«Шестеро моих детей»

По мнению моей жены, теперь уже можно считать, что страстная увлеченность нашей дочери танцевальным театром окончательно сошла на нет. Поначалу я обрадовался: когда Анна то судорожно дергалась, то валялась на полу, то дико вскрикивала, даже находясь в метро рядом с незнакомыми людьми, я ужасался возможности, что дочь всецело отдастся этому чудовищному гибриду танца и театра; однако теперь, когда я вижу ее сосредоточенно обдумывающей некие бизнес-планы, которые приходится разрабатывать для занятий по культур-менеджменту, мне хочется вернуть назад времена прежних диких выходок. Во всяком случае, теперь она прекрасно обходится без культуры, уверяя, что настоящему культур-менеджеру непосредственное соприкосновение с культурой только мешает. В этом смысле она солидарна с Максом. Они оба планируют открыть агентство культур-менеджерских проектов, которое годика через три превратится в акционерное общество, выйдет на биржу, а сами они смогут до конца дней прожигать жизнь на каком-нибудь средиземноморском острове. Триста поэтов в Эрфурте. Хоровой конкурс в Зульцбахе. Биеннале «Тело и культура» в Тюбингене. Моей жене, усвоившей классические представления о культуре, подобные проекты и разговоры внушают ужас. Почему их тянет именно на острова? — спрашивает она меня. — Почему им не сидится на континенте?

Улетучилась и любовь Ханны к драматическому театру. Еще недавно во всем мире для нее не существовало ничего важнее Гамлета и Тассо, Ричарда и Лира, страстей и пафоса, культуры сценической речи, морали и иллюзий, мизансцен, световой режиссуры, борьбы с индивидуалистическими попытками актеров перетянуть одеяло на себя, отчего у моей жены зародилось обоснованное подозрение, что наша дочь собирается стать актрисой. То, как Ханна хихикала, возясь с косметическими — гримировальными — принадлежностями, манера откидывать прядь волос со лба в подражание Винни[2], жест, которым она отодвигала за обедом тарелку, — все свидетельствовало о том, что через некоторое время мы, вероятно, увидим ее на сцене. Возможно, даже голой, ворчала жена, голой Дездемоной[3].