«Синдром уцелевших»

1196


Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Ханна Кралль Синдром уцелевших

Арнольд Фридман — предприниматель, деревообрабатывающая промышленность и электроника; Иосиф Ярмуш — хасид; Генри Фенигштейн — доктор медицины; Дуби Арье — художник; Барух Гольдштейн — теолог; Дов Мармур — главный раввин реформистской синагоги.

АРНОЛЬД:

Мой отец был бедняком. У него была одна корова, одна хата, одна жена и пятеро детей.

Есть бедняк, у которого ничего нет.

Есть еврей, который берёт в долг у бедняка, у которого ничего нет.

И есть тот, кто снимает угол у еврея, который берет в долг у бедняка, у которого ничего нет.

Мой отец находился на вершине этой лестницы, поэтому за хатой, в которой мы жили, была ещё одна, в которой была лавка, так как каждый еврей в Ракошине имел что-нибудь для продажи.

В Ракошине было тысяча домов, католический костёл для венгров и поляков, униатская церковь для украинцев, еврейская синагога и собственный ракошинский календарь. Весной откармливали гусей на Пейсах, а осенью курицу на Йом Кипур, после Рош Хашана, когда полдень становился всё короче, а тени всё длинней, ставилось сусло на новое вино, после вина выщипывали перья, после перьев наступало время копать картошку на латкес, на Хануку.

Те, кто жил со стороны костёла говорили по-еврейски с венгерским акцентом, а те, кто жил со стороны церкви, говорили по-еврейски с украинским акцентом.

Когда в Ракошине возникло гетто, наши украинские соседи хотели спрятать одну из моих сестёр, а венгерские соседи — другую, но мой отец поблагодарил их, и сказал, что предпочитает, чтобы вся семья погибла вместе, тогда, по крайней мере, он будет знать, какой смертью умерли его дети.

Перед самой Пасхой наш прежний украинский сосед, ставший полицаем, сказал отцу:

— У вас есть две ночи. Сегодня спите нормально, завтра соберитесь, а послезавтра я за вами приду. Отец поблагодарил его, мать угостила его прошлогодним вином и мы пошли спать.

На следующий день мы упаковали вещи, сели перед домом и стали прислушиваться к странному звуку все нараставшему в городе. То ли стон это был, то ли песня… Когда он стал приближаться к нам, я сказал отцу, что всё-таки хотел бы выжить, а не погибать вместе со всей семьёй, и пошёл в сторону Мукачева. Перед Мукачевым меня догнал мой младший брат. Он держал в руках узелок и сказал, что отец приказывает мне вернуться, но мне было уже пятнадцать лет, и я ответил, что теперь мне никто приказывать не будет. Тогда мой брат вынул из узелка костюм, который мне пошили на бармицву, сказал, чтобы я берёг себя, а сам вернулся в Ракошин.

Через две недели нас в Мукачеве погрузили в вагоны, и мы сошли на рампе в Освенциме. Селекцию проводил доктор Менгеле, он отбирал здоровых детей от четырнадцати до семнадцати лет. Менгеле был спокоен и очень красив. Он молчал, и только подавал знак указательным пальцем: налево, направо, налево, налево, налево… — а эсэсовцы разводили детей по сторонам. Дети, отобранные у родителей, плакали, родители пытались отобрать детей, эсэсовцы кричали, и во всём этом шуме только мы, двое, были спокойны, Менгеле и я. Он потому, что указывал пальцем, а я потому, что не о ком было плакать.

Нас, детей, отобранных Менгеле, осталось пять тысяч, и мы заняли пять бараков. Молились, как нас научили дома: утром славили Бога за то, что он дал нам день, вечером оплакивали разрушение иерусалимского храма, между молитвами выискивали вшей, а зондеркоманда из барака, который называли Канада, подбрасывали нам шоколад, оставшийся после отправленных в газовую камеру голландских евреев.

На Рош Хашана нас выстроили перед бараком. Мы сняли одежду, а Менгеле показывал, кто должен отойти в сторону — на этот раз не пальцем, а рукой, в которой он держал зажженную папиросу. Когда папироса гасла, он её прикуривал, и снова показывал кому в какую сторону. На следующий день кто-то из взрослых узников сказал нам: Видите дым? Это ваши коллеги, которых вчера отобрали.

На Йом Кипур нас снова построили перед бараками.

На Пурим на два столбика положили доску, и тех, кто мог пройти под ней не сгибаясь, отвели в сторону.

Когда закончились осенние праздники месяца Тишри, о котором говорят, что в нём заключена вся тайна евреев, все еврейские дети поместились в одном бараке.

Освободили нас американцы. Это было в горах по дороге в Дахау. Я сразу поехал в Ракошин, и стал ждать. Ждал полгода, но никто больше не появился. Когда я понял, что ждать некого, я вернулся к своим коллегам из лагеря. В Лондон мы летели самолётом, в Галифакс приплыли на корабле, а из Галифакса ехали на поезде. Пара из нас сошли в Монреале, пара в Торонто, а остальные в Ванкувере, потому, что дальше поезд не шёл.

ЙОСИФ:

Наше движение, которое в хасидизме называется Хабад, по первым трём буквам наивысших ипостасей Бога: Хохма — мудрость, Биле — разум, и Даат — знание, основал двести лет тому назад рав Червенской Руси Шнеур Залман из Ладов, ученик великого Магида из Межиричья. Сын Залмана поселился в местечке Любавичи, последующие поколения его потомков учили, что путь к Богу идёт от разума, но пришла большевистская революция. Наш ребе находился тогда в Ростове-на-Дону. На Пурим 1920 года большевики заняли город, и ребе сказал: — Я их не люблю. Не могу остаться, когда они так близко — и умер. Духовным руководителем любавичских хасидов стал Иосиф Ицхак, правнук Залмана из Ладов в шестом поколении.

Многие евреи тогда покинули Россию, но Иосиф Ицхак остался. Он не мог оставить людей, которым Евсекция — еврейская секция большевистской партии — разъясняла, что молитва это суеверие, миква противоречит гигиене, а божницы следует превратить в комсомольские клубы.

Однажды, когда Иосиф Ицхак в окружении своих хасидов молился, в божницу ворвалась группа чекистов. Их командир вынул револьвер и направил его на ребе.

— Эта игрушка, — засмеялся он, — изменила представление о мире у многих мудрецов до тебя.

— Эта игрушка, — ответил ребе Иосиф, — может испугать человека, у которого много богов и один мир. Но у меня один Бог и два мира, нынешний и будущий, и я не боюсь твоих игрушек.

Иосиф Ицхак был единственным руководителем хасидов, который остался в Советской России и пытался организовать религиозную жизнь евреев. 15 июня 1927 года его арестовали. Допрашивали по ночам, мучили, заключали в одиночку с крысами. Но голодовку он объявил только тогда, когда у него отобрали тефилим, которые каждый еврей обязан надевать на время молитвы. Через три дня голодовки тефилим вернули, и вдохновенные хасидские песнопения ребе вновь зазвучали в коридорах тюрьмы. Не прекращал он также и теологические занятия, а размышления о Талмуде и комментарии к Торе записывал на папиросной бумаге.

Однажды его прямо из карцера привели к начальнику тюрьмы. Начальник сообщил о смягчении наказания и показал документ. Вверху листа ребе прочитал — «СМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР», но эти слова были перечёркнуты. Ниже было написано — «ДЕСЯТЬ ЛЕТ НА СОЛОВКАХ», но рядом стояло слово «Нет», ещё ниже он увидел «КОСТРОМА, ТРИ ГОДА».

— Имеете, гражданин ребе, шесть часов — идите домой, и приготовьтесь в дорогу.

Был четверг.

— Когда поезд приедет в Кострому? — спросил ребе.

— В пятницу вечером.

— Мне очень жаль, — возразил ребе, — но я не привык ездить в шабат.

И ребе остался в карцере до воскресенья.

Иосиф Ицхак оставил Россию, уступив просьбам хасидов, они были обеспокоены состоянием его здоровья. Прежде всего, он отправился в Святую Землю, где долго молился у Стены Плача. Потом он поехал в США, где нанёс визит президенту Гуверу. В 1933 году он поселился в Варшаве.

Когда возникло гетто, хасиды снова уговорили ребе бежать. — Кто-то должен жить. — Кто-то должен жить, — говорили они. — Кто-то должен сохранить мудрость народа — и Иосиф Ицхак, имя которого я ношу, шестой цадик из Любавич, оставил Варшаву, и через Вильно и Шанхай прибыл в Америку.

ГЕНРИ:

Я филателист. Собираю марки шестьдесят пять лет. Собирал в гимназии Кречмера на Вильчей, в студенческие годы, когда изучал медицину, в варшавском гетто, а теперь собираю в Канаде.

В гетто я работал в госпитале на Генсей. Однажды знакомый спросил у меня, не хочу ли я встретиться с немецким филателистом.

Я хотел.

Немецкий филателист пришёл в наш госпиталь в служебной форме: гауптштурмфюрера СС. Мне с ужасом сообщили, что он меня спрашивает, но эсэсовец вежливо поздоровался, уселся в кресло и сказал, что его интересует старый Данциг, старая Германия и хорошие английские колонии.

Спросил, что интересует меня. Я ответил, что собираю всё о гетто: марки, открытки, и, особенно, конверты со штемпелями почт гетто. К сожалению, у него для меня ничего не было, а у меня для него — много, поэтому он часто приходил, и мы часами сидели над каталогами Михеля.

У меня было много работы, так как кроме работы в больнице и добывания для Конрада (так звали моего знакомого гауптштурмфюрера) хороших старых марок, я участвовал в исследованиях по голоду. Их вела в гетто группа врачей, используя исключительный для медицины шанс: обилие исследуемого материала. Для научных исследований необходимы были вскрытия, а я был патологоанатомом, ассистентом доктора Йозефа Штейна, доктора медицины и философии, и осуществление секций входило в мои обязанности.

Секции производились в госпитале на Ставках — бывшем здании школы, в прозектории на партере. Органы, изъятые из останков, я по очереди укладывал на весы, студенты фиксировали результат, затем я составлял таблицы: цвет кожи, голодная отёчность в соотношении с окраской кожи, частота исчезновения отдельных органов в процессе голода — и так далее…

Я убедился, что у голодающих людей уменьшается и исчезает всё: сердце, лёгкие, внутренности, почки… Не уменьшался только один орган: мозг.

Конрад приходил часто, садился в кресло, просматривал каталог и просил:

— Знаешь, что бы мне пригодилось? — сообщал он. — Приличная колония девятнадцатого века, например, Маврикий. Или: — Может быть, у тебя есть старая Австрия? Я добывал ему марки у других евреев-филателистов. Конрад платил бонами на угол, а я возвращался в прозекторскую.

Все вскрытия я делал сам — умело и без эмоций. Даже теперь, если меня разбудить ночью, я мог бы их делать впотьмах. Первое движение — горизонтальный разрез от плеча через ключицу, слева направо, второе движение сверху через грудину вниз до лонной кости, третий — раскрыть грудную клетку и полость живота, и четвёртый, уже ножницами… Три тысячи шестьсот пятьдесят восемь сердец, почек, мозгов и лёгких я положил на весы.

20 апреля сорок третьего года позвонил Конрад.

— Ты не должен оставаться в больнице — сказал он. — Я пришлю адъютанта.

У меня были две возможности: поверить и не поверить.

Я поверил.

Адъютант Конрада отвёл меня с группкой знакомых на Умшлагплатц. Мы ждали два дня. На третий день пришёл украинец и прочитал наши фамилии. Мы пошли к вагонам. Вечером поезд приехал в Люблин. До сих пор я не знаю, знал ли Конрад заранее, что поезд не идёт в Тремблинку, или устроил так специально для меня. Так или иначе, Люблин был очень хорошим реваншем для коллеги-филателиста за Маврикий.

Потом я был в шести лагерях: Будзыне, Радоме, Освенциме, Вайхингене, Гессентале и Аллахе, и направлялся в седьмой, когда поезд, который вёз нас, остановился где-то в поле на юге Германии. В этом месте мой путь в военном лихолетье пересёкся с путём американских войск армии генерала Патона. Вскоре после этого я приехал в Канаду.

ДУБИ:

У моей матери было семь сестёр, все они были замужем и имели детей. Мы все жили в Новолипках. Выжили только мы — мама и я. Мы выехали в Палестину, и вскоре после приезда мама умерла. Ей было тридцать шесть лет. Ничем не болела, ни на что не жаловалась, наверно она считала, что её миссия выполнена, и она теперь уже имеет право присоединиться к своим сёстрам.

Как велит традиция, в течение года, изо дня в день, я трижды читал кадиш по моей маме. Когда миновал год, я поехал в кибуц, и попросил три вещи: много елы, нелинованную бумагу и немного мелков.

В 17 лет я ушёл в армию. Стал десантником и участвовал в шестидневной войне. Воевал в Иерусалиме. У нас при себе были маленькие транзисторы, которые передавали сообщения с фронтов. Мы услышали: «Наши войска штурмуют Восточный Иерусалим, приближаются к Стене Плача, бой продолжается…» Речь шла о нас, это мы вели бои за Восточный Иерусалим, но, только услышав сообщение, осознали, что происходит: это мы штурмуем Иерусалим, это мы приближаемся к Стене Плача. Осознали это все одновременно, и в ту же минуту остановились, сбросили рюкзаки, достали талесы, накинули их на мундиры и громко произносили: «Шема, Исраэль. Адонай элогейну, Адонай эхад…» (Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Бог единый…) Потом сложили талесы, надели рюкзаки и помчались дальше — война продолжалась.

Я же не открывал и не закрывал рюкзака. Я был из очень прогрессивного кибуца, который не обеспечил своих солдат талесами.

Потом мы десантом с вертолётов захватили Голанские высоты и вернулись домой. С тех пор мой дом находился в кибуце Шаар Аголан — Ворота Голана, между Иорданией и Сирией, до каждой из границ было по километру. В течение двух лет все наши дети ночевали в убежищах, а иногда находились в них целый день, но, несмотря на это, ни одна из семисот семей не покинула кибуц. Только после войны Судного Дня, когда дети смогли выйти на воздух, я попросил разрешения на учёбу. Пять лет я учился в Академии искусств Бецалель, а потом вернулся на работу, на плантации авокадо.

Выращивая авокадо, я размышлял над тем, что же делать с остальной своей жизнью. Прийдя к решению, я поехал к своему профессору.

— Я должен написать картину — сказал я ему.

(Может быть, я знал это ещё раньше: когда штурмовал Иерусалим, а солдаты произносили «Шема, Исроэл, Адонай»… Наверно, даже раньше — когда читал кадиш по моей маме, которая решила присоединиться к своим семи сёстрам, загазованным в Тремблинке).

— Я должен написать эту картину. Историю моего народа…

Профессор мне посоветовал, чтобы я писал её вдалеке от Израиля, поскольку художник должен быть свободен от эмоций, и дистанцироваться по отношению к представляемой теме

Я объяснил членам кибуца, что художник должен дистанцироваться и освободиться от эмоций, и в кибуце согласились с тем, что я должен уехать. Мне купили билет, и я приехал в Канаду.

БАРУХ:

Я родился в Бронксе, мои родители родом из Бронкса, мои деды приехали в Бронкс из Польши. Все они были добрыми религиозными евреями. Я тоже должен был стать добрым евреем. Я ходил в ивритскую школу, прошёл бармицву, постился в Йом Кипур и оплакивал разрушение храма.

Меня призвали в армию, я был во Вьетнаме. Я был молод, отважен и, наверно, походил на тех парней из американских фильмов о Вьетнаме. Может быть, я был только не так жесток и циничен. А может быть, был тоже жестоким.

Однажды я стоял на посту.

Стемнело.

Тьма наступает во Вьетнаме быстро, как будто неожиданно… Я знал, что сейчас воздух станет синим, потом тёмносиним, а потом уже чёрным, и это будет горячая липкая чернота, прилипающая к коже. Мне стало тоскливо. Может быть потому, что стемнело, и я был страшно далеко от Бронкса… Метров на двести передо мной стоял на посту мой коллега. Я подумал, что и ему, наверно, тоже тоскливо, и что я на минуту подойду к нему, и мы вместе выкурим по папиросе.

Я двинулся в его сторону.

Когда я прошёл половину дороги, что-то странное произошло с моими ногами — они перестали меня слушаться. Я хотел идти дальше, но ноги становились всё тяжелее. Я позвал: — Эй, там, я иду к тебе!

Коллега повернулся ко мне лицом, и произошло нечто ещё более странное. В том месте, где стоял мой коллега, взлетело немного корней и листьев, они закружились и рассыпались в воздухе, как бенгальские огни и медленно опали. Ничего особенного не произошло, не помню даже, слышал ли я какой-нибудь взрыв, только, когда листья опали, коллеги не было, а из моей руки текла кровь.

Ранение не было тяжёлым, у меня на левой руке остались ещё два целых пальца.

Когда я лежал в госпитале мои товарищи попали в засаду вьетконговцев и погибли. Погибли все — девяносто девять солдат.

В нашем подразделении было сто человек.

Я был сотым.

Уцелел, потому что не попал в засаду.

Потому, что лежал в госпитале в этот день.

Потому, что был ранен в руку.

Потому, что ноги не хотели меня нести, когда я шёл в сторону коллеги.

Я вернулся в Штаты. Пенсия, которую я получал за оторванные пальцы, была неплохой для молодого человека. Я уехал в Калифорнию и стал хиппи.

Я был счастлив. Я жил, у меня были друзья, я хотел, чтобы и мои друзья были так же счастливы, чтобы и другие люди были так же свободны, как и я, хотел делиться всем, что имею, со всеми.

Я на несколько дней приехал к родителям в Бронкс, и узнал, что мой младший брат принял христианство. Я страшно разнервничался, и стал на него кричать:

— Как ты можешь им верить? Ты что, не знаешь, сколько антисемитизма в их учении? Сколько в нём ненависти? Сколько нелогичности и заблуждений?

— В чём их ненависть и заблуждения? — спросил брат.

Я купил Новый Завет, уселся и стал читать — чтобы найти в нём ненависть, и показать брату. Каждый еврей знает, что христиане нелепы, ненавидят нас, и я хорошо это знал.

Я прочитал всё Евангелие, но не мог ничего найти. Перечитал во второй, потом в третий раз. И я подумал, что всё, что я прочел, прекрасно и мудро. Может быть, — подумал я — затем и вернулся я из Вьетнама, единственный из всего нашего подразделения, чтобы это понять.

Я окончил теологию в христианском колледже, и посвятил свою жизнь одному единственному делу: беседам с евреями об Иисусе. Обретению Иисуса, которого мы позволили у себя отобрать.

Мы создали движение «Jews for Jesus» — евреи для Иисуса. В Соединённых Штатах нас около ста тысяч, но в Канаде всего небольшая горстка, поэтому я приехал в Канаду как еврейский миссионер.

АРНОЛЬД:

Канадцы, вернувшиеся с войны, были героями. Трупы не возвращались, трупы остались в Европе. Те канадцы, которые знали, что такое смерть, остались в Европе, те, кто вернулся, рассказывали о победах.

Мы знали, что такое смерть, но мы были чужие и рассказывали об этом на чужом языке. Кого трогают чужие трагедии. Наверно, — думали канадцы — существовали две Европы — одна, в которой происходили чужие, смертельные события, и другая, откуда возвращались её герои.

Как только мы начинали рассказывать об Освенциме, женщины, пустившие нас в свои дома, говорили: — Вы думаете, что мы не перенесли ужасные тяготы? Сахар был по карточкам, два года надо было ждать, чтобы приобрести автомобиль, а нормы на материал для одежды были такие маленькие, что не хватало на манжеты для брюк. И наши отцы вынуждены были носить брюки без манжет. (Только через сорок лет канадцы стали расспрашивать о европейской войне: — Мы читали, что тогда там были очень неприятные условия, это правда)? Поэтому мы перестали их утомлять, начали жить, стали искать работу, потому, что если кто-то не имел работы, тогда даже то, что удалось пережить войну, перестаёт радовать.

Торонто тогда тянулось на север от озера Онтарио… до улицы Сент Клер, а за Сент Клер начинались леса. И евреи в поисках работы шли в лес.

После войны из Европы в Канаду приехало много людей, но каждый тянулся к своим. Поляки к полякам в Виндзор, украинцы к украинцам в Виннипег, только евреи шли, куда глаза глядят, на открытое пространство, в лес.

Нас гнала не отвага, а ужас.

Здешние евреи не были плохими. Не хотели, правда, слушать наши печальные истории, зато охотно показывали, как повернуть выключатель. Мы же прибыли с востока, тёмные и отсталые, откуда нам знать, как включается свет? И они нам это показывали, действительно, с большой охотой.

Те из нас, кто знал английский и мог написать апликейшн — заявление о приёме на работу — получали должность в офисе, в бюро, на почте, где попало, и держались за это место до самой смерти.

Те, кто не мог написать прошение о работе, пошли в лес и стали строить деревянные дома.

Из Европы возвращались канадские солдаты, подзаработавшие деньжат на послевоенном чёрном рынке. Фермеры переезжали в города, поближе к промышленности.

И те и другие покупали старые дома, а хозяева старых домов покупали новые, а эти новые дома строили мы — евреи Холокоста, слишком глупые, чтобы написать заявление о приёме на работу.

Мы, евреи из Освенцима и гетто, слишком глупые, для того, чтобы написать апликейшн, не имели другого выхода: нужно было идти в лес, строить дома и стать миллионерами.

Почти каждая история еврейского миллионера начинается в Польше — спасением и возвращением.

Я написал об этом стих, о моём послевоенном возвращении в Ракошин.

Welkome, Moshku

Jou have gurvinded…

Привет, Мошку,

Выходит, ты выжил…

А говорили,

Что вы погибли все…

(Они против нас ничего не имели, они только очень удивились).

Твои вещи мы поделили справедливо.

Кто знал, что ты вернёшься.

(Увидев нас, они не радовались, но и не печалились. Они были только очень удивлены).

Welkome, Moshku,

Выходит, ты выжил…

Мы сбежали от этого удивления. И от канадских брюк без манжет. И от наших снов, в которых каждой ночью неизменно чья-то рука показывала нам: направо, налево, налево, налево… Нас гнал страх.

И мы бежали в лес, а там нас ждали миллионы.

ЙОСИФ:

Большинство из хасидских школ, которые некогда возникли на польских землях, существуют и сейчас: школа из Бобовой, из Присухи, из Гуры Кальварии…

Не разделяют нас и отношение к Богу — мы все обращаемся к Нему, с теми самыми словами, в будние дни навиваем тефилим для молитвы, зажигаем свечи в шабат, и почитаем родителей. Отличаемся мы только истолкованием понятий хабаз и хабад — о роли чувств и о роли интеллекта. Поскольку Бог дал нам разум и чувства, и мы их используем, чтобы служить Ему, мы хотели бы знать, что первично: интеллект, воспроизводящий эмоции, или вера, высвобождающая жажду познания.

Другие хасидские общины живут небольшими замкнутыми группами, и стараются не общаться с миром. Мы же живём среди людей. Создаём школы и летние лагеря для детей, телефоны доверия, семейные консультации, помогаем разобраться в сомнениях — и по поводу Торы, и те, что связаны с повседневной жизнью. Телефонный звонок минуту назад был по поводу купленного кем-то набора серебряных столовых приборов — что нужно сделать, чтобы они стали кошерными; женщина, которая только что вышла, спрашивала, что ей делать с незаживающей раной. Самые трудные проблемы мы передаём нашему цадику. Это Менахем Мендель Шнеерсон, зять и ученик Иосифа Ицхака, наследник Залмана из Ладов и глава любавичских хасидов в седьмом поколении.

Его резиденция находится в Нью-Йорке. Квитлех — письма с вопросами и просьбы — мы передаём по факсу.

Мне тридцать семь лет, я женат, у меня шестеро детей. Мои дети учатся в религиозной школе.

Я не пошлю их в университет, нет лучшего университета, чем Тора.

Мои дети должны стать хорошими евреями, и тогда они, повзрослев, станут богачами.

Богатый человек — это человек, который счастлив тем, кем он есть.

Счастливым быть нетрудно. Достаточно делать то, что ожидает от нас Бог. Этого достаточно чтобы отблагодарить его за то, что он избрал нас быть евреями.

Мы не лучше других Его детей, но наиболее щедро одарены Им. Это нас Он одарил ценнейшим даром: шестьюстами тринадцатью правилами, заключёнными в Торе.

ГЕНРИ:

Я оставил патологоанатомию и изучение синдрома голода, малопригодные в Канаде, и стал лечить людей как домашний врач, family doctor. Чаще всего мне приходилось лечить эмигрантов — евреев, поляков, голландцев, японцев и украинцев.

Евреев — из гетто и концентрационных лагерей, поляков и украинцев — из лагерей, одна японка была из Хиросимы.

Оказалось, что эти люди больны странной болезнью. Поскольку никто из family doctor не изучал её ни в университете, ни в колледже, и не мог им помочь, я снова занялся учёбой, и через пять лет, в возрасте пятидесяти четырёх лет стал психиатром.

Мои пациенты, в большинстве своём, были единственными уцелевшими в своих семьях. Я убедился, что, независимо от происхождения и пережитого, все — и те, кто был в ГУЛАГЕ, и те, кто пережил атомный взрыв, и заключенные Освенцима — у них у всех, если они были единственными, уцелевшими в семье, вырабатывался один и тот же симптом: чувство вины. Они чувствовали свою вину перед своими убитыми родителями, детьми, братьями и сёстрами из-за того, что не разделили их судьбу. Они не совершили никаких других преступлений — ни у кого не отняли хлеба, никого не столкнули с нар… Жили — и это был единственный совершённый ими грех, который они не могли себе простить.

Эту болезнь получила в медицине название surviror's sindrom. Синдром уцелевших.

Я стал специалистом по этой болезни. Другие врачи стали присылать ко мне пациентов, и через мой кабинет прошли сотни больных.

Я стал специалистом по болезни уцелевших с самой, может быть, самой большой практикой во всей Канаде.

Одних я вылечил довольно быстро, других через несколько лет, некоторых веду до сих пор. (Вылечил? Разве что только помог примириться с собственным прошлым). Есть у меня ещё несколько пациентов, в основном это женщины, еврейки, с похожей биографией, из больших семей из Польши, из маленьких местечек, пережившие гетто и концентрационные лагеря. В их рассказах появляется сначала война, а после неё возвращение домой.

В их рассказах о возвращении есть несколько повторяющихся подробностей: колодец, перина, чайная ложечка…

«Я ничего от них не хотела, только прикоснуться к колодцу, к которому прикасалась моя мама». «Я хотела иметь хотя бы чайную ложечку моей матери, одну-единственную ложечку, ничего больше». Но дома были заняты, все ложечки давно разобраны, из колодца черпали воду чужие люди, которые отнеслись к ним с удивлением и недоброжелательностью.

Они выехали из этих маленьких местечек в Канаду, и в течение сорока лет жили с синдромом уцелевших. Недавно моя ассистентка привезла несколько пациенток в Польшу — впервые после того, как закончилась война. Они присмотрелись к своим Новым Дворам и Глинникам. Заметили, что они ещё меньше и беднее, чем те, что сохранились у них в воспоминаниях. Обменялись несколькими ничего не значащими фразами с местными жителями. Уверили их, что приехали не за ложечками. С удовлетворением убедились, что их канадская одежда несравненно лучшего качества, чем у местных жителей Потом прикоснулись рукой к колодцу и вернулись в Канаду. Вернулись успокоенные, так же, как и моя пациентка, которая поехала в Хиросиму впервые после взрыва бомбы. Не знаю, почему они возвращаются выздоровевшими — и Хидеко из Хиросимы, и Любка из Келецчизны.

Я это не могу понять, да и не пробую себе это объяснить. Просто радуюсь, что они освободились от этого, вот и всё. А по поводу одежды — тут всё просто. Они в течение сорока лет были тщательно одеты. Должны были быть подкрашены, хорошо одеты, энергичны и здоровы. Должны великолепно выглядеть, чтобы не идти налево, если снова будет какая-нибудь селекция.

РАББИ ДОВ:

Те, что спаслись от Гибели, посещают консервативную синагогу. Если вообще примыкают к какой-нибудь, если, пережив Освенцим, не утратили веры.

Нас не удивляет, впрочем, что многие её утратили. Удивляет скорее то, что многие её сохранили, несмотря на Освенцим

Их родившиеся в Канаде дети — прихожане нашей реформистской синагоги.

(От традиционных течений иудаизма мы отличаемся только толкованием происхождения Торы. Те течения ведут Тору прямо от Бога, который продиктовал её Моисею. Мы же считаем, что это люди записали Тору согласно тому, как они понимали Бога, отвечая на Его призыв).

Уцелевшие примкнули к консервативной синагоге потому, что были связавны с ней всегда — в прежнем доме в польском местечке, в Восточной Европе.

Их дети отошли от этой синагоги, потому, что хотели отделиться от своих родителей, от их давнего польского дома.

Уцелевшие воспитывали своих детей в атмосфере эмоционального шантажа и финансовой поддержки.

Шантаж был обременителен — к людям, пережившим геноцид, нужны были особое внимание и терпимость, а поддержка была щедрой — люди, которые выжили, хотели обеспечить детей всем, чего они сами были лишены: образованием, учёными званиями и положением в обществе.

Когда молодые люди получили высшее образование и положение в обществе, они, прежде всего, постарались освободиться от влияния своих родителей. (Я сам потратил немало времени, чтобы помочь им осуществить это стремление к свободе.). А освободившись, они порывали со всем этим сковывающим восточноевропейским багажом нищеты и унижения.

Дети уцелевших сейчас вступают в средний возраст. В этом возрасте люди начинают искать свои корни. Дети уцелевших знают, что их корни в Польше, и что Мендель из Коцка им несравненно ближе Ханы Арендт, но их дорога к Менделю из Коцка проходит не через Коцк, а через Израиль… Польша — это память об отверженности.

А Израиль это значит жить так, как живут другие, в нормальном современном мире.

Я родился в Ясле, войну пережил в лагере на Алдане, после войны жил в Сосновце. К бармицве подготовился сам, потому что мои родители были ужасно левые, и мать демонстративно не пришла на этот традиционный обряд. Сразу после моей бармицвы был погром в Кельцах. Матуру я сдавал в Швеции, высшее образование получил в Англии, теперь я раввин в Канаде.

Моя мать живёт в Гётеборге. Иногда она приезжает ко мне, а возвращаясь домой всегда ошибается и говорит: — Ну, пора возвращаться домой в Сосновец.

Она живёт в Швеции уже сорок лет, была у меня десятки раз, и в Лондоне, и в Торонто и никогда ещё не вернулась домой в Гётеборг. — Возвращаюсь в Сосновец — каждый раз говорит она.

АРНОЛЬД:

Завтра четверг. Завтра, во время молитвы в синагоге, раввин вызовет моего племянника, сына брата моей жены для чтения Торы, и сообщит собравшимся, что парень женится. Потом даст ему несколько советов и благословит его на новом жизненном пути.

Отец мальчика должен во время этого торжества носит тефилим, но брат моей жены редко бывает в синагоге, и не помнит, что и как налагается во время молитвы.

Я пришёл и показал ему, что тефилим помещается на лбу, над мозгом, и на руке со стороны сердца, ибо тогда весь мозг и сердце поверяются Богу. (В тефилим — маленьких кожаных коробочках находится молитва Шема, Исроэл — слушай, Израиль — первые слова, с которыми еврей просыпается, и последние, с которыми он закрывает глаза для сна или навеки).

Чтение Торы проводится во всех синагогах мира три раза в неделю — в понедельник, в четверг и субботу.

Когда-то, давным-давно, в большинстве польских местечек проходили торги, поэтому раввин использовал то, что евреи приезжали изо всех околиц для торговли, и именно в эти дни собирал их на молитву. Поэтому брат моей жены, один из крупнейших бизнесменов во всём Торонто, наложит завтра тефилим. И поэтому его сын будет завтра вызван для чтения Торы.

Потому, что завтра четверг.

Потому, что когда-то, давным-давно, в каких-то маленьких польских местечках жили евреи.

Оглавление

  • Ханна Кралль Синдром уцелевших X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня
  • Регистрация
  • Забыли пароль?

    Комментарии к книге «Синдром уцелевших», Ханна Кралль

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства