«Условия человеческого существования»

Дзюнпей Гомикава Условия человеческого существования

Часть первая

1

Они брели, не задумываясь, куда идут и зачем, и улица казалась им бесконечной. Они говорили, не умолкая, и еще ни слова не сказали о самом главном.

Смеркалось. В надвигавшейся темноте медленно кружил снег, крупный, как хлопья ваты. Такой снег — редкость в Маньчжурии. Обычно он здесь мелкий и сухой и шуршит, как песок, и ветер хлещет им по лицу, так что снежинки впиваются в кожу, как иглы. А сейчас он падал неслышно и мягко, обволакивая все вокруг.

Они дошли до угла и остановились. Редкие прохожие обходили их. В окнах, запорошенных снегом, тепло мерцали огоньки. Улица здесь разветвлялась надвое.

— Мне, наверно, пора, — сказала она совсем не то, что хотелось.

Кадзи смотрел куда-то через ее плечо. Она оглянулась. Позади, в угловом доме, был мебельный магазин. Проследив за взглядом Кадзи, она увидела в витрине большое декоративное блюдо. Мужчина и женщина в объятии. По-видимому, с роденовского «Поцелуя». Взгляд Кадзи оторвался от витрины и, скользнув куда-то в сторону, повис в пространстве. Митико перехватила его и заставила Кадзи встретиться с ней глазами.

— Как это не похоже на тебя.

Он не понял или сделал вид, что не понимает.

— Ты опять увиливаешь от главного, Кадзи…

В бледном свете Митико увидела, как зажглись на мгновение его глаза и снова погасли, стали холодными и суровыми. Девушке стало больно, тяжелый комок сдавил ей горло.

— Не могу понять. Ты все твердишь — война, война… Мы любим друг друга, а пожениться не можем… Это все из-за войны?

— Да.

— Но почему же, скажи?

— Сам не знаю.

Кадзи снова глянул на блюдо в витрине. Митико провела пальцами по его плечам и за воротник робко потянула к себе.

— Ты… не любишь меня?

— Люблю! — прошептал он жарко.

— Я тоже… Чего же ждать? Почему мы не можем пожениться?

— Ну как объяснить, чтобы ты поняла!

— И не старайся! Не понимаю и не пойму! — Она упрямо тряхнула головой, с капюшона посыпались снежинки. — Знаю, знаю. В любую минуту тебе могут прислать красную повестку. Может быть, даже завтра! Ты это хочешь сказать? Так вот, я больше не желаю это слышать! Я обыкновенная женщина и хочу выйти замуж за любимого человека; иного счастья себе не мыслю и не желаю. И пусть наутро после свадьбы тебе присылают красную повестку! Пусть, я не буду раскаиваться… Плакать буду горько, изойду слезами, провожая тебя… Но другого счастья мне все равно не нужно!

Радость, и гордость, и восхищение этой маленькой женщиной нахлынули на него горячей волной. Его решимость отступила перед этой силой. Повестку ему пришлют, и очень скоро. Не важно, какая она будет — красная, белая, синяя, но ему прикажут бросить все и уйти. И он должен будет уйти с тоской в сердце, понимая, что не вернется. И ничем не убедить себя, что этого не случится. Так, может быть, и в самом деле уступить, пока это еще возможно, своему чувству и испытать то, что кажется таким желанным?.. Пусть это будет только миг и завтрашний день принесет крушение…

— Хорошо. Пойдем сейчас ко мне.

На мгновение девушка опустила веки, потом подняла на него сияющие глаза:

— Идем.

И она решительно повернулась, чтобы идти туда, где было общежитие Кадзи. Но Кадзи не шевельнулся.

— Нет. Нельзя, — прошептал он.

Митико остановилась и пристально посмотрела ему в глаза. Теперь он видел перед собой искаженное гневом лицо девушки, лицо-маску.

— Ты испытывал меня? Ты шутил?! С этим не шутят! Ты испугался? — Ее прерывающийся от волнения голос вдруг окреп. — Боишься запятнать репутацию безупречного служащего?.. Трус! И… дурак!

Митико убежала. Он остался стоять словно в оцепенении, подняв лицо к темному небу.

«Боишься запятнать репутацию…» Это жгло, как пощечина. Боль незаслуженной обиды, гнев, неутоленная любовь раздирали сердце. Он дрожал. Утонуть в ее объятиях, минутной иллюзией счастья заслониться от всего — от проклятой войны, от мыслей, от судьбы! Все равно не сегодня, так завтра его погонят туда…

Взгляд Кадзи снова остановился на блюде в витрине. Любовники в вечном объятии. Почему же ему и Митико отказано в этом счастье? Война… Минуту назад он, может быть, навсегда оттолкнул от себя Митико и навечно потерял возможность обнять ее. У него перехватило дыхание. Возлюбленная… Разве не в этом образе воплощена радость жизни для мужчины? А он оттолкнул ее.

2

Помещение отдела было заставлено письменными столами. Здесь сидело пятьдесят человек. Как это сплошь и рядом бывает в крупных колониальных фирмах, мало кто из них всерьез занимался работой. Большинство исправно появлялись в положенное время и в положенное время уходили. Чтобы не потерять кусок хлеба, требовалось только умело делать вид, что очень занят.

Топили исправно. Почти все сидели без пиджаков, засучив рукава сорочек. Лениво перебрасывались словами, писали частные письма на бумаге с фирменными штампами, с упоением разговаривали по телефону. В воздухе висел удушливый дым от дешевых местных сигарет. Их покупали, когда кончались пайковые японские. От этого дыма першило в горле.

Письмоводитель из отделения Кадзи говорил соседу:

— Вот уж не ожидал, что немецкая армия выдохнется под Сталинградом… Теперь на Германию не очень-то можно рассчитывать. Что предпримет Советский Союз — вот в чем теперь вопрос.

Он улыбался, будто все это было просто забавно, хотя в действительности за его словами скрывался страх, не покидавший последние дни окружающих. От Маньчжурии до Тихого океана далеко — поэтому война с Америкой здесь почти не ощущалась. Зато под боком была извилистая, тянувшаяся на тысячи километров советская граница. И немудрено, что всех здесь тревожил один вопрос: что предпримет Советский Союз?

— Э, чепуха! Нам нечего опасаться, — младший письмоводитель Ониси охотно поддержал разговор. — Квантунская армия надежно охраняет границу Маньчжурии, — и, покосившись на Кадзи, громко добавил: — Будьте уверены, она не дрогнет, не оплошает!

Кадзи промолчал. Он писал очередную докладную записку. «Зависимость темпов развития черной металлургии от общего уровня развития промышленного производства», — аккуратно вывел он на обложке.

— Ну еще бы! — отозвался кто-то из дальнего угла. — С такими удальцами, как наш старший ефрейтор Ониси, Квантунская армия, конечно же, непобедима.

Старший ефрейтор запаса, письмоводитель Ониси самодовольно ухмыльнулся. Он участвовал в Шаньсийской операции во время вторжения в Китай, и разнузданные зверства против беззащитных крестьян, в которых он отличился, были, судя по всему, предметом его нескрываемой военной гордости.

— Все-таки я никак не пойму, почему мы в свое время не ударили по России? — медленно произнес пожилой служащий, сидевший неподалеку от Кадзи. — Пока Германия наступала, нам было проще простого ворваться в Сибирь и взять Россию в клещи. Ведь после особых маневров Квантунская армия превратилась в могучую силу, а?

Ему никто не ответил. И хотя в глубине души многие считали, что было бы, пожалуй, действительно неплохо напасть на Сибирь — это приблизило бы конец войны и освободило бы их от вечного страха перед красными, — люди начинали смутно понимать, что Япония не способна вести войну на два фронта.

Конторские служащие не знали истинных причин развертывания Квантунской армии, проведенного правительством под ширмой «особых маневров». Им и в голову не приходило, что там, в Токио, были убеждены в неизбежности победы Германии, более того, опасались, что эта победа произойдет слишком скоро, что немецкая армия, прокатившись ураганом по русским просторам, вот-вот окажется у границы Маньчжурии, и ее страшная сила будет угрожать уже самой Японии… Опасались и готовились.

Кадзи молчал. Какое счастье, что мы не полезли в Сибирь! — подумал он и усмехнулся: случись это, молодого человека по имени Кадзи уже не было бы в живых…

— А что слышно про южные острова? — шепотом спросил кто-то.

— С Гуадалканала, оказывается, мы уже ушли…

«Ушли! Просто разгромлены. Гарнизон едва ноги оттуда унес», — подумал Кадзи, не отрывая пера от бумаги.

— Это стратегическое отступление, — зычно и самоуверенно бросил Ониси. — Америкашки дорого за него заплатили, а достался-то он им пустым! Теперь наша армия заняла более выгодные позиции и скоро начнет новое наступление. Вот увидите!

И Ониси многозначительно глянул на Кадзи, будто хотел сказать: «Ну что ты можешь на это возразить?» Кадзи поднял на него глаза. Но тут же отвел их в сторону: лавируя между столами, к нему приближался рослый улыбающийся мужчина.

— Как всегда, усердно трудимся, — шутливо бросил тот, подходя к Кадзи.

Это был Кагэяма. Грубые черты лица, широченные кустистые брови и покоряющая широкая улыбка.

— «Зависимость темпов развития черной металлургии от общего уровня развития промышленного производства», — прочитал он и ухмыльнулся, щелкнув пальцем по обложке. — Написал бы лучше о зависимости темпов развития любви от хода военных действий!

От воспоминания о Митико защемило в груди. Вот уже три дня, как они не разговаривают друг с другом. Она тут, совсем рядом, одним этажом выше. Кадзи чуть было не поглядел на потолок, но вовремя взял себя в руки и остановил взгляд на приятеле.

— Ты по делу или так?..

— Да вот проститься пришел. Конечно, это немного сентиментально…

Так. Ему уже прислали. Чуть слышно, почти про себя, Кадзи спросил:

— Когда отправляешься?

Кагэяма сказал, что уезжает завтра, что через несколько часов — он взъерошил себе волосы — этой прически у него не будет, его остригут под машинку, и такую прическу он сможет завести лишь через несколько лет, если ее вообще будет на чем носить.

— В детстве, когда играли в войну, я всегда был за командира. Постараюсь как-нибудь одолеть и эту игру в солдатики для взрослых!

— Завтра? Так скоро? — Кадзи огорчился, будто это касалось его самого. — И поговорить толком не удастся…

— Я получил повестку пять дней назад. Шлялся все вечера, пьянствовал напропалую. А про тебя вспомнил только сегодня… Да ведь ты, поди, вечерами занят? — Кагэяма многозначительно показал на потолок. — А, Кадзи?

— Тебе завтра, — проговорил в задумчивости Кадзи, — а кто поручится, что послезавтра вдогонку тебе не пошлют меня?

— Пошлют, так пойдешь. Подыхать там вовсе не обязательно. Кто-то ведь должен вернуться. Я врожденный оптимист, Кадзи. Люблю жить! Я здесь четыре года, а по-настоящему ни одного дня не проработал, только пил да гулял. Так что сладостей жизни я вкусил достаточно и особенно скучать по ним не буду. Об одном жалею — любил без меры, а жениться вот не успел. Не оставил по себе памяти, стрелял, так сказать, вхолостую…

За ближайшими столами расхохотались. А Кадзи снова подумал о Митико, и ему стало трудно дышать.

Кагэяма посерьезнел.

— Что ж, если говорить по-ученому, все это проявление неистощимой жизненной энергии нормального человека, а если попросту — наивная, слепая вера в будущее. Как ты считаешь?

— Не знаю… Может быть, обстоятельства и меня сделают таким, а пока не могу назвать себя безоговорочным оптимистом.

— Как ты думаешь, сколько это протянется? — неожиданно перейдя на шепот, спросил Кагэяма.

Кадзи пристально посмотрел на непривычно серьезное лицо Кагэямы. Таким он его еще не видел. Сколько протянется? А какое это имеет значение? Кто поручится, что тебя не убьют в первый же день?

— Недолго, — сказал он уверенно.

— Года три?..

— Не больше.

Кадзи обвел взглядом комнату. Люди делали вид, что заняты своими делами, но Кадзи понимал, что они прислушиваются к каждому их слову. В военное время не стоит высказывать малоутешительные соображения относительно хода войны, тем более в стенах фирмы, работающей на нее. Но в Кадзи будто бес вселился. Он видел, что Ониси искоса следил за каждым его движением. Пусть! Старший ефрейтор Ониси! Герой Шаньсийской операции, боевой опыт которого сводился к тому, что китаянок насиловать приятно, а человека прикончить легче легкого — стоит только выстрелить ему в затылок!.. Что ж, пусть узнает о войне кое-что еще. Он все-таки скажет. Фронта ему, так или иначе, не миновать. И Кадзи заговорил:

— Когда объявили о нападении на Пирл-Харбор, мне здорово попало от начальства за мои речи. А сказал я тогда вот что: «Не важно, сколько мы потопили американских линкоров. Пусть даже двадцать! Но если при этом мы потеряли хотя бы один собственный — это уже не победа! Япония вписала безумную, бессмысленную страницу в историю!» — Кадзи мельком взглянул на начальника отдела; тот уставился на него сквозь очки, сосредоточенно выпятив губы. — Арифметика тут очень простая, нужно только сравнить уровни производства стали в Америке и у нас — цифры-то получатся несоизмеримые. Конечно, боевой дух и всякое такое рассчитывается по другим формулам. Но военный потенциал складывается из стали. Да что сталь, со сталью еще не так плохо. По нефти и энергетическим ресурсам нам вообще сравнивать нечего… Но мы во что бы то ни стало хотим победить! Вот и приходится туго великому японскому духу… Достается ему, не знает он ни сна, ни отдыха, то ему надо превращаться в железо, то в нефть, то в оружие, то еще во что-нибудь.

Кагэяма горько усмехнулся.

Кадзи сосредоточенно прикуривал сигарету, ощущая на себе враждебный взгляд Ониси. У этого типа достало храбрости расстреливать китайских старух, не больше; задуматься над поражением, которое ожидает Японию, у него, конечно, мужества не хватит.

— Влетело мне тогда крепко, — продолжал Кадзи. — После нагоняя я подобрал статистические данные, еще раз произвел расчеты и пришел к выводу, что к середине сорок третьего года производство стали в Японии и Маньчжурии будет близко к нулю. Сейчас у нас март сорок третьего. Пока до нуля мы еще не докатились, но сделали все, чтобы достичь этого уровня в самое ближайшее время. Возможно, в мои расчеты вкрались неточности…

Ониси с грохотом отодвинул стул.

— Вы пораженец, господин Кадзи! Вы хотите поражения Японии!

Его лицо исказила гримаса ярости. Ониси сказал это негромко, но по меньшей мере половина сидевших в комнате его слышали. У Кадзи заколотилось сердце. Какого черта ему понадобилось заваривать кашу! Но отступать, делать вид, что не расслышал, было поздно. Отказываться от своих слов — тем более.

— Чего ты раскипятился? — спросил Кадзи, как мог примирительно. — Я говорил о цифрах, а цифры показывают, что лучше было войну не начинать, только и всего.

— К чертям твои цифры! Япония уже воюет! — заорал Ониси. Теперь его слышали все. Не могли не слышать. И сам Ониси не мог уже остановиться, даже если б и захотел. Злобно оглядевшись, он набросился на Кадзи:

— Когда вы щеголяли в студенческих фуражках и прохлаждались в кафе, мы проливали кровь в шаньсийской глуши! А что нам пришлось там вытерпеть, ты можешь понять? Не для того мы страдали, чтобы откармливать в тылу всяких студентов-пораженцев!.. Ин-тел-ли-генты! Не выношу! Когда их призывают на учения по штыковому бою, как положено солдатам запаса, они в кусты, бабы трусливые!.. А туда же лезут рассуждать про войну… Это предат… — он поперхнулся, и от этого оборванного на полуслове выкрика его возмущение показалось не таким деланным.

Над комнатой нависла напряженная тишина. Кагэяма иронически улыбался. У Кадзи кровь отлила от лица. Ну и мерзавец этот Ониси!

— Что же ты замолчал? Ты остановился на полуслове. Возьми себя в руки и договаривай. Ты хотел сказать, что я предатель. Скажи! — Кадзи швырнул только что прикуренную сигарету. — Я не спорю, ты участник многих боев, старший ефрейтор пехоты, а я всего только рядовой запаса. Но, как тебе известно, здесь не армия и я твой непосредственный начальник. Рекомендую тебе быть поосторожнее в выражениях!

Кадзи вдруг почувствовал, как напружились мускулы на плечах и руках. Так бывало на спортивных тренировках…

— Ты тут бахвалился своим мастерством в штыковом бою. Так вот, имей в виду на всякий случай, что я хоть и не под твоим началом проходил эту науку, но штыком тебя достану!

— Схватка окончена! О-отбой! — подняв руку, словно судья на состязаниях по штыковому бою, возгласил Кагэяма.

И напряжение, сковавшее присутствующих, спало. У людей отлегло от сердца.

— Что тут у вас происходит? С чего это вы раскричались? — К ним подошел начальник отдела. — Прошу не забывать, господа, вы на работе!

Кадзи, вытряхнув из пачки сигарету, нервно постукивал ею по столу. Инцидент этот, конечно, запишут в личное дело… Наградные лопнули… Дело ясное — Ониси, как верноподданный, будет занесен в разряд отличившихся, а Кадзи угодит в черный список… Еще бы — предатель! Впрочем, не стоит беспокоиться — наверно, он еще с Пирл-Харбора красуется в списке сомнительных личностей. Э, да пусть делают, что им угодно! Наплевать! Пока-то он им нужен.

— Нельзя забываться, дорогой Кадзи, — сказал начальник отдела. — Точность твоих расчетов никто оспаривать не собирается, но разговоров таких вести не следует, — наставительно продолжал он, оттопыривая толстые губы.

— Долг интеллигента не только в том, чтобы щеголять точностью своих знаний. Как ты полагаешь? Особенно сейчас, в грозную годину войны! Использование знаний для пессимистических прогнозов, как это делаешь ты, может обернуться антигосударственным деянием… Нужно прилагать знания для обоснования оптимистических расчетов. Правильно я говорю? Именно в этом, по-моему, и состоит патриотический долг!

Кадзи не мог оторвать холодного, почти враждебного взгляда от лица шефа, от его оттопыренных губ.

— Господин начальник, вас к телефону! — послышался голос конторщицы.

Когда он наконец оставил их, Кадзи взглянул на Ониси. Тот наливал себе чай в углу комнаты. Отпив глоток, он выплеснул остальное на пол и пошел на свое место, избегая взгляда Кадзи. Ну что же, Ониси, если на то пошло, сразимся на боевом оружии, без защитных рубашек! Для военного времени дуэль самая подходящая. Вернее, самая идиотская!.. И Кадзи, как ни был он подавлен всей этой глупой историей, рассмеялся. Глаза их встретились. Ну как, померимся силами?

Шеф снова подошел к Кадзи.

— Тебя вызывает начальник отдела горных предприятий. — Кадзи поднял на него отсутствующий взгляд. — Наверно, потребовались какие-нибудь пояснения к той докладной, помнишь, ты писал: «О рудных запасах в районе Лаохулин», — стараясь говорить возможно спокойнее, пояснил он.

Да, за Кадзи нужен глаз да глаз. Но очень уж полезный работник. Очень! Компиляторов, стряпающих доклады из чужих выкладок, много… Но написать серьезное исследование можно поручить только Кадзи…

— А насчет Ониси ты не беспокойся, я с ним поговорю. Иди.

Кадзи встал.

— Получилось небольшое представление в честь твоего отбытия на фронт, — улыбнулся он Кагэяме. Они направились к выходу.

— «Стопроцентный верноподданный и предатель». Драма в одном акте. Как, нравится?

В дверях Кадзи оглянулся. Ониси, насупившись, стоял перед начальником. Тот что-то внушал ему, улыбаясь. Ну конечно, что-нибудь вроде: «Ты уж не обижайся, старина, на Кадзи, он у нас такой. Правда на твоей стороне, разумеется. А с ним я серьезно поговорю, будь спокоен».

Ох эти верноподданные болтуны, что у них за головы — кочаны капустные, что ли? — думал Кадзи.

Договорившись встретиться вечером, приятели расстались. Кадзи направился в отдел горных предприятий.

Шершавые бетонные стены коридора у кабинетов членов правления были облицованы мрамором. Кадзи кивнула Ясуко из машбюро. На ее строгом лице мелькнула улыбка. Кадзи показалось, будто она хотела что-то сказать. Но на душе еще не улеглось возбуждение от недавней схватки, и он, вежливо поклонившись в ответ, прошел мимо.

В конце коридора Ясуко обернулась. Кадзи остановился у двери начальника горнорудного отдела и постучал.

3

Дверь машбюро ведет в женское царство. Служащие-мужчины охотно открывают эту дверь. За столом у входа в машбюро величаво восседает старая дева в роговых очках, какие носят дамы из армии спасения. Рядом с ней невысокий барьер, за ним запретная для мужчин зона, яркий цветник в гигантском сером здании правления. В строгом порядке стоят шестьдесят машинок, каждая под своим номером. В таком же строгом порядке сидят девушки-машинистки. В комнате стоит ровный стук машинок, из чего можно заключить, что компания недаром платит жалованье строгой особе в роговых очках.

Пройдя мимо очков с легким поклоном, Ясуко уселась за машинку номер двенадцать и, делая вид, что, принимается за работу, ткнула пальцем соседку.

— Что с Кадзи? Он сегодня такой сердитый. Вы поссорились?

— Н-нет, — еле слышно ответила Митико.

— То-то у нас мордочка заплаканная, — ввернула номер четырнадцатый, Тамае.

Вдалеке сверкнули очки. Четырнадцатый номер немедленно выпрямилась.

— Почему вы не поженитесь? — спросила Ясуко. — Или у вас платоническая любовь?

Митико вспомнила, как пыталась сделать первый шаг навстречу близости, и у нее вспыхнули щеки.

— Он не хочет. Не могу же я первая…

— И правильно делает, что не хочет! — забыв о начальнице, выкрикнула Тамае, но тут же спохватилась и, прикрыв рот рукой, зашептала: — Все равно всех здоровых мужчин заберут в солдаты. Порядочный человек не захочет оставлять любимую женщину вдовой.

Митико едва заметно кивнула.

— Чего же тут правильного?! — Ясуко в сердцах ударила по клавишам машинки. — Вы любите друг друга, так живите полной жизнью. Мгновенье — но полное! А то вспомнить будет нечего. Я так скажу: все эти разговорчики для тех, кто не любит по-настоящему. Война, вдовы! Еще и неизвестно, когда она вас разлучит, война.

— Вот и я тоже так считала… — прошептала Митико, кусая губы.

Ей с трудом удалось сдержать слезы. Почему, почему он не хочет понять ее чувства? Он просто не любит ее…

Ясуко заметила, что пальцы Митико дрожат. Она и жалела подругу и до боли завидовала ей. Бедная Митико, даже похудела за эти два дня, вон кофта будто на вешалке висит. Но Митико любила, у нее был человек, о котором она могла мечтать, она была на пороге счастья, которого так не хватало ей, Ясуко.

— Ну же, Мити, ты совсем пала духом! В такую даль забралась, не побоялась, сама на хлеб зарабатываешь! И за счастье борись сама! Я прочитала в одной книге: нельзя позволять, чтобы жизнь проходила мимо… Так не отпускай его, если он тебе дорог…

— Я пыталась…

— Ну?

Митико опустила голову.

— Обидел? Ну попадись он мне теперь!

— Нет-нет… — испуганно зашептала Митико. — Умоляю, не говори ему ничего.

— Номера двенадцать, тринадцать и четырнадцать! — донеслось до них. — Что у вас творится? Стоит однажды промолчать, как вы вообще забываете, что такое дисциплина. Я занесу вас в журнал!

— Испугала! — пробормотала Тамае. — Что ты понимаешь в наших страданиях, старая карга…

Машинки застрекотали, как пулеметы.

4

— Два раза прочитал, — сказал начальник отдела горных предприятий, бросая на стол толстую рукопись. — Занятно. Но не без душка.

Кадзи смотрел на знакомую обложку. Печатала доклад Митико. «Проблемы управления колониальной рабочей силой». И в подзаголовке: «Некоторые аспекты использования рабочей силы на Лаохулинских рудниках».

— Чувствуется опыт участия в левом движении. Студенческие увлечения?

Кадзи смутился. Не настолько уж он был активен в этой деятельности, чтобы ему можно было приписать «опыт». Многие, услыхав такую оценку его участия в студенческом движении, наверно, усмехнулись бы, и не без иронии.

— Ну ладно, дело прошлое. Молодости свойственно и простительно небольшое безрассудство. Так в чем же все-таки основная мысль сего труда? — начальник отдела растянулся в огромном кожаном кресле и ждал ответа.

Кадзи заколебался. Откровенничать не стоит: кто знает, чем все это может кончиться?

— Ну… — начал Кадзи, — в общем, с людьми нужно обращаться как с людьми… Хотя в колонии это… м-м…

— Очень трудно.

— Вот именно.

— Наше гигантское предприятие существует за счет предельной эксплуатации китайских рабочих, — подсказал начальник отдела. — Так?

— Да.

— И это противоречит твоим убеждениям?

Кадзи не отвечал. Очки начальника горнорудного отдела слепили Кадзи глаза. И еще яркое солнце из окна. Ему казалось, что его просвечивают. Насквозь.

— Что это с тобой сегодня? Не узнаю тебя. Ты всегда так точно формулируешь свои мысли…

Кадзи показалось, что начальник ехидно усмехнулся. Хватит одной истории с этим Ониси. Надо быть осторожнее.

— Да, противоречит, — сказал Кадзи.

— Ты что же, хочешь сказать, что все дело в методах? Противоречия противоречиями, а производительность поднять все-таки можно? Значит, я правильно понял тебя?

«Кажется, одну ловушку проскочил. Противник сам показал ему выход. Но зачем?» — Кадзи решил держаться настороже. Он попросил разрешения закурить.

Начальник отдела пододвинул Кадзи пачку дорогих сигарет.

— Надо понимать, что ты абсолютно уверен в точности выводов?

Кадзи изобразил на лице недоумение.

Еще минуту он сидел под испытующим взглядом шефа. Тот бесцеремонно разглядывал молодого служащего, неторопливо покуривавшего сигарету. На вид скромный, но, должно быть, чертовски упрям. И сложен неплохо, физически крепок. Такой может пригодиться для дела.

— Хочу забрать тебя из исследовательской группы. Как ты смотришь на работу в Лаохулине?

Кадзи хорошо знал Лаохулин. Это крупное месторождение магнитного железняка. Десять тысяч рабочих. Но добыча ничтожная, производительность труда низкая. Металлургическим заводам приходилось довольствоваться бедной рудой из других месторождений, и производство чугуна резко падало. Шишки за все это валились прежде всего на отдел рабочей силы Лаохулинского рудника.

— Не хочется забираться в глушь? Да, сто километров от города.

Первая мысль Кадзи была о Митико. Уехать, оставить ее? Это все равно, что умереть… Не видеть ее. «Ты уезжаешь?» Д-да, возможно, ему придется уехать. Черные глаза Митико влажны от слез. «Покидаешь меня?» Пересохшими губами Кадзи мысленно касается волос Митико. Они удивительно пахнут. Просыпаясь в своем общежитии, он каждое утро вспоминает этот сладостный аромат. Нет, он не может оставить Митико.

— Начальник отдела рабочей силы там давно болен, — слушает он. — Его пока замещает Окидзима. Он старше тебя на пять-шесть лет. Давно работает в горной промышленности, китайский хорошо знает, а дело у него не ладится. Просит себе толкового помощника.

Кадзи кивнул, и начальник, приняв это за выражение согласия, добавил:

— Твоей научной карьере это назначение никак не повредит. Коль скоро я тебя туда посылаю, я позабочусь и о твоей дальнейшей судьбе.

На мгновение Кадзи почувствовал удовлетворение — не каждый день рядовой служащий крупной фирмы становится избранником начальства! Но разлука с Митико? И кто сказал, что его там не забреют в солдаты? Нет, радоваться решительно нечему. Нечему? А его вечные мечты совершить что-то полезное, большое! Вспомнилась разъяренная физиономия Ониси. Уж одно то, что он не будет больше видеть эту ненавистную физиономию. Нет, он вовсе не спасается бегством от этого типа. Наоборот, таким образом он расправится с ним, покажет его ничтожество: «Что, Ониси, оказывается, работать немного потруднее, чем пускать в расход старых китаянок в Шаньси? Что же получается? Ты верноподданный! Ты обвинил меня в предательстве, а сам не справляешься с работой на благо нации! Нехорошо, Ониси!..» Гнусный тип. Называть предателем человека, который честно и с пользой работает!

Кадзи молчал.

Сдержанная реакция Кадзи на такое лестное для молодого человека предложение, по-видимому, задела начальника горнорудных предприятий.

— Разумеется, тебя никто не принуждает. Но я полагаю, тебя тем более не прельщает перспектива на всю жизнь остаться кабинетным фантазером?

— Конечно.

— Если ты согласишься взять на себя осуществление идей, тобою же предложенных, я могу в порядке исключения выхлопотать тебе броню.

У Кадзи перехватило дух. Ему показалось, что он ослышался. Освобождение от армии!..

Вот это приманка! На нее нетрудно подцепить человека. Ведь каждый день роковые листки бумаги вырывали из жизни здоровых, полных сил людей. Завтра уезжает Кагэяма. А послезавтра, может быть, придет очередь Кадзи. Его мысль неуклонно возвращалась к Митико. Он словно видел перед собой ее радостно сияющие глаза. «Наконец-то мы сможем пожениться! Какое счастье! Ты поедешь? Ну скажи, пожалуйста, что ты согласен! Прошу тебя, скажи, что согласен. Мы поедем вместе. В самую глушь, только вместе!»

— Ну?

— Можно, я дам ответ завтра? — спросил Кадзи.

— Вот как?.. — в голосе начальника отдела горнорудных предприятий послышалось нескрываемое изумление, словно он хотел спросить, понял ли Кадзи, какие льготы сыплются ему на голову, и если да, то в здравом ли он уме, не соглашаясь на них немедленно.

— Очень тронут вашим предложением насчет брони, — сказал Кадзи. — Не знаю, вправе ли я воспользоваться такой привилегией.

5

— Так это же просто замечательно!

Кадзи поднял глаза на Кагэяму. Они сидели в «отдельном кабинете» — закутке, полуприкрытом от общего зала занавеской. Сизый табачный дым висел над переполненным залом. Дикая музыка, визг женщин, грубые голоса мужчин — все сливалось в один невообразимо оглушительный рев. Кадзи не расслышал и наклонился к Кагэяме.

— Я говорю, когда фортуна манит в свои чертоги, люди не отказываются! Так не бывает.

— Фортуна! Еще неизвестно. Хотя, конечно, предложение соблазнительное, — согласился Кадзи.

У стойки субъект с внешностью «маньчжурского бродяги» — так называли японских подданных, подспудно укреплявших позиции отечества в этом крае еще задолго до его открытой оккупации, — наступал на официантку и орал:

— До чего ж ты мне понравилась, красотка! Питаю к тебе нежные чувства!

Он терся о шею женщины щетинистой физиономией, она вырывалась и отталкивала его, прижавшись к стене. Стена была увешана плакатами с патриотическими призывами: «Доведем священную войну до победного конца!», «Вознесем моления о неизменности военных удач!», «Да здравствует победа великой императорской армии!», «Воспитывай в себе воинский дух, увидел врага — убей!», «Сто миллионов, встаньте, как один!». Хозяин кафе развесил плакаты на видных местах, они должны были свидетельствовать, что он тоже стремится отдать свои силы делу победы великой Японии.

Отхлебнув сакэ, Кадзи поднял глаза на стриженую голову Кагэямы.

— Знаешь, чего я боюсь? Если меня освободят от армии, я могу забыть обо всем на свете: какое мне будет дело до того, что идет война? Ведь, честно говоря, я избегаю военной службы из чисто эгоистических побуждений…

— Ну и что же? Один ты такой, что ли? В отделе личного состава, например, все до одного устроили себе броню, и каждый — ради спасения собственной шкуры. Нечего скромничать и некого особенно благодарить.

Кадзи кивнул.

«Бродяга» у стойки снова атаковал официантку. Ей удалось выскользнуть из его объятий. С пронзительным визгом она влетела за занавеску, где сидели Кадзи и Кагэяма. У нее было лицо девочки-подростка, не вязавшееся с фигурой взрослой женщины. «Бродяга» и не собирался преследовать ее. Он оглушительно хохотал и, поводя налитыми кровью глазами, выбирал себе новый объект.

Кагэяма усадил женщину себе на колени и принялся как ни в чем не бывало любезничать с ней. «Пусть, — подумал Кадзи. — Пусть его насладится последней ночью вольной жизни». Он решил уйти и не мешать им.

— А ты забирай Митико и отправляйся в свой Лаохулин, — сказал Кагэяма. — Правильно, девочка?

— Его возлюбленную зовут Митико? Она красивая?

— Еще бы! А для него — самая красивая на свете.

Кадзи даже не улыбнулся.

— Я все думаю, — заговорил он, — есть ли у меня моральное право браться за эту работу. Ведь я просто откупаюсь от армии.

— Опять! — протянул Кагэяма. — Ну не может человек успокоиться, пока не осложнит все на свете и не вывернет себя наизнанку.

— Не болтай чепухи. — Кадзи помрачнел. — Начальник отдела — хитрец. Он отлично понимает, как далеки мои предложения от жизни; он просто хочет использовать меня как буфер. Чтобы удержать в повиновении свое стадо, пастухи прибегают обычно к помощи овчарок, вот в чем суть вопроса! Скажи, за какие заслуги мне сулят освобождение от фронта? Какой ценой должен я заплатить за это? Привести в повиновение тысячи рабочих, так? Стать овчаркой?

— Вот сентиментальный гуманист нашелся, просто загляденье, — рассмеялся Кагэяма, ссаживая женщину с колен. — Не прочь приласкать тебя, красотка, — обратился он к ней, — но сначала мне нужно поговорить с приятелем. Приходи попозже, ладно?

И он легким шлепком выпроводил женщину. Бросив недовольный взгляд на Кадзи, она вышла.

— Для гражданина воюющей державы, намеренного активно протестовать против войны, — продолжал Кагэяма, — есть только одно прибежище — тюрьма, заключение, причем пожизненное, гарантирую. Насколько я понимаю, на это у тебя, как, впрочем, и у твоего покорного слуги, смелости не хватит?

— Нет, не хватит…

Не хватит, повторил про себя Кадзи. И отрицать этого нельзя. Конечно, жизнь во имя идеи, жизнь, полная опасностей и риска, прекрасна и благородна. Кто этого не знает! Но никуда не денешься от того факта, что у него, Кадзи, на такую прекрасную и благородную жизнь мужества не хватило.

— То-то и оно! — И Кагэяма продолжал: — Жили-были два честных студента. И такие они были пылкие и смелые, что не побоялись в атмосфере военной истерии посвятить себя политическому просвещению и антивоенной пропаганде в университете, среди одураченных однокашников, которым головы брили по приказу начальства. Но не успели они развернуться, как их заграбастала охранка. Их таскали из одного кабинета в другой, пришивали обвинения, грозили карами, а в конце концов выставили вон, не отдав даже под суд. И начали они тогда ломать головы над одной только задачей — как избежать хотя бы непосредственного участия в агрессивной войне. Едва окончив университет, они уезжают за море, потому что в колониях больше возможностей увильнуть от мобилизации, и поселяются в крупнейшем промышленном центре. Это основной оплот японского империализма. А они служат здесь, и хоть бы что! Так два молодых героя, два противника войны, выродились в ничтожных торгашей своей совестью… Я-то просто вел беспутную жизнь и не стесняюсь в этом признаться. Вот пересплю последнюю ночку с этой бабенкой, а завтра отправлюсь на фронт в качестве предмета широкого потребления для вражеских пуль. — Кагэяма расхохотался. — А ты прилип, как промокашка, к своему столу и превратился в обыкновенного клерка. Не лишенного, говорят, способностей и подающего надежды. Да-да, нравится это тебе или нет, но ты стал самым заурядным клерком. Правда, добросовестным, поэтому тебе и кидают подачку в виде освобождения от призыва. И обижаться на то, что тебе платят за твою добросовестность и способности, по меньшей мере странно.

Кадзи стало нестерпимо горько. Честное отношение к жизни — это не просто добросовестность. Четыре года Кадзи жил, как «промокашка». Замаливал грехи? Окружающие, во всяком случае, воспринимали его поведение именно так. На самом деле он только прятался от самого себя, от сознания собственного малодушия… Устал он от этих мыслей. Забыться… Но как? Женщина? Митико… Но такой, как сейчас, он, наверно, не нужен и Митико…

— Саке сюда! Два двойных! — крикнул Кагэяма.

Субъект у стойки убеждал какую-то девицу не ломаться. Он с восторгом прошелся на счет ее прелестей и теперь уверял, что и он сам не какая-нибудь мелкая рыбешка.

— Гнушаешься? — куражился он. — Да ты знаешь, кто я такой? Я поважнее здешнего начальника гарнизона! Я в этих местах все могу получить, что только захочу! Поняла? Я вот уже двадцать лет маньчжурскими делами занимаюсь. Если бы Квантунская армия вовремя меня послушалась, не пришлось бы ей хлебнуть горя под Халхин-Голом! Поняла, с кем имеешь дело?

…Взгляд Кадзи остановился на плакатах, расклеенных по стенам. «Вознесем моления о неизменности военных удач». Смысл этих слов не сразу дошел до его сознания. Только когда смолк сиплый хохот пьяного, и в кафе наступила тишина, Кадзи понял, что они означают.

— Может быть, мы с тобой никогда больше не увидимся… — сказал он Кагэяме. — Не помолиться ли и нам о неизменности военных удач?.. До чего же мы с тобой опустились! Мы катимся в пропасть. Не пора ли остановиться?..

— Брось ты эту литературщину! Мы просто смирились с фактом. Этот факт — война, — Кагэяма проглотил еще одну порцию рисовой водки. — Ты тут распространялся о пастухах и овчарках. Очень верное сравнение, Кадзи! Мы и есть собаки. Так вот признай это, смирись и начни все сначала. У тебя-то для этого еще достаточно времени. И не забывай — овчарка тоже может заслужить великую благодарность баранов, если приведет их на тучное пастбище. Понял, друг?

— Да… если только на свете сыщется такое пастбище…

Кагэяма встал, выглянул за занавеску и поискал глазами официантку. Он поманил ее пальцем и кивнул на входную дверь.

6

Митико проснулась, будто кто-то на разные голоса звал ее по имени. Она открыла глаза, но веки слипались, и она не могла с ними совладать…

— Заждалась тебя, любимый мой…

Этими словами она встретила Кадзи во сне. Он ничего не сказал. Он подошел и крепко обнял ее. Сладко закружилась голова. А потом она вдруг увидела, что дверь комнаты распахнута настежь. В конце коридора тусклым желтым пятном светится электрическая лампочка, а в комнате полно чужих, незнакомых мужчин. Один из них что-то протянул Кадзи, и она знает, что это красная повестка, и Кадзи знает, но не размыкает своих объятий. Зачем? Он не обязан никуда уходить. Они принадлежат друг другу и никому больше! И останутся навсегда вместе. Навсегда! Им нет дела до повесток. Пусть эти люди убираются со своими повестками.

Но вот — она не помнит, как это случилось, — Кадзи уже нет с ней рядом; солдаты, сверкая штыками, обступили его и уводят из комнаты, и он исчезает, будто растворяясь в воздухе. Митико хочет бежать за ним и не может. Она пытается встать, но не в силах даже пошевелиться. Из груди рвется крик ярости, но она не может издать ни звука — голос застревает в гортани…

— Митико!

Это зовет Ясуко. В комнате полумрак. Митико открывает тяжелые веки. Ясуко сидит на ее кровати.

— Проснись, ну же, Митико!

— Митико! — зовет за окном низкий мужской голос. — Митико!

Ясуко вздрогнула.

— Может быть, это Кадзи? Открыть окно?

Но Митико уже вскочила и бросилась к форточке. Высунувшись наружу, она разглядела внизу, под окном мужскую фигуру, неподвижную, будто высеченную из лунного камня.

— Митико! Увидишь Кадзи, всыпь ему хорошенько, если он и на этот раз не сделает тебе предложения.

Митико задрожала. Не только от предутреннего холода. Что это?

— Он влюблен в тебя по уши, — кричал ей Кагэяма с залитой лунным светом улицы. — Счастье, черт его побери, само в руки не дается! Но раз уж оно попалось тебе, вцепись в него покрепче и не выпускай, поняла? Плевать вам на эту войну! Сейчас твой болван, наверно, спит и во сне обнимает тебя… Ну, я пошел. Смотрите у меня, живите дружно!

Митико благодарно кивнула ему. Ей было и радостно и грустно.

— Писать не буду. Передавай привет твоему Кадзи!

И, не дожидаясь ответа, Кагэяма повернулся и пошел прочь по заснеженной дороге, ослепительно сверкавшей под луной.

Митико закрыла форточку и прислонилась лбом к разукрашенному морозом стеклу, не слыша ничего, кроме трепета своего сердца.

7

Тамае вернулась из канцелярии с кипой бланков и новостью от секретарши: Кадзи переводят в отдел горнорудных предприятий и посылают в какую-то глушь — в Лаохулин или что-то в этом роде. Известие это как громом поразило Митико.

Ясуко повернулась к ней.

— Ты ничего не знала?

Митико покачала головой, кусая побелевшие губы. С того визита Кагэямы под окно общежития прошло пять дней. Значит, с Кадзи она не разговаривала больше недели. Она не избегала встреч, хотя немного сердилась на него. Обеденный перерыв Кадзи проводил на волейбольной площадке. Она следила за ним, не отрывая глаз. Когда, ловко подпрыгнув, он удачно отбивал мяч, она с трудом удерживала себя, чтобы не захлопать в ладоши. А вот заговорить с ним у нее не хватало решимости.

— Расстраивать тебя не хотел, вот и молчал, — утешала ее Ясуко.

Нет, так не бывает… Если люди любят друг друга, они делятся хотя бы самым важным и серьезным из того, что происходит в их жизни.

— Да ведь это повышение, глупая! — зашептала ей Ясуко. — Тебе надо радоваться, поздравить его, а ты… Ступай сейчас же! И скажи, что ты счастлива за него.

От одной мысли о встрече с Кадзи кровь ударила в лицо. Митико оглянулась. Старая дева поднялась со своего стула. Девушки знали, что, перед тем как отлучиться из машинного бюро, она проверяла, у всех ли машинисток есть работа. Неторопливо заправляя в машинку очередной лист, Митико ждала. Начальница, завершив обход, еще раз окинула комнату строгим взором и наконец удалилась.

Митико кинулась к ее столу, подняла телефонную трубку и назвала номер Кадзи.

— Мы встретимся сегодня, хорошо?

8

После конца работы на площади перед зданием фирмы выстраиваются очереди на автобусы.

Митико выскочила из машбюро со звонком. И все же на автобусной остановке уже вытянулась очередь. Митико поискала глазами Кадзи. Его не было. Она пропустила несколько автобусов, а Кадзи все не было. Смеркалось. В окнах исследовательского отдела, где работал Кадзи, все еще горел свет. Митико несколько раз порывалась подняться к нему, но удерживала себя. Она осталась одна на остановке. И уже решившись было идти за ним, увидела Кадзи в дверях подъезда. Она побежала навстречу.

— Прости меня, пожалуйста, — сказал Кадзи, улыбнувшись. — Нужно было привести в порядок бумаги и сдать дела. Я звонил тебе сразу после конца работы…

— Пойдем, — сказала Митико.

Они пошли пешком.

Снег, еще неделю назад серебристый и пушистый, теперь потускнел, в тени смерзся в комья, черные от сажи, а на солнце уже стаял.

— Значит, решил ехать? — спросила Митико, не глядя на Кадзи.

Она боялась повернуться к нему, чтобы он не прочел обиду на ее лице, а еще больше боялась услышать в ответ сухое: «Да, решил!» Тогда она уж совсем не смогла бы скрыть своего горя…

— Не сердись на меня, Митико. Я сам знаю — нехорошо получилось, что не посоветовался с тобой… — Кадзи неторопливо шагал с ней рядом.

— Ну что ты! — Митико проглотила горький ком, подступивший к горлу. — Я должна поздравить тебя.

— Не знаю, стоит ли поздравлять. Дело в том… — Кадзи замолчал.

Несколько шагов они прошли молча.

— В Лаохулине нет ничего, кроме китайских фанз, рабочих бараков и магнитного железняка. Поэтому… — Кадзи снова замялся. — Поэтому я не решаюсь даже просить тебя поехать со мной…

У Митико подкосились ноги. Мимо них прокатил пустой автобус и обдал их грязью. Кадзи обругал водителя автобуса и, сняв перчатку, платком стер капли грязи с лица Митико.

— Что ты сказал, Кадзи?

— Поедешь со мной?

Она схватила его за рукав и сердито тряхнула.

— Ты еще спрашиваешь?!

— Подумай хорошенько, — сказал Кадзи, — потому что я сам не могу толком разобраться, правильно ли я поступаю…

— И не собираюсь! Хватит с меня, думала достаточно!

— Прошу тебя, Митико, выслушай меня, обдумай, а потом уж принимай решение. — Кадзи говорил, опустив голову.

— Я давно все решила.

— Я поторговался немного со своим новым шефом, и он кинул мне кость — броню…

— Что ты говоришь? — Ее голос дрогнул. — И тебя теперь не заберут в солдаты?

Кадзи кивнул.

— Какое счастье! — На ресницах Митико сверкнули слезы. — Я не смела об этом и мечтать.

— Ты рада?

— Ты еще спрашиваешь! — И Митико порывисто обняла Кадзи.

— Ну, если ты рада, — Кадзи улыбнулся, — то и я тоже рад…

— Как странно ты говоришь. Что с тобой?

— Видишь ли…

Кадзи остановился, поискал глазами какой-нибудь ресторанчик, где можно было бы поговорить спокойно. Но они еще не вышли из кварталов жилых домов компании, и до городских улиц было далеко.

— Видишь ли, получается, что я продал свою докладную записку, ну, точнее, обрывки своих мыслей, и выторговал себе за это право жениться на тебе. Я до того обнаглел, что потребовал от начальства гарантий. Прямо так и сказал: я беру на себя управление рабочей силой в Лаохулине, а вы мне гарантируете броню. Не просто обещаете, а гарантируете…

— А он?

— Кто, шеф? Поинтересовался, почему я такой недоверчивый. Ну, я объяснил ему, что на карту поставлено счастье двух людей… А он смеется. Спросил: женишься, что ли? Я сказал, что женюсь. Поздравил меня и посулил преподнести в качестве свадебного подарка освобождение от мобилизации.

— Какое счастье!.. — Митико подняла на него сияющие глаза. Она шла, крепко прижавшись к Кадзи.

— Все это так… Но кое в чем мне еще нужно разобраться, Митико. Во-первых, я согласился поехать в эту глушь только ради того, чтобы избавиться от мобилизации и получить возможность жениться на тебе. А начальник взял меня потому, что признал подходящим на роль сторожевого пса. Броня — это кость, брошенная собаке, понимаешь? Как я могу принять ее? Кагэяма говорит: как собака и прими! Я понимаю, что он имел в виду. Смешно становиться в позу незапятнанного борца за идею, после того как столько лет кормился хозяйскими подачками. Стал собакой — служи, я понимаю… Ну, если б я еще принял это предложение из идейных побуждений, понимаешь, ну, для того, чтобы применить на практике свои взгляды на использование рабочей силы, коль скоро мы работаем здесь в колониальных условиях, я гордился бы собой, я не колебался бы ни минуты. Но пойти на это только для того, чтобы жениться… Прости меня! Не пойми так, будто я ни во что не ставлю наши отношения.

Кадзи растерянно взглянул на Митико.

— Я все хорошо понимаю, — улыбнулась Митико.

— Тогда выслушай меня до конца, пожалуйста. Я убежденный противник милитаризма. Мне, конечно, будет легче жить, если меня не возьмут в армию. Что ни говори, здесь человек может думать, а иной раз и рассуждать о том, что наболело. В армии — нет. Ну вот, я и боюсь: получу я броню, почувствую себя в полной безопасности от солдатчины и начну разглагольствовать на всякие принципиальные темы. А честно это будет? Имею я на это право, я… — Кадзи запнулся и умолк. — А возьми наши с тобой отношения. Уж если мы так крепко любим друг друга, почему мы не вместе? Наперекор всем трудностям и преградам! А я до сих пор никак не мог решиться на это. По существу, я предоставил решение нашей судьбы воле случая. Значит, у меня нет твердого убеждения в необходимости, неизбежности нашего брака… Кагэяма мне говорил как-то о жизненной энергии простого человека… о вере в будущее… Видно, не хватает во мне этой жизненной энергии. И вообще нерешительный я какой-то. Я должен бы верить, что сумею своими руками построить счастье, и никакая мобилизация не сможет мне помешать… А вместо этого плыву по течению. Подвернулся счастливый случай — посулили броню, и я тотчас решил жениться. А случись иначе? Где же она, твердая линия в жизни? Ты не думай, что я не хочу воспользоваться этим случайным даром судьбы или говорю все это так, для красного словца. Нет, я принимаю подарок без колебаний, беру то, что дает жизнь. Но чего стоит такая пассивность? Если вдуматься, так это просто самообман. Иной раз я кажусь себе обыкновенным пошляком…

Митико съежилась под тяжелым, неподвижным взглядом. Он проникал ей в самую душу, и ей стало больно.

— Зачем ты терзаешь себя?

Кадзи опустил голову, а когда снова поднял ее, лицо у него было растерянное, как у заблудившегося ребенка. — Человек голоден… Он кидается на любую приманку, хотя наверняка знает, что в ней спрятан крючок…

— Ну, если так рассуждать, то крючок везде — и в жалованье, и в наградных. А тебе-то что за забота? Ты откуси, сколько сможешь, а крючок выплюнь. И скажи спасибо, — засмеялась Митико.

Радость бурлила в ней. Слова слетали с ее губ звонкие, задорные. Она светилась счастьем. Кадзи повеселел.

— Дорогой, нам есть ради чего жить, у нас есть надежда, большая и светлая, — наш союз! Ведь правда? Знаешь, я недавно размышляла, что бы я делала, если б тебя все-таки забрали в солдаты… — Она зарделась. — Если придет такой день… я сделаю так, чтобы у меня был ребенок от тебя… Это, наверно, глупо?

— Нет. — Кадзи остановился. — В тот вечер права была ты, а не я. Я просто струсил.

Митико покачала головой. Она взяла Кадзи за рукав и потянула в сторону кафе.

— Зайдем, посидим немного.

Они вошли в кафе. Знакомых не было. Оркестр играл какое-то чувствительное танго. Они сели за столик и долго молчали, глядя в глаза друг другу. Волнение не проходило.

— Ты победила. Сдаюсь, — невесело улыбнулся Кадзи. — Буду всегда помнить, как я люблю тебя, и нежность поможет мне жить…

Рука Митико с чашкой кофе дрогнула. Чашка со звоном опустилась на блюдечко.

— Не могу прийти в себя. Не могу… — На глазах у нее блеснули слезы, она протянула к нему руку. — Успокой меня! Когда ты едешь?

— На будущей неделе.

— А мы… когда?

— Сегодня? — решился Кадзи.

В таинственной глубине зрачков Митико вспыхнул и погас радужный огонек.

— Хорошо, — еле слышно сказала она, будто вздохнула.

Она покинула Японию, чтобы избавиться от опеки в сущности равнодушных к ней родственников, уехала в далекую Маньчжурию. Скучно, одиноко жила здесь. Пока не встретила Кадзи. Она сама создала свое счастье — только теперь она поняла это. Теперь начнется новая жизнь!

— Завтра оформим твое увольнение. Потом займемся покупками самого необходимого: две чашки, две тарелки и тому подобное…

— Какая я счастливая… — тихо сказала Митико. — И ничего мне не надо! Самое главное — нас теперь ничто не разлучит, ничто, даже война, правда?

Кадзи хотел отпить глоток кофе; теперь звякнуло его блюдечко, теперь задрожала его рука.

Они вышли из кафе.

На улице было темно. Кадзи обнял Митико, и они пошли, тесно прижавшись друг к другу.

На углу, где они обычно прощались, они даже не остановились. Теперь у них один путь. Навсегда!

В витрине мебельного магазина все еще висело то самое блюдо. «Поцелуй» Родена.

— Купим? — деловито спросил Кадзи.

Открыв тяжелую стеклянную дверь, они вошли в магазин.

9

Переезд на грузовике в Лаохулин был их свадебным путешествием. К несчастью, в тот день над степью буйствовал свирепый монгольский ветер. Тот, что у древних китайцев назывался «желтая пыль на десять тысяч верст». Пыль была действительно желтая. Несомая ветром, она заслоняла от них всю вселенную, она была везде — и на земле, и на небе. Кадзи и Митико, сидевшие в кузове, мгновенно превратились в бесформенные фигуры, заметенные рыхлой пылью. Кадзи досадовал на неблагосклонность небес. Митико уткнулась в его воротник и мечтала о будущей жизни. Она была счастлива. Три года любви, и сколько еще впереди…

— Вовсе не так уж плохо, — беспечно улыбнулась она, когда Кадзи с досадой пробормотал что-то насчет дороги, ветра и пыли.

Ей и вправду было совсем неплохо. Свадебное путешествие получилось у них необычное, не такое, как у других. Значит, и жизнь у них будет замечательная, особенная! Конечно, это доброе предзнаменование…

— Как приедем, сразу искупаемся, да?

Промчаться через бурю и пристать к домашнему очагу, — разве это не удивительное начало супружеской жизни? И главное — броня, она защитит их от разлуки. Так пусть беснуется этот ветер. Теперь Митико не сомневалась, что их ожидает счастье. Только счастье.

Они миновали несколько селений и покатили по пустынной равнине, почти невидимой за сплошной завесой пыли. Когда возлюбленные хотят уединения, может пригодиться и завеса желтой пыли.

И когда они проехали равнину, и начался подъем в гору, Митико стало грустно, что такое замечательное свадебное путешествие близится к концу…

Они добрались до перевала. Начался спуск. Ветер стих. Кадзи выпустил Митико из своих объятий. Внизу расстилалась широкая долина, от края до края застроенная красными кирпичными домиками. Отсюда они казались игрушечными. Трудно было представить, что в них ютятся шахтеры, задавленные нуждой и непосильной работой.

— Вот мы и приехали, — сказала Митико, наклонившись к Кадзи. — А скоро все расцветет. Как здесь будет красиво!

Кадзи молча кивнул и продолжал смотреть вниз. Там внизу живут незнакомые люди, с которыми с сегодняшнего дня будет неразрывно связана его жизнь…

Подскакивая на рытвинах, машина спустилась с горы и остановилась на площадке перед кирпичным зданием на окраине шахтерского поселка. «Отдел рабочей силы» — было написано над входом в здание.

Чуть поодаль перед грубым некрашеным столом стояла очередь — два ряда людей в засаленных лохмотьях. Загорелый, коренастый японец придирчиво осматривал каждого — особенно пристально руки и ноги; одних выталкивал из очереди к столу, других отсылал в сторону. У тех, кто оказывался перед столом, брали отпечатки пальцев — они были приняты на работу.

Коренастый оглядел последнего, пощупал его правую руку, сверкнул глазами и приказал разжать пальцы. Плюнул ему на ладонь, затем краем его рубахи растер плевок. Из-под грязи проступила гладкая мягкая кожа. Нерабочая рука.

— Скотина! Вздумал меня обмануть! — Коренастый толкнул человека от стола. — Захотелось опиума даром получить! Пошел вон!

Кадзи спрыгнул с машины. Коренастый заметил его и пошел навстречу, расплываясь в улыбке.

— Господин Кадзи из правления?

— Да.

— Будем знакомы. Моя фамилия Окидзима. Вот, полюбуйтесь на этих заморышей. Всякий раз, как объявляем набор рабочих, повторяется одна и та же история, валит одна шваль — немощные, как вялые огурцы. Хилый здесь народец, не то что в Шаньдуне.

— Вы так полагаете?

Окидзима снова сверкнул глазами.

— Полага-аете!.. — скривился он. — С сегодняшнего дня мы с тобой коллеги, работы у нас будет до черта, а времени мало, так что ты про эти любезные выражения забудь! Тут не до светских манер…

Увидев, что Митико пытается выбраться из кузова, Окидзима подбежал и, протянув свои ручищи, бесцеремонно подхватил ее и опустил на землю.

— И как это вы решились забраться в такую глушь? Или готовы с ним на край света? — Он кивнул на Кадзи.

Запыленное лицо Митико осветилось приветливой улыбкой.

— Вы правы. Ну вот, прошу нас любить и жаловать.

Окидзима рассмеялся, обнажив дочерна прокуренные зубы, и продолжал разглядывать молодую пару.

— А я ждал вас — не терпелось поскорее посмотреть, кому же это так покровительствует начальство. Все гадал, что за тип ко мне пожалует.

— Ну и как?..

— Я, конечно, не предполагал, что сюда пришлют зеленого юнца с высоким лбом… А с виду ты крепкий малый. Как это тебе удалось отвертеться от военной службы?

Кадзи немного опешил от этого фамильярного тона.

— У меня как раз перед освидетельствованием был катар кишечника, ну вот и…

— Как раз!.. Гм… Знаем мы эти фокусы, только редко кому они сходят с рук. Тебе повезло!.. — Окидзима расхохотался. — Ладно, посмотрим, удастся ли тебе поладить с нашими горлопанами… Читал твою докладную. Как ее… Ну, эту, про управление рабочей силой в колониях, так, что ли? В общем ничего, только больно часто пользуешься одним окончанием «изм» — «рационализм», «профессионализм». Мы, горняки, этого не понимаем. Могут принять тебя за ученого-карьериста какого-нибудь. Сам знаешь, кто на рудники идет — проходимцы да подонки всякие. Таких, как ты, здесь не встретишь.

— Ну, спасибо за предупреждение. — Кадзи весело рассмеялся.

— Ты чего это?

Окидзима недоумевающе посмотрел на Кадзи, затем на Митико и тоже засмеялся.

— Ты все-таки молодец. Написать такую штуку, сидя за столом в правлении, — это надо уметь! Нащупал самую суть, так я считаю. Правда, только нащупал, ухватить ее тебе тоже не удалось.

— А в чем же именно не удалось?

— Кабы знал — сам бы написал!

Из дома вышли несколько рабочих, и Окидзима велел им выгружать вещи.

— Я покажу твоей жене вашу квартиру, а ты ступай представься директору, что ли… Вон туда. — И Окидзима показал пальцем на мрачное здание на склоне горы. Даже отсюда видна была огромная вывеска: «Рудник Лаохулин».

10

Директор Куроки, бегло просмотрев красные цифры на не просохшей еще после мимеографа сводке дневной добычи, небрежно швырнул листок на стол. Красным было показано только недовыполнение плана добычи и число рабочих, не вышедших на работу. Теперь он ждал начальников участков, контролеров и других ответственных служащих рудника. Им надлежало являться в кабинет в течение десяти минут после подачи сводки. Опоздание на диспетчерские совещания сотрясало шестипудовую тушу господина директора приступами неукротимого гнева. Все кругом — сплошные бездарности, Куроки был убежден в этом. Если бы главный инженер, контролеры, начальник отдела рабочей силы были такими, как он, Куроки, то Лаохулин, бесспорно, не только выполнял бы, но и перевыполнял план добычи. И не пришлось бы ему выслушивать ехидные замечания директора компании и теоретиков, засевших в правлении. Да что там, он не раз получил бы уже благодарность верховного командования за выдающиеся заслуги в деле укрепления военной мощи империи…

«А получаю одни нагоняи…» — с горечью жаловался он жене в те редкие ночи, когда делил с ней супружеское ложе в казенной городской квартире. Жена осталась в городе, где было правление, — не мог же сын оставить гимназию. Впрочем, Куроки мало-помалу начинал верить, что он из патриотических побуждений пренебрег радостями семейной жизни и обрек себя на лишения, денно и нощно служа родине на «промышленном фронте». На руднике острословы язвили, что вспышки ярости господина директора объясняются вынужденным воздержанием в супружеской жизни… Если судить по усердию, он и впрямь был неплохим директором. У него даже были шансы в недалеком будущем заполучить кресло начальника отдела горных предприятий компании. Но для этого, конечно, он должен был резко повысить уровень добычи на своем руднике.

Директорский стол, как и все в округе, был покрыт мельчайшей желтой пылью. Вытирать ее — дело бесполезное. От пыли из монгольских степей защиты не было. И именно это переполнило чашу его терпения. Он схватил сводку и стал ожесточенно сметать ею пыль со стола…

Начальники участков и участковые контролеры нехотя шли к директору, проклиная заведенный им порядок ежедневных докладов, а вернее, ежедневных взбучек и разносов. За себя они не особенно тревожились — им было чем оправдаться. Сегодня, как и обычно, они собирались доложить, что отдел рабочей силы опять не досылает рабочих.

Так они и сделали. Как обычно, директор выдал весь запас брани, заготовленный им на сегодня. Окадзаки, контролер первого участка, огрызнулся:

— Да что, вчера, что ли, это у нас началось?

Он напомнил, что сегодня в первую смену вместо положенных двух тысяч пятисот человек спустилось только полторы тысячи.

Директор перевел взгляд на начальника первого участка Сэкигути.

— Кроме того, у нас хроническая нехватка механизмов и крепежных материалов… — сказал тот.

— А кроме того, господин Сэкигути, у нас война! — Нытье этих людишек еще больше разъярило директора. — А работать все равно надо, и именно потому, что у нас многого не хватает.

— Так хотя бы рабочих давали достаточно! — снова ввязался Окадзаки. — Ведь говорят же везде, что этих самых «людских ресурсов» у нас хоть отбавляй. Не хватает агрегатов — это я понимаю, взять негде, так подкиньте хотя бы этих скотов, а тогда и спрашивайте с меня. Я их в гроб загоню, а план выполню!

— У вас? — Директор повернулся к начальнику второго участка.

— Да примерно так же, — ответил тот, переглядываясь со своим контролером. — Не ладится у нас, правда, с транспортерами, но это, как говорится, полбеды, будь у нас рабочих достаточно…

— Хватит, все ясно! Подавай вам механизмы, подавай вам рабочих! Скажите прямо, что вы отказываетесь работать, пока вам не будут созданы идеальные условия…

Лицо директора пылало. Глаза метали молнии. Инженеры переглянулись, подавляя насмешливую улыбку; сегодня Куроки на взводе от монгольского ветра, что ли…

— Да ничего такого мы не говорим, — ухмыльнулся Окадзаки. — Мы только просим, чтобы в отделе рабочей силы немного пошевеливались…

— Без тебя знаю, что все упирается в этот чертов отдел, — перебил директор. — Но там люди стараются не меньше вашего. А вы делайте то, что вам положено! Какая у тебя выработка на одного рабочего? А? То-то!

Окадзаки стоял, скрестив руки на богатырской груди, и молча сверлил директора глазами, в которых тот мог безошибочно прочитать все, что о нем думали: «Напрасно хорохоришься, директор! Хотел бы я посмотреть, что ты станешь делать с первым участком без Окадзаки! Вот когда ты запоешь!»

Дверь кабинета приоткрылась, послышался скрип песка под ногами. В кабинет нерешительно вошел Кадзи.

Он представился директору. Выслушав Кадзи, директор познакомил его с остальными.

— Ты как раз вовремя, — сказал директор. — Мы здесь только что говорили об отделе рабочей силы. Отстает он у нас. Устал с дороги? Понятно. Но тебе полезно будет послушать, что говорят эти господа. Садись.

Кадзи пришлось сесть. Это не входило в его планы. Он надеялся, что на сегодня его оставят в покое, хотел помочь Митико привести в порядок новое жилье, смыть желтую пыль и отпраздновать первый день новой жизни…

— Что рудник не выполняет плана добычи, ты, безусловно, знаешь. Кто в этом виноват? В значительной мере отдел рабочей силы! Из этого следует, дорогой Кадзи, что отдел рабочей силы не содействует победам императорской армии. Ясно?

Кадзи слушал, изобразив на лице почтительность и внимание. От него не ускользало и то, что эти четверо рядом не принимают всерьез разглагольствования Куроки. Он разглядывал лысеющую голову директора, обремененную явно не столько заботами о положении на фронтах, сколько тревогой за собственное благополучие.

— Ты, вероятно, знаком с нашей статистикой. Но я все же напомню, что у нас на руднике числится десять тысяч рабочих, а на работу выходит не более пятидесяти процентов. Довести выход на работу хотя бы до семидесяти процентов — и мы сможем выполнять план. Конечно, с большим напряжением, но сможем. Вот какое у нас мнение…

Повинуясь здравому смыслу, Кадзи собирался заметить, что ему трудно судить о положении дел, с которым он по сути не знаком, но остановился под колючим взглядом Окадзаки. Выражение белесых глаз на мясистой, багровой физиономии контролера первого участка недвусмысленно говорило: «Нашел с кем советоваться — с молокососом!» И Кадзи кратко ответил:

— Полагаю, что ваши расчеты в основном верны.

— Так вот, на тебя и Окидзиму ложится задача — любой ценой довести выход рабочих до этого уровня. Для этого, полагаю, тебя и прислали сюда, не так ли?

Кадзи кивнул.

И когда директор спросил, что же он намерен предпринять, Кадзи решил не отговариваться незнанием обстановки, что в его положении было бы, вообще говоря, естественно.

— Конкретные предложения я доложу потом, — сказал он, — после обсуждения дел с Окидзимой, а пока хотел бы начать с уточнения численности рабочих, закрепленных за рудником. Ведь тут всякое, может быть: подрядчики могут, например, показывать лишних людей в списках артелей, чтобы получать лишние пайки. На бумаге рабочий числится, а на руднике его нет…

— Да, Окидзима в свое время говорил об этом. Но как это проверить?

— Позвольте, но ведь у всех рабочих взяты отпечатки пальцев?

Окадзаки и контролер соседнего участка Кавадзима обменялись насмешливыми улыбками.

— Окидзима здесь тоже с этого начинал, а потом бросил — ничего не вышло, — отмахнулся директор. — То есть проверить, конечно, можно, но для этого потребовалось бы каждому рабочему вешать на шею номерок и не выпускать с шахты!

«Этот мальчишка, оказывается, ни черта не смыслит!» — говорили глаза директора.

— Так или иначе, но мы обязаны привести фактическую численность рабочих в соответствие со списочным составом, — сказал Кадзи и вспыхнул под насмешливыми улыбками контролеров. В голосе директора он уловил неудовольствие и быстро пропадающий к нему интерес.

— Но как? — спросил директор.

— Путем, скажем, улучшения условий труда. Бежать будут к нам, а не от нас.

— Что ты имеешь в виду?

— Если вы не возражаете, я пересмотрю систему оплаты труда. Может быть, ввести оплату продуктами вместо денег… Лучше всего, конечно, сдельная система — она стимулирует производительность труда. Но на таких рудниках, как наш, при артельной организации труда и слабой механизации, от сдельщины проку мало. Рабочий ничего не выгадает, всю переработку присвоит подрядчик. Поэтому лучше будет, пожалуй, платить повременно…

— Это что же значит? Надо только выйти на работу, а там хоть спи целый день, все равно заплатят? — перебил Окадзаки.

— Не торопитесь, пожалуйста. Против этого у нас найдутся средства. Во-первых, для того и создана ваша должность, чтобы не позволять рабочим бездельничать…

Окадзаки перекосило. Директор улыбнулся.

— Во-вторых, нужно перестроить организацию управления рабочей силой.

— Точнее?

— Упразднить господствующее положение артельного подрядчика и ввести индивидуальные трудовые соглашения между рабочим и рудником. Для начала в порядке эксперимента это можно проделать с теми артелями, где подрядчики явно грабят рабочих и где производительность труда самая низкая. Такие артели расформировать, а с рабочими заключить контракт непосредственно в отделе рабочей силы.

Он смотрел на недовольные лица. Уж больно просто все получается у этого писаря из правления. До чего же самонадеян, сопливый бумагомарака! Только появился, а уже хочет одним махом реорганизовать гигантское предприятие!

— И пустить все прахом? — зло бросил Окадзаки, метнув на Кадзи враждебный взгляд. — Верно я говорю? — Он повернулся к Кавадзиме. Тот немедленно согласился.

— Но почему же, скажите пожалуйста, все должно пойти прахом?

— Ах, почему? А вы подумайте, как вас там… господин Кадзи, что ли… подумайте хорошенько… У нас двести подрядчиков, мелких и крупных. Вы что же, не понимаете, что среди них не найдется ни одного, кто не урезал бы заработок рабочим и не устраивал махинаций с пайками?

— Отлично понимаю. Но сейчас нас заботит другое — как повысить общий процент выхода на работу и производительность труда. Я считаю, что рабочие не хотят работать потому, что мы плохо оплачиваем их труд, а подрядчики отнимают последнее. Отсюда и наплевательское отношение к труду: работай, не работай — толку нет. Не решив этого главного вопроса, вопроса оплаты труда, мы никаких семидесяти процентов не добьемся. По-моему, это каждому ясно.

— Уж не скажу, какой это вопрос — главный или не главный, а только рабочие у нас совсем не такие, как ты себе представлял, сидя там в канцелярии. Как ты считаешь, Кавадзима?

Кавадзима кивнул.

— У тебя получается, что стоит только компании заключить с рабочими контракты и повысить оплату, как все кинутся работать. Ну-ка, Кавадзима, объясни ему, что будет делать рабочий, если мы прогоним страшного подрядчика и поставим в надзиратели какого-нибудь мальчишку, только что вылупившегося из университета, да еще станем отваливать этому самому рабочему денежки.

Не глядя на Кадзи, Кавадзима с готовностью подхватил:

— Заработает на харчи — и все, работы от него не жди. Начнет бездельничать, играть в маджан или еще там во что и не выйдет на работу, пока не растранжирит все до последнего медяка.

Начальники участков Сэкигути и Коикэ только улыбались, давая понять, что им нечего возразить против аргументов Окадзаки.

— Правильно говоришь, Кавадзима! Все кули таковы, все из одного теста! Мало ли что там в книжках пишут! — продолжал Окадзаки.

Кадзи промолчал. Это подбодрило Окадзаки.

— Вы же знаете, господин директор, что эти скоты только и шевелятся, когда подрядчик глотку дерет. А то они и кайла в руки не возьмут!

Директор одобрительно кивал. Чтобы получить выгодные работы, подрядчики дают взятки контролерам — это не было тайной для дирекции рудника, но пресечь махинации никто не решался, не желая, как говорит пословица, резать быка, чтобы добыть рога. Все делали вид, что ничего не знают.

Директор выжидающе посмотрел на Кадзи, словно приглашая его продолжить спор.

— Теперь мне все ясно, — холодно сказал Кадзи. — Во всяком случае, ясно, почему на работу выходит только пятьдесят процентов рабочих. Должен оказать, что взгляды у нас действительно расходятся. Если подобная практика будет продолжаться, я не вижу возможностей повышения этого процента.

У него защемило сердце. Захотелось уйти и сейчас же вернуться в правление. Но ему не простят бегства. Уволят? С этим бы он еще примирился. Страшнее другое — они отнимут у него броню, а значит, и Митико!

Да, Окидзима был прав — ему придется схватиться с наглыми и грубыми людьми, которые здесь хозяйничают. Похоже, схватка уже началась. И начал он ее, кажется, не самым лучшим образом… Но все равно, раз он в нее ввязался, он не может, просто не имеет права ее проиграть!

— Погоди, — заговорил директор, видимо задетый резким и холодным тоном Кадзи. — «Система подрядов» — я выражаюсь языком твоих трактатов — конечно, запутанная штука, ее тоже можно отнести к так называемой «азиатской отсталости»… Все это верно, но можно ли вот так просто, как ты говоришь, взять да и вырвать ее, будто сорную траву? Ведь частенько бывает, что на практике все оборачивается сложнее, чем кажется, пока сидишь за письменным столом, а?

Только тут Кадзи осенило, что директор, вероятно, и сам недалеко ушел от Окадзаки. Подрядчики сидят на горбу у рабочих, окадзаки берут взятки с подрядчиков, а командует этой потогонной машиной не кто иной, как директор! Но тогда какое же место в этой пирамиде должен будет занять он сам?

Кадзи посмотрел на руки директора. Ожидая ответа Кадзи, директор сжимал и разжимал кулаки. Кадзи невольно перевел взгляд на свои руки. Ничего не скажешь, сильные мужские руки, развитые спортом, хотя сразу видно, что кирки еще не держали… «Белоручка, — это он хочет сказать?»

— Если дело обстоит так, как вы говорите, — ответил Кадзи, то либо сама теория в корне ошибочна, либо она неправильно применяется на практике. Прошу не понять меня превратно. Я лично никогда и не считал эту задачу простой. Но мне почему-то кажется, что решить ее сможет именно дилетант, такой, как я. Дилетант бесстрашен — подобно слепцу, который не боится змей…

Директор слушал, постукивая по подлокотникам кресла волосатыми кулаками, на вид мягкими и бессильными. Контролеры и начальники участков пристально следили за его лицом, пытаясь угадать его отношение к словам Кадзи. Но лицо директора было непроницаемо. Он забыл о присутствующих. Его мысли были далеко. Кадзи — ставленник начальника отдела горных предприятий, это ясно. Успех или провал Кадзи неминуемо станет успехом или провалом этого субъекта из правления. Может быть, есть смысл провалить затею Кадзи и таким образом утереть нос кабинетному начальству, чтобы знали — не так-то просто руководить большим предприятием, как это кажется издали? Заманчиво, но рискованно.

Волосатые пальцы директора застыли, обхватив подлокотники.

— Ну что же, попробуем. Предоставляю тебе свободу действий. Но попрошу тебя об одном: прежде чем переходить к практической реорганизации, запроси санкции начальника отдела горных предприятий. Договорились?

— Хорошо.

Кадзи поклонился и пошел к двери. Директор остановил его.

— Да, вот еще что: ты, конечно, понимаешь, твоя деятельность здесь не может ограничиваться кабинетными изысканиями. Ты руководитель! С этого дня ты отвечаешь мне за рабочую силу. Закупки и распределение продовольствия, вывоз нечистот — их тут, как-никак, десять тысяч человек! Словом все, вплоть до графика «дежурства» проституток…

— Кого?..

Все засмеялись.

— Проституток. Окидзима введет тебя в курс дела. Тут у нас имеется специальное увеселительное заведение для кули. Пятьдесят маньчжурок. Так что теперь ты у нас как бы содержатель публичного дома!

Все снова расхохотались.

— П-понял… — пробормотал Кадзи.

— Ну, пока, кажется, все. Сегодня посиди дома, ублажи жену.

Директор прошелся насчет приятного времяпрепровождения молодоженов. Остальные с готовностью поддержали его солдатскую шутку.

Кадзи открыл дверь. Заскрипел песок.

Ну что ж, вот и началась его новая работа. И никому нет дела, как он себя чувствует в новой роли…

11

Купленное ими блюдо Митико повесила над столом Кадзи, на уровне глаз. Пока оно висит здесь, их счастье будет безмятежно — так казалось Митико.

Первые два-три дня пролетели как сон. Они были полны радости, но Митико все казалось ненастоящим. Было так, будто они только играли во взрослых. Проводив Кадзи и прибрав квартиру, она отправлялась в поселок за продуктами, а вернувшись домой, начинала возиться по хозяйству и не замечала, как наступал вечер. Митико легко и безболезненно втянулась в однообразный ритм жизни, который знаком всякой замужней женщине, приняла его и даже нашла интересным.

«Вам, наверно, трудно с непривычки?» — спрашивали соседки.

Глядя на молодую женщину, от которой, казалось, исходил аромат юности, они с грустью вспоминали собственную молодость, и в их голосах звучали завистливые нотки.

«Я очень плохая хозяйка, — отвечала она. — Все у меня что-нибудь не так получается».

«Вот это-то и приятно, — сказала жена Окидзимы. — Так скучно, когда уже все можешь делать, не думая… Постарайтесь, чтобы у вас этого никогда не было…»

Однажды утром Кадзи предупредил, что, возможно, задержится на работе.

— До вчерашнего дня я только знакомился с рудником, — пояснил он. — Ходил, смотрел… Впечатление невеселое. Сегодня приступаю к проверке всего учета. Бухгалтерских книг вот столько! — Кадзи раздвинул руки. — Не очень хочется ставить свою печатку, когда не знаешь, что подписываешь.

С этого дня Кадзи стал приходить поздно. Но Митико не скучала. Ей было кого ждать — Кадзи приходил, и они дарили друг другу радостные улыбки и взгляды, полные нежности.

Устал, наверно? Нет, только проголодался. Работа трудная? Не очень, конечно, но с непривычки… Да ну ее, эту работу, не будем о ней… Но я хочу знать. Пересмотрел заработную плату рабочих по категориям, сравнил оплату у разных подрядчиков, на разных участках; теперь надо установить нормы и расценки в зависимости от характера работы… И еще — как им умудриться сохранить тело в чистоте. Ведь бани на руднике нет, нет одежды на смену. Что можно приготовить из жмыхов и репы?! Ну что тут интересного?.. Ты устал! Нет, я не устал, но мне хочется смотреть тебе в глаза, а не разговаривать… И тебе от этого легче?.. Да, потому что ты здесь, со мной… Правда?.. Правда!

Они были счастливы и с каждым днем становились нужнее друг другу.

Как-то жена Окидзимы позвала Митико с собой за покупками.

— На маньчжурском руднике особенно надрываться нельзя, — неожиданно заговорила она. — Работают здесь кули, поэтому все делается потихоньку и без спешки. Уж такой они народ — порядок и организованность им не по вкусу. Посиживай себе да покуривай, а они пусть себе копают потихоньку, вот и будет руда… А начнешь здесь стараться, порядки наводить…

— Простите, вы имеете в виду Кадзи?

— Муж говорит, что ваш, конечно, правильно поступает, так и надо работать. Да-а… Только боюсь я, всем ли это по душе придется. Да вы не тревожьтесь. Муж-то горой стоит за вашего…

— Спасибо вам! — понурившись, ответила Митико.

А вскоре по дороге с работы завернул и сам Окидзима.

— Ну, как устроились? — спросил он. — Жена говорит, вы с коксом замучились?

Митико смущенно призналась, что после газовой плиты в городе ей действительно нелегко приходится с печью.

— Но я привыкну, — улыбнулась она.

Когда Окидзима неожиданно посерьезнел, Митико поняла, что он пришел говорить о Кадзи. Кадзи совсем заработался, старается повернуть все по-своему, сидит в конторе допоздна, а работы непочатый край. Окидзима посоветовал Митико попридержать его.

— А не то он у вас скоро выдохнется, — сказал Окидзима.

Вечером Митико рассказала об этом разговоре Кадзи. Он не придал ему особого значения.

— Не беспокойся, — сказал он. — Я не больно силен с виду, но сколочен куда крепче, чем кажется тебе или Окидзиме. Так что работой меня не свалишь.

— А я все-таки беспокоюсь. Ты работаешь больше всех, ты не знаешь отдыха. Вот все на тебя и злятся. Чего доброго, еще возненавидят.

— Пустяки! Скоро все уладится.

Кадзи привлек ее к себе. Они вдвоем. В домике, отведенном им, три комнаты. Им даже и не нужно столько комнат. Им страшно повезло. В мире бушевала война, а за этими стенами были только они вдвоем, наедине со своим счастьем. Любишь?.. А ты?.. Ты не жалеешь?.. А ты?.. Ты счастлива?.. А ты?..

И если бы вдруг в это мгновение перед ними предстал некий циник и спросил бы — а можно ли верить словам, которые лепечут влюбленные, они ответили бы ему: «Уйди от нас, нам чужды твои сомнения!»

12

Горная дорога вилась вверх по лесистому склону. Ярко-зеленая листва источала под майским солнцем пьянящий аромат. От него захватывало дыхание. Далеко внизу, в долине, игрушечными кубиками выстроились красные бараки рабочих.

Кадзи остановился и повернулся к Окидзиме:

— Какая красота! Даже бараки отсюда выглядят красиво.

— Да. И не видно отсюда, что внутри вши да мерзость. Так уж устроен белый свет — издали все прекрасно.

— Опять захотелось подразнить меня?

— Нет. Просто хочу, чтобы тебя окончательно не ослепили твои иллюзии. Ты убежден, что стоит получше заплатить, и рабочие тотчас воспылают усердием к работе. Мысль, конечно, красивая. Как эти бараки отсюда.

Кадзи повернулся и широким шагом пошел дальше. Окидзима едва поспевал за ним.

— Да не спеши ты так, — взмолился он. — И без того уже знаю, что у чернильной души из конторы ноги оказались крепче, чем у горняка.

Кадзи замедлил шаг.

— Вот что, Кадзи, я обещал поддержать твой план насчет новой системы оплаты и слово свое сдержу! Очень рад, что ты добился одобрения начальства… Но не жди ты правильного отношения к своей затее от кули, не жди. Потому что сильно просчитаешься!

Кадзи остановился. Окидзима опустился на придорожный камень.

— Слушай, я тебе как товарищу скажу, как другу. При существующих расценках на заработок за двадцать восемь дней рабочий сумеет с грехом пополам прокормиться. Так? Без разносолов, конечно, — гаоляном там, соевыми жмыхами и прочими конскими кормами. По твоим расчетам, при прогрессивной системе оплаты он сможет заработать себе на пропитание на целый месяц за двадцать один рабочий день… Теперь: ты считаешь, что семидневный заработок он ежемесячно будет откладывать. Получается все вроде бы гладко: рабочие усердно трудятся, копят деньги и с каждым месяцем богатеют. Правильно?

— Ну и что дальше?

— А дальше то, что он заработает себе на прокорм за двадцать один день, а остальные дни…

— Можешь не продолжать! — оборвал его Кадзи. — Он будет валяться, резаться в кости и все такое. Это я уже слышал от Окадзаки и Кавадзимы. Ты, оказывается, тоже на их стороне?

— В этом вопросе — да. Ты просто не понимаешь, что такое маньчжурский шахтер.

— Ну как же, все они испорченные и тому подобное…

Окидзима рассмеялся.

— Ты не огорчайся — кое-чего ты все-таки добьешься.

Кадзи не понял.

— Потому что, — объяснил Окидзима, — ты более умный слуга капиталистов, чем все лакеи из правления. Ты так умело и хитро насадил наживку на крючок, что на нее так и повалит рыбья мелюзга.

— Ну, это уж просто гадость!..

Кадзи резко повернулся и, не дожидаясь, пока Окидзима поднимется, пошел. Он шел и думал. Вот сейчас он проверит, в каких условиях работают артели, потом назначит им лучшую оплату… Или это тоже только наживка на крючок?..

Когда запыхавшийся Окидзима нагнал его, Кадзи укоризненно сказал:

— Как ты не понимаешь, я просто хочу, чтобы рабочим жилось немного получше, чтобы с ними обращались как с людьми!

— Я-то понимаю! — насмешливо возразил Окидзима, как будто ему доставляло удовольствие дразнить Кадзи. — Ты мне лучше скажи, что у тебя будет сегодня на ужин? Пара аппетитных кусков поджаренного мяса? И салат, конечно? Лично мне жена подаст холодного пива. И будут причитать над нами: «Ах, бедные, как вы устали!» А вот твои любимчики рабочие за двадцать один день заработают ровно столько, чтобы набить себе брюхо гаоляном и жмыхами. На десерт у них будет соленая репа, господин Кадзи!

Кадзи круто повернулся к Окидзиме.

— Ой, кажется, меня сейчас будут бить! — шутливо крикнул Окидзима.

— Ты обещал мне помогать?

— Да брось ты ерепениться! Так тебя и на три месяца не хватит.

— Нет, ты скажи, что ты предлагаешь.

— Предлагаешь! — передразнил Окидзима. — Нет, дорогой, мне самому любопытно узнать, как ты собираешься примирить подобные противоречия.

— Какие противоречия? Не вижу ничего унизительного для человека ни в гаоляне, ни в соевых жмыхах. Ты хорошо знаешь, что годового пайка муки и проса им не хватает и на десять дней.

Окидзима закурил сигарету, словно не слушал Кадзи, но тут же бросил ее.

— Я обещал тебе свою поддержку только потому, что твоя позиция относительно правильна. Запомни — относительно! Когда я служил переводчиком в карательном отряде, меня время от времени заставляли участвовать в экзекуциях. Истребляли «антияпонский элемент» — китайцев. Впрочем, не важно, заставляли или нет… Так вот слушай, как это делается: хватают человека, избивают до полусмерти, затем засыпают землей и трамбуют ногами. А жену и детей заставляют смотреть. Под конец детям велят топтать своего отца. Из-под земли раздается глухой треск. Ты думаешь, ребенок когда-нибудь забудет это? Нет, не забудет! И мою образину тоже не забудет. Ну а теперь предположим, что я бы этого не сделал, а кинулся спасать несчастную жертву. Где были бы сейчас мои собственные кости? — Окидзима вскинул на Кадзи глаза, взгляд его был страшен. — По сравнению со мной ты просто счастливчик! В разгар войны ты еще имеешь право думать, что с человеком надо обращаться как с человеком… Ну ладно, пойдем. Вон штольня уже близко.

В большой комнате отдела рабочей силы — тридцать столов, выстроенных рядами, на манер школьных парт, — стояла тишина.

Закончив расчеты, которые ему поручил сделать Кадзи, старший клерк Фуруя сунул их в папку и бросил на стол Кадзи. Стол был завален грудами старых конторских книг и бумаг, тех самых, на материале которых Кадзи строил свои смелые «дилетантские» выводы и дерзкие планы. Фуруя уставился на пустой стул своего нового начальника. Глаза у старшего клерка были невыразительные и сонливые, лишь временами загоравшиеся недобрым огоньком.

Этой весной ему наконец удалось выхлопотать должность, которую он сейчас занимает. В общей сложности для этого потребовалось десять лет безупречной службы. Окончив гимназию и отслужив в армии, он поступил в фирму на грошовый оклад, потом его сделали младшим клерком… Сколько лет ему понадобится, чтобы добиться жалованья, какое получает Кадзи? А тот тем временем тоже будет лезть в гору. Все говорят, что в будущем году Кадзи станет начальником отдела. Всего четыре года назад человек окончил университет — и уже начальник отдела. А Фуруя лучшие годы сгноил здесь, в глуши, и все зря. Если бы не принесло сюда этого мальчишку, ему самому, может быть, удалось бы сесть за этот стол. Поговаривают, что Кадзи имеет броню. И все потому, что сумел с ученым видом нацарапать четыре иероглифа: «организация использования рабочей силы». А что он в этом понимает? Человек, не имеющий никакого опыта в использовании рабочей силы, занимается ее организацией…

Просто глупость какая-то! А он, Фуруя, в любую минуту может угодить в солдаты… Правда, эти десять лет, проведенные в горах, принесли ему немалый доходец. Что верно, то верно… Служба на руднике имеет свои преимущества.

Стрелки на стенных часах приближались к двенадцати. Распахнув обе створки застекленных дверей, в комнату вошел мужчина лет сорока, с коротко подстриженными усиками и бегающим взглядом.

— А, сто шестьдесят четвертый, — приветствовал его Фуруя.

Подрядчик сто шестьдесят четвертой артели Усида вопросительно показал на стул Кадзи.

— Ушел на рудник. Вернется не скоро.

Усида, один из немногих японцев-подрядчиков на руднике, с облегчением вздохнул. Притянул к себе стул, уселся.

— Вот, узнал от Окадзаки, будто ваше начальство собирается ликвидировать подряды… Это правда?

Фуруя молча вытащил из ящика стола Кадзи папку и бросил ее Усиде. На обложке было написано: «План мероприятий по ликвидации системы подрядов». План был подписан Кадзи, завизирован директором рудника и утвержден самим начальником отдела горнорудных предприятий.

— Что он хочет, сразу всех под метлу?

— Не думаю.

Фуруя многозначительно улыбнулся. Усида знал Фуруя много лет. Когда тот вот так улыбается, спрашивать бесполезно.

— И правильно, — сказал подрядчик. — Нельзя этого делать — всех под метлу. Рудник станет.

— Не беспокойся, он не такой дурак, — тихо сказал Фуруя и снова замолчал, покосившись на конторщика-китайца, сидевшего в дальнем углу.

Чен хорошо знал японский. Он с первых же дней стал верным помощником Кадзи. Тот ему благоволил.

Усида подождал, потом вынул из кармана портсигар, раскрыл его и положил на колени Фуруи. На сигаретах лежала бумажка в десять иен, сложенная пополам…

Фуруя взял деньги и положил в карман, сохраняя бесстрастное выражение лица.

— Японские подряды тоже разгонит? — спросил Усида, уже настойчивее.

— Хочет понравиться маньчжурам, — пожал плечами Фуруя.

— Да не ходи ты вокруг да около, говори прямо!

Фуруя еле заметно улыбнулся. Сколько там бумажек, интересно? Две или три? На ощупь как будто три… А может, и две — старые, растрепанные… Ну ладно, тоже неплохо — как-никак, четверть месячного жалованья!

— Нацелился на сто шестьдесят четвертую, сто третью и пятьдесят восьмую, — сообщил он наконец, соображая, за сколько этот ловкач Усида перепродаст новость Кобаяси с пятьдесят восьмой и Канэде со сто третьей.

— Вот скотина. Чего же это он с меня-то начал? — Усида обиженно надул губы.

Фуруя криво усмехнулся.

— Подряд крупный, артель большая, производительность, прямо скажем, неважная, а подрядчик загребает денежки немалые.

— Уж не ты ли ему внушил все это?

Фуруя показал, что в таком тоне продолжать разговор не намерен.

— Проверил выработку и оплату работ по всем подрядам за последние два года, — показал он головой на груды книг, высившиеся на столе Кадзи. — Считает быстро, проклятый, и уж не ошибется! В чем, в чем, а в счетоводстве силен!.. Хотел я тебе дельце одно предложить.

Усида наклонил ухо к Фуруя, но в этот момент мальчишка-рассыльный, мешая японские и китайские слова, завопил на всю комнату, что к ним идет «красавица».

Открылась дверь, и в комнату вошла застенчиво улыбающаяся Митико. Стройная, тоненькая, в красном свитере, она как будто принесла с собой в эту унылую контору с бетонным полом и грубо побеленными стенами свежий весенний ветер.

— А где…

— Вы хотите видеть господина Кадзи? — спросил Фуруя, сменив сонное выражение лица на любезную улыбку.

— Да, я принесла ему обед…

Фуруя строго посмотрел на рассыльного. Тот, запинаясь, объяснил, что господин Кадзи пошел на рудник и не велел его беспокоить.

— Вы не скажете, он скоро вернется? — спросила Митико.

— Затрудняюсь ответить. Когда господин Кадзи работает, он не замечает ни времени, ни окружающих.

Все было так, как говорила жена Окидзимы, — Кадзи уже потерял симпатии сослуживцев. Плечи Митико дрогнули. Она хотела что-нибудь сказать, но смогла лишь вежливо улыбнуться.

Сидевший неподалеку верзила с усиками поднялся со стула. Кажется, собирается представиться ей. Митико растерялась. Она терпеть не могла усов. Усы казались ей свидетельством высокомерия, легкомыслия, тщеславного кокетства — всех мужских недостатков. Но, может, ради Кадзи ей следует быть приветливее?

— Эй, Чен, ты в главную контору пойдешь? Отнеси заодно обед, оставь в проходной рудника, — крикнул Фуруя.

Чен подлетел к Митико и взял у нее из рук посуду с обедом. Митико вышла вместе с ним.

Фуруя смотрел ей вслед и невольно сравнивал Митико со своей женой. Разве та не такая же женщина? Разве она не мечтает об успехах своего мужа, как эта о карьере Кадзи?.. Но ей никогда не дотянуться до этой Митико, как и ему не догнать Кадзи… А все оттого, что одни кончают университеты, а другим это не по карману.

— Ты мне хотел рассказать о чем-то интересном, — напомнил Усида, пощипывая усики и подвигаясь к Фуруе поближе.

— Что делать-то будешь, если разгонят твою артель?

— Что-о? Не допущу! Лоза золотые ягоды родит, да чтобы я дал ее срубить!..

— План утверждали — тебя не спрашивали и теперь спрашивать не станут, — безжалостно заявил Фуруя.

— Ладно, выкладывай, что задумал.

— Говорят: лоза вянет — ягодам не пропадать, — загадочно сказал Фуруя. — Ягоды-то, мол, нечего на земле оставлять…

Усида понял.

— А не рискованно? У Окидзимы нюх острый.

— Опасно, конечно. В два счета вышвырнут, если что…

— Ну, ты уж постарайся, а?

— Подумаю… — И, сонно поглядывая из-под полуприкрытых век, Фуруя заговорил о том, что в любой день может получить красную повестку и что ему надо позаботиться о семье…

Усида понял. Он был доволен ходом разговора. Если говорить по-военному, он, так сказать, закрепился на плацдарме для контратаки под самым носом у противника.

— Ты не думай, я понимаю, — сказал он, — тебе этот выскочка тоже насолил. Должность-то из-под рук увел! А один ты против него что?

— Сколько дашь с головы? — напрямик спросил Фуруя.

Усида помедлил и показал три пальца. Это означало, что он даст по три иены комиссионных за каждого рабочего. Фуруя хмуро улыбнулся:

— Здорово считаешь. Погонишь на соседний рудник — получишь по пятнадцать с носа.

— Что ты! Столько не сдерешь… Потом придется ведь еще одного «мастера» брать со стороны, которого в округе мало знают. Ему тоже надо будет дать по две, не меньше.

Устремив взгляд в окно, Фуруя размышлял. По три иены с головы. Если перетянуть с Лаохулина пятьсот человек, получится полторы тысячи. Его жалованье за полтора года!

Усида встал.

— Пойдем, спрыснем?

Фуруя разложил на столе бумаги, будто вышел на минутку, и последовал за Усидой.

13

Штольня, заложенная на склоне горы, ближе к вершине, зияла разверстым устьем, не уступавшим по размеру железнодорожному туннелю. Здесь была главная выработка рудника, служившая теперь и откаточным коридором. Глубоко вгрызаясь в толщу горы, штольня разветвлялась на штреки, где шла добыча руды.

Сразу же за проходной тело охватывала прохлада. Из глубокого мрака, где нитками бус мерцали ряды лампочек, время от времени доносились глухие взрывы и прерывистое стрекотанье отбойных молотков.

У входа в штольню Кадзи и Окидзима столкнулись с Окадзаки. Он остановился и, похлопывая плетью по крагам, приветствовал их.

— О, вдвоем изволили пожаловать! Инспекция? Благодарное занятие. Кстати, Окидзима, что это вы мне наделали с утренней сменой? Где люди?

— Я попросил господина Окидзиму перебросить часть рабочих на несколько дней на второй участок, — ответил Кадзи. — Там придется форсировать работы.

— Ах, так. А нам, значит, не к спеху? Ну что же, вы мне облегчаете задачу. Выходит, с меня и спрос меньше. Прямо хоть рассыпайся перед вами в благодарностях… Вот что, господин Окидзима! Попрошу все-таки присылать сюда положенное число рабочих. Перед директором отвечать придется мне, а не вам!

— Ладно, пришлю, — улыбнулся Окидзима и не без ехидства добавил: — Но только если почтенный господин Окадзаки проследит, чтобы пайки рабочих больше не пропадали.

Пайки, доставляемые для раздачи на месте работы, часто пропадали вместе с тележкой, на которой их привозили. Окадзаки терпеть не мог, когда ему напоминали об этом. А тут ему показалось, что эти двое намекают, будто и он не без греха, сам замешан в этих грязных делишках.

— Прошу иметь в виду, что я получаю почти столько же жалованья, сколько и ты. — Окадзаки сверкнул белками и надменно вскинул свою багровую мясистую физиономию. — И не хочу получать его даром! Вора я непременно изловлю. Смотрите только, как бы у вас не получилось, как в той сказке: ловили вора, а поймали братца родного!

Окадзаки, в ярости хлестнув плеткой по крагам, проводил Кадзи ненавидящим взглядом.

Он был убежден в своей незаменимости, в непререкаемости своего авторитета и искренне считал себя первым человеком не только на участке, но и на всем руднике. Что он подчинен начальнику участка — это только проформа. Начальник участка командует машинами, а людьми управляет он, Окадзаки. Не будь его, тут бы все пошло прахом. Так думал Окадзаки. Впрочем, в этом была некоторая доля правды.

Они молча обошли еще несколько забоев. После беседы с Окадзаки говорить ни о чем не хотелось.

— Не пора ли нам на свет божий? — пробормотал Окидзима, убедившись, что Кадзи собирается обследовать каждый закоулок.

— Подожди, заглянем уж и сюда, — предложил Кадзи и, цепляясь за ветхие стойки крепления, свернул в узкую выработку.

— Чего ходить, не понимаю! Сколько ни ходи, все штреки одинаковые, — ворчал Окидзима. — Незачем туда лазить, все ясно и без того: с расширением штрека проходчики запоздали, поэтому тормозится откатка, а крепь тут старая, того гляди, рухнет. Вот и все. Больше тебе и знать не полагается — ты не инженер! — бормотал он, пробираясь вслед за Кадзи.

Что делать? Как наладить работу? Кадзи остановился у пустой вагонетки. Трех дней оказалось достаточно, чтобы получить одобрение начальства, а вот порядок навести — тут и за три месяца не управишься. Может быть, совсем закрыть опасные выработки? Все равно от них проку мало… Или наоборот — нагнать рабочих во все опасные забои, платить побольше, и будут работать… Наверно, от него ждут именно этого…

Он толкнул вагонетку. Сердито скрипнув колесами, она дрогнула, но тут же остановилась. И снова нависла тишина. Ни стука кайла, ни треска отбойного молотка. Тихо, как в заброшенной шахте. Редкие холодные капли падали за воротник, вызывая дрожь, или звонко плюхались в темные лужи под ногами. И снова воцарялась бездонная тишина подземелья.

Вдруг до них донеслась грубая брань. Отражаясь от тяжелых пластов, раскаты человеческого голоса пронеслись по темному штреку. И вслед за ними еще один звук, резкий, как удар кайлом о скалу. Они заглянули в поперечную выработку. Освещенная тусклым светом керосинового фонаря, высилась фигура надзирателя. У его ног валялся рабочий. Штрек в ширину человеческих плеч казался непомерно высоким. Верхний левый угол зловеще висел отделившейся от пласта глыбой. Казалось, она вот-вот рухнет. Там, где свет фонаря рассеивался в подступавшем мраке, стояли еще трое рабочих, тупо глядя на своего товарища, лежавшего перед ними. Когда глаза привыкли к темноте, Кадзи разглядел в глубине, под фонарем, висевшим на стойке, еще несколько человек. В грязной одежде, сливавшейся с буро-черными пластами руды, они были почти невидимы.

Надзиратель, пнув ногой рабочего, пытавшегося встать, принялся за остальных. Он кричал, что не позволит себя дурачить, и раздавал налево и направо профессионально точные удары.

— Что тут у вас случилось? — окликнул его Окидзима.

Надзиратель замер, обернулся и, узнав Окидзиму, молча кивнул ему.

— Да вот бездельничают скоты, не хотят работать — и все тут! — И он, развернувшись, ударил еще одного.

— От побоев они лучше работать не станут, — сказал Кадзи. — А вот выработка от этого может понизиться, так что я попрошу вас прекратить расправу.

Только сейчас надзиратель увидел Кадзи. Он подошел к нему вплотную, приблизив лицо так, что почти касался Кадзи носом.

— А-а, вы тот новенький из отдела рабочей силы?.. У меня имеются указания господина Окадзаки. Вам, может, это и не понравится, но вы мне не начальник, вот что я скажу! И зря лезете со своими замечаниями в наши производственные дела.

Кадзи почти услышал, как за его спиной ухмыльнулся Окидзима. Давай, давай, Кадзи! Выпутывайся сам. Любопытно, как это у тебя получится.

— Ну что ж, резонное требование, — сдержанно ответил Кадзи. — Не буду лезть в ваши производственные дела. Но поднимать руку на рабочих я не позволяю!

— Вон чего захотел! — переходя на «ты», заорал надзиратель. — Ну это мы еще посмотрим! У нас тут свой подход…

Раздув ноздри и выпятив грудь, он угрожающе подался к Кадзи. «Ты, начальничек новоявленный, забыл, что у нас здесь не белый свет, а преисподняя? Со своими вольными привычками сюда лучше не суйся!» — говорил его взбешенный взгляд.

Кадзи не шелохнулся.

«Центр тяжести перенес на правую ногу, — отметил он про себя. — Значит, левша. Ну да, ведь рабочих он бил левой… Окадзаки, конечно, уже проинструктировал его: приехал, мол, новичок, в нашем деле ничего не смыслит, гони его подальше…»

— Что у вас за подход — не знаю и знать не хочу! Но если вы будете избивать рабочих, мы просто не станем их к вам направлять.

Кадзи самому понравился этот твердый ответ, и он улыбнулся. Надзиратель стиснул кулаки. «Петух бойцовый», — подумал Кадзи и опять улыбнулся, но тут же сообразил, что и сам он, наверно, выглядит не лучше.

И тут неожиданно выступил Окидзима. Громовым голосом он обрушился на рабочих. Он говорил на китайском.

— Не хотите — можете не работать! С завтрашнего дня можете не выходить. Валяйтесь себе целый день, режьтесь в кости, бездельничайте! Но когда другие сядут жрать, будете сосать лапу! А в рудник возвращаться и не думайте. Пока я здесь, ноги вашей тут больше не будет!

Фигуры неловко зашевелились, но никто не сказал ни слова.

Надзиратель постепенно успокоился. Он первым отвел взгляд, скрещенный, как шпага, со взглядом Кадзи, шумно сплюнул и исчез в чернильной темноте штрека. Рабочие неторопливо взялись за инструмент.

У выхода из штольни Окидзима остановился.

— А ты, право, комик, Кадзи!

— Что во мне смешного? — вспыхнул Кадзи.

— Я таких только на сцене видел.

В проходной они прошли мимо Окадзаки. Он проводил их взглядом и ничего не сказал, хотя рядом с ним на столе стоял судок с обедом и запиской: «Для господина Кадзи из отдела рабочей силы».

Шел четвертый час дня. Солнце клонилось к западу, но палило немилосердно. От нагретой листвы в воздухе стоял дурманящий аромат.

— Кто я такой? — заговорил Кадзи, покосившись на Окидзиму. — Во всяком случае, не надсмотрщик над заключенными. Я «счастливчик», помышляющий об обращении с себе подобными как с людьми. А счастливчики всегда наживают себе врагов, с этим ничего не поделаешь. Комедия это или трагедия — я спорить не стану, мне все равно.

Окидзима ничего не ответил, только в уголках его губ задрожала снисходительная улыбка.

14

Митико стояла в прихожей у груды свертков. Все это принесли трое мужчин и, как она ни отказывалась принять, оставили.

Один из них — тот, с усиками, которого она встретила тогда в отделе Кадзи. Он без умолку говорил, угодливо улыбался, расточал приторные и косноязычные любезности ей и Кадзи, нагло шарил глазами по ее фигуре. Как приехал Кадзи, говорил он, рабочие стали лучше работать. Благодаря Кадзи и у них, подрядчиков, работа пошла гладко. Есть, конечно, кое-какие мелочи, которые, может, не нравятся господину Кадзи, но все же они просят его «не покидать их и руководить ими как следует…» Митико слушала, ежилась под бесцеремонными взглядами и ждала, когда они наконец уберутся.

Они принесли большой пакет сахара, две трехлитровые бутыли саке, мешок муки и три куска полотна. В пакет с сахаром они сунули пухлый конверт. «От Усиды, Кобаяси и Канэды» — было написано на нем. Она осторожно открыла конверт и тут же положила назад. Там было пять новеньких ассигнаций по сто иен. Она испугалась, хотя механически подсчитала, что это больше четырехмесячного оклада Кадзи; даже с надбавкой за работу на производстве все равно больше трехмесячной получки. А для бывшей машинистки Митико это был целый капитал!

Но что скажет Кадзи? Он вспылит: «Зачем приняла?» Она действительно виновата. Могла бы выпроводить их. Пусть даже сахар по нынешним временам драгоценность. Кадзи так любит сладкое, а из этого сахара и муки можно приготовить уйму вкусных вещей. Полотно теперь тоже редкость. Ведь придет время, когда оно понадобится… А на бутыль с саке будут с вожделением смотреть все сотрудники отдела, когда она и Кадзи пригласят их на новоселье. Вопрос только в том, как на все это посмотрит сам Кадзи…

Вечером Митико пошла встречать Кадзи. С маленькой улочки, соединявшей разбросанные по роще домики японского персонала, сквозь деревья просматривались светло-кремовая стена и красная крыша их дома, и это зрелище неизменно наполняло душу Митико счастливой гордостью. Кругом росли акации. Как чудесно они пахнут! И как чудесна жизнь вообще! Как счастлива она, Митико. Она любит эту узенькую улочку, любит свой дом, эту необычную жизнь в горах. И если сейчас, в эту минуту, ей чего-то не хватает, так только одного

— Кадзи, чтобы он был рядом, и чтобы она могла пойти с ним по этой улочке навстречу косым лучам, пробивающимся сквозь деревья, и выйти на открытый склон, откуда видно, как садится за гору огромное багровое солнце… По утрам Кадзи трудно разбудить: сколько его ни тряси, сколько ни целуй, он не хочет просыпаться и бормочет: «Еще пять минут», «еще три минуты…» Затем он вскакивает, на ходу проглатывает завтрак и мчится на рудник, словно ее, Митико, не существует, а возвращается, когда роща уже тонет в ночном мраке… Но все равно она счастлива.

Она готова ждать. Ждать каждый день. Ждать сколько угодно. Он пошел на эту работу ради того, чтобы они были вместе, и она будет ждать.

По улочке от рудника потянулись служащие. Митико поспешила домой и принялась готовить ужин. На душе стало неспокойно. Ей надо было сию же минуту сказать Кадзи что-то очень важное, хоть она и не знала, что именно. Она понимала, что ее гнетет; это, конечно, подношения, эти свертки в передней, которые она осмелилась принять. Один за другим мимо окон проходили соседи. А Кадзи все не было.

Лучи заходящего солнца роняли на землю сквозь ветви акаций последние яркие блики. Сумерки здесь, в горах, поднимались с земли, как легкий туман, неверный, бледно-сиреневый, а потом все вдруг тонуло в густой тьме. С тревожным криком пролетела запоздалая птица. В рощу прокрадывалась ночь. С каждой минутой сгущается мрак и наконец становится таким плотным, что поглощает все — и силуэты деревьев и тени прохожих…

Сладкая грусть овладевает Митико в эти мгновения. Ей и больно и радостно ждать, считать эти минуты, часы ожидания. Трепетно сжимается грудь. Это душа рвется куда-то далеко, за своей мечтой из серых будней…

Митико направилась вниз, к конторе рудника. Вот сейчас покажется Кадзи. Она подбежит к нему и обнимет. И Кадзи забудет, как он устал, а Митико — как грустила и ждала его.

Она пристально вглядывалась в темную дорогу и так добрела до самой конторы.

В помещении отдела рабочей силы горел свет. В огромной комнате сидели Кадзи и Чен. Остальные давно ушли.

— Иди домой, Чен, — предложил Кадзи. — Дома тебя, наверно, заждались.

Отщелкав на счетах очередную выкладку, Чен улыбнулся:

— Э-э, матушка только рада сверхурочной работе — получка будет больше.

Поденная ставка у Чена была полторы иены, хотя работал он лучше, чем японцы, которым платили две с половиной. Пожалуй, даже лучше самого Кадзи, у которого только основной оклад был сто двадцать иен. Почерк, во всяком случае, у Чена был красивее, а в работе на счетах с ним никто не мог сравниться. Если бы лозунг «сотрудничества пяти наций», провозглашенный при создании Маньчжоу-Го, получил настолько широкое толкование, что его можно было трактовать как «равенство наций», да еще при равной оплате за равный труд, Кадзи, вероятно, охотно поменял бы местами Фурую с Ченом.

— Без сверхурочной работы не прожить?

— Никак. На паек ничего не дают, кроме гаоляна и жмыхов. А потом, матушка копит деньги — хочет перед смертью съездить на родину в Шаньдун в хорошем платье.

Чен застенчиво улыбнулся, аккуратно сложил папки с бумагами и положил их на стол Кадзи.

— Еще будет что-нибудь?

— На сегодня хватит. Иди домой, пожалуйста. Меня не жди.

Чен начал убирать со стола.

— А почему матушка так стремится на родину?

Чен пожал плечами.

— Когда покойный отец приехал сюда из Шаньдуна, мать примчалась за ним. Ее старшая сестра будто бы очень рассердилась: зачем ей нужен нищий жених? Но покойный отец, когда матушка приехала к нему, послал в Шаньдун выкуп за нее — пять иен. Правда, муж старшей сестры требовал пятьдесят, но у отца не было таких денег, и он послал только пять… Тогда из Шаньдуна в Маньчжурию народ валом валил, вот и отец поехал. Все-таки молодец, хоть пять иен сумел послать, правда?

— И давно вы здесь?

— Давно. Отец на этом руднике и погиб. Пока он был жив, матушка все бранила его, кричала, что мужчине, который не может прокормить семью, нечего коптить небо. А когда он умер, заболела. С тех пор никак не поправится… Это со всеми женщинами так бывает?

Кадзи пожал плечами.

— Матушка мечтает приехать домой в хорошей одежде и рассказать, будто отец разбогател в Маньчжурии, а я стал важным чиновником и выстроил себе огромный дом, — продолжал Чен. Он поклонился и уже у дверей спросил: — Передать вашей супруге, что вы задержитесь?

— Нет, я сейчас тоже пойду.

Чен ушел. Кадзи провел рукой по вспотевшему лбу, по щекам. Под рукой зашуршала небритая борода. Он подумал: вот он сидит и правит судьбами десяти тысяч таких, как отец Чена. Может, этим десяти тысячам даже еще хуже, чем было отцу этого паренька. Многие ли из них способны выложить пять иен, чтобы купить себе жену? Он сейчас пойдет к своей Митико. «Ну-ка, что тебе сегодня подадут на ужин?» — всплыла перед глазами ехидная физиономия Окидзимы. Да, кусок или даже два куска жареного мяса. И овощной салат… Окидзима сидит дома и пьет пиво. Кадзи представил себе, как жена Окидзимы наливает ему пиво. А Чен хлебает со своей матерью похлебку из соевых жмыхов и жует соленую репу… Нет, Кадзи не покупал Митико за пять иен. Он не платил ничего. Он предложил ей вексель — многообещающее будущее супруги молодого служащего огромной фирмы, а в придачу премию — любовь… Отец Чена этого сделать не мог. Чен, вероятно, тоже не сможет до тех пор, пока он под властью японцев… Но ведь война еще не кончилась, ведь может случиться, что как раз у сыновей Кадзи не окажется и пяти иен. Будет ли Чен тогда думать о нем так, как сейчас думает Кадзи?

Он погасил свет и вышел из конторы. Луна заливала ясным и прозрачным сиянием пустую площадь. Не успел он сделать и нескольких шагов, как от столба отделилась тень и метнулась к нему. В лицо пахнуло знакомыми духами.

— Ты меня испугала! — Кадзи крепко обнял жену.

Они медленно шли к дому. И Кадзи неожиданно для себя опросил, что у них сегодня на ужин.

— Угадай!

— …Жареное мясо и салат?

— Нет, керри. А тебе хотелось жареного мяса?

— Да нет, это я просто так. Я очень люблю керри.

— Я могу приготовить мясо.

— Нет, я не к тому, — сказал он, припоминая выражение лица Окидзимы. — Я просто подумал, могут ли люди, у которых на ужин жареное мясо и всякие салаты, сочувствовать тем, у кого нет ничего, кроме соленой репы. Одни говорят — сочувствовать можно и нужно, а другие возражают: такое сочувствие все равно что ломаный грош, на который ничего не купишь.

Митико промолчала.

— Н-не знаю… — неуверенно сказала она чуть погодя. — Но отдавать другим свой ужин я бы тоже не стала.

Кадзи кивнул. Да, пожалуй, правда. Ведь Окидзима пьет свое пиво, не думая ни о чем. А Кадзи хоть и думает, но с аппетитом ест свое жаркое. И все же неверно, что не стоит думать о тех, у кого нет жаркого, если у тебя оно есть. Окидзима неправ.

— Не смей думать, слышишь! — повелительно шепнула ему Митико. — Ты уже вышел из своей конторы, ты мой!

Теплый, сладостный ночной воздух овевал их, когда они поднимались по горной дороге. Запах молодой листвы кружил голову. Кадзи овладело неудержимое, жадное желание.

— Ты чувствуешь, какой здесь аромат?

Прильнув к нему, Митико запрокинула голову, как бы желая подставить лицо лунному сиянию, и опустилась на траву, увлекая его за собой…

…Уже у дома она вспомнила, что не рассказала Кадзи о дневных гостях. Пятьсот иен, сахар, мука, полотно… Кадзи молча слушал. Митико искоса поглядывала на него: в свете луны лицо его казалось бледным и гневным.

— Ты сердишься?

— А ты собираешься принять все это? — резко спросил Кадзи.

— Вовсе нет. — Митико покачала головой. Ей самой ничего не нужно. Ей хотелось доставить удовольствие Кадзи. Она рада любой мелочи, которая украшает их жизнь. А больше ей ничего не нужно. — Хочешь, я завтра отнесу все обратно?

— Не надо, я сам верну.

Завтра придется вызвать всех троих. Наглецы! За кого они его принимают? Урвали по лишней иене со своих рабочих и мечтают подкупить его, развязать себе руки! Чтобы он не мешал им выжимать соки из этих горемык. Мука и сахар взяты, конечно, из продовольственного склада. Они в сговоре с Мацудой. Мацуда ведает рабочими пайками. На каждого рабочего отпускаются жалкие крохи, но для десяти тысяч набирается не так уж мало. Украсть мешок муки и килограмм-другой сахара для них сущий пустяк. Они хотят подкупить его продуктами, отнятыми у голодных!.. Все, все краденое! Саке — со склада какой-нибудь воинской части, полотно — из скудных норм, отпущенных на всю округу. Ох, за какого же дурака они его принимают!

Кадзи взглянул на Митико.

— Прости меня, — тихо сказала Митико.

Кадзи молча прижал ее руку к себе.

У калитки Кадзи остановился. Митико подняла голову, лежавшую на его плече. В двух шагах от них, слабо освещенный светом фонаря, стоял коренастый мужчина. Он двинулся к ним. Кадзи узнал Окадзаки.

— Еще только с работы? Я тоже, — сказал тот, косясь на Митико. Хлыст шелкнул по кожаным крагам.

— Что-нибудь срочное? — сухо спросил Кадзи.

— Да, вроде того. Хочу тебя кое о чем спросить. Мне передали, будто тебе не понравилось поведение моих помощников, и ты грозился не давать нам рабочих. Это правда?

Кадзи не отвечал.

— Ну так как же? — хлыст снова свистнул по крагам. — Грозился? Мне грозил?

Митико вздрогнула. Если он замахнется на Кадзи, она заслонит мужа грудью.

— Вам хочется услышать об этом именно сейчас?

— А как же, даром я, что ли, тащился сюда.

— Это служебное дело, господин Окадзаки, лучше отложить его до завтра.

Митико понравилось, как говорил Кадзи — спокойно, мужественно. Окадзаки насмешливо улыбнулся и снова покосился на Митико. Аппетитная бабенка! Этот молокосос слоняется всюду со своей зазнобой. А у него, Окадзаки, в молодые годы руки были в мозолях — он работал как вол. И этому белоручке рано разговаривать с ним как с равным!

— До завтра! Понимаю, хочешь уклониться от ответа! Еще бы, кому приятно показывать свою слабость перед молодой супругой…

— В чем она проявилась, моя слабость?

— Тогда отвечай, как подобает мужчине.

— Ты чего тут разорался! — с внезапной яростью крикнул Кадзи и, повернувшись к Митико, кивнул на дверь. — Иди домой!

Митико метнулась к дому. Она остановилась у дверей и прижала руки к трепещущей от волнения груди. Позвать кого-нибудь? — подумала она, но в широких плечах мужа, видневшихся над калиткой, чувствовалась такая уверенность, что она успокоилась.

Не спуская глаз с Окадзаки, Кадзи прикидывал, куда бить. Торс у Окадзаки как скала, но ноги казались не особенно устойчивыми. Если набросится — подножка и удар слева, решил Кадзи.

А что дальше? Завтра разразится скандал. Директор, конечно, будет защищать Окадзаки… И все же у Кадзи чесались руки: в этом громиле для него воплотились все надзиратели в шахте со злобными физиономиями человеконенавистников, и бывший ефрейтор Ониси из исследовательского отдела, и…

— Я сделал вашему помощнику замечание, — спокойно заговорил Кадзи, — он нагрубил мне. Я здесь новый человек, но оскорблять себя не позволю! Согласитесь, нельзя контролировать использование рабочей силы, если не имеешь права призвать к порядку надзирателя.

— Попросись по совместительству, хлебни нашего.

— Ну что ж, если вы подадите в отставку, я, пожалуй, соглашусь.

Окадзаки свирепо хлестнул по крагам.

— Расхрабрился ты не в меру. Послушай меня, не пожалеешь. Тебе не хуже моего известно, как нажимают сейчас на добычу руды. Ну что тут особенного, если рабочий получит раз-другой по морде? Ведь самое главное — побольше руды добыть, чтобы войне помочь, так или не так? Хочу узнать твое мнение: что важнее, руда или рабочие? А?

Окадзаки торжествующе вращал белками. Он был уверен, что припер противника к стене. Кадзи оглянулся на Митико. Она замерла у двери.

— Я вообще не позволяю себе так рассуждать, — сухо ответил Кадзи. — Не допускаю несуразного противопоставления человека руде. Берегите человека — и руды будет больше. Почему эта простая истина не приходит вам в голову, не могу понять.

Окадзаки колотил хлыстом по крагам. Словно только это и помогало ему подавить в себе желание обить Кадзи с ног.

— Скоро поймешь. Только предупреждаю, Окадзаки — мужик крепкий, сшит, как говорится, на совесть. Вкручивай, что хочешь, я не умею по-вашему: ах, ох, так точно, покорно благодарю! Нет уж, не выйдет! Не стану я слушать твои ученые рассуждения. Не знаю, у кого ты их там нахватался. У меня свои взгляды. Двадцать лет я до них доходил, в самом нутре сидят, и менять их не собираюсь. И дальше буду делать по-своему, а не как вашему брату хочется! Запомни!

— Хорошо, запомню.

Задумчивое лицо Кадзи в лунном свете казалось синеватым.

— Запомню, — повторил он. — Но тоже буду поступать по-своему!

— Так-таки будешь? — Окадзаки взял хлыст в обе руки и, поднеся к лицу Кадзи, согнул его, как лук.

Митико уже хотела рвануться и бежать на помощь.

— И перед директором подтвердишь? — услышала она.

— Если угодно — пожалуйста.

— Ладно.

Окадзаки повернулся и широким шагом пошел прочь. Послышался резкий свист хлыста и треск падавших под его ударами веток. Еще долго стучали его тяжелые шаги. Затем они стихли, и на улице снова воцарилась тишина.

Митико подбежала и положила дрожащие руки на грудь Кадзи.

— Ну?

— Двадцать лет доходил, подумаешь! Двадцатилетний опыт зверства и насилия! А я затем сюда и приехал, чтобы поломать весь этот опыт!

— Отвратительный тип!

— Ничего! Я своего добьюсь!

Кадзи произнес это, стиснув кулаки, словно клятву. Хотя сам не понимал, чего именно он собирается добиваться.

15

Окадзаки притих. Он рассчитывал первым окриком или даже грозным взглядом подмять под себя этого новичка. Не вышло. Тот оказался довольно упрямым пустомелей. Впрочем, зачем обманывать себя понапрасну — пустомеля не задел бы его так за живое. Вся беда в том, что это хитрая лиса, да еще пользующаяся покровительством большого начальства.

И уже совсем сразил Окадзаки слушок, поползший по руднику: «Этот новенький отбрил папашу Окадзаки!»

Началось с того, что Митико рассказала жене Окидзимы о своем испуге и возмущении по поводу ночной встречи у их дома. Та — своей соседке, соседка — тоже «в общих чертах» — кому-то еще.

Новость распространилась по всему поселку, потеряв в пути сходство с тем, что действительно произошло, и теперь уже говорили, что Окадзаки еле ноги унес от этого новенького из отдела рабочей силы. В таком изложении новость дошла до жены Окадзаки, под стать мужу энергичной и языкастой особы.

— Что, получил от молокососа? — услышал Окадзаки в тот же вечер, едва переступив порог дома. — Отбрили тебя, а ты и не чешешься? Эх, ты! Так тебя и за мужика перестанут считать! Кто теперь тебя бояться-то станет? — продолжала она, оторвав грудь от губ ребенка и убирая ее. Окадзаки молчал, только на лбу вздулась синяя жила. — Такого еще не было, чтобы за твоей спиной хихикали!..

— Да умолкни ты наконец! — прикрикнул Окадзаки. — Я еще никому не уступал, не беспокойся! У меня свое на уме.

— На уме! — передразнила жена. — А мне что теперь прикажете — перед его женой глаза опускать, кланяться? — Лицо у жены было мясистое, смуглое, губы накрашены ярко, но неумело, помада размазалась вокруг рта.

— Да тише вы там! — крикнула она в детскую, где трое старших мальчишек играли в войну.

— Эй, ты будешь «Б-29», — неслось оттуда с облаком пыли от перевернутых циновок. — Лети сюда, говорят тебе! А я — истребитель «Хаябуса». Иду на таран! У-у-у!

Послышался грохот. «Б-29» стукнулся о буфет. Раздался звон разбитой посуды и вслед за этим рев.

— Сообщение главной ставки! Сбит один вражеский самолет!

— Тише вы там! — крикнула мать.

Младенец на руках вздрогнул, сморщился и заплакал:

— Чего ты орешь! Видишь, что наделала?

— Если молчать, они весь дом разнесут!

— Оставь, пускай играют!

Теперь там выли «пикирующие бомбардировщики».

Окадзаки взял у жены ребенка и принялся его укачивать. Он поднимал и опускал младенца, произнося нежные слова голосом, больше приспособленным для усмирения лошадей.

Это были, пожалуй, единственные мирные минуты в жестокой и грубой жизни Окадзаки.

— Смотри-ка, — захохотал он, — только возьму в руки — он сразу смеется!..

Он играл с ребенком, а сам не мог ни на минуту забыть Кадзи. — Не привык я эдак, по-тихому воевать, — сокрушался он.

16

Усида, Кобаяси и Канэда вошли в контору, кланяясь и угодливо улыбаясь. Но не прошло и пяти минут, как у всех троих вытянулись лица.

— Да что же это? Почему аннулируются только наши подряды? — растерянно спросил Усида.

Окидзима не вмешивался. Он стоял поодаль, скрестив руки и прислонившись к окну. Фуруя сидел за своим столом с выражением совершенного безразличия на сонном лице.

— Плохо работаете, — сухо ответил Кадзи. — Обираете своих шахтеров. Как это у вас получается: мы выдаем вам на каждого рабочего иену и семьдесят пять сен, а рабочий и одной иены не получает!

— Да вы что, шутите, господин Кадзи? Кто это столько берет? Если бы мы так зарабатывали — давно бы уже себе амбары для добра понастроили, — запротестовал Усида.

— Так ты вместо амбара содержанке дом построил, — бросил Окидзима.

На продолговатом лице подрядчика пятьдесят восьмой артели Кобаяси появилось угрожающее выражение.

— Сколько мы платим рабочим — это дело нашего уговора с ними. Фирма не имеет права вмешиваться.

— Мы платим рабочим, а не вам, — резко сказал Кадзи, — платим сполна, а получаем максимум пятьдесят процентов нормы. А все потому, что наши деньги до них не доходят. Рабочие и не хотят работать бесплатно. Выходит, мы тратим деньги фирмы впустую.

— А рудничный контролер Окадзаки доволен нашими артелями, — огрызнулся багровый от ярости Канэда.

— Да, я знаю. Сто третья артель умеет работать. Когда выходит на работу, — добавил Кадзи. — К сожалению, гораздо чаще она просто отсиживается в бараках. Проверка показала, что численность рабочих в вашей артели — сплошное надувательство.

— Но рудничный контролер Окадзаки…

— Я не рудничный контролер Окадзаки, а служащий отдела рабочей силы! — Кадзи швырнул на стол толстую конторскую книгу. — Вы что, думаете, я дрыхну за этим столом?

Окидзима улыбнулся. Канэда подался вперед, приняв положение для удара головой — излюбленный прием корейской борьбы. Усида тайком подмигивал Фуруя, но тот укрылся папкой, делая вид, что все это его не касается.

— А казармы нашей артели видели? И питание дрянное. Значит, не одни мы виноваты, — глядя исподлобья, отбивался Кобаяси.

— Правильно. Никуда не годные казармы. И тесные — сто семьдесят в длину, шестьдесят сантиметров в ширину на человека. Все знаю. И одни соевые жмыхи на паек. Но знаете ли вы, что в нашем деле самое страшное? — Кадзи поочередно оглядел подрядчиков, которые отвечали ему недобрыми взорами: болтай, мальчишка, тебе легко нас кусать, за тобой компания, громадина, с ней не сладишь… — Самое страшное — это вы, подрядчики! Я обещал рабочим улучшить питание — не сразу, постепенно, но улучшить. И в казармах наведу порядок. За один день я всего сделать не могу, но обещание свое сдержу. Только никакие мои старания не помогут, пока между нами и рабочими будете стоять вы… — Кадзи метнул на подрядчиков взгляд, полный ненависти. — Вы отправляетесь куда-нибудь в Шаньхайгуань, набираете там обездоленных бродяг, выдаете им вперед ничтожные гроши, а потом до самой смерти сосете из них кровь. Вы даете им пять иен, еще пять иен платите за проезд, гоните их пешком, где выгодно, а с фирмы получаете по двадцать иен за каждого завербованного! Это еще куда ни шло — у компании капиталов хватит! Но ведь вы за эти несчастные пять иен, выданные авансом, закабаляете человека на всю жизнь, сдираете с него пятьсот, тысячу иен, тянете из него жилы, пока не загоните в гроб! Вы держите надсмотрщиков, избивающих до полусмерти тех, кто пытается бежать. А куда им бежать? Сбегут от одного — попадут в лапы к другому, иначе ведь работы не получишь… А у вас порядки везде одинаковые. Немудрено, что люди впадают в отчаяние и опускают руки. Вот как вы работаете, подрядчики, все равно — китайцы, корейцы или японцы. Японцы, пожалуй, самые жестокие из вас. До поры до времени мы терпели, закрывали глаза на все безобразия, потому что Окидзима был здесь один, руки у него не доходили до вас. Но больше мы этого не допустим, ясно?

— Не допустим? Да кто ты такой? — взорвался Канэда. — Мелкий служащий фирмы и ничего больше! Не допустим! Что ты можешь нам сделать?..

Окидзима двинул ботинком по ножке стула, на котором сидел Канэда.

— Будешь при мне грозиться, — гаркнул он, — всыплю! И улыбнулся.

Канэда поморгал глазами и сник.

— Так или иначе, рабов и рабовладельцев на этом руднике больше не будет, — подытожил Кадзи. — Подряды ваши аннулируются, артели распускаются, рабочие передаются в прямое подчинение администрации рудника.

— То есть как передаются? А кто оплатит наши убытки? — подал голос Кобаяси.

«Этот мальчишка разыгрывает тут из себя святого, — негодовал он. — Делает доброе лицо, а того не видит, что компания только и держится благодаря подрядам. Руда потому только и идет, что из рабочих соки выжимают. Выходит, что компания и подрядчики — одного поля ягода! Ну а если компания задумала пенки снимать — не выйдет! Не дадим!»

— Вы думаете, мы поплачем-поплачем, да и успокоимся? Не-ет, не ждите!

— Да какие у вас убытки? — усмехнулся Кадзи. — Впрочем, поскольку компания забирает у вас рабочих, мы можем возместить вам деньги, выданные вами авансом при вербовке рабочих. В ближайшие дни прошу подать счета в контору. Заниматься махинациями не рекомендую. Я не слепой, вы имели возможность убедиться.

Подрядчики переглянулись. Фуруя с безучастным видом вышел из комнаты. Усида проводил его взглядом до самых дверей.

— Господин Окидзима, — умоляюще проговорил он, — заступись хоть ты, пожалуйста. Ведь старые знакомые…

— Да, знакомые старые. Плесень на мне завелась от этого знакомства. Но вот, спасибо, Кадзи появился, пемзой оттер. Все содрал без пощады, даже шкура саднит.

Подрядчики снова переглянулись и почти одновременно поднялись.

— Видно, не угадали мы сегодня, не ко времени пришли. До свиданья, господа, как-нибудь в другой раз заглянем.

Усида подобострастно поклонился, и все пошли к двери. Кадзи окликнул Усиду и протянул ему конверт.

Усида хотел было что-то сказать, но Канэда, злобно оскалившись, выхватил конверт из рук Кадзи.

— Продукты и полотно отправлены вам на квартиру, — сказал Кадзи.

Подрядчики поспешили уйти.

Отерев с лица пот, Кадзи неторопливо размял сигарету и закурил. С дымом от первой затяжки у него вырвался вздох.

Странно, что-то уж больно быстро они отступили… Конечно, они не уступят. Они будут искать лазейку. Не поторопился ли он?.. Вообще если разобраться, все это — попытка уничтожить определенную систему эксплуатации не с помощью силы, созревшей в недрах этой системы, а под воздействием извне, силой власти, приказом… Знает ли история революций хоть один случай, когда такой способ имел успех?

От сигареты стало горько во рту. И на душе — от неудовлетворенности. Он служащий компании, и от него ожидают не философствования и исторического мышления, а конкретных решений и немедленных практических результатов. Хочешь не хочешь, а придется попробовать.

— А если бухгалтерия откажется выплатить подрядчикам? — заговорил Окидзима. — Ведь не жить тебе тогда, подкараулят, будь уверен. Либо прирежут, либо угодишь под взрыв в забое. На твои похороны они не поскупятся…

— Я уже подумал об этом. Если будет заминка с выплатой, постараюсь провести эту сумму как расходы по новому набору рабочих. Конечно, это тоже жульничество, но…

Окидзима осклабился.

— Сам заделаешься подрядчиком? Любопытное будет зрелище.

— Да, получается так.

Окидзима прав. Теперь эта роль выпадает ему: наседать на рабочих, брать их за глотку, лупить, выжимать из них пот.

— Я знаю, ты обо всем уже подумал — такая уж у тебя натура. А вот пришло ли тебе в голову, что эти подлецы могут с поклоном получить компенсацию, а потом сманят рабочих?! Что тогда?

Кадзи поморщился.

— Ну… тогда мне останется надеяться только на две вещи: во-первых, на твою бдительность — ты насквозь видишь подрядчиков и рабочих и уж глаз с них спускать не будешь…

— Э-э, нет! Ты мне, пожалуйста, не подкидывай лишнюю работу, хватит той, что навалили, — запротестовал Окидзима, сердито сверкая глазами. Кадзи не понял, в шутку он это или всерьез. — Тебя прислали, чтобы разгрузить меня, а получается вроде наоборот.

Но Кадзи продолжал, уставившись куда-то в пространство:

— …А во-вторых, я хочу верить, что в той же мере, в какой я считаю рабочих людьми, они сами начнут относиться к себе как к людям, что они не позволят торговать собой, не дадут выжимать из себя последние соки…

В другое время Окидзима реагировал бы на подобные речи насмешливой улыбкой. Но сейчас он подавил усмешку, и на лице его появилось какое-то странное выражение.

— А ты и вправду гуманист. Да еще и сентиментальный впридачу.

— Ты считаешь, что я неправ? — вскинулся Кадзи.

— Совсем необязательно.

Кадзи вспомнил, как в ночь перед отправкой на фронт Кагэяма сказал то же самое: «Эх, ты, сентиментальный гуманист».

Да, тогда он колебался. И было от чего: интеллигенту предлагали место сторожевого пса… А теперь, когда он стал псом? Теперь он раздумывал, загонять овец или нет.

17

Недели через две по радио передали сообщение о разгроме японского гарнизона на острове Атту. Директор Куроки распорядился приспустить на руднике флаги. Это трагическое известие пришло вскоре после сообщения о гибели главнокомандующего японским флотом Ямамото. Оно как громом поразило горстку японцев, осевших в глухой маньчжурской долине. Ведь перед этим их месяцами потчевали победными реляциями.

«Интервью с новым командующим ВВС Ясудой. Авиационные удары по территории США вполне осуществимы! Мы захватили инициативу в воздухе!..»

«Бомбовые удары по Австралии и Новой Гвинее!..»

«Разгром каравана транспортных судов противника…»

«Американцы высадили на острове Атту крупный десант. Упорные бои на острове Атту. Противник проявляет растерянность. Победа наших войск обеспечена».

И еще: «Разгром англо-индийских войск, вторгшихся в Бирму. Занят крупный опорный пункт противника…»

И дальше: «Гарнизон императорской армии доблестно сражается на острове Атту. Японские войска теснят превосходящие силы противника…» «Блестящая победа морских соколов у острова Атту. Потоплено семь линкоров и другие корабли противника…»

И вдруг после всех этих ликующих возгласов появилось сообщение о том, что на острове Атту, севернее Японии, «полк императорской армии», отличавшийся «несравненной доблестью духа», «проявил свою божественную сущность» и с честью погиб, «разбился вдребезги, подобно яшме»!..

На площади перед главной конторой директор собрал всех японцев, работавших на Лаохулине, — более двухсот человек. Сотрясаясь всем своим коротеньким, тучным телом, он произнес речь, подобную львиному рыку, на тему: «Отомстим за остров Атту!» Краткое содержание речи, изобиловавшей возгласами: «Все сто миллионов грудью пойдут в атаку!» или «Больше снарядов для фронта!» — сводилось к тому, что трагедия, разыгравшаяся на острове Атту, является прямым следствием нерадивости работников Лаохулина. Директор так вошел в роль патриота, что и сам в это поверил. Он никак не мог закончить свою темпераментную речь, потому что то и дело заливался слезами. Он и впрямь казался воплощением высокого верноподданнического порыва.

В этот день с рудника отправлялись одиннадцать японцев, призванных в армию: семеро с производства и четверо из отдела рабочей силы. Одиннадцать избранных роком «защитников божественной родины» под звуки песни «Вернемся с победой», которую пел провожавший их хор служащих-японцев, спустились по горной дороге к платформе железнодорожной ветки, проложенной по ущелью для вывоза руды. После известия о поражении и громовой патриотической речи директора все чувствовали себя нелепо и растерянно. Провожающих набралось порядочно, пришли со всех участков рудника. Пришел и Кадзи проводить своих четверых сотрудников.

У платформы столпились жены призывников и все женское население японской колонии с национальными флажками в руках. До отхода поезда оставалось еще много времени. Мобилизованные из отдела рабочей силы по очереди подходили к Кадзи прощаться.

— Благодарим вас за терпение и внимание к нам!.. Не печальтесь, прокатимся весело!

Никто из них, конечно, не пылал к Кадзи любовью, никто не забыл, что на другой же день после приезда, не успев еще толком узнать, как кого зовут, Кадзи начал их гонять и заваливать работой. И все-таки это было лучше фронта…

Кадзи не нашелся, что им сказать в ответ.

Из этой четверки только один был женат. Его жена с лицом, опухшим от слез, но напудренным, держалась бодро, громко разговаривала и пересмеивалась с соседками. Женщина воюющей страны не имеет права плакать. И она изо всех сил крепилась, словно в этом была единственная женская добродетель. Муж стоял рядом с традиционной котомкой «служивого» и ждал с бесстрастной улыбкой отправления поезда. Холостяки беспечно подшучивали друг над другом, поминутно поглядывая на ручные часы.

— С вами такой неприятности никогда не случится, — глухо пробормотал Фуруя рядом с Кадзи.

Его лицо выражало откровенную зависть. Стоявшие поблизости слышали эту фразу. Они оглянулись. Кадзи смутился и криво улыбнулся.

— Куда их, в пограничные войска? — спросил кто-то выручив Кадзи.

— Не думаю. Наверно, после начального обучения пошлют на южный фронт.

— Да, уж лучше на юг. На северном море если не подстрелят, так все равно от холода погибнешь.

— Попляшут под пальмами на южных островах, — пошутил кто-то. — Туристская поездка за казенный счет. И красавицы тоже…

Паровоз дал гудок. На лица провожающих женщин мгновенно легла тень смертельного отчаяния. Кривя губы насильственной улыбкой, мобилизованные полезли в единственный пассажирский вагончик. Хор запел песню: «А-а, лицо твое и голос…»

Уезжающие что-то кричали, каждый искал взглядом какое-то одно лицо в толпе провожающих. Песня заглушала их голоса. Паровоз снова дал гудок.

Жена и дети

Ждут славных подвигов твоих…

Передернувшись, словно в судороге, поезд тронулся. И когда отъезжающие в прощальном привете протянули руки из окон вагонов, жены забыли о «долге женщин воюющей страны» и кинулись за ними.

Хор пел:

Флажком махали, на прощанье…

Но люди в вагоне были безразличны к прощальному трепыханию флажков. Они были на пути туда, куда не доходят ни песни, ни шелест флажков… Кадзи содрогнулся, представив себе страшную пустоту, которую ощутили в это мгновение жены мобилизованных. За несколько ночей сгорели, испепелились от горючих слез печали и обиды женские души…

— Уехал… — блуждая вокруг невидящими глазами, шептала женщина рядом с Кадзи. — Ушел, навсегда ушел… — И, встретившись безумным взглядом с Кадзи, запричитала: — Не придет больше, не вернется!..

Внезапно она замолкла, взяла себя в руки и попыталась даже изобразить на лице улыбку. Кадзи сам едва сдерживал слезы. Он отыскал глазами Митико. Торопливо расталкивая людей, она пробиралась к нему. Она улыбалась заплаканным лицом.

— Плачу, сама не знаю почему…

— Я тоже…

«Наверно, потому, что сравниваем чужую беду со своим счастьем…» — подумал Кадзи.

Расходились молча. В сущности для большинства это было чужое горе. Завтра оно могло стать своим, но сегодня оно было чужое.

Митико думала только об одном: какое счастье, что у Кадзи броня. Поставить себя на место этих несчастных женщин она не могла, сама мысль казалась невероятной. Она сейчас одна, без Кадзи? И он не пришел бы вечером? Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра? Какое счастье, что можно об этом не думать!..

— Как сейчас трудно этим женщинам… — тихо сказала Митико.

Кадзи вскинул на нее мрачный взгляд.

Они расстались у здания главной конторы. Митико попросила Кадзи прийти сегодня пораньше. Кадзи молча кивнул и пошел в контору.

В директорском кабинете шла оживленная беседа. Обсуждали, почему пал остров Атту, как получилось, что погиб доблестный японский полк во главе со своим командиром, и какое стратегическое значение имеет потеря этого острова.

— Эти американцы понатащили туда двадцать тысяч солдат, — заговорил Окадзаки отрывистым и волевым голосом ротного командира, — и едва справились за две недели с маленьким японским полком. Теперь-то они поняли, что такое японская армия!

— Мы хоть и отдали остров, но все равно выиграли: шутка ли на полмесяца сковать крупные силы противника на всем северном направлении! — высказался начальник участка Сэкигути. Впрочем, тон у него был не такой уж уверенный.

Начальник второго участка Коикэ с видом стратега, раскрывающего тайны им самим созданного плана, изрек:

— Им придется драться за каждый остров отдельно. А за это время мы превратим метрополию в неприступную крепость.

Его поддержал Окадзаки:

— На одном только острове Атту противник потерял шесть тысяч личного состава. Стало быть, этих двадцать тысяч ему хватит всего на три острова? Если так пойдет дело, американцы угробят в боях за тихоокеанские острова всю свою армию!

Предположение Окадзаки было полно оптимизма, но никто даже не улыбнулся.

— Но все-таки бросать гибнущий гарнизон на произвол судьбы возмутительно! — проговорил начальник ремонтных мастерских.

— А где Объединенный флот? Где? — сетовал главный механик. — За это время он мог бы подойти откуда угодно!

— Объединенный флот, несомненно, в южных морях. Там идет крупное морское сражение, — изрек начальник транспортной службы. — За победу в южных морях не жаль отдать два, а то и три таких острова, господин главный механик.

Все дружно согласились. Вера в непобедимость Объединенного флота была непоколебимой.

— Все-таки линия фронта у нас чересчур растянута, — вступил наконец в беседу Окидзима. — Если мы не сократим ее, нам придется трудно с транспортом.

— Растянута? Чепуха! Если удерживать инициативу на море и в воздухе, это не проблема, — уверенно возразил Окадзаки, и во взгляде, брошенном им на Кадзи, мелькнул вызов.

Но Кадзи понял, чего добивается Окадзаки, и промолчал. Вылезать сегодня со своей теорией военного потенциала и делать пессимистические прогнозы было бы равносильно самоубийству.

Они еще долго и ожесточенно спорили, где и когда японская армия нанесет решающие удары по противнику, которые приведут к победоносному завершению этой небывалой войны. Никто из них не знал, что ровно год назад в морском сражении японская авиация и Объединенный флот, на который возлагалось столько надежд, окончательно потеряли инициативу в воздухе и на море…

Директор не участвовал в беседе. Он разговаривал по прямому проводу с правлением. Вернувшись в кабинет и увидев подчиненных в сборе, он немедленно приступил к инструктажу по поводу предстоящего «производственного штурма силами всего рудника». Инструктаж этот оказался, так сказать, второй заваркой его ультрапатриотической речи, произнесенной накануне. Вначале, под впечатлением известия о гибели героев на дальнем северном острове, они еще слушали выступление директора, но скоро все это надоело. Сэкигути стал зевать, Окадзаки заснул, Коикэ чистил ногти, Кавадзима бесцеремонно ковырял в носу. Окидзима с увлечением пускал кольца дыма, то большие, как браслеты, то маленькие, как перстни. Кадзи что-то чертил пальцем на пыльном столе.

Ни одного приличного человека! Особенно рассердил директора уснувший в самом начале речи Окадзаки. Придется одернуть — слишком возомнил о себе!

Наконец он покончил с вводной частью и перешел к обычному разносу.

— Ну, я вижу, вы заскучали. Придется вас развлечь. Расскажу сказочку о том, как к единице прибавляли единицу, а двух не получалось. Такая уж у вас арифметика! Раньше узким местом была рабочая сила. Сейчас процент выхода на работу резко повышен. Назовем этот прирост «плюс икс». Но на добыче этот «плюс икс» никак не отразился! Вот ведь что удивительно. В чем дело?

Поймав на себе взгляд директора, Сэкигути ответил, что отстает проходка, потому и не получается арифметики. А для проходки не хватает и механизмов, и рабочих…

— Только и всего?

— На моем участке положение приблизительно такое же, — доложил Коикэ.

— К тому же нам далеко возить. Не хватает механизмов, тормозит откатка…

— Хватит! — остановил его директор. — Хватит! Вы всегда норовите свалить ответственность на других…

Но тут директора перебил Окадзаки:

— Вы все нас корите, директор, что мы валим вину на других. А какая нам от этого радость? Возьмите хотя бы положение с рабочей силой. Верно, выход на работу повысился, но они ж идут в штольню дурака валять, а не работать!

Окадзаки прищуренными глазами покосился на Кадзи. Тот невозмутимо выписывал на пыльном столе иероглифы «Влияние внеэкономических факторов на добычу руды».

— Ну, уж это твоя обязанность — заставлять их работать, — нахмурился директор.

— Совершенно правильно изволили отметить — моя обязанность! — развязно ответил Окадзаки. — Но что получается? Стоит только мне всыпать этим лодырям, как отдел рабсилы на дыбы: не смей! Обижаются на меня.

Взгляды Кадзи и Окадзаки скрестились.

— Если б еще только обижались, — продолжал Окадзаки. — А то ведь, стоит только этим господам испортить настроение, как происходит заминка с разнарядкой рабочих. Странные дела творятся, господин директор.

— Погоди-ка, — зло перебил Окидзима, — разнарядка рабочих — моя обязанность. Когда это у меня были заминки? А настроение, кстати, у меня все время неважное.

— А вот спросите у этого ученого господина, он вам скажет, — Окадзаки мотнул головой на Кадзи.

Кадзи постучал кончиком сигареты по столу.

— Господину Окадзаки хочется вывести меня из терпения, чтобы у меня сорвалось с языка что-нибудь неподобающее…

— Не забывайте, где вы находитесь! — заорал директор, на лбу его вздулась синяя вена. — Вы солдаты тыла, понятно? Из-за вашей недисциплинированности нашим воинам на фронте приходится туго!

Окадзаки надулся и скрестил руки на груди. Кадзи продолжал что-то машинально чертить. Хотелось только одного — схватить Окадзаки и перебросить через спину, чтобы он угодил головой куда-нибудь в заброшенный шурф. Перед глазами снова всплыли те женщины со смертельной тоской на лицах. «Он никогда не вернется…» А если бы ему пришлось уходить на фронт, что сказала бы Митико на прощанье? «Родной мой, мы обязательно встретимся снова!»

Он поднял голову. Директор обращался к нему:

— Оплату рабочих мы улучшили, сменные графики выхода показывают, что не зря. А вот с производительностью труда у нас неважно. Почему они плохо работают, а, Кадзи? В чем причина, ну-ка?

Кадзи заметил торжество на лице Окадзаки. Откровенное торжество и злорадство. «Попался, голубчик! — говорил его взгляд. — Тебя же предупреждали!»

— Господин Окидзима, а частично и господа контролеры участков считают, что рабочим достаточно заработать себе на похлебку, как у них пропадает интерес к работе. Но я с этим не согласен.

— Господин Кадзи считает, — вмешался Окидзима, — что с этой инертностью рабочих мы будем сталкиваться до тех пор, пока не ликвидируем систему подрядов. Такова его точка зрения, и я не могу сказать, что абсолютно с ним не согласен.

— Сдвиги уже есть, хоть и небольшие, — начал Кадзи, и директор одобрительно кивнул ему. — Дайте немного времени, и дело покажет…

— Я-то могу дать вам время, мне легко. Война не дает! Поэтому я и требую форсировать решение всех этих ваших проблем.

Кадзи умолк. Да, война не ждет. Все дело в этом.

— Да, война не ждет, — сказал Кадзи. — Возможно, рабочие-китайцы знают это не хуже нашего.

Как это понять?

Кадзи исподлобья взглянул на директора. Что тут понимать? Тысячи мужчин погибли на этом острове, тысячи женщин по всей Японии оплакивают их гибель. Этот чиновник не дал себе труда поразмыслить, почему так получилось, где ж ему думать о трагедии китайского народа, которая в сотни раз страшнее этого военного эпизода! И он хочет добиться успехов под лозунгом: «Отомстим за героев острова Атту!»

— Я не вижу причин, по которым рабочие-китайцы могли бы желать нам победы в войне. Конечно, некоторые сотрудничают с нами и живут в свое удовольствие, есть и другие — они покоряются силе по принципу «плетью обуха не перешибешь»… Но есть, по-видимому, и третьи… И подобно тому, как на маньчжурской земле не прививается культ нашей великой богини солнца — Аматерасуомиками, хоть мы его сюда и пересадили, так не можем мы заставить китайцев работать на нашу…

Окидзима под столом лягнул Кадзи. Кадзи осекся.

— Меня не интересуют ваши подозрительные идеи, — раздраженно бросил директор. — Я хочу знать, как вы собираетесь повысить производительность труда.

Кадзи молчал.

— Ну?

Кадзи продолжал молчать. Завтра директора Лаохулинского рудника ожидал неминуемый нагоняй за невыполнение месячного плана добычи. Молчание Кадзи вывело его из терпения. Он взорвался:

— Так что же, нет предложений? Если вы не способны ни на что, признайтесь честно по крайней мере!

Кадзи повернулся к директору и в упор посмотрел на него. Окидзима ухмылялся. Наконец Кадзи заговорил:

— Если время не терпит, остается прибегнуть к испытанным мерам. Нагнать рабочих каких попало, откуда попало, лишь бы побольше и заставить их работать под кнутом. Но это недостойный способ, глупый способ, хотя кое-кого он даже обрадует.

— Мне безразлично, глупый или неглупый! Мне дайте план, а не способ. Действуйте! — рявкнул директор.

На этом и закончилось это нелепое совещание. Все встали и потянулись к двери. Директор окликнул Кадзи и Окидзиму.

— Не подумай, старина, что я не вижу и не ценю твоих стараний, — сказал директор миролюбиво. — Ну что ты такой недовольный? Я отлично понимаю, что решение твое умное, замечательное решение. Вы поставили на ноги отдел рабочей силы — и это ваша заслуга, друзья. Я ценю вас, я понимаю ваши трудности. Но поймите и вы меня! На мне лежит огромная ответственность. Ведь война не ждет!

Окидзима, глядя в сторону, выпустил огромное кольцо дыма. Кадзи холодно ответил:

— Никак не ожидали, что удостоимся вашей похвалы.

Директор терпеть не мог внезапных перемен в поведении Кадзи, его холодной учтивости. Он понимал, что это попросту откровенное выражение презрения к нему, директору. Но Кадзи он все прощал. Кадзи дельный человек, надо только уметь заставить его работать.

18

— Что тебя сегодня прорвало? На предприятии, которое только и живет войной, пускаться в философию! Совсем спятил! — выговаривал Окидзима по дороге из конторы.

— Но ведь факты, факты, Окидзима. Платим лучше, прогулов почти не стало, а трудятся-то они по-прежнему спустя рукава. И дело тут вовсе не в их бродяжнических наклонностях, на которые упираешь ты с Окадзаки. Ну и это тоже есть, допустим. Но главное — в другом. Война несправедливая — вот в чем дело! Не нужна им эта война, вот они и не хотят на нее работать.

— Ну ладно, давай начистоту. А что это, наша война, моя, твоя? Нет же! Честно говоря, мы тащим ее на своем горбу, потому что понимаем — никуда от нее не денешься…

Кадзи подкинул ногой камешек и промолчал.

— А тебе надо быть поосторожнее — как бы не угодил ты со своим языком куда-нибудь…

— Ну а как ты сам в глубине души относишься к этой войне?

— А никак, — ответил Окидзима. — Я человек обыкновенный, в меру порядочный, в меру озлобленный. Из таких, которые хотят выжить.

— И меня хочешь на это настроить?

— Представь себе — нет. Правда, очень уж ты заботишься о чистоте своей шкуры. На всякий случай запомни: гладкошерстные лошади на дальних маршах быстрее сдают.

— Хочешь, поспорим, кто дольше выдержит?

Они остановились на площадке перед конторой. Кадзи заглянул в сердитые глаза Окидзимы.

— Ведь что там ни говори, а нам с тобой от войны не отвертеться.

— Ох, нелегко иметь дело с племенем гуманистов! Ну что ж, давай покажи, как честно прожить жизнь на острие ножа. Если только можно назвать честной жизнь человека, который уже причастен к преступлению…

Ночью разразилась бурная весенняя гроза. По земле мчались стремительные потоки воды. Ослепительные молнии раскалывали чернильный мрак рощи, а следом за ними землю сотрясали удары грома.

Кадзи стоял у окна. Митико подошла и встала рядом.

— Страшно в горах во время грозы…

Кадзи положил руку на ее плечо.

— В бараках крыши как решето, — сказал он.

— Ой, совсем забыла, — неожиданно вскрикнула Митико. — Куры-то во дворе, под дождем! Мне Окидзима кур принес. Хотя бы в ящик какой-нибудь…

Кадзи пошел было за ней, но тут же вернулся к окну. Куры, ящики… крыши… Не сам же он должен чинить их крыши, его дело — дать заявку на ремонт. И если уж соваться сейчас под этот ливень, так чтобы помочь людям, а не курам…

Он не тронулся с места и продолжал смотреть в окно. Что может быть великолепнее и величественнее созерцания разбушевавшейся стихии!..

Вспомнив о Митико, он метнулся к черному ходу, но опоздал. Она уже тащила в дом огромный ящик. Куры сами нашли ящик и были почти сухие, зато Митико промокла насквозь.

— Ой, милый, какой ливень! — прерывающимся голосом сообщила она, выжимая волосы. — Ну, курочки, спите спокойно… Знаешь, я только сейчас почувствовала, до чего же замечательно иметь свой дом!

Все еще тяжело дыша, она вскинула на мужа счастливые глаза, сверкавшие зеленоватыми искорками.

Кадзи принес полотенце и помог ей вытереться.

Молния ударила где-то рядом. Вздрогнула и замигала электрическая лампочка. От страшного удара грома дом заходил ходуном. Митико прижалась к Кадзи и смотрела на него полными нежности глазами. Заявку на ремонт бараков он подавал уже несколько раз. Не успели починить — не его вина. Он сделал все, что мог…

— …Я беспечный самодовольный болван, — говорил он. — Я только сейчас понял ту простейшую истину, которую должен был знать с самого начала: я помогаю эксплуатировать этих несчастных, я пособник этой жестокой войны. Помнишь, я нес тебе всякую чепуху… Болтовня, я не сдвинулся с тех пор ни на шаг. Чего ради я тут командую рабочими? Только чтобы быть с тобой, чтобы наслаждаться твоей любовью. А чего стоит моя любовь? — Он усмехнулся. — Я вот послал тебя под дождь, а сам философствовал у окна! Да, да, Митико, такой я. И разве только одно это? Ведь, может быть, все мои старания немного облегчить жизнь этим несчастным — лишь способ добиться успеха и сделать карьеру!..

Перед глазами Кадзи снова всплыло окаменевшее в скорби лицо той женщины на перроне: «Не вернется, никогда больше не вернется!..» Да, ваш муж не вернется, а я вот не попаду на фронт. Я буду философствовать у окна, обнимать жену, болтать чепуху…

— Но что ты можешь сделать? — зашептала Митико, и в самом ее горячем шепоте было оправдание. — Почему все так мучает, так волнует тебя? Ведь это бессмысленно, ты один не можешь покончить с войной… Если ты будешь постоянно терзать себя, жизнь станет не в радость, а я этого не хочу. Не хочу! Мы живые и должны жить! Нам еще, может быть, предстоят страшные испытания — война не кончилась. Откуда ты знаешь, что нам готовит судьба? Но мы должны выстоять, мы должны жить и стараться не делать слепых ошибок! Разве не в этом радость?

Кадзи кивнул. Если и есть на свете радость, то, пожалуй, только в этом…

19

В один из жарких июльских дней директор позвонил Кадзи и приказал немедленно явиться. Кадзи не удивился — у директора всегда все «срочно». Окидзимы не было, он ушел проверять бараки. Кадзи сунул бумаги в стол и выглянул в окно. Воздух был раскален до такой степени, что, казалось, полыхал невидимым бесцветным пламенем; солнце стояло в зените.

До главной конторы было рукой подать, но в таком пекле даже эти десяток-другой шагов давались с трудом. Листва на деревьях свернулась, трава пожухла. Из-под ног с иссохшей земли вздымались клубы пыли. Жара висела над долиной сизым маревом, густым, пышащим, словно кипящее масло.

У входа в контору стоял мотоцикл с коляской. Белый мотоцикл без опознавательных знаков. Самый обычный мотоцикл. Но у Кадзи сжалось сердце. Мобилизационные предписания в тот раз привезли на мотоцикле. Нет, не может быть. С какой стати компания будет отделываться от него сейчас? Это не в ее интересах. Да и на Окидзиму директор, судя по всему, тоже подал специальную заявку на броню.

Из директорского кабинета доносился смех и веселые голоса. Отирая пот, Кадзи вопросительно глянул на секретаря.

— Гости. Из этих — «докучников»… — доверительно шепнул секретарь. Интонация у него была сочувственная: идти тебе туда не особенно приятно, но что поделаешь!

Кадзи открыл дверь. Его встретили острые, оценивающие взгляды двух незнакомых военных; они совсем не вязались с теми веселыми голосами, которые он слышал из-за двери.

Директор представил им Кадзи. Утопавший в глубоком кожаном кресле жандармский офицер дернул подбородком в знак приветствия и уставился на Кадзи холодным изучающим взглядом, неподвижным, как у змеи. Другой жандарм, унтер-офицер, плотно сбитый, мускулистый человек, сидел, положив руки на эфес сабли, поставленной между широко расставленными ногами.

— Господа из жандармерии порадовали нас приятным известием, — заговорил директор незнакомым голосом. — Для повышения темпов добычи руды на нашем предприятии армия в лице капитана Кавано предоставляет нам шестьсот спецрабочих.

Кадзи приподнял брови.

— Пленных из Северного Китая, — пояснил офицер.

— В правлении очень рады этому подкреплению, — продолжал директор. — Сам начальник отдела горных предприятий выразил армейскому командованию глубокую признательность…

— Пленные выгодны для промышленности, — капитан Кавано растянул в улыбке тонкие губы. — Корм и больше никаких расходов!

Кадзи стоял, рассеянно слушал и смотрел на муху, бившуюся об оконное стекло. При чем тут он? Отдел рабочей силы не занимается пленными, а сам он служит не в армии, а на руднике и никаких директив от этих жандармов принимать не собирается.

— Совершенно верно, — поддакнул капитану директор, — при нашем голоде на рабочую силу мы об этом и мечтать не смели… — Директор сдвинул брови. — Посоветуйтесь с Окидзимой и срочно подготовьтесь к приему.

И тут же он опасливо вгляделся в лицо Кадзи. Никогда не знаешь, чего ждать от этого человека с фантастическими взглядами на жизнь.

— Что от меня для этого требуется? — мрачно поинтересовался Кадзи.

— Сейчас дам вам необходимые указания, — прорявкал унтер-офицер. — Но для начала прошу запомнить: повторять рассказанное не в моем характере. Так вот, первое: соприкосновение спецрабочих с наемными категорически запрещается. Далее: казарму, отведенную для спецрабочих, огородить колючей проволокой, обеспечить надежную охрану. Через колючую проволоку обязательно пропустить электрический ток. Понятно? Порядок питания, способы принуждения к труду — по усмотрению администрации. Наше главное требование — не допустить побега. Начальник отдела рабсилы одной угольной шахты в Северной Маньчжурии был сурово наказан за побег военнопленных. Прошу это хорошенько запомнить! Да, директор, какое напряжение можете вы подать на проволоку?

— Три тысячи триста вольт.

— Сойдет, — произнес унтер, сверля Кадзи холодным взглядом. — Если не поступит каких-либо особых указаний, пленные будут переданы вам через неделю, считая с сегодняшнего дня. О часе извещу дополнительно.

Кадзи хотелось сказать: «Я отказываюсь, я не желаю принимать на себя надзор за пленными!» Несколько раз он порывался заявить об этом, но так и не решился. Он боялся. Директор, конечно, немедленно уволил бы его, чтобы оправдаться перед военными, а затем — фронт… И потом эти военные и вся грозная машина армии, стоящая за ними, сами по себе внушали трепет. Стыд за себя, досада — все растворялось в страхе перед гнетущей тяжестью, распространяемой вокруг этими двумя военными, представлявшими не терпящую возражений силу абсолютной власти. Кадзи гипнотизировала железная мускулатура жандармского унтера, его руки, намозоленные фехтовальными перчатками, стальные глаза, весь его облик — лютая, пропахшая потом и кровью решимость к немедленному действию. Никогда раньше Кадзи не испытывал такого животного страха. Крупные капли пота текли по его животу и спине.

— Все ясно? — не спросил, а потребовал унтер.

— Немедленно приступайте к подготовке, — сказал директор и кивнул Кадзи: можешь идти.

— Боюсь, нам потребуется не меньше недели, — брякнул Кадзи.

Чепуха, конечно. Хватило бы и трех дней. Просто ему надо было хоть что-нибудь сказать наперекор для собственного успокоения. Он почувствовал еще большее презрение к себе.

— Особого восторга здесь не выражают, а? — бросил капитан Кавано унтеру. — Может, лучше отдать угольщикам — они все время просят.

Директор смутился.

— Что же это ты, Кадзи? Не похоже на тебя, такого хлопотуна. Вы не беспокойтесь, господин капитан, он у нас не больно говорлив, но работать умеет.

Кадзи продолжал стоять с недовольным видом, хоть и сам понимал, насколько он жалок со своим бессмысленным протестом.

— Ну что, Ватараи, двигаем потихоньку, — сказал капитан, не проявляя, впрочем, ни малейшего намерения шевельнуться.

Директор засуетился и побежал торопить секретаря с угощением.

Это вошло в систему. Когда на рудник наезжали военные или чиновники с ревизией, им закатывали целый пир. Из поселка вызывали повара-китайца. Особенных разносолов директор предложить не мог, но выпивки и мяса гостям подносили в изобилии. Для этого даже незаконно варили самогон и резали скот. За редким исключением, важные гости оставались довольны этими банкетами. Правда, для украшения пиршеств не хватало женской красоты, но при необходимости устраивали и это, приодев девиц посмазливее из публичного дома для шахтеров. Гостей провожали с «подарками» — сахаром, мукой, маслом из пайкового продовольственного склада. Лаохулинский рудник пользовался благосклонностью ревизоров.

20

Так называемые «специальные» рабочие отнюдь не всегда были военнопленными в точном смысле этого слова. В районе боев против китайских коммунистов японские войска практиковали налеты на деревни. Это называлось «операции по чистке сельской местности». Агрессор есть агрессор, где бы он ни орудовал — в Европе или в Азии… Мужчин с занятых территорий угоняли на принудительные работы, женщинами распоряжались солдаты по собственному усмотрению, вещи и ценности грабительски присваивались, а всех сопротивлявшихся беспощадно уничтожали. Шестьсот с лишним спецрабочих, передаваемых Лаохулину «за ненадобностью» (это выражение употреблялось при ликвидации казенного имущества, устаревшего или негодного), представляли собой часть мирных жителей, захваченных армией во время одной из последних «операций по чистке».

Кадзи, Окидзима и еще несколько человек из японского персонала выселяли «наемных» из четырех бараков, намеченных под жилье для спецрабочих.

Кирпичные здания издали, с горы, казавшиеся чистенькими и даже красивыми, вблизи являли собой грязные, зловонные казармы. В тесных проулках между корпусами стояли непросыхающие лужи, над нечистотами с сонным жужжанием носились огромные сизые мухи. Нечистоплотность обитателей, да. Ведь уборные были. Великолепные длинные сооружения, по одному на каждые четыре корпуса. Внутри без перегородок. Только стены. При планировке общественных уборных исходили из тех соображений, что, поскольку биологические функции у людей одинаковы, их можно отправлять, выстроившись в ряд — ничего постыдного и противоестественного в этом нет… Но если человек поставлен в условия, при которых вынужден ежедневно открывать для чужих глаз свой обнаженный зад, у него может возникнуть мысль: а стоит ли для этого тащиться куда-то? Кадзи брезгливо морщился, но ничего против нарушителей санитарных норм не предпринимал.

Он недолго предавался мечтам завоевать любовь рабочих. Он уже примирился с тем, что по долгу службы придется любить их без взаимности. Он очень скоро понял, что люди, которых нечеловеческими условиями жизни низвели до положения скотов, не могут дарить свои добрые чувства человеку, принадлежащему к тем, кто их в эти условия поставил.

Они остановились у входа в барак.

— Сейчас будете переселяться! — крикнул Окидзима по-китайски. — Выходить с вещами!

На нарах вповалку лежали полуголые люди. Никто даже не шевельнулся. Пришлось расталкивать каждого в отдельности. Люди нехотя поднимались, стягивали подстилку — грязное засаленное тряпье — и лениво плелись по проходу между нарами к дверям.

Отправляясь в скитания, люди брали из родного дома только тощий тюфячок. Где он, этот родной дом?.. За пределами их жизни, в недосягаемой дали… Незачем хранить его в памяти. А свернутый тюфячок будет с ними до конца жизни. Никогда они не спали на этих тюфяках с женщинами, которые их любили, и, видно, так уж будет до конца жизни.

Прежде чем протянуть ноги, многие ухитрялись выменять это единственное свое достояние на еду или сбыть за несколько медяков. Зачем они жили, ели, спали, эти десять тысяч человек, которыми управляли всякие Кадзи? Сейчас их гнали из одного барака, чтобы набить ими другой. И снова пятьдесят на шестьдесят сантиметров на душу.

Директор в сопровождении Кадзи и Окидзимы осмотрел все четыре барака, предназначенные для размещения спецрабочих, это было чрезвычайным событием — директор лично знакомился с состоянием объектов, подведомственных отделу рабочей силы. Жандармерия и его заставила пошевелиться — с этими господами шутки плохи.

— Считаете, четырех казарм хватит? — спросил директор и, поводя толстой, как у кабана, шеей, понюхал спертый воздух, насыщенный запахами грязи, пота и чеснока.

— В принципе нет, — ответил Кадзи.

— Почему не освободили еще один?

Окидзима хмыкнул:

— Тогда, пожалуй, вольнонаемные запросятся у нас в спецрабочие.

— Гм, — тоже, пожалуй, верно, хотя… — и, поведя взглядом по черным от грязи стенам, директор замолчал. Стены были исцарапаны гвоздем или каким-то другим острым предметом.

— Это что?

— Это у них приходо-расходная книга, — доложил Кадзи. — А также памятка карточных и других долгов.

— Ты что же, разрешаешь им играть?

— Видите ли, согласно правилам полагается всех замеченных в азартных играх арестовывать и препровождать в полицейскую тюрьму. Но полиция отказывается строить каталажку на десять тысяч человек.

В обычной обстановке директор не стерпел бы подобной дерзости, но сейчас он только нахмурился. Он продолжал изучать стену. В одном месте среди каракулей была выцарапана гвоздем женская фигура. Головы не было, ног ниже колен — тоже. Но в определенном смысле рисунок достаточно точно воспроизводил женщину.

— Это тоже памятка о долгах? — неожиданно загоготал директор.

— Возможно.

— Ну ладно, — директор повернулся к выходу. — Интересно, что за публику к нам пришлют?

— Конечно, с ярыми антияпонскими настроениями, можно не сомневаться.

— Гм, да, вероятно. Ведь они из нелояльных деревень. За ними нужно смотреть в оба. Никаких поблажек! — Пресытившись зловонием, которым были пропитаны стены казармы, директор спешил выбраться на свежий воздух. — С момента приема вся ответственность ляжет на нас. Прошу быть осмотрительными.

Кадзи и Окидзима привычно поклонились, выразив полную готовность повиноваться начальству.

Рабочие-ремонтники быстро обнесли четыре освобожденных барака колючей изгородью. У главных ворот поставили вышку для вооруженной охраны. К изгороди подвели кабель высокого напряжения. Закончив работы, Кадзи послал письменное донесение в жандармерию.

21

В день приема спецрабочих Окидзима настойчиво потребовал для конвоирования не меньше двадцати человек охраны. Он явно исходил из своего опыта службы переводчиком во время операций по «умиротворению».

— Без роты солдат я вообще ни за что не поручусь! — кричал Окидзима.

Кадзи спорил с ним до хрипоты, пожалуй, впервые за все время службы на руднике. Никаких конкретных оснований для такого упорства у него, собственно, не было. Он только твердил, что нечего устраивать здесь военные игры. Если шестьсот человек взбунтуются, они перебьют охрану независимо от того, будет в ней двадцать или пятьдесят человек.

— Привез же ты из Шаньхайгуаня пятьсот человек один, — убеждал он Окидзиму.

— Как ты не понимаешь, что тут совсем другое?

— Никакой разницы. Во всяком случае, мы должны относиться одинаково, что к тем, что к этим. Я не хочу ни замахиваться на них, ни обороняться.

Для встречи военнопленных Кадзи назначил восемь человек из отдела рабочей силы — трех японцев и пятерых китайцев. Фуруя, попавший в их число, доложил, что ехать не может. Сослался на боли в животе. По внешнему виду было непохоже, что он болен. Струсил? Что ж, у японцев есть причины побаиваться пленных. Кадзи внимательно посмотрел на двух других. Лица у них были невеселые, людям явно не хотелось браться за это дело. Кадзи освободил и этих.

— И ты можешь остаться, — сказал он Окидзиме. — Один справлюсь

— Геройство свое показываешь? — насмешливо процедил Окидзима. — Возьму и вправду останусь! Ну ладно, ладно, пошли.

Теперь их было семь человек — Кадзи, Окидзима и пять китайцев. Из конторы вышли все вместе. Окидзима помахал рукой куда-то в дальний угол площади. Повозка, стоявшая там в тени деревьев, тронулась и подкатила к ним. На ней оказались бочонки с питьевой водой и шестьсот обеденных порций по нормам для наемных рабочих.

Кадзи недоуменно посмотрел на Окидзиму. Он был посрамлен. Ему и в голову не пришло приготовить еду для пленных.

— Сдаюсь.

— Пустяки, — бросил Окидзима. — Пустяки.

До стыка магистральной линии ЮМЖД и Лаохулинской ветки было около восьми километров. Эшелон должен был подойти туда. День стоял пасмурный, шагалось легко.

— Чем мы, собственно говоря, занимаемся, а? — спросил Кадзи вполголоса.

Окидзима промолчал, всем своим видом выражая неодобрение очередному приступу философствования. Кадзи умолк, но не надолго.

— Нет, ты понимаешь, за что мы с тобой беремся? Мы добровольно становимся надзирателями лагеря военнопленных. Теперь и мы отвечаем за войну…

Окидзима вяло отмахнулся.

— Я смазчик, понимаешь, смазчик рабочей машины. Чтобы машина работала, ее нужно смазывать. А если она часть колоссальной и идиотской машины, именуемой войной, я в этом не повинен. Я автомат, понял? Мне думать не положено.

— Совершенно верно! Но почему так получилось? Почему человек настолько утратил волю…

— Спроси у своей матушки, — огрызнулся Окидзима, на этот раз рассерженный. — Это она тебя родила такого.

Они остановились у разъезда и стали ждать. Впереди, сколько хватало глаз, расстилался спокойный, однообразный пейзаж. Если повернуться спиной к Лаохулину, перед глазами, словно на учебном рисунке по перспективе, убегали в бесконечную даль и скрывались за горизонтом две прямые, как стрела, железнодорожные колеи в коридорчике из телеграфных столбов. Рельсы разрезали надвое зеленеющую степь, испещренную красными пролысинами бесплодного глинозема. Кроме кирпичного здания полустанка вдалеке, ничто не преграждало спокойной, безграничной шири неба.

Там, где небо и земля сливались, неожиданно показался белый дымок паровоза.

— Вот и пожаловали, — пробормотал Окидзима.

Дымок маячил на одном месте. Издали он казался невозмутимым, неподвижным, как старый китаец-возница, сидевший на телеге и бесстрастно покуривавший трубку, набитую табачной пылью.

Кадзи взглянул на китайцев, которых привел с собой. Они тоже казались непоколебимо спокойными. Даже на правильном, красивом лице Чена не было видно и следа размышлений о несчастных соотечественниках, которых должны вот-вот подвезти сюда. Мы стоим и ждем тех, кто должен приехать. Только и всего. Что пользы прежде времени думать? Больше ничего нельзя было прочесть на лицах этой пятерки.

Кадзи почувствовал, что от нервного напряжения у него вспотели ладони. Он украдкой глянул на Окидзиму; тот облизывал сухие обветренные губы. Кадзи шепотом спросил у Чена:

— Ты не волнуешься? Сюда едут твои сородичи. С ними, наверно, жестоко обошлись такие вот японцы, как я. Среди них могут быть земляки твоей матушки из Шаньдуна…

Чен только улыбнулся:

— Матушка приучила меня не противиться японцам.

Да, похоже, Кадзи презирал Чена именно за это отсутствие в нем чувства национального достоинства и вражды к поработителям. И вместе с тем благоволил к нему. За то, что Чен любил японцев. А больше всего за то, что он беспрекословно выполнял приказания Кадзи и был очень полезным работником.

— Там, в районах боев, тебя бы, наверно, прикончили как изменника.

Чен поднял на Кадзи глаза и долго не отводил их. Так смотрит на истязателя голодная, обессилевшая собака.

Наконец эшелон подошел. Паровоз и пять опечатанных пломбами вагонов. Машинист спрыгнул на насыпь и, не оглядываясь, пошел по путям к зданию станции. Окидзима и Кадзи недоуменно переглянулись. Через несколько минут из-за вагонов появился станционный служащий.

— Ключи от вагонов у вас?

— Нет, нам ключей не давали, — ответил Кадзи.

— Странно. А что в них?

— Какие-то машины. Точно не знаем, — сказал Окидзима.

— Едет, едет! — крикнул старик-возница, показывая трубкой куда-то вдаль.

На грунтовой дороге, идущей параллельно железнодорожной линии, бежало облачко пыли. Всадник гнал во весь опор. Кадзи сразу решил, что это старший унтер-офицер Ватараи.

Так оно и оказалось. Роняя пену и тяжело поводя трепещущими ноздрями, конь остановился перед ними, перебирая ногами на месте. Ватараи с седла крикнул: «Что за люди?» — и, узнав, что они из отдела рабочей силы Лаохулина, потребовал старшего.

— Я, — сказал Кадзи.

— Фамилия?

Кадзи ответил.

— Так, правильно. Кадзи. У меня так: если раз слышал, не забуду. Так вот, с этого момента спецрабочие передаются в ваше распоряжение. Напоминаю, это военнопленные. Следовательно, все, кто будет иметь с ними дело, обязаны подчиняться военным порядкам. И чтобы никакой халатности и разгильдяйства!

— Понятно.

— Нет, непонятно! — заорал Ватараи. — Как ты поведешь шестьсот человек, когда вас всего раз, два… семеро! Что предпримете в случае попытки к бегству?

— Никаких особых инструкций по приему мы не получали. Из этого мы сделали вывод, что опасности побега нет.

Ватараи зловеще улыбнулся.

— Так вот, слушай инструкцию для неуклонного исполнения. Донесения о военнопленных представлять еженедельно, ясно? Указывать численность по списку, количество убитых, умерших и так далее и фактическую численность. Ну, в общем как доклад о вечерней или утренней поверке. Понял?

Кадзи молчал.

— Понял? — заорал унтер.

— Понял! — посинев от ярости, крикнул в ответ Кадзи.

— Отлично. — Ватараи ощерился в улыбке. — А ты, я вижу, крепкий мужик. Сколько лет?

— Двадцать восемь.

— Женат?

— Прошу передать ключи от вагонов, — сухо потребовал Кадзи.

Кустистые брови на физиономии Ватараи судорожно дернулись. Перебирая ногами по сухому грунту, конь боком надвинулся на Кадзи. Конская морда оказалась у самого лица. Поняв, что унтер нарочно напирает на него, Кадзи не пошевелился. Конь бешено мотал головой, обдавая Кадзи жарким дыханием. Ватараи продолжал горячить коня, пока тот не взвился на дыбы, заржав и оскалив зубы. Передние копыта взметнулись над головой Кадзи…

Осадив коня и повернув его в сторону, унтер бросил к ногам станционного служащего связку ключей.

— Молодец. Упорный мужик. Ты мне нравишься.

— Прошу принять участие в сдаче спецрабочих, — спокойно сказал Кадзи.

— Э-э, нет, это не пойдет. Я сейчас отправляюсь в командировку по личным делам, — Ватараи подмигнул Кадзи и захохотал. — Уж не думаешь ли ты, что наш брат считать не умеет? Не бойся. Если армия тебе говорит — шестьсот четыре человека, значит, шестьсот четыре и ни одним меньше. Армия ошибок не допускает. Приведешь — пошли донесение о прибытии на место. Понял? Помрет кто — светлая память, но побегов чтоб не было! — И унтер, наотмашь хлестнув коня, ускакал.

— Ох и дерьмо! — почти простонал Окидзима.

Отирая со лба пот, Кадзи махнул рукой железнодорожнику. Тот стал отпирать вагоны. Из вагонов пахнуло тяжелым, гнилым воздухом. Приходилось отворачиваться, легкие отказывались дышать этим зловонием. Вагоны были битком набиты изможденными людьми. Двери стояли настежь, но никто из пленных не шевельнулся. Только когда сотрудники отдела рабочей силы стали вытаскивать ближайших наружу, задвигались и остальные. Над площадкой у вагонов под ярким летним солнцем повис тошнотворный запах нечистот и больных, давно не мытых тел. Скелеты, обтянутые кожей, покрытые язвами и лишаями, едва передвигались. Только в тусклых глазах еще теплилась жизнь.

— Ну и ужас… — только и вымолвил Окидзима. — Недаром этот стервец смылся.

— Все из них выжали. А теперь, когда они уже полутрупы, выбросили «за ненадобностью»… — яростно пробормотал Кадзи.

Людей построили и пересчитали. Не хватало двенадцати человек. Кадзи и Окидзима пошли осматривать вагоны. Армия действительно не допустила ошибки. В вагонах осталось двенадцать трупов.

— Уморили людей… — Окидзима выругался.

Кадзи молча стоял над последним, двенадцатым в потемках вагона. Эти люди долго умирали. Сколько они пролежали здесь, изнемогая от голода, жажды, духоты? Сколько проклятий послали они на головы японцев! И в то же время, наверно, молили судьбу, чтобы их поскорее привезли и сдали другим японцам, чтобы поскорее позволили глотнуть свежего воздуха, каплю воды, хоть немного еды… Вот судьба и послала им его, Кадзи, в качестве «другого японца». Он стоял над этим двенадцатым с нестерпимой болью в душе. Нет, не он их убил. Но может случиться, что в конечном счете ему придется отвечать и за них.

Только сейчас он начал понимать, что за тяжесть взвалили на его плечи. Теперь ему предстояло выбирать одно из двух: либо продолжать гнать этих грязных изможденных людей туда же, куда их гнали до сих пор, — к последней черте… либо где-то круто свернуть…

— Что будем делать? — спросил Окидзима. Он имел в виду этих двенадцать. Но Кадзи ответил на другой вопрос:

— Отступать теперь поздно. Даже если б мы захотели…

Они одним прыжком метнулись к двери вагона — таким страшным прозвучал стоголосый хриплый вой снаружи. Толпа нерешительно, но по-звериному грозно наступала со всех сторон на повозку с продуктами. Как потом выяснилось, один из сотрудников по недомыслию начал разгружать повозку на глазах у этих изголодавшихся людей. Запах пищи мгновенно привел их в возбуждение. Движения их были не по-людски медленны и неверны и от этого казались еще страшнее. При виде лавины полумертвецов, надвигавшейся на него, старик-возница завопил от ужаса и спрыгнул с повозки, норовя пуститься наутек.

— Угоняйте телегу! — крикнул Кадзи еще из дверей вагона, но было уже поздно: и телегу и старика захлестнуло людской волной.

Кадзи и Окидзима бросились в самую гущу толпы. Следом стали пробиваться и остальные сотрудники отдела. Спасло их, конечно, только то, что нападавшие были слабее, могли двигаться, но не сопротивляться. Иначе все семеро были бы растоптаны, как спичечные коробки. Прорываясь к повозке и расчищая себе путь ударами, Кадзи и Окидзима затерялись в толпе. Рядом с Кадзи стиснули обессилевшего старика-возницу. Кадзи выхватил у него из рук кнут и принялся косить им направо и налево. Послышались вопли, брызнула чья-то кровь. Сплошная человеческая стена стала расступаться. Окидзима ворвался в образовавшийся просвет и вскочил на повозку.

— Кнут давай! — крикнул он Кадзи, сталкивая ногами призраков, пытавшихся залезть на повозку. — Скорей кнут!

Кадзи, не помнил, как он протянул кнут Окидзиме. Он только услышал, как кнут несколько раз с устрашающим свистом рассек воздух над его головой. Повозка прорвалась сквозь гущу напиравших тел и укатила. Толпа рассыпалась, и люди начали валиться с ног.

Спасли!

В голове не было ни единой мысли, кроме этой. Огромным усилием воли Кадзи удерживался на ногах. Пленные лежали вповалку. Его помощники выбрались из этой груды тел и пытались отдышаться. Только тут Кадзи увидел, что костюм на нем изорван в клочья, руки ободраны и кровоточат. Хотелось лечь на землю. В этот момент Кадзи увидел Чена. Тот сидел на корточках, уткнув лицо в колени, затем поднял голову и поглядел на Кадзи. На его исцарапанном лице мелькнула улыбка. Кадзи заставил себя удержаться на ногах.

Отогнав телегу, Окидзима вернулся. Он шел шатаясь. Одежда на нем тоже была изодрана.

— Ну?

— Пусть отдохнут, дадим им поесть и двинемся… — сказал Кадзи.

— Не дойдут. Попробую связаться с транспортным отделом, попрошу несколько платформ.

Окидзима отправился на станцию звонить в транспортный отдел. В платформах ему отказали, не согласились нарушить график вывоза руды.

— Ладно, не буду вас упрашивать, — заорал он в телефонную трубку. — Но запомните: понадобятся вам рабочие — не просите! Котенка вам не дам!

Нужно было вести людей пешком.

Сотрудники отдела сами засыпали щебнем и землей тех двенадцать. Призраки глотали выданные им пайки и безучастно смотрели на происходящее.

Чен беспомощно смотрел на Кадзи:

— Неужели японская армия заставляет пленных работать и не кормит?

— Жестоко? Люди так не поступают, да? — неприязненно спросил Кадзи. — Это ты хочешь сказать? Ну а если бы среди этих двенадцати оказался твой отец, у тебя хватило бы мужества отомстить японской армии? Ну, скажем, тому же унтер-офицеру Ватараи?

— Н-не знаю…

— Тогда не спрашивай про японскую армию! Ты же видишь, я с благодарностью принимаю от нее этих полумертвых людей!

Через час колонна двинулась к Лаохулину. Люди шли покорно, понурив головы, шатаясь от слабости.

По прибытии на рудник Кадзи свернул в главную контору. Разместить спецрабочих в отведенных для них бараках должен был Окидзима.

— Сбегай-ка в корейскую артель и попроси от моего имени собаку. Они держат несколько собак на мясо, — приказал он одному из своих помощников-китайцев.

Привели собаку. Окидзима выстроил спецрабочих внутри ограды.

— Должен сделать одно предупреждение, которого не хотел бы делать, — жестко сказал он им по-китайски. — Вы, конечно, попытаетесь бежать. Сейчас вам наверняка не до этого, но завтра вы начнете подумывать о побеге. Так вот, бежать не пытайтесь, далеко не убежите.

Окидзима дал знак, и помощник-китаец швырнул собаку на колючую проволоку. Вспышка, дым, вонь горелого мяса…

Спецрабочие стояли молча. Покорные, безразличные, ничего не выражающие лица…

22

— Ни одного трудоспособного. Полагаю, им необходимо дать месячный отдых.

Директор сидел отвернувшись, упорно отводя взгляд от изодранного в клочья костюма и воспаленных, налитых кровью глаз Кадзи.

— Мы — не лагерь, мы — рудник. Мы взяли пленных для того, чтобы они у нас работали. Рудник не имеет возможности кормить их даром.

— Но поймите, они истощены до предела, это не люди, тени.

— Послушай, Кадзи, это военнопленные, следовательно — враги Японии, антияпонский элемент. В конце концов, по их вине мы, японский народ, несем эти огромные жертвы. Их труд — только частичное искупление…

— Я не собираюсь вам противоречить, но очень сожалею, что вы не изволили пожаловать вместе с нами на место приемки, на разъезд… Может быть, вы сочтете возможным проследовать сейчас в бараки, где их разместили?

Директора бесило присутствие Кадзи. И все-таки он не решался взглянуть на него.

Кадзи придвинулся ближе, пытаясь перехватить взгляд Куроки.

— Конечно же, они пленные. Только этим и можно оправдать, что двенадцать задохнулись в наглухо закупоренных товарных вагонах, а пятьсот девяносто два еле ноги волочат… И это тоже вполне естественно, потому что они пленные. Если вам угодно их прикончить — это проще простого: прикажите им выдать сегодня на ужин по четверть кило соевых жмыхов, и за два-три дня больше половины отправится на тот свет. Они пленные, это сразу видно…

— Хватит! — директор раздраженно хлестнул по столу сводкой добычи. — Я уступаю тебе в последний раз!

— В последний раз?

— Да, в последний раз! — и директор наконец поднял на Кадзи неодобрительный, суровый взгляд.

— Можно узнать причину?

— Можно. Тебе не занимать самоуверенности. Ты развернулся здесь вовсю, а последствия? Что случилось с рабочими артелей, которые ты распустил, ты знаешь?

— Совсем недавно удостоился за это похвалы господина директора. Надеюсь, вы не забыли?

— Да, помню. И виню себя за легкомысленную поспешность. Ты выплатил подрядчикам компенсацию и взял на себя управление рабочей силой, так? А то, что за эти самые денежки рабочих переманили на сторону, ты знаешь?

— Когда? — только и выдавил из себя Кадзи.

— Сегодня. Фуруя только что докладывал.

— Сколько увели?

— По словам Фуруя, человек сто пятьдесят. Из казармы западного участка. Тех самых рабочих, которых ты перевел в непосредственное подчинение конторы. Идеальная система!.. Вот мы и получили твою «идеальную систему»! Я-то понимаю, улучили, мерзавцы, момент, когда тебя и Окидзимы не было на месте, и увели. Но ты-то обязан был предвидеть такую опасность!

Кадзи не отвечал. К безмерной усталости, валившей его с ног, к печали прибавился новый гнет — чувство бессильной ярости. То, чего он втайне опасался, свершилось. Не поняли рабочие его добрых намерений, предали его. Да, видимо, они сами перестали считать себя за людей. Просто немыслимо! Люди сами продали себя, как товар, сами доверили свои жизни кровососу-подрядчику… Так оставайтесь же рабами! Пусть выжимают из вас соки, пока не сдохнете где-нибудь под кустом!

— Если о всей этой истории узнают в правлении, тебе не сдобровать, — предупредил директор.

— Должен ли я понимать вас так, что всю ответственность мне следует принять на себя?

— Я не это хотел сказать. На сей раз я постараюсь замять дело. Но в дальнейшем будь осторожен, понял?

Великодушие директора не обмануло Кадзи. За красивым жестом крылась боязнь за собственную шкуру. Если потянут к ответу начальника отдела рабочей силы, пострадает и репутация директора рудника. Кадзи захотелось хлопнуть дверью и уйти. Не оглядываясь и не возвращаясь.

Но со стороны это выглядело совершенно иначе: он приоткрыл дверь и, осторожно затворив ее за собой, вышел, ступая бесшумно и почтительно.

23

— А за пленными присматривать легко. Никакой тебе канители, — мечтательно сказал заведующий продовольственным складом для рабочих Мацуда.

— Хорошо бы сговориться с военными и всех рабочих на нашем руднике перевести в пленные. Вот бы денежек сэкономили!

Фуруя, забредший к Мацуде поболтать, и второй собеседник, десятник с одного из участков, одобрительно закивали.

— Правильно! — поддержал десятник. — А деньжата эти подкинули бы нам. И работалось бы веселей. Больше толку-то будет, чем горланить с утра до вечера: «Увеличим добычу, увеличим добычу!»

Конторка, где Мацуда выдавал пайки, находилась в углу продовольственного склада, за невысокой перегородкой. Мацуда просиживал там большую часть дня, водрузив на стол ноги, зудевшие от какой-то непонятной болезни.

— Пленные должны скоро подойти, — напомнил Фуруя, взглянув на стенные часы.

Мацуда спустил ноги со стола.

— Пожалуй, вам лучше убраться отсюда. Неровен час, этот придира сюда сунется, — и он показал глазами на увязанный в головной платок большой сверток на полу, у ног десятника.

В свертке была мука. Японцы, служившие на руднике, регулярно заглядывали к Мацуде и потаскивали муку из рабочих пайков. Раньше Мацуда щедро сбывал на сторону и муку, и сахар, и масло, но с приездом Кадзи жить стало труднее. Этот ворчливый субъект совал свой нос во все щели. Мацуда долго ломал голову над тем, как усыпить бдительность нового начальника отдела, пока не додумался до одной хитрости. На листе бумаги из служебного блокнота, которым он почти не пользовался, Мацуда, основательно попотев, сочинил докладную записку: «В порядке поощрения за увеличение добычи предлагаю выдавать спецпаек служащим-японцам…» Мацуда был неглуп. Ни у одного из двухсот служащих-японцев, которые время от времени получали бы незаконный «спецпаек» из фондов, отпускаемых для рабочих, язык не повернется упрекнуть Мацуду в недостаче. Служащие будут ему благодарны, — рассчитал Мацуда, и директор будет доволен — как-никак, это вклад в дело подъема добычи… Мацуда целился убить трех зайцев! Все равно, рассуждал он, продукты эти отпускаются в таком количестве, что рабочим не достанется и по крупице, поэтому их не выдавали вообще. Запасы из месяца в месяц возрастали, сейчас их накопилось довольно.

Но беда была в том, что это блестящее предложение могло попасть в главное правление только по инстанции, через Кадзи. Так и получилось. Доклад Мацуды, стоивший ему нескольких дней труда, попал на стол Кадзи, но дальше не пошел и через два дня вернулся к автору с резолюцией, начертанной красным карандашом.

Он и сейчас лежал перед Мацудой на конторке. Красные иероглифы, начертанные Кадзи, гласили: «Поощрение служащих-японцев относится к компетенции общего отдела Главного управления».

Так Мацуда по вине Кадзи потерял возможность отличиться перед начальством. Он в сердцах обругал Кадзи скотиной и решил разбазаривать продукты старым способом.

Мацуда беспокойно глянул на часы. Как только на углу квадратной площадки перед зданием отдела рабочей силы появится Кадзи, все сотрудники отдела снова почувствуют на себе его властную руку.

— Сматывайтесь, — поторопил он десятника.

Но было уже поздно. Дверь распахнулась и в склад вошел Окидзима. Растерянно пряча глаза, десятник, собравшийся было уходить, снова опустился на стул.

— Папаша Мацуда, — сказал Окидзима, обежав конторку свирепым взглядом и мигом сообразив, что тут происходит, — попрошу с сегодняшнего вечера выдавать на спецрабочих муку и пшено.

— Это пленным-то? Тогда вольным рабочим ничего не останется! — запротестовал было Мацуда.

Окидзима усмехнулся.

— Вольным рабочим?

Мацуда понял брошенный на него взгляд и сник.

— Потому что мало отпускают. Хотел накопить и тогда уж выдать…

Окидзима не выдержал, захохотал. Он поддал ногой сверток у ног десятника.

— Порядком мучицы. Белая?

Напуганный возбужденно сверкающими глазами Окидзимы и его необычным, растерзанным видом, десятник что-то лепетал в свое оправдание: «Работа… неприятности…»

— Ладно, нечего хлопать губами, не рыба! Выметайся отсюда. Живо! — прикрикнул Окидзима, — а не то я устрою тебе неприятность — век не забудешь.

Растягивая рот в вымученной угодливой улыбке, десятник поспешил убраться.

— Я не больно силен в счетоводстве, — заговорил Окидзима, присаживаясь на конторку в то самое мгновение, когда Мацуда собрался водрузить на нее ноги в знак полного пренебрежения к заместителю начальника, — так вот, я не больно силен в счетоводстве, но все же подсчитал: месячный паек муки и пшена на шестьсот человек составляет всего двухдневную норму на десять тысяч. Выходит, вольным рабочим придется только один раз растянуть на десять дней восьмидневную норму. Так что нельзя сказать, что на их долю ничего не достанется.

— Это что, военное начальство приказало так заботиться о пленных? — зло спросил Мацуда.

— Не-ет, это, так сказать, долг человечности, — усмехнулся Окидзима, вспомнив слова Кадзи, сказанные им по дороге на рудник. — Ты, конечно, не будешь возражать, верно? К директору ходить не стоит. И без того понятно — соевыми жмыхами этих скелетов на ноги не поднять. Больному положено больничное питание — это же долг человека.

Фуруя ехидно хмыкнул.

— Очень похоже на рассуждения одного ученого господина.

— Чего? — резко переспросил Окидзима.

— Да так… Господин Кадзи у нас не от мира сего. Уж если ему взбрело в голову, что пленные несчастные люди и нуждаются в любовном обхождении, он не уймется, пока не сделает по-своему, чем бы это ему не грозило.

— Оно и понятно, — глубокомысленно изрек Мацуда, — молод он еще, Кадзи-то. Где же это видано: муку, которую вольные рабочие видят раз в год, пленные будут жрать что ни день подряд! Да если я это сделаю, меня вольные-то из-за угла пристукнут. Нет уж, увольте!

— Брось, не рабочих ты боишься, а своих крыс, что у тебя тут кормятся. Боишься — скажут: «Папаша Мацуда стал что-то непокладистый!» — Окидзима слез с конторки. — Так вот, учти: будешь упираться, Кадзи назначит ревизию и так тебя прочистит — до смерти будешь помнить. Ты ведь знаешь, если Кадзи возьмется — за три дня на чистую воду выведет.

Мацуда надулся и умолк. Если копнут отчетность, ему не уцелеть. На глаза опять попалась его докладная с красной резолюцией. Да-а, занесло его к ним на рудник… Мацуда схватил листок и хотел было разорвать со зла, но тут же передумал. Эта бумажка еще может пригодиться. Такого-то числа такого-то месяца он, Мацуда, внес патриотическое предложение, но господину Кадзи китайцы, по-видимому, дороже японцев, и он это предложение отверг. Мацуда открыл ящик стола и запрятал свою докладную поглубже.

Окидзима повернулся к Фуруя.

— Возможно, Кадзи не от мира сего, как ты сказал. Но я не могу по справедливости не признать за ним одного: он живет не только брюхом, как ты, у него есть чуточку души.

— Наработала его душа, как же. Вон рабочих-то, которых он перевел в подчинение конторы, потихоньку переманили от нас…

Окидзима вытаращил глаза.

— Как это переманили?

— Да уж не знаю как, а только мне сегодня крепко досталось от господина директора.

Мацуда ядовито улыбнулся.

— Так как же прикажете с мукой и пшеном? Откормим, а они и убегут, а?

— Твое дело выполнять разнарядку, — сухо сказал Окидзима, сбросив ноги Мацуды со стола.

— Хорошо, господин Окидзима, — испуганно заморгал папаша Мацуда. — Хорошо.

Окидзима даже не усмехнулся, что бывало с ним редко.

24

Прослышав, что с рудника увели сразу сто пятьдесят рабочих, Чен бросился искать Кадзи. Чен подумал, что ничего этого не случилось бы, если б он утром рассказал Кадзи о своих догадках. Ему захотелось как-то исправить свою ошибку. Чен решил дождаться, когда Кадзи пойдет из главной конторы, перехватить его на дороге и все рассказать. Как только фигура Кадзи показалась на холме, Чен, забыв об усталости, бросился по крутой дороге навстречу и, обливаясь потом, сообщил Кадзи новость. Кадзи сказал, что уже слышал, и бросил на него безразлично-хмурый взгляд.

Чен осекся и не нашел ничего лучше, как спросить, почему, по мнению господина начальника отдела, рабочие уходят на другие рудники.

