«Сердцедер»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

28 августа

Тропа тянулась вдоль обрыва. По ее краям росли окалины в цвету и слегка увядшие опаленки, черные лепестки которых устилали землю. Вздувалась пористая почва, изрытая остроигольными насекомыми; при взгляде на тысячи маленьких дырочек думалось об околевшей губке.

Жакмор неторопливо брел, посматривая на окалины, чьи темно-красные сердца учащенно бились на солнце. При каждом ударе облако пыльцы поднималось, а затем оседало на нехотя вздрагивающие листья. Рассеянные пчелы были не у дел.

От подножия скалы доносилось тихое хрипение волн. Жакмор остановился на узкой кромке, отделяющей его от пропасти, и посмотрел вниз. Там все казалось недостижимым, обрывистым, и пена дрожала в расщелинах скал июльским студнем. Пахло палеными водорослями. У Жакмора закружилась голова, и он опустился на колени, прямо на землистого цвета летнюю траву. Коснувшись вытянутыми руками козлиного помета удивительно неправильной формы, он решил, что здесь водится Содомский козел — разновидность, которую он считал давно исчезнувшей.

Теперь он уже не испытывал такого страха и даже решился взглянуть еще раз. Большие пласты красной породы уходили вертикально вниз, в мелководье, откуда почти сразу же взмывали вверх, образуя скалу, на гребне которой пребывал коленопреклоненный Жакмор.

То там, то здесь всплывали черные рифы, промасленные прибоем и увенчанные колечками пара. Солнце разъедало поверхность моря, отражаясь в накипи искрящимися похабными каракулями.

Жакмор поднялся с колен и зашагал по тропе. Та заворачивала; слева он увидел уже тронутый ржавчиной папоротник и зацветающий вереск. На обнаженных скалах сверкали кристаллы соли, принесенные прибоем. Удаляясь от моря, тропа карабкалась по склону, который становился все круче и круче, огибала грубые глыбы черного гранита, местами помеченные очередными кучками козлиного помета. Самих коз не было и в помине. Их отстреливали таможенники. Из-за помета.

Он ускорил шаг и внезапно оказался в тени, так как солнечные лучи не могли за ним угнаться. Прохлада принесла облегчение, и он прибавил шагу. А цветы окалины так и плыли бесконечной огненной лентой перед его глазами.

По верным приметам он понял, что приближается, и остановился пригладить растрепанную рыжую бороду. Затем вновь бодро зашагал по тропе. Спустя мгновение Дом явился ему во весь рост в обрамлении двух гранитных глыб, выточенных эрозией в форме леденцов на палочке; сдавливая тропу, они казались столбами огромных крепостных ворот. Новый поворот — и Жакмор потерял Дом из виду. Тот находился довольно далеко от обрыва — на самом верху. Когда два мрачных столпа остались позади, ему открылось белоснежное здание, окруженное необычными деревьями. Начинающаяся от крыльца светлая линия лениво петляла вдоль холма и, вдоволь напетлявшись, соединялась с тропинкой, по которой поднимался Жакмор. Он свернул и в знак солидарности тоже запетлял. Дойдя почти до самой вершины, он услышал крики и побежал.

От широко распахнутой калитки до крыльца чья-то заботливая рука протянула ленту красного шелка. Лента вела по лестнице на второй этаж. Жакмор поднялся. В спальне на кровати лежала измученная женщина, потерявшая счет бесконечным родовым схваткам. Жакмор бросил на пол кожаную сумку, засучил рукава и принялся намыливать руки над грубой посудиной из цельного необработанного камня.

II

Одинокий Ангель сидел в своей комнате и удивлялся собственной выдержке. Он слышал, как за стенкой стонет жена, но зайти к ней не решался — она угрожала ему револьвером. Супруга предпочитала кричать без свидетелей; она ненавидела свой огромный живот и не хотела, чтобы ее видели в таком виде. На протяжении двух месяцев Ангель жил отдельно, ожидая, когда все это закончится; самые разные пустяки давали пищу его грезам. Целыми днями он ходил по кругу, узнав из репортажей, что заключенные кружат по камере, как звери в клетке. Вечерами он засыпал, стараясь увидеть во сне ягодицы жены, так как, учитывая размеры ее живота, было предпочтительнее думать о ней сзади. Ночами он часто вздрагивал и просыпался. Зло, в основном, уже свершилось, и ничего удовлетворительного в этом не было.

На лестнице послышались шаги Жакмора. В этот момент крики жены оборвались; Ангель оцепенел. Затем подкрался к двери, прильнул к замочной скважине, но, как ни старался, ничего не смог разглядеть: ножка кровати закрывала все остальное. Только зазря вывихнул себе правый глаз, затем выпрямился и прислушался — не к чему-то, а просто так.

III

Жакмор положил мыло на край посудины и взял махровое полотенце. Вытер руки. Открыл сумку. Тут же в электрическом сосуде закипала вода. Жакмор простерилизовал в ней резиновый напальчник, ловко натянул его на палец и приоткрыл сокровенно-женское, чтобы посмотреть, как разворачиваются события.

Увидев, выпрямился и брезгливо поморщился:

— Их там трое.

— Трое… — прошептала пораженная роженица.

И тут же завопила, поскольку измученная утроба внезапно напомнила о том, что ей очень больно.

Жакмор достал из сумки несколько стимулирующих пилюль и проглотил их; он чувствовал, что ему сейчас достанется. Выдернул грелку из постели и со всей силы швырнул ее на пол, чтобы привлечь шумом кого-нибудь из прислуги. Он услышал, как внизу кто-то забегал и ринулся вверх по лестнице. Появилась сиделка, вся в белом, как на китайских похоронах.

— Подготовьте инструменты, — приказал Жакмор. — Как вас зовут?

— Белянкой меня кличут, — произнесла она с сильным деревенским акцентом.

— В таком случае я предпочитаю вас никак не называть, — пробурчал Жакмор.

Ничего не ответив, девушка бросилась начищать никелированные медицинские штуковины. Жакмор подошел к кровати. Женщина внезапно замолчала. Ее пронзила боль.

Он схватил бритву и с видом знатока обрил роженице лобок. Затем решительно обвел белой чертой границы операционного поля. Сиделка смотрела на него с изумлением, поскольку ее знания в области акушерства за рамки отела не выходили.

— У вас есть медицинский словарь? — спросил Жакмор, откладывая помазок. Завершив приготовления, он склонился над своим произведением и подул на краску, чтобы быстрее высохла.

— У меня есть только Общий Каталог Французских Оружейных Заводов да песенник города Сент-Этьена, — ответила сиделка.

— Досадно, — сказал Жакмор. — В словаре мы могли бы что-нибудь вычитать.

Не дожидаясь ответа, он обшарил взглядом Комнату; тот остановился на двери, за которой томился Ангель.

— А кто томится за дверью?

— Там хозяин… — ответила сиделка. — Он заперт.

В этот момент роженица очнулась и выдала серию пронзительных криков. Ее кулаки сжимались и разжимались. Жакмор повернулся к сиделке.

— У вас есть какой-нибудь таз?

— Пойду посмотрю, — ответила та.

— И пошевеливайтесь, безмозглое создание, — прикрикнул Жакмор. — Или вы хотите, чтобы она загадила нам все простыни?

Сиделка вылетела пробкой, и Жакмор с удовлетворением услышал, как, скатываясь по лестнице, она бьется головой о ступеньки.

Он подошел к роженице и нежно погладил испуганное лицо.

Ее руки судорожно сжали запястье Жакмора.

— Вы хотите видеть мужа? — спросил он.

— О да! — воскликнула она. — Только дайте мне револьвер, он там, в шкафу…

Жакмор покачал головой. Вернулась сиделка с овальной лоханью для ощипа собак.

— Больше ничего нет, — сказала она. — Уж придется вам приспособиться.

— Помогите засунуть это под нее, — приказал Жакмор.

— Тут края острые, — заметила сиделка.

— Ничего. Это вам всем в назидание, — отозвался Жакмор.

— Это глупо, — прошептала сиделка. — Она не сделала ничего плохого.

— А что она сделала хорошего?

Вздувшаяся спина распласталась по стенкам плоской лохани.

— Интересно, — вздохнул Жакмор, — и что же мы будем делать дальше? По-моему, психиатр здесь и вовсе некстати…

IV

Он в нерешительности задумался. Роженица молчала, а оцепеневшая сиделка таращила на него глаза, начисто лишенные какого-либо выражения.

— Нужно, чтобы у нее отошли воды, — сказала она.

Жакмор безразлично кивнул. Потом, встрепенувшись, поднял голову. Смеркалось.

— Это солнце прячется? — спросил он. Сиделка пошла посмотреть. За скалой улетучивался день, и поднимался молчаливый ветер. Она вернулась обеспокоенная.

— Не понимаю, что происходит… — прошептала она.

В комнате стало темно, глаза различали лишь какое-то свечение вокруг зеркала на камине.

— Сядем и подождем, — тихо предложил Жакмор.

В окно пахнуло горькими травами и пылью. День бесследно исчез. Темная глубина комнаты выдавила голос роженицы:

— Со мной это больше не произойдет. Я не хочу, чтобы это повторилось.

Жакмор заткнул уши. Ее голос скрипел гвоздем по стеклу. А рядом всхлипывала насмерть перепуганная сиделка. Звуки просачивались в черепную коробку Жакмора и капали ему на мозги.

— Они сейчас полезут, — сказала роженица и зло засмеялась. — Они сейчас полезут, и мне будет больно, а это только начало.

Жалобно застонала кровать. Женщина тяжело задышала, вновь раздались стенания.

— Пройдет еще столько времени, целые годы, и каждый час, каждая секунда будет продолжением этой боли, которая ни к чему другому не приведет, и этой боли не будет конца.

— Хватит, — отчетливо прошептал Жакмор.

Роженица завопила во всю глотку. Глаза психиатра уже привыкли к свечению, исходившему от зеркала. В нем он увидел, как лежащая женщина выгнулась и начала корчиться всем телом. Она долго протяжно кричала, ее крик остывал в ушах Жакмора горькой слипшейся кашей. Внезапно между согнутыми ногами показались, одно за другим, два светлых пятна. В темноте он угадал движения сиделки, которая, придя в себя, подхватила двоих детей и завернула в простыню.

— Там еще один, — подумал он вслух.

Выпотрошенная мать, казалось, была уже на исходе. Жакмор встал. Появился третий ребенок, Жакмор ловко схватил его и помог роженице. Ее измученное тело откинулось на кровать. Ночь беззвучно рвала себя на части, свет вливался в комнату, а женщина неподвижно лежала, уронив голову на плечо. Большие мешки под глазами на осунувшемся лице свидетельствовали о проделанной работе. Жакмор вытер пот на лбу, на шее и удивленно замер; снаружи, из сада, доносились какие-то звуки. Сиделка заканчивала пеленать последнего ребенка, положив его на кровать рядом с двумя другими. Она подошла к шкафу, позаимствовала у него простыню и развернула ее в длину.

— Я затяну ей живот, — произнесла она. — Ей надо поспать. А вы идите.

— Вы перерезали пуповины? — забеспокоился Жакмор. — Завяжите их потуже.

— Я завязала бантиком, — отозвалась сиделка. — Держатся так же крепко, зато выглядят поэлегантнее.

Вконец отупевший, он кивнул головой.

— Сходите за хозяином, — подсказала сиделка.

Жакмор подошел к двери, за которой томился Ангель, и повернул ключ.

V

Ангель сидел на стуле — излом спины под тупым углом и полость тела, все еще звенящая от криков Клементины. Ключ повернулся в замочной скважине, и Ангель поднял голову: рыжая борода психиатра застала его врасплох.

— Меня зовут Жакмор, — представился вошедший. — Я проходил мимо и услышал крики.

— Это Клементина, — сказал Ангель. — Все в порядке? Уже? Скажите!

— Вы трижды отец, — объявил Жакмор.

— Тройняшки? — удивился Ангель.

— Двойняшки и один отдельно, — уточнил Жакмор. — Он вышел сразу за ними. Это признак сильной личности.

— А как она? — спросил Ангель.

— С ней все хорошо, — сказал Жакмор. — Скоро вы сможете ее увидеть.

— Она на меня очень злится. Даже заперла, — сказал Ангель. — Хотите что-нибудь выпить? — предложил он приличия ради и с трудом поднялся.

— Спасибо, — поблагодарил Жакмор. — Не сейчас.

— А вы здесь какими судьбами? — спросил Ангель. — Приехали к нам отдохнуть?

— Да, — ответил Жакмор. — Думаю, мне у вас будет неплохо, раз вы сами предлагаете.

— Нам просто повезло, что вы оказались рядом, — сказал Ангель.

— А врача здесь нет? — поинтересовался Жакмор.

— Меня заперли. Я не мог ничего сделать. Всем должна была заниматься девушка с фермы. Она такая отзывчивая.

— А-а… — протянул Жакмор.

Они замолчали. Жакмор чесал бороду растопыренной пятерней. Его голубые глаза блестели на солнце, заплывшем в комнату. Ангель внимательно рассматривал гостя. Психиатр был одет в костюм из очень мягкой черной ткани — облегающие брюки на штрипках и длинную, зауженную в плечах куртку, которая была застегнута до подбородка. Черным лаком отливали кожаные сандалии, а в проруби воротника плескались лиловые воланы сатиновой сорочки. Психиатр был безумно прост.

— Я рад, что вы здесь останетесь, — произнес Ангель.

— Теперь можете зайти к жене, — предложил психиатр.

VI

Клементина не двигалась. Она лежала на кровати, уставившись в потолок. Два молодца — справа, третий — слева.

Сиделка уже прибрала в комнате. Солнце беззвучно переливалось через подоконник; окно было открыто.

— Завтра нужно будет отнять их от груди, — сказал Жакмор. — Не может же она кормить сразу троих, а так получится быстрее, и она сохранит красивую грудь.

Клементина зашевелилась, повернула голову и метнула в их сторону колючий взгляд.

— Я буду кормить их сама. Всех троих. И это не испортит мою грудь. А если испортит, то тем лучше. Во всяком случае, у меня больше нет желания нравиться кому бы то ни было.

Ангель подошел поближе, протянул руку, чтобы погладить ее, но она резко отстранилась.

— Хватит, — отрезала она. — Я не хочу начинать все сначала.

— Послушай, — прошептал Ангель.

— Уходи, — устало произнесла она. — Я не хочу тебя видеть. Мне было очень больно.

— Тебе не лучше? — спросил Ангель. — Смотри… Живот, который тебе так мешал… У тебя его больше нет.

— Вас затянули пеленкой, — добавил Жакмор, — когда вы встанете на ноги, и следа не останется.

Клементина напряглась и чуть приподнялась. Она заговорила низким свистящим голосом:

— Значит, я должна чувствовать себя лучше, да?.. Ага… вот так, сразу… с разорванным животом… с перекошенным позвоночником… с развороченной поясницей… со скрученными жгутом костями и налившимися кровью глазами, я должна поправиться, быть умницей, сделать свое тело стройным и гладким, а грудь — упругой… и все для того, чтобы ты или такой, как ты, меня снова тискал и впрыскивал свое дерьмо и чтобы все опять началось сначала, эта боль, эта тяжесть, эта кровь…

Она быстро сунула руку под одеяло и сорвала простыню, перетягивающую тело. Ангель подался было вперед.

— Не подходи! — просипела она с такой ненавистью, что безответный муж замер на полушаге. — Уходите! Оба! Ты — потому что ты меня такой сделал, а вы — потому что вы меня такой видели. Прочь!.. Пошли вон!

Жакмор направился к двери, за ним понуро поплелся Ангель. У самого порога супруг получил по затылку свернутой в ком простыней. От супруги. Он споткнулся и ударился лбом о дверной косяк. Дверь за ним захлопнулась.

VII

Они спускались по выложенной красной плиткой лестнице, которая содрогалась от каждого шага. Крепко сбитый дом держался черными потолочными балками и побеленными известью стенами. Жакмор не знал, что и сказать.

— Это скоро пройдет, — попробовал он. Ангель недоверчиво хмыкнул.

— Тяжело на душе? — подсказал психиатр.

— Нет, — ответил Ангель. — Просто два месяца просидел взаперти.

Он натянуто улыбнулся:

— Странно себя чувствуешь, оказываясь на свободе.

— А что вы делали эти два месяца? — спросил Жакмор.

— Ничего, — сказал Ангель.

Они шли через большой холл, выложенный той же красной плиткой, что и лестница. Мебели было мало; светлого дерева массивный стол и низкий буфет, красивой живописи две-три белесых картины на стенах. Стулья, подобранные под обстановку. Ангель остановился около буфета.

— Чего-нибудь выпьете? — предложил он.

— Охотно, — согласился Жакмор.

Ангель налил в рюмки домашней стоеросовки.

— Отменно! — отметил Жакмор. И добавил, заполняя возникшую паузу:

— А вообще-то каково стать отцом?

— Веселого мало, — изрек Ангель.

VIII

29 августа

Клементина была одна. В комнате — ни звука. Разве что разыгравшиеся солнечные зайчики иногда поднимали возню с оконными шторами.

В полном отупении полая Клементина водила руками по сдувшемуся дряблому животу. По тяжелым, набухшим грудям. К пустому телу она испытывала чувства сожаления, вины и стыда; о брошенной накануне простыне даже не вспоминала. Ее пальцы ощупывали шею, плечи, чрезмерно налившуюся грудь. Ей было жарко, наверняка поднялась температура.

До нее доносились едва различимые звуки далекой деревенской жизни. В этот час начинались работы в поле. Слышались визги наказанной в темных хлевах скотины, обиженной, но не больше, чем ей хотелось бы казаться.

Рядом с Клементиной спали три засранца. Преодолевая легкую брезгливость, она взяла одного и приподняла на вытянутой руке. Розовое существо — сморщенный кусочек мяса с маленьким слизистым ртом спрута и узкими щелками глаз. Она отвернулась, высвободила одну из грудей и поднесла к ней младенца. Пришлось еще и всунуть ему в рот сосок, только тогда его кулачки сжались, а щеки втянулись. Он заглотил первую порцию; она всосалась с мерзким булькающим звуком. Это было не очень приятно; немного облегчало, понемногу калечило. Опустошив грудь на две трети, засранец отвалился, беззащитно раскинул в стороны руки и препротивно засопел. Клементина положила его рядом с собой; не переставая сопеть, он задвигал ртом и зачмокал во сне губами. У него на голове шевелился жалкий пушок, тревожно бился родничок — стоит только нажать, и все.

Дом содрогнулся от глухого удара. Это хлопнула тяжелая входная дверь. Жакмор и Ангель ушли. Клементине принадлежало исключительное право на жизнь и смерть трех существ, спящих рядом. Ее право. Она погладила свою грудь, было больно и тяжело. Этого хватит на всех троих.

Второй жадно набросился на коричневый сосок, только что оставленный братом. Этот разобрался сам. Клементина вытянулась. Прислушалась к шебуршанию щебенки под ногами Жакмора и Ангеля. Второй ребенок сосал. Третий зашевелился во сне. Она приподняла его и дала другую грудь.

IX

Сад частично цеплялся за скалу, крутые обрывы представлялись доступными лишь особенно ретивому, но столь редкому садовнику, что разнообразные подвиды оставались брошенными на произвол судьбы. Там росли мозольник с сине-фиолетовой листвой внутри и нежно-зеленой в белых прожилках снаружи, дикая вязуница с нитеобразными стеблями, вся в пролежнях и чудовищных наростах, расцветающая сухими подушечками — кровавыми меренгами, пучки серо-жемчужных лоснящихся пельмянок, жирная партизанка, провисающая длинными гроздьями на низких ветвях араукария, сирты, голубоглазые майянги, несколько сгобеленившихся разновидностей бекабунги, образующих толстый изумрудный ковер, в котором находили себе приют маленькие резвые лягушки, боевые изгороди бакланта, каннаиса, цензария; тысячецветье, воинственное или мирное, окопавшееся в траншеях склона, стелющееся вдоль стен сада, ползущее по-пластунски как водоросли, — открыто атакуя по всей линии или тайком пролезая между металлическими прутьями решетки. Выше и дальше сеть дорожек, мощенных щебенкой, делила горизонтальную часть сада на свежие и откормленные лужайки. Шершавые стволы многочисленных деревьев совершали мощный прорыв почвы.

Именно сюда Ангель и Жакмор пришли на прогулку после бессонной ночи. Свежий морской ветер раскатывал перед ними кристаллическую скатерть по всей поверхности скалы. В небе на месте солнца висел дырявый огненный квадрат.

— А сад у вас красивый, — не найдя ничего лучшего, брякнул Жакмор. — Вы давно здесь живете?

— Да, — ответил Ангель. — Два года. У меня было помутнение сознания. Я много чего напорол.

— Запас еще есть… — обнадежил Жакмор. — Можно пороть дальше. Еще не все потеряно.

— Правильно, — согласился Ангель. — Но чтобы это понять, мне потребовалось больше времени, чем вам.

Жакмор кивнул.

— Мне рассказывают все, — заявил он. — В итоге я знаю, что у кого внутри. Кстати, вы не могли бы указать мне любопытные случаи для психоанализа?

— Их здесь сколько угодно, — сказал Ангель. — Взять хотя бы сиделку. Да и другие деревенские не откажут. Это люди грубоватые, но интересной и богатой судьбы.

Жакмор радостно потер руки.

— Мне понадобится много случаев, — сказал он. — Я — ненасытный потребитель рассудков.

— Это как? — поинтересовался Ангель.

— Сейчас объясню, зачем я сюда приехал. Я искал спокойное место для одного эксперимента. Так вот: представьте себе малышку Жакмора в виде какой-нибудь пустой емкости.

— Вроде бочки? — предположил Ангель. — Вы что, пьяны?

— Да нет, я — пуст. Во мне ничего нет, кроме жестов, рефлексов, привычек. Я хочу себя наполнить. Вот почему я занимаюсь психоанализом. Но моя бочка — это бочка Данаид. Я не усваиваю. Я забираю мысли, комплексы, сомнения, у меня же ничего не остается. Я не усваиваю или усваиваю слишком хорошо… что, в общем, одно и то же. Разумеется, я удерживаю слова, формы, этикетки; мне знакомы термины-полочки, по которым расставляют страсти, эмоции, но сам я их не испытываю.

— Ну а как же эксперимент? — спросил Ангель. — Ведь вам хочется его провести?

— Конечно, — согласился Жакмор. — Еще как хочется! Какой именно? Сейчас объясню. Я хочу провести абсолютно полный психоанализ. Я — одержимый.

Ангель пожал плечами.

— Этого до сих пор никто не сделал?

— Нет, — ответил Жакмор. — Тот, кто станет пациентом на этом сеансе, должен рассказать обо всем. Обо всем. О своих самых тайных мыслях, о самых страшных секретах, о невысказанных идеях, о том, в чем он не осмеливается признаться даже самому себе; обо всем, что есть и что еще останется после, а затем и о том, что стоит за этим. Ни один психоаналитик не проводил такого эксперимента. Я хочу понять, как далеко можно зайти. Я хочу заполучить желания и стремления, я возьму их у окружающих. Полагаю, что у меня ничего не оставалось из полученного ранее, так как я не заходил достаточно далеко. Я хочу устроить что-то вроде идентификации. Знать, что страсти существуют, и не чувствовать их — это ужасно.

— Но если у вас есть такое желание, — возразил Ангель, — то будьте уверены, этого вполне достаточно, чтобы не считать себя совсем пустым.

— У меня нет никакого основания делать что-то одно вместо чего-то другого, — сказал Жакмор. — Я хочу взять у других основания, которые ими движут.

Они подходили к стене, возвышающейся с другой стороны дома, симметрично воротам, через которые Жакмор прошел в сад накануне. Высокая позолоченная ограда нарушала монотонность камня.

— Мой дорогой друг, — сказал Ангель, — позвольте мне повторить еще раз: иметь желания — уже само по себе достаточно сильная страсть. И то, что она заставляет вас действовать, — неоспоримое тому доказательство.

Психиатр провел рукой по рыжей бороде и засмеялся:

— Вместе с тем это доказывает отсутствие желаний.

— Вовсе нет, — возразил Ангель. — Чтобы не обладать ни желаниями, ни устремлениями, вы должны оказаться в совершенно нейтральной социальной среде. И не испытывать на себе никакого влияния, утратить все воспоминания о прошлом.

— Так оно и есть, — подтвердил Жакмор. ~ Я родился в прошлом году, таким, каким вы видите меня сейчас. Взгляните на мой паспорт.

Ангель взял документ и стал его разглядывать.

— Да, правда, — признал он, возвращая паспорт. — Но это же неправда!

— Да вы себя сами послушайте! — запротестовал возмущенный Жакмор.

— Одно очень хорошо дополняет другое, — пояснил Ангель. — Правда, что это записано в паспорте, но то, что в нем написано, — неправда.

— Однако что там написано, — продолжал Жакмор. — «Психиатр. Пустой. Для наполнения». Аннотация! Да что об этом говорить! Написано черным по белому!

— Ну и что? — спросил Ангель.

— А то! Вы же видите, что желание наполнения исходит не от меня. Что все это было разыграно заранее. Что я не был свободен в своем выборе.

— А вот и нет! — возразил Ангель. — Если у вас есть хотя бы одно желание, вы уже свободны.

— А если бы у меня его не было? Даже этого одного?

— Вы бы просто перестали существовать.

— Тьфу! Не буду больше спорить. С вами становится страшно.

Выйдя за ограду, они зашагали по дороге, которая вела в деревню. Земля была белой и пыльной, по обочинам росла влажная трава цилиндрической формы — темно-зеленое частоколье желатиновых карандашей.

— Так ведь все как раз наоборот! — взвился Жакмор. — Свобода — это полное отсутствие каких бы то ни было желаний, и абсолютно свободным может считаться только тот, кто не имеет никаких желаний. Именно потому, что у меня нет никаких желаний, я считаю себя свободным.

— А вот и нет, — возразил Ангель. — Поскольку у вас есть желание заиметь желания, у вас уже есть желание что-то заиметь, а значит, все ваши рассуждения неверны.

— О! — воскликнул Жакмор в негодовании. — В конце концов, хотеть чего-либо означает быть прикованным к своему желанию.

— А вот и нет, — возразил Ангель. — Свобода — это желание, которое исходит от вас. А в общем-то…

Он остановился.

— А в общем-то, — подхватил Жакмор, — вы просто морочите мне голову. Я собираюсь вести сеансы психоанализа и забирать истинные желания, хотения, сомнения и все такое, а вы тут меня терзаете.

— Подождите, — в раздумье произнес Ангель, — проведем следующий опыт: попробуйте хоть на секунду полностью перестать хотеть желания других. Попробуйте. Но только честно.

— Я согласен, — сказал Жакмор.

Они остановились на обочине. Психиатр закрыл глаза и, казалось, полностью расслабился. Ангель пристально вглядывался в его лицо. Кожа Жакмора как будто дала бесцветную трещину. Лицо постепенно светлело; какую-то странную прозрачность приобретали руки, шея, тело.

— Посмотрите на свои пальцы… — прошептал Ангель.

Жакмор открыл почти бесцветные глаза. Сквозь свою правую руку он увидел черный кремень на дороге. Внезапно, как бы одернув себя, он снова обрел очертания и плотность.

— Вот видите, — заметил Ангель. — В абсолютно расслабленном состоянии вы перестаете существовать.

— Ну… — протянул Жакмор. — Вы сильно заблуждаетесь. Если вы надеетесь меня переубедить с помощью подобных фокусов… Лучше объясните, как это у вас получилось…

— Ладно, — махнул рукой Ангель. — Я даже рад, что вы такой лицемер и совершенно не хотите признавать очевидного. Это в порядке вещей. У психиатра должна быть нечистая совесть.

Они дошли до окраины деревни и, не сговариваясь, одновременно повернули назад.

— Ваша жена хочет вас видеть, — произнес Жакмор.

— С чего вы взяли? — буркнул Ангель.

— У меня такое предчувствие, — сказал Жакмор. — Я — идеалист.

Они вошли в дом и поднялись по лестнице. Резные дубовые перила услужливо прогнулись под увесистой пятерней Жакмора. Ангель открыл дверь в комнату Клементины.

X

Он застыл на пороге. Жакмор остановился за его спиной в ожидании.

— Ты не против, если я войду? — спросил Ангель.

— Войди, — ответила Клементина.

Она взглянула на него мельком — и не друг, и не враг, а так. Так он и стоял, не осмеливаясь присесть на край кровати, — боялся потревожить.

— Я тебе больше не верю, — сказала она. — Женщина, которой наделали детей, не может верить мужчинам. Особенно тому, кто наделал.

— Моя бедная Клементина, — начал Ангель, — ну и досталось же тебе!

Она резко вскинула голову. Она не хотела, чтобы ее жалели.

— Завтра я встану с кровати. Через шесть месяцев они должны научиться ходить. Через год — читать.

— Ты идешь на поправку, — сказал Ангель. — Узнаю прежнюю Клементину.

— А это была не болезнь, — отрезала она. — С этим покончено. Это не повторится никогда. В воскресенье их должны крестить. Их назовут Жоэль, Ноэль и Ситроэн. Я так решила.

— Жоэль и Ноэль, — повторил Ангель. — Звучит не очень красиво. Есть еще Азраэль, Натанаэль. Ариэль, в конце концов. Или Сливунэль.

— Ты уже ничего не изменишь, — отчеканила Клементина. — Жоэль и Ноэль для двойняшек. Ситроэн — для третьего. За этим, — добавила она сама себе вполголоса, — мне придется присматривать с самого начала. С ним будет нелегко, но он такой славный. Завтра, — громко объявила она, — у них должны быть кроватки.

— Если вам надо что-то купить, — предложил Жакмор, — я к вашим услугам. Не стесняйтесь.

— Хорошая идея, — согласилась Клементина. — Ручаюсь, вы не останетесь без дела.

— Это не в моих привычках, — заметил Жакмор.

— Но здесь вы этому быстро научитесь, — одернула его Клементина. — А теперь уходите. Оба. Закажите у столяра три кроватки. Две маленькие и одну побольше. И скажите ему,, чтобы сделал как следует. И пришлите ко мне Белянку.

— Хорошо, дорогая, — промолвил Ангель.

Он склонился над женой, поцеловал ее и выпрямился. Из комнаты он вышел первым, Жакмор — вторым.

— А где Белянка? — спросил психиатр, закрыв за собой дверь.

— Внизу… — ответил Ангель. — В застиральне. В застерильне. Пойдемте обедать. За покупками сходим потом.

— Схожу я, — сказал Жакмор. — А вы останетесь здесь. У меня нет ни малейшего желания продолжать эти утомительные споры. И вообще, не мое это дело — дискутировать. В конце концов, психиатр призван психиатрировать. Это же очевидно.

XI

Жакмор пересек ограду во второй раз и вышел на дорогу, ведущую в деревню. Справа — стена сада, прибрежная скала и очень далекое море. Слева — возделанные поля, беспорядочно разбросанные деревья и изгороди в ряд. Колодец, который он не заметил утром, венчала странная каменная надстройка с двумя колоннами и закрепленным между ними барабаном из ясеня, удерживающим шероховатую ржавую цепь. Вода в глубине колодца закипала, накипь выплескивалась через край, отражая белооблачные кудряшки, проворно расчесываемые гребешком голубого неба.

Вдали показались первые дома, на удивление грубо сколоченные фермы подковообразной формы; концы подков были обращены в сторону дороги. Сначала появилась одна, другая, и обе — с правой стороны. Двор имел обычную планировку: посреди квадратной площадки — большой пруд, в его чернильной воде водились раки и вибраки; по левую руку — крыло, где жил фермер с семьей, по правую и в глубине — хлев и конюшня, расположенные на втором этаже, куда скотина карабкалась по довольно крутому пандусу. Под этим скотским трапом, подпираемым массивными сваями, держали лохани, в которых скапливались — благодаря силе притяжения — навоз и дерьмо. Пустые корыта в хлевах заполняли соломой, зерном и кормами. В специально оборудованном чулане портили фермерских девок. Двор, мощенный серым гранитным булыжником, разделялся на ромбы ровными полосками губчатой травы цилиндрической формы, такой же, как на обочине дороги.

Жакмор шел дальше; вокруг не было ни души. Ферм становилось все больше. Теперь они встречались и по левую сторону, в которую, расширяясь, заворачивала дорога. На повороте ее внезапно обогнал красный ручей — гладь на уровне берега: ни складки, ни морщинки — с плывущими комочками неясного, как будто пищеварительного происхождения. Отовсюду из пустых домов доносился непонятный гул. Не удавалось Жакмору определить и составные компоненты сложных зловонных паров, которые окатывали его из-за каждого угла.

Но все же особое любопытство вызывал ручей. То он сухо сходил на нет — ни единой капли, то вдруг наполнялся до краев, набухая, надуваясь, натягивая прозрачную пленку. Речушка мутного светло-красного цвета. Гуашка кровавых плевков, разведенных в слюне. Жакмор подобрал булыжник и бросил в ручей. Булыжник скромно погрузился в жидкость, без шума, без всплеска, ну прямо пуховая заводь.

Тем временем дорога выросла в вытянутую площадь с возвышением, на котором расставленные в шеренгу деревья стерегли тень, и раздвоилась. Справа обнаружилось какое-то толпливое мельтешение; туда Жакмор и направился.

Подойдя поближе, он понял, что это всего лишь ярмарка стариков. Он увидел деревянную лавку, выставленную на солнце, и большие валуны, на которых устраивалась прибывающая публика. Старичье сидело на лавочке; три валуна уже были заняты зрителями. Жакмор насчитал семь стариков и пять старух. Перед скамьей красовался муниципальный барышник с молескиновой тетрадью под мышкой. На нем был старый вельветовый костюм коричневого цвета, башмаки, подбитые гвоздями, и, несмотря на жару, гнусный картуз из кротовой кожи. От него плохо пахло, а от стариков еще хуже. Многие из них сидели неподвижно, опираясь на отполированные ладонями палки, все без исключения в засаленных лохмотьях, небритые, с морщинами, забитыми засохшей грязью, и со слипшимися от долгой подсолнечной работы веками. Шамкали беззубые рты, вонял зубной перегной.

— Итак, — приступил барышник, — вот этот стоит совсем недорого и может еще хорошо послужить. Ну как, Жавруняк, неужели не возьмешь его для своих ребятишек? Он еще может от них как следует огрести.

— А он еще может им как следует показать?

— Ах, это? Еще как! — заверил барышник. — Ну-ка, иди сюда, старый хрен!

Он подозвал старика. Тот, согнувшись в три погибели, шагнул вперед.

— Покажи-ка им хорошенько, что там у тебя между ног!

Дрожащими руками старик принялся расстегивать замусоленную до блеска ширинку. Зрители расхохотались.

— Вы только посмотрите! — воскликнул Жавруняк. — Оказывается, у него действительно еще что-то есть!

Он склонился над стариком и, корчась от смеха, пощупал жалкий комочек.

— Ладно! Беру за сто франков.

— Продано! — крикнул барышник.

Жакмор знал, что в деревне такие ярмарки — дело привычное, но сам он при этом присутствовал в первый раз, и зрелище его поразило.

Старик застегнул ширинку и застыл в ожидании.

— Пшел, старая шепеля! — прикрикнул Жавруняк, пнув старика так, что тот зашатался. — Развлекайтесь, ребята.

Старик засеменил по дороге. Двое детей отделились от толпы. Один из них принялся подстегивать старика прутиком, а другой повис у него на шее, стараясь опрокинуть на землю. Тот шлепнулся лицом в грязь. На них никто не обращал внимания. Один Жакмор, как зачарованный, наблюдал за ними. Старик встал на колени; из разбитого носа потекла кровь, изо рта что-то вывалилось. Жакмор отвернулся и присоединился к толпе. Барышник расхваливал толстую коротенькую женщину лет семидесяти с редкими свалявшимися волосами, выбивающимися из-под черной косынки.

— Ну что, эта в хорошем состоянии, — продолжал он. — Есть желающие? Зубов нет вовсе. Так, глядишь, даже сподручнее.

Жакмора слегка покоробило. Он вгляделся в окружающие его лица. Одни мужчины, лет тридцати пятисорока, крепкие, коренастые, с залихватски нахлобученными картузами. Народец стойкий, несгибаемый. Некоторые — аж с усами. Верный признак.

— Шестьдесят франков за Адэль! — подзадоривал барышник. — За такую цену — да еще и без зубов. Почти даром. Ты, Христунок? Или ты, Кувшинюк?

Он треснул старуху по спине.

— Вставай, старая кляча, пускай на тебя полюбуются! Товар что надо.

Старуха поднялась. Качнулась омерзительная масса жира в сеточке набухших вен.

— Повернись! Покажи народу свои ляжки. Загляденье!

Жакмор старался не смотреть. От старухи чудовищно воняло; он почувствовал, что его сейчас вытошнит насмерть.

— Пятьдесят, — раздался чей-то фальцет.

— Забирай, она — твоя! — прокричал барышник. Старуха даже не успела оправить холщовую юбку, как он дал ей увесистую оплеуху. Огромный темноволосый битюг, стоящий рядом с Жакмором, добродушно рассмеялся. Жакмор положил ему руку на плечо.

— Что же вы смеетесь? Неужели вам не стыдно?

Тот сразу же перестал смеяться.

— Неужели мне что?

— Вам не стыдно? — мягко повторил Жакмор. — Это же старики.

Сокрушительной силы удар пришелся в губу, Жакмор даже не успел увернуться. Губа лопнула, он ощутил соленый привкус крови. Психиатр покачнулся и упал. На него никто не смотрел. Аукцион продолжался.

Он поднялся и отряхнул брюки от пыли. За его спиной возвышалась стена мрачных враждебных спин.

— А у этого, — донесся лающий голос старьевщика, — деревянная культяпка! Нравится? Сто десять франков для начала! Сто десять!

Жакмор пошел прочь. Удаляясь, площадь выходила на улицу, обещающую большую лавочную активность. Жакмор направился в ту сторону. Он чувствовал себя в полной растерянности, ему было не по себе. Через несколько минут он вошел в столярную лавку. Дверь захлопнулась за его спиной. Ему оставалось только ждать.

XII

В комнате для посетителей, скорее походившей на уборную, хозяина не было. Обстановка располагала: пол из зашарканных, изрядно почерневших еловых досок, стол черного дерева, два стула с вылезающей соломой, старый календарь на стене и сажа на месте печи в самом углу. Дощатые перегородки. В глубине — приоткрытая дверь в мастерскую, откуда доносились мастерские звуки: два прерывистых постукивания, которые накладывались одно на другое, но не сливались.

Жакмор подошел к двери.

— Есть кто живой? — тихо спросил он.

Постукивания продолжались, он прошел в мастерскую, которая оказалась длинным и довольно просторным сараем, загроможденным досками, брусьями, наспех сколоченными перекладинами. Свет проникал в помещение откуда-то сверху; Жакмор разглядел три или четыре верстака, маленькую ленточную пилу, дрель, фрезерный станок на расколотом чугунном основании. На стенах угадывались различные инструменты. Справа, у двери, через которую только что вошел Жакмор, — огромная куча щепок и опилок. Стоял густой запах столярного клея, исходивший предположительно от липкого ведра, что разогревалось на маленькой угольной печке в самом конце сарая перед другой дверью, в сад. На прогнувшейся балке висели раздолбанные приспособления для столярных работ, винтовые зажимы, старые полотна для пил, присоседившаяся ни с того ни с сего зеленая мышь, всякий хлам, разное барахло.

Тут же слева на двух крепких подпорках во всю длину растянулось огромное дубовое бревно. Сидя на нем верхом, крохотный подмастерье в лохмотьях тюкал топором, пытаясь вытесать из бревна прямоугольную балку. Худые ручонки едва удерживали тяжелую рукоятку. Чуть дальше возвышалась странная конструкция из белого дуба, внутри которой работал хозяин мастерской; он обивал кожей кромки этой кабинки-ложи, снабженной толстыми ставнями на петлях, поскрипывающих при каждом ударе молотка.

Мужчина колотил, ребенок долбил. На Жакмора никто не обращал внимания; он растерянно постоял в Дверях и наконец решился прервать их занятия.

— Здравствуйте! — громко произнес он.

Хозяин оторвался от своих гвоздей и поднял голову. Показалось уродливое лицо с большим ртом, отвислыми губами и утюгообразным носом; высунулись крепкие жилистые руки, мохнатые толстым рыжим волосом.

— Чего тебе? — спросил он.

— Мне нужны кроватки, — сказал Жакмор. — Для детей, которые родились в доме на скале. Надо сделать две кроватки. Одну двухместную, а другую побольше — одноместную.

— Одну сделаю, — буркнул столяр. — Трехместную, два места по ходу движения.

— А еще одну, побольше… — вставил Жакмор.

— Еще одну побольше… Там видно будет, — решил столяр. — Ручной работы или на станке?

Жакмор посмотрел на щуплого подмастерья, который колошматил словно в забытьи; жалкий механизм, намертво прикованный к рабочему месту.

— Вручную будет дешевле, — пояснил столяр. — Станки — дорогое удовольствие, а этих недоносков — навалом, что десяток, что дюжина.

— Суровое здесь воспитание, — заметил Жакмор.

— Так вручную или на станке? — переспросил столяр.

— На станке, — решился Жакмор.

— Ну, конечно, — проворчал столяр. — А все из вредности, специально, чтобы мои станки износились…

— До завтра, — сказал Жакмор.

Затем, желая польстить хозяину, он сделал вид, что интересуется его работой.

— А это что у вас? — спросил он.

— Амвон, — ответил мужчина. — Для церкви.

Он казался гордым и смущенным одновременно. С каждым словом из хляби рта моросил слюнявый дождик.

— Амвон? — удивился Жакмор.

Он подошел поближе, чтобы получше рассмотреть конструкцию. Это был действительно амвон. Кафедра с крышкой. Престранная модель. Ничего подобного Жакмор раньше не видел.

— Я никогда не был в деревне, — сказал он. — И знаете, в городе их делают несколько иначе. Вот почему мне захотелось взглянуть.

— В городе, — сказал столяр, злобно посмотрев на Жакмора, — и в Бога-то уже не верят.

В этот момент маленький подмастерье выронил топор и рухнул, уткнувшись лицом в дубовое бревно. Внезапная тишина ужаснула Жакмора, он подошел к ребенку. Тем временем мастер отошел в сторону, вновь появился, держа в руках ржавую консервную банку, до краев наполненную водой, и плеснул содержимым в мальчика. Видя, что ребенок не поднимается, он запустил в него банкой. Подмастерье тяжело вздохнул, возмущенный Жакмор подался было вперед, чтобы ему помочь, но маленький грязный кулачок уже вновь поднимался и опускался в прежнем вялом однообразном ритме.

— Как вы жестоки, — сказал мастеру Жакмор. — Это же ребенок! Как вам не стыдно?!

Удар в челюсть чуть не опрокинул его навзничь, два шага назад сохранили зыбкое равновесие. Психиатр осторожно ощупал подбородок — хорошо еще, что борода смягчила удар. Как ни в чем не бывало столяр вновь принялся за работу. В очередной раз опустив молоток, он сделал паузу и небрежно бросил: «Зайди в воскресенье. Красивый получится амвон» — и с гордостью погладил поверхность. Лакированный дуб, казалось, вздрогнул от прикосновения.

— Твои кровати будут готовы в воскресенье, — добавил он. — Сам их заберешь. В пять часов.

— Хорошо, — ответил Жакмор.

Удары возобновились. Сгущался запах столярного клея. Жакмор посмотрел в последний раз на подмастерье, пожал плечами и вышел.

На улице было тихо. Психиатр пустился в обратный путь. Оставляя позади себя деревенские окна, он чувствовал дрожь занавесок. Откуда-то выбежала, напевая, маленькая девочка. Она несла огромный эмалированный кувшин, чуть ли не больше ее самой. Заходя в дом, девочка уже не пела.

XIII

30 августа

Ангель и Жакмор сидели в просторном прохладном холле. Туда-сюда сновала служанка, возилась с напитками. Наконец поставила поднос с кувшином и стаканами перед Ангелем. Окна и дверь в сад были открыты. Время от времени в холл вдувало какое-нибудь насекомое, и его крылышки жужжали под высоким потолком.

Все умиротворялось.

— Кровати должны быть готовы сегодня в пять часов, — произнес Жакмор.

— Значит, они уже готовы, — сказал Ангель. — Наверняка имелось в виду пять часов утра.

— Вы так думаете? — спросил Жакмор. — В таком случае они, конечно, уже готовы.

Они замолчали. Молча выпили; на какое-то время воцарилась тишина, которую робко нарушил Жакмор:

— Я бы не стал с вами говорить о том, что вам и так хорошо известно и вряд ли вызывает хотя бы малейший интерес, но вчерашнее зрелище в деревне меня просто поразило. Люди здесь какие-то странные.

— Вы находите? — спросил Ангель.

Спросил он вежливо, но, судя по интонации, без особенного интереса.

Жакмор запнулся.

— Да, — сказал он. — Я нахожу их странными. Но я полагаю, что их образ мыслей станет мне понятным, когда мы познакомимся поближе. А потом, где-нибудь в другом месте я бы удивлялся ничуть не меньше. Ведь мне, новоявленному, все в диковинку.

— Вне всякого сомнения, — рассеянно согласился Ангель.

Перед окном пролетела какая-то птица. Жакмор проследил за ней взглядом.

— А вы, — сказал он, внезапно меняя тему разговора, — конечно же, не желаете пропсихоанализироваться?

— Нет, — ответил Ангель. — Конечно же, нет. Да я и не интересен. Я — заинтересован. А это не одно и то же.

— Чем? — поинтересовался Жакмор, предпринимая чудовищные усилия для поддержания разговора.

— Всем и ничем, — сказал Ангель. — Жизнью. Мне нравится жить.

— Вам везет, — прошептал Жакмор.

Он залпом выпил то, что оставалось в стакане.

— Хорошая штука, — заметил он. — Я могу налить еще?

— Будьте как дома, — сказал Ангель. — Не стесняйтесь.

Снова воцарилось молчание.

— Пойду проведаю вашу жену, — сказал Жакмор, поднимаясь. — Ей одной, наверное, скучно.

— Да-да, — сказал Ангель. — Разумеется. Потом зайдите за мной, я возьму машину, и мы вместе поедем за кроватками.

— Я быстро, — сказал Жакмор.

Он вышел из комнаты и направился к лестнице. Тихонько постучал в дверь Клементины, дождался разрешения войти и не преминул им воспользоваться. Клементина с младенцами лежала на кровати. Два — справа, третий — слева.

— Это я, — подал голос психиатр. — Пришел справиться, не нужно ли вам чего…

— Ничего, — отрезала она. — Скоро будут готовы кровати?

— Должны быть уже готовы, — ответил Жакмор.

— Какие они из себя? — спросила она.

— М-м… — промямлил Жакмор. — Мне думается, что он их сделал, скажем, сообразно своим представлениям. Два места по ходу движения, а третье — против.

— Одно место побольше? — встрепенулась Клементина.

— Я ему сказал, — осторожно уточнил Жакмор.

— Вы хорошо устроились? — спросила Клементина после небольшой паузы.

— Очень хорошо, — заверил ее Жакмор.

— Вам ничего не нужно?

— Ничего.

Один из засранцев поморщился и заворочался. У него в животе что-то шумно и гулко бултыхнуло, обезьянья рожица разгладилась. Клементина улыбнулась и похлопала ребенка по животу.

— Ну, ну, у моего мальчика колики.

Заскулил второй. Клементина подняла глаза на настенные часы, потом перевела их на Жакмора.

— Мне пора кормить, — объявила она.

— Я вас оставляю, — прошептал Жакмор и бесшумно вышел.

Клементина схватила младенца и принялась его разглядывать. Это был Ноэль. Его губы кривились и стягивались в уголках рта, оттуда просачивался дрожащий скрип. Она быстро положила его на кровать и достала грудь. Приложила к ней ребенка. Он начал сосать и чуть не поперхнулся. Тогда она резко отняла его от груди. Тоненькая струйка молока описала дугу и попала в упругую округлость. Разозленный Ноэль громко закричал. Она поднесла его к груди, и он, продолжая поскуливать, жадно засосал. Она вновь отстранила его от себя.

Он яростно завопил. Клементине стало даже интересно. Она проделала это снова. И так еще четыре раза. Взбешенный Ноэль захрипел и внезапно начал задыхаться. Его лицо приняло лиловый, почти фиолетовый оттенок. Уродливо перекошенный рот растянулся в немом крике, по почерневшим от злости щекам потекли слезы. Перепуганная насмерть Клементина затормошила ребенка.

— Ноэль, Ноэль, ну что ты…

Она заметалась по комнате. Еще немного, и она позвала бы на помощь, но в этот момент Ноэль перевел дыхание и снова завопил. Дрожащими руками она быстро сунула ему грудь. Он моментально успокоился и засосал, причмокивая губами.

Она провела ладонью по покрывшемуся испариной лбу. Она больше никогда не будет этого делать.

Насытившись, Ноэль оторвался от груди. Сглотнул, отрыгнул и почти сразу же погрузился в сон, прерываемый время от времени тяжелыми вздохами.

Взяв на руки последнего, она почувствовала на себе его взгляд. Ей стало не по себе от тревожной глубины широко раскрытых глаз этого чуждого божка с завивающимися волосками на макушке. Он улыбался странной понимающей улыбкой.

Пришел его черед. Иногда он прекращал сосать и пристально рассматривал Клементину, не отпуская, но и не заглатывая кончик соска.

Когда он закончил, она положила его слева от себя и повернулась спиной. Потянулась и медленно погрузилась в зыбкую дремоту. Хлипкие посапывания укачивали. От пеленок исходил кислый запах пота. Сон получился кошмарный.

XIV

Ангель вывел машину из гаража и остановился в ожидании Жакмора. Тот задержался, любуясь чудесной картиной: фиолетовое море, дымка с проблесками неба, цветы и деревья в саду, белый ладный дом посреди этой пестрой оргии.

Жакмор сорвал маленький желтый цветок и сел в машину. Автомобиль был старым, не очень удобным, но зато надежным. Крепкий кузов был открыт нараспашку, борт держался на двух цепях, и свежий воздух свободно циркулировал в кабине.

— Какой пейзаж! — воскликнул Жакмор. — Какие цветы! Какая красота! Какие…

— Да, — отозвался Ангель.

Выехав на пыльную дорогу, он поддал газу. Поднявшееся за машиной облако сразу же опустилось на губчатую траву, к которой Жакмор уже успел привыкнуть.

На обочине стояла коза и голосовала рогами. Ангель затормозил.

— Залезай, — сказал он животному.

Коза запрыгнула в машину и устроилась в кузове.

— Они все катаются автостопом, — пояснил Ангель. — А так как мне совсем незачем ссориться с крестьянами…

Свою фразу он так и не закончил.

— Понятно, — ответил Жакмор.

Чуть дальше они подобрали свинью. Перед самой деревней животные соскочили с машины и побежали к своим фермам.

— Когда они ведут себя спокойно, — добавил Ангель, — им разрешают гулять. А если нет, то их наказывают. Бьют. Или запирают. А то и съедают без суда и следствия.

— А-а-а… — протянул оторопевший Жакмор.

Ангель остановился у столярной мастерской. Они вышли из машины. В маленькой приемной стоял длинный ящик, в котором лежало едва прикрытое старой мешковиной худое и бледное тело подмастерья, обрабатывавшего накануне дубовую балку.

— Есть кто живой? — крикнул Ангель и постучал по столу.

Появился столяр. Как и вчера, из мастерской доносился стук. Не иначе как очередной подмастерье. Хозяин вытер нос рукавом.

— За кроватями приехал? — спросил он Ангеля.

— Да, — ответил тот.

— Ну, забирай, вон они, — сказал хозяин и махнул рукой в сторону лестницы.

— Помоги мне, — попросил Ангель.

Они скрылись за дверью. Жакмор отогнал жирную жужжащую муху, которая кружила над мертвенно-бледным лицом ребенка.

Ангель с хозяином погрузили разобранные на секции кроватки в машину.

— И этого с собой захвати, — сказал столяр, показывая на ящик с подмастерьем.

— Давай, — согласился Ангель. — Грузи.

Столяр поднял ящик и поставил его в кузов. Они тронулись в путь и немного спустя уже ехали вдоль красной речушки. Ангель остановил машину, вышел и выгрузил ящик, который был не очень большим и не очень тяжелым. Он без труда поднял его, донес до берега и бросил в речку. Деревянный гроб сразу же ушел под воду. Увлекаемое медленным течением, мертвое детское тело скользило по водной глади, как по залитой воском скатерти.

Каждый раз, как дорога принималась ухабиться, в кузове сшибались деревянные планки.

XV

31 августа

Комната Жакмора находилась в самом конце отделанного кафелем коридора. Окно выходило на море. Жесткие пряди драконий вились за стеклом в нижней части оконной рамы. Зеленые стебли живописно извивались на фоне водной глади. В не очень высокой квадратной комнате, полностью обитой лакированной сосной, пахло смолой. Длинные еловые и опять-таки пролакированные перекрытия вырисовывали на потолке скелет слегка скошенной крыши, подпираемой по углам грубо вытесанными кривыми подпорками. Меблировка включала в себя низкую кровать лимонного дерева, внушительный письменный стол, обитый красным сафьяном, ему под стать кресло и сборный шкаф, в зеркале которого отражалось окно. Как и во всем доме, пол был выложен кафелем; здесь он набирался из светло-желтых пористых ромбиков, половина из которых пряталась под толстым шерстяным ковром черного цвета. На стенах не было ничего, ни фотографий, ни картин. Низкая дверь вела в ванную.

Жакмор закончил свой туалет и стал одеваться. Он отказался от профессионального психоаналитического костюма, отдав предпочтение облегающим штанам из мягкой коричневой кожи, пурпурной шелковой рубашке и широкому вельветовому пиджаку как раз под цвет штанов. Он застегнул ремешки пурпурных сандалий и вышел из комнаты. Предстоял поход в деревню и разговор с кюре о воскресном крещении, так что психиатр оделся подобающе: по-простому.

В коридоре он заметил Клементину, направляющуюся к себе. Первый день, как она встала на ноги и даже совершила прогулку по саду. Закрывая дверь, она махнула ему рукой.

Он спустился вниз. Ангель еще спал. Не дожидаясь завтрака, Жакмор вышел в сад. Листья диких ариол шелестели от прохладного утреннего ветерка. Земля была суха как асбест. Как и вчера, колодезная вода бурлила, а до костей прозрачное небо не сулило дождя. Жакмор вышел на дорогу, ведущую в деревню. Дорогу, которую привычка укорачивала с каждым днем.

Чтобы выйти к церкви, колокольня которой едва возвышалась над соседними домами и фермами, пришлось долго идти вдоль красной речки. Он смотрел на обрюзгшую воду и старался не думать о том, что могло скрываться под ее натянутой гладью. При одной мысли об этом его передергивало.

Дорога повернула, речушка тоже. Постройки, тянувшиеся слева от дороги, скрыли от Жакмора запредельную излучину.

Еще пятьдесят метров — и вдали показалась церковь, а на красной речке — неподвижная лодка с опущенными веслами. За носовой частью, развернутой к Жакмору в три четверти, шевелилась чья-то неясная тень с размытыми контурами. Жакмор из любопытства подошел поближе.

Оказавшись на одном уровне с лодкой, он увидел какого-то человека, который цеплялся за борт, стараясь вылезти из воды. Жемчужные капли багряной воды поблескивая стекали по его одежде, оставляя ее совершенно сухой. Над бортом показалась голова. Лодку раскачивало, бросало из стороны в сторону. Наконец появилось лицо, закинутая рука, нога — человек сделал последнее усилие, — тело перевалилось через борт и плюхнулось на дно лодки. Это был довольно пожилой мужчина с распаханно-морщинистым лицом и голубыми заоблачными глазами. Он был гладко выбрит, длинные седые волосы придавали ему благородный и вместе с тем простодушный вид, хотя очертания рта выдавали явную горечь. Жакмору так и не удалось определить, что мужчина сжимал в зубах.

— Что с вами? — крикнул психиатр.

Мужчина приподнялся и с трудом сел. Он разжал зубы, выловленный предмет выпал изо рта.

— Что вы говорите? — спросил он.

Мужчина согнулся над веслами; лодка направилась к берегу и вскоре причалила. Тут Жакмор отметил, что дно резко уходило вниз, эдакий вертикальный береговой срез.

— Вам помочь? — предложил Жакмор.

Сидящий в лодке мужчина был одет в какие-то бесформенные лохмотья из мешковины. Услышав вопрос, он удивленно посмотрел на Жакмора и спросил:

— Вы нездешний?

— Нет, — ответил Жакмор.

— Иначе вы бы со мной так не разговаривали, — сказал мужчина, обращаясь скорее к себе самому.

— Вы могли утонуть, — сказал Жакмор.

— Только не в этой воде, — возразил мужчина. — Она постоянно меняется; иногда даже дерево не держит, а бывает, камни остаются на поверхности. Тела же плывут и никогда не тонут.

— А что с вами стряслось? — спросил Жакмор. — Из лодки вывалились?

— Да нет, это моя работа, — ответил мужчина. — В воду бросают разную мертвечину для того, чтобы я ловил ее ртом. За это мне платят.

— Но ведь можно ловить и сетью, — подсказал Жакмор.

Его словно что-то встревожило; странное ощущение, как будто он разговаривал с инопланетянином. Состояние небезызвестное. Вот именно. Вот именно.

— Я должен ловить ртом, — сказал мужчина. — Мертвое или гнилое. Поэтому-то и бросают. Часто оставляют гнить, чтобы выбросить потом. А я должен хватать зубами. Чтобы давилось и растекалось во рту. Чтобы размазывалось по лицу.

— И много вам за это платят? — спросил Жакмор.

— Мне дают лодку, — ответил мужчина, — а платят стыдом и золотом.

При слове «стыд» Жакмор отпрянул и рассердился на себя за это невольное движение.

Мужчина заметил это и улыбнулся.

— У меня есть дом. Мне дают еду. Мне дают золото. Много золота. Но я не имею права его тратить. Никто мне ничего не продает. У меня есть дом и много золота, а я должен переваривать стыд всей деревни. Они мне платят за то, чтобы я мучился угрызениями совести вместо них. За все то зло и бесчинство, которое они совершают. За все их пороки. За преступления. За ярмарку стариков. За пытки животных. За подмастерьев. И за помои.

Он на секунду замолк.

— Вряд ли все это может вас заинтересовать, — добавил он. — Вы же не собираетесь здесь остаться? Возникла долгая пауза.

— Собираюсь, — промолвил Жакмор. — Я здесь останусь.

— Тогда вы станете таким же, как и остальные. Точно так же будете жить с чистой совестью и сваливать на меня груз своего стыда. И будете давать мне золото. Но на него ничего мне не продадите.

— Как вас зовут? — спросил Жакмор.

— Слява, — ответил мужчина. — Они зовут меня Слява. По названию лодки. Своего имени у меня больше нет.

— Ну, мы еще увидимся, — сказал Жакмор.

— Вы станете таким же, как они, — продолжал мужчина. — Вы больше не будете со мной разговаривать. Вы будете мне платить. И бросать свою гниль. И свой стыд.

— Но почему вы это делаете? — спросил Жакмор.

Мужчина пожал плечами.

— До меня здесь был другой, — сказал он.

— А почему вы его сменили? — упорствовал психиатр.

— Первый, кому станет стыдно больше, чем мне, займет мое место. В этой деревне всегда так поступали. Они очень верующие. У них — своя мораль. И никаких угрызений. Никогда. Но тот, кто не устоит… Тот, кто взбунтуется…

— Того загонят на Сляву, — заключил Жакмор. — Но вы-то взбунтовались…

— Ну уж! Такое случается не часто, — возразил мужчина. — Наверное, я буду последним. Моя мать была родом не отсюда.

Он принял исходное положение и взялся за весла.

— Мне нужно работать, — сказал он. — До свидания.

— До свидания, — попрощался Жакмор.

Он посмотрел на ловца, уплывающего по сверкающей глади красной воды, и пошел своей дорогой. Белая церковь — куриное яйцо в птичьем гнезде — была уже совсем близко. Он подошел к ней, быстро поднялся по лестнице из семи ступенек и вошел внутрь. До разговора с кюре ему хотелось осмотреться.

XVI

Сложное переплетение балок и перекладин поддерживало черное шиферное покрытие яйцевидного нефа. Перед Жакмором возвышался алтарь из темного гранита с культовой утварью зеленого цвета. Между двумя подпорками справа смутно вырисовывался белый силуэт нового массивного амвона с открытыми ставнями.

Жакмору еще никогда не доводилось бывать в такой хитро выстроенной церкви, яйцевидной формы, без каменных колонн, без арок, без пересекающихся сводов, без консолей, без архитролей-завитролей и маломальской заботы о завтрашнем дне. Причудливо скрепленные деревянные панели змеились эдакой геодезической арматурой вдоль мощных стен. Основные панели были покрыты тщательно вылепленными барельефами, глубокими и одноцветными, насколько можно было угадать в полумраке; таинственно блестели глаза святых, чертей и змей. Внутреннее пространство нефа пустовало. Благодаря овальному витражу над алтарем распылялся ядовитый ультрамарин, кое-как освещавший церковь. По обе стороны от алтаря дрожали огоньки двух лампад, их затухающие нимбы едва рассеивали церковные сумерки.

Толстая соломенная подстилка покрывала пол перед входом в алтарь. Жакмор прошел вперед. Его глаза уже привыкли к темноте; справа, за алтарем, он различил серый проем открытой двери и направился к ней, посчитав, что там находятся ризница и покои кюре.

Он открыл дверь и попал в маленькую вытянутую комнату, заполненную шкафами и еще Бог знает чем. В глубине таилась еще одна дверь. Из-за нее доносился чей-то шепот. Жакмор три раза постучал по деревянной стене.

— Можно войти? — спросил он вполголоса.

Разговор за дверью стих.

— Войдите, — услышал Жакмор.

Он принял приглашение и открыл вторую дверь. Кюре беседовал с ризничим. При виде Жакмора они встали.

— Здравствуйте, — сказал вошедший. — Господин кюре, не так ли?

— Здравствуйте, — ответил кюре.

Это был жилистый мужчина, в складках лица чернели две глазные ягодки и приросшие к ним сверху густые мохнатые брови. Говорил он, скрещивая худые длинные руки, а передвигался, как заметил Жакмор, слегка прихрамывая.

— Я бы хотел с вами поговорить, — начал Жакмор.

— Говорите, — ответил кюре.

— Я по поводу крещения, — пояснил Жакмор. — Вы смогли бы в воскресенье?

— Это моя работа, — сказал кюре. — У каждого — своя.

— В доме на скале родились тройняшки, — продолжал Жакмор. — Жоэль, Ноэль и Ситроэн. Их надо крестить не позже воскресенья.

— Приходите на воскресную мессу, — сказал кюре. — Там я назначу вам время.

— Но я никогда не хожу на мессы, — возразил Жакмор.

— Тем более, — нашелся кюре. — Для разнообразия. Развлечетесь. Хоть кому-то покажется оригинальным то, что я говорю.

— Я — против религии, — сказал Жакмор. — Хотя и признаю, что она может быть полезной в деревенских условиях.

Кюре усмехнулся.

— Полезной!.. Религия — роскошь, — сказал он. — А эти скоты хотят извлечь из нее какую-то пользу.

Он гордо выпрямился и принялся мерить комнату хромыми нервными шагами.

— Но я не допущу! — прикрикнул он. — Моя религия останется роскошью!

— Я хотел подчеркнуть, — поспешил объяснить Жакмор, — что именно в деревне слово кюре может оказаться очень значимым. Направлять грубые крестьянские умы, указывать им на совершаемые ошибки, открывать им глаза на опасность мирских соблазнов, сдерживать и усмирять их низменные инстинкты… Не знаю, вы в курсе того, что происходит в этой деревне… Я… гм… я приехал недавно и не хотел бы ни выступать в качестве судьи, ни шокировать вас своей реакцией на то, что вам наверняка кажется естественным, поскольку существует уже столько времени… ну… кюре мог бы, например, с амвона клеймить воровство и осуждать чересчур поспешные половые связи молодых прихожан, стараясь не допустить, чтобы разврат и сладострастие завладели его округом.

— Приходом, — поправил его ризничий.

— Приходом, — оторопело повторил Жакмор. — На чем я остановился?

— Не могу знать, — оборвал кюре.

— Ладно, а эта ярмарка стариков, — наконец решился Жакмор, — это просто безумие!

— Вы в каком веке живете?! — воскликнул кюре. — Ярмарка стариков? Какое мне дело до ярмарки стариков, позвольте вас спросить? Эти люди страдают… Страждущие на земле да обретут часть Царства Небесного. Сами по себе страдания не бесполезны, но меня в принципе не устраивают причины этого страдания. Меня коробит от того, что они страдают не по-Божески. Это просто скоты. Я ведь вам уже говорил. Для них религия — средство. Скотский материализм…

Он постепенно оживлялся, в маленьких глазках то и дело сверкали гневные молнии.

— Они вступают в храм победителями. Тоже мне, сыны Христосовы, агнцы Божьи. А знаете, что они у меня просят? Чтобы хорошо рос святокос. На благодать им наплевать! Она у них уже есть! У них есть Слява! Я буду бороться до конца, но не отступлюсь! Я не буду взращивать их святокос! Слава Богу, у меня еще остались верные друзья. Их мало, но они меня поддержат.

Он усмехнулся.

— Приходите в воскресенье и увидите… Увидите, как плоть плотью вышибают. Я заставлю этих скотов взглянуть на самих себя со стороны. Их пассивность столкнется с еще большей пассивностью… И от выбитой искры возгорится тревожное пламя, которое обратит их в лоно церкви… роскоши!.. Той роскоши, право на которую даровано им всемилостивым Господом.

— А что же с крещением? — напомнил Жакмор. — В воскресенье после обеда?

— После мессы я уточню время, — повторил кюре.

— Хорошо, — сказал Жакмор. — До свидания, господин кюре. Я восхищен вашей церковью. Любопытная конструкция.

— Любопытная, — согласился кюре. И опустился на стул с отсутствующим видом.

Жакмор вышел через уже знакомую дверь. Он чувствовал себя немного утомленным.

«Ох уж эта Клементина… с ее изнурительными поручениями, — думал он вслух. — Скорей бы тройня подросла. А еще эта история с принудительной мессой…»

Наступал вечер.

«Принудительная месса — это просто возмутительно!»

— Возмутительно, — подтвердил большой черный кот, сидевший на стене. Жакмор посмотрел на животное. Кот заурчал, вертикальные черточки раскололи пополам желтые глазища.

— Возмутительно! — подытожил Жакмор, срывая на ходу какой-то злак, мягкий, круглый, цилиндрический. Сделав несколько шагов, он обернулся. Посмотрел на кота, призадумался и снова пустился в путь.

XVII

2 сентября, воскресенье

Готовый к выходу, Жакмор слонялся по коридору. Он снова облачился в официальные одежды и чувствовал себя несколько стесненно, словно актер в костюме посреди пустой сцены. Наконец вышла служанка.

— Долго же вы, — сказал Жакмор.

— Это штоб красивой быть, — оправдалась она.

На ней простоватилось выходное платье из пикейной ткани белого цвета, к нему прилагались черные туфли, черная шляпа и белые фьезелевые перчатки. В руках она теребила требник в затертом кожаном переплете. Кожа на лице лоснилась, алели безвкусно накрашенные губы. Тяжелые груди натягивали корсаж, грубо, но крепко сбитые ягодицы убедительно наполняли оставшуюся часть платья.

— Пойдем, — позвал Жакмор.

Они вышли вместе. Она казалась оробевшей и из уважения к Жакмору старалась дышать как можно тише.

— Итак, — спросил он метров через сто, — когда же я вас пропсихоанализирую?

Она покраснела и бросила на него взгляд исподлобья. Они как раз проходили около плотной изгороди.

— Сейчас никак нельзя, скоро месса… — сказала она с надеждой в голосе.

Психиатр понял, о чем она подумала; он почувствовал, как затопорщилась его рыжая борода, и решительно повел девушку к изгороди за обочиной. Они юркнули в узкий тернистый лаз — колючий кустарник расчехвостил красивый жакморовский костюм, — и выбрались на огороженную со всех сторон поляну.

Служанка осторожно сняла черную шляпу.

— Не спортить бы ее ненароком, — сказала она. — Ой, гляньте, да ведь я вся зеленая буду, ежели мы прямо здесь, на траве…

— А вы встаньте на четвереньки, — предложил Жакмор.

— Само собой, — ответила она с таким видом, как будто считала эту позу единственно возможной.

Психиатр трудился над ней не покладая рук, поглядывая временами, как вздрагивает и обмякает короткая девичья шея. Из плохо уложенных волос выбилось несколько светлых прядей, волнующихся на ветру. От служанки сильно пахло, но Жакмор за все время проживания в доме на скале еще ни разу не практиковался, да и этот немного животный запах не был ему неприятен. Из чисто человеческих — вполне понятных — побуждений он позаботился о том, чтобы не сделать ей ребенка.

Они подошли к церкви минут через десять после начала службы. Судя по количеству стоящих у входа машин и телег, овальный неф был наверняка заполнен до отказа. Перед тем как подняться по ступенькам, Жакмор взглянул на еще красное и немного смущенное лицо девушки.

— Вечером-то приходить? — прошептала она.

— Да, — ответил он. — Расскажешь мне о своей жизни.

Она уставилась на него, убедилась, что он не шутит, и растерянно кивнула, так ничего и не поняв. Они вошли и сразу же смешались с густой толпой прихорошившихся прихожан. В толчее Жакмора прижало к девушке, ее животный запах снова ударил ему в нос. У нее под мышками проступали круги пота.

Кюре заканчивал преамбулу и готовился к восхождению на амвон. Прихожане изнывали от духоты: еще чуть-чуть — и душа вон. Женщины расстегивали корсажи, но мужчины оставались в наглухо задраенных черных тужурках с косыми воротниками. Жакмор оглядел окружающие его лица: живые, волевые, дубленные ветрами и солнцем, и все — с выражением непоколебимой уверенности… Кюре поднялся по лесенке на белый амвон с открытыми ставнями. Странный все-таки амвон. Жакмор вспомнил столяра, маленького подмастерья, и озноб прошел по его коже. При мысли о подмастерье запах служанки становился противным до омерзения.

В тот момент, когда кюре появился между двумя стояками из белого дуба, какой-то мужчина вскочил на скамью и громким голосом потребовал тишины. Гул толпы спал. В нефе воцарилась настороженная тишина. Взгляд Жакмора скользил по голубому витражу над алтарем, цеплялся за бесчисленные мерцающие огоньки, освещающие нагромождение переплетенных тел, вылепленных на несущей конструкции свода.

— Кюре, дождя! — произнес мужчина.

Толпа подхватила в один голос: «Дождя!»

— Святокос сух! — продолжал мужчина.

— Дождя! — взревела толпа.

Оглушенный Жакмор увидел, как священник простер вперед руки, прося слова. Ропот стих. Утреннее солнце жарило что есть мочи по витражу. Дышалось неимоверно трудно.

— Жители деревни! — изрек кюре.

Его громоподобный голос, казалось, шел отовсюду; Жакмор догадался, что все дело в системе ловко скрытых динамиков. Головы прихожан завертелись в разные стороны.

— Жители деревни! — повторил кюре. — Вы просите у меня дождя, так вот, вы его вообще не получите. Сегодня вы пришли в церковь, раздуваясь от чванства и высокомерия, как леггорны, распухая от удовлетворения и успокоенности плотской жизнью вашей. Вы пришли как назойливые попрошайки, требуя то, чего вы совершенно не заслуживаете. Дождя не будет. Богу до вашего святокоса, как до лампочки! Согните тела ваши, склоните головы ваши, ущемите души ваши — и я окроплю вас словом Божьим. А на дождь не рассчитывайте! Вы не получите ни капли! Здесь храм, а не дождевальня!

Толпа начала роптать. Жакмор решил, что кюре выступил хорошо.

— Дождя! — повторил мужчина, стоящий на скамье.

После звуковой бури, поднятой кюре, голос мужчины показался смехотворно слабым, и присутствующие, признавая временное превосходство противника, замолчали.

— Вы еще утверждаете, что верите в Бога! — прогремел голос кюре. — Только потому, что вы ходите по воскресеньям в церковь, жестоко относитесь к своему ближнему, стыда не ведаете и угрызениями совести не страдаете…

При слове «стыд» со всех сторон раздались протестующие крики, отражаясь от стен и усиливаясь, звуки сложились в единый вопль возмущения. Мужчины сжимали кулаки и топали ногами. Молчаливые женщины кривили рты и злобно смотрели на кюре. Жакмор растерянно переминался с ноги на ногу. Рев прекратился, кюре воспользовался наступившей тишиной.

— Какое мне дело до ваших полей! Какое мне дело до вашей скотины и ваших детей! — завопил он. — Вы ведете жизнь плотскую и скабрезную. Вам неведома роскошь! Я дарю вам ее: я дарую вам Бога… Но Богу не нужен дождь… Богу не нужен святокос. Ему безразличны ваши грязные грядки и ваши праздные блядки. Бог — это подушечка, вышитая золотой парчой, это бриллиант в солнечной оправе, это бесценный узор из кружев Любви, это царственные усадьбы в Отэй и Пасси, шелковые сутаны, расшитые носки, ожерелья, перстни, безделушки, прелестюшки, электрические монстранцы для агнцев… Дождя не будет!

— Да будет дождь! — заорал мужчина на скамье, а грозная толпа отозвалась настоящим громовым раскатом.

— Возвращайтесь на свои фермы! — рявкнул из динамиков голос кюре. — Возвращайтесь на свои фермы! Бог — это наслаждение бесполезным. А вы думаете только о необходимом. Для Него вы потеряны.

Мужчина, стоявший рядом, оттолкнул Жакмора, размахнулся и со всей силы метнул в сторону амвона увесистый булыжник. Ставни уже захлопнулись, голос священника продолжал вещать, но уже изнутри. С глухим стуком булыжник отрикошетил прямо в большое панно.

— Дождя не будет! Бог — не в пользу! Бог — не в помощь! Бог — это праздничный подарок, безвозмездный дар, платиновый слиток, художественный образ, сладкая карамелька. Бог — в придачу. Бог — добавка. Бог — прибавка. Бог — ни против, и ни за.

Град булыжников обрушился на крышку амвона.

— Дождя! Дождя! Дождя! — скандировала толпа.

И Жакмор, зачарованный страстностью этих людей, поймал себя на том, что его голос вливается в общий хор. Вокруг него топали ногами, и громкий стук крестьянских башмаков в церкви резонировал, как топот солдатских сапог по железному мосту. Толпа вытолкнула вперед нескольких человек, они принялись раскачивать четыре мощных столба, на которых держался амвон.

— Дождя не будет! — твердил за закрытыми ставнями кюре, впавший — насколько можно было судить по его голосу — в полный транс. — Пойдет дождь из крыл ангельских! Пойдет дождь из пуха изумрудного, из ваз алебастровых, из картин изумительных… но только не из воды! Богу наплевать на святокос, овес, пшеницу, рожь, ячмень, хмель, гречиху, клевер, люцерну, белую орпинию и шалфей…

Не успел восхищенный Жакмор отметить эрудицию выступающего, как четыре дубовые подпорки одновременно подломились, а у кюре, ударившегося при падении головой, вырвалось грязное ругательство, отчетливо разглашенное коварными динамиками.

— Ладно! Ладно! — крикнул он. — Пойдет ваш дождь! Уже пошел!

Вмиг толпа откатилась к распахнувшимся настежь церковным вратам. Небо внезапно покрылось тучами, и первые капли расползлись по ступеням, как раздавленные лягушки. Затем хлынул ливень, настоящий потоп, низвергшийся на крытую шифером крышу. Амвон кое-как водрузили на прежнее место, и кюре открыл ставни.

— Месса окончена, — сказал он просто.

Прихожане перекрестились, мужчины нахлобучили картузы, женщины встали, и все потянулись к выходу. Жакмор направился к ризнице; ему приходилось цепляться за деревянные скамьи, чтобы толпа не вынесла его на улицу. Продираясь вперед, психиатр столкнулся со столяром, которого он узнал по большому рту и свекольному носу. Столяр злорадно ухмыльнулся.

— Видал? Вот здесь в Бога верят. И кюре нам не помеха. Он, можно подумать, знает, для чего на свете Бог.

Он пожал плечами и добавил:

— Ну! Пускай! Кому от этого плохо? Одно развлечение. Здесь мессы любят. С кюре или без. Что бы там ни было, а мои ставни выдержали.

Он пошел к выходу. Жакмор не заметил, куда подевалась служанка, но решил ее не искать. Людской поток редел, и он смог протиснуться к двери в ризничную. Он открыл дверь и прошел во вторую комнату.

Кюре вальяжно кружил по ризнице, размякнув от потока комплиментов, который выплескивал на него ризничий — рыжеватый человечек, настолько неприметный, что Жакмор с трудом вспомнил о его присутствии во время предыдущего посещения церкви.

— Вы изволили быть грандиозны! — лепетал ризничий. — Вы изволили быть само совершенство! Какое мастерство! Ваша самая прекрасная роль!

— Ax! — вздохнул кюре, — Кажется, я разделал их в пух и прах.

На лбу у него красовалась здоровая шишка.

— Вы изволили быть сенсационны! — продолжал ризничий. — Какой подъем! Какое воодушевление! А какое понимание проблемы! Клянусь самим собой, я преклонялся, я преклоняюсь!

— Ну, будет, — сказал кюре. — Ты преувеличиваешь… Я действительно был неплох. Что, в самом деле?.. До такой степени?

— Позвольте мне, — вмешался Жакмор, — присоединиться к комплиментам господина ризничего.

— Ах! — задыхался от восторга ризничий. — Какой талант!.. Вы изволили быть… восхитительны!

— Послушайте, — сказал кюре, — вы мне льстите.

Он выпятил грудь и милостиво улыбнулся Жакмору.

— Присаживайтесь, пожалуйста.

Жакмор опустился на стул.

— Ах!.. — трепетал ризничий. — Когда вы им сказали: «Это храм, а не дождевальня!», я потерял сознание. Какой заряд! Какой талант, отче, какой талант! А «Бог не любит святокос»… Настоящее искусство!

— Так оно и есть! — согласился кюре. — Но не будем задерживать нашего гостя.

— Я уже приходил по поводу крещения, — напомнил психиатр.

— Припоминаю, припоминаю, — затараторил кюре. — Итак… Мы это быстро устроим. Подходите к четырем. Я отзвоню без двадцати четыре. Чтобы побыстрее. И не опаздывайте.

— Благодарю вас, господин кюре, — произнес Жакмор, поднимаясь. — Примите еще раз мои поздравления. Вы изволили быть… эпически эпохальны!

— Ох! — встрепенулся ризничий. — Эпически, вот это эпитет! Эпически. Ох, отче.

Радостный кюре подал руку и энергично пожал жакморовскую, протянутую в ответ.

— Жаль, что вы так скоро нас покидаете, — сказал кюре. — Я бы с удовольствием пригласил вас на обед… Но не смею занимать ваши драгоценные минуты…

— Я и в самом деле спешу, — подтвердил Жакмор. — В другой раз. Спасибо. И еще раз браво!

Он большими шагами вышел из ризницы, неф погрузился в сумрак и тишину. Дожць почти закончился. Выглянуло солнце. Теплый пар поднимался от земли.

XVIII

«Свою дозу я сегодня получу, — подумал Жакмор. — Два раза в церкви за один день… в ближайшие десять лет духу моего там не будет. Ну, может быть, в девять с половиной».

Он сидел в холле и ждал. Сиделка, Ангель и Клементина расхаживали наверху; шум их шагов скрадывался толщиной потолка и керамичностью плитки. Временами засранцы издавали истошный вопль, который, легко заглушая все остальные звуки, растекался по ушным раковинам Жакмора. Это Ноэль или Жоэль. Ситроэн никогда не кричал.

Белянка томилась в праздничном — по случаю крестин — платье из розовой тафты, окаймленном широкой лиловой тесьмой, черных туфлях и черной шляпе. Она боялась лишний раз пошевелиться. Страх покалывал кончики пальцев. Она уже успела разбить три вазы.

Ангель был одет как обычно. Клементина остановила свой выбор на черных брюках и подходящем к ним пиджаке. Засранцы красовались во всем блеске обшитых целлофаном конвертов.

Ангель спустился в гараж.

Клементина несла Ноэля и Жоэля, доверив Ситроэна служанке. Он поглядывал на мать. Брезгливо топорщилась капризная губенка, но он не плакал. Ситроэн никогда не плакал. Клементина бросала в его сторону насмешливые взгляды и делала вид, что целует Ноэля и Жоэля.

Машина подъехала к дому, и все вышли на крыльцо. Жакмор последним. Он нес кульки, сосульки, шкварки, монетки, предназначенные для фермерских детей и животных после церемонии.

Небо привычно хранило неизменную голубизну, сад сверкал пурпуром и златом.

Машина тронулась. Ангель повел ее медленно из-за детей.

При малейшем движении служанки громко шуршала тафта очень красивого платья. Хотя Жакмору больше нравилось другое, пикейное, которое так хорошо облегало. В этом же — ну просто деревенщина.

XIX

2 сентября

Тень сгущалась вокруг Жакмора. Сидя за письменным столом, он предавался размышлениям; вяло мечталось в темноте, и так не хотелось тащиться к выключателю. День выдался тяжелый, как, впрочем, и все предыдущие, и он пытался обрести душевный покой. В эту бурную лихорадочную неделю было не до психоанализов, но сейчас к уединившемуся, расслабившемуся психиатру возвращалось страшное и сильное ощущение пустоты, полного отсутствия страсти, временно замаскированное мельтешением заманчивых образов. Неприкрытый желаниями, Жакмор рассеянно ждал, когда служанка постучит в дверь.

В отведенной ему лакированной комнате было жарко, и приятно пахло деревом; близость моря смягчала знойное дыхание природы, воздух ласкал и нежил. Снаружи доносились птичьи крики, сдобренные звонким брюзжанием насекомых.

Кто-то заскребся под дверью. Жакмор открыл. Вошла служанка и, смутившись, застыла посреди комнаты. Жакмор улыбнулся, зажег свет и плотно закрыл дверь.

— Ну? Какие мы пугливые! — приступил он.

Психиатр сразу же обвинил себя в пошлости, но, поразмыслив и решив, что пошлое не опошляется, сам себя же и оправдал.

— Садись, — предложил он. — Сюда… На кровать.

— Как можно… — пролепетала она.

— Да ладно тебе, — сказал Жакмор. — Не робей. Располагайся и расслабляйся.

— Мне раздеться? — спросила она.

— Делай, что хочешь, — сказал Жакмор. — Если тебе хочется, раздевайся, если нет, то не надо. Веди себя естественно… Это единственное, о чем я тебя прошу.

— А вы тоже разденетесь? — спросила она чуть посмелее.

— Послушай, — возмутился Жакмор, — ты пришла психоанализироваться или развратничать?

Смутившись, она опустила голову. Подобное невежество так поразило Жакмора, что он даже слегка возбудился.

— Не понимаю я ваших заумностей, — промолвила она. — Я же не против, вы только скажите, чего делать-то.

— Вот я тебе и говорю: делай, что хочешь, — настаивал Жакмор.

— По мне, так уж лучше, когда говорят, что делать… Ведь не мне ж решать-то.

— Ну, тогда ложись, — сказал Жакмор.

Он снова сел за письменный стол. Она посмотрела на него исподлобья и, наконец решившись, проворно стянула с себя платье. Это было домашнее хлопчатобумажное платье в невзрачный цветочек, в которое она переоделась сразу же после крещения.

Жакмор принялся разглядывать ее крепкое, грубое тело, круглые пухлые груди, упругий живот, еще не потерявший формы. Она направилась к кровати, и он подумал, что после ее ухода он останется один на один с волнующим женским запахом.

Шла она неуклюже, наверняка из-за остатков целомудрия.

— Сколько тебе лет? — спросил Жакмор.

— Двадцать, — ответила она.

— Откуда ты родом?

— Из деревни.

— Как тебя воспитывали? Твое самое раннее воспоминание?

Он старался говорить беззаботно, чтобы расположить ее к беседе.

— Ты помнишь бабушку или дедушку?

Она задумалась.

— Для чего вы меня сюда позвали? Чтобы выспрашивать про все такое?

— И для этого тоже, — состорожничал Жакмор.

— Это вас не касаемо, — сказала она.

Приподнялась и села, свесив нога.

— Вы на меня будете залазить или нет? — спросила она. — Для того я и пришла. Сами ж знаете. Я красивым разговорам не обучена, но и не такая дурочка, чтоб сносить ваши насмешки.

— Ладно, иди! — сказал Жакмор. — Ну и характер. Завтра придешь.

Она встала и пошла к двери, чуть не задев Жакмора грудью. Естество психиатра встрепенулось.

— Ладно, — сказал он. — Подожди. Я сейчас.

Не успел он пошевелиться, как она уже вернулась на прежнее место и тяжело задышала в ожидании. При приближении Жакмора она повернулась к нему задом и наклонилась вперед. В этой позе он ее и поимел. Совсем как утром, за изгородью.

XX

Ангель лежал около Клементины. В новой трехместной кровати беспокойно сопели спящие младенцы. Снов они еще не видели. Клементина не спала. Он это чувствовал. Вот уже целый час, как они лежали в кромешной тьме и не смыкали глаз.

Он подвинулся, стараясь устроиться поудобнее. Его нога коснулась ноги Клементины. Она вздрогнула и судорожно схватилась за выключатель. Щурясь от яркого света, Ангель приподнялся и посмотрел на жену.

— Что такое? Тебе нехорошо?

Она села и покачала головой.

— Я больше так не могу, — сказала она.

— Что ты больше не можешь?

— Я больше не могу терпеть твое присутствие. Я больше не могу спать рядом с тобой. Я никогда не смогу заснуть, зная, что ты в любую секунду можешь дотронуться до меня. Коснуться меня. От одной мысли о твоей волосатой ноге я схожу с ума. Мне хочется кричать.

Ее голос дрожал от напряжения невырвавшихся криков.

— Спи в другой комнате, — сказала она. — Сжалься надо мной. Оставь меня.

— Ты меня больше не любишь? — соригинальничал Ангель.

Она взглянула на него.

— Я больше не могу прикасаться к тебе, — сказала она, — но если бы только это… Может быть, и смогла бы. Но я даже не могу себе представить, что ты дотрагиваешься до меня, хотя бы на долю секунды. Какой ужас!

— Ты с ума сошла, — сказал Ангель.

— Нет, не сошла. Любой физический контакт с тобой мне омерзителен. Я к тебе очень хорошо отношусь… То есть… я бы хотела, чтобы ты был счастлив… только не такой ценой… только не это… Это слишком дорогая плата.

— Но ведь я ничего от тебя не хотел, — возразил Ангель. — Я просто повернулся и нечаянно тебя задел. Ты доводишь себя до такого состояния, что…

— Ни до какого, — перебила она. — Отныне это мое естественное состояние. Спи у себя в комнате… Прошу тебя, Ангель. Пожалей меня.

— Ты не в себе, — прошептал он, качая головой.

Он положил ей руку на плечо. Она задрожала, но сдержалась. Он нежно поцеловал ее в висок и стал собираться.

— Я пошел к себе, — сказал он. — Не волнуйся, моя дорогая…

— Послушай, — не успокаивалась она, — я… я не хочу… не знаю, как тебе это объяснить… я больше не хочу… и не думаю, что захочу когда-нибудь снова… Попробуй найти себе другую женщину. Я не буду ревновать.

— Ты меня больше не любишь, — грустно промолвил Ангель.

— Как раньше — нет, — сказала она.

Он вышел. Она по-прежнему сидела в кровати и не сводила глаз с вмятины на подушке Ангеля. Во сне голова мужа всегда съезжала на край.

Один из детей заворочался. Она прислушалась. Ребенок успокоился. Она выключила свет. Теперь ей принадлежала вся кровать, и ни один мужчина больше никогда к ней не прикоснется.

XXI

Потушил свет в своей комнате и Жакмор. Затихали далекие поскрипывания пружинного матраца начиненной на ночь служанки. Несколько секунд психиатр неподвижно лежал на спине. События последних дней проносились в головокружительном вальсе перед его глазами, сердце бешено билось в такт. Но постепенно он расслабился и заскользил в бессознательное, смыкая утомленные веки на сетчатке, исполосованной колючим чертополохом диковинных видений.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

7 мая, вторник

Далеко за садом, аж за разорванным мысом, чью бороду денно и нощно расчесывает море, над обрывом возвышался шлифуемый ветрами каменный исполин — ядреный мрачный гриб неправильной формы, с которым, кроме коз да папоротника, и водиться-то никто не хотел. Из дома его было не видать. Имя ему было Земляной Человяк — в пику Морскому Человяку, его покосившемуся влево братцу, что торчал из воды как раз напротив. Земляной Человяк представлялся легко доступным с трех сторон. Четвертая же, северная, готовила незваному гостю целую цепь почти непроходимых ловушек и западней, как будто специально придуманных каким-нибудь коварным корбюзьером, дабы сделать подъем на глыбу маловероятным.

Иногда таможенники приходили сюда тренироваться, и весь день напролет затянутые в полосатые бело-зеленые трико ветераны вколачивали в новичков науку скалолазания, незаменимую при борьбе с контрабандой, которая того и гляди превратится в стихийное бедствие.

Но в тот день место было пустынным. На руку Клементине, которая, вжимаясь в камень, очень осторожно и медленно продвигалась вверх.

Покорения вершины с восточной, западной и южной сторон в предыдущие дни вспоминались теперь как детские забавы. Сегодня ей придется выложиться до конца. А ухватиться не за что, рука лишь скользит по телу Человяка — гладкому и твердому граниту.

Она вплотную прижималась к почти вертикальному оледеневшему склону. В трех метрах над ней дразнился выступ, за который можно было бы зацепиться. Вот там-то и начнутся настоящие трудности: верхняя часть Человяка представляла собой одну большую нависшую блямбу. Но сначала нужно было преодолеть эти три метра.

Она висела над пустотой, носки сандалий втирались в длинную узкую трещину, бегущую по скату наискосок. Набившаяся в щель земля плодила какую-то мелкую поросль; живая зеленая полоска красовалась на сером граните, словно награда «За доблесть в посевную» на лацкане учительского сюртука.

Клементина дышала медленно и глубоко. Проползти мухой. Метра три. Не больше. Всего три метра. Два ее роста.

Присматриваясь к каменной поверхности, можно было различить какие-то шероховатости. Но смотреть на них следовало с расстояния достаточно близкого, чтобы различать, но не слишком близкого, чтобы не осознавать их очевидной ненадежности.

Она ухватилась за эти хлипкие выпуклости и подтянулась. Гранит ласкал колени через легкую ткань штанов. Ее ступни находились на тридцать сантиметров выше зеленой травяной полоски.

Она сделала глубокий вдох, оглянулась и снова полезла наверх. Через десять минут она уже отдыхала на узкой площадке перед последним этапом восхождения. Пот заливал лицо, волосы прилипали к вискам. Она чувствовала, как из нее испариной выходит растительный запах.

Она боялась пошевелиться, каждый сантиметр был на счету.

Она оглянулась; Морской Человяк предстал перед ней в непривычном ракурсе, да еще пенисто опоясанным. Высоко поднявшееся солнце разбрызгивало влажные блестки вокруг узловатых прибрежных рифов.

Нависшая над пропастью оконечность Земляного Человяка манила альпинистку: соблазн устремленного ввысь желобка-корешка, слегка наклоненного и чуть приоткрытого фолианта, острый и зыбкий угол нужного направления.

Клементина откинула назад голову, оглядела цель и нежно заурчала от удовольствия. Мокрое пятно расползалось по ее промежности.

II

Засранцы бегали на четвереньках по комнате, в которой их запирали до кормления в три-о-клок. Спали они теперь много меньше и с удовольствием осваивали различные позы и движения.

Ноэль и Жоэль дружно визжали. Ситроэн, не роняя своего достоинства, с важным видом ползал вокруг маленького низкого столика.

Жакмор разглядывал детей. В последнее время он часто приходил к ним; тройняшки становились все больше похожими на маленьких человечков, чем на личинки червяков. Благодаря климату и оказываемой заботе они развивались чрезвычайно быстро. Первенцы-двойняшки уже обзавелись светлыми гладкими волосенками. Третий — последыш, курчавый и темноволосый, как и в день своего рождения, — казался старше своих братьев на целый год.

И конечно же, все трое пускали слюни. Каждая остановка маленького путешественника отмечалась на ковре влажным пятнышком, которое на какую-то долю секунды тянуло из слюнтявого рта длинную нить, хрустально хрупкую и призрачно прозрачную.

Жакмор наблюдал за Ситроэном. Тот, глядя себе под ноги, продолжал описывать круги, с каждым разом все медленнее и медленнее. Обессилев, остановился и сел. Поднял глаза и посмотрел на столик.

— О чем задумался? — спросил Жакмор.

— Ба! — ответил Ситроэн.

Он протянул руку к столику. Слишком далеко. Не вставая с пола, он потянулся и, уцепившись пальцами за край стола, встал.

— Молодец, — похвалил его Жакмор. — Вот так и надо.

— А! Ба! — ответил Ситроэн.

Он отпустил столик, сразу же плюхнулся на пол и удивленно посмотрел на Жакмора.

— Вот, — сказал тот. — Не надо было отпускать. Это же так просто. Через семь лет ты в первый раз причастишься, через двадцать — закончишь учебу, а еще через пять — женишься.

Ситроэн недоверчиво покачал головой и снова встал.

— Ладно, — произнес Жакмор. — Надо бы предупредить сапожника или кузнеца. Здесь, видишь ли, воспитание суровое. Хотя подковывают же лошадей, и ничего страшного с ними от этого не происходит. Пускай твоя мать решает.

Он потянулся. Ну и жизнь! И совершенно некого психоанализировать. Служанка по-прежнему не поддавалась. Никакого прогресса.

— Я вас, жеребятки, сам отвезу в деревню, — сказал он. — Я уже, наверное, месяц там не появлялся.

Ситроэн опять кружил вокруг столика, но теперь уже на своих двоих.

— Смотри-ка, — поразился Жакмор. — Быстро схватываешь. Даже не думал, что ты так вырвешься вперед. Ну что же, будет мне компания…

Жоэль и Ноэль забеспокоились, Жакмор посмотрел на часы.

— Ах да, пора. И уже давно пора. Что же делать, каждый может опаздывать.

Жоэль заплакал. Ноэль подхватил. Безучастный Ситроэн бросил на братьев высокомерный взгляд.

Клементина пришла в полчетвертого. Жакмор все сидел на том же самом месте и, казалось, не слышал рева двойняшек. Невозмутимый Ситроэн сидел на коленях у психиатра и дергал его за бороду.

— Наконец-то, — сказал Жакмор и принялся разглядывать Клементину. Левая штанина разодрана в клочья, на виске — огромный кровоподтек.

— Похоже, вы хорошо развлеклись, — произнес он.

— Да, неплохо, — холодно ответила она. — А вы? Спокойный, уравновешенный тон так не вязался с нервным состоянием, которое угадывалось во всех ее жестах.

— Какой бардак! — критически высказалась Клементина немного спустя.

— Они хотят пить, — сказал Жакмор. — Они, знаете ли, нуждаются в вас не меньше, чем какие-то булыжники.

— Я не могла прийти раньше, — ответила она. — Сначала возьмем самого спокойного.

Она сняла Ситроэна с колен психиатра и усадила в кресло. Жакмор тактично отвернулся; смотреть на кормление было неприятно из-за сети голубых вен, покрывающей белизну кожи. К тому же сам процесс, как ему казалось, полностью извращал истинное назначение женской груди.

— А вы знаете, он пошел, — сообщил психиатр.

Она вздрогнула и невольно вынула сосок изо рта ребенка. Тот безмолвно ждал.

— Пошел? — она поставила его на пол. — Ну-ка!

Ситроэн уцепился за ее штаны и выпрямился. В некотором замешательстве она снова взяла его на руки. Рыдающие двойняшки подползли к ней на четвереньках. .

— А эти? — спросила она.

— Эти — нет, — ответил он.

— Вот и хорошо, — сказала она.

— Похоже, вам не нравится, что он пошел? — подсказал психиатр.

— Ну, — прошептала Клементина, — далеко эти цыплята не уйдут.

Ситроэн закончил сосать. Она притянула Жоэля и Ноэля за рубашонки и усадила для кормления.

Жакмор встал.

— А вообще-то вы их все еще любите? — спросил он.

— Они такие славные, — ответила Клементина. — И потом, я им нужна. Вы собираетесь уходить?

— Мне надо размяться, — сказал Жакмор.

— Зайдите к кузнецу, — приказала Клементина, — по поводу Ситроэна.

— Почему вам так хочется, чтобы они росли как деревенские дети?

— А почему бы и нет? — сухо возразила Клементина. — Вам это не нравится?

— Не нравится, — ответил Жакмор.

— Ну и сноб! — сказала Клементина. — Мои дети будут воспитаны по-простому.

Он вышел из комнаты. Ситроэн проводил его взглядом; детское лицо было печально, как каменный лик святого в разрушенной после бомбежки церкви.

III

Появилась служанка.

— Вы меня звали? — спросила она.

— Перепеленай их и уложи спать, — сказала Клементина.

Затем внимательно посмотрела на девушку и заметила:

— Ты неважно выглядишь.

— Ой! — расстроилась та. — Госпожа так думает?

— По-прежнему спишь с Жакмором? — спросила хозяйка.

— Да, — ответила служанка.

— Ну и что он с тобой делает?

— Ну, он на меня залазит.

— А выспрашивает о чем-нибудь?

— А то! — возмутилась служанка. — И почувствовать-то толком ничего не успеешь, а он уже слазит, и давай выспрашивать.

— А ты не отвечай, — сказала Клементина. — И больше с ним не спи.

— Так ведь свербит, — возразила девушка.

— Фу, какая мерзость. Вот сделает он тебе ребенка, тогда увидишь.

— Пока еще не сделал.

— Дождешься, — прошептала Клементина, почувствовав озноб по всему телу. — Как бы там ни было, лучше с ним не спать. Да и вообще, все это выглядит так отвратительно.

— Так мы ж с задка; гляди — не гляди, мне все равно ничего не видно, — сказала девушка.

— Пошла вон! — цыкнула Клементина.

Белянка забрала детей и вышла. Клементина вернулась в свою комнату. Разделась, растерлась одеколоном, обмыла ранку на лице и легла на спину прямо на пол, чтобы сделать гимнастику.

После упражнений перебралась на кровать. В следующий раз она не опоздает на кормление. Дети не должны ждать. Дети должны есть точно по расписанию, а остальное не важно.

Ангель лежал на кровати в неимоверно скорбной позе. Услышав троекратный стук в дверь, он поднял глаза и произнес: «Да».

Жакмор вошел в комнату и сразу же пристыдил:

— Конечно же, опять бездельничаем.

— Опять, — ответил Ангель.

— Ну, а вообще-то как? — спросил психиатр.

— Так, — ответил Ангель. — У меня лихорадка.

— Ну-ка, — Жакмор подошел к Ангелю и пощупал его пульс. — Действительно, — подтвердил он и уселся на кровать:

— Ноги уберите.

Ангель забился в угол. Жакмор, устроившись поудобнее, начал поглаживать бороду.

— Что же наш больной еще натворил? — спросил он.

— Сами знаете, — ответил Ангель.

— Искал другую?

— Нашел другую.

— Переспал?

— Не смог, — сказал Ангель. — Как только я оказываюсь с ней в постели, меня сразу же начинает лихорадить.

— А Клементина больше не хочет?

— Нет, — ответил Ангель. — А от других меня лихорадит.

— Знать, совесть нечиста, — заключил психиатр.

Ангель улыбнулся, почувствовав подковырку.

— Видно, вас зацепило, когда я сказал вам то же самое, — заметил он.

— Еще бы, — согласился Жакмор, — еще бы не зацепило, особенно если совести и в помине нет.

Ангель ничего не ответил. Он чувствовал себя явно не в своей тарелке. Расстегнув воротник, жадно вдыхал майский воздух.

— Я только что виделся с вашей женой, — сообщил Жакмор, желая отвлечь Ангеля от него самого. — Малыши растут чертовски быстро. Ситроэн уже стоит на ногах.

— Бедняга, — промолвил Ангель. — В таком возрасте… ноги от этого пойдут вкривь и вкось.

— Да нет, — возразил Жакмор. — Если он сам встает, значит, в ногах достаточно силы, чтобы держать тело.

— Природе видней, — прошептал Ангель.

— Ваша жена послала меня к кузнецу, — сказал Жакмор. — Вас не пугает, что она воспитывает их слишком сурово?

— Что я могу сказать, — ответил Ангель. — Страдал ведь не я, а она. Это дает ей все права.

— Категорически возражаю, — возразил Жакмор. — Не может такое бесполезное чувство, как страдание, дать кому бы то ни было на что бы то ни было какие бы то ни было права.

— Она относится к ним действительно плохо? — спросил Ангель, не обращая внимания на тираду психиатра.

— Нет, — ответил Жакмор. — К себе самой она еще более сурова. Но это не повод. Все это притворство и дурное воспитание.

— Я думаю, что она их любит, ~ сказал Ангель.

— М-м… да, — ответил Жакмор.

Ангель замолчал. Ему было явно нехорошо.

— Вам следовало бы отвлечься, — посоветовал Жакмор. — Покатайтесь на лодке.

— У меня нет лодки…

— Постройте лодку.

— Ну и идеи же у вас, — проворчал Ангель.

Жакмор встал и объявил:

— Я пошел за кузнецом. Раз она так хочет.

— Сходите завтра, — попросил Ангель. — Дайте этому бедолаге еще один день.

Жакмор покачал головой.

— Даже не знаю. Если вы против, то так и скажите.

— Я — лицо подчиненное, — сказал Ангель. — А потом, мне кажется, что она права. Ведь она — мать.

Жакмор пожал плечами и вышел. Широкая лестница, выложенная кафелем, дрожала под его ногами. Он быстро пересек холл и оказался в весеннем саду. Оплодотворенную землю так и распирало; вызревшие волшебные семена разрывались то там, то сям тысячью огненных лепестков, которые выглядывали из зияющих прорех травяного бильярдного поля.

IV

8 мая

На следующий день была среда, Жакмор, подходя к деревне, решил обойти стороной главную улицу с ярмарочной площадью. У околицы он свернул на тропу и стал пробираться огородами, где росли дико-зеленые уртикарии и куделябзии, окрещенные крестьянами кровьпивцей.

Развалившись на пристенках и подоконниках, вальяжно солнцевались кошки. Все было тихо и мертво. Несмотря на постоянно обгладывающую его тоску, психиатр смог расслабиться и даже почувствовать себя, клеточно выражаясь, функциональным.

Он знал, что за домами с правой стороны течет полнокровный ручей, который чуть дальше сворачивает влево. Поэтому нисколько не удивился, увидев, что и тропинка под тем же самым углом повернула влево, — психиатр внезапно подумал, что протяженность ферм представляет собой величину постоянную.

В нескольких десятках метров от него группа людей выполняла, судя по всему, какую-то сложную работу. Расстояние между Жакмором и местом действия быстро сокращалось; раздался душераздирающий крик. Истошный вопль — сочетание боли и легкого удивления — с ведущей нотой гнева и слабым отзвуком смирения, которые никак не могли ускользнуть от чуткого слуха психоаналитика.

Он ускорил шаг и пульс. На высоких воротах из неотесанного дуба крестьяне распинали коня. Жакмор подошел поближе. Шесть мужчин прижимали животное к деревянной двери. Двое приколачивали переднюю левую ногу. Огромный гвоздь с блестящей шляпкой прошел уже насквозь, по шерсти текла кровь. Так вот чей крик пронзил Жакмора.

Крестьяне продолжали трудиться, не обращая внимания на психиатра, как если бы он находился далеко отсюда, на Антильских островах, например. Только конь посмотрел на него большими карими глазами, заплывшими от слез, и оскалился, пытаясь изобразить что-то вроде жалкой виноватой улыбки.

— За что вы его? — тихо спросил Жакмор. Один из зевак равнодушно ответил:

— Так то ж жеребец-производитель. А он возьми и согреши!

— Ну и что в этом страшного? — спросил Жакмор.

Зевака плюнул на землю, но ничего не ответил. Тем временем приступили к прибиванию правой лошадиной ноги. Удар кувалды — и гвоздь ушел под шкуру, побледневшую от страха; Жакмора передернуло. Как и несколько минут назад, жеребец издал резкий, пронзительный крик. Плотно прижимая копыто к двери, палачи надавили так сильно, что суставы не выдержали чудовищного напряжения, затрещали и вывернулись в обратную сторону. Вздернутые вверх бабки образовали острый угол, начинающийся с выразительной морды. Привлеченные экзекуцией мухи уже успели облепить кровоточащие дыры.

Крестьяне, поддерживающие круп, разделились на две группы, по нижней конечности на каждую; теперь следовало прижать копыта к порогу двери. Остолбеневший Жакмор не упускал ни одной детали в производимой операции. Он почувствовал в горле набухающий колючий ком и с трудом его проглотил. Живот жеребца дрожал, грузный член, казалось, ужимался и прятался в складках кожи.

Со стороны дороги донеслись еле различимые голоса. Жакмор даже не заметил, как к бригаде присоединились огромный мужик и подросток. Мужчина держал руки в карманах, волосатая грудь вываливалась из шерстяной майки, подпаленный кожаный фартук хлопал по коленям. Хилый подросток — жалкий подмастерье — тащил тяжелый железный котел с раскаленными углями, из которого торчала рукоятка покрасневшего крюка.

— А вот и кузнец, — сказал кто-то.

— Вы все-таки поступаете жестоко по отношению к этой лошади, — не удержался, хотя и вполголоса, Жакмор.

— Это не лошадь, — сказал крестьянин. — Это осеменитель.

— Но он ничего плохого не сделал.

— Его никто не заставлял, — произнес кузнец. — Не надо было грешить.

— Но ведь это входит в его обязанности, — возразил Жакмор.

Подмастерье поставил котел на землю и с помощью мехов раздул огонь. Кузнец пошуровал в углях, посчитав температуру достаточной, вытащил крюк и повернулся к жеребцу.

Жакмор развернулся и побежал прочь. Он мчался, выставив локти вперед, зажимая кулаками уши, и кричал, пытаясь заглушить в себе отчаянные стенания лошади. Остановился он уже почти в самой деревне, на маленькой площади, от которой было совсем близко до церкви. Его руки опустились. Невозмутимо гладкий красный ручей, который он только что перешел по легкому деревянному мосту, даже не поморщился. Поодаль, к своей лодке, отфыркиваясь, плыл Слява; его зубы сжимали кусок блеклого расслаивающегося мяса.

V

Жакмор застыл в нерешительности и огляделся. Никто не обращал внимания на его самозабвенное бегство. Церковь стояла на своем месте — белое яйцо с синим отверстием — витражом для высасывания. Оттуда доносилось тихое пение. Жакмор обошел здание, неторопливо поднялся по ступеням и вошел внутрь.

Стоя перед алтарем, кюре отбивал такт. Десятка два ребятишек пели гимн для первого причастия. Поэтические изыски заинтриговали психиатра, он подошел ближе и прислушался.

Шип-шиповник — нам цветок,

Жир да шкварки — сало наше,

Счастье нам — говна кусок,

А Иисус — намного краше.

Травка — это для скотины,

Мяско — это для папаши,

Волосины — для лысины,

А Иисус — намного краше.

Иисус — сверхурочка,

Иисус — прибавучка,

Иисус — роскошнючка…

Тут психиатр догадался, что автором гимна был сам кюре, и перестал вслушиваться, посчитав, что получить экземпляр из первых рук не составит труда. Музыка немного успокоила его встревоженный рассудок. Не желая отвлекать кюре от репетиционных занятий, он тихонько сел на скамью. В церкви было прохладно, детские голоса резонировали в просторном помещении, эхо цеплялось за резьбу на стенах. Блуждая взглядом по церковным интерьерам, Жакмор заметил, что амвон с крышкой вернулся на свое место, а два мощных шарнира отныне позволяли всей конструкции безущербно откидываться назад. Он вдруг подумал, что со дня крещения засранцев не приходил сюда ни разу, что время бежит, а оно и вправду бежало, так как тень уже успела погасить синее пламя витража, затихали детские голоса; таково уж взаимовоздействие музыки и темноты, ибо их вкрадчивость елейно промывает и перевязывает душу.

Из храма он вышел умиротворенным и сразу же решил зайти к кузнецу, чтобы не навлечь на себя гнев Клементины.

Вечер наступал. Жакмор шел по направлению к деревенской площади, ведомый легким парящим запахом паленого рога. Он закрыл глаза, чтобы не сбиться с пути, и нюх привел его прямо к мрачной лавке, в глубине которой подмастерье раздувал мехами огонь в жаровне.

Перед дверью стоял мерин в ожидании последней подковы. Его к тому же только что остригли, всего, за исключением нижней части копыт, и Жакмор с восхищением рассматривал красивые округлые бабки, покатую спину, мощную грудь и вздыбившуюся густую жесткую гриву.

Из темноты появился кузнец. Жакмор узнал в нем мужчину, который час назад приходил пытать жеребца.

— Здравствуйте, — сказал Жакмор.

— Здравствуйте, — ответил кузнец.

В правой руке он держал клещи с зажатым в них куском раскаленного металла. В левой — тяжелый молот.

— Подними ногу, — приказал он мерину.

Тот подчинился и был вмиг подкован. Густой голубой дым от паленого копыта заклубился в воздухе. Жакмор кашлянул. Мерин опустил копыто и постучал им по земле.

— Ну как? — спросил кузнец. — Не жмет?

Мерин покачал головой — мол, в самую пору, — положил ее на плечо кузнецу. Тот погладил ему ноздри. После чего животное с достоинством удалилось. На земле остались клочки волос, как на полу в парикмахерской.

— Эй! — крикнул кузнец подмастерью. — Подмети-ка здесь!

— Слушаюсь, — ответил подмастерье.

Кузнец развернулся, но Жакмор удержал его за руку.

— Скажите…

— Чего? — спросил кузнец.

— Не могли бы вы зайти в дом на скале? Один из детей уже пошел.

— Вам срочно?

— Да.

— А сюда он прийти не может?

— Нет.

— Сейчас посмотрю, — сказал кузнец и ушел в кузницу.

Навстречу ему выскочил вооруженный старой метлой подмастерье, который принялся собирать шерсть в одну омерзительную кучу. В кузнице было темно, оранжевое огненное пятно слепило и перекидывало тень с предмета на предмет. Заглянув внутрь, Жакмор различил около огня наковальню и лежащую на железном верстаке расплывчатую, вроде бы человеческую фигуру, от которой свет дверного проема оторвал серый металлический отблеск.

Появился кузнец с записной книжкой в руках. Увидев заглядывающего внутрь Жакмора, он нахмурился.

— Сюда не заходить, — проворчал он. — Здесь кузница, а не ризница.

— Прошу прощения, — прошептал заинтригованный Жакмор.

— Я зайду завтра, — сказал кузнец. — Завтра утром в десять часов. Чтобы все было готово. У меня мало времени.

— Договорились, — кивнул Жакмор. — И спасибо вам.

Мужчина вернулся в кузницу. Подмастерье закончил сбор шерсти и поджег кучу. Чуть не потеряв сознание от чудовищной вони, Жакмор поспешил ретироваться.

На обратном пути он заметил лавку портнихи-галантерейщицы. В окне он увидел старую женщину, сидящую посреди освещенной комнаты. Она дошивала английской гладью бело-зеленое платье. Задумавшись, Жакмор остановился, затем снова пустился в путь. Не доходя до дома он вспомнил, что несколько дней тому назад Клементина надевала точно такое же платье. Полосатое бело-зеленое платье с воротником и манжетами английской глади. Но ведь Клементина никогда в деревне одежду не заказывала? Или заказывала?

VI

9 марта

Жакмор проснулся. Всю ночь он безуспешно пытался разговорить служанку. И, как всегда, все закончилось случкой, и опять в этой странной позе на четвереньках, единственной, на которую она соглашалась. Жакмора начинала утомлять эта изнурительная немота, эти абстрактные ответы на конкретные вопросы, и только запах женской похоти, остающийся на его пальцах, мог утешить незадачливого экспериментатора. В ее отсутствие он негодовал, выдумывал наивные аргументы; в ее присутствии не знал, что и делать, — молчание было столь естественным, что нарушить его представлялось невозможным, а отупение — столь безыскусным, что борьба с ним казалась делом совершенно безнадежным. Он вновь понюхал свою ладонь, представил себя завоебателем, членотвердеющим по мере продвижения, — от таких мыслей плоть, прозябающая в тоскливой вялости, оживала.

Так и не помыв руки, он закончил свой туалет и направился к Ангелю. Ему очень не хватало собеседника.

Ангеля в комнате не было, что подтверждалось отсутствием реакции на три серии тройных постукиваний в дверь; идентичная процедура, предпринятая с целью проверки остальных помещений, позволила сделать вывод о выходе вон разыскиваемого лица.

В саду звенела пила. Вот он где.

Свернув на аллею, психиатр понюхал украдкой свои пальцы. Запах держался. Визг пилы приближался. У гаража он увидел Ангеля в синих хлопчатобумажных штанах, но без куртки; тот распиливал на козлах толстый брус.

Жакмор подошел поближе. Коряво расщепленный конец бруса упал на землю с глухим звуком. Под козлами росла внушительная куча желтых опилок, свежих и смолистых.

Ангель выпрямился и отложил пилу. Протянул руку психиатру.

— Видите, — сказал он. — Следую вашим советам.

— Лодка? — спросил Жакмор.

— Лодка.

— А вы знаете, как ее делать?

— Великих подвигов от нее не потребуется, — ответил Ангель. — Лишь бы держалась на плаву.

— Тогда сбейте плот, — посоветовал Жакмор. — Простой квадрат. И делать его легче.

— Да, но это не так красиво, — заметил Ангель.

— Ну, как акварель, — сказал Жакмор.

— Ну, как акварель.

Ангель снял пилу с козел и приподнял распиленный брус.

— А это для чего? — спросил Жакмор.

— Пока еще не знаю, — ответил Ангель. — Пока я только зачищаю неровные концы. Хочется работать начисто.

— Вы усложняете себе задачу…

— Это неважно. Все равно делать нечего.

— Забавно, — прошептал психиатр. — Вы не можете работать, не упорядочив рабочий материал.

— Могу, но не хочу.

— И давно это у вас?

Во взгляде Ангеля блеснула лукавинка.

— Это что же, форменный допрос?

— Да нет! — возразил Жакмор и поднес руку к лицу, делая вид, что хочет высморкаться и прочистить ноздрю.

— Профессиональный навык?

— Нет, — сказал Жакмор. — Если я не буду интересоваться другими, кем же интересоваться вообще?

— Собой, — сказал Ангель.

— Вы же знаете, что я пуст.

— А вы бы у самого себя спросили: почему?! Глядишь, этого, может быть, хватило бы, чтобы чуть-чуть наполниться.

— Это все пустое.

— По-прежнему некого психоанализировать?

— Некого…

— Попробуйте на животных. Теперь это в моде.

— А вы откуда знаете?

— Читал.

— Нельзя верить всему, что пишут, — назидательно изрек психиатр.

От большого пальца на правой руке исходил характерный запах.

— Может быть, все-таки попробуете? — продолжал Ангель.

— Я хочу вам сказать… — начал психиатр и внезапно замолчал.

— Что именно?

— Ничего, — произнес Жакмор. — Я не буду вам это говорить. Сам проверю.

— Предположение?

— Гипотеза.

— Ладно, в конце концов это ваше дело.

Ангель повернулся к гаражу. Через открытую дверь можно было различить капот машины, а справа, у стены, — штабеля связанных прогибающихся досок.

— Дерева у вас достаточно, — заметил Жакмор.

— Так ведь и лодка будет не маленькой, — отозвался Ангель.

Он пошел за очередной доской. Жакмор посмотрел на небо. Ни единого облачка.

— Я вас оставляю, — сказал он. — Схожу в деревню.

— Желаю удачи!

Вновь завизжала пила, визг затихал по мере того, как Жакмор удалялся от гаража. У решетки сада звук пропал вообще. Психиатр вышел на пыльную тропинку. Разговаривая с Ангелем, он вдруг подумал о жирном черном коте, сидевшим обычно на стене перед деревней. Единственный из немногих, кто его хоть как-то поддержал.

Эта стена была, вне всякого сомнения, излюбленным местом кота. Жакмор ускорил шаг, чтобы в этом убедиться. На ходу он поднес палец к носу и глубоко втянул воздух. Запах материализовывался; сначала оформилась крепкая спина служанки, затем и он сам, прикованный к ее круглой заднице, которая вздымалась от мощных коловращений. Образы подстегивали психовращевателя.

VII

24 марта

Ветер ворошил солому без разбору; выдранную из подстилок, пролезающую под дверьми, порхающую над амбарными завалинками и скукожившуюся от старости в забытых на солнце мельничных жерновах. Ветер поднялся еще с утра. Он соскабливал с поверхности моря сахарную пену волн, облетал скалу, неистово звоня в колокольный вереск, кружил вокруг дома, выжимая свист из самых глухих закоулков, со скрипом срывая то там, то сям шаткие черепицы, раскатывал прошлогодние, филигранно забуревшие листья, чудом спасшиеся от торфяного засоса, выдувал из дорожных колдобин завесы серой пыли, сдирая шершавым языком сухую корку пожилых луж.

За околицей зарождался вихрь. Шальные ветки и травы завлекались в круговорот — зыбкий остроконечный конус. Какое-то время его капризную вершину водило из стороны в сторону, словно грифель карандаша, повторяющий все неровности бумаги, пока не бросило резким зигзагом к податливому пористому предмету, что чернел у подножия высокой серой стены. То был пустой, легкий фантик, неосязаемая и высохшая оболочка черного кота, лишенного своей кошачьей сути. Гонимый вихрем, тонкий, рвущийся на клочки, он закувыркался по дороге подобно газете, чьи помпезные развороты так нелепы на пустынном пляже. Сильно натянулись струны высоких стеблей — призрак кота оторвался от земли, неуклюже завис в воздухе и повалился на бок. Очередной порыв ветра отбросил его к изгороди, потом отлепил и вновь пустил в пляс — вальсирующим бескостным паяцем. Внезапно кошачий силуэт подкинуло над обочиной повернувшей дороги, понесло через пустошь, заметало среди остроигольной зелени нарождающихся колосьев, которые заряжали его электричеством при каждом соприкосновении, зашатало пьяной вороной с места на место, пустопорожнего той совершенной пустотой, что кукожит от старости солому в забытых на солнце мельничных жерновах.

VIII

30 марта

Жакмор выскочил на дорогу и вдохнул свежий воздух. Он чувствовал новые разнообразные запахи, которые будили недораспутанные воспоминания. Вот уже целую неделю, как он поглощал всю полноту ментальной сущности черного кота и не переставал удивляться; с большим трудом ему удавалось разбираться в этом сложном и безудержно чувственном мире. Было бы неверно утверждать, что психиатр унаследовал качественно новый образ жизни; его основные физические привычки и рефлексы были слишком хорошо закреплены, чтобы сильно измениться от редких, а следовательно, малоэффективных контактов с черным котом; ему становилось даже смешно от собственных попыток уверить — и убедить — самого себя в том, что он испытывает необходимость чесать за ухом ногой или вставать на четвереньки, сгибая локти, поджимая кулаки под подбородком. Но возникало немало желаний и ощущений, даже мыслей, глубину и притягательность которых он себе плохо представлял, например: он почувствовал, что в нескольких метрах от дороги растет куст валерианы. И тем не менее решительно отвернулся от него и пошел по скалистой тропе в обратном деревне направлении. Вперед его вела идея, и находил он ее весьма удачной.

Он дошел до края обрыва, легко обнаружил едва заметную тропинку, выбитую падающими камнями, затем, не раздумывая, развернулся и начал спускаться, помогая себе руками. Он даже что-то испытывал, когда камни обваливались под его ногами, но, несмотря ни на что, движения отличались такой ловкостью и точностью, которые никогда ранее не проявлялись. Несколько мгновений спустя он уже стоял у подножия скалы. Между изрезанными рифами отступающее море обнажило узкую полосу намытых булыжников с глубокими воронками. Жакмор поспешно направился к одной из них. Подкрался, выбрал удобное место, закатал рукава и склонился. Скрюченные пальцы едва касались воды.

Прошло несколько секунд. Маленькая желтая рыбка мелькнула в зеленом иле. Она почти не выделялась на растительном фоне заболоченной воронки, но Жакмор увидел, как трепыхались ее тонкие жабры, и его сердце радостно забилось.

Он резко выбросил руку вперед, схватил живность и поднес ее к лицу. Запах вкусопомрачительный.

Облизнувшись, он открыл рот и с хрустом откусил голову извивающейся рыбы.

Изумительно. А сколько их еще там, в этой луже, — пруд пруди!

IX

16 апреля

Ангель положил на верстак клепальник и наковальню, вытер рукавом пот со лба. Он только что закончил обшивку правого борта. Красные медные гвозди протянулись изящной линией по светлому дереву. Лодка обретала очертания. Пока она еще покоилась в дубовой колыбели, обращенной к морю; под откос скалы уходили два дубовых рельса.

Прямо здесь, в куче щепок и опилок, сваленных в углу мастерской, играли его дети. Развивались они невероятно быстро; все трое уже ходили, цокая маленькими железными подковами, правда, ступни Ситроэна еще чуть-чуть кровоточили по вечерам, зато подошвы более грубоватых Жоэля и Ноэля крепились изо всех сил и понемногу роговели кожей.

Ангель недоумевал: уж время полдничать, а няньки нет и нет. Детей ведь надо кормить. И тут он вспомнил, что у служанки сегодня выходной. Вздохнув, он посмотрел на часы. Иногда — правда, это случалось все реже и реже — Клементина все-таки забывала их покормить, и если он позволял в ее адрес хотя бы малейший упрек, она отвечала дерзко, со злобной уверенностью в своей правоте. При этом дети, принимая сторону матери, взирали на обескураженного Антеля чуть ли не с иронией.

Вот и сейчас, разглядывая сыновей, он встретил мрачный взгляд Ситроэна и почувствовал себя неуютно. Ангель с досадой подумал, что они получили то, что заслуживали. Он был бы и сам не прочь их приласкать и потискать, но к нему за этим никогда не обращались.

«Им нравится чувствовать себя обиженными», — с горечью заключил он и подошел к детям.

— Пошли полдничать, карапузы, — позвал он.

Жоэль и Ноэль подняли головы и недовольно заурчали.

— Ачу Тину, — заныл Жоэль.

— Тину, — повторил Ноэль.

— Клементины здесь нет, — сказал Ангель. — Пойдем ее поищем.

Ситроэн гордо зашагал к дому. Ангель протянул руку двойняшкам, но те отказались от помощи. Подняв целое облако пыли, они выбрались из кучи щепок и опилок и неуклюже побежали за братом. Лицо Ангеля покрылось испариной, он начинал нервничать. Тем не менее пошел вслед за детьми, опасаясь многочисленных подвохов со стороны каверзного сада; несмотря на раздражение, он бы очень переживал, если бы с ними что-нибудь случилось.

Детей он догнал уже внутри дома. Пронзительными выкриками Ноэль звал мать, Жоэль ему вторил.

— Довольно! — решительно оборвал Ангель.

Они, присмирев, затихли.

— Идите на кухню! — приказал Ангель.

Его удивило, что ничего не было готово. Уж полдник она могла бы приготовить! Он неумело посадил их перед чашками с молоком и тартинками — тут же началось шумное обжорство — и направился к выходу. В дверях он чуть не столкнулся с Жакмором.

— Вы не видели Клементину? — спросил он.

Психиатр по-кошачьи почесал за ухом.

— М-м… — протянул он, не желая себя выдавать.

— Бросьте ваши кошачьи замашки, — разозлился Ангель. — Можно подумать, вас это всерьез увлекает. Скажите лучше, где моя жена.

— Мне так неудобно… Я, видите ли, совершенно случайно зашел в столовую, — начал оправдываться Жакмор, — и она была там…

— Ну и что?! — рявкнул Ангель.

Он оттолкнул Жакмора и ринулся в столовую. Психиатр шел по следу. Он воздержался от комментариев, хотя было очевидно, что гнев Ангеля выражал не что иное, как досаду на свою собственную неспособность обращаться с детьми.

На ходу Ангель сочинял гневную тираду. Он редко выходил из себя, и это всегда происходило из-за детей. Ему следовало больше заниматься их воспитанием. Его трясло от злости. Сердце бешено колотилось в груди. Издевается она, что ли…

Он распахнул дверь и застыл на пороге. Лежа на обеденном столе, со спущенными до колен штанами, Клементина извивалась всем телом. Грудь вздымалась, кулаки судорожно сжимались. По глади стола взад-вперед скользили подрагивающие ягодицы. Бесстыдно раздвигались ноги, из приоткрытых губ вырывались слабые стоны. Ангель бестолково потоптался и попятился к выходу. Его лицо медленно принимало пунцовый оттенок. Он закрыл дверь и быстро вышел в сад. Жакмор остановился на крыльце, проводил Ангеля взглядом до поворота аллеи и вернулся на кухню.

— Интересно… — протянул он.

В считанные секунды он устранил последствия детского полдника. Пресытившиеся засранцы радостно лепетали. Он утер измазанные мордашки и вытолкнул грязнуль из кухни.

— Идите поиграйте с папой, — сказал он.

— Ачу… Тину, — потребовал Жоэль.

— Тину, — повторил Ноэль.

Ситроэн безмолвно направился в сторону сарая, братья поспешили за ним. Жакмор, насупившись, прислушался к звукам, доносившимся из сада, и нерешительно зашел в столовую. Перевернувшись на живот, Клементина продолжала непристойно извиваться. Психиатр принюхался, после чего с явным сожалением покинул столовую и поднялся к себе. Он растянулся на кровати и попробовал замурлыкать — получилось довольно неубедительно. Несмотря на все старания, приходилось расписываться в собственной беспомощности. Кстати, умел ли мурлыкать черный кот, которого он пропсихоанализировал несколько недель назад? Он принялся размышлять о Клементине — тоже интересная тема. Может быть, надо было до нее дотронуться? Он понюхал свои пальцы. Пахло служанкой, но запах был вчерашним, а потому совсем не стойким. Вот сидит он здесь, на кровати. А как же та женщина, наверняка продолжающая бесноваться внизу? Он сел, встал, вышел на лестницу. Перед дверью в столовую остановился. Прислушался. Было тихо. Он вошел.

Полуголая Клементина, похоже, заснула; во всяком случае, она перестала дергаться и лежала теперь неподвижно, завлекающе выпятив ягодицы. Жакмор почувствовал себя как-то срамно. Он подошел поближе. Услышав шаги, она зашевелилась и приподнялась. Жакмор замер.

— Простите, — сказал он. — Мне показалось, что вы звали.

Она взглянула на него усталыми мутными глазами и спросила:

— Что я делала на этом столе?

— М-м-м… — промямлил Жакмор. — Не знаю. Вам, наверное, было жарко.

Только тут она заметила беспорядок в своем туалете.

— Какой-то кошмар, — начала она и, как Ангель несколько минут назад, покраснела до корней волос.

— Скажите, а… — запнулась она на полуслове.

Села, даже не пытаясь прикрыть голые ноги.

— Чего уж тут… Что, вы меня никогда голой не видели?

Сбитый с толку Жакмор не знал, что и ответить.

— Я, наверное, буянила, — предположила она, начиная одеваться.

— Боюсь, что да…

— Ничего не понимаю, — сказала Клементина. — Собиралась приготовить детям полдник и вот… я здесь.

Она ощупала свой затылок.

— Я помню, что упала на этот стол. Вон шишка какая.

— Здорово же вы суккубнулись, — высказался психиатр.

Она подтянула штаны и пригладила растрепанные волосы.

— Ну да ладно, бывает, — заключила она. — Не думала, что меня так прихватит. Пойду готовить полдник.

— Они уже пополдничали, — сказал Жакмор.

Лицо Клементины помрачнело.

— Кто их накормил?

— Ваш муж, — ответил Жакмор. — А я вытер им мордашки.

— Ангель сюда заходил?

— Да, — ляпнул Жакмор.

Она быстро прошла мимо него и вышла в сад. Свернув на аллею, она уже почти бежала. Жакмор, поднимаясь к себе, шевелил мозгами — мыслил. А значит, существовал. Но обособленно.

X

Ангель взял в руки клепальник и приступил к другому борту. Он приставлял наковальню с внутренней стороны борта, когда появилась раскрасневшаяся от быстрой ходьбы Клементина. Увидев мать, двойняшки радостно завизжали. Ситроэн подошел к ней и взял ее за руку. Ангель поднял глаза, оценил ситуацию и насторожился.

— Кто их накормил? — спросила она.

— Я, — сухо ответил Ангель.

Она была удивлена его тону.

— А по какому праву?

— Хватит! — отрезал Ангель.

— Я спрашиваю, по какому праву ты взялся кормить детей, если было раз и навсегда решено, что ты ими заниматься не будешь?

Клементина не успела даже закончить фразу, как на нее посыпались затрещины. Она зашаталась. Ангель, бледный как простыня, затрясся от ярости.

— Все! — гаркнул он.

Казалось, он успокоился, она поднесла дрожащую руку к щеке.

— Я сожалею, — наконец произнес он. — Но ты заходишь слишком далеко.

Дети подняли крик. Ситроэн наклонился, подобрал с земли гвоздь и изо всех сил всадил его в ногу Ангелю. Тот даже не пошевелился. Клементина расхохоталась навзрыд.

— Довольно! — отчеканил Ангель.

Она замолчала.

— А вообще-то, — продолжил он, — я сожалею только о том, что бил не изо всех сил.

Клементина покачала головой и пошла к дому. Дети семенили за ней. Ситроэн оборачивался и бросал на отца злобные взгляды. Ангель задумался. Он мысленно прокручивал только что произошедшую сцену и нервно морщился; потом вспомнил, как жена лежала на обеденном столе, и краска залила его лицо. Он знал, что больше никогда не вернется домой. В сарае имелось достаточно опилок, чтобы мягко спать, да и ночи стояли теплые. Он почувствовал какое-то жжение в левой ноге, наклонился и выдернул гвоздь с маленькой золотой шляпкой; на холщовой штанине раздавилось бурое пятнышко величиной с клопа. И смех и грех. Жалкие опарыши.

XI

20 мая

С тех пор как Ангель переселился на свою верфь, Жакмор старался держаться от дома подальше. Он чувствовал себя неловко в присутствии Клементины. В ней было слишком много материнского, и проявлялось оно весьма необычно. Дело не в том, что психиатр видел в этом что-то непристойное, — говоря о своей пустоте, а, следовательно, о полном отсутствии понятий этического свойства, он совсем не лукавил, — просто это стесняло его физически.

Он лежал в углу сада посреди буйных зарослей квашнерыльника, отвар которого придает даже самым робким невероятную силу и решительность. Жакмор рассеянно жевал краеугольный стебель, поджидая Белянку, которая должна была провести с ним остаток этого ничем не выделяющегося дня. Мысль о выделении заставила Жакмора ощупать ширинку: безупречна ли? Как правило, при подобных исследованиях венцом дела неизбежно оказывался психиатрический конец.

Услышав, как зашурчал гравий, он приподнялся. Появилась служанка в тяжелом шушуне — эдакая дородная плоскошлепая увальня. Она подошла поближе и плюхнулась рядом с психиатром.

— Работу закончила? — спросил он.

— Закончила, — вздохнула она. — И детей уже уложила.

Она начала расстегивать платье, но Жакмор остановил ее.

— Может, поговорим чуть-чуть? — предложил он.

— Не для того я сюда пришла, — ответила она. — То самое, пожалуйста, но без разговоров.

— Я хочу у тебя спросить только одну вещь, — сказал он.

Она разделась и села на траву. В этом укромном уголке сада они были как в шкатулке. Опасаться чьего-либо появления не приходилось; ни Ангель, ни Клементина сюда никогда не заходили. Жакмор раздевался медленно, испытывая терпение служанки. Она старалась не смотреть в его сторону. Их голые тела несуразно смотрелись на фоне травы. Она легла на живот, затем встала на четвереньки.

— Ну, чего ж вы? — позвала она.

— Тьфу! — разозлился Жакмор. — Как меня достала эта идиотская поза.

— Да ладно вам, — отозвалась она.

— Это просто невыносимо, — сказал он.

Резким толчком он опрокинул ее навзничь. Не дав ей времени перевернуться, он прижал ее к земле и лег на нее всем телом. Она яростно вырывалась.

— Нет! — закричала она. — Только не это! Не надо так! Насильник!

Жакмор не ослаблял хватку.

— Я тебя отпущу, — сказал он. — Но сначала скажи, почему ты не хочешь по-другому?

— Не хочу, — промычала она.

Он нажал на нее еще сильнее. Он мог запросто овладеть ею в любую секунду.

— Если не скажешь, я это сделаю прямо так.

Она захлюпала, залепетала, задыхаясь от злости.

— Нет… Отстаньте от меня… Я не хочу. Вы такой противный!

— Ничего себе! — возмутился Жакмор. — Ты что, спятила?

— Я ничего не скажу!

— Скажешь!

Он склонился над ней и схватил зубами ее сосок.

— Если не скажешь, я его откушу, — пригрозил он, еле шевеля языком.

Его так и распирало от смеха. Силы уходили. Он слегка сжал зубы, она вскрикнула и зарыдала уже по-настоящему. Воспользовавшись своим преимуществом, он ею безжалостно овладел.

— Я скажу, — заскулила она. — Только слезьте с меня. Сейчас же. Сейчас же.

— Ты скажешь мне все? — спросил Жакмор.

— Честное слово, — выдала она. — Отпустите… Ну… Ну же…

Жакмор отпустил ее и откинулся на спину. Дышал он тяжело. Победа далась нелегко. Она села на траву.

— Теперь говори, — сказал он. — Или я начну снова. Почему ты делаешь это именно так? В чем смысл?

— Я делала так всегда.

— Всегда это когда?

— С самого начала.

— А с кем в первый раз?

— С отцом.

— А почему на четвереньках?

— Он сказал, что не хочет на меня смотреть. Не может.

— Ему было стыдно?

— Мы такого не знаем, — сурово ответила она.

Девушка закрывала груди руками, широко раздвинутые ноги оставались неприкрытыми. «Вот оно, целомудрие», — подумал Жакмор.

— Сколько тебе было?

— Двенадцать.

— Теперь понимаю, почему он боялся на тебя смотреть.

— Нет, не понимаете, — возразила она. — Он сказал, что не хочет, потому что я уродина. А коли мой отец так сказал, значит, так оно и есть, а из-за вас я пошла супротив отца, и теперь я — скверная дочь.

— А тебе-то нравится?

— Что?

— Ну, то, как ты это делаешь?

— Нравится, не нравится, чего говорить-то, — проворчала она. — Так вы будете или нет?

— Буду, но не все время в одной и той же позе, — сказал Жакмор. — Даже совершенство надоедает.

— Вы прямо как скотина, — сказала служанка;

Она встала и зашарила по траве в поисках платья.

— Ты что?

— Я ухожу. Мне стыдно.

— Ты-то здесь ни при чем.

— При чем, — сказала она. — Я не должна была с самого начала.

— Если бы ты мне побольше рассказывала, я бы старался щадить твою легкоранимую психику, — заметил Жакмор. — Но ты такая неразговорчивая.

— Правильно мне хозяйка наказывала, — вновь заныла она. — Видеть вас больше не хочу.

— Подумаешь, — отозвался психиатр. — Как-нибудь обойдусь.

— Я больше ничего вам не скажу. Я не нанималась угождать вашим скабрезным причудам.

Жакмор усмехнулся и принялся одеваться. Он даже и не надеялся всерьез пропсихоанализировать эту дурочку. Ничего, найдутся другие, еще и поинтереснее. Он обулся, встал. Она все еще хныкала.

— Пошла вон, — отчетливо произнес психиатр.

Шмыгая носом, служанка удалилась. И уж, конечно, переполненная презрением. Подумав, что в этом смысле анализ удался, Жакмор улыбнулся. Затем, ловко подпрыгнув, поймал на лету зазевавшуюся бабочку и проглотил ее с чувством глубокого удовлетворения.

XII

13 июля

Из столовой хорошо просматривалась мощенная гравием площадка перед домом; там резвились уже накормленные, но еще не уложенные тройняшки, так как служанка кормила взрослых. Жакмор, на которого возлагалось наблюдение за детьми, сидел лицом к окну. Клементина, сидя напротив него, рассеянно крошила гренки и скатывала хлебные шарики: занятие довольно неблагодарное, если, конечно, этим заниматься (а этим действительно занимаются). В последнее время они виделись практически только за обеденным столом. Похоже, Клементине хотелось, чтобы Жакмор и дальше продолжал у нее жить, но в разговорах она ограничивалась бессодержательными высказываниями, а он, со своей стороны, не осмеливался затрагивать личные проблемы.

Насупившаяся Белянка молча поставила перед Жакмором огромное блюдо. Он снял крышку и галантно предложил:

— Клементина, прошу вас.

— Нет, это вам, — сказала она, лукаво улыбаясь. — Специально для вас. Деликошатина.

Он присмотрелся.

— Но… это же потроха! — радостно воскликнул он.

— Совершенно верно. Отварные, — уточнила Клементина.

— Я бы предпочел сырые, — заметил Жакмор, — но оказанное внимание столь приятно… Клементина, вы просто ангел!

— Я очень хорошо к вам отношусь, — сказала она, — но есть сырое в моем присутствии не позволю.

— Конечно, — согласился Жакмор, положив себе изрядную порцию. — Лучше поговорим о потрохах. Назло всем птицам и мышам!

— Я довольна, что вам нравится, — произнесла она.

— Птицы — это, конечно, недурно, — продолжал Жакмор, — но эти ужасные перья!

— Да, действительно, — согласилась Клементина. — Это обратная сторона медали. Ну а мыши?

— Исключительно забавы ради, — признался Жакмор. — И совсем невкусно.

— Зато это расширяет ваш вкусовой кругозор, что можно лишь приветствовать, — сказала она. — А кого вы сейчас исследуете?

— Какое трогательное внимание, — съязвил Жакмор. — Вы же прекрасно знаете, что ваша служанка меня отвергла.

— Знаю, — ответила она. — И должна признаться, очень этому рада. Ну а в деревне вы что-нибудь нашли? Вы же туда часто наведываетесь, не правда ли?

— Какое там! — отмахнулся Жакмор. — Похвалиться, в общем-то, нечем. Разве что частенько навещаю Сляву.

— Я спрашиваю вас о женщинах, — уточнила Клементина.

— Вот уж что меня совсем не интересует, — скривился Жакмор. — А вы знаете, что кот был кастрирован? Я не уверен, но вполне возможно, что это на меня как-то повлияло.

Он лгал.

— А я вам говорю, что интересует, — возразила Клементина.

Жакмор посмотрел на тройняшек, которые тупо ходили по кругу, дыша друг другу в затылок.

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом, — предложил он.

— Это вы рылись в моем платяном шкафу? — внезапно спросила она.

Жакмор опешил.

— Простите, не понял…

— Вы что, плохо слышите?

— Нет, — ответил он. — Это не я. Что я могу искать в ваших шкафах? У меня достаточно одежды.

— Ну… это не так уж важно, — заверила она. — Может быть, я ошибаюсь. Мне показалось, что кто-то постоянно трогает все вокруг. Разумеется, нет никаких оснований подозревать в этом вас.

Он кивнул в сторону служанки, которая в этот момент повернулась к ним спиной.

— Нет! — сказала Клементина. — Исключается. Да и зачем ей это скрывать? Впрочем, мне все равно. Я их никогда не надеваю. Почти никогда.

XIII

24 июля

— Все, — выдохнул Ангель, выпрямляясь.

Он только что подпилил клин, удерживающий лодку на рельсах. Все было готово. Десятиметровое суденышко из светлого дерева с задранным, как у финикийского трахальщика, ростром, снабженное легким балансиром, бронзовые крепления которого ослепительно сверкали вдоль корпуса. На пузатом мостике красовалась низкая рубка. Жакмор наклонился и заглянул под лодку. Одиннадцать пар деревянных ног были приделаны к днищу по всей длине корпуса.

— Должна идти быстро, — заметил он.

— Да, ничего, — промолвил Ангель.

— Для дилетанта, — похвалил Жакмор, — очень даже неплохо.

— Я не дилетант, — ответил Ангель.

— Ну, хорошо, — уступил Жакмор, — для профессионала очень даже неплохо.

— Я не профессионал, — сказал Ангель.

— Кто же вы тогда? — раздраженно спросил Жакмор.

— Только не приставайте ко мне с вашими вопросами. Что за скверная привычка!

Жакмор мог бы, конечно, рассердиться, да темперамент не тот. Главное — найти подходящие слова. Для прощания. Перед отплытием. Надолго. На не очень надежной лодке. Хоть и с одиннадцатью парами ног. Чего уж тут.

— А у вас с женой все по-прежнему?

— Нет, — процедил Ангель. — Она просто…

Он запнулся.

— Ладно. — Ничего не попишешь. Женщины и мужчины живут в разных измерениях. Но я ни о чем не жалею.

— А дети?

— К счастью, я их недостаточно хорошо знаю. Так что страдать не придется.

— Им вас будет недоставать, — заметил психиатр.

— Я знаю, — сказал Ангель. — Но в жизни всегда чего-то недостает. Так пусть недостает чего-то важного.

— Дети, выросшие без отца… — начал Жакмор.

— Послушайте, — прервал его Ангель. — Дело это решенное. Я ухожу. Все.

— Вы утонете, — предрек Жакмор.

— На такую удачу я даже не рассчитываю.

— До чего же вы банальны, — презрительно протянул Жакмор.

— Сладострастно банален, — дополнил Ангель.

— Даже не знаю, что вам и сказать.

— Меня это не удивляет, — съязвил Ангель. — Теперь моя очередь задавать вопросы. На какой стадии ваши великие проекты?

— Ни на какой, — признался Жакмор. — За все это время лишь одна кошка и больше ничего. Как-то попробовал собаку, но из-за пропсихоанализированной кошки возник пренеприятнейший инцидент; пришлось на этом остановиться. Мне нужны люди. Мужчины или женщины. Короче, человеческие существа.

— А с кем вы общаетесь сейчас?

— Должен познакомиться со служанкой кузнеца. Через галантерейщицу.

— Так вы теперь ходите по галантерейщицам?

— Ну, портниха. Да какая разница? Хотя это даже забавно. Ведь все платья вашей жены шьет она, не так ли?

— Вовсе нет, — возразил Ангель. — Клементина все привезла с собой. И в деревню она никогда не ходит.

— Ну и зря, — сказал Жакмор. — Там очень даже интересно.

— Ой-ой-ой, — засмеялся Ангель. — Вы из-за этой деревни совсем голову потеряли.

— Да, но это так интересно. Во всяком случае… да… ну конечно! Разве это не любопытно? У портнихи есть все модели платьев вашей жены. Всех платьев, которые я на ней видел.

— Да ну? — отозвался Ангель без особого интереса и оглядел лодку. — Мне пора. Хотите проверить ее вместе со мной?

— Вы же не можете вот так вот взять и уплыть…

— Могу. Вот возьму и уплыву. Но не сегодня.

Он подошел к надпиленной подпорке, размахнулся и точным ударом кулака сломал деревянный брус. Раздался громкий скрежет. Лодка задрожала и тронулась. Смазанные жиром дубовые рельсы спускались через весь сад и резко уходили к морю. Лодка стрелой понеслась вниз и скрылась в облаке дыма; завоняло растопленным жиром.

— Она должна быть уже на воде, — сказал Ангель, выждав несколько секунд. — Прокатиться не желаете? Посмотрим, как она держится.

— Смело, — оценил Жакмор. — С такой высоты!

— Так и надо, — уверенно произнес Ангель. — Чем выше, тем краше.

Они спустились по крутому склону, правда, не так быстро, как лодка. Погода была чудная, и скала купалась в запахах трав, гудела от шебуршания насекомых. Ангель дружески обнял Жакмора. Психиатр чувствовал себя неловко. Он относился к Ангелю с симпатией и боялся за него.

— Будьте осторожны, — попросил он.

— Конечно.

— У вас есть провизия?

— Я взял воду и удочки.

— И все?

— Буду ловить рыбу. Море рожает и вскармливает.

— Ага! Вот он, комплекс! Вам роды спать не дают, — взорвался Жакмор.

— Как пошло! — ответил Ангель. — Знаю, знаю. Роды, материнство, вижу, куда вы клоните. Допрашивайте лучше своих недоумков. Матери у меня уже вот где сидят!

— Потому что эта оказалась вашей женой, — сказал Жакмор.

— А по своей вы тоскуете.

— Нисколько. Да у меня и матери-то нет.

Они стояли на краю обрыва. Ангель ступил первым на узкий выступ, спускающийся под откос. Лодка оказалась прямо под ними. Приближаясь к воде, рельсы выгнулись и остались в горизонтальном положении. Учитывая скорость спуска, лодка должна была отойти далеко, метров на триста от берега, не меньше. Психиатр высказал свои соображения по этому поводу.

— А швартов на что? — ответил Ангель.

— Ну да, — согласился Жакмор, ничего не понимая.

Под их ногами галька отозвалась многоголосым эхом. Ангель ловко поймал конец легкого и эластичного троса. Лодка медленно приближалась к берегу.

— Поднимайтесь, — сказал Ангель.

Жакмор подчинился. Лодка закачалась. Теперь она казалась намного больше. Ангель прыгнул на палубу и скрылся в рубке.

— Я поднимаю балансир, — крикнул он, — и мы отправляемся.

— Вы что, серьезно? — всполошился Жакмор.

Ангель выглянул из-за рубки.

— Не бойтесь, — улыбнулся он. — Серьезно будет через неделю. А пока я еще не готов. Сегодня только испытываем.

XIV

27 июльня

Жакмор столько раз ходил в деревню по этой дороге, что она стала такой же постылой, как коридор психушки, и такой же гладкой, как свежевыбритый подбородок. Обычный путь, дорога прямая, как линия, уплощенная и бессмысленная, да и вовсе не существующая! Ему предстояло перепутывать, переставлять, но мало того, перемешивать, что еще лучше, упорядоченные захребетные словеса, чтобы преодолеть ее, дорожищу, не скучая на ходу несложными мыслями. И все же каждый раз он доходил до самого конца. И пел при этом.

Отгулосок орудийный, Отгудочек отьездной, Отгонечек ноздревой, Отшанкровник мягкий, Отпевальщик мякрый, Отпристенок моховой.

А сколько их еще у него, сочных, сочиненных, сочиняющихся, Жакмор бедный, бездонный, бездумный, без ума, но с песнями, да ведь сам себя не послушаешь. Итак, он достиг выше и не раз уже упомянутой деревни, и тяжелое деревенское небо обрушилось ему на голову, накрыло его целиком, и вот он уже у лавки галантерейщицы — как ему казалось, — а на самом деле портнихи, работницы на редкость прилежной.

— Тук-тук.

— Войдите.

Жакмор вошел. Внутри было сумрачно, как и во всех деревенских домах. Высвечивалась в глубине надраенная до блеска утварь. На полу из истертых плит тускло-красного цвета — обрезки ткани, обрывки ниток, обсыпки проса для куриц, обсевки овса для петуха и обжимки жмыха для желающих.

Старая портниха оказалась и вправду пожилой швеей, корпящей над женским платьем.

«Так», — сказал себе Жакмор.

— Вы работаете по заказу Клементины? — спросил он для очистки совести, этого плотно закутанного органа, который запятнать трудно, а отмыть легко, достаточно только задать несколько вопросов.

— Нет, — ответила она.

В этот момент Жакмор увидел кузнеца и любезно его поприветствовал: «Здравствуйте!»

Тот вышел из темного угла. Вид у него был, как всегда, впечатляющий, но сейчас, благодаря расплывшимся в сумраке формам, размеры увеличились, а впечатление еще больше усилилось.

— Зачем пожаловали? — спросил он.

— Увидеться с портнихой.

— Вам здесь делать нечего, — заявил кузнец.

— Я хотел понять, почему так получается, — пояснил Жакмор. — Ведь платья, которые носит Клементина, шьет она, и это меня заинтриговало.

— Зря стараетесь, — ответил коваль. — Платья — не патентованные, шить их может кто угодно.

— Но нельзя же слизывать все модели подряд, — сурово возразил Жакмор. — Это просто неприлично.

— Только без скабрезностей, — сказал кузнец. Руки у него были действительно огромные. Жакмор почесал подбородок, посмотрел на пузырящийся потолок и подвешенные к нему липкие ленты с дохлыми мухами.

— Ладно, но сколько же можно шить?! — удивился он.

— Эти платья заказываю я, — угрожающе произнес кузнец. — И плачу за них тоже я.

— В самом деле? — переспросил Жакмор, поддерживая светскую беседу. — Не иначе как для вашей молодой очаровательной супруги?

— Не имеется.

— Гм, гм… — запнулся Жакмор. — Но позвольте, с каких моделей она их копирует?

— Она их не копирует, — сказал кузнец, — она их видит. И делает их такими, какими они ей видятся.

— Ха-ха, — засмеялся Жакмор. — Только не надо мне вкручивать!

— Я никому не вкручиваю, — откузнил кузнец. Вглядевшись в лицо старой портнихи, Жакмор только сейчас понял, что на ее закрытых веках были нарисованы глаза. Заметив удивление психиатра, кузнец пояснил:

— Нарисованные глаза — это для того, чтобы с улицы никто ничего не заметил. Если бы вы не вошли, вы бы тоже ничего не заметили.

— Но я постучал, — сказал Жакмор.

— Да, — признал кузнец, — но она же не видит, вот и сказала «Войдите!», не зная, что это были вы.

— Но она все же сказала «Войдите!».

— Просто эта старая курва хорошо воспитана. В течение всего разговора портниха доделывала рюшки на поясе белого пикейного платья, которое Клементина надевала накануне.

— Неужели она работает с закрытыми глазами? — допытывался Жакмор, зная наперед ответ и лишь желая в нем удостовериться.

— Нельзя говорить, что глаза закрыты, — заковалил коваль. — Глаза не могут быть закрыты только потому, что опущены веки. Они открыты вовнутрь. Если вы открытые двери завалите огромным валуном, то двери от этого не закроются. И окна тоже. Чтобы видеть на расстоянии, не глаза нужны, нет, а вы вообще в этом ничего не смыслите.

— Ну и ну, — опешил Жакмор, — если вы считаете, что в этой белиберде есть хоть капля смысла, то с вашей стороны это просто наглость.

— Нет у меня никакой стороны, — сказал кузнец. — И ничего я вам не считаю. Не отвлекайте эту старую шмару и оставьте нас в покое.

— Ладно, — произнес Жакмор. — Пусть!.. Я ухожу.

— Скатертью дорога, — подковал кузнец.

— До свидания, господин Жакмор, — попрощалась портниха.

И как Парка, чьи ножницы остались у точильщика, перекусила нитку зубами. Оскорбленный Жакмор гордо направился к выходу. У самой двери он нанес противнику последний решительный удар:

— Я отпердолю вашу служанку.

— Сделайте одолжение, — усмехнулся кузнец. — Я ее уже давно отпердолил и могу вас огорчить, она так себе. И задницей не вертит.

— Я буду вертеть за двоих, — парировал Жакмор, — и пропсихоанализирую ее напоследок.

Он гордо вышел на улицу. Мимо него, похрюкивая, промаршировали три свиньи. Он пнул как следует по последней поросячьей заднице, что имела вид порочный, и вновь поплелся по дороге.

XV

27 июльня (позднее)

Служанка по имени Красноноска делила чердак с часто сменяющимися подмастерьями: надрываясь в кузнице, они дохли как мухи, она же — двужильная — держалась молодцом. Даже высыпалась, так как в последнее время хозяин перестал орошать своими буйными извержениями ее девичью постель. Ухайдаканный подмастерье в орошатели и вовсе не годился; в его-то состоянии… Выжатая губка, тряпка, мочалка. Сразу же засыпал. А наутро спускался в провонявшую жиром и потом, несмотря на все старания Красноноски, мастерскую, где проводил весь день. Вот и сейчас он находился в кузнице; вошедший Жакмор обнаружил его у горна, в котором тот поддерживал огонь.

— Здравствуй, мальчик, — произнес Жакмор, подходя поближе.

Тот пробормотал «здрасте» и закрыл рукой лицо; согласно потешному обычаю проходящие мимо посетители отвешивали подмастерью оплеуху — раз он бил по железу, то кто-то же должен был, справедливости ради, давать ему сдачи.

— Хозяина нет, — с уверенностью сказал Жакмор.

— Нет, — подтвердил подросток.

— Ладно, тогда я пошел, — сказал Жакмор.

Он вышел, повернул налево, обошел дом, пересек двор, поднялся по внешней деревянной лестнице и очутился в темном коридоре, обитом досками. Справа, под скосом крыши, находилась комната Красноноски. Прямо, за большой дверью, располагался хозяин; его жилище занимало три четверти этажа, растягивалось влево и отчасти вправо, превращая комнату служанки в смежный чулан, отделенный от господских покоев лишь деревянной перегородкой, — просто, но практично.

Жакмор вошел без стука. Девушка сидела на кровати и читала газету семилетней давности. Новости приходили в деревню с опозданием.

— Ну что, приобщаемся к культуре? — начал психиатр.

Вид у него был по-детски жизнерадостный, естественный, совсем как у чулок, натянутых на насос, который выкачивает навозную жижу.

— Что — уж и почитать нельзя? — огрызнулась Красноноска.

«Как все-таки трудно с этими крестьянами», — подумал Жакмор.

Комната Красноноски изяществом не отличалась. Замытый пол, голые, побеленные известью стены и потолочные балки, стропилами переплетенные, решетками спутанные и дробным шифером повязанные. Внушительный слой пыли. Меблировка: кровать и стол, на котором стоит ведро с водой для всевозможных целей. В углу — сундук с жалкими служанкиными пожитками.

Этот монастырский аскетизм раззадоривал Жакмо-ра, щекотал в нем сладострастие и теловожделение атеиста, коим он и являлся, судя по всему, но судить было некому.

Он сел рядом с ней на скрипучую железную кровать… Больше некуда.

— Что ты интересного поделывала за это время? — спросил он.

— Да ничего, — ответила она.

Дочитала до конца страницу, сложила газету и сунула ее под подушку.

— Раздевайся и ложись на кровать, — приказал Жакмор.

— Ну вот! — сказала девушка. — Если вернется хозяин, мне придется снова одеваться, чтобы разогреть ему суп.

— Сейчас не вернется, — возразил Жакмор. — А потом, его дома нет, он у портнихи.

— Ну, придет потом, — сказала служанка и, подумав, добавила:

— Хотя бояться нечего.

— Почему?

— Он всегда возвращается оттуда каким-то… А почему вы хотите, чтобы я разделась?

— Это непременное условие для успешного психоанализа, — глубокомысленно изрек Жакмор.

Она покраснела и затеребила воротник.

— Ой!.. — прошептала она, потупив взор. — Даже хозяин никогда этого не делал.

Жакмор нахмурился. Что она имела в виду? И как бы у нее узнать?

— Ну… — запнулась она. — Я даже не знаю, чисто ли у меня там… вам будет неприятно…

Жакмор задумался… «Вечно они со своими головоломками…»

— Психоанализ… — начал он.

— Подождите, — попросила она. — Я сейчас.

Служанка встала, подбежала к сундуку, вытащила оттуда старую штору и завесила ею круглое окошко, через которое свет проникал в комнату. Голубые сумерки придали чердаку вид подвала.

— Кровать будет скрипеть, — заметил Жакмор, решив отложить психоанализ на потом. — Можно положить на пол твою подстилку?

— Да, — отозвалась она, задыхаясь от возбуждения.

Он чувствовал, как комната пропитывается запахом ее пота. Она наверняка вся влажная. Довольно-таки соблазнительно.

XVI

27 июльня (еще позднее)

Тяжелые шаги на деревянной лестнице вывели их из оцепенения. Жакмор отклеился и высвободился, служанка продолжала лежать на подстилке, частично съехав на пол.

— Это он… — еле слышно прошептал он.

— Он сюда не придет, — сказала она. — Он идет к себе.

Она пошевелилась.

— Перестань! — осадил ее Жакмор. — Я больше не могу.

Она замерла.

— Вы ведь еще будете меня пси… анаировать, — спросила она хриплым голосом. — Мне это так нравится. Просто как в сказке!

— Да, да, — кивнул Жакмор; от его возбуждения не осталось и следа.

Пришлось прождать минут десять, пока желание вернулось на свое место. У женщин нет никакого чувства такта.

Шаги хозяина затрясли весь коридор. Со скрипом открылась и хлопнула дверь. Жакмор встал на колени и прислушался. На четвереньках тихонько подполз к стене. Внезапно тонкий луч света ударил ему в зрачок. Наверное, выпавший сучок. Продвигаясь к источнику света, ощупывая луч рукой, психиатр нашел дырку в перегородке и, помедлив немного, прильнул к ней. Но сразу же отпрянул. Ему почудилось, что его видели так же хорошо, как видел он. Но разум свое взял, и соглядатай возвратился в исходное положение.

Кровать кузнеца находилась у самого отверстия. Странная низкая конструкция. Одеяла на ней не было. Матрац да натянутая простыня, вот, собственно, и все; отсутствовал даже обязательный для деревенских постелей пухлый пуфик, обтянутый красной кожей.

Дальше взору открылся стоящий спиной голый по пояс кузнец. Казалось, он был занят чем-то очень важным. Затем в поле зрения попали его руки, они поднялись и опустились, как будто по чему-то похлопывая. Взялись за пояс и расстегнули пряжку; штаны упали, открыв психиатру огромные узловенозные ноги, мохнатые, как пальмовые стволы. Грязные хлопчатобумажные трусы не заставили долго ждать. Жакмор услышал какой-то шепот. Но слушать и смотреть одновременно было совершенно невозможно.

Кузнец вытащил ноги из трусов и штанов, болтая руками, развернулся и направился к кровати. Сел. Жакмор снова откинулся назад, испугавшись неожиданной близости. Но, не в силах удержаться, опять прильнул к отверстию. Он застыл и не пошевелился, даже почувствовав сзади себя Красноноску; только пусть попробует ему помешать, получит ногой прямо по репе. А потом он вообще перестал что-либо чувствовать, так как его сердце остановилось. Он увидел то, что спина кузнеца скрывала от него все это время. Перед ним предстала выкованная из стали и бронзы точная копия Клементины, одетая в белое пикейное платье. Кукла медленно шагала по направлению к кровати. Невидимая Жакмору лампа освещала точеные черты лица, гибкие руки, отполированная до шелковистости металлическая кожа блестела, как бесценный алмаз.

Кукла остановилась. Кузнец тяжело задышал в предвкушении. Стальные руки уверенно поднялись к воротнику и легко разорвали платье. Обрывки белой ткани упали на пол. Завороженный Жакмор разглядывал упругие груди, подвижные бедра, на удивление гибкие суставы плеч и коленей. Кукла медленно легла на кровать. Жакмор отпрянул и, грубо оттолкнув служанку, старающуюся растормошить его мошонку, лихорадочно зашарил по полу в поисках своих штанов. В кармане лежали наручные часы. При слабом свете, проникающем через окошко, он различил положение стрелок: без четверти пять.

После того как Жакмор застал Клементину в столовой, каждый день в полпятого она уединялась в своей комнате для того, чтобы слегка, по ее словам, вздремнуть. Значит, в тот момент, когда стальные ягодицы копии погружали кузнеца в глубокий экстаз, в доме на скале, в ворохе истерзанных ногтями простыней задыхался оригинал — обходящаяся своими силами Кле-ментина.

Жакмор чувствовал, как его охватывает возбуждение, он подошел к стенке и, не раздумывая ни секунды, заглянул в дырочку. При этом его рука ощупывала тело обрадованной, но так ничего и не понимающей Красноноски. «До чего ж цивилизованный народ эти крестьяне», — думал Жакмор, не отрывая глаз от кузнеца.

XVII

39 июльня

По щиколотку в воде, с подвернутыми штанами и ботинками в руке, Жакмор рассматривал лодку. Он ждал Ангеля, лодка ждала тоже. Ангель, одетый в морское — желтое, брезентовое, непромокаемое, — спускался к берегу с одеялами и последним бидоном с водой. Он быстро пересек полосу гальки и подошел к Жакмору.

Тот был в расстроенных чувствах.

— Так и будете стоять с ботинками в руках? — усмехнулся Ангель. — Вы похожи на рыбака-любителя.

— Мне наплевать, на кого я похож, — ответил психиатр.

— И оставьте в покое свою бороду.

Жакмор вышел на берег и поставил ботинки на большой валун. Подняв голову, он увидел стремительно уходящие за скалу рельсы.

— Когда я на это смотрю, мне становится так грустно! — признался он.

— Будет вам, — успокоил его Ангель. — Ничего страшного.

Он ловко пробежал по сходням и поднялся на борт. Жакмор не двигался.

— А зачем вам горшки с цветами? — спросил он.

— Что, я не имею права взять с собой цветы? — ощетинился Ангель.

— Имеете, имеете, — уступил Жакмор. —А чем вы будете их поливать?

— Водой, — сказал Ангель. — А потом, знаете, на море тоже идут дожди.

— Наверняка, — согласился психиатр.

— Не стройте такую рожу, — сказал Ангель. — Глядя на вас, хочется плакать. Можно подумать, что вы теряете друга!

— Так оно и есть, — ответил Жакмор. — Я успел вас полюбить.

— Я тоже, — сказал Ангель. — Но все-таки ухожу. Одной любви к вам недостаточно для того, чтобы остаться; зато ненависти к другим вполне хватает на то, чтобы уйти. Только зло заставляет нас действовать. Мы трусливы.

— Не знаю, трусость это или нет, — сказал Жакмор, — но на сердце тяжело.

— Чтобы не было слишком тяжело, я привнес в путешествие легкое ощущение опасности: отсутствие продуктов, небольшая дырка в корпусе и ограниченное количество питьевой воды. Ну как, легче?

— Ненормальный, — зло буркнул Жакмор.

— Таким образом, — продолжал Ангель, — с моральной точки зрения это будет трусостью, а с материальной — храбростью.

— Это не храбрость, это глупость, — прервал его Жакмор. — Не надо смешивать одно с другим. А потом, в моральном плане что вы в этом находите трусливого? Трусом не становятся только потому, что кого-то не любят или перестают кого-то любить. Вот и все.

— Мы сейчас снова запутаемся, — остановил его Ангель. — Каждый раз, когда мы начинаем беседовать, нас заносит в глубокомыслие. У меня появляется еще одна причина для ухода: я не смогу подавать вам плохие идеи.

— Можно подумать, что остальные подают мне хорошие, — пробормотал Жакмор.

— Да, это правда, простите меня. Я совсем забыл о вашей пресловутой пустоте.

Ангель усмехнулся, юркнул внутрь лодки — там что-то заурчало — и тотчас оттуда вынырнул.

— Все в порядке, — сказал он. — Я готов. Впрочем, даже лучше, что она воспитает их одна. Я бы все время оспаривал ее решения, а мне так ненавистны эти споры.

Жакмор смотрел на светлую воду, которая увеличивала размеры гальки и водорослей. Красивое море почти не шевелилось; еле слышный всплеск, лопнувший пузырек в растворе мокрых губ. Он опустил голову.

— Да, вот еще что, — спохватился он. — Не устраивайте фарса.

— У меня это никогда не получалось, — сказал Ангель. — Теперь, хочешь — не хочешь, надо форсировать. Я больше не могу отступать.

Он спустился с мостика и вынул из кармана спичечный коробок. Наклонился, чиркнул спичкой и поджег просмоленную щепку, вылезающую из последней шпалы.

— А вам, — отметил он, — не придется больше об этом думать.

Они следил за голубым огненным язычком, вылизывающим деревянный рельс. Вспыхнуло и устремилось вверх пожелтевшее пламя. Затрещало почерневшее дерево. Ангель поднялся на борт и скинул трап на песчаный берег.

— Вы не берете его с собой? — отвернувшись от горящих рельсов, спросил Жакмор.

— Не понадобится, — ответил Ангель. — Хочу вам признаться: я не переношу детей. До свидания, старина.

— До свидания, сукин вы сын.

За спиной Жакмора фыркал и чихал огонь. Ангель улыбался, но его глаза подозрительно блестели. Он спустился в рубку; раздалось чудовищное бульканье, и деревянные ноги забили по воде. Ангель поднялся на капитанский мостик и встал у штурвала. Корабль отчалил и стал быстро удаляться от берега; сначала над волнами поднялась ватерлиния, затем, по мере увеличения скорости, показались шагающие и вспенивающие водную гладь ноги.

Ангель, превратившийся на таком расстоянии в маленького игрушечного капитана, поднял руку. Жакмор махнул ему в ответ. Было шесть часов вечера. Огонь бушевал вовсю, и — чем не повод? — психиатру пришлось покинуть пристань. Он вытер лицо. Густой дым клубился, закручиваясь в огромные, оранжево просвечивающие кольца. Гигантские завитки поднялись над скалой и устремились прямо в небо.

Жакмор вздрогнул. Он только сейчас понял, что все это время жалобно мяукал от горя и боли, как мог бы мяукать кастрируемый кот. Психиатр закрыл рот, неловко напялил ботинки и направился к склону. Перед тем как начать подъем, он бросил последний взгляд на море. Еще не угасшие лучи солнца высвечивали что-то крохотное, сверкающее, двигающееся по воде. Совсем как плавунец. Или плавук. Или паук. Или что-то, шагающее само по себе по воде с Ангелем, самим по себе, на борту.

XVIII

39 июнгуста

Сидя у окна, она смотрела сквозь свое отражение вдаль. Перед ней сад карабкался на скалу, тянулся к косому солнцу каждой травинкой, каждым листком за последней предзакатной лаской. Заблудившись в своих размышлениях, Клементина чувствовала себя слабой и присматривала за собой — мало ли что там внутри.

Услышав далекий перезвон колоколов, созывающий к вечерне, она вздрогнула.

Решительно вышла из комнаты. В саду их не было. Обеспокоенная Клементина спустилась по лестнице и ворвалась на кухню. Из прачечной доносились плескания Белянки.

Дети уже успели подтащить стул к буфету. Ноэль придерживал его двумя руками. Забравшийся наверх Ситроэн передавал Жоэлю куски хлеба из хлебницы;

банка с вареньем стояла на стуле у ног Ситроэна. Измазанные щеки двойняшек свидетельствовали об успешно проведенной операции.

Услышав шаги, они обернулись; Жоэль расплакался. Ноэль сразу же поддержал брата. Ситроэн даже не пошевелился. Повернувшись лицом к матери, он достал последний кусок хлеба, откусил и уселся рядом с банкой варенья. Жевал он неторопливо, обстоятельно.

Клементина переполошилась — ведь опять забыла про полдник! Ее охватил стыд — ощущение еще более неприятное, чем досада, которую, она испытывала, просто опаздывая. Даже само поведение Ситроэна, нарочито вызывающее, дополняло реакцию двойняшек; если он понимал, что делает с братьями что-то запрещенное, но тем не менее демонстрировал подобную враждебность, то, значит, считал, что мать ругает их почем зря и специально не кормит. От этих мыслей Клементина так расстроилась, что сама чуть не разрыдалась. Но, не желая превращать кухню в море разливанное, она укротила свои слезные железы.

Она подошла к ним и взяла Ситроэна на руки. Тот сжался. Она поцеловала упрямца в перепачканную щеку.

— Лапушка, — нежно заворковала она. — Скверная мамка забыла про полдник. За ваши страдания вы сейчас получите по большой чашке какао с молоком.

Клементина поставила его на пол. Двойняшки сразу же перестали плакать, радостно заверещали и бросились к матери. Они терлись своими грязными мордашками о ее черные штаны, а она тянулась к плите за кастрюлей, чтобы вскипятить молоко. Ситроэн, застывший с куском хлеба в руке, не спускал с нее глаз. Его сморщенный лоб разгладился. Слезы еще блестели в глазах, он не решался подойти к матери. Она обворожительно улыбнулась. Он, словно синюшный от страха зверек, робко улыбнулся ей в ответ.

— Вот посмотрим, как ты теперь будешь меня любить, — прошептала она, обращаясь чуть ли не к себе самой. — Тебе больше никогда ни в чем не придется меня упрекать.

«Ну вот, они уже сами едят, я им больше не нужна, — подумала она с горечью. — Может быть, они и краны уже сами открывают».

Ничего. Ничего страшного. Она дала бы им столько любви. Она даст им столько любви, что вся их жизнь, сплетенная из забот и услуг, потеряет без матери всякий смысл!

В этот момент ее взгляд, блуждающий в растворе окна, остановился на густом дыме, который поднимался от сарая. Горели корабельные рельсы.

Она вышла, чтобы посмотреть; сзади восторженно лопотали маленькие зеваки. Она уже понимала, что означает этот пожар, можно было не выяснять. Исчезло последнее препятствие.

Сарай трещал и скрипел на все лады. Черные обгоревшие балки падали с крыши. У двери, уставившись на огонь, замер Жакмор. Клементина положила ему на плечо руку. Он вздрогнул, но ничего не сказал.

— Ангель уплыл? — спросила Клементина.

Он кивнул.

— Когда все догорит, — сказала Клементина, — вы со служанкой расчистите место. Получится чудесная площадка для детских игр. Сделаем для них турник. То есть вы сделаете турник. Вот будет раздолье!

Он удивился, но, взглянув на нее, понял, что обсуждению это не подлежит.

— Вы справитесь! — заверила она. — Мой муж сделал бы это в два счета. Он был ловким. Надеюсь, в этом дети будут похожи на него.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

55 январеля

«Я здесь уже четыре года с хвостиком», — сказал себе Жакмор.

Борода его удлинилась.

II

59 январеля

Закапал мелкий вредоносный дождик, и дети раскашлялись. Сад липко растекался во все стороны. Еле проглядывало море, такое же серое, как и небо, а над бухтой дождь, покоряясь ветру, полосовал воздух вкривь и вкось.

С дождем ничего не поделаешь. Приходится сидеть дома. Ноэль, Жоэль и Ситроэн играли у себя в комнате. Они играли в слюни. Ситроэн ползал на четвереньках вдоль края ковра, останавливаясь около каждого красного участка. Он опускал голову и пускал слюну. Ноэль и Жоэль тянулись следом, стараясь попадать в те же самые места. Кропотливое занятие.

А дождь все равно не прекращался. На кухне Клементина готовила молочное пюре. Она располнела. Она больше не пользовалась косметикой. Она занималась своими детьми. Покончив с пюре, она поднялась сменить сиделку. Подходя к детской, услышала, как Белянка журит детей:

— Какие вы мерзкие. Маленькие грязнули.

— Дождь идет, — заметил Ситроэн, который только что выдал удачную провисающую слюнищу.

— Дождь идет, — повторил Жоэль.

— Дождь, — отозвался немногословный Ноэль.

У него как раз потекло, тут уж не до разговоров.

— А кто за вами будет убирать?

— Ты, — сказал Ситроэн.

Клементина вошла в комнату. Она застала конец сцены.

— Конечно же, вы, — заявила она. — Для этого вы здесь и сидите. А мои бедные лапушки имеют полное право развлекаться, как им вздумается. Или вы находите, что на улице хорошая погода?

— А погода-то здесь при чем? — удивилась Белянка.

— Хватит, — отрезала Клементина. — Можете идти гладить. Я займусь ими сама.

Служанка вышла.

— Пускайте и дальше свои слюни, — сказала Клементина. — Если моим котяткам так хочется!

— Больше не хочется, — сказал Ситроэн.

Он встал.

— Пошли, — позвал он братьев. — Теперь будем играть в поезд.

— Поцелуйте меня в щечку, — попросила Клементина.

— Нет, — отказался Ситроэн.

— Нет, — отказался Жоэль.

Ноэль промолчал. Более лаконичного отрицания и не придумаешь.

— Вы больше не любите свою мамулечку? — спросила Клементина, опускаясь на колени.

— Да любим же, любим, — ответил Ситроэн. — Но мы играем в поезд. Ты должна быть в поезде.

— Ладно, сажусь, — согласилась Клементина. — Хоп! По вагонам!

— Гуди теперь, — приказал Ситроэн. — Ты будешь гудком. А я — машинистом.

— И я тоже, — сказал Жоэль и застучал — чух-чух — колесами.

— А я… — начал Ноэль и замолчал.

— Ах! Мои дорогие малыши, — расчувствовалась Клементина и бросилась их целовать.

— Гуди, — сказал Ситроэн. — Мы уже подъезжаем.

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

Жоэль затормозил.

— Ну что ж, — просипела охрипшая от долгого гудения Клементина, — этот ваш поезд работает как зверь. А теперь идите кушать пюре.

— Нет, — сказал Ситроэн.

— Нет, — сказал Жоэль.

— Ну, ради меня, — взмолилась Клементина.

— Нет, — сказал Ситроэн.

— Нет, — сказал Жоэль.

— Тогда я заплачу, — предупредила Клементина.

— Ты не умеешь, — презрительно изрек Ноэль, спровоцированный на эту необычную многословность наглым материнским заявлением.

— Что? Я не умею плакать? — возмутилась Клементина.

Она разрыдалась, но Ситроэн быстро привел ее в чувство.

— Нет, — сказал он. — Ты не умеешь. Ты делаешь «у-у-у». А мы делаем «а-а-а».

— Ну, тогда а-а-а! — заныла Клементина.

— Не так, — сказал Жоэль. — Слушай.

Прочувствовав ситуацию, Ноэль выжал слезу. Жоэль, не желая уступать брату, заплакал в свою очередь. Ситроэн никогда не плакал. Он только грустил. Может быть, даже тосковал. Клементина испугалась.

— Вы что, плачете по-настоящему? Ситроэн! Ноэль! Жоэль! Перестаньте же! Деточки мои! Да что с вами такое? Что случилось?

— Противная! — жалобно проскулил Жоэль.

— Злая! — злобно взвизгнул Ситроэн.

— Йя! — завопил изо всех сил Ноэль.

— Деточки мои дорогие! Да нет же! Ничего страшного, я ведь пошутила! Вы меня с ума сведете!

— Я не хочу пюре, — сказал Ситроэн и вдруг заревел.

— Не очу! — вторил Ноэль.

Выходя из себя, Жоэль и Ноэль забывали говорить правильно и начинали по-детски лепетать.

Сбитая с толку Клементина бросилась их ласкать и целовать.

— Мои ангелочки, — затараторила она. — Ну и ладно, с этим пюре. Съедим потом. Не сейчас.

Все прекратилось как по волшебству.

— Пошли играть в корабль, — предложил Жоэлю Ситроэн.

— О! Да, в корабль, — обрадовался Жоэль.

— В корабль, — подытожил Ноэль. Они отодвинулись от Клементины.

— Оставь нас, — сказал Ситроэн. — Мы будем играть.

— Я вас оставляю, — промолвила Клементина. — А если я останусь с вами и немного повяжу?

— В другой комнате, — разрешил Ситроэн.

— В другой, — повторил Жоэль. — У, корабль!

Клементина вздохнула и скрепя сердце вышла. Как ей хотелось, чтобы они оставались ее малышами, ее очаровашками. Совсем как в первый день, когда она кормила их грудью. Клементина опустила голову и погрузилась в воспоминания.

III

73 феврюня

Жакмор влачил тоску и грусть, В деревне, где все наизусть, Он думал, что года не вспять, А на эмоции чихать. Пустым он был, чего уж тут, А результатов нет ничут, Погода — серая мокрища, Как яйца битые, грязища Заляпала ботинки, ну и пусть… Заорала какая-то птица.

— Чу! Чу! — шикнул Жакмор. — Ты меня сбила. А как все хорошо складывалось. Отныне я буду говорить о себе в третьем лице. Это меня вдохновляет.

Он все шел и шел. По обе стороны дороги изгородь по-зимнему укуталась гагачиным пухом (гагачи — птенцы гаг, как аристократичи — дети аристократов), и все это маленькое гагачье, набившееся в кусты боярышника, чтобы поклевать себе пузо, казалось скоплением сугробиков из искусственного снега. Холодные зеленые канавы, залитые водой с лягушками, томились в ожидании юльтабрьской засухи.

«Я совсем доконался, — продолжал Жакмор. — Это место меня доконало. Когда я здесь только появился, я был молодым энергичным психиатром, а теперь я по-прежнему молодой, но совершенно не энергичный психиатр. Отличие, несомненно, разительное. А все из-за этой поганой деревни. Этой чертовой гнусной деревни. Воспоминание о первой ярмарке стариков теперь меня веселит. Скрепя сердце я отвешиваю затрещины подмастерьям и уже отыгрался на Сляве, чтобы не чувствовать своей вины. Ладно! Теперь все. Я активно примусь за работу». Все это говорил себе он, Жакмор. И чего только в голову не придет, просто невероятно, всего и не передумаешь.

Дорога стонала под ногами Жакмора. Шипела. Чавкала. Урчала. Хлипчала. В небе каркали живописные вороны, но их было не слышно, так как психиатр находился с подветренной стороны.

«А как может быть, — внезапно подумал Жакмор, — что здесь совсем не рыбачат? Море же рядом, а в нем полно крабов, ракопедов и прочей чешуйчатой снеди. Почему же? Почему же? Почему же? Причала нет, вот почему!»

Он так обрадовался найденному ответу, что сам себе любезно улыбнулся.

Над изгородью торчала голова большой бурой коровы. Он подошел, чтобы поздороваться; она была повернута в другую сторону, и он окликнул ее. Подойдя вплотную, он понял, что голова была отрублена и посажена на кол — не иначе как в наказание. Соответствующая табличка лежала рядом в канаве. Жакмор поднял ее и прочел смешанные с грязью слова: «В сле-дующий-пятно-разпятно-ты-да-пятно-шь-пятно-больше молока-пятно-пятно-пятно».

Жакмор тоскливо покачал головой. Он так и не смог к этому привыкнуть. Подмастерья еще куда ни шло… Но животные — нет. Он бросил табличку. Летающая живность уже успела пожрать глаза и нос проштрафившейся коровы; морда — что раковая опухоль. Обхохочешься.

«Опять Сляве достанется, — подумал он вслух. — Попадет, как всегда, ему. За что он и получит золото. От которого никакой пользы, поскольку он ничего не сможет на него купить. А значит, только оно и ценно. То есть бесценно».

Шел Жакмор, тропа бежала.

Мозг искал без сентиментов

Кучу разных аргументов

В пользу истинной природы

Драгоценного металла.

«Ну-ка, ну-ка, — сказал себе Жакмор. — Ко мне вновь возвращается былое красноречие. Хотя суть последней сентенции была начисто лишена интереса, поскольку Слява оказался механически введенным в ситуацию, при которой его золото ни с чем не рифмуется. А потом, какое мне дело до золота, разве что еще сотня метров пройдена».

Показалась деревня. Красный ручей, по которому фланировала в поисках отбросов лодка Слявы. Жакмор окликнул его. Когда судно подплыло к психиатру, тот запрыгнул на борт.

— Ну? — радостно спросил он. — Что нового?

— Ничего, — ответил Слява.

Жакмор почувствовал, как формулируется мысль, подспудно отягощавшая его разум с самого утра.

— Может, мы пойдем к вам? — предложил он. — Я бы хотел задать вам несколько вопросов.

— Хорошо, — согласился тот, — давайте. Почему бы и нет? Прошу прощения!

Он резко — словно подброшенный невидимой пружиной — выпрыгнул из лодки. Тяжело дыша и дрожа от холода, он с трудом подплыл к какому-то куску и ловко схватил его зубами. Оказалось, что это довольно маленькая отрубленная кисть. Испачканная чернилами. Он залез в лодку.

— Ишь ты, — сказал он, рассматривая добычу, — сорванец Шярля опять не выполнил задание по чистописанию.

IV

98 апруста

«Меня уже просто воротит от этой деревни», — промолвил Жакмор, разглядывая себя в зеркале. Он только что постриг бороду.

V

99 апруста

Клементине хотелось есть. В последнее время она почти ничего не ела за обедом, отдавая все силы на закармливание тройняшек. Она подошла к двери и заперла ее на ключ. Так спокойнее. Никто не войдет. Она вышла на середину комнаты и чуть ослабила пояс на платье. Украдкой посмотрела на себя в зеркало шкафа. Подошла к окну, закрыла его. Потом вернулась к шкафу. Она не торопилась, смаковала проходящие минуты. Ключ от шкафа висел у нее на поясе на плетеном кожаном ремешке. Она посмотрела на ключ и вставила его в скважину. Из шкафа неприятно пахнуло. Пахло настоящей гнилью. Запах исходил из картонной коробки для обуви. Клементина взяла ее в руки и принюхалась. В коробке стояло блюдце с остатком догнивающего бифштекса. Гнил он чисто, без мух и опарышей. Просто зеленел и вонял. Гадость. Она потрогала мясо пальцем. Мягкое. Она понюхала палец. Достаточно гнилое. Она аккуратно взяла его большим и указательным пальцем и впилась зубами в мякоть, стараясь оторвать ровный кусок. Мясо было нежным, кусалось легко. Она медленно жевала, поглощая плесневелую — с мыльным привкусом — кашицу, от которой пощипывало десны, и упивалась резким запахом, исходившим из коробки. Она съела половину, положила мясо в коробку, а коробку задвинула на прежнее место. Рядом на тарелке сиротливо лежал треугольный кусочек сыра почти в таком же состоянии. Она поковырялась в нем пальцем, а потом этот палец долго облизывала. С явным сожалением закрыла шкаф, прошла в туалет и вымыла руки. Затем растянулась на кровати. На этот раз ее не вытошнит. Она знала это наверняка. Все усвоится. Надо только как следует проголодаться. Теперь она будет за этим следить. Так или иначе правило должно неукоснительно соблюдаться: все лучшее — детям; она даже не могла вспоминать без смеха, как вначале ограничивалась объедками, подъедала бараний жир и пленки ветчины, остающиеся в их тарелках, собирала намокшие в молоке бутерброды, разбросанные по столу за завтраком. Это может делать кто угодно. Любая мать. Дело привычное. Очистки персиков — это уже сложнее. Из-за ощущения бархатной кожицы на языке. Но и очистки персиков — тоже не велика заслуга; ведь многие едят их, не срезая кожи. Но только она одна оставляла гнить все эти остатки. Дети заслуживали подобной жертвы, и чем омерзительнее это было, чем хуже это пахло, тем крепче, сильнее ей казалась ее любовь к ним, как если бы из страданий, которым она себя подвергала, могло родиться что-то чистое и настоящее, — вот и приходилось восполнять все пробелы, платить сторицей за каждую минуту, прожитую без осознания материнского долга.

Но она не чувствовала полного удовлетворения, так как попробовать опарышей по-прежнему не решалась. И ведь понимала, что мошенничала, закрывая от мух объедки в продуктовом шкафу. Не случится ли так, что это может отразиться на детях?

Завтра она попробует.

VI

107 апруста

«Я так беспокоюсь», — подумала Клементина, облокотившись на подоконник.

Сад румянился на солнце.

«Я даже не знаю, где Ноэль, Жоэль и Ситроэн. В эту минуту они могут упасть в колодец, попробовать ядовитых фруктов, заразиться туберкулезом, подцепив палочку Коха, потерять сознание, надышавшись аромата пахучих цветов, упасть с дерева, упасть на бегу и сломать ногу, утонуть, играя в воде, оступиться и свернуть себе шею, спускаясь с обрыва, заболеть столбняком, поцарапавшись о ржавую проволоку; какой-нибудь ребенок, забавляясь на дороге с арбалетом, может попасть им в глаз стрелой, их может укусить скорпион, привезенный дедушкой какого-нибудь другого ребенка — знаменитым исследователем, недавно вернувшимся из страны скорпионов; они могут зайти в глубь сада и перевернуть какой-нибудь валун, под валуном будет лежать маленькая желтая личинка, которая моментально превратится в насекомое, которое полетит в деревню, проберется в хлев к злому быку, укусит его в рыло; бык выскочит из хлева и начнет все крушить на своем пути, вот он как бешеный несется по направлению к дому и оставляет на виражах клочки черной шерсти, цепляющейся за кусты барбариса; прямо перед домом он врежется в тяжелую телегу с запряженной в нее старой полуслепой кобылой. От удара телега разваливается и какая-то железяка взлетает высоко вверх; может быть, это шуруп, винт, болт, гвоздь, скоба оглобли, крюк упряжки, заклепка колес, прикаретненных, затем разбитых и снова притачанных посредством вручную выструганного колышка из ясеня, и вот эта железяка со свистом взмывает в голубое небо. Пролетает над садовой оградой, о Господи, и падает, падает, а при падении задевает какого-нибудь летающего муравья и отрывает ему крыло, и потерявший равновесие и управление муравей-калека мечется над деревьями, резко пикирует в район лужайки, о Господи, а там Жоэль, Ноэль и Ситроэн, муравей сваливается на щеку Ситроэна и, почуя следы варенья, кусает мальчика…»

— Ситроэн! Ты где?

Клементина выбежала из комнаты и бросилась вниз по лестнице, не переставая истошно кричать. В прихожей она налетела на служанку.

— Где они? Где мои дети?

— Да спят они, — удивленно ответила та. — Они всегда спят после обеда.

«Да, на этот раз все обошлось, но могло и не обойтись». Она снова поднялась в свою комнату. Ее сердце учащенно билось. «Все-таки как опасно оставлять их одних в саду. И уж в любом случае нужно запретить им переворачивать камни. Неизвестно, что можно найти под камнем. Ядовитые мокрицы, пауки, чей яд смертелен, тараканы — носители тропических болезней, против которых нет никаких медицинских средств, отравленные иголки, спрятанные врачом-убийцей, скрывающимся в деревне после смерти своих одиннадцати пациентов, которых он заставил переписать завещание в свою пользу — на редкость подлый подлог, обнаруженный молодым практикантом на дежурстве, странным типом с рыжей бородой. Кстати, о странности и рыжебородости, — подумалось ей, — что сталось с Жакмором? Я его почти не вижу. Так даже лучше. Под предлогом того, что он и психиатр и психоаналитик одновременно, Жакмор еще, чего доброго, вздумает вмешиваться в воспитание Жоэля, Ноэля и Ситроэна. А по какому праву, собственно говоря?! Дети принадлежат матери. Поскольку матерям так трудно рожать, дети принадлежат только им. А вовсе не отцам. Матери их любят, следовательно, дети должны делать то, что матери им говорят. Матерям лучше знать, что нужно детям, что для них хорошо, а поэтому они останутся детьми как можно дольше… Ноги китаянок. Китаянок обувают в специальные башмаки. Может быть, заматывают ступни жгутами. Или сжимают в тисках. Или в стальных колодках. Так или иначе что-то выдумывают, лишь бы ступни оставались маленькими. Вот если бы с целым ребенком проделать то же самое. Помешать ему расти. Это самый лучший возраст. Никаких забот. Никаких потребностей. Никаких порочных желаний. А потом они вырастут. И будут расширять свои владения. Они захотят идти все дальше и дальше. Прибавится столько хлопот. Как только они выйдут из сада, появится тысяча дополнительных опасностей. Что я говорю? Десятки тысяч! Я совсем не преувеличиваю. Нельзя допустить, чтобы они выходили из сада. Помешать любой ценой. Даже в саду они подвержены бесчисленным опасностям. Вдруг подует ветер, сломает ветку, и она их прибьет. Хлынет ливень, а они вспотеют после игры в лошадь или в поезд, или в жандарма и вора, или в другую распространенную игру, так вот, хлынет ливень, и они подхватят воспаление легких, или плеврит, или простуду, или ревматизм, или полиомиелит, или тиф, или скарлатину, или краснуху, или ветряную оспу, или эту новую болезнь, названия которой еще никто не знает. А если начнется гроза? Ударит молния. Грозовые разряды. Не знаю, может произойти даже то, о чем недавно говорили, — этот феномен ионизации, достаточно гадкое слово, чтобы обозначать что-то страшное, наверное, что-то вроде истощения. А сколько всего еще может случиться! Если они выйдут из сада, будет еще хуже. Лучше об этом пока не думать. Да и сад сам по себе на выдумки хитер. А когда они вырастут, ой! Ой! Ой! Да, вот в чем ужас; они вырастут и выйдут из сада. Сколько еще опасностей следует предвидеть. Конечно, мать должна предвидеть все. Ну да ладно, оставим это. Я поразмышляю об этом позднее; главное — не забыть: рост и выход. А пока ограничусь садом. Даже здесь количество бед неизмеримо. Да! Хотя бы гравий на аллеях. Сколько раз я говорила, что глупо позволять детям играть с гравием. Если они проглотят щебенку? Это сразу невозможно установить. А через три дня — аппендицит. Необходима срочная операция. Кто ее сделает? Жакмор? Он не доктор. А в деревне только ветеринар. Значит, они вот так и умрут. Настрадавшись при этом. Горячка. Крики. Нет, не крики, а стоны, это еще ужаснее. И льда, конечно, нет. Невозможно найти лед, чтобы положить им на живот. Температура поднимается, поднимается. Ртуть переходит последнюю отметку. Градусник взрывается. И осколок стекла попадает в глаз Жоэлю, который смотрит на страдающего Ситроэна. У Жоэля течет кровь. Он теряет глаз. И никто ему не поможет. Все заняты Ситроэном, чьи стоны становятся все тише и тише. Пользуясь всеобщей неразберихой, Ноэль проскальзывает в кухню. На печи чан с кипящей водой. Он голоден. Его, конечно же, забыли покормить, ведь братья больны, о нем никто не вспомнил. Он залезает на стул перед печью, чтобы достать банку с вареньем. Но служанка задвинула ее дальше, чем обычно, пыль так и ест глаза. А вытирай она как следует пыль, этого бы никогда не произошло. Значит, он наклоняется. Поскальзывается. Падает в чан. Он успевает крикнуть лишь один раз перед тем, как свариться заживо; уже мертвый, он все еще продолжает по инерции шевелиться, как рак, которого бросают живым в кипящую воду. Он краснеет как рак. Он мертв. Ноэль!» Клементина бросилась к двери. Позвала служанку.

— Да, мадам.

— Я вам запрещаю готовить раков на обед.

— Но я их и не готовлю. У нас на обед ростбиф и картофель.

— Все равно, я вам запрещаю.

— Хорошо, мадам.

— И вообще, никогда не готовьте раков. Ни омаров. Ни крабов. Ни лангустов.

— Хорошо, мадам.

Она вернулась в комнату. «А не лучше ли все варить, пока они спят, и все есть холодным? Чтобы не зажигать огонь, когда они бодрствуют. И, разумеется, обязательно запирать спички на ключ. Это уже делается. Кипяченую воду, которую они пьют, надо будет кипятить вечером, после того как они заснут. Какое счастье, что я вспомнила о кипяченой воде. Микробы погибают в хорошо прокипяченной воде. Да, но как быть с грязью, которой они набивают свои рты, гуляя в саду? Ох уж этот сад! Нужно постараться как можно реже выпускать их в сад. Чистая, ежедневно вылизанная комната, вне всякого сомнения, лучше какого-то сада. Конечно, они могут простудиться, шлепая по холодному кафелю. Но ведь они могут простудиться и в саду! Там столько сквозняков. И мокрая трава. Чистая комната. Ну, конечно же! Опасность кафельной плитки все равно остается. Они порежутся. Они распорют себе артерии на запястье и, сознавая свою вину, побоятся об этом рассказать; кровь течет, течет, а Ситроэн все бледнеет, бледнеет. Жоэль и Ноэль плачут, а Ситроэн истекает кровью. Дверь заперта на ключ, так как служанка пошла за покупками, Ноэль пугается при виде крови, он хочет вылезти через окно, чтобы позвать на помощь, и вот он забирается Жоэлю на плечи, неудачно цепляется, падает и тоже распарывает себе артерию, но уже сонную, на шее; он умирает в считанные секунды, его маленькое личико — белее простыни. Нет, ни в коем случае, нет, только не запирать дверь…»

Она вылетела из комнаты и, ничего не соображая, ворвалась в детскую. Солнце просачивалось в помещение сквозь щели штор, окрашивая стены в розовый свет; слышалось только ровное дыхание трех малышей. Ноэль пошевелился и заворчал. Ситроэн и Жоэль, разжав кулачки, так безвольно, так беззащитно улыбались во сне. Сердце Клементины билось учащенно. Она вышла из комнаты и направилась к себе. На этот раз дверь в детскую она оставила открытой.

«Я — хорошая мать. Я думаю обо всем, что может с ними произойти. Я думаю заранее обо всех опасностях, которым они подвергаются. Я уж не говорю о том, что может с ними случиться, когда они чуть-чуть повзрослеют. Или когда они выйдут за ограду сада. Нет, это я оставлю на потом. Я ведь решила, что буду думать об этом, когда придет время. Время еще есть. У меня еще есть время. Достаточно только представить себе все несчастные случаи, которые подстерегают их уже сейчас. Я люблю их, поскольку думаю о самом худшем, что может с ними произойти. Для того чтобы это предвидеть. Чтобы это предупредить. Эти кровавые образы меня совсем не забавляют. Они мне навязываются. Это доказывает, что я дорожу своими крошками. Я несу за них ответственность. Они зависят от меня. Это мои дети. Я должна сделать все, что в моих силах, для того чтобы уберечь их от бесчисленный бедствий, которые их поджидают. Этих ангелочков. Неспособных защищаться, понимать, что хорошо, а что плохо. Я люблю их. И думаю я обо всем этом ради их блага. Мне это не доставляет никакого удовольствия. Меня бросает в дрожь при мысли о том, что они могут съесть ядовитые ягоды, сесть на мокрую траву прямо под веткой, которая — того и гляди — свалится им на голову, провалиться в колодец, упасть с обрыва, проглотить булыжник, уколоться шипами; их могут искусать муравьи, ужалить пчелы, загрызть жуки, заклевать птицы; они захотят понюхать цветы, они будут глубоко вдыхать цветочный аромат, лепесток застрянет у них в ноздре, нос окажется забитым, лепесток попадет в мозг, и они умрут, еще такие маленькие, они упадут в колодец, они утонут, ветка упадет им на голову, расколотая плитка, кровь, кровь…»

Клементина уже не могла себя сдержать. Она бесшумно встала и крадучись подошла к детской. Села на стул. Отсюда она видела всех троих. Они спали и не видели снов. Клементина стала постепенно погружаться в дремоту, дремучую, судорожную, беспокойную. Временами она вздрагивала во сне, словно сторожевая собака, которой грезится стадо в единой упряжке.

VII

135 апруста

«Уф, — выдохнул Жакмор, дойдя до деревни, — в тысячный раз я прихожу в это чертово селенье, и дорога меня уже ничем не может удивить. С другой стороны, она не мешает мне удивляться чему-нибудь другому. Ну да ладно, ведь не каждый день выдается такое развлечение, как сегодня».

Повсюду были расклеены белые афиши с фиолетовыми буквами, размноженные не иначе как на ротаторе. СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ РОСКОШНОЕ ЗРЕЛИЩЕ… и т. д. и т. п. Спектакль должен был проходить в сарае за домом кюре. Судя по всему, он сам этот спектакль и организовал.

На красном ручье Слявой и не пахло. Наверное, он заплыл очень далеко, аж за излучину. Из серых домов выходили празднично — то есть как на похороны — одетые люди. Оставленные дома подмастерья получали с самого утра двойную, праздничную, порцию пинков — чтобы завидки не брали — и с удовольствием проводили весь остаток воскресенья одни.

Теперь Жакмор знал здесь все закоулки, переулки и напрямички. Он пересек большую площадь, где регулярно устраивались ярмарки стариков, прошел вдоль школы; несколько минут спустя он уже огибал здание церкви и подходил к кассе, которой заведовал мальчонка — один из служек церковного хора. Жакмор купил билет — место выбрал дорогое, чтобы лучше видеть, — и вошел в сарай. Некоторые уже сидели внутри, остальные толпились снаружи. В дверях второй служка оторвал половину билета или, точнее, разорвал целый билет на две половины, из которых одну вернул. Третий служка рассаживал зрителей; он как раз заканчивал обслуживать семью, вошедшую перед Жакмором, психиатру пришлось немного подождать. Хористы были одеты в парадные костюмы — красные юбки, ермолки и обтрепанные кружева. Служка-распорядитель забрал у Жакмора билет и провел в партер. Для спектакля кюре собрал все имеющиеся в церкви стулья; их было столько, что на последних рядах они сбивались в кучу, громоздились один на другой, так что для зрителей места уже не оставалось. Но это позволяло продать больше билетов.

Жакмор уселся и скрепя сердце отвесил служке, задержавшемуся в надежде получить чаевые, хорошую затрещину; ребенок, не дожидаясь дополнительных тумаков, сразу же убежал. Вполне естественно, что Жакмор не мог выступать против местных обычаев, несмотря на отвращение, которое он испытывал к подобным методам. Он стал следить за приготовлениями к спектаклю, но чувство неловкости его так и не покидало.

Посреди сарая с четырьмя стульями по краям возвышался идеально натянутый ринг: четыре лепных столба поддерживались толстыми металлическими тросами и соединялись красным бархатным канатом. Расположенные по диагонали рельефы на первых двух столбах хрестоматийно иллюстрировали жизнь Христа: Иисус, почесывающий себе пятки на обочине дороги, Иисус, выдувающий литр красненького, Иисус на рыбалке, короче — классический набор картинок в прицерковных лавках. Что касается двух других столбов, они отличались большей оригинальностью. Левый, ближний к Жакмору, сильно смахивал на толстый трезубец с ощетинившимися зубьями, весь украшенный рельефами на адскую тематику, среди которых фигурировали сюжеты чисто (или грязно) провокационного содержания, способные ввести в краску доминиканского монаха. Или целую колонну доминиканских монахов. Или даже дивизион с командиром-настоятелем во главе. Последний столб, крестообразной формы и менее вызывающий, демонстрировал прихожанам жанровую сценку, в которой голый, со спины, кюре ищет закатившуюся под кровать пуговицу.

Люди продолжали прибывать; шум передвигаемых стульев, ругань зрителей, решивших сэкономить и потому оставшихся без места, жалобные крики маленьких служек, стоны стариков, которых купили на ярмарке и пригнали сюда, чтобы вволю пощипать во время антракта, наконец, густой запах, исходивший от ног собравшихся, — все это составляло привычную атмосферу воскресного спектакля. Внезапно раздалось зычное отхаркивание, напоминающее звук, воспроизводимый заезженной пластинкой, и громоподобный голос вырвался из подвешенного к потолочной балке — как раз над рингом — громкоговорителя. Через несколько секунд Жакмор узнал голос кюре; несмотря на плохое качество звука, речь оратора воспринималась более или мене связно.

— Плохо дело! — гаркнул кюре вместо вступления.

— Ха! Ха! Ха! — отозвалась толпа, радуясь начавшемуся действию.

— Некоторые из вас, ведомые чувством омерзительной скаредности и низкой мелочности, осмелились глумиться над учением Священного Писания. Они купили дешевые билеты. И они будут стоять! Предложенный вам спектакль есть действо Богоизбранного Великолепия, а что такое Бог, как не само совершенство Роскоши, и тот, кто при этом отказывается воздавать ему с роскошью, то бишь раскошеливаться, будет отправлен в ад к нехорошим созданиям и подвергнут вечному поджариванию на медленном огне, над хилым костерком из Древесного угля, торфа, а то и просто сена.

— Верните деньги! Верните деньги! — закричали те, кто не смог сесть.

— Денег вам не вернут. Садитесь где хотите. Богу на это начхать. На ваши стулья мы поставили другие стулья, чтобы вы поняли, что за такую цену на этих местах только стульям и сидеть, да и то вверх ножками. Кричите, возмущайтесь. Бог — это роскошь и красота; могли бы купить билеты и подороже. Желающие могут доплатить, но они все равно останутся на своих местах. Раскаяние не гарантирует прощение.

Публика начинала недоумевать: кюре явно перебарщивал. Услышав громкий треск, Жакмор обернулся. В ряду дешевых мест он увидел кузнеца, который держал в каждой руке по стулу и сшибал их один об другой. При очередном ударе стулья разлетелись в щепки. Кузнец метнул обломки в сторону натянутого занавеса, служащего кулисами. Это стало общим сигналом. Все владельцы плохих мест схватили мешающие им стулья и принялись их крушить. Зрители, не обладающие достаточной разрушительной силой, передавали стулья кузнецу. Грохот стоял неимоверный, пролетающие со свистом обломки падали на сцену; щель между двумя частями занавеса становилась все больше и больше. Удачно запущенный стул сорвал карниз. Из громкоговорителя донесся рев кюре:

— Вы не имеете права! Бог роскоши презирает ваши жалкие обычаи, ваши грязные носки, ваши загаженные пожелтевшие трусы, ваши почерневшие воротнички и годами не чищенные зубы. Бог не допускает в рай жидкопостные подливки, неприправленную одинокую петушатину, худосочную изможденную конину; Бог — это огромный лебедь чистого серебра, Бог — это сапфирное око в искрящейся треугольной оправе, бриллиантовая зеница на дне золотого ночного горшка. Бог — это сладострастие алмазов, таинственность платины, стотысячье перстней куртизанок Малампии, Бог — это немеркнущая свеча в руках у мягко стелющего епископа. Бог живет в драгоценных металлах, в жемчужных каплях кипящей ртути, в прозрачных кристаллах эфира. Бог смотрит на вас, бузотеров, и ему становится стыдно…

При запрещенном слове толпа, вне зависимости от занимаемых мест, негодующе загудела:

— Довольно, кюре! Спектакль давай!

Стулья сыпались градом.

— Ему за вас стыдно! Грубые, грязные, бесцветные, вы — половая тряпка мироздания, брюквина небесного огорода, сорняк божественного сада, вы… ой! ой!

Метко запущенный стул полностью сорвал занавес, и зрители увидели, как кюре в одних трусах приплясывает около микрофона и потирает себе макушку.

— Кюре, спектакль! — скандировала толпа.

— Ладно! Ой! Ладно! — ответил кюре. — Начинаем!

Шум стих. Все расселись по местам, на сцене служки засуетились вокруг кюре. Один из детей протянул кюре круглый коричневый предмет, в который тот засунул одну руку. Та же операция с другой рукой. Затем кюре облачился в роскошный халат ярко-желтого цвета и, прихрамывая, выпрыгнул на ринг. Он прихватил с собой микрофон и прицепил его над своей головой к предусмотренному для этого шнуру.

— Сегодня, — объявил он без околичностей, — на ваших глазах я проведу, решительно и беспощадно, бой в десять раундов, по три минуты каждый, с дьяволом!

Толпа недоверчиво загудела.

— Не смейтесь! — завопил кюре. — Пускай тот, кто мне не верит, посмотрит сам!

Он подал знак, и из-за кулисы молниеносно появился ризничий. Сильно завоняло серой.

— Вот какое открытие я сделал восемь дней назад, — объявил кюре, — мой ризничий — дьявол!

Ризничий небрежно выплюнул довольно красивую огненную струю. Из-под его длинного халата торчали волосатые ноги, заканчивающиеся раздвоенными копытами.

— Поприветствуем соперника, — предложил кюре.

Раздались редкие аплодисменты. Ризничий обиделся.

— Что могло бы быть более приятным Богу, — завопил кюре, — как не подобные пышные бои, которые с таким блеском организовывали римские императоры, не имеющие себе равных в любви к роскоши?

— Довольно! — крикнул кто-то. — Крови!

— Хорошо! — сказал кюре. — Ладно! Я добавлю только одно: вы жалкие невежды.

Он скинул халат; в своем распоряжении он имел двух певчих-массажистов; у ризничего не было никого.

Служки поставили тазик с водой, табурет, и приготовили полотенце; кюре вставил назубники. Ризничий ограничился кабалистическим заклинанием; его черный халат загорелся и исчез в облаке красноватого дыма. Он усмехнулся и стал разогреваться.

Несколько секунд в сарае царило молчание: спектакль закончился неожиданно быстро. Потом, подсчитав стоимость каждой минуты, зрители начали возмущаться. Жакмор забеспокоился, чувствуя, что атмосфера накаляется.

— Кюре, верни деньги! — закричала толпа.

— Нет! — ответил кюре.

— Кюре, верни деньги!

Полетел первый стул, за ним второй. Целая эскадрилья стульев обрушилась на кюре, перелезающего через канат ринга.

Жакмор стал пробираться к выходу и в сутолоке получил кулаком по уху. Инстинктивно он развернулся и дал сдачи. В момент нанесения удара психиатр узнал в нападавшем деревенского столяра. Давясь выбитыми зубами, тот упал на пол. Жакмор взглянул на свои руки; две костяшки были разодраны в кровь. Он лизнул. Его начинало охватывать чувство смущения. Передернув плечами, он отбросил его прочь.

«Ничего, — подумал он. — Слява его подберет. Все равно я хотел к нему зайти насчет оплеухи этому мальчишке из хора».

Однако драться все еще хотелось. Он ударил наугад. Ударил и почувствовал облегчение: бить взрослых было намного приятнее.

VIII

135 апруста

Жакмор толкнул входную дверь; Слява как раз одевался. Он только что выкупался в массивной золотой ванне и теперь облачался в великолепное парчовое домашнее платье. Золото было повсюду, внутреннее убранство ветхой лачуги казалось отлитым из единого слитка драгоценного металла. Золото лежало в сундуках, в вазах и тарелках, на стульях, столах, все было желтым и блестящим. В первый раз это зрелище Жакмора поразило, но теперь он смотрел на него с тем же безразличием, с которым воспринимал все, что не имело прямого отношения к его маниакальной деятельности; то есть он его просто не замечал.

Слява поздоровался и выразил удивление по поводу внешнего вида психиатра.

— Я дрался, — пояснил Жакмор. — На спектакле кюре. Дрались все. И он сам тоже, но не по правилам. Вот почему остальные вмешались.

— Чудесный повод, — проронил Слява и пожал плечами.

— Я… — начал Жакмор. — Э-э… Мне немного стыдно; ведь я тоже дрался. Раз я все равно шел к вам, то решил заодно занести денежку…

Он протянул ему стопку золотых монет.

— Естественно… — с горечью прошептал Слява. — Быстро же вы освоились. Приведите себя в порядок. Не беспокойтесь. Я забираю ваш стыд.

— Спасибо, — сказал Жакмор. — А теперь, может быть, мы продолжим наш сеанс?

Слява высыпал золотые монеты в ярко-красную салатницу и молча лег на низкую кровать, стоящую в глубине комнаты. Жакмор сел рядом.

— Ну, рассказывайте, — попросил он. — Расслабьтесь и приступайте. Мы остановились на том, как вы, учась в школе, украли мяч.

Слява провел рукой по глазам и заговорил. Но Жакмор стал слушать старика не сразу. Он был заинтригован. Когда Слява подносил руку ко лбу, психиатру показалось — может быть, привиделось? — что сквозь старческую ладонь просвечивают лихорадочно бегающие глаза пациента.

IX

136 апруста

Случалось, Жакмор ощущал себя интеллектуалом; в такие дни он удалялся в библиотеку Ангеля и читал. Там хранилась только одна книга — больше чем достаточно — превосходный энциклопедический словарь, в котором Жакмор находил, систематизированными и расположенными в алфавитном либо смысловом порядке, основные элементы всего того, из чего обычно составляются — в объеме, к сожалению, столь угрожающем — обычные библиотеки.

Как правило, он останавливался на странице с флагами, где было много цветных картинок и очень мало текста, что позволяло мозгу расслабиться и отдохнуть. В тот день одиннадцатый стяг слева — окровавленный зуб на черном фоне — навел его на мысль о крохотных диких гиацинтах, прячущихся в лесу.

X

1 июбря

Тройняшки играли в саду, подальше от дома. Они нашли хорошее место, где всего хватало в равной степени: камней, земли, травы и песка. Все присутствовало в любом состоянии: тенистом и солнечном, каменном и растительном, твердом и мягком, сухом и мокром, живом и мертвом.

Говорили мало. Вооружившись железными лопатками, копали, каждый для себя, ямы четырехугольной формы. Время от времени лопатка натыкалась на интересный предмет, который вытаскивался его обладателем на свет Божий и занимал свое место в кучке ранее зарегистрированных находок.

Копнув раз сто, Ситроэн остановился.

— Стоп! — скомандовал он.

Жоэль и Ноэль выпрямились.

— У меня зеленый, — сказал Ситроэн.

Он показал братьям маленький сверкающий шарик с изумрудным отливом.

— А у меня черный, — сказал Жоэль.

— А у меня золотой, — сказал Ноэль.

Они составили треугольник. Предусмотрительный Ситроэн соединил камешки соломинками. Затем каждый уселся у вершины треугольника и стал ждать.

Вдруг земля в середине треугольника провалилась. Из образовавшейся дыры показалась крохотная белая рука, за ней другая. Пальцы уцепились за края отверстия, и на поверхности появилась светлая фигурка сантиметров в десять ростом. Это была маленькая девочка с длинными белыми волосами. Дюймовочка послала каждому из тройняшек по воздушному поцелую и начала танцевать. Она покружилась несколько минут, не преступая границ треугольника. Потом внезапно остановилась, посмотрела на небо и ушла под землю так же быстро, как появилась. На месте трех самоцветов остались обычные маленькие камешки. Ситроэн встал и раскидал соломинки.

— Мне надоело, — объявил он. — Поиграем во что-нибудь другое.

Жоэль и Ноэль вновь принялись копать.

— Я уверен, что мы еще много чего найдем, — сказал Ноэль.

При этих словах его лопатка наткнулась на что-то твердое.

— Какой здоровый, — удивился он.

— Покажи! — сказал Ситроэн.

Он лизнул красивый желтый камень с блестящими прожилками, чтобы проверить на вкус то, что показалось привлекательным на вид. Земля заскрипела под языком. Было почти так же вкусно, как и красиво. В углублении камня приклеился маленький желтый слизняк. Ситроен посмотрел на него и пояснил:

— Это не тот. Ты, конечно, можешь его съесть, но это ничего не даст. Чтобы взлететь, нужен голубой.

— А бывают голубые? — спросил Ноэль.

— Да, — ответил Ситроэн.

Ноэль попробовал слизняка. Вполне съедобно. Уж во всяком случае лучше чернозема. Мягкий. И скользкий. В общем, хороший.

Тем временем Жоэль просунул черенок лопатки под тяжелый валун и приподнял его. Два черных слизняка.

Одного он протянул Ситроэну, который с интересом осмотрел добычу и тут же отдал ее Ноэлю. Второго Жоэль попробовал сам.

— Так себе, — сообщил он. — Как тапиока.

— Да, — подтвердил Ситроэн, — но вот голубые — действительно вкусные. Как ананас.

— Правда? — спросил Жоэль.

— А потом — раз — и полетел, — добавил Ноэль.

— Сразу не летают, — обрезал Ситроэн. — Сначала нужно поработать.

— Вот было бы здорово, — размечтался Ноэль, — сначала поработать, найти парочку голубых и сразу же полететь.

— О! — воскликнул Жоэль, продолжавший все это время копать. — Я нашел красивое молодое зерно.

— Покажи, — сказал Ситроэн.

Зерно было огромное, величиной с грецкий орех.

— Нужно на него плюнуть пять раз, — сказал Ситроэн, — и оно прорастет.

— Точно? — спросил Жоэль.

— Точно, — ответил Ситроэн. — Но его нужно положить на влажный листок. Жоэль, принеси листок.

Из зерна выросло крохотное деревце с розовыми листочками.

Между его звенящими серебряными ветвями порхали певчие птички. Самая крупная из них была не больше ногтя на мизинце Жоэля.

XI

347 июбря

— Шесть лет, три дня и два часа назад я приехал в это чертово место, чтобы похоронить себя заживо, — жаловался Жакмор своему отражению в зеркале.

Борода сохраняла среднюю длину.

XII

348 июбря

Жакмор уже собирался уходить, когда в коридоре появилась Клементина. В последнее время он ее почти не видел. В последние месяцы. Дни утекали так постоянно и незаметно, что он терял им счет. Клементина его остановила.

— Куда это вы собрались?

— Как всегда, — ответил Жакмор. — К своему старому другу Сляве.

— Вы продолжаете его психоанализировать? — спросила она.

— Гм… да.

— Так долго?

— Я должен провести полный психоанализ.

— У вас, по-моему, голова распухла, — заметила Клементина.

Он немного отодвинулся назад, почувствовав в ее дыхании явный запах гнили.

— Возможно, — согласился психиатр. — Зато Слява становится все прозрачнее и прозрачнее, и это начинает меня беспокоить.

— Да уж, не радует, судя по вашему виду, — продолжала Клементина. — А ведь вы так долго искали подходящую кандидатуру!

— Все мои кандидатуры отпали одна за другой, — сказал Жакмор. — Так что пришлось довольствоваться Слявой. Но, смею вас заверить, содержимое этой черепной коробки ни одного психоаналитика не обрадует.

— Вам еще долго? — поинтересовалась Клементина.

— Что?

— Ваш психоанализ продвинулся далеко?

— Да, не близко, — ответил Жакмор. — Вообще-то я с беспокойством ожидаю того момента, когда смогу дойти до самых мельчайших деталей. Но все это неинтересно. А вы, что с вами сталось? Вас совсем не видно в столовой. Ни в обед, ни в ужин.

— Я ем в своей комнате, — с удовлетворением произнесла Клементина.

Ах, вот как? — отозвался Жакмор.

Он оглядел ее фигуру.

— Кажется, вам это пошло на пользу, — промолвил он.

— Теперь я ем только то, на что имею право, — сказала Клементина.

Жакмор отчаянно искал тему для разговора.

— А как настроение, хорошее? — невпопад спросил он.

— Даже не знаю. Так себе.

— А что такое?

— Честно говоря, я боюсь, — пояснила она.

— Чего именно?

— Я боюсь за детей. Постоянно. С ними может случиться невесть что. И я это себе представляю. Причем ничего сложного я не выдумываю; я не забиваю себе голову чем-то невозможным или несуразным; нет, но даже простого перечня того, что может с ними произойти, достаточно, чтобы свести меня с ума. И я не могу избавиться от этих мыслей. Разумеется, я даже и не думаю о том, что им угрожает вне сада; к счастью, они еще не выходят за его пределы. Пока я стараюсь не думать дальше ограды, у меня и без этого голова идет кругом.

— Но они ничем не рискуют, — сказал Жакмор. — Дети более или менее осознают, что для них хорошо, и почти никогда не ошибаются в своих поступках.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверен, — сказал Жакмор. — Иначе ни вы, ни я здесь сейчас не находились бы.

— Пожалуй, — согласилась Клементина. — Но эти дети так отличаются от других.

— Да, конечно.

— И я так их люблю. Я так их люблю, что передумала обо всем, что может с ними случиться в этом доме и в этом саду, и это начисто отбило у меня сон. Вы даже не можете себе представить, как все опасно. И какое это испытание для матери, которая любит своих детей так, как их люблю я. А в доме столько дел, —и я не в состоянии все время за ними ходить и присматривать.

— А служанка?

— Она глупа, — сказала Клементина. — С ней они в еще большей опасности, чем без нее. Она ничего не чувствует, и я предпочитаю держать детей как можно дальше от нее. Она совершенно безынициативна. Вот как выйдут они со своими лопатками в сад, и начнут копать, и докопаются до нефтяной скважины, и нефть как брызнет и затопит их всех, а служанка и сделать ничего не сможет. Меня просто трясет от ужаса! Ах! Как я их люблю!

— Да, действительно, вы в своих предвидениях учитываете все, — отметил Жакмор.

— Меня волнует еще кое-что, — продолжала Клементина. — Их воспитание. Меня колотит от одной мысли, что они пойдут в деревенскую школу. И речи быть не может, чтобы они туда ходили одни. Но я не могу отправить их с этой девицей. С ними обязательно что-нибудь случится. Я поведу их сама; время от времени вы сможете меня подменять, если дадите слово, что будете очень внимательны. Нет, все-таки сопровождать их должна только я. Пока еще можно не задумываться всерьез об их учебе, они для этого слишком малы; мысль о том, что они выйдут за ограду сада, меня так пугает, что я еще не осознала опасность, которая в этом таится.

— Пригласите репетитора, — предложил Жакмор.

— Я об этом уже думала, — ответила Клементина, — но должна вам признаться: я ревнива. Это просто глупо, но я никогда не допущу, чтобы они привязались к кому-нибудь еще, кроме меня. Ведь если репетитор будет хорошим, они обязательно привяжутся к нему; если он будет плохим, то отдавать ему своих детей я не собираюсь. Да и вообще я не очень доверяю школе, но, по крайней мере, там есть учитель; проблема же с репетитором мне представляется практически неразрешимой.

— Вот кюре — типичный репетитор… — вставил Жакмор.

— Я не очень религиозна, так чего ради мои дети должны быть религиозными?

— Думаю, что с этим кюре им бояться нечего, — возразил Жакмор. — У него довольно здравые представления о религии, и вероятность обращения детей в веру минимальна.

— Кюре утруждать себя не станет, — отрезала Клементина, — а вопрос остается открытым. Им придется ходить в деревню.

— Но в конце концов, — заметил Жакмор, — если так подумать, по этой дороге машины никогда не ходят. Даже если и ходят, то совсем редко.

— Вот именно, — подхватила Клементина. — Так редко, что теряешь бдительность, и если случайно проедет редкая машина, это будет еще опаснее. При одной мысли об этом меня бросает в дрожь.

— Вы рассуждаете как Святой Делли, — сказал Жакмор.

— Перестаньте издеваться, — осадила его Клементина. — Нет, в самом деле, я не вижу другого выхода: я буду сопровождать их туда и обратно. Что же вы хотите, если любишь детей, приходится идти на какие-то жертвы.

— Вы жертвовали куда меньше, когда бросали их без полдника и уходили карабкаться по скалам, — ввернул Жакмор.

— Я этого не помню, — возразила Клементина. — Но если я это и делала, то, значит, была нездорова. А вы могли бы об этом и не вспоминать. Это было еще при Ангеле; уже одно его присутствие выводило меня из себя. Но теперь все изменилось, и ответственность за их воспитание полностью лежит на мне.

— Вы не боитесь, что они станут слишком зависимыми от вас? — смущенно спросил психиатр.

— Что может быть естественнее? Дети заменяют мне все, в них смысл всей моей жизни; и вполне естественно, что они привыкают полагаться на меня при любых обстоятельствах.

— Но несмотря на все, — сказал Жакмор, — мне кажется, вы преувеличиваете опасность… При желании вы будете видеть ее повсюду; ну, вот, например… меня удивляет, что вы разрешаете им пользоваться туалетной бумагой; они могут поцарапаться, и кто знает, вдруг женщина, заворачивающая рулон, отравила свою семью мышьяком, предварительно взвесив точную дозу на первом попавшемся листе бумаги, этот лист пропитывается ядом и представляет большую опасность… при первом же прикосновении один из ваших мальчуганов падает без чувств… Вы бы еще им задницы вылизывали…

Она задумалась.

— А знаете, — протянула она, — животные проделывают это со своими детенышами… может быть, по-настоящему хорошая мать должна делать и это…

Жакмор посмотрел на нее.

— Я полагаю, что вы действительно их любите, — серьезно сказал он. — И если как следует подумать, то эта история с мышьяком" представляется вполне вероятной.

— Это ужасно, — всхлипнула Клементина и разрыдалась. — Я не знаю, что делать… не знаю, что делать…

— Успокойтесь, — сказал Жакмор, — я вам помогу. Я только сейчас понял, насколько эта проблема сложна. Но все уладится. Поднимайтесь к себе и ложитесь.

Она направилась к лестнице.

— Вот это страсть, — сказал себе Жакмор, выходя на дорогу.

Ему захотелось как-нибудь ее испытать. Но пока оставалось лишь за ней наблюдать.

Между тем некая мысль не давала ему покоя; и как же ее сформулировать? Мысль неопределенная. Неопределенная мысль. В любом случае, было бы интересно узнать, что об этом думают сами дети. Но время пока еще терпело.

XIII

7 окткабря

Они играли на лужайке под окнами материнской комнаты. Клементина все реже и реже разрешала им удаляться от дома. Вот и сейчас она не спускала с них глаз, следила за их жестами, угадывала выражение их лиц. Жоэль казался менее подвижным, чем обычно, вяло плелся, еле успевая за остальными. В какой-то момент он остановился, пощупал свои штанишки и растерянно посмотрел на братьев. Они принялись пританцовывать вокруг него, словно он сообщил им что-то очень смешное. Жоэль начал тереть кулаками глаза, было видно, что он заплакал.

Клементина выбежала из комнаты, спустилась по лестнице и в считанные секунды очутилась на лужайке.

— Что с тобой, моя радость?

— Живот болит! — плаксиво протянул Жоэль.

— Что ты ел, мой ангелочек? Эта идиотка опять тебя накормила какой-то гадостью?

Широко расставив ноги, Жоэль вбирал в себя живот и выпячивал попу.

— Я обкакался! — выкрикнул он и расплакался. Ситроэн и Ноэль скорчили презрительные рожи.

— Молокосос! — процедил Ситроэн. — Он все еще делает в штаны.

— Молокосос! — повторил Ноэль.

— Что же вы?! — пристыдила их Клементина. — Будьте с ним поласковей! Он не виноват. Пойдем, мой хороший, я тебе надену чистые красивые штанишки и дам ложечку опиумного эликсира.

Ситроэн и Ноэль замерли от удивления и зависти.

Обласканный Жоэль поплелся за Клементиной.

— Ничего себе! — высказался Ситроэн. — Он делает в штаны, и ему еще дают умного ликсиру.

— Да, — согласился Ноэль. — Я тоже хочу.

— Я попробую какнуть, — сказал Ситроэн.

— Я тоже, — сказал Ноэль.

Они поднатужились, покраснели от напряжения, но ничего не получилось.

— Я не могу, — сказал Ситроэн. — Только чуть-чуть писнул.

— Ну и ладно, — сказал Ноэль. — Не будет нам ликсира. Зато спрячем медвежонка Жоэля.

— Вот это да! — произнес Ситроэн, удивившись непривычному красноречию Ноэлл. — Хорошая мысль, но нужно так спрятать, чтобы он не нашел.

Ноэль наморщил лоб. Он думал. В поисках удачной идеи оглянулся по сторонам. Ситроэн от брата не отставал; он лихорадочно подгонял свои серые клеточки.

— Смотри! — воскликнул он. — Там!

«Там» оказалось пустым местом, где служанка сушила белье. У одного из белых столбов с натянутой железной проволокой стояла стремянка.

— Спрячем на дереве, — решил Ситроэн. — Возьмем стремянку Белянки. Быстро, пока Жоэль не вернулся!

Они рванули изо всех сил.

— Но, — прокричал на бегу Ноэль, — он тоже может ее взять…

— Нет, — ответил Ситроэн. — Вдвоем мы сможем оттащить стремянку, а он — в одиночку — не сможет.

— Думаешь? — спросил Ноэль.

— Сейчас увидишь, — сказал Ситроэн. Они подбежали к стремянке. Она оказалась больше, чем они думали.

— Главное, не уронить ее, — сказал Ситроэн, — иначе потом не сможем ее поставить. Шатаясь, они потащили лестницу.

— Ох, тяжелая! — выдохнул Ноэль через метров десять.

— Давай быстрее, — поторопил его Ситроэн. — Сейчас Белянка вернется.

XIV

— Вот! Теперь ты чистенький, — сказала Клементина и бросила в горшок комок ваты. Подмытый Жоэль не оборачивался; мать продолжала стоять на коленях у него за спиной. Помедлив, она нерешительно попросила: «Нагнись, моя радость».

Жоэль нагнулся, упираясь руками в колени. Она нежно взяла его за ягодицы, раздвинула их и начала лизать. Тщательно. Самозабвенно.

— Что ты делаешь, мама? — удивленно спросил Жоэль.

— Я тебя мою, мое сокровище, — ответила Клементина, прервав процесс. — Я хочу, чтобы ты был таким же чистым, как детеныш кошки или собаки.

В этом не было ничего унизительного. Наоборот, это казалось таким естественным. Какой же болван этот Жакмор! Ему этого не понять. Хотя это такой пустяк. По крайней мере, она будет уверена, что они ничего не подхватят. Поскольку она их любила, ничто из того, что она делала, не могло им навредить. Ничто. Если уж совсем начистоту, она должна была бы их полностью вылизывать, не подмывая до этого.

Она поднялась и стала задумчиво натягивать на Жоэля штаны. Открывались новые перспективы.

— Ступай к своим братьям, золотко мое, — сказала она.

Жоэль выбежал из комнаты. Спустившись по лестнице, он засунул палец в штаны, провел им между ягодиц, поскольку там было влажно. Пожал плечами.

Клементина медленно вернулась к себе в комнату. В конце концов, вкус был не из приятных. Сейчас самое время для кусочка бифштекса.

Вылизывать их полностью. Да.

Сколько раз она себе говорила, что оставлять их в ванной — в высшей степени опасно. Стоит только отвлечься. Повернуть голову, например, наклониться за мылом, выскользнувшим из рук и улетевшим на недосягаемое расстояние, чуть ли не за раковину. И в этот момент — сильно подскакивает давление в трубах, поскольку в резервуар неожиданно падает раскаленный метеорит, ему удается проскочить в главную трубу и не взорваться из-за сумасшедшей скорости; но, застряв в трубе, он начинает гнать нагревающуюся воду, и девятый вал (девятый вал: какое красивое сочетание) стремительно несется по трубам, и воды прибывает все больше и больше, так что, наклонившись за мылом… — кстати, это настоящее преступление, продавать мыло такой формы: овальной, обтекаемой, которое может выскользнуть в два счета — раз, два — и улететь куда угодно, и даже, плюхнувшись в воду, брызнуть каким-нибудь микробом в нос ребенку. Итак, вода все прибывает, уровень поднимается, дитя может испугаться, открыть рот, захлебнуться — возможно, насмерть, — посиневшее личико, отсутствие воздуха в легких…

Она вытерла взмокший лоб и закрыла дверь буфета, так ничего оттуда и не взяв. В кровать, немедленно в кровать!

XV

Жоэль с обиженным видом подошел к братьям. Те, увлекшись раскопками, от комментариев воздержались.

— Думаешь, найдем еще один голубой? — спросил Ноэль у Ситроэна.

Заинтересованный Жоэль посмотрел на братьев.

— Нет, — ответил Ситроэн. — Я же тебе сказал, что они попадаются очень редко. Один на пятьсот миллионов.

— Шутишь, — отозвался Жоэль, яростно включаясь в работу.

— Жалко, что он его съел, — произнес Ситроэн. — Мы бы сейчас уже вовсю летали.

— К счастью, улетел его, а не мой, — добавил Ноэль. — Я бы так расстроился!

И он демонстративно обнял своего плюшевого медвежонка.

— Мой Думузо, — ласково прошептал он.

Жоэль, потупив взор, продолжал копать; его лопатка упрямо вгрызалась в гравий.

Намек поразил его прямо в сердце. Где его медвежонок? Жоэль по-прежнему не поднимал головы, у него начало щипать в глазах.

— Он что, недоволен? — усмехнулся Ноэль.

— Вкусный был ликсир? — съязвил Ситроэн.

Жоэль не отвечал.

— От него до сих пор воняет, — сказал Ноэль. — Не удивительно, что его Пуарогаль улетел.

Жоэль продолжал молчать; если он ответит, то голос будет дрожать. Он едва различал лопатку, все плыло перед его глазами, но продолжал думать о камешках. И вдруг он забыл и о медвежонке, и о братьях, и обо всем, что его окружало.

В глубине вырытой канавки по одному из камешков карабкался восхитительный слизняк чистейшего голубого цвета. Затаив дыхание, Жоэль не спускал с него глаз. Он взял его дрожащими пальцами и незаметно поднес ко рту. Он почувствовал, как его обволокло, укутало пеленой ликования, сквозь которую почти не пробивались братские насмешки.

Он проглотил слизняка и встал.

— Я знаю, что вы его спрятали, — уверенно заявил он.

— Вот еще чего, — возмутился Ситроэн. — Он сам туда забрался, он не хотел оставаться с папочкой, от которого так воняет.

— Мне все равно, — сказал Жоэль. — Я его буду искать.

Он сразу же обнаружил лестницу, в нескольких метрах от нее — дерево, между ветвями которого уютно устроившийся Пуарогаль мирно беседовал с зеленым дятлом.

Теперь надо было взлететь. Жоэль решительно вытянул в стороны руки и взмахнул ими. Ситроэн не мог ошибаться.

Когда пятки Жоэля поднялись до уровня глаз Ноэля, последний схватил Ситроэна за руку.

— Он нашел голубого слизняка… — прошептал Ноэль.

— Ну вот видишь, — отозвался Ситроэн. — Это доказывает, что я был прав.

Увидев поднимающегося в воздух Жоэля, зеленый дятел даже не пошевелился; мальчик удобно уселся рядом с медвежонком и окликнул братьев.

— Ну что, может, подниметесь? — насмешливо предложил он.

— Нет, — ответил Ситроэн. — Неинтересно.

— Нет, интересно, — сказал Жоэль. — Да? — спросил он у зеленого дятла.

— Это очень интересно, — подтвердил зеленый дятел. — Знаете, а в клумбе с ирисами их навалом.

— Ха! Я бы все равно их нашел, — заявил Ситроэн. — Да и обычных можно было бы покрасить голубой краской…

Он зашагал к клумбе с ирисами, Ноэль — за ним. Жоэль, оставив Пуарогаля на дереве, бросился догонять братьев.

— Вот сейчас наедимся, — сказал он, подбегая. — И сможем очень высоко взлететь.

— Одного достаточно, — проронил Ситроэн.

Выйдя из дома, Клементина сразу же заметила стремянку. Она подбежала и осмотрела все вблизи. Дерево. А на дереве — вальяжно развалившийся Пуарогаль.

Схватившись за сердце, она понеслась по саду, пронзительно выкрикивая имена детей.

XVI

8 окткабря

— Я не собираюсь оспаривать ваше решение, — промолвил Жакмор. — Но не будем торопиться.

— Это единственный выход, — объявила Клементина. — Вопрос можно поставить как угодно и с любой стороны. Если бы не было этого дерева, ничего бы не случилось.

— А может, виновата стремянка? — заметил Жакмор.

— Конечно, служанка не должна была оставлять ее на виду, и растяпа будет наказана, как того заслуживает, но не в этом дело. Вы понимаете, что, не будь этого дерева, Ситроэн и Ноэль никогда бы не задумали закинуть так высоко медвежонка Жоэля? Причина происшедшего — в этом дереве. А представьте, что малыш мог даже попробовать на него залезть, чтобы снять игрушку.

— Между тем, — вставил Жакмор, — некоторые считают, что детям полезно лазать по деревьям.

— Но только не моим детям! — перебила его Клементина. — С деревьями может столько всего случиться. Никогда не знаешь. Термиты подтачивают корни, и деревья на вас падают, либо сухая ветка ломается, и вас оглушает, либо в дерево попадает молния, оно загорается, ветер раздувает огонь, доносит языки пламени до комнаты детей, и они сгорают живьем!.. Нет, оставлять деревья в саду слишком опасно. Поэтому я настоятельно вас прошу, если вы, разумеется, не против, оказать мне услугу: сходите в деревню и пригласите людей, которые бы спилили все деревья в саду. Они могли бы забрать себе половину, а другую я бы пустила на дрова.

— Каких людей? — спросил Жакмор.

— Ну, я не знаю, лесорубов, дровосеков… да, конечно, дровосеков. Попросите, чтобы ко мне отправили нескольких дровосеков. Неужели это так сложно?

— О нет, — ответил Жакмор. — Уже иду. Нельзя ничего упускать из виду.

Он встал. И пошел.

XVII

Пополудни заявились лесорубы. С жаровнями и большим количеством железных инструментов, игл, крючьев. Возвращающийся с прогулки Жакмор увидел их первым, остановился и пропустил вперед. Их было пятеро, не считая двух подмастерьев: один лет десяти, щуплый, рахитичный; другой постарше, с черной повязкой на левом глазу и комично вывернутой ногой.

Один из мужчин подал Жакмору знак; это с ним психиатр договаривался о стоимости работ. В итоге они приняли предложение Клементины — половина дровосекам, половина на дрова. Распилка и укладка дров, не предусмотренные соглашением, должны были оплачиваться дополнительно.

У Жакмора защемило сердце. Не испытывая к деревьям никаких эмоций, как то и подобает индивидууму, появившемуся на свет в зрелом возрасте и начисто лишенному воспоминаний, он высоко оценивал их допустимую функциональную красоту и объединяющее их свободолюбие. Будучи неспособным на комплименты или хвалебные оды в адрес насаждений, психиатр все же чувствовал себя достаточно уютно в их присутствии; ему нравились смущенные солнечные зайчики, прыгающие по лакированной листве, витиеватые рисунки тени и света на морщинистой коре, легкий шум ветвей и запах испарений на исходе жарких дней. Он любовался острыми язычками драконий, скрученными стволами толстых приземистых пальм, гладкими и сочными отростками эвкалиптов, похожих на слишком быстро выросших долговязых неловких девиц, которые безвкусно украшают себя позеленевшими медными побрякушками и выливают на затылок весь флакон материнских духов. Он восхищался соснами, внешне непреклонными, но готовыми при первом же прикосновении извергнуть в потоке пахучей смолы долго сдерживаемое семя; он восторгался корявыми дубами, неповоротливыми, словно здоровые лохматые псы. Каждое растение было красиво по-своему. Каждое обладало собственным характером, привычками, маниями, но все вызывали одинаковую приязнь. И все же неуемная материнская любовь оправдывала необходимость жертвоприношения.

Работники остановились посреди лужайки и положили на землю инструменты. Двое взяли мотыги и принялись копать, в то время как подмастерья сгребали комья земли огромными лопатами — выше их собственного роста. Канава быстро углублялась. Жакмор с тревогой наблюдал за их работой. Подмастерья наваливали у края канавы кучи земли и энергично ее утрамбовывали, сбивая в плотное низкое заграждение.

Сочтя ров достаточно глубоким, рабочие прекратили копать и вылезли на поверхность. Двигались они медленно; бурые землистые одежды делали их похожими на жесткокрылых ископаемых, прячущих свои яйца. Взмокшие подмастерья продолжали выгребать землю и неистово, яростно ее утрамбовывать. Периодически каждый из них получал взбадривающую затрещину. Тем временем трое рабочих, удалившихся к ограде, вернулись с тачкой, в которой лежала груда бревен метровой длины. Они остановили тачку около канавы. Затем стали укладывать бревна на земляное основание, возведенное подмастерьями. Укладывать тщательно, плотно, подбивая кувалдой конец каждого бревна и укрепляя таким образом всю конструкцию. Когда строительство укрытия было завершено, они подобрали лопаты и принялись засыпать землей бревенчатый щит. Жакмор подозвал одного из подмастерьев.

— Что они делают? — спросил психиатр и, несмотря на все отвращение, пнул его под коленку.

— Укрытие, — выпалил подмастерье, прикрывая лицо, и убежал к своим товарищам. Товарищи о нем не забыли; всыпали по первое число.

Солнца в тот день не было; свинцовое небо мерцало бледно и неприятно. Жакмора слегка лихорадило, но он хотел досмотреть до конца.

Укрытие казалось законченным. Один за другим рабочие забрались на накат, дошли до лесенки в конце траншеи. Настил выдерживал их вес. Подмастерья даже не пытались за ними идти, заранее зная результат подобной инициативы.

Рабочие вылезли из траншеи. Выбрали из кучи инструментов иглы и крючья. Подмастерья суетились вокруг жаровен и изо всех сил раздували огонь. По команде бригадира они схватились за тяжелые раскаленные котлы и понесли их к первому дереву. Жакмор ощущал нарастающее беспокойство. Все это напомнило ему распятие распутного жеребца.

У подножия десятиметровой финиковой пальмы поставили первую жаровню, и каждый засунул в нее свой инструмент. Вторая была установлена около соседнего эвкалипта. Подмастерья бросились раздувать огонь, подпрыгивая на огромных кузнечных мехах. В это время бригадир осторожно прикладывал ухо к стволу финиковой пальмы. Внезапно он замер и сделал на коре красную отметку. Один из дровосеков, по виду самый сильный, вытащил из жаровни докрасна раскаленный дымящийся крюкк точнее, железный гарпун — с острым наконечником и зубьями. Он уверенно отвел руку назад, разбежался и вонзил гарпун в гладкий ствол, точно в сердцевину красной отметки. Подмастерья уже успели оттащить жаровни, а другой дровосек — поразить эвкалипт. Затем все бросились наутек, добежали до укрытия и спрятались. Подмастерья жались у входа, рядом с жаровнями.

Листья пальмы задрожали, сначала незаметно, потом все сильнее. Жакмор стиснул зубы. Раздался жалобный крик, такой пронзительный и резкий, что психиатр заткнул уши. Ствол пальмы закачался, при каждом наклоне крики учащались. Земля у подножия пальмы раскололась и разверзлась. Невыносимый звук — скрежет сверла — раздирал уши, разносился по всему саду и, казалось, отражался от низкого облачного свода. Внезапно длинный выгнутый ствол вырвало с корнями из почвы и понесло в сторону укрытия. Не переставая пронзительно кричать, пальма закружилась, заметалась по лужайке, неуклонно приближаясь к укрытию. Несколько секунд спустя Жакмор почувствовал, как земля вздрогнула во второй раз. Упал эвкалипт. Он не кричал; он пыхтел, как безумный кузнечный мех, и его серебристые ветви, выкручиваясь, обнимали ствол, корни глубоко загребали землю, пытаясь дотянуться до укрытия. Пальма уже добралась до настила и истерично билась об него всем телом; но силы убывали, ритм замедлялся… Первым поник более хрупкий эвкалипт; какое-то время его узкие листья еще шевелились. Рабочие вышли из укрытия. Пальма дернулась из последних сил, стараясь зацепить ближайшего рабочего, но тот ловко увернулся и сильно ударил ее топором. Все затихло. Лишь иногда судорога пробегала по серому телу. А дровосеки, не теряя времени даром, уже занимались соседним деревом.

Жакмор, казалось, врастал в землю; в голове шумело и звенело, он продолжал, не отрываясь, смотреть на побоище. Увидев, как гарпун вонзается в нежную деревянную плоть, он больше не мог сдерживаться. Он развернулся и побежал к скале. Он все бежал и бежал; воздух вокруг него сотрясался от взрывов гнева и боли.

XVIII

8 окткабря

Теперь, кроме тишины, не было больше ничего. Все деревья лежали на лужайке, корнями кверху, а земля, вся в огромных дырках, казалось, пережила бомбежку изнутри. Огромные лопнувшие гнойники, пустые, сухие, печальные. Рабочие ушли обратно в деревню, а подмастерья остались распиливать трупы на бревна и убирать следы бойни.

Жакмор осматривал поле боя. Уцелело лишь несколько кустов и низких клумб. Не было больше ничего между его взглядом и небом, странно голым и внезапно лишенным теней. Справа доносился скрежет садового ножа. Прошел подмастерье помоложе, волоча по земле длинную двуручную пилу.

Жакмор вздохнул и зашел в дом. Поднявшись на второй этаж, он свернул в детскую. Клементина вязала. В глубине комнаты Ноэль, Жоэль и Ситроэн рассматривали книжки с картинками и сосали леденцы. Пакет с леденцами лежал на равном расстоянии от каждого.

Жакмор вошел.

— Все, — сказал он. — Спилены насмерть.

— А! Тем лучше, — отозвалась Клементина. — Так мне будет намного спокойнее.

— Вы уже так много связали? — удивился Жакмор. — Несмотря на этот шум?

— Я даже не обратила внимания. По-моему, деревья и должны падать с шумом.

— Разумеется, — согласился Жакмор.

Он посмотрел на детей.

— Вы по-прежнему не разрешаете им выходить? Они уже три дня сидят дома. Им ведь больше ничего не грозит!

— А дровосеки больше не работают? — спросила Клементина.

— Им осталось лишь распилить деревья, — сказал Жакмор. — Но, если вы боитесь за детей, я могу за ними присмотреть. По-моему, им нужно подышать воздухом.

— Ой! Да! — воскликнул Ситроэн. — Мы пойдем с тобой гулять!

— Пойдем! — повторил Ноэль.

— Будьте очень внимательны! — предупредила его Клементина. — Ни на секунду не теряйте их из виду. Если вы не будете за ними присматривать, я умру от беспокойства.

Жакмор вышел из комнаты, тройняшки прыгали вокруг него. Вчетвером они кубарем скатились по лестнице.

— Смотрите, чтобы они не провалились в дыры! — все еще кричала Клементина. — И чтобы они не играли с инструментом.

— Хорошо! Хорошо! — отозвался Жакмор между двумя этажами.

Выскочив в сад, Ноэль и Жоэль помчались туда, откуда доносился скрежет садового ножа. За ними, не торопясь, шли Жакмор и Ситроэн.

Подмастерье помоложе, тот, которому на вид было лет десять, обрубал сосновые ветки. Кривой стальной клинок поднимался и опускался, при каждом ударе вылетали тонкие щепки, и воздух кричал от запаха смолы. Жоэль выбрал удобное место для обозрения и зачарованно замер. Ноэль остановился поодаль.

— Как тебя зовут? — спросил Ноэль немного погодя.

Подмастерье поднял к ним изможденное лицо.

— Не знаю, — промолвил он. — Может быть, Жан.

— Жан! — повторил Ноэль.

— А меня зовут Жоэль, — представился Жоэль, — а моего брата — Ноэль.

Жан не ответил. Нож опускался и поднимался в прежнем унылом ритме.

— Что ты делаешь, Жан? — спросил подоспевший Ситроэн.

— Вот, — объяснил Жан.

Ноэль подобрал щепку и понюхал ее.

— Это должно быть интересно, — предположил он. — Ты всегда это делаешь?

— Нет, — ответил Жан.

— Посмотри, — сказал Ситроэн. — Ты умеешь плевать так же далеко?

Жан нехотя посмотрел. Метр пятьдесят. Он тоже плюнул: в два раза дальше.

— Ух, ты! — воскликнул Ноэль.

Ситроэн не скрывал своего восхищения.

— Ты плюешь очень далеко, — почтительно заметил он.

— Мой брат плюет раза в четыре дальше, — сообщил Жан.

В деревне его не баловали подобным вниманием, и он старался обратить смутившую его похвалу на кого-нибудь более достойного.

— Ну, — подытожил Ситроэн, — значит, он тоже должен плевать очень далеко!

Ветка держалась на нескольких волоконцах. При очередном ударе она повисла, эластичные волокна сжались, ветку подбросило и откинуло в сторону. Жан отодвинул ее рукой.

— Осторожно! — сказал он.

— Ты сильный! — заметил Ноэль.

— О, это еще что! — отозвался Жан. — Мой брат намного сильнее меня.

И все же к следующей ветке он приступил с большим воодушевлением, из-под ножа вылетали огромные щепки.

— Смотри, — сказал Ситроэн Жоэлю.

— Он ее разрубил почти с первого раза, — добавил Ноэль.

— Да, — сказал Ситроэн.

— Почти, — уточнил Ноэль. — И все-таки не совсем с первого раза.

— Если бы я захотел, я бы смог отсечь ее одним ударом, — сказал Жан.

— Охотно верю, — произнес Ситроэн. — А ты когда-нибудь рубил дерево одним ударом?

— Мой брат — да, — сказал Жан. — Настоящее дерево. Он становился все более оживленным.

— Ты живешь в деревне? — спросил Ситроэн.

— Да, — ответил Жан.

— У нас есть сад, — сказал Ситроэн. — Здесь так забавно. А в деревне есть еще такие же сильные мальчики, как ты?

Жан замялся в нерешительности, но все же сказал правду:

— Да! И не мало.

— Тебе девять лет уже исполнилось?

— Десять, — уточнил Жан.

— А как ты думаешь, я смог бы рубить деревья, если бы мне было десять лет? — спросил Ситроэн.

— Не знаю, — ответил Жан. — Это довольно трудно без сноровки.

— Можно я его подержу? — попросил Ситроэн.

— Что? — переспросил Жан. — Мой нож?

— Да, твой нож, — повторил Ситроэн, упиваясь звучанием нового слова.

— Попробуй, — великодушно разрешил Жан. — Но смотри, он тяжелый.

Ситроэн с благоговением взял нож. Воспользовавшись наступившей паузой, Жан смачно поплевал на свои ладони. Увидев это, Ситроэн с некоторой брезгливостью отдал ему нож.

— А зачем ты плюешь на ладони? — спросил Ноэль.

— Все мужчины так делают, — объяснил Жан. — От этого руки твердеют.

— Как ты думаешь, мои руки тоже станут твердыми? — спросил Ситроэн. — Может быть, такими же твердыми, как дерево!

— Не знаю, — ответил Жан.

Он снова принялся за работу.

— Ты никогда не искал в своем саду слизняков? — спросил Ситроэн.

Жан задумался, шмыгнул носом и выстрелил здоровой зеленой соплей на более чем значительное расстояние.

— Ото! — воскликнул Ноэль. — Ты видел?

— Да, — ответил Ситроэн. Заинтересовавшись, они сели на землю.

— Мой брат как-то копал землю и нашел кость мертвеца, — начал рассказывать Жан.

Они слушали его, но уже без особого интереса. Жакмор стоял рядом и разглядывал странный квартет. Психиатр был несколько озадачен.

XIX

27 окткабря

Он проснулся внезапно. В дверь стучали. Он еще не успел ответить, как Клементина вошла в комнату.

— Здравствуйте, — сказала она с отсутствующим видом.

Похоже, она была в полном смятении.

— Что случилось? — спросил заинтригованный Жакмор.

— Ничего! — ответила Клементина. — Это так глупо. Мне приснился страшный сон.

— Опять несчастный случай?

— Нет. Они выходили из сада. Это становится навязчивой идеей.

— Ложитесь спать, — посоветовал Жакмор, садясь в кровати. — Я попробую что-нибудь сделать.

— Что?

— Не беспокойтесь.

Она понемногу приходила в себя.

— Вы хотите сказать, что можете что-то сделать для их безопасности?

— Да, — сказал Жакмор.

Все та же неясная мысль. Но на этот раз она подводила его к конкретному действию.

— Ложитесь спать, — повторил он, — Мне нужно одеться. Хочу кое-что проверить, потом зайду к вам. Они уже встали?

— Они в саду, — ответила Клементина.

Она вышла и закрыла дверь.

XX

— Не так, — сказал Ситроэн. — Вот как надо.

Он лег плашмя на траву и, едва шевеля руками и ногами, оторвался от земли сантиметров на тридцать. Потом пролетел вперед и сделал безукоризненную мертвую петлю.

— Только не высоко, — предупредил его Ноэль. — Не поднимайся над клумбой. А то увидят.

Следующим был Жоэль, он взлетел, но на вершине петли завис и быстро спустился.

— Идут! — прошептал он низким голосом.

— Кто? — спросил Ситроэн.

— Дядя Жакмор.

— Мы играли в камни, — предупредил Ситроэн. Они уселись в кружок и взяли в руки лопатки. Через несколько минут, как и следовало, появился Жакмор.

— Здравствуй, дядя Жакмор, — сказал Ситроэн.

— Здравствуй, — повторил Жоэль.

— Здравствуй, — подхватил Ноэль. — Посиди с нами.

— Я пришел с вами поболтать, — начал Жакмор, опускаясь на землю.

— Что же тебе рассказать? — спросил Ситроэн.

— Бог ты мой, да что угодно. Чем вы занимаетесь, например?

— Ищем камни, — ответил Ситроэн.

— Наверное, очень интересно, — предположил Жакмор.

— Очень интересно, — подтвердил Ноэль. — Мы играем в это каждый день.

— Когда я вчера шел в деревню, на дороге было много красивых камней, — сообщил Жакмор, — но я, конечно, не мог вам их принести.

— Ну, ничего, — успокоил его Жоэль, — здесь их вдоволь.

— Да, правда, — признал Жакмор. Возникла пауза.

— На дороге много чего есть, — простодушно заметил Жакмор.

— Да, — ответил Ситроэн. — Да и везде много чего есть. Через решетку видно. Дорога просматривается до самого поворота.

— Смотри-ка! Ну а за поворотом?

— Ну! — протянул Ситроэн. — За поворотом должно быть то же самое.

— А еще дальше деревня, — сообщил Жакмор.

— А в ней такие мальчики, как Жан, — добавил Ситроэн.

— Да.

— Он плюет себе на ладони, — вспомнил Ситроэн и брезгливо поморщился.

— Он работает, — сказал Жакмор.

— Все, кто работают, плюют себе на ладони?

— А как же, — ответил Жакмор. — Это для того, чтобы волосы на руках не росли.

— А деревенские мальчики играют? — спросил Жоэль.

— Когда у них есть время на игры, они играют все вместе. Но чаще всего они работают, а если не работают, то их бьют.

— Мы все время играем вместе, — произнес Ситроэн.

— А еще там есть месса, — продолжал Жакмор.

— А что такое — месса? — поинтересовался Ноэль.

— Ну, это когда куча народу набивается в зал, такой большой зал, а потом выходит господин кюре в красивых расшитых одеждах, и он говорит с людьми, и они кидают ему в морду булыжники.

— Ты произносишь нехорошие слова, — заметил Жоэль.

— И это все? — спросил Ситроэн.

— Когда как, — продолжал рассказывать Жакмор. — Например, вчера кюре подготовил очень хороший спектакль. Он дрался с ризничим прямо на сцене, в боксерских перчатках; они лупили друг друга, а в конце начали драться все присутствующие.

— И ты тоже?

— Конечно.

— А что такое — сцена? — спросил Жоэль.

— Это часть пола, но поднятая повыше, чтобы всем было видно. А люди сидят на стульях вокруг.

Ситроэн задумался.

— А кроме драки в деревне чем-нибудь еще занимаются? — заинтересованно спросил он.

Жакмор неуверенно помялся.

— М-м… нет, в общем-то, — ответил он.

— Тогда, — заключил Ситроэн, — я считаю, что в саду лучше.

У Жакмора отпали все сомнения.

— Итак, — сказал он, — выходить на волю вам не хочется?

— Совершенно, — ответил Ситроэн. — Мы и так на воле. А потом, нам не до драк. Есть дела поважнее.

— А именно? — спросил Жакмор.

— Ну…

Ситроэн посмотрел на братьев.

— Камни искать, — промолвил он.

И они снова принялись копать, явно показывая Жакмору, что его присутствие их несколько стесняет. Жакмор встал.

— А вам не жалко, что деревьев больше нет? — спросил он перед тем, как уйти.

— О! Было красиво, но ничего, новые вырастут, — отозвался Ситроэн.

— Да, но где теперь лазать?

Ситроэн промолчал. Ноэль ответил за него.

— Лазать по деревьям, — заявил он, — в нашем возрасте уже неинтересно.

Смешавшись, Жакмор удалился. Если бы он обернулся назад, то увидел бы, как три маленькие фигурки взмыли в небо и спрятались за облаком, чтобы вволю посмеяться над его бестолковыми вопросами. Ох уж эти взрослые!

XXI

28 окткабря

Низко склонив голову и сгорбившись, Жакмор широко шагал по дороге. Борода остро топорщилась. От былой прозрачности не осталось и следа, и вследствие этого он чувствовал себя чрезмерно телесным. Психоанализ продвигался, сеансы учащались; еще чуть-чуть, и психосеансировать будет нечего. Предавался Жакмор суете, спрашивая себя: «Как закончить это все?» Что ни делай, что ни говори, как ни дави на Сляву, все равно снискать, в психическом смысле, больше ничего не удастся. Живым он ощущал лишь свой личный опыт, живыми — лишь свои собственные воспоминания. Слявины не усваивались. По крайней мере, не все.

«Подумаешь! Подумаешь! — твердил он себе. — Прекрасна и свежа природа, хотя година на закате. О, месяц окткабрь, который я предпочитаю погодам морских смываний, месяц окткабрь пахучий и спелый, с черными, жесткими листьями и колючей проволокой красных шипов; твои облака, что егозят и тонко провисают по краям неба, твое жнивье цвета старого меда и все остальное, и до чего же все это красиво, земля мягкая, бурая, теплая, чего беспокоиться? какая глупость, все утрамбуется очень быстро. Ах! Как томительна дорога!»

Чемодайки улетали в жаркие, небось, страны; психиатр закатил кверху глаза, хотя слышал ушами. Любопытна сия привычка брать аккорд: птицы впереди стаи держали тонику, в середине тянули септиму, остальные делили доминанту и субдоминанту, а некоторые пускались в более утонченные, то бишь еле слышные оттенки. Все начинали и заканчивали одновременно, хотя и с неравномерными интервалами.

"Повадки чемодаек, — думал Жакмор. — Кто их изучит? Кто сможет их описать? Нужна толстая книга, отпечатанная на мелованной бумаге, иллюстрированная цветными офортами, рожденными плодотворным резцом наших лучших анималистов. Чемодайки, чемодайки, кому познать ваши повадки? Но увы, кому довелось поймать хотя бы одну, цвета сажи, с красной грудкой, сверкающую лунным глазом и попискивающую, словно маленькая мышь? Вы, чемодайки, что умираете, как только на ваши воздушные перья опускается самая нежная рука, вы, что умираете по малейшему поводу, когда на вас смотрят слишком долго, когда смеются, вас разглядывая, когда к вам поворачиваются спиной, когда снимают шляпу, когда ночь заставляет себя ждать, когда вечер наступает слишком рано. Хрупкие и нежные чемодайки, чье сердце занимает все внутреннее пространство, заполненное у другой живности куда более прозаическими органами.

Может быть, другие видят чемодаек не так, как вижу их я, — говорил себе Жакмор, — а может быть, я вижу их не совсем так, как об этом рассказываю, но в любом случае несомненно одно: даже если чемодаек не видишь, нужно делать вид. Впрочем, они настолько заметны, что просто смешно их не замечать.

Я все хуже и хуже различаю дорогу, это факт. Потому что я знаю ее слишком хорошо. Однако мы считаем красивым именно то, что нам — утверждают все — привычно. Только не я, вроде бы. Или, может быть, потому, что эта привычность позволяет мне видеть вместо этого что-то другое? Например, чемодаек. Итак, сформулируем определение правильно: мы считаем красивым то, что нам достаточно безразлично, дабы иметь возможность видеть то, что мы хотим иметь вместо. Быть может, я зря употребил первое лицо во множественном числе. Употребим его в единственном: я считаю… (см. выше).

Хи, хи, — усмехнулся себе в лицо Жакмор, — вот он я, внезапно и причудливо глубокий и рафинированный. И кто бы поверил, а, кто бы поверил?! Ко всему прочему, это высочайшее определение свидетельствует о моем больше чем незаурядном здравомыслии. А что может быть поэтичнее, чем здравомыслие?"

Чемодайки сновали туда-сюда, меняя курс в самый неожиданный момент, выписывая в небе грациозные фигуры, среди которых — спасибо длительной стойкости изображения, отпечатанного на сетчатке глаза, — различался трифолиум Декарта, а также ряд других криволинейных кренделей, включая с любовью нарисованную дугу под названием «кардиоида».

Жакмор продолжал разглядывать чемодаек. Они залетали все выше и выше, поднимались широкими спиралями так далеко, что начинали терять различимые контуры. Теперь они были всего лишь капризно разбросанными черными точками, одушевленными единой общей жизнью. Каждый раз, когда они пролетали перед солнцем, ослепленный психиатр щурил глаза.

Вдруг со стороны моря он заметил трех птиц покрупнее; они летели с такой скоростью, что он не смог определить их породу. Прикрыв глаза рукой, он вглядывался в неясные очертания. Но летящие существа пропали. Через какое-то время они вынырнули из-за далекого скалистого выступа, описали уверенную кривую и взмыли вверх, поочередно и все с той же сумасшедшей скоростью. Они, должно быть, так быстро махали крыльями, что психиатр их совсем не различал — он видел три почти одинаково вытянутых веретенообразных силуэта.

Три птицы спикировали на стайку чемодаек. Жакмор остановился и снова посмотрел наверх. У него учащенно забилось сердце — волнение, которое он не мог никак объяснить. Может быть, страх за жизнь чемодаек; может быть, восхищение от легкости и грациозности трех существ; может быть, впечатление от согласованности, синхронности их движений.

Они летели вверх по несуществующему воздушному склону невероятной крутизны, и от этой скорости захватывало дух. «Ласточкам за ними не угнаться, — подумал Жакмор. — Это, наверное, довольно большие птицы». Приблизительность расстояния, с которого он заметил их в первый раз, не позволяла оценить, даже примерно, их размеры, но они выделялись на светлом фоне значительно четче, нежели почти достигшие к этому времени предела видимости чемодайки — булавочные головки на сером небесном бархате.

XXII

28 окткабря

«Дни укорачиваются, — говорила себе Клементина. — Дни укорачиваются, вот и зима на носу, а за ней и весна норовит. В это время года появляется бесчисленное множество опасностей, новых опасностей, о которых с ужасом думаешь еще летом, но которые конкретизируются, принимая четкие очертания, только сейчас, когда дни укорачиваются, листья опадают, а земля начинает пахнуть теплой мокрой псиной. Ноябраль, холодный месяц моросящий. Дождь может причинить целую кучу неприятностей, причем в разных местах одновременно. Он может размыть посевные угодья, затопить овражье, ввести в раж воронье. Внезапно может ударить мороз, прямо по Ситроэну, и он заболеет двусторонней бронхопневмонией, и вот он кашляет и харкает кровью, и обеспокоенная мать у его изголовья склоняется над осунувшимся личиком, которое внушает щемящую жалость, а остальные дети, без присмотра, пользуются удобным моментом и выходят без сапог, и простужаются в свою очередь, каждый подхватывает какую-нибудь болезнь, но уже другую, невозможно лечить всех троих сразу, начинается беготня из комнаты в комнату, ноги стираются до мозолей, нет, до костей, и на культяпках, на культяпках, из которых на холодный пол сочится кровь, продолжается метание от кровати к кровати с подносом и лекарствами; а микробы из трех изолированных комнат летают по всему дому и сплочаются, и из их тройственного соединения рождается гнуснейший гибридище, чудовищный микробище, различимый невооруженным глазом, который обладает редкой способностью провоцировать увеличение всей одряхлевшей цепочки страшно размякших лимфатических желез внутри суставов неподвижных детей, и вот разбухшие железы лопаются, и микробы расползаются по всему телу, да, вот, вот что может принести с собой дождь, серый дождь окткабря заодно с ветром ноябраля, ах! теперь ветер уже не сможет ломать на деревьях тяжелые ветви и швырять их на головы невинных детей. Но зато в отместку ветер раскачивает море резкими порывами, прилив, прибой, намокшую скалу окатывают волны, на гребень одной из них взлетает какой-нибудь микроорганизм, крохотная ракушка. Жоэль смотрит на волны, и (нет, ничего! лишь прикосновение) ракушка попадает ему в глаз. Как попала, так и выпала, он трет глаз рукавом, у него ничего нет, ничего кроме едва заметной царапинки; и с каждым днем ссадина растягивается. Другой глаз, также пораженный скрытой хворобой, тускло отражает далекое небо; Господи, Жоэль ослеп… а волны все окатывают скалу, они поднимаются все выше, и земля, подобно сахару, намокает от их пенистой накипи и, подобно сахару, тает, тает и растворяется и растекается липким сиропом, растаявшая земля затягивает Ситроэна и Ноэля, о Господи, и их легкие детские тела несколько секунд плывут на поверхности почерневшего потока, а потом погружаются в него, и земля — ах! — земля забивает им рты; кричите, кричите же, чтобы кто-нибудь услышал, чтобы кто-нибудь пришел на помощь!»

Весь дом сотрясался от воплей Клементины. Но никто не отзывался; она слетела по лестнице вниз, вылетела в сад, рыдая и истошно призывая детей. Безмолвствовал серый бледный туман, и что-то шептали далекие волны. Теряя рассудок, она добежала до скалы. Потом подумала, что они спят, и повернула к дому, но на полпути передумала и свернула к колодцу, чтобы проверить наличие тяжелой дубовой крышки. Шатаясь, задыхаясь, она добежала до дома, поднялась по лестнице, обошла все комнаты, чердак, подвал. Вышла в сад и, интуитивно угадав направление, бросилась к ограде. Калитка была открыта. Она выскочила на дорогу. Метрах в пятидесяти от дома она увидела фигуру Жакмора, возвращающегося из деревни. Он шел неторопливо, запрокинув голову, полностью отдавшись созерцанию птиц.

Она схватила его за лацканы пиджака:

— Где они? Где они?

Жакмор вздрогнул от неожиданности.

— Кто? — спросил он, стараясь переключиться на Клементину.

От сверкающих взоров у психиатра рябило в глазах.

— Дети! Калитка открыта! Кто ее открыл? Они ушли!

— Да нет же, они никуда не уходили, — успокоил ее Жакмор. — Калитку открыл я, когда выходил. Если бы они ушли, я бы их увидел.

— Это вы! — задыхаясь, крикнула Клементина. — Несчастные дети! Из-за вас они потерялись!

— Да сдалась им эта калитка?! — сказал Жакмор. — Спросите у них сами, им совершенно не хочется выходить из сада.

— Это они вам так сказали! Будьте уверены, мои дети достаточно умны для того, чтобы обвести вас вокруг пальца! Давайте! Быстрее!

— Вы везде посмотрели? — спросил Жакмор, ухватив ее за рукав.

Впечатление, которое производила на него Клементина, усиливалось с каждой минутой.

— Везде! — всхлипнула Клементина. — Даже в колодце.

— Ну и дела! — протянул Жакмор.

Машинально он в последний раз поднял глаза. Три черные птицы перестали играть с чемодайками и начали резко снижаться. Ему вдруг пришла в голову мысль.

Но он тут же ее выпроводил — глупые фантазии, безумные идеи; где же они могут быть?

И все-таки он продолжал следить за птицами; еще секунда, и они скрылись за скалой.

— Вы везде посмотрели? — переспросил Жакмор.

Он бросился к дому. Клементина закрыла калитку и, задыхаясь, побежала за ним. Ворвавшись в дом, они увидели спускающегося по лестнице Ситроэна. Клементина накинулась на него как дикая кошка. Жакмор, слегка расчувствовавшись, незаметно наблюдал за ней. Клементина что-то бессвязно лепетала, спрашивала, осыпала ребенка поцелуями.

— Я был на чердаке вместе с Жоэлем и Ноэлем, — объяснил мальчик, вырвавшись из ее объятий. — Мы разглядывали старые книги.

На лестнице появились Ноэль и Жоэль. Их щеки раскраснелись — кровь с молоком, — от них веяло чем-то свежим, живым. Запах свободы? Ноэль засунул поглубже выглядывающий из кармана кусок облака; Жоэль улыбнулся, заметив оплошность брата.

До самого вечера она не отходила от них ни на шаг, балуя, лаская, обливая слезами, как будто они вырвались из пасти кровожадного людоеда. Она уложила их спать, поправила одеяла и вышла только тогда, когда они заснули. После этого она поднялась на третий этаж и постучалась к Жакмору. Она говорила минут пятнадцать. Он отзывчиво поддакивал. Когда она вышла из его комнаты, завел будильник. Завтра, на заре, он пойдет в деревню за рабочими.

XXIII

67 новраля

— Хочешь посмотреть? — предложил Ситроэн. Он первый отреагировал на шум, который доносился со стороны ограды.

— Я не могу, — ответил Жоэль. — Мама будет недовольна и опять расплачется.

— Да ничего страшного, — убеждал брата Ситроэн.

— Ничего, как же! Когда она плачет, — сказал Жоэль, — она начинает целовать и прижимается мокрым лицом. Это так противно. Душно.

— А мне все равно, — сообщил Ноэль.

— Ну что она может сделать? — не отступался Сит-роэн.

— Я не хочу ее расстраивать, — ответил Жоэль.

— Это ее совершенно не расстраивает, — сказал Ситроэн, — ей нравится плакать, а потом обнимать нас и целовать.

Обнявшись, Ноэль и Ситроэн пошли в сторону ограды. Жоэль посмотрел им вслед. Клементина запрещала приближаться к рабочим во время работы. Да. Но обычно в этот час она суетится на кухне, и звон кастрюль и сковородок мешает ей прислушиваться ко всему остальному; и потом, что в этом плохого — сходить посмотреть на рабочих, он даже разговаривать с ними не будет. А Ноэль и Ситроэн, что они задумали?

Вслед за братьями Жоэль решил пробежаться — ради разнообразия — по земле; он рванул так быстро, что на повороте аллеи оступился на щебенке и чуть не упал. Он удержался и снова побежал. Хохоча во все горло. Ну вот, он уже разучился держаться на ногах.

Ситроэн и Ноэль стояли рядышком и удивленно разводили руками, а там, где, в метре от них, должна была находиться ограда сада и высокая золотая решетка, зияла пустота.

— Где она? — спросил Ноэль. — Где стена?

— Не знаю, — прошептал Ситроэн.

Ничего. Абсолютная пустота. Полное отсутствие, внезапное и резкое, как будто отсеченное ударом бритвы. Небо начиналось намного выше. Заинтригованный Жоэль подошел к Ноэлю.

— Что случилось? — спросил он. — Рабочие унесли старую стену?

— Наверняка, — сказал Ноэль.

— Ничего не осталось, — промолвил Жоэль.

— Что же это они сделали? — удивился Ситроэн. — Что же это такое? Не цветное. Не белое. Не черное. Из чего это сделано?

Он сделал шаг вперед.

— Не трогай, — удержал его Ноэль. — Не трогай, Ситроэн.

Ситроэн вытянул вперед руку, но все-таки остановился в нерешительности на краю пустоты.

— Я боюсь, — признался он.

— Там, где раньше была решетка, ничего нет, — сказал Жоэль. — Раньше виднелась дорога и уголочек поля, помнишь? Теперь — ничего.

— Как будто смотришь с закрытыми глазами, — сказал Ситроэн. — А глаза открыты, но кроме сада больше ничего не видишь.

— Как если бы сад был нашими глазами, а это нашими веками, — сказал Ноэль. — Это ни черное и ни белое, ни цветное, никакое. Ничто. Это ничтовая стена.

— Да, — произнес Ситроэн, — так оно и есть. Она попросила рабочих построить ничтовую стену, чтобы мы не вздумали выйти из сада. Получается, все, что вне сада, — ничто, и нам туда дороги нету.

— Но неужели ничего другого нет? — поразился Ноэль. — Только небо?

— Нам и этого достаточно, — изрек Ситроэн.

— Я не думал, что они уже закончили, — сказал Жоэль. — Было слышно, как они стучали молотками и разговаривали. Я думал, что мы увидим, как они работают. Мне все это не нравится. Я пойду к маме.

— Может быть, они не успели закончить всю стену? — предположил Ноэль.

— Пойдем посмотрим, — предложил Ситроэн.

Бросив брата, они полетели над тропой, которая вилась вдоль стены, еще когда стена существовала, над тропой, ставшей отныне границей их нового урезанного мирка. Летели они очень быстро, почти цепляясь за землю, ловко увиливая от низких ветвей.

Когда они долетели до площадки напротив скалы, Ситроэн резко затормозил. Они очутились прямо перед куском старой стены, с ее камнями и лианами, с нахлобученной на вершину зеленой растительной короной, осыпанной красочными насекомыми.

— Стена! — вырвалось у Ситроэна.

— О! — крикнул Ноэль. — Смотри! Верхушки уже не видно!

Стена медленно исчезала, будто уходила под воздух.

— Они разбирают ее сверху, — сказал Ситроэн. — Остался последний кусок. Мы ее больше никогда не увидим.

— А можно еще обойти с другой стороны, — сказал Ноэль.

— Ну, — фыркнул Ситроэн, — чего там смотреть? Все равно нам с птицами теперь веселее.

Ноэль замолчал. Он был полностью согласен; добавить было нечего. Теперь в пустоту погружалась нижняя часть стены. Они услышали команды бригадира; застучали молотки, затем воцарилась ватная тишина.

Раздались торопливые шаги. Ситроэн обернулся. Клементина. За ней Жоэль.

— Ситроэн, Ноэль, пойдемте, мои маленькие. Мамочка спекла на полдник очень вкусный пирог. Быстрее! Быстрее! Кто поцелует меня первым, тот получит самый большой кусок пирога!

Ситроэн не двигался. Ноэль подмигнул ему и бросился в объятия Клементины с выражением притворного ужаса. Она крепко обняла его.

— Что случилось с моим ребеночком? Он такой испуганный. Что его беспокоит?

— Мне страшно, — прошептал Ноэль. — Без стены. Ситроэн чуть не расхохотался. Ну и юморист!

Жоэль, пережевывая конфету, принялся успокаивать брата.

— Ничего страшного, — сказал он. — Вот я совсем не боюсь. Новая стена красивее старой, и теперь нам будет еще лучше в нашем саду.

— Мое сокровище! — растрогалась Клементина, крепко обнимая Ноэля. — Неужели ты подумал, что мамочка способна сделать что-нибудь такое, что может тебя напугать? Будьте паиньками и идите полдничать.

Она улыбнулась Ситроэну. Тот увидел, как ее губы задрожали, и покачал головой. Она расплакалась; он посмотрел на нее с любопытством. Затем, пожав плечами, все-таки подошел. Она судорожно притянула его к себе.

— Плохой! — сказал Жоэль. — Ты опять довел маму до слез.

И толкнул его локтем.

— Нет, нет, — спохватилась Клементина. Ее голос уже успел промокнуть от слез.

— Он не плохой. Вы все паиньки, вы все мои маленькие цыплятки. Пойдемте же, посмотрим на красивый пирог. Давайте!

Жоэль побежал вперед, за ним Ноэль. Клементина взяла Ситроэна за руку и повела к дому. Он плелся, бросая на мать колючие взгляды; ему были неприятны цепкие пальцы, сжимающие его запястье; его это стесняло. Ему были неприятны и ее слезы. Что-то вроде жалости удерживало его рядом с матерью, но эта жалость вызывала стыд, смущение, похожее на то, которое он испытал, войдя однажды без стука в комнату служанки и увидев ее голой перед тазом с пучком волос внизу живота и измазанным красным полотенцем в руках.

XXIV

79 декарта

"Деревьев больше нет, — думала Клементина. — Деревьев больше нет, новая ограда — отличного качества. Два пункта выполнены. Или даже подпункта, маленьких, конечно, но снимающих с повестки дня возможные последствия. Отныне значительное число несчастных случаев разного рода перейдет в категорию нулевой вероятности. Детки мои дорогие! Какие они большие, красивые, цветущие. А все кипяченая вода и тысяча других мер предосторожности! Как они хорошо выглядят. А с чего им выглядеть плохо, если все плохое я беру на себя? Но нельзя никогда терять бдительность, нужно продолжать в том же духе. Продолжать. Остается еще столько опасностей! Устраненная опасность высоты и пространства уступила место опасности гладкой поверхности. Земля. Гниение, микробы, грязь — все идет от земли. Нейтрализовать землю. Соединить участки стены таким же безопасным полом. Эти чудесные стены, эти незримые стены, стены, о которые невозможно удариться, но которые идеально ограничивают пространство. Которые ограничивают начисто. Если сделать и землю такой же; земля, сводящая на нет саму себя! Им останется лишь смотреть на небо… а небо так незначительно. Разумеется, несчастья могут свалиться и сверху. Но, не умаляя большую опасность неба, можно допустить — я не считаю себя плохой матерью, допуская, о! чисто теоретически — возможность отвести небу последнее по значительности место в списке опасностей. Ох уж эта земля.

Покрыть кафелем землю в саду? Керамическими плитками. Может быть, белыми? А солнечные блики, бьющие по их нежным глазкам? Раскаленное солнце; причем ни с того ни с сего перед ним проплывает облако; облако в форме линзы — что-то вроде лупы; сфокусированный луч попадает прямо в сад; белые плитки отражают свет с неожиданной силой, светящийся поток обрушивается на детей — их жалкие ручонки пытаются его остановить, защитить глаза, — и вот, ослепленные безжалостными частицами, они теряют равновесие — ничего не видят, падают ниц… Господи, сделай так, чтобы пошел дождь… Я лучше выложу пол черной плиткой. Господи, черные плитки — но плитки такие твердые, если они вдруг упадут — поскользнутся на мокром, после дождя, полу, оступятся — шлеп, и Ноэль растянулся на полу. К несчастью, никто не видел, как он упал; незаметная трещинка притаилась под его воздушными локонами — братья относятся к нему как обычно, не учитывая его состояние, — в один прекрасный день он начинает бредить — его осматривают — доктор ничего не понимает, и внезапно его череп раскалывается, трещина увеличивается, и верхняя часть черепа слетает как крышка — и изнутри вылезает мохнатое чудовище. Нет! Нет! Не может быть, Ноэль, только не падай! Осторожно!.. Где он?.. Они спят — здесь, рядом со мной. Спят в своих кроватках. Я слышу их сопение… лишь бы их не разбудить, тихо! Осторожно! Но это никогда бы не случилось, если бы пол был нежным и мягким, как резиновый, — да, вот что им нужно, резиновый пол, очень хорошо, весь сад, покрытый резиновым ковром — а если огонь? — резина горит — плавится, в ней вязнут их ноги — а дым забивает им легкие — все, я больше не могу, это невозможно — я зря стараюсь, лучше все равно не придумать — пол, подобный стенам, совсем как стена, пол из ничего, уничтожить землю — позвать рабочих, вернуть рабочих, чтобы они растянули во всю длину-ширину невидимый неосязаемый ковер — дети останутся дома, пока они работают, и когда все будет сделано, опасности больше не будет, — хотя это небо, хорошо, что я о нем вспомнила — но я ведь уже решила, что сначала нужно обезвредить землю…"

Она встала — Жакмор не откажется сходить за рабочими еще раз — жалко, можно было сделать все сразу — но невозможно обо всем думать одновременно — нужно искать — искать постоянно — в наказание за то, что не смогла все найти раз и навсегда, и упорствовать, беспрестанно совершенствоваться — нужно построить им совершенный мир, мир чистый, приятный, безопасный, как внутренность белого яйца, утопающего в пуховой подушке.

XXV

80 декарта

Распорядившись насчет работ, Жакмор, пользуясь свободным временем, выдававшимся в это утро, завернул в церковь покалякать с кюре, чьи воззрения ему были довольно симпатичны. Он проник в эллипсоидное помещение, в котором царил изысканный полумрак, с наслаждением старого кутилы вдохнул культовый аромат и подошел к приоткрытой двери в ризницу. Возвестил о себе троекратным стуком.

— Войдите, — пригласил голос кюре.

Жакмор толкнул дверь. Посреди захламленной комнатушки кюре в трусах прыгал через скакалку. Развалившийся в кресле со стаканом сивухи в руке ризничий молча восторгался. Кюре показывал неплохие результаты, хотя его хромота несколько умаляла элегантность выполняемого упражнения.

— Здравствуйте, — сказал ризничий.

— Мое почтение, господин кюре, — произнес Жакмор. — Я проходил мимо и решил заскочить, чтобы вас поприветствовать.

— Можете считать, что поприветствовали, — заявил ризничий. — Чего-нибудь крепенького в кофеек?

— Извольте оставить ваши деревенские замашки, — одернул его кюре. — В доме Господа подобает изъясняться изысканно.

— Но, мой кюре, — возразил ризничий, — ризница, в некотором смысле, уборная в доме Господа. Здесь можно немножко расслабиться.

— Дьявольское отродье, — изрек кюре, бросая на него грозный взгляд. — И зачем я держу вас подле себя?

— Признайтесь, мой кюре, что я делаю вам хорошую рекламу, — ответил ризничий. — Да и для ваших спектаклей я просто незаменим.

— Кстати, — вмешался Жакмор, — что вы думаете устроить в следующий раз?

Кюре перестал прыгать, аккуратно сложил скакалку и засунул ее в шкаф. Вытер дряблую грудь слегка посеревшим полотенцем и объявил:

— Это будет грандиозно.

Он почесал под мышкой, поковырял в пупке и мотанул головой.

— Роскошь моего представления затмит все светские развлечения, а особенно те, на которых срамные отродья обнажаются якобы ради соответствующего эстетического оформления. К тому же гвоздем программы будет демонстрация хитроумного средства приближения к Господу. Вот что я придумал: в гуще невообразимого развертывания украшений и костюмов детский церковный хор потащит к Бестиановому пустырю золотой монгольфьер, обтянутый тысячью серебряных нитей. Под звуки фанфар я займу место в гондоле и, очутившись на подходящей высоте, выкину за борт этого негодяя ризничего. И Бог улыбнется при виде незабываемого блеска этого праздника и триумфа Его роскошного Слова.

— Как же так?! — опешил ризничий. — Вы меня, любезный, об этом не предупреждали; я же сверну себе шею!

— Дьявольское отродье! — проворчал кюре. — А твои мышиные крылья?!

— Я уже столько времени не летал, — заныл ризничий, — а каждый раз, когда я пытаюсь взлететь, столяр дразнит меня курицей и палит в задницу солью.

— Пусть тебе будет хуже, — сказал кюре, — и ты свернешь себе шею.

— Хуже всего будет вам, — пробормотал ризничий.

— Без тебя? Да для меня это будет настоящим избавлением!

— Гм, — подал голос Жакмор, — одно замечание, если позволите? Мне кажется, что вы представляете собой два взаимосвязанных элемента; вы друг друга уравновешиваете. Без дьявола ваша религия выглядела бы безосновательной.

— Вот это верно подмечено, — сказал ризничий. — Признайтесь-ка лучше, господин кюре, что я, беснуясь, вас обосновываю.

— Изыди, гнида! — рассердился кюре. — Ты грязен и зловонен.

Ризничий слышал и не такое.

— А особенно непорядочно с вашей стороны, — заметил он, — то, что я всегда играю негодяев и, кстати, никогда не протестую, а вы меня постоянно поносите. Не меняться ли нам время от времени ролями?

— А когда я получаю булыжником в рожу? — возразил кюре. — Разве не ты науськиваешь зрителей?

— Если бы это зависело от меня, вы бы получали в сто раз больше, — огрызнулся ризничий.

— Ступай, я не хочу тебя видеть! — оборвал дискуссию кюре. — Но не вздумай уклоняться от своих обязанностей. Богу нужны цветы. Богу нужен фимиам, Ему нужны пышные почести и подношения, золото мирра, и волшебные видения, и отроки прекрасные как кентавры, и сверкающие бриллианты, солнца, авроры, а ты сидишь здесь, уродливый и жалкий, как шелудивый осел, который пердит в гостиной… хватит об этом, ты меня выводишь из себя. Я решил тебя низвергнуть, и это не подлежит обсуждению.

— А я не упаду, — отчеканил ризничий. И он выплюнул огненную струю, которая опалила волосы на ноге кюре. Тот кощунственно выругался.

— Господа, — призвал их Жакмор, — прошу вас.

— Кстати, — манерно произнес кюре, — чем обязан удовольствию вас лицезреть?

— Я проходил мимо, — объяснил Жакмор, — решил заскочить, чтобы вас поприветствовать.

Ризничий встал.

— Я вас оставляю, мой кюре, — сказал он. — Я вас оставляю для беседы с господином по имени бес его знает.

— До свидания, — сказал Жакмор.

Кюре соскабливал с ноги опаленные волосы.

— Как вы? — спросил он.

— Хорошо, — ответил Жакмор. — Я пришел в деревню за рабочими. В доме нужно еще кое-что сделать.

— Опять хозяйка чудит? — спросил кюре.

— Опять, — ответил Жакмор. — Одна мысль о том, что с ними может что-то случиться, сводит ее с ума.

— Точно так же ее сводила бы с ума мысль о том, что с ними ничего не может случиться, — заметил кюре.

— Справедливое замечание, — признал Жакмор. — Вот почему вначале я считал, что она преувеличивает опасность. Но сейчас, должен вам признаться, это неистовое стремление защитить внушает мне определенное уважение.

— Какая восхитительная любовь! — воскликнул кюре. — Какая роскошь в мерах предосторожности! А дети хотя бы отдают себе отчет в том, что она для них делает?

Жакмор не знал, что и ответить. Эта сторона вопроса от него как-то ускользнула.

— Даже не знаю, — признался он.

— Эта женщина — святая, — заявил кюре. — Хотя и никогда не бывает в церкви. Как вы можете это объяснить?

— Это необъяснимо, — сказал Жакмор. — Да и, согласитесь, здесь никакой связи нет.

— Соглашаюсь, — ответил кюре, — соглашаюсь.

Они замолчали.

— Ну, ладно, — сказал Жакмор, — я, пожалуй, пойду.

— Ну, ладно, — сказал кюре, — вы, пожалуй, пойдете.

— Ну, так я пошел, — сказал Жакмор.

Он попрощался и, пожалуй, пошел.

XXVI

12 мартюля

Небо выкладывалось плитками желтых, сомнительного вида облаков. Было холодно. Вдали море запевало в неприятной тональности. Оглохший сад купался в предгрозовом сиянии. В результате последних работ земли больше не было; из пустоты сиротливо торчали редкие клумбы и несколько кустов, чудом избежавших выкорчевывания. Целая и невредимая аллея из утрамбованного гравия делила на две части невидимость сада.

Тучи сходились пугливо; при каждом соитии раздавалось гудение, и одновременно с ним вспыхивали рыжие всполохи. Небо словно сгущалось над скалой. Когда оно превратилось в один тяжелый и грязный ковер, все стихло. А вслед за этой тишиной поднялся ветер — сначала слабый, легкий, прыгающий по карнизам и трубам, затем более сильный, тяжелый, срывающий резкие дзинь-дзинь с каменных выступов, склоняющий беспокойные головки цветов, толкающий впереди себя первые водяные струи. И сразу же небо треснуло, как фаянсовая купель, и начался град; злые градины посыпались на черепичную крышу, разбрызгивая мелкие хрустальные осколки; дом постепенно укутался в клубину густого пара — градины яростно обрушились на аллею, высекая при каждом ударе о гравий быстро угасающие искры. Взволнованное море забурлило, закипело и убежало — как почерневшее молоко.

Преодолев первый испуг, Клементина пошла искать детей. К счастью, они были в своей комнате; она привела и посадила их рядом с собой в большой гостиной на первом этаже. За окном все почернело, и темный туман, наплывающий на стекла, неровно отражал фосфоресцирующий свет лампы.

«А окажись они в саду, — думала она, — град бы их тут же исполосовал, побил своими черными алмазными горошинами, удушил, коварно заполнив их легкие сухой и жесткой пылью. Что могло бы их надежно защитить? Навес? Пристроить навес над садом? К чему, когда крыша дома прочнее любого навеса? Но сам дом, не может ли и он разрушиться — а если град будет идти часами — днями и неделями — под тяжестью мертвой пыли, оседающей на крыше, не обвалится ли потолочная балка? Нужно построить неуязвимое укрытие из стали, непробиваемое убежище, неприступный бункер — нужно держать их в крепком сейфе, как хранят бесценные сокровища, им необходимы сверхпрочные ларцы, твердые и несокрушимые, как кости времени, нужно построить здесь и немедленно — завтра».

Она посмотрела на тройняшек. Не обращая внимания на грозу, они продолжали мирно играть.

«Где Жакмор? Я хочу обсудить с ним оптимальное решение».

Она позвала служанку.

— Где Жакмор?

— Я думаю, в своей комнате, — ответила Белянка.

— Сходите за ним.

От шума вспенившегося моря заложило уши. Град не утихал.

Несколько мгновений спустя появился Жакмор.

— Вот, — начала Клементина. — Кажется, я нашла окончательное решение.

Она поведала ему о своем открытии.

— Таким образом, — сказала она, — им ничто больше не будет грозить. Но я буду вынуждена еще раз попросить вас об услуге.

— Завтра я пойду в деревню, — сказал он. — И заодно переговорю с кузнецом.

— Я жду не дождусь, когда все будет сделано, — сказала она. — Я сразу же успокоюсь. Я всегда знала, что когда-нибудь найду идеальное средство защиты.

— Возможно, вы правы, — ответил Жакмор. — Не знаю. Это потребует от вас постоянного самопожертвования.

— Жертвовать собой ради кого-то, когда уверен в том, что он под надежной охраной, это такой пустяк.

— Их движения будут ограничены, — заметил Жакмор.

— Я не уверена, что физические упражнения полезны для их здоровья, — ответила Клементина. — Это очень хрупкие дети.

Она вздохнула.

— У меня такое ощущение, будто я в двух шагах от цели, — призналась она. — Ощущение бесподобное. Это даже пьянит.

— Вам следовало бы отдохнуть, — посоветовал психиатр, — немного, разумеется.

— Даже не знаю. Я так их люблю, что уже не могу отдыхать.

— Если вы способны вытерпеть подобную зависимость…

— Это ничто по сравнению с тем, что я уже вынесла!

XXVII

14 мартюля

Сквозь просветы изгородей можно было увидеть медлительную, спокойную скотину, жующую низкие полевые злаки. На дороге, сухой и пустынной, не осталось и следа от вчерашнего града. Ветер шевелил кустарник, солнце отвечало за пробелы в тенистой пунктирной линии на траве.

Жакмор обращал на пейзаж внимательные взоры; на все то, что он больше никогда не увидит, — приближался тот день, когда он займет уготованное ему судьбой место.

"Если бы я не оказался 28-го августа на дороге, ведущей к скале… — думал он. — А теперь месяцы стали такими странными; в деревне время — более пространно, оно проходит быстрее и бесследное.

Время, которое я переварил. Время, которым они меня пичкали. Что они могли дать мне еще?

Слява умер вчера, и я займу его место. Изначально пустой, я взвалил на себя слишком тяжелую ношу. Стыд — явление распространенное.

Зачем я хотел исследовать, зачем я стремился познать; к чему стараться быть похожим на них — беспредрассудочных; неужели все обязательно заканчивается этим, и только этим?"

Он вспомнил о том, как в воздухе танцевали чемодайки — и каждый шаг по этой до боли знакомой, опостылевшей дороге налился свинцом, — и внезапно почувствовал себя таким грузным. «Маршрут исхоженный не раз, к чему так долго тянем мы с уходом, и почему остался я в том доме на скале, а не ушел купаться в золотом сиянье Слявы?»

Дом. Сад. За ним скала и море. «Где-то теперь Ангель, — спрашивал он себя, — куда он отправился на этом непрочном приспособлении, что качалось посреди воды?»

Оставив позади золотую решетку, он спустился к морю и дошел до песчаного берега, до влажной гальки со свежим запахом и легкой бахромой пены.

От верфи Ангеля почти не осталось и следа. Несколько все еще черных камней, обгоревших во время запуска корабля, только и всего. Машинально он поднял голову и замер.

Тройняшки сломя голову бежали по краю скалы. Силуэты, уменьшенные расстоянием и углом зрения. Они неслись будто по прямой, не обращая внимания на камни, вылетающие из-под ног; они мчались, не думая об опасности; похоже, они потеряли разум. «Одно неосторожное движение — и они свалятся. Один неловкий шаг — и у моих ног окажутся их искалеченные, окровавленные тела».

Тропу таможенников, по которой они бежали, чуть дальше пересекала огромная расщелина; но ни один из них, казалось, и не собирался останавливаться. Наверняка забыли.

Жакмор до боли сжал кулаки. Крикнешь — а они испугаются и оступятся. Они не могли видеть расщелину, но зато он со своего места видел ее очень хорошо.

Слишком поздно. Ситроэн первым завис над провалом. Кулаки Жакмора побелели, он закричал. Дети повернули головы в его сторону, заметили его. А затем кинулись с обрыва и, резко спланировав, приземлились рядом с ним, радостно лепечущие, как птенцы ласточек.

— Ты видел нас, дядя Жакмор? — спросил Ситроэн. — Только ты никому не говори!

— Это такая игра: делать вид, будто не умеешь летать, — объяснил Ноэль.

— Так здорово, — сказал Жоэль. — Не хочешь с нами поиграть?

Теперь он все понял.

— Так это были вы, тогда, с птицами? — спросил он.

— Да, — ответил Ситроэн. — Знаешь, а мы тебя видели. Но мы старались лететь очень быстро и поэтому не остановились. А потом, знаешь, мы никому не говорили, что умеем летать. Вот научимся летать очень хорошо и тогда сделаем маме сюрприз.

«Сделаем маме сюрприз… А какой сюрприз она готовит вам?! Это меняет дело. Если это так, то она не имеет права. Нужно, чтобы она узнала. Запирать их, когда они… Я должен что-то сделать. Я должен… я не хочу, чтобы… у меня остается один день… один день до лодки на красном ручье…»

— Идите, цыпочки, играйте, — сказал он. — Я должен подняться наверх к вашей матери.

Они поносились немного над волнами, погонялись друг за другом, вернулись к нему, проводили до подъема, помогли преодолеть самые трудные участки пути. Спустя несколько минут он дошел до гребня и решительно зашагал к дому.

XXVIII

— Послушайте, — удивилась Клементина, — я ничего не понимаю. Вчера вы нашли эту идею хорошей, и вот вы являетесь и говорите, что это бессмысленно.

— Я по-прежнему с вами согласен, — сказал Жакмор. — Ваше решение гарантирует им надежную защиту. Но есть еще кое-что, и вы об этом забыли.

— О чем? — спросила она.

— А нужна ли им эта защита?

Она пожала плечами.

— Но это же очевидно. Я умираю от беспокойства, думая о том, что могло бы с ними еще случиться.

— Использование сослагательного наклонения, — заметил Жакмор, — часто является признанием собственной беспомощности — или тщеславия.

— Не пускайтесь в праздные разглагольствования. Хоть раз попытайтесь говорить вразумительно.

— Послушайте, — упорствовал Жакмор, — я вас убедительно прошу этого не делать.

— Но почему же? — спросила она. — Объяснитесь наконец!

— Вы все равно не поймете… — прошептал Жакмор.

Он не посмел выдать их секрет. Пусть у них останется хоть что-то.

— Думаю, у меня больше чем у кого бы то ни было оснований судить, что им нужно.

— Нет, — возразил Жакмор. — У них этих оснований еще больше.

— Это глупо, — отрезала Клементина. — Мои дети постоянно подвергаются опасности, как, впрочем, и все остальные.

— У них есть защита, которой нет у вас, — промолвил Жакмор.

— В конце концов, — заявила она, — вы не любите их так, как люблю я, и не можете чувствовать то, что чувствую я.

Жакмор замолчал.

— Естественно, — произнес он. — Я и не могу их так любить.

— Меня может понять только мать, — сказала Клементина.

— Но птицы умирают в клетке, — заметил Жакмор.

— Живут, и очень даже хорошо, — сказала Клементина. — Как раз это — единственное место, где за ними можно как следует уследить.

— Ладно, — уступил Жакмор. — Я вижу, что здесь уже ничего поделать нельзя. Он встал.

— Я хотел сказать вам «до свидания». Хотя, возможно, я больше никогда вас не увижу.

— Когда они немного привыкнут, — сказала она, — я, может быть, смогу выбираться в деревню. Кстати, ваши возражения кажутся еще менее обоснованными, если учесть то, что вы сами, в общем-то, заточаете себя точно таким же образом.

— Но я не заточаю других, — изрек психиатр.

— Мои дети и я — это одно и то же, — заявила Клементина. — Я их так люблю.

— У вас забавное мировосприятие, — сказал он.

— А я считаю забавным ваше. В моем нет ничего забавного. Мой мир — это они.

— Нет, вы все путаете, — сказал Жакмор. — Вы хотите стать их миром. А это губительно.

Он встал и вышел из комнаты. Клементина посмотрела ему вслед. «Убогий он какой-то, — подумала она. — Наверняка рос без матери».

XXIX

75 мартюля

Три желтые луны, по одной на каждого, зависли у окна и начали корчить братцам рожи. Все трое, в ночных рубашках, забились в кровать Ситроэна, откуда было лучше видно. На полу у кровати три прирученных медвежонка водили хоровод, напевая очень тихо, чтобы не разбудить Клементину, колыбельную омаров. Ситроэн, лежа между Ноэлем и Жоэлем, казалось, о чем-то задумался. Он что-то прятал в руках.

— Я ищу слово, — объяснил он братьям. — То, которое начинается с…

Он оборвал себя на полуслове.

— Есть. Я нашел его.

Он поднес сведенные ладошки ко рту и тихо произнес несколько слов. Потом положил на одеяло то, что прятал в ладонях. Маленького белого кузнечика.

Тут же подбежали медвежата, забрались на кровать и уселись вокруг кузнечика.

— Подвиньтесь, — попросил Жоэль, — из-за вас ничего не видно.

Медвежата отодвинулись. Кузнечик поклонился и начал показывать очарованным зрителям акробатические трюки.

Вскоре, правда, кузнечик устал; послав братьям воздушный поцелуй, он очень высоко подпрыгнул и исчез.

Но это никого особенно не огорчило. Ситроэн поднял палец вверх.

— А вот еще! — важно произнес он. — Когда найдем меховых блошек, нужно, чтобы они укусили нас три раза.

— И что тогда? — спросил Ноэль.

— Тогда, — пояснил Ситрэн, — мы сможем стать такими маленькими, как захотим.

— И сможем проходить под дверью?

— Под дверью — запросто, — ответил Ситроэн. — Можно стать такими же маленькими, как блошки.

Заинтересованные медвежата придвинулись.

— А если произнести твои слова наоборот, можно стать большими? — хором спросили они.

— Нет, — ответил Ситроэн. — Но вы и так хороши. Если хотите, я могу сделать так, что у вас вырастут обезьяньи хвосты.

— Ну вот еще! — возмутился медвежонок Жоэля. — Нет уж, спасибо!

Медвежонок Ноэля испуганно попятился. Третий задумался.

— Я подумаю, — пообещал он.

Ноэль зевнул.

— А я хочу спать. Я пошел к себе в кровать, — сказал он.

— Я тоже, — сказал Жоэль.

Через несколько минут они заснули. Один Ситроэн не спал; он рассматривал свои руки и подмигивал. Если подмигнуть по-особому, у него отрастало два лишних пальца. Завтра он покажет это братьям.

XXX

76 мартюля

Подмастерью кузнеца шел двенадцатый год. Звали его Андре. Впряженный в кожаную шлею, Андре изо всех сил тянул тележку. В одной упряжке с собакой. Сзади неторопливо шел кузнец с товарищем, чуть подталкивая тележку на крутых подъемах и не забывая каждый раз осыпать мальчика ругательствами.

У Андре болело плечо, но он тянул что было мочи. Ему не терпелось войти в сад у большого дома на скале. Деревню они уже почти всю прошли.

По красному ручью скользила лодка Слявы. Андре посмотрел, но старика в ней не было. В ней неподвижно сидел какой-то странный тип, тоже в лохмотьях, но с рыжей бородой. Сгорбившись, он рассматривал мутную гладь воды, а лодку несло по течению. Кузнец с попутчиком прокричали ему несколько жизнерадостных скабрезностей.

Андре еле тащил тележку, груженную тяжелыми железными решетками. Толстыми решетками с массивными квадратными прутьями, посиневшими от ковки. Это была пятая, последняя ходка; в четыре предыдущие инструменты были выгружены перед калиткой, и остальные помощники заносили их в сад. На этот раз Андре зайдет туда тоже; он должен будет бегать из дома в деревню и обратно, если кузнецу что-нибудь понадобится.

Серая лента дороги, удлиняясь, путалась в ногах нетерпеливого ребенка. Колеса скрипели, тележка, проезжая выбоины и колдобины, икала. Погода стояла серая и неопределенная, не намечалось ни солнца, ни дождя.

Кузнец принялся насвистывать веселую мелодию. Он шел не торопясь, засунув руки в карманы.

Андре шатало между оглоблями. Ему хотелось превратиться в лошадь, чтобы идти быстрее.

Мальчик старался идти быстрее; ему казалось, что сердце сейчас выпрыгнет из груди.

Наконец поворот. Высокая стена. И решетка.

Тележка остановилась. Андре собрался ее развернуть и вкатить в сад, но кузнец опередил его.

— Останься здесь и жди, — сказал он и нехорошо улыбнулся. — Вкатим вдвоем. Ты, наверное, устал?

Андре начал освобождаться от шлеи, но замешкался, за что и получил сильный удар ногой в лицо. Мальчик вскрикнул от боли и отбежал к стене, обхватив голову руками. Кузнец залился мохнатым смехом. Ловко толкая тележку, он прошел в калитку, резко ее захлопнул. Андре услышал шум колес по гравию, затем все стихло. Лишь ветер ворошил плющ на стене. Он всхлипнул, потер глаза и сел на землю. Стал ждать.

Его разбудил сокрушительный удар в бок; он вскочил. Смеркалось. Хозяин смотрел на него, ухмыляясь.

— Что, войти хочется? — спросил он.

Андре, с трудом отходя ото сна, ничего не ответил.

— Сходи-ка за моим большим молотком, который остался в комнате.

— А где? — спросил Андре.

— Ну-ка, пошевеливайся! — пролаял кузнец, занося руку.

Андре бросился к калитке. Несмотря на то, что он очень хотел увидеть большой сад, ноги несли его прямо к дому. На бегу он успел заметить большое сумрачно-пустое пространство; дом приближался. Мальчик испуганно остановился. Но воспоминание о хозяине подтолкнуло его вперед: надо забрать молоток. Он поднялся на крыльцо.

Сквозь открытые ставни на ступеньки струился свет из гостиной. Дверь был открыта. Андре робко постучал.

— Войдите! — услышал он нежный голос. Андре вошел. Перед ним стояла довольно высокая дама в очень красивом платье. Она смотрела на него очень серьезно. Смотрела так, что ком вставал в горле.

— Мой хозяин забыл молоток, — произнес он. — И послал меня.

— Хорошо, — сказала дама. — Ищи, малыш. Развернувшись, он заметил три клетки. Они стояли в глубине опустевшей без мебели комнаты. Они были рассчитаны на человека среднего роста. Их толстые квадратные прутья частично скрадывали то, что находилось внутри и шевелилось. В каждой клетке имелась кроватка с периной, кресло и низкий столик. Электрическая лампа снаружи освещала все три клетки сразу. В поисках молотка Андре подошел к одной из них и увидел внутри чью-то светловолосую головку. Он вгляделся, смущаясь, чувствуя на себе взгляд той дамы. В этот момент он заметил молоток. Наклоняясь за ним, он продолжал всматриваться в то, что находилось внутри клеток. Там сидели маленькие мальчики. Один из них что-то спросил, дама открыла дверь, вошла внутрь и стала говорить непонятные, но самые нежные слова. Затем дама вышла из клетки и в упор посмотрела на Андре. Подмастерье сказал: «До свидания, мадам» — и пошел к двери, склоняясь под тяжестью молотка. У самой двери его окликнул чей-то голосок: «Как тебя зовут?»

— А меня зовут… — подхватил другой голосок. Больше он ничего не услышал, так как его мягко, но решительно выставили за дверь. Он спустился по каменным ступеням. Голова у него кружилась. Подойдя к большой золотой решетке, он обернулся в последний раз. Наверное, так чудесно сидеть вот так вот, всем вместе, и чтобы кто-нибудь лелеял тебя в маленькой клетке, полной тепла и любви. Он пошел в сторону деревни. Рабочие, не дождавшись Андре, ушли вперед. Калитка за ним гулко захлопнулась. Между прутьями сновал ветер.

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX