«Уэйкфилд»

Эдгар Лоуренс Доктороу Уэйкфилд

Люди скажут, что я бросил жену — фактически, возможно, так и есть, но ведь не намеренно! Я не собирался дезертировать. Череда странных обстоятельств привела меня на заваленный рухлядью и загаженный енотами чердак, откуда все и началось, само по себе, и откуда, конечно, я бы мог пройти через дверь к жене и двум дочерям, как делал это, возвращаясь домой по вечерам, все четырнадцать лет семейной жизни. Диана вспоминала, что видела меня последний раз в то самое утро, когда подвезла до станции и резко нажала на тормоза, а я вышел из машины и, прежде чем закрыть дверцу, наклонился и попрощался с ней загадочной улыбкой, — она-то думала, что я бросил ее именно тогда. На самом деле, я готов был забыть прошлые обиды и в тот же вечер вернулся — что тоже факт — с твердым намерением войти в дом, который я, то есть мы, купили, дабы растить в нем наших детей. И если выкладывать все начистоту, помню еще, как забурлила кровь в предвкушении секса, поскольку семейные ссоры всегда действовали на меня таким вот образом.

Радикальная перемена чувств, несомненно, может случиться с каждым, и, как многое другое, это наверняка коренится в характере. Разве человек, живущий по правилам и в соответствии с долгом, не способен выскочить из привычной колеи и, потревоженный каким-то шумом на заднем дворе дома, отшатнуться от одной двери, чтобы войти в другую и сделать первый шаг на пути изменения собственной жизни? Подумать только, куда меня занесло с этим изменением, — вряд ли это укладывается в рамки заурядной мужской измены.

Должен заявить, что сейчас моя любовь к Диане подлиннее, нежели раньше, на протяжении всей совместной жизни, включая день нашей свадьбы, когда невеста была невообразимо красива в белом гипюре и лучи солнца, струившиеся сквозь витражные окна, одаривали ее шею радужной бархоткой. А в тот вечер, о котором я веду речь, последний вагон отправлявшегося в 17.38 поезда, вагон, где я сидел, не тронулся с места. С чего бы это? Даже с учетом плачевного состояния железных дорог в стране, когда, спрашивается, подобное случалось? Каждый пассажир нашего вагона — а все вдруг оказались во тьме — в недоумении стал вопрошать попутчиков, в то время как поезд с остальными вагонами исчез в тоннеле. Ощущение, что мы попали в ловушку, подтверждал голый бетонный перрон, освещенный лампами дневного света. Послышался чей-то смешок, но уже через мгновение несколько пассажиров, вскочив, принялись барабанить по дверям и окнам, пока с рампы не спустился какой-то человек в форме и не разглядел, приставив ладони к глазам, что творится внутри вагона.

Дальше, доехав наконец с опозданием часа на полтора до своей станции, я оказываюсь под шквалом слепящих фар внедорожников и такси. И вся эта низовая иллюминация — под неестественно черным небом, потому что, как выясняется, в городе сбой в подаче электричества.

Происшествия эти вроде бы никак напрямую не связаны. Оно и понятно, но, когда уставший после долгого рабочего дня человек пытается добраться до дома, в мозгу срабатывает эффект Доплера, и кажется, что из этих неурядиц складывается траектория гибели цивилизации.

К дому я побрел пешком. Как только вереница сверкавших фарами машин, двигавшихся со стороны станции, проехала мимо, все вокруг затихло и погрузилось во мрак: ухоженные фасады магазинов на главной улице, здание суда, заправочные станции в обрамлении живой изгороди, начальная школа в готическом стиле у озера. Миновав центр, я зашагал по извилистым улицам фешенебельной части нашего городка. Мы живем в одном из старых кварталов, застроенных громоздкими, по большей части викторианскими, особняками с мансардами, полукруглыми террасами и отдельно стоящими гаражами, переделанными из бывших конюшен. Все дома располагаются на пригорках или в стороне от проезжей части, а владения отделяются друг от друга неплотными рядами деревьев — мне всегда нравилась эта многолетняя основательность, теперь же, казалось, весь квартал нарочито выставляется напоказ. Я вдруг осознал, что выбрал это место неспроста — но чем оно, спрашивается, лучше любого другого? Эта мысль сбивала с толку, мешала.

Мерцающие огоньки свечей или пляшущие лучи карманных фонариков в окнах заставляли думать о домах как хранилищах семейных тайн. Луны было не видать, тучи висели низко, а под ними резкий не по сезону ветер тормошил кроны норвежских кленов, выстроившихся вдоль дороги, и разбрызгивал по моим плечам и волосам мелкие капли весеннего дождя. Этот душ я посчитал насмешкой над собой.

С подобными мыслями, казалось бы, нужно поспешить к домашнему очагу. Я ускорил шаг и не преминул бы свернуть на дорожку и подняться по ступенькам к входной двери, если бы не взглянул на ворота и не увидел нечто, показавшееся мне тенью, мелькавшей возле гаража. Вот я и направился туда, громко топая по гравию, чтобы отпугнуть невесть что — предположительно, какого-то зверька.

Рядом с нами существовал мир животных. Я имею в виду не только собак и кошек. Олени и кролики регулярно лакомились цветами в нашем саду, наведывались и канадские гуси, и скунсы, а бывало, что и рыжая лиса, но на сей раз это оказался енот, причем крупный. Мне никогда не нравились эти зверьки с цепкими лапами. Я всегда подозревал, что енот — более близкий сородич человека, нежели обезьяна. Я взмахнул портфелем с деловыми бумагами, будто собирался бросить им в зверька, и тот убежал за гараж.

Защищая свои владения, я погнался за енотом. У подножья наружной лестницы, ведущей на чердак над гаражом, он встал на дыбы, зашипел, оскалился и угрожающе замахал передними лапами. Еноты подвержены припадкам бешенства, и этот, видимо, тоже взбесился: глаза горели, слюна, стекая, как жидкий клей, повисла по обе стороны пасти. Я поднял камень — этого оказалось достаточно: зверь скрылся в зарослях бамбука, отделявших задний двор нашего соседа доктора Сондервана, психиатра, авторитетного специалиста по синдрому Дауна и прочим генетическим недоразумениям. На чердаке гаража, куда мы сваливали все что ни попадя, обнаружились квартиранты: три детеныша, само собой, енота, — вот, значит, по какому поводу кипеж. Не понимаю, как эта семейка очутилась наверху. Вначале я увидел глазенки, несколько разом. Детеныши резвились в темноте, прыгая по сваленной в кучу мебели, как пушистые мячики, пока мне не удалось наконец выгнать их за дверь и, шикая, спустить по ступенькам вниз, где мать сможет их заполучить.

Я включил сотовый телефон, чтобы стало хоть чуточку светлее.

Чердак был забит свернутыми ковриками, старинными безделушками, коробками со студенческими конспектами, ненужными настольными играми; рядом громоздились унаследованный женой сундук для приданого и клюшки для гольфа ее покойного отца, устаревшая стереоаппаратура, сломанный секретер, складные детские кроватки и много чего другого. Семья у нас хотя и молодая, но с богатой историей. Я был до смешного уверен, что сражался за правое дело и отстоял свое королевство от захватчиков. Но потом меня накрыла меланхолия: на чердаке нашлось достаточно старья, чтобы расчувствоваться, а я всегда грущу, глядя на реликвии, особенно на старые фотографии.

Все было покрыто толстым слоем пыли. Круглое слуховое окошко на передней стене не открывалось, и окна на боковых стенах, казалось, прилепленные к рамам свисавшей с них паутиной, не поддались. Чердак срочно требовалось проветрить. Я поднапрягся и передвинул мебель, после чего смог распахнуть настежь дверь. Стоя на верхней ступеньке лестницы и вдыхая свежий воздух, я вдруг заметил огни свечей, проглядывавшие сквозь бамбук на границе нашего двора и владений соседа, того самого доктора Сондервана. В своем доме он поселил несколько юных пациентов, которых пытался обучить элементарным навыкам домашнего труда и общения с нормальными людьми, что являлось частью его экспериментальной работы и несколько противоречило профессиональной этике. Когда кое-кто из соседей выступил против его инициативы организовать этот маленький санаторий на дому, я встал на защиту доктора Сондервана, хотя, должен признаться, Диану, как мать двух девочек, нервировало, что рядом живут дебилы; впрочем, никаких хлопот они нам, разумеется, не доставляли.

Долгий день утомил меня, но, вероятно, в большей мере я страдал от душевного смятения. Поискав, куда бы приткнуться, я обнаружил кресло-качалку с прорехой в сиденье, которое давно уже собирался починить, и, погрузившись в полную темноту, после того как в сознании стерлось мерцание свечей, сел в него с намерением передохнуть, однако уснул. Разбудил меня свет, пробивавшийся сквозь пыльные окна. Я проспал всю ночь.

Наша с Дианой последняя ссора произошла из-за того, что она флиртовала с неизвестным мужчиной на лужайке дома, куда нас пригласили на коктейль в прошлый выходной, и мне это не понравилось.

— Я не флиртовала, — сказала она.

— Ты откровенно с ним заигрывала.

— Исключительно в твоем изощренном воображении, Уэйкфилд.

Она всегда так делала, когда мы ссорились, — называла меня по фамилии. Я переставал быть Говардом, я был Уэйкфилд. Такое обращение стало одной из ее феминистских адаптаций «мужского разговора», что меня бесило.

— Ты говорила намеками, — сказал я, — и чокалась с ним.

— Какие там намеки! — возразила Диана. — Если хочешь знать, я так ответила на какую-то его глупость. Смеялись все, кроме тебя. Прости, Уэйкфилд, за то, что иногда мне бывает хорошо. Постараюсь, чтобы впредь этого не повторилось.

— Ты уже не в первый раз говоришь намеками на глазах у мужа. А потом делаешь вид, будто ничего не произошло.

— Пожалуйста, оставь меня в покое. Господь свидетель, ты заморочил мне голову так, что я уже теряю в себе уверенность. Теперь я не просто вступаю в контакт с людьми, а занимаюсь тем, что в угоду тебе слежу за своей речью.

— Ты вступала с ним в контакт. Отлично.

— Неужто ты полагаешь, что, вступив однажды «в контакт» с тобой, мне захочется повторить этот опыт с кем-то еще? Каждый день я только и думаю, как бы положить этому конец, только того и жду.

Вероятно, она говорила правду. Сидя в поезде по дороге на работу, я вынужден был признаться себе, что намеренно затеял ссору, из духа противоречия и не без привкуса эротизма. Я не очень-то верил в то, в чем ее обвинял. Сам частенько проявлял интерес к другим, а ей приписывал свойственную мне тягу к приключениям. Вот так и рождается ревность хотя, быть может, я ошибаюсь. Возникает чувство, будто все вокруг прирожденные лицемеры. Мне и вправду стало досадно, когда я увидел, как она стоит с бокалом белого вина в руке и беседует со случайным знакомым — эдакое невинное дружелюбие, которое всякий мужчина, не я один, может спутать с приглашением к большему. Того парня не назовешь чертовски привлекательным, однако я был задет — она кокетничала с ним так, словно меня не было рядом.

Диана обладала природной грацией и выглядела моложе своих лет. В колледже она занималась танцами и по-прежнему двигалась как танцовщица, чуть вывернув носки наружу и высоко подняв голову, — скользила, а не просто переступала с ноги на ногу. Даже после рождения двойняшек она оставалась изящной и хрупкой, как в день нашего знакомства.

А теперь, при свете первых лучей нового дня, я понял, что загнан в тупик ситуацией, которую создал сам. Не берусь утверждать, что мыслил я рационально. Но мне и вправду казалось, что войти сразу в дом и объяснить, какое стечение обстоятельств заставило меня провести ночь на чердаке, будет ошибкой. Диана наверняка всю ночь не сомкнула глаз, меряя шагами комнату и теряясь в догадках, что стряслось. Увидев меня и испытав облегчение, она может вспылить пуще прежнего. Либо заподозрит, что я был с другой женщиной, либо, если поверит мне, придет в ужас, расценив мою причуду как новую точку отсчета в нашей совместной жизни. В любом случае, накануне мы все-таки повздорили, и, возможно, она сочтет ссору знаком того, что брак наш дал трещину, рассуждал я, хотя верилось в это слабо. Для двойняшек же, расцветающих подростков, я человек, с которым они, к сожалению, вынуждены жить под одной крышей и краснеть в присутствии друзей — ведь этот чудак ничего не смыслит в их любимой музыке. Они отгородятся от меня демонстративно. В моем сознании мать и дочери играли в команде противника, в домашней команде противника. И я пришел к выводу, что сейчас будет разумнее избежать семейной сцены, которую только что прокрутило мое воображение. Пусть это случится позднее, но не теперь. Мне еще только предстояло обнаружить свою склонность к нарушению долга.

Когда я сошел вниз по лестнице и облегчился под бамбуком, утренняя прохлада поприветствовала меня легким ветерком. Енотов не было видно. Спина немного затекла, я ощутил первые позывы голода, но, признаюсь, совершенно не чувствовал себя несчастным. И что такого особенного в семье? С какой стати надо считать ее священной и неприкосновенной, думал я, и почему человек обязан прожить в ней всю свою жизнь, даже если эта жизнь не позволяет ему себя реализовать?

Стоя в тени гаража, я мог держать в поле зрения весь двор, включая норвежские клены, березы с белыми в крапинку стволами, старую яблоню, ветви которой касались окон большой общей комнаты, и, кажется, впервые в жизни осознал, что зеленое великолепие этого клочка земли совершенно безразлично к человеческой жизни и существует обособленно от стоящего на нем викторианского особнячка. Солнце еще не взошло, трава была прикрыта волнистой дымчатой вуалью, кое-где усеянной блестящими каплями росы. На старой яблоне уже начали пробиваться белые цветки, а в бледном свечении неба я разглядел неброскую вывеску мира, с которым мне еще только предстояло познакомиться.

Тут я мог бы спокойно отпереть заднюю дверь и наведаться на кухню, ведь в доме наверняка все еще спали. Вместо этого я поднял крышку мусорного бака и обнаружил свой вчерашний обед, вываленный прямо на пластиковый пакет так, что порядок, в котором он был разложен на тарелке, ничуть не нарушился: по кругу лежали поджаренная на гриле телячья отбивная, половина печеной картофелины белой мякотью вверх и кучка зеленого салата в масляной заправке. Могу себе представить выражение лица все еще сердитой после утренней перепалки Дианы, явившейся сюда, чтобы избавиться от еды, которую она, как дура, готовила для своего благоверного.

Интересно, на каком часу ожидания ее терпение лопнуло? Каким запасом времени она пожертвовала в мою пользу? Другая, возможно, отправила бы обед в холодильник, но не такова была Диана: я жил в тисках ее правосудия, не зная покоя, как заключенный, в камере у которого всегда горит лампочка. То я не интересовался ее работой, то кривил душой, то надменно вел себя с ее матерью. Или: в погожую осеннюю пору убивал выходные у телевизора, за дурацким футболом. А еще не хотел, чтобы перекрашивали стены в спальнях. Пусть так, но если она считает себя ярой феминисткой, к чему так ревностно следить за тем, открыл ли я перед ней дверь, помог надеть пальто или нет?

Потребовалось всего-навсего постоять перед домом тем прохладным ранним утром, чтобы понять ситуацию в целом: Диана сознавала, что вышла не за того. На свой счет я не заблуждался — я, конечно, не подарок, — но даже ей следовало бы признать, что со мной не бывает скучно. И потом, какие бы проблемы у нас ни возникали, они никогда не были связаны с сексом, которому мы отводили значительное место в жизни. Может, я питал иллюзии, полагая, что секс — фундамент прочного брака?

Когда в голове творится такое, трудно заставить себя войти в дверь и объявить, что пришел домой. Укрывшись за гаражом, я позавтракал окоченевшей телятиной и картошкой. С Дианой меня познакомил мой лучший друг Дирк Ричардсон, которого я знал еще со школы. Поскольку она с ним встречалась, я приглядывался к ней с особым вниманием. На мой взгляд, она была хорошенькая, очень привлекательная, мило улыбалась, светло-каштановые волосы собирала сзади в хвост и отличалась прекрасной фигурой, в чем можно было убедиться, взглянув на нее даже мельком, однако на мысль о возможности серьезных с ней отношений меня натолкнул явный и глубокий интерес, который проявлял к ней Дирк. Вначале Диана неизменно отвечала мне отказом. Но потом, когда я сказал, что получил разрешение от Дирка пригласить ее куда-нибудь, сменила гнев на милость. Я, конечно, соврал. В итоге, когда они с Дирком уличили меня в предательстве, положение сильно ухудшилось: в последовавшем далее и затянувшемся на многие месяцы соперничестве мы разрывали бедную девушку между собой, образовав самый несчастный треугольник, какой только можно вообразить. Что и говорить — все трое были еще детьми. Я едва окончил юридический в Гарварде, Дирк получил первую работу с испытательным сроком на Уолл-стрит, Диана трудилась над диссертацией по истории искусств — кто мы были такие? Юнцы, видевшие себя в будущем обитателями респектабельных кварталов Ист-Сайда. Временами Диана отказывалась от свиданий со мной, временами — с Дирком или вообще ни с кем из нас не встречалась. По прошествии лет очевидно, что все это было в порядке вещей: дрейфующих по воле гормональных приливов двадцатилетних людей прибивало то к одному, то к другому берегу.

Я не знал, спала ли Диана с Дирком до того, как я вклинился в их отношения, — теперь-то у меня нет сомнений, что ни с кем она не спала. Однажды, в припадке вдохновения, я ляпнул Дирку, что провел прошлую ночь с Дианой. Когда он высказал ей свое возмущение, она, конечно же, стала все отрицать, а он не поверил, тем самым продемонстрировав отсутствие душевной чуткости и неспособность оценить по достоинству личность, с которой имеет дело. Дирк совершил роковую ошибку, усугубившуюся еще и тем, что пытался на Диану давить. Равно как и все мы, ее сверстники, Диана не была девственницей, но, как я потом выяснил, опыт у нее тоже отсутствовал, хотя ее сексуальная неискушенность вполне могла бы быть притворной. В любом случае, нельзя навязываться женщине, если рассчитываешь увидеть ее снова. Вторая ошибка Дирка, перед тем как он выпал из нашей жизни, состояла в том, что он мне врезал. Хотя ростом я был повыше, он был тяжелее и успел пару раз свалить меня с ног, пока кто-то его не оттащил. Так я был бит первый и последний раз в жизни, хотя с тех пор мне не раз угрожали. Фингал под глазом вызвал у Дианы нежные чувства. Наверно, она решила, что мое тактическое лукавство свидетельствует о моей преданности, и, как только ее прохладные губы коснулись синяка на моей щеке, я почувствовал, что никогда еще не был так счастлив.

Через год с небольшим после женитьбы пыла в наших отношениях поубавилось, и я спрашивал себя, не была ли моя любовная горячка подогрета соперничеством. Стал бы я сходить по ней с ума, не будь она девушкой моего лучшего друга? Потом, когда Диана забеременела, в нашей семейной жизни появилась масса новых ощущений, и по мере того, как ее животик увеличивался, она становилась все лучезарнее. Раньше я любил рисовать и серьезно занимался рисованием на первом курсе в Гарварде, а мои познания в искусстве еще больше привлекали ко мне Диану. Она разрешила мне рисовать ее и позировала обнаженной, когда маленькие груди налились, а животик восхитительно округлился. Она возлежала на подушках с закинутыми за голову руками, на боку, чуть приподняв, но — отдавая дань скромности — плотно сомкнув ноги, как Маха у Гойи.

Первый день на чердаке я провел возле слухового окна, чтобы наблюдать за тем, как будут развиваться события, когда станет ясно, что я пропал. Сначала Диана отправит двойняшек в школу. Потом, едва школьный автобус завернет за угол, позвонит ко мне в контору и удостоверится, что моя секретарша видела, как я ушел оттуда вчера вечером в обычное время. Она попросит, чтобы ее оповестили, когда я появлюсь на работе; при этом голос у нее будет не просто спокойным, но приторно бодрым, словно речь идет о домашних пустяках. Только сделав звонок-другой друзьям в надежде, что те могут что-то знать, она, по моим прикидкам, запаникует. Будет посматривать на часы и, примерно к одиннадцати, соберется с духом и позвонит в полицию.

Я ошибся на полчаса. Наряд полиции подъехал к дому, по моим часам, в одиннадцать тридцать. Диана встретила патрульных у заднего крыльца. В нашем городке полицейским платят хорошо, ведут они себя вежливо и недалеко ушли от нас, местных жителей, в своих смутных представлениях о преступном мире. Я знал, что они составят словесный портрет, попросят фотографию и тому подобное, чтобы состряпать сводку о пропаже человека. Как только копы вернулись в машину, я разглядел сквозь ветровое стекло, что они улыбаются: где еще искать пропавших мужей, как не у «Сент-Барта», за бокалом piña colada[1] в компании chiquitas?[2]

Для полного набора не хватало только Дианиной матери, и к полудню из Нью-Йорка на своем белом «эскалейде» прибыла вдова Бэбс, не одобрявшая наш брак, о чем теперь не преминет напомнить. Внешне Бэбс являла собой Диану, да поможет Господь моей жене, тридцатью годами старше: высокие каблуки, фарфоровая челюсть, липосакция, ни следа варикоза и золотая осень волос, залаченных до блеска и твердости арахисовых козинаков.

В последующие несколько дней с утра до вечера к дому подъезжали машины друзей и коллег, демонстрировавших поддержку и утешавших Диану, как будто я был уже покойник. Эти ничтожества, едва сдерживая возбуждение, выражали соболезнование моим несчастным жене и детям. Сколько чужих мужей непрочь подкатить к Диане при первом же удобном случае? Я подумал, может, стоит ворваться в дом — Уэйкфилд воскресе! — просто ради того, чтобы полюбоваться их физиономиями.

Потом все затихло. И света в доме было немного. Порой я видел промелькнувшую в окне фигуру, но кто это был, определить не мог. Однажды утром, после того как девочек увез школьный автобус, ворота гаража открылись, и Диана, сев в свою машину, поехала в окружной Музей искусств, где работала хранителем. Я был голоден — пробавлялся довольно скудными объедками из нашей помойки и мусорных бачков соседей — и поспешил пробраться в дом, чтобы воспользоваться его благами. Поел крекеров и орехов из кладовой. Умывшись, прополоскал полотенце, отправил его в сушилку и только после этого аккуратно сложил и вернул в бельевой шкаф. Стащил несколько пар носков и трусов, предполагая, что в заполненных до краев ящиках исчезновение столь малого количества останется незамеченным. Хотел прихватить еще чистую сорочку и пару ботинок, но решил не рисковать.

На этом этапе я все еще переживал по поводу денег. Что делать, когда закончится небольшой запас наличных в бумажнике? Если я намерен исчезнуть с концами, нельзя пользоваться кредитными картами. Можно выписать чек задним числом и обналичить его в городе, в отделении местного банка, но, когда придет месячный баланс, Диана увидит отметку и подумает, что я бросил семью преднамеренно, а это вовсе не так.

Близился вечер, время, когда цветущие яблони начинали источать дивный аромат, и Диана вышла постоять на лужайке за домом. Я наблюдал за нею сверху. Она сорвала цветы с ветки и приложила их к щеке. Потом огляделась, словно что-то услыхав. Посмотрела в одну сторону, затем в другую, взгляд скользнул по гаражу. Она стояла, будто прислушиваясь, чуть наклонив голову, и у меня возникло чувство, что она почти догадалась, где я, ощутила мое присутствие. Я затаил дыхание. Минуту спустя Диана повернулась и пошла в дом, дверь за нею закрылась, и я услышал, как щелкнул замок. Тот громкий щелчок все определил. В моем сознании он прозвучал как знак перехода в новую, свободную жизнь.

Я ощупал заросший подбородок. Кто этот парень? Одичавший бродяга? Меня ничуть не волновало, что я бросил в своей адвокатской конторе все дела, клиентов, партнеров. Больше не придется спешить на поезд. Внизу в гараже мой любимый серебристый «БМВ-325» с откидным верхом. На что он мне сдался? Я совсем разошелся: готов был рычать и бить себя кулаком в грудь. Больше нет нужды в накопленных за годы друзьях и знакомых! Не требуется переодеваться в чистое и гладко брить лицо. Отныне моя жизнь не связана с кредитными картами и сотовыми телефонами. Стану жить как получится, на то, что смогу отыскать или создать сам. Будь это тривиальный уход от жены и детей, я бы написал Диане записку с предложением найти хорошего адвоката, забрал из гаража машину и покатил на Манхэттен. Снял бы номер в гостинице, а на следующее утро отправился на работу пешком. Так может поступить любой, сбежать может каждый, сбежать куда подальше — но все же остаться прежним. Со мною все иначе. Мой случай особенный. На этих странных задворках, ставших моей средой обитания, мне предстоит продержаться как человеку, затерявшемуся в джунглях или выброшенному на необитаемый остров. Я не сбегу — я превращу это место в свое. Таковы условия игры, если это игра. Вызов брошен. Я ушел не только из дома — я вырвался из системы. Вместить жизнь в сверкающий глаз взбесившегося енота — вот чего я хотел и никогда еще не был столь непоколебим в своих намерениях, словно несколько моих фантомных образов слились наконец в того, кто я есть на самом деле, — Говарда Уэйкфилда.

При всей дарованной самому себе свободе, я все же решил присматривать за якобы брошенной женой. По необходимости я сделался ночным существом. Днем спал на чердаке, ночью выходил наружу. Я стал чувствителен к погоде и интенсивности лунного света. Пробирался от одного дома к другому дворами, не доверяя тротуарам и проезжей части улиц. Я многое узнал о живущих по соседству людях: что они едят, в котором часу ложатся спать. Когда на смену весне пришло лето, многие уехали в отпуск, большинство домов опустело и стало меньше возможностей кормиться из помойки. Но вместе с тем и собак поубавилось, меньше лая было, когда я крался под деревьями. Где держали больших собак, там и вход для собаки был побольше, так что я мог пролезть в дом и разжиться банками консервов и упаковками, припасенными в кухонных кладовках. Ничего, кроме съестного, я не брал. Я сравнивал себя, правда не всерьез, с индейцами, охотниками на буйволов, которые убивают животных ради мяса и шкуры, после чего благодарят их отлетевшие души. Иллюзий по поводу нравственной стороны своих поступков я не питал.

Одежда моя начинала ветшать. Борода росла, волосы становились длиннее. С приближением августа Диана, возможно — как мы делали много лет подряд, — снимет дом, приглянувшийся нам обоим на Кейп-Коде, и на месяц увезет туда девочек. Пришлось потрудиться, чтоб восстановить бедлам в моей берлоге. Я планировал спать на улице, пока они не явятся наверх за спасательными жилетами, надувным матрасом, ластами, удочками и прочим летним хламом, который я так безропотно когда-то закупал. В поисках нового места ночлега я покинул обжитую территорию с острым ощущением неприкаянности, но едва приступил к поискам доступного места, как наткнулся на островок столь девственной земли, о котором можно было только мечтать. В неярком свете полумесяца я быстро понял, что нахожусь в приписанном к нашему городку заповеднике, куда водят младших школьников, чтобы дать им представление о том, как выглядит неасфальтированный мир. Я тоже приводил сюда дочек. Наша фирма представляла интересы богатой вдовы, передавшей городу право собственности на эту землю с условием, что она навсегда останется нетронутой. Из темноты проступили черты первозданной природы. Земля была мягкой и топкой, на тропинках валялись опавшие ветки, я слышал навязчивый, как самогипноз, стрекот цикад, кваканье лягушек, и выработавшееся совсем недавно звериное чутье подсказало мне: кругом полно других четвероногих. На опушке леса я обнаружил небольшой пруд. Вероятно, его питал какой-то подземный родник, поскольку вода была холодная и чистая. Я разделся, искупался и натянул одежду прямо на мокрое тело. Той ночью я спал в полом стволе засохшего старого клена. Не сказать, что спалось мне хорошо. Донимали мошки, садившиеся на лицо, а рядом беспрерывно шла неведомая мне жизнь. Было, конечно, неуютно, но я постановил не придавать этому значения: такие ночи должны были стать для меня нормой.

И все же, когда Диана и девочки уехали на каникулы и я смог вернуться на убогое лежбище на чердаке, я остро почувствовал, что одинок как изгой. В утешение я решил, что мой новый облик «привет с того света», по крайней мере, дает мне шанс неузнанным бродить по улицам. Бородатый дохляк с закрывающими лицо космами. Когда волосы отросли, я понял, что все более заметную седину раньше удавалось скрывать лишь усилиями парикмахера. Как был, в обносках, грязный и лохматый, я отправился в деловую часть городка и воспользовался общественным сервисом. В публичной библиотеке, где имелся чистый, как и полагается, мужской туалет, я полистал газеты, и мне показалось, что я читаю про жизнь на другой планете. И все же, подумал я, моему нынешнему облику больше подходят газеты, нежели библиотечные компьютеры.

В хорошую погоду я с удовольствием сидел на скамейке у торгового центра. Я не попрошайничал — если бы стал просить деньги, охранники вытолкали бы меня взашей. Просто сидел горделиво, нога на ногу, с высоко поднятой головой и, вероятно, производил впечатление чудака, страдающего манией величия. Иногда мамаши подсылали своих детишек, чтобы те сунули мне в руки мелочь или доллар. Благодаря им я время от времени мог насладиться горячей едой в «Бургер-кинг» или выпить кофе в «Старбакс». Прикидываясь немым, я указывал пальцем на то, что хотел.

Эти вылазки в центр я расценивал как дерзкие эскапады. Требовалось доказать себе, что я способен на риск. Удостоверения личности при мне не было, но не исключалось, что кто-нибудь или даже сама Диана, вернувшись из отпуска, может, проходя мимо, меня узнать. О встрече с ней я чуть ли не мечтал. Но через некоторое время эти походы утратили прелесть новизны, и я снова уединился на своей территории. Добровольное заточение я принимал как церковное послушание, будто монах, давший обет подтверждать своеобразие божьего мира.

По телефонным проводам путешествовали белки, подавая друг другу сигналы хвостами. Еноты поднимали крышки баков с отходами, выставленных на обочину в ожидании утреннего приезда мусорных машин. Если я опережал зверьков, они знали, что для них в контейнерах ничего не осталось. Скунс каждую ночь наворачивал круги, как сторож, повторяя один и тот же маршрут мимо нашего гаража, сквозь бамбук и дальше по диагонали через двор Сондервана к подъездной дорожке, после чего исчезал. Когда я время от времени купался в пруду заповедника, грязная лоснящаяся ондатра с крысиным хвостом наблюдала за мной. Ее темные глаза сверкали в лунном свете. Она ныряла в пруд тихо, не тревожа водной глади, и только после того, как я оттуда вылезал. Частенько по утрам со зловещим карканьем налетали вороны, штук по двадцать-тридцать разом. Могло показаться, что деревья увешаны громкоговорителями. Иногда вороны затихали и отправляли парочку в разведку; те, покружив, приземлялись на тротуар и проверяли содержимое брошенного конфетного фантика или контейнера, не полностью опорожненного мусорщиками. Мертвая белка предоставляла возможность устроить пир: огромное черное скопище крыльев и голов, налетев на тушку, обгладывало ее до костей. Вместе они образовывали своего рода воронье государство — если в нем и были отщепенцы, я их различить не мог. Мне страшно не нравилось, что вороны отгоняли птиц помельче, к примеру, выжили с заднего двора пару вьюрков, свивших там гнездо и не склонных к кочевой жизни — в отличие от этой черной своры, которая, не успев обосноваться на месте, мощным вихрем уносилась к следующему кварталу или городу.

Повсюду рыскали домашние кошки, и, конечно, то в одном, то в другом дворе по ночам лаяли собаки, но их я не считал законными обитателями моего мира. Они существовали беззаботно, пригревшись под крылышком у людей.

Однажды ранней осенью, когда мягкая земля заповедника была уже устлана опавшей листвой, я присел на корточки, чтобы рассмотреть мертвую змею, длиною примерно с фут — при жизни она, вероятно, была зеленого цвета, — а вставая, почувствовал, как что-то плавно коснулось моей головы. Подняв глаза, я увидел белую, будто привидение, сову; сложив крылья, она скрылась в дупле. Легкое прикосновение совиных перьев заставило меня содрогнуться.

Эти существа и я либо служили кормом друг для друга, либо таковым не являлись. Вот и все дела. Недооцененный любовник, гордящийся своим одиночеством, я был на их пути такой же случайностью, какой они раньше были для меня.

Диана всегда ощущала себя уютно в своем теле и не думала стесняться девочек. Плевать ей было, что дети могут увидеть ее голой, а когда я заметил, что, вероятно, не так уж это и хорошо, она заявила, что, напротив, это поучительно, пусть видят, как естественно и беззастенчиво женщина способна относиться к собственной плоти. Ладно, ну а как насчет мужской плоти, спросил я, что, если я стану расхаживать нагишом? И услышал в ответ: «Да неужто, Говард Блюститель Нравов и нагишом? Кишка тонка».

Когда Диана одевалась или раздевалась в спальне, ее не смущали неприкрытые окна. Это я всегда опускал жалюзи. «Кого ты пытаешься привлечь?» — спрашивал я. «Вон того красавчика на яблоне», — отвечала Диана. Казалось, она в равной степени не придавала значения ни тому, что ее могут увидеть в окне голой, ни тому, какое впечатление производит на мужчин на вечеринках. Такое поведение было двусмысленным и ставило меня в тупик.

Даже не влезая на яблоню, я нашел на нашем полуакре земли несколько разных точек, с которых можно было довольно хорошо рассмотреть Диану ночью, когда она ложилась спать. Причем всегда одна, как я с удовлетворением отмечал. Иногда она подходила к окну и, уставившись в темноту, расчесывала волосы. В такие минуты освещение оказывалось сзади, и был очерчен лишь силуэт ее чудесной фигуры. Затем она поворачивалась и уходила вглубь комнаты — девушка с высокой талией, узкими плечами и крепкими ягодицами.

Довольно странно, но, когда я смотрел на раздетую жену, мне приходили в голову мысли о ее финансовом положении. Вероятно, я хотел убедить себя, что она не сочтет необходимым продать дом и переехать в другое место. Зарплата у нее в музее была неплохая, но на нас висели кредит за дом и плата за обучение девочек. С другой стороны, я открыл сберегательный счет на имя жены и регулярно его пополнял. Кроме того, я вложил приличную сумму в один трест и дал ей право распоряжаться процентами наравне со мной. Значительную часть кредита я погасил благодаря прошлогодней премии. Возможно, Диане придется сократить расходы на одежду и всякие мелкие радости и отказаться от задумки облицевать ванные комнаты мрамором, но все это вряд ли приведет к ее обнищанию. Если кто-то из нас и обнищал, так это я.

Я шпионил за ней не только, когда она была в спальне. Осенью с каждым днем смеркалось все раньше. Мне хотелось знать, что происходит в доме. Я садился на корточки под окнами в опавшей листве и подслушивал разговоры. В столовой Диана помогала двойняшкам делать уроки. Или все трое накрывали на стол к обеду. Притаившись у стены собственного владения, я услышал свое имя только раз. Одна из двойняшек, топнув ногой, визгливо потребовала не произносить его больше никогда. После этого громко хлопнула дверь. Бывало, Диана выходила на заднее крыльцо покурить и стояла там, подперев одной рукой локоть другой, в которой держала сигарету, указующую в небо. Вот так новость — ведь она бросила эту привычку много лет назад. Иногда по вечерам Диана уезжала, и я не видел ничего, кроме переливающегося разными цветами экрана телевизора в большой комнате. Мне не нравилось, что она оставляла дочек одних, и я не покидал наблюдательного пункта у чердачного слухового окна, дожидаясь, когда подъедет ее машина.

На Хэллоуин улица заполнилась родителями, сопровождавшими своих прелестно костюмированных чад от одного дома к другому. Диана всегда готовилась к нашествию соседских детей, тоннами закупая сладости. В доме зажглись все огни. Слышался смех. Прямо под чердачным окном я увидел пациентов доктора Сондервана. Выйдя из бамбуковых зарослей, они просеменили вниз по нашей подъездной дорожке, сжимая в руках бумажные сумки, предназначенные для драгоценных подарков от соседей, которые, возможно, без особого восторга встретят их у порога.

Последующие две недели жители нашего городка выносили на помойку «неорганические отходы»: телевизоры, сломанные стулья и торшеры, коробки с книгами, журнальные столики, игрушки, в которые дети давно перестали играть, и тому подобное. Я успел разжиться вполне пригодным, хотя немного прохудившимся японским футоном со следами спермы и старым портативным радиоприемником, на вид в рабочем состоянии, — только бы найти к нему батарейки. Больше всего я скучал по музыке.

Той ночью я отправился на поиски ботинок. Мои вконец сносились и разваливались на части. Ночь была сырая. Днем прошел дождь, и улицы облепила скользкая мокрая листва. Действовать следовало молниеносно: к часу ночи то, что предназначалось на выброс, было свалено на тротуарах, а к двум все стоящее уже исчезало. В такие ночи жители южной окраины курсировали в старых пикапах или кренившихся на один бок легковушках и притормаживали, не выключая мотора, чтобы, выскочив на минутку, ощупать каждую вещь, прикидывая, соответствует ли она их требованиям.

В нескольких кварталах от моей берлоги я увидел под уличным фонарем многообещающую, необычайно большую кучу старья, которая вполне могла бы сойти за инсталляцию в какой-нибудь галерее в Челси. У такого клада всякий застрянет: груда стульев, открытые коробки с куклами и мягкими игрушками, настольные игры, диван, медная спинка кровати, лыжи, рабочий стол с прикрепленной к нему лампой, а подо всем этим — гора мужской и женской одежды. Я углубился в работу, раскапывая костюмы и платья и кое-что откладывая в сторону, и не слышал, как подъехал грузовик, из которого вышли и направились прямо ко мне два парня в футболках без рукавов, открывавших накаченные бицепсы. Между собой они говорили на каком-то иностранном языке и действовали так, будто меня не существовало. Расчищая себе дорогу среди сваленных в кучу предметов и забрасывая все подряд: мебель, игрушки, лыжи и прочее в грузовик, — они быстро добрались до груды одежды, в которой я успел откопать три или четыре коробки с обувью, и оттолкнули меня, чтобы забрать и это. Погодите, решил я, схватив пару белокоричневых штиблет — не мой стиль, но при ночном освещении они выглядели только что снятыми с витрины магазина, да и размер был вроде бы подходящий, — и сбросил свои башмаки с хлюпающей подошвой. Но тут увидел, что хамоватым любителям старья сопутствует дама, еще шире в плечах и мощнее, чем они, и эта дама решила, что моя пара обуви тоже принадлежит им. «Нет, — сказал я, — это мое. Мое!» Коробка промокла и, пока мы вырывали ее друг у друга, порвалась, и башмаки вывалились на землю. Я схватил их первым и с криком «Мое!» стукнул подошвой о подошву прямо у бабищи перед носом. Она завопила, но я секунду спустя, как ласты, напялив на ладони ботинки, уже мчался по улице, а за мной вдогонку неслись двое мужчин, выкрикивавших проклятия или то, что я принял за проклятия. Громкая хрипловатая брань эхом разносилась среди деревьев и будила собак, отзывавшихся лаем в темных домах.

Бежал я что есть мочи. Позади слышалось тяжелое дыхание преследователей; потом, когда один из них поскользнулся на мокрых листьях и грохнулся, раздался крик. Воображение нарисовало туповатые лица, и я решил, что мои конкуренты — мать с двумя сыновьями. Вероятно, они зарабатывали на этом барахле. Что ж, отличная стажировка на пути к «американской мечте». Но я отхватил их, в смысле ботинки, первым, и по закону джунглей они принадлежали мне.

«Мое!» — сказал я, как ребенок. Мое, мое! Это было первое слово, которое я произнес за месяцы моего отшельничества, и мне показалось, что его выговорил кто-то другой.

У меня было преимущество — я хорошо знал местность, — и сократил путь, пересекая дворы и дороги напрямик или проскакивая через садовые калитки, но каждый шаг стал сущим наказанием для моих чувствительных мокрых ступней. Услыхав ритмичный хрип, я понял, что он исходит из моей собственной груди. Оглядываться было страшно. Судя по шуму мотора, их грузовик двигался по какой-то из параллельных улиц, и мне представилась мамаша, баба, сидящая за рулем и высматривающая меня в свете лобовых фар. Я уже приближался к своему укрытию — оставалось только пересечь задний двор Сондервана, — но решил, что не стоит показывать преследователям, где я обитаю. Они могут мне отомстить в любое удобное для них время, если сейчас увидят, как я взбираюсь по лестнице на чердак гаража. Мой следующий шаг был не вполне логичен: добравшись до бамбуковых зарослей, я резко развернулся и сбежал по трем каменным ступенькам вниз, к входу на цокольный этаж докторского дома.

Дверь была не заперта. Я проскользнул внутрь, сполз по стене на пол и попытался восстановить дыхание. В конце короткого коридора была другая дверь, за которой горел свет. Внезапно она распахнулась — пришлось поднять руки, чтобы загородиться от света. Должно быть, сидя на полу со штиблетой на каждой руке, словно именно таким манером принято носить обувь, я представлял собой нелепое зрелище — стоявшие в проеме люди, увидев меня, расхохотались.

Так я познакомился с двумя из тех бедолаг, что жили в полуподвальном общежитии под наблюдением доктора Сондервана. Один, по имени Герберт, страдал синдромом Дауна. Вторая, его подружка Эмили — не знаю, что с ней было не так, — беспрерывно улыбалась, то ли от нескончаемого счастья, то ли из-за неврологического осложнения, но, в любом случае, до жути неестественно. Мне не удалось определить, сколько лет этой девушке с кривыми зубами и редкими волосами, ей могло быть от четырнадцати до девятнадцати. Оба они — Герберт был мелковат для своего возраста, круглоголовый и узкоглазый, с носом, как у профессионального боксера, — заметно отличались от четырех других замкнутых на себе пациентах, которые, впустив меня в поле своего зрения той ночью, тут же потеряли всякий интерес к новому человеку. Внешне физически нормальные (по сравнению с Гербертом и Эмили), эти подростки — три мальчика и девочка — существовали в собственном мире, не интересуясь тем, что происходит вокруг. Я предположил, что у них какая-то форма аутизма, хотя об аутизме не знал ничего, если не считать сведений, почерпнутых из журналов и телевизора.

Герберту и Эмили я понравился сразу, как только они увидели меня сидящим на полу с ботинками на руках, — похоже, обрадовались человеку, которому не повезло с мозгами еще больше, чем им: уж им-то, при всем их невысоком уровне знаний, известно, что ботинки носят на ногах. Они не спрашивали, что привело меня к их двери, — просто приютили, как приютили бы бездомную кошку, и с первой же минуты стали проявлять заботу, заставили повторять за ними их имена, дабы убедиться, что я все понимаю, а затем спросили, как зовут меня. Говард, сказал я, меня зовут Говард.

Они принесли мне стакан воды, и Эмили, не переставая хихикать, расческой убрала с моего лба взмокшую от пота прядь. «Говард — хорошее имя, — сказала она. — Ты любишь осень, Говард? Я люблю листопад, а ты?»

Они стащили ботинки у меня с рук и натянули на мокрые ступни. Герберт, раскрыв от усердия рот, завязывал шнурки, а Эмили наблюдала за ним так, словно он делал хирургическую операцию. «Аккуратно получилось, Герберт, правда, хорошо», — сказала она. Когда я решил, что опасность миновала и можно уходить, они настояли на том, чтобы проводить меня до гаража и убедиться, что, забираясь по лестнице наверх, я не упаду.

Итак, теперь обо мне знали два умственно отсталых пациента доктора Сондервана. Дорого мне обойдется пара штиблет, случись им проговориться о хорошем человеке Говарде, который живет по соседству над гаражом. Кроме доктора, в доме была обслуга, три или четыре женщины, работавшие по хозяйству, — им они тоже могут кое-что сболтнуть. Я оглядел чердак, мой дом де-факто. Единственное разумное решение — покинуть это место. Но каким образом? Мучаясь сомнениями, я продолжал дневные наблюдения и не выползал по ночам наружу, пока у Сондервана не потушат весь свет.

Дня через два я увидел Герберта и Эмили вместе с другими на заднем дворе. Они сидели на земле, там же находился и Сондерван, поучавший их, как школьников. Доктор был высокий, но сутулый мужчина лет семидесяти, с седой козлиной бородкой, носивший черные очки в роговой оправе. Я никогда не видел его без пиджака и галстука; независимо от времени года он поддевал под пиджак безрукавку, заменявшую ему жилет. Я не мог разобрать, о чем он говорил, хотя слышал его голос — тонкий высокий голос пожилого человека, звучавший на удивление твердо и властно. Внезапно Герберт зачерпнул пригоршню сухих листьев и подбросил их так, что они дождем посыпались на голову Эмили. Она, конечно, рассмеялась, что нарушило ход урока. Доктор посмотрел на них сурово — видимо, это было в порядке вещей. Если бы Герберт и Эмили протрепались, наверняка кто-нибудь уже нагрянул бы в мое убежище — Сондерван собственной персоной, Диана или полиция, или все разом, — и мой крошечный мирок рухнул бы, раздавив меня под обломками. Я понял, что по неведомым мне причинам эти отсталые дети (если они были еще детьми), движимые, возможно, неосознанным чувством протеста, решили сохранить наше знакомство в тайне.

Как ни странно, когда им удавалось без риска меня навестить, я наслаждался их обществом. Оказалось, что мои мозги хорошо работают в режиме притушенной мощности, требующейся для беседы с ними. Они многое видели, многое замечали. Главной их реакцией было удивление. Каждую вещь на чердаке они рассматривали как музейный экспонат. Герберт без конца открывал и защелкивал медные замки на моем портфеле. Эмили, копаясь в Дианином сундуке для приданого, нашла антикварное серебряное зеркальце, в которое можно было себя рассматривать. Наверно, я слишком охотно на все откликался — ведь уже несколько месяцев не говорил ни с одним человеческим существом — и с радостью объяснял им, как действует спасательный жилет, почему для игры в гольф требуется больше одной клюшки, откуда берется паутина и почему я, очередной экспонат, живу на чердаке. Версия, которую я им выдал, исключив нелицеприятные для себя факты, состояла в следующем: я странник, избравший жизнь отшельника, а этот чердак — один из привалов на моем пути. После чего пришлось их заверить, что я не намерен покидать этот привал еще некоторое время.

Меня тревожило, что в докторском доме их могут хватиться, но Герберт и Эмили каким-то образом знали, когда можно вернуться незамеченными. Они приносили мне маленькие подарочки — что-нибудь поесть или минеральную воду, понимая без всяких разъяснений, что я во многом испытываю нужду. Иногда им удавалось пронести кусок торта и, отдавая дань торжественности момента, они наблюдали, как я его съедал. Особо пристально за мной следили темные миндалевидные глаза на круглом лице Герберта. Он крепко обхватывал себя руками, глядя, как двигается моя челюсть, а Эмили, разумеется, болтала, словно в ее обязанность входило говорить за двоих. «Вкусно, Говард? Любишь тортики? Какой твой самый любимый? Я больше всего люблю шоколадный, хотя клубничный тоже вкусный».

Герберт и Эмили могли растравить душу, что и делали, ввергая меня в мир безжалостной «нормальности», но, в общем, если я в них нуждался, всегда были тут как тут. К тому времени мне уже удалось отточить навыки выживания, однако к зиме я был не готов — подвело, увы, присущее и мне безразличие верхушки среднего класса к метеоусловиям. Несколько дней подряд я отлично кормился остатками с праздничных столов, попавшими на помойку после Дня благодарения, но во время вылазок замерзал. Спустя неделю ветер, врываясь в щели, уже вовсю гулял по моему чердаку. Обогреться было нечем. Зима с ее непредсказуемыми выходками стала угрозой для моего образа жизни.

Я проклинал себя как домовладельца, не удосужившегося утеплить чердак. Перерыв все барахло, среди которого обитал, в сундуке для приданого я нашел старинные шторы, положил их поверх старого пальто, заменявшего мне одеяло, и, натянув на уши найденную на улице вязаную шапку, какие в холодную погоду носят военные моряки, свернулся калачиком под этим жалким тряпьем на спасительном футоне, изо всех сил стараясь не клацать зубами.

Но как быть в курсе происходящих в доме событий? — ведь когда выпадет снег, каждый шаг в саду, оставив подозрительный след, превратится в очевидное доказательство того, что здесь промышляет вор, и Диана непременно позвонит в полицию.

Однажды, не выдержав нестерпимого холода, я пробрался через заднее крыльцо в дом и благополучно провел несколько часов между полуночью и рассветом в подвале, греясь у котла отопления. Возвращаться к прошлой жизни я не собирался и решил не сдаваться, чего бы это мне ни стоило. Путь в ночлежку для бездомных, которая, конечно, в городе есть, скорее всего в южной части, где живут иммигранты, нелегалы и трудовая беднота, мне заказан. Нельзя забывать, что и там есть свои правила: даже у бездомных имеются имена и биографии, которые наверняка интересуют любопытных социальных работников. Если прикинуться глухонемым, могут упечь в какое-нибудь заведение. Лучше замерзнуть до смерти. Как только я все это уразумел, сразу полегчало, я даже согрелся и уснул.

Был, правда, другой вариант, позволявший не нарушать зарок, которым я себя связал, — найти убежище в доме доктора Сондервана. Я уже не раз проникал в ванную комнату в цокольном этаже и однажды, пока Герберт и Эмили караулили дверь, даже рискнул принять душ. Другой раз поздно ночью они впустили меня в темную кухню, и, хотя в ноздри бил затхлый запах, а громко тикавшие часы напоминали о порядках, граничащих с тиранией, я доставил ребятам удовольствие, съев яблоко и куриную ножку. Однако глупо было бы рассчитывать, что еженощный гость в санатории чудаковатого доктора может остаться незамеченным.

Пока я размышлял, тревожился да так ничего и не предпринял, зима заявила о своих правах разбушевавшейся на улицах метелью и жутко, как ветхозаветный бог отмщения, завывала в моем хлипком укрытии.

Разумеется, никто меня в капкан не загонял, просто мне так казалось. Спячка — гениальное изобретение эволюции, рассуждал я, но почему медведям, ежам и летучим мышам удалось включить его в свой арсенал, а людям нет?

По мере того как снег облеплял гараж, забиваясь в щели на сайдинге, в моем убежище становилось немного уютнее, но простуды избежать не удалось. Я понял, что заболел, когда проснулся со слезящимися глазами и саднящим горлом. Попытался встать, но понял, что не удержусь на ногах. Я прямо-таки ощущал, как внутри у меня резвятся вирусы. Тут уж волей-неволей признаешь, что заболел. Да и трудно ожидать иного, когда ты истощен и не подготовлен к зиме.

Ни разу в жизни я не чувствовал себя хуже. Вероятно, у меня был сильный жар — половину происходившего я не запомнил. В сознании отпечатались две фигуры юных инвалидов, встревожено глядевших на меня из дверного проема. Я был, наверно, жалок, пытаясь приветственно помахать им бледной костлявой рукой. Той же ночью кто-то из них вернулся, потому что ближе к утру я проснулся, оттого что почувствовал под ногами бутылку с горячей водой. Помню одно, самое призрачное, видение: рядом со мной лежит Эмили, одетая, обвив меня руками и ногами, чтобы согреть, и ритмично трется своим бедром о мое, мило воркуя и целуя мои заросшие щеки.

Несколько дней спустя я обнаружил, что все еще жив. Поднявшись со своей убогой постели, я не рухнул обратно. Слабость чувствовалась, но на ногах я держался крепко и голова была ясная. Меня будто подвергли физическому насилию, выскребли из собственной шкуры и засунули в новую — такие примерно были ощущения. Рассматривая себя в антикварном серебряном зеркальце, я увидел тощего изможденного субъекта — в глазах, однако, просвечивал ум. Я сделал вывод, что пережил кризис, явившийся проверкой на духовную крепость, а гнусные вирусы тут ни при чем. В голове и теле — худом, подвижном — появилась непривычная легкость. У постели лежал черствый сэндвич и стоял стакан замерзшего молока. Поблескивали выстроившиеся в ряд банки, служившие мне ночными горшками, — они были пусты. Солнце, проникавшее через круглое слуховое окно, изобразило на полу чердака свое продолговатое радужное подобие.

Плотно запахнув пальто, я выбрался наружу, на чистый холодный воздух зимнего утра, и осторожно, чтобы не поскользнуться на обледенелых ступеньках, сошел вниз. Бамбуковые кусты сковал чистый лед. Я поискал взглядом моих друзей, но на снегу во дворе Сондервана не обнаружил ни одного следа. Из печной трубы не шел дым, у заднего крыльца не горели фонари, которые раньше не выключались круглые сутки. Выходит, все уехали, все до единого: и пациенты, и обслуга. Разве принято увозить душевнобольных из клиники на время рождественских каникул? Или, может, соседям, недовольным маленьким санаторием Сондервана, удалось отстоять в суде свои интересы? А что сам доктор? Вернулся к практике в Нью-Йорке? Ответов не было.

Пока я болел, Герберт и Эмили кружили вокруг меня как маленькие эльфы: мы тут — да не тут. Весь день я провел, привыкая к мысли, что снова совсем один, как настоящий отшельник. Не сказать, чтоб это было неприятно: в их присутствии я сам будто становился ребенком. Поначалу я даже разозлился: куда же они запропали со всем своим хозяйством? — но затем почувствовал облегчение: уйду в свои мысли, и никто меня больше не потревожит. Той же ночью я снова совершил обход мусорных баков и неплохо поживился. В целом получился славный обед, который я запил, растопив во рту горсть снега.

Вскоре потеплело, на земле остались только снежные заплатки, и я возобновил ночные бдения у собственного дома. Обнаружились некоторые перемены. Диана сотворила что-то с волосами, постриглась вроде (не уверен, что стрижка была ей к лицу), и двигалась как-то раскованнее. Дети явно подросли на пару сантиметров с тех пор, как я подглядывал в окно последний раз. Настоящие барышни. Никто больше не ссорился и не хлопал дверью. Казалось, мать и дочери очень близки и даже счастливы втроем. Судя по ненаряженной елке в столовой, Рождество еще не пришло.

Все увиденное отчего-то навеяло дурные предчувствия. Поднимаясь на чердак, я почуял недоброе и поймал себя на мысли, что думаю о своих юридических правах. Я знал, что если меня не обнаружат в ходе расследования, то объявят «отсутствующим», и Диана как моя супруга будет временно распоряжаться моим имуществом. Если сама она еще этого не выяснила, кто-то из моих партнеров наверняка сообщил ей о ее правах. Мне не удалось вспомнить, каков срок, по истечении которого меня можно будет объявить «покойным де-юро» и дать ход моему завещанию. Сколько времени должно пройти — год, два или пять лет? Почему я думал об этом? Почему в голове вертелись слова «супруга», «тщательное расследование»? Почему я рассуждал в правовой терминологии? Разве я не распрощался с юриспруденцией, разве не поставил крест на своей репутации — что же со мною творится?

В таком странном состоянии не то радости, не то отчаяния я совершил до сих пор не понятный мне поступок. Пару раз в году один старый итальянец, зарабатывавший наточкой ножей и других инструментов, подъезжал в своем фургончике к заднему крыльцу нашего дома и спрашивал, не требуется ли чего наточить. Его машина была оснащена механическим шлифовальным кругом. Диана выносила ему кухонные ножи, большие кулинарные и обычные ножницы, даже если они не затупились, — просто знала, что итальянцу нужны деньги. Мне кажется, ей импонировало, что мастер работает в традициях Старого Света. И вот через слуховое окно я увидел, как этот итальянец подошел к двери, а Диана скрылась на кухне, чтобы собрать что-нибудь для него.

Минуту спустя я уже стоял за ним, широко улыбаясь, — я, долговязый длинноволосый бомж с седой бородой по грудь, которого вернувшаяся с ножами в руке Диана приняла за подручного итальянца. Мне хотелось заглянуть ей в глаза, хотелось увидеть там искру узнавания. Я не знал, что стану делать, если она меня узнает, не знал даже, хочу ли быть узнанным. Она меня не узнала. Передала мастеру ножи, закрыла дверь, а старый итальянец, хмуро на меня поглядев и проворчав что-то на родном языке, пошел к своему фургону.

Вернувшись на чердак, я восстановил в воображении умный и внимательный взгляд зеленых глаз моей жены в момент неузнавания, когда я, ее законный супруг, стоял рядом и скалился, как идиот. Хорошо, что она меня не узнала, решил я, в противном случае могла произойти катастрофа. Моя дурацкая выходка обернулась шуткой, но постигшее меня разочарование пронзило грудь, будто одним из наточенных ножей.

День или два спустя, ближе к вечеру, когда закат окрасил небо над кронами деревьев в красный цвет, я услыхал, как к дому подъехала машина. Хлопнула дверца, и, пока я добирался до слухового окна, кто-то успел скрыться в доме. Раньше я никогда не видел этой машины — глянцево-черного «мерседеса» последней модели. Солнце давно закатилось, в доме горели все лампы, а машина все еще стояла на месте. Я периодически подходил к окну и ее видел. Кем бы он ни был — а в том, что это мужчина, я не сомневался, — ясно, что его оставили ужинать.

В темноте — луны не было — я прокрался к окну столовой. Шторы задернули — что она пыталась скрыть? — хотя не плотно, небольшой зазор оставался. Встав на цыпочки и заглянув в комнату, я увидел его спину и затылок, а через стол, напротив, — сияющую улыбкой жену, которая поднимала бокал, видимо, в знак одобрения его слов. Слышны были голоса девочек. Собравшаяся за ужином семья прекрасно проводила время с гостем — каким-то особым, не известным мне гостем.

До конца застолья я топтался под окном. Расходиться они не спешили. Кофе и десерт Диана, как всегда, подала в гостиной, и я рванул туда и снова увидел его спину. Костюмчик у него был отменный, волосы с проседью хорошо уложены. Ростом не высок, но крепкий, на вид сильный. Я его не знал: он не был ни моим сослуживцем, ни одним из наших общих друзей, заглядывавшихся на Диану. Может, она недавно с ним познакомилась? Я намерен был продолжать наблюдение, дабы удостовериться, что после ужина он не задержится. Раз дети дома, этой парочке, конечно, ничего не светит. Тем не менее я продолжал торчать у окна, хотя ночь выдалась холодная и я начал замерзать. И вот он наконец соизволил убраться. Пока ему подавали пальто, я обежал вокруг дома и занял позицию на углу, откуда просматривалась подъездная дорожка. Сфокусировав взгляд на лобовом стекле автомобиля, я, как только он сел в освещенный салон, отчетливо увидел его лицо — это был мой бывший лучший друг Дирк Ричардсон, мужчина, у которого в прошлой жизни я увел Диану.

Последующие дни были полны забот. Растопив снег, я тщательно помылся и вытерся полотенцем «от Сондервана», подарком Герберта и Эмили. Из верхнего ящика сломанного секретера достал бумажник. В нем были все наличные, с которыми я вернулся домой в тот вечер, когда столкнулся с енотом, все мои кредитки, карточка социального страхования и водительское удостоверение. Отыскал я и чековую книжку, и ключи от дома и машины — полный набор среднестатистического гражданина. Затем пробрался в деловую часть городка, срезав путь через задний двор Сондервана.

Первую остановку я совершил в универмаге «Гудвил», где сменил лохмотья на скромный, но чистый коричневый костюм, мятую сорочку, пальто, шерстяные носки; картину довершила пара спортивных ботинок, которые столь же не вязались с костюмом, как и мои штиблеты, зато соответствовали сезону. Когда я вошел в магазин, продавщицы ужаснулись, но мое вежливое обращение и очевидное усердие, с каким я принаряжался, заставили их одобрительно улыбнуться на прощание. «Не забудь постричься, красавчик», — сказала одна из них.

Именно это я и собирался сделать и направился в заведение «унисекс», полагая, что там, в отличие от традиционной парикмахерской, мои отросшие до плеч лохмы никого не смутят. Однако меня там явно не ждали. «Обслуживание по предварительной записи», — фыркнув, бросил старший мастер, но как только я выложил на столик кассира две хрустящие стодолларовые бумажки, свободное кресло вмиг материализовалось. «Стрижку с укладкой, — сказал я, — и не очень коротко».

В большое зеркало было видно, как ножницы кромсали мои патлы, возвращая меня в прошлое. С каждой упавшей прядью четче проступали знакомые черты, пока наконец голова с обнажившимися крупными ушами и лицо, взиравшее на меня из зеркала, не восстановили нарушенную связь с Говардом Уэйкфилдом. Для полного превращения в последнего требовалось побриться, на что ушло еще полсотни долларов, поскольку бритье не входило в репертуар этой команды мастеров. После краткого совещания они остановились на ножницах и опасной бритве. Я не испытывал желания видеть, как мне перережут горло, и откинулся в кресле, спокойно приготовившись к худшему. Я был разочарован: очень уж легко приноравливался к прежней жизни. Словно никогда из нее не уходил.

Наконец меня усадили в кресле так, чтобы показать результат — ну да, это был я, только бледный и исхудавший, и взгляд, наверно, слишком пристальный, а под подбородком мешочком обвисла кожа. С возвращением, Говард Уэйкфилд, человек системы. Для одного дня впечатлений достаточно.

Вечером в непривычном облачении я повертелся вокруг дома, чтобы выяснить, не стряслось ли чего. Может, Дирк Ричардсон притащил с собой нового визитера, мирового судью, к примеру? Однако все было тихо. Никаких чужих машин у дома. Жена за туалетным столиком в полуобнаженном виде, как бы вопреки зимним холодам. Играла музыка, ее любимый Шуберт, которым она донимала меня, когда мы еще только начали встречаться. Звучал один из «Экспромтов» в исполнении Дину Липатти, вернувший меня в те времена, когда эта мелодия еще нас связывала. Я испугался, что сейчас расплачусь, и сбежал на чердак.

На следующее утро внизу раскрылись ворота, и я увидел, как Диана выкатила из гаража внедорожник и усадила в него девочек. Все ясно — рождественский рейд по магазинам. Сейчас они поедут в торговый центр. Там же потом перекусят. Обождав несколько минут, я взял ключи от машины, спустился в гараж и завел свой «БМВ». Мотор заработал моментально.

До меня доходили слухи, что за прошедшие годы Дирк сколотил приличное состояние. Оно и понятно: мой бывший друг занимался страхованием рисков по фьючерсным сделкам, его имя мелькало в деловой прессе.

Удивительно, что я не разучился водить машину; и самый короткий путь к шоссе на Нью-Йорк я тоже помнил. Через час перед глазами вырос город, и на меня обрушился хаос звуков, исходивших от людских особей, непрерывным потоком движущихся по каньонам среди высоток с целью завоевать этот колосс. Люди были и под землей, в грохочущих поездах метро, и над головой, на высоте сорока-пятидесяти этажей. Я был оглушен и потрясен. Мне стоило больших усилий вспомнить, что требуется делать на въезде в подземный гараж.

Неужели я действительно проработал в этом городе большую часть жизни? И буду вынужден снова здесь работать?

Магазин мужской одежды на Мэдисон-авеню был на месте, и продавец в отделе костюмов словно только меня и ждал. Поскольку, прежде чем явиться сюда, я побрился и более-менее прилично оделся в «Гудвиле», меня не остановили на входе. Продавец приветственно кивнул. «Прошу вас», — сказал он.

Тем же вечером, припарковав «БМВ» у соседнего дома и не поленившись взобраться на чердак за портфелем, я подошел к двери своего дома, одетый в черное кашемировое пальто, костюм в тонкую полоску поверх сорочки с твердым воротничком фирмы «Тернбул и Ассер», в строгом шелковом галстуке от Армани, подтяжках расцветки американского флага и лайковых туфлях английской марки «Коул Хаан», и… повернул ключ в замке.

В доме во всех комнатах горел свет. Из столовой доносились голоса — там наряжали елку.

— Привет! — заорал я. — Я дома!

«… соединять зримое и незримое, прошлое и настоящее…»

Из цикла «Американские беседы»

Беседу вел 25 сентября 2008 года Аллен Вайнстайн, глава федерального архивного управления США, в здании Национальных архивов США.

© Е. Домбаян. Перевод, 2011

Печатается с небольшими сокращениями.

Аллен Вайнстайн. Мы счастливы, что сегодня у нас в гостях один из лучших писателей нашей страны, один из лучших писателей мира. Думаю, большинство присутствующих знакомы, по крайней мере, с десятком книг этого автора и, разумеется, с последней из опубликованных — выдающимся романом «Марш».[3] Благодарю вас, сэр, за участие в нашей программе.

Итак, Эдгару Лоуренсу Доктороу достало ума появиться на свет в Нью-Йорке и жить в Бронксе. Нужно ли еще что-нибудь добавлять? (Смех в зале.) Он американец во втором поколении. Отец любил читать Эдгара Аллана По. Отсюда, как я понимаю, ваше имя Эдгар?

Эдгар Л. Доктороу. Хотите поговорить о моих юных годах?

А. В. Именно.

Э. Л. Д. Ну что вам сказать? Ребенок был предоставлен самому себе. Я все время читал, а в доме у нас постоянно звучала музыка. Мама — пианистка, отец — владелец музыкального магазина. Он был отчасти и музыковед, а магазин продержался в годы Великой депрессии, но в 1940 году отец его потерял. Дома всегда было много книг и много музыки, но мало денег. Мои родители были люди читающие. Я не отклоняюсь от темы?

А. В. Нет.

Э. Л. Д. Меня, как я позднее выяснил, действительно назвали в честь Эдгара Аллана По. Детей неспроста называют в чью-то честь: мой отец и вправду любил книги Эдгара По. Вообще-то, ему нравились многие плохие писатели… (Смех в зале.) Хотя из всех наших плохих писателей По — величайший, что меня немного утешает. Отца уже давно нет на свете. Мама дожила до девяноста лет, и, помню, однажды — она была уже в преклонном возрасте — я решился наконец прояснить ситуацию с моим именем и спросил у нее: «Вы с папой знали, что называете меня в честь наркомана, алкоголика и маниакального параноика с ярко выраженной склонностью к некрофилии?» — «Эдгар, это не смешно», — сказала мама.

Я решил, что я писатель, когда мне было лет девять, причем какое-то время не считал, что необходимо что-нибудь писать, зато читал все подряд. Мне повезло — телевидение еще не обрушилось на наши головы, и мы получали всю информацию из книг, комиксов и детских радиопередач. Со временем я начал задаваться одним вопросом. Обычно, когда ребенок читает, ему интересно, что будет дальше, — меня же занимало другое: как это сделано? Думаю, именно этот вопрос должен волновать писателя, то есть ребенка, который таковым намеревается стать. «Писатель видит на странице готовые строчки, которые вызывают мощные чувства и рисуют картины в сознании читателя. Как же это делается?» Помню, какое сильное впечатление произвел на меня Джек Лондон. Помню, как я однажды взял в библиотеке «Мадмуазель де Мопен» Теофиля Готье, от которой у меня горели уши — очень сексуальная книжка. Выбирая книгу, я смотрел на название: например, мне понравилось название «Идиот» какого-то Достоевского… Мой отец, как я позднее обнаружил, осторожно присматривался к тому, что я читаю, и убедился, что в большинстве своем это мистика, истории о загадочных преступлениях и приведениях. Как-то раз, когда мы были в гостях у деда — а у деда моего была прекрасная библиотека, — отец взял одну из книг и сказал: «Вот, „Зеленая рука“.[4] Жуть, мурашки по коже. Полистай-ка ее». И пока взрослые распивали чаи с пирогами, я просидел все воскресенье в углу, читая эту книгу. Отец схитрил: книга была вовсе не про зеленую руку, а про юнгу, «зеленого» еще матросика на шхуне. Меня она увлекла, и я пристрастился к морской тематике, что привело меня затем к капитану Хорнблауэру[5] и подобным приключениям.

А. В. Вы когда-то рассказывали о том, как начали заниматься сочинительством в школе с научным уклоном в Бронксе.

Э. Л. Д. В этой школе я пережил тяжелые времена. Там учились очень умные дети, некоторые просто невыносимо умные: кое про кого можно было предсказать, иногда безошибочно, что их ждет Нобелевская премия по физике. (Смех в зале.) Я спасался от них на нижнем этаже, в литературном журнале «Динамо», там меня впервые опубликовали, напечатали рассказ «Жук». В то время я читал Кафку и сочинил историю об этимологическом превращении в кафкианском духе. Затем я решил изучать журналистику. Не сказать, чтоб это мне нравилось — просто я получил возможность писать. Как-то нам было велено взять интервью, и я с этой целью отправился в город.

А. В. Нужно было побеседовать с какой-нибудь яркой личностью?

Э. Л. Д. Да. Я пошел и взял интервью у дежурного на служебном входе в Карнеги-холл. Его звали Карл, он был еврейский беженец из Германии, потерял всю семью. Очень славный старик. На работу ходил в коричневых брюках и синем саржевом пиджаке, с вечера приносил с собою еду в бумажном пакете и термос с чаем и пил чай по старинке, как привык в Европе: прикусывал кубик зубами и потягивал чай через сахар. Все знаменитости его обожали. И Горовиц, и Тосканини называли его просто по имени. Он отлично разбирался в музыке. Вот у этого старика Карла я и взял интервью. На следующий день учительница вызвала меня и сказала: «Это лучшее интервью из всех, что мне приходилось читать в этой школе. Мы напечатаем его в школьной газете, но прежде пускай кто-нибудь из ребят съездит в Карнеги-холл и сфотографирует Карла, и мы поместим снимок там же». — «Думаю, ему это не понравится», — сказал я. «Почему?» — спросила она. «Понимаете, Карл очень застенчив», — ответил я. «Застенчив? Но ведь с тобой же он поговорил?» — «Не совсем так, — сказал я. (Смех в зале.) — Никакого Карла не существует. Я его выдумал». (Громкий смех.) Да, неудачный выдался денек. <…>

Ни моя учительница, ни я не поняли тогда, что знаменует собой этот случай. Я решил, что гораздо легче выдумать историю, нежели куда-то ехать, задавать кому-то нудные вопросы, — сегодня я бы, конечно, совсем по-другому ответил учительнице, сказал бы: «Я всего лишь сделал то, что обычно делают журналисты». (Смех.)

А. В. Позднее вы писали: «Думаю, художественный вымысел вторгается в историю. Историки знают, что не объективны. Пересечение мифа и истории — вот исходная точка, с которой начинаются мои романы». Ваш выдуманный Карл — это и есть миф, сопряженный с историей.

Э. Л. Д. Моя позиция такова: если Карла не существует, его следует изобрести, — таким образом я заполняю лакуны.

А. В. В Бронксе многие говорили так же, как Карл. Эти люди тоже ходили в библиотеку, как и мы с вами. Помните публичные библиотеки? Приносишь домой огромную кипу книг — назавтра все уже прочитано, тащишь их обратно, и так по кругу.

Э. Л. Д. Для меня публичная библиотека имела огромное значение; важно было не только то, что написано в книгах, но сама их фактура. Некоторые старые экземпляры были так истрепаны, что их заново переплетали — помните толстые такие библиотечные переплеты? Попадались страницы, зачитанные до дыр: перелистываешь ее и кажется, что в руке тряпочка. И еще одно приятное воспоминание: в квартале от библиотеки на Вашингтон-авеню была большая пекарня, можно сказать, хлебозавод, и по дороге в библиотеку я погружался в облако хлебных запахов. Так в сознании соединились хлеб и книги. И эта связь всегда так или иначе сохранялась.

А. В. Если бы ваши родители, как мои, держали ресторан для гурманов, связь была бы не с хлебом и не с бубликами…

Э. Л. Д. Там пекли всякие разности, в том числе буханки с профсоюзными ярлычками — наклеивали на хлеб маленькие этикетки; почему-то я запоминаю такого рода детали. Но был случай, когда моя верность писательству пошатнулась: я решил, что хочу стать аэронавигационным инженером. Мой старший брат на это сказал: «Тебе просто нравится звучание этих слов, вот и все». Я и вправду понятия не имел, чем аэронавигационные инженеры занимаются.

А. В. Как вы из Бронкса попали в Кеньон-колледж? Это два разных мира.

Э. Л. Д. Действительно странно. Мне нравились стихи Джона Кроу Рэнсома, последователя Новой критики,[6] изысканного и не очень известного поэта. Это теперь, как мы знаем, быть малоизвестным поэтом стильно. Я просто почувствовал, что хочу заниматься у него в Кеньон-колледже, и, к моему изумлению, меня приняли. Представляете, как сейчас дети собираются в колледж? Берут с собой гору снаряжения. Тут вам и лыжи, и доски для серфинга, компьютер, динамики и еще много такого, что мне неведомо, — я же отправился на вокзал с одним чемоданчиком и бумажной сумкой, в которой был сэндвич, яблоко и пакет молока. Попрощался с родителями на старом Пенсильванском вокзале — мне было тогда шестнадцать — и сел в поезд. Дорога была дальняя, но сэндвич я доел раньше, чем поезд добрался до Ньюарка.[7] (Смех.) Потом, конечно, жутко проголодался. В Кеньоне давали замечательное образование. Я окончил колледж, но с дипломом философа, а не филолога. Там преподавали два лучших американских философа: Филипп Блэр Райс и Верджил Олдридж, — но я, разумеется, года два поучился и у Рэнсома. А еще я интересовался театром и начал играть в студенческих спектаклях, но хороших ролей не получал, пока колледж не окончил один легендарный старшекурсник по имени Пол Ньюман. (Смех.) Интересно, что с ним потом сталось?

Однако продолжим о Кеньоне и о поэзии. Критические статьи мы писали примерно так, как играют в футбол в штате Огайо: там со словами не шутят. Когда позднее в Коннектикуте я встретился с писателем Робертом Пенном Уорреном, который был как-то связан с Кеньоном и знаком с Рэнсомом, он сказал, что Кеньон в годы моей учебы был, по всей видимости, лучшим учебным заведением в стране. Мне было очень приятно это слышать.

А. В. Когда вы впервые обратились к истории? Есть ли тут привязка к какому-то событию или такой подход был всегда для вас естествен?

Э. Л. Д. Хороший вопрос. Пожалуй, к истории меня привел ряд случайностей творческого характера. После армии я работал ридером в «Коламбия Пикчерз» в Нью-Йорке, то есть читал по одной книге или сценарию в день и писал отчет, в котором требовалось указать, можно ли на этом материале снять фильм. В то время были очень популярны вестерны, и мне изо дня в день приходилось читать ужасные, отвратительные сочинения — я от этого буквально заболевал. И вот однажды я сел и написал рассказ, пародию на всю эту муть, и показал его моему шефу Джонни Джонстону. Он сказал: «Мне нравится. Сделай из этого роман». После чего я зачеркнул название рассказа, сверху написал «Глава первая» и, знать не зная, как пишутся романы, приступил к делу.

Действие романа[8] я почему-то поместил на территорию Дакоты в 1870-е годы, и, хотя изначально задумывалась пародия, мне захотелось сделать из затасканного жанра нечто серьезное. Структурной основой осталась пародия, но в романе ничего не высмеивалось. Его напечатали, были довольно хорошие рецензии, и я понял, что с задачей справился, хотя никогда не бывал западнее Огайо, где расположен Кеньон-колледж. В сущности, для меня, жителя Нью-Йорка, штат Огайо и был Западом. Такой подход вполне традиционен: Кафка, например, написал книгу под названием «Америка», не выезжая из Праги.

А. В. Сейчас эту вещь относят к разделу «Книги о путешествиях».

Э. Л. Д. Вот-вот. Критики отнеслись ко мне по-доброму, но затем я получил письмо от одной дамы из Техаса. Она была уже преклонных лет, о чем свидетельствовал очень изящный почерк в духе каллиграфии XIX века. «Молодой человек, — писала она, — я была с вами до пятой главы, в которой вы заставили Дженкса посреди прерии приготовить обед из задней ноги луговой собачки. В этом месте я поняла, что вы никогда не бывали западнее Огайо. (Смех.) Задняя нога луговой собачки меньше чайной ложки». (Смех.) Хочется вспомнить слова Генри Джеймса о том, что писатель «прозревает, как дышит, заглядывает в неизведанное». Некоторое время назад я рассказывал эту же историю и получил электронное письмо от человека, хорошо знакомого с дневниками Льюиса и Кларка:[9] он сообщил мне, что там упоминается некий сержант, который убил луговую собачку и приготовил из нее обед для двух офицеров, — так что я был прав. (Смех.) Сам того не подозревая.

Вы спросили, как я обратился к истории, — думаю, этого потребовал сам жанр романа. Я вырос в Нью-Йорке, но этот город никогда не влиял на мое писательство так же сильно, как, например, Средний Запад на Шервуда Андерсона и Синклера Льюиса или Юг на Уильяма Фолкнера. Просто мне пришло в голову, что время может стать таким же организующим принципом романа, как и место. Моя вторая книга[10] (даже не буду о ней говорить, на критиков она произвела впечатление разорвавшейся бомбы) и последующие, «Книга Дэниэла» и «Рэгтайм», были выстроены по этому же принципу. Но я не причисляю себя к авторам исторических романов. Я вообще против такого определения. Хотите, чтобы я развил эту тему?

А. В. Конечно, но попутно замечу, что я не называл вас автором исторических романов. Я сказал, что вы писатель из Бронкса.

Э. Л. Д. Ну, это не очень понятно… Разумеется, такой жанр существует. «Исторический роман» — это костюмный роман, где вам внушают, как славно было бы жить в такую-то эпоху, но я веду речь не об этом, на мой взгляд, довольно поверхностном жанре. Скажем, в «Алой букве» Натаниель Готорн описывает период за сто пятьдесят лет до своего рождения. Разве мы считаем эту книгу историческим романом? Нет. Марк Твен написал «Тома Сойера» через сорок лет после своего рождения, в конце 1870-х, и рассказал о своем детстве на Западе и на Юге в 1840-е годы. Для нас «Том Сойер» и «Гек Финн» — не исторические романы.

Так или иначе, в любом романе рассказывается о прошлом — от этого никуда не денешься, — хотя вы можете возразить: роман называется историческим не только потому, что повествует о прошлом, а потому, что в нем действуют исторические персонажи. Однако мы не считаем историческим романом ни «Войну и мир» Толстого, ни «Пармскую обитель» Стендаля, хотя в них есть подлинные исторические личности. В 1985 году я опубликовал книгу под названием «Всемирная выставка», при написании которой использовал историю моей семьи и личный опыт взросления. Это не исторический роман, но в нем говорится о реальных, хотя мало кому известных людях. В чем, собственно, отличие произведения, где вы найдете всем известных реальных личностей, от книги, в которой описаны персонажи никому не известные? Нет между ними такого различия, следовательно, можно описывать прошлое, используя персонажей, у которых есть подлинные прототипы, и все-таки это не будет исторический роман. Когда книга написана, она начинает жить собственной жизнью, и тут обретает значение присущее только ей одной внутреннее время.

А. В. А теперь поговорим о природе вашего ремесла. Персонажи, места, где разворачивается действие, выбор тем — сложных, актуальных, чрезвычайно вас увлекающих — все это свидетельствует о том, что вы исключительно нью-йоркский писатель. Судя по всему, в вашей жизни Нью-Йорк — главный город?

Э. Л. Д. Значит, вы считаете меня нью-йоркским писателем?

А. В. По-моему, вы уловили множество типично нью-йоркских особенностей.

Э. Л. Д. Благодарю вас. Да, было время, когда меня так называли: я и впрямь выпустил несколько книг, где местом действия был Нью-Йорк в разные годы, — но меня называли и политическим, и историческим, и еврейским писателем, и постмодернистом… Я не возражаю, любое толкование моих произведений приемлемо, если оно не претендует на то, чтобы быть исчерпывающим.

А. В. А как вам такая цитата? «Доктороу — эпический певец исчезающего радикального прошлого Америки. Никому из сочувствующих левых не удастся прочесть его великолепные романы, не испытывая горечи, являющейся естественной реакцией на политические дилеммы, с которыми мы сталкиваемся в настоящее время».

Э. Л. Д. Хм… должен вам кое в чем признаться… Обычно я не читаю серьезную критику. Не хочу слишком глубоко вникать в то, чем я занимаюсь. (Смех.) Нет, я не шучу. Странная это штука. Я уже приводил слова Генри Джеймса о том, что «писатель прозревает, как дышит, заглядывает в неизведанное». Я всегда понимал: чтобы записать фразу, рожденную воображением, нужна острота восприятия, чего не требуется для простого изложения фактов. Здесь не обойтись без определенного дара: ведь ты пишешь о том, чем не владеешь. Писатель совершает открытия тем же путем, что и читатель. Если работа задалась, сам себе удивляешься. Читатели находят в твоей книге вещи и смыслы, которые оказались там, хотя ты их сознательно и не закладывал. А читать серьезную критику — вроде как добровольно совать голову в ярмо. Искусство — процесс не вполне контролируемый, результат его часто непредсказуем. В пору моей юности критики пользовались выражением «интенциальное заблуждение», подразумевая, что автор намеревался написать о чем-то одном, но книга получилась о другом. То есть намерение уже является заблуждением. Однако автора ничто не должно смущать, ни в малейшей степени. Автор обязан с уважением относиться даже к тому, что он ведет не вполне правильный образ жизни. И люди, живущие рядом с ним, конечно, очень хорошо это понимают. (Смех.) Несколько лет назад мою жену Хелен пригласили принять участие в радиопередаче под названием «Жизнь с писателем». (Смех.) Вместе с ней там еще были Роуз Стайрон, жена Билла Стайрона, и, кажется, Нэн Тализ, супруга Гея Тализа. Ведущая начала передачу словами: «Мы часто слышим, что писатели — невротики, интересующиеся только собой, эгоисты и грубияны, напрочь лишенные способностей, позволяющих жить рядом с другим человеческим существом, — вот они какие ужасные». И тут моя жена, которую еще даже не успели представить, заявляет: «Не знала, что вы знакомы с моим мужем». (Смех.) А возвращаясь к критикам: я признателен тем, кто всерьез уделяет мне внимание, однако, когда мне присылают книгу или статью, я благодарю их авторов, но… не читаю.

А. В. Теперь очень конкретный вопрос. Некоторые писатели строго придерживаются режима и пишут в день по странице или по 2000 слов, или еще больше, затем — стоп и далее в том же духе. Другие существуют в свободном полете, в сферах, откуда черпают вдохновение, — они могут написать много или мало в зависимости от того, какой выдался день, какова тема и так далее. Есть ли у вас какая-то модель? Можете рассказать, или это дурацкий вопрос?

Э. Л. Д. Я считаю, что важно ежедневно ходить на работу, как все прочие люди, поскольку, если пропустишь день, потом два дня уходит на то, чтобы наверстать упущенное. Существует множество разных правил, которыми можно руководствоваться. Хемингуэй — великий знаток писательской психологии — в интервью журналу «Пари-ревью» много лет назад сказал: «Прекращайте писать, если знаете, что будет дальше». Идея очень проста. И еще: «Никогда не перечитывайте больше одной страницы, до того как с утра начнете писать». Многие авторы, у которых уже написаны 50 или 100 страниц, всякий раз, прежде чем продолжить работу, садятся и их перечитывают. Это ошибка. Я предпочитаю ежедневный труд. Если вдуматься, у меня очень благородная профессия, ведь она требует преданности, принципиальности, эгоизма. Должен вас предупредить: когда писатель рассуждает о своих книгах и своей манере работать, процесс сочинительства продолжается.

А. В. Позвольте еще одну цитату. «Накануне выборов 1992 года Доктороу напомнил читателям, по какой причине странное, пышное и хлопотное мероприятие, известное как президентские выборы, столь существенно». Теперь процитирую вас: «Каков президент, такова и страна. Плюс некоторый вклад средств массовой информации — и один четырехгодичный срок может обеспечить нам мирное сосуществование, а второй — заставить по мелочам рвать друг другу глотки». Сегодня у вас не возникает желания что-то добавить к сказанному?

Э. Л. Д. Да это просто необходимо, ведь сегодняшняя встреча — второе по важности событие в Вашингтоне.[11] (Смех.) Фактически то же самое я повторил в статье, которую написал в 2004 году в знак протеста против войны в Ираке. Начиналась она, кажется, так: «Этот президент[12] не знает, что такое смерть». Когда 6 июня 1944 года президент Эйзенхауэр отправлял американские войска в Европу, он думал обо всех молодых людях, которых могут убить во время высадки, и был в ужасе, ему было не до шуток. Небольшая статья с этими словами, к моему удивлению, чуть ли не взорвала Интернет. Именно тогда я понял, какой мощью обладает всемирная паутина. Меня цитировали на тысячах сайтов, и что правда — то правда: каков президент, такова и страна. Думаю, всем известно мое мнение на этот счет: нынешняя власть — самая губительная в истории нашей страны. (Аплодисменты.) Это не мнение пристрастного наблюдателя, многие думают так же. Практически каждую сферу наших жизненных интересов, будь то экономика, окружающая среда, война или гражданские права, правительство в той или иной степени игнорирует. Это очень печально. По-моему, мы должны всерьез озаботиться тем, в каком направлении движется наша страна. О каких еще приятных вещах нам стоит поговорить?

А. В. Позволю себе затронуть одну не очень приятную тему, которая снова обсуждалась в новостях последние несколько недель. Вам наверняка понятно, что я имею в виду. Много лет назад вы написали очень яркую «Книгу Дэниэла».

Для меня вымысел есть вымысел, факты — это факты, а миф — миф. Здесь же все перемешано, и, если бы мне пришлось задним числом отнести автора к какой-то категории, я бы сказал, что вы — непредсказуемый писатель. Сегодня считается, что первоклассный писатель может использовать любой материал и не обязан разделять его на вымышленный и фактический ряд, но то, что делаете вы… Итак, что вы можете по прошествии лет сказать о «Книге Дэниэла», об уголовном деле, которое легло в основу романа, и вашем личном отношении ко всему этому?

Э. Л. Д. Не знаю, давно ли вы читали эту книгу, но все мои догадки насчет содержания засекреченных документов оказались верны; это подтверждает и недавнее признание Мортона Собелла.[13] Если меня спросят, написал ли бы я сейчас по-другому, я скажу «нет». Вот для чего нужен дар, позволяющий домысливать то, чем не владеешь. В книге репортер сообщает Дэниэлу, от лица которого ведется повествование, что тот — сын казненной супружеской пары. «Да, дело ваших родителей сфабриковано, но в этой стране не приговаривают к смертной казни кого ни попадя». В романе есть указание на то, что мать Дэниэла, которая, видимо, знала далеко не все о шпионской деятельности мужа, эмоционально от него дистанцируется. Возможно, вам интересно, как появилась эта книга?

А. В. Да, очень интересно.

Э. Л. Д. В конце 1960-х в некоторых университетских кампусах более или менее спонтанно, как протест против войны во Вьетнаме, возникло движение так называемых «новых левых». Мне захотелось сравнить их со «старыми левыми». Для левого движения 1930-х годов была характерна европейская, марксистская направленность. «Старые левые» либо слепо подчинялись Советскому Союзу, либо с негодованием от него открещивались, но продолжали исповедовать утопическую теорию, тогда как «новые левые» тяготели к анархизму. Позднее это движение распалось на различные группировки, но в них по-прежнему царил дух анархии, который вырвался из кампусов вместе с рок-н-роллом и новой манерой одеваться. Мужчины отращивали волосы, все стали носить джинсы. Дальше все это слилось с движением за гражданские права. Я стал думать, как лучше рассказать об истории моей страны в 30 и 40-е годы, и пришел к выводу, что не иначе как через инакомыслящих.

Идею написать большое романное полотно я вынашивал давно, но сюжета не находилось. Когда Розенбергов казнили, я служил в армии в Германии и не обратил на это внимания, но какие-то сообщения в «Старз энд страйпс»,[14] вероятно, видел и, гораздо позже, решил, что эта история поможет мне связать 30 и 60-е годы, — вот как я взялся за дело. Никого из фигурантов я не знал, со стороной обвинения тоже не был знаком. Начал читать стенограммы и газетные статьи, вообразил, что мне все ясно, написал около ста пятидесяти страниц и однажды их прочел. Вам известно, что это часть литературного процесса? Время от времени нужно просматривать то, что уже сделано, и я посвятил один день чтению написанного. Текст оказался ужасным, очень скучным, и я впал в отчаяние. Если я способен накропать столь унылую историю, никакой я не писатель. Помню, как раскидал бумаги по комнате. Ни разу в жизни я не испытывал такого внутреннего опустошения. Ополчившись на себя, я вставил лист бумаги в пишущую машинку — именно так мы работали в те времена — и начал печатать нечто вроде пародии на собственные писательские притязания. Так появилась первая страница «Книги Дэниэла», после чего я понял, что не мне писать эту книгу — ее должен написать Дэниэл, выросший сын Розенбергов, в попытке примириться с жизнью, какую уготовили ему родители. Дэниэл помог мне ответить на вопрос, как выстроить книгу, поскольку знал ситуацию изнутри, — что обязан знать и автор, о чем бы ни писал, — но в то же время он блуждал в потемках — так же как и автор, то есть я.

Итак, я сумел написать эту книгу благодаря тому, что встал на точку зрения Дэниэла. Те, кто не читал романа, полагают, что он написан в защиту Розенбергов. Это неверно. Я не пытался выяснить, виновны Розенберги или не виновны. Роман не о них. Он о том, что с ними произошло. Это уголовное дело — канонический портрет Соединенных Штатов 50-х годов, автопортрет эпохи психоза в масштабах страны. Вот о чем моя книга. И еще о том, что способны родители, одержимые идеологическими фантазиями, сами того не сознавая, сотворить с жизнью своих детей.

А. В. Артур Кёстлер в романе «Слепящая тьма» писал о замученных и казненных в годы террора большевиках так: «Они были виновны, но не в тех преступлениях, за которые их осудили».

Э. Л. Д. Мне кажется, даже те, кто согласны с этим утверждением и всегда считали, что Розенберги виновны, никогда не желали их казни.

А. В. Конечно нет.

Э. Л. Д. Если говорить не о книге, а об этой паре, и вспомнить признание Собелла, выходит, что Юлиус Розенберг действительно был шпион, а жена его — скорее всего, нет. Ее казнили на электрическом стуле на основании ложных показаний сестры мужа. Сам Розенберг не занимался атомным шпионажем, он поставлял много других сведений, например, о радарах, о различных видах вооружения и тому подобное. А вот, к примеру, некий Клаус Фукс,[15] совершивший реальное предательство, был приговорен к тюремному заключению и через восемь лет вышел на свободу. Если разобраться, все участники судебного процесса показали себя не лучшим образом: и сторона обвинения, и судья, который явно состоял в сговоре с прокурором, и, безусловно, Рой Кон, который изуверски хвастался, что именно он внушил судье Кауфману мысль о смертной казни, и сам судья Кауфман, заявивший, что Розенберги несут ответственность за войну в Корее. Последнее — бред чистой воды. В общем, все, кто причастен к этому делу, как ни крути, выглядят отвратительно.

А. В. Я мог бы задавать вопросы еще несколько часов, но у нас есть традиция предоставлять микрофон аудитории. Прошу вас. <…>

Голос из зала. Я журналист. Пытаюсь написать пьесу, не историческую — учитывая ваш комментарий, не хочу пользоваться этим определением, — однако действие происходит в прошлом. И бьюсь над вопросом: нужно ли придерживаться доподлинно известных фактов о жизни прототипов моих персонажей и копаться в документах в поисках новых фактов? По-моему, это ошибочный подход, заниматься этим не стоит, и все же я сомневаюсь, вероятно, в силу моей основной профессии. Интересно, насколько вас заботит эта проблема. Взять хотя бы роман «Марш», которой мне очень понравился, но я заметил, как вольно вы обращаетесь с персонажами, поэтому хотелось бы узнать, есть ли некая граница, когда понимаешь, где можно присочинить, а где надо следовать имеющимся фактам.

Э. Л. Д. Это сложный вопрос. Я знаю многих писателей, которые, прежде чем сесть за стол, занимались скрупулезными исследованиями — и не смогли написать ни строчки. На них давил груз сведений, почерпнутых из источников, — это убивает воображение. На вопрос, много ли я извлекаю из источников, я отвечаю: мне хватает. Роман, как, вероятно, и пьеса, пишется ради эстетической задачи. Когда я превращаю генерала Шермана, личность историческую, в персонажа романа «Марш», я делаю то же самое, что живописец, который пишет портрет. Художник субъективно интерпретирует объект: холст говорит о нем самом столько же, сколько о его модели. Изображение всегда отличается от оригинала.

В Англии есть Общество короля Ричарда III, созданное с целью пресечь ужасную клевету, распространяемую шекспировской пьесой. Члены общества утверждают, что Шекспир очернил и дискредитировал Ричарда, который был очень хорошим, мудрым правителем, не убивал детей и вовсе не был горбатым серийным убийцей. (Смех.) Если они преуспеют в своем деле — а им уже удалось выяснить, что Шекспир пользовался хрониками Холиншеда,[16] который находился под пагубным влиянием Томаса Мора, чьи сочинения противоречат исторической правде, — мы получим двух Ричардов: одного исторического, другого шекспировского. И который из них, по-вашему, более ценен? «Ричард III» — одна из самых популярных пьес Шекспира, в которой автор убеждает нас в том, что каждый стремится безнаказанно жить за счет других. Это великая трагедия о проблемах нравственности, потому автор и не старался следовать историческим фактам. Другой пример. Я уже упоминал сегодня «Войну и мир». У Толстого Наполеон — пухлый нескладный коротышка, не способный даже в седле держаться как подобает. Возможно, так оно и было, но дело-то в другом. Для Толстого главное — несоответствие между физическим обликом Наполеона и его деяниями, и результат этого несоответствия — тысячи мертвых солдат по всей Европе. Толстой провел большую исследовательскую работу, но в романе дал собственную оценку Наполеону. Боюсь, я перегрузил вас ссылками на мировые авторитеты, поэтому возвращаюсь к себе. Когда я писал «Рэгтайм», я неплохо позабавился, создавая образ Д. П. Моргана,[17] но ведь и сами знаменитости выдумывают о себе всякую всячину задолго до того, как за них возьмутся писатели. (Смех.) Если хотите почитать настоящую фикцию про Моргана, обратитесь к его авторизованной биографии. (Смех.)

Вопрос из зала. Вы сказали, что пишете каждый день. Откройте нам секрет, над чем вы сейчас работаете. И еще: что из написанного ранее вам особенно нравится?

Э. Л. Д. Открываю. Сейчас я пишу очередной великий роман. (Смех.) Вероятно, вы хотите узнать, что из написанного мною стоит прочесть. Понимаю. К чему тратить время, искать самому? Что ж, возьмите «Добро пожаловать в тяжелые времена». Хотя нет, не стоит. «Книга Дэниэла» — интересная вещь, но мрачноватая и сложная, к тому же там использованы постмодернистские приемы. Забудьте о ней. «Рэгтайм» — пародия на историческую хронику, так что и тут не советую. Вообще, боюсь, все эти романы не для вас. (Смех.)

<…>

Вопрос из зала. Я прочла ваш рассказ в журнале «Нью-Йоркер» — не помню названия… о человеке, который прячется в своем гараже.

Э. Л. Д. Рассказ называется «Уэйкфилд».

Из зала. Да, «Уэйкфилд». Как вам удалось написать такой рассказ во время работы над романом? Или вы взяли таймаут?

Э. Л. Д. Иногда полезно ненадолго отвлечься от романа и написать что-то, совершенно с ним не связанное. Должен вам сказать, что рассказ с таким же названием есть у Натаниеля Готорна. Там идет речь о живущем в Лондоне XVIII века англичанине, который однажды, как обычно простившись утром с женой, уходит из дома и возвращается спустя двадцать лет. Все эти годы он прячется по соседству. В рассказе Готорна есть такая фраза: «Дадим же возможность читателю самому поразмыслить над этим умопомешательством». И я решил: отлично, вот этим я и займусь. Так что «Уэйкфилд» — это мое толкование готорновской истории.

<…>

Вопрос из зала. Вы писали о разных периодах… А какие моменты в американской истории наиболее близки лично вам, с какими воспоминаниями вы не расстаетесь?

Э. Л. Д. Я помню, где находился во время убийства Джона Кеннеди — в офисе на Мэдисон-авеню. С детства помню, что, когда умер Франклин Рузвельт, все вокруг плакали, взрослые плакали, и я тоже заплакал. Помню, как все радовались, когда закончилась война, Вторая мировая. Как все нервничали, когда Хрущев отправил ракеты на Кубу: кошмарные были дни, все действительно боялись, что русские сбросят на нас атомные бомбы. Но для меня это просто эпизоды из жизни, я не воспринимаю их как события исторические. Наверно, для молодежи, людей, которые появились на свет пятнадцать лет назад, для моих внуков это уже история, для меня же — нет. <…> Любопытно, что сейчас некоторые историки берутся за сочинительство. Устный рассказ — самая древняя система передачи известных человечеству знаний. Сказители Бронзового века, такие как Гомер или авторы Ветхого Завета, творили в рамках этой системы, поскольку никакой другой тогда просто не существовало. Им науку заменяло религиозное озарение. В отличие от нас, они не разделяли функции языка — это у нас все разложено по полочкам: язык науки — одно, религии — другое, повседневного общения — третье, поэзии — четвертое и так далее. Люди Бронзового века классификацией не занимались, для них подобных различий не существовало, поэтому они могли, передавая информацию для обучения молодежи, соединять зримое и незримое, прошлое и настоящее и дозировать страдания так, чтобы легче было переносить тяготы жизни. Сам акт устного повествования означал, что все рассказанное — правда. Но потом пошло: эпоха Просвещения, Галилей, Фрэнсис Бэкон, который заявил: «Самое лучшее из доказательств есть опыт»… Тогда-то устный жанр и утратил авторитет. А сейчас только малые дети верят, что все, что им рассказывают, правда. Дети и еще фундаменталисты. (Смех.) Но человеческий мозг все еще восприимчив к рассказам. Доказательство тому — ученые социологи, психологи и антропологи, оккупировавшие область художественной литературы. Взять хотя бы Фрейда с его замечательными описаниями случаев из практики или социологов с нарисованными ими весьма субъективными этническими портретами. Все они перекочевали на нашу, писательскую, территорию и оттеснили нас словно бы в резервацию. Я прекрасно помню, что остро это ощущал, когда писал «Рэгтайм». В то время в мире доминировал эмпирический метод познания, и я сказал себе: «Ладно, если читатели жаждут фактов, они их получат. Я предъявлю им такие факты, от которых у них глаза на лоб полезут».

А. В. Тем не менее, искусство рассказа все еще живо и эффективно, и подтверждение тому — ваши собственные произведения. Благодарю вас. Спасибо всем участникам беседы. До следующих встреч.

Шарж Дэвида Левина

Примечания

1

Напиток из рома, кокосового молока и ананасового сока со льдом (исп.). (Здесь и далее — прим. перев.)

(обратно)

2

Подружки (исп.).

(обратно)

3

Русский перевод романа Э. Доктороу «Марш» впервые опубликован в «ИЛ» (2009, № 1–2). (Здесь и далее — прим. перев.)

(обратно)

4

Роман английской писательницы Лилиан Бекуит (1916–2004). Вероятно, Доктороу сочиняет или ошибается: «Зеленая рука» впервые опубликована в 1967 г., когда ему было 37 лет.

(обратно)

5

Горацио Хорнблауэр — вымышленный персонаж, офицер Королевского британского флота в период наполеоновских войн, созданный писателем С. С. Форестером.

(обратно)

6

Доминирующее направление в англо-американской литературной критике в 1920–1960 гг.

(обратно)

7

Ближайший к Нью-Йорку городок, в настоящее время фактически пригород.

(обратно)

8

Имеется в виду роман «Добро пожаловать в тяжелые времена» (1960).

(обратно)

9

М. Льюис и У. Кларк возглавляли организованную по инициативе президента Т. Джефферсона первую в истории США экспедицию по исследованию новых земель (1804–1806).

(обратно)

10

Написанный в жанре научной фантастики роман «Большой, как жизнь» (1966).

(обратно)

11

Беседа проходила осенью 2008 г., чуть больше чем за месяц до избрания новым президентом США Барака Обамы.

(обратно)

12

Джордж Буш-младший.

(обратно)

13

В сентябре 2008 г. 91-летний Мортон Собелл, осужденный по делу супругов Розенберг в 1951 г., публично признался, что действительно занимался шпионажем в пользу русских, и заявил, что Этель Розенберг к шпионажу не причастна.

(обратно)

14

Неофициальная газета Министерства обороны США для военнослужащих, проходящих службу за границей.

(обратно)

15

Эмиль Ю. Клаус Фукс (1911–1988) — немецкий физик-теоретик, осужденный в 1950 г. за шпионаж в пользу СССР.

(обратно)

16

Рафаэль Холиншед — английский хронист XVI в., автор «Хроник Англии, Шотландии и Ирландии».

(обратно)

17

Джон Пирпонт Морган (1837–1913) — финансист, промышленник, основавший в начале XX в. мощную монополистическую группу.

(обратно)

Оглавление

Эдгар Лоуренс Доктороу Уэйкфилд

«… соединять зримое и незримое, прошлое и настоящее…» X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?