«Возвращаясь к себе»

Елена Катасонова Возвращаясь к себе

Часть первая

Когда Бог хочет разбить человеку сердце, он дает ему побольше ума.

Г. Померанц, философ. (Дискуссия «Небо Европы», Санкт-Петербург, 1992 г.)

1

— Не могу я больше здесь жить! Здесь жить невозможно! Идешь между домов — ветер воет, как зверь, вокруг — ни души! Пустыри, пустыри… И торчат унылые вышки — дома…

— Леночка, успокойся, ты просто устала. Конечно, темно — ну нет фонарей, хоть сдохни! — и северный ветер сбивает с ног, но вот-вот начнет прибывать день, станет легче, светлее…

Наталья Петровна подошла к дочери, обняла за плечи, погладила по развившимся за день коричневым волосам. Лена сидела у стола, бессильно уронив голову на руки, скрывая лицо от матери.

— Я устала, — простонала она.

— Я знаю, родненькая моя.

— А на завтра столько всего! И английский, и теория права да еще этот чертов французский! Кому он нужен?

— Любые знания когда-нибудь пригодятся, — мягко возразила Наталья Петровна; по опыту своей жизни она это знала точно. — И потом — мы же вместе выбрали юридический колледж. Он, правда, трудный и дорогой… — Она осеклась испуганно: еще подумает — упрекает. — Давай-ка ужинать, все готово, разогреть только. Проголодалась?

— А ты как думаешь? — буркнула Лена, но голову подняла, встала, тяжело опираясь о стол, и пошла к себе в комнату — переодеваться.

Слава богу, гроза миновала. Наталья Петровна быстро и машинально перекрестилась, хотя истинно верующей не была, и, мягко ступая меховыми, подаренными Лешей тапочками, поспешила на кухню. Сегодня она получила сразу за три урока, плюс школьные гроши, накупила по дороге домой всякой снеди, и ужин Леночку ждал роскошный.

— Ого, ножки Буша! — воскликнула дочь. — А помидоры откуда?

— Из магазина! — улыбнулась мать, с любовью и грустью глядя на оживленное родное лицо. — Помнишь фильм «Блондинка за углом»?

— Еще бы! Как мы тогда веселились, хотя вообще-то фильм грустный.

— Потому что про нашу тогдашнюю жизнь. Теперь такой ответ уже не вызовет смеха: все действительно есть в магазинах, были бы деньги.

Они уселись напротив друг друга.

— Мать, ты транжирка! — осуждающе сказала Лена, уплетая за обе щеки салат. — Зачем ты так тратишь деньги?

— А что еще с ними делать? — засмеялась Наталья Петровна. — Солить? Учеников у меня теперь — хоть отбавляй: новый район, преподавателей не так уж много. Все сейчас рвутся осваивать мой английский.

— Твой? — иронически подняла брови Лена, и мать сразу смешалась.

— Я хочу сказать — у меня, — торопливо объяснила она. — Родители передают по цепочке, что есть, мол, хороший преподаватель.

— Классный преподаватель, — не без ехидства уточнила Лена. — От скромности ты, мамочка, не помрешь… Ну что ж, спасибо за ужин. Пойду заниматься.

Отодвинув стул, она встала и ушла к себе. Тишина воцарилась в доме. Наталья Петровна плотно закрыла обе двери — в большую, общую комнату, где она спала на диване, и в кухню, чтобы ни звука не долетало до Леночки, включила на тихое старый маленький телевизор — скоро должны были передавать новости — и принялась мыть посуду, прибирать со стола, краем уха улавливая еле слышное бормотание диктора, думая свои невеселые думы.

Бедная девочка! Плохо ей в новом спальном районе, на самом краю огромной Москвы, да что там, практически за Москвой. Одиноко и плохо, несмотря на отдельную квартиру, на собственную — впервые в жизни — комнату. Росла хоть и в коммуналке, но зато в самом центре. Там и школа поблизости — одна из лучших, с традициями, — и театры рядом — а Леночка в мать: заядлая театралка, — и каждую зиму там заливают на Чистых прудах каток, где дружно катается ее класс, и Леночка признанной была заводилой.

Все любили ее. Учителя — за играючи получаемые пятерки, призы на олимпиадах — это ведь побеждала школа! — любили за смешные, остроумные «стишаты», как называла их Лена, — к дням рождения, памятным датам, за веселый, ироничный характер. Мальчишки охотно общались с Леной — им было с ней интересно, с ней можно было дружить, как с отличным парнем; подруги уважали ее за начитанность, за неизменную готовность написать, кому требуется, сочинение, сварганить и передать шпаргалку, в просторечии именуемую «шпорой». И еще за то, что Лена — никому не соперница: за ней никто не ухаживал.

Высокая, худая, с прямыми длинными волосами — как ни накручивай, все равно к вечеру разовьются, — с продолговатым, бледным лицом, она была некрасива, и сама знала это.

— Сейчас такая косметика, — уговаривала лучшая подруга Таня, маленькая, хорошенькая, белокурая, — почему ты не красишься?

— Не знаю, — пожимала плечами Лена, хотя на самом деле знала отлично: из-за гордости.

Разве красота — самое главное? А ум, образованность — пустяки? Неужели она никому не нужна — с тем могучим и сильным, что есть у нее? Она спорила с учителями на равных, ее сочинениями гордилась школа, ее стихи наперебой цитировали, покатываясь со смеху, одноклассники:

И не всегда, увы, чисты Сии прекрасные власы. Но — чу, не смеем мы носы Совать в подробности красы…

Хотя Танька тогда жутко обиделась: это ведь про ее «власы» метко прошлась в поэме ко дню рождения подруги Лена. Но в основном поэма торжественно восхваляла Таню, и пришлось, конечно, Лену простить. А к своим роскошным белокурым волосам Таня стала относиться внимательнее — подействовала все-таки критика! — мыть через день.

«Неужели никто меня не полюбит? — терзалась Лена. — Нет, этого не может быть! Жизнь не может быть так жестока…» Ах, дурочка… Несмотря на страшилки, ежевечерне пугающие народ, ничего пока Лена о жизни не знала. Впрочем, телевизор она почти не смотрела: в их доме он был не в чести.

— У тебя красивые глаза, — великодушно говорила Таня. — Такие коричневые, я прямо завидую. Если их подвести и подкрасить ресницы…

Вечерами в коммуналке, запершись в общей ванной, Лена придирчиво разглядывала себя в зеркало. Глаза и вправду вроде бы ничего, но цвет лица, но большой нос…

— Эй, кто там застрял? — стучал кто-нибудь из соседей, и Лена, оторвавшись от зеркала, торопливо освобождала ванную.

«Почему я в отца, а не в маму? — думала она печально. — Маме уже за сорок, а какая она хорошенькая: глаза темные, не выцветшие, как у меня, огромные, на пол-лица, волосы густые, пышные, да еще вьются, щеки розовые, как у девочки…» И до сих пор у мамы какие-то таинственные звонки и неожиданные, загадочные командировки — у школьной-то учительницы! — а на дни рождения — шквал поздравлений, море цветов, полон дом друзей и подруг. И еще есть Леша — постоянный, верный возлюбленный.

А у Лены нет никого, кроме Тани. И еще была поездка в Одессу, всем классом. Море, солнце, каждый камень — история. Но когда Лену спросили, что произвело самое сильное впечатление, она, не задумываясь, ответила:

— Димка.

— Он вредный, — скривила губы Таня.

— Очень даже полезный, — возразила Лена.

Как-то так получилось, что всю одесскую их неделю, с самого поезда, Димка все время был рядом. Стоял у окна и смешил Лену, когда стремительно неслись они к морю, рассказывал всякие одесские байки, цитировал Ильфа, говорил о трагической судьбе Бабеля. Раскосые, черные, как антрацит, глаза смотрели вдаль, на проносившиеся назад огни. Дима словно не видел Лены, но говорил только с ней. Таня, не привыкшая оставаться в тени, быстро соскучилась и ушла, а они так и простояли у окна до рассвета. Ни Диме, ни Лене совершенно не хотелось спать.

— Откуда у тебя такие глаза, Дим-Димыч? — спросила Лена, когда розовая полоска рассвета уже коснулась неба и оно посветлело и зарумянилось. — Наследие татаро-монгольского ига?

— Не только. — Дима по-прежнему смотрел в окно, лица его не было видно. — Рассказать?

— Расскажи, — почему-то оробела Лена. Как-то ей стало не по себе. Дима откашлялся, помолчал, заговорил тихо и медленно.

— Моя родная бабушка жила с детьми в селе под Алуштой. Их было пятеро — у татар всегда много детей. Моему отцу едва исполнился год; дедушка воевал, но после ранения его отпустили на неделю домой. Потом он погиб под Ленинградом… В сорок четвертом, ну знаешь, нагрянули энкавэдэшники — два часа на сборы, двадцать килограммов багажа — с собой… Крик, плач, пыль — грузовики кольцом окружили деревню, чтобы никто не ушел в горы. Русских тоже выгнали из домов, уж не знаю зачем. Бабушка увидела Таю, соседку, показывает ей отца, плачет: такого маленького точно не довезет. А грузовики уже трогаются. Тая подбежала к борту, машет руками — бросай, поймаю! Крикнуть боится. Ну бабушка отца и бросила. Соседка поймала, прижала к плечу, чтобы лица не было видно, и — быстро-быстро — в самую гущу толпы. Говорила потом, что один солдат — там, на грузовике, все видел, но отвернулся, шума не поднял и грузовик не остановил. Так Таисия Михайловна папу и вырастила, умудрилась записать русским, а я ничего до самой ее смерти не знал, называл бабушкой. Она меня очень любила. — Голос у Димы дрогнул. — Пошли-ка спать.

Мама очень боялась, что вселят их в однокомнатную как существ однополых (жуткое, что ни говори, слово, вот уж действительно «новояз»), но отец, покидая в свое время жену с ребенком, по какому-то наитию, а может, на всякий случай взял — и не выписался. Так что пришлось властям оторвать от сердца квартиру двухкомнатную, но зато — словно в отместку — за Москвой, в Новопеределкино.

По ту сторону железной дороги, куда сразу отправилась на экскурсию Лена, был хвойный высокий лес, а в нем просторные дачи писателей, был Дом творчества, с колоннами и балюстрадой, пустая, за высоким забором вилла вдовы Фернана Леже — подарок советской власти за картины мужа, переданные Пушкинскому музею. На заборе красной масляной краской вызывающе горела начертанная местными мальчишками надпись: «Мир — хижинам, война — дворцам!»

В отдалении, на пригорке, виднелись уютная старинная церковь и кладбище, где покоился Пастернак — кумир Лены. Вытянутый породистый профиль, всемирно известное имя, даты рождения-смерти, рядом могилы близких ему людей. Смерть примирила двух женщин, любивших его.

О, знал бы я, что так бывает, Когда пускался на дебют, Что строчки с кровью — убивают, Нахлынут горлом и убьют!

Его стихи переполняли душу:

И падали два башмачка Со стуком на пол, И воск слезами с ночника На платье капал…

Лена положила к ногам поэта маленький букет ромашек, походила среди памятников — помпезных и скромных, талантливых и бездарных; один из красного туфа — от благодарных армянских писателей своей переводчице — очень понравился ей. Потом она спустилась к дороге, прошла мимо Дома творчества и свернула на аллею, ведущую к Музею Пастернака.

Полукруг дачи какого-то необыкновенного, в сиреневое, цвета заворожил ее, и она долго сидела на лавочке, глядя на окна, за которыми писались дивные стихи, создавался «Доктор Живаго», велась переписка с Мариной Цветаевой. Зачем он звал ее сюда, в Россию, в тогдашний Союз? Зачем писал: «Ваше место — здесь»? А когда она приехала и попала в ловушку, ничем в общем-то не помог.

Этого не прощала Лена своему кумиру, потому что любила Цветаеву тоже — может быть, больше, чем Пастернака.

Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед.

Да, он не помог ей ничем. Потом оправдывался, терзался:

Что сделать мне тебе в угоду? Дай как-нибудь об этом весть. В молчаньи твоего ухода Упрек невысказанный есть…

В музее продавались книги — его стихи, и Лена купила две — на память о Переделкино, писательской вотчине, с которой жила теперь почти рядом — перейти лишь железнодорожное полотно. Потом долго разглядывала картины Пастернака-художника, отца поэта, находя их похожими на своих любимых импрессионистов, рукописи под стеклом, узкую кушетку, на которой поэт болел и умирал.

Дача-музей Чуковского развеселила Лену, особенно Чукоккала — знаменитая на весь мир библиотека, но особого впечатления не произвела, наверное, потому, что в памяти Чуковский остался как детский писатель, конечно, великолепный.

По аллеям и лесным дорожкам парами ходили писатели, степенно о чем-то беседуя, отдыхая от своего таинственного, непонятного простым смертным труда. На лавочках перед Домом творчества скучали их жены.

— Ну что, Виктор, пишешь нетленку? — спросил густым басом высокий старик, хлопнув по плечу молодого собрата.

— Кто это? — осмелилась поинтересоваться Лена и услышала имя, известное всей стране.

Господи, как интересно! Однако пора домой, в Нью-Васюки.

Пока дошла до железной дороги, стало совсем темно. Теплое, светлое, интересное и волнующее осталось там, позади. Впереди лежало голое, пустое пространство. Высокие башни — холодные, скучные, похожие друг на друга всем, кроме цвета, но в темноте его не было видно — хмуро и отчужденно встретили Лену. Это были бараки — только по вертикали, ничего человеческого в них не было. «Неужели здесь пройдет моя жизнь? — сжалось болезненно сердце. — Нет, ни за что! Вырвусь отсюда, что-то придумаю. Ведь рухнул «железный занавес», и Берлинская стена рухнула. Значит, можно как-нибудь вырваться?»

Мама встретила дочь встревоженно.

— Лена, Леночка, разве так можно? Новый район, света — только что от окошек, все дома — на одно лицо. Я уж решила, ты заблудилась. Где ты была?

— В Переделкино, у писателей. Мама, мама, там совсем другая жизнь, почему же мы…

Мать поняла ее с полуслова.

— Детка, у каждого своя судьба. Но твоя еще даже не начиналась. Смотри, какой колледж я отыскала. Здесь, на юго-западе, сравнительно недалеко.

Наталья Петровна протянула дочери купленный накануне справочник. Красным было обведено объявление в центре.

— Юридический? — удивленно подняла брови Лена. — Но я собиралась в Иняз…

— Детка, — заволновалась Наталья Петровна, — с английским у тебя все в порядке. Захочешь — поступишь. Только хороший язык — а он у тебя хороший — еще не профессия. Юристы нужны каждой фирме, и вообще — это настоящее, широкое образование.

— Если приличный колледж, — добавила Лена.

— Да, конечно, — согласилась с ней мать. — Но мы поймем это сразу.

2

Колледж оказался вполне приличным, и каким-то боком он примыкал к МГУ — даже университет вынужден был теперь зарабатывать, чтобы выжить. Лена и здесь училась отлично, хотя было трудно, и многое — юридические, к примеру, тонкости — требовало длительных размышлений.

— Трудно, но интересно, — не сдавалась она.

— Тебе все интересно, — улыбалась мать. — Жажда знаний — это и есть интерес к жизни. — Втайне она гордилась дочерью. — А как коллектив?

— Да его, можно сказать, и нет вовсе, — хмыкала Лена. — Каждый сам по себе, даже странно. Никто ни с кем почти не общается. Отучились — и по домам.

Она скучала по школе, но никому, кроме Тани, не звонила, хотя часто вспоминала, например, Димку, особенно их разговор у окна. Потом даже Таня от нее отдалилась: общие интересы исчезли, в помощи Лены больше она не нуждалась — сочинения там, контрольные, — и очень скоро, невозможно скоро, Лена осталась одна.

— Ну и забралась ты… Прямо край света, — сказала Таня на новоселье, и с тех пор Лена ее не видела.

«Никому, кроме мамы, я не нужна, — думала Лена. — Как жить в таком одиночестве?» Спасал бешеный ритм жизни, спасала, как ни странно, дорога: маршрутка — метро — троллейбус, а вечером — троллейбус — метро — маршрутка. Покачиваясь от усталости, Лена быстро съедала приготовленный мамой ужин и садилась за стол — заниматься. Но все равно, даже во сне чувствовала она свое одиночество.

Зимой стало совсем тяжело: уезжала — еще темно, приезжала — темно уже. Снег, правда, слегка подсвечивал, появились и фонари, но пустыня улиц так угнетала…

— Девушка, извините, вы не знаете, где здесь дом номер семнадцать, корпус два?

Огромный, в пушистой шапке, с битком набитым портфелем мужик вынырнул из-за угла, встал перед Леной, загородив мощным телом узкую, едва заметную, заметаемую поземкой тропу. Лена вздрогнула от неожиданности.

— Пойдемте со мной, покажу, — слабо сказала она.

Мужик шагнул в сторону — скрипнул снег под ногами, — пропустил вперед Лену, пошел вслед за ней. И все время, пока шли к ее дому — это и был номер семнадцатый, корпус два, — чувствовала на себе Лена его тяжелый, внимательный взгляд. Хотелось оглянуться, только самолюбие не позволяло. «Еще подумает, что боюсь…» Но она и в самом деле побаивалась.

Вместе вошли в узкий лифт.

— Вам какой? — сняв шапку, стряхивая с меха снег, спросил мужик. — Вы, оказывается, здесь живете?

— Мне седьмой, — тихо ответила Лена.

Стояли почти впритык.

— А мне — выше, — пробасил спутник и неожиданно подмигнул. — Не боитесь?

— Чего? — вздернула голову Лена. Возмутительно, что он угадал ее страх!

— Всего! — весело поблескивали плутоватые, с прожилочками, глаза. — Шагаете, как ни в чем не бывало — одна, в темноте — с каким-то прохожим входите в лифт. Сейчас вообще народ всех и всего боится. Насмотрятся телика и дрожат от страха.

— А я его не смотрю, — вызывающе фыркнула Лена.

— И правильно делаете, — одобрительно заметил мужик. — Грязь, выстрелы, кровь… Ну вот ваш седьмой. Спасибо, что помогли. Без вас бродил бы по пустырям полночи, а там небось вовсю веселятся.

— Где?

Дверцы уже съезжались.

— У друга. — Мужик нажал кнопку, попридержал лифт. — А все-таки, девушка, в лифте с незнакомцем ехать не стоит, — мирно посоветовал он. — Поверьте старому уркагану.

Он коротко хохотнул — золотом блеснула коронка — и нажал кнопку. Дверцы лифта закрылись. Уркагану? Это уголовнику, что ли? Ничего себе встреча! А может, он пошутил? Ну конечно! Стало смешно, и так, посмеиваясь, Лена рассказала эту историю матери.

— И ты смеешься! — всплеснула руками мать. — А если бы…

— Да брось ты, — все еще смеялась Лена. — Денег у меня нет, колец и сережек — тоже.

— При чем здесь деньги! — прижала ладони к пылающим щекам мать, и Лена поняла.

— Не беспокойся… Кому я нужна?

Смех оборвался. Лена нахмурилась, резко отвернулась от матери и ушла к себе.

Наталья Петровна вздохнула и пошла на кухню разогревать ужин. «Кому я нужна…» Как это горько, несправедливо! Мать влюблена, и счастливо, а у дочери — никого. Не задумавшись ни на минуту, отдала бы Наталья Петровна свою любовь, своего любимого Лешу, если бы помогло это дочери. Только ведь не поможет. Остается одно: таить свое счастье, удивительную полноту жизни, когда в дни свиданий оживает, словно омытое живой водой, тело, молодеет душа, все светлеет вокруг, и этой радости, света, чудесной энергии хватает надолго, до следующей встречи.

— Я так горжусь, что ты меня любишь, — шепчет Леша, прижимая свою Наташу к себе. — Ты только меня не бросай, хорошо? Не разлюби, умоляю…

— Постараюсь, — улыбается в темноте Наталья Петровна и целует знакомую ямочку у его плеча.

Почему-то именно после встреч с Лешей чувствует она себя особенно виноватой — за то, что вышла замуж за некрасивого, а Леночка вся в отца, что в ее сорок пять ей так хорошо с Лешей, а дочка несчастна и одинока. «Но Лене всего семнадцать, — успокаивает себя Наталья Петровна. — Все еще будет… Никто не проживет свой век без любви, ни один человек на свете…» Так уговаривает она себя, а все равно обидно за дочь. Может, попросить Таню — пусть с кем-нибудь познакомит, — но если узнает Леночка… И потом — из таких знакомств, как правило, ничего путного не выходит.

«Вылетели из одного гнезда, из латыни, а какие разные, — думает Лена, отложив в сторону учебник английского языка, раскрывая учебник французского. — Хотя есть слова похожие, есть сходные термины…» Все-таки языки она любит больше юриспруденции, впрочем, казуистика права очень ей интересна и, пожалуй, стоит записаться в группу, изучающую латынь…

— Мамуль, я теперь тоже буду преподавать, — выходит она на кухню. — В нашем колледже, на подготовительном факультете.

— Да что ты! — радостно ахает Наталья Петровна. — Как же так получилось?

Леночка садится напротив матери. Карие глаза сияют, улыбка во все лицо. Сейчас Лена кажется почти красивой.

— Представляешь, пригласил меня директор, — раскачивается она на стуле, — и говорит: «Вас очень хвалит Сергей Петрович».

— Преподаватель английского?

— Ну да, — нетерпеливо бросает Лена. — «Можете, говорит, заниматься с подготовишками, с азов? Пособиями мы вас обеспечим». Здорово, правда?

— Здорово, — осторожно соглашается с дочерью Наталья Петровна. — Но почему ты, а не преподаватель?

— Да их не хватает! — смеется Лена.

— И они уверены, что ты справишься?

— А то! — задорно восклицает Лена и вдруг настораживается. — А ты? Разве ты во мне не уверена?

— Еще как уверена! — спохватывается Наталья Петровна. — Но вроде не принято…

— Значит, не было выхода, — подумав, решает Лена. — Я так рада! И деньги будут — как раз на латынь.

— На какую латынь? — удивляется Наталья Петровна.

— Ту самую, от которой пошли все языки — западные, конечно. Для юриста, знаешь, очень важна латынь.

Она развивает эту конструктивную мысль. Наталья Петровна, кивая, во всем с дочерью соглашается, внимательно слушает. Она знает, в чем дело: еще в школе, в девятом классе, из которого Леночка перешла в колледж, увлеклась она греческой, римской литературой — такой у них был словесник, хотя мимо других это прошло стороной: полистали рассеянно новый учебник с отрывками из «Илиады» и «Одиссеи» да и забыли. Леночка же читала всех этих нудных греков запоем, всерьез.

Что ж, пусть изучает, если хочет, латынь. Образование никогда не бывает излишним.

С этого дня латынь постоянно звучала в их доме. Изречения древних — действительно мудрые — произносились на двух языках: на высокой латыни и привычном русском. Телевизор в доме теперь уже совсем не включался, только новостные программы по НТВ.

— Некогда, некогда, — морщилась Лена, когда мать робко призывала ее посмотреть какой-нибудь сериал или старый хороший фильм по «Культуре». — Все эти истории какие-то очень медленные и, честно, мам, ужасно неинтересные. Не то что книги! Их я выбираю сама и в своем темпе читаю. Если нужно, остановлюсь, вернусь к предыдущей странице, подумаю над такой, скажем, фразой: «Нации устают, как люди». Ведь это правда, мама! Прежде мне и в голову не приходило, что мы, русские, ужасно устали — от всех этих войн, революций… А этот, — она пренебрежительно мотнула головой в сторону телевизора, — преподносит на блюдечке всякую ерунду.

— Кроме «Культуры», — возразила мать.

— Кроме «Культуры», — согласилась с ней Лена. — Но вообще, — она снова поморщилась, — не знаю, для кого все эти выстрелы и погони?

— Для большинства смертельно уставшего населения, — вздохнула Наталья Петровна.

— Ага, — энергично подтвердила Лена. — «Хлеба и зрелищ!» — лозунг античного Рима и — вспомни! — как раз эпохи упадка. Не наводит на размышления? Большинство… Ну и черт с ним, с большинством! Значит, я принадлежу к меньшинству.

— Это уж точно, — с какой-то странной горечью признала мать. Телефонный звонок ворвался в их разговор, как всегда, неожиданно. Лена подходить не спешила: обычно звонили маме. Наталья Петровна со смутным чувством вины сняла трубку.

— Леночка, тебя! — крикнула радостно.

— Привет, — затараторила в трубке Таня. — Как поживаешь?

— Нормально. А ты?

— И я! Только без тебя в классе что-то муторно, скучно. Димка говорит, снизился коэффициент интеллекта. Помнишь Димку?

Еще бы не помнить… Этот их разговор у окна… И как они вместе сидели у моря… И как бродили по зеленым одесским улочкам… Сейчас, когда назвала его имя Таня, больно заколотилось сердце, кровь прилила к щекам.

— Димку? — переспросила Лена небрежно. — Конечно, помню. Он все такой же насмешник и приставала?

— А ему теперь не к кому приставать, — серебряным колокольчиком рассмеялась Таня. — С твоим уходом он как-то скис, хотя продолжает нас удивлять.

— Чем же? — равнодушно спросила Лена. Без — всякого интереса, вроде бы просто так.

— Вчера, например, на литературе зачитал, как он сказал, эссе: «Пространство и время в поэзии Заболоцкого». Тему придумал, представь себе, сам. При чем здесь пространство и время? Ты что-нибудь понимаешь? Я — нет. А Геннадьевич хвалил, велел подготовить доклад для олимпиады. Клево, да?

— Еще бы, — вздохнула Лена.

Так стало жаль школы и всех ребят, так захотелось всех их увидеть, особенно Димку. Таня будто подслушала ее мысли.

— Итак, — весело продолжала она. — На чем мы остановились?

— На Димке, — подсказала, смутно радуясь и волнуясь, Лена. Удивительно приятно было произносить его имя.

— Да, на Димке, — со вкусом подтвердила Таня. — Как раз Димка и выдвинул эту идею.

— Какую?

Внезапно пересохло в горле.

— Пригласить тебя на новогодний вечер! — одним духом выпалила Таня. — Так и сказал: «Слышь, Татьяна, подругу-то пригласи…» Я, конечно, на голубом глазу: «Какую подругу?» А он — так, знаешь, сердито: «Понятно, Лену. Или она совсем нас забыла? Но мы-то ее еще как помним!» А Надька добавила: «И любим! Так ей и скажи». Слушай, а может, Димка в тебя влюблен?

Таня хихикнула: поверить в такое она не могла.

— Не говори глупостей, — растерянно пробормотала Лена.

— Да шучу я, шучу, — засмеялась Таня, и Лене стало обидно.

— Когда вечер? — суховато спросила она.

— Двадцать пятого, на католическое Рождество.

— Во сколько?

— В шесть.

— Что принести?

— Сотню. Сбрасываемся и все централизованно закупаем. Отдашь бабки мне: я за тебя внесу.

В этом плане ей повезло: она аккуратно носила вещи — они на ней вроде и не старели. Кофточки, юбки, даже брюки — все выглядело как новое. Спасибо судьбе: хоть в этом пошла Лена в мать. Та тоже любила английский стиль и потому всегда была модно одета; дезодорант обеим по прямому назначению был, в общем, не нужен, хотя, конечно, все эти брызгалки-шарики обе употребляли, но скорее так, вместо духов.

— Хорошо тебе, Ленка, — обиженно говорила Таня. — Волосы у тебя всегда будто только что вымыты.

— Зато не вьются, — утешала подругу Лена, проклиная себя за то давнее, бестактное стихотворение.

Коричневые прямые волосы Лены и в самом деле всегда были чистыми и блестящими, даже когда наступала суббота — день еженедельной головомойки.

— «Свежее дыхание» — это про тебя, — сказала не без зависти Таня, когда проходили Бунина. — Никакие «тик-таки» и даром тебе не нужны.

— А потому что нужно следить за зубами, — оправдывалась Лена, хотя за зубами следила не тщательнее других.

Приходилось признать — так распорядилась природа: за узкое, некрасивое лицо выдала чистое тело и чистые волосы, свежее дыхание, легкую походку, длинные ноги и стройность. Хотя со стройностью, пожалуй, переборщила: переходила она в худобу, сухощавость; мама даже поила маленькую дочку дрожжами, пока та не выросла и не воспротивилась такому насилию над личностью — самолюбиво-строптивой Лена была всегда.

— Ну-с, так, — сказала она, раскрыв шкаф и придирчиво перебирая свои немногие кофточки. — Эту все в школе видели, эту — тоже, а вот эту точно никто из ребят не видел!

Лена сняла с вешалки новую розовую кофту, подаренную мамой в честь поступления дочки в колледж и надетую только раз — первого сентября. Кофта была шелковой, дорогой, легкой, свободной и, естественно, не очень годилась для долгого пребывания в по-осеннему прохладном здании. К тому же предполагала длинную юбку, туфли на каблуках, сумку в тон туфлям — короче, весь тот набор, который не соответствовал образу жизни Лены: торопливому, широкому шагу по еще не асфальтированным улицам до маршрутки, втискиванию в переполненную, как всегда, «Газель», выпрыгиванию из высокой машины на тротуар, пробежке к метро и т. д. и т. п.

Уже второго Лена с облегчением натянула на себя привычный теплый свитер и черные брюки, надела туфли на низком, устойчивом каблуке, стоявшие наготове в прихожей, перекинула через плечо вместительную, тяжелую сумку с учебниками и тетрадями и отправилась «грызть гранит науки молодыми зубами», как сказал мамин Леша, явившись поздравить Лену тридцать первого августа и вручая букет и огромную коробку потрясающе вкусных конфет, которую Лена с мамой растянули потом чуть не на месяц.

Сейчас розовая кофточка оказалась невероятно кстати. У мамы был хороший вкус, и она видела мысленно Лену, когда покупала.

— Главное не цвет, а оттенок, — сказала она, вручая подарок, и была, конечно, права. Кофточка оживляла бледное лицо Лены, бросала на него солнечный отблеск, и оно становилось намного краше.

Юбку выбирать не пришлось — она была у Лены одна — длинная, элегантная; туфли — тоже: ну конечно же, португальские, купленные совсем недавно, с первых Лениных денег за уроки английского.

Вошла мама.

— Леночка, не сердись, — сказала она, — но, ей-богу, сейчас без косметики никто на людях не появляется. — Она протянула дочке атласную косметичку. — Это тебе мой подарок на Новый год. Немножко рано, но ты простишь.

Ах, мама, мама, как она все всегда понимает! Как раз об этом думала сейчас Лена. Улыбаясь, она потянула колечко на молнии. Волшебный сундучок бесшумно раскрыл ей сокровища Аладдина: тени, румяна, пудру, помаду и тушь для ресниц. Кроме помады и пудры, ничего такого у Лены не было.

Двадцать четвертого она не пошла в колледж: отсыпалась и занималась собой. Утром двадцать пятого, сдерживая нетерпение, начала собираться. Термобигуди держала на волосах до самого вечера. Макияж делала трижды — ведь это было впервые! — пока не добилась, как ей казалось, подлинного совершенства: именно такой интенсивности тон на щеках — чуть-чуть, — именно такие, сиреневые, тени и мохнатые такие ресницы. Кофту надевала осторожно и бережно, чтобы не коснуться ни щек, ни губ, ни ресниц. Сняв бигуди, причесавшись, закутала голову пушистым шарфом — никакой шапки, дабы не испортить с трудом и терпением созданные завитушки. Хорошо, что не сыпал, как вчера вечером, снег, и вообще ничего не сыпалось с неба, хотя подступала уже к Москве очередная зимняя оттепель. На тонкие колготки Лена натянула вторые, потолще, во-первых, чтобы было тепло (привыкла же ходить в брюках), а во-вторых, чтобы, не дай бог, не порвались. Туфли и бутылку вина — на всякий случай — уложила в свою вечную, на все случаи жизни сумку.

— Мамуль, пока! Переночую у Тани. Но я еще позвоню.

Наталья Петровна, вытирая руки полотенцем, торопливо вышла в прихожую.

— Леночка, какая ты у меня красавица! — совершенно искренне сказала она. — Что значит косметика! А в наше время… — Она безнадежно махнула рукой. — Тушь — и ту добывали с боем… Конечно, детка, переночуй у Тани, а то я буду ждать, волноваться: школа-то на другом конце города, пока доберешься… Только обязательно позвони — у Тани, кажется, есть мобильник. Надо купить и тебе.

— Разбогатеем — купим, — засмеялась Лена и осторожно, боясь размазать помаду, поцеловала мать в щеку.

Не успела закрыться за Леной дверь, требовательно и звонко прозвенел звонок.

— Ушла? — спросил Леша.

— Ушла, — смущенная своей радостью, ответила Наталья Петровна.

— А я уже еду, звоню с дороги. Здорово я придумал?

— Молодец. Но сегодня у нас много времени: у них же вечер, ты знаешь.

— Знаю! — радостно подтвердил Леша. — Только времени почему-то всегда не хватает, разве не правда?

— Правда.

Наталья Петровна не сказала Леше, что Лена скорее всего останется ночевать у подруги. Зачем? Все равно ведь Леше придется вернуться домой, к жене.

3

Школа сияла светом — весь переулок ею был освещен. Издалека еще Лена увидела огромную, в разноцветных, переливающихся огнях елку — на втором этаже, в зале, — и радостное волнение охватило ее.

— Какие люди, и без охраны!

Круглое, как колобок, смеющееся лицо Наташи вынырнуло откуда-то сбоку, мускулистые руки Петьки сжали плечи, колкие, недавно прорезавшиеся усики коснулись щеки.

— Ну ты даешь! — восхитилась Лена. — Что ли, отращиваешь усы?

— Что значит, отращиваю? — возмутился Петька. — Уже отрастил!

— Да у нас полкласса с усами, — смеялась Наташа, и румяное ее лицо сияло. — Да ты сама увидишь! Это теперь модно, престижно.

— Привет дезертирам со школьного фронта! — пробасил подоспевший Серега и тоже обнял Лену и чмокнул в щеку. — Как там твой знаменитый колледж? — по-иностранному растянул он последнее слово.

— А ну его! — легкомысленно махнула рукой Лена. — Нашел о чем спрашивать…

Подходили и подходили ребята.

— Привет, пропащая!

— Салют, комарадос!

Но где же Таня? Опаздывает, как всегда. И где, господи боже мой, Димка? Вдруг он вообще не придет? К чему тогда вся эта суета с румянами, тенями, тушью?

— Ну все, хватит загораживать вход и выход, — привычно распорядился Петька. — Айда вовнутрь!

И все гурьбой ввалились в школу.

— Переодеваемся в классе, — предупредила Наташа. — Чур, сначала девчонки!

— Дайте хоть куртки снять, — взмолился толстяк Мишка. — Вы ж тут теперь на год застрянете!

— Так уж и на год, — скривила губы красивая Света.

— Да пусть сбросят, — великодушно вступилась за Мишку Лена. — А то будут рваться каждые три минуты.

— Ладно, — согласилась Света. — Только по-быстрому.

— Айн момент, — обрадовался вспотевший Мишка — ему всегда было жарко — и мигом швырнул куртку на заднюю парту.

Побросали свои одежки и другие ребята. А Димы все не было.

Потом девочки крепко-накрепко заперли дверь — на здоровую, невесть откуда взявшуюся палку — и началось глобальное переодевание и прихорашивание. Кто там периодически дергал ручку, было неясно. Когда же дверь наконец отбаррикадировали, первой ворвалась возмущенная Таня. За ней еще три девчонки и трое парней. «Все, теперь уже все, — обреченно подумала Лена. — Какая же я несчастная!»

— Ленча, — подскочила к ней Таня. — Ну ты, блин, даешь!

— А что? — рассеянно и печально спросила Лена.

— Какая у тебя, елки-моталки, кофта, какая прическа… Лед тронулся, господа присяжные заседатели: наша принцесса снизошла до макияжа!

— Тише ты, Танька, — покосилась на мальчишек Лена.

— Да они в этом ни фига не секут, — махнула рукой Таня. — «Ты сегодня такая красивая…» А в чем дело, сроду не догадаются!

Таня болтала как заведенная, азартно блестя глазами, вытряхивая из сумки туфельки, осторожно приводя в порядок сооруженную в дорогом салоне прическу.

— А я вино принесла. И вот тебе твоя сотня, — сказала Лена.

— Винцо пока оставь здесь, в классе, — распорядилась Таня. — А сотню давай! — Она вдруг перестала смеяться, заглянула подруге в глаза. — Что с тобой, Ленча? Ты что, не рада?

— Рада, — тряхнула уже развивающимися кудрями Лена. — Ужасно рада вас всех видеть. И школу, и учителей — они, надеюсь, появятся? Даже по запаху школы соскучилась.

Таня, подрагивая ноздрями, как олененок, потянула носом воздух.

— По запаху? — переспросила она. — Какой такой здесь особый запах?

— Не знаю, — призадумалась Лена. — Может быть, запах книг?

— А в колледже? — подняла выщипанные брови Таня.

— А в колледже — запах компьютеров, — мгновенно нашлась Лена, и обе они засмеялись.

В зале грянула музыка; звуки ее донеслись через открытую дверь. Стало весело и легко. Ну и бог с ним, с Димкой, нет — и не надо! Вечно он портил ей настроение, сегодня она ему этого не позволит. Есть школа, елка, друзья, там, в зале, любимый словесник Владимир Геннадьевич, англичанка Елизавета — так обучала, что Лена сама сегодня преподает английский, — даже въедливую математичку и ту хочется видеть.

— Ну что, пошли? — нетерпеливо топталась на месте Таня.

— Пошли.

Что ни говори, удивительный это праздник — Новый год! В разгар зимы — темноты, холодов, коротких дней и длинных ночей — по всему миру вспыхивают огни на елках, летят ввысь ракеты, хлопают петарды — нововведение последних лет, — становится светлее на улицах и в домах, радостнее на душе. У Лены, к примеру, елка стоит почти месяц — с католического Рождества до Крещения, почти до конца января. С удивлением услышала недавно по радио, что советская власть не только Рождество и Крещение, даже елки на первых порах отменила. Потом уж, в начале тридцатых, разгоняясь для большого террора, снисходительно восстановила елку в правах, и потребовался для этого — да-да! — пленум их Центрального Комитета.

— За что они ее так? — поразилась Лена.

— Они вообще не любили радость, — печально ответила мать. — Нормальную, семейную радость. Первое января как выходной оставили, но и его объявили, представь себе, Днем ударника.

— Идиоты! — скривилась в презрении Лена.

— Не такие уж они идиоты, — не согласилась с ней мать. — Им казалось, еще немного, и они переделают человека. К тому же елка напоминала людям о Рождестве, о прошлой, нормальной жизни. Эти делатели революций вообще обычно мрачны, как сибирская ночь. Мрачны и самоуверенны.

— Да кто им сказал, что они вправе…

— А вот права у всех отобрали.

— Слава богу, что все это кончилось.

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.

— А разве мы еще не перепрыгнули?

— Кто знает…

— Леночка, милая, вот умница, что пришла! С наступающим вас Новым годом!

Улыбаясь, к ней шел, протянув на правах старшего руку, Владимир Геннадьевич.

— И вас так же.

Волнуясь, Лена впервые в жизни пожала протянутую учителем руку. Она даже покраснела от радости и смущения.

Владимир Геннадьевич… Самый умный, самый авторитетный, самый уважаемый из всех классных руководителей. Автор многих книг и методик, дважды «учитель года», всеобщий наставник и друг.

Поговаривали, что он пишет стихи — для себя, «в стол», но точно этого не знал никто.

— Как в вашем колледже с литературой? — сразу спросил он.

— Не очень, — пришлось признать Лене. — Это же юридический колледж, там все «Римское право» да «Кодекс Наполеона»…

— Плохо, — огорчился Владимир Геннадьевич. — Когда наконец все поймут, что литература в юности — самое главное: воспитание чувств, души, да и подводит к пониманию жизни. А то ведь не хватит собственной. Пока разберешься…

— Сейчас самым главным считают английский, — мило прошелестело за спинами у беседующих.

Оба оглянулись. Стройная и нарядная, в кремовой открытой блузе и шелковых широких брюках, за ними стояла, сияя серыми очами, красавица Элизабет — так все звали преподавателя английского языка Елизавету Васильевну, о которой вздыхала половина мужского населения школы. Это за ней, согнувшись вдвое, однажды подглядывал в замочную скважину двухметровый Серега — как она переодевается да прихорашивается в учительской; это его она хлопнула по лбу дверью, неожиданно, резко ее распахнув и бросив ошарашенному Сереге — «Sorry», — когда он, схватившись за шишку, с невозможной быстротой вскочившей на лбу, отпрянул, застигнутый на месте преступления, в сторону.

— Ничего подобного, — не согласился с красавицей Владимир Геннадьевич, но пыл его при виде Елизаветы Васильевны сразу остыл, он смотрел на нее восхищенно и неуверенно, тут же забыв про Лену, литературу, вообще про все на свете.

После недолгой тишины музыка грянула как-то сразу, со всех сторон, оглушительной стереофонией, и с первыми ее тактами погас верхний свет, остались гореть лишь бра по стенам и огни на елке — посредине.

— Позвольте вас пригласить, — сказал красавице Владимир Геннадьевич. — Эти дикие пляски, правда, я не танцую, но если бы через такт…

— Даже через два, — улыбнулась Элизабет. — Так будет лучше.

Владимир Геннадьевич осторожно обнял англичанку за талию, и они, не очень слушая музыку и не рискуя войти в прыгающий, беснующийся круг своих разгоряченных учеников, медленно закачались в условном полуобъятии лирических, старых времен.

Лена огляделась, отыскала глазами свободный стул, протиснулась между прыгающими и дергающимися, села на краешек, не облокачиваясь на спинку, чтобы не измять кофту. Целый ряд стульев стоял у стены, на них сидели пожилые учительницы, снисходительно поглядывая на своих питомцев, и некоторые не приглашенные на танец девицы, среди которых была и она, Лена.

Музыка смолкла так же резко и неожиданно, как началась. Стуча об пол высоченным, затейливым посохом, в зал вошел Дед Мороз, в котором, стоило ему открыть рот, народ сразу признал физрука — зычный бас, привычные командные нотки, — и началось что-то вроде веселой торжественной части: вручались грамоты победителям соревнований, назывались имена призеров последней олимпиады.

— А теперь разойдемся по классам, что-нибудь съедим и чего-нибудь выпьем, но — чур! — по чуть-чуть. Встретимся через час, идет? — по-свойски подмигнул залу Дед Мороз.

— Идет… — радостно откликнулся зал.

Столики стояли впритык друг к другу, вытянувшись в один, от стенки до стенки, фуршетный стол. Белоснежные бумажные скатерти свисали до пола; две огромные, с серебряным горлом бутылки — в них было, конечно, шампанское — надменно возвышались в центре, другие, с вином и водой, скромно разместились вокруг. Пакеты и пакетики с соком, апельсины, мандарины и яблоки, крошечные бутербродики на огромных блюдах, взятых взаймы из буфета… Когда и кто все это великолепие сотворил?

— А здесь командовал Димка.

Так вот почему его не было в зале! Он стоял во главе стола и смотрел не отрываясь на Лену.

— Внимание! Всем приготовить бокалы!

Граненые стаканы, разнокалиберные стопки и стопочки были расхватаны в мгновение ока.

— С хлопком или тихонечко-тихо?

— С хлопком, с хлопком! — единодушно потребовал класс.

Хлопнула в потолок пробка, пена вырвалась из бутылки.

— Подставляйте тару!

Второй хлопок — уже на другом конце стола, рядом с Леной.

— С Новым годом! Вперед!

— Чокнемся, Леночка. Со свиданьицем…

Таня обняла подругу за плечи, прижала к себе.

— Прекрасный тост. Главное — оригинальный.

Знакомый басок прозвучал над самым Лениным ухом.

— Здравствуй, — подняла голову Лена.

Взгляд черных, горячих глаз смутил ее.

— Ну, здравствуй, — выдохнул, явно волнуясь, Дима. Их стаканы соприкоснулись. — Сколько мы не виделись? Возьми тарелочку, что-нибудь положу, пока народ не расхватал. — Он совершенно не замечал Таню. — Держи на ладонях, а то прогнется: картончик хлипкий.

— «Не стоит прогибаться под изменчивый мир. Пусть лучше мир прогнется под нас», — дурашливо пропела Таня и, тряхнув белокурыми локонами, куда-то умчалась.

Лена же стояла неподвижно и молча, держа на вытянутых руках гнущуюся, ненадежную тару, чувствуя, как туманит мозг выпитое на голодный желудок шампанское, все еще стараясь осмыслить, принять неожиданное и счастливое появление Димы.

— Подойди ближе, — крикнул он, сложив рупором руки, потому что кто-то уже врубил невесть откуда взявшийся портативный кассетник на полную мощность.

Лена шагнула к столу. Дима взял у нее из рук тарелочку, осторожно поставил на край стола, положил всяко-разные бутерброды, вернул тарелочку Лене, прихватил бутылку вина и две стопки.

— Пошли сядем — вон там, в углу. Как я по тебе соскучился!

«И я», — чуть не сказала Лена, но вовремя остановила себя. Радость заполняла все ее существо. Как странно и удивительно, что в праздничной, нарядной толпе они оказались вдвоем, вместе — так распорядился Дима. «Эти глаза напротив…» Лена любила старую, полузабытую песню Ободзинского, потому что, не признаваясь себе, мечтала, что когда-нибудь кто-нибудь будет так же смотреть на нее… Теперь так на нее смотрел Дима — взволнованно и открыто. «Как я по тебе соскучился…» Он поставил бутылку, тарелку и стопку на стул, который они развернули к себе, превратив в некое подобие столика, протянул к Лене руку и вдруг погладил, очень ласково, ее уже развившиеся волосы, коснулся пальцами шеи, груди и тут же, словно обжегшись, отдернул руку.

— Прости…

— Ты что?

— Я ужасно соскучился, — с каким-то тихим изумлением повторил Дима. — Так без тебя стало пусто… — сквозь невообразимый грохот кассетника, скорее по шевелению губ угадала Лена эти слова. — Ты ушла, пропала куда-то, и все стало жутко неинтересным.

Музыка внезапно смолкла, и последняя фраза прозвучала неожиданно громко. Растерянно смотрела Лена на Диму. Раскосые его глаза сияли.

— Скажешь тоже, — пробормотала она. — Мы с тобой вечно пикировались.

— Ага, — радостно согласился Дима. — По сто раз на дню. А без тебя — с кем, скажи! — Он обежал взглядом класс. — Что ли с Серегой? Или, может, с Мишкой? Так они только о девчонках и думают.

— А ты?

Дима будто споткнулся.

— И я… О тебе… Но когда ты была рядом, я почему-то думал обо всем на свете — о путешествиях, космосе, террористах — что они за люди такие? — о Пушкине, Грибоедове — помнишь, как спорили мы о Чацком? — о глобальном потеплении климата… Ты уехала, и все разом кончилось, все проблемы забылись. Ужасно вариться в собственном соку, когда не с кем ничем поделиться.

Дима говорил все быстрее, все торопливее, как в лихорадке.

— А Геннадьевич? — вклинилась в его сбивчивую речь Лена. — С ним тоже можно говорить обо всем.

Дима споткнулся на полуслове, в недоумении воззрился на Лену, потом бурно расхохотался.

— Ленка, ты в своем колледже, кажется, поглупела! При чем тут Геннадьевич? Это совсем другое! Выпьем!

Вино оказалось прохладным и кислым и снова, как шампанское, ударило в голову. Качнувшись, поплыл куда-то длинный, с бутылками и бутербродами, стол.

— Ой, я совсем опьянела, — призналась Лена.

— Наверное, с голодухи, — решил Дима. — У меня тоже все плывет и качается. На-ка бутер, закуси.

Он уже сидел, тесно прижавшись к Лене, захватив часть ее стула. Рука снова добралась до ее груди, да там и осталась. Закрыв глаза, Лена чувствовала его невыносимое напряжение, оно передавалось ей током, по невидимым проводам.

В какой-то момент перед ними снова возникла Таня.

— Эй вы, айда в зал, а то застрянете здесь, взаперти — с куртками и дубленками…

Димина рука, вздрогнув, отпрянула, испуганно перебралась на плечо, он чуть отодвинулся.

— Сейчас идем.

Лена открыла глаза, возвращаясь в реальный мир, покачнувшись, встала.

— Эге, да вы тут вдвоем ухайдакали всю бутылку! — закричала Таня: похоже, и она здорово выпила. — Ну еще раз за встречу! Тут вроде чуть-чуть осталось.

— Нам — хватит, — сдержанно ответил Дима и тоже встал. — Пошли.

— Ну тогда я сама!

Таня схватила бутылку и, подняв голову, не прибегая к стакану, прильнула к узкому горлышку.

— Отдай!

Дима, нахмурившись, отобрал бутылку.

— Ты чо-о-о? — вытаращила синие глаза Таня.

— Ничо-о-о, — очень похоже передразнил ее Дима. — Напьешься — возись тут потом с тобой.

«Какая Танька красивая…» Ревность кольнула Лену, древнее, могучее чувство собственности нежданно и остро пробудилось в ней. Она стояла, поглядывая на Таню с Димой, и волны знакомого одиночества окатывали ее. Она вообще часто чувствовала себя одинокой — при всей любви к маме, при друзьях и подругах, книгах, музыке, театре. Где-то прочла, что человек по природе своей одинок; так он идет по жизни, иногда с кем-то сближаясь, почти срастаясь, но духовное его существо скитается одиноким всю жизнь. Как это печально, несправедливо. Неужели так же и у других? Попробовала как-то поговорить на эту тему с Таней, но та ее не поняла.

— Живи просто — проживешь лет со сто! — пропела она и упорхнула по каким-то таинственным своим делам.

Дима отнял бутылку, поставил на стол.

— Пошли в зал, красавицы.

Обнял одной рукой Таню, второй — Лену, и так, втроем, они вышли из полупустого класса.

Он, казалось, забыл о том, что только что говорил Лене, забыл о своенравной руке, добравшейся до ее груди, шел быстро и весело, обнимая Таню с Леной на равных. «Как больно, милая, как странно…» А может быть, так и надо? Чтобы никто не подумал…

Зал встретил их той же грохочущей музыкой, теми же огнями, конфетти и гирляндами — от края до края, под потолком, — знакомыми фигурами в извиваниях и прыжках, и даже Геннадьевич с Элизабет все так же покачивались в условном полуобъятии где-то там, у окна, в отдалении от других, будто за все это время так друг от друга и не отрывались.

— Объявляется белый танец! — закричала Таня и потащила Диму в центр зала, к елке, в круг танцующих.

Дима растерянно оглянулся, махнул Лене рукой — айда с нами, прыгать и дергаться можно врозь, — но Лена этот жест вроде бы не заметила, да и не умела она танцевать, не хотелось ей дергаться, как припадочной. Может, вообще уйти? Вот только куртка заперта в классе. Ну и что? Разве это проблема — найти охранника? «Элементарно, Ватсон» — как говорит Серега. Но Танька… Лучшая, единственная подруга… Она же видела, как сидели они в углу — там, в классе, — как Димка обнимал Лену. Недостатка в поклонниках у Татьяны не было, неоднократно смущалась Лена, слушая подробности Таниных встреч то с одним, то с другим мальчишкой.

— Я бы тебе кое в чем призналась, но ты у нас пуританка, — сказала однажды Таня, лукаво поглядывая на Лену, и Лена почему-то подумала, что Танька сделала тот знаменательный, торжественный шаг, который в прежние времена совершался лишь в первую брачную ночь. «Что ж, нам ведь уже семнадцать, — подумала тогда Лена. — Не все же такие, как я…»

— Неужели ты вправду ни с кем ни разу не целовалась? — приставала к ней Таня.

Хотелось крикнуть в ответ, что спрашивать об этом жестоко: разве женская это инициатива, разве виновата Лена, что никто, ни разу не захотел ее поцеловать? Но она сдерживалась, отшучивалась, уходила от прямого ответа, переводила разговор на другое. Теперь, глядя на то, как запросто оттащили от нее Диму, Лена впервые подумала, как она дико несовременна со своими понятиями — что можно и чего нельзя.

Елка стала вдруг расплываться, стали расплываться танцующие, и Лена поняла, что плачет. Ужас какой! Хорошо, что в зале почти темно. «Прекрати сейчас же! — приказала себе Лена. — Немедленно прекрати. Это все вино, и еще — слова Димки, его рука… Не думай! Не представляй и не вспоминай! Потом все вспомнишь». Она вынула из сумки платок, глядя в зеркальце, осторожно промокнула глаза. Вроде ничего, не размазалось.

— А ты почему не танцуешь?

Запыхавшаяся, веселая Таня стояла перед подругой, загораживая собой Диму. Синие глаза с жадным любопытством смотрели на Лену. Нет, все-таки в человеке много садизма.

— Устала, — с трудом шевеля губами, ответила Лена и подивилась несуразности своего ответа.

Дима выдвинулся из-за Тани. Лицо словно окаменело, желваки выступили на скулах.

— Можно сесть рядом? — спросил он и, не дожидаясь ответа, сел. — По теории вероятности следующим должен быть медленный танец. Позволишь тебя пригласить?

Снова затуманилась елка, качнулось странно обиженное лицо затоптавшейся на месте Тани. Лена молча кивнула. Вздохнули басы, и поплыл над залом бархатный голос. «Only you» — любимая мелодия, чарующие, завораживающие слова… Дима встал, протянул руку, повел Лену в круг, обнял за талию. Она положила руки ему на плечи, и они закачались в танце, впитывая в себя вечное признание в любви, положенное на музыку.

— Как у тебя пахнут волосы… Какая ты сегодня красивая… Как я раньше не замечал?

Это говорят ей, дурнушке? Или над ней смеются? Волосы в самом деле всегда пахнут травами, свежестью, как у мамы. Фигура, кажется, вполне ничего. И глаза — тоже. Но волосы, как ни старайся, не в состоянии продержаться завитыми даже один вечер, а нос, безусловно, слишком велик. «Only you»… Что там ей шепчет Димка? Неужели эти слова — для нее? Совсем рядом проплыли Геннадьевич с застывшей прекрасной статуей Элизабет.

— Встретились? — рассеянно улыбнулся Лене учитель. — Он тебя все цитировал, на тебя ссылался.

— Кто?

— Да Дима твой, Дима. «Твой…»

Невероятно. Нет, это сон.

4

Как это все получилось? Где, в чем ошиблась она? Колледж, занятия, грядущее поступление в вуз, а она о чем думает? О новогоднем вечере в школе… Крутится в голове, как заезженная пластинка, сияют радостью раскосые глаза Димы. «Какая ты сегодня красивая…» Внезапно в их дуэт врезается Таня.

— Дим, а Дим, ты у нас сегодня главный? Ну нет охранника, куда-то смылся, а у меня сумка в классе… Говорят, в учительской имеются вторые ключи, но туда простой народ не пускают.

Лена с Димой сидят все в том же углу, укрывшись от грохота ревущих динамиков. Ее рука — в его руке, их лица друг к другу так близко…

— Может, выйдем на улицу? — спрашивает Дима. — Здесь такой грохот.

— Ага, — радостно соглашается Лена. — Пойдем погуляем. Смотри, какой снег за окном.

— Подожди меня здесь. Пойду раздобуду ключ, там ведь и наши куртки.

— Мы тогда тебя позовем, — лукаво обещает Таня.

Она хватает Диму за руку, тащит к дверям. Он оглядывается на Лену, хочет что-то сказать, но не успевает — Таня ловка и быстра. Какое-то время Лена сидит и ждет. Потом, поддавшись неясному чувству смутной тревоги, встает и выходит на одеревеневших ногах из зала, медленно идет к классу. Большой, длинный ключ вызывающе торчит в скважине. Значит, ключ отыскали. «Не надо, не открывай», — шепчет ей ангел-хранитель, но когда это мы слушаем благие советы, пусть даже нашего святого заступника? Ледяными пальцами берется Лена за ручку, тянет дверь на себя. Уличные фонари бросают призрачный свет на неубранный длинный стол, сваленные в кучу дубленки и куртки, на две фигуры в углу, слившиеся в полутьме воедино.

Дима как ошпаренный отскакивает от Тани, бормочет что-то бессвязное, жалкое; Таня встает не спеша, поправляет белокурые волосы, идет, покачивая бедрами, к выключателю, зажигает свет.

— А мы как раз собирались тебя позвать.

— Я за курткой. — Губы слушаются с трудом. Проклятая куртка зарылась в груде себе подобных. — Я только за курткой, — словно оправдывается Лена.

Почему ей так стыдно? Она не может смотреть Диме в глаза, она торопится скорее уйти. Ах, вот она, куртка! Вот — сапоги.

— Я тебе помогу, — бросается к ней Дима.

— Не надо.

— Подожди! Ведь мы собирались гулять…

Он, что ли, сошел с ума?

— Что ж, я не против, — звенит голос Тани. — Ленусь, разве ты ночуешь не у меня?

Нет, это не Дима, не Таня, это она, Лена, должно быть, сошла с ума. Быстро, бегом — вон отсюда!

На улице мокрыми хлопьями падает снег. Ветер свирепо швыряет его в лицо. Почти ничего не видно, а тут еще эти дурацкие слезы… Наклонившись, согнувшись, оскальзываясь, Лена почти бежит к метро: вдруг следом за ней выскочил Димка? Вдруг — вместе с ним — лучшая подруга Таня? Глупости, глупости, они там, в тепле, в темноте, вместе. Преодолевая сопротивление ветра, Лена толкает тяжелую дверь метро, клубы пара вырываются ей навстречу. Хорошо, что еще открыто… А вот что делать у «Юго-Западной»… Маршрутки уже не ходят, автобусы — да, но, боже, так редко! Ничего, прорвемся. На смену отчаянию, страху, стыду приходит лихорадочная веселость. «Ладно, — встряхивает головой Лена. — Негативный опыт — тоже опыт. Но Танька… Все уши прожужжала каким-то неведомым Ромкой, зачем же ей Дима? А он?.. «Какая ты сегодня красивая…» И вдруг… Жалкое, виноватое лицо Димки маячит перед глазами. «Мы собирались гулять…» С ума сойти!

Механически, машинально, привычно и быстро идет Лена по эскалаторам, обгоняя медлительных редких пассажиров, пулей проскакивает переходы. На «Юго-Западной», вынырнув из метро, махнув рукой на предосторожность — что может ее теперь напугать? — садится в первую подвернувшуюся машину. Хорошо, что есть деньги, да и запросил припозднившийся водитель по-божески: видимо, по пути.

Что ж это сумка такая тяжелая? Ах да, вино так и не вытащили. Подарить, что ли, этому парню? Покосившись на водителя, Лена открывает сумку, но вовремя останавливается: может не так понять, да и Новый год на носу, пригодится вино-то, не пропадет.

— Детка, я думала, ты у Тани… Разве можно — одной, ночью?

Лицо у мамы виноватое и смущенное, но радость так и брызжет из-под ресниц, алеют щеки, волнами сбегают на плечи пышные волосы. Ее любимая, цвета морской волны блуза надета прямо на голое тело, и просвечивает сквозь полупрозрачную ткань высокая, молодая грудь. На столе вино, две рюмки, остатки торта!

Лена отводит взгляд в сторону: все это кажется ей неприличным. А если бы она пришла раньше? Как в ознобе передергивает она плечами. Все-таки странно: сорок пять, а туда же…

— Хочешь чаю? — суетится мать. — Смотри какой торт! Раньше таких не было, правда? Взбитые сливки и фрукты, а внизу тонкий коржик. Потрясающая вкуснятина!

Да, хорошо бы сейчас горячего чаю. После терпкого сухого вина, танцев, мокрого снега, грохота метро, после смутной, неясной надежды, разочарования, стыда и страха что может быть лучше? Но эта непристойная радость матери… Эта блузка на голое тело, и брюки — тоже небось на голом… Да-да, именно так, Лена уверена.

— Нет, спасибо, — сухо говорит она. — Я хочу спать.

Свет гаснет в материнских глазах, будто кто их выключил. Наталья Петровна медленно садится на стул, растерянно помешивает чай в маленькой фарфоровой, еще от бабушки, чашке. Дрожит рука, позвякивает браслет на тонком запястье, позвякивает серебряная, с надписью «Наташа» ложечка. Да, здесь был праздник: все семейные ценности извлечены из серванта. Только теперь замечает Лена длинный серебристый шарф, висящий на стуле. Подарок, значит. А как же! Ведь Новый год мамин хахаль, конечно, будет встречать в семье. Какая гадость! Везде, на каждом шагу — грязь и предательство.

— Деточка, что с тобой? — робко спрашивает мама.

И тут Лена взрывается.

— Не смей называть меня деточкой! — кричит она, и слезы ярости и отчаяния застилают безумные от горя глаза. — Мне что, три года? Мне уже, слава богу, семнадцать! Какая я тебе деточка?

— Для меня ты всегда будешь маленькой, — успевает вымолвить мать.

— Придется тебе смириться, — заглушает ее слова Ленин крик, — да-да, смириться с тем, что у тебя уже взрослая дочь и ты давно уже едешь с ярмарки!

Едкая насмешка кривит губы Лены, и мать совершенно теряется от этой явной, неприкрытой злобы.

— Ну зачем ты так? — беспомощно шепчет она.

— Зачем-зачем, — передразнивает ее Лена. — Отстань от меня!

Она хлопает дверью так, что на столе подпрыгивают вилки, и скрывается в своей комнате. Вот уж где дает она волю слезам! Лена плачет, как маленькая, жалко шмыгая мокрым, распухшим носом, размазывая по лицу черную тушь и голубые тени, стараясь не видеть перед собой ни предателя Диму, ни улыбающуюся беленькую Таню — как она могла? Почему? Но они неустанно маячат перед глазами, никуда от них не скрыться, не спрятаться, никак не избыть этого двойного предательства.

Тихо отворяется дверь, входит мама, ставит на письменный стол чашку чая, тарелочку с золотым ободком, а на тарелочке воздушный торт и конфета, подсовывает дочери под подушку чистый носовой платок и, не сказав ни слова, выходит, так же тихо прикрыв за собой дверь.

Вздохнув, Лена приподнимает голову, шумно сморкается, вытирает глаза — платок сразу становится разноцветным, — задумчиво смотрит на стол, сползает с тахты, садится к столу и жадно, двумя глотками, опустошает чашку. Как вкусно! Ее любимый, с бергамотом… Какой-то прок от этого самого Леши все-таки есть.

Просыпается притаившийся где-то в недрах ее существа голод. Лена волчицей набрасывается на торт. Но этот новомодный изыск — взбитые сливки и вишня — тает во рту, нисколько не насыщая. Еще бы чаю, и еще — торту, и, может быть, колбасы… Лена подходит к двери, чутко прислушивается, смотрит в щелку над полом — темно. Все равно выйти придется, уговаривает себя: надо хоть почистить зубы, да и в тубзик давно пора — так называла маленькая Леночка туалет, так оно и осталось в их доме.

Неслышно и, как ей думается, незаметно прокрадывается она в кухню, открывает холодильник, аки тать в ночи, добывая из его щедрых недр все, что попадается под руку — сыр, колбасу, шпроты, не трогая лишь заманчивый торт — чтобы утром мама не догадалась, — и начинается ночной потаенный пир.

Мгновенно вскипает тефалевый чайник, заваривается душистый чай, нарезаются толстые ломти хлеба, колбасы, сыра. Как хорошо! Лена тайно пирует, и горе ее отступает, не кажется уже таким неизбывным. «Да плевала я на него! А Танька всегда была дурой».

Наталья Петровна лежит в своей комнате, не решаясь зажечь бра, хотя очень хочется почитать, как всегда, на ночь, и улыбается. «Проголодалась… Утешается колбасой… А еще сердится, когда называю деткой… Кто ее так обидел? — задумывается она. — Неужели Таня? Но из-за подруг так вообще-то не убиваются».

Утром раздается непривычно ранний звонок Юношеский неуверенный голос просит к телефону Лену.

— Она уехала в колледж, — отвечает Наталья Петровна. — Что-нибудь передать?

— Передайте, что звонил Дима. А когда она будет дома?

— Вечером. Часов в девять-десять.

— Можно я еще позвоню?

— Конечно.

«Так вот в чем дело, — думает Наталья Петровна. — Об этом мальчике я уже слышала — как о самом умном в их классе. Но прежде он никогда не звонил… Все, решено: сегодня же покупаю Ленке мобильник. У всех давно уже есть, даже у моих пятиклашек, одни мы — как парии. Почему?»

Расхрабрившись, собрав все, какие есть в доме деньги, сразу после работы едет Наталья Петровна в огромный, трехэтажный, открывшийся недавно, с мудреным названием магазин. Чисто, сверкающе, новогодне нарядно… Бесшумно ползут ленты узкого эскалатора. Юноши в униформах протирают длинными щетками пол. Тепло, уютно, богато. Отдел, где продаются мобильники, телефоны, приемники, — на первом этаже. От разнообразия моделей и цен кружится голова.

— Вам помочь?

Вежливый юноша наметанным глазом сразу выхватывает из праздно глазеющих Наталью Петровну. Эта скромно одетая женщина как раз и есть покупатель.

— Да, пожалуйста… Самый простой, без всяких там… — Она задумывается, подыскивая нужное слово.

— Прибамбасов, — приходит на помощь галантный юноша. — Вот, очень функциональный.

— И не так дорого! — радуется Наталья Петровна.

— Совсем недорого, — уверяет ее продавец. — Только нужно купить еще симку.

— Какую симку? — пугается Наталья Петровна.

Консультант терпеливо, снисходительно объясняет.

— Вы, простите, кому покупаете?

— Дочери. К Новому году.

— Ей, извините, сколько?

— Семнадцать.

— И у нее все еще нет мобильника? — удивляется юноша и, спохватившись, одаривает покупательницу любезной улыбкой. — Впрочем, это не важно. Уверяю вас, она все равно все поймет.

— Вы уверены?

— Разумеется. Это так просто!

Счастливая, едет Наталья Петровна домой. Мобильник в чехле, в фирменном пакете — таки раньше привозили из-за границы — лежит в ее сумочке. Она не будет ждать Нового года, она подарит мобильник сегодня, сейчас, чтобы Леночке все могли дозвониться, чтобы, если надумает она остаться где-нибудь ночевать, ну хоть у Тани, она спокойно бы позвонила и предупредила.

Открыв дверь, зайдя в прихожую, кинув взгляд на вешалку, радостно убедившись, что Лена уже пришла, уже дома, Наталья Петровна снимает шубку и сапоги, сует ноги в теплые тапочки, вынимает из сумки пакет и идет к дочери. У двери в комнату останавливается: Лена разговаривает по телефону.

— Откуда ты узнал мой номер? — сухо спрашивает она. — Ах так… У Светы он действительно есть…

Впервые в жизни, поправ все свои высокие принципы, Наталья Петровна подслушивает. Лена говорит вызывающе, насмешливо и недобро.

— Простить? За что? Не таким уж ты был пьяным…

Спохватившись, Наталья Петровна отходит от двери, удаляется на кухню, зажигает бра и садится к столу. Ах Лена-Леночка… И тут в отца: не умеет прощать. Вот так же бросил он когда-то жену и дочь — из-за такой ерунды: пустячного, мимолетного увлечения своей Наташи.

— Ты слишком красива. Где уж тебе быть верной?

Ушел, хлопнув дверью, живет с тех пор один как сыч. «А может, и правильно, — думает Наталья Петровна. — Ведь я его уже не любила. Видела и пугалась: неужели это мой муж? Был бы он — не было б Леши».

— Чего ты сидишь тут?

Лена вошла так неслышно, что Наталья Петровна вздрогнула.

— Так, думаю…

— О чем?

— Обо всем понемногу. О том, например, как; мы будем встречать Новый год.

Лена подсаживается к матери, обнимает за плечи.

— Ты очень расстроишься, если я тебя брошу? Ты не можешь пойти к кому-нибудь из друзей?

Она заглядывает матери в глаза и видит в этих глазах неприкрытую радость.

— Ни капельки не расстроюсь! — сжимает ей руку мама. — Поеду к своим, проводим старый и встретим новый, потанцуем и поболтаем, а утром разъедемся по домам.

«Свои» — это друзья студенческих лет — шумная, не по возрасту молодая компания. Когда вваливаются они к матери на день рождения, шутят, смеются, поют под гитару — «Возьмемся за руки, друзья…», — неизменно поражается Лена их естественной, непритворной веселости. Как-то веселее они, кажется, жили. Несмотря на трижды проклинаемый строй — веселее.

— У нас была своя ниша, — говорила мать. — Свои литература и музыка, свои театры — «Таганка» и «Современник», — свои дела и привычки. Мы не имели отношения к власти, мы ее презирали — этих жирных котов, с их дачами и пайками. Мы презирали ее, а она — нас. Теперь как-то так получилось, что мы имеем все-таки отношение к власти — по касательной, но имеем, и это печально и трудно, хотя как будто демократично…

Сейчас мама явно обрадовалась.

— Да, поеду к своим, — со вкусом повторила она. — А ты позвонишь и меня поздравишь, когда пробьют куранты и останется позади первый тост.

Она торжественно выкладывает на стол нарядный пакет.

— Что это?

— Погляди!

Лена вынимает из пакета мобильник в кожаном дорогом чехле — дарить так дарить!

— Ой, мамка, мамочка! — Она бросается на шею матери. — Я так мечтала! — Прижав мобильник к уху, Лена смешно передразнивает рекламу — «хеллоу, мотто», — и звонко смеется.

5

Я, наверно, неправ, я ошибся, Я ослеп, я лишился ума. Белой женщиной мертвой из гипса Наземь падает навзничь зима… Во льду река и мерзлый тальник, А поперек, на голый лед, Как зеркало на подзеркальник, Поставлен черный небосвод…

— Почитай еще, — просит Лена. — Сколько ты знаешь стихов!

Тогда я понял, почему Она во время снегопада, Снежинками пронзая тьму, Заглядывала в дом из сада…

Такого Диму она не знала. Дима — умница, Дима — философ, Дима — спорщик, но Дима — поэт?

— Это же не мои стихи, — смеется Димка. — Это стихи Пастернака.

— А я была на его могиле. И на даче — теперь там музей.

— Ну да, ты ведь живешь почти рядом. Сходишь туда еще раз, со мной? Сходим вместе?

— Конечно, весной.

Они говорят, говорят и не могут наговориться. Сияет огнями высоченная елка в саду «Эрмитаж». Медленно, лениво, заторможенно падает снег, и про этот снег Дима читает стихи.

— Мы так позорно от всех сбежали.

— Не позорно, а втихаря. В разгар оживленной дискуссии.

— Костя твой не обидится?

— Вот ему я сказал, и он выдал мне ключ.

— Ключ?

— Ага. От квартиры. Как замерзнем, вернемся.

— Мы никогда не замерзнем: всего пять градусов.

— Ну, если устанем или захочется чаю с тортом. Тебе понравились мои друзья?

— Очень. А я и не знала, что ты ходишь в литературный кружок.

— Никто в классе не знает.

— Почему?

Дима на минуту задумывается.

— Есть такое слово — «стесняться». Так вот я — стесняюсь.

— Стесняешься, что ходишь в литературный кружок?

— Ага. Как-то сейчас не модно. Все ходят в бассейн или на каратэ. Ну, еще английский, в крайнем случае музыкалка…

Из подвального кабачка с шумом и хохотом вываливается большая компания: мужчины в дорогих нарядных костюмах, женщины в накинутых на плечи шубках — из-под шубок выглядывают длинные вечерние платья, ножки в изящных туфельках.

В лесу родилась елочка, В лесу она росла…

Взявшись за руки, давясь от смеха, кружатся они в хороводе вокруг засыпанной снегом елки.

— Эй, ребята, идите к нам!

— Им и без нас хорошо. Видишь, влюбленные…

Что сказала эта красивая женщина? Влюбленные? Разве они влюблены? Ведь это же просто Димка! Ну да, он, конечно, ей нравится…

Официант во фраке выносит круглый высокий столик, раскрывает разноцветный зонт. На столике вино и фужеры.

— Выпьем?

— Что ты… Наверное, страшно дорого.

— Узнаем. Постой здесь минутку.

Дима уверенно идет к официанту, односложно спрашивает, приглашающе машет Лене рукой. В фужерах вино, на блюдце орешки. Сколько он заплатил? Спрашивать не полагается. Но Димка… Какой же он молодец!

Он и сам себя таким чувствует.

— Еще раз — с Новым годом! Выпьем на брудершафт?

— Разве мы не на ты? — смеется Лена.

— Ну тогда я просто так тебя поцелую, без брудершафта.

Впервые в жизни мужские губы касаются ее губ. Дима целует бережно, осторожно. Лена, затаив дыхание, неумело ему отвечает. Какой сказочный, фантастический Новый год!

— Хочешь, я открою тебе свою самую главную тайну? — задохнувшись от поцелуя, отрывается от нее Дима.

— Хочу.

— Ты только не смейся, ладно?

— Договорились.

— Я, знаешь, пишу стихи, — запинаясь от волнения, застенчиво признается Дима. — Давно, с пятого класса. Потому и пошел в литературный кружок.

— Что же тут смешного? Почитаешь?

— Да. «Весной, в далекой стороне…» — начинает Дима.

Прикрыв глаза, отрешенно глядя вдаль, нараспев, он читает свои стихи. Смолкнув, с опасливой надеждой смотрит на Лену.

— По-моему, хорошо, — задумчиво говорит она.

— Я боюсь повторения. А вдруг эпигонство?

— Нет, твое. Я ведь много знаю стихов, могу, мне кажется, сравнивать.

— Ты только никому не рассказывай.

— Ты, Димка, как маленький. Чего тут стесняться? Наоборот, этим можно гордиться.

— Гордиться…

Я здесь давно. Я приняла уклад соседств и дружб, и вспыльчивых объятий. Но странен всем мой одинокий взгляд и непонятен род моих занятий.

«Непонятен…» Знаешь, кто это пишет? Ахмадулина! О поэтах. Нет, конечно, я не поэт… Ну, словом, о тех, кто сочиняет стихи. Сейчас поэзия не в чести — просто не верится, что в шестидесятых собирала полный зал Политехнического, вообще полные залы. Не в чести настоящая литература, искусство. Народ жаждет попсы и бандитских историй.

Лена покосилась на Димку.

— Но ведь не все этого жаждут, — решилась возразить она. — Вот я, например…

— Ты не в счет.

— И я ценю поэзию выше прозы: в коротком стихотворении можно выразить чувства и мысли большого романа.

— Да, верно, — согласился польщенный Димка. — Мне это как-то в голову не приходило. Но когда что-то особенно меня поражает, в голове или… не знаю где, в душе, наверное, возникают стихи.

Они умолкают, смотрят на елку. Вернулась в кабачок веселая, разбитная компания, унес столик строгий официант во фраке, перестал сыпать снег и задул ветер. Закачались на елке флажки, закружилась у ног поземка.

— Холодно, — поежилась Лена.

— А говорила, что не замерзнем, — поддразнил ее Дима. — Никогда не говори «никогда». — Он обнял ее за плечи. — Пошли к Косте?

— Пошли.

— Можно, я еще раз тебя поцелую?

Не дожидаясь ответа, Дима целует Лену томительно медленно, разжимая языком ее послушные губы. Кружится голова — от вина, что ли, — у Лены слабеют ноги. Страшно и радостно. Наконец-то она — как все.

— А-а-а, гулены! — шумно встречает их Костя. — Замерзли?.. А мы тут без вас дали клятву — можно сказать, на крови.

Костя высокий — на голову выше всех, — худой, длинноногий.

Прямые, до плеч, русые волосы стягивает разноцветный витой шнурок, коричневый пушистый свитер свободно падает с угловатых плеч, вытертые синие джинсы, как влитые, облегают стройные бедра.

В комнате полумрак, мерцает огоньками маленькая, в углу, елка. Чуть покачиваясь, тесно прижавшись друг к другу, танцуют Аля со Славой; Настя, девушка Кости, такая же высокая, тонкая, в таких же, как у Кости, обтягивающих бедра джинсах, вытянув стройные ноги, полулежит на диване.

— Что за клятва? — живо интересуется Дима.

Настя встает, уходит в кухню, приносит, на правах хозяйки, пришедшим с мороза чай.

— Пейте. Замерзли? Проголодались?

— Нет! — дружно отвечают Лена с Димой и зверем набрасываются на бутерброды.

— Значит, так. — Длинным указательным пальцем Костя поправляет сползающие на нос очки в металлической тонкой оправе. — Властям, как я понимаю, выгодно держать народ в темноте. Ну, не совсем, разумеется — какое-никакое образование все же необходимо, — но очень хочется, чтобы народ был проще, глупее, примитивнее. И главный у властей рычаг — телевизор.

Лишь сейчас замечает Лена, что никакой «голубой экран» в этом доме не светится и не светился. Всего на пять минут включил его Костя — послушать куранты — и сразу выключил.

— Независимые каналы давным-давно придушили, интеллектуальных программ — кот наплакал, с утра до ночи какие-то идиотские ток-шоу, сериалы, откровения дураков. Иногда прямо оторопь берет: как они могут, наши «уважаемые россияне», как говаривал незабвенный Ельцин, так бесстыдно, до трусиков, разнагишаться?

Костя ходит по комнате, взмахивая руками — комната ему явно мала, — и философствует. Музыка смолкла, Аня со Славой тоже сидят на диване и внимательно слушают.

— Костик, ты повторяешься, — роняет лаконичную фразу Настя.

— Ведь их же здесь не было, — оправдывается Костя.

— Брэк! — прекращает спор Дима. — Так в чем суть? — любопытствует он. — В чем суть вашей великой клятвы?

— Не вашей, а нашей. — Костя снова поправляет очки указательным пальцем. — Мы не позволим больше нами манипулировать! Мы исключаем телевизор из круга нашего общения. Ведь он — как наркотик: человек привыкает его смотреть. Раздражается, злится, а смотрит. Понимает, что глупость, но каждый вечер, как нанятой, нажимает и нажимает кнопки. Сколько времени этот гад сжирает!

— А как же новости? — тревожится Лена.

Но Костя, похоже, продумал все.

— Для новостей имеется радио, — ни на минуту не задумывается он. — Слушаешь и делаешь что-то — например, собираешься в школу или там в магазин. Радио жизнь не останавливает, «картинка» же деспотична: претендует, чтобы на нее смотрели!

— Но есть аналитические программы, — не сдается Лена.

— Да нет там никакого анализа! — в возмущении разворачивается к ней Костя. — Есть едва прикрытая пропаганда! И кстати, нет ничего такого, чего бы ты не понял сам.

— Ну, не знаю… — тянет Лена.

— Слишком радикально, — поддерживает ее Дима.

— Так ты против? — возмущается Костя.

— Тихо, тихо, я — за, — смеется Дима. — Хотя бы потому, что я этот ваш телик и так не смотрю. Почти.

— И я, — подхватывает Лена.

И здесь они заодно!

— В таком случае, — склоняется к ней Костя, — позвольте вас пригласить.

Слава уже включил музыку. Лена с Костей покачиваются в медленном танце, Дима галантно приглашает Настю. И все время, пока обе пары танцуют, Лена чувствует на себе Димин взгляд — он смотрит на нее и задумчиво улыбается. О чем он думает? А может, сочиняет стихи и его улыбка не имеет к ней отношения?

Незаметно пролетает ночь. На рассвете все начинают прощаться, с трудом умещаясь в тесной передней старой пятиэтажки.

— Очень рад знакомству, — склоняется к Лениной руке Костя.

— Я тоже, — отвечает она.

На улице белоснежно и тихо. В троллейбусе — никого.

— Обязательно провожу, — настаивает Дима.

— Но это же край света, — убеждает его Лена.

— Все равно!

Они чуть не ссорятся.

— Ты просто не представляешь, как далеко я живу.

— Еще как представляю. — Дима поворачивает Лену к себе, смотрит на нее очень серьезно. — Ты разве не понимаешь? Мне не хочется с тобой расставаться, вот в чем дело.

— Рано или поздно придется, — улыбается Лена.

— Тогда лучше поздно! — прижимает ее к себе Дима.

— А ты не замерзнешь? — сдается Лена.

— Ни в жизнь!

Через всю Москву едут они к ее дому. Дима читает стихи — свои и чужие, — Лена рассказывает о колледже, юных учениках, для которых она — представляешь? — преподаватель, говорит даже о маме. Ей вообще хочется, чтобы Дима знал о ней все; как-то сразу, вдруг, она понимает, как сильно о нем соскучилась — с тех давних прогулок у моря.

— Вот и мой дом.

— Нет, — качает головой Дима. — Провожу до самой квартиры. Не пущу тебя одну в лифт.

— Насмотрелся криминальной хроники? — подначивает его Лена. — Вот оно, пагубное влияние телевидения!

— Знание — сила, — смущенно оправдывается Дима. — Нельзя так уж все отрицать! Одно дело — идиотские сериалы, другое — серьезная информация.

— Ага, — ловит его на слове Лена. — Значит, все-таки краем глаза будешь поглядывать? Ах ты клятвопреступник!

— Так ведь родители смотрят, — смеется Дима. — Хочу, не хочу, все равно что-то услышу. А Костька — известный, патентованный экстремист.

Мелькают на табло огни этажей — с самого верха спускается лифт. Из лифта вываливается огромный детина.

— О-о-о, старая знакомая! С Новым годом! Пушистая шапка, золотые коронки, весело блестят плутоватые, с прожилочками, глаза.

— С Новым годом, — в два голоса отвечают Лена с Димой.

— Ага, послушалась, — подмигивает Лене детина и объясняет Диме: — Говорил же я вашей девушке: «Одной в лифте ездить небезопасно». Теперь я спокоен: девушка под надежной охраной.

Да, вот так! Она теперь не одна. «Вашей девушке…» Господи, какой он славный!

— Вы встречали здесь Новый год? — спрашивает Лена, просто чтобы что-то сказать.

— Ну! — отвечает Ленин знакомый, неожиданно пошатнувшись и хватаясь за стену. — Ни-ни, — дважды икнув, водит он пальцем у самого носа Лены. — Ничего такого, умоляю, не думайте. Слегка подшофе, но не более. С Новым годом и с новым счастьем, подруга!

— Вас также.

Закрываются дверцы лифта.

— Седьмой.

Дима нажимает кнопку и все время, пока едет лифт, торопливо, безостановочно целует Лену. На седьмом, загораживая телом выход, не дает ей выйти.

— Нам выше.

— Сумасшедший, — успевает сказать Лена, и снова ей закрывают рот поцелуем.

Так катаются они вверх-вниз, пока кто-то на первом этаже не начинает барабанить кулаком в железную дверь. Грохот эхом разносится по всему дому, подкрепляется негодующим воплем — слов не слышно, но интонация впечатляет.

— Все, приехали, — вздыхает Дима и выходит вместе с Леной из лифта. — Спущусь пешком, а то еще накостыляют по шее.

Лена смеется.

— Так бы тебе и надо! Вот моя дверь.

— Сегодня, естественно, отсыпаемся, — решает за них двоих Дима. — Значит, увидимся завтра?

— Тебе-то хорошо, а у меня зимняя сессия, — напоминает Лена. — Пятого — первый экзамен. Так что до шестого я — аут.

— Подумаешь, сессия, — самолюбиво фыркает Дима. — Звонить-то хоть можно?

— Конечно, можно, — торопливо соглашается Лена. — У меня теперь есть мобильник. Запишешь номер на всякий случай?

— Еще бы! Давай, говори.

Дима расстегивает куртку, вытаскивает мобильник, висящий на шее, нажимая поочередно кнопки, заносит в память номер Лены, сообщает ей свой.

— Входящие — бесплатно, — напоминает он. — Так что звони, не стесняйся. Ну все, побежал.

Грохоча тяжелыми шнурованными ботинками, Дима бежит вниз по лестнице. Пробежав пролет, останавливается, задрав голову, смотрит на Лену.

— Это самый мой счастливый Новый год, — говорит он негромко, но слова звучат отчетливо, гулко в замкнутом узком пространстве. — Слышишь, Ленча, самый счастливый!

Лена, улыбаясь, кивает.

— И мой, — отвечает она.

6

Гонимы вешними лучами, С окрестных гор уже снега Сбежали мутными ручьями На потопленные луга…

Здесь, за городом, в середине марта яркое солнце и снег, не то что в центре Москвы.

— Март — лыжный месяц, — говорит Дима. — Еще хороший снег, но уже не холодно. А какое солнце!

Он стоит, опираясь на лыжные палки, и ждет Лену. Его темпа она не выдерживает, да он и не претендует. Несется по скользкой лыжне — только красная шапочка мелькает среди влажных и голых красноватых стволов сосен, — потом терпеливо поджидает Лену.

— Вот тебе, Ленча, лыжня, — отступает в сторону. — А я пойду рядом.

— По снегу?

— По снегу.

— Провалишься.

— Не провалюсь. Еще неделю, а то и дней десять снег пока держит. Но бежать, как зимой, уже жарко.

Дима слегка лукавит: не в этом дело, он просто соскучился и хочется говорить с Леной, видеть ее; без нее он теперь долго не может. Дорога к ней далека, а в школе — полный атас, учителя как сбесились! Соревнуются, что ли, кто больше задаст?

— Отчего так резко снизилась успеваемость? — недоумевает в учительской сухая, как вобла, математичка с неряшливыми, крашенными хной волосами.

— Весна, — разводит руками Геннадьевич и мечтательно улыбается.

Теперь, когда он страстно влюблен — с того самого новогоднего вечера, — как он всех понимает!

— Весенний авитаминоз? — хмурит узенький лоб непонятливая математичка.

Геннадьевич смотрит на нее с нескрываемым сожалением.

— Пожалуй, — роняет он снисходительно.

Впрочем, любовь к красавице Элизабет не мешает ему, как ворчат выпускники, вызверяться: бесконечные сочинения на сложные, философские темы, анализ самых разных, не включенных в программу текстов, — но в этой школе литературе дышится на диво вольготно, — подготовка к поэтическому городскому конкурсу, участие в передаче «Умницы и умники» — ее да «Свою игру» признает даже Костя, смирившийся с друзьями-клятвопреступниками, отошедший не без помощи Насти от своего свирепого радикализма.

Уйму заданий делает теперь Дима — в метро, по дороге к Лене, а в маршрутке повторяет английские идиомы, как того требует счастливая, но непреклонная Элизабет.

— Почему ты не хочешь представить на конкурс что-то свое? — спрашивает Лена.

Она скользит по лыжне, чуть согнувшись, сильно отталкиваясь палками, как научил ее Дима. Он топает рядом по зернистому, ноздреватому снегу. Синие длинные тени лежат на снегу.

— Боюсь, — признается Дима. — На фоне Тютчева и Ахматовой, Фета и Пастернака… Лучше выдам им анализ «Мцыри»:

И я был страшен в этот миг; Как барс пустынный зол и дик, Я пламенел, визжал, как он; Как будто сам я был рожден В семействе барсов и волков Под снежным пологом лесов.

— Здорово, — задумчиво говорит Лена, — ведь знаешь наизусть, а все равно…

— Ты тоже чувствуешь, да? Какая энергия, сила! А еще шотландец.

— Кто?

— Да Лермонтов. У него же дед был шотландцем.

— А все-таки… Посоветовался бы с Геннадьевичем, — настаивает Лена. — Показал бы ему свои стихи — он в этом сечет.

— Еще бы! Но — боюсь. И потом я должен сам убедиться.

— В чем?

— Говорил же тебе: в том, что все не вторично.

— Мне кажется, нет.

— Ты, Ленча, необъективна.

— Почему?

— Потому что… Потому что, — запинается Дима, подбирая слова. — Потому что ты ко мне хорошо относишься.

Подпрыгнув, он становится на своих длинных лыжах поперек лыжни, втыкает в снег палки, изогнувшись, целует Лену в холодную, порозовевшую на морозе щеку.

— Ничего подобного, — отнекивается Лена. — Совсем не поэтому. — Самого факта не отрицает. — Ты сам говоришь, что стихи у тебя возникают сами собой, а это, по-моему, признак. Как там у Пастернака?

Она вопросительно смотрит на Диму.

— «И чем случайней, тем вернее слагаются стихи навзрыд…»

— Ну, видишь! — торжествует Лена.

— Так это смотря что слагается, — смеется Дима.

Тени на снегу все длиннее. Пора возвращаться. Пока выйдут из леса, форсируют переезд, дойдут до дома, сгустятся фиолетовые сумерки. А ведь надо еще добраться до своей хаты.

— Зайдешь? Выпьешь чаю?

— Только оставлю лыжи, до воскресенья, и сразу рвану на маршрутку. Не то разомлею в тепле, а завтра контрошка.

— По химии?

Что-то такое он говорил.

— Нет, по физике.

— Ах да, я перепутала.

С протяжным воем подкатывает победоносная электричка. Выходят немногие пассажиры. С лыжами на плече Лена с Димой терпеливо ждут, когда электричка отъедет и освободит для них переезд.

— Гляди-ка, еще ходят на лыжах…

— Какие лыжи? Уже все тает.

— Что бы они понимали, — обнимает Лену за плечи Дима. — Где им представить лес — после городской-то грязи?

Нет, изучать что-нибудь после лыж, яркого солнца, шелкового синего неба и красноватых сосен решительно невозможно. Дима закрывает глаза. «Стихи не пишутся, случаются…» Кто из поэтов это сказал? Не важно. Все равно его опередил Пушкин: «Минута — и стихи свободно потекут…» Какое по счету это чудо света? Для Димы — самое первое: рождается другая действительность, проживаются многие жизни, вместо одной-единственной. Неужели и он окажется причастным к этому избранному сообществу, вдохновенному клану? Отец поварчивает:

— Не в ту сторону глядишь, парень. Мужику зарабатывать надо, семью кормить. Поэзия сейчас не в чести, это тебе не шестидесятые годы и не Серебряный век. Да и тогда поэзией кормились немногие.

Дима молчит — что толку спорить? — поглядывает на книжные полки, ступеньками сбегающие со стен. Отец всю жизнь собирал книги, Дима вырос среди этого щедрого половодья, ему и библиотека была не нужна.

— Что, говоришь, вам велели прочесть?

Отец, не глядя, протягивал руку и, как волшебник, изымал из тесных рядов ту самую, нужную сыну книгу.

Знакомая с детства картина: горит мягким светом торшер, а по обе стороны сидят мать и отец, каждый читает свое — книгу или толстый журнал. Ну и он, чуть подрос, с удовольствием к ним пристраивался: сначала — повести и рассказы, потом все чаще — стихи. Из-за них и записался в седьмом классе в библиотеку: домашней уже не хватало.

— Что косишь глазом, как конь? — перехватывает его взгляд на полки отец. — Развитой человек, да, читает, но это так же естественно, как дышать.

— Оставь его, Арчи, — вступается за сына мать. — Кто в юности не писал стихов? Видишь, мальчик устал. Пошли-ка ужинать.

Мать худенькая, как девочка, отцу едва достает до плеча, и голос у нее, как у девочки, но командует в доме она, и отец, известный не только в Москве программист, охотно ей подчиняется.

— Ася-Асенька, какая же ты татарка? — посмеивается иногда, когда взгляды их вступают в непримиримое противоречие, и ему приходится уступать. — Где смирение, скромность, восточная покорность мужу? Ты и в банке своем так командуешь?

— Я там не главная, — скупо улыбается мать.

— Но и не последняя, правда? — подначивает ее муж.

— Мы, Камаловы, последними не бываем, — опускает густые ресницы мать, и отец вдруг встает, отложив в сторону книгу, и, наклонившись над ней, сидящей в глубоком кресле, целует ее миндалевидные глаза, чмокает в нос, в одну и другую щеку.

— Последними-то нет, никогда, — приговаривает он.

Дима сидит к ним спиной, за своим рабочим столом, у компьютера, но все слышит и, на мгновение повернувшись, бросив на родителей зоркий мимолетный взгляд, замечает все: склоненную фигуру отца над улыбающейся маленькой матерью, их взаимное тяготение, зримую от всего прочего отъединенность. Нет, конечно, они любят сына, но, похоже, больше всех они любят друг друга. Ревность касается Димы своим черным крылом. «Столько лет… В чем их секрет, их общая тайна? — терзается он. — Говорят, брак губит любовь. Почему же у них не сгубил? Но это, наверное, исключение, как-то им фантастически повезло…»

Дима выключает компьютер, кладет перед собой толстую растрепанную тетрадь. Стихи сами просятся на бумагу.

— А на экран они разве не просятся? — как-то спросила Лена.

— На экране компьютера наоборот — умирают, — ответил Дима. — Я пробовал, старался их приручить, а они — ни в какую.

— Ты говоришь о них как о живых.

— Они и есть живые.

Незаметно для себя Дима стал думать о Лене.

— Ты мое alter ego, — сказал он однажды.

— «Второе я»? Разве ты знаешь латынь?

— На уровне присказок — да. Я так рад, что ты у меня есть. Ты понимаешь меня с полуслова — случай довольно редкий. И умница — каких мало. Ты кем хочешь стать?

— Пока не знаю. Только не юристом.

— Почему?

— Грязный мир — кем бы ты ни был в этой системе. Грязный, жестокий.

— Может, мир грязен вообще, по своей природе?

— Не думаю. Он разный, и нужно выбрать свою стезю.

— Например?

— Например, переводчицы. Если повезет — переговоры, заморские страны…

— А если не повезет?

— Должно повезти!

Да что ж это он все о ней думает? Ведь они только расстались.

— Дима, тебя!

Он бросается к телефону. Нет, что ни говори, телепатия существует!

— А-а-а, Таня…

— Разочарован?

— Просто не ожидал.

— Не ожидал… — эхом повторяет хрипловатый голос. — Странно.

— Почему?

— Так… Странно, и все… Был же у нас с тобой Новый год в нашем классе.

Уж лучше бы не напоминала! Влажный, горячий рот, смелые руки, рывком рванувшие молнию…

— Как ты себя чувствуешь? — вежливо спрашивает Дима.

Вторую неделю Тани нет в классе.

— Получше. А было ужасно: три дня — тридцать девять.

— Грипп?

— Врач твердит «вирусная инфекция», а мы думаем, грипп. Но сегодня температура нормальная, пора делать уроки. Что там задано?

— Сейчас продиктую. Записывай.

Дима диктует.

— Я звонила весь день, — дождавшись паузы, говорит Таня. — Мама твоя сказала, что ты уехал кататься на лыжах. Рискнула позвонить Ленке, а она — тоже на лыжах. Это что, совпадение? Или вы ходили на лыжах вместе?

— А тебе что за дело? — краснеет Дима. — Ты хотела узнать уроки, и я сказал. Остальное не важно.

— Уверен? — усмехается в трубке Таня. — Я Ленку знаю лучше, чем ты. Ничего у тебя с ней не выйдет.

— Почему? — невольно спрашивает Дима.

«Надо попрощаться и повесить трубку…» Но он не делает ни того ни другого.

— Потому что потому, окончание на «у», — продираясь сквозь кашель, еле выговаривает Таня. — «Детская дружба, ты греешь сердца…» — откашлявшись, отдышавшись, фальшиво напевает она. — Вот и все, на что способна Ленка. Ей не только с фэйсом не повезло, она еще до ужаса несовременна.

— С каким фэйсом? — не сразу понимает Дима. — Ах вот ты о чем. Хорошая ты подруга.

— Бывшая, — уточняет Таня. — Ленка со мной теперь не общается.

— И правильно делает. Слышала бы она тебя сейчас!

— Так ты ей небось передашь?

— И не надейся!

Дима швыряет на рычаг трубку — стерва! — возвращается к столу, садится, зажигает настольную лампу и так сидит, глядя в черное ночное окно. Он старается думать о Лене, но видит темный пустой класс, чувствует, как впиваются в его податливые губы жадные губы Тани, дерзкая рука резко дергает молнию, забирается внутрь его тесных джинсов, вызывая неподконтрольное его воле желание. Хорошо, что вошла Лена. Или… плохо?

Дима, как истеричная дама, хватается обеими руками за голову. Ему так трудно, так тяжело, так мучает плоть, особенно по утрам. Повезло еще, что есть длинный халат — в прошлом году купила мама.

— После ванны очень даже приятно, — сказала она в ответ на веселое недоумение сына.

Теперь этот халат просто спасает. Но, Господи, что же делать? С Танькой давно бы уже было все, а Лену он уважает. И чем больше говорят они о книгах, музыке, вообще — о жизни, тем невозможнее даже представить… Да, конечно, они целуются, но разве можно сравнить их целомудренные объятия с тем, другим, от которого в темном пустом классе кругом пошла голова и на мгновение — ослепительное, невозможное, он забыл обо всем?

Но ведь он без Лены не может! Без ее умных глаз, разговоров, улыбки — чудесно она улыбается и смеется, — без их все более частых встреч. Почему же тогда… Как за спасением, бросается он к телефону.

— Але? — звучит знакомый мелодичный голос.

— Ленча, ты как? Я просто так позвонил.

— Сейчас я ее позову.

— Ой, простите.

До чего похожи у них голоса — у Лены и ее матери, — просто невероятно похожи.

— Извини, я думал, что это ты.

Лена смеется.

— Все так думают.

— Ты не очень устала — днем, в лесу?

— Немного. Ноги болят.

Они болтают о том о сем, и Дима успокаивается, лютое напряжение, разбуженное Татьяной, покидает его. Успокоенный, ложится он спать.

Внезапно и бурно, резко, стремительно в город ворвалась весна. В считанные дни осели, расквасились, размокли и почернели сугробы, потекли ледяные ручьи, превращаясь в серебристые речки, лукаво заигрывая с прохожими, преграждая им путь, заставляя прыгать и изворачиваться, терпеливо искать обходные, узенькие тропинки. Потом подул резкий ветер, разгоняя, высушивая ручьи и лужи, вылетели из-под стрех перезимовавшие птахи, зачирикали задорно и весело, приветствуя теплое солнце, гоняясь за зернышками и крошками, радуясь и ликуя: пережили, перетерпели долгую зиму.

Улыбкой ясною природа Сквозь сон встречает утро года…

За мартом пришел апрель. Что может быть лучше апреля? Проклюнулась нежная, незапыленная, весенняя зелень — клейкие, свернутые в трубочки крохотные листочки выглянули из почек. А небо… Какое высокое, чистое небо в апреле…

— Увидимся завтра?

— Ты же знаешь, я не отхожу от стола: скоро у меня выпускные. И у тебя, кстати, тоже.

— Ну и что?

— Давай после контрольной, как договаривались.

— Твоей?

— Димка, ты сумасшедший! Моя контрольная — как раз накануне вашей, городской, — сочинения!

— Ну и что?

— Заладил — что да что. Ты ведь, кажется, собираешься на филфак? Разве можно быть таким легкомысленным?

В голосе Лены строгие, учительские нотки. Она не понимает, она осуждает Диму.

— Ладно, — покорно вздыхает он. — Значит, после седьмого. Звонить, я надеюсь, не запрещается?

— Звони, конечно, — улыбается в трубку Лена. — И не вздумай, пожалуйста, обижаться!

— Да я и не обижаюсь, — грустно говорит Дима и неохотно вешает трубку.

Все правильно. Лена права, как всегда. Отчего же так муторно на душе? И стихи пишутся какие-то странные, дурные, почти неприличные:

И тонких рук рельеф надломленный Вокруг неразвитой груди. И я, горячей кровью вскормленный, Теряю голову почти.

«Почти» — точно для рифмы, а значит, стихи плохие. Нужно взять себя в руки и заниматься. Это сейчас самое главное, от этого зависит, может, судьба. А любовь? Она разве не главное? От нее тоже зависит судьба. Но сейчас она мешает нормальному течению жизни. А когда не мешает? Судя по литературе, мешает всегда. Так что тогда — не любить?

Ты вся — людских несчастий памятник И даль изменчивых морей. Я жду тебя, как чуда праведник, Как ждет прощения злодей.

— Костя, ты очень занят?

— Как все и всегда. А что?

— Я бы к тебе приехал.

— Валяй!

— Так ведь ты занят.

— Ну и что? Дружбу пока что не отменили, хотя, говорят, сие — рудимент ежечасно проклинаемого социализма. — Костя смеется. — Помнишь, как говаривал Михаил Светлов, когда друзья возмущались, что он звонит по ночам?

— Нет, — тоже смеется Дима, хотя не знает еще, в чем дело.

— Он говорил: «Дружба — понятие круглосуточное», и они смирялись. Так что — приезжай.

Московские кухни… О них до сих пор вздыхает старшее поколение, и Дима это поколение понимает… В доме у Кости уютно, тепло, родители, отужинав, удалились в гостиную — смотреть очередной сериал.

— Ну что, — смеется Дима, — телевизор одержал большую творческую победу?

— Да мне он даром не нужен, — презрительно фыркает Костя. — Но польза от него, дурака, как видишь, имеется: нам предоставлено все жизненное пространство. — Широким жестом он обводит руками крохотную кухню. — Ну, рассказывай, как ты там?

— Слушай, может, я шизофреник? — сразу берет быка за рога Дима. — Какое-то жуткое раздвоение… В моей жизни главное — Лена…

Он рассказывает все как есть, выворачивая перед другом свою истерзанную душу. Костя сочувственно слушает, испытывая даже некую гордость: к нему обращаются как к эксперту. А как же! Ведь он «бойфренд» независимой, самолюбивой Насти, и у них, слава богу, не только духовная близость. Отчалят на дачу предки — он будет оставаться у нее до утра. Во всяком случае, так они с Настей планируют.

— Все ясно, старик, — говорит он, когда Дима, высказавшись, наконец умолкает. — Любые отношения должны развиваться, а вы все топчетесь на пятачке платонической дружбы.

— Вот и Танька так говорит, — успевает вставить фразу Дима.

— Танька твоя — та еще девка, — морщится Костя. — Но тут она, к несчастью, права. И кто же, как не мужчина, должен сделать первый, решительный шаг?

Диме лестно, что его назвали мужчиной, но прикоснуться к Лене… Невозможно даже представить… И — где? Как? Он не знает, не знает, не знает!

— Ну, приходите сюда, — подумав, решает Костя. — А я отвалю часа на два, подышу свежим воздухом.

— Но как я скажу? — в отчаянии восклицает Дима. — Ей ведь и в голову не приходит…

— Ты уверен? — мудро прищуривается Костя. — Откуда ты знаешь, что она чувствует? Вы ведь целуетесь?

— Да, конечно.

— Так двигай дальше — вперед и выше! Но лучше — ниже.

— Долго думал? — укоризненно смотрит на него Дима.

— Совсем не думал, — кается Костя. — Прости, старик: дурацкая шутка.

— Почитать, что я написал вчера? — не слушает его Дима. — Еще не отделано — так, черновое.

Он явно волнуется.

— Давай! — охотно соглашается Костя.

— Начало смятое, буду еще работать, конца пока нет. Но есть середина:

И заломив запястья тонкие, Слегка раскачивая стан, Из глаз туманных искры звонкие Роняешь в пьяный океан. И вижу: пепельными змеями Разметена твоя коса… Так в ураган летят над реями Разорванные паруса.

— Здорово, — одобряет Костя. — Но ведь у Лены, кажется, нет кос?

— О боги, — горестно закатывает татарские глаза Дима. — Это поэзия, а не калька с действительности, дубовая твоя голова! Так я вижу Лену, и даже не ее, а…

— Прекрасную даму, — не без ехидства подсказывает Костя. — Ты, случайно, не подражаешь Блоку?

— Не знаю, — задумывается Дима. — Сознательно — нет. Но иногда мне самому кажется, что я как-то близок к этой блестящей плеяде, к знаменитому Серебряному веку.

— А к городскому сочинению ты готовишься? — вдруг спрашивает Костя.

Дима вскакивает как ужаленный.

— И ты туда же! Уж напишу как-нибудь, пропади оно пропадом!

Неожиданно отворяется дверь и возникает Иван Николаевич, отец Кости.

— О чем шумим? — любопытствует он, наливая себе воды в стакан.

— У него, пап, седьмого городская контрольная, — объясняет Костя, — а он все пишет стихи.

— Надо бы оторваться, — добродушно басит Иван Николаевич. — Хотя бы на время. Сдашь экзамены, а потом…

— А потом — вступительные в вуз! — возмущается несправедливостью бытия Дима.

— Ничего не поделаешь, такая у вас пора — юность, — сочувствует Иван Николаевич, но губы морщит улыбка. — Все сразу: школа, вуз, выбор профессии, а тут еще всякие любовные страсти.

Он весело подмигивает ребятам.

— Да-а-а, — с завистью тянет Дима. — Вам-то хорошо: у вас все в прошлом.

— Так уж и все? — вскидывает бровь Иван Николаевич. — Не скажи… Ну, ладно, отправимся восвояси: кончилась небось идиотская эта реклама.

Залпом выпивает он еще стакан воды и возвращается к телевизору. Дима смотрит на закрывающуюся дверь невидящим взглядом.

— Ты чего? — спрашивает Костя.

— Концовка пришла.

— Какая концовка? Куда пришла?

— Концовка стиха. А пришла, естественно, в голову.

— Читай! — распоряжается Костя.

И вместо счастья будет бешеный Порыв безумия души… Как погребения повешенный, Я жду тебя в людской глуши.

— Эко хватил! — не одобряет концовки Костя. — Уж и «повешенный»… Не очень-то поэтично.

— Что бы ты понимал! — вспыхивает Дима и, отшвырнув от себя стул, начинает бегать по кухне, стукаясь об углы. — Это же не стихи какой-нибудь графини Ростопчиной.

— По-моему, она была княгиней, — думает вслух Костя. — «Какой-нибудь»… Скажешь тоже…

— Какая разница! Графиня, княгиня… Короче, это не салонная лирика.

— Сдаюсь, сдаюсь, — поднимает руки Костя. — А о моем предложении все-таки ты подумай.

— О каком предложении? — непонимающе хмурит густые брови Дима.

— «Уж эти мне поэты», как говаривал Евгений Онегин. Живешь в мире грез, а реальная жизнь…

— Выражайтесь яснее, — подражая Геннадьевичу, велит Дима.

— Я говорю о хате, — терпеливо напоминает Костя. — И, повторяю, мужчина должен сделать первый шаг, понял?

В черных глазах Димы самый настоящий страх.

— Слышь, я боюсь, — признается он. — Наверное, я дурак, но мне страшно.

— Чего? — шипит возмущенный Костя.

— Ну, это… Вдруг у меня не получится?

Дима нервно хихикает.

— Ну-у-у, — не находит подходящих к случаю слов Костя.

— Нет, ты ничего такого не думай, — торопится Дима. — У меня все в порядке, но Лена…

— Понятно, — рубит воздух рукой эксперт Костя. — Но, знаешь, не войдя в воду, не научишься плавать, так?

— Так.

— Следовательно, нужно решиться. А то, гляди, разовьется какой-нибудь комплекс.

— Ты только меня не пугай! — самолюбиво вспыхивает Дима.

— Нас всех без конца пугают, — хмыкает Костя. — «Имфаза, имфаза…»

— Так это для стариков.

— И выкачивание денег из бедняг-импотентов.

С бессердечностью молодости оба хохочут и не собираются объяснять родителям Кости, когда те приходят пить чай, что их так рассмешило.

7

Теплый, душистый апрель пролетел, как всегда, мгновенно. Начало мая было традиционно холодным и сумрачным. По небу лениво ползли серые, мрачные тучи, то и дело срываясь ледяным внезапным дождем. Прохожие, съежившись, короткими перебежками пробегали открытые пространства и, торопливо сложив мокрые зонтики, ныряли в спасительное метро. Московские власти сразу после праздников безжалостно выключили батареи, по районам с садистской неторопливостью отключали горячую воду, садоводов пугали возможными ночными заморозками. Вся Москва чихала и кашляла: по городу катился очередной грипп.

Болела Наталья Петровна, болела, заразившись, от нее, Лена, в лежку лежала вся семья Кости — заразу принес в дом общительный Иван Николаевич; у Димы пока держались — в основном благодаря чесноку.

— Так пахнет же! — бессильно возмущался Дима, отбрыкиваясь от очередной дольки.

— Не важно! — сурово говорил отец. — За щеку — и в метро! У самой школы выплюнешь и закусишь «тик-таком».

— Все равно остается, — чуть не плакал Дима. — И во рту противно.

— Экзамены сдавать надо? — задавал риторический вопрос отец и сам на него отвечал. — Надо! Учиться — не целоваться. Вызовут к доске — дыши в сторону. Сам говоришь, что не ходит полкласса.

— Мама! — взывал Дима в отчаянной надежде к главному в доме авторитету.

— Отец прав, — коротко отвечала мать.

Приходилось смиряться, хотя за порогом чеснок, конечно, выплевывался. Однако дело уже было сделано, и вирусы к Диме не приставали.

Одна из лучших школ Москвы бешено, в беспощадном темпе готовила своих питомцев к экзаменам. Сбив температуру, пошатываясь от слабости, глотая всяко разные витамины, приползали в класс отболевшие, и, глядя на их изнеможенные, бледные лица, Дима начинал думать, что непреклонный отец, возможно, и прав.

— Как ты себя чувствуешь? — звонил он Лене.

— Хреново, — вздыхала она, и сиплый, придушенный голос о том же и говорил.

— Может, что-нибудь привезти? — не очень-то искренне, скорее из вежливости, предлагал Дима, и Лена, конечно, отказывалась.

— Не надо. Мама уже выходит.

Вообще-то их выручал мамин Леша: привозил полные сумки всего-всего, нажимал кнопку звонка и ждал на лестничной площадке, когда приоткроется заветная дверь.

— Уходи, уходи, — махала рукой Наталья Петровна. — Поставь сумки на пол и уходи.

— Дай хоть взглянуть на тебя: я соскучился, — жалобно просил Леша.

— Ох, я такая страшная, — слабо сопротивлялась она.

— Ни в жизнь не поверю! — горячо восклицал Леша.

Дверь открывалась пошире, родное, измученное болезнью лицо устало смотрело на Лешу, они обменивались тремя-четырьмя фразами, улыбались друг другу — он чуть не плакал от жалости и любви, — она протягивала руку и брала сумки, он рвался свою Наташу поцеловать.

— Не подходи! — останавливала она.

Дверь закрывалась, и Леша оставался один. Тут же, у двери, набирал заветный номер.

— Ты еще здесь? — угадывала Наталья Петровна.

— Ага, — радостно подтверждал Леша. — Стою и печалюсь: зачем ты придумала карантин? Это же, в конце концов, не холера!

— Хуже, — роняла в ответ Наталья Петровна.

— Скажешь тоже, — ворчал Леша. — Может, ты просто меня разлюбила? — тревожился он. — Вдруг тебе не хочется, чтобы я тебя целовал?

— Дурачок, — слышалось в ответ в трубке. — У меня тридцать восемь и пять, какие там еще поцелуи?

— Хоть в щечку, — не сдавался Леша.

— Да хоть и в щечку, а все равно.

— Что — все равно?

— Свалишься с таким же гриппом — узнаешь.

— Ну и пусть, — храбрился Леша.

— А кто будет тогда нас кормить? — вопрошала Наталья Петровна. — Ну иди, я устала.

Лена слышала мамины ответы, угадывала вопросы и думала о любви. Ни заниматься, ни даже просто читать она не могла: температура лезла все выше, голова раскалывалась от боли, то и дело Лена проваливалась в туманное забытье. Но даже в тяжелом сне, с повязкой на лбу — вода и уксус, — которая высыхала так быстро, что грела и без того пылающую в огне голову, мучил ее вопрос: что это такое — любовь?

Вот, например, мамин Леша. Видно, что любит маму, и она, кажется, любит тоже. Так почему же они не вместе? Даже католики и те разрешили разводы. Что ли спросить? Нельзя, потому что жестоко. А как иначе узнаешь? Однажды Леша пришел раньше мамы, и Лена поила его чаем и развлекала светской беседой. А внутри все кричало: «Зачем ты устроил себе такую сумбурную, суматошную жизнь? Зачем врешь, изворачиваешься, мотаешься из конца в конец Москвы? Ведь не мальчик уже, не юноша, седина в волосах. И до каких пор…» Но конечно, она ничего не сказала и ни о чем таком не спросила…

— Леночка, пора обедать, — вошла в ее комнату мама.

— Не хочется, — прошептала Лена.

— Хотя бы чаю, — уговаривала мать. — Леша принес лимоны. Когда высокая температура, нужно побольше пить. А смотри, какой торт! И дольки — апельсиновые, лимонные.

— Ну давай. Чай и дольки.

— А торт?

— Даже думать противно: сразу тошнит. Мама принесла чай, на блюдце — апельсиновые и лимонные дольки и тихо вышла.

Лена, с внезапно проснувшейся жаждой, тремя глотками опустошила чашку. На дольки взглянула, но к ним не притронулась.

Так… На чем мы остановились? Все на той же любви. Вот, скажем, Димка. Смуглое лицо, черные глаза, смелый взгляд и улыбка тут же всплыли из горячечного тумана.

С ним интересно всегда, и когда он целует — приятно. Его звонки, всякие байки о школе, его стихи — не очень умелые, но какие-то очень живые, и как он о ней беспокоится — встречает у колледжа, провожает домой… С ним можно говорить обо всем на свете, ему можно рассказать все до донышка, и это чувство, что она не одна, что их двое… Все так ново и неожиданно, так согревает сердце, но разве это любовь?

Она без него скучает, ей хочется видеть его, прочла до болезни «Последний магнат» Фицджеральда — захотелось немедленно своим впечатлением с ним поделиться — интересно, читал или нет? С ним у нее появилась компания умных, веселых ребят, а с Настей они по-настоящему подружились.

Лена словно загибала пальцы, подсчитывая плюсы своей новой жизни. Да, у нее теперь появился, как у Насти, «бойфренд», только без близости. «Подобно многим блестяще одаренным личностям, он вырос ледяно-равнодушным к сексу…» Значит ли ее равнодушие, даже страх к постоянно, назойливо и бесстыдно рекламируемому сексу, что она «блестяще одарена»? Так вот, как Стар, герой незаконченного романа? Разве интеллект и чувственность несовместимы? Говорится ведь в том же романе, что Стар «окинул взглядом оставшуюся убогую пустыню и возразил себе: «Нет, так нельзя». И обучил себя доброте, снисходительной терпеливости, даже любовной привязанности».

Лена выписала эти — слова в свою записную книжку и, перечитывая, выучила наизусть. Тут было над чем подумать. Значит, можно себя обучить? Наверное… Только не хочется. Лена брезгливо поморщилась. «Как представлю… фу ты ну ты…» Или она еще просто не доросла? Тот же Стар все-таки влюбился — лет в сорок. Господи, как долго ждать. Опять-таки почему? Вот Настя, ее ровесница, такая умная, бесконечно в себе уверенная… Ей же интеллект не мешает? Все знают, что она близка с Костей, и в компании им откровенно завидуют. Поговорить, что ли, с Настей, спросить? Нет, неудобно, да и о чем? Придется, как Стар, ждать. Но мужчина сорока лет и сорокалетняя женщина — категории разные: «У стены сидела старушка лет пятидесяти…» Правда, это было написано в девятнадцатом веке, но все-таки…

Устав от сумбурных мыслей, Лена поменяла повязку, с наслаждением почувствовав прикосновение к пылающему лбу холода, повернулась на правый бок и впервые за последние дни заснула глубоким и крепким сном. И это было началом выздоровления.

Как бешено, азартно, с каким удовольствием пришлось нагонять!

— Никому нет никакого дела, болела ты или нет, — прослушав по телефону фальшивые сетования подруги, сурово сказала Настя. — Тем более что у вас выпуск. Так куда после колледжа? Ты решила?

— Точно — не в юридический.

— Столько трудов, и зря?

— Лучше остановиться сразу, чем потом всю жизнь маяться.

— Подумай! У юристов работы невпроворот. И бабки приличные.

— Копаться в грязи — совершенно не для меня, — сказала Лена.

— Почему в грязи? — немедленно возразила Настя. — Можно на все эти суды и споры взглянуть иначе.

— Интересно, как?

— Как на борьбу за высокую справедливость.

— Ой, не смеши! У нас суд неправый — таким был, таким и остался. А уж новоявленный суд присяжных… То оправдывают убийц, то твердят «виновен» при отсутствии всяких улик. Взять хотя бы последнее дело…

Лена с жаром рассказывает о слушаниях в Мещанском суде.

— Ты так красочно все описываешь, — смеется Настя, — а в юристы идти не хочешь. Потом не раскаешься?

— Ни в жизнь! Буду поступать на переводческий.

— Ну-ну. Звони!

— И ты.

Не успела Лена повесить трубку, телефон затрезвонил снова.

— С кем ты трепалась? — хмуро спросил Дима, даже не поздоровавшись. — К тебе не прорваться.

— С Настей.

— О чем?

— Обо всем понемногу.

— Слушай, — все так же хмуро продолжал Дима, — двадцать пятого у нас последний звонок, и мы решили не кататься на пароходиках, а поехать всем классом в лес, с ночевой. Берем палатки, жратву и выпивку, разожжем костер; Серега возьмет гитару. Я сказал, что ты будешь.

— Ну и напрасно, — сухо обронила Лена.

— Почему?

У Димы обиженно падает голос.

— Потому что у меня никакого последнего звонка не будет. Сразу — экзамены, и первый — двадцать шестого.

— А чего ты злишься? — неожиданно вспыхнул Дима. — Чем я тебя обидел?

— Ничем, — небрежно ответила Лена, хотя это не было правдой: тон его действительно злил. — Просто я думала, что ты помнишь. Я тебе об этом раз сто говорила. У тебя, может, склероз?

— При чем здесь склероз?

В неожиданном гневе Дима бросает трубку. Что он такого сказал, что он ей сделал? Пригласил в лес, на пикник, это что, преступление? Не хочет — ну и не надо! Вечно она занята, всегда ей не до него! В последнее время даже по телефону ее не достать, а когда достанешь, сразу чувствуешь, что торопится.

— Прости, мне надо бежать… Извини, меня ждут ребята…

— Какие еще ребята?

— Ну, дети, ученики, — торопливо объясняет Лена. — Созвонимся завтра?

Но завтра ей тоже некогда.

Мне это надоело, черт возьми! И я лечу туда, где принимают.

Сколько песен знает Серега! И как здорово, классно играет он на гитаре, поет хрипловатым, простуженным голосом, под Высоцкого. Потрескивая и похрустывая, горит высокий костер, огненные птицы взвиваются вверх, устремляются к широким лапам сосны, тают в черном и теплом небе; им на смену торопятся, взлетая, другие.

Две большие оранжевые палатки натянуты недалеко друг от друга — для мальчиков и для девочек. На одной изображены лихие косички, торчащие в разные стороны, на другой — угольные, загнутые вверх усы. Это состроумничал толстый Мишка, лучший рисовальщик их класса.

Никого из взрослых, даже любимого всеми Геннадьевича, с собой не взяли, хотя родителям, сговорившись, наврали, что взрослые — а как же! — будут.

— Мы сами с усами, — хорохорились мальчишки на тайной сходке, и девчонки покатывались со смеху, потому что у ребят и в самом деле давно уже пробивались усики.

— А вдруг — террористы? — нервно хихикая, спросила известная бояка Наташа, глядя добрыми округлившимися глазами на Петьку — каратиста и забияку, физическую опору класса.

— Темная ты, Натка, как лес, куда мы собрались, — добродушно пробасил в ответ Петька. — Нужна им наша компания… Им подавай метро, стадионы, вокзалы.

— А хулиганы? — не отставала Натка.

— Так мы ж каратисты, верно, Димка? — подмигнул Диме Петька и, подпрыгнув, лягнул невидимого противника согнутой в колене ногой.

«Здорово! — восхитился Дима. — Надо бы и мне научиться».

— Ну, тогда я спокойна, — засмеялась Наташа, с обожанием глядя на Петьку.

Весь класс знал, что она в него влюблена. Весь, кроме Петьки.

— Но баллончики с газом, у кого они есть, возьмите, — оживился не очень-то смелый Мишка.

— А у кого их нет в наше время? — философски протянула красивая Света.

— Например, у меня, — призналась Таня, и ее глаза, обежав всех по очереди, остановились на Диме. — Если что, защитишь?

— Естественно.

Дима небрежно пожал плечами, стараясь не смотреть в эти синие, как небо, глаза, подавить внезапно вспыхнувшее смятение.

Теперь Таня сидела рядом, тесно прижавшись к Диме, на круглом длинном бревне, то и дело подставляя стакан — «плесни-ка, Дим-Димыч, еще», — вытянув ноги, положив белокурую головку ему на плечо — «ой, я, кажется, захмелела». От ее волос пахло горьковатым дымом и первыми ландышами, собранными в лесу, и это странно волновало, притягивало.

— На чем они держатся?

— Кто?

— Не кто, а что. Ландыши. У тебя в волосах. Таня довольно улыбнулась, коснулась цветов кончиками пальцев.

— Это моя женская тайна. Пахнет?

Она потянулась к Диме. Ее темные при свете костра глаза казались таинственными и огромными, душистые волосы коснулись его щеки.

— Да, очень, — сказал Дима и встал, отстраняясь от пугающей, опасной близости Тани. Но и она тоже встала.

— Пойдем в палатку? — шепнула со смешком в самое ухо. — Пока там нет никого.

Растерянный, он не нашел что ответить.

Высоко в небо взлетал, завораживая, костер, перебирал струны Серега, покачивались, возникая в ярком пламени, знакомые лица. Как незаметно и здорово он надрался, даже ноги стали тяжелыми, и ничего он уже толком не понимал.

Мягкая, обольстительная рука сжала его руку и увела прочь от костра, песен, гитары в другую жизнь — манящую, пугающую, взрослую. С восторгом и страхом, с ужасом побежденного Дима чувствовал, что готов к этой жизни и все у него получится — с маленькой, белокурой и смелой девушкой, влекущей его к себе. И не важно, что зовут ее Таня. Нестерпимая жажда мучила, изводила, но девушка — там, в темном чреве палатки — освободит его и спасет. И когда произошел долгожданный, благословенный, спасительный взрыв, когда могучая сила, распирающая истомившуюся, изнемогающую плоть, вырвалась на свободу и Дима застонал от сладостной муки освобождения, надеясь краем сознания, что звон гитары заглушит его стон, он закрыл глаза и откинулся на сооруженное наспех изголовье, чувствуя всеми клетками своего существа, что отныне без этого он жить не сможет…

— Вернемся к ребятам? — как ни в чем не бывало спросила Таня. В темноте он не видел ее лица, но голос был свеж и весел. А он не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Лежать бы так вечно, вдыхая запах ландышей и костра.

— Подожди немного…

Дима подложил руку Тане под голову, и она уютно примостилась на его плече.

— Ты меня любишь? — выдохнула она.

— Да.

Он ответил, не думая, инстинктивно, подчиняясь нетленным правилам, выработанным давным-давно, в эпоху рыцарского отношения к женщине. Да и можно ли было ответить иначе?

— А как же Лена?

Он не успел сообразить, что сказать: чьи-то руки уже развязывали полог палатки.

— Ой, кто здесь? — послышался голос Светы. Она и в самом деле, кажется, испугалась.

— Террористы, — хихикнула Таня.

— Танька, ты? А это… — Света запнулась. — Я за кофтой, — словно извиняясь, пояснила она. — Костер догорает, холодно…

Пошарив рукой в темноте, она выудила из своего рюкзака кофту и, пригнувшись, вынырнула из палатки.

— Я пойду, — шевельнулся Дима. — Кажется, уже заливают костер.

— Ага, шипит, — прислушалась Таня. — Так как же Лена? — снова спросила она.

— Мы с ней друзья, — чувствуя, как больно, по-настоящему щемит его сердце предателя, сдавленно ответил Дима.

Зачем позвонила Света, они ведь никогда не дружили? Только за этим — чтобы открыть глаза.

— Я еще у костра заметила, как она к нему прижималась, — с непривычной для нее живостью торопилась высказаться она. — А потом они вдруг исчезли, и когда я пошла за кофтой в палатку…

Помертвев, слушала Светин рассказ Лена, и трубка была такой невозможно тяжелой, что пришлось сесть на стул и поставить на стол локоть.

— А ландыши уже есть? — придумала она, что сказать, чтобы остановить Свету.

— Ты о чем? — удивилась Света. — Какие ландыши? Ну есть, есть. Танька воткнула себе в волосы целый букет.

Опять «Танька»… Лена стиснула зубы.

— А ночью вы не замерзли? — гнула она свое. Пришлось отвечать.

— Так были спальные мешки, — с досадой сказала Света. — А утром мальчишки преподнесли нам березовый сок: надрезали кору с вечера, прикрепили к березам кружки…

— Варвары, — четко припечатала Лена. — Далось вам портить березы! Да и ландыши сто лет уже занесены в Красную книгу… Ладно, пока, бегу на маршрутку.

— Пока, — разочарованно протянула Света и повесила трубку. — Вот зануда так зануда, — сказала она.

— О ком ты? — спросила вошедшая в комнату мать.

— Да о Ленке, — скривилась Света.

Мать стояла и любовалась дочкой.

— О вашей отличнице? — вспомнила она прошлогодние разговоры. — Той, что перешла в колледж?

— Да, о ней, — недовольно буркнула Света.

— А кем же ей быть? — успокаивающе заметила мать. — Они все такие, отличницы.

И обе засмеялись.

А Лена никуда не поехала, ни на какую-такую маршрутку не побежала. Положив на рычаг тяжелую трубку, так и сидела на краешке стула, невидяще глядя в окно. В их далеком от центра районе пахло весной. Пели птицы, зеленели вдали деревья, по-летнему палило солнце, и Лена встала и задернула шторы: ей не хотелось света. Ну вот все и кончилось, грубо и неожиданно. А ведь он звал ее с собой, Димка, и, если бы она поехала, не было бы никакой Тани. А что было бы? Сидели бы у костра, смотрели вдвоем на огонь, чувствовали друг друга, свою всегдашнюю душевную близость.

— Что вы смотрите на нас одинаковыми глазами? — спросила однажды Настя.

— Как это? — не понял Дима.

Да и Лена не поняла.

— Совершенно одинаковым взглядом, — пояснила Настя. — Верно, Костик?

— Точно! — с удовольствием подтвердил Костя. — Глаза, правда, разные, но взгляд один к одному.

У них и был одинаковый взгляд — на все.

— Наша с тобой похожесть — случай довольно редкий. Ты и вправду мое «второе я».

Когда он это сказал? Недавно. Но теперь его слова казались далеким прошлым, все было как будто не с ней. Никто больше не поцелует ее, а за окном такая весна! Не с кем ей теперь говорить обо всем на свете, разве что с Настей, но это совсем другое. «Помнишь, как мы ходили с тобой по Москве и ты читал мне свои стихи? Помнишь, как зашли в кафе и я зачем-то решила стрельнуть сигарету у заросшего до бровей угрюмого парня, а ты меня отговаривал — «Ленка, ты ведь не куришь!» — помнишь нашу беспомощность перед таинственным суфле с чем-то совершенно неведомым?»

Лена сидела и терзала себя. Неужели все кончено? Неужели он ей даже не позвонит? Но такого не может быть! А если позвонит, что скажет? И что скажет ему она? Надо было, наверное, не прощать — тогда, после новогоднего вечера в школе. «Предавший раз — предаст тебя снова…» Кто это сказал? Никто. Это она сама сейчас поняла. «Когда ум приговаривает и казнит, сердце еще только прощается…» Да, книжная она девочка. А книжные девочки никому не нужны — во всяком случае, не нужны мужчинам.

Солнце упрямо врывалось в комнату, и Лена снова заставила себя встать и задернула вторые, тяжелые шторы. Так, в полумраке, просидела она до вечера, смутно ожидая звонка — он развеет мрак и спасет, — но никто ей не позвонил.

Очнулась от двойного поворота ключа — это пришла мама — и вдруг поняла, что сидит в кресле, пристально смотрит на серый экран невключенного телевизора и тихо плачет.

Часть вторая

Вот так, столетия подряд,

Все влюблены мы невпопад,

И странствуют, не совпадая,

Два сердца, сирых две ладьи,

Ямб ненасытный услаждая

Великой горечью любви.

Белла Ахмадулина

1

Третий курс, осень. Учиться осталось всего ничего, а Университет истории культур по-прежнему пребывает в бесконечном процессе аккредитации. Сначала Лену это не очень-то волновало — еще есть время, успеется! — теперь она все чаще об этом думает: ведь речь идет о дипломе — будет он государственным или нет.

В чем, черт возьми, тут дело? Понять невозможно. Ведь УНИКу есть чем гордиться: в стенах его — профессора с мировыми, известными именами. Лена и прежде читала их книги, как раз по истории культур, теперь слушает лекции, отваживается спорить на семинарах. Вначале просто не верилось, что так вот, запросто, стоит перед ними, студентами, и общается, можно сказать, на равных тот самый автор, которым заочно она восхищалась, над мыслями которого много думала, про себя соглашаясь и споря. Потом уж почти привыкла.

Нет, она ни о чем не жалеет — кривая судьбы вывела ее куда следует, а все-таки страшно вспомнить то нестерпимо жаркое лето три года назад, когда она так страдала и мучилась, так рвалась к этому самому высшему образованию.

Димка не позвонил, исчез, словно его и не было, и, подчиняясь инстинктивно закону вытеснения, известному в теории всем психологам, а непсихологам, товарищам по несчастью, на горькой практике, Лена с головой бросилась в омут знаний, в нескончаемую череду экзаменов — выпускных в колледже и приемных в инязе.

Занималась упорно, отчаянно, несмотря на изнурительную жару, и сдавала, сдавала, сдавала, срывая одну за другой пятерки. К концу июня колледж был позади, диплом с отличием лежал в инязе. Лена вышла на финишную прямую и побежала из последних, еще оставшихся, но быстро тающих сил.

— Может, спадет наконец жара, — робко надеялась на милость неба Наталья Петровна.

Но адская жара не спадала, упорно испытывая людей. Это потом будет мокрый холодный август, пока же над Москвой неподвижно стояло душное марево, и ни единой капли дождя не упало на землю за целых два месяца.

— Ну как? — с замиранием сердца встречала свою Леночку мать.

— Отлично, — еле шевеля губами, отвечала Лена. Даже радоваться не было сил.

Наталья Петровна, сроду неверующая, машинально крестилась.

— Слава тебе, Господи! Три экзамена позади. Остался последний, английский. Ну, его-то ты сдашь, за него я спокойна.

— Не сглазь, — машинально просила Лена и скрывалась в ванной, чтобы принять душ, который, строго говоря, нельзя было назвать холодным — огненной была земля, в которой лежали трубы, — но все-таки освежал.

За ужином, после душа, они вяло переговаривались.

— Помнишь, как мы боялись истории? — вспоминала Наталья Петровна. — Вдруг экзаменатор, например, сталинист, и если попадутся тридцатые годы…

— Да уж, — лениво кивнула Лена. — На историю у всех сейчас своя точка зрения. Но мне так везет, даже страшно: по русско-японской войне споров давно уже нет. Ну, пойду заниматься.

— Деточка, отдохни, — жалобно попросила мать. — Английский ты знаешь. И еще два дня впереди — на подготовку. Отдохни хоть сегодня, а то надорвешься.

Лена остановилась, подумала.

— Да, ты права, — заторможенно сказала она. — Я — как заведенная: все учу и учу. Это, наверное, нервное. Пойду лягу. Может, усну.

— Конечно, уснешь, — засуетилась Наталья Петровна. — Сейчас накапаю тебе валокордину, сорок капель, и ты сразу заснешь, вот увидишь.

Она быстро убрала со стола, накапала в рюмку с водой валокордину, дала Лене выпить, отключила телефоны и ушла в кухню, затворив за собой обе двери.

Лена, как всегда, пошла в первой пятерке, с утра, пока не раскалилась аудитория и не заболела от жары голова. Соперников не было: многие привычно трусили и чего-то ждали, сидя на подоконниках и прохаживаясь по коридору. Но пятерка тем не менее набралась — четыре девушки и один парень, высокий и тощий, с умными насмешливыми глазами.

— Прошу, — вежливо сказал ассистент, совсем еще юный — может быть, аспирант? — сидевший слева от седой дамы, экзаменатора, и широким жестом обвел рукой расположенные веером на столе билеты.

— Номер пять, — тихо прочитала Лена.

Ей дали словарь и два листочка с текстами. Словарь полагался лишь к первому, сложному тексту, для дословного перевода. Второй, полегче, надлежало понять без словаря и пересказать по-английски его содержание. На закуску полагалась беседа с экзаменатором.

Стараясь успокоиться, Лена несколько раз вздохнула и принялась за работу. Сложный текст оказался совсем нетрудным — она лишь трижды заглянула в словарь, прежде чем вернуть его экзаменатору. — Второй, легкий, Лена узнала сразу, по русскому переводу одной из любимых книг. «Это же «Трое в одной лодке», — обрадовалась она. — Про чучело форели в трактире — каждый хвастает, что он-то ее и поймал. А потом форель — бах! — и разбилась, потому что была из гипса! Надо же, как повезло… Фантастически повезло…»

— Можно? — подняла Лена руку.

— Уже? — приятно удивилась седая дама и тряхнула кудряшками. — Что ж, послушаем.

Аспирант поощрительно улыбнулся.

Ее не перебили ни разу, не отметили ни одной неточности или ошибки.

— «Fine», — коротко сказала дама и добавила к сказанному вопросительную короткую фразу.

Лена, растерянно улыбаясь, непонимающе смотрела на даму. Может быть, это и есть беседа, обозначенная в третьем пункте? Просто такой вопрос?

— Are you joking? — несмело спросила она, выбрав самую ясную, простую форму вопроса: «Вы шутите?»

— Ничуть, — неожиданно ответила по-русски дама. — Именно так. У нас принято вносить спонсорский взнос, и сумму я вам назвала. Значительная сумма, не спорю, но ведь и вуз наш не из последних.

Девушки и высокий парень, сидевшие за столами напротив экзаменатора, перестали писать, подняли головы и не без испуга прислушались.

— Но у меня нет таких денег, — тоже перешла на русский Лена. Она говорила громко, отчетливо — пусть слышат! — И я все сдала на пятерки.

— Не все, — с чуть заметной насмешкой возразила дама и отвела назад упавшие на лоб кудряшки. — Мы вам поставим четыре, не так ли? — полуобернулась она к ассистенту. — А у нас на бесплатное отделение проходят только с пятерками, — сочла нужным добавить она, хотя всем и так все было ясно.

Аспирант, избегая смотреть на застывшую в изумлении Лену, молча кивнул. Воцарившуюся тишину нарушил с яростью отшвырнутый стул: тощий парень, оставив на столе словарь и тексты, схватив свой кейс, быстрым шагом покинул аудиторию, оглушительно хлопнув на прощание дверью. За ним, растерянно и понуро, вышла Лена.

Так она не попала в теоретически бесплатный вуз, о котором мечтала.

Как она плакала — просто исходила слезами — вечером, у себя дома, в объятиях матери.

— Ну будет, будет, — повторяла мать, сжимая ее хрупкие косточки, поглаживая прямые, уныло повисшие, влажные от пота пряди волос. — Что-нибудь придумаем, без высшего образования не останешься. Не плачь, детка, не убивайся так, родненькая моя!

— Мамочка, — рыдала Лена, — как это несправедливо, нечестно! Ничуть не стесняясь, при всех… Даже не вымогая взятку, а…

— Тихо, тихо, — покачивала Лену мама, легонько похлопывая ее по спине — как маленькую, когда та болела или кто-нибудь ее обижал. Да она и была для нее маленькой. — Может, сходить в ректорат, пожаловаться, потребовать, чтобы вмешались?

Лена оторвалась от матери, засмеялась сквозь слезы.

— Ох, мамочка! Какой ректорат? У кого требовать? Сам ректор небось этот взнос и придумал. Ты еще скажи «написать в газету»!

Засмеялась и Наталья Петровна.

— Это было бы уж совсем по-советски. Газета, горком, обком…

— …и профком! — подхватила Лена.

Обе смеялись уже истерически, до слез. Так и нашел их Леша, явившись с традиционным шампанским и тортом поздравить Лену.

— Что же ты без звонка? — отворяя дверь, упрекнула его Наталья Петровна. — У нас тут такое творится…

— Да у вас выключены все телефоны, — оправдывался Леша. — Я звонил, звонил… «Абонент не отвечает или временно недоступен»…

— Ах да, — вспомнила Наталья Петровна. — Забыла включить. Совершенно вылетело из головы.

Шепотом все рассказала. Леша нахмурился, соображая.

— Значит, так, — сказал он, скрывая острую жалость, внезапно ударившую прямо в солнечное сплетение. — Перво-наперво зальем горе шампанским и закусим тортом. А потом подумаем, как быть и куда податься: есть же частные вузы.

— И вправду! — обрадовалась Наталья Петровна.

— Только все нужно проверить, — продолжал Леша, как всегда в трудные минуты чувствуя себя другом и защитником своей Наташи, а значит, и Леночки. — Все документы чтоб были в порядке — лицензия, то да се. Там хоть честно: платно, значит, платно, без всяких «спонсорских взносов». Ищи, Леночка, подходящий вуз, а я помогу.

— Поможешь найти? — не поняла Наталья Петровна.

— Помогу получить высокое образование, — впервые при Лене обнял ее за плечи Леша. — В смысле финансов. Так что не бойтесь, девочки.

И второй рукой он уверенно обнял Лену.

— А я знаю, куда пойду, — неожиданно сказала она, осторожно, чтоб не обидеть, выворачиваясь из-под руки маминого Леши.

— Куда? — в два голоса спросили ее.

— В УНИК, вот куда! В Университет истории культур.

— Это еще что за зверь такой? — удивился Леша. — Откуда он взялся? Давай, колись сразу!

— Может, сядем за стол? — предложила, воспрянув духом, Наталья Петровна.

— Принято! — бодро откликнулся Леша, снял руку с плеча Наташи и стал энергично ей помогать.

«Хорошо, что он здесь, так вовремя, — думала Наталья Петровна, вынимая из буфета фужеры и чашки. — А то прячемся от Лены, как дети…»

— Ну, будем! — откупорил шампанское Леша. — Пусть у Леночки все получится!

— Так что там за УНИКум? — вопросительно посмотрела на дочь Наталья Петровна.

— Здорово ты его назвала! — засмеялась Лена. — Он, наверное, и есть уникальный. Мне один парень о нем рассказал — там, в инязе. Как услышал про «спонсорский взнос», так и вылетел пулей из аудитории, не стал сдавать. Дождался меня в коридоре, есть, говорит, такой вуз, преподают светила — профессора МГУ.

— А государственные дипломы они дают? — осторожно спросила Наталья Петровна.

— По-моему, да, — не очень уверенно ответила Лена.

— Надо узнать точно, — заволновалась мать. — И сколько стоит каждый семестр. Вдруг не потянем?

— Я же сказал, это мои проблемы, — негромко, но твердо напомнил Леша.

Он накрыл ладонью руку Натальи Петровны, и она взглянула на него с благодарностью. Иллюзия общего дома, одной семьи была столь ощутимо полной, что когда Леша ушел, Наталья Петровна восприняла его уход как нелепость, обидное, странное недоразумение, которое можно, наверное, разрешить, но оно почему-то не разрешается, тянется семь с лишним лет.

— Очень скоро мы получим аккредитацию, — сказали Лене. — Государство подтвердит, разумеется, профессиональные достоинства университета. Вы-то в них, надеюсь, не сомневаетесь?

— Нет, что вы! — горячо заверила проректора Лена.

— Ну и отлично. Вам ведь учиться целых пять лет, так что времени предостаточно…

Сейчас Лена с Катей шли по осенней Москве и говорили как раз об этом: о бесконечно длящейся аккредитации. Шуршала под ногами листва, но ее пока было немного — золотая осень была впереди.

— Гляди, выстраиваются косяками…

Катя остановилась, запрокинув голову, глядя в пронзительно синее небо. Золотистые волосы коснулись плеч. Остановилась и Лена.

— Готовятся к перелету, — задумчиво сказала она. — Такие маленькие и такие сильные.

— Да уж, тут нужен характер.

Катя подставила лицо еще жаркому солнцу, закрыла глаза.

— Скажешь тоже, — возразила Лена. — Какой характер? Инстинкт.

— Постулат «Человек и стоящие ниже его животные» необъективен, потому что его составлял человек, — посмеиваясь, напомнила Катя известное изречение. — Так что все-таки будем делать?

— Ничего уже не поделаешь: третий курс, — философски ответила Лена. — Остается только надеяться.

— Пожалуй… А что пишет твой верный Дима?

— «Верный»… Скажешь тоже… Пишет, что у них, на Севере, уже вовсю зима, пишет, что скучает и все время со мной разговаривает, что ждет не дождется. И так далее, и тому подобное… Наделал глупостей, а теперь страдает. Интересные, если честно, письма.

— Сам факт интересен. Кто сейчас пишет друг другу? Никто! Сплошь эсэмэски, мобильники. От нашего времени ничего не останется — ни писем, ни дневников.

— Дневников… Скажешь тоже…

Они идут, болтая о том о сем, заглушая в себе тревогу, стараясь не думать о главном — неужели они останутся без государственных, настоящих дипломов? Но тревога эта живет в них с первого курса, и Лена ловит себя на постыдной, унижающей ее мысли: уж лучше было бы дать взятку в инязе.

2

Хорошо стоять на посту: можно без помех размышлять о жизни — настоящей, прошедшей и будущей.

Над головой серое, тяжелое небо; сливается на горизонте с таким же тяжелым и серым морем. Край земли… Граница… Почему народ панически боится армии? Нечего ее бояться, к ней надо просто готовиться. Хотя, конечно, потеря времени… А с другой стороны, где еще стать настоящим мужчиной? В бандитских формированиях? Дима поежился, как от холода. «Драться легче, чем думать», — писал Олдингтон — из того, «потерянного поколения» Первой мировой. Но ведь он, фронтовик, еще как дрался! А уж потом стал думать, писать — о войне и о том, что ждало фронтовиков после.

Дима смотрит на море и вспоминает лето, последнее на гражданке.

— Где ты выучился так лягаться? — там же, в лесу, после мучительной, бессонной ночи подошел он к Петьке.

Наслаждались березовым соком девчонки, наперебой подставляя под висящие на деревьях кружки свои стаканчики, чашки; Серега с Наташей хлопотали у горящей синим огнем спиртовки — им по жребию выпало готовить завтрак; смотрела издалека, с другого края поляны, медовым взглядом Таня, и свежие ландыши светились у нее в волосах. Ее взгляд пугал и притягивал, отталкивал и манил, и, спасаясь от душевной сумятицы, чувствуя, что окончательно запутался в ощущениях, мыслях, страстях, Дима изо всех сил пытался вернуться в прежний, не замутненный томлением мир.

Петька разминался, как всегда по утрам, на залитой солнцем соседней поляне.

— Лягаться? — переспросил он. — Скажешь тоже… Это же каратэ. А-а-а, — заорал он вдруг дурным голосом, повергая невидимого противника ловким ударом наземь. — У нас клуб в подвале. Летом начнем осваивать джиу-джитсу, отца и мать каратэ. В армии, если что, пригодится. — Он поймал непонимающий взгляд Димы. — Про дедовщину слыхал? То-то… Нужно наращивать мышцы и оттачивать мастерство ближнего боя, понял?

Все знали, что Петька не собирается никуда поступать: отец — кадровый военный — наказал идти в армию.

— Что ты сейчас можешь выбрать, в твои-то годы? — сказал он сыну. — Послужи, возмужай — у нас все служили в роду, — научись за себя постоять, а уж потом выбирай, что душе угодно. Осенью, к призыву, тебе как раз восемнадцать. Сам Бог велел!

На Петьку в классе смотрели, не скрывая почтительного восторга и ужаса: все знали, что творится в армии, все ее как огня боялись, а Петька — нет, лез в самое пекло.

— Можно и мне к вам в клуб? — неожиданно спросил Дима.

Петька перестал лягаться, окинул приятеля критическим взором.

— Ну-ка, согни руку. — Жесткими пальцами он пощупал Димины мышцы. — Ничего, — протянул уважительно. — А теперь напади на меня! — Отойдя на три шага, Петька принял бойцовскую стойку. — Давай, вперед — никаких приемов, нормальная дворовая драчка.

Их уже окружили ребята.

Дима, спружинившись, прыгнул на Петьку, и они покатились по юной траве. Петька честно держал слово: никаких приемов не применял, но Дима чувствовал железные мускулы, крепость рук и упругость ног.

И мы, сплетясь, как пара змей, Обнявшись крепче двух друзей…

Да, наверное, Петька мог бы сразиться и с барсом.

— Аут, — рубанул рукой воздух Сергей. — Чай стынет.

Он просто спас Диму от жестоких объятий Петьки.

— Так возьмешь меня в этот ваш клуб? — задыхаясь, спросил Дима. — Сколько в месяц? — добавил, спохватившись, с тревогой.

— Нисколько, — хлопнул его по плечу Петька. — Это же отец мой придумал. Выбил у ЖЭКа подвал, заставил нас привести все в порядок. Жаль, не ходил ты на каратэ, трудно сразу начинать с джиу-джитсу. Но я тебе подсоблю, покажу кое-что. Айда пить чай, а то слопают все без нас.

И снова был едва уловимый аромат ландышей в волосах Тани, нестерпимость желания, внезапно охватившая Диму, завладевшая им всецело, поработившая его плоть. И когда Таня шепнула: «Пошли в лес, погуляем», — он, проглотив упругий комок в горле, только кивнул.

Лес был прозрачным, зелень едва проклюнулась, всюду бродили ребята в поисках белых, желтых, голубых первоцветов, и Дима с Таней удалялись все дальше, поминутно оглядываясь: когда наконец скроются из глаз однокашники — дались им эти цветы!

Нашли низинку, обрадовались. Дима бросил на землю куртку и, торопясь и страдая, сгорая от нетерпения, повалил Таню. Ее светлые волосы щекотали ему лицо, синие глаза потемнели, закрылись, а он все брал с наслаждением и восторгом Таню, защищая ее своим телом от комаров, тучей налетевших в низинку, закусив губы, чтоб не стонать…

— Пошли, а то бросятся нас искать, — шевельнулась Таня.

— Обожди немного, — взмолился Дима.

— Нет, хватит.

Таня отодвинула Диму, встала.

— Взгляни, я в порядке?

— Да, — сдавленно ответил Дима. — А я?

— Не очень, — засмеялась Таня и стала по-хозяйски поворачивать и отряхивать Диму.

— Что теперь будет? — спросил он тихо.

— Что? — распахнула глаза Таня. — Разве я теперь не твоя девушка? Разве не было тебе хорошо?

— Было, — ответил Дима, и ему стало страшно: эта жуткая от Тани зависимость и есть, значит, любовь?

* * *

Жара грянула сразу, в мае, и все, кто мог, убежали из города, в том числе и родители Тани — на дачу. Димины сочли своим долгом остаться, хотя, как выяснилось, напрасно: сына они почти не видели.

— Где тебя носит? — беспокоилась мать. — Тебя допустили к экзаменам? Что сказали про твои стихи?

— Сказали, хорошо, — врал Дима. — К экзаменам допустили. И я занимаюсь у Петьки.

— Разве он тоже поступает в Литературный? — не отставала мать. — Ты не говорил, что он пишет стихи.

— А он их не пишет, — быстро сообразив, что со стихами можно здорово лажануться, ответил Дима. — Он у нас будущий критик.

— Ну-ну, — недоверчиво протянула мать. Что-то здесь было не то и не так — она это сердцем чувствовала, — но в их семье привыкли верить друг другу и мелькнувшую было мысль позвонить в приемную комиссию и хоть что-то узнать Димина мама отвергла как недостойную. Как она потом об этом жалела!..

В подвале было просторно, прохладно и чисто.

— На сегодня все, — отдавал команду Сергей Иванович, отец Петьки. — Пылесосим, моем полы, потом ко мне, в душ, и — по домам.

Уставшие, разгоряченные, потные, ребята тщательно мыли полы и пылесосили маты — никому и в голову не пришло бы роптать: авторитет тренера был непререкаем. Его — строгого, подтянутого, ко всем одинаково справедливого, а главное — мастера восточных единоборств побаивались и любили.

— Слышь, Петька, тебя отец когда-нибудь драл? — спросил как-то раз рыжий веснушчатый Васька, самый маленький из мальчишек.

Петька его сначала даже не понял.

— Как это? — удивился он. — А-а-а… Нет, никогда. Сильные слабых не обижают.

— А меня обижают, — горестно призадумался Васька. — Мать чуть что — хлоп по морде, а отец — ремнем. — Круглое, в веснушках, совсем еще детское лицо выражало печальное недоумение. — Может, они не знают?

— О чем?

— Что слабых не обижают… Ну ничего, вот я как следуют научусь…

Петька обнял его за плечи.

— Пошли по-быстрому в душ, а то отец будет сердиться.

Душ принимали у Петьки по очереди.

— Понимаешь, нет душа в подвале, — раз и навсегда объяснил жене Сергей Иванович. — А пот полагается смывать сразу, не то простудишься. Уж ты не сердись, Валентина, они быстро, по-военному, я им сказал.

Сейчас, летом, группа таяла с каждым занятием: мальчишки разъезжались по дачам и лагерям.

— Тем лучше, — говорил Петька. — Нам с тобой больше внимания. А у Димки здорово получается, правда, пап?

— Неплохо, — сдержанно отвечал Сергей Иванович. Он редко кого хвалил, зато как ценили мальчишки его похвалу! — Значит, тоже в армию? Ну и правильно, молодец: таланту очень важен жизненный опыт.

— Да какой у меня талант, — смущался Дима.

Он и вправду больше в него не верил. Новые стихи не писались — от жары, что ли? — старые казались пустыми и даже глупыми. Знойное небо стояло над Димой, иссушая, испепеляя его. До смерти хотелось позвонить Лене, но он боялся: почему-то казалось, что Лена все знает. И чем дальше, тем невозможнее было ей позвонить. Узнать бы, поступает она в свой иняз или нет? Одобрила бы безумное его решение? С Таней говорить было не о чем, как Дима ни напрягался. А она болтала без умолку, в основном пересказывая сериалы, которые Дима терпеть не мог, хотя это было несправедливо: он же их не смотрел. Сама мысль, что кто-то навязчиво, каждодневно претендует на его вечернее время, возмущала его. Пробовал объяснить Тане, но она его не поняла. Лене не пришлось бы и объяснять.

— Здорово, что предки на даче, да? — потягиваясь, как кошка, говорила Таня. — Ты рад?

— Да.

— Очень?

— Очень.

— Тогда поцелуй.

Дима послушно наклонялся над Таней.

— Не так, — капризничала она. — По-настоящему.

Дима целовал по-настоящему, ощущая мучительную неловкость.

— Я пойду, — говорил, отводя глаза в сторону. — Мне еще нужно на тренировку.

— Ну вот, — выпячивала губы Таня. — Вечно ты со своими дурацкими тренировками. Завтра придешь?

— Не знаю. Пока.

Никакой тренировки у него в этот день не было, просто после близости, стыдясь себя, он старался поскорее уйти от Тани.

— Чему ты так рада? — раздражался он.

— Тебе. А ты разве нет?

— Да рад я, рад…

Распаренный, взмокший, изнемогая от противоречивых чувств, раздирающих душу, Дима вышел на улицу. Красное солнце скрылось за невесомой, обманчивой тучкой и, подразнив измученных жарой людей, немедленно из-за тучки выплыло — спокойно и величаво.

— Костя, можно к тебе?

— О-о-о, пропащий!

— Твои дома?

— На даче.

— Здорово, — с облегчением вздохнул Дима и неожиданно разъярился. — У всех все на дачах! А мои торчат в Москве как пришитые!

— У них сын поступает. Небось волнуются.

«Ах да, он ведь не знает…» — вспомнил Дима.

— Дашь слово, что не протреплешься?

— Кому?

— Никому.

— Чтоб меня съели! — Такая была клятва у Кости. — А что, мы так и будем трепаться по телефону? Давай приезжай.

— Еду.

— Ты что, рехнулся?

Костя, взмахивая тощими руками, бегает по комнате. Длинные патлы стянуты на затылке грязноватым шнурком болотного цвета, рубаха завязана двойным узлом на загорелом пузе, резиновые шлепки, оправдывая свое название, сочно шлепают по полу.

— Я же тебе объясняю…

— Нет, скажи: ты рехнулся? — Сунув руки в карманы тесных, линялых, длиною в трусики шорт, Костя резко останавливается, теснит друга в угол. — Родители знают?

— Пока нет.

— Пока! — Костя срывает с себя очки, бросает, рискуя остаться без оных, на стол, но привыкшие ко всему стекляшки пока еще держатся, массирует пальцами переносицу. — Ты им, значит, врешь?

— Ну да… А то мать расстроится.

— Она все равно узнает.

— Зато не сразу.

— Какая разница?

— Какая-то все-таки есть.

— Нет, ты, ей-богу, рехнулся!

— Но ты же меня не слушаешь! — Обогнув Костю, начинает шагать по комнате теперь уже Дима. — Я сам, понимаешь, сам понял, что никакой я, к чертовой матери, не поэт, что стихи мои — не стихи.

— А что?

— Не знаю. Не перебивай, сам собьюсь. Понял, что ни фига я не знаю о жизни, я ее пока не почувствовал и вообще запутался. Хочется уехать подальше и все обдумать. Может быть, тогда что-нибудь и напишется.

— А ты, случайно, не от Лены своей бежишь? — неожиданно спрашивает Костя.

«Своей»… Как здорово, что кто-то еще так считает…

Вопрос застает Диму врасплох. Он круто поворачивается к Косте.

— Откуда ты знаешь про Лену?

— Настя сказала. Она у меня — агент ЦРУ.

Дима бросается к Косте, сжимает его узкие плечи.

— Что она сказала? Что? Говори!

— Да не тряси ты меня, как грушу, — морщится Костя, освобождаясь от Диминой железной хватки. — Классно вас, видать, тренирует этот ваш офицер…

— Прости, я нечаянно. — Дима умоляюще смотрит на Костю. — Ну, ну…

— Что «ну»? — сердится Костя. Жаль Димку, вот он и сердится. — Вроде спутался ты с какой-то девчонкой, а Лене твоей позвонили.

— Кто? — еле шевеля губами, зачем-то спрашивает Дима.

— Какая разница? — морщится Костя. — Всегда найдутся добрые люди… Какая-то, что ли, твоя одноклассница.

Ну вот и все. Больше надеяться не на что. Дима опускается на диван; силы покидают его.

— Я так и знал, — бормочет он, качая головой, как болванчик. — Чувствовал… А ты спрашиваешь, зачем уезжаю.

— Может, лучше объясниться? — осторожно предлагает Костя.

— Что ты! — Дима смотрит на него со страхом. — Разве такое прощают?

— Прощают и не такое, — философски замечает Костя. — Извини, конечно, не хочешь — не отвечай: а с той ты встречаешься?

Глаза побитой собаки жалобно смотрят на Костю.

— Да…

— Тогда я вообще ничего не понимаю, — тоже плюхается на диван Костя. — Ты кого из них любишь?

— Татьяну — точно нет.

Имя дается с трудом: тяжело произносить его Диме.

— А Лену?

— О ней я все время думаю. Даже видел во сне. Но понимаешь…

— Ага, — угадывает Костя. — Я помню, ты говорил. К Лене ты боишься приблизиться, а тут все о’кей.

Из душевной деликатности Костя не называет имени Тани, и Дима так ему благодарен!

— Как я ее теперь брошу? — невнятно бормочет Дима. — Это ведь непорядочно. Куда мне деваться?

— Ясно, некуда, — посмеивается Костя. — Исключительно в армию.

Он все еще надеется, что бедолага опомнится, но Дима принимает иронические слова всерьез.

— Наконец-то ты понял! — горячо восклицает он и хватает всепонимающего друга за руку. — Там, вдали, я во всем разберусь!

— «Зачем ума искать и ездить так далеко?» — насмешливо цитирует Костя Чацкого, но Дима в интеллектуальную игру ума не врубается.

— Расскажи мне про Лену, — жалобно просит он.

— Что?

— Все, что знаешь от своего агента, от Насти. Очень тебя прошу!

— Ну-у-у, — вспоминает Костя. — Ты же знаешь Настю: особенно болтать не любит. Сказала про звонок твоей одноклассницы, сказала «дурак твой Димка» и тему закрыла.

Дурак… Да, конечно…

Но этот костер в лесу, запах ландышей, таинственная темень палатки, ожог нестерпимой близости, гордость — он стал мужчиной, — страхи, оставшиеся навсегда позади… Как оторваться от первой в твоей жизни женщины, которую, как назло, не любишь? Нет сил, невозможно. Вот разве уехать… Как объяснить это Косте? И стыдно, и страшно.

— А иняз? — вспоминает Дима.

— Что — иняз?

— Она, кажется, хотела туда поступать.

— Кто?

— Да Лена же, кто еще?

Никак не возьмет в толк умный Костя, что говорить Дима может только о Лене.

— В инязе с нее, представь себе, потребовали спонсорский взнос, — оживляется Костя: вот о чем еще рассказала Настя.

— Какой такой взнос? — не понимает Дима.

— Говорю же, спонсорский.

— А она разве спонсор?

Костя смеется, хлопает себя по коленам.

— Ты, я смотрю, совсем жизни не знаешь, — отсмеявшись, говорит он. — Взятки теперь так называются. Мои как раз вчера возмущались: у соседки за внука спонсорский взнос потребовали.

— В иняз?

— В детский сад! Чтобы взяли пацана в сентябре. Соседка еще молодая, работает, Алешкины родители — тоже. Сколько могли, крутились: подменяли друг друга. Дотянули до пяти лет, попробовали с садиком. А им — гони монету, иначе — нет места.

— И что?

— Заплатили, куда деваться?

— А Лена?

— А Лена твоя возмутилась: «Ведь я все сдала на пятерки!»

— И что?

— Ничего. Врезали за английский четверку, и все дела: недобор одного балла.

— За английский? — ахнул Дима. — Да она его даже преподает! Как они умудрились ее засыпать?

— Они и не засыпали. Сказали про взнос — ах нет? — и поставили не «отлично», а «хорошо».

Дима уставился в пол невидящим взглядом. Бедная Ленча! Как она, наверное, расстроилась, может быть, даже плакала, и никого не было рядом. Нет, конечно, кто-то наверняка был — мать, Настя, но он-то, он… Дима сжал кулаки — надавать бы этим гадам по морде!

— Эй, друг, ты меня слышишь? — Костя хлопнул его по спине. — Очнись, салага! Она поступает в какой-то платный вуз — по истории культур, что ли…

— Но если в платный, — вышел из оцепенения Дима, — то могла бы…

— А вот не могла! — торжествующе воскликнул Костя. — Не захотела! И правильно сделала. Если все будем платить, так со всех будут драть — и чем дальше, тем больше. Молодец твоя Ленча!

Опять «твоя», все время «твоя». И больно, и счастливо это слышать.

— А почему «салага»? — с некоторым запозданием спросил Дима. — Почему ты меня так назвал?

— Идешь в армию — привыкай, — ответил бессердечный Костя. — Там много всего… «Осенний марафон» помнишь? «Андрей, много новых слов…»

И друзья засмеялись.

Дима вспомнил их разговор, усмехнулся. Ошибся Костик, ошибся: никто никого здесь салагой не называл. И дедовщины в их части не было. Может, потому, что приписаны они к флоту, хотя служат на твердой земле, бывая, правда, на кораблях, а на флоте от века другие традиции и не забыто еще понятие чести. А может, потому, что москвичей здесь довольно много — знания точных наук оказались необходимы, и многому учат дальше, особенно по радиолокации, — держатся москвичи вместе, и не один Дима силен в джиу-джитсу, в чем «деды» не без некоторой оторопи почти сразу и убедились.

— Мы думали, москвичи — те еще хлюпики, а вы — ничего…

Тем и кончилась «проверка на вшивость», которую и столкновением-то назвать было бы затруднительно.

Сегодня вечером, когда его сменят, он снова напишет Лене, и это будет наградой за все, щедрым подарком судьбы: подумать только, она ему отвечает! Его письма длинные, а ее короткие, он пишет о своих мыслях и чувствах, а она о делах и упорно молчит, когда задает он самые главные для него вопросы. Ну и пусть! Лишь бы раз в месяц он получал ее письма.

Дорогая Леночка, — писал он в самом первом письме. — Называю тебя так и боюсь: имею ли я право даже не писать, а считать тебя дорогим мне человеком? Но именно так я чувствую, и разве для этого какие-то нужны права?

Можно, я не буду описывать свою жизнь? Вдруг тебе это совершенно неинтересно, вдруг ты порвешь мое письмо, не читая, вдруг Настя тебе его вовсе не передаст? Я ведь пошлю письмо на адрес Кости, он отдаст его Насте, а уж она — тебе. Вот каким запутанным путем оно до тебя доберется. Я уж не говорю о расстоянии, разделяющем нас.

Огромная, что ни говори, наша с тобой страна, хоть и откусаны от нее там и сям тоже не самые маленькие куски. Но когда шел, погромыхивая на стыках, наш эшелон и мелькали леса, леса, леса, становясь все гуще, темнее и выше, а потом понеслось назад белое, безжизненное пространство, я впервые понял это по-настоящему. Даже не понял, почувствовал! Учили-учили нас географии, а ни черта мы толком не представляли. Действительно, лучше один раз увидеть…

Помнишь, как мы ходили на лыжах? Был март, яркое солнце, и ты позволила себя поцеловать. Летели от поезда назад снега, сам поезд, казалось, летел по снегу, а я вспоминал. Как я был счастлив тогда, ты даже не представляешь! Помнишь, я сказал тебе, что ты мое «alter ego», ты удивилась — «Разве ты знаешь латынь?» — и, гордясь собой, я скромно ответил: «На уровне присказок — да».

Ты, наверное, ждешь — раз уж я тебе написал — объяснения: почему я внезапно исчез и даже уехал, не попрощавшись. Отвечаю на твой невысказанный вопрос: от страха. Да-да, от самого настоящего страха. Здесь, в армии, вдали от дома, от нашего очень человечного, мягкого климата (все в сравнении, Леночка, и не стоило нам ворчать на него) я как-то враз повзрослел. Может быть, это случилось бы и дома, в Москве, но не думаю, чтобы так резко. Да, я повзрослел, многое понял, хотя кое-что смутно понимал даже в то сумбурное лето, когда все делалось, как во сне, какая-то сила толкала меня на поступки, о которых теперь вспоминаю с мучительной неловкостью и стыдом.

Писать, во всяком случае, для меня, легче, чем говорить, глядя тебе в глаза. Ты хоть знаешь, какие они красивые? Иногда ты спрашивала: «Что ты на меня уставился?» А это я тобой любовался, твоими прекрасными, как у княжны Марьи, глазами. Я все думаю о нас с тобой, это главное мое здесь занятие — конечно, кроме военных наук, которые, как ни странно, меня увлекают, — и чувствую, что становлюсь пусть не умнее, но толковее, что ли.

Ленча, родная, если бы ты знала, как меня тянуло к тебе! И я всегда тебя уважал — твой ум, эрудицию, культуру, до которой я тянулся, как мог, изо всех своих сил. Но если на свете есть Бог (как проснувшись, бросились все в религию; даже у нас в казарме висит распятие), то, уж конечно, вовсю резвится и развлекается дьявол — а может, его тоже надо теперь писать с большой буквы? Ну да черт с ним, с дьяволом!

К чему это я? К тому, что мое всегдашнее восхищение тобой, как ни странно, мешало к тебе приблизиться: я отваживался лишь на довольно робкие поцелуи. Что со мной творилось в то лето, страшно вспомнить! Да и жара была еще, как в аду. Все: труба зовет! Допишу завтра.

Дописываю. Перечитал и ужаснулся: разве можно о таком писать? Нужно остановиться. Умолкаю. Молчу. Добавлю только, что если бы ты поехала с нами в лес, вся моя жизнь могла бы сложиться иначе. А может быть, и твоя, хотя это допущение, наверное, слишком смело. Но от каких случайностей зависит жизнь человека…

Ответь мне, пожалуйста, очень тебя прошу! На что я надеюсь? На нашу с тобой похожесть. И если мне так тебя не хватает, то, может, и я по-прежнему как-то нужен тебе? Конечно, у тебя теперь другая жизнь, другие друзья и подруги, и ты, конечно, увлечена своим институтом — Костя сказал, что ты поступила, — ведь ты всегда увлекаешься тем, чем сейчас занята, но было же у нас с тобой нечто общее, касающееся только нас двоих, остановленное на полпути дьяволом, если он существует, хотя на него своей вины я не сваливаю, не думай.

Недавно прочитал непонятно каким образом попавшую в здешнюю библиотеку и никому здесь не нужную, но очень интересную книгу — новенькая совсем, на формуляре за четыре года всего две подписи, моя — третья. Так вот в ней сказано, что существует отдельная от души и ума жизнь тела, у которой свои потребности и права. Утверждение спорное, но автор — доктор наук, философ, может, он прав?

Догадываешься, к чему я клоню? Да, именно к этому — ты всегда понимала меня с полуслова. И как я печалюсь (не то слово, но не скорблю же?), что так нелепо все получилось! Прости, если можешь. Ты знаешь, за что. Никому, кроме тебя и родителей, не пишу. Даже Косте черкнул лишь несколько фраз: попросил, чтобы он уговорил Настю, если она заартачится, передать тебе это письмо.

Напиши мне хотя бы из милосердия: пишут же письма даже незнакомым солдатам? Я знаю, времени у тебя, как всегда, мало, так ты черкни пару строк, я не жду от тебя такого длинного письма, как мое, я, может, не умею писать тебе коротко: мне хочется все объяснить и, как прежде, хочется говорить с тобой, пусть даже эпистолярно. Наша ученая школа научила нас выражаться изысканно, и я ничего не забыл из уроков Геннадьевича. Ты знаешь, кстати, что они с Элизабет поженились? Вся школа на ушах стояла от зависти: девчонки завидовали Элизабет, а мы — Геннадьевичу — такую красавицу отхватил!

Никак не могу поставить точку. Стихи теперь не пишу, зато пишу прозу. Начал даже вести дневник: очень много всего интересного, нового, и умных мыслей — вагон. А может, мне это только кажется? Но я написал, представь себе, очерк в газету. Выйдет — пришлю. И знаешь, какой я взял себе псевдоним? «Еленин»… В редакции меня отговаривали — они-то не знают, в чем дело, — но я железно стоял на своем, потому что посвящаю этот очерк тебе, хотя предмета посвящения, конечно, он недостоин. Нет, вообще-то он интересный — взгляд человека со стороны на эти края. Газетчики удивились — «А мы ничего такого не замечали» — и сказали, что я молодец.

Представляю, как ты будешь читать мое письмо. Придешь домой поздним вечером, наденешь халатик или брюки и свитер, сядешь на диван и, поедая что-нибудь вкусное, начнешь разбирать мои каракули. Почерк у меня скверный, но я очень старался писать разборчиво.

Целую тебя, хочешь ты того или нет.

Твой Дима.

3

Вот и пришла золотая осень, последние дни убывающего, тающего тепла. Этот маршрут уже для Лены привычен: от безликого нового в уютное и такое знакомое старое Переделкино. Тишина. Затаилась, затихла природа, готовясь к глубокому, зимнему сну. Даже ручей у дороги струится лениво и медленно, даже речка, на мосту через которую стоит сейчас Лена, будто застыла в неподвижной сонности.

Скрипнули перила деревянного мостика: кто-то облокотился на них, встал рядом. Седой, поджарый, в надвинутом на ухо синем берете, в теплой куртке с множеством молний, заклепок, застежек… «Стареющий франт», — определила Лена.

— Не возражаете, если постою рядом? — спросил незнакомец.

— Не возражаю, — коротко ответила Лена.

— Позвольте представиться: Михаил Сергеевич.

— Горбачев? — засмеялась Лена.

— Ох, увольте, — комически поднял руки, словно сдаваясь, Михаил Сергеевич. — Ну все потешаются, все, кому не лень! После него уж сколько прошло, а меня по-прежнему дразнят. Во многом поэтому в большинстве случаев я представляюсь по-детски — Мишей. Но вы такая возмутительно юная, что я не решился. Вас-то как величают?

— Леной.

— Прекрасно! — с непонятным энтузиазмом воскликнул неожиданный собеседник. — А я, между прочим, часто вас вижу — то у пруда, то гуляющей по аллеям. Вы ведь не наша, не из Дома творчества?

— Не ваша, сама своя, — улыбнулась Лена. — Я здесь живу, через дорогу.

— Железную?

— Ну да.

— Как же, как же, наслышан: новый и, говорят, красивый район. Почему-то не бывал там ни разу, а наши ходят. Но мне не хочется никуда вылезать: Переделкино — дом родной. Я, знаете, много лет жил в Кургане, а издавался в Москве, в «Советском писателе». Вот и приезжал, когда шла книжка и нужно было наведываться в редакцию. Да и просто так приезжал, пообщаться, даже когда переехал в Москву. Чудное место! Прикипаешь душой. Здесь и пишется, и думается иначе; многие считают, что с годами накопилась духовная энергия: здесь жили Пильняк, Чуковский, Иванов, Пастернак…

— Вы поэт?

— Нет, прозаик.

Он назвал фамилию, неизвестную Лене, и он смутилась: такого писателя она не знала.

— Ничего, — ободряюще улыбнулся незнакомец, — всех не перечитаешь. Хотите, предоставлю вам такую возможность?

Михаил Сергеевич играл своим и в самом деле красивым голосом; серые глаза с нескрываемым превосходством смотрели на Лену.

— Конечно, — вежливо сказала она.

— Интересно будет знать ваше мнение, — продолжал писатель. — Мнение молодежи всегда интересно. Пойдемте, я живу в новом корпусе. Посидим, попьем чайку, и я преподнесу вам последнее свое творение. Могу даже подписать, если желаете.

— Поздно уже, — после минутной растерянности нашлась Лена. — Мне пора. Как-нибудь в другой раз.

Михаил Сергеевич усмехнулся.

— Понимаю… Что ж, имеете право поостеречься. — Лена собралась возразить, но не успела. — Да правы вы, Леночка, ей-богу, правы: кто знает, что задумал этот старый черт? А проводить-то вас можно? Это для вас не опасно?

Он явно смеялся над ее осторожностью.

Пока шли к переезду, писатель говорил без умолку — о себе и своих собратьях.

— Какое было время… Какие были великие старики… Я застал еще Арсения Тарковского — вечерами он сидел в кресле у балюстрады. В те годы не было нового корпуса, а в старом были маленькие комнаты, обставленные, впрочем, вполне по-писательски: письменный стол, книжные полки, торшер — они и сейчас такие, немного уже старомодные. Удобства — в конце коридора, душ — внизу, на первом этаже. Все скромно, но нам это было, как сейчас говорят, без разницы. Днем работали, вечерами беседовали. И все подходили к Тарковскому — хоть слово сказать. Ах, какой поэт! «Вот и лето прошло…» Такая щемящая лирика… Зачем-то сляпали пошлый шлягер. Совершенно чуждая поэтике Тарковского музыка, и особенно — ритм…

Лена слышала песню и ее любила — как раз за слова. С уважением покосилась она на своего спутника: интересно было слушать его.

— А теперь? — спросила она: — Вы говорите, «великие старики».

— Теперь все в прошлом; кого здесь только нет, — безнадежно махнул рукой писатель. — Сначала сдали коттеджи — в одном из них практикует некий гомеопат. Правда, коттедж на отшибе, в глухой тени, у забора, иномарки, подкатывающие к нему, на территорию не въезжают, но я думаю это пока, на новенького. Другие коттеджи сняли какие-то фирмы. Стоят пустые до пятницы, приезжают на то, что называется у них «викенды». Приезжают и безобразничают: пьют, врезают на полную мощность магнитофоны, оставляют где ни попадя пивные бутылки, приходят в столовую, когда вздумывается, говорят официанткам «ты»… Эх, да что там! — Он прижал к себе локоть Лены. — «Вы только нас не бросайте, — просят наши симпатичные подавальщицы. — Мы к вам привыкли: вы такие культурные!» А нас все меньше и меньше.

— Почему?

Лена повернула голову, заглянула в посерьезневшие глаза.

— Дорого, — коротко сказал писатель. — Ну вот, я благополучно перевел вас через железную дорогу, разделившую мужчину и женщину, то есть нас. — Он слегка поклонился. — Мужчине пора возвращаться. На ужин мы никогда не опаздываем: наши милые официантки спешат домой. — Он задержал руку Лены в своей. — Когда я вас снова увижу?

Он так уверен, что они снова встретятся? — хотела возмутиться Лена, но не успела, потому что обрадовалась.

— В следующую субботу, — сказала она.

— Так нескоро… — разочарованно протянул писатель.

— По будням я в институте, — объяснила Лена, только сейчас отметив рассеянно, что спутник за всю их встречу ни о чем ее не спросил.

И опять — никакого заинтересованного внимания: что за вуз, на каком она курсе. Вместо этого — сразу в бой.

— Ну и что? — Михаил Сергеевич крепче сжал ее руку. Серые глаза смеялись. — Я, например, на лекции вообще не ходил: скукотища!

— Ничего подобного! — горячо возразила Лена. — У нас лекции интересные. А еще есть коллоквиумы, семинары…

— А в среду? — неожиданно спросил писатель.

— Что — в среду? — не поняла Лена.

— В среду что-нибудь такое есть — типа семинаров, коллоквиумов?

— Нет, — с ходу соврала Лена. — Никаких семинаров.

— А с лекций сам бог повелел сбегать, — по-мальчишески подмигнул ей Михаил Сергеевич, — даже с интересных. Оно того стоит: последние теплые деньки! Впереди зима, успеете насидеться в аудиториях. Идет? Часов в двенадцать, на мостике.

Он сжимал руки Лены, заглядывал ей в глаза. Лена молча кивнула: невозможно было сказать ему «нет».

Понедельник и вторник тянулись медленно и лениво, как волы в арбе. На занятиях Лена то и дело поглядывала в окно: светит ли еще ненадежное осеннее солнце? Дома с особым пристрастием прислушивалась к прогнозу погоды, хотя что могло измениться за три, к примеру, часа?

— Что с тобой? — толкнула ее локтем Катя на лекции по культуре античного Рима.

— Ничего, — шепотом ответила Лена.

— Да уж, — не поверила Катя. — Ни фига не записываешь, о чем-то все думаешь. Хотелось бы знать, о чем?

— О том, что вдруг завтра пойдет дождь.

Шепот Лены упал до чуть слышного.

— Ну и что? — удивилась Катя, и карие, с золотинкой, глаза воззрились на Лену. — На то и осень. Нормально!

— А кому неинтересно, — возвысил голос тучный, страдающий отдышкой профессор, — кто в отличие от меня, грешного, про античный Рим знает все досконально, тот может с чистым сердцем покинуть аудиторию.

За бликами его очков невозможно было определить, куда он смотрит, но передние ряды разом повернулись к Лене и Кате — должно быть, для себя незаметно они заговорили довольно громко, — и подружки испуганно пригнулись к столу и вжали головы в плечи. А когда профессор, выдержав не хуже мхатовской паузу, стал читать дальше, усердно застрочили в тетрадках, тщетно стараясь наверстать упущенное…

Дождь начался, по закону подлости, именно в среду, на рассвете. Сквозь зыбкий, тревожный сон Лена слышала, как стучат по жестяному желобу крупные капли; засыпая и просыпаясь, печально думала, что это, значит, судьба: не придется сегодня идти к деревянному мостику, потому что нечаянные знакомые разве встречаются под дождем?

Выходит, не случится то огромное в ее жизни, чего она страшилась и о чем мечтала, из-за чего потеряла Диму — что теперь его письма? — о чем они с Михаилом Сергеевичем молчаливо договорились там, у переезда, — если только все это ей не пригрезилось. «Я, что ли, влюбилась? — спросила себя Лена. — Не знаю… Но меня как-то странно тянет к нему…»

Лена закрыла глаза. Дождь равномерно, настойчиво шумел за окном. Как же ей отчаянно не везет! Что ж, не судьба… Но и в институт она не поедет, с непонятным ожесточением решила Лена. Так и будет лежать в постели до самого вечера. Лежать и страдать. Пусть другие сидят на лекциях!

Она слышала, как ходила туда-сюда мама, как щелкнул замок — мама ушла, — дождь превратился в мизерную водяную пыль; эта пыль все летела, летела, и не было ей конца. Вставать по-прежнему не хотелось — так бы вот и провалялась весь день, — но почему-то Лена все поглядывала на лежащие рядом часики и в одиннадцать вдруг вскочила и, не думая ни о чем, не колеблясь и ни в чем больше не сомневаясь, побежала в душ. Оттирала себя так рьяно, будто вылезла из забоя, вымыла новым шампунем волосы, хотя были они абсолютно чистыми, высушила их феном — завивать было уже совершенно некогда, — торопливо и, как потом поняла, слишком ярко «нарисовала лицо» — так называла макияж смешливая Катя — и заметалась по комнате, с треском распахивая шкафы и с грохотом выдвигая ящики.

Из одного вытащила кружевной, с белым атласом лифчик, купленный только вчера в дорогом бутике, тонкие колготки, короткую, соблазнительную маечку — из того же бутика, — из шкафа выволокла за рукав сиреневый свитер — тот самый, что ей так шел, — одним махом натянула его на себя, надела брюки, кроссовки, куртку, сдернула с вешалки зонт и бросилась вон, к переезду.

Она спешила — времени не оставалось совсем, — но идти приходилось медленно, выбирая места почище, особенно когда жилые кварталы кончились и Лена вышла на финишную прямую — к переезду. По унылой колонне машин, выстроившейся в неровный ряд, поняла, что горит красный свет: вот-вот к станции подойдет электричка. Можно, конечно, перебежать, взглянув направо-налево, но тетка с флажком однажды так наорала на Лену, что нарываться снова на этот безобразный ор не хотелось.

— Куда, шалава, несешься? — грозила она Лене флажком и даже ногой топнула от негодования. — Ростишь вас, ростишь… Успеешь еще на тот свет!

Тетка была, конечно, права. Кажется, проще простого — перебежать, но кто-то же попадает под поезд.

Лена вздохнула и послушно остановилась на своей стороне. Электричка, подвывая, как раненый зверь, подлетела к станции. Через пару минут, надрывно взвыв, устремилась дальше. Унеслась, как видение, испарилась, как дух, оставив позади подрагивающие теплые рельсы, и все, остановленное ею, разом пришло в движение: двинулись вперевалочку с обеих сторон машины, заторопились туда-сюда пешеходы, и среди них почти бежала, совсем уже опоздав, Лена.

Дождь припустил с новой силой. Казалось, сама природа рвалась остановить Лену, но она решительно шла вперед по пропитанным влагой кочкам, через мокрый лес, срезая дорогу, сокращая путь, стараясь держаться поближе к высоким, разлапистым елям, которые защищали как-никак от дождя. Мокрый зонт давно был в раздражении сложен, потому что, как только Лена ступила в лес, беспрестанно цеплялся за ветки да и закрывал столь необходимый Лене обзор.

«Куда я иду? Зачем? — терзалась Лена. — Мы почти незнакомы… С какой стати попрется мой Горбачев на мостик в такой-то дождь? Ну видел меня прежде, ну постояли рядом, поговорили, ну проводил — даже не до дома, всего лишь до переезда, — зачем-то уговаривал встретиться… Он, может, уже и забыл, а я… Ничего, никто не узнает, — утешала она себя, — Увижу, что нет никого, и пойду потихоньку назад. Никому не скажу, даже Кате…»

Никого, конечно, и не было. Сиротливый, почерневший от влаги мостик печально разглядывал себя в рябой от дождя воде и был так же одинок и несчастен, как Лена. Ноги сами понесли ее к мостику. Лена оперлась о перила и стала смотреть вниз, на безрадостную серую воду. Дождь барабанил по капюшону, но зонт раскрывать не хотелось, вообще было лень шевельнуться. Ни души… Все серо вокруг — и вода, и небо, и сама жизнь.

Вдруг чьи-то руки обняли ее сзади, повернули к себе, и Лена увидела совсем близко знакомое лицо, глаза смотрели радостно и открыто, капли дождя стекали с капюшона на лоб.

— Я уж думал, все пропало, конец, ты не придешь, — бормотал Миша и целовал ее мокрые щеки, губы, глаза. — Ну как я тебя найду? Не проводил, дурак, до дому, броди теперь, как леший, по здешним лесам, ищи свою Лену. Но если зарядят дожди, ты скорее всего вообще у нас не появишься.

— Как же я вас не заметила, — с запинкой сказала Лена. От радости, что ли, он перешел на ты?

— Прятался, как заяц, под елью, — хмыкнул Миша. Казалось, он посмеивается над собой. — Прибежал без пятнадцати, понимал, что глупо, но очень спешил. Знал, что ты обязательно опоздаешь, а летел к мостику со всех ног.

Лена смотрела на него удивленно, и он поспешил объяснить.

— Женщины всегда опаздывают — имеют право. Даже принято слегка задержаться, чтобы мы, мужики, не зазнавались. К тому же дождь, могла вообще не прийти. Что бы я тогда делал?.. Ну, пошли, а то ты у меня простудишься.

Его открытость, его неожиданное «ты» смущали и радовали. Они шли к нему, хотя Миша не сказал об этом ни слова, но ведь хлещет дождь, невозможно бродить по мокрому лесу, да и Переделкино — не Москва: деваться некуда. Лена плыла по течению, послушно шагая с этим неожиданным человеком, и только раз ее кольнула тревога, когда вошли они в белый красивый дом и пошли мимо лифта по аккуратной ковровой дорожке к широкой, тоже покрытой ковром лестнице. Но дежурная за стойкой что-то читала и даже не подняла головы; было тихо, безлюдно и очень спокойно.

— Прошу!

Перед Леной открылась дверь вовсе не в комнату, как она себе представляла, а в настоящую двухкомнатную квартиру. Мокрые куртки были повешены в стенной шкаф в прихожей, в просторной комнате, на столе, в высокой вазе лежали фрукты. Была приоткрыта дверь на балкон, которую Миша сразу закрыл, но запах свежести, прелой листвы остался. Альков вел, безусловно, в спальню.

— Хочешь привести себя в порядок? — угадал Миша. — Вот здесь. — Он зажег свет в туалете и ванной. — А давай примем душ? Не то, пожалуй, простудимся. — Он засмеялся, угадав страх Лены; похоже, он все про нее угадывал. — Не бойся, не как в сериалах наших новых друзей, не вместе, когда герои почему-то любят друг друга под душем, а по старинке — сначала ты, потом я. Как раз сегодня поменяли полотенце и все такое…

Лена стояла под душем, отдыхая от пережитого: когда ждала у переезда, почти бежала по мокрому лесу, а на мостике — никого… Горячие струйки стекали по телу, согревая и успокаивая.

— Леночка, — стукнул в дверь костяшками пальцев Миша. — Там, на стене, махровый халат, можешь надеть.

— Спасибо, — ответила Лена.

Халат — это уж слишком! Это почти провокация. Она вышла, как вошла, в брюках и свитере; ее встретил понимающий взгляд серых глаз и сервированный стол.

— Упер харчи из столовки, — доверительно сообщил Миша.

— И вино?

— Нет, вино, фрукты, кофе и там, — он кивнул в сторону холодильника, — мороженое — все приобретено на честно заработанное печатными строчками. Располагайся, я мигом.

Он скрылся в ванной, а Лена осторожно прошлась по роскошным, на ее взгляд, апартаментам. Еще и балкон! Неплохо устроились труженики пера. Хотя все это возведено было, кажется, до перестройки, когда писателей уважали, побаивались и баловали.

— Вот и я, — вышел Миша. — Халат, по примеру гостьи, надеть не посмел.

Господи, как он все понимал!

Миша подошел к столу, взял бутылку, взглянул на этикетку.

— «Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?» — галантно поинтересовался он.

Лена засмеялась.

— Тоже любите «Мастера и Маргариту»?

— Еще бы!

— И я! — обрадовалась сходству литературных вкусов Лена. — Что до вина, то, если я правильно понимаю, выбора у нас нет?

— Ну как же, как же, есть выбор! — с нарочитым возмущением возразил Миша. — Вот, пожалуйста!

Он распахнул холодильник.

— Ого! — воскликнула Лена. — Так вы небось пьяница?

— Увы, — с показным смирением признал Миша. — Хотя нет, наверное, нет: пьяницы, по слухам, хорошее вино не жалуют, им подавай «бормотуху». Так что почетный титул сей отрицаю. Но я буду работать здесь до глубокой осени, к чему затруднять себя поездками в город? А на станции, пожалуй, отравят. Так что? С какого начнем?

— С того, что на столе.

Светлое вино наполнило широкие, на тонких ножках фужеры.

— Выпьем, Леночка, на брудершафт, — сказал писатель. — А то мы блуждаем между «ты» и «вы», а по имени вы меня, грешного, так ни разу и не назвали. Неужели я столь безнадежно стар?

— Нет, что вы!

— Тогда — только «Миша» — с этой самой минуты. Как в Америке, без всякого отчества! Особенно если отчество, Господи помилуй, например, Ильич или, не к ночи будь помянут, Виссарионович. И никаких «вы»! Договорились?

— Договорились.

Их руки переплелись, они бесстрастно поцеловались — холодным, официальным поцелуем, как принято на брудершафтах, — и выпили прохладное кисловатое вино из бокалов друг друга.

— Теперь скажи: «Миша, я хочу есть».

— Миша, — послушно повторила Лена, чувствуя, как разливается по телу тепло и вино начинает туманить мозг: она совсем не умела пить. — Я не хочу есть.

— А чего ты хочешь? — внезапно охрипнув, спросил Миша.

Лена молчала.

Он встал, подошел к Лене и, как там, на мостике, обнял ее сзади, вместе со стулом.

— Можно посидеть на балконе, — торопливо сказала она.

— Да, — согласился он. — Только не нужно.

Лена запрокинула голову; на нее смотрели глаза, полные насмешливой нежности.

— Совершенно невозможная поза для поцелуя, — тихо сказал Миша и поцеловал Лену, дотянувшись до ее губ и не разжимая объятий. — Чего ты боишься? — спросил он еще тише.

— Не знаю… Всего, что будет, — беспомощно ответила Лена.

— Глупенькая, — улыбнулся Миша, отпустил ее, подошел к столу и снова налил в фужеры вина. — Будет хорошо, это я знаю точно. Выпьем! Нас ведь тянет друг к другу, или, может быть, я ошибаюсь?

— Нет, — покраснела Лена. — Не ошибаешься. Только я боюсь, ты подумаешь…

И опять Миша все угадал.

— Ничего такого я не подумаю, — взял он в свои ее руки. — Я же видел тебя не раз — как ты ходила по лесу и по аллеям, такие умные глаза, и такое в них одиночество… Я о тебе много думал: кто ты, почему одна? Надо было подойти раньше, но я, представь себе, не решался.

— Почему?

— Должно быть, чувствовал: даром это мне не пройдет.

Больше они не сказали друг другу ни слова. Молча, обнявшись, прошли через альков в спальню, где стояли две тахты, разделенные тумбочкой. Миша задернул шторы, стало почти темно. И в этом сумраке, под шум дождя, содрогаясь от боли и счастья, Лена стала женщиной.

— Милая моя, так это у тебя впервые, — прошептал ее первый мужчина — растроганно, изумленно. — В наше время… В расхристанной нашей стране… Да ты просто реликт Золотого века!

— Не смейся…

— Посмотри на меня! Разве я смеюсь? Я чуть не плачу…

У него и в самом деле стояли в глазах слезы.

— Мне нужно в ванную, — шевельнулась Лена.

— Да-да, конечно, — засуетился Миша. — Вот чистое полотенце, салфетки… Что-нибудь еще?

— Нет, ничего. Я сейчас.

— Теперь-то ты можешь надеть халат? — крикнул ей в спину Миша. — Это уже ничего не значит?

Невозможно, когда тебя так понимают!

Лена вышла, путаясь в полах синего с белым халата. Миша встретил ее в бежевой свежей рубахе и легких брюках, какой-то очень вдруг молодой.

— Какая ты хорошенькая! — восхитился он. — В этом халате — как медвежонок. Он всегда теперь будет ждать тебя, хорошо? Пошли в столовую: уже обед.

— Нет, что ты, я не могу, — испугалась Лена.

— Почему? — простодушно удивился Миша.

— Потому что… Потому что…

— А, понимаю! — догадался Миша. — Никто здесь ничему не удивляется, никто никому бестактных вопросов не задает, так и знай! Не бойся, на тебя не будут глазеть: у нас такое не принято. К тому же в нынешние времена полным-полно посторонних. Разве я не говорил тебе: все коттеджи сдаются.

— Говорил.

— Ну вот. Это прежде все друг друга знали в лицо; теперь незнакомых лиц много. Так что пошли обедать, заодно погуляем. Смотри, какое солнце! Как по заказу.

Вышли на балкон и увидели: чудо произошло в природе. Толстым желто-красным ковром устлана была земля, с влажных деревьев, плавно кружась, падали последние багряные листья, подбавляя красок роскошному ковру осени. Ветер разогнал тучи, яркое небо сияло над головой.

Миша обнял Лену за плечи.

— Смотри, как радуется за нас природа. Ты ведь останешься? Утром провожу на станцию, поедешь в свой институт.

— В университет, — самолюбиво уточнила Лена.

— Сейчас везде — университеты да академии, — засмеялся Миша. — Так останешься?

— Я с собой ничего не взяла.

— А что, собственно, нужно студентке? — призадумался Миша. — Выдам тебе ручку, бумагу, соорудим бутерброды.

— А мама? Что ей скажу?

— Что-нибудь вместе придумаем! — оживился Миша. Он чувствовал, что почти уговорил Лену. — Дождь, слякоть… Решила заночевать у подруги.

— У нас так не принято.

— Тогда скажи правду, как есть, — рассердился Миша. — Тебе не три года.

— А как оно есть? — подняла глаза Лена.

— Пока не знаю, — задумчиво и серьезно ответил Миша. — Знаю только, что не случайная встреча, не то, что принято называть «связью». У меня к тебе огромная нежность, и удивительно трогательно, до слез, что у тебя до сих пор никого не было.

— Разве это так важно?

— Ты знаешь, да. Века не переменили мужчину: в глубине души каждый из нас жуткий собственник… А сейчас мне очень хочется, чтобы ты осталась. Не потому что… а просто так. Клянусь, больше к тебе не притронусь. — Он заметил мгновенное удивление, скользнувшее по лицу Лены. — Потому что… — Миша запнулся. — Черт, я волнуюсь, как мальчик. Чтобы ты не думала, что прошу поэтому. Нет! Мне хочется с тобой говорить, побольше узнать о тебе, чтобы мы уснули и проснулись вместе… Но если хочешь, ты можешь уйти на вторую тахту — она тоже застелена. А теперь мы идем обедать — я уже заказал — и не вздумай сказать «нет»!

Как много вместил в себя этот день! После обеда они гуляли по пронизанным солнцем аллеям, по роскошному ковру желтых, багровых и бурых листьев. Потом сидели в симпатичном маленьком баре и разговаривали, сходили к «святому колодцу» и набрали в кувшин воды. Вечером Лена позвонила маме: «Я останусь у Кати, хорошо?» — и, на всякий случай, Кате: «Не звони мне сегодня и завтра с утра, ладно? Я тебе потом все объясню».

— Интриги, интриги, — заметил, посмеиваясь, Миша. — Какая ты еще маленькая! Какая счастливая, что можешь звонить маме и что-то выдумывать. — Он поймал непонимающий взгляд Лены. — Счастливая, что у тебя есть мама — главная, что ни говори, защита в жизни. Пока у нас живы мамы, мы надежно защищены.

— От чего?

— От всего. Мама стоит между тобой и всем тяжелым, что может случиться, между тобой и, прости меня, смертью. Не знаю, как объяснить. По-настоящему это понимаешь, когда матери уже нет, когда остаешься один на один с жизнью и смертью. Перед тобой лежит финишная прямая, теперь — перед тобой, и никого — в защите…

Лена смотрела на Мишу испуганно: она и вправду не очень его понимала.

— Извини, — спохватился он. — О таком обычно не говорят, но мне почему-то кажется, что тебе я могу сказать все. И ты мне — тоже. Вот ты рассказала, как поступала в иняз, и мне так стало больно, словно это случилось со мной. А этот твой УНИК без аккредитации… Конечно, еще есть время, но вдруг они обманут тебя, вас всех, и вы останетесь без дипломов?

— Нет, дипломы, конечно, будут, — возразила Лена. — Только не государственные.

— А какой в них тогда прок?

— Какой-то все-таки есть…

— Похолодало… Закрываем дверь на балкон и пьем чай с коньяком, идет?

— С коньяком? Так есть еще и коньяк? А говорил, что не пьяница.

Оба расхохотались. Миша схватил Лену на руки и стал целовать, целовать, закружил, задыхаясь, по комнате, бросил на диван.

— Ну вот, — сказал он потом с показным смущением, потому что втайне был горд своей воспрянувшей мужской силой. — Вот и верь после этого нам, мужикам.

Лена молча улыбалась, губы ее дрожали. Так вот это что такое… В первый раз, кроме острой, мгновенной боли, она ничего не почувствовала, а теперь… Какой взрыв всего ее существа, какое потрясающее освобождение…

— Прости. — Миша заглянул ей в лицо и увидел глаза счастливой женщины. — Я тебе не сделал больно? — осторожно спросил он.

— Нет, — обняла его Лена. — Так, наверное, задумано.

— Кем?

— Природой. Через боль — к счастью. Странно и радостно.

— А почему странно?

— Мы друг друга почти не знаем.

— Еще есть время, — прижал ее к себе Миша. — Узнаем…

Еще… Внезапная тревога кольнула Лену, но спросить она не посмела.

— Ты обещал подарить мне книгу.

— Ах да!

Миша подошел к столу, взял книгу в твердом коричневом переплете, раскрыл, надписал.

— Моя последняя, — сказал он, отдавая книгу Лене. — Написана довольно давно, только все не удавалось издать. Спасибо блаженной памяти перестройке: разрешили издавать за свой счет. Дороговато получилось, но потом я все окупил — помогло Общество книголюбов: продавалась на встречах с читателями.

Лена открыла книгу и прочитала: «Леночке — на память о счастливом дне нашей встречи». И подпись. И дата.

4

С этого осеннего дня вся ее жизнь пошла кувырком. Институт, мама, друзья и подруги — все отошло на второй, третий, десятый план. Самым главным, единственным стал Миша. Недаром, значит, любила она Переделкино: здесь ее поджидало счастье.

Привычное чувство долга заставляло Лену посещать лекции, готовиться к семинарам, даже отвечать на Димины письма, но всем своим существом она была там, у Миши, в просторной и чистой комнате, где ее с нетерпением ждали, где ни разу до сих пор не испытанные ощущения волнами накатывали на нее, где ей говорили слова, от которых кружилась голова и слабели ноги. Слушать их снова и снова, не отрываться от Миши ни на минуту — вот чего страстно хотелось Лене, но она смиренно приняла его предложение: видеться по понедельникам и четвергам. Почему именно в эти дни? Лена не стала спрашивать, закивала послушно и торопливо.

— Ага, очень удобно: у нас как раз нет семинаров.

Бедные семинары! Все теперь сваливалось на них.

— С тех пор как у меня появилась ты, мне так хорошо пишется, — сказал Миша, касаясь пальцами груди Лены, и от этих касаний у нее замерло сердце. — Просто не встаю из-за стола — кроме, конечно, наших с тобой общих дней. Если б ты знала, как я их жду!

— И я, — тихо призналась Лена.

«Жду» — не то слово. Без него было просто невыносимо, особенно по выходным, когда не нужно ехать в университет, в город; Лена по-прежнему считала, что живет за его чертой. «Садись, занимайся», — велела она себе и, гордясь собственной силой воли, усаживалась за стол. Через какое-то время ловила себя на том, что бессмысленно сидит над страницей интереснейшего — и полезного! — повествования и думает о Мише, видит его серые глаза, снисходительную улыбку, слышит слова, заставляющие радоваться и краснеть.

Мама ни о чем не спрашивала, делала вид, что верит регулярным ночевкам у Кати. «Только утром обязательно позвони», — робко радовалась за дочь. «Значит, кто-то у нее появился», — пугалась вежливого голоса в трубке: «Будьте добры, Лену» — это был голос не юноши, но мужчины. Успокаивала себя: «Она тоже ведь взрослая», — а все равно волновалась и жалела Диму.

— Леночка, тебе письмо!

— Положи на стол, — равнодушно отвечала, не выходя из своей комнаты, Лена. — Вечером прочитаю.

«Вечером… Бедный мальчик», — вздыхала Наталья Петровна и оставляла письмо на столе.

В один из таких воскресных пустых вечеров Лена, измученная нетерпеливым ожиданием понедельника, невнимательно и раздраженно прочитав восторженное шестистраничное письмо Димы — он скоро, совсем скоро приедет и они наконец увидятся! — начертала на клочке бумаги короткий ответ.

Дорогой Дима! — писала она. — В первых письмах ты все просил у меня прощения, помнишь? Но только теперь я тебя по-настоящему поняла и могу с чистым сердцем простить. Почему, ты, надеюсь, догадываешься. С недавнего времени я больше не виню ни тебя, ни мою бывшую подругу Таню. И зачем нам, собственно говоря, встречаться? Чтобы вспоминать так называемое былое? Но разве время не наложило на него свою лапу?..

Письмо было жестким, даже, пожалуй, жестоким. Лена страдала и мучилась: эти оговоренные два дня в неделю странным образом унижали ее, хотя из последних сил она старалась не обижаться. Переложив часть ноши на Димины плечи, она успокоилась. «Ведь Миша работает, — подумала утомленно. — Он человек творческий, и если ему хорошо пишется, значит, надо терпеть и ждать».

Она отложила учебник и взяла подаренную ей книгу. Долго откладывала, робея — это же все равно что заглянуть в Мишину душу, — теперь решилась: хоть какое-то с ним общение. Его мысли, его слова и что думает он о жизни… Она читала, закрывшись у себя в комнате, и недоумение, какой-то даже испуг возрастали с каждой прочитанной ею страницей.

Это была нудная, растянутая история о преуспевающем человеке, приехавшем на старости лет в городок своего детства, где он бродит по улицам и умиляется — его, оказывается, все помнят и уважают, — а потом вдруг понимает — хотя читателю это ясно давно, — что его принимают за кого-то другого, и, обозлившись, расстроившись, пользуясь сходством с неизвестным своим двойником, зачем-то делает мелкие пакости, прикрываясь именем уважаемого в городке человека.

Почему литературные герои то и дело тянутся в города своего детства? Что они там забыли? Воспоминания? Но для этого не нужно никуда уезжать. В жизни Лена ни разу с такой странной тягой не сталкивалась. Мама же не ездит в Зарайск, где прошло ее детство. Надо бы порасспрашивать почему: Зарайск совсем рядом. Может, это присуще старости? Но герой романа не так уж стар.

Лена закрыла книгу, покосилась на переплет. И это — лучшее, что написал ее Миша? Эту книгу не издавали по каким-то, как намекнул Миша, политическим соображениям? Непостижимо! А она-то стеснялась, что не знает такого писателя, собиралась пойти даже в Ленинку — прочитать все, что он сочинил. Теперь поняла — не надо. Раз это — лучшее, то не надо. Что же ему сказать? Он явно ждет, посматривает на нее вопросительно.

Лена в смятении позвонила Кате.

Катя слушала терпеливо, но когда Лена, нервно посмеиваясь и заикаясь, принялась пересказывать, не выдержала.

— Я тебя умоляю, остановись! Это не он такой, это вся наша бывшая литература такая.

— Но Астафьев, Шукшин, Трифонов…

— Ты бы еще вспомнила «Три минуты молчания»! Они — исключение, как раз поэтому мы их знаем. Даже мы — новое поколение.

— И что мне теперь делать?

— А почему ты должна что-то делать?

— Ну как же? Что-то нужно сказать…

— Похвали, — мирно посоветовала Катя. — Дочитай по диагонали и похвали — найди хоть что-нибудь стоящее.

— Но я так страшно разочарована… Але… Чего молчишь?

— Думаю.

— О чем?

— Не о чем, а о ком. О тебе.

— И что ты обо мне думаешь?

— Что ты — дурочка, — снисходительно сказала Катя. — Димку из-за чего потеряла? То-то! Теперь вроде опомнилась. Скажи как на духу — тебе хорошо с этим Мишей?

— Очень.

— Ну вот, — сказала довольная своей прозорливостью Катя. — Это и есть самое главное, а может, единственное. Остальное не важно. Литература, искусство, разные философские размышления — о смысле жизни, ну и вообще — вторичны. Для этого есть подруги. Мужики — совсем для другого.

— Но с Димкой…

— Знаю, знаю! Обидно, да. Такая духовная близость бывает нечасто. Но как раз из-за нее он и робел. А тут попалась энергичная Таня.

— Знаешь, что однажды он написал? Что теперь все понял — на расстоянии. Стоит на посту и думает.

— Так что же он написал?

— «Ты мне светила одной стороной, как Луна. Другую твою сторону я не знал. Не решался даже себе представить…»

— Поэтично. Куда твоему писателю. А письма его, как я погляжу, не оставляют тебя равнодушной?

— Ты знаешь, нет, — после некоторого колебания призналась Лена. — Но я ему обо всем сообщила.

— Долго думала? — печально спросила Катя.

— Нет, не долго… Совсем не думала.

— Ну и напрасно, — осудила подругу Катя. — Во-первых, жестоко, а во-вторых, неразумно.

— Неразумно?

— Ага. Всегда нужно оставить мостик, по которому можно вернуться, — так мне говорила мама.

— Не хочу я никуда возвращаться, — грустно сказала Лена.

— Мы не знаем себя, — живо возразила Катя. — Мама говорит…

— У тебя мама — как Библия! — неожиданно вспылила Лена. — Что ты все на нее ссылаешься?

— А мы с ней дружим, — просто объяснила Катя. — Ну, пока. Завтра, как я понимаю, на лекции не придешь?

— Заметила? — смутилась Лена.

— Еще б не заметить, — засмеялась Катя. — Понедельник, четверг… Почему, кстати, не воскресенье? Гляди, скоро сессия, пожалуй, допропускаешься…

Лена повесила трубку, пошла к себе и повалилась без сил на тахту. Почему, в самом деле? В понедельник и семинар, и серьезные лекции, а она не ходит, безрассудно наращивая долги. Внезапно в ней вспыхнул гнев — его совершенно не интересуют ее дела! Ему все равно, что она пропускает чуть ли не половину занятий, да еще платных! Зачем он оставил в Москве свой мобильник? Почему она не смеет позвонить дежурной? Всегда звонит он! Ведь могут же его позвать к телефону?

— Слишком сложно, — обронил он небрежно в ответ на ее несмелый вопрос. — Лучше я сам буду тебе звонить. А мобильник — это уже доказано — мешает творчеству.

Видела она плоды его творческого труда! Не дай бог никому пережить такое страшное разочарование… Может, поэтому она так осмелела — прочитала эту бездарную — да! — серятину и осмелела? Во всяком случае, колебаться и сомневаться Лена не стала. Она пойдет к нему сегодня, сейчас! Ей так хочется его видеть, с ним быть — ощутить его пальцы на своей груди, внезапное волнение — предчувствие страсти, — а потом — такой взрыв, что, кажется, ничего больше не нужно, и какая разница, талантлив он или нет и что он там пишет?

Лена решительно встала, оделась и, ни о чем больше не думая, ничего не страшась, пошла знакомым путем к переезду. Клубились на суровом ноябрьском небе темные тучи, пустынной была платформа — последние дачники разъехались по домам, — пустой прогромыхала разболтанная электричка.

— А тучи, глянь, какие тяжелые, видать, снежные, — сказала та самая стрелочница с оранжевым, свернутым в трубку флажком, что так орала однажды на Лену.

Теперь она улыбнулась Лене как доброй знакомой, еще раз взглянула на небо, сладко потянулась под яркой, тоже оранжевой курткой и скрылась в будке, где, должно быть, ждал ее чай и какая-никакая снедь, где было, должно быть, тепло и уютно.

Лена не успела улыбнуться в ответ и, пожалев об этом — рассеянно, мимолетно, — свернула в лес на знакомую тропинку, выводящую прямо к новому корпусу. Несмотря на заверения Миши, она стеснялась входить в Дом творчества через главный вход, идти по обширной его территории на виду у всех, и всегда замирало сердце, когда проходила она мимо дежурной. Иногда, впрочем, Миша встречал Лену на станции.

Тихо было в лесу. Деревья сбросили последние листья. Голые, сиротливые, они протягивали корявые ветки к неприветливому, хмурому небу в покорном ожидании последних дождей и первого снега. Лишь вечнозеленые сосны и ели покойно и равнодушно встречали грядущую зиму.

Неясная печаль настигла Лену незаметно и вкрадчиво, затопила ее смятенную душу, заставила биться тревожно сердце. Она остановилась, прижала руку к груди. Отчего так больно бьется сердце? Отчего такая тоска? Как та стрелочница в оранжевом, Лена тоже взглянула на небо. Тучи клубились упрямо и грозно, надежно упрятав робкое осеннее солнце. Тихо… Ни звука, ни дуновения ветерка. Исчезли, улетели птицы — те, кому положено спасаться от зимы в южных краях, — а те, что остались, попрятались в предчувствии непогоды.

Она все медлила и как будто чего-то ждала, не решаясь свернуть к Дому творчества. Что она скажет Мише? Как объяснит свой внезапный приход? Она, что ли, боится? Похоже, что да. Лена вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, которая ослушалась взрослого, сильного, сердитого человека, обладающего над ней некой властью.

— Да что это я, почему? — сказала Лена, и странно прозвучал ее голос в тихом, пустом лесу.

Миша всегда такой ласковый, как он может на нее рассердиться? Наоборот, он, конечно, обрадуется! И разве нет у нее права нарушить их уговор, если ей безумно хочется его видеть?.. Так уговаривала себя Лена, но по-прежнему не двигалась с места.

«Ну и долго ты будешь торчать в лесу?» — спросила она себя, стараясь вернуть утраченное мужество. Но оно упорно не возвращалось, наоборот, ощутимо рос непонятный, постыдный страх. Этот страх нужно было уничтожить, избыть, и выход оставался один: идти к Мише.

Никогда она не скажет ему, что боялась, о своей нерешительности — ни за что! Постучит в дверь, войдет, он встанет из-за стола, изумленный, обрадованный, обнимет ее, поцелует, и все страхи останутся позади.

Лена свернула на аллею, ведущую к новому зданию Дома творчества, сделала несколько шагов, подняла от тропинки голову и застыла на месте. Он шли ей навстречу — Миша и невысокая, рыхлая полная женщина с невыразительным блеклым лицом. Миша казался хмурым, невыспавшимся, шагал широко, размашисто, сунув руки в карманы, на шаг обгоняя женщину, и, похоже, ее не слушал. Она поспешала следом, переваливаясь, как утка, отдуваясь шумно и тяжело, стараясь спутника своего догнать, в чем-то его убеждала, на чем-то настаивала, и почему-то сразу становилось ясно, что это жена.

Лена шагнула в сторону, хотя деваться, вообще говоря, было некуда, и в этот момент Миша ее увидел. Он вздрогнул, остановился, будто споткнулся, и женщина его наконец догнала и взяла под руку.

— Да ты меня не слушаешь! — возвысила она голос. — Я говорю, Игорь просит дубленку, свозишь нас в «Снежную королеву»?

— Приеду — свожу, — хрипло и коротко ответил Миша и прошел мимо Лены, глядя невидящими глазами прямо перед собой.

«Так вот почему… По субботам, значит, приезжает жена, в воскресенье вечером уезжает, а в понедельник прибегаю я — в ту же комнату, на ту же тахту… Дежурная сидит, не поднимая глаз, но, конечно, все видит. Господи, какой стыд!..»

Лена шла все быстрее, словно убегая от Миши, по дальней дороге — на станцию, к переезду. Стало совсем темно; не выдержавшие собственного бремени тучи разродились внезапным ледяным дождем, и вдруг снежная крупа посыпалась с. неба, облепила волосы Лены, просочилась за шиворот, и только тогда Лена догадалась накинуть на голову капюшон.

Лицо было мокрым от слез, снега, дождя, замерзшие ноги скользили по глине, одеревеневшие от холода пальцы судорожно сжимали ремень висевшей на плече сумки. «Даже не поздоровался… Он даже не поздоровался, — стучало в висках. — Как с уличной девкой, с которой спят, но при людях ее вроде не замечают…»

Падающий с черного неба снег не рассеивал темноты. «Потому что не настоящий, — подумала Лена. — Приблизительный, пробный снег. Уже завтра его не будет. Все на свете не настоящее: нет ни любви, ни дружбы, даже УНИК с его идиотской аккредитацией тоже не настоящий; и диплом будет таким же, никому не нужным, не настоящим». Она взглянула на кресты и памятники, возвышавшиеся на кладбищенской горке у церкви, и ей страстно, безумно захотелось немедленно умереть, забыться, уснуть навеки. «Маму жалко, — подумала она рассеянно и тут же нашла себе оправдание. — Ничего, у нее есть Леша. Да и зачем ей такая глупая, невезучая дочь?»

Болела, просто раскалывалась голова, что-то упорно мешало думать. Ах вот оно что: пищит и пищит мобильник. Ну и пусть! Она знает, кто это, но объясняться нет сил — особенно здесь, на дороге. Лена залезла в сумочку, отключила мобильник, мельком взглянув на высветившиеся цифры, с удивлением прислушалась к себе: ей стало легче. Он звонит, а значит, волнуется, что-то хочет сказать. Сбежал от жены и звонит. Она скажет: «Как ты мог даже не поздороваться?» — и он все объяснит. Это какое-то страшное недоразумение! И вдруг это совсем не жена? Но почему тогда… Теперь Лена почти бежала. За переездом поймала машину и очутилась дома через десять минут. Мамы еще, к счастью, не было.

Лена сняла с себя мокрую куртку и повесила в прихожей на вешалку. Здесь же, в прихожей, стянула прилипшие к ногам джинсы, сунула ноги в тапки и с надеждой, отчаянием и мольбой посмотрела на телефон, стоящий на полочке. И, словно повинуясь ее молящему взгляду, он зазвонил, ожил, пришел ей на помощь.

— Да? — сняла Лена трубку, надеясь, что голос ее не выдаст. — Слушаю.

Сейчас, вот сейчас все объяснится, спадет страшное напряжение, исчезнет головная боль, и покинут ее черные мысли. Она сама не знала, чего ждала, на что уповала. Должно быть, на то, что он, сильный и взрослый, ей все сейчас растолкует и все окажется не таким безнадежным.

— Прости, — сразу сказал Миша. — Я как-то вдруг растерялся: не ожидал тебя встретить.

— А кто она? — жалко спросила Лена.

— О Господи, — вздохнул Миша. — Ну, предположим, жена, что с того?

— Ты не говорил, что женат.

Лена села на стул — так ослабели ноги.

— Так это само собой разумеется… Чудачка ты, право. Я же не мальчик. Ну конечно, есть жена, есть сын, почти твой ровесник.

— Ты ее любишь?

Она сама не знала, что говорит.

— Ах ты, дурочка, — растроганно пророкотал в ответ Миша. — Брак — институт отнюдь не эмоциональный.

— А какой?

— Социальный. И, Господи, прости меня, грешного, довольно скучный.

— Всегда? — не поверила Лена.

— После двадцати лет совместной жизни — всегда. Да и вообще… Девочка моя, ты читала хоть один роман о счастливом браке? Вся литература — история любви, но не брака.

— А Наташа и Пьер? — мучительно перебирая прочитанное, вспомнила Лена.

Краем сознания она удивлялась — о чем они говорят? — но от этих совместных теоретических рассуждений, как ни странно, становилось легче.

— Тоже мне счастье, — хмыкнул в трубку Миша. — Вспомни, какими красками живописует Толстой любовь Наташи к князю Андрею, даже ее влюбленность в дурака Анатоля. А брак с Пьером… Читаешь — и скучно. Кажется, сам Толстой писал эти страницы скучая. Перечитай — сама убедишься. — Он помолчал, откашлялся. — Но мы что-то ударились с тобой в теорию. Давай-ка лучше я встречу тебя завтра на станции, а? Продолжим дискуссию у меня. И мобильник уж ты, медвежонок, больше не отключай.

Он абсолютно не сомневается в том, что она придет? Прибежит по первому зову? Лена так и спросила:

— Ты уверен, что я приду?

— Конечно, — прозвучал в трубке глубокий, чуть насмешливый голос. — Из-за нелепых случайностей люди не расстаются. И волевые решения здесь не проходят.

— А когда расстаются люди? — печально спросила Лена.

— Когда исчерпаны все эмоции, — ни на минуту не задумался Миша и торопливо добавил: — Извини, мне пора. Так я жду тебя завтра на станции.

И, не дожидаясь ответа, он повесил трубку.

Не было в ее жизни ночи страшнее. Так вот что значит бессонница: это когда, как ни уговаривай и ни призывай, ни на минуту не приходит желанный сон. Лена закрывала глаза, укладывалась, как учили в детстве, на правый бок, переворачивала подушку на другую, прохладную сторону, откидывала теплое одеяло, замерзнув, укутывалась в него с головой, переворачивалась на бок левый — тут же, немедленно начинало исступленно колотиться сердце, — вытянувшись в струну, ложилась на спину, считала слонов и вообще считала от нуля до сотни — все тщетно.

Конечно, и прежде случалось всякое: трудно было уснуть накануне экзамена, смутным был сон, когда узнала она про Диму, зыбким, тревожным — перед первым свиданием с незнакомым писателем. Но стоило накапать в стопочку корвалола или валокордина, и сон прибегал как миленький. Теперь же он грозно и неподвижно стоял в отдалении — темной, глухой скалой, и приблизиться было к нему невозможно. Внезапно, вдруг сон стал врагом, могущественным и неодолимым. Зорко, с насмешкой следил за неумелыми стараниями своей жертвы: как ворочается Лена в постели, зажигает свет, капает в стопку корвалол — тридцать, а через час сорок капель, — как крадется, стараясь не ступать на скрипучие половицы, в кухню, жадно пьет воду, ищет в аптечке хоть что-нибудь, что поможет, и, конечно, ничего не находит — в этом доме не страдают бессонницами, — пьет чай, что-то неохотно жует — тянет время, страшась вернуться к себе, потому что постель теперь — тоже враг, все-таки возвращается с чашкой воды и куском хлеба — ведь ночь невозможно, невообразимо длинна, — пытается читать, но глаза, к радости ее, смыкаются, гасит с надеждой свет, положив на тумбочку книгу, но сон немедленно отступает — в дальний, темный угол, оборачиваясь непробиваемой, глухой скалой.

Наконец Лена сдается и начинает думать. Пока сражалась за сон, удавалось отвлечься, хотя с трудом: мелькало знакомое до боли лицо, звучал глубокий, самоуверенный голос, отдельные фразы, обжигая огнем, вспыхивали в мозгу. «Брак — институт социальный… Ах ты, дурочка…» Но стройной картины этого дня катастрофы все-таки не было. Теперь Лена видела его так ясно, будто сюда, в ее комнату, ворвались тяжелые тучи, полные непролившегося дождя, нависли над головой, и по мокрому лесу идет ей навстречу Миша — такой родной, — а за ним, чуть позади, поспешает полная, рыхлая женщина с невыразительным бледным лицом, и это ей, а не Лене принадлежит Миша, с ней живет он в одном, общем доме, она приезжает к нему по субботам и воскресеньям, чтобы спать на той же тахте, на которой спит по понедельникам и четвергам Лена.

Боль пронзила с такой остротой и силой, что Лена застонала, вцепившись зубами в подушку. Невозможно… Не по-человечески это… Стыдно и унизительно! Так разве бывает? «А как же? — сказал ей насмешливый голос. — Очень даже бывает, сплошь и рядом, везде. Ты у нас девочка начитанная: и Фрейда читала, и небось Фромма — он пошел много дальше учителя. Мужчине одной женщины мало — особенно в сорок, пятьдесят лет». «Но я-то в другом возрасте, — возражала невидимому противнику Лена. — И я не в силах смириться. Мне нужен свой мужчина, один, и чтобы я у него была тоже одна».

Так она спорила, защищалась и незаметно для себя задремала, когда уже приближался рассвет, хотя небо еще было ночным, черным, как сажа. Но чувствовалось, что вот-вот оно посветлеет и, может быть, даже не будет дождя.

Сколько она спала? Три, четыре часа? Глянув на часики, Лена вздрогнула: скоро одиннадцать. Принимать решение, колебаться некогда: если идти, то сейчас. Стыдно бежать по первому зову после чудовищного вчерашнего дня, а не бежать не получится — такая жажда любви, так рвется к своему мужчине заждавшееся, изнемогающее от желания тело, что где уж выдержать эту бурю? Ведь Лена, слава богу, больше не девочка; женщина она, вот кто, и стремится к тому, что открыла ей жизнь. Она, значит, любовница? Ну и пусть! «Любовница?» — от слова «любовь», что здесь стыдного?.. Да, есть жена. Ну и ладно! Не нужно было прибегать в неурочный день, сама виновата…

Лена выскочила из дома и застыла от изумления и восторга. Куда девались черные, мрачные тучи, где грязная под ногами каша из глины и снега? Все сияло вокруг: голубое, без единого облачка небо, тонкий под ногами лед, скрывший вчерашнюю черноту, ослепительное солнце над головой. А воздух… Он был прохладным и свежим, его можно было пить, как родниковую воду…

Лена глубоко вздохнула, прищурившись, взглянула на солнце.

«Какая я дурочка! — сказала себе. — Все — не важно. Надо только постараться не влюбиться по-настоящему, чтобы потом не страдать — как тогда, с Димкой. Как сказал Миша? Он здесь, в Переделкино, до глубокой осени? А ноябрь разве не глубокая осень? Ведь декабрь — уже зима. Скорее, скорее, пока еще есть время».

5

— Почему ты не можешь смотреть на все проще? — спросила Катя. — Как на Западе: элементарная физиологическая потребность тела. Этот их забавный термин — «заниматься любовью» — о чем говорит? Заниматься — как все равно математикой, развлекаться — ну, например, танцевать, заниматься и развлекаться — что-то наподобие спорта…

Она сидела на темно-коричневом мягком диване, закинув руку на его шелковистую спинку, и золотые Катины волосы сияли на зимнем холодном солнце, заливавшем маленькую, уютную комнату с репродукциями импрессионистов по стенам.

— Не знаю, — тихо ответила Лена. — Меня словно заколдовали. Я все время о нем думаю.

— Вот-вот, — ухватилась за ее слова Катя. — Ты как чумная. И не морщись, пожалуйста, со стороны виднее. Я уже этого твоего старика ненавижу!

— Он не старик, — обиженно возразила Лена.

— Старик! — стукнула кулаком о спинку дивана Катя. — Ты ему в дочки годишься!

— Видела бы ты его, — упрямо не соглашалась с подругой Катя. — Сама бы влюбилась.

— Еще чего! — фыркнула Катя. — Мне эти старперы…

— Катя, — взмолилась Лена. — Не надо!

— Хорошо, — мирно сказала Катя. — Не буду. Но ты страдаешь, и мне за тебя обидно. Эти ваши встречи на каких-то конспиративных квартирах, его вечные жалобы на жизнь, на жену…

— Но ему правда плохо…

— И все ты должна понимать, — не слушала подругу Катя, — ему сочувствовать, его жалеть, сострадать… То ему, видишь ли, опять не пишется, то его надуло коммерческое издательство, то болеет жена, то дурит сын…

— Катька, это невеликодушно!

— Пусть! — тряхнула головой Катя. Золотые кудряшки упали на лоб. — Пусть! — Карие глаза смотрели сердито. — А теперь еще разродилась кошка, так не можешь ли ты куда-нибудь пристроить котят? Меня эти котята твои доконали! Вот пусть они вырастут, набросятся на него всем скопом и его загрызут!

— Катька, — засмеялась Лена. — Это же не щенки, а котята! Загрызть не могут при всем желании. В крайнем случае исцарапают.

Катя взглянула на Лену и засмеялась тоже. Через минуту обе уже хохотали до слез.

— Это вы так готовитесь к сессии? — заглянула в дверь Вера Николаевна, Катина мама. — Что вас так рассмешило? Философия искусства? Извечная проблема прекрасного?

— Ой, не могу. — Катя повалилась в изнеможении на диван. — Умираю.

Вера Николаевна с улыбкой смотрела на дочь. «Какая ты смешная, девочка моя…»

— Отсмеетесь и — в кухню, — распорядилась она. — Обед уже на столе.

Отсмеялись. Пообедали. И вернулись в Катину комнату.

— Правда, Ленка, давай заниматься, — серьезно сказала Катя. — А то, пожалуй, вылетим из нашего УНИКа как пробки.

— Не вылетим, — не согласилась с подругой Лена. — Плата за обучение медленно, но верно растет, аккредитации нет как нет; выгонять, стало быть, нас невыгодно.

— А что делать? — призадумалась Катя.

— Еще есть время, — не очень уверенно сказала Лена. — Может, к пятому курсу что-то решится? Димка, правда, не верит. Говорит: «Переходи на заочный и айда к нам на фирму, пока есть места».

— Твой Димка умный, — уважительно протянула Катя. — Стоит перекинуться парой слов, и с ним все ясно. Хотя, конечно, зовет на фирму не совсем бескорыстно: к себе поближе. Может, действительно перейти на заочный?

— Не знаю.

— Глупая ты, Ленка, — вздохнула Катя. — Такой парень рядом…

— Мы с ним друзья, понимаешь, друзья, сколько можно тебе говорить, — нахмурилась Лена.

— Друзья… — иронически хмыкнула Катя. — Да он влюблен по уши, сразу видно. Тогда, на Новый год, глаз с тебя не спускал. С ним разговариваешь, он отвечает, а сам все следит за тобой взглядом — как ты танцуешь с каким-нибудь Костей.

— Правда? — удивилась Лена.

— А то! — фыркнула Катя. — Умный, красивый, зарабатывает прилично — Костя сказал. Что тебе еще нужно, говори! — неожиданно потребовала Катя.

Вопрос застал Лену врасплох.

— Не знаю, — смутилась она.

— Зато я знаю, — заявила Катя. — Твой знаменитый писатель мешает.

— Миша тут ни при чем, — глядя в пол, пробормотала Лена.

— Да уж! — не поверила ей Катя. — Так, поехали дальше.

И она открыла пухлую монографию их послезавтрашнего экзаменатора.

«Какой ужас: я полюбила глупого человека!» Сразу два открытия — Миша, оказывается, элементарно глуп, но она его любит. Так вот почему так безнадежно скучна его проза, как она сразу не догадалась? Да уж, в книгах, как видно, не спрячешься, недаром когда-то сказал Флобер — к нему все приставали, с кого он писал свою Эмму: «Мадам Бовари — это я»».

Ну да, правильно: это я — мои мысли, мои слова, мой взгляд на действительность, моя философия жизни.

Лена едет к себе, в Нью-Васюки — так по-прежнему называет она свой голый, унылый район, — пораженная внезапным прозрением. Нет, качает она головой, не внезапным. Оно накапливалось постепенно — из слов и фраз, беседах о вещах посторонних — литературе, политике, развязности комментаторов, и наконец количество перешло в качество, как всегда неизменно бывает. Так вот почему он все жалуется, стенает: ему просто не о чем говорить! Как посмеялся бы Димка, если б знал, на кого его променяла Лена. С ним-то всегда интересно: мир Димы огромен — его особый, духовный мир, и как ярко отражается этот мир в его очерках и эссе, появляющихся время от времени в пока живых еще «толстых журналах».

«Это он меня заставил сравнить, — понимает вдруг Лена. — Вечно он мне портит жизнь!» Но тут же осознает, что это несправедливо. И без Димки настал бы час, когда стало бы все ослепительно ясно: она полюбила глупого женатого человека. А еще говорят, что любовь слепа. Кое-что она все-таки видит…

Мама тоже любит женатого — такая у них обеих, видно, судьба, общая, беспощадная карма. Но мамин Леша женат как-то странно, наполовину. Теперь, когда выросла Лена и он перестал стесняться, он вообще, можно сказать, переселился к ним в дом, даже обеды готовит, если случится приехать с работы раньше.

— Ну, я пошел встречать твою маму!

Приходят оба веселые, раскрасневшиеся, топают в прихожей ногами, сбивая прилипший снег.

— Ух, замерзли!

— Что так долго? — недовольно спрашивает Лена.

— А мы гуляли.

«Гуляли»… Будто им по семнадцать лет!

Переговариваясь и смеясь, они вместе накрывают на стол и зовут ужинать Лену. За ужином смотрят исключительно друг на друга, смеются чему-то, понятному им одним, и Лена невольно чувствует себя лишней.

— Иди-иди, мы сами все приберем.

Лена уходит к себе, садится к столу, но вместо того, чтобы готовиться к очередному экзамену, думает о маме и Леше. «Нет, неправда, — мысленно спорит с Катей. — Вот мама с Лешей… Не занимаются же они любовью? Они просто любят друг друга. Им и посуду вместе мыть весело, и гулять на морозе, и по телефону они разговаривают часами…» Лена откладывает учебник, сидит, подпершися, и, не мигая, смотрит на лампу, прикрытую колпачком. О чем, интересно, они говорят — не наговорятся? Особенно в пятницу вечером, когда оба знают, что увидятся лишь через два дня, в понедельник. Небось об этом и говорят. А может, и нет: сколько лет это все длится, может, оба привыкли.

По выходным у Натальи Петровны уйма уроков, ее нет дома весь день. Но вечером глаза у нее печальны, и она чутко прислушивается: ждет звонка. Леша звонит неизменно, и грустные глаза оживают.

— Да, устала. Нет, ничего. А ты что делаешь? Эсэмэски твои получила, а как же? А ты? Ну конечно, я пошутила…

И так — минут по двадцать. Деньги бы пожалели! Впрочем, зарабатывает Леша, судя по всему, очень даже неплохо. Однажды воскликнул недоумевающе, горько:

— Не понимаю, зачем я ей нужен?! Давно ведь нет никаких отношений! Я просто отдаю в дом деньги, и все.

— «Просто», — невесело засмеялась Наталья Петровна. — Это и есть самые прочные отношения. На них, собственно говоря, держится мир.

— Нет, ты не можешь так думать, — испугался Леша. — Самые прочные — такие как наши, разве не так?

— Так, — улыбаясь, подтвердила Наталья Петровна.

— Потому что мы любим друг друга, — все не мог успокоиться Леша. — Правда?

— Правда, — подтвердила Наталья Петровна и почему-то вздохнула.

Скрипнул стул — Леша, как видно, встал, подошел к своей дорогой Наташе, — настала долгая тишина. Целуются, поняла Лена.

— Пошли к тебе, — прерывисто выдохнул Леша.

— Пошли, — еле слышно ответила Наталья Петровна.

Ну разве можно сказать, что они пошли «заниматься любовью»? Они все время, каждую минуту любят друг друга, вот в чем секрет.

Чувствуя себя подлой предательницей, соглядатаем, сбиваясь и опуская детали, рассказала Лена о мамином романе Кате.

— Ну, понятно, — с ходу поняла ее Катя. — Это, конечно, совсем другое. Когда-то я читала такую книгу — не помню автора, — называется «Три влечения». Училась я тогда в школе, только стала думать о мальчиках, и так потрясла меня эта книга, что я ее сто раз перечитывала. Она как раз о любви.

— А почему три влечения? — поинтересовалась Лена. — Герой любил сразу трех женщин?

— Какие мы теперь другие, — задумчиво сказала Катя. — Как превратно все понимаем… Эта книга — потом у меня ее «зачитали» девчонки из класса — что-то вроде теоретического трактата: любовь — влечение ума, души и тела, три составляющие очень сложного, никому до конца не понятного чувства.

— А ты говорила — «физиологическая потребность тела», — напомнила Лена, — и призывала меня…

— Мы живем в другое время, — мгновенно нашлась Катя. — Нам выпало жить в век высоких технологий, бешеных скоростей, массовой культуры, потери ощущения прекрасного, нивелировки личности.

— Не цитируй нашего уважаемого профессора, — поддела ее Лена.

— А что? — не растерялась Катя. — Он прав. За все надо платить.

— И чем мы платим?

— Душевной черствостью, эгоизмом. Любовь вообще-то самоотверженна: человек отдает — и счастлив.

— Как Димка, — некстати вспомнила Лена. — Ему хочется всем со мной поделиться, это так чувствуется.

— Но у тебя есть незабвенный Миша, — протянула с презрением Катя, — которому, увы, нечего отдавать.

— Откуда ты знаешь? — вспыхнула Лена. За Мишу стало обидно.

— От тебя, — ни на минуту не задумалась Катя. — Ведь вот в чем фокус: я его ни разу не видела, его не знаю. Но с твоих же слов, со слов влюбленной в него моей лучшей подруги, вырисовывается такое дерьмо…

— Не ругайся, — попросила Лена.

— О’кей, — согласилась Катя. — Не буду. Только имей в виду, что этот идиотский американский термин — «заниматься любовью» — очень подходит к вашим с ним отношениям. А ты, ей-богу, заслуживаешь лучшего. Он — нет. Пусть себе омолаживается рядом с юными созданиями, отодвигает таким образом старость, прячет свой страх перед смертью.

— Скажешь тоже, — пробормотала растерянно Лена. — Уж и страх…

— А как же? — упрямо стояла на своем Катя. — Именно так от него и прячутся: цепляясь за чужую молодость. А у тебя просто первый сексуальный опыт, и, скажем прямо, не самый удачный.

— Неправда, — возразила Лена. — Мне с ним хорошо.

— Не с кем сравнивать, вот и хорошо, — проворчала Катя. — Но вчера ночью бродила я в Интернете…

— Ночью спать надо.

— Так ведь после двух в сто раз дешевле!

— Так уж и в сто?

— Ну, в четыре. Тоже классно.

— Да знаю, — улыбнулась Лена. — Мамин Леша как раз недавно нас подключил и вчера целый вечер учил меня уму-разуму.

— Ленка! — воскликнула Катя. — Что же ты ничего не сказала?

— Не успела.

— Ленка, это судьба.

Катя решительно отшвырнула толстую, поднадоевшую за последние дни книгу, вскочила с дивана, плюхнулась в кресло и завертелась перед ничего не понимающей Леной. Летели, подчиняясь вращению кресла, золотые, роскошные волосы, азартно блестели глаза, алели щеки.

— Ты чего? — улыбалась Лена.

Кресло остановилось, сияющие глаза уставились на нее.

— Значит, у тебя есть выход!

— В Интернет? — не поняла Лена.

— И в Интернет — тоже, — засмеялась Катя.

— Теперь есть, — подтвердила Лена. — Только я еще не пробовала, да и зачем?

— Ну, темнота-а-а, — протянула Катя. — «Зачем»… Да он на все случаи жизни! Мы получаем там информацию, это раз. — Она загнула палец. — Покупаем через Интернет все, что нам требуется, два. Он нас учит и развлекает. Мы знакомимся, переписываемся, короче — общаемся, и это, может быть, самое главное. Виртуальная реальность, знаешь, очень затягивает.

— Ага, — не стала спорить Лена. — Но твой виртуальный Серега, перейдя в нашу реальность, тем еще оказался пройдохой. Главное — таким врунишкой.

— Ну и что? — небрежно сказала Катя. — Твой невиртуальный писатель — тоже.

— Он не врал, — как всегда, заступилась за Мишу упрямая Лена. — Он просто не говорил.

— Просто, — насмешливо пропела Катя и добавила уже серьезно: — Умолчание — та же брехня. Однако вернемся к нашим баранам.

— Каким баранам?

— К выходу в Интернет и вообще — к выходу. Из того дурацкого положения, в котором ты оказалась. Ваши грязные конспиративные квартиры, твой зануда Миша — да-да, не хмурься — со своими жалобами, лентяем сыном, больной женой, а теперь еще и с котятами, которых ты почему-то куда-то должна пристроить, твое, слава богу, прозрение — «Он, кажется, не очень умный»…

— Катька, это невеликодушно!

— Но это же твои слова? Когда влюбленная женщина говорит «он не очень умный», дело плохо: значит, совсем дурак.

— Ох, Катька…

— Все, молчу. — Катя на минуту умолкла, но только лишь на минуту. — Не обижайся, — смиренно попросила она. — Больше о Михаиле — ни слова. Поговорим о тебе. Ваша связь тебя губит: отбирает время и силы. И не хмурься, пожалуйста, никакая тут не любовь, а вот именно связь — так это называют люди. Ты, конечно, его разлюбишь, уже разлюбливаешь — интересно, есть такое слово в нашем большом словаре? — но идет же время, оно проходит! — Катя снова завертелась на кресле, резко остановилась. — А теперь скажи, — потребовала она. — Какое от любви существует лекарство?

— Никакого, — прошептала Лена.

— Неправда! — стукнула кулаком по столу Катя. — Есть, и все его знают. Другая любовь!

— Так ведь пока ее встретишь…

— Встретишь… Мы живем в двадцать первом веке!

— Ну и что?

— А то, что современные люди ищут ее в Интернете. Закидывают густую сеть и ловят.

Лена испуганно заморгала.

— Что такое ты говоришь?

Катя вскочила с кресла, заходила, энергично взмахивая рукой, по комнате.

— А что? Новое — хорошо забытое старое. Всегда были свахи — исключая советскую власть: все, до чего дотянулась, она уничтожила, — сейчас — Интернет. Есть сайты знакомств: ladylove, znakomstva, kiss.ru…

— Ох, Катька, ох, с тобой не соскучишься!

Взрыв смеха одолел Лену. Она смеялась до слез, а может быть, плакала?

— Девочки, — снова заглянула в комнату Вера Николаевна. — Что вы все веселитесь?

Она смотрела на дочь очень сердито.

— Уйди, мама, уйди, — замахала на нее руками Катя. — Мы обсуждаем проблему — как говорил твой Ленин? — ах да, архиважную.

— Мой… Скажешь тоже, — оскорбилась Вера Николаевна, удаляясь. — Как тебе эти так называемые студентки? — спросила, полуобернувшись, Ваську, кота, который, пользуясь случаем, проник в комнату вслед за хозяйкой, легким прыжком взлетел над диваном, приземлился на теплое, нагретое Катей место и теперь лежал рыжим, пушистым половичком, щурил зеленые глаза на солнце и блаженно мурлыкал.

Он посмотрел на Веру Николаевну, перевел взгляд на легкомысленную молодежь, к которой давно относился весьма снисходительно, свернулся клубочком и задремал, продолжая урчать музыкально и громко.

6

— Да, ты прав. Надо переходить на заочный, — сказала Лена. — Сдам сессию и напишу заявление.

— Я тебе еще зимой говорил, — упрекнул ее Дима. — Ваш знаменитый «процесс аккредитации»…

— Наш… — невесело усмехнулась Лена.

— А то чей? — живо возразил Дима. — Уж точно не мой.

Они бродили по сухому и чистому центру — на окраинах еще было грязно, — синело высокое бездонное небо, светило теплое апрельское солнце, весенняя истома овладевала Леной, и не хотелось думать ни о чем серьезном, тем более — о неприятном. Она покосилась на Димку. Высокий, широкоплечий, в коричневой, мягкой кожи, куртке, он шагал, помахивая своим неизменным кейсом, твердо, уверенно и спокойно, поглядывая на Лену горячими татарскими глазами, счастливый до неприличия.

— Ленча ты Ленча, — снова заговорил он, и глаза его сияли, как два черных агата, — ты хоть понимаешь, до чего мне фантастически повезло? Это же «Новый мир», наш лучший журнал, несмотря на все передряги, и — взяли. Костя давно уговаривал — «рискни!» — а я колебался: ведь я не филолог, даже не журналист. И тема спорная. А они сказали: «Хороший очерк. Спорно, но интересно. Над чем вы работаете сейчас?» Нет, ты представляешь? Сами спросили! Я расхрабрился и оставил им свой рассказ — о Северном море, помнишь, показывал? Как чувствовал — сунул в последнюю минуту в кейс. Тебе ведь понравилось, да?

— Очень.

«Только он не о море, — подумала Лена. — Он о тебе, Дим-Димыч», — но говорить ничего не стала.

— Откуда ты берешь темы? — помолчав, спросила она.

— Как откуда? Да отовсюду. — Дима огляделся по сторонам, будто темы валялись на тротуаре, стоило лишь нагнуться и подобрать. — Откуда… Хватило бы жизни…

Лена невольно вздохнула, вспомнив хмурого Мишу с его неизменным «не пишется» и «нет тем». Его эйфория от встречи с Леной прошла на удивление быстро.

— А когда ты пишешь? — продолжала она допытываться.

Дима сразу понял, о чем она говорит.

— Думаешь, мешает фирма? — засмеялся он. — Наоборот — помогает! Какие люди, коллизии, один сленг чего стоит! Фирма не только кормит меня. Там кипит жизнь!

«Может, поэтому ему и не пишется, что выключен он из жизни», — подумала Лена про Мишу и снова вздохнула: с ним все труднее и муторнее, они почти не видятся. Зато появился Стив — правда, пока в виртуальном, призрачном мире всемогущего Интернета.

— Зайдем к японцам? — неожиданно остановился Дима.

— К каким японцам? — подняла брови Лена.

— А в ресторанчик. — Дима кивнул в сторону небольшого свежеокрашенного дома. — Читай — «Японское суши». Отметим мою удачу и твое мужественное решение перейти наконец на заочный.

— Но я еще не решила, — испугалась Лена.

— Так решай! — сжал ее руку Дима. Черные глаза смотрели сердито. — Сдавай, так и быть, сессию, пиши заявление и — бегом к нам, на фирму.

— Летом у меня кое-какие дела, — неопределенно пробормотала Лена. — Если бы осенью…

— Можно и осенью, — великодушно разрешил Дима. — Фирма мощная, расширяется, будут места. Тем более по моей рекомендации.

Лена фыркнула. Дима засмеялся тоже.

— Нет, правда, меня там, представь себе, ценят. Раз я прошу, значит, девушка с головой. А что у тебя за дела, да еще летом? — словно бы мимоходом, скрывая вспыхнувшую вдруг тревогу, поинтересовался он.

— Так… Не важно… — уклонилась от ответа Лена.

Потому что летом она летела в Лондон, к Стиву, с которым переписывалась и перезванивалась с зимы, через месяц после того, как Катя чуть не насильно усадила ее за компьютер и они вместе зашли на сайт znakomstva.ru. Лена придумала себе логин, заполнила анкету — возраст, рост, вес, чем занимается, — переслала на сайт фото.

— Пиши: «Для серьезных отношений», — потребовала Катя, и Лена, посмеиваясь, так свое стремление — ну, не стремление, конечно, а, может быть, пожелание — и определила.

— А что, у людей получается, — убеждала Катя.

— И где ты их видела, этих людей? — скептически возражала Лена. Но она уже запуталась в сети Интернета.

* * *

Возник Стив не сразу. Были какие-то проходные фигуры из наших, но после короткой, шутливой, так себе переписки их решительно отбраковывала Катя.

— Нет, не то, — говорила она. — Поехали дальше.

Некий Веня упорно настаивал на встрече.

— Ну сходи, — разрешила Катя.

Встретились на Арбатской площади, у «Художественного». Было холодно, зябко, Лена прикрывала варежкой нос. Веню узнала сразу, хотя фотография ему явно льстила, и по тому, как вытянулось его лицо, поняла сразу, что нос все равно покраснел, волосы развились — не стоило, как видно, сбрасывать капюшон, — макияж, конечно, помог, но не очень, разве что прибавил красок неизменно бледному, без намека на здоровый румянец лицу. Старый комплекс — она некрасивая! — преодоленный совместными усилиями Димы и Михаила, вынырнул из небытия. Лена сжалась и потускнела, не знала, куда девать руки-ноги, растеряла заранее приготовленные небрежные, остроумные фразы и молча поплелась с этим самым Веней в кино.

Возможно, фильм был совсем неплохим, но динамики, кольцом окружившие зал, голосили так, что голова разболелась сразу, и Лена мечтала лишь об одном: чтобы эта пытка поскорее кончилась.

— Это что, для глухих? — спросила на выходе билетершу.

— Ничего не поделаешь: новая технология, — печально ответила билетерша. — Вам-то хорошо: отсидели сеанс и домой, а мы торчим здесь с утра до вечера, скоро и в самом деле оглохнем.

— Так вы же не в зале, — удивилась Лена.

— Ну и что? Разве от этой проклятой стереофонии спасешься?

Лена развеселилась: ну все не впрок, даже новые технологии! Мысленно она поставила крест на своем виртуальном знакомом — и вообще Катькина выдумка — полная чушь! — а потому расслабилась, принялась болтать о том о сем, дурачиться и смеяться — такой, наверное, была реакция на сокрушительную неудачу, — разбирать по косточкам фильм — несмотря на грохот совершенно распоясавшейся стереофонии, она в него все-таки вникла.

Веня посматривал на Лену с радостным удивлением. Отчего это он решил, что она некрасива? Очень даже ничего, а главное — с ней интересно.

Через минуту они уже спорили о только что просмотренном фильме, выйдя на улицу, перебрасывались шутками, и Вене решительно расхотелось «быстренько проводить до метро и смотаться», как он решил для себя, когда увидел Лену.

— Зайдем в кафе? — предложил он после минутного колебания: прихватил с собой, конечно, деньжат, но не так, чтобы много.

Лена, как чуткий локатор, его колебания уловила.

— Нет, спасибо, — вежливо отказалась она. — Поздно уже.

— Но мы ни о чем не договорились, — всполошился Веня.

Не хотелось отпускать эту девушку.

— А на что Интернет? — засмеялась Лена.

Внутренне она ликовала. Все-таки общение с Михаилом не прошло для нее даром: она научилась общаться с мужчинами, не робеть перед ними, как прежде, она видела, что понравилась — не сразу, нет, но понравилась.

— Можно, я вас провожу? — жалобно попросил Веня.

— Нет, спасибо, — снова сказала Лена. — Мне тут надо еще зайти кой-куда.

— Но мы увидимся? — не отставал Веня, заглядывая Лене в глаза, поражаясь их глубине.

— Возможно, — неопределенно пообещала Лена и, улыбнувшись на прощание своему кавалеру, нырнула в метро.

— Слушай, Катька, это все ерунда, — сказала на другой день Кате. — Специально не получается ничего.

— А знакомство на улице не ерунда? — с ходу парировала Катя. — Или, к примеру, на мостике в Переделкино?

— Вот не можешь ты не съязвить! — возмутилась Лена.

— Не могу, — мирно согласилась с подругой Катя. — А все-таки, что ни говори, Интернет — это класс. Болтаешь, переговариваешься, оттачиваешь зубки, даешь, если кто заслужил, свой почтовый ящик. Что, скажешь, плохо?

— Не знаю, — пожала плечами Лена. — Как-то это не для меня. Пустая трата времени. Хотя затягивает, признаю.

Пошутили, посмеялись, а к Новому году возник этот самый Стив.

— Что за Стив? — сразу навострила ушки Катя.

— Преподаватель русского языка и литературы. Из Лондона.

— Да что ты! Женат?

— Разведен. Пишет, что на Рождество почувствовал себя особенно одиноким, стал бродить в Интернете и нашел там меня. Пишет, что любит Россию и никогда больше не женится на своей соотечественнице, только на русской.

— Ого! Неплохие авансы… А сколько ему?

— Сорок два. Общаться с ним интересно, — призналась Лена.

— Да уж наверное! — ободряюще сжала ей руку Катя. — Не то что с нашими обалдуями.

— Много знает, о многом думает, — продолжала Лена.

— Начитался небось наших классиков, — хмыкнула Катя.

— Как ты догадалась? — удивилась Лена.

— И не думала я догадываться, — засмеялась Катя. — Брякнула что на ум пришло.

— Но именно так он на днях и написал: русские классики научили его философскому отношению к жизни, потому он и разошелся с женой. А знаешь, что было в последнем письме?

— Откуда мне знать?

— «О бывших женах, как о мертвых: или хорошо, или ничего. Ханна совсем неплохая женщина, но очень уж прагматична — «купить, купить, купить…» А я, Helen, устал».

— Устал покупать?

— Устал постоянно об этом думать.

К весне они знали уже друг о друге многое, и Лена жила теперь в двух измерениях: реальном и виртуальном. В реальном были Катя и Дима, знаменитый УНИК с его выматывающим «процессом аккредитации», ускользающий, уклончивый Миша — виделись все реже, говорить было особенно не о чем, близость стала привычной, почти домашней, хотя по-прежнему приносила радость. А в виртуальном измерении был Стив, общение с которым все ощутимее вытесняло реальность, в чем-то ее заменяло.

Вечерами, вернувшись домой, Лена первым делом бросалась к компьютеру. Нажимала кнопку «вход» и высвечивалось знакомое сообщение: «У вас письмо». Она смотрела на четко очерченное лицо Стива, приближая его к себе, рассматривая в увеличении умные глаза, высокий лоб, темные, как у Димы, волосы, плотно сжатый, решительный рот. А уж потом читала письмо. Довольно скоро она дала Стиву свой личный почтовый ящик, скачала на мобильник его фотографию, сняла информацию о себе со znakomstva, и теперь они общались уже напрямую, без логина и электронной свахи.

«Как прошел день? — спрашивал Стив. — У меня интересно. Дали еще одну группу славистов, и я учу их вашему «великому и могучему», как писал мой любимый Тургенев. С его стихотворений в прозе я всегда начинаю курс. Не кажется ли тебе, Helen, что ваша великая литература и есть то, что называют национальной идеей? Вы можете без сомнений опираться на то, что оставили вам Толстой, Достоевский, Тургенев. Мне за него, кстати, обидно: по-моему, вы его недооцениваете…»

Были такие философски-дискуссионные письма; их Лена читала и перечитывала, споря и соглашаясь в ответных посланиях. Были другие, в которых Стив рассказывал о себе: о маленьком городке, где жил и учился, о Лондонском университете, в котором защитил диссертацию, а теперь там же преподавал. «Вот если бы и в семейной жизни ты был таким постоянным», — пошутила в ответ Лена, но Стив шутки не принял и немедленно объяснил, что личная жизнь — совсем другое дело. «Моя мама называет ее «лишней жизнью»», — отстукала в ответ Лена, и Стив ответил панегириком во славу русского языка, в котором «смени одну только букву, и все поменяется».

Потом пошли фотографии: университет, солидный, в викторианском стиле дом, в котором Стив после развода снимает квартиру — крестиком отмечены три окна, — дом в пригороде, где живет его мать, седая строгая дама в буклях с кудрявой собачкой, прижатой к сердцу, — «Это моя мама и ее пудель по имени Боб».

Иногда в почтовом ящике Лены ни с того ни с сего возникал Димка — бесцеремонно вмешивался в их переписку, — хотя предпочитал вечерами звонить.

— Поболтаем? Ужасно соскучился!

Михаил отделывался эсэмэсками: «Прости, я, кажется, приболел, так что все отменяется. Целую».

— Целую… — усмехалась Лена. — Даже на звонок его не хватает. Ну и ладно.

В этот день она как раз размышляла, что ответить на неожиданное приглашение Стива. «Дорогая Helen, — писал он. — Я уже точно решил приехать в Москву — теперь, по слухам и по твоим замечательным фото, это очень красивый город, но вдруг подумал: может быть, ты хотела бы приехать в Лондон? Это тоже красивый город, и ты в нем никогда не была, а я стажировался в МГУ, жил в вашей Москве. Справедливо будет, если приедешь ты, правда? Конечно, я все оплачу, об этом не беспокойся. Увидишь, тебе понравится Лондон. Я хочу познакомить тебя с моей мамой и чтобы ты посмотрела мою квартиру, хотя, если мы, как я надеюсь, поженимся, я сниму другую: эта маленькая для двоих, в ней всего три комнаты. Конечно, если это для тебя утомительно, то приеду я, у меня летом отпуск. Отвечай скорее, а то я волнуюсь, ожидая твоего решения».

— Кла-а-асс, — протянула свое любимое словцо Катя. — Что значит — ответственный западный мужик. Все продумал. Ну, кла-а-асс! — Она заглянула подруге в глаза. — Что молчишь?

— Боюсь, — виновато призналась Лена.

— Чего? — завопила Катя.

— Ехать к незнакомому человеку.

— А как же иначе он станет знакомым? — возмутилась Катя.

— Хочет представить меня своей маме… Пишет, что оплатит поездку, — не обращая внимания на ее возмущение, продолжала Лена. — Это, знаешь, обязывает.

— Ленка, — застонала Катя. — Ну что с тобой делать? Слышала о программе «People-to-people»? Совершенно чужие люди едут друг к другу в гости, живут друг у друга в квартирах…

— Так это на паритетных началах…

— Ну и ты его пригласи, если хочешь на паритетных. Тоже познакомишь с мамой, покажешь свои Нью-Васюки, а уж самолет как-нибудь он осилит. Ленка, не глупи! Как минимум ты увидишь Лондон. Эх, я бы на твоем месте…

— Не знаю. Подумаю…

Но за нее уже все продумал Стив. Дома Лену ждало на сайте короткое сообщение: «Дорогая — Helen! Совершенно неожиданно встретил своего старого друга Алена. Он тоже славист, мы вместе учились. Теперь преподает в Кембридже. Представь себе, он летит в Москву прямо завтра! Именно поэтому он сегодня здесь, в Лондоне. Я думал оформлять тебе приглашение, если ты согласишься, но это долго — у нас и у вас с двух сторон бюрократия. И вот что мы придумали вместе с Аленом. Он передаст тебе деньги, и ты приедешь в качестве туриста. Как хорошо, что все у вас теперь изменилось и можно быстро приехать, были бы деньги. А они у тебя будут on the day after tomorrow — забыл, как это по-русски, и некогда лезть в словарь. Сообщи сразу номер твоего мобильника. Во-первых, для Алена, а во-вторых, для меня: очень хочется услышать твой голос».

Думать и колебаться было некогда: ответственные западные мужчины уже все придумали, и в самом деле — почему бы и нет? Сколько можно трусить и отступать? Лена отстукала номер мобильника, добавив испуганно, что у нее нет заграничного паспорта, хотя фирмы, кажется, решают эту проблему довольно быстро. Через час мобильник знакомо заиграл «Вальс цветов».

— Helen? — спросил приветливый мужской голос. — Как хорошо, что ты прочитала мое письмо. Мы с Аленом волновались: вдруг ты не заглянешь в почтовый ящик — у вас в Москве совсем поздно, — или вдруг куда-то уехала? Тогда бы нам пришлось делать много звонков, пока ты бы встретилась с Аленом.

Голос звучал совсем рядом, и невозможно было представить, что между Стивом и Леной тысячи километров — горы, равнины, леса, даже море.

Он говорил что-то еще, о чем-то спрашивал, и Лена ему отвечала. Но суть фраз доходила до нее с трудом: она вслушивалась в основном в звучание голоса. Хорошим был голос — глубокий такой баритон.

— Зачем у тебя нет паспорта?

— У меня есть, но не заграничный.

— Понятно. Я и забыл…

— Не знаю, как долго они его будут делать.

— Заплати — будет быстрее. Или, может быть, я говорю что-то неправильно?

— К сожалению, правильно.

— Почему «к сожалению»?

— Долго объяснять. Давай отключаться: наверное, дорого.

— У нас сейчас льготно, не волнуйся.

Когда Стив наконец отключился, Лена плюхнулась на диван и закрыла глаза, изнемогая от боли в затылке, от того, что кружится голова. Она устала смертельно — как если бы пробежалась в центр Москвы и обратно. Снова заиграл «Вальс цветов» из «Щелкунчика», но Лена, протянув руку, выключила мобильник: не могла она больше ни с кем говорить. Хорошо бы выпить какой-нибудь анальгетик, только не было сил встать с дивана.

Выручила, конечно, мама. Она вошла веселая, оживленная, как всегда после уроков.

— Э-эй, — запела в прихожей. — Есть кто дома?

Наталья Петровна заглянула в комнату. Сияли радостью ее глаза, каштановым облаком обрамляли лицо пышные волосы, тонкий сиреневый свитер подчеркивал, облегая, высокую грудь и прямые плечи.

— У тебя новый кулон, — тупо сказала Лена, не двигаясь с места.

— Леша привез из Таллина, — объяснила мама, легонько подбросив висящий на кожаном длинном шнурке золотистый янтарь. — Я очень люблю янтарь, Леша знает.

Она села рядом с дочерью, взяла ее за руку. Сияние глаз погасло, тревога проступила в них.

— Что-то случилось?

— Нет… Да… Случилось… Но ты не волнуйся: ничего плохого…

Краснея, сбиваясь, путаясь в словах, Лена все рассказала.

— Дурочка, — прижала ее к себе мама. — Что ж ты стесняешься? Открытый мир — как хорошо! Сейчас найдем в «Золотых страницах» подходящую фирму, завтра сфотографируешься и летом полетишь в Лондон. Увидишь Темзу, Биг-Бен, Тауэр, Гайд-парк. Обещай, что постоишь на мосту Ватерлоо. Ах, какой прекрасный был фильм…

Лена смотрела на мать в изумлении:

— О чем ты говоришь, мама?

— Ну был такой фильм — «Мост Ватерлоо». Очень трогательный. Помню, бегали его смотреть по сто раз.

— Ох, мамочка, ох, — задыхаясь от смеха, ткнулась матери в плечо Лена. — Какая ты у меня смешная…

— Вот еще, — притворилась сердитой мать. — Ничего смешного. Хороший фильм, не то что нынешние стрелялки.

Лена оторвалась от матери. Взглянула на нее с укоризной:

— Ты разве не понимаешь? Он ищет жену, хочет познакомить меня со своей мамой, собирается снимать другую квартиру — трехкомнатная, по их меркам, женатому человеку мала. А ты — «Мост Ватерлоо».

— Да понимаю я, понимаю, — смущенно и быстро заговорила Наталья Петровна. — Только все это так неожиданно… Скрытная ты у меня… Наверное, я растерялась, ты уж прости.

Она робко коснулась руки дочери.

— Ничего-ничего, — спохватилась Лена и обняла мать. — Обязательно постою на мосту. Он в самом деле красивый?

— В кино — очень. — Наталья Петровна провела рукой по Лениным волосам. — Поезжай, — повторила она. — Я готова всю жизнь писать тебе письма — хорошо, что у нас теперь есть компьютер, можно не зависеть от почты, — лишь бы ты была счастлива.

Они сидели обнявшись, как две подруги, думая о неожиданных поворотах судьбы, но потом пришлось все-таки встать и подойти к телефону, который звонил и звонил, время от времени делая короткие перерывы, чтобы отдышаться, набраться сил и настойчиво затрезвонить снова.

— Кто это такой упорный? — мимоходом удивилась Наталья Петровна. Таким упорным был, разумеется, Дима.

7

Что приятнее — путешествие или то, что ему предшествует? А может быть, «послевкусие», когда, возвернувшись, извлекаешь из глубин чемодана подарки, раздаешь шампуни, лосьоны, купальные шапочки, щедро предоставляемые туристам, фирменные пакеты с кофточками и майками, спешишь проявить слайды, смотришь их и переживаешь все вновь: вот ты у своего отеля, а вот на фоне Биг-Бена, в Виндзорском замке — темновато, правда, но это же Виндзор! — вот Темза, и ты стоишь на романтическом мосту Ватерлоо… Путешествия продлевают жизнь, мало того — проживаешь еще одну, другую, на твою не похожую. Прежде Лена об этом только читала, теперь предстояло убедиться в этом самой.

Огненно-рыжий Ален терпеливо стоял на платформе у первого вагона, как договорились, и даже если бы не описал его так точно Стив, Лена узнала бы Алена сразу — по спокойному взгляду уверенного в себе человека, добродушному отношению к окружающим, отсутствию всякой нервозности, обычно присущей пассажирам метро.

Широко улыбаясь, он шагнул Лене навстречу — высокий, крупный, с большущей сумкой через плечо.

— Вы Лена? А я Ален, друг Стива. Сядем?

Сели на длинную лавку, переждали грохот уносящегося к следующей станции поезда.

— Это вам. — Из своей огромной сумки Ален вытащил другую, поменьше, тоже на длинном ремне. — С ней можно ехать к нам, в Лондон.

— Вы надолго в Москву?

— Надолго. На целый месяц. Буду, как прежде, жить в МГУ, там же преподавать — на Ленинских — о, простите, — на Воробьевых горах. — Ален мечтательно улыбнулся. — В круглом зале всегда по субботам танцы; у вас такие красивые девушки…

Лена улыбнулась тоже.

— Может быть, показать вам Москву?

— Спасибо, не надо. Я ее хорошо помню, хотя теперь, говорят, она изменилась. Но Кремль и колокольня Иван, и собор Василия, я надеюсь, остались?

Ален расхохотался собственной шутке.

— Ну и как, нравится вам Москва? — спросила Лена, в общем-то не сомневаясь в ответе.

Но Ален ответил странно.

— Куски отдельные нравятся — Красная площадь, маленькая улица в центре — забыл, как называется.

— Наверное, Арбат, — подсказала Лена. — Она теперь пешеходная.

— О, нет машин? Здорово!

— Художники продают свои картины, поэты — стихи…

— Как у нас, на Кренбери-стрит. Скажите Стиву, чтобы сводил вас туда обязательно! Там всегда были битники, хиппи, теперь — буддисты. Много разноцветной Азии… А у вас больше всего я люблю все равно Ленгоры, общежитие МГУ. Там живо, весело, там я узнал настоящую устную речь, не как в книгах. — Ален снова расхохотался. — Я только приехал — тогда, в первый раз, — не успел еще разложить вещи, а Владимир, сосед по блоку, распахнул мою дверь — без стука! — и говорит:

— Ну что, пришелец, айда в столовку, нажремся от пуза!

Веришь ли, Helen, я испугался: учил-учил язык, а фразы не понимаю. Вынул записную книжку, достал из кармана ручку, сел к столу.

— Подожди, Владимир, сейчас все запишу. «Пришелец» — это тот, кто пришел? Но я прилетел. Значит, я «прилетчик»? «Пузо» — это живот, верно? Но почему «нажремся от пуза», а не «до пуза», скажи! «Нажремся» тоже не очень понятно, но я догадался…

Сижу, хочу записать, а Владимир вдруг как закричит:

— Расселся! А столовка через полчаса закрывается. Бежим! Объясню по дороге.

Я удивился.

— Надо бежать? Зачем? Я уже бегал утром… Вот, Helen, каким я был глупым…

Посмеялись, помолчали, пережидая грохот очередного поезда.

— Если что будет нужно, звоните, — встала Лена и протянула Алену руку.

— Так хочется Стиву счастья, — неожиданно сказал Ален. Голубые глаза смотрели смущенно. — Мы, ирландцы, народ упрямый, с нами трудно.

Лена смотрела непонимающе.

— Он вам разве не говорил? — совсем смутился Стив. — Ханна, его жена… нет, теперь не жена, как это я забыл… Экс-жена…

— Бывшая, — подсказала Лена.

— Ну да, ну да, — заторопился Ален. — Конечно, бывшая… Такое простое слово, а я забыл! Вот видите, нужно почаще к вам приезжать. Так вот, она ведь ирландка, и хотя я тоже ирландец, но хочется быть объективным. Ой, я совсем запутался…

— Вы хорошо говорите по-русски, — уважительно оценила его сбивчивую речь Лена. — Не по-книжному.

— Правда? — обрадовался Ален. — А будет еще лучше — после Москвы, — наивно похвастался он. — Все, я побежал, как всегда говорил Владимир, мой друг. До свидания. Баксы запрятаны, нет, упрятаны в кофточку, чтобы никто не украл. Bye!

— В какую кофточку? — крикнула вдогонку Лена, но за грохотом поездов Ален ее не услышал.

Кофточка оказалась прелестной — золотистой, из натурального шелка, в строгом английском стиле и притом неуловимо кокетливой. А когда Лена ее развернула, из кофточки выпал толстый конверт с долларами.

— Господи, куда мне столько! — всплеснула руками Лена. — А это что, косметичка?

В косметичке была, как и следует из ее названия, косметика и еще записка: «Helen! Приезжай от солидной фирмы, чтобы отель был в центре Лондона, рядом со мной. Очень жду. Стив».

Стесненно и неуверенно Лена пересчитала зеленые сотенные бумажки — «зачем так много?» — смущаясь и радуясь, примерила кофточку — «и, главное, размер угадал! Рукава только чуть-чуть длинноваты», — мазнула по губам розовой душистой помадой — «мой цвет», — вдохнула, закрыв глаза, запах тоже розовой пудры. Потом посидела у стола, уронив на колени руки, пытаясь сообразить, что же все-таки она делает? И зачем?

Но мысли разбегались в разные стороны, грохот подземки стоял в ушах, добрые глаза Алена умоляли и требовали — «Так хочется Стиву счастья», — ни с того ни с сего возникал Димка с его байдаркой и грядущим походом по неизвестной реке Воре.

Так ничего не сообразив, не поняв, не придумав, и легла Лена спать. А утром следующего дня началась беготня.

Фирму нашла, разумеется, Катя. Она же составила список — что взять с собой. Долго спорили, брать ли зонт.

— Там дожди и туманы, — опиралась на классику Лена.

— Ничего подобного! — со знанием дела возражала Катя. — «Туманный Альбион»… Скажешь тоже… Все давно изменилось. Даже синоптики ничего уже предсказать не могут. И вообще: лето есть лето.

«Будет дождь — купим зонт», — сбросил на e-mail свое просвещенное мнение Стив, и проблема, не успев возникнуть, благополучно была решена.

Сессия, долгие вечерние прогулки с Димой — меланхолично, неторопливо бродили по Переделкино или переулками старой Москвы, всячески изощряясь в психоанализе, споря и соглашаясь друг с другом, философствуя и размышляя о жизни — интересной, непредсказуемой, — разрыв с Михаилом — он все болел, жаловался на то да на это, возмущался новыми временами, сожалел о старых — «Даже поликлинику отобрали! А какой Дом творчества был у нас в Дубултах! А в Пицунде…» — и наконец канул в Лету — все было прелюдией к встрече со Стивом. Виртуальная реальность через полтора месяца должна была превратиться в реальность зримую.

— А как же твой Михаил? — подтрунивала Катя.

— Ну его, — отмахивалась Лена, мимоходом удивляясь себе: что уж она так мучилась — там, в голом ноябрьском лесу, когда мокрый снег сыпал и сыпал с беспросветного неба, а она, вдребезги несчастная, одинокая, понуро брела к переезду и горько плакала? Что, в конце концов, это было? Самолюбие? Обида? Ревность? Теперь об этом странно и вспоминать.

Мама подсовывала Лене книжки о Лондоне, вообще — об Англии. Сколько их у нее было!

— Да, — улыбалась Наталья Петровна в ответ на восторги дочери. — По книгам только и знали. Существовал, конечно, обмен студентами, но очень дозированный. Через это густое сито я, например, проскочить не сумела.

Солидная фирма, занимавшаяся исключительно Англией, не обманула: отель действительно был в самом центре, на тихой улочке, параллельной Оксфорд-стрит, неподалеку от знаменитой площади Пиккадилли. Номер показался Лене шикарным: огромные кровати, застланные безукоризненно гладкими шелковыми покрывалами, розовая ванная с массажным душем, широкие, во всю стену окна. А Люся — с ней предстояло делить номер все десять дней — лишь пожала плечами.

— Подумаешь… Номер как номер. Ничего особенного. В Риме был лучше. И в Вашингтоне: там была даже кухня с вилками-ложками-поварешками.

Лена сочла за лучшее промолчать. Они, безусловно, принадлежали к разным социальным группам.

— Спускаемся в ресторан? — полувопросительно сказала она. — А то опоздаем к завтраку.

— О’кей, — охотно согласилась Люся. — И сразу переводим часы, чтобы не путаться. Видишь, сэкономили время на перелете: здесь все еще утро.

На длинных, стоящих буквой «п» столах туристов ожидал хилый английский завтрак: кофе, маленькие хрустящие тосты, треугольники плавленого сыра в фольге — тоже маленькие — и совсем уж крошечные коробочки с яблочным джемом. Заглотнули всю эту роскошь мгновенно.

— Все. Поехали!

Строгий, красивый, элегантный город разворачивался перед ними с высоты двухэтажного красного автобуса — такого же символа Лондона, как, например, Темза, Биг-Бен или Трафальгарская площадь.

— Посмотрите направо… Посмотрите налево…

У знаменитой площади с высокой колонной — памятник Нельсону, — конечно, остановились. Бронзовые львы бдительно охраняли покой героя, беспечная молодежь, лениво переговариваясь, праздно валялась на зеленом газоне.

Автобус кружил по городу, задерживаясь у памятников и музеев. Гид обращал внимание туристов на то и на это, приводил страшноватые факты средневековой истории, называл множество цифр — многие старательно цифры записывали, словно по возвращении предстояло сдавать экзамен.

— Какая, вы сказали, высота моста? — озабоченно спрашивала Люся, ни на минуту не расставаясь с блокнотом. — Сколько, вы говорите, метров?

Лена вместе со всеми послушно вертела головой направо-налево, вылезала из автобуса, осторожно, бочком спускаясь по узкой лесенке со второго, довольно высокого этажа, стояла, облокотившись о парапет, на набережной, вдыхая запах сверкавшей на солнце реки с легким привкусом синего дыма от катерков. Вместе со всеми она бродила по красивому особой, устрашающей красотой Тауэру, с его высокими стенами, башнями, темными портретами строгих вельможных старцев, стражами в средневековых костюмах, с алебардами в руках, огромными, ленивыми, тяжелыми от обжорства воронами — пока они в замке, городу не страшны никакие беды — рассказывал старинную легенду гид.

Постояли в толпе туристов у Букингемского дворца с памятником королеве Виктории, дождались смены караула, когда высокий и узкий Биг-Бен пробил двенадцать: породистые сытые кони, а на них всадники в плюмажах с пышными перьями, рослые гвардейцы и маленькие непальские горцы, славящиеся беззаветной храбростью. «Они даже не представляют себе, что можно в бою отступить, — объяснил их присутствие в охране гид. — Сражаются до последнего».

— Да? Да? — встрепенулась Люся и, забыв от волнения, что она светская дама, больно толкнула Лену локтем в бок. — Сечешь? Нам бы таких в охрану, скажи?

— Особенно мне, — хмыкнула Лена.

Все вокруг фотографировались, радостные, возбужденные, а немцы в шортах, туго обтягивающих их литые зады, что-то неустанно записывали.

— Щелкни меня, — попросила Люся и протянула Лене мобильник. Лена послушно щелкнула. Чуть позже зафиксировала и себя — на фоне Биг-Бена, часы которого знаменитый фокусник не так давно тщился остановить.

— Ну и как? Остановил? — заинтересовался один из туристов.

— Кажется, на секунду, — дипломатично ответил гид.

— Ну-у-у, это недоказуемо, — разочарованно протянул турист.

Снова сели в автобус, поехали к Гайд-парку. Оттуда — к ресторанчику на Бейкер-стрит. Интересным казалось все, но странное чувство владело Леной — будто она смотрит фильм, цветной и объемный, но все-таки фильм, в нем не участвуя.

Чистое небо стояло над головой, светило по-летнему щедрое солнце, никакой дымки не было и в помине, никаким смогом даже не пахло, все мифы о «Туманном Альбионе» при встрече рассыпались в прах. Это и в самом деле был прекрасный город, стройный и горделивый, один из красивейших в мире, отчего же на душе у Лены было так смутно?

«Я просто боюсь, — подумала Лена. — Вся эта затея совершенно не для меня…» Да, приходилось признать: она боится грядущей встречи, ей неловко и тяжело, к тому же терзает старомодный вопрос: деньги, присланные Стивом, должно быть, к чему-то обязывают?

— Ты что, очумела? — возопила в ответ на ее терзания — еще там, в Москве, — возмущенная Катя. — Теперь так принято! Это же не времена твоей мамы, когда ездили на море в складчину.

К концу экскурсии запищал мобильник.

— Да?

Стив звонил уже третий раз.

— Helen, Леночка, я совсем на сегодня освободился. Встречаемся на Пиккадилли-серкус, хорошо? Ты сейчас где?

— Мы уже едем в отель.

— Попроси остановиться у Пиккадилли и выходи. Буду ждать. Целую.

* * *

Стив стоял под знаменитым памятником Эросу, на верхней ступеньке, и ждал — высокий, подтянутый, моложавый. Чистенькие старушки продавали бумажные кульки с кормом для голубей; нарядные дети бросали голубям крошки. Кружилась девчонка на роликах, за ней, подпрыгивая, выделывая замысловатые па, гонялся ее паренек.

— Helen?

Стив шагнул Лене навстречу — улыбающийся, приветливый, черноволосый и черноглазый, очень взрослый и совершенно чужой. «Что я наделала? — в отчаянии подумала Лена. — Как теперь быть?»

— Hi! Хорошо долетела? В самолете не укачало? А как тебе Лондон — при первом взгляде? Ты такая красивая! Красивее, чем на фото.

Стив обнял Лену и так и оставил руку на ее плечах. Рука была тоже чужой, давила на плечи, и трудно было идти с этой ношей.

— Вон там, на углу, ресторанчик, видишь? Итальянский… Пообедаем в нем, если не возражаешь. Любишь итальянскую кухню? Ее, кажется, все любят.

«Если не возражаешь…» Почему, спрашивается, она должна возражать? Слова, слова…

«Не смей раздражаться, — приказала себе Лена. — Это простая, нормальная вежливость. Сама заварила кашу — сама и расхлебывай. Не смей!» Она подняла виноватые глаза на Стива, постаралась ему улыбнуться. В ответ он крепче сжал ее плечи.

— Я очень радостный тебя видеть, — сказал он и улыбнулся тоже — широкой рекламной улыбкой.

«Не смей! — чуть не плача, велела себе Лена. — Не придирайся к хорошему человеку. Разве он виноват, что я такая безнадежная дура?»

В ресторанчике было людно.

— Они… как это… служат рядом, — объяснил Стив.

— Служащие, — подсказала Лена.

— Да, да, employees.

Окинув взглядом стратега уютный зальчик, Стив отыскал два места — в углу, у окна, усадил Лену, на второй стул поставил свой кейс.

— Сиди, отдыхай, все-таки ты устала, — с неожиданной проницательностью заметил он. — Принесу на свой выбор, хорошо?

— Хорошо, — благодарно кивнула Лена. — А здесь что, самообслуживание?

— Какое длинное слово, — уважительно протянул Стив. — Ну да, self-service. Очень дешевле.

Он снова улыбнулся этой своей равнодушной улыбкой и зашагал на длинных ногах к стойке. «Слава богу, — утомленно подумала Лена. — Можно передохнуть». Она откинулась на спинку широкого удобного стула и стала рассматривать тех, кто сидел за столиками, ходил в поисках места, стоял терпеливо у стойки. «Как нам удивительно во всем не везет, — думала с покорной печалью. — Вот, скажем, Лондон. Мужчины — как на подбор: высокие, подтянутые, с хорошими лицами; женщины гораздо хуже: костлявые, глазки маленькие, губы тонкие, нос большой и почему-то много веснушчатых. На их фоне даже я хороша.

А что у нас? Девушки — одна другой краше, а мужики? Толстые, коренастые, ростом не вышли, плохо одеты — во всяком случае, те, кто ездит в метро. Хотя, например, Димка…»

И тут же он возник перед Леной, заглянул прямо в душу своими ни на чьи не похожими глазами. Все лето звонил и звонил, терпеливо сидел на лавочке, ожидая, когда сдаст Лена очередной экзамен и побродят они по Москве или посидят в кафе, а то и просто на той же лавочке. Увязался провожать в аэропорт, вдруг обнял, прижал к себе.

— Можно, я тебя поцелую?

И, не дожидаясь ответа, поцеловал с какой-то особенной, горькой нежностью.

— Насчет похода точно не передумаешь? — спросил с беспокойством, даже тревогой. — Смотри, Ленча, не обмани. К твоему возвращению все уже будет готово.

— Когда я тебя обманывала? — рассеянно спросила Лена и покраснела: про Лондон-то наврала. — Только имей в виду — плаваю я неважно и что такое байдарка представляю смутно.

— Это не самое главное, — засмеялся Дима. — Был бы человек легким.

Лена взглянула на него вопросительно.

— А разве я…

Дима не дал ей договорить.

— Не очень, — признал он. — Человек ты не из самых легких, но страшно хочется, чтобы ты пошла вместе с нами. Как подумаю — даже руки дрожат. Представляешь: светлые ночи, ты, я, Костя, Настена… Тишина — аж в ушах звенит… Высокая вода, палатки, костер… Ну, пока, — оборвал он себя на полуслове. — Объявили ваш рейс. Смотри там не заблудись.

Дима сжал ее руки и пошел к выходу, ни разу не оглянувшись.

— Helen!

Стив стоял перед столиком, снимая с подноса и осторожно ставя на стол тарелки, бутылочки с кока-колой, вазочки с мороженым, а Лена все думала о последних словах Димы. Что он имел в виду? Неужели о чем-то догадывался? Как-то они поспорили о роли компьютера в современной жизни и, кажется, не сошлись ни по одному пункту.

— Устала? — снова спросил Стив, и Лена очнулась.

— Много впечатлений, — виновато сказала она.

— Но это хорошо, правда? И ты, наверное, проголодалась?

— Очень!

— Знаю я наши английские завтраки, — понимающе улыбнулся Стив. — Немного джема, кусочек сыра, два тоста и кофе. Русские едят совсем по-другому. И мы — у себя дома. А уж итальянцы с их макаронами… Смотри, как следует кушать…

По-прежнему улыбаясь, Стив накрутил на вилку длиннющие спагетти, обмакнул их в томатный соус и отправил в рот. Лена попыталась сделать то же самое, но потерпела сокрушительное фиаско: спагеттина казалась бесконечной, накручивалась на вилку неряшливо и некрасиво и, внезапно потеряв терпение, Лена прижала ее ножом и просто отрезала.

— Так ей и надо, — одобрил наблюдавший за Лениными манипуляциями Стив.

Совместная трапеза, безусловно, сближает, и к завершению обеда Лена со Стивом были если еще не друзьями, то уж добрыми знакомыми — это точно. Стив рассказывал Лене об университете, который любил и которым явно гордился, о своих студентах, интеллектуальном студенческом клубе.

— Я принес тебе нашу салфетку. Может быть, ты собираешь?

Лена салфетки не собирала, но «Luncheon club» с гербом Лондонского университета охотно взяла и сказала «спасибо».

— Какие у тебя планы на вечер? — вежливо поинтересовался Стив.

Планов не было никаких.

— Тогда я приглашаю тебя к маме на ужин, — торжественно заявил Стив. — Она нас ждет и уже приготовила яблочный пай.

— Пирог, — машинально перевела Лена.

— Не совсем пирог, — подумав, не согласился с ней Стив. — Ваш пирог много… как это… Тяжелее. Так можно сказать, если о пироге?

— Можно. Ты хорошо говоришь по-русски.

— Правда? — обрадовался Стив.

Он и в самом деле говорил хорошо — когда не волновался, — говорил, можно сказать, безупречно, но именно эта грамматическая, да и лексическая безупречность выдавали в нем иностранца, нивелировала необъяснимую прелесть родного языка Лены. Казалось, Стив сначала составляет английскую фразу, а уж потом переводит ее на русский. Впрочем, это естественно, разве нет? «Да, да, конечно, естественно, но как разговаривать с роботом?»

— Хорошо поела? Сыта?

— Да, спасибо.

— Теперь поедем, я покажу тебе настоящий Лондон, не для туристов, о’кей?

— О’кей.

— Я составил маршрут, darling. Мы будем ехать, останавливаться, осматривать город, и будем все ближе к месту, где живет моя мама. Она нас ждет в семь часов.

Отяжелевшая от итальянской кухни Лена сонно кивнула.

— Пошли. Машина за углом.

Кобальтовый симпатичный «ниссан», уткнувшись тупым носом в бордюр, терпеливо ждал своего хозяина.

— Желаешь музыку?

Стив протянул руку к приемнику.

— Нет, спасибо.

— Правильно. Нам о многом нужно поговорить.

«О чем?» — чуть не крикнула Лена. О чем говорить с этим взрослым, серьезным, чужим мужчиной с густой проседью в коротко стриженных волосах? Вот как-то видно было, что он — подтянутый, моложавый — уже очень немолодой, что ему за сорок. Лена чувствовала себя рядом с ним нерадивой, легкомысленной первокурсницей, которая дура дурой пришла на экзамен, ничего не зная, не удосужившись пролистать учебник и даже не заготовив шпаргалок.

— Завтра поедем в Виндзор, — продолжал разворачивать перед ней программу ее пребывания в Лондоне Стив. — А вечером покажу тебе мои апартаменты. Увидишь, какой я хозяин! Нажарю рыбы, достану из бара лучшие вина, выберешь по душе. Ты любишь рыбу?

— Да, — деревянно кивнула Лена. — Люблю.

Вот посмеялся бы Димка! «Что ты задумала, Ленча? — сказал бы он. — Неужели ты во всем разуверилась? Неужели ты совсем не веришь в любовь? Это же и вправду не для тебя…»

8

Посадка в самолет — процедура нудная, утомительная, гораздо более длинная, чем в эпоху до терроризма. И аэропорт Хитроу в этом плане, разумеется, не исключение. Всё досматривается, все проверяются — нет ли террористов среди пассажиров.

— Не нужно меня провожать, — сказала накануне Лена. — Поеду на автобусе, с группой.

Стив хмуро молчал. Смотрел в сторону и молчал.

— Маме — привет, — торопилась сказать хоть что-то приятное Лена. — Она мне очень понравилась. Совершенно не похожа на наших старушек. Ее и старушкой-то не назовешь. Леди в возрасте… Скажи, что пай был очень-преочень вкусным.

Стив продолжал молчать.

— Может быть, прилетишь на Рождество в Москву? — пришла Лене в голову, как ей казалось, счастливая мысль. — Она так изменилась! Настоящая европейская столица. Очень красивая. Как Лондон.

Молчание становилось невыносимым. Лена встала, отошла к окну. Там, за окном, расстилался великолепный, но чужой город. За спиной упорно молчал хороший, умный, образованный, симпатичный, но тоже чужой человек.

— Мне хочется, чтобы все было ясным, — заговорил наконец Стив, и Лена благодарно к нему повернулась. — Ты мне очень нравишься, Helen, и я хотел бы видеть тебя женой. Но ты мне все объяснила, а у нас уважают чужую волю. Наверное, я просто тебе не нравлюсь, только я не пойму зачем?

— Почему, — машинально поправила его русский Лена.

— Почему, — покорно согласился с ней Стив. — Ведь все было у нас хорошо. Зачем ты краснеешь?

Лена села на подоконник, провела ладонью по внезапно вспотевшему лбу. Стив коснулся самого больного — близости, на которую Лена пошла, ломая себя, потому что знала: ужин в апартаментах Стива — только прелюдия.

Господи, что делает с нами природа, а может быть, Бог? Зачем все придумано так на диво неэстетично? Почему, если любишь, то же самое вызывает взрыв страсти, а когда не любишь, — невыносимую неловкость и стыд?

— Вот увидишь, мы хорошо будем жить, — откинувшись на продолговатую, твердую, как камень, подушку, в уверенности, что все о’кей, сказал Стив. — Ты еще молодая, если желаешь, сможешь иметь ребенка. Только если желаешь. У меня уже есть двое, живут с Ханной, поэтому мне не надо: от детей много хлопот. А потом они вырастают и уходят из дома, навещают родителей только на Рождество. Или когда нет денег. В прошлом году я давал старшему сыну в долг. Ханна звонила, сказала, что я хороший отец: думала, откажу.

Лена лежала, вытянувшись в струну — молча и неподвижно, стараясь не касаться Стива, отгородившись от него простыней. Как сказать, что она ошиблась? Или не говорить? Но это было бы подло.

— Отвернись, я встану.

— Зачем отвернуться? Ты такая красивая. И зачем вставать?

— Пожалуйста!

— Хорошо. Я закрою глаза.

Трех минут хватило Лене, чтобы одеться, и когда Стив открыл глаза, она уже сидела в кресле, совершенно готовая к выходу, только на ногах еще были домашние тапочки, заботливо приготовленные для нее Стивом.

— Зачем ты оделась? — удивился он. — Я полагал, тебе нужно в ванную. Вот халат… Нужно спать: рано утром мы поедем в Кембридж. Я покажу тебе свой кампус, наш клуб, церковь — жаль, что не воскресенье, можно было зайти на службу. Но я хочу поговорить о тебе с деканом, потому выбрал будний день, середину недели. Следует закинуть сеть широко — у нас, и в Кембридже, и в Интернете.

— Ничего не выйдет, — собравшись с духом, виновато перечеркнула Лена этот великолепный, хорошо продуманный план.

— Попытка не пытка, есть у вас такая пословица?

Стив встал, накинул халат, сунул ноги в тапки и сел к столу.

— Есть, — беспомощно ответила Лена. — Только я не о Кембридже, не о вашем университете. У нас с тобой ничего не выйдет.

Стив смотрел на нее совершенно непонимающе.

— Почему? — изумленно спросил он.

Ужасно тяжело обижать хорошего человека. И как объяснить совершенно необъяснимое?

— Не знаю, — прошептала Лена. — Наверное, любовь — это чудо. А его не случилось.

— При чем тут любовь? — упорно не понимал Лену Стив. — Я искал жену, а ты — мужа. Конечно, взаимная симпатия — это очень важно, — спохватился он. — Но разве ее у нас нет? Ты мне, например, очень симпатичная. — Стив помолчал, размышляя. — Может быть, я тебе не хороший как мужчина? — неожиданно спросил он. — С первого раза решать не надо: мы еще не привыкли друг к другу.

Лена сидела как на раскаленных углях. Лицо ее заливала густая краска, по лбу каплями стекал пот.

— Прости меня, — беспомощно попросила она. — С самого начала все было неправильно. Какое-то на меня нашло затмение.

— Здесь, в Лондоне? — удивился Стив.

— Там, в Москве, — объяснила Лена. — Наверное, на эти сайты — znakomstva, ladylove, zamuzh.ru должны заходить те, кто в любви до конца, до самого донышка разуверился или вообще никогда не верил в нее…

— Разуверился? — повторил трудное слово Стив. — От глагола «верить»?

— Ну да, только наоборот, — торопливо объяснила Лена.

— Интересное слово, — серьезно заметил Стив. Казалось, сейчас он, как когда-то Ален, вытащит из кармана блокнот и его запишет. — Конечно, любовь — хорошо, очень прекрасно, хотя для брака это не самое главное.

— Прости, — снова сказала Лена. — Но я не могу от нее отказаться.

— Разве она у тебя имеется? — мгновенно насторожился Стив.

— Нет, не имеется, — заторможенно повторила за ним Лена. — Но должна же она прийти?

— Эти русские! — взмахнул руками Стив. Куда девалась его британская сдержанность! Он сунул руки в карманы халата и заходил по комнате — широкими, решительными шагами. — Тебе предлагается Лондон, респектабельный человек с устойчивой, постоянной работой, серьезным счетом в банке, с хорошей квартирой в самом дорогом, престижном районе, и за городом есть дом — ну да, там пока живет моя мать, но ей уже много лет, — а ты говоришь о какой-то любви! Разве тебе хорошо в России? Разве кому-нибудь у вас хорошо? Кроме этих самых, как их, новых русских?

Неожиданно Лене стало смешно.

— Насчет них я как раз не уверена. И вообще мы с тобой говорим о разном.

— Нет, мы говорим об одном: о реальной жизни, — с неожиданной жесткостью возразил Стив. — Значит, ты не хочешь со мной жениться?

С этой странной русской он словно забыл настоящий русский язык.

— Ни с кем я не хочу жениться, — вовсе не собираясь его дразнить, на его же неловком русском ответила Лена. — Оказывается, я верю в любовь.

— Потому что ты молодая, — немного подумав, решил Стив. — В твоем возрасте я тоже верил. Это как корь или коклюш: надо переболеть.

Он перестал мотаться по комнате, встал перед Леной — сердитый, даже, можно сказать, суровый.

— Но в Кембридж мы отправимся завтра?

— Если хочешь, — робко согласилась Лена. — Во сколько ты заедешь в гостиницу?

Стив понимающе усмехнулся.

— Оставаться у меня не желаешь? Нелогичная тоже по-русски.

— Так во сколько?

— В шесть. Подожди, я оденусь и тебя отвезу.

В машине устало молчал, а высаживая Лену, вздохнув, сказал:

— У вас, русских, какая-то своя логика. Иногда неразумная, но всегда своя. — Помолчав, добавил: — Наверное, поэтому вы так для нас интересны.

* * *

— У меня остались твои деньги, — сказала Лена. — Ты слишком много передал через Алена.

Она протянула Стиву конверт. Но Стив конверта не принял.

— Почему ты их не истратила? — удивился он. — Ну, потратишь в Москве. — Он отвел Ленину руку. — Баксы везде в ходу: мировая валюта. А может, я в самом деле приеду на Рождество и ты поводишь меня по Москве? — неожиданно спросил он.

— Конечно! — горячо откликнулась Лена.

Стив взял в свои ее руки.

— Ты очень хорошая, — сказал он. — Разрешишь писать тебе? Если я напишу, ответишь?

— Да, обязательно, — благодарно кивнула Лена.

Обидеть такого хорошего человека! «Так хочется Стиву счастья…» У нее сжалось горло от сумятицы чувств: облегчения — через полчаса вся эта история станет прошлым, — благодарности, чувства вины. Неожиданно для себя она обняла и поцеловала Стива.

— Ладно, не извиняйся, — улыбнулся он улыбкой взрослого, мудрого, уже пожившего человека. — До свидания, неразумная Helen. Привет Москве.

* * *

В Москве шел дождь. Лена включила на целую неделю выключенный мобильник, и он сразу запел «Вальс цветов».

— Ленча, привет! — радостно кричал Димка. — Эсэмэски мои получала? Твоя мама сказала, что ты выключила мобильник; когда нужно, включаешь и ей звонишь. И встречать тебя не велела. Почему, случайно, не знаешь? У нас все дожди, дожди… Но уже меньше, чем прежде. К нашему походу как раз прекратятся, честное слово!

Он говорил что-то еще, о чем-то спрашивал, не дожидаясь ответа. Лена расслабленно и устало слушала его голос, отходя от напряжения лондонских десяти дней. Потом позвонила домой.

— Ну как? — спросила мама. — А мы, представь себе, поссорились с Лешей. Так вовремя ты прилетела…

Вечерело, когда Лена добралась наконец домой, в Переделкино. У подъезда, прижавшись к двери, скулил черный, как уголь, щенок. Совсем малыш, взъерошенный, одинокий, он горько плакал и жаловался, подняв переднюю лапу. Никого рядом нет, жестокие мальчишки подбили лапку, идет бесконечный холодный дождь.

— Ну что? — присела перед ним на корточки Лена. — Еще не привык к одиночеству? На-ка вот, поешь.

Она положила перед щенком хлебец с паштетом. Щенок мигом его сжевал и опять заплакал. Ему бы маму — к ней под бочок, к ее теплому брюху, чтобы она его облизала, утешила, примирила с жизненными невзгодами.

— Ах ты, бедняга, — сжалилась над ним Лена.

Она пристроила щенка под мышку. Он сразу перестал скулить, ткнулся носом в куртку, прерывисто вздохнул, как вздыхают обычно после долгого плача, и затих, засыпая.

— Не бойся, мама моя не будет против, — сказала Лена.

Но щенок ее не слышал. Он сладко спал, всем своим тельцем ощущая человеческое тепло, и уже ничего не боялся.

Москва, Лондон

2006 г.

Оглавление

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Часть вторая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg