…> укусил грозную собаку овчарку так, что она забилась в будку». Во-вторых, собрали довольно-таки разрозненную газетно-сетевую библиографию, среди которой выделяются суждения А. Гениса, например: «Пелевин — поэт, философ и бытописатель пограничной зоны» (сноски зачем-то даны над верхней строкой — подражание графическим фантазиям героя книги?).

А вот в общедоступные биографические словари заглядывали они неохотно. Иначе как могло их, интригующих нас загадками «нелюдима» и «геймера», не заинтересовать то обстоятельство, что Виктор Пелевин попытался однажды скостить себе пять лет прожитой жизни? «Пелевин Виктор Олегович (29.11. 196 7 )» (курсив мой. — И. Р. ), — читаем в словаре «Русские писатели 20 века» (М., 2000, стр. 543). И далее там же сообщается, что дата рождения «1962» опровергнута самим писателем. Значит, в какой-то момент ему захотелось вынести за скобки обучение в аспирантуре МЭИ, работу в троллейбусном парке, может, что-то еще? В последующих справочниках реальная, видимо, дата — 1962 год — восстановлена… Странный сюжет, на редкость подходящий для розыскной аналитики Полотовского и Козака. Жаль, что неиспользованный. Опять-таки, справочники сообщают, что дебютная «сказочка» Пелевина «Колдун Игнат и люди» была опубликована в журнале «Химия и жизнь», а не в «Науке и религии», как утверждают биографы. Не проверяла, но мне помнится, что правда на стороне справочников.

Единственно интересное, что открыли мне жизнеописатели, — это посвящение Пелевина в «эзотерику» в кружке, где собирались «некро-неромантичный писатель Юрий Мамлеев, исламский деятель Гейдар Джемаль, объявивший себя рейхсфюрером Евгений Головин». Премилая улика для либеральной критики пелевинского «миросозерцания». Вот, оказывается, откуда ноги растут! А мы-то думали, что во всем виноват один Кастанеда. О «Снафе» Роман Арбитман пишет: «Пелевин… в новой книге сделался похож на самоподзаводящегося Проханова с его… конвейерным и оттого уже почти карикатурным антизападничеством…» [7] . Что ж, где Джемаль, там и до Проханова недалеко. На деле — не так: две неправды — «западническая» и «почвенная» — равны в глазах Пелевина как две нерасторжимые стороны ненавистного ему цивилизационного эона. Между тем сведения о кружке «в Южинском переулке» все же ценны — это был, хорош он или нет, один из прорывов за умственный горизонт шестидесятничества, научивший Пелевина тому, что критика сущего может быть не только прогрессистской, но и консервативной, не только рационалистической, но и метафизической.

Но вот свидетельства приятелей и ранних контактеров исчерпываются, Виктор Олегович уходит в несознанку, а биографическому повествованию еще очень далеко до конца. Как наращивают счет страниц соавторы? Двумя способами. Один из них вежливо назовем имитацией культурного контекста. Плохо представляя, в какое окружение следует по существу дела поместить фигуру «главного „дежурного по метафизике” современной русской литературы», и выжав все, что можно и нельзя, из его «оккультно-андеграундного генезиса», начитанные и насмотренные авторы начинают швыряться пригоршнями имен, не имеющих к сути ни малейшего отношения. Пинтер, Куросава, Тарантино, Павич, Потебня, Джойс, Борхес, Лонгфелло, Флобер, Вуди Аллен, Коппола, Тургенев, Гончаров и — о Боже! — Пиндар и Лас Гермионский! Если бы книжку сопровождал именной указатель, умозаключить по нему о теме и скромном ее содержании было бы решительно невозможно. Триумф приема — заход к «Generation „П”» с изъяснения, что «Логико-философский трактат» Витгенштейна написан в окопах Первой мировой войны… Безразмерность этого тезауруса позволяет, помимо умножения листажа, полностью заболтать «метафизику» Пелевина, отфутболивая ее назойливыми пинками слов «эзотерика» и «конспирология» (?).

Но есть еще один способ добычи недостающего материала — сами пелевинские тексты. Вообще-то, способ вполне законный: у «настоящего» писателя на текстах стоит автограф его личного опыта, духовного и эмпирического. Между тем тут биографов поджидает и некий конфуз. Добро бы они ограничились выискиванием житейских прототипов у фантазийных персонажей Пелевина. Лица эти не столь примечательны, чтобы их запомнить, закрыв книжку, но свидетельства едкой наблюдательности сочинителя порой забавны. Однако соавторов клонит к интерпретации смыслов. И тут все оказывается элементарным до неприличия. Руководствуюсь мнением приятеля молодости П., Сергея Москалева, а именно, что «всякая пелевинская книга отражает его тогдашний круг общения», истолкователи заключают: «…весь „Чапаев” задумывался как иллюстрация к философским построениям позднесоветских-раннероссийских эзотериков…», «Generation „П”» — плод суетного вхождения в тусовку рекламного бомонда, что и привело Пелевина к «осечке», а в «Священной книге оборотня» и «Empire V» «отразились впечатления от встреч с высокими чинами ФСБ». «Вампиры — это кагэбэшники, и никто иной». И вообще: «Все двухтысячные Пелевин провел под порочным обаянием российских спецслужб» (скажите, это метафора или намек?).

Подкреплены подобные разыскания речами пелевинских персонажей. Оно бы не худо, во многих романах П. наличествует alter ego автора. Но кого попало зачислять в эту категорию не стоит, например комического Степу — героя «Чисел» или конопляную блоху Митю («Жизнь насекомых»). Alter ego Пелевина среди прочих его героев установить нетрудно: «все они поэты», по слову песни. Каждый из них — поэт , который после вероучительной инициации становится как бы мимо воли философом (иногда оставаясь и поэтом): Петр Пустота, Вавилен Татарский, Лиса-оборотень, герой «Вампиров», наконец орк Грым из «Снафа». Но чтобы вычленить этот неизменный типаж, надо поверить А. Генису, что создатель его — сам «поэт и философ», а не присяжный иллюстратор тусовочного трёпа. Что он совсем не тот, о ком в «Поколении пустоты» сказано: «Он не интеллигент. Он каратист и толковый парень с некоторым литературным образованием, знающий иностранные языки и начитавшийся эзотерики» (и куда ему до двух биографов-интеллигентов с самым верхним образованием, посылающих бедного Вавилена «в погоню за кантовским ноуменом»…).

Еще о своем герое соавторы любят говорить, что он «народный писатель», детский, подростковый, наловчившийся объяснять нахватанные откуда ни попадя истины на пальцах, «на картошке» (как в фильме «Чапаев» и в его собственном «Чапаеве…»). Почетный с виду эпитет нужен для противоположения «народного» писателя писателю «элитарному» — конечно, Владимиру Сорокину. Вот уж не соглашусь: последний отлично умеет сцеплять меж собой слова, но мысли у него короткие и предсказуемые, на радость тем самым middle-brow, которые будто бы составляют именно пелевинскую аудиторию [8] . «Послание» Сорокина последних лет ласкает слух «рассерженных горожан» и «реально конкретно» на них рассчитано. «Послание» Пелевина становится с каждым годом все более неудобоваримым и отторгаемым. Каким бы искусным «стратегом» он ни был по части сбыта своей литпродукции, его прагматическая стратегия рушится под грузом нетривиальной диагностики жизне- и мироустройства.

…Всё бы ничего, кабы не пошлость. При чтении «Поколения пустоты» она застывает на губах, как жирный неоттираемый соус. Бесконечные подсчеты гонораров П., обмусоливание его перехода из «Вагриуса» в «Эксмо» по меркантильным (ну каким же еще) соображениям — это далеко не главное и не худшее. Людям всегда интересно считать деньги в чужом кармане, даже вроде бы честно заработанные, — вызванный мною компьютерный мастер, увидев на столе книги Пелевина, первым делом спросил: а он очень богатый человек? Правда, и эту интригующую тему авторы сумели довести до пародийной кондиции, достойной повести «Числа»: они прикидывают не только баснословные доходы «зрелого» Пелевина, но и тратят не одну страницу на его ранний литературный бюджет, с пересчетом валютных курсов двадцатилетней давности на нынешний.

Повторяю, тут пошлость бытовая, простительная, даже трогательная. А вот что вы об этом скажете: «К… уцененным кентаврам относится [словосочетание] „писатель-сатирик”. Цепкий образ перестроечной поры… Скоро такое сочетание будет в словарях снабжаться пометой „устар.” и справкой про соответствующую историческую эпоху…»; «Пелевин… успешный сатирик… [У него] присутствует ключевое, крайне важное для сатирика качество: он недоволен. Недоволен властью, что есть, что была и… той, что будет. Недоволен критиками и литературной ситуацией в принципе. Недоволен человеческой природой. В этом он, в общем-то, похож на большинство обывателей. Отличие в том, что он умеет извлекать из своего неудовольствия прибыль» [9] .

Пошлость распространяется не только на суждения о повадках героя биографии [10] , она простодушно объемлет всё и вся. Вот притча, извлеченная из старого анекдота: «Однажды на приеме встретились Чарли Чаплин и Альберт Эйнштейн. „Вы великий человек, — сказал Эйнштейн своему визави, — ваши фильмы понимают все в мире”. — „Это вы великий человек… — ответил Чаплин <…> — вашу теорию относительности не понимает никто”. Чаплин и Эйнштейн — д в а  п о л ю с а  с в е р х у с п е ш н о с т и,  д в е  р а д и к а- л ь н ы е  с т р а т е г и и» (разрядка моя. — И. Р. ). Авторы плохо соображают, что они сказали, но сказали то, что думали: «непонятность» теории относительности — просчитанный кунштюк для достижения славы в людской молве. Ох, права Варвара Бабицкая с ироническим рецептом для сочинителей подобных биографий: «…побольше житейской мудрости. Чем более примитивной или низменной выглядит мотивация героя в авторской трактовке, тем более она правдоподобна — так учит житейская мудрость».

К немногому интересному, что удается найти в «Поколении пустоты», относится главка о Владимире Набокове как ориентире для Пелевина. До биографов это замечали и другие (например, помянутый А. Балод в игровом словаре к роману о вампирах). Роль Набокова, думаю, в биографии преувеличена. Для Пелевина имя автора «Лолиты» — бренд, обыгрываемый в числе других модных брендов нашего времени (а случается — источник фабульных положений: в «Снафе» связь немолодого толстяка Дамилолы Карпова и вечно юной женщины-андроида Каи отсылает к ситуации «Камеры-обскуры» даже скорей, чем к «Лолите»). Но в одном отношении Пелевин действительно близок к мэтру. Он — эстет и выносит оценки существующему по эстетическому критерию, вслед за К. Леонтьевым и В. Набоковым. Слово poshlost нигде не прописано у него ни латиницей, ни кириллицей, но по сути возведено в определяющий экзистенциал века сего. И об этом как о гигантской Мерзости — роман «Снаф».

 

Последний сомелье. Как и в «Т», где внутри текста иронически самоописывается примененная автором техника пастиша [11] , в «Снафе», наперерез бурным укорам в заимствованиях и вторичной эксплуатации литературного материала, охотно подтверждено: да-да, именно так и ладится здесь дело. В мире романа — мире якобы отдаленного веками будущего, то бишь грандиозно преувеличенного настоящего, — всех «работников творческого труда» (советизм тут весьма уместен) называют вполне официально: «сомелье». Почему? Объяснение приводится только в конце романа, когда читатель уже свыкся с этим словом и смутно ухватил его издевательски-переносное значение. Когда человечество «достигло зрелости», — объясняет новичку Грыму высокопоставленная адептка утвердившегося мироустройства, — «творчество не исчезло, — но оно стало сводиться к выбору из уже созданного. Говоря образно, мы больше не выращиваем виноград. Мы посылаем за бутылкой в погреб. Людей, которые занимаются этим, называют „сомелье”» (то есть, в прежнем значении, — слугами, помогающими господам выбрать вино по вкусу из обширного списка).

Конечно, в этом больше насмешки над главной максимой постмодернизма, чем согласия с ней. Но и метод тоже определен нешуточно. Дело в том, что, строя социально-фантастические модели, просто нельзя не залезать в «погреб». Это современный (не такой уж современный, если вспомнить Платона) субститут мифологии, в чьем «погребе» хранятся архетипические конфигурации. Вид словесности, который можно изучать по Проппу, как волшебную сказку с ее исчислимым набором мотивов.

«Погреб» создателя «Снафа» куда обширней и глубже, чем заметили критики, ссылающиеся на один-два недавних фильма, — и, возможно, чем замечает он сам, ведомый «памятью жанра». Любовь человека к кукле (так сказать, комплекс Пигмалиона) — сюжет, который следует назвать извечным, чтобы не называть избитым (навскидку: опера Оффенбаха «Сказки Гофмана», балет «Коппелия» — и сам Гофман, разумеется; а поближе — «Казанова» Феллини, да и несравненная «Маска» Станислава Лема, которую Пелевин, может быть, и учел). Деление человечества на верхний и нижний миры-социумы, так что обитатели последнего даже и не именуются «людьми», — тут «машина времени» доставила Пелевина прямиком к элоям и морлокам Герберта Уэллса (правда, в «Снафе» социальная пропасть не доведена до параметров биологических, ведь автору понадобился симпатичный выходец из «низов»). А сам этот милашка Грым — он тот же мистер Дикарь из «Дивного нового мира» О. Хаксли,  персонаж, сначала благосклонно внедряемый в brave new world, а потом отвергающий его и отвергаемый им. С Хаксли соседствует оглядка на Оруэлла: патриотический подъем, испытываемый одной половинкой сознания Грыма во время «Священной войны № 221», между тем как другая половинка фиксирует истинную цену происходящего, — отличная иллюстрация к doublethink, тонкая работа скальпелем. (Есть и почти буквальная калька с «1984»-го: запретная склонность разочарованного Грыма к hatecrime равносильна оруэлловскому «мыслепреступлению».) Не обойдена аллюзией и антиутопия самых последних лет: так же как у Татьяны Толстой в «Кыси», которая сама-то написана в технике «сомелье», «сгоревшая в ядерном огне древность» освобождает место для хаоса, из которого вылупляется новое уродливое здание жизни (в «Снафе», правда, «древняя» катастрофа ведет не к холоду, а к глобальному потеплению, на евразийских просторах растут пальмы, — но наоборотность тоже ведь род отсылки).

Пелевин, конечно, прихватывает кое-что и из своего личного погреба, или, если угодно, из своего виноградника. Центральный образ нового романа: cinews — «киновости», — из которого произрастает весь монструозный симбиоз верхнего и нижнего враждующих социумов, — смонтирован по тому же рецепту, что и «оранус» в «Generation „П”», единый пищеварительно-выделительный тракт общества потребления, стимулируемого рекламой. А в живописании мира нижнего, земного Пелевин вообще вернулся к политической символике «Омона Ра»: Оркланд-Уркаганат с его «нищими озерами, обанкротившимися реками и некредитоспособными кокосовыми рощами», с деградированной военной «техникой» на колесном ходу, вручную подталкиваемой солдатами, с его всегда успешными боевыми учениями, где добры молодцы, которым уготована скорая гибель, играючи одолевают деревянных чурбанов, — как все это напоминает показанную в первом романе Пелевина советскую «страну чудовищного дизайна и фантастической неэффективности». Эту свою весьма точную формулировку Полотовский и Козак сопровождают замечанием: «В любом случае „Омон Ра” имеет дело с отжившей исторической ситуацией». Ох, как бы не так! То, что нынче Пелевин фактически вернулся к своей ранней антиутопии с советской топографией, — дурной для нас признак: ведь как-никак за ним числится не одно пророческое попадание…

А если уж продолжить поиски позаимствованного, как не заметить, что Пелевин втягивает в себя и пускает в глубокую переработку любой информационный сор. Он, словно его электронная красотка Кая, подключен к актуальному информационному полю, не знающему границ. То приспособит к делу телевизионные «три минуты славы», то лукаво кивнет в сторону «Асана» Владимира Маканина («снять штаны и показывать им [врагам] поганое место» — воображаемый солдатский прием, за который Маканину так досталось от «чеченцев»-ветеранов, переадресован оркскому воинству). Непонятно, когда и как наш затворник поспевает за этим летучим прахом.

Выделю, однако, особо существенную параллель. Пелевин замыслил «Снаф» как утопию и антиутопию одновременно [12] . Утопия указывает на благой исход, антиутопия — на тупик. Так решено в романе «Мы» Евгения Замятина. Пелевин повторяет на своих предфинальных страницах замятинские предфинальные страницы. Пространство, куда попадают беглецы Грым и Кая, ускользнувшие из обоих вымороченных обществ, из Бизантиума и Уркаганата, — оно такое же, как мир «за стеной», который открывает герою Замятина мятежная I: «Простор прекрасный, бесконечный простор» («Снаф») — «чтобы зеленый ветер из конца в конец» («Мы»). И оба эти рая под пером искушенных писателей, против ожидания, бесконечно наивны: что населенный восставшими  против мертвой упорядоченности, обросшими приятной шерсткой мэфи , что обустроенный рассеявшими обманное марево Сжигателями Пленки в тибетских (?) одеяниях. Но ни Замятин, ни вслед за ним Пелевин не останавливаются на этом забрезжившем райском хеппи-энде.

В «Снафе» два «сомелье», они же — две центральные мужские фигуры в статусе героев-любовников. И если один из них спасается, отказавшись от роли «творца», то другой, повествователь, всю жизнь «служивший этому миру», миру антиутопии, гибнет вместе с ним; ему-то и отдано последнее писаное слово, полное гибельной горечи, и к нему устремляется — не без прохладцы расставшееся с эротической парочкой — читательское сочувствие. Он и есть «последний сомелье». Романтическая персона, подобная «последнему поэту» Боратынского. А может быть, уподобляемая автором себе самому.

 

Отвращение. Кажется, не особо замечено, что в «Снафе» Пелевин впервые оторвался от моделирования современного российского ландшафта и озаботился путями всего человечества. По части занимательности это был рискованный шаг; читатель, до сих пор — в подставленном к самым глазам кривом зеркале — получавший удовольствие от узнавания того, «что с нами происходит», удовольствия этого, блуждая среди условных декораций футурума, во многом лишался. И мог заскучать, что и произошло.

Спешил Пелевин или не спешил с сочинением книги, он явно старался подстраховаться, крепче обычного проработав фабулу. У него все ружья заранее развешены и в срок стреляют: если в самом начале сказано, что суры (суррогатные любовницы) иногда сбегают от владельцев, то в конце Кая сбежит-таки от своего хозяина; если вначале вскользь упомянуто о некой секте Сжигателей Пленки, то в конце круг этих диссидентов выводит беглецов к воле. Или, скажем, у сочинителя могут спросить, как случилось, что Кая, электронная машина, регулируемая ее обладателем и всего лишь имитирующая признаки прекрасного пола, могла полюбить орка Грыма (чем, собственно, и движется фабула). На что он, сочинитель, особо не заморачиваясь проблемами свободы воли (волнующими Лема в его «Маске»), находчиво влагает в уста Каи ответ: «Любовь — это когда ты хочешь спасти того, кого любишь». Определение вне гендера, подходящее и для собаки и для андроида. Но прекрасное, согласитесь, определение!

Ближе к развязке автора охватывает истинное литературное вдохновение, и страницы погони летательного аппарата Дамилолы за Каей и Грымом становятся в ряд других выдающихся погонь: механического пса — за героем «451˚ по Фаренгейту» и чудовищного андроида с женской душой — за своим возлюбленным в лемовской «Маске». (Да, да, господа снобы, — это настоящая литература , а не «третьеразрядная фантастика».)

 Однако— все напрасно: от читателя «Снафа» требуются ничем не искупаемые усилия.

Дело, по-моему, как раз обратно тому, как его любит объяснять пелевинская критика. Не в том оно, что нынешний Пелевин «работает как молотилка» [13] , а в том, что на сей именно раз он потерял контроль над своей ипостасью «дискурсмонгера» (успешного торговца словесами) [14] и бестактно оттянулся по полной. Отвращение, которое он выплеснул на читателя, последним в таких дозах не усваивается, а извергается вон.

В основе философско-политического сюжета здесь, как всегда у Пелевина, заложена реализация метафоры. Обитатели висящего над земной поверхностью «офшара» [15] , переразвитого, достигшего «эры насыщения» мира, исповедуют некий «мувизм», то есть (от movies ) культ кино. Но такого кино, которое не грезы навевает, а демонстрирует реальные события, слагающиеся в государственную историю и навсегда вносимые в архивные анналы; для этого даже используется архаичная в эпоху цифровых технологий целлулоидная пленка, в которую труднее внести подделки. Чтобы эти, сводимые к «войне» и «любви», события совершались с непременным участием спецэффектов и сексуальных символов-кинозвезд, их для начала надо спровоцировать. Так сказать, реалити-шоу «Дом-2» в государственно-религиозном масштабе, с гекатомбами трупов и небутафорскими руинами. (Приметим тут и некое пророчество о возвращении эпохи гладиаторов — тоже ведь римское реалити-шоу; и возблагодарим Бога за то, что пока рабов арены заменяют легионеры хоккея и светила футбола.) Справедливо указывалось, что эта сердцевинная выдумка в «Снафе» — реплика на эссе Бодрийяра «Войны в Заливе не было». Война была, есть и будет. Безобманная правда «прямого эфира» — обман, возведенный в квадрат.

Пелевин как аналитик политического тренда, конечно, точен. Вспоминаю впечатления своего ныне покойного друга, видного ученого-физика, оказавшегося в Париже во время бомбежек Белграда, от передач всех без исключения французских телеканалов: это были почти сбывшиеся «киновости», и  их русский свидетель, вовсе не поклонник режима Милошевича, пришел от них в смятение. Однако автор «Снафа» не в силах ввести свой негодующий анализ в приемлемые повествовательные рамки. Не всякий зритель готов упиваться вычурными спецэффектами блокбастеров, и сидя в кинозале. А тут — их монотонное воспроизведение прозой. Дорогостоящий марш артефактов киноиндустрии — мамонты, динозавры, мушкетерские роты в плащах с крестами, косоглазые орды из псевдоисторических лент, полчища эльфов и гномов  вперемешку с подправленными ботексом немолодыми телами «занимающихся любовью» киноактеров и с рекламой кремов и снадобий — превращает убогое воинство орков в кровавую расчлененку, описанную с мешком подробностей. Остроумная посылка (кинобутафория, не расставаясь со своим первым назначением, преобразована в смертоносную технику для нанесения гибели всерьез) теряется в отталкивающе скучной декоративности этой громоздкой пародии, а рука сочинителя все не может остановиться. Гонит строку? Да вряд ли: скорее избавляется от призраков своего воображения, от кривляющейся там «белой обезьяны».

Но Пелевин дает волю и куда более серьезным своим фобиям. Его неполиткорректность по нынешним меркам поразительна (станут ли переводить его новую вещь на Западе, к чему он, по уверениям его биографов, расчетливо стремится?). Оставим в стороне его мизогинию («женщина — не человек»; и впрямь, привлекательные героини П. — не люди: лиса, вампирша, андроид); оставим в покое и его галлофобию, вообще характерную для «правого» дискурса (в «Снафе» единственный садист-мазохист, наследник известного маркиза, — это философствующий француз; ср. с повестью «Македонская критика французской мысли»). Куда важней тема половых извращений (Пелевин не боится употребить именно это определение, почти запретное уже и у нас).

Перекидывая мостик через века, автор «Снафа» представляет сросшиеся воедино (как те же элои и морлоки) два типа деградации человечества. Стилист он экономный, но, вопреки молве, совсем не плохой, — хотя бы потому, что изобрел для этих двух типов выразительные именные бирки. Вырожденческий язык Оркланда понуждает вспомнить звуковой рецепт «варвара» Маяковского: «Есть еще хорошие буквы: р, ш, щ». Имена орков навеяны фонетически отталкивающими словами, такими как хрыч , прыщ , жмых , жгут , рвач. Даже излюбленного персонажа пришлось поименовать Грымом . Судя по прозваниям, орки — какой-то жалкий, огрубевший остаток славянского племени, которому уже не верится, что их «предки микрочипы делали». Изнемогающая под их корявыми насильническими руками материя совсем прохудилась, как в «Приглашении на казнь» Набокова, — и им остается только покорствовать своим незатейливым тиранам и завидовать доминирующим над ними обитателям Офшара-Бизантиума, время от времени надувая щеки и погибая за отечество в спускаемых сверху войнах.

Зато имена их спарринг-партнеров поражают безвкусной пышностью, доведенной до абсурдной концентрации. Кто-то приписал эту безвкусицу дурновкусию самого автора, но она прицельно мотивирована. «Бернар-Анри-Монтень-Монтескье», «Николя-Оливье-Лоуренс-фон Триер», «Давид-Голиаф-Арафат-Цукербергер»: этот оплот цивилизации таким манером объявляет себя единственным душеприказчиком «всех богатств» человеческой истории и культуры, — «мы, к сожалению, то лучшее, что есть в этом мире», как не без самокритичности констатирует Дамилола Карпов, пилот беспилотника, истребляющий массы двуногих безопасно-бесконтактным способом. На самом деле историческая память утеряна этим обществом не меньше, чем орками: ложные этимологии и непроизвольные каламбуры в их обиходе напоминают пресловутые лингвистические изыскания Фоменко и Носовского.

Культурный удел «опущенных» обитателей низа — матерщина, подпитываемая псевдофольклором, производимым для них агентурой Офшара (собственный — забыт). Да еще дурь, коей они обкурены. (Впервые Пелевин пишет о наркотике не в двусмысленно-примирительном тоне, а как о сущей гадости. Правда, он не может расстаться с мыслью об отворяемых «вратах восприятия» и заменяет наркотический их взлом неким эротическим суперэкстазом, ведущим к тому же результату.)

Культурный удел «свободного гедонистического общества» — «либеративной демократуры» Бизантиума — совсем, совсем иной. Это наслаждение иллюзорной жизнью на иллюзорном просторе «древних» архитектурных ландшафтов (на деле в Офшаре царит неимоверная теснота) — призрачная дольче вита, обеспечиваемая заработком не менее иллюзорных денег (Пелевин своевременно приметил приход постденежной эры, когда «всеобщий эквивалент» — недостоверно-бегучие ряды цифр на мониторах). Словом, общество технологий, остановившихся у своего предела, но достаточно высоких для того, чтобы в рамках жесткой ритуальной «толерантности» поддерживать тонус благополучия и справляться (для чего и потребны периодические киновойны с орками) с угрозой метафизической скуки.

Так вот, важнейший дифференциальный признак такого общества — парад перверсий. Сочинитель, кажется, не оставил без внимания ни одной из ведомых людскому роду. Агрессивные «сексуальные меньшинства» давно правят здесь бал и диктуют свои порядки остальным, в романе даже и не представленным. Чувствуется, что тут не индивидуальная фобия писателя-«ретрограда», а нечто чрезвычайно значимое для него как для социального аналитика.  С объяснением этого «нечто» он не справился (замысловатый «криптооргазм по доверенности», который препоручается извращенцам финансовым олигархатом для его собственного тайного удовольствия, на объяснение не тянет). Да ведь и в Библии нет объяснения — она ставит перед фактом: «И воззрел [Господь] Бог на землю, — и вот она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле» (Быт. 6: 12, рассказ о потопе); то же — и с огненным истреблением Содома, «потому что велик вопль на жителей его к Господу» (Быт. 19: 13). Не скука ли как спутник гедонистического мирочувствия соблазняет человека экспериментировать с «экзотическими» возможностями своего тела, притом в зоне, наиболее чувствительно связанной с психеей и центральными жизненными ориентирами? И шире: думаю, что экспансия извращений — это непременная тень, отбрасываемая сладкоголосым «трансгуманизмом», наращивающим силы в пострелигиозном мире. Что ж, Пелевин разбередил больной нерв. Но опять-таки захлебнулся от отвращения и окунул в него читателя. Признаю, что он вправе расточать «особые брызги яда». Но понимаю и тех, кому совсем не в кайф читать эти страницы — пусть и не отмеченные запредельными непристойностями…

 

Маниту. Как почти к любому роману Пелевина, к «Снафу» не мешало бы присовокупить словарик терминов. Некоторые из них на пальцах или «на картофелинах» не объяснишь. Так, в финансово-технологической олигархии Бизантиума, частью которой является разделяющий те же «ценности» Оркланд, Маниту — и высшее божество, примиряющее в своем всепроникновении Христа и Антихриста, и монитор — приспособление, заложенное в самую основу существования империи Офшара, и деньги («монеты») как условие ее, империи, кровообращения.

Чего добился и добился ли чего-либо писатель этим тройным отождествлением, решить трудно. Судя по тому, что мы о Пелевине уже знаем, он собирался противопоставить ложному культу Маниту свою буддийскую истину — или перевести этот культ на ее рельсы. В каждой его книге, как давно замечено, есть «вероучительная часть». Но как она скукожилась нынче, как лишилась всякого воодушевления, еще памятного по «Чапаеву и Пустоте» и даже по «Священной книге оборотня»! Лекции об избавлении от иллюзорного «я» с его страстями поручено читать всезнайке Кае, и она занимается этим не к месту и не ко времени, отрабатывая навязанный автором урок. Ее собеседование с Дамилолой перед окончательной разлукой — этакая смесь бихевиоризма (сознание как рефлекторный аппарат) с шопенгауэрианством (бремя природы, мировой воли, превращающей человека в свою пешку) — якобы производит на партнера такое потрясающее впечатление, что угашает его высшую эротическую радость: он теперь понял, что и как, и больше не способен к наслаждению. Разрешите не поверить в сокрушительную силу столь унылой индоктринации. Человек-то с его страстями устроен по-другому.

Но вот неожиданно сквозь срывание «всяческих масок» и ледяное остроумие у Пелевина проступает банальная человеческая грусть. Он вместе с одним из главных героев мысленно созерцает «растерянную душу, так и не нашедшую ответа ни на один вопрос своего сторожа-зверя» (зряшно-беспокойного ума). «И сколько прошло по земле таких душ? Многие, наверно, успели бросить в вечность прекрасные строки, полные отчаяния и надежды, — а вечность равнодушно сглотнула их дар, и на ее ровной поверхности не осталось даже ряби…»

Задумавшийся однажды над этим Грым в перспективе удостаивается нирванической невозмутимости. Странное, однако, дело: автор в итоге остается наедине и заодно не с ним, а с другим персонажем — куда менее привлекательным, трагикомически обманутым и гибнущим вместе с миром, которому он принадлежит плотью и душой. Представляясь читателю, этот кабинетный пилот-убийца так с ухмылкой аттестует себя: «пост-антихристианский мирянин-экзистенциалист, либеративный консервал» (к слову, еще и «пост-русский»). Для него, верного обыкновениям своей среды, имя Маниту — это имя Бога (да и сам сочинитель под конец как-то забывает обо всех прочих коннотациях этого имени). И он, вопреки всем умственным наставлениям своей Каи, задает «глупые» (они же «проклятые») вопросы, приходящиеся «мирянину-экзистенциалисту» как раз впору: «…зачем <…> Маниту резиновая кукла по имени „человек”? И зачем Маниту пожелал, чтобы нам было больно, когда о нас гасят окурки?» Но и подобие ответа находится, впрямь пост -антихристианское: «Мы мерзки в глазах Маниту, и я рад, что дожил до минуты, когда не боюсь сказать это вслух». Да, «мерзок пред Господом всякий, делающий это» (Втор. 18: 12); «Они делали мерзости пред лицом Моим» (Иез. 16: 50). Библия — «набор текстов, писанных непонятно кем, непонятно где и непонятно когда», «без возможности апгрейда, с дырами в защите, червями и вирусами» — с каких пор Пелевину пришло на ум говорить ее языком?

Не сказать ли, что «Снаф» — первая «пост-антихристианская» книга Пелевина, плод «растерянной души», пошатнувшейся в своей догматике?  И все перехлесты и несообразности этого трудного сочинения — и отсюда тоже. Ну а «вслух» он не побоялся заявить много такого, что делает его послание крайне непопулярным у передовых интеллектуалов.

 

Книга Полотовского и Козака — пора о ней вспомнить — похоронная песнь славе Пелевина (хотя это не входило в задачу биографов, а так, ветром навеялось). Соответственно, столь пристальное прочтение его «очередной неудачи» ставит под сомнение мою репутацию вменяемого критика. Но привязанность к «феномену Пелевина» остается при мне.

Другая жизнь

Архимандрит Тихон (Шевкунов). «Несвятые святые» и другие рассказы. М., «Олма Медиа Групп», Издательство Сретенского монастыря, 2012, 640 стр.

 

— Потому что Бог есть <…> я в этом убедился. И все, что в

Церкви — все правильно.

— Ты думаешь? <…> Знаешь, там много такого… разного.

— Наверное. Но зато там есть самое главное.

Архимандрит Тихон

 

 

Порой очень хочется говорить о книгах как таковых, без привязки к происходящим в стране процессам. Но это — иной случай. Книга архимандрита Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые...» — это не только, а может быть, даже не столько книга. Это знак. Знак того, что в России давно назрела потребность в спокойном и по возможности конструктивном диалоге церкви и сообщества мирян, знак далеко не единичный, хотя и самый заметный: тираж, переваливший за миллион экземпляров, — явное тому подтверждение. Даже в том случае, если тираж — следствие грамотно продуманных PR-усилий.

Церковь здесь понимается не как институт, а скорее как социальное и (избегая употребления всуе слова «духовное») нравственное понятие.

Институт церкви в последнее время ассоциируется чаще всего с «Pussy Riot» [1] и часами «Breguet», но в книге, а точнее — в книгах речь совершенно о другом.  Я говорю — «в книгах», потому что за довольно короткий (меньше года) промежуток времени появилось несколько жанрово и стилистически очень разных, но тематически близких книг. Среди них роман о жизни семинарии «Alma Matrix, или Служение игумена Траяна» Александра Кукушкина и Михаила Гурова, новый фрагмент «Лоскутков» Всеволода Чаплина, а также «„Небесный огонь” и другие рассказы» Олеси Николаевой — вторая книга совместного проекта «Олмы» и Издательства Сретенского монастыря.

Удивительнее всего, что вся эта кутерьма с противостоянием «официальной церкви» и либерального сообщества всерьез обострила важную литературно-философскую проблему: проблему «другого». Для светских, пусть даже верующих, но невоцерковленных людей монашеская жизнь — всегда другая, альтернативная, чуждая. И литература об этой жизни, написанная самими священнослужителями или посвященными людьми о них, — это способ, говоря хабермасовским языком, «вовлечения другого», наведения мостов или хотя бы мостков между двумя все более отдаляющимися мирами. Но пока почему-то не очень получается.

«Лоскутки» протоиерея Всеволода Чаплина — продолжение дневниковых зарисовок и коротких заметок, ранее уже вышедших двумя книгами. Их жанр отсылает к целому пласту литературы (не сравнивая масштабов мыслителей), имеющему, однако, в традиции более светский характер: к «Опавшим листьям» Розанова, «Записным книжкам» Ключевского (и не только его), из зарубежных — к «Горьким силлогизмам» Чорана и «Излучениям» Юнгера. Но и у самого Чаплина жанр заметок определенным образом эволюционирует. В предисловии к одной из первых публикаций на сайте religare.ru говорилось, что «„Лоскутки” — это личные дневниковые записи отца Всеволода. Именно в силу их личного характера некоторые фразы и термины могут быть непонятны нецерковным людям, ведь изначально эти размышления не предполагались для печати». Если первые записи изначально для публикации не предназначались, то нынешние уже написаны с явной ориентацией на читателя, порой даже с некоторым с ним заигрыванием: они стали более краткими, емкими, в них все чаще появляются анекдотические истории и байки:

«Служил Пасху во Вьетнаме, на нефтяной базе. Люди там в основном русские, но от Церкви далекие. Литургия совершалась в культурном центре — здании, плотно окруженном магазинами и летними закусочными. Идем крестным ходом. Мужики, отрываясь от пива, смотрят на нас примерно так, как будто бы мимо шел слон или летела тарелка с гуманоидами. Один другому:

— Ничего себе... Не, это что, взаправду?

— А я вообще не понял. Во чего бывает...» [2]

Бывает, действительно, всякое. И книга отца Тихона, в общем, о том же самом. О том, как успешные, обеспеченные и совершенно невоцерковленные молодые люди открывают для себя другую, поначалу чужую и непонятную, монастырскую жизнь и эта жизнь вдруг становится для них единственно возможной: «Не знаю, что произошло, но мир потерял для меня весь интерес и привлекательность. То, что еще вчера казалось желанным и ценным, теперь открылось если не как бессмысленное (я не дерзал многое так называть), то совершенно далекое. Я не узнавал себя. И друзья тоже меня не узнавали. <...> Открылась другая жизнь, по сравнению с которой все прожитое мною за двадцать четыре года не шло ни в какое сравнение» [3] . Архимандрит Тихон выстраивает перед читателем калейдоскоп фигур, событий, фактов, подтверждающих незримое, но постоянное присутствие божественного в нашей жизни. Эта манера отчасти напоминает феноменологический подход беспредпосылочного описания опыта познающего и открывающего сознания, предложенный когда-то Паулем Тиллихом в «Систематической теологии»: «В теологии должен применяться феноменологический подход ко всем ее базовым понятиям, что вынудит ее критиков прежде всего осознать, что же означают критикуемые ими понятия. Но это вынудит и самих теологов давать аккуратные определения существующим в теологии понятиям и использовать их логически последовательно, тем самым избегая опасного искушения заполнять логические бреши данными благочестия» [4] .

Все рассказанные архимандритом Тихоном истории полны чудес и счастливых совпадений, каждое из которых способно еще раз подтвердить человеку верующему, а может быть и сомневающемуся, присутствие Божьего промысла в повседневной жизни. Скептики, конечно, после прочтения вполне могут остаться при своем мнении: некоторые логические бреши, о которых говорит Тиллих, в книге присутствуют, и, кажется, вполне осознанно.

Многие герои — например, отец Иоанн (Крестьянкин) — и даже сюжеты из книги отца Тихона могут быть знакомыми читателю по книге Майи Кучерской «Современный патерик» (2004), также вызвавшей в свое время широкий резонанс и выдержавшей уже несколько переизданий. Общая, например, история про отца Василия (Родзянко) и погибшего в автокатастрофе его «заочного» духовного сына, слушавшего проповеди владыки по радио.

Разница — в жанре и выбранном тоне. Кучерская — прекрасный прозаик и филолог, ее «патерик» (или, как определил жанр в предисловии Сергей Чупринин, фацеции) — тонкая игра; именно игра, а не заигрывание. За веселыми, шутливыми, иногда прибауточными рассказами скрывается глубокое и порой провокативное содержание: «Один батюшка был неверующий. Все он делал, как положено, и очень старался, только вот как-то не верил в Бога. Об этом, в общем, все знали, но прощали ему, а вот как раньше, если коммунист, не обязательно же в коммунизм верит. Ну, так же и батюшка. Главное, чтобы человек был хороший». Или вдруг, совершенно неожиданно и оттого особенно страшно: «Отца Александра Меня убили. Он шел в деревне по дорожке, и человек бросился на него с ножом. Отец Александр еще немного прошел вперед к дому, а потом упал замертво. Кто его убил, так и неизвестно». Такая манера повествования предполагает определенный культурный уровень читателя и провоцирует его на собственные размышления о проблемах и явлениях, заявленных в книге, как может показаться на первый взгляд, пунктирно. Подобной литературной тонкости книге «Несвятые святые...» порой не хватает, впрочем, столь тиражный проект ее не очень и предполагает, а искушенный читатель и массовая литература всегда были в особых отношениях, которые в нынешних социальных сетях принято обозначать как «все сложно». Стиль книги отца Тихона предельно прост. И вопрос о природе этой простоты остается открытым. С чем мы имеем дело: с нарочитым упрощением в расчете на широкого читателя или с некоторым писательским непрофессионализмом? В сборнике рассказы о монашеской жизни перемежаются небольшими новеллами и притчами из церковно-учительного сборника «Пролог», и общая тональность текстов весьма разнится. В по-настоящему интересные жизнеописания святых отцов и полные светлого юмора воспоминания (вот, например, о легендарном «Запорожце» отца Рафаила) вдруг вклинивается полуглянцевая заметка «про звезд», — и читательское доверие к автору оглушительно рушится. Почему-то интуитивно кажется, что историям о том, как умирал Сергей Бондарчук, а Андрей Битов за светскими суетными делами не успел выполнить волю умершей матери, не место в подобной литературе. Впрочем, интуиция — понятие индивидуальное и порой обманчивое...

То, что книга архимандрита Тихона — издательский проект, сомнений не вызывало (впрочем, учитывая нынешние реалии книжного рынка, в самом факте проектности едва ли есть что-то предосудительное). Проект предполагает тщательно продуманную последовательность издательских усилий, направленных на максимально широкое распространение книги (а чаще — книжной серии). Отсюда уже упомянутая простота стиля, обилие иллюстраций, появление отрывков из текста в прессе. Уже тот факт, что книга выпущена совместно небольшим специализированным Издательством Сретенского монастыря и крупной «Олмой», да еще и совершенно гигантским по нынешним меркам тиражом, говорит о том, что она едва ли обречена на одиночество. Выход книги Олеси Николаевой «„Небесный огонь” и другие рассказы» ожидания в полной мере оправдал. И несмотря на то что ее стартовый тираж — 30 000 — заметно уступает флагманскому, он все равно примерно в десять раз выше того, на который скорее всего могла бы рассчитывать книга, выйди она сама по себе в любом российском издательстве. И это ни в коей мере не свидетельство несостоятельности сборника Николаевой — это общая тенденция. В качестве же второго номера серии ее рыночный потенциал значительно возрастает, особенно учитывая тот факт, что книга архимандрита Тихона вошла в короткий список самой влиятельной и заметной российской премии «Большая книга». И по целому ряду вполне очевидных причин весьма вероятно, что в тройку лидеров она войдет.

Помимо общей идеи о роли Божьего промысла в человеческой жизни образ автора — единственное, что связывает отдельные рассказы между собой, и это приводит к определенной композиционной рыхлости. Перед нами то, что автор пережил, прочел, услышал, узнал. Но — по традиции духовной литературы — «Несвятые святые...» абсолютно лишены самопрезентации, о себе автор пишет только по сюжетной необходимости, образ рассказчика статичен и не получает развития. В результате утрачивается композиционная обусловленность каждой отдельной истории, и в книге доминирует принцип «а вот еще случай был». В этом отношении книга Олеси Николаевой выстроена гораздо более последовательно. Она представляет собой свидетельство духовных исканий поэта и прозаика. Однако и это — палка о двух концах, потому что истории Николаевой в большой степени воспринимаются как рассказы «о своих» и «для своих», как интеллигентские размышления для узкого круга. Поэтому и стартовый тираж «Небесного огня...» в десятки раз меньше, чем «Несвятых святых...»: уж чего-чего, а явного заигрывания с интеллигенцией в книге Тихона Шевкунова нет. И в целом надо отдать должное тому, что все литературные шероховатости и недостатки книги архимандрита Тихона приводят к одному явно положительному эффекту. Главный ее акцент делается на подлинных героях книги — иноках, монахах, священниках. Некоторые новеллы (об отцах Иоанне, Рафаиле, Василии, матушке Фросе) по-настоящему удачны, живы и духоподъемны: «Раз за разом я наблюдал, как Владыка Василий в буквальном смысле отдает себя в послушание каждому, кто к нему обращается <…> Было видно, что кроме самого искреннего желания послужить людям за этим стоит и еще нечто совершенно особенное, ведомое лишь ему. В этих размышлениях мне припомнилось, что слово „послушание” происходит от глагола „слушать”. И постепенно я стал догадываться, что через это смиренное послушание Владыка научился чутко слышать и постигать волю Божию. От этого вся его жизнь становилась ни больше ни меньше как постоянным познанием Промысла Божиего, таинственной, но совершенно реальной беседой со Спасителем, когда Бог говорит с человеком не словами, а обстоятельствами жизни и дарует Своему собеседнику величайшую награду — быть Его орудием в нашем мире» [5] .

Создавая яркую портретную галерею, отец Тихон показывает, что мир монастыря — столь же (а для людей, живущих в нем, и несравнимо более) многогранен, красочен, витален, что и наш, светский и суетный. И все это — вопреки представлению о жестких монастырских рамках и самоограничениях и в полном соответствии со словами Бердяева: «Для Православия характерна СВОБОДА. Эта внутренняя свобода может не замечаться извне, но она всюду разлита» [6] . Так неожиданно в книге снимается поставленная в самом начале проблема «другого»: мир многоцветен, но целостен, разнообразен, но един, и, для того чтобы заметить это, достаточно просто посмотреть вокруг, увидеть и услышать того, кто находится рядом. Но как же сложно бывает воплотить это в жизнь...

Татьяна СОЛОВЬЕВА

Навигатор Макушинский

Алексей Макушинский. Город в долине. — «Знамя», 2012, № 5, 6.

 

Два года назад в журнале «Знамя» (2010, № 3) появился очерк Алексея Макушинского «Три дня в Ельце», рассказывающий о прошлом и настоящем города Бунина в контексте истории Карамзина, летописей XIV века, дневников Пришвина, елецких газет 1919 года и записей Эрнста Юнгера. Ветвящуюся повесть пронизывала ностальгия по неслучившемуся, по жизни, которая могла быть. Очерк оказался истоком романа «Город в долине».

Роман открывается воспоминанием о том, как двое приятелей — протагонист, носящий имя автора, и будущий главный герой повествования Двигубский — с первой до последней встречи «обращались друг к другу на „вы”: вы, Двигубский, вы, Макушинский... Это выканье , в его двадцать один год, в мои девятнадцать, было, конечно, игрою — и, конечно, формой протеста против пролетарского панибратства, со всех сторон окружавшего нас», — поясняет автор. Нота малочисленного сопротивления коммунальной советской пошлости, когда она — со всех сторон, а они — на состоящем из двоих островке, устанавливает ценностную иерархию текста. В этой иерархии брежневская Москва есть продолжение Москвы сталинской с ее вавилонской или древнеегипетской природой, которую еще в 1922 году угадал Мандельштам. В венках из каменных колосьев или в сводах метро рассказчик видит «пустячок пирамид» [7] — призрак величия, питающегося «унижением и ничтожеством» [8] человека. Бесчеловечность реальной или «социальной архитектуры» [9] обусловливает безобразие больших и малых ее составляющих: от домов «потомственных интеллигентов», пахнущих «потом, помойкой, парашей», до вокзальной кассирши, в глазах которой «читается одно-единственное, зато заветнейшее желание» — чтобы все тревожащие ее пассажиры «вот сейчас, сию минуту, в мученьях подохли».

Примерно в середине романа мы узнаем о видении, не оставляющем Двигубского: всадник, который с вершины холма долго и пристально смотрит вниз, на город в долине. Из этого видения вырастает повесть, которую пишет Двигубский. Ее название становится названием всего романа.

Всадника в повести зовут Григорием. Он — белый офицер, выросший в городе, где начинается действие. Город в долине с разоренным ныне имением для этого героя — потерянный рай. Когда белые отступают, Григорий не может заново потерять дом и прячется. Кто-то выдает его ЧК, где он попадает в руки давнего знакомого, «товарища Сергея». Притворившись старым другом, Сергей убеждает Григория, что побег для того — единственное спасение. Камера открыта, прожектор на стене тюрьмы выключен. Григорий бежит. Сразу же включенный прожектор его ловит, а часовой — расстреливает. Умирая, Григорий видит над собой две тени и слышит знакомый голос: молодец, хорошо выстрелил.

Речь тут идет не о конфликте красных и белых, а о столкновении антропологических типов, представляющих старые (Григорий) и новые, чекистские ценности. Примечательно, что максимы побежденного, подобно толстовской «скрытой теплоте патриотизма» [10] , не облечены словами, тогда как принципы победителя формулируются четко и недвусмысленно: «Брать надо уметь, хватать, хапать. Благодати — нет! Нет... благодати... Это сука, шлюха, жизнь, понимаете, да? надо взять ее и выебать, вот и все тут».

Уже почти сто лет страна, породившая товарища Сергея, переживает последствия его победы. В романе историческим двойником Сергея становится Г. И. Мясников, который в 1918 году похитил и убил великого князя Михаила Александровича. Цитируя мемуары Мясникова, Двигубский говорит: «Мясников решил убить Михаила просто потому, что узнал, что тот — в Перми... в гостинице, почти без охраны» и, оставленный в живых, «может стать знаменем для всех контрреволюционных сил».

Новое племя, представленное Сергеем и Мясниковым, в романе, конечно, восходит к Каину, которого не проклинают, а награждают за убийство брата своего. Но с закатом империи бледнеет даже каинова печать, и отмеченные ею внушают не ужас, а смех. Так чекист-самоубийца, уволенный в запас, пытается покончить с собой, оставив записку: «Не могу жить без органов».

Героев-чекистов и связанных с ними комбинаторов новой формации ожидает крушение потому, что их победа в войне за Россию лишена исторической и тем более нравственной правоты. Посмотрим, что происходит в романе с персонажами другой антропологической общности, Григорием и Двигубским. Первый убит; второй, не окончив повести, умирает от рака. Формально перед нами неудачники, не осуществившие задуманного. Но роман заставляет нас искать в этих судьбах иного, большего смысла.

Двигубский говорит о Григории, что тот «не может оставаться в стороне. Нет никаких разумных причин ему не оставаться в стороне. Но здесь не разум, а чувство. Le coeur a ses raisons que la raison ne comprend pas [11] . Чувство родины. Вся Россия и я с ней». Тоска по целому заставляет героя на кровном, клеточном уровне ощутить власть пушкинского закона «самостоянья». Этот закон для Григория оказывается сильнее инстинкта самосохранения, а память и честь — важнее жизни. Здесь он подобен другому любимцу Двигубского — философу Фондану, ученику Шестова: «Шестов писал о трагедии, Фондан решился ее себе пожелать». Во время Второй мировой войны еврей Фондан отказывается бежать из оккупированного Парижа и погибает в концлагере.

Выбор героев выводит жизнь их историка за рамки жесткой дилеммы свершение — несвершение. Двигубский не сделал академической карьеры и был одинок в семье, предпочитавшей твердые, осязаемые достижения. Но его путь в романе обладает прочным и светлым ореолом. На чем он основан?

Двигубский-историк, естественно, погружен в «дела давно минувших дней». Его монологи (о Крестовых походах, перипетиях брака Василия Третьего с Еленой Глинской или о республике Габриеля д’Аннунцио) неизменно проясняют какую-то неслучайную грань настоящего. Столь же неслучайны литературные пристрастия, которые Двигубский делит с протагонистом: для этих людей, привыкших объясняться цитатами, Ахматова и Мандельштам, Юнгер и Юрсенар образуют не «упоминательную клавиатуру», но главы духовной работы, составляющей подлинное содержание жизни.

Георгий Адамович, уцелевший обитатель затонувшего материка, частичку которого — «Город в долине» — пытается воссоздать Двигубский, говорил о своем поколении:

 

....Но брезжил над нами

Какой-то божественный свет,

Какое-то легкое пламя,

Которому имени нет [12] .

 

«Огромный, все разрешающий, всепобеждающий смысл» существующего чувствовал и 16-летний одноклассник Двигубского, о котором тот вспоминает: «Ни с кем у меня не было такого чувства, что этот смысл действительно есть, что он рядом, что надо только добраться до него и додуматься».

Равнодействующая судьбы Двигубского — ощущение важных (в платоновском смысле) сущностей, «брезжащих» за всеми формами жизни. Путь к этим сущностям — императив, велению которого отдаются все дни и все силы. Сам труд и подвиг такой жизни оказываются важнее иных ее достижений, иных способов персональной реализации.

Таков готовый смысл сложного опыта героев в «сухом остатке», сложившемся по прочтении романа. Механизмы, с помощью которых воссоздан этот опыт, определяет сам Макушинский в своем эссе о романах Маргерит Юрсенар, где «факты переплетаются с вымыслом, документы дополняются догадками, перспектива смещается, личная история, истории семьи, рода, предков автора сливаются с историей как таковой... с „природной”, „вечной” данностью пейзажа, ландшафта, куска земли, моря и дюн» [13] .

Черты, увиденные Макушинским у Юрсенар, мы, как и следовало ожидать, находим в его собственном романе. Слияние «личной истории» с «историей как таковой», например. Судьба протагониста неотличима от реальной биографии автора, на сайте которого находим упоминавшиеся в романе произведения: очерк «В психушке», роман «Макс» и так далее [14] . Макушинский-автор живет и работает там же, где Макушинский-герой, и даже канва карьеры второго описана в статьях, беседах и интервью первого.

С другой стороны, знакомство и сближение Двигубского с протагонистом окружены множеством памятных деталей (тщетный поиск приличных сигарет, самиздат, прожигающий сумку, статусная ценность импортного тряпья и так далее). Эта историческая точность в рассказе о недавнем времени порождает ощущение достоверности, особенно ценной для романа, охватывающего давние, удаленные времена. Созданию той же достоверности служат многочисленные цитаты из мемуаров, дневников или летописей. Меняется сам горизонт повествования, обогащенный множеством взглядов, речей, способов переживания и изложения. Сочетание документального, дневникового и вымышленного превращает роман в панораму, постоянно меняющую уровень и стиль обзора.

Частота исторических эпизодов, как правило связанных с периферийными и малоизвестными фигурами и перипетиями, придает тексту особую, редкую трехмерность. Читатель не знает, где и когда сюжет нырнет из настоящего в прошлое, и частота этих переходов гарантирует второе и третье дно повествованию, всегда находящемуся на оси большого времени, где все связано, важно и даже родственно.

Многомерной и точной временной оси соответствует у Макушинского не менее четко прописанное пространство. Где бы ни находились герои, их маршрут сообщается нам с точностью до последнего перекрестка. Мы знаем название гор, откуда бежит проточная вода по улицам Фрейбурга (Шварцвальд). Нам знакомы черты «весеннего, прозрачного леса», где гуляет протагонист, каждая волна и едва ли не каждая песчинка в рижских дюнах, где, вспоминает позже автор, «солнечный блеск бежал к нам сверху от горизонта». Часто эти краткие описания обладают какой-то самостоятельной ценностью, напоминая о лирике Макушинского, видимо воспитавшей это внимание, «доблесть лирического поэта» [15] .

И наконец, одна из самых победительных особенностей романа — его тянущаяся во все стороны света фраза, подчас занимающая страницу. Макушинский длит такой период без видимого усилия, сохраняя черты устного рассказа, обращенного к собеседнику: «Прежде чем возвратиться домой в тот вечер, я доехал, я помню, до еще, кажется, не переименованной обратно в Лубянскую, площади Дзержинского, чтобы посмотреть на постамент, оставшийся от памятника железному Феликсу; у выхода из метро толпились, как они повсюду толпились в те дни в Москве, темные кучки советских граждан, бурно обсуждавших события; кровавая громада на другой стороне площади, не тронутая, не сожженная, не взятая штурмом, смотрела на меня и на них всевидящими черными окнами».

Фраза скользит между прошлым, настоящим и будущим Лубянки, открывая обзору все три или даже четыре сферы: описание не сожженной, не подвергшейся штурму Лубянки включает некий сослагательный модус, реальную возможность другого исхода событий. Историческая перспективность авторского видения ощутима в самом микрокосме фразы.

Не меньшую пластическую подвижность обнаруживает пространственный ракурс, где сосуществуют люди и здание. Обитатели площади представлены словами «темные кучки»; о здании сказано: «кровавая громада» с «всевидящими черными окнами». В первом случае зрительные впечатления соотносятся с малостью, ничтожностью, темнотой. В этом семантическом ряду могут оказаться «темные людишки», или «смерды», или «худой народишко» — что-то изначально мелкое, незначительное, непросветленное и слегка приниженное. С другой стороны, перед нами громада, сохранившая свою зловещую силу, и даже мощь (кровавая, всевидящая), и более того — потенциал неизбежной мести: ведь не люди смотрят на Лубянку, а она — на них, и это ее глаза-окна названы «всевидящими».

В другом фрагменте романа протагонист с Двигубским и еще одним другом, которого зовут Ф. Е. Б. (или Феб), весной 1983 года решают поехать в Коломенское: «Двигубский знал, действительно, все о Коломенском; я с радостью отдал бы, впрочем, полученные от него в тот день сведения и еще много чего в придачу за возможность повторить теперь простые действия этого дня... и даже, если угодно, мой путь до метро и в метро, по Кольцевой линии до станции „Павелецкая”, затем, после торопливой, в толпе теней, пересадки под загробными сводами, по зеленой ветке, где поезд выезжает на мост и на свет и затем довольно долго идет мимо заводов, складов и пустырей, прежде чем снова спуститься под землю — до обшарпанной, кафельной, построенной уже после смерти усатого упыря, а потому и не столь загробной станции, в самой середке коей, мирно беседуя, уже стояли долговязый Двигубский и маленький Феб, меня поджидавшие».

Перед нами ностальгическое воспоминание о ближайших друзьях юности и всей жизни рассказчика. В дальнейшем мы еще узнаем о предстоящей им ранней смерти. Рассказчик, говорящий с нами из настоящего, уже знает об этом, и, в частности, потому его фраза окрашена такой явной печалью, прячущейся в подтексте. Уже знакомое нам скольжение между временами и даже мирами, подземным, сталинским, и загробным, прошедшим и невосстановимым, настоящим и полным теней, — обеспечивает фразе ее смысловую гибкость. Грация, с которой происходит рост периода, присоединяющего все новые синтаксические отрезки, соответствует пронзительной силе памяти, о которой недаром было замечено, что «для нее не существует время / И для нее пространства в мире нет» [16] .

Следя за движением современной русской прозы, Дмитрий Быков утверждает, что «русский роман сегодня невозможен — ни на современном, ни на историческом материале» [17] . На мой взгляд, критик ошибся: в случае Макушинского мы имеем полноценный русский роман, отвечающий, в частности, тем критериям, которые обоснованно выдвигает Быков: движение времени и «единство нравственного отношения к предмету». Сам способ романного письма, с переключением регистров (от лирического к психологическому, документальному и памфлетному), с обширным введением всегда неожиданных и интересных исторических источников, — весь этот возведенный на наших глазах свод представляет важную новость для отечественной прозы и в каком-то смысле — прорыв к тем эпическим, историческим ее потенциям, осуществления которых в последнее время явно недоставало. Современная русская проза слишком долго бродила между фантазиями, стёбом и физиологическим очерком. Открывая для нее новые территории, роман Макушинского должен быть замечен в своем навигаторском качестве.

 

Ирина СЛУЖЕВСКАЯ

Хобокен, США

«Улиточкой стану…»

Ирина Шостаковская. Замечательные вещи. М., «Книжное обозрение [Арго-Риск]», 2011, 56 стр. («Книжный проект журнала „Воздух”»).

 

Ирина Шостаковская — поэт ускользающий: публика одновременно ее знает и не знает. То там, то там в интернете кто-нибудь вспомнит ее стихотворение — но в печати подборки появляются редко; обращение к поэтам «младшего поколения „Вавилона”» не обходится без упоминания ее имени — но критические тексты, посвященные собственно разбору ее поэтики, можно пересчитать по пальцам.

Литературный контекст, в который Ирина Шостаковская вписывается, известен — о нем неоднократно писал Данила Давыдов, нередко упоминая Шостаковскую — в числе «поэтов, работающих в рамках инфантильной оптики: от Николая Кононова до... Яны Токаревой» [18] (и Шостаковская даже «ярчайший представитель» [19] этой оптики), в числе «молодых разгневанных женщин», в ряде поэтов, появившихся на литературном небосклоне в 90-е годы, «для которых общим свойством их весьма различных поэтик оказывается совмещение инфантильных и некротических мотивов» [20] , — здесь Давыдов, помимо Шостаковской, называет имена Анастасии Трубачевой, Галины Зелениной, Алины Витухновской, Елены Костылевой, Натальи Ключаревой, и совершенно не случайно это упоминание в статье, посвященной Анне Горенко. Известно и то, что описанная Давыдовым некро-инфантильная оптика не миновала младших современников Шостаковской, дебютировавших в начале 2000-х, — например, достаточно ярко выражена в творчестве Дины Гатиной.

В настоящее время уже и «младшие» оказались гораздо ближе к центру внимания публики, издателей и критиков — и тем лучше для любителей творчества Шостаковской, что появилась новая книга, «Замечательные вещи» (издательство «Арго-Риск»). Предыдущая, «Цветочки» (выпущенная тем же издательством), вышла в 2004 году. В новый сборник вошло далеко не все из написанного Шостаковской — перед нами скорее «избранное», чем «отчет» за прошедшие между двумя книгами годы.

«Ускользание» автора из фокуса читательского и критического внимания отчасти можно объяснить стратегией поведения: недаром Данила Давыдов называл «авторской утопией» стихотворение Шостаковской «улиточкой стану и буду улиточкой жить» из книги «Цветочки». В новой книге также найдется текст, которому можно приписать некоторую «программность»:

вот вам стихи

ни для кого

для себя самого

они не врут

они не ядят

на дерево снизу глядят

на дереве рыбка

у ей лепесток

и громко журчит ручеек

а как на деревьях

растут ручейки —

это уже не стихи.

 

       («вот вам стихи…»)

 

Можно предположить, что, помимо авторского восприятия собственного творчества и стратегии своего существования в литературном процессе, причиной «ускользания» Ирины Шостаковской из центра внимания критиков и читателей являются те особенности ее письма, которые уловил Данила Давыдов в связи с книгой «Цветочки»: «Рамочная, „пояснительная” часть в текстах Шостаковской чаще всего „изымается”… вернее, оказывается нулевой (как ощутимый читателем „минус-прием”). Таким образом, „зоны непрозрачного смысла” (выражение Дмитрия Кузьмина) охватывают не тот или иной фрагмент, но текст в целом. „Загадочные” реалии, недоступные читательскому пониманию, в стихах Шостаковской вовсе не есть авангардный прием: например, на недавнем авторском вечере в клубе „Премьера” Шостаковская охотно поясняла многие „темные” места своих стихотворений» [21] . Дополним это утверждение цитатой из Ильи Кукулина, описывающей организацию не всех, но многих текстов Шостаковской: «Стихотворение строится как вереница разнотипных „возгласов”, а смысл целого проступает лишь из целого, собираемого из „скачущих” событий, сюжета. Аналогичный подход к композиции можно видеть в стихах Анны Горенко — особенно в „поздних” текстах» [22] .

Однако, не опровергая замечаний критиков об особенностях поэтики Шостаковской, поспешим подвергнуть сомнению свое же предположение: Шостаковская далеко не самый «непонятный» из современных поэтов, чья поэтика оставляет читателю возможность частичной дешифровки «темных» мест, а не старается этого избежать любыми способами. Например, многократно подвергавшийся критическому анализу Николай Звягинцев ничуть не более «прозрачен» и легок для дешифровки. Разница в том, что «темные» места Шостаковской воспринимаются читателями и трактуются критиками не как шифр, а как «искренность», особый метод поэтического говорения, позволяющий в том числе обращаться к чему-то «частному», что может показаться читателю неизвестным и необязательным, — без объяснений, о чем идет речь.

Возможно, именно это предпочтение «частного» — того, что критиками маркируется как «искренность», — общеизвестному (пусть даже облеченному в предельно сложный шифр) делает Шостаковскую объектом пристального внимания немногих критиков. Слишком уж часто поэт «рассказывает» о чем-то, упорно притворяющемся индивидуальным, с деталями, как будто добавленными для пущей достоверности и могущими показаться избыточными, — например:

 

знаете, я про тетю лену и дядю гришу, ага?

они так хорошо начинали…

а потом их шемашедший переехал какой-то

ой, ребят, ну это модно, я так и буду

 

а еще у нас тетя клава была, шизанутая

ну то есть не было, конечно, никакой тети клавы

 

                   («эти слова мне остается только…»)

Последняя строка опровергает всю «частность» и достоверность рассказанной истории. «Тети клавы» не было, а если б и была — это не важно. Стихотворение, содержащее приведенный пример, кстати, можно интерпретировать и как иронию над восприятием автора как «искреннего» поэта (оттуда же: «эти слова мне остается только / произносить запечатлевал как раньше / потому что господи нет ничего проще», «читайте сами, печатайте сами»).

Представляется, что лирический субъект Шостаковской — некий «поэт в себе и для себя», маска, позволяющая не разделять «жизнь» и текст и демонстративно пренебрегать читателем, — «маска» здесь в значении «образ», «роль», то есть не обязательно нечто поддельное и чужеродное; мы сейчас не будем рассматривать, сколь близка или далека эта маска от реальной личности автора, боясь увести речь к проблеме жизнетворчества. Этому образу идеально соответствуют и такие эстетические программы, как «улиточкой стану и буду улиточкой жить», и «вот вам стихи / ни для кого / для себя самого», и «зоны непрозрачного смысла», и «метки искренности» (выражение Данилы Давыдова, который относит к ним, в частности, «сленг, нарочитые речевые неправильности, анаколуфы», «тотальное снижение поэтического пафоса»).

Удивительно, как сходятся совершенно разные критики — выступающий с профессиональным разбором поэтики Шостаковской Кирилл Корчагин и задающийся вопросом о том, являются ли стихотворения Шостаковской поэзией — или «чем-то иным» — Юрий Угольников — в оценке стихотворений Шостаковской как одновременно максимально открытых и максимально отстраненных от возможного читателя. Это стихи «аутичные», в которых поэзия «предоставлена сама себе» и нет места традиционному читателю, «как нет, в сущности, никому» [23] , — «о возможном читателе Шостаковская не вспоминает и потому от него ничего не скрывает, не хочет выглядеть в его глазах не то чтобы хуже или лучше, а вообще никак» [24] .

Однако такая «отстраненность» вписывается в достаточно известную традицию противопоставления поэта и толпы — вспомним хотя бы хрестоматийное «Зачем так звучно он поет? / Напрасно ухо поражая, / К какой он цели нас ведет? / О чем бренчит? чему нас учит? <…> Подите прочь — какое дело / Поэту мирному до вас!» — традицию, которая со времен романтизма влияла на поэтику, поведение etc. многих авторов.

Небрежение читателем у Шостаковской настолько демонстративное, что само по себе становится приемом, во-первых, позволяющим поэту так соединить общее и частное, как невозможно при любой иной, более открытой для читателя позиции, во-вторых, организующим диалог с читателем особого рода, когда поэт вынуждает читателя полностью заместить свое восприятие вещей зрением лирического субъекта — или перестать быть читателем.

Нередко поэты, обращаясь к индивидуальному опыту, стремятся вписать его в общечеловеческий контекст, подбирая соответствующие мифологемы, пересоздавая или создавая их; в случае с Шостаковской мы имеем дело с противоположным стремлением — до предела, до неузнаваемости наполнить известное индивидуальным осмыслением, требуя от читателя уловить общее за рядом деталей, что обычно легче осуществить не путем логического анализа, а с помощью эмоционального восприятия всех деталей в совокупности:

 

Возвращаясь назад, к мертвому китайцу на остановке,

К дешевому торчеву за послесоветские тысячи,

Ты, двукосый, давно проезжаешь станцию свою в метро.

 

К биению рядом поразительно хрупкого и совершенно чужого тела: это твоя любовь;

Это была твоя любовь.

К черным шмоткам, консервированной кильке, психоанализу,

К запустелому вагонному воздуху, которым бы никто не дышал, —

И снова переходишь на крепкие, понимая, что старый «Житан» был лучше,

Но на него не хватало.

 

(«Возвращаясь назад, к мертвому китайцу на остановке…»)

Такое восприятие может привести к тому, что отражает эссе Вадима Калинина «Что нам делать с цветочками Ирины Шостаковской?» [25] и что Кирилл Корчагин в своей рецензии на «Замечательные вещи» [26] называет, упоминая это эссе, «финальным инсайтом»; возможные рекомендации для достижения этого эффекта можно найти соответственно в финальной части эссе Калинина. Однако менее всего мне бы хотелось призывать к отказу от рационального восприятия стихотворений Шостаковской, которое, безусловно, возможно, стоит лишь принять «правила игры» поэта.

Впрочем, далеко не все стихотворения Шостаковской наполнены «темными» местами и «частными» деталями. Интересно, что в стихотворениях, где «метки искренности» минимальны или отсутствуют, чаще всего встречаются отсылки к чужим текстам — например, трудно не вспомнить при чтении строк «вот смотри: висит мужик / вроде ехал в геленджик» знаменитое четверостишие Олега Григорьева («Я спросил электрика Петрова…»), особенно дойдя до замечания «и нога в дырявом тапке / хоть ботинки бы надел». В дальнейшем, однако, в этом тексте, лишенном «темных» мест, проявляется другая «метка искренности» — переход к имитации разговорной речи, как будто в стихотворение, предстающее сначала в виде несколько отстраненного повествования о смерти, прорвался голос рефлексирующего наблюдателя: «где он его взял-то стол вроде в геленджик ехал / ничево-ничево».

Не менее интересен другой пример, когда фирменная «метка» Шостаковской поднимает стихотворение на новый уровень. Известный текст «Генрих живет в Дерпте» вряд ли удивит читателя употреблением имени собственного: слишком популярны в современной поэзии иностранные имена, отсылающие (или же не отсылающие) к каким-либо персонажам истории или литературы, — так что едва ли здесь имя можно считать «меткой искренности». Ни мотив смерти («Генрих стремится к смерти / К смерти стремиться легко и приятно / Как бы вернуться обратно»), ни — тем более — любви («Ах что он говорит / У него внутри горит», «Ради снов моих и теней / Ради ней, ради ней» — в сочетании с именем «Генрих» это уж слишком похоже на популярные «женские» стихи, независимо от того, видит читатель иронию или нет) не делает этот текст примечательным; но вдруг, в окружении довольно-таки расхожих образов — «русалки», «корабль», «облака», «родина далека», появляется «темное» место:

 

Птица Кант по-немецки фогель

Сколько тебе было когда ты понял

Сколько тебе было, когда…

Сколько тебе было, да.

 

Предшествующие образы кажутся только средствами для создания ожидания и соответствующего саспенса, когда выясняется, что «друг мой — не человек», «Генриху снятся черти / Снятся дети и сон тревожат», — и заключительная строка не снимает напряжение, но как бы выносит приговор: «Генрих обратно не может».

«Темное» место становится «водоразделом» между полулирической-полуиронической начальной частью и финалом, по-новому расставляющим акценты в первой части: Генрих уже не просто тоскующий влюбленный, которому можно посочувствовать и над которым можно посмеяться, но, по сути, пленник некоторого ада — откуда еще нельзя «обратно»? — и, как кажется, здесь уже не остается места ни для сочувствия, ни для шутки. Зато остается место для «достраивания» сюжета: читатель может только догадываться, что случилось с героем, есть ли в «темном» фрагменте какой-то ключ или все вынесено за многоточие.

Тема смерти вообще чрезвычайно важна для новой книги Шостаковской — и далеко не всегда она связана с инфантильной оптикой, которая, кажется, уступает место чему-то иному. Мотивы старения и уродства («всё равно ты старая гнида»,  «Я в зеркале кадавр хороший»), памяти о прошлом («Это была твоя любовь», «старый „Житан” был лучше») трудно связать с «инфантилизмом». Представляется, что в настоящий момент развития поэзии «инфантилизм» хотя и остался, дойдя до некоторого предела, но соседствует с противоположной оптикой, проявляющейся как у авторов, для которых «инфантильная оптика» прежде была основной, так и — особенно — у более молодых. Но это тема для отдельного разговора, а пока остается надеяться, что книга Ирины Шостаковской не останется без читателя, а стихотворения, в книгу не вошедшие, также в каком-либо виде до нас дойдут.

Елена ГОРШКОВА

 

КНИЖНАЯ ПОЛКА ДАНИЛЫ ДАВЫДОВА

Юрий Рябинин. Мистика московских кладбищ. М., «Алгоритм», 2011, 560 стр.

Начиная обзор с кладбищенской темы, ничего не подразумеваю «готичного»: просто в ряду весьма изрядного — и крайне неравноценного по качеству — потока москвоведческой литературы том очерков Юрия Рябинина предстает событием незаурядным.

Сразу надо отметить совершеннейшую произвольность собственно заглавия книги: к мистике этот путеводитель по некрополям столицы (впрочем, автор четко, опираясь на этимологию, противопоставляет понятия «некрополь» и «кладбище» — как «город мертвых», место вечного упокоения — и место упокоения временного, до воскресения) не имеет никакого отношение; вероятно, перед нами характерный издательский произвол, превращающий спокойное и солидное сочинение в нечто массово-привлекательное (вообще, редактура книги, если и была как таковая, чудовищна, что, впрочем, давно не есть предмет удивления). Эта досадная шелуха не мешает собственно содержанию рябининского сочинения — чуть ли не самого полного на сей день описания достопримечательностей московских кладбищ (впрочем, автор ссылается на важный для него труд столетней давности — «Очерки истории московских кладбищ» А. Т. Саладина). Это не справочник, — книга для чтения, причем научно-популярного, но видно, какой объем материала перелопатил автор, видно, что перед нами не компиляция, но вполне концептуально выстроенная работа.

Автор не ставил перед собой задачу создать полный каталог всех кладбищ Москвы — рассказывает он лишь о самых известных или чем-то особенно примечательных. Важно другое — извлечение из небытия множества подробностей, связанных с историей кладбищ, с известными — или просто примечательными — личностями, там похороненными. Не обходится дело тут, конечно же, без исторических анекдотов, вовсе не всегда макабрических, как можно было бы ожидать. В результате Рябинин оказывается, пусть и с несколько неожиданной стороны, продолжателем знаменитых книг Гиляровского и, в еще большей степени, Пыляева.

 

«Минус-прием»: вопросы поэтики. Межвузовский сборник научных работ. Под редакцией Н. А. Ермаковой. Новосибирск, Издательство Новосибирского государственного педагогического университета, 2011, 227 стр.

«Минус-прием» — понятие, сформулированное Ю. М. Лотманом, но интуитивно понятое еще формалистами, связано со «значимым отсутствием» какого-либо текстуального элемента, «обманом ожиданий». Как четко формулирует Л. Ф. Кацис, «понятия „минус-прием”, как известно, не существует без понятия „прием”, ибо, прежде чем что-то отрицать, это что-то надо иметь». Подготовленный в Новосибирске, но включающий работы ученых и из других городов (Белгорода, Екатеринбурга, Иерусалима, Москвы, Омска, Самары, Таллина, Цюриха, Челябинска), сборник, посвященный поэтике «минус-приема», получился очень содержательным. Парадокс, однако, в том, что сам по себе этот том в определенном смысле предстает «минус-приемом» по отношению к «минус-приему»: многие работы, сами по себе безупречные, не вполне понятно почему предлагаются именно в этом контексте (так, в превосходной статье О. С. Рощиной и О. А. Фарафоновой, посвященной «русалочьим» сюжетам в отечественной словесности, модернистские трансформации этого сюжета по сравнению с его разработкой в романтизме и постромантизме очень сомнительны как «минус-прием», — нельзя же всякую пародию, травестию или тем более эволюцию сюжета воспринимать таким образом).

Ряд интересных работ касается феноменов скорее смежных: неоконченное произведение и его продолжение иными авторами (Е. В. Абрамовских), метафоры пустотности (В. В. Мароши) или сновидения (Н. А. Нагорная), неожиданная режиссерская интерпретация драматургического текста (Ю. В. Шатин). Более явственные образцы «минус-приема» также оказываются разнообразны: «нулевые» тексты (О. Д. Буренина), «эквиваленты текста» (Т. И. Подкорытова), новый псевдоним автора на фоне постоянного (Л. Ф. Кацис), «мнимая проза», то есть явственно опознаваемое стихотворение, записанное в строчку (О. В. Зырянов), значимый вербальный текст на фоне «непрочитываемого» изображения (Н. В. Макшеева), реальные примеры «значимого отсутствия»: слова в позиции рифмы, цезуры, наконец собственно отсутствие обозначенного автора (все три примера — у И. Е. Лощилова). При всем разнообразии представленных работ и очевидной спорности заданной концептуальной рамки сборник вышел хорош: жаль только, что здесь мало работ, связанных с новейшей литературой (О. А. Бурков пишет о Евгении Кропивницком, Н. А. Муратова — о Вячеславе Дурненкове, Т. А. Чигинцева — о Денисе Осокине), в которой «минус-прием» приобретает самые занятные черты.

 

Евгений Таран. Вокруг «Алконоста». М., «Аграф», 2011, 224 стр.

Московский филолог Евгений Таран последовательно занимается историей символистской и постсимволистской издательской деятельности. Нельзя сказать, что эта тема мало исследована: напротив, множество имен крупнейших литературоведов связано с этой темой. Однако, как это ни странно, «Алконост» — воистину легендарное издательство С. А. Алянского — не был доселе монографически изучен. Можно предположить, что свою роль здесь сыграли факторы вненаучные: образованный в 1918-м и прекративший существование в 1923-м, «Алконост» оказался в самом центре столкновений «старой» и «новой» культуры, деятельность его являла череду компромиссов с советской властью, отражала нелинейные взгляды на происходящее публиковавшихся в «Алконосте» авторов-модернистов.

Потому, вероятно, для исследователей предыдущей эпохи этот материал был слишком идеологически двусмысленным, сейчас же может показаться межеумочным, недостаточно проявившим те или иные культурные тенденции, которые в дальнейшем станут куда более определенными. Казалось бы, издательство, публиковавшее Блока (включая «Двенадцать» и первое посмертное собрание сочинений!), Белого, Вяч. Иванова, Ремизова, Замятина, должно оказаться изученным до последней мелкой детали, но сделано это только сейчас Тараном.

В книге дана летопись деятельности издательства, рассмотрено существование «Алконоста» в контексте новой государственной политики в области издательского дела. Отдельная глава посвящена журналу «Записки мечтателей» — своеобразному «журналу-дневнику» (Таран дает краткий очерк истории этого своеобразного издательского жанра).

 

Миры Андрея Белого. Редактор А. Вранеш; редакторы-составители К. Ичин, М. Спивак; составители И. Делекторская, Е. Наседкина. Белград — М., «Водолей», 2011, 888 стр.

Один из центральных авторов «Алконоста» и «Записок мечтателей», Андрей Белый в последние годы стал одной из популярнейших среди исследователей русского модернизма фигур. Это и неудивительно: не будучи в прежние годы полностью под запретом, он оставался толком не прочитанным, из его гигантского наследия искусственно вычленялись отдельные сегменты, иные же затушевывались. В новейшее время исследование биографии и творчества Белого активизировалось (хотя многое из максимально разножанрового наследия остается неизданным, несобранным — или, по крайней мере, не переизданным: попытки издания собрания сочинений остались на данный момент недовершенными).

Том, изданный к 130-летию Белого совместно сербскими и отечественными филологами, — далеко не первый, полностью посвященный этой фигуре, но, кажется, наиболее объемный. При этом объеме радует насыщенность сборника, высокий уровень публикуемых статей. В томе — около шестидесяти работ, не считая публикаций (фрагменты «Воспоминаний странного человека» и план лекции «Жезл  Аарона» самого Белого, собрание статей и заметок о нем, написанных в разные годы Георгием Адамовичем). Такой объем предполагает самую общую структуру, оттого — разделы, посвященные биографии и жизнетворчеству, проблемам творчества, сознания и самосознания (конечно, грань здесь условна, особенно в случае с такой фигурой, как Белый). Оригинальным предстает последний раздел, посвященный проблемам визуальности: преимущественно здесь рассматриваются взаимоотношения Белого и художников (В. Кандинского, С. Шаршуна, М. Веревкиной, К. Сомова, В. Борисова-Мусатова), но есть работы, связанные с живописью в «Петербурге»  (В. Коно) и с антропософской семантикой цвета в том же романе (Ё. Пак); есть и занимательный обзор шаржей и пародий на Белого, подготовленный Е. В. Наседкиной.

В открывающем том эссе Д. С. Сегал отмечает: «Андрей Белый был одним из тех художников, кто самостоятельно открыл онтологическую природу слова и самоотверженно утверждал его примат и величие. Но его в высшей степени притягивала к себе и инструментальная, социальная функция и природа слова…» Принципиальная (и очень продуктивная) двойственность этой позиции находит выражение и в исследовательских подходах, представленных в настоящем сборнике: от неокантианства в соотношении со взглядами Белого (Б. Чардыбон) до силлабо-тонического метра в его нехудожественной прозе (Ю. Б. Орлицкий), от модели логики в «Истории становления самосознающей души» (А. Хольцман) до диалога в «Крещеном китайце» (А. Х. Вафина). Впрочем, возможен и синтез инструментального и онтологического, например взгляд на антропософские основания стиховедческих концепций Белого, предлагаемый в работе М. П. Одесского.

 

Лидия Аверьянова. Vox Humana. Собрание стихотворений Составитель  М. М. Павлова. М., «Водолей», 2011, 416 стр. («Серебряный век. Паралипоменон»).

Имя Лидии Ивановны Аверьяновой (1905 — 1942) относится к категории не столько забытых или неизвестных, сколько пропущенных. Она не существовала в литературной изоляции, подобно Владимиру Щировскому, немного печаталась, была вхожа в круг Сологуба, была знакома с Ахматовой, числилась среди молодых поэтов. Работала переводчицей, арестовывалась, умерла в блокаду. В 1937-м переправила рукописи за границу, где они были уже после войны опубликованы Глебом Струве — под псевдонимом А. Лисицкая.

Публикация стихов Аверьяновой — важный жест в ряду других, связанных с восстановлением полной картины отечественной поэзии ХХ века. Однако представляется, что Аверьянова — фигура скорее контекста, нежели создатель текста самостоятельного: прочтение ее стихов не меняет реальность так, как изменило ее прочтение Нельдихена, Оболдуева или того же Щировского. Стихи середины 20-х из рукописной книги «Вторая Москва», отчасти публиковавшиеся в «Ленинграде», «Красной молодежи», «Красном студенте», «Красной газете» и т. д., не сильно выделяются из общей тогдашней легальной молодой поэзии. В то же время, впрочем, начинают писаться — и пишутся до второй половины 30-х — стихи, составившие другую неопубликованную книгу: «Серебряная рака. Стихи о Петербурге». Вероятно, это центральное из написанного Аверьяновой, именно они стали известны за границей.

 

Шпионы разных государств,

Порой влюбленные в друг друга, —

Что нам названья наших царств,

Златого Рога или Буга…

 

Национальности скрестив,

Как меч, как редкую породу,

О, дважды Сфинкс из древних Фив,

Как ценим мы свою свободу!

 

И, застывая над Невой,

В глазах повторно повторимый,

В Тебе я вижу облик свой,

С Тобою несоединимый.

 

Перед нами — портрет города, выполненный в неоакмеистической манере; важны, однако, тонкие переклички со стихами Мандельштама, Ахматовой или Бенедикта Лившица. Примыкает к этой книге и цикл сонетов «Пряничный солдат» (1937), в котором, однако, элементы гротеска, ранее лишь изредка проступавшие в стихах Аверьяновой, становятся очевидными.

Особый интерес представляет целое биографическое расследование, предпринятое М. М. Павловой и занимающее немалую часть тома. Благодаря исследовательнице судьба Аверьяновой кажется чуть ли не главным ее произведением.

 

Владимир Казаков. Мадлон. Проза, стихи, пьесы. М., «Гилея», 2012, 304 стр.

Один из самых ярких и «отдельно стоящих» авторов отечественной неподцензурной словесности — поэт, прозаик и драматург Владимир Васильевич Казаков (1938 — 1988). Получивший литературное благословенье от Алексея Елисеевича Крученых (крайне нехарактерный для того жест), Казаков издан весьма неплохо, но остается фигурой загадочной и не вполне прочитанной. Вслед за изданными в Германии несколькими прижизненными книгами, а затем отечественным трехтомником и томом неизданного, опубликованными «Гилеей», то же издательство предлагает новый том неизвестного Казакова. Ряд текстов печатается впервые или в неизвестных редакциях, другие перепечатываются из малодоступных источников. Казаков представлен в книге всеми характерными для него жанрами, которые при этом имеют явственную тенденцию переходить друг в дружку. Драматургия сочетает стихотворные и прозаические реплики, поэма «Прогулка» написана прозой… Удивительна пьеса «По одежке встречают, а по уму провожают» — авангардная травести Островского, однако очень яркой и важной для понимания казаковского творчества оказывается другая пьеса, «Мадлон», занимающая центральное место в сборнике:

 

скажу не вслух, но громко:

вино ночное при свете слов ночных

имеет некоторое сходство

с стальной перчаткою весны.

когда перчатку боевую

весна бросает на простор,

немое эхо раздается,

звеня в бокалах до сих пор

 

                         (Реплика Мадлон)

 

Казаков создает синтез алогизма, зауми, абсурдистского каламбура — и возвышенно-романтической интонации, лишь отчасти пародийной или автопародийной, но во многом «восстанавливающей» элемент пафоса в снявшем всякий пафос  поставангардном тексте.

Книгу завершает послесловие знаменитого поэта Александра Ерёменко — энергичное и даже яростное, но посвященное не столько Казакову, сколько гневно-язвительной отповеди филологическому подходу к поэзии.

 

Ю. В. Манн. «Память-счастье, как и память-боль…» Воспоминания, документы, письма. М., Издательство Российского государственного гуманитарного университета, 2011, 491 стр.

Многосоставный мемуарно-эпистолярный том, подготовленный знаменитым филологом, крупнейшим современным гоголеведом Юрием Владимировичем Манном, на редкость содержателен. То, что книга является авторским детищем, а не компиляцией, прибавляет ей дополнительную значимость: Манн выстраивает текст своей жизни, сталкивая собственные размышления с текстами многих иных людей. По сути дела, перед нами своеобразная хроника филологической, литературной да и общественной жизни второй половины минувшего века: хроника субъективная, но в то же время и опирающаяся на документальные источники. В этом смысле книга Юрия Манна предстает не просто как «сборник материалов», но как яркий образец так называемой «филологической прозы» — от «Записей и выписок» Гаспарова до «Виньеток» Жолковского (при всей структурной несопоставимости этих и некоторых других сочинений этого ряда).

Собственно воспоминания занимают около трети тома: это — повествование в эпизодах, порой забавных, порой печальных и даже трагических; находится здесь и место для своего рода эстетических мини-эссе, связанных с теми или иными творческими контактами повествователя (таковы, например, глубокие замечания о стиле режиссерской работы Анатолия Эфроса и Юрия Любимова). К воспоминаниям примыкают мемориальные очерки, посвященные Ефиму Эткинду, Зиновию Паперному, Галине Белой, Александру Чудакову, другим… Между этими «монологическими» частями книги — «эпистолярные циклы», целые жизненные истории в письмах к автору: их герои — филологи Татьяна Ускова, Юрий Янковский, Борис Корман. И — многочисленные письма других коллег и знакомцев, в диапазоне от Давида Самойлова, Лидии Гинзбург, Юрия Лотмана, Юнны Мориц — до сына одиозного советского академика М. Б. Храпченко. Книга, безусловно, пестрая, но тем ярче высвечивает привлекательную фигуру автора, каковой, кажется, этого эффекта не добивался, напротив, старался рассказывать о других больше, чем о себе.

 

Николай Байтов. Резоны. Книга стихов. М., «Книжное обозрение [арго-риск]», 2011, 64 стр. («Книжный проект журнала „Воздух”», вып. 57).

Новая книга стихов Николая Байтова появилась почти одновременно с собранием его рассказов «Думай, что говоришь» (М., «Новое литературное обозрение», 2011). Пространство творческой работы Байтова столь неуловимо, столь явственно соотносится с им предложенной (и впоследствии отвергнутой) «эстетикой не-Х», своего рода антиконцептуальной программой, с жестом отказа от четкости и, так сказать, проверяемости (математик Байтов знает, что это такое), что возникает искушение говорить о его стихах и прозе (эссе, коллажах, ассамбляжах, «присвоенных» текстах, перформансах, бук-артистских объектах…) как о некоей целостности. Она и впрямь есть, эта целостность, но книга «Резоны» составлена как сугубо поэтическая.

«Мне всегда кажется, что стихотворение, становясь законченным, определенным, теряет свободу дыхания — отсекая от себя альтернативные возможности…» — говорит Байтов в интервью журналу «Воздух» (2011, № 1, стр. 24). Это замечание в немалой степени объясняет эффект «произвольности» байтовских стихотворений, их парадоксальную прозрачную непостижимость (и, как следствие, кажущуюся «необработанность» байтовских текстов при их филигранности, видимой на более глубинном уровне). Перед нами тот самый знаменитый кот Шредингера (поминаемый, кстати, Байтовым в прозе), объект, находящийся в состоянии неопределенности. Не случайна в этом смысле вариативность некоторых текстов Байтова (примером может послужить цикл «Как обычно» из новой книги). Провала в убийственную философичность, впрочем, поэт избегает, будучи максимально самоироничным:

 

Потчевала тёщенька любезного зятька.

В зарослях шиповника запуталась пчела.

Рубрику открыла авантюрная статья.

Всё это случилось не сегодня, а вчера.

 

Выпуталась утром собирательница грёз.

Села пред компьютером, шлифует коготки.

Потчевала — да. Кого и чем — не разберёшь.

Форум изругался. Презентация в ОГИ.

 

Павел Лемберский. В пятьсот веселом эшелоне. Главы к роману. USA, «Franc-Tireur», 2011, 216 стр.

Проза живущего ныне в Нью-Йорке Павла Лемберского занимательна в первую очередь возрождением будто уже и не поддающейся возрождению традиции, точнее — даже тенденции, охватывающей несколько традиций, от Бабеля до Аксенова и Юза Алешковского: писатель с какой-то неимоверной свободой совмещает авантюрный сюжет с гипертрофированным стилистическим потоком; лексическое буйство и повествовательный напор не взаимоуничтожаются, но создают единый стилистическо-нарративный сплав.

Таков и новый роман Лемберского «В пятьсот веселом эшелоне». Сюжет его, со всей лихостью и подчеркнутой идиотичностью, не то чтоб прозрачен, но вполне пересказуем, однако пересказ этот совершенно не нужен, поскольку, изъятый из оригинального языкового тела, утрачивает значительную часть очарования, становится всего лишь занятной историей. Впрочем, если трансляция сюжета станет самостоятельным языковым жестом, это будет вполне в духе Лемберского: основа его письма конечно же сказ, вобравший все возможные грани одесского и эмигрантского дискурсов, но и остраняющий их, сообщающий пустой болтовне и анекдотцам то притчевый, то трагикомический пафос.

 

Александр Анашевич. Птички бабочки мертвячки. Тверь, «Kolonna Publications»; СПб., «Порядок слов», 2011, 104 стр.

Воронежский поэт предыдущую книгу выпустил десять лет назад, так что этот — шестой по счету — сборник Александра Анашевича был долгожданным во всех смыслах. Поэзию Анашевича определяли через сравнение с испанским барокко (О. Дарк), сомнамбулизм персонажей и прозрачность мира (Е. Фанайлова), карнавальность (Д. Кузьмин), «постморальность» и андрогинизм (М. Меклина), неосентиментализм (автор настоящих заметок) и т. д. Все эти свойства вполне присущи Анашевичу, и все они так или иначе соотносятся друг с другом, однако целостной картины, пожалуй, не составляют.

Важно и то, что, как мало кто из поэтов, Анашевич не изменяет своей манере, выработанной в 1990-е: это может вызвать даже и раздражение, совершенно не оправданное. Поэт не столько слепо верен своей картине мира, сколько постоянно ее уточняет: в этом смысле «Птички бабочки мертвячки», на редкость целостная книга, вбирая в себя узнаваемые черты анашевичевской манеры, оказывается максимально заостренной, постоянно балансирующей на грани провокации. Перед нами текучий и расщепленный мир, населенный бесконечно трансформирующимися ликами «плавающего», неуловимого субъекта, претендующего на принадлежность к трансценденции, но одновременно всегда готового превратиться в чистого, внепсихологического актанта:

 

куда ходила по ночам, кого искала

своими честью, сердцем, головою рисковала

 

искала демона, а он во мне, внутри

пускает кровяные пузыри

 

он изнасиловал меня, убил

над черной бездною меня носил

 

он был отец и мать, и муж, и сын

был настоящим, не фальшивым

 

вот мы рука в руке лежим лежим

потом бежим бежим

туда, где сердце мне отрезали, потом опять пришили

 

Смертоносная вычурность Анашевича, мир, где действует (мне уже приходилось писать об этом) не постмодернистское «тело без органов», но нечто, обозначаемое условно как «органы без тела», оказались в свое время крайне важны для целого поколения молодых поэтов, искусственно одно время объединяемых псевдопонятием «новая искренность». Так, выворачиваясь наизнанку, постгуманистическая речь становится единственно возможной человеческой.

ТАТЬЯНА КОХАНОВСКАЯ, МИХАИЛ НАЗАРЕНКО: УКРАИНСКИЙ ВЕКТОР

ИСТОРИЯ С ГЕОГРАФИЕЙ

 

Киевские горы и норы

 

Подобно тому как украинская литература осваивает сейчас национальную историю — как свою, как целостность, — так, естественным образом, происходит и освоение географии. Осознание страны как единого целого — задача не менее важная и сложная. Но если история обживается на «микроуровне» (прошлое личное, семейное и локальное становится метонимией истории страны [27] ), то отечественная география строится на соединении отдельных точек — городов, местечек и сел.

Это не попытка унификации, не стратегия «плавильного котла». Опыт Америки, где эта доктрина была декларирована и настойчиво внедрялась, показал, что она культурно несостоятельна, даже если успешна социально. Прочнее и плодотворнее всего оказываются локальные мифы. Эти мифы могут быть и искусственно созданы, как, скажем, мифы фронтира о дровосеке Поле Баньяне и ковбое Пекосе Билле — они в результате стали фольклором и работают так же успешно, как и имеющие прочную историческую основу образы американского Юга у Твена и Фолкнера. (Только сноб и иностранец Набоков мог презирать искусственные мифы; впрочем, он и Фолкнера презирал как чересчур местечкового и кукурузного.)

Чем разнообразнее, тем устойчивее: этот парадокс объясняют современные теории национализма. Энтони Смит показал, что понятие «нация» не только непротиворечивым образом накладывается на более узкие, локальные идентичности, но и коренится в них. Он же ввел понятие «ключевая доктрина» как шаблон, который потенциально можно наложить на любую культурно-историческую общность и таким образом ввести локальные структуры в макросистему (которой и является современная нация). Макросистема таким образом получает подкрепление «снизу» и легитимизируется, а локальная идентичность обретает лучшие шансы на выживание в глобализованном мире [28] .

Русь была известна скандинавам под именем Гардарики, «страны городов»; вспомним, что с XIV по XVIII век полторы сотни городов и местечек Украины получили магдебургское право — и при этом граница между городом и селом до сих пор остается весьма проницаемой, в том числе и в культурном плане. Неудивительно, что точками, по которым строится атлас современной и исторической Украины, чаще всего являются именно города.

Стоит только заговорить о Городе и его культурных проекциях, как сразу же в дискурсе всплывают слова «городской текст». Между тем нелишним будет напомнить, что создатель этого понятия В. Н. Топоров полагал, что в русской культуре единственным текстом является «петербургский» и даже Москву при помощи этой методологии описать нельзя. (Впрочем, многие и саму концепцию Топорова полагают исследовательским конструктом, а не реальностью! [29] ) Напомним, что ученый говорил о «неком синтетическом сверхтексте, с которым связываются высшие смыслы и цели. Только через этот текст [Город] совершает прорыв в сферу символического и провиденциального»; сверхтекст при этом противопоставлен описаниям «эмпирического бытия», которых может быть бесконечно много, но целостность они так и не составят [30] . Иными словами, важнейшая черта городского текста — его сильнейшая надличностная составляющая, благодаря которой создается иллюзия, что город «Медного всадника», «Шинели», «Преступления и наказания» и «Петербурга» таков и в объективной реальности, а не только в сознании носителей культуры. Квазиобъективная сущность города позволяет ему неизменным проходить через века («Чудак Евгений — бедности стыдится, / Бензин вдыхает и судьбу клянет!»).

Мы вовсе не относимся к числу скептиков, отрицающих топоровскую методологию, напротив, согласны с тем, что городской текст — явление крайне редкое. Ведь и скептицизм-то связан с огромным количеством работ, приклеивающих удобный ярлык любому населенному пункту, попадающему в зону внимания. Так есть ли хотя бы один городской текст в украинской культуре? [31]

Прежде чем ответить на этот вопрос, вспомним еще одно изрядно затрепанное понятие: «региональная школа». Оно точно так же расширило свой смысл до потери такового, и не случайно, к примеру, Олег Кудрин в разговоре о баснословной  «Южнорусской школе» («Одесская» тож) предложил вообще отказаться от этого термина, а конкретное историческое явление назвать «Одесской волной» [32] . Еще один подход — и столь же соблазнительно легкий в применении, как и первый…

Один из самых распространенных вопросов на читательских форумах и в блогах Украины — «А что прочитать о таком-то городе?». И такие тексты есть, есть и осознанный запрос, а уж какой инструментарий для нашего разговора окажется наиболее адекватным, выясним по ходу дела.

Очевидно, что в корпус «текстов о городе» (осторожно обозначим их так) помимо текстов художественных необходимо включать и non-fiction — как гуманитарные исследования, так и эссеистику. «Городоведческие» эссе известны в украинской литературе давно — достаточно вспомнить шевченковскую «Прогулку с удовольствием и не без морали» (1855 — 1858). Прежде, в рамках народнической традиции, травелоги были ориентированы на подтверждение личным опытом устоявшихся топосов и общих мест, рассказчик же оставался неизменен на протяжении всего странствия. Сейчас такие тексты пишутся, по сути, «зеркально». На первый план выходят столь же личное переживание «гения места», вживание в город [33] или сопротивление его влияниям (очень заметно в «Лексиконе интимных городов» Юрия Андруховича) и даже попытки посмотреть на себя с точки зрения города. Человек как нечто преходящее (или даже мнимость) — и город, как то, что существовало прежде и пребудет вечно.

Мы уже писали, что в современной украинской культуре гуманитаристика и беллетристика активно взаимодействуют, особенно когда речь идет об исторической тематике. Чтобы понять город, нужно для начала его описать, и не случайно Пушкин ссылается в предисловии к «Медному всаднику» на документальные источники того времени.

Возьмем, к примеру, Киев. У киевлянина образ города складывается из двух составляющих: с одной стороны, из семейного предания, из растворенных в воздухе «общеизвестных» фактов и баек, с другой же — из многочисленных краеведческих книг последних десятилетий, которые эти сведения расширяют, уточняют, а нередко и опровергают. Тем более такие книги необходимы некиевлянам и новокиевлянам, для которых «фоновое знание» вовсе не очевидно. И вот что важно: на протяжении всего послевоенного советского периода киевского краеведения не было вообще. Даже помпезное «1500-летие» города ( st1:metricconverter productid="1982 г" 1982 г /st1:metricconverter .) породило лишь официозный четырехтомник «История Киева» и столь же официозный, лишенный живого наполнения справочник «Киев». Без этого столь же официозные призывы «Як тебе не любити, Києве мЁй!» оставались пустым звуком: укорененным киевлянам об этом напоминать не нужно, а новоприбывшим просто не во что было пустить корни. Фотоальбом «Киев Михаила Булгакова» (1990) открыл новую киевскую эпоху: понадобились и переиздания классических трудов XIX века («История города Киева» Максима Берлинского, 1991), и новые работы, описывающие город под самыми неожиданными углами: «Скорбное бесчувствие» (1992) и многие другие книги покойного Александра Анисимова, «Меценаты Киева» (1995) Виталия Ковалинского, «Малая энциклопедия киевской старины» (2002) Анатолия Макарова, «Особняки Киева» (2004) Ольги Друг и Дмитрия Малакова, «Еврейские адреса Киева» (2012) и другие работы Михаила Кальницкого. На рубеже 1980 — 1990-х в самой разной периодике, от газеты до прото-«глянца», желаннейшим гостем был киевовед; тогда же набирают популярность частные экскурсии по городу — впрочем, любой коренной киевлянин охотно принимает на себя роль экскурсовода. Частные же экскурсии за двадцать лет превратились из хобби для избранных в массовое движение, возглавляемое ЖЖ-сообществом interesniy_kiev. Тем выше ценились и ценятся в Киеве труды Мирона Петровского («Городу и миру», 1990; «Мастер и Город», 2001), который едва ли не единственный перешел от эмпирики к культурологическим обобщениям.

Большая часть этих книг, за исключением переизданного Берлинского, говорит об одном и том же периоде — рубеже XIX — XX веков, когда в основном и складывался визуальный образ того, что мы называем Старым городом. Но есть еще два корпуса текстов: это Киев XVII — XVIII веков, от Петра Могилы до Мазепы, и Киев во Вторую мировую войну (здесь история смыкается с мемуарами). При этом изыскания о «барочном» Киеве спрятаны в литературе, непосредственно городу не посвященной, — скажем, в учебных пособиях по истории Киево-Могилянской академии или в монографиях о Мазепе и его современниках.

А что же с образом Киева в художественной литературе?

Мы прежде всего обратились к методологии Топорова — но киевский сверхтекст не обнаружился. Образ Киева в сфере «символического и провиденциального» в разные эпохи меняется чуть ли не на прямо противоположный (именно меняется, а не соединяет противоположности, как петербургский!). А чуждые ему смыслы «вписываются» культурологами ретроспективно, в попытках придать киевскому тексту отсутствующую цельность.

Самый яркий пример — Гоголь. Завороженные мандельштамовским образом «Киева-Вия», филологи стали говорить о хтонической и колдовской природе Киева у Гоголя. Между тем достаточно непредвзято взглянуть на «Диканьку» и «Миргород», чтобы увидеть: для Гоголя Киев, как и сама Диканька, — сердцевина упорядоченного бытия, надежно защищенное место. Все неприятности у Хомы Брута и Андрия Бульбы начинаются, когда они покидают безопасные стены alma mater и святые киевские холмы. В «Страшной мести» Киев выталкивает колдуна, едва ли не всевластного за его пределами. А то, что «все бабы, которые сидят на базаре, — все ведьмы», лишь подчеркивает: настоящие-то ведьмы, настоящий ужас — за пределами города (и говорят-то на эту тему, сидя в безопасном Киеве, приятели Брута, счастливо избежавшие опасностей Дикого Поля, которое поглотило их несчастного товарища) [34] .

И это — не индивидуальная гоголевская оптика. Таким же видел Киев и Шевченко, причем не только в поэзии, но и в прозе («Близнецы», «Прогулка…»). Это украинский извод одной из главных киевских идеологем «Киев — второй Иерусалим»: святой город, по определению стоящий на горе в центре мира. Образ этот, по понятным причинам секуляризовавшись, пережил советскую власть и, превратившись в штамп, дошел до наших дней: холмы и венчающие их купола фигурируют чуть ли не в любой пейзажной лирике, посвященной Киеву. (Кстати, по убедительному предположению Мирона Петровского, описание храма в «ершалаимских» главах «Мастера и Маргариты» — это вид на Андреевскую церковь с Подола.)

Есть, конечно, культурный образ и «другого Киева», возникающий несколько раньше, чем гоголевский и шевченковский: это Киев ведьмовской, антитеза киевскому мифу и киевскому топосу (естественно в них входящая, как мифу и свойственно), Киев, высшей точкой которого является Лысая гора. Этот вариант мифа — в первую очередь книжный, литературный — сложился под европейским влиянием (от хроник ведьмовских процессов до ведьм и русалок эпохи романтизма). Роль фольклорных источников здесь куда меньше, чем одной-единственной повести идеолога русского романтизма Ореста Сомова «Киевские ведьмы» (1833). Книжность естественно перетекает в фольклор, и вот уже у Даля читаем: «Ведьма известна, я думаю, всякому, хотя она и водится собственно на Украине, а Лысая гора, под Киевом, служит сборищем всех ведьм, кои тут по ночам отправляют свой шабаш». Далевский же словарь слово «киевица» в значении «ведьма» фиксирует в тверском и псковском диалектах. Хтоническое начало едва ли не заслоняет сакральное, которое продолжает доминировать в официальной идеологии; Киев с конца XVIII века прочно погружается в сон, рождающий чудовищ.

Где-то здесь и проходит принципиальная развилка между русским и украинским образами Киева (Гоголь, как всегда, на распутье). Если в русской традиции Киев замер в абсолютном прошлом, заснул вечным сном (золотым или кошмарным), превратился в священное кладбище, то в украинской — сакральный и древний образ города скорее остается вне времени: с такой точки зрения современный Киев, суетливый и профанный, оказывается лишь еще одним звеном той неразрывной цепи, которая началась, согласно Нестору, еще во времена апостола Андрея. Такая двойственность образа Киева обусловлена прежде всего реальной историей города, в котором периоды стремительного взлета сменялись десятилетиями упадка и погружения во внеисторическую неподвижность (после монгольского нашествия, после ликвидации гетманщины).

Торгово-промышленный подъем Киева во второй половине XIX века вызывает к жизни совсем другой образ Киева в культурном пространстве. Город этот жив, и очень жив, тема киевской святости трактуется весьма иронически, в чем совпадают и русско- и украиноязычные традиции, если они представляют точку зрения местного жителя, а не досужего путешественника («Тучи» И. Нечуй-Левицкого, 1874; «Печерские антики» Н. Лескова, 1883). Эта особенность сохранится до нашего времени: «киевскость» текстов определяется не языком, на котором они написаны, и не тем, откуда автор родом; куда существенней, видит он город изнутри или извне. Сравните «декадентский» образ Киева в русской литературе Серебряного века, демонстрирующей взгляд извне: перед читателем все тот же Киев абсолютного прошлого, но из некрополя ушла святость, сменившись кошмаром, как всегда бывает на брошенных кладбищах: «Разоренный Киев» Брюсова, «Киевские пещеры» Анненского. Между тем именно в эти десятилетия Киев переживает экономический, а вслед за ним и культурный ренессанс!

«Хтон» и верно никуда не девается (Киев живет рядом с ним в не меньшей степени, чем Петербург), но горожане поглядывают на него совсем иначе. Конечно, под землю здесь уходит все, в том числе и река Почайна, место крещения Руси [35] . Конечно, Киев — логово змиево; но мы живем рядом со змием уже полторы тысячи лет, а когда он чересчур докучает, подольский ремесленник-кожемяка без особого труда призовет его к порядку, да еще использует по хозяйственной надобности. Поверх жутковатого подземного мира, где текут киевские реки, образуя, по словам диггеров, даже водопады, кипит полнокровной жизнью Подол, витальный и неуничтожимый.

Середина ХХ века привнесла более зловещие краски: достаточно вспомнить Бабий Яр и куреневскую трагедию 1961 года. Реальная историческая ситуация наполняется в сознании киевлян символическим смыслом: советская власть, пытаясь стереть память о катастрофе 1941 года, принялась намывать грунт в Бабьем Яру, чтобы устроить там «парк культуры и отдыха»; закончилось все мощным сходом селя в старый городской район и гибелью полутора тысяч человек. Буквально воплощенная метафора прорыва хтоноса.

Киев «умирающий-возрождающийся» — устойчивый образ в самых разных сферах украинской культуры ХХ века. Первый раз он возникает как рефлексия Гражданской войны («Стоит сторастерзанный Киев, / и двестираспятый я» — Павло Тычина, 1919), утверждается в поэзии 1920-х в связи с новым статусом города как не-столицы, особенно у поэтов-«неоклассиков» (М. Зеров, М. Драй-Хмара и другие), становится частью официальной доктрины после Второй мировой войны («отстроим город-герой!»), обретает новые оттенки в «романе связи времен» («Диво» Павла Загребельного, с его вечным противостоянием художника и власти) и наделяется еще более трагичными коннотациями в современной жанровой литературе (от ее высоких образцов, таких как «Армагед-дом» Марины и Сергея Дяченко, до низовых, как «Апокалипсис по-киевски» Тимура Литовченко [36] ).

Вот сколько образов Киева сосуществуют в культурном пространстве и в сознании киевлян! Каждый из них вполне соответствует классическому определению городского текста, проблема в том, что эти образы равноправны, но взаимоисключающи. В одном и том же тексте они могут совмещаться, не взрывая его изнутри, только в том случае, если он ностальгический, а значит — личностный. Такое описание Киева соединяет все, что хранится в личной, семейной и исторической памяти, что ушло и не вернется. Масштаб тут возможен самый разный — от булгаковских «Белой гвардии» или «Киев-города» до «Городских прогулок» Виктора Некрасова. «Личный» Киев безусловно вызывает читательскую эмпатию — но заодно как бы отменяет надличностный образ Киева, без которого городской текст в принципе невозможен.

Единство «текста о Киеве» разрушается и когда речь идет о городе живом, современном, стремительно развивающемся. Таким Киев был начиная с эпохи великих реформ 1860-х годов (товарная биржа, открытая в st1:metricconverter productid="1869 г" 1869 г /st1:metricconverter ., стала крупнейшей в Европе). В бурно растущем городе было место и для имперской культурной среды (это не только Булгаков, но и Куприн, среди «киевских типов» которого напрочь отсутствуют украинцы), и для еврейского Киева, и для Киева украинского. Сознавая эту тройственность, нужно понимать, что — вопреки Булгакову — революция не стала для Киева катастрофой, сметающей всех и вся. Напомним, что для украинской культуры в целом 1917 год вовсе не был переломным: открылись новые возможности, ускорились события, но вектор не изменился. Так же как — поначалу — и для еврейской культуры Украины.

Новая идентичность города и, как знать, новый «киевский текст» могли сложиться именно так, как это прозрел Мандельштам: «Самый живучий город Украины… Глубоким тройным дыханием дышит украино-еврейско-русский город» (очерк «Киев», 1926). Сложилось иначе: изменившаяся национальная политика большевистского государства и катастрофа Второй мировой привели к тому, что из трех культурных составляющих Киева две были так или иначе истреблены.

Но короткий период украинского Возрождения (в который раз напомним — расстрелянного) создает еще один образ Киева — не горний и не хтонический, но мир дольний: Киев-муравейник, Киев машин и деловых толп [37] . Самый заметный текст такого рода — роман Валерьяна Пидмогильного «МЁсто» («Город», 1927), о котором достаточно подробно написала Инна Булкина в упомянутой статье. Специфически киевского в нем, однако, мало, это история покорения мегаполиса провинциалом, с явными отсылками к Бальзаку и Мопассану (и джек-лондоновскому «Мартину Идену»!). Именно поэтому роман, вернувшись в культурный обиход, остается влиятельным и сейчас, когда Киев вновь сделался полнофункциональной столицей. Впрочем, тематика никуда не девалась и в советские времена: «химерные» романы Владимира Дрозда 1970-х годов тоже повествуют об урбанистической травме и к вневременной индивидуальности Киева отношения не имеют.

Всевозможные «признания в нелюбви» к Киеву, на которые не скупятся многие горожане — «коренные» и «новопоселенцы», относятся не к Киеву лично, а к Столице. Такая уж судьба столиц: для кого-то она неуютна, для кого-то (как для Андруховича) — недостаточно украинская; это модель страны в миниатюре, слишком большая и разнообразная, чтобы ее можно было сделать совсем «своей». Старожилы (новый киевский термин: «понаоставшиеся») понемногу бурчат на «понаехавших», «понаехавшие» тоже бурчат, избывая невротические травмы от попадания в большой город… Однако (и это очень важно) извечное противостояние Москва — провинция здесь не работает: пространство Украины (в том числе культурное) децентрализовано.

Кстати, 1920-е годы дали прекрасные образцы того, как соединяются живое ощущение прошлого и современности, приятие Киева как сакрального культурного пространства и пространства актуального бытия [38] . Речь идет прежде всего о поэтах-«неоклассиках»; показательно, как у Мыколы Зерова может разниться отношение к трансцендентному Киеву — всегда благоговейное — и к городу профанному — от восхищенного до остро-критичного, под настроение. Стихотворение «Киев весенним вечером» (1928) оказалось настолько точным, что под его строками и ныне мог бы подписаться едва ли не каждый киевлянин.

 

Хоч як звели тебе гермокопЁди

I несмак архЁтекторЁв-нездар,

I всюди прослЁд залишив пожар, —

Ти все стоїш, веселий, ясновидий,

I недаремно вихваляють гЁди

Красу твою, твЁй найдорожчий дар… [39]

 

До «неоклассического» синтеза современная украинская литература еще не доросла; задачу затрудняет и нынешний столичный статус Киева. Писатели выхватывают из накопленного культурного багажа то один, то другой образ Киева — достаточно узнаваемый, чтобы его можно было тиражировать, и достаточно емкий, чтобы он оказался приложим и к новым временам. Но примечательно, что «большая литература» этим почти не занимается, в отличие от массовой.

Едва ли не самый тиражный украинский писатель (русскоязычный) — киевлянка Лада Лузина, автор серии «Киевские ведьмы», начатой в 2005 году романом «Меч и крест». Семь книг о трех современных «киевицах» оказались настолько востребованы, а их автор, соответственно, настолько популярен, что даже недавний сборник ранней прозы Булгакова сопровождается предисловием Лузиной: естественный шаг для издательства, желающего поместить классика в масскультурный контекст.

Что же представляют собой «Киевские ведьмы»? Издательские аннотации называют их «городским фэнтези». Да, ровно в том же смысле, что и «Сумерки»: дамские романы [40] , сдобренные мистикой и плохо усвоенным краеведением — настолько плохо, что обессмысливается весь просветительский пафос. Автор заботливо поясняет в сносках такие понятия, как «София Киевская» или «чревовещатель», зато в городских реалиях, мягко говоря, плавает. Так, в повести «Принцесса Грёза» Лузина спутала два дома на Шелковичной улице — особняки меценатов Могилёвцева и Ковалевского; это все равно как если бы москвич перепутал Третьяковку и ГМИИ.

Наделив своих героинь, в числе прочих магических возможностей, способностью путешествовать во времени, Лузина обеспечивает себе свободу по части выбора исторических фигур и событий, предлагая свою — вполне попсовую — интерпретацию [41] . Примечательно, однако, что внимание писательницы приковано по преимуществу к рубежу XIX — ХХ веков: киевский период творчества Врубеля, юность Булгакова, убийство Столыпина, гастроли Сары Бернар… А поскольку значительная часть литературы non-fiction последних десятилетий посвящена тому же времени, нам представляется, что между этими фактами есть некоторая связь. Но дело не только в том, что усердные краеведы предоставили автору изобильный фактический материал. Популярность Лузиной не мнимая, а реальная; значит, и читателей более всего интересует именно этот период. Что и понятно: это ближайший к нам по времени типологически схожий период жизни Киева, да и сам Серебряный век, при всей нашей к нему симпатии, дает обширный материал для именно вот такой трактовки.

В книгах Лузиной, да и не только ее, возникает по преимуществу Киев имперский, русскоязычный. Украинский же Киев рубежа веков в массовое сознание до сих пор не вошел — не говоря уже о Киеве еврейском: слишком тщательно была искоренена память за советские годы. И если мещанский Киев того времени в сознании присутствует хотя бы потому, что создатели культового фильма «За двумя зайцами» (1961) перенесли в начало XX века действие куда более ранней пьесы Михаила Старицкого (1883), — то современный ему город интеллигентный, город украинских футуристов и театра «БерезЁль» Леся Курбаса все еще остается на периферии. Знать-то о нем знают, но он до сих пор не мифологизировался, а значит, в масскульт ему пока что ходу нет. И русско- и украиноязычная массовая литература обращается к «имперскому», а точнее — космополитичному материалу. Пример добротной подачи образа Киева начала ХХ века — книга Олеся Ильченко «Город с химерами» [42] , эдакий «Код да Винчи» на местном материале, беллетризованная биография легендарного киевского архитектора Владислава Городецкого: уж его-то творений не заметить нельзя.

Совсем иными средствами для описания современного Киева пользовался в романе «Ночной молочник» [43] Андрей Курков — самый тиражный в Европе украинский писатель. Курков очень точен в том, что касается киевской топографии: уж если Мариинский парк, то со всеми его приметами, уж если окрестности Ярославова Вала, то с тамошними кафе и заложенными кирпичом воротами Святой Софии. А между тем роман вовсе не о Киеве: это прямая и незамысловатая метафора Украины. Вот она, мать-одиночка Ирина (читай: «Украина», — уточняет Курков в постскриптуме), непрерывно сдающая неиссякаемое грудное молоко, с чего и живет. Элементы детектива и фантастики, нейтральный язык и стремительно топчущееся на месте действие — все это надежный арсенал масскульта, а киевские «якоря» должны обеспечить роману успех хотя бы у киевлян. Тем не менее книга «не пошла»: она не оказалась ни детективом, ни фантастикой, ни тем, что нас сейчас интересует прежде всего, — киевским романом [44] .

Вообще же трэшевых приключенческих книжек о Киеве (на двух языках) уже довольно много, их число растет, подтверждая наличие читательского запроса, — мы упомянули только самые заметные. Немалая их часть оказывается все той же разновидностью «городского фэнтези»: происходит обживание и эстетизация урбанистического пространства. Любопытно, что построение киевской мифологии идет и «самосевом» — например, в среде местных ролевиков, а также оккультно возбужденных горожан, от сатанистов до солнцепоклонников, которые учиняют свои действа на противостоящих холмах над Подолом.

Запрос, очевидно, есть не только на трэш и гуманитаристику: время от времени издаются различные антологии, в том числе поэтические (вмещающие все тексты, до которых дотянутся), а порой и концептуальные: «Дом с химерами» (2000), «100 русских поэтов о Киеве» (2001), «Київ. АнатомЁя мЁста. XIX. XX. XXI...» (2009), «Киев: фотографии на память» (2011). Последняя, двуязычная (составитель Инна Булкина), помимо разделов «Сны», «Пространство и тело», «Город женщин» содержит то самое «Признание в нелюбви» — так, собственно, называется вошедшее в антологию ностальгическое эссе Михаила Пиевского.

Украиноцентричные авторы, пишущие о Киеве, как правило, обращаются к мифологемам, сложившимся в иные периоды, чем довольно затоптанный рубеж веков. Например, в постмодернистской повести Олександра Ирванца «Очамымря» [45] появляется тот самый змей из былин и сказок о Кожемяке. Только ведет он себя не как порядочный киевский змий, давно припаханный к строительству валов, а как всепожирающее хтоническое чмо (да еще и женска полу, чтобы хтоничнее было). Дело вовсе не в том, что у Ирванца нет «чувства города» (очень даже есть, о чем мы поговорим в свое время); он говорит не о Киеве, но опять-таки об Украине, синекдохой которой и является столица. (Показательно, что «Очамымря» — украинский римейк «Кыси», чего повесть и не скрывает.)

Еще одно заметное сочинение — роман Володимира Дибровы «Андреевский спуск» [46] , лауреат премии «Книга года Би-би-си». Книга эта часто упоминается в связи с киевским текстом, но скорее по недоразумению. Виной название: Андреевский спуск для Киева то же, что Арбат для Москвы, — но Булкина, убежденный сторонник существования «киевского текста», совершенно права, отмечая, что Диброва написал «„городской роман”, а не роман о городе». Улица, связывающая Верхний и Нижний город, — метафора памяти, человеческой жизни, истории: движение от настоящего к прошлому, от смерти к детству позволяет представить послевоенные десятилетия как личный опыт, что вообще свойственно современной украинской литературе [47] .

Итак, что же в активе?

Четыре образа города — причем три из них вполне мифологичны (Киев — центр мира, место силы, защищенное пространство; Киев хтонический, пещерный, погруженный в прошлое; Киев умирающий и воскресающий, подобно богу земледельческих мистерий; Киев — современный мегаполис). Киев во всей совокупности текстов представляет собой структурированное пространство мифа: горние выси, бездна и срединный мир наличествуют в культуре и топографии. Город существует здесь и сейчас, простирается в прошлое и заглядывает в будущее (по преимуществу в антиутопии). Киевский миф, таким образом, практически сформирован — при живейшем участии заинтересованных читателей, готовых покупать буквально все, что угодно, лишь бы о Киеве. Киевская идентичность, безусловно, существует, и не находится в конфликте с идентичностью украинской, несмотря на лакуны в историческом опыте, которые, впрочем, медленно заполняются.

А что в пассиве?

То, что о киевском тексте в классическом понимании термина говорить все же нельзя. А уж о «школе», при всей дискретности, многовекторности и двуязычности наличного массива произведений, смешно и рассуждать. Практически отсутствуют значительные современные тексты, работающие с киевским мифом, в «верхнем» сегменте литературы — очевидно, до тех пор, когда «киевское бессознательное» насытится книгами non-fiction , что окончательно восстановит связь времен. Дискретность должна быть избыта как травма (к этому уже вплотную подходили неоклассики). Тогда и нынешний город предстанет не только рабочей моделью государства Украина — или безликого мегаполиса, — а живым организмом, надежно укорененным во времени, культуре и душах своих обитателей.

Разумеется, украинская география начинается столицей, но ею далеко не исчерпывается. Мы двинемся дальше по литературной карте страны: возможно, искомый городской текст обнаружится в Карпатах, на Слобожанщине или в иных краях? Возможно, найдутся и местные школы — реально существующие, а не мнимые? Даже если и нет, эта «прогулка с удовольствием» может вполне оказаться «и не без морали»: она поможет увидеть и понять, из какого локального разнообразия складывается целостность современной украинской литературы.

(Окончание литературного путешествия по Украине — в № 12)

МАРИЯ ГАЛИНА: ФАНТАСТИКА/ФУТУРОЛОГИЯ

МАКОНДО, КОТОРЫЙ МЫ ПОТЕРЯЛИ

 

Издательство «Время» выпустило (как-то неожиданно, вообще-то оно взрослой фантастикой не занимается, детской и подростковой — довольно активно, а вот взрослой — нет) трехтомник Кира Булычева «Великий Гусляр» [48] . Великий Гусляр, напомню, — придуманный Киром Булычевым город областного подчинения, расположенный на реке Гусь, население «достигает восемнадцати тысяч человек… работает пивоваренный завод, освоено производство пуговиц и канцелярских кнопок на фабрике „Заря”. Также имеется лесопилка, молочный комбинат и бондарные мастерские. В городе работают речной техникум, несколько средних школ, три библиотеки, два кинотеатра, клуб речников и музей <…> Сообщение с Вологдой автобусом (шесть часов), с Архангельском <…> пароходом через Устюг и Котлас — четверо суток»…

Уже по этому вступлению — ироничному и с элементами игры, которую впоследствии почему-то стали называть постмодернистской, — имитирующему провинциальный путеводитель советских времен, понятно, что Гусляр — универсальная модель провинциального русского городка, «глубинки». И лишь в самом конце этого путеводителя-справочника читаем сухую фразу: «Космические пришельцы начали появляться в городе начиная с 1967 года. Более ранние их следы не обнаружены».

Космические пришельцы — не единственная аномалия, отличающая Гусляр (впрочем, сами гуслярцы давно уже перестали воспринимать пришельцев как аномалию и относятся к ним с философским равнодушием). Тут вообще наличествует некая наша отечественная бермудская зона, как бы стягивающая чудеса в одну географическую точку. То золотые рыбки в продажу поступят, выполняющие, как и положено рыбкам, три желания, то бегемот откуда-то забредет, то профессор Лев Христофорович Минц поразит горожан очередным своим изобретением.

Профессор Минц — один из ключевых персонажей гуслярского цикла, он типичный гений-одиночка, фигура хотя и пародийная, но очень трогательная, поскольку все время пытается сделать как лучше, но получается как всегда. Есть Миша Стендаль, похожий на молодого Грибоедова (с возрастом он сделается похож на немолодого Чехова), — корреспондент местной гуслярской газеты, человек культурный и влюбчивый. Есть еще один изобретатель-неудачник — Саша Грубин. Есть неразлучные собутыльники Погосян с Кацем, как бы воплощающие дружбу народов и несколько пофигистскую (чего уж тут, с пришельцами разобраться бы) гуслярскую толерантность. Есть въедливый и сварливый пенсионер Ложкин. И наконец, есть Корнелий Удалов — лысенький и кучерявенький прораб местного стройтреста, его суровая жена Ксения и сын Максимка. Именно Удалов, эдакий наш отечественный everyman , выступает основной фигурой в многочисленных коллизиях, связанных с братьями по разуму. Именно его контактерские подвиги легли в основу первого «гуслярского» рассказа — «Связи личного характера» (1970).

Профессор Минц пришел в Гусляр прямиком из фантастики 50-х, с ее восторженно-опасливым отношением к науке; лохматый и суровый Саша Грубин, романтик и мечтатель, — из молодежной прозы 60-х; Удалов — из производственной прозы 70-х… По крайней мере начинался «Гусляр» (в том числе и стилистически) как мягкая пародия на штампы отечественной литературы и фантастики в частности… За 35 лет, однако, — а именно столько возвращался Булычев к своему детищу, — «гуслярский цикл» претерпел некоторые изменения.

Эти изменения — вероятно, не без умысла издателя — отражает оформление трехтомника, чей цвет меняется от насыщенно-алого (горячего) через лиловый и до глубоко-синего (холодного). Иными словами, иронический, но оптимизм, чуть усмешливая, но вера в «обычного» человека, способного и с пришельцами наладить контакт, и пожертвовать заветным своим желанием ради ближнего своего («Поступили в продажу золотые рыбки» — эдакий наоборотный Катаевский «Цветик-семицветик»: слишком многие горожане потратили свое заветное желание, чтобы вырастить новую руку и ногу искалеченному молодому пожарному), постепенно уступают место мизантропии — когда снисходительно-усмешливой, а когда и нет…

Тут, конечно, совпали историческое и личное время — эпоха «дикого капитализма» человеку, воспитанному в иной системе, особого оптимизма внушить не могла, да и вообще с возрастом оптимизма поубавляется, а пессимизма и усталой мудрости прибавляется — сравните, например, тексты ранних и поздних Стругацких. К тому же Булычев, без сомнения, был мастером сатирической новеллы; «Перпендикулярный мир» (1989) и «Харизма» (2002) — вообще шедевры политического и социального предвидения, хотя, казалось бы, откуда? — не иначе как свою машину времени прятал в гараже… И все же, попав в Гусляр 2000-х, где даже дети хитры и корыстны, а изобретения добрейшего профессора Минца грозят обернуться опасностью уже не по раздолбайству гуслярцев, а в силу все той же жажды наживы, заложенной в человеческой природе, читатель, знакомый с Гусляром 70-х, может и расстроиться: добрая сказка обернулась мрачным фельетоном.

Все так, но я хочу поговорить о другом.

Великий Гусляр — единственный, наверное, в истории позднесоветской литературы — теоретически имел все шансы стать тем, что, похоже, было отчаянно востребовано (недаром так популярны у нас были «Сто лет одиночества» Маркеса) — этаким нашим советским Макондо, собирательным образом страны и одновременно ее символом.

Он и начинался как такой Макондо — крохотный городок с прописанной историей (даже этимологию названия Булычев в стиле путеводителей с их квазинаучной серьезностью предлагает), со своей географией — очень русской, северной, романтичной; со своими достопримечательностями, памятниками старины, путешественниками, землепроходцами, колоритными персонажами…

Из писателей-фантастов позднесоветского времени Булычев, кстати, ближе всех подходил под определение «коммерческого автора» — и по объему написанного, и по склонности к сериальности, к циклам (про доктора Павлыша; про девочку Алису), и по способности формировать долгоживущие бренды — ту же Алису, например. Гусляр в этом смысле — замечательный соблазн, замечательный вызов литератору — сделать то, что ни у кого еще не получалось, и не то чтобы заслужить всенародную любовь (она и так была), но как бы углубить ее, распространить на более разборчивую, что ли, читательскую аудиторию.

Кажется, могло бы быть так здорово! Ведь сколько сюжетов предлагает одно лишь уже упомянутое булычевское «Вступление» к трехтомнику! Вот история собственно Гусляра, первое упоминание о котором «встречается в Андриановской летописи, где говорится, что потемкинский князь Гавриил Незлобивый „пришех и истребих” непокорных обитателей города Гусляр» — в 1222 году. Вот история гуслярского уроженца, землепроходца Федьки Меркартова, первым добравшегося до Новой Земли. Вот история кожухов — канувшего в безвестность малого лесного народа угро-финской группы… И все это: и история города, и личные, частные истории его жителей — могло бы стать почвой для некоей чуточку сюрреалистической, но большой, разветвленной истории-летописи — с семейными деревьями, как-то приращенными нынешними гуслярскими обитателями; с семейными тайнами, скелетами в шкафу, недюжинными страстями — и, конечно, не без чудес, хотя бы и с теми же пришельцами, безумными изобретателями, да и со своими бессмертными, появляются же мельком гуслярские долгожители хотя бы в той же повести «Марсианское зелье», появляются — и исчезают, чтобы уже больше никогда не вернуться на страницы «гуслярской баллады».

Но история с географией в данном случае, похоже, интересовали Булычева меньше всего, разве немножко поначалу, когда еще самому автору не очень ясно было, куда цикл вырулит… Постепенно, однако, стало ясно, что обитатели Гусляра — не столько живые люди с их противоречивой и сложной натурой, сколько удобные лекала-трафареты.

Миша Стендаль, счастливо разрешив свои проблемы в личной жизни в новелле «Ответное чувство», опять предстает перед нами романтическим холостяком в новелле «Градусник чувств» — и так до самого конца остается непристроенным, хотя намерения у него каждый раз весьма серьезные… Такое у него амплуа — комический жених.

Профессор Минц так и будет изобретать что-то — то градусник для измерения чувств, то эликсир трудолюбия, то средство для обретения невидимости — с неизменным результатом: за пределы Гусляра эти изобретения не выйдут, да и в самом Гусляре как бы затихнут, канут в никуда: ни одно из этих изобретений никак не проявит себя в следующей новелле…

Удалов так и будет выступать в роли добросовестного обывателя, Ксения — в роли ревнивой жены (разве что удаловский Максимка вырастет и подарит Удаловым внука)…

Не стал Гусляр нашим, уникальным и универсальным Макондо. Почему?

Скорее всего, прямо как по тому анекдоту — как ни монтировал рабочий-несун (был такой термин в былые годы) детали, украденные с завода, вроде бы выпускающего швейные машинки, как ни собирал, а все равно получался пулемет… Как ни расписывай мы ихний Макондо (или Йокнапатофу, или Гринтаун, штат Иллинойс), у нас все равно получается абсолютно наша история города Глупова…

То есть хорошо получается у нас история сугубо сатирическая, а у сатиры при множестве хороших свойств есть одно не то чтобы плохое, но неотъемлемое: сатира предполагает плоскость, а не объем.

Ладно, это Гусляр, дело прошлое, хотя и недавнее (последние истории Булычева о Гусляре не веселы и зубасты, а желчны и печальны, и в гуслярцах он, как я уже говорила, изрядно разочаровался; впрочем, в иных новеллах навещают Гусляр люди из будущего — и, видимо, хорошие, хотя и суровые)… А что сейчас у нас возводится на этой территории? Какие города и прочие населенные пункты?

Первое, что приходит на ум, — это, конечно, городок Баклужино Евгения Лукина, филолога, грустного и веселого фантаста и замечательного поэта. В сущности, Баклужино — это такой Гусляр (или город Глупов), только с поправкой на современные реалии: скажем, место гусляровского профессора Минца в жизни горожан занимает колдун Ефрем Нехорошев, а место минцевских научных достижений — прибор астрального видения, портативный богоискатель и прочие замечательные приспособления, которые горожане по доступной цене могут приобрести в местном магазине «Оккульттовары».

А еще?

Ближе всего к модели собственно Макондо подобрались два толстожурнальных текста.

«Сорок лет Чанчжоэ» Дмитрия Липскерова [49] критики напрямую сравнивали в свое время с маркесовским романом «Сто лет одиночества», да и даже в названии явная к тому отсылка имеется. Такой же изолированный от всех и вся город, такие же странные и буйные персонажи, такие же странные чудеса (вплоть до прорастания куриных перьев на теле горожан)…

Однако важно вот что: город Чанчжоэ, этот новый Вавилон (или же новый Макондо), существует в степи, в Азии, на границе цивилизованного мира. Не средняя полоса, не глубинка… фронтир.

На периферии Кулундинской степи недалеко от границы с Казахстаном расположился и город Орлеан Юрия Арабова [50] . История города Орлеана сама по себе, как ясно уже из наименования этого затерянного в степях, но все же нашенского города, достаточно сюрреалистическая, а это уже по нашему ведомству.

Приправленный, впрочем, как и у Маркеса, изрядной долей черного юмора, этот текст на первый взгляд вроде бы параллелей с Макондо не имеет, однако, в сущности, перед нами все тот же город-призрак, даже не существующий на карте, возникший на пустом месте, поименованный по капризу совдеповских вождей, населенный странными людьми и весьма уязвимый для инфернального зла. И, что существенно, это тоже город «без корней», город-фронтир…

Стоп! А сам Макондо-то где расположен?

Макондо — город, выросший на пустом месте, вернее, на пустой земле (тропические леса все ж не пустое место). Мы знаем благодаря Маркесу его основателя и историю рода основателя, и, несмотря на все перипетии этой истории, несомненно одно — это город без корней, город-эфемерида, имеющий начало и конец.

В сущности, и другие города-символы — Фолкнерова Йокнапатофа или Брэдбериев Гринтаун, штат Иллинойс, — тоже стоят не на своей земл е. На земле, которую задолго до «первопоселенцев» осваивали совсем другие хозяева. На земле, еще недавно бывшей фронтиром.

Тогда получается, что потребность в национальном городе-мифе испытывают именно что области фронтира, молодые государства, у которых подлинный гений места еще не успел возмужать, как ему пристало. Потому что если мы навскидку начнем вспоминать какой-то аналог Макондо (или Йокнапатофы) для современной Европы, то ничего — в такой степени значимости и известности — не отыщем. Джойсу не понадобилось конструировать какой-нибудь Бублин, по которому он водил бы своего Улисса. Равно как и Гоголю не пришлось выдумывать Петербург или Миргород… Петербург, впрочем, видимо, потому и породил особый «петербургский миф» и «петербургский текст», что и сам был таким городом-призраком, не укорененным ни в климат, ни в ландшафт, и требовал раз за разом уточнять — себя, реального. Так что попытка наших литераторов выстроить свой Макондо не в среднерусской глубинке, но где-нибудь подальше, на периферии, вытеснить его в пугающую, чуждую, скрытную и мистическую Азию, в обдуваемую всеми ветрами степь, вполне объяснима.

Но инерционна (тут можно и Чегем Фазиля Искандера припомнить, почему бы нет?). Потому что именно сейчас мы, похоже, не шевеля пальцем, оказались на психологически не освоенной земле. Образ страны расплывается, дробится, наше самоощущение — тоже, сатира как инструмент, не исследующий новое, но доводящий до крайности уже существующие тенденции, не работает (поскольку тенденции эти слишком разные, зачастую прямо противоположные). Чтобы запустить процесс самоидентификации (самопознания, самопостроения), коллективное бессознательное должно вытолкнуть в верхние слои культуры автора, а уж автор напишет нас такими, какими мы себя видим или хотим видеть, и поместит в условный, но всеми узнаваемый типический или архетипический культурный ландшафт, среди условных, но всеми узнаваемых типических или архетипических характеров… Пока что, правда, то, что получается, вряд ли нас устраивает. Потому что если не город Глупов, то, значит, «Жунгли» Юрия Буйды.

Книги

Антология современной британской драматургии. Под редакцией Анны Гениной, Оксаны Роминой. Переводы с английского. М., “Новое литературное обозрение”, 2008, 768 стр., 1500 экз.

Антологию составили впервые переведенные на русский язык “произведения наиболее значительных авторов, живущих и творящих в наши дни, — как маститых, так и молодых, завоевавших признание буквально в последние годы. Среди них такие имена, как Кэрил Черчил, Марк Равенхил, Мартин МакДонах, Дэвид Хэроуэр, чьи пьесы уже не первый год идут в российских театрах, и новые для нашей страны имена — Дэвид Грейг, Лео Батлер, Марина Карр. Антология представляет самые разные темы, жанры и стили — от черной комедии до психологической драмы, от философско-социальной антиутопии до философско-поэтической притчи. Переводы выполнены в рамках специально организованного семинара, где особое внимание уделялось смыслу и стилю, поэтому русские тексты максимально приближены к английскому оригиналу” (от издателя).

 

Борис Виан. Мурашки. Перевод с французского А. Бахмутской, Е. Болашенко, Ирины Волевич. М., “Азбука”, “Азбука-Аттикус”, 2012, 192 стр., 3000 экз.

Из классики ХХ века — книга, являющаяся визитной карточкой Виана-новеллиста; первое издание — в 1947 году.

 

Николай Заикин. Даша. Детские рассказики для взрослых. М., “Время”, 2012, 224 стр., 1000 экз.

Книга, написанная в жанре, как бы очевидном для родителей, которые записывают за своими маленькими детьми (К. Чуковский, “От двух до пяти”), но очень опасном, потому как очень трудно в таком тексте не переступить границу, отделяющую любование ребенком от умиленности им и неизбежного в этой ситуации “сюсюканья”. Автор эту грань чувствует — в его повествовании два персонажа: дочь младшего детсадовского возраста и отец, естественно растроганный дочерью, но и наблюдающий за ней, и обдумывающий увиденное как человек взрослый. (“Глажу. Даша крутится рядом. Но вскоре ей захотелось достать с высокой полки одежду для кукол. Тут же просит меня об этом. „Может быть, подождешь, пока я поглажу твою маечку?” — „Не хочется, — спокойно отвечает дочка. — Да и тебе будет лучше, если дашь сейчас, потому что я же сразу перестану к тебе приставать”. Ее логика уже не в первый раз победила мою. Не огорчает, но в памяти остается; сегодня мама целый день трудилась по дому, устала. Предлагаю Даше: „Я думаю, маму надо поощрить” — „Надо ее немножко полюбить”, — тут же переводит мое предложение в конкретную плоскость дочка. Видимо, опасается избаловать”).

 

Осип Мандельштам. Египетская марка. Пояснения для читателя. Составление О. Лекманова и других. М., “ОГИ”, 2012, 480 стр., 3000 экз.

Книга, которую открывает текст “Египетской марки”, занимающий 29 страниц, и далее — 412 страниц комментария (218 развернутых “пояснений”). Чтение этого комментария — а книга адресована широкому читателю — является здесь естественным продолжением чтения текста самой повести. Переоценить его важность и необходимость невозможно. “Египетская марка” — одно из самых закрытых произведений Мандельштама, которое писалось им как бы даже и не для “своих”, а — для самого себя. Современные ему критики называли повесть “вещью” с “громадной историко-культурной нагрузкой”, “живущей каждым своим куском”, но при этом отмечали ее “бредовую, отчасти капризную, ничем не мотивированную неясность”. Группа филологов (О. Лекманов, М. Котова, О. Репина, А. Сергеева-Клятис, С. Синельников), начавших работу над комментарием “Египетской марки”, открыли в сети сайт для коллективного обсуждения с коллегами уже составленных комментариев. В результате к работе был привлечен необычно широкий в таких случаях круг специалистов (Н. Богомолов, Р. Лейбов, В. Мильчина, К. Осповат, К. Поливанов, Р. Тименчик и многие другие). И здесь необходимо сказать об уровне культуры, в частности об исследовательской корректности в проделанной работе: так глубоко войдя в текст, прочитывая художественное содержание его топографии, литературных и философских аллюзий, бытовых деталей, биографических сведений и проч. и проч.; более того, сделав попытку восстановить по авторским наброскам изначальный каркас повести, подвергшийся потом изъятию из нее самим автором некоторых логических звеньев, — проделав всю эту колоссальную работу и, разумеется, имея собственные представления о содержании повести, очень трудно избавиться от искушения дать наконец окончательную и неопровержимую формулировку того, что на самом деле хотел сказать автор. Авторы этого не делают. Авторы останавливаются у самой черты, за которой должны были бы начинаться выводы. Они оставляют читателю его право думать самому. То есть книга эта для чтения самого Мандельштама, а не для усвоения еще одной концепции его творчества.

 

Наталья Нестерова. Стихи разных лет. М., “ЭРА”, 2012, 112 стр., 200 экз.

Первая книга поэта, собравшего в нее избранные стихотворения, написанные с 1980 по 2011 год — “К вам не дошли дурные вести. / К вам не пришли сегодня ночью. / Дано нам радоваться вместе, / Но умирать поодиночке. / И кровь мне взламывает вены, / И слезы взламывают зренье, / И не дают вздохнуть сирени — / Подземных речек испаренья”.

 

Юрий Орлицкий. Страшное прекрасное стихотворение. М., “Книжное обозрение” (“АРГО-РИСК”), 2012, 64 стр., 300 экз.

Третья книга (первыми были: “Стихи. 1970 — 1990-е гг.” — М., 1999; “Верлибры и иное”. М., “Русский Гулливер”, 2009) поэта и известного филолога и организатора литературной жизни — “Набираешь „100” / И слушаешь / Как в трубке шуршит / Время // Через минуту / Ему дают отбой / И оно умирает”; “„Ах, она мне здесь / на земле нужна”, — из письма Тютчева по поводу смерти Денисьевой. // Почему лукавил / лучший русский поэт, / переходя на фальшивый в его устах / кольцовский ритм / (это выдает) — // сочиняя это письмо // для своего шестого тома / и, наверное, думая / при этом: // „А зачем — нужна?..” // Шелестит листами старость, / общая для всех, / скучная, / как стихи восемнадцатилетних…”.

 

Тумас Транстрёмер. Стихи и проза. Переводы со шведского А. Афиногеновой и А. Прокопьева. М., “ОГИ”, 2012, 328 стр., 1000 экз.

Собрание сочинений в одном томе шведского поэта, лауреата Нобелевской премии 2011 года.

 

Алексей Цветков. Последний континент. Избранные стихи и последние песни. Харьков, “Фолио”, 2012, 475 стр., 1200 экз.

Избранные стихотворения за сорок лет — “Эта книга является для меня во многом итоговой — и не в том смысле, что я уже покидаю литературную сцену, а в том, что она содержит репрезентативную, на мой взгляд, подборку моей литературной продукции за многие годы, включая самые последние” (из авторского вступления).

 

 

*

Пьер Байяр. Искусство рассуждать о книгах, которых вы не читали. Перевод с французского и послесловие Алины Поповой. М., “Текст”, 2012, 189 стр., 3000 экз.

Книга с интригующим (а для литературного обозревателя исключительно завлекательным) названием принадлежит перу известного французского литературоведа и университетского профессора, автора двух десятков книг, посвященных, естественно, литературе. Но за эпатажным названием следуют вполне серьезные размышления о соответствии реальной книги ее образу в нашем сознании. Всех книг, о которых мы хоть что-то знаем, мы, естественно, не прочитали, да это и невозможно, и тем не менее мы как-то ориентируемся в этом безбрежном пространстве. Как? С помощью каких способов? Об этом ведет речь автор. А также о том, что происходит в нашем сознании с действительно прочитанной книгой: через годы, возвращаясь к ней, мы обнаруживаем, что, оказывается, читали когда-то совсем другую книгу. Не говоря уже о тех книгах, которые мы бегло просматриваем (а куда, скажем, деваться преподавателю литературы, замечает автор). Отношения читателя с книгами чрезвычайно сложны, да даже книга, внимательно прочитанная двумя разными людьми, представляет собой две разные книги, ибо читались они, то есть оживлялись (“экранизировались”) в сознании этих читателей разным жизненным опытом, темпераментом, интеллектуальным уровнем и т. д. Иными словами, Байяр пытается разобраться во взаимоотношениях читателя с текстом книги, во взаимоотношениях с этим текстом самого писателя. И ситуация, в которой читатель читает совсем про другое, нежели имел в виду писатель, не такая уж редкая. Более того, добавим от себя, абсолютное совпадение писательского намерения и читательского восприятия в известном смысле является приговором писателю, ибо означает банальность, “общеупотребительность” его мысли и языка. И в этой принципиальной непознаваемости художественного текста беда и одновременно сила настоящего литературного произведения. Ну а что касается названия и советов, как выглядеть осведомленным и разбирающимся в литературе, не читая книг, о которых рассуждаешь, то с помощью книги Байяра можно, конечно, при желании составить некоторое как бы руководство для подобных ситуаций, однако овладение предложенными автором навыками потребует гораздо больше сил и времени, нежели “тупое” чтение книг от начала до конца.

 

Дмитрий Володихин, Геннадий Прашкевич. Братья Стругацкие. М., “Молодая гвардия”, 2012, 350 стр., 5000 экз.

Книга, вышедшая в серии “Жизнь замечательных людей”, не столько жизнеописание Стругацких (хотя в этом отношении здесь все на месте — биография авторов пусть и эскизно, но прочерчена), сколько представление Стругацких именно как писателей: дана история создания основных книг, сделан анализ творческой эволюции, прослеживается судьба книг в критике и в общественном сознании читателей.

 

Алексей Кручёных. “Мир затрещит, а голова моя уже изрядно…” Письма А. А. Шемшурину и М. В. Матюшину. 1913 — 1921. Предисловие, подготовка текста, примечания и комментарии А. Крусанова. М., “Гилея”, 2012, 208 стр., 500 экз.

“Долго замалчиваемый, плохо исследованный Кручёных в последнее время стал, наконец, героем многих работ и публикаций (хотя хотелось бы и еще больше). В ряду этих работ выделяется нынешняя публикация — подготовленный известным петербургским знатоком русского авангарда Андреем Крусановым том переписки с двумя выдающимися, хотя и „теневыми” околоавангардными фигурами — критиком и библиофилом Андреем Шемшуриным и художником и культуртрегером Михаилом Матюшиным” (“Книжное обозрение”).

 

Жорес Медведев, Рой Медведев. Никита Хрущев. М., “Время”, 2012, 320 стр., 2000 экз.

Новая книга в серии “Собрание сочинений Жореса и Роя Медведевых” содержит две работы: “Никита Хрущев. Годы у власти” (1975) и “Никита Хрущев. Политическая биография” (2006) — “Три с лишним десятилетия, разделяющие эти публикации, создают совершенно особый „стереоэффект”. В первой книге „Хрущев и его время” — это еще живая история, пережитые надежды и разочарования, энтузиазм и горечь, восхищение его смелыми международными и внутренними политическими реформами и возмущение его иногда поразительной неграмотностью в сравнительно простых экономических, сельскохозяйственных и теоретических проблемах. Это обида за то, сколь много мог сделать Хрущев для СССР и всего мира после своего блестящего старта в 1953 — 1956 году и сколь малым оказался его реальный вклад. Во второй книге эмоции уступают место более спокойному и взвешенному анализу эпохи Хрущева” (от издателя).

 

“Русский медведь”. История, семиотика, политика. Под редакцией О. В. Рябова и А. де Лазари. М., “Новое литературное обозрение”, 2012, 368 стр., 1500 экз.

Сборник статей, начинающийся фразой: “Медведь в России больше чем медведь, — тем более сейчас, когда он превращается в национальный символ…” Названия статей: “Лютый зверь и образец заботливости: образ медведя в Библии и апокрифах” (Калина Войцеховска), “Медведи в старинной русской геральдике: семантика образов” (Евгений Пчелов), “Не дразнить медведя! Образ России в шведских СМИ” (Михал Беняш), “Медведь: белорусская ипостась” (Илья Левяш) и т. д. Участники сборника — историки, философы, социологи, культурологи, искусствоведы из разных стран — размышляют над вопросами: “Насколько глубоко уходит корнями медвежья метафора России? Какими значениями „русский медведь” наделяется в русской литературе, в культурах народов России, на Западе? Какое воздействие оказывает его использование на презентации России и на процессы международной безопасности? Как данный образ включается в понятие идентичности современной России? В какой степени „русский медведь” является частью „мифосимволического комплекса” русской культуры, а в какой представляет собой случай „изобретения традиций”?” В основу сборника легли материалы конференций, которые проходили в 2009 году в Ивановском и Лодзинском университетах.

 

Е. Ю. Скарлыгина. Русская литература ХХ века: на родине и в эмиграции. М., СПб., “Нестор-История”, 2012, 312 стр., 1000 экз.

Сборник статей историка русской литературы, доцента факультета журналистики МГУ, в котором русская литература, разделенная историей ХХ века на “советскую” и “эмигрантскую”, рассматривается как явление внутренне единое. И разделение книги на две части по принципу написано/издано на родине — написано/издано в эмиграции выглядит некоторой условностью, какого-либо принципиального противоречия между ними автор не видит. Ни в эстетическом, ни в нравственном отношении творчество писателей, творивших в России (Бабель, Мандельштам, Пастернак, Трифонов, Окуджава, Твардовский и другие — персонажи части первой), и писателей русского зарубежья (Гуль, Солженицын, Горбаневская и т.д. — из второй части) друг друга не опровергают. Да, собственно, и сами границы понятия русский/советский писатель и писатель эмигрантский определяются с трудом — об этом свидетельствует содержание статей о неподцензурной литературе 60 — 80-х годов, о тамиздате и самиздате в СССР, которыми завершается первая, “русская”, часть книги, и статей о деятельности литературной эмиграции третьей волны и о связях русских эмигрантских журналов с авторами из СССР, которые открывают “эмигрантский” раздел книги. Особое внимание автор уделяет деятельности русских литературных журналов прошлого века — книга содержит очерки о журналах “Континент”, “Новый журнал”, “Синтаксис”, а открывает эту тему в книге статья “„Новый мир” А. Твардовского и традиции русского „толстого” журнала”.

 

Фильм Андрея Тарковского “Солярис”. Материалы и документы. Сборник. Составление и предисловие Д. Салынского. М., “Астрея”, 2012, 416 стр., 300 экз.

Книга, изданная к 80-летию великого кинорежиссера, представляющая собой “издание всех текстовых следов фильма от сценарных набросков до монтажных поправок”, содержит, в частности, хронологию работы над фильмом, стенограммы обсуждений фильма на худсоветах, воспоминания работавших над фильмом, материалы, связанные со взаимоотношениями Тарковского и Станислава Лема, с которым режиссер, снимая фильм, оказался в положении не только своеобразного соавторства, но и — творческого соперничества.

 

Лидия Чуковская. Дом Поэта. М., “Время”, 2012, 336 стр., 3000 экз.

Книга, написанная Лидией Корнеевной в семидесятые годы еще и как полемика с Надеждой Мандельштам, извратившей, по мнению Чуковской, в книге своих воспоминаний “Вторая книга” образ Анны Ахматовой.

 

 

*

 

Артур Миллер. Империя звезд, или Белые карлики и черные дыры. Перевод с английского Т. Тихоновой. М., “КоЛибри”, “Азбука-Аттикус”, 2012, 496 стр., 2000 экз.

Книга об одной из самых удивительных фигур в современной физике — об астрофизике, индийском ученом, нобелевском лауреате Субрахманьяне Чандрасекаре, чьи теории во многом сформировали наши сегодняшние представления о Вселенной; но, предупреждает автор, эта книга — не биография человека, а биография идеи. Речь в его книге пойдет, в частности, об эволюции звезд, о белых карликах, красных гигантах, нейтронных звездах и о самых таинственных космических объектах — черных дырах, пожирающих материю и энергию.

Книга вышла в издательской серии “Galileo”, посвященной современной науке. Также в этой серии вышли следующие книги.

 

Гэри Смолл, Гиги Ворган. Мозг онлайн. Человек в эпоху Интернета. Перевод с английского Борислава Козловского. М., “КоЛибри”, “Азбука-Аттикус”, 2011, 352 стр., 4000 экз.

От авторов, американского психиатра, профессора Лос-анджелесского университета Гэри Смолл и его жены и соавтора Гиги Ворган: “Цифровые технологии, развитие которых напоминает взрыв, не только меняют наш образ жизни и дарят нам новые способы общения, но и решительно перекраивают наш мозг”; “Вероятно, мы свидетели одного из самых неожиданных, но в то же время и самых значительных переломов в истории человечества”; “Нейронные сети в мозгу устроены по-разному у „цифровых с рождения” и „цифровых иммигрантов” — людей, которые застали компьютерную революцию уже взрослыми, однако их мозг сформировался тогда, когда нормой считалось общение лицом к лицу”; “Из-за того, что на мозг „цифровых с рождения” так рано обрушивается вся мощь цифровых технологий, на наших глазах вырастает „мозговой разрыв”, пропасть между мышлением отцов и детей. Еще недавно это называли конфликтом поколений: ценности и привычки детей (взять хотя бы музыкальные пристрастия) всегда не совпадали с ценностями отцов. Теперь разрыв приобрел новые масштабы — и можно говорить про возникновение двух разных культур”.

 

Иэн Сэмпл. В поисках частицы Бога, или Охота на бозон Хиггса. Перевод с английского Татьяны Лисовской под редакцией И. Опимах. М., “КоЛибри”, “Азбука-Аттикус”, 2012, 416 стр. 3000 экз.

От издателя: “Наука сегодня все больше и больше входит в нашу жизнь, и вот уже самые разные люди, и порой весьма далекие от науки, горячо обсуждают эксперименты на Большом адронном коллайдере, возможность возникновения там опаснейших черных дыр и таинственную частицу — бозон Хиггса, — как-то связанную с массой всего, что существует в нашем мире. Обо всем этом — книга Иэна Сэмпла, известного научного обозревателя, автора „Guardian” и „New Scientist”, признанного в 2005 году Ассоциацией британских научных писателей журналистом года. Сэмпл увлекательно и просто рассказывает о самых последних достижениях физики элементарных частиц, о борьбе идей и амбиций, о гениальных теориях и выдающихся ученых”.

 

Генрих Эрлих. Золото, пуля, спасительный яд. 250 лет нанотехнологий. М., “КоЛибри”, “Азбука-Аттикус”, 2012, 400 стр., 3000 экз.

От автора: “Нанотехнологии, нанотехнологическая революция… Если вы понимаете, что это такое, то вы — счастливое исключение. Большинство людей этого так и не уразумели, несмотря на огромное количество публикаций в СМИ, телевизионных передач и разъяснений с самого высокого уровня”; “Хотите знать правду? <…> никакой нанотехнологической революции не было, нет и не будет. Разговоры о революции потребовались для того, чтобы побудить государства и корпорации раскошелиться на науку, к которой чиновники и бизнесмены стали остывать, а в нашей стране и вовсе махнули на нее рукой. Не будем осуждать ученых за этот маленький блеф, потому что другого способа пробить стену непонимания у них не было. А нанотехнологии есть? Есть, вот за это — руку на рельсы, голову на плаху. Тут я, поверьте, ничем не рискую. Вы и сами легко убедитесь в этом. Надо всего лишь отогнать навязанный призрак нанотехнологической революции и вглядеться в окружающий нас мир”.

 

Составитель Сергей Костырко

 

Cоставитель благодарит книжный магазин “Фаланстер” (Малый Гнездниковский переулок, дом 1, строение 6) за предоставленные книги для этой колонки.

В магазине “Фаланстер” можно приобрести свежие номера журнала “Новый мир”.

 

 

Периодика

 

ПЕРИОДИКА

 

“АПН”, “Взгляд”, “Гефтер”, “Лехаим”, “Литературная газета”, “Литературная Россия”, “Мнения.ру”, “Московские новости”, “Московский книжный журнал/The Moscow Review of Books”, “НГ Ex libris”, “Нева”, “Невское время”, “Новая газета”, “Новая реальность”, “Огонек”, “Перемены”, “Православие и мир”, “Российская газета”, “Урал”, “Частный корреспондент”, “Colta.ru”, “SvobodaNews.ru”

 

Варвара Бабицкая. Не смешно. — “ Colta.ru ”, 2012, 31 июля < >.

“<…> в той картине мира, которая складывается в „Болотных песнях” [Всеволода Емелина], нормы нет — даже как недостижимого, но желанного идеала. А значит, нет и того зазора, в котором появляется освобождающий смех. В общем, позволю себе цитату и я: „Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать” (Псалтирь, 68:3). Я же, главное, не спорю — оппозиция комична, власть комична, народ комичен, и все хороши. Но когда я читаю новые стихи Емелина — как читателю, мне не смешно, а как литературному обозревателю — трудно не думать, что юмористическим текстам незачем прикидываться чем-то другим и прописываться по ведомству „высокого искусства”, когда им искренне рады по месту основной прописки”.

На сайте Colta.ru находится также архив сайта OpenSpace.ru ; см.: <; .

 

Павел Басинский. Новые лишние. Русская проза озабочена поиском героя нашего времени. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2012, № 154, 9 июля < >.

“Мы любим „лишнего человека”, но всегда ищем его там, где его нет по определению. Если судить по доходам и отношению к ним власти, то „лишние люди” в сегодняшней России — рядовые врачи, учителя, инженеры и жители моногородов. Если же верить литературе, то это успешные журналисты и госслужащие, берущие громадные взятки”.

 

“ Бедная религия”. Беседа с Михаилом Эпштейном. Беседу вел Александр Генис. — “ SvobodaNews.ru ”, 2012, 16 июля < >.

Говорит Михаил Эпштейн: “Новые умонастроения, не сводимые к доатеистическим вероисповеданиям, я обозначаю термином „бедная религия”. В том же смысле, в каком был „бедным” театр великого польского режиссера Ежи Гротовского: театр без сцены, без масок, без костюмов, даже без ролей. „Бедный” — это не осудительное, не оценочное слово. Оно указывает, что эта религия рождается из того вакуума, той духовной пустоты, которая возникла в результате равного преследования, подавления, отрицания всех религиозных традиций в советское время. <…> Вера вне вероисповедания — это и есть „бедная вера””.

“Когда я читаю [в США] курс по русской философии, от Чаадаева до конца 20 века, то одно из последних понятий, которые я ввожу — именно „бедная религия” или „ minimal religion ” по-английски. И оказывается, что из всего курса это ближе всего умонастроениям студентов. Они это по-разному называют — „ spirituality ”, в отличие от „ religion ”, или просто „верой””.

“Есть люди, которые могут перемещаться из одной церкви в другую или находиться в средостении между разными церквями — как „бедные верующие”. Но бывают такие ситуации в человеческой жизни, которые напоминают пожар. Дом горит и, хотя в доме есть много дверей и окон, ты выбираешь ближайшую дверь, чтобы выбежать из горящего дома и спастись”.

 

“В потустороннем мире все по нотам разложено”. Беседовали: публицист Владимир Гуга, поэт Сергей Геворкян, философ, прозаик, поэт Юрий Мамлеев. — “Перемены”, 2012, 28 июня < >.

Говорит Юрий Мамлеев: “Я думаю, Губанов — самый значительный русский поэт второй половины XX века. Он был — „номер один”. Честно говоря, историю русской поэзии надо переписывать, потому что осталось за бортом огромное количество мощных, но неизвестных поэтов…”

 

Гиперреализм вместо постмодернизма. Беседу вел Игорь Панин. — “Литературная газета”, 2012, № 31, 1 августа < >.

Говорит Дмитрий Данилов: “Да, я за построение русского национального демократического государства европейского типа, которое бы защищало интересы большинства (при полном равноправии всех населяющих Россию народов и защите прав меньшинств)”.

“Не верю, что автору может быть полезен негативный критический разбор. Писателю нужно показать не то, что в его текстах плохо, а что в них хорошо — потому что он этого часто сам не понимает”.

 

Федор Гиренок. О коммуникативном повороте гуманитарных наук. — “Литературная газета”, 2012, № 30, 25 июля.

“Быть на своем месте — значит обладать полнотой бытия. А полнота бытия ни в какой коммуникации не нуждается, ни в какой обмен смыслами не вступает. <...> Когда человек молчит, он дистанцируется по отношению к социуму, открывая в себе самого себя. Когда человек не на своем месте, когда он смещен в сторону от своего назначения, тогда он вступает в коммуникацию. Вступать в коммуникацию — значит сообщать о том, что ты не на своем месте, что ты частичное существо и поэтому посредством коммуникации пытаешься восполнить изъяны своей частичности”.

“Благодаря коммуникации язык встал на место сознания. Сознание нуждается в том, чтобы человек оставался наедине с самим собой. А коммуникация приставляет к нему Другого. Между тем мыслить — означает в центр ставить себя. Тогда как говорить — значит в центр ставить Другого. Нельзя одновременно мыслить и говорить. Следствием коммуникативного поворота является то, что сегодня почти невозможно говорить от своего имени. А это значит — невозможно говорить искренне, то есть думать вслух”.

 

Анна Голубкова. В своем углу: Апофеоз банального. — “Новая реальность”, 2012, № 39 < >.

“В этой же статье Вадим Месяц подробно разбирает стихи Андрея Баумана, пытаясь доказать, что этот поэт вполне достоин полученной премии [“Дебют”]. <…> Однако аналитический разбор — это ж такая объективная штука, что заранее предсказать все его результаты практически невозможно. Вот и Вадим Месяц, перечисляя достоинства поэзии Андрея Баумана, доказывает только то, что стихи его являются самой обыкновенной компиляцией поэтических, философских и богословских тем и мотивов. <...> Но что делает стихами эту действительно выдающуюся по эрудиции компиляцию, Вадим Месяц в своей статье так и не объясняет. Где находится та точка, в которой разнородные культурные влияния и тенденции становятся единым целым? Да — и это уже мое личное мнение — нигде”.

Речь идет о статье Вадима Месяца “Цитадель Андрея Баумана и торт размером с город” (“Новый мир”, 2012, № 5).

 

“Граждане, смотрите на небо!”. Беседовала Елена Добрякова. — “Невское время”, Санкт-Петербург, 2012, на сайте газеты — 17 июля < >.

Говорит вдова Дмитрия Пригова — Надежда Георгиевна Пригова: “Это было в Москве, перед встречей Нового, 1967 года. Я была в компании у друзей. Вышла на балкон — смотрю, снежинки пушистые летят. И дымок от сигареты — поворачиваю голову — в углу балкона стоит высокий, странный такой человек, я его не заметила. И прочитал мне стихи, которые заканчивались так: „...Зима слетает на ладонь”. И спросил: „Ты стихи любишь?” Я ему: „Это кто-то из акмеистов?” — „Нет, это я”. Мы начали встречаться”.

“Если бы не его физический недостаток — у него одна нога суше другой после полиомиелита, перенесенного в детстве, — он вполне мог быть прекрасным танцовщиком”.

“Да, яйцо и глаз [на рисунках Пригова] символизируют нравственные принципы, или третий глаз как присутствие нечто большего в нашей жизни”.

 

Борис Гройс. “Искусство готово к концу света каждую секунду”. Лекция Бориса Гройса в рамках дискуссионной платформы “Искусство после конца света”, проводимой как теоретическая программа при первой киевской биеннале современного искусства “Арсенале”, записана и расшифрована Дмитрием Десятериком. — “Частный корреспондент”, 2012, 3 июля < >.

“Вот теперь от капитализма я перехожу к концу света. Конец близок, надо спешить, времени осталось немного — собственно говоря, тема европейской философии культуры. Равно нарастает и общее ощущение нетерпения. В Нью-Йорке я часто вижу рекламу: рассказывают о каком-то средстве для мытья полов спокойным голосом. А потом голос вдруг меняется, и диктор говорит: „ Call now. Don`t wait” . Вот это „звоните сейчас”, эта интонация распространилась на многие другие вещи. Динозавры вымерли, теперь мы вымираем. Call now. Don`t wait . Времени нет, время исчезло, его ни у кого нет, нужно действовать сейчас”.

 

Олег Ермаков. Диоген ищет женщину. 200 лет со дня рождения Ивана Гончарова. — “Урал”, Екатеринбург, 2012, № 6 < >.

“Несовершенство своих композиций признавал и сам Гончаров. В письме к Льву Толстому он советовал пропустить первую часть романа [„Обломов”]. Не был он доволен и первой частью „Обрыва”. Но, возможно, как раз то, что добрую сотню страниц, даже больше, полтораста страниц, короче, всю первую часть романа Обломов возлежит на диване, особенно и восхищало поздних его почитателей, таких, как Беккет, например. Благодаря такому грандиозному зачину и все дальнейшие события воспринимаются уже как бы с дивана, словно сон”.

“Однажды Райский заметил, что у бабушки архаическое представление о судьбе, как у древнего грека: „как о личности какой-нибудь, как будто воплощенная судьба тут стоит и слушает…” На что бабушка охотно согласилась и даже стала озираться. Ей не хватило магических сил, чтобы увидеть поблизости фигуру самого сочинителя. Мы-то в более выгодных условиях и — видим”.

 

Инакомыслие как факт. О том, как именно обретение другого происходило в мысли Александра Солженицына, об эмпатии в негодующей солженицынской публицистике мы побеседовали с ведущим исследователем творчества писателя, профессором Женевского университета Жоржем Нива. Беседовали Ирина Чечель и Александр Марков. — “Гефтер”, 2012, 2 июля < >.

Говорит Жорж Нива: “<...> вообще у Солженицына есть волюнтаристский взгляд на историю. Вся его историческая эпопея „Красное колесо” написана против толстовского взгляда. Не провидение, не народ, не какие-нибудь глобальные силы ведут историю, а индивид”.

“Мемуары Солженицына — это, может быть, самое лучшее, что он написал, самое волнующее, самое трепетное. Я особенно люблю совершенно герценовские полемические мемуары Солженицына — „Бодался теленок с дубом” и „Угодило зернышко промеж двух жерновов”. Это тексты, которые останутся классическими для истории весьма взвихренного времени освобождения от советского ига. В них видно именно такое единоборство — день за днем, иногда час за часом”.

“Что касается последних сочинений [Солженицына], мне хочется напомнить вам, что можно смотреть на великого Малевича, а потом на портреты, которые Малевич пишет в 30-е годы, и сказать: Малевич уже не тот. Можно смотреть на Кирико, который был великим сюрреалистом, и смотреть на Кирико — муссолиниевского реалиста, и не узнавать его. Часто бывает, что великие писатели и художники эволюционируют в сторону: от бунтарства к некой стабильности”.

 

Франц Кафка: полет над Бродом. На четыре вопроса отвечают: Андрей Аствацатуров, Юрий Буйда, Зоя Копельман, Борис Шапиро. Беседу ведет Афанасий Мамедов. — “Лехаим”, 2012, № 7, июль < >.

Говорит Юрий Буйда: “„Превращение” можно поставить в ряд с „Шинелью” и „Человеком в футляре”, и это не будет большой ошибкой. Поведение и гибель Йозефа К. можно объяснить его абсолютным доверием к богу-вне-человека, и это тоже не будет большой ошибкой. Его можно считать сатириком, наследником Свифта, мастером „черного юмора”, как назвал его Томас Манн. Его можно считать даже богословом, наследником Фомы Аквинского или иудейских мистиков и эзотериков. Невелика, однако, заслуга — быть писателем, „договорившим” Свифта, или иллюстратором трактатов Жеронской школы. Кафка — другой. От его юмора — а он настоящий юморист — мурашки по спине даже у дьявола. Проза его — это проза сама по себе, это мир сам по себе, жизнь сама по себе со всей ее глубинной абсурдностью, фатальной непоправимостью и завораживающей правдивостью, не имеющей ничего общего с правдоподобием. Это в чистом виде Ding an sich , это безымянное хтоническое чудовище во тьме, вне истории и вне морали, не нуждающееся в нашем сострадании или понимании”.

 

Кирилл Кобрин. “Кафка не оказал влияния на русскую мысль и русскую словесность”. Беседу вел Афанасий Мамедов. — “Московский книжный журнал/ The Moscow Review of Books ”, 2012, 30 июня < >.

“Кафка никогда не был „интеллектуалом”, от слова „публичный”, думаю, его могло бы стошнить, и — самое главное — он не был профессиональным литератором. Как и все гиганты модернизма ХХ века, он дилетант, любитель, аматер. Пруст — типичный светский дилетант. Джойс — дилетант-богохульник, дилетант-лингвист, дилетант-историософ. Беккет — вообще „подпольный человек”. Борхес — мальчик из хорошей обедневшей семьи, начетчик, принципиальный аматер. Ну и Кафка — страховщик, снедаемый графоманией и графофобией одновременно. Дилетанты создали литературный модернизм; если бы не они, мы бы жили до сих пор в очень профессиональном бальзаковско-тургеневско-диккенсовском мире беллетристики. Собственно, большая часть литературы в нем и живет сегодня — та, что зиждется на идее „романа”, который „покупает” и читает „публика””.

“Русская проза сегодня существует, по большей части, так, будто никакого модернизма, никакого двадцатого века вообще не было. Это половодье новейших боборыкиных и куприных, бурный поток скитальцев и маминых-сибиряков, по поверхности которого носятся совписовские бумажные кораблики. Не было Кафки, не было Джойса, не было Беккета, не было Андрея Белого. Не было (говоря о более поздних временах) Леона Богданова, Беллы Улановской, Павла Улитина. Только Довлатов был. И Трифонов. Скучно это все”.

 

Максим Кронгауз. Новый русский. Беседу вел Валерий Выжутович. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2012, № 156, 11 июля.

“Раздражение притупляется. Потому что нельзя все время находиться в состоянии раздражения. Наша языковая интуиция основывается на языковом опыте. Языковой опыт меняется, и мы привыкаем ко всему, что говорится вокруг нас. В том числе и к тому, что нам поначалу кажется неправильным. Если это неправильное повторяется ежедневно, оно перестает быть неправильным и уже не противоречит нашему чувству прекрасного”.

“Имеет смысл поправлять только детей, речь которых еще можно откорректировать. А поправлять взрослых людей, даже если они говорят не вполне так, как тебе хочется, самоутверждаться за их счет, выставляя напоказ свою безупречную грамотность... Я назвал бы это лингвистическим высокомерием, мне оно претит”.

 

Кто остался с “НОСом”. Елена Рыбакова расспросила бывших и нынешних членов жюри о том, что произошло с премией “НОС”. — “ Colta.ru ”, 2012, 24 июля < >.

“Никаких оснований думать, что неожиданную ротацию спровоцировало как раз присуждение „НОСа”-2011 Игорю Вишневецкому, нет — так, во всяком случае, утверждают бывшие члены жюри. На последних финальных дебатах в феврале 2012 года соучредители премии Ирина и Михаил Прохоровы публично заявили, что их фаворит в коротком списке сезона — Ирина Ясина с автобиографической „Историей болезни”. Однако это не помешало жюри при окончательном голосовании вывести в победители повесть „Ленинград” Игоря Вишневецкого”.

“Официально в качестве основной причины ротации сами бывшие члены жюри называют усталость”.

Говорит Елена Фанайлова: “С сожалением должна сказать, что основной массив присылаемой литературы демонстрирует плохое состояние русской прозы как в технологическом, так и в идеологическом смысле. Исторического и человеческого опыта много, а отрефлексировано из рук вон дурно”.

Говорит Кирилл Кобрин: “От нас частенько ждали, что мы признаем лучшими книги, которые „быстрее отражают новую социальность”; получалось так, что стоит появиться, к примеру, общественному движению в защиту питерской корюшки, как мы должны срочно давать премию писателю Ихтиандрову за проникновенный роман о буднях активистов организации „Корюшко-коре”. Наш принципиальный отказ воспринимать серьезно мастеров постсоветского очеркизма многих раздражал”.

 

Александр Мелихов. Подпочвенный почвенник. — “Невское время”, Санкт-Петербург, 2012, на сайте газеты — 23 июля.

“Либеральная общественность уж столько честила наш народ за то, что ей никак не удается окончательно развенчать Сталина: он-де, народ, отвергает гуманистов и обожает убийц! Однако я в такое не верю. Никто не любит убийц, но все любят победителей. Любой народ — аристократ, а не интеллигент: он предпочитает помнить о подвигах, а не об их цене. Поэтому всегда будут сосуществовать история научная и история воодушевляющая, создающая у народа возвышенный образ самого себя. И если даже Твардовского сегодня читают мало, то восприятие нашей истории в самых мучительных ее аспектах все равно развивается „по Твардовскому””.

“Как будто популярность поэта падает, а душа его продолжает в нас жить. При жизни Твардовского частенько называли да и сейчас иногда называют почвенником. И складывается впечатление, что его поэзия действительно ушла в почву, растворилась в ней”.

 

Алексей Митрофанов. Словами твиттеру не поможешь. — “Московские новости”, 2012, на сайте газеты — 13 июля < >.

“Я уверен, что смерть любого из ныне существующих писателей не вызовет того общественного резонанса, который вызвала кончина Пушкина, Толстого, Чехова. А вот смерть Стива Джобса была в этом отношении сопоставима. Но литература в отличие от отдельных писателей не умирает мгновенно. Можно сказать, она не умирает вообще. Просто мутирует, во что-то перетекает, во что-то еще будет перетекать. Последнее особенно интересно”.

 

Михаил Лермонтов как поэт и дуэлянт. Передачу вел Андрей Шарый. — “ SvobodaNews.ru ”, 2012, 23 июля < >.

Говорит Дмитрий Бак: “Пушкин и Лермонтов — это фигуры несопоставимые. Потому что Лермонтов — совершенно не литературная фигура. Дело даже не в том, что он очень рано погиб. Он совершенно не позиционировал себя как герой литературной жизни, участник редакционных баталий. В отличие от Пушкина. Если же говорить о вкладе в русскую поэзию, то на первом месте в эту эпоху — два равновеликих поэта — Евгений Баратынский и Александр Пушкин. Я имею в виду поэтов-лириков, не беря в расчет драматургию — поэмы или прозу”.

“Литература в 20-30-е годы — это профессиональное занятие. Пушкин, как и Виссарион Белинский, — это один из первых русских профессиональных литераторов. Лермонтов же писал сердцем, душой, кровью, страстью. И совершенно не мыслил себя в качестве профессионала. Собственно говоря, он при жизни опубликовал всего несколько десятков стихотворений, и если бы ни усилия Андрея Краевского, на ту пору издателя журнала „Отечественные записки”, то, может быть, и имя Михаила Лермонтова так и осталось бы втуне, как стихотворца, который сочиняет что-то для своих. А Пушкин, подобно своему герою из стихотворения „Разговор книгопродавца с поэтом”, сосредоточен на том, чтобы его слово было обнародовано, чтобы его стихи были напечатаны. Пушкин — профессиональный литератор, Баратынский — тоже. Лермонтов — ни в коем случае”.

 

Марина Москвина. “Разве в улыбающееся лицо плюнешь?” — “Новая газета”, 2012, № 84, 30 июля < >.

Дневниковые записи, живые анекдоты из книги писательницы Марины Москвиной “Танец мотыльков над сухой землей” (М., “Эксмо”).

“На книжной ярмарке в Праге Андрей Битов участвует в круглом столе.

Вдруг какая-то суматоха, в русском павильоне появляется президент Чехии со свитой, фотокоры, вспышки, телохранители… Кто-то хватает книгу Битова, зовут Андрея Георгиевича, он выходит, его представляют президенту, просят сделать дарственную надпись.

Битов берет ручку, открывает книгу и спрашивает Вацлава Гавела:

— Как вас зовут, мой друг?

Тот отвечает:

— Вацлав…”

 

Мы не учим антисоветизму. Беседовал Максим Лаврентьев. — “Литературная Россия”, 2012, № 29, 20 июля < >.

Говорит Сергей Есин: “По Дмитрию Быкову, наш [Литературный] институт сманивает мальчиков и девочек в литературу. <...> Но сманивает русских мальчиков и девочек русская доля — простите мне почти запрещенное в наше время определение “русские” — русская литература, до сих пор в нашей стране ценящаяся наряду с божественным откровением. Может быть, в институте и следовало бы учить, как писать поваренную книгу или набивать из интернетовских быстрых цитат биографии знаменитых писателей и общественных деятелей. Работа эта неплохо оплачиваемая, востребованная культурными массами, но, правда, требует определенной сетевой и издательской шустрости… Но вот чему не учат в Литературном институте, так это дикому антисоветизму, тоже неплохо оплачиваемому и востребованному. Мы не глумимся ни над собственной историей, ни над собственным прошлым, мы тщательно его рассматриваем. Мы говорим о культуре, о римской и греческой демократии, о крепостном праве, о либерализме царей и жесткости поборников свободы, мы говорим о неизбежном и помним, что русская литература началась со „Слова о законе и благодати”...”

 

“Обыденную реальность нужно полюбить”. Беседу вел Константин Строкольский. — “Мнения.ру”, 2012, 1 августа < >.

Говорит Дмитрий Данилов: “Было бы большим огрублением говорить, что это попса, но в этой книге [„Мастер и Маргарита”] очень большой попсовый элемент: много какого-то паскудного юмора в паре с переписанным Евангелием. Причем эта книга каким-то удивительным образом действует именно на подростковое сознание, как-то совершенно гипнотизирует. А советская интеллигенция сделала из этого романа такой фетиш по принципу безрыбья. На фоне бесконечных соцреалистических романов „Мастер и Маргарита” казался чем-то живым”.

 

Борис Парамонов. Время Евтушенко. — “ SvobodaNews.ru ”, 2012, 17 июля < >.

“Евгению Евтушенко исполняется 80 лет. <...> Что бы ни думать о Евтушенко, о стихах его или о самой его личности, бесспорным остается одно — он большой. Его нельзя не заметить”.

“Ясно, что это поэт громадного природного дарования. <...> Это постоянно бьющий, неиссякаемый мощный фонтан. Так и хочется сказать, читая его: заткни фонтан! Или по-нынешнему: фильтруй базар! Но никаких фильтров Евтушенко не признает, не знает. Фильтр — это культура, а Евтушенко не культурен, он природен, как Ниагарский водопад”.

“Представьте себе мавзолей, где бы Ленин не лежал в стеклянном гробу, а, скажем, плясал казачка. Это и есть Евтушенко”.

“Я не сомневаюсь, что Евтушенко проживет не менее ста лет, и дай ему Бог. А когда все-таки (и если!) помрет, то положить его в мавзолей вместо Ленина. Этот символ эпохи будет куда как приятней”.

 

По гороскопу — критик. Валерия Пустовая о гипнотерапевтах, божьих бичах и страстной любви. Беседу вел Гулла Хирачев. — “НГ Ex libris”, 2012, 26 июля < >.

Говорит Валерия Пустовая: “Вот у меня всегда так — если я что-то читать не хочу или, прочитав, возмущаюсь, есть значительная вероятность, что скоро я эту вещь полюблю. Так было, например, с Гришковцом, Роулинг, Пелевиным, Сенчиным… В общем-то, даже у Виктора Ерофеева я через 10 лет после того, как по косточкам разобрала его творчество, стала находить удачные выражения… Сенчин говорил, что, если мне стала нравиться его, Сенчина, проза, значит, я порчусь. А мне кажется, расту”.

 

Поэты Федор Сваровский и Андрей Родионов — о поэте Евгении Евтушенко. Беседу вела Елена Фанайлова. — “ SvobodaNews.ru ”, 2012, 18 июля < >.

Говорит Федор Сваровский: “Оценить качество его стихов можно только в парадигме советского искусства. И в этой среде он, может быть, оценивается как хороший. На мой взгляд, он плохой. Это совсем не значит, что бесталанный, но просто то, что он пишет, это нечто на грани китча, при этом он этого не осознает. Когда осознанно китч делают — другое дело. Безусловно, Евтушенко — производная советского времени, а с другой стороны, конечно, где-то наследник, в том числе, поэтов Серебряного века, но это тупиковая ветвь развития современной поэзии”.

Говорит Андрей Родионов: “Евтушенко — это, скорее, Северянин, если проводить аналогии, а вовсе не Маяковский, на мой взгляд”.

 

Михаил Ремизов. Русский национализм и российская геополитика. — “АПН”, 2012, 18 июля < >.

“Дав трещину в фундаменте, здание современности начинает проседать. Множественные кризисы „позднего модерна” — кризис демократического участия, кризис социального государства, кризис образования и воспитания — имеют в общем знаменателе эрозию национального единства, утрату оснований морального консенсуса и социальной солидарности. Этим задана историческая повестка нового национализма. Если национализм „первой волны” был идеологией, в целом, революционной (он революционизировал общество, будучи новым принципом легитимности власти и, шире, новым принципом социальной картографии — я имею в виду членение социального и географического пространства на нации), то национализм сегодняшнего дня является скорее консервативной идеологией. Консервативной — в смысле возобновления истоков , защиты основ, а не сохранения статус-кво”.

“Это повод вспомнить, что национальный принцип власти стал актуальным для нас примерно тогда же, когда и для остальной Европы. Но в силу разного рода превратностей оказался не вполне реализованным по сей день. Поэтому сегодня, в отличие от национализма других европейских народов, русский национализм не может ограничиться консервативной повесткой дня. Предметом его заботы является не только то, что возникло и подвергается эрозии (такая постановка вопроса для нас актуальна, например, в отношении национальной культуры), но также и то, чему лишь предстоит возникнуть (национальное государство)”.

Статья опубликована в журнале “Россия в глобальной политике”.

 

Кирилл Решетников. С любовью к словам. В сборнике “Книгочет” Захар Прилепин предлагает свою версию литературного процесса. — “Взгляд”, 2012, 9 июля < >.

“Что касается идеологического месседжа, то одну из основ его составляет непреклонное оппонирование космополитам и хулителям „совка”. Писатели, оставшиеся в России, дали русской словесности больше, чем эмигранты; более того, при взгляде из нынешнего времени советская литература оказывается если не идеалом, то во всяком случае труднодостижимым образцом. Этот лейтмотив „Книгочета” (а следовательно, и прилепинской литературной публицистики вообще — ведь книга, напомним, собрана из разрозненных статей) не удивит тех, кто знаком с воззрениями писателя; удивить может, скорее, полное отсутствие воинственности в соответствующих фразах”.

 

Илья Риссенберг. “Поэзия как язык молчания”. Беседу ведет Андрей Краснящих. — “Лехаим”, 2012, № 8, август.

“Да, лидерство Харькова бесспорно в Украине, однако не посягает на российские просторы. Такие их столичные проекты, как всемирная антология „Освобожденный Улисс” Дмитрия Кузьмина, как непрерывная пульсация печатных изданий, фестивалей (выделю проект „Русский Гулливер”), джентльменский набор премий, — обо всем этом нам трудно и мечтать”.

“Вот же и энтузиазм харьковчан Константина Мациевского, Юрия Цаплина, Константина Беляева — весьма значительных литературных индивидуальностей — смог сдвинуть горы: журнальное дело (высококлассные современные издания „©оюз Писателей” и „Харьков — что, где, когда”), другие средства популяризации... Что кроме? Книжная ярмарка, Чичибабинский фестиваль: не тот масштаб, динамика; хотя вот издательство „Фолио”… Достаточно стабильны и „знакомые все лица” поэтов: Ирина Евса, Сергей Шелковый, Станислав Минаков. Моложе их Анастасия Афанасьева (еще один наш лауреат „Русской премии”), Влад Колчигин, Анна Минакова. Интересны Олег Петров, Александр Ходаковский, Вениамин Ленский — многократные лауреаты „Молодой Слобожанщины” (есть такой ежегодный фестиваль при Харьковском отделении Союза писателей Украины), мои ученики из клуба „Песнь песней””.

“А что мне думать о харьковской поэзии в целом как о феномене? До такого уровня обобщений, до которого доходят Алексей Цветков, Вадим Месяц, Андрей Тавров, Михаил Айзенберг, Олег Дарк, Линор Горалик, Наталия Черных, Герман Лукомников, Александр Любинский, когда письмена горнего ума действительно горят и жгут, у наших харьковских мыслителей и ручки коротки, и мыслишки далеки”.

 

Ирина Роднянская. “Свой багаж мы набрали „из-под глыб””. Беседу вел Михаил Майков. — “Московский книжный журнал/ The Moscow Review of Books ”, 2012, 7 июля < >.

“В середине 1960-х. С первой же прочитанной книгой Бердяева (это было „Миросозерцание Достоевского”), с первой же статьей Аверинцева, с первым же соприкосновением с Беллем и Грэмом Грином совершенно ясно стало, что все еврокоммунисты и их симпатизанты в России для меня люди совершенно чуждые. Что дело не в плохом Сталине, что Ленин и даже Маркс — все едино. А чем отличается синий черт от зеленого меня, в полном соответствии с заветами Ильича, не интересовало. И я была не одна такая, нашлись и другие, думавшие похоже. Я познакомилась с Ренатой Гальцевой — она всегда была такой, даже в комсомоле не состояла. Хотя я прекрасно понимаю, что если бы не было советских либералов, иной раз сочувственно открывавших нам двери печатных изданий, то прорваться было бы совсем невозможно”.

“Это был очень короткий период, когда все сошлось. Я прочитала Евангелие. Я очень любила эпос, читала Гомера, ирландские и исландские саги, „Песнь о нибелунгах”, обожала „Песнь о Роланде”. Меня поразило, что это совсем непохоже на все перечисленное, поразила Нагорная проповедь. Я поняла, что не могу отдать две рубашки, когда у меня просят одну, или подставить вторую щеку — но Тот, Кто это говорил, сказал то, чего я хочу до глубины души, пусть и не могу исполнить, душа опознает это как искомую Истину. Это был первый толчок. Вторым был Белль, „И не сказал ни единого слова” и „Хлеб ранних лет” — и еще „Суть дела” и „Сила и слава” Грина. Одновременно я начала читать Бердяева. Все сошлось вместе. Я поняла, что про Церковь я ничего не знаю, но раз Он сказал, что Он ее основал, значит, мое место там. Отец Николай Эшлиман потом спросил меня: „Через какое лицо Троицы вы пришли к Богу?”, я ответила: „Через Второе””.

 

“ Рухнуло противостояние добра и зла”. О массовой культуре, герое и насилии Андрей Архангельский беседует с философом Виталием Куренным. — “Огонек”, 2012, № 30, 30 июля < >.

Говорит Виталий Куренной: “Любые новости в конечном итоге сообщают вам, что вы живете в мире доминирующего зла”.

“Кризис выражается также в том, что Голливуд производит сейчас очень странные в этом отношении фильмы. Например, „Схватка” ( The Grey ) Джо Карнахана. Классический фильм-катастрофа: с какого-то там американского Нарьян-Мара на Аляске взлетает самолет, который терпит катастрофу, а уцелевшая компания оказывается в ледяной пустыне, окруженная волками. Вначале все идет в соответствии с голливудским социальным каноном — гибнут негодяи и сомнительные личности, но главный персонаж фильма — профессионал, охотник на волков, и беспокоиться о хеппи-энде, казалось бы, не стоит. Но потом гибнут все, и даже главный герой. Это все равно, что на дне ведра с попкорном в конце сеанса обнаружить семечки — настоящий шок! Развязка для Голливуда совершенно необычная, так как согласно канону в таких ситуациях один-двое выживают, потому что они вели себя правильно, в соответствии с добродетелями. А здесь человек ведет себя правильно и все равно обречен. По сути, происходит отмена конвенции о хеппи-энде”.

 

Ольга Седакова. Памяти Евгения Пастернака: Смерть можно будет побороть Усильем Воскресенья… — “Православие и мир”, 2012, 31 июля < >.

“Мне выпало счастье многие годы знать Евгения Борисовича, заходить в их дом, говорить по телефону, ходить вместе на концерты, выставки, лекции, встречаться в храмах. „Какой болван придумал, что в споре рождается истина? В споре ничего не рождается!” — заметил он в одну из наших последних встреч. Мальчиками и девочками он помнил моих учителей — С. Аверинцева, Н. Трауберг, Вяч. Иванова”.

“Он давно был старшим. Он был старше нас не только на свои года. В нем было напоминание о другой России, другой жизни, другом обществе, где, словами его отца, „любить было легче, чем ненавидеть”. Где великое было близко, как Лев Толстой на домашнем музыкальном вечере в доме его дедушки, а гнусное и жестокое — совсем далеко, „не с нами”, в каких-то книгах про злодеев”.

“Сам Евгений Борисович не жил в эту докатастрофическую эпоху, самое просвещенное и творческое время в российской истории. Но он был создан этой эпохой, и ее правила, „правила нового благородства”, оставались для него необсуждаемой нормой. Там были бы дома такие странные в нашем быту свойства: его благородная простота, миролюбивая искренность, „почтенье к уму”, словами Цветаевой, какое-то родственное отношение к проявлениям человеческого гения разных веков и стран. Жестокость была ему отвратительна. Вычурность и умничание тоже”.

См. также: Евгений Пастернак, “Опыт Шаламова — последний круг ада” (беседовал Сергей Соловьев, главный редактор сайта Shalamov.ru) — “Новая газета”, 2012, № 67, 20 июня < >.

 

Сергей Солоух. “Любое время ассоциируется у меня со смертью”. Беседу вел Александр Чанцев. — “Перемены”, 2012, 9 июля < >.

“Я презираю и ненавижу кинематограф — высокобюджетную сестрицу цирка. Понимаешь, литература — наверное, единственное ненасильственное искусство. Мало того, что книгу можно читать в любом нужном тебе темпе, с любого места, в любом направлении, когда угодно, но как при этом свободно и вольно главное по сути — воображение читателя. Только нам, людям, присущее свойство воображать и фантазировать, творить, доделывать, домысливать. А кино всегда подчиняет, насилует и ведет строем. Ать-два. Дает всему единственный, законченный и мертвый вид. Выедает, уничтожает мозг. Делает придатком аппарата. Поэтому по природе своей людоедство — жульничество, ложь и пакость. Механический антипод культуры слова. Между прочим, ты почитай ЖЖ, о чем пишут люди литературы, о кинематографе, чаще и больше всего, а ведь это по сути своей готовый анамнез и диагноз, желания и страстной готовности самоуничтожиться. Не перековаться даже, а перевариться”.

 

Александр Храмов. Русские негры: три столетия внутреннего колониализма. — “АПН”, 2012, 26 июля < >.

“Сложно представить, чтобы англичане получили бы право избирать парламент позже, чем ирландцы или индусы. Однако в Российской империи Царству Польскому конституция была дарована еще в 1815 году, а княжество Финляндское получило регулярно созываемый сейм уже с 1863 года, в то время как русские губернии смогли “дорасти” до парламентаризма лишь спустя несколько десятилетий. <...> Для российского правящего класса, назначившего себя на роль воспитателя „вечных детей”, неполноценность основной массы великорусского населения была аксиомой”.

“Основной аргумент [Б. Н.] Чичерина состоял в том, что современная передельная община Центральной России является не артефактом первобытных времен, а новейшим изобретением, окончательно сложившимся совсем недавно, во второй половине XVIII века, при Екатерине II. „Наша сельская община вовсе не патриархальная, не родовая, а государственная. Она не образовалась сама собою из естественного союза людей, а устроена правительством, под непосредственным влиянием государственных начал”. Другими словами, великорусская передельная община, навязанная русскому большинству в качестве „исконной”, в действительности была колониальным институтом”.

“В 1861 году, вместо того чтобы стать полноценными гражданами, наделенными индивидуальной собственностью, крестьяне были освобождены из-под надзора помещиков и переданы под надзор сельской общины. Обращение к этому архаичному институту было продиктовано типичной колониальной логикой косвенного управления ( indirect rule ). В силу своей немногочисленности европейские колонизаторы не в состоянии управлять превосходящей массой туземного населения и потому вынуждены перекладывать функции непосредственного контроля на местные институты власти (на племенных вождей, эмиров, на общинных старейшин)”.

“Творчество советских писателей-деревенщиков типологически очень сходно с творчеством их африканских современников, чья молодость пришлась на последние годы существования колониального режима. Африканские писатели, подобно своим советским коллегам, в своих произведениях описывали патриархальную сельскую идиллию, которая стремительно разрушалась с проникновением колонизаторов и ростом городов”.

Полную версию этой статьи см.: А. Храмов, “Колониальная изнанка европейского костюма. Заметки о внутреннем колониализме в Российской империи (XVIII — начало XX века)” — “Вопросы национализма”, 2012, № 10.

 

Юлия Щербинина. Дикта(н)т еды. — “Нева”, Санкт-Петербург, 2012, № 7 < >.

“Современная коммуникация все больше приобретает характер глюттонической (лат. gluttonare — поедать, питаться, есть), связанной с идеей глюттонии, то есть потреблением и поддержанием жизни Homo Connsummatus — Человека Потребляющего. Дискурс еды становится потенциальным общим обозначением дискурса вообще — всякой речи, любого диалога. Пищевая метафора как никогда более востребованна, уместна и точна для объяснения социальных процессов и истолкования феноменов культуры общества сверхпотребления”.

“Гастрономическая и кулинарная номенклатура ( вкус, ингредиент, готовка, сервировка, etc. ) без каких-либо видимых усилий проецируются и на механизмы создания художественного текста, и на его экспертный анализ, и на публичную репрезентацию. Гастрономические и кулинарные метафоры активно вторгаются в критические отзывы и разборы, настойчиво проникают в литературные дискуссии. Вкусная книга; сочные образы; новоиспеченный автор; хорошо/плохо состряпанный роман; книжный фастфуд; прожевать и переварить прочитанное — далеко не полный перечень типичных и часто используемых клише для определения и оценки явлений изящной словесности, причем не только в поточных газетных обзорах, но и в толстожурнальной периодике”.

 

“Эффективный — это не успешный, а никакой”. Издатель Борис Куприянов старается не общаться с людьми, употребляющими слово “быдло”. Беседу вела Ксения Туркова. — “Московские новости”, 2012, на сайте газеты — 27 июля.

Говорит Борис Куприянов: “„Адекватно” — слово мне не очень нравится, но не могу найти ему адекватный ( смеется ) аналог”.

“Все эти „бабчата” и „пивасики”, которые так страшат моих коллег, демонстрируют безмерную любовь сограждан к материальному, приносящему удовольствие, но также показывают неуважение к ним. Повторюсь, язык реагирует на действительность. Он такой, какая и жизнь”.

“Я сам совершенно неграмотный. Делаю ошибки дикие”.

 

Я рассчитываю на непредсказуемый ход истории. Беседовал Роман Сенчин. — “Литературная Россия”, 2012, № 28, 13 июля.

Говорит Валерия Пустовая: “Разочарования всегда следствие очарований. Никак иначе. Если бы я не считала, что Захар Прилепин крутой эссеист, вряд ли бы меня задело, что его роман „Черная обезьяна”, многообещающий в языковом отношении, разваливается на куски и сам не знает, чему посвящен и что ему делать с выведенной автором оравой детей. <…> И если бы не влюбилась в умный блог Сергея Кузнецова, разве была бы огорчена тем, как он в романе для подростков „Живые и взрослые” спекулирует на идеях, выраженных куда более тонко и художественно в его семейной саге „Хоровод воды”? Наконец, моя и вовсе любимая писательница Анна Старобинец, которая первые свои мистические вещи создала на таком раздраженном нерве, почти инстинкте ужасного, в романе „Живущий” вдруг взялась хладнокровно, логически сводить концы с концами, провалив, как мне кажется, вторую половину. Этот ее роман выстроен сложно — а звучит наивно. В более ранней повести „Домосед” было наоборот”.

 

Составитель Андрей Василевский

 

 

 

 

“Вопросы истории”, “Виноград”, “Гипертекст”, “Дилетант”, “Дружба народов”, “Знамя”, “Иностранная литература”, “Нескучный сад”, “Новая Юность”, “Петровский мост”

 

Игумен Агафангел (Белых). Технологии Святого Духа. — “Нескучный сад”, 2012, № 7 <; .

“Бог милостив, в тех краях, где я вот уже четвертый год призван к свидетельству, никто не читает ЖЖ. Там оценивают человека не по тому, как он красиво и эффектно „постит” провокационные тексты и отвечает на „каменты”, а по тому, как он живет. В небольших северных поселках все прозрачно: и что ты покупаешь в трех местных магазинах, и то, с кем ты общаешься, и то, как ты общаешься. Поэтому наша местная миссионерская технология паки и паки не должна отличаться от апостольской и равноапостольской. Есть ложное утверждение, что миссионерами должны быть только священнослужители, но исторически это не совсем верно…” Далее — множество примеров.

Автор — и. о. настоятеля храма Спаса Нерукотворного в поселке Тикси (Якутия). В интернете я вычитал, что батюшка в молодости был хиппарем. Кстати, в ЖЖ он известен как rev-agafangelos .

 

Джамбаттиста Базиле. Сказка сказок. Перевод с итальянского и вступительная статья Петра Епифанцева. — “Иностранная литература”, 2012, № 8 <;.

Изначально именно из пятитомника, созданного именно этим неаполитанцем (книги вышли в 1634 — 1636 гг.), и пришли к мировому читателю Золушка, Кот в сапогах, Спящая красавица и другие герои, известные нам по книгам Шарля Перро и братьев Гримм. “Первоисточные” же сказочные сочинения Базиле совсем не предназначались для детей, впрочем, в начале XIX века Якоб Гримм выполнил и точный перевод книги для взрослых.

“Есть ли в сказках Базиле мораль? Да, есть. Это расхожая мораль здравого смысла, довольно далекая от христианской…” “Автор пишет о жестоких реалиях своего времени запросто, как о вещах будничных, само собой разумеющихся. Нас знобит от неистощимых шуток Базиле на тему виселицы, но их порождала сама будничность казни. <…> Ни Базиле, ни его читателей не смущало, что в сказке „Миртовая ветка” принц, влюбленный в прекрасную фею, одновременно держит при себе семерых куртизанок, одна из которых, судя по всему, еще подросток. Служанку, обманным путем вышедшую замуж за князя, князь после разоблачения велит закопать живой в землю вместе с собственным будущим ребенком, появления которого он трепетно ждал еще вчера („Заключение”). Впрочем, Базиле способен ярко и сильно передать и романтику любви, и радость отцовства…” (из вступительной статьи).

Способен же.

 

Анна Берсенева. Формула семьи. Кобозевы. — Журнал для родителей “Виноград”, 2012, № 3 (47), <;.

Постоянный проект журнала: многодетные семьи делятся опытом. У Кобозевых — шестеро. Муж (58 лет) — банковский служащий, жена (55 лет) — художник-конструктор женской одежды. Из монолога Елены Викторовны: “В многодетной семье чувствуешь полноту жизни. Это очень интересно. Все дети разные и, вырастая, становясь самостоятельными личностями, дают родителям понимание: что есть они сами, так как в детях отражается все, что есть в родителях, — и хорошее и плохое. Это наши зеркала. Рецепт преодоления проблем — укрепление веры и стяжание молитвы. Меня молиться научили мои дети — в этом еще один плюс многодетной семьи. <…> Создавая семью, мы знали, что будем иметь столько детей, сколько Бог даст”.

Жаль, что монологов Кобозевых пока нет в сети (последние версии журнала платные). Жаль, что я не привожу кратких биографических справок детей (старшему — 26 лет, младшей — 14; менеджеры, программисты, почти все закончили музыкальную школу), жаль, что отсюда не видно фотографий Григория Ярошенко к этому материалу.

 

Протоиерей Александр Борисов о людях, покидающих церковь. Записал Дмитрий Ребров. — “Нескучный сад”, 2012, № 8.

“На вопросы о причинах, побудивших некоторых христиан покинуть Церковь, ответил настоятель храма свв. бесср. Космы и Дамиана в Шубине протоиерей Александр Борисов, чью общину принято считать главным „интеллигентским” приходом столицы” (из редакционного вступления).

“— По следам истории „ Пусси райот ” , уже после оглашения приговора в сети распространились публичные „ отречения ” людей, кто в итоге решил покинуть Церковь, не в силах мириться с, как они считают, „ лукавыми, лживыми, своекорыстными людьми ” . Что их толкает на такой поступок?

— Неадекватность изначальной реакции некоторых представителей церковной общественности на это неприятное, безобразное событие (имеется в виду „панк-молебен”. — Прим. ред. ) породила волну эмоций. Она попала в какую-то болевую точку. Многих людей это спровоцировало на какие-то резкие высказывания, что, в свою очередь, поляризовало мнения. Я думаю, что радикальные решения, вроде: „уйду из Церкви”, — результат духовной незрелости. Своим прихожанам я в этой связи очень советую прочитать книгу Сергея Иосифовича Фуделя: „Церковь верных”. Она недавно была прекрасно издана с замечательным предисловием отца Николая Балашова. Эта книга касается тех же вопросов, что и сегодня мучают некоторых из нас, но ответы она дает исходя из опыта русской церковной истории первой половины XX века, а именно — обновленческого раскола. С. И. Фудель был сыном очень известного московского священника, который был настоятелем храма в Бутырской тюрьме, и его мнение было выстрадано в перипетиях куда более серьезных, чем нынешние. С. И. Фудель неоднократно подвергался арестам, ссылкам и т. д. Он аргументированно пишет, что даже ошибки иерархии не могут быть поводом для раскола Церкви.

Конечно, нужно молиться за этих девушек, потому что они несчастные, больные люди. Их история стала большим искушением для нашей Церкви. Я убежден, что в подобных случаях нужно держаться золотой середины: с одной стороны не оставаться равнодушными к происходящим событиям, с другой не позволять этим событиям захлестнуть нас целиком. Нельзя уходить с головою во все эти скандалы, обсуждения, мнения, потому что тогда мы теряем трезвость, адекватность восприятия. На любые скандалы мы должны реагировать по-христиански, как тому учит Евангелие, и не позволять страстям и экзальтации захватить нас. В любом случае уход из Церкви — только на руку, скажем так, темным силам.

— Но как чувствовать себя комфортно в Церкви, если ты знаешь , что значительная часть твоих единоверцев стоит на диаметрально противоположных позициях…

— Ну начнем с того, что нам никто и не обещал комфортной жизни в Церкви. Нам сказано: „посылаю вас как овец среди волков”. А также: „будете иметь скорбь”. И это несомненно. Не нужно строить по этому поводу никаких иллюзий. Жизнь в Церкви — это всегда чреда проблем, а вовсе не комфортное лежание на теплой печке. Поэтому от нас и требуется мудрость, молитва, смирение и терпение”.

 

Дмитрий Быков. Вера Панова. — “Дилетант”, 2012, № 7 <; .

“Вот это причудливое смешение советского репортажа, кинематографической эстетики и Серебряного века дало нам прозу Веры Пановой — в которой содержание, страшно сказать, в самом деле бедней, незначительней формы. А в форме этой — сразу несколько важнейших сообщений, которые мы считываем подсознательно, потому что они невербальны. Так интонация, голос для нас важнее сути сообщения: если кто-то нас ласково ругает — это душеспасительней, целительней, чем если кто-то грубо, фальшиво, с тайной ненавистью хвалит. Вот Панова и берет именно голосом, интонацией — суровой, глубоко таящей сентиментальность; берет аскетической, восходящей к двадцатым годам, лаконичной фразой, часто — коротким, в два предложения, абзацем: ее проза помнит опыт Шкловского, у которого плотность мысли такова, что членение прозы на фразы-абзацы не воспринимается как искусственное. Тут есть и „скрытая теплота”, и отказ от любых излишеств, и романтическая вера в нового человека (для которого это и пишется — ведь у него мало времени, он вечно куда-то едет или что-то строит, у него на себя, на любимые удовольствия, вроде чтения, хорошо если час личного времени). Тут есть истинно ленинградское благородство подчеркнутого внимания к форме, забота о полном отсутствии лишнего — Ахматова, скажем, так писала литературоведческие статьи, да и мемуары, пожалуй. Никаких введений, долгой экспозиции: такой-то ехал туда-то — и понеслась. <…> Но, конечно, стилем ее вклад в русскую прозу не ограничивается. Она лучше многих понимала, что светлого и всеискупающего выхода из советского периода не будет; что погибнет все — и дурное, и доброе”.

Ну кто сейчас, интересно, напишет о Вере Пановой внимательный многостраничный очерк, кто?

 

Анастасия Бычкова. Какая угроза таится в волшебном мире Уолта Диснея? — “Гипертекст”, Уфа, 2012, № 18 <;.

Когда публиковался этот текст, “антимультипликационная” волна последнего времени еще не поднялась. “Еще один выпад критиков — в сторону романтических сцен, таких как поцелуй. Хочу наперед заметить, что для самого Уолта Диснея любовь всегда была чувством возвышенным, и свою жену он очень любил <…>. Но вернемся к поцелую. Было отмечено, что, мол, в наших мультфильмах поцелуй скрыт, он сокровенен и символичен. <…> Поцелуй в мультфильмах Уолта Диснея не иллюстрирует взрослого поведения влюбленных. Совсем наоборот, он имеет огромное психологическое и духовное значение любви…” И т. п., подводящее автора к энергичному выводу, что никто, мол, не имеет права “менять наши ценности, заложенные в малом детстве”. Нас не спросят, Анастасия.

Константин Гадаев. Иллюзия благообразия. Стихи. — “Знамя”, 2012, № 8 <;.

“В ночь на Пасху снится шелест листьев / только что оттаявшим ветвям. / Трепетно подсвеченные лица. / Это люди, Господи, Твоя. / Каждый сам несёт свой крест нательный. / Радуется, бедствует, блажит. / Каждый со своей судьбой отдельной / разобраться чает не по лжи. / С перезвоном катится стихира. / Светоносный движется поток. / Встань, душа, как дочерь Иаира! / Пробудись! Никто не одинок. / Каплет красный воск. Курится ладан. / Мы весенней ночи воздух пьём. / И поём. Пускай не слишком складно. / Как умеем, Боже, так поём”.

 

Марина Георгадзе. Из разрушенного рая. — “Дружба народов”, 2012, № 8 <;.

Стихи из наследия М. Г. Она умерла шесть лет тому назад в Нью-Йорке от рака мозга. Ее последняя прижизненная публикация “Спицы волн” была в нашем журнале (2006, № 9).

 

Для чего же ты, ветка, весной расцветаешь

и, как ангел, дрожишь над моею дорогой?

Я сломаю тебя, непременно сломаю,

я нарушу простейшую заповедь Бога.

“Не убий” — к сожалению, невыполнимо.

Даже если ни танков, ни вертолетов,

то мгновенья проносятся, будто машины,

и беззвучно взрываются за поворотом.

Приподнявшись на цыпочки, губы кусая,

я ломаю, ломаю тебя точно так же,

как чужих и любимых всечасно ломаю,

как меня обломали уже не однажды,

как мы все, улыбаясь недоуменно,

словно с неба упавшие метеориты,

по миндальной дороге проходим колонной

невиновных убийц и невинно убитых.

 

1990

 

Дороте Жакен. Моя мама. Перевод Александры Васильковой. — “Иностранная литература”, 2012, № 7.

Прежде чем я приведу финальное предложение из маленького рассказа современной французской писательницы и журналистки, следует сказать, что этот номер “Иностранки” целиком посвящен “эротической литературе на французском языке XV — XXI веков”. Составляла его Мария Анненская (в номере немало и ее переводов). Книжка журнала поделена на девять частей, у каждой — название-цитата. Рассказ Жанен находится в части, названной “Совершенно свободно говорить о самых непристойных явлениях…” (Жан-Клод Болонь). Рассказ из XXI века, входит в сборник “Микки Маус Розенбергер и другие заблудшие” (2010). В редакционном предисловии сообщают, что “в наше время тема смены пола довольно часто встречается в кино и в литературе. Вероятно, грядущие поколения будут относиться к этой проблеме спокойно, как поколения второй половины ХХ века научились невозмутимо относиться к свободной любви”.

Итак, на протяжении двух с небольшим страничек тринадцатилетний мальчик с нежностью описывает свою красивую маму и их с мамой нынешнее ухоженное жилье (они из Сальвадора бежали во Францию, когда выбранному мамой — из приюта — мальчику было два года). Он немного рассказывает об их миновавших испытаниях, трогательно хвастается вечной маминой элегантностью, вкусом и даже — ее “потрясающими ногами”, от которых “балдеют” приходящие в гости одноклассники-мальчишки (“девчонкам особенно нравится ванная с бежевыми мраморными стенами, с огромным зеркалом”).

Ну а в финале рассказа мальчик трогательно же признается, что обнаружил в квартире мамин потайной сейф, откуда он никогда не брал денег, лишь однажды — рубиновое ожерелье для игры в “клад”. Впрочем, одно из сокровищ сейфа он любит показывать иногда своим приятелям, дабы их удивить. Трудно удержаться. Драгоценность стоит в дальнем углу, это банка с желто-зеленой жидкостью. А в ней находится то самое нечто, “похожее на зародыш, которого нам показывали на естествознании” (“две кругленькие ляжки”, “крепкое тело”, “большая голова с дыркой”).

“…Да, мои друзья, можно сказать, совсем офигевают, когда я показываю им мамин член”.

И еще раз из редакционного вступления: “Вероятно, грядущие поколения…”

Да ладно вам, все уже давно привыкли. Эка невидаль, “мамин член”.

У нас вечерами по НТВ и не то показывают.

 

Бахыт Кенжеев: “Жена утверждает, что мне от роду пять лет”. Беседовал Санджар Янышев. — “Новая Юность”, 2012, № 3 (108).

“ — А каковы критерии оценки чужого, тех стихов, которые, единожды услышав или прочитав, ты навсегда включаешь в „ пантеон ” ?

— Ну, определение хорошей поэзии дать невозможно. Все, что я могу по этому поводу сказать, будет лишь приближением. Например, поэзия должна трогать, читай — брать за живое. Она должна предлагать свой собственный, только данному автору свойственный, взгляд на мир. Наконец, она должна быть служением чему-то неназываемому, высшему. Ну, и кроме того — быть красивой, но тоже по-своему, как никто другой не умеет.

— Изнашиваются ли с годами „ рецепторы ” восприятия этого чужого — в пользу своего? Когда все, что ни переживается, служит уточнению чего-то давно известного или нащупываемого?..

— О да! По Мандельштаму: „Все было встарь, все повторится снова, И сладок нам лишь узнаванья миг…” Или — из того же автора: „Мне с каждым днем дышать все тяжелее <…> И рождены для наслажденья бегом / Лишь сердце человека и коня…” В наше время живут долго, а открывать в жизни что-то новое, двигаться дальше, продолжать свое противостояние миру (а это одно из определений поэзии) — все труднее и труднее. Не на этом ли в свое время погорел великий Баратынский? „Но нет уже весны в душе моей, / Но нет уже в душе моей надежды...” — и это в сорок с небольшим!

— Как твои стихи проживают с тобой твою повседневность? Требуют ли регулярных упражнений языковой мускулатуры? Поэт „ должен писать много ” ?

— Приходит вдохновение — радуюсь, не приходит — тоскую. Насильно его заманивать не удается. По поводу „писучести”: поэт должен писать хорошо. И до сих пор нет поэта, от которого осталось бы больше одного тома хороших стихов. В иных случаях это толстый том, в других — совсем тощенький. Но на три тома еще никого не хватило…”

В номере, помимо прочего, публикуется пьеса Самюэла Беккета “Монолог”, замечательно переведенная Михаилом Бутовым.

“Позднего Беккета часто называют минималистом, и дело тут не только в минимальных предполагаемых в его пьесах сценических средствах, но и в постоянном его обращении — по крайней мере в английских текстах — к смысловой емкости самых простых и коротких, часто односложных, английских слов. Рабочим названием и рефреном этого монолога было слово „Gone”. Куда более протяжный и многосложный русский за поздними беккетовскими вещами не вполне поспевает. Думаю, абсолютно точных переводов тут в принципе не бывает” (из предисловия М. Б. к своему переводу).

 

Бахыт Кенжеев. Царская химия. Стихи. — “Знамя”, 2012, № 8.

Стихотворение памяти московского поэта Аркадия Пахомова (1944 — 2011).

 

Сколько зим — смехотворен и невесом —

меж высоковольтными звёздами я

проскитался, каким-то образом

(православным ли, пиитическим — Бог судья)

 

заслоняясь от зарева их слепящего,

но соскучился и устал, хоть плачь.

Пропиши мне, пожалуйста, успокаивающего,

доктор Грицман, похмельный врач,

 

чтобы я воспрял, а потом внимательно

засмотрелся в стакан, как кролик в ручей.

Юркие пескари, осторожные головастики,

лёгкие водомерки. Кто знает, чей

 

был он раб, но пьяные ссадины ляписом

прижигал, и чёрное серебро

кровь сворачивало. А дневниковым записям

верить не нужно. Без пятака в метро

 

проходил, душным войлоком

и дерматином обивал двери. Открыл — и неподъёмный свет

рухнул на плечи. Вой, муза, над алкоголиком

пожилым. Прощай, золотой поэт.

 

Полина Матвиец. “Поэт живописи”. — “Петровский мост”, Липецк, 2012, № 1.

О судьбе гениального художника Петра Нилуса (1869 — 1943), большое собрание картин которого было передано в середине 1990-х в Воронежский музей изобразительных искусств из Парижа. В этом литературном журнале публикуются и фотографии многих неизвестных работ художника разных лет, вплоть до последней большой картины “Шоссе де ля Мюэтт” (1942). Петр Александрович долгие годы дружил, кстати, с Иваном Буниным (стихотворение “Одиночество” посвящено именно Нилусу).

Добавлю еще, что я не знаю лучшего портрета Антона Чехова, нежели неоконченное нилусовское полотно: уже совсем угасающий, несколько отрешенный, с чахоточным румянцем, вжавшийся в угол огромного кожаного дивана.

 

Зоя Межирова. Веяние идеала. Еще раз о знаменитом стихотворении Александра Межирова. — “Знамя”, 2012, № 8.

“Коммунисты, вперед!”, конечно. О поэтическом и духоподъемном веществе этого мощного текста. З. Межирова приводит тут и неожиданные отклики благодарных и памятливых читателей.

 

Юрий Пелевин. Первая протестная демонстрация в России. — “Вопросы истории”, 2010, № 8.

“Митинг у собора (1876 года в Петербурге, организованный деятелями будущей “Земли и воли”. — П. К. ) впервые в стране провозгласил требования прав человека и демократических свобод: тех социальных институтов, при которых лишь и возможно прогрессивное развитие общества. <…> Основной контингент демонстрантов 6 декабря составили студенты, курсистки, низшие слои интеллигенции. Поэтому считать выступление у Казанского собора рабочей демонстрацией неправомерно. Это было вполне интеллигентское протестное выступление с попыткой привлечь рабочих . В советское время историческое значение „казанского” выступления было истолковано как первая рабочая демонстрация”. Указав, что “в самодержавной стране отсутствовали юридические нормы, защищавшие интересы личности и общества”, автор закончил свой исторический очерк словами о переломе в тактике борьбы революционных народников и “террористическом походе против царского правительства, который закончился убийством императора Александра II”.

В разделе “Историософия” публикуется любопытный очерк профессора Пенсильванского университета США Энтина Джорджа “К истолкованию русской революции 1917 года”: “Она продемонстрировала гениальность Ленина и Троцкого и силу идеологии. <…> Госпожа Удача явным образом улыбнулась Ленину в 1917 г. — так же как отвернулась в конечном счете от М. С. Горбачева”.

Составитель Павел Крючков

Оглавление

Из книги «Всё о Лизе» Цена бревен Мужчина в свой выходной Дом на Маросейке Золотые границы Памяти памяти Ласточки наконец В четвертой семье «Она трофей туманный в этом храме…» А был ли мальчик из Перми? Омская книга Роберта Рождественского Любовь всегда найдет Большой букеровский бестселлер Читатель как эксперт Сомелье Пелевин. И соглядатаи Другая жизнь Навигатор Макушинский «Улиточкой стану…» КНИЖНАЯ ПОЛКА ДАНИЛЫ ДАВЫДОВА ТАТЬЯНА КОХАНОВСКАЯ, МИХАИЛ НАЗАРЕНКО: УКРАИНСКИЙ ВЕКТОР МАРИЯ ГАЛИНА: ФАНТАСТИКА/ФУТУРОЛОГИЯ Книги Периодика Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg