«Однажды в Риме... 75»

Однажды в Риме... 75

(Цифра 75 в заглавии означает год. Смысл ее заключается и том, что эмиграция семидесятых, в отличие от сегодняшней, была названа самими же эмигрантами „Римские каникулы".)

„When in Rome do as the Romans do" („Когда в Риме, делай как римляне" (англ.) — конечно, он тут же купила римскую униформу юных итальянок. Сапоги с голенищами растянутых мехов аккордеона на „Э-э-й, ух-нем"! Широченный серебристый плащ — на улице оказалось, что он цвета экрана выключенного телевизора. Длинный, в яркую полосу шарф. Впрочем, эта одежда как раз была знаком отличия. Такой ее помнили уже не в Риме, через годы. Такой она стояла у витрины магазина животных на виа Реджина Маргарита. Ее тоже звали Рита.

Эта витрина с пёсиками, в соломе и какашках за стеклом, всегда задерживала пешеходов. Особенно ротозеев, идущих в номер 83 или оттуда, где помещались организации по приему эмигрантов — HIAS и JOINT. Ах, Рита-Маргарита! Она так никогда и не расшифровала эти сокращения. Последнее, правда, долго входило в лексикон уже в Америке, но не в организационном значении, а скорее наоборот. В Риме же голова ее, как и красная записная книжка, были заполнены иной информацией. „Нон волье капелли перте натура!" — только что приобретенная фраза значила: „Не хочу, чтобы волосы потеряли натуральность!" Это она должна была сказать парикмахеру и взмахнуть копной волос, что, в свою очередь, означало бы: хочу натуральную прическу.

Она смотрела на глупых пёсиков, стукающихся носами в стекло витрины, и повторяла в уме: „Капелли, капелли..." Так многие в те дни повторяли: „Лос-Анджелес, Лос-Анджелес..." Рядом стояли только что вышедшие из неразгаданных хиаса или джоинта. Они не были знакомы, но всех их связывал великий и могучий русский язык.

— Что же с ними, бедными, делают, если никто не покупает? — обернувшись к Рите, не спросила, а с сожалением сказала женщина, загоревшая, видимо, в Прибалтике, на северно-элегантном солнце.

— Их умервщляют и перерабатывают на мыло. Жестокий закон Запада. Потом вы все равно платите за этого пса в виде мыла. — Мужчина, похожий на Хичкока, постукал зонтом-тростью.

— Ах, это вы мыльные пузыри пускаете! — веря и не веря, сказала женщина.

— Позвольте, в Америке были пойманы мошенники, употребляющие в бургеры вовсе не говяжье мясо! — обидевшись не на „пузыри", а на то, что не доверяют его информации, сказал „Хичкок".

— Ну, свинину. Не человечину же...

Будто знаменитое goodevening, „Хичкок" сказал:

— Конину.

— Лошадиный стэйк считается деликатесом.

— Да, это в литературе он вкусен...

— Моя мама жила во время блокады в Ленинграде, и у них во дворе убили лошадь. Всем мясо раздали. Мама рассказывала, что все так плакали. — Рита не знала, плакала ли ее мама. Ей бы хотелось, чтобы да и чтобы она вообще отказалась от мяса из любви к лошади. Потому что лошадь должна была быть очень любима всеми и символизировать собой старый, мирный мир и еще что-то. Рита не успела! придумать что.

— Я видела сейчас в ХИАСе, как вы читали по-английски. Я совсем забыла... Вот, сегодня в почтовом ящике обнаружила. Может, это важно... — Прибалтийски загоревшая женщина протянула листок ксерокопии.

— Это объявление. Тихий студент ищет комнату на три месяца.

— А почему вы решили, что он тихий? По почерку? — „Хичкок" обладал бессознательным чувством юмора.

— Нет. Он так о себе пишет. Quiet student.

— Вот видите, а вы говорите, что я мыльные пузыри пускаю. У них здесь все продумано до мельчайших деталей. Даже у студентов.

— Извините, можно вас на минутку? Я вас поджидаю... — Незнакомый парень, стоявший рядом с пустой клеткой для обезьяны или попугая, тоже был в униформе. Не итальянцев, а эмигрантов. В коже.

Он взял Риту под руку и медленно, но уверенно повел от магазина, вниз по Реджина Маргарита, мимо решетки парка. Его звали Ефим, он был из Одессы, но все это было не важно — Рита нужна не ему, а его приятелю. Тот искал бесплатного квартиранта за уроки английского.

— Ефим, все-таки странно, что ваш приятель не хочет ходить в школу учить английский.

— Ох, ему некогда. Он должен учить свою медицину. Маргарита, но вам-то не все ли равно? Будете бесплатно жить в квартире.

— А вы не говорите по-английски?

— Нет. И потом, он не хочет жить с мужчиной.

— Какой странный способ заманивать девушку в постель! Оригинальный у вас приятель. У него даже нет времени на это самое заманивание. Он вас послал.

Жизнь продолжалась — и в эмиграции люди исполняли свои привычные роли. Видимо, в Одессе Ефим был служащим, если через десять дней в Риме он уже для кого-то работал.

— Он ждет нас. Если вы согласны, мы можем поехать с ним встретиться.

— Даже если я сто раз не согласна, я, конечно же, поеду. Из любопытства. На это вы и рассчитывали. С вашим приятелем.

Маргарите почему-то не пришло в голову, что „приятель", должно быть, уродлив и стар, поэтому и действует через друга. Но старый и уродливый автоматически подразумевал деньги, которых у эмигрантов не было. Во всяком случае, все говорили, что нет, да и выглядели так.

От пьяцца Буэнос-Айрес они доехали на 57-м автобусе до вокзала Термини, где и должен был ждать „приятель" Миша. Он ждал, делово разглядывая „Herald Tribune". В замшевой рыжей куртке — цвет все-таки был не стандартным — высокий молодой мужчина со смоляными волосами и такими же глазами был будто недоволен: что от него, собственно говоря, хотят? От дел отрывают...

— Зачем же вам изучать английский, если вы уже читаете „Херальд Трибьюн"? — спросила Рита.

— Не читаю, а пытаюсь... Ну, вам Ефим все объяснил? Хотите посмотреть квартиру или сразу за вашими вещами поедем?

Рита растерялась:

— Слушайте, давайте поговорим. Познакомимся, что ли... Как-то странно...

— А что тут странного? Я вам не противен? Нет, по-моему... Ну, как хотите. Давайте познакомимся. Я из Москвы...

Они шли по тротуару, в сторону виа Наполи, мимо вывесок „сольдо" (распродажа). Был сентябрь, и магазины, как и природа, избавлялись от летних нарядов. На тротуарах стояли вешалки-карусели с удешевленной одеждой. Рита не упускала из виду карусели, слушая Мишу-врача. „Я скажу, что заболела спина. Он — сними свитер, я же врач... Так мы окажемся в постели..." — представилась ей сцена dej? vu. У врача Миши в Риме был дальний родственник, который и предоставил в его распоряжение квартиру. Рита остановилась у одной карусели и выдернула из слоев тряпок салатную юбку. Из магазина тут же вышла продавщица. „Пер фаворе, синьора, куанто коста?" — спросила Рита с акцентом и, пожалуй, неправильно. Но то, как она спросила, говорило о привычке и легкости. Ефим и врач стояли в стороне и похожи были на двух телок.

— Вы уже и по-итальянски что-то говорите, — грустно сказал Ефим.

— На лету хватаю!.. Ах, надо быстро реагировать. Мы же здесь не навеки. Скоро нас выгонят в америки и в австралии...

Продавщица назвала цену, и Рита радостно затараторила, что замечательно и совсем не дорого.

— Вы неправильно себя ведете, Маргарита. Не надо показывать, что цена вам кажется подходящей. Наоборот. Таким образом вы сможете поторговаться. Здесь и в магазинах можно, — полушепотом объяснил Ефим.

Рита на секунду застыла с юбкой в руке. Потом, взмахнув ей, засмеялась:

— Что же, и порадоваться нельзя? Всех денег не сэкономишь... Пассо проварэ, синьора? — И она убежала в магазин примерить юбку.

Мужчины остались на улице.

Рита вышла с большим пакетом на длинных ручках.

— Этот пакет на вид дороже юбки, — засмеялась она. — В Советском Союзе фарцовщикам платят за такие, а здесь, пожалуйста, говорят: возьмите пакетик... Если это квартира вашего родственника-итальянца, то, должно быть, симпатичная. Поедем посмотреть?

— Надо купить что-нибудь. У меня там ничего нет. Я еще хожу в пансион есть.

— Вы практик, Миша.

— Да, я практиковал врачевание в Москве, и это же собираюсь делать в Австралии.

В Австралию врач ехал тоже к каким-то родственникам.

— Давайте зайдем в большой магазин. В супермаркет. Я один раз всего была. Ой, сфотографируйте меня! Сейчас хороший свет... — Рита достала из сумки, болтающейся на длинном ремне через плечо, фотоаппарат „Зенит".

— А что вы не продадите его? Говорят, на следующей неделе прибывает огромная партия эмигрантов. Будет вообще невозможно продать что-либо советское... — Миша настроил аппарат и щелкнул.

— Я хочу фотографировать. Мне это нравится. А продавать я не хочу. Мне это не нравится.

— Нравится, не нравится — спи моя красавица! — засмеялся Ефим. — Знаете?.. Ну, так что уж теперь выбирать. В эмиграции свои законы, Риточка. — Они уже шли к супермаркету американского типа.

— А что, если у меня артистическая натура? Художники, они всегда вне закона... Давайте купим вина. — Рита взяла коляску, оставленную у входа в магазин.

— Вы просто еще молоденькая. Жизнь вас не боднула, — сказал врач.

Мужчины тоже хотели вина, но не знали какого.

— Не надо покупать крепленое вино. „Чинзано" дорого. Лучше столовое. Как итальянцы. Вот, в бутылках с плетеной сеточкой. И написано у цены „спесиале". Это значит, что цена специальная. Немолодые и забоданные мужчины, понимаете?

Рита уже бежала по аллее вперед, где мелькали этикетки деодорантов.

— Мне надо купить кое-что личное! — крикнула она.

Мужчины отвернулись. Миша разглядывал пакетики с подсоленными орешками, бормоча:

— Закусить надо что-нибудь...

— Миша, раз вы врач, то должны знать, что от орехов толстеют и еще потенция повышается. Зачем в эмиграции потенция? — Подбежавшая Рита положила пакет на полку.

Ефим принес пачку печенья, и они пошли к кассе. Рита разделила покупки:

— Вы платите за вино, а я за свой тампакс и печенье.

Тампакс мозолил глаза бывшим советским гражданам. Рита же смеялась, будто всю жизнь только и делала, что тампаксы покупала.

Они поехали на автобусе, стоя на задней площадке и глядя за окно. Автобус поднимался в гору по узенькой улочке, оставляя позади бедные дома и таких же обитателей. Выехав на небольшую площадь, он оказался перед великолепным фонтаном. Как часто бывает в Риме.

Квартира Мишиного родственника находилась на последнем этаже. Жилая комната была вроде террасы или большущего балкона. Как в Одессе на окраинах города, где люди превращали даже стандартного размера балконы в спаленки, обивая их снаружи волнистым пластиком. И сдавая на ночь за три рубля отдыхающим „дикарям". Не спрашивая документов.

— А где я буду спать? — спросила Рита, глядя на небольшую софу.

Ефим почему-то потер руки. Мишиного лица Рита не видела — он доставал бокалы, — но сказал, что спальный вопрос решится сам по себе. Со временем. „Интересно, он имеет в виду недели, дни или часы..." — подумала Рита, глядя на город, который зажег уже желтые фонари. Наступал вечер.

С террасы — зрительного зала — можно было видеть Кампо дей Фиори, базар, где еще продавали овощи и фрукты; не казнили, как во времена контрреформ, но что-то было своеобразным наказанием. Било по карману.

— Странно... эмиграция считается тяжелым периодом. Но ведь если бы мы приехали сюда как туристы, мы совсем иначе воспринимали бы этот город, жизнь здесь. Эмиграция, значит, дает возможность именно узнать местную жизнь, а не просто осмотреть исторические достопримечательности... Миша, вам надо жить с американской студенткой. Выучите английский очень быстро. — Рита села за круглый стол, освещенный низко висящим абажуром. У самой лампы, иногда натыкаясь на нее, трепыхались зеленые мошки.

— О чем же я буду с ней разговаривать, милая Рита? — Миша разливал по бокалам вино.

Мужчинам не очень нравилось столовое. С непривычки, видимо. Вино должно было сразу ударять в голову. Рите нравилось именно тем, что не ударяет.

— Какая разница? По-английски будете разговаривать!

— А душа, Риточка? — засмеялся Миша.

— Я думала, врачи отрицают существование таковой. — Рита отмахнула мошку, дрожащую над бокалом вина. — Как в Подмосковье: абажур, мошки... У вас была дача, Миша?

Миша кивнул, усмехнувшись, и Рита в уме произнесла не сказанное им: „И мне не надо было искать девушек, они, как мошки, слетались на мою дачу!"

Ефим ушел в спальню позвонить. Когда он вернулся на террасу, то сказал заранее всеми предполагаемое:

— Мне надо срочно бежать. Вы оставайтесь, Рита. Поговорите. Я вернусь скоро... Чау!

Ефим не вернулся ни через „скоро", ни вообще в тот вечер. Миша задернул шторы вдоль всех трех стен застекленной террасы, иначе создавалось впечатление, что город стал зрительным залом и молча глядит своими желтыми глазами в ожидании представления.

Рита-Маргарита уже не жила в пансионе для эмигрантов. Сын хозяйки помог ей снять комнату в квартире на углу виа Александрия и Корсо д'Ита-лия, рядом с самим пансионом. Это-то и не нравилось Рите. Когда бы она ни возвращалась домой, она всегда видела парня в компании таких же бездельников, как он сам, в кафе на углу. Возвращаться же Рита должна была не позже десяти вечера. Хозяйка-моралистка выключала свет в коридоре, и в темноте пробираться к своей комнате, не наткнувшись на старую вешалку или комод, стоило великого труда. Включать свет запрещалось, так же как и принимать душ можно было только утром. Если оставалась горячая вода.

На враче Мише были иностранные трусы. Вряд ли он купил их, прожив в Риме неделю. То есть и в Советском Союзе Миша ходил в иностранных трусах, не говоря уже об одежде. Ведь трусов-то никто не видит — раздеться всегда можно в темноте или в ванной. Эти трусы были прихотью владельца. Не для показухи, а для себя. Владелец мог себе позволить это что-то, никому не видимое. Иностранные трусы Миши были знаком отличия. Как звездочки на погонах военных говорят о ранге, так и эти трусы объявляли о социальном положении.

В отличие от Ефима Миша, конечно же, большей частью отдавал приказания, во всяком случае, распоряжался, в Москве. Он, должно быть, страдал в Риме. Здесь у всех были такие иностранные трусы! Но у Миши была квартира. То, что являлось основной проблемой эмигрантов. Практичный Миша не думал о потенции, как Рита. И если уж не за иностранные трусы, то за квартиру он собирался ее удовлетворить. Так же лаконично, как рассуждал, он и удовлетворял ее. Рита-Маргарита прикрыла глаза, как фигура Нила на фонтане Рек, на все недостатки владельца квартиры и решила, что завтра переедет.

— Марго, как ты-то оказалась в эмиграции? Русская, одна... Ты и школу, наверное, не закончила... — спросил Миша утром, выйдя из туалета в пижаме и с журналом в руке.

Рита подумала, что, может, и не переедет — в туалете он просидел двадцать пять минут. Пижамных мужчин она презирала.

— Я просто так вышла замуж. А мой муж — еврей — решил эмигрировать. Мать моего мужа как-то обругала меня авантюристкой. Наверное, поэтому я тоже эмигрировала. Я получила визу позже, мой муж уже в Америке.

— Моя жена с ребенком остались в Москве. Когда я их увижу?.. — печально сказал Миша.

— Ты собираешься их видеть? — Рита тут же представила на своем месте жену Миши, а на его — кого-то с квартирой.

„Ей будет сложнее из-за ребенка", — подумала Маргарита. В эмиграции было много одиноких женщин — отважных дочерей еврейского народа — с детьми.

— Надо устроиться сначала. Куда же ей ехать было со мной? — Миша опять ушел в туалет, и Рита расслышала, как он, стараясь быть бесшумным, распечатал пакет тампаксов, купленный ею вчера из хулиганства. Для смущения бывших советских мужчин.

— Я не то чтобы не верю в любовь и верность, но почему она с тобой не поехала, Миша, устраиваться? Вместе... — крикнула Рита и представила, как Миша строит гнездо, а потом сажает туда свою жену-курицу размножаться.

Миша вышел из туалета, держа тампакс за веревочку. Как мышку.

— Я врач, а никогда в жизни такой штуки не видел. Дикарская страна, Россия.

— Сами виноваты. Что же вы, врачи, не подсказали изобретателям медицинским... А потом, все равно все бы хотели иностранный тампакс.

Тампаксы Рита оставила в квартире. Как и пакет с приобретенной вчера юбкой. Миша сказал: „Оставь вещи". Их не было, вещей. Вещи надо было оставить, чтобы закрепить положение — да, Рита уже живет здесь. С Мишей. Значит, Мишина.

Через час они встретили Ефима. У пьяцца Попполо. Сегодня Ефим был нужен для поддержания уверенности, что они не поступают нехорошо. Да, Рита знает немного язык, ходит в школу. Вот и будет передавать знания Мише, у которого нет времени ходить в школу, а за это жить в его квартире бесплатно. Правда, Ефим? Ты сам помог выбрать именно Риту. Оказалось, что она и язык знает... И вообще, надо форсировать в жизни. Как нас учили на Родине — „Мы сами строители своего счастья!".

Рита-Маргарита сидела в салоне причесок с красной книжкой в руках. Мужчины стояли на улице, покуривая и переговариваясь, поглядывая за стекло салона на взмахивающую руками и книжкой Риту — ею занималось сразу несколько человек.

— Она, конечно, сумасшедшая... Муж ей денег оставил, а она на всякую ерунду тратит... — Миша повертел в руке пакетик, очень элегантно перевязанный синей лентой. — Она из-за обертки купила, чокнутая. Я даже не понял, что это такое. Марго сказала, что ей надо.

Ефим усмехнулся: „Ты ее уже Марго называешь... Вот как все прекрасно и быстро обошлось. Решительная девушка".

— Безмозглая. Ну и эмиграция. Она, конечно, не понимает.

Через полчаса „безмозглая" Рита вышла из салона, поблескивая волосами новой прически.

— Какие вы странные, мужчины. Закомплексованные. Разве так вы относились к парикмахерам в Москве, Одессе? Здешний ничем не отличается от того. То есть отличается! Здесь все парикмахеры пользуются фенами и фирменными лаками. И за это переплачивать не надо! — Она достала фотоаппарат, и Миша сфотографировал ее.

Они обошли овал пьяцца Попполо и вышли к виа Маргутта.

— Обернитесь. Смотрите, сколько кипарисов, кедров... А какие деревья посажены на Садовом кольце в Москве, Миша?.. Я тоже не помню. Наверняка итальянцы, приезжающие в Москву, знают. — Рита шла чуть впереди, оглядываясь на мужчин. — Эта улица художников, так написано в „Гиде", где они только... Ой, пойдемте к лестнице, к цветочному рынку...

Испанская лестница и без цветочного базара пестрела бы всеми цветами мира. Цветы, правда, облагораживали весь этот туристский сброд — лежащий, сидящий, стоящий на ступенях. Цветы с удивительно длинными стеблями — первое, что поражало бывших советских граждан, — рядами и колоннами, они возвышались над людской массой. Цветы были всегда, и лишний раз как бы подтверждали вечность Рима. Рита проталкивалась уже к лотку.

— Я хочу купить ирисы. Смотрите, какие сияющие. Как раз к полосам на моем шарфе.

— Конечно, в Москве я бы даже не думал — купить или нет. А здесь считаешь, подсчитываешь... — Миша застегнул „молнию" на куртке до горла.

— Ой, Миша, не преувеличивай свою бедность. Ты даже не платишь за квартиру. И потом, когда мы еще окажемся в Риме, у этой лестницы... Конечно, через какое-то время я пойму, что такое эмиграция, загрущу, наверное. Но сейчас мне радостно и такое впечатление, что праздник. Первомай вечный! — Рита выбрала ирисы. Заплатил Миша.

— А я вас угощу пиццей и вином! — Рита схватила за рукав американца из группы и попросила сфотографировать их.

С букетом ирисов она стояла между мужчинами — хохочущая, пытающаяся растормошить компаньонов. Они улыбнулись.

— Идемте на виа делла Крос. Там знаменитые магазины деликатесов и винные дегустационные барчики.

— Я думаю, глядя на все это, а сколько бы стоило такое в Одессе, а вот это... — Ефим взял с лотка статуэтку мадонны. — Глупо, наверное...

— Правильно, Ефимчик. Глупо сравнивать. Здесь совсем другие ценности. Здесь на барахолках все стоит гроши, а там наоборот. Зато позвонить в Москве стоит две копейки и горячей воды сколько хочешь... — Рита взглянула на Мишу, разглядывающего детскую игрушку, и подумала, что тот уже размышляет о посылке в Советский Союз.

— Перенести бы все это в Москву. Кто бы захотел уезжать, эмигрировать? Дураки только! — Миша поставил игрушку на место. Хозяйка лотка уже предлагала ему другую, но Миша испуганно засунул руки в карманы.

Они постояли на ступенях, глядя на красно-желтые домики в стиле барокко, на неровные крыши виа Маргутты, пальмы и вьюны террасовых садов.

— А мне кажется, что не надо было бы переносить все это в Москву. Мир прекрасен разным. Вот этот — старый, вечный. А то что это за уравниловка прогрессивная, стремление к одному высокому уровню? На высоком никогда не будет! Поэтому — вперед! К вину и пицце, которых нет в Москве!

— Я думаю, Рита, ты такая счастливая только потому, что муж тебе оставил денег. А если бы нет? — Ефим проталкивался сзади сквозь немцев.

— Ну, я жила бы в пригороде, в Остии, как большинство эмигрантов, — крикнула Рита, испугав японцев с фотоаппаратами, кинокамерами и табличками на нагрудных карманах. — Хотя Миша предложил мне жить с ним, у него, не из-за того, что у меня есть лишние деньги. Не правда ли, Миша?

Миша первый раз позволил себе обнять Маргариту, с которой провел ночь. Обнял по-дружески. Не по-московски.

На виа делла Крос до неприличия пахло сыром.

— Здесь, наверное, безумно дорого. Ничего себе, магазины еды! Театр какой-то... А мы на „круглом" рынке отовариваемся. — Ефим щелкнул висящего на крюке зайца по носу.

— Мы не будем здесь покупать еду, а в стоячем баре — недорого. Вообще, это только кажется, что на „круглом" рынке дешевле всего. Никто не умеет использовать местные продукты. Все мясо тоннами едят. А можно морскую пищу очень дешево покупать. — Рита сфотографировала лавку дичи.

Фазаны и перепела, дикие голуби, еще какие-то птицы свисали с крюков. Прохожие задевали головами об их перья.

— Ой, у меня пленка кончилась. Зайдемте в подъезд. Я хочу посмотреть.

— Что посмотреть? Пленку надо проявить. Ты ее засветишь, сумасшедшая! — Миша смеялся по-московски.

— Но поэтому я и хочу зайти в темный подъезд. В темноте ведь не засвечивается. Это для слайдов пленка. Там же видно, что я снимала... — Рита уже шла к подъезду. Мужчины, несколько обалдевшие, пошли за ней.

— Марго, вы чокнутая девушка. Дайте мне фотоаппарат. Мы отдадим...

— Нет! Я хочу сама, сама хочу посмотреть. Там ведь что-то есть. — Рита уже перемотала пленку и открыла фотоаппарат.

Миша с Ефимом, почти затаив дыхание, следили, как Рита, вынув ролик, потянула за кончик пленки. Защитного цвета, она поплыла между Ритиными пальцами. Втроем они стояли в подъезде под лестницей, куда, конечно же, проникал свет, и смотрели на засвеченную уже пленку, заворачивающуюся кольцами вокруг Ритиных пальцев.

— Тьфу ты, черт! — нарушил таинство происходящего Миша.

— А вы тоже на секундочку поверили, что там что-то есть. Ну, ведь поверили, а? — Рита закрыла аппарат и убрала в сумку. — Теперь я буду знать, что нельзя открывать. Идемте, я куплю новую пленку.

Они вышли из подъезда, и Рита хохотала. Миша расстегнул „молнию" на куртке и сказал, что давно не чувствовал себя так глупо. Ефим улыбался оглядывающимся на них прохожим.

Втроем они пошли в стоячий бар есть пиццу с тянущимся, как жевательная резинка, сыром. Залипая красным вином. Как туристы. И как итальянцы.

1987 г.