Чен предполагал, что Кадзи спросит его: «А ты как думаешь?» И тогда он ответит, что есть жулики, которые торгуют рабочими.

Но Кадзи только бросил ему на ходу:

— Ты китаец и спрашиваешь это у меня, японца. А ты что, не ушел бы, если б тебе там больше предложили?

Чен замотал головой.

— Не ушел бы. Потому что во много раз лучше работать на рудник, чем на подрядчика.

— Я тоже так считал, — сказал Кадзи, и в голосе его послышались издевка над самим собой. — Это же бесспорно, — загорячился он. — Тут не может быть ошибки! И все-таки они ушли… Достаточно помахать у них перед носом бумажкой в десять иен, и они уходят. Видно, им и вправду просто хочется хоть один раз напиться самогона, набить брюхо свининой и, набравшись силенок, переспать с бабой… А может, надо послать денег родным… или отдать долг, а тут сразу десятка… А, Чен? Может, поэтому? Я их вырвал из лап подрядчиков, им стало немного полегче, посвободнее, вот они и решили воспользоваться этой свободой… Чтобы снова угодить в лапы кровососам! Дурачье!

Кадзи силился подавить бушевавшую в нем ярость.

— Я вчера видел… — робко начал Чен.

— Кого? Рабочих этих?

— Нет. Вчера поздно вечером из харчевни в поселке вышел господин Фуруя с одним человеком, у того еще на лице большой шрам… Похож на корейца. Так вот, этот кореец… — Чен взглянул на Кадзи; тот сосредоточенно молчал — значит, слушал. — Этот кореец, прощаясь, сказал господину Фуруя: «Устрой такое дельце. Мы ведь с тобой, как говорится, «вместе живем, вместе процветаем». (Ходячая фраза японской империалистической пропаганды по поводу «союза» с марионеточным государством Маньчжоу-Го.)

— Вместе процветаем?.. — Кадзи остановился, взгляд его стал настороженным.

— Я ходил покупать лекарство матери…

— А при чем тут побег рабочих? — опросил Кадзи негромко, но угрожающе.

Чен растерялся.

— Я не знаю, только…

Кадзи уставился на юношу. Ему хотелось крикнуть: «Что же ты мне сразу не сказал?» — но вместо этого он только желчно буркнул, что терпеть не может доносчиков. — Никто не просил тебя шпионить, Чен, — сказал он.

Фуруя с кем-то разговаривал. Конечно, этот Фуруя — личность темная. Но сам по себе факт явно недостаточный, чтобы подозревать его. Это опасный путь. Как он будет выглядеть, если Фуруя ни при чем?..

Кадзи, не глядя на Чена, пошел прочь. Чен стоял, не понимая, чем он рассердил начальника. Он хотел помочь ему и думал, что господин Кадзи будет доволен. Чен любил Кадзи. Кадзи не отличал его от японцев, Чен очень ценил это. Наверно, у господина Кадзи сегодня просто плохое настроение. Понятно — неприятности одна за другой, вот он и сердится, срывает на нем злость. Горькая обида сдавила грудь.

У входа в отдел Кадзи столкнулся с Окидзимой. Оглядев живописные лохмотья друг у друга, они обменялись улыбками.

— Я все подготовил. Как у директора? Сколько дает им на отдых?

— Месяц.

— Молодчина. Ты, а не директор. Ну, пошли домой, вымыться надо. Противно, будто коростой оброс.

— У меня тут еще одно дело.

Окидзима взглянул на Кадзи. Губы твердо сжаты. Лицо невеселое. Если сейчас пустить его в отдел — кинется разбираться в этой истории с угоном рабочих и совсем скиснет.

— Пошли, пошли домой! Надо привести себя в порядок. Смотри, на кого мы похожи.

— Я на минуту, — Кадзи кивнул и толкнул дверь конторы.

Фуруя немедленно доложил ему о происшествии. Кадзи разглядывал его сонное лицо. Неужели он?

— Ну как, болит живот? — внезапно спросил Кадзи.

Фуруя, по-видимому, забыл, что ссылался вчера на боль в желудке. Он опешил, потом спохватился, торопливо поблагодарил за внимание и сказал, что немного полегчало.

— Китайские блюда надо выбирать с умом. Наверно, жирного вчера много съели.

— Вообще не ел.

— Вот как! Возможно, я обознался. Я заходил с женой в кафе, в соседней кабинке мне послышался ваш голос…

Сонливое лицо Фуруя по-прежнему ничего не выражало. Кадзи достал сигарету, угостил Фуруя.

— Ну ладно. Так кто же у нас переманил рабочих, как вы полагаете?

— Ума не приложу.

— Ну, если вы, старый работник, ума не приложите, то мне наверно, и браться за расследование не стоит. В этом деле замешан кто-то из наших сотрудников. Я попрошу вас присмотреться ко всем, кто внушает подозрения. Китаец это или японец — не важно.

— Слушаюсь.

У Фуруя было каменное лицо.

Вошел Чен и молча уселся за свой стол. Кадзи посмотрел на него и решил про себя, что он верит Фуруя не меньше, чем Чену.

На душе было тревожно. Он чувствовал, знал, что за спиной кто-то издевается над его усилиями, смеется, показывает язык. Знал и злился. И понимая, что злится впустую, впадал в ярость.

— Вот уж спецрабочие будут вам благодарны, господин Кадзи! Белой муки они, пожалуй, и на свободе в глаза не видели, — сказал Фуруя. Похоже было, что он просто издевается.

И снова возникла в памяти толпа серых призраков. Кадзи почувствовал почти физическую боль. Рядом, по соседству, на том же клочке земли, в нерасторжимой связи с ним существуют изъеденные лишаями, гноящиеся струпьями тела измученных узников и белое нежное тело Митико… Загнанные за колючую проволоку, отгороженные от мира, эти призраки будут благодарить за жалкую лепешку из белой муки…

Кадзи встал. Пожалуй, лучше будет пойти принять ванну и сбросить с себя эту хандру. Не так уж глуп Окидзима.

У двери его догнал Чен.

— У меня к вам большая просьба, — запинаясь, проговорил он. — Не скажете ли вы, чтобы мне дали немного пшеничной муки? Матушка очень болеет, а у нас одни жмыхи и гаолян.

Кадзи ни разу не видел матери Чена, хотя в воображении его уже давно сложился образ маленькой, рано состарившейся женщины с крохотными забинтованными ногами; у нее часто болит голова, она щиплет себе виски и лоб, и от этого у нее под глазами огромные фиолетовые синяки; брови у нее нахмурены, она вечно брюзжит и жалуется, она поехала вдогонку за женихом и мечтала найти свое горькое счастье в бездомной скитальческой жизни, а теперь молится об одном — съездить в Шаньдун и похвастаться перед родней: «Муженек мой разбогател и выстроил огромный дом, а сын окончил японское училище и стал важным начальником в Маньчжурии». Ее муж размозжил себе голову, свалившись в заброшенный шурф, а сын тянет лямку канцеляриста за полторы иены в день. Если будет стараться, лет через десять ему, пожалуй, будут платить две иены… Но покупать из-под полы муку для матери он не может…

— Мне очень хочется помочь тебе, — сказал Кадзи извиняющимся тоном, — но не могу же я делать для тебя исключение.

— Простите.

Да, на складе много муки, целые штабели мешков с мукой. Она предназначена для выдачи смехотворно маленькими порциями китайским рабочим — дважды в год, в новогодний праздник и в день поминовения предков. Такую же порцию дополнительно полагается выдавать особо отличившимся рабочим, не имеющим за год ни одного прогула. А честно говоря, эта мука предназначена для того, чтобы японцы растаскивали ее как крысы… Ему очень хотелось дать Чену муки. Это так просто — проявить ничтожную снисходительность. И люди о нем будут говорить хорошо, скажут: добрый, сочувствует… Но тут Кадзи представил себе злорадную ухмылку Мацуды: «Похоже, — скажет он, — и ты начал кое-что понимать. Давно бы так. Ну, теперь-то ты не станешь возвращать мою докладную?»

Кадзи окликнул Чена.

— Постой-ка, Чен. Весь этот месяц спецрабочие будут получать муку и пшено. Надзор за выдачей вечерней нормы возлагаю на тебя. Понял?

Чен, недоумевая, посмотрел на Кадзи. Потом лицо его осветилось широкой счастливой улыбкой.

25

На руднике только и разговоров было о том, как опростоволосился Кадзи — сколько рабочих увели у него из-под носа! Это событие стало темой номер один, тем более что жизнь молодой четы, недавно приехавшей на рудник, была в центре внимания местных дам.

— Зазнался, вот и перехватил через край…

— Известно, молодость — глупость.

— Тут люди стреляные, огонь и воду прошли. Не так просто их одолеть.

— А вы слышали, как он взятку обратно отправил? Благородство захотел показать!

— Вот и сел в лужу! Ха-ха-ха!..

— Ну зачем так! Нехорошо смеяться над человеком, неопытный еще.

— Эге, да ты к нему, видно, неравнодушна. Зря стараешься, у него жена красавица…

Обойдя единственную в поселке улицу, пересуды дошли до Митико.

Кадзи не сказал ей ни слова о своей неудаче. Не потому, что стыдился признаться в промахе. Он не считал это своей ошибкой. Что-то было неправильно, порочно, но где — он еще не разобрал и не видел необходимости попусту тревожить Митико.

А Митико поняла все по-другому: он не хочет делиться с ней своими мыслями и переживаниями.

— Ведь если б я знала все это заранее от тебя, я могла бы заставить сплетниц прикусить языки, — сетовала Митико. — А так что я могла им ответить?

— А ты ничего не отвечай, — посоветовал Кадзи. — Они привезли свои островные замашки, завидуют чужому успеху, радуются чужой неудаче. Ну и пусть себе болтают, меня это не трогает. Плохо другое — сам не могу никак разобраться…

— В чем?

— В том, как обращаться с людьми, которые не уважают собственного человеческого достоинства…

— А что, опять хотят переманить?

— Да пока не знаю. Но буду следить. Впрочем, как тут уследишь! Проберется какой-нибудь субъект, сунет им денег, наговорит сладких слов…

— Но ведь ты не можешь обещать им больше денег? Компания не согласится.

— В том-то и дело, — подтвердил Кадзи. — Компания не согласится.

— Тогда нечего и голову ломать. Может, им надо лекции читать или проповеди, мол, человек существо высшее, человеком нельзя торговать… Ну, вроде как в начальной школе…

И Митико сама же рассмеялась наивности своего предложения. Так по-детски светел был ее смех, что и Кадзи заулыбался.

Как это нелепо, как жестоко — поддерживать темноту, дремучее невежество людей и, пользуясь им, выжимать из них все соки, все, что они могут отдать. В этом квинтэссенция колониализма. И Кадзи вздохнул. Митико своим ребяческим смехом, сама того не подозревая, открыла ему глаза: яркий луч высветил из окружающей мглы грозный риф, на который Кадзи сам, по доброй воле направил свой утлый челн! На «морской карте», приведшей его сюда, на рудник, этот риф не был обозначен… Он не знал о нем, когда писал о «проблемах управления колониальной рабочей силой». А если бы знал и написал?..

— Тогда было бы так! — сказал он вслух и ударил ребром ладони себе по затылку.

— Та-ак?! — Митико погладила его шею. — Зачем ты, не надо… Что ты собираешься делать?

— Если б знал, сам бы написал, как выразился почтеннейший Окидзима.

Откинувшись на спину, Кадзи уставился на яркую лампочку. Митико наклонилась и заглянула ему в лицо. Он даже не улыбнулся.

— И ничего, ничего нельзя сделать? — тихо спросила Митико.

— Как сняться с камней и не пойти ко дну?.. — проговорил Кадзи, не глядя на Митико.

Она почувствовала, что мысли мужа ушли куда-то далеко-далеко.

— Вот иной раз хочу оторваться мыслями от войны, — повернулся к ней Кадзи, — а ничего не выходит. Жизнь снова тащит назад. Впрочем, это у всех так, наверно…

Митико не поняла. Только сердцем любящей женщины ощутила, как бьется муж, пытаясь вырваться из какой-то огромной злой паутины, опутавшей его. И не могла, не знала, как спасти его.

Ей стало страшно. Казалось, что само, ее маленькое счастье вместе с ее Кадзи беспомощно барахтается в паучьих лапах и гибнет у нее на глазах.

— Придумай, сделай, чтобы все было хорошо, — прошептала она умоляюще.

— Попробую, — грустно усмехнулся Кадзи. — Помнишь, ты говорила: какой бы тяжкий гнет на нас ни взвалили, надо выстоять, надо выжить. Ты и сейчас думаешь, что в этом радость?

— Да! — сказала она твердо, и от этих слов ей самой стало легче.

А Кадзи вспомнил ухмыляющегося Окидзиму: «Уж очень ты заботишься о чистоте своей шкуры… Ну что ж, давай, покажи как выглядит честная жизнь… Если только можно назвать честной жизнь человека, уже причастного к преступлению…»

26

Через три недели по приказу директора спецрабочих вывели на работу. Поводом к этому послужило очередное требование правления увеличить добычу. Вообще-то по сравнению с недавним прошлым рудник достиг заметных успехов, но до выполнения плана было еще далеко. Удивляться было нечему — планы составлялись без учета реальных возможностей и отражали только потребности военной промышленности в металле. По-видимому, там, наверху, считали, что недостаток производственных мощностей может быть восполнен патриотическим духом… И соленым потом спецрабочих, где это возможно.

— Завтра начинаете работать, — объявил Окидзима старостам, — и переводитесь на общее питание — гаолян и жмыхи. Как все рабочие.

Старосты выслушали распоряжение равнодушно. За три недели отдыха спецрабочие немного отошли. Кожа, покрытая струпьями, начала очищаться, исчезла ее мертвенная, землистая бледность. Только одно не изменилось — безжизненные, бесстрастные, ничего не выражающие лица. Запертые за колючую проволоку люди бесцельно бродили, останавливались, тупо смотрели на волю за проволокой и снова бесцельно бродили по загону.

Распечатав пачку сигарет, Кадзи угостил старост. Сун, староста второго барака, взял сигарету и поблагодарил. Взял Хоу из первого барака, и Хуан из третьего, и Гао из четвертого. Главный староста Ван Тин-ли молча отвернулся. Застывшая ледяная гримаса на его лице могла сойти и за холодную улыбку. Он словно говорил: сигаретами нас не купишь. Кадзи пристально оглядел его. Высокий, с тонкими чертами лица, Ван Тин-ли не походил на простолюдина.

— Не куришь? — спросил Кадзи по-китайски.

— Раньше курил.

— Бросил?

— Хватает мучений и без того, — спокойно и тихо ответил Ван. — Покуришь раз — потом будешь мучиться без курева.

— Так называемая революционная стойкость? — иронически буркнул себе под нос Кадзи.

— Не думаю, чтобы японцы стали снабжать нас сигаретами, — сдержанно возразил Ван. — Лучше не привыкать.

— Вот тебе и благодарность! — грубо прервал его Окидзима и посмотрел на Кадзи. — Спасали их от смерти, лечили, а вот и благодарность!

Ван только усмехнулся.

— Мы когда свободна будет? — неожиданно спросил Хоу на ломаном японском языке. — Мы народ крестьянска, воевать нет, тихо. Японский солдат пришла, наша женщина губил, мужчин туда-сюда гнал. Плохо совсем. Был тысяча, еще больше. Теперь шестьсот нет. Где остались? Помер!

— Нет, не помер! — гневно вмешался Сунн. — Не помер! Убили их!

— Я обещаю, здесь этого не повторится! — торжественно заявил Кадзи.

— Японский люди красиво говорят. И пишет красиво, — горько сказал Гао.

— Только неправда все, одни слова.

Окидзима сверкнул белками.

— Вы вольны верить японцам или не верить. Только помните — сейчас вы во власти японцев. Господин Кадзи и я — тоже японцы. Вот и подумайте, какая вам польза от таких разговоров. Под надзором военных были — небось помалкивали. Еще бы, там с вами не церемонились, сболтнешь лишнее — на месте расстреляют. А у нас отъелись на белой мучке за три недели и осмелели! Очень рад за вас, конечно, но советую не забывать — вы пленные, а мы ваши надзиратели. Так что особенно хорохориться не советую!

— Вы видите колючую проволоку, — медленно заговорил Кадзи по-китайски.

— Так вот, от вас зависит, снимут ее отсюда или оставят. Думайте, как хотите, но я лично считаю, что ваше будущее в ваших руках.

Ван Тин-ли искоса посмотрел на Кадзи. Староста третьего барака Хуан сказал:

— Когда в человек ложь нет, мы верим. Мы верим начальник, пускай начальник верит нам. Хорошо.

И на губах его мелькнула чуть заметная хитрая усмешка.

— А ты что скажешь? — спросил Кадзи у Ванна.

Тот ответил, что они не солдаты, поэтому имеют право требовать освобождения, а японцы по той же причине не имеют права их задерживать.

— Мне очень жаль, но права освободить вас я не имею. На меня возложена как раз обратная обязанность: не допускать вашего побега, — ответил Кадзи.

— Ну что, Ван, в военном лагере ты мог так разговаривать, признайся?

— Конечно, нет, — рассмеялся Окидзима.

— А почему? Наверно, опасно было?

Ван молчал.

— А здесь не опасно?

— Хотели бы нас уничтожить — не стали бы кормить пшеничными лепешками и лечить три недели, — тихо проговорил Ван.

— Что ж, ход мысли правильный, — усмехнулся Кадзи и повернулся к Окидзиме. — Будь добр, скажи им: если угроза смерти делает их покорными, а малейшее проявление снисходительности порождает дух сопротивления, нам придется пересмотреть свое отношение к ним. Даровать им свободу, как это ни грустно, не в нашей власти. Возможности у нас весьма ограничены.

Окидзима точнейшим образом перевел все это на китайский. Лица старост по-прежнему оставались бесстрастными, только Ван взметнул на Кадэи спокойный немигающий взгляд.

Наутро Кадзи с порога конторы наблюдал, как колонна спецрабочих во главе с Окидзимой шла на работу по специально для них огороженной с обеих сторон высоким проволочным забором дороге.

Мальчишка-посыльный упер руки в бока и важно произнес за спиной Кадзи:

— Очень несчастные люди. Обязательно убегут, господин Кадзи.

Кадзи обернулся и удивленно оглядел заморыша.

— А ты откуда знаешь?

— Чен сказал.

Кадзи крикнул Чена.

Тот выбежал к дверям.

— Убегут, говоришь? — Кадзи показал глазами в сторону удаляющейся колонны.

— Они работали в деревне, на своей земле… — Чен замялся, не решаясь продолжать.

— Ну и что же?

— Разве они захотят тут работать? У них ведь в деревне матери, жены, дети…

— Возможно. Но куда они денутся, если сбегут? Снова попадут в руки наших войск. Или им придется скрываться, а это похуже бродяжничества. Твой отец был бродячим рабочим, ты должен знать, что это за радость. Солонее придется, чем здесь…

— Бродяжить люди уходят по своей воле. Бросают дом, потому что нечем жить, идут искать пропитание в другом месте. А эти разве сами ушли от своих семей?

— Пожалуй, ты прав… — пробормотал Кадзи. — Но у меня здесь не лагерь военнопленных. Я пытаюсь обращаться с ними как с людьми, понимаешь?

Чен кивнул, но ничего не ответил. Колонна уже поднималась по склону. Люди в колонне казались теперь крохотными, как игрушечные солдатики. Оттуда, с высоты их четыре барака, обнесенные колючей изгородью, должно быть, видны как на ладони. И по обе стороны дороги тоже колючая проволока.

— Пока что все выглядит так, будто я говорю красивые слова. — Он покосился на Чена.

Тот чуть заметно улыбнулся.

— Но я добьюсь, чтобы это были не только слова, вот увидишь, — и Кадзи уже прямо взглянул в глаза Чену.

27

— С завтрашнего дня объявляем штурмовой месячник борьбы за высокую добычу, — сказал директор собравшимся в его кабинете. — Ставлю задачу поднять добычу на двадцать процентов на обоих участках! Дело несложное. Потери рабочего времени у вас составляли не меньше двадцати, а то и все тридцать процентов. Вот и ликвидируйте эти потери! Я требую полного напряжения сил, максимальной энергии. Пока суточное задание не выполнено, из штольни не уходить!

— Два-адцать процентов… — протянул начальник участка Сэкигути. — Один процент — еще куда ни шло.

— Двадцать процентов! — твердо повторил директор, подняв волосатую руку. — Признаюсь, я хотел было назначить тридцать. Поступила директива правления. Со следующей неделя на всех предприятиях нашей компании начинается штурмовой месячник. Лаохулину приказано начать штурм завтра. Если другие кое-как еще справляются с планом, то мы ведь его еще ни разу не выполнили. Пора положить этому конец.

— Двадцать процентов нам не поднять, директор, — сказал начальник участка Коикэ. — Мы уже и сейчас почти на пределе.

— Ты случайно не забыл, что мы воюем? — ядовито спросил директор. Он с размаху хлопнул ладонью по газете на столе. — Вы читали, что сегодня пишут? «Оборонять зону совместного процветания хотя бы ценою жизни!.. — вот что здесь написано! «Противник переходит в контрнаступление». Вот что здесь написано! «Противник пытается сорвать наши созидательные планы…» Это не шутки! «Напряженное положение на важнейшем участке фронта — в юго-западной части Тихого океана…» Понятно? С душонкой поденщика на войне победы не добьешься! Вы что, не знаете «Памятку солдату в бою»?.. В самые критические минуты боя, когда схватка с противником достигает наивысшего напряжения, солдат не должен терять самообладания и обязан спокойно продолжать выполнение задачи, изыскивая наилучшие… — вот что там написано! Сравним производственную мощность нашего рудника с силой, скажем, дивизии. Что, по-вашему, должна делать дивизия, если противник выставит против нее две дивизии? Крикнуть, что мы, мол, и так уже работаем на полную мощность, и спасаться бегством? Как вы можете так рассуждать! Вы воины, стоящие во главе самых важных участков самого важного для войны производства! — В такт своим словам директор колотил по столу свернутой газетой. — До меня дошли сведения, что на заседании правления компании будто бы стоял даже вопрос о полной замене руководящего персонала нашего рудника, если мы не добьемся прироста добычи. Но я полон решимости продолжать штурм и два, и три месяца, пока намеченный прирост будет не только достигнут, но и превзойден. Кто не согласен, прошу высказаться здесь, сейчас. В дальнейшем, господа, руководствуясь высокой целью победного завершения войны, я никаких ваших оправданий принимать не буду!

Все молчали. За окнами трещали цикады. Припекало беспощадное полуденное солнце. Директор отирал пот, струившийся по его щекам и стекавший каплями с подбородка.

Тягостную паузу нарушил Окадзаки.

— Господин Сэкигути, доложите директору: наш участок берется выполнить задачу. Я, Окадзаки, даю слово мужчины, что добьюсь прироста добычи на двадцать процентов.

Взаимное понимание пронизало в это мгновение души директора и Окадзаки.

— Но хочу предупредить, директор, что раз уж беру на себя такое дело, то в средствах стесняться не буду. — И Окадзаки скользнул взглядом по Кадзи.

28

Окадзаки уже видел на своей груди награду, а в руках личную благодарность командующего Квантунской армией. И кто знает, ликовал он, вполне возможно, что скоро на всю страну прогремит его имя, имя лучшего воина промышленного фронта Японии!

Собрав у входа в штольню надзирателей, он произнес перед ними речь:

— Слушать меня внимательно! Завтра начинается месячник штурма. Приказано увеличить добычу на двадцать процентов. Я решил к этим двадцати добавить еще двадцать. На меньшем не остановлюсь. Понятно? Гоняйте их, не давайте им вздохнуть — и задача будет выполнена! Тому, кто перевыполнит задание, обещаю выдрать у директора денежную премию, а потом сам отвезу его в город и такую добуду красотку, какая вам, голодранцам, и во сне не снилась! Вы тоже читали, наверно, эту… памятку солдату… Знаете, как там сказано? Во время боя… гм… когда схватка… Как там дальше? Изыскивать наилучшее… В общем ясно! Вы солдаты! Мы все участвуем в войне! С душонкой поденщика… э-э… победу не заграбастаешь. Понятно? — Для большей убедительности Окадзаки несколько раз хлестнул по крагам… — А ну, у кого пороха не хватает на это дело, шаг вперед!

Никто не пошевелился.

— А раз все ясно, так по местам!

29

Хотя с появлением на руднике спецрабочих отдел рабочей силы переключил все свое внимание на них, вольнонаемные рабочие день ото дня стали давать все большую выработку.

Вероятно, это явилось просто несколько запоздалым следствием исправления подрядной системы и улучшения условий труда, но на руднике злословили, что «вольные» стали лучше работать, когда Кадзи перестал вмешиваться. И как нарочно, будто в подтверждение, спецрабочие, которым Кадзи отдавал теперь все свое время, работали из рук вон плохо.

Директор заподозрил, что Кадзи церемонится с ними, дает им поблажку — дескать, подневольные люди… Подобная сентиментальность в грозную годину войны была, по мнению директора, нетерпима. Шестьсот человек, если их заставить как следует работать, большая сила.

Невзирая на палящую жару, директор отправился в отдел рабочей силы, решив преподать Кадзи урок, так сказать, на его рабочем месте.

Кадзи сидел за своим столом и не заметил, как тот вошел. Фуруя вскочил и, по-солдатски вытянувшись, окликнул Кадзи.

Директор оглядывал унылую серую комнату.

— Почему нет лозунгов штурмового месячника?

Кадзи не отвечал: работают ведь не лозунги, а люди.

— Значит, трудитесь без лишних слов, так надо понимать?

— Да.

— А результаты молчаливого труда не особенно важные. Спецрабочие твои ленятся. Не бойся, копаться в твоих делах не стану, я не затем. Проводи-ка меня в бараки.

По дороге директор спросил, где Окидзима.

— Проверяет бараки вольнонаемных, — ответил Кадзи.

— Что, вдвоем пойдем?

Кадзи понял и улыбнулся.

— Ручаться нельзя. Я тоже не знаю, что у них на уме.

Между бараками бродили или валялись в тени свободные от работы люди. У многих еще розовели рубцы от кожных болезней, но в общем теперь они мало чем отличались от вольнонаемных.

— Отъелись. Выглядят прекрасно, — констатировал директор, мысленно похвалив себя за то, что досрочно прервал отдых пленных.

Впереди у стены барака стоял Ван Тин-ли. У его ног на корточках сидели четверо. Казалось, они о чем-то советуются между собой. Метнув холодный взгляд на приближающихся японцев, Ван едва заметно шевельнул ногой. Они замолчали и застыли с безразличным выражением на лицах.

Директор и Кадзи прошли мимо.

— В бега собираются? — директор многозначительно кивнул через плечо.

Поди узнай, собираются или нет. Чен уверяет, что убегут. А он, Кадзи, хочет создать им такие условия, чтобы они поняли — нигде на свете им не будет так спокойно, как здесь, под его начальством. Излишняя самонадеянность. Кадзи и сам это понимал, но без нее он, пожалуй, не смог бы командовать этими людьми.

— В бега собираются?

— Не думаю, — сдержанно ответил Кадзи.

— Гм…

— Готовлю соображения о рациональной оплате труда спецрабочих, — доложил Кадзи.

— Опла-те? — насмешливо протянул директор. — Да ты что? Миллионер, благотворитель? Где же это видано, чтобы в разгар войны пленным устанавливали зарплату? Такого еще в истории не было, я не читал.

Кадзи усмехнулся. Куроки — историк! Эта мысль показалась ему нелепой.

— Ну что ж, в таком случае я войду в историю.

— Честолюбие — неплохая вещь, но только в сочетании со здравым смыслом, господин Кадзи. Куда они будут девать твои деньги, ты подумал? Нет, потому что зелен. Вот скажи, например, чего им сейчас больше всего хочется?

Кадзи оглянулся. Китайцев у барака уже не было, но ему показалось, что он чувствует на себе спокойный и холодный взгляд Вана.

— Свободы, — ответил он.

— Свобо-оды? Эх, ты, поэт! — язвительно процедил директор. — Философ!

Кадзи стиснул зубы. Увы, не поэт и не философ. И даже не клерк. Он просто сторожевой пес.

— О чем может мечтать человек, попавший за решетку?

— О свободе, — упрямо повторил Кадзи.

— Чудак, — рассмеялся директор. — О бабе, вот о чем! Конечно, если за решеткой сидит мужчина, — уточнил директор.

Как ни странно, в этот момент директор и Кадзи подумали об одном и том же: в памяти возник выцарапанный на стене барака рисунок: силуэт без головы, с ногами, дорисованными только до колен,

— В такой обстановке, милейший Кадзи, человек, получив женщину, воображает, что он обладает всем, о чем ты говоришь: свободой, счастьем — называй, как хочешь. Ты-то сам до женитьбы, когда в общежитии на койке валялся, о чем думал? О государстве? О политике? — директор торжествующе захохотал. — То-то! Запомни, чтобы заставить человека, упрятанного за решетку, работать, надо удовлетворить его потребности процентов на семьдесят. Понял? На сто процентов нельзя. Меньше тоже не годится. На семьдесят! Вот чего ты не знал, поэт. А теперь исправляй свою ошибку.

— Но… здесь нет таких женщин, — промямлил Кадзи.

— Веселый дом за мостиком знаешь? Он в твоем распоряжении. Гони баб сюда!

Кадзи передернуло. Ему захотелось крикнуть директору: «Подумайте, что вы предлагаете?!» Но он только сказал, что, по его мнению, это будет унизительно для женщин и не доставит радости спецрабочим. Он так и выразился: «не доставит радости».

— Хватит болтать, — оборвал его директор. — Я постарше тебя, сам знаю цену радостям. — Эй, ты, — окликнул он ближайшего рабочего. Тот подошел. — Жрать хочешь? — спросил его директор на ломаном китайском.

Испуганно забегав глазами, тот робко ответил:

— Я сыт, господин.

— Очень хорошо, — буркнул директор. Потом, опять по-китайски, опросил:

— Бабу хочешь?

На лице китайца появилась кривая улыбка. Заулыбались и другие, оказавшиеся поблизости.

— Ну что? — директор обернулся к Кадзи. — Свобода, любезный поэт, вещь эфемерная, у нее ухватиться не за что, у свободы, по себе знаешь, а?

— Рабочих нужно ублажать — кажется, это соответствует твоим принципам, — торжествующе продолжал директор. — Я всегда считаюсь с твоими принципами, видишь? Впрочем, если ты против, — закончил он, — я могу приказать Окидзиме или Фуруе.

— Если позволите, я хотел бы сначала поговорить со старостами, — сказал Кадзи, — узнать их мнение.

Брови директора полезли на лоб.

— Ты у кого в подчинении состоишь — у меня или у этих антияпонских элементов?

Кадзи побледнел.

— Я понял, — ответил он.

30

Похвастав поднять добычу на двадцать процентов, Окадзаки уже две недели лез из кожи, чтобы не уронить «слова мужчины», данного им в директорском кабинете. Механизмов не хватало. Окадзаки перегнал рабочих в забои с наиболее благоприятными условиями, где почти не требовалось подготовительных работ. Он свирепо вращал глазами, щелкал хлыстом, остервенело нажимал на подчиненных и гнал добычу, совершенно не считаясь с правилами безопасности. Кровлю крепить не успевали, штреки до нужной ширины не доводились, он кричал и хлестал плеткой, гонял рабочих с места на место. Начальник участка с опаской поглядывал на зверское усердие своего помощника, но сдерживать его побаивался. Так или иначе, дикое упорство Окадзаки и общая атмосфера возбуждения и горячки, порожденные штурмом («двадцать процентов!»), свое сделали, и ценой отчаянного напряжения добычу удалось поднять почти до намеченного уровня. Окадзаки теперь сидел в штольне до поздней ночи.

Рабочим на его участке приходилось туго. За малейшее промедление нещадно избивали. Изнуренные люди теряли силы, тупели, внимание ослабевало, непрестанно росло число мелких увечий.

… С каждой новой рапортичкой о ходе добычи в забоях, которую ему приносили теперь ежечасно, раздражение Окадзаки нарастало. Если так будет продолжаться, дневной план сегодня провалят.

Окадзаки приказал передать по всем забоям, чтобы «поднажали», а сам отправился по особенно ненадежным бригадам. Раздраженный взгляд видел всюду распущенность и лень. Ему казалось, что только он один тянет бремя забот о добыче, а остальные и в ус не дуют. Отдел рабсилы — бездельники! Им бы только сунуть в штольни положенное число рабочих, а как они там работают — им наплевать… А механизаторы, ремонтники! Пока кончат с наладкой, охрипнешь от брани! Все, что Окадзаки видел вокруг, все, к чему прикасался, вызывало в нем сегодня только ярость. Он уже и сам почувствовал: если в очередной рапортичке снова мелькнут красные цифры недовыполнения, он взорвется. Надо подстегнуть, пока не поздно, не то придется и сегодня застрять на вторую смену и орать до хрипоты.

Спецрабочие — их отличали по красным биркам на шеях — катили навстречу Окадзаки вагонетки с рудой. Колеса скрипели тягуче, жалобно и, как показалось ему, лениво. Он остановился и принялся подгонять откатчиков. Стремясь поскорее протолкнуть свою вагонетку мимо начальства и уйти с его глаз, откатчики разогнались почти бегом. Отведя душу, Окадзаки двинулся дальше, но по глухому лязгу железа за спиной и внезапной тишине вслед за этим понял, что весь поезд остановился. Он кинулся назад. Откатчик головной вагонетки хрипел, уткнувшись лицом в землю. Под тусклым светом рудничной лампы полуголое костлявое тело сливалось с породой под ногами. Окадзаки рассвирепел. Этого он как будто и не хлестнул ни разу! Хрипит, разжалобить хочет! Ну ладно, он заставит его наверстать потерянное время. И Окадзаки с размаху опустил плеть на костлявую спину. Рабочий дернулся, застонал. Окадзаки снова ударил. Он продолжал бы его хлестать до тех пор, пока тот не встанет или не испустит дух. Но от спецрабочих, сбившихся в кучку, отделился один, пошатываясь, подошел к Окадзаки и остановил его руку. Голая грудь с резко выпирающими ребрами вздымалась, как кузнечные меха, часто и тяжело…

— Господин, это больной. А если умрет?

Окадзаки круто повернулся. За долгие годы службы на руднике он привык только к покорности рабочих. Никто никогда не осмеливался остановить его руку.

— Что?! — заревел он, весь во власти слепого гнева. — Больной? Пусть жалуется на свои болячки Кадзи!

Схватив с вагонетки кусок породы, он швырнул его в лицо смельчака. Тот свалился как подкошенный. Окадзаки подлетел и ударил его ногой.

— Зарубите на носу — я не из того рыхлого теста, как те растяпы из отдела рабсилы, — рычал Окадзаки. — Я сотню таких как вы, прикончу и глазом не моргну!

Смолкло раскатистое эхо, в штольне снова наступила тишина, только капли воды с кровли звонко падали в лужи.

31

Через канаву, отделявшую окраинную улочку от поселка, был перекинут хлипкий мостик. Сразу за ним стоял «веселый дом» для рабочих рудника.

Три женщины сидели на перилах.

Та, что первой увидела его, дала знак подругам, и, спрыгнув с перил, женщины преградили ему дорогу.

Кадзи заколебался. Может быть, все-таки не ходить?

Десять дней он тянул с выполнением этого гнусного распоряжения. Но сегодня по телефону директор уже официально напомнил, что это приказ, и потребовал его немедленного исполнения. У Кадзи создалось впечатление, что директору хотелось не столько ублажить спецрабочих, как укротить строптивого подчиненного.

Стараясь глядеть в сторону, Кадзи торопливо пересек мост. Его смущение забавляло женщин. Одна из них вдогонку Кадзи стала распространяться о своих прелестях.

Кадзи прибавил шагу и, подавляя желание грубо прикрикнуть на них, скрылся в дверях «заведения». Помещение напоминало спальный вагон. По обеим сторонам коридора — кабинки с занавесками вместо дверей. Кабинки с откинутыми занавесками были свободны. Опущенная занавеска означала, что в кабинке гость. Из глубины коридора выплыла содержательница мадам Цзинь. Грубый грим очень портил ее еще недавно красивое лицо. У мадам Цзинь были отяжелевшие формы и выражение делового достоинства на лице.

Скрестив на груди полные, мягкие руки, она улыбалась Кадзи и на плохом японском приветствовала его, заявив, что такого гостя она примет сама.

— Без денег! Господин Кадзи большой паек дает.

Кадзи не знал, куда девать глаза. Заикаясь, он изложил суть дела: нельзя ли направить в бараки спецрабочих сорок женщин? Платит контора рудника.

Мадам Цзинь подняла на Кадзи большие маслянистые глаза.

— За колючую проволоку?

Кадзи кивнул. Она хрипло и коротко рассмеялась, затем прокомментировала все это на свой лад.

— В строй в две шеренги становись…

Кадзи запылал от стыда.

— Я понимаю. Если это невозможно — скажите.

— Почему невозможно! У нас торговля, платите и получаете, сегодня надо — сегодня будут.

В коридор высовывались головы из кабинок, затем стали выходить и сами женщины.

Кадзи заторопился. Попрощался.

На мосту ему снова преградили дорогу. Некрасивая грустная женщина, та, что не приняла участия в шутках подруг, когда Кадзи шел сюда, стала говорить ему, путая китайские и японские слова, что он злой человек, что японские женщины такого себе не позволят — там за колючей проволокой. И, почти плача, пригласила его принять участие в том, что он готовит для других.

Кадзи глядел на лицо женщины и уже не видел ее уродства. Она похожа на Митико, с ужасом подумал он.

— Если не хочешь, можешь не ходить, — мягко оказал он.

И она закричала, что она-то не пойдет, сколько бы ни сердился «большой японский начальник». Она не пойдет!

— Эй, Чунь-лань, одна увильнуть хочешь? Не выйдет! — крикнули сзади.

Кадзи оглянулся. Они собрались все у двери и видели эту сцену.

— Почему одна? — закричала женщина с моста. — Всем противно, потому я и сказала…

Но к ней уже спешила мадам Цзинь.

— Пойдешь или нет, решаю я, а не ты, — властно крикнула мадам Цзинь.

Женщины мгновенно смолкли. Угодливо улыбаясь, содержательница заверила Кадзи, что вечером, после ужина, сорок ее девушек будут, как приказано, на руднике.

У Кадзи чуть было не сорвалось: «Да не посылайте вы их». Но он пробормотал: «Хорошо, пожалуйста», — и заспешил прочь.

Он вполне сознательно взял на себя роль зазывалы публичного дома. Сорок женщин на шестьсот мужчин — это устроил он, Кадзи, на всех углах кричащий о том, что с людьми надо поступать по-человечески!.. Грязь, постыдная грязь! Позорное, мерзкое безволие! Он мог бы отказаться, но у него не хватило характера. Мерзость, мерзость, и нечего прятаться за приказ директора! Сам согласился, сам взял на себя, сам!

По дороге от рудника несли кого-то на носилках. Рядом с носилками шел служащий из его отдела.

— Что случилось? — спросил Кадзи, подбежав к носилкам.

— В штольне попало от Окадзаки.

Вместо лица у человека на носилках было кровавое месиво.

— В амбулаторию! — крикнул Кадзи, а сам со всех ног кинулся в главную контору,

32

— Если мы будем смотреть на это сквозь пальцы, мы скоро останемся без рабочих, — наседал Кадзи на директора.

Что скажут они про него, если он не добьется справедливости? Двуличный, лгун, обманщик! И будут правы. А Митико?

Окидзима стоял рядом и несокрушимо молчал.

— Жизнь человека, кто бы он ни был, не вещь, которую можно списать за износом, — доказывал Кадзи. — Я возбуждаю против Окадзаки дело по обвинению в нанесении увечий, приведших к смерти.

— Да успокойся ты наконец. — Директор даже откинулся на спинку кресла, чтобы быть подальше от возбужденного Кадзи. — Возможно, ты по-своему и прав, но надо же брать шире! Конечно, очень плохо, что Окадзаки прибегнул к излишнему, неоправданному насилию. Но двигала-то им преданность делу, стремление выполнить приказ, повысить добычу руды! Иными словами, он руководствовался патриотическими чувствами. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Кадзи замотал головой.

— Нет, не понимаю! Подобные зверства оправдания не имеют! Что про нас можно сказать? Что у нас творится?

— Война у нас, вот что! — в тон Кадзи крикнул директор, словно ожидавший этого вопроса, и в уголках его губ мелькнула улыбка. — Война — этим объемлется все, что мы делаем. И перед великой целью мелкие ошибки и оплошности…

— Это оплошность?! — забывшись, Кадзи стукнул ладонью по столу.

Директор поднялся.

— Я не намерен, не могу упрятать за решетку, оторвать от общества энергичного, способного японца, отдающего все свои силы нашему делу из-за какого-то лентяя, к тому же еще военнопленного. Ясно?

Кадзи понял, что спорить бесполезно.

— Разумеется, вы не можете… — И Кадзи пошел к двери.

Куроки окликнул его. Директорский голос звучал почти дружелюбно:

— Я хочу, чтобы ты правильно меня понял.

— Вы думаете, я могу вас понять?

— Объясню, — лицо директора снова стало жестким. — Если ты — начал он раздельно, — не считаясь с трудным положением, в каком сейчас находится рудник, возбудишь дело против Окадзаки, пиши и обо мне как о его соучастнике. Я соучастник! Все успехи и срывы моих подчиненных — мои успехи, мои срывы. Мне не хотелось бы говорить это тебе, очень ценному и способному специалисту, но я обязан это сделать, поскольку считаю, что потеря такого дельного работника, как Окадзаки, причинит руднику тяжелый ущерб. Я приложу все силы, чтобы суд решил дело не в твою пользу. А сил у меня на это хватит.

Выражение недоумения, мелькнувшее на лице Кадзи, сменилось гневом.

— Вы хотите сказать, что не остановитесь даже перед фальсификацией фактов?

Но раньше, чем Кадзи, сверля директора глазами, успел подойти к нему вплотную, вперед вышел Окидзима. Он дернул Кадзи за рукав и подтолкнул его к двери.

— Полагаю, вы предупредите, чтобы ничего подобного больше не повторялось? — тихо спросил Окидзима.

И без того багровое лицо директора стало фиолетовым. Он молча кивнул.

— Как прикажете написать в донесении?

Директор, испытавший за несколько минут и страх, и гнев, и успокоение, тяжело дышал.

— Гм, ну что-нибудь вообще… Несчастный случай… Ну, упал, скажем, в рудный спуск, что ли… Такое часто бывает… — Он отер пот со лба.

Подталкивая Кадзи, Окидзима вышел из кабинета.

33

Уже смеркалось, когда Ван наконец дождался Кадзи. Кадзи шел вдоль проволоки, опустив голову, но, заметив Вана, остановился.

— Одного нашего, говорят, избили, — сказал Ван. — Как он?

— Умер.

— Если вы пришли сообщить об этом, соберите всех и объясните, так будет лучше.

Да, конечно, так следовало бы сделать. Но с какой стати он будет заглаживать чужие грехи?

— Я не за этим пришел, — холодно ответил Кадзи. — Я здесь проституток жду, понимаешь ты! К вам сейчас приведут баб!

Ван молчал. Он искал какое-нибудь жестокое, резкое слово, которое побольнее ударило бы этого японца. Он уже приготовился выпалить это слово, но передумал. К ним приведут женщин, сюда, за колючую проволоку… Ван не удержался от улыбки.

Кадзи покоробила эта улыбка. Он презрительно посмотрел на Вана. «Нажраться да опростаться» — вспомнил он слова Куроки о роде человеческом.

Подошел Хоу, староста четвертого барака. Ван что-то сказал ему очень быстро. Кадзи не понял что. Хоу побагровел и угрожающе шагнул к Кадзи. Его остановила колючая проволока, но это только разожгло его ярость.

— Все, что говорили, все ложь! Японцы и здесь нас убивают. Зачем говорили, что здесь не будут убивать? Все одни сказки!

Кадзи вспыхнул.

— Не я же его убил!

— Ты японец, — зло сказал Хоу по-китайски, — ты и в ответе!

Если бы Кадзи не знал ни слова по-китайски, он понял бы все равно.

…Когда Окидзима уволок его от директора, он, скинув с себя его руку, крикнул, что никто не заставит его написать в донесении, будто спецрабочий погиб при падении в рудный спуск.

Окидзима настаивал.

— Нет, напишешь.

— Нет, не напишу! — кричал Кадзи, и когда выведенный из себя этим упрямством Окидзима поинтересовался, что же он сделает, Кадзи заявил, что «добьет Окадзаки».

— Не болтай глупостей! — Окидзима тряхнул Кадзи. — Тебя попросту выставят вон… или переведут из отдела. А что станет с остальными шестью сотнями пленных без тебя, ты подумал?.. Эх, ты! Лишь бы не поцарапать свою совестишку, а что будет с остальными людьми — тебе наплевать!

Кадзи вырвался и пошел прочь. А потом сам же ждал Окидзиму у дверей конторы.

— Таких, как я, раздвоенных, половинчатых личностей, среди студентов было много, — задумчиво объяснял он. — Они «просвещали» массы. За это их арестовывали, мучили. И хотя в тюрьмах они держались стойко, но в конце концов все-таки обращались в «истинную веру». Не потому, что страшились пыток, нет! Боялись похоронить свою молодость в застенках. И все они оправдывали свое отступничество совершенно одинаково: чем влачить бессмысленную жизнь за решеткой, лучше притвориться «обращенным», выйти на свободу и снова включиться в движение… Если бы это было шаг назад, два шага вперед! Нет, это было шаг назад и еще два шага назад… Назад и назад! Всю жизнь! Посмотри хотя бы на меня. Непрерывные попытки самооправдания и непрерывное утверждение шкурного эгоизма! Ты хочешь, чтобы я и дальше шел по этому пути?

— Если ты ждешь от меня сочувствия — сожалею. — Окидзима поднял на Кадзи хмурый взгляд. — Я не расположен искать в тебе погибшего бойца революции. Я не льщу себя пустыми надеждами, что я, мизерный зубчик ничтожной шестерни, смогу остановить гигантский маховик военной машины. И ты, Кадзи, тоже мизерный зубчик. Будешь ерепениться — сломают. Пусть ломают? Но уж тогда хотя бы за дело! Не из-за Окадзаки же…

Кадзи молчал.

Сохранить себя для блага оставшихся шестисот?.. Нет, не шестисот, а десяти тысяч обездоленных людей. Не больше ли в этом здравого смысла, чем в жертвовании всем своим будущим ради возмездия за одного?

Дело об убийстве рабочего будет навечно погребено в воронке рудного спуска. Преступление совершил Окадзаки. Но он виновник лишь физической смерти человека. Надругательство над этой смертью, осквернение справедливости сокрытие зла — все ляжет тяжким бременем на совесть другого — на него, Кадзи…

Он стоял у проволоки, и ему захотелось вырвать из груди оледеневшее от тоски сердце и швырнуть его под ноги тем, по другую сторону ограды: «Нате, возьмите, вот все, что у меня осталось!»

Он медленно заговорил:

— Пусть так. Но если вы будете относиться ко мне как к завоевателю только потому, что я японец, вы потеряете единственного сочувствующего вам здесь человека.

— Сочувствующего? — с ненавистью спросил Хоу.

Он хотел сказать что-то еще, но Ван остановил его.

— Пока убили одного, — сказал Ван.

— Но я намерен выполнять свой долг, — ответил Кадзи.

Позади послышались визгливые женские голоса. Это мадам Цзинь «привела своих девушек».

Кадзи пошел к пропускному пункту.

— Открой и пропусти этих, — сказал он охраннику.

Охранник отворил оплетенные колючей проволокой ворота.

— В каждый барак по десять, — бросил Кадзи. — До десяти часов вечера.

Ворота со скрипом закрылись.

34

— Ну вот, одна несушка у нас уже есть! — с сияющими глазами объявила Митико. — Как закудахчет! Я подумала, что собака забралась, побежала, а там… — Она торжествующе покатала на ладони куриное яйцо.

Кадзи постарался улыбнуться. Он молча проглотил ужин и лег.

— Что-нибудь случилось? — встревожено спросила Митико.

Кадзи хотел было рассказать об убийстве в штреке, но промолчал. Назвать Окадзаки злодеем легко. И нелепо. Рассказывать — значит опять оправдываться, а оправдываться не хотелось…

— У тебя плохое настроение?

Он поморщился.

— Не спрашивай, прошу тебя.

Митико села, подобрав под себя ноги; короткая юбка не закрывала круглые белые колени.

— У тебя такое лицо, будто тебе не нравится дома, будто тебе все опротивело. Кадзи, ты молчишь?

Кадзи, не вставая, повернулся к ней:

— Ты вышла бы замуж за зазывалу из публичного дома?

Ему хотелось забыть, забыть… Он глядел на колени жены, воображение рисовало жалкие фигуры сорока женщин в пестрых халатах, тяжело волочивших ноги… Но Кадзи хотелось рассказать не о женщинах, а об убитом. Он пытался заслонить размозженное камнем лицо картинами чудовищного надругательства над этими женщинами в пестрых халатах — и не мог. Лицо убитого стояло перед глазами…

Митико смотрела на нервно бегающие зрачки Кадзи.

— С сегодняшнего дня я стал сообщником убийцы — и по профессии и по национальной принадлежности… — А про себя он добавил: «…и по моральному облику».

— Неправда! — крикнула Митико и почти шепотом спросила: — Кто он?

— Э, нет, имя своего соучастника я не выдам! — принужденно засмеялся Кадзи. — Ну как теперь, скажешь — это тоже только частичка моей работы? Нет уж, теперь рабочие не будут верить ни одному моему слову!

— Ты преувеличиваешь. — Митико тщетно искала слова утешения. — Пройдет время, все выяснится, и они станут тебе доверять.

— Хочется надеяться. Не надо меня утешать, Митико. Не надо хотя бы сегодня, до утра. Это ведь недолго. Пожалуйста, помолчи немного.

Все окаменело в Кадзи. Не было сил говорить, не хотелось думать.

— Плохо… — отрывисто шепнула Митико.

Звенящая тишина поглотила ее голос. Митико печальным, обиженным взглядом смотрела на Кадзи. Ее план брачной жизни не предусматривал таких ситуаций.

— Что плохо? — равнодушно спросил Кадзи.

— С тех пор как появились эти спецрабочие, тебя будто подменили, будто тебя нет совсем, как будто ты ушел…

Кадзи мрачно усмехнулся. Никуда он не уходил и никуда не пришел. В том-то все и дело. Он всегда где-то на полдороге. То он терзается угрызениями совести и ищет себе оправдания, то любуется коленками жены.

— …Я одна борюсь за наше счастье, — Митико говорила медленно, словно находила слова где-то в самой глубине души. — Ты уходишь из дому утром, приходишь вечером. Ты весь день работаешь. А я убираю дом, вожусь на кухне, кормлю кур. Ерунда все в общем… Но все, что я делаю, все связано с тобой. Я верила, что эти пустяки создают тебе дом, помогают тебе… Ведь это все такие вещи, которые может делать и прислуга, правда? Но мне кажется, что, если их делаю я, они приобретают какой-то особый смысл…

Ей хотелось верить, что она строит свое счастье. Так это было или не так, но она верила…

Они молчали и оба смотрели куда-то вдаль, словно оттуда, со стороны, к ним должно было прийти спасение.

— Прости меня, — сказал наконец Кадзи.

В самом деле, не для того же он превратился в сторожевого пса и пособника убийцы, чтобы не знать покоя даже в своей любви.

— Похоже, у меня сдают нервы.

Он приподнялся и привлек ее к себе. Митико прижалась к нему, уткнув голову под его подбородок. Но ответного порыва в себе она не почувствовала. Ей вспомнился тот день, когда они мчались на грузовике сквозь песчаную бурю. Вот так же прижавшись к нему, она была полна предвкушением счастья и благословляла свою судьбу.

Кадзи гладил шелковистые волосы Митико и смотрел на стену, на возлюбленных Родена в объятии, которым они не могли пресытиться. Каким далеким казалось ему теперь это восторженное упоение счастьем!

35

Через несколько дней, придя утром на службу, Кадзи приложил свою печатку к двум бумагам по вопросу о спецрабочих и отправил их с мальчишкой-рассыльным в контору рудника. Он написал их дома накануне вечером. Митико переписала их начисто красивым почерком на линованной бумаге. «Если твои предложения примут, — с надеждой сказала она, — с тебя свалится половина забот». В одном докладе он предлагал установить спецрабочим такую же заработную плату, как и вольнонаемным, при условии, что отдел рабочей силы будет хранить эти деньги до их освобождения из плена. Во втором содержался проект правил обращения со спецрабочими и обязанностей персонала по обеспечению безопасности пленных.

Рассыльный с бумагами ушел. Кадзи с волнением ждал телефонного звонка от директора. Конечно, он обрушится на Кадзи. «Ты что, считаешь экстренно необходимым внесение этих проектов именно во время штурмового месячника? Чем тратить время на пленных, поразмыслил бы лучше, как поднять выработку остальных, их все-таки больше!» И оба проекта будут отвергнуты. Нет, он еще повоюет за них. После постыдной капитуляции в этом деле с убийством он возьмет реванш здесь. Он заставит директора прекратить злоупотребления властью!

Кадзи ждал звонка. Ну, сегодня-то он горячиться не станет. Последовательно, не торопясь, логикой он припрет директора к стене…

Телефон действительно зазвонил. Кадзи учтиво повернулся к аппарату, будто это был сам директор, и деликатно снял трубку. Но голос, который он услышал, принадлежал не директору. Пост охраны лагеря спецрабочих докладывал, что четыре спецрабочих бежали… У Кадзи пересохло в горле.

Утреннюю смену — двести двадцать человек — сегодня сдавал Окидзима. Ночную смену — двести тридцать человек — принимали утром, после сдачи первой смены, другие сотрудники отдела. В лагере оставалось сто тридцать шесть человек больных и получивших травмы. Таким образом, все пятьсот восемьдесят шесть спецрабочих как будто были налицо. Но при раскомандировке по забоям оказалось, что четырех человек не хватает!

Трудно было предположить, чтобы Окидзима, сопровождавший колонну до проходной, просчитался. За короткий промежуток времени с момента сдачи до раскомандировки сбежать было невозможно. Из лагеря побег тем более немыслим. Оставалась одна версия: бежали из ночной смены. А утром четыре рабочих из вновь прибывшей смены как-то сумели перейти в ночную, только что вышедшую из штольни, чтобы при проверке численность людей сошлась.

Но производственники и слышать не хотели о подобной версии. И охрана и надзиратели в один голос заявляли, что у ограды никаких следов побега нет, а ночью все люди были на рабочих местах.

Окидзима, на котором лежала ответственность за организацию вывода спецрабочих из лагеря, сдачу и прием их от производственников, раскипятился, заявил, что просидит в лагере целый день, но разыщет четверку, которая перешла из утренней смены в ночную, и заставит их сознаться. Кадзи отговаривал его. На этот раз они поменялись ролями: Кадзи пришлось одергивать Окидзиму, до сих пор было наоборот… Кадзи сумел убедить его, что установить имена сбежавших все равно не удастся, даже если попытаться сверить отпечатки пальцев и личные бирки со списком. Они будут называть любые фамилии, какие вздумается, и ничего не докажешь. Сейчас важно не кто сбежал, а как сбежал, доказывал Кадзи.

Когда о побеге доложили директору, он сначала даже улыбнулся — правда, одними уголками рта.

— Что-то частенько у нас стали бегать, — сказал он, поочередно оглядывая Кадзи и Окидзиму; это следовало понимать как намек на недавний увод вольнонаемных рабочих. — Но так как вы, специалисты, надо думать, приняли все мыслимые меры, я, дилетант, не рискую критиковать вас. Подумаем лучше, что мы ответим жандармерии.

— А чего думать? Не можем же мы круглые сутки не спать, сторожить их. Единственное что нужно, это потребовать от персонала производственных участков, чтобы получше смотрели.

— Слушать тошно, Окидзима, — неожиданно резко сказал директор. — Слушать тошно, как ты сваливаешь вину на других. Кто отвечает за побег, ты или Кадзи? Говорить начистоту!

— По отдельности, наверно, никто. А если уж начистоту — война во всем виновата. Впрочем, пусть буду я виноват. Если прикажете, готов держать ответ.

— Очень хорошо. Но я должен тебе напомнить, что главную ответственность перед жандармерией несу я. Так что твоим увольнением тут дело не закончится.

«Ну отчего вы у меня оба такие строптивые?» — говорил директорский взгляд. Как бы ни свирепствовало военное командование, не станет же оно из-за побега четырех пленных расправляться с директором и ответственными специалистами крупного рудника. Но надо, чтобы подчиненные в трудную минуту держали себя, как положено. А эти хорохорятся, как петухи.

Беседа кончилась тем, что Окидзима извинился перед директором.

От директора Кадзи и Окидзима отправились в бараки. Вызвали старост. Окидзима не смог от них добиться ничего, кроме «не знаем» и «не слышали». Хотя это было естественно, хотя ничего другого не следовало и ожидать, притворное выражение неведения и недоумения на лицах старост окончательно вывело из себя и без того взбешенного Окидзиму. От рукоприкладства его удержало только присутствие Кадзи.

— Расстрелять бы сейчас человек пять, как это делается в армейском лагере, и вы бы сразу заговорили! — сказал Окидзима голосом, готовым сорваться на крик. — А здесь бояться нечего, знаете, что расстреливать не будут. Так? Я вас понял, трусы вы ничтожные! Насилия страшитесь, а доброжелательство презираете. Ну так теперь вы у меня познакомитесь с беспощадным насилием! Вы уверены, что удачно задумали и провели свое дело, ловко надули нас. Об одном только вы забыли, не учли, что стоит нам захотеть, и вас завтра же в тех же самых вагонах отвезут назад, в армейский лагерь военнопленных. А захотеть мы можем!

Старосты переглянулись, какая-то тень мелькнула на их лицах, но они молчали. Окидзиму сменил Кадзи.

— Я не стану вас допрашивать, как сбежали эти четверо, — спокойно и медленно заговорил он. — Все равно мы узнаем. Поэтому я не спрашиваю, кто был инициатором побега, как и куда они бежали. Бегите! Почему только четверо?! Бегите по десять, по двадцать человек сразу. Хотите, научу вас, как сбежать?

Лица людей перед ним дрогнули. Они насторожились.

— Так вот, слушайте. У нас на руднике всего двадцать винтовок, и то старые. Даже если в вас будут стрелять, не беспокойтесь — не попадут. Вы каждый день ходите на работу. Сопровождают вас обычно два охранника да два сотрудника моего отдела. Вы можете мигом расправиться с ними, а там бегите себе, куда хотите. В отделении полиции у нас четверо полицейских, они тоже не в счет, верно? А пока мы свяжемся с воинской частью или жандармерией, пройдет не один час, так что вы успеете уйти. Ну как, устраивает вас такой план?

Старосты впились глазами в Кадзи, пытаясь понять, куда он клонит. Окидзима не скрывал своего изумления. Что он несет, скотина!

Но Кадзи невозмутимо продолжал:

— Да, я не буду доносить жандармерии, сколько бы вас ни сбежало. Почему? Потому что я не считаю вас пленными. По правде говоря, ваше пребывание на руднике ничего, кроме лишних хлопот, мне не доставляет, и я бы не возражал, если б вас здесь не было. Но вы здесь, и поэтому я хочу предупредить вас об одном: если вы не будете доверять мне, человеку, отстаивающему ваши интересы, если побеги будут продолжаться, я перестану вас отстаивать. Пускай с вами делают, что хотят, я заступаться не буду. Сбегут только сильные, кто послабее — останутся, производительность труда упадет, ну и, по нашим правилам, вам урежут паек. Пленных положено кормить, это верно. Но обыкновенным рабочим, уклоняющимся от труда, питание не гарантируется. А я уже сказал, что не считаю вас пленными. Поэтому я не считаю себя обязанным кормить вас, когда вы преднамеренно не выполняете норм.

— Сбежавшие действовали самочинно, — сказал Ван. — Да если бы они и советовались с нами, мы все равно не могли бы им запретить бежать. Не имеем права. Старосты — только для общения между пленными и японским надзором. Мы не вправе командовать нашими людьми.

Окидзима сделал шаг вперед, собираясь выпалить что-то резкое, но Кадзи остановил его. Ледяным голосом он сказал:

— Ну вот, а теперь можете не стесняться, командуйте. Готовьте организованный побег под руководством Вана. Только не морочьте мне голову подобной болтовней. Неужто мудрейший Ван не может придумать ничего, кроме такой примитивной лжи? Или уж ты такого невысокого мнения о наших умственных способностях?

— Нет никакой лжи. Я не знаю, — заявил Хуан.

— Уж ты, конечно, не знаешь! — зло сказал Окидзима, подавшись к Хуану, будто хотел вцепиться в него. — Не знаешь, кто и как убежал! Где тебе знать! Но ликуешь, что побег удался. И жалеешь, — что не удрал сам. У-у, дерьмо!

— Я не буду бежать. Мне некуда бежать, — угодливо заверил Хуан.

— А ты? — спросил Кадзи у Хоу.

— Бежать не буду, — грубо ответил Хоу. — Просто уйду.

Вану, видимо, понравился смелый ответ Хоу; он улыбнулся.

— Ладно. Я все-таки дам тебе несколько советов, — и Кадзи спокойно отвел руку Окидзимы, замахнувшегося на Хоу. — Смотри не вздумай выходить на шоссе. Там не пройдешь — там посты. По железной дороге тоже нельзя, схватят. Подавайся в горы и держи на запад. Там километрах в шестидесяти есть заброшенные угольные шахты. Вот туда и ныряй. Но особенно не засиживайся: за неделю я успею отправить ваши отпечатки пальцев, и через две недели вам уже нигде не пройти. Так что если уж бежать, то чтобы за две недели добраться до места. Ясно?

Безучастным выглядел теперь один Ван. На лицах остальных старост мелькнула тень страха.

— Но куда вы побежите, где это место? — продолжал Кадзи. — Помните: поймают — назад не приму. Да вас и не поведут назад. Просто прикончат. Так что — пожалуйста, бегите, кому жизнь не мила. Бегите к себе в деревню через всю Маньчжурию, кишащую японскими солдатами. А доберетесь до деревни — вас и там схватят. На таких сердобольных, как я, не рассчитывайте — не найдете. Бегите. Я не задерживаю.

Кадзи взглянул на Вана. Как всегда, бледен и невозмутим. Удивительно, либо он вообще лишен человеческих чувств, либо воля железная. У этого человека на лице никогда не отражались ни радость, ни гнев, ни довольство, ни печаль. Кадзи вспомнил полустанок в степи, опломбированные вагоны и почувствовал досаду. Телега с едой, стая серых призраков… Им нужна была рука помощи, и они приняли ее, не задумываясь, чья она. А теперь они ненавидят всех японцев, не делая между ними никакого различия, и ненависть толкнула их на побег, хитро задуманный и успешно осуществленный. И дальше так будет…

— Признай, Ван, что японцы тоже не все одинаковы, — сказал Кадзи напоследок. — В общем превращение нашего рудника в безопасное для вас убежище зависит от вас самих. Вот все, что я хотел сказать.

Кадзи повернулся и зашагал прочь. Окидзима потоптался на месте, будто хотел что-то добавить, но только окинул всех пятерых грозным взглядом и поспешил за Кадзи.

— Нельзя ли получить бумагу и карандаш? — это крикнул Ван.

— Это еще зачем? — рявкнул Окидзима. — Записывать шпионские сведения?

Ван и Кадзи усмехнулись одновременно.

— Нет, — заверил его Ван. — Хочу кое-что записать. Отчитаюсь в бумаге до последнего листка.

— Хорошо, принесу, — пообещал Кадзи.

Они вышли за ворота. Несколько шагов шли молча.

— Ну?

— Возможно, побегут, — сухо ответил Кадзи.

Если они совсем идиоты, — хотелось ему добавить. Должны же они понять, что безопаснее всего оставаться здесь. Не вечно же будет продолжаться война. Они получат свободу. А может быть, еще и как победители…

Но он вспомнил Чена.

— Побегут, их не удержишь. Они жили дома, ушли оттуда не по доброй воле.

— Ты в самом деле не будешь доносить жандармерии? — озабоченно спросил Окидзима.

— Напишу, конечно. Я не герой, к сожалению.

36

Недолго наслаждалась счастьем мать Чена — всего три недели. Впервые за всю свою жизнь три недели подряд, утром и вечером, она ела пампушки из белой муки. Хотя Чен предупредил ее, что он будет получать муку всего месяц, она не могла удержаться и не похвастаться перед соседками, какой у нее сын. «А все потому, что я его воспитала!» — не забывала добавить она с гордостью. Это забытое чувство напоминало ей о счастье, испытанном в юности, когда она разыскала здесь, вдалеке от родного Шаньдуна, своего жениха. Давно уже стерла горькая жизнь воспоминания о тех днях… Но вот теперь пышные пампушки из белой муки воскресили надежды на жизнь, которой можно не стыдиться. Они были для нее символом успехов, достигнутых в жизни ее сыном. О, она еще съездит на родину, в Шаньдун, и поведает изумленным односельчанам о своем счастье в Маньчжурии.

Но пампушечному счастью пришел конец. На двадцать второй день Чен вернулся домой унылый, с пустыми руками.

— Нет больше. Кончилось, — сказал он.

Она даже привстала.

— Это что за глупости! В складах, рассказывают, горы мешков с мукой.

— Я же с самого начала сказал вам, — раздраженно ответил Чен, — что мука будет месяц, только месяц.

— Месяц не кончился. Двадцать второй день пошел…

Чен молча повернулся и вышел. В поселке у лавочника купил две пампушки. Вылетело пол иены, треть дневного заработка. Вернувшись домой, Чен принялся разводить огонь в очаге. Матушке недолго осталось жить. Он будет покупать ей пампушки еще неделю.

Но неделя прошла, деньги кончились. Чен объявил матери:

— Завтра пампушек не будет.

Мать ничего не сказала. Только на землистом лбу вздулась вена.

Гаолян и соевые жмыхи она теперь есть не могла. Два дня Чен крепился, глядя, как мать голодает. А она, как только сын появлялся, принималась плакать и стонать, что ее хотят сжить со света.

Чен подумал, что ей и вправду лучше умереть. Ради чего она живет? Чтобы съездить в свой Шаньдун и побахвалиться сытой и довольной жизнью?

Молчание сына испугало старуху. Она перестала попрекать его. Теперь она упрашивала его хотя бы раз в три дня приносить ей пампушки, от которых так приятно во рту и в горле. Она просит прощенья, она виновата, что кричала на него… Ведь ей так мало осталось жить!

Чен поглядел на жестяную коробку, стоявшую у изголовья кровати. Это была их копилка. Дрожа над каждой монетой, мать складывала туда все сверхурочные Чена.

Проследив его взгляд, мать схватила коробку и прижала к груди.

— Нет! Не дам! Только не отсюда! Как ты можешь? Я поеду в Шаньдун на эти деньги. Я скоро умру, на гроб нужно. Я не буду, не буду больше просить пампушек, только не бери эти деньги!

С этого дня она ни разу не вспомнила о белой муке. Со слезами на глазах, давясь, глотала похлебку из гаоляна и сои. И каждый день Чен мучился, кормя мать. Когда она визгливо бранилась, ему было легче. Скоро у нее начались рвоты. Но она безропотно продолжала хлебать это варево.

Лекарство, которое прописал врач из амбулатории, ей не помогало. Чен хотел было обратиться к Кадзи, но не решался. Ответ можно было предвидеть. Кадзи, конечно, не выдаст муку одному Чену. Он вытащит из кармана деньги и скажет: «Вот, купи на них муки». Так будет во второй и в третий раз. Но наступит день, когда Кадзи скажет: «Мне денег не жаль, но не хотелось бы думать, что молодой Чен попрошайка».

И вдруг рядом с нахмуренным Кадзи в памяти Чена всплыло ласковое лицо Митико, лицо, всегда готовое расцвести в улыбке, лицо, на котором не бывает недоброй усмешки и хмурого раздумья. Может быть, обратиться к ней? Стыдно, конечно, но она, наверно, поможет, даст немного муки.

И вечером, увидев, что Кадзи не собирается домой, Чен спросил:

— Вы сегодня задержитесь? Я иду сейчас в контору бумаги сдать кое-какие. Может, зайти к вашей супруге и предупредить?

— Что? А-а, да-да, пожалуйста.

Когда Чен постучал в дверь, из дома послышался певучий голосок. Дверь открылась, на него пахнуло ароматом духов, и светлое лицо супруги господина Кадзи улыбнулось ему.

— Господин Кадзи просил передать, что задержится сегодня. Очень, очень занят.

— Вы специально зашли сказать? Большое спасибо.

И она еще раз улыбнулась ему. Чен смутился и не мог выдавить из себя ни слова. Он пришел клянчить, а его приняли за любезного человека.

— Я… — начал он и запнулся.

Тонкие брови Митико чуть сдвинулись, но на губах еще продолжала играть улыбка.

— Говорите, не стесняйтесь. Вы что-то хотели сказать?

Зардевшись, Чен выложил свою просьбу и совсем сконфузился.

— Жалость какая, — забеспокоилась Митико. — Что же делать?

Она попросила его подождать. Немного погодя она вернулась с бумажным пакетом.

— Не обижайтесь, пожалуйста, Чен, — она смущенно протянула ему пакет. — Очень хотелось бы дать вам муки, но, как назло, у меня ни крупицы. Здесь сладкое для вашей матушки. А на мужа не сердитесь. Ему, наверно, очень досадно, что он не может вам помочь.

Чен стоял, опустив голову. Мягкая рука коснулась его пальцев, разжала их, и на ладони осталась сложенная бумажка в пять иен.

— Я не хочу вас обидеть, — голос Митико журчал, как чистый ручеек. — Просто я делаю то, что господин Кадзи хотел бы сделать, да не может. Вы никому ничего не говорите, и Кадзи тоже. Конечно, лучше было бы, пожалуй, мне самой купить, что надо, и зайти к вашей матушке…

Чен ушел, чуть дыша от радости и смущения. Он крепко сжимал в потной ладони бумажку в пять иен. Хорошо сделал, что пришел, — добрый она человек! Но он лишил себя возможности заходить в этот дом…

37

Пять иен, полученные от Митико, казались Чену даром богов. Едва он заполучил деньги, как вспомнил о постоянных жалобах матери на усилившиеся боли и о ее просьбах позвать лекаря-массажиста. Чен решил, что теперь, когда завелись лишние деньги, можно позволить себе такой пустяк. Он пригласил массажиста. Потом она потребовала позвать колдуна, утверждая, что в их доме завелись демоны болезни и нищеты. От подаренных пяти иен еще кое-что оставалось — почему было не сделать приятное старухе. Колдун пришел, пробормотал какие-то заклинания и ушел, содрав за визит огромную сумму — две с половиной иены. Мать сказала, что ей стало намного легче. Из всего, что он запомнил из невнятной болтовни колдуна, Чену запало в память одно: человек, который спасет мать, живет на восток от их дома. Ближе всего на востоке была пампушечная. Не то чтобы Чен поверил колдуну, но все-таки подумал: чего не бывает, а вдруг он сумеет занять там муки?

В обеденный перерыв Чен отправился в пампушечную.

Увидев в окошке гладкую, как горшок, голову хозяина, он еще раз повторил про себя, что он скажет. Дверь с черного хода в лавчонку была приоткрыта. Пампушечник месил тесто; возле его, спиной к двери, стояла женщина в китайском халате и что-то вполголоса объясняла лавочнику. Чен услышал, как хозяин сказал:

— Здесь надо электрика. Вот хорошо бы найти надежного человека с трансформаторной подстанции…

Чен громко поздоровался.

— А-а, добро пожаловать, — сказал лавочник. — Как матушка?

Женщина тоже повернулась к нему, и на Чена глянуло улыбающееся лицо мадам Цзинь.

— Здравствуйте, господин Чен, — пропела она. — Вас хвалят. Говорят, вы на редкость преданный сын.

Чен не удержался от глуповатой довольной улыбки, смущенно отводя глаза от высокой груди и пышных бедер мадам Цзинь.

— Пампушек? — спросил лавочник.

— Нет, хозяин, у меня к тебе сегодня большая просьба.

Пампушечник принялся месить тесто.

— Не уступите ли вы мне немного мучки?

— Сколько?

Вообще-то мешок или полмешка.

Хозяин звонко прихлопнул ладонью сизую муху, присевшую на его голый череп.

— Мешо-ок?

— Двойную цену дам, если согласитесь на выплату из нескольких получек. Задаток оставлю сейчас.

В кармане Чен крепко зажал все, что оставалось от пяти иен. На лице хозяина он прочитал отказ и поспешно добавил:

— Могу и наличными. Займу у начальника. Матушка у меня, сами знаете.

— Понимаю, — пампушечник продолжал месить тесто, — но у меня ведь тоже не склад.

— Начальник — это Кадзи? — спросила Цзинь.

— Да, он ко мне хорошо относится.

— Немудрено, ты ведь серьезный малый, вот тебе и доверяют.

— Если можно, хозяин, очень прошу, выручи. — Чен блеснул самой приветливой из своих улыбок.

— Хорошо относится, только муки не дает, — насмешливо улыбнулся пампушечник; отняв руки от теста, он пристально поглядел на Чена. — Малый ты дельный, да только зря перед японцами выслуживаешься. Дошел до того, что мать прокормить не можешь

Чену было неловко перед мадам Цзинь. Он растерянно посмотрел на нее. Она призывно улыбнулась.

— Все церемонишься, — продолжал лавочник, — а японцы тянут и тянут со склада, жрут до отвала. Об этом-то ты хоть знаешь? А продукты эти всем нам положено получать.

— Это правильно, конечно… — замялся Чен.

— А если правильно, что ж молчишь? Боишься прогневать господ японцев? Не ко мне надо идти. Когда японцы растаскивают пайки, отпущенные для рабочих, никто их ворами не называет, так? А если китаец возьмет, что ему причитается, это будет воровство? Неприятно, конечно, тайком, по ночам брать. Получается действительно вроде кражи. А что поделаешь — иначе-то нельзя. Ты думаешь, откуда во всех харчевнях мука? Из вашего склада. А у меня? Тоже. Мне рябой сторож носит. Что, удивляешься? То-то! Да не только рябой, японцы часто ходят, предлагают. Ему, видишь, стыдно взять тайком, хочет открыто, честно купить, так мука-то все равно краденая!

Чен опустил глаза. Он знал о всех этих махинациях, но от разговора начистоту ему стало не по себе. А потом его смущала мадам Цзинь, высокий разрез халата почти до бедра открывал ее полную ногу.

— Кстати, — повернулась к нему мадам Цзинь, тяжело колыхнув бюстом, — у тебя нет знакомого электрика?

Чен припомнил: до его прихода они говорили о трансформаторной подстанции, там у него работал товарищ еще по школе. Серьезный парень. Он каждый день ходил на рудник из отдаленной деревни. Скромный, непьющий. Японцев он недолюбливал и, похоже, презирал Чена за его преданность японскому начальству. Но это не важно. Если хозяину и этой соблазнительной женщине нужно связаться с кем-нибудь на подстанции, он познакомит их с Чао. Может быть, за это ему помогут с мукой?

— Есть у меня один. На трансформаторной подстанции работает. А зачем вам?

Глаза мадам Цзинь блеснули.

— На трансформаторной подстанции? — переспросил лавочник. — А надежный человек?

— Серьезный парень. Да зачем вам?

— Потом расскажем, — улыбнулась Цзинь. — Это очень важное дело, милый Чен, очень важное! У тебя, конечно, много работы, но, может быть, ты урвешь времечко, забежишь ко мне, а? — Мадам Цзинь кокетничала.

Высокая грудь колыхалась у него перед глазами. Голосом, сдавленным от волнения, Чен сказал, что сейчас он не может.

— Ну, тогда вечерком. Приходи, не пожалеешь.

Пампушечник рассмеялся и погладил свою лысину пятерней, вывалянной в муке.

— Сделай ей одолжение, сходи. Ты малый красивый, видишь, как приглянулся сестричке Цзинь.

Мадам Цзинь притворно сердито сверкнула глазами.

— Перестань насмехаться над парнем! Лучше дал бы ему полмешка муки.

— Одно другого не касается, — ответил ей пампушечник и протянул Чену две пампушки. — А ты, паренек, иди к рябому на продовольственный склад и скажи, что я послал. Он тебе отвалит, сколько унесешь. Учись мозгами шевелить себе на пользу. И не забывай, что ты китаец, от китайского семени рожден и китаянкой выношен. Так-то!

С чувством неясной тревоги Чен принял подарок. Продовольственный склад находился еще восточнее пампушечной. Кто же этот человек, что спасет его? Рябой сторож? Или эта женщина с таким зовущим взором? Неужели все это сделал колдун за две с половиной иены? Да нет, чепуха!

— Придешь? Я буду ждать, — прошептала мадам Цзинь, наклонившись к нему.

Чен покраснел, у него запылали уши, грудь сдавило предвкушение неизведанного.

Проглотив вязкую слюну, Чен кивнул.

38

Закинув за голову обнаженные руки, женщина глядела на него улыбающимися маслянистыми глазами. Волосы, черневшие под мышками, больше не смущали Чена.

— А ты прелесть, — томно прошептала мадам Цзинь, любовно поглядывая на Чена.

Чен не мог скрыть радостного самодовольства.

Но все-таки сердце у него сжалось от страха, когда мадам Цзинь обвила его шею полной рукой и снова зашептала:

— Ну как, возьмешься? Заработок пополам! Покупай тогда хоть весь продовольственный склад.

Чену показалось, что за минуту безумного наслаждения у него отнимут все.

— … Не можешь решиться?

Глаза женщины манили, приказывали, глубокий голос обладал неизъяснимой силой.

— Может, подождешь? — убито спросил Чен. — Я не выдам вас, если даже не решусь.

— Да что ты, я тебе верю. Разве я пошла бы с тобой на это?.. Она стиснула Чена и прижала к себе, издав воркующий смешок. Его снова захлестнула волной и унесло, а женщина обжигала его своим дыханием и что-то шептала изменившимся голосом. Мадам Цзинь хорошо знала свою профессию. И думала она сейчас не о Чене.

Мужчина с глубоким ножевым шрамом на щеке недавно спросил ее:

— Хочешь в компании со мной зашибить деньгу?

— Увезти здешних баб и продать? Нет, на это меня не поймаешь.

— Не баб, дура, а мужиков, — объяснил он.

— Шахтеров, что ли?

— Ими я тоже занимаюсь, но там ты мне не нужна, у меня есть заручка — японец один в отделе рабсилы. Я о другом…

Цзинь остановила долгий взгляд на смуглом лице, изуродованном глубоким шрамом.

— За колючей проволокой?

Мужчина кивнул.

У нее заколотилось сердце. Она вспомнила. Когда они ходили в бараки к спецрабочим, высокий бледный человек, похоже, самый главный у них, вывел ее за дверь, в ночную темень и стал с ней болтать, выспрашивая как бы между прочим о дорогах и деревнях вокруг Лаохулина. Потом сказал:

— Ну, спасибо. Очень приятно было поговорить с тобой. Ведь мы тут живем, ничего не зная, что на воле творится.

И собрался уходить. Цзинь рассердилась. Она сюда «работать» пришла, а не болтать.

Мужчина спохватился и, отдавая ей специальный талон, выданный отделом рабочей силы, сказал:

— Извини, пожалуйста, что задержал тебя. Мне хотелось только поговорить.

«Чудак!» — подумала Цзинь. Глаза у этого человека в полутьме сияли холодным блеском. Не сальные, не мутные от похоти. В такие глаза ей еще не доводилось смотреть… Что-то затаил этот человек, подумала тогда мадам Цзинь.

— Ты сбежать хочешь, да? — инстинктивно понизив голос, спросила она его.

Мужчина улыбнулся, потом, словно размышляя, сказал:

— Наверно, это все-таки возможно…

— Хочешь помощь получить?

— Не на кого надеяться. Платить нечем.

— Да, конечно. Задаром на такое опасное дело никто не пойдет, — нарочно подзадоривая, ввернула она.

— Ты права. Здешние китайцы кормятся японскими объедками. А тебе спасибо за доброе слово.

— Высоко себя ставишь! — зло усмехнулась мадам Цзинь. — Объедки! Сам-то не лучше, сидишь тут и ждешь, пока японец кусок тебе кинет. Что, неправда?

Он пожал плечами.

Вот тогда она и заговорила о проволоке.

— Куда вы денетесь? — сказала она. — Опутаны колючей проволокой по рукам и ногам, пальцем не шевельнете…

Мужчина усмехнулся и сказал, что страшна не проволока, а электрический ток. Ток включен человеческой рукой — значит, человек его и выключить может.

— Ничего у вас не получится, как ни старайтесь, — махнула рукой Цзинь. — Под какой звездой человек родился, так ему и жить: одному счастливо, другому несчастливо. Вас забросили за колючую проволоку, а мне судьба в грязи валяться. Слаб человек. Толкнет его жизнь: «Иди сюда!» — он идет; «Иди в другую сторону!» — он в другую идет. Так и живут люди…

— Не совсем так, — тихо и спокойно возразил мужчина. — Человек может стать очень сильным, если сумеет понять причины своего несчастья. А понять их можно…

Мадам Цзинь усмехнулась.

— Ты прямо как учитель в школе… А я рассуждаю просто: беда наша в том, что нам все время жрать надо. Утром наелся, сыт, а к обеду снова проголодался…

Мужчина рассмеялся, но добрым, светлым смехом.

— Вот на это наши взгляды сходятся. Согласен. Понимаю. Но теперь и ты должна понять, что надо сделать с колючей проволокой и с этим «иди туда», «иди сюда».

Она не нашлась, что ответить. Не приходилось ей раньше вести такие разговоры с мужчинами. Непонятный какой-то, чудак… А все-таки приятно — говорит с ней как с человеком. Охваченная непривычным чувством, она молча смотрела на него.

— Мы еще увидимся! — И, легко сжав ее руку, человек скрылся в темноте.

Цзинь узнала, как зовут этого чудака: Ван Тин-ли. Так назвал его очередной рабочий, которому она досталась. Уткнувшись ей в грудь лицом, он со слезами вспоминал далекий дом и робко прижимался к ней своим исхудалым телом. Когда один за другим к ней пришли и ушли еще пять, она поняла, что их прерывающееся дыхание и стоны, похожие на всхлипывание, выражают совсем не похоть…

Когда в десять часов вечера свет мигнул три раза и женщины вышли из бараков, перед ней снова появился этот Ван.

— Ну как, надумала?

— Пока не возьмусь. Но подумаю. — И она добавила, зло блеснув глазами:

— А не боишься, что выдам? За донос, наверно, дадут чего-нибудь!

— Поступай, как знаешь, — тихо сказал Ван. — Можешь добить лежачих — нас шестьсот человек…

И в свете тусклого фонаря она увидела бесстрастную улыбку на его лице.

Мужчина со шрамом на лице ждал ответа. А она все вспоминала разговор с Ваном.

— Опасное дело. Если попадемся, — она жестом показала, как рубят голову.

— Это без тебя знаем. Если вывести отсюда спецрабочих и продать на другой рудник, знаешь, сколько можно заработать! — горячо уговаривал он. — Скажем, что привезли из Шаньхайгуаня получим вознаграждение за вербовку, опять же дорожные. Пожалуй, по двадцать пять иен с головы наберется. А если скажем, что выдали им аванс по десять иен, то будет уже по тридцать пять иен! Сотню уведем — и три с половиной тысячи в кармане! Соглашайся. Устроишь все, как надо, — половина твоя.

Полторы тысячи иен! Какие деньги!.. Цзинь закрыла глаза. Полторы тысячи мужчин — вот что такое для нее эти деньги!

— А что надо сделать?

Мужчина усмехнулся.

— Самое лучшее — вот так! — Он нажал пальцем ей на сосок. — Раз — и ток выключен.

Цзинь хихикнула, поежившись от щекотки.

— Жалко их продавать… — сказала она, вспоминая чистый взгляд Вана. — Голодные, шатаются от слабости…

— Меня не разжалобишь, не пытайся. Не на такого напала, — зло сказал мужчина. — Их все равно убьют. Ты уж поверь мне. Разве япошки оставят их в живых? А мы уведем их из плена, им же лучше будет. И сами поживимся. Немного рискованно, конечно. Ну да я к этому привык. Вообще-то я в сговоре с одним японцем орудую. А это дельце мы с тобой вдвоем сварганим.

Цзинь долго разглядывала сухое, дерзкое лицо этого человека.

— Откуда у тебя такой шрам?

— Не от праведных дел, — ответил он, проведя рукой по шраму. — Нелегкий хлеб ел… Ну так как же, согласна?

Цзинь не ответила. Ощерившись, он больно ущипнул ее.

— Пойдешь. Ты баба хитрая.

… Может, она и не хитрая, но без риска не проживешь. Прижав к себе юношеское тело Чена, такое непохожее на тело того страшного человека со шрамом, она еще раз спросила:

— Трусишь?

Почему-то в это мгновение в его памяти мелькнуло лицо Митико. «Стыдно, Чен! Не поддавайся соблазну!» — укоряли ее глаза. Но, прильнув к пышной груди мадам Цзинь, Чен отмахнулся от этого видения.

39

На следующий день в конторе обсуждали сообщение о безоговорочной капитуляции Италии.

— Вот негодяи! Им немцы помогали, а они…

— Ничего, Германия только избавилась от обузы. Теперь ей даже легче будет.

— Но Италия станет базой союзных войск.

— Пустяки, к тому времени Германия высадит в Англии десант. Италия никакого значения не имеет.

— Высадит… Если б могла, давно бы высадила…

— Больно ты быстрый. Ей сначала надо свалить русских.

— Поди свали их!

Чену было все равно, что происходит с Италией, Англией, Советским Союзом. Ему было безразлично даже, что делает Япония с его родиной, Китаем. Перед глазами неотступно стояла мадам Цзинь, в ушах звучал ее искусительный шепот: «Заработок пополам, покупай тогда хоть весь продовольственный склад». А Митико спрашивала: «Тебе пригодились мои пять иен? Да? Я очень рада». Нет, он не в силах встретиться с ней, он будет теперь избегать ее даже на улице…

Чен глянул на Кадзи. Тот о чем-то беседовал с Окидзимой. Может, подойти к ним и сказать: «Господин Кадзи, готовится побег спецрабочих». Чен понурил голову. Нельзя, он обещал не выдавать мадам Цзинь. Он снова посмотрел на Кадзи. Тот что-то оживленно объяснял Окидзиме, развернув газету. Это был человек из другого, чуждого Чену мира.

Заголовок передовой статьи был набран крупными иероглифами: «Безоговорочная капитуляция Италии. Предательство бывшей союзницы не ослабит уверенности Японской империи в неизбежности нашей победы. Сто миллионов, сплотитесь воедино!»

— Хотелось бы мне пощупать своими руками, что это за штука такая — уверенность в неизбежности победы, — кисло сказал Окидзима.

Кадзи скривил губы. Главная ставка, по-видимому, перестала заниматься, чем ей положено, — научно обоснованным ведением войны, и посвятила себя беззастенчивому обману народа.

— Я одного не понимаю, — заговорил он вполголоса. — Я рядовой человек, а и то вижу, чем все это кончится. Не может быть, чтобы этого не видели руководители концернов, военная верхушка… А если концерны, эти Мицуи, Мицубиси, Сумитомо знают, чего же они тогда не беспокоятся о своих несчетных богатствах, бессовестно нажитых на войне? Видно, Уже успели договориться с американцами, что их не тронут, за чей только счет сговорились? Кому расплачиваться придется?…

— Я лично удивляюсь другому, — добродушно усмехнувшись, ответил Окидзима. — Ты знаешь, чем все кончится; чего же ты так усердно работаешь каждый день?

Кадзи покосился на Фуруя. Фуруя сидел, уткнув, как всегда, сонную физиономию в бумаги, и лишь изредка с самым безучастным видом поглядывал на Кадзи. Этот, пожалуй, не станет ввязываться в перепалку и швырять стулья, как ефрейтор Ониси из исследовательского отдела.

— В Италии, рассказывают, тоже такие были, вроде меня, — с невинным видом сказал Кадзи. — Вот ты у них и спроси.

— Спрашивал, — весело подхватил шутку Окидзима. — Говорят, потому и старались, что заранее знали — война будет проиграна.

Кадзи опустил глаза. Италия уже разгромлена. Интересно, что делали такие, как он? Радовались, кричали ура?.. Япония тоже капитулирует. Это неизбежно. Что он станет делать тогда? Ликовать по поводу поражения своей родины?

— А ты не спрашивал, как они себя повели бы, если б война оказалась победоносной? — спросил Кадзи, глядя куда-то в сторону.

— А как же. Они говорят, пойди расспроси Кадзи, как он себя чувствовал в день взятия Сингапура!

В день взятия Сингапура служащие правления вышли на торжественную манифестацию. По улицам шли колонны с зажженными фонариками. У Кадзи не было фонарика. Тогда он просто не думал о значении этого шествия. Он был озабочен только тем, чтобы как-нибудь ухитриться встать рядом с Митико. Но никуда не денешься, в манифестации он все же участвовал.

— Ты утешь этого итальянца, — продолжал шутить Кадзи. — У него теперь есть шанс прославиться в качестве героя антифашистского движения.

— А в Японии что он будет делать? — Окидзима уже хохотал во всю глотку.

— М-м, черт его знает…

Кадзи встал и пошел к выходу. «Сволочь я половинчатая, и больше ничего», — с отвращением подумал он. Видно, не просто страх перед людьми в защитной форме заставляет его держать язык за зубами. Увидел, что дело идет к поражению, вот и встал в позу антимилитариста. А если бы после Пирл-Харбора все пошло гладко и можно было бы твердо рассчитывать на победу? Еще неизвестно, что бы он тогда запел…

Он вышел на улицу. Чен поспешил за ним. Лицо у Кадзи, обернувшегося на голос Чена, было мрачно, как и у Чена, только причины к тому были разные. Чен растерянно молчал. Он никак не мог решить, что ему делать: опять просить муки или рассказать про мадам Цзинь?

Кадзи первым прервал молчание:

— Насчет муки?

Чен опустил голову. От этих слов ему еще больше захотелось рассказать про мадам Цзинь.

— Матушка все болеет?

Чен кивнул.

— Подожди немного. Нам должны еще прислать. Тогда раздадим все, что лежит на складе. А пока… Я спрошу у жены, если есть — принесу.

Чен молча поблагодарил. А про себя подумал: «Нет у вас дома муки, господин Кадзи. Ваша супруга и без того была очень добра ко мне… Но только от этого матушке не легче. Матушке опять придется есть похлебку из жмыхов». Он вспомнил пампушечника: какое это воровство — свой же паек взять!

— Может быть, ты пока где-нибудь добудешь… — Кадзи вытащил из кармана деньги.

— Нет-нет, господин Кадзи, это я не могу!.. — энергично замотал головой Чен.

40

Штурмовщина измотала технический персонал рудника. Директор даже начал подумывать о том, чтобы устроить им небольшой отдых. Но в этот момент пришло сообщение о безоговорочной капитуляции Италии. «…Империя уверена в неизбежности своей победы. Сто миллионов, сплотитесь воедино!» Настроение и намерения директора немедленно изменились. К намеченной цели месячника — приросту на двадцать процентов — с грехом пополам приближался только участок Окадзаки. Да что же это за штурм?! Куда они все годятся? Если японцы не могут одолеть безжизненную руду, куда им тягаться с живым врагом!.. Ну ладно же, он их проучит! Посулил же он вначале продлить этот аврал на два, на три месяца, на год, если потребуется! Он с содроганием представил себе, как начальники отделов правления где-нибудь за сервированным по-европейски столиком фешенебельного ресторана судачат между собой: «А этот Куроки оказался совсем бесталанным. Не пора ли снять его с Лаохулина?»

В тот же день он отдал приказ о продлении штурмового месячника.

Одолев первый месяц штурма, Окадзаки был все еще полон энергии и надеялся на второй месяц перешагнуть плановую цифру прироста. Уходя утром на работу, он распорядился, чтобы жена сходила к Мацуде на склад и принесла сахару.

— Я молодежь приведу, покормим сладкими красными бобами. Надо их подзавести на следующий месяц.

— Сахаром хочешь отделаться! А где красные бобы? — сварливо ответила жена.

— Ну, сделай из муки что-нибудь. Мука-то есть?

— Да ты что? Думаешь, на всю жизнь запаслись? Давно скормила.

— Еще приволочешь! — рявкнул Окадзаки. — Ради подъема добычи кулька муки не жалко.

— Ладно, принесу, Мацуда старик покладистый. Только бы Кадзи этот не придрался.

Окадзаки на миг задумался. А что, действительно, с него станет. Очень возможно.

— Сделаешь так: муку притащишь, не таясь, на глазах у всех. Станут цепляться — скажешь: по разрешению директора.

Жена Окадзаки послушно исполнила приказ. Уломав Мацуду, она доверху насыпала в огромный рюкзак муки, а в головной платок — сахару. Навьючила все это на себя и попрощалась.

— Ну, спасибо, Мацуда, дружок. Благодаря тебе подкреплю силенки своего хозяина. — И она зычно расхохоталась на весь склад.

— Смотри, не лишку ли сил у него будет? — прокряхтел Мацуда, взваливая на стол больные ноги.

— А нам чем больше, тем лучше! — И, продолжая хохотать, она направилась к выходу.

Мацуда остановил ее.

— Вот что, тебе-то все легко дается, а ты поделилась бы харчами с женой Кадзи. А?

— Это ты хорошо придумал. Так, пожалуй, и сделаем, — поняв его с полуслова, ответила женщина.

И в самом деле, чего ей, в ее-то возрасте, цапаться с этой девчонкой Митико? Лучше приручить ее.

Кадзи увидел ее, когда возвращался из бараков. Он обратил внимание на женщину, выходившую из продовольственного склада с огромным рюкзаком за спиной, с узлом в руке. Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, она пошла вниз, к поселку. Кадзи перевел взгляд на двери склада. Привалившись к косяку, рябой сторож смотрел в его сторону и нагло ухмылялся. Кадзи хотел было пройти мимо, но увидел Чена на крыльце конторы. Он тоже все видел! Встретившись взглядом с Кадзи, Чен скрылся за дверью.

Круто повернув, Кадзи пошел к складу. Мацуда сидел, взгромоздив ноги на стол.

— Вот что, уважаемый, — с ходу начал Кадзи, — так, в открытую тащить нельзя! — Он понимал, что говорит не то, что нужно, но уже не мог остановиться. — Не хочется мне вторгаться в твою вотчину, но то, что у тебя творится, просто незаконно!

— Да-да, у меня все сплошное беззаконие, — насмешливо подтвердил Мацуда, продолжая с притворной гримасой боли на лице мазать каким-то лекарством пальцы ног, покрытые водянистой сыпью. — Только в жизни, уважаемый господин Кадзи, так бывает, что от беззакония больше пользы, чем от законности.

«Мерзавец!» — подумал Кадзи. Впрочем, в это же мгновение Мацуда мысленно обозвал Кадзи ничуть не мягче. Уродливая обнаженная ступня, нагло торчавшая над столом, лезла в глаза Кадзи, напоминая: «Не задавайся, молокосос, не лезь в начальники!»

Кадзи зло подумал: «Кабы ты из моих рук жалованье получал, жулик старый, то плясал бы сейчас передо мной!» И твердо сказал:

— Хватит. Кончать надо с этим. Не хочу доставлять тебе неприятностей. Но обязан тебя предупредить…

— Ты что, получил особое задание контролировать распределение продуктов? — ехидно спросил Мацуда. — А что, если эти мои «беззакония» помогают увеличивать добычу? Можно сказать, твоей же работе помогают, тогда как?

— Ах, какие высокие цели! — в тон ему ответил Кадзи. — Ну ладно, некогда мне с тобой спорить! В последний раз предупреждаю. Еще раз позволишь себе что-либо подобное — будешь иметь дело со мной.

— Понял, господин начальник, — небрежно сказал Мацуда, почесывая пятку. — Не стоило бы, да уж ладно, по доброте своей стариковской предупрежу вас и я. На руднике люди стали поговаривать про вас, господин начальник, будто бы неизвестно, кто вы есть такой: японский патриот или китайский агент.

Кадзи взметнул брови.

— Ну?

— Да нет, больше пока ничего. Только жаль мне тебя. Я ведь понимаю, ты из себя такого борца за справедливость разыгрываешь потому, что по должности своей тебе неудобно таскать домой муку да сахар. Очень сочувствую. Людям питаться надо. А как вам пропитаться на одиннадцать килограммов пайкового риса в месяц… Пло-охо!

Кадзи едва удержался от искушения двинуть кулаком по этой наглой физиономии.

— На будущее советую во время разговора со мной убирать со стола свои гнилые копыта.

Мацуда позеленел.

— Может, помочь тебе?

Под яростным взглядом Кадзи ноги медленно сползли со стола.

41

В эту ночь Чен наконец принял решение. Кадзи японец, и на него рассчитывать нельзя, он может защищать только японцев. Этот пампушечник с головой горшком прав — бессмысленно угождать японцу, его доброжелательность всего лишь минутная прихоть. Пока будешь от него добра ждать, матушка помрет.

Ночью разгулялся ветер, поднялась пыль. Удобный случай, никто ничего не увидит. Прокравшись к продовольственному складу, Чен тихонько постучал в окно конторки. Под окном на составленных вместе стульях спал рябой сторож. Они заранее уговорились, что сторож его впустит.

Получилось не совсем гладко. Рябой нализался краденого спирта и беспробудно спал. Боязливо озираясь по сторонам, Чен с замирающим сердцем продолжал стучать. Наконец рябой продрал глаза и впустил Чена через окно.

— Сегодня много не бери, — заплетающимся языком бормотал сторож. — Мацуда сердитый, с Кадзи поругался. Завтра будет придираться.

— А вы пампушечнику не понесете?

— Не твоя забота! — в голосе рябого, всегда прикидывавшегося придурковатым, неожиданно прозвучали грозные нотки.

Чен совсем оробел.

— Я-то думал, вы сами вынесете пампушечнику, а я уж у вас возьму себе маленько. А сам я не сумею вынести, боюсь.

Рябой залился сиплым смешком.

— По подолам лазишь, а в мешок залезть боишься? Давай не разводи тут… бери да уматывайся. Вон фонарь на стене, зажги, да смотри, чтобы с улицы не было видно.

Чен стал ощупью искать фонарь. Неловко шаря в темноте, он с грохотом опрокинул стул.

— Тише ты, болван! — прикрикнул на него рябой.

Снова стало тихо. Только сердце в груди у Чена колотилось так сильно, что, казалось, его удары слышны на улице. Зачем он сюда пришел? Не надо было приходить. Не надо!

Рябой, бранясь себе под нос, зажег фонарь и прикрыл его огромной лапищей. Свет, просачивающийся меж пальцев, бросал на стены и потолок тени, уродливые, искаженные, страшные, как призраки.

— Вон дверь в склад. Иди, да поживей! Такому размазне второй раз сюда лучше не соваться.

Спрятав фонарь под пиджак, Чен вошел в склад. Там было еще темнее. Тяжелый воздух был насыщен запахом отсыревшей плесневеющей муки. Неуверенно, ощупью Чен добрел до штабеля мешков с мукой. И тут ему вдруг стало до слез жалко себя и обидно за свою долю. На какое дело он идет! И все ради матушки! Уж лучше бы она померла… Чен боязливо пощупал один мешок. Полный, туго набитый мешок. И это прикосновение напомнило ему о мадам Цзинь. Пожалуй, если бы он пришел воровать муку для нее, он не трусил бы так…

Мешок был зашит крепкими суровыми нитками. Надо распороть, потом зашить снова. Нет, на это он сейчас не способен. Забравшись на штабель, Чен снял верхний мешок и воткнул нож в середину второго. Это стоило ему такого напряжения, что казалось, будто силы его окончательно иссякли. Снова стало страшно, он боялся, что из-за мешка сейчас глянет лицо Кадзи, полное уничтожающего презрения: «Ты вор, хуже вора, Чен! Жалкий подонок. Ничтожество!» А за ним светлое личико Митико, впервые полное сурового осуждения: «Что вы делаете, господин Чен! Как я ошиблась в вас!»

— Чего ты там копаешься? — раздалось снизу.

Чена передернуло от страха. Он вцепился в мешок, чтобы не свалиться.

— Бери, сколько надо, да проваливай живо. Сейчас обход будет.

Чен начал трясущимися руками пересыпать муку в мешок, принесенный с собой.

Вдруг на чердаке раздался громкий дробный стук.

— Это крысы, — пробормотал рябой.

Переведя дыхание, Чен пересыпал еще несколько горстей. Но тут откуда-то поплыл, низко, по самой земле, странный, нечеловеческий, протяжный стон, обиженный и проклинающий в то же время. Чена бросило в дрожь. Этого он уже не мог вынести. Звук оборвался. С судорожной поспешностью Чен попытался взвалить верхний мешок на место и не мог — не было сил.

— Ветер воет. Отдушина, видно, засорилась, — услышал он спокойный голос рябого.

Чен вышел из склада весь в холодном поту. Килограммов пять-шесть муки, только и всего.

Выпуская его через то же оконце, рябой проворчал:

— Больше сюда не суйся. Такие обязательно завалятся.

Чен немного успокоился и перевел дух. Надо было взять больше.

— Э, такую мелочь никто и не заметит. Все равно японцы разворуют.

— Ишь расхрабрился! Иди себе, иди, — рябой вытолкнул его в окно.

42

Наутро, глянув на осоловелую физиономию рябого, Мацуда понял, что тот прикладывался к спирту.

— Выпивать можешь, но так, чтобы в глаза не лезло! — пожурил он сторожа. — Сколько вчера выпил?

— Да самую малость, — притворно боязливым голосом уверял рябой. Он хорошо знал: перед Мацудой надо показывать покорность, тогда все сойдет. Правда, после каждой кражи он не забывал поделиться заработком с Мацудой, но понимал, что особенно наглеть нельзя, не то ему нездобровать.

— Знаю я твою малость. Не меньше литра вылакал, — рассмеялся Мацуда и пошел проверить, сколько убавилось в бутыли.

В складе он наметанным взглядом сразу обнаружил непорядок в штабеле муки. Нечистая работа, непохоже на рябого… Мацуда взял сторожа в оборот, и тот, поняв, что одними шуточками не отделаться, выложил все. Растрогала его очень сыновняя любовь Чена, вот он и размяк, не стал его задерживать…

На одутловатом, болезненно бледном лице Мацуды появилась зловещая улыбка.

— Значит, он залез, пока ты спал пьяный?

— Ну да! Я-то проснулся, сцапал его, а он как разревется и начал меня просить…

— Как же он в склад забрался?

— А вот через окно, — рябой показал на окно, через которое он впустил Чена. — Закрыть его забыл…

Мацуда не сводил с рябого подозрительного взгляда, а сам тем временем соображал.

— Ладно, будут спрашивать, так и отвечай.

Он отлично понимал, что рябой врет. Но не это ему было важно. В краже замешан подчиненный Кадзи!

Мацуда отправился в отдел рабочей силы. Там все были на местах, кроме Окидзимы, который повел на рудник смену. Мацуде сегодня везло. С безразличным видом Мацуда подошел к столу Чена и неожиданно ткнул его пальцем в лоб.

— Ну, Чен, как дела?

Чен побледнел.

— Сколько на мучке заработал? Или сам будешь есть?

Кадзи оторвался от бумаг и прислушался.

— Что так мало взял? Воровать так воровать. Стоило ли мараться из-за пяти кило?

Теперь уже все взгляды были сосредоточены на Чене. Подошел Кадзи. Чен поднял на него глаза, как побитая собака на хозяина.

— Что случилось?

— Да вот уж не знаю, как и сказать… — одутловатая физиономия Мацуды расплылась в торжествующей улыбке. — Не думал, не гадал, что среди подручных у таких святых мужей может вор затесаться. Я могу простить, господин Кадзи, для меня это пустяк. Мы-то здесь на руднике к таким делам привыкли. Но в назидание себе почтительнейше прошу разрешения узнать, как вы, господин Кадзи, соизволите поступить в таких обстоятельствах?

Чен, обхватив голову руками, уткнулся в стол.

— Посмотри мне в глаза!

Чен поднял голову и повернулся к Кадзи.

— Ты… не брал?

— Брал, — ответил Чен.

Мацуда залился счастливым смехом. Кадзи, обозленный десятками взглядов, с любопытством устремленных на него, мысленно обругал Чена. Идиот, кто его просил признаваться! Соврал бы…

— Один?

— Один.

Описав широкую дугу, кулак Кадзи с силой ударил по лицу Чена. Чена отбросило в угол, к табуретке, где сидел мальчишка-рассыльный.

Кадзи обернулся к Мацуде.

— Ну как, ты удовлетворен? Заставил меня кулаки в ход пустить… А теперь я займусь твоим складом, вот как я поступаю в подобных обстоятельствах, это ты хотел узнать?

Кадзи побелел, дыхание у него прерывалось. Мацуда струхнул не на шутку.

— Пошел вон! — крикнул Кадзи. — Сволочь!

43

Этак может случиться, что и ему достанется, если он на чем-нибудь погорит, озабоченно подумал Фуруя. А если дознаются до его сделок с этим корейцем со шрамом, тогда ему конец. Кадзи против ожидания, оказывается, горяч и скор на руку.

Когда возбуждение в отделе улеглось, Фуруя подозвал к себе Чена и тихо, но все же достаточно громко, чтобы Кадзи мог услышать, стал его корить:

— Подумай, ну допустимо ли сотруднику нашего отдела идти на такие дела? Ты же господина Кадзи позоришь! Ты понимаешь, в какое положение ты поставил господина Кадзи? Пойдем уж, попрошу за тебя. Да ты и сам тоже скажи: «Извините, мол».

И Фуруя вместе с Ченом предстал перед Кадзи:

— Простите его, будьте великодушны. Бес его попутал, он и сам не рад.

Кадзи был взбешен. Он пытался сохранять хладнокровие, хотя бы внешне, но в груди бушевали и гнев на Чена, и крайнее недовольство собой. От кого-кого, но от этого мальчишки он меньше всего ожидал подлости. Так опозорить его отдел! «Сам-то хорош», — обругал себя Кадзи. Дрожит за свое положение, прячется за всякие правила, а результат? Подчиненные — воры, он сам — держиморда…

Кадзи исподлобья глянул на Фуруя. На Чена он был не в силах поднять глаза. В поведении Фуруя он учуял ложь, фальшь, и все же почувствовал облегчение, когда тот к нему обратился.

— В дальнейшем я попрошу избавить меня от необходимости разбирать подобные выходки, — сказал он сухо и, вытащив какую-то папку, стал просматривать бумаги.

А мысленно твердил: «Прости меня. Я скверно поступил, я виноват перед тобой. Я должен был больше думать о тебе, войти в твое положение. Тебе можно было помочь, надо было только постараться…»

Но он не сказал больше ничего.

Уже возвратившись к своему столу, Фуруя как бы вдруг вспомнил:

— Сегодня, кажется, день свиданий у спецрабочих. Может быть, послать Чена в заведение, напомнить?

Это решение было просто находкой. Кадзи не меньше самого Чена хотел, чтобы тот поскорее убрался с глаз долой.

— Да, да, — буркнул Кадзи.

Чен вышел на улицу в полном смятении. Он вор, вор, пойманный за руку. Его бьют, и он не может даже протестовать. Его, наверно, уволят. Надо воротиться и просить у господина Кадзи прощенья. Ох, только бы его не уволили!.. А за что увольнять? За какие-то несчастные пять килограммов муки? Как же так? Почему тогда Кадзи выпустил жену Окадзаки с такой поклажей и даже бровью не повел? Пусть попробует оправдаться! Одним можно, выходит, а другим нельзя?.. Он, Чен, китаец, потому над ним и издеваются. А японцам все прощают, даже Кадзи так считает. У-у, дьяволы! Ладно же, они увидят, что он им сделает!..

Купив в лавке свинины, Митико заколебалась. Не зайти ли ей в отдел? Как там Кадзи? По дороге в лавку она забежала к жене Окидзимы, но та встретила ее непривычно холодно. Они стоя перебросились несколькими ни к чему не обязывающими фразами, но потом жена Окидзимы выложила ей все начистоту.

Один из работников отдела, непосредственно подчиненный Окидзиме, был послан вербовать рабочих и растратил деньги, выданные ему на расходы. Сам по себе случай довольно обычный. Вербовщики сплошь и рядом присваивали часть денег, предназначенных для выдачи авансов рабочим. Для мелкого служащего это был немалый куш. Обычно все сходило гладко — лишь бы в отчете сходились концы с концами. Этот вербовщик тоже представил Окидзиме отчет, и даже с приложением расписок рабочих, получивших аванс. В отчете со скрупулезной точностью были записаны расходы на гостиницу, разъезды, объявления, угощения и даже на обеды и чаевые. И вот именно эта чрезмерная детальность отчета возбудила подозрение у Окидзимы, который вообще-то терпеть не мог копаться в цифрах. Он почуял, что здесь что-то неладно. К тому же план вербовки был выполнен только наполовину, а сумма расходов показалась Окидзиме завышенной. Он решил поговорить со своим подчиненным начистоту. И у растратчика не хватило храбрости соврать. Он признался, что, приехав в большой город, куда его посылали, завел себе любовницу-японку и развлекался с ней, переложив всю работу на агентов по вербовке. Окидзима горестно усмехнулся. Конечно, преступление можно было легко объяснить — одичал горняк в маньчжурской глуши… «Идиот! Нашел из-за чего себя ронять. Что, у городской бабы по-другому устроено, что ли? Болван, дубина!» — это все, что сказал Окидзима незадачливому кутиле. А сам стал мозговать, как выручить подчиненного. Доклады и финансовые отчеты по командировкам попадали на просмотр и визу к Кадзи. Окидзима надеялся, что Кадзи хоть и поймет, но цепляться не станет, тем более что отчет составлен гладко…

— Если бы господин Кадзи подписал отчет по дружбе, ради Окидзимы, все было бы в порядке… — обиженно сказала его жена.

Митико слушала ее с холодеющим сердцем.

Кадзи поступил по-иному. Просмотрев документы, он подошел к столу Окидзимы.

— Что-то здесь неладно, — сказал он, бросая бумаги на стол. — Говорят, банкиры отказывают в предоставлении займа, если заявитель чересчур детально расписывает статьи своих расходов и гарантии кредитоспособности. Вот и здесь примерно так же.

— Тебя, видать, не легко провести, — невольно усмехнулся Окидзима.

— Так внуши это своим подчиненным.

— Ну ладно, что нужно сделать, чтобы отчет прошел? — все еще улыбаясь, спросил Окидзима.

— Хоть соврать бы сумел, как надо; донес бы, скажем, что часть завербованных, получив авансы, сбежала.

— Ну, давай так и напишем!

— Не хочу, — сказал Кадзи тихо, но тоном, не оставляющим сомнений в его решимости. — Бухгалтерия правления, конечно, пропустит — там ничего не смыслят в наших делах. Но я не хочу.

— Ну а что же делать?

— Твой работник, ты и решай. Я лично считаю, что надо заставить его возместить растрату.

— Из жалованья? Сколько дашь сроку?

— Особенно растянуть не смогу. К квартальному отчету деньги должны быть внесены.

— А на что будет жить этот субъект?

— Не мое дело.

Окидзима уже не улыбался. Выпученные глаза его в упор смотрели на Кадзи.

— Собственно говоря, квартальный отчет меня не беспокоит, — продолжал Кадзи. — Но если я буду допускать такие вещи, здесь все останется, как было. Я не могу позволить разрушать то, что строю с таким трудом!

— Я бы внес из своих, да жену жалко. Вот что, давай порешим так: ты не визируй, а я поставлю свою печатку как твой заместитель.

— В свое время ты меня вышучивал как сентиментального гуманиста, а ты теперь кто будешь?.. Ладно, визируй сам, своей печаткой. Возражать не буду. Но с этого дня уж извини, бумаги от тебя буду в лупу разглядывать.

— Я принесу тебе энтомологическую лупу. Вот такая, — и Окидзима без тени улыбки показал пальцами размер стекла.

Когда отчет, завизированный Окидзимой, попал на утверждение к директору, тот обратил внимание, что на нем стоит виза заместителя, а не начальника отдела, как положено, и вызвал Окидзиму. Окидзима сумел кое-как выкрутиться, но пережил несколько неприятных минут.

— Ну и скотина этот Кадзи, продирает с наждаком всех без разбора, — пожаловался он жене.

— Уж больно крут ваш муженек да тороплив, — завершила свой рассказ жена Окидзимы. — На что мой хорошо к нему относится, и то говорит, с ним иногда ой как трудно бывает.

Митико была убеждена, что Кадзи поступил совершенно правильно. Но как сделать, чтобы его понимали и любили? Она страшно встревожилась. Может, зайти сейчас в отдел и посмотреть, как там… Ведь по лицам Кадзи и Окидзимы можно догадаться, помирились они или нет.

И она пошла. По дороге ей попался Чен, посланный в «веселый дом». Увидев Митико, он хотел было свернуть в сторону, но она уже успела его заметить. Глядя на распухшее лицо Чена, она спросила, озабоченно нахмурив брови, что случилось.

Чен вскинул опущенную голову.

— Я пойман на краже, и господин Кадзи меня ударил. Я вор!

У Митико слова замерли на губах. На глазах Чена блестели слезы. Она потребовала объяснить, в чем дело.

— Дело обычное, — сказал Чен. — Господин Кадзи японец, я китаец, только и всего.

Чен поклонился и пошел. Митико пошла за ним.

— Простите его, прошу вас.

— Что вы, госпожа, я сам виноват. Уж во всяком случае, перед вами. — И, поклонившись, он удалился.

Митико окончательно пала духом. Ей представилось лицо Кадзи, холодное, жестокое. Она пыталась прогнать этот образ, но он снова и снова возвращался. Холодное, бесстрастное лицо с крепко сжатыми губами и пристальным взглядом…

Попытавшись оправдать перед Митико жестокость Кадзи, Чен уже не мог сдержать обиды. Ненависть к японцам душила ого до слез.

Забыв про распухшее лицо и боль, Чен подошел к мосту через канаву. Там стояли несколько женщин. Окружив Чена, они принялись подшучивать.

— Сестричка Цзинь занята. Работает.

— Со вчерашнего вечера без передышки.

— Пойдем со мной, натянем ей нос!

Они хватали Чена за руки, перебрасывали одна к другой. Чен почувствовал себя ничтожным, жалким, смешным.

— А гость у сестрички Цзинь кореец, — сказала одна из женщин.

— Кореец? — зачем-то переспросил Чен.

— Да. Проходимец, видать. Побывал в переделках. У него шрам через всю щеку.

Чен вспомнил корейца, которого видел с Фуруя у харчевни. Тогда он сказал об этом Кадзи и заработал от него незаслуженный нагоняй. Несправедлив Кадзи, во всем несправедлив!

На крыльце появилась мадам Цзинь.

— О, что с тобой, мальчик? Ты подрался?

И стоило ей прикоснуться к его лицу, как исчезла ревность, за мгновение до того глодавшая Чена. Осталась только ноющая боль в подбитой скуле. И казалось, что исцелить эту боль может только она, ласковая мадам Цзинь. Она прижмет его к своей мягкой груди.

Она повела его за собой и в конце коридора приподняла занавеску. На кровати в оцепенении сидела женщина.

— Ты чего это? — спросила мадам Цзинь с порога. — Ты свободна? Дай-ка мы здесь побудем.

Женщина продолжала смотреть широко раскрытыми глазами в стену перед собой и не отвечала.

— Да что с тобой такое? Эй, Чунь-лань, очнись-ка!

Та медленно встала и вышла. На пороге она оглянулась и сказала странным, высоким, полным нежности голосом:

— Я все думаю, что сказать ему, когда снова увижу. Не знаю, что скажу… Нельзя же сказать, что я все время принимала клиентов?

— Дура! — холодно прикрикнула на нее мадам Цзинь. — Видеться будете самое большее раз в месяц, а за месяц ты чуть не сотню гостей примешь. Не разыгрывай из себя невесту, ты…

Глаза женщины потускнели. Она опустила занавеску и вышла.

— Вот взяла девка и влюбилась с первого взгляда. В рабочего из тех, которые за проволокой живут, — пояснила мадам Цзинь, усаживая Чена на кровать. — В точности, как я в тебя.

— Почему не у тебя? — спросил Чен.

— Там беспорядок. А что?

— Комната другая.

— А я та же!

Чен стоял с мрачным лицом. Не хватало смелости спросить эту женщину: та же? Так ли? Тело содрогалось от жгучей ревности, от гнева при мысли о бесстыдном разврате, какому она, конечно, предавалась с этим корейцем.

Подрядчик тем временем, самодовольно ухмыляясь, встал с постели Цзинь и оделся. Сумела, кажется, ловкая баба приворожить этого мальчишку… Если удачно продать сотню спецрабочих на какой-нибудь рудник, можно не только получить компенсацию за вербовку, но и самому заделаться подрядчиком. Тогда уж он не будет жить на подачки Усиды и всяких там Кобаяси. Сам будет хозяин, своим умом заживет!

Он заглянул в кабинку рядом с той, где были Цзинь с мальчишкой. Кабинка была свободна, он вошел и стал слушать. За тонкой стенкой разговаривали.

— Все японцы из одного теста, это давно известно, — слышался голос Цзинь. — Конечно, пока ты послушен и батрачишь на них, они тебя не тронут. Но за человека они тебя считать не станут, не надейся.

Чен молчал.

— Так ты сходи к своему другу на трансформаторную, договорись, — Цзинь перешла на шепот. — Остальное у нас уже готово.

— Я не твой кореец, — гордо сказал Чен. — Ради денег предателем не стану.

Что говорит, скотина! Лицо мужчины за тонкой переборкой искривилось в гневе. Да, он кореец, он из тех, с кем японцы обращаются, как с собаками, кого китайские хозяева за людей не считают, называют вероломным народом! Да, он бродяга без роду, без племени!

В эти мгновения подрядчику припомнилась вся его горькая жизнь. На путь бродяги и авантюриста толкнула его жестокая судьба, выпавшая на долю многим корейцам. С далеких времен, с тех пор, как японцы стали властвовать над Кореей, отравлялась душа народа, словно ядовитыми спорами дурной болезни заражали ее захватчики. И некуда было бежать от этой доли, она настигала тебя везде, куда бы ты ни подался. Приходилось идти на все, чтобы только выжить. Для бездомного, полураздетого, голодного человека честь и верность были ненужными вещами. Но как может такой вот китаец, сам страдающий от иноземного гнета, презирать его?

«Ладно, думай обо мне, что хочешь, скотина! Все равно сделаешь, как я хочу!» — Потрагивая шрам на щеке, кореец злобно смотрел на стену кабинки.

— Я знаю, — ответила Цзин. — Ты не из таких, что ради денег готовы на все. Но разве не доброе дело — спасти этих несчастных?

— А это их спасет? — неуверенно сопротивлялся Чен.

— Конечно! Ведь они сами просили меня помочь. А сделать это можешь только ты!

Разговор прервался.

— Потом… — послышался женский голос. — Хорошо? Ты сходи сейчас, а я буду тебя ждать.

Подрядчик быстро вернулся в кабинку Цзинь. Следом по коридору послышались шаги этого мальчишки. Спустя минуту в кабинку вошла Цзинь.

— Ну как? — спросил кореец.

— Ты лучше уходи, тебе тут нельзя сейчас…

— А ты будь поласковей…

Женщина вырвалась, отдернула занавеску и скрестила на груди руки.

— Смотри, если обманешь нас — трех дней тебе не прожить!

— Это чьи же слова? Уж не пампушечника ли?

Выражение жестокой ненависти мелькнуло на лице корейца.

Он встал с кровати.

— Мы все живем, взаимно помогая общему процветанию! Правда, лозунг-то японский…

И ушел. А Цзинь подумала про себя: если их накроют японские жандармы, не то что трех дней — дня не проживешь.

44

Чен возвратился примерно через час.

— Послезавтра мой товарищ будет дежурить в ночной смене, — сообщил он, устало валясь на кровать. — В час ночи, когда в механических мастерских загудит сирена, он выключит ток.

— А дежурный? Японец?

— Говорит, дрыхнет все ночи напролет.

— На сколько выключит?

— На две минуты. Пока сирена не кончит гудеть. Больше нельзя, говорит.

— А парень надежный?

— Я свою жизнь доверил. Не знаю, за что только… — невнятно сказал Чен, бледнея и впиваясь в женщину горящими глазами.

— А на сторожевой вышке свет тоже погаснет?

— Нет, на ограду отдельный рубильник. Высокое напряжение.

Чен бессмысленно замотал головой, словно стараясь сбросить с себя что-то. Повинуясь непонятному приливу нежности к этому юнцу, Цзинь прижала к груди его голову.

В этот вечер Кадзи снова впустил сорок женщин в бараки спецрабочих. Женщины уже забыли, как им солоно пришлось в прошлый раз, и поначалу вели себя беззаботно. Когда оплетенные колючей проволокой ворота распахнулись, первой мимо Кадзи пробежала Чунь-лань. Женщины весело зашумели. Кто-то крикнул ей вслед: «Никто твоего мужика не возьмет! А то переезжай совсем к нему за проволоку. Мы попросим за тебя господина Кадзи». Кадзи вопросительно посмотрел на мадам Цзинь. Она улыбнулась ему блестящими маслянистыми глазами:

— У нее есть возлюбленный здесь, за проволокой.

К десяти часам вечера Кадзи уже снова был у ограды. Настроение у него было отвратительное. Не ладилось у него ни на работе, ни дома. Плохо… Плохо…

Впустив сегодня женщин за ограду, он пошел домой ужинать. На душе было тепло от встречи с трогательной Чунь-лань. А Митико, наоборот, была расстроена рассказами жены Окидзимы и Чена. Правда, глядя, с каким аппетитом Кадзи уничтожает приготовленный ею ужин, она начала было улыбаться. Но Кадзи ничего этого не заметил. Он с увлечением рассказывал о любви Чунь-лань как о примере душевного благородства. Брошенная жизнью в такую бездну скотства, женщина все же не утратила высоких человеческих качеств…

— Да, видно, эта женщина способна на сильное чувство, — тихо согласилась Митико.

Ее любовь — рядом. Она может обнимать возлюбленного каждую ночь. И обманывать себя ребячливым лепетом: «Люблю, как мне сладко!» Но к чему все это, если возлюбленный отдал ей только тело, но не душу? Если он, обнимая ее, думает о чем-то другом, пусть даже о работе? Какая разница, кто его отнял у нее, работа или другая женщина? Где родится такая сила чувств, которая побуждает женщину рваться в тюремную ограду?..

— Что с ними будет теперь?

Кадзи пожал плечами.

— А поженить их нельзя?

— Мне?

Компания наняла его, Кадзи, овчаркой, подгонять стадо рабочих, и бросила ему вместо кости броню от армии и возможность обладать женщиной по имени Митико… А теперь он для усмирения спецрабочих воспользуется любовью Чунь-лань и бросит им подачку в виде «поселения вне лагеря», поженив Чунь-лань с ее избранником?..

Он ответил:

— Да, неплохо бы это устроить.

— Это было бы просто замечательно! — просияв, воскликнула Митико.

Да, любовь — это замечательно. Замечательно… А может, именно потому и замечательна, что никогда не получает желаемого завершения.

Вслух он этого не сказал.

— Ты хочешь им помочь, правда? — спросила Митико, наклонившись к нему. — Если сумеешь, это будет чудом, прекрасным чудом, совершившимся в разгар жестокой войны!

— Прекрасным чудом… Да… — Рука его, потянувшаяся было к столу, остановилась. — Откуда это у тебя?

Пододвинув к нему тарелку с пончиками, Митико счастливо улыбнулась.

— Не ожидал? Мне подарили муку и сахар.

— Кто?

— Не догадаешься. Жена Окадзаки. Вчера под вечер принесла. Сказала, муж так непростительно вел себя, вот и… Грубая женщина, но не такая уж плохая.

Митико осеклась и сдвинула брови.

— Ты что?

Пончики покатились по столу к рукам Митико.

— Вернуть немедленно.

— Да ведь…

Митико попыталась улыбнуться, но побелевшие губы не слушались.

— Как же я теперь… Я могу нажить неприятность…

— Ты уже нажила неприятность!

Такого грубого голоса у Кадзи Митико еще не слышала.

— Вчера? Почему сразу не сказала?

— Ты вечером был такой неприветливый, слушал нехотя.

— В общем верни. Скажи, что я на тебя накричал, и верни.

— Но почему?

Кадзи окончательно вышел из себя.

— Потому что убийца извиняется, поднося мне краденые продукты! — Кадзи метнул на Митико злой, ненавидящий взгляд. — Хватит прикидываться дурочкой! Ты что, не понимаешь моего положения, не знаешь, какие дела я тут затеял? Или думаешь, жены это не касается?

— Не знаю, — упрямо сказала Митико, побледнев еще больше. — Откуда мне знать? Ты ни о чем не рассказываешь. Откуда у них эта мука и сахар, я не знаю. Но женщины не всегда должны проявлять такой казенный формализм в этих делах.

Митико повторила слова жены Окадзаки. «Господин Кадзи этого не поймет, — уверяла та, — но вы согласитесь, что у мужчин могут быть свои причуды, а нам, женщинам, незачем разводить казенщину и всякие формальности». Ну как можно было после этого отвергнуть ее подарок под тем предлогом, что Кадзи будет сердиться? Ведь это означало бы, что именно они, а не Окадзаки затевают ссору.

— Я приняла вовсе не потому, что это так уж нужно мне.

— Ах, понимаю, это нужно мне! Избавьте, прошу, от таких забот!

— Ты недоволен, что я приняла это от Окадзаки, правильно? А если бы это принесла жена Окидзимы?

Кадзи не нашелся сразу, что ответить. Если бы это принесла жена Окидзимы, он, пожалуй, и вправду не стал бы так злиться. Вернее всего, он принял бы подарок, а легкое чувство неловкости как-нибудь заел бы сладкими пончиками…

— Все равно велел бы вернуть!

— Ну да, ты ведь такой безупречный человек! — Митико подняла на него взгляд, полный обиды. — Ты избил Чена? Я до последней минуты никак не могла понять, почему ты это сделал…

Лицо Кадзи исказилось гримасой боли.

— Тебе не хотелось его избивать, верно? — продолжала Митико. — Но ты все же избил. Почему? В наказание за кражу? Нет, ты достаточно добр, чтобы простить такую пустячную провинность. Тебя опозорили, ты спасал свою репутацию — вот почему ты сделал это ужасное дело!

Она права, ему нечего возразить. Хотя горько признаваться в этом самому себе. Разве у него не было других средств, кроме рукоприкладства? А, что было, то было, не исправишь. Он расценивает поступок Чена как протест, а что он сделал для облегчения участи еще десяти тысяч таких же горемык?.. Штабели муки и завтра и послезавтра будут лежать в складе мертвым грузом, и ни один мешок не будет раскрыт, чтобы утолить голод тех, кому по праву принадлежит эта мука. Ее берегут, это премия для поощрения усердных, это «пряник», который японцы изредка кидают рабочим. И Кадзи не в силах, не вправе раздать ее голодным. Да если бы и мог, то повредил бы себе — лишился бы «пряника», который помогает ему управлять рабочими. Не так уж много у него таких возможностей. Вот почему Кадзи ничего не предпринял после того, как ударил Чена. Ничего! Просто прикрылся правилами и помышляет теперь только о своем положении, о своей амбиции.

Однако в ту минуту, когда в роли сурового судьи перед ним поднялась Митико, сознание тяжести своей вины отступило перед чувством оскорбленного достоинства. И чувство это незаметно перерастало в озлобление, медленно, но неуклонно, словно яд, распространявшийся в крови.

Митико же, лихорадочно спеша защитить уязвленную любовь свою от вытесняющей ее враждебности, не останавливаясь, атаковывала его.

— Ты мелкий человек, не поднять тебе большого дела! Неужели ты не видишь, что, цепляясь к ничтожным мелочам, ты мешаешь людям работать?

— То есть… Что ты хочешь сказать?

Он ждал ответа, затаив дыхание. Куда девались их влюбленность, их единомыслие? Лед, лед на сердце…

— Знаешь, что сказала жена Окидзимы? «Господин Кадзи хороший работник, да только больно круто поворачивает, перехватывает через край». Ты все спешишь, до конца не продумаешь, а Окидзиме приходится выкручиваться. Понимаешь, что говорят? Со стороны кажется, что ты хочешь все успехи приписать себе одному.

Нет, Окидзима этого не мог сказать! Кадзи молча глядел на свою руку. Она непроизвольно сжалась в кулак. Конечно, это все интриги Окадзаки. Он хочет поссорить его с Окидзимой. А глупая, наивная Митико поверила… Надо объяснить ей все как следует.

Но в это мгновение Митико сказала:

— Я раньше не верила, думала, все это от зависти к тебе. А теперь мне кажется, что они правы.

— Ну что ж, верь им.

Кадзи стремительно поднялся. Взгляд упал на блюдо, висевшее на стене. Взмыло желание разбить его вдребезги на глазах у Митико. Упоенное объятие любовников — зачем здесь этот образ, чуждый им теперь? С каким чувством он покупал тогда это блюдо! Где оно теперь, это чувство?

— Ты куда? — приподнялась Митико.

— Меня сорок женщин ждут. Не ты одна.

Он ушел, подавленный и обиженный.

Он «перехватывает через край». Хочет приписать все себе одному. Придирается к мелочам и мешает работать… Неужели Митико и впрямь считает его никчемным, мелким человеком? Ну и пусть! В любом случае верно одно: только безнадежный дурак может пытаться, как он, соблюсти справедливость в делах, несправедливых с начала до конца…

От невеселых мыслей Кадзи отвлек шорох у стены одного из бараков. При тусклом свете, падавшем из окон, ничего нельзя было разглядеть. Он подошел вплотную к проволоке и осветил ее карманным фонарем. Кружок тусклого света пополз по стене и наконец выхватил из темноты неясные контуры двух человеческих тел. На земле сидели мужчина и женщина, нежно обняв друг друга. Женщина как будто плакала, прильнув лицом к груди мужчины, у нее дергались плечи, а он, по-видимому, утешал, успокаивал ее, ласково поглаживая по голове. Мужчину Кадзи узнал — это был староста четвертого барака Хоу. Лица женщины не было видно.

Кадзи выключил фонарь. Постоял в темноте, размышляя, не оставить ли женщин еще на час. Зачем? Этой паре все равно будет мало, а в бараках… еще лишний час скотства, зловония, пота, грязи. Нет, не нужно.

Три раза мигнул свет. Из бараков одна за другой стали появляться женщины, безмолвные и безжизненные, как тени. Охранник отворил ворота, и они вышли за ограду, бессильно волоча ноги.

Перед Кадзи остановилась мадам Цзинь. Кадзи предложил ей сигарету.

— Благодарю, — сказала она и, потянув за руку женщину, стоявшую позади нее, сипло проговорила:

— Эта вот говорит — хочет замуж. Можно ей?

Кадзи осветил женщину фонариком, приподнял за подбородок ее опущенную голову. В синеватом свете на него глянуло бледное лицо Чунь-лань.

— За Хоу из четвертого барака?

Ответом ему была улыбка женщины, по-детски счастливая. Кадзи погасил фонарик.

Чунь-лань судорожно вцепилась в рукав Кадзи, хотела что-то сказать ему, но, видимо, раздумала и отпустила рукав.

— Хорошо, я подумаю, — сказал Кадзи упавшим голосом.

Женщины устало потащились прочь.

Прекрасна любовь, если она может соединить людей, разделенных смертоносной колючей проволокой, преградой в три тысячи триста вольт!.. Но как могуча должна быть вера, как дерзновенна мечта, которая порождает такую любовь!

Он поплелся домой. Митико не спала. Он застал ее уныло сидящей у его стола, под их заветной роденовской парой. На бледном лице были заметны следы слез. Она пристально взглянула на Кадзи, она искала у него на лице признаков готовности к примирению.

Не глядя на нее, Кадзи сказал:

— Я, возможно, еще раз «хвачу через край».

— Ты опять за свое! — голос Митико дрогнул.

— Нет, на этот раз в защиту любви падшей женщины и узника.

Полные слез глаза Митико засветились слабой улыбкой. Недолго живет обида в молодых душах. Впрочем, и радость тоже.

Часть вторая

1

Через два дня ночью убежало еще одиннадцать человек спецрабочих. На колючую проволоку были набросаны рогожи. По-видимому, беглецы перелезли через изгородь по ним. Но рогожи ведь не могли предохранить от тока высокого напряжения! Все бараки были тщательно осмотрены, но безрезультатно; никаких инструментов или приспособлений, которые могли бы облегчить побег, обнаружено не было. Обозленные работники отдела рабочей силы содрали с нар оставшиеся рогожи — пусть теперь поспят на голых досках!

После первого побега, когда убежало четверо, Кадзи сказал Ван Тин-ли: «Ну, уж если бежать, так группами человек по десять, по двадцать». Выходит, они послушались его совета.

— Вот сволочи, прямо издеваются! — выругался Окидзима. На лбу у него вздулись сине-зеленые прожилки. — Хорошо же, теперь я церемониться не буду. Эти старосты у меня покряхтят, но выложат все, — зло добавил он.

— Не кипятись, — холодно сказал Кадзи. — Бараками заведую я, и тебе незачем беспокоиться. Так и скажи директору, что ты тут ни при чем. Всю ответственность в данном случае беру на себя.

— Вон ты какой! — взорвался Окидзима. Глаза у него готовы были выскочить из орбит. — Хватит! Ты что мелешь?

Кадзи смутился: действительно, к чему это чванство? А все Митико, это она подогревает в нем это чувство. И он с неприязнью подумал о жене.

— Ладно, извини. Я хватил через край. Но бить их не надо…

Кадзи доложил о побеге директору по телефону. Тот было раскричался, — у Кадзи даже в ушах зазвенело, — но сразу же утих. Все-таки выход на работу вольнонаемных рабочих повысился на двадцать процентов, а это как-никак заслуга отдела рабсилы. Штурмовой месячник проходит успешно. Добыча руды постепенно приближается к плановой наметке. Поэтому не стоит всерьез ссориться с Кадзи. Да и женщин в бараки пленных стали пускать по его, директора, распоряжению, а побеги происходили как раз на следующий день после того, как женщины посещали рабочих. И если между этими фактами есть связь, то ему тоже не поздоровится.

— Тщательно расследуй все и прими нужные меры. Кстати, подумай, как оправдаться перед жандармерией. — С этими словами директор положил трубку.

— Попробуем узнать кое-что у женщин, — предложил Кадзи.

Цзинь встретила их у входа. Кокетливо улыбаясь, она сказала, что больше всего на свете боится лягушек и красных. Какой же ей смысл помогать им? Ведь это из-за них ее принуждают к постыдному ремеслу, которое вызывает у нее отвращение. О, она с удовольствием откажется от посещения бараков, где ее заставляют удовлетворять скотские желания этих красных. Цзинь проговорила все это, не переводя дыхания, с самым искренним возмущением.

— Хорошо, — сказал Кадзи. — По всей вероятности, мы прекратим эти посещения.

Из барака выскочила Чунь-лань. Она быстро заговорила на ломаном японском языке, чуть не набрасываясь на Кадзи.

— Не надо прекратить! Я ходить! Я ходить!

— Чего это она? — спросил Окидзима у Кадзи.

— Подружка Гао.

— Вот что, — ухмыльнулся Окидзима. — Твой Гао сбежал, бросил тебя, понимаешь? Ты что, не знала?

— Ты говорить неправду! Нельзя! Господин Кадзи, Гао не бежать? Он не бежать?

— А вот сбежал, говорю, — сказал Окидзима.

— Не бежать! Не бежать! Гао здесь. Все бежать — он все равно здесь. Он никогда не бежать.

— А кто говорил, что все будут бежать?

— Никто говорить. Я не знаю.

Окидзима ударил ее по щеке.

— Не принимай нас за дураков! Говори правду!

Из глаз Чунь-лань брызнули слезы.

— Нет, мой Гао не убежит. Он не может оставить меня! — Эти слова Чунь-лань сказала по-китайски.

Окидзима ударил ее еще раз. Чунь-лань пошатнулась.

— Говори!

— Я не знаю. Ничего! Ничего!

Окидзима ударил ее еще три раза подряд.

— Прекрати! — крикнул Кадзи.

— Не прекращу! Недоставало, чтобы она еще издевалась надо мной!

Кадзи притянул к себе Чунь-лань.

— Не плачь. Гао не убежал. Успокойся, ты в самом деле ничего не знаешь?

Женщина сквозь плач повторяла:

— Я не знаю, не знаю.

Кадзи посмотрел на Цзинь. Та все время глядела на Кадзи, но как только их глаза встретились, поспешно отвела взгляд.

— И ты ничего не слышала?

— Если я что-нибудь узнаю, я все скажу вам, господин Кадзи. Потому что я не хочу, чтобы господин Кадзи сердился. Ведь если господин Кадзи рассердится, нам всем плохо будет, — ответила Цзинь смиренным голосом.

— А ты не врешь? Если будешь врать, я и в самом деле рассержусь.

— Господин Кадзи хороший, ему нельзя врать.

Вот и разберись тут. Что думает и чувствует эта женщина? Что скрывается за ее улыбкой?

Выйдя из «веселого домика», Кадзи и Окидзима направились в трансформаторную. Окидзима был мрачен. В трансформаторной ничего подозрительного они не обнаружили. Ночная смена уже ушла. Японец, дежурный утренней смены, упрямо стоял на своем — дежурный ночной смены не мог уснуть. Он категорически заявил, что такая халатность абсолютно немыслима для рабочего-электрика. А если японец-дежурный добросовестно несет свои обязанности, электрику-китайцу просто невозможно выключить ток.

— Запутанная история, — пробормотал Кадзи, когда они вышли из трансформаторной. — Доказать, что ток был выключен, невозможно, нет фактов, но нет и уверенности, что он не был выключен. А если ток не выключался, выходит, одиннадцать человек просто испарились!

— Что они испарились — это факт, — пробурчал Окидзима. — А вот как им это удалось, узнать можно, если только захотеть.

— Каким образом?

— Ты же человек строгий! А в трансформаторной всех по шерстке гладил.

— Что же делать? Улик ведь нет!

Окидзима сердито сплюнул.

— Ладно, делай, что хочешь!

— Да что ты злишься?

— Никто не злится, ерунда! Только ты неисправимый феминист.

— Возможно.

— Баб-то ты хоть немного знаешь?

— Допустим.

— Тьфу! — опять сплюнул Окидзима. — Вот ты из-за пустяка ударил Чена, а стоило провиниться бабам, ты уже и раскис.

— Ладно, женщин ты все-таки поручи мне, раз уж я феминист, — сухо сказал Кадзи, поглядывая в сторону колючей проволоки. — А сейчас я хочу поговорить с Ваном и Гао. Скажи, ты опять будешь драться?

— Не знаю.

— В таком случае иди в отдел. — И Кадзи, оставив Окидзиму, прошел за колючую проволоку к баракам.

Ван Тин-ли появился со стопкой исписанной бумаги. Ван молча протянул рукопись Кадзи.

— Вы, я вижу, последовали моему совету, — сказал Кадзи. — Причем впервые проявили такое поразительное послушание. Если бы вы его проявили по какому-либо другому поводу, я, пожалуй, забеспокоился бы… И еще… Я не знаю, Ван, чем все это кончится, но я твердо убежден, что это дело ваших рук.

Ван молчал, он лишь внимательно следил за движением губ Кадзи.

— Кстати, — продолжал Кадзи, — я думаю, что теперь мне не стоит заступаться за вас. Это все, что я хотел вам сказать сегодня.

Зажав рукопись под мышкой, Кадзи повернулся и ушел.

Не успел Кадзи усесться за стол в отделе, как позвонил директор. Он сказал, что к нему явился Фуруя и посоветовал либо совсем не пускать женщин к пленным, либо оставить все по-прежнему, но завербовать среди них осведомителей.

— Это что, приказ? — холодно спросил Кадзи.

— Нет, я просто советуюсь.

— А вы сами как полагаете?

— Я в этих вопросах дилетант. Ведь редко приходится иметь дело с женщинами. Я полагаюсь на тебя.

Голос директора звучал вполне миролюбиво. Кадзи горько усмехнулся. Начальство умывает руки. Кадзи живо представил себе физиономию директора. Он долго сидел, устремив неподвижный взгляд в пространство, и перед глазами его маячило лишь лицо Куроки.

Чен, глядя на Кадзи, боязливо ежился. Ему казалось, что Кадзи смотрит на него и видит все, что творится в его душе. Вот сейчас он бросит телефонную трубку и вспыхнет от гнева. Может, лучше признаться, тогда станет легче? Какое там легче — тогда ему конец! И все же лучше признаться. Если так будет тянуться долго, он все равно не выдержит. Надо вымолить прощение. Один раз, только один раз Кадзи должен простить. Нет, не простит! Ведь он его побил за какие-то пять килограммов муки. Нет, этот человек не простит, не такой он. А что сделал дурного он, Чен? Помог спастись своим несчастным соотечественникам, только и всего…

Кадзи сказал в трубку:

— Я не собираюсь делать ни того, ни другого.

«Ага, значит, он не подозревает женщин», — подумал Чен, поглядывая исподлобья на Кадзи. Ему стало немного легче.

— Да, верно, я противился вашему проекту пускать женщин к пленным, — сказал Кадзи, продолжая телефонный разговор, — но теперь изменил свою точку зрения.

Интересно, почему? Чен почти открыто посмотрел на Кадзи, который, не отнимая трубки от уха, перелистывал рукопись Ван Тин-ли.

— Да, Окидзима полагает, что здесь замешаны женщины, — Кадзи мрачно улыбнулся. — Возможно, он прав. Но если даже это так, проблема спецрабочих не будет разрешена тем, что мы прекратим их свидания с женщинами или найдем среди них пособницу побега.

Страх снова навалился на Чеиа и сдавил ему грудь. Может, Кадзи, догадываясь обо всем, нарочно делает вид, что ничего не знает? Если так, лучше немедленно признаться и просить о прощении.

Кадзи положил трубку и спокойным голосом окликнул Чена. Чен поднялся, готовый ко всему.

— Переведи, пожалуйста, вот это на японский. — И Кадзи протянул ему рукопись Ван Тин-ли.

2

«Я начну с того, что, по-видимому, сразу же заинтересует японцев, — так начиналась рукопись Ван Тин-ли. — То есть с женского вопроса. Собственно, это не так уж важно, я мог бы начать и с другого. Например, с изобретенного японцами лозунга о единении пяти наций: японцев, китайцев, корейцев, монголов и маньчжуров. Однако с тех пор, как нас сюда привезли, а точнее, еще раньше, с того дня, когда мы были насильственно оторваны от родных мест, мы, к своему удивлению, узнали, что японцы куда больше интересуются женской проблемой, чем единением наций. Вот почему я начинаю с этого вопроса.

Японцы, поставленные здесь над нами, излечили наши накожные заболевания, более того, они обеспечили нас минимальным питанием, необходимым для поддержания нашей жизни и еще более необходимым для того, чтобы мы были способны к труду. Если учесть, что в лагерях для военнопленных мы и того не имели, что ж, и это уже можно назвать счастьем. Но нам повезло еще больше. В наши бараки, огражденные колючей проволокой, однажды вошли женщины. Японцы, поставленные над нами, оказались образованными людьми: они разбираются в зоологии.

Поясню свою мысль. В клетке находится подопытное животное, ему дают есть ровно столько, сколько нужно, чтобы не околеть. Постепенно оно теряет жировой покров, потом начинается истощение. Но японцев интересует теперь другой вопрос. Любопытно, теряет ли животное при таком рационе способность к размножению? И они впускают в клетку такое же животное другого пола. И что же? Случка происходит, хотя на это тратятся последние жизненные силы. Великолепно! Опыт удался! Но посмотрим, сколько раз это возможно?! О, японцы хорошо знают финал. И вот к пяти сотням самцов, разгуливающих за колючей проволокой, подпускают сорок самок. Посмотрим, как поведут себя самки, покрываемые десятки раз подряд. Неужели выдержат? Для полноты картины опишу вам, как все это происходит. Может быть, познания японцев в области зоологии пополнятся новыми сведениями.

Я не знаю, занимается ли зоология вопросами стыдливости. Кажется, нет. Так вот первые сорок мужчин и сорок женщин при тусклом свете (его не выключали, надо же посочувствовать людям, пусть приглядятся друг к другу) сперва растерялись. Как приступить к такому занятию при всех? Выход был найден: пары легли не рядом, а по кругу, ногами внутрь, тогда не видно соседнюю пару. Так был побежден стыд. Не правда ли, очень любопытный способ? Как вы считаете? Впрочем, некоторые вышли из положения проще — они прикрыли лица тряпками. Пусть их видят другие, они-то сами никого не видят, вот и создается иллюзия, что в клетке больше никого нет. Возможно, это уже из области философии, но в мире ведь все так относительно…

Закройте на минуту глаза и попробуйте представить себе это великолепное зрелище, оно достойно кисти первоклассного мастера. И название картины готово — «Стыдливость». Какое великое произведение искусства осталось бы в веках!

Каков же результат?

Люди, находящиеся за колючей проволокой, убедились, что их больше не считают за людей, а поставленные над ними японцы получили неопровержимое научное доказательство, что человек в этих условиях не теряет способности к размножению.

Не сочтите меня назойливым, если я укажу еще на одно научное открытие, честь которого также принадлежит японцам.

Наш древний предок однажды в погожий день взял в руку палку и сбил ею плод. С этого мгновения человекоподобная обезьяна перестала быть животным. В другой день — думаю, что это был холодный день, — он научился добывать огонь. Можно считать, что с этого момента началась история цивилизации. Но вот пришло время, когда миром стало править золото, и все покорно склонили голову под его властью. А затем… затем пришли наши дни, над головами ни в чем не повинных людей стали взрываться бомбы и снаряды, люди начали охотиться за людьми. Это часто называлось справедливостью и цивилизацией. А по-моему, это закат цивилизации. А тут еще этот блестящий научный опыт!

На превращение животного в человека потребовалось несколько сот тысяч лет. Обратная эволюция совершается быстрее, она длится не более года. Все это доказано японцами достаточно убедительно. Они отлично преуспели в производстве животных из людей.

Прошу вышеизложенное считать моим личным мнением. Я излагаю его здесь исключительно из уважения к необычной увлеченности японцев естественнонаучными изысканиями.

Теперь, мне кажется, следует перейти к освещению одной проблемы из области социальных наук — ведь и в этой области японцы пытаются сделать ошеломляющие открытия.

У меня на родине была знакомая девушка. Ей было семнадцать лет. Семнадцать лет, воплощение красоты и скромности! У нее был жених. Они любили друг друга, но у жениха не было достаточно земли, чтобы создать семью. Тогда юноша решил накопить денег, он стал работать поденщиком. Казалось, их жизненные планы, хотя и медленно, подобно тому как весенние побеги трав пробиваются сквозь снежный покров, все же начинают сбываться. Но вот однажды в их деревню заявились два японских солдата. Кажется, они просто гуляли — их часть несла гарнизонную службу в близлежащем городке. Они увидели девушку, подошли к ней, улыбаясь, — так улыбаются добрые соседи, — и одарили ее конфетами. Затем, все так же улыбаясь, вошли к ней в дом. Но там… О эта японская улыбка!.. Ударом кулака один сбил старого отца девушки с ног, другой набросился на девушку. Девушка закричала, на крики прибежал ее возлюбленный с товарищами. Они связали насильника. Другой солдат сумел убежать. Начальник гарнизона был истым представителем японского самурайства. У него были своеобразные философские воззрения на проблему насилия. Завоеватель не должен жестоко обращаться с населением завоеванных областей. Лучше избегать грабежей и насилий. Впрочем он считал, что насилия над женщинами вовсе не преступление, а всего лишь увеселительный эпизод. Но если уж обстоятельства вынуждают к насилию, или оно почему-либо уже совершено, то его нужно доводить до логического завершения. Не правда ли, четкая концепция? По-видимому, это означает, что если его подчиненный совершил насилие, так уж лучше прикончить жертву.

Так вот, выслушав доклад убежавшего солдата, начальник гарнизона тут же принял решение. Неслыханно! Китаезы захватили солдата овеянной славой японской императорской армии! Возмутительно! Раб осмелился противиться хозяину! Надо подобающим образом разъяснить ему, кто прав, а кто виноват. По его приказу вооруженный отряд окружил деревню, ворвался в нее, уничтожил всех мужчин, а женщин изнасиловал. Всех без исключения. Ту девушку насиловал весь отряд по очереди. И на все это заставили смотреть ее возлюбленного. Потом его убили. Солдат, которого он тогда связал, размозжил ему голову прикладом винтовки.

И это еще не все. Потрудитесь дочитать до конца.

Бывший доцент университета вернулся из города в свою родную деревню. Ему надо было немного отдохнуть и подлечиться. Его жена работала учительницей в сельской школе. Когда в деревне начались массовые насилия, доцент, беспокоясь о жене, прибежал в школу. Там уже хозяйничали японские солдаты. Доцента схватили и связали. Что он мог сделать один, да еще больной? В этот момент из окна школы во двор солдаты выбросили нагое тело жены доцента и что-то крикнули тем, что находились во дворе. Раздался дружный хохот. Видимо, они решили позабавиться еще. И вот — читайте, читайте — один из солдат, возможно в порыве возвышенных чувств, нарвал с клумбы букет цветов, посаженных учительницей, и сунул букет между ног женщины. Солдаты загоготали — какой джентльмен!

Чем же закончить эту картину? Над умирающей женщиной продолжали глумиться — острый кол заменил цветы. И снова смех… Она просила скорее добить ее, смерть несла избавление от мук.

Мой молодой повелитель, вероятно, понимает, почему я так подробно пишу о страданиях женщин. Психический склад у наций различен, и все же в одном они сходятся. Любой мужчина испытывает и стыд, и боль, и ненависть, когда видит, что представитель другой нации надругался над его соотечественницей. Так уже повелось исстари.

И вот я спрашиваю: неужели господа японцы настолько тупоголовы, что исключают возможность подобного надругательства над японскими женщинами в будущем со стороны их завоевателей? Ведь война пока еще не исключена из жизни общества, и сегодняшний победитель завтра может оказаться в положении побежденного. Тысячелетняя история мира доказывает это достаточно убедительно.

Возможно, я повторяюсь, но не могу не написать вот еще о чем. Японцы воображают себя венценосной нацией, верят или пытаются верить в «несокрушимость острова богов». Немцы упорно отрицают достоинства любой нации, кроме собственной. Американцы все свое хвастливо называют лучшим в мире. Такое чванство присуще в той или иной степени всем нациям, и об этом, пожалуй, не стоило бы говорить. Однако обратите внимание на одно обстоятельство. Японцами называют возникшее уже давно сообщество людей, воспитанное в среде, где господствовала японская политика, экономика, нравы, семейный уклад. Часть этого сообщества составляет многомиллионная армия, которая в Китае повсеместно совершала массовые насилия, убийства, грабежи. Путь вашей армии — путь преступлений. Но ведь и в других капиталистических странах в идентичной среде, которая ничем не отличается от японской, существуют такие же сообщества людей, а часть из них тоже представляет собой многомиллионные армии, опять-таки ничем не отличающиеся от японской. И вот судьба дает вам возможность представить себе, что будет когда-нибудь с вашей страной, с вашим домом, с вашей семьей, с вашей возлюбленной. Впрочем, мое предупреждение, кажется, уже запоздало.

Однако вернемся в ту деревню. Деревню сожгли дотла. Разве можно было оставить это гнездо сопротивления?

Несколько десятков мужчин, не оказавших, подобно мне, сопротивления, были «взяты в плен» и отправлены в лагерь. Одни из нас потом стали орудиями труда, другие заменили подопытных свинок в японских военных лабораториях. Подобные расправы творились всюду, так что «пленных» набралось много сотен.

Что же было потом?

Нами набили до отказа крытые вагоны. В течение многих суток мы тряслись по железным дорогам в запертых вагонах, не получая ни пищи, ни воды. Наконец мы попали в лагерь. Тут оказалось много воздуха, воды… побоев и работы. Особенно много работы и побоев. Мне кажется, что японцы почти все, без исключения, прекрасно усвоили одну особенность. Они, конечно, знали, что человек — это наиболее дешевая рабочая сила, более дешевая, чем какая-либо другая. И бык, и лошадь, когда устанут и проголодаются, перестают работать, сколько бы раз кнут ни опускался на их спины. А человек, как бы он ни устал, ни изголодался, все же работать будет, его заставляет работать страх и постоянная надежда на лучшее. И японцы это прекрасно поняли, проявив гениальную прозорливость. А если некоторые и подохнут на работе, это не важно. Ведь японцы подсчитали, что таких двуногих зверей в Китае почти полмиллиарда!

И вот одни умирают от изнурения, а другие на их крови и поте жиреют, ласкают свой слух изящной музыкой, развлекаются в любовных утехах и спокойно спят.

Я кончаю. В заключение расскажу один забавный случай. Однажды один мой соотечественник — имени его я не знал, он был из другого лагеря — похитил из продовольственного склада продукты и сбежал. В нашем лагере тоже объявили о побеге, сообщив, что беглеца зовут Ван Тин-ли. Меня схватили, потому что я тоже Ван Тин-ли. Допрашивавший меня нижний чин, видимо, не знал, куда девать свою энергию — фронт был далеко и проявить воинскую доблесть было не так-то просто. Он начал меня пытать. Конечно, все, в том числе и допрашивающий, знали, что не мог же я, находясь в одном месте, совершить кражу в другом, да было бы и нелепо удрать из своего лагеря, обокрасть склад в другом и снова вернуться в свой. Но это во внимание не принималось. Раз я Ван Тин-ли, значит, преступление совершил я. Вот тут я впервые на собственной шкуре испытал страшную силу формализма! Силлогизм был построен просто: преступник

— Ван Тин-ли, ты носишь фамилию Ван Тин-ли, следовательно, ты и есть преступник. Что можно возразить против этого?

В общем я получил столько ударов, сколько им хотелось. После этого меня опять спросили о фамилии, возрасте и профессии. Я ответил, что фамилию Ван Тин-ли я ношу уже тридцать два года, и что по должности я был доцентом университета. Тогда допрашивающий засмеялся и сказал, что я действительно Ван Тин-ли, но по профессии всего лишь вор. Меня опять избили, последний удар пришелся между ног. От этого удара я потерял сознание, но, может быть, благодаря этому и остался жив, хотя на всю жизнь превратился в евнуха. После этого меня поставили чистить выгребные ямы японцев. Сбежавшего Ван Тин-ли вскоре поймали и расстреляли, но мой «следователь» не угомонился. Как-то он подошел ко мне и, ухмыляясь, спросил:

— Ты, кажется, Ван Тин-ли?

Я утвердительно кивнул.

— Ты был доцентом, говоришь?

Я это подтвердил.

— Нет, ты не доцент, ты золотарь.

Мне пришлось согласиться и с этим. Тогда он добавил, что я еще и вор. Против этого я возразил, и он одним ударом сбил меня с ног.

Неизвестно, где ждет тебя счастье. Однажды для работ в отдаленном районе отобрали несколько сот сравнительно еще здоровых людей. Я был худ и слаб, и меня не взяли. Потом мы узнали, что наши соотечественники сооружали какой-то военный объект, а по окончании строительства их всех уничтожили. Почему? Очень просто: они ведь знали военную тайну и могли ее разгласить. Правда, просто? Кстати, могилу они копали себе сами.

Ну, пожалуй, хватит. Приношу глубокую благодарность поставленному надо мной японцу за то, что он дал мне карандаш и бумагу. Пока я держу в руках карандаш, меня, по-видимому, еще можно признавать человеком. Однако бумага уже кончилась. Может быть, это конец и моего человеческого существования?»

Кадзи отправился в барак. Ван Тин-ли сидел у самой двери и палочкой чертил на земле, потом стирал. Увидев Кадзи, он поднял голову и улыбнулся.

— Зачем ты все это написал? — спросил Кадзи.

— Знаете, как дикий зверь… — усмехаясь, ответил Ван. — Присядет, осмотрится, увидит, что безопасно, и очищает кишечник. Жить мне все равно осталось недолго, а так хочется очиститься от пакости. Накипело…

— Значит, решил, что здесь безопасно? Это как бы завещание? Ну что ж, поговорим начистоту. А все же японец, который стоит перед тобой, отличается чем-нибудь от тех, о ком ты написал? Или не отличается?

— По-видимому, на этот вопрос легче ответить самому японцу, — сказал Ван, не гася усмешки. — Отрадно уже то, что господин Кадзи сам осознал разницу. А что возьмет в нем верх — это будет зависеть от него самого. Это различие либо совсем сгладится, либо, напротив, еще больше возрастет. Все в ваших руках.

— А чего бы тебе хотелось?

Впервые за все время Ван громко рассмеялся, обнажив обломанные зубы — следы несчетных зуботычин.

— Я не для себя стараюсь. Вы прекрасно знаете: как только человек перестает заниматься самоусовершенствованием, все самые добрые начала в нем могут погибнуть. В двадцать лет человек всегда гуманист, правдолюбец, к тридцати он в большинстве случаев становится практичным, а после сорока он уже весь во власти эгоизма. А почему? Потому что не сумел развить в себе добрые начала, проявлявшиеся в нем в двадцатилетнем возрасте.

— О, это уже настоящая лекция. За такие лекции большие деньги платят, — невесело усмехнулся Кадзи; в глазах его не было и тени улыбки. — Однако, Ван, вам не пришло в голову, что огонь, который лижет ваши ступни, уже опалил души многих японцев, что прежде всего подверглись агрессии от своих же соотечественников они, эти японцы. Вы сейчас за колючей проволокой, как с вышки, можете, если захотите, даже заниматься наблюдением: «Ага!.. Вон японец, вон агрессор!» Или, говоря вашими словами, можете развивать в себе добрые начала. А мне, которого подвесили над огнем, что прикажете делать?

Ван медленно качал головой, словно говоря: нет, не так все это, не так! Затем он сказал:

— Каждый человек склонен считать себя страдальцем. Событиям своей жизни он часто стремится придать трагическую окраску. Однако факты упрямая вещь. Нельзя, например, человека, сидящего за колючей проволокой, убедить, что он более счастлив, чем тот, кто разгуливает по ту сторону. Да убеждающий и сам этому не верит, ибо факты говорят о противоположном.

Кадзи опять усмехнулся, на этот раз уже мрачно.

— Мне бы хотелось посмотреть, что бы ты стал делать на моем месте… Ну ладно, как-нибудь еще поговорим. Может, мы и найдем общий язык… — С этими словами Кадзи отошел, но тут же вернулся и добавил уже другим тоном:

— У вас в уборных нет даже бумаги и вы пользуетесь травой. Дадим старые газеты. До такой степени развить свои добрые начала я могу… И еще. К какой бы категории японцев, по твоим наблюдениям, я ни принадлежал, я и дальше намерен допускать к вам женщин, чтобы, как ты выражаешься, продолжать опыты. Наверно, твое перо заклеймит меня позором. Но хотелось бы знать, а сам господин доцент не участвует в этих опытах?

Улыбка сошла и с лица Вана и с лица Кадзи; они холодно, испытующе смотрели друг на друга.

3

— Не могу поверить, — сказала Митико, держа в руках рукопись Вана. — Получается, что японские солдаты сущие звери.

— Ну, это относится не только к японской армии, — ответил Кадзи. — Армия Чан Кай-ши при соответствующих обстоятельствах, вероятно, ведет себя так же. Может быть, та армия, к которой принадлежит Ван и его товарищи, другая… Да, она должна быть другой, потому что иначе в человека вообще не стоит верить. Я все-таки думаю, что зверствуют только завоеватели.

— Но ведь и среди них должны быть люди! — Митико очень хотелось поверить, что это так, ведь она сама была японкой. — Ну вот ты, например, ведь ты не стал бы так поступать? — Взгляд ее был жалкий, просящий.

— Нет, — сказал Кадзи.

Нет, ни при каких обстоятельствах, слышишь, Ван!

Да, я не стал бы, но все равно я буду соучастником преступлений. Если моя часть ворвется в какую-нибудь деревню и начнет насиловать женщин, что мне останется делать? Ведь не хватит же у меня смелости прекратить насилие? Вот это-то ты хотел сказать Ван. Господин Кадзи, развивайте свои добрые начала, не то вы превратитесь в гуманного ханжу!

Кадзи спрятал рукопись в ящик стола.

— В общем я тоже хорош! Как я вел себя, когда убили рабочего? А когда ударил Чена? И ты еще меня мучила.

— Я тебя не мучила, — покачала головой Митико, — просто мне было тяжело. Правда! Так хотелось верить, что хоть ты не способен на такое.

— Понимаю… — На губах Кадзи появилась неопределенная улыбка. — А ты не подумала тогда, что я только на словах пытаюсь сохранить свою чистоту. Ну, как в тот раз, когда писал докладную записку в правление.

Когда он писал злополучную записку, он не отдавал себе отчета в этом, что его предложение — это всего лишь хитроумный способ эксплуатации, так же как не думал, что под знаменем человечности может скрываться человеконенавистничество.

— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду?

— А лучше и не понимать, — сказал Кадзи устало. — Поймешь — станешь такой же, как я. А это трудно вынести.

4

— Чего ради ты опять решил пускать к ним женщин? — спросил Окидзима, облокотясь на стол Кадзи.

— Считай, что нашло настроение, — ответил Кадзи. — Правда, я не очень-то поддаюсь настроениям, но тут… Помнишь, когда директор разрешил водить к пленным этих женщин, я чуть не рассорился с ним, а теперь сам за это. И черт его знает, почему. Возможно, женщины и помогали побегам, но даже если это и так, что же у нас получится? Мы запретим им посещать бараки, тем самым признав, что они одурачили нас. Здорово! Нет, уж лучше… Мое решение, во всяком случае, нейтрально, его нельзя рассматривать ни как содействие побегам, ни как меру их пресечения.

— Перестань нести вздор, — недовольно сказал Окидзима. — В данном случае все это имеет отношение к побегам.

Но Кадзи, не обращая внимания на тон Окидзимы, продолжал:

— Я не охраняю пленных. Самое большее, что я могу предпринять, это просить их не бежать. Но они бегут, и это прямое доказательство того, что моя аргументация на них не производит впечатления. Это ужасно неприятно, но женщины тут ни при чем. Зачем путать два вопроса? Сперва я думал, что это оскорбляет их человеческое достоинство. Я и сейчас думаю так же. Но разве во всем другом мы не оскорбляем их достоинство? Я хочу быть великодушным, но все, что я делаю, получается половинчатым, в общем обман один… А если так, если ничего другого для них я сделать не в силах, пусть хоть с моего разрешения удовлетворят одно свое желание, каким бы унизительным оно ни было. Может, мои рассуждения неубедительны, но…

Выпуклые глаза Окидзимы засветились смехом.

— Говори уж прямо, что тебя заинтересовал роман Чунь-лань. И еще одно, наверно.

— Что же?

— Если можно, не замарав рук, позволить им бежать, зачем лишать их этой возможности? Я угадал?

Кадзи испуганно глянул в сторону Фуруя. Тот сидел с безразличной миной на лице. Понизив голос, Кадзи, сказал:

— Думай, как хочешь.

— Но ты не забывай, что все это отражается и на мне.

Кадзи удивленно поднял на Окидзиму глаза.

— Я хочу сказать, — добавил Окидзима шепотом, — что, если ты собираешься тащить груз в одной упряжке со мной, надо убедить и меня в своей правоте.

— Понимаю… — пробормотал Кадзи.

— Теперь, когда я буду писать донесения, я буду предпосылать им эпиграф, — сказал Окидзима, скаля зубы. — Призрак бродит по Лаохулину, призрак гуманизма…

Окидзима уже отошел было от стола Кадзи, как в контору опрометью вбежал испуганный мальчик-рассыльный.

— Господин Кадзи, приехала коляска. Они! — И он указал на дверь, за которой раздался рокот подъехавшего к конторе мотоциклета. Затем послышался топот тяжелых сапог, и дверь распахнулась.

— Кадзи из отдела рабсилы здесь?

Кадзи так и подбросило со стула. Старший унтер-офицер Ватараи с ходу угрожающе произнес:

— Черт знает, что у вас творится! Совершенно распустили спецрабочих!

Кадзи не ответил и показал глазами на свободный стул. Грузно опустившись на стул, Ватараи широко расставил ноги, поставил между ними саблю и положил руки на эфес.

— Вы что же, уселись за столы, сложили ручки и спокойно наблюдаете за побегами?

— Почему же уселись и сложили руки, — ответил Кадзи, еле сдерживаясь, чтобы не вспылить. — Все доступные нам меры приняты.

— Приняты, говоришь! — Ватараи стукнул саблей о пол. — Сколько раз вам надо говорить, что пленные — это военная добыча, за которую армия расплачивается кровью. А вы тут что делаете? Они смеются над вами и тем самым оскорбляют нашу доблестную армию. Почему они бегут?

— Да никаких особых причин нет, — сказал Окидзима, — просто они при любом случае хотят бежать.

— А я вас спрашиваю, почему вы допускаете побеги? — крикнул Ватараи. Он встал, оперся на эфес сабли. — Отвечай!

— Можете не кричать, я не глухой, — невозмутимо ответил Окидзима. — Под нашим контролем находится десять тысяч вольнонаемных рабочих. Если быть логичным, мы должны уделять основное внимание им, а не спецрабочим, которых всего шестьсот человек. А что получается на деле? За последнее время мы только и занимаемся этими вашими спецрабочими. Мы пытаемся создать им все условия, а они все-таки бегут. Чего же вы от нас хотите?

Лицо Ватараи искривилось злобной гримасой. Прищурив глаза, словно прицелившись, он вдруг с размаху ударил Окидзиму по лицу своей огромной ладонью. Окидзима пошатнулся и схватился за стул, как бы желая запустить его в обидчика.

Кадзи шагнул вперед.

— Разрешите задать вам один вопрос? — Голос его немного дрожал. — Я ничего от вас не скрыл, направил вам соответствующий рапорт. Вы ведь только по бумагам контролируете численность спецрабочих. Предположим, я написал бы вам, что те рабочие умерли, ведь вы, вероятно, поверили бы этому? Вы что же, не хотите правдивых донесений?

Ватараи снова прищурился. На этот раз он целился в Кадзи. Видали молодца? Какая наглость! Осмеливается еще рассуждать. Безобразие! И к тому же набитый дурак. Взял бы да и написал, что сдохли; меньше было бы и жандармерии хлопот.

— Это так, — ответил он вслух, и губы его искривились в усмешке. — Но все это отговорки. Вы что же, и вправду не способны ничего предпринять? Ну ладно, на этот раз, так и быть, спущу вам, но смотрите, чтобы ничего подобного больше не повторилось. Если еще кто-нибудь убежит, на месте зарублю старосту. Всех предупредите. Понятно?

— Понятно, — сказал Кадзи.

— А если в донесениях теперь, — тут Ватараи усмехнулся, — окажутся умершие, приеду, проверю трупы. Понятно? Предупреждаю, чтоб число трупов совпадало с цифрами. А ты учти, что такие интеллигентики, как ты, не раз ломали себе шею.

Кадзи отвел от Ватараи глаза. Ну и тип. Таких презирать нужно. Но одновременно в зеркале воображения он увидел себя, до отвращения испугавшегося этого жандарма. Вероятно, сейчас на его лице застыло такое же жалкое, заискивающее выражение, какое бывает у китайца-рабочего, когда он стоит перед своим повелителем Кадзи.

Заметив рассыльного, испуганно выглядывавшего из-за спины Чена, Кадзи в конце концов заставил себя улыбнуться и сказать:

— Принеси, пожалуйста, чаю.

Мальчик встрепенулся и какой-то неестественной походкой, вызванной, видимо, животным страхом, вышел из комнаты.

— А не припугнуть ли мне ваших спецрабочих? — сказал Ватараи, совершенно не обращая внимания на Окндзиму, который только и искал повода, чтобы сцепиться с жандармом.

— По-моему, не стоит, — холодно ответил Кадзи. — Это принесет только вред.

Ватараи нахмурился. Теперь уже Кадзи ждал пощечины. Но жандарм лишь угрожающе звякнул саблей.

— Не слишком ли вы уверены в себе, что отказываетесь от нашей помощи? Ну хорошо, впредь за все отвечать будешь ты, с тебя и будем спрашивать. Это говорю я, Ватараи.

— Хорошо, — нахмурясь ответил Кадзи.

5

Окидзима с решительным видом вышел из комнаты. Кадзи последовал за ним. Окидзима пересек пустырь и зашагал к баракам спецрабочих. Кадзи остановил его.

— Не надо туда ходить.

Окидзима не ответил, только глаза его недобро заблестели.

— Ты понимаешь, что я хочу этим сказать?

— Оставь меня в покое, сейчас не трогай, понял?

— Не могу я оставить. Ты думаешь, что, избив кого-нибудь, ты успокоишься? Нет, от этого…

Окидзима не дал ему договорить.

— А ты? Когда сам разозлился, так набил морду Чену, а мне читаешь нотации? Довольно корчить из себя гуманиста.

— Да, я ударил Чена, — сдержанно сказал Кадзи, — и раскаиваюсь. Ты уже второй раз мне напоминаешь об этом. Можешь продолжать в том же духе, но где тут логика? Если я ударил, значит, и тебе следует так поступать? И дело тут вовсе не в том, что я кого-то из себя корчу. Просто прошу не поддаваться настроению и не мешать моей работе.

— Твоей работе? — В голосе Окидзимы прозвучали враждебные нотки.

— Да, моей работе. Ведь до вчерашнего дня ты меня поддерживал, а теперь хочешь подставить мне ножку.

Окидзима резко повернулся к Кадзи спиной, но тот невозмутимо продолжал:

— Ты как-то сказал, что будешь мне помогать, если поймешь, чего я хочу. Я попробую тебе сейчас объяснить. Ну вот, ты изобьешь несколько человек, чтобы отвести душу. А что дальше? В глазах рабочих ты станешь вторым Окадзаки. Помнишь, когда Окадзаки убил рабочего, ты мне сказал, что работать вместе с Окадзаки противно. А сегодня я говорю тебе: хочешь подражать Окадзаки — надевай краги, бери в руки хлыст и ходи весь день, вращая белками.

Окидзима медленно пошел вперед. Кадзи зашагал рядом.

— Помнишь, когда я только что сюда приехал, ты мне рассказывал о своей работе переводчиком в армии. Ты приходил в ужас, когда видел беспощадную расправу с антияпонскими элементами, когда видел, как людей заживо закапывают в землю. Такие ошибки мы делали слишком часто. Не пора ли нам подумать, что повторять их больше не следует?

— Ладно, хватит наставлений. — Выражение лица Окидзимы стало меняться; глаза еще сверкали злобой, но губы уже тронула кривая усмешка. — Выходит, нужно им сказать: действуйте, как вам заблагорассудится, господа хорошие.

— Нет, это уж слишком, не поймут. Но кое-что все же следует сказать. Ведь говорят же в народе, что советоваться нужно даже со своими коленями. — И Кадзи, взглянув в сторону бараков, добавил: — Попробовать надо, во всяком случае…

6

На втором этаже маленькой китайской харчевни вокруг грязного столика сидели два японца и пять китайцев.

— Я буду говорить с вами откровенно. Я собрал вас здесь, чтобы просить вас прекратить побеги. — Кадзи начал разговор на китайском языке. — Почему я не хочу, чтобы вы бежали? Понимайте, как хотите, это ваше дело. Кое-кто из вас решит, что я боюсь начальства, боюсь неприятных для себя последствий, подумает, что я страшусь жандармерии. Кто-нибудь, возможно, усмехнется — дескать, подкупить хочет. Может, во всем этом и есть доля истины. И все же главная причина кроется в другом. Я представитель враждебного вам государства, но лично я отношусь к вам более дружелюбно, чем другие, да и по должности своей, как лицо, ведающее рабочей силой, не питаю к вам враждебности. Разумеется, многого я не могу сделать для вас, но все же с уверенностью заявляю, что о ваших интересах забочусь больше, чем кто-либо другой. Кстати, я не думаю, чтобы мои методы управления были настолько несправедливы, чтобы заставляли вас бежать отсюда с риском для жизни. А если вдуматься поглубже… вы пытаетесь бежать от человека, который стремится преодолеть противоречия воюющих сторон и облегчить ваше положение. Неужели люди разных наций не могут понять друг друга? Вот почему я решил откровенно поговорить с вами.

— Непонятно, отвлеченно как-то вы говорите, — сказал Ван Тин-ли по-японски. Это был первый случай, когда он заговорил на этом языке.

— Неужели? — Кадзи добродушно рассмеялся. — Ну ладно, буду говорить конкретнее.

— Не стесняйтесь, лопайте! — вмешался в беседу Окидзима, предлагая собеседникам китайскую водку и сало. — Будем ужинать и беседовать по-свойски.

— Конечно, вы мне не доверяете, и для этого у вас есть основания. Когда один из ваших товарищей был убит, я не принял необходимых мер, чтобы защитить вас, — продолжал Кадзи, глядя только на Ван Тин-ли. — Я заявляю, что пекусь о ваших интересах, а сам посылаю вас на работу, требующую больших физических сил, чем у вас есть. Я говорю, что не питаю к вам никакой вражды, а кормлю вас тем, чем кормят лошадей. Я стараюсь уверить вас, что я хороший, а факты вас убеждают в обратном. Все это так. Но представьте себе, что было бы, если бы вместо меня и Окидзимы в отделе рабсилы и на производстве были одни Окадзаки. Или жандармы.

Кадзи говорил и чувствовал, что слова его не достигают цели. Да, звезды руками не схватишь… Чего он, одинокий, слабый человек, может добиться? Ведь тут столкнулись сложные и противоречивые интересы двух народов, и сколько бы он ни пыжился, ничего у него не выйдет, все лопается, как мыльный пузырь.

— Чем больше говоришь, тем все нелепее получается, — повернувшись к Окидзиме, горестно признался Кадзи и тут же снова горячо заговорил: — Я искренно сожалею о всех ошибках, совершенных мною до сих пор, и постараюсь их исправить…

Кадзи умолк, ему показалось, что Ван Тин-ли смеется над ним: «Ну вот, господин Кадзи уже начинает развивать в себе добрые начала. Но этого еще мало. Пока это ненастоящее. Постарайтесь-ка еще чуть-чуть. И не забывайте, что за словами должны следовать дела».

Но Ван молчал, спокойно и серьезно глядя на Кадзи. И Кадзи решил продолжать.

— …Постараюсь доказать делом, что я вам друг, а не враг. И докажу. Но для этого нужно время. Поэтому прошу хотя бы не ждать от меня зла, если уж вы не можете мне поверить полностью. Ведь поймите, раз вы будете меня в чем-то подозревать, все мои поступки покажутся вам подозрительными. Я кончил. Я больше ничего не скажу, не то мои самые искренние намерения могут показаться бахвальством.

Хуан, усердно поглощавший сало и почти не слушавший Кадзи, вдруг удивленно посмотрел на него, раскрыв рот. Гао почти не ел, он тянул водку, не отрывая от Кадзи покрасневших глаз. Ван Тин-ли был спокоен и тих, как тень. А Хоу и Сун, продолжая слушать, смотрели поочередно то на Кадзи, то на Окидзиму. К еде они еще не притрагивались и, вертя в руках палочки, словно раздумывали, есть им или не есть.

— Теперь я скажу пару слов, — вступил в разговор Окидзима, — как я думаю. Кадзи ведь теоретик, а я практик. Но сначала о моем друге Кадзи. С тех пор как теоретик Кадзи появился у нас на руднике, положение рабочих, в том числе и ваше, намного улучшилось по сравнению с тем временем, когда был здесь только я, реалист. Это факт. Теперь о вас. Опыт, приобретенный мною на фронте, подсказывает мне, что жандармерия пойдет на все самое худшее, если вы и в дальнейшем будете продолжать эти побеги. Вчера я чуть было не полез с ними в драку. Еще один побег — и жандармы попытаются расправиться и с нами. Просто обвинят в пособничестве. Не знаю, как Кадзи, но я не намерен из-за вас терять свою башку. Следовательно, у меня останется лишь один способ ее защитить — вернуть вас туда, откуда вы к нам пришли. Гуманность, о которой говорил Кадзи, мы можем проявлять только до известного предела. Понимаете?

Окидзима наколол на палочку кусочек жирной свинины и, улыбнувшись своими выпуклыми глазами, продолжал:

— Помните, когда вы сюда прибыли, я сказал, что не люблю жареной человечины. Но если побеги будут продолжаться, мне придется изменить свои вкусы. Вы, кажется, считаете, что придумали способ убегать, ничем не рискуя? Напрасно, мне известен ваш фокус. Да я за сутки могу заставить вас выложить все, это совсем нетрудно, но тогда запахнет жареным. Я уже хотел это сделать вчера. Но меня остановил Кадзи. Кадзи считает, что это противоречит человеческой природе, ее доброте. Но если вы будете грубо попирать эту доброту, то и я перестану признавать необходимость ее проявлять. И сюда я пришел, чтобы все это сказать. Пусть это будет последним предупреждением.

Окидзима сунул в рот мясо и зачавкал. Хуан, приветливо улыбаясь, налил ему водки в чашечку.

— Да разве мы хотим рисковать жизнью? — сказал Хуан. С его губ капал жир. — Но вспомнишь жену, детей — и не сидится на месте. Если бы можно было жить здесь вместе с женой и детьми, никто из семейных и не подумал бы о побеге…

— Да и холостяки, — перебил Хоу товарища, — не побегут, если будут чувствовать себя в безопасности. А сейчас никто не уверен, что доживет до завтра. Ведь верно, ребята?

— Верно, — сказал Сун. — Перевели бы нас на положение обычных рабочих! Если все будут уверены, что их жизнь в безопасности, если будут сидеть не за проволокой и получать плату за работу, о побеге никто и думать не будет. Кому охота получить пулю?

— Можете гарантировать нам жизнь? — спросил Хоу.

— А семьи выпишите? — опросил Хуан.

Кадзи молчал, ему было тяжело, а тут еще эти ясные глаза Ван Тин-ли, наблюдавшие за ним. Но и молчать дальше нельзя.

— Честно говоря, я не могу ничего сказать определенно, — оглядев китайцев, сказал Кадзи. — Но этот день недалек. Сейчас мы выписываем семьи обычных рабочих — по их желанию, конечно. Но вы не отчаивайтесь, потерпите немного. Для удовлетворения вашего желания нужно преодолеть много препятствий. Ведь я только этим и занимаюсь все время. Не знаю, но мне кажется, что я кое-чего уже добился. Поэтому, прошу немного подождать, я вам это серьезно говорю.

— А ведь они не врут, — сказал Хуан, поглядывая на Хоу. У него было хорошее настроение от обилия еды, стоявшей на столе. — Если откровенно поговорить, обо всем можно договориться.

Ван Тин-ли по-прежнему молчал, тыкая палочкой в утиное яйцо.

— А доцент ничего не скажет? — спросил Кадзи, обеспокоенный его молчанием.

— Здесь не университет, — ответил Ван Тин-ли и улыбнулся.

Кадзи повернулся к Гао, который все время тянул водку, вперив пьяный взгляд в одну точку.

— А ты, Гао, если позволят жениться, поселишься здесь до конца войны?

— Хватит этих «если»! — грубо ответил Гао. — Если будешь не за проволокой, если позволят жениться, если не будешь пленным… Слишком много этих «если»! Меня не обманешь пустой болтовней.

Говорил он быстро, Кадзи не понял его и переспросил Окидзиму, у которого от слов Гао перекосилось лицо. Услышав перевод, Кадзи побледнел как полотно. Хуан и Хоу забеспокоились.

— Ты что несешь! Японцы хотят откровенно побеседовать, а ты их злишь!

— Чего ты из себя героя строишь, подумал бы о других немного!

— А что я плохого сказал?! — заорал Гао, взорвавшись. — А вы лизоблюды! Приемы японцев давно известны. Сделаем и так и эдак… А хоть раз их обещания сбывались? Этот еще, видно, из честных. Сказал, что ничего пока не может обещать. Ведь вы слышали? Ничего не может обещать! Чему же вы обрадовались? В общем, вы как хотите, а я этой болтовне не верю!

Кадзи вскочил.

— Ах ты скотина! — Он весь дрожал от негодования. Такое состояние должен переживать человек, который, совершив множество ошибок и подорвав всякое доверие к себе, наконец-то искренне захотел помочь людям, но они его оттолкнули, не поверили в его искренность. — Встать! Ты не понимаешь человеческих слов! Иди к Чунь-лань, поучись у нее, как нужно разговаривать. Иди! Даю тебе два часа. Если хочешь — беги, но прежде посоветуйся с Чунь-лань!

Гао недоверчиво посмотрел на Кадзи.

Встать! — крикнул Кадзи.

Гао глянул на товарищей.

— Встать, тебе говорят! — опять закричал Кадзи.

Напуганные Хуан и Хоу почти в один голос сказали Гао:

— Да встань же ты!

— Не зли его больше!

Гао нехотя поднялся.

— Уходи! — Кадзи подбородком показал на дверь. — Не бойся, я не скажу, что ты сбежал. Возвращайся через два часа.

Гао, все еще колеблясь, обвел налитыми кровью глазами товарищей.

— Обязательно возвращайся, — тихо сказал Ван Тин-ли. — Особенно долго не разгуливай.

Гао, все еще недоверчиво озираясь, медленно вышел из комнаты.

Взглянув на Кадзи, Окидзима ухмыльнулся. Так вот, оказывается, какой ты гуманист! Не очень-то учтивый!

Кровь отхлынула от лица Кадзи. Он не знал, что способен так вспылить. Ну а что дальше?.. В голове шевельнулась коварная мысль извлечь пользу из этой вспышки. Правда, едва он отпустил Гао, его тут же кольнуло сомнение: а вдруг этот Гао и впрямь убежит? Но отступать было поздно.

— Н-да, испытанный прием воспитателей детских исправительных колоний, — пробормотал Окидзима.

Кадзи обратился к Ван Тин-ли:

— Теперь можно спокойно поговорить. Вы его все-таки научите элементарной вежливости. Неприятный тип! Ведь мы почти пришли к какому-то соглашению, а он… Ну ладно. Так вот, Ван, если я пообещаю выпустить вас из лагеря и предоставить вам свободу наравне с обычными рабочими, вы будете ждать, поверите мне?

— Будем ждать, — тихо сказал Ван Тин-ли. — Правда, мы понимаем свободу, кажется, иначе, чем вы, но, по-видимому, как это вытекает из ваших слов, нам придется довольствоваться и этой свободой, которую к тому же еще нужно заслужить послушанием.

Неужели они согласны? Если бы можно было заглянуть в душу этого Вана! Пока эти ваны будут следовать его советам, и ему, Кадзи, будет безопасней. И совесть не будет мучить…

— Конечно, — добавил он, — между людьми, стоящими по разные стороны проволочной ограды, трудно заключать соглашения, но если мы хотим добиться какого-нибудь толка, нужно больше доверять друг другу, правда?

— Ладно, мы поверим, — сказал Хуан, доедая жареного цыпленка и облизывая губы. — Только не соврите нам, раз мы вам поверили. Ведь китайцы очень почитают всякие добродетели, вам это известно, наверно.

Беседа как будто удалась.

Гао вернулся еще раньше срока. С ним пришла Чунь-лань. Гао смущенно улыбался.

Окидзима, похлопав Кадзи по плечу, засмеялся:

— С тебя могут брать пример воспитатели детских колоний!

7

Через несколько дней Кадзи сказал Окидзиме:

— Думаю выводить спецрабочих человек по пятьдесят на пикник.

«Пикником» здесь называли работы в степи по сушке фекалий примерно в четырех километрах от рудника. Экскременты десяти тысяч человек вывозились туда, сушились и выдавались окрестному населению для удобрения полей. Правда, на «пикнике» скверно пахло, но все же работа под открытым небом, в поле была спокойнее и легче, чем под землей.

— С охраной?

— Нет, я буду сам сопровождать.

Окидзима заворочал своими выпуклыми глазами:

— В последнее время ты действуешь слишком самостоятельно. Смотри, как бы чего не вышло…

— Ты прав, — Кадзи жалко улыбнулся. — Но я решил больше не писать докладов в правление. Предложение об оплате труда спецрабочих не принято. Новые правила обращения с ними не получили одобрения. Ты что же, думаешь, что мое предложение убрать колючую проволоку вызовет восхищение? Фирме нужна лишь руда, которую добывают спецрабочие, и ей нет никакого дела ни до рабочих, ни до нас с тобой. Вот я и решил действовать на свой страх и риск. Может быть, этим чего-нибудь добьюсь.

Окидзима молчал.

Самостоятельные действия Кадзи таили в себе опасность. Это было, пожалуй, опаснее, чем побои, к которым порой пытался прибегать Окидзима. Но, с другой стороны, сделать для спецрабочих все сразу было невозможно, поэтому ничего другого не оставалось, как действовать полумерами.

Но как все это объяснить пленным? Кадзи чувствовал, что он зашел в тупик. Если спецрабочие ему поверили, они прекратят побеги, но это значит, что данные им обещания надо выполнять. Однако чтобы выполнить эти обещания, ему предстоит борьба с правлением, а может быть, и с армией, которая в десять раз сильнее, чем фирма. И победить он может лишь в том случае, если представит доказательства, что спецрабочие покорно следуют за Кадзи во всех его начинаниях. А для этого в свою очередь необходимо полное доверие к нему со стороны пленных. А уж если они не поверят, то побеги не прекратятся. И это, пожалуй, все, что им останется, чтобы доказать, что они тоже люди. И Кадзи должен молчаливо признать это их право и тем самым поставить под угрозу собственное благополучие и даже жизнь. Но как заслужить их полное доверие? Ведь перед ним закрыты все пути! Ему запрещают сделать для пленных что-нибудь хорошее.

Кадзи отправился на сушку фекалий на следующий день. Пятьдесят человек, ступив на землю, не огороженную колючей проволокой, подняли головы и долго смотрели на голубое небо, где освежающе пылало яркое солнце.

Все работали как-то по-особому, радостно, без понукания. Кадзи часто объявлял перерыв. Не раз он хотел заговорить с Ван Тин-ли, но ему все казалось, что тот догадается о его сомнениях, о его неуверенности, и не заговаривал.

На лицах рабочих, вернувшихся в бараки, когда солнце уже стало заходить, не было и следа обычной усталости. Казалось, они вернулись действительно с пикника. Правда, все были и на этот раз молчаливы. Но когда последний рабочий вошел за проволоку, Ван Тин-ли обернулся к Кадзи и улыбнулся. И только один Кадзи чувствовал себя совершенно разбитым.

8

— Скажи, Митико, почему сегодня с пикника никто не убежал? Ведь там это было сделать так легко! — спросил Кадзи у Митико, склонившейся у топки.

— По-моему, они начали тебе верить. — И Митико, выпрямившись, проверила температуру воды в ванне.

— Нет, боялись! Думали, что это какой-то подвох. Как только убедятся, что ничего нет, побегут.

— И что же тогда? Прекратишь эти прогулки?

— Нет.

— Но ведь это опасно! Они могут и тебя убить!

— Ну, до этого не дойдет.

В общем на первый раз все обошлось благополучно. Правда, беспокойство его не покидало, но настроение было отличным. Ван Тин-ли на обратном пути спросил, будет ли он и в дальнейшем выводить их на работы в поле, хотя бы по очереди, Кадзи ответил, что лишь в том случае, если он, Ван, прекратит побеги. Но как бы там ни было, самому-то Вану Кадзи ни за что не даст убежать; его он сам должен выпустить из-за колючей проволоки.

А что, если привести Вана к себе и поговорить с ним?

Кадзи взглянул на Митико:

— Может быть, и ты искупаешься?

Митико улыбнулась, показав белоснежные зубы:

— Хорошо.

Встав на дощатую решетку, она мгновенно разделась. В тусклом свете ее белое тело казалось еще более упругим. Кадзи смотрел на нее, не отрываясь. Митико подошла к ванне, и Кадзи молил небо, чтобы больше не было ни побегов, ни разговоров с жандармами. Если еще такое случится, он, пожалуй, потеряет Митико. А он не может без нее…

— Послушай, — сказала Митико, входя в ванну. — Ведь, как я слышала, производительность на руднике поднялась?

— Да, и примерно настолько, насколько мы предполагали.

— А за спецрабочих ты сейчас спокоен?

— Почти. Но почему ты спрашиваешь об этом?

— Если твои пленные успокоятся, может быть, ты попросишь отпуск? Мы съездим в город…

— Об этом я не думал, — ответил Кадзи и вышел из ванны.

— Попроси, ладно? — Митико подняла на него глаза.

— Хватит! Сейчас я думаю только о тебе.

— Неправда, ты всегда думаешь о них, — она прижала его голову к своей груди. — В городе ты хоть отдохнешь немного, забудешь о работе.

Отпуск ему необходим. Если так будет продолжаться, его нервы сдадут. И тогда в их жизни останется только колючее отчуждение. Что бы они ни делали, все их будет раздражать, начнутся раздоры. У нее заныло сердце; неужели это когда-нибудь может случиться? Она вспомнила их последнюю размолвку. Горечь от нее еще не прошла, какая-то ссадина упорно не заживала, то и дело напоминала о себе.

— Съездим в город, хорошо? Сколько дней они могут тебе дать?

— Не больше трех…

— Ну и прекрасно. — Она всем телом прижалась к мужу. — Ты будь понастойчивей! Директор, конечно, скажет, что ему будет трудно, а ты не отступай!

Кадзи не ответил. Он жадно смотрел на Митико. На ее теле блестели капельки воды. И вдруг он почувствовал, что все эти полгода, что он живет в Лаохулине, он ласкал это прекрасное тело как-то механически… Сколько же невозвратимых бесценных ночей он потерял! Сто восемьдесят ночей! Как он мог…

— Когда ты работал в правлении, ты был совсем не такой, — сказала Митико, встречая взгляд Кадзи увлажненными глазами. — Правда, ты и там был очень занят, но все же не был рабом своего дела.

— Возможно…

Кадзи сел на скамейку.

— В недалеком будущем ты, наверно, станешь большим человеком, может быть, каким-нибудь директором-распорядителем, но молодость от тебя тогда уже уйдет.

— Что ты говоришь!

— Да, да! — решительно сказала Митико. — И я тогда уже…

— Я ведь люблю не большого начальника, а тебя!

Кадзи сунул голову под кран, чтобы скрыть слезы, набежавшие на глаза. Кто же он такой в конце концов? Непоследовательный гуманист, послушный чиновник? Феминист, сочувствующий уличной девке и забывающий о жене? Верный слуга и способный работник, приумножающий военную мощь Японии? Глупец, растрачивающий себя в какой-то страсти, которой, возможно, в нем совсем и нет?

А перед глазами его стояла сверкающая, свежая молодость, и его грудь теснило желание. Шесть месяцев назад он продал кусочек своей души, чтобы получить право владеть этой юной красотой. А теперь выходит, он продает и эту красоту, и свою душу, приобретая взамен только терзания.

— Если все будет спокойно, я возьму отпуск, — сказал Кадзи. — Ты права.

— Обязательно возьми, прошу тебя! — И Митико потянулась к нему.

— Хорошо…

Кадзи обхватил Митико за плечи. Сильные руки приподняли ее и вытащили из ванны.

9

Пикники устраивались уже несколько раз с интервалом в два-три дня. Все сходило пока благополучно. Однажды Кадзи взял с собой и Чена. Во время перерыва Кадзи спросил его:

— Как себя чувствует мать? Все еще плоха?

— Так себе, все болеет, — стараясь не глядеть на Кадзи, ответил Чен.

— Все еще просит белой муки?

Чен мельком взглянул на Кадзи и тут же опустил глаза. Он стал рисовать на земле чайникоподобную голову хозяина пампушечной, лицо складского сторожа, фигуру мадам Цзинь. Затем все стер.

— Она уже смирилась! — очень тихо ответил Чен и чуточку покраснел. (С того дня пампушечник давал ему муку, хоть и понемногу.)

— Тогда я был виноват. Ты меня прости. Ты, наверно, решил, что мне нельзя доверять, что у меня слова расходятся с делом?

У Чена сильнее забилось сердце, он опять мельком посмотрел на Кадзи.

— Я иногда несдержан, я это знаю.

— Да что вы…

Теперь слишком поздно, он уже совершил непоправимое. Если Кадзи узнает, что он наделал, ему не сдобровать.

Некоторое время оба молчали. В бездонном синем небе молодо сияло солнце.

Кадзи внезапно сказал:

— Я недавно просматривал списки служащих-китайцев. Оказывается, Чао из трансформаторной учился с тобой в одной школе!

У Чена от испуга запершило в горле, и он проглотил слюну.

— Да.

— Вы, верно, друзья?

— Да.

Немного подумав, Кадзи спросил:

— Интересно, кто тогда выключил ток?

Чен отвернулся. Этот Кадзи обязательно заметит, что кровь прилила к его щекам!

Люди ведь не могут испариться, — продолжал Кадзи. — В тот вечер дежурили японец Акияма и Чао…

— Вы думаете, это Чао? — глухо спросил Чен. Сердце у него забилось сильнее.

С рассеянным видом, словно вглядываясь вдаль, Кадзи сказал:

— Скажи ему, чтобы он больше этого не делал.

Чен решился было во всем признаться, но Кадзи уже встал.

— Ну, давай работать.

10

Поздно ночью в полутемной комнатенке китайской кухни Фуруя говорил Чон Чхвану:

— В субботу Кадзи берет отпуск на четыре дня.

Чон Чхван придвинул ближе свое обезображенное шрамом лицо.

Окидзима будет завален работой, вот в это время и действуй, — и Фуруя передал Чон Чхвану клочок бумаги, исписанный номерами бараков вольнонаемных рабочих.

— У этих заработки плохие, да и подрядчику они, похоже, задолжали изрядно. Их-то легче будет выудить.

— Всего пятьдесят человек, — прищелкнул языком Чон Чхван. — Сколько возимся, а только пятьдесят человек… Разве это работа?

— И этим будь доволен, — необычно строгим для него тоном сказал Фуруя. Его сонное лицо в тусклом свете казалось острым и страшным. — Оплату повысили, вот и идет на крючок одна мелюзга. Кадзи, конечно, на седьмом небе. Ведь это все удачи его отдела, да и в штурмовом месячнике он идет впереди.

Фуруя представил себе, как Кадзи вместе с Митико идут по городу.

Митико идет рядом с мужем, заглядывая ему в лицо. Какая у нее тонкая талия, какие упругие бедра! Жена Фуруя одного возраста с ней, но кажется вдвое старше. На сердце Фуруя падают ядовитые капли зависти. Ходят слухи, что этой осенью будет новая мобилизация. Неизвестно, откуда берутся эти слухи, но они часто подтверждаются. Призывать будто бы собираются на трехмесячный срок, но кто знает, как могут растянуть его… Там смотри и на годы расстанешься с волей. Если будет мобилизация, то Фуруя тоже вытащат из запаса. А Кадзи останется, да еще будет со своей Митико развлекаться в городе.

— Кадзи-то будет в отпуске, но Окидзима тоже не промах, У него глаз острый, так что ты поосторожнее, — Фуруя пристально посмотрел на Чон Чхвана. — Если удачно выведешь этих, быстро подготовлю следующую партию.

«Пока у Кадзи и Окидзимы голова болит от побегов спецрабочих, нужно, не мешкая, подзаработать на вольнонаемных», — размышлял Фуруя.

Но Чон Чхван был недоволен. Надо найти способ выводить спецрабочих, на них заработаешь побольше, чем на этих, обычных. Это ведь гроши какие-то, а не заработок.

— Есть у меня, Фуруя, одно интересное предложение, — сказал Чон Чхван, отхлебнув вина. — Когда Кадзи будет в отпуске, не сходишь ли ты на сушилку со спецрабочими?

— Что ты надумал?

— По дороге кто-нибудь тебя свяжет, пленные все разбегутся, но их соберет и уведет Чон Чхван. Пятьдесят человек! Если даже по тридцать иен за каждого, и то тысяча пятьсот!.. И отвечать не будешь, ведь тебя свяжут.

Чон Чхван хрипло засмеялся. У Фуруя от этого предложения даже дыхание сперло.

— Тебе нужны деньги, мне тоже. Ведь ты и я «совместно живем, совместно процветаем», — Чон Чхван хитро подмигнул.

— А если Кадзи меня не пустит? — дрожащим голосом сказал Фуруя.

— Что ж, тогда самого Кадзи придется связать!

— Так это ты, значит, устроил последний побег? — Фуруя исподлобья посмотрел на Чон Чхвана. Лицо корейца показалось ему сейчас особенно страшным.

— Одна колючая проволока знает. Я не знаю. Ну как, мое предложение подходит?

Фуруя на мгновение представил, как на Кадзи нападают несколько человек. И вот он, окровавленный, уже лежит на земле. В этой картине было что-то отрадное. И все же он ненавидит не Кадзи. Он его успехи ненавидит. Ведь везет же молокососу! О мобилизации не беспокоится, гуляет себе в городе с молодой, красивой женой. А у него разве жизнь? Деньги достает нечестным путем, украдкой передает жене и в страхе ждет мобилизации.

Дрожащим шепотом Фуруя ответил:

— Что ж, предложение, достойное головореза. Только смотри, будешь меня вязать — не оплошай, вяжи натурально.

Чон Чхван снова хрипло рассмеялся.

— В таких делах на меня можно положиться.

— Если попадемся — конец, — Фуруя едва шевелил губами. — Один удар жандармской саблей — и все!..

Расставшись с Фуруя, Чон Чхван в отличном настроении направился в «веселый дом». К нему подбежала одна из женщин и попыталась его обнять, но он ее отстранил.

— Где Цзинь?

— Спит со своим сопляком.

Чон Чхван криво усмехнулся и прошел в глубь барака. У каморки Цзинь он остановился и тихо позвал: «Цзинь!» Занавеска раздвинулась. Цзинь, на ходу натягивая халат, взяла Чон Чхвана под руку и повела в конец коридора.

— Что делать? — шепотом начала она. — Чен говорит, что больше не хочет этим заниматься.

— Не хочет? — лицо корейца передернулось. — Кто раз сделал — сто раз сделал.

— Молодой он, не понимает этого. Говорит, что не хочет со мной идти по опасной дорожке.

— А спать с тобой хочет?

— И меня просит больше ничего не делать.

— А ты что ответила?

— Сказала, что все скоро кончится.

Чон Чхван зло посмотрел в сторону каморки Цзинь.

— Дерьмо! Может, он уже японцам все выложил?

— Нет, этот мальчик не из таких, он этого не сделает.

— Кто его знает!

Чон Чхван жадными глазами впился в обнаженные груди Цзинь. И вдруг с силой облапил женщину.

— Отправь его домой, не оставляй у себя! Ничего, еще увидитесь.

Цзинь скрылась за занавеской.

Утомленный ласками, Чен задремал. Во сне его лицо с правильными чертами казалось детским. Цзинь сперва почувствовала беспокойство: не слишком ли опасен этому красивому юноше свирепый Чон Чхван? И тут же махнула рукой — не до других теперь, надо о себе заботиться. Если этот мальчишка кому-нибудь сболтнет лишнее, ей не сносить головы. А своя голова дороже.

Когда Чен, перейдя мостик, зашагал по поселку на горе, завыла сирена, возвещавшая о начале ночной смены в механическом цехе. Чен вздрогнул, сладостная истома, наполнявшая его, мгновенно исчезла, на смену ей пришел страх.

Что, если отправиться сейчас к Кадзи, разбудить его, поднять с постели и во всем признаться? Но Цзинь, обвивая его тело, просила ничего никому не говорить! И как просила!

— Меня тогда сразу свои убьют, — говорила она, задыхаясь от волнения. — А скоро, очень скоро все будет хорошо, я сумею вывернуться. Не говори пока, ладно?

Чен слышит ее голос, чувствует ее тело, но страх не проходит. Чем больше влечет его к себе эта женщина, тем острее он чувствует приближение опасности. Когда-нибудь все откроется. Кадзи уже поставил звездочку возле имени Чао из трансформаторной. Если он начнет разматывать нить, все ему станет ясным. Но почему он этого не делает? Быть может, ждет, когда Чен сам все скажет? Если так, то лучше открыться, тогда, возможно, он простит его. Нет, не простит, и не нужно надеяться, должность не позволит, всех передаст жандармам. А то, может, и свои убьют еще раньше, как говорила Цзинь.

Чен бредет по дороге, а мысли вереницей бегут в его горячей голове. Ему хочется расплакаться, громко, навзрыд. «А все потому, что вы меня ударили, господин Кадзи. Меня соблазнили женщиной, деньгами. А ведь я не хотел делать ничего плохого. Как же мне быть?»

Черная холодная ночь окутывает землю. Порой Чену кажется, что где-то рядом сверкают чьи-то глаза, они не выпускают его из виду. Он зашагал быстрее. Но куда идти? Он сам не знает. Может быть, к Кадзи?

Вдруг из-под придорожной ивы его окликнули:

— Ты куда это?

Чена словно окатили холодной водой, по телу пробежали мурашки. Он остановился и чуть не упал от противной слабости в ногах. Голос ему не повиновался.

— Не в ту сторону идешь, Чен! Ты дурь из головы выбрось! — Человек все еще стоял под ивой. — Не то Цзинь потеряешь навсегда. А она баба стоящая.

Теперь человек уже стоял перед Ченом. Они были почти одного роста, но Чену казалось, что перед ним стоит великан. Человек снова заговорил:

— Кажется, Кадзи в субботу уедет… Так что распорядись выключить ток.

Чен хотел сказать твердо: «Нет! Я этого не сделаю, не хочу». Но язык у него не ворочался. Когда же юноша обрел дар речи, он сказал другое:

— Чао в эти дни не будет дежурить.

— А когда он дежурит?

— В ночь с пятницы на субботу.

— Значит, в пятницу ночью.

Человек положил руку на плечо Чена и приглушенно рассмеялся:

— Что, испугался? Даже съежился весь! И как ты такой приглянулся Цзинь?

Чен молчал. Всего несколько минут — и какая перемена! Вместо нежной Цзинь перед ним этот страшный человек.

— Запомни, в пятницу ночью, — сказал человек.

— Чао уже… подозревают…

— Кто?

— Кадзи…

Человек досадливо щелкнул языком.

— А что он знает? Чао никто не поймал! — Человек подошел ближе, в нос Чену ударил запах самогона. — Зря перепугался, улик нету. Я тоже не дурак. Эти болваны японцы ночью всегда спят.

— Но ведь если это случится оба раза во время дежурства Чао, любой начнет подозревать.

— Ну, хватит! — И человек толкнул Чена в грудь. — Без доказательств этот дурак Кадзи ничего не сделает. А Чао не такой трус, как ты. Он перед ними не стоит на задних лапках. Это настоящий парень! Он гордится тем, что спасает своих соотечественников.

Чен закусил губу. Возможно, этот человек прав.

— А вы кто такой? — сдавленным голосом спросил он. — Что вы хотите со мной сделать?

— Ничего я тебе не сделаю. Кто я? Добрый дядя, который только и думает, чтобы и ты, и твоя Цзинь заработали. Только слушай, парень, и разумей. Если будешь вести себя умно, миловаться с Цзинь будешь ты один, понял? От тебя требуется одно — делай, как велят. Все остальное из башки вон. Итак, в пятницу. Договорись с Чао и вечером все передай Цзинь.

Чен кивнул, но человек принял это движение за отказ. Он схватил Чена за горло и притянул к себе.

— Только посмей отказаться! Еще до субботы ни тебя, ни Чао не будет в живых! Иди! Не забудь, что я сейчас сказал.

Человек отошел в сторону. Чен пошел, как в забытьи.

Когда нетвердые шаги Чена затихли, Чон Чхван скривил губы в довольной улыбке.

11

В конце дня в пятницу, убирая со стола бумаги, Фуруя сказал Кадзи:

— Хотелось бы использовать спецрабочих на очистке уборных.

Кадзи оторвал глаза от графика и спросил:

— Что это вдруг?

— Мы каждый год осенью чистим. Надо вывезти, пока дни погожие, не то не высохнут. А если оставить на зиму, тогда беда, весной тут такое будет…

— Это верно. — Кадзи кивнул и снова склонил голову над графиком.

— А для очистки и работы в поле пятидесяти человек не хватит.

Кадзи опять кивнул.

— До вашего возвращения я проверну это дело. В прошлом году этим занимался тоже я.

Кадзи поднял голову.

— Подождите, пожалуйста, моего возвращения. А то это меня будет беспокоить, и весь отпуск пойдет насмарку.

На лице Фуруя не дрогнул ни один мускул, и Кадзи не заметил, как раздосадован был Фуруя его отказом.

А Чен, сидя за столом в конце комнаты, едва сдерживался, чтобы не выдать охватившего его волнения.

12

Наступило ясное осеннее утро. Яркое солнце слепило глаза. Заперев дверь, Митико вопросительно посмотрела на Кадзи.

— Пошли?

Митико сияла от радости, и Кадзи почувствовал себя виноватым: жестоко было держать ее взаперти в горах целых шесть месяцев.

— Помнишь, в день нашего приезда сюда какая была ужасная погода! Ветер, пыль! А сегодня как хорошо!

Шла она легко, весело, в каком-то приподнятом настроении. Оглядывая деревья, с которых изредка слетали одинокие листья, Митико спросила:

— О чем ты все думаешь? О работе?

— Нет! Ругаю себя, что давно этого не сделал.

— Правда?

— Конечно.

— Замечательно! Как приедем, первым делом позвоню Ясуко и уговорю ее сбежать на денек с работы. Ладно?

— А дальше?

— Все вместе пообедаем, потом пойдем в кино или куда-нибудь еще, а потом отправимся в яблоневый сад. Там будем есть яблоки прямо с веток. Говорят, это освежает кровь. А потом… О, мы придумаем еще много интересного. Я сейчас как воздушный шарик, мне так легко, будто вот-вот взлечу.

— А мне ты сделаешь одно одолжение?

— Какое?

— Отпустишь меня на час или на два одного?

— Фу, как нехорошо ты говоришь! Словно я тебя держу. Но что ты собираешься делать?

— Хочу побывать в правлении, поговорить с начальником отдела о спецрабочих, убедить его кое в чем.

— Ага, все-таки думаешь о работе. Ну ладно! Отпущу даже на три часа. — И Митико рассмеялась, обнажив сверкающие белизной зубы. — Но ни на минуту больше!

Конечно, конечно, он закончит разговор даже раньше, а потом они будут развлекаться, как им захочется. Им действительно, как говорит Митико, необходимо хоть на несколько дней сменить кожу и освежить душу.

Они стали спускаться с холма, где их ждал грузовик. Вдруг Кадзи увидел, что к ним бежит Чен. У него тревожно забилось сердце, предчувствуя неладное.

Чен подбежал, запыхавшись, и с трудом выговорил:

— Опять убежали!

Кадзи быстро взглянул на Митико. Ее радостное лицо мгновенно посуровело. Она выжидательно смотрела на мужа.

— Где Окидзима?

— Побежал в бараки.

Кадзи еще раз посмотрел на Митико. Глаза жены смотрели умоляюще.

— Ничего не поделаешь, — пробормотал Кадзи.

Сердце выстукивало: «Подлец, Ван Тин-ли, подлец…» Он бросил Чену:

— Сейчас буду.

Чен побежал обратно.

— Ничего не поделаешь, — тихо повторил Кадзи. — Очень жаль, но видишь сама… Поезжай одна, ладно? Повеселись с Ясуко.

— Ясуко — не ты.

— Но я не могу.

— Знать ничего не хочу! — Митико тряхнула головой. — Ты уже в отпуске! Что бы ни случилось, тебя это уже не касается. В конце концов, остается Окидзнма, на него же можно положиться.

— Нет, этого делать нельзя.

— Тогда подождем до вечернего поезда. Хорошо? Тогда будет можно?

— Нет. Так быстро не управиться. Мне ехать нельзя.

— Скажи лучше, что не хочешь!

И Митико посмотрела на Кадзи обиженно и даже сердито. Радостное настроение как рукой сняло, в груди вспыхнуло злое чувство, которое легко вызывает слезы у себя и не щадит других.

— Если ты будешь так одержим работой, твоя мечта, может быть, сбудется. Только что от тебя останется? Ты же знаешь, что ты не один. Впрочем, разве наша совместная жизнь для тебя что-нибудь значит? Как бы ни была важна работа, надо же немного подумать и о себе. Ты, видно, просто не понимаешь, как важны для меня эти три дня.

Кадзи молчал. Неужели она не понимает, какое роковое значение может иметь для их судьбы этот новый побег. О презренный Ван Тин-ли! Ты, кажется, намерен отнять у меня и Митико!

Побледневшая Митико молча, смотрела на Кадзи.

— Ты так ждала этого дня и ты уже собралась, — начал Кадзи таким тоном, словно ему было трудно сказать эти слова. — Поезжай одна. А я как-нибудь соберусь с тобой в другой раз.

— Мне не нужно этого «в другой раз», — сказала Митико упрямо. — Воздушный шар уже лопнул. И ты уже ничем не поможешь.

— Зачем ты злишься из-за такого пустяка?

— Нет, это не пустяк! Пока ты здесь, у тебя не будет личной жизни. А если не будет у тебя, значит, не будет и у меня. Но ты не думаешь, не думаешь обо мне!

— Хорошо, пусть так, — холодно сказал Кадзи. — Я, к сожалению, ехать не могу. И хватит об этом говорить. — Они стали спускаться с холма. Дойдя до грузовика, он сказал уже теплее: — Перестань дуться, съезди одна. Нехорошо в таком настроении возвращаться домой.

— Да, нехорошо, — Митико мрачно улыбнулась.

Кадзи зашагал по направлению к баракам. За колючей проволокой, у ворот, широко расставив ноги, стоял Окидзима. Возле него на земле с окровавленными лицами валялись Ван Тин-ли, Гао и Сун.

Не замечая Кадзи, Окидзима схватил Вана за грудь и поднял с земли.

— Говори, не то убью! — Он с силой ткнул Вана кулаком в скулу. Вaн снова упал.

— Хватит, — сказал Кадзи, подойдя к Окидзиме.

Окидзима обернулся, взгляд его казался безумным. Вмешательство Кадзи только подлило масла в огонь. Окидзима ударил Суна ногой по голове. Потом он снова поднял Вана за ворот и снова свалил его одним ударом на землю.

— Говорят тебе, хватит! — крикнул Кадзи, изменившись в лице.

— А, это ты! Я уже переменил веру, — свирепо вращая белками, ответил Окидзима. — Одно время я было сдуру поверил, что ты дело делаешь.

— Значит, теперь не веришь?

— Да, не верю, — с ненавистью отрезал Окидзима. — Как раз те, кто тебя поддерживал, и улизнули. Восемнадцать человек вместе с Хуаном и Хоу! Восемнадцать, слышишь! Вот он, твой метод. Эта шваль смеется над нами! Неужели ты не понимаешь?

В Кадзи боролись два чувства. Ему тоже хотелось избить этих людей, как это сделал Окидзима, нет, еще крепче, так, чтобы даже Окидзима испугался. Но другая половина его я твердила ему, что так и должно было случиться, что все вполне закономерно. Ведь все его обещания оказались пустыми словами, и эти люди видят в нем всего лишь подручного ненавистных захватчиков, покорного представителя нации, недостойной доверия.

В отдалении от них стояла толпа спецрабочих. Они наблюдали за происходящим молча, с безразличным выражением. Но само их молчание красноречивее всяких слов говорило о их решимости не сдаваться. Кадзи это понял. Огромным усилием воли он преодолел минутное раздвоение.

— Значит, ты решил действовать по-другому? Устроил побоище!

— Да, так оно вернее, — сказал Окидзима, и его бледное лицо искривилось в гримасе. — Я им это дал ясно понять. И так будет теперь всегда. Пусть узнают, что их ждет, и перестанут нас дурачить. Кому непонятны слова, тем надо объяснять на кулаках. Ничего другого не остается. И ты мне лекции можешь не читать! Из-за этой дряни не ты, а я получил пощечину от жандарма!

— Никто не собирается читать тебе лекцию, — тихо, но твердо сказал Кадзи. — Если считаешь, что мой метод неверен, умой руки и уходи с этой работы. Тогда тебя жандармы не тронут.

Одно мгновение казалось, что Окидзима бросится на Кадзи, но он сдержался и молча вышел за ограду.

— Встань, — сказал Кадзи Ван Тин-ли.

Ван с трудом встал. На его лице не было живого места, и все же оно хранило выражение холодного презрения. Кадзи задохнулся от негодования.

— Сегодня я потерял последнюю надежду. Ты же сказал, что вы будете ждать! Или ты меня действительно считаешь болваном, которого можно дурачить? Теперь я не позволю себя обманывать. Я либо передам вас снова в военный лагерь, либо прижму так, что вам будет не до побегов. Я вас накажу. Бить я вас не буду, но накажу еще более жестоко. Если кто-нибудь еще убежит, всех остальных лишу пищи на три дня. Тогда среди вас найдется немало недовольных руководством господина доцента. Что мне выбрать, как ты думаешь? Правда, и то, и другое нельзя назвать гуманным, но что поделаешь! Ведь вы меня за человека не считаете.

Ван Тин-ли молчал. Молчал и Гао, подняв на Кадзи пылающее ненавистью лицо.

— Я уже объяснял вам, — продолжал Кадзи, — что мои усилия делаете бесплодными вы сами. Если за эти побеги жандармы расправятся со мной, больше всех от этого пострадаете вы. Как ты думаешь, какой японец займет мое место?

— Все японцы одинаковы! — прохрипел Гао.

— Что ж, постараюсь это оправдать. — Кадзи с трудом подавил желание ткнуть Гао ногой. — Вы с охотой работали на сушке фекалий; я это объясняю тем, что там вы работали не на войну. Я понимал вас и поэтому посылал туда. Но больше такой работы не будет. Теперь будете гнуть спины на руднике и увеличивать военное могущество враждебного вам государства. И работать вы будете еще больше. Свои прошлые обещания я все отменяю.

Кадзи пытался уловить хоть какое-нибудь изменение в выражении лица Вана, но ничего не заметил. И чувство отчаяния окончательно овладело им. Он потерял всякую надежду. Ничто не помогает, все бесполезно. Между людьми с совершенно противоположными интересами не может быть искренних отношений.

13

Выйдя из лагеря, Кадзи направился в трансформаторную. Дежурный-японец, увидев Кадзи, даже не пытался скрыть своего недовольства.

— У вас опять, говорят, сбежали? Но почему нас винят в этом побеге? Мы-то при чем? Сейчас из конторы на меня кричали по телефону: вы, мол, этот побег устроили. Это же черт знает что такое!

— Скажите, пожалуйста, Чао уже сменился? — спросил Кадзи, не обращая внимания на его слова.

— Должно быть, сменился, а может быть, еще и здесь. Тут один не вышел на работу, и Чао его, наверно, заменил. Погодите-ка, я посмотрю.

— Будьте добры, позовите его.

Японец вышел и тут же вернулся вместе с молодым китайцем.

— Это вы Чао?

— Да, — ответил китаец, нисколько не смутившись.

— Тебе же Чен говорил, что этого больше делать нельзя. Я его просил об этом.

Чао на мгновение отвел глаза в сторону.

— Он мне ничего не говорил.

— А ты, кажется, уже понял, о чем идет речь? — Кадзи подошел к Чао ближе. — Если в твое дежурство еще раз произойдет побег, я передам тебя жандармам. Без всяких разговоров. Понял?

— Позвольте, — сказал дежурный-японец, — нельзя же так сразу. Почему вы решили, что в этом замешан Чао?

На лице Кадзи появилась холодная усмешка.

— Что ж, если не Чао, тогда, значит, дежурный-японец. Правда, прямых доказательств нет. Но именно потому, что их нет, а побеги совершены при идентичных обстоятельствах, можно легко догадаться. Ведь рубильник, выключающий ток, находится здесь? Известно, что через проволоку не перелезть, если по ней пущен ток, а вот если ток выключить хоть на минуту, то преодолеть ее не так сложно. Значит, если ток выключает не Чао, то это делают дежурные японцы. Не может же кто-то посторонний тайком проникать сюда ночью и выключать ток! Или вы тут спите? Но ведь за это тоже по головке не погладят. Что вы на это скажете?

Кадзи посмотрел на Чао. Тот по-прежнему не проявлял ни малейшей растерянности. Он лишь немного побледнел.

— Я, Чао, не сыщик и не жандарм. Я не собираюсь сажать тебя под арест и испытывать твою стойкость, но подумай, чем это может кончиться.

С этими словами Кадзи повернулся и вышел. На дороге его нагнал дежурный-японец.

— Неужели это Чао натворил? — испуганно спросил он у Кадзи.

Кадзи молчал.

— Если так, это черт знает что такое. Ведь отвечать мне придется.

Кадзи продолжал молчать.

— Нельзя ли под каким-нибудь предлогом его уволить и замять дело?

— Я собирался это сделать и без вашего совета еще в прошлый раз. Но не сделал и, запомните, не потому, что не знал. А то, что случилось уже два раза, произошло по вашей вине. Так к порученному делу не относятся.

Дежурный опустил глаза и сказал:

— Послушайте, господин Кадзи, мне очень стыдно, но нельзя ли это дело решить как-нибудь неофициальным путем.

— Я и не собираюсь решать его официально, — холодно сказал Кадзи. — Вы печетесь о себе, а я о себе. Мне тоже надо оградить себя от нападок. Но я никого не хочу ни винить, ни оправдывать.

— Правда, вчера не я дежурил, но все-таки могут быть неприятности… Да ведь людей не хватает, скольких уже мобилизовали, а нам приходится за все отвечать…

Кадзи никак не мог разобраться в своих ощущениях. Одно было ясно: за побеги ему влетит. Но что ему следует предпринять он не знал. Разумеется, если бы он захотел, вывести этого Чао на чистую воду не так уж трудно. Но почему он на это не решается? Ведь нужно все выяснить до конца, иначе может случиться беда. Кадзи захотелось домой; надо посоветоваться с Митико, как ему быть. Действовать из гуманных побуждений, не думая о себе? Или исходить из интересов фирмы? Тогда в их доме будет царить благополучие, он сохранит себя, свою семью, все это мещанское счастье!

Если Митико будет настаивать на этом счастье, он, наверно, будет отстаивать свои идеалы. Если же она будет толкать его на тот путь, на который толкает его совесть, он, вероятно, будет терзаться тем, что разрушает свое счастье с Митико.

И только тут Кадзи вспомнил, что Митико уехала в город.

14

Директор струсил не на шутку. Восемнадцать человек! Массовый побег! Разве тут оправдаешься? А спросят не только жандармы, правление тоже потянет к ответу. И в такое время! Рудник почти достиг планового прироста добычи на двадцать процентов. Он так давно, так упорно этого добивался… И вдруг из-за этого дурацкого побега теперь зачеркнут все его достижения. Нет, он этого просто не вынесет! Куроки с нетерпением поджидал Кадзи.

— Подавать рапорт о побеге не буду, — с мрачным видом выпалил Кадзи, входя в кабинет и не дав директору и рта раскрыть.

Директор зажмурился. Кажется, этот Кадзи решился на что-то необычайное.

— Ну а если узнают, я готов все принять на себя. Вы тут будете ни при чем. Ведь фактически я единолично распоряжаюсь спецрабочими.

Страх у директора стал постепенно проходить. Что ж, этот правдолюбец и впрямь в случае чего может всю ответственность взять на себя.

— Да, но я не считаю, что ты один за все отвечаешь, — уже спокойно проговорил Куроки. — Так что же, выходит, что на подстанции выключали ток? Оба раза?

— Не знаю. Если бы своевременно подсчитать расход энергии по счетчикам, возможно, это подтвердилось бы.

— Так, по-твоему, нужно на дежурство ставить одних японцев?

— Это невозможно, людей и без того не хватает. Пусть все остается по-прежнему, меня это устраивает.

— Ну а китайцев рассчитаешь?

— Нет. Доказательств все-таки нет.

— А если усилить ночное патрулирование вокруг бараков?

— В этом случае мне придется каждую ночь проверять патруль.

— Так что же ты собираешься предпринять?

— Думаю, они постепенно поймут, — Кадзи бросил рассеянный взгляд за окно, — поймут, что в Лаохулине им все-таки лучше, чем где бы то ни было. Если ко мне больше вопросов нет, я пойду.

В холодном тоне Кадзи директор уловил не только отчаяние. На этого парня можно положиться. В нем чувствуется убежденность.

В дверях Кадзи обернулся.

— Кстати, прошу принять к сведению, что с сего дня господин Окидзима не несет никакой ответственности за сцецрабочих.

— Поссорились?

— Нет, незначительное расхождение во взглядах.

Кадзи скрылся за дверью. Куроки с недоумением покачал головой. Что-то в поведении Кадзи было непонятно. Он позвонил Фуруя и приказал ему явиться через полчаса, — он не хотел, чтобы Фуруя по дороге встретился с Кадзи.

Когда Фуруя явился, директор спросил его, что произошло у Кадзи с Окидзимой.

— Господин Окидзима все время хочет прибегнуть к решительным мерам, а господин Кадзи его постоянно останавливает, — ответил Фуруя. — Может быть, господин Кадзи считает побеги нормальным явлением?

Вон оно что! Если Фуруя прав, тогда поведение Кадзи понятно.

— Что ж, он их оправдывает, что ли?

— Не совсем так. Видно, у него есть какие-то свои соображения. Я только хотел сказать, что, если побеги признавать явлением нормальным, они такими и кажутся.

Куроки нахмурился. Что же это происходит? Кадзи собирается взять на себя всю ответственность. Однако откуда берутся на свете такие дураки, которые бы согласились признать побеги явлением нормальным и ждать, когда им за них попадет? Но, вспомнив, с каким безразличием Кадзи отнесся к новому побегу, Куроки невольно задумался. Конечно, Кадзи слишком либеральничает, даже более того, от него попахивает «левизной». И все же его методы работы по повышению производительности на руднике дают результаты, они помогают империи. Нет, Кадзи нельзя причислить к подрывным элементам.

Не успели еще на лице директора разгладиться набежавшие между бровями морщинки, как Фуруя снова заговорил:

— Мне кажется, есть один способ, который привел бы в чувство этих спецрабочих.

— Какой же?

— Подбить их на побег и сцапать на месте преступления. Если вы разрешите, я попробую.

Директор задумался. А что, если этот Фуруя достигнет цели? Тогда можно будет отобрать у Кадзи спецрабочих и передать ему.

— Любопытно! Что ж, был бы только результат, а как ты его получишь — мне все равно. Пробуй, разрешаю!

Фуруя, полузакрыв глаза, уже представлял себе, как он поменяется с Кадзи ролями.

15

Митико поджидала Ясуко в том же кафе, где она была вместе с Кадзи в тот день, когда они решили пожениться. И сидела она за тем же столиком. И кафе выглядело так же, и так же из глубины зала текли медленные звуки танго.

Она сидела задумавшись, устремив взор на пустой стул напротив, и тоскливое чувство не покидало ее. Мучительно хотелось вернуться домой. И тут же вновь и вновь она вспоминала ссору с мужем, и ей казалось, что все ее тело пронизывает боль, будто в него вонзаются шипы.

Ясуко заметила подругу еще с улицы. Ей показалось, что Митико осунулась и побледнела. Но когда она вошла в кафе, это лицо уже сияло в радостной улыбке. И кожа на нем была нежной и гладкой, и весь вид Митико говорил о том, что она счастлива, но лишь настолько, чтобы вызвать легкую зависть у незамужней подруги.

— Значит, мне только показалось, что ты грустна, — сказала Ясуко и села за столик. — А сейчас, Мити, вижу, что ты счастлива. — И она внимательно оглядела подругу.

— Да. — Митико заставила себя улыбнуться.

— А где Кадзи?

— Он не мог приехать, очень занят. Просил передать тебе привет.

— А я-то думала, что вы вдвоем будете меня, несчастную деву, мучить.

— Собирались приехать вместе.

И тут оказалось, что играть в счастливую не так-то просто. Митико почувствовала, что она не выдержит. Но что делать? И она стала оживленно рассказывать, как ей хорошо с Кадзи, какой он примерный муж и как его ценят на службе.

— Не так сразу, а то во мне поднимется зависть, — сказала Ясуко. — Это замечательно! Уже одним этим можно быть счастливой.

Митико стала размешивать в кофе сахар. Кадзи сейчас, наверно, сидит в отделе и работает. И о ней, пожалуй, совсем не думает.

— Как мне хочется повидать Кадзи! — сказала Ясуко. — Посмотреть, какое лицо бывает у счастливого человека.

— Не скоро это удастся. Во всяком случае, пока там будут эти спецрабочие…

— Выходит, до окончания войны! А что, если я к вам нагряну?

— К нам?.. — Митико машинально кивнула, но тут же горячо воскликнула:

— Обязательно! Слушай, Ясу, приезжай обязательно!

Ясуко недоуменно подняла брови. Что за странные переходы? Но особого значения этому не придала.

Они вышли на улицу.

— Пойдем в кино, — сказала Ясуко. — Наверно, соскучилась?

Митико не ответила, она будто не слышала подругу. Она смотрела куда-то вдаль, ничего не видя. Кино, разумеется, входило в ее планы. Но только вместе с Кадзи. А сейчас, что бы в кино ни показывали, счастливую или несчастную любовь, она не выдержит.

— Давай лучше поедем в питомник.

Посещение питомника тоже планировалось. И все-таки яблоки не будут растравлять больных ран.

— Яблочек захотелось. Любовью вы, кажется, сыты. — И Ясуко рассмеялась.

У входа в питомник висел плакат: «Добро пожаловать!» Молодые женщины медленно шли среди деревьев, на которых краснели спелые плоды. Воздух был напоен пряным ароматом. Ясуко сорвала два яблока. Одно она дала Митико, другое с аппетитом надкусила сама. Послышался приятный хруст. Митико смотрела на свое яблоко, держа его на ладони. Какое красивое! Если бы Кадзи был здесь, он, наверно, так же как Ясуко, с удовольствием съел бы сочный плод. Они вместе шли бы, и ели яблоки, и смеялись.

«Ах, глупый, ну почему ты не поехал?»

Некоторое время подруги шли молча. Они словно боялись сказать что-нибудь лишнее.

— Возьми с собой, сколько нужно, и пойдем, — сказала Ясуко. — А тебе, должно быть, приятен городской шум после диких гор?

Они стали рвать яблоки. Подвижная Ясуко делала это быстро и ловко. Митико — как-то неохотно. Но вот она совсем застыла без движения. На ее лицо упали зеленые блики от листьев, оно стало как неживое. Взгляд Митико снова блуждал где-то далеко.

— Что с тобой, Мити?

На лице Митико появилась горькая улыбка. Такой улыбки Ясуко никогда у подруги не видела.

— Так, задумалась. О женщине, которая думает о мужчине, и о мужчине, который не думает о женщине.

— Дело, кажется, неожиданно принимает серьезный оборот. — Ясуко перестала рвать яблоки и внимательно посмотрела на подругу. — Ну, рассказывай. Я с должным вниманием выслушаю мнение имеющей опыт замужней женщины.

— Не надо смеяться, — тихо сказала Митико. — Я ведь всего только украшение… Конечно, хорошо, когда оно есть, но можно обойтись и без него. Ему, кажется, кроме своей работы, ничего больше не нужно.

Митико ожидала, что Ясуко будет возражать. Но Ясуко молчала.

— В общем ничего хорошего в браке нет, вот и все!

Ясуко снова ничего не сказала.

— Но почему, почему? Ведь не так же должно быть. Вот не получилось у нас «соединение кислорода с водородом». Кто-то из нас, а может и оба, ошиблись в дозировке компонентов… Я считаю, что жена своей будничной домашней работой поддерживает мужа и этим укрепляет их союз, и он изо дня в день становится крепче. Ведь верно? Как же может быть иначе? Но оказывается — этого мало. Мужчина в основном живет вне дома, домой он приходит отдыхать. А если это так, то жена только с виду равноправный партнер в браке, а на самом деле, мягко выражаясь, принадлежность, она лишь обслуживает мужа. И ничего с этим не поделаешь, потому что любишь. Или, может, поэтому и идешь на все? А ведь должно быть совсем не так. Я все думала, все пыталась построить жизнь иначе, по-другому. Но ничего не получается, все идет по-старому.

Ясуко молчала. Она не спускала глаз с Митико. А Митико досадливо хмурилась, ей казалось, что она не сумела выразить главное. Ее охватило раздражение. Да, недолго она была счастлива, разве только вначале, когда все было похоже на детскую игру. А потом… Сейчас Кадзи живет своей жизнью, в которой нет места ей. Думает только о своей работе, все отдает ей. Чувство обиды неотвязно преследовало Митико. Конечно, всего себя отдает работе! Каждый день он заставляет ее допоздна ждать своего возвращения, а почему? Все из-за работы. И Чена избил из-за этой работы, и на нее накричал тогда за эти дурацкие пончики, и сегодня в один миг погасил ее радостный порыв. Все, все из-за работы, от которой и проку-то никакого, нет, в чем он и сам признается.

— Конечно, я знаю, он иногда думает обо мне… — Митико подняла глаза и посмотрела на подругу. На смуглом лице Ясуко застыло выражение напряженного раздумья. — И все же получается ерунда. Он возвращается домой усталый, и только. Посмотрю на него и приступаю к «обслуживанию», которое мне опостылело. И вот получается, что верчусь я, как волчок, по своему кругу, а он — по своему! Но он, видимо, все-таки за это время отдыхает и утром отправляется на работу с новыми силами. А я опять остаюсь дома и жду его. И так каждый день… Иногда я пытаюсь войти в его круг, но тут у нас получаются такие столкновения, что только искры летят. И это называется взаимная любовь! Что же будет дальше? Ведь так вся жизнь пройдет попусту. Что мне делать?

— Ты просто поглупела, — сказала вдруг Ясуко.

— Замечательный вывод!

У Митико перехватило дух, как будто ее неожиданно ударили наотмашь по лицу.

— Ты что думаешь? Если я не замужем, так ничего уж и не смыслю в этом деле?

Митико протестующе покачала головой.

— А вот ты, хоть и замужем, но кое-что забыла.

— А именно?

— Ты, наверно, думаешь, что стала хорошей женой. Ну да, ты любишь мужа, кое-что пытаешься делать вместе с ним, хочешь наладить совместную жизнь. Но муж поступает не по-твоему, и тебе уже кажется, что твоей любви изменили. Ведь так? Еще бы, ты свободна, тебя связывают только твои собственные чувства. Ну а Кадзи? Подумай, ведь он кругом связан обязательствами! Даже из твоих рассуждений видно, что у него просто нет иного пути. Он бьется как рыба об лед, он старается ради тебя же. А ты стоишь, как пень, со своею любовью и пальцем не шевельнешь, чтобы ему помочь…

Митико слушала и бледнела.

— Если бы я была на твоем месте, я билась бы рядом с ним и не отступила бы даже в самом безвыходном положении. Я не стала бы рассуждать о том, какой могла бы быть моя семейная жизнь.

Митико стояла, опустив голову и кусая обескровленные губы.

— Ну ладно. Я, кажется, тоже хватила через край, будто уж и в самом деле во всем разбираюсь, — и Ясуко в смущении втянула голову в плечи. — Прости.

Митико едва заметно покачала головой.

— Нет, я знаю. Будь у Кадзи такая жена, как ты, Ясу, он был бы, конечно, счастлив.

— В тебе, Мити, появилось чересчур много от жены, — тихо сказала Ясуко. — А женщиной ты перестала быть. Нет, точнее, перестала быть живым человеком.

— Что ты говоришь?!

— Жена, домохозяйка — это вроде профессии, должности, что ли… А мужчине нужна любящая женщина, а не домохозяйка.

Митико не сводила глаз с подруги. В груди у нее будто что-то запылало.

— А впрочем, давай лучше прекратим этот разговор. Все мои суждения, очевидно, просто домыслы незамужней женщины. Не принимай их близко к сердцу. — И Ясуко, положив в корзину еще несколько яблок, добавила: — Пошли в город, кутнем. Хотя тут и кутить-то негде по-настоящему…

В городе они пробыли до вечера, а затем вернулись в общежитие, молча постелили постели и легли спать.

Митико не спалось. Хотелось, чтобы рядом был Кадзи. Ясуко не шевелилась, даже дыхания ее не было слышно.

Небо за окном иногда окрашивалось в багряный цвет, словно на него плескали кармином, — это на металлургическом заводе плавили сталь.

Напряженным взглядом Митико всматривалась в темный потолок. Шумный вздох вырвался из ее груди.

— Сказано тебе, не принимай к сердцу, — сказала вдруг Ясуко.

— Я не принимаю… Просто думаю.

Что сейчас делает Кадзи там, в горной глуши, за сотню километров? Может, еще сидит в отделе за своим столом и, утопая в бумагах, о чем-то напряженно размышляет? А что он сегодня ел? Митико вспомнила ту весеннюю ночь, когда она, спрятавшись в тени, поджидала Кадзи у конторы. Какая это была чудесная ночь!

— Напомни, как это ты выразилась? Биться рядом и не отступать даже в безвыходном положении…

— Не знаю, но мне кажется, надо так… Если бы я была на твоем месте…

Митико напряженно ждала, что еще скажет Ясуко.

— Помнишь, ты, если не ошибаюсь, внимательно читала ту его докладную записку, когда ее перепечатывала?

— Да, читала, но ничего тогда не поняла.

— А теперь ты говоришь с ним о его работе? Читаешь, что он пишет, предлагает?

— Нет. Он воспринимает это чуть ли не как желание ему помешать.

— Ну, если бы я была на твоем месте… — И Ясуко опять умолкла.

— Ты не позволила бы ему так думать?

— Да. Если бы, скажем, он писал букварь, я настойчиво спрашивала бы его о буквах до тех пор, пока он не объяснил бы мне все. А когда объяснит простое, потом объяснит и сложное. И усталость тут ни при чем, пусть не играет на ней. А если не хочешь одним воздухом дышать с женой, нечего было жениться. Когда у Кадзи отрывается пуговица, ты, верно, пришиваешь ее на прежнее место? Так должен и он. Вот ты чего-то не знаешь, в этом месте у вас не ладится, он и должен «пришить пуговицу» на место. Только так должно быть у вас. У тебя, Мити, много «пуговиц» оторвалось, а ты и не просишь их пришить. Я бы ему так сказала: где сама могла пришить, я пришила, а вот здесь не могу сама, пришей, пожалуйста, ты.

Митико слушала подругу, затаив дыхание.

— Я одинокая женщина, поэтому и фантазирую. Ты слушай и не обижайся. Если я встречу человека и почувствую, что это он, я сразу начну с азбуки, с первой буквы. И ничего, что ему на первых порах это покажется нудным. Ведь я, можно сказать, ничего не знаю, у меня нет никакого опыта, и я не постесняюсь начать все с начала.

Митико хотела было ответить: «Если бы это было возможно, наша жизнь стала бы иной. Только на практике не все так получается. Конечно, когда получается, тогда в семье царит мир и покой…» Но она промолчала.

А Ясуко, повернувшись на спину, продолжала:

— Ты видишь Кадзи таким, каким он приходит каждый день — усталым, с ворохом идей в голове, издерганным всякими противоречиями, и тебе это все не нравится. Ты хочешь видеть его всегда, так сказать, в идеальной форме. А как же быть, если и у него что-то не ладится? Ведь у него тоже есть своя азбука.

Митико горестно вздохнула.

— Кажется, я опять наговорила лишнего? — И Ясуко протянула подруге руку.

Митико стиснула протянутую руку и покачала головой.

На небе опять запылала багряная заря.

Митико бросило в жар, ей стало трудно дышать. Она приподнялась и уселась на постели, поджав ноги. И вглядываясь в ночь, она взывала к Кадзи: «Как только рассветет, сейчас же поеду к тебе. Дай мне разделить твою ношу. Я буду идти рядом, и мы найдем выход. Все, все рассказывай мне. А если сам всего не понимаешь, то говори столько, сколько понимаешь. И если ты что-нибудь сделаешь неправильно, все равно расскажи об этом. Потому что я буду вместе с тобой и в этом твоем поступке. Только не думай, что эта ноша мне будет тяжела. Молю тебя, не оставляй меня одинокой, если ты меня любишь. Если ты сам мучишься, позволь и мне мучиться вместе с тобой, и это будет доказательством твоей любви ко мне».

16

В осеннюю полночь воздух полнится жужжанием и стрекотом мириад насекомых. Это не погребальное пение, оплакивающее эфемерность существования, нет, это жизнеутверждающий гимн, воспевающий красоту и силу жизни. Правда, он кажется печальным, но это уже зависит от восприятия, ведь в душе человека есть еще много печальных струн.

Кадзи не хотелось идти домой — там без Митико было пусто, как в пещере. Он бродил вокруг колючей проволоки и слушал пение цикад. Он был обут в дзикатаби (грубые матерчатые носки), шагов его не было слышно.

Зачем он здесь бродит? Неужели побеги спецрабочих сделали его подозрительным?

Он старался обходить места, освещенные электрическими фонарями, и шел не по тропинке, а густой травой. Когда он шел, цикады под ногами умолкали, но как только он останавливался, насекомые снова затягивали свою трескучую песню, которая, казалось, неслась из-под земли. С черного неба сорвалась звезда. Соседние звезды будто проводили ее взглядом и тихо вздохнули.

Странное времяпрепровождение — наблюдать за звездами, сидя в траве у колючей проволоки, и проникаться мировой скорбью, но Кадзи, видимо, думал не об этом.

С каждым днем ночи становились все холодней, нетерпеливая зима была уже не за горами. Потирая озябшие руки, Кадзи перевел взгляд на барак. Окна барака светились тусклым желтым светом. Этот свет был свидетелем всему: и любовным утехам, и сонному бреду, и побегам.

Кадзи представил себя запертым в этом бараке. Смог бы он, сидя там, сохранить в себе ту холодную ненависть, какую сохранил Ван Тин-ли? Что там говорить! Конечно, нет. В лучшем случае, он бы бестолково сопротивлялся кое-чему, а вернее всего, угодливо ловил бы взгляды надзирателей, выказывая им полную покорность. Но в таком случае выходит, что Ван на голову выше его, Кадзи. Ван своими глазами видел, как японские солдаты изнасиловали его жену и глумились над ее мертвым телом. И написал Ван об этом совершенно спокойно и этим бросил вызов ему, Кадзи. Вот, смотрите, это дело рук ваших соотечественников, вашей Японии, провозгласившей лозунг о процветании и содружестве пяти наций. А Кадзи, едва представив себе, что такое могло случиться с его женой, уже испытывал бешенство. Нет, он не способен на такое мужество, чтобы взять у врага бумагу и писать об этом. А Ван это сделал. Он смеется над Кадзи с высоты своего презрения.

Внезапно стрекот цикад прекратился. В одном месте мрак сгустился; темное пятно странно колебалось. Что там такое? Высунувшись из травы, Кадзи огляделся. Мышцы тела напряглись, по телу пробежали мурашки. К нему кто-то шел. Кадзи принял удобную позу, чтобы в любую минуту можно было вскочить, и не спускал глаз с приближающейся фигуры. Сердце у него заколотилось сильнее.

Человек прошел мимо Кадзи, не заметив его. Это была женщина — маленькая, изящная женщина. Кадзи ощутил запах духов.

Женщина подошла поближе к колючей проволоке и, по-видимому, села — ее не стало видно. Осторожно, стараясь не шуметь, Кадзи пополз в ту сторону. Прошло минут десять, женщина продолжала сидеть. Цикады опять запели до звона в ушах. Женщина поднялась. Кадзи застыл на месте. За проволокой с внутренней стороны показалась тень мужчины.

— А я боялась, что ты уже сбежал, — послышался высокий голос женщины.

Чунь-лань! Вместе с этой догадкой к Кадзи пришло и спокойствие. Чунь-лань бросила что-то за ограду.

— Больше купить не смогла.

Верно, еда. Молча, без единого слова мужчина зашуршал бумагой и стал есть. Было слышно, как он чавкал.

— Как подумаю о тебе, вся горю… — Женщина приблизилась к самой проволоке, Кадзи вздрогнул. — Если ты сбежишь один — запомни, я брошусь на эту проволоку.

— Не бойся, — твердо ответил низкий мужской голос. Это был Гао. — Если побегу, обязательно тебя захвачу.

— А когда?

— Да все думаю…

Но тут их тени вдруг растаяли в темноте. На дороге в свете фонаря показались два охранника, шедшие с обходом. Дорога в этом месте постепенно удалялась от ограды, и охранники, не желая идти по мокрой от ночной росы траве, повернули назад.

И опять Гао сказал из мрака:

— От той группы нет никаких вестей, поэтому опасно пока брать тебя.

— А долго еще ждать? — голос Чунь-лань дрогнул. — Может, японцы выпустят тебя и разрешат нам пожениться.

— Как же, жди! Не верь ты этому. Но Ван говорил, что война скоро кончится. Японию разобьют. Эти мерзавцы поднимут руки вверх. Если до этого нас не убьют, тогда мы поженимся.

Женщина что-то тихо сказала. Гао хриплым голосом ответил:

— Раз ты здесь, и я вытерплю… Хотелось бы каждый вечер видеться, но лучше не приходи так часто. Увидят — тогда конец.

Через некоторое время Чунь-лань поднялась. Кадзи услышал ее полный отчаяния и страсти шепот:

— О-о, эта проклятая проволока!

— Ну, уходи, пока нет патруля, — пробормотал Гао, — да смотри, осторожней!

Женщина медленно, нехотя отошла от колючей проволоки. Кадзи видел, как она несколько раз обернулась, пока не исчезла в темноте.

Кадзи словно окаменел, на душе было пусто и холодно. Зачем, собственно, он живет? Какой в этом смысл? Пленному Гао и проститутке Чунь-лань будущее сулит гораздо больше, чем ему с Митико. На память пришли слова, сказанные Митико утром. Воздушный шарик лопнул! И ничего поделать нельзя. Митико думала о той маленькой радости, которой он ее лишил. Но Кадзи сейчас понимал и разумом и сердцем, что это лопнул воздушный шар всей их жизни, наполненной надеждами и ожиданиями. Война, несомненно, как только что сказал Гао, «скоро кончится». И «Японию разобьют» — это тоже верно… Разумеется, Кадзи не желал победы Японии. Более того, он предвидел поражение; может, поэтому он и блуждает в одиночестве, словно человек, потерявший родину. Но если Япония проиграет войну, то и в Кадзи, и в Митико — они же японцы — бросят камень, плюнут им в лицо. И, может быть, это произойдет уже будущей весной, когда на этой огромной земле снова запоют цикады… А может, через год… И та пара живет надеждой, ожидая этого дня. А у Кадзи будущего нет! Он живет только сегодняшним днем — и каким! И самое нестерпимое заключается в том, что он все понимает, но ничего не может изменить.

Кадзи вернулся домой на рассвете и до обеда забылся в беспокойном сне. Обычно он даже в воскресные дни ходил в контору, но сегодня не пошел, настолько разбитым чувствовал он себя. Он поминутно просыпался, но тут же снова проваливался в тяжелое забытье. В минуты бодрствования в его сознании мелькали обрывки сновидений, казалось, каких-то значительных. Он мучительно силился их вспомнить, но они ускользали от него…

По-настоящему он проснулся лишь тогда, когда почувствовал, что кто-то гладит его лицо, и ощутил знакомый запах духов.

Митико держала его лицо в своих ладонях.

— Прости за вчерашнее, — сказала она. Кадзи протянул руки и обнял Митико за плечи. — Я много передумала за эту ночь. Я была и плохой женой, и плохой женщиной.

Кадзи с силой привлек ее к себе. Уткнувшись в его грудь лицом, она прошептала:

— Всю ночь не могла уснуть.

— Здесь ты дома. Выспись спокойно.

Сладкая грусть охватила Кадзи, когда он вдохнул аромат ее волос. Нет, это он был плохим мужем и плохим мужчиной. Он сам идет по неверной дороге, хотя знает, что она неверная, и терзается этим. Не может отделаться от смешного заблуждения, что только он один живет правильно.

Он глубоко вдохнул знакомый аромат волос. Как волнует его этот аромат! Он сильнее привлек к себе Митико, прижавшись к ней всем телом. Может, ему удастся забыть горечь последних дней? Хоть на мгновение!

Подняв голову, Митико сказала:

— Обещай делить со мной не только радости, но и все свои печали. Как это обычно говорят — «горе и радость», но по-настоящему, хорошо?

«Зачем это ей? — подумал Кадзи и посмотрел Митико в глаза. — Кто же добровольно бросает себя в проклятую паутину войны?»

— Для горя и меня одного достаточно.

— Нет, нет! — запротестовала Митико. Щеки у нее запылали. — Если я останусь вечной незнайкой, считай, что это твоя вина. Ведь я многого не понимаю, и ты поэтому со мной ни о чем не говоришь. А теперь хватит, не хочу! Мы должны идти по одной дороге — ты впереди, я за тобой. И пусть ты собьешься с пути — я не испугаюсь, если зайдем не туда, куда нужно. Пусть! Мне все равно. И даже если ты скажешь: «Идем! Но смотри, можем и заблудиться», — я все равно пойду. И буду стараться не отставать от тебя.

— Милая…

Кадзи перебирал пальцами ее волосы. Нет, он ни за что на свете не хочет потерять эту женщину.

— Если же я буду иногда отставать, — шептала Митико, положив голову на грудь мужа, — ты немножко подожди меня. Немножко-немножко, хорошо?

— Хорошо.

— Я буду тебя спрашивать один только раз, переспрашивать об одном и том же не буду. — И тут впервые за последние сутки Митико удовлетворенно засмеялась.

Пока Кадзи нежился дома, на руднике нарастали новые события.

К Окидзиме прибежал один подрядчик и рассказал, что у него несколько рабочих как-то странно стали себя вести, будто собрались вот-вот сбежать с рудника. Он избил их и заставил рассказать все начистоту. Оказалось, что кто-то подбивает их уйти с рудника, они уже получили в виде аванса по десять иен. Значит, кто-то здесь орудует. Возможно, и в других артелях рабочих подбивают к побегу. Подрядчик просил провести тщательное расследование, добавив, что человек тот заметный — на щеке у него большой шрам.

Ранним утром Окидзима проверил бригады, где выработка была наиболее низкой, и обнаружил, что из этих бригад уже сбежало двадцать рабочих. Он рассвирепел. Бегут, оказывается и отсюда, кто-то и здесь действует! Он еще не забыл пощечины унтер-офицера Ватараи. После того случая в душе Окидзимы что-то надломилось. А тут еще этот Кадзи со своим презрительным отношением к нему. Злоба в его душе нарастала и искала выхода. Так бурлящая лава ищет в вулкане кратер. Нет, сейчас уж он не упустит случая расквитаться со всеми, кто издевается над ним. Он их всех переловит, будут они у него харкать кровью!

Он кое-что надумал и поделился своим планом с подрядчиком, настрого приказав ему пока молчать; пускай готовятся к побегу, он их накроет, и тогда все узнается.

Чон Чхван ни о чем не подозревал. Он назначил Фуруя очередное свидание в китайской харчевне — ему не терпелось узнать, когда Кадзи собирается повести спецрабочих на сушку фекалий. Но настроение Фуруя после разговора с директором успело перемениться. Зачем ему работать по маленькой, все время рискуя с этими спецрабочими, которые у всех как бельмо на глазу. Теперь он может получить выгоду покрупнее, если угодит директору. И Фуруя выудил у ослепленного предстоящим успехом Чон Чхвана, как тому удалось организовать побеги спецрабочих. Он был ошеломлен, узнав, что любимый подчиненный Кадзи, Чен, был посредником и соучастником в этом деле. Ошеломлен и обрадован — это все было ему на руку.

— А стоит ли нападать на Кадзи в поле? Может, лучше еще разок тот же способ применить? — небрежно сказал Фуруя. — Во-первых, жди теперь, когда Кадзи поведет их в поле, а потом, он не так слаб, как ты думаешь.

— Знаешь, есть пословица: честным три раза подряд не будешь. — И Чон Чхван покачал головой. — Опасно в третий раз! Я не дурак. Вот пройдусь в последний разок по-большому, и прощай господин Фуруя. Ненадолго, правда, но прощай!

— Вот ты как!

Узкие глазки Фуруя усмехнулись. Этот тип, пожалуй, уходя, тебя же и лягнет. Самое время теперь разделаться с ним.

Мозг Фуруя лихорадочно работал. Как же их всех столкнуть лбами, заслужить одобрение директора, и сесть на место Кадзи?

17

— Послушайте, господин Кадзи, — сказал Мацуда, склонившись у стола начальника. Он впервые заговорил с Кадзи после того случая, когда Чен украл муку. — По указанию директора выдаем муку и масло. — И подождав, пока Кадзи поднял голову, добавил: — Разумеется, только японцам.

Японцы, сотрудники отдела, заулыбались. А все китайцы одновременно вскинули глаза на Кадзи, словно он был в чем-то виноват. По лицу Кадзи пробежала тень досады, а Мацуда смотрел победителем. Ведь Кадзи когда-то отверг это предложение, а теперь оно все-таки прошло. Более того, когда Мацуда получил от директора это распоряжение, он не преминул рассказать о том, что Кадзи был против такого распределения. Куроки недовольно нахмурился: Кадзи все-таки решал этот вопрос более справедливо. Но он подавил в себе минутное колебание.

— Ничего не поделаешь, Мацуда, война! Если все делать по правилам, производительность не поднимешь, да и вообще ничего не добьешься. Что идет на пользу, то и годится.

Штурмовой месячник проходил успешно, и директору хотелось поощрить своих подчиненных. Вот почему предложение Мацуды сейчас прошло.

— Вы, конечно, возражаете? — снисходительно спросил Мацуда.

— Да, возражаю. — Кадзи нахмурился. — Прежде следовало бы выдать хотя бы тем рабочим, которые отработали под землей больше двадцати дней.

— Это в вашем духе — на первом месте рабочие, — рассмеялся Мацуда. — Однако, как ни жаль, вы еще не директор рудника.

Кадзи заметил, что Фуруя тоже улыбнулся, а Чен настороженно наблюдал за ним из угла комнаты: интересно, что Кадзи скажет?

— Да, тебе сильно повезло, Мацуда, что не я директор.

Кадзи вызывающе посмотрел на заведующего складом. Возмущение распирало ему грудь. Скажи Мацуда еще одно слово, и он набросился бы на него с кулаками. Но в это время снаружи донеслись чьи-то крики и вопли. Со звоном разбилось стекло. Видимо, что-то стряслось. Все выбежали во двор. Там Окидзима и двое подрядчиков избивали Чон Чхвана. Кореец попал в ловушку, которую ему устроил Окидзима.

— Я тебя заставлю сполна рассчитаться, — хрипло кричал Окидзима и тыкал окровавленное лицо Чон Чхвана в осколки выбитого оконного стекла.

— Пристукнуть его — и конец! — крикнул один из подрядчиков.

— Господин Окидзима, отдай его нам на расправу, — сказал другой. — Мы его динамитом подорвем! В клочья!

Подрядчики с ненавистью смотрели на корейца. Еще бы! Они с таким трудом набирали рабочих, везли их, кормили, чтобы потом выжать из них последние соки, а этот тип уводит их с рудника! Да это хуже, чем залезть к ним в карман!

— Без вас обойдусь! — зло сказал Окидзима и стукнул Чон Чхвана головой о стену. — Сволочь! Думал, что здесь кругом дураки? Ну как, будешь теперь уводить? А ну, попробуй!

Он подхватил Чон Чхвана с земли, высоко поднял его и бросил оземь. Кореец ногтями царапал землю, словно пытался вскочить и убежать. Силы явно оставляли его.

Окидзима, тяжело дыша, посмотрел злыми глазами на Кадзи.

— Чего ж сегодня не удерживаешь?

— А ты этого ждешь?

— Не криви недовольно рожу! Я эту заботу снял с твоих плеч! А прикажешь и тут не трогать — оставлю, пожалуйста. А только я буду поступать по-своему, как умею. Твоя гуманность хороша, да только не с такими бандитами. А с ними это не гуманизм, а ротозейство!

— Вы просто великолепны, — презрительно сказал Кадзи. — Ну что же, бей всех, кто тебе пришелся не по нраву. Окадзаки, наверно, от восторга языком прищелкнет. Ты не понимаешь, к чему это приведет. Поймешь потом, когда увидишь.

Чон Чхван катался по земле и стонал. Изо рта у него шла кровавая пена. Кадзи поискал глазами Фуруя. Тот неизвестно когда исчез.

— Чен, возьми несколько человек, отнеси этого в амбулаторию, — сказал Кадзи, указывая на Чон Чхвана.

— Это еще зачем? Пусть валяется здесь, за ним придут его хозяева, — злобно сказал Окидзима. — Оставьте его в покое, за него я отвечаю.

— Несите скорее, — сказал Кадзи и, обращаясь к Окидзиме, добавил: — А следующий скандал прошу устраивать вне территории рудника.

Состояние Чон Чхвана казалось тяжелым даже для неопытного глаза. Чен вздохнул с облегчением — кажется, опасность для него миновала. Конечно, лучше всего было бы, если б этот человек поскорее умер. Но даже если он и выживет, ему теперь будет не до Чена.

Когда Чон Чхвана уложили на кровать, он застонал и что-то пробормотал. Это было похоже на бред, и Чен забеспокоился. А вдруг Чон Чхван проболтается в бреду?

Пока врач мыл руки, кореец пришел в себя и посмотрел на Чена:

— Позови Фуруя, — едва слышно сказал он по-китайски. — Не трусь, мальчик, пускай хоть глотку перервут, все равно никого не выдам.

У Чена отлегло от сердца. Этот человек теперь казался ему чуть ли не воплощением благородства.

Когда он шел в отдел, его остановил Фуруя.

— Где Кадзи? — спросил он. — Он ничего не говорил?

— Нет.

— А там как? — Фуруя кивнул подбородком в сторону амбулатории.

— Он вас зовет.

Фуруя, прищурившись, посмотрел на Чена.

— Тебе не кажется, что я о тебе знаю больше, чем ты обо мне? — сказал Фуруя с усмешкой, от которой Чену стало страшно. — Вернешься в контору — скажешь Кадзи, что состояние корейца хорошее и что в амбулаторию ему ходить не нужно. Так и для тебя будет лучше.

Чену снова стало страшно: только миновала одна угроза, как нависла новая. Кажется, ниточка продолжала виться.

Они разошлись. Чен оглянулся — Фуруя спешил в сторону амбулатории.

Придя в контору, Чен доложил Кадзи так, как велел ему Фуруя. Ответ Кадзи был совершенно неожиданным.

— Этот тип у нас не работает, поэтому его не станут оформлять в стационар. Придется мне сходить.

Чен с перепугу ляпнул:

— Фуруя сам, наверно, оформит.

— Фуруя? — Кадзи в недоумении поднял брови. — А он откуда взялся? Его же не было. Ты что, видел его?

— Да…

Чена охватило на миг такое ощущение, будто Кадзи видит его насквозь. Стараясь скрыть свое смущение, он добавил:

— Фуруя человек опытный. Я думаю, все будет в порядке.

— Возможно, — как-то странно протянул Кадзи, — но избили корейца у нас, и надо все оформить официально.

— Здорово отделали, — сказал врач с едва заметной усмсшкой. — Перелом левой ключицы и внутреннее кровоизлияние в области грудной клетки. Наружные раны не опасны. Его лучше отправить в городскую больницу, у нас тут его не вылечишь.

Кадзи утвердительно кивнул. Он уже хотел пройти в кабинет, как до его слуха донесся голос из-за ширмы:

— Фуруя, пошли Усиде телеграмму, чтобы эту сволочь Окидзиму…

Голос внезапно оборвался, за ширмой наступило молчание. Видно, осторожный Фуруя поспешил закрыть рот Чон Чхвану. Кадзи стало жарко. Вот, оказывается, кто! Молнией блеснул в памяти намек Чена на подозрительные встречи Фуруя с этим корейцем. Теперь понятно, почему Фуруя поспешил поскорее ретироваться. Кадзи очень хотелось опрокинуть ширму и поймать Фуруя с поличным, но он сдержался.

Протяжно, словно гудок, прозвучал стон корейца. Кадзи тихо вышел за дверь. Вот лиса! До последней минуты обманывает!

Прошло несколько минут. Из амбулатории появился Фуруя. В его глазах мелькнуло замешательство. Кадзи бросил окурок и растоптал его.

— Что, не ожидал меня здесь встретить?

Фуруя не выдержал прямого взгляда Кадзи.

— Э… этот человек говорит, что подаст в суд на Окидзиму.

— А ты ему помоги, ведь вы, кажется, дружки! — Кадзи схватил Фуруя за грудь и притянул к себе. — Помолчи! Оправдываться не стоит! Ты до каких же пор думаешь меня за нос водить?

Ему хотелось бросить Фуруя наземь, но он только с силой толкнул его от себя. Тот ударился спиной о стенку, но на ногах устоял. Страх у него уже прошел, он принял решение. Если Кадзи собирается донести на него — пусть! Он сам донесет в жандармерию на Кадзи. Ведь о последнем побеге спецрабочих Кадзи умолчал! Посмотрим, кому будет больнее.

— Заработать захотел или меня столкнуть?

Фуруя не ответил.

— И то, и другое, верно. Ну, вот что: доносить на тебя я не буду, можешь быть спокоен. Но рекомендую тебе убраться подальше отсюда.

Фуруя стоял, опустив голову: так лучше, не видно выражения лица.

— Никакой работы я тебе поручать не буду. Гнать тебя не собираюсь, лучше сам уходи. А захочешь дальше испытывать мое терпение — хуже будет. Ну?

— Я в отделе работаю уже десять лет… — виновато ответил Фуруя, не поднимая головы. — Другой работы не знаю…

— Трудновато уйти от кормушки? А уходить надо! Ты заделайся подрядчиком и обводи меня вокруг пальца, — насмешливо сказал Кадзи. — А своего дружка оформи для отправки в городскую больницу. Расходы за счет Усиды. А то, может, сам уплатишь? Заработал, наверно, достаточно? А мы платить не будем.

Пока Кадзи не ушел, Фуруя так и не поднял головы.

18

— Я тебя понял, — сказал директор, расплывшись в улыбке. — С кем не бывает! Помнишь, ты на меня тогда набросился из-за Окадзаки, а сам, видно, не хочешь возбудить дело против Окидзимы. Но тебе, я полагаю, мешает дружба. А я тогда закрыл глаза на справедливость ради интересов дела. Понял?

— Понял, — Кадзи крепко сжал губы. Эх, набить бы морду и директору, и Окидзиме, и Фуруя!

— С Окидзимой я сам поговорю. Все это пустяки. Старайся не размениваться на мелочи, — сказал директор уже более холодно. — Для вас, руководящих работников, высшая мораль — это стремление добыть лишний кусок руды для фронта и тем самым ковать нашу победу. Это основа основ. А все остальное мелочь. Понял?

— Понял, — машинально ответил Кадзи.

Поздно вечером, когда Кадзи и Митико собирались ужо ложиться спать, раздался бесцеремонный стук в дверь. Пришел Окидзима. От него несло винным перегаром, выпуклые глаза совсем лезли из орбит.

— Считаешь, что без меня тебе будет легче? Так и скажи, — проговорил он еще с порога.

Кадзи счел разумным промолчать.

— Не стесняйся, если так считаешь, говори прямо.

Вошла Митико.

— Может, пройдете в комнаты? — предложила она.

Но Окидзима скользнув по ней взглядом, даже не поздоровался.

— Ну так как?

— Ты пьян.

— Боишься, буду скандалить? А я не пьян. Ну, выпил с директором, вот и все. — Окидзима был сильно пьян, но держался на ногах твердо.

— Ну что ж, тогда объясните, — сказал Кадзи, глядя в глаза Окидзиме, — почему вы так озверели? Ведь не кто другой, а именно вы должны были ограждать меня от легкомыслия.

Окидзима мрачно улыбнулся.

— Вот и директор то же самое говорит. — Но тут мысли Окидзимы, видно, куда-то свернули, и он заговорил уже другим тоном: — Да, есть новость! Шеф изволит пребывать в отличном настроении от достижений на руднике. Отличившихся будет награждать! И как ты думаешь, кого наградят? Окадзаки, конечно! Но потом начальство решило, что из нашего отдела — так сказать, движущей пружины производства — тоже надо отметить достойнейшего. Я сказал директору, что достоин такой награды один только Кадзи.

Кадзи нахмурил брови. Из хороших или дурных побуждений, но этот Окидзима болтает лишнее.

— Шеф был того же мнения, — продолжал Окидзима, не обращая на Кадзи ни малейшего внимания. — Про себя-то он, видно, уже давно так решил. А когда я об этом сказал, он замялся и говорит: «Если тебе, нашему старому работнику, не будет обидно, то я награжу Кадзи». Но ты же знаешь, что я не обижусь. Весь этот почет для меня чепуха. Правда, наградные, кажется, будут изрядные, и это уж не чепуха.

Кадзи слушал Окидзиму с равнодушным видом, но невольно подумал о конверте с наградными. Наверно, он будет не тощий. Неплохо было бы порадовать Митико, съездить с ней в город купить ей хорошую шубу. Правда, она все твердит, что ей ничего не нужно, но от такого подарка, пожалуй, не откажется.

Но тут на ум пришло другое. Если его награждают, значит, он действительно помогал укреплению военной мощи Японии, действительно служил военщине. Выходит, он свалился в ту самую яму, которую все время старался обойти. Значит, нужно отказаться от награды. Но под каким предлогом? Правда, он сам еще ничего не слышал от директора. Ну а если?

Стараясь скрыть свое замешательство, Кадзи переменил тему разговора.

— Вы еще не ответили на мой вопрос…

— А, это про меня?.. Да так, груб от природы, вот и все. Или это ничего не объясняет? — сказал Окидзима и вызывающе рассмеялся. — Помнится, я как-то сравнил и себя и тебя с шестеренками военной машины. Но это сравнение страдает неточностью, надо найти другое… Никакие мы не шестерни, мы просто тюремщики. Хоть ты и заявил как-то с гордостью, что ты не тюремный надзиратель, но все это слова. Ты самый настоящий надзиратель! Как только узники начинают бунтовать, мы их плетью да по морде, чтоб угодить начальству, а то ведь самим попадет. Вот кто мы такие. А начальство в нашей тюрьме — правление компании или, если угодно, дерьмо-жандармы. Вот ведь как дело обстоит, сударыня! — Последние его слова были обращены к Митико.

Митико растерялась. Между этими двумя мужчинами, стоявшими друг против друга, казалось, возникла такая стена отчужденности, что любезной улыбкой или учтивой фразой преодолеть ее уже было нельзя.

— Что же дальше? — процедил Кадзи.

— Ничего! — как плевок, бросил Окидзима.

— Отделаться от этого одним сарказмом не удастся, — сказал Кадзи. В его голосе зазвенел металл. — Давай доведем разговор до конца. Чего хочешь ты? Ведь у тебя тоже должна быть какая-то цель?

Окидзима уперся взглядом в Кадзи:

— Ты еще долго намерен вести свою линию?

— Какую именно?

— Соблюдать справедливость там, где ее уже не может быть?

Кадзи опустил глаза. Его взгляд скользнул по стройной фигуре Митико. Но мысли его были далеко от жены, в ушах звучал вопрос Окидзимы, мучительный, неразрешимый, на который не было ответа.

— Не знаю…

— Увиливаешь! — Строгое выражение лица Окидзимы смягчилось. — Ты только не думай, что я тебя осуждаю. Я не раз тебе говорил: я шел за тобой, ибо считал, что ты поступаешь правильно. Но сейчас я понял, что не выдержу, не смогу, не сумею. Короче говоря, я не могу участвовать в твоих фокусах. Война поставила людей в нечеловеческие условия, а мы все барахтаемся, пытаемся и человеческое достоинство сохранить и участвовать в бойне. Ведь тебя с первого дня, как ты приехал сюда, эти противоречия опутали по рукам и ногам, а ты все ползешь. Что ж, видно, у тебя есть силы ползти и дальше, а я не могу — выдохся. — Окидзима рассмеялся недобрым смехом. — Помнишь, я шутил насчет слабости гладкошерстных лошадей, а ты ответил, что еще, мол, неизвестно, кто раньше сдаст. Теперь я признаю: ты победил. Не знаю, может быть, я более прямодушен, но, так или иначе, не обманываю себя: не важно, победим мы или проиграем войну, я прикован к ее колеснице, и мне не освободиться. А раз так, я и живу обыкновенно — пью, с бабами балуюсь и не размышляю над проклятыми вопросами. А ты все ищешь, все хочешь не переступить грани между добром и злом. А кто знает, где эта грань и можно ли вообще прожить, не переступая ее…

— И поэтому ты лупишь людей по морде направо и налево? Все равно плохо, так стоит ли церемониться!

— Может быть, и так. Когда доводят, то и бью. Бью не как японец, а просто как вспыльчивый мужик. А ты ведь прежде всего японец, а потом уже кто-то там еще. В этом разница между нами. Я не собираюсь хитрить. Возможно, мои поступки расходятся… ну, что ли… с моими убеждениями. Но я от этого ничуть не страдаю, не испытываю неудобства. Хотя вся наша жизнь сейчас сплошные неудобства. Но человеку безнравственному гораздо легче мириться с этими неудобствами, чем восставать против них.

— Я понял, — тихо проговорил Кадзи. — Ты прав, моя гуманистическая программа, видимо, весьма расплывчата. А раз так, я, разумеется, не могу просить тебя остаться моим единомышленником. Но ты тоже хорош — жонглируешь словами, прикидываешься каким-то «типичным» незаметным человечком, в общем хочешь подчеркнуть, что мы разные люди.

— Понимаю. Ты хочешь сказать, — перебил Окидзима, — чтобы я не болтал чепухи и не путался у тебя под ногами? Видишь, я понятливый. «Типичный» человечек немедленно ретируется.

И Окидзима ушел.

После его ухода Кадзи еще долго не ложился. Охваченный каким-то оцепенением, он сидел и молчал.

— Ведь я же не мог поступать иначе? — спросил он наконец Митико с мольбой во взгляде, словно ища у нее спасения. — Пусть я с самого начала допустил ошибку, но неужели я ошибаюсь во всем? Да, ради нашего брака я поступился кое-чем. И запутался в противоречиях. Но неужели поэтому все, что я делаю, — все неопределенно, расплывчато, никому не нужно?

Если бы Кадзи сейчас протянул к ней руки, Митико бросилась бы к нему на грудь и крепко прижала бы его к себе. Она любила этого человека, его душу, тело, его настоящее и будущее. Ей нет дела до войны, пока та не грозит их разлучить. Но сейчас Митико поняла, что война, еще и не разлучив их, может истерзать этого беззаветно любимого ею человека. А она, как ни бьется, не может разделить с ним его боль, его муки.

— Это все я, из-за меня ты так страдаешь, — упавшим голосом сказала Митико.

— Что ты, совсем нет, — ответил Кадзи невесело. — Правда, если бы не ты, может, я так и не догадался бы, как я глуп, как нерешителен. А недостаток решительности и порождает притворство. Я только притворялся человечным, пытаясь скрыть свою трусость за гуманными фразами. Я все болтаю, что не хочу впутывать тебя в свои дела, а на самом-то деле мне, наверно, страшно этого хочется…

Митико, не отрываясь, смотрела в глаза Кадзи.

19

Небо обещало дождь. Чен принимал от кладовщика продукты и грузил на повозку — надо было поскорее выдать питание спецрабочим. В это время к нему подошел Фуруя.

— Пожалуй, скоро польет, — сказал Фуруя, взглянув на небо.

— Да, — неохотно отозвался Чен. Ему не хотелось разговаривать с Фуруя, но тот все не уходил. Когда кладовщик ушел в склад, Фуруя неожиданно сказал:

— Дождливые ночи удобны для побега.

Из-под припухших век его сонные глаза следили за выражением лица Чена. Руки Чена, проверявшего укладку груза, дрогнули.

— Слушай внимательно: во время ужина скажешь, что все подготовлено, бежать надо сегодня ночью. Да ты не оглядывайся, а слушай, что тебе говорят. — Фуруя, озираясь, подошел к Чену вплотную. — Сегодня на подстанции дежурит не Чао, а Го, долговязый такой, с лошадиной мордой. Да ты его знаешь. Скажешь ему, чтобы он выключил ток. Кадзи, мол, так сказал.

— Господин Кадзи?

— Да, так и скажешь. — Фуруя еще ближе придвинулся к Чену. — А не скажешь — все открою жандармам. Тогда и у тебя, и у твоего Кадзи головы слетят.

У Чена потемнело в глазах. Он пытался собраться с мыслями, но не мог, все его тело тряслось мелкой дрожью. Наконец он с трудом проговорил:

— Чон Чхвана же нет, как же без него?

— Если спросят, скажешь, что обо всем побеспокоились, а дальше не твоего ума дело. Я действую по приказу директора. А Кадзи — ни слова! Сболтнешь — и тебе и Кадзи каюк. Учти: где надо, там все известно — и как ты со своей Цзинь побеги устраиваешь, и как вам Кадзи потворствует.

У Чена замерло сердце. Отчаяние и страх так сковали его, что он не мог сразу понять, чего хочет от него Фуруя.

— А мне поможешь — все будет шито-крыто. И тебе перепадет.

— Но господин Кадзи…

— Ты что, о нем хлопочешь? Забыл, что ли, как он тебе морду набил? Да ты не бойся. Мы все обделаем так, что и Кадзи не пострадает.

— Вы что же хотите? Устроить побег, а потом всех словить?

— Что я хочу? — Фуруя едва заметно усмехнулся уголками губ. — А если бы и так? Или тебе больше хочется попасть в лапы к жандармам? — Чен обмяк, он был уже полностью во власти Фуруя. — Вот так-то лучше! Пока не пошел дождь, кончай с продуктами, потом лови Го и передай ему, что я велел. — Последние слова Фуруя произнес еле слышно, но это был приказ, которого Чен уже не смел ослушаться. — А после делай, что хочешь, хоть к Цзинь в постель. Но не забудь: что бы ни случилось, ты ничего не знаешь, понял? А иначе тебе головы не сносить, так и знай!

20

Лил дождь. Выдавая продукты, Чен спросил у Гао:

— А Ван Тин-ли где?

— Еще с работы не пришел.

На душе у Чена стало немного легче. Врать Ван Тин-ли, которого он очень уважал за хладнокровие и ясность ума, ему не хотелось.

— Если что надумали, — как бы между прочим сказал он, — так только сегодня ночью.

Прищуренные глаза Гао раскрылись, в них вспыхнул огонек.

— Чего это так, без предупреждения?

У Чена растерянно забегали глаза.

— Как хотите, только мой друг дежурит последнюю ночь, а после его переведут на дневное дежурство.

Все получилось очень естественно. Разговор на время прервался. Гао снова занялся приемкой продуктов. Но когда повозка была разгружена, он спросил:

— Это точно?

— Кажется, я вас еще не подводил.

Чен сказал это, холодея от страха. У него даже лицо посинело, но Гао подумал, что это от обиды.

— Ладно, — сказал он неуверенно. — Только Ван, наверно, будет против. Он говорил, что пока опасно, надо повременить. Но раз такое дело, не будем упускать случай, а ты уж не подведи и на этот раз. Значит, в то же время?

Чену неудержимо захотелось замотать головой, крикнуть: «Нет, не надо, не ходите, все будет совсем не так!» Но вместо этого он утвердительно кивнул и спросил:

— Ты сам пойдешь?

— Нет, Сун очень хочет…

— Ну смотрите, только осторожно!..

Чен торопливо попрощался и хлестнул лошадь.

Когда он входил в контору, оттуда вышел Кадзи. Уже на улице Кадзи обернулся.

— Чен! Мацуда выдает японцам спецпаек, возьми завтра мою карточку и получи себе муку.

— А как же ваша жена?

— Э, она на меня уже махнула рукой. Что поделаешь, непутевый у нее муж. — И, улыбнувшись, Кадзи зашагал под дождь.

Сердце у Чена заколотилось. Если признаваться, то только сейчас! На мгновение забыв про Фуруя, он крикнул:

— Господин Кадзи!

Кадзи обернулся. Но благой порыв у Чена уже прошел. В ушах снова звучали угрозы Фуруя, и сердце Чена снова сжалось от страха.

— Я так… Ничего… Просто хотелось сказать спасибо. — Вместе с каплями дождя по щеке Чена скатилась слеза.

Кадзи радостно улыбнулся.

— Это я должен сказать тебе спасибо. Я ведь думал, что ты уже больше ничего от меня не примешь.

Кадзи был искренне рад. Теперь, после размолвки с Окидзимой, ему было приятно, что хоть Чен не отвернулся от него — это как-то защищало его от неприятного чувства одиночества.

— Хоть и с запозданием, но порадуешь, верно, мать?

Чен долго смотрел вслед уходившему Кадзи.

Итак, последняя возможность упущена. Теперь остается только ждать Го и передать ему, что велел Фуруя. В час ночи сегодня несколько спецрабочих перелезут через изгородь. Фуруя их задержит и передаст жандармам. Все они, конечно, будут казнены. И поделать ничего нельзя. Если он откажется, жандармам выдадут его, Чена. Чен посмотрел на дорогу сквозь серую сетку дождя. Вдалеке, на склоне еще виднелся силуэт Кадзи. Его контуры становились все туманнее, пока не растаяли совсем, слившись с пеленой дождя.

Едва открыв застекленную дверь конторы, Чен уже почувствовал на себе взгляд Фуруя. Служащие собирались уходить, он безвольно опустился на стул. Фуруя чуть заметно улыбнулся.

— Покончил с продуктами?

— Да, уже…

— Тогда можешь идти.

Фуруя ждал, пока Чен повернется в его сторону. А Чен не хотел оборачиваться. Ни за что. Однако борьба с собой продолжалась недолго. Уходя, он все же скосил глаза в сторону Фуруя, и этого было достаточно. Фуруя поманил его пальцем. Чен повернулся и подошел, послушно, как марионетка.

— Передал директору, что поручил тебе договориться с рабочими, — шепнул Фуруя.

Кто-то из служащих прошел мимо стола Фуруя.

— Ты устал, мальчик, иди отдыхать, — громко сказал Фуруя приторно-ласковым голосом, но никто вокруг не проявил интереса к их беседе, и Фуруя снова заговорил сухо и властно. — Тебе не о чем беспокоиться. Только передай Го, как было сказано. Если все будет удачно, ты тоже получишь награду.

Чена зазнобило. Кажется, у него начинается жар. Хорошо бы потерять сознание — здесь, сейчас.

— Ну иди, иди. Остальное я сам сделаю.

Чен не чувствовал ничего. Только усталость и пустоту. Но когда он по дороге домой увидел впереди долговязого малого с лошадиной физиономией, идущего навстречу, растерянность и страх снова овладели им. Это был Го, электрик с подстанции. Чен остановился; за несколько секунд он обязан решить, что делать — убить других или самому броситься в пропасть.

Го шел, ссутулившись, не глядя вперед, и заметил Чена только тогда, когда едва с ним не столкнулся.

— Чего чудишь, под дождем размечтался! — сказал Го, скаля пожелтевшие зубы. — Или заболел?

Чен покачал головой. Го громко рассмеялся, обнажив белесые десны. — Ну, тогда, наверно, о бабе думаешь! Я угадал?

Чен опять покачал головой. Го решил, что глупо болтать под дождем, да и парень, видно, не в своей тарелке.

— Ну ладно, пока! — буркнул он и огромными шагами зашагал в сторону подстанции.

Чен растерянно смотрел ему, вслед.

Он не выполнил приказ Фуруя и радовался этому. Но вместе с тем он понимал, что теперь ему уже не служить у японцев, его карьера окончена… А впрочем, что карьера, сейчас не до нее! Еще неизвестно, что с ним будет завтра. Завтра могут уже нагрянуть эти страшные жандармы… Но нет, не может быть, не все еще потеряно. Надо только где-нибудь немного отдохнуть, собраться с мыслями. Но где? Конечно же, у Цзинь!

А потом сходить на подстанцию, все откровенно рассказать Го и договориться с ним. Или, может, лучше предупредить Гао, сказать, что все отменяется, и оставить Фуруя в дураках? Или разоблачить махинации Фуруя с Чон Чхваном? Вот было бы здорово! Но это все потом, а сейчас отдохнуть, хоть немного отдохнуть!..

Совсем без сил, жалкий, как мокрая курица, Чен поплелся в женский барак.

21

Но и ласки женщины не придали Чену сил и смелости. Чем больше Цзинь дразнила его, тем меньше он был способен ответить ей на ласки. Желание было, но не было сил.

— Да что с тобой сегодня? Даже противно! — сказала женщина с презрением.

Чен, уткнувшись лицом ей в грудь, простонал:

— Что мне делать?

Цзинь подняла его голову и с испугом посмотрела в его растерянные глаза.

— Больше мы с тобой не встретимся, вот увидишь.

Цзинь вздрогнула.

— Узнали?

— Сам попал в западню.

Выслушав рассказ Чена, Цзинь будто окаменела. Теперь силы оставили и ее.

Спустились сумерки, дождь полил сильнее. В молчании слушали они унылую музыку дождя, барабанившего по железной крыше.

— Что же будем делать? — спросила Цзинь.

— Что ни делай, все плохо.

— Нужно сходить на подстанцию и сказать, чтобы ток выключили, — вдруг твердо сказала Цзинь. — Своя рубашка ближе к телу.

— Но они же меня потом убьют.

— А ты попроси японцев, чтобы тебя перевели на другую работу.

— У тебя все просто получается, а ты влезь в мою шкуру, — сердито сказал Чен и отстранился от женщины. — К тому же после этого все может открыться и нас всех заберут.

— Ну а что делать?

Чен уставился в потолок, словно его только и интересовал барабанивший по крыше дождь.

— А ты меня не пугай, пожалуйста. Сам поддался Фуруя, а теперь меня вздумал стращать!

— А кто меня во все втянул, забыла? — Чен посмотрел в лицо женщины, потом перевел взгляд на ее нагое тело. Это тело, всегда будившее в нем трепет, доставлявшее столько наслаждений, теперь показалось ему чужим, враждебным.

Руки Цзинь обвили его плечи.

— Что же ты решил?

— Скажу Гао, что побег отменили.

— Через ворота пойдешь?

— Ночью через ворота нельзя.

— В такой дождь за проволокой никого не встретишь, все сейчас в бараках.

— Будь что будет, пойду!

Женщина стиснула его еще крепче.

— Погоди. Может, лучше послать Чунь-лань?

Может, и лучше… Чен прислушался к шуму дождя. Если там караулит Фуруя, то, конечно, пусть лучше ему попадется Чунь-лань.

Цзинь отстранила от себя безвольное тело Чена, набросила халат и вышла. Через несколько минут она вернулась и, может быть, желая освободиться от охватившего ее страха, снова принялась теребить Чена.

Чунь-лань долго не возвращалась. Уходя, она накинула на голову холщовый мешок — кто знает, сколько времени ей придется прождать Гао под дождем. Сейчас она еще, наверно, стоит у проволоки, мокнет.

Чен забеспокоился, он не мог больше ждать. Не помогли и ласки Цзинь — страх и тревога не покидали его. Цзинь достала водки и заставила Чена выпить несколько глотков. Постепенно чувство отчаяния сменилось у Чена безразличием ко всему. Тогда Цзинь налила ему полную пиалу.

— Выпей залпом, будет лучше… А у соседей только начался праздник…

Чен прислушался. Через тонкую перегородку слышалась веселая возня. Ему хотелось крикнуть, чтобы люди не обманывали себя этими минутными утехами, но он не крикнул, а единым духом осушил пиалу. Вдруг ему показалось, что перегородка, отделявшая соседнюю каморку, вдруг плавно опустилась на пол, а лицо Цзинь стало каким-то сиреневым. Чена закачало, словно на волнах. Руки Цзинь снова обвились вокруг его шеи. И недавно казавшееся чужим тело женщины вдруг неотвратимо потянуло к себе.

Когда Чунь-лань вернулась, Чен спал непробудным сном.

— Не видела, — сказала Чунь-лань, стуча от холода зубами. — Он в самом деле говорил, что убежит?

— А тебя никто не видел? — тихо спросила Цзинь, затащив окоченевшую Чунь-лань к себе в каморку.

— Там темнота хоть глаз выколи, и дождь льет, как из ведра. Ничего не видно. Слушай, правда, что он решил убежать?

— Тебя-то, дура, никто не видел? Да отвечай же!

— Нет, никто.

Каждую из них занимали сейчас свои мысли.

— Что же делать? — сказала Цзинь в отчаянии.

— Если он убежит один, я руки на себя наложу! — сказала Чунь-лань.

— Надо выключить ток! Бог знает, что может случиться, если разозлить этого Фуруя… — сказала Цзинь, блуждая диким взглядом по тесной каморке.

А Чен спал, провалившись в небытие.

22

Старые часы, словно из последних сил, пробили двенадцать.

Сев на постели, Чен замотал головой, будто на нее был падет горшок и он хотел от него освободиться. Голова у него нещадно болела.

— Ну, что надумал? — схватив его за руку, спросила Цзинь.

— Может, самое лучшее, признаться во всем Кадзи?

— Только не это! Прошу тебя! — выкрикнула Цзинь. — Этот человек только притворяется добрым, а такие люди самые страшные. Неизвестно, что он еще сделает.

— И это верно. На что этот Кадзи способен, если рассердится?

Чен вспомнил, как Кадзи его ударил. Какое страшное у него тогда было лицо, особенно глаза!

А ведь именно после того случая Чен свихнулся. Он встал с кровати и отстранил цеплявшуюся за него Цзинь.

— Времени мало, надо что-то делать. — И Чен, откинув занавеску, вышел из каморки.

— Возвращайся скорее, я хочу знать, что ты сделал. Мы ведь с тобой теперь в одной лодке.

Лицо женщины было покрыто испариной. А ведь это с ней он познал первую любовь! А какая это любовь? Так, серость одна. Огонь вспыхнет на миг и потухнет, а после него зола и вспомнить нечего. И ради чего все это, зачем?

Дождь почти перестал.

— Ну, ты идешь или нет?

Чен вышел из барака. И все же он не мог решиться. Да, душа у него огрубела, но разве способен он предать соотечественников? Чен решительно зашагал к колючей изгороди. Как-нибудь надо все уладить. Подойти к четвертому бараку, бросить камень в окно и вызвать Гао. Надо остановить побег — вот что он сделает. Потом отправиться к Кадзи и во всем признаться. Все равно, пусть бьет, пусть делает, что хочет! А что после? Не важно, будь что будет!

Вот и четвертый барак. Одно окно в нем светилось. Дождь перестал, было тихо. И никто еще не знал, что тут произойдет через час.

Чен уже шагал по мокрой траве вдоль изгороди. Вдруг из травы выросли две фигуры, они преградили ему путь. Он хотел крикнуть, но не успел. Ему зажали рот, свалили и стали бить. Он почти потерял сознание. Блеснул свет карманного фонарика и тут же погас.

— Я так и думал.

Это был голос Фуруя. Чен узнал бы его из тысячи других. Он почувствовал, что человек, сидящий на нем верхом, приставил к его груди пистолет. Вот так всегда — на полдороге его настигает беда. Вдоль изгороди стояли еще люди. Чен понял, что Фуруя расставил тут всех свободных от дежурств охранников.

— Дурак! На два фронта работаешь! Или жизни не жаль? — Фуруя присел перед Ченом на корточки.

— Что с ним делать? — спросил человек, сидевший на Чене верхом.

— Я ему кое-что поручил, да, видно, как до дела дошло, он не выдержал.

Фуруя схватил Чена за грудь.

— Сделал все, как я сказал?

У Чена застучали зубы. Было темно, он ничего не видел, но приставленный к груди пистолет мог каждую секунду прогреметь выстрелом.

— Сделал, — с дрожью в голосе прохрипел Чен.

— Ты ничего не сказал Кадзи?

— Нет.

Фуруя оскалился в улыбке. Кадзи ничего не знает. Интересно будет на него посмотреть утром, когда он узнает, что Фуруя задержал беглецов! Фуруя слизнул с губы упавшую на нее каплю дождя. Сейчас Кадзи, верно, спит в объятиях своей Митико. Фуруя представил себе тонкую талию и округлые бедра Митико. Что ж, пока обнимай свою Митико. Если дело завершится удачно, он обо всем донесет в жандармерию. Он, а не Кадзи будет героем. А с Кадзи все будет кончено. И уже нового никого не пришлют. Назначат, конечно, его, Фуруя. А там, может быть, и от мобилизации освободят, начальство походатайствует. Ведь он будет необходим. И все же чертовски трудно долго терпеть несправедливость! Этот Кадзи только четыре года назад кончил университет, а уж всего достиг! А он в этой глуши уже десять лет трубит! Видите ли, он сам не станет меня выгонять! Фуруя мысленно повторил слова Кадзи, сказанные ему в амбулатории. Да я сам тебя скоро прогоню!

— Выполнил ты мое поручение или. нет — сейчас мы узнаем, — сказал Фуруя Чену. — А ежели не выполнил — пуля в лоб! Ясно?

Человек с пистолетом приставил дуло к голове Чена.

— Стукнем как пособника, — сказал этот человек. — И награду еще получим!

Чен уже раскаивался, что не поступил так, как велел Фуруя. Пока не поздно, надо бежать на подстанцию.

— Фуруя… — начал было Чен, но голос словно застрял где-то в пересохшем горле и не выходил наружу. И тут момент упущен! Чен умолк.

А может быть, обойдется? Ван Тин-ли, верно, уже пришел с работы. Может, он остановит побег, ведь он говорил, что с этим надо повременить. Ван зря не погорячится, он спокойный. А если все же побегут, отсюда будет видно, нужно только крикнуть: «Все подстроено! Не лезьте!»

Дождь совсем прекратился. Темно и тихо. Чена била мелкая дрожь.

— Идут! — тихо проговорил человек с пистолетом.

За колючей проволокой промелькнуло несколько теней, но вот они растаяли. Наверно, люди залегли. Внезапно на Чена напал неодолимый страх. Он давил ему грудь. Чен тихо застонал. Фуруя ткнул его в бок. Преодолев отчаяние, Чен шепнул:

— Фуруя, я на подстанции еще…

— Что?

В это время надрывно завыла сирена. Чен хотел крикнуть, чтобы люди не лезли на проволоку. Мгновение он колебался, взглянув на пистолет. Потом дернулся, чтобы вскочить и побежать, но в эту минуту по проволоке пробежали яркие искры. Мрак пронизали дикие вопли.

— Ну, ты! — зло процедил Фуруя, схватив Чена за грудь. — Жить надоело?

Но Чен вырвался из рук Фуруя. Ни мрака, ни искр, ни страха, ни Цзинь — ничего уже не было. Он метнулся вперед и с разлету бросился на колючую проволоку…

23

Ток выключили. Пока с изгороди снимали трупы, Кадзи стоял на одном месте, словно окаменев. Фуруя рассказывал Окидзиме, как ему было трудно все подготовить. А Кадзи — слепец, ведь это его любимчик Чен, которому он полностью доверял, содействовал побегам. Рассказывал Фуруя хоть и осторожно, но напирал именно на это. Окидзима слушал Фуруя молча.

— Да, видимо, я был действительно слеп, — неожиданно сказал Кадзи. — Я и не подозревал, что ты можешь состряпать такое гнусное дело!

Фуруя украдкой взглянул на Кадзи. При свете карманных фонариков глаза Кадзи свирепо сверкали.

— Что ж, пойди расскажи директору про свое геройство! — сказал Кадзи глухим голосом. — И вот еще что, говорю это при Окидзиме: у меня нет права тебя уволить, но расставлять своих подчиненных по должностям — это мое право. С завтрашего дня ты будешь работать в дактилоскопической группе. Перебирай там карточки с отпечатками пальцев рабочих-китайцев. А в дела нашего отдела чтоб и носа не совал! Если не нравится, можешь жаловаться директору. Но что бы ни сказал директор, пока я здесь, ты будешь сидеть в этой группе. В противном случае пусть увольняет меня, так и скажи.

Фуруя посмотрел на Окидзиму. Тот молчал, и тогда Фуруя ушел.

У барака черной плотной стеной стояли спецрабочие. Гао, не скрывая ненависти, вызывающе смотрел на Кадзи. Он был уверен, что эта провокация исходила от него. И Гао мысленно поклялся: подвернется случай — он самого Кадзи швырнет на проволоку!

Увидев Ван Тин-ли, Кадзи подошел к нему.

— Ну что, Ван, опять тебе придется браться за карандаш? Захочется, наверно, и этот случай описать! Но теперь уж покритикуй себя. И ты не всегда оказываешься прав. Все-таки надо было прислушаться к моему предупреждению.

Ван Тин-ли ничего не ответил.

— Ну вот, запахло и жареной человечиной, — сказал Окидзима. — Что ж не лопаете? Вы нам не поверили! Решили доглядеть, как это получится! Что ж, любуйтесь! Чего хотели, то и получили.

Окидзима мельком бросил взгляд на Кадзи и быстро пошел прочь.

Кадзи хотел было попросить Окидзиму остаться, но передумал. Как его об этом просить? Ведь он сам ему сказал, чтоб тот не мешался.

Тоскливо было на душе у Кадзи. Рабочие по-прежнему молча наблюдали за ним. При свете фонариков глаза людей злобно блестели. «Ты убийца, — как бы говорили они. — Ты убил не только наших товарищей, ты спокойно послал на смерть и своего помощника!» Как трудно быть одному! А эти его ненавидят! За что? В груди у Кадзи поднималось раздражение. Еще немного, и он не вынесет их молчания. И кто знает, может быть, он, как Окидзима, набросится на них с кулаками.

В это время к месту происшествия прибежала Чунь-лань. Волосы у нее были распущены. Она и Цзинь всю ночь ждали возвращения Чена, но больше ждать она не могла. Она вырвалась из рук Цзинь и прибежала сюда. Неужели с ее Гао что-то стряслось?

Она металась вдоль изгороди то в одну сторону, то в другую и все время звала Гао. Звала громко, с плачем, не обращая ни на кого внимания. Молчавшая толпа расступилась. Товарищи вытолкнули Гао вперед. Как только женщина его увидела, она опустилась на землю, словно у нее подкосились ноги, и громко заплакала, бормоча бессвязные слова. Кадзи с трудом понял, что Чен должен был связаться с Гао, и Чунь-лань подумала, что Гао тоже погиб. А Гао бессмысленно оглядывал товарищей, словно ища у них помощи. Он не знал, как успокоить обезумевшую женщину.

— Погиб Сун, — сказал Кадзи. — Сун, Чен и еще трое.

Всхлипывая, Чунь-лань подползла к колючей проволоке.

— Я знала, он не мог уйти без меня! Я знала! — повторяла она и неотрывно смотрела на Гао глазами, полными слез.

— Чунь-лань, посмотри пристально в лицо тому, кто подстроил это дело и убил своих товарищей, — сказал Кадзи. — И иди домой. Скажешь Цзинь, что я ни о чем не буду допытываться.

Прятавшаяся за спину горного хребта заря хотя и начала уже окрашивать в розоватый оттенок скрытый за ним небосклон, но ночь еще не уходила.

Кадзи собрался домой. Кажется, с формальностями покончено. Небо, всю ночь сыпавшее дождем, стало показывать свое вымытое голубое тело.

Митико спустилась по мокрой дорожке к роще. Она хотела встретить Кадзи. Она его увидела издалека. Он шел ссутулившись, его прямые широкие плечи были опущены. Он ее не замечал, пока не встретился с ней глазами. И в его глазах она прочла, что он потерпел еще одно поражение.

— Постарайся больше не думать об этом, — участливо сказала Митико.

— А ты откуда все знаешь?

— Мне сказал Окидзима.

— Но Чен, Чен…

Голос Кадзи пресекся. А что теперь поделаешь? Чен погиб. Вчера вечером, под дождем, они так тепло поговорили, состоялось как бы примирение. И вот на тебе…

— Почему он мне ничего не сказал?

— Боялся, думаю.

— И все потому, что я его тогда ударил?

Митико покачала головой. Она считала, что не поэтому, хотя… Но ведь они все же помирились. Митико мысленно попросила у Чена прощения. Он должен их простить.

— Окидзима говорил, что ты, наверно, очень расстроился. Все-таки он хороший. А какой был страшный в тот вечер!

— Нет, больше расстраиваться я не буду. Моя ошибка состоит в том, что я хотел сразу многое изменить. Но ведь не все можно изменить.

Митико положила руку на плечо мужа.

— Кажется, я не виноват в том, что я японец, и все-таки это моя самая большая вина. Как все нелепо получилось… Ну и подлец этот Фуруя! — голос Кадзи стал резким. Ты знаешь, это директор разрешил ему подстроить побег. Но теперь хватит, больше никто не посмеет измываться над рабочими!

Митико кивала в ответ, но не могла избавиться от нового беспокойства, охватившего ее. Кажется, на этом не кончится, кажется, впереди их ждут новые неприятности. И чтобы избавиться от тревожного предчувствия, она с улыбкой сказала:

— Пойдем домой, поедим горячего супа, наберемся сил.

— Да, пойдем. — И посмотрев в сторону бараков, Кадзи повторил: — Пойдем!

Из бараков, расположенных на дне долины, поднимались кухонные дымки.

Если бы Чен погиб на производстве, его старуха мать получила бы от фирмы трехмесячное пособие. Но смерть Чена расценили как самоубийство, и никакого пособия старуха не получила.

Тогда Кадзи организовал в отделе сбор пожертвований.

— Одну треть возьмем с тобой на себя, — заявил Окидзима, улыбнулся. — Дай Чену эти деньги при жизни, он, пожалуй, еще бы подумал, стоит ли ему умирать. В жизни всегда так: спохватишься — ан уже поздно.

Кадзи хотел что-то сказать, но слова не шли с языка, он только горько усмехнулся.

Но когда посыльный принес деньги от Фуруя, он грубо отрезал:

— Отнеси обратно и скажи, что если он хочет что-то пожертвовать, пусть сам принесет.

Мальчик удивленно поднял брови и ушел.

Деньги (сумма пожертвований превышала трехмесячный оклад) и куль муки отнес к матери Чена сам Кадзи. Мать Чена он увидел впервые. Это была, как он и предполагал, маленькая старушка с больными ногами и красными следами на висках от щипков — ее мучали головные боли.

Лежа на кане, она молча взяла деньги и тут же спрятала их в жестяную банку у изголовья. Весь ее вид как бы говорил: «Ну что смотришь? Принес деньги и уходи, благодарить все равно не буду». Так Кадзи и не добился от нее ни одного слова. А может, она просто не могла говорить, как не могла уже и плакать.

Притащившись когда-то из далекого Шаньдуня на своих маленьких изуродованных ножках, она вторую половину жизни провела здесь, и теперь, в конце своего жизненного пути, наверно, уже поняла, что ее мечта вернуться когда-нибудь на родину и удивить земляков своим благополучием развеялись как дым.

У Кадзи появилась привычка при входе в отдел бросать взгляд на стол Чена. И почти всегда в эту минуту он с болью вспоминал, как он ударил Чена. А ведь с того момента все и началось. Если бы кулак Кадзи тогда не поднялся, как знать, может, Чен и избежал бы этой нелепой гибели. И все же почему Чен не мог вовремя остановиться? На этот вопрос мог бы дать ответ Фуруя, но он, притихший, сидел в другой комнате, избегая встречаться с Кадзи. Или Цзинь… Но она уже забыла юношу, ее тело услаждало других.

Однажды директор вызвал Кадзи к себе.

— Ты, конечно, можешь не согласиться, но мне кажется, что, поскольку после того случая побеги прекратились можно было бы уже на Фуруя не сердиться.

— Не знаю, говорил ли вам Фуруя, — голос Кадзи был тверд, лицо приняло упрямое выражение, — но даже по вашему приказу я Фуруя назад не возьму.

— Говорил.

Директор улыбнулся. Такой ультимативный тон, конечно, был непозволителен, но все же нельзя не признать, что Фуруя совершил подлый поступок, и что он, Куроки, имел к нему определенное отношение.

— Ну, если ты такой непреклонный, значит, у тебя есть для этого еще какие-то основания, неизвестные мне. Но теперь не время распутывать все узлы, давай прекратим этот разговор и оставим вопрос открытым.

— Открытым? Зачем же? — Теперь уже Кадзи усмехнулся. — Вы можете меня уволить. Ведь несмотря на то, что мне удалось кой-чего добиться, в главном я не достиг цели. Так к чему же оставлять вопрос открытым?

Проговорив все это, Кадзи, как ни странно, почувствовал облегчение. Ну что ж, пусть он расстанется с предоставленной ему привилегией и будет мобилизован. Теперь это его не трогало. Пусть волнуются другие.

— Пока директор здесь я, и я решаю, кого оставлять, а кого увольнять. Я считаю, что ты не совершил больших ошибок. Не знаю, следует ли тебе это говорить, но твои планы в общем успешно претворяются в жизнь. И я этим доволен. Только надо перестать философствовать и без нужды не портить себе нервы, или, как это говорят, не впадать в психическую депрессию. Война оставляет для этого все меньше времени.

Директор в душе усмехнулся. Посмотрим, как поведет себя этот молодой человек, когда он получит премию! Все его интеллигентские охи и ахи улетучатся как туман.

Пока эти мысли проносились в голове директора, Кадзи водил глазами по карте, висевшей на стене.

Вот он чего-то тут добивается, с кем-то здесь борется, а ведь если поразмыслить, его работа неразрывно связана с тем, что происходит за тысячи миль отсюда, с трагической борьбой не на жизнь, а на смерть возле Соломоновых островов, и эта связь настолько ясна, что кажется прямой линией, протянутой по карте. Сейчас директор сказал, что его планы в общем успешно претворяются в жизнь. Вот и выходит, что он, любя людей, губит их значительно больше, чем этот негодяй Фуруя.

24

Через несколько дней перед главным зданием рудоуправления произошла скромная, но все же торжественная церемония награждения двух служащих за успешную работу.

Собрали всех японцев, и когда сотрудник общего отдела зачитал имена Окадзаки, а затем Кадзи и заявил, что им будут вручены награды, все служащие бурно зааплодировали. Окидзима ткнул Кадзи пальцем в бок и рассмеялся.

— Неплохо, правда?

Но настроение у Кадзи было плохое. За что-либо другое его возможно и следовало бы наградить, но за это… К тому же было противно, что это награждение, несмотря ни на что, приятно щекотало его самолюбие, настраивало на праздничный лад. Ведь когда их собрали, Кадзи в глубине души хотелось, чтобы он оказался среди награжденных. Что ж, вот имя его и названо. С мрачным видом он вышел из рядов и встал рядом с Окадзаки перед директором.

В зачитанном приказе, подписанном директором-распорядителем правления фирмы, говорилось, что Окадзаки «достиг благоприятных результатов в непосредственном руководстве добычей», а он, Кадзи, «умело справился с огромными трудностями в обеспечении производства кадрами» и «достоин быть примером для всех служащих фирмы как сотрудник, умножающий военный потенциал империи». А посему «им вручается наградной лист и премия».

Окадзаки принял наградной лист, как военный, стоя навытяжку. А Кадзи? Он был словно в забытьи. Ему надо сделать три шага, чтобы подойти к директору и взять лист. Сделает ли он их? А что, если… Он представил себе, как следовало бы поступить. Он отказывается от награды. Он неподходящий для этого человек. И не потому, что у него нет достаточных заслуг, а потому, что не считает за честь это награждение или считает это награждение оскорблением его человеческого достоинства. Правление считает их своими верными псами и, бросая им подачку, заставляет работать до изнеможения. Вот все растеряются, когда он вдруг это скажет. И он почти решился. Но пока эти мысли мелькали у него в голове, директор уже прочитал приказ и протянул ему наградной лист. Глаза директора улыбались, как бы говоря: «Ну вот и тебе поднесли подарочек. Небось рад безмерно?» Раздались аплодисменты. Кадзи почтительно принял наградной лист. Вот тебе и отказался! Все произошло, как с самым примерным служащим фирмы.

После вручения наград все руководящие работники собрались в кабинете директора. Вдруг позвонили из главной конторы Звонил начальник отдела. Поговорив с Куроки, он попросил к телефону Кадзи.

— Начальник отдела с тобой хочет поговорить, — сказал директор.

Кадзи взял трубку. Откуда-то издалека раздался знакомый голос.

— Как самочувствие? — в трубке послышался довольный смех. Но Кадзи показалось, что в смехе начальника сквозит ирония. — Я очень рад за тебя. Я был убежден, что ты одолеешь трудности. И Куроки доволен тобой! Молодец! Поздравляю!

— Благодарю вас, — тихо ответил Кадзи.

В душе пусто, совсем не на что опереться. Его поздравляют. Какие же еще идейные умозаключения нужны? И уж если он сам поблагодарил («благодарю вас»), дальше идти некуда, позолота сошла, все оказалось грубой подделкой.

Дома его нетерпеливо поджидала Митико. У нее на душе тоже было неспокойно. Награждению Кадзи радоваться-то не стоило, и все же одно было приятно — ее Кадзи признали, хотя за глаза болтали всякое. Что же сказать мужу? Он пришел такой потерянный…

Кадзи бросил наградной лист на стол.

— Как ты думаешь, если его разорвать, ничего не изменится? Ведь я его принял при всех.

Митико совсем растерялась. Жалкая улыбка искривила ее лицо. Оказывается, не так-то легко делить горе вместе, как это говорила Ясуко.

— И какая ирония — вместе с Окадзаки! Правда? — Она сказала эти слова, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Кадзи усмехнулся.

— Это уж Куроки подстроил. Захотелось контрастов. Окадзаки открытый убийца, а я под маской доброй кисочки. Если бы был такой же, еще куда ни шло. А то так, мразь какая-то. Когда принимал наградной лист, мне аплодировали. Казалось, что все, и мужчины и женщины, едят меня глазами, казалось, ты где-то, спрятавшись, с восторгом смотришь на меня. И было приятно, чуть не задохнулся от радости. А ведь как горячо всегда проклинал войну! И ты знаешь, если бы в ту минуту ты сказала, что моя радость тебе непонятна, я, наверно, остался бы недоволен. И все же ты должна была так сказать.

— Но такие вещи…

— Что, не можешь? Пусть это будет каприз, но я хочу, чтобы ты или обрадовалась, или осудила меня.

Стиснув зубы, Кадзи уставился на блюдо с изображением целующихся влюбленных. Если бы не это награждение, он сейчас тоже обнимал бы свою Митико, как вот там. И она этого хотела. Но теперь…

— А может, забудем, улыбнемся и поцелуемся? — сказал Кадзи равнодушно.

Митико смотрела на мужа, не зная, серьезно он говорит это или нет. И все же ждала, что он ее поцелует. Это было бы лучше, чем вот так смотреть друг на друга. Но Кадзи не целовал. Он молча поднялся и вышел во двор. Митико хотела было пойти за ним, но осталась. Кажется, сейчас ему надо побыть одному.

Вскоре из темноты раздался голос Кадзи:

— Митико, знаешь, сожги его! Пожалуйста.

Митико высунула голову из двери. Кадзи сидел возле курятника.

— Противно, если останется это свидетельство позора. Хотя сам факт все равно уже не сожжешь.

Кивнув, Митико исчезла. По правде говоря, ей не хотелось уничтожать эту бумагу — ведь это было доказательство способностей и стараний любимого человека. Она подумала, что и Кадзи, наверно, так считает и именно этого и боится.

И она бросила бумагу в печь с таким чувством, будто бросала в огонь пачку денег.

25

В общежитии холостяков директор устроил банкет. Собрались руководители всех производственных участков. Двадцатипроцентное повышение производительности перекрыто, теперь ставится цель увеличить добычу на тридцать процентов. Но для этого прежде всего надо вдохнуть уверенность в руководителей, а заодно и угостить их за труды. Куроки считал, что чем жестче обращаться с рабочими, тем больше они будут добывать. И что там тридцать процентов! В ближайшем будущем он собирается добиться невиданного увеличения — повысь производительность на пятьдесят процентов! Вот тогда и его, Куроки, признают и оцепят по заслугам.

Закуска была на славу. Тут были и китайские блюда и японские, их готовили жены руководящих работников, они специально пришли сюда, чтобы показать свое искусство. Прислуживать прислали девушек из общего отдела, начальник которого решил, что это придаст банкету особую пикантность и что его находчивость будет оценена по достоинству. Директор был в отличном настроении. Оглядев подчиненных, он поднял бокал:

— Такого приятного вечера давно у нас не было. Я приношу всем глубокую благодарность! Вы с честью выдержали трудный поход, беспрерывные штурмы, и работа ваша увенчалась замечательными результатами.

Присутствующие встали и высоко подняли бокалы.

Затем все пошло так, как обычно происходит у японцев на таких вечерах. Один предлагал выпить соседу из своей рюмки, тот пил и возвращал рюмку уже налитую. Этим подчеркивалась особая близость, которой не было, выказывались возвышенные чувства, которых не существовало, и все сопровождалось потоком громких слов, которые шли не от сердца.

Постепенно начинался кавардак. Причем считалось, что если все сойдет чинно, то будет неинтересно. Кто-то совершенно безголосый затянул нудную песню и требовал, чтобы все слушали внимательно. Кое у кого уже похотливо разгорелись глазки. Начались перебранки.

Вот начальник первого участка Сэкигути затянул «Ноэбуси», за ним фальцетом запел начальник второго участка, но его перебил механик, пожелавший имитировать женское пение. Окидзима шлепнул одну девицу по спине и пьяно прохрипел:

— Ты мне нравишься, пышка!

Девушка, преувеличенно ахнув, попыталась убежать, но ее облапил бригадир проходчиков.

— Как не стыдно!

Вот и весь ответ, хотя девушка старалась показать, что она рассердилась. Директор с довольной улыбкой на покрасневшем лице удовлетворенно оглядел всех — банкет, кажется, удался на славу.

Окидзима много ел, но много и пил. На висках у него набухли вены, а выпуклые глазища мрачно сверкали. Кадзи казалось, что он уже не прочь затеять скандал.

Кадзи пить не хотелось, возле него накопилось много полных рюмок. Сидевший в отдалении Окадзаки крикнул:

— Эй, Кадзи! Пришли-ка сюда из своего запаса, а то получается, что поздравляют одного тебя.

— Что-то не идет у меня сегодня.

Слова Кадзи заглушил громкий голос контролера Кавадзимы:

Корабль на море режет волны,

А я желаньем плотским полон.

Эй, эй!

— Вот это да!

Кавадзима взял две бутылочки сакэ и подошел к Кадзи.

— Господин Кадзи, прошу любить и жаловать. — И, притворившись пьяным, учтиво поклонился. — Ты еще молод, но уже велик. Да, да, велик! В первый день, когда ты появился здесь, в марте, кажется, в снежный день…

— Нет, тогда был просто ветер.

— Да, да! Ужасный ветер. Ты заспорил с нами в кабинете директора. Я подумал тогда: разве этому юнцу справиться здесь? Да и мы его не потерпим.

Сидевший рядом Окидзима осклабился в улыбке.

— А получилось здорово! Все, вышло, как ты говорил. Молодец! Правда, Окадзаки тоже получил премию, но он, ведь уже десять лет здесь трубит. A ты работаешь всего полгода. Молодец! Мне и во сне такое не снилось. Но вот я смотрю, ты совсем не пьешь. И на физиономии будто наткано: «Я не такой, как вы, я другой». Это нехорошо. Верно, верно. Человек должен быть открытым. Вот давай в открытую поспорим, кто больше выпьет! Вроде как на состязании. Может, тогда мы совсем подружимся. Идет?

— Куда мне до тебя… — попробовал отступиться Кадзи.

— Боишься проиграть? А ведь я только здесь могу тебя обскакать.

— Ну и считай, что уже обскакал.

— Так неинтересно. Еще не пили, а ты уже сдаешься. Нет, давай потягаемся, а вы все глядите! — крикнул Кавадзима присутствующим. — Я, ничтожный Кавадзима, контролер производства, вызываю на состязание начальника отдела рабсилы Кадзи.

Кадзи только теперь догадался, что его собираются подпоить, чтобы он допустил какой-нибудь промах.

— Я сдаюсь, куда мне с вами тягаться.

— Давай, давай! — послышались голоса с разных сторон.

_- Ребята из отдела рабсилы крепко пьют. Их там подрядчики поят, — сказал Окадзаки.

— Да и бабы, — добавил механик. — Бабья рота ведь у них, а там что хочешь делай.

Все дружно расхохотались. На лбу Окидзимы синие жилки набухли еще больше.

— Нет, в самом деле, я для этого не гожусь, — сопротивлялся Кадзи.

Мацуда будто только и ждал этих слов:

— Выходит, господин Кадзи, что ты грозен только тогда, когда на меня орешь?

— Давай! Не важничай, не будь слюнтяем! — Это сказал Окадзаки, в его голосе прозвучали нотки откровенной враждебности.

Словно ища спасения, Кадзи посмотрел на Окидзиму. Тот с улыбкой опорожнил миску и протянул ее Кавадзиме.

— Если уж пить, так из этой посудины.

Кадзи недружелюбно посмотрел на Окидзиму. Видно, и этот все же завидует!

А Окидзима, нисколько не смущаясь, сказал:

— Хоть раз напейся и покажи себя таким, какой ты есть.

Кавадзима вылил в миску две бутылочки водки.

— Внимание, на старт! — крикнул механик и хлопнул в ладоши.

Отступать было невозможно. Физически Кадзи тут никому не уступал, но пить он действительно не умел. И все-таки Кадзи взял миску. Золотистая жидкость заколыхалась, закрыв глаза, Кадзи без перерыва стал лить жидкость в горло. Ему было горько, но не от водки, а от охватившего его пустого тщеславия. Он выпил все до дна единым духом, и ему показалось, что он теряет сознание. Откуда-то издалека послышались аплодисменты. Он отдышался. Противно. Ну зачем он пил эту дурацкую водку!

Кавадзима легко справился с содержимым своей миски.

— Пожалте!

Миска вернулась к Кадзи.

— Второй заход!

— Не могу больше, — сказал Кадзи, уставившись налитыми кровью глазами на Кавадзиму.

— Нет, так нельзя, — не унимался Кавадзима. — У нас в горах свое понятие о чести. Чтобы такой молодец да не мог выпить! Не беспокойся, и для жены силы останутся.

— Сказал — не могу, значит — не могу. А зубоскалить брось! Не задевай! — Последние слова Кадзи сказал вызывающе. В комнате внезапно стало тихо.

— Ладно, остальное беру на себя, — крикнул Окидзима, выхватив у Кадзи миску. — Говорите, нас подрядчики поят? И бабы? Что хотим, то и делаем? Что ж, наливай! И баб зови! Все беру на себя.

Кадзи молча встал. Он решил выйти в коридор и подышать ночным воздухом у окна. Но в коридоре ему встретилась жена Окадзаки, она несла жаркое.

— Что это вы, уже домой? Рано! Ваша супруга все равно в таком виде вас не примет. — Женщина захихикала и бесстыдно закачала бедрами. — А я вас еще не поздравила. Поздравляю! Окидзима вам, верно, завидует.

Кадзи сердито посмотрел на нее и, ничего не сказав, пошел по коридору.

— Сопляк, еще морду воротит, — пробормотала женщина и пьяными глазами обиженно посмотрела ему вслед.

На кухне она дала волю своему языку, досталось и Митико. Нет, вы подумайте, они получили одинаковую награду. Ее Окадзаки, который выбился в люди под колотушки, работая за четверых, и этот молокосос, который только книжные премудрости знает. Как же это так?

Кадзи вышел на улицу. Спустившись по склону, он подошел к проволочному заграждению. Ноги сами его сюда принесли. Кадзи знобило. Звезды в ночном небе тоже дрожали, будто от холода. В выхваченном из мрака свете фонаря безмолвная изгородь как бы прислушивалась к тонкому жужжанию насекомых. Кадзи остановился. Да, в этом месте Чен бросился на смертельные колючки. А может, в гибели Чена виноват он, Кадзи? Ведь он смотрел на него сверху вниз, как здесь смотрят на спецрабочих их надзиратели. Правда, он иногда пытался что-то предпринять, облегчить им жизнь, но в трудную минуту покидал их — позолота сходила. А почему? Да потому, что он японец, а они китайцы. Потому, что нация, к которой он принадлежит, огнем и мечом преградила путь к миру и взаимопониманию между ними.

А что, если он сейчас зайдет в барак, разбудит Ван Тин-ли и поговорит с ним? Ван как раз тот человек, который может все понять, с которым можно сблизиться. И с которым, кажется, сблизиться невозможно. Конечно, Ван может оценить его усилия, и в то же время будет готовить новые побеги, заведомо зная, чем это может кончиться для Кадзи.

Когда же мы станем друзьями, Ван? Кадзи посмотрел на маленькое оконце барака, откуда падал тусклый свет. В немолчном стрекоте насекомых ему, казалось, слышался ответ: «Когда Япония перестанет воевать, а ты освободишь нас».

В окошке горит тусклый свет, кругом трещат цикады, а Кадзи один, совсем один. И кажется ему, что мириады невидимых мошек поют реквием его Японии.

Тем временем пиршество продолжалось. Окадзаки совсем опьянел. Жены он решил не стесняться, ведь она выполняет здесь роль служанки.

— Ну и задок! Словно барабан! — пробасил он, хлопнув по бедру молодую конторщицу, проходившую мимо. — Хочешь, выбью марш?

Шутка понравилась, все захохотали.

— А ну давай!

Девушка умоляюще посмотрела на директора, ища у него защиты, но тот ничего не видел и, улыбаясь, потягивал сакэ. Тогда девушка бросилась к Окидзиме и спряталась за ним. Конечно, никто не думал, что Окадзаки позволит на виду у всех задрать девушке подол, но что-нибудь забавное он выкинуть мог, и все этого ждали. Раздались пьяные голоса:

— Ого! Вон к какому красавцу ее потянуло! Этот тебе, Окадзаки, не чета!

— Что, нашла коса на камень?

— Это тебе не руду добывать! Бабу добыть потруднее!

Окадзаки, сбросив с плеча руку жены, пытавшейся остановить его, недобро усмехнулся. В эту минуту он был похож зверя, от которого ускользнула добыча. Окидзима сидел молча, спокойно, но выпил он тоже уже много. Когда Окадзаки подошел к его столику, он вдруг резко сказал:

— Перестань! Что тебе, не терпится?

— А что такое?

— А то, что не в свой огород лезешь!

И эту похабную шутку встретили дружным хохотом, тем более что жена Окадзаки была тут же. Глаза Окадзаки зло заблестели. Это что же такое? Над ним еще смеются!

— Ты, Окидзима, нос не задирай! — сказал он вызывающе.

Смеяться перестали, наступила тишина. Это, казалось, еще больше подогрело Окадзаки.

— И ты и Кадзи всегда морду задираете. Поглядишь, так рудник только на вас и держится. Не нравится мне это. Ведь без вас мы давно бы план перевыполнили, вы только мешаете нам.

— Вон как! — Глаза у Окидзимы тоже зло прищурились. — Да если бы не мы, ты давно бы уже оказался за решеткой, а то и на том свете за свои делишки. Так что благодари нас.

Не успел Окидзима договорить, как Окадзаки с рычанием пнул его столик ногой. Окидзима это предвидел, он вовремя увернулся и, схватив пустую бутылку, двинулся на Окадзаки.

— Мы с Кадзи хоть завтра можем уйти! — крикнул Окидзима. — Тоже мне благо этот рудник! А если ты хочешь подраться — пожалуйста, я готов!

Окадзаки недооценил противника. Он налетел на Окидзиму безрассудно — видно, хмель придал ему лишней уверенности. Он сразу же оказался на полу, получив классическую подсечку, и тут же на его голову обрушился удар бутылкой. Началась суматоха. Директор с недовольным видом покинул пиршество.

А Кадзи все еще стоял под фонарем. Опьянение у него прошло, ему было очень холодно, болела голова. Запыхавшись, прибежала Митико.

— Я так и думала, что ты здесь!

Она рассказала ему о скандале, но Кадзи даже не пошевелился.

— Не до пьяных мне сейчас.

— Надо их утихомирить, а то директор будет недоволен.

— Успеется.

Директор! Когда погиб Чен, он и бровью не повел, к собаке и то проявляют большее участие. А от пьяной драки, видите ли, не в духе. Все тут одичали. Война, как точильный камень, содрала с них все человеческое. И только Митико еще не огрубела, она такая же нежная и красивая. Кадзи обнял жену и каким-то странным голосом сказал:

— Идем домой.

26

Директор послал Окидзиму в двухнедельную командировку. Неизвестно, что может случиться, если Окидзима и Окадзаки встретятся вновь даже случайно. Директора больше всего беспокоило, что их отношения скажутся на добыче руды. Предлог для командировки подсказал Кадзи.

Провожая Окидзиму до грузовика, Кадзи говорил:

— Может, и это бесполезно, но все-таки попробуй убедить начальника отдела, чтобы он договорился с жандармерией перевести спецрабочих на общее положение.

Окидзима молчал. Кадзи смущенно опустил голову.

— Да, я и забыл, ведь я сам тебя просил отойти в сторону. Тогда не надо, я сам попытаюсь.

— Ерунда, поговорю, конечно, — Окидзима сдержал улыбку. Когда подошли к грузовику, он сказал: — Почему ничего не говоришь о драке?

— Какой смысл? Вот ты говорил, что я запутался в противоречиях. А сам? Кулаками зарабатываешь право жить приживальщиком у хозяев! Когда-то мы много спорили, как нам лучше жить, что-то пытались делать, а теперь…

— Говоришь, приживальщик, — перебил Окидзима. Он глубоко вздохнул, но тут же его лицо приняло обычное упрямое выражение. — Может быть, и так, но не совсем. Я действительно, если хозяин соизволит попасться навстречу, скажу «пожалуйста» и уступлю ему дорогу, но это не значит, что я пойду за ним. Нет, тут уж оставьте меня в покое, я иду своей дорожкой типичного обывателя.

— Хорошо, что ты умеешь так жить.

— А ты, как и прежде, стараешься доказать, что человек, совершивший преступление, может быть честным — стоит только постараться.

— Ничего я не хочу доказывать…

Садясь на грузовик, Окидзима протянул Кадзи свою сильную руку.

— Вот видишь, — сказал он, — я доволен и этим старьем, а ты тешишь себя тем, что когда-нибудь усядешься в личную машину гуманизма. Не буду тебя удерживать, это бесполезно. Ведь ты готов за это заплатить любой ценой.

Они пожали друг другу руки и обменялись улыбками. Давно уже они не улыбались друг другу.

Спустя час, уже на шоссе, Окидзима увидел мчавшийся навстречу мотоцикл с коляской. Проводив его взглядом, он сплюнул. За рулем сидел унтер-офицер Ватараи, а в коляске — капитан Кавано. Мотоцикл вскоре исчез в облаке пыли, но почему-то эта встреча не выходила из головы Окидзимы всю дорогу. Недоброе предчувствие сжимало ему грудь.

27

Увидя знакомый мотоцикл перед зданием конторы, Кадзи вздрогнул. Неужели жандармы пронюхали о побеге тех восемнадцати человек? Если так, то тут дело не обошлось без Фуруя, и добра теперь не жди. Но Кадзи решил не сдаваться, он сам пойдет в наступление. В самом деле, это черт знает что такое! Раз это военнопленные, пусть их стережет армия.

Кадзи твердым шагом вошел в кабинет директора. Жандармы сидели на тех же местах и почти в тех же позах, что и в первый раз.

— Вот что, Кадзи, — обратился к нему директор, — нам предлагают еще пятьсот пленных… Как ты считаешь, брать их нам или нет?

У Кадзи отлегло от сердца. Он готов был рассмеяться. Еще пятьсот? А почему не миллион?

— Нам их просто некуда принять.

— Некуда? Скажите, что умишка не хватает! — сказал Ватараи, держа саблю торчком между ног.

— Возможно.

— А если вам взять еще одного руководителя? — спросил Кавано, обращаясь к директору. Ведь польза от этих пленных все-таки есть?

— Разумеется, об этом никто не спорит! — Директор угодливо улыбнулся. — Благодаря вам наш рудник превысил план добычи, мы делом ответили армии.

— Это хорошо!

— Недавно мы наградили особо отличившихся, два наших служащих получили благодарственные грамоты и премии от правления, в том числе и Кадзи, который стоит перед вами.

Кадзи опустил глаза. «Ватараи, наверно, сейчас ухмыльнулся», — подумал он, и краска стыда залила его лицо.

Директор решил угостить жандармов — все равно они не уйдут без этого, а раз так, надо позвать и Окадзаки, вдвоем с Кадзи они сумеют лучше обрисовать все трудности, какие встречаются в работе, и этим подчеркнуть их успехи. Правда, опять напьются, но не станет же Окадзаки и тут, у него в кабинете, сводить счеты с Кадзи. И он позвонил Окадзаки по телефону.

Пока директор говорил по телефону, Ватараи шепнул капитану:

— Учтите, господин капитан, что нам этих пятьсот держать у себя больше невозможно…

— Отстань, — безразличным тоном ответил Кавано. — Пусть об этом думают в штабе.

Кадзи мысленно представил себе этих новых «пленных». Наверно, не люди, а скелеты, голодные, больные… Где-то кто-то с сигаретой в зубах перебирает их дела, стараясь куда-нибудь сбыть «товар». И кто знает, сколько придется им мучиться там, в лагере? Может быть, лучше все-таки их принять? Однако он только что от них уже отказался. Опять противоречие? Но что делать, если эти мысли лезут в голову. Желание помочь новым узникам стало расти. Ведь он хоть немного сможет улучшить их жизнь, а у Ватараи они все перемрут. И все-таки какой это дешевый героизм!

Открылась дверь, девушки-конторщицы внесли еду. Кадзи посмотрел на жандармов: сидят с каменными лицами, застыв в ожидании. Разговаривать с ними не хотелось.

28

Окадзаки вышел из конторки и оглядел рудный двор. Состояние двора оставляло желать много лучшего. «Разболтались здесь», — подумал Окадзаки.

Рудный двор — это, собственно, склад руды. Здесь он был в виде широкой пологой насыпи. По склону лениво ползут в разных направлениях вагонетки, но тут работают и люди — это спецрабочие, они с корзинками на коромыслах снуют вверх и вниз, как муравьи.

Окадзаки издали заметил, что на насыпи сидят несколько рабочих. Японские надсмотрщики стояли в разных местах, но они, по-видимому, не видели отдыхающих.

Окадзаки ударил себя по крагам хлыстом и направился к рабочим.

Гао шел вниз по склону, таща с напарником корзину с рудой. Он все время думал о Чунь-лань. Ненависть к японцам бурлила в нем, как вода в котле. В течение двух лет, как он стал «пленным», он только и поддерживал себя этой ненавистью, жил ею. Он ничего не забыл. Да и как можно забыть расстрелянных японцами родителей, сгоревший дом, изнасилованную сестренку, которую потом увезли в публичный дом для обслуживания японских солдат. Он мечтал о мести. О, когда-нибудь он ворвется в японский город и сделает то же самое в какой-нибудь японской семье. Как-то он сказал об этом Ван Тин-ли. Тот рассмеялся:

— Оказывается, ты такой же, как и они!

— Как такой же? — Гао ухватил Вана за плечо. — А ты предлагаешь поплакать и успокоиться?

— Еще чего не хватало! — сказал Ван с улыбкой. — Ты зол, ты их ненавидишь, это хорошо, это огромная сила. Но послушай, что получится, если эту силу использовать неправильно. Предположим, ты организуешь небольшую группу и начнешь действовать, как велит тебе твое сердце. Что вас ожидает? Вы и сделать-то ничего не успеете. С вами одним пулеметом расправятся. А почему? Да потому, что вы будете действовать ради желания отомстить и только, а не ради общих интересов. Вас никто не поддержит. Как ты думаешь, если, например, я буду вести себя так, как мне в голову взбредет, — грабить, насиловать, в общем так, как мне захочется, ты поддержишь меня, да еще при этом рискуя жизнью? Вряд ли.

Гао опустил голову. Слова Вана, по-видимому, дошли до его сознания.

— А нас пятьсот миллионов. И все, так же как ты или я, мучаются. И все ненавидят японскую армию. Подумай, если эту силу объединить для решения общей задачи, неужели мы ее не решим?

— А как ты всех объединишь?

— Нужна организация с одной твердой волей.

— Сказки! — сказал Гао. — Для этого и ста лет не хватит! Тогда меня давным-давно в живых не будет. А я своими глазами хочу увидеть, как они на дно пойдут.

— И увидишь. Потому что эта организация уже есть и с каждым днем она увеличивается, крепнет, набирается сил.

— Болтать-то можно сколько угодно. Почему же тогда мы терпим такое?

Ван задумался, потом спокойно ответил:

— Тебе сказать — ты же все равно не поверишь. Поэтому давай лучше поговорим о более понятном. Ну хотя бы о нас. Ведь мы тут своего рода маленький Китай. Представь, что каждый из нас будет думать только о себе. Все разбредутся кто куда. А этого только и надо японцам. Почему? Да потому, что мы будем разъединены и, значит, ни на что не способны. Вот тогда они из каждого все соки выжмут, пока не доведут до смерти. А раз так, нам победы не видать, да и на родину не сумеем вернуться.

Гао молчал. Тогда Ван объяснил ему, почему Китай еще отсталое государство и каким путем он сможет вскоре преодолеть эту отсталость. И что нужно делать, чтобы муки Гао и его соотечественников кончились.

Ход мыслей Вана Гао понимал только наполовину. Этому мешала его жажда мести, которая подчиняла себе все. К тому же ему казалось, что Ван говорит по-ученому, что его рассуждения слишком сложны. Но, с другой стороны, этот Ван испытал еще большее горе, еще большие муки, чем он, Гао. И вот, Гао и верил Вану и сомневался в его правоте.

А сейчас Гао думал только о Чунь-лань. Жажду мести поглотила любовь к женщине. А женщина тоже целиком отдалась своему чувству, очищая душу от грязи, которой ее запятнала профессия. По-видимому, Чунь-лань говорила правду: если Гао убежит один, она покончит с собой. Это не было ни красивой фразой, ни угрозой. Оба несчастные, они полюбили друг друга и ждали свободы. Так израненные животные, облизывая друг друга, ждут не дождутся своего исцеления. И когда Ван, готовя второй побег, выбрал руководителем группы Гао, тот отказался. Ведь на этом огромном континенте у Гао не было ни кусочка земли, куда бы он хотел вернуться без любимой женщины.

Спускаясь сейчас с рудой, Гао вспомнил, что Кадзи приказал не пускать к ним женщин, и китаец испытывал к нему особую ненависть. А еще прикинулся защитником, обещал даже поженить их! А на самом деле? Подло обманул, подбил на подлость Чена, заманил на проволоку четырех ребят. Он и его, Гао, наверно, не прочь прикончить, да еще впутает в это дело Чунь-лань. Надо сказать ей, чтобы она ни одному его слову не верила.

Гао мысленно представил себе молодое тело Чунь-лань, и у него захватило дух.

— Ты до каких пор собираешься спускаться? Хватит, пришли, — сказал недовольно напарник Гао. — Чего размечтался?

Гао, вздрогнув, остановился. Когда он переворачивал корзину, одна наплечная веревка порвалась. Ее попробовали связать, но ничего не получилось — веревка уже отслужила свой век. Идти за новой корзиной не хотелось, да и рабочий день был уже на исходе. Вот и предлог, чтобы отдохнуть. Они медленно стали спускаться еще ниже. И тут в выемке они натолкнулись на своих товарищей. Тех было пятеро. Они сидели и о чем-то беседовали, видимо считая, что страшный Окадзаки сюда не заявится. Ну а надсмотрщик, чтобы кого-нибудь огреть плетью, так далеко тоже не пойдет, если даже и заметит их.

Когда Гао со своим спутником спустились в выемку, пятеро оборвали разговор. Наступило неловкое молчание; видно, речь тут шла об оплошности Гао, из-за которой погибло четыре человека.

— Я мешаю? — вызывающе спросил Гао. Никто не ответил. — Я уже у всех просил прощенья. Вы же это знаете.

— Ты чего задираешься? — холодно сказал один из пятерых. — Может, прикажешь еще тебя утешать?

Гао не ответил.

— В следующий раз придется прямо с рудника, — сказал другой, не обращая внимания на Гао. — Опасно, конечно, но охранник — не электрический ток, с ним можно справиться.

— Ван говорил, что пока надо воздержаться, — сказал третий. — А у него ясная голова. Он все повадки Кадзи знает.

— А все же почему нет ни от кого никаких вестей? — оглянув всех, спросил напарник Гао. — Ни от Хуана, ни от Лю. Что же это они? Сами смылись, а на нас наплевать?

Гао задумчиво вертел в руках кусок руды. Он чувствовал себя одиноким. Чувство обиды и возмущения жгло ему грудь. Но злость обжигала еще сильней. Эх, перед всеми бы, кто отвернулся от него, как от предателя, хватить бы этим куском по черепу Кадзи и расплатиться сразу за все. Он представил себе эту картину. Здорово! Но нет, не годится! Тогда со всеми жестоко расправятся. И Чунь-лань не избежит расправы, ее тоже прикончат. Мысли чередой бежали в разгоряченной голове Гао. А что, если Кадзи заманить в барак, связать его и сделать заложником? Потом заставить охрану открыть ворота. Пусть только не откроют! Кадзи сразу превратится в труп. А потом разоружить охрану, взломать склад, захватить продовольствие. Только бы решиться, а там пойдет! Их ведь больше пятисот, а японцев и двести не наберется. И почему он до сих пор не додумался до этого? Ведь сам Кадзи при первом побеге намекнул на их нерешительность и боязливость. Только такое дело нельзя поручать этому ученому Вану. Во главе должен встать он, Гао. И позор тогда с него будет смыт. Гао поднял голову и… вдруг крикнул:

— Бегите!

Люди были захвачены врасплох. Не успели они вскочить, как в выемку спрыгнул Окадзаки. Чтобы товарищи могли убежать, Гао загородил ему дорогу. Первый резкий удар хлыста пришелся Гао по шее. Потом хлыст опустился еще и еще. Все произошло мгновенно, но все же на какое-то время Гао задержал Окадзаки — шестеро мужчин выскочили из выемки на рудный двор, где еще продолжалась работа.

Последний удар хлыста сбил Гао с ног. Гао еще сжимал в руке тот кусок руды, которым ему хотелось ударить Кадзи, и теперь, когда Окадзаки схватил его за ворот, он, обороняясь, ударил им японца по руке. Окадзаки на мгновение опешил, воспользовавшись его замешательством, Гао вскочил и, выбравшись из выемки, побежал за товарищами.

Окадзаки был вне себя. Поначалу он хотел лишь проучить ленивых рабочих, но теперь, когда он увидел на своей руке кровь, в нем заговорил зверь. Нет, теперь он расправится со своей жертвой иначе.

Резкий свисток разорвал тишину. Тревога! Семеро бежали по насыпи у всех на виду, они хотели затеряться среди товарищей, но те, желая быть подальше от беды, разбежались в разные стороны. А тут уже отовсюду спешили к Окадзаки его помощники. Семеро оказались как бы в мешке. Им оставался один путь — сбежать с противоположного склона и кружной дорогой уйти в боковую штольню. И они, как загнанные зайцы, ринулись туда. Пронзительные свистки Окадзаки привлекли внимание охранников, гревшихся на солнце у ограды, возле которой проходила дорога к штольне. Они заметили бегущих и, стреляя в воздух, бросились им наперерез. Выстрелы заставили семерых остановиться. Дело неожиданно принимало серьезный оборот.

— Стреляйте в них! — задыхаясь, кричал Окадзаки.

Раздались три выстрела. Пули просвистели неподалеку от преследуемых. Зайцы были в мешке.

Окадзаки бежал, тяжело дыша. О, сейчас он изобьет этих китайцев до полусмерти! Но внезапно он перешел на шаг. В его голове возник иной план. Если представить себе, что рудник не имел бы ограды, а беглецов не остановили бы выстрелы, они бежали бы и дальше. Значит, они пытались убежать! Значит, их поймали при попытке к бегству! Вот и утрется Кадзи с его отделом! Ведь они ни разу никого не могли поймать. И Окадзаки представил себе, как вытянется лицо Кадзи, когда он преподнесет ему свой «подарочек». А то слишком возомнил о себе мальчик. Пошел против него, Окадзаки, сколько раз ему ножку подставлял, да еще и награду такую же получил. Нет, это будет просто здорово: и Кадзи щелчок по носу получит и над Окидзимой будет можно посмеяться. Этот подручный Кадзи на банкете его здорово отделал. А слава какая о нем пойдет! Оказывается, скажут, этот Окадзаки умеет не только руду добывать. Он и в других делах мастак. Подумайте, побег предотвратил! И это еще не все. На руднике после этого никто ему перечить не посмеет, самые строгие его приказы будут выполняться неукоснительно. И жена будет держаться еще почтительней. «В горах, — скажет, — без тебя, папочка, никто не обойдется». И прибавит к ужину лишнюю бутылочку. Да и перед соседями похвастается: «Что там ни говори, а мой прямо-таки горный орел».

И Окадзаки приказал охранникам:

— Связать!

29

В кабинете директора стоял тот густой запах, какой бывает в ресторанах от многообразной еды и табачного дыма. От обильной пищи и возлияний лицо капитана Кавано, обычно сухое и жесткое, сейчас лоснилось.

— И в этом озере, — говорил он, предаваясь каким-то воспоминаниям, — плавал труп голой китаянки. Ну, наверно, солдатики с нею сперва побаловались, а потом бросили в озеро. А рыбы обрадовались, так и вьются вокруг. Рыба тоже, оказывается, тварь с понятием, знает, что пощипать…

Двое жандармов и директор расхохотались.

— На фронте, конечно, трудно, но ведь такого рода забавы и у вас, вероятно, случаются? — спросил директор. Его лицо расплылось в похотливой улыбке, ему рисовались самые сладострастные картины. Разве в этой глуши увидишь что-нибудь подобное!

— Случаются. Отними это у солдата, так у него и воевать пропадет охота, — ответил капитан. — Штатским, конечно, этого не понять. На войне солдат в обмен на свою жизнь, которую он каждый день готов отдать за империю, хочет одного — бабу. Это всегда было.

Трое опять рассмеялись. «А что, если я попаду на фронт? — подумал Кадзи. — Наверно, тоже, особенно перед боем, буду думать о Митико».

В это время в дверях показался возбужденный Окадзаки.

— Господин директор, сейчас задержал семь спецрабочих, пытавшихся совершить побег!

Заявление Окадзаки было настолько неожиданным, что Кадзи даже привстал.

— Ага! Наконец-то! — Ватараи от удовольствия стукнул саблей об пол. — Молодец!

— Сопротивлялись? — спросил капитан и кивнул на забинтованную руку Окадзаки.

— Это пустяки! — Окадзаки метнул взгляд на Кадзи: «Ну что? Теперь я твоих спецрабочих проглочу хоть вареными, хоть жареными», — казалось, говорил его взгляд.

— Откуда же они хотели бежать? Из забоя или с рудного двора? — спросил Кадзи, пристально глядя на Окадзаки.

— Со двора.

— Странно. Среди бела дня?

Белесые глазки Окадзаки забегали.

— А что странного? Хотя отсюда, конечно, не видно, что творится на рудном дворе.

— Да, но как это они решились бежать днем?

— А так! Не зря и в меня куском руды запустили. Знали, на что шли.

— И вы это расцениваете как побег?

— Там не я один был. Охрана их насилу поймала.

— Это было за оградой?

— Нет.

— Так какой же это побег?

Окадзаки замялся. Его взгляд на мгновение задержался на директоре.

— Хватит, господин Кадзи, держать сторону китайцев! — неожиданно громко сказал он. — И меня нечего допрашивать. Я их застал на месте преступления. В яме уже все сидели, готовились. Опоздай я на несколько минут, и тогда ищи ветра в поле.

— Что-то тут не так! — твердо заявил Кадзи. — Пойду проверю.

— А разве вы контролер? — Окадзаки придвинулся к Кадзи, как бы загораживая ему дорогу. Глаза его снова забегали по сторонам.

— Проверять нет нужды! — тяжело бросил Ватараи и, обращаясь к Окадзаки, спросил: — Где они сейчас?

— Мы их связали и доставили пока в караулку! — Окадзаки облегченно вздохнул — помощь пришла вовремя.

— Прошу ваших указаний, господин капитан! Что с ними будем делать? — обратился Ватараи к старшему по чину и вытянулся.

— Что делать? Вот что! — И капитан Кавано сделал рубящий взмах рукой.

— Так точно, чтоб другим неповадно было! Это самое верное.

Кавано перевел взгляд на директора.

— Этот унтер-офицер лучший у нас фехтовальщик… Ты, Ватараи, в Северном Китае скольких зарубил?

Ватараи осклабился во весь рот.

— Порядочно! Но точно не помню.

— К этому мужу только попади — и волос не оставит, — расхохотался капитан.

— Но позвольте, одну минуту…

Кадзи даже изменился в лице, услышав, какой оборот принимает дело. Из сообщения Окадзаки ему было ясно, что никакого побега не было. А то, что замышляют сейчас здесь, — это уже садизм…

— Какие же имеются основания считать это побегом?

Комнату потряс гневный окрик Ватараи:

— Хватит болтать!

Он расправил плечи и устрашающе посмотрел на Кадзи.

— Тут свидетель, а ты скулишь!

— Этому свидетелю трудно верить.

Окадзаки дернулся к Кадзи.

— Да, да, — повернулся к нему Кадзи. — Я не верю вам. Если все принимать на веру и казнить людей, не проверяя фактов, тогда, спрашивается, зачем мы здесь? Конечно, мы знаем, что они все хотят на волю, но этого еще недостаточно, чтобы объявить их беглецами и казнить.

— Вот ты какой! Теперь ясно, почему у тебя уже три раза они бежали! Слюнтяй! — сказал Ватараи и уже сжал кулак, готовясь ударить Кадзи. — А еще руководишь отделом!

— Погоди, — остановил унтер-офицера Кавано и, обращаясь к Кадзи, сказал: — Ты вот о чем подумай. Побег это или нет — не в этом дело. К чему спорить? Мы признали, что это побег, этого достаточно. Это наше право победителей. Ведь ты сам говоришь, что они все хотят улизнуть, только ждут подходящего случая. Надо их волю сломить и полностью подчинить нашей воле. В этом состоит, в частности, и твоя обязанность. Идет война, положение на фронтах осложняется. Надо понимать, что мягкотелость сейчас может привести к поражению. А ты занимаешься умиротворением. Строгость и еще раз строгость! Безжалостная, как осенние заморозки, как палящие лучи солнца! А иначе войну не выиграть!

Кавано, взяв саблю в руки, поднялся:

— Спор окончен! Ватараи, завтра вечером казнь! Способ — на твое усмотрение.

Щелкнув каблуками, Ватараи вытянулся в струнку. Все решилось очень просто. Без труда было подавлено и сопротивление Кадзи.

— С вашей стороны ведь возражений нет? — с улыбкой спросил Кавано директора. — До завтрашнего вечера беглецы останутся здесь под вашу ответственность. А понятым при казни будешь ты. — И он посмотрел на Кадзи бесстрастными холодными глазами.

Возражать было бесполезно. Сила диктует свое, а справедливо это или нет, ей не важно. Она приказывает.

30

И все же Кадзи попытался узнать истину, хотя чувствовал, что Окадзаки над ним посмеивается. Кадзи спрашивал всех, кто участвовал в охоте на зайцев. Служащие-китайцы отвечали уклончиво — беда прошла мимо них и, благодарение небу, они не пострадали. А дай они показания, невыгодные для Окадзаки, так эти показания могут обернуться и против них. Один служащий, уже пожилой человек, сказал опечаленному Кадзи:

— Побег? Конечно, они бежали. Когда бьют, разве не побежишь? А если бы молча перенесли побои, все кончилось бы благополучно.

Бить рабочих на руднике считалось обычным делом. И никто не задавался мыслью, что против этих побоев, которые иногда кончались и смертью, можно восстать.

Потеряв надежду чего-либо добиться на руднике, Кадзи отправился в караульное помещение. Увидев сквозь дверную решетку подходившего Кадзи, Гао крикнул:

— Что собираешься с нами делать?

Остальные шестеро, сидевшие на корточках на полу камеры, молча повернули свои посеревшие лица к двери.

— Выпусти их! Слышишь! Ударил его я, так держи здесь меня одного. Но сперва посмотри, что он со мною сделал. — И Гао сбросил рубаху. На плечах, шее, груди багровели кровавые рубцы от ударов хлыста. — И я еще виноват?

— Вас обвиняют в попытке к бегству.

Семеро как-то сразу притихли, потом разом возмущенно заговорили.

— Прекратить галдеж! — Это крикнул караульный китаец. В руках у него была длинная цепь. — А не то каждый этого попробует.

— Собака! — процедил сквозь зубы Гао вслед караульному, затем снова обратился к Кадзи: — Как же так? Ведь там было много людей, они видели. Надо у них спросить. Какой же это побег? Надо только проверить!

— Пробовал, — на лице Кадзи появилось смущение. — Никто ничего не говорит, даже ваши.

Гао заскрипел зубами.

_ Что нас ждет?

_ Я лично не верю, что это был побег.

— Что с нами будет?

Кадзи молчал.

— Жандармам передадите?

— Пытаюсь этого не допустить, — глухо ответил Кадзи. — Но ведь ты никогда мне не верил. На этот раз тоже не обольщайся. У них власть, у меня ее нет. Просто попытаюсь…

Не то гневные вопли, не то мужские рыдания неслись вслед Кадзи, когда он уходил из караульного помещения.

31

— Дорогой Кадзи, это делается в назидание другим, — говорил директор. — И, к сожалению, сейчас ничего уже сделать нельзя. Ведь это их решение, а не мое. А им противиться опасно!

— Если вы попросите отменить казнь, вас послушают. Вы говорите — в назидание другим, но разве только страхом можно держать людей в подчинении?

— Все это очень благородно, но почему ты этого не сказал жандармам? У меня, конечно, есть своя точка зрения на этот счет, но из правления на мой запрос ответили, что в это дело лучше не вмешиваться, пусть решает военная жандармерия.

— Почему?

— Видимо, на то есть причина.

— Но поймите, вы собираетесь без всяких оснований рубить человеческие головы!

Директор молчал. Его всегда красное лицо стало постепенно бледнеть. Не надо было награждать этого самоуверенного молодого человека.

— Я простой служащий, — тихо сказал Кадзи. — У меня нет сильной руки, в правлении. Поэтому я прошу вас… Если вы будете настаивать перед жандармами от имени фирмы…

— Просишь? Что-то на тебя это не похоже, — сказал директор, спрятав недовольство за натянутой улыбкой. — Видишь ли, ты в общем говоришь справедливые вещи, но все-таки рассуждаешь однобоко. Пойми, что в военное время нельзя мыслить категориями мирного времени.

— Откуда вы это взяли? Это какое-то недоразумение.

— Хорошо! — холодно сказал директор. — Пусть недоразумение, и все же у нас с тобой разные точки зрения. Но оставим споры, к чему переливать из пустого в порожнее! Тебе не нравится позиция правления. Что ж, попробуй изменить ее.

— И попробую!

Кадзи уже выходил из комнаты, когда Куроки добавил:

— Учти и другое: ни у правления, ни у меня нет времени заниматься твоими пленными столько времени, сколько ты требуешь. Постарайся не повредить своему положению, докладывая об этом вопросе.

Нет времени! Да разве в этом дело? Им всем просто наплевать на этих людей, а тут еще надо идти против всесильной жандармерии. Впрочем, они и к японскому народу так же относятся. Если уж и японский народ приносится в жертву, что же тут говорить о пленных китайцах!

Кадзи не смог дозвониться начальнику даже по прямому проводу. Ему сказали, что тот находится на совещании. Но вдруг в трубке послышался голос Окидзимы. Кадзи попросил его обязательно встретиться с начальником отдела и попросить его вмешаться в дело семерых заключенных. Маленькая надежда еще тлела где-то в груди Кадзи.

Комнаты опустели. Обычно после работы задерживался в отделе вместе с Кадзи только Чен, а его уже не было в живых. Нет пока звонка и от Окидзимы. Кадзи в раздражении ходил по комнате.

Наступил вечер, везде уже зажглись огни, время шло быстро, а звонка от Окидзимы все не было. Кадзи сердился на себя. Почему у него не хватило смелости поспорить с жандармами? Что толку горячиться перед директором? Директор струсил, но струсил и Кадзи. У того были на то свои причины, у Кадзи — свои.

А не посоветоваться ли с Ваном? Может, он что-нибудь придумает? Нет, не стоит, тут и Ван со своей светлой головой не в силах ничего сделать. Только посмеется над Кадзи, это лучшем случае, а то и оскорбит еще. А как хочется получить умный совет, найти друга, который бы понял, помог. Один! Чувство одиночества клещами щемило грудь. Надо идти домой, к Митико. А телефон все молчит. Кадзи стал ходить по комнате быстрее. Под столом он увидел брошенную газету. Кто-то, наверно, приносил в ней завтрак. Он ее поднял. Сквозь масляное пятно ясно виднелись слова:

«Министр иностранных дел г-н Сигэмицу разъясняет: основа построения Великой Восточной Азии — это дух равенства и взаимной выгоды азиатских держав. Агрессивные замыслы Америки и Англии в отношении колоний в Азии разбиты вдребезги». А руководствуется ли сам министр этим духом? Убедиться, пожалуй, случая не представится. Взаимная выгода? Какое лицемерие! Япония только берет, и если надо — силой. И ей в этом помогает и он, Кадзи.

Кадзи взял подшивку газет. Вот сегодняшняя, что в ней? Снова то же.

«В Нанкине подписан договор о дружбе и взаимопомощи между Японией и Китаем. Заложена основа мира и процветания этих стран на вечные времена. Империя продолжает освобождение Азии».

Кадзи бросил подшивку на пол. Из груди рвался стон. Для освобождения Азии азиаты-японцы завтра отрубят головы семерым азиатам-китайцам. Вот она основа мира и процветания на вечные времена, доказательство дружбы и взаимной выгоды! А Сигэмицу и Ван Чжоу-мин обмениваются рукопожатиями и пьют шампанское. Прав, видно, директор. В военное время обычная логика не подходит. В ближайшие дни, по-видимому, в Токио откроется конференция стран Восточной Азии. Япония, Китай, Таиланд, Маньчжоу-Го, Филиппины, Бирма сделают совместное заявление. И повсюду такие японцы, как Кадзи, будут прикрывать лицемерие японских правителей. Кадзи быстро шагает по комнате. Почему-то ужасно громко стучат ботинки. А время идет и идет, и Кадзи кажется, что казнь ожидает его самого. Да это и в самом деле так. После того как без всякой причины — нет, с определенной целью, в назидание другим — отрубят головы семерым, разве Кадзи не будет духовно мертв? Вся его прошлая жизнь полетела к чертям. Ведь то, что он сделал до сих, значительно хуже проповедей бонзы-ханжи.

Стоять на одном месте было невыносимо, но и ходьба взад-вперед не приносила облегчения.

Ван говорил, что тому, кто находится за колючей проволокой, не о чем говорить с теми, кто находится на свободе, ведь свободный человек всегда счастливее. Ты ошибаешься, Ван. Тебе сейчас неизмеримо легче, чем мне. Ты счастливее меня.

Кадзи смотрел на стенные часы почти каждую минуту. Стрелка, перейдя за девять, казалось, застряла на месте. Что делает Окидзима? Может, он обо всем забыл? Что ему до мук Кадзи? Может, пьет где-нибудь в ресторане?

За стеклянной дверью мелькнула и застыла тень. Кадзи остановился. Тень шевельнулась. Кадзи подбежал к двери и распахнул ее. У двери, словно призрак, стояла Чунь-лань.

— Что с ним будет? — спросила женщина, глядя на Кадзи застывшим взглядом.

— Я сам хотел бы это знать, — ответил Кадзи по-японски, будто самому себе.

— Когда он оттуда выйдет?

Голос женщины дрожал. Казалось, она вот-вот зарыдает. Кадзи хотел сказать, что завтра вечером… и запнулся.

— Его не убьют?

Кадзи покачал головой.

— Только не надо врать! Не убьют? Да? Это правда?

Тревожно зазвонил телефон. Кадзи бросился к аппарату.

Он был зол, ему ни с кем не хотелось говорить. Только услышать одно слово — да или нет.

— Ну что? — бросил он в трубку.

— Да ты не спеши, слушай! — голос Окидзимы был спокоен. — На начальника отдела надежды нет. Трус. Жди до завтра. Собираюсь поговорить с директором-распорядителем…

Голос Окидзимы доносился до Кадзи как бы с другого полушария. Итак, Окидзима до сих пор сидел у начальника отдела на квартире, а теперь, вернувшись, звонит из правления. Начальник отдела сказал, что ни права, ни желания возражать жандармам у него нет. Решение жандармерии, видимо, необходимо с государственной точки зрения, и фирма от этого ничего не теряет. Поэтому, как бы ни было это прискорбно, общие интересы прежде всего. Вот и весь ответ. Окидзима собирается уговорить директора. Конечно, он влиятельнее, но еще более суров. Он спит и видит себя членом военного кабинета. Вряд ли он проявит больше жалости к жизни нескольких пленных.

Кадзи положил трубку, он понял, что никто ему не поможет надо надеяться только на себя…

— Уйди, пожалуйста, — сказал он Чунь-лань. — Оставь меня одного.

— Спасите его… — умоляющим голосом сказала женщина. — Спасите!

Да, надо спасти. Ведь этим он спасет и себя. Кадзи молча кивнул. Нет, он не был убежден, что это ему удастся. Это был знак отчаяния, который говорил, что Кадзи объявляет войну самому себе.

32

Что-то стряслось. Митико это чувствовала всем существом, глядя на лежавшего ничком Кадзи.

— Спи, не беспокойся, — сказал Кадзи. Его лицо было похоже на маску. «Я ничего не сделаю. Это не в моих силах», — было написано на нем.

Митико ладонью коснулась лба мужа. Голова горячая, так вся и пылает.

— Ты уже достаточно намучился, — сказала она. — Тебя никто не упрекнет.

А я? А Ван? А те пятьсот человек? Да и все, кто смел сердцем и справедлив, но кого он еще не видел и не знает. Кадзи не мог пошевельнуться, как будто все эти люди навалились на него.

— Спи, не беспокойся. Я тоже усну.

— Правда?

— Да. Спокойной ночи, спи.

Митико погасила ночник у изголовья. Ее рука крепко пожала руку мужа.

Бессонная ночь. А время шло, вот загудел ночной гудок. Черное время…

Митико, кажется, заснула. Слышалось ее легкое дыхание. К Кадзи доходило родное, близкое тепло. Это приятное ощущение всегда действовало на него умиротворяюще. За окном шелестели засохшие листья. Кадзи тяжело вздохнул. Он обдумал все способы. И самые разумные из них все же казались фантазией. Завтра семь человек будут убиты без всяких оснований.

Тихо поднявшись, Кадзи оделся. Легкий шум разбудил Митико, она вскочила.

— Ты куда?

Кадзи молчал. Митико схватила его за плечи.

— Ты куда идешь?

— Пойду освобожу их.

Решение он принял уже после того, как сказал эти слова. Да, пусть бегут! Надо или подкупить караульного, или, обманув, связать. Только бы они убежали. А потом уже доказывать, кто прав, а кто виноват. Или что-нибудь еще можно придумать. Что из того, что он после казни будет иметь право упрекать несправедливую власть? Этих семерых-то уже не будет.

Митико решила, что Кадзи не в своем уме. В растерянности она пыталась разглядеть выражение его лица, но ничего не видела; только напружинившееся тело мужа говорило о его решимости. Она сильно тряхнула его за плечи.

— Опомнись! Что будет с тобой, если ты на это пойдешь?

— У меня нет времени придумать что-нибудь другое. — Кадзи отстранил жену. — Будь что будет, мне все равно. Или я останусь человеком, или уже никогда не смогу называться им.

— Но это же конец! А наша жизнь только началась! — Митико снова ухватилась за мужа. — Ты сделал все, что было в твоих силах. Ты их освободишь, а там будь что будет? Так? А я так не хочу. Не хочу! Не хочу, чтобы из-за них погибли мы!

Погибли? Да, она права, это будет конец. И все же их надо освободить.

Наступило тягостное молчание, как будто в комнате никого не было. Такая тишина бывает в пещере.

— Не останавливай меня. — Это сказал Кадзи, не сказал, а выдохнул. Митико охватило отчаяние. Она вскочила, включила свет и загородила ему дорогу.

— Не пущу! Я позову людей! Посмотри на это! Когда мы его покупали, что ты говорил? — Она схватила его за плечо и показала на блюдо.

Там по-прежнему мужчина и женщина были слиты в счастливом объятии. Когда они покупали эту вещь, они хотели быть такими же счастливыми. Сколько было надежд! А сейчас бездна раскрыла свою пасть.

— Я знаю, — голос Митико стал слезливым, — ты тоже не хочешь разбить нашу жизнь. Ведь так? Я обещала тебе быть всем с тобой вместе. Так почему же ты сейчас хочешь идти один, бросив меня, разбить наше счастье, которое нам с таким трудом удалось схватить? Но, может, мои слова уже ничего для тебя не значат? То, что ты делаешь, быть может, и достойно, но что принесет мне твоя достойная смерть? Не спорь, это будет конец! Как я буду жить без тебя? Чем? Воспоминаниями о взаимных клятвах? Воспоминаниями о тебе, безгласном и бесплотном?

Митико в изнеможении опустилась на пол и зарыдала.

— Какой ты жестокий!

— Что же мне делать?..

— Не ходи, прошу! Умоляю!

Кадзи сел за стол. Митико продолжала рыдать. Казалось, время остановилось. Кадзи сидел не шевелясь. Митико подняла голову.

— Прости меня! — сказала она дрожащим, жалобным голосом. — Делай так, как тебе кажется лучше. — И тут же у нее из глаз хлынули слезы. — Может быть, я не права. Потом ты будешь проклинать меня, скажешь, что я тебе помешала… И совсем разлюбишь.

Кадзи повернул голову. Митико сидела на полу и смотрела на него с мольбой, по ее бледному лицу ручейками текли слезы, она их не вытирала. Кадзи сделал движение встать, он хотел было подойти к жене. Это была последняя вспышка воли. Он попытался что-то сказать, но ничего не сказал. Последние силы оставили его.

— Нет, я ни на что не годен, — простонал он, уронив на стол голову. — Я уже не могу…

33

— Буду говорить прямо, — стоя на заиндевевшей траве у проволочного заграждения, говорил Кадзи Ван Тин-ли. — Единственное, что осталось, это еще раз поговорить с жандармами и ждать результатов от Окидзимы.

— А есть ли хоть какая-нибудь надежда? — спросил Ван Тин-ли, внимательно посмотрев на Кадзи.

Кадзи воспаленными от бессонницы глазами глядел на восток, где всходила заря. Горизонт пылал багровым огнем. Кадзи показалось это дурным предзнаменованием.

— Надежда? Один шанс из ста.

— Это касается не только нас, — сказал Ван. — Сейчас не только наши товарищи стоят на перепутье жизни и смерти, вы ведь тоже на перепутье.

— Это верно.

— Если вы ничего не добьетесь, все отвернутся от вас. Да вы сами себе будете противны.

— Знаю…

— Знаете и ничего не делаете? Прошение, разговор по телефону и ожидание, что принесут усилия друга? Не много.

— Что же ты хочешь, чтобы я сделал?

— И это спрашивает человек, который может свободно передвигаться за этой проклятой проволокой!

— Сегодня ночью я чуть не стал героем, — сказал Кадзи, выдавив горькую усмешку. — Я хотел освободить арестованных. Знаешь, чем это кончилось? Геройства не получилось.

Ван отвел взгляд от Кадзи и посмотрел туда, куда до этого смотрел Кадзи, — на восток.

— Победили слезы женщины, ее один волосок привязал героя к постели. Что же ты не смеешься?

— Сейчас есть дела поважнее, чем слушать ваши насмешки над собой. Семерым грозит смерть. — Голос Вана стая холоден и тверд. — Насколько я знаю, у вас в отделе примерно сорок человек. Не все же они потенциальные убийцы, жаждущие кровавой расправы. Объединив усилия этих людей, можно коллективно протестовать против казни. Не думаете ли вы, что это было бы более эффективно, чем действия одиночки? Такой протест укладывается в рамки закона, и сделать это можно очень быстро.

Кадзи посмотрел в сторону рудоуправления.

— Директор мне сказал, что я в общем говорю справедливые вещи, но думаю однобоко. Ты говоришь и справедливо и, видно, правильно. Однако я не подхожу к роли такого организатора. Ведь я не более как «подручный японского милитаризма». Если бы все мои действия нравились тебе, меня давным-давно уже не было бы на руднике.

— Вы все еще забавляетесь самоистязанием и не хотите видеть всей правды. Вы хотите оправдать свое бездействие. И в то же время гордитесь собой, считая, что вы не такой, как другие японцы.

— И… — протянул Кадзи, ожидая продолжения. Глаза его мрачно блестели.

— Когда меня привезли сюда, я заметил одного японца, который не гордился тем, что он японец. Этот человек, как и другие, на словах был к нам строг и даже груб, но думал он иначе. Я тогда решил, что это надо ценить — это так редко в наши дни. — Ван твердо взглянул на Кадзи. — Я не ошибся в нем?

Кадзи с трудом выдержал взгляд Вана.

— Кажется, ошибся.

— Да, кажется, ошибся. — Глаза Вана посветлели. — Видите ли, мелкие ошибки делают все, и вы и я. И их можно простить, если человек их не повторяет. Но допустить крупную ошибку в решающую минуту — это значит совершить преступление, которое простить нельзя. Вы, насколько я понял, хотели благоволить нам, но, кажется, мучились сознанием того, что ваша служба содействует войне. Это была длинная цепь мелких ошибок и оплошностей…

Кадзи несколько раз кивнул.

— И вы надеялись, что когда-нибудь представится случай их исправить. Но данный случай — совсем не то. Такое не исправишь и не простишь.

— Почему? — едва шевеля губами, спросил Кадзи.

— Это перепутье. Или вы станете соучастником в убийстве, рядящимся в тогу гуманизма, или же будете достойны называться прекрасным именем — Человек.

— Я это сам хорошо знаю…

Кадзи отошел, не попрощавшись, будто стоял здесь один.

— Господин Кадзи, вы отступили, вы решили, что против насилия бороться нельзя. Вы многого еще не понимаете.

Кадзи остановился.

— И если говорить откровенно, вы сами не доверяете человеку. Но что бы вы ни думали, у человека всегда где-нибудь оказывается друг. Только нужно его найти, пожать ему руку. Возможно, это слишком красиво, но я верю, что наш мир не станет миром убийц.

Кадзи снова двинулся вперед.

«Я очень хотел бы посмотреть, Ван, что бы ты стал делать на моем месте».

Когда Кадзи вышел на дорогу, он обернулся. Ван стоял на прежнем месте и смотрел ему вслед.

34

По засохшему полю гулял холодный ветер. Огромное багровое солнце опускалось за горизонт. Местом казни выбрали это засохшее поле, отрезанное от поселка высокой сопкой.

Старания Окидзимы ни к чему не привели. И просьба Кадзи о помиловании осужденных, адресованная на имя капитана Кавано, была отвергнута. Коль скоро решение принимает армия, оно не может быть отменено, сказал он. Дать делу обратный ход, поскольку обвиняемых приговорили без достаточных оснований, было бы равносильно признанию в чинимом ею произволе.

К месту казни Кадзи пошел через поле один. Все, что произошло вчера, нет, все, что произошло в последние несколько месяцев, не дает ему покоя. Резкий ветер словно рвет в клочья его душу.

Сюда он приехал с честолюбивыми надеждами посвятить себя служению гуманным идеалам. И вот он идет к месту казни, он будет свидетелем чудовищной расправы над людьми. Да он и сам уже не человек, а какой-то клубок низких страстей и желаний, подлец, способный продать душу, лишь бы сохранить свое благополучие. Его решимость оказалась мнимой — она сгорела, как солома в огне. Вчера она обратилась в пепел, не устояв перед пылкими порывами Митико.

Да, это было вчера. Кадзи совершенно безвольный сидел за столом, обхватив руками голову. Митико смотрела на мужа, испытывая двоякое чувство: успокоенности и жалости.

Она подошла к Кадзи и, положив руки ему на колени, сказала:

— Ты сердишься, что я тебе помешала?

Кадзи не ответил, ему хотелось заплакать. Нет, ему никто не помешал, просто они еще раз заключили между собой договор на счастье. Но как одно сердце может вместить и благодарность к Митико и извинения перед теми, осужденными. Вот что сейчас мучило Кадзи.

— Тем семерым ты поможешь, — говорила Митико, — а тебя я лишусь. И мне лишь останется утешать себя, что у меня был достойный муж!

Кадзи мучило сознание полной безысходности. Митико смотрела в глаза мужа, и ей казалось, что Кадзи все-таки винит ее.

— Я причинила тебе страдания, да?

— Нет, нет, что ты! — ответил Кадзи, до боли сжав плечо жены. — Я ведь сам хотел этого. Я и сейчас, видимо, доволен, что мне удалось избежать опасности. Но мне стыдно. А тебя почему-то это радует. Но скажи, ради бога, почему? Хочешь хоть на день продлить наше счастье? А там будь что будет? Так, что ли?

Митико чувствует, как сильные руки мужа трясут ее. Что ж, пусть так. Сейчас ей было все равно. В конце концов, их жизнь принадлежит только им. И пусть ненадолго, пусть мгновение они будут счастливы, а там и в самом деле — будь что будет!

Еще минута, и они бросились в объятия друг друга. Сейчас они хотели одного — забыться, уйти из этого мира. Погрузившись в сладостное забвение, они молили небо, чтобы это забвение длилось без конца.

— Вот так до самой смерти быть с тобой! — со стоном прошептала Митико. — О-о, почему так… Не отпущу!

Этот голос и сейчас звучит в ушах Кадзи…

Да, это идет не человек. Это движется животное. И нечего больше рядиться в тогу гуманиста. Сейчас ты будешь присутствовать при казни людей, потом вернешься домой и, чтобы забыть жестокую картину, примешься снова ласкать женское тело. Замечательно! Что еще нужно для счастья? Было бы набито брюхо и удовлетворена плоть, а человек — черт с ним, пусть гибнет.

Заходящее солнце кроваво-красным пятном висит над краем поля. Засохшая трава звонко шелестит, пригибаясь от холодного ветра.

Кадзи даже не заметил, как к его ногам, словно брошенная порывом ветра, упала женщина.

— Господин Кадзи! Ради неба! Спасите его! Век не забуду! — завопила Чунь-лань. — Не убивайте его! — Она билась лбом о землю.

— Я ничего не могу сделать, — упавшим голосом проговорил Кадзи. — Встань, пожалуйста, встань. Не проси меня… Я малодушный человек. Трус я, вот кто. Ведь ты знаешь, я испугался.

Кадзи пытался обойти женщину, но Чунь-лань не пускала его. Всякий раз, когда он хотел сделать хоть один шаг, она молнией бросала свое тело на его пути и билась головой о землю. Ее мертвенно-бледное лицо выражало одну безумную мольбу. Кадзи некуда было отступать. Разве что побежать, иначе от нее не уйти. Кадзи начинал сердиться — в мольбах женщины уже звучала угроза. И в то же время он готов был броситься сам перед ней на колени и крикнуть: «Не мучай меня! Спаси!»

«А сам я и мучиться не перестал, и не спас никого». Он это сказал мысленно, вспомнив Ван Тин-ли. Вот я какой, Ван, понял? А ты уж готов был признать меня человеком!

Кадзи помог Чунь-лань подняться.

— Сестра, не надейся на меня, забудь. Я не способен ничего сделать. Можешь сколько угодно ругать меня. У меня нет мужества. Не проси меня ни о чем.

Чунь-лань схватила Кадзи за руки.

— Если убьете его, убивайте и меня!

Руки женщины были холодны, как руки мертвеца. Казалось, их и оторвать нельзя. Кадзи рванулся. Женщина упала и, царапая землю, зарыдала. Подгоняемый этим надрывным плачем, Кадзи побежал.

35

На месте казни вырыта глубокая яма. Вынутая глина была еще свежей и влажной. Рядом стояла бочка, наполненная водой. Все сделали, как приказали жандармы. Людей пока не было.

Кадзи встал у края ямы. Из ямы пахнуло холодом. Красное закатное солнце на краю степи странно заколыхалось, по небу мчались белые клочковатые облака.

Но вот из-за сопки показалось несколько грузовиков со спецрабочими. Их усадили на землю на некотором отдалении от ямы. Они будут присутствовать при «казни в назидание другим». Человек пятнадцать стражников, вооруженных винтовками, стали сзади рабочих.

На бешеной скорости подъехал мотоцикл с коляской и грузовик. С мотоциклета сошли Ватараи и жандарм, с грузовика — отделение вооруженных солдат и один полицейский с мечом. Солдаты рассыпались длинной редкой цепью перед спецрабочими.

В сопровождении полицейского Ватараи подошел к яме. Глянув на стоявшего в оцепенении Кадзи, он ухмыльнулся.

— Если смочить меч водой, он хорошо рубит. Потому что; жир не пристает, — сказал Ватараи полицейскому. — А позицию вот какую надо принимать. — Ватараи расставил ноги на ширину плеч. — Ты бамбуковым мечом здорово рубишь, но настоящим-то оно труднее.

— Это верно, — сказал полицейский, насильно раздвигая в улыбке свое побелевшее лицо.

— Что, понятым будешь? Молодец!

Эти слова Ватараи сказал Кадзи, но тот даже не повернулся, он смотрел на кровавый диск заходящего солнца.

Наконец из-за сопки появился еще один грузовик. На нем под охраной четырех служащих из отдела рабсилы и двух полицейских прибыли семеро осужденных. Руки у них были связаны за спиной.

Их усадили на землю у ямы. Лица у всех были землисто-серого цвета.

Посмотрев на дно ямы, Ватараи вызывающе улыбнулся.

— Теперь все в сборе. Можно начинать!

Выхватив меч из ножен, он смочил его в воде и сделал несколько рубящих взмахов.

— Такое и за деньги нигде не посмотришь, — сказал он, глянув на Кадзи, а затем, обратившись к солдатам, приказал: — Ефрейтор Танака, веди первого.

Ефрейтор Танака стал завязывать глаза первому осужденному. И тут все осужденные в один голос закричали, что они не виноваты:

— Мы не бежали! Мы не хотим умирать!

Первая жертва билась в судорогах. Один из полицейских помог ефрейтору подтащить китайца к яме. Вдвоем они поставили его на колени. Китаец мотал головой, что-то крича. Он звал мать, бессмысленно кланялся, взывая к милости, словно сейчас чья-то милость могла спасти его.

Но вот Ватараи, примериваясь, коснулся голубоватым лезвием шеи осужденного. Человек вздрогнул и застыл в ожидании.

Ватараи спокойно расставил ноги и встал в позицию. Кадзи будто окаменел. Только глаза его торопливо бегали по рядам рабочих. Кадзи искал Ван Тин-ли. Но то ли Ван сидел слишком далеко, то ли зрение у Кадзи стало сдавать, только Вана он не увидел.

Закатное солнце догорало багровым светом. По небу мчались белые клочковатые облака. И с каждым мгновением меч Ватараи поднимался все выше.

Сейчас свершится. Надо выйти вперед и остановить казнь! Горячая мысль обожгла голову Кадзи, но тут же его охватил страх. Если б хотел остановить, давно бы уже это сделал. Противный страх заставлял сильнее биться сердце. Затаив дыхание, Кадзи широко раскрыл почти ничего не видящие глаза.

Ван, я не могу, мне страшно, понимаешь? Если я сейчас выйду вперед и остановлю эту дикую расправу, что будет потом? Митико, дорогая, стань рядом! Помоги мне остановить руку палачей! Хоть в эту минуту вдохни в меня мужество. Скажи, чтобы я решился. Если что-то делать, то только сейчас, сейчас еще не поздно. Ну, скажи, чтобы я вышел вперед. Только один шаг — и тогда… что тогда? Что? Что?

— А! — раздался резкий грудной выдох. Голова стоявшего на коленях человека откатилась в сторону, а тело повалилось в яму.

— Следующего! — крикнул Ватараи, тряхнув окровавленным мечом. Он явно гордился и точностью удара и остротой меча. Обернувшись к Кадзи, он с довольной улыбкой сказал:

— А ты против ожидания оказался крепким парнем. Другим стоит это увидеть, как у них душа в пятки уходит, бледнеют как полотно.

Внешне Кадзи казался спокойным. Казалось, колебания исчезли. Все было кончено. В душе образовалась пустота. Теперь уже ничего не поправишь. Сколько бы он отныне ни произносил прекрасных слов, какие бы добрые дела ни делал, этой картины ему не забыть. Она, как судья, будет всегда стоять перед ним!

Где-то в сознании шевельнулась мысль: а что сделал бы на его месте другой? Если бы он вмешался, Ватараи пришел бы в бешенство. Этот убийца вооружен мечом, меч немедленно сверкнет в воздухе, и голова заступника свалится с плеч. Ведь этот колебаться не будет. А оправдания найдутся — скажет, что расправился еще с одним коммунистическим бандитом. Он так и сделает. А кто же добровольно подставит свою голову под меч? И Кадзи не подставил. Не может! Что ж, называйте его трусом, называйте как угодно.

Меж тем ефрейтор Танака и полицейский тащили к яме вторую жертву. Подхваченный с обеих сторон под руки, несчастный изворачивался, как креветка. Но как только палачи подтащили его к яме, он сразу затих, стал на колени и выпрямил спину. Только его обескровленные губы едва заметно шевелились.

Ватараи снова смочил меч в воде и посмотрел на китайца. Потом перевел свой взгляд на Кадзи. На лице жандарма появилась презрительная усмешка.

— После всем скажешь, — процедил Ватараи, — коль не жалко головы, пусть бегут! Всем, как кочаны, буду рубить!

Негодяй, палач! Кадзи казалось, что он выкрикнул эти слова, но нет, он крикнул их мысленно, чтоб тот не услышал!

Вот он снова видит, как Ватараи широко расставил ноги в желтых сапогах. Кадзи вздрогнул. Второй! Как бы ища поддержки, он бросил взгляд на сидевших вдалеке рабочих, но Вана среди них опять не нашел.

Одному он уже дал отрубить голову. Теперь все пропало, разве теперь вернешь человеческое достоинство? Кадзи хотелось закрыть глаза, ничего не видеть. Хотелось, чтобы все поскорее кончилось. Поскорей бы вернуться домой, влезть в горячую ванну и забыться. Если бы рядом была Митико! Вызвать ее светлый образ и укрыться за ним, чтобы не видеть ужасного зрелища… Но образ Митико почему-то не вставал перед глазами. Никто ничем не хотел поддержать его. В памяти оживали обрывки фраз, сказанных ему в свое время Митико и Ваном, они жгли грудь, и он окончательно упал духом.

Кадзи отупевшим взглядом смотрит в одну точку. Вдруг что-то блеснуло, будто звезда упала с неба. Еще одно обезглавленное тело, залитое кровью, вверх ногами опрокинулось в яму.

Внезапно Кадзи почувствовал страшную усталость. Казнь второго осужденного уже воспринималась как сон, как бред. Да и о чем может думать человек, стоя перед палачом, взбесившимся от вида крови и держащим в руках страшный меч? Странно устроена человеческая жизнь — все происходит в ней не так, как хочется.

— Следующего!

Размахивая мечом, Ватараи оглянулся на полицейского который изъявил желание заменить его.

— Ну что, попробуешь?

Полицейский с выражением тупой готовности на лице кивнул головой.

Третьим был Гао. Он отказался от повязки, которой завязывали осужденным глаза. Когда Танака и полицейский попытались подхватить его под руки, он стал сопротивляться.

— За что? — крикнул он. — За что? Я ничего не сделал такого, за что меня нужно казнить!

Не в силах с ним справиться, Танака несколько раз ударил его кулаком по лицу. Вместе с полицейским он наконец с трудом приподнял китайца и поволок к яме. Весь извиваясь, Гао продолжал кричать:

— За что, говорю? У, гады японские, за что вы меня убиваете, сволочи?

Гао подтащили к краю ямы. Глаза китайца налились кровью. — Он впился взглядом в Кадзи.

— Негодяй! Зверь! Вот ты кто! А прикидывался человеком!

Не в силах выдержать страшного взгляда китайца, Кадзи отвел глаза.

Да, пожалуй, я не человек. Ты не верил мне и был прав. Я уже позволил зарубить двух твоих товарищей. А теперь наверняка дам зарубить и тебя. Нет у меня мужества остановить казнь. Вы правы, судите меня строго. Я и впрямь зверь, спрятавший свое нутро под человеческой маской. Но подумали ли вы о том, прежде чем меня обвинить, кто в этом виноват? Почему вы меня не слушались? Этого никогда бы не случилось!

Кадзи снова посмотрел в сторону рабочих. На этот раз ему показалось, что он видит Вана. Может, то был и не Ван, но Кадзи казалось, что этот мужчина издалека пристально смотрит на него.

«Господин Кадзи, мелкие ошибки делают все, и вы, и я. И их можно простить, если человек их исправляет. Но допустить крупную ошибку в решительную минуту — это значит совершить преступление, которое простить нельзя». Это говорил ему Ван сегодня утром. «…вы надеялись, что когда-нибудь представится случай их исправить. Но данный случай совсем не то. Такое не исправишь и не простишь».

Кадзи захотелось подбежать к рабочему, который казался ему Ваном, и крикнуть:

«Ван, я уже дал зарубить двоих, не поздно ли мне искать спасения?»

А Гао не хотел покориться судьбе. Он рвался из рук палачей.

Тогда полицейский, подражая Ватараи, широко расставил ноги, занес меч и, примериваясь, коснулся холодным лезвием шеи осужденного. Гао судорожно дернулся и как-то сразу обмяк. Выбрав позу поудобнее, полицейский поднял меч.

У Кадзи остановилось дыхание. Вот он наступил последний, решающий момент, когда еще можно восстановить свое звание человека.

Ну что, попытаешься?

В эту минуту он будто услышал слова Митико: «Как я буду жить без тебя? Чем? Воспоминаниями о взаимных клятвах? Воспоминаниями о тебе, уже безгласном и бесплотном?» А это ухмыляется Окидзима: «А ну покажи, как нужно справедливо жить человеку, который уже совершил преступление».

Ну что, выступишь?

Кадзи посмотрел на полицейского, который все еще выбирал удобную позицию. Неожиданно Гао выпрямился и попытался вскочить. Он снова что-то закричал. Полицейский растерялся и быстро нанес удар. Но меч лишь наполовину врезался в шею. Новичка постигла неудача. Гао, обливаясь кровью, забился в судорогах.

— Не волнуйся, руби с маху! — крикнул Ватараи.

Полицейский, совсем растерявшись, ударил второй раз. Теперь меч, скользнув по голове, стесал кожу. Гао корчился в предсмертных судорогах.

— Ах!

Белая молния блеснула в руках Ватараи. Голова Гао отлетела прочь.

— В этом деле теряться нельзя! — сказал Ватараи, опустив меч. — Надо бить с маху, чтоб меч не застрял. — Дыхание Ватараи было неровным. — А теряешься потому, что все думаешь, перед тобой человек. Верно, лезвие попортил.

Ватараи осмотрел меч.

— Такой чудесной штучкой не одну снести можно. Отдохни и попробуй еще.

Кадзи вытер со лба холодный пот. Его лицо совершенно исказилось.

Ну нет, довольно! Что же он стоит! Подлец! Но он сейчас покажет, как, совершив преступление, все же можно стать честным. Ну, хватит размышлять, делай шаг вперед. Один только шаг! А что потом — не важно. Ван, а это правда, что у человека всегда где-нибудь найдется друг? Ты хочешь, чтобы я поверил этому? Митико, ведь ты сказала, чтобы я поступил так, как будет лучше. Молчать дальше невозможно. Прости меня, придай мне силы!

Взгляд Ватараи упал на следующую жертву. Больше колебаться было нельзя.

Чего же ты стоишь? Хватит думать! Только шаг, один шаг! Не бойся! Зачем же ты тогда пришел на этот рудник?

— Следующего! — Это снова крикнул Ватараи.

Кадзи сдвинулся с места. Нет, и ему еще под силу сделать настоящее дело!

— Стой! — Это крикнул Кадзи. Он стремительно вышел вперед. На какое-то мгновение перед ним возникло лицо Митико, но Кадзи уже сделал решающий шаг.

Наконец-то! Он уже не думал о том, что его ждет. Ватараи стоял в нескольких шагах. Когда Кадзи преодолевал это расстояние, ему пришли на память слова, сказанные директору:

«Я приехал сюда работать. А это значит, что с китайскими рабочими я буду обращаться как с людьми. Кто бы что ни говорил».

Да, именно так, кто бы что ни говорил.

— Прекратите казнь! — Кадзи не узнал своего голоса, будто эти слова за него произнес кто-то другой.

Все это было так неожиданно, что Ватараи на мгновение опешил. Но он быстро пришел в себя.

— Прочь с дороги! А то и у тебя башка слетит! — свирепо закричал он.

— Этого я все время боялся и потому молчал, — сказал Кадзи уже своим голосом и невольно вздрогнул. Но это было уже скорее не от страха, а от радости, заполнившей грудь. — Что ж, если посмеешь, руби, попробуй!

Лицо Ватараи побагровело.

— И посмею! И зарублю! Таких подручных Восьмой армии только и рубить!

Держа меч в руках, Ватараи медленно подходил к Кадзи.

Ну вот, сейчас ударит с левого плеча наискосок и зарубит еще одного. И наказан не будет. Ведь после убийства Сакаэ Осуги, имя которого, не в пример Кадзи, было широко известно, капитан Амакасу, уехав на материк, избежал кары и пребывает в благополучии. Ватараи, конечно, знает это. И все же Кадзи не сдвинулся с места. Теперь он уже не отступит. А что, если изловчиться и сбить этого Ватараи с ног, а потом придушить? Сейчас надо полагаться только на себя. Снова на какое-то мгновение он увидел лицо Митико. О, если бы только Митико видела его сейчас!

Между тем произошло то, чего никто не ожидал. Спецрабочие, вскочив, стали шумно выражать свое возмущение. Толпа зловеще зашумела. Это было похоже на надвигающуюся бурю. Ван умело подбадривал товарищей. Он решил использовать столкновение Ватараи и Кадзи, чтобы спасти остальных четырех. Крики становились все громче. Гигантский людской ком заколыхался. Казалось, он вот-вот двинется и сомнет все на своем пути. Солдаты приготовились к стрельбе. Ватараи с мечом в руке бросил взгляд на ревущую толпу. Сердце Кадзи учащенно забилось — его охватило радостное чувство. Солдаты дали залп в воздух. На мгновение крики смолкли, но затем возобновились с удвоенной силой. Это были уже не крики, а многоголосый рев. Выстрелы только подогрели толпу. Черная людская волна пришла в движение, она грозно наступала, неудержимо приближаясь к яме.

Ватараи опустил меч.

— Ладно. Казнь отменяется! — сказал он и поспешно отошел от ямы.

Этот бунт, конечно, можно было подавить. Подумаешь, расстрелять несколько десятков китайцев! Но жертвы были бы и среди солдат, а Ватараи не хотел широкой огласки этой казни, зачем рисковать своей карьерой, когда конфликт можно уладить и довести дело до конца иным путем.

Кадзи быстро подошел к четырем осужденным, поднял их с земли и повел к рабочим. Крики возмущения сменились возгласами ликования.

Обратившись к конвоирам, сопровождавшим спецрабочих, Кадзи крикнул:

— А ну, забирайте их — и домой!

Красный шар вечернего солнца уже опустился за горизонт. Медно-красные пики последних лучей гасли на западном небосклоне. По степи, на которую опускались сумерки, шурша засохшею травой, пронесся холодный ветер. Рабочие взбирались на грузовики.

Нетвердой походкой, будто после болезни, Кадзи подошел к яме. «Моя работа заключается в том, чтобы здесь с рабочими обращались как с людьми. Кто бы что ни говорил…» Такая малость, сделал всего один шаг! Почему же он не мог сразу это сделать?

Перед мысленным взором Кадзи еще раз прошли картины безумной расправы. Как трудно сознавать, что он жил для того, чтобы стать свидетелем этой кровавой трагедии. Правда, он спас четырех человек и этим как бы сделал шаг по пути спасения самого себя. Но трех казненных уже никто не вернет. Какое же значение имеет проявленное им мужество? Одних он спас, а других убил.

К Кадзи подошел ефрейтор Танака.

— Тебя отведем в часть. Сам пойдешь?

Кадзи посмотрел на жандарма непонимающим взглядом, но потом он понял смысл этих слов. Конечно, разве такое простят! С этого мгновения его жизнь меняла русло.

У мотоцикла Ватараи зловеще улыбнулся.

— Ты, Танака, с ним обращайся повежливей. У меня здесь есть еще дело, я скоро вернусь.

— Садись! — Танака указал Кадзи на коляску.

Прежде чем сесть, Кадзи еще раз оглянулся кругом. В вечерних сумерках грузовики со спецрабочими уже мчались по полю. В защитной форме неподвижно сидели конвоиры. Молчаливые, как изваяния, они казались неживыми. А дом Кадзи, где сейчас ждет его Митико, закрывала черная безмолвная сопка.

Красное солнце почти совсем скрылось. Лишь тонкий его серп алел над горизонтом. Земля в яме казалась багровой, она походила на застывшую кровь.

36

Услышав тяжелые шаги, Митико стремительно побежала открывать дверь. Целый день она думала о Кадзи. Вчера была страшная ночь, но все же Кадзи ласкал ее вчера, и это поглотило все остальное. Она едва не потеряла его навсегда, но ее любовь победила. Да, да, ее любовь, Митико была в этом уверена. А может, она ошибается, и Кадзи остался не потому? Пусть так, все равно вчера было прекрасно. И печально, даже дышать было трудно. А все потому, что их любовь странная, не всегда, не целиком он принадлежит ей. Сегодня утром он ушел такой жалкий. Какая горькая улыбка была на его лице! Каким он вернется домой?..

Перед Митико стоял могучего сложения жандарм, взгляд его не предвещал ничего хорошего.

— Кадзи сегодня домой не придет, — сказал он холодно.

У Митико задрожали колени.

— Что-нибудь случилось?..

— Случилось? — Жандарм похотливо оглядел фигуру Митико, словно оценивая ее достоинства. — Запретил рубить головы бандитам из Восьмой армии, вот и попросили его пожаловать к нам на часок. А там, возможно, задержится и побольше, смотря по обстоятельствам. А сейчас прошу показать квартиру.

Ватараи вошел в комнату в сапогах. От Митико исходил запах духов, но для него это был запах чужой жены. И он уже забыл, что только что рубил людям головы. Перед ним стояла такая привлекательная женщина! Да, аппетитная баба! Жаль, что досталась такому слюнтяю.

— Ничего запретного не укрываете?

— Нет.

Высокая грудь Митико прерывисто поднималась. Еще раз оглядев женщину с ног до головы, Ватараи подошел к книжному шкафу.

Книги с фамилиями авторов, написанными не иероглифами, а буквами, все казались ему подозрительными. Вот в них-то, наверно, и заключены крамольные мысли. И у этого Толстого, и у Достоевского. В общем все, чего он не знал, казалось ему вредным и опасным. Да разве только Ватараи? Ведь Ватараи лишь винтик огромного аппарата, именуемого армией, и только потом он уже человек. А ведь еще несколько лет назад он и не помышлял стать военным. Но на действительной службе он вдруг убедился, что в армии кормят вкуснее, чем дома. Это стало первопричиной его ревностности по службе, хотя сам он об этом не догадывался. Служба в армии с ее муштрой и походами показалась ему легче, чем деревенская работа в поле. Мордобой он переносил тоже легко — судьба наградила его крепким здоровьем. Более того, чем крепче ему попадало, тем достойнее он считал своего истязателя. Крепкий кулак у мужчины, по его понятиям, был признаком мужества. К тому же он знал, что в скором времени и сам будет раздавать тумаки новобранцам. Как только он смекнул, что тут надо только не зевать, жизнь в армии показалась ему раем. Он пошел по «правой» дорожке. Когда производился набор добровольцев в жандармы, он окончательно решил осесть в армии. Земли у него не было, да и где он сможет более спокойно и неизменно продвигаться по службе?

А если уж есть армейский хлеб, надо прежде всего отполировать себя с головы до ног «по первому разряду». Так он думал и так стал действовать. А если попасть в руки великого скульптора, именуемого жизнью, можно за несколько месяцев стать «образцовым» военным.

«Образцовый» военный стоял перед книжным шкафом и возмущался. Будь он, Ватараи, штатским вроде Кадзи, разные интеллигентские сопляки, зачитывающиеся иностранщиной, противники твердой власти, стояли бы над ним и помыкали бы им. А теперь другое дело. Они ничто, а он ими командует.

— Начитался этих книжонок — и вот результат! Сегодня дошел до ручки, — сказал Ватараи, снова похотливо оглядев Митико, стоявшую рядом. — А вы как думаете?

«Я думаю иначе», — хотела сказать Митико, но вместо этого она лишь страдальчески заморгала. Этому ли дикарю рассуждать о культуре! Но разве можно ему это сказать, ведь судьба ее Кадзи находится в его руках.

Растерянный вид молодой женщины раздражал Ватараи. Сейчас облапить бы эту аппетитную бабенку и досыта насладиться ею. Нестерпимо завидно, что такой слюнтяй, как Кадзи, днем и ночью находится рядом с этой женщиной. Сволочи! Наверно, и вчера еще миловались в постели, и это в то время, когда верные сыны отечества днем и ночью страдают без женщин.

— Открыть ящики стола, — приказал Ватараи. — Вынуть из них все на стол.

Митико послушно открыла все ящики. Ватараи встал сразу же за спиной Митико — хоть прикоснуться к этой чертовой бабе! Перед глазами у него висело стенное блюдо. Объятия обнаженных влюбленных волновали жандарма. А тут еще такой возбуждающий аромат от женщины. Тонкая талия, округлые бедра наклонившейся Митико дразнили. А что, если взять на руки и повалить? Дело плевое, и сопротивляться не будет. Скажу только: «Безопасность мужа зависит от тебя». Ведь один раз в Северном Китае у него был уже такой случай. Жена торговца опиумом, имевшего связь с китайской армией, сама предложила себя, чтобы вызволить мужа. Но та была уже потрепана, а эта — только что распустившийся цветок. А какая кожа, светлая, гладкая! Ватараи самодовольно улыбнулся и тяжело задышал.

Митико всем телом чувствовала состояние жандарма. И несмотря на охватившее ее отвращение, она уже думала о том, как бы выгоднее использовать свою привлекательность.

Открывая нижний ящик стола, Митико низко наклонилась. Ватараи вплотную прижался к ней. Митико хотела было отскочить, но тут она увидела рукопись Ван Тин-ли. У нее сильнее забилось сердце. Как бы оставить ее в столе, не вынимать, а открыть другой ящик? Она не стала выпрямляться, пусть стоит эта скотина сзади и пыхтит. Но Ватараи не даром был жандармом. Как только Митико хотела закрыть ящик, толстая рука Ватараи потянулась через ее плечо.

— А это что такое? А ну, покажите!

Ватараи взял рукопись и стал листать. Канбун он не знал [x], и его подозрительность стала острее.

[x] Канбун — иероглифическое письмо.

— По-китайски? Наверно, важная рукопись.

Ватараи рассмеялся, еще раз оглядев Митико с ног до головы. Митико сгорала от стыда, ей казалось, что этот жандарм уже осквернил ее тело.

— Не знаю, почитайте, может быть и важная, — сказала она и отстранилась от Ватараи. — И вообще ищите сами, что вам нужно.

Ватараи удивленно поднял брови. Смотри, как сразу переменилась, и не подступишься. Небось своему Кадзи позволяет все, что угодно, а тут… И снова в груди Ватараи вскипело возмущение. Черт с ней, с ее красотой!

— Хватит и этого. Да и кроме материалец есть! — И он опять рассмеялся, как бы говоря: все от меня зависит, захочу — останется жив, захочу — погибнет.

А Митико не знала, что ей делать — то ли выставить за дверь этого хама, то ли просить его о милости.

— Приходите через пару дней. Так и быть, дам свидание.

Его взгляд говорил: вот видишь, и свидание от меня зависит, а ты ломаешься.

— Правда, сидеть вот так не придется, — Ватараи кивнул подбородком на стенное блюдо и расхохотался.

Митико хотелось заткнуть уши, казалось, что этот дикий смех поганит воздух в комнате, превращает в непристойность прекрасное чувство.

Ватараи ушел. Звуки его шагов постепенно замирали. Страшная пустота заполнила дом. Митико схватилась за спинку стула, чтобы не упасть.

Может, все же в тот вечер надо было отпустить Кадзи? Может, он все тогда рассчитал и все сошло бы благополучно? Как щемит сердце! Ведь это она сказала: «Поступай так, как считаешь лучше». Она не думала, что эти слова парализуют решительность мужа.

И все же, когда она их произносила, она думала только об одном — чтобы он не уходил. И он остался, ее любовь победила. И в минуты горячих объятий у нее и в мыслях не было, что сегодняшний день принесет ей такое несчастье. А если бы отпустила, этого могло не случиться.

Митико подняла голову. Затуманенный от слез взгляд остановился на блюде. Это был символ их счастья, клятва верности. А теперь… Нет, она не вынесет свалившейся на ее голову беды.

— Прости меня, Кадзи!

Слезы вновь ручьем покатились по ее лицу. Горячие, горькие слезы! Итак, Кадзи в руках этого ненавистного жандарма, и нет никакой надежды, что он вернется оттуда невредимым. Конечно, Кадзи действовал благородно, в этом Митико не сомневалась, и, может быть, то, что он сделал, облегчило наконец его муки. А она раздавлена горем. Впервые Митико познала страдания. Ведь сейчас она страдает не меньше, чем страдал Кадзи. И ей, как и ему, мучительно придется искать выхода. А веди себя Кадзи там, у горы, смиренно, она сейчас смотрела бы ему в лицо, слышала бы его голос, обнимала бы его. О, это благородное рыцарство! Все из-за него! Как ей сейчас тяжело! И никто ей не в силах помочь! Митико старалась не плакать, но чем больше она крепилась, тем обильнее текли слезы по ее лицу.

37

— Ну и упрямый черт!

Танака опустил руку с кожаным ремнем и стер со лба пот. У сидевшего на стуле Кадзи лицо уже напоминало кровавую маску. Оно все вспухло, одно веко разорвано, из носа течет кровь, заливая обнаженную грудь.

— Что ж, попробуем бамбук, если ремень не помогает. Но мы потихоньку, вежливо.

Танака сбросил Кадзи на пол. Комната совсем пустая — один стул, да с потолка свисает яркая лампочка без абажура.

Бамбуковый прут со свистом врезался в обнаженную кожу, и через несколько мгновений все тело загорелось будто от ожогов. Кадзи напрягал память, стараясь вспомнить рукопись Ван Тин-ли. Как он терпел, как он все вынес? Что он думал тогда? Наверно, ненависть и презрение к японцам помогли ему перенести муки и боль. А что делать ему? Тоже ненавидеть и презирать? Но кого, своих соотечественников? Крепко сжав зубы, Кадзи молчал.

Танака отбросил прут и принес молоток.

— Этой штучкой только раз пройтись по голове, тут же ей будет конец. Не выложишь все начистоту до возвращения унтер-офицера — пожалеешь.

Подняв распухшие веки, Кадзи взглянул на Танака и на молоток. Да, эта штучка не ремень. Тут сразу конец. И ведь этот солдат не шутит, он испробует и молоток. Кадзи сковал страх, сердце будто замерло.

— Послушай-ка, приятель, — сказал Танака. — Не лучше ли все выложить, а?

Кадзи покачал головой.

— Мне нечего говорить.

Страх надо подавить. Ведь не может же Танака его убить. До того, как придет Ватараи? Или это он сам себя успокаивает? Ну что ж, пусть убивает, ведь там, у горы, его тоже могли зарубить.

Кадзи смотрел на молоток и старался вспомнить последние минуты казни. Да, до сегодняшнего дня я был трус, трус и болтун, но теперь первый шаг уже сделан и назад возврата нет.

— Что вам сказать? Вот мучаюсь, что позволил казнить тех троих.

— Вот как изволите рассуждать! — Танака даже улыбнулся. — Что с вами будешь делать?

И, не погасив улыбки, он остервенело стал бить молотком по ляжкам Кадзи. Потом по спине, потом опять по ляжкам. Это было мучительно — грудь спирало и дыхание останавливалось. Бессильный гнев овладел Кадзи. Кажется, он не выдержит. А что, если ударом ноги свалить Танака на пол и этим же молотком размозжить ему череп? И все будет оправдано, ведь в этой комнате мораль вне закона. И терпеть больше не следует, его надежды на справедливость напрасны. В этом он, кажется, уже убедился.

Танака был поражен. Ему пришлось пытать не один десяток и японцев и китайцев. И все, как один, уже после нескольких ударов молотка поднимали вопли. Но изумление вскоре сменилось раздражением. Бросив молоток, он взял кожаный пояс с медным набором. Никто еще не выдерживал ударов этим поясом, когда им били по чем попало. И эти удары посыпались…

Кадзи глухо застонал, с языка уже было готово сорваться слово «довольно». Гнев пропал, его вышибли побои. Вот еще один удар — и крикну, нет, еще один удар, еще один… А там, может, и он устанет. Только еще один удар, еще один! Страх тоже прошел, и его смяли удары, осталась одна пустота, и Кадзи старался удержаться в ней, на самом дне пустоты, за которой уже забвение. И странно, с каждым новым ударом Кадзи чувствовал, как растет в нем уважение к самому себе.

Танака устал.

— Ну и черт!

Тут вошел Ватараи. Усевшись верхом на стул, он посмотрел на избитого Кадзи и усмехнулся.

— Этот господин получил почетную грамоту за увеличение добычи руды. Ты, Танака, с ним будь повежливей.

Ватараи еще не оправился от вожделения, охватившего его в доме Кадзи. Ему сейчас захотелось притащить Митико сюда и показать ей мужа. Не вынесет она этого и бросится перед Ватараи на колени, начнет умолять. Все сделаю, что захотите, только пощадите мужа! Ага, все? Ладно, раздевайся догола.

— Кадзи! — крикнул Ватараи. — А жену тебе не жаль?

Кадзи поднял распухшие веки.

— Плакала. Говорит: с кем же я теперь спать буду?

Кадзи закрыл глаза.

— Или она сразу найдет заместителя?

Кадзи опять поднял веки.

— Я ведь не сухарь, Кадзи, будь моя власть, я уже сегодня положил бы тебя с ней. — Ватараи ухмыльнулся. — Но для этого ты должен помочь мне. Ведь ты знаешь, какой я человек. Я не спрашиваю об одном и том же дважды. Понимаешь? Хочешь миловаться с женой — отвечай откровенно.

Скривив распухшие губы, Кадзи рассмеялся.

— Чего смеешься?

— Я не вор и не преступник… — Этими словами Кадзи нарушил свое молчание.

Раньше он боялся этого Ватараи. Но теперь, когда конец близок, ему уже все равно. И он решил расплатиться с Ватараи сполна за ту свою трусость перед ним.

— Битьем ничего не добьетесь!

— Ого! Значит, не будешь признаваться, пока не заставим! Что ж, посмотрим! — сказал Ватараи, встав со стула. — Сейчас ты у меня запищишь. Будешь по полу ползать и молить о пощаде.

Он подошел к Кадзи. Он был уверен в своей силе и действовал не спеша.

— Ты помог убежать восемнадцати человекам и ничего об этом не доложил!

Кадзи сразу вспомнил Фуруя. Конечно, это он донес. Надо было тогда в амбулатории как следует его проучить.

— Отвечай!

— Докладывать не докладывал. Но бежать никому не помогал.

Не успел Кадзи произнести последнее слово, как получил удар по лицу справа.

— Ты завербовал Чена и пользовался им для связи!

На этот раз удар пришелся слева.

— Тебя предупреждали, что Чао не внушает доверия. Почему не принял никаких мер?

И снова удар справа.

Кадзи вспомнил просящую улыбку дежурного японца. Как он умолял его не давать делу официальный ход. А потом, видимо, с трусливой улыбкой говорил Ватараи совсем другое.

— Вызовите этого человека.

На этот раз удар был прямой, под подбородок.

— Устроил Чао побег и хочешь замести следы? Куда он бежал?

И снова удар — теперь уже по коленной чашечке ногой.

Кадзи со стоном упал на пол. Ватараи был мастер своего дела. Лежавшего Кадзи он ударил носком сапога три раза между ног. Кадзи, скорчившись, стал кататься по полу.

Ватараи тяжело дыша, вытер потное лицо.

— Что, смешно? И слова не можешь сказать!

Еще один удар ногой в грудь.

Огненными дисками замелькали в потускневших глазах Кадзи знакомые лица. Вот закружилось лицо Митико, затем Ван Тин-ли. Мелькало лицо Чена со слезами на глазах, его сменила Чунь-лань, ее лицо билось о землю, потом завертелось туда-сюда чье-то окровавленное лицо из тех, кто валялся на дне ямы. Потом лицо Окидзимы — на этот раз Окидзима не улыбался.

И тут до сознания дошло — значит, Чао убежал? А он этого не знал. Наверно, почуял опасность и убежал. Кадзи удовлетворенно вздохнул. Ван, будь спокоен, здесь я сам справлюсь.

— Вставай!

Кадзи с трудом поднялся.

— Садись на стул, рано еще ложиться.

Кадзи сел.

— Тебе повезло. Два раза побег удался, а на третий засыпались. Чен любезно покончил с собой, и это тебя спасло. Так? А потом собирал пожертвования, чтоб ему на том свете жилось привольно? Нам все известно! Говори, пока я готов еще слушать!

— Если все известно, зачем спрашивать?

Удары градом посыпались на Кадзи. Одиннадцать, двенадцать… Дальше Кадзи считать не смог. Голова бессильно откинулась назад. Ватараи скривил лицо в улыбке, как бы говоря: «Кажется, хватит».

Но сплюнув кровью, Кадзи вдруг сказал:

— Хочешь взвалить на меня побеги? Не знаешь, как объяснить капитану, почему прервали казнь?

Удар опрокинул Кадзи на пол вместе со стулом.

Кадзи терял силы, держаться стало невмоготу. Если так будет продолжаться, он, может, и запищит. Ползая по полу, как бы увертываясь от ударов Ватараи, Кадзи в смертной тоске звал друзей. Куда же все скрылись — Митико, Ван Тин-ли, Окидзима?

Приподнявшись, Кадзи жалобно выдавил из себя:

— Давай очную ставку с директором и Фуруя!

— Не волнуйся, дам! Вот и вексель.

И кулак Ватараи снова опустился на лицо Кадзи.

— Что я сделал? — У Кадзи слезою потекла кровь из разорванного века. — Так поступать должен всякий нормальный человек!

— Всякий?..

Ватараи схватил Кадзи за волосы и ударил коленом в лицо. Потом еще и еще… Кадзи отворачивал лицо, падая мешком на пол. Митико, поддержи! Дай руку! Подними! Ведь нельзя перед этим извергом ползать по земле!

— Митико!

Это был не крик, а стон, невольный стон.

— Ха-ха! — засмеялся Ватараи. — Уже захотел повидать?

— Очень сожалеем, но госпожа Митико изволят отсутствовать, — сказал Танака, стоявший в стороне у стены.

Ватараи поставил Кадзи на ноги.

— Вот, возьми напоследок!

И он приемом дзюдо через бедро бросил Кадзи на пол.

— А вот еще!

Снова Кадзи в воздухе и снова на полу.

Нет, больше он не может, силы иссякли. И, уткнувшись лицом в пол, Кадзи беззвучно заплакал. Он плакал от обиды на Вана, обманувшего его; где же этот друг, который у каждого есть рядом? Он плакал и потому, что его сегодняшний поступок, которым он так гордился, нисколько не поддержал его. Видимо, это кара за его прежнюю трусость и эгоизм.

— Встать!

Огромная фигура Ватараи виднелась уже неясно. Кадзи, словно призывая на помощь Митико, протянул руки и с трудом, точно пьяный, поднялся на ноги.

— А если так?

Последний чудовищный удар угодил в живот. Кадзи упал, как бревно, и даже не пошевелился.

— Приведи в чувство!

Танака зажег курительную палочку и сунул ее в нос Кадзи. Это «лекарство» действовало безотказно. Кадзи замотал головой и пришел в себя.

— Эй, ты! Попробуй-ка встать так, как стоял передо мной с гордой мордой во время казни, — презрительно сказал Ватарай. — Тебя задерживали в полиции в тридцать восьмом году в Токио? Наверно, и тогда покуривали? А как сейчас, действует?

Кадзи лежал на полу навзничь, в его затуманенном сознании всплывали обрывки прошедших дней. Нет, он никогда, к сожалению, ничего не сделал героического. Поэтому и вспомнить ему нечего. А то, что сейчас происходит, — это плата за его нерешительность, за его вечные колебания.

— Вот такие сволочи тыл расстраивают, на врага работают.

Ватараи носком сапога ткнул Кадзи в лицо. Глаза Кадзи приоткрылись.

— Ты, китайский агент! Отсюда не выйдешь, пока не выложишь все!

Ватараи еще раз ударил Кадзи сапогом.

— Танака, под замок его!

38

Тяжело захлопнулась решетчатая дверь, звуки шлепающих туфель замерли. Кадзи подполз к стене, сел и, опершись о стену спиной, поднял взгляд на крошечную лампочку. Какая тишина! С улицы не слышно никаких звуков. Где-то вдалеке загудел паровоз. От Лаохулина всего пятьдесят километров, а Кадзи кажется, что он попал на край света.

Укрывшись тонким одеялом, он растянулся на полу. Казалось, болело не только тело, но и кости. А еще больше ныла душа, это от одиночества. В груди пустота, будто все из нее выскоблили. Чтобы вынести эту безысходность, необходимо, оказывается, иное мужество, чем то, которое нужно, чтобы вынести пытки. Тут некому сопротивляться. Пять лет назад он тоже был одинок, но как-то не сознавал своего одиночества. А теперь у него есть жена, она пошла вместе с ним. И вот, возможно, он больше с ней не встретится. С замиранием сердца он вспомнил вчерашние ласки Митико. В ушах еще слышатся ее прерывающиеся стоны: «До смерти не отпущу!»

Ничего не поделаешь, Митико, оставь надежды. А если выйду — порадуйся. Я сегодня впервые был смелым. Поддержи меня, чтобы это мужество не исчезло.

Опять послышались звуки шлепающих туфель. Вот где-то скрипнула дверь. И снова тишина.

39

На следующее утро после ареста Кадзи к Митико перед работой зашел Окадзаки. Некоторое время он не мог вымолвить ни слова. Конечно, ему было приятно отомстить Кадзи, но он отнюдь не хотел, чтобы все получилось так.

— Вы, собственно, по какому делу? — холодно спросила Митико.

— Как бы вам сказать… — Окадзаки толстыми пальцами почесал затылок. — Я никак не думал, что все так кончится. Взгляды у нас с Кадзи расходятся, мы не любили друг друга, но это совсем другое дело. Не думайте, что я могу мстить человеку, прибегая к помощи других. Я хотел бы, чтобы вы просто знали об этом, а то мне как-то не по себе.

— Я знаю.

Митико продолжала смотреть на Окадзаки очень холодно. Пришел показать, какой он, видите ли, честный. Одна ночь страданий превратила сердце женщины в ледяной комок для всех, кто был врагом Кадзи.

— Я думал, что все будет очень просто…

Окадзаки снова замялся. Взгляд Митико смущал его.

— Никак не ожидал, что Кадзи на такое пойдет.

Глаза Митико влажно блеснули.

— Вы хотите сказать, что Кадзи сделал что-нибудь недостойное?

Какая нежная, а словно в броне — не подступишься, и все ставит на свое место. Окадзаки опять замялся.

— Нет, собственно…

— Нет! — Митико повысила голос. — Не знаю, как расценивают его поступки другие, но я считаю, что Кадзи сделал то, что ни вам, ни другому не под силу. Конечно, теперь вы все судачите о нем. Очень похвально!

— Вот вы как…

В белесых глазах Окадзаки блеснула искорка раздражения, он явно обиделся, и ему как-то сразу стало легче. Что ж, если она такая, то и он посмеется. Пусть теперь поживет без своего Кадзи эта образованная юбка.

— Пусть будет по-вашему, но мне кажется, что молодые плохо знают жизнь и очень высокомерны. Я ведь зашел по-хорошему, хотел хоть чем-нибудь вам помочь.

— Никогда не думала прибегать к вашей помощи, — сухо ответила Митико. — Но если по-хорошему, вы же можете показать, что те семеро и не пытались совершить побег. Это единственное, чем вы можете помочь Кадзи.

Окадзаки ушел. Митико снова осталась одна. Ей казалось, что все вокруг умерло. Она видела перед собой только камеру, где сейчас был Кадзи, и пустую комнату, где сидела она. А между ними — непреодолимое расстояние.

Вечером пришла жена Окидзимы, она пыталась утешить Митико, но бедная женщина в ответ лишь жалобно улыбалась. Как помочь мужу? Жандармерия казалась ей неприступной скалой, о которую разобьются все ее усилия. Теперь только слепая вера еще поддерживала ее. Она молила небо об одном — пусть ее Кадзи найдет в себе силы вынести все муки и, что бы ни произошло, вернется к ней.

40

Через три дня Митико пошла в жандармерию просить о свидании. В приемной сидело несколько жандармов, они голодным взглядом оглядели стройную фигуру женщины. Ватараи держался самодовольно. Все-таки ее бедер касался только он, и Митико уже казалась ему чуть ли не его возлюбленной. Из-за стола в глубине комнаты подал голос капитан Кавано:

— Следствие закончено, Ватараи?

— Ничего не говорит.

— М-м.

Капитан перевел свой холодный взгляд на Митико.

— Подойдите сюда. Танака, подайте стул.

Митико робко опустилась на стул. Ей казалось, что немигающие взгляды жандармов раздевают ее.

— Действия вашего Кадзи оскорбляют авторитет армии, — сказал Кавано официальным тоном. — Мало того, что он содействовал побегам пленных, он дал возможность врагу узнать данные о нашей военной промышленности, а это уже рассматривается как измена родине.

Митико сидела, опустив голову. Слова жандарма звучали грозно; казалось, спасения для Кадзи нет.

— Вы, вероятно, знаете, что в настоящее время в районе Южных морей идут непрерывные ожесточенные бои. Мы, конечно, уверены в победе, но обстановка не допускает ни малейшего ослабления наших усилий. И в такое чрезвычайное время один из подданных империи совершает проступки, граничащие с изменой, подрывает мощь и авторитет армии! Разве это допустимо? Я не нахожу слов для его осуждения. Вас, как японскую женщину, тоже должны возмущать действия мужа!

Митико было нестерпимо тяжело. Какая ирония! Ее муж страдал не из-за измены, напротив, он считал себя пособником в войне, более добросовестным, чем все эти воинствующие жандармы. Но разве могла она это сказать здесь? Ведь это было бы для Кадзи только хуже. Если бы она пустилась в рассуждения, пытаясь защитить Кадзи, это только разозлило бы жандармов.

— Да… — дрожащим голосом произнесла она, стараясь не расплакаться.

Капитан Кавано был удовлетворен. Ему доставило большое удовольствие, что его красноречие оказало такое действие.

— Однако говорят, что надо ненавидеть преступление, а не человека, его совершившего, — сказал капитан уже более мягким тоном. — Вы небось пугаетесь одного слова «жандармы», но и у нас есть сердце. Мы не хотим погубить даровитого молодого человека. К сожалению, ваш муж даже не пытается исправиться. Может, вы ему скажете, чтобы он как следует разобрался в своем поведении? Ватараи, можно сегодня дать свидание?

Ватараи вытянулся в струнку и ответил:

— Пока это невозможно.

Еще бы! Как его показать, когда у него лицо все изуродовано после побоев. Да и весь он избит так, что еле жив. Хотя, конечно, Ватараи именно таким хотелось показать его Митико.

— Приходите через недельку. К тому времени следствие уже закончится.

Митико встала.

— Одну минуту, я кое-что хочу у вас спросить, — сказал Ватараи. — Зачем ваш муж поручил Ван Тин-ли писать эту рукопись, какую цель он преследовал? И еще вопросик. Что муж говорил, когда прочитал рукопись?

«Если начнет отвечать, проведу в другую комнату, там задержу подольше, а потом видно будет… Хоть подышать ею поближе…» И Ватараи добавил:

— Ведь вы не хотели показать эту рукопись — значит, вы должны знать.

— Я ничего не знаю.

Если бы ей дали возможность встретиться с Кадзи, она тут и на иголках бы усидела. А раз свидания не дают, ей незачем оставаться здесь больше.

— Упорствовать бесполезно. Если хотите помочь мужу, лучше все скажите.

— Но я действительно ничего не знаю.

— Ладно. Мы еще заставим вас отвечать, — сказал Ватараи, бросив на стол рукопись. — Можете идти. Сегодня свидания не будет.

41

Из Лаохулина пришли плохие вести. У Ватараи все лицо перекосилось. Тридцать спецрабочих во главе с Ван Тин-ли ночью убежали прямо с производства, обезоружив охрану, совершавшую ночной обход. Побег был совершен через два дня после казни. А Ватараи как раз собирался арестовать Ван Тин-ли. С арестом он опоздал потому, что переводчик провозился с переводом рукописи, а от Кадзи, как его ни пытали, не добились ни слова.

Из Лаохулина спрашивали: какие следует принять меры?

Ватараи доложил о побеге капитану. Тот усмехнулся.

— Оказывается, и твой меч притупился.

Ватараи еще больше возненавидел Кадзи — ведь все это результаты его работы.

Капитан, однако, не очень расстроился. Ведь китайцев забирали из деревень, чтобы увеличить количество рабочей силы на гражданских предприятиях, в строгом смысле это не были военнопленные, и военная жандармерия за них ответственности не несла. И если она вмешивалась в работу предприятий, то это происходило по инерции — слишком велика была ее власть. К тому же тут примешивалось и уязвленное самолюбие: как это так, несмотря на усилия жандармов, побеги продолжаются!

— Может, нам плюнуть на них? — сказал капитан. — В будущем месяце поеду в штаб и договорюсь.

— А как быть с Кадзи?

— Если уж и твое мастерство не помогло, может, действительно ему говорить нечего?

— Так-то так, но одно ясно: он носитель антивоенных идей.

Ватараи из одного упрямства не хотел упускать Кадзи из своих рук.

— Антивоенные идеи? Если такого загнать в армию, его там от них за три дня вылечат, — сказал Кавано и потянулся. — Заметь, такие «носители» на фронте часто совершают даже подвиги. Более того, они бывают значительно патриотичнее, чем те, кто приходит в армию без всяких идей. Когда жизнь все время в опасности, идеи забываются. Нет смысла его держать здесь. Почитай-ка вот это!

Капитан бросил перед Ватараи письмо. Оно было из правления фирмы от начальника отдела. В письме говорилось, что Кадзи был многообещающим молодым служащим и его послали на ответственную работу, конечно, не зная, что он заражен опасными идеями. Начальник отдела приносил извинения, что их служащий доставил жандармерии столько хлопот, и уверял, что этот случай будет хорошим уроком для всех служащих. Однако сейчас фирма занята увеличением производства, и они просят по этому делу никого больше не привлекать.

В письме не было ни одного слова в защиту Кадзи. Этим подчеркивалось, что с ним жандармерия может поступить, как сочтет нужным.

— Короче, побаиваются нас рассердить, — сказал, улыбнувшись, Кавано. — Свяжись с районным комиссариатом. Школа жизни для штатских — армия. Надо укрепить глиняные кости этого интеллигентика. И сообщи об этом фирме. Все-таки с ними следует быть вежливыми, придется ведь еще пользоваться их услугами.

Когда капитан ушел, Ватараи приказал привести Кадзи.

— Твоя жена пришла, говорит, что ей скучно без тебя. Что, дать свидание?

Кадзи поднял опухшие веки и посмотрел на Ватараи. Он старался не выдать своих чувств, но сердце его усиленно застучало.

— Вот что, — успокоительно сказал Ватараи. — Конечно, японская армия немного грубовата. Ты, верно, об этом рассказывал своим сослуживцам? О таком невольно расскажешь, если прочтешь рукопись китайца. Но сейчас я о другом. Пока не поздно, нужно все его писания опровергнуть. Понимаешь?

Ватараи говорил тихим, вкрадчивым голосом. Сегодня он был терпелив. Все-таки приятно позабавиться с пойманной добычей. Но Кадзи молчал.

— Мы знаем, что в этом деле не ты верховод. Может, ты и прав, что на твоем месте любой нормальный человек сделал бы то же самое. Поэтому мы тебе и оставили голову. Но пойми, если ты во всем будешь противиться, и я заупрямлюсь.

Кадзи почти не слушал Ватараи. Он напряженно прислушивался к каждому шороху в соседней комнате. Может, Митико пришла, может, она здесь? Может, ждет его? Но где? И Ван, может быть, тоже где-нибудь здесь? Спокойно ожидает казни, размышляя над своей судьбой. Неужели все еще верит, что всегда и везде у человека обязательно найдется друг?

— Когда будете рубить голову Вану? — спросил Кадзи, но не успел он поднять глаз, как получил удар в лицо.

— Тебе не выгодно заставлять меня скучать. Понял? Твоя жена здесь, но если ты ничего не скажешь, придется и ее на ночку задержать и не спеша допросить. Да ты не беспокойся, с нею мягко обойдусь, все сделаю аккуратно.

Кадзи напряг все свои мускулы. Нет, он не скажет больше ни слова, не задаст ни одного вопроса.

— В общем свидание я дам, но ты должен хоть что-нибудь сказать. Понимаешь? Это я на вид такой сердитый, а на самом деле я добрый. Смотрю на твою горемычную жену, и мне делается нестерпимо ее жалко. Я ведь рад вернуть тебя ей. Но ты ничего не говоришь. Ну скажи хоть в общих чертах, почему ты поручил Ван Тин-ли написать ту рукопись. Я ведь этим не собираюсь воспользоваться.

У Кадзи похолодело в груди. Какой он неосторожный! Поглощенный собой, он совсем забыл, что оставил в столе рукопись! Какая непоправимая ошибка! Как он подвел Вана! Правда, в день казни, уходя из дому, он не предполагал, что все так случится, но все равно он допустил непростительную небрежность. Если с Ваном что-нибудь стряслось, тот еще больше будет презирать его.

Словно подтверждая опасения Кадзи, Ватараи ледяным голосом сказал:

— Ван Тин-ли уже арестован и во всем признался. Его все равно ожидает казнь.

Кадзи весь собрался в комок. Неужели и Ван не выдержал, сломался перед этим зверем?

— Когда казнь? — спросил Кадзи хрипло.

— Боишься? Заставил китайца написать и собирался распространять эту чушь! Вот, мол, что творит японская армия. Так, что ли?

Кадзи молчал, хотя знал, что за молчание его вновь подвергнут пыткам. Но молчать нужно, ведь одно неосторожное слово — и его обвинят в тягчайшем преступлении. Их мир — мир беззакония. Самоуправство покрывается авторитетом власти. А Ватараи полон желания расправиться и с ним и с Ваном. А за что? И тут дело не в том, помогал он побегам или не помогал. Конечно, он сочувствовал пленным и хотел, чтобы они бежали. Окидзима давно об этом догадался. Вот за это Ватараи и хочет его уничтожить.

Кадзи внезапно вспомнил одного великого итальянца, несколько сот лет тому назад подвергнутого пыткам. А все-таки земля вертится! Чтобы сказать эти слова, нужна была великая вера, и этот муж обладал такой верой. А у Кадзи ее нет. Только один раз в нем вспыхнуло мужество, позволившее ему в тот день прекратить казнь. Но пусть один раз, это все же лучше, чем ничего. Ведь этот случай дает ему право сказать про себя: «Я человек! Один из немногих!»

— Ладно, — сказал Ватараи и заскрипел зубами. — Сегодня ты у меня завоешь! Жена вдоволь наслушается.

Стиснув зубы, Кадзи приготовился к самому худшему. Но что бы ни было, сегодня он не издаст ни одного стона.

У стенки, распевая песенку, Танака разбирал орудия пытки.

— Эх ты, Кадзи! Какой же ты тупоголовый! Не понимаю, почему ты такой идиот?

Затем началось избиение. Пояс, окованный медью, потом кулак, потом молоток, курительная палочка в нос, потом снова пояс…

А Кадзи, думая, что за стеной находится Митико, безгласно взывал к ней: «Митико! Молчи! Терпи! Смотри и терпи! И вдохни в меня силы! Поддержи меня! Молись, чтобы я все вынес!»

Кадзи сдержал клятву, он не издал ни звука. Его бросили в камеру без сознания.

42

— …Митико.

Он это не сказал, а выдохнул. Маленькая лампочка на потолке двоилась.

Танака, заглянув сквозь решетку, сказал:

— Брось ты упрямиться. И я устал, и тебе плохо. Хватит дурить.

Кадзи не ответил. По крайней мере здесь он мирно дышит, сюда не дотягиваются руки ни Танака, ни Ватараи. И в упрямстве есть смысл. Особенно для Кадзи, всегда жившего как-то половинчато, с оглядкой.

Танака отошел от камеры, пожимая плечами. Такой упрямый арестованный ему еще не попадался.

«Ну вот, Митико, мы остались вдвоем. — Взор Кадзи скользнул по стене. — Тебе, может, предстоит страдать еще больше. Простишь ли ты меня?»

Кадзи ждал ответа, и ему казалось, что Митико отвечает:

«За что? Что ты говоришь? Ведь я сказала тебе: иди, блуждай, я последую за тобой и буду стараться не отставать от тебя. А ты и не заблудился, тебе это только казалось, ты выбрал правильный путь. С тем большей радостью я последую за тобой.

Да, она скажет именно так. В изнеможении Кадзи смотрел на мрачную стену камеры.

«А ты знаешь, Митико, что я, может, не вернусь домой?»

«Вернешься, обязательно вернешься! Бесконечных мук нет. Только наша любовь должна быть бесконечна».

Лицо Кадзи тронула едва заметная улыбка.

«Я, Митико, хочу начать все сначала, признав, что я был не тем, кем хотел быть, и ты должна это признать, не делая скидки на любовь. Иначе говоря, я лишь на словах был гуманным, я только мысленно был против войны и думал, что этого достаточно, чтобы называться человеком. Вот в чем дело».

А Митико с печальным лицом говорит:

«Ты хочешь сказать, что мы совершили ошибку, желая создать во время войны свой оазис счастья?»

Кадзи видит грустный взгляд Митико, ее огромные глаза смотрят на него, и он тонет в этом взгляде.

«Неужели ты так думаешь?»

«Ты страстно и постоянно стремилась сделать нашу жизнь счастливой. Окидзима тоже бросил дерзкий вызов жизни, стремясь жить по-своему. Такой страсти и дерзости мне недоставало, и я черпал их у вас, барахтаясь в противоречиях. И все же, чтобы жить, этого, очевидно, недостаточно.

«Ты хочешь сказать, что счастье делает человека трусливым? Что я считала счастьем постоянно жить с тобой, и это тебя делало трусливым? Так?»

«Я был трусом не по твоей вине. Просто мое понятие о счастье было неправильным. Если бы я жил, как нужно, то в самые критические минуты, как бы горько мне ни было, я имел бы смелость идти наперекор всему. И как бы страшно мне ни было. Ну, например: если бороться против войны, то уж не жалеть своей жизни. Вот если бы мы с тобой жили с такой решимостью, я не страдал бы так тяжело».

«Но ведь ты обрел эту решимость».

Митико смотрела на него скорбными глазами, и от одной мысли, что она сейчас очень одинока, скупые слезы покатились по щекам Кадзи.

«Огромное число людей, Митико, когда нужно проявить самую малую толику смелости, отступают, трусят. Может быть, они стараются жить честно, но трусость давит камнем их грудь, они терзаются и в конечном счете теряют человеческое достоинство. Многие даже становятся военными преступниками, хотя решительно никогда не хотели ими стать. А дело все в этой малой толике смелости. Я это понял лишь тогда, когда сделал шаг вперед, во время казни. Смелость проявляется не в размышлениях. Она в действии! Надо постоянно жить в полную силу, тогда не будешь ни о чем сожалеть».

«Да, может быть, ты прав…»

Кадзи видит, как Митико ему кивнула.

«Начнем сначала, Митико, хорошо? Ведь мы еще молоды. У нас тоже есть день, который зовется завтрашним…»

«Но когда он придет? О, как я его жду!»

Кадзи будто слышит ее голос. Но ведь ее здесь нет! Он в темной, тесной клетке один.

Вокруг тишина. Издалека, едва колебля ночные тени, доносится сигнал — гасить свет.

В коридоре снова шаги. Танака мурлычет в такт сигналу:

Спать, солдаты, свет гасить!

Новобранцам слезы лить.

Он снова заглянул в камеру.

— Выйдешь по нужде?

Кадзи отрицательно покачал головой. Все тело горит. Никуда ему не хочется. Тело горячее, а бьет озноб!

Танака, шлепая туфлями, ушел.

Ми-ти-ко, Ми-ти-ко…

В конце коридора скрипнула дверь. Голос замер, наступила звенящая тишина.

Подняв глаза на лампочку, Кадзи пробормотал:

— Спокойной ночи, Митико, я буду смотреть на тебя отсюда.

43

— Выходи.

Тяжелая решетчатая дверь открылась. Незнакомый жандарм внимательно осмотрел Кадзи. Опухоль с лица Кадзи сошла, но местами синеватые подтеки еще оставались. Заросшее щетиной лицо выглядело чужим.

— Иди.

Жандарм шел впереди, Кадзи босиком следовал за ним на расстоянии. Перед кабинетом начальника жандарм остановился.

— Входи.

Открыв дверь, Кадзи встал как вкопанный. Перед ним будто в тумане стояла Митико. Возле нее, улыбаясь, стоял человек с выпуклыми глазами. О, ведь это Окидзима! Силы оставили Кадзи.

Митико, кусая губы, сдерживалась. Ее било как в лихорадке. Только глаза смотрели, не мигая, на изменившееся лицо мужа.

— Ну целуйтесь, да скорей, — сказал Ватараи. — Можете не стесняться.

Его улыбка перешла в похабный смешок. За столом Танака делал вид, что перебирает бумаги. Караульный торчал у двери, ожидая, что же будет дальше.

— Митико! — простонал Кадзи. — Ну зачем? Тебе не нужно было приходить сюда. Не беспокойся, иди домой.

Митико растерянно оглянулась на Ватараи. Как бы не рассердить этого зверя, ведь она так добивалась свидания! Взяв в обе руки фуросики [x], она с просящей улыбкой обратилась к Ватараи.

[x] Фуросики — платок, в котором носят вещи.

— Я тут принесла суси [x], можно ему дать?

[x] Суси — рыба с приправой.

— Можно.

Раскрыв деревянный судок, Митико сказала:

— Поешьте?

Горячий комок подкатил к горлу Кадзи, он кивнул. Глаза у него заблестели. Митико, чтобы не выдать волнения, поспешила опустить глаза, в них стояли слезы. Грязная рука Кадзи протянулась за едой. Митико невольно посмотрела на его руку, потом на грудь, на лицо.

— Митико, обо всем, слышишь, обо всем советуйся с Окидзимой.

— Окидзиму переводят в другое место. — По щеке Митико скользнула слеза.

— Проститься пришел, — глухо сказал Окидзима.

— Да? — Кадзи растерянно смотрел то на Митико, то на Окидзиму.

— Рассердил я начальника отдела, вот и ссылают еще дальше, на маленький рудник. А мне ведь еще хотелось подраться вместе.

— Так…

У Кадзи перехватило дыхание. Он понял, что творится на Руднике. Окидзиму ссылают в глушь, а его бросили сюда.

— На мое место сядет Фуруя, — сказал Окидзима. — Этот тип вывернулся. Цветет, как сакура весной.

Кадзи ел молча. Митико, видимо, старалась приготовить суси повкуснее, но он никакого вкуса не чувствовал. Он глотал еду с поразительной быстротой, Митико даже удивилась.

— Вы еще чего-нибудь хотите? — спросила она, не отрывая взгляда от мужа.

Кадзи перестал жевать.

Хочет ли он еще чего-нибудь? Да. Ее. И еще — вернуть потерянное зря время. Выйти отсюда и все начать заново.

Кадзи посмотрел в сторону Ватараи. Тот уставился горящим взглядом на бедра Митико.

— Ничего, — ответил Кадзи. Его обросшее щетиной лицо дернулось в нервном тике. — Все, что нужно, дает армия.

Горькую иронию услышали, кажется, только Митико и Окидзима. Митико бросила испуганный взгляд на Ватараи.

— Значит, больше уже не встретимся, — сказал Кадзи. — А все же я многому научился у тебя.

— Да, многому. И умению работать, и сноровке в драке…

— Ты дорого за все заплатил, но, кажется, забрался на своего конька, — сказал Окидзима, поспешив улыбкой погасить вспыхнувшую в глазах грусть. — А знаешь, Ван-то…

Ватараи с шумом поднялся.

— Лишние разговоры прекратить!

Окидзима хотел огрызнуться, но, посмотрев на испуганное лицо Митико, сдержался.

— Время свидания истекло, — Ватараи кивнул караульному подбородком в сторону Кадзи.

Митико поднялась. Ее влажные глаза засветились теплом и нежностью.

— Берегите себя!

Кадзи еле владел собой. Не оборачиваясь, он быстро вышел из комнаты.

44

Ватараи смотрел из окна на улицу. Он смотрел до тех пор, пока Митико, шедшая рядом с Окидзимой, не исчезла за поворотом.

— Вильнула задом и до свиданья. Шлюха!

Он обернулся к Танака, глаза его маслянисто блестели.

— Вот так Танака мы, оплот империи, день и ночь блюдем свой воинский долг, а разные подлецы вроде Кадзи имеют таких красивых баб.

После этой тирады он немножко успокоился.

— Берегите себя! Фу-ты, ну-ты!.. Эх, Танака, привел бы ты ее мне сейчас одну! Нет мочи терпеть!

Танака сел за стол и тихонько запел:

— Ми-ти-ко, Ми-ти-ко, Ми-ти-ко…

45

После этого в течение нескольких дней Кадзи не трогали. Ни допросов, ни пыток…

Кадзи был убежден, что Ван Тин-ли погиб. Если сравнить жизнь Кадзи с жизнью Вана, то, конечно, его жизнь была спокойной. С другой стороны, он был более несчастлив, чем Ван. Ведь Ван хотел победы своему народу, а он мог желать своему народу только поражения. Ван шел по дороге жизни с открытым забралом. И пусть он останется безвестным, история оценит его по достоинству. Какую надпись хотел бы видеть Ван на своем могильном камне? Кадзи задумался. Ван, очевидно, умер перед рассветом. Но ночь должна пройти, рассвет неминуем. А потому и надпись должна гласить: «Я умер, друзья, не увидев зари! Похороните же меня в рассветных лучах».

А для него? Что написал бы для него Ван? В лучшем случае так: «Он жить не жил, а лишь блуждал и злу невольно помогал».

Эти слова Кадзи написал на стене ногтем, их почти не было видно. Написал — и на душе стало немного легче. Здесь его могила. А если он отсюда выйдет, это будет воскресением из мертвых. И он молил небо, чтобы этот день настал.

В этот вечер звуки шагов, послышавшиеся в коридоре, были иные. Они были тяжелые, грубые. Кадзи безошибочно узнал эти шаги.

Ватараи открыл в камеру дверь.

— Выходи!

Кадзи вышел. Сердце радостно забилось — наверно, снова свидание с Митико.

— Можешь идти домой, — низким голосом бросил Ватараи.

Лицо Кадзи запылало, грудь стеснило. Что-то не так! Хочет вывести и, верно, втихую прикончить.

— В виде особой милости, освобождаем, — заявил Ватараи. — Однако не думай, что тебе это так пройдет. За твоей спиной, помни, всегда находятся мои глаза. Куда бы ты ни пошел, там буду и я.

46

На развилке железной дороги Кадзи сошел с поезда. Пять месяцев тому назад здесь он принял шестьсот спецрабочих. Роковой полустанок! Сейчас над равниной, покрытой жухлой травой, простиралось серое зимнее небо. Время еще было раннее. Солнце, словно устав, застряло где-то посреди неба.

Кадзи зашагал в сторону Лаохулина.

Надо было во всем как следует разобраться, сосредоточиться. Но взволнованная кровь беспокойно бродила по телу, опухшие ноги двигались легко, и никаких мыслей не возникало. Только одна: скорее, скорее к Митико. Увидеть ее, услышать, обнять. И пока не вошел в поселок, он только и думал об этом. Вот и «веселое заведение», значит, скоро и рудоуправление, а там…

Как вести себя с директором? Этот тип всегда ухитрялся оставаться в стороне. Что, не ожидали так скоро? Да? Нам необходимо выяснить несколько вопросов. Во-первых, не я, а вы виновны в побегах. Понимаете? Да, да, я лишь считал, что их побеги закономерны. Разумеется, если бы они бежали при мне, я бы их не остановил, но я и не помогал им бежать. Они бегут от вашего насилия, бесчеловечности, вот от чего.

Потом он вызовет Фуруя. А ну, сколько ты получил от Чон Чхвана? Отвечай-ка! У вас, господин директор, служит вор и взяточник. Вы…

Кадзи так увлекся этим мысленным диалогом, что не заметил, как от «веселого заведения» отделилась женская фигура. Женщина подбежала к нему и плюнула в лицо.

— Дьявол японский!

Это была Чунь-лань. Похудевшая, с растрепанными волосами, совсем одичавшая. Обескровленные губы дрогнули и выбросили еще плевок. Кадзи схватил женщину за руку и ее ладонью вытер плевок.

— Убивай! — закричала женщина. — Убивай, как убил его! Буду клясть тебя до тех пор, пока не убьешь! Дьявол японский!

Кадзи положил руки на плечи Чунь-лань. Подошли несколько жителей поселка. Люди встали кучкой у дороги. Чунь-лань пронзительным голосом крикнула:

— Он! Это он убил невинного человека!

— Ты опять!.. — сказал Кадзи и крепко сжал ее плечи.

Вспомнились дни и ночи, проведенные в камере, позор и муки. И решение начать все заново. И вот все рушится от одного плевка этой женщины. Лицо Кадзи исказилось от боли. Руки, внезапно обессилев, плетьми упали вдоль тела.

— Не надо сердиться, господин Кадзи.

Это сказала вышедшая вперед Цзинь. Во рту у нее дымилась папироса.

— У вас доброе сердце, но я знаю, вы сразу не смогли…

Это был последний удар. Более жестокий, чем пытки Ватараи. Кто говорит ему эти слова? Проститутка! Добрые, но запоздалые поступки достойны сожаления, тут гордиться нечем.

Кадзи опустил голову, как преступник. Полученный удар был столь неожиданным, что он даже не понял, почему Цзинь на свободе. Скорее всего, помог Фуруя, ведь основными виновниками объявили Кадзи и Чена. Конечно, Фуруя покрыл Цзинь только потому, что она слишком много про него знала.

Вконец измученный, Кадзи поднялся на холм. По дороге он встретился с какой-то женщиной. Увидев его, женщина остановилась, а потом засеменила в обратном направлении.

Но вот и управление. Странное чувство овладело Кадзи — будто блудный сын возвращается домой, и ему стало досадно на себя. Неужели опять свою змеиную голову поднимает трусость? Кадзи расправил плечи, как бы желая вдохнуть в себя решительность.

В эту минуту из конторы вышел Окадзаки. Сверху, с лестничной площадки он смотрел на Кадзи, как на диковинного зверя.

— О, господин Кадзи! Немало, наверно, пришлось поволноваться. Сочувствую, сочувствую.

Окадзаки вспомнил, как холодно приняла его Митико. Ага! Попало небось! Так тебе и надо!

Омертвевшие, казалось, нервы вновь заявили о себе. Поднявшись по лестнице, Кадзи встал на одном уровне с Окадзаки.

— Это правда? Сочувствуешь? — И он пристально посмотрел в белесые глаза Окадзаки. — Рано еще радоваться. Мое возвращение будет иметь некоторые последствия и для тебя.

Окадзаки сперва нахмурился, но затем осклабился в наглой улыбке.

— Забавно! Что ж, попробуй! Жаль только, что у тебя не будет времени.

Конец фразы утонул в громком смехе, и Окадзаки, постукивая хлыстом по кожаным крагам, спустился с лестницы.

Когда Кадзи шел по комнате, все служащие провожали его взглядом, а затем переглядывались друг с другом. Кадзи возмутился. Как они на него смотрят! А вот при вручении ему награды все аплодировали, да еще как!

У входа в кабинет директора Кадзи внезапно обернулся. Люди почти одновременно опустили головы.

Кадзи резко открыл дверь. Директор сидел, откинувшись на спинку кресла, со сложенными на груди руками. Кадзи заметил, что его приход не удивил начальство.

— Только что оттуда, — сказал Кадзи и подошел к столу.

— А ты знаешь, Кадзи, они все-таки прислали ее.

Пухлая рука директора, открыв ящик стола, вытащила красный листок.

«Вон в чем дело! Ясно! — Кадзи стиснул зубы. — Я так и знал, что они что-нибудь придумают!»

У него в груди закипел такой гнев, что даже потемнело в глазах.

— Использовали, а теперь выкидываете!

Видя, что у Кадзи сжимаются кулаки, директор торопливо сказал:

— Мне будет без тебя тяжело, но что поделаешь!

— Хватит лицемерить! Нашли хороший предлог, чтобы отделаться от беспокойного служащего! А у меня козырей нет, нечем крыть. Вы знаете, самая третьеразрядная проститутка заслуживает большего доверия, чем все члены вашего правления и начальники отделов.

Кадзи почувствовал какую-то опустошенность. Вот идиот! Думал, что ему повезло! Как же, его отметил сам господин начальник отдела!

Больше говорить не хотелось. С самого первого дня он был здесь обыкновенной марионеткой. Пес, оберегающий стадо, и тот имеет больше независимости. Взяв повестку, он хотел уйти.

— Я понимаю, ты утомлен, но прошу, передай сейчас дела Фуруя, — сказал управляющий. — Он в большом затруднении — не знает, кого назначить старшим среди спецрабочих. После того, как убежал этот Ван Тин-ли, никто не соглашается быть старшим.

— Ван убежал?

Кадзи вернулся к столу, глаза его загорелись.

— Ван Тин-ли убежал?

— А ты и не знал? Да, ты не мог знать! Ведь он убежал после твоего ареста, и с ним еще тридцать человек!

Ван Тин-ли, которого он считал уже мертвым, которого он похоронил и даже сочинил эпитафию, убежал!

Кадзи вдруг стал громко смеяться.

— Вот как! Убежал! Молодец Ван! Бегите все! До последнего человека бегите!

Кадзи хохотал, и где-то в глубине сознания мелькнула мысль: а ведь Ван, кажется, увидит рассвет. Завидно!

— Господин директор, передайте, пожалуйста, Фуруя, что благодаря побегу Ван Тин-ли он избежал кары. Ведь я сейчас собирался к нему, чтобы получить у него по счету сполна. А сейчас передумал. Почему — мне и самому неясно. Может, потому, что у человека оказался друг.

И Кадзи твердым шагом, размахивая повесткой, вышел из кабинета…

Из рощи показалась бежавшая к конторе Митико, она задыхалась. Кадзи побежал ей навстречу.

— Тише, Митико! Тише!

Митико упала у ног Кадзи. Не поднимаясь, она обняла его колени.

— Вернулся, здоровый! О боже!

Она терлась о колени мужа щекой.

— Мне сказала соседка… Она сказала, что ты еле идешь… Но это не правда… Ты здоров! Боже, как хорошо!

Кадзи попытался поднять Митико. Вдруг Митико увидела повестку.

— Что это?

Кадзи опустил руки.

— Что с тобой?

Митико вскочила. Лицо ее изменилось. Она вырвала повестку.

— Не может быть! Этого не может быть! Как же так? Значит, все было обманом! Ведь они обещали!

Митико была вне себя.

— Я пойду к директору! Это уж слишком! Пойду и скажу ему все!

Кадзи обнял жену.

— Не надо, все будет напрасно.

Уткнувшись в грудь Кадзи, Митико заплакала.

— Пойдем домой. У нас есть еще сорок часов. Не будем ни о чем больше думать. Ладно? — Голос Кадзи звучал глухо.

47

Пошел мелкий снег, потом поднялся ветер, началась настоящая метель.

Кадзи заполнил мобилизационную анкету. В графе об остающихся родственниках он написал: «Митико Кадзи, жена». Митико со слезами собирала вещи. Тут же валялся военного образца вещевой мешок.

Сорок часов оказались короткими, но это были часы всепоглощающей непрерывной любви. Сил уже не было, но их все равно тянуло друг к другу. Нет, не стоит ни о чем сожалеть. Они заставляли себя так думать. Их любовь достигла предела, самых заманчивых вершин.

Дни, месяцы — мгновения в жизни, но сколько было уже пережито! И все куда-то отодвинулось, стало чужим. А они оба еще, собственно, и не жили. Только собирались жить. Только сейчас должна была начаться их жизнь. Как мучительно это все сознавать.

— Митико, — тихо позвал Кадзи. — Когда мы опять с тобой встретимся?

Митико оглянулась. Глаза у нее были уже сухие, плакало только сердце.

— А я мечтал начать все заново, сколько было надежд! Ловко меня провели.

До сих пор он был на свободе, а те — в клетке. Теперь его самого сажают в клетку. И опять подле него не будет друга, потому что там, куда он идет, все человеческое подавляется.

— Только-только завоевал право называться человеком! — Горькая усмешка исказила рот Кадзи. — Только решил все начать сначала с тобой вместе! Ужасно! Все время у них на поводке. Ты помнишь тот день? Я сказал тогда, что в приманке, брошенной фирмой, есть иголки. Ты ответила: ну и пусть! Будем есть, что нравится, а иголки им вернем. Мы так думали, но получилось иначе.

Лицо Митико снова исказилось в плаче. Кадзи с болью смотрел на дрожащие плечи жены. Благодаря ей более полугода они прожили счастливо. Прошедшие дни все казались прекрасными. Но ведь они должны были знать, что так получится. Почему же не подготовились? Словно с повязкой на глазах шли, глядя только под ноги. И вот его отправляют с винтовкой за плечами на фабрику смерти.

— Вот видишь, каков венец моей деятельности!

В комнате воцарилось тягостное молчание. Настольные часы показывали полдень. Подошло время прощаться.

Кадзи, подняв воспаленные глаза, посмотрел на стенное блюдо. Влюбленные продолжали обниматься. Кадзи встал на стул и снял блюдо.

— Нить оборвалась!

Он подбросил блюдо в воздух. Оно упало на стол и разлетелось на куски. Митико бросилась на шею Кадзи. В этом объятии было все: и любовь, и обида, и гнев.

— Если погибнешь, я не переживу! — задыхаясь, сказала она. — Не говори «прощай»! Умоляю! Скажи, что обязательно вернешься. Что мы еще начнем жизнь сначала…

Кадзи кивал головой, жадно вдыхая знакомый аромат волос, и все крепче обнимал податливое тело. А жизнь разлеталась на куски!

Часть третья

1

— Стой тут и жди!

Оставив Кадзи в канцелярии, подпоручик Хино исчез в кабинете командира роты. Кадзи вытянулся по стойке «смирно» — ведь никто ему не скомандовал «вольно». Через несколько минут Хино вернулся и, усевшись за стол, стал просматривать бумаги. Казалось, он не замечает солдата 2-го разряда Кадзи.

На железной печурке закипел чайник — во все стороны с громким шипеньем полетели брызги. Хино недружелюбно покосился на Кадзи: чего не снимешь крышку? Но Кадзи с грустной усмешкой продолжал стоять руки по швам.

По казарменному плацу маршировали новобранцы. На мотив марша что есть мочи горланили «Фронтовые наставления».

Кадзи подумал, что этот неистовый ор никак не вяжется с сентиментальной мелодией марша.

Не подымая глаз от бумаг, Хино сказал:

— Вольно!

Кадзи не расслышал:

— Виноват, не понял.

— Можешь стоять вольно.

Шипение чайника раздражало. Кадзи снял крышку. Ему хотелось, чтобы все поскорее кончилось. Уже близился вечер; у новобранцев дел много, каждая минута на счету. А предстоящий разговор — потерянное время.

Наконец подпоручик повернулся к Кадзи. Плотно усевшись на стуле, расставил ноги.

— А ты не торопишься… До сих пор не удосужился подать заявление о зачислении в вольноопределяющиеся,

Кадзи опять встал руки по швам.

— Виноват, не подал.

— А почему? Какие-нибудь особые причины?

Кадзи медлил с ответом. Он посмотрел на белый лоб Хино, потом на его рыхлые щеки. Этого человека уже десять лет трепала армейская служба, смешно думать, что его тронут терзания интеллигента.

— Никаких особых причин, просто думаю, что не подхожу.

— Как это не подходишь? А ну, объясни.

— Просто хочу остаться солдатом, господин подпоручик.

— Ну а почему? Говори вразумительно.

Как ему объяснить? Разве этот вояка поймет? Так просто ведь не ответишь. А одно неосторожное слово — и головы не сносить.

— Причины малоубедительные, господин подпоручик.

— Ага, значит, причины малоубедительные, а нежелание быть офицером твердое, так? — Хино исподлобья взглянул на Кадзи. — Если валял дурака там, дома, не думай, что это сойдет и в армии. Здесь такие штучки не проходят.

— Господин подпоручик, позвольте мне собраться с мыслями…

— Ладно, собирайся. — И, повернувшись к солдату, приткнувшемуся в углу, Хино приказал: — Синдзе, подбрось-ка уголька.

Синдзе не спеша поднялся и подошел к печке. Кадзи поймал его взгляд за спиной подпоручика. «Смелее, Кадзи! Главное — не теряться», — подбадривал этот взгляд.

— Только ты и Охара из двадцати, имеющих право на зачисление, не подали, — продолжал Хино. — Ты что, не читал приказа командира? Как ты думаешь, армии нужны офицеры или нет? Ведь фронт все время расширяется…

— Я понимаю.

— С Охары и спроса нет — он слепая курица, но ты-то здоров как бык! К тому же преуспеваешь в боевой подготовке. Мало кто так может швырнуть гранату, Хасидани зря болтать не станет. И опять-таки образование. Чем же это ты не подходишь?

Разумеется, он подходит. Кто, если не он? — думал Кадзи. Он чувствовал, как бьется кровь в висках. Больше того, из него выйдет настоящий офицер, он будет душой солдат. Но причина… Нужно объяснить причину… А это нелегко… Их много. Прежде всего, Лаохулин кое-чему научил Кадзи — разве там он не имел полномочий младшего офицера? А что из этого вышло?.. Потом — он терпеть не может военных. Не выносит их всех, а тем более офицеров, этих безропотных служак, этих запятых в приказах о расстреле. И еще — самое основное: он хочет домой. Хочет быть себе хозяином, хочет работать и довести начатое дело до конца. Ему нужна не армия, а Митико. Понимаете, господин подпоручик, мне нужна жена, а не офицерская форма. Что я для вас? Пешка, нечто вроде стула или чайника. А с Митико мы друг другу необходимы как воздух. Но разве можете вы это понять?

Кадзи старался вспомнить запах Митико. Он ей сказал, что скоро вернется и начнется новая жизнь. И себе так поклялся. О милый запах… Запах шеи, которую он, уезжая, жадно целовал, аромат волос… И все это начисто заглушил ненавистный армейский запах застиранного обмундирования и каменноугольной гари.

— Я не дурак и понимаю, всем вам не хочется расставаться с привычками гражданской жизни. Всем вам, не только тебе, все эти интеллигентики, ставшие солдатами, поначалу не очень-то рвутся в офицеры. Думаешь, не знаю почему? — Хино закинул ногу на ногу. — Вы надеялись по глупости, что после комиссии вашего брата-запасника демобилизуют. Тыловые крысы! Думали по домам отправиться! Как же, ждите! По домам! вот-вот объявят всеобщую мобилизацию! Такие-то дела! Наконец и ваши хлюпики смекнули что к чему. И подались всем гуртом в вольноопределяющиеся. Чтоб подальше от фронта. Ничего, из вас дурь живо выбьют! Война всех обломает!

Хино посмотрел на дверь кабинета командира роты и чуть заметно усмехнулся. Как истый служака, Хино, конечно, презирает капитана Кудо — он ведь тоже из вольноопределяющихся.

— Так что, если ты и сейчас тянешь волынку и не подаешь заявления, тут дело нечисто. Вот как я думаю.

— Солдатская служба мне больше по сердцу.

Кадзи сам сознавал, что это звучит совсем не убедительно, но ничего лучшего придумать не мог, хоть и чувствовал в словах Хино явный подвох.

Над казармами нависла ночь. Маршировка на плацу кончилась.

— Поверь, Кадзи, офицер вроде меня, кадровый офицер, знает о своих солдатах абсолютно все, — голос Хино стал угрожающе дружелюбен.

Еще бы! Ну конечно, ты знаешь обо мне все! Кадзи почувствовал себя загнанным зверем. Жандармерия уж как-нибудь позаботилась сообщить сюда об инциденте в Лаохулине. Дело Кадзи, хранящееся в столе у Хино, наверняка испещрено красными галочками. Ведь и Митико, как бы между прочим, писала: «…Заходил господин Ватараи, спрашивал, как поживаю…» Вроде ничего особенного, простая вежливость. Но за ней скрывается многое. Бедная Митико, верно, содрогалась от отвращения под пристальным взглядом унтера из жандармерии.

— Уясни себе одно: ты на гражданке и ты после мобилизации — два разных человека. Да ты и сам это прекрасно понимаешь.

— Да.

— Я не вижу ни одного «но» против твоего производства в офицеры, а ты упираешься и отказываешься подать заявление, вот я и смекнул: здесь что-то нечисто!

Допрыгался-таки. Попробуй теперь выкрутись. Кадзи глянул! на печку, потом перевел взгляд на Синдзе. Облизнул пересохшие губы.

Э, была не была, выложу Хино все. Ведь этого типа вымуштровали из солдат — он, понятно, презирает новоиспеченных офицеров.

— Как бы выразиться точнее… Я… в общем я считаю, что офицер и духовно и физически должен превосходить солдата. Если командир не обладает большей выносливостью и решительностью, он не имеет морального права посылать солдат на смерть!

— Таких командиров не бывает, — усмехнулся Хино.

— Бывают или нет, но в шестом параграфе «Руководства для пехоты» черным по белому написано: «Решения командира должны быть твердыми и последовательными. Малейшее колебание приведет к разброду, и подчиненные выйдут из повиновения». А я не могу не колебаться, я, видно, с рождения такой. В десятом параграфе «Руководства» сказано: «Самое постыдное для командира — промедление; оплошность в бою грозит армии большей опасностью, чем ошибка в стратегии». Могу я допустить, чтобы армия страдала из-за моей оплошности? Разве это не серьезная причина?

Хино продолжал сверлить Кадзи глазами, но в них не было уже металлического блеска, ответ Кадзи явно озадачил подпоручика. Вот тебе на! Выучил наизусть! Выходит, правда, что у красных голова хорошо варит.

— И еще… — Кадзи перевел дух, — и еще мне думается, что за такой ничтожный срок, как полгода, нельзя подготовить настоящего офицера.

Кадзи следил за реакцией Хино. Бесспорно, его слова попали в точку. Подпоручик расплылся от удовольствия. Он терпеть не мог этих выскочек-вольноопределяющихся, слова Кадзи пришлись ему по душе. Теперь надо было только усилить впечатление от сказанного.

— Вот если б у меня был стаж службы, как у господина подпоручика, — другое дело…

Ну и подхалим! Кадзи сам себе поражался. Сказать такое и даже не покраснеть!

— Верно, есть еще что-нибудь, а?

Хино по-прежнему не сводил с него глаз. «Любопытный тип, не то что другие, — подумал он. — И, видно, с норовом».

— Ты понимаешь, ведь этим капитана не убедишь! Мне надо зацепиться за что-то посущественнее.

Что-нибудь еще? Пожалуйста. Если бы он смел, он сам спросил бы своих командиров: зачем вы, господа, стали офицерами? Чтоб посылать солдат на смерть?

— Офицер не должен испытывать сомнений.

При этих словах Синдзе взглянул на Кадзи. Губы Хино растянулись в иронической улыбке. Может, переборщил? Чтобы не показаться слишком дерзким, Кадзи поспешно добавил:

— Я хочу сказать, что человек, который становится командиром, не потянув солдатской лямки, или слишком самоуверен, или туп. Я не могу упрекнуть себя ни в том, ни в другом. Вот и все мои причины.

«Да он просто наглая сволочь, — мелькнула неожиданная мысль в голове Хино. — Танцует на острие ножа! Попробуй, справься с таким! За ним нужен глаз да глаз».

— Ты хитрая бестия, — усмехнулся подпоручик. — Наворотил тут кучу всяких причин, а сам, верно, только и думаешь, как бы драпануть из армии и завалиться спать с женой…

Кадзи почувствовал, что теряет почву под ногами. Подпоручик разгадал его. Ему нечего было возразить.

— Но одно другому не мешает. И в офицерских погонах можно спать с женой. Ведь экзамены начнутся после инспекционного смотра, время-то есть. Поразмысли над этим. Можешь идти.

Кадзи склонился — по уставу — на пятнадцать градусов ровно и отдал честь.

— Рядовой второго разряда Кадзи возвращается в казарму.

У двери он повернулся, чтобы еще раз отдать честь.

Хино спросил:

— Ну как, не подведешь завтра на соревнованиях?

— Надеюсь, что нет.

Надеешься! Попробуй, провались, Хасидани задаст тебе!

2

Следом за ним с ведром для угля вышел Синдзе.

— И вогнал же ты меня в пот! — рассмеялся он.

— Ну сам подумай, что я мог сказать?

— Не знаю. Одно помни — ты под подозрением. Даже я, вечный солдат первого разряда, ротный дурачок, не хотел бы оказаться на твоем месте. А ты, Кадзи, правофланговый призывников запаса! У-у-у! И когда у такого парня красные мозги, не позавидуешь кротам из отдела личного состава. Ну что им с тобой делать?

Кадзи пошел с Синдзе к угольному складу,

— Утри им нос на завтрашних соревнованиях. Твои козыри — стрельба, метание гранат и знания — этим и держишься.

— Знаю, — пробормотал Кадзи.

— Ты начал хорошо. Всегда, что называется, в форме — не подкопаешься. Держись так и дальше — не ударь лицом в грязь. Иного выхода у тебя нет. Вот я, например, начал с расхлябанности, с этакого рубахи-парня, которому все нипочем, и теперь уж хочешь не хочешь, а жми в том же духе… Стоит раз показать свою слабость, и больше не подымешься, растопчут.

— Знаю.

Интересно, кому легче, мне или ему? — подумал Кадзи.

Синдзе тоже из «подозрительных»; его старший брат сидел за политическое преступление. С первых дней службы на нем клеймо «красного». А в армии сколько ни старайся солдат вроде Синдзе — все напрасно. Другое дело — Кадзи. Он бросает гранату на шестьдесят четыре метра. Его искусство оценили. И зрение у Кадзи снайперское: правый глаз — плюс два, а левый — полтора. С трехсот метров у него абсолютное попадание. Это очень радует старшего унтер-офицера Хасидани, командира стрелкового взвода. «Обладает отличной боевой подготовкой», — так аттестует его начальство. Правда, биография у него сомнительная. Кадзи доставил немало хлопот отделу личного состава. И только успехи в стрельбе спасали Кадзи от разного рода неприятностей. Стоит ему хоть раз потерпеть неудачу — его уже ничто не спасет.

— Лучше бы ты шел, — сказал Синдзе, тревожно озираясь по сторонам. — Кое-кому не по душе наши беседы.

Кадзи кивнул.

С севера подул ветер. Ночью он превращался в нож, неумолимо пронзающий тело.

— Опять мороз!

Кадзи пошел в казарму. До темноты они с Охарой должны успеть переменить воду в пожарной бочке, вычистить обувь, убрать помещение. Да мало ли, что еще должен успеть сделать новобранец.

3

На щите объявлений в восемь часов значилось: минус тридцать два градуса. А столбик термометра продолжал падать. Под резким северным ветром гудели провода. Порой этот гул перерастал в глухие рыдания, и тогда бумага в окнах вздрагивала и начинала протяжно гудеть. Унылая, леденящая сердце музыка.

Кадзи растянулся на койке, расслабил тело. Долгий, противный был день. Но все, что полагается, он, кажется, сделал по правилам. Вроде нет никаких огрехов, ничего такого, к чему могли бы придраться старослужащие.

Как сказал Синдзе, нельзя ни на секунду терять бдительность. Чистка винтовки? Мытье посуды? Ботинки? Уборка помещений? Стирка мелочей старослужащим солдатам? Печка? Пожарная бочка? Заучивание наизусть «Высочайшего эдикта воинам» и «Руководства»? Все сделано.

Если так, все в порядке и надо поскорее заснуть. Завтра не за горами, завтра он должен быть бодрым.

Кадзи не мог заснуть, все ворочался с боку на бок… Ноги были ледяными. Видно, озяб, когда скалывал лед на плацу у казармы. Растирая ногой ногу, Кадзи прислушивался к вою ветра. Он казался каким-то обиженным, жалобным. Навязчивые звуки врывались сквозь тонкие стены, несли с собой лавину воспоминаний.

Вначале расплывчато, где-то на краю сознания, возникла Митико. Как она далеко! Их разделяет степь, полторы тысячи километров, занесенных снегом. И кажется, это расстояние увеличивается с каждым днем. Рано или поздно будет отдан приказ о переброске его роты на фронт, на юг. И может, оттуда уже не будет возврата, не будет встречи с Митико.

«Я никогда не забуду двести дней нашего счастья в Лаохулине, — писала Митико. — Пожалуйста, пиши мне чаще, чтобы я могла делить с тобой твои горести…»

Воспоминания порождали нестерпимую тоску. Из всего сказанного подпоручиком Хино Кадзи запомнил только одно: «Наворотил тут кучу всяких причин, а сам, верно, только и думаешь, как бы драпануть из армии и завалиться спать с женой».

Да, так точно, господин подпоручик. Домой хочу. Спать с женой хочу. Хочу вдохнуть ее тепло. Может, и Митико сейчас прислушивается к ветру? Что ей снится? Он пытался вспомнить ее всю, женщину, изливавшую на него поток счастья… Но образ уже исчезал, растворялся, и только попусту бурлила кровь, а за окном ухали разрывы, похожие на пушечные залпы; это трещал лед на болоте.

Кадзи глянул на соседнюю койку. Охара тоже не спал. Его маленькое лицо, казавшееся в тусклом свете ночника болезненным, по временам тихо вздрагивало. Подслеповатые глаза, такие странные без очков, блуждали по перекладинам потолка. Охара тяжело вздыхал.

Этот человек всего на два-три года старше Кадзи. В прошлом корреспондент провинциальной газеты. Он остро переживал нелады между женой и своей престарелой матерью. «Я у нее единственный сын, что называется, маменькин сынок. Последние годы мать все охала, совсем, мол, состарилась, женился бы ты поскорей… Сама настаивала, а теперь жене жить не дает, видит в ней врага кровного, — пожаловался как-то Охара. — Когда меня призвали, я утешал себя — дескать, без меня они поладят». Однако надежды Охары не сбылись. В письмах жена и мать обливали друг друга грязью. Хилому Охаре служба в армии была явно не по силам. Он таял на глазах, а тут еще они донимали его своими плаксивыми жалобами. Как-то он сказал Кадзи: «Мне все кажется, что я не выдержу все это, заболею и умру». Это было похоже на правду.

— От дум голова пухнет, — пробормотал Кадзи. Он сказал это себе самому.

Охара чуть заметно кивнул. Но сколько ни думай, от этого ничего не изменится. И в один прекрасный день эту подозрительную тишину пограничного района, где по ночам лишь рыдает ветер и трещит лед, нарушит сигнал тревоги — и тут уж всем крышка. Наверно, потому такой смысл приобретают воспоминания, которые ворошишь по сто раз на дню.

Старослужащие громко храпели.

Во сне скрипел зубами Саса, бывший лакей второразрядного отеля, развлекающий солдат грязными анекдотами. «Этот не падает духом, этому терять нечего, — подумал Кадзи. — Каждый живет, как может; этот сохраняет свое благополучие с помощью анекдотов». После вечерней поверки Саса вместе с новобранцами колол лед. Он сыпал остроты, бодрился, стараясь не отставать от молодежи, хотя по всему было видно, что лом ему не под силу. А уже в казарме Саса осклабился всем своим сморщенным лицом и, хитро подмигнув Кадзи, извлек из внутреннего кармана мундира маленький бумажный пакет и, приложив его к щеке, пробормотал:

— Ну, спокойной ночи. Не мешай мне спать.

Казалось, ему не терпится развернуть пакет, но посторонние взгляды и обычная перед отбоем сутолока мешали. Лишь снимая ботинки, он снова склонился над пакетом. Его обступили новобранцы.

— Хоть сегодня бы дали поспать как следует, — огрызнулся он.

— Что ты колдуешь, Саса?

— Ничего, просто повторяю заклинание. Без него не уснуть. — И Саса доверительно взглянул на Кадзи.

Когда они наконец остались вдвоем, Саса смущенно спросил:

— Ты, наверно, думаешь, — чудит старик?

Кадзи покачал головой.

Нет, он совсем этого не думает, а, напротив, завидует тому, что Саса во что-то верит.

— Я не вижу тут ничего чудного, — сказал Кадзи, — только не очень-то показывай другим, а то талисман потеряет силу.

— И то правда.

Он спрятал заветный пакет в карман мундира. Волосы его жены. Уходя на войну, он придумал себе талисман. То есть решил, что если возьмет это с собой, то вернется целым и невредимым.

Застывшие ноги никак не согревались. Может, лучше подняться и почитать в унтер-офицерской комнате «Руководство»?

В коридоре стукнули прикладом. Ежевечерний обход отделения дежурным ефрейтором.

Эту неделю дежурил Баннай. Бывший скотобоец, прославившийся своей грубостью. Кто-кто, а этот умел придраться.

Авось пронесет! Только бы все сошло благополучно!

Кадзи шепнул Охаре:

— Идет.

4

Распахнулась дверь. Сначала показался ружейный приклад, потом в тусклом свете ночника выросла фигура дежурного.

— Притворяемся? Как же, пойдет к вам сон до моего прихода!

Баннай зажег свет и, выстукивая прикладом по каждой доске пола, начал проверку. Новобранцы ежились под своими тонкими одеялами, дрожали от этого стука. Баннай это прекрасно знал, ибо сам был новобранцем четыре года назад. Тогда тоже, неизвестно зачем, его подымали с постели среди ночи, заставляли вставать на четвереньки и били по заду ружейным прикладом. Совершил ты какой проступок или нет, но раз бьют, значит, за дело. Это вроде пошлины, она будет взиматься с тебя до тех пор, пока ты не перейдешь в категорию старослужащих. И сосчитать невозможно, сколько ударов вынесло могучее тело скотобойца. И не забыло их. А армия — такое место, где удары не вернешь тем, кто их наносил. И потому, как только ты избавляешься от обязанности принимать удары, ты возвращаешь свою долю сторицей тем, на кого эту обязанность возложили.

Баннай возился подозрительно долго. Кадзи начинал беспокоиться. Чуть приоткрыл глаза. Баннай стоял возле печки.

— Пр-р-рекрасно!

Вот он опять стукнул прикладом об пол.

— Новобранцы, подъем!

Двадцать новобранцев почти одновременно сели на койках.

— Становись!

Двадцать человек выстроились у своих коек по стойке «смирно».

Лицо Банная на мгновение осветила озорная улыбка.

— Сжать зубы, расставить ноги!

Затем, размахивая руками, Баннай начал наносить удары с точностью механизма. Левой рукой — слева, правой рукой — справа. Движение этого механизма на мгновение приостановилось, когда с носа Охары слетели очки. Они были, если можно так выразиться, его настоящим зрением, и поэтому Охара поспешил поднять их. На Сасе Баннай промазал. Осоловевший со сна Саса чуть подался назад, и кулаки Банная в первый раз метнулись туда и обратно впустую, так что Баннаю пришлось повторить. Талисман не помог Сасе.

Не обделив никого, Баннай, порозовевший от удовольствия, весело спросил:

— За что я бил, все знают?

Нет, они не знали. Кадзи напряженно думал. Кажется, он весь день был начеку. Вроде все было учтено.

— Может, ты знаешь?

Баннай вопросительно уставился на солдата 2-го разряда Таноуэ, стоявшего ближе всех к печке.

— Нет, нам это неизвестно.

— А ну-ка, повтори еще разок!

Таноуэ тут же спохватился. Здесь нельзя говорить, как на гражданке, здесь нужно отвечать «никак нет» или «так точно». Но для него обращение по форме было мукой. Он не мог к нему привыкнуть — и все тут.

— Никак нет, не понимаю! — гаркнул он.

— Не понимаю! — скривив рот, передразнил Баннай. — Ничего, сейчас поймешь.

И Баннай, склонившись над пожарной бочкой, вытащил оттуда что-то и показал на вытянутой ладони солдатам.

— Это что такое?

На багровой ладони Банная лежал разбухший от воды окурок.

— Кто разрешил использовать пожарную бочку как пепельницу? Отвечайте! Вам не передавали приказа господина дежурного, что противопожарная вода должна содержаться в чистоте? Отвечайте!

Столкнувшись глазами с Баннаем, новобранец действительной службы Ямагути, заикаясь, прошептал: «Не… не… не… передавали!»

— Дежурный по отделению, шаг вперед!

Испуганно взглянув на Кадзи, Охара вышел вперед. Когда Баннай тяжело, по-медвежьи подошел к Охаре, Кадзи заметил, что у того дрожат ноги.

— Снять очки!

Охара повиновался. Теперь уже все его тело била мелкая дрожь.

Первый удар повалил его навзничь.

— Вонючка, что, тебя ноги не держат? Встать!

Зажав разбитую губу, Охара, пошатываясь, встал.

Кадзи знал: будь у Охары хоть сто оправданий, он все равно не откроет рта — страх словно сковал его. Кадзи не выдержал:

— Перед ужином Охара сменил воду в бочке. — Это была правда, они вместе меняли воду. — Пепельницу я собственноручно вычистил перед отбоем.

Баннай перевел взгляд на новую жертву.

— Так ты хочешь сказать, что это старослужащие курили после отбоя?

Кадзи не ответил. Скорее всего, так оно и было. Именно так. Пока он ходил мыть пепельницу, кто-то закурил. А близорукий Охара этого не заметил. Да и другие новобранцы тоже, верно, не заметили.

— Значит, ты обвиняешь старослужащих солдат? — не унимался Баннай.

В его голосе Кадзи почувствовал нарастающую угрозу.

Кадзи увидел, как на койке приподнялся ефрейтор Ёсида и еще несколько старослужащих. Разгорался скандал. Почти машинально Кадзи взглянул на койку Синдзе, который чуть приподнялся. Синдзе поймал его взгляд и снова улегся: ничего не поделаешь, Кадзи.

— Никак нет, я только хотел сказать, что это не халатность Охары, — ответил Кадзи.

— То есть как это «хотел сказать»? — Под ногами Банная скрипнула половица.

Раньше чем услышать этот скрип, Кадзи инстинктивно уперся обеими ногами в пол. Резкий удар в лицо, но Кадзи устоял на ногах.

— Господин ефрейтор Баннай, это упущение рядового второго разряда Охары!

— Вот так-то! Сразу надо было по форме!

Баннай обернулся к Охаре и наотмашь ударил его.

— Виноват!

— Поздно догадался! — И опять удар.

— Тьфу, скоты! — сонно проворчал один из старослужащих. — Нет вам покою.

— Человек только свою милашку обнял, так на тебе, разбудили!

На соседней с Ёсидой койке солдат 2-го разряда действительной службы Яматохиса начал одеваться.

— Куда ты, приятель? — спросил Ёсида.

— Воду переменить.

— Ладно, лежи уж…

Яматохиса, расторопный малый, всегда прислуживал Баннаю. За это он пользовался некоторыми льготами. У начальства он был на хорошем счету и в недалеком будущем надеялся получить повышение.

— Эй, тыловые крысы! — гаркнул Ёсида, оглядев новобранцев-запасников. — Эй, Охара, ко мне!

Охара приблизился. Ёсида с размаху хватил его по лицу. И когда он покатился по полу к койке Кадзи, тот даже не решился помочь ему подняться, а только прошептал:

— Охара, встань! Сейчас же встань!

Сразу подымешься — будут бить. Замешкаешься — достанется вдвое.

— Позоришь отделение, — орал Ёсида, — получаешь замечания от дежурного! Из-за тебя скоро нас всех мордовать будут. Как стоишь?

Ёсида поискал глазами койку младшего унтер-офицера Сибаты, ответственного за новобранцев.

— Эй, унтер, дрыхнешь? Гляди, как я за твоими окурки убираю.

— Ефрейтор Баннай, воду сменим, — доложил Ёсида. — Прошу поручить это дело мне.

— Ладно, — ответил Баннай. — А ты после придешь — доложишь, — бросил он Охаре и, переводя взгляд на Кадзи, добавил: — И ты тоже!

Стукнув об пол прикладом, Баннай ушел.

— Кадзи, иди-ка сюда, — позвал Ёсида. Он сидел на койке, скрестив ноги.

Когда такая собачья стужа и не дают соснуть, одна радость — покуражиться над новобранцами.

— За вас отвечает унтер. Правда, он сегодня что-то помалкивает, это его дело. Но расхлябанности я вам не спущу — дудки!

— Службу нести — не с женой валяться, — поддакнул кто-то.

— Понятно?

— Так точно, — прохрипел Охара.

Ёсида покосился на Кадзи.

— Ты вот университет кончил, верно, мнишь себя важной птицей. Тебе ли беспокоиться о пожарной бочке! Эй, Сирако, ты, верно, тоже такой?

— Никак нет, господин ефрейтор, — поспешно ответил из своего угла огромный солдат лет тридцати, и все увидели, как вздулись вены у него на лбу. — Рядовой Сирако постоянно заботится о противопожарной воде. Сирако немедленно переменит ее.

— Вот так-то. Смотри у меня!

Ёсида презрительно усмехнулся.

— Подумаешь — образованные! Мы таких субчиков живо на место ставим. В армии не дозволяются пререкания. Ясно? Вы, конечно, надеетесь пролезть в вольноопределяющиеся и вскарабкаться наверх. Коленки обдерете! В армии звездочки и полоски ничего не решают. Запомнили? Сирако, можешь дрыхнуть, остальные тоже.

Теперь Ёсида взялся за Кадзи.

— Поспорить, значит, решил с ефрейтором? Пыль в глаза пустить? Бунтовать вздумал? Ишь какой смелый!

В таких случаях полагалось отвечать: «Виноват, буду внимателен». Кадзи промолчал.

— Я не спорил, — сказал он наконец. — Охара действительно сменил воду. Я только это и сказал.

— Сменил или не сменил — не о том речь. — Кадзи получил увесистую оплеуху. — Ты дерзок со старшими по чину, вот я о чем говорю.

Лицо Ёсиды посинело от гнева. Важничает этот Кадзи очень, потому что университеты кончал. А он, Ёсида, служил мальчиком на побегушках. Ну хорошо, он его проучит. Узнает щенок, что с Ёсидой шутки плохи!

«Дурак этот Кадзи, — подумал Сирако, забираясь под одеяло. — Какой толк от его упрямства? Здесь армия».

Яматохиса с нетерпением ждал расправы над Кадзи. Охара вызывал у него смутную жалость, но унижению Кадзи он радовался.

— Ты, Кадзи, презираешь старослужащих солдат! — распалял себя Есида. — Ну кого из нас ты уважил? Хоть один из нас любит тебя? Ну, отвечай!

Положение становилось безвыходным. Скажи Кадзи, что действительно нет, никого никогда не уважил, выйдет, что Ёсида прав, и тогда не миновать расправы. А назови он, к примеру, Синдзе, весь гнев обрушится на приятеля. Если же указать на кого-нибудь другого, тот непременно откажется, скажет, что терпеть не может интеллигентных молокососов вроде Кадзи.

Наслаждаясь растерянностью новобранца, Ёсида недобро улыбнулся.

Но тут неожиданно вмешался младший унтер-офицер Сибата:

— Слушай, Ёсида, дай парню выспаться. Завтра соревнования.

У Ёсиды вытянулось лицо. Успех роты на соревнованиях — немаловажное дело. Как ни хотелось Ёсиде проучить Кадзи, но тут пришлось отступиться.

— Ладно, так и быть. — От досады у него дернулись веки. — Сегодня прощаю. Но смотри, еще раз попадешься — держись! А теперь смените с Охарой воду в бочке.

Из унтер-офицерской комнаты выглянул старший унтер Хасидани. Он определенно был в курсе событий, но виду не подал. Лицо его было непроницаемым.

— Кадзи, почему не спишь? — спросил он. — Ложись! И тут же захлопнул дверь.

Ежась под пристальным взглядом Ёсиды, Кадзи торопливо одевался. Наклонившись к нему, Охара чуть слышно шепнул:

— Я один схожу.

Однако его растерянные глаза молили из глубины очков: пожалуйста, пойди со мной. Кадзи раздраженно отмахнулся.

— Не болтай! Живее!

Если он, повинуясь Хасидани, сейчас уляжется, скандала не избежать. Он ни на минуту не должен забывать о неприязни к нему «стариков» и зависти новобранцев, которые только и ждут случая, чтобы напакостить ему. Да и самому Хасидани, бесспорно, не так уж по сердцу Кадзи. Он, поди, не раз досадовал, что этот тип с клеймом «красного» попал именно в его отделение. Кто-кто, а Хасидани-то знал о красных галочках в его бумагах. Кадзи терпят до поры до времени. То, что он прекрасный спортсмен и отличный стрелок, для Хасидани было немалым козырем. Кадзи понимал все.

Он оделся, и они вместе с Охарой пошли менять воду в пожарной бочке.

5

Пять шагов — и немеет лицо. Безжалостный ветер хлестал по глазам и выдавливал слезы, которые тут же на лице замерзали. Губы окаменели и утратили чувствительность.

— Звезд не видать? — спросил Кадзи и тут же сообразил, что задавать такой вопрос Охаре глупо. Откуда Охаре знать, если стекла его очков совсем оледенели.

Охара не смотрел на небо, его лицо было обращено к промерзшей, сиявшей металлическим блеском земле.

— И звезды замерзли, не мигают, — прошептал Кадзи, — или наши глаза ничего не видят…

Он подумал, что напишет Митико об этом лютом морозе. Пусть тело ноет, пусть его пронизывает северный ветер — сердце еще хранит тепло. Оно не окоченеет в стужу, оно не хочет смерти. Оно славит жизнь, любовь. Митико прочтет это между строк.

— Я думаю, окурок бросил Сибата, — тихо проговорил Охара — я видел, как он курил у печки. Он и Ёсида.

— Если видел, почему молчал? — разозлился Кадзи. — За водой так и так потащились бы, а затрещин перепало бы меньше.

— Ради бога, не сердись, — взмолился Охара. — Я думал, обойдется, лень было тащиться на мороз, ведь только вечером наливали.

— Понятно, что лень! — Кадзи выплеснул во мрак свой гнев, и тут же в легкие ворвалась струя ледяного воздуха. — Все равно ведь идем, да еще с побитой мордой!

— Прости, Кадзи, умоляю тебя.

Несколько шагов шли молча.

— Ты что трясешься? Успокойся, Охара. Я тебе друг, — уже совсем другим голосом сказал Кадзи.

Эх, вернуться бы сейчас в казарму и дать пинка унтеру Сибате. И спросить бы его, как он ухитряется смотреть за новобранцами, храпя на койке? Его бы отправить сейчас за водой! Такой мороз доконал бы господина старослужащего… Хватит валять дурака, подымайся! И ты, злобный пес Ёсида, тоже!

Ноги коченели в фетре ботинок. Кадзи и Охара шли к колодцу.

Руки, сжимавшие коромысла, ничего не чувствовали. Мороз пробрался в рукавицы. Ветер пронизывал до костей.

— Шевели пальцами, Охара, не то отморозишь.

Спускаясь с горки, Охара поскользнулся и уронил ведро.

Оно покатилось вниз, прыгая на ходу. Охара пополз за ним. Он напоминал медведя, пробирающегося к проруби. Кадзи услышал, как он бормочет:

— Ничего не вижу! Кадзи, помоги!

Вот недоносок! Неужели не может один справиться? Мороз жжет нестерпимо. Кадзи поднял ведро.

— Возьми себя в руки, Охара, ведь ты не принцесса!

До колодца еще далеко. Нужно тащиться через все расположение. Колодец без сруба. Края ямы заледенели. Поскользнешься — конец. И не дай бог оборвать смерзшуюся цепь! Тогда до утра чини, не то будут бить смертным боем. Новобранцы в голос рыдали, когда обрывалась злополучная цепь.

Навес из оцинкованной жести посвистывал под ледяным ветром.

— Наберем? — усомнился Охара. Голос его дрожал.

Кадзи молчал. Он решил стоять и смотреть. Не вмешиваться. Ведь Охара дежурный. Это его дело — набирать воду. Будь Кадзи на его месте, он и в буран пошел бы один. Вечером он ему уже помог. Просто так, посочувствовал. Этот недотепа мог, чего доброго, уронить очки в колодец. Но сейчас все равно темень. Пусть снимает очки и действует.

Охара топтался на месте. Он уже не раз поскользнулся, чуть было не упал. Потом встал на колени, подполз к колодцу и попытался ухватить цепь. Но руки его ничего не чувствовали, цепь выскользнула, и ведро загремело о заледеневшие стенки.

— Руки не слушаются…

Кадзи чуть не плюнул с досады. Славный, добрый, но совершенно неприспособленный человек. Принцесса на горошине! Да, Охара, тяжко тебе в армии. Что и говорить, набрать воду из обледеневшего колодца куда труднее, чем пописывать статейки о кино, греясь у печки. Там, на воле, прежде чем взяться за что-нибудь, пусть за самое трудное, ты мог двадцать раз подумать. А сейчас раздумывать некогда. Пришел за водой — будь добр, набери воду. А не наберешь, будут бить смертным боем. Здесь никто не будет считаться с твоими желаниями. Армия есть армия.

— Отойди! — резко сказал Кадзи. — Я наберу. Думаешь, у меня руки не замерзли?

Кадзи стало не по себе. Ну а будь на месте Охары женщина?! Кадзи, конечно, без всяких разговоров черпал бы сам. А если так, чего он злится? Чем этот белоручка отличается от женщины?

Что ж делать, придется набирать. Вот и получается, что он, Кадзи, бесхарактерный интеллигент и только.

Улегшись на живот у края колодца, Кадзи схватил заледеневшую цепь.

— Держи за ноги! Покрепче!

Колодец был глубокий. Пока ведро, пробив ледяную корку, проваливалось в черную дыру, у Кадзи онемели пальцы. А когда руки ощутили тяжесть, повисшую на цепи, Кадзи показалось, что пальцы сейчас оторвутся от ладоней. А если он отморозит руки? Что тогда? Обмораживание, если это случилось не на ученьях, вменяется в вину солдату, и прежде, чем отправить в лазарет, его порют. И все же, если он сейчас упустит цепь, второй раз ему не ухватить. Здесь можно выжить, если только даже в таком бессмысленном занятии, как ночное хождение за водой, быть упорным и настойчивым.

Наконец показалось ведро. Когда Охара, желая помочь Кадзи, потянул его за край, ведро накренилось и из него полилась вода.

— Дурак! Что ты льешь на руки!

Рукавицы намокли. Они затвердели, стали как жестяные. Кадзи сбросил их и с силой бил онемевшими кистями по льду. Скотина! Руки! Руки, которые так нужны будут ему завтра…

Перепуганный Охара стал стягивать свои рукавицы.

— Не снимай! — простонал Кадзи. — Никто тебя не винит. А ну-ка, забирайся на меня и бери ведро. Ну!

Воды в ведре осталось только на донышке. Охара все бормотал свои извинения.

Спустив ведро в колодец, Кадзи положил руки на лед.

— Наступи, ногами потопай!

Охара замялся. Кадзи настаивал, и он наступил коленками ему на руки.

— Подохнуть лучше мне, — стонал Охара. — Какой из меня боевой товарищ?

Боевой товарищ? От ноющей боли в руках Кадзи чуть не расплакался. Двое людей, дотоле никогда не видевшие друг друга, встретились на краю света, спят бок о бок на соломенных матрацах. Их роднит неутолимый душевный голод. Но разве не то же творится с унтером Сибатой, с ефрейтором Ёсидой? Нет, между теми и таким, как этот Охара, нет ничего общего. Свой душевный голод те утоляют потом и слезами новобранцев. Армия это позволяет.

— Охара, — прохрипел Кадзи, вытаскивая ведро, — посмотрели бы на нас сейчас наши жены, а?

— Что это тебе взбрело вдруг?

— Да просто вспомнил, что где-то далеко-далеко, в теплой гавани, где распускаются цветы, человека ждет жена.

Кадзи потряс цепь.

— А мы здесь… Кто мы? Солдаты!

Хуже скотов они. За лошадьми, например, в армии ухаживают тщательно, существуют даже «Правила ухода за лошадьми». А как с людьми? С солдатами 2-го разряда? В них вколачивают целый свод правил, как убивать людей, но как с ними обращаться — не учат.

— Охара, тебе не кажется странным, что у солдата второго разряда может быть жена?

Кадзи посмотрел на Охару. Губы Кадзи скривила горькая улыбка. Охара не мог увидеть ее в темноте. В эту минуту Кадзи ничего не хотел — только выжить. Он забыл о тех пятистах китайцев во главе с Ваном, из которых скотское существование не вытравило духа протеста.

— Жена все говорила, — дрожащим голосом сказал Охара, — будь внимательней, не то тебе не поздоровится, ведь ты форменный недотепа…

Форменный недотепа каждое воскресенье писал жене: «…твой покорный слуга усердно несет военную службу, не беспокойся, все в порядке».

— Да, хорошо, что они нас сейчас не видят…

Кадзи рванул цепь с такой яростью, словно не ведро вытягивал со дна, а свою беспросветную, чугунную тоску. Да, больше всего на свете Кадзи не хотел, чтобы Митико увидела его жалким, несчастным солдатом 2-го разряда. Но хотел, чтобы она всегда была рядом. И сейчас, вот здесь. На этом льду.

6

Участники соревнований по метанию гранат во главе с командиром взвода и его помощником направились к штабу полка. Старослужащие ушли по нарядам. Короткое время до команды «сбор» новобранцы были предоставлены самим себе. Их сейчас не сверлили ничьи злобные глаза. Это было блаженство. Пока не пришли эти ненасытные дьяволы, старослужащие. Правда, один дьявол остался. Ефрейтор Ямадзаки, работавший в швейной мастерской, прошил иглой палец. Из лазарета вернулся веселый — дали освобождение. Усадив подле себя Сасу, он потребовал анекдотов.

Бывший лакей Саса, стараясь угодить Ямадзаки, вспоминал вольную жизнь. Вспоминать было приятно. Он прибыл сюда всего два месяца назад, а прошлое уже расплывалось в теплом розоватом тумане. Сколько клиентов развел он за последние годы по номерам? Мужчины и женщины, словно не замечая войны, занимались любовью и оставляли в его потной ладони банкноты. «Пожалуйста, прошу вас, отдыхайте сколько душе угодно!» Малограмотный, но расторопный, Саса имел от своей работы немалые доходы. Несравнимо большие, чем у людей с образованием. Его жена и дети ни в чем не нуждались. Он был мастер гульнуть, но жену любил. Она была, что называется, доброй бабой. Она закрывала глаза на все, лишь бы муж приносил деньги. Недаром, уходя в армию, он захватил талисман, всегда напоминавший о ней. Жена все понимала и все прощала. Дети, которых она беспрестанно носила и легко рожала, росли здоровыми и крепкими. Отец должен приносить подарки — это было в порядке вещей. Когда он уходил в армию, младшая дочь, держась за подол матери, пролепетала: «А какой ты привезешь мне подарок?»

А действительно, какой?

До сих пор он как-то не думал об этом. Может, извещение о его смерти… Ведь жизнь солдата 2-го разряда Сасы лишь условно принадлежит ему. Одним росчерком пера командующего Квантунской армией или кого-нибудь из его штаба он, Саса, может быть немедленно отправлен в преисподнюю. Какая-нибудь авантюра безусого штабного юнца может стоить ему жизни. Лучше уж не думать об этом!

И Саса усердно принялся потчевать Ямадзаки альковными историями. Тот все больше оживлялся и слушал Сасу с открытым ртом. Ямадзаки уже всерьез желал, чтобы проколотый палец распух, чтобы его, Ямадзаки, отправили в Дунъань — в госпиталь. Уж там он не оплошает, его из борделя за ноги не вытащишь!

— У-у, сволочи! Не видеть бы мне этих рож! Чертова граница! Зимой сугробы непролазные, а летом болота — вот и вся радость. Гады! Три года без увольнительных. А бабы — только эти, офицерские. Чуть тронь их, вопят: «Дежурный, дежурный!»

У солдат, восхищенно слушавших Сасу, разгорелись лица. Они, еще не обтершиеся, как Ямадзаки, в армии, и не помышляли о борделе. Они просто слушали, затаив дыхание.

«Опять завели канитель», — с досадой подумал Сирако. Он вспомнил свою жену, свою неудачную женитьбу. Жена его, удивительно непривлекательная женщина, отличалась тем не менее редкой надменностью, потому-то и засиделась в девицах. Отец ее был заведующим отделом фирмы. Сирако был у него в подчинении. Из-за карьеры Сирако женился на его дочери. Папаша так расчувствовался, что сразу же сделал его столоначальником. Сирако, понятно, надеялся, что тесть убережет его и от мобилизации. Но вышло по-другому: тесть получил повышение, а Сирако пришлось отправиться в эту глушь, на край света. Тесть заявил, что мужчина не должен избегать военной службы. Небось этот мордоворот — его дражайшая супруга — спит и видит себя рядом с офицером при шпаге. «Ну, с богом, милый! Постарайся стать офицером. Не бойся, если тебя захотят отправить на фронт, я поговорю с папой. Как только станешь офицером, выхлопочи казенную квартиру, я тут же приеду». Романтические настроения женщины милитаристского государства! Сирако считал, что в данных обстоятельствам единственно разумное — поскорее стать интендантским офицером и с помощью тестя перебраться в какой-нибудь город, чтобы тем самым избавиться от тяжкой солдатской службы.

Охара размышлял, как бы приспособить крышку так, чтобы, в бочку для противопожарной воды не бросали окурков. Еще одна-две такие ночки, как вчера, и он протянет ноги.

«В этом году надо, пожалуй, вполовину уменьшить посевы кукурузы, не то Масуко не справится, — с грустью думал солдат 2-го разряда Таноуэ. — Что может сделать одна женщина? Ведь и колонисты-мужчины в горячую пору, бывает, не справляются». Совсем недавно, закончив обработку запущенной земли, Таноуэ купил корову гольштейнской породы; наконец-то он стал самостоятельным землевладельцем, хозяином целого гектара пашни! Теперь бы только и поработать, а ему вместо плуга пришлось взять в руки винтовку. Ноги его, вместо того чтобы разминать мягкий, теплый навоз, ступали по этой мертвой, заледенелой земле. Неграмотный, нескладный, Таноуэ отлично разбирался в сельском хозяйстве, был хорошим хозяином. А его заставляли вытягиваться по стойке «смирно» и нараспев заучивать: «Верность — первейший долг воина…» Он должен был бегать на учениях по заснеженным полям, а вдогонку неслись гневные окрики командира взвода Хасидани и унтера Сибаты: «Чего ты мешкаешь, Таноуэ? Будешь копаться — убьют». Сколько раз он думал, что лучше уж смерть от вражеской пули, чем такие мученья. Он никак не мог уразуметь, что такое высшие государственные соображения и какое он, Таноуэ, имеет к ним отношение. Сказали, надо поднять целину в Манчжурии, он поехал. А теперь говорят: «Таноуэ, возьми-ка винтовку!» По нему, собери он лишний пуд картошки, и то для государства больше пользы.

«Нынешний год погода такая, что надо непременно сажать скороспелку, не то вовсе ничего не уродится. Не забыть бы в воскресенье попросить у Кадзи открытку и черкнуть об этом Масуко». Таноуэ вспомнил потрескавшиеся руки жены, представил себе, как она катает шарики из навоза и угольной пыли, и ему стало нехорошо. Небось перечитывает его солдатские письма и причитает: «Когда ж ты вернешься, Таноуэ? Ох, тяжко мне без тебя…»

Раздался сигнал сбора и вслед звучный голос Банная:

— Форма одежды зимняя, повседневная: ботинки, обмотки, шуба, ушанка. Уши поднять, новобранцам — бегом!

Новобранцы были готовы. Унтер Сога окинул их придирчивым взглядом.

— К штабу полка бего-ом…

Новобранцы, как игрушечные солдатики, одновременно прижали руки к бокам.

— …марш! — скомандовал он.

Боевая дистанционная граната взрывается через четыре секунды, поэтому солдат должен успеть за четыре секунды подготовить ее к бою и метнуть. Зазеваешься — подорвешься сам, поторопишься — противник может швырнуть ее тебе обратно. Поговаривали, что в Красной Армии солдаты мечут гранату на сорок метров. Поэтому в пограничных сторожевых отрядах гранатометанию придавалось особое значение.

От каждой роты в соревнованиях участвовало по десять солдат. За каждый метр дальше тридцати засчитывалось очко, а общая их сумма определяла показатели. Командир победившей роты ежегодно получал от начальства ценный подарок, а каждому солдату выдавалось по пачке папирос. Неплохо придумано!

Кадзи метал последним. На этом настоял Хасидани, приберегавший его под занавес. Общие результаты роты были пока на уровне остальных. Когда очередь дошла до Кадзи, Хасидани сказал:

— Все решит твой бросок, ты уж постарайся.

— Есть постараться!

Кадзи обморозил руки. Пальцы плохо сгибались. Боевую гранату полагалось бросать, держа за короткую цилиндрическую рукоятку. Но в таком случае Кадзи ни за что не бросить ее негнущимися пальцами на шестьдесят четыре метра — на расстояние своего рекорда.

— Плохи дела, — сказал он в то утро Синдзе, разминая пальцы. — Если метать по правилам, не доброшу. Руки не держат. Если б вот разрешалось ухватить ее за корпус…

Синдзе рассмеялся.

— Эх, ты, новобранец. «Войну выигрывает находчивость», — знаешь?

Встретившись глазами с унтером, в которых была и надежда и угроза, Кадзи решился. Он нарушит правила.

Он опустился правым коленом на линию огня. «Провалюсь — мне больше не жить, то, что было вчера, — только цветочки. Старики меня живьем съедят. О Митико, помоги мне!»

Взяв гранату по всем правилам, за цилиндрическую часть, Кадзи поднялся на ноги и, готовясь к броску, незаметно перехватил ее, зажав под капсулу. Ну, лети! Рука разрезала воздух. Кадзи стоял по стойке «смирно». Граната предательски вращалась в воздухе, только бы не заметили…

— Шестьдесят семь метров! — крикнул судья.

Ему ответил дружный рев всей роты.

Кадзи повторил:

— Четвертая рота, рядовой второго разряда Кадзи, шестьдесят семь метров.

Расплывшись в довольной улыбке, Хасидани дубасил Кадзи по спине.

— Ну и дал же ты, Кадзи! Молодец!

В каждой роте были свои чемпионы, но рекорд остался за четвертой. Перевес незначительный — всего в несколько очков.

— Отлично, — прохрипел командир роты. — Наши солдаты переплюнули красных. Пусть это послужит примером остальным. Мы должны неустанно совершенствовать мастерство гранатометания, чтобы успешно отбивать атаки противника.

Со стороны могло показаться, что участники соревнования внимательно слушают своего командира. Но это только казалось. Солдаты, внимательно глядя в лицо командиру, думали о своем. Метать гранаты в красных? Сегодня Кадзи пошел на рекорд исключительно в целях самозащиты, для спасения своего шаткого положения. Тут не было даже спортивного азарта. Он метнул гранату не по правилам и сделал это сознательно.

Роту отвели в казарму. Получив свою пачку папирос, старослужащие подобрели. Хасидани сиял.

Сегодня Кадзи был героем роты, сегодня вряд ли кто решится съездить ему по морде.

— Начальство, верно, приметило Кадзи, — сказал кто-то из молодых.

Пусть бы лучше не примечали, а отпустили домой! На мгновение Кадзи перенесся на полторы тысячи километров. Там еще сохранилось то, что именуется жизнью, и хотя там тоже все права у сильных, а удел слабых — страдание, какие-то уголки души человека принадлежат ему одному. Во всяком случае, там твое существование не зависит от того, на сколько метров ты бросаешь гранату.

Другое дело здесь, среди этих снегов и обманчивой пограничной тишины. Здесь человека готовят только для войны.

7

— Третий взвод, в казарму не входить! — крикнул от дверей унтер Исигуро. — Стройся тут!

Новобранцы с посиневшими губами выстроились в две шеренги. Солдаты других взводов остановились было поглядеть что будет, но тут же, подгоняемые морозом, кинулись в казарму. Видя недовольные лица Хасидани и Сибаты, Исигуро разрешил старослужащим идти.

Они вышли из строя, но в казарму не пошли, встали позади Исигуро,

— У кого-нибудь из вас есть такие открытки?

В поднятой руке Исигуро держал белый листок.

— Ничего особенного, а? Обычная военная открытка. У каждого такие. Но посмотрите внимательно на эту штучку…

В углу открытки чернел штемпель цензуры. Только с ним отправлялись солдатские письма. А те, что приходили в часть, проверялись Исигуро и лишь потом попадали в руки адресатов.

На чистой открытке, которую показывал Исигуро, штемпель уже стоял; выходит, пиши, что хочешь, и отправляй…

— Наказывать не буду. Подымите руку, у кого есть проштемпелеванные открытки.

Руки никто не поднял.

Хмурое лицо Исигуро стало каменным.

— Так, значит, ни у кого нет? Ну смотрите, потом пеняйте на себя. — Он угрожающе улыбнулся. — Кадзи, ты что плохо выглядишь сегодня?

Кадзи уже не чувствовал холода, но тем не менее никак не мог унять дрожь и избавиться от мучительного сердцебиения.

— Тобой по праву гордится четвертая рота, — насмешливо-почтительно проговорил Исигуро. — Тем более неприятно, что две такие открытки найдены у тебя! Как они к тебе попали?

Кадзи крепко сжал побледневшие губы.

— Эти открытки ты прятал среди других, думал — не заметят, — разглагольствовал Исигуро.

В прошлую проверку Исигуро действительно не заметил этих открыток, проморгал, что называется. И Кадзи успокоился, а зря.

— Украл или тебе их дали?

В ушах у Кадзи гудело. Ну что ж, чему быть, того не миновать.

— Украл…

Из-за спины Исигуро рванулся Сибата, но тот удержал его.

— Где?

— В канцелярии, взял со стола господина командира взвода Исигуро.

— Когда?

— На прошлой неделе, когда убирал канцелярию.

— Но у меня нет открыток со штемпелем! — Исигуро повысил голос.

— Открытки мои, я сам поставил штемпель.

— А где ты его взял?

— В столе господина командира взвода…

Исигуро усмехнулся.

— Дурак! — неожиданно заорал он. — Думаешь, тебе удастся провести меня, унтер-офицера Исигуро? Врать вздумал! А ну, выкладывай все начистоту, кто тебе их дал?

Кадзи кусал губы. Пусть уж с ним расправятся, как с вором. Он ни за что не выдаст того, кто дал ему открытки. Кадзи понимал, что самое страшное еще впереди.

— Тебе же лучше будет, — примирительно начал унтер. — Я понимаю, ты не хочешь выдавать товарища…

— Я сам украл, — упрямо повторил Кадзи.

— Ладно. Хочешь отпираться — давай! — Голос унтера зазвенел. — Третий взвод, сми-р-р-но! На два часа по стойке «смирно». Ясно?

Смеркалось. Вечером будет верных двадцать градусов. Два часа на морозе — нашли дураков! Новобранцы зароптали.

— Господин командир взвода, — Кадзи облизал губы. — Остальные здесь ни при чем, прошу отпустить их.

— Все до одного будете стоять по стойке «смирно»! Два часа.

Почти одновременно со щелчком каблуков двадцати солдат Кадзи услышал:

— Ну же, Кадзи! — Это его подтолкнул Сирако.

— Нечего валять дурака! Подумай о других! — прошептал кто-то еще.

Саса угрюмо пробормотал:

— О-ох, и будет же нам!

— Разговоры! — заорал Исигуро.

— Ну скажи, Кадзи, что тебе стоит! — простонал Сирако.

Кадзи стоял с каменным лицом. Он не скажет. Ни за что.

Пусть из-за него страдают все.

— Разрешите доложить, — не выдержал Сирако. — Эти открытки ему дал рядовой Синдзе. При мне.

— Рядовой первого разряда Синдзе, состоящий при канцелярии?

— Так точно.

У Кадзи судорожно сжались кулаки.

— Ясно. Командир взвода Хасидани, распустите людей.

Покосившись на Кадзи, Исигуро ушел.

Хасидани с минуту колебался. Надо попросить Исигуро не докладывать командиру роты. А этих двух наказывать? Ушел, ничего не сказал.

— Разойдись! — буркнул он.

Кадзи остался было стоять. Но Хасидани, даже не взглянув на него, скрылся в дверях казармы. Кадзи пошел следом.

У полок для обуви Кубо, тоже из новобранцев, зло уставился на Кадзи.

— Что это за номера, Кадзи? — в упор спросил он. — Хочешь, чтобы из-за тебя все ходили с набитой мордой? Нечего заноситься из-за какой-то там гранаты!

Кадзи огляделся. Рядом никого не было.

— Нечего заноситься, — не унимался Кубо.

— А тебе что?

Кубо кинулся на Кадзи, но двое солдат удержали его, схватили за руки. На смену тупому безразличию пришло ожесточение.

— Кубо, — глухо проговорил Кадзи, — не подходи ко мне! Никогда не подходи ко мне, мелюзга паршивая, убью на месте!

8

— По лицу не бить! — повторил Хасидани. В комнате младших командиров они были втроем: он, Сибата и Ёсида.

— Выведайте все, но по лицу не бить!

Не стоило выносить сор из избы. И незачем привлекать внимание командира роты. Он уже заприметил, что этот интеллигент несет службу лучше, чем иные старослужащие.

— Ясно?

Унтер Сибата кивнул. Ёсида ухмыльнулся.

9

В углу ротной канцелярии, у печки, Синдзе уже более получаса «поддерживал корпус». Это была самая простая из пыток, но, пожалуй, и самая утомительная. Избив, как собаку, его поставили на четвереньки, чтоб он «поразмыслил» над своим поступком. Разбитое лицо ныло, руки, упирающиеся в пол, обессилели и дрожали. Скоро он коснется пола животом и тогда получит пинок. То же, если приподнимется. Надо «поддерживать корпус»!

Присутствующие при экзекуции подпоручик Хино и унтер-офицеры Исигуро, Сога и Хасидани понимали, что в сущности-то это пустяковый проступок. Своего рода солдатское озорство. Ну что им, новобранцам, скрывать от начальства? Что-нибудь интимное жене, ну, просьба там или жалоба на тяготы солдатской службы, не больше. Дело не в этом. Дело в самом Синдзе. Он брат политического преступника, кто поручится, что сам Синдзе чист как стеклышко? Что у него на душе — никому не известно. Правда, последние три года за ним не числилось никаких провинностей, да и отвращения к воинской службе он, вроде, не показывал. Однако это еще ни о чем не говорит…

А Кадзи, которому он передал открытки? Жандармерия охарактеризовала Кадзи как неблагонадежного человека, хотя здесь есть много «но»… Кадзи — полнейшая противоположность Синдзе, отличное здоровье, спортивное мастерство. И к службе относится ревностно, точен, исполнителен. Ему только одно можно поставить в вину — заносчив, груб со старослужащими, а так ни с какого бока не придерешься. Правда, может, это напускное. За ним, понятно, нужен глаз. Один его отказ поступить вольноопределяющимся чего стоит! Такой себе на уме, не мешает задать ему хорошенькую взбучку.

На кой черт этому Синдзе понадобились открытки со штемпелем цензуры? О чем он собирался писать? Да и цензура существует не только в роте. Письма проверяют еще и в батальоне, Именно поэтому Хино с Исигурой и нервничали: если письма, пропущенные ротной цензурой, задержат в батальоне или где-нибудь повыше, им несдобровать.

Хотя, с другой стороны, кому, как не старой лисе Хино и усердно подражающему ему Исигуро, знать, что чем выше по рангу армейская канцелярия, тем халатнее в ней работают?

Что же это за переписка такая, если ее надо скрывать от начальства?

— У, мразь, — выругался Хино, покосившись в сторону печки. — Зарублю гада!

Сегодня Хино был особенно не в духе. Жена — он женился уже здесь, в Манчжурии, как только получил разрешение жить на частной квартире, — последнее время избегала его. Для этого должны быть свои причины. Главное, пожалуй, это то, что жена все просится в Японию повидаться с родными, а он не отпускает, опасаясь холода одинокой постели. Теперь только и разговоров о том, какие у других хорошие мужья. Вон одну ее подругу муж на целых два месяца отпустил в Японию. Да, всякие бывают мужья. Что касается Хино, так он не то что двух месяцев, двух дней без жены не вынесет. А жена, которой опротивела жизнь в этой глуши, постепенно отдаляется от Хино, хотя не он держит ее здесь, а его служба. Кроме того, другие хозяйственники, умело используя свое положение, обеспечивают семью продуктами, а Хино — нет. А что он может сделать, если новый командир роты капитан Кудо с первых дней корчит из себя неподкупную честность? Для него, Хино, это все, конечно, детские штучки, со временем он сделает капитана Кудо шелковым. Со временем. Но женский ум не в состоянии этого понять, ей вынь да положь, а иначе будешь у нее ходить в растяпах. А когда жена начинает сравнивать? мужа с другими мужчинами да еще ставить его ниже этих других, семейному счастью приходит конец. Как раз вчера он испил всю горечь позора. Стелить себе стала отдельно, зарубить ее, дрянь такую!

— Синдзе, поди сюда!

Солдат, пошатываясь, встал.

— Ну, надумал? Все останется в этих стенах, так что можешь выкладывать начистоту. Пойми, в какое положение ты ставишь унтер-офицера Согу, всех нас!

Чемпион полка по фехтованию унтер-офицер Сога был земляком Синдзе. Два года назад, когда Синдзе был зачислен к ним, командир роты вызвал Согу и поручил ему надзор над Синдзе. Сога продвигался по службе не так быстро, как Исигуро, но тем не менее был в числе лучших младших командиров полка. И сейчас Сога соревновался с Исигуро, кто раньше получит старшего унтер-офицера. Сога понимал, что случай с Синдзе на руку конкуренту. Поэтому больше всего Синдзе досталось от земляка. Разорванная губа и распухшие веки — его работа.

— Сколько открыток дал Кадзи?

— Забыл.

— Помочь вспомнить? — Исигуро покосился на Согу.

— Две? — вмешался Сога. — Кадзи говорит — две, так, Хасидани?

— Да, Кадзи сказал, что только две.

Исигуро повернулся к Хино.

— Выходит, он ни одной не посылал?

— Так мы этому и поверили! — сказал Хино.

— Если Кадзи говорит, что две, значит, две, — с трудом шевеля распухшими губами, проговорил Синдзе. — Я не помню.

— Сговорились! — бросил Хино. — Поздравляю, хороши у тебя солдаты, нечего сказать!

Хасидани надулся. А кто, спрашивается, прислал к нему этого типа, разве не Хино?

— Синдзе, не упрямься. Дело выеденного яйца не стоит.

Синдзе усмехнулся: сами же делаете из мухи слона.

Синдзе дал Кадзи три открытки. Тот однажды пожаловался, так, между прочим, что армейская цензура лезет в самые сокровенные уголки души. Хочется сказать жене что-то ласковое, но, увы, это невозможно.

Через несколько дней после этого разговора Синдзе принес ему три открытки. Одну из них Кадзи использовал. Синдзе это помнит. Ничего особенного в ней не было, просто, Кадзи писал, что, как бы война ни повернулась, он непременно вернется к своей Митико и они начнут, как поклялись друг другу, новую жизнь, наверстают потерянное время. Писал, что мечта об этой новой жизни поможет ему выдержать все удары судьбы. Последнюю строку Синдзе запомнил слово в слово, он собственноручно бросил открытку в мешок с почтой перед самой отправкой.

— А ты сам сколько открыток использовал? — спросил Хино.

— Ни одной.

— Штук сто и больше ни одной, да? — Хино мешал кочергой уголья в печке. В отсветах пламени лицо Хино казалось багровым.

— Мы с тобой, Синдзе, хорошо знаем друг друга, подружились еще при старом командире. — Лицо Соги стало неподвижным. — Так вот, если ты не хочешь говорить при всех, я попрошу господина подпоручика об одолжении. Думаю, он разрешит нам поговорить с глазу на глаз. Но я делаю это в порядке исключения, из дружбы к тебе, слышишь?

Хино сверкнул глазами в сторону Соги. Перед ротным хочет выслужиться, в обход его, Хино, идет. Но Хино вовсе не к чему, чтобы капитан Кудо знал о случившемся. Да и Исигуро взгреют за халатность.

— Ну как? — подступал Сога.

— Ни одной не использовал. — Синдзе стоял на своем.

Это была правда. Да и некому Синдзе писать интимные письма. Его любили два человека на земле: старший брат, сидевший в Порт-Артурской тюрьме, и жена брата. Один, заботясь о безопасности Синдзе, намеренно не писал ему, а второй уже не было в живых: она тихо угасла после ареста мужа. Так что писать ему было некуда.

Когда-то он, как и другие, любил девушку и жил надеждой, что каждый день приближает его к счастью. Но его возлюбленная, когда брата посадили как политического преступника, стала избегать его, а однажды откровенно призналась, что такая жизнь не по ней. «Я люблю тебя, — сказала она, — и всегда буду любить, но я боюсь, понимаешь, так что не сердись…» Нет, конечно, он не сердился. Война — слишком тяжелое испытание для любви. А любовь была лишена всех прав. Кому захочется соединить жизнь с братом политического преступника! Служба в фирме заполняла все его дни, такие же в общем одинокие, как и ночи. И это одиночество не тяготило его. Он не изводил себя мыслями о том, что жизнь исковеркана. Правда, избегал сближаться с людьми. К этой войне не испытывал вообще никаких чувств, она казалась ему бешено мчащейся колесницей, которой управляют фанатики. Остановить ее невозможно, а поэтому лучше отойти в сторонку, чтобы тебя не задавили. Чтобы сопротивляться национальному фанатизму, нужно быть очень стойким. «Пусть малыми силами, но все же сопротивляться». Такой одержимости у него не было. «Я не похож на брата», — сказал он как-то Кадзи, до этого украдкой познакомившись в канцелярии с его документами, с письмом из жандармерии. Даже мобилизацию Синдзе принял почти спокойно; все сожаления и надежды остались за воротами казармы.

— Синдзе! — ухмыльнулся Хино. — Отпусти меня, дома жена ждет, спать без меня не ложится.

Он с силой сунул кочергу в догорающие уголья, поднялся и вытащил из ящика своего стола флягу со спиртом. Отпил.

Глядя на внушительный живот Хино, Синдзе усмехнулся. Вот кто умеет выбирать себе друзей. Фельдшер носит Хино спирт, а судя по животу, подпоручик в тесной дружбе и с унтерами, заведующими кухней.

— Рядовой первого разряда, приказываю вам сообщить, куда и когда вы соизволили отправить украденные открытки?

Сога и Хасидани вздрогнули. Они знали этот тон, знали, что обычно следовало за нарочито вежливым обращением подпоручика к подчиненным.

Синдзе твердил свое:

— Не послал ни одной открытки.

Постучали в дверь.

— Унтер Сибата привел рядового второго разряда Кадзи…

— Ну? — Хасидани повернул к нему голову.

Сибата забегал глазами, не зная, кому докладывать.

— В письмах рядового второго разряда Кадзи ничего не обнаружено…

— Да, да, Сибата, можешь идти, — сказал Хино. — А ты подойти сюда!

Кадзи сделал шаг вперед. У него подергивалась щека. Только что в офицерской комнате он был зверски избит Сибатой и Ёсидой. Били ремнями.

Хино вытащил из печки добела раскаленную кочергу.

— Так мы продолжаем утверждать, господин Синдзе, что не послали ни одной открытки?

— Так точно.

— Точно так? — Хино ткнул кочергой в его сторону, будто невзначай. — Это сущая правда? А ну, Кадзи, выручай товарища, пока не поздно.

Глаза Кадзи были прикованы к рукам Хино. Кочерга коснулась брюк Синдзе, и они дымились.

— Ну как, Синдзе, не жарко тебе?

Солдат закусил губу.

— Ну?

Хино отпил из фляги и ткнул Синдзе кочергой. Тот затряс головой. В комнате запахло паленым мясом. На лбу у Синдзе выступил пот.

— Я… не использовал ни одной… Кадзи дал… всего две…

Сплюнув, Хино бросил кочергу в ведро с углем.

За эту дырку на брюках величиной с медяк ротный каптенармус Ёсида как следует взгреет Синдзе! Это Хино хорошо известно. Не важно, что обмундирование — «сорт второй, третий срок», каптенармус спросит с Синдзе за эту дыру! Ожог, верно, небольшой. Конечно, потащится в санчасть за освобождением, придется сообщить врачу.

— Может, немного горячевато было, — сказал Хино, глянув сверху вниз на Исигуро. — Тоже мне детективы! Дыма много, каши мало. Задали мне работу… — Хино грохнулся на стул. — Эй, занавес! Спектакль окончен! Зрители отвесят друг другу по пятьдесят оплеух. Ну, раз…

— Начинай! — крикнул Исигуро.

Рука Синдзе вяло коснулась щеки Кадзи.

— Это что такое? — Хино пнул ногой ведро с углем. — Сначала! Как полагается!

На этот раз щека Кадзи ответила звоном…

10

«Ты стал редко писать. Ты занят? На днях получила письмо от твоего командира. Я никак не думала, что командир посылает письма семьям новобранцев, поэтому сначала, взглянув на обратный адрес, перепугалась. Я не могла прочесть ни строчки, ничего не могла понять, у меня тряслись руки. Перечитала несколько раз, прежде чем поняла, что это.

Ты меня все успокаиваешь, и твой командир тоже. Он пишет, чтобы я была за тебя спокойна. Ты и он говорите об этом по-разному. Но мне хочется верить вам. В этом есть резон, — ведь если вечно беспокоиться, можно стать законченной пессимисткой и заразить этим других, тебя… Надо взять себя в руки, я понимаю. Я стараюсь трезво рассуждать, но ты поймешь, что творится в моей душе. Может, ты не ладишь с начальством? Не болеешь ли ты? Там у вас такие лютые морозы, ты не замерзаешь? Здесь только и разговоров о случаях обмораживания. Говорят, солдаты что ни день обмораживают пальцы и они гниют. Какой ужас! Не напортил ли тебе тот случай в Лаохулине? Все это меня так тревожит, что я не могу быть спокойной, боюсь, как бы строгие тети из «Женского комитета» не накинулись на меня, ведь жене воина не подобает так распускаться. Я так верю тебе, Кадзи, и хочу надеяться, что все будет хорошо. Ведь так? Пожалуйста, уверь меня в этом.

Обязательно пиши мне чаще и обо всем. Если очень занят, просто напиши на открытке: «сегодня небо ясное» или «сегодня буран», «у меня все по-старому», — мне и этого будет достаточно. Подумать только, вот уже целых три недели я не получала от тебя весточки.

Теперь у меня много свободного времени. Денег хватает, только вот нет покоя — наверно, это от безделья. Я тут подумала, что если буду работать и все время буду занята, то разделю в какой-то мере твои тяготы, и попросила директора рудника устроить меня машинисткой в контору. По правде говоря, мне очень не хотелось к нему обращаться, я же помню, как он тогда держался. Директор только рассмеялся и не принял моей просьбы всерьез. Разве ему понять меня! О, как я соскучилась по настоящей работе, которая изматывает тело и не оставляет времени для душевных мук. Я не могу не думать о тебе, Кадзи, что тут поделаешь?

Пиши почаще. Хоть одну строчку, хоть пару слов. Береги себя, ведь твоя жизнь принадлежит еще и мне. Не беспокойся обо мне. Я все та же, даже не похудела, вешу по-прежнему пятьдесят шесть. Ем с аппетитом, так что не волнуйся.

Пиши мне, пиши побольше.

Вместе с этим письмом посылаю ответ твоему ротному командиру.

Митико.»

Командир роты Кудо вернулся из штаба в прекрасном настроении. В ближайшее время рота передислоцируется на двадцать километров к границе. Перспектива попасть на передовую обычно никого не радовала. Но для Кудо, до сих пор служившего в тыловых частях и не имевшего боевого опыта, такое перемещение давало шанс на повышение по службе.

Теперь, когда положение на южных фронтах резко переменилось, а провал на Волге развеял надежды на победу Германии, Япония старательно избегала конфликтов на советско-маньчжурской границе. Однако средний командный состав войсковых частей не очень-то рьяно выполнял указания начальства. Южный фронт своим чередом, но не сидеть же сложа руки на границе, когда в Китае идет наступление! Правда, Халхин-Гол кое-чему научил Квантунскую армию, она на деле испытала силу советских войск, но офицеры-запасники имели смутное представление об этих трагических боях.

Передислокация произойдет, по-видимому, весной. Правда, когда кончатся морозы, обнажатся болотные топи. Переход предстоит нелегкий. Что ж, он проведет его на зависть командирам других рот, его четвертая славится своими унтер-офицерами, один Сога чего стоит! Нет, ему нечего бояться. Мысли о близких переменах вселяли в Кудо бодрость.

На столе лежало с десяток конвертов — ответы от семей солдат. Кудо начал было просматривать их, но зевнул и отложил письма в сторону. Трафаретные ответы: «Большое спасибо, господин командир, надеюсь, что сын станет прекрасным солдатом», «Мы с мужем бесконечно счастливы, что им руководит такой командир», «Молю бога, чтобы муж был всегда достоин вас, господин командир» — и так далее. В общем все как полагается, а по существу абсолютная фальшь. Уж лучше пусть этой писаниной займется Хино или Исигуро. Капитан Кудо машинально вскрыл еще один конверт и, прочитав несколько строк, невольно заинтересовался.

«…Я, жена солдата 2-го разряда, с армейскими порядками не знакома, но от военных запаса слышала, что командир роты настолько выше солдата, что тот может лишь отвечать на вопросы, когда командир к нему обращается, а сам не имеет права даже разговаривать с ним. Так вот, я жена такого солдата. Вы так внимательны, что поинтересовались, как я живу. Благодаря мужу я не испытываю никакой нужды, но одна вещь меня тревожит настолько, что я лишилась покоя. Мне кажется, вы внимательный и сердечный человек… По словам одного из друзей мужа, служившего в армии, мой муж из-за одного происшествия будет и в армии находиться «под надзором». Это похоже на правду, так как довольно часто ко мне наведывается унтер-офицер из жандармерии и расспрашивает о муже… Господин Кудо, если этот случай на руднике действительно не пройдет бесследно для Кадзи, я, надеясь на вашу гуманность и справедливость, прошу защитить Кадзи…

На рудниках в Лаохулине муж пытался спасти невинных, приговоренных к смерти китайцев. Его вмешательство не понравилось местной жандармерии. Мужа арестовали. Вы сами понимаете, господин командир, если бы инцидент был хоть сколько-нибудь серьезным, его бы так не отпустили.

Мне трудно представить, каково сейчас мужу на военной службе, но я уверена: как бы тяжело ему не приходилось, он ведет себя достойно. Сейчас его жизнь находится в ваших руках, господин Кудо. Скажи вы: «умри» — и он умрет. Я не жена из классической трагедии, наделенная высшей мудростью, я обыкновенная женщина и молю бога о благополучии мужа. Я живу одним — мечтой о нашей встрече. И, несмотря на это, уверена, что, если потребуется, он умрет как герой… Прошу вас… освободите его от незаслуженных подозрений, он ни в чем не виноват…»

Кудо несколько раз перечитал письмо и приказал вызвать подпоручика Хино.

— Имеются поводы для подозрений? — ответил вопросом Хино, когда капитан спросил его о Кадзи.

— Я спрашиваю, что ты думаешь об этом солдате.

Хино смотрел на капитана. Судя по всему, дело с открытками не всплыло. Лучше смолчать.

— Пока ни в чем не замечен, господин капитан. Слежу на совесть.

— А как считает унтер-офицер Хасидани?

— Хасидани натаскивает Кадзи в стрельбе.

— О, он еще и хороший стрелок?

— Очень точный прицел, господин капитан.

— А как насчет теории?

— Занимается успешно.

— На дежурстве усерден?

— Кажется, да.

— А этот, второй…

— Синдзе, господин капитан? Кажется, они очень дружны.

— Да что ты заладил — кажется да кажется, толком отвечай!

— Видятся они не часто.

— Это почему?

— У Синдзе все наряды, а этот на строевой.

— Хороший стрелок, говоришь? Займись им основательно, вытяни душу, но сделай мне из него отличного солдата. Присматриваешь за ним?

— Так точно, господин капитан.

— Вот письмо пришло. Его жена просит разрешения навестить его. А?

Воцарилось молчание.

Пограничный район, разрешение… Кто здесь станет проверять это разрешение? Только в представлении живущих в тылу пограничный район воспринимался как какое-то строго охраняемое и недоступное для посторонних место. Болото да казарма — вот и весь район. Правда, граница. Край света. Ни солдаты, ни их семьи и не мечтали о возможности свидания.

Разглядывая ломкий женский почерк, Кудо нафантазировал красавицу, летящую на санях сквозь буран за полторы тысячи километров па свидание, сюда, в забытый богом край. Капитан был по натуре романтик — недаром, окончив училище, он немедленно попросился на передовую. Он страстно хотел прослыть гуманным, чутким отцом-командиром. Беспредельная преданность этой солдатской жены казалась ему одновременно и непростительной слабостью и упоительной сказкой.

— Если это не дозволяется, просит известить ее, а если не получит ответа, то будет, мол, считать, что разрешили, и выедет. Ловко придумано! Есть основания не разрешать?

На губах Хино повис грязный смешок.

— Нет. Но только этак всем захочется.

11

Кадзи искал случая поговорить с Синдзе по душам и, объединившись с ним, проучить доносчика Сирако. Но случая все не представлялось. Синдзе после памятного происшествия был отстранен от службы в канцелярии и теперь возил продукты. Встречались только на построении перед самым отбоем.

Шли дни. Снегопад сменялся снегопадом, мороз все не сдавал позиций.

Часть дивизий получила приказ о переброске на Южный фронт. Весть об этом просочилась к соседям. Кто следующий? На южных островах то и дело высаживались американские десанты. Американцы форсировали наступление, японские войска отступали с большими потерями. Но это было далеко. Тысячи километров. Солдат не информировали об истинном положении на фронтах. После вечерней переклички дежурный унтер-офицер читал сводку о победах японской армии, а солдаты со страхом вглядывались туда, где за заснеженными болотами лежала северо-восточная граница.

С цветистым краснобайством, как о радостном и торжественном событии было объявлено о начале Инпалской операции (вызывавшей в ставке одни опасения). Славили командующего, его безрассудную смелость, ждали от него побед в честь национального Дня армии.

Копившаяся и месяцами подавлявшаяся энергия ждала праздника. В этот день выдают сакэ и вообще дышится вольнее. Солдаты жаждут жратвы и женского общества. Конечно, в этом ледяном аду женщина — всего лишь несбыточная мечта. От одного этого слова солдаты вздрагивают и воображение начинает лихорадочно работать. Жратва не так сладка, как женщина, зато более реальна. А если еще к ней выдают сакэ — полное блаженство. День армии отмечали торжественно. После парадного завтрака были выданы сласти и табак. Сакэ обещали после обеда. Новобранцы выскребали котелки. Сегодня они и споют, если захочется, а может, и поплачут. Вот что делает с человеком сакэ!

Когда выдадут сакэ, можно будет сработать под пьяного и отделать Сирако. Хотя трудно поручиться, что все сойдет гладко. А можно сесть в сторонку и поразмыслить на досуге — тоже неплохо.

После обеда в казарму вошел дежурный.

— Рядовой первого разряда Синдзе!

— Здесь и всего лишь в одном экземпляре, — откликнулся Синдзе со своей койки. Сегодня — редкое явление — он был свободен от дежурства и чинил носки.

— Захватить двух новобранцев и очистить выгребные ямы! Проследить за вывозкой нечистот из расположения.

— Эй, дежурный, когда сакэ поднесут? — поинтересовался кто-то из старослужащих.

— Скоро.

— Чей приказ? — спросил Синдзе, откусывая зубами нитку.

— Дежурного унтер-офицера.

Дежурил Сога.

Синдзе отложил носки, убрал иголку. На лбу у него вздулась голубая жила.

— Ну вот, — сказал он, — передай дежурному унтер-офицеру или можешь передать подпоручику Хино, все равно: убирать сортир пойду я один, новобранцы здесь ни при чем.

Кадзи поднялся. Охара взглянул на Кадзи, словно спрашивал: мне тоже пойти? Но Кадзи не взглянул в его сторону.

— Сирако, пошли поможем, — бросил Кадзи.

Тот с надутым лицом огляделся по сторонам и, увидев, что никто из старослужащих не собирается поддержать Кадзи, недовольно пробормотал:

— А ты мне не начальник, нечего указывать.

— Правильно! — весело подтвердил старослужащий, которому Кубо массировал спину. — Не уступай, сейчас еще сакэ принесут!

— Это не указание, — тихо сказал Кадзи. — Просто ты тоже свободен и можешь помочь человеку.

Сейчас он сдерет шкуру с Сирако. Иудино семя! И тут же Кадзи подумал, что, если быть справедливым, виноват он сам. При чем тут Сирако? Потребовали выдать — он и выдал. Просто ему, как и всякому другому, не хотелось лишний раз нарываться на неприятность. Старослужащие молчали.

— Пошли, — сказал Кадзи.

Ему надо поговорить с Сирако. Потолкуют — может, в чем-то и поймут друг друга.

Сирако не пошевелился, не ответил. Он боялся Кадзи. Все это видели. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь из старослужащих солдат наорал на него, заставил идти, тогда он пойдет. Но все молчали, даже Ёсида будто воды в рот набрал.

— Оставь его, Кадзи, хватит! — сжалился Синдзе.

Таноуэ, может, потому, что Кадзи каждое воскресенье писал ему письма, встал перед Сибатой по стойке смирно.

— Рядовой второго разряда Таноуэ пойдет чистить уборную.

Они вышли все вместе, дежурный — последним.

— Ради бога, скорее управляйтесь, — крикнул им вдогонку Ямадзаки, — а то мне не терпится…

12

— Понятно, кто я для них. Врагом считают.

В голосе Синдзе прозвучала откровенная ненависть ко всем его мучителям во главе с подпоручиком Хино.

Конечно, может, это просто совпадение. Может, китайцы только сегодня подводы подогнали. И все же не случайно жребий пал именно на него. В последнее время Синдзе получает наряды на самые трудоемкие работы и постоянно недосыпает: то его посылают за углем, то в ночной обход, словно он самый младший в своем разряде.

— Тебе, Кадзи, тоже несладко, — вздохнул он.

— Нет, ничего. Только вот Хасидани загонял по стрельбе.

Стрельба стрельбой, но и на занятиях по штыковому бою доставалось от Сибаты. Да что там Сибата! Сога — вот с кем никто не мог сравниться, на его занятиях Кадзи буквально валился с ног. Унтер гонял его до седьмого пота.

— Тебе хорошо, вон какой ты крепкий! — пожаловался Синдзе и его тусклые глаза с завистью оглядели Кадзи. — А я вот-вот выдохнусь. Они только этого и ждут, чтоб я выдохся и загнулся.

Кадзи нечего было возразить. Да, может, и так. Тактика на измор. Чем она по существу отличается от узаконенного самосуда?

Поодаль от уборной их поджидал китаец с телегой. На нее предстояло грузить ледяные глыбы, которые трое японских солдат отобьют ломами и вытащат из отхожей ямы.

— Не есть воротит, а, господин солдат? — ухмыльнулся китаец, высморкавшись пальцами.

Кадзи вспомнил Лаохулин. Тогда он, заложив руки за спину, наблюдал, как десятки рабочих разгребали засохшее дерьмо. Его продавали на удобрение окрестным крестьянам. А теперь наступала очередь Кадзи выгребать нечистоты.

Некоторое время все трое молча долбили ледяную пирамиду. Морозы ослабли, был уже март, лед стал сыреть. Из-под лома летели осколки. — Кадзи сжал зубы, закрыл глаза. Такой непонятливый на ученьях, Таноуэ справлялся здесь шутя. Все у него выходило с умом, без затраты лишних сил.

Из казармы доносился гул голосов — наверно, выдали водку.

— После всех этих передряг домой захотелось, а? — Синдзе остановился передохнуть.

— Домой всегда хочется.

— Думаешь, на воле сейчас лучше?

Кадзи не знал, что ответить. Он поймал себя на том, что все мучительное, тяжелое, что было в Лаохулине за те двести дней, до отправки сюда, совершенно выветрилось из его памяти. Осталось только пьянящее ощущение свободы. Да, конечно, там лучше. Живая, полнокровная радость, тепло взаимной любви…

— Лучше, — убежденно произнес он. — Там ты сам себе хозяин. Трудно — побори трудности, добейся, чтоб легче стало. А в армии ты этого не сделаешь…

— Потому что новобранец?

— Наверно…

— Думаешь, потом будет легче?

— Не знаю.

Конечно, у старослужащих положение иное, они хоть что-то могут. Правда, вот здесь как отрицание такой надежды стоит Синдзе, солдат третьего года службы. Но надеяться нужно, нельзя без надежды.

— Может, и легче будет. Ты прости меня, Синдзе, за тот случай с открытками, никак не могу успокоиться.

— Знаю, — Синдзе с силой опустил лом. — Я на тебя и не подумал, друг.

Мучительная судорога, сжимавшая душу, наконец-то отпустила Кадзи. Выходит, Ван не лгал тогда. Выходит, человек действительно не может без дружбы.

Собравшись было высказать эту мысль, Кадзи увидел унтер-офицера Согу с нарукавной повязкой дежурного и принялся с усердием работать ломом.

— Спасибо за службу! — ответил Сога на их приветствие.

Потом помочился. Все это с уверенностью неплохо устроившегося человека. Такой, куда бы его ни забросила судьба, не станет грустить, справит нужду, поблагодарит за службу.

— Сортир — приятное место для разговоров, — сказал Сога, застегиваясь.

— Секретничаешь с дружком?

Синдзе не остался в долгу.

— Так точно, разговор с душком, — бойко ответил он. Потом напрямик спросил: — Господин унтер-офицер, расписание нарядов согласовано с командиром роты?

— Откуда мне знать, спроси подпоручика.

— Есть спросить подпоручика! Разрешите уж, господин дежурный унтер-офицер, задать еще один вопрос: если солдат откажется от наряда, что с ним будет?

— Известное дело что — гауптвахта. Могут и в тюрьму отправить за неподчинение.

— Я говорю о тех случаях, когда распределение нарядов несправедливое.

— Почитай дисциплинарный устав. — Глаза Соги сузились и стали еще жестче. — Параграф «Неподчинение приказу». Ты что, жаловаться задумал, роту позорить? Нет, милый, этот номер у тебя не пройдет, здесь армия. Ты, верно, забыл, Синдзе, благодаря кому дослужился до солдата первого разряда? Поразмысли на досуге о своем положении, очень тебе советую.

— Я думал не раз и, поразмыслив серьезно, заявляю, что получаю наряды несправедливо.

— Я не о нарядах, Синдзе. Нарядами занимается командир роты. А еще раз что-нибудь выкинешь — посажу на гауптвахту.

И ушел.

— Зря ты все это, — забеспокоился Кадзи.

— А-а, один конец, — горько усмехнулся Синдзе. — Или прибьют, или полегчает. Мне нечего терять.

— Все проклятые открытки.

— Да не мучайся ты! Ведь не просил же, сам я тебе их принес.

Синдзе задумался. Долго кололи молча.

— Я вот забыл было о воле, а теперь смерть как бежать захотелось.

— Бежать? — шепотом переспросил Кадзи.

— Днем и ночью только и думаю об этом. — Синдзе понизил голос: — Как только Южный фронт расшатается, из Квантунской армии начнут направлять пополнение. Кого ж, как не меня послать на передовую? Хино таких вот и отправит в первую очередь — подмоченных или с гауптвахты… А я хочу остаться в живых. Хочу — вот и все!

— Ну выживешь, — согласился Кадзи. — А есть у тебя человек или дело, ради которого стоит жить?

— Бежать я хочу от людей, от дел этих, бежать, куда глаза глядят, где никто меня не знает, и начать жизнь сначала.

— Да куда бежать-то? — почти раздраженно спросил Кадзи. Он поставил лом, прислушался. До них доносился веселый гул казармы. — Куда бежать-то? Сколько отсюда до границы? — спросил он неожиданно для себя.

— Километров сорок-пятьдесят, — сказал Синдзе. — До озера надо пробираться по болотам. Завязнешь, считай — конец. А где сухо — сторожевые посты понатыканы.

Кадзи снова взял в руки лом.

— А ты, Кадзи, что выбрал бы? — вдруг спросил Синдзе. — Землю обетованную, — он кивнул в сторону границы, — или встречу с женой?

— Земля обетованная… — Кадзи грустно улыбнулся. — Я обещал жене, что мы начнем жизнь заново, какой бы дорогой ценой это ни обошлось нам.

— Ты веришь, что вернешься домой целым и невредимым?

— Не знаю. Я должен. Хочется в это верить. Во имя чего умирать? За кого?

13

Стены казармы раскалывались от пьяных голосов. Каждый горланил свое. Не то чтобы они были очень пьяны, нет. Солдатам никогда не дадут сакэ вдоволь. Просто они хотели опьянеть и усердно играли пьяных. Дисциплина рушилась на глазах, месяцами подавляемая энергия требовала выхода. И, не находя, выливалась в бессвязную болтовню и похабные песни. Синие вены вздувались на потных, озверевших лицах.

— Мой муженек не то енот, не то барсук, мой муженек среди ночи и-и-ще-ет нору… и-ищет нору… — тянул, закатывая глаза, новобранец.

Ему аккомпанировали на алюминиевой посуде. Прихлопывали в ладоши. Крик, топот, воздух, напоенный запахом пота, перепревших кожаных ремней, ружейного масла.

Кадзи, Синдзе и Таноуэ прошли к своим койкам.

Их пиалы были наполнены лишь до половины. На полу валялось шесть пустых бутылей. На тридцать два человека около десяти литров. Значит, не по полпиалы на нос! Но кто-то изловчился так разлить…

Синдзе залпом выпил свое. Он сидел, уставившись в дно опустевшей пиалы. После вечерней переклички он скорее всего получит наряд на ночное дежурство. Всесильным «старикам» вроде Ёсиды или Банная, привыкшим к самоуправству, пара пустяков подмазаться к Хино и освободиться от наряда за счет Синдзе.

Таноуэ тоже выпил все до дна. Чтоб как-то приноровиться к общему веселью, начал хлопать в ладоши. По его лицу блуждала рассеянная улыбка, но весело ему не было. Он думал о доме. Подготовлены ли семена, выделят ли ему удобрения там, в правлении колонии? А ты, Масуко, осторожнее с кормами, чтоб до покоса хватило. Трудно тебе придется одной, да ничего не поделаешь, я тебе нынешний год не помощник. Ты уж прости… Невидящими глазами Таноуэ смотрел куда-то вдаль, и перед его взором стояла одинокая лошадь на пашне без хозяина.

Кадзи встретил благодарный взгляд Охары. Кадзи ответил ему равнодушным взглядом. Может, и вправду податься с Синдзе в «землю обетованную»? А существует она, земля-то эта? А Митико?..

Кадзи глянул на Охару. Красные, готовые заплакать глаза, беспомощный детский взгляд. Опять, поди, терзается из-за неладов между женой и матерью.

— На, пей, — протянул он Охаре свою пиалу. — Брось расстраиваться. Все, что ни делается, к лучшему.

— Без тебя Сирако ко мне подходил, — шепнул Охара, — говорит, в этом или в следующем месяце из нашего полка будут набирать пополнение туда, на юг. Так что лучше, пока не поздно, податься в вольноопределяющиеся.

Кадзи усмехнулся.

— Не будет этого, пока не потеплеет.

— Кто сказал?

— Я говорю.

— Почему ты так думаешь?

— Сам смекни: воинскую часть, привыкшую к условиям севера, переводят на юг, а сюда, на мороз кого?

— Но могут не всех сразу, а пару полков.

Охара поет с голоса Синдзе. Кадзи нахмурился.

— Дальше?

— Набирать будут из солдат запаса, а не из вольноопределяющихся… Сирако говорит, что зря, мол, Кадзи старается отличиться в стрельбе — снайперы загремят в первую очередь.

— Не ваша забота. — Кадзи с гневом посмотрел в сторону Сирако. — Не твое это дело, Сирако, как я собираюсь выжить! Сволочь, иуда проклятый!

Уступив требованиям старослужащих, Сирако пел. Голос у него был красивый. Он пел с чувством.

Но вдруг в комнату ворвался ефрейтор Баннай.

— Эй, Ёсида! — еще от дверей заорал Баннай и, подлетев, растолкал внимавших Сирако солдат. — Эй, Ёсида, слыхал новость? Новость первый сорт! — Он плюхнулся на койку. — Солдаты четвертого года службы с первого мая увольняются в запас!

Его со всех сторон окружили «старики».

— От кого узнал? — спросил Сибата, глядя Баннаю в рот.

— Одного типа из моего взвода в канцелярию взяли писарем, сегодня шепнул мне на ушко…

— Господин Баннай, нехорошо обманывать бедную девушку!

Но шуточки Ямадзаки уже никого не смешили. Скоро умолк радостный галдеж. Солдаты четвертого года службы сразу посерьезнели.

Чем заняться дома? Как быть с работой? Ведь там тоже сейчас не море разливанное… Может, в армии-то еще благодать… Нет уж, спасибо, сыты по горло, того гляди на передовую угодишь.

Неожиданная весть обрадовала не только «стариков». Выжидающе притихли новобранцы. Господи! Отошли ты их поскорей!

— Солдат четвертого года службы уволят, — начал Яматохиса, — это я понимаю. А с остальными что будет?

— Комиссия будет, — ответил Баннай. — Новобранцев действительной службы оставят, а запасников, наверно, отошлют.

— А куда, разрешите узнать? — робко поинтересовался Сирако.

Новобранцы навострили уши.

— Спроси его превосходительство генерала Умэдзу!

— А что будет с теми, кто подавал на вольноопределение? — не отставал Сирако.

— Вот еще забота! Буду я думать о господах вольноопределяющихся! На фронт вас пошлют, голубчиков! — заорал Баннай. — Солдаты второго и третьего года службы? Тоже на фронт! Пусть повоюют за нас — Баннай рассмеялся.

После этих слов, сказанных таким тоном, будто сам Баннай составлял списки отправляемых на фронт, старослужащие, словно сговорившись, повернулись в сторону Синдзе. Каждому было ясно, кого пошлют первым. А Синдзе, который лежал на койке, уставившись в потолок, вдруг приподнялся и громко, чтобы все слышали, попросил у Кадзи дисциплинарный устав.

Кадзи вытащил из тумбочки устав и протянул Синдзе.

— Возьми себя в руки, — бросил он, — не лезь на рожон, слышишь?

— А зачем тебе, Синдзе, устав? — спросил Ёсида. Но тот, словно не слышал, отвернулся к стенке и уткнулся в книжку.

— Сволочь, понахватался всякого и воображает о себе невесть что, — бросил Ёсида и позвал Кадзи. — Ты сейчас что-то сказал Синдзе?

— Никак нет, ничего особенного, господин ефрейтор.

— Никак нет или ничего особенного?

Ну вот, опять началось.

— Ясно, ведь он лучше всех бросает гранату, а скоро и в стрельбе заткнет нас за пояс, — не унимался Ёсида. — Образованный, да еще и красный к тому же. Куда нам, солдатам четвертого года службы, до него! Мы ему не товарищи, другое дело — господин Синдзе, он тоже красный…

Кадзи вспомнил, как этот тип вместе с Сибатой полосовали его ремнями, но странно, сердце не сжалось, когда он подумал об этой расправе, верно, он уже здорово свыкся с армией.

— Я только заметил, что господин старослужащий солдат Синдзе устал и ему лучше сейчас отдохнуть, а не читать.

— Слышали? — Ёсида победоносно огляделся по сторонам. — Новобранец делает замечания солдату третьего года службы! А господин Синдзе, оказывается, устали? Вот оно что. Эй, Синдзе!

Теперь он нацелился на Синдзе, Кадзи был только поводом.

Ёсиду бесила невозмутимость, с какой Синдзе отвернулся к стенке, не желая замечать всеобщего веселья.

— Простите, что обращаюсь к вам, когда вы так утомлены. Разрешите ефрейтору обратиться к вам с вопросом, господин Синдзе?

Синдзе продолжал читать устав.

— Они не расслышали, — объявил Баннай, неторопливо поднимаясь. — Пойду продую ему уши.

Ёсида озверел. Нет, это не пойдет. Он не позволит солдату другого взвода расправляться с Синдзе, это его, Ёсиды, дело.

— Убью, собака! Красный шпион!

Он схватил пиалу и швырнул ее в Синдзе. Пиала угодила в печку и разбилась вдребезги.

Синдзе вскочил. Он был белее снега.

— Слушай, ефрейтор Ёсида, тебе должно быть известно, что за драку наказывают обоих. Может, пойдем вместе к господину подпоручику Хино и попросим прижечь нас кочергой? Я вот как раз читаю дисциплинарный устав по совету господина унтер-офицера Соги. Изучаю, как увильнуть от службы, не попадая под статьи «оскорбление начальства» и «невыполнение приказа».

Синдзе направился к двери. Едва он повернулся к ним спиной, как они набросились на него: Баннай, за ним Ёсида, затем и остальные старослужащие.

— Дежурный! — крикнул кто-то.

Они швырнули Синдзе на койку и накрыли одеялом.

— Смирно! — еще не отдышавшись, скомандовал Ёсида.

— Вольно!

Дежурный офицер обошел помещение, остановился у койки Синдзе.

— Кто это?

— Рядовой первого разряда Синдзе, — доложил Сибата, — вернувшись из наряда, сказался нездоровым. Я приказал ему лечь.

Кадзи вздрогнул. Наглая ложь. Надо разоблачить. А Синдзе почему молчит? Впрочем, так лучше, пусть молчит. Иначе ему вообще житья не будет. Начальство никогда не пойдет против старослужащих. Синдзе — козел отпущения.

— Прежде чем сказываться нездоровым, надо убрать за собой посуду, — бросил дежурный офицер, показав на осколки пиалы, и с невозмутимым видом вышел.

14

— Плохи дела, — пробормотал Саса, когда объявили результаты Охары. — Так мы без завтрака останемся.

В стрельбе на триста метров у Охары не было ни одного попадания. Он вышел на рубеж последним во взводе, остальные уже отстрелялись. Чуть не каждое утро Хасидани выгонял новобранцев на стрельбище. Унтер добивался попаданий любой ценой и признавал только групповой зачет. При этом Хасидани неизменно повторял, что солдату стрелкового взвода стыдно думать о завтраке, пока он не научится как следует стрелять.

А время завтрака давно прошло.

Подув на замерзшие пальцы, Охара прицелился и выстрелил. Из наблюдательного окопа опять высунулся черный флаг и качнулся справа налево.

— Что же ты до сих пор делал? Моргал, когда другие учились! — орал Хасидани. — Слепой, что ли? Прицел видишь?

— Вижу!..

Да, он смутно видел и белеющее пятно мишени.

— А если видишь и не попадаешь, значит, души не вкладываешь!

Рядом, справа Кадзи с молниеносной быстротой посылал пулю за пулей. Он тренировался в скоростной стрельбе. Он укладывал их в «яблочко», словно насмехаясь над Охарой.

— Целься как следует, — негодовал Хасидани, — представь, что перед тобой враг.

Но вместо того, чтобы вообразить впереди себя врага, Охара думал о том, что его проклинают проголодавшиеся товарищи. Винтовка в руках Охары дрожала. Что, если он опять промажет?

— Спокойно, бери чуть ниже. Придержи дыхание. Прицелился? Теперь нажимай.

Охара кое-как прицелился. Но в это мгновение пуля Кадзи звонко ударила в мишень, и Охара, вздрогнув, сорвал курок.

— Дурак! — Хасидани дал ему пинка. — А вы чего глазеете? — он повернулся к притихшему взводу. — Пока не отстреляется, жрать не дам, так и знайте, хоть подохните здесь! Повторить! — приказал он. — Всем взводом повторить!

— Сволочь этот Охара! — бурчал Кубо, ложась на заледеневшую землю. — Всегда из-за него мучайся.

Таноуэ пробормотал что-то примирительное. Кубо озлился.

— Опять ты, земляной червь, встреваешь! А короткими перебежками не хочешь без завтрака-то!

Кадзи стрелял легко, с удовольствием. Всегда бы так, мечтал он. Тут он сам себе хозяин, а не раб старослужащих, не щетка для чистки их ботинок. Вот его оружие — винтовка, и она беспрекословно подчиняется стрелку.

Кадзи вспомнил кулачную расправу над Синдзе. Да, они с Синдзе спасовали тогда. Но разве могло быть иначе, разве они могли выйти победителями? Да скажи они тогда хоть слово — им бы костей не собрать. Дежурный офицер отлично понял, что произошло, но промолчал. То есть одобрил. В армии все построено на произволе старших, в армии бесполезно искать справедливость. Принципиальная правота одиночек, вроде Синдзе и Кадзи, в армии никого не волнует. А что было бы, если б Кадзи, скажем, взял верх и подчинил себе новобранцев? Но как?

Сплоченность армии — мираж… Зачем далеко ходить за примером? Пожалуйста, Охара. Он совершенно опустошен, сломлен понуканием Хасидани. Вот и сейчас товарищи проклинают его из-за чашки риса. Ростки принципиальности, простая честность затаптываются в грязь, это и понятно, иначе структура армии и самого государства потерпит крах. Трусость, себялюбие и мелкий карьеризм прививаются здесь с первого дня. Главная задача руководства — расчленить солдатские массы, разбить их на разрозненные единицы. Усвоив обычаи казармы, новобранцы обрастают броней эгоизма, сами превращаются в разнузданную, деспотичную солдатскую верхушку и заставляют тех, кто приходит им на смену, испытать на собственной шкуре пресловутую армейскую науку. Так осуществляется в армии кровообращение. И Сибата, и Ёсида, и Баннай, и другие старослужащие прошли такой путь. Все это ясно. Неясно другое — как найти выход из этого лабиринта?

На стрельбище Кадзи не раз чувствовал на себе колючие взгляды Сирако и Яматохисы. Ну что ж, он тоже избрал свой путь, правда, другой, чем Синдзе; он тоже постарается продержаться как можно дольше в этом бесчеловечном мире насилия. Он не сдастся, он будет бороться до последнего, мобилизовав всю свою выдержку, все силы.

Чем сильнее Хасидани злился, тем больше Охара нервничал и мазал.

— Кадзи, поди сюда и покажи ему, как надо стрелять! — Хасидани весь позеленел от бешенства. — Слепого и то легче научить, чем эту сволочь! Ну-ка, валяй вслепую!

Кадзи не понял и переспросил.

— Ну да, прицелься и стреляй с закрытыми глазами.

Кадзи залег рядом с Охарой. Перезарядил винтовку. Для пробы прицелился. Затем, придержав дыхание, закрыл глаза. Надо доверять винтовке. Почувствовав, что завалил ее, чуть приподнял и почти одновременно спустил курок. Из наблюдательного окопа взвился показатель попадания.

— Видал, Охара? Так что нечего на глаза ссылаться! Попробуй еще раз. Опять промажешь — будешь у меня брать полосу препятствий!

— Успокойся, Охара, успокойся, — подбадривал его Кадзи. — Не напрягайся, держись свободно и не рви спуск…

Охара выстрелил. Мимо.

— Охара, такому растяпе, как ты, лучше удавиться! Во всей Квантунской армии на шестьсот тысяч не сыскать та кого, — прогремел над его головой Хасидани.

У Охары по щекам побежали слезы.

Кадзи стало не по себе. Его удачная стрельба вслепую вконец растравила раны Охары. Ведь вовсе не обязательно было показывать класс; он и попал-то, может, случайно, а для Охары это был полный провал.

— Прочисти уши и слушай, Охара, — заорал Хасидани. — Чувство ответственности для солдата важнее жизни. Из-за тебя одного все новобранцы взвода остались без завтрака. Завтрак еще куда ни шло, а что, если весь взвод погибнет из-за твоего неумения уложить врага, из-за твоей оплошности? Поразмысли над этим, растяпа!

Охара бессильно опустил голову на винтовку. Что он мог поделать? Проклятая пуля не хочет попадать в мишень.

— К мишени бегом марш! Отставить! Ты пойдешь в атаку и поразишь ее с ходу. Мишень сейчас твой враг, иди и уложи его! Кадзи, ступай с ним, покажи ему штыковой выпад. Бегом марш!

Они побежали.

Кадзи услышал, как Охара всхлипнул.

— Перестань ты, — рявкнул он, невольно перенимая тон Хасидани. Кадзи почувствовал, что и сам он захлебывается от безысходной тоски. Внезапно он ощутил себя никчемным, жалким. Слюнтяй! От такого пустяка нюни распустил!

Охара бежал рядом и уже не сдерживал слез.

15

«Я, нижеподписавшийся, прошу считать это моим завещанием…»

Хасидани объяснял:

— В любую минуту наш полк могут отправить на передовую. А как я уже говорил вам, раз попал на фронт, нечего рассчитывать, что вернешься оттуда живым. Во втором параграфе седьмого раздела «Памятки воину» сказано: «Дух высокой жертвенности побеждает смерть. Возвысившись над жизнью и смертью, должно выполнять воинский долг. Должно отдать все силы души и тела ради торжества вечной справедливости». Вам, конечно, знакома эта заповедь защитника родины. Так вот, проникнувшись ее высоким духом, вы в течение часа начиная с настоящей минуты должны написать завещания. Они будут храниться в запечатанных конвертах и в случае вашей славной гибели на поле боя будут отправлены по указанному вами адресу. Можете писать все, что хотите сказать вашим близким. И еще. Согласно второму параграфу раздела третьего «Памятки воину» положите в конверт ноготь и прядь волос. Цитирую: «Воин всегда готов оставить свой прах на поле боя. Посему бывает, что семьи не получают праха погибшего и должны быть извещены об этом».

Новобранцам выдали бумагу, конверты и оставили одних.

Завещание рядового 2-го разряда Яматохисы:

Высокочтимые отец и мать!

Да вселит в вас радость известие о том, что ваш сын пал на поле боя во славу Императора. Пусть моя двадцатилетняя жизнь оборвалась, я все равно пребуду в извечной справедливости. Считая, что верность родине является наилучшим выполнением сыновнего долго, я неустанно нес солдатскую службу. Дорогие родители, мне нечего вам завещать. Желаю прожить отпущенный вам небом срок благополучно, гордясь тем, что ваш сын пал за императора.

Завещание рядового 2-го разряда Таноуэ:

Масуко, я ведь сам не знаю грамоты. Из-за меня ты, бедняжка, страдала, а когда я ушел в армию, вообще уж все трудности упали на твои плечи. Прости меня за это. Единственно, о чем я думаю, как ты осилишь всю работу. Ведь если я помру, за двоих придется трудиться. Вот ведь как. Мне-то что, вот ты будешь мучиться, Масуко, и тяжко мне, когда я думаю об этом. А у меня, верно, все муки кончатся, как помру. Но и тогда, Масуко, я буду помогать тебе из-под могильного камня. Когда осенью созреет урожай, представь, прошу, что это я вернулся домой. Каждый год осенью я буду возвращаться к тебе. Всегда буду приходить, пока ты не помрешь. Еще у тебя, Масуко, остается земля, которую поднял я. Думай, что она — это я. Береги лошадь и корову, чтобы за меня работали как следует.

Завещание рядового 2-го разряда Охары:

Высокочтимой матери,

Простите, что вопреки сыновнему долгу отправляюсь в вечный путь раньше вас. Пусть я умираю за императора, но мысль, что при этом я оставляю без опоры престарелую мать, мучает меня нестерпимой болью. Если бы между вами, высокочтимая матушка, и Томиэ не было неладов, поверьте, во сто раз легче сносил бы я тяготы военной службы, не так печалился б при мысли о предстоящих мне муках. Очень горько мне думать о неприязни между вами.

После моей смерти единственной опорой вашей останется Томиэ. Прошу вас, призадумайтесь над этим. Знайте, что вражда между вами и женой не дает мне умереть спокойно, и постарайтесь прожить остаток своей жизни в мире и согласии с Томиэ.

Томиэ!

На тебя оставляю матушку и детей. Тебе, конечно, тягостно это, но такова моя последняя просьба. Пожалуйста, выполни ее. Очень сожалею, что не мог раньше поделиться с тобой своими тревогами: в обычных письмах в армии не принято писать о своих страданиях. Но это не обычное письмо, это мое завещание. Здесь можно. Ты была для меня небом данной хорошей женой, и единственное, что мне не дает умереть спокойно, это ваши нелады с матушкой. После моей смерти матушке не на кого опереться, кроме тебя. Я знаю, у тебя есть много оснований не любить мою матушку, но все же, прошу тебя, останься при ней до ее кончины. А потом уже решай сама, как тебе поступить. Я с ума схожу при мысли, что ты бросишь мать на произвол судьбы раньше, чем получишь это письмо. На что будет жить она, если ты уйдешь? После моей смерти у тебя неизбежно возникнут денежные затруднения, и при мысли, что у тебя не хватит сил их одолеть, я задыхаюсь от душевной муки. Человек, которого ты ласково называла «папой-растяпой», сейчас, прижав к груди руки, молит тебя: «Дай мне умереть спокойно, без неуемной муки и терзаний, без сознания, что я не смею умирать». Такому никчемному солдату, как я, не выжить, и я предчувствую это. Мне страшно, ведь я оставляю тебя, детей и мать без гроша. Пойми, Томиэ, с каким чувством я пишу это письмо, сколько хлопот я тебе доставлю. Умоляю, прости. Совсем не так представлял я будущее…

Завещание рядового 2-го разряда Кадзи:

Митико, когда этот листок попадет тебе в руки, меня уже не будет. Поэтому не хочу растравлять раны и касаться прошлого. Стараюсь призвать все свое хладнокровие, чтобы написать строго деловое письмо.

1. Фирма обязана выдать жене погибшего на фронте в знак соболезнования тридцатитрехмесячное жалованье. Это все, что я могу оставить тебе.

2. Церемоний с похоронами не устраивать.

3. Мою жалкую библиотеку продай или сожги (так лучше для тебя же, Митико — ничто не будет напоминать обо мне). Постарайся забыть нашу клятву и наше невозвратимое прошлое. Каким бы прекрасным оно ни было, нельзя думать о том, чего нет.

4. Верь, что я сделал все, что мог.

5. Сотри воспоминания и ищи свой путь в жизни. Безутешные вдовы не всегда достойны подражания. Тени прошлого — плохая компания для живых. Запомни, у тебя еще все впереди. Дыши полной грудью, ведь мы легли мертвыми ради живых.

«Какая ложь!» — подумал Кадзи. И заклеил конверт. Представил, как его вскрывает Митико. Представил ее бледное, как воск, лицо, дрожащие руки, слезы, бегущие по щекам. Митико, успокойся, ты никогда не прочтешь это письмо. Ему не нужны завещания. Он вернется к Митико живым.

— Кто знает, как пишется первый иероглиф в слове «сожалею»? — спросил кто-то.

— А тебе есть о чем сожалеть? — загоготал Саса. — Ну и тоскливые же у вас морды, солдаты. Сирако, как ты думаешь, запасников действительно отправят на фронт?

Сирако недовольно отмахнулся.

— Здесь хоть спокойно, — не унимался Саса. — Пусть холодно, ну так что? Весна не за горами, поля, травка. Фронт далеко…

— Заткнись ты, Саса, — бросил Яматохиса, склонившись в ад своим завещанием.

Двадцать новобранцев сосредоточенно скрипели перьями. Кое-кто просто молча сидел, придавленный внезапно ставшей такой ощутимой близостью смерти.

— Так никто и не скажет, как пишется первый иероглиф в слове «сожалею»?

16

— В завещании воина должна чувствоваться его готовность к бою, должно быть четко сформулировано предписание защитника родины своей семье, — объяснял Охаре командир роты.

Рядом стоял подпоручик Хино. Лица обоих были непроницаемы.

Охару трясло. Он чувствовал на спине холодные ручейки пота.

— Что значит готовность к бою?

Заикаясь, Охара ответил:

— Считать блаженством принести в жертву Японии свою жизнь.

— Смотри-ка, на словах он бравый солдат! — Капитан переглянулся с Хино.

— И что же пишет этот солдат, на словах признающий такую жертву блаженством?!

Охара стоял, опустив голову. «Во всей Квантунской армии на шестьсот тысяч не сыскать такого, как ты», — вспомнил он слова Хасидани.

— Я, как твой командир, несу ответственность за твое бабье малодушие. Думаю, мы тебя не в таких настроениях воспитывали, — ледяным тоном отчитывал Кудо.

— Из-за тебя, Охара, — сказал Хино, — командир комендантского взвода, помощник офицера-воспитателя Сиба и я должны отвечать перед господином командиром роты!

— Виноват, господин подпоручик.

— Твоя жена просила отпустить тебя на несколько дней домой, чтобы уладить семейные дела, — голос капитана становился все более жестким. — Я поинтересовался, что за неурядицы у тебя в семье, а оказывается, просто бабы между собой не поладили!

— Виноват, господин капитан.

— Господин командир роты не такого ответа ждет от тебя.

— Твоя бабья трусость гораздо опаснее для армии, чем какие-то левые настроения. Красные, как до боя дело доходит, храбро дерутся…

Хино усмехнулся. Тоже разоряется, сам еще пороха не нюхал.

— Современный бой, — продолжал капитан, — начинается с артиллерийской подготовки с последующим переходом в атаку. Отвага, настойчивость — вот что такое современный бой. Так что убеждения убеждениями, но солдат должен быть полон решимости драться. А такие вот, как ты, нытики и бабы, бегут, не приняв боя!

— Ну? — Хино сверлил его взглядом. — Поднять голову! Отвечать!

— Какой толк от ответа, если солдат неискренен? — Капитан пожал плечами. — Заставьте его написать письмо жене, напомните, что должен воин писать домой…

17

Хино дал ему на письмо тридцать минут.

Томиэ, ты глубоко заблуждаешься. — Иероглифы плясали у него под пером.

— …Разве не долг японки угождать свекрови в отсутствие мужа? Твои жалобы мешают мне успешно служить родине… Я скажу все в двух словах, прочти это внимательно и сделай выводы. Из-за этих неурядиц между тобой и матушкой я постоянно отстаю в службе от своих боевых товарищей. Если б ты знала, как меня это удручает! Итак, у меня созрело решение. Я горячо желал бы, чтобы ты служила моей высокочтимой матери, но поскольку ты этого не хочешь, уйди из дома Охары. Я, находясь на военной службе, не могу предоставить тебе другого выбора. Подумай сама, как тебе быть. Жду ответа.

Когда Охара положил перо, он был растерян и ошеломлен, как человек, потерявший при землетрясении дом и близких. Томиэ прочтет это письмо, потом, недоумевая, перечитает. Как переживет она эту неожиданную перемену в его чувствах? Какое решение примет она?

Прочитав письмо, Хино усмехнулся.

— Господин капитан полагает, что этого достаточно. Не думаю. — Хино показал в окно. — Вон около караульной будки акация. Десять раз туда и обратно! Заодно подумай, как стать человеком. Не придумаешь — приходи ко мне, помогу. Бегать будешь с винтовкой. Штык примкнуть. Исполняйте!

Двести метров туда, двести обратно. Десять раз!

— Ты не налегай, беги, как можешь, — посоветовал Саса и грустно покачал головой.

— Опять нарвался? — усмехнулся Кубо, складывая амуницию старослужащих.

— Бестолочь, — пробормотал Сирако. — Вечно впросак попадает! Как думаешь, назад сам придет или принесут?

Охара вышел, глядя прямо перед собой. Кто-кто, а уж он-то знал, что ему не пробежать и двух километров, не то что четыре…

18

Снова выпал снег. Он лежал, мягкий и легкий, как шелковая вата. Сразу потеплело, повеяло чем-то сладковатым и свежим, весна уже стояла на пороге.

Командир роты капитан Кудо решил воспользоваться последним снегом и провести учения на местности с задачей: скрытное приближение к противнику. В других ротах эту тему отрабатывали в сильные морозы. Протянув до потепления, Кудо рассчитывал теперь на лучшие результаты.

Напялив белые маскхалаты, носки на левую руку, чтобы снег, когда ползешь, не набивался в рукава, люди растянулись в снегу цепью. Впереди, примерно в тысяче метров, торчали две сопки. Объект атаки.

Снег был глубокий. Локти проваливались. Одно резкое движение — и лицо мгновенно зарывалось в снег.

Через триста метров цепь порвалась.

Достигнув выемки, Кадзи решил передохнуть. Он полз наравне с Яматохисой, немного опередив остальных. Но потом вдруг подумал, что все это глупо, и привычный спортивный азарт тотчас пропал. Ему не к чему было состязаться ни с Яматохисой, ни с кем бы то ни было. Он не испытывал к этим учениям ни малейшего интереса. Он держался первым по старой спортивной привычке. Яматохиса, видно решив, что Кадзи выдохся, успокоился и пополз медленнее. Кадзи обернулся, увидел Синдзе, помахал ему рукой. Синдзе ответил и пополз к нему.

— Скотина Ёсида готов, выдохся уже, — усмехнулся Синдзе, переводя дыхание.

За ними по всему полю барахталась рота.

— Пока доберемся до цели, все будем чуть тепленькие, какая там рукопашная!

Синдзе жадно глотал снег. Глядя на его впалые щеки, Кадзи вдруг вспомнил Охару.

— Хорошо, что Охара попал в лазарет. Он бы, бедняга, здесь не вытянул. А ведь благодаря Хино — вот ирония судьбы!

Охара свалился тогда на третьем заходе.

— Его смотрел врач, нашел белок в моче. Теперь наш Охара на диете. Ему бы лежать и радоваться, так нет, просится в роту.

Синдзе слушал рассеянно.

— Кадзи, ты не хочешь уйти со мной? — спросил он,

— Куда?

Синдзе примял кулаком снег перед собой.

— Надо бежать, пока снег. Развезет — по болотам не больно побегаешь.

— А, земля обетованная, — пробормотал Кадзи. — Думаешь, удастся?

Они поползли рядом.

— Сторожевым постам НЗ дают сухим пайком, сам возил, знаю, где прячут. Если сделать крюк, можно запастись на дорогу.

— А по-русски ты говоришь?

— Нет.

— Ну, перейдешь границу, а дальше?

— Это не от меня зависит.

— Летом еще куда ни шло, — сказал Кадзи.

Они молча проползли метров шестьдесят. На сопках застрочили пулеметы. Унтера стали выравнивать цепь.

— Иными словами — не хочешь.

— Не знаю. Я никогда серьезно не думал об этом.

— А о чем же ты думал? О том, как бороться с несправедливостью в армии? — в голосе Синдзе прозвучала насмешка.

— Откровенно говоря, не верю я в эту затею с побегом.

— А я вот верю. — Синдзе широко улыбнулся. — И убегу. Не так уж они меня берегли-лелеяли, чтоб я хранил верность Квантунской армии.

— Меня беспокоит Охара, — сказал Кадзи.

Кадзи навестил его в лазарете. Охара лежал на койке, уставившись ввалившимися глазами в потолок.

— Потерял он интерес к жизни… Ведь и самоубийство — форма протеста!

— Хочешь сказать, что побег — трусость?

— Может, это звучит дерзко в моих устах, — сказал Кадзи, — ведь меня не гоняли, как тебя. Но сам подумай, у солдата есть четыре выхода: бороться с несправедливостью, покончить с собой, похерить все надежды и покориться казарме или бежать. Так? Бежать легче всего… Покориться — значит постепенно самому стать носителем армейской морали. Если призадуматься, многомиллионная императорская армия основана на планомерном вытравлении из человека всего человеческого…

— Эх, Кадзи, — улыбнулся Синдзе. — Хотелось бы посмотреть, что из тебя получится, когда дослужишься до унтера.

— Постараюсь доставить тебе такое удовольствие, — отшутился Кадзи. — Всласть покомандую тобой.

— Ну, меня к тому времени здесь не будет. Может, тогда я встречусь с тобой как проводник Красной Армии.

Кадзи посмотрел вдаль. Когда он примчится, красный ураган?

— Господину старослужащему солдату Синдзе хорошо, — пробормотал Кадзи, — он верит, верит, что по ту сторону границы обретет свободу. Мне бы такую веру…

— Эй, кто там залег? — заорали справа. — Пулемет молчит. Короткими перебежками вперед!

— Нам кричат.

Они опять поползли. Теперь они были почти в самом хвосте.

— Я не могу отрешиться от некоторых сомнений, — рассуждал Кадзи, словно обращаясь к самому себе. — Верю в идею, в убеждения. И в людей верю. Только вот жизни перебежчика не мыслю.

— Почему? — продышал рядом Синдзе.

— На что им нужен солдат, бежавший из Квантунской армии? Что он для них? Пешка. Служить войне, обеспечивающей мир. Это прекрасно. Но пешка есть пешка…

— Вперед! Быстрей! — подгонял их сзади чужой унтер. — Первая цепь уже на рубеже атаки!

Кадзи выполз вперед.

— Может, передумаешь? — обернулся он к Синдзе. — Оба мы с тобой, брат, плутали, у обоих свои аргументы. Трудно так, с ходу решать, кто прав, что лучше. Надо разобраться. Но я не пойду, Синдзе. Останусь тут и испробую все.

Напрягшись, Кадзи одолел лощинку. Синдзе остался позади. Кадзи догонял цепь.

Хватит ли у него сил бороться в одиночку? Может, отправиться вместе с Синдзе? Когда есть цель, стоит бороться… Но как же Митико, что будет с ней?

Рота пошла в атаку.

Кадзи поднялся и вместе с десятком солдат бросился штурмовать пустоту, крушить воображаемого врага,

Когда Кадзи добрался до своих, рота уже построилась.

— Где ты копался? — задержал его Хасидани.

— Перестарался вначале, поэтому через триста метров выдохся.

Хасидани недоверчиво покосился на него.

19

«На такой наряд грех жаловаться», — рассуждал Синдзе.

Он сопровождал артистов из города. От станции было тридцать шесть километров, колеса увязали в талом снегу. Пять человек артистов — три женщины да скрипач с декоратором, — плохонькая провинциальная труппа. Конвой состоял из унтер-офицера, ефрейтора и его, Синдзе. Синдзе чувствовал себя свободно — унтер и ефрейтор были из другой роты.

Актрисы были молоденькие. Они весело улыбались, они знали, что едут к солдатам, а солдаты умирают по женщинам. Унтер-офицер, забравшись в телегу, любезничал с актрисами. Актрисы, чувствовалось, знают цену своим прелестям и не прочь обменять их на продукты из армейского пайка. Ефрейтор полулежал на телеге, ухмылялся, стараясь тоже ввернуть словечко. Один Синдзе шагал молча, не принимая участия в беседе. И все-таки на душе у Синдзе было весело. И не только потому, что сопровождать артистов было куда приятнее, чем дежурить ночью в казарме или стоять в карауле. Синдзе, который считал, что на воле у него ничего не осталось, не совсем утратил интерес к женщинам.

Если б Кадзи согласился бежать, они бы теперь были у цели или замерзли в степи. Синдзе не решился идти один. Он не боялся заблудиться, просто слова Кадзи заставили его кое о чем задуматься. Риск должна была окрылять мечта.

— Вы все молчите, — обратилась к нему красивая актриса. Она свесила ноги с телеги. — Помогите мне сойти.

— Дорога плохая, — сказал Синдзе, но женщина, опершись на его руку, уже спрыгнула на землю.

— Как будто потеплело, — заметила она.

— Да, совсем тепло.

— А зимой, наверно, здесь ужасно. Морозы лютые?

— Да, зимой холодно,

Женщина рассмеялась, передернула плечами, словно хотела сказать: разве так разговаривают с дамой?

— Вы мне кого-то напоминаете… — задумчиво протянула она. — Но кого?..

Она ждала, что он что-нибудь ответит, но Синдзе молчал.

Все женщины на один лад: находят, что ты похож или на ее первую любовь, или на умершего брата. Славные они создания. В уютном, спокойном мире, мире без казарм и маневров, ничто так не радует мужчин, как они. Они возвышают мужчину в собственных глазах, делают его сильным и великодушным, но случись с ним несчастье, неприятность, которую так просто не поправишь, им сразу становится трудно, неудобно, страшно. Так думал Синдзе, молча шагая рядом с актрисой.

— Стесняетесь унтер-офицера? — шепотом спросила женщина.

— Нет, я думал, кого вы мне напоминаете.

Женщину, которая бросила его?.. Да и эта, покажи ей ожог от раскаленной кочерги Хино и расскажи, как он его получил, не станет щебетать, что он на кого-то похож.

— Вашу возлюбленную?.. — актриса кокетливо улыбнулась.

Он не ответил.

— А-а. Понимаю. Солдаты часто, вспоминают своих возлюбленных?

Да, есть такие, что все время вспоминают. Только и делают, что вспоминают. Их бьют, а они вспоминают. Маршируют — вспоминают. Зубрят устав — вспоминают. И Синдзе подумал, что Кадзи счастливый человек. Он перенесет любую пытку. Он просто будет думать о своей Митико.

— На тот год мой младший брат пойдет в солдаты, — сказала актриса. — Говорят, что это очень тяжело — ходить в новобранцах.

— Да, тяжело. Бывает, что не выдерживают, бегут даже.

— Бегут?! А если поймают?

— Расстрел.

— Кошмар! Скажите, пожалуйста, что в армии труднее всего, что самое мучительное? Я хочу рассказать брату.

— А то, что твоих доводов никто не слушает, — серьезно ответил Синдзе, — Скажите брату, что нужно прикинуться тупицей с первого дня. Если не посчитают непроходимым дураком, с которого, как говорится, взятки гладки, — нет спасенья. Если первым во всем будет, возненавидят из зависти. А невзлюбят — новобранцу крышка. Так оно чаще всего и бывает.

— О, ужасно. Но, верно, этими суровыми порядками и сильна наша армия?

— Сильна?

Синдзе горько усмехнулся. Вера в могущество японской армии зиждется только на том, что ее бесчеловечность ошибочно воспринимается как отвага и мужество.

На телеге унтер-офицер развлекал актрис, пересказывая им старые армейские анекдоты.

— И все-то вы врете! — хихикали дамы.

Декоратор неожиданно поинтересовался, женат ли господин офицер.

— Нет, я холост, — ответил унтер. — Вот уволюсь, тогда и женюсь. Уж такую красоточку отыщу — пальчики оближешь. Отличным мужем стану. Может, ты, козочка, осчастливишь меня, как уволюсь? — унтер ущипнул одну из актрис. — Жаловаться не придется.

— Долго ждать, господин унтер-офицер, а я нетерпеливая.

— Если б сейчас уважили, был бы премного благодарен.

— Ух, солдаты везде одинаковы, за словом в карман не лезут.

Унтер окликнул Синдзе:

— Эй, четвертая рота, ты так совсем уходишь даму!

— Ничего, господин унтер-офицер, я с удовольствием прошлась. — И, уже обращаясь к Синдзе, она продолжала: — У меня вошло в привычку дарить первому солдату, с которым меня сводит судьба в моих поездках, «пояс с тысячью стежков». Сегодня он принадлежит вам!

Погрустневшее лицо Синдзе настроило женщину на серьезный лад.

— Ведь когда-нибудь вас тоже отправят на фронт. Говорят, «пояс с тысячью стежков» отводит пули. Вы не верите в талисманы?

Синдзе покачал головой. Вот и эта женщина считает, что солдат непременно должен быть на фронте. Сочувствуя солдатской судьбе, она умиляется своему дару. Пусть сама будет подальше от фронта, вот что.

— Благодарю, я не суеверен.

Синдзе помог женщине забраться на телегу. Нет, ему это не пригодится. Он не отправится на фронт. Ему — в другую сторону, туда, где нет войны. У солдата четыре выхода, он выберет последний. Правда, он не все еще обмозговал как следует, но это дела не меняет, он уйдет.

20

Зал был набит битком.

В первом отделении пели, декламировали, показывали фокусы, во втором представляли какую-то банальную пьеску. «Звезд» приберегали напоследок. Но солдаты впитывали все подряд, как горячий песок. Сюжет пьески был на злобу дня. В годовщину мобилизации в армию единственного сына к беднякам-родителям приходят соседи и знакомые, чтобы торжественно отметить это событие. У солдата сестра-красавица. Не покладая рук трудится она на пашне, заменяя брата-воина. Примерная девушка, недаром сын первого богача деревни сватается к ней, но она… Пока брат не вернется со славной победой, она не соглашается выходить замуж… Эту девушку играла давешняя актриса, Синдзе узнал ее… Во время ужина приходит телеграмма. У старика соседа дрожат руки, телеграмма «казенная». Ее содержание заранее всем известно. Тут скрипка начинает жалостливо выводить «Когда идешь по полю». Под эту мелодию сосед зачитывает телеграмму. Эффект поразительный — более тысячи мужчин смотрят на сцену, затаив дыхание, ловят каждое слово: «Над Бугенвилем ваш сын, сбив три вражеских самолета и обнаружив неполадки в моторе, исключавшие возвращение на базу, пошел на таран флагманского линкора противника и геройски погиб…» Под пиликанье скрипки вся семья безутешно плачет и сквозь плач умиляется, как, дескать, сын заботился о чести своих близких, о престиже родины, если принес себя в жертву.

Кадзи вдруг услышал, как Ёсида шмыгает носом. По щекам унтера катились крупные слезы. Кадзи хотел было легонько ткнуть Охару, но тот тоже плакал. Человек, который на воле писал серьезные критические статьи о театре, сейчас размяк от скрипки, пиликавшей «вечную славу»!

Не может он понять, почему такую слезливую дрянь показывают солдатам. Кадзи снова посмотрел на Ёсиду. Сдерживая рыдания, тот кусал свой огромный кулак, измордовавший стольких людей. Кадзи презрительно усмехнулся. Эту дубленую шкуру никак не заподозришь в сентиментальности, и все же Ёсида плачет. Плачет, обманутый. Что же это, выходит, и в нем осталось что-то человеческое?

Внезапно заплаканное лицо Ёсиды расплылось в восхищенной улыбке. Причиной этому была следующая сцена. Вдоволь наплакавшись, девушка разрывает на себе одежды и, оставшись в одном купальнике, исполняет танец самолета, идущего на таран. Это ошеломило солдат, вызвало бурю восторга. Черт с ней, с правдой! Пышные бедра кричали: мы-то знаем, что вам нравится!

Зал замер. А потом разразился неистовым восторгом. 

— Вот дает, стерва! — кричал Ёсида. Он двигал локтями соседей, требовал, чтобы Ямадзаки непременно обратил внимание на одно, на другое.

Но Ямадзаки не обращал на него внимания, он сидел, подавшись вперед, и напряженно ловил взглядом одну точку на теле женщины в купальном костюме, не зная, что туда же устремлены еще две тысячи глаз.

Взгляд Кадзи попеременно обращался то на актрису, то на Ёсиду, пока полуобнаженное тело не исчезло за кулисами, оставив за собой сразу притихший зал.

Сцена опустела. Тогда Кадзи попробовал вызвать в памяти образ Митико. Но как ни старался, ничего не получалось. Отрывочные воспоминания лишь растравляли воображение. Перед отправкой сюда он понял, что будет сходить с ума по ней. Любовь и нежность и полторы тысячи километров до нее. И тогда любовь нельзя ощутить зримо, нельзя захлебнуться под ее безудержным натиском. Остается только сжать зубы и взять себя в руки.

В толчее у выхода Яматохиса сказал Ёсиде:

— Как подумаешь, что и меня так родители ждут, по всему телу радость разливается.

Вот когда Яматохиса жалел, что зачислен в пехоту! Будь он летчиком, он тоже проявил бы необыкновенный героизм. Пусть смерть, но увековеченье в храме Ясукунидзиндзя что-нибудь да стоит!

Ёсида не ответил. Он вспомнил хозяйскую дочь. Она насмехалась над ним и не отпускала, дразнила стройными ногами и округлыми бедрами и обзывала сопляком. А теперь он один из богатырей четвертой роты! Вот сюда бы хозяина с его вечной руганью и его спесивую дочь — он бы им показал! Все заискивают перед Ёсидой. Даже офицеры с ним считаются. Он бы давно стал унтером, осанки не хватает. Уж очень он подвижный, солидности мало, все, наверно, оттого, что столько лет состоял при хозяине на побегушках. Теперь-то другое, сыновья состоятельных родителей, перед которыми его бывший хозяин угрем бы извивался, дрожат здесь при одном виде Ёсиды. В пограничном отряде, где деньги все равно некуда тратить, папенькиным кошельком никого не устрашишь. Только и слышишь: «Виноват, господин ефрейтор Ёсида!» «Так точно, господин ефрейтор Ёсида!» То-то! Пришли-ка сюда, лавочница чванная, своего муженька, Ёсида ему покажет!

Актриса, исполнявшая танец самолета, и хозяйская дочка — все это не для него. Ёсиде досталось в жизни мало ласки. Родители не утруждали себя заботой о нем, он с детства жил на чужих хлебах. И то, что видел сегодня на сцене, было его несбыточной мечтой, поэтому он и расплакался как дурак. Он даже подумал, не отправить ли весточку родителям. Давно не писал, а теперь возьмет и напишет. Они не особенно пеклись о нем, да и он не очень-то беспокоил их своей персоной.

В темноте двора Саса схватил Кадзи за рукав:

— Классная была девка, а?

Кадзи промолчал.

— Что, жену вспомнил?

— Да, — сознался Кадзи. И подумал: «Только ей никогда не придет казенная телеграмма».

Синдзе получил наряд на уборку сцены и решил воспользоваться этим, чтобы еще раз повидаться с той актрисой. Но он опоздал, артистов уже не было. Да и что бы он сказал ей? Лирика. Просто взгрустнулось, что, может, в последний раз видит японку. Жаль, что он не взял этого дурацкого «пояса с тысячью стежков». Офицеры, верно, закатили актрисам ужин, развлекаются, ей теперь не до солдата, мельком встретившегося на дороге.

Синдзе подметал сцену.

Теперь будет много охотников их провожать! Нечего надеяться, что этот наряд получит Синдзе.

21

Высохшая черная степь протянулась от редкой березовой рощицы у подножья сопки до горной цепи, синеющей на юго-западе. Если эти горы считать естественной крепостью, то степь, вплотную придвинутая к границе — подступы к ней. Весна по календарю для этих мест еще не весна. Зима тут напоминает сварливую, упрямую свекровь. Прошлогодняя трава уже не подымется, а новые побеги земля упрямо отвергает. Но дни зимы уже сочтены. Им надо только пробиться, первым побегам, и степь зазеленеет новой жизнью, превратится в душистую, цветущую сказку. Мириады цветов, взявшись за руки, пустятся в веселый пляс… Но пока еще весна только по календарю. Бесплотная, высохшая трава, покачиваясь под ветром, ворчит на зарождающуюся в недрах земли молодую жизнь.

Четвертая рота в полном составе вышла охотиться на косуль. Почуяв запах весны, косули спускались с гор в степные перелески. Мясо у них жесткое, кисловатое. Но для солдат, за зиму вообще отвыкших от мяса, оно кажется яством. Правда, на прошлой неделе вторая рота пришла ни с чем, но сегодня капитан Кудо был уверен в успехе. «Быть сегодня добыче, — сказал он, — душа охотника чувствует».

Кадзи получил боевые патроны. Загонщики из новобранцев должны были выгнать косуль из рощи сюда, на вольное место, под пули стрелков.

Степь напомнила Кадзи Лаохулин. И казнь в Лаохулине. Это было всего полгода назад, а кажется — прошла целая вечность. Глиняную яму, верно, давно засыпали. На ее дне покоятся три скелета — невинно казненные люди. А он, онемевший тогда от страха, стоит, как стоял тогда, в мертвой степи.

Кадзи посмотрел на небо. Оно было сплошь затянуто серой пеленой, и по нему, как тогда, бежали белые ватные облака. И засохшая трава, тоже как тогда, словно замерла. Все было как тогда.

А разве что-нибудь изменилось, разве он нашел ответ на мучившие его вопросы? Война идет к концу, это ясно. Правда, солдатам почти ничего не сообщают о положении на фронтах, но каждый знает, что война идет к концу. Япония потерпит поражение и будет призвана к ответу. Их окружат китайцы, будут швырять в них камни, плевать им в лицо. Вот тогда и восстанут эти три скелета и перед всем народом разоблачат Кадзи. Он был их надзирателем, и они призовут его к ответу за все муки. А пока час отмщения не наступит, его будет мучить собственная совесть.

Правда, это было лишь короткое мгновенье, когда Кадзи подумал, не бежать ли ему сейчас, сию минуту, к тому народу, который в будущем призовет его к ответу. Он может изменить имя и стать бойцом их освободительной армии или честно скажет, что он преступник, и предстанет перед судом. Честно признаться. Признаться во всем. Хоть чем-то быть полезным, Кадзи представил себя бегущим вместе с Синдзе к границе. Не стреляйте! Мы дезертиры. Рядовой второго разряда, двадцать девять лет, рост 173 сантиметра, вес 69 килограммов, трус. Пожалуйста, не расстреливайте! Я буду вам полезен! Только не толкайте меня к тем трем скелетам!

Кадзи услышал гулкий выстрел. Но его сознание не сработало, не откликнулось. Он понуро стоял, поставив винтовку прикладом на ботинок, чтобы не испачкать в грязи приклад. 

— Кадзи, стреляй! Чего смотришь?! — кричал запыхавшийся Хасидани.

Примерно в двухстах метрах от него две косули пересекали короткое пространство от рощи до ближней сопки. Казалось, они не бежали, а летели по воздуху. С того места, где стоял Хасидани, стрелять было бесполезно, но на всякий случай он выстрелил. Косули рванулись в сторону и стали уходить в заросли. Солдаты, расставленные через каждые пятьдесят-шестьдесят метров, открыли по ним беспорядочную стрельбу, но тщетно, животные скрылись за сопкой.

— Чего ты зевал? — разорялся Хасидани. — С твоего места только и стрелять!

— Так ведь они не бегут, а летят… — оправдывался Кадзи. — Исправлюсь, господин унтер-офицер!

— Я с подпоручиком пари заключил, что наш взвод принесет не меньше двух косуль! Они обычно парами ходят или по трое. Одну я беру на себя. Как уложу, ты стреляй! Чтоб стрелковый взвод не взял косулю…

Кадзи попросил разрешения переменить место, чтобы стрелять вдогонку, а не наперерез.

Хасидани эта идея понравилась. Он пошел вместе с Кадзи, Ветер далеко разносил крики и пальбу загонщиков, прочесывавших рощу.

— Что это Синдзе чудит? — неожиданно спросил Хасидани. — Таким увальнем всегда был, а тут вдруг не подступись, так и лезет на рожон.

Кадзи ответил, что последнее время тот сильно устает.

— Что, жаловался?

— Никак нет. Просто я как-то дежурил ночью, смотрю, он стоит такой измотанный, бледный. Совсем как Охара стал…

— А-а, Охара… — досадливо отмахнулся Хасидани. — В печенках у меня сидит этот Охара.

Охара, согласно приказу, бродил по роще, время от времени оглашая воздух криками. Ему приказали кричать, вот он и кричал: «а-а-а»! — и шел, и снова кричал. Когда же наконец придет ответ от Томиэ! Скорее бы комиссия, устроиться бы ему денщиком или кочегаром на кипятильник. Маневры окончательно доконали его. Еще один марш-бросок с полной выкладкой, и он помрет. Проклятая стрельба. Хасидани ненавидит его за очки. Он белая ворона среди них. Все радуются его унижению. Хоть бы Кадзи посочувствовал. Ведь вовсе не обязательно было попадать в мишень с закрытыми глазами. Да и с завещанием этим! Мог бы хоть намекнуть, что все равно прочтут. Он не стал бы писать такое.

Охара брел, опустив голову. На поляне поднял боевой патрон. Видно, унтер обронил. Охара, положив патрон на ладонь, долго рассматривал его. Маленькая, меньше мизинца пуля наповал убивает самого крепкого человека. Сколько людей погибло от такой вот пули! Почему же у Охары они ни за что но попадают в цель?

Охара собирался уже бросить патрон, но вдруг вспомнил, что они на строгом учете. Необходимо заявить о находке. Охара спрятал патрон в карман кителя, но снова вытащил, зажал в ладони и вдруг подумал, что в этой находке есть особый смысл. Он должен был найти на поляне патрон, это судьба, рок. Охару всегда поджидает злой рок, вот и сейчас он подкараулил его. «Таким, как ты, лучше подохнуть!» — сказал ему Хасидани. Лежа в лазарете, он не раз вспоминал это. Он никчемный, ни на что не годный человек, не лучше ли ему самому покончить с собой? Война все равно доконает его. Лучше самому наложить на себя руки. Патрон все решит, в нем освобождение от горького позора.

Охара спрятал его во внутренний карман кителя. Нечего беспокоиться, унтер вывернется, если у него потребуют отчета об израсходованных патронах. Ничего не случится, если этот патрон останется при нем. В казарме он его надежно спрячет. Этот патрон решит все.

Смерть приблизилась, стала реальной. -

— Ты последи за Охарой, — бросил Хасидани. — За такими собаками нужен глаз да глаз.

— А что? — с притворным простодушием спросил Кадзи.

— Деру дать может, вот что. Думаешь, меня устраивает ловить его и расстреливать как дезертира?

Хасидани усмехнулся. Кадзи едва заметно покачал головой. Господин командир взвода ошибается. Кто убежит, так это Синдзе. А Охара может наложить на себя руки. Этому Хасидани есть о чем призадуматься. Каково ему будет, если в его взводе объявятся дезертир и самоубийца? Хасидани, разумеется, не лучше других унтер-офицеров, но и не хуже. А тут на его голову сразу свалятся два ЧП, считающиеся верхом позора для армии. Да, Кадзи должен что-то предпринять, чтобы Охару хоть на время оставили в покое. Кадзи понимал, что помочь им — и Охаре и Синдзе — может только он…

В роще прогремел выстрел. Хасидани сжал винтовку.

— Идут!

На этот раз шесть косуль выскочили из рощи и, развернувшись веером, пошли к сопкам.

Кадзи решил бить с колена, но густая трава мешала, и он выпрямился.

Хасидани стрелял по ближней косуле. Кадзи целился в ту, что ушла дальше остальных. Выстрелили почти одновременно. Та, в которую бил унтер, упала с прыжка, косулю Кадзи будто подкосило, а вслед за ней покачнулась и упала еще одна.

— Три?!

Хасидани сорвался с места, Кадзи — за ним. Третья косуля еще барахталась, силясь встать.

— Как же это ты? Сразу двух? — Хасидани не мог скрыть зависти.

— Чистая случайность.

— Ну и здорово! Вот бы взглянуть сейчас на рожу подпоручика! Да прикончи ты ее.

Кадзи приставил винтовку почти под лопатку косуле и закрыл глаза.

22

Кадзи чистил винтовку, когда его позвали в канцелярию.

— Бегом! — дежурный ухмыльнулся. — Свидание.

Все лица повернулись к Кадзи. Свидание… Приказ о выступлении не произвел бы такого эффекта. Рука Кадзи замерла на полпути, он стоял, нелепо уставившись на дежурного.

— А кто? — спросил унтер Сибата.

Дежурный солдат сделал непристойный жест.

Кадзи показалось, что он сейчас потеряет сознание. Приехать в такую даль!

— Есть! Иду!

Кадзи зачастил шомполом. Старайся, не оплошай! Смотри, какой замечательный день.

— Бегом! — заорал Сибата. — Нечего прикидываться!

Охара потянулся за шомполом.

— Я дочищу. Беги.

Кадзи протянул винтовку Охаре.

— Рядовой второго разряда Кадзи идет в канцелярию! — доложил он Сибате.

— Иди скорее, не то ее кто-нибудь утащит.

— У-у, скотина! — простонал кто-то из старослужащих.

— На границу забралась…

Кадзи не мог скрыть волнения. Но куда она денется ночью? Тащиться в темноте на станцию тридцать километров? Не пойти ли поплакаться Хино, чтобы разрешил проводить ее?

Коридор до канцелярии показался нестерпимо длинным. Сердце бешено колотилось где-то под самым горлом.

В канцелярии Митико не было. Хино повернул к Кадзи жирное, улыбающееся лицо.

— А, нарушитель нравственности!

Но где же Митико?

— По особому распоряжению рядовому второго разряда Кадзи разрешено до утренней поверки пользование комнатой в домике за казармой. Получай свою увольнительную.

Кадзи стоял, не в силах поверить тому, что сказал подпоручик.

Встретив Митико полчаса назад, Хино спросил, где же она думает остановиться.

— Даме приехать в такую глушь крайне неосмотрительно, — галантно заметил он.

— Мне бы только повидать его, больше ничего не нужно, — сказала Митико.

— Я только за этим и приехала.

— Обратный поезд будет завтра после полудня. Вы пойдете одна, ночью, пешком?

— Я прошу разрешить свидание, пойду пешком.

— О, вы смелая женщина. Так уж и быть, вы получите свидание, ночуйте здесь. Однако помните, мадам, что это делается в виде исключения. Воинские казармы — не гостиница. Вы можете подать дурной пример.

Митико поблагодарила. Хино, вдыхая сладкий запах женщины, исходивший от этой солдатской жены, смотрел на нее сверху вниз, как повелитель, оказавший милость.

Точно так же он смотрел теперь на Кадзи.

— Свидание свиданием, — сказал унтер Исигуро, сидевший за другим столом, — но чтоб без глупостей. Чтоб ничего криминального не передавал! Не то завтра обыск учиню, раздену ее донага!

Кадзи повернулся и вышел.

Комната в домике за казармой принадлежала унтер-офицеру, посланному недавно на спецподготовку. Прежде чем взяться за ручку двери, Кадзи потрогал лицо, он сильно оброс. Нет, не неряшливость, просто не хватает времени побриться. Губы высохли и потрескались. Кожа на руках стала дубленой. Форма сорт второй, третий срок носки. Ни дать ни взять бродяга. И все это увидит Митико, увидит, как он опустился.

23

Митико улыбнулась, когда он открыл дверь, но тут же погрустнела.

— Ну вот, я и приехала. Как ты себя чувствуешь?

— Как ты решилась, в такую даль…

Закрыв дверь, он прислушался к шороху за стеной, потом осторожно коснулся ее.

— Очень тебе трудно?

Кадзи покачал головой.

— Ничего, привык… Вот сегодня охотились на косуль… — Кадзи посмотрел в окно. — Попросить мяса? — он снова взглянул на Митико, потом перевел взгляд на серые стены.

— Теперь тепло, легче. А зимой досталось…

Митико смотрела на его губы.

— Ты вот приехала, а я ничего не могу для тебя сделать. Я рядовой второго разряда…

— Повернись ко мне! — шепнула Митико. — Почему ты не смотришь на меня?

— Я и смотрю на тебя.

Нет, он не смотрел. Сжало сердце, он боялся, что оно выдавит слезы. Лучше не смотреть. Рядом с ним сидела женщина, которую он ни на один день не забывал. Живая, нежная. Знакомый, бесконечно родной запах. Как редко жизнь дарит такие минуты.

— Не волнуйся, я все одолею, — он улыбнулся, — держусь отлично. Начальство злится, потому что не к чему придраться.

Митико пододвинулась к нему.

— Надолго тебя отпустили?

— До завтра, до утра… Как и тогда. Когда отправляли…

— Когда отправляли… — На ресницах Митико выступили слезы.

Эта женщина принесла сюда свое переполненное любовью сердце, свое нежное тело, свои глаза. И слов она приготовила бесчисленное множество. Слова эти столько раз повторялись во время долгого пути. Сейчас они замерли на губах.

— Рядовой второго разряда Саса принес обед господину командиру взвода Кадзи, — доложил Саса, внося две пиалы.

Саса собственноручно приготовил мясо и суп на железной печурке.

Одобрительно оглядывая Митико, Саса произнес:

— Госпожа, эту косулю он подстрелил сегодня. Ешьте больше — сил прибавится. Верно я говорю, Кадзи?

Кадзи улыбнулся.

— Благодарю вас. Слышала, вы всегда заботитесь о муже, — приветливо ответила Митико.

Саса замахал руками.

— Ну, у новобранцев так уж водится — помогать друг другу. Иначе в армии долго не протянешь. Завидую я вашему мужу. Редкая женщина на такое решится, это уж точно.

Митико хотелось сказать этому славному человеку что-нибудь очень хорошее, но она только улыбнулась. А Саса вытащил из внутреннего кармана листок бумаги и протянул его Митико.

— Мало времени, поэтому уж извините, что так нахально, с первого знакомства, с просьбой обращаюсь. Напишите, пожалуйста, моей жене, здесь вот адресок, пусть у вас поучится и приедет проведать муженька. Вы уж напишите, как знаете, пусть приедет на денек. Да подарки старослужащим пусть захватит…

Было еще что-то, что он хотел сказать. Долго мялся, но, так ничего и не сказав, нехотя ушел.

Явился Охара. Он вызвал Кадзи за дверь.

— Посмотри, как я почистил винтовку.

Кадзи поблагодарил его и предложил войти, но тот, опасаясь нагоняя взводного, стоял в дверях. Смущенно помолчав и помявшись, он наконец решился.

— Кадзи, — сказал он, — тебе не трудно попросить жену, пусть сообщит моей, что то письмо я не по своей воле написал. Никак мне нельзя, чтобы она ушла из дому.

Митико есть не стала. Не могла от волнения. Когда-то еще удастся встретиться. Кадзи ел молча, быстро, легко справился и с ее порцией. Митико покачала головой:

— Не жуешь даже, так глотаешь.

— Отвык здесь, некогда, — улыбнулся Кадзи. — В желудке зубы выросли.

— Ты ешь так, словно за тобой кто-то гонится.

Так точно. Беспрестанно гонятся. Служба, ученье, маневры, переклички, отбои. С утра до ночи гонятся.

— Так точно, где поспел, там и съел. Это единственный выход.

Кадзи отодвинул пустую пиалу. Вместе с посудой прихватил сигареты, печенье, которые привезла Митико и понес в казарму унтеру Сибате.

Кадзи чувствовал, как из всех углов его провожают налитые злобой взгляды старослужащих. Что-то изменилось с тех пор, как он давеча чистил винтовку.

— Тоже порядки. Тьфу! — сказал кто-то так, чтобы он слышал. — Где это видано, чтобы новобранец в отдельной комнате с женой миловался?! Ну и времена!

«Понятно, что бесятся», — подумал Кадзи.

— Пусть бы нас во вторую очередь пустили. Побратаемся, боевыми друзьями заделаемся, сигарету пополам делить будем и письма от нее вместе почитывать, а?

Кадзи подошел к Ёсиде за одеялами: Хино разрешил: взять.

— Ишь ты, одеяла, — усмехнулся Ёсида. — Ничего, не замерзнешь в обнимку-то с молодухой.

Раз есть указание, Ёсида даст. Просто настроение испортить хочет. Но Кадзи надоело стоять в позе просителя.

— Ничего, одним обойдусь. Он прошел к своей койке, снял одеяло.

Ёсида спустил ноги на пол, совсем уже собравшись идти в каптерку, но поведение Кадзи его оскорбило.

— Нет тебе одеяла, — бросил он. — А замерзнет — меня позови.

24

Им было бесконечно хорошо рядом, и все-таки что-то тяжелое и холодное стояло между ними, и это нельзя было отодвинуть. Объятия не давали забвенья. Известного только им двоим всепоглощающего забвенья. Кадзи никак не мог освободиться от гнетущего беспокойства. Завтрашняя разлука уже леденила его. Он вздрагивал при малейшем шорохе, опасаясь прихода кого-нибудь из офицеров, внутренне готовый к любой неожиданности.

Это была не усталость, а скованность. Будто он был впервые с женщиной. Все случилось по-другому, иначе, чем он ожидал. Он твердил себе: надо забыть, что мы в казарме, надо забыть, ведь впереди только одна ночь.

— Вот и свиделись… — шептала Митико. — Представляю, как удивится Ватараи, когда узнает, что я ездила к тебе. Все наведывается, расспрашивает…

Кадзи прижался к Митико, зарылся лицом в ее волосы.

— …требует твои письма. Так я ему и показала их! Прикидываюсь, что не понимаю. Отвратительный тип! С таким видом разговаривает, будто в дезертирстве тебя подозревает…

Кадзи глубоко вздохнул.

— А если я действительно убегу?

— Куда убежишь?

— На ту сторону.

— Нет, ты этого не сделаешь. — Митико улыбнулась. В лунном свете ее черные глаза засветились зелеными огоньками. — Ведь у тебя есть я. — Потом вдруг всхлипнула. — Кадзи, я все равно буду ждать. Подпоручик сказал, что ты здесь «заметная фигура», я так и думала, что они не оставят тебя в покое. Кадзи губами вытер ей слезы.

— Никуда я не убегу. Слышишь? До последнего буду держаться.

Ты не прав, Синдзе. Ты не испробовал все пути, ты хочешь выбрать самый легкий. Бежать только потому, что после истории с открытками тебе выписывают наряды вне очереди? Нет, Синдзе, что бы ты ни говорил, это малодушие, а не протест. Я не могу согласиться с тобой.

— Не надо, Кадзи, — шепнула Митико, — возвращайся домой!

Светало… За окном скрипели чьи-то шаги. Караульный. Скоро подъем. Кадзи поцеловал Митико.

— Не спишь?

В эту ночь они испили все: восторг, слезы, озарение. Пронзительная боль, боль желания по-прежнему сковывала тело, но в сердце пришла ясность.

Руки Митико гладили Кадзи. Их пронизывала мольба и жалоба, что вот-вот, очень скоро им придется оторваться от любимого.

— …пошлют на фронт. Поэтому и свидание разрешили. — неожиданно прошептала Митико.

Кадзи молча притянул ее к себе. Незачем посылать, фронт сам пожалует сюда. Он не прячет голову в песок, он все сознает. Пусть встреча с Митико будет для него последним приветом жизни.

Жизнь больше не подарит им таких мгновений. Они оба понимали это. Надо удержать их любой ценой. Удержать вопреки всему.

Если б взошло солнце, можно было бы увидеть ее всю, такой как хотелось запомнить.

— Митико…

Она поняла его молящий взгляд. Быстро, словно боясь потерять каждое мгновенье, она встала и подошла к окну. Она стояла нагая под белыми лучами рассвета, трепеща от нежной волны, зарождавшейся в теле.

В безмерной тоске Кадзи подошел и встал рядом. Он опустился перед ней на колени и прижался к ней лицом. Может, так в последний раз. Правда, женщине этого не говорят.

Митико вдруг заплакала. Дрожа, обняв голову Кадзи и осыпая ее поцелуями.

Вместе с рассветом приближался конец. Конец любви. Потому что любовь — это два человека, а с рассветом она снова останется одна.

— Что тебе отдать?! — всхлипнула Митико. — Возьми, возьми! Но у меня ничего нет!

Задыхаясь, Кадзи покачал головой. Он ничего не хочет. Ее объятия возвращают ему жизнь. Только это.

25

Вместе с утренней перекличкой солдаты утрачивают свою свободу. Безликую, мертвую свободу темного, как болото, сна. А в это утро Кадзи утратил радостную свободу, дарованную Митико.

— Фехтование на карабинах, всей ротой! — скомандовал дежурный офицер.

Унтер Сибата, глянув на Кадзи, съязвил:

— У нас тут у одного ноги подкашиваются.

— Еще бы, всю ночь в атаку ходить, — откликнулся кто-то из старослужащих.

Кадзи знал, что ему не простят. Еще не то придется вытерпеть. Он молча надевал фехтовальный костюм.

— Ну что, сразимся? — предложил Сибата и, не дожидаясь, пока Кадзи встанет в позицию, сделал первый выпад.

Кадзи покачнулся.

Кругом засмеялись.

— В атаку ходить мастер, а обороняться его не учили.

Новобранцы сражались друг с другом, и только Кадзи окружили старослужащие. Разумеется, это было не случайно. Хасидани сделал вид, что ничего не замечает. Сквозь маску Кадзи видел их не предвещающие добра улыбки. Судя по всему, они готовились к серьезному бою. Что ж, он готов. Кадзи встал в позицию. Не давала покоя мысль о Митико, которая сейчас в комнате за казармой собирается домой. Хино обещал распорядиться, чтобы ее отвезли на станцию.

Конечно, сегодня Кадзи не в форме, он не сомкнул глаз, и это сказывается. Раз, другой отбил выпад Сибаты и почувствовал, что ноги не слушаются. Он тут же получил прямой удар в грудь.

— Ну что, Кадзи, это потруднее, чем миловаться с женой? — не отставал Ёсида.

— Давай-ка я тебя научу! — Сибата отвел карабин.

Воспользовавшись остановкой, Ёсида нанес явно запрещенный удар. Кадзи пошатнулся и тут же получил второй, нанесенный уже по всем правилам.

Ах, вот вы как!

— Прошу еще раз. — И сам не узнал своего голоса.

Мышцы напряглись, грудь дышала легко. Кадзи перешел в наступление. Я не могу быть побитым тобой, Ёсида. Да и тобой, Сибата, тоже. Не могу дать себя победить сволочам, я помню ваши ремни, твой, Ёсида, и твой тоже, Сибата. Давайте-ка один на один. Так будет честно!

Расстояние между ними уменьшалось. Ёсида отступал. Подойдя почти вплотную, Кадзи отбил карабин Ёсиды и нанес противнику сокрушительный удар в грудь. Точно по форме.

Теперь Ёсида боролся за свой престиж. Ефрейтор не может уступить новобранцу. Кадзи решил экономить силы. Отступая, он забирал влево, рассчитывая, сманеврировав, развернуться и застичь Ёсиду врасплох. Ёсида завалил карабин — значит, легко будет дать сверху. Тут он споткнулся, успел еще парировать длинный удар Ёсиды, но упал, получив подножку. Кто-то ударил его карабином плашмя по спине. Кадзи вскочил. За одной маской в улыбке скалились зубы. Кадзи чутьем угадал, кто ему подставил подножку и с ходу нанес удар.

— Прошу прощения!

Противник полетел с ног. Это был настоящий таран.

Один за другим, не давая Кадзи передохнуть, на него наседали старослужащие. Кадзи, рассвирепев, как тигр, бил всех без разбора. В этой бешеной схватке Кадзи ощутил внезапное освобождение. Он бил, колол, отражал удары прикладом и возвращал их.

— Даешь, Кадзи! — услышал он за спиной. — Если так пойдет дело, станешь чемпионом полка. Сразимся?

Все отступили. Это был унтер Сога.

— Сразимся?

Он стал в позицию. Кадзи тяжело дышал. Ноги подкашивать. Сога был невозмутим. Он наступал уверенно и спокойно. Он подавлял Кадзи.

Кадзи начал задыхаться. Отступил, чтобы передохнуть. Опять отступил.

— Не отступать! — приказал Сога. — Отступая, не побьешь. Вперед!

Кадзи остановился. Сделав шаг назад, Сога открыл грудь.

— Вот сюда! Давай!

Но карабин Кадзи отбили. Почти в ту же секунду он получил удар, подался назад. Видно, он слишком запрокинул голову — удар пришелся в горло. Кадзи упал на колени, пытался еще встать, но потерял сознание.

— Принесите ему воды, — бросил Сога и повернулся к старослужащим: — Позор! Один новобранец всю команду разделал. Кончать фехтование! — приказал он.

Кадзи пришел в себя, приподнялся.

— Сделай на горло холодный компресс, — посоветовал Сога. — Одышки у тебя нет, обойдется. Рассчитывай движение, особенно при коротких ударах.

Митико еще издали увидела, как плохо выглядит Кадзи — него позеленело лицо. Он пришел как был, в нагруднике.

— Я не могу тебя проводить, Митико. Сейчас будет построение.

Он хотел сказать это как можно более спокойным, беззаботным тоном, но ничего не получилось. Из горла вырвался хрип.

— Мне уходить? Уже? — Митико с силой потянула его к себе за ремень нагрудника, потом отпустила.

— Уходи скорее, не могу!.. Спасибо, что приехала, — прохрипел Кадзи. — Не будем прощаться, хорошо?

26

— Еще чуть-чуть и остался бы инвалидом, — сказал врач дежурному по четвертой роте унтер-офицеру Исигуро, показывая на Кадзи. — Даю ему освобождение.

Исигуро хотел было так и записать, но Кадзи попросил разрешения обратиться.

— Господин врач, я не прошу освобождения, с меня достаточно лекарства.

— Откуда такой ретивый новобранец выискался! — засмеялся врач. — Ему не нужно освобождения от учений — слыхали? Видать, повышения вне очереди ждешь?

Кадзи подумал, что сейчас ему никак нельзя получать освобождение. В обычное время это предел мечты. Но только не сейчас. Получить освобождение после свидания с женой — значит выставить себя на смех. Терпеть насмешки, видеть, как они скалят зубы…

Врач отпустил его, предупредив, что горло надо беречь.

Кадзи поднялся и поклонился. Какой толк от предупреждений? Ведь теперь старослужащие станут на каждых занятиях но штыковому бою метить ему в горло.

Исигуро даже высказал Кадзи притворное участие.

— Доложу командиру роты о твоем ранении. А также с том, что ты не взял освобождения и остался в строю.

Кадзи и не думал верить этому фальшивому сочувствию Просто Сога — давнишний соперник Исигуро, и если капитану доложить под настроение, что от его удара придется списывать новобранца в инвалидную команду, Соге нечего надеяться на повышение…

27

Зима, полгода терзавшая землю, отступала. В степь пришло солнце. У подножья сопки зима задержалась дольше всего, но и оттуда ей пришлось убраться. С весной низменность превратилась в болото, она лежала, словно труп зимы, разбухший и черный.

Чем ближе к границе, тем болотистее почва. Над трясиной — бугорки земли, поросшие травой. Кочка и кругом вода. Провалишься — поминай, как звали. Ступать можно только с кочки на кочку. Если б всюду так, можно было бы поручить охрану границы этому природному заслону и распустить сторожевые отряды. Но в том-то и дело, что очень уж здесь разнообразный и хлопотливый рельеф. В иных местах болота пересечены, словно дамбами, пластами твердого грунта.

На них и проводились тактические учения на местности, близилась инспекция, и Хасидани усердствовал, гонял людей до седьмого пота.

— Послеобеденные учения отменяются, — объявил Хасидани переждав восторженный рев, докончил: — После обеда — проверка оружия. Замечу грязь — плохо будет! После ужина — энные учения. Отработаем охранение зоны между сторожевыми постами с последующим переходом к ведению боя в условиях ограниченной видимости. Так что удовольствий хоть отбавляй. Разойдись!

Хасидани принес из канцелярии письма.

— Охара, Кадзи, Ямагути…

Кадзи с тихой улыбкой посмотрел на конверт, но распечатывать не стал, спрятал во внутренний карман кителя. Саса попросил:

— Прочитай! Верно, от жены.

Кадзи рассмеялся и покачал головой.

— Нет, сейчас не стану. Буду носить на груди, пока хватит терпения.

— Твоя жена, Кадзи, хорошая женщина. Обязательно раз в неделю пришлет весточку, интересуется, значит. А моя лежебока неизвестно что поделывает.

— У тебя ж есть талисман, — пошутил Кадзи.

Толкнув в бок соседа, молодого новобранца, Саса сказал:

— Складная у него баба, у-ух! Ты не сердись, Кадзи, я ведь хвалю.

Ямагути вертел письмо с кислой миной. Вопреки ожиданиям, это оказалось извещением из ломбарда, сообщавшим о пропаже заклада за невыкупом. Кто-то из приятелей без ведома семьи заложил его костюм в ломбард и не удосужился выкупить. Черт с ним с костюмом, когда он еще его наденет, но обидно, что те, на воле, позволяют себе все, что заблагорассудится.

Охара ушел читать письмо к окну. 

«Я получила письмо от жены вашего товарища, — писала ему жена, — в котором говорится, что в вашем предыдущем послании вы писали не то, что думали. Каковы же ваши истинные намерения? Впрочем, суть не в этом. От вашего предыдущего письма матушка пришла в восторг. Если б вы были здесь, я бы все стерпела, даже ее непомерную гордыню. Но сейчас я не могу себе позволить такой роскоши. Ваша матушка забрала хозяйство в свои руки, я ни гроша не могу потратить по своему усмотрению. Она мать и до вашего возвращения будет заправлять в доме сама. Разве так говорят невестке, жене единственного сына? Она считает меня транжирой, я не имею права ничего купить, даже детям. Твердит, что это роскошь, что я самоуправствую ей назло, договаривается до того, что, мол, неизвестно, чем я занимаюсь за ее спиной… Вы слабый, добрый, верный сыновнему долгу человек, вы беспокоитесь о матери и настаиваете, чтобы я не бросала ее. Но, простите, после долгих размышлений я вынуждена поступить по-иному. Сегодня я была в фирме, где вы служили, и попросила половину вашего жалованья выдавать мне. Завтра я забираю детей и ухожу из вашего дома. На половину вашего жалованья прожить нельзя, и мне придется заняться каким-нибудь рукоделием. Обещаю вам заботиться о детях до вашего приезда. Простите, что оставляю вашу матушку. Признаться, мне ее совсем не жалко. Злобная, вздорная старуха, — она заслужила одинокую старость! Слезы не пролью, когда она умрет, потому что уже наплакалась из-за нее при жизни!..»

В маленькой вселенной, составлявшей мир Охары, наступил полный мрак. Он машинально разобрал и почистил затвор. Потом по ошибке взял затвор Кубо, лежавший рядом, и сунул в свой карабин. Затвор не шел, Охара стал толкать его силой.

— Неправильно собрал, — высказал предположение Кадзи.

Охара с натугой рванул затвор назад, и тут случилось непоправимое: обломилась затворная задержка. Охара похолодел. За вмятину на ножнах штыка каким мордобоем угощают, а тут винтовку лишил жизни! Господи, что будет!?

— Ну, вот и обломал, куда только твои глаза глядели? — посочувствовал Кубо, но когда увидел, что это его затвор, даже в лице изменился.

— Ну, что теперь делать прикажешь? Гад проклятый! Делать-то что? Моя же винтовка!

Он развернулся и хватил Охару по лицу.

— Из-за тебя я должен писать объяснение военному министру! Из-за тебя меня по морде бить будут, с винтовкой на караул поставят! У-у, сволочь!

Охара свалился на пол. Закрыв лицо руками, он молча сносил пинки вконец взбесившегося Кубо.

Кадзи ждал, что кто-нибудь вмешается, но никто, по-видимому, не хотел ссориться с Кубо, который был на хорошем счету у старослужащих и ладил с однокашниками-новобранцами.

— Хватит, пожалуй, Кубо, — наконец не выдержал Кадзи. — Битье тут не поможет. Винтовку этим не исправишь. Прости его.

Кубо повернулся к Кадзи. Он ждал его вмешательства.

— А если не желаю, тогда что?

— Ну бей, пока рука не отсохнет, — резко сказал Кадзи.

— А ты не лезь не в свое дело, а то и тебе не поздоровится! Все знают, что ты красный!

— Ну и что из этого?

— А то, что тебя здесь никто терпеть не может!

Кадзи хотелось видеть глаза остальных. Он повернул голову тут же пошатнулся от звонкой, обидной пощечины.

Кадзи сделал шаг к нему, его трясло от гнева. Сопляк, мальчишка на побегушках! Кадзи смертельно хотелось дать ему пинка. Расстояние как раз подходящее. Такие вот типы и превращаются в Ёсиду, Сибату или Банная… Он сейчас даст ему пинка.

— Яматохиса, держи этого дурака! — с трудом подавляя себя, прохрипел Кадзи.

— Кубо, беру на себя! — с винтовкой наперевес Яматохиса встал между ними.

Все смотрели на дверь кабинета взводного командира, опасаясь, что она откроется. Дверь действительно открылась, вошел Хасидани. Выслушав Яматохису, он повернулся к Охаре.

— Ты отброс, ты позор армии! Мне бы не хотелось вспоминать устаревшие наказания, но на тебя, видно, ничто другое не подействует. На месте, где стоишь, винтовку на караул! — скомандовал он. — На два часа! И повторяй: «Ваше степенство, пехотная винтовка системы девяносто девять, рядовой второго разряда Охара из-за своего разгильдяйства повредил вашу затворную задержку. Никогда, даже если солнце взойдет с запада, я не допущу впредь такой оплошности, потому прошу простить меня. Смиренно прошу прощения». Понял? И повторяй всякий раз, как кто-либо входит в комнату! А после доложишь о порче винтовки унтер-офицеру Соге. О результатах сообщишь мне. Только и знаешь, что марать честь взвода! Ничего, сегодня тебя взгреют! А вы посматривайте за ним, ясно?

Затем, обернувшись, Хасидани поискал глазами Кубо. Тот спрятался за спину Таноуэ.

— Кубо, если у тебя на глазах могут взять твой затвор, то и штаны как-нибудь снимут! Олух! Еще на действительной служить хочешь.

Взгляд Хасидани полоснул по лицу Кадзи:

— Всякий раз, как что-нибудь случается в отделении, ты тут как тут. Без тебя ни одна заваруха не обходится, обязательно встреваешь. Будь поскромнее! И терпению командира роты есть предел. Понял?

— Так точно, понял, — ответил Кадзи с каменным лицом.

28

Охара повторял:

— Ваше степенство, пехотная винтовка системы девяносто девять, рядовой второго разряда Охара…

И тем, кто еще минуту назад издевался над Охарой, и тем, кто сочувствовал ему, стало как-то не по себе. Неровен час, и с ними может стрястись такая же беда.

Есида, пришедший за людьми для работы в каптерке, увидев, как дрожат руки Охары, взял из пирамиды другую винтовку и положил ему на согнутые в локтях руки поперек.

— Попробуй, урони! Яматохиса, Кубо, за мной!

Яматохиса поднялся, как на пружинах. За ним, с удовольствием наблюдая, как дрожит под тяжестью двух винтовок Охара, не спеша пошел Кубо. Кадзи, чтобы не видеть страданий Охары, отвернулся к окну и раскрыл полевой устав. Но глаза ничего не видели.

Он не знал, чем помочь Охаре. Да и решимости не было. Скоро у того онемеют руки и винтовки грохнутся на пол. Тогда придумают другое, еще более тяжелое наказание. Охара недотепа и расплачивается за это собственной шкурой. Чем такому поможешь? Жаль, конечно, бросать его в беде, но что делать? Кадзи старался не смотреть в его сторону.

— Слышь, Кадзи, — к нему подошел новобранец Канасуги и тихо, чтобы не слышал Охара, зашептал: — Я после обеда относил посуду на кухню. Так вот, там говорили, новобранца из пулеметной роты на конюшне давеча из петли вынули… — резко повернулся к нему всем телом. — Понимаешь, говорят, он под себя мочился. Ну все, конечно, как водится, смеялись, проходу не давали. А потом стали замечать, будто и дезертировать нацелился. Старослужащие и решили его проучить. Подловили после отбоя, поучили, понятно… Ну, а он и…

Кадзи приложил палец к губам. Ему показалось, что Охара прислушивается — он стоял к ним вполоборота. Винтовка, положенная поперек рук, медленно съезжала. Как только Канауги замолчал, Охара отвернулся. Винтовка совсем накренилась и упала бы, если б Таноуэ не подхватил ее. Осторожно, стараясь не глядеть на него, он положил винтовку на руки Охаре и пошел к своей койке.

— А в полковых ведомостях не было, — тихо сказал Кадзи. 

— Скрыли. Позор.

— А ты зачем мне об этом рассказал? — напрямик спросил Кадзи.

— Сам не знаю. Подумал, такое легче всего тебе рассказать.

— Почему?

— Что ты пристал, почему да почему…

— Что же это получается? — продолжал Канасуги. — Загонять человека так, что ему бежать хочется? И все должны через это пройти?

— Да, так нам внушили.

Вошел унтер Сибата. Опять ты? — говорил его взгляд. Охара стоял с закрытыми глазами, стиснув зубы, и из последних сил старался удержаться на ногах.

— Правильно, Охара, — сказал унтер. — Вот так и надо — зубы стисни, а держись до последнего! Отдохнем на том свете, Охара.

Взяв с полки котелок, Сибата вышел.

— Охара свалится, — шепнул Канасуги.

Кадзи делал вид, что читает устав. Что предпринять? Пойти в офицерскую комнату и попросить за него? Но ведь только что ему поставили на вид, что он во все вмешивается. Ну и пусть! Пусть Хасидани на него наорет. А он скажет: не могу молчать, господин командир взвода. Охара прихватил чужой затвор потому, что близорук он, Охара. А близорукость не стойкой на караул лечат! Хасидани, конечно, ему бросит: опять разговорчики! Задрал нос, стрелять немного умеешь. Но Охара свалится, господин командир взвода! Ну и вались вместе с ним, вдвоем веселее!

Канасуги, не отрываясь, смотрел на Кадзи.

— Хочешь, чтобы я пошел просить? — Кадзи резко поднялся с койки.

— Не то чтобы хочу… Но ты, Кадзи, всегда помогал Охаре, — прошептал Канасуги.

— Пошли? — движением головы Кадзи показал на офицерскую комнату.

Канасуги, заколебавшись, огляделся по сторонам. Каждый занимался своим делом, но то, что Охара с минуты на минуту упадет, видели все. Канасуги пошел.

— Что это за манера табуном ходить? — встретил их Хасидани. — Коллективных жалоб у нас не положено.

— У меня не жалоба, господин командир взвода, а мольба…

— А такой формы обращения в армии вообще нет. На чем зиждется жизнь в армии?

— На приказе и подчинении.

— Я приказал, Охара подчиняется. А целесообразность моего приказа определяю я. Кругом! — И когда они были уже у дверей, он неожиданно бросил:

— Пришлите его сюда.

29

— А, будь что будет. Нет у меня больше сил. — Охара уткнулся испачканным грязью лицом в колени.

Была короткая минута отдыха. Рота отрабатывала охранение зоны между сторожевыми постами. Хасидани выбрал для учения почти непроходимый участок болота. Все были в грязи с ног до головы.

— Да не отчаивайся ты из-за пустяков, — убеждал Кадзи, разглядывая какой-то белый цветок.

— Пустяки?

— Ну а что?

Кадзи сорвал цветок, понюхал. Он пах болотом, как и все здесь.

— Она же просто из дому ушла. Это же не значит, что бросила тебя.

Охара не ответил.

— Ведь на воле все по-другому. Захотела уйти и ушла. Это мы здесь отвыкли от свободы…

Кадзи сам почувствовал, что, пожалуй, переборщил. Если б, скажем, Митико вот так ушла? Он счел бы это пустяком? Кадзи тихонько коснулся цветка губами.

— Разве ты поймешь, счастливчик? — горько усмехнулся Охара. — А с матерью что будет? Она ведь жила только мной. Всегда жила только мной. Конечно, она женщина старых взглядов. И жену недолюбливала. Но разве за одно это она заслужила голодную смерть?

— Урезонь жену.

— Попробуй! И сейчас вот пишет: как бы трудно ни пришлось, детей воспитает. И все ради меня. А я еще неизвестно когда вернусь. Мне ее нечего урезонивать.

— Да, случай такой, когда, как говорится, угодишь одной, разминешься с другой. — Кадзи приколол цветок к фуражке. — А обеим угодишь — сам ни при чем останешься.

Где-то совсем близко послышался голос Сасы:

— …И когда только нас уволят?

— И правда, домой бы… — словно отвечая Сасе, грустно протянул Охара.

— …А как насчет переброски на фронт? — расспрашивал Саса. — В День армии Баннай говорил, что солдаты четвертого года службы с первого мая увольняются, а вот уже конец апреля…

— Никакой переброски не будет, — уверенно, словно убеждая самого себя, сказал Сирако. — Квантунская армия больше не может бросаться живой силой. Сейчас важнее всего сдержать русских, а не Америку с Англией. А то еще, чего доброго, Манчжурия красной станет. Правда, есть такие, которым подобный поворот дела на руку…

Кадзи холодно усмехнулся. Он ничего не сделал, чтобы называться красным, но вообще-то считал бы это за честь. Дурак Сирако!

Показывая на Кадзи, Канасуги спросил у Сирако:

— А что будет, если русские включатся в войну?

Сирако не ответил.

— Капут тогда, души отдадим Будде, — меланхолично вставил Саса.

— Как раньше-то жена с матерью жили? — тихо спросил Кадзи.

Охара замигал близорукими глазами.

— Хорошо, дружно жили. Все своим чередом шло, а как меня призвали, за каких-то полгода разрушилась семья. Я понимаю, если бы я, скажем, гулял…

— В фильмах и пьесах, которые ты рецензировал, такие ситуации не встречались? — Кадзи начинал злиться.

— …Женщина… — донесся до них голос Сасы. Его гораздо больше интересовали разговоры о женщинах, чем безрадостные прогнозы войны, — женщина вроде бутылки…

Кадзи минуту прислушивался к теории Сасы насчет женского непостоянства, потом надоело, он снова повернулся к Охаре. Тихо, чтобы другие не услышали, сказал:

— Подай прошение об отпуске. Вот после инспекции сразу и подай…

— Думаешь, разрешат?

— Все может быть. Только смотри, матушка и жена у тебя обе с норовом и постараются сыграть на твоей мягкотелости. Так что держись, не то они тебя на две части разорвут.

Охара промолчал. Все упирается в деньги. Будь у него деньги, жена и мать могли бы не зависеть друг от друга. А то две женщины с грехом пополам делят жалкие гроши провинциального журналиста… Да еще каждая в душе надеется на него. А он скорее всего и не вернется… Что станет делать старуха мать? Пойдет с покаянными слезами к невестке, когда наголодается? А ведь может статься, что мать со своим упрямством обратится за помощью к председателю Общества воинов запаса, настроит того против невестки и отсудит в свою пользу вторую половину жалованья. На что тогда будут жить жена и дети? Да, Охаре обязательно нужно побывать дома.

Велели строиться.

— Теперь займемся выполнением боевой операции взводом, — сказал Хасидани. — Ну, что носы повесили? Устали?

Глаза Хасидани остановились на Охаре.

— Ты уж, Охара, пока идет инспекция, возьми себя в руки и держись. А потом я подумаю о подходящей для тебя службе. Договорились?

— Есть. Так точно, буду держаться, — Охара неуклюже вытянулся по стойке смирно.

30

На второй день полковых учений Яматохиса и Кадзи попались на глаза офицеру из инспекции. Это была чистая случайность. На километровом расстоянии новобранцы без конца повторяли продвижение, остановку, бег, а тут офицер заметил этих двух. Возможно, он обратил внимание на солдата, который сам плюхался в воду, а винтовку держал на весу, оберегая от сырости. Когда сосед открыл стрельбу, новобранец стремительно бросился вперед. Тогда офицер присмотрелся и к солдату, который прикрывал первого огнем. По всем правилам действовал, ничего не скажешь. Это был Кадзи. Спустившись с насыпи, офицер подошел к нему, задал несколько вопросов по тактике и, убедившись, что солдат действует продуманно, инициативно, похвалил. Расспрашивая о выборе цели, засомневался было, можно ли ее поразить, ведь до цели получалось двести метров.

— Он из нашего стрелкового взвода, — сказал Хасидани. — С трехсот метров стреляет без промаха!

Офицер выслушал.

— В хорошей стрелковой форме, прекрасно обучен. И этот, второй, тоже в отличной форме. Расторопен, внимателен и вынослив, — заметил офицер вытянувшемуся перед ним Хасидани и перешел на другой участок.

Хасидани не сумел подавить счастливой улыбки.

Кадзи, не придавший особого значения этой «чести», продолжал бежать вперед, стараясь соблюдать положенную дистанцию и интервалы.

Когда офицер со старомодными усами засомневался, поразит ли Кадзи цель с такого расстояния, ему захотелось показать себя на боевых патронах.

Как бы там ни было, у Яматохисы и у него самого был теперь верный шанс для внеочередного производства. Если, конечно, не случится чего-нибудь непредвиденного.

31

Последний день учений — поход. Марш-бросок с полной выкладкой да еще с шестью одеялами, впридачу, тема: переквартирование сторожевых постов в пограничной полосе. Вес выкладки — тридцать с лишним килограммов. Дистанция — пятьдесят километров. Отправка в шесть утра. Подразделения, вернувшиеся в казарму до шестнадцати ноль-ноль, считаются обладающими отличными маршевыми качествами, вернувшиеся до восемнадцати ноль-ноль — удовлетворительными, солдаты, выбывшие из строя, — мусором. Офицеры, унтер-офицеры и санитары идут без выкладки.

На десятом километре у Охары пересохло во рту, он почувствовал головокружение. Такое ощущение, будто воздух прилип к слизистой оболочке гортани и не проходит в легкие. Ремни ранца неожиданно впились в плечи, сдавили грудь.

Так чувствовал себя не только Охара. День был пасмурный, а растянувшаяся колонна новобранцев высунула языки, как собаки в палящий зной. Шли, ибо предопределено было идти. Шли, потому что идет передний. Не хочешь, чтобы на тебя орали, — шагай. Не хочешь получить по морде — шагай. Из строя не выходить. Если выйдешь — конец. Если на инспекции выйдешь из строя, всегда будешь в загоне, всегда, пока состоишь на военной службе. Так им внушили.

Сначала потела спина под ранцем, затем грудь. По пояснице пот стекал ниже, до самых колен. Там его держали обмотки, пот проступил через них. Когда исходишь потом, соль в организме убавляется и от солдата ничего не остается. Он превращается в выжатую тряпку.

Гудели ноги. Утром выдали новые носки, но они намокли, сбились и теперь до крови стирали кожу на пальцах, на щиколотках. Даже жесткая кожа на пятке превращается в сплошную мозоль, и только ступня свободна.

Квантунская армия шагает, волоча ноги, задыхаясь, обливаясь потом.

Когда Охара, споткнувшись, натыкался на впереди идущего, тот тоже сбивался с ноги, слышались проклятия. Расстояние между рядами постепенно увеличивалось. Более выносливые обгоняли товарищей и занимали места в опустевшем ряду. Идите, идите вперед. Пожалуйста, проходите. Как-нибудь потащусь. Буду плестись, пока ноги несут. Еще чуть-чуть. Дойду ли до той сопки? Не дойду, так свалюсь здесь. Не станут же бить лежачего. Все равно я солдатский мусор, а может, и человеческий, чему Томиэ отказывается от меня? Почему удесятеряет мои страдания? Ты знала, что я такой растяпа? А может, ты считаешь меня сильным? Слышь, Томиэ, я сейчас упаду…

Таноуэ шагал неторопливо, ступал твердо. Выкладки он словно и не замечал; что для крестьянина тридцать килограммов — пустое… Верно, уже начался сев. А беспокойство — тоже пустое. Этим делу не поможешь… Приходится надеяться на я солнце, руки жены и домашнюю скотину. А мечтать сладко. Мечтать, как осенью жена сложит возле дома огромные копны сена.

«Если вон тот, — думал Сирако, — выйдет из строя, тогда, пожалуй, и я…» «Тот» — это Кадзи. Кадзи шел размашисто. На первый взгляд могло показаться, что он и вправду вот-вот выдохнется. Но он дышал ритмично. Это был его естественный ритм, еще от спорта. Ноги исправно несли тело и все, что на него навьючили. Сирако все старался попасть в ногу с Кадзи, но вскоре отступился. Вон ему кто в пару — Канасуги, тот тоже язык высунул… Сирако решил: если Канасуги выйдет из строя, тогда и он…

Кубо что-то ворчал, а что — нельзя разобрать, высохший язык не справлялся со словами. «Незачем ноги сбивать, и без этого воевать можно, воюют-то не ногами», — ворчал Кубо.

— Эй, возьмите-ка выкладку у Охары, — сказал шедший налегке сбоку колонны унтер Сибата.

Охара плелся последним.

Кадзи покосился на Яматохису. Идет как ни в чем не бывало, делает вид, что не слышит. Ну ладно, я тоже не расслышал. Сам еле на ногах держусь. Кто валится, пусть валится. Только не доставляйте хлопот другим, выходите из строя — и все тут. Руку помощи можно протягивать, когда сам стоишь на ногах. Вот он, твой гуманизм, господин Кадзи.

— Значит, все бросают своего боевого товарища? — раздался сзади резкий голос Сибаты.

И Кадзи подумал, что сейчас он скажет: «Кадзи, ведь ты друг Охары!»

Но Сибата этого не сказал.

— Ладно, выкладку Охары возьму я, — сказал Сибата. — Хоть я к нему в друзья не записывался.

Кадзи пропустил мимо себя один ряд, другой… Сравнялся с Охарой.

— Господин унтер-офицер, я понесу.

— Благодарю. Это и называется боевой дружбой!

И Сибата налегке пошел вперед. Кадзи взял у Охары винтовку, снял с него ранец.

— Одеяло, кирку, лопату и палатку вяжи к моему ранцу! Давай противогаз. Остальное сам снесешь?

Мимо них один за другим проходили ряды чужого взвода.

— …Прости, Кадзи… — Охара глянул на него исподлобья; посмотреть ему в глаза он сейчас не смог бы.

— Поторапливайся, — хмуро бросил Кадзи.

Половина его нарядов из-за Охары. Помощь, дружба. Он делает это не ради сусальной боевой дружбы, а потому, что Сибата пристал. Хватит с него нарядов вне очереди. Вернувшись в расположение, он хочет спокойно выспаться. — А ну давай, поторапливайся!

Наконец они поравнялись со своим взводом. Из-за вынужденной передышки затекли мозоли. Охара хромал, дышал широко раскрытым ртом. Ловил воздух. Кадзи искоса поглядывал на него. Он был настолько зол, что, если бы не винтовки в обеих руках, потащил бы Охару волоком. Двойная нагрузка сразу же дала о себе знать. Ноги, до этого исправно несшие тело, внезапно отяжелели и теперь липли к земле. Плохо привязанная выкладка Охары тряслась на ранце, тянула Кадзи плечи. Половину-то хоть одолели?..

— Давай отдохнем немного! — простонал Охара.

— Ни в одной роте еще никто не вышел из строя, — сказал Кадзи, уставившись на Охару побелевшими глазами. — На тебе теперь двадцать килограммов, а это значит, что на мне сорок! Отдохнем… — передразнил он.

Их обгоняла соседняя рота. Если так идти, к шести не вернуться. И Кадзи тоже будет наказан за то, что выбыл из строя. Так из-за чужой расхлябанности пойдет насмарку все, ради чего он столько дней старался. Эта мысль показалась ему совсем нестерпимой.

Чего бы это ни стоило, надо заставить Охару идти.

— Иди и не думай ни о чем! — И, зайдя за спину Охары, Кадзи подтолкнул его. — Думай, что сзади идет старослужащий солдат. Попробуй только остановись, я тебя угощу пинком… Сегодня решающий день. Если сегодня выйдешь из строя, все пойдет насмарку. И не только у тебя — у меня тоже! Сдался… Трус! Другие могут, значит, и ты должен, ерунда, что не можешь!

Охара тащился молча. Ни стыда, ни самолюбия уже не оставалось. Пройдет марш, не пройдет — все одно. Не простится ему ни один его промах, ни один проступок. А если так, чего зря мучиться? Уж лучше лечь на землю. Так, пожалуй, и для Кадзи удобней…

— Ша-гай! — резко скомандовал Кадзи.

Нестроевой шаг Охары сбивал его, и он сам начал заплетать ногами.

— Брось меня, — умолял Охара, — не могу я тебя подводить, понимаешь, стыдно мне… Бессмысленно все это…

— Так точно, бессмыслица, — рявкнул Кадзи. И Охара подумал, что он и вправду даст ему сейчас пинка. — Все от начала до конца бессмыслица.

Солнце, выглянувшее в разрыве грязно-серых туч, осветило их вспотевшие лица.

Они шли с самой последней ротой. Переваливали сопку, покрытую редким березняком.

— Скоро привал. Прибавь шагу, а то и поесть времени не останется.

Охара слышал только голос Кадзи, слов почти не понимал.

К этому времени уже в каждой роте появились отставшие. Они плелись в хвосте ротной колонны, потом, дав себя обогнать идущим сзади, постепенно сбились все вместе.

Неустанно подгоняемый Кадзи, Охара старался из последних сил. Но когда они поравнялись с лежавшим на траве солдатом, Охара вдруг сбавил шаг и с внезапностью, ошеломившей Кадзи, бросился на траву рядом.

— Все, больше не могу, — прохрипел он. — Брось. Не могу. Понимаешь?

Кадзи попытался поднять его, не безуспешно. Даже поставил на ноги, ухватив под мышки, но Охара снова сполз на траву.

— Хоть раз докажи, что ты мужчина! — неистово тянул его Кадзи.

Охара качал головой.

— Ну, Охара, потерпи еще немного. Пошли. Как догоним свою роту, заберем у тебя всю выкладку, понесем все вместе. Ну давай, поднажми. Недолго терпеть осталось…

Охара не двигался.

Мутные глаза Охары за стеклами очков были обращены к небу.

— Ну, как хочешь! — заорал Кадзи. — Такие, как ты, даже жалости не заслуживают! Ну и пропадай!

Кадзи почувствовал, что становится другим человеком. Наконец-то он сам но себе, наконец-то он вздохнет свободно. Кадзи стал поспешно освобождаться от выкладки Охары.

— Ну, я пошел.

Охара лежал, закрыв глаза, весь погрузившись в небытие. Его руки и ноги были безвольно брошены на траву.

Кадзи смерил его взглядом, всю нелепо распластанную по земле фигуру.

— Ну, я пошел, Охара.

Охара чуть кивнул.

Кадзи зашагал. Остановился, обернулся. Нет, не Кадзи бросил Охару. Охара бросил самого себя. Он старался думать так. Он сделал все, что было в его силах. Разве нет? Сделал даже больше, чем было в его силах. «Можешь проклинать меня, — сказал он мысленно Охаре, — ты сам спасовал на полпути. А я буду бороться до конца».

Кадзи бросился догонять свою роту.

Солнце еще стояло высоко, обжигало пыльным горячим дыханием, смеялось в лицо жалким человечкам в шинелях над их непонятными земными муками. Если бы это была дорога домой, каждый шел бы, озаренный мечтой о женщине или детях, видел бы их манящие руки, слышал бы их голоса. И Охара, возможно, не выбыл бы из строя…

Рота Кадзи ушла на километр вперед. Если уж он бросил Охару, то непременно должен догнать ее. Не останавливаясь, он должен шагать, шагать к своей бессмысленной цели.

32

Из двадцати новобранцев в третьем взводе семь показали отличные результаты, девять — удовлетворительные, четверо выбыли из строя. Из них трое, отдав выкладку, кое-как добрели сами, и только Охару пришлось подбирать. Старослужащие солдаты, поздравив новобранцев-отличников с окончанием курса боевой подготовки, приготовили им умыться, почистили и сложили амуницию. Отличникам разрешили спать до вечерней поверки. Конечно, не официально, просто старослужащие так решили, взяв ответственность на себя.

«Удовлетворительных» встретили без поздравлений.

Гвоздем вечера была встреча «выбывших из строя».

Старослужащие поджидали их у входа и обливали водой из ведра для мытья ног. Это называлось «дать нашатыря понюхать». Затем их заставляли убрать за собой, а заодно вымыть пол в коридоре. Чтобы они поняли, что вернулись не отдыхать, а держать ответ.

Все четверо должны были получить по пощечине от каждого солдата взвода. У старослужащих это получалось очень слаженно даже без всяких репетиций. Первую пощечину дает ближайший к двери старослужащий, отсылая провинившегося к своему товарищу. Тот дает такого тумака, что жертва, сделав поворот кругом, летит к следующему старослужащему, от него — дальше… И кажется, будто несчастный сам бежит навстречу ударам.

Затем им дали время снять, вычистить и убрать обмундирование и снова скомандовали построение.

— Кимура, ты отправишься с донесением в штаб дивизии на велосипеде.

Кимура, бывший учитель гимназии, встал между двумя столами, оперся на них, и так, на весу, стал «крутить педали», изображая велосипед.

— Видишь, сопка, которую ты не одолел и подвел весь взвод, крепче нажимай!

— Начальство идет, отдай честь!

Кимура должен поставить ноги на пол и, отдав честь, назвать свой чин, имя, фамилию, а также доложить о цели поездки.

— Цель поездки? — робко спрашивает он. — Доложить о том, что выбыл из строя?

— Дурак! Его превосходительство командир дивизии ждет тебя не дождется, езжай быстрее!

И Кимура, обливаясь холодным потом, снова крутит в воздухе педали.

— Мори, — куражатся старослужащие, — изобрази переход через Соловьиную долину.

Бывший мелкий чиновник Мори ползет под одной койкой, прыгает через следующую и снова ныряет под койку. Каждый раз, как его голова высовывается из-под соломенного матраца, он должен свистеть, подражая соловью.

— Саса, ты цикада! Изображай!

Саса, сорокалетний оптимист, снискавший сальными анекдотами любовь старослужащих и истово веривший, что это в дополнении с талисманом из волос жены оградит его от всех бед, под конец марша выбыл из строя. Били его не всерьез, а так, больше для виду — может, благодаря талисману. Сейчас он обхватив руками печную трубу, жалобно пиликал цикадой. Ёсида, молчавший все это время и лишь изредка хмыкавший, — особенно насмешило его надтреснутое треньканье этой плешивой цикады, этого Сасы, — обдумывал, как бы расправиться с последней жертвой — с Охарой. Ему вдруг захотелось, чтобы Охара проделал то, что однажды выпало на долю ему самому еще в его бытность новобранцем, когда Ёсида не смог ответить на какой-то вопрос из устава внутренней службы.

По приказу Ёсиды Охара встал перед пирамидой для винтовок.

— Кто выбывает из строя на марше, кого в казарму под ручку ведут, тот не мужчина. Ты, верно, баба, Охара, а не мужик. По тебе и занятие: просунь-ка голову в пирамиду и зазывай клиентов. Ну, повторяй: «Эй, браток, загляни! Не побрезгуй, щеголь, казарменной шлюхой…»

Лицо Охары стало изжелта-белым, как воск. Он ждал кулачной расправы и был готов к ней. Но это…

— Ну, давай начинай, — приказал Ёсида. — Кто же будет первым клиентом Охары? Вот потеха!

Охара послушно протиснул усталое лицо в промежуток между двумя винтовками. Получилось, будто он и впрямь выглядывает в решетчатое оконце, какие бывают в публичных домах.

— Эй, браток, загляни… — начал Охара,

— Не слышно, громче!

— Ты соблазняй, соблазняй…

— Слушай-ка, щеголь, не побрезгуй…

— Во-во, получается!

— Ручкой делай, ручкой!

Охара, слабый, безвольный Охара, спасовавший перед трудностями похода, теперь крепился. Все же, что там ни говори, паясничать, унижаться, подражать публичной девке куда легче, чем маршировать с полной выкладкой. Надо только убедить себя, что в этом нет ничего страшного и что после этого можно смотреть товарищам в глаза. Так вот человек превращается в подонка. Предпочитает позор телесным мукам» Все что угодно, только бы не били.

— Слушай-ка, щеголь, зайди на минутку…

— Повторяй до тех пор, пока тебя кто-нибудь не купит, — сказал Ёсида.

Его лицо, вначале довольное и сияющее, стало хмуриться. Если его выдумку не поддержат, интерес к представлению тотчас угаснет.

— Эй, никто не желает провести с ним время?

— Та девка, которая попалась мне в Дунъане, была страшна, как ведьма, но все ж получше этого, — бросил один из старослужащих и сам засмеялся.

Толстые стекла очков Охары вдруг выхватили Кадзи, который смотрел на него со своей койки. Лицо Кадзи было холодно-неприступным. Подходящая роль для тебя, — так, верно, думает Кадзи. И Охара поспешно отвел глаза. Он паясничал, веселя Ёсиду, а сам мысленно разговаривал с Кадзи. Ну конечно, ты меня бросил, а сам попал в группу «отличников». Ты лежишь на своей койке и, верно, думаешь: «Жалкое ничтожество, слюнтяй. Охара, где твое достоинство? Возмутись, восстань, пусть лучше тебя изобьют, но не позволяй издеваться над собой…»

— Клиент! — воскликнул кто-то.

Открылась дверь и вошел Баннай.

Ёсида обрадовался долгожданной поддержке.

— Ну давай, чего молчишь?! — крикнул он.

Баннай, еще не понимая в чем дело, оглядывался, над чем смеются.

Тут снова послышался голос Охары:

— Слушай, браток, загляни…

Казарма затряслась от хохота.

Разглядев за пирамидой Охару, ухмыльнулся и Баннай.

По лицу Охары блуждала жалкая, заискивающая улыбка.

— И вправду заглянуть, — поддержал шутку Баннай. — Давненько не имел дела с девками. Беру!

— О-о, покорно благодарствуем, — Ёсида манерно поклонился, подражая содержательнице веселого заведения.

— Сука! Вот тебе, получай!

Увесистый кулак Банная бросил несчастного на пол. Очки полетели в сторону. Охара тяжело приподнялся и на четвереньках стал шарить по полу, стараясь отыскать их. Ёсида подошел, наступил Охаре на руку, потребовал тишины.

— Прочисти уши, Охара, и слушай! — резко бросил он. — Пехотинец не может возвращаться в казарму, как проститутка на рикше. На своих двоих должен топать, ясно? Когда мы были новобранцами, не так нас потчевали после инспекции! — Ёсида прижал ногой шею Охары к полу.

— Эй, позовите сюда унтера Сибату, это ведь его солдат.

— Пусть выручает свою проститутку!

До сих пор хохотавшие, «старики» сразу смолкли. Кто поручится за Ёсиду, если он вошел в раж? А впрочем, эта расправа волновала кровь. Для старослужащих это изысканное удовольствие.

Кадзи с трудом сдерживал себя уже с самого начала. Еще минута — и он бы встал, потребовал бы прекратить безобразие. Но что такое его протест? Он был бы только на руку Ёсиде, тот поставил бы Кадзи рядом с Охарой и насмехался над обоими. У Кадзи таилась надежда, что кто-нибудь из старослужащих остановит Ёсиду. Но «старики» смеялись. Уставившись на несчастного Охару, они упивалась его позором. Кадзи надеялся, что откроется дверь и появится Хасидани. Но этого тоже не случилось. Скорее всего, унтеры знали о расправе и нарочно не вмешивались. Может, все-таки пойти позвать Хасидани? Ребячество! Не успеет он встать с койки, как на него обрушатся кулаки старослужащих. Кадзи негодовал на себя: не брось он Охару, не пришлось бы сейчас бедняге изображать публичную девку…

И он, Кадзи, терпит такое надругательство над человеком! Нет, хватит! Кадзи сбросил с себя одеяло и спустил ноги на пол. Тут же в него полетела книга. Кадзи обвел глазами казарму. А-а, Синдзе. Их взгляды встретились. Не вмешивайся, — говорили глаза Синдзе.

— Устав, — показал Синдзе и снова улегся. Кадзи поднял книгу. Дисциплинарный устав. Синдзе брал почитать. Машинально опустился на койку. Вспышка погасла, неписаные законы армии придавили его гранитной глыбой.

33

Как назло, в суточный наряд были назначены новобранцы именно третьего взвода: во вторую смену — Яматохиса и Канасуги, в третью — Кадзи и Таноуэ и в последнюю — Сирако с Охарой. Солдат, вконец измотанных дневным передом, посылали на ночное дежурство не нарочно. Дежурный по части составлял списки, как в голову взбредет, а ротный командир не подумал проверить.

Кадзи предложил Охаре попытаться увильнуть от наряда, но тот только покачал головой. Конечно, у Охары не было особых оснований благодарить Кадзи, который бросил его на марше, но ведь в конце концов сам виноват…

— Нечего нос воротить, Охара. Не я все это устроил. Хочешь, я за тебя попрошу, чтоб освободили от наряда?

Охара снова покачал головой.

Кадзи едва голову донес до подушки. Но его почти тотчас разбудили — пора заступать.

Обход он начал с длинного коридора, освещенного тусклой лампочкой. Со всех сторон неслись сюда храп и сонное бормотанье казармы. Тело ломило, как при ознобе. Казалось, вывихнуты руки и ноги. Он готов был растянуться прямо на полу и заснуть. Казнь в Лаохулине и расправа над Охарой переплетались в сознании, и он мучительно оправдывался перед самим собой за интеллигентскую пассивность, но как только он пытался разобраться в предпосылках, сон морил его, и бороться с ним не было сил. Сопротивляться ему было гораздо трудней, чем преодолевать тяготы похода. Кадзи заволакивало густым, непроглядным туманом, и он проваливался в бездну. А еще упивается своей выдержкой… радуясь в душе, что проклятый день позади…

К Кадзи подошел Таноуэ. Поравнявшись, заразительно зевнул.

— Какой ты крепкий, Таноуэ, — сказал Кадзи, прослезившись от зевка.

— Не извожу себя, вот и забот меньше, господин Кадзи, — совсем по-граждански ответил Таноуэ.

— А как бы ты поступил, если б тебя заставили, как Охару…

Таноуэ потупил голову.

— Подчинился бы, приказ есть приказ…

— Не приказ, а издевательство.

Издевательство над человеческим достоинством, — хотел сказать Кадзи, но сдержался. Такими оборотами он только оттолкнет от себя Таноуэ.

— А ты сам-то что предлагаешь?

Кадзи растерянно улыбнулся.

— Разве тебя в университете не учили?

— Не смейся, Таноуэ.

— Да я не ради смеха.

Лицо Таноуэ неожиданно посветлело.

— Мое дело в земле копаться, рис растить да картошку. А что еще? А ты на моей картошке да рисе выучился, тебе и карты в руки.

Кадзи совсем смешался,

— Ладно, Таноуэ.

Время дежурства истекало. Оставив Таноуэ возле канцелярии, Кадзи пошел будить четвертую смену.

Сирако, сумевший все-таки получить «удовлетворительно» и тем сохранить свой престиж вольноопределяющегося, беззаботно спал. Не то что Охара. Когда Кадзи поверх одеяла схватил его за ногу и потряс, он слышал, как Охара тихо шмыгнул носом. Тридцатилетний мужчина, укрывшись с головой одеялом, плакал, как малый ребенок. Нет, это не простая бесхарактерность. Кадзи вспомнил, как сам плакал от жестокой несправедливости. С минуту поколебавшись, Кадзи положил руку на голову Охаре.

— Выстоишь? — тихо спросил Кадзи, — А то я подневалю за тебя.

Охара поднялся и, шатаясь из стороны в сторону, стал одеваться.

— Да не мучь ты себя, не принуждай, я постою.

Охара жалко улыбнулся,

— Видно, раньше надо было принуждать себя, — прошептал он сквозь слезы.

Кадзи хлопнул его по острому плечу, — Ладно. Завтра поговорим.

34

Сирако не было никакого дела до Охары. Он не обратил внимания на то, что его напарник все время нервно вздрагивает, уставившись в одну точку, бледный, как покойник. Сирако клонило в сон, а когда он на время стряхивал сонливость, то терзался мыслью что ему, как вольноопределяющемуся придется еще вдоволь натерпеться. Может, Кадзи умнее поступил. Теперь, после инспекции, он будет считаться прошедшим подготовку. Что ни говори, уже не новобранец, физическая нагрузка уменьшится. А у Сирако все это впереди, для вольноопределяющихся особая подготовка. Шесть, а то и десять месяцев еще гонять будут, с ума сойти можно. Сирако даже подумал, не уговорить ли Хино отдать ему назад заявление о зачислении в вольноопределяющиеся.

К нему подошел Охара: что, если он отлучится в уборную?

Сирако набросился на него.

— Не валяй дурака! Вдруг дежурный офицер пройдет, тогда что?

— Скажи, что я обхожу казарму снаружи.

— Ну, как хочешь! Отвечать-то будешь ты, мне какое дело.

Охара передумал, не пошел. Он встал у входа, поодаль от Сирако, лицом к открытой двери. Тьма стояла непроглядная. Эта бездонная, без единой звездочки, черная ночь рождала ощущение абсолютной пустоты и какой-то отрешенности, она одновременно и вырисовывала и стушевывала человеческое я. Охара стоял лицом к ночи. И вдруг ему неодолимо захотелось уйти по черной дороге в неизвестность и идти долго-долго, пока не растворишься в темноте. Сейчас ноги несли бы его сколько угодно. Он мог бы пройти десятки километров, врезаясь во мрак. Какое это блаженство — остаться наконец одному! Отдохнуть от неусыпных глаз, от бесконечных замечаний. Никто не будет заставлять его уподобляться уличной девке, и ссора двух глупых женщин перестанет терзать его. С каждым шагом он будет отдаляться от тревоги. Ни сознание долга, ни любовь к семье не спасают солдата от отчаянья. Все бросить и все забыть… Скинуть тысячетонную ношу…

И у ночи есть конец. Не успеет Охара протащить свое изможденное тело и десяток километров, как станет светать. Да и не только это. Сирако гораздо раньше доложит о его исчезновении дежурному офицеру. Снарядят погоню. И десяток мужчин с крепкими, как у Кадзи, ногами загонят его насмерть. Девяносто девять шансов из ста, что его поймают. А если нет, то девяносто девять сотых из оставшегося одного, что он завязнет в болоте. Охара представил, как он медленно погружается в зловонную трясину. Нет, лучше уж все разом кончить.

Охара вспомнил новобранца, который повесился в конюшне. Он с ним два сапога пара, с этим неудачником, мочившимся в постель, — такой же слабый и безвольный. Разумеется, будь у того солдата хоть капелька надежды, он никогда не решился бы на такое. То же и у него. Для чего жить, разве хоть одна звезда светит ему? Только мрак, непроглядный мрак да бесплотные миражи… Война, конечно, кончится не скоро, и их непременно пошлют на фронт. А там смерть. Первый такой поход, и он, как дважды два, выйдет из строя. Заболеет, загнется от голода или просто угодит под вражескую пулю. Как ни крути, везде смерть. Все ему враги — снаряды, старшие по чину, однокашники… Все они существуют на свете только для того, чтобы взять на измор Охару. Пощечины, ругань, бег четыре километра. Стойка на руках. Ужимки уличной девки. А потом и вовсе конец — или пуля настигнет, или танком раздавит, или пулемет прошьет…

Все равно смерть. Ни малейшей надежды. Лучше покончить разом.

Охара вздрогнул. Не от страха, он не боялся. Человечество ополчилось на него, он почувствовал это в армии, на воле было не так, там он жил лучше многих, а здесь сразу провалился в трясину отчаянья.

К нему подошел Сирако.

— Я пойду с обходом, стой здесь.

Не глядя на него, Охара кивнул.

— Смотри в оба, ненароком старослужащий или унтер по нужде протопает.

Охара снова кивнул. Но как только Сирако скрылся, шагнул в темноту и помчался к уборной.

Ни звука. На цыпочках Охара пробрался в тесный чуланчик, где хранились лопаты, лом и щетки. Прислонив винтовку к стене, нагнулся и просунул пальцы в щель между досками пола. Пошарил. Ничего. Подумал, оторвал доску. Резкий скрип испугал его. Затаив дыхание, Охара замер, выжидая. Потом снова просунул руку под оторванную доску. Теперь у него на ладони лежал патрон, найденный в березовой роще. Охара со вздохом посмотрел на него.

Охара приговорил себя к смерти, подобрав этот патрон. Тирания начальства, бесконечные издевки товарищей или собственная беспомощность привели его к этой горькой минуте — это теперь не важно. Ясно одно: он избрал смерть. Некоторые полагают, что умереть очень просто, нужна лишь решимость. Ложь! Человеку, оглушенному водопадом несчастий, раздавленному и обездоленному, совершенно не по плечу такое.

Охара зарядил винтовку. Какая ирония судьбы! Это будет его первое попадание. Он приставил дуло к подбородку. Это будет первое и последнее попадание Охары. Он выломал прут из бамбукового веника. Пропустив его через предохранительную скобу, положил на спусковой крючок. Теперь надо только надавить ногой.

Охара дрожал. Неожиданно на него нахлынул страх, страх перед неизвестностью, перед вечным ничто. А вместе со страхом — злорадство: какой бы жестокой, слаженной машиной ни была армия, она не может запретить загнанному солдату 2-го разряда покончить с собой. Нет абсолютных приказов, и сама власть весьма относительна.

Охара поправил ногой прут. Пора, не то страх восторжествует над жаждой мести. Сейчас крохотный винтик армейской машины — малодушный и храбрый новобранец Охара отойдет в вечность. Конечно, мать родила его не для того, чтобы он кончил свои дни в нужнике, но ее слепая любовь была одной из причин. Жена? Она хорошо относилась к нему. Но это она однажды ночью загнала любимого мужа в этот чулан в угол уборной и прикончила его. Армия заставила Охару окончательно извериться в себе, потерять всякий интерес к жизни, а после самоубийства объявят его преступником или чем-нибудь похуже. «Таким, как ты, лучше сразу сдохнуть!» «Слушай-ка, браток, загляни…» Больше над ним никто не сможет издеваться. Солдат 2-го разряда Охара обретает вечное блаженство. Давай нажимай!

Облокотившись о дощатую стену, Охара устало сомкнул веки. Ни о чем не думать. Нажать — и все. Сосчитать до трех и нажать. Раз, два, три. Он нажал ногой на прут.

Прут согнулся. Охара нажал еще раз, еще — выстрела не последовало. Он покрылся холодным потом. Ведь, кажется, все по правилам. Нет, разве у него может что-нибудь получиться по правилам!

Охара давил на прут беспрерывно, в слепом ожесточении, но он только пружинил. И тогда Охара затосковал. Томиэ, ты знаешь, чем я занят сейчас? Тебе не почувствовать моего унижения, да и незачем тебе знать об этом. Ты оставила мой дом, но я на тебя не в обиде. И ты тоже не сердись. Прости меня, Томиэ. Но больше я не могу терпеть. Одно я приемлю с радостью — смерть. Я по горло сыт жизнью. Так что забудь меня. И мать пусть угасает в одиночестве. Не спрашивайте, почему я наложил на себя руки… Я так хотел, чтобы вы встретили меня вместе, только и жил этим…

Спусковой крючок не поддавался. Злосчастный прут пружинил. Господи, до чего я никчемная тварь! Даже убить себя я то не могу. А что будет, если меня накроют? Или кончай, или отложи винтовку!..

Сирако вернулся на пост. Охары не было. Он начал беспокоиться. Скоро смена. Может, этот олух заснул в уборной?

…Охара решил, что судьба не хочет его смерти. И тогда ему самому расхотелось умирать. Ведь это никогда не поздно, не обязательно идти на это здесь, сейчас. Можно завтра или еще когда-нибудь. Пока у него есть патрон, он хозяин собственной жизни и смерти. Он не сумел выстрелить — значит, это провидение. Все было решено помимо его воли. Отрывая тело от стены, он, сам того не желая, перенес всю тяжесть на ногу…

Сирако совсем собрался идти будить этого олуха, когда с той стороны раздался выстрел.

35

На сыром пустыре за казармой лежал Охара, покрытый рогожей.

— Мертвого солдата не поставить по стойке «смирно»! — сказал Саса.

Кадзи только мотнул головой, уставившись на торчащие из-под рогожи ноги Охары. Под носками они, верно, посинели, подумал он.

— Хотя бы после смерти по-человечески… — В душе Сасы боролись жалость и страх.

Самоубийцы в армии хуже преступников. Они расшатывают самые ее основы, а следовательно, это враги отечества. Опаснее дезертиров. С их трупами обращаются без воинских почестей. Завтра останки Охары обольют керосином и сожгут. Разумеется, родные не успеют прибыть, да и ротный командир не разрешит свидания. Армия отвернется от родственников самоубийцы.

Кадзи молча стоял над трупом. Его все беспокоили ноги Охары. Они из-под рогожи молили Кадзи потребовать ответа за случившееся. И Кадзи мучился от того, что не мог доказать даже себе самому свою непричастность к смерти Охары. Теперь он уже не считал, что во время похода сделал для Охары все, что мог. Теперь он упрекал себя, что не выполнил по отношению к товарищу своего долга. Тяжесть, которая сейчас обрушилась на плечи Кадзи, была куда тяжелей двойной походной выкладки…

— Слабый, несчастный человек, чего ты от меня хочешь? — шевелились губы Кадзи.

Перед обедом Хасидани заставил всех новобранцев стоять тридцать минут на вытянутых руках, упершись ногами в землю.

— Гниль, плаксивые бабы! Недоноски! Если среди вас нашелся самоубийца — значит, все вы слякоть, гниль негодная! Что, так я вас воспитывал? Ну, отвечайте!

Но двадцать человек молчали, уставившись в землю. Да и спрашивал он себя, а не их. Это был крик души Хасидани, который теперь не мог смотреть в глаза начальству.

Ровно через тридцать минут Хасидани вышел во двор и снял взыскание. Приказал разойтись и сам поспешно ушел.

— У-у, сволочь! — сквозь зубы процедил Кубо. — Даже после смерти гадит!

И все поняли, кого он имел в виду.

Держать тело тридцать минут на вытянутых руках совсем не просто. Они вспотели и тяжело дышали от напряжения.

— Это еще что, — вставил Сирако, — а как мне досталось из-за этого Охары. Растяпа чертова, все мы из-за него натерпелись!

Никто не заметил, как Кадзи переменился в лице. Его кулак разрезал воздух, и Сирако, вскрикнув, повалился на бок. Кадзи схватил за грудь Кубо.

— Я отвечу тебе за Охару.

Он бил, не останавливаясь: это за Охару, а это от меня! Внутри у него прорвалась какая-то плотина. Отшвырнув Кубо, Кадзи пошел искать Хасидани.

В третьем взводе он столкнулся с Синдзе.

Пока он с ним разговаривал, старослужащие не сводили с них обоих настороженных глаз.

Ёсиды во взводе не оказалось, он отсиживался в каптерке.

— Ладно, обойдемся без твоей помощи, — бросил Кадзи, когда Синдзе заявил, что сейчас протестовать не время, что ничего хорошего из этого не выйдет, что никаких шансов добиться осуждения Ёсиды нет.

Собранный, решительный, Кадзи подошел к двери унтер-офицерской комнаты. Пусть никаких шансов. Но он выполнит то, что задумал. Совесть не позволяет ему оставаться сторонним наблюдателем.

Кадзи вошел, вытянулся по стойке «смирно».

— Требую наказания ефрейтора Ёсиды.

Густые брови Хасидани дернулись.

— Требуешь? Разве так обращаются к старшему по званию?

— Так точно. Господин командир взвода как-то сказал, что табуном к начальству не ходят, поэтому я пришел один. Господин командир взвода осведомлен о расправе, которой Ёсида подверг вчера Охару?

— Нет.

Ясно, что лжет. Отлично осведомлен, но не хочет в этом признаться.

— Пусть Ёсида ефрейтор, но и ему не дозволяется чинить самосуды, — выпалил Кадзи. — Мы, солдаты второго разряда, зная, что самосуд — обычай армии, мирились с этим… Однако то, что произошло вчера, выходит за всякие рамки…

— Стыдись, — позеленев, прервал его Хасидани, — доносами занимаешься! Я не стану тебя слушать!

— Это не донос, господин командир взвода, а требование наказания. Ефрейтор Ёсида ответственен за самоубийство Охары. И я, несмотря на то, что я простой солдат, настаиваю на наказании. Ёсида должен получить свою меру. Охара был жалким, безвольным человеком, но это не дает права…

— Прежде всего он нарушил воинскую дисциплину, — бросил свысока Хасидани, — а этому нет оправдания!

— А Ёсида соблюдал воинскую дисциплину, когда заставлял несчастного, загнанного новобранца изображать проститутку?

— Молчать!

Хасидани залепил Кадзи пощечину.

Кадзи был готов к этому. Он промолчал. Он видел, как Хасидани все поглядывал на дверь. Хасидани боится скандала.

— Что бы ни сделал ему Ёсида, это не причина для самоубийства! Можешь оставаться при своем мнении, но не воображай, что я буду плясать под твою дудку вопреки воинскому долгу!

— Я и не говорю, что это единственная причина. Во многом виноват я. Но последний удар нанесли Ёсида и Баннай. Несчастный не мог снести позора…

— Кадзи, слушай меня внимательно, — Хасидани понизил голос. — Ты знаешь, в тебя я вложил сил больше, чем в кого-либо другого. То, что ты находишься под наблюдением, для тебя тоже, наверно, не секрет. Я всегда заступался за новобранца Кадзи, я прочил его в правофланговые! Но не лезь не в свое дело, Кадзи, не то пожалеешь. Это говорю я, унтер-офицер Хасидани.

Ну и что? Он и к этому готов. Кадзи усмехнулся. Он всегда знал, что борется негодными средствами.

— Я о себе не думаю. Вернее, я все уже продумал.

И Кадзи еще раз напрягся:

— Если вы, господин командир взвода, не накажете Ёсиду, я обращусь к командиру роты.

— У тебя голова варит? — удивился Хасидани. — Или ты первый день в армии? Поди попытай счастья, посмотрим, что получится…

— Посмотрим. А если и это не поможет, — выкрикнул Кадзи, — я буду действовать сам!

Кадзи в упор посмотрел на Хасидани. Ему самому хотелось узнать, насколько он готов осуществить задуманное. Откуда-то со дна живота по телу пополз страх,

— То есть?

Кадзи напрягся, как для прыжка.

— Сам буду действовать, в одиночку,

Хасидани ничего не понял.

— На гауптвахту угодишь, — предупредил он.

— Один на один пойду! — Кадзи вызывающе глядел на Хасидани. — Если и командир роты мне не поможет — один на один пойду. Прошу посоветовать Ёсиде не попадаться мне на глаза.

Это было слишком. Кадзи и сам понял.

Хасидани поднял руку, но не ударил. Сдержался. Если он сейчас ударит этого болвана, трудно ручаться за последствия. Лучше посоветоваться с Хино.

36

Хасидани напрасно опасался. Кадзи не пошел к капитану. Он решил не спешить — может, все-таки командир взвода что-нибудь предпримет.

Через несколько дней приехала жена Охары. Ей разрешили увезти на родину прах мужа. Ее не удивил холодный прием, она и не ждала ничего другого. Она молча выполнила формальности и только в последнюю минуту заявила, что хотела бы поговорить с другом покойного. Очень неохотно Хино разрешил ей свидание с Кадзи — разумеется, в своем присутствии и в присутствии Хасидани.

Жена Охары была крупная, костистая женщина, по манерам — школьная учительница. Было видно, что смерть мужа выбила ее из колеи. Но она держалась ровно, сдержанно, по крайней мере старалась казаться такой.

— Да, действительно, ваш муж очень терзался семейными неурядицами, — сказал Кадзи под внимательными взглядами Хино и Хасидани. — Еще он очень тяготился службой, был слаб здоровьем. Вы это знаете, наверно. Со мной он говорил обычно только о семье.

— Вы знали о моем последнем письме мужу?

— Да, он мне прочел ваше письмо.

— И оно, вы считаете…

— Да, это письмо было сильным ударом для вашего мужа.

— Так, значит, это я… убила Охару? — женщина впилась глазами в Кадзи и как-то сразу поникла.

— Не буду этого отрицать, — сказал Кадзи. — Вы лишили его покоя…

— Я поняла. Зачем только я написала это проклятое письмо!

— Да, не посетуйте на правду. Ваше решение уйти и ваше письмо — одна из основных причин его самоубийства. Здесь есть и моя вина. Он упал на марше во время инспекторского смотра. Если б я потащил его на себе, если бы я не дал ему упасть — может, он был бы сейчас жив. Как вы думаете, господин командир взвода, если б я вместе с Охарой выбыл из строя?

Хасидани замялся, растерянно глянул на Хино. Хино холодно произнес:

— Солдат не имеет права выбывать из строя. Потерявших способность двигаться подбирают санитары.

— Хотя господин подпоручик и говорит так, я все же очень жалею, что не выручил Охару. Это на него так же подействовало, как ваше письмо.

— Он очень подвел остальных тем, что, как вы говорите, выбыл из строя? — спросила женщина,

— Спросите об этом господина подпоручика.

— Выбывший из строя — позор роты. Позор, — повторил Хино.

— А самоубийство тоже позор?

— Так точно, — подтвердил Хино с недоброй усмешкой. — Поступок, недостойный воина.

— А если солдат выбывает из строя, его наказывают?

Каждый по-своему воспринял этот вопрос, но все трое, словно сговорившись, молчали. Потом Хасидани сказал:

— Ничего подобного. Просто задерживается с продвижением по службе.

Кадзи молча смотрел в окно. Разве здесь выяснишь истину? Заберите прах домой и там расспросите его; он скажет вам больше, воскреснув в раскаянии. Ваш муж поведает о своем позоре…

— Нет, не могу поверить, — в голосе вдовы прозвучала невыразимая горечь, — не могу поверить, — что такой мягкий, нерешительный человек мог вот так покончить с собой. Только что-то невероятное могло толкнуть его на такой шаг.

Женщина оглядела их всех и наконец попросила Кадзи:

— Расскажите мне правду.

Кадзи встретился с ней глазами, но промолчал. А ответ рвался наружу.

Хино резко отчеканил:

— Что тут рассказывать? Будто вы сами не знаете! Без крепкой семьи не бывает хорошего солдата!

Но женщина словно не слышала его, она не отрываясь смотрела на Кадзи.

— Лучше не искать причин, — наконец выдавил он. — В армии свои законы… У вашего мужа не хватило воли, вот он и выдохся раньше времени. Все очень просто. Ваши нелады со свекровью мучили его, а я еще добавил, бросив его в походе. И потом жернова армии… — Кадзи почувствовал, как Хино и Хасидани злобно впились в него глазами. — Если бы я всегда был с ним рядом, может, он еще и пожил бы…

Да, скорей всего так. Мучительное раскаяние сдавило Кадзи грудь. Пусть она возмутится и пусть ее глаза скажут: «Вы могли спасти моего мужа и не сделали этого!»

Хино и Хасидани переглянулись.

— Все, Кадзи, можешь идти, — бросил Хино, — Через полчаса явишься к командиру роты.

37

— Тебе, конечно, известно, что в армии запрещены драки? — спросил Кудо.

— Так точно.

Кадзи стоял по стойке «смирно», в тисках между Хино и Хасидани.

— Однако мне сообщили, что ты, затаив личную обиду, собираешься мстить ефрейтору. Это правда?

— Нет, не из личной обиды, господин капитан.

— Значит, мстить ты все-таки собираешься?

— Это не личная месть.

— Я спрашиваю, правда ли, что ты собираешься мстить?

— Да, правда, господин капитан.

— Значит, ты сознательно хочешь нарушить воинскую дисциплину?

Кадзи молчал.

— Отвечай! — заорал Хино и пнул Кадзи в плечо.

Тот повернул бледное лицо к командиру роты.

— Я еще не нарушил воинской дисциплины. А ефрейтор Ёсида уже сделал это. Надо допрашивать его, а не меня.

В ту же секунду на Кадзи опустился чугунный кулак Хасидани.

— Как разговариваешь!

— Ничего, — сказал Кудо, — пусть говорит.

Удар только добавил Кадзи мужества.

— Ефрейтор Ёсида глумился над ослабевшим солдатом. Это и есть причина самоубийства Охары. Почему Ёсида до сих пор не наказан?

— Погоди-ка. Ты, кажется, прошел марш на «отлично»?

— Так точно, господин капитан.

— Как тебя встретили старослужащие?

— Сердечно, господин капитан.

— Ёсида не делал тебе никаких замечаний?

— Нет.

— А если бы ты выбыл из строя, вправе он был сделать тебе таковое?

— Думаю, что да.

— Значит, он решил проучить Охару за то, что тот выбыл из строя?

— Так точно, господин капитан.

— Что, один Охара выбыл из строя?

— Нет, четверо.

— А наказали одного Охару?

— Нет, всех четверых.

— И всех четверых наказывал Ёсида?

— Нет, не только он.

— И все четверо покончили с собой?

— Никак нет, господин капитан.

— Значит, только Охара?

— Так точно.

— А тогда почему ты требуешь призвать к ответу одного Ёсиду?

— Потому что Охара покончил с собой. А говоря по совести, их надо наказать всех.

— Молчать! — Кудо ударил кулаком по столу. — Теперь ясно. Ненавидя Ёсиду, ты хочешь воспользоваться случившимся, чтобы деморализовать роту и дискредитировать старослужащих солдат. Самоубийство этого слюнтяя только предлог! Бросая тень на Ёсиду, ты позоришь роту. Твои доводы — сплошная чепуха!

— Пусть Охара был слюнтяй, но просто так он не наложил бы на себя руки, — возразил Кадзи. — Страдая от того, что он никудышный стрелок, Охара стал мнительным. Семейные неурядицы тоже сделали свое дело. Он был очень восприимчив и легко раним, потому и написал домой неподобающее солдату письмо. И был наказан за это бегом на четыре тысячи метров. Он свалился и попал в лазарет. После он нечаянно повредил винтовку. Конечно, его выбило из колеи письмо жены, но армейские порядки тоже сыграли свою роль. Подавленный, измотанный, он свалился на марше, и это было последним ударом для него. Тут и я отчасти виноват. Но доконал его Ёсида. Впрочем, Ёсида был лишь орудием, исполнителем неписаного закона казармы, позволяющего издеваться над слабыми. Я еще раз прошу наказать Ёсиду. Истинная причина смерти Охары не в семейных неурядицах.

— В чем же, говори.

Кадзи промолчал. Он колебался. Где-то в груди шевельнулся страх. Но Кадзи устыдился страха.

— Тебе не откажешь в красноречии, — усмехнулся Кудо. — Так в чем же была истинная причина?

Кадзи глубоко вздохнул. Ну что ж, если настаивают, он скажет:

— Причина в самой армии.

— Дерьмо!

Хино с размаху ударил его.

— Ему бы, дураку, молчать… — снова удар. — В ефрейторы произвели бы… — и снова удар. — И такого дурака похвалил его превосходительство господин председатель инспекторской комиссии! — Схватив Кадзи за ухо, Хино толкнул его к Хасидани.

Надвинувшись на него, тот угрожающе спросил:

— Ну, как мы будем с личной обидой?

Кадзи облизал пересохшие губы.

— Это не личная обида, господин командир взвода…

…Губы и брови Кадзи давно уже превратились в сплошное кровавое пятно, а его все били. Страх пропал. Осталось тупое безразличие. Он катится туда, откуда нет возврата. Сейчас он почувствовал это особенно сильно. Пусть он не питал к Ёсиде никакой особой злобы, теперь он уже будет стоять на своем.

— Передайте ефрейтору Ёсиде, — прокричал он под градом ударов, — пусть остерегается Кадзи…

Кудо приподнялся из-за стола и жестом приказал прекратить расправу.

— Так вот, — он смотрел на Кадзи, — я запрещаю тебе сводить здесь личные счеты. Это приказ. Ослушаешься — призову к ответу. Ясно? — Он повернулся к Хасидани. — Проследи, иначе накажу весь взвод вместе с тобой.

— Приставь к нему кого-нибудь из тех, с кем он дружит, — посоветовал Хино, — врагам он назло насолит, такой уж уродился, ничего не поделаешь. Кто с ним дружит?

— Синдзе и Таноуэ.

— А, Синдзе… — Хино склонил голову на бок. — Ну что ж, пусть друг за друга и отвечают, одного поля ягода — оба красные.

Хино попал в цель. Он будто знал: что-что, а друга Кадзи не подведет.

38

— Что с этим типом делать? — спросил Хино, когда Хасидани увел Кадзи. — Слишком уж упрям для новобранца. Если так пойдет, скоро с ним не справишься.

— Ничего, не таких обламывали, — усмехнулся Кудо. — Да и старослужащие немного подтянутся. А Кадзи работяга, стоящий парень, смотри, не обойди его при повышении.

— Его?

— Вот именно. Представь как отличника спецподготовки. Нашивка прибавится — повеселеет. Человек ведь та же пружина, крепче сдавишь — отдача будет сильнее. Наряды давай наравне со старослужащими, чтоб не обидно было. Не сегодня-завтра роту придвинут к границе — отличники из новобранцев понадобятся в карауле.

— А как быть с этим дураком Ёсидой?

— Хасидани предупредил его?

— Не думаю, чтобы он сделал такую глупость.

— Значит, Ёсида по-прежнему, как говорится, на коне?

Хино кивнул.

— Ну и отлично. Пусть первый и затеет драку. Главное, чтоб не стал обходить этого Кадзи, а то не справится.

Кудо усмехнулся, но тут же посерьезнел:

— Подпоручик Хино, с меня достаточно одного самоубийства в роте. Надеюсь, подобных безобразий не повторится.

39

Приказу о переброске роты на границу по-настоящему радовались только Кудо и Синдзе. Капитан надеялся отличиться. Возможностей много: ну хотя бы для начала установить, откуда запускают эти проклятые сигнальные ракеты. Стоило накануне передислоцировать один-два поста, не говоря уже о передвижении сторожевых отрядов, как в ночное небо взлетали сигнальные ракеты. Не было передвижений — небо оставалось спокойным. Кто-то из Маньчжурии посылал русским сигналы, и Кудо надеялся разгадать кто.

Синдзе радовало совсем другое. Уже несколько суток подряд его не посылали в наряды. Синдзе хотелось подойти к Кадзи, поделиться новостью, но тот его сторонился.

После полудня, когда уж совсем нечего было делать — учения были отменены, — Хасидани, желая чем-то занять солдат, а заодно и разнообразить скудное меню, повел их собирать лебеду. Они рассыпались по полю. Синдзе держался рядом с Кадзи.

— Скоро будем в двух шагах от границы, — сказал он со знакомой улыбкой.

— То, что трудно зимой, проще летом…

Кадзи взглянул на него, на буро-зеленую тень впереди до самого горизонта. Не пойдет же он по дорогам, дороги охраняются. Значит, напрямик… по болотам…

— Рискнешь по болотам? — спросил он. — Один?

— Пойдем вместе?

Кадзи покачал головой.

— Из-за жены?

— Нет.

— Ты же хотел, а, Кадзи?

Кадзи промолчал, наклонился, долго рвал лебеду. Потом резко повернулся к Синдзе:

— А ты не думаешь, что, бежав от одних трудностей, встретишь там новые?

— Не тот огород. Что ни говори, там страна социализма.

— Ты раньше говорил: земля обетованная. — Кадзи улыбнулся, — А тебя примут в этот рай? Тебя, японца?

— Сомневаешься?

— Не то что сомневаюсь, просто не так наивно верю, как ты. Что такое сделали японцы, почему они везде, на всем земном шаре наталкиваются на недоверие? Тут дело не в тебе лично, — добавил он.

— Ты пессимист, Кадзи. Чем я опасен русским?

— А ты неразумный оптимист. Разве дело в опасности? Просто ты им не нужен.

Синдзе опустил голову, на висках его нервно дергалась кожа.

— Ты пойми, логика фактов. Одно то, что ты бежал из армии, которая для них враг, еще не значит, что ты им друг. Дезертир есть дезертир.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то что бежать — это трусость. Бежать только потому, что на чужой клумбе цветы красивее? Они растут не для беглецов из Квантунской армии. Еще хорошо, если они там есть, Цветы. А если нет? Разумеется, будут со временем. Почва там благодатная! Но разве со временем они не зацветут и у нас?

— Брат обрадовался бы твоим словам, — горько усмехнулся Синдзе. Он машинально рвал траву и бросал ее на землю. — А чего стоит твоя теория искупляющего страдания?

Кадзи пожал плечами.

— Это не теория, а твоя мораль, Кадзи. Не могу не восхищаться, но разделять тем более не могу. Да, я дезертирую потому, что у меня нет больше сил терпеть. Бессмысленные, никому не нужные мучения. Война проиграна, это ясно любому. Так чего же тянуть? Я отдаю должное твоей выдержке и упорству, Кадзи, но нельзя же быть таким фанатиком, надо смотреть жизни в глаза.

Кадзи тяжело вздохнул. Жаль, Синдзе опять не понял его. Как не понимали и другие. Синдзе продолжал:

— Ну что ты можешь сделать, Кадзи? Самое большее — отомстить Ёсиде?

Кадзи молча рвал лебеду. Синдзе мог бы этого не говорить. Он и так считал свою месть Ёсиде бросовым делом. Ну что в самом деле она даст? Поубавит спеси старослужащим — и только. Армейские-то порядки не изменятся. Армейская машина сотрет Кадзи в порошок и еще больше утвердится в своем могуществе. А если так, выходит, что вся его месть и вправду пустое дело. И все-таки он не на шутку встревожил капитана, Хино и Хасидани. Почему — об этом стоит призадуматься.

Постепенно его гнев на Ёсиду сменился чисто рассудочной неприязнью. Кадзи так и не придумал, как отомстить ему, хотя оставить его подлость безнаказанной тоже не мог. Ничего, пусть начальство поволнуется; мина заложена, теперь дело только за взрывом.

Кадзи смотрел в степь. Солдаты в грязно-бурых гимнастерках казались стадом коров, пощипывающих корм. От земли веяло тишиной. Завтра, когда они переберутся на границу, спокойствию придет конец. Но сейчас тихо. Мягко светит весеннее солнце. Выкупавшись в его теплых лучах, солдаты придут с охапками лебеды в казарму, польют траву соевым соусом и съедят. По вкусу лебеда напоминает шпинат. Мирная крестьянская трапеза — какое она имеет отношение к побегу Синдзе или к мести Кадзи?

— Обиделся? — спросил Синдзе.

— Нет.

— Ёсида вроде почуял недоброе. Последние дни сам не свой.

Кадзи усмехнулся. Неужели Ёсиде передали? Действительно, он все дни напролет отсиживается в каптерке. У каптенармуса, конечно, сейчас дел хватает, но с чего вдруг он рычит из-за каждого пустяка? Пусть боится. Пусть места себе не находит. Пусть вздрагивает, лишь скрипнет дверь в темном коридоре. Пусть не выходит по ночам в уборную. Пусть ходит голодным, когда Кадзи дежурит на кухне, не то наглотается лошадиных блох. Пусть на маневрах не становится впереди Кадзи.

Кадзи ошибался. Ёсида ничего не знал о его намерениях. Но когда ему рассказали, как шутя расправился Кадзи с Сирако и Кубо, Ёсида звериным инстинктом почуял опасность. Он сразу озлобился, но не из-за страха перед Кадзи, а из-за того, что до сих пор не проучил его.

— Если даже свалишь Ёсиду, не надейся, что справишься с остальными старослужащими, — предупредил Синдзе. — И вообще не кажется ли тебе вся эта затея пустым ребячеством?

— С меня достаточно поставить на место Ёсиду. А если и начальство признает его виновным в смерти Охары, буду считать свой долг выполненным.

— Ну хорошо, ты накажешь Ёсиду, но с тобой тут же расправится Хасидани!

— Ну и что? Ты предлагаешь сложить оружие? — Лицо Кадзи стало суровым.

— По-твоему, моя затея — ребячество. Да, я иду на риск. Но я осуществлю то, что задумал. Не знаю как, но отомщу Ёсиде. Месть — дело низменное, я знаю, но то, что мстит новобранец, да еще отличник, первый кандидат на повышение, заставит многих призадуматься.

Синдзе сжал губы и больше не проронил ни слова. Кадзи импонировал ему своей прямотой и одновременно вызывал жалость. Он уже воочию видел его провал, а поражение никого не убеждает. Он ни минуты не сомневался в том, что Кадзи потерпит крах, и от этого у него было тяжело на душе. Синдзе казалось, что Кадзи его укоряет: «Я иду напролом, а ты отсиживаешься в кустах».

40

Рота передвинулась на границу. «На границу» — это условно, до нее от расположения было еще километров пятнадцать-шестнадцать, Сторожевые посты были связаны между собой караулами, которые и осуществляли непосредственное наблюдение в пограничной зоне.

Вскоре после передислокации объявили об очередных повышениях. Ёсиду и Банная, надеявшихся на этот раз непременно стать унтерами, обошли. Кадзи и Яматохису повысили.

Они оба попали на дальний сторожевой пост под начало к унтеру Сибате. Так Хино удалил Кадзи из основного состава роты. Теперь можно было не опасаться его столкновения с Ёсидой, который как каптенармус состоял непосредственно при роте. Унтер Сибата, проинструктированный на этот счет Хино, изводил Кадзи нарядами. Здесь сквозил не только расчет измотать Кадзи настолько, чтобы тот и думать забыл о мести; беспрерывные наряды сами по себе наказание. Так, например, если вновь испеченный солдат 1-го разряда Яматохиса попадал в караул преимущественно днем, то дежурство Кадзи обычно всегда приходилось на ночное время. Караульный обход совершали, как правило, вдвоем, но надо было отмахать километров двадцать. Днем же на Кадзи, как на младшего по чину, обычно наваливали ворох всяких дел. Кадзи постоянно недосыпал. Он почувствовал, что сдает, что, если так пойдет дальше, надолго его не хватит.

Как правило, в сторожевом охранении посты сменялись регулярно, но бывало и так, что смена задерживалась. И тогда выезжали на новобранцах. Старослужащих не утруждали дежурствами, в ночное время не трогали вообще. А в команде унтера Сибаты для «стариков» вообще не существовало начальства, его самого они ни во что не ставили.

Кадзи надеялся на новом месте вздохнуть свободно, но когда на него один за другим посыпались внеочередные наряды, он затосковал по казарме.

В эту ночь Кадзи заступил в караул вместе с унтером Хиратой, назначенным сюда из другого взвода.

Поздняя весна или раннее лето — лучшая для этих мест пора года. Пройдет еще недели две — и лето, словно сознавая краткость своей жизни, польется на землю огнедышащей солнечной лавой. Тела людей загорят и почернеют, и здесь, среди болот, станет душно, как в парилке. С низин налетит мошкара.

Но пока ничего этого нет. Вечерами свежеет. Небо над землей горит звездными россыпями.

С винтовками наперевес караульные шли по дороге, петлявшей среди болот. Вся в рытвинах от тележных колес, она вела в китайскую деревню, жители которой пользовались дорогой для извоза.

До деревеньки оставалось километра два, когда в небо взвилась сигнальная ракета.

— Вон она, опять… — Кадзи искоса посмотрел на Хирату, опасаясь, что тот прикажет искать место запуска. Капитан Кудо спит и видит себя героем. Если Хирата ретивый унтер, он воспользуется случаем для повышения.

— Опять красная, — промямлил Хирата и махнул рукой. — Нечего выслуживаться перед Кудо, все равно толку мало.

Кадзи улыбнулся. Хирату произвели в унтеры на четвертом году службы, а все же он обогнал многих своих одногодков, сообразительностью взял. Значит, из тех, кто лишь с виду покорный. Кадзи внезапно почувствовал к нему симпатию.

— Сегодня разве было какое передвижение?

— Кто его знает. Может, провиант подвозили. Им о наших частях известно куда больше, чем нам с тобой. Разве это сегодня началось? Пусть их сигнализируют. Разве плохо на фейерверк посмотреть? — Хирата засмеялся. — Лишь бы от фронта подальше.

Этот унтер все больше нравился Кадзи.

— А вы, господин унтер-офицер, будете из участников особых маневров?

— Так точно.

— Значит, давненько в армии?

— Да, порядком. Из Токио прямиком в эту глухомань. Скоро четыре года, как жену не видел.

Кадзи стало грустно. Да, четыре года — адский срок! Он подумал о Митико. Неужели и их ждет то же?

— Женат? — спросил Хирата.

— Да.

Они помолчали.

— Тьфу ты, и когда война кончится?

На повороте из мрака выступила деревня, Хирата остановился.

— Слушай, пойдем, а?

О чем это он? Кадзи не сразу сообразил.

— Есть тут одна. Понимаешь?

В темноте блеснули зубы Хираты, и весь он вдруг показался Кадзи нестерпимо противным.

— Сперва один шустрый нагрянул к ней, — объяснял Хирата. — Как водится, силой… Потом денег дал, она взяла, захаживайте, мол. Когда мы сюда переквартировались, мне солдаты из сменной роты шепнули. И где живет растолковали. Пойдем?

Кадзи не ответил. Хирата, видно, принял его молчание за робость.

— Платить-то надо всего одну иену, А будет артачиться… — Он хлопнул по винтовке. — Деньги у меня есть, пошли. Ты что, в землю врос?

— А Сога? — спросил Кадзи. — Он посты проверяет.

— Да ты не волнуйся. Это я на себя беру. Пошли.

— Идите один, — сказал наконец Кадзи. — Я подожду вас,

— Ну что ж, постой тут. Я быстро, за полчаса обернусь.

Хирата пошел в деревню.

Кадзи стоял на степной тропинке, осыпаемый брызгами звезд. Он ругал себя, что не удержал Хирату. На душе было гадко. Словно он сам изнасиловал эту несчастную крестьянку. Да, в известном смысле он, конечно, соучастник. Расскажи он Митико, что он вот так стоял и ждал, ее затрясло бы от отвращения. Разве для того она самозабвенно отдавала ему душу и тело, чтобы он скатился в эту грязь?

Кадзи поднял голову. Вон одна звезда упала, Это ему, эта Митико.

Вернулся Хирата.

— Фу, вонь какая в этих домишках…

Кадзи молча шагал за ним по дороге.

— Здешние китайцы — тихони. Улыбаются: чего изволите. И баба дерьмовая.

Хирата сплюнул.

— Не всегда они будут такими тихими, — хмуро бросил Кадзи и пошел быстрее. Так было легче.

41

На пост Б они пришли в первом часу. В дозорной будке сидел Синдзе. Сога спал, так что донесение о сигнальной ракете принял дежурный унтер-офицер. Двое караульных, позевывая, направились на соседний пост. Кадзи и Хирата встретили их у будки. Когда караульные вернутся, они с Хиратой будут уже у себя. К тому времени как раз рассветет. Между постами постоянно ходили караулы, хотя никто всерьез не верил, что в такую сеть может угодить рыба. Нарушители должны армиями ходить, не иначе, чтобы нарваться на редкие обходы. Смена караулов давно уже стала пустой формальностью.

Все, кроме караульных и дозорных, ночью спят.

Затянувшись сигаретой, Кадзи подошел к будке. Около нее не спеша прохаживался Синдзе. Звезды по-прежнему сияли по всему небу, но луна еще не взошла.

— Все в карауле? — спросил Синдзе и добавил: — Это работа Хино. Измотать тебя хочет.

— Расчет правильный.

— Самый зной впереди. Держись.

Кадзи кивнул в темноте.

— Ты бы поспал немного. Я тебя разбужу, — предложил Синдзе.

— Нет, ничего. Как там Ёсида? Сюда б его, сволочь, — последние слова он произнес шепотом.

— Его не пошлют. Баннай прибыл. Дрыхнет в бараке.

Кадзи посмотрел на звезды.

— Хочу вернуться в роту, не знаю, как отпроситься.

Синдзе промолчал.

— Смотри, держи себя в руках, не то угодишь в военную тюрьму, — проговорил он чуть погодя.

А что, если хоть раз дать себе волю?

Кадзи уставился в темноту. Завтра под каким-нибудь предлогом он возвращается в роту, идет прямиком в каптерку и расправляется с Ёсидой, так бьет, чтоб голос отнялся у мерзавца. А потом, обессилевшего, тащит его в казарму. И уж при всем взводе всыпает ему еще. Ударов тридцать. «А ну, собака, сознавайся, кто довел Охару! Не хочешь?» И опять бьет. Прибегает Хино. Ёсиду полосуют ремнем по морде, да так, что кровь брызжет. «Сознайся перед подпоручиком Хино, что ты виновен в самоубийстве Охары!» Хино приказывает старослужащим схватить Кадзи. Но он уже заставил Ёсиду признаться; если такому всыпать как следует — сознается. «Эй, вы все слышали? Он сказал, что своими издевательствами довел Охару до самоубийства. Господин подпоручик, вы слышали? Отдавайте теперь меня под суд. Кадзи всех вас выведет на чистую воду. Свидетели есть. Могу заодно рассказать, как вы прижгли Синдзе кочергой».

Кадзи вздрогнул. Тело обмякло, голова горела.

— Синдзе, скажи-ка мне, может ли человек, укравший медяк, наказывать присвоившего тысячу?

Заглянув в будку, Синдзе спросил:

— А что, в твоем случае уместна такая аналогия?

— Не знаю.

Кадзи умолк. Ему казалось, что весь он растворяется в темноте. Поодаль прошел часовой.

— Тысяча, конечно, есть тысяча, — снова заговорил Кадзи. — Но в общем-то все едино. В этой тысяче как раз может не хватить одного медяка, того, что присвоил ты. Разве, укравшего, ты можешь осуждать другого?

Снова наступило молчание. Лишь невдалеке слышались гулкие шаги часового.

— Я тебе не судья, Кадзи, я только и делаю, что незаметно ворую по одному медяку. И так же незаметно убегу.

Кадзи ничего не ответил.

В караулке он тряхнул спавшего на стуле Хирату.

— Господин унтер-офицер, пора.

Кадзи решил, что завтра отпросится в лазарет и вернется в роту. Если не сможет обвести врача, найдет другой предлог. Как бы то ни было, он не станет пешкой в игре, которую так нечестно ведет Хино.

Искать предлога не пришлось. Утром на сторожевой пост позвонили и вызвали Кадзи в роту. Откомандировать на полковые стрелковые соревнования.

42

— Ну, откараулил? А тебя тут письма от жены дожидаются. За три недели три письма. Весточки любимому муженьку.

Кадзи, как был, с винтовкой, взял один из конвертов. Сердце стучало, заливая тело горячей волной.

— Отощал ты, Кадзи! — к нему подошел Канасуги. — На ту неделю, кажется, мне заступать. Тяжело небось?

— Ничего, жить можно, — пробормотал Кадзи, не отрываясь от письма.

— А Кимуру застукали спящим на посту. Крепко всыпали, — не отставал Канасуги.

— Всю вывеску перекорежило, — вставил Саса.

Кадзи вспомнил Хирату.

— На посту еще не то бывает. А как Таноуэ?

— На кухне дежурит.

— Это хорошо.

«Для увальня Таноуэ лучше службы не подберешь», — подумал Кадзи, решив непременно с ним повидаться.

— Ты ему письмо от жены Охары покажи, — сказал Саса.

Канасуги объяснил:

— Она тут прислала нашему взводу письмо.

— Что пишет?

— Пишет, что места себе не находит. Совесть заела. Никак не возьмет в толк, с чего это все-таки застрелился Охара. Мертвого ведь не спросишь. Она, кажется, уходила из дому… Так теперь вернулась к его старухе…

Кадзи тяжело вздохнул. Поздно образумилась. На что это теперь Охаре?

— Охара, верно, радуется на том свете, — голос Сасы странно вздрогнул.

— А ты бы на его месте обрадовался? А Ёсида что поделывает? — спросил Кадзи.

Но прежде чем Саса успел ответить, за дверью послышались шаги и раздался голос самого Ёсиды:

— Пять человек на работу!

В комнате вместе с Кадзи было четверо новобранцев. Мори, который не участвовал в разговоре и готовился заступать в караул, переглянулся с остальными.

Открылась дверь. Вошел Ёсида. Отсчитал:

— Раз, два, три, четыре… Ну, хватит. Выходи строиться.

Трое двинулись и лишь один, стоя спиной к Ёсиде, не шевелился. Ёсида сделал шаг вперед. Только один шаг. Он узнал Кадзи. Тот снял ремень и зажал его в руке. Обернуться и хватить с размаху по ненавистной физиономии? Под письмом Митико бешено стучало сердце. Этот удар все изменит. Худо ли, хорошо ли, все сразу изменится.

В следующую минуту Ёсида, побледнев, выдавил:

— Ты, Кадзи, тоже иди…

Голова Кадзи сработала, не дала воли слепой ярости. Скажу, что еще не доложился о прибытии, и все тут. Куда спешить? Но вместо этого он сказал:

— С Охарой нас как раз оказалось бы пятеро, господин ефрейтор.

Увидев ремень в руках у Кадзи, Ёсида струсил. Впервые в жизни он струсил перед младшим по чину. И хоть бы один старослужащий рядом! О, тогда Ёсида без колебаний разделался бы с Кадзи. Теперь глаза Ёсиды лихорадочно бегали. Нужно было срочно восстановить престиж ефрейтора. Ударить — в ответ засвистит ремень. Об этом предупреждало белое как полотно лицо Кадзи.

Фортуна однако охраняла Ёсиду. Дверь распахнулась и на пороге появился Хасидани.

— Эй, кто-нибудь! Приведите в порядок мое обмундирование. Начальника караула приходится сменять, провались он пропадом!

Поединок не состоялся.

— О, господину унтер-офицеру придется сменить начальника караула? Вы даже не отдыхали, — залебезил Ёсида.

Но Хасидани уже смекнул, что здесь должно было произойти.

Ёсида поспешил смыться, захватив на работу лишь двоих — Сасу и Канасуги. Как только за ними захлопнулась дверь, Хасидани подошел к Кадзи.

— Только попробуй что-нибудь выкинуть до моего возвращения! Если уж ты непременно хочешь помериться с ним силой, — продолжал он, — сделаешь это вот здесь, на моих глазах, когда я вернусь.

Кадзи пристально посмотрел на Хасидани. Противник — ефрейтор, судья в схватке — унтер-офицер, оба старше его по чину. Итак, исход предрешен. Кадзи усмехнулся — не над предложением Хасидани, а над собой. Раз промедлил, значит, никогда не решится… Он может лишь хорохориться да подзуживать себя. Где ему решиться!

— Понял? — переспросил Хасидани.

— Так точно.

Он понял одно: даже если Хасидани разрешит драться, Хино никогда этого не допустит. Кадзи почувствовал, что окончательно теряет почву под ногами.

Командуя новобранцами в каптерке и вспоминая побелевшее лицо Кадзи, Ёсида все больше распалялся. Самым нестерпимым для него было то, что падает его престиж. Личной злобы Ёсида не питал ни к кому, он просто школил новобранцев так, как школили в свое время его. А этот Кадзи непростительно задавался. Повысили — вот и думает, что ему все можно. Ёсиде нечего его бояться, пусть сам поостережется. Спать спокойно не можешь, если он поблизости, вот до чего дошло!

В эту ночь Кадзи, измотанный бесконечными дежурствами, спал как сурок. Среди ночи он внезапно почувствовал, что задыхается. Что-то мешало дышать. Он рванулся, отгоняя от себя кошмары. Рот и нос закрывала маска из сильно намоченной туалетной бумаги. Он сорвал ее, вздохнул полной грудью, приподнялся на койке. Кадзи бросил взгляд в сторону Ёсиды. Спит, а может, притворяется, что спит. Скатав бумагу, Кадзи швырнул комок в Ёсиду. Тот никак не реагировал. Кадзи лег. Впервые представил себе, как убивает Ёсиду. Обида за Охару, отвращение к армейским порядкам — все теперь вылилось в лютую, беспредельную ненависть к Ёсиде.

43

Синдзе заступил в ночной караул вместе с Баннаем. Баннай был инициатором расправы, учиненной над ним в День армии. Синдзе не забыл об этом. Баннай тоже помнил, хотя и не придавал случаю особого значения. Возможно, он считал, что расправа — дело прошлое и, раз случай его свел с Синдзе на посту, нужно это прошлое похоронить. Как бы то ни было, он заговаривал с Синдзе и вообще вел себя мирно, хотя во всех его словах и сквозило чувство превосходства.

Они шли по тропинке на сторожевой пост Б. Стояла лунная весенняя ночь. Баннай просто извел Синдзе своими разговорами. Говорил он больше о женщинах, бахвалился многочисленными победами, пространно рассказывал о том, как то одна, то другая ползала на коленях, умоляя его связать с ней жизнь. Можно было подумать, что Баннай только и делал, что радовал прекрасную половину рода человеческого. Рассеянно слушая его, Синдзе размышлял, может ли русский солдат оказаться таким вот пустым бездельником и вралем. Он вспомнил слова Кадзи о прекрасном цветнике по ту сторону границы и невольно задумался, чем объясняется красноречие таких вот, как Баннай, которых хлебом не корми, только дай потрепаться о своих похождениях. Верно, только одним — бесконечной скудостью их духовной жизни! А Баннай все тянул свое.

— Знаешь, Синдзе, о чем я мечтаю? Вот уволюсь из армии, найму десяток баб и открою здесь заведение. Дело будет! Простачки думают, что здесь одни болота — дескать, не заработаешь. Как бы не так! Еще как развернусь, небу жарко станет! За пятьсот иен можно купить? Даже дешевле станет, если набирать из глухих деревушек. Интересно, разрешение надо, чтоб открыть дело?

— Не знаю.

Про себя Синдзе усмехнулся мечте бывшего скотобойца возвыситься до хозяина борделя. Мечта была, конечно, смехотворной, но Баннай делал ставку на голод здоровых молодых людей, изнывающих в армии от многолетнего воздержания. Неизвестно, сколько еще продлится игра в жмурки с границей. Ведь Баннаю никто не внушал мысль о неизбежном поражении Японии. Откуда ему было знать, что японцы ежедневно пядь за пядью отдают противнику свои острова, приближаясь к развязке.

Разглагольствования Банная были прерваны взметнувшейся в небо ракетой. Откуда она взлетела, на глаз было трудно определить. Баннай весь напрягся и, толкнув Синдзе локтем, прошептал:

— Близко?

— Не очень.

— Нет, близко.

Из владельца преуспевающего борделя Баннай мгновенно преобразился в храбреца Квантунской армии. Перед отправкой сюда, на сторожевой пост, Исигуро, видя недовольство Банная тем, что его обошли с повышением, сказал:

«На фронте довольно одной отваги, чтобы заделаться унтером, а здесь другое дело. Хочешь, я тебя кой-чему научу, Баннай? Вот вы, старослужащие, филоните на постах, только и тешитесь бородатыми анекдотами… А ведь и здесь можно отличиться!»

«Как это?» — недоверчиво поинтересовался Баннай.

«Ты знаешь, что у капитана ракетомания? Возьми и сыграй на этом».

Видя, как пренебрежительно скривился Баннай, Исигуро усмехнулся и сказал:

«Слышал, как одного пирамидоном от поноса вылечили? Так-то, брат! Все можно, только бы аптекой пахло».

Тогда Баннай пропустил мимо ушей слова Исигуро и только сейчас, когда в небо взвилась ракета, понял, что к чему.

— Пошли! — скомандовал он и даже потянул Синдзе за рукав.

Синдзе нехотя спустился с Баннаем в низину. Над болотом сияла луна. Топкая почва постепенно перешла в трясину.

Наконец они поняли: еще шаг вперед — и они увязнут в трясине.

Баннай первым остановился.

— Не видать.

— Ракету запускали не здесь.

— Думаешь?

Когда Баннай уже повернул назад, они оба враз услышали за собой приглушенное хлюпанье воды. Вскоре звук повторился. Почти прижимаясь к траве, Баннай пошел на звук. Синдзе последовал за ним.

— Стой! Кто тут? — неожиданно заорал Баннай.

Синдзе показалось, что он слышал короткий, захлебывающийся крик.

— Стой! Стрелять буду! — повторил Баннай.

Снова захлюпала вода, кто-то уходил от них. Потом все стихло. Тот, в низине, видимо, успел выкарабкаться на траву.

Луч карманного фонарика Банная плясал по траве. Синдзе обо что-то споткнулся и провалился в черную ледяную воду. На мгновение он онемел от страха, но ему удалось выбраться на тропинку. Оказалось, он запутался в небольшой самодельной сети. Видно, их ставили здесь китайцы из соседней деревни.

Баннай несся по тропинке за тенью, которая ему мерещилась впереди. Синдзе бросился за ним. Если не остановить Банная, он угодит в трясину. Подумав так, Синдзе отметил про себя, что болото, в которое он только что провалился, не такое уж страшное. По нему ничего не стоит пробраться к границе.

Баннай выстрелил. Второй раз прицелился, когда, выйдя на дорогу, уже отчетливо увидел тень, бежавшую к деревне. Но винтовка не кулак, он оба раза промазал.

— Да брось, он просто рыбу ловил. Там сеть, — показал Синдзе назад.

— Бежим! — Баннай даже не слышал Синдзе. — Бежим в деревню, он туда пошел!

У первых же домиков тень скрылась из виду.

— Это же просто рыбак. Рыбу ловил…

Баннай не слушал.

— Всего каких-нибудь двадцать домишек. За полчаса прочешем.

Затем, изменив тон, строго спросил:

— А преступник что, не может рыбу ловить?

Синдзе не знал, что ответить.

44

Баннай «прочесывал» деревню. Он торопился. Если за дверью мешкали, он тут же вышибал ее прикладом, если выказывали хоть малейшее недовольство, начинал работать кулаками.

В четвертой или пятой хижине Баннай обнаружил намокшие матерчатые туфли. Его лицо исказила злорадная усмешка.

Вся семья была в сборе. На земляном полу тряслись старик и старуха, молодая чета, ребятишки. Парень, впустивший солдат, вопросительно глянул на стариков. Баннай поддел мокрые туфли штыком и бросил их на середину комнаты. Старуха, шамкая беззубым ртом, посмотрела на мужчину лет тридцати — по-видимому, старшего сына — в противоположном углу. Баннай перехватил этот взгляд и, когда мужчина деланно улыбнулся, вывел его на середину.

Китайцы, видно, никак не могли понять, в чем дело. Трясясь от страха, они смотрели, как Баннай избивал его. Наконец парень, открывавший дверь, не выдержал и закричал: «Что все это значит?»

Баннай покосился на него, мрачно рассмеялся. В следующую минуту ударом приклада он сбил парня с ног.

— Я ничего не сделал, — доказывал первый. — Я ничего не знаю. Рыбу там ловил. Только и всего. Я там всегда ловлю. Правда, господин японский солдат.

— Правда, господин, сын не врет, — низко кланяясь, проговорил старик. — Мы совсем не знали, что там нельзя ловить рыбу. Пожалуйста, простите…

Старуха причитала.

Ни Баннай, ни Синдзе не поняли почти ни слова. Уверенности в том, что этот несчастный виновен, не было, но раз уж Баннай начал с мордобоя, нельзя было идти на попятный.

— Синдзе, что стоишь как пень? Бери его! — приказал Баннай, толкнув к нему китайца. — Потащим эту скотину на пост.

Растерянный Синдзе робко пробормотал, что, если этот человек не виновен, они могут нарваться на неприятность. Он так и сказал: «Вдруг он не виновен?»

— А кто за это поручится? Идиот несчастный! Не виновен, так сделаю его виновным!

— Это же безобразие! — не выдержал Синдзе.

Но Баннай будто не слышал. Он схватил китайца за шиворот и ногой подтолкнул к двери.

— Разговорчики! Тащи его на улицу!

А сам начал переворачивать все в хижине вверх дном. Когда ему снова попалась на глаза жена арестованного, ничком на полу молившая о пощаде, Баннай ударил ее ногой в живот. Женщина застонала, и тогда, охваченный яростью садиста, он ударил еще раз.

В темных сенях Синдзе, прислонившись к двери, смотрел на арестованного. Совершенно ясно, что никакой это не преступник. Но вся беда в том, что не только Баннаю, но и унтеру Исигуро, и даже капитану Кудо на все это наплевать. Им бы только состряпать дело. Баннай с Исигуро будут отмечены за бдительность, а командир роты получит повышение, о котором только и мечтал… Если б не предательское хлюпанье болота, караульные ушли бы ни с чем. Спасти его он не сможет. Он может дать ему бежать, неожиданно пришло Синдзе в голову. Во всяком случае, он постарается; не удастся — вина не его.

Синдзе отвернулся и заглянул в хижину. Баннай, спиной к двери, рылся в сундуках. Это было короткое мгновенье. Успеет бежать — хорошо, нет — что ж поделаешь… Большее, брат, не в моих возможностях. Не кликать же мне беду на себя…

…Скрип резко распахнувшейся двери нарушил раздумья Синдзе. Баннай пролетел мимо него с криком: «Стой!»

Еще бы одна секунда, и тень растаяла во мраке.

Винтовка Банная выплюнула огонь и уложила беглеца на землю.

— Дал бежать! — услышал Синдзе за своей спиной злобный окрик.

В следующее мгновение сильный удар свалил его с ног.

45

Гауптвахта находилась в расположении сторожевой роты.

«Неделя строгого карцера», — сказал Хино. Если б тот китаец и вправду посылал сигнальные ракеты и Синдзе умышленно дал ему бежать, он бы, конечно, и этим не отделался, а предстал бы перед военно-полевым судом.

Избив Синдзе, Хино сказал:

— Я как раз думал, что тебе давно пора дать понюхать карцера.

Роте, замаравшей себя случаем самоубийства, только не доставало иметь подсудимого. О каком повышении мог тогда мечтать капитан Кудо? Посовещавшись с подпоручиком, Кудо квалифицировал поступок Синдзе как халатность и ограничился гауптвахтой.

Весть о «доблестном расстреле преступника» быстро распространилась по роте, и теперь производство Банная в унтер-офицеры было вопросом решенным. Ёсида, который начал службу одновременно с Баннаем и считал себя не менее достойным для внеочередного повышения, решил попристрастнее разобраться во всей этой истории.

Был еще один человек, который хотел докопаться до истины, — Кадзи. Его откомандировали в штаб полка для отбора солдат на предстоящие соревнования, но по неизвестным причинам соревнования отложили, и Кадзи вернулся в роту. Тут он сразу же узнал, что Синдзе пятый день сидит на гауптвахте. Прослышав о назревающей стычке между Кадзи и Есидой, Хино отослал Кадзи сначала в штаб полка, а по возвращении тут же назначил в караул. Впервые за свою армейскую жизнь Кадзи обрадовался наряду — он мог навещать Синдзе на гауптвахте.

От удара Банная при каждом вздохе ныла грудь. Тупая боль в суставах от побоев Хино тоже еще не прошла. В сумрачной клетушке Синдзе целыми днями думал только об одном: пора пришла, он должен решиться… Кадзи считает, что побег — трусость, пусть так, но это единственная возможная для Синдзе форма протеста. Нечего медлить. Армия и так съела лучшие годы жизни.

Он вспомнил болото, в которое той ночью чуть было не угодил. Если идти осторожно, можно и пробраться. Выйдет с гауптвахты, отдохнет и отправится. Прежде всего хоть немного окрепнуть.

Прислушался. Раздалась команда смены караула. Протрубил горн. Через минуту к решетке подошли начальники сменных караулов и один передал другому гауптвахту.

А вскоре после этого из примыкавшей к карцеру караульной раздался громкий голос:

— …говорят, на Сайпане высадились американцы.

— Если уж Сайпан отдадут, считай дело конченным, — заметил кто-то другой.

Больше до ужина ничего не было слышно. Синдзе дремал. Очнулся от лязга замка.

— В уборную! — скомандовал начальник караула. Рядом стоял Кадзи.

В уборной Синдзе впервые за пять дней выкурил сигарету. Наслаждаясь куревом, наспех нацарапал несколько слов на клочке бумаги, подсунутом Кадзи.

«Ждать больше не буду, — прочел Кадзи. — Этот крестьянин не был виновен. Я даже не пытался его спасти, просто отвернулся, чтобы он бежал. И у меня одно спасение — побег. О высадке на Сайпан слышал. Конец, видно, близко, но ждать нет сил».

Разорвав записку на мелкие клочки, Кадзи бросил их в яму. Ему не хотелось возражать Синдзе. Окажись Кадзи в его положении, он наверняка думал бы точно так же. В одиночку человек мало на что способен. Если человека загонять, лишить самой возможности сопротивляться, единственное, что приходит ему в голову, — это побег.

46

Для капитана Кудо было гораздо выгоднее представить дело так, что китайская деревушка — гнездо диверсантов, а убитый — один из них. Для такой версии были все основания. И Кудо потратил неделю, чтобы сделать из этого предположения неопровержимый факт. Для «императорского офицера» он раздумывал даже слишком долго.

Словно в подтверждение его выводов ракеты больше не поднимались.

Во главе взвода солдат капитан Кудо собственноручно обшарил все хижины опальной деревни.

«Операция» совпала с известием о высадке американского десанта па Сайпане, что почти наверняка означало для солдат отправку на фронт, а поэтому обыск очень напоминал вооруженный грабеж.

Никаких вещественных доказательств в пользу версии Кудо операция не дала. Кудо все-таки доложил командиру батальона, что в результате подавления мятежной деревни сигнальные ракеты больше не появляются.

На следующий день Синдзе выпустили.

Глянув на него, как на последнего червя, Кудо бросил сопровождавшему арестанта Хасидани.

— Провести воспитательную беседу.

— Слушаюсь.

— Справишься?

Так точно.

Не отвечать же, что не уверен, Кудо повернулся к Синдзе:

— Если ты… еще раз замараешь честь солдата, поставлю к стенке.

Синдзе промолчал, только смерил потускневшим взором непроницаемое лицо Кудо.

Хасидани сразу же пошел к Хино.

— Господин подпоручик, не будет ли в ближайшее время отправки на спецобучение?

— Хочешь отделаться от брошенной мужем дочки? — рассмеялся Хино. — А может, выдашь любимую дочь?

Хино говорил о Кадзи.

Хасидани и вправду держался за него. Кадзи, конечно, сорвиголова, хлопотный парень, но больно уж исполнительный и толковый. С десятком таких солдат горы своротить можно.

Хино — другое дело. Подпоручику комендантской роты такие, как Кадзи, ни к чему, поменьше бы таких.

— Папаша Хасидани, ты холишь и лелеешь красивую и работящую дочку, но она подрастет и как пить дать опозорит тебя распутством, — проговорил Хино.

Хасидани вспомнил, как Кадзи явился к нему, требуя наказать Ёсиду. Он усмехнулся. Лицо Кадзи и впрямь горело тогда решимостью, будто у девушки, собравшейся бежать с возлюбленным.

— Замуж выдадим… — поддержал Хасидани шутку.

Хино кивнул. Кудо дрожит за свою шкуру, поэтому не станет возражать. А он уж постарается сплавить Кадзи…

Кадзи, сам того не желая, нарушил планы начальства: после очередного наряда он занемог. Ныли кости, казалось, разламывается тело. Последние дни его донимала жара. А тут еще постоянное недосыпание. Кадзи начинал сдавать. Он чувствовал, что вот-вот свалится.

Так и случилось. Теперь хотелось только одного: спать, спать. Хотя бы во сне не чувствовать запаха потного обмундирования, а вдохнуть тепло Митико. Еще и двух месяцев не прошло со дня их свидания, а казалось, он не видел Митико целую вечность. Радость, подаренная ею, была яркой, но трепетной, ускользала из памяти.

Три дня подряд его вопреки всем уставам гоняли в караул, Кадзи привык к этому, смирился. До сих пор за непрерывными нарядами таилось недоброжелательство Хино, но на этот раз причина крылась в нехватке солдат. После трех суток без сна Кадзи, сменившись, даже не заходя в баню, пошел прямо в казарму и засветло рухнул на койку.

Когда его разбудили, первое, что бросилось ему в глаза, было заходящее солнце, заполнившее казарму оранжевым светом.

— Степной пожар! — услышал он крик над головой.

Какой пожар?

«Наверно, я проспал сигнал тревоги, — подумал он, — вот напасть!»

— Да в степи пожар! А ну, быстро, люди нужны! — и дежурный умчался.

Степной пожар перемахнул через границу и с ужасающей скоростью двигался на юго-запад.

Огонь уже достиг поста А и мгновенно слизнул его. Едва успели эвакуировать.

Рота, брошенная на борьбу с огнем, орудовала смехотворными самодельными «огнетушителями» из веток осины. Казалось, солдаты носятся по степи с мухобойками. Действовавшие в первых рядах как-то еще смогли сбить пламя, но вскоре были отрезаны от остальных стеной огня.

— Пустите встречный огонь! — заорал Хино, командовавший второй цепью.

Если не рассчитать, встречное пламя может захлестнуть солдат первой цепи.

Они расступились, давая ему дорогу.

Когда пожар достигает пространства, выжженного встречным огнем, он спадает, выдыхается или меняет направление.

Солнце уже скрывалось за горизонтом. Зарево окрасило сумерки в кровавый цвет. В сожженной степи зловеще тлели деревья и травы. Степь почернела и скрючилась, как покойник на погребальном костре.

А вдалеке белели казармы, как бы говоря, что человеческий ум и старания все-таки не совсем бессмысленны.

Разогнанные огнем солдаты рассыпались по степи и, притихшие, смотрели на величественное умирание дня.

Кадзи не помнил, как оказался в зоне командования Хасидани и как из нее вышел. Тут и там копошились человеческие фигуры, но Кадзи все казались на одно лицо.

— Кто это? — услышал он за спиной. — Куда его несет?

Кадзи машинально посмотрел в ту сторону, куда показывали. С кочки на кочку там прыгал человек, все больше растворяясь в наступавшей ночи. Нет, он не рехнулся в суматохе пожара; движения человека были четкими и рассчитанными!

В следующее мгновение мурашки побежали по коже у Кадзи.

— Синдзе! — вырвалось у него.

Сердце бешено колотилось.

— Дезертир! — крикнул солдат позади Кадзи, но вместо того, чтобы преследовать беглеца, помчался назад — вероятно, докладывать.

Напрягая зрение, Кадзи следил за точкой, двигавшейся в сгущавшихся сумерках.

Кадзи все казалось, что тот бежит недопустимо медленно. «Быстрее! — шептал Кадзи, — скрывайся же скорей! Попадешься — расстрел!»

Кадзи видел, как вдогонку Синдзе устремилась черная тень. — Дезертир! — гулкой волной неслись голоса.

Когда Кадзи понял, кто кинулся в погоню, он тоже побежал.

Кадзи прыгал с кочки на кочку, задыхаясь, подгоняя себя. Он устремился наперерез преследователю.

Наконец Кадзи поравнялся с ним. Ёсида не обратил на него ни малейшего внимания. Казалось, Ёсида вообще не видел ничего вокруг.

— Остановись! Здесь опасно! — крикнул Кадзи.

Ёсида ничего не сказал, только презрительно скривил губы.

Как случилось все остальное, Кадзи и сам не понял. Они одновременно прыгнули на одну и ту же кочку и с силой столкнулись. Кадзи сумел отскочить, удержаться на ногах. Ёсида нет, он угодил в трясину. Он рухнул со всего маху и с головой погрузился в грязь. Через какое-то время вынырнул и попытался удержаться на поверхности, судорожно глотая воздух.

Кадзи забыл о Синдзе. Он смотрел, как корчится в болоте Ёсида, и не верил глазам… Кадзи переполнял восторг. «Так тебе и надо, скотина! — твердил он. — Так тебе и надо, сколько народу из-за тебя намучилось! А вот и твоя очередь пришла. Подыхай, подыхай, собака!»

— Помоги, — прохрипел Ёсида, протягивая руку.

Мучайся, скотина! Не воображай, что тебя спасет тот, кого ты чуть не убил! Подыхай!

Теперь он подумал о Синдзе. На километр-другой его еще хватит, а что потом?

— Синдзе-е-е!

— Э-эй, — послышалось с противоположной стороны.

А ты, Ёсида, подыхай тут!

Бросив Ёсиду, Кадзи побежал в том направлении, где исчез Синдзе. Он не пытался его догнать, но оставаться здесь, с Ёсидой, он тоже не мог. Он бежал недолго. Ноги подкосились. Неловко ковыляя, Кадзи остановился. Ему почудилось — в душе бушует буря голосов. Если убивать, так открыто, в честном бою. А то что ты сделал, — гнусность. Тебе помог случай, ты трус. Чем ты лучше Ёсиды? Спаси его, если ты считаешь себя человеком!

Но зачем? Пусть все Ёсиды на свете околеют собачьей смертью, ему-то что?

Кадзи сделал несколько шагов и снова крикнул.

— Синдзе-е-е!

Ночь уже заволокла болото. Где-то далеко перекликались голоса.

«Верно, готовят факелы», — подумал Кадзи.

Кадзи одолел еще несколько кочек. Над ним повис непроглядный мрак. Мало надежды, что Синдзе пересечет болото. Рано или поздно он угодит в топь, как Ёсида, и никто не сыщет его останков. Но что ни говори, он убежал.

Кадзи решил вернуться.

Где-то в двух шагах от него мучительной смертью умирал Ёсида. Захлебнулся бы скорее. Кадзи совсем не чувствовал себя виноватым. Таких, как Ёсида, нечего жалеть. Вернувшись, он доложит о его смерти. Болото рассудило их.

Хотел ли он этой смерти, он, Кадзи? Если да, он должен радоваться. Он должен чувствовать удовлетворение слабого зверька, сумевшего насолить хищнику, от которого в страхе дрожал весь лес. Занеси этот день, Кадзи, в памятку своей жизни! Что тебя смущает? То, как это произошло? Но не все ли равно, ты или болото, — конец-то один…

Кадзи показалось, что он слышит рядом чужое дыхание. Кадзи останавливался, снова шел. Он кружил по маленькому пространству, у него теплилась надежда, что Ёсида захлебывается грязной жижей совсем не здесь. Он обязал себя искать, но всей душой не хотел найти. С этим желанием боролось другое — увидеть унижение Ёсиды, услышать его мольбу. Хотелось сделать все возможное и не спасти его.

Ёсида еле дышал. Звать на помощь уже не хватало сил. Болото медленно, но неумолимо засасывало его.

Кадзи схватил Ёсиду за шиворот.

— Я тебя спасу, но ты скажешь всю правду, слышишь?

Голова Ёсиды качнулась, повисла.

— Мы вернемся в роту, вместе пойдем к капитану Кудо, и ты расскажешь ему все начистоту: как довел Охару до самоубийства, как хотел удушить меня. Расскажешь капитану, как избивал новобранцев, как заставлял Охару подражать продажной девке — все выложишь. И скажешь, что признался, потому что я тебя вытащил из болота.

Кадзи встряхивал Ёсиду, и голова того моталась, будто на тряпичной шее, из стороны в сторону.

И тогда Кадзи стало нестерпимо горько. Чтобы разговаривать как с равным с этим отбросом Ёсидой, понадобился такой вот невероятный случай. А завтра армия опять восторжествует и снова будет топтать подковами слабодушных интеллигентов вроде Кадзи.

Он все-таки вытащил Ёсиду.

Но плестись с ним по болотам до расположения не было сил. Надо было идти за подмогой и носилками.

Кадзи поднялся. Величественное кольцо огня светилось по краям черной степи. Это факелы приближались к Кадзи.

Он вздохнул, и тут ему показалось, что душа оставила его, а сам он валится в непроглядный мрак.

47

Ёсиду возвращали к жизни долго. В лазарет его доставили полумертвым, а там у него началась лихорадка.

Военврач махнул рукой. Это была местная эпидемическая лихорадка, от которой не знали лекарств. У постели Ёсиды остался лишь санитар, который из чувства профессионального долга вливал Ёсиде витамины.

На вторые сутки, посинев от беспрерывной рвоты, больной умер.

Кадзи эти дни держался особняком. Недоверчивые взгляды Хасидани встречал с каменным выражением лица. Он терзался раздумьями о тщетности человеческой жизни и бессилии людей.

Стоя в почетном карауле у гроба Ёсиды, Кадзи почувствовал озноб. От спины к бедрам поползла тупая боль. А потом бросило в жар. Он боролся негодными средствами, но все же боролся. Он не станет хныкать, как Ёсида, или бежать, как Синдзе. Единственное его убежище — койка в лазарете.

Отстояв свое время в карауле, Кадзи подошел к дежурному унтер-офицеру и доложил, что его знобит и он просит разрешения отлучиться к врачу.

Дежурный унтер сам отвел Кадзи в лазарет. Ему смерили температуру. Врач покачал головой.

— Госпитализация.

И, понизив голос, сказал санитару:

— На всякий случай продезинфицируйте помещение комендантского взвода.

Кадзи трясло.

— Что, эпидемическая лихорадка? — с горькой усмешкой спросил он.

— Неизвестно.

Прошло двое суток. Температура не спадала. Кадзи метался в бреду.

Бороться, страдать — ничего этого не хотелось. Он все время видел себя с Митико в домике за казармой.

— У этого тоже эпидемическая лихорадка? — услышал он как-то над собой.

Ему показалось, что спрашивает Хино.

— По-моему, нет, — ответили ему. — Тиф или крупозное воспаление легких.

Если так, у него есть шансы на спасение. И Кадзи снова окутал ядовитый туман кошмаров.

Сквозь ватную завесу сна он слышал, как врач сказал:

— Соедините меня с госпиталем. Завтра утром мы его отправим.

Часть четвертая

1

Первым впечатлением Кадзи, когда он очнулся, было ощущение окружавшей его со всех сторон белизны. Высокий белый потолок и совсем рядом стена, тоже белая. Все вокруг казалось неуютным, но просторным и чистым. Ничего этого в казарме не было. Потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, где он. Кадзи хотел приподнять голову, чтобы осмотреться, но голова, точно чужая, не слушалась. Он мог только чуть повернуть ее, не отрывая от белой подушки. В помещении на некотором расстоянии друг от друга стояло около дюжины коек. На койках лежали и сидели люди в белых халатах. У всех наголо обритые головы. Кадзи слышал их голоса, но смысл слов не доходил до сознания. Постепенно кое-как оформилась мысль, что здесь, очевидно, госпиталь и что сам он чем-то долго болел, а теперь наконец выздоравливает. Он не мог сказать, сколько дней провел в забытьи. Смутно припоминалось только, что его, кажется, на носилках вынесли из казармы. Дальше наступал полный провал.

Кадзи попытался восстановить в памяти все, что произошло, и вдруг раньше всяких других воспоминаний его обожгла мысль, что он попал в госпиталь вместе с ефрейтором Ёсидой. Нет, это ему только кажется. Ёсида умер. Потом мелькнуло смутное чувство, будто он много и напрасно страдал во имя какой-то пустой и бессмысленной цели. И вдруг мутным потоком нахлынула тоска, завладев всем его измученным болезнью существом.

Кадзи с удивлением обнаружил, какие худые стали у него руки, и долго, пристально разглядывал их. Надо было дойти до такого вот, чтобы получить наконец передышку. Но все равно передышка, и это несло блаженное, неизведанное чувство освобождения.

А если б ему предложили на выбор: быть здоровым и сильным, как прежде, или наслаждаться этим покоем? Прикрыв глаза рукой, он задумался. Этот неожиданный отдых имел особый смысл в его жизни, он уготован ему заранее. Приятно было так думать.

Но ведь в пограничной зоне не было армейских госпиталей. Значит, его отправили куда-то далеко? Он покосился ни соседнюю койку. Она была пуста, — что-то зловещее мерещилось в белизне простынь.

Кадзи закрыл глаза. Разом навалилась усталость, тупая как боль. Теперь ему стало мучительно жаль самого себя. Какой бессмысленный поединок! И завершился он в конце концов поражением Кадзи. Эти последние полгода он держался только своей выносливостью. А теперь тело и душа измучены, это предел. Кадзи похож на сухой лист, гонимый ветром. Ни одной здоровой жилки, кажется, не осталось в его исстрадавшейся плоти…

Кто-то коснулся его лица. Кадзи открыл глаза.

Милое веснушчатое лицо над ним улыбалось. Медсестра поздравила его; теперь дело пойдет на поправку, сказала она и стала ласково выговаривать, какой он был трудный больной, как он не давал колоться…

Кадзи ничего не помнил.

— Когда вас привезли, я, признаться, испугалась, как бы не пришлось вас нести прямиком в морг… — сестра бросила взгляд на соседнюю койку.

— Я бредил?

Кадзи смотрел на сестру тем глубоким, изучающим взглядом, какой бывает у выздоравливающих после тяжелой болезни.

Она улыбнулась.

— Я расслышала только два имени: Синдзе и еще Митико…

Белый потолок внезапно исчез, вместо него Кадзи увидел перед собой болото. И Синдзе, исчезавшего во мраке ночи. Удалось ему добраться до «обетованной земли»? Сообщение о побеге неминуемо попало в официальное донесение. Конец честолюбивым мечтам капитана Кудо, так стремившегося выслужиться перед начальством! Кто знает, может, Синдзе и рассчитывал в худшем случае хотя бы на это?

— Видно, крепко вы к ней привязаны… — сестра понизила голос. — Жена или любимая?

— Любимая жена. — Кадзи улыбнулся. — Когда меня выпишут?

— После крупозного воспаления легких надо полежать. Бывают осложнения. А у вас к тому же было еще и воспаление брюшины…

— Кто ходил за мной?

— Об этом не стоит тревожиться, — лицо сестры сразу приняло строгое выражение. — И, пожалуйста, постарайтесь не волноваться.

Кадзи машинально кивнул. Конечно, это она ходила за ним. Он испытывал и неловкость и — сильнее неловкости — какое-то теплое чувство к ней, будто к близкому человеку.

— Спасибо вам…

— Что вам принести? Хотите чего-нибудь?

Кадзи закрыл глаза. На месте этой женщины он теперь представил себе Митико.

— Если можно, принесите духи. Немножко…

Какие духи? Все равно. Ему нужны не духи, а то неуловимое, что живет в их аромате, смутное, о чем он так стосковался.

— Хорошо, — поправляя одеяло, шепотом пообещала сестра. — Я принесу вам духи.

Кадзи лежал с закрытыми глазами. Ради того чтобы наслаждаться этим блаженным покоем, стоило очутиться на больничной койке.

2

Койки стоят в два ряда. Между ними проход метра в три. Для того чтобы преодолеть это пространство, приходится напрягать все силы. Ухватившись за железную спинку кровати и отирая со лба пот, Кадзи улыбается жалкой, беспомощной улыбкой. Просто не верится, что когда-нибудь ноги станут слушаться его, как прежде.

К спинке напротив привязана бирка: «Рядовой 1-го разряда Тангэ». Лицо бледное, но выглядит Тангэ бодро. Приподнявшись на койке, он некоторое время наблюдает за упражнениями Кадзи, потом тоже улыбается.

— Зря мучаешься. Придет время — поднимут. И на работу еще пошлют. Спешить некуда, себе же в убыток.

— Больных на работу? — удивляется Кадзи.

Тот со своей койки внимательно оглядывает Кадзи.

— Новобранец?

— Да. А вы?.. А вы, господин солдат первого разряда, — поправил себя Кадзи, — давно в армии?

— Третий год.

Третий год службы — и не ефрейтор! — думает Кадзи. — Определенно неспроста. Опять вспоминается Синдзе. Внешне Тангэ ничуть не похож на Синдзе. И все-таки он чем-то напоминает его.

— Третий год? Вы намного опередили меня! Чем вы болели?

— Аппендицит, перитонит… — махнул тот рукой. — Но теперь уж скоро вытурят.

Тангэ подвинулся, освободил место рядом.

— Садись, потолкуем.

Кадзи еще не знает, как себя вести с этим человеком.

В глазах Тангэ тоже мелькает настороженность.

— Сайпан сдали, слышал?

— Нет… — у Кадзи перехватило дыхание. Как что-то далекое, припомнились толки о высадке американского десанта на этом острове. С тех пор, оказывается, прошло всего три недели. Пока он, как безумный, кружил по болоту и валялся здесь в бреду, на фронте опять произошла катастрофа…

— Вот тебе и «нерушимая линия обороны», — горько усмехнулся Тангэ. — Теперь противник сможет спокойно бомбить Японию.

— Да, дело идет к развязке, — пробормотал Кадзи.

— Сказал тоже! — набросился на него солдат с соседней койки. — Наши нарочно заманивают противника к Окинаве! Понимать надо! — голос звучал бодро. Только растерянный взгляд не вязался с этой решительной интонацией.

Тангэ усмехнулся.

— Еще бы, в Японии на это и рассчитывают. А когда падет Окинава, станут говорить, что нужно заманить противника в Японию…

— Что ж, по-твоему, нас побьют?

— Поживем — увидим, — улыбнулся Тангэ. — Пока не даемся — драпаем.

— Черт бы вас побрал с такими разговорами! — Солдат резким движением откинул одеяло и уселся на койке. — Этим образованным забавно, когда их собственную родину бьют! Насмехаться готовы! Эй, ты, новенький, ты тоже из таких? — беспокойный взгляд остановился на Кадзи.

— Я и не думаю насмехаться. — Кадзи бросило в жар, на бледном лице выступили капельки пота. — Что же тут смешного? Части, расположенные в Маньчжурии, когда-нибудь тоже пустят в дело, и на нашу долю достанутся те же радости, что на Сайпане.

— Нет, оба вы насмехаетесь! — губы у солдата скривились, он вскочил и вышел.

Кадзи встревожено взглянул на Тангэ.

— Не обращай внимания. Плеврит он подхватил, ну и рассчитывает на отправку в Японию, демобилизоваться надеется. Так что, если американцев не остановят на Окинаве, это ему нож острый!

— Ну, до Окинавы пока еще далеко… А что, отсюда можно вырваться в Японию?

— Туберкулезных, кажется, иногда отправляют. Но только у этого ни черта не получится. Выпишут и как миленького отправят обратно в часть. Так же, как и меня.

— Нас всех теперь перебросят на Южный фронт.

— Ну что ж, — в голосе Тангэ не было уныния. — Перебросят — и там постараемся уцелеть.

— Это как же? — не понял Кадзи.

— А я почем знаю? — Ответ прозвучал резко, но в глазах Тангэ светилась улыбка. — Нет у меня привычки загадывать на будущее, ничего от моих загадок не меняется…

Кадзи посмотрел на узловатые пальцы Тангэ. Ростом Тангэ поменьше Кадзи, а руки крупнее. Рабочие руки.

— Вы до армии чем занимались, господин солдат первого разряда?

— Господина солдата ты оставь, — засмеялся Тангэ. — Токарь я, на токарном станке работал. Ничего, ремесло свое знал неплохо.

— Разве металлистам не положена бронь?

— Попадаются, брат, такие металлисты, которых спихнуть в армию, пожалуй, даже спокойнее…

Кадзи понимающе кивнул.

— Вас, выходит, тоже сплавили в армию? Мне поначалу изрядно досталось.

— Да уж это как водится, — Тангэ беспечно рассмеялся.

И тогда Кадзи почувствовал, что избавился от томительного одиночества. В палате военного госпиталя случайно встретились и сидели теперь рядом на покрытой белой простыней койке двое мужчин, шагавших, как видно, сходными дорогами. Это ощущение воскресило в памяти Кадзи долгие месяцы, когда он был так ужасающе одинок. С того самого дня, когда в снег и метель покинул Лаохулин, он только и знал, что огрызался, как дикий, затравленный зверь, и, как зверь, был одинок.

Ему захотелось поделиться пережитым, рассказать этому человеку именно о днях, полных горечи и гнева. Интересно было узнать, как этот бывший металлист оценит его поступки, всю его жизнь, приведшую на эту койку в армейском госпитале. Он уже собирался начать, но его снова бросило в жар, лоб покрылся липкой испариной.

— Тебе лучше лежать, — посоветовал Тангэ.

— Да, пойду лягу.

Кадзи поднялся с койки.

— Солдат! — раздался пронзительный голос от дверей. — Да-да, ты самый. Кто разрешил вставать?

В дверях стояла старшая сестра отделения, за ней санитар и знакомая Кадзи веснушчатая сестра.

По званию старшая медсестра приравнивается к унтер-офицеру. Она это хорошо запомнила.

— Кто такой? — спросила она у сестры, кивнув на Кадзи.

— Рядовой первого разряда Кадзи. Доставлен в тяжелом состоянии.

Старшая медсестра прошествовала на середину палаты.

— Мидзугами, почему не инструктируете выздоравливающих? — прикрикнула она на санитара. — Без разрешения господина врача или старшей медсестры вставать с койки запрещено!

Ухватившись за спинку кровати, Кадзи растерянно уставился на сестру. Впервые в жизни на него кричала женщина.

— Учился ходить, сестрица!

Жиденькие брови старшей сестры дрогнули.

— «Госпожа старшая медсестра», — поправил санитар, уловив взгляд начальницы.

— Виноват! Госпожа старшая медсестра! — отчеканил Кадзи со смешанным чувством протеста и привычной солдатской покорности. — Тренировался в ходьбе, госпожа старшая медсестра!

Из группы больных за спиной старшей сестры послышался приглушенный смех. Смеялись над растерянным видом новичка, но она, неожиданно круто повернувшись, молча двинулась к одному из нарушителей и влепила увесистую пощечину.

Кадзи стоял с раскрытым ртом, не веря своим глазам. Рушится представление о женщине как о существе мягком и сдержанном.

Глаза старшей сестры метали молнии.

— Мидзугами, в этой палате полное отсутствие дисциплины! Почему не следите за порядком? Больные у вас разгуливают в неурочное время! Военный госпиталь не проспект! Форменная распущенность!

Вскинув голову, со строгим лицом, старшая сестра вышла из палаты. Санитар Мидзугами, толстый увалень из запасников, у дверей задержался и показал палате большой красный язык.

— Да что же это такое в самом деле! — застонал тот, что получил пощечину. — Будь она хоть чуточку посмазливее, тогда еще куда ни шло, но от такой стиральной доски получить по морде!

Кадзи взглянул на Тангэ.

— Разве нельзя вставать?

— Да все едино, что лежать, что стоять, этим от беды не спасешься. Попробуй-ка в следующий раз, попроси у нее урыльник — покраснеет от злости, что твой индюк!

Кадзи добрался до койки, лег, вытянулся. В госпитале тоже царил армейский порядок. Только вместо защитного цвета здесь белый — вот и вся разница.

Немного погодя вошла сестра Токунага, на этот раз одна. Раздала градусники, Кадзи последнему. Глаза у нее смеялись.

— Лежите? То-то. Вздумайте у меня пошевелиться — живо получите затрещину!

Он подумал, что ее голос напоминает по тембру голос Митико: не просто воспринимается на слух, а будто обволакивает тебя всего.

3

Дощатый пол в коридоре терапевтического отделения сиял ослепительной чистотой — ходячие больные каждое утро скребли его бутылочными осколками. Не было абсолютно никакой необходимости в таком усердии, на досках даже оставались царапины; это бессмысленное занятие было придумано, чтобы больные «не шатались без дела».

Кадзи быстро поправлялся. На вторую неделю и он орудовал осколком бутылки. Вначале было тяжело, ноги еще не повиновались, но что ни говори, жизнь в госпитале все-таки во всех отношениях легче строевой подготовки.

Кадзи мечтал затянуть свое пребывание здесь. Насколько удастся, пусть хоть на один день. Борьба окончилась в ту ночь пожара в степи. Больше он не станет бунтовать и сопротивляться. Он с ужасающей ясностью понял, как бессмысленно протестовать в одиночку. Ему казалось, что больше у него уже никогда не хватит душевной энергии для борьбы. Может быть, потому, что слабость все еще сковывала тело. Все равно. Отныне он накрепко замкнется в себе, как ракушка за плотно сомкнутыми створками. И еще его неотступно терзало раскаяние: как мог он так самонадеянно осуждать Синдзе? Да, внешне Синдзе был покорным, зато потом отважился на побег!

Кадзи ловил себя на том, что живет не планами на будущее, а воспоминаниями.

Странно: хотя ему вовсе не хочется возвращаться, но вспоминаются почему-то только эти казармы среди болотистой низины. Наверно, оттого, что из госпиталя ему предстоит попасть не домой, где его ждет Митико, а туда, в эти казармы. Все другие пути для него закрыты, и сознание уже смирилось с этим.

— Слышь, говорят, Тодзе подал в отставку!

Кадзи не сразу понял, что это шепчет Тангэ.

— В отставку? Из-за провала на Марианских островах?

— Наверно… — Тангэ пожал плечами.

— Ловко! Уж не воображает ли он, что, смотавшись с поста премьера, сможет снять с себя и ответственность за все? Министров можно менять сколько угодно, а вот как изменить ход войны?

Тангэ криво усмехнулся.

— Умедзу получил повышение — теперь он начальник генерального штаба. А у нас теперь новый командующий — Отодзо Ямада.

Не все ли равно, кто будет ими командовать? Солдаты — пушечное мясо, их должность останется неизменной. Что им до Отодзо Ямады?

— Значит, начальником генерального штаба стал теперь человек, хорошо знакомый с обстановкой в Маньчжурии… Что, они собираются проявить большую активность в отношении СССР?

— Вряд ли, — покачал головой Тангэ. — Скорее наоборот.

— Так что же, считаешь, что мы будем придерживаться оборонительной тактики в расчете на длительную войну?

Тангэ огляделся.

— Я в канцелярии спер газету. Покушение на Гитлера было, бросили бомбу, да не попали.

Кадзи не мог скрыть изумления, хотя уже секунду спустя подумал, что и в этом событии не было в сущности ничего невероятного. Диктаторов в конце концов неминуемо ожидает гибель. Кто он, этот Брут, не сумевший осуществить задуманное?

— Промахнулись!

— Жаль!

Их взгляды встретились.

— Что делать, на этот раз сорвалось. Зато теперь ясно, что и в Европе и в Азии державам оси приходит конец…

Да, приближается последний час. Япония предоставила Германию самой себе. Впрочем, там еще раньше убедились, что Японии не под силу начать войну против СССР. И вот теперь и немцы и японцы катятся к гибели. Скоро кончится война. Это радовало. А с другой стороны, инстинктивно тревожило. Что потом — вот чего никто не мог предугадать.

— Ты правильно сказал, что наши будут теперь держаться обороны, — продолжал Тангэ. — На границе с СССР наши будут действовать по принципу: «как бы чего не вышло».

— Хорошо, если так… — отозвался Кадзи.

Если японская армия перестанет провоцировать пограничные инциденты, опасность уменьшится наполовину. Возможно, он судит предвзято, просто потому, что ему хочется, чтобы было именно так, но трудно предположить, чтобы Советская Армия, ведущая кровопролитные бои на Западном фронте, начала сейчас военные действия на маньчжурской границе. Правда, здесь есть и другая сторона. Он хочет сказать — тем больше шансов, что части, расположенные на границе, где все спокойно, перебросят в район Тихого океана. Эта угроза возникла не сегодня…

Он-то попал в госпиталь. Пока он здесь, все в порядке. Только в госпитале солдат может чувствовать себя в относительной безопасности.

Скоблить бутылочными осколками пол, выполнять любые приказания — все, что угодно, со всем усердием, на какое способен!..

Кадзи отер пот со лба и принялся за новую половицу.

Закончив, Кадзи вышел в сад. В палате лето не чувствовалось. А здесь июньское солнце палило уже нещадно. Дул горячий, влажный ветер. У Кадзи перехватило дыхание, закружилась голова. Чтобы не упасть, он прислонился к дереву.

Ослепительно пылали цветочные клумбы. Взволнованный этим сиянием, Кадзи почувствовал, как на глаза навернулись слезы.

— Гулять лучше утром, — услышал он.

Кадзи повернул голову. Рядом стояла сестра Токунага.

— Выздоравливаете вы быстро, но нужно соблюдать осторожность.

Кадзи смотрел на ее высокую грудь под белым халатом. Потом перевел взгляд на лицо женщины. Сладко и больно защемило сердце. Если бы Митико стала медсестрой, какой-нибудь солдат при взгляде на нее испытывал бы вот такое же мучительно-сладкое чувство.

— Что с вами? — у женщины дрогнули ресницы.

Кадзи испуганно отвел взгляд.

— Ничего, простите. Я подумал, долго ли еще придется пробыть здесь.

— Как, разве вы ничего не знаете?

— Нет, а что?

— Вас оставляют на время при госпитале.

Почему?

— Вашу часть отправили на фронт.

Кадзи бессмысленно улыбался.

— Если вы и вправду не слыхали об этом, то постарайтесь делать вид, будто ничего не знаете, — понизив голос, попросила она. — Я не должна была говорить вам об этом. Солдат, отставших от своих частей, оставляют здесь… Ну, якобы до полного излечения. Санитаров-то не хватает… — объяснила она.

4

Все произошло так, как сказала сестра Токунага. Несколько дней спустя санитар Мидзугами отвел Кадзи в дезинфекционную камеру.

— Будешь пока работать здесь. Вообще-то это обязанность санитара, да руки до всего не доходят.

Кадзи усмехнулся. Вольготная жизнь у санитаров.

— Если кому из офицеров взбредет в голову заглянуть сюда, отвечай, что временно подменяешь ефрейтора Мидзугами.

— Ясно.

— В шкафу лежит роба. Сними халат и переоденься.

Мидзугами научил Кадзи обращению с дезинфекционным котлом. Обычный паровой котел с несложным управлением. Платформу, на которую наваливалась одежда больных, задвигали в котел, плотно закрывали дверцы, потом до отказа поворачивали рукоятку, регулирующую подачу пара. Через пятнадцать минут платформу выдвигали. Вот и все. Когда открывали железные дверцы, пар вырывался наружу и в помещении становилось нестерпимо жарко. В этом и состояла, как видно, главная причина, в силу которой у санитара «руки не доходили» до этой работы.

Выдержать можно. Зато с утра до вечера он будет здесь совершенно один. С тех пор как он в армии, не было ни единого дня, когда он мог позволить себе такую роскошь.

— Не будешь потом ворчать, что я поставил тебя на эту работу? — спросил санитар. — Ты прямо говори.

«Я ее у вас не просил!» — хотел сказать Кадзи, но вовремя сдержался.

— А разве никто из больных здесь не работал? — спросил он.

— Работали. Был тут один, ефрейтор, что ли… Шум поднял. Жарко ему, видите, сил нет. Вранье, вовсе не в этом дело. Просто сидел тут один-одинешенек целый день, ну и дошел. Вот я и подумал, чего доброго, и ты запоешь ту же песню.

— Не запою.

На толстых губах санитара появилась удовлетворенная улыбка.

— Я тебе как-нибудь бутылочку лимонада подброшу.

— Если можно, лучше бы карандаш и бумагу…

— Чего писать-то?

Кадзи промолчал. Может быть, это будет рукопись вроде той, что ему когда-то передал Ван Тин-ли. Но кто ее станет читать?

Мидзугами, ухмыляясь, поднял вверх мизинец.

— Любовное послание?

— Угадали.

— Ладно, принесу.

Уже в дверях санитар оглянулся:

— Конечно, здесь жарковато, а все же не в пример прохладнее, чем под обстрелом… — И расхохотался своей шутке.

— Куда направили мою часть? — спросил Кадзи.

— Как водится, в N-ском направлении… Филиппины, Окинава — все это такие местечки, что будь у тебя хоть тысяча жизней — не хватит! Так что тебе грех обижаться.

— Ясно…

Кадзи смотрел на дверь, за которой скрылась грузная фигура санитара. Отныне ему, Кадзи, предстоит входить и выходить в эту дверь. А товарищи по роте как перешагнули за порог казармы, так и конец… И простодушному крестьянину-переселенцу Таноуэ, и любителю соленых словечек, бывшему коридорному Сасе…

И все же кто знает, Где она — развилка на дороге судьбы? Уж после того, как многие погибнут, оставшиеся в живых поймут: вот тогда-то, именно в ту минуту и решалось, кому жить, а кому умирать…

5

— Знаешь, я решил раздобыть в туберкулезном отделении мокроту… — радостно прошептал Исии, тот самый, что набросился на Кадзи, когда сдали остров Сайпан. Для Исии все надежды теперь были на возвращение в Японию. А единственный способ достичь желаемого состоял в том, чтобы достать мокроту туберкулезного больного и представить ее на анализ, выдав за свою. А потом ждать.

Вовсе не обязательно отправят на родину. Это он понимал. Но, во всяком случае, подержали бы здесь несколько лишних месяцев. А тем временем, кто знает, могло и посчастливиться. Отправка на родину — предпосылка для увольнения из армии вчистую. Исии уже давно продумал весь этот план.

— А на твою долю достать? — шептал Исии, стараясь уловить выражение лица Тангэ.

Тангэ отказался.

— Почему? Вот чудак! Ждешь, пока отправят обратно в часть?

— Ждать не жду, а только не надо, — отмахнулся Тангэ.

Больше Тангэ ничего не сказал. Во-первых, даже если все сойдет, это еще не означает обязательной отправки на родину. А во-вторых, возвращение в Японию само по себе вовсе не гарантирует ни свободы, ни возможности остаться в живых. Скорее наоборот. Если, например, здесь, на границе, наступит затишье, то еще больше шансов выжить, чем в самой Японии. Но Тангэ не стал говорить об этом Исии, пусть мечтает.

Исии предложил Тангэ действовать заодно, опасаясь, как бы его план не открылся. Но когда Тангэ так решительно отказался, того охватила тревога.

— Послушай, смотри не проговорись! — Лицо Исии приняло жалкое, умоляющее выражение. Он не ожидал, что Тангэ откажется вот так, наотрез.

— Болван! — буркнул Тангэ. — Зачем тогда болтаешь кому придется? Действуй в одиночку да помалкивай. Удастся тебе попасть на родину — что ж, порадуюсь за тебя. Но только в Японии, в деревне, к чахоточным относятся хуже, чем к зачумленным. Ты об этом подумал?

Исии кивнул. Ну и пусть их сторонятся, все лучше, чем служба в армии. Здесь ему все ненавистно. Не думал он, когда призывался, что придется расстаться с армией таким вот способом… А сейчас он считает — лучше чахотка, чем такие муки.

— А насчет отношения… — сказал он, не глядя на Тангэ. — Мне бы вернуться к себе в деревню. Ясное дело, забот немало. Во-первых, придется думать, как прокормиться, во-вторых, когда узнают, что я демобилизовался по болезни, так по нынешним временам, пожалуй, не очень-то ласково встретят. Все это правильно… Но только будет меня и хорошее ждать, не одно плохое. Есть одна живая душа, которая обрадуется моему возвращению. Приеду, заберу ее, и подадимся вдвоем куда-нибудь в большой город, где никто нас не знает.

— Жена, что ли?

— Нет еще, покамест не жена. Договорились только. Уедем в город, а там хорошо бы открыть какую-нибудь маленькую торговлю. Такую, чтоб, как ни повернется война, в накладе не остаться. Я ведь, знаешь, и работать умею! Мне бы только начать свое дело…

Лицо Тангэ озарилось добрым, приветливым светом.

— Ты смотри с этой с мокротой… Осторожно. А пуще всего берегись чужих языков. Сам понимаешь, все норовят попасть в отправку, поэтому выслуживаются…

На следующий день в обед в палату вошел Мидзугами в одной рубашке, без кителя, а следом еще один санитар в белом халате. Мидзугами указал на койку Исии. При виде незнакомого санитара, у Исии забилось сердце. Все в порядке! Его переводят в туберкулезное отделение.

Санитар быстрым шагом двинулся к нему.

— Ты?

— Так точно…

Он едва успел ответить. Град пощечин, от которых нельзя было увернуться, обрушился на него.

Санитар схватил его за ворот рубахи, приподнял, поставил на пол и ударил теперь уже кулаком. Еще.

— Какого года службы?

— Третьего… — ответил Исии, утирая кровь из носа.

— Ты что же, скотина, воображаешь, что здесь круглые дураки сидят? Морочить нас вздумал? А если не терпится чахотку заполучить, так я тебя так вздую, мерзавца, что ты и в самом деле начнешь харкать кровью!

Исии сносил побои покорно. Конечно, его выдали в туберкулезном отделении. Удары, посыпавшиеся на него, сокрушили в прах все, все надежды.

Санитар, знавший, как видно, приемы дзюдо, ухватил Исии за ворот и рукав халата и пинком опрокинул на койку.

Кадзи, застыв в дверях, молча наблюдал эту сцену.

Первым не выдержал Тангэ.

— Эй, ты, не знаешь, что ли, как положено обращаться с больными? — бросил он незнакомому санитару.

Тот сначала растерялся. Но когда увидел на табличке на койке Тангэ всего-навсего: «Рядовой 1-го разряда», весь побагровел.

— Санитар, конечно, старше по званию, чем рядовой, — не дав ему опомниться, продолжал Тангэ, — а все же не больно-то задавайся! Хочешь наказать — наказывай по уставу. Да только ничего ты с ним не сделаешь, разве что отправишь до времени обратно в часть. Или, может, ты намерен изуродовать человека, чтоб он в строй не годился? Что ж, валяй, но только учти: на вечерней поверке вся палата против тебя покажет!

Вмешался Мидзугами. На него было жалко смотреть. Чуть не силой он стал тянуть санитара из туберкулезного отделения к дверям.

— Не знаю, в чем провинился Исии, — продолжал Тангэ, обращаясь теперь к Мидзугами, — но, видно, виноват, раз господин санитар так обозлился. А только скажи ему, пусть он действует, как положено. Здесь больные, понятно? И издеваться над собой мы не позволим!

К этому времени сочувствие всей палаты было уже полностью на стороне Тангэ.

Мидзугами кое-как удалось увести незнакомого санитара. Кадзи подошел к Тангэ. Тот встретил его улыбкой.

— Такая уж натура дурацкая… Знаю, что себе же во вред действую, а не могу сдержаться.

— Ты поступил замечательно! — сказал Кадзи.

— Какое там замечательно! Выпишут раньше срока. И меня, и этого Исии — вот и все.

Исии лежал, скорчившись на своей койке, обхватив голову руками.

6

Когда Кадзи отворял дверцы котла, подвал утопал в горячем пару.

За окном летний зной уже сменился осенней прохладой. Заметно побурела густая зелень тополей во внутреннем дворике госпиталя. Август, а там и осень… За осенью по пятам шагала зима. В лучах заходящего солнца серебрилась листва тополей — верный знак близкого листопада.

Однообразную работу Кадзи в дезокамере изредка скрашивало появление сестры Токунага. Она приходила, чтобы сдать в дезинфекцию одежду больных. Смущаясь, они перебрасывались несколькими словами, и она исчезала. И снова Кадзи ждал ее прихода — он ловил себя на этом. Когда-то всеми его помыслами безраздельно владела одна Митико. Он и сейчас думает только о ней, но, как видно, в опустевшее сердце незаметно прокралось время. Или виной всему иллюзия, которая овладевает им всякий раз, когда рядом находится сестра Токунага? Он чувствует рядом ту же ласку и нежность, которую приносила с собой Митико.

— Что вы пишете? — спросила она однажды. — Письмо жене?

Кадзи кивнул. Он написал уже много писем, но все не решался их отправить. От Митико писем не приходило. А ведь она, конечно, пишет ему каждую неделю или хотя бы раз в десять дней. Но часть, в которой он служил, снялась с места и ушла, а может, ее и вообще уже не существует и письма Митико блуждают, не находя адресата.

Сообщать ей новый адрес он не хотел. Сколько он здесь пробудет? О том, что случилось до болезни, написать вообще невозможно. Внезапная весть о том, что он в госпитале, напугает ее. Чего доброго, примчится к нему, как в тот раз… Он был бы счастлив увидеть Митико, но ведь встреча — это каких-нибудь тридцать или сорок минут, а потом снова мучительная разлука.

— Письмо жене? — повторила вопрос сестра Токунага. — Простите, что я вмешиваюсь, но имейте в виду: запрещается сообщать, что здесь госпиталь.

— Я знаю, — Кадзи убрал начатое письмо. — Вообще ни о чем нельзя писать.

— Это вы о цензуре? Но ведь это подло! — воскликнула она, отвечая каким-то своим мыслям. — Раньше я думала, что уж где-где, а в больнице должны работать только честные и чистые люди!

Кадзи усмехнулся:

— А оказалось иначе?

— Подумайте, ведь раненые, больные — это же самые несчастные люди, правда? И потом, не по своей же воле они попали в армию! Я считала, что ухаживать за ними — благородное, нужное дело. Поэтому я и пошла сюда по собственному желанию. Наивная я была! Уж и не знаю теперь, для кого вообще устроены военные госпитали — для больных или для здоровых…

Кадзи внимательно смотрел на нее.

— Может быть, вы и правы, — сказал он. — Но для человека, побывавшего в пограничной части, здесь рай, сестра Токунага. В особенности для такого, как я. Я жил там, как еж с ощетинившимися иголками.

— Вы хотите сказать, что здесь нет муштры?

— Совершенно верно. И кроме того, здесь есть то, чего там, в казарме, вовсе не было…

— Что, например? — тихо спросила она.

— Например, здесь можно разговаривать с вами.

Сестра Токунага покраснела.

Кадзи и сам не понял, как это у него вырвалось, но теперь тоже смутился. Он отошел к котлу. Пора было разгружать. Поворачивая рукоятку, чтобы выключить пар, он оглянулся и встретил ее пристальный взгляд.

— Отойдите немного, — сказал он. — Пар очень сильный.

Он открыл дверцы и потянул на себя платформу. Камера наполнилась густым, удушливым паром. Сестра Токунага подошла и стала помогать разбирать одежду.

— А это ничего, что вы здесь? — спросил Кадзи.

— Не знаю, — не поворачивая головы, ответила она.

Не только пар мешал ему дышать полной грудью, но и какая-то внутренняя тревога. Медицинская сестра и солдат. В романе Хемингуэя между ними и могли бы возникнуть нежны чувства. Но здесь подобным чувствам не было места. Пройде несколько дней, в лучшем случае недель, и Кадзи покинет госпиталь. И вернется не домой, где его ждет Митико, а, вернее всего, опять на границу. Или же попадет в часть, которая уж ждет посадки на транспорт. На этом они и расстанутся с сестрой Токунага. Нет, здесь не было места никаким чувствам.

Он не сразу понял, почему она вдруг вся оцепенела, а когда взглянул на дверь, увидел худое, землистое лицо старшей сестры.

— Сестра Токунага, на каком основании вы самовольно оставили палату?

Токунага, потупившись, кусала губы. Подите сюда! — С этими словами старшая сестра сама двинулась к котлу. — Как прикажете понимать ваше неприличное поведение? Тайные рандеву средь бела дня, в служебное время!

— Рандеву? — Кадзи повернулся к начальнице. — Простите, что осмеливаюсь возражать вам, госпожа старшая сестра, но ничего неприличного здесь не было. И тайного свидания тоже. Сестра Токунага помогала мне по моей просьбе.

— С каких это пор назначенные на работу больные имеют право привлекать себе в помощь медсестер? Не удивительно, что со стороны это выглядит как тайное свидание!

— В самом деле? Странная логика! — Кадзи повернулся к сестре Токунага.

— Я виноват перед вами, сестра. Простите, что задержал вас.

— О нет! — сестра Токунага с решительным видом взглянула на начальницу.

— Госпожа старшая сестра, я сама зашла сюда.

— Не желаю слушать вашу болтовню. Убирайтесь отсюда! — старшая сестра указала на дверь.

Бросив взгляд на Кадзи, сестра Токунага вышла.

— Солдат, — торжественным тоном провозгласила старшая сестра, когда дверь за девушкой затворилась. — Я не имею права налагать на вас дисциплинарные взыскания, поэтому о случившемся будет доложено господину врачу, начальнику отделения!

Она так и сверлила его глазами, словно ожидая, что он станет молить о пощаде.

— Пожалуйста, поступайте, как сочтете нужным, — пересохшими губами ответил Кадзи.

— Будь я начальством, я поручал бы сестричкам только стирку да дезинфекцию больничных халатов! — весело распространялся санитар Мидзугами. Он стоял, опираясь плечом о дверной косяк дезокамеры. — А как доверишь им уход за теми, кто эти халаты носит, черт-те что получается!

Кадзи молчал, с трудом сдерживая нарастающий гнев.

— Ишь ты, оказывается, какой! С виду смирный, а на самом деле парень не промах! — продолжал зубоскалить Мидзугами. — У этой девчонки рожица правда так себе из-за веснушек, зато остальное — первый сорт. Тут вокруг нее такой кобеляж шел, да только все попусту, даже господ врачей отшила, а он на тебе!..

— Хватит, господин ефрейтор, прекратите!

Мидзугами неправильно понял выражение лица Кадзи.

— Ой болван! Ну и болван! Какой смысл влюбляться в медсестру? Только войдешь во вкус, а тебя цап-царап, и пожалуйте — шагом марш.

В тот же день вечером Кадзи услышал от Тангэ о гибели гарнизона, защищавшего остров Гуам. Это случилось около недели назад.

Койка рядом была застелена свежим бельем.

— Исии отправили в часть, — объяснил Тангэ.

Кадзи присел на опустевшую койку.

«Узкая койка, соломенный матрац…» — напевал кто-то в другом углу палаты.

Никому не хотелось обратно в часть. Даже тем, кто, попав в армию, без труда заразился атмосферой убийства. Даже они, стоило им вот так, на время оторваться от казармы, мечтали больше туда не возвращаться.

— Следующий черед мой! — усмехнулся Тангэ. — Врач, скотина, говорит, что хватит, мол, прохлаждаться — выздоровел!

— Нет, я уйду раньше… — прошептал Кадзи, Он вспомнил налитое злобой лицо старшей сестры.

7

Первым выписали Тангэ. Когда он заглянул в дезокамеру в форме, Кадзи это сразу понял. Строчка приказа — и все. Что вещи по накладной, что солдат по приказу можно отправить куда угодно.

— Мне почему-то кажется, что мы еще повстречаемся, — широко улыбаясь, сказал Тангэ.

— Не хочется говорить обычных фраз, — крепко сжимая руку Тангэ, сказал Кадзи.

— Про сестру Токунага слышал? — неожиданно спросил Тангэ.

С того самого случая в дезокамере Кадзи не видел сестры Токунага. Кадзи считал, что раз она не приходит, значит, нельзя.

— Мидзугами говорил, так что, пожалуй, правда… Ее переводят в другой госпиталь, неподалеку от меня. Вместе, вроде бы, и поедем.

Кадзи тупо уставился на дверь. Это из-за него женщину ссылают в глушь!

— Ну что ж, хорошо, хотя бы проводишь ее… — пробормотал он.

Ему хотелось броситься к старшей сестре, к этой стиральной доске, и спросить, по какому праву она распоряжается чужой судьбой. «Не торопитесь, рядовой первого разряда Кадзи! — с каменным лицом ответит она. — Вас тоже в самое ближайшее время отправят на передовую!»

— Слушай, — Тангэ замялся. — У тебя было что-нибудь с этой девушкой?

— Да уж лучше б, было! — с вызовом неизвестно кому ответил Кадзи. — Если б и вправду было, им бы это так с рук не сошло…

Тангэ только кивнул.

Она тоже пришла проститься. Кадзи как раз закрывал дверцы котла. Даже не дав ей поздороваться, он заговорил первый.

— Я знаю, — сказал он. — Вы столько для меня сделали, и вот как я отплатил вам за добро!

— Зачем вы так! — Она улыбнулась. — Какая разница, кто уедет первым. Пусть я. Все равно ведь пришлось бы расставаться.

Кадзи стоял у своего котла и молчал. Только в смятении билось сердце. Нужно было или разом высказать все, или не начинать.

Женщина держалась лучше.

— Доведется ли еще встретиться?

— Еще увидимся… — через силу улыбнулся он. — Так сказал Тангэ. И я буду верить, что еще встречусь с теми, кого хочется встретить…

Несколько минут спустя Кадзи шагал один в опустевшей дезокамере. Хотелось сжать кулаки и что было силы бить кого-то прямо по лицу. Хотелось выбежать в коридор и громко, во всю силу кричать: подлецы, негодяи!

Пинком ноги Кадзи отшвырнул деревянную скамейку. Не выключая пара, распахнул дверцы котла. Раскаленный воздух рванулся оттуда сперва прозрачной струйкой, но мало-помалу дезокамеру заволокло туманом. Туман сгущался, и вскоре все кругом потонуло в густом облаке. Температура быстро поднималась, воздух стал влажным, по лицу Кадзи побежали струйки пота. Сумасбродная выходка принесла ему своеобразное удовлетворение. Он мстил всей этой дикой, уродливой жизни и самому себе, бессильному противостоять ей. Мстил, отлично понимая всю бессмысленность своей мести…

Мидзугами отворил дверь и в испуге отпрянул. Сначала он решил, что взорвался котел. Разглядев в облаке неподвижную фигуру Кадзи, ефрейтор все-таки решился и ринулся к котлу, Он закрыл дверцы. Потом распахнул окно.

— Ты что, спятил, мерзавец?

— Так точно, спятил, господин ефрейтор! — отчеканил Кадзи, провожая взглядом уплывавшее в окно облако пара. — Сообщите в канцелярию, чтобы поскорее определили часть, в которую меня назначают!

8

Кадзи все не выписывали. Ведь так всегда бывает в жизни: чего хочешь, то не дается, чего не хочешь — на, получай!

Кадзи, правда, не рвался в часть. Солдатская жизнь осточертела ему. Казарма — одно это слово внушало отвращение. Просто он стремился переменить обстановку. После того как из его жизни разом исчезли Тангэ и сестра Токунага, дни потянулись пустые.

Мидзугами не стал докладывать о его выходке и оставил Кадзи работать в дезокамере. Рядовой — удобный подчиненный, им можно помыкать, как угодно, — так решил ефрейтор Мидзугами.

От тоски выручило письмо Митико. Письму пришлось долго блуждать по просторам Маньчжурии, прежде чем оно попало к адресату. Вскоре пришли еще письма, одно за другим, все с давними датами. Кадзи читал их с жадностью и решился наконец отправить ответ. Удивительное дело! Сердце было полно, но от того ли, что они с Митико слишком давно расстались или от чего другого, только чувства никак не укладывались в слова. Фразы получались сухие, холодные. Наконец пришло ответное письмо Митико — первое письмо, адресованное на госпиталь.

Он не хотел волновать ее, писала она, но своим молчанием причинил только больше тревоги. Неужели ему это непонятно? — упрекала она. — Разве их клятва делить и страдание, и боль — пустые слова, случайно сорвавшиеся с уст?

…Я думала, что с ума сойду, если не подыщу себе какого-нибудь занятия, — писала Митико. — И вот уже несколько дней, как я устроилась на работу в регистратуру местной амбулатории для рабочих. Регистрирую карточки больных, иногда помогаю сестрам. Работа временная, не знаю, долго ли я смогу пробыть здесь, но ты часто ходил в эту амбулаторию, и многие тебя помнят. Китайский врач, господин Сяо, оказывается, хорошо знает тебя по твоей работе на руднике. Он часто говорит: «Вот так ходил господин Кадзи, вот так он разговаривал». Он замечательно подражает тебе, и я смеюсь от души. Доктор Сяо говорит, что ты непременно вернешься целым и невредимым. Вот видишь, оказывается, не я одна жду твоего возвращения. А ведь он хоть и родственной нам расы, но все-таки человек совсем другой национальности, другой страны, и к тому же вы даже не знакомы лично…

Чем больше я думаю о тебе, тем труднее почему-то представить твое лицо. Отчего это? Все время вспоминается только, как мы расставались в той маленькой комнатушке за казармой и какой ты был тогда — в военной форме и такой бледный…

Шли дни.

Положение на фронтах становилось все более угрожающим. Даже сюда, в крохотный северный поселок, затерянный в глубине континента, доносились зловещие отзвуки надвигавшейся бури.

Потом пришло сообщение о разгроме в Бирме. Япония терпела поражения не только на море, но и на суше. Недобрые вести неслись со всех сторон — все предвещало близкую катастрофу. Неделю спустя американцы высадились на Моротае и еще на одном из Молуккских островов. Это была прелюдия к сражению за Филиппины. И действительно, вскоре эта кровопролитная битва началась.

Стояла поздняя осень, с каждым рассветом все сильнее чувствовалось приближение зимы. Тополя сбросили листья, голые ветви топорщились, словно руки скелетов. Подул холодный, пронизывающий ветер.

Кадзи все работал в дезокамере. Если американцы, овладев Филиппинами и Тайванем, — зацепятся за материк и насажают здесь свои авиационные базы, Квантунская армия будет приведена в полную боевую готовность. И он снова, в который раз, думал, что рядовому 1-го разряда Кадзи гораздо безопаснее довольствоваться работой в госпитале, за тысячи миль от Филиппин, отражающих сейчас главный натиск американцев, чем попасть в какую-нибудь часть на границе. Кровь, проливаемая японскими войсками на Филиппинах, служила как бы выкупом за радость перечитывать письма любимой вдали от военной бури и, поверяя чувства перу, писать ей в ответ.

…Не хватает всего триста граммов до прежнего веса… — писал Кадзи. — Хорошо чувствовать себя снова здоровым и сильным. Питание вполне удовлетворительное. Из окна комнаты, в которой я сижу и пишу тебе, видны только верхушки тополей да серое небо. На улице, наверно, холодно, но у меня здесь тепло. Пожалуй, даже теплее, чем в других помещениях. Времени подумать, поразмыслить тоже достаточно. Короче говоря, обстановка, в которой я сейчас живу, как небо от земли, отличается от того, что ты видела. Конечно, здесь многого не хватает, но это можно возместить с помощью воображения. У меня теперь тоже есть возможность мечтать. Мы с тобой, кажется, здорово наловчились жить с помощью воображения…

— Кадзи, ступай в канцелярию! — услышал он за спиной. В дверях стоял Мидзугами. Обычно, когда Мидзугами куда-нибудь посылал Кадзи, он говорил: «Будь добр, сходи…» «Ступай!» — звучало непривычно. — Пришел приказ о твоем переводе. Напросился!

Кадзи медленно поднялся со скамейки. Бессмысленная, точно у слабоумного, улыбка блуждала по его лицу. Он стоял и не двигался. Только пальцы машинально рвали в мелкие клочки начатое письмо.

9

Казармы построили за городской чертой, в поле. По полю гулял ветер. Пограничный городок выглядел далеко не так романтично, как о том пелось в эстрадных песенках; грязный, насквозь продуваемый холодными ветрами, — какая тут поэзия. В домиках, выстроившихся рядами, жили японцы-переселенцы. Не было здесь ни предприятий, ни торговых заведений, кроме нескольких подозрительного вида лавчонок, рассчитанных на солдатские карманы. Улицы лежали такие пустынные, такие мертвые, что невольно брало недоумение: чем здесь, собственно говоря, живут люди, если они вообще живы?

Казармы, как и все жилье в городе, строились с единственной целью: получше защититься от холода. Стены ставили толстые, окна — одно название. Внутри сумрачно и угрюмо, точно на складе. И мысли не приходило, чтобы жизнь в этих стенах могла таить в себе хоть что-нибудь светлое.

За три дня, которые Кадзи провел в казарме, никто не обратился к нему, и он ни с кем не пытался свести знакомство. В просторном помещении больше половины коек пустовало. Знакомый с армейской жизнью, Кадзи рассудил, что отсутствующие, должно быть, посланы в сторожевое охранение. Впрочем, чем меньше народу в казарме, тем спокойнее. Лучше всего, когда на тебя не обращают внимания. Порой он ловил на себе неприязненные взгляды, но делал вид, что не замечает их.

Как-то раз после полудня, когда в помещении почти никого не осталось, в казарму явился младший унтер-офицер и, расположившись за столом рядом с Кадзи, принялся что-то писать. Он то и дело вскакивал, выходил, опять возвращался. При этом он непрерывно напевал себе под нос: «Прощай, Рабаул, я скоро вернусь… И слезы разлуки туманят взор…»

Кадзи не знал ни песни, ни того, оставила ли японская армия отрезанный от всего мира обессилевший Рабаул или еще держит. Хотя если удалось подобру-поздорову унести ноги, то петь следовало не о слезах разлуки, а о слезах радости…

— Ты что, из госпиталя? — поинтересовался унтер.

— Так точно.

— Повезло! — Унтер засмеялся. — А часть твою тем временем угнали на фронт?

— Так точно.

— «Прощай, Рабаул, я скоро вернусь…» А я ведаю здесь спецподготовкой, — сообщил унтер. — Обучаю солдат основам противотанковой защиты… Ля-ля-ля… «И слезы разлуки туманят взор…» На зимние учения прикатил?

— Не знаю.

— Попадешь на учения — сможешь продвинуться в звании.

Кадзи промолчал.

— Или, может, хочешь схлопотать должность полегче?

— Мне все равно.

— Чего?.. Все равно, говоришь? Это верно, пока на своей шкуре не испробуешь, не угадаешь, где лучше… — Он снова запел: — «Так будь же мужчиной, сказала она…» С виду ты слабосильный. Впрочем, по нынешним временам оно, пожалуй, даже выгоднее. По крайней мере не попадешь в инструкторы по противотанковой обороне… — Унтер-офицер засмеялся. — Хочешь, поговорю со старшим писарем? Устроит тебя на нестроевую, а? Новичку, да к тому же только из госпиталя, в строю не сладко придется, а?

К этим последним словам Кадзи отнесся серьезно. Унтер говорил правду — чужак, приблудный, прибывший в часть из госпиталя, не мог рассчитывать на снисходительное отношение.

Неизвестно, что этот унтер, повинуясь минутному капризу, наговорил писарю, может, и вовсе ничего не говорил, но спустя несколько дней Кадзи действительно вызвали к дежурному по роте.

— С завтрашнего дня заступишь денщиком к поручику Кадокуре. Явишься к нему на квартиру в девять ноль-ноль, ясно?

10

В денщики назначали солдат смирных, болезненных, в строю нерасторопных. Смирным Кадзи считаться не мог, да и вся его предыдущая биография мало подходила для этой должности, но, согласно принятым в армии представлениям, солдат, только что возвратившийся из госпиталя, еще не солдат, а так, отброс. Видимо, поэтому ротный писарь и решил сплавить новичка в денщики, благо прежнего пора было возвращать в строй.

Кадзи принял новое назначение без особых переживаний. Может, оно и лучше, сказал он себе, чем попасть, например, в конюшню.

Прежний денщик поручика Кадокуры встретил его неприветливо, держался недружелюбно, ничего толком не объяснил но работе. Потом все-таки разговорился. Кадзи слушал и запоминал разные мелочи, касающиеся его новых обязанностей. Денщик злился на него за то, что по милости Кадзи ему придется участвовать в зимних маневрах. Что ж, это можно было понять. Когда мороз пробирает до костей, никого не обрадует перспектива провести почти три недели в открытом поле.

Под конец прежний денщик все же, как видно, смирился с неизбежным и, уже прощаясь, отозвал Кадзи на задний двор.

— У здешней хозяйки характер ужас до чего подозрительный, — шепнул он.

— Если что-нибудь пропадет, все готова свалить на денщика, так что держи ухо востро. Сестра поручика — красотка на загляденье. Но капризная — сил нет. Сам черт не разберет, что у нее на уме. А если бы не нрав этот поганый, так, кажется, рад бы ножки ей целовать…

— А сам?

— Поручик?.. Известное дело, офицер. — «Сам не знаешь, что ли?» — звучало в этих словах. — Чтобы тебя, денщика, офицер за человека считал, об этом ты и мечтать забудь. Денщик, брат, это еще похуже прислуги.

Кадзи усмехнулся.

— А все же здесь лучше, чем на зимних учениях?

— Ну… Это уж и говорить нечего…

Первое замечание от супруги господина поручика Кадзи получил в тот же день. Проступок состоял в том, что он израсходовал для ванны слишком много дров. Уголь оказался мелким, одна пыль, и, чтобы растопить поскорее, Кадзи подложил побольше поленьев. По мнению госпожи Кадокура, это свидетельствовало о том, что Кадзи «не понимает, какие трудности переживает страна».

— Если будешь так относиться к службе, не бывать тебе ефрейтором! — заявила она.

Оторвав взгляд от огня, Кадзи посмотрел на белое лицо с чуть тяжеловатым для женщины подбородком. Совсем еще молодая, немногим больше двадцати лет. Свежая, холеная женщина.

— Впредь буду экономить, госпожа.

— Да, но имей в виду, я не допущу отговорок, будто из-за экономии дров вода медленно нагревается. Солдаты вечно норовят отлынивать от работы. В моем доме это не пройдет!

С этого дня от Кадзи трудно было услышать что-нибудь, кроме «слушаюсь» и «понятно». Внешне он казался усердным, работал «исправно», так что замечаний получать больше не приходилось. Но трудился он так прилежно с утра до вечера вовсе не для того, чтобы доказать свою «преданность» и «усердие», которого требовала супруга поручика. Просто он понял, что во избежание выговоров и замечаний надо проявлять инициативу и находить себе занятия одно за другим, не дожидаясь напоминаний.

— Молчаливый, угрюмый, но работает хорошо, — признала госпожа Кадокура. Казалось, она довольна старательным денщиком.

Но Какуко, сестра поручика, с сомнением покачала своей красивой головкой.

— С виду он смирный, а что у него на душе — не поймешь…

— А что? — поручик взглянул на сестру. — Мне говорили, он был на подозрении в той части, где служил раньше. Ты тоже что-нибудь заметила?

— Нет, ничего определенного. Но мне почему-то кажется, что в душе он нас презирает… Даже интересно иметь такого денщика!

— Что ж тут интересного? — Поручик строго посмотрел на нее. — Денщик осмеливается презирать семью офицера… Это тебе интересно, что ли?

— А что? Он же не слуга, которого мы нанимаем за свои деньги. Вы тоже, братец, когда получаете приказ от командира батальона или другого начальника, тоже, наверно, думаете в душе: «Чтоб тебя черт побрал, болван!»

— Никогда в жизни так не думал! Приказ есть приказ.

— Нет, думаете! — девушка весело рассмеялась. — Знаете, что нельзя, а думаете!

— Послушай, что я скажу, и хорошенько заруби себе на носу! Я понимаю, тебе здесь скучно. Но это не означает, что тебе позволено забывать о чести и достоинстве офицерской семьи. Никаких фамильярностей с денщиком, слышишь?

— Очень нужно! Просто я сказала, что такого денщика даже интересно иметь в услужении. «Слушаюсь, госпожа!», «Понял, барышня!» А сам небось злится в душе.

Денщик — тот же лакей, это Кадзи понял. И слова императорского эдикта: «Приказ командира да будет для вас моим приказом!» тоже понял. А вот то, что денщик обязан выполнять не только личные поручения офицера, но и полностью обслуживать членов его семьи, — это уже выходит даже за рамки высочайшего эдикта — нерушимой заповеди армейской жизни. Человеку, ставшему профессиональным военным и получающему за это жалованье от государства, должен прислуживать без какого-либо вознаграждения другой человек, которому то же государство силой навязывает только одно — воинскую повинность! Кадзи возмущался. Кто они такие, офицеры? В чем их доблесть? Дармоеды, паразитирующие за счет казны! Так думал он. И если Какуко сумела уловить его настроение, это говорило о том, что девушка неглупа.

Госпожа Кадокура называла его «денщик». Без злобы, просто с сознанием собственного превосходства. Привычное, казенное обращение. Странное дело, думал Кадзи, стоит женщине, проделав положенные формальности, заделаться офицерской женой, как она становится неизмеримо выше солдата и принимает это как должное. В свою очередь супруга господина поручика пикнуть не смеет перед женой командира батальона — и тоже воспринимает это как должное.

Сестра поручика была несколько иной. Но в том, что солдата нельзя считать за равного, они сходились,

Как-то раз, когда Кадзи колол дрова на заднем дворе, его окликнул соседский денщик.

— Слышь, мой рассказывал утром — не мне, конечно, — что на Филиппинах дела плохи, так что после Нового года нашу часть тоже, чего доброго, перебросят на фронт.

Кадзи попалось суковатое полено. Он замучился с ним. Наконец с маху расколол его надвое.

— Никуда нас не перебросят.

— Твой поручик сказал?

— Нет, это я сам так думаю.

— Чего-о? Ты-ы? — собеседник выглядел озадаченным.

Кадзи засмеялся.

— Моего мнения, выходит, и слушать не стоит?

— Я не в том смысле…

— Вот ты говоришь, перебросят на Филиппины… А как, спрашивается? Пешком или по железной дороге? Не доберешься, нет туда дороги. А на море полностью господствует противник, и все наши транспорты отправляются прямиком к Будде. На такую глупость, думаю, не пойдут. Это во-первых…

Собеседник с понимающим видом кивал.

— Пока переправят нас отсюда, с крайнего севера, из Маньчжурии, на Южный фронт, там, пожалуй, и бои закончатся. Это во-вторых.

— А в-третьих?

Колеблясь с ответом, Кадзи поставил еще одно полено и снова взмахнул топором.

— Я и так уж лишнего тебе наболтал… Тебе газеты удается читать?

— Иногда. Тайком от хозяйки, бывает, смотрю. А что?

— Читал на днях? Сталин будто сказал, что рассматривает Японию как агрессивное государство…

— Нет, не читал… А как это понимать?

— А так, что сейчас между СССР и Японией имеется договор о ненападении. Не называют агрессором, если отношения нормальные, правда?

Сосед снова понимающе закивал.

— А тогда, брат, не до Филиппин будет. Того и гляди, здесь каша заварится…

— Значит, надо так понимать, что и здесь у нас тоже бои начнутся?

— Я только говорю, что сейчас отсюда войска не снимут. Разве что на Тихоокеанском театре произойдет что-нибудь совсем невероятное… А вообще-то в любом случае дело — дрянь. Если на юге станет туго, так и на севере легче не будет. Как ни верти, все крышка!

— Ну, ты это… — сосед-денщик испуганно замотал головой. — А не выйдет ли приказа денщикам сопровождать офицерские семьи на родину? А там бы и демобилизоваться, а?

Кадзи расхохотался.

— Денщик! — позвали его с веранды. — Денщик, туфли подай!

Туфли, начищенные с утра, стояли на полке для обуви в прихожей.

«Рук у тебя нет, что ли!» — чуть не сорвалось у Кадзи.

Какуко, озорно прищурившись, внимательно следила за ним. Чувствуя на себе этот взгляд, Кадзи с размаху вогнал топор в полено и пошел в прихожую.

Она ждала его на пороге. Совсем рядом, на полке, красовались ее туфли. Кадзи взял их и аккуратно поставил перед ней, носками вперед.

— Зашнуруй! — приказала девушка.

Нагнувшись, Кадзи стал завязывать шнурки. У нее были стройные ноги, Кадзи почти касался их. Именно то, что они были красивые, стройные, злило Кадзи.

— Отвори! — Кивком головы девушка показала на дверь.

Он распахнул дверь. Девушка засмеялась.

— В первый раз, поди, приходится завязывать шнурки женщине?

Кадзи ответил, как всегда, ровным, бесстрастным тоном:

— Других приказаний не будет?

— Будут! — Голос девушки звучал все более вызывающе. — Я оставила чулки в ванной, постирай!

Кадзи посмотрел на нее.

— Армейские звания — шелуха, барышня! Скоро, очень скоро вдребезги разлетится весь этот порядок, при котором вы так удобно устроились наверху. Останутся просто люди, люди без погон! Что сохранится тогда от вас? Чем вы сможете похвалиться?

Девушка внезапно нахмурилась, глаза сердито блеснули. Она резко повернулась и вышла.

В этот день ему так и не удалось наколоть дров. Минут через пять позвала хозяйка.

Кадзи поспешил на кухню.

— Послушай, ты убирал здесь утром? — спросила она.

— Так точно.

— Здесь на полке лежали деньги, пять иен. Где они?

— Не знаю. Я денег не видел.

— Не видел? Странно! Я твердо помню, что положила их вот сюда. Утром, когда я расплачивалась с торговцем, не нашлось под рукой мелких денег, я пошла за мелочью в комнаты, а крупные положила сюда. Сейчас вспомнила — а их уже нет! Кроме тебя, тут никого не было!

— Может быть, барышня видела?

— Она не могла взять без спроса. — Кадзи прочел подозрение во взгляде женщины. — Просто руки опускаются… Всякий раз, как меняются денщики, обязательно что-нибудь пропадает…

— Вы хотите сказать, что эти деньги взял я? — спросил Кадзи, стараясь говорить как можно спокойнее.

— Молчать! Это еще что? — взвизгнула она. — А глядит как, скажите на милость! Я просто спрашиваю, не видел ли ты, вот и все!

— Я ответил госпоже, что не видел.

— Странно! Кто же мог взять эти деньги, кроме тебя? Ну хорошо, довольно. Ступай работай. Не хочется рассказывать о таких вещах мужу, но, если в доме начинают пропадать деньги, придется, как видно, сказать!

Кадзи почувствовал, что бледнеет. Он хотел сдержаться, но было уже поздно.

— Ваша воля подозревать меня, — сказал он. — Я солдат и получаю в месяц всего пятнадцать иен жалованья, но в ваших бумажках не нуждаюсь, будь это десять или даже пятьдесят иен! Фирма, в которой я служил до призыва, выплачивает моей семье пособие больше, чем жалованье господина поручика! Я просил бы вас впредь помнить об этом!

Кадзи повернулся и вышел.

Когда ледяной ветер охладил его разгоряченное лицо, он подумал, что говорил, пожалуй, слишком резко. И все-таки гнев душил его. Чтобы баба издевалась над ним, как там, в казарме, старослужащие, — это уж слишком!.. Поручик напишет на него, это ясно. А что, если набраться решимости и высказать ему откровенно все, что он думает о нем и его супруге?

Складывая дрова в поленницу, Кадзи кренился, старался крепиться. Сначала госпиталь, теперь это… Он бессильно плывет по течению. А раз так, нечего бояться, пора избавиться от вечного унизительного страха.

11

— И ты выслушала все это молча? — поручик Кадокура, нахмурившись, взглянул на жену. Стоявшая перед ним бутылка сакэ — его обычная вечерняя порция — была уже наполовину пустой.

— Но у меня ведь не было прямых доказательств… — она досадливо сжала губы. — Я подумала: а вдруг и вправду деньги взяла Какуко?

— Понятно. Речь сейчас не об этом. — Поручик наклонил бутылку и вылил в чашку остатки.

— Денщик! — крикнул он. — Подай-ка бутылку!

Сегодня бури не миновать — понял Кадзи.

— Можешь не греть, неси живо!

Кадзи взял бутылку и, не входя в комнату, протянул ее через порог. Подносить мужу сакэ — обязанность жены.

Она протянула назад руку, взяла у Кадзи бутылку и, чуть повернув голову, процедила:

— Можешь идти!

Кадзи еще расслышал, как поручик сказал:

— Не брал он у тебя этих денег. Ты ее-то спрашивала?.. Что ж, хорошо, если так. Остальное можно не слушать.

Кадзи занялся уборкой.

— Никогда ты ничего не умеешь, — продолжал поручик. — Вот и получается, что тебе даже денщик дерзит. А это подрывает мой авторитет! Пойми ты, дело вовсе не в этих деньгах, а в том, что солдат говорит с тобой как с равной, больше того — тоном превосходства!

Супруга поручика молчала. Поручик прихлебывал сакэ. В доме царила тишина.

Вернулась Какуко, и Кадзи слышал, как поручик позвал ее, как ее спросили, не видела ли она пяти иен, оставленных на кухне.

— Ах, те пять иен! — она рассмеялась. — Ну да, я воспользовалась ими заимообразно. Представить господину поручику объяснительную записку? Ну хорошо, хорошо, так и быть, согласна просить прощения. Извините…

— Ну нет, на этот раз извинениями тебе не отделаться! — возмутилась супруга поручика.

— Да что случилось?

А то, что солдат оскорбил жену офицера! Дескать, жалованье у твоего мужа мизерное, ну и помалкивай!

Какуко не столько возмутилась таким неожиданным оборотом дела, сколько загорелась нескрываемым любопытством. Поручик, словно он подавал команду перед строем, гаркнул:

— Денщик!

Кадзи понял, что заблуждался, считая утренний инцидент исчерпанным. Как видно, ему все-таки предстоит нахлобучка.

— Войди! — приказал поручик.

Кадзи вошел и опустился на пол у порога.

— Ну-ка, повтори, как ты обругал госпожу. Любопытно послушать!

— Я не ругал госпожу, — ответил Кадзи.

— Обмолвился неосторожным словом, так?

Кадзи видел, как Какуко вся насторожилась, даже подалась вперед от любопытства, как ребенок, впервые столкнувшийся с чем-то странным, невиданным.

— Это меня оскорбили, обвинив в поступке, которого я не совершал, — сказал Кадзи.

— Если старший по званию требует от солдата ответа в связи с возникшим подозрением, это не оскорбление! — заявил поручик.

Старший по званию? Это госпожа поручица, что ли? — Кадзи невольно улыбнулся, поняв весь комизм ситуации.

— Правда, что у местного населения в ходу такие прозвища для младших офицеров, как «попрошайка» и «голытьба»? — спросил вдруг поручик.

Самые распространенные выражения, — подумал Кадзи.

— Не слыхал, господин поручик.

— Врешь. Сам, наверно, считаешь нашего брата голытьбой, у которой денег на обед не хватает! Я знаю! Мечтаешь небось вернуться на гражданку, огребать свое жалованье и посмеиваться над офицерами! Это у тебя на уме? Болван! — Поручик поставил стаканчик на стол и уставился на Кадзи. — Или ты не понимаешь, что примечание о твоей политической неблагонадежности пойдет за тобой повсюду, где бы ты ни служил? Какой же ты красный? Ты просто-напросто пустой, жалкий интеллигентишка, вот ты кто! Красные использовали тебя, пока ты был им нужен, а потом бросили на произвол судьбы, вот и все. Но клеймо, которое ты заработал, останется на тебе на всю жизнь! Можешь ты понять, что будет, если такой субъект оскорбит офицера — или будет считаться, что оскорбил, это одно и то же, — можешь ты это понять или нет?

Кадзи промолчал. Что толку говорить, когда тебя не считают за человека, за равного.

— Случись это в доме у какого-нибудь другого офицера, ты бы уже давно был наказан, — продолжал поручик. — А ведь на улице ох как холодно!.. Но я этого делать не стану. Я не настолько мелочен, чтобы пользоваться старшинством в звании. Вот видишь, офицер, которого ты презираешь, тебя же оберегает! А? Что ты на это скажешь?

— Он поблагодарит, если у него есть совесть, — вставила жена поручика.

— Можешь не благодарить! Да и не захочешь, наверно. В конце концов, ты ведь тоже мужчина. Но я еще раз напоминаю, что выгораживаю тебя не как человека, а как денщика, находящегося в моей власти. На гражданке можешь быть кем угодно — директором, важной персоной, а сейчас ты всего-навсего мой денщик! Работаешь ты как будто исправно, в этом отношении у меня к тебе претензий нет. Срок службы денщика согласно уставу знаешь?

— Устав внутренней службы гласит: «Солдата разрешается использовать на должности денщика не более трех месяцев…»

— Правильно. Только имей в виду, что я тебя, денщика поручика-«попрошайки», могу и до истечения срока со свету сжить, заруби себе это на носу!

Не хочет отправлять его, опасаясь, как бы не подумали, что поручик Кадокура не сумел приструнить собственного денщика, соображал Кадзи. Или же боится, что Кадзи пошлют к другому офицеру и пойдут сплетни о том, что жена поручика Кадокура — подозрительная, глупая, жадная… А может, этот любитель нравоучений рассчитывает таким способом одержать моральную победу над человеком, питающим к нему враждебные чувства? Если так, то понапрасну старается! Для Кадзи служба в денщиках только средство избавиться от казармы.

— Так помни же свое место и впредь попридержи язык! — торжественно закончил поручик. — Больше тебе спуску не будет! Можешь идти.

12

Закончились бои на острове Лейте, центральном участке сражения за Филиппины. Правда, в приказе командующего японскими войсками, генерала Томофуми Ямаситы, говорилось, что «японские вооруженные силы будут и впредь осуществлять в этом районе тактику перманентной обороны, создавая тем самым предпосылки для будущего контрнаступления». На деле, преодолевая разрозненное сопротивление японцев, американцы продвигались к Маниле. Сражение за Филиппины было по сути проиграно. Зона военных действий разом приближалась к Японии.

В Маньчжурии, где тот же Томофуми Ямасита еще год назад командовал Пятой полевой армией, царила жестокая зима. Вторая военная зима для рядового 1-го разряда Кадзи, второй год его солдатской службы.

Пограничные части Квантунской армии не знали тревог, кроме учебных. Кадзи все еще служил денщиком, когда после мощной артподготовки американцы высадили семидесятитысячный десант на острове Лусон. Снова — уже в который раз! — превосходящее материальное обеспечение американской армии развеяло в прах упования японцев, построенные на детской вере в легенды. И все-таки главная ставка продолжала военные действия, ибо не только армия, но и гражданское население слепо верило, что где-то, у какой-то определенной черты американцев остановят и отбросят назад. И мало кто при этом задумывался, что затягивание войны только наращивает масштабы трагедии.

И если в то утро, когда поступило сообщение о высадке американцев на Лусоне, сердце поручика Кадокуры впервые сжалось от мрачной мысли о возможном поражении — впервые в то утро, — то объяснялось это молодостью поручика, слепой верой в силу японского оружия… И все-таки он одним из первых задумался над возможностью поражения, во всяком случае раньше многих своих сослуживцев.

Что думает о положении на фронте его превосходительство генерал Тэраути? Эта мысль не давала за завтраком покоя поручику Кадокуре. Задать такой вопрос начальству он не смел, да и что те могли ответить? Начальство… Кто из офицеров, служивших на советско-маньчжурской границе, мог сказать, почему в самый разгар боев за остров Лейте генерал-полковник Тэраути перенес штаб своей армии из Манилы в Сайгон, хотя действовал при этом вопреки указаниям ставки? Откуда им было знать, какая неразбериха царила в отношениях между командованием частей, штабом армии и верховной ставкой!

— Если в ближайшее время не начнется мощное наступление, потом может быть слишком поздно… — пробормотал поручик.

Супруга поручика раз и навсегда взяла себе за правило не вмешиваться в обсуждение вопросов политики и войны. Она молча прислуживала мужу за завтраком. Но у бойкой Какуко на все имелись собственные суждения.

— А может быть, уже и сейчас поздно! — бросила она. — Хорошо, что у нас здесь, в Маньчжурии, нет войны. Правда, братец?

— Если бы здесь начались военные действия, они проходили бы не так, как на Филиппинах. Квантунская армия — самая сильная и непобедимая в мире, — сказал поручик.

— Это ты так внушаешь солдатам?

— Разумеется.

— А как же Халхин-Гол?

Он не в ответе за горькую чашу Халхин-Гола. Хотя нет никаких гарантий, что это не повторится здесь в будущем, и сознавать это неприятно.

— Не болтай глупостей! Мы вовсе не терпели там поражения. Армия собиралась перейти в грандиозное контрнаступление, когда заключили это перемирие! И вообще чего ты суешь нос не в свои дела! Что ты понимаешь? Ты знаешь, насколько возросла мощь Квантунской армии после «Особых маневров»? Неужели ты не понимаешь, что именно поэтому Советы и сунуться к нам боятся! А тебе я вот что скажу: чем день-деньской бить баклуши и попусту вертеть задом, о женихе подумала бы, подцепила бы какого-нибудь офицера.

— Ну уж нет, мне вовсе не хочется оставаться вдовой! — рассмеялась Какуко, но внезапно посерьезнела. — Непобедимая Квантунская армия… Ну, и до какой степени на нее можно полагаться? Сможет она действительно обеспечить безопасность всем нам, гражданским?

Поручику Кадокуре хотелось знать, что сказал бы на это командующий Квантунской армией генерал Отодзо Ямада. Поручика все утро мучило желание обратиться с таким вопросом к начальству.

— Я офицер боевой части, — отрывисто произнес он. — Под перекрестным огнем противника мне недосуг думать о всяких обывателях, пуще всего боящихся потерять свое барахло!

Слова поручика можно было понимать как угодно — как свидетельство героизма или безответственности, но они вполне отвечали духу армии. Армия, созданная для агрессии, не может служить защитой народу, даже если волей обстоятельств вынуждена из захватнической превращаться в оборонительную. Восемь месяцев спустя Квантунская армия полностью подтвердила это.

Для себя супруга господина поручика стирала сама. Вся остальная стирка входила в обязанности денщика. Кадзи стирал чуть не каждый день. Со стороны могло показаться, что он усердствует, но это только со стороны… Свое собственное белье он стирал всегда в первую очередь, хозяйское — мял ногами. Очень скоро с ног Кадзи совершенно сошли мозоли и грязь, въевшаяся в кожу чуть не с первых дней армейской службы.

…Сегодня мять белье ногами нельзя. Явилась Какуко и не уходит, стоит рядом и смотрит. Она и не собиралась проверять, как он стирает. Просто она испытывала своеобразный интерес к этому денщику. В нем было что-то непохожее на тех солдат, к виду которых она привыкла в доме брата. Он нисколько не заискивал перед ними. В прошлый раз он вежливо подал Какуко туфли и даже завязал шнурки. Она готова была объяснить эту покорность тем, что стосковавшийся по женщинам солдат рад услужить красивой девушке. Эта мысль приятно щекотала ее самолюбие, хотя в глубине души она и сама понимала, что нет ему до нее никакого дела. Посмотрим, решила она, как он будет при ней стирать ее же белье, какое у него будет при этом лицо?

Кадзи с безразличным видом брал из мыльной пены одну вещь за другой, простирывал и отбрасывал в сторону.

Какуко засмеялась:

— Вы для своей жены тоже стирали?

— Нет.

— Почему же? Ведь стираете же вы белье совсем посторонней женщины!

Кадзи не мог понять, что ей нужно.

— У моей жены есть руки, — бросил он.

— То есть как это понимать? — зрачки Какуко угрожающе вспыхнули.

— Просто — как я сказал, так и понимать.

— Понятно! — голос звучал тихо, но напряженно. — Вы хотите сказать, что я просто-напросто паразитка, да?

Кадзи поднял голову. Ну вот, теперь она раскричится! Счастье еще, что жена поручика ушла в гости.

— Отвечайте же! — упорствовала Какуко. — Дома никого нет, можете говорить, что хотите. Отвечайте, если не трусите!

— Я не намерен обсуждать ваши поступки и вообще высказываться на ваш счет. Достаточно того, что вы сами понимаете…

— Скажите, как он высокопарно выражается! — Теперь она подошла вплотную к Кадзи. — Вы слишком много о себе воображаете, вот что я вам скажу! Трус, только болтать умеете!

У Кадзи скривились губы. Он сдерживал ярость. Ей, наверно, показалось, будто он иронически усмехнулся, потому что, схватив еще не отжатое полотенце, она замахнулась на него. Но до лица Кадзи долетели только мыльные брызги — он перехватил занесенную руку и сжал с такой силой, что она побелела.

— Вот так, — сказал он и отпустил ее руку. — А в остальном вы совершенно правы. Да, я трус…

— У-у, медведь! Больно… — пожаловалась она, потирая запястье. — Так бы и поколотила тебя, честное слово!

— Хватит! — тихо произнес Кадзи. — Меня и так колотили достаточно, и притом без всякого повода. Вы-то не военный человек, так хоть вы меня поймите. С поручиком и его семьей я связан чисто случайно, наши отношения определяются приказом, а не человеческими чувствами. Завтра выйдет новый приказ, и мы расстанемся; вы пойдете своей дорогой, я — своей… И на этом наше знакомство, извините, закончится. — Он замолчал и принялся за стирку.

Она, тоже молча, стояла рядом.

Кадзи снова поднял голову и добавил, на этот раз более мягко:

— Не знаю, что именно вам не нравится во мне. Я учился в институте не для того, чтобы стать денщиком, и никогда не собирался служить в солдатах… Война до основания разрушила все человеческие порядки…

Она слушала, широко раскрыв глаза, не мигая. А затем сказала все-таки с вызовом в голосе, наверно, чтобы показать, что не желает сдаваться.

— Ладно, я не скажу брату, что вы чуть не сломали мне руку.

— Да, пожалуйста, не говорите. И больше не мучайте денщика, хорошо? — улыбнулся ей Кадзи.

13

На следующий день, когда они снова остались одни в доме, Какуко позвала его и приказала выгрести золу из печки.

— Я могла бы сделать это сама, но зачем, раз есть денщик? — сказала она.

Кадзи промолчал. Он вдруг вспомнил Митико, как она, повязав голову полотенцем, вот так же выгребала золу, и у него защемило сердце. Кажется, нехитрое дело, а как много в нем смысла! Какая огромная разница между золой от огня, согревающего твой дом, и золой в чужом очаге!

— Брат ужасно нервничает, — заговорила Какуко, наблюдая за движениями Кадзи. — Он места себе не находит, с тех пор как американцы высадились на этом Лусоне. На словах он по-прежнему хвастает, что Квантунская армия самая огромная и могучая в мире… А вдруг — разумеется, это только предположение — вдруг Советская Армия тоже окажется сильнее нас?..

Кадзи собрал золу в ведро, подложил угля и только тогда повернулся к девушке.

— Что это, проверка? Господин поручик сообщил вам о моей неблагонадежности, и вы решили испытать меня?

— Да нет же! Просто мне кажется, что вы не считаете Квантунскую армию самой сильной. Вот я и спрашиваю…

— Из чего вы так заключили?

— Из того, что у вас достало храбрости совершенно спокойно заявить мне, что между нами нет и не может быть никаких человеческих отношений.

Разговор принимал неожиданный оборот. Что у нее на уме, у этой девушки?

— Самая сильная армия… Такой вообще не бывает. — Кадзи встал и поднял ведро. — Солдаты воюют, как предписано полевым уставом, вот и все. А суждения в большем масштабе выносит его превосходительство генерал Ямада.

— Слушайте, — ее лицо неожиданно приняло таинственное выражение, — признайтесь, вы соскучились по жене? Хочется повидать ее? Я к тому, что неизвестно ведь, что нас ждет впереди.

Кадзи поставил ведро на пол.

— Вот вы сказали вчера, что война разрушила все человеческие порядки… У меня брат офицер, и я не испытала этого на себе. Но будь у меня возлюбленный в армии, я, наверно, рассуждала бы так же, как вы. Дома я боялась, что меня заберут на трудовую повинность, вот и удрала сюда, к брату. А теперь думаю: случись здесь что-нибудь, что тогда? Не лучше ли уехать обратно в Японию, к маме?..

— Да, лучше вам уехать. Как бы ни повернулись события, здесь чужая страна.

— Так вот, сделать вам напоследок подарок от паразитки? — Лицо Какуко разгорелось от возбуждения. — Хотите, я вызову сюда вашу жену? У нас в доме вы сможете свободно встречаться.

Лицо Кадзи, на мгновение просиявшее, снова обрело непроницаемое выражение.

— Спасибо вам, но это лишнее. Вы хотите облагодетельствовать слугу… А вы подумали о моей жене? Хотите, чтобы она страдала, увидев меня в денщиках?

— Он снова поднял ведро и направился к двери. «Митико, я мечтаю о встрече с тобой, но пусть эта встреча будет не здесь!»

— Постойте! — в голосе девушки звучала обида. — Я предложила это из самых лучших побуждений.

— Я верю, верю в ваши добрые чувства, — ответил Кадзи. — Но у нас с вами слишком разное положение и слишком разное отношение к жизни.

14

Если б Кадзи и согласился, ему все равно не удалось бы встретиться с Митико. Началась генеральная перегруппировка войск в Маньчжурии.

Поставленная перед необходимостью укрепить оборону Японских островов, ставка приняла решение о переформировании частей, расположенных вдоль советской границы. Квантунская армия должна была пополниться вновь сформированными дивизиями, большая же часть войск, ранее находившихся на границе, подлежала отправке в Японию. Говорили, что в Японию перебрасывалось около трети оружия и значительная часть командного состава.

В подразделениях отбирали солдат для пополнения вновь сформированных дивизий.

В тот вечер, когда Кадзи вернулся в казарму, списки предназначенных к переводу были уже готовы, и в сумрачном помещении царила предотъездная суета. Солдаты в полном обмундировании поспешно и молчаливо заканчивали сборы, и Кадзи тоже внутренне приготовился. Подозрительный в политическом отношении солдат, да к тому же «приблудный», из госпиталя, несомненно, подлежал отправке в первую очередь. С точки зрения армейских порядков это было даже закономерно.

И действительно, его сразу же вызвали. В канцелярии зауряд-офицер, подпрапорщик пехоты, объявил ему об отзыве с должности денщика и о переводе в другую часть.

— Получи обмундирование и собирайся. Отправка в четыре утра.

— В какой пункт следуем? — спросил Кадзи.

— Поступишь под команду начальника эшелона. Остальное не твое дело. Все, можешь идти.

В вагоне — как в сарае. Битком набитый солдатами поезд бежал вперед — никто не знал куда. Привезут в какой-нибудь порт, погрузят на транспорт и отправят на Южный фронт. Или в Японию? В первый день их везли словно бы на юго-запад, но потом и этого нельзя было определить. Окна были задраены, поезд то и дело останавливался, поворачивал, менял направление, это мешало ориентироваться,

Даже толки о том, что их, возможно, везут в Японию, больше не радовали. Куда бы ни везли, все равно война — мысль об этом омрачала сознание.

Разговор перешел на жратву, толковали о женщинах. Постепенно люди оживились. Но чем бодрее звучали голоса и раскаты смеха, тем в сущности бессмысленней становилась беседа. Ведь, пожалуй, никому не удастся полакомиться всей этой жратвой, о которой они говорили, и никакая женщина больше не будет принадлежать никому из них. И если даже в прошлом кому-то довелось есть самые вкусные в мире блюда и наслаждаться любовью первой красавицы поднебесной — к чему все это сейчас? Сейчас они всего лишь составная часть материального обеспечения армии, необходимая для военных действий, которая транспортируется с одного места на другое, и все для одной цели.

И опять людьми завладела все та же неотступная, тревожная мысль: куда их везут?

— Хоть бы сказали куда! Все равно сообщать об этом некому! — проворчал кто-то рядом с Кадзи.

— Похоже, что не очень далеко… — неуверенно ответил Кадзи. — Едем почти двое суток, скорость вроде небольшая, то и дело подолгу стоим. Вот только никак не пойму — на север едем или на юг…

— Мороз, так что одно по крайней мере ясно: до южных морей далеко! — сказал другой, сидевший спиной к Кадзи.

— Южные моря… — послышался чей-то мечтательный голос. — Эх, попасть бы туда напоследок…

— Все равно умирать, так хоть прокатиться за границу на казенный счет, а? — подхватил тот, что сидел спиной к Кадзи. — Ни разу не доводилось погулять с иностранкой… А хорошо бы разок попробовать! На юге, говорят, бабы горячие…

— Да, а тут в самый интересный момент пожалует в тебя гаубичный снаряд…

— И получится, как в песне поется: «Ах, он погиб, не вернется наза-а-а-д…»

Хохотали. Кадзи сидел молча, обхватив колени руками. Север, юг… Все равно этот поезд — эшелон смерти. Переформирование частей означает, что Квантунская армия разворачивается в боевые порядки, готовится к боям. Кадзи уткнулся лицом в колени. Ему казалось, что сквозь стук колес он слышит далекий шепот Митико: «Тебя пошлют на фронт, я знаю… Поэтому хотелось повидаться… Тебя пошлют на фронт…»

Так говорила она в то далекое холодное утро в убогой комнатушке за казармой. Женское сердце уже тогда разгадало жестокую правду…

Глубокой ночью эшелон прибыл в пункт назначения. Темень, мороз. Судя по всему, их не вывозили из Маньчжурии. Так оно и оказалось. По прямой отсюда было километров пятьсот до пограничного городка, где они грузились в эшелон.

Выстроились на платформе, долго стояли, ожидая приказа.

15

Кадзи попал в одиннадцатую роту. В деревянном здании казармы он провел два совершенно свободных и тревожных дня.

Большинство солдат составляли старослужащие, все они служили по четвертому и пятому году, все сплошь «будды» и «боги», как их называли в пехоте, в основном бывшие артиллеристы. Но теперь матчасть их бригады вывезли в Японию для нужд обороны, а их рассортировали по пехотным частям.

— Ты нас дрянью не корми! — восседая на койках, недовольно ворчали старослужащие, когда Кадзи с кем-нибудь из таких же, как он, «младших» подавал им обедать. Еще недавно они надеялись, что вместе со своими пушками попадут в Японию. Теперь, когда эти надежды рухнули, особенно оскорбительной была мысль, что их уравняли с этими ублюдками «пехтурой».

Ефрейтор Акабоси при первой же раздаче еды заявил, что Кадзи налил ему неполную миску, и уже замахнулся, чтобы ударить его, но, к счастью, Кадзи держал в руках миску с супом приятеля Акабоси. Только это обстоятельство спасло Кадзи. С этой минуты, куда бы он ни пошел, его не покидало чувство, что квадратная физиономия Акабоси неотступно следит за ним.

На второй день перед отбоем внезапно раздалась команда «Смирно!» и вошел офицер.

— Есть здесь солдат по фамилии Кадзи? — спросил он.

— Есть! — Кадзи сделал шаг вперед. Он не верил глазам. Перед ним стоял Кагэяма, его старый приятель еще со студенческих лет. Они расстались, когда Кадзи ехал работать на рудник в Лаохулин.

— Здорово, Кадзи! Живой?

Кадзи улыбнулся и пожал плечами. «Да и тебя ничего не берет», — хотел он сказать. Но ответить так мешала разница в званиях. Удивление и радость первой минуты сменились чувством неловкости.

— Вольно! — привычно, по-офицерски скомандовал Кагэяма, оглядев остальных. — Я подпоручик Кагэяма. Назначен в вашу роту. Буду обучать вас. Человек я рассеянный, могу что-нибудь и забыть. Так что рассчитываю на вашу добросовестность и усердие… Кадзи, ступай за мной.

Кадзи вышел следом.

— Ну, как жил, рассказывай, — приветливо, дружески улыбаясь, обратился к нему Кагэяма, но Кадзи продолжал молчать. Неопределенная усмешка бродила по его лицу. — Сегодня утром приехал, стал просматривать списки и вдруг вижу твою фамилию! Вот удивился! Выходит, гоняют тебя из одной части в другую?

Кадзи кивнул.

— А как поживает Митико? Вы поженились?

— Да, — Кадзи наконец-то обрел дар речи. — Тогда же и поженились.

— Поздравляю! — Кагэяма внимательно рассматривал Кадзи с минуту, потом засмеялся. — А я вот офицер, странно?

— По правде говоря, есть немножко!

— А ты почему не пошел в училище?

— Каждому свое. — Наконец-то Кадзи овладел собой. — Не хотелось поступать против совести.

— Ну и как, удалось остаться в ладу?

Кадзи улыбнулся.

— Я не смею сравнивать себя с господином подпоручиком. — «Но, — подумал он, — можешь поверить, мне тоже пришлось выдержать нелегкую борьбу. Не захотел больше быть овчаркой, стерегущей отару… Теперь вот сам попробовал стать овцой… Но только похоже, что гонят-то нас вроде бы на бойню…» — Ну, а ты как живешь? — спросил он.

— Я? — Кагэяма откинулся на спинку стула и закинул руки за голову. — Я меньше задумывался о моральных проблемах, больше — о конкретных, материальных. Передо мной стоял выбор — или попасть в солдаты и получать зуботычины, или стать офицером, лакомой добычей для снайперов…

— Ну, молодец, что сумел подойти к решению проблемы с таких позиций, — усмехнулся Кадзи.

Ирония не ускользнула от Кагэямы, но он ответил улыбкой.

— Я вообще, знаешь ли, не такой уж блюститель морали, чтобы пытаться сохранить душевную чистоту в помойной яме…

В дверь постучали. Вошел вестовой командира роты. — Господин подпоручик, вас просит командир роты. Кагэяма кивнул. Когда вестовой вышел, Кагэяма, одергивая китель, сказал:

— Послушай, почему бы тебя не аттестовать на ефрейтора? В роте нет ефрейторов пехоты, все бывшие артиллеристы… Ну, еще поговорим.

— Разрешите идти? — спросил Кадзи.

— Да, ступай, спасибо за службу.

Кадзи подчеркнуто лихо отдал честь. Он сделал это ради шутки. Но больно укололо сознание, что, будь в комнате кто-нибудь посторонний, он вынужден был бы всерьез вытягиваться перед Кагэямой. Спектакль с переодеванием из костюма в мундир постепенно переставал быть спектаклем.

16

— …А что думает на этот счет подпоручик Кагэяма? — У командира роты голос был тонкий, а интонации ласковые, мягкие, как у женщины. Призванный из резервистов, он был уже немолод — поручику Фунаде перевалило за сорок. — Судя по всему, в Крыму состоялось совещание глав правительств СССР, США и Англии, — продолжал он. — В последнее время Советский Союз усиленно перебрасывает войска на Дальний Восток. Не знаю, надо ли ставить это в связь со встречей в Крыму… Укрепрайон, куда нам предстоит выступить, находится как раз напротив той полосы, на которой советские вооруженные силы сосредоточиваются особенно интенсивно. Весь вопрос упирается теперь в сроки… — Поручик Фунада внезапно умолк. У него мелькнуло опасение, как бы собеседники не подумали, будто он — командир роты! — боится советских вооруженных сил.

Подпоручик Кагэяма усмехнулся. Ирония, мелькнувшая в этой усмешке, относилась отнюдь не к командиру роты, хотя, по правде говоря, толстяку Фунаде куда больше подходила бы роль доброго отца семейства, чем военного стратега. Кагэяма думал о другом. Когда бы ни наступил этот срок, о котором говорил начальник, у них нет другого выбора, кроме гибели под огнем артиллерии противника. И нечего тут спрашивать, что он, Кагэяма, об этом думает. Хватит того, что ему, в глубине души жаждущему только одного — чтобы этот час никогда не пробил, — вменяют в обязанность воодушевлять солдат, призывать их храбро сражаться…

— А что говорит господин командир батальона? — спросил Кагэяма.

— Что если, мол, американцы высадятся в Центральном Китае, то Советский Союз не упустит случая зажать нас в клещи…

— Американцы на Филиппинах… — задумчиво произнес Кагэяма.

Командир роты вопросительно взглянул на молодого офицера, только сегодня прибывшего к нему в подчинение. «Ну и что?» — говорил его взгляд.

— Впрочем, дело не в том, за какой именно пункт ведутся сейчас бои на Тихом океане… Все зависит от того, как оценивает противник нашу военную мощь, то есть располагает ли он достаточной информацией о том, насколько подорвана эта мощь… Ну и, конечно, от хода военных действий между СССР и Германией. Американцы, наверно, заинтересованы в том, чтобы СССР взял на себя разгром Квантунской армии. Это значительно облегчило бы их задачу. С другой стороны, Советский Союз вряд ли собирается ускорять победу Америки ценой новых огромных жертв со своей стороны… — «Что до поражения Японии, то этот вопрос давно предрешен…» — хотелось сказать Кагэяме, но он этого не сказал.

— Иными словами, — на лице поручика Фунада мелькнула почти надежда, — вы хотите сказать, что в ближайшее время военные действия в нашем районе не начнутся?

— Что значит «ближайшее время»?.. — Кагэяма развел руками.

Офицеры невесело засмеялись.

17

Укрепленный район Циньюньтай, где предстояло разместиться третьему батальону, в состав которого входила одиннадцатая рота, представлял систему мощных оборонительных сооружений. Считалось, что эти позиции способны в течение долгих месяцев противостоять любому, самому яростному натиску. Может быть, раньше, когда доты были обеспечены достаточным количеством артиллерии, оно так и было. Но к тому времени, когда Кадзи прибыл в Циньюньтай, большую часть орудий демонтировали и вывезли для нужд обороны в Японию, а на их месте установили деревянные макеты, размалеванные камуфляжными узорами. Поэтому здесь и разместили пехоту. Солдаты молча переводили растерянный взгляд с мощных бетонных стен на деревянные пушки. Не верилось, что войну можно вести с помощью стратегии «огородного пугала».

«Да что же это такое?» — читалось в безмолвных взглядах; и только потом люди начинали смеяться, точно глухонемые. Впервые стало до дрожи ясно, какая смертельная опасность подстерегает их впереди. Те, кто мало-мальски разбирался в военном деле, тут же поняли, что в условиях современного боя продержаться на этих позициях два-три часа — уже чудо.

Так бесславно завершалась «война во имя великих целей», провозглашенных столь торжественно и высокопарно несколько лет назад…

По ту сторону границы, за лощиной, тянулись плавные линии сопок и бескрайние просторы советского Дальнего Востока. Покатая полоса «ничейной» земли густо поросла деревьями и кустарником. Усилиями разведгруппы каждый кустик, каждая впадина были тщательно нанесены на карту. Главная задача состояла в скрытном наблюдении за противником. С заходом солнца высылали наблюдателей как можно ближе к границе; с рассветом они возвращались в укрепрайон. Не дать противнику заметить себя — это диктовалось здравым смыслом, стремлением понапрасну не раздражать русских.

Первый взвод одиннадцатой роты, взвод подпоручика Кагэямы, разместился в Гуаншаньтяне, в дополнительных дотах, подчиненных укрепрайону. Сюда и попал Кадзи, и настроение у него было хорошее. Во-первых, большая часть старых артиллеристов, в том числе и ефрейтор Акабоси, с самого начала невзлюбивший его, осталась в Циньюньтае, во-вторых, назначенный старшим по казарме унтер Судзуки оказался на редкость покладистым малым. На второй год службы Кадзи попал в рай.

С наступлением ночи начальник караула разводил дозорных на посты; свободные от нарядов без дела слонялись по казарме или, отыскав в лесу какое-нибудь диковинное дерево, мастерили мундштуки, трубки, кто что умел. Другие уходили на речку в лощине, стирали там на досуге или просто болтали. По странной иронии судьбы, именно здесь, на границе, где с началом военных действий солдат подстерегала неминуемая смерть, они впервые узнали радость беззаботной жизни.

Неожиданное происшествие нарушило это безмятежное существование. Был теплый весенний день. На солнышке у казармы Кадзи погрузился в воспоминания. Одно за другим возникали в памяти знакомые лица, неясные, расплывчатые, похожие на фотоснимки не в фокусе. Они не радовали Кадзи, но сидеть так, погрузившись в дремоту под ласковым солнцем, было приятно.

Подошел Судзуки и протянул Кадзи сумку с патронами.

— Подпоручик зовет тебя. Идем с нами.

— Куда?

— На инспекцию… — Судзуки подмигнул. — Кабаны и косули перебегают на советскую территорию. Надо наказать нарушителей. Ты, говорят, здорово стреляешь, вот и покажешь свое искусство!

— Сегодня я в наряде по столовой…

— Не имеет значения. Собирайся живее!

Кадзи мигом слетал в казарму и тотчас вернулся. Они пошли напрямик сквозь заросли.

— Тепло как стало! — сказал, ни к кому не обращаясь, Кагэяма. — Совсем как в стихах: «Весна сияет, в государстве мир…» — И неожиданно добавил: — Гарнизон острова Сульфур полностью уничтожен, слыхали?

— О черт! Опять! — простонал Судзуки. — А ведь там была мощная оборона, господин подпоручик!

Кагэяма кивнул. Да, гарнизон там был сильный. Не чета нашему…

Остров Сульфур защищали девять батальонов пехоты, танковый полк (двадцать три танка), два артдивизиона (около сорока орудий), два зенитных дивизиона (около семидесяти стволов), пять минометных дивизионов (около ста десяти стволов), семнадцать с половиной тысяч солдат и около шести тысяч морской пехоты…

«Они дрались не на жизнь, а на смерть. Их хватило на месяц. Что же ждет нас, когда на Гуаншаньтянь обрушится шквальный огонь многих сотен орудий? — подумал Кагэяма. — Они давно установлены там, по ту сторону границы».

Кагэяма краем глаза взглянул на Кадзи. Тот молча шагал рядом.

— С Окинавы отступать некуда… Теперь-то уж придется ударить по-настоящему… — сказал Судзуки, но дальше его речь перешла в невнятное бормотанье.

Только в одном их мысли совпадали — в том, что потеря Окинавы будет означать конец войны. Поэтому Судзуки слепо верил, что Окинаву не отдадут. Он просто физически не мог себе представить, что Япония проиграет войну. Он ни разу в жизни не слышал, чтобы кто-нибудь высказывал такое предположение. Кагэяма предчувствовал, что, как только Окинава капитулирует, Советский Союз включится в войну. Ну что ж, Кагэяма примет бой и будет сражаться храбро, с мыслью о смерти он примирился. Когда он подавал прошение в офицерское училище, он действовал, как игрок, рискующий ставкой. Если ему повезет, он попадет куда-нибудь в тыл и сумеет выиграть время; не повезет — будет убит на передовой. Не он кидает игральные кости. Кто-то другой, неизвестный, бросает их в неведомую минуту. Он оказался здесь. Значит, такова судьба. Пусть все идет своим чередом. Его собственная жизнь — не более чем брызги, летящие от бешеного, все сметающего потока, именуемого войной. К чему сопротивляться судьбе, пусть все идет своим чередом.

Кадзи надеялся, что с потерей Окинавы верховное командование, несмотря на всю свою тупость, все-таки признает себя побежденным. Он жаждал этого. Сотни тысяч людей сохранили бы жизнь, великое множество вновь обрело мир и труд, пусть в новых, неизвестных еще условиях военного поражения… И если ради этого надо пожертвовать Окинавой, то Кадзи даже считал, что чем скорее она падет, тем лучше.

Внезапно он остановился.

— Вот!

На мокрой земле виднелись свежие кабаньи следы. Судзуки, а за ним Кадзи сняли винтовки с предохранителей. Все трое замерли в напряжении.

Кабан ступал по слежавшейся прошлогодней листве, петляя между деревьями. Затем след терялся. Потом они увидели его самого: тревожно озираясь, кабан пересек дорогу на Циньюньтай и начал взбираться по противоположному склону.

— Верных триста метров.

Кагэяма взял у Судзуки винтовку и поправил прицел. Кадзи хотел отдать Судзуки свою, но тот показал: «Не надо».

— Первый выстрел мой! — сказал Кагэяма. Кадзи приготовился стрелять с колена.

За поворотом дороги трусцой ехал в сопровождении пешего ординарца командир батальона майор Усидзима. Он умышленно не предупредил никого о своем приезде. Майора непрерывно терзали подозрения о неподготовленности вновь сформированных подразделений к задаче, на них возложенной: к исполнению священного долга по охране государственной границы. Майор не смыкал глаз и того же требовал от своих подчиненных. От его распорядительности зависит безопасность государства.

Он вовсе не стремился к подобной ответственности. Но раз уж так случилось, он лицом в грязь не ударит. По натуре майор не отличался воинственностью и в свое время, не обнаружив в себе необходимых для военной карьеры качеств, уволился в запас. Но гражданская жизнь пришлась ему по душе еще меньше, чем военная: пока он служил, гораздо более молодые обогнали его, успев занять довольно приличное положение в обществе, и майор, которому пришлось начинать все сначала, чувствовал, что его затирают. Профессиональный военный может держать голову высоко, только пока он в армии, в гражданской жизни погонам оказывают почтение лишь для вида, а стоит повернуться спиной, как они становятся объектом насмешек. Слова «господин майор» не имеют никакого веса в гражданской жизни. Проходят дни, месяцы, неудовлетворенность все сильнее бередит душу. Хочется жить более привольно, смело, более обеспеченно, наконец! Ему уже за сорок, разве это жизнь? А ведь он командовал воинской частью, пусть не ахти как… Потом майора снова призвали. Империя оценила его по справедливости, в соответствии со званием. Как рыба, вновь попавшая в воду, майор Усидзима ощутил прилив новой энергии. В армии происходило переформирование, и во вновь созданном батальоне, где не было ни одного офицера с большей, чем у него, выслугой лет, он, бывалый майор, мог занять достойное положение.

Вот только с местом службы не повезло — граница, прямо под носом у мощного противника; он, майор Усидзима, в ответе за все, что здесь происходит, от Циньюньтая до Гуаншаньтяня. И время тоже не из удачных. С Тихого океана поступают безотрадные вести; даже странно, что здесь, в этом районе, по-прежнему все спокойно. Но нет, шалишь, эти мирные сопки, озаренные весенним солнцем, не введут майора в заблуждение. Оп обязан учуять запах опасности…

Сегодня он намеревался нагрянуть на позиции, находившиеся под командованием вновь назначенного подпоручика.

Лошадь трусцой донесла его до поворота горной дороги. Сзади, одолевая подъем, спешил ординарец.

Внезапно совсем рядом грохнул винтовочный выстрел. Над самым ухом майора разрезая прозрачный воздух, просвистела пуля, за ней вторая… Майор скатился с седла и опрометью кинулся в заросли. Снайпер, за ним охотится снайпер! Стреляли с близкого расстояния — это он сразу понял. Советский снайпер!

Ползком командир батальона карабкался вверх, стараясь добраться до спасительного кустарника. Ординарец бросился обратно, вниз по дороге, то ли за испуганной лошадью, скакавшей во весь опор, то ли просто со страху.

Командир батальона оказался без охраны. Нестерпимо страшно было лежать, притаившись, в пределах досягаемости снайперского огня. Вытащив саблю из ножен, майор поднялся во весь рост и что было духу помчался под прикрытием кустарника к казармам Гуаньшаньтяня.

Бледный, с искаженным лицом, волоча по земле саблю, командир батальона, спотыкаясь, ворвался в ворота и хрипло крикнул:

— Тревога!

Вконец растерявшийся часовой, повернувшись к казармам, машинально повторил:

— Тревога-а!

Начальник караула, унтер-офицер Хиронака, с посеревшим от страха лицом бросился к караульной будке.

— Караульный состав, на преследование! Вот сюда, в этом направлении! — задыхаясь, совсем не по-военному выкрикивал командир батальона. — Обнаружен вражеский снайпер! Численность противника неизвестна…

— Горн! — закричал Хиронака. — Горнист! Сигнал тревоги!

Горнист приложил к губам горн.

К этому времени командир батальона пришел в себя.

— Отставить! Начальник караула, возьмите пять человек — на преследование! В случае тревоги подайте сигнал троекратным выстрелом. Где командир взвода?

— Отбыл на инспектирование.

— Действуйте!

Шесть человек двинулись ускоренным шагом. Командир батальона с усилием ловил воздух — у него пересохло в горле. Он все еще не замечал, как нелепо он выглядит с обнаженной наголо саблей.

Унтер-офицер Хиронака и пять его подчиненных впервые изведали леденящий душу страх, знакомый только разведчикам, вступающим в зону смерти, когда приходится полагаться только на собственные глаза и уши, а секундное замешательство стоит жизни.

Отряд осторожно продвигался вперед, настороженно вглядываясь в лесную чащу, в поисках невидимого противника. Там они и наткнулись на команду Кагэямы.

Когда недоразумение выяснилось, дружный смех девяти человек раскатами огласил лес.

Кагэяма задыхался от смеха.

— Однако промахнуться на таком расстоянии… — Он покачал головой. — Вряд ли ему так повезло бы, окажись здесь настоящий советский снайпер, а, Кадзи?

Кадзи, уложивший кабана, только усмехнулся.

— Господин командир батальона крайне возбужден, — становясь серьезным, сказал низенький унтер Хиронака. — И если не будет каких-нибудь оправданий…

Кадзи наблюдал за Кагэямой. Стрельба здесь была строжайше запрещена во избежание всяких поводов для пограничных конфликтов.

— Ладно, улажу как-нибудь! — все еще улыбаясь, ответил Кагэяма. — А вот кабанчика этого придется, увы, отослать в Циньюньтай. Тут уж ничего не попишешь!

— Подпоручик Кагэяма проверял посты, — бодро отрапортовал он командиру батальона. — По пути подстрелили кабана.

— Унтер-офицер Судзуки! Выделите двух человек для доставки кабана в Циньюньтай и еще четверых для сопровождения господина майора.

Майор все понял. Ему хотелось наказать дерзкого подпоручика, но собственный испуг, растерзанный вид и эта сабля наголо стесняли его.

— Подпоручик небрежен в отношении стрельбы! — стараясь принять обычную торжественную осанку, резко заметил он. — Обо всякой охоте и тому подобных вылазках впредь докладывать заместителю командира батальона!

— Слушаюсь! — Кагэяма откозырял. На солдатском жаргоне такая манера отдавать честь называлась «любовной». Рука взлетает вверх слишком уж четко, жест аффектирован настолько, что граничит с издевательством. И хотя это всем ясно, придраться не к чему.

Кадзи это отметил с удовольствием.

Через пять минут Кагэяма совершенно забыл о всей этой комедии. В глубине души он посмеивался над майором, но не придавал случившемуся никакого значения. Он и не заметил, что, слушая его рапорт, майор из кожи лез, стараясь отыскать у него в расположении какие-нибудь непорядки. Изъянов в несении караульной службы на участке подпоручика Кагэямы не нашлось. И все-таки спустя два дня он был отозван в Циньюньтай. На его место назначили другого подпоручика.

Этот не походил на Кагэяму — все сразу заметили. Больше нельзя было ни вырезывать трубки на солнышке, ни стирать у речки. Новый взводный, подпоручик Нонака, был уже немолод. Он всячески старался показать обширность своих познаний и каждый день читал солдатам наставления. Поводы для наставлений в изобилии давала сама жизнь, так что нехватки в темах подпоручик Нонака не испытывал. Американцы начали высадку десанта на Окинаве, Советский Союз денонсировал пакт о нейтралитете с Японией, приближалась развязка.

Согласно наставлениям подпоручика Нонаки, отказ от пакта с Японией был со стороны СССР «крайне произвольным» и поистине «неджентльменским» актом. Солдатам надлежало поэтому «преисполниться боевым духом и волей к решительному контрудару». О чем не говорил подпоручик? О том, что с тех пор, как четыре года назад, на печально известном совещании в присутствии императора было принято решение «силой разрешить северную проблему», то есть, попросту говоря, начать войну против СССР (конечно, если война между СССР и Германией будет развиваться в желательном для Японии направлении), командование Квантунской армии только и выжидало удобного случая для нападения; о том, что пакт о нейтралитете еще оставался в силе, а Япония, обманывая своего договорного партнера, в полном соответствии с кодексом самурайской морали, тайно поставляла Германии секретную информацию… Об этом подпоручик Нонака не говорил. «Опасность войны исходит от СССР, — внушал подпоручик. — Солдаты должны храбро и стойко защищать северные границы великой Восточной Азии!» И только наиболее скептически настроенные из них ухмылялись, начиная понимать, что кодекс самурайской морали — плохой камуфляж для агрессии и что в создавшемся кризисе повинны те, кто начал войну, они сами, и никто теперь не властен остановить надвигающуюся катастрофу…

18

Весенний ветерок шелестел в майской листве. В полночь повеяло холодом и тревогой.

Кругом темным-темно, в небе ни звездочки. В двух шагах спит граница. Сама история проложила этот рубеж. Чтобы охранять его, люди не спят по ночам. Бессмысленное, томительное и опасное занятие. Кажется, ну что стоит пройти эти несколько шагов, какое это имеет значение? Хорошо бы положить винтовку и, не торопясь, спокойно пойти вперед. И вот уже незаметно пройдена невидимая линия. Там, на той стороне, повстречается незнакомый человек, такой же часовой… «Здорово, приятель»! — «Привет»!

…Почему нельзя так сказать? Поболтать, поделиться табаком. Крохотное пламя зажженной спички на секунду озарит два лица, несхожие чертами и цветом кожи.

«Потеплело-то как, а?» — «Да, лучшее время наступает. Скоро здесь зацветут цветы». — «Семья у тебя есть? Ты женат?» — «Женат. Заждалась, поди. А ты?» — «Я тоже. Уже полтора года, как не виделись. Ох и соскучился!» — «Давай-ка обменяемся какими-нибудь памятными подарками для наших жен». — «Это ты хорошо придумал. В следующий раз, когда встретимся, обязательно обменяемся…» — «Ну, до встречи. Бывай здоров!» — «Спокойной ночи!»

…Почему нельзя поговорить так?

Кадзи шагал взад и вперед, ступал осторожно. Несбыточные мечты! Может быть, поэтому они так радуют душу. «Здорово, приятель!» А в ответ грянет выстрел. Кадзи вздрогнул. А что, если сейчас появится кто-нибудь оттуда? Разве Кадзи но вскинет винтовку? «Стой, кто идет?!» Это окрик солдата Квантунской армии, а не голос посланца мира…

Почему человек ищет дружбы, а должен в одно мгновение превратиться в убийцу?

Кадзи остановился и прислушался. Земля содрогалась. Очевидно, там перебрасывали тягачи или танки. В последнее время этот грохот слышен почти каждую ночь. Если это действительно артиллерия, то слова «здорово, приятель», пожалуй, и вправду не к месту.

Кадзи печально усмехнулся. Полевая артиллерия и танки, чтобы ударить по таким, как Кадзи. А он размечтался: «Здорово, приятель!» Нет, из этого ничего не выйдет! А может, лучше бросить винтовку, поднять руки и пойти прямиком туда, где рядами расположились их «катюши»? Сдаться, не сражаясь? «Советские товарищи, я бросаю оружие!» Гримаса исказила лицо Кадзи. Он отчетливо увидел себя в эту минуту. Светловолосый человек, подталкивая Кадзи в спину автоматом, будет командовать: «Вперед! Направо! Налево!» Потом Кадзи очутится перед большим столом; по ту сторону стола, весело улыбаясь, сядет офицер, такой же светловолосый… «Что, испугался нашей превосходящей силы? Правильно я угадал?» — «Нет, неправильно. Я пришел потому, что никогда не хотел воевать против вашей страны и теперь не хочу… Пришел потому, что ради мира на земле мне как человеку ничего другого не остается». — «Но ты избрал неверный путь», — иронически усмехнется светловолосый офицер. — Ты должен был бороться за мир в своей повседневной жизни. Много ли стоит сознательность, которая проявляется только в форме капитуляции, так или иначе неизбежной!» — «Может быть, вы и правы. Но раньше я колебался, а теперь наконец решился. Пусть поздно, пусть это уже ничему не поможет, но ведь это лучше, чем никогда?» — «Ну что ж, пожалуй, ты прав… — Офицер кивает, и лицо ого становится серьезным. — Тогда вот что… Расскажи подробно о составе, вооружении и дислокации твоей части. Мы разгромим армию агрессора. И тогда на твоей родине снова воцарится мир, о котором ты так мечтаешь. Ты больше не солдат Квантунской армии. Рассказывай же!» Кадзи мысленно представляет себе позиции Гуаншаньтяня, которые он сейчас охраняет, потом весь укрепрайон Циньюньтай, где находится Кагэяма, сумевший, несмотря на свои погоны, остаться человеком… «Я отказываюсь!» — «Почему?» — «Я рядовой солдат, прибыл сюда недавно. Я ничего не знаю. Не знаю, пожалуй, и сотой доли того, что известно вашей разведке». — «Ладно!» Офицер делает знак рукой, и в спину Кадзи вновь упирается автомат. — «Налево! Направо!» Тянется время, никчемное, как пустота. Но вот гремит канонада, раздается скрежет танковых гусениц. Циньюньтай не продержится и трех часов. Кадзи ждет, он во власти какого-то странного отупения. Звонит полевой телефон. Светловолосый офицер берет трубку и, выслушав донесение, обращается к Кадзи с удовлетворенной улыбкой: «Позиции, которые обороняла твоя часть, уничтожены».

…Кадзи вслушивался в тишину. Далекий грохот затих. Кадзи снова пытается представить себе светловолосого офицера, но почему-то не может. Вместо него перед глазами встает Митико. Удивительно, он и не вспомнил о ней, когда представлял себе, как сдается в плен. Сейчас она, казалось, упрекала его за это. «Забыл нашу клятву? Ведь ты сказал, что вернешься…» Потом заплакала, как в ту ночь, в казарме: «Не уходи… Вернись!»

Кадзи напряг зрение. Если идти, то сейчас. Будь на его месте Синдзе, он пошел бы без колебаний. А Тангэ? Что же мне делать, Митико?

Прохладный ночной ветер неожиданно донес с той стороны чуть слышную мелодию… Не то песня, не то далекая музыка. Кадзи насторожился. Звуки постепенно нарастали. Вот уже можно различить даже громкие, оживленные голоса и смех — или, может быть, ему чудится это? Кадзи замер на месте. Внезапно ночное небо ярко озарил фейерверк. Стреляли из ракетниц. Теперь уже незнакомая мелодия слышалась отчетливо. У них праздник? Что за праздник, Кадзи не знал. Но, видно, веселье большое. Там, за линией границы, ночное небо содрогалось от ликующих голосов. А здесь, за спиной Кадзи, угрюмо чернели доты, погруженные в свинцовый сон.

Сзади раздались шаги. Кадзи крепче сжал винтовку. Смена часовых.

— Стой, кто идет!

Шаги замерли. Раздались слова пароля.

Кадзи назвал отзыв.

Перед ним выросли фигуры разводящего и часового, пришедшего на смену.

— В течение двадцати минут наблюдался грохот артиллерийских тягачей или танков. В остальном — никаких происшествий, — докладывал Кадзи.

— А это?.. Что это? — разводящий уставился в темноту. Оттуда доносилось проникновенное, берущее за душу пение.

— Да вот поют… — сказал Кадзи. — Праздник, наверно.

— С чего бы это? — обеспокоенно прошептал разводящий.

— Фейерверк тоже пускали… — ответил Кадзи. И после небольшой паузы спросил: — Может, в Европе война кончилась? Немцы капитулировали, определенно!

19

Кадзи угадал. Правда, официального сообщения о капитуляции Германии еще долго не было. При всей любви к наставлениям, подпоручик Нонака не спешил использовать поражение «дружественной Германии», как материал для очередной беседы с солдатами. Подпоручик слепо верил в немецкий блицкриг, и капитуляция Германии до основания потрясла его представления о войне. Куда делись мощные моторизованные дивизии, которым оставалось рукой подать до Москвы? Как случилось, что Гитлер, обещавший разгромить Россию за четыре недели, должен был принять яд в подземелье? Нонака был потрясен и, видимо, поэтому полагал, что солдаты будут потрясены не меньше. Он запретил унтер-офицерам сообщать солдатам о капитуляции Германии. В очередном письме к Митико Кадзи настоятельно советовал ей запастись продуктами…

Вскоре после этого Кадзи получил приказание вернуться в Циньюньтай, в роту.

Кагэяма сразу же позвал его в помещение для инструкторов.

— Будем работать вместе, Кадзи? — спросил он.

— Как это?

— В ближайшие дни прибывает пополнение. Обучать будем. Помощник у меня есть, а младшего инструктора еще не подобрали.

Кадзи иронически усмехнулся.

— В роте есть много старослужащих.

— Артиллеристы. — Кагэяма махнул рукой. — Если они возьмутся за пополнение по-своему, хлопот не оберешься. Изувечат народ…

— Все равно этим кончится!

…Разве в армии бывает иначе?

— Вот я и подумал о тебе, ты ведь обойдешься без мордобоя?

— Брось! — отрывисто произнес Кадзи. — Я же говорил тебе, что решил никогда больше не выступать в роли овчарки…

— Я уже доложил командиру батальона, что младшим инструктором назначаю тебя, — сообщил Кагэяма. — Завтра будет приказ о твоем производстве в ефрейторы.

— Прибавка жалованья на три иены? — Кадзи вызывающе посмотрел на подпоручика. — Неужели ты думал, что я пойду на эту приманку?

— Нет, этого я не думал. Но довольно, Кадзи. Твои доводы несерьезны. В общем я тебя назначаю.

— По праву офицера?

— Что ж делать, раз в армии не существует людей вне званий… Но как друг прошу — помоги мне.

Кадзи стоял мрачный. Не повторится ли то, что случилось в Лаохулине?

— А если я откажусь?

— Ну что ж, ничего особенного не случится. Назначат другого, и несколько десятков человек испытают на себе то, что пришлось пережить нам с тобой в первый год службы… Помнишь песню «После отбоя», а, Кадзи?

— Помню…

Еще бы не помнить! Когда его волокли в карцер, жандармский ефрейтор Тонака, стуча сапогами, распевал: «Спать, солдаты, свет гасить! Новобранцам слезы лить…»

— Здесь не то, что в Лаохулине, — сказал Кадзи. — Теперь я тоже нахожусь по эту сторону колючей проволоки. Подумай сам, ну, служи я хотя бы четвертый год, тогда еще куда ни шло… Но ведь я всего второго года службы! Как же я смогу защитить новобранцев от произвола старослужащих? А нельзя их перевести в другую казарму?

— Подумаем. — От Кадзи не укрылось замешательство на лице Кагэямы. — Хотя осуществить это, пожалуй, будет трудновато… — без энтузиазма закончил он.

В это время дверь отворилась и вошел командир роты Фунада.

Кадзи вытянулся по стойке «смирно».

— Младший инструктор стрелкового взвода, — как ни в чем не бывало доложил Кагэяма, показав на Кадзи.

— А, вот как! Очень ответственная должность, — тонким, женским голосом произнес командир роты и повернул лицо к Кадзи. — Служи хорошенько!

— О твоих соображениях поговори с унтер-офицерами, — сказал Кагэяма. — Все!

Хочет, чтобы вопрос был поднят, так сказать, «снизу», решил Кадзи.

— Слушаюсь! — ответил он.

— В чем дело? — поинтересовался командир роты.

— Я доложу вам об этом после, господин поручик, — уклонился от объяснения Кагэяма. — А ты, Кадзи, можешь быть свободен.

20

— Солдат второго года службы — инструктор! Ну и ну! — посмеивались старослужащие. По их представлениям, инструктором мог быть кадровый ефрейтор, ну солдат 1-го разряда… Поручать такую должность новоиспеченному ефрейтору — позор для Квантунской армии!

— Эй, ефрейтор! — в первый же день услышал Кадзи. К нему шел Масуи, тоже из артиллеристов третьего года службы. В этом году его опять обошли в звании, не дали ефрейтора. То обстоятельство, что его обогнал какой-то молокосос, не давало Масуи покоя.

Кадзи молча поднял голову и продолжал чистить винтовку.

— Говорят, тебя назначают младшим инструктором?

— Да.

— Чему же будешь обучать?

— Чему сам учился.

— А чему ты учился?

Кадзи промолчал.

— Раз тебя назначают инструктором, значит, многому учился. Одного только, кажется, не усвоил как следует… — Скорчив рожу, Масуи оглядел казарму, ища поддержки.

Ефрейтор Акабоси, осклабив скуластую физиономию, крикнул:

— А ты его доучи, Масуи!

— Куда мне обучать господина ефрейтора… — Убедившись, что товарищи приняли шутку, Масуи продолжал: — Ефрейтор — важная птица, не то что простой солдат, правда?

Кадзи молча вставил магазинную коробку, прошелся по винтовке ветошью. Видно, у Масуи чешутся руки. Он хочет кулаками доказать, что в армии ценятся не звездочки, а срок службы. К оплеухам Кадзи привык. Он будет молчать.

— Не очень-то задавайся, инструктор! — продолжал Масуи. — Нечего наглую рожу корчить! Эй, ефрейтор, а сколько ты мисок супа съел за свою службу?

Что ж, Кадзи, действительно, служит на год меньше, чем солдат 1-го разряда Масуи. И хотя Кадзи не помнит, чтобы он задавался, получив звание ефрейтора, — надо молчать. Ладно, подождите немного! Скоро всех вас, мерзавцы, вымету метлой из казармы!

Кадзи выдало выражение лица. И тогда Масуи залепил ему пощечину. Кадзи и тут промолчал. Он взял винтовку и пошел ставить ее в пирамиду.

Масуи не отставал.

— Ладно, так и быть, научу тебя, как надо лупить по морде! Запоминай, инструктор! — Прозвучала еще одна пощечина.

— А ты не отворачивайся, — крикнул со своей койки Онодэра, солдат пятого года службы, лишь недавно произведенный в 1-й разряд. — Тебе, как инструктору, это полезно знать!

Еще немного терпения! Подождите, я выгоню вас отсюда.

— Слышь, Кадзи, ныряй-ка поскорей под защиту подпоручика Кагэямы! — посоветовал Акабоси. — Поди доложи ему — никак, мол, не могу быть младшим инструктором, боязно очень артиллеристов!

— Инструктор! — насмешливо произнес ефрейтор Хоси, служивший до этого в части, отличившейся на «Особых маневрах». — Нечего сказать, хорош инструктор!

— Эх! — подхватил его товарищ. — Ну и порядки пошли в Квантуиской армии! Гражданского дяденьку назначают инструктором!

Кадзи молчал. Он взял из пирамиды наугад чью-то винтовку и принялся протирать ее. Смех постепенно угас, возбуждение улеглось. Но желание помучить жертву осталось неудовлетворенным. Злобные взгляды старослужащих подтверждали это.

21

Убедить младших инструкторов пулеметного и гранатометного взводов — Кадзи поставили на стрелковый — в необходимости изменить внутренний распорядок в казарме оказалось нетрудно. Оба служили всего второй год, и муки новобранцев были еще свежи в их памяти. Но когда Кадзи предложил, чтобы каждый «обработал» на этот счет своего взводного унтер-офицера, они пошли на попятную. Пусть Кадзи сам договорится с унтер-офицерами, тогда они тоже выскажутся «за». Оба парня, ссылаясь на более зрелый возраст Кадзи, хотели сперва убедиться, куда подует ветер… Кадзи перестал рассчитывать на их помощь. Взяв с них слово не болтать о его планах, Кадзи приступил к обработке унтер-офицера Судзуки.

— А господин подпоручик согласен? — мирно спросил Судзуки.

— Да. Он сказал, что, если все взводные унтер-офицеры поддержат мое предложение, он берется получить согласие командира батальона.

— Подожди-ка минуточку.

Судзуки вышел и вскоре вернулся с унтер-офицерами пулеметного и гранатометного взводов.

Кадзи насторожился. Он собирался действовать в отдельности в каждом взводе, а вместо этого, кажется, сам попал во враждебное окружение…

Унтер Мацусима из гранатометного был уже в курсе дела. Судзуки рассказал ему о проекте Кадзи. Мацусима служил пятый год. В его взгляде, устремленном на Кадзи, отражались противоречивые чувства.

— Боишься попасть в переплет, оттого и надумал избавиться от стариков, а?

Кадзи изо всех сил старался сохранять хладнокровие.

— Да, отчасти и поэтому, — сказал он. — Но это не единств венная причина. По слухам, в пополнении много пожилых… Сроки обучения ускоренные — меньше двух месяцев на всю учебу. Если к этому добавить немыслимую обстановку в казарме, никакая наука в голову не полезет — вот что главное. Там, где я служил первый год, был случай самоубийства… — добавил Кадзи.

Судзуки поддакивал. Он один проявил к плану Кадзи хоть какой-то интерес. Лицо Мацусимы по-прежнему было упрямым.

— На то мы и существуем, чтобы в армии не было подобных безобразий! — твердил он.

— Одним битьем солдата не закалишь. К нам прибывают люди, не слишком-то сильные физически, да и духовно. Если на них навалиться, как заведено в армии, ручаюсь, не все выдержат…

Хиронака молчал, презрительно скривив рот. Мацусима опять сказал:

— По твоей методе получатся маменькины сынки, а не солдаты!

— Я вовсе не собираюсь нянчиться с ними. Увидите, на учениях я буду строг, но в казарме хочу обращаться по-человечески.

— Что ты понимаешь в обращении, птенец! — оборвал его Мацусима. — Сам без году неделя в армии. Солдаты народ известный, дай им волю, так потом не подтянешь. Нет, нужно с самого начала забирать покруче, чтобы хорошенько уразумели, что такое военная служба!

— Да, мне тоже внушали именно это, — угрюмо проговорил Кадзи, — и, может быть, поэтому я не встречал командира, за которым, не колеблясь, пошел бы на смерть… А я хотел бы, чтобы солдаты верили мне, как себе.

Мацусима недовольно молчал. С этим соображением приходится считаться. Унтер-офицеру совсем небезразлично, кто у него за спиной, особенно в бою.

— Ладно, не будем сейчас решать, — примирительно сказал Судзуки. — Вопрос сложный. Вот что, Кадзи, тебе одному не провернуть такое серьезное дело, поручи-ка это нам.

Кадзи молчал, плотно сжав губы. Если эти трое сговорятся, пиши пропало. А согласен, похоже, один Судзуки. Отказаться от должности инструктора? Или идти напролом, грудью защищая новобранцев? Бросить вызов насилию?

Проект Кадзи так и не прошел бы, не случись новой стычки со старослужащими. Те все-таки разнюхали о его планах и в кровь избили Кадзи. Акабоси велел ему встать «смирно» и прочел целое нравоучение.

— …А прибудут твои любезные новобранцы, — поучал он Кадзи, — ты императорский указ и уставы отложи, а перво-наперво хо-о-рошенько обучи их почитать старших! На кого надо полагаться в бою? Не на устав и не на императорский указ, а на старослужащих солдат! На тех самых старых солдат, которые тебя же, мерзавца, жалеючи, учат! Вызубри это наизусть!..

Забавляясь, артиллеристы не заметили, как в казарму вошел подпоручик Кагэяма. Он обвел их всех взглядом, сразу понял, что здесь происходит, и ушел, приказав прекратить безобразие.

То ли унтера побоялись, что Кадзи нажалуется поручику за побои, но только сам Хиронака после вечерней поверки попросил Кадзи не поднимать шума, потому что, сказал он, старослужащих, наверно, переведут в другое помещение.

Кадзи только сверкнул глазами. Его уже не радовало это известие. Унтер-офицеры согласились на его предложение, только чтобы замять сегодняшний инцидент с избиением инструктора, а вовсе не потому, что беспокоились о судьбе новобранцев.

22

В конце мая разом покрылись цветами низины и сопки, и даже ветерок, казалось, затрепетал изумрудной молодой зеленью. Воздух был чистый и прозрачный, солнце сияло высоко в небе, лучи еще не жгли, только ласкали.

Пятьдесят километров от штаба бригады до укрепрайона Циньюньтай новобранцы прошли за один день. Без винтовок, с одними лишь штыками у пояса, в плохо пригнанном обмундировании третьего срока, они выглядели оборванцами. Шли, волоча ноги, измученные, с ввалившимися глазами, и если бы не штыки у пояса, походили б попросту на толпу беженцев. Винтовки им должны были выдать в Циньюньтае. Здесь, проходя обучение «в виду противника», им предстояло держать оборону границы.

Солдаты не подозревали, что одновременно с очередным призывом ставка отдала приказ о приведении Квантунской армии в боевую готовность. Главное содержание плана военных операций против СССР, подписанного командующим Квантунской армией генералом Ямада, сводилось к тому, чтобы, отбив атаки советских войск, удерживать линию к югу от Синцзин-Тумынь и к востоку от Дайрен (Дальний) — Синцзин, прочно закрепиться здесь и, облегчив тем самым ведение военных действий, «защищать Японию от угрозы со стороны красной России». Войска, расположенные в этом обширном районе, заранее обрекались на роль пешек, приносимых в жертву ради выигрыша во времени.

Младшие инструкторы вышли встречать новобранцев на десятый километр от Циньюньтая, захватив корзины с вареным рисом.

Солнце зашло за сопки, сумерки окутали зеленые рощи.

— Идут! — сидевшие у обочины инструкторы поднялись. На дороге, извивавшейся между сопок, показалась колонна пополнения. Совсем недавно эти люди покинули родные дома бодрые и веселые, по крайней мере внешне; вслед им махали флажками, пели песни… Сейчас, в кителях с чужого плеча, В ботинках не по размеру, они брели по глухой горной дороге являя собой жалкое зрелище…

Впереди колонны мягким, расслабленным шагом шел усталый Кагэяма.

— Казармы готовы? — голос Кагэямы звучал тоже необычно мягко.

— Так точно. Все подготовлено, — доложил Кадзи.

Сегодня утром старослужащие, ворча, перешли в соседнее помещение. Казарма, куда предстояло поместить новобранцев, стояла пустая.

— Добился-таки своего! — улыбнулся Кагэяма.

Скомандовали привал. Кадзи лепил из риса колобки и оделял солдат. Самый большой колобок, с детскую голову, Кадзи подал Кагэяме.

— Сколько человек в стрелковой команде? — спросил Кадзи.

— Пятьдесят шесть. В пулеметной — тридцать, в гранатометной — двадцать…

— Стрелковая команда, поднимите руки, вставать не нужно! — скомандовал Кадзи. — С сегодняшнего дня я буду спать и есть вместе с вами. Вернее, следовало бы сказать — жить и умирать вместе… Ефрейтор я не такой уж страшный, как кажется. Не знаю, на пользу вам это пойдет или во вред, но только обращаться с вами я намерен, как мать с детьми. Подзатыльник, возможно, иной раз огребете, но ведь и родная мамаша тоже, случалось, шлепка давала…

Послышался смех. Кадзи с волнением подумал, что теперь эти люди и в самом деле станут его детьми. Его взгляд остановился на солдате, понуро сидевшем в стороне. Пожилое, одутловатое лицо. Наверно, ему тяжело было шагать в ногу с двадцатилетними парнями, подумал Кадзи. Что-то бессильное, слабовольное было во всей фигуре новичка, что-то напомнившее Кадзи самоубийцу Охару. И оттого, что солдат был старше Охары, он выглядел еще более трагично. Боязливо покосившись на Кадзи, он перевел взгляд на темнеющие в сумраке сопки. Нет, не на сопки он смотрит, он вспоминает с тоской о всей своей прежней жизни, оставшейся там, в туманной дали. На груди солдата нашита белая тряпица, с написанной чернилами фамилией. Энти — так звали пожилого солдата, когда он еще не перестал быть личностью, человеком.

— Поешьте, наберитесь сил и марш вперед! — продолжал Кадзи. — Ноги болят, конечно? Знаю, болят, но другие за вас эти десять километров не отшагают… Так уже заведено в армии. Что вы оставили позади? Ваши семьи. А что впереди? Граница. Для чего мы идем туда, на эту границу? По правде сказать, я и сам толком не знаю, даром что здесь присутствует сам господин старший инструктор…

Новобранцы опять засмеялись. Кагэяма сделал вид, что не прислушивается к словам Кадзи.

— Повторять прописные истины я не стану, — опять заговорил Кадзи, — у меня свое рассуждение. Так или иначе, а мы идем на границу. Так уж получилось в конечном итоге, что нужно идти. Кто его знает, может, и вправду для того, чтобы наши семьи там в тылу могли спать спокойно. А почему так получилось, об этом сейчас рассуждать бесполезно. Одним словом, сейчас мы здесь и пойдем еще дальше. А все, что осталось позади, бережно спрячьте поглубже в сердце. Как раздастся сигнал отбоя, доставайте свои воспоминания и беседуйте всласть — здравствуйте, мол, дорогие, я здоров, того же и вам желаю… Я лично всегда так делал… Ну, вот вам на первый раз и все мое наставление…

Кадзи взглянул на Энти. Солдат 2-го разряда Энти сидел, уставившись в землю под ногами,

Когда колонна построилась и двинулась вперед, Кадзи поравнялся с Энти.

— О детишках скучаешь?

От радости, что к нему обратились, Энти постарался приободриться и через силу улыбнулся. Энти был мелкий торговец. Мелкая торговля — это такое занятие, когда приходится хитрить и изворачиваться на все лады, иначе при нынешней системе мигом вылетишь в трубу. Семья большая, легко понять, как тяжко придется жене…

— Я ведь не один в таком положении… Все в порядке, не беспокойтесь, господин ефрейтор!

Выражение его лица, явно противоречившее этому заявлению, вновь напомнило Кадзи об Охаре.

— А что, граница — это уже совсем близко от неприятеля? — спросил молодой солдат, тоже 2-го разряда. «Тэрада» — значилось на пришитом к кителю лоскуте.

— От неприятеля?.. — Кадзи невольно переспросил, так неожиданно прозвучал этот вопрос. — Близко!

— Значит, это действительно наш последний рубеж? — Молодые глаза Тэрады засветились восторгом. — Вот здорово! Теперь и я перед отцом в грязь лицом не ударю!

— А что отец?

— Военный. Майор! — в голосе звучала гордость.

Кадзи вспомнил майора Усидзиму, потерявшего голову от двух выстрелов, и с трудом подавил усмешку.

— А господин ефрейтор бывал в боях?

— Нет.

— Нет?! Разве без боевого опыта можно стать инструктором? Отец говорил мне…

Вопрос был задан наивно, но почему-то задел Кадзи.

— Отец? Ну, твой отец, возможно, и не назначил бы меня инструктором. — Он смерил юношу неприязненным взглядом. — Я собираюсь обучать вас не тому, как вести бой, а как уцелеть в бою!

Тэрада замолчал. Из задних рядов долетел чей-то звонкий, высокий голос. Молодой парень спрашивал:

— А фотографии иметь можно?

— «Можно» — не военное слово, Кадзи улыбнулся. — Что за фотография?

— Женщины.

— Отчего же, разрешается.

— Ага, вот видишь! — сказал тот, обращаясь к соседу.

— Не о том речь, — мягко, как будто заискивающе, откликнулся сосед. — У него фотография голой женщины, господин ефрейтор. В одном купальном костюме, больше ничего на ней нет.

Кадзи приподнял брови. Женщина в купальном костюме — каким параграфом устава это запрещено?

— Это что же у тебя, вместо амулета?

— Да вроде бы…

— На проверке не пропустят. Если уж нипочем не хочешь расстаться, зашей в трусы, что ли!

Солдаты покатились со смеху. «А ефрейтор толковый малый!» — слышалось в этом смехе. В нем чувствовалось одобрение. Настроение у солдат, кажется, неплохое. Но успокаиваться нельзя. Приучать к мягкому обращению тоже нельзя, иначе потом им же придется несладко.

Кадзи сказал уже другим тоном:

— Предупреждаю, к старослужащим солдатам обращаться, как положено в армии. Гражданские словечки вроде «хорошо», «ладно», «можно» в армии не годятся. Если кто по неосторожности обмолвится, тотчас получит такую затрещину, что в глазах потемнеет. Ясно?

23

Пятьдесят шесть новичков, то и дело нарушающих заведенный в казарме порядок, доставляли немало хлопот. Заботам конца не было Все нужно было решать быстро, на месте. Собранный, подтянутый, Кадзи носился по расположению с утра до вечера, поучая, заступаясь, выгораживая…

Долговязый Коидзуми, в общем не отличавшийся рассеянностью, зазевался на обратном пути из уборной. Для новобранца, которого муштруют с утра до вечера, несколько десятков метров от двери казармы до уборной — единственный маршрут, которым он может следовать один…

Коидзуми до последней минуты надеялся, что акционерное общество по производству синтетического горючего, в котором он служил, примет меры, чтобы избавить его от армии. Ведь он был нужен на производстве! Он продолжал надеяться на отсрочку даже по дороге сюда, даже когда шагал в Циньюньтай. Всего два года назад он получил диплом инженера, только-только стал по-настоящему понимать производство. Освобожденный от срочной службы по состоянию здоровья, он с жаром принялся за работу. Дирекция, несомненно, добьется, чтобы его, специалиста, вернули обратно. Просто задержалось оформление бумаг, и только. Еще день-другой — и они будут здесь…

На обратном пути из уборной ему повстречался ефрейтор. Коидзуми приветствовал его, как положено. Тому было лет тридцать пять. Грузный, тихий с виду человек. Протянув руку к груди замершего по стойке «смирно» новобранца, он ни слова не говоря оторвал у него с кителя пуговицу. Потом, сунув Коидзуми под нос эту пуговицу, сказал с усмешкой:

— Рано еще ходить расстегнувшись…

Коидзуми твердо помнил, что аккуратно застегнул китель. Ефрейтор Кадзи специально предупреждал об этом, и Коидзуми хорошо помнил его слова. Видно, одна петля была слабая, вот пуговица и выскользнула… Обмундирование новобранцам выдали старое, третьего срока, петли обтрепались и потеряли форму. Застегнешь китель самым тщательным образом, а пуговицы от малейшего движения сами выскальзывают из петель.

— Вашему брату сколько ни толкуй, ни черта не действует, — сказал ефрейтор. — Пока не проучишь, за ум не возьметесь! Беру пуговицу на хранение. Придешь потом ко мне в казарму, получишь!

И ушел.

Коидзуми дождался, пока тот пойдет обратно.

— Больше не повторится, господин ефрейтор! Сделайте милость, отдайте пуговицу!

— Нет, не отдам, и не проси. Сперва продумай все хорошенечко, а потом уж приходи ко мне!

Пуговица дешевая, жестяная, их полным-полно в пошивочной и на складе, но у солдата она одна-единственная. И даже если б имелась запасная, пришьешь — только ухудшишь дело, велено «продумать» и прийти за той самой…

«Не дорожишь пуговицей, пожалованной государем императором! Количество пуговиц на твоем кителе, скотина, установлено приказом его величества!» — так в свое время кричали и ему, солдату пятого года службы, сопровождая брань зуботычинами, от которых звенело в ушах. Так он кричал теперь сам. Нет такого солдата, который не прошел бы через это. Значит, и новобранцам положено испытать то же. «Будды» и «боги» скучали

Приунывший Коидзуми пришел к Кадзи в полной растерянности.

— Сама расстегнулась, господин ефрейтор. Петли такие… — с досадой объяснял он.

— Не у тебя одного, — пожал плечами Кадзи. — Вон у коротышки Мимуры ботинки на три номера больше, чем надо, В армии, брат, не одежду подгоняют по человеку, а человека — по одежде. Почему? Кто его знает… — Кадзи было обидно, что у старослужащих, у этого вот ефрейтора, на которого нарвался Коидзуми, он и сам не имеет права голоса. Будь он с ними на равной ноге, разве б они посмели бесчинствовать? — Придется тебе самому починить петли. И как выкроить для этого время, тоже придумай сам, — сказал Кадзи. — Пойдешь в отделение к старослужащим за этой пуговицей — не робей. Бить будут, это точно, — к оплеухам привыкай.

В растерянном взгляде Коидзуми мелькнуло разочарование. Он надеялся, что Кадзи выручит его.

— Ступай, — холодно приказал Кадзи.

«И не втягивай меня в новый конфликт из-за какой-то пуговицы, — говорил его взгляд. — Старослужащие только того и ждут, чтобы я за тебя вступился. Я для них более желанный объект, чем ты. Жаль мне тебя, да ничего не поделаешь».

Когда тот, зажимая рукой разбитую в кровь губу, вернулся в казарму, остальные уже заканчивали чистку винтовок.

— Ну как? — обеспокоенно спросил коротышка Мимура, бывший портной.

— Ничего!

Коидзуми подошел к Кадзи и доложил: ему сказали, что болван, заработавший нахлобучку в чужом отделении, марает честь и своей казармы и потому ему причитается еще одна зуботычина, уже от непосредственного начальника.

Он молча стоял перед Кадзи, и хотя на лице его была написана готовность получить эту зуботычину, щека непроизвольно дергалась.

— Впредь будь поосторожней, Коидзуми! — понизив голос, сказал Кадзи. — Бывает, что и не хочется бить, а приходится! — Он повернулся к Мимуре, следившему за ними тревожным взглядом: — Мимура, не сочти за труд, проверь у всех петли. А кому Мимура починит китель или там еще что, тот пусть выполнит за него какую-нибудь другую работу! — объявил он остальным.

— Есть! — дружно откликнулись новобранцы.

До ужина было тихо.

За ужином пошли Ясумори и Тасиро. По дороге с кухни они опрокинули бачок. Ясумори, сын богатых родителей, воспитанный, как барчук, шел впереди. Тасиро, паренек из рабочих, — сзади. Ясумори имел опыт по части обхождения с девицами, но совсем не привык носить тяжести на шесте, больно резавшем плечо. Он собрался переменить плечо, но споткнулся и на секунду выпустил шест из рук. Подбежал дежурный ефрейтор и ударил Ясумори, тот упал. Чуть не половина ужина оказалась в грязи.

— А все потому, что Тасиро сзади напирает!.. Идет не в ногу и толкает, и толкает изо всей силы! — попытался оправдаться.

— У-у, паскуда! — дежурный пнул Ясумори ногой и, обернувшись, ударом кулака свалил с ног Тасиро. Тасиро не промолвил ни слова, хоть он и не думал «напирать» или толкать шест.

Когда солдатам раздали порции меньше обычных, они принялись на все лады ругать обоих парней, и Ясумори опять пустился рассказывать, как его толкнул Тасиро. Тот молчал, сжав кулаки, — пальцы у него были узловатые, с малых лет загрубевшие на работе. Он был не скор на слова, но весь его вид красноречивее слов говорил о гневе, пылавшем в душе. Обида заставила его вспомнить пропасть, отделявшую его от Ясумори, и это воспоминание еще сильнее разбередило душу. Такие типы, как Ясумори, носили отглаженные костюмчики и шлялись с девчонками по кафе, в то время как он, Тасиро, день-деньской потел на заводе. Эти богатые молодчики покатывались со смеху, увидев заплаты на штанах Тасиро… Такие, как Ясумори, не трудясь, ели и пили сладко, гуляли вволю. И здесь, в армии, они хотят жить безбедно и валить вину на другого! Подлюги!

— Ефрейтор Кадзи!

Кадзи встал. Его звали к старослужащим.

— До моего возвращения к еде не притрагиваться! — распорядился он.

В соседнем отделении восседали, каждый на своем месте, старослужащие. В центре стоял, усмехаясь, ефрейтор Масуи.

— Поди-ка сюда, посмотри, чем кормят старослужащих солдат Квантунской армии!

— Вываляли в грязи и снова в бачок, да?

— Ты что, не можешь научить своих олухов от кухни жратву донести, не повалявши?

— Нехорошо получается, а, господин ефрейтор?

— Как прикажете поступить? — спросил Кадзи. Он понимал, что выпутаться из этой истории можно только покорностью.

— Как поступить, говоришь? — Масуи испытывал невыразимое удовольствие, наблюдая Кадзи в дурацком положении. — Господа, тут спрашивают, как поступить!

— Ступай на кухню и получи добавку. Скажи, пришел, мол, за особым пайком для артиллеристов! — крикнул ефрейтор Акабоси.

Совет был явно невыполнимый. Попробовал бы кто из новобранцев или даже солдат второго года службы сунуться на кухню с подобной просьбой!

Кадзи откозырял и вышел.

Тасиро и Ясумори успели перессориться, и когда Кадзи вошел, Наруто, самый сильный из стрелковой команды, бывший десятник-строитель, раскинув руки, сдерживал их обоих, по-петушиному наскакивавших друг на друга.

— Садитесь! — приказал Кадзи. — Чего по пустякам шум поднимаете? Хотите получить в зубы при построении?

Тасиро ушам своим не поверил. Это нечестно со стороны Кадзи. Разве это пустяки? Ему следовало наказать Ясумори за подлость, неужели он не понимает этого? Или, может, он тоже готов скорее заступиться за сыночка из «хорошей семьи», чем за бедняка-рабочего?

Кадзи взглянул на них обоих

— Если сами не будете помогать друг другу, никто вам не поможет! — И, нарочно повысив голос, чтобы было слышно за перегородкой у старослужащих, добавил: — Второе блюдо всем сложить обратно в бачок! А ты, Ясумори, снесешь бачок в отделение старослужащих солдат! Будем есть один рис. Что вываляли, то и ешьте! И учтите, это лучше, чем ничего!

24

Окинава пала. Американское радио сообщило, что японцы еще удерживают две укрепленные точки, но организованное сопротивление подавлено.

Затишье перед бурей — так воспринималась по-прежнему спокойная обстановка в Маньчжурии. Дело миром не кончится, это все понимали.

Линия фронта в ближайшие дни передвинется с Окинавы на землю Японии. Произойдет ли взрыв на границе одновременно с этим или еще раньше? — вот что не давало покоя тем, кто служил в Маньчжурии.

— Как вы сказали? Тактика выжженной земли? — улыбаясь, переспросил Кагэяма подпоручика Нонаку. В улыбке сквозила откровенная насмешка. Офицеры беседовали в комнате отдыха в офицерском клубе. Кагэяме хотелось кончить этот бессмысленный разговор и уйти. — Боюсь, что сейчас уже поздно рассчитывать на случайность…

— Меньше всего я рассчитываю на случайность! — в голосе Нонаки слышалось раздражение. — Я говорю только, что без твердой уверенности в победе командование не стало бы планировать бои на территории Японии!

— Твердая уверенность… — теперь Кагэяма иронизировал уже совсем открыто. — Народ ждет, что наконец произойдет перелом, а армия тем временем терпит поражение за поражением. Твердая уверенность!.. А на что надеялись те, кто погиб? Солдаты гибли только ради того, чтобы еще на какое-то время продлить эти успокоительные, призрачные надежды… Эту вашу «твердую уверенность»…

— Значит, по-вашему, они погибали зря? — Нонака даже побледнел от волнения.

— А разве нет?

— И это говорит офицер! — Нонака привстал с кресла.

Кагэяма заметил, что остальные офицеры поглядывают в их сторону, но не ощутил ни смущения, ни страха. Он не сомневался, что в ближайшие дни укрепрайон будет сметен с лица земли шквальным огнем. Это было пострашнее военного суда.

— Успокойтесь! — невозмутимо проговорил он. Его подчеркнуто спокойная поза выглядела почти вызывающе. — Вы что же, подпоручик, рассчитываете на победу здесь, на этом участке?

— У меня никогда не возникало даже сомнений на этот счет!

— Неправда, сомнения у вас возникали. Но вот какой-либо спасительной лазейки вам обнаружить не удалось. Поэтому вам и не остается ничего другого, как обманывать себя пустыми словами.

— Да вы… вы низкий субъект! — Нонака вскочил. — Попробуйте повторить ваши слова в присутствии господина командира батальона.

— Зачем же? Это ни к чему. Я всего лишь подпоручик… В отличие от вас офицером стал не потому, что горел желанием взять на себя великое бремя ответственности за судьбы «священной империи»… Для меня офицерская служба просто способ выжить в военное время. Надеялся вытащить счастливый жребий, получилось иначе. Ставил на красное, вышло черное… Я не один такой здесь… И на Окинаве тоже были такие…

— Замолчите! — загремел Нонака.

Кагэяма усмехнулся.

— Да разве вы можете заставить меня замолчать? — Он тоже встал. — Демонстрируйте свою готовность сложить голову за империю перед солдатами! И не на словах, господин подпоручик! Скоро представится случай убедиться, как вы умеете воевать на деле, не на словах.

— В чем дело, господа? — к ним подошел поручик Дои.

Побледневший Нонака повернулся к нему.

— Подпоручик Кагэяма позволил себе непатриотические высказывания, и я…

— Непатриотов среди нас нет! — примирительно улыбнулся Дои, взглянув на Кагэяму. — Правильно я говорю, подпоручик? Или, может быть, вы… э-э… в некотором роде… пацифист?

— Единственное, на что я способен в настоящее время, это командовать взводом в бою. На большее у меня нет ни прав, ни талантов… — сказал Кагэяма.

— Мне кажется, вы несколько ошибочно оцениваете обстановку, — Дои погладил усики, которыми очень гордился. — Япония не так истощена, как вам представляется. Да, линия фронта сократилась, потеряна Окинава, речь идет о боях на территории Японии. Да. Но это продиктовано стратегическими расчетами. Посмотрите сами, противник не спешит приблизиться к японским островам. Недаром коммуникации его растянуты, а главные силы нашей армии, находящиеся в Японии, в отличной форме! И да простятся мне эти слова, но жертвы, понесенные на Тихоокеанском театре, всего лишь, как говорится, один волосок со шкур девяти волов… Вы понимаете?

«Похоже, он верит в то, о чем говорит», — мелькнуло у Кагэямы. И тотчас пропала охота опровергать эти оптимистические выкладки.

— Так точно, понимаю! — ответил он.

— Что именно, подпоручик? — спросил Нонака.

— Что мне суждено сложить здесь голову! — Кагэяма в упор посмотрел на опешившего офицера и добавил: — И вам тоже, подпоручик Нонака!

Портной Мимура тихонько сказал Ясумори:

— Скоро, кажется, бои начнутся в самой Японии… В самой Японии! А?

— Ну и что?

— А мы, с нами что будет?

— Как-нибудь образуется!

Что бы ни случилось с государством и вселенной, были бы только деньги, и человек всегда сумеет устроиться — так думал этот красивый, светлокожий парень. Он помнил, о чем, понизив голос, остерегаясь чужих ушей, но тем не менее уверенно говорил отец: если только удастся сохранить тайные коммерческие связи с режимом Чан Кай-ши, то чем бы ни кончилась война, разорения можно не опасаться. Подлинный, настоящий противник — и для японцев, и для Чан Кай-ши, и для Америки — это «красные»: свои, японцы, и чужие, за рубежом… Так говорил отец. Поэтому Ясумори оценивал происходящее совсем с других позиций, чем Мимура, которому к сорока годам кое-как удалось открыть «собственное дело» — крохотную мастерскую.

— Говоришь, образуется?.. — переспросил Мимура. Он выглядел озабоченным, у него дрожал голос. — Даже если нас побьют, даже если обдерут как липку… — Мимуру больше всего пугало, что в случае поражения Японии он разорится.

— Побьют?! Как ты смеешь так говорить?.. — к ним повернулся Тэрада.

— Не ори! — растерялся Мимура. — Конечно, нас не побьют. Я просто так предположил, на минуту…

— Нет, ты скажи, как это «нас побьют»! — Ясумори кипел от негодования.

— Даже предположить такое может только враг!

— Это кто же здесь враг? — вмешался Тасиро. Краска бросилась ему в лицо. — Вполне понятно, что каждый беспокоится о своих делах. Здесь мы все такие, как ты, Тэрада, — твоя семья живет себе припеваючи на государственное жалованье… Или взять Ясумори — ему одних процентов с капитала хватает!

— Ну и что?

— А ничего…

Тасиро запнулся. Когда его брали в армию, мать устроилась поденщицей сортировать уголь на шахте. «Обо мне не тревожься, ступай спокойно! — сказала она на прощанье. — Здоровье только береги да веди себя тихо-смирно. Мне бы только знать, что ты жив и здоров… А мама все снесет, все перетерпит…» Тихо-смирно… А он возражает старослужащим, уже получил нахлобучку… А ведь ефрейтор Кадзи всячески подавал ему знаки: «Молчи, не спорь!» Но если он будет все время молчать, нахалы, вроде Тэрады, еще выше задерут нос.

Тасиро взглянул на Наруто, ища поддержки. Тот держал в огромных ручищах книжицу полевого устава и, двигая губами, силился, как видно, запомнить наизусть замысловатые фразы.

— Что, Тасиро, скис! — поддразнил Ясумори. Рядом с Тэрадой он чувствовал себя в безопасности.

Тэрада все больше входил в раж.

— Тот не японец, кто поджимает хвост из-за того, что потеряна Окинава! — разглагольствовал он. — Кто боится проиграть, того бьют! Нужно твердо верить в победу!

— Хорошо, что не тебя сделали инструктором. Ох и надоел бы ты всем, житья б не было! — насмешливо произнес смуглый крепыш Иманиси.

Наруто слышал это, не отрывая глаз от книжки, усмехнулся.

— Вы все настроены черт знает как! — заорал Тэрада. — Все! Господин ефрейтор мягко обращается с вами, вот вы и развинтились! Подите спросите у других старослужащих, в других командах… И вообще ваш ефрейтор Кадзи…

Тэраде не повезло. Кадзи вошел в казарму как раз в эту минуту.

Он приказал приготовиться к построению, объявил тему занятий и с улыбкой взглянул на Тэраду.

— Так что ты собирался сказать?

Тот побледнел как полотно. Остальные, стремясь выгородить товарища, старались состроить равнодушные физиономии; только Такасуги продолжал улыбаться.

— Господин ефрейтор, форма при построении какая? — спросил кто-то.

Кадзи не ответил.

— Говори же, Тэрада. Или ты имел в виду что-то такое, о чем не решаешься сказать мне в лицо?

Тэрада усердно прислуживал старослужащим и теперь с надеждой посматривал на перегородку, не придет ли кто оттуда на выручку? Перед теми, кто служил по пять лет, ефрейтор Кадзи в счет не идет — это Тэрада усвоил.

— Что, струсил? У папаши-майора сын слюнтяй! — Кадзи отвернулся. — Одежда обычная, в обмотках! — скомандовал он и уже хотел идти, когда услышал за спиной:

— Мы говорили об Окинаве, господин ефрейтор. С этого началось… — Очевидно, упоминание об отце заставило Тэраду набраться храбрости. — Господин ефрейтор ничего не говорил нам об Окинаве. И солдатам для поддержания боевого духа надо что-то сказать… Мы хотим, чтобы нам крепко внушили веру в победу. А господин ефрейтор не воспитывает нас в таком духе… И поэтому все…

— И поэтому все разболтались, это ты имеешь в виду?

Тэрада неопределенно кивнул.

— Чепуху мелешь! — сказал Кадзи, хотя замечание задело его. — Что такое вообще вера в победу? Я у тебя спрашиваю! Раздел первый боевого наставления, параграф шестой, читал? Там сказано. Тебе этого мало?

Кадзи умолк.

— Случалось тебе держать дома ручного скворца? — неожиданно спросил он Тэраду.

— Н-е-т…

— Видно, что нет. Иначе знал бы, что даже скворец может затвердить наизусть параграфы устава, если долбить их ему с утра до вечера. А я хочу вам внушить то, чего не найдешь ни в одном параграфе. Понял?

— Нет, не понял! — решительно ответил Тэрада.

— А не понял, так думай, поймешь! — ядовито бросил Кадзи. — Лет тебе мало, а мозги затвердели, как у старика. Или ты в папашу пошел?

Такасуги тоненько захихикал. Лицо Кадзи приняло угрожающее выражение. В эту минуту он как две капли воды походил на старослужащего солдата.

— Такасуги! А ну-ка, подучи его, да так, чтобы крепко запомнил! — приказал он, кивнув на Тэраду.

25

Унтер-офицер Судзуки получил назначение на юг Маньчжурии.

— Принимай взвод! — сказал он Кадзи перед отъездом. — Не хватает унтер-офицеров. Господин подпоручик согласен, — добавил он.

Кадзи поклонился — за доверие полагалось благодарить. По правде сказать, оно, пожалуй, и лучше, если никого но назначат вместо Судзуки.

— Повезло вам, господин унтер-офицер! Приказы тоже бывают разные — кому на передовую, а кому и в тыл! — беззлобно пошутил Кадзи.

Судзуки рассмеялся и добавил с великодушием человека, которому предстоит в ближайшее время навсегда покинуть постылое место:

— А ты умеешь держать в руках новобранцев, у тебя это здорово получается. Но только мой тебе совет: жалеть их жалей, а будь себе на уме!

— О чем это вы?

— Выражайся поосторожнее, вот о чем!

Кадзи не понял.

— Правда это, будто ты говорил, что даже скворец может затвердить устав, а ты, мол, хочешь солдат другому научить?

Так. Кадзи крепко сжал губы. Мерзавец Тэрада думает что-то выгадать, продавая его унтер-офицерам.

— Я-то понимаю, что ты имел в виду, а вот другие… Ты с господином подпоручиком на короткой ноге, и такие промахи с твоей стороны производят как раз нежелательное впечатление.

— Понятно. Тэрада сказал, да?

— Дело прошлое, не имеет значения. Да и не все ли равно? Ну, убирал один из твоих новичков помещение унтер-офицеров, а там как раз зашел разговор о тебе. Чудной, мол, какой-то, но насчет того, что со службой справляешься, все согласились. Ну и кто-то из старослужащих задал этому солдату наводящий вопрос: как, мол, воспитывает ефрейтор Кадзи новобранцев?

— Такасуги?

Судзуки кивнул. Злоба все сильней заливала душу Кадзи.

— Да не обращай ты внимания! Он же не собирался доносить. К случаю пришлось…

Кадзи усмехнулся:

— К случаю?..

«Ладно, я тоже при «случае» с ним расквитаюсь!»

Взвод вышел на ученья. Кадзи и думать забыл об этой истории.

Тема занятий: наступательный бой на оборонительных позициях… Сам Кагэяма понимал нелепость темы — уж одно то, как она была сформулирована. Но программа занятий составлялась командиром батальона. Майор Усидзима просто помешался на воспитании в подчиненных наступательного духа. Если б в батальоне нашелся офицер, вздумавший делать упор на обучение солдат оборонительному бою, его, несомненно, ждала бы головомойка.

Кадзи собрал свой взвод в лощинке.

— Задача сегодняшних учений — ведение непрерывного огня с ходу с использованием рельефа и местных предметов. Объект контратаки — вон та сопка, расстояние — четыреста метров. Помните, от того, насколько хорошо вы сумеете использовать в бою рельеф и каждый местный предмет, зависит ваша жизнь. А если кто воображает, что, мол, каждый дурак сумеет использовать местность, когда понадобится, тот ошибается, этому тоже надо учиться. А теперь приступим. Старайтесь, чтоб не пришлось повторять…

Новобранцы лезли из кожи вон — повторять контратаку никому не хотелось. Бежали, падали, стреляли, снова бросались вперед. Кадзи следил за солдатом 2-го разряда Энти. Тараща глаза, тот усердствовал, словно вокруг и вправду свистели пули. Стараясь не пропустить ни одного «местного предмета», он приникал к земле, где только мог, и его фигура, скорчившаяся возле какой-нибудь ненадежной защиты, напоминала играющего в прятки ребенка. При виде этого сорокачетырехлетнего младенца у Кадзи невольно защемило сердце.

Наруто передвигался солидно, не спеша, Тэрада — проворно и ловко, Тасиро — точно и добросовестно, Коидзуми — удивительно «по-граждански». Ничего не поделаешь, в конце войны в солдаты забирают кого придется.

И только один солдат сразу же взял курс на ложбину, надеясь увильнуть от учений. Кадзи пригляделся. Так и есть — Такасуги.

Пока Такасуги находился в поле зрения ефрейтора, он еще двигался. Но едва замечал, что внимание Кадзи отвлеклось на кого-то из пожилых, он сразу норовил юркнуть в ложбину, служившую отличным укрытием, и больше не показывался.

Кадзи перешел на соседний бугор, откуда просматривалась вся ложбина.

Он слышал, как Тасиро окликнул Такасуги:

— Слышь, Такасуги, меняй место и стреляй!

Тот неохотно двинулся, не вылезая из ложбинки. А убедившись, что Кадзи смотрит в другую сторону, снова повалился на землю прямо там, где стоял, и, не целясь, стал вести беспорядочную стрельбу, наслаждаясь отдыхом.

Рывком продвинувшись к очередному укрытию, Тасиро оглянулся, сделал знак Такасуги: «Давай сюда!»

Тот взглянул на Кадзи и медленно, неохотно выбрался из лощины.

Тут Кадзи не выдержал.

— Назад! Повторить!

Такасуги показал язык, усмехнулся. Этот мелькнувший на мгновение язык словно огнем ожег Кадзи. Теперь он уже не спускал глаз с Такасуги. Не отдавая себе отчета, он следил за ним тем злым, беспощадным взглядом, какой бывает у старослужащих, когда они выискивают в казарме, к чему бы придраться.

Такасуги пробежал вперед и лег рядом с Тасиро. Ему следовало тотчас приготовиться к стрельбе, но вместо этого он приподнял голову, взглянул на Тасиро, ухмыльнулся и что-то сказал.

Кадзи направился к нему.

Усмешка сбежала с лица Такасуги, когда он увидел Кадзи. Никогда еще он не видел у ефрейтора такого злого лица.

— Встать! Смотреть прямо!

Такасуги не в силах был заставить себя поднять глаза на Кадзи. Он увидел, наверно, только ногу Кадзи, которую тот в следующую секунду чуть вынес вперед.

Такасуги пошатнулся от удара.

— Раз уж пришлось к случаю, так запомни, — холодно проговорил Кадзи: — Сколько раз будешь бегать к старослужащим, столько раз буду бить!

Спокойствие, вернее, какое-то странное оцепенение вернулось к Кадзи, только когда он заметил Тасиро. Тот во все глаза смотрел на него, и во взгляде его выражалось что-то похожее на душевную боль. «И ты такой же!» — говорил этот взгляд.

Воспоминание о том, как в Лаохулине он ударил этого недотепу Чена, на мгновение заставило мучительно сжаться сердце Кадзи… Тогда он ударил человека, чтобы поддержать свое мнимое достоинство, а сейчас — из бессмысленного желания отвести душу…

— Вперед! — скомандовал он Такасуги и Тасиро.

Он не хотел, чтобы они видели его в эту минуту. Боялся показать, что раскаивается.

«Ты стал ефрейтором, вот кем ты стал, — выстукивало сердце. — Ты больше не прежний Кадзи. — Человек, которого звали Кадзи, исчез, вместо него появился новый, сделанный по армейскому образцу…»

26

Энти сказал Наруто:

— Видал, как ефрейтор отделал Такасуги?

Сам пострадавший беспечно разматывал обмотки у входа в казарму, пересмеиваясь о чем-то с Ясумори.

— А я-то думал, уж кто-кто, а наш ефрейтор не способен на мордобой! — пробормотал Энти.

— А, все они одинаковые, старослужащие! — отрывисто бросил Наруто, с силой выбивая обмотки о дерево. — Чуть что не по ним — сразу дерутся. Такие уж здесь порядки! — Наруто остро переживал эту историю с Такасуги. Наруто обманулся в Кадзи. В гражданской жизни, если потребуется, всегда можно постоять за себя — кулаком ли, кошельком или, на худой конец, хоть упрямством, а здесь?.. Чуть что не по ним — дерутся. Ну нет, с этим он, Наруто, не согласен. Если ефрейтор вздумает и за него взяться — прошу прощенья! Он, Наруто, выбился в люди из подмастерьев. Цену покорности и терпения знает. Долгие годы подрядчики эксплуатировали его. Наруто выучился, стал отличным работником, а на его горбе по-прежнему наживались другие. Наконец, с великими трудностями вырвавшись из зависимости, он подался в Маньчжурию, надеясь в новых краях выбиться в люди. Он полагался только на свои руки. В последние годы он и вправду уже смог сносно обеспечить семью. Теперь и у него появились ученики, но Наруто дал себе зарок никогда не измываться над ними, не походить на своего бывшего хозяина. Ни перед кем не унижаться, по-человечески относиться к тем, кто от тебя зависит, быть справедливым и того же требовать от окружающих — такой характер выработался у Наруто. Он считал Кадзи толковым малым, с которым можно поладить» Но сегодня он почувствовал к нему отвращение. Кадзи точно так же злоупотребляет своей властью, как и все другие здесь. А что такое в сущности ефрейтор? За год-полтора любой болван может стать ефрейтором, и даже без особых усилий. По сравнению с теми трудностями, которые выпали на долю Наруто за его долгую жизнь, год армейской службы — сущий пустяк!

Кадзи ждал, пока новобранцы соберутся в казарме. Те все не шли. А он чувствовал, что молчанием только углубляет пропасть, что отделила его от солдат после того случая с Такасуги.

Кадзи пошел на плац. Он подойдет к ним, примет участие в беседе, пусть они поймут, что и ему нелегко.

За углом гремел зычный голос. «Ефрейтор Акабоси», — сразу же узнал Кадзи. Ефрейтор кого-то распекал. Туда, за угол, были устремлены взгляды всех, кто был на плацу.

У самой стены казармы Акабоси делал внушение Энти. Дергаясь после каждого удара, тот снова принимал стойку «смирно» и всякий раз повторял: «Слушаюсь, господин ефрейтор!» Рядом с ним валялся недочищенный ботинок. Энти стоял в одних носках.

— Это тебя инструктор так выучил? — разорялся Акабоси.

— Никак нет, виноват, ошибся!

Кадзи подошел ближе.

— В чем дело, Энти?

— А, господин инструктор пожаловал! — Квадратное лицо Акабоси расплылось в зловещей улыбке. — Так-то ты учишь солдат обращаться с обувью?

Кадзи мигом все понял. Очевидно, Энти чистил ботинки сидя. Это запрещено. Сколько раз он говорил им: в армии ботинки, наравне с винтовкой, являются самым драгоценным имуществом пехотинца. Нельзя сидя чистить вещь, пожалованную государем императором! А этот дурак Энти ничего не хочет понимать.

Солдату 2-го разряда Энти сорок четыре года, и он очень устал, особенно за сегодняшний день. Ну что за беда, если он присел? Государь император никогда ничего не «жаловал» Энти, даже, наоборот, еще получал с него.

— Виноват! — громко ответил он, испугавшись, что ему влетит и от Кадзи.

— А ты молчи! — грозно рявкнул Акабоси. — Ну, что скажешь, инструктор?

— Особых разъяснений на этот счет я не делал.

— Господин ефрейтор говорил нам об этом. Виноват!

— Сказано тебе — молчать! — прикрикнул на этот раз Кадзи и пообещал Акабоси проинструктировать новобранцев о правилах чистки обуви.

— Вот при мне и инструктируй! — не отставал Акабоси. — Ты, говорят, не позволяешь бить своих новобранцев. Не умеешь, что ли?

— Не умею и не хочу.

— Научить? Вот как это делается… — Акабоси размахнулся и ударил Кадзи.

Кадзи видел на себе взгляды своего стрелкового отделения. Его душил гнев. А он стоял, не двигаясь, упорно глядя под ноги. Он почувствовал даже какую-то жестокую радость — радость искупления.

— Это я виноват, господин ефрейтор, — воскликнул Энти.

— С тобой разговор уже кончен! — Кадзи оттолкнул Энти. — Ступай отсюда! Я за тебя отвечу.

Новый удар, по другой щеке, чуть не сбил его с ног.

— Кто служит всего второй год, тот еще не солдат. Так-то, господин инструктор! — Акабоси не спеша повернулся и пошел.

Кадзи поднял взгляд на своих новобранцев. В глазах Наруто он прочел сочувственную улыбку. Кадзи через силу заставил себя улыбнуться в ответ.

27

После вечера самодеятельности, организованного по инициативе поручика Фунады, унтер-офицеры собрались у себя в комнате, раздобыли сакэ и, почти не таясь, продолжали веселье.

Хиронака опьянел. Раскрасневшись так, что побагровели даже шея и уши, он шумел и смеялся вместе со всеми, но под конец вдруг помрачнел. Встал и, не сказав никому ни слова, как был, в шлепанцах, пошел на воздух.

Он стоял у дверей казармы в темноте, дрожа всем телом.

Хмель проходил, настроение вконец испортилось. Пронизывающий холод и зловещая тишина ночи действовали на него гнетуще. Что-то пугающее, даже грозное мерещилось вокруг. За годы, которые пронеслись с тех пор, как Хиронаку сделали ефрейтором, а потом и унтер-офицером, он ни разу не испытывал подобного состояния. Может быть, минутами и находила тоска, но он всегда умел вовремя заглушить ее. А теперь он вдруг остро почувствовал, какой опасности подвергает он свою жизнь здесь, на границе. Здесь, в этой дикой глуши, среди безвестных равнин и сопок, безмолвных и темных, ему предстоит погибнуть. Казалось, будто ложь, на которой была построена вся его жизнь, внезапно пробудилась и, медленно поворачиваясь с боку на бок, больно толкала в душу. Ведь не потому же он стал унтер-офицером, что так уж горел желанием «послужить отечеству»! Второму сыну крестьянина-бедняка некуда было податься в жизни. Легче и проще всего было обрести свое место здесь, в армии. Стоит нацепить погоны, и тебе дается и стол, и кров, и слуги. А кто ж еще они ему, новобранцы? Будь ты хоть из самых что ни на есть бедняков, хоть из отверженных, а присвоили тебе звание — и ты бог. И пусть новобранец происходит из самой что ни на есть благородной семьи, все равно он вытягивается перед тобой в струнку и выполняет все твои приказания. Вот он и стал унтером. А теперь здесь, на границе, вдалбливает солдатам фальшивые слова о «служении отечеству» и ждет подступающую к нему смерть.

Хиронака сплюнул — В конце концов, если и убьют, так завтра, сегодня-то он еще жив! А придется умирать, так не ему одному. Как-нибудь выпутается!.. Он еще раз сплюнул и повернулся, чтобы идти допивать.

Внезапно от стены казармы отделилась высокая фигура и почти поравнялась с ним.

— Эй, ты, дремлешь, что ли? Почему не приветствуешь? — окликнул Хиронака.

Человек на секунду задержал шаги и повернулся, чтобы уйти. Хиронака не разглядел, поприветствовал его тот или нет. Нижняя половина туловища в форменных брюках совершенно растворялась в темноте, верхняя выделялась смутным серым пятном; наверно, человек был в нижней рубашке.

Хиронака поймал его за плечо и повернул к себе.

— Кто такой? Из какого отделения, скотина?

И когда тот назвал Кадзи, кинулся в стрелковый взвод.

— …Кадзи, ни черта твоя наука не стоит! — заорал он, врываясь к новобранцам. И, повернувшись на нетвердых ногах, скомандовал: — Смирно-о! Упражнение: выжимание на руках. Ноги на койки, руками упереться в пол! Равнение на ефрейтора Кадзи! Начинай!

— Господин унтер-офицер! — Наруто поднял голову. — Это я виноват, что не приветствовал вас. Меня одного и накажите, остальных-то за что?

— Исполняй приказ! — Хиронака стоял в проходе между рядами коек. — Молчать!

— Господин унтер-офицер, прошу вас!

Наступила тишина. А потом несколько минут слышалось только учащенное дыхание нескольких десятков людей да шарканье шлепанцев дежурного по дощатому полу.

— Свиньи вы порядочные, вот что я вам скажу! — ворчал дежурный. — Спать людям не даете!

Тяжелое дыхание становилось все громче и напряженнее; внезапно кто-то с грохотом упал.

— Виноват, господин ефрейтор!

«Энти, — отметил про себя Кадзи. — Энти упал».

— Продолжать! — дежурный подтолкнул Энти прикладом. — Когда я был новобранцем, мы, бывало, выполняли эту штуку битый час, слышите, целый час подряд!

Весь багровый от прилившей к голове крови, Кадзи негодовал на Кагэяму. Не может быть, чтобы он не слыхал, как Хиронака орет среди ночи. Хороший же ты друг, Кагэяма!

А потом он увидел, как Наруто вскочил на ноги.

— Мерзавцы! — не то прокричал, не то простонал Наруто, и огромное тело его черным вихрем мелькнуло перед глазами Кадзи и скрылось за дверью.

— Господин ефрейтор! — едва успел вымолвить Тасиро. — Наруто…

Кадзи вскочил и помчался за перегородку, в комнату унтер-офицеров.

На всю казарму гремел гневный голос Наруто:

— Перепились среди ночи и хулиганите! Плевать мне на то, что вы унтер-офицеры!

Пинком ноги Кадзи распахнул дверь. Рослый, плечистый Наруто стоял спиной к стене, словно медведь, поднявшийся на задние лапы. Казалось, он вот-вот кинется на унтер-офицеров. Те не смели даже подойти к нему.

— Я на гражданке сам себе был хозяин. Тюрьмой и гауптвахтой меня не запугаешь!

Наруто, не сходи с ума! — Кадзи встал между солдатом и тремя унтерами.

— Отойдите, господин ефрейтор! По какому праву этот мерзавец издевается над людьми?! Да ты пробовал своими руками заработать себе на пропитание хоть раз в жизни, а, дармоед? Если я провинился, наказывай меня! А остальных-то за что?

Воспользовавшись тем, что Кадзи загородил Наруто, мешая ему видеть своих врагов, Хиронака и Мацусима пытались наброситься на солдата. Наруто одним рывком стряхнул их обоих.

— Кадзи, если ты сию же минуту не утихомиришь его, то пойдешь вместе с ним на гауптвахту!

Кадзи заслонил Наруто.

— Не подходите! — сказал он. — Я за него отвечаю!

— Скажи, что выпил лишнего и ничего не помнишь, — учил Кадзи. Он усадил Наруто на свою койку. — Начал, мол, делать упражнение, кровь ударила в голову, и вовсе перестал соображать. Понял? Хотел, скажи, чтоб других не наказывали, а больше ничего и не думал. Бунтовать и в мыслях не было. Пошел просить, чтобы тебя одного наказали, а остальных простили… А больше ничего не помнишь… Понял?..

Наруто сидел на койке Кадзи, в дальнем углу казармы. Кадзи говорил, а тот лишь машинально кивал головой.

— …Остальное я беру на себя. Не знаю, удастся ли мне уладить дело… Пока побудь здесь. Пойду поговорю с подпоручиком Кагэямой. А ты сиди здесь, слышишь, и ни шагу отсюда! И ни с кем чтоб не разговаривал, понятно?

— Господин ефрейтор! — Наруто до боли сжал руку Кадзи.

— Ладно, чего уж там… Никто не спал.

Кадзи подошел к койке Тасиро.

— Пока не вернусь, побудь возле Наруто, — прошептал он.

Подпоручик Кагэяма не смог уговорить командира роты ограничиться словесным внушением и не наказывать солдата 2-го разряда Наруто. После утреннего осмотра унтер-офицер Мацусима, предварительно оторвав с кителя Наруто все пуговицы, самолично отвел его на гауптвахту.

С этого дня Кадзи перестал заходить к Кагэяме. При посторонних, на занятиях, Кадзи приветствовал его подчеркнуто официально. В разговоры не вступал. Точно так же держал он себя и в отношении унтер-офицеров. Зато ефрейторов из старослужащих вообще перестал приветствовать. Со стороны даже казалось, что Кадзи ищет повода для стычки. Старослужащие при виде его зубами скрипели от злости, но задирать не задирали.

Вернувшись с гауптвахты, Наруто уловил некоторую перемену в атмосфере казармы. Старослужащие солдаты стали лучше относиться к тем, кто заискивал перед ними. Но Наруто ни с кем не поделился своими наблюдениями. Он и с товарищами был не очень-то разговорчив.

28

Командование Квантунской армии провело вторую мобилизацию. Под ружье было поставлено еще около двухсот пятидесяти тысяч человек. Эта дополнительная мобилизация свидетельствовала, что война с СССР — лишь вопрос времени.

Майор Усидзима торопил инструкторов. Он приказал также усилить наблюдение за линией границы.

Солдаты ничего не знали о Потсдамской декларации. Но смутно все чувствовали, что подступает решительная минута.

— Как, по-вашему, господин ефрейтор, — спросил у Кадзи Коидзуми, — сколько времени нужно нам продержаться до подхода частей из тыла?

Кадзи лежал на спине и смотрел в голубое небо. Говорить не хотелось.

— Я думаю — часа три… — Кадзи запнулся. — И то еще хорошо!

Оставь надежду, Коидзуми, никакие части не придут нам на помощь!

— Ну, три часа-то продержимся, правда? — робко предположил Мимура.

— Это зависит от вас… Вы главная сила.

И ты оставь надежду, Мимура. Через три часа, пожалуй, никого из нас уже не будет в живых!

Энти внимательно прислушивался к беседе. Кадзи смотрел на огромные ботинки, из которых торчали худые лодыжки Мимуры, потом перевел взгляд на изборожденное морщинами лицо Энти.

— От штаба до нашей заставы почти пятьдесят километров. А вы говорите — три часа… — сказал Тасиро.

— Так ведь моторизованные же части! — вмешался Тэрада.

Кадзи ничего не сказал.

— Да много ли моторизованных частей? — допытывался Тасиро.

— Тебе докладывать об этом не обязательно! Твое дело — верить!

— Нет, так не годится, Тэрада, — послышался хрипловатый голос Энти. — Одно дело — когда все разъяснят толком, внушат, тогда, конечно, отчего ж не поверить… А так что же?

— Внушить вам уверенность, что помощь непременно придет, выше моих возможностей, — не меняя позы, произнес Кадзи.

— Нет, господин ефрейтор! Я не то хотел сказать.

— Ладно, понятно. Чему я вас учил?

Солдаты молчали.

— Тэрада!

— Вы учили нас, как действовать в бою.

— Верно! Хотя сам не имею личного боевого опыта… — Кадзи усмехнулся.

— Я учил вас, как спасать жизнь в бою. И никогда не говорил, что высшая доблесть — смерть.

— Не говорили, — откликнулся Тасиро, не спуская глаз с Кадзи.

— Вот вы спрашиваете, долго ли мы сможем продержаться. Излишняя тревога, Коидзуми! Скоро вы станете настоящими солдатами, будете действовать самостоятельно, без моей команды. Поэтому напоследок скажу вам: никто не придет на выручку пограничным частям. Мы здесь для того и находимся, чтобы дать возможность войскам в тылу приготовиться к боевым действиям. А значит, защищайтесь сами, а как — тому я вас и учил… Глупо погибать зря…

— Почему же зря? Получается, будто война совсем бессмысленная! — покраснел Тэрада.

Кадзи посмотрел на него; пальцы машинально рвали траву.

— Хочешь потолковать про победу?

Солдаты сдержанно захихикали.

— Тогда к кому-нибудь другому обратись. Я и технику боя постарался усвоить, и звание ефрейтора получить, если говорить откровенно, только для того, чтобы вернуться к жене целым и невредимым.

— И меня вот тоже ждет девушка. Обещала замуж не выходить, пока не вернусь, — сказал кто-то.

— Тебя, Накараи? — спросил Кадзи.

— Да. Я уж решил было написать ей — пусть выходит за кого-нибудь другого. Да только зло разбирает, как подумаю про другого… Вы, господин ефрейтор, подумайте, — просто досадно, вот мы торчим здесь, в этой проклятой дыре, а там, в тылу, другие живут себе в свое удовольствие…

— Ясно, Накараи, можешь не объяснять! — Кадзи заметил, что отдыхавший поодаль Кагэяма встал. — Кто курит, кончай! — Он бросил взгляд на Тасиро. — А тебя, Тасиро, тоже невеста ждет?

Тасиро покраснел до ушей. Можно ли считать ее невестой? Ухаживаний и объяснений, как обычно бывает у влюбленных, они не знали. Просто, встречаясь на заводе, всякий раз обменивались улыбками. Он не просил ее ждать, и девушка тоже не обещала…

И словно желая, чтобы его услышала любимая, Тасиро неожиданно серьезно ответил:

— Да, надеюсь, что будет ждать,

— Обязательно, Тасиро!

Кадзи поднялся.

Глубокое чистое небо сияло прозрачной голубизной. Там, по другую сторону границы, тоже это ясное небо. А какое небо сейчас над женщинами, которые их ждут?

После вечерней поверки в казарме появился старший писарь.

— Внимание! Сейчас я зачитаю список назначенных на строительство укреплений…

В список вошло тридцать человек из стрелковой команды, пятнадцать из пулеметной и десять из гранатометной.

— …Все перечисленные поступают под командование унтер-офицера Хиронаки. Команды отправляются к месту работ в сопровождении инструкторов. Стрелковую команду сопровождает ефрейтор Кадзи, пулеметную — ефрейтор Ивабути, гранатометную — ефрейтор Кавамура. Отправление послезавтра, в восемь часов вечера. В целях маскировки отход от линии границы производится ночным маршем. Все ясно?

Кадзи молча слушал. Молчал, когда писарь кончил читать. Ведь Кагэяма обещал оставить его здесь, на заставе… Выходит, он не угодил им как инструктор? Наруто не попал в команду не потому, что здесь нуждались в плотниках; там, на строительстве, его руки важнее; его не включили, чтобы он снова не столкнулся с унтерами… А самого Кадзи убирают подальше от старослужащих — это же ясно…

29

Солдаты копали на равнине противотанковые рвы. С помощью этих рвов командование намеревалось приостановить наступление моторизованных частей противника, принудить их к обходу, с тем чтобы, отрезав от танков пехоту, которая, очевидно, будет продвигаться по узкой дороге в сопках, загнать ее в тиски.

Перед строем объявили о вторжении противника в Маньчжурию, о героической гибели батальона майора Усидзимы, принявшего на себя в Циньюньтае первый удар… Огласили телеграмму командующего Квантунской армии командиру полка… «Молюсь за ниспослание храбрости в сражении лично вам и вашим подчиненным…»

Строительством противотанковых рвов руководил поручик Дои. Настроение у поручика было скверное. Объем предстоящих работ совершенно не соответствовал наличию рабочей силы.

Утром в палатке, где разместился штаб батальона, Дои так прямо и заявил этому мальчишке капитану, командированному на строительство из штаба армии.

Силами трехсот солдат за сорок восемь часов отрыть рвы длиной свыше трех километров невозможно! — сказал Дои. — Это свыше десяти кубометров грунта на человека. При нынешнем физическом состоянии солдат это немыслимо!

— Вы полагаете, что противник учтет это обстоятельство, войдет в ваше положение и воздержится от наступления? — Белолицый капитан без малейших следов загара на штабной физиономии громко расхохотался.

Дои возразил ему:

— Чем браться за непосильное дело и выполнять его кое-как, гораздо выгоднее перерезать противотанковыми рвами дорогу между сопок, по которой пойдет противник, и укрепить позиции на самих сопках.

— Если бы господин поручик был оперативным советником, он имел бы возможность развить свой план. Похоже, что вы упорно настаиваете на таком варианте главным образом для того, чтобы обеспечить собственную безопасность. Поймите же, уважаемый, если мыслить операцией в целом, то главное сейчас — задержать моторизованные части противника хотя бы на день, пусть даже на полдня. Это необходимо для того, чтобы там, в тылу, завершить приведение частей в боевую готовность. Фактор времени, господин поручик. Ради этого стоит пойти на все, даже если здесь, в сопках, нашим пехотным частям придется нести значительные потери! Где расположена ваша часть? На позициях Н.? — капитан взглянул на карту и холодно усмехнулся. — Ну вот, весьма сожалею, но, исходя из общего оперативного плана, рубежи, которые предстоит оборонять вам, господин поручик, как раз и потребуют обильного кровопролития.

— Я не о себе беспокоюсь! — Дои с ненавистью взглянул на капитана. — Речь идет о расчете земляных работ. Что невозможно, то невозможно!

— Даже если это приказ?

В разговор вмешался командир батальона.

— Начинайте работы, поручик, — с сокрушенным видом произнес он. — А людей вам, может быть, подкинем.

Дои ушел взбешенный. Теперь он ходил по позициям мрачнее тучи.

— В давние времена Хидэеси в три дня воздвиг крепость, хотя все считали, что это выше человеческих сил… — обратился он к солдатам, пытаясь воодушевить их. — А мы с вами должны закончить эти работы за сорок восемь часов. — И добавил: — Хотя инженерная мысль считает это невозможным…

Непохоже было, что они совершат чудо. Работа шла вяло. Люди устали, выдохлись, над ними тяготел страх. Не было веры ни в то, что эта работа спасет им жизнь, ни в то, что она вообще кому-то нужна.

Дои перебегал с места на место, кричал, бранился, топорща свои усы-щеточки, за которые получил прозвище «Гитлер» (говорили даже, что Дои намеренно добивался такого сходства). Он был далек от мысли ответить саботажем на высокомерие штабного капитана. Дои тоже считал, что танки противника должны быть остановлены любой ценой. Ему даже хотелось успешно завершить строительство противотанковых рвов, чтобы тем самым снять с себя всякую ответственность за неизбежный прорыв в районе сопок и переложить ее на этого штабного стратега… «Ну что, молокосос! — скажет он капитану. — Все вышло так, как я предсказывал, а?..»

Тут Дои и наткнулся на Энти; тот воткнул лопату в землю и стоял, уставившись в одну точку.

— Унтер-офицер Хиронака! Это что такое!

Хиронака мигом подскочил и что было силы огрел Энти по спине рукояткой лопаты. Тот упал.

Кадзи работал между Тасиро и Тэрадой и, так как те опять затеяли спор, не спускал с них глаз; он и не заметил, как унтер навалился на Энти.

Причиной спора послужило замечание Тасиро, что позиции все время меняют и это, мол, означает, что у командования нет четкого, согласованного плана действий.

— В такой обстановке вряд ли можно надеяться на победу, — сказал Тасиро.

Тэрада тотчас вспылил:

— В штабе армии достаточно талантливых полководцев!

Что ты вообще понимаешь в военном деле? Ты, работяга!

— Не я один. Вот видишь, и майорского сыночка в землекопы записали. Так что не очень-то разоряйся! — огрызнулся Тасиро, энергично бросая землю. — Сколько бы ни было талантливых полководцев, воюем-то мы. Винтовок даже не дали, командиры! Это, по-твоему, талантливое руководство? Надоело! Из-за таких, как ты, одержимых, все войны и возникают!

— Может, ты это самое повторишь при офицере? Тогда и я тебя уважать стану. Ты, похоже, вообще считаешь, что нам лучше проиграть войну, так? Ждешь небось, что тогда наступит царство рабочих?

— Царство рабочих? Ну, это шалишь! — ощерился работавший рядом Ясумори.

— Чем бы она ни окончилась, эта война, а только красными японцы не станут, этому не бывать, слышишь, Тасиро!

— Тасиро спит и видит, чтобы японцы стали красными, — злобно подхватил Тэрада. — Ты нам напрямик скажи, как ты думаешь действовать. Ведь наступает революционная армия, армия рабочих, а? Как же ты будешь с ними воевать? Может, с нас начнешь?

— Хватит! — вмешался Кадзи. Вопрос Тэрады задел его за живое. На него давно уже нужно было ответить. С той самой минуты, как Япония развязала войну. По крайней мере с тех пор, как Кадзи попал в пограничные части. А он сам вот уже два года медлит, уклоняется от прямого ответа… — Замолчите и работайте оба! Ты, Тэрада, тоже болтаешь лишнее!

Тэрада огрызнулся:

— А вы слышали, что он сказал?

— Молчать! — прикрикнул Кадзи. — Бессмысленно спорить, когда роешь собственную могилу!

— Господин ефрейтор! — Накараи показал на Энти, с трудом поднимавшегося с земли.

— Кто это там, Энти? А вас, если вздумаете опять цапаться, обоих вздую, понятно? — Бросив лопату, Кадзи пошел туда.

Энти рассчитывал на его заступничество, он даже приободрился, увидев перед собой Кадзи.

— Нет сил — надо работать через силу, — сказал Кадзи. — Особого режима никто для тебя создавать не будет! Мы здесь все равно что в бою!

— Слушаюсь!

— Никто за тебя твою норму выполнять не станет!

Хиронака наблюдал за ними. По-видимому удовлетворенный, он выбрался из рва.

— Теперь уже поздно… — словно про себя прошептал Кадзи. — Надо смириться.

Но Энти не мог смириться. Кадзи ушел, и он, еле шевеля лопатой, сказал Мимуре:

— Когда начнутся бои, там, в тылу, будет не до нас, правда? Кто станет искать…

— Это ты к чему?

Энти, не отвечая, смотрел на красноватые облака, освещенные отблесками заходящего солнца. В эту минуту он представляя себя не знающим усталости, энергичным и сильным… Наступит ночь, и, пользуясь темнотой, он бежит… Ноги у него крепкие, быстрые ноги. Война дезорганизовала связь, сообщение об одном дезертире вряд ли станут передавать по всей стране. Даже если его в конце концов поймают, это будет не скоро… Энти неожиданно, ночью явится домой, разбудит жену, детей. «Это я, я вернулся! Собирайтесь! Деньги, какие есть, возьмем с собой, остальное бросим. Мы поедем в большой город… Да не перебивай, слушай! У меня есть замечательная идея. Не бойся, все будет хорошо. В такой суматохе цены на продукты на черном рынке разом подскочат. У меня есть связи с китайцами, мы станем скупать продовольствие. К черту государственный контроль! У китайских торговцев огромные запасы продуктов. Оглянуться не успеем, как составим кругленькое состояние. Говорят тебе, не волнуйся! Бедная, пришлось тебе помучиться! Теперь все наладится. Теперь я все возьму на себя. Больше тебе не придется волноваться и нервничать. Бедняжка, тебе тоже крепко досталось…»

Мимура дернул Энти за руку.

— Будешь стоять так — опять всыплют…

Энти оторвал взгляд от вечернего неба. В глазах у него стояли слезы.

— Что с тобой?

— Ничего… — Энти улыбнулся. — На войне ли погибнуть, по какой ли другой причине умереть — смерть ведь одна, правда?

Мимуре было невдомек, что в эту минуту Энти представлялось, как жандармы арестовывают его и приговаривают к расстрелу.

— О чем ты?

Энти вспыхнул.

— Раз все равно помирать, хотелось бы перед смертью хоть взглянуть на жену с ребятишками.

Вдали прокатился глухой раскатистый гул. Солдаты взглянули на небо. Высоко над головой струились редкие перистые облака, разбросанные по безмятежно ясному небу. Значит, это не гром. И снова вдали прокатился мерный рокочущий грохот. Это были первые орудийные залпы, которые им довелось услышать. Где-то далеко загрохотала артиллерия.

30

Когда стемнело, Кадзи отправился за ужином. Кухню раскинули по другую сторону склона, ставшего последним рубежом роты Дои. В зарослях, совсем рядом, журчала речушка. Отличное место для пикника! — подумал Кадзи.

Под деревьями спешно строились солдаты из пополнения.

— Идем получать оружие, — окликнул его кто-то.

Этапный пункт находился километрах в двадцати.

— В добрый час! — сказал Кадзи.

Пока он получал ужин, те ушли.

Кадзи уже собирался в обратный путь, когда с другого берега речки, из зарослей за палатками выплыли шесть темных силуэтов.

— Где отделение Хиронаки? — спросил один. Голос показался Кадзи знакомым, он остановился.

— Здесь.

— Все шестеро почти одновременно тяжело опустились на землю.

— Совсем из сил выбились…

Кадзи подошел ближе.

— Кто тут? Темно, ничего не видать. Кто вы?

— Я и ефрейтор Акабоси. — Кадзи узнал по голосу старослужащего из артиллеристов, из тех, кто остался в Циньюньтае. «Но ведь они все погибли… Значит, неправда?» — Да вот еще Онодэра, — продолжал тот. — Эй, Онодэра, встань!

— А остальные трое? — спросил Кадзи.

— Из штаба третьего батальона, — ответили ему.

— Тоже из Циньюньтая?

— Ладно, разговаривать будем после, дай поесть, — раздраженно проговорил Акабоси.

— Эй, Онодэра, расскажи ты… — сказал артиллерист, когда Кадзи поделился с ними рисом. — Онодэра один удрал целым из Циньюньтая, — добавил он.

— Не удрал! — огрызнулся Онодэра. — Меня послали связным!

— Ладно, не злись. Так или иначе, а шкуру спас. Нас-то там не было, — объяснял артиллерист. — Нас направили в штаб от каждой роты… Тут русские и ударили! Что там было — не передать… А уж по пути сюда случайно встретились с Онодэрой…

— А как Циньюньтай?

— Нет Циньюньтая! — бросил Акабоси. — И твоих любезных новобранцев тоже нет!

— Из катюш шпарили… Вой, свист, все пошло кувырком, — простонал Онодэра.

— А подпоручик Кагэяма?

— Возле дотов у сопки сказал мне: «Эй, Онодэра, беги в штаб…» Связным меня послал…

Кадзи пытался разглядеть лицо Онодэры.

— Тебя?..

Онодэра догадался, что Кадзи не верит.

— Там командир роты был неподалеку, может, это он приказал подпоручику… Ну и что, если меня?

— Ладно, — сказал Кадзи и повернулся, чтобы идти. — Пойдете докладывать батальонному, так палатка вон там, за кухней. Только учтите, он не в духе, так что поосторожнее…

— Поосторожнее?.. А чего нам бояться? — В голосе Акабоси послышались угрожающие нотки.

Кадзи принес ужин. В роте уже все знали о Циньюньтае. В палатку набились старослужащие; они разлеглись там и болтали с унтером Хиронакой. Никто из новобранцев не смел войти. Сбившись в кучку, они сидели поодаль, под деревьями.

Покончив с делами, Кадзи тоже подсел к ним.

Ихара спросил:

— По нам тоже будут бить из орудий?

— Кто его знает… — сказал Кадзи. — Они нашу артиллерию давить будут. Все зависит от того, где расположена наша артиллерия…

— Циньюньтай они со своей территории громили, да так, что, говорят, сопки с землей сровняли…

— На Филиппинах тоже всаживали в землю свыше тысячи тонн металла за день… — ответил Кадзи, загораживая рукой огонек сигареты. — А все-таки уцелели же некоторые…

— Да ведь там, говорят, укрепления находились в пещерах… А у нас что?

— Завтра на другом склоне каждый отроет себе индивидуальный окоп. Там и будем ждать… — Кадзи хотел сказать «смерти», но не сказал.

— А твоя девушка, Ихара, спит себе на мягкой постели, — вмешался Накараи, — и небось думает: уж мой Ихара постоит за меня…

— А твоя девушка? — спросил Кадзи.

— Его тоже спит, да хорошо, если одна… — пошутил кто-то. Накараи не обиделся.

Лишь бы осталась довольна!

— А ваша жена, господин ефрейтор? — спросил Ихара. — Вы нам никогда про нее не рассказывали.

— А чего рассказывать? Жена у меня хорошая. Вот кончится война, познакомлю вас с ней.

— Высокая? — спросил Накараи.

— Среднего роста. Сто пятьдесят с чем-то сантиметров… Вес — килограммов пятьдесят, — шутливо доложил Кадзи.

— Самый подходящий размер!

— Дурень!

Кадзи усмехнулся.

Сближение с противником на их участке ожидалось, по всей вероятности, послезавтра…

— Господин ефрейтор! — подошел Коидзуми. — Там с Энти творится что-то неладное. И Тэрада опять цепляется…

Кадзи поднялся.

— …Ты с родителями жил, потому так и рассуждаешь, — хрипло бормотал Энти. — А без кормильца как быть семье? Хорошо, если жена молодая, тогда еще полбеды, устроится как-нибудь. А если дети на руках и во второй раз замуж никак не выйти — такой что прикажешь делать?

— Нытик! — негодовал Тэрада. — Когда дело идет о судьбах государства, тут уж не до какой-то ничтожной семьи. В твои-то годы надо бы, кажется, понять! Если погибнет Япония, пусть все идет к черту!

— У тебя семьи не было, поэтому ты так и говоришь. Ну, допустим, погибнет это самое государство… Остался бы только хозяин в живых, тогда и женщине можно прожить на свете. Ведь если отец с матерью живы, они детей вырастят… Вот, скажем, убьют меня, кто позаботится о моей жене и детях? Государство? Налоги с нас государство драть здорово, это я понимаю, а чтобы заботиться о нас — что-то не припоминаю такого…

— Довольно! — вмешался Кадзи. — Хватит!

— Трус! — С приходом Кадзи Тэрада еще больше осмелел. — Прикрываешь свою трусость жалобными словами. Ты не о жене и детях тревожишься. Собственной шкуры жалко!

— Пусть трус, — тихим, словно из-под земли идущим голосом отозвался Энти. — А пока такие пустобрехи, как ты, твердили: «Победа! Победа!» — вон куда докатились!

— Военное счастье изменило нам потому, что народ недостаточно целеустремлен. Слишком много таких слюнтяев, как ты, которые пуще всего себя берегут!

— Прекратите! — еще раз прикрикнул Кадзи. — Энти и ты, Тэрада, вечно ты в спор лезешь!

— Я не лезу. Но когда в самые решающие для государства минуты находятся шкурники, которые думают только о себе… Им своей шкуры жалко, а прикрываются красивыми фразами…

— А тебе не жаль?

— Нет, меня иначе воспитывали.

— Вот как? А мне жаль.

— А я и не сомневался! Скоро нам в бой, так можно мне напоследок сказать откровенно?

— Отчего же, говори!

— Похоже, вы сами, господин ефрейтор, не хотите служить этой войне, как велит долг, вот что!

— Эй, Тэрада! — пытался остановить его Коидзуми.

— Оставь, пусть говорит! — Кадзи чиркнул спичкой. Огонек осветил лицо Тэрады, — Все? Ты совершенно прав, не хочу!

— Я, Тэрада, душу свою продал, чтобы выбиться из рядовых, вот я какой! И в войне участвовать не хотел, а на деле изо всех сил работал на войну. И в том бою, который нам предстоит, тоже не хочу участвовать. Только и думаю, как бы исхитриться, чтоб не воевать… А воевать все-таки буду, наверно. С дистанции в триста метров я даю пять из пяти возможных за четыре секунды и три из пяти за две секунды… Это я не из хвастовства говорю, пойми. Я к тому, что завтра я, наверно, буду убивать из моей винтовки, убивать людей из далекой, чужой страны, против которых у меня нет ни ненависти, ни злобы… А ты, бодрячок, из тринадцати выстрелов не дал ни одного попадания… Так что, если уж кому-нибудь и упрекать меня в том, что я не выполняю свой долг, так не тебе…

Тьма под деревьями, казалось, сгустилась еще сильнее.

— Сказать по правде, я гораздо охотнее взял бы на прицел тех, кто воспитывает таких, как ты… Вот так, Тэрада… Командир батальона еще не спит. Ступай, доложи ему о крамольных мыслях ефрейтора Кадзи. Или, если хочешь, унтеру Хиронаке…

Тэрада не шевелился.

— Я часто, когда приходилось к слову, упоминал о твоем отце. Если тебя обижало это, извини. Конечно, мне следовало приводить другие примеры. Но согласиться с воспитанием, которое дал тебе твой отец и твои учителя в школе, я не могу.

— Значит… вы против этой войны?

— Должен быть против… Вот что я имею в виду.

— Господин ефрейтор, — почему-то шепотом произнес Тэрада. — Это подлость… Вам присвоили звание, назначили воспитывать нас… А выходит, вы тоже как этот нытик Энти… Это я запомню!

— Да запомни еще, что мне здорово из-за вас доставалось от этих… — Он показал на палатку. — Не будь я, как ты говоришь, подлым, не страдал бы за вас… — Кадзи поднялся. — Ты круглый дурак, Тэрада, как есть дурак! Неспособный понять даже горечь тех слез, которые прольет твоя мать, когда получит по тебе похоронную. — Он повернулся, чтобы идти, но задержался и добавил: — А чтобы не было этой собачьей смерти, чтобы по тебе не лили слез, действуй с одной целью — как-нибудь остаться в живых! И не трусь, слышишь? Если дрогнешь — пропал!

Кадзи спустился к речушке. На душе было пусто. Слова, невольно сорвавшиеся с языка, теперь звучали в мозгу, как чей-то чужой голос, гулко отдающийся под пустынными сводами. Послезавтра он пойдет в бой. Как случилось, что он оказался у этого последнего рубежа? Ведь все его существо противилось этому…

«Тебя пошлют на фронт, я уверена… Поэтому так хотелось повидаться еще раз…»

Это было ровно год и четыре месяца назад.

Кадзи пытался представить себе в пустоте ночи образ Митико. Какая черная, какая страшная ночь, Митико! Вот я стою сейчас у лесного ручья… Отвечай же, как я должен был жить, по-твоему?.. Вот видишь, какой я! Как быть дальше? Неужели я буду воевать? Чего мы искали в жизни, если сейчас я жду смерти и жду спокойно… Любил ли я тебя? Митико, скажи, ты действительно веришь, что после войны снова наступит жизнь? Ты действительно веришь, что для нас с тобой еще осталось что-нибудь впереди?

31

Была глубокая ночь, когда отряд, высланный за оружием, добрался до этапного пункта. Вечером городок подвергся ожесточенному артобстрелу, кое-где среди развалин еще змеились языки пламени.

Этапный пункт спешно готовился эвакуироваться. По темному шоссе, вздымая клубы пыли, к пункту и обратно сновали грузовики, скрипели подводы. На территории в открытую валялось военное имущество, предметы самого различного назначения. Среди вещей бродили солдаты. Звучала площадная ругань, хриплые пьяные голоса, смех. Все это сливалось в раздражающий шум, от густой пыли першило в горле, пахло лошадиным потом, бензином, заплесневелыми мешками.

Все стояло вверх дном, не заметно было ни малейших признаков порядка, и невольно брало сомнение: полно, организованный ли это коллектив или беспорядочная орда дикарей?

Зауряд-офицер, молоденький подпрапорщик, пробрался со своим отрядом сквозь эту неразбериху к складу боепитания и, оставив солдат, пошел искать ответственного дежурного. В полутемной канцелярии, едва освещенной керосиновой лампой, несколько солдат и фельдфебель торопливо упаковывали документы. Все отлично видели, что вошел офицер, но никто даже не взглянул в его сторону. Некоторое время подпрапорщик стоял молча. Фельдфебель достал сигарету, закурил и принялся перелистывать накладные.

— Где дежурный офицер? — подавив нарастающий гнев, спросил подпрапорщик.

— В самом деле, куда это он запропастился? — как ни в чем не бывало откликнулся фельдфебель. — Затрудняюсь сказать, поскольку не состою при нем денщиком. Эй, ты, где дежурный? — спросил он у ефрейтора, проворно упаковывавшего свой вещевой мешок.

Тот ответил, почти не скрывая насмешки:

— Прощается с госпожой О-Хана, где же еще… Последнее свидание, так сказать…

— В таком случае, фельдфебель, распорядитесь вы. Я с командой прибыл за оружием. Мы торопимся. До рассвета нужно вернуться.

— Понимаю, господин подпрапорщик, но я здесь не уполномочен распоряжаться. Если будет письменное предписание от командования выдать оружие такому-то отряду, такого-то числа, в такое-то время — тогда я могу…

— Вот мое удостоверение. Действуйте. Мы спешим.

— Нет, так не пойдет, господин подпрапорщик. Должно быть предписание…

— Где тут телефон? Фельдфебель показал на аппарат.

Подпрапорщик долго и напрасно вертел ручку. Солдаты посмеивались. Наконец он швырнул трубку.

— Что с телефоном?

— Разбомбили… — ответил фельдфебель. Остальные, не стесняясь, захохотали.

— Ну, взяли! — Один из солдат взвалил на спину огромный узел и пошел к дверям, бесцеремонно задев подпрапорщика. На пороге он остановился.

— Может, сбегать в каптерку, поклянчить печенья? — спросил он у фельдфебеля.

— А я и забыл! — Фельдфебель помог ему снять узел. — Это дело! Давай-ка живее!

Тогда подпрапорщик не выдержал.

— Ни с места! — Он вытащил саблю. — Зарублю мерзавцев!

— Ч-что такое? — растерялся фельдфебель. — Что за безрассудство, господин подпрапорщик!

— Предатели! — подпрапорщик с маху полоснул саблей по узлу у дверей. — Зарублю, негодяй! А ну быстро! Выдать оружие!

Велев солдатам не выходить из строя и ждать подпрапорщика, ефрейтор Ивабути пошел поглядеть, что творится вокруг.

У продовольственного склада стоял грузовик. Десяток солдат торопливо через борт нагружали его.

— Из батальонного обоза, что ли? — спросил Ивабути у водителя.

— Да вроде бы так… А попросту сказать — личное имущество господина капитана. Ты сам-то откуда?

— Из рабочего отряда, — мрачно ответил Ивабути.

— А-а… Бедняга! — сказал солдат, сидевший на вещах в кузове.

— Крепко тебе не повезло! — в голосе водителя послышалось даже сочувствие. — Ну что ж, воюй хорошенько! А я дам стрекача!

— А капитан ваш… Где он?

— Эвакуирует женщин-служащих, вместе с ними и укатил.

— Нам не доверил… — засмеялся солдат на узлах.

— Весело вы живете! — кисло усмехнувшись, сказал Ивабути.

Конечно, ему приходилось слышать, что интендантские живут в свое удовольствие. Но в час опасности, в чрезвычайное время, когда вся императорская армия в дружном порыве не жалеет усилий, чтобы оградить государство от нависшей опасности… Чрезвычайное положение, а тут вон что творится — полный развал…

— Не сердись, друг! На, получай, — солдат бросил ему пачку сигарет. — Конечно, не повезло тебе, спору нет, но ты на судьбу сердись, на нас не за что… Да, ефрейтор, здесь кто воюет, кто в тылу жену милует… Такая она, жизнь…

— Болтай побольше! — Ивабути чувствовал, что побит.

— Ну, поехали! — крикнул солдат из кузова. — Если надо что передать жене, давай, передам, чем я хуже других… Ну да ладно, боевой друг! Не ревнуй!

Грузовик взял с места. Водитель помахал Ивабути на прощанье.

Тасиро, спросив разрешения у ефрейтора Кавамуры, вышел из строя и собирался уже справить нужду за стоявшими на дороге повозками, как до него донесся шепот. Шептались двое за повозкой рядом:

— А фельдфебель куда девался?

— Пошел, наверно, в хозяйственную часть, сопрет там талоны на вещевое довольствие. У него голова неплохо варит.

— Столько барахла набрать! Куда, спрашивается?

— Дурья твоя башка! Война — дело проигранное. Кто честен — останется в дураках, вон сколько кругом барахла валяется. Продаст его гражданским на сторону и разживется деньжатами… Вот я тебе и толкую — несправедливо, чтобы он один наживался…

Тасиро спугнул их, неосторожно ступив. Его окликнули.

— Из рабочего отряда я, за оружием прибыли, — сказал Тасиро.

— Че-го? За оружием? Зачем?

Зачем? Тасиро возмутился:

— Наша часть будет воевать.

Те умолкли.

— А вы куда? — поинтересовался Тасиро. — Второй эшелон, что ли?

Послышался приглушенный смех.

— Справься у Отодзо Ямады!

У Тасиро потемнело в глазах. Да, он охотно спросил бы об этом у самого Отодзо Ямады. Будет ли вообще воевать Квантунская армия? И если будет, то как понимать все, что здесь творится? Ведь это ее передовые части!

Ни Тасиро, ни эти двое, сговаривавшиеся в темноте, как потуже набить карман, не знали, что командование «самой могучей и самой огромной армии в мире» в это время готовило спецпоезда, чтобы эвакуироваться со своими семьями и имуществом.

32

Команда подпрапорщика вернулась на рассвете. Роту Дои удалось обеспечить винтовками процентов на восемьдесят, остальным не хватило.

Солдат разбили на взводы. В бывший рабочий отряд явился строгий, сосредоточенный подпоручик Нонака, несколько дней назад по счастливой случайности откомандированный из Циньюньтая в роту Дои.

— Третий взвод, смирно! Командование принимаю я. Будем сражаться, чтобы отомстить за Циньюньтай! — голос подпоручика Нонаки немного дрожал. — Построиться по отделениям! Ефрейторы, шаг вперед!

Два отделения легких пулеметов, одно стрелковое, одно противотанковой обороны и одно гранатометное. В отделение противотанковой обороны попали главным образом горемыки, которым не хватило винтовок. Им выдали по одной противотанковой гранате и по одной наспех изготовленной самоделке. Они должны были укрыться па пути движения танков противника. Командиром злосчастного отделения назначили ефрейтора Акабоси. Когда читали приказ и Кадзи, получивший стрелковое отделение, увидел, как передернулось скуластое лицо Акабоси, он ощутил трудно поддающееся определению чувство — смесь жалости и злорадства. Ребята Кадзи, попавшие в отделение Акабоси, на прощанье улыбнулись своему ефрейтору. «Что поделаешь, господин ефрейтор! Приходится подчиняться!» — говорили эти улыбки.

Услышав, что им подбросили десять гранатометов, поручик Дои восторженно всплеснул руками.

— Вот и отлично! Теперь пожалуйте, гости дорогие! Разнесем в пух и прах!

Гранатометы имели дальность огня всего шестьсот метров, но на ближних дистанциях представляли грозное оружие. Дои решил самолично возглавить гранатометное отделение.

Взвод Нонаки получил скудный запас боеприпасов. Большую часть забрали пулеметчики. На долю стрелкового отделения пришлось по тринадцать патронов на солдата. Ивабути втихую отдал Кадзи еще около сотни патронов из числа полученных его пулеметным отделением.

— Смотри, Кадзи, на тебя вся надежда. В первую очередь сними пулеметчика! — серьезно упрашивал Ивабути, глядя, как Кадзи укладывает патроны в сумку.

Ивабути был совсем молод. Страх перед неизвестностью откровенно светился в его взгляде.

Второе пулеметное отделение получил ефрейтор Хоси, из бывших артиллеристов, не знавший, как подступиться к пулемету. Но в бою легче, когда самолично ведешь огонь, поэтому Хоси решил сам попробовать и улегся за пулемет.

— Когда открою огонь, слышите вы, новобранцы, подтаскивать патроны бесперебойно! Зазеваетесь — всем нам крышка! — покрикивал он на солдат.

Кадзи назначили в разведку.

— Кадзи, возьми двух солдат и отправляйся вдоль дороги, — приказал подпоручик Нонака. — Задача — добраться до высоты, — подпоручик показал на возвышавшуюся перед ними сопку, — и оттуда разведать обстановку в расположении противника. Наметить удобные места по обеим сторонам дороги, где мы разместим истребителей танков. Возвращайтесь к заходу солнца.

Кадзи не испытывал ни страха, ни волнения. Может быть, оттого, что еще не проникся ощущением опасной близости к противнику.

Повторив приказание, он оглядел строй.

— Тэрада… Такасуги… Два шага вперед!

Оба солдата вышли из строя. Тэрада, казалось, горел отвагой. У Такасуги был растерянный вид.

Впереди, насколько хватал глаз, тянулся пологий склон, похожий на гигантскую покосившуюся коричневую стену. Дорога, служившая разграничительной линией между ротой Дои и соседними подразделениями, спускаясь в долину, пересекала узкую речку и тянулась вверх по этому унылому склону. По обеим сторонам дороги виднелись впадины, кое-где заросшие камышом, и небольшие группы деревьев — единственные укрытия на открытой местности. При таком рельефе подойти к противнику на близкое расстояние почти невозможно.

Ложбины, тянувшиеся вдоль дороги, камыши и кустарник они преодолевали ползком, короткими перебежками.

За сопками, высившимися рядом, послышался гул артперестрелки. С обеих сторон вели огонь по невидимым целям. Разведчики залегли. До вершины уже рукой подать.

Отдохнем, — облизав пересохшие губы, сказал Кадзи.

— А наши тоже здорово бьют! — прошептал Тэрада.

Артперестрелка похожа на величественную симфонию. Ее мощные раскаты звучали бы даже красиво, если б не разрушение и смерть, которые они несли с собой. А может быть, трагическая красота этой симфонии тем сильнее, что она возвещает гибель сотен человеческих жизней…

Все трое оглянулись назад. Там, на склоне, где сто шестьдесят их товарищей будут сегодня ночью рыть окопы, готовясь к бою, не видно было ни единой живой души. Буйно цветущий иван-чай окрашивал склоны в лиловое.

— Вот не думал, — сказал Тэрада, — что воевать совсем нетрудно! Но почему они не атакуют? Ведь наша рота — вот она, беззащитная, не окопалась даже.

— Потому что мы, пехота, в счет не идем! — вдыхая запах земли, ответил Кадзи. — Сперва они артогнем подавят прикрытия у нас в тылу, а потом вышлют в разведку танки — узнать, много ли у нас противотанковых орудий.

— А они есть? — приоткрыв посиневшие губы, спросил Такасуги.

— Вот начнется бой, тогда и узнаем. За нами, вроде бы, стоят двенадцать полевых орудий, но, кажется, это и все… — Кадзи взглянул на Тэраду. — Ты вот удивляешься, почему русские не атакуют. А я восхищаюсь их выдержкой. Ни под каким видом не хотят действовать опрометчиво! Даже когда имеют дело с такой слабосильной командой, как мы с тобой. В Советской Армии не то, что у нас, — они не считают, что «жизнь человеческая легче лебяжьего пуха…» Подготовятся основательно, тогда и ударят разом.

Тэрада вспомнил, как вчера Кадзи обозвал его дураком. Зачем же он взял дурака в разведку? Вспомнил Тэрада и собственные слова — он назвал Кадзи малодушным и трусом… Положим, тут он погорячился, сейчас Тэрада вынужден признать, что ефрейтор вовсе не трус… Непонятный человек!

— Дальше продвигаться опасно, — сказал Кадзи. — Пока идет артперестрелка, их пехота, пожалуй, не поднимется, но все-таки будем соблюдать осторожность. Вы оставайтесь здесь и без моего сигнала — ни с места!

Кадзи пополз вперед и вскоре скрылся из виду.

…Человек пробирается ползком сквозь опасную зону совсем один. Он не чувствует ни особого страха, ни героического стремления выполнить свой воинский долг. Просто ничего другого не остается человеку… Кадзи не столько сознавал, сколько чувствовал это. Опасность близко, совсем рядом. Но единственный путь к спасению — еще ближе придвинуться к этой опасности, убедиться, что она действительно существует.

Что, если там, за перевалом, он увидит их? Первая пуля, посланная Кадзи, наповал уложит светловолосого человека. А в следующую секунду автоматная очередь насквозь прошьет его самого. Зачем он вообще ползет туда? Убедиться, что противник действительно там? А что это даст? Какой абсурд! «Непобедимая Квантунская армия», Так зачем он ползет? Не лучше ли бросить вот тут, на перевале, винтовку, встать во весь рост, высоко поднять руки и пойти к ним? Я сдаюсь, не стреляйте!.. Сейчас светло, его увидят и, пожалуй, не встретят огнем. «А, струсил, явился все-таки в последнюю минуту…» — засмеется офицер, тот самый, которого уже не раз рисовало воображение. Помнится, Кадзи думал о нем в ту ночь, когда стоял на границе в дозоре. Это было в ночь, когда капитулировала Германия. А теперь наступает очередь Японии. «Ну, говори же, рассказывай все, что знаешь о расположении позиций, с которых ты удрал…» — «Слева от дороги — рота Дои, остатки части, разгромленной в Циньюньтае. Вооружение ничтожное. Главные силы — новобранцы, не участвовавшие даже в серьезных маневрах… Справа тоже, насколько мне известно, всего одна рота. На выдвинутом клином участке — два тяжелых пулемета. Противотанковых орудий, по-моему, вообще нет…» — «Хо-ро-шо! В таком случае начинаем атаку…»

Кадзи оглянулся. Далеко внизу виден пятачок, занятый его взводом. Там ждут его возвращения. Туда полетят снаряды. Погибнут все, кого он там оставил. А он, Кадзи, будет смотреть отсюда, с перевала, и думать: «Простите меня, боевые друзья! Смиритесь, такова судьба японцев!..»

Нет, так поступить он не может. Этого он не может!

Тэрада, приподняв голову, смотрел вслед Кадзи, пока тот не скрылся за гребнем.

— Не пойму я этого парня. Трус? Храбрый?

— Ни то, ни другое. — Такасуги, успокоенный вдруг наступившей тишиной, с улыбкой взглянул на товарища. — Просто ему охота всегда и во всем быть первым. Хочет, чтобы мы все считали его героем… Вот и лезет на рожон, старослужащих задирает… А я, например, сколько б он с ними ни ссорился, его за героя не считаю. Помнишь, он набросился на меня, тогда, на занятиях…

— В тот раз ты сам был виноват.

— А мне плевать. Думаешь, после этого я стал его больше уважать? Ты понял, почему он взял в разведку именно нас с тобой?

— Вот я и сам удивляюсь…

— Дурак! Сейчас светло, если противник обнаружит нас — тут нам и крышка. А он нас терпеть не может…

Тэрада не отвечал. Он решил, что напрямик спросит об этом Кадзи, когда тот вернется.

Небо затягивали тучи. Говорят, так всегда бывает после того, как поработает артиллерия.

— В дождь они не сунутся… — прошептал Такасуги.

— Дождь удобен для ночной атаки, — Тэрада помнил и свято чтил заповеди, которые преподавал ему отец-майор…

Время шло, а Кадзи не возвращался. Давно смолкла артиллерия. Над сопками нависла жуткая тишина. Кадзи исчез и не подавал сигналов. А вдруг он убит? Тогда им придется самим выполнять задание. Тэрада лихорадочно пытался вспомнить инструкцию для разведчиков. Страх мешал сосредоточиться. Не было ни уверенности в себе, ни достаточной храбрости, чтобы решиться на самостоятельные действия в соответствии с обстановкой — как говорилось в наставлении.

— Ты точно не слышал выстрелов?

— Да вроде бы нет… — Голос Такасуги звучал неуверенно. У него дрожали губы.

Тэрада собрался с духом.

— Пойду посмотрю.

— Постой… Подождем еще немножко. — Такасуги боялся остаться один. — Полезешь, а нас и обнаружат…

Кадзи появился неожиданно, совсем не с той стороны, откуда его ждали.

— За перевалом никого, они дальше, в сопках… Видать, чувствуют себя спокойно… Танков насчитал штук четырнадцать.

— Только-то! — Тэрада воспрянул духом. — Достаточно двух десятков солдат, чтобы управиться с ними.

— Только-то?.. — на усталом лице Кадзи появилась усмешка. — Одного хватит на всю роту, такую, как наша… Ну ладно…

Кадзи стал подсчитывать, сколько у русских может быть на этом участке пехоты. Он считал по тридцать солдат на танк. Получалось около батальона.

— А это ничего, что вы не разведали точно? — спросил Такасуги.

— К сожалению, они не догадались выстроиться в шеренгу… Может, сбегаешь, попросишь?

Такасуги потупился.

— Если наша артиллерия сумеет остановить танки, с пехотой мы без труда справимся, правда? — Надежда снова засветилась в его глазах. — Все зависит от артиллерии, да?

Кадзи нахмурился. Потому они и роют индивидуальные окопы, что надеяться на артиллерию нечего… Нет у них этой артиллерии… Танки обрушатся на позиции и отутюжат их, вот и вся оборона… А пехота у них во втором эшелоне. Он сам убедился, что противник располагает мощными, глубоко эшелонированными резервами. И если русские не спешат с наступлением, то лишь потому, что ожидают подхода этих резервов. Пройдет еще немного времени, и они будут здесь. Много ли пользы принесут тогда гранатометы, которым так радовался поручик Дои?

— Пошли обратно, — мрачно проговорил Кадзи.

На обратном пути, когда они добрались до камышей, Тэрада неожиданно обратился к Кадзи:

— Господин ефрейтор, почему вы взяли с собой в разведку именно нас с Такасуги?

Кадзи заметил, что Такасуги украдкой поглядывает на него.

— Тебя, Такасуги, это тоже интересует? — Кадзи помолчал… — Будь здесь папаша Тэрада, он разъяснил бы вам, что такие вопросы задавать не положено… Я подумал, Тэрада, что если ты действительно любишь военное дело, то не струсишь в разведке. Ну а если струсишь — значит, ты просто-напросто болтун, трус. А труса не жаль, даже если он погибнет…

— Почему же вы не испытали меня до конца, не взяли с собой дальше, до перевала?

— Потому что мне самому стало страшно. А разве б ты, например, хотел, чтобы кто-нибудь видел, как ты струхнул?

Тэрада ухмыльнулся, покачал головой.

— Ну а ты что скажешь, Такасуги? — Кадзи оглянулся на вершину, оставшуюся за спиной и, пригибаясь, зашагал вперед. — Я думал, что эта вылазка поможет мне поближе сойтись с вами. Но, кажется, она мало пошла па пользу…

«Опасность сама по себе не может сблизить людей, нужна общая цель», — подумал Кадзи.

Поручик Нонака остался недоволен результатами вылазки. Унтер-офицерская разведка принесла другие, более точные данные: двадцать пять танков, два батальона пехоты… Когда Кадзи выразил сомнение, что вообще можно принести «точные» данные, не проникнув в расположение противника, поручик обозвал его трусом, — Сам вечером схожу! — сказал он.

33

К вечеру небо заволокло тучами. Начали рыть индивидуальные окопы на склоне, обращенном к противнику. Оставались считанные часы на подготовку к обороне. Вернее, считанные часы жизни.

Кадзи получил ужин для своего отделения. Он шел и думал, что, если подпоручик Нонака возьмет его в разведку, он не пойдет, наотрез откажется. Не потому, что опасно. Просто он не желает подчиняться Нонаке. В то же время ему даже хотелось очутиться вдвоем с подпоручиком в опасной зоне. Хотелось увидеть, как Нонака потеряет самообладание.

Не успел он раздать своим котелки с ужином, как со сторожевой вышки часовой не своим голосом завопил, что видит продвижение противника.

В первый момент все словно оцепенели. Смятение началось секунду спустя. Офицеры повыскакивали из палаток, каждый что-то кричал. Кадзи, как мог спокойно, построил своих и вывел в окопы стрелкового отделения.

Три танка медленно спускались по склону.

— Сюда движутся! — устанавливая пулемет, прокричал Ивабути.

Наискосок по склону к ним бежал поручик Дои.

— Разведка, наверно, — сказал Кадзи, и почти одновременно откуда-то сзади по танкам ударила артиллерия. Земля содрогнулась.

Навесный огонь плохо приспособлен для поражения движущихся целей. Танки не спеша ползли вниз. Откуда-то сбоку по ним стали бить прямой наводкой. Снаряды ложились густо, но все мимо.

— Тьфу! И это артиллеристы! — простонал ефрейтор Хоси. — У, пентюхи! Будь у меня пушка, я бы им показал, как стреляют!

Танки проворно развернулись и беспрепятственно ушли обратно за перевал. При желании Дои мог оценить это как отказ от атаки из-за сосредоточенного заградительного огня.

Все выглядело настолько неправдоподобно, до того походило на игру, что реальное ощущение боя так и не проникало в сознание. Солдаты явно приободрились, убедившись, что их поддерживает артиллерия.

Только Коидзуми не разделял общего возбуждения по поводу удачно отбитой атаки.

— Никакое это не отступление, — он мрачно посмотрел на Кадзи. — Они затем и явились, чтобы узнать расположение наших огневых точек.

— Увидели небось, что голыми руками нас не возьмешь, правда? — вставил Тасиро.

Кадзи пожал плечами. Он мысленно представил себе продуманную, организованную подготовку к завтрашнему наступлению, которая совершается там, за линией сопок.

Все решит завтрашний день.

Явился Хиронака передать приказ поручика Дои. Он тоже повеселел.

— До особого приказа каждому подразделению оставаться на местах, — звонко крикнул он. — Дежурный ефрейтор!.. — Он сам подошел к приподнявшемуся Кадзи. — Раздавай ужин! — И, радостно улыбаясь, прибавил: — Наши части, говорят, уже вторглись в Сибирь, слыхали?

— Правда?! — воскликнул Тэрада.

— Конечно, правда! Скоро начнется одновременное наступление в Приморье совместно с нашими войсками в Корее!

— Это правда? — спросил Тасиро после ужина.

Кадзи молча взглянул на Тасиро. «Ложь!» — говорило лицо Кадзи. Откуда возникла эта ложь? Из настроения этих людей, которым в час испытаний хотелось верить хотя бы вымыслу? Хиронака, без сомнения, верил. И Тасиро тоже хотел верить. А Кадзи? Он не взялся бы утверждать, что и его не порадовала бы такая новость, окажись она правдой. Мучительно хотелось верить, что военное счастье вдруг улыбнется и завтрашний день не будет грозить им смертью. И только несколько мгновений спустя явилась мысль, что в случае временного успеха, война затянулась бы на неопределенное время и страх смерти длился бы бесконечно.

— Не нужно отчаиваться, — сказал Кадзи в ответ. — Пойду на речку, искупаюсь…

Сбросив в кустах одежду, Кадзи вошел в воду. Ему всего тридцать лет, он еще молод. Вот оно, его тело, выдержавшее и жестокую муштру и всю нелегкую жизнь казармы. И тяжелый физический труд, если понадобится, тоже, наверно, вынесет. Да, оно могло бы еще долго служить ему, это тело. Он хочет жить, хочет радоваться ощущению жизни. И на свете есть женщина, которой он дорог. Все происходящее похоже на вымысел. Вот он здесь купается в чистой холодной воде, а его ждет смерть… А женщина далеко-далеко, на краю света. Между ними не просто географическое расстояние — их разделяет рубеж между жизнью и смертью. И он не принадлежит больше ни этой женщине, ни себе самому… Почему так случилось, что он не сумел остаться хозяином самому себе? Неужели это было невозможно? Действительно было невозможно? Или он не пытался?..

Накрапывал мелкий дождь.

— Господин ефрейтор, где вы? — раздался голос из зарослей. — Смотрите не простудитесь!

— Это ты, Коидзуми? — Кадзи засмеялся. — Это ты здорово сказал, насчет простуды!

Кадзи вышел из воды, вытерся. Чистое белье он наденет завтра. Смерть надо встретить достойно. Так уж заведено у японцев… А ведь он в сущности обыкновенный японец. Сегодня ночью еще предстоит рыть окопы, и он опять пропотеет, лучше переодеться утром…

— Ефрейтор Кадзи! — позвали его из темноты. — Ефрейтор Кадзи!

Он узнал голос Тасиро и откликнулся.

— Господин ефрейтор, идите скорей! Старослужащие распоряжаются подарками!

— Какими подарками, успокойся Тасиро.

— Старший солдат Онодэра принес… На всех получил. А теперь они хотят раздать только старослужащим. Но ведь сегодня не то, что всегда, правда, господин ефрейтор?

Кадзи быстро оделся. Втроем они поднялись к палаткам стрелкового отделения. Новобранцы, сгрудившись все вместе, с волнением наблюдали, как шестеро старослужащих, расстелив плащ-палатку, делили на несколько кучек сласти и табак.

От Кадзи не укрылось замешательство унтера Хоси, когда тот увидел его. Остальные пятеро не подняли головы, но движения рук, деливших пакеты, замедлились — казалось, они ждали, что предпримет Кадзи.

— Эта кучка чья? — спросил Кадзи.

— Офицеров, — ответил Акабоси.

— А эта?

— Унтер-офицеров.

— А третья, значит, солдатская? Почему же они равные? Офицеров у нас всего четверо, унтер-офицеров — шесть человек…

— Ну и что из того? — спросил Акабоси.

— Первый день, что ли, существует такой порядок? — поддержал его другой старослужащий. — Ты ведь тоже ефрейтор. Давай, сыпь отсюда и не срами старослужащих, понял?

Кадзи чувствовал за спиной взгляды новобранцев. Если б не это, он, возможно, оставил без внимания очередное самоуправство старослужащих. Но теперь надо было решительно встать на сторону солдат, если он не хотел очутиться в положении человека, не нужного ни тем, ни другим.

— Придется делить заново, — сказал Кадзи. — Дележ сделан несправедливо.

— Что такое? — Акабоси даже привстал от удивления.

— Оставь, Кадзи! — деланно усмехнулся Хоси. — Подумаешь, велика важность — подарки! Поручи это нам.

— Придется поделить заново, — повторил Кадзи.

Прежде чем Онодэра успел остановить Акабоси, тот схватил Кадзи за грудь и притянул к себе:

— Не ты ли будешь делить? Ну-ка сунься, попробуй!

Кадзи спокойно отвел руку Акабоси. Он вовсе не собирался затевать ссору. Но тот первый его ударил. Кадзи поддел ногой плащ-палатку, все смешалось в общую кучу.

— Дежурный ефрейтор — я! Я и буду делить! А с тобой, Акабоси, мы еще сочтемся!

Кадзи повернулся к солдатам и подал команду:

— Новобранцы, раздача подарков! Сбор бегом!

На мгновение шевельнулась тревога: а если не решатся? Все зависело от этой секунды.

Но Кадзи не ошибся в солдатах. Новобранцы дружно двинулись к нему. Подбежали, топая башмаками, даже малознакомые Кадзи люди из пулеметного и гранатометного отделений.

Когда сзади выросла плотная стена, Кадзи повернулся к старослужащим:

— Завтра нам всем умирать. Не помогут ни звания, ни выслуга лет! Здесь вам не казарма, понятно? Здесь фронт! По правде говоря, завтра во время боя противник будет не только перед вами, но и сзади вас, и сбоку. Хорошенько запомните это!

— Ты что разоряешься, Кадзи? — Вместе с подпоручиком подоспел унтер Хиронака. — Что тут стряслось?

— Ничего, — сказал Кадзи, изо всех сил стараясь придать голосу спокойный тон. — Рано или поздно надо было объясниться начистоту, господин унтер-офицер.

— Сволочь, пользуешься численным превосходством! — крикнул Акабоси. — Да на что они способны, твои мокроштанные новобранцы! Сунься, попробуй!

— И сунемся! — прозвучал сзади отрывистый голос.

Это крикнул Тасиро, и почти одновременно послышался металлический лязг затвора.

— И сунемся! — подхватил другой голос. Это выкрикнул шутник и балагур Накараи. Он поднял винтовку. — Пусть только господин ефрейтор скомандует — любого на месте уложу!

Теперь и остальные наперебой залязгали затворами.

— Мы хоть и новобранцы, а патроны зря тратить не будем! — Даже тихий Ихара поднял винтовку.

— Разойдись! — закричал Хиронако. — Вы что, бунт затеяли? За это трибунал!

— Не бойтесь, новобранцы! — Кадзи повернулся к ним лицом. — Трибунала больше не существует! Нет трибунала, нет такого человека на свете, который мог бы наказать вас! А кто будет воевать завтра?

— Разойдись! — взвизгнул подпоручик Нонака. — Подстрекать? Перестреляю…

— А, не пугайте, господин подпоручик! — оборвал его Кадзи. — И не вмешивайтесь понапрасну, так будет лучше. Мы сами разберемся.

— Хиронака, арестовать! — подпоручик показал на Кадзи.

— Экий непонятливый! — Теперь Кадзи хотел только одного — борьбы. — Попробуй, арестуй, если можешь!

Хиронака, уже собравшись сделать шаг к нему, застыл на месте — его удерживал не столько страх перед Кадзи, сколько решительное настроение солдат — их набралось больше четырех отделений.

Нонака потянулся за пистолетом. Увидев, как его рука, дрожа, тянется к кобуре, Кадзи одним прыжком подскочил к новобранцам и вырвал у кого-то винтовку. Он не хотел этого, но отступать было поздно.

— Солдаты! Ответственность беру на себя! Оружие к бою!

Разом поднялись десятки винтовок.

Кадзи следил за рукой подпоручика. Она замерла на кожаной кобуре.

— Кадзи! — крикнул Хиронака, отделяясь от группы старослужащих и загораживая подпоручика Нонака. — Распусти новобранцев! А с тобой поговорим после. Приходи в палатку командира батальона.

— Уведи господина подпоручика и сам уходи! Это солдатский спор. Вмешательство офицера только ухудшит дело, — в голосе Кадзи зазвучали гневные нотки. — Я останусь с солдатами! — Кадзи повернулся к новобранцам. — Выделите несколько человек, и пусть они разделят подарки справедливо, всем поровну, по числу людей, без различия званий. Остальные — разойдись!..

Стычка закончилась. Новобранцы не отходили от Кадзи. Недавнее возбуждение сменилось безотчетной тревогой. Все молчали.

— Третий взвод! Командирам отделений развести людей на позиции! — послышался от палаток голос унтера Хиронаки.

Никто не шел арестовывать Кадзи.

34

Солдаты рыли окопы.

Лопата с трудом входила в каменистый грунт. В темноте то и дело слышался скрежет железа о камень и негромкие, сквозь зубы, ругательства. Непрерывные марши-броски и бесконечные саперные работы вконец вымотали солдат. Да и кого они спасут, эти ямы…

Руководители японского государства, как могли, оттягивали капитуляцию, стремясь выторговать наиболее выгодные условия «почетного» поражения, обеспечить «неприкосновенность священной особы».

Это было за двое с небольшим суток до конца войны, черной тучей закрывшей половину земного шара…

Но здесь, в сопках, ничего этого не знали. Здесь война только начиналась, и солдаты наспех рыли окопы полного профиля и верили, что их смерть здесь, в сопках, необходима, чтобы там, в тылу, успели подготовиться к наступлению.

Кадзи расположил отделение веером и рыл себе ячейку в наиболее выступающей его точке. Странно, что поручик Дои не вызывает его и не шлет за ним солдат. Может, он хочет, чтобы Кадзи отработал сперва все, что положено?

Винтовка Кадзи лежала рядом, на расстеленной плащ-палатке…

— Идут!

Он отчетливо расслышал голос Онодэры…

Кадзи поднял винтовку и приготовился. Слышно было, как Онодэра, не дождавшись ответа Кадзи, расспрашивает солдат. Вот и он сам.

Увидев угрожающе поднятую винтовку, Онодэра испуганно отпрянул.

— Я хотел поговорить с тобой Кадзи… Я не затем…

Кадзи опустил винтовку.

— Ну?

— Ты ходил в разведку… Что там?..

— Я уже докладывал командиру батальона.

— Я не об этом, Кадзи… Я хочу по-человечески понять, устоим мы?

— А ты как думаешь?

— Мы хорошо подготовились… так что преимущество на нашей стороне. Теперь уж не получится, как в Циньюньтае, врасплох не застанут… Ты, Кадзи, ходил в разведку, видел их…

— Получится, не получится… Деваться-то все равно некуда!

— Нам конец, да?

— Поручик Дои и подпоручик Нонака намерены победить, — насмешливо произнес Кадзи. — Но лично я на офицеров не особенно рассчитываю… Да и на вашего брата тоже…

— Не вспоминай о давешнем… — сказал Онодэра.

Кадзи усмехнулся.

— Я и не стал бы вспоминать… Да подпоручик Нонака захочет, наверно, со мной расквитаться…

— Нет, — Онодэра замотал головой. — От Дои нам здорово влетело. А подпоручик Нонака взял с собой Акабоси… — Онодэра показал в сторону перевала.

— А… — Кадзи почувствовал, что напряжение разом схлынуло. Он положил винтовку на плащ-палатку, потянулся за лопатой. — Судя по тому, что я видел там, за перевалом, нам не устоять. Так-то, Онодэра. Если только сегодня ночью нам не подбросят огня.

— Кто подбросит?.. — беззвучно прошептал Онодэра. — Что же нам делать, Кадзи?

— Чтобы уцелеть?

Дождь все моросил. Кадзи вытер рукавом кителя мокрое лицо.

— Стрелковое отделение! Кто закончил рыть окопы — ко мне!

Из мрака одна за другой показались черные тени. Онодэра потоптался и исчез.

— Ну, вот вам мое последнее наставление, новобранцы… — Кадзи оглядел окруживших его солдат. — В завтрашнем бою на сигнализацию и связь надеяться нечего. Каждому придется действовать самостоятельно, на собственный страх и риск. Первое — не трусьте. Потому что чему быть, того не миновать. Второе — не теряйте надежды. Я говорю не о победе, а о жизни. Слышите! Не теряйте надежды! Насчет того, что-де на огонь следует отвечать огнем, я говорить не намерен. Ну а если уж очень опасно станет, сожмитесь в комок в окопе, уйдите в землю и думайте о чем угодно, хоть бы и о доме. Можно и о жене. Я лично намерен поступить именно так.

Кто-то засмеялся.

— А теперь разойдись! Подстелите плащ-палатки и устраивайтесь по окопам. Часовых не выставляю, сам покараулю. — Кадзи еще не совсем освободился от опасений в отношении Дои и Нонаки.

Когда все разошлись, неслышно подошел Энти.

— Господин ефрейтор, переведите меня на другое место! — Слова звучали обычно, но голос у Энти был странный, какой-то сосредоточенный и в то же время глухой. — Я копал и вдруг вынул из земли вот это… Там могила, господин ефрейтор.

Энти протянул ему белый лоскут.

Откуда здесь, в глуши, могила? Показалось тебе.

— Переведите на другое место, господин ефрейтор, прошу вас!

— Не взвинчивай себя, Энти. Не маленький, — резко сказал Кадзи. — Давай не выдумывай и ложись спать. Утром сам увидишь, что это тебе просто сдуру почудилось!

Энти поплелся прочь, но тут же вернулся.

— Господин ефрейтор, может, кто со мной поменяется? Не могу я в могиле…

— Болван! — не выдержал Кадзи. — Мы все могилы себе копаем… Ты, что ли, один!

— Господин ефрейтор! — раздался сбоку голос Иманиси. — Я поменяюсь с ним.

— Не сметь!

Энти еще не доводилось слышать такие жесткие нотки в голосе ефрейтора.

— Здесь у нас не пикник для гимназисток! Подумаешь, могила! — отчитывал его Кадзи и вдруг неожиданно для себя смягчился. — Не уснешь — приходи сюда. Так и быть, на одну ночь с тобой поменяюсь.

35

Могила, могила… — стучало в висках. — Могила — верный предвестник смерти… А лоскут — обрывок белого савана…

Могила — это даже удобно, могилы роют глубоко, больше шансов уцелеть во время обстрела…

Но Энти уже утратил способность рассуждать.

Дожди размыли мертвое тело, земля поглотила кости. Над могилой витает дух мертвеца. Он носится вокруг, в воздухе и нашептывает Энти: «Ты умрешь здесь, Энти, всеми брошенный и забытый в этой глухомани. А твоя жена и дети, голодные, нищие, напрасно будут ждать твоего возвращения. Ты не вернешься к ним, Энти! Ты уснешь вечным сном в этой промозглой, сырой земле…

И все же Энти попытался сделать над собой усилие, как велел Кадзи. Он залез в окоп и, дрожа, терпел несколько секунд.

Ефрейтор Кадзи — жестокий, безжалостный человек. Они-то все уцелеют. Только ему, Энти, суждено погибнуть, недаром он наткнулся на могилу. Какая мокрая, холодная земля! И саван тоже мокрый, и ты сидишь на чужих костях… Это кости, кости…

Энти выскочил из окопа. Перед ним в глубине ночи полого простирался склон. С каждым мгновением оттуда все ближе надвигается смерть. Она со скрежетом нависает над ним. Тебе не убежать, Энти! Ты умрешь, Энти! Так постарайся же припомнить лица жены и детей… Ведь было же в прошлом немало дней, когда эти лица весело улыбались… Но вспоминались почему-то только бледные, искаженные страхом лица с посиневшими, что-то беззвучно шептавшими губами. «И лавка теперь пропала, одна никак не справляюсь… Как же мне дальше-то быть с детьми на руках?..»

Энти кружил вокруг окопа. Ему казалось, словно он движется в пустом пространстве. Ноги онемели. Только сердце жгло огнем, оно стучало и ныло. Нужно было давно убежать, еще когда строили блиндажи. Можно было где-нибудь спрятаться. Притаиться в каком-нибудь городишке, здесь, в Маньчжурии, и работать, работать, в лепешку расшибиться, работая… Пусть его не называли бы больше японским барином, это ему не нужно. Пусть он торговал бы на улице с лотка вместе с разносчиками-китайцами… Все лучше, чем погибать…

Энти прислушался. Кто-то подкрадывается к нему. Мертвец насмешливо улыбается: «Ты умрешь, Энти!» У Энти нет сил сопротивляться — только бы подавить рвущийся из груди крик… И силы и рассудок уже на исходе. Энти все быстрее кружит вокруг своего окопа. Потом, окончательно подавленный темнотой, не выдерживает и прыгает туда…

Бежать? Но куда? Он измучен, истощен до предела. Сильные, крепкие люди настигнут его. За побег накануне боя — расстрел. Командир стрелкового отделения Кадзи вскинет винтовку, посмотрит холодным взглядом: что посеял, то и пожинай, Энти, прощайся с жизнью!..

Мокрый густой туман обволакивал землю и людей, уснувших тревожным сном.

Кадзи с винтовкой наготове неслышно шагал вдоль окопов. Вот она, последняя ночь. Шаг, еще один… И каждый шаг подтверждает, что это правда. А ты спишь сейчас, Митико? Спишь. «Ты так и не узнаешь, как глубока была эта ночь. Эта бездонная ночь перед смертью.

Кадзи задержал шаг. Он уловил тихий, словно ползущий по земле шепот.

— …Страшно, так страшно, что сил нет… — Кажется, это Мимура. Голос дрожит. — Уж скорее бы решилось, жить или помирать. А ждать вот так нестерпимо…

— Говорят, еще при рождении определено, кому жить, а кому быть убитым… — Это говорит Коидзуми, его голос сливается с темнотой.

— А я… не то чтобы боюсь, мне мать жаль… так жаль, что и сказать не могу… — послышался голос Тасиро.

Кадзи пошел в свой окоп.

Тьма все сгущалась. Время отсчитывало последние часы жизни. Зачем они? Вот он стоит тут, в яме… Прислушайся к ночной тишине, Кадзи. Слышишь, шаги. Это не смерть — это понапрасну уходит молодость… Жил ты? Трудился? Любил?

Кадзи положил винтовку на бруствер окопа и прижался к ней щекой. Ложа винтовки мокрая, холодная. Нет, он еще не насытился жизнью. Он ничего не создал, ничего не оставил после себя. Он только начал мечтать о счастье. Даже любить не умел так, чтобы не раскаиваться. Всего этого слишком мало. Должно быть еще что-то. Что-то еще, какая-то иная жизнь, чтобы в ночь перед смертью не мучили бесплодные сожаления… Завтра оттуда, с противоположного склона, спустится смерть. Придвинется вплотную, и некуда будет от нее скрыться. Так зачем же медлить? Почему он стоит неподвижно? Еще есть время. Секунда за секундой уходят в вечность, но еще остается время…

Дезертировать? Бежать сквозь мрак, сколько хватит сил? Нет, это не по нем. Если б еще война окончилась одним этим боем… Но ведь война продлится… Им придется скрываться. Митико будет терзаться унижением, страхом. Он огрубеет, и оба в конце концов опустятся до взаимных упреков. И в довершение всего его схватят, их оторвут друг от друга, и на казнь он пойдет, мучимый сожалением о совершенном… Нет, это не по нем. Кадзи крепче сжал винтовку. Митико, я не могу вернуться к тебе…

Но ведь есть еще один путь, чтобы встретиться, — сдаться в плен. Станешь ты ждать меня, Митико? Будешь ты верить, — что я жив, что я вернусь? Я выйду из этого окопа и спущусь по склону… Я подниму руки… Но ведь сейчас темно, Митико, неизвестно, что ждет меня там — жизнь или смерть!..

«Не стреляйте!..» Сколько раз Кадзи рисовал себе эту сцену! Но кто поручится, что они не станут стрелять? Тем более сейчас, накануне боя, на линии огня, где все заранее готово к отражению возможной ночной атаки японцев… Стоит одному человеку, первому, на кого наткнется Кадзи, нажать на спуск, и наступит конец всему.

Но допустим, этого не случится. Так ведь война-то не кончится завтра… Новобранцы не поймут его поступка, и уж никто не простит. «Так вот он какой! Корчил из себя храбреца, а как дошло до серьезного, бросил всех на произвол судьбы и бежал! — скажут они. — Подлец! Он только на словах представлял из себя героя, сволочь!»

А Митико? Соседи будут показывать на нее пальцем. «Вот идет подружка негодяя, продавшего родину, смотрите! Плюйте ей вслед! Бейте ее! Не продавайте ей ничего! Пусть она сдохнет с голоду!..»

Кадзи вслушивался в тишину. Черным, непроницаемым мраком замерло время, и только учащенное биение пульса отсчитывало оставшиеся минуты. Кадзи поднял винтовку и тщательно обтер ложу. Он просил прощения у Митико. Теперь вместо любимой у него осталась только эта винтовка. Единственная спутница до конца его дней.

Чья-то тень проскользнула мимо. Тень двигалась неуверенно, пошатываясь, словно плыла над землей. Но вот она начала наискось пересекать склон. Вглядываясь во мрак, Кадзи следил за ее движением. Человек! Он не замечает, что за ним следят. Кадзи затаил дыхание. Если б человек, выбравшись из расположения роты, спустился к дороге, Кадзи не стал бы ему мешать. Дойдешь до шоссе — беги со всех ног! А возле леса сойди с дороги: там батальонная кухня, будь начеку. Не знаю, далеко ли ты сможешь уйти, с твоими-то силами — но что ж, попробуй! А там уж я постараюсь, чтобы за тобой не послали погоню… Может быть, и мне двинуться с тобой вместе?..

Но тень не оправдала надежд Кадзи. Она двинулась совсем в другую сторону, туда, где расположились пулеметчики…

В следующую минуту Кадзи охватил неистовый гнев. Болван! Не направо нужно идти, а налево! Пока ты доберешься до лощины, тебе, дураку, придется пройти чуть не через всю роту! Энти, шатаясь, продолжал брести между окопами. И вправду как лунатик…

Кадзи набросился на него сзади. Он потянул Энти к себе и сбил его с ног. Энти беспомощно повалился на землю. Падая, он что-то уронил — ботинки! Кадзи рывком поднял Энти на ноги и еще раз ударил.

— Дурак! — едва сдерживаясь, прошептал он. — Дурак, разве тебе под силу такое? А если поймают? — Он схватил его за шиворот и встряхнул. — Надевай ботинки и возвращайся на место. Слышишь!

— Что там такое? — крикнули из соседнего окопа.

— Ничего. — Кадзи подтолкнул его к своему окопу. — Иди, спи.

Обхватив винтовку, Кадзи сидел на корточках в окопе Энти и ловил себя на том, что в эти последние минуты он будто нарочно избегает думать о главном. Не только Энти — все они обречены на гибель. Страх владеет солдатами, они не смогут сражаться. Но если он сам поведет их? Ведь вчера они дружно поддержали его, а все дело-то касалось такой безделицы, как дележ подарков. За ним пошли, не побоялись! А теперь, когда на карту поставлено главное — жизнь… Неужели они не пошли бы за ним теперь? За исключением Тэрады, все поддержат его. Нет, это невозможно. Ночью, в темноте… Их встретят огнем, вот и все. Ну тогда и думать нечего, остается один выход. Тайно поднять новобранцев, привести их в боевую готовность. Затем взять с собой самых преданных и пойти в палатку офицеров. Он предложит поручику Дои немедленно согласиться на капитуляцию. Нет? Что ж, тогда придется действовать силой… Сколько их всего — четверо? Ценой четырех офицерских жизней будут спасены сотни солдатских… Он объяснит солдатам, что Советская Армия несет им освобождение. Для советских людей враги не они, рядовые солдаты, а те, кто послал их сюда, на это побоище. Он сумеет убедить солдат в этом. Ночью, тайком рота покинет позиции и сдастся в плен. Или дождется утра и в тот момент, когда на перевале покажутся тапки, над позициями роты взовьется белый флаг… Да, мы сдаемся! Мы отказываемся от войны. Мы хотим мира и человеческой жизни… Мечта вспыхнула и погасла. Нет, к этому он не готов. Жизнь не подготовила его к такому шагу. Действовать всем коллективом во имя спасения жизни — такая задача не решается в одну ночь с помощью отчаянной выходки. Новобранцы из его отделения, возможно, и поддержат его. Но солдаты из других взводов даже не знают, что он за человек. Капитуляция, по форме похожая на бунт, ошеломит, напугает их, вызовет сопротивление. И даже если по какой-то удивительной счастливой случайности большинство поддержит его, другие роты уничтожат их перекрестным огнем.

Мечты рассеялись… Осталась лишь тупая безнадежность.

Кадзи поднялся. Не надо думать, не о чем думать… Он капитулирует перед судьбой. Будь что будет.

На востоке сквозь мрак стали проступать очертания сопок. Занималась заря.

Кадзи искал по брустверам окопы своих.

— Эй, проснулся кто-нибудь?

На его голос откликнулся Иманиси.

— Ну как, выспался? — спросил Кадзи.

— Так точно, выспался.

— Тогда будь другом, смени меня. И я посплю напоследок…

36

Кто-то растолкал его. — Господин ефрейтор, завтрак!

— А, это ты, Тасиро. — Кадзи выбрался из окопа.

Тяжелое небо хмурилось, жалось к перевалу.

На завтрак дали рис пополам с гаоляном. Солдаты не стали будить Кадзи, сами получили этот последний завтрак, которым снабжала их Квантунская армия.

— Явился проститься! — к Кадзи подошел Ихара.

Кадзи не сразу вспомнил, что Ихара теперь во взводе противотанковой обороны.

— А! — слова застряли в горле. — Смотри же, Ихара, не теряйся. Увидишь, что дело плохо, — жми сюда, у нас окопы в полный профиль…

— Спасибо вам за все! — Ихара щелкнул каблуками.

Кадзи не мог припомнить, ответил ли он на приветствие Ихары.

Тот бегом пустился к себе.

Потом подошел Энти. Наверно, он все-таки уснул, потому что его морщинистое лицо выглядело немного бодрее.

— Простите за вчерашнее, господин ефрейтор!

Сумел все-таки взять себя в руки человек. Вместо ответа Кадзи похлопал Энти по худому плечу, встал и пошел в палатку.

Кадзи отыскал свои вещи, вынул чистое белье. На землю упал конверт. Старое письмо Митико. Не спуская глаз с адреса на конверте, Кадзи переоделся. С минуту колебался — положить конверт в сумку или сунуть за пазуху? Потом положил письмо на место. Ему не хотелось, чтобы письмо закопали вместе с ним. Может быть, повесть о страданиях и горестях японки попадет в руки человека, не чуждого состраданию. Он заберет письмо и когда-нибудь покажет своей любимой. И скажет: вот так закончилась в тот день любовь двух японцев…

Заныло сердце. Перспективы, стремления, жизнь, способная вместить в себя все порывы души, — все с этой секунды обрывается, исчезает. Он умрет здесь. Но тогда зачем он вообще жил? Ему хотелось отыскать в прошлом какой-нибудь вещественный знак того, что он жил не зря, не напрасно. Он знал любовь, он безумно любил женщину. Тело этой женщины он помнил так ясно, словно оно было частью его тела. Ну так чем же была в конечном счете жизнь? Жаждой! Непереносимой болью в груди!

Кадзи вышел из палатки.

Он то смирялся с мыслью о смерти, то вновь отдавался неверной надежде. Он умрет. А если останется жив… Нет, спасения не будет. Ну а если?

Там, за перевалом, начали артподготовку. Он вышел из лесу, где притаились палатки, и пошел по поросшему травой склону. Он шел медленно.

Сцена готова, сейчас будет разыгран финал. Люди будут кривляться, выполняя назначенную каждому роль, протестовать, рассуждать, и все — бессмысленно. Все движения актеров, все их роли заранее распределены.

На позициях все замерло в ожидании. Заметив Кадзи, кто-то из новобранцев молча указал ему вдаль. На склонах появились бесчисленные черные точки.

Кадзи оглядел своих и спокойно подал команду: — По окопам!

Черные точки на сопках рассыпались теперь во всю ширь горизонта и медленно-медленно ползли вниз. Вот и наступило время проститься, Митико!

Часть пятая

1

Стонет, протяжно взвывает небо — это значит, снаряд несется высоко. Перелет. Можно не прятать голову в плечи. Там, на второй линии траншей, разлетится в прах чья-то жизнь, но сюда снаряд не упадет. Кадзи вглядывается в мутное небо.

А те, что мчатся с коротким ревом, свистя, словно бичом рассекая воздух, — те норовят упасть сюда. Ныряй на дно окопа — там твое спасение, если только не накроет прямым попаданием.

Русские спускались с противоположного склона. Вплоть до той самой минуты, пока он не занял своей ячейки, его грызла тоска и мысли о смерти. Но вот бой начался и, странное дело, — Кадзи совсем не испытывал страха. Они движутся так медленно потому, что не сомневаются в победе. Эту уверенность дает им превосходство в огневых средствах. Иными словами, позиции японцев будут уничтожены, спасения нет. Смерть — вот что неторопливо и неумолимо надвигается на него с сопки напротив. Почему же он не чувствует страха? Не пересохло во рту, не дрожат ноги. Наоборот, давно он не ощущал такого удивительного спокойствия. Нет, не потому, что смирился с мыслью о смерти. Он просто отбросил эту мысль. «Я ни в коем случае не погибну! Не может быть, чтобы жизнь окончилась так нелепо!» — вот что дает ему покой. А другой Кадзи подтачивает эту веру. «Попадет снаряд в твой окоп или минует его — только от этой случайности зависит теперь твоя жизнь, только от этой слепой случайности!» — говорит другой Кадзи.

Он окинул взглядом своих. В траве мелькали стальные каски. Товарищи еще живы. Что будет через час? Какое там через час — через десять минут!

Из соседнего окопа выглянул Иманиси. Белки глаз резко выделялись на смуглом лице.

— Не пойму, что с нашей артиллерией приключилось?

Танки и пехота противника спустились уже почти до середины склона, а японские орудия упорно всаживали снаряд за снарядом за линию горизонта, вздымая тучи пыли над гребнями дальних сопок.

— Может корректировщиков посбивали?

Кадзи усмехнулся.

— Палят вслепую! Толку от такой стрельбы…

Русские танки не спеша ползут вниз. Будто сопротивление японцев не составляет для них ни малейшей помехи, будто и нет никакого сопротивления. Вот сейчас они подступят вплотную, навалятся на позиции и покатят дальше, подобно могучим волнам цунами.

Где-то на фланге застрочил пулемет. Команды не было. Должно быть, у пулеметчика просто сдали нервы. Кто-то из взвода Кадзи не утерпел и тоже выстрелил. Русская пехота еще далеко. Прицельная стрельба из винтовки на такое расстояние — пустое дело.

— Не стрелять! — крикнул Кадзи. — Беречь патроны! Подпускаем до трехсот метров!

Его приказ возымел действие не больше чем на полминуты. Страх был сильнее приказа. Русские приближались. Кто-то снова выстрелил.

— Не стрелять! — кричал Кадзи, но потом махнул рукой — теперь их не удержишь, теперь страх сильнее приказов.

Позиции соседней роты уступом выдавались вперед. Кадзи еще подумал: «Там-то почему молчат?». И словно в ответ и там заработали станковые пулеметы. И видно не зря, потому что пехота противника поспешно укрылась за танками.

— Молодцы! — вопил Тэрада, ударяя кулаком по ложу винтовки.

«Как же, молодцы», — подумал Кадзи. Русские не предпринимают танковой атаки, потому что хорошо знают о существовании у японцев солдат-смертников, которых высылают для борьбы с танками. Если японцы попытаются оказать огневое сопротивление, мешающее продвижению пехоты, его подавят танками. А если смертники бросятся в атаку на танки — их отразит пехота. Русские неукоснительно соблюдают взаимодействие пехоты и танков. И если танки сейчас остановились, то вовсе не потому, что страшатся дурацкого стрекотания пулеметов. Что им пулеметы!.. Просто, убедившись в отсутствии у нас средств противотанковой обороны, они сосредоточили все внимание на поддержке своей пехоты.

Кадзи видел, как десяток пехотинцев отделился от танков. Они начали продвигаться в сторону выдвинутых позиций соседней роты. С того места, где оборону держал взвод Кадзи, все происходящее напоминало учения. Поначалу у Кадзи создалось впечатление — возможно, из-за расстояния, — что русские не особенно-то проворны. Однако он тут же понял, что просто перед ним опытные, хорошо тренированные солдаты, у которых рассчитано каждое движение. Они ловко избегали интенсивного огня пулеметов. Им удалось почти без потерь добраться до мертвого пространства, где пулеметы уже не могли причинить им вреда. В первую минуту Кадзи даже решил, что это отряд русских смертников, высланный вперед для захвата огневых точек. «Выходит, методы ведения боя, применяемые в Советской Армии, не слишком отличаются от наших, — рассуждал Кадзи. — Значит, они не рассчитывают на одну свою превосходящую технику?» «Чепуха, — оборвал он себя. — На что им смертники, у них танки».

Пулеметчики по-прежнему били по остановившимся танкам. «Ну что они делают! Ведь сейчас у них под носом вынырнут автоматчики! Ослепли они, что ли? — негодовал Кадзи. Он покрылся испариной. — Пулеметы берегите, без них нам крышка!»

Но даже не это вызывало беспокойство и раздражение. Нестерпимо было видеть, как блестяще осуществляет противник действия на сближение, которых он, Кадзи, тщетно пытался добиться на учениях от своих новобранцев. Невыносимой казалась мысль, что обстановка боя складывается благоприятно для противника, а не для его роты, как всегда получалось на учениях. Что же вы, первая рота, дьявол вас побери, не видите, что ли, что русские у вас под носом?

Кадзи поставил прицел на «400». С такой дистанции прицельный огонь не очень-то эффективен. И все-таки они обязаны попытаться. Действуя с фланга, они, возможно, помешают русским забросать гранатами пулеметы.

— Иманиси, Тэрада, прицел — четыреста! Огонь!

Впервые в жизни Кадзи целился в человека. Прилаживая винтовку, он только один раз мысленно сказал себе: «Это война». Сейчас он убьет человека, к которому не испытывает ни ненависти, ни даже злобы. Убьет без всяких причин. Просто потому, что война. Даже привычной мысли — если сам не убьешь, тебя убьют, — и этого не было. Выстрелит Кадзи или нет — все равно бой будет продолжаться. И оттого, что он выстрелит, ничего не изменится. Его цель движется в четырехстах метрах от него вне всякой связи с ним. Связь только та, что в любую минуту по воле Кадзи может протянуться прямая между стволом его винтовки и жизнью этого человека.

Тэрада и Иманиси выстрелили и промахнулись. Иманиси, обратив смуглое лицо к Кадзи, пожал плечами, словно недоумевая, как это он промазал. Кадзи тщательно прицелился и нажал спусковой крючок. Мишень отскочила в сторону и скрылась за выступом скалы. Ну что ж, не удивительно, что он промахнулся, — четыреста метров все-таки. Кадзи перезарядил винтовку. На этот раз он пошлет пулю точно. Значит, убьет? Если б кто-нибудь задал ему такой вопрос, Кадзи, вернее всего, ответил бы: «Убивать мне не нужно. Но попасть точно в цель необходимо, если только они сами не повернут обратно».

Миллиарды винтовочных выстрелов сделаны в мире за эту войну — сейчас будет сделан еще один. Он ли убьет противника или его самого убьют — не о том сейчас речь. Просто один из многих миллионов солдат, воюющих на земле, приник натренированным глазом к прицельной рамке. Нет больше Кадзи — человека с сердцем и совестью. Сейчас он командир стрелкового взвода, снайпер, существо, жизнь которого целиком зависит от умения поражать цель.

Человек выбежал из-за скалы и в ту же секунду упал в траву, схватившись за ногу. Кадзи хладнокровно перезарядил. Следующий? Но его отвлекли шлейфы белого дыма, потянувшиеся вблизи позиций первой роты. И только увидев, как танки разом повернули туда жерла орудий, Кадзи сообразил, что проникшие в мертвое пространство солдаты противника вовсе не «смертники» — их задача состояла в том, чтобы зажечь сигнальные дымовые шашки, указать танкам цель.

Танки открыли огонь. И начался ад.

Содрогались, стонали, вопили сопки, раскалывался воздух, сотрясаясь от гневного рева демонов смерти. Там, где минуту назад изрыгали огонь позиции первой роты, все исчезло в тучах земли. Кадзи смотрел туда, затаив дыхание. Рушились все его представления о бое. Казалось, он должен представлять себе обстановку боя хотя бы по многочисленным кадрам кинохроники, которые ему доводилось смотреть. Но то, что творилось сейчас, здесь, превосходило всякие представления об ужасе. Это был ад. Его ошеломил яростный, молниеносный натиск стальных механизмов, обрушившихся на людей с воем, скрежетом, в диком переплясе, несущем безнадежность и смерть.

Сколько времени это длилось? Самое большее — пять минут. Рев орудий умолк, улеглась земля, поднятая в воздух. Кадзи увидел, как из боевых порядков противника выдвинулась пехота и стала карабкаться вверх, к позициям первой роты.

Ни единого винтовочного выстрела не доносилось оттуда.

— …Неужели все погибли?

А, это Иманиси. Кадзи не ответил. Да и что отвечать? Их разгромили. Быстро, блестяще, как на инспекторском смотре. Так вот как кончается бой! Вот, оказывается, как!.. Разгром соседней роты позволит русским без труда продвинуться по дороге, отделяющей участок роты Дои от соседних подразделений. А это означает, что взвод Кадзи будет раздавлен с левого фланга.

— Теперь наш черед… — с бессмысленной улыбкой прошептал Кадзи. Потом крикнул: — Эй, стрелковый взвод, слушай мою команду! Как начнется обстрел, ныряйте на дно окопов и сидите там тихо! Карамель, что ли, сосите! До моего приказа никому не высовываться.

До его приказа? Да, конечно, если он останется жив. После адского зрелища, которое он наблюдал минуту назад, у Кадзи пропало всякое желание стрелять. Зачем? Бессмысленно! Воля человека, его стремления — все бессмысленно, они утратили здесь какую бы то ни было ценность. И приказы тоже. Жизнь и смерть свелись к простым биологическим факторам.

2

Поручик Дои, наблюдавший уничтожение соседней роты, судорожно подергивая верхней губой, передал в расположение гранатометного взвода приказ разнести противника вдребезги.

— Уничтожить! — кричал он. — Перебить всех до единого!

Позиции гранатометного взвода, окруженные наспех возведенным бруствером из дикого камня, располагались на вершине сопки. По расчетам поручика, пехота противника должна будет отступить под массированным огнем сверху. Но гранаты или не долетали, или не разрывались. А часть гранатометов вообще вышла из строя из-за обнаружившихся вдруг неисправностей. Бледный как мел, Дои бранился, рассыпая проклятия. К тому времени, когда гранатометчики, понукаемые его бранью, кое-как исправили неполадки, противник добрался почти до вершины. Разом повернув жерла орудий, вперед выдвинулись танки.

— Наступают! Берегись! — крикнул Кадзи своему взводу.

Они всецело во власти противника. Остается только молиться, чтобы снаряд не угодил прямо в окоп. Да и на это мало надежды, у русских артподготовка по правилам ведется…

К Кадзи подбежал Ихара, назначенный в группу противотанковой обороны. Голова у него была забинтована, сквозь бинты проступало алое пятно.

— Ничего не выходит, господин ефрейтор! Никакой возможности подступиться! — срывающимся голосом проговорил он. — Отходим!

— Где ефрейтор Акабоси?

— Убит.

Не верилось даже. Выходит, пуля никем не брезгует.

— А остальные?

— Не знаю. Сам не знаю, как добежал сюда, к вам… Где господин поручик?

Кадзи показал на вершину, где расположились гранатометчики.

— Зачем тебе туда?

— Похоже, русские прорвали расположение первой роты. Танки могут зайти к нам в тыл…

Кадзи оглянулся. Вряд ли поручик Дои в силах помешать этому. Даже если Ихара успеет предупредить его.

— Пусть высоту защищает пулеметный взвод Ивабути! Сбегай, скажи командиру роты!

Ихара повернулся, но Кадзи остановил его.

— Постой! Сейчас начнется обстрел.

— А, двум смертям не бывать!.. — Ихара сверкнул белозубой улыбкой и пустился бежать наискосок через позиции к каменному брустверу гранатометного взвода. Еще секунда — и его фигура скрылась бы за каменной кладкой. Но в это мгновение разом содрогнулись сопки. Первым объектом массированного артогня стали позиции гранатометного взвода, к которым карабкался Ихара. Кадзи видел, как из-за бруствера взлетели в воздух клочья рваного мяса. Кадзи не успел ни удивиться, ни ужаснуться. Он упал ничком, уткнувшись лицом в землю. Что произошло — он не понял. Он только чувствовал на себе непривычную тяжесть. Боли не было, просто тяжесть. Значит, он не ранен? Он поднял голову, стряхнул с себя землю, выплюнул набившуюся в рот грязь. Глаза запорошило пылью. Он плохо различал предметы, казалось, будто внезапно на землю спустились сумерки. Страха не было, было тоскливое, тревожное чувство неизвестности. Мысль, что он чудом спасся, тоже пришла не сразу. «Нужно промыть глаза и узнать, что произошло» — торопил себя Кадзи. Он присел на дно окопа, промыл глаза водой из фляги, прополоскал рот. Нет, он не ранен. Но тогда что же это было? Он точно помнил: взрыв прогремел не позади, а впереди него. Но если снаряд разорвался перед окопом, взрывная волна должна была отбросить Кадзи назад. А его швырнуло вперед. Странно! Кадзи привстал. Огненный ливень по-прежнему хлестал по позициям. Кадзи оглядел пространство вокруг окопа. На это ушло не больше трех или пяти секунд. Вот оно! Прямо перед ним, в полутора метрах, зияла огромная воронка. Взрывная волна ударилась о крутой склон позади, рванулась обратно и швырнула его головой о землю… Кадзи высунулся из окопа и протянул руку — он доставал как раз до края воронки. Метром дальше — и снаряд угодил бы прямо в окоп. И все было бы кончено. Судорожная гримаса — не то смех, не то плач — искривила его лицо. А ему хотелось еще так много сделать! Что именно — этого он не мог бы сказать. И то, и другое, и третье — все! Ему казалось, словно в эти мгновенья он впервые до конца постиг истинный смысл смерти — вернее, настоящую подлинную суть жизни. Нет, смерти он не боялся. Но невыносимо было сознавать, что теперь он больше уже никогда ничего не сумеет сделать. А ведь он мог бы все! Так много, так беспредельно много всяких дел в жизни! Так много радостей! И все это он мог бы совершить. Будущее было полно возможностей. В этих свершениях и состоит главный смысл жизни. А с этой секунды все бы исчезло!..

Конец. Еще один метр — и конец. Содрогаются сопки. Небо рушится. Не этот, так другой снаряд угодит сюда. Не этот, так следующий. Но уж какой-нибудь обязательно угодит сюда… Это конец. А он думал, что еще увидит ее, Митико. Хотя на словах говорил другое, но в душе верил, что не погибнет. Ну вот, а теперь по-настоящему простись с ней. Я так и не сумел сделать тебя счастливой. О, если б ты знала, как я упрекал себя за это…

Кадзи захотелось убедиться, что он владеет собой. Зачем — он не задумывался. Никто не увидит его в этот предсмертный час, так не все ли равно, сохранил он выдержку или нет? И все же ему не хотелось выглядеть смешным или жалким. Откуда во мне показное тщеславие в такую минуту?

Кадзи достал конфету и положил в рот. Сладкая. Так, хорошо. Значит, он достаточно владеет собой. И медвежьей болезни с ним не случилось.

— Господин ефрейтор! — донесся чей-то крик.

Кадзи приподнялся. Прямо перед ним валялась чья-то рука. Крови не было. Пальцы и кисть пожелтели. «Правая — отметил про себя Кадзи. — Та, которой приветствуют». Она не раз приподнималась, приветствуя Кадзи, эта рука… Кадзи решил, что он просто обязан дознаться, чья она. Он смотрел на руку в упор. Кто-то звал его только что. Это рука того человека, который его звал? Кадзи решил поднять эту руку. Но не успел. Его снова ткнуло головой в бруствер.

Несколько минут он лежал неподвижно. По крайней мере так ему самому казалось. Потом приподнял голову, отряхнулся, выплюнул изо рта землю. Снаряд разорвался в старой воронке, на том же месте, что и в первый раз! На перемазанном грязью лице Кадзи блуждала бессмысленная улыбка. Ни метром дальше! Из самой глубины существа поднялась какая-то горячая, трепещущая волна. «Я не умру! Теперь уж ни за что не умру!»

Чужая рука, минуту назад лежавшая рядом, валялась теперь метрах в трех от его окопа, у куста цветущего иван-чая, все еще трепетавшего после разрыва…

«Теперь уж я не умру. Неситесь мимо, демоны смерти! Рвитесь, снаряды! Теперь я ни в коем случае не умру…» Он положил в рот еще конфету и глянул вверх, на очерченное неправильным квадратом окопа небо. Мутное, подернутое серой пеленой, оно продолжало выть и рычать.

3

Коидзуми сидел на дне окопа, обхватив колени руками, и изо всех сил старался унять нервную дрожь. Дрожали не только ноги. Руки, бедра, живот тряслись в неуемном, жутком ознобе, и он ничего не мог с ними поделать. «Страхом делу не поможешь», — любил говорить Кадзи. Коидзуми помнил эти слова, но теперь не видел в них никакого проку. Если он продержится до окончания этого шквала, этого кромешного ада, он спасется, а в остальном нет никакого проку…

Окоп — одинокий островок, отрезанный от всего мира. В нескольких метрах от Коидзуми в таких же ямах сидят товарищи, с которыми он еще утром делил труды и заботы. Но под ураганным обстрелом нет никакой возможности установить с ними связь. Нужно терпеть страх в одиночку. Услышать хотя бы голос ефрейтора Кадзи! Но Кадзи не откликался. Что, если все погибли?

— Господин ефрейтор! Тасиро! Мимура! Энти! Господин ефрейто-ор — не поднимаясь, кричал Коидзуми в квадрат наверху, в котором виднелось небо.

Никто не откликался. Допустим, за стрельбой не слышно его голоса, но хоть кто-нибудь должен был откликнуться. Никого нет в живых? Это значит, что, как только смолкнут орудия и противник ворвется в окопы, Коидзуми окажется с ним один на один? У Коидзуми потемнело в глазах. Светловолосые люди прошьют его из автоматов. А то, чего доброго, прострелят, а потом его медленно раздавит танком… Нет, лучше уж разнесло бы снарядом…

Прикладная химия. Он всю жизнь занимался прикладной химией. А оказалось, от нее нет никакого проку. Коидзуми медленно приподнял голову над бруствером. Из соседних кустов к его окопу ползло существо, все залитое кровью. Ни носа, ни рта, одно кровавое пятно. Не было никакой возможности узнать, кто это. И все же человек жив. Больше того, он узнал Коидзуми и протягивал к нему руку за помощью. «Окоп за кустами, — вспоминал Коидзуми. — Ну, конечно, Мимура. Маленький, тщедушный портной, постоянно терзавшийся опасениями, что жена ему изменяет… Это он просит о помощи». Коидзуми содрогнулся от страха и отвращения. Еще вчера ночью они мирно беседовали, а сейчас этот человек лежит на земле, как освежеванная туша животного. Коидзуми инстинктивно подался назад. Но тут же заставил себя выглянуть снова. Он протянул портному винтовку, пусть ухватится за нее, он втащит его в свой окоп. Тот не мог дотянуться. Коидзуми наполовину высунулся из окопа. Раненый поднял руку… Это было последнее, что увидел Коидзуми. Его отбросило обратно в окоп, он почувствовал, как обожгло затылок.

Артиллерия умолкла так же внезапно. И сразу же зашевелилась пехота. Впереди танки, за ними пехота. Русские начали наступать. Они шли вверх по склону.

К тому времени, когда пехота оказалась в зоне прицельного огня, большинство новобранцев уже расстреляло скудный запас патронов.

Энти ничего не замечал. Он нажимал на спусковой крючок. Перезаряжал и снова нажимал. И только когда на землю упала последняя гильза, его охватило безысходное, пронзительное отчаяние.

— Господин ефрейтор, патронов нет!

Кадзи не слышал. После нескольких метких попаданий Кадзи заметил, что в полосе его огня русские отказались от прямого продвижения и пытаются обойти опасное место. Значит, пока он стреляет, они не пойдут на него. А может, они вообще не придают значения ружейному огню японцев. Они хотят взять позиции малой кровью — этим и будет достигнута конечная цель сражения.

Энти, кусая кулак, смотрел на поднимавшихся по склону русских. Как бы ища спасения, он оглянулся. Где же прикрытие, где артиллерийское обеспечение? Брошенные на произвол судьбы, они захлебываются, встречая слабым огнем винтовок неудержимое наступление русских.

В поле зрения Энти находились десятки русских солдат, а он расстрелял все патроны. Они взбирались по склону, двигались прямо на него. Двое почему-то особенно ярко запечатлелись в его сознании. Они шли по прямой, даже не пригибаясь. И странное дело — без винтовок. Сообразить, что это могли быть подносчики патронов, Энти не смог. Они шли, размахивая на ходу руками, словно знали, что Энти расстрелял все патроны, и намеревались одолеть его врукопашную. Они были еще далеко. Но страх, обуявший Энти, по-видимому, сыграл роль увеличительного стекла. Энти показалось, что противник уже достиг расстояния, когда по уставу нужно подниматься в штыковую атаку. Он поднялся и швырнул в них гранату, забыв сорвать предохранитель. Впрочем, он ее все равно не добросил бы — солдаты находились на расстоянии, в несколько раз превышавшем силу его броска. Те двое, без винтовок, даже не заметили его… Тогда Энти с вытаращенными глазами выскочил из окопа и, держа винтовку наперевес, ринулся на них.

Тасиро услышал его крик. Почти машинально он прицелился в одного из них. Русский прыгнул в сторону и повалился в траву. Энти остановился. Объект атаки внезапно исчез с глаз. А может быть, к нему на секунду вернулся рассудок? Он увидел пехоту противника, надвигающиеся танки и понял все безрассудство своего поступка. Энти круто повернулся и кинулся обратно. Он не пробежал и десяти шагов. Налетел смертоносный, все сметающий огонь.

— Патроны есть? — крикнул Тасиро в соседний окоп. — Эй, Ясумори, есть патроны?

Тот кивнул. Он был белый, без кровинки в лице, и почти не стрелял. Он надеялся, что противник не заметит его, если он будет сидеть тихо, сжавшись в комок на дне окопа. Время от времени его одолевала тревога. Тогда он осторожно приподнимал голову. Убедившись, что Тасиро продолжает отстреливаться, он успокаивался и снова нырял в окоп. Раз Тасиро ведет бой, значит, и у него, Ясумори, еще есть шанс уцелеть…

Он сам не думал, что так струсит. Он искренне собирался храбро сражаться. Ему казалось, он способен на это. Он даже рассчитывал отличиться в бою, чтобы, вернувшись домой, было о чем порассказать знакомым девицам. «Ах, какое геройство, Ясумори! Теперь я отношусь к вам совсем иначе!..» Он не сомневался, что заставит девушек ахать от восхищения. А тут вдруг начался этот страшный обстрел, земля застонала, дрогнуло небо.

— Дай штук пять! — кричал Тасиро. — А, Ясумори?

Ясумори покачал головой:

— Не дам. У самого мало.

Что ж, что он не стреляет, все же с патронами как-то спокойнее на душе.

— Сказал, не дам…

— У-у, паразит! — Тасиро выскочил из окопа и помчался к Кадзи.

— Говорил тебе, не пали зря, — Кадзи передал ему три обоймы. — У других тоже, наверно, нет… Поделись с остальными…

Пока он доставал патроны, за спиной разорвался снаряд. Кадзи пригнулся, потянул за собой Тасиро.

— Лезь сюда! Будем стрелять отсюда. Куда ты пойдешь под огнем…

Невозможно допустить, чтобы Тасиро погиб. Вчера во время «бунта» он первым поддержал Кадзи. Он казался ему теперь дороже кровного брата. Хотелось защитить его от опасности, не отпускать от себя.

Тасиро соскользнул в окоп Кадзи и взглянул на него ясным, доверчивым взглядом.

— Остальные живы? — спросил Кадзи.

— Энти погиб…

— Ихара тоже… — Кадзи снова, в который раз, посмотрел на позиции гранатометного взвода, где минуту назад в клочья разорвало Ихару. — Может, только и живых, что мы с тобой, — словно про себя, прошептал он. — Пока мы бьем наверняка, они не возьмут нас.

Пулеметные взводы Хоси и Ивабути умолкли. Кадзи взглянул туда. В густой траве уже виднелась пехота противника — русские, пригибаясь, бегом взбирались по склону. Они отрезают взвод Кадзи. Кадзи почувствовал, как у него похолодели грудь и живот.

— Странно! — сказал Тасиро, не замечая изменения на флангах. — А где же танки?

В самом деле, танки, еще минуту назад двигавшиеся прямо на них, исчезли. Может быть, мешает видеть крутой склон?

Кадзи окликнул Иманиси.

— На шоссе слева не видно танков?

— Отсюда не видать. Сходить посмотреть?

— Давай! — крикнул Кадзи.

«Но только осторожнее!» — мысленно добавил он, снова прицеливаясь.

Иманиси выбрался из окопа и пополз влево.

— А второй эшелон? — перезаряжая винтовку, спросил Тасиро. — Придут они на подмогу? — Он не мог забыть сумятицы, которую собственными глазами видел на этапном пункте, когда ходил получать оружие. Невыносимо было сознавать, что они терпят такую муку только для того, чтобы те, в тылу, успели вывезти свое барахло…

Кадзи думал, как собрать воедино взвод, которому грозит окружение.

— Черта с два! Никакой подмоги не будет! — Он злобно усмехнулся. — Мыши в мышеловке — вот мы теперь кто. Теперь все дело в том, как выбраться из этой мышеловки.

Но в устремленных на Кадзи глазах светилась ребячья вера — дети слепо верят в безграничную силу взрослых.

— Пока господин ефрейтор с нами, бояться нечего!

Кадзи наблюдал за пехотой на левом фланге.

— Мне и самому, знаешь, хотелось бы вернуть тебя целым твоей мамаше…

Тасиро не ответил. Он плотнее прижался щекой к ложе винтовки.

Кадзи смотрел в ту сторону, куда уполз Иманиси.

— Патронов нет! — выпрямившись во весь рост, доложил Никараи. — Патроны давайте! Патронов нет!

— Сейчас! — Тасиро ответил Накараи взмахом руки. — Я пойду, отнесу ему. Мигом вернусь! Можно?

Кадзи минуту колебался. Отпустить? А если этого парня постигнет участь Ихары? И все-таки Тасиро должен пойти. Обязан. Накараи смотрит на них безумным взглядом. Тасиро, казалось, не страшился опасности. Лицо у него раскраснелось, он так и светился отвагой и жизнью…

— Ладно, ступай, но сюда больше не возвращайся, — сказал Кадзи. — Оставайся в окопе Накараи. И больше не бегать под огнем, слышишь? Патроны береги! Сперва дай подойти, тогда уж стреляй. Понял? Ну, иди. Нагнись. Я буду прикрывать тебя. — Кадзи бросил взгляд на пехоту противника. — Иди!

Он выстрелил. Тасиро, пригнувшись, выскочил из окопа. Кадзи сделал три выстрела подряд, прикрывая его. У самого окопа Тасиро упал на развороченный пласт краснозема. Рука его с зажатыми в ней патронами осталась поднятой. И пока эта рука не поникла, Кадзи все еще пытался уверить себя, что Тасиро просто решил продвигаться дальше ползком. Но Тасиро больше не шевелился.

4

Подпоручик Нонака утратил руководство боем с первых же минут артподготовки. Солдаты оказались разобщены, каждый укрылся в своем индивидуальном окопе и вел бой на собственный страх и риск. Расстояние между окопами — от пяти до десяти метров, — предусмотренное для уменьшения потерь в условиях артобстрела, препятствовало установлению связи. К тому времени, когда умолкла артиллерия и над окутанными дымом позициями наступила короткая тишина, линия обороны была уже прорвана в нескольких местах.

На участке Нонака противник продвигался особенно быстро. Огневые позиции не располагали достаточным количеством боеприпасов, чтобы нанести русской пехоте, энергично карабкавшейся вверх по склону, сколько-нибудь заметный урон. Исход боя был предрешен.

— Пошли связного к командиру роты! — крикнул Нонака унтер-офицеру. — Нам не остается ничего, как подняться в штыковую атаку…

Хиронака сам не пошел. Он отправил к поручику Дои новобранца, которого взял к себе связным из гранатометного взвода.

Ямаура, тоненький, совсем еще мальчик, до призыва состоявший в молодежной организации колонистов, ловко избегая разрывов артиллерийских снарядов, добрался до гранатометчиков и юркнул за полуразрушенный бруствер.

У них внизу все были уверены, что противник наступает только по фронту. Поэтому никто не сомневался, что поручик Дои со своими гранатометами прочно обороняет высоту. Первое, что увидел Ямаура за бруствером, это корчившегося в предсмертных муках ефрейтора. Осколком тому разворотило живот. Он не мог произнести ни слова. Гранатометы, люди — все превратилось в сплошную кашу. Вытянув шею, Ямаура пытался разглядеть на КП поручика Дои. Между деревьями и впрямь мелькали фигуры. Ямаура решил, что Дои взял для подкрепления солдат из первого или второго взводов, и уже хотел бежать туда. Но тут сбоку налетело что-то горячее, разрезало козырек каски и рассекло лоб.

Прорвав позиции справа от взвода Нонака, русские двинулись в обход и завладели высотой, прикрывавшей роту Дои с тыла. Поручику не удалось ни уничтожить их огнем гранатометов, на которые он возлагал столько надежд, ни навязать им рукопашный бой.

— Ну как? Не вернулся связной? — в который раз спрашивал Нонака. — Унтер-офицер, где ваш связной?

— Бесполезно! — Хиронака покачал головой и показал на высоту. — Русские уже наверху!

На губах подпоручика появилась и застыла загадочная улыбка, которой Хиронака так и не понял. Подпоручик бросил взгляд на высоту, куда ему показал Хиронака, и стал вдруг, не целясь, стрелять туда из пистолета.

В офицерском училище никто не говорил, что сражение может обернуться таким сюрпризом и «императорская армия» может потерпеть жалкое и бесславное поражение… Противник надвигается. И противник этот — самый непримиримый враг «императорской армии»… Вся Квантунская армия с ее «славной» историей существовала лишь для того, чтобы бороться с этим противником. И вот сейчас он, не спеша, но неотвратимо поднимается вверх. Ни малейшего урона от контрударов «императорской армии»! Нонака вспомнил свой давний спор с подпоручиком Кагэямой. Они вместе служили когда-то в пограничных частях.

«Демонстрируйте свою готовность сложить голову за империю перед солдатами! Быть краснобаем — еще не доказательство храбрости! Осталось уже недолго, скоро увидим, как вы умеете воевать!»

Ну так как же, подпоручик Нонака? Единственная возможность проявить мужество заключается в беспорядочной пальбе из пистолета? Противник наступает, еще минута — и его, Нонаку, либо убьют, либо возьмут в плен. Русские дождутся, пока у его взвода иссякнут боеприпасы, и возьмут их всех в плен. «Живым в позорный плен не сдаваться!» — гласит устав… Подпоручик потянул саблю из ножен. Но стоит выскочить из окопа — и конец. Он не успеет пробежать и десяти метров. Да и никто за ним не поднимется. Какой силой может обладать приказ офицера, которого накануне перед всем строем безнаказанно оскорблял какой-то ефрейтор? Как его? Кадзи? Да, Кадзи… Итак, остается лишь один выход… Перезарядив пистолет, он крикнул Хиронака.

— Унтер-офицер Хиронака… Принимайте командование…

Хиронака не сразу уловил смысл этих слов. Даже когда прозвучал выстрел и тело подпоручика рухнуло на дно окопа.

Гибель пришла внезапно, со стороны, откуда ее меньше всего ждали. Шевеля гигантскими стволами орудий, два чудовища вторглись с фланга в расположение взвода Кадзи.

Тэрада, поглощенный стрельбой, ничего не видел.

— Ложись! — с искаженным лицом закричал Кадзи.

Тэрада оглянулся — танк шел на него. Вместо того чтобы нырнуть на дно окопа, Тэрада выскочил наружу, даже без винтовки, описал полукруг и остановился у окопа Кадзи. Вряд ли те, в танке, собирались охотиться за Тэрада. Но Кадзи показалось именно так. Он ухватил Тэрада за плечи, втащил к себе в окоп и навалился на него, защищая своим телом. Он почувствовал, как стены окопа дрогнули. Ему показалось, что они раздаются в стороны. В окопе стало темно. Спина явственно ощутила страшный жар, исходивший от стального чудовища. Это длилось всего секунду. Потом в окопе снова стало светло. Одна стенка обвалилась. Кадзи машинально сорвал предохранитель с гранаты и швырнул ее вслед танку, под брюхо. Граната взорвалась. Кадзи даже усмехнулся: точь-в-точь по поговорке: «бычье брюхо камушка не боится». А может, танк все-таки ощутил едва заметный укол? Танк приостановился, словно в раздумье, но тут же снова двинулся вперед, подминая и перемалывая камни, землю, оружие, людей…

На вымазанном лице Кадзи застыла улыбка. Сопротивление бессмысленно. Он сделал все, что было в его силах. А противник уже не только впереди, но и в тылу. Все. Больше не раздается ни единого выстрела.

Кадзи приподнял Тэрада. Только сейчас он заметил, что тот ранен.

— Плечо?.. — спросил он. — Болит?

Тэрада глазами показал: «Да».

— Где танк?.. — прошептал он.

— Ушел.

— Кончился бой?

Кадзи усмехнулся.

— Подождем, может, подадут сигнал — на этом, мол, объявляем конец…

— Где они?

Кадзи показал наверх.

— Они придут сюда?

Не отвечая, Кадзи стал расстегивать ему китель. Плечо рассечено. Глубокая рана.

— Придут и будут искать нас, да?

— А ты молодец, майорский сынок, храбро сражался!

Тэрада улыбнулся. Его била дрожь. Кадзи высунулся из окопа. Бой переместился на высоту. Здесь, на их позициях, никого не было.

— Возможно, ты и уцелеешь, сынок! — вглядываясь в большие испуганные глаза Тэрады, пообещал ему Кадзи. — Ну-ка, я перевяжу тебе плечо. Закрой глаза!

Кадзи расснарядил патрон, прямо из гильзы высыпал на рану порох и, прижав Тэраду что было сил к стенке окопа, поднес к ране спичку. Тэрада вскрикнул и потерял сознание. Пусть лежит, так оно и лучше, подумал Кадзи. Кто знает, каких страхов еще придется натерпеться. Кадзи приложил к ране тампон из марли и туго, как умел, забинтовал.

5

Мутное от желтого марева солнце клонилось к западу. Где-то далеко стрекотали цикады. А здесь, над перепаханной снарядами землей, стояла немая тишина. Время от времени с возвышенности доносился треск автоматных очередей. Потом опять наступала тишина.

Высунувшись из окопа, Кадзи оглядывал метр за метром весь район их смятой обороны.

— Стрелковый взвод! — позвал Кадзи. — Стрелковый взвод, отзовись, кто живой!

На его голос грянула автоматная очередь. Кадзи нырнул в окоп, потом снова осторожно приподнял голову, не высовываясь из-за остатков бруствера.

Метрах в пятнадцати он увидел физиономию унтера Хиронака. Тот махал рукой, звал к себе. Улыбнувшись, Кадзи покачал головой, нарочно улыбнулся, показывая, что не помнит вчерашней ссоры, а ползти к нему не соглашается лишь потому, что дистанция в пятнадцать метров грозит сейчас смертью — ведь унтер слышал, как ударили из автомата на его голос.

Хиронака продолжал манить Кадзи. Кадзи сурово посмотрел на него. Ему вдруг пришло в голову, что в живых остались только Хиронака, он сам да скрючившийся у него в окопе Тэрада. Не может быть. Кто-нибудь еще уцелел. И тоже, наверно, терзается одиночеством в своем окопе, не в силах двинуться с места, раздавленный невыносимым отчаянием. Надо что-то предпринять. Бой окончен, но война еще продолжается. Раз он уцелел вчера, значит, нужно, сделать все, чтобы выжить.

Хиронака все махал рукой, словно в Кадзи для него заключалось все спасение. Кадзи бросил взгляд на Тэраду. Тот спал, согнувшись пополам. Кадзи ползком выбрался от окопа, настороженно покосился в сторону вершины и опрометью кинулся к Хиронаке. И снова загремела автоматная очередь, пуля стукнулась о каску. Он кубарем покатился на землю. Стрельба прекратилась, с вершины послышались голоса. Отчетливо звучала громкая речь на чужом языке. Может, тот, наверху, похвалялся меткой стрельбой. Нет, шалишь, так просто он не умрет! Кадзи скрипнул зубами. Хотелось громко, злобно выругаться. Он сдержался и осторожно пополз вперед.

Он был уже почти рядом с окопом Хиронаки, когда опять поднялась беспорядочная стрельба. Кадзи пришлось залечь и ждать. Понятно, теперь они стреляли наугад. Он осторожно прополз остальные метры до окопа унтера.

— Ну что? — спросил Кадзи, растянувшись плашмя в густой траве.

За полдня Хиронака так исхудал, что на лице у него остались одни глаза.

— Будем прорываться! Последний долг — штыковая атака! _-_ прохрипел он.

— Прорываться? Это куда же? — Кадзи оскалился в свирепой улыбке. — Вдвоем с тобой, что ли?

— В окоп! Лезь в окоп! — неожиданно раздалось сзади.

Кадзи вздрогнул. Стараясь не шевелить травы, оглянулся.

Это кричал унтер Онодэра; его лицо виднелось над землей совсем близко. Кадзи оказался как раз между окопами Хиронаки и Онодэры. Он начал потихоньку пятиться. Если он сползет в окоп Хиронаки, тот, чего доброго, и вправду погонит его в штыковой бой. И чтобы избегнуть этого, придется убить Хиронаку. Кадзи предпочел общество Онодэры.

Окоп оказался узким и тесным — Онодэра, как и все старослужащие, работал накануне с прохладцей. Кадзи с трудом втиснулся туда — пришлось наполовину подмять унтера под себя. И все же Онодэра обрадовался Кадзи.

— Уцелеем, как думаешь? — спросил он.

— Это уж как победители распорядятся… — ответил Кадзи.

Предчувствие опасности ни на минуту не покидало его, он чутко прислушивался к каждому движению русских, не только ушами — всеми порами. Скоро они начнут прочесывать поле.

Он не ошибся. Небольшими группами русские спускались с вершины. Послышались одиночные выстрелы — все ближе, ближе. Голоса. Голоса приближаются. Потом в бруствер одна за другой ударили несколько пуль.

Конец! До сих пор он жил, чудом, но жил, а теперь конец. Он выдержал неистовый артобстрел, уберегся от гусениц танка, но только теперь Кадзи изведал пытку невыразимым, мучительным страхом. Именно сейчас, когда перед ним забрезжила надежда спастись, страх смерти острыми когтями вонзился в сердце.

Рядом с ним дрожал Онодэра.

— Идут сюда? Они идут, да?

— Не слышишь, что ли?.. Ну, идут. А ты чего ждал?

— Гранаты есть? — прошептал Кадзи.

— Нет…

Кадзи сунул ему гранату.

Сняв предохранитель, стиснул в руке свою. Затаил дыхание. Если их заметят, если сквозь эту траву он встретится с ними взглядом, он швырнет гранату и выскочит. Они взорвутся вместе — и он и они. Обойди, обойди. Иначе это тебе дорого встанет. Даром я жизнь не продам, слышишь!.. Онодэра, согнувшись на дне окопа, бормотал:

— Господи, помоги! Молю тебя, не дай умереть!

Кадзи не мог сдержать усмешку. Счастливец Онодэра! А вот ему не на кого уповать.

Не сводя налитых кровью глаз с травы над бруствером, Кадзя ждал. Секунды тянулись, как часы. Что, если выскочить сейчас и поднять руки? Я сдаюсь, не стреляйте!.. Но кто поймет его речь? Кто поверит в готовность сдаться при виде искаженного страхом, перекошенного лица? Никто.

Никто не поверит. Потому-то он и сжимает гранату, готовый к смерти. Потому они и движутся сюда, сплошным огнем поливая землю…

Шаги звучат уже совсем рядом. У них под ногами шелестит трава. Кадзи кладет руку на край бруствера, готовясь к прыжку. Вот он, последний миг! Скорей бы! Русские шагах в десяти от окопа. Шаг, еще шаг…

Внезапно они остановились. Наступила страшная тишина. Ну, вот и все. Что это звенит в ушах — их дыхание или стук собственного сердца? Кадзи крепче сжал гранату. Он швырнет ее вертикально. И на этом все будет кончено. Вот он, конец. Значит, сейчас?..

А потом с вершины сопки донесся громкий, зовущий голос. Эти ответили пронзительным свистом. Короткие, отрывистые слова. Потом все смолкло. Снова свист — на этот раз откуда-то издалека. Зашелестела трава. Шаги внезапно смешались и стали удаляться. Уходят. Смерть отступает…

Кадзи с трудом перевел дыхание. Отер испарину со лба.

— Ушли? — плачущим голосом прошептал. Онодэра со дна окопа. — Они ушли, да?

Усилием воли Кадзи попытался сдержать плясавшие колени.

— Возьми себя в руки. Рано успокаиваться, они еще здесь.

Хотя теперь Кадзи наверняка знал: он будет жить! Слабая улыбка показалась на его дрожавших губах.

Какой позор, Митико, я дрожу… Не смейся надо мной. Приходится напрягать все душевные силы, чтобы владеть собой хотя бы настолько. И, может быть, — кто знает? — нам с тобой еще суждено встретиться!

6

Время медленно плыло над окопом. «Уцелел!» — стучало у Кадзи в висках. Следом за этой мыслью пришел непреодолимый страх. Нужно не дышать, затаиться, стать безмолвным и неподвижным, словно мертвец, хотя перед глазами, как нарочно, стоят яркие картины жизни, требующие света и движения. Чутко прислушиваясь к малейшему шороху, Кадзи пытался одолеть страх, рисуя в воображении образ Митико. Его товарищи и он сам участвовали в этом кровавом сражении вовсе не во имя высоких, благородных идеалов. И все же он пытался уверить себя, будто без этого крещения огнем было бы невозможно вернуться к мирной жизни. Как иначе оправдаться перед самим собой в том, что здесь, в этих безлюдных сопках, на этом крохотном участке войны, в справедливость которой он никогда не верил, он сражался так упорно и беззаветно — «до последнего патрона», как предписывается уставом?

На вершине все еще перекликались русские. Голоса звучали бодро и жизнерадостно. Радость победы заслонила у них ужас недавнего боя. Прислушиваясь к голосам и мысленно определяя расстояние до них, Кадзя думал о той минуте, когда он наконец снова увидит Митико. Он видел себя перед заветной дверью, даже ощущал, что почувствует в ту минуту. Он молча постучит в дверь. Звать, окликать ее по имени он не станет. «Я вернулся, Митико!» — она поймет это по знакомому стуку в дверь. Дверь распахнется. Перед ним совсем близко будет Митико. Широко раскрытые глаза. Взгляд скользнет по нему, и глаза мгновенно подернутся жаркими, как капли кипятка, слезами. Да, Митико, ради того, чтобы вернуться, я готов на все испытания. Я преодолею все, чтобы быть достойным твоей радости…

Совсем рядом грянул выстрел. Наверху послышался громкий протяжный крик. Еще выстрел… «Хиронака!» — с ужасом подумал Кадзи. С возвышенности ответили оглушительными автоматными очередями.

— Проклятие! — Кадзи высунул голову из окопа. — Прекрати! Слышишь, идиот! — с ненавистью прорычал он.

Но Хиронака даже не взглянул в его сторону. С искаженным лицом он целился в тех, на вершине сопки.

— Поди останови его! — подтолкнул Кадзи унтер Онодэра. — Прошу тебя! Ведь нас всех тут перестреляют из-за этого дурака!

Кадзи ползком выбрался наружу и скользнул в окоп Хиронаки.

— Прекрати стрельбу, идиот.

— Гляди, я попал ему в ногу! Слышал, как он завизжал? — хохотал Хиронака.

— А я тебе говорю — прекрати! — потребовал Кадзи. — Раньше надо было стрелять, теперь поздно, проиграли!

— Нет, бой еще не кончен! Наступает решающая минута — штыковая атака!

— Болван! — Кадзи перехватил винтовку Хиронака. — Да взгляни же, вон их сколько! Хочешь подохнуть собачьей смертью — поднимайся один в свою атаку!

Хиронака не выдержал взгляда Кадзи. В памяти мелькнуло воспоминание о вчерашнем бунте и плащпалатке с подарками.

— Что же нам делать? — растерянно произнес он, уступая.

— Когда стемнеет, будем отходить. Попытаемся пробиться к Муданьцзяну… — Кадзи запнулся. Он уже протянул в воображении линию — прямую и четкую — к порогу своего дома. Но не решался открыто сказать об этом. Дистанция между ефрейтором и унтер-офицером все еще сохранялась у него в сознании. — Пожалуй, лучше, если за старшего пока буду я, — сказал он. — Я места знаю. Так что, пока не встретим своих, слушай мою команду! Как-никак, по возрасту я самый старший… Ну, а когда встретим… — Кадзи усмехнулся, — тогда я опять стану ефрейтором.

Хиронака не понял иронии. Он вообще в самом деле перестал что-нибудь понимать из-за этого проклятого страха.

— Хорошо, поручаю командование тебе… — выпалил он.

Сопки постепенно остывали. К вечеру повеяло прохладой. И чем гуще становились сумерки, тем ярче теплилась надежда сохранить жизнь. Он жив — какое странное ощущение! Ему казалось, все это происходит не наяву.

— Война, наверно, кончилась… — прошептал он.

— По-твоему, Японии конец? — испуганно спросил Хиронака.

Кадзи не ответил.

Оба долго молчали.

Крик справа заставил их сжаться.

— Эй, роскэ! — прокричал нечеловечески высокий голос. — Эй, роскэ!

— Это Онодэра! — испуганно произнес Хиронака и приподнялся.

— Гляди!

Онодэра выскочил из окопа и что было силы косил кинжалом траву.

— Эй, роскэ! — орал он.

— Сошел с ума… — прошептал Кадзи.

— Эй, роскэ! Выходите! Всех уложу!

На его крик с вершины открыли огонь. Несколько гранат, брошенных сверху, разорвались в десятке шагов от окопа.

— Сошел с ума, — повторил Хиронака и взглянул на Кадзи: — Что делать?

— Нужно унять его!

— Уйми!

— Я?

Пока они препирались, Онодэра утих, а потом неожиданно бросился с кинжалом на них.

— Эй, роскэ!

Первый удар Кадзи отбил винтовкой, второй пришелся ему по каске. Он все-таки изловчился, схватил Онодэру за ногу и повалил. И уже не помня себя, стал наотмашь бить его по лицу. Сначала Кадзи и впрямь собирался только заставить его замолчать. Когда, в какое мгновение пришла мысль об убийстве? Впоследствии, вспоминая эти минуты, ему казалось, что виноват был сам Онодэра, он укусил Кадзи за левую руку. И тогда правая сама схватила его за горло.

Обеими руками Кадзи стиснул горло Онодэры и давил, давил, напрягая все силы. Смутно мелькнула мысль, что достаточно было просто прижать его, и он бы перестал буянить; но Кадзи не ослабил смертельной хватки, даже когда тот затих. Он душил теперь всех старослужащих японской армии, а не одного, и отпустил его, только услышав за спиной голос Хиронаки.

— Ну, что там?.. Эй, Кадзи, что там?

— Умер. — Кадзи не узнал собственного голоса. — Я убил его. Чтобы Онодэра не ожил, Кадзи накрепко стянул ему шею шнурком. — Больше я не человек… Дьявол, вот я кто! — Кадзи оглянулся на Хиронаку. — Я убил его, — сказал он неожиданно спокойно, будто за этим его и посылали.

Хиронака так это и принял.

— Убивать, пожалуй, было не обязательно… — сказал он, когда Кадзи спустился в окоп.

Кадзи рывком схватил его за грудь.

— Упрекать меня вздумал?.. — Он оттолкнул унтера, потом достал из нагрудного кармана сигареты. Прикурить никак не удавалось. Руки ходуном ходили.

— Пойду поищу живых… — сказал он тогда и выбрался из окопа. Он стал пробираться по склону вдоль позиций, почти не ощущая земли под плохо повиновавшимися, какими-то ватными ногами.

— Рота Дои, живые есть?.. — Он прислушался к звуку собственного голоса. — Взвод Нонака, есть кто живой?..

Ответа не было. Казалось, мрак сгустился еще больше.

— Пулеметный взвод, есть тут живые?

Сопки погружались в сон. Только трава шелестела, цепляясь за ноги.

— Никого не осталось, что ли? — Кадзи охватила дрожь. — Отвечайте, слышите! — крикнул он. — Неужели никого нет?

Он прислушался. Усилием воли Кадзи постарался унять противную дрожь в ногах.

— Стрелковый взвод, я ефрейтор Кадзи! Кто живой — выходите! Раненые, подайте голос! Я окажу вам помощь. Отзовитесь!

Порыв холодного ветра — и снова тишина. Кадзи показалось, будто он один в мире мертвых. Чьи это слова — «рыданье демонов»? Сейчас в этой пустыне он явственно слышал рыдания.

— Все погибли?.. Неужели никого не осталось?.. Отвечайте, иначе я брошу вас… Отвечайте же!

А потом он опрометью бросился к своему окопу. Там лежит раненый и потерявший сознание Тэрада! Он должен быть еще жив, если только его не добили.

— Тэрада!

Упав на землю возле окопа, он ощупал руками дно ямы. Глаза его встретились с пустым, ничего не выражавшим взглядом Тэрада. Сердце Кадзи бешено колотилось. И все-таки он услыхал его голос.

— Это вы, господин ефрейтор?.. — спросил Тэрада одними губами.

Кадзи прыгнул в окоп, поставил его на ноги, встряхнул и сдавил в объятиях.

— Ладно, майорский сынок! Хорошо, что хоть ты живой!.. Ну-ка, очнись!

Он помог ему выбраться из окопа, взял его винтовку. Вернулся, подобрал со дна окопа две пачки галет, прикрытые плащ-палаткой. Котелок и фляга тоже понадобятся. Вещевой мешок тоже. Осталось еще немного арахиса.

В окопе Хиронаки они увидели Ямауру. Тот стонал и качал головой из стороны в сторону. Голос Кадзи заставил его очнуться, и он ползком притащился сюда. Он был ранен в голову у самого виска. Хиронака делал ему перевязку. Кадзи подумал, что рана на голове не поддается лечению порохом, как у Тэрады, и это грозит загноением.

— И это все, что от нас осталось? — тихо спросил Кадзи.

Из ста шестидесяти человек осталось четверо. Точнее — пятеро. Одного Кадзи только что задушил своими руками. Но взгляд, который Кадзи бросил на труп Онодэры, уже не выражал волнения. Кадзи даже проверил сумку мертвеца и взял почти неизрасходованный запас патронов.

— И еще четыре гранаты, — подытожил Кадзи. — И еще — проворные ноги. Будем прорываться. Я понесу Ямауру, пока не выйдем из сопок. Продуктов ни у кого не осталось?

— Пачка галет, — сказал Хиронака. — Может, у подпоручика Нонаки что-нибудь было?

Кадзи полез в окоп Нонаки. Тело самоубийцы было тяжелое и холодное. Кадзи поднял его и ощупал карманы. Вытащил коробку мармелада. Проверил пистолет, отбросил — магазин пустой.

Он вернулся, оглядел всех троих по очереди.

— Тэрада, Ямаура! Нам нужно выжить, раз уж удалось уцелеть в этом аду. Во всяком случае, давайте верить в это! Ну, пошли! — Кадзи взвалил Ямауру себе на спину… Будем пробираться тылами. — Он остановился: — Стрелять категорически запрещаю! Все слышали?

У позиций пульвзвода их окликнули. Сбоку, из мрака, раздался чей-то жалобный стон:

— Помогите… Не могу двинуться. Есть тут кто-нибудь? Помогите…

Манера речи выдавала новобранца.

Кадзи уже собирался опустить Ямауру на землю, но передумал.

— Куда ранен? — крикнул он в темноту.

— В живот… ранен в живот… — голос внезапно упал. — Идти не могу… Помогите, сделайте милость!

— В живот? Дело дрянь… — шепнул Хиронака. Кадзи сделал шаг-другой в направлении, откуда слышался голос. Потом вдруг крикнул, обращаясь к раненому, и голос его прозвучал жестко и холодно:

— Винтовка и патроны есть?

Смысл вопроса не сразу дошел до раненого.

— Есть…

Дождавшись ответа, Кадзи двинулся прочь. «Умри» — вот что означали его слова.

— Помогите… Сделайте милость…

«Умри». Трое живых зашагали прочь.

7

Ямаура стонал. Кадзи совсем выбился из сил. Спотыкаясь, теряя терпение, он не раз готов был бросить Ямауру на землю. Первоначально Кадзи намеревался обогнуть сопку, углубиться в том направлении, откуда наступали русские, разведать движение их второго эшелона и затем уже обстоятельно наметить маршрут. Но с такой ношей нужно было поскорее выбираться на равнину, в лесу с ней пропадешь — ветки хлещут по лицу, а Хиронака плетется сзади и не думает прокладывать дорогу. Темень, шорохи, корни под ногами. Если этим двоим чего-нибудь померещится и они откроют с перепугу огонь, это будет стоить жизни всем четверым.

Кадзи выбрался на тропинку, огибающую сопку. На ровном месте по другую сторону лощины, по которой прошли русские, он опустил Ямауру на землю. Тот, как мешок, скользнул вниз. Кадзи поднял его и поставил на ноги.

— Держись! Не могу больше.

Впереди что-то белело ровной полосой. Река? Кадзи велел всем троим ждать, а сам пошел вперед. Очевидно, он совсем потерял ориентировку из-за этих маршей перед вчерашним боем, потому что никак не ожидал, что здесь дорога. А что это тогда, под его ногами, если не дорога?

…Некоторое время они шли по дороге. Потом справа донеслись голоса. Короткие, отрывистые — всего два слова.

Пройти мимо? А если окликнут, бежать, уповая на тьму? Или остановиться, бросить оружие? Бежать — значит, Ямауру придется бросить…

Кадзи свернул с дороги. Под ногами зачавкало. Здесь густо росла трава высотой в рост человека.

— Рассветет — тогда решим, как быть дальше… — сказал он.

Ямаура тотчас улегся на кочку и мгновенно уснул. Спина у него свешивалась в воду. Хиронака и Тэрада тоже задремали. Ямаура стонал во сне, и всякий раз Кадзи холодел от страха. Слишком уж много людей умерло сегодня, всего лишь за один день. Хватит! Нет, они погибли не потому, что так им велел долг. Сколько бессильного гнева, тоски, отчаяния бесстрастно поглотили эти равнодушные сопки! Хватит!..

При их жизни никому не было дела до их стремлений и надежд, а после смерти их тела бросят в этих сопках и они будут лежать, пока кости не рассыплются в прах. Жизнь без чести, смерть без славы, без утешения даже! Они так и не поняли, зачем, для чего они умирают…

Нет, нельзя погибнуть! Нужно жить! Глупо умирать в этой бессмысленной, нелепой войне…

Короткая летняя ночь светлела.

Кадзи встал, по своим следам пробрался к дороге. Осторожно раздвинул камыши, выглянул. Он увидел то, чего даже в голову прийти не могло. Они были в расположении русских. Сразу же за дорогой, чуть выше по склону, стояли танки.

Кадзи разбудил остальных.

— Мы попали в самую гущу! — он горько усмехнулся. — Может, они теперь повсюду, куда ни сунься? — Это был даже не вопрос. — Пусть каждый выскажет свое мнение, — сказал он, немного помолчав. — Если мы вчетвером выйдем и поднимем руки, то, может быть, нас не убьют…

— Ведь ты обещал вывести нас к Муданьцзяну, — взвизгнул Хиронака.

— Если удастся туда дойти… — холодно возразил Кадзи.

Но тут Тэрада с жаром замотал головой.

— Только не плен!

— А унтер-офицер Хиронака что скажет?

— Я уже сказал! Ясное дело, нет!

— Я тоже не хочу в плен. — Кадзи печально усмехнулся.

— Ладно, так и решили, будем прорываться. Похоже, придется двигаться по тылам. Что ж, попробуем.

Остальные молчали.

— …Ну, решено: день пересидим здесь, в болоте, — продолжал Кадзи. — А стемнеет — уйдем в сопки. Куда-нибудь да выйдем. — Кадзи роздал всем по две галеты.

Завтрак запили болотной водой. Она с бульканьем переливалась в животе. Все молчали.

— А когда кончатся продукты? — спросил Тэрада, переводя взгляд с Кадзи на Хиронаку; казалось, ему стыдно спрашивать о еде.

— Траву будем есть! — Кадзи надломил несколько камышей. — Ну, а на худой конец, — добавил он, и глаза его сверкнули мрачным огнем, — переметнемся на довольствие к ним. — Он показал в сторону дороги. — Опасность, Тэрада, это такая штука, которой надо бояться, пока она далеко. А как очутишься с ней лицом к лицу, тогда бояться нельзя… А теперь я посплю. В случае чего разбудите!

Кадзи улегся на кочки и, хотя тело его наполовину свисало в воду, мгновенно погрузился в сон.

8

Так тщательно выбирали маршрут — и надо же было выйти именно сюда, в эту точку! Всю ночь шли холмами, проверяя направление по звездам. Всячески стремились избежать соприкосновения с противником. С той минуты, как они рассчитали, что, миновав холмы, попадут на шоссе, параллельно которому тянется железнодорожное полотно, все внимание сосредоточилось на выборе пункта, в котором безопаснее всего пересечь дорогу. Шли от ложбины к ложбине, стараясь не выдать себя даже малейшим шорохом. И вот после стольких усилий они опять наскочили прямо на пост русских!

Это была совсем маленькая ложбинка, зажатая между двумя холмами. В каких-нибудь тридцати метрах, за поросшим травой отлогим склоном, светлой полосой тянулось шоссе. Это обстоятельство и оказалось роковым — по шоссе непрерывной вереницей шли грузовые машины. Это был могучий, неудержимый поток света и транспорта. Он лился, не прерываясь.

И все-таки, если б на пути беглецов встало только это препятствие, они могли бы попытать счастья и прорваться через дорогу. Даже если б с грузовика заметили четыре подозрительные тени и затормозили, они успели бы скатиться по склону и, перебравшись через рельсы вниз, скрыться во мраке, в сопках, чернеющих по ту сторону дороги.

Но теперь это было невозможно. На холме, справа от ложбинки, по которой они пробирались ползком, стоял часовой. Как только четыре тени попадут в полосу света грузовиков, их настигнет смертоносный огонь из автомата. Расстояние слишком ничтожно, чтобы часовой промахнулся. Слева — второй часовой, хотя и не так близко.

Кадзи колебался, не зная, на что решиться. Пока они будут искать другое место для перехода, станет совсем светло. Назад — тоже не выход, да и опасно, скоро утро.

— Что будем делать? — прошептал Хиронака. — Светает!

— Кажется, один выход… — буркнул Кадзи и кивком головы показал на часового справа. — Если б удалось снять его… Подойти вплотную и снять…

— А если отсюда?

— Я выстрелю, а вы побежите? — Гневная усмешка мелькнула на лице Кадзи. — Прекрасная мысль! А обо мне ты подумал?

— Ты один из лучших фехтовальщиков в роте, Хиронака. Подберись к нему ползком и действуй! А мы тем временем перебежим через дорогу.

Хиронака промолчал.

Грузовики по-прежнему бежали нескончаемой вереницей. Время безжалостно уходило. Вершины сопок постепенно вырисовывались на фоне неба.

— Ну, что же мы? — сдавленным от волнения голосом прошептал Тэрада.

Кадзи положил винтовку на землю, снял пояс, флягу, вещевой мешок.

— Что вы собираетесь делать? — прошептал Тэрада.

Кадзи вытащил нож и пополз, прижимаясь всем телом к земле, словно желал втиснуть в нее свою мучительную тревогу. Зачем это страшное преступление? Часовой, отвернись, дай нам пройти! У нас только одно желание — вернуться к мирной жизни, вернуться живыми и невредимыми, не попав в плен, избежав пули… Мы не замышляем худого. Неужели ты не можешь отойти куда-нибудь в сторону всего на тридцать секунд? Неужели не можешь закрыть глаза, заткнуть уши на каких-то тридцать секунд?..

Три шага, пять шагов, семь шагов, поворот… Кадзи медленно подкрадывается ближе, еще ближе… Три шага, пять шагов, семь шагов, поворот…

…Они упали вместе — Кадзи поверх него, тяжело выдохнув воздух. Несколько секунд он лежал неподвижно, почти потеряв сознание. Когда он опомнился и дыхание вернулось, он почувствовал запах крови. Руки и ноги не слушались, дрожали.

…Все, теперь я убийца… Кадзи встал, сжимая окровавленный нож. Была необходимость в этом убийстве или нет — все равно он убил. Убил не в порыве борьбы, не во имя достойной цели…

Кадзи спустился в ложбину. Остальные молча ждали его сигнала.

Все четверо рванулись вперед. Они уже пересекли дорогу, когда грохот стрельбы рассек черный мрак позади. Они соскользнули вниз с крутого обрыва, перемахнули через полотно железной дороги и, пока не укрылись в чаще у подножья сопки, слышали, как над головой свистели пули.

9

Уже рассвело, когда они вскарабкались на вершину сопки. Отсюда тянулась ровная возвышенность, окутанная утренней дымкой.

Кадзи шагал молча. Тэрада то и дело украдкой поглядывал на его профиль, на его правую руку. На ней засохла кровь. Наконец не утерпел, спросил:

— Как вы его?

— Отстань! — отрезал Кадзи.

Он хотел забыть о том, что случилось. Он убил не по собственному желанию. «Ради вас и убил! — хотелось крикнуть. — Стоите ли вы этого?»

Нужно достать продукты. Галеты они уже съели…

— …А господин унтер-офицер Онодэра? — произнес Ямаура. — Отчего это он лежал мертвый рядом с господином подпоручиком?

Кадзи показалось, что у него подкашиваются ноги. Хиронака свирепо заворочал белками, неестественно выделявшимися на осунувшемся лице. С тех пор как удалось убрать часового и они миновали опасное место, Хиронака чувствовал, что окончательно потерял власть. Сознание этого факта постепенно превращалось в острую враждебность к Кадзи.

— Это он задушил его… — унтер кивнул на Кадзи.

— Господин ефрейтор Кадзи?!

Если б не этот, похожий на стон, вопрос Ямауры, Кадзи, наверно, бросился бы на Хиронаку. Он остановился и встретился с Ямаурой взглядом.

— Да, я убил его. Вот этими руками. А нужно было или нет — думай сам. Понял?

С Онодэрой, потерявшим рассудок, им не удалось бы прорваться, это ясно. Так в душе оправдывал себя Кадзи.

«Значит, если бы я был не в состоянии идти, он убил бы меня!» — со страхом думал Ямаура. Трудно было поверить, что Кадзи, тащивший его на спине, Кадзи, сутки не отходивший от него ни на шаг, и этот страшный убийца — один и тот же человек. Ямаура никак не мог поверить этому.

Они долго шли молча. Неожиданная находка заставила их на какое-то время забыть все дурное, что терзало душу. В брошенном окопе они нашли рис и вяленую рыбу — закуску и обед, как по заказу. Удача невольно навела на мысль, что судьба к ним все еще благосклонна.

Они до отказа набили вещевые мешки.

Позиции, брошенные в спешке и панике, будут, конечно, встречаться еще не раз. Даже у Кадзи поднялось настроение.

В тот же вечер они встретили солдата, шагавшего им наперерез. Солдат торопился. Они увидели веселую, беззаботную физиономию. Человек уплетал огурец.

Он бросил взгляд на петлицы Хиронаки и, секунду помедлив, словно прикидывая в уме, надо ли в данном случае соблюдать уставную форму обращения, фамильярно спросил:

— Куда путь держите?

— Никуда определенно… — ответил Кадзи. — Думаем пройти к Муданьцзяну.

Солдат рассмеялся.

— Да ведь Муданьцзян там… — и он указал в направлении, откуда шел. — Зря идете! Там русские.

— А ты? — спросил Кадзи.

— А я в Корею… — Незнакомец с улыбкой вытащил из кармана еще один огурец. — Корея-то ближе к Японии… А вообще я такой человек, что мне где угодно хорошо. Могу быть унтером и раздавать оплеухи, а надо — стану торговцем. — Он заискивающе потер руки, изображая торговца. — А попаду к красным — готов стать красным. Не знаешь случайно, как по-китайски и по-корейски «товарищ»?

— По-китайски — тунчжи, по-корейски — тонму.

— Как, как? Тунчжи и тонму? Ну, спасибо! Знать бы только два эти слова, так уж не пропаду. Значит, тунчжи и тонму… Ну, бывайте здоровы, тунчжи и тонму… — И весело улыбнувшись на прощанье, он пошел прочь.

— Чудак какой-то… — посмотрел ему вслед Кадзи.

— Дезертир он, вот он кто, эта сволочь! — прохрипел Хиронака. — Надо было заставить его назвать фамилию.

— И что тогда? — Кадзи перевел взгляд с удаляющейся фигуры на Хиронаку.

— Доложил бы, вернувшись к своим.

— Ну и дурак! — с откровенной насмешкой сказал Кадзи. — Как ты не понимаешь, что уж если Муданьцзян пал, значит, армии больше нет, понимаешь, нет!

— Что значит дурак? — Хиронака побледнел. — Я передал тебе командование только потому, что ты здешний и хорошо знаешь местность. Но я еще унтер-офицер, слышишь? Оскорблений не допущу!

— Понял, господин унтер-офицер! — Кадзи тоже побледнел. — А только званиями попрошу не кичиться… И вот еще что добавлю для ясности. Тэрада и Ямаура, вы тоже слушайте хорошенько. Квантунской армии больше нет! И я не собираюсь искать то, чего нет…

— А что же вы намерены делать?.. — спросил ошеломленный Тэрада, переводя взгляд с Хиронаки на Кадзи.

— Хочу вернуться… к жизни.

Когда эти слова были наконец произнесены, в нем с новой силой вспыхнуло безудержное желание навсегда покончить с армией, как будто с помощью этих слов сама собой протянулась прямая жирная линия к тому единственному пункту на карте, о котором он ни на секунду не уставал мечтать.

— Какие бы препятствия ни ждали нас впереди, я сделаю все, чтобы мы вернулись каждый в свой дом, к своей жизни. Кому такой план не по душе, пусть заявит сейчас же, здесь, и уходит. Ну, так как же?

Все молчали. У Ямауры при мысли о возвращении на родину радостно заколотилось сердце, но он боялся, что, если он последует за Кадзи, его, чего доброго, обвинят потом в дезертирстве. Тэрада воспринял слова Кадзи как недвусмысленный призыв к измене. Его терзала боль и обида — почему Хиронака не протестует? В то же время он ощущал смутную потребность опереться на Кадзи — ведь Кадзи вытащил его из-под гусениц танка, а потом сам, добровольно решился снять часового… Неужели Квантунская армия действительно разбита? Хиронака упрекал себя за доверчивость, за собственную глупость; ведь он дал себя провести этому ефрейтору. Теперь ясно, что Кадзи заранее обдумал измену. Необходимо улучить момент и вернуть себе власть по праву старшего…

Все трое молчали, ни один не торопился объявить о своем решении.

— Возможно, мы и встретимся с нашими… — немного мягче проговорил Кадзи. — И тогда те, кто захочет, могут примкнуть к ним…

— Не могут, а обязаны! — с силой поправил Хиронака. — Я не допущу, чтобы нарушали воинский долг!

— Воинский долг? — переспросил Кадзи. — Попадете в казарму — там и будете толковать о воинском долге. А пока что это пустой звук. Скучаешь по службе — бери этих двоих и ступай, куда хочешь! — зло закончил он.

Тэрада и Ямаура переглянулись. Хиронака замолчал, скривив рот. Он не обладал ни силой духа, ни энергией, чтобы прорываться неизвестно куда сквозь расположение противника, да еще с двумя ранеными.

Кадзи сделал шаг к Хиронаке и резким движением сорвал у него с кителя петлицу.

— Я иду. Любой из вас может стрелять мне в спину. Но сейчас вам это невыгодно…

Они молча пошли следом за Кадзи.

10

Будь у него карта или хотя бы самый примитивный план местности, он никогда не выбрал бы этот путь. Но Кадзи руководствовался собственным воображением. Прямая четкая линия тянулась на юго-запад, через все препятствия на пути — сопки, реки, тайгу. В этой линии для него заключалась вся жизнь.

Кадзи полагал, что знает Маньчжурию достаточно хорошо. Знает ее бескрайнюю ширь, ее просторы, горы и реки. Но оказалось, что он переоценил свои знания.

Когда они спустились с сопок, Кадзи считал, что переход через тайгу займет не больше одного дня. Продукты у них есть, идти будет не трудно, водой они обеспечены — кругом ручьи. Нужно только остерегаться случайностей.

Они не успели еще углубиться в тайгу, а уже воцарились сумерки прямо средь бела дня! Густо переплетенные ветви деревьев преграждали путь солнцу. Коряги, сучья мешали продвигаться, совсем как проволочные заграждения.

Скоро они потеряли ориентировку. Таежные дебри оказались гуще и глубже, чем они предполагали. День прошел, а кругом, куда ни посмотри, простиралась все та же чаща. Нагибаясь, они пролезали под ветвями, спотыкались об огромные корни, искали обход там, где нельзя было пробраться напрямик. Постепенно ими овладела мысль, что, сбившись с пути, они кружат на одном месте.

— Кадзи, выберемся мы отсюда? — первым спросил тащившийся сзади Хиронака. — Куда мы идем?

— Здесь не мое поместье! — не оглядываясь, бросил Кадзи.

Судя по времени, солнцу пора было склоняться на запад, но как узнать, где он, запад, если не видно солнца? Впереди, сзади, по сторонам — всюду царил одинаково ровный сумрак, одинаково приглушенный свет. Недавно они свернули влево, обходя частокол могучих стволов, значит, теперь надо брать правее. Но ведь потом они вроде бы забирали вправо, значит, нужно выправлять налево…

— Вода журчит! — сказал Ямаура.

Ямаура родился в горах. У него острый слух. Они двинулись туда и скоро остановились у речки.

— Хотел бы я иметь твои уши! — улыбнулся Кадзи. — Жаль, что нельзя разузнать, куда она течет.

Тайга по берегам стояла чуть реже, зато трава росла сплошной стеной. Они стали пробираться вдоль берега.

Кто-то крикнул, зашелестела трава. Какой-то человек удалялся от них. Этот крик заставил Кадзи в испуге остановиться.

В зарослях камыша прятались беженцы — мужчины и женщины. Они приняли группу Кадзи за русских. Поняв, что перед ними свои, они молча смотрели на солдат. Никто не произносил ни слова.

— Давно вы здесь? — спросил Кадзи. — Два солдата, находившиеся среди гражданских, привстали.

— С утра… Устроили тут привал, да и не смогли двинуться, ноги не идут.

Солдаты рассказали, что эти люди бежали из пограничного городка и заблудились в тайге.

— С границы эвакуировались вместе наша часть и гражданское население, но наши-то шагают быстрее, да и еда кончилась, поэтому в пути разделились… — устало пояснил один из солдат.

— А мы отбились от своей части и присоединились вот к ним, прибавил другой. — А где наши — не знаем…

— Бросили нас… Защитники нас бросили, потому что у нас слабые ноги. А сами ушли… — заплакала женщина, кормившая грудью младенца. — Возьмите нас с собой, господа солдаты!

— Нет ли у вас поесть? Сделайте милость, уделите! — Мужчина средних лет смотрел на Кадзи глазами бездомной собаки. — Пять дней не ели.

— Расстелите что-нибудь, пиджак, что ли, — сказал Кадзи.

Человек расстелил на траве пиджак, и Кадзи высыпал на него почти весь запас риса.

— Смеем ли мы принять такой дар! — со слезами сказала женщина с ребенком на руках.

— А мы-то как же?.. — встревоженно начал Хиронака, но Кадзи отмахнулся от него.

— Как-нибудь обойдемся… У меня в мешке есть немного.

Ночевать остались с беженцами. Сварили рис.

Кадзи курил в кулак и мысленно прикидывал трудности завтрашнего перехода. Ясно, вести с собой этих слабосильных — задача не из легких. То, что они вчетвером могли бы пройти за день, этим хватит дней на десять. Но не бросать же их на произвол судьбы!

— Спасители наши… — сказала женщина с ребенком.

— Да, как говорится, в аду повстречались с Буддой… Вот когда эта поговорка подлинно к месту, — поддакнул мужчина. — А пограничная часть бросила нас без еды, без помощи…

— Что дальше-то? Возьмем их с собой? — понизив голос, спросил Хиронака.

— Ума не приложу… Если бросить, ведь пропадут… — Кадзи умолк. На мгновение ярче вспыхнул красный огонек его сигареты. По-видимому, придется взять. Что, если бы на месте этой женщины оказалась Митико, если б ее бросили вот так, в тайге?..

У беженцев назревала ссора.

— Господа солдаты, не одним вам дали рис! — услышал Кадзи. Это кричала женщина.

Мужской голос ответил:

— Да у вас с самого начала не было никаких продуктов! Все время только на чужое зарились!

— Правильно! — раздраженно вмешалась женщина с ребенком. — Постеснялись бы хоть немножко! Только и знали, что баловаться с солдатами! А мы все с вами делили, все до последнего, хотя у меня для младенца молока не хватало!

— Что там у них? — спросил Кадзи у Хикиды и Идэ (так звали двух солдат, прятавшихся вместе с беженцами).

— Да тут с ними две девицы из солдатского публичного дома, — ответил Хикида. — Пока шли вместе с частью, солдаты все вокруг них увивались, угощали конфетами… Ну, гражданские, ясное дело, косились на это. А как солдаты ушли, их, конечно, шпыняют на каждом шагу…

— Пусть господа солдаты рассудят нас! — донеслось оттуда. Кадзи слышал, что они идут к нему.

— Господин солдат, — начала одна, — они говорят, что раз мы из публичного дома, значит, нам не положено есть вместе со всеми!

— Пока солдаты не ушли, не знали, как нас умаслить!..

— Не шумите! — сказал Кадзи. — Еду надо разделить поровну. Садитесь здесь и ешьте!

— Эти женщины, — послышался мужской голос, — только и знают, что зарятся на чужое добро!

— Ах ты паскуда! — взорвалась одна, по виду старшая. — Да мы, может, и рады были бы взять с собой какие-нибудь продукты, чтоб твоего не есть, да откуда?

Кадзи дернул женщину за шаровары, заставил сесть.

— Ешь и молчи! Будете ссориться — бросим!

Догоравший костер то вспыхивал, то угасал, словно вздыхая в непроглядной тьме.

В тайге светает поздно. Кадзи проснулся еще затемно. Он лежал и думал, куда их приведет река. И еще он думал, что все знания, полученные человеком за тридцать лет жизни, не могут ему помочь определить страны света в дремучей тайге. Он посмотрел вверх, но там в просветах между крон было только небо, серое, как слабо разведенная тушь. Кадзи встал и, приподнимаясь, ухватился за ствол дерева. В следующую секунду руки сами поспешно гладили и ощупывали кору. С одной стороны кора, хоть и едва заметно, была влажнее и холоднее. И мох здесь рос по-другому. Кадзи перешел к другому дереву. Он проверил свою догадку еще на двух-трех деревьях. У всех одна сторона казалась более сырой и холодной. Значит, эта сторона — северная. Он стал лицом к северу и определил юго-запад. Улыбнулся.

— Разве мы не пойдем вдоль реки? — спросил Хиронака, когда Кадзи решительно повел их в чащу.

— А разве ты собирался в Корею? — вместо ответа спросил Кадзи.

11

Они шли два дня, а тайге не было конца. Наступил третий день, но тайга по-прежнему продолжала держать людей. Продукты кончились. Осталось только немного риса в мешке у Кадзи. Они рвали незрелые ягоды дикого винограда и с жадностью поедали. Кислые, вяжущие рот ягоды, только дразнили, заставляя еще сильнее страдать от голода.

— Грибов не трогать! — предупредил Кадзи. — Листья дикого винограда, пожалуй, не причинят вреда. Только давайте сварим их.

Варево не лезло в горло.

Хиронака чертыхался, негромко, но так, чтобы слышал Ямаура. «Сами навязали себе заботу». И при этом зло глядел на Кадзи. Кадзи не стал делать вид, что не слышит, и ответил Хиронаке таким же взглядом. Подхлестнутый Хиронака проворчал:

— Все равно ведь рано или поздно придется съесть этот рис! Сварили бы размазню, что ли.

Теперь на Кадзи смотрели все.

— Нет!.. — Кадзи обвел их взглядом. — И его лицо приняло упрямое, почти жестокое выражение. — Мы съедим этот рис, когда останется одно: лечь рядом на землю и умереть.

Хиронака только повел по сторонам злобным взглядом. Он раскаивался, что не пал в бою, что пошел за этим Кадзи. В казарме пограничного батальона он имел вволю еды и вдобавок получал каждый вечер спиртное… А сейчас? Ефрейтор-второгодок помыкает им, как мальчишкой, ему приходится жрать листья в этой дремучей тайге, искать змей и мышей…

Кадзи надеялся подстрелить птицу на радость всем. Но, видно, в этом гиблом краю не жили даже птицы.

— Господин ефрейтор, а улиток едят? — спросил Тэрада.

— Едят, наверно… Яда в них вроде нет. Ведь дети часто забавляются с ними…

Стали собирать улиток.

Когда их зажарили на огне и разделили поровну, первым восторженно зачмокал Хикида.

— Вкусно!

Если закрыть глаза, улитки напоминали устриц. И все-таки, держа в руке каждая свою долю, женщины смотрели на них с отвращением, а некоторые даже заплакали.

— Ну, ну, мадам! — заметил Хикида, обращаясь к одной. — Здесь вам окуня или бифштекс не подадут!

— Это верно! — старик учитель слабо улыбнулся жене. Она все время молчала. — Съешь одну, попробуй — уговаривал он.

— Эх, здорово подвела нас армия… — сказал торговец, хозяин мелочной лавки, тот самый, который первым получил рис от Кадзи. — А мы-то верили в силу Квантунской армии. Вы, военные, постоянно твердили нам: трудитесь спокойно!

— Мы сражались! — покраснев от обиды, крикнул Тэрада. — Может быть, вы все тут разорились, имущество потеряли, но мы сражались, насмерть стояли, пока от ста шестидесяти человек нас не осталось четверо!

— А, что толковать об этом, когда не сумели даже эвакуировать детей и женщин! — в сердцах сказала жена торговца. — Уж мы-то, кажется, достаточно старались для армии!

— Старались?! Только тогда и старались, когда наживой пахло!.. — ядовито заметила старшая из проституток. Она мстила за обиду во время дележки риса.

Они не шли, а ползли, как улитки. Каждый час Кадзи приходилось останавливаться и ждать отставших.

— Эй, Кадзи, хватит нянчиться! — сказал Хиронака. — Этак конца не будет баловству и заботам!

Кадзи и сам приходил к мысли, что он бессилен помочь этим несчастным. Не все ли равно, где их бросить — здесь или где-нибудь в другом месте? Каждый стремится спасти себя. Он почувствовал, что поддается, и, чтобы побороть себя, попытался представить Митико среди этих уставших людей, из последних сил тащившихся за ним. Подождите! Не бросайте нас!..

— Пошли, Кадзи! — сказал Идэ. — Какой смысл погибать с этой компанией?

— Пока у этой компании имелась еда, ты, верно, говорил по-другому! — Кадзи повернул назад.

Люди шли, шатаясь, едва переступая распухшими ногами. Они были уже не в силах перешагивать через подгнившие и рухнувшие деревья и, чтобы преодолеть препятствие, опирались на руки, становились на четвереньки и переползали. Споткнувшись, падали и долго не могли встать. И все же вставали и, задыхаясь, брели дальше.

12

…Медленно, машинально шагают ноги. Беспокойство о тех, кто следует сзади, никогда не покидавшее его раньше, постепенно ослабевает. Он идет вперед, ко всему безучастный, и только одно стремление — выдержать этот поединок с тайгой — не гаснет в душе.

Внезапно он останавливается. Он слышит хлопанье крыльев. Прямо перед ним на ветку усаживается птица размером с голубя. Птица спокойно отдыхает. Кадзи поднимает руку, подавая знак остановиться идущим сзади. Прислонясь к стволу, готовится стрелять, птица сидит рядом, в двух шагах от него. Видно, ее никто никогда не пугал — она спокойно перебирает клювом перья и вертит головой, словно раздумывая, куда ей теперь лететь.

Левая рука, поддерживающая винтовку, дрожит. С ним никогда этого не бывало! Он пытается унять дрожь — перед ним птица! Еда! От этой мысли левая рука дрожит еще сильнее. Палец правой руки, лежащий на спусковом крючке, тоже мелко дрожит и не повинуется. Кадзи целится, затаив дыхание. Зажмуривает один глаз. Очертания птицы расплываются.

Он стреляет. Мимо.

— Вот несчастье! — горестно стонет Идэ.

— Знатный снайпер! — с злобной насмешкой произносит Хиронака.

Возразить нечего.

Кадзи молча поворачивается, идет навстречу отставшим.

Первыми попадаются эти двое, из заведения для солдат, Тацуко и Умэко. Они идут, согнувшись, точно поднимаются в гору. Заметив Кадзи, через силу прибавляют шагу, а поравнявшись с ним, падают, как подкошенные.

— А остальные? — спрашивает Кадзи.

— Торговец углем отдыхает тут рядом…

— А этот, лавочник?

Женщины переглядываются.

— Он и его жена вдруг почувствовали сильные боли, — говорит младшая, Умэко.

— Грибы?..

Женщины молча кивают.

— Остальные тоже?

На этот раз женщины отрицательно качают головами.

— Ждите здесь. Я скоро вернусь.

Куда он идет? Зачем они ему? Ну, узнает он, что стряслось с его спутниками. Ну и что из этого? Ничего. И все-таки он идет назад. Где-то в уголке сердца таится мысль, что только исполненный до конца долг, сознание, что он сделал все, что мог, даст ему право остаться жить.

Он прошел с полкилометра. Никого. Возможно, они разминулись.

Кадзи уже хотел повернуть обратно, когда из-за деревьев, шатаясь, вышла жена фотографа.

— А дети и муж?

Женщина медленно подняла на него глаза.

— А я почем, знаю…

— Умерли?

— А я почем знаю…

— Говори, я схожу за ними!

Она молча проходит мимо…

Кадзи смотрит ей вслед. Она побрела дальше, не обращая на него внимания…

Он прошел еще немного назад. Под деревом сидел торговец углем, обхватив голову руками.

— Один? А жена, дети?

— Тебе-то что? — он с вызовом посмотрел на Кадзи.

— Ничего. Просто спрашиваю…

Человек усмехнулся.

— Как говорится, облегчил их страдания… Вон там, — он кивнул головой в сторону чащи. Потом вдруг заговорил умоляющим голосом: — Послушай, солдат, в каждом деле самое главное — толковый совет… Если ты уступишь мне рис, что лежит у тебя в мешке, я заплачу тебе десять тысяч иен… Я правду говорю. Десять тысяч иен… Мне бы только добраться до Тяньцзиня, там у меня денег куры не клюют, честное слово…

Десять тысяч? Большая сумма! Служащему, такому, как Кадзи, понадобилась бы целая жизнь, чтобы скопить столько денег.

Движением винтовки Кадзи показал вперед.

— Вставай и иди! Тебя ждут. Я поищу учителя с женой, и если на обратном пути застану тебя здесь, постараюсь облегчить и твои страдания. Понял?

Место для ночлега выбрали еще засветло. Ямаура и Идэ убили двух змей.

Идэ считал, что имеет право съесть половину добычи вдвоем с Хикидой.

Когда Кадзи отверг его притязания, Идэ впервые с откровенной враждебностью заявил:

— Нечего командира из себя корчить! Одна змея наша. Мы с Хикидой съедим ее пополам! А ты иди птиц стреляй!

Кадзи заметил, как усмехнулся Хиронака. Кровь бросилась Кадзи в голову.

— Только попробуй! — Он сам не ожидал, что в голосе его прозвучит столько угрозы. — Верно, в птицу я не попал, но по тебе не промажу!

Кадзи держал винтовку горизонтально двумя руками, палец касался спускового крючка, и казалось, стоит Идэ произнести одно слово — и Кадзи влепит заряд в упор.

— Перестаньте! — перед Кадзи выросла Тацуко. — Не дети…

— В самом деле… — прошептал Кадзи. — Что это мы… — Он растерянно смотрел на винтовку.

— Слушай, Кадзи! Разделим змей поровну, а ты раздай нам этот рис! — попросил Хикида, когда Кадзи опустил винтовку.

— Рис съедим завтра. — сказал Кадзи. — Завтрашний день решит все. Если не выберемся из леса — конец.

Кадзи отдал Идэ свою порцию змеиного мяса, он зажарил ее на кончике штыка.

— Бери! Я, пожалуй, немного погорячился…

Идэ заколебался, не решаясь, и Кадзи бросил кусок ему на колени. Когда он вернулся к костру, Тацуко поделилась с ним своей порцией.

Змеиное мясо напоминало резину, вкусную резину. Столько дней во рту не было настоящей пищи, которую можно жевать. Желудок властно требовал проглотить еду, но Кадзи еще долго держал кусок во рту, разжевывая его зубами и наслаждаясь.

— Удастся завтра выйти? — спросила Тацуко.

— Кто ж знает… — Кадзи глядел в огонь. — А только мне кажется, что я не умру… Там, в сопках, меня не задело, так неужели же я погибну здесь? Нет!

— Ну, значит, и я выживу, буду держаться возле вас!

Кадзи подбросил веток в огонь. Пламя, причудливо изгибаясь, освещало безмолвную чащу; лес вокруг казался еще более непроходимым и черным.

Тацуко обхватила руками колени, оперлась на них подбородком. Кадзи вдруг показалось, будто это Митико рядом.

— Завтра держись, не отставай! — сказал он.

Да, держись и сам, держись, слышишь! Ничего, что эта женщина — не Митико. Пусть это только призрак, но с ним легче забыть безнадежную, пугающую действительность. Буду держаться, слышишь, Митико! Во что бы то ни стало, выберусь из этого леса!

— Каково-то там сейчас, в южной Маньчжурии… — снова заговорила Тацуко. — У меня там сестренка. Единственная моя родня. Сестра — не то, что я. Она замужем, живет честно. У нее муж — служащий в концерне Мантэцу!

Кадзи очнулся от грез.

— К ней и идешь?

Женщина кивнула.

— Если поможете добраться. О жене тревожитесь? — спросила она.

— Иду вот, тороплюсь, а там… Кто знает, что там сейчас?

— А если ни дома, ни знакомых не осталось, что тогда? Куда подадитесь?

— А ты?

— Я к вам пристану… — женщина тихонько засмеялась. — Можно?

— Конечно, на юге, я уверен, спокойно, — сказал Кадзи. — Там войны нет. А мирному населению их армия не причинит вреда.

В разговор вмешался торговец углем.

— Всегда так было? — с вызовом спросил он. — Вы знаете историю?

— О прошлом не знаю и знать не хочу, — сказал Кадзи. — А только Красная Армия несет свободу. Всем! С японской или какой другой армией ее не равняйте!

Он увидел, как Тэрада приподнял голову. Кадзи ждал, что он возразит, но вместо него снова заговорил торговец углем:

— В таком случае почему же вы не сдались в плен, а предпочли удрать?

— Я и сам спрашиваю себя почему, — пожимая плечами, ответил Кадзи. — Если б вы участвовали в бою, то, может быть, поняли бы почему…

— Оставьте своих русских! — закричал торговец углем. — По их милости все состояние, которое я сколотил такими трудами, пошло прахом!

«А ведь в Тянцзиньском банке у него сейф ломится от денег!» — подумал Кадзи.

— О жене и ребенке вы не вспоминаете! — вырвалось у Кадзи.

В следующую секунду он опасливо поглядел на собеседника — напрасно он растравляет чужие раны! Но тот смотрел на вещи иначе, чем Кадзи.

— Женой и детьми всегда можно обзавестись, было бы желание. А чтобы сколотить состояние, я ухлопал всю жизнь!

Ошеломленный Кадзи умолк. Он смотрел на сидевшего напротив человека. Торговец углем был лет на двадцать старше его. Исхудалое, но все еще энергичное и алчное лицо. Когда жена и ребенок стали обузой в дороге, он их «освободил от страданий». А вот денег он не бросил бы, подумал Кадзи.

— Как по-вашему, господин солдат, — с жаром обратился торговец к Кадзи, — когда война окончится, император прикажет правительству возместить нам убытки?

— Что значит окончится? — Кадзи подбросил в огонь охапку веток. — Еще вопрос, будет ли он существовать, император, когда она окончится… — Кадзи глянул на Тэраду, но тот отвел глаза.

Неделю назад Тэрада пришел бы в ярость от таких слов. Научился рассуждать скептически или просто прикинул, что сейчас невыгодно затевать ссору?

— По-вашему, нас все-таки побьют? — Торговец углем не мог в это поверить. Он оглядел всех у костра, надеясь, что кто-нибудь скажет: «Нет, конечно, нет!» — но все промолчали. — Я думаю, Квантунская армия прогонит их, а? И разве не удастся тогда разбить американцев?

У костра сидело шесть солдат Квантунской армии, ни один не промолвил ни слова. Вера в «безусловную победу», которая, казалось, должна была войти в плоть и кровь, разлетелась вдребезги в один день, после первого же боя.

Все молча смотрели на огонь.

Без крова, без веры… Ничего не осталось, только трепетная жажда жизни. Они не знали, что несколько дней назад «Великая японская империя» перестала существовать. А если б знали, каждый воспринял бы эту весть на свой лад, хотя они шли по одной дороге…

Кадзи никак не связывал поражение со своими личными планами. Он крепко-накрепко решил пробраться домой во что бы то ни стало. И готов был приложить для этого все силы души и тела. Он бежал не просто от противника, от смерти, с поля сражения. Чтобы навсегда покончить с терзавшей его неволей, необходимо пройти через горнило страданий, думалось ему, испить полную чашу.

— Война, должно быть, окончилась… — ни к кому не обращаясь, произнес он.

— И что будет? — наконец-то заговорил Тэрада.

— Не знаю.

Хиронака, до сих пор молча прислушивавшийся к беседе, резко приподнялся. Казалось, он собирается возразить Кадзи, но внезапно повернулся к Хикиде.

— Если мы проиграли, пиши пропало! Японцев перебьют всех до единого. Американцы заявили, что уничтожат все население из огнеметов… И здесь, в Маньчжурии, будет точно так же. Разве станут щадить японцев?

Все, кроме Хиронаки, смотрели на Кадзи с немым вопросом.

— Обычная военная пропаганда! — решительно ответил Кадзи. — Господа милитаристы думали, что, если запугать народ, люди будут драться не на жизнь, а на смерть!

На его изможденном лице отразились боль и презрение.

В эту минуту он сам себе был ненавистен. А он? Ведь он тоже сражался «не на жизнь, а на смерть». Не верил ни одному слову, а между тем из этих шести, пожалуй, храбрее всех «бился с врагом»…

Тэрада знал это, видел собственными глазами, и потому речи Кадзи все больше сбивали его с толку.

— Если нас побьют, Японию оккупируют?

— Конечно.

— Значит, государство погибнет?

— А что такое государство? — Кадзи повернулся к Тэраде. — Государство, о котором тебе долбили, безусловно, погибнет. И пусть себе погибает! Возьми, к примеру, всех нас. Все мы стремимся жить, правда? Значит, все дело в том, как создать такое государство, где каждый мог бы жить свободно, по своей воле!

Кадзи окинул их всех взглядом, потом посмотрел на лес, обступивший их со всех сторон. Ему хотелось бы услышать в ответ, чьими руками будет произведен расчет за все преступления этого «государства», как говорит Тэрада. Дадут им возможность жить, как положено людям? Сможет он обрести свое место в мирной жизни, к которой стремится? Пройдет сколько-то дней, и они увидят двери родного дома. И когда они постучат, не выйдет ли навстречу кто-нибудь совсем чужой, незнакомый?

Но не было никого, кто мог бы ответить на эти вопросы. Его окружали только такие же изголодавшиеся, терзаемые сомнениями и страхом люди, как и он сам.

13

Голод мучил даже во сне. Когда Кадзи проснулся, костер угас. Брезжил рассвет. Рядом спали Тэрада и Тацуко. Тэрада что-то невнятно бормотал во сне. Тацуко скребла грудь. Снова нужно идти. Вставать не хотелось. Хватит, довольно!.. Но отказ от надежды означает смерть. Ну что ж, это даже легче, намного легче!.. Надежда уже иссякла, безрассудно пытаться вновь воскрешать ее. И все-таки Кадзи встал. Не бросать же борьбу за жизнь здесь, в этом лесу. Лучше было бы не начинать, проще было, подняв руки, сдаться в плен в день сражения. Он не сделал этого, потому что хотел обрести свободу. А раз так, нужно идти.

Он поднялся, задрожали колени. Он ощущал неимоверную слабость. Казалось, из него вытащили все кости, столько сил нужно было напрягать только для того, чтоб устоять на ногах. Смерть уже начала свою разрушительную работу. А что, если этот день для него последний? Леденящий страх пробежал по спине.

Нужно сосредоточить волю. Кадзи зачерпнул из ручья воды, напился, плеснул себе на грудь. Вода такая студеная, что, вздрогнув, сами втягиваются брюшные мышцы. Он развел огонь, разбудил остальных и заставил собирать траву для похлебки. Потом поровну разделил между всеми заветный рис.

— Остановки не будет, — сказал он, — пока не выйдем к какому-нибудь огороду или жилью… — Не знаю, удастся ли, но попытаемся… А до тех пор остановок не будет! — выкрикнул он. — Кому дорога жизнь, пусть идет. Больше я не могу тащить отстающих… Сегодняшний день все решает, понятно?

Он двинулся вперед. Цеплялся за корни, спотыкался, падал. Нелегко было побороть соблазн и не остаться лежать, махнув на все рукой.

Он шел вперед, напрягая все силы. Расстояние между ним и шагавшим сзади постепенно увеличивалось. Он видел это, но остановиться не мог. Если он остановится, то не сумеет заставить себя двинуться с места. А может быть, наоборот, ноги сами передвигались, независимо от сознания. Но остановиться он не мог.

Тэрада шел следом. Рана у него на плече почти затянулась — наверно, помогло прижигание порохом. Его мучил жар. Эх, не будь этой раны, он показал бы Кадзи, как он может шагать! А теперь он то и дело теряет его из виду. Черт побери! Ну и быстрые же у этого парня ноги! Вы назвали меня болваном, ефрейтор Кадзи! Я этого не забыл, не надейтесь! Вы вытащили меня из-под танка. Об этом я тоже помню. Кто вы вообще такой? Куда нас ведете? Неужели Япония и впрямь потерпит поражение в войне? Что тогда станет с нами?.. Если встретятся где-нибудь свои, лучше отделиться от Кадзи и пристать к какой-либо части. Ведь есть где-нибудь наша армия, не провалилась же она!.. Но прежде всего нужно выбраться из этого леса. Прежде всего!

Ямаура плелся за Тэрадой. Его тошнило от запаха, исходившего от раны на голове. Что это, я гнию заживо… К тому времени, когда они выберутся отсюда, я сгнию. Нет, не может быть! Ведь вот иду же я наравне с остальными! Я здесь третий по силе, хотя и ранен. Выживу! Нужно только не терять Кадзи из виду, держаться его, и тогда я непременно выживу. И все-таки, черт бы его побрал, он мог бы идти помедленнее! Нет чтобы остановиться и подождать! Взгляни на мои ботинки! Пальцы наружу. Все равно что босой шагаю. Лучше уж разуться и идти босиком. Собью ноги. Ну и черт с ними…

Хикида шел, вытянув шею, и качался, как пьяный. Ему мерещилась вся еда, какую он только знал. Ох, наесться бы до отвала! Если удастся выжить, уж что-что, а жратву он всегда будет беречь, это уж точно. Что женщины! Теперь он будет интересоваться только жратвой. В казарме все его помыслы сосредоточивались вокруг женщин. Теперь он понял, что женщины не играют ровно никакой роли в жизни. Что есть они, что их нет. Что главное в жизни? Задай ему кто-нибудь раньше подобный вопрос, он ухмыльнулся бы и ответил: женщины! Кого ни возьми, хоть самого что ни на есть важного министра или ученого, без женщины он не человек! Хикида имел твердые убеждения на этот счет. А теперь он понял, что все дело в еде. За один рисовый колобок он охотно уступил бы кому угодно на целый месяц, а то и на два самую распрекрасную женщину…

Хиронака шел следом за Хикидой. Ноги у него заплетались. Он думал, что с того самого вечера перед боем, когда солдаты его взвода учинили «бунт» из-за этих подарков, в его жизни наступил резкий перелом. Нужно было любой ценой заставить Кадзи подняться в штыковую атаку, когда они уцелели тогда после обстрела… А раз Кадзи не послушал, он, Хиронака, должен был пристрелить его, и дело с концом! В действительности все вышло наоборот. Это Кадзи схватил его за грудь, тряс его и грозил. Хиронака не мог уразуметь сущность той силы, которой обладал Кадзи и которой не было у него. Вот так всегда и бывает: стоит раз уступить — и потеряешь власть. Ненавидя Кадзи, он тащился следом за ним, и от этого ненависть разгоралась еще сильнее. «Скоро, кажется, я совсем выбьюсь из сил… Черт возьми, откуда у этого мерзавца такая лошадиная сила? Унтер-офицер под командой ефрейтора! Если наткнемся на своих, какого срама я натерплюсь! Надо что-то предпринять!..» Ноги плохо слушались Хиронаку. У него хватало энергии лишь на то, чтобы не терять из вида спину Хикиды.

Идэ отстал. Он окончательно пал духом. Вот идиоты! Сколько ни иди, все равно придется заночевать в лесу. Выйти все равно не удастся. Вовсе не обязательно мчаться вперед, как одержимым. Если суждено спастись, значит, спасутся, а нет — так уж ничего не поделаешь! А что кому суждено — неизвестно. К дьяволу, можете топать, куда хотите! Я больше с места не сдвинусь.

Его догнал торговец углем. Запавшие глаза его сверкали, он улыбался жуткой улыбкой.

— Послушай, солдат, — хрипло, с присвистом произнес он, — по-моему, ваш начальник сбился с курса. Он идет не туда. Наверно, он хочет выйти к Владивостоку. Я не намерен идти за ним. Пойдешь со мной?

Торговец углем показал на северо-запад. Этот путь вел в бескрайнюю глубину необъятных просторов Маньчжурии.

— Пойдешь со мной? Мне нужен юго-запад…

— Ну и ступай себе, куда хочешь! — ответил Идэ. — Я вообще остаюсь здесь.

— Пропадешь! — Торговец углем повернулся и пошел в направлении, которое считал юго-западом. — Как знаешь… А мне надо добраться до Мукденского банка!

Задыхаясь, подошла Тацуко. Она тащила подругу за руку. Та бросилась на землю рядом с ним.

— Помрешь! Вставай! — уговаривала ее Тацуко и даже пыталась приподнять.

— Не сердись, сестрица! — прошептала та и осталась лежать ничком.

На равнину вышли к вечеру.

Трава пожухла от зноя. Здесь не было сучьев, мешавших идти, зато гудели полчища оводов.

Куда они, собственно, идут? Ну, доберутся они до южной Маньчжурии. А если и там все разрушено, разворочено? Если Квантунская армия, отступая, решила сражаться «до последнего солдата», их везде встретят лишь развалины и пепелища. Японцам некуда идти. Митико, жива ли ты?..

Лаохулин, где они расстались в тот памятный день, наверно, оккупирован, а японцев прогнали или убили… Куда же он стремится? Жива ли ты, Митико?

Что, если он не застанет ее в живых? Если она умерла? Его преследовали страшные сцены, злобно и неотвязно, словно полчища оводов. Наступит день, когда спецрабочие снесут колючую проволоку, ворвутся в контору, лавиной хлынут в дома японцев. «Месть! Месть!» Со звоном падает посуда, горят дома, японцев вытаскивают на улицу и убивают… «Убейте Кадзи! — кричит кто-то. — Обманщик! Лицемер! Это по его вине совершена казнь!» — «Раз его нет, тащите жену!» — вопит толпа. Митико за волосы вытаскивают из дома. «Известно тебе, что натворил твой муж?» — «По его милости троим нашим товарищам отрубили головы. За это сейчас слетит твоя голова!» — «Знаешь, ли ты, какие муки приходилось терпеть китайцам из-за японцев?!» — «Тебе тоже придется держать за это ответ!»

Митико, бледная как полотно, смотрит на Кадзи, впивается в него взглядом. Я любила тебя! Так вот чем окончилось наше короткое счастье… Я ни в чем не виновна. Я только любила его…

«Вы терзали нас! Пили кровь!»

Митико волокут за волосы. А вот и знакомое место казни. Огромное красное солнце насмешливо щурится над линией горизонта.

Ван, постой! Не убивай ее! Я вернусь! Вернусь, и тогда вершите суд надо мной! Ты мстишь, Ван? Из мести готов казнить безвинную?

«Здесь, в Лаохулине, ты совершил роковую ошибку, а потом, попав в армию, верой и правдой служил Японии. Ты храбро сражался, добиваясь победы в несправедливой войне. Да, храбро сражался, понимаешь ли ты, что это значит? Твоей жене приходится теперь отвечать за твои ошибки!»

Ван, подожди! Умоляю тебя, подожди!..

Кадзи беззвучно плакал. Глаза оставались сухими. Он тряс головой, бессмысленно смотрел по сторонам, на небо и, шатаясь, тащился вперед.

Пусть кто-нибудь скажет, жива она?

В чем она виновата? Жива она? Лишь бы была жива! Лишь бы ей не пришлось умереть за меня! Жива она?

14

Тэрада шагал рядом с Кадзи. Он испытывал злорадное удовлетворение. Наконец-то и Кадзи дрогнул! Господина ефрейтора словно подменили. Он брел, шатаясь, и не только от голода и усталости. Тэрада даже приободрился, увидев, что Кадзи дрогнул, что он не сильнее его, Тэрады. Но что с ними станет, если вожак ослабеет? Хочешь не хочешь, а нужно, чтобы он оставался сильнее всех.

Он украдкой поглядывал на Кадзи. Почему у него лицо бесстрастное и неподвижное, как у глиняной куклы?

Солнце клонилось к западу. Тайга осталась позади, но и там, куда они шли, виднелись лишь безлюдные сопки, леса и долины. Кругом шелестели дикие травы, незаметно было никаких признаков жилья или пашни.

— Выберемся сегодня? — спросил Тэрада, не в силах более противиться тревоге и угнетающей тишине. Ему хотелось услышать бодрый, полный уверенности ответ, пусть даже ни на чем не основанный. Но ответ Кадзи обманул его ожидания.

— Кто его знает…

Видно, Кадзи совсем оставил надежду выбраться отсюда. Тэрада стал отставать. Он смотрел в спину Кадзи — в спину равнодушного, ко всему безучастного человека.

Кадзи остановился, дожидаясь его.

— Видишь? — спросил он, указывая на холмы вдали.

В низине, у подножья холмов, там, где виднелся редкий лесок, ввысь тянулась тонкая, чуть заметная струйка дыма.

— Жилье?!

На давно не бритом лице Кадзи появилась слабая улыбка. Он кивнул.

— Это жилье! Определенно, жилье! — Тэрада зачем-то вытянулся, привстав на цыпочки, и хрипло закричал: — Да вот же, дым! Еще! И еще! Выбрались! Мы выбрались!

— Ну, ну, — Кадзи с сомнением покачал головой. — Подождем остальных…

Позади в высокой траве темнели фигуры отставших. Разбрелись, идут, напрягая последние силы. Медленно, будто стоят на месте. Кадзи пересчитал их. Четверо.

— Трое отстали, так?.. Кто шел замыкающим?

Последней появилась Тацуко. Дойдя до Кадзи, она улыбнулась белыми, похожими на выцветшую бумагу губами и пошатнулась.

— Ну, еще усилие! — подхватывая ее, чтобы не дать упасть, сказал Кадзи. Он вылил ей на голову воду из фляжки. — Молодец, что не отстала. Еще одно усилие, последнее.

Все шестеро потащились туда, где к небу поднимался дымок.

Это не был ни поселок, ни вообще людское жилье. Отряд, по численности приближавшийся к роте, расположился в лесу на привал.

— Давайте решим, как быть дальше, — Кадзи остановился немного поодаль, за деревьями. — Похоже, они не участвовали в боях… Видишь, какие свеженькие… Кто хочет, может присоединиться к ним. Лично я этого делать не собираюсь. По крайней мере постараемся раздобыть какую-нибудь еду…

Никто не ответил. На всех лицах отражалась робость и неуверенность.

— Ну, была не была… Пошли! — и Кадзи двинулся первым.

Их появление было встречено с холодной отчужденностью и вместе с тем с любопытством.

— Где командир? — спросил Кадзи.

— А вы откуда, кто такие? — отозвался какой-то солдат. В голосе звучало явное пренебрежение.

— Он там… — кивком головы показал другой.

— Капитан Нагата! Господин капитан! Тут к вам подкидыши из леса явились! — крикнул первый.

Солдаты рядом весело рассмеялись. Кадзи взял с собой Тэраду и Ямауру и, велев остальным ждать, направился к командиру.

Он приветствовал развалившегося в небрежной позе капитана по всей форме, по давней солдатской привычке, на какой-то миг оказавшейся сильнее сознания.

Назвав свою часть, звание и имя, он в двух словах рассказал, кто они и откуда, и спросил, нельзя ли получить немного еды.

— Что это за женщина? — спросил капитан, показывая на Тацуко.

— Мы подобрали ее в тайге.

— Подобрали? — капитан усмехнулся. — Так ты говоришь, что вы из батальона Усидзимы из Циньюньтая?

— Так точно.

— А рабочим отрядом, говоришь, командовал Дои?

— Так точно.

— И всех, говоришь, разбили?

Кадзи молча ждал.

— А куда подевался этот, как его, Дои?

— Убит.

— А вы пятеро почему живы?

Кадзи с трудом сдерживался.

— Что же это получается? Командир ваш убит, а вы себе живете, не тужите, а? Почему не пошли в штыковую атаку? А? Я тебя спрашиваю! Выходит, вы дезертиры, вот вы кто! Тащите с собой бабу, безобразие! Ну, что молчишь? Говори, оправдывайся!

— Оправдываться не буду… — у Кадзи дрогнул голос — Нельзя ли нам получить еды?

— Ничего не получите! — рявкнул капитан. — Мы движемся к корейской границе, чтобы вступить там в последний бой. У нас нет продовольствия для таких слюнтяев, как вы. Проваливай, чтобы глаза мои тебя не видали, слышишь? А будете тут околачиваться — вздернем! — Ему, видно, понравилась эта угроза, потому что, взглянув на стоявшего рядом офицера, он засмеялся. Затем снова свирепо взглянул на Кадзи.

Тэрада и Ямаура молчали. На побледневшем лице Кадзи появилась зловещая усмешка.

— Капитан Нагата, так, кажется? — пересохшими губами произнес Кадзи. — Продовольствия нам не нужно, от проповедей тоже увольте. Мы и сами можем прочитать вам мораль — влепить заряд в башку!

Вскинув винтовку, Кадзи прицелился.

— Никто ни с места! Тэрада, Ямаура, если кто шевельнется — огонь! Вырядились в парадную форму, гады, и толкуете про последний бой! Если жалко жратвы, так и скажите, что жалко! Ради того, чтобы вы драпали со всем вашим барахлом, мы сражались и умирали! Умирали, слышишь? Пристрелю, сволочь!

Это была не пустая угроза. Грянул выстрел. Кадзи выстрелил под ноги капитану. И тотчас перезарядил.

— Тэрада, Ямаура, назад! А вы ни с места! С двухсот метров я бью без промаха. Пока не отойдем на двести метров, никому не двигаться!

Кадзи начал медленно пятиться. Дойдя до своих, остановился и все с тем же бесстрастным выражением бросил им через плечо:

— Вот он каков, отряд, к которому вы хотели присоединиться! Сволочи! Жалеют пачки галет. Ну, что будем делать? — уже спокойно закончил он. — Пойдете к ним с повинной? Я — нет.

Хиронака и Хикида, то и дело оглядываясь, пошли со всеми за Кадзи.

Кадзи не опускал винтовку. Так и шел, голова назад, палец на спусковом крючке.

Только у опушки он наконец отбросил предосторожности.

— Вот негодяи! — ни к кому не обращаясь, проговорил он. — В первый раз вижу таких сволочей! Перестрелять бы их. «Почему остались в живых?»

— Черт с ними, с продуктами! — бросил Тэрада. — Не в этом дело. Но какой негодяй! А еще офицер!

Лицо Кадзи внезапно осветилось улыбкой.

— Тэрада, в тот вечер, перед боем, ты не очень почтительно держался с офицером, а?

Тэрада досадливо потупился.

— А сегодня приветствовал по всей форме… Выходит, как бы это сказать, нам с тобой нужно было для этого хорошенько поголодать, а?

— Кто-то идет! — крикнула Тацуко.

Спрятавшись за деревьями, они приготовились к обороне. Но человек бежал открыто. Не похоже, чтобы он замыслил дурное. Судя по его энергичным движениям, это был не изголодавшийся беженец из какой-нибудь разгромленной части, вроде Кадзи с товарищами, а один из отряда, с которым они столкнулись.

— Наверно, поняли, что нехорошо обошлись с нами, и хотят вернуть! — прошептала Тацуко.

— Вряд ли! — усмехнулся Кадзи. Солдат подбежал прямо к нему, улыбнулся во все лицо.

— Здорово, Кадзи! Не узнаешь?

Кадзи недоуменно уставился на него. «Госпиталь? Ну, конечно, госпиталь…»

— Тангэ!

— Он самый!

Солдат первого разряда Тангэ, единственная живая душа, с которым Кадзи мог, не таясь, откровенно разговаривать в госпитале! Впрочем, нет, была еще сестра Токунага с мягким голосом и усыпанным веснушками лицом…

Тангэ вытащил из вещевого мешка четыре пачки галет.

— Ешьте! Ну и оброс же ты! Я сразу и не признал!

Они набросились на еду.

— Я было думал — подойду, когда ты закончишь разговор с капитаном, — объяснял Тангэ. — Вдруг слышу — как бабахнет! — Танга засмеялся. — Может, ты и правильно поступил, да только, видать, здорово ты переменился!

— Переменишься, когда за тобой охотятся, да и сам только знаешь, что убивать… — без улыбки ответил Кадзи. — А как тебе удалось уйти от них? — он показал в сторону лагеря.

— Сказал, иду за водой…

— А…

Тангэ взглянул на Кадзи.

— А вы куда?

— На юго-запад. По моим расчетам, на этой линии должен находиться город Дуньхуа. Вот туда.

Тангэ кивнул.

— Я… с вами, — решительно сказал он. — Добраться бы до Фушуня, там у меня много знакомых, устроимся как-нибудь… Остальные не возражают?

Никто не возражал. Четыре пачки галет в такую минуту — это дар самого бога счастья.

— Окапываться на корейской границе да вести там «долговременное сопротивление» — ну нет, это не для меня!.. — сказал Тангэ.

— Тогда пошли! — Кадзи встал.

Маленький отряд — теперь их стало семеро — двинулся вперед. Говорить не хотелось. Долго шли молча.

— Война-то, наверно, уже окончилась, — сказал Кадзи, вглядываясь в лицо Тангэ. — Что-то с нами будет, а?

— Должна бы кончиться… — Тангэ тоже не знал, что Япония уже объявила капитуляцию.

— Послушай, а о ней ты ничего не слыхал? Что с ней? — неожиданно спросил Кадзи, и Тангэ не понял, о чем это он. — Ну, о ней… О сестре Токунага, — объяснил Кадзи.

«Вот странный парень, — подумал Тангэ. — Как это в нем сочетается дерзкая угроза офицеру, свидетелем которой они были несколько часов назад, и вдруг самые неожиданные воспоминания…»

— Встретил ее раз, когда отступали…

Кадзи молчал, весь обратившись в слух.

— Нас послали в сторожевое охранение. А почему лазарет не эвакуировали вместе с начальством — не знаю. Когда мы отступали, встретили грузовик — застрял на дороге. Медсестры просили взять их с собой, а мерзавец Нагата отказался — дескать, нам предстоят бои… На самом деле просто лишних ртов побоялся…

— И она там была?

Тангэ кивнул.

— В кузове сидела. Поклонилась мне… «Доведется ли еще встретиться?» — спросила она, когда они расставались. И на этом всему конец…

— Ну и как она выглядела? Бодро?

Бессмысленный вопрос! Он больше не стал спрашивать, пошел быстрее.

— Да не спеши ты так, — попросил Тангэ. — Темно уже, люди отстанут, заплутаемся… Вот ты спросил, что теперь с нами будет? — неторопливо продолжал он. — Все зависит от того, в чьих руках окажется власть после войны… — Тангэ пытался отвлечь Кадзи от воспоминаний, которые мучили того, он видел… — Конечно, лучше б всего, если бы демократические силы объединились и навели порядок в послевоенной Японии…

Кадзи посмотрел на него долгим взглядом. Он собирался с мыслями.

— Демократические силы? А где ты их в Японии видел? — вырвалось у него резче, чем он хотел. В другое время он иначе отнесся бы к словам Тангэ. Но сейчас нервное напряжение после стычки с капитаном, усталость и голод окончательно вывели его из душевного равновесия, а то, что он услышал о сестре Токунага, наполнило сердце безудержным гневом. — Подавляющее большинство — типы вроде меня, а то и похуже! Ни на что они не способны! Не могут даже сохранись собственное достоинство…

— Ну зачем так мрачно! — Тангэ улыбнулся. — Борьба только начинается.

— Да брось ты! — устало отмахнулся Кадзи. — Вот призвали нас в армию, и мы воевали. Потом нас разбили, и теперь мы бредем здесь, злые, голодные… Нагромождали одну несуразность на другую. И чего ради? Спасали каждый свою шкуру — и только… Так как же нам теперь возвращаться, с каким лицом? Прежняя наша жизнь полностью разрушена. Вот ты говоришь: строить жизнь заново… А как, я тебя спрашиваю. Да и кто за это возьмется?

— Не понимаю, что ты хочешь сказать, — после небольшой паузы сказал Тангэ.

— А что, разве я непонятно выразился? Я имею в виду то «строительство новой жизни» после войны, о котором ты сам говорил. Много ли найдется людей, у которых есть моральное право браться за такое строительство? А ответственность за войну? Это, по-твоему, пустяки? Вот я, например, несу я ответственность за эту войну?

Сейчас он идет вперед просто для того, чтобы жить. Да и то, если бы не Митико, если б не тревога о ней, и жить-то ни к чему. А какая она будет, эта самая жизнь, кто скажет? Будет в ней какой-нибудь смысл? Может быть высокая, прекрасная цель? Ему хочется, чтобы была. Но ведь он убивал и шел вперед, бросая на произвол судьбы умирающих. Ради этой жизни? Ему и дальше еще не раз придется поступать так же… И противоречие это возникло не сегодня, оно существовало уже давно, пусть по-иному, на другой лад, но существовало. Так кто же поверит, что в один прекрасный день сердце внезапно вновь обретет мир и покой?

Тангэ молчал. «Этого человека нужно как можно скорее накормить досыта, — думал он о Кадзи. — Он изголодался не только телом, но и душой…»

15

У крутого обрыва уже глубокой ночью Кадзи подозвал к себе Ямауру.

— Взгляни-ка, как по-твоему, что там?

На противоположном склоне, отделенном долиной, отлого тянулось вверх ровное, темнеющее даже сквозь мрак пятно. Издали его можно было принять за лес, а при желании — за поле.

— Поле… — немного спустя ответил Ямаура.

— Какое?

— Если это просо или овес, не стоит пробираться туда, зерновые еще не наливались.

— Похоже на кукурузу…

— Хорошо бы!.. Кадзи машинально сглотнул, но слюны не было, во рту пересохло. — Километра три будет? Да нет, меньше, пожалуй… Ну, еще один последний бросок!..

— Не могу больше, сил нет… — простонала Тацуко.

— Если это не кукуруза, я начну землю жрать… — сказал Хикида.

— Тангэ, уж потрудись, иди первым… — попросил Кадзи. — А я пойду замыкающим, буду подталкивать ее в спину. — Он встал за Тацуко.

Тангэ пошел впереди.

— Ну, двинули! Стисни зубы и шагай, слышишь! — Кадзи подтолкнул Тацуко. — За ручку тебя вести некому, так и знай!

Тацуко падала чуть не через каждые десять шагов. Но всякий раз со стоном поднималась.

В долине текла речушка, узкая, холодная и глубокая — по грудь. Тацуко вода дошла бы до шеи. Передав винтовку Хикиде, Кадзи поднял женщину себе на спину. В воде она весила меньше. Кадзи споткнулся, упал и оба наглотались воды. Снова поднять ее на спину уже не было сил. Она только цеплялась за него заледеневшими руками, даже не пытаясь встать на ноги. Осталось пройти каких-нибудь пять, самое большее — десять шагов, но Кадзи показалось, что он не дойдет. Он несколько раз оступался, с головой окунаясь в холодную воду.

Хикида сказал уже с берега:

— Ишь, баловаться вздумали, дьявол вас забери?

Наконец Кадзи вытащил Тацуко. Он едва стоял на ногах.

— Ты-то, конечно, бросил бы ее еще в тайге! — сказал он Хикиде.

— Поле! — кричал Тангэ откуда-то спереди. — Идите сюда скорее!

— Да, это было поле. Как правильно определил Ямаура, кукурузное поле. Они ворвались в него, точно стадо диких кабанов.

Задыхаясь, с бьющимся сердцем, рвали, крушили. И все зря. Початки еще не созрели. Крохотные зерна, величиной с просо, — и только! Сладковатый вкус сырой зелени… Влажная мякоть, похожая на прикосновение человеческого тела.

Ну и что, все-таки еда. При желании можно есть и самые початки… Никто не обмолвился ни словом. Мягкие початки налиты сладковатым соком… Выглянула луна, осветив семерых хищников, поглощенных опустошением посевов.

Они пожалели, что поторопились насытиться зелеными початками, когда обнаружили, что кукурузное поле переходит в огород, а за огородом, погруженный в мертвую тишину, стоит крестьянский дом. Должно быть, прошло уже много времени с тех пор, как хозяева покинули жилище. В огороде росли бобы, уже совсем спелые, никто их не обирал. Ямаура нашел таз и сварил их.

Жизнь постепенно заискрилась в измученном теле. Как все это просто в сущности! Счастье начинается с полного желудка. Голова только чуть прикрашивает ощущение счастья, не более.

Насытившись, они ощутили приятную сонливость, блаженную жажду сна, которой невозможно сопротивляться. Наверно, так клонит в сон человека, наглотавшегося наркотиков. Не входя в дом, они улеглись прямо на землю и уснули.

На рассвете похолодало. Таигэ проснулся первый. Он собрал хворост и разжег костер. Влажный от росы хворост потрескивал, дым от костра потянулся в сторону Тацуко. Она поднялась, дрожа всем телом. Вчера она вымокла до нитки, но не могла, как мужчины, раздеться и просушить у огня белье и одежду. Некоторое время она молча грелась у костра, потом взглянула на спящего Кадзи.

— Крепко уснул… — пробормотала она.

Тангэ, добродушно усмехаясь, промолчал.

— Теперь, когда вы, господин солдат, прибились к нашей компании, у него на сердце стало спокойно, — сказала Тацуко.

Она говорила правду. До сих пор она не видела Кадзи спящим, все эти дни он почти не сомкнул глаз.

— Да, он, видать, немало намучился… — устанавливая на огне таз с бобами, сказал Тангэ. — А ты даром что женщина, а сумела продержаться наравне с мужчинами. Молодчина!

— Какое там молодчина! Сколько раз хотела повалиться на землю, да и не вставать больше… Так и не дошла бы, если б не этот солдат. А с виду суровый… Ну, и еще хотелось узнать, как там сестренка. Вот и дошла.

— А сестра где живет?

— В Дашицзяо.

— Значит, недалеко от Кадзи?

— Угу. Вот я и не отстаю от него… — Тацуко улыбнулась каким-то своим мыслям. — А ведь забавно получается… Я вот беспокоюсь о сестре, а она, может, обо мне и не вспоминает. Гулящая сестра ей поперек дороги… Уезжай куда-нибудь, скажет, а то людей совестно…

Тангэ поправил огонь под тазом. Наверно, все так и будет, как она говорит. Эта женщина, проститутка, обслуживала солдат пограничных частей. Выходит, она тоже в какой-то мере сотрудничала в этой войне… Жалкое, трагическое сотрудничество! Сейчас она пробирается в тыл, и это тоже не что иное, как переход от одного несчастья к другому. Те, кому выпал на долю хоть немного больший паек счастья, жестоки к отверженным. А вообще-то все они нищие. Скудная доля счастья выдается японцам. И все же те, кто обездолен, менее жадны.

— А вы, господин солдат? — поинтересовалась она.

Вопрос Тацуко вывел его из задумчивости.

— Что я?.. Я по специальности механик, но заводы сейчас, наверно, стоят, так что придется искать любую работу, лишь бы прокормиться. Ну и, конечно, собираюсь участвовать в демократическом движении.

— В каком?

«Что это я, — подумал Тангэ, — откуда ей все это знать?»

— Ну вот, к примеру, один мудрец сказал: «Небо не создало человека выше других, не создало и ниже других». Слышала?

— И проституток?

— Конечно. Разве Кадзи плохо обращался с тобой из-за твоего прошлого?

— Нет.

— Вот видишь. Мы, демократы, вообще…

Тацуко приготовилась слушать серьезно, но тут вдруг рассмеялась.

— Э-э, нет! Все это только красивые слова. А как вернемся домой, все пойдет по-старому!

— На первых порах — конечно. — Тангэ поднялся. — Но мы приложим усилия, чтобы все изменилось. И если ты, например, вздумаешь опять приняться за старое, тогда, конечно, разговор будет другой! Точно!.. Слушай, погляди-ка за варевом. Маловато будет… Пойду наберу еще.

Пока Тангэ ходил на огород, проснулись Хикида и Хиронака и тоже подошли к костру погреться.

— Простыл, что ли, за ночь… — С животом что-то неладно… — проворчал Хиронака, кривя худое лицо.

Хикида впился глазами в Тацуко.

— О, слюнки текут!

— Хочешь есть? Уже сварилось… — сказала Тацуко.

— Да я не про то. Я про твои ляжки.

— Чего болтаешь! — Тацуко вспыхнула. Слова Хикиды разом разрушили впечатление от беседы с Тангэ. — Небось и денег-то нет! Еще вчера с голоду подыхал. А туда же!

Тацуко не робела в разговоре с мужчинами. Просто ей стало противно. Захотелось разбудить Кадзи. При нем Хикида не осмелился бы похабничать. Но Кадзи крепко спал. Она встала и направилась в огород, к Тангэ.

— Ну, господин унтер, что будем делать дальше-то? — Хикида повернулся к Хиронаке. — Теперь вот пошли жилые места, так что голодовки можно не опасаться. Выбираться отсюда нужно, насчет этого спору нет, да ведь нам с вами в Японию. Правильно я говорю? Так что на юг идти нам вроде бы ни к чему… Лучше все-таки пристать к какой-нибудь части, другого выхода нет. Вчера я не то чтобы испугался нашего умника, а просто ни о чем, кроме жратвы, не мог думать… Ну и эти, в отряде, тоже не больно-то ласково встретили, вот я и дал маху, поплелся за ним…

— А где она, эта часть? — угрюмо произнес Хиронака.

Куда ни подайся, будущее одинаково покрыто мраком. Отряд Нагата, который повстречали вчера, был отлично вооружен, капитан держался воинственно и разглагольствовал о «последнем, решающем сражении», но Хиронака, на себе испытавший мощь сокрушительного удара русских, органически, всем своим существом не мог больше верить таким словам. Укоренившаяся в мозгу мысль о «сопротивлении до последнего солдата», которое при всех обстоятельствах должна оказывать неприятелю императорская армия, и этот инстинктивный страх прямо противоречили друг другу. И тем не менее они жили в его сознании, и то, и другое. Когда приходилось решать, какому из этих двух ощущений повиноваться, Хиронака предпочитал уклоняться от выбора. Удобнее всего было подчиняться. В свое время он с жаром требовал от Кадзи присоединиться к какой-нибудь воинской части, но вчера, когда они встретились с тем отрядом, им прежде всего завладел страх. А может быть, это укол самолюбия… Унтер-офицер, которым помыкает ефрейтор, может вызвать только насмешки в чужой части, где не знают всех обстоятельств. Так уж повелось в армии. Чужаков всегда встречают враждебно. Хиронака хорошо знал армейские порядки. Чем чувствовать себя приниженным среди незнакомых унтер-офицеров и старослужащих солдат, лучше уж, пожалуй, остаться с Кадзи, которого он как-никак давно и хорошо знает. Конечно, и это ему не по нутру, но здесь легче сохранить чувство собственного достоинства. Ну а если сказать всю правду, его больше всего пугала мысль о том, что, присоединившись к какому-нибудь отряду, он может снова, неровен час, попасть в переплет.

Сейчас, когда Хикида предложил отделиться от Кадзи и действовать самостоятельно, Хиронака не склонился на это предложение, потому что не мог не признать, хотя бы и против воли, неистощимой энергии Кадзи.

— Ситуация неясная, самостоятельно действовать вдвоем мало проку…

— Это ничего, господин унтер-офицер, вот увидите, все пойдет, как надо! А что за смысл идти на юг? Сами посудите! Лучше пробираться в Корею, а?

— Не задерживаю! — неожиданно услышали они голос Кадзи. — Только если менять курс, как кому вздумается, ни черта у нас не получится! Нужно добраться туда, где есть японское население, а уж там каждый пусть идет, куда хочет! — Он поднялся и растолкал Тэраду и Ямауру. — С сегодняшнего дня будем идти полями, пусть даже придется иногда делать крюк. Я тоже ведь не любитель голодных походов…

Вернулись с огорода Тангэ и Тацуко. Они несли в плащ-палатке целую гору бобов.

16

Всякий раз, как они замечали жилье, Хиронака или Хикида настаивали на том, чтобы спуститься вниз и попросить еды, вареной, человеческой, с солью. Сырые овощи набили оскомину. И всякий раз, заслышав об этом, Кадзи решительно устремлялся прочь в сопки. Что, кроме проклятий и ненависти, может ожидать японцев, высокомерно помыкавших китайским народом, когда они, постучатся к китайцам в дверь? Пусть даже смиренно постучатся, с опущенной головой…

— Генерал наш, похоже, опять собирается плутать по лесам, — недовольно ворчал Хикида. — В тайге разыгрывал из себя героя, а как приблизились к жилью, поджал хвост.

Тэрада тоже не мог понять поведения Кадзи. Почему человек, который сам вызвался в одиночку снять часового, боится подойти к крестьянскому дому?

День ото дня заметнее становились опустошения в полях.

Сначала они не придавали этому значения, но с тех пор, как заметили на влажной земле отчетливые следы подбитых гвоздями сапог, стало ясно, что опустошения — дело рук солдат, проходивших, здесь раньше. Поля разорялись варварски. Вырванные с корнем стебли кукурузы; на бахчах разбитые тыквы, арбузы, недозревшие, еще негодные в пищу…

— Нужно быть начеку! К добру это не приведет! — качал головой Тангэ.

Кадзи согласился. Крестьяне, безусловно, примут меры для защиты своих полей.

В тот же день на отлогом склоне сопки они заметили двух крестьян.

Чтобы не напугать их Кадзи взял винтовку на ремень (обычно он нес ее в руке наготове) и пошел к ним. Крестьяне в страхе метнулись в сторону и пустились наутек.

— И чего бегут, гады! — Хикида вдогонку им выстрелил.

Молодой кубарем скатился вниз и вскоре скрылся из глаз, а пожилой, как видно, смирившись с мыслью, что убежать не удастся, остановился. Он искоса поглядывал на Кадзи, ждал, пока тот подойдет ближе.

Это оказался старик. На испещренном морщинами лице были написаны страх и мольба. Во взгляде гноящихся глаз Кадзи прочел ненависть — или, может быть, это ему показалось.

— Мы не сделаем тебе ничего дурного, — сказал Кадзи; давно уже не случалось ему говорить по-китайски! — Мы хотим только узнать дорогу. Как выйти к озеру Цзяньбоху?

Старик показал на уши и засмеялся, обнажив желтые зубы. По-видимому, он хотел сказать, что не слышит.

Черт бы его побрал! Притворяется глухим. Уж не собирается ли он делать вид, будто и выстрела не слыхал?

— Японские солдаты здесь проходили?

Старик отрицательно покачал головой.

— А русская армия? — Кадзи приложил палец к носу, чтобы сделать вопрос понятнее. Старик засмеялся с понимающим видом.

Много проходило. Много, много. Японские солдаты все убежали. А вы куда направляетесь?

— Домой идем. Так в каком направлении Цзяньбоху?

После небольшого раздумья старик вытянул руку.

— Вот там, туда и ступайте. А сюда не ходите, здесь большие носы. — Он имел в виду русских.

— Спасибо. — Кадзи улыбнулся. — Отблагодарил бы тебя, да нечем. Спасибо.

Они зашагали в указанном направлении. Дорога пошла под гору, огибая подножье сопки.

— Есть, значит, и такие китайцы, которые относятся к нам не так уж враждебно! — в раздумье произнес Кадзи и оглянулся на Хикиду. — А ты зря не стреляй, слышишь!

Теперь им, наверно, придется часто сталкиваться с деревенскими жителями. Следовало бы вовсе бросить оружие, чтобы показать, что они не замышляют дурного… Погруженный в эти мысли, Кадзи дошел до поворота дороги и вдруг остановился.

— Сволочь! Обманул! — простонал он.

Внизу на красноватой земле равнины отчетливо виднелись следы танковых гусениц — они тянулись до самого поселка вдали. Советских солдат не было видно, но на окраине поселка стояли два танка.

Кадзи с товарищами начали поспешный отход. Старик обманул его. Если так будет продолжаться, имей хоть тысячу жизней — не хватит!

— Нужно было пристрелить мерзавца! — сказал Хиронака так, чтобы слышал Кадзи.

Его резко одернул Тангэ:

— А ты соображаешь, что всякий раз, как проходят японцы, они разоряют поля? Оттого крестьяне и ненавидят нас!

— Ну и что, значит, беглецам не остается ничего другого… Так совершается этот злосчастный круговорот.

Спустившись по тропинке, пересекавшей поле, Кадзи изменил направление — они опять углубились в сопки. В траве у дороги наткнулись на обнаженный труп мужчины. В воздух поднялся рой мух. На груди трупа зияла рана. По-видимому, человек был убит выстрелом в упор. Лицо трупа уже приобрело землистый оттенок. Вся одежда, вплоть до белья, была снята…

«Никто никогда не узнает, кто этот человек и откуда…» — подумал Кадзи.

В последние годы китайскому населению почти перестали выдавать одежду; возможно, эта смерть — возмездие.

— Всем быть настороже! — Кадзи проверил патроны в сумке. — Винтовки на руку! Унтер-офицер Хиронака, прошу прикрывать тыл. А ты… — он взглянул на Тацуко, — ты иди за Тангэ. И что бы ни случилось, не поднимай крика!

Некоторое время шли лесом. Вскоре лес кончился. Открылась широкая панорама сопок. Внизу, под ногами, прилепилось жилье. Тесно сгрудились домики, их было не меньше сотни — крупное селение. Видно было, как по дорожкам между домами торопливо снуют люди.

— Что бы это могло значить? — проговорил Ямаура, пристально вглядываясь туда. На дороге собираются люди с палками… И не только с палками. У некоторых винтовки.

Кадзи пожал плечами.

— Странно. Откуда у них винтовки? Гляди-ка, учения, что ли, какие?

Десятка два вооруженных винтовками крестьян быстрым шагом стали подниматься по склону. Судя по всему, старик успел сообщить, что видел группу японцев.

— Бежим! — Хикида готов был пуститься наутек.

Если им вернуться в лес, значит, весь путь за день пропадет зря. И Кадзи решил прорываться.

Метрах в трехстах за склоном, без кустов и деревьев, могущих служить укрытием, снова тянулся лес. Оттуда нетрудно будет незаметно добраться до следующей сопки.

— Что будем делать? — Хиронака встревоженно поглядывал на крестьян-ополченцев, быстро поднимавшихся по склону.

— Прорываться. Опасно, но… попытаемся! — все еще колеблясь, прошептал Кадзи.

— Куда там прорываться! — высказался Хикида. — Лучше вернуться назад!

— Назад нельзя, нас окружат! — Кадзи бросил быстрый холодный взгляд на Тацуко. — Хикида, ты останешься здесь со мной. И ты, Тэрада! Остальные — бегом к лесу. Доберетесь — будете прикрывать нас огнем. Ясно?

Первыми пустились бежать Хиронака и Ямаура. Следом кинулся Тангэ. Тацуко он тащил за руку. Ополченцы, видно, уже не раз охотились за беглыми, потому что действовали собранно и как будто даже с азартом. Увидев, что четверо пустились бежать, они развернулись цепью и с дружным криком, стреляя на ходу, бросились им наперерез.

Продолжая неотрывно следить за ополченцами, Кадзи краем глаза заметил, что Тацуко оступилась и упала. Вот Тангэ поднял ее. Кадзи всей душой желал, чтобы они благополучно достигли леса, тогда можно было бы обойтись без крови. Пожалуй, не успеют… Выстрелы участились, пули стали ложиться точнее. Кадзи тоже выстрелил и пнул ногой Хикиду, лицо которого исказилось от страха.

— Стреляй! Целься ниже. Не важно, если не попадешь. Лишь бы задержать их!

Все трое открыли беспорядочный огонь. Ополченцы залегли. Кадзи понял, что просчитался. Он думал, что интенсивный, пусть не прицельный, огонь заставит их отступить. Но они и не думали отступать. Они упорно шли на сближение. Пуля вонзилась в землю между Тэрадой и Кадзи. Это был уже настоящий бой.

Кадзи тщательно прицелился и выстрелил. Кто-то вскрикнул, но атака не захлебнулась. Еще секунда — и преимущество будет на стороне наступающих. Огонь Тэрады и Хикиды прекратился почти одновременно. Оба лихорадочно перезаряжали винтовки. Ополченцы разом поднялись во весь рост, готовясь к броску. Кадзи сорвал кольцо с гранаты и швырнул ее в них.

Эхо прокатилось по сопкам. Ополченцы повернули, поползли вниз, потом вскочили на ноги и пустились прочь…

— Странно! — переводя дух, сказал Кадзи, когда они бегом добрались до леса и соединились с остальными. — Странно, винтовки у них определенно японские. Откуда? Ну, допустим, они могли подстрелить несколько беглых солдат… Но так много откуда? Странно.

— Однако факт, что винтовки у них есть. Может, в каждом поселке теперь организованы такие отряды? — сказал Тангэ.

— Может быть, советские солдаты дали им оружие?

Тангэ кивнул, как бы соглашаясь с предположением Кадзи.

Им двоим, считавшим себя горячими сторонниками революции, было невдомек, что на обширных просторах Азии уже звучит прелюдия к великим революционным преобразованиям; им еще предстояло познать на собственном опыте участь, которая выпадает перед лицом революции на долю разгромленных остатков армии империализма. Квантунскую армию уже организованно разоружили. Этого они не знали.

Кадзи опять заговорил о том, что грызло его:

— Как думаешь, война кончилась?

— Кончилась, наверно, — ответил Тангэ. — Судя по тому что уже создано ополчение…

— И поэтому на отставших солдат устраивают облавы, как на зайцев или лисиц? — с горечью откликнулся Кадзи. — Неужели нельзя было повесить какие-нибудь плакаты, ну, написать, что ли: «Война кончилась, сдавайтесь!» или «Бросайте оружие!» Не мы одни пробираемся в тыл. Таких, как мы, сотни и тысячи. И все идут примерно одним маршрутом. Ну, пусть бы листовки, что ли, какие разбросали или обращения. А то сразу хватаются за оружие…

Тангэ усмехнулся.

— А если б написали, ты бы сдался?

— Ну, по-честному, нет, но все же… — Кадзи тоже невольно улыбнулся. — Я уже не солдат. Но не обо мне речь. Теперь я гражданский. И хочу только одного — вернуться домой. А ты?

— Я тоже не сдамся. Раз невозможно доказать, что я им не враг, а товарищ…

— Товарищ? Докажи! Весьма мудрено доказать. Хорош товарищ, который служил в японской армии, пока ее не разгромили. — В сущности Тангэ в одинаковом положении с ним… Как бы ни было хорошо в СССР, в плен к ним он не хотел. Свобода лучше плена. Даже такая свобода, когда тебе постоянно грозит смерть от шальной пули… Тангэ тоже, по-видимому, предпочитает даже такую свободу, чем плен.

— Но только дорогой ценой приходится платить за эту свободу… — задумчиво проговорил Кадзи. — Сколько человек погибло от разрыва моей гранаты? Зато теперь мы можем двигаться дальше…

— Может, еще мы платим так дорого за призрачную свободу, которая на деле вовсе и не свобода… — сказал Тангэ. У Кадзи сверкнули глаза, но он промолчал.

Неслышно подошла Тацуко.

— Я должна поблагодарить вас…

— Это еще за что?

— Вы спасли меня!

— Благодари Тангэ! — небрежно ответил Кадзи. Не то чтобы он плохо относился к Тацуко. Просто сейчас ему было не до нее с ее чувствами. Если они рискуют жизнью, чтобы завоевать эфемерную, призрачную свободу, тогда вся его жизнь и цель, во имя которой он хочет жить, тоже призрачна и бессмысленна… — Я тебя не спасал!

Тацуко молча отошла.

По пути к дому, к любимой он из жалости подобрал проститутку, вот и все. Пусть знает свое место и не болтает лишнего. Она допустила ошибку, позволив расцвести в сердце теплому чувству. Никаких привязанностей! В тайге, у костра Кадзи ласково разговаривал с ней. Когда они переправлялись через реку, он, ни слова не говоря, перенес ее на спине. Ну и что с того? Просто желание помочь человеку. Долг! Никакого другого смысла в его поступках искать не надо. Потому что проститутка останется проституткой, и стоит им снова вернуться к людям, они пойдут разными дорогами.

Кадзи молча шагал вперед, сжимая винтовку.

17

Они стремились на юго-запад. Но в зависимости от обстоятельств приходилось отклоняться. Тангэ с недоумением отметил, что Кадзи против обыкновения перестал торопиться. Нездоров? Напротив, он побрился и выглядел молодым и полным энергии.

— Что с тобой? — спросил Тангэ, но Кадзи только скривился в ответ.

— Да ничего. Настроение неважное.

— Но все-таки?

— Понимаешь, с самого утра не дает мне покоя этот коробок спичек, — кривя губы, точно иронизируя над собственной чувствительностью, сказал Кадзи. — А ведь я не слишком терзался угрызениями совести, когда приходилось стрелять в людей…

Накануне, переночевав в лесу, беглецы спустились к крестьянскому дому, стоявшему у подножья сопки. Хозяйство оказалось зажиточным. Еще с вечера они тщательно разведали обстановку — сколько людей в доме, сколько мужчин и женщин — и убедились наверняка, что здесь им не угрожает опасность.

— Нам хотелось бы, если можно, получить у вас гаоляна или проса, — сказал Кадзи хозяину. — Мы возвращаемся по домам. Прошли уже несколько сот километров. Не можете ли помочь?

Хозяин, пожилой человек, держался без особого подобострастия. Он пригласил их в дом, показал на кан и приказал жене приготовить еду.

Сперва Кадзи поставил у дверей Ямауру, велев быть начеку, но когда хозяйка внесла на тарелке целую гору белых сладких пышек, на которые извела пропасть драгоценной муки, он позвал Ямауру и сам пошел караулить.

Хозяин спокойно сказал:

— Войдите в дом и располагайтесь без опасений. Мы не собираемся вас обманывать. Какая нам от этого корысть? Японцы причинили нам немало плохого, но вы, видать, не такие.

— Откуда это видно? — спросил Кадзи, не изменяя сурового выражения лица.

Хозяин впервые улыбнулся:

— У меня в доме полно добра. Есть зерно, есть корова, лошадь, свинья, птица… Вы могли не просить, а просто отобрать, у вас имелись для этого все возможности.

— Грабить мы не хотим… — прошептал тогда Кадзи. — Что сами дадите, и на том спасибо!

Пока остальные отдыхали, Кадзи попросил у хозяина бритву и побрился. Ему хотелось распрощаться с хозяевами по-хорошему, не как насильно вломившемуся в дом бандиту, а просто как человеку, которого судьба свела с добрыми людьми.

Кроме щедрого угощения, каждый получил в дорогу около двух килограммов пшена. В последний момент Кадзи вспомнил, что больше всего они нуждаются в соли и спичках.

— Простите, что злоупотребляю вашей любезностью, но мы лучше вернем половину пшена, если вы дадите нам немного соли и спичек! — сказал он.

— Пшено оставьте себе. Соль… Могу уделить вам немного. А вот спичек, к сожалению, в последнее время не выдавали, так что самим приходится экономить… Так что извините. — Хозяин развел руками.

Собрались в путь. Хикида, придя в отличное расположение духа, приставал к хозяину, пытаясь объясниться на ломаном китайском языке:

— Моя ходи Цзяньбоху! — повторял он. — Твоя скажи, куда ходи надо! Понял? Ты хороший китаец! Хорошо, хорошо!

Кадзи, поправлявший обмотки в сенях, горько усмехнулся.

Ведь в глазах этого китайца они мерзкие, ненавистные люди. И надо же этому дураку Хикиде лезть! Совершенно не понимает, с кем и как говорить! Покончив с обмотками, Кадзи распрямился и в этот момент заметил у очага коробок спичек. У него самого оставалось две-три спички. Да и эти, считанные, зажигались с трудом. Вчера они измучились, пока разожгли костер в сопках. Без спичек невозможно ни сварить пищу, ни согреться ночью. Спички необходимы!

Хозяин сказал, что сам нуждается в спичках. Он щедро угостил их, и можно не сомневаться, что не пожалел бы спичек, если б они у него были. Нет, как ни нужны спички, воровать нельзя… Нельзя отвечать злом на добро… Да, но спички все же нужны. Необходимы!

Кадзи собирался зажмурить глаза, когда будет брать винтовку у стены и таким способом побороть искушение. Но в тот момент, как правая рука сжала винтовку, левая сама схватила лежавший у очага коробок и сунула в карман.

— Спасибо за угощение! Спасибо!

Вряд ли кто-нибудь догадался, почему голос Кадзи звучал так хрипло, когда он прощался с хозяином. Но сам-то Кадзи знал, и этого было достаточно, чтобы омрачить себе настроение. Хозяин, конечно, уже заметил пропажу и теперь вспоминает о них с презрением: «И хорошо, что русские вас побили! Вы недостойны считаться великой нацией. Людское отребье!..»

— Нужно было бы вернуться и отдать… — сказал Кадзи, оглядываясь. — Да ведь прошли уже несколько километров…

И все-таки лучше бы вернуться и отдать эти проклятые спички, чем идти с такой тяжестью на душе! Обманывать людей, которые приютили тебя, накормили…

Тангэ молчал. Будь он на месте Кадзи, он тоже, без сомнения, попытался бы любым путем заполучить этот коробок. И наверняка так же вот украл бы. Стал бы он тогда раскаиваться и терзаться душой, как Кадзи?

— Тебе смешно, наверно? — спросил Кадзи. — Из-за какого-то ничтожного коробка…

— Чересчур совестливый начальник — плохой руководитель, — почему-то сухо проговорил Тангэ. — Возьми себя в руки.

«Да, я украл. Но ведь не для себя, — мысленно оправдывался Кадзи. — Митико, я убивал, теперь я сделался вором. Иначе я не смог бы к тебе вернуться!»

Кукурузному полю не видно было конца. Судя по всему, внизу должно быть большое селение. Но видеть его мешала густая зелень.

Пониже кукурузного поля — дорога. За дорогой, еще ниже, небольшое строение, похожее на хижину или сторожку. Только почему рядом колодец, а в огороде бродят свинья и куры?

Хижина оказалась пустой. На кане валялось одеяло, грязное, с торчащими клочьями ваты. Печь совсем остыла — видно, в ней давно не разводили огня. Хозяин либо ушел куда-то и там заночевал, либо вовсе уехал — подальше от беды. Но тогда почему он оставил без присмотра живность? Судя по обстановке, здесь жил бобыль.

— Что-то тут не так! — Кадзи остановился в дверях, но остальные, увидев кур и свинью, твердо решили остаться здесь на ночь.

Даже Тангэ высказался за это.

Хиронака и Хикида уселись на кан и, не спрашивая разрешения, принялись разуваться. В другое время Кадзи, хотя бы из одного упрямства, немедленно одернул бы их. И если он не сделал этого сейчас, то потому, что и сам невольно поддался общему настроению. Все еще колеблясь, он взглянул на Тацуко. Она присела на корточки возле двери. Вся ее фигура говорила: «Мне хотелось бы отдохнуть здесь, но ты рассердишься, если я скажу это, и я молчу».

— Что-то здесь не так, — повторил Кадзи. — Ну да ладно, отдохнем. Ямаура, сумеешь разделать свинью?

Ямаура вытащил из кармана маленький, покрытый ржавчиной складной ножик.

Хикида немедленно выскочил с винтовкой во двор и стал подкрадываться к свинье.

Кадзи вскарабкался наверх, на дорогу, и еще раз огляделся по сторонам. Ниже сторожки отлого тянулось поле, а еще ниже, где по краю поля изгородью стояли вербы, бежала речка. За речкой круто вверх поднимались обработанные участки, и так до середины склона, до густого леса. Опасность может грозить только со стороны дороги, Что ж, они смогут отступить к речке.

Один за другим прогремели два выстрела. Свинья с визгом метнулась с огорода в поле. Хикида и Тэрада погнались за ней.

Улыбнувшись, Кадзи направился обратно в сторожку.

18

Пока Ямаура разделывал свинью, Тэрада и Хикида гонялись за курами. На открытом пространстве куры проворнее и хитрее человека. Оглушительно кудахча, они рассыпались в стороны, с удивительным искусством сбивая с толку преследователей. Хикида, потеряв терпение, выстрелил, не целясь, промахнулся и снова выстрелил. Из двери выглянул Тангэ.

— Нам и свиньи не съесть. Оставь кур в покое. И перестань палить без толку, услышат!

Хикида отмахнулся. Он старательно прицеливался, и Тангэ ему мешал.

— Сказано тебе, не стреляй!

— Что у нас, два начальника объявилось? — опустив винтовку, ехидно спросил Хикида. — Ты позже меня к нам пристал, нечего командовать!

Но Тэрада поддержал Тангэ.

— Выстрелы далеко слышно. Зачем стреляешь?!

— А ты заткнись!

Хикида все-таки оставил кур. Впрочем, этот маленький инцидент не омрачил общей радости. На огромной сковороде весело трещала, поджариваясь, свинина, распространяя вокруг заманчивый аромат; все, как завороженные, глядели на шипящее, румянившееся на огне сало, и на всех лицах блуждала одинаковая улыбка.

Наелись доотвала. Даже Кадзи почувствовал, что нервное напряжение последних дней сменяется ощущением покоя; страх притупился. Прошло достаточно времени после выстрелов, которыми они убили свинью, так что, если б обитателям поселка эта стрельба показалась подозрительной, они уже успели бы примчаться сюда. Но кругом по-прежнему стояла тишина. Перекликались цикады. Совсем рядом длинными трелями наперебой заливались кузнечики. Кто знает, может быть, и в самом деле день принесет им только покой и вкусную пищу?

— Можно, я пойду на речку, помоюсь? — нарочно обращаясь не к Кадзи, а к Тангэ, спросила Тацуко. С тех пор, как недавно Кадзи пренебрежительно отнесся к вырвавшимся у нее словам благодарности, такой искренней, она держала себя с ним подчеркнуто холодно.

Лицо Кадзи дрогнуло, но он промолчал.

— Можно, конечно. Только поскорей возвращайся, — сказал Тангэ.

— Пошли, мальчуган! — позвала она Ямауру.

— Я?.. А можно? — по-детски спросил тот, растерявшись от неожиданности.

Вслед за ними на речку подались Тэрада и Хикида. Хиронака уснул на кане. Кадзи смочил тряпку в топленом свином сале и впервые за долгое время вычистил винтовку. Протирая ее, он вспомнил, как накануне сражения, в окопе, он вот так же заботливо протирал мокрую от дождя ложу своей винтовки. Рука остановилась, а глаза неподвижно уставились в одну точку на облупившейся, грязной стене.

И прошло-то всего каких-нибудь две недели, а казалось, что это случилось давным-давно, годы назад. Он пытался руководить новобранцами. Безуспешно. Придется, пожалуй, признать, что вот в небольшом отряде ему это удалось, а там, в роте, он потерпел поражение. И все же, не будь того рокового сражения, он добился бы настоящих товарищеских отношений с солдатами… Новобранцы все погибли. Те, кто защищал Циньюньтай, тоже. В живых остался один Тэрада. Пятьдесят пять человек все полегли как один. Но ведь, строго-то говоря, не он за это в ответе! «Э, брось», — сказал он себе. Если б он действительно хотел спасти их, у него была возможность! А иначе разве б теперь грызло сердце мучительное раскаяние? Если говорить честно, была возможность. Ну а если он находился в условиях, когда человек бессилен что-либо предпринять? Нет, и такого оправдания у него не было! Когда-то он осуждал Синдзе, решившего дезертировать, считал его поступок малодушным. И все же Синдзе осуществил свой замысел и бежал. Да, конечно, Синдзе просто уклонился от борьбы с дикими армейскими порядками. Все это верно. Ну а как боролся сам Кадзи? Что и говорить, решимость до конца защищать свое человеческое достоинство — качество похвальное, но ведь на деле он так ничего и не сумел совершить… Да он и не пытался. А в итоге — тот бой. Верно, он не побуждал своих подчиненных к безнадежному, бессмысленному сопротивлению, но зато учил держаться стойко. А зачем? Пытался обмануть самого себя, утверждая, будто это единственный способ сохранить жизнь? В результате погибли все. Остались только он и Тэрада. Чистая совесть, честность, любовь — все, что он ценил так высоко, — начисто отвергла и разрушила война. Вернее, один бой. Он совершил непростительную ошибку. Пусть дезертир Синдзе погиб в пути, ему по крайней мере не в чем было раскаиваться. Горько раскаиваться, проклиная войну и в первую очередь самого себя…

Рука Тангэ легла ему на плечо.

— Выйдем на улицу. Уж больно тут мрачно.

Кадзи кивнул и перезарядил винтовку. Хиронака все еще спал на кане.

— Бывают же чудеса на свете, — прошептал Кадзи, окидывая взглядом мирный пейзаж, где светлую тишину нарушало только стрекотание цикад. — Разве не чудо, что судьба послала нам эту хижину? А мне уже начинало казаться, что ни на этом свете, ни на том нам не найдется местечка… Пора собираться. Где наши? — спросил он уже другим, твердым голосом.

У речки Тацуко размотала Ямауре повязку и выстирала грязный бинт, который тот ни разу не снимал. Прилипшую к ране марлю она не решилась трогать.

Ямаура чувствовал себя, как ребенок, обласканный матерью. Когда в тайге к ним пристали женщины, он хоть и не решался сказать, но в душе так же, как Хиронака, осуждал Кадзи, что тот потащил с собой такую обузу. Не будь этих женщин, риса хватило бы на весь путь и не пришлось бы голодать. Но теперь все это позади. А сейчас женщина ласково ухаживает за ним, он слышит совсем рядом сладковатый запах ее тела.

Удивительное, никогда не испытанное ощущение!

Подошли Тэрада и Хикида. Поддавшись на уговоры Хикиды, который тотчас принялся раздеваться, Тэрада тоже снял китель. Треугольная повязка вокруг плеча заскорузла и почернела.

— Ты тоже поди сюда. Выстираю бинты! — словно старшая сестра, распорядилась Тацуко. — Ох и бесчувственные вы люди! Так никто тебя и не перевязывал?

— Лучше не трогать! — сердито сказал Тэрада. Но и он смутился, ощутив странное, как будто щекочущее волнение, когда Тацуко дотронулась до него.

— Ой, какая страшная рана! У того мальчугана я рану не видела, неужели и у него такая же?

— У него хуже! У меня-то уже идет на поправку… — Рана Тэрады затянулась нежно-розовой кожей. — Господин ефрейтор прижег порохом, прямо в бою…

— А-а, он… — тихо отозвалась Тацуко и принялась стирать бинт.

— Эй, сестренка, давай потру тебе спину, давай лезь ко мне! — крикнул Хикида и, поднимая брызги, подбежал к присевшей у воды Тацуко.

— Нечего заглядывать, все равно ничего не увидишь! — Тацуко плеснула в него водой, прямо в разинутый рот, и вся компания покатилась со смеху. — Вот что, ребята: хотите купаться — так поскорее, да и ступайте отсюда! — потребовала Тацуко.

Тэрада и Ямаура послушно повиновались. Эти двое не стали раздеваться догола, как Хикида, а вошли в воду в белье. И не только потому, что не умели, как Хикида, нахальничать с женщинами. Они побаивались, как бы им не досталось от Кадзи.

Оба парня поспешно вышли из воды и надели китель и брюки прямо на мокрое белье. Тацуко сделала им обоим перевязку.

— И ты тоже выходи, слышишь! — крикнула она Хикиде, когда эти двое покорно поплелись обратно в сторожку. Но Хикида был не новобранец, он не собирался показывать себя новичком в такого рода делах. Усмехаясь, он выбрался из воды и присел рядом с Тацуко. Она рассердилась.

— Говорят тебе, хватит! Знай шуткам меру! — в сердцах сказала она. — Мне нужно раздеться!

— Милости просим!

— Ты что, голой бабы не видел, что ли? — Тацуко отошла немного и начала раздеваться. Хикида смотрел на нее жадным, горящим взглядом, но неожиданно и сам смутился. Ему захотелось какой-нибудь грубой шуткой замять неловкость.

— Отпустила б ты мне, а? — проговорил он. От этого на душе полегчало. Все стало предельно ясно.

— Как же, очень ты мне нужен! — Тацуко приготовилась к обороне. Хикида, собственно, уже готов был отступиться, но теперь в нем заговорило упрямство.

— Подумаешь! Не такая ты, чтобы блюсти себя! Конечно, мне нечем тебе заплатить, но… — Он придвинулся к ней вплотную.

Тацуко не отступила. Она не боялась мужчин. Только злость разбирала ее все сильнее.

— Пусть я раньше была проституткой, но теперь все переменилось, слышишь? Теперь я человек. Такой же человек, как и ты, понял? Попробуй только, сунься! Закричу во весь голос, всех сюда позову!

Кричать не пришлось. Раздвигая заросли вербы, подошли Кадзи и Тангэ.

— Это еще что? — возмутился Кадзи. Что-то похожее на ревность шевельнулось в его душе. А может, просто дух противоречия. «Каждую минуту нам всем грозит смерть, а вы тут балуетесь!» — хотелось крикнуть ему. Но он и сам понимал, что это будет выглядеть очень глупо. Нет, она не нужна ему. Просто его бесила мысль, что они делают, что вздумается, нисколько не заботясь о том, как на это посмотрит Кадзи.

Инстинктивно уловив его настроение, Хикида отважился на отпор.

— Не суй нос в чужие дела, ефрейтор!

В тот же момент еще не просохшая щека Хикиды зазвенела от размашистого удара.

— Ступай в сторожку! Готовиться к отправлению! Претензии заявишь потом.

Хикида сразу же подумал о винтовке Кадзи. В любую минуту она может угрожающе приподняться… Что поделаешь, этот тип способен взять на прицел даже офицера!

— А ты перестань дразнить его! — бросил Кадзи женщине. — Чуть только отдышетесь — сразу начинаются шуры-муры. Все вы такие!

— Я не дразню! — шепотом отозвалась женщина. И внезапно закричала: — А вы не стройте из себя святого! Что бы я ни делала, это вас не касается! Может, мне больше нравятся такие, как он

— Это твое дело… — Кадзи попытался сделать безразличное выражение лица, но это ему не удалось. Глаза выдавали вспыхнувшую в нем обиду и огорчение. — Нас везде подстерегает опасность, — тихо сказал он. — Другое дело, если б ты была одна. А так, если случится беда, расплачиваться придется всем…

Женщина предпочла бы, чтобы он просто ударил ее. Она сама прекрасно понимала, что не следовало ей так дерзко отвечать Кадзи. Если б он просто ударил ее, повернулся и ушел, она пошла бы за ним следом, а потом сама попросила бы прощения…

— Ладно, впредь постараюсь не быть вам обузой, — прошептала она. — Невесть какая я вам всем помеха…

Кадзи не ответил ни слова.

— Поскорее возвращайся. Мы уходим… — сказал Тангэ.

19

Тацуко пошла прямо к колодцу. Ей так и не пришлось помыться на речке. А главное, она боялась взглянуть на Кадзи. Не такой он человек, чтобы проглотить обиду, думала она. Она знала много мужчин, но не сумела угадать, что происходило в душе Кадзи. Ей не понадобилось бы просить прощения. Кадзи с нетерпением ждал ее просто потому, что остальные, кроме Хиронаки, были готовы. «Я был груб с ней, — повторял себе Кадзи. — Может, она всерьез обиделась?»

Хиронака все еще спал. Кадзи попытался растолкать его, но тот только повернулся на другой бок. Ямаура и Тэрада спорили, брать ли с собой всю оставшуюся свинину, кости, внутренности — словом, все, что не успели доесть. Придется тогда тащить лишнюю тяжесть. Но оба слишком хорошо знали, какая мука — пустота в желудке. При мысли о вареве из листьев жаль было оставлять даже кости.

Кадзи заканчивал перематывать обмотки, когда совсем близко грянул выстрел. Почти в ту же секунду он услышал свист пули. Следом прозвучал еще выстрел, на этот раз пуля стукнулась о каменную стенку сторожки.

Но не это заставило Кадзи вздрогнуть. Его ошеломило поведение товарищей. Не успел еще он растолкать Хиронаку и отдать первые приказания, как Хикида вихрем выскочил из сторожки, а за ним, не слушая команды Кадзи, понеслись Тэрада и Ямаура.

Теперь уже было невозможно подчинить общие действия единой воле. Трое оставшихся переглянулись, чувствуя полную безвыходность положения. Судя по частоте выстрелов, огонь вели не меньше десяти человек. Стреляли сверху, с дороги. Теперь, когда противник опередил их, бессмысленно было бы принимать бой в хижине. Оставалось одно — бежать.

— Бежим к речке! — крикнул Кадзи.

По сигналу Кадзи Хиронака выскочил из дверей. За ним последовал Тангэ.

Кадзи вспомнил о Тацуко — ее нигде не было. Позвать — значило бы не только выдать себя. Она бросится к своим и попадет под пулю. Кадзи выглянул из-за угла. По дороге бежали люди, вооруженные палками, топорами, серпами. Очевидно, стрелки прятались за деревьями. Пули стали ложиться все ближе к Кадзи. Люди на дороге скрылись из виду, и только громкие голоса свидетельствовали, что они окружают хижину. Кадзи выстрелил наугад. Он хотел подать сигнал своим, что продолжает сопротивляться. Несколько мгновений он ждал, что они ответят ему: поняли. Но они не ответили. Из кустов на дорогу выскочили ополченцы с винтовками. Кадзи кинулся через огород в поле, густо поросшее просом. Дыхания хватило ровно настолько, чтобы добежать до спасительного укрытия. Колосья вокруг стали тотчас падать, скошенные пулями. Ополченцы стреляли все точнее. Теперь он передвигался почти ползком.

Внезапно выстрелы смолкли. Очевидно, они уже снизу. Окружили сторожку, убедились, что пустая, и теперь ползком подбираются к полю. Безудержный страх от сознания, что кольцо сжимается, поднимал Кадзи на ноги. Он уже готов был броситься в открытую к лесу, когда услышал пронзительный женский крик и невольно приподнял голову. За деревьями, окружавшими колодец, виднелась фигура ополченца. Очевидно, Тацуко, не успев скрыться, спряталась у колодца. И они нашли ее. Кадзи привстал и выстрелил. Человек подскочил. В ту же секунду над ухом Кадзи свистнула пуля. Кадзи весь во власти злобы и страха, короткими перебежками бросился назад, к сторожке. Он стремился пробраться ближе к колодцу. Колодец был почти рядом, но все усилия приблизиться к нему оказались напрасными — Кадзи делал бессмысленные круги по полю, но только отдалялся от него.

Одиночные выстрелы послышались теперь с реки. Кадзи перестал стрелять. И тут он понял, что его оставили в покое. Он лежал неподвижно, стараясь отдышаться. Если он пролежит здесь, не шевелясь, до ночи, то, может, ему удастся спастись. Товарищи разбежались. Возможно, он вообще остался один. Нет, женщина тоже, наверно, спаслась. Прошу тебя, господи, сделай так, чтоб она спаслась!

Кадзи высунул голову. Окруженная зеленью хижина темнела в надвигавшихся сумерках. Кадзи поднялся на ноги и взглянул на дорогу. Ее не видно. Только ветви деревьев шелестели прохладой.

С винтовкой наперевес он приблизился к хижине. Вошел. Остатки свинины, просо, которое они получили сегодня утром, вся их поклажа исчезли. Кадзи пошел к колодцу. У колодца лежал мертвый ополченец. Тот, которого он подстрелил. Чуть поодаль по земле расплылось черное пятно. Кровавый след тянулся в огород. Туда дотащилась Тацуко. Он нашел ее. Она почти не дышала. На плече зияла открытая рана.

Когда он приподнял ее, она с трудом открыла отяжелевшие веки и пошевелила губами. Жизнь уже покидала ее. Она потянулась уцепиться за китель Кадзи, но руки уже не слушались ее.

Он отпустил ее, она упала ничком на землю. Кадзи приставил винтовку ей к затылку…

Тангэ услышал выстрел на полпути к хижине. Он прибавил шагу, потому что увидел Кадзи. Кадзи стоял неподвижно, словно окаменев. Тангэ подбежал к нему и, увидев, что произошло, отвернулся.

— Теперь я не просто беглец, — чужим, неузнаваемым голосом сказал Кадзи. — Теперь я буду драться!

Тангэ пожал плечами:

— Ожесточились люди, и те и другие…

— Если так рассуждать, можно оправдать что угодно! Ведь она была безоружная, женщина…

Тангэ не противоречил ему. Как-никак, Кадзи один оставался здесь до конца, пытаясь ее спасти.

— Где остальные? — после долгой паузы спросил Кадзи. — Давай собери их, пусть идут сюда…

Хиронака укрылся в зарослях вербы на берегу. Хикида и оба молодых парня, очевидно, перебрались на другой берег и углубились в поле, потому что не отвечали на зов.

— Это Хикида увел их, не иначе! — Хиронаке не хотелось вылезать из своего укрытия. — А я стрелял отсюда, слыхали? Если б Кадзи сумел заманить этих мерзавцев поближе, я мог бы перестрелять их всех до единого.

— Ты бы сказал об этом Кадзи, когда он один принял бой возле хижины! — отрезал Тангэ и двинулся вверх по склону разыскивать остальных.

Эти трое бежали, пока не выбились из сил. Добравшись до леса, оглянулись: оттуда хижина казалась маленькой, как игрушка. Это успокоило их и в то же время заставило устыдиться своего поспешного бегства. Теперь, когда опасность миновала, их тревожило отсутствие Кадзи. Тревога эта усиливалась по мере того, как сгущались сумерки.

— Что будем делать? — прошептал Ямаура. — Без господина ефрейтора неизвестно даже, в какую сторону подаваться.

Тэрада кивнул. Лицо у него было мрачное. Он раскаивался, что удрал. Если теперь Кадзи назовет его трусом, придется смолчать — он заслужил это. Но ведь Хикида первый побежал. Если опытный, бывалый солдат удирает со всех ног, что делать новобранцу? Тэрада негодовал на Хикиду, то и дело бросая на него злые взгляды. Хикида, стараясь замаскировать улыбкой ту же тревогу, сказал Ямауре:

— Как-нибудь обойдется! Он ведь тоже не бог, в конце концов, ваш ефрейтор. Не может того быть, чтобы мы не разобрались, где восток, а где запад. Подождем здесь до утра, а там посмотрим…

Тэрада и Ямаура переглянулись.

— Ох, душа не на месте… — прошептал Ямаура. — А если господин ефрейтор погиб?

Когда они услышали, что Тангэ зовет их, они, даже не взглянув на Хикиду, стрелой пустились на его голос.

20

Кадзи стоял в дверях хижины. Ботинки и обмотки были перепачканы в глине. Китель промок от пота.

— Ты что это? — спросил Тангэ.

Кадзи кивком показал в сторону колодца.

— Похоронил… — прошептал он.

— И того китайца тоже?

Лицо Кадзи, угрюмое, готовое в любую минуту вспыхнуть гневом, исказилось недоброй усмешкой:

— Его даже товарищи бросили, почему я должен его хоронить? Хоронить человека, убившего эту женщину? Она-то в чем была виновата?

— Ты сражался с ними, поэтому ненавидишь их, а я нет…

Тангэ направился к колодцу. Кадзи остановил его.

— Устыдить меня хочешь?

— Таких сложных соображений у меня нет. Просто есть время, вырою могилу, и все. Ты похоронил женщину. Значит и китайца этого нужно похоронить… Ты не хочешь — значит это сделаю я.

Тангэ ушел к колодцу. Кадзи отвернулся. На глаза попался куриный насест, устроенный высоко над землей, чтобы оградить кур от хорька. Кадзи просунул руку, вытащил курицу и резким движением свернул ей шею. Он доставал их одну за другой и душил. Подошел Ямаура.

— Помочь?

Кадзи разжал руку и вдруг потупился. Воцарилось молчание. Курица тяжело плюхнулась к ногам Кадзи.

— Больше таких дурацких поступков не будет, — хрипло произнес он. — Тех, которые уже сдохли, возьмем с собой. Теперь, пожалуй, не скоро придется проходить мимо жилья…

21

Несколько дней шли сопками, избегая равнин, где могли попасться населенные пункты. Еды не хватало, но пока дорога в сопках не отклонялась от намеченного маршрута, Кадзи упорно держался горных тропинок. «Здорово подействовал на него этот последний налет», — думал Тэрада. По наблюдениям Тангэ, Кадзи избегал жилых мест не только из осторожности. Казалось, он боится самого себя, инстинктивно чувствуя, как беспощадно стал бы сражаться в случае нападения. Возможно, Тангэ угадал.

Наступил день, когда сопки кончились и перед ними открылась равнина. Бескрайняя, она протянулась до самого горизонта, а горный хребет отклонялся далеко в сторону, огибая ее с востока.

Внизу, у самых ног, раскинулось большое селение. Широкая дорога убегала на запад, вдали виднелась еще одна деревня, поменьше. Чуть ближе тянулась полоса леса. За лесом угадывалась полноводная река.

— Надо попытаться пройти! — сказал Кадзи. — А на дальнем поле за деревней закусим. Кукуруза, должно быть, созрела.

Сквозь редкий лесок бежала извилистая тропинка от опушки к деревне вниз по отлогому склону.

На опушке, под гигантской сосной, лежали трое солдат, наблюдая за деревней. Группа Кадзи подошла к ним с тыла почти вплотную.

Когда Кадзи окликнул их, навстречу поднялся человек могучего телосложения с погонами унтер-офицера.

— Вовремя подоспели! — сказал он, ничуть не удивившись. — Чертовски скверное местечко!

— Почему? — спросил Кадзи, ощутив неприязнь при виде упитанной, лоснящейся физиономии.

— Взгляни сам! Красные повязки так и кишат!

Действительно, у многих людей там внизу на рукавах алели повязки.

— От чего это они всполошились? — спросил Кадзи.

Унтер-офицер нахмурился. Ему явно не понравилась манера Кадзи разговаривать.

— Двое наших спустились в поселок, — ответил один из двух ефрейторов, лежавших под сосной. — Вон видишь, между дорогой и полем народ толпится? Там они и попались оба…

— Вы что же, выслали разведку и даже не поддерживали ее? — поинтересовался Кадзи.

— Да они мигом влипли… — ответил ефрейтор с таким видом, будто не находил в этом происшествии ничего особенного.

— Поддержка? Какая там поддержка, когда нас всего трое! — побагровев, бросил унтер.

— Говорил вам, надо было всем вместе идти! — возразил другой ефрейтор, и тогда унтер, метнув на него свирепый взгляд, гаркнул:

— А ты заткнись! Тоже мне, рассуждать берется. Из какой части? — спросил он у Кадзи.

— Из уничтоженной… — сказал Кадзи.

— О-о, значит, герои!.. — Вот что, давайте примем такую тактику, — унтер показал вниз. — Видишь эти здоровенные валуны? Давай жми туда и прикрывай нас! А мы одним броском доберемся вон до того бобового поля, видишь? И оттуда будем прикрывать вас, так что вы спокойно перебежите.

Кадзи переглянулся с Тангэ и усмехнулся.

— План превосходный, да только невыгодный для нас.

— Почему это?

Кадзи опять усмехнулся. Кто же доверится человеку, который спокойно наблюдал, как гибнут его товарищи?

— Да потому, что стоит вам добраться до безопасного места, как вы, пожалуй, рассчитаете, что тремя винтовками поддержку, мол, все равно оказать невозможно, или что-нибудь в этом роде… Не хочу быть брошенным на произвол судьбы — вот почему. Давайте сделаем лучше так: вы трое и я вместе с вами останемся здесь и будем прикрывать остальных. А они под командой вот его, — он показал на Тангэ, — перебегут к полю и оттуда прикроют нас.

Унтер скорчил кислую мину. Ефрейтор, на которого он недавно прикрикнул, смотрел на Кадзи, доброжелательно улыбаясь. «А ты, видать, стреляный воробей!» — говорила эта улыбка.

— Ты что, не доверяешь нам? — спросил унтер. У него было такое выражение лица, будто он не постесняется в случае чего дать зуботычину.

— Не в вас дело, — невозмутимо ответил Кадзи. — Обстановка такая, что за самого себя не станешь ручаться… Ну, так как же? Не согласны — мы будем действовать самостоятельно.

— Постойте! — вмешался Тангэ. — Может, лучше дождаться ночи?

— Сегодня ночь будет лунная… — произнес Ямаура. Непонятно было, что он имел в виду — что лунной ночью будет легче идти или что при луне их легче сцапать.

— Ночи?! В деревне засекли нас, — сказал унтер. — Они только ждут, чтобы мы спустились, а надоест ждать — сами сюда пожалуют.

— Затяните покрепче шнурки на ботинках… — тихо распорядился Кадзи, обращаясь к Тэраде и Ямауре.

Поселок раскинулся широко. Наиболее опасным для перебежки был небольшой участок, метров четыреста, между дорогой, соединявшей обе деревни, и тропинкой в сопки. Все остальное пространство представляло собой сплошное зеленое море полей, где ни та, ни другая сторона не могла бы вести эффективный огонь.

Потребовалось не менее получаса, чтобы пересечь эту опасную зону. Первая группа, под командованием Тангэ, добралась до валунов сравнительно благополучно. Его самого, правда, легко ранило — пуля поцарапала руку повыше локтя. Второй группе пришлось гораздо труднее. Они намеревались проскочить без стрельбы, но натиск ополченцев, на подмогу которым подоспело чуть не все мужское население деревни, оказался настолько стремительным и энергичным, что Кадзи и его новым спутникам уже никак нельзя было полагаться на прикрывающий огонь товарищей. Пришлось каждому на свой страх и риск вести бой. Их вынудили бежать совсем в другом направлении, чем они наметили.

Солнце уже висело над горизонтом, когда обеим группам удалось соединиться. Теперь их было девять. Они шли, оглядываясь, а за ними тянулись вкось причудливые длинные тени.

Дружелюбно настроенный ефрейтор — его звали Удзиэ — догнал Кадзи.

— Я обязан вам жизнью…

Удзиэ в самом начале перебежки споткнулся и расшиб колено. Если б не Кадзи, который заметил это и, вызвав огонь на себя, дал ему доковылять до валунов, Удзиэ и вправду не выбрался бы живым.

— Вы, видать, из гражданских, а? — поинтересовался Удзиэ. — А воюете здорово! — В улыбке, с которой он смотрел на Кадзи, светилась благодарность.

— Двусмысленный комплимент! — улыбнулся и Кадзи. — Еще недавно я был самым обычным и тихим парнем. А вот научили убивать…

— Ничего не поделаешь… А мне, знаете, даже как-то не по себе… Отчего это нас повсюду так ненавидят?

— Их право, — сказал Кадзи и перевел взгляд с Удзиэ на Тангэ. — А может, тут дело не только в ненависти. Может, им просто интересно за нами охотиться!

Зачем он это говорит? Охотиться! Значит, у охотников имеется на это достаточно оснований… Ведь он и сам готов был признать это. Но сейчас в нем кричало инстинктивное озлобление загнанного зверя. И оно заглушало голос рассудка.

Тангэ шагал молча. Болела рука, огнем жгло локоть. Болела не только рука, но и душа. Конечно, он знал заранее, что путь беглеца будет нелегким. Но путь этот оказался в тысячу раз труднее. Тангэ бежал от войны, а война цепко держала его в своих когтях. Теперь он и сам осознал это. Когда ополченцы стреляют в него, и он бежит, спасаясь от пуль, кто он? Где его убеждения? Отчего, зачем подстерегают его наравне с остальными?

— Стоп! — внезапно скомандовал Кадзи. — Давайте разживемся здесь кукурузой!

Он подошел к Тангэ и осторожно распорол рукав его кителя.

— Подумать только, почему пуля выбрала из всех именно тебя… Какая ирония судьбы!.. — съязвил он, осматривая рану. — Даже дух мертвого тебе не помог, несмотря на все почести, которые ты ему оказал!

«Если бы ты держался ночных переходов, этого могло не случиться!» — едва не выпалил Тангэ. Подошел унтер. Его звали Кирихара.

— Худо ли, хорошо ли, а выбрались. Ну, кто у нас будет за старшего? — Он оглядел всю команду.

Кадзи не успел рта раскрыть, как ефрейтор Фукумота — один из трех новых знакомцев — сказал:

— Ясное дело, вы, господин командир отделения! Правильно я говорю, боевые друзья? И по званию, и по опыту, с какой стороны ни возьми…

— Я против! — Привычное, до отвращения знакомое «боевые друзья» в одну секунду восстановило Кадзи против унтера. — Опыт — качество драгоценное, это бесспорно, но что до званий, так нам на них начхать. А опыт ваш мне известен: на глазах позволили двоих убить. В нашей группе командир я. И если уступлю старшинство, так только ему! — он показал на Тангэ. — Можете действовать самостоятельно, без нас, если вам не по душе мое звание. Я — ефрейтор…

Никто не отвечал. Хикида недолюбливал Кадзи, зато из этих троих Удзиэ явно склонялся на его сторону.

— Демократия, — засмеялся Кадзи. — Кто желает быть атаманом — милости просим! Только уж и рисковать — так в первую очередь атаману. Такая у нас конституция!

22

Всю ночь напролет лил дождь. Они промокли до нитки, никто не спал.

Среди ночи поднялись и пошли. Тьма казалась бездонной. Шли чуть не ощупью. Всякий раз, когда кто-нибудь оступался или натыкался в темноте на невидимое препятствие, раздавались проклятия. Кирихара всю дорогу ворчал. Он плелся последним.

— Не послушались меня! Спали бы сейчас на кане, в тепле и во сне бабу видели…

Вечером, когда они проходили мимо деревушки, он предлагал остановиться там на ночлег. Ополченцев в деревушке не было, и Кадзи тоже испытывал немалый соблазн заночевать под крышей. Но его беспокоили эти двое — Кирихара и Фукумото. Что им взбредет в голову? Удзиэ и сам-то не очень полагался на них.

— Утешься, — бросил Кадзи, не оборачиваясь, — что тебе спящему там шею не свернули!

На рассвете они увидели деревню — десяток-другой домов, обнесенных глинобитной стеной.

Кадзи задержал шаг. На рассвете в деревне должно пахнуть дымком, должны слышаться голоса или хотя бы собачий лай. Здесь все было тихо. И почему деревня обнесена этой стеной? Кадзи впервые видел такое в этих краях.

Осторожно подошли ближе. Только тогда они поняли, что это поселок японских колонистов, оставленный обитателями. Очевидно, жители эвакуировались еще до начала военных действий. В домах с японской дотошностью все было содрано, вплоть до обшивки стен. В сенях аккуратно сметены в кучки мусор и разный хлам. Выходит, у них было достаточно времени для сборов. Не похоже, чтобы они надеялись когда-нибудь вернуться…

Дождь перестал, но сразу двигаться дальше не хотелось. Все продрогли, нужно было обсушиться и согреться. Кадзи вытащил заветный коробок. Спичек оставалось еще почти половина, но они отсырели.

Принялись обшаривать дома. Но вскоре всех охватила досада. В кои-то веки набрели на удобное жилье — и вот тебе: даже огня не развести! Неудачи преследуют их. Кадзи уже готов был приняться добывать огонь трением, как это делали пещерные люди, но в это время с торжествующим криком «Нашел, нашел!» прибежал Ямаура. Он принес две серные спички и огарок свечи.

Запылал огонь в очаге. Кирихара и Фукумото тотчас разделись.

Сварили тыкву. Ужинали молча и сразу завалились спать.

Но спать не пришлось. Их подстерегали целые полчища блох. Блохи изголодались и набросились на них всей колонией. Кадзи сунул руку под рубаху и содрогнулся: они обсыпали грудь, будто песок.

Кирихара яростно скреб широкую, мускулистую грудь.

— Чертовы блохи… У тех русских, у беляков, тоже порядочно было блох, но не так все же…

— Ну нет, там было славно! — откликнулся Фукумото. — Такой красавицы бабы мне отродясь видеть не приходилось!

Кадзи насторожился.

— Да, эти черти, Отани и Тамура, умели дела обделывать, собаки! — засмеялся Кирихара. Кадзи понял, что речь идет о тех двух солдатах, убитых в поселке. По голосу показалось, что Кирихара повернулся к нему. — Заманили русского в погреб, а он, верзила, разрази его гром, сильный оказался, что твой медведь, едва вдвоем одолели. А мы с Фукумото тем временем с женой его тешились… — Кирихара громко рассмеялся.

…Чета русских, о которых шла речь, приветливо встретила Кирихару с товарищами. Должно быть, они не верили в победу Советской армии. Кирихара сумел втолковать им, будто он с товарищами отстал от своей части и теперь спешит в тыл, чтобы присоединиться к какому-нибудь крупному соединению. Многие русские белоэмигранты не столько верили в победу Квантунской армии, сколько цеплялись за эту надежду, и на это у них имелись причины. Хотя поколение, когда-то бежавшее от революции, успело смениться новым, страх перед Красной Армией, подогреваемый ложными слухами, будто она грозит уничтожить всех, кто сотрудничал с японцами, в той или иной мере владел многими жителями русского происхождения в Маньчжурии.

…Наевшись, Кирихара уставился на хозяйку — полную, красивую женщину. Он мигнул своим и попросил хозяина принести из погреба еще вина. Этот русский очень гордился своим вином. «Они вам помогут», — показал Кирихара на своих товарищей. Те мгновенно поняли своего командира. Одного знака глазами было достаточно, чтобы сообразить, что тот задумал. Подозвав любезно улыбающуюся женщину, Кирихара набросился на нее.

Хозяину, когда тот понял, зачем его заманили в погреб, пришлось вступить в схватку с двумя японскими солдатами. Великан наносил им свирепые удары, но так и не спас жену…

— Нет, поглядел бы ты на их рожи, когда они вернулись и увидели меня с ней! — Кирихара вытянул ногу и толкнул Фукумото в бок. — Помнишь?

Тэрада и Ямаура притворялись, будто не слышат. Им были не по душе такие разговоры, Фукумото усмехнулся.

— А Удзиэ-то, вот балбес! — снова захохотал Кирихара, взглянув на потупившегося Удзиэ. — Так и не сумел… Чего это тебя трясло от страха, а Удзиэ? Первый раз, что ли?..

— Ничего не скажешь, блестящий подвиг! — произнес Кадзи.

Удзиэ вскинул глаза, но, встретив уничтожающий взгляд Кадзи, снова опустил голову.

— А вам не попадались дома русских эмигрантов? — обращаясь к Кадзи, спросил Фукумото. — У них хорошо! Мед, мясо, колбаса — ох и вкусная!

— А бабы!.. — заметив угрожающее выражение лица Кадзи, нарочно подзадоривал Кирихара. — Солдаты теперь что волки, голодные…

— А мы-то в лесу улиток жрали! — простонал Хикида.

Кадзи встал.

— Ну, вот что: если впредь кто-нибудь посмеет тронуть женщину, пристрелю на месте! Так и знайте!

— Это еще что за угрозы? — Кирихара расхохотался. — Брось, Кадзи. Подумаешь, женщины… Может, и японкам сейчас не меньше достается. Нынче все порядки в мире полетели к чертям собачьим! Да и ты сам не ангел! На моих глазах вон уже скольких пристрелил. Это только при мне, а сколько отправил на тот свет раньше, а?

Что ж, это правда. Чем он отличается от них? Он тоже крал, убивал. Разве что женщин не насиловал… А по сравнению с убийством и впрямь это не такое уж тяжкое преступление. И все-таки чем-то он отличается от них.

— Хватит пререкаться! — крикнул он. — Причинять жителям вред и трогать женщин запрещаю, и баста!

— А я твоего приказа, может, и не послушаю! — усмехнулся Кирихара. — Он, видно, еще не знает, что я за человек! — бросил он Фукумото.

— Примерно представляю, — сказал Кадзи. — Очень возможно, что либо ты застрелишь меня, либо я тебя… Но то, что я сейчас сказал, запомни. Слышишь?

— Когда все летит вверх тормашками, нечего придираться к человеку, — долетел до него голос Кирихара. — Может, в следующую минуту помрешь… Потому-то человек и дает себе волю. Живем, как говорится, сегодняшним днем. Прожил день — и ладно. Может, он последний!..

Кадзи напряженно размышлял, как разойтись с людьми Кирихара.

— Может, Японию уже положили на обе лопатки, а? — словно издали долетел до него голос Фукумото.

Кадзи хотелось слышать, что скажет Кирихара, но незаметно для себя он задремал.

23

Сразу за деревней высились посевы гаоляна. Дальше шел овес. Чуть левее темнели задние дворы и постройки китайской деревни. Не меньше сотни домов. В стороне стояли аккуратные домики, обнесенные глинобитной стеной: японский поселок, и тоже покинутый обитателями.

Решили двинуться напрямик через гаолян и овес.

Прошли почти половину, когда на окраине деревни показались люди. Кадзи сосчитал их. Трое… Пятеро… Стоят неподвижно и, похоже, смотрят в их сторону.

— Вылезли, черти! — сдавленным от волнения голосом проговорил Хикида.

— Господин ефрейтор, смотрите! — встревоженно позвал Ямаура.

— Не обращай внимания, иди! — одернул его Кадзи.

Но там их собралось уже не меньше сотни. У многих были винтовки. Странно только, чего они стоят, не двигаются.

Скоро и это стало ясно. От японского поселка ударила пушка. «Танковое орудие», — определил Кадзи. Знакомый до ужаса грохот. По ним застрочили из автоматов. И почти в ту же секунду они увидели, что им наперерез, разбившись на цепочки, ринулись ополченцы.

— Да они вовсе не за нами охотятся! — воскликнул Удзиэ и показал направо: через овес бежали серые фигуры в японском обмундировании. Лицо Удзиэ покрылось каплями пота, крупными, как горох.

— Скажи на милость, из орудия палят!.. — пробормотал Кирихара.

— Что будем делать? — спросил Тангэ. — Как бы сеть не загребла и нас вместе с главным уловом!

Кадзи показал в сторону деревни: среди ополченцев мелькали советские солдаты. Видно, они и руководили погоней.

— Уходим в кукурузу! — крикнул Кадзи.

Прежде всего нужно было укрыться.

Но укрыться не удалось. Та, вторая группа, уходившая овсами, неожиданно повернула сюда же, в кукурузу. Кадзи понял это, когда ополченцы, развернувшись широкой цепью, начали окружать кукурузное поле.

— На огонь не отвечать! — скомандовал Кадзи.

Он вовсе не рассчитывал заслужить таким образом снисхождение. Просто стало ясно, что борьба с численно превосходящим противником безнадежна. И еще он опасался, что если они откроют огонь, их обнаружит та, вторая группа и, чего доброго, захочет к ним присоединиться. Хватит своих головорезов, один Кирихара чего стоит.

Обстановка осложнилась. Особенно когда из-за брошенного колонистами поселка выполз танк и начал, хотя и не слишком активно, вести предупредительный огонь по кукурузному полю. Первый же снаряд разорвался почти под носом. Кадзи понимал, что огонь ведут не по ним, а чтобы отрезать той, другой группе дорогу в заросли кукурузы. И все-таки надо было уходить.

— Вот незадача! — простонал Удзиэ. — Ну что мы сделали им плохого?..

— В самом деле, совсем ничего? — Кадзи метнул на него свирепый взгляд.

Кольцо замкнулось. Теперь ополченцы медленно затягивали вокруг них петлю.

— Как быть? — Хиронака не скрывал растерянности. — Отсюда не выбраться!

— Похоже на то… — кивнул Кадзи.

Ямаура с силой дернул его за рукав.

— Господин ефрейтор, сзади дым!..

Там, где минуту назад мелькали фигуры ополченцев, замыкавших кольцо окружения, стелилась полоса белого дыма. Промокшая после дождя земля мешала огню.

— Подожгли?! Крестьяне подожгли поле?! Кадзи казалось, что он кричит, хотя в действительности он шептал. Все это было похоже на сон. Чтобы поймать их, крестьяне подожгли свое добро!

— Кукуруза все равно погибла, всю поломали, — растерянно произнес Ямаура, когда-то работавший на земле и разбиравшийся в сельском хозяйстве. — Вот и решили поджечь…

Даже Кирихара изменился в лице.

— Так теперь нас перестреляют поодиночке! — Кадзи закусил посеревшие губы.

— Сдаемся? — Тангэ смотрел на Кадзи. — Не выбраться ведь!

— Болван! Как же, станут они брать тебя в плен! Видишь, огнем выжигают! — крикнул Кадзи.

Возможно, он ошибался. Возможно, они для того и подожгли поле, чтобы заставить их сдаться… Но Кадзи не верил этому. Еще несколько мгновений назад он сам думал, что лучше сдаться, но, увидев огонь, ожесточился.

— Слушай мою команду! Разбейтесь по двое! Будем прорываться! — закричал он. — Будем сбивать огонь стеблями! Пока еще не разгорелся! За мной!

Разбились по двое и врассыпную кинулись туда, где уже змеились багровые языки пламени.

Кадзи бежал в паре с Тэрадой. Кто-то позвал на помощь. Ему почудился голос Удзиэ. Он не оглянулся. Они вынырнули из завесы дыма и остановились. Ополченцев здесь не было. Очевидно, те не ждали их с этой стороны.

Удзиэ так и не появился. Остальные ползком пробирались через овсяное поле. Кадзи и Тэрада двинулись за ними тоже ползком. У опушки леса они залегли. Они видели, как ополченцы сбивали пламя, как повели к деревне группу японских солдат с поднятыми руками.

— До ночи заляжем здесь… — сказал Кадзи. Жалкая, растерянная улыбка блуждала по его лицу. — Можно сказать, чудом спаслись…

Ответ Тангэ был для Кадзи полной неожиданностью:

— Повезло, а только, откровенно сказать, я твоих действий не одобряю!

— Чего же ты от меня требуешь? — в голосе Кадзи прозвучал гнев и что-то похожее на мольбу. — Для себя одного стараюсь, что ли? Ну чего ты от меня хочешь?

— Мы спаслись потому, что накануне шел дождь, а вовсе не благодаря твоему блестящему руководству!

— Я и действовал в расчете на дождь!

— А, брось! Лезешь напролом, не разбирая — куда, словно дикий кабан! Вот еще одного потеряли. Где Удзиэ? То-то!

Возможно, он прав. Да, Кадзи не хотел плена, это верно. Не верил, что в плену можно сохранить жизнь, и не хотел верить.

— Ну а что ты предлагаешь? — К ним ползком подобрался Кирихара. Он слышал их разговор. — Нас травят, как зверей, а нам молчать?

Тангэ только покосился на него.

— Подождать до темноты, да и пустить им красного петуха! — пригрозил Кирихара.

— Давай действуй, но только в одиночку! — сказал Кадзи. Гнев и отчаяние загнанного животного бушевали в его душе. — Со мной о таких делах толковать бесполезно. Просто так, из интереса я еще никого не убивал!

— Как это из интереса?.. — Глаза Кирихара угрожающе сверкнули. — Думай, что мелешь! Они воображают, что японцы только драпать умеют, поджав хвосты, вот я и докажу им…

— Я сказал: давай, но только без нас!

Кирихара считал, что имеет все основания для мести. Он убивает «из интереса»? Ничего подобного! Просто он не знает другого способа выместить свой гнев и свою обиду. Высокомерие «хозяев Восточной Азии», укоренившееся в сознании японцев, давно оставило его. Просто он не хотел признать себя побежденным китайцами. Поэтому и испытывал такую лютую ненависть к ополченцам. Пустые хвастуны, лисицы, расхрабрившиеся благодаря покровительству тигра!

Кадзи смотрел в небо, очистившееся от туч. Здесь, среди густых стеблей, еще держался пахучий летний зной, но чистая голубизна неба говорила, что лето близится к концу. Скоро хмурая осень, за ней — ледяная зима… Когда он вернется к человеческой жизни?

Часть шестая

1

Ни Митико, ни Окидзима, конечно, и представить себе не могли, что Кадзи сейчас превратился как бы в главаря банды хунхузов.

Заночевали они у подножия горы. Кадзи всю ночь не сомкнул глаз — как все ужасно получилось!

Как только начало светать, он дотронулся до плеча спавшей девушки.

— Мы уходим. По правде говоря, мне не хотелось бы, чтобы вы шли с нами, но боюсь, что вам здесь оставаться небезопасно.

Кадзи глянул в глаза девушке.

— Мы постепенно превращаемся в хунхузов, нас так уже и зовут. Но разве сейчас разберешь, где лучше? Так что поступай как задумала, все равно, с нами пойдешь или одна. Поняла?

— Да, — так же глядя в упор, ответила девушка.

— Я не могу делать крюк в семьдесят километров. Может это и бессердечно, но не могу.

— А я не считаю это бессердечным. Вы были так добры к нам.

— Доброе утро, добрый солдат! — окликнул Кадзи подошедший Кирихара. — Здесь мы с тобой расстаемся, Кадзи. Вот проводим этих приблудных. — Он показал на девушку и мальчика, приставших к ним накануне. («Возьмите нас с собой хотя бы до Наньхутоу!» Они гостили у дяди и теперь пробирались к родителям в Бейхутоу.) — Вот проводим их до дома, а заодно и передохнем у них, если, конечно, хозяева разрешат. Мы еще вчера договорились…

Девушке и с Кадзи хотелось остаться и родителей увидеть не терпелось. И то и другое было опасно, но любовь к родителям, видно, взяла верх.

Кадзи тоже колебался, провожать их или нет. Всю ночь только и думал об этом. Девушка и мальчик казались такими беспомощными.

Но семьдесят километров — слишком большое расстояние. И дело тут не в расстоянии, а в опасности, которая подстерегает их на каждом шагу. Кому нужны неоправданные жертвы?

— Будьте осторожны, — посоветовал на прощанье Кадзи.

Кирихара, Фукумото и Хикида отправились провожать девушку и мальчика.

На опушке леса девушка обернулась, поклонилась Кадзи и помахала ему рукой. Когда группа скрылась из виду, Кадзи с остальными солдатами двинулся в другом направлении.

— А я думал, ты не выдержишь и сам отправишься их провожать, — сказал Тангэ.

— Будь я один, я пошел бы с ними, но сейчас я отвечаю за вас, а мы должны избегать проволочек в пути, иначе не выберемся.

Впереди идет девушка, рядом с ней мальчик. За ними устало бредут Кирихара, Фукумото и Хикида. Они идут лесом, преодолевая сопки по бездорожью. Со стороны кажется, что люди мирно идут в лес. Только винтовка у Кирихары всегда на взводе.

Солдаты с вожделением смотрят на покачивающиеся округлые бедра девушки. Да и как поставить им это в вину? Не месяцы, а годы они не видели женщин, а тут еще все время балансируешь между жизнью и смертью.

И сестра и брат слышали смех за спиной, но не поняли, чему смеются солдаты. И все же девушка боязливо съежилась и прибавила шагу.

— Чего это она так заспешила? — спросил Хикида.

— Домой всяк идет быстро, — сказал Кирихара, поглядывая на девушку. — Побыстрей пойдем — к вечеру на месте будем. Нажремся, переночуем, а там видно будет.

— А если ее родителей и в помине уже нет? — протянул Фукумото.

— А я вами зачем? — заносчиво ответил Кирихара. — Найдем выход, у меня голова тоже варит. А то Кадзи, Кадзи…

Несколько минут шли молча. В густой листве кое-где звенели голоса птиц, это отгоняло мысли о войне. Деревни, изредка мелькавшие на горизонте, пробуждали тоску по родине. И даже Кирихара, рассеянно улыбаясь, погрузился в сладкие мечты. Вот он надолго остается у родителей девушки и незаметно для всех становится ее женихом. Девушка красива, молода, чего еще желать? Ее отец, как она рассказывала, был тут лесничим. Пусть сейчас он должность потерял, но сбережения, наверно, есть. Чем дальше в глушь забирался японский чиновник, тем больше наживался. К тому же, по словам девушки, отец ладил с китайцами, так что дом тоже, наверно, уцелел. А дом, видно, неплохой, ишь как торопится. А он, Кирихара, — спаситель, ему прием особый. Пока он там обоснуется, много воды утечет. Америка, может, захочет выгнать русских из Маньчжурии. Тогда она поддержит чанкайшистов. А раз дело дойдет до драки, почему не собрать тут остатки армии? Если он не будет растяпой, многого можно достигнуть. А сейчас ничего не поделаешь, держи нос по ветру.

Внезапно раздумья Кирихары были прерваны. Из леса вышел подросток-китаец, таща за собой навьюченного хворостом мула. Завидев двигавшуюся навстречу группу, паренек собрался было бежать, но, заметив, что девушка улыбается, остановился.

На довольно скованном, но все же вполне правильном китайском языке девушка сказала:

— Пожалуйста, не бойтесь, эти солдаты — мои друзья, мы пробираемся на север, в деревню. Может, вы знаете, есть ли там еще японцы?

Паренек был, видно, из осторожных и долго мялся, прежде чем ответить. Но милая и вместе с тем грустная улыбка девушки успокоила его.

— Японцев давным-давно нет.

— Ни одного?

— Все ушли.

Девушка сразу поникла. Потом с надеждой в голосе тихо спросила:

— А вы не слышали о Сунь Дан-сэне?

— Сунь? А-а, такой высокий, с длинной бородой?

— Да, да!

— Убежал. Он лебезил перед японцами, а с нами задавался, так что его живо из деревни выкурили. — Парень вдруг громко рассмеялся. — Помню, его поймали и бороду отрезали, потеха! А у вас родители в лесничестве служили?

Девушка не ответила. Она растерянно оглядывалась по сторонам.

Подойдя к ней, Кирихара шепнул:

— Помолчи!

— Так, значит, японцы смотались? Здорово! — Фукумото перевел взгляд с девушки на Кирихару.

— Тьфу ты, только ноги сбили! — захныкал Хикида.

— Японцы все ушли, — пробормотал Кирихара, — значит, опасно было оставаться. Выходит, и нам здесь нечего околачиваться. — И, повернувшись к девушке, громко добавил:- Скажи ему, чтоб продал нам мула.

Но о какой продаже могла идти речь в такое время? Да и откуда у солдат деньги? Кажется, парень это сразу сообразил.

Кирихара подмигнул Фукумото. Тот дружелюбно хлопнул парня по плечу и на ломаном китайском языке сказал:

— Не боись. Деньги есть. Давай по рукам.

Парень уже решил не связываться с солдатами — черт с ним с мулом! А то, чего доброго, будет хуже. Он хотел что-то сказать, но тут Кирихара вдруг с размаха ударил его в грудь. Парень упал.

— Что вы делаете? — побледнев, закричала девушка.

— Отвернись и молчи! — крикнул ей Кирихара. — Скажи он в деревне, что видел японцев, нас, как зайцев, перебьют!

Убить прежде, чем будешь убит сам. Убить, даже если в этом нет нужды. Убить на всякий случай. Ситуация оправдывает, чего же раздумывать? Кирихара высоко поднял приклад над лежавшим без чувств подростком. Обхватив брата за плечи, девушка отвернулась и зажала уши — невыносимо слышать тупой звук удара о череп.

— Фукумото, Хикида, ведите мула в лес и заколите, — голос Кирихары не дрогнул. — Ничего, девочка, сейчас попируем.

— Уходите от меня! — крикнула девушка, не оборачиваясь. — Мы пойдем одни.

— Куда ты пойдешь? В подстилки к китайцу? Тебе же некуда податься. Хочешь не хочешь, а придется быть в нашей компании, а то и родителей не увидишь никогда.

— Мне все равно! Лучше умереть, чем быть с вами.

Девушка повернула голову и посмотрела на Кирихару.

В ее глазах светилась ненависть.

— Мы пойдем одни, — твердо сказала она.

— А как же мы? Мы без тебя с тоски помрем, — насмешливо сказал Кирихара и уж другим тоном добавил:- Ты нас не зли, давай лучше дружить. Мы теперь одна компания, бездомная.

— Это верно, — поддакнул Фукумото.

2

Группа Кадзи шла в противоположную сторону. В полдень на влажной лесной дороге они увидели многочисленные следы от солдатских ботинок. Видимо, здесь недавно прошло не меньше роты японских солдат.

Присмотревшись, Кадзи обнаружил следы от гусениц.

— Легкий танк проходил, — сказал он.

— Может, тут поблизости наши прячутся, — предположил Тангэ.

Вскоре они набрели на несколько пустых палаток. Среди деревьев валялись мешки с очищенной кукурузой, ящики с соевым соусом.

Тэрада и Ямаура тут же принялись готовить еду, а Хиронака, расстелив на влажной земле палатку, прилег отдохнуть. Он пользовался каждой удобной минутой, чтоб вздремнуть; весь его унтер-офицерский пыл прошел, с тех пор как Кадзи принял командование группой. Кадзи и Тангэ внимательно оглядели местность. Ясно было одно: часть снялась с места внезапно. Но почему здесь все осталось нетронутым до сих пор?

Это настораживало. Видимо, окрестные жители боятся сюда заходить, опасаясь встретиться с японскими солдатами, которые сейчас бродят повсюду. Но почему в лесу так тихо?

— Осмотрим лес поглубже, что-нибудь да найдем, — сказал Кадзи. — Не может быть, чтобы все это было брошено. Тут поблизости, есть что-нибудь еще.

Кадзи был близок к истине. Не прошли они и двух километров, как увидели несколько стандартных казарм. Но и здесь стояла тишина. Следов боевых действий не было видно. Видимо, Советская Армия, не встретив сопротивления, прошла мимо.

— Странно, — сказал Кадзи, — то из танка бьют по одиночным солдатам, притаившимся в поле, то не трогают целое подразделение.

Когда они дошли до первой казармы, из нее неожиданно выскочили семь японских солдат.

— Эй, приятели! — крикнул Кадзи, — вы из какой части?

Солдаты настороженно посмотрели на подошедших. Вдруг один из них, рослый, с огромной бородой, радостно воскликнул:

— Вот это да! Кадзи! — Он бросился навстречу Кадзи. — Не узнаете? Я Наруто.

Это был солдат второго разряда Наруто, тот самый подрядчик плотников, что не поладил с унтером Хиронакой, за что получил трое суток строгой гауптвахты; считали, что он погиб на границе.

Кадзи часто заморгал глазами. Он вспомнил, как Наруто, прощаясь с ним, плакал, словно ребенок, которого отрывают от матери.

— Кто с вами еще из наших? — спросил Наруто.

— Четверо, — Кадзи обернулся к Хиронаке, — это ведь Наруто.

Хиронака мрачно улыбнулся.

— Ах, сволочь, жив еще! — Добродушное лицо Наруто исказилось злобой. — Значит, справедлив наш Будда, если мы встретились!

— Оставь его, — тихо сказал Кадзи, — он не в своем уме. А сколько вас здесь?

— Человек тридцать. Все из разных частей. Еда пока есть вот и сидим тут.

— Начальство есть?

— Одни унтера.

— И дальше собираетесь держаться вместе?

— Хотелось бы, да вряд ли получится. Каждый свое тянет.

Кадзи понимающе кивнул. Тридцати разным людям, конечно, трудно договориться. Их объединяет лишь одно — страх перед смертью.

— Вот бы вас, Кадзи, к нам командиром! По-китайски тут никто не понимает, да и с топографией не знакомы.

— Нет уж, хватит. Да и не от одного меня это зависит.

Войдя в полутемный коридор, Кадзи предложил группе Наруто соединиться с ними.

— А почему с ними? — недовольным тоном спросил кто-то из другой группы. — Мы что, вам не по душе?

— Да нет, просто нам будет лучше, ведь мы из одного взвода, — примирительно ответил Кадзи.

Группа Наруто вошла в группу Кадзи, они заняли переднюю комнату.

Когда стемнело, издалека донеслись звуки, похожие на гром. С полудня небо затянуло тучами, поэтому гром никого не удивил, но когда раскаты начали повторяться через определенные интервалы, все поняли, что это орудийные выстрелы.

— Полевое орудие бьет, но не крупное, — сказал Кадзи, видя, что все напряженно прислушиваются. — А вчера стреляли?

— Нет, — ответил Наруто и, подойдя к двери, заглянул в темноту. — Что это там творится?

— А кто же знает! Но тут нам лучше не задерживаться.

Из других комнат стали приходить солдаты, и все спрашивали: «Что же делать?»

Наруто дотронулся до плеча Кадзи.

— Вот увидишь, Кадзи, все они к нам примкнут.

Кадзи решил уйти отсюда на рассвете. Кое-кто не хотел, но Кадзи настоял на своем. Так он неожиданно стал во главе двадцати пяти человек — к ним пристало еще более десятка солдат.

3

От Наруто Кадзи узнал о смерти Кагэямы. Привыкший воевать по уставу, Кагэяма дрался, верно, не от отчаянья, как Кадзи, не из бешеного желания остаться живым. Его смелость, скорее всего, была продиктована офицерской муштрой и бесчеловечностью. Воевал не он, а его профессия. В этом отношении, пожалуй, Кагэяма был идеальным офицером.

— Вы бы только посмотрели на него! — рассказывал Наруто. — Командир роты растерялся, его подкосило сразу, толку от него было мало, а Кагэяма стрелял и из винтовки и из пулемета. Я был рядом. Он сказал, что от винтовки нет проку, но потом улыбнулся и добавил: «Конечно, у Кадзи и винтовка свое бы сделала». Он был совершенно спокоен. Когда русские начали наступать, и исход стал ясным, он приказал нам отдать ему все гранаты. «Отступайте, я прикрою вас», — сказал он. Нас тогда еще человек десять оставалось…

Кадзи представил, как Кагэяма лежит в окопе, зажав гранату в руке, как подходят русские…

Иногда человек намеренно плюет на себя. Кадзи вспомнил, как потерял человеческий облик унтер-офицер Онодэра еще до того, как сойти с ума. У Кагэямы не было ни Митико, ни любви, ни иллюзии. Он не верил в свою страну, не верил в победу и дрался с таким азартом потому, что не верил и в жизнь. А Кадзи самозабвенно служил ей.

«Митико, Кагэяма погиб, — мысленно сказал Кадзи, — а я еще жив, надеюсь, что ты тоже. Я знаю одно — я иду к тебе, но если я узнаю, что тебя нет, я не смогу идти дальше. Я живу одной мечтой — увидеть тебя, и я тебя увижу. Только ты, когда увидишь меня, не пугайся. Не пугайся, как бы я ни изменился».

Откуда-то, будто из другого мира, до Кадзи донесся голос:

— Как же все-таки Америка и Россия поделят Японию? Острова, наверно, перейдут Америке, Маньчжурия — России. На том, видно, Трумэн со Сталиным и порешат.

— Тогда мы, выходит, станем врагами Японии?

— Дурень, так и дадут тебе жить в Маньчжурии!

— Советский Союз не возьмет Маньчжурию, — вставил Тангэ, — он вернет ее Китаю.

— Чан Кай-ши?

— Это неизвестно. Во всяком случае, китайцам. Конечно, пока Чан Кай-ши лижет зад американцам, вряд ли они ее отдадут…

— Что ж ты думаешь, Россия зря старалась? Так ни с чем и уберутся отсюда? И Японию не возьмут?

— Тоже неизвестно. Наши-то капиталисты не будут долго размышлять — они сразу продадут страну американцам. Может, и у нас будет такое же марионеточное правительство, как в Маньчжурии. А Россия за территорией не гонится. Им бы Китай красным сделать.

Кадзи, не участвовавший в разговоре, внезапно приподнялся:

— Что ж получается, Тангэ: сейчас вся Маньчжурия захвачена русскими; Чан Кай-ши, конечно, потребует предоставить ему суверенитет. Советы не смогут не пойти ему навстречу. Вот и выходит, что русские попусту старались.

— Китайские коммунисты постараются, — уверенно сказал Тангэ, — тут, брат, уже и до революции недолго.

— Значит, гражданская война… — Кадзи глубоко вздохнул.

Если с концом этой войны жизнь не войдет в берега, а понесется навстречу еще более сокрушительному шквалу, значит, Кадзи и ему подобные, блуждающие сейчас по маньчжурским дебрям, не что иное, как издержки истории, шлак.

— Мы двигаемся медленно, каких-нибудь двадцать-тридцать километров в день, — закинув за спину руки, проговорил Кадзи, — так что, когда мы наконец куда-нибудь придем, в мире уже начнется такая заваруха… Надо спешить, не то опоздаем на автобус…

— Эй, вы, новенькие, — раздался голос из темноты, — вы что, красные?

Ни Кадзи, ни Тангэ не ответили.

— Если красные, почему поджали хвосты, не идете к русским?

— Потому что поджимать нечего, — рассмеялся Тангэ.

— Значит, вы только розовые? — проговорил тот же голос — А я думал, красные, спросить кой о чем хотел…

— О чем же? — не выдержал Кадзи.

— Да ну их, красных, давайте поговорим о бабах, — огрызнулся кто-то.

— А ты подожди, и до баб доберемся, — ответили ему из темноты.

— В моей части был один красный, — сказал кто-то. — Он говорил, что Америка и Англия нарочно столкнули Германию и Советы, чтоб обоих их опрокинуть. Но Россия устояла, и они решили объединиться с ней, чтоб прикончить Японию. Мы уже четыре года из котелка суп хлебаем, знаем эту самую силу Квантунской армии. Поэтому надо концы рубить. А солдаты, — говорил он, — это народ, и Советы наказывать их не будут, всех по домам отправят. Потому что на войну нас, мол, погнали насильно. Поэтому надо не воевать, а сдаваться, и делу конец.

— Интересные вещи ты рассказываешь. Садись-ка поближе, костер разожжем, — предложил Тангэ.

— Разжигай.

— Что же он еще говорил? — спросил Тангэ и стал разжигать огонь.

— Разное. Язык у него был подвешен хорошо, ничего не скажешь. Наша рота на отшибе от полка укрепление сооружала, так вот он, не знаю как, уговорил командира — тот молоденький был, из вольноопределяющихся, — не принимать боя.

Положив у ног винтовку, Кадзи внимательно слушал.

— Правда, условия у нас были особые, связь мы с полком потеряли. Русские ведь быстро шли, и полк смотался без нас. Вот командир роты и решил, что теперь он как бы уже и не военный.

Костер разгорелся, на лицах солдат замелькали огненные блики. Обросшие, грязные, в последнее время не очень-то честно жившие люди походили на разбойников с большой дороги.

— И все сперва хорошо шло, — продолжал рассказчик, — но что вы думаете случилась, когда рота в плен сдалась?

— А на кой мне это знать! — презрительно бросил кто-то. — Пленным я еще не был, да и быть не хочу.

— Так вот, всех должны были погнать на север, на сборный пункт. А оттуда в Сибирь, на рудники.

— Кто это говорил? — спросил Тангэ.

— Не знаю, но в роте только об этом и толковали. Вот я и сбежал.

— А с тем, красным, что стало? — спросил Кадзи.

— Как-то утром нашли мертвым. Так изуродовали, что и не узнать.

— И за дело! — бросил кто-то. — Тоже умник нашелся!

— Не ты ли его?.. — нахмурившись, спросил Кадзи.

— Нет, что ты! У меня злобы на него не было. Как-никак, он всю роту спас. Я разозлился на русских уж потом, когда по дороге сюда увидел, что они не очень-то церемонятся и с гражданскими…

Все молчали. Кадзи смотрел на пляску красных бликов на стене.

— А зачем же он поверил их агитаторам? — нарушил кто-то молчание.

— Он не им верил, — вставил Тангэ, — он верил в ту силу, что движет их армией.

— Как это?

— Он верил, что они сделают невозможными будущие войны.

— А с японцами, значит, пусть все, что угодно, случится, лишь бы войн не было?

— Да, — твердо ответил Тангэ.

— И если даже твою жену изнасилуют?

— Да.

— Если даже отца и мать изобьют до смерти?

— Если на то будут причины — пусть.

— А если без причин? Просто так возьмут и кокнут! По праву победителей!

Тангэ молчал. Все смотрели на него. Молчание было тяжелое, напряженное. Казалось, вот-вот начнется драка. Нарушил молчание солдат, стоявший у стены.

— Может, ты все же скажешь, что ненавидишь русских? А не то и тебе попадет так же, как тому…

— Я этого не скажу.

Тангэ усмехнулся и взглянул на Кадзи. Тот смотрел на него строго. Кадзи раздражало, что Тангэ охотно завел разговор, который они в свое время не закончили. Доводы Тангэ никого не убедят. Кто прав, кто виноват — рассудит история, когда факты станут на свое место.

Не получив поддержки, Тангэ сказал:

— Даже под угрозой ваших кулаков я не изменю своего мнения о Советской Армии.

— Все свое твердит! — сказал кто-то. — Тебя что, Москва подкармливает?

Все загалдели, разбившись на группы. Страсти разгорались, и неизвестно, чем бы все кончилось, если б в это время сидевший у дверей солдат не крикнул:

— Кто там?

— Свои, — ответили за дверями.

4

В тусклом свете костра Кадзи узнал вошедших. Это были Кирихара, Фукумото и Хикида. Кадзи хотел подняться, но передумал.

Увидев сидящего у костра Ямауру, Кирихара на секунду растерялся, затем его глаза забегали — он искал Кадзи.

— А в лесу уже холодно, совсем как зимой, — сказал он, тяжело плюхаясь возле костра. — Увидели ваш огонек, — и сюда…

— Откуда идете, господин унтер-офицер? — спросил один из солдат.

Кирихара не ответил. Глядя на красные языки пламени, он сказал:

— А здесь неплохо и перезимовать. Провианта до черта! Многие днем с огнем ищут такое местечко.

— Ну а дальше, после зимовки что делать? Пережидать?

— Я на любой фронт работаю. До весны переждем, а там многое может измениться. Сколько осталось до холодов? Месяц, не больше, а за это время много не нашагаешь!

— Тут тоже не сладко, — сказал еще кто-то. — Да и русские могут заявиться.

— Ну и пусть, здесь везде можно спрятаться. Еще и сами вылазку, если надо, сделаем, скажем, в деревню за лепешками.

— Во-во! И за бабами! — ввязался в разговор Фукумото. — А если жратва будет да бабы, чего еще надо!

Снова наступила тишина. Длинная дорога измотала солдат, им надоело постоянно быть настороже, поэтому предложение Кирихары и Фукумото показалось соблазнительным.

— Ну так как? — спросил Кирихара. Но тут неожиданно у костра появился Кадзи.

— Хикида, где вы оставили девушку и мальчика?

Кадзи по времени рассчитал, что Кирихара и его спутники не дошли до деревни. Кадзи задал свой вопрос просто так, он ничего еще не подозревал, но когда Хикида, вместо того чтобы ответить, растерянно посмотрел на Кирихару, Кадзи почуял недоброе.

— Так где вы их оставили? — повторил он свой вопрос.

Вместо Хикиды ответил Фукумото:

— Мы дошли до поворота, откуда была видна деревня, но девка с гонором оказалась. Идите, говорит, дальше своей дорогой, мы теперь и одни доберемся…

Под сверлящим взглядом Кадзи Фукумото замолчал.

— Не ври, — холодно сказал Кадзи. — Как же это вы за один день прошли больше восьмидесяти километров?

— Ну а что, если врет? — вызывающе спросил Кирихара, кося глаза на прислоненную к двери винтовку. — Мог бы сам идти провожать.

Если бы Кирихара на этом замолчал, ничего бы не случилось. Что мог возразить Кадзи на слова Кирихары? Но тот не захотел прекращать разговор.

— Когда я вызвался ее проводить, тебя даже передернуло. Ведь ты все время перед ней рыцаря корчил. «Какой вы добрый, господин Кадзи!» Тьфу! Слушать было противно. Баба от мужчины другого ждет. Да и что с ней было церемониться, перышко-то у ней уже вырвали…

— И ты не церемонился?

— Ясно, нет.

— Что же ты с ней сделал?

— Тоже побаловался малость.

Кирихара не успел договорить. Перешагнув через костер, Кадзи схватил винтовку и с силой ударил его прикладом в скулу. Фукумото рванулся к своей винтовке, но ружейное дуло уже торчало перед его носом.

— Наруто, разряди винтовки этих мерзавцев, — сказал Кадзи и подошел к сжавшемуся в комок Хикиде.

— Что вы с ними сделали?

Хикида, хорошо знал Кадзи, он понял, что тот шутить не будет, и, заикаясь от страха, выложил все начистоту. Китайского парнишку они прикончили, потом забили мула и нажрались мяса. Покончив с едой, они поняли, что идти, собственно, некуда. И тут они распоясались. Неизвестно, что их ждет через пару часов, так стоит ли упускать этот случай? Девушка почувствовала, что ей грозит, и решила дальше идти без солдат. «Нет, ты погоди, как же так, столько вместе шли, а теперь бежишь! Ведь тебя все равно прикончат китайцы. Иди, если хочешь, но сперва и нам услужи».

— Что вы сделали с девушкой? — еле сдерживаясь, спросил Кадзи.

— Так ведь ей все равно бы в живых не остаться! Время-то какое!

— А с мальчишкой?

— Он бросился на нас, ну, я и его ударил прикладом… — зло бросил Фукумото.

В зловещей тишине щелкнул затвор винтовки. Патрон, кажется, лег на место. Сейчас раздастся выстрел. Так подумал Тангэ и приподнялся.

— Вон отсюда, все трое, — тихо, но твердо сказал Кадзи. — И уходите за ночь подальше. Винтовок я вам не дам. И не попадайтесь мне на глаза. По правде говоря, вас надо пристрелить, и я не делаю этого только потому, что сам виноват — нельзя было вас отпускать одних. Ну, убирайтесь, живо!

5

Трое ушли в темноту. Когда их шаги затихли, Кадзи опустился на пол как подкошенный. Наруто собрал разбросанные угли и начал раздувать огонь.

— Вот и перезимовали, — проговорил кто-то.

— Ты, Кадзи, теперь остерегайся, — раздался в темноте другой голос, — они тебе этого не спустят.

— Ладно, учту.

Кадзи вытер рукавом с лица испарину.

— Ничего, Кадзи, — сказал Наруто, — мы пойдем вместе.

Кадзи молча кивнул. Как ужасно все получилось. Он вспомнил ясные черные глаза девушки. И зачем только он отпустил их с этими… Надо было самому с ними идти, а теперь…

«Вы так добры к нам». Это она сказала ему вчера утром, а сейчас ее уже нет в живых…

Разделившись по двое, по трое, солдаты обсуждали случившееся. Их возмущал не сам факт, а то, что японцы надругались над своими. Только поэтому они отказали в сочувствии Кирихаре и считали, что Кадзи поступил правильно. Кроме того, всем понравилась решительность Кадзи.

Кадзи подошел к нарам. Тангэ подвинулся, но ничего не сказал. Кадзи понимал — Тангэ его осуждает, осуждает его самоуправство. Но как бы ты, Тангэ, поступил с этими тремя? Кадзи все порывался задать этот вопрос, но потом раздумал.

Молча они смотрели на черные, похожие на гнилые кости, потолочные перекладины. Вскоре голоса стихли, слышалось лишь невнятное бормотание осеннего ветра. Вот и еще один день позади.

Утром, когда Кадзи уходил, в его отряде было почти тридцать человек.

6

Их прибавилось — значит, они стали заметнее. Поэтому приходилось пробираться по бездорожью. Незаметно они отклонились на юг.

Первым это заметил Кадзи. Далеко впереди наслаивались друг на друга горные вершины.

— Так мы заберемся в горы, — сказал Кадзи, обернувшись к Наруто. — Слишком уж осторожничали, теперь придется брать западнее.

— Проще перемахнуть через хребет, зачем круг давать? — сказал унтер-офицер Комуку. — Сразу в Корее окажемся. А где идти — все едино, лишь бы скорей на родину попасть.

— Это еще вопрос, как скорее… — Кадзи боялся схватки с природой больше, чем с русскими.

Кадзи все же изменил направление. Они сделали большой крюк. Это вызвало в отряде недовольство, но ни один из отряда не ушел, держались все вместе. Кадзи никто не выбирал командиром, он и не напрашивался на командование, но как-то само собой получилось, что все признали его за командира и солдаты охотно шли за ним.

На следующий день, после полудня, они вышли на лесистый склон; отсюда просматривалась вся равнина. Вдруг из-за деревьев их кто-то окликнул:

— Стой! Кто идет?

Встречают по уставу! Значит, свои, но прячутся, черти.

— Кто там? Выходите! — крикнул Кадзи.

— Сами идите сюда! Чего табуном ходите? Снизу все видно.

Возле Кадзи выросли две фигуры.

— Вниз лучше не спускайтесь.

— Почему?..

— Там русские.

Кадзи посмотрел на подошедших солдат.

— Что вы здесь делаете?

— Укрываемся. Вон там наш командир, спроси у него. — Караульный посмотрел на своего товарища. — Отведи их и доложи, а заодно и смену захватишь.

В вырытых в горе пещерах находилось человек пятьдесят солдат. Командир тут, видно, знал толк в укреплениях — пещеры походили на доты и были хорошо замаскированы.

Заросший, приземистый человек, выслушав доклад караульного, подошел к Кадзи.

— Вы что, хотите пробираться на юг?

Кадзи оглядел заношенную офицерскую форму и на мгновение растерялся. Разумеется, он не собирался вытягиваться по струнке, но здесь, видимо, чинопочитание соблюдалось строго.

— Да.

— Гм, конечно, попробовать можно, но вряд ли что из этого выйдет, — сказал офицер. — Там внизу прорублена дорога для вывозки леса, а немного западнее проходит узкоколейка. Обе дороги соединяются в пятидесяти километрах отсюда. Потом начинаются деревни и поля, а за ними проходит железная дорога на Гирин. Дальше еще никто из наших не заходил. И узкоколейку и дорогу проложили японцы, но теперь там хозяйничают русские.

— И много их там?

— Хватит, чтобы вас уничтожить или взять в плен. Наши разведчики насилу оттуда выбрались.

— И вы решили здесь зимовать?

— Сначала думали перевалить через хребет и выйти в Корею. Может, на маньчжурско-корейской границе наши войска, но кто за это поручится? Может, северная Корея уже стала красной. А потом, этот хребет так просто не одолеешь. Там не один погибнет.

— А здесь?

— Тут мы как в укрепрайоне. Попробуй нас взять! У нас ведь есть и пулеметы и минометы. И провизии хватит до весны.

Кадзи чуть заметно улыбнулся. Видно, одержимые еще не перевелись.

— Простите, вам приходилось драться с русскими?

— Нет, мы все время находились в тылу.

— Вам крупно повезло. — Кадзи рассмеялся. — А я знаю, что такое советская артиллерия и что такое ваши пулеметы и минометы…

— А откуда нас можно обстрелять из пушек? — Командир подозрительно посмотрел на Кадзи. — Здесь за нас сама природа. Как они могут сюда пробраться? Тут только пехота пройдет.

— Ладно, пусть будет по-вашему.

Кадзи оглядел окруживших его бородатых людей.

— А весной что собираетесь предпринять?

— Вот об этом давай поговорим. — Командир довольно улыбнулся. — Как ты думаешь, что сейчас стало с Японией?

— Она капитулировала, а территорию оккупировали союзные войска.

— Иными словами, ни рукой, ни ногой шевельнуть не может?

— Вот именно.

— А что, по-твоему, будет с Маньчжурией?

— Ее займет Советская Армия…

Кадзи запнулся. Он сам не знал, что станет с Маньчжурией, ему самому хотелось это знать.

— Интересно, отдадут русские Маньчжурию Китаю?

— По-моему, отдадут…

— Кому? Чан Кай-ши?

Кадзи поискал в толпе Тангэ. Тот ответил ему улыбкой.

— Вряд ли.

— И он согласится?

Кадзи улыбнулся и покачал головой.

— Нет, так просто он ее не отдаст, ведь за ним Америка.

— Ну, вот и договорились! — Теперь командир уже заулыбался. — Чанкайшисты при поддержке американцев выставят русских из Маньчжурии. А там начнется гражданская война. И это будет очень скоро. Вот тогда и мы начнем действовать, пойдем к гоминдановцам. Япония потерпела поражение, но она не погибла. У нее есть один способ выжить — разгадать планы Америки и сотрудничать с ней. Только так Япония может восстановить свою самостоятельность. Надо сыграть на противоречиях между Америкой и Советами.

— Великая стратегия! — усмехнулся Кадзи. — И вы со своими пятьюдесятью солдатами надеетесь провернуть дело именно так?

— Вопрос тут не в количестве людей, вопрос в мобилизующей идее.

Кадзи увидел, как одержимо засверкали глаза офицера. Видно, его суждения убедили пятьдесят человек согласиться на зимовку в горах.

— Сложить оружие на островах или продолжать воевать на материке — не одно и то же, хотя в обоих случаях мы поддержим Америку. Чан Кай-ши призовет японцев забыть былые распри и объединиться во имя общей цели. А вот достигнет ли он цели — это будет уже зависеть от нас.

— Вас вдребезги разобьют вместе с Чан Кай-ши, — резко сказал Кадзи. — Разве можно ради бессмысленной авантюры снова гнать на гибель людей?

— А что ты предлагаешь? — Из-за спины офицера выступил какой-то унтер и мрачно уставился на Кадзи. — Переть на рожон и сдохнуть собачьей смертью?

— Нет, не сдохнуть, — отпарировал Кадзи. — Война всем опротивела. Все хотят домой. Там их ждут жены, дети. Так зачем же ставить на карту свою жизнь в угоду Чан Кай-ши? Каждый должен идти своей дорогой, не принуждая себя. А если не повезет — ну что ж, значит, судьба…

— Тебя здесь никто не держит, проваливай, да побыстрей, нам лишних нахлебников не надо.

— Помолчи, — оборвал унтера командир. — Провианта у нас вдоволь, всем хватит. Если кто-нибудь из вас хочет остаться у нас — пожалуйста. Подумайте, разве не лучше дождаться весны и выступить открыто, чем сейчас, в холод, пробираться тайком?

— Каждый волен поступать, как хочет, — сказал Кадзи и, обернувшись к своим, сказал:

— Заночуем здесь, а утром, если захотите, двинемся дальше.

7

Сквозь густые ветви на поляну лилось холодное сияние звезд. Пение цикад в ночной тишине казалось оглушительно громким.

«Летом я так и не слышал цикад, — подумал Кадзи. — В казарме не до того было. Вот в позапрошлом году…» Словно ледяной водой облило его пение цикад, когда он стоял у колючей проволоки, окружавшей лагерь спецрабочих в Лаохулине. Тогда он сочувствовал несчастным, заточенным за этой проволокой, и его грело собственное сочувствие. А теперь…

— Зима скоро, — ни к кому не обращаясь, сказал он, — надо спешить, путь у нас еще долгий.

— А русских сумеем обойти? — тихо спросил Тэрада. — Ведь нас теперь вон сколько, тайком не пробраться.

— Не бойся, лес большой, — ответил за Кадзи Наруто, — всем места хватит.

— Вот патронов маловато, а граната всего одна осталась, — уныло протянул Ямаура. — Тангэ говорит, лучше сдаться в плен, пока не поздно.

— Тогда забудь про возвращение, — сказал Наруто.

— Но ведь по международным правилам все пленные по окончании войны отсылаются домой.

— Война кончилась фактически, но не юридически, — тихо ответил Кадзи. — Конвенция войдет в силу, когда будет подписан мирный договор.

— А еще долго ждать надо?

— Может, и недолго.

Из-за деревьев показалась черная тень. Это был Хиронака. Он позвал Кадзи.

— Кадзи, я у их унтера выяснил ситуацию. Тут не пройдешь. Узкоколейка в руках у русских.

— А зимовать здесь безопасно?

— Думается, что да. Разве русские заберутся в такую глушь? Некоторые из наших хотят остаться.

— А ты?

— Я тоже. Не верю, что мы пройдем…

— Сволочь! — внезапно заорал Наруто. — Благодаря кому ты до сих пор жив? Выжал из Кадзи все, что можно, а теперь бежишь, крыса!

Наруто с трудом сдерживал себя. Вся накопившаяся злоба против Хиронаки, казалось, вот-вот прорвется наружу. Видно, тот зверский самосуд был еще свеж в его памяти.

Кадзи с трудом утихомирил Наруто, хотя тот все еще продолжал кричать:

— Я тебе сторицей верну твои затрещины!

— Не горячись, Наруто, — спокойно сказал Кадзи. — Кому с нами не по пути — пусть остается. Навязываться не будем, чтоб потом не жаловались.

Сутулая спина Хиронаки уже растворилась в темноте, а Наруто не переставал ругаться.

— Подумаешь, расхорохорился! Как немного потяжелее стало, — так в кусты. Утка криволапая! Давить таких надо!

Но Кадзи беспокоился больше за Тангэ. Его что-то не видно. Значит, он вынашивает свои планы.

Не прошло и получаса, как к Кадзи подошли двое солдат из местного отряда.

Понизив голос, они сказали, что хотят пристать к группе Кадзи, что своему командиру не верят, но вдвоем уйти не решались.

— Пожалуйста, — сказал Кадзи. — Если хотите, я сам поговорю с командиром.

— Нет, что вы! — Один из солдат поспешно схватил Кадзи за рукав. — Здесь та же казарма. Дезертирами сочтут. Вот недавно одного унтер увел куда-то, а вернулся уже без него…

— Не может быть!

— Чтоб дисциплина не ослабла, сказали. Ведь командир наш того, тронутый. Он уверен, что гоминдановцы будут обращаться с ним как с генералом и он со славою вернется домой.

— Здорово! — Кадзи было и смешно и горько. — До зимы вас здесь всех перебьют!

— Мы и сами так думаем. Но верховодят у нас те, кто с чином не хочет расстаться. А нам приходится молчать.

— А как же вы тогда уйдете?

— А вот как. На рассвете мы первые спустимся с горы и спрячемся в лесу. Ни один пост не заметит. Только бы отсюда подальше, а там к вам пристанем.

Кадзи кивнул и мысленно улыбнулся. Одни уходят, другие остаются. Как бы ни трепала жизнь людей, они не могут существовать без надежды.

На рассвете Комуку разбудил Кадзи.

— Дружку твоему Тангэ, боюсь, несдобровать. Там его эти местные прижали.

Вскочив, Кадзи схватил винтовку. У одной из пещер Тангэ, окруженный плотным кольцом унтер-офицеров, горячо спорил о чем-то с командиром.

— Не допущу вмешательства! — зло кричал командир.

— А вы кто такой? Ни армии, ни военных законов больше не существует. Все мы одинаковы. Что они такое совершили?

Кадзи сразу все понял. Неподалеку к дереву были привязаны те два солдата, которые ночью просились к нему в группу. Их поймали, а Тангэ случайно оказался на месте расправы.

— Мы поклялись действовать сообща и умирать сообща. А эти двое нарушили клятву. Но дурной пример заразителен. Пусть военные законы умерли, но мы здесь должны соблюдать дисциплину.

— Это же самодурство! Меня теперь ваши звездочки не трогают. Ваши убеждения — не закон для других. Они не хотят здесь зимовать — вот и все.

— Что вы с ним разговариваете, господин поручик? — сказал один из унтер-офицеров? — А ты язык попридержи, — повернулся он к Тангэ, — а то, чего доброго, и тебе попадет заодно.

— Только тронь! — Тангэ, видно, уходить не собирался, хотя был без оружия. — Слушать вас тошно. Тоже мне армия!.. Вы же бандиты, настоящие бандиты!

— Вот мы по-бандитски и с тобой расправимся, Китадзато и по твоей шее саблею пройдется.

Тот, кого звали Китадзато, видно, так и собирался поступить. Он молча стоял и ждал команды.

— Позови-ка лучше сюда своего старшего! — ледяным тоном сказал поручик. — Кажется, эти двое говорили с ним.

— Не советую, он на руку скор, как бы вам не попало, — сказал Тангэ.

— Я здесь, — сказал Кадзи, выступив вперед. — Оставь, Тангэ, чего от них ждать? Их не переубедишь. Вот что, поручик: несколько моих солдат хотят остаться у вас, может обменяемся?

— К нам дверь всегда открыта, — отчеканивая каждое слово, проговорил поручик, — но побегов мы не потерпим. Китадзато, действуй!

Китадзато ухмыльнулся и направился к дереву. Он чем-то напомнил Кадзи жандарма Ватараи. Однако Китадзато, оказался еще ловчее Ватараи. К тому же здесь, среди этих потерявших человеческий облик людей, да еще в горной глуши, людская жизнь ценилась меньше горстки риса. Китадзато подошел к связанным, и не успел Кадзи охнуть, как сабля унтер-офицера с силой в два приема опустилась на головы солдат.

— Всех предателей это ждет! — переведя дух, — сказал он. — Мы поклялись жить и умереть вместе, и никто не имеет права нарушить эту клятву.

Тангэ подбежал к Кадзи и, вне себя, выхватил из его рук винтовку.

— Китадзато! Погляди-ка сюда! — крикнул Тангэ.

Тот обернулся и побледнел, как бумага. В ту же минуту раздался выстрел, и унтер-офицер замертво повалился на землю. Воцарилась зловещая тишина. Тангэ бросил винтовку и достал гранату.

— Спокойно, командир! А то еще многим достанется.

— Ну, вот что, — сказал Кадзи. — Хватит, вы оставайтесь, а мы пойдем своей дорогой. Кто из нас выиграет — неизвестно, но с такими, как вы, мы оставаться не хотим. — И, повернувшись к Хиронаке, добавил: — Ты останешься с ними. Тебя мы не возьмем с собой.

Хиронака и еще два солдата остались в пещерах. Когда отряд Кадзи спустился с горы, Тангэ подошел к Кадзи и тихо, чтобы слышал только он один, сказал:

— Знаешь, Кадзи, что я решил? Как только встречу русских, сразу сдамся. Только без твоего согласия я не хотел бы этого делать.

Кадзи искоса посмотрел на Тангэ и ничего не ответил.

— Я не такой твердый, как ты, Кадзи. Да и свобода мне эта сейчас совсем не нужна. Лучше в плен сдаться. Отмерят сколько надо — и все тут. Как ты считаешь?

— Вчера вечером надумал? — спросил Кадзи. — Ну что ж, я этого ждал. — И почти неслышно добавил: — Ты не стесняйся, забирай с собой всех, кто хочет сдаться…

8

Лесная просека поросла высокой травой. В этой осенней траве людей почти не было видно. С тех пор как здесь поработали топором, прошло, видно, времени немало. Сваленные когда-то деревья сгнили. Когда на них наступали, они беззвучно рассыпались. Стоявшая стеной с обеих сторон тайга казалась бесконечной и дремучей. По-видимому, за все время ее существования только один раз здесь работали люди, делая эту просеку. В лесе тут не очень-то нуждались, раз его разработка шла такими темпами. Да, последний топор звенел здесь давно.

— Сплошная лиственница! Вот богатство-то! — простонал Наруто. — И чего мы жадничали, перли на юг, лезли в Центральный Китай? Работали бы как следует здесь совместно с китайцами — и все были бы сыты…

— Ты что это Накано Сэйго [x] подпеваешь? — ухмыльнулся Кадзи и задумчиво посмотрел на Наруто. — У японцев не было достаточно техники, чтобы быстро разработать богатства Маньчжурии. Конечно, все это не очень нравилось Америке и Англии, вот нам и дали тумака…

[x] Японский общественный деятель.

Остановившись, Кадзи посмотрел назад. Трава на просеке шевелилась зигзагами — солдаты шли, маскируясь в траве.

— А может, и правильно делали, кто его знает, — протянул Наруто, когда они снова двинулись вперед, — ведь на островах не прокормишь восемьдесят миллионов.

— Ты думаешь? — спросил Кадзи, посмотрев на молча шагавшего Тангэ. — Риса у нас ежегодно выращивается примерно шестьдесят-семьдесят миллионов коку [x], а ячменя — пятнадцать миллионов. И это, заметь, при феодальных отношениях в деревне. А на человека идет в среднем один коку в год. Так что прокормить было можно. Все дело в том, кто стоит у власти. Мы бы этим заправляли — так и сто миллионов прокормили бы. А что мы делали в Маньчжурии? Вспомнить противно! Вот потому-то сейчас и шляемся, как бродячие псы…

[x] Мера веса, равная 180,391 кг.

Внезапно Кадзи замолчал и прислушался. Из чащи до него донеслось приглушенное стрекотание пулемета.

— Ишь заливается! — почему-то одобрительно заметил Наруто.

— Страху напускает.

Сняв с плеча винтовку, Кадзи прибавил шагу. В отдаленном стрекотании было что-то планомерное, как на учении.

Через несколько шагов Кадзи снова остановился и приказал отряду залечь в траву.

Вскоре они услышали голоса и шелест раздвигаемых веток; прошло несколько томительных минут. Солдатам они показались вечностью.

И вот на просеку вышло человек тридцать солдат. Это были советские солдаты и бойцы китайской милиции. Они шли туда, откуда совсем недавно ушел отряд Кадзи.

Китайцы все время оглядывались, словно чувствуя, что поблизости кто-то прячется. Сейчас случайный зевок или покашливание могут погубить всех — трава зазвенит выстрелами и окрасится кровью. Все лежали не шевелясь в нервном напряжении.

Наконец отряд скрылся в чаще.

— Уж не к пещерам ли они? — спросил Тэрада.

Кадзи прислушался.

— За лесом проходит узкоколейка — они, наверно, к своим идут.

— Русские что-то на спине тащили, — сказал Наруто.

— Это огнемет. Если те, в пещерах, вздумают сопротивляться, они их сожгут.

— А что, если напасть на них сейчас внезапно, ведь они даже охранения не выставили, — сказал один из старослужащих солдат, подползая к Кадзи.

— Не болтай ерунды, — отрезал Кадзи, глядя на Тангэ. Тот, прислонив винтовку к дереву, снимал штык, — Значит, решился? — спросил он Тангэ.

— Да, когда вы пойдете, я останусь, а потом нагоню русских.

— Смотри, издали кричи, и руки выше поднимай. Если начнется стрельба, я вернусь. — Кадзи отвернулся.

— Ну что ж, прощай, не знаю, свидимся ли.

Это расставание было намного горше для обоих, чем то, в госпитале. Их лица стали строже, суше, так же как и сердца. Слишком много крови повидали они за последнее время, да и смерть таскали у себя на спине ежечасно.

— Все бывает. Может, и свидимся, если в живых останемся. Ну, ступай в лес, а мы тронемся.

Когда Тангэ пошел, Кадзи сказал ему вдогонку:

— Может, ты прав, а я заблуждаюсь…

— Кто знает…

Тангэ грустно улыбнулся.

— Знаю одно, благодаря тебе я еще хожу по земле.

Кадзи помахал рукой. На душе у него было тоскливо.

9

— Куда Тангэ делся? — спросил у Кадзи Ямаура, беспокойно оглядываясь по сторонам.

— А тебе что за забота? — ответил за Кадзи Наруто. — Ты одно знай — свою шкуру береги.

— Тангэ давно изверился в удаче, — сказал Тэрада, — особенно после того, как шлепнул сумасшедшего у пещеры. У меня тогда даже мурашки забегали. Ничего не скажешь, решительный парень.

Кадзи продолжал идти молча, но мысленно он был с Тангэ. Верно, Тангэ уже встретился с русскими. Если все обойдется, его могут заставить показать путь к пещерам. Согласится ли на это Тангэ?

Рядом с Кадзи шел Комуку.

— Кажется, выстрелов не слышно.

— Какие там выстрелы! — Комуку хитро улыбнулся. — Они каждого приютят, кто им сдастся. И чего нам на юге делать, в толк не возьму. Разве плен — бесчестье?

— А кто тебя тут держит? — хмуро спросил Кадзи. — Брось винтовку и беги к ним. Я-то знаю, для чего иду. Может, и зря, конечно. Но что поделаешь? Не я затевал войну. И хоть на мне немало пятен, не думаю, что плен — лучшая баня, чтобы их смыть. Война кончилась, с меня хватит, я хочу жить для себя. Ты вот говоришь, чего мы идем на юг. Но ведь и меня ждут не райские кущи. Просто иду туда, откуда меня на фронт погнали.

Да, он идет просто так, на всякий случай. И если там не окажется Митико, значит, война отняла у него все. Ведь жить без надежды нельзя, без нее — смерть.

— Война есть война, — невесело продолжал Кадзи. — От нее ничего хорошего не жди. И все же я иду, иду из последних сил и радуюсь, что иду сам, по своей воле, а не по чужому приказу. Хватит слушать приказы других…

Кадзи напрасно убеждал себя, что теперь он хозяин себе. Вот уж больше месяца он делал то, что никак не вязалось ни с его желаниями, ни с его душевным укладом. И чем дальше он был от своего истинного я, тем больше за него цеплялся. Он отлично сознавал этот парадокс и стремился утверждать свое я, остаться верным себе.

На лес опустились фиолетовые сумерки. Неожиданно Кадзи увидел впереди домик. По-видимому, раньше он принадлежал лесорубам.

— Верно, пустой, — сказал Наруто, высовываясь из травы. — Ни людей, ни дыма не видно.

— Заночевать бы там…

Кадзи решил, что даже если встретившиеся им русские живут здесь, то вряд ли они сегодня вернутся.

— Все-таки давайте разделимся на две группы. Наруто, Тэрада, Ямаура и еще двое отправятся со мной, а остальные во главе с Комуку пойдут параллельно. Подбираться тихо, лучше ползком.

Люди поползли по земле. От этой предосторожности Кадзи чуть не рассмеялся — вспомнились учения…

По мере того как они приближались к домику, трава становилась все гуще. Она скрывала даже Наруто. Опершись о винтовку, Кадзи выпрямился. Один шаг, еще один, еще… Он подбирался к домику неслышно, как кошка, и с каждым шагом страх проходил.

И вдруг перед Кадзи вырос советский солдат. Кадзи растерялся. Сперва его всего заполнило жуткое сознание катастрофы, крушения всех его надежд, растерянность слабого животного. В какие-то несколько секунд он разглядел, какие у солдата глаза, волосы, он даже разглядел пушок над его верхней губой и… машинально поднял руки. Но растерялся и советский солдат, он, видно, совершенно не ожидал столкнуться здесь с этим заросшим существом, у которого так мрачно поблескивали глаза. Солдат раскрыл рот, чтобы, как показалось Кадзи, позвать на помощь, и тут Кадзи мгновенно превратился в хорошо слаженный механизм. Как только солдат сделал движение, рука Кадзи нажала на курок.

Раздался выстрел, солдат упал. Кадзи в растерянности посмотрел на Наруто. И только тогда понял, что все это только начало. И действительно, из домика выскочили несколько солдат, загрохотали беспорядочные выстрелы.

Кадзи, Наруто, Тэрада и Ямаура прижались к земле.

«Сколько их? Семь? Восемь? — невольно спросил себя Кадзи и метнул последнюю гранату. Она медленно описала в воздухе дугу и исчезла в траве. Вместе с грохотом от взрыва гранаты откуда-то со стороны загремели выстрелы. Автоматные очереди советских солдат стихли. Разорвалась еще одна граната, потом еще. Из леса выскочили люди из отряда Кадзи.

Высунувшись из травы, Кадзи увидел, как тут и там поднимаются и с силой опускаются приклады…

Все было кончено в течение двух-трех минут.

— Тоже герои! Всемером тридцать человек забрать задумали! — сплюнул один из солдат Кадзи, поднимая автомат. — А штучка хорошая, ничего не скажешь. А как обращаться-то с ними?

Комуку с улыбкой посмотрел на Кадзи.

— Ну и заваруха! Не раздели ты нас, худо бы пришлось!

— Я так просто растерялся, — забормотал Наруто, покачивая головой. — Особенно когда Кадзи выстрелил.

Один из солдат подошел к Кадзи и, широко улыбаясь, протянул ему две гранаты.

— Возьми, ты свои израсходовал, а эти «конфетки» всегда выручают.

Кадзи неохотно взял гранаты.

— Хорошо, но только лучше ими рыбу глушить…

Засовывая гранаты в карманы брюк, Кадзи снова подумал о том, что он сделал. Неужели он стал профессиональным убийцей?

— Бросьте все советское оружие, — приказал Кадзи.

— Да ведь новые же, — жалостливо протянул кто-то, — и патронов полно…

— Дай-ка сюда.

Кадзи повертел автомат в руках и нажал на спуск, расстреливая диск.

— Это еще вопрос, сослужит ли он нам службу. Не всегда обернется так, как сегодня. Попробуй тогда иметь при себе их оружие. Сразу пустят в расход.

Оружие все побросали. Нависла тяжелая тишина. Сразу как-то стало темно.

— Будем идти всю ночь, без сна, — сказал Кадзи, проверяя винтовку. — Свейте из травы веревку. Привяжем себя друг к другу. Не смейтесь, обязательно кто-нибудь да уснет. И разговаривать поменьше.

10

У них было только двое убитых. Они побежали в лес и этим отвлекли внимание на себя, а то неизвестно, сколько было бы жертв. Во всяком случае, те, кто лежал в траве, наверняка были бы расстреляны в упор из автоматов.

Кадзи шел, нахмурив брови. И надо же было случиться этому бою. Участвуя в нем, Кадзи неотступно думал об одном — спастись, выжить во что бы то ни стало, чтобы добраться до Митико. В плен он попасть не хотел. Держаться до последнего и в конце концов осуществить свою мечту. Именно эти мысли постоянно одолевали и подхлестывали Кадзи, двигали его поступками. Такая односторонняя концентрация всех душевных сил и энергии, разумеется, не могла пройти для Кадзи бесследно. В нем родилась расчетливая жестокость. Недаром Тангэ назвал Кадзи «мастером смерти».

Хотя стычка с русскими вспыхнула внезапно, этого боя можно было бы избежать. И, следовательно, он нес за него ответственность. Почему, подняв руки, Кадзи тут же опустил курок? Правда, бой мог вспыхнуть и без него, но это было слабое оправдание. Положение командира его обязывало ко многому. Это началось уже давно, в ту ночь, когда Кадзи заколол караульного, А теперь каждый день что-нибудь добавляет.

Он стал зверем, который бежит от охотника, все круша на своем пути. Но если так, его ничто не остановит. Он выживет любой ценой. Прости меня, Митико, но другим путем я не приду к тебе…

На следующий день, после полудня, они вышли на голую равнину. Вдали, у самого горизонта, крохотными точками чернели деревушки. К одной из них, пересекая равнину, из леса тянулась узкоколейка, окруженная штабелями леса. Солдаты уже привыкли к тайге и на этой голой земле чувствовали себя не в своей тарелке. Уныло черневшие деревеньки нагоняли тоску. Кругом не было ни души.

— Напридумывали всяких страхов, — лениво проговорил один из солдат, — а страшного ничего и нет.

— Откуда же шли русские, которых мы встретили на просеке? — недоуменно спросил Наруто. — Ни одного костра здесь не видно.

— Куда подадимся-то? — спросил подошедший Комуку. — Как ни крути, придется в какую-нибудь деревеньку заглянуть, но в какую?

Кадзи прикинул расстояние до ближайшей деревни. Если, только на равнине они встретят русских или китайскую милицию — ничего не попишешь, придется пускаться врассыпную или снова бежать в лес. И все равно без жертв не обойтись. Ну а если зайти в деревню и переночевать? Что там, за деревнями, — отсюда не увидишь. Да и провизии поубавилось, так что деревенские огороды будут кстати.

— Рискнем, — сказал Кадзи, взглянув на солнце. — Пойдем вон в ту деревню. — И он показал в сторону узкоколейки.

Эта деревенька стояла, видно, у озера — там поблескивала какая-то вода.

— На рожон лезем, — сказал Комуку. — Я не из трусливых, но ты играешь с огнем…

— А как угадать, красива ли баба, что прохаживается за десять километров отсюда? — пошутил Кадзи.

Он и сам шел на риск редко, но сейчас не видел иного выхода.

— Посмотрите на другие деревни. Ясно, что они китайские. И только в этой, видимо, жили наши колонисты… А ты, Ямаура, как считаешь?

— Да, она и земляным валом обнесена, хоть он и разрушен…

Кадзи кивнул. Вал, наверно, разрушили намеренно, но скорее всего в деревне никого нет.

— И узкоколейка рядом. Конечно, там жили японцы, — это Наруто поддержал Кадзи.

— Что ж, попробуем, — сказал Кадзи. — Разделимся на четыре группы, будем держаться метров на триста друг от друга. Старших в группах выберите сами. Я со своей пойду впереди. Если с нами что-нибудь случится, вы или разбегайтесь, или сдавайтесь в плен — это уж как вам захочется. Только не вздумайте драться — здесь винтовка не помощник.

— Разве мы для того столько шли, чтоб сдаваться? — бросил кто-то.

— Ну, тогда удирайте!

А что, если снова придется столкнуться с русскими, он опять начнет стрелять и убивать? Неужели он не поднимет рук, когда столкнется с опасностью! Нет! Разве можно сейчас сдаваться, после всего, что произошло? Разве его губы произнесут: «Сдаюсь! Я ничего дурного не сделал!»

— Если все сойдет, в деревне хоть водички выпьем за здоровье друг друга, — сказал Кадзи, снимая с плеча винтовку. — А на равнине мы долго не задержимся. Придется ли нам когда-нибудь еще сидеть на циновке — выяснится сегодня или в крайнем случае завтра.

— И будут ли нас обнимать женщины, — вставил кто-то.

— Женщины… — Кадзи улыбнулся и посмотрел на Наруто. — Какие они — я даже забыл…

Уже прошло два года, как он не был дома. В мирной жизни это срок небольшой, а здесь недели кажутся годами. Будет ли он в эту зиму сидеть с Митико, слушая любимый голос?

Митико, я уже близко, осталось каких-нибудь двести километров, молись за меня…

— Ну, пошли!

11

Переход через равнину оказался настолько легким, что солдаты не могли не посмеяться над своими страхами. На закате все четыре группы подошли к деревне.

Правда, в пути Кадзи видел несколько человек, сновавших около других деревень, но по всему было видно, что им не было никакого дела до отряда Кадзи.

Оставив солдат у озера, лежавшего возле деревни, Кадзи вместе с Тэрадой и Наруто отправился на разведку в деревню. Их предположения оправдались — здесь жили колонисты, но сейчас в деревне оставались только женщины, дети да старики. Они остались тут по распоряжению советских властей, дожидаясь эвакуации на юг.

К солдатам подошли несколько женщин, остальные стояли в сторонке, о чем-то переговариваясь между собой. Чувствовалось, что они обеспокоены неожиданным вторжением солдат.

— Наши заходили сюда?

Кадзи ответила коренастая женщина лет тридцати:

— Иногда заходили. Все такие же оборванные и заросшие.

Кадзи рассмеялся.

— И что ж они?

— Да что, одна морока с ними. Пристают с ножом к горлу — подавай еду и все тут. А нам самим есть нечего, огороды давно уже обобрали… И что делать дальше — ума не приложим… Попробовали было к китайцам в деревню за овощами сходить, так нас там так угостили…

— Как же?

— А так: стариков избили, один даже помер.

— А советское командование продуктов не подбрасывает?

— Нет! — вступила в разговор другая женщина. — Им не до нас.

— Наши старики сколько раз ходили к ним, — заговорила еще одна женщина, — пообещали помочь, но пока ничего не дали.

— А их солдаты с вами не шалили?

Женщины переглянулись.

— Не без этого, — замялась одна. — Сначала натерпелись страху, но потом ничего, ведь они не с пустыми руками, кто хлеб, кто еще что принесет…

— Плохо, конечно, — проговорила коренастая, — но все же они лучше, чем наши. Наивные, как дети, и добрые, даром что великаны. Если им не перечить, очень даже ласковые и не бегут, нажравшись да…

Кадзи отвернулся. Из ближнего домика вышел сухощавый старик лет шестидесяти. Он напоминал старосту или школьного учителя.

— Куда вы направляетесь?

— К железной дороге. Хотим пройти на юг, а там видно будет.

— А сколько вас?

— Человек тридцать. Они там, у озера.

— А вы не знаете, что в семи километрах отсюда — лагерь военнопленных, как раз у железнодорожной ветки…

У Кадзи перехватило дыхание. А он так упорно держался этого направления! Для чего же он преодолевал бесчисленные трудности? Чтобы угодить в лагерь военнопленных?

— А наши, что сюда заходили, куда потом шли?

— Большинство после того, как узнавали про лагерь, меняли направление, но каждый раз при этом мы слышали на равнине стрельбу. Вряд ли кто-нибудь из них уцелел.

— А русские часто с обходом наведываются?

— Последнее время что-то не было видно. — Старик переглянулся с женщинами. — Только вот дня два назад к лесу отряд прошел.

Со стороны озера вдруг послышался выстрел. Кадзи с товарищами побежали туда. Но тревога оказалась ложной — Это кто-то из своих стрелял по уткам.

Кадзи хотел было прекратить стрельбу, но передумал.

— Все равно мы уже известили о своем приходе. Чего теперь прятаться? Надо или напролом пробиваться, или по одному просачиваться.

Кадзи протянул одну гранату Тэраде.

— Возьми Наруто и поглушите рыбу. Бросай туда, где дно каменистое.

Когда Кадзи снова подошел к женщинам, старик спросил у него.

— Здесь собираетесь заночевать?

— Если разрешите…

Кадзи взглянул на крутобедрую женщину и улыбнулся.

— Правда, настаивать мы не можем. В крайнем случае, в поле заночуем, нам не привыкать…

Женщина лукаво улыбнулась, а старик смущенно проговорил:

— Хотел попросить вас кой о чем. Мы давно уже обобрали свои огороды, а помощи ниоткуда нет, есть нечего. Может, вы нам поможете?

— Чем?

Старик замялся.

— Вот что, солдат, — пришла к нему на помощь женщина. — Мы уже несколько дней думаем, как бы наведаться на огороды к китайцам. Мы просили их по-хорошему — ничего не вышло, а мы скоро от голода пухнуть начнем. А идти к ним одни мы боимся.

— И вдруг повезло! Верно? Откуда не возьмись — тридцать солдат непобедимой армии! — Кадзи грустно улыбнулся.

Со стороны озера послышался взрыв. «Если удачно, — подумал Кадзи, — рыба будет».

— Тут километрах в трех есть картофель, а рядом — кукуруза, — оживился старик. — Мы сами соберем, вы только покараульте, ладно?

— Ладно, только давайте поменяемся ролями. Если китайцы увидят вас на поле — вам несдобровать. Мы другое дело — перелетные птицы. Так что караулить будете вы, а мы и картошки накопаем и кукурузы наломаем. Только чтоб у вас ничего не нашли! Иначе китайцы вам покажут.

12

Холодный серп полумесяца зловеще поблескивал в облаках, словно собираясь отсечь головы нескольким десяткам мужчин, копошащимся на поле.

Из осторожности нападение на огород велось по всем правилам. Со всех сторон были выставлены караульные.

К полуночи все было кончено, и ужин оказался на славу.

Наевшись, и солдаты и женщины сидели у догоравших костров, лениво переговариваясь. Солдаты невольно обшаривали глазами женские фигуры…

Постепенно толпа у костра редела, пары стали расходиться по домам.

— Идите ко мне, — подойдя к Наруто, Тэраде и Ямауре, сказала коренастая женщина, вечером разговаривавшая с Кадзи. — Вон в том доме у меня комната. Спать, правда, придется вповалку, но места всем хватит.

— Караул на ночь будем ставить? — спросил Тэрада у Кадзи.

— Я сам еще немного посижу, а там кто-нибудь меня сменит.

Кадзи, как зачарованный, смотрел на огонь. Солдаты ушли.

— Твой Тэрада наверняка обалдеет, — засмеялась женщина, подходя к Кадзи. — Ведь он еще совсем мальчишка.

— А что такое?

— Как что? — женщина фыркнула. — Комната темная, спят вповалку, а баб там…

Кадзи вытащил из золы картофелину.

— Солдат, неужто ты сердишься за то, что я тут с русскими…

— Да нет…

— Значит, брезгуешь?

Кадзи сдул с картофелины золу.

— Ты замужем?

— Да.

Кадзи выронил картофелину. Он многое мог сказать этой женщине, но было лень. И все же ему не хотелось, чтобы она уходила.

— А если замужем, значит, с голоду подыхать надо? Или руки на себя наложить? — резко спросила женщина.

— Я этого не говорю.

— А если вернется, сама все расскажу. — Женщина тоже уставилась на огонь.

Проткнув прутиком картофелину, Кадзи покатал ее по золе.

— А что сейчас делать — ума не приложу. И уйти некуда, и его увидеть нет надежды. Все прахом пошло. Только и думаешь, что об еде. Картофельная кожура и та лакомством кажется… Вот недавно были у нас солдаты, так один сказал: «Хорошо вам, бабам, никто вас не убивает. А мы даже не знаем, что завтра с нами будет. Так чего ж ее хранить, эту верность женам?» Ты слушаешь меня, солдат?

— Слушаю. — Кадзи продолжал катать картофелину в золе.

— Интересно, кому удастся выжить? — Женщина тяжело вздохнула. — Когда ночуют, обещают взять наутро с собой, но настает утро — и мужчина уже совсем чужой. Оглядывается, дрожит, а кончается тем, что хватает винтовку и тю-тю, даже не простится. А женщина стоит как побитая и все смотрит на дорогу… Много таких тут наших было…

Вырвав пучок травы, Кадзи бросил его в огонь. Едкий дым полез в глаза. К костру подошла еще одна женщина. Костер озарил ее пышные бедра.

— Теперь благодаря вам хоть кой-какие запасы сделали…

Кадзи разломил картофелину и протянул половинку женщине.

— Объелся, — улыбнулся он. — Просто не верится, что не хочется есть.

Женщина смотрела, как Кадзи жует картофелину.

— Завтра уходите?

— Да. Ведь мы вам в тягость.

Отыскав в черном небе Полярную звезду, Кадзи подумал, что уходить-то надо было бы сейчас, немедленно, а не завтра. Завтра, возможно, уже будет поздно. И все же он не мог решиться сейчас отправиться в путь. Усталое тело обмякло, не хотелось ни о чем даже думать.

— Нам-то вы не в тягость, — сказала та, что сидела у костра. — Но что-то прохладно стало, пошли в дом, ночью ни русские, ни китайцы не нагрянут…

Голос женщины звучал мягко и одновременно настойчиво. Внезапно в груди Кадзи что-то сладко заныло. Безнадежность взаимно освобождала их от всех клятв и обетов, от всякой ответственности. Что будет завтра — неизвестно, может быть, смерть, а сегодняшняя ночь еще принадлежит им.

Кадзи был уже готов подняться, но губы сами по себе тихо сказали:

— Иди одна… Я посижу еще, а там приткнусь где-нибудь в уголке.

Женщина изумленно подняла брови.

— Тебе, солдат, за поведение надо пятерку поставить. — Она зло рассмеялась. Кадзи прочел в ее глазах и просьбу и презрение.

— Ишь какой чистенький! К грязной тарелке даже мизинцем не коснется! Ну, конечно, куда уж мне до вас, принц заморский!

Женщина повернулась и тихо побрела к дому. Кадзи захотелось наброситься на нее и повалить тут же. Не обязательно ее — любую женщину, без рассуждений, без благодарности…

Кадзи не сделал этого не только потому, что хотел остаться верным Митико. Ему вдруг показалось, что он слышит голос Кирихары: «Ты меня ударил, а чем ты лучше меня? Я изнасиловал, ты — по соглашению, какая разница? И нечего морду задирать!»

А вдруг Митико сейчас смотрит на кого-то таким же томным и тягучим взглядом, как эта женщина смотрела на него. Она тоже говорит кому-то: «А что делать — ума не приложу. И уйти некуда, и его увидеть нет надежды… Все пошло прахом, только и думаешь, что об еде…»

Другие костры давно угасли. Кадзи резко поднялся. Может, женщина еще не спит, ждет его. Может, Митико теперь совсем не та, какой он ее знал. Может, завтра его уже не будет…

В доме было темно. В тусклом свете луны почти никого но было видно, но комната, казалось, была наполнена душным запахом желаний.

Поколебавшись секунду, Кадзи чиркнул спичкой. У стены было оставлено место для него. Та женщина лежала рядом с Тэрадой, обняв его за шею. Когда спичка почти догорела, она приподняла голову и тут же положила ее па грудь юноши. Это было явно в пику Кадзи. У него во рту пересохло от бешеного желания еще раз зажечь спичку и разоблачить притворный сон Тэрады. Кровь забурлила по всему телу, оставалось одно спасение — выбежать на улицу.

Странно, ведь эта женщина ничья. Тэрада спит с ней или кто другой — не все ли равно? И потом, он же сам отказался. Да, на свете нет более нелепого человека, чем он! Столько раз был между жизнью и смертью, убил нескольких человек, а тут растерялся, как первоклассник. Конечно, над ним посмеются. Вы, наверно, считаете себя святым, Кадзи? Ерунда! Просто вы немного того… В этом все дело…

Когда Кадзи вышел к озеру, волнение его постепенно улеглось. Лунный свет, уже побледнев, тускло падал на лежавшие вдали рельсы. Они бежали куда-то далеко-далеко, как бы маня человека во мрак. Если пойти по ним, можно добраться до людей, но этого нельзя себе позволить. Не отрываясь, он смотрел на звездное небо, моля его быть милостивым. Ведь они хотят так мало: жить, просто жить. Так помоги же им, небо! Он не хочет больше ни убивать, ни воровать, так сохрани, небо, и ему жизнь. Дай силы дойти до цели. По какому же праву ты лишаешь его надежды?

13

Утром Комуку разбудил Кадзи, уснувшего в конюшне. — Вставай. Народ совет держит. Что делать будем?

— Набьем желудки — и в путь.

Кадзи поднялся и машинально взял лежавшую на сене винтовку.

— Сколько?

— Что сколько?

— Останется сколько? Ты же говоришь, совет держат. Верно, не всем хочется дальше идти.

— Ну, ночью чего только не захочешь… — Комуку оскалил мелкие зубы. — Давно так не ночевали, словно в баньке мылом побаловались. А ты чего монахом заделался? Чудишь, брат, неужто ни одна тебя не позвала?

— Какое это имеет значение?

В Кадзи глубоко засела неудовлетворенность, он хмуро бросил:

— Хватит, побродяжничал. Конечно, можно и дальше гуртом, только опасно. Как пить дать, к русским угодим. А народ что говорит?

— Там больше женщины разоряются, хотят вместе с нами идти до железной дороге, а там разделиться…

Кадзи и Комуку вышли на улицу. Вокруг вчерашнего старика собралась группа женщин. Одна из них, энергично жестикулируя, говорила:

— Конечно, можно не торопиться. Пару дней выждать, а там и отправиться. Зимой все равно тут с голоду помрем или замерзнем.

— Пару дней! — воскликнула другая. — А с солдатами что будет? Вдруг русские нагрянут!

— Вряд ли, — сказал старик. — Я всю ночь не спал и на рассвете вышел за деревню. Смотрю, советские солдаты вместе с китайцами к лесу идут. Верно, на тех, что в горах скрываются, подумали — я про огород говорю… Пусть переждут, в пустых домах укроются, а придут русские — на чердаках спрячем.

— Нет уж, лучше сегодня в ночь отправиться.

— Да что вы! А если по дороге с русскими или с китайцами столкнемся? У солдат, ясно, винтовки, а с нами что сделают? Сами понимаете…

Кадзи подошел к солдатам. Завидев его, Тэрада опустил глаза.

Наруто, похожий на медведя, вставшего на задние лапы, пробасил:

— Что вы канитель развели? Разве можно нам с собою баб брать? Мы же все равно их бросим, жалость же надо иметь!

— Еще неизвестно, как дело обернется, — возразил один солдат. — Если мы одни будем, по нас и стрельбу могут открыть, а коли с женщинами — еще неизвестно…

— Да, но если с женщинами, нам надо быть без оружия, — сказал другой солдат, — а винтовку разве рука повернется бросить?

— Уж больно жалко с бабами расставаться! — ухмыльнулся третий. — Будто волей повеяло… Может, верно, бросим винтовки и двинемся вроде как эвакуированные?

— Тоже умник выискался! Ты на себя глянь! Лоб белый, а подбородок, как котел, натурально солдатский!

— А «генерал» твой что думает? — спросил один солдат у Наруто. — Верно, прорываться хочет?

— Я думаю, что лучше распустить отряд, — сказал Кадзи, входя в круг. — Кто хочет — пусть прорывается, а кто не хочет — в плен сдается. Все лучше, чем в перестрелке погибнуть. Одно ясно, дальше такой группой продвигаться нельзя.

— А сам ты как?

— Буду прорываться. Пересеку железную дорогу и пойду дальше.

— А оружие?

— Пока не брошу.

— И надеешься пройти?

— Попробую. Не в плен же сейчас сдаваться! Это я и раньше мог. И потом, с какими глазами сдаваться?..

— А как думаешь, на юге наших много? Они смогут нас приютить?

— Кто его знает… — Кадзи усмехнулся. — Квантунская армия не особенно-то церемонилась с гражданским населением. Чего же нам от них требовать?

— Ну, что ни говори, все-таки свои не выдадут.

— Тогда лучше идти на юг. Там много японцев, и мы среди них затеряемся, как песчинки в пустыне.

— Я тоже в плен не хочу. Тогда дома не увидишь. А идти вместе надо, до сих пор вместе шли, и дальше сообща надо держаться.

Кадзи отошел в сторону. Пусть думают, прикидывают. Ему нечего решать, он для себя все уже решил.

Ямаура, вместе с женщинами варивший на костре кукурузный кулеш, робко спросил Кадзи:

— Сегодня тронемся?

— А ты хотел бы задержаться?

Одна из женщин заискивающе улыбнулась Кадзи.

— Так вы же ничего еще не решили, командир. Подождите денек-другой, как раз все и выяснится, кто с вами пойдет, кто останется.

— Я все-таки думаю, что вам лучше остаться здесь, о вас позаботятся.

Кадзи знал, что ему делать. Сейчас он объявит о роспуске отряда. Кто захочет идти с женщинами, пусть идет особой группой. Желающие остаться пусть остаются. Остальных он возьмет с собой.

В это время он увидел женщину, с которой разговаривал у костра. Она стояла у стены и в упор смотрела на Кадзи, видно желая что-то ему сказать. Кадзи подошел к женщине.

— Этот мальчик вас боится, — неожиданно сказала женщина.

— Кто, Тэрада?

Кадзи взглянул на ее утомленное, но все еще привлекательное лицо.

— Почему же?

— Не знаю.

Помолчав немного, женщина добавила:

— Вы насчет плохого не подумайте, я сама его уговорила…

— Ну а я-то тут при чем?

— А вот при чем. Он сказал, что вы спасли ему жизнь и что он всюду пойдет за вами. А я говорю ему другое: назовись моим братом, брось винтовку и пойдем вместе, будет спокойнее…

— И что же?

— Сказал, что без вас не смеет.

— Хочешь, я поговорю с ним?

— Нет, без вас он все равно не пойдет. Вы разрешите, я пойду с вами?

— Нет уж, уволь — мы не в игрушки играем. А Тэрада уже не мальчик. Он может остаться с тобой. Вы это сами решайте. И помни, что ты у него первая женщина. Вот и позаботься о нем. Только за мной не увязывайся…

Кадзи собрал всех солдат.

— Я выслушал всех, в том числе и женщин. Сейчас трудно что-нибудь советовать, у каждого может быть своя точка зрения, поэтому предлагаю объединиться тем, у кого планы совпадают. Лично я позавтракаю — и в путь. Кто хочет со мной — собирайтесь.

Когда все разошлись, Тэрада виновато посмотрел на Кадзи и тут же отвел глаза.

— А тебе, Тэрада, лучше остаться здесь. Ты можешь сойти за крестьянского парнишку.

— Я… я не останусь.

— А что с этой женщиной будет? Ведь она на тебя надеется, да и ты, верно, не хочешь ее бросить…

Закусив губу, Тэрада кивнул, но по глазам было видно, что он колеблется.

К ним подошел Наруто со стариком.

— Беда с женщинами, — сказал старик, — не хотят оставаться, боятся здесь зимовать…

— Может, переждем до вечера, а там хоть до железной дороги их доведем, — часто мигая добрыми глазами, пробасил Наруто, который еще совсем недавно был противником совместного похода.

Кадзи покачал головой.

— Мы можем прорваться лишь по одному — иначе плен.

— Не согласны, значит?

Старик тяжело вздохнул.

Завтракали кукурузным кулешом. Солнце уже поднялось высоко. Солдаты сидели кружком. Вместе спокойнее.

— Кто же остается? — спросил Кадзи.

— Наверно, один Тэрада, — ухмыляясь, ответил Комуку. Кадзи грустно улыбнулся.

— Значит, выходим все вместе? Но давайте сразу договоримся об одном: если нарвемся на русских, будем ввязываться в бой или сразу руки поднимем?

— Это уж ты решай, ты у нас главный! — Комуку посмотрел на Кадзи. — Но ты ведь первый нажмешь на спуск, мы-то тебя знаем, ну а мы за тобою. В плен-то никому неохота сдаваться.

Кадзи подошел к колодцу, чтобы набрать воды, и в это время заметил, что к деревне огородами идут несколько советских солдат и человек десять китайских милиционеров.

— Тревога! — Кадзи схватил винтовку. — Женщинам укрыться!

Вот оно, неизбежное. Как ему не хотелось ночевать в этой деревне!

— Сколько их? — спросил кто-то.

— Человек пятнадцать, — спокойно ответил Кадзи. Он не собирался отступать. Он сразу прикинул, что человек пять в первое же мгновение скосит автоматом. Ведь русские уверены, что японцы сдадутся без боя, они не знают, что японцев здесь целый отряд. А Кадзи расставит своих людей, где надо, и как только отряд войдет в деревню, откроет по этой скученной толпе перекрестный огонь. Остальное довершат гранаты. Если же кто-нибудь останется в живых, они их свяжут и отступят с заложниками к китайской деревне. А когда выйдут из опасной зоны, заложников освободят.

Следуя своему плану, Кадзи коротко отдавал приказания, расставлял людей. Через несколько минут начнется. Ну что ж, все, может быть, к лучшему…

Скорей всего план Кадзи удался бы, но непредвиденные обстоятельства изменили его.

Когда русские и китайцы уже подходили к деревне, несколько женщин подбежали к Кадзи и, схватив его за руки, в один голос закричали:

— Что вы делаете! Подумайте о нас!

— Вы-то уйдете, а с нами что они потом сделают?

И какая-то минута все решила по-иному. Вошедшие в деревню русские направили автоматы на группу женщин, окружавших Кадзи.

Отчаянье, досада и раздражение заполнили грудь Кадзи. Все было кончено. Он высоко поднял винтовку и с размаху швырнул ее в колодец.

— Бросайте оружие и выходите. Сдаемся!

С бледными лицами солдаты молча стали выходить из своих укрытий. Увидев, как на пороге дома появился Тэрада со штыком, Кадзи крикнул:

— Тэрада, спрячь штык и сиди там со своей!..

Тэрада потоптался на пороге, но потом поднял руки и присоединился к остальным.

Всех японцев собрали у колодца и заставили разоружиться.

— Вот и приехали! — стонал Наруто. — А все бабы! Лезут, куда их не просят.

— Теперь сердиться бесполезно, — тихо ответил Кадзи. — Все кончено.

Маленький рыжий красноармеец построил пленных. Коренастая женщина подбежала к ним и раздала всем по одной картофелине.

— Прощайте, солдаты.

Рыжий солдат простодушно улыбнулся.

— Прощайте, солдаты, — еще раз сказала женщина.

— Прощайте, — ответил за всех Кадзи, и колонна двинулась туда, куда указывало дуло автомата.

Когда колонна обогнула вал и подошла к узкоколейке, на ней стояли три вагонетки. В них уселись советские солдаты и китайцы.

— Толкать! — крикнул один из китайцев пленным. Кадзи посмотрел в сторону деревни. Несколько женщин махали им руками.

— Говорят тебе — толкать! — крикнул у него над головой китаец.

Только сейчас Кадзи отчетливо осознал, что наступило другое время. Теперь вагонетки толкали японцы… Уронив на грудь голову, Тэрада шмыгал носом.

— Не плачь, — строго сказал Кадзи, — это только начало.

14

Деревья обнажились, ветер гонял по асфальту ворохи сухой листвы, и та, словно сговорившись, устилала собой края улицы у сточных канавок.

Японцы, населявшие город, находились в какой-то прострации, в каком-то молчаливом оцепенении. Но жизнь шла своим чередом, и жить было надо…

Первым делом японцы обменяли у китайцев свою мебель на зерно. Если китаец на тощей кляче появлялся в японском квартале и принимался гнусавить: «Нет ли чего продать, госпожа хороший? Нет ли вещь?» — то непременно отправлялся отсюда с полной телегой шкафов и столов, радуясь, что заполучил мебель почти даром. Еще бы, японцы, которые, как ему казалось, жили по-королевски, теперь без них ноги протянут. И стоило ему только сказать: «Дорого, госпожа, уступи», — как японка поспешно говорила: «Ладно, что ж поделать, бери за свою цену».

Такая же участь постигла Ясуко и Митико. Расставаясь с трюмо и письменным столом, за которые они держались с редким упорством, Ясуко сказала Митико:

— Что ж делать, ведь китаец видит наше положение.

А китаец, вытащив пачку военных ассигнаций, несколько раз пересчитал их и попросил дать ему квитанцию, а то еще не поверят, что купил, подумают — украл. Митико написала расписку. Китаец восторженно всплеснул руками: у японцев и женщины образованные, а вот русские даже читать иероглифы не могут. Как же они войну выиграли? Ума не приложу!

Потом широко осклабился и сказал:

— Одежда новый есть? Японский мужской костюм? Плачу много-много.

Это были самые выгодные для продажи вещи. Советские солдаты и офицеры с удовольствием покупали новые японские костюмы, денег у них было много, и платили они хорошо.

— Нет! — решительно качнула головой Митико. — Голой останусь, а его костюмы не трону!

Сначала она вообще не хотела ничего продавать из вещей Кадзи, но письменный стол и шкаф все же ушли из дому. Может, и дальше придется кое-что продать, но одежду — ни за что! Одежда хранила запах Кадзи, и Митико не могла с ней расстаться.

Жизнь в городе налаживалась. Русское военное командование, очевидно, принимало необходимые меры к ликвидации беспорядков, которые раньше возникали чуть ли не каждый день. Но опасность появилась вдруг с другого конца. В городе начались ночные грабежи. Этим стали заниматься те, кто, избежав плена, пытался пробиться на родину и временно оседал в небольших городках. Средств к существованию у них не было, и они жили грабежами. По ночам они вламывались в дома своих соотечественников и, если встречали сопротивление, не задумываясь, приканчивали хозяев. И это еще не самое худшее. Встречались и такие, что под разными предлогами навещали хозяев и днем.

Находиться на улице стало безопаснее, чем дома…

Однажды такая банда нагрянула в общежитие «Бякурансо» днем. Заявив, что в пансионе спрятано оружие, бандиты решили начать «обыск». Их было шестеро. Держались они нагло, вызывающе. Один из них был одет в форму отряда охраны порядка.

Тамае — приятельница Митико и Ясуко — наотрез отказалась впустить бандитов в свою комнату.

— Вы совсем не те, за кого себя выдаете! — кричала она. — Я не открою вам дверь!

Ее попытались оттолкнуть, но она вцепилась в дверную ручку и продолжала кричать.

— Принесите соответствующий ордер! Иначе ни за что не пущу!

Сопротивление Тамае придало женщинам смелости. Все начали кричать, шум стал слышен на улице. Тогда бандиты схватили Тамае и потащили к выходу.

— Завтра приедете за ней в Управление общественного порядка, — ухмыляясь, бросил один…

К вечеру следующего дня Тамае вернулась сама. Она была совершенно разбитой. Ее, видно, бандиты насиловали всей группой. Женщины с ужасом смотрели на свою товарку.

— Ну чего уставились! — набросилась Тэмае на подруг. — Благодаря мне вы остались нетронутыми.

Одна из женщин сказала Тамае:

— Может, стоит сообщить в Управление охраны? Ты же знаешь, где они живут.

— Знаешь! — злобно повторила Тамае. — Честь теперь не вернешь. Да и кому мы нужны, чтобы заботиться о нас? Себе же яму выроем. Нет, с меня хватит…

Бандиты больше не появлялись, но Тамае стала с того дня совсем другой, она пошла по рукам. Правда, сама жизнь толкала женщин на скользкий путь. Очень трудно им жилось, а те, кто продавал свое тело, нужды не знали. Проституцией стали заниматься многие японки.

Тамае стала и питаться и одеваться в пансионе лучше всех. Она расцвела на глазах и держалась заносчиво. Подруги, вначале жалевшие Тамае, стали относиться к ней с явной неприязнью. Это сделало женщину еще более заносчивой и замкнутой.

Ясуко не раз пыталась поговорить по душам с Тамае, но у нее ничего не получилось. Та шла своей дорогой.

В тот день после обеда Митико пошла к «тете» в столовую со своими часиками, надеясь обменять их на несколько килограммов гаоляна. «Тетя» охотно занималась такими сделками и, как говорили, уже сколотила на спекуляциях приличный капитал. Когда Митико пришла, она шушукалась о чем-то с Тамае. «Тетя» взглянула на Митико, Тамае тоже повернулась в ее сторону. Митико сама удивилась, как быстро вырастает между людьми стена отчуждения.

Она слабо улыбнулась, теряясь под пристальным взглядом Тамае, и протянула часы.

— Продаешь? — неестественно мягко спросила Тамае. — Не продавай. Если нужны деньги, я одолжу. А могу и так дать. Но ты же так не возьмешь.

Митико улыбнулась и покачала головой.

— Не беспокойся, я как-нибудь выкручусь…

— Ах да, я забыла, — в глазах Тамае блеснули два уголька, — разве ты можешь взять мои грязные деньги?! Все ждешь своего Кадзи и поэтому живешь, как монахиня. Но зря все это. Его и в живых-то давно нет. Вон спроси русских, вся Квантунская армия перебита!

У Митико даже дыханье оборвалось.

— Зачем ты так говоришь? Разве я что-нибудь сделала тебе плохое?

Тамае на секунду растерялась, но тут же снова вспыхнула:

— Вы все осуждаете меня, а сами завидуете. Да, да, слюни глотаете от зависти. Приди сюда вечером и понаблюдай, какими глазами на меня смотрят, когда я одна ем белый рис. Я, дура, сперва стеснялась, но теперь хватит! Всех клиентов сюда водить буду, и русских тоже. И пусть только попробуют мне что-нибудь сказать! А вы, тетя, с сегодняшнего вечера варите мне только белый рис.

«Тетя» смущенно взглянула на обеих женщин.

— Что бы ты, Тамае, ни ела, ни завидовать, ни презирать тебя я не стану, — спокойно, но твердо сказала Митико. — А что касается твоей жизни, мне кажется, ты просто совершаешь ошибку.

— Ошибку? — позеленев от злости, сказала Тамае. — А тот, кто понапрасну ждет покойника, не совершает ошибку? Вон на нашей улице одна тетенька торгует пирожками. Она называет их Нэгиити, по имени своего погибшего сынка. Почему бы и тебе не стать с ней рядом и не продавать, скажем, печенье Кадзи. Ты бы бойко торговала.

Митико бегом бросилась из столовой. Она, конечно, понимала, что злость Тамае — не что иное, как осуждение себя самой, и прощала несчастную, и в то же время ее возмущало хамство подруги, которая так зло насмехалась над ее горем.

— Ты, девочка, переборщила, — укоризненно сказала «тетя» Тамае, с закушенными губами смотревшей вслед Митико.

15

— Может, вы знаете, что стало с частью на восточной границе? — Этот вопрос Митико неизменно задавала каждому вернувшемуся из армии. После разговора с Тамае она никак не могла успокоиться.

— Нет, не знаю.

— Что с ней стало? Да кто же может это сказать…

— Право, не знаю, ведь в том районе шли настоящие бои…

— Не слышал, но, видно, они все погибли.

Большинство отвечало именно так. Отвечали хмуро, неохотно. Более доброжелательные люди говорили:

— Возможно, он попал в плен. Тогда ему не миновать Сибири и, если он переживет тамошнюю зиму, очень может быть, что и вернется.

Итак, ничего определенного. Но Митико не падала духом, а продолжала поиски…

— Ты что, сегодня опять отправляешься? — спросила ее как-то Ясуко. — А может, со мной пойдешь? Я хочу отыскать в городе какое-нибудь дело. Неужели мы не докажем Тамае, что женщине можно прожить честно?

— Конечно, конечно. Но дай мне только последний раз сходить… Сегодня…

Митико сказали, что из-под Дуньаня, одолев невероятно тяжелый путь, пришел какой-то мужчина и что сейчас он лежит больной. Дуньань, кажется, расположен западнее тех мест, где был Кадзи, но, может быть, он относится к тому же военному округу, подумала Митико и решила навестить пришельца.

Когда Ясуко вернулась в пансион, Митико сидела у шкафа. У нее на коленях лежал мужской костюм, а на нем в бумаге — несколько черепков.

— Что это у тебя?

— Это он разбил, когда уходил.

То были черепки стенного блюда, купленного в день их свадьбы. Как радостно было им тогда!

— Когда он вернется, я скажу ему: помнишь, ты, уходя, разбил блюдо, я сберегла осколки, поэтому ты и вернулся…

— Узнала что-нибудь?

— Кажется, надежды нет никакой.

Человек тот рассказал Митико, что несколько солдат пробирались вместе на родину, но на них напали китайцы. Среди убитых был мужчина, которого звали не то Кадзи, не то Кадзии. Это был очень решительный человек, лет около тридцати. Приметы сходились, а когда Митико услышала, что этот человек и великолепно стрелял, она совсем приуныла.

— И вы слышали, как его называли Кадзи?

— Или Кадзи, или Кадзии, кажется так. В него выстрелили, он упал, а мне удалось убежать…

Митико не помнила, как вышла на улицу. Среди тысяч солдат у Кадзи могли быть, конечно, тезки. И приметы могли совпасть. Разве можно доверять памяти больного? Но надежда все-таки постепенно угасала…

— Не верю, — нарочито весело сказала Ясуко. — Твой Кадзи жив, вот увидишь!

Но Митико, словно привинченная к стулу, не двигалась, она боялась разрыдаться. Несколько секунд Ясуко молча смотрела на подругу, потом твердо сказала:

— Человек, вынесший жандармские пытки, одолеет все. А мы с завтрашнего дня будем ходить в город и торговать. Правда, пока торгуют больше мужчины. Они продают кимоно с рук. Китайцы охотно берут кимоно. И вот что я придумала: у нас-то этих кимоно мало, так мы будем брать одежду у богатых дам на комиссию. Ведь знатным дамам стыдно выйти на улицу, а жить все-таки надо, вот мы и будем брать с них комиссионные, десять или пятнадцать процентов. Хорошо я придумала?

— Хорошо.

— Ты положись на меня. Я с несколькими дамами уже договорилась. Воспоминания воспоминаниями, а жизнь идет своим чередом.

— Спасибо тебе, Ясуко.

Дрожащими руками Митико завернула в бумагу осколки блюда. Да, жизнь продолжается…

16

Ясуко своевременно приняла решение о торговле. Пока на улице торговали одни мужчины да старухи. Так что молоденькие, миловидные женщины привлекали всеобщее внимание. Торговля пошла успешно, богатые кимоно продавались хорошо. Подругам даже завидовали. Покупателями были в основном китайцы, причем не только перекупщики, но и приезжие крестьяне из окрестных деревень. Иногда кимоно покупали советские офицеры. Эти даже не торговались, давали столько, сколько запрашивали. И, разумеется, офицеры покупали только у Ясуко и Митико.

С каждым днем число уличных торговцев увеличивалось, в центре города образовалась настоящая толкучка.

Ясно, что на таком рынке не обходилось без различного рода инцидентов. У вещей не существовало устойчивой цены, каждый понимал, что люди дошли до ручки, поэтому многие вещи приобретались за бесценок. Впрочем, это, может, было и справедливо. Времена японского господства прошли, и японцы теперь получали по заслугам. Пусть скажут спасибо, что ноги не протянули.

Случались неприятности. Иногда неприязнь китайцев выливалась в странную форму. На толкучке несколько мужчин подходили к продавцу. Один брал в руки кимоно, разглядывал вещь, спрашивал о цене, потом передавал кимоно другому, потом возвращал, опять брал то одно, то другое… В результате два или три кимоно исчезали.

Заметив пропажу, японец требовал объяснений, и тут начинался скандал. Китаец бил себя кулаками в грудь и, брызгая слюной, до хрипоты доказывал свою невиновность.

— Нет, вы послушайте, он говорит, что это я украл! Тогда отправляйте меня в тюрьму. Но если ты ошибся?.. О, тогда тебя придется вести туда!

Японец, боясь разрастающегося скандала, старается его замять.

— Хорошо, хорошо. Верно, я ошибся, извините.

Однажды к Ясуко и Митико подошел молодой китаец. Лицо открытое, приветливое. Он купил одно кимоно, но взял два, заявив, что за второе тоже заплатил. Сначала женщины на ломаном китайском языке пытались ему объяснить, что получили деньги только за одно, но китаец стоял на своем. Тогда, выйдя из себя, Ясуко закричала по-японски.

— Вы врете! Сколько стоит второе? Сколько вы за него заплатили?

Но китаец, собрав соотечественников, без тени смущения заявил:

— Я купил это кимоно у другого продавца.

Как же его уличить во лжи? К каждому кимоно подруги прикрепляли свою бумажную метку, но китаец, видно, ловко снял ее.

Но женщины упрямо стояли на своем, ведь кимоно было чужое, и они не могли его так просто отдать. Вдруг кимоно сорвалось с плеча «покупателя» и полетело к продавщицам. Рядом с женщинами вырос советский офицер, бывший здесь на голову выше всех остальных мужчин.

— Так нельзя, нельзя, — сказал он. — Я все время наблюдал за вами. Женщины говорят правду. А ты лучше проваливай отсюда!

Но китаец, выпятив грудь, набросился на него.

— Не вмешивайтесь, когда вас не просят, господин капитан! Это не ваше дело. И вообще почему вы защищаете японцев, которые нас угнетали?

— Вы бы шли домой, — смущенно улыбаясь, сказал офицер подругам, — сегодня у вас день неудачный…

Ясуко и Митико поняли, что офицер к ним расположен добродушно и что он предлагает им уйти. Они ушли.

— Прямо зло берет! Завтра же все кимоно привяжу одно к другому. А наши-то словно воды в рот набрали. Каждый только о себе думает. До других дела нет, — с обидой в голосе сказала Ясуко по дороге домой.

— А не попросить ли Окидзиму стать нашим компаньоном?

Окидзима пробавлялся, торгуя на перекрестке сигаретами. Он оптом закупал табак и дома сам набивал сигареты.

17

— Митико, вы узнаете вон того человека?

Окидзима показал на коренастого мужчину, который торговал с лотка табаком и земляными орехами. Он заискивающе улыбался каждому китайцу, но во всех его движениях сквозила какая-то настороженность.

Митико посмотрела в сторону торговца, и лицо ее приняло суровое выражение. В торговце она узнала Окадзаки.

— Интересно, когда же он из Лаохулина выехал?

— Наверно, сразу после того, как пришли русские. Сначала, видно, отсиживался где-нибудь. Неровен час, мог китайцев встретить, что работали на рудниках. Но все время в норе не будешь сидеть. Вот и выполз потихонечку. Видите, как пес трясется. Кто бы додумал, что этот человек был грозой рудника!

События двухлетней давности внезапно встали в памяти. Если бы этот тип не сфабриковал в свое время дело о побеге спецрабочих, Кадзи не попал бы в жандармерию и не был бы лишен брони. Митико не могла спокойно смотреть на Окадзаки и отвернулась. Подлец…

Но вот Окадзаки посмотрел в их сторону, он узнал Митико. Сначала его глаза, состоявшие на три четверти из белков, взглянули на нее злобно, но уже через секунду круглое лицо Окадзаки расплылось в улыбке и он совершенно преобразился.

— О-о, кого я вижу! Здравствуйте!

Окадзаки подошел ближе. Митико взглянула на него холодно.

— Рад видеть вас живой и здоровой. Кстати, а где ваш супруг?

Еще хватает нахальства спрашивать!

— Еще не вернулся, — коротко ответила Митико.

— Жаль! — Окадзаки сочувственно улыбнулся. Эта улыбка сначала возмутила Митико, но в то же время она подумала: а не мучает ли Окадзаки совесть? Ведь это тоже может быть.

Но Митико ошибалась. Окадзаки дрожал за свою шкуру. И все же его сочувствие было не совсем притворным.

Пусть все его считают человеком грубым и жестоким, но ему доступны и другие, человеческие чувства, в том числе и участие. Война, на которую он возлагал большие надежды и в победном исходе которой не сомневался, окончилась крахом и выбила его из седла. Вот и ему пришлось надеть другую личину — нет, он никого не хочет обманывать, просто иначе нельзя выжить. Поражение в войне, общие трудности и неудачи заставили его забыть прошлое и тот удар, какой он нанес Митико и Кадзи. Все встало вверх дном, беда настигла всех, надо все забыть. Вот что говорило его лицо, обращенное к Митико.

Митико не сдавалась. Она продолжала смотреть на него холодными глазами.

— Но я думаю, что Кадзи вернется. И вас он, вероятно, не забыл… — сказала она.

Глаза у Окадзаки боязливо забегали по сторонам. Его испугала не столько злопамятность этой женщины, сколько то, что история с казнью в Лаохулине, казалось, навеки похороненная, может всплыть. Тогда ему, разумеется, не сносить головы. Вообще-то Окадзаки повезло: незадолго до конца войны его перевели в глушь, на заброшенный рудник, и поэтому его миновала справедливое возмездие со стороны китайских рабочих.

— Ну что, понял? — вступил в разговор Окидзима. — Вот вернется Кадзи, а ты знаешь, он парень прямой и честный — выволочет на свет то злосчастное дело, и тогда тебе несдобровать. А не вернется — тебя все равно будут всю жизнь проклинать.

— Проклинать? Но почему же?..

Глаза его снова растерянно забегали.

— Я ведь ничего… Я ведь только… я уже давно хотел вам рассказать…

— Ладно, не изворачивайся! — резко сказал Окидзима. — Уж не думаешь ли ты извинениями добиться прощения Митико?

— Нет, нет, — замахала руками Митико, — мне не нужны его извинения. Разве этим можно что-нибудь исправить? Кадзи нет, а он все-таки живет…

— Какая это жизнь? — горько усмехнулся Окадзаки. — Живу из милости у своего бывшего подчиненного. Окидзима меня поймет, он в таком же положении. Но скажу честно, когда рудники заняли красные, я об одном подумал: как жаль, что с нами нет Кадзи! Как он нужен был тогда! Вот клянусь, что так думал!

Еще заискивает! Митико трясло от возмущения, но ей хотелось выслушать Окадзаки до конца.

Окадзаки хотел что-то рассказать, но тут перед его лотком остановились несколько мальчишек и бывший контролер рудника опрометью бросился к ним.

— Ему тоже, видно, досталось… — пробормотал Окидзима.

Митико безучастно смотрела на сухие листья, гонимые по улице ветром.

— А вы знаете, хорошо, что Кадзи не было тогда на рудниках. Еще неизвестно, как бы отнеслись к нему русские. Ведь он такой несдержанный…

— А он везде был бы несдержанный. Рудник тут ни при чем.

Забыв, зачем она пришла к Окидзиме, Митико молча стояла, подставив лицо северному ветру. Пройдет еще месяц и настанет зима, тогда на возвращение Кадзи никаких надежд не останется.

— Сколько мужчина может пройти за день? — спросила она, ни к кому не обращаясь. — Километров двадцать?

Митико стала загибать пальцы. Она считала, сколько осталось до наступления зимы.

— За сто дней две тысячи километров. А потом… смерть.

Окидзима посмотрел на ее дрожащие плечи.

— Митико, хотите я куплю вам пирожков вон у той старушки?

— А-а, это та самая…

На тротуаре через дорогу сидела старуха, похожая на расползшуюся от времени гипсовую скульптуру. Она торговала пирожками Нэгиити, о которых говорила Тамае.

— Я сама куплю.

Митико стремительно перешла дорогу. Старуха подняла голову и увидела заплаканное лицо.

— Что с вами?

— Мне, бабушка, посоветовали тоже торговать печеньем. — Быстрым движением Митико смахнула слезы. — Дайте четыре штуки.

«Ясуко, верно, не рассердится, что я роскошничаю, — подумала Митико. — Ведь нельзя равнодушно смотреть на эту несчастную старуху…»

18

Окидзиме уже дважды предлагали бросить торговлю и заняться делами посущественнее. Его хотел привлечь в свои ряды местный «Союз японцев». Им нужен был человек, свободно владеющий китайским языком. Но Окидзима отказывался. Он не возражал против деятельности союза, направленной на скорейшее возвращение японцев на родину, но ему не улыбалось быть безропотной пешкой в руках финансовых заправил союза, заботящихся прежде всего о собственной выгоде. Если бы эти толстосумы пожертвовали собственными капиталами ради поддержки собратьев, он бы еще мог согласиться, а так… Другое предложение исходило от некоего господина Ното, до сих пор совершенно неизвестного Окидзиме. Явившись к нему домой, этот человек обстоятельно изложил Окидзиме свою идею создания демократической японской организации, призванной сотрудничать с городскими властями. Господину Ното для осуществления своих планов тоже был необходим человек, хорошо знающий китайский. Такая откровенность на Окидзиму произвела благоприятное впечатление. Оказывается, господин Ното прослужил всю войну в одной из фирм компании, где работал Окидзима, причем больше двух лет просидел в тюрьме. «Ловко! — подумал Окидзима. — Сидел и все же не остался без места. Значит, парень не промах».

— А вы считаете меня демократическим элементом? — с улыбкой спросил Окидзима.

Господин Ното поспешил успокоить его:

— А таким редискам больше доверия.

— Редискам?

— Да, к тем, кто лишь сверху красный. Я ведь знаю, за что вас перевели на маленький рудничок, а вашего приятеля отправили в солдаты.

— Он-то, наверно, стал настоящим красным, а я действительно редиска. Но меня, очевидно, уже не переделаешь, вечно стою на перепутье.

— Но ведь все японцы такие. Если подходить строго, надо брать только политзаключенных. Но это не годится! Нужно создать свою демократическую организацию, пробудить гражданское сознание японцев, а то все уже забыли, что это такое. А местные тузы только и ждут, когда сюда гоминдановцы пожалуют. Тогда русским придется убраться. А что изменится? Ничего.

— А если начнется гражданская война, что тогда с японцами станет? — спросил Окидзима.

— Все будет зависеть от того, на чьей стороне они окажутся.

— Выбирать-то смогут немногие, а остальные просто будут чего-то ждать. А что в том толку? Надо скорее вернуться на родину, вернуться во что бы то ни стало. По мне любая власть, только бы домой добраться. Вот и вся демократия!

Окидзима с минуту помолчал, следя за выражением лица Ното.

— Я считаю, что не следует безоговорочно идти на поводу у масс. Но в городе только и ждут прихода гоминдановцев. Рассуждают просто: с красным Китаем и Советами договориться не так-то просто, а с чанкайшистами Япония в два счета поладит. Тогда, мол, и домой поедем. И вдруг при таких настроениях мы начинаем движение с других позиций! Что мы можем им дать — призрачную надежду на скорый отъезд? А если дело не выгорит, тогда что? Предположим, нас кто-то поддержит. Японцы — народ очень пассивный и идут туда, куда ветер дует. Но сколько может это длиться? Вы скажете, пока красный Китай удержит власть. Но если начнется гражданская война, город будет все время переходить из рук в руки. И каждый раз, когда его будут занимать гоминдановцы, нам придется бежать отсюда и возвращаться, когда Народная армия будет брать его обратно. Кто же станет с нами считаться? Мы только поставим себя в дурацкое положение.

— Но ведь вы не отвергаете иную возможность?

— Революция, милый, не справочник, чтоб открыть такую-то страницу и найти нужный ответ. Нам сейчас очень трудно, японцы ведь никогда не были в таком сложном положении.

Прощаясь, Ното добавил:

— Если все же надумаете что-либо предпринять, так уж лучше к нам, чем в «Союз японцев». Пока нас очень мало, мы даже своей газеты еще не имеем, но…

— Во всяком случае, — перебил собеседника Окидзима, — я не забуду вашего предложения.

«Будь на моем месте Кадзи, он без особых размышлений пошел бы за Ното», — подумал Окидзима, поглощая вместе с Митико пирожки Нэгиити. Но Кадзи все-таки не так «запачкан», как он. Человек, участвовавший в качестве переводчика в карательных «чистках деревень», не может корчить из себя демократа. Конечно, нельзя без конца ставить в вину себе прошлое, но как утихомирить совесть? А что проку в том, что он себя постоянно гложет? И все-таки как можно забыть, что он перевел приказ и несчастный китаец был закопан живьем в землю, а сынишка под дулом винтовки утаптывал эту землю… Да, тут надо иметь стальные нервы.

— А вот Кадзи, пожалуй, купил своим поступком право называться человеком, — словно самому себе сказал Окидзима. — Он не стоял сложа руки, он действовал и потом тяжкой мукой искупил свою вину.

Откуда было знать Окидзиме, что после этого Кадзи все время накапливал преступления? Сейчас Окидзима чувствовал между собой и Кадзи зияющую пропасть.

— Выходит, что нам не остается ничего другого, как заделаться уличными торговцами. — Окидзима улыбнулся и добавил: — Так что, берите меня в свою компанию.

Митико понимала, что гнетет Окидзиму, и жалела его. Но она была рада, что Окидзима согласился торговать вместе с ними. Все-таки хорошо, когда рядом есть мужчина.

С Окидзимой торговля пошла бойчее. Окидзима ничего не смыслил в кимоно, но зато он прекрасно знал китайский и пускался в такую болтовню, что покупатели китайцы диву давались. Так что на долю Митико и Ясуко оставалось только мило улыбаться.

В те дни, когда выручка была приличной, все трое отправлялись кушать пирожки Нэгиити.

Но беда всегда ходит невдалеке.

И в этот день торговля шла хорошо, и никто не думал, что вот-вот разразится несчастье.

19

— Почему вы так успешно торгуете, в чем секрет? — поинтересовалась как-то стоявшая рядом с ними пожилая женщина.

— А в том, что со мной всегда две красавицы, — улыбнулся Окидзима.

Тут к ним подошел высокий мужчина в черном костюме и, взглянув на Митико, спросил:

— Узнаете?

Митико не сразу вспомнила подошедшего человека. Это был доктор Се из Лаохулинской амбулатории, где она несколько месяцев работала после мобилизации Кадзи.

— О, господин Се! — с улыбкой воскликнул Окидзима.

— Да, это я. А что, Кадзи вернулся?

— Нет еще. — Митико подняла глаза на Се. — А вы, доктор, каким образом здесь оказались?

— Да вот городские власти пригласили меня в здешнюю больницу. А не пойти ли нам куда-нибудь выпить чаю?

— Вы идите, — сказал Окидзима, обращаясь к женщинам, — а я еще поторгую.

— Да? — Ясуко радостно улыбнулась.

— Осталось всего два кимоно, — сказала Митико. — Вы уж постойте, а мы вас потом угостим пампушками.

И обе женщины, взяв под руки Се, ушли. Не успели они скрыться из виду, как перед Окидзимой выросли три бойца из Отряда охраны общественного порядка.

— Ты Окидзима?

— Да.

— Пошли.

— А в чем дело?

— Ты знаешь человека по имени Окадзаки?

— Знаю.

— Пошли. Надо кое-что выяснить.

Окидзиму охватило тревожное предчувствие. Верно, Окадзаки задержан. Если по поводу того дела — быстро не вернешься. Еще, чего доброго, привлекут за соучастие…

Два непроданных кимоно Окидзима поручил женщине, торговавшей рядом с ними.

— Когда девушки придут, передайте, чтоб скоро меня не ждали.

Когда Митико с Ясуко вернулись, этой женщины, разумеется, и след простыл, а стоявший на ее месте незнакомый мужчина сказал:

— Пришли солдаты из Отряда охраны порядка и увели его. Кимоно он оставил здесь одной женщине…

— А где эта женщина?

— Не знаю, куда-то ушла.

Митико и Ясуко поспешили в Управление охраны.

— Вы родные тех нехороших японцев? — холодно осведомился человек в форме. По его строгому лицу можно было догадаться, что тут пустяками не занимаются…

Женщина, которой Окидзима отдал кимоно, не показывалась три дня. На четвертый, когда ее наконец отыскали, она сослалась на болезнь.

— Я болела и попросила одного знакомого передать вам кимоно. Но он не смог этого сделать и попросил кого-то еще… А тот куда-то исчез…

— Не врите!

У Ясуко было такое грозное лицо, что, казалось, вот-вот она влепит пощечину:

— Умнее ничего не могла придумать, даром три дня думала! Меня не касается, кто куда исчез. Изволь возместить стоимость!

— Ну, разумеется, я это сделаю…

Но она этого не сделала. Изменилась жизнь, изменились люди. Теперь никто не мог поручиться за порядочность своего соотечественника.

И пришлось Митико продать костюм Кадзи, чтобы вернуть стоимость одежды тем, у кого она взяла, эти кимоно на комиссию.

Костюм Митико продала доктору Се; тому было неприятно покупать костюм Кадзи, но он догадался, что Митико находится в затруднительном положении.

— Я хотела попросить вас еще об одном, — смущаясь, сказала Митико. — Вот только не знаю, согласитесь ли вы.

Старательно подбирая слова, Митико попросила Се попытаться освободить Окидзиму, а если это невозможно, хотя бы разузнать, что с ним.

Се нахмурился. Он прямо заявил, что предпочитает но ввязываться в подобные дела, так как это может повредить его положению врача.

— Боюсь, что всплыло дело на рудниках, — грустно проговорила Митико. — Если уж Окидзиму, имеющего косвенное к нему отношение, привлекут к ответственности, то Кадзи уж наверняка не простят.

— Я врач и очень далек от подобных дел, — улыбнулся Се, — но, присмотревшись к жителям этого города, я увидел, что они очень строги к себе и довольно миролюбиво настроены к японцам, по крайней мере так мне показалось… А Кадзи нечего беспокоиться. Ведь он сделал тогда все, что мог. Даже женщины из «веселого заведения» это подтвердили.

Митико почтительно склонила голову. Ей было приятно, что есть еще люди, которые относятся к Кадзи хорошо. Когда Митико собралась уходить, Се, замявшись, сказал:

— Может, вы согласитесь до возвращения Кадзи поработать в нашей больнице? У нас есть сестры-японки, так что устроить вас сестрой — в моих силах. Время тревожное! Не сегодня-завтра начнется гражданская война, раненых будет много… Если вы будете помогать Народной армии, думаю, и Кадзи это одобрит, когда вернется.

Митико слабо улыбнулась.

— Одобрит?..

«Вот если бы он когда-нибудь предстал передо мной так же неожиданно, как вы…» — подумала Митико, но промолчала.

20

Окидзиму вызвали по другому делу. Окадзаки узнал один китаец, которого тот избил хлыстом в Лаохулине. Китаец уже прошел было мимо, но потом вернулся.

— Ты помнишь меня?

Окадзаки, разумеется, не помнил. Мало ли кого он избивал, разве всех упомнишь? А теперь любой китаец мог вогнать его в дрожь.

— Не помню, — сказал Окадзаки, побледнев как мел.

— Ты не помнишь, а я помню. Куда хлыст дел?

Окадзаки лучше было бы молчать. Тогда он, может, отделался бы пощечиной или плевком в лицо, и дело с концом. Но Окадзаки подумал, что, случись с ним что-нибудь сейчас, жена и дети останутся на улице, и он с жалкой улыбкой протянул китайцу пачку сигарет и мешочек с орехами. Однако китайца, видно, возмутило то, что Окадзаки так дешево хочет отделаться от него. Он ударил его по рукам, орехи и сигареты полетели на землю.

— Ты по-другому заплатишь за свой хлыст! — крикнул китаец.

На беду у этого китайца оказался приятель в Управлении охраны общественного порядка. Китаец, может, просто хотел проучить Окадзаки, но колесо завертелось. В управлении, естественно, поинтересовались, не числятся ли за этим японцем и другие проступки, и китаец чистосердечно рассказал то, что он о нем знает.

Тогда Окадзаки решил призвать на помощь Окидзиму, который к тому же превосходно говорил по-китайски.

Когда Окидзиму привели, Окадзаки сидел на стуле, сжавшись в комок, и дрожал мелкой дрожью. За столом сидел китаец, по-видимому следователь.

— Вы знаете этого человека? — спросил китаец у Окидзимы.

— Да.

— И знаете, что он делал в Лаохулине?

— Да, в самых общих чертах.

— Знаете о его издевательствах над китайцами?

— Конкретных фактов не помню.

— Окидзима, спаси, — умоляюще прошептал Окадзаки по-японски.

Китаец сердито посмотрел на Окадзаки.

— А что, собственно, говорить? — хмуро сказал Окидзима. — Почти все японцы били китайцев, и сейчас мы расплачиваемся за это. Вот только сколько будем платить — неизвестно.

— А вы лично били китайских рабочих?

Окидзима закрыл глаза и вспомнил Кадзи.

— Как же вы оцениваете сейчас свое поведение?

— Я в свое время поссорился из-за этого со своим хорошим другом. И уже тогда я понял, что был неправ. Но даже если бы меня и не сцапала жандармерия за потворство китайским рабочим, сейчас все равно пришлось бы держать ответ перед вами.

— Этот человек, — китаец показал подбородком на Окадзаки, — настаивает на том, что бил не по своей воле, а по приказу. Он клянется, что ни разу не ударил по своей прихоти.

Окидзима мысленно усмехнулся. В какое жалкое ничтожество превратился Окадзаки — гроза рудника. Да, такие люди, пожалуй, виноваты больше всех…

— Я не знаю, в чем вы его обвиняете, — проговорил Окидзима. — Скажу только одно: на его месте мог быть любой из нас. Смешно отрицать вину японцев перед вашим народом. Так что, если мне позволили торговать в городе, очевидно, можно и ему…

— Как это? А если ему не позволим, выходит, и вам нельзя разрешить? — рассмеялся следователь.

Окидзима улыбнулся.

— Это ваше дело. Как говорится, рыба, лежащая на кухне у повара, не спорит с ножом.

— Нехорошая пословица. Наша цель не в том, чтобы наказывать людей.

В это время в комнате появился еще один человек в форме и, подойдя к столу, что-то долго объяснял следователю. Тот слушал с невозмутимым лицом и только кивал головой. Потом он повернулся к Окадзаки и сказал:

— Вы обвиняетесь в зверском убийстве китайцев в Лаохулине. Мы вынуждены вас арестовать. Пожалуйста, переведите ему, — обратился следователь к Окидзиме.

Окадзаки, видно, чутьем понял внезапную перемену и побледнел как полотно. Взглянув на него, Окидзима пробурчал по-японски:

— Теперь юлить нечего. Это, наверно, то самое дело.

Схватившись руками за стол, Окадзаки резко поднялся. Его белесые глаза забегали по комнате.

— Не я один! И ты, и Кадзи, все в этом виноваты.

Окадзаки схватил за руку следователя и, показывая на Окидзиму, закричал:

— Он тоже! Не я один!

— Замолчи! — крикнул Окидзима.

Наступило молчание. Его нарушил голос следователя.

— Вы только что заявили, что не помните конкретных фактов. Выходит, вы солгали?

— Ну и что же?

Выпуклые глаза Окидзимы тоже заерзали. Неужели это конец? Всплыл в памяти телефонный разговор с Кадзи, свидание с ним в жандармерии, перевод в заброшенный рудничок. Невеселые воспоминания… Ну что ж, этого надо было ожидать… Только бы не докопались до его участия в карательных операциях. Тогда крышка…

— Этот человек и я со своим другом стояли на противоположных позициях. Но тем не менее не могу не признать, что косвенно являюсь соучастником преступления…

Теперь уже за обоими стояли охранники с винтовками.

21

В полутемной общей камере было нестерпимо душно от запаха грязных человеческих тел. Знакомый запах — Окидзима много лет вдыхал его в бараках рудокопов, так что не страшно. В одном только была разница — там, на рудниках, его величали господином или учителем, здесь же он был среди равных. На него молча уставились несколько пар мутных глаз.

— Гляди, энтот, кажется, японец!

— Наверно, мукой «промышлял».

— За что его замели?

— Не знаю, но нос дерет.

— Пусть топает в угол. Нечего нам с японцем дружбу заводить.

На этом приветствия кончились. Окидзима стоял, сесть было некуда.

— Да не торчи ты, как штык, приземлись куда-нибудь.

Один низкорослый китаец подвинулся и примирительно сказал:

— Коли попал сюда, так будь своим.

— Эй, ты, пучеглазый! — крикнул китаец, сидевший у двери. — За что попал-то?

— Торговал втихую вот этим.

И Окидзима, озорно улыбнувшись, сжал кулак и отогнул большой палец и мизинец — это был жест курильщика опиума.

— Белым или черным?

— И тем и другим.

— Ну, теперь не скоро выйдешь.

— Сам знаю…

Окидзима вызывающе рассмеялся и посмотрел на решетчатое окошко. Бандиты и карманники, кажется, были несколько озадачены бойкостью и отменным китайским языком японца.

— Эй, новичок! — окликнул кто-то Окидзиму. — На допросах больше помалкивай, тяни. Надо выждать. Не сегодня-завтра гоминдановцы придут, а они опиум любят. Так что действуй с умом, может, и выйдешь.

Вдруг в окованную железом дверь раздался стук.

— Тихо!

Наступила тишина. Прислонившись спиной к стене, Окидзима сделал вид, что дремлет. Что сейчас делает Окадзаки, которого посадили в камеру напротив? Кто-кто, а он-то язык распустит — начнет всех подряд топить. Хорошо, что Кадзи здесь нет. Пусть в Сибири набирается ума-разума. Там его лакированный автомобиль гуманиста потрясет по сибирским колдобинам, придется пересаживаться на вездеход…

За стеной тюрьмы был, по-видимому, пустырь или спортивная площадка, оттуда доносились звонкие ребячьи голоса. Кто-то напевал:

Сырому подземелью нужен свет лучистый, А народному Китаю - непременно коммунисты.

Окидзима поднял тяжелые веки.

— Опять поет, — протянул кто-то. — Этой девке, видно, коммунисты по нраву.

— Как думаешь, — спросил сосед Окидзимы, — гоминдановцы скоро придут?

— А что, при них, думаешь, легче станет?

— Еще бы, они частнику крылья не подрезают, а тут служи всему народу.

— Тогда, выходит, и тебе служат, ведь ты тоже народ.

Камера затряслась от хохота, и тут снова стукнули по железной двери.

— Кому трепаться охота, пусть треплется на суде! А до этого — чтоб тихо!

— А тот, за дверью, тоже народ?

— Вы, японцы, люди образованные, вы должны знать, — снова заговорил сосед Окидзимы, — могут Мао Цзе-дун и Чан Кай-ши поделить Китай пополам?

— Вряд ли. А ты за раздел?

Сосед кивнул.

— И куда ж тогда подашься?

— К Чан Кай-ши, конечно.

— Почему?

— Да кто же захочет стать нищим! Я вот работал, работал, накопил денег и отдал их в долг. А долг вовремя мне не вернули. Тогда я пошел в японскую полицию и забрал у должника дом и свинью. Такой договор был. Должник мой куда-то уехал. Прошло два года, и вот он сейчас вернулся и донес на меня. Меня забрали, обозвали кровопийцей и посадили, а дом тому вернули. Где же слыхано такое? И слова сказать нельзя, смотрят, как на злодея…

— Тебя-то отпустят.

— Ты думаешь? А дом вернут?

— Ну, это вряд ли.

Сосед недружелюбно посмотрел на Окидзиму.

— Если так, я отсюда никуда не пойду, пока не придут гоминдановцы. При них всем будет хорошо, тебя они тоже отпустят.

Окидзима рассмеялся; каждый мерит жизнь своей меркой. Этот ждет гоминдановцев, на что-то надеется. А ему, Окидзиме, на что надеяться? Для него нет оправданий. Ну что ж, постараемся хоть на суде держаться с достоинством. А все-таки страшновато. Окидзиме вдруг опять захотелось услышать голос, певший за окном. В этой незатейливой песне слышалась какая-то надежда.

Окидзима оторвал взгляд от окна и начал раздеваться.

22

На следующий день Окадзаки вызывали на допрос. Вернулся он примерно через час.

На ходу он крикнул Окидзиме скороговоркой:

— Кажется, все обойдется. Я про тебя ничего плохого не сказал.

Окидзиму вызвали на допрос на четвертый день. Ну, началось! Достоинство достоинством, а все-таки как хочется, чтобы все сошло с рук.

Допрашивал его человек, одетый в штатское, с нежной, как у ребенка, кожей. Казалось, на его лице никогда не росло бороды. По тому, как к нему относились сослуживцы, можно было догадаться, что человек в штатском — большая шишка. Работники управления называли его «товарищ Фан».

— Кажется, вас зовут Окидзима? Правильно? Садитесь, пожалуйста, — проговорил Фан на чистом японском языке.

— Скажите, когда кто-нибудь из вверенных вам и господину Кадзи пленных в Лаохулине бежал, вас вызывали в жандармерию?

— Да, вызывали.

— И что вы предпринимали?

— Да ничего. Кадзи, непосредственно отвечавший за пленных, старался, как мог, улучшить их жизнь. Я ему помогал, но результаты были мизерные. Побеги продолжались.

— А как вы думаете, почему?

— Они нам не доверяли.

— И тогда вы перешли к карательным мерам?

— Нет, что вы! Во всяком случае, Кадзи…

— Не нет, а да. Нам это хорошо известно. И тут нечему удивляться. Господин Кадзи, кажется, был даже награжден за повышение производительности труда. Так ведь?

— Да, так…

— Вы же не будете утверждать, что старались увеличить добычу руды, надеясь на поражение Японии? Ваши производственные успехи, конечно, были для вас важнее, чем положение китайских пленных!

Лицо Окидзимы стало багровым. Все, что подспудно копилось в душе, сейчас рвалось наружу. Он вспомнил свой разговор с Кадзи после капитуляции Италии. Многие японцы были уже тогда уверены в поражении, но многие еще надеялись… Но к чему оправдываться? Его не поймут…

— Простите, — сказал Окидзима, внезапно меняя тему разговора, — это у вас след от пули?

— Да.

Своими ясными глазами Фан посмотрел на Окидзиму.

— Вы долго были на фронте?

— Да, долго.

— В таком случае вам трудно будет понять… — Окидзима тяжело вздохнул. — Вам не понять, что мы были отщепенцами среди своих. Ваш путь не был таким противоречивым, поэтому вы сохранили чистоту души. И жизненная цель у вас не была связана с изменой родине. Больше того, она являлась оправданием вашей жизни. Потому вы и шли прямой дорогой. Мы же — совсем другое дело. Мы могли иметь прекрасную цель, но почти всегда она была сопряжена для нас с большими жертвами. И это коверкало нас.

— И все-таки я постараюсь понять вас, — сказал Фан, постукивая карандашом по чистому листу бумаги. — Но поймите и вы, что подобное объяснение не может служить оправданием военных преступлений.

— А я и не собираюсь оправдываться. Просто боялся слишком лобового подхода с вашей стороны.

— Хорошо, обещаю вам этого не делать. Однако факты неумолимы. И вот один из них: господин Кадзи отвечал за пленных, но поскольку они продолжали побеги, он решил в назидание другим… как это будет по-японски… сфабриковать побег, чтобы предать их в руки жандармов. Вы знали об этом?

Окидзима посинел от бешенства. Так вот что имел в виду Окадзаки, говоря, что он про него ничего плохого не говорил.

— Кто сочинил такую версию? Кадзи никогда этого не делал и даже в мыслях этого не имел. Бежавшие спецрабочие действительно были схвачены, но не мной и не Кадзи!

— А кем же?

— Этого я не буду говорить.

— Хорошо. Арестовал пленных Окадзаки. Он считал, что они хотели бежать. И он готов отвечать за свой поступок. А вот вы хотите уйти от ответственности. Или вы можете доказать, что непричастны к передаче семи пленных жандармерии?

— Да, докажу, — резко ответил Окидзима. — И тут же грустно улыбнулся. — Нет, пожалуй, из этого ничего не выйдет. Прямой убийца, жандарм Ватараи, как я слышал, сразу после капитуляции скрылся…

Фан кивнул.

— А директор рудника, эвакуировавшись сюда, говорят, подкупил кого-то и переправился с семьей в Корею.

Фан опять кивнул.

— Директора же правления фирмы вы куда-то увезли как военного преступника. Вероятно, он казнен, а у трупов, как известно, показаний не снимают…

Фан кивнул третий раз.

— Что касается Кадзи, то неизвестно, жив ли он. Я помню, что головы китайцам рубил еще один полицейский, но не имею представления, где он находится сейчас, и остались ли люди, знавшие его. А мы с Окадзаки не присутствовали при казни. Но можно ли верить показаниям китайцев, бывших там? Ведь ясно, на чьей они стороне, им абсолютно все равно, кто преступник — я или Окадзаки. Так что придется нам тянуть жребий. — Окидзима невесело усмехнулся.

Он был уже готов к худшему и отдался на волю случая, дерзко уставившись на Фана. Черт с ним, пусть выносит любой приговор, только вряд ли осчастливит человечество такая китайская революция!

— По-вашему выходит, что мы с Кадзи спровоцировали побег, чтобы потом передать беглецов жандармерии. А на самом деле Кадзи хотел в ту ночь дать этим семерым возможность бежать, но не смог им помочь, потому что жена удержала его… Впрочем, зачем я вам это говорю, мне же нельзя верить! А в злосчастный день, когда тем троим отрубили голову, тот же Кадзи остановил казнь и спас оставшихся четверых. Но вы, наверно, и это сочтете ложью! А я, сообщник Кадзи, накануне расправы примчался сюда, в город, и умолял руководство фирмы вызволить арестованных.

Тут спокойные глаза Фана бешено сверкнули.

— С кем из руководства вы разговаривали?

— С директором правления и…

— С кем еще?

— Не могу сказать. Не хочу впутывать этого человека, тем более что не уверен, был ли он против отмены казни. Вот так, господин следователь, но о чем нам еще разговаривать!

— Вам необходимо все спокойно обдумать, — в голосе Фана зазвучали жесткие нотки. — У вас один путь оправдаться — сказать, кто был против отмены казни.

— Это ловушка для моего же блага? — Окидзима вытер ладонью пот со лба. — А вы подумали о том, что если бы даже руководство согласилось ходатайствовать перед жандармерией, казнь все же не была бы отменена? Вам лучше бы заняться крупными военными преступниками, а не такими сошками, как я. И потом, мне кажется, надо предоставить японцам самим разобраться, кто из них прав, а кто виноват…

Фан недобро усмехнулся.

— Хорошо, на сегодня хватит, не собираюсь вытягивать из вас признаний. Спасибо.

Окидзиму отвели в камеру. Несколько дней его не трогали.

23

В следующий раз его привели в другую комнату. За столом сидел китаец в штатском, а поодаль от него стояли Ното, доктор Се и Митико. Человек в штатском сказал:

— Вас берет на поруки товарищ Ното. Следствие еще не закончено, но мы вас освобождаем. Советую вам быть благоразумным, иначе вы подведете вашего поручителя…

Окидзима почувствовал, как его скептицизм растворяется в лавине радости.

— Я учту ваше предупреждение… Кстати, что сталось с Окадзаки?

— Я лишь выполняю распоряжение товарища Фана, остальное мне неизвестно, — сухо сказал работник управления. Но затем встал и, подойдя к Окидзиме, с улыбкой положил ему руку на плечо. — Искренне поздравляю вас. Скажите спасибо товарищу Ното и доктору Се. Очень хорошо вовремя признать свои ошибки. Но признать мало, надо сделать выводы. Если будет время, милости просим в иностранный отдел Городского совета. И вы, товарищ Ното, заходите. Там и товарища Фана повидаете… Всего хорошего, до свиданья.

Когда они вышли на улицу, Се направился по своим делам. Некоторое время все молчали. Потом Ното коротко сказал:

— Ну как, будем работать вместе?

— Видимо, придется. — Окидзима широко улыбнулся. — Как это у них называется — китайское великодушие? Но вот вопрос: кто нам будет доверять?..

— Не будем забегать вперед, — сказал Ното. — Вот когда не выйдет, тогда ворчите, сколько угодно.

— А действительно, попробуйте! — Глаза Митико горячо заблестели. — Ведь обидно прозябать в уличных торговцах. А вернется Кадзи, тогда что-нибудь еще придумаем.

— Хорошо, согласен.

Ното одобрительно кивнул.

— Тогда завтра же отправляйтесь в Городской совет. Узнайте, как обстоят дела с продовольствием. А то всякое болтают. Ходят слухи, что все дороги перекрыты гоминдановцами и скоро начнется голод. А японцы ведь народ легковерный. И еще, если сможете, разузнайте подробнее о ходе гражданской войны. А я буду собирать средства на газету. Только бы разрешили, а там у нас пойдет…

Ното сказал это так уверенно, словно издание японской газеты было делом уже решенным.

— Вы знаете, мы сейчас как птицы, разучившиеся петь. А голоса-то у нас хорошие… Так давайте же подадим свой голос по всем правилам искусства!

— А не найдется ли у вас, — Митико замялась, — какой-нибудь работы для женщины, ну хотя бы бумагу резать?

— Для вас, Митико, обязательно найдется!

— Нет, не мне, более деятельному человеку — Ясуко. Я бы, конечно, тоже с удовольствием работала бы, но ведь у вас штат маленький, поэтому… — Митико с улыбкой посмотрела на обоих мужчин. — Поэтому я еще немного поработаю у доктора Се.

Простившись с Ното, Окидзима и Митико пошли домой.

— Если бы Кадзи был на моем месте…

— Что тогда? — спросила Митико.

О, Кадзи знал бы, как поступить. А для Окидзимы все было покрыто туманом. «Разве не были вы восемь лет нашими врагами?» Окидзиме казалось, что китаец вот-вот задаст ему такой вопрос. Разве они когда-нибудь поверят японцам? А Кадзи всю душу вложил бы в это сотрудничество. Такая разница в восприятии объяснялась, верно, тем, что Окидзима, прежде всего, был скептиком. Не зная о судьбе друга, он считал, что жизнь покорежила его гораздо больше, чем Кадзи. А Митико еще никогда за последнее время не было так грустно и одновременно так радостно. Может быть, действительно Кадзи жив, попал в плен и там, в России, начнет новую жизнь, освободившись от всех противоречий. В ее ушах все звучали слова Ното и того китайца из управления, сказанные перед их уходом: «Ничего, попадет в Советский Союз и лет через шесть вернется настоящим человеком». Но шесть лет, шесть лет! Ведь это же равносильно вечности…

24

Заходящее солнце над далеким горизонтом казалось выпуклым. Пыль, поднимавшаяся с пересохшей земли, заволакивала его плотной завесой. Казалось, медно-красный, зловещий сгусток огня дышит… Усталое солнце, видимо, собиралось потухнуть лишь после того, как изможденные, запыленные люди оставят всякую надежду на освобождение.

Их собрали возле кирпичного строения, у самого полотна узкоколейки. Пленных тут было уже человек пятьдесят.

Конвоир жестами объяснил, что сегодня они будут ночевать здесь, а завтра их отправят в лагерь. Также жестами он объяснил, что кормить их будут завтра, а сегодня придется заснуть на голодный желудок. О побеге думать не надо, а то… и солдат голосом изобразил автоматную очередь.

Потом конвоир ушел.

— Странно, никого не осталось, — сказал Комуку, подойдя к Кадзи. — Или они считают, что и ноги наши разоружили?

— Может, рискнем? — спросил Наруто.

— И не пытайтесь! — сказал один из пленных, услышав их разговор. — Из автоматов всех покосят. К тому же окрестные жители кругом предупреждены, сразу сцапают.

— Вы издалека шли? — спросил Комуку.

— Издалека, но вразброд. Нас еще вчера поймали.

— А кормили? — забеспокоился Ямаура.

— Пока нет. У нас с собой было немного гаоляна. Но ничего, как-нибудь все образуется.

Взобравшись на насыпь, Кадзи огляделся. До станции и ближайших построек было довольно далеко. В густеющих сумерках начали зажигаться огни. Белыми точками виднелись будки стрелочников. Кадзи посмотрел в противоположную сторону — там вдали белели палатки.

Если все обмозговать как следует, может, побег и удастся. Не в таких передрягах бывали! Надо только рассчитать, сколько успеешь пройти до рассвета.

Но на самом деле все было гораздо сложнее. Ноги совершенно одеревенели. Многодневные неудачи сковали волю. И дух и тело ослабли. А там, за горизонтом, где-то находится Митико. Так чего же ты стоишь? Иди!

Но Кадзи не шевелился.

— Что, друг, размышляешь, как убежать? — спросил Кадзи их недавний собеседник. И нисколько не смущенный хмурым видом Кадзи, добавил:

— Брось, говорю тебе. Или шлепнут, или сразу же поймают. А скорей всего шлепнут. Чего им с нами канителиться?

— Так шлепнут же меня, а не тебя…

— Это верно, но все же жалко, когда от дурости гибнут.

— А лезть, куда не просят, по-твоему, умно?

— Такой уж я по натуре, — сказал солдат и засмеялся. — Ведь из-за одного дурака могут все пострадать. Вчера, когда нас сюда пригнали, все тоже бежать хотели. А подумали и остались. В душе у нас пусто, понимаешь? Поостынь, через полчаса и ты раздумаешь.

— Я уже, кажется, остыл, — пробормотал Кадзи. — Сам себя не узнаю! Словно кости из тела вынули! Это, наверно, потому, что свободу отняли.

— И винтовку!

Кадзи вздохнул.

— А ведь, верно! Ты, парень, оказывается, с головой. А я совсем забыл о ней…

Конечно, все дело в ней, ведь его винтовка, которую он бросил в колодец, была для него в последнее время всем. И вместе с ней он тогда швырнул в колодец самого себя. Вот тогда и наступил перелом. Свободного Кадзи, предводителя отряда, не стало.

— Согласен, бежать не стоит, — Кадзи криво усмехнулся. — Как тебя зовут?

— Кира.

Кадзи посмотрел на юго-запад. По бледному небу все еще блуждало багряное зарево, в ту сторону он неустанно стремился, презирая опасность.

— «О сердце, прекрати надеяться и верить…»

— Бодлер? — чуть слышно спросил Кира.

— «Найди забвенье в сне младенца» — так, кажется?

— Не помню. Я запомнил другое: «Засни, как зверь в своей пещере». Десять лет назад прочел. Ничего тогда не понял, но понравилось страшно. А когда здесь оказался, понял… Вот я и буду спать, «как зверь в своей пещере»…

Кадзи пошел к своим.

— Что же будем делать, Кадзи? — окликнул его Наруто. — Ведь столько прошли, неужто зря? Неужели нас отсюда прямо в Сибирь?

— Давай костер разожжем, — с каменным лицом проговорил Кадзи. — Хоть выспимся. А завтра видно будет.

И Кадзи заснул с желанием никогда не просыпаться. Он словно провалился в небытие.

25

К вечеру следующего дня большой отряд пленных вышел на плоскогорье. На них налетел пронзительный осенний ветер. Среди голой степи тоскливо стояла брезентовая палатка. Возле нее чернел не то паровоз, не то паровой котел.

Рыжий красноармеец, видно бывший за старшего, приказал всем раздеться.

— Пока будете мыться, и одежду всю пропарим.

Душ — это, конечно, хорошо, но каково стоять голым под пронзительным ветром!

— Побыстрее! — заорал переводчик. Кадзи заметил, что он улыбается, только когда говорит с охраной.

— После мытья, наверно, на простыни положат!

— А лагерь-то где? Ничего не видно!

— Вот увидите, сегодня мы будем спать иод крышей. Задние мешкали — не раздевались, дожидаясь своей очереди. Солдат с автоматом поторапливал их:

— Давай, давай! Поживее!

— Как бы без штанов не остаться, когда одежду вытащат из котла, — озабоченно сказал Комуку. — Может, свяжем нашу одежду?

Странное это было зрелище. Более ста мужчин, раздевшись донага, стояли под холодным ветром в ожидании своей очереди.

— Вот бабы бы увидели!

— А пленных баб тоже моют?

— Глянуть бы!

Но разговоры мигом прекращались, как только пленные попадали под душ. Вода была чуть теплой, врывавшийся в щели палатки ветер гладил голые тела леденящей рукой мертвеца.

Стуча зубами от холода, Кадзи как можно суше вытер тело. Тут недолго и простудиться, невесело подумал он.

Когда начали одеваться, тут и там стали раздаваться раздраженные голоса. Кое-кто удачно «перепутал» свою одежду с чужой, каждому хотелось захватить одежду получше. Благодаря предусмотрительности Комуку группа Кадзи не пострадала.

Возможно, сейчас начинается самое трудное. Одевшись, Кадзи почувствовал, как в нем шевельнулось что-то такое, что было похоже на волю к борьбе. И все же это было совсем не то, что прежде.

Их привели в лагерь. Никаких строений. Квадрат голой степи, окруженный проволочным заграждением. Тут размещалось несколько тысяч пленных. Были тут уже и свои старожилы. Они выделялись своим почти новым обмундированием. Это, как правило, были солдаты тыловых частей, а те, кто был на передовой и кому пришлось драться, бродили по лагерю в жалких лохмотьях, ежась от осеннего ветра.

Вновь прибывшим выдали по краюхе черного хлеба и разрешили свободное передвижение по лагерю. В лагере было вырыто много неглубоких траншей. В траншеях разрешали спать.

— Стужа какая, — сказал Тэрада, стуча зубами. — Интересно, сколько нас тут продержат?

— А ты в Сибирь поскорее хочешь попасть? — спросил Кадзи. — Я туда не стремлюсь. Меня там никто не ждет.

— Тэрада, ты обними Кадзи, а я обниму тебя, — предложил Наруто, — так теплей будет.

Так и улеглись.

Вдыхая запах земли, Кадзи пытался вспомнить Митико, но образ получился смутный, расплывчатый. Он странно переплетался с той коренастой женщиной из деревни. Кадзи вспомнил, как на прощанье она протянула ему и Тэраде по картофелине…

Но я с тобой еще не прощаюсь, Митико, я пока жив. Где предел человеческих возможностей — не знаю, но я пока терплю. Война научила меня терпеливости.

За его спиной Тэрада что-то пробурчал.

— Что ты?

— Вам не холодно?

Кадзи не ответил. Он чувствовал, как Тэраду бьет мелкая дрожь.

— Если куда-нибудь надумаете, я с вами…

Тэрада весь трясся.

Вот чертов душ! Не поворачиваясь, Кадзи сказал:

— Хорошо. Мы пойдем на юг, где тепло…

26

Потянулись скучные дни. Единственное, что можно было делать, — это собирать сухую траву на топливо. Заботило тоже лишь одно — когда и куда их увезут? Всякий раз, как выстраивались колонны для отправки, многие самовольно входили в них. Хотелось не только распроститься с этой голой холодной степью. Многие стремились уехать потому, что среди пленных ходили разные слухи.

— В южной Маньчжурии строятся укрепления, и кто примет участие в строительстве, тех домой отпустят раньше.

Или:

— На Юге строятся тысячи домов для советских офицеров и их семей. Как только строительство закончится, всех участников строительства освободят.

Однако Кадзи держался всегда в стороне. Многие его товарищи хотели уехать, но пока тоже не решались.

— И чем все это кончится? — спросил как-то Кира.

— На твой вопрос и мудрец не ответит, — усмехнулся Кадзи. — Одно ясно: до зимы все рассосутся. Здесь от нас немного толку.

— Это верно, рано или поздно куда-нибудь всех отправят.

— Вы как хотите, а я останусь здесь до тех пор, пока не объяснят, куда меня отправляют и зачем. Ведь война кончилась, зачем же из этого делать тайну?

В тот день возле костра, у которого грелся Кадзи с друзьями, началось очередное формирование колонны. Один из красноармейцев с автоматом через плечо лениво бродил среди пленных; ему, видимо, было все равно, кто строится в колонну.

Вдруг к Кадзи подошел Ямаура.

— Ты не возражаешь, если я стану?

— Зачем ты спрашиваешь? Иди, раз надумал.

— На работах, говорят, кормят лучше.

— Да, еда в лагере была не блестящая. На день выдавали по горсти зерна. Но все держались, потому что пока не работали. Однако с каждым днем становилось все холоднее. Даже Тэрада, обычно живой и жизнерадостный, после того как простудился, никак не мог поправиться. И вот Ямаура не выдержал. Услышав о том, что на работах кормят лучше, он решил уехать.

— Сними-ка фуражку, — сказал Кадзи.

Ямаура удивленно поднял брови, но фуражку снял. На виске у него розовел шрам.

— Зимой может разболеться, так что ты осторожнее…

Кадзи отвернулся и уставился на огонь. Это он вытащил Ямауру на спине из боя. В болотных зарослях он всю ночь выхаживал стонавшего юношу, кормил его сладкой пастилой. И сюда его привел, но здесь удержать уже не мог.

— Спасибо вам за все, — тихо проговорил Ямаура.

Кадзи, не оборачиваясь, кивнул.

Все молчали.

Через несколько минут колонна тронулась. Кадзи поднялся и, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Он ведь из колонистов; пожалуй, выживет… Но кто знает, какая карта ему достанется.

— Испугался, — пробасил Наруто, — не мог до конца выдержать…

— Вот вернется из России и мной еще будет командовать… — Кадзи грустно улыбнулся. Ему очень хотелось посмотреть на уходившую колонну, но он не обернулся. — Пойду травы нарву… — И он ушел в степь.

Кадзи лениво рвал траву… Кто он такой теперь? Пленный! Человек, потерявший и дом и родину. Но у него еще остается свобода мечтать о возвращении домой, и он живет этой мечтой. Вот он собирает траву, потом сжигает ее, чтобы согреться, чтобы не замерзнуть. Инстинкт самосохранения, не больше. Но он и укрывается этой травой, тогда спать теплее. Странно, что никто больше этого не делает. Все спят в обнимку. Если мерзнут, то поднимаются и разжигают костер. Как-нибудь само все образуется, что-нибудь да с ними сделают, будь что будет! Причем каждый считает себя на голову выше остальных и тем больше заносится, чем больше передряг выпало на его долю. А в конце концов нет-нет да и выходит из строя. И сейчас Кадзи вдруг понял это со всей отчетливостью.

— О сердце, прекрати надеяться и верить, — вслух произнес Кадзи.

Дальше он не стал вспоминать. Пусть читают Бодлера те, кто сидит у камина, попивая кофе. Кира — законченный идиот. А еще мне поддакивал. А сам даже траву для костра не собирает.

Кадзи вдруг показалось, что ему откуда-то улыбается Ван Тин-ли. «Вот и вы вместо бумаги пользуетесь травой. И на горстке гаоляна сидите. И все-таки разница большая: вы в советском плену, а я был в японском. Нам каждый день грозила смерть, а вы наверняка будете жить и работать».

Что ж, хорошо. Он согласен. Но почему бы все-таки не объявить: «Отправляем вас туда-то, будете делать то-то, паек будет такой-то, в плену будете находиться столько-то. Ведь он же старался кое-что делать для таких, как Ван Тин-ли». Внезапно над его головой раздался окрик:

— Давай, давай!

Белобрысый солдат приставил к его груди автомат. Кадзи случайно отошел от лагеря метров на триста.

Общий смысл этого слова Кадзи понимал. Оно могло означать и «подойди сюда» и «проваливай отсюда». В данном случае оно, видимо, означало последнее. Кадзи огляделся.

— Ты не думай, я не хотел бежать, — сказал он, но солдат его не понял. — Переводчик говорил, что здесь можно траву рвать…

Не опуская автомата, солдат еще раз крикнул:

— Давай, давай!

— Понял, ухожу.

Кадзи повернулся. Ну что ж, если он переступил черту, почему нельзя взять немного в сторону? Конечно, он зря упрямится, но он хочет, чтобы с ним обращались как с человеком.

Ведь с китайцами он обращался на руднике как с людьми! А тут сразу автомат…

— Хорошо, ухожу, — пробурчал Кадзи.

Ну что за дурацкое упрямство. В эту минуту солдат, верно, из озорства, прицелился в него. Кадзи отлично понимал, что его пугают, но на всякий случай все-таки бросился на землю. Болван! Еще смеется! Нет, не выдержит он плена, убежит.

Кадзи медленно шел, подбирая по дороге пучки травы. Вдруг он увидел, как какой-то пленный подхватил несколько пучков и побежал.

— Стой! — крикнул Кадзи, догоняя вора. — Ишь какой прыткий!

— Ты о чем? О траве? — делая наивное лицо, спросил пленный. — Так почему ж не взять, если лежит на дороге? Откуда я мог знать, что она твоя?

— Ладно, не знал… Лежали. потому, что я их связал. Давай сюда. — И Кадзи протянул руку.

Пленный бросил пучки на землю.

— А ну подбери и дай мне!

— Сам подберешь!

На голову пленного обрушился кулак Кадзи. И вот два взрослых человека начали драку из-за нескольких пучков сухой травы…

Сбежалось несколько человек, но никто не остановил дерущихся. Скука заедала, а это было хоть какое-то зрелище. Подбежавший Наруто хотел было расцепить дерущихся, но Кира его остановил.

— Брось. Пусть потешатся.

Наруто встал поодаль, решив в случае необходимости помочь Кадзи.

Наконец Кадзи удалось повалить своего противника на землю, и он несколько раз ударил его по лицу. Но драка измотала и Кадзи. Он поднялся, пошатываясь.

— Запомни, — сказал он, тяжело дыша, — хамства не спущу. Тут эти фокусы брось.

— Спасибо за представление, — ухмыльнулся Кира. — Очень мило. Хорошо, что ты хоть сильнее оказался…

— Заткнись, поклонник Бодлера, — буркнул Кадзи, подбирая траву. — А ты, Наруто, сделай из травы постель Тэраде. И вообще давайте нарвем ее побольше.

27

Всего одну ночь пришлось поспать им в тепле, зарываясь в траву. Наутро всех должны были куда-то отправить.

— Куда погонят-то?

— А я почем знаю?

— Говорят во Владивосток. А оттуда в Японию на пароходах.

— Тоже скажешь! Чан Кай-ши и Малиновский, говорят, обменялись какими-то письмами, японских военнопленных решили передать Китаю.

— Так, значит, в Пекин?

— А в Сибирь не хочешь?

— Говорят, гоминдановцы уже недалеко.

— Вот здорово! Может, все обойдется?

— Один черт! Домой-то не отправят…

Когда переводчик Минагава проходил мимо, Кадзи спросил его:

— Куда идем?

— Когда дойдешь — узнаешь. Куда бы ни шли, все равно придется идти. — Видно, Минагаве уже осточертели подобные вопросы. — Я-то знаю, но говорить не положено — приказ Москвы.

— Вон оно что…

Кадзи сжал губы. От «высочайших» приказов освободились, так теперь выполняй московские…

— Что ты скрытничаешь! — покосившись на Минагаву, пробасил Наруто. — Мог бы сказать, если знаешь.

— Ладно, хватит, ишь разговорился, — раздраженно огрызнулся Минагава. — Куда отправят, туда и потопаешь…

И вот колонна двинулась. Впереди колонны шел советский офицер, по бокам — человек десять конвоиров. Далеко растянувшись, колонна пылила по дороге, напоминая стадо овец.

«Доблестной Квантунской армии» больше не существовало. Все слепо подчинялись судьбе. Может, в колонне были и социалисты, но и они шагали наравне со всеми. Тут всех объединяло одно слово — пленные.

Шли не на север, а на юг. Кое-кто обрадовался — кажется, Сибирь их минует. Они не знали, что железная дорога, ведущая в Сибирь, начиналась на юге.

Странно, но шагать в неизвестность налегке, оказывается, было труднее, чем идти к цели с полной выкладкой. Да и слабых было много. Одни страдали от поноса, другие болели простудой. То растягиваясь, то сжимаясь, колонна шла без остановок. Конвоиры шагали легко, а пленные едва волочили ноги. Ноги Тэрады стали заплетаться. На побледневшем лице выступил пот, рот широко раскрылся. Казалось, силы его вот-вот иссякнут. Вскоре он оказался в последних рядах. Еще несколько шагов — и Тэрада, покачнувшись, упал на колени.

— Стой! — крикнул Кадзи. Измученные люди, казалось, только и ждали этой команды. По рядам побежал крик: «Стой»!

Хвост колонны остановился. Конвоиры, замыкавшие колонну, решили, что это приказ офицера. Один из них подбежал к голове колонны.

Кадзи, занятый Тэрадой, не заметил, что дело принимает серьезный оборот.

К хвосту колонны подошел офицер. Сразу было видно, что он сердит.

— Переводчик!

К офицеру подбежал бледный Минагава. Он слушал офицера с вытянутым лицом.

— Офицер изволил сказать, что тот, кто без уважительных причин нарушает воинские порядки, будет наказан. Кто остановил колонну?

Все молчали. Вдруг кто-то крикнул:

— Сзади подали команду!

— Если виновный не признается, будут наказаны все, — сказал Минагава. — Командир очень сердит, он сказал, что все будут работать три дня без пайка.

— Ты ведь крикнул, — обращаясь к Кадзи, сказал один пленный, стоявший впереди, — чего ж молчишь? Из-за тебя все пострадают.

Кадзи побледнел. Он сразу хотел признаться, но испугался. Он испугался гораздо сильнее, чем тогда, перед жандармом Ватараи. Но почему?..

Наконец он сделал шаг вперед и тихо сказал:

— Это я крикнул первый.

— Зачем? — спросил офицер через переводчика.

— Многие уже хотели отдохнуть, но я не думал, что вся колонна остановится, — ответил Кадзи.

— Когда нужно дать отдых, определяет командир, а подобное самоуправство расценивается как бунт.

Кадзи показал рукой на дорогу.

— Минагава, скажи ему, что он идет впереди и не видит, что делается в хвосте колонны. А тут столько ослабевших…

— Вы забываете, что вы пленный, — резко сказал командир. — Вы знаете, что грозит пленному, если он подбивает людей на бунт?

Может, извиниться? Сказать, что поступил легкомысленно? Если бы он знал русский язык, он непременно сказал бы это. Но объясняться с Минагавой ему было противно.

— Нет, не знаю…

Минагава повернулся к Кадзи.

— Я попросил на первый раз простить тебя, но смотри, чтоб больше этого не повторялось!

Офицер еще что-то сказал Минагаве и усмехнулся. Минагава закивая головой и рассмеялся.

— Командир говорит, — сказал он, — что фашистские самураи еще живы, а с ними необходимо решительно покончить. Это он говорит о тебе!

Кадзи эти слова ударили как хлыстом. Все закружилось у него перед глазами.

Офицер с Минагавой пошел вперед. Белобрысый солдат, что накануне задержал его с травой, выкрикнул какое-то ругательство. Колонна снова двинулась. Кадзи встал в ряд. Наклонившись к нему, Тэрада сказал:

— Вы меня простите, я постараюсь больше не падать.

А в ушах Кадзи все звучали слова Минагавы.

Фашистский самурай! Это он, Кадзи, самурай? Но почему все молчали? Сволочи! Готовы продать товарища! Ладно, это будет ему уроком. Теперь он будет действовать в одиночку. Но что он может сделать.

— А мило сказано — фашистский самурай! — Это сказал Кира, оказавшийся в их ряду.

— Заткнись, — отрубил Кадзи.

28

Огромный ангар — это и есть лагерь для военнопленных. Пол устлан рисовой соломой, но даже в хлеву ее стелят больше. И все же люди ей радовались. И крыша есть и стены, а самое главное — это не Сибирь. Недалеко расположен бывший целлюлозный завод, и пленным, вероятно, придется его демонтировать. Когда они окончат эту работу, их, может быть, и отправят в Сибирь. Но пока они в Маньчжурии. Может, тем временем состоятся японо-советские переговоры. Как хочется, чтобы это было так, ведь людям очень тяжело расставаться с надеждой.

Паек был скудный: миска гаоляна. Иногда ломоть черного хлеба. На неделю чайная ложка соли и столько же сахара. Изредка давали по горстке махорки. Вот и все. Со снабжением, видно, дело обстояло плохо. Почти все пленные злились, но ворчи не ворчи — злостью желудок не наполнить. И тогда стали тащить все, что можно.

Работали по двенадцать часов, но работа была не тяжелая, да и улизнуть от работы было не так уж трудно. Демонтаж завода происходил неорганизованно.

Укрывшись от глаз конвоиров, пленные часами грелись на солнышке, и это объяснялось вовсе не тем, что бывшие «императорские воины» не хотели работать на Советский Союз. Люди просто плохо питались и совсем обессилели. Но кое-кого лагерное начальство подкармливало.

В основном подкармливали офицеров и унтер-офицеров, от них ждали помощи в руководстве пленными. Пленных офицеров было всего человек пятнадцать, унтер-офицеров — около семидесяти. Самым старшим среди офицеров был майор Ногэ. Он и распоряжался всеми пленными, получая инструкции от белобрового русского лейтенанта. Таким образом, лагерь стал приобретать черты некой военной организации.

Кадзи хмурился — опять возрождается проклятая японская армия.

Как-то на собрании пленных Ногэ сказал:

— С этого дня мне поручено руководство всеми работами по демонтажу. Нам всем пришлось испить горечь поражения, но помните: родина не погибла. Придет время, когда мы ступим на родную землю. Так что мужественно сносите все лишения и старайтесь сохранить здоровье, чтобы приблизить день возрождения родины.

Пленные слушали, затаив дыхание. Горечь поражения они узнали на собственной шкуре. Но как они могут «приблизить день возрождения родины» — этого никто не знал. Однако слова Ногэ о том, что придет время и они «ступят на родную землю», видно, всем были по душе.

Потом Ногэ обрушился на пленных за их увиливание от работы.

— Все здесь распустились, обленились, а каков результат? Русские нас будут презирать! А ведь презрение для японца хуже смерти. Так вот теперь господа унтер-офицеры будут следить за работой солдат. Надо добиться доверия русских, и тогда я смогу разговаривать об улучшении условий для всех. А вы, господа унтер-офицеры, должны помнить, что являетесь нашей опорой везде и всегда. Понятно? Мы должны приложить все силы, чтобы добиться уважения со стороны русских. Возвращение на родину зависит от нашего усердия!..

И унтер-офицеры начали действовать. Однако уговорить солдат было трудно. Им на все было наплевать. А тут еще согласно какому-то международному соглашению офицеры питались сравнительно хорошо и ничего не делали. Это солдатам не нравилось. И хотя унтер-офицеры из кожи лезли вон, чтобы солдаты работали с огоньком, ничего у них не получалось.

Группа Кадзи работала на складе. Мешки с серой, используемой для производства целлюлозы, грузились в вагоны, стоявшие на железнодорожной ветке, которая заходила на территорию завода. От склада до вагонов было далеко, и носить тяжелые мешки было не так-то просто. А тут еще в глаза лезла серная пыль и они все время слезились. Выполнив норму, все шли греться на солнышко, перевыполнять ее никому не хотелось…

Лентяй Кира неизменно посмеивался над усердно работающим Кадзи.

— Посмотрели бы на тебя сейчас твоя мать или жена. Уж очень у тебя трогательный вид, даже слезы навертываются. Верно, в Сибири пролезешь в активисты, чтоб одним из первых «ступить на родную землю». Подожди, скоро тебя заприметит Ногэ и будет всем ставить в пример. Но ты учти, что если и дальше будешь так надрываться, — до Сибири не доедешь. А те, что прохлаждаются за твоей трудолюбивой спиной, как раз и выживут…

— Себя, что ли, имеешь в виду? — спросил Кадзи, подымая четвертый мешок. — Все философствуешь, Кира! Скептика из себя строишь! Ты, Кира, лодырь от природы. Тебя лень скоро так засосет, что штаны спустить будет трудно. Ты скоро сам себе осточертеешь.

Кадзи поднял мешок и пошел к вагону. А во имя чего он работает? Конечно, смотреть на бездельника Киру противно, но почему все-таки он сам работает, несмотря на голодуху? Кадзи не смог себе ответить. Но уж, конечно, не для того, чтобы первым «ступить на родную землю». Нет, теперь ему все равно. Да если разобраться, то и родины-то в обычном смысле у него нет, есть только его народ, который связан с ним общим страданием. И прежде чем «возрождать родину», надо бы позаботиться о собственной жизни. Это желание таилось где-то глубоко внутри и нисколько не влияло на его усердие в работе. Нет, просто тяжелая физическая работа приносила ему какое-то духовное облегчение. И, конечно же, он работает так вовсе не потому, что хочет помочь социалистической стране. Эта страна как огромная преобразующая сила существовала в его сознании как-то отдельно от всего. Да, эта страна избавила людей, подобных Кадзи, от оков милитаризма. После того как новобранец Кадзи говорил с Синдзе о побеге, эта страна долгое время была для него как бы маяком. Но оказалось, что та Россия, о которой он мечтал, и та, пленным которой он стал, — две разные вещи. Этой второй России он принадлежал как орудие труда, после того как в осенней степи после душа определили его физически пригодным для работы. Разумеется, он должен понести наказание за военные преступления Японии, поскольку он принадлежит к японской нации, но душа Кадзи требовала справедливости, а ее он пока еще не видел.

Но тогда зачем же так надрываться в работе? Не в искупление же вины Японии! И не из страха! Своих конвоиров Кадзи вовсе не боится. Просто его энергичная натура не терпит безделья, и к тому же труд дает забвение от тягостных дум.

Спотыкаясь, Кадзи добрел до вагона. А это пока всего четвертый мешок. Видно, он стал сдавать. Во рту было сухо, перед глазами плыли огненные круги. Опустив мешок на землю, Кадзи присел отдохнуть. К нему подошел Наруто. Этот великан тоже задыхался, его глаза, казалось, сейчас выскочат из орбит.

Наруто сбросил свой мешок на землю.

— Проголодался — мочи нет, — прохрипел он, глядя воспаленными глазами на вагоны.

— Я тоже, — Кадзи слабо улыбнулся. Было время обеда, но пленные ели лишь два раза в день — утром и вечером. И то один гаолян.

— Давай хоть с этими мешками разделаемся.

— Давай.

Кадзи помог Наруто взвалить мешок на спину.

— А со своим-то справишься?

— Попробую. Ведь я на десять лет моложе тебя.

Но он не справился, выше пояса не поднял. На лбу выступил холодный пот. Он натужился еще, но вдруг пошатнулся и упал. Э, черт! Если, так пойдет дальше, он не выдержит.

Советский солдат, увидев, что Кадзи упал, спрыгнул с вагона, подошел к нему и с улыбкой что-то сказал. Потом он подмигнул Кадзи, словно говоря: «А ты отдыхай», — и с поразительной легкостью вскинул мешок себе на плечи.

Кадзи видел, как солдат играючи складывает мешки в вагон. Глядя на Кадзи и Наруто, солдат жестами объяснил, что наступил обеденный перерыв и надо «кушать». Он, видимо, не знал, что пленным обед не полагается.

— Нет кушать, — печально улыбаясь, сказал Наруто.

Солдат удивленно развел руками, как бы говоря: «Как жаль, с удовольствием дал бы вам что-нибудь, но сейчас ничего нет». Потом он энергично стал объяснять жестами: «Отдохните, а потом приходите. Ребята что-нибудь принесут, и тогда я вам дам. Поняли?»

Наруто и Кадзи переглянулись и сошли с насыпи.

— Как, придем? — спросил Наруто.

— Не стоит. Если бы сейчас!

— А может, он и в правду что-нибудь даст…

Кадзи не ответил, но у него стало тепло на душе. Все-таки это было проявление человечности со стороны советских солдат.

И все же в этот обеденный перерыв они поели. Вот как это случилось.

Кадзи и Наруто шли по пустырю, высматривая укромное место для отдыха. В небольшой выемке они заметили толпу пленных, стоявшую кругом. Подойдя ближе, они увидели обедающих советских солдат, окруженных пленными. В руках у пленных были пустые консервные банки. Все внимание пленных было сосредоточено на мисках солдат. Пленные ждали, что, может быть, им что-нибудь перепадет. Брось сейчас кто-нибудь из солдат кусок хлеба или картофелину, началась бы драка.

— Пошли, Наруто. Противно! — сказал Кадзи и потянул товарища за рукав. Он знал, что если задержится здесь еще на минуту, то тоже вопьется глазами в чью-нибудь миску.

— Видел бы это Ямада! Вот чем кончила Квантунская армия!

— А что поделаешь… Посмотрела бы жена сейчас на меня — расплакалась бы. — Наруто тяжело вздохнул. — Я хоть простой плотник, но жил хорошо, а сейчас вот слюни глотал, думал, может, и мне перепадет…

— И мне показалось, что жена на меня смотрит, — ответил Кадзи.

Господи, как он опустился. Может, Митико осудила бы его за жадность, но что поделаешь, это жизнь… Скоро и он будет вот так стоять с жестянкой в руках…

«Нет, он бы не смог так стоять. Скорее по помойкам бы стал бродить… Да, Митико, сейчас я думаю не о тебе, а о заплесневелой картофелине… Ведь на помойке можно кое-что найти…»

Кадзи и Наруто побрели дальше. У небольшого барака один солдат и три русские женщины в солдатской форме строгали доски. Здесь пленных не было — наверно, потому, что едой тут и не пахло. Солдат, видно, был плотником, женщины работали под его началом. Кадзи уставился на обтянутые брюками крутые бедра одной из женщин. Ее упитанное, крепко сбитое тело вызывало, как ни странно, чувство зависти. Плотник Наруто смотрел на их работу с профессиональным интересом.

— Народ мы разный, а с лесом орудуем, оказывается, одинаково.

А Кадзи, не отрываясь, смотрел на женщину. Такой крутобедрой японки не встретишь по всей Японии.

Но вот работавших окликнули из барака. Они бросили работать. Крутобедрая женщина выпрямилась и, отерев пот со лба, посмотрела на Наруто и Кадзи. У нее было молодое краснощекое лицо. Сначала женщина удивленно посмотрела на японцев, потом улыбнулась, обнажив крупные белые зубы. Она крикнула что-то людям, сидевшим в бараке. Голос у нее был настолько мелодичный и чистый, что в груди Кадзи что-то дрогнуло. Почему его так взволновал этот голос? Может, потому, что он был сейчас придавлен одиночеством?

— Драсте… — еле слышно пробормотал Кадзи по-русски. — Разреши на тебя поглядеть, девушка. Один вид твой радует глаз. Ты живешь и излучаешь жизнь. Как бы я хотел быть таким…

Женщина еще раз улыбнулась и исчезла в бараке. Тут же из барака вышли все три женщины, неся в руках огромные миски с рисовой кашей. Видно, зажаренная на масле, она была покрыта сверху золотистой корочкой.

Дальше здесь оставаться нельзя, надо уходить, а то… Но глаза Кадзи уже не могли оторваться от рисовой каши.

Кадзи с силой потянул за рукав Наруто, который тоже оцепенел, впившись взглядом в кашу.

Но как только они повернулись спиной, женщина окликнула их. Большим половником она зачерпнула из миски кашу и жестом пригласила японцев поесть.

Наруто посмотрел на Кадзи, тот замер в нерешительности. Это промедление стоило им обеда — к женщинам уже бежало несколько пленных. Наруто не успел сделать и шага, как орава пленных налетела, словно воронье. Женщина подняла половник, как бы защищаясь от набежавших, и что-то крикнула. «Не вам, не вам», хотя совершенно не обязательно она должна была дать кашу именно Кадзи и Наруто. Наконец ей, видно, надоела эта канитель, и она уже хотела бросить половник каши в одну из протянутых консервных банок, но тут кто-то подставил руку и рисовый комок упал на землю. Началась свалка.

— Вот дьяволы, — выругался вышедший из барака солдат и, погрозив кулаком, крикнул: — А ну, мотай отсюда!

Все кончилось, пленные разошлись. Кадзи шел, чувствуя себя последним идиотом.

— Наверно, я, Наруто, уже того… спятил…

Кадзи как-то сразу сник. Тут была виновата и крутобедрая женщина, и мечта о свободе, вызванная ею, и многое другое, чем он не мог поделиться с Наруто.

— Черти голоштанные! — пробурчал Наруто. — Ни чести, ни совести!

Ноги сами несли их в сторону железнодорожной ветки.

— Может, пойдем к тому вагону? — спросил Наруто.

— Не стоит. Опять ни с чем уйдем.

Вагонов стояло много. Советские солдаты отдыхали, никто не появлялся. Наруто и Кадзи улеглись между рельсами на землю. Если и поспать немного — не беда, никто их здесь не найдет.

— Вот это да! — воскликнул Наруто. — Погляди, Кадзи, все вагоны полные. И чего тут нет! Ну, машины — я понимаю, Но старую жесть с крыши зачем? Неужто они такие бедные?

— Война с Германией, верно, здорово их подкосила. Во всем нехватка, — задумчиво проговорил Кадзи, глядя на стиснутое вагонами небо. — Но мне нравится их простота, у них нет ложной гордости. Сами о себе заботятся, ведь им не на кого надеяться.

Кадзи внезапно умолк. Действительно, к чему эти разговоры. Океан шумит над ними, а они валяются на его темном дне…

Но сколько на небо ни смотри — ничего не изменится. И оставят ли его здесь или погонят в Сибирь — все равно Митико будет бесконечно далека, как и сейчас. Норовистая кобыла — жизнь сбросила их наземь как раз в тот момент, когда они пытались ухватиться за ее хвост.

— Я, знаешь, Наруто, что подумал? С завтрашнего дня один из нас, сказавшись больным, не будет выходить на работу. Ведь вокруг лагеря много советских палаток, так что можно найти объедки. Увидишь что-нибудь съестное — бери без разбору, хоть ботву морковную. С крупой ее сварим, иначе ноги протянем и зиму не одолеем. Уж если мы с тобой сдаем, каково остальным?

— Да, нужно выжить, выжить наперекор всему. Выжить и снова стать свободным. — Кадзи с силой ударил кулаком по земле.

— А каша, наверно, вкусная была… Но рассчитывать на подачки нам нельзя.

Кадзи было приятно думать, что та женщина в военных брюках хотела дать кашу именно ему, а не кому-нибудь еще. От этого сознания как-то сладко щемило в груди.

— Сегодня нам один раз улыбнулся ангел… — Кадзи как-то неестественно рассмеялся.

В одном вагоне вдруг открылась дверь. В проеме появился огромный детина. Увидев двух пленных, он усмехнулся. Затем величественно расставил ноги и стал мочиться.

Он скрылся в вагоне, но через секунду опять появился и протянул Кадзи прямоугольный черный предмет. Кадзи взял и не поверил своим глазам — в руках он держал целую буханку хлеба. Детина мигнул, давая понять, чтобы хлеб они спрятали под куртку, потом еще раз мигнул — с богом, мол.

— Спасибо, — сказал Кадзи по-русски. От этой буханки под курткой сразу стало теплее. — Пойдем, Наруто. То-то наши обрадуются…

И они понеслись, словно на крыльях.

29

С этого дня в группе Кадзи кто-нибудь оставался в ангаре, сказавшись больным. Конвоир смотрел на это сквозь пальцы, но унтер-офицер из пленных был дотошный. Перед выходом на работу он производил перекличку, но солдатам на первых порах удавалось его обманывать.

Кадзи почти всегда оставлял «по болезни» Тэраду. Юноша действительно здорово ослаб, но чтоб не было нареканий среди своих, Тэраде поручался сбор объедков.

Тэрада бродил вокруг советских палаток, подбирал картофельные очистки, кочерыжки, хлебные корки.

Теперь, возвращаясь с работы, группа Кадзи получала «дополнительный паек». Естественно, настроение у всех поднялось.

У Тэрады от ежедневного промывания «добычи» руки обветрились и огрубели, но он гордился своей работой — ведь он кормил пятнадцать мужчин.

Глядя при свете костра на руки Тэрады, Кадзи вспомнил, как доставалось ему, когда он был новобранцем. Но варварские порядки казармы казались ему теперь совершенно безобидными. А почему? Наверно, потому, что в ту пору он был сильным, выносливым, а теперь он совершенно обессилел. Кадзи жил только прошлым и настоящим, о будущем он старался не думать.

— А ведь приготовить все это — тоже дело нелегкое!

Тэрада взглянул на свои потрескавшиеся руки и рассмеялся.

— Когда вода попадает в ранки, здорово больно. Но как соберешь все и промоешь — на душе становится легче. Думаю, сегодня опять все будут сыты. А в армии я ни о чем не думал. Если приказывали — подчинялся, вот и все. Помните, Кадзи, как накануне боя я на вас накинулся?

— Помню.

— Вы тогда меня дураком назвали. А я думал: пусть дурак, но зато не изменник. Вы тогда сказали, что погибнуть в такой войне — это значит умереть собачьей смертью. Помните? Я часто вспоминаю ваши слова. Вы оказались правы. И пусть мы в плену, но ведь все-таки мы живые. Теперь я узнал цену жизни. Я ведь в армию прямо из школы попал. Что я в жизни смыслил? Сейчас я только и начинаю жить. И пусть мы на дне и дальше катиться некуда, но на сердце все равно легко. Жизнь начинается отсюда. Надо только не распускаться, тогда обязательно все будет хорошо.

Кадзи молчал и про себя улыбался. Этот мальчик, сам о том не догадываясь, учил его. Учил ясному и простому пониманию жизни. Действительно, отсюда начинается новая жизнь. Как верно сказано!

— Сегодня, малыш, ты что-то разболтался, — бросил Кира, уплетая сваренную картофельную шелуху. — Те, что при кухне, всегда много болтают. И в армии так же было.

— Если вам не нравится моя работа, давайте поменяемся, — надулся Тэрада. — Хоть с завтрашнего дня оставайтесь «при кухне».

— Да плюнь ты на него! — сказал Кадзи. — Ты что, не знаешь Киру? Всегда язвит, уж такая у него привычка!

— Скверная привычка! — Тэрада разозлился не на шутку. — Что ж, по-вашему, мне легче всех?

Он хотел сказать что-то еще, но тут вдруг у советских палаток грянула песня. Это пели красноармейцы. Они пели удивительно хорошо. И дело было не только в звонких, сильных голосах. Советские солдаты пели на редкость проникновенно. Часто протяжную мелодию песни венчал мужественный, торжественный припев. Казалось, они пели о том, какой тяжелой ценой досталась им победа, а может, тосковали по родине, провожая минувший день, и перекидывали радужный мост к завтрашнему.

Когда песня стихла, пленные у костра долго молчали. Каждый думал о своем.

— Верно, у них есть что-то, о чем хочется петь, — сказал Кадзи, отходя от жестяной стены ангара, к которой прислонился спиной. — Что-то кроме еды, сна, службы… Почему их песни так отличаются от японских военных песен? У нас все были марши да спортивные песни или эти модные, от которых уши вянут. А когда слушаешь их песни, невольно думаешь: какие хорошие ребята…

Да, они хорошие — и тот, что целился в Кадзи, желая его припугнуть, и тот, что дал кому-то пинка в колонне. Оба они, наверно, пели сейчас эту песню.

Понемногу люди стали расходиться. Костер начал затухать, а подбрасывать траву было лень. Оставалось только укладываться спать.

Затаптывая костер, Тэрада сказал:

— Я смотрю, и в других группах стали нам подражать.

— С «больными», что ли? А как же иначе?

— Беда в том, что очень много развелось таких, как я. Унтер с конвоиром заприметили остающихся и отправляют всех в больницу. Пока я, правда, убегаю…

— А тебе бы хорошо в больнице отлежаться.

— Нет! И если положат — сбегу. А сегодня на работу, знаете, кто выгонял?

— Кто?

— Кирихара, кажется.

Кадзи вздрогнул.

— Кирихара? Но как он сюда попал?

Впрочем, если они отмахали такой путь, ничего удивительного нет в том, что и тот сюда попал. Плохой он человек, еще напакостит.

Тэраду не на шутку тревожило возможное столкновение Кадзи с Кирихарой. Ведь здесь та же армия, а Кирихара — унтер. Советское начальство признает их старшинство.

— Не бойся, — успокоил Тэраду Наруто. — Что он может нам здесь сделать?

Кадзи молча смотрел в темноту. Он никак не думал, что может еще встретиться с Кирихарой.

— Значит, выбился в начальники. Русским, конечно, невдомек, что он вытворял…

30

На следующее утро, еще затемно, половину пленных повели на станцию. Сказали, что переводят на другой объект. Но все решили, что их везут в Сибирь.

Оставшиеся, разумеется, радовались, но и беспокоились. А вдруг их отошлют куда-нибудь еще подальше? Впрочем, чего гадать, надо покорно ждать. Кадзи даже хотелось уже уехать. Страшен ведь только первый шаг, а потом, может, станет легче. Ведь что ни говори, там социалистическая страна, и почему бы Кадзи не жить в конце концов там, куда уже послали десятки тысяч его сородичей? Даже интересно на деле убедиться, был ли прав Синдзе.

В это утро Кадзи видел, как к одной из палаток красноармеец привел быка. Он подозвал Тэраду и Наруто.

— Сегодня вы оставайтесь двое. Ты обычно туда ходишь? — Кадзи показал на палатку, где скрылся солдат.

— Иногда и туда, но только не прямиком, в обход хожу…

— Этого быка они, верно, сегодня, разделают. Так вы попросите внутренности. Возьмите мешок, тащить много придется.

Наруто шмыгнул носом и улыбнулся.

— Одних кишок сколько будет!

— Ну, действуйте, только осторожно.

«Этот бык нам — как божий дар! — подумал Кадзи. — Сколько времени мяса не ели!»

Сегодня все собирались на работу как-то неохотно, только что большая группа пленных была отправлена в Советский Союз. Тихий, добродушный унтер, который командовал группой Кадзи, тоже уехал. К Кадзи подошел молодой японский офицер в летном комбинезоне.

— Ваша группа в сборе?

— Так точно, — ответил Кадзи, стоявший впереди.

— Отправляйтесь немедленно, а то русские ворчать будут.

Пленные нестройно зашагали на работу. Кадзи работал добросовестно.

— Нажимай, ребята, — вечером особый паек получите.

— А я-то думал, что без унтера нам легче будет! Но оказывается, тут свой унтер нашелся, — съязвил Кира. — Ты брось нас подстегивать! — Кира чувствовал, что его многие поддержат. — Ты сам хоть из кожи лезь вон, а нас оставь в покое.

— И все-таки так не пойдет, — твердо сказал Кадзи. — Помнишь, что ты сам говорил: если один убежит, все будут отвечать. Так вот, если хоть один будет увиливать от работы, пострадают все и «по болезни» никого уже оставлять будет нельзя.

— А что за особый паек будет?

— Жиры и белки. На целую неделю запасемся. Нажимай веселей!

Большинство принялось за работу старательно. Кадзи все еще верили, он никогда не обещал зря. Но зато к перерыву все так вымотались, что, когда прогудел гудок, возвещающий его конец, никто даже с места не сдвинулся.

Да, трудно заставить этих ребят работать. Их ничем не проймешь. Да и во имя чего им стараться? Вины за собою они не чувствуют. Но почему он, Кадзи, должен беспокоиться о всех? К черту! Он будет жить сам по себе и отвечать только за свои поступки. Так будет спокойнее. И Кадзи молча принялся за работу.

К Кадзи подошел тот самый офицер в комбинезоне, что утром направлял их на работу. Солдаты сделали вид, что его не замечают. Офицер досадливо поморщился. Какие были солдаты, а сейчас… Раньше, он только бы показался, сразу же кто-нибудь крикнул бы: «Смирно!» И все стали бы навытяжку!

— Ты что делаешь? — спросил офицер Кадзи. Кадзи в это время высыпал из мешка серу на землю.

— Хочу одежду из него себе сделать, — нехотя ответил Кадзи.

— А если русские тебя накроют?

— Когда накроют, тогда и поговорим. Ведь мы в летней форме еще щеголяем. А ночью уже холодно. Вам, конечно, нас не понять. Ведь вам мешок ни к чему…

Офицер пропустил мимо ушей колкость Кадзи.

— Ты меня неправильно понял. Тебя могут обвинить в воровстве. Неужели ты хочешь, чтобы японцев считали ворами?

— Что вы ко мне пристали? Мне некогда думать о таких вещах, когда через неделю снег выпадет.

Кадзи аккуратно сложил мешок и положил на пол.

— Этот мешок мне и брюки и куртку заменит. А если начнутся холода, еще один надену. Или нам собираются выдать теплую одежду?

Офицер ничего не сказал и ушел. Кадзи развернул мешок. Ну вот, разрезать его снизу — и юбка выйдет, а прорезать по бокам дыры — и куртка получится. Можно веревкой подпоясаться. В общем настоящий нищий…

Кадзи решил забрать еще два мешка, чтобы одеть таким образом и Тэраду. Да мешки и на постель сгодятся. Все должно быть направлено на то, чтобы выжить. Он не станет сидеть сложа руки и дожидаться смерти.

Вечером в ангаре их поджидал Тэрада, приготовивший густое, жирное варево. Кадзи заметил, что Наруто с ним нет. Прежде чем он успел спросить, Тэрада сказал:

— Все-таки я оказался прав, то был Кирихара.

Кадзи нахмурился.

— Он утром стал выгонять «больных» на работу. Я спрятался, а Наруто попался, но идти на работу не захотел, сказался больным. Его направили в больницу. Он до сих пор еще не приходил. Как вы думаете, что с ним?

Тэраде до сих пор удавалось не ходить на работу. Надо было только вовремя спрятаться, а потом можно было гулять хоть весь день — советские солдаты никогда не придирались.

— Наруто не ребенок, выкрутится как-нибудь, — сказал Кадзи, но его тоже охватило беспокойство.

Если здесь будет заправлять Кирихара, надо смотреть в оба. Ведь это законченный подлец. И холуй по натуре, с него взятки гладки.

Все с аппетитом ели жирный суп, одному Кадзи было не до еды. Тревожные мысли не оставляли его.

За железной стеной ангара послышался топот. Это, верно, возвращалась с работы соседняя группа.

Несколько человек подошли к группе Кадзи.

— Кажется, здесь… — Зажегся карманный фонарик.

В говорившем Кадзи сразу узнал Кирихару. Сознавая преимущество своего положения, Кирихара криво усмехался.

— Смотри, свиделись-таки, а я тебя все время искал, приятель, — процедил он.

— А мне на твою рожу и смотреть не хочется. — Кадзи уже знал, что ему делать. Сейчас он сразу же затеет с Кирихарой скандал. — И как это такой бандит в советском лагере оказался?

Но Кирихара лишь самодовольно ухмыльнулся.

— Благодаря тебе я тогда на другой же день в плен попал. А голова, знаешь, всегда выручит. Надо только уметь ею пользоваться. Здесь я уже давно хожу в активистах, не то что ты.

— А где Фукумото и Хикида?

— Уехали. — Кирихара рассмеялся. — Так ты в этой группе за старшего, что ли?

Кирихара по очереди оглядел всех и посмотрел на бачок с супом.

— Ну, пока. — И уже у выхода добавил: — Теперь берегись, дружок…

Кадзи прислушался к его удалявшимся шагам. Ему казалось, что Кирихара уходит как-то медленно, степенно, будто начальник какой. Снова их столкнула судьба, и Кадзи подумал: «Пока этого мерзавца не разоблачат, мне сдаваться нельзя!»

31

Через несколько дней наступили холода. Замерзшая земля поскрипывала под ногами. В полдень снова потеплело, но настоящая стужа была уже не за горами.

Как-то в обеденный перерыв Ногэ вызвал к себе Кадзи. Вместе с несколькими офицерами он грелся на штабелях леса.

— Вот что я хочу вам сказать: говорят, что вы сами хорошо работаете, но покрываете саботажников.

— Не саботажников. Я оставляю в ангаре больных, я вынужден это делать.

— Это все равно, советские офицеры возмущены вашим поведением. Конечно, с наступлением холодов больных стало больше, но это мало кого беспокоит. Они злятся, что пленные работают спустя рукава, а демонтаж надо кончить до зимы. Я уже получил выговор. Какой-то безусый молокосос — он мне в сыновья годится — накричал на меня. Да еще пугает, говорит, что если здесь мы не справимся, то не в Сибирь, а на Крайний Север всех сошлют, а оттуда вряд ли кто вернется… Там советские лагеря для заключенных. Но черт с ним, с молокососом, но надо же подумать о всех вас.

Кадзи слушал с каменным лицом.

— Что вы скажете? — спросил Ногэ.

— Что мне говорить? Я человек маленький, — спокойно ответил Кадзи. — Я не занимаюсь распределением пленных и не руковожу работами. Не знаю, почему вы именно меня вызвали.

— Потому что ты потворствуешь саботажникам.

— А этого нельзя делать, чтобы избежать Крайнего Севера, так, что ли? — Кадзи невесело рассмеялся.

— Вам, кажется, приятно всем противоречить. Это вы ведь нагрубили лейтенанту Нагануме, когда он вам предлагал не брать мешки?

— Вы ошибаетесь. К этому меня вынуждает необходимость. Я, например, никак не могу считать наш паек достаточным, но мирюсь с этим. Утешаю себя тем, что иным паек просто не может быть. Вот вы наше непосредственное начальство, поскольку сейчас советское командование сохранило здесь деление на чины и ранги. Скажите, вы можете гарантировать нам человеческие условия?

— Вы забываете, что я тоже пленный… — Ногэ нахмурился. Из-за таких вот молодчиков будешь вечно нарываться на неприятности. А придраться к ним трудно, они работают на совесть. Если бы Кадзи делал что-нибудь преступное, Ногэ, без сомнения, нашел бы на него управу. Но он явно симпатизирует русским, и фашисту Ногэ не взять этого типа в шоры.

— Вы подаете дурной пример. Теперь и в других группах появляются саботажники. Русские это уже заметили и стали требовать дисциплину с нас.

— Требовать, говорите? — Кадзи усмехнулся. — Но вам-то чего беспокоиться? Ведь вы на офицерском довольствии. А мы своим горбом кормимся…

— Значит, несмотря на мое предупреждение, саботаж не прекратите?

— Нет. Знаю, что этого делать нельзя, но другого выхода у нас нет.

— Но я вам не позволю своевольничать! — внезапно заорал Ногэ. Это был уже властный голос майора, привыкшего командовать сотнями людей. — Не понимаете по-хорошему — русские с вами по-другому поговорят.

У Казди потемнело в глазах. Нет, не от страха, просто ему стало все противно. Вот такие Ногэ, конечно, прежде всего, трясутся за свою шкуру. Наплевать им на своих соотечественников! Наплевать им и на строительство социализма!

Пуще любой напасти они боятся «красной чумы». А перед советским командованием лебезят, чтобы как-то угодить, — может, скорее на родину отправят. А вот вернутся в Японию и на чем свет станут ругать Советский Союз. Они все такие. А между тем угрожают ему, Кадзи, а ведь он совсем не такой, как они.

— Ну что ж, доложите обо мне русским, — спокойно сказал Кадзи. — Я работаю так, как нужно, и дальше буду работать так же, но я должен заботиться о товарищах, которые слабее меня. И знаете, господин Ногэ, в отличие от вас я верю в социализм. И в будущее своих соотечественников тоже верю. И пусть кое-кто из советского командования прислушивается к вам, а не ко мне — это дела не меняет.

Не дожидаясь ответа, Кадзи повернулся и ушел.

Когда он вернулся к своей группе, к нему подошел Кира.

— Ну, что там? Я, брат, не на шутку за тебя испугался, зная твою заносчивость. Сболтнешь лишнее, и кончится наше привольное житье…

Они работали в большой комнате, облицованной кафельными плитками. Видимо, раньше здесь белили целлюлозу. Группа Кадзи должна была снимать со стен плитки.

— Привольное житье, говоришь? А сколько ты плиток сегодня снял? — строго спросил он у Киры.

Кира ничего не ответил.

— Из-за таких, как ты, и с начальством трудно спорить.

— Зато с нами каждый день споришь. — Кира посторонился, давая дорогу Кадзи.

Ведь хороший парень, ничего не скажешь, только уж больно прямой — с плеча рубит. И чего надрывается? Никак не может понять, что в таком дурацком положении и жить по-дурацки надо…

Кадзи знал, о чем подумал Кира, и сам на минуту задумался. А не прав ли этот лентяй? Ведь он меньше всех тратит сил, значит, у него больше шансов выжить. А вот он, Кадзи, ни крови своей не щадил, ни пота и загнется, наверно, раньше всех.

— И у вора, говорят, всегда есть оправдания… — бросил Кадзи, беря долото.

32

Кирихара нацелился на Тэраду, но метил-то он в Кадзи. Тэраде с каждым днем становилось все труднее увиливать от конвоя, но он своего дела не бросал. Он до конца хотел поддерживать Кадзи.

Однако вечно водить за нос Кирихару было невозможно. Как-то он поймал Тэраду, избил его и привел к конвоиру. Тот велел Кирихаре отвести Тэраду на станцию. В этот день в вагоны грузили мешки с соевыми бобами. Понятно, пленные потихоньку от охраны тащили сою. Тэрада сначала не решался брать сою, еще, чего доброго, заметит Кирихара, но потом не выдержал — ведь тут было столько еды. А Кирихара, видно, только этого и ждал.

Он снова избил Тэраду и обыскал его. У Тэрады в карманах было килограмма два бобов. Кирихара снова ударил юношу. Тэрада упал. В это время к ним подошел один русский солдат. Он оттолкнул Кирихару и стал ругать его. Переводчика не было, и смысла его слов никто не понимал, но возмущенное лицо солдата говорило о том, что он резко осуждает Кирихару.

Вечером, возвращаясь в ангар, Тэрада еле волочил ноги. Наруто вернулся из больницы ни с чем. Она была переполнена, поэтому на жалобы Наруто, выделявшегося своим ростом, никто не обратил внимания. Но Наруто вернулся не с пустыми руками — он прихватил с собой больничное одеяло. В это одеяло он закутал дрожавшего в ознобе Тэраду. В это время вернулся Кадзи.

Когда Кадзи узнал о случившемся, он сказал Наруто:

— Завтра я не выйду на работу. Группу поведешь ты. А там как знаете, можете и не работать.

Наруто кивнул, он понял, что Кадзи на что-то решился…

На следующее утро, когда все отправились на работу, Кадзи подошел к кухне и стал ждать Кирихару. Прошел конвоир, но Кадзи укрылся за стену. Но вот показался Кирихара, он был один. У стены лежал обрывок толстого стального троса. Им пользовались вместо кочерги. Кадзи невольно остановил свой взгляд на этом стальном обрывке.

Увидя Кадзи, Кирихара удивленно поднял брови.

— Ты?..

— Я хочу пойти на станцию, что-то соевых бобов захотелось…

— Я могу свести тебя и в лучшее место…

Кадзи невольно посмотрел на обрывок троса. Нет, пока не надо.

— Теперь вместо Тэрады я буду оставаться, слышишь?

Кадзи вызывающе посмотрел на Кирихару.

— И до тебя доберемся, погоди немного, — хрипло проговорил Кирихара, решивший на этот раз оставить Кадзи в покое. — Тебе Сибири не миновать!

— Не твоя забота, чего мне не миновать. — Кадзи с тазом в руках прошел мимо Кирихары. — Но сначала я тут одну вошь раздавлю.

Кирихара зло глядел вслед удалявшемуся Кадзи.

33

На следующее утро ударил мороз. В углу ангара кто-то умер. Пришли солдаты и приказали убрать труп. Труп выносили пленные. Когда они проходили мимо, Тэрада спросил!

— Кто это умер?

— Лежи смирно, а то и ты ноги протянешь, — резко сказал Кадзи.

— Нет, я не умру, — Тэрада приподнялся на соломе. — Мы ведь и не то еще выносили, правда?

— Лежи тихо, а я скоро вернусь, — сказал Кадзи.

Он подошел к большой группе пленных.

— Минагава здесь?

Минагава был в ангаре, но откликаться не стал. Пленные беспокоили его самыми несуразными просьбами, а ведь он тут один, разве всем ответишь? К тому же доброжелательность по отношению к пленным часто вредила ему самому.

Но Кадзи все-таки разыскал его.

— Ты можешь устроить одного в больницу?

— Она переполнена, — отмахнулся Минагава, — оттуда полубольных выписывают.

— Тогда, может, раздобудешь аспирин или еще что-нибудь от простуды?

— Лекарство дают только в больнице.

— Ладно, я сам попрошу, ты только переведи.

— У меня совсем нет времени, — сказал Минагава и переглянулся с Ногэ, сидевшим рядом.

Да, Тэраде, видно, ничего не остается, как самому бороться с болезнью. Кадзи уже повернулся, чтобы уйти. Минагава крикнул ему вдогонку:

— Послушай, а ты лучше выходи на работу. Иначе тебя трудно будет защищать.

— Я что же, подсудимый, что ли?

— Не в том дело. Русские всех саботажников хотят заставить работать.

— Я не саботажник и в твоей защите не нуждаюсь, так и скажи, если придется.

«Пришлось» вечером следующего дня. Разговор состоялся в большой комнате прилегавшего к ангару здания. В ней стояло три стола, в углу была навалена сломанная мебель. На месте разбитой люстры болталась тусклая лампочка.

Кадзи ввел сюда Минагава. В комнате сидел русский офицер и трое солдат.

— Чин этого человека? — спросил он.

— Солдат высшего разряда.

— Сколько прослужил в армии?

— Год и девять месяцев.

— Бывшая профессия?

— Служащий.

— Род работы?

— Как вам сказать… Перед мобилизацией работал в отделе личного состава.

— То есть эксплуатировал рабочих?

— Думайте, что хотите, мне больше нечего сказать.

— В некотором смысле, — перевел Минагава.

Офицер переглянулся с солдатами.

— Вот откуда идет саботаж.

— Что он сказал? — спросил Кадзи у Минагавы.

— Это к допросу не относится.

Руки Кадзи нервно мяли мешковину, он засунул их за веревку, которой был подпоясан.

— Притворился работягой, а сам организовал среди пленных саботаж? Так, что ли?

Офицер уставился на Кадзи немигающими глазами.

— Я никем не притворялся, а просто работал и саботажа не организовывал.

— Но вы же каждый день под предлогом болезни оставляли кого-нибудь из своей группы. — Офицер хлопнул широкой ладонью по столу. — Разве это не саботаж?

— Ты лучше признайся, — шепнул Минагава.

— Какой же это саботаж? — ответил Кадзи. — Вы бы лучше поинтересовались…

Минагава не дал ему договорить: — Он частично признает свою вину.

— Что значит частично? Или да, или нет! Здесь не суд, и приговора не будет. Но с саботажем мы будем бороться. С завтрашнего дня вы и все ваши «больные» отправитесь демонтировать узкоколейку. Не будете работать — не будете есть, ясно?

— Что за глупость! Разве я отказывался от работы? Посылайте куда угодно, но говорите со мной по-человечески. Я тоже имею право высказаться.

Офицер спросил у Минагавы, что говорит Кадзи.

Минагава не сумел правильно перевести слова Кадзи. Получилось, будто Кадзи сказал, что офицер говорит глупости. Кадзи сразу понял, что его слова перевели неправильно — офицер изменился в лице и стукнул кулаком по стелу. Один из солдат выругался.

— Фашист! — крикнул офицер и поднялся со стула. — Мы тебя судить будем!

— Что он говорит? — спросил Кадзи.

Минагава, поняв свою ошибку, лепетал что-то несвязное.

— Самурайский последыш! — горячился офицер. — Что немецкие фашисты, что японские — одного поля ягодки! Погоди, ты у нас узнаешь, как саботажничать.

В это время в комнату вошел молодой веснушчатый красноармеец. Он что-то сказал офицеру. Тот недовольно сморщил лицо и сказал:

— Если ваш саботаж не преднамеренный, объясните причины, почему вы так действовали, только короче.

Кадзи опустил голову и облизал пересохшие губы.

— Может, я был не прав, но мне хотелось улучшить наши условия жизни. Я не фашист, можете этому поверить. Я не могу сказать, что вы плохо обращаетесь с пленными, но тем не менее мы живем в ужасных условиях…

Кадзи посмотрел на Минагаву:

— Только точно переведи.

Но, видимо, и на этот раз Минагава перевел неточно. Офицер еле сдерживал себя.

— Какая наглость! Он еще нас критикует!

— Веди себя поскромнее, — прошептал Минагава, — не забывай, кто мы такие.

— Я подчиняюсь вашим порядкам, — продолжал Кадзи, — и не собираюсь ссылаться на Женевское соглашение и отказываться от работы. Я понимаю, что вам нужна рабочая сила. Но зачем же мыслящих, расположенных к вам людей обзывать фашистами? Это обидно. Я говорю с вами откровенно. Я уцелел в боях и бежал. Потом я окольными путями хотел попасть на родину, но не получилось. Правильно ли я поступал? Может быть, мне сразу же следовало сдаться Советской Армии. Но, видимо, до меня никому нет никакого дела. История не считается с отдельными лицами. Может, это так и должно быть. Но представьте мое положение, тем более что, несмотря ни на что, мне хотелось с вами сотрудничать. Что же мне делать? Минагава, спроси об этом.

Минагава переводил долго, но вместо ответа на вопрос офицер спросил:

— Вот ты говоришь, что шел окольными путями. А скажи, за это время ты не нанес ущерба нашей армии?

— Всякое было.

— И китайцам?

— Да.

— Так почему же ты возмущаешься, что к тебе относятся как к военному преступнику?

— Я мог вам ничего не говорить, — ответил Кадзи, — но я от вас ничего не скрыл. Я знаю, кто на меня донес. Это или майор Ногэ, или унтер-офицер Кирихара. Вы считаете мою группу чуть ли не злоумышленниками и хотите наказать меня. А что мы такое совершили? Добывали себе дополнительное пропитание — и только. Вы требуете лишь работы, а до остального вам дела нет! Вчера один отправился на тот свет, завтра та же участь ждет других, в том числе и меня. Но мне не хочется умирать так бессмысленно. Ведь я хотел помочь вам строить социализм! Конечно, не все пленные этого хотят, а впрочем, вам трудно меня понять. Минагава, переведи, пожалуйста.

Кадзи отошел в угол комнаты и уселся среди обломков мебели.

Минагава начал переводить. Время тянулось очень долго.

— Вот что, парень, в голове у тебя страшная путаница, — сказал веснушчатый солдат. — Не так все просто, как ты себе представляешь. Подожди, скоро все войдет в норму, наладится. А порядку нужно подчиняться. Анархию тут разводить никто не позволит.

Кадзи равнодушно смотрел на говорившего. Нет, не поняли его. Впрочем, другого нельзя было и ждать.

— Вот мы и решили отправить тебя на демонтаж узкоколейки в порядке наказания. Долго там не задержишься. Дней семь-десять. Там уже работают ваши, те, что окопались в горах и пытались оказать нам сопротивление. Потом мы их тоже сюда переведем.

— У вас можно попросить аспирину или чего-нибудь в этом роде, у меня друг… совсем мальчик… тяжело болен, — тихо сказал Кадзи. — Это для него.

— Хорошо, постараюсь достать, — веснушчатое лицо красноармейца расплылось в улыбке.

Поклонившись в знак благодарности, Кадзи направился к выходу. Ноги у него заплетались. Казалось, он только что встал после тяжелой болезни.

34

Солдат сдержал свое обещание. На следующий день утром он принес аспирин. В пергаментном пакетике было больше двадцати таблеток.

Кадзи не знал, как сказать по-русски «я вам очень благодарен», и поэтому несколько раз повторил «спасибо», одно из немногих русских слов, которые знал. Солдат помахал ему на прощанье рукой.

— Вы вернетесь? — спросил Тэрада сквозь слезы, когда Кадзи протянул ему аспирин.

— Вернусь обязательно. А ты духом не падай, поправляйся. Чтоб к тому времени, когда я вернусь, ты был на ногах.

Тэрада расстроился не на шутку. Он впервые разлучался с Кадзи. Даже тогда, когда Кадзи вытащил его чуть ли не из-под танка, у него не было такого страдальческого выражения лица. Смертельная бледность покрывала щеки юноши. «А ведь, пожалуй, уже не встанет, — подумал Кадзи. — Но разве будут расследовать это дело? Разве Кирихару накажут?»

С Кирихарой он столкнулся у входа в ангар.

— Слышал, едешь на узкоколейку. Ну, потрудись, потрудись.

Кадзи всего перекосило.

— Слушай, я хочу тебя попросить об одном одолжении.

— О каком?

— Это касается Тэрады. Умрет он тут без меня. Подкармливай его. Ведь для тебя это не составит труда…

— Думаешь, если попросишь, я сделаю? — Кирихара зло ухмыльнулся. — Говорят, ты и Ногэ, и меня хотел поддеть, но русские это мимо ушей пропустили. Теперь поспишь под открытым небом и поймешь, каково мне тогда было… На, возьми…

С улыбочкой он протянул Кадзи горсть семечек, Кадзи семечки не взял.

— Рано радуешься…

Группа пленных в пятнадцать человек к вечеру подошла к узкоколейке.

Со всех сторон тут стоял густой лес. На небольшой насыпи в беспорядке валялись рельсы. Их, видно, подтащили сюда со всех участков дороги и сейчас собирались вывезти.

Каждый рельс весил как раз столько, чтобы поднять его вдвоем, но когда его несли, он впивался в плечо, давил на спину. Постепенно боль переходила на поясницу, и тут уже нести рельс было трудно.

Однако еще тяжелее было спать на покрытой инеем земле. В первую ночь пленные попытались заснуть, сидя у костров, но усталость все равно свалила всех на землю, и тут уж холодный северный ветер пробирал до костей.

Пленных удивило, что конвоир, вырыв углубление в земле, преспокойно улегся и уснул.

«Верно, они из другого теста», — подумал Кадзи. Но что закалило их, что помогло им сделаться такими, он понять не мог. Пленные сперва думали, что русские едят масло да сыр, оттого, мол, они такие здоровые, но эта была неправда. Пища русских солдат состояла из картошки, черного хлеба и негустого супа. Богатырское здоровье русских внушало и уважение и страх. Да, эти все выдержат, им все нипочем.

Кадзи заснуть не мог. Он проклинал свою злосчастную судьбу, собственную слабость и глупость, которые завели его сюда. В тупом оцепенении он смотрел на далекие звезды, казавшиеся примерзшими к небу, и чувствовал, что силы покидают его.

Если бы на следующий день он не встретился с Тангэ, он, наверно, попробовал бы убежать. Терять ему все равно было нечего…

Тангэ появился из леса во главе большой групы пленных. Он шел, держа рельс на плече, и о чем-то разговаривал с конвоиром. Кадзи первый узнал Тангэ.

— Значит, судьба была встретиться, — рассмеялся Тангэ, с удивлением рассматривая странное одеяние Кадзи. — А этих помнишь?

Кадзи покачал головой.

— Те самые, что прятались в горах. У них еще командир бородач был. Ты с ним повздорил, помнишь? Все получилось, как ты предсказал. Его солдаты кокнули, когда он попытался оказать сопротивление русским.

— А что стало с Хиронакой?

— Три дня назад умер. На глазах таял…

— И я, кажется, загнусь, — Кадзи тускло улыбнулся. — Все-таки нельзя было сдаваться в плен. Но я боюсь, что совершу еще одну ошибку…

Только вечером Кадзи заметил, что пленные, бывшие под началом Тангэ, избегали своего старшего. У костра они старались держаться подальше от Тангэ. Кадзи сказал об этом приятелю.

— Что же поделаешь… — ответил Тангэ. — Русские поставили меня старшим, а я же японец, как и они, это им не нравится. Меня тогда послали к ним с предложением сдаться. Конечно, не очень-то это было приятное поручение, но после того, как дело удалось, русские передали мне все руководство работами. А условия тут сам видишь какие. Правда, в Сибири, думаю, еще тяжелей придется, но там зато все поймут, кто был виновен в этой войне…

— И все равно ты с радостью туда едешь?

Кадзи в упор посмотрел на Тангэ.

— С радостью или нет, но еду, — сказал Тангэ. — Об остальном стараюсь не думать.

— Почему?

— Да как тебе сказать? Не думаю — и все. Думами разве поможешь?

Некоторое время молчали, костер весело трещал.

— И все-таки до смерти противно, — задумчиво сказал Кадзи.

— Что противно?

— Что мы как животные… Нас ведь за людей не признают, так, рабочий скот. И потом, они всех нас считают фашистами. Это же неправильно. Работы я не боюсь, и не в скудном пайке дело, и даже не в холоде. Нестерпимо другое: Сталин ненавидит японцев и мстит нам за войну, но ведь мы не классовые враги, почему же они держатся с таким высокомерием?

— С высокомерием?

— Да. Они считают себя выше нас.

— Что ж поделаешь? — Тангэ глубоко вздохнул. — Так пока сложилась обстановка.

— Конечно, делать нечего. — Кадзи тоскливо уставился на огонь. — А скажи, почему человек смиряется с такой неизбежностью?

— История все поставит на свое место, — ответил Тангэ, подвинувшись ближе к Кадзи, — а мы пока ничего не можем сделать.

— А я не собираюсь полагаться на историю. Если доживу до Сибири, все выложу им начистоту, все, что думаю. А тогда пусть хоть в тюрьму отправляют.

Будущее рисовалось мрачным. Самой усердной работой тут не заслужишь права высказаться начистоту. Никому нет дела до твоей моральной правоты, ты пленный, осколок агрессивной империи…

35

Демонтаж узкоколейки закончили через неделю. Возвращаясь в лагерь, Кадзи почти покорился неизбежному. Не потому, что проникся умонастроениями Тангэ, а просто потому, что слишком ослабел физически и не мог уже противиться несправедливости. Несколько ночей подряд Кадзи внушал себе, что его путь к новой жизни, путь служения социализму лежит именно через плен, что побег был бы капитуляцией, преступлением против этой новой жизни. Студеные ночи действовали на Кадзи двояко. Холод, проникавший сквозь рваную одежду и пронизывавший до костей, планомерно изматывал его. Нет, он, кажется, не переживет зиму. Советское командование не сможет сейчас обеспечить пленных теплой одеждой. Но если его ждет смерть, не лучше ли все-таки попытаться убежать? Но другой голос говорил иначе: побег — безумие. Подошла уже зима, огороды стоят пустые, пропитание достать будет невозможно. И организм ослаблен до предела. Нельзя пускаться на эту авантюру! Каждую ночь Кадзи мысленно беседовал с Митико и просил у нее совета. Но она то говорила «беги», то «не надо». Как же быть?..

— А как по-твоему, что посоветовала бы мне жена? — спросил он у Тангэ. — Чтобы я пошел на риск или терпеливо ждал конца мытарств?

Тангэ ответил не сразу.

— Не думаю, чтоб Митико посоветовала тебе рискнуть. Кому-кому, а ей известно, какой ты безрассудный.

Кадзи нахмурился.

— Разве можно сейчас поручиться за успех? Или поймают, пли убьют, или по дороге замерзнешь. Это же сумасшествие! А Сибири нечего бояться. Ты все выдержишь.

Кадзи кивнул, рассеянно улыбнувшись. Может, Тангэ и прав, против судьбы трудно бороться.

В лагерь они вернулись к вечеру следующего дня. Тэрады на месте не было. Наверно, уже поправился и вышел на работу, решил Кадзи.

Когда стемнело, все вернулись в ангар. Наруто, увидев Кадзи, изменился в лице. Он как-то нерешительно подошел к нему и тихо сказал:

— Тэрада умер. Эта сволочь Кирихара доконал его.

— Дня через два, как ты ушел, у него уже жар спал и он поднялся, — сказал Кира. — Встал, конечно, все-таки рано, надо было бы вылежаться, но он решил нас накормить и отправился за очистками. Видно, что-то собрал и вернулся в ангар. Тут его этот Кирихара и застукал. Отправил чистить уборную, а он едва уже на ногах стоял… Там он и свалился среди нечистот…

Кирихара приказал облить его водой, чтобы смыть нечистоты, и потом отправить в больницу. Там он на третий день и умер.

Кадзи слушал, не проронив ни слова.

Перед сном Кира привел к Кадзи пленного, который видел, как умирал Тэрада.

— Он умирал в полном сознании, но не говорил ни слова. Только повторил несколько раз «Кадзи». Я было подумал, что это имя женщины. Он страшно мучился, но ему даже укол не сделали, а ведь врач-то в больнице японец.

— Спасибо, хватит. — сказал Кадзи.

— Я с нетерпением ждал вашего возвращения, Кадзи, — прошептал Наруто. — Нельзя эту дрянь в живых оставить.

— Может, придумаем что-нибудь? — спросил Кира. — Ты мне не поверишь, но я ходил к Ногэ. А он, гад, даже слушать не стал.

— А конвоир все видел?

— Видел, но ведь состава преступления нет. Попробуй докажи, что Кирихара виноват! Ведь он не с постели Тэраду стащил и погнал в уборную.

— Чего тут рассуждать? Если хотите, я сам расправлюсь с этим Кирихарой! — вскипел Наруто.

— Ладно, помолчите, — сказал Кадзи, и его глаза зло сверкнули.

Кадзи встал и пошел к Тангэ. Он потряс его за плечо и шепотом сказал:

— Тангэ, я передумал, сегодня ночью я уйду.

Тангэ хотел было что-то сказать, но Кадзи приложил палец к его губам.

— Я решил твердо. У меня нет другого выхода.

Тангэ долго смотрел, как Кадзи медленно шел по ангару, переступая через лежащих пленных. Он понял, что Кадзи теперь не удержать.

Среди пленных Кадзи с трудом отыскал Кирихару. — Кирихара, капитан тебя требует по моему вопросу.

— Сейчас?

— Я настоял на очной ставке с тобой. Боишься?

— Не пори чушь! — Кирихара встал. — Надо прихватить Минагаву. А то не поймем ничего.

— Минагава не требуется. Там у них свой переводчик появился.

Кирихара попался на хитрость Кадзи. Правда, он вспомнил о Тэраде, но тут же решил, что это дело здесь ни при чем.

— Ладно, пошли. Вот посадят тебя в тюрьму, и мне дышать легче станет.

Они вышли из ангара. Стоял непроглядный мрак. Лишь вдалеке по аэродрому шарил луч прожектора, выхватывая из темноты огромный серебряный корпус советского транспортного самолета. Из барака, где жили русские солдаты, послышалась песня. Пели «Катюшу».

— Сюда, — сказал Кадзи, схватив Кирихару за руку. Тот направился было к другому зданию. И только сейчас Кирихара почуял недоброе.

— Ты… — начал он, но в эту минуту Кадзи с силой хлестнул его по голове стальным тросом. Затем на Кирихару обрушился град ударов. Он упал. Кадзи поволок его за шиворот к уборной.

— Встать! — сдавленным голосом приказал Кадзи. — А не то буду бить, пока не встанешь.

Пошатываясь, Кирихара встал.

— Прошу тебя, брось… — прохрипел он. — Прости…

— Вот это я и хотел услышать.

Тут на Кирихару обрушился такой удар, от которого трескается череп.

Но Кадзи продолжал наносить удары. Он сам хотел поскорее выбиться из сил. Но сперва он забьет насмерть эту гадину. «Почему хорошие ребята должны гибнуть, а эта мразь — жить?» Он сам погибнет, но и Кирихара на этом свете жить не будет…

Заметив, что его рука, сжимавшая трос, стала липкой от крови, Кадзи прекратил избиение. Кирихара валялся на земле без признаков жизни. Послышались чьи-то шаги. Кадзи схватил бесчувственное тело и бросил его в выгребную яму.

Все было кончено. А может, вообще всему конец? Гнев сменился опустошенностью. Теперь ему нет пути ни в прошлое, ни в будущее.

Сколько прошло времени, прежде чем Кадзи двинулся с места? Он медленно шел в темноте, совершенно не думая, что может попасться на глаза часовым.

А в бараке все пели. Где-то недалеко слышались неторопливые шаги часового.

Кадзи дошел до ограды. Неужели здесь проходит граница между человеком и пленным? Но ведь тогда очень просто перемахнуть на ту сторону. А там что? Смерть или жизнь?.. Кадзи лег, пытаясь пролезть между рядами колючей проволоки. Железные шипы царапнули лицо. Через секунду колючки зацепились за мешковину. Кадзи осторожно отцепил одежду. Вот прошла грудь, потом живот, наконец ноги — он был уже на той стороне. Ничего трудного. Но радости освобождения не было. Не было и надежды.

За узенькой речушкой мирно спала китайская деревня.

Когда Кадзи, ступив на тонкий лед, продавил его, где-то поблизости залаяла собака. Кадзи стоял по колено в воде.

Никто не заметил исчезновения одного пленного японца.

* * *

Митико стала работать на кухне при больнице. Сначала она хотела воспользоваться любезностью Се, который предлагал ей место медсестры, но потом передумала и решила пойти на кухню. Она, конечно, могла работать медсестрой, но было бы обидно, если бы другие сестры, в большинстве своем японки, сочли ее любовницей Се, да и самому ему такая явная протекция могла бы повредить.

— Вы не беспокойтесь, — сказала она Се с улыбкой, — ведь и дома я только тем и занимаюсь, что готовлю.

Митико быстро поладила с китаянками, работавшими на кухне. Поначалу старшая кухарка Ma-тай косилась на нее, но очень скоро стала относиться сердечно к трудолюбивой, скромной японке.

Молодая китаянка Сун Ин-минь даже подружилась с Митико. Как-то, когда они стирали, Ин-минь спросила по-японски:

— У тебя изволит быть любимый?

Митико улыбнулась, очень уж не вязалось это «ты» с «изволит быть».

— Есть, очень-очень есть, — сказала она по-китайски, желая, разумеется, сказать о силе своей любви.

Но Сун изумленно округлила глаза. Она поняла ее иначе.

— А так не сложно? Один придет, потом другой сразу, а ты одна…

И Митико пришлось долго объяснять, что она любит так, как сразу тысяча женщин, но любит одного. Пока она объясняла, к горлу подкатился комок, и она разрыдалась. И Ин-минь, по-видимому очень отзывчивая девушка, глядя на нее, тоже заплакала.

— Война виновата. Господин Кадзи не виноват. Придет домой, обязательно придет.

С этого дня они подружились — ширококостная решительная китаянка и хрупкая смуглолицая японка. Однако надежда на возвращение Кадзи таяла с каждым днем.

И вот наступала зима. Ее приход был равносилен для Митико смертному приговору.

«Только бы снег подольше не выпадал!» — молила Митико. Но в один из вечеров он начал падать с почерневшего неба.

Вот и стекла поездов, идущих с севера, уже украсили ледяные узоры. За две сотни километров отсюда, наверно, уже так холодно, что морозы пробирают до костей. По дороге домой Митико представила Кадзи идущим в такой мороз. И пальто, верно, на нем нет, и голодает он, и ночует в степи. И все же идет и будет идти. А вдруг его отправили в Сибирь? Митико сняла перчатку. Снежинки, упавшие на холодную ладонь, долго не таяли. И Митико представила, как этот снег толстым слоем ложится на плечи мужа.

Она шла, потирая озябшие руки. Кожа на руках у нее огрубела от работы и как-то сухо шуршала. Она еще никогда не слышала такого звука. Эти руки говорили о ее честных трудовых буднях, о гордом одиночестве души. А как эти руки жаждали обнять Кадзи! Если бы только они могли снова гладить дорогое лицо, Митико согласилась бы на всю жизнь остаться кухаркой. А что, если сейчас, вот за этим углом, навстречу ей выйдет Кадзи? Не стесняясь прохожих, она бросится ему на шею. А он прижмет к губам ее заскорузлые руки и ласково спросит: «Работаешь?» И она ответит: «Да». Господи, она бы согласилась работать в десять раз больше, только бы ее Кадзи вернулся. Любимый, я стану уличной торговкой, воