«Моя неправильная любовь к женщине»

Студенческий лагерь. Сосны. Ночь.

А мы с Аллочкой живем в отдельном домике и не участвуем в общественной жизни. У нас есть развлечение почище — мы придумали писать эротические рассказы. Каждая из нас начала копаться в своем прошлом… Оказывается, это очень интересно — думать о том, что бы такого эдакого написать о любви, о мужиках, о чем-нибудь загадочном и крайне возбуждающем.

Придуманные нами люди трахаются, как кролики. Мне прикольно — ведь это мы о себе пишем, выпускаем на волю свои сны, которым вряд ли суждено сбыться.

Аллочка старомодна. В ее голове укладываются только пышнотелые блондинки с голубыми глазами, в которых светится ум и доброта, и Рэмбо-образные господа, которые в кино служат героями, а в жизни — охранниками. Она вообще думает, что наши с ней пионерские койки с прогнутыми сетками сдвинуты вместе, потому что вдвоем спать теплее. Ох, солнце мое наивное! Так — ПРИЯТНЕЕ! В любом случае она никогда в этом не признается…

Аллочка — моя. Она моя дочка. Я всегда потакаю ее капризам, балую ее, играю в ее «игры» и всегда делаю так, как она хочет. Когда-нибудь я ей расскажу, что именно она — мой эротический сон…

Сейчас Аллочка сидит на зеленом одеяле, широко расставив свои острые коленки. Старенькие штанишки перетекают волнами от каждого движения: то поднимаются по стройной лодыжке, то спускаются по щиколотке почти до самой ступни — изящной и маленькой, как у Золушки. Тень от подбородка прячется в глубоком вырезе маечки.

А еще я люблю ее кисти. Пальчики тоненькие, ногти розовые, вытянутые, с белыми твердыми краешками. Это единственные ее твердые местечки. Потому что она вся непостоянна и изменчива как вода. То сердится, то смеется… А то и вовсе выпендривается, наскакивая на лагерных поварих за то, что они уже в четвертый раз дают на ужин колбасу.

Аллочка, наверное, до пенсии будет ребенышем. В ее фигуре самой природой заложена Набоковская Лолита. Маленькая, неоперившаяся. Но от этого еще более сексуальная. Она как щенок, которого хочется прижать к груди и зацеловать до смерти. На спине у нее родимое пятно, а на глазах челка. Какая стерва!

Аллочка пишет. Аллочка думает. Наконец она отрывает сосредоточенный взгляд от стены, вынимает изо рта ручку и начинает торопливо строчить что-то таинственное про какого-то сногсшибательного парня (наверняка героя и сердцееда).

Заметила все-таки, что я уже битый час рассматриваю ее величество.

— А ты что кропаешь? — спрашивает. И хитренько улыбается. Улыбка широкая, зубки белые, крупные и ровные.

— Не скажу, — отвечаю.

А может быть прочесть ей все это? Если "неправильно поймет", скажу, что это — литература, и моя лирическая героиня ничего общего со мной не имеет. Пусть, черт побери, знает, что о ней думают некоторые гражданки старшего студенческого возраста!

Вон, красавица, ножки свои сложила, как бабочка крылышки. Вытянула…

Батюшки! Ступни ледяные! Касается ими… Даже через джинсы чувствуется… Соблазняет меня или просто так?

Тьфу на тебя, чудовище! Не развращай меня! И убери свои противные холодные лапки!

* * *

Прочитала ей все вышеприведеное. Ну и цирк! Заалела, как помидор. Даже слезы на глаза навернулись. Чуть-чуть подумав, спросила обиженно:

— А я что, по-твоему, не женщина, а всего лишь ребенок? — (В глазах явное желание отстоять свою женскую сущность во что бы то ни стало).

Бессердечная ты тварь, Аллочка! Я тебе душу изливаю, а ты услышала всего лишь описание твоих несравнимых прелестей!

Конечно же, я ей сказала то, что она хотела услышать:

— Конечно, ты женщина… Просто у тебя особая сексуальность. Как у нимфетки.

Слава богу, удовлетворилась.

— Так и напиши, — приказывает.

Чего ж делать? Напишу… Кто у нас хозяин в доме? Не я, не я…

* * *

А еще она часто обижается не по делу и не дает мне есть конфеты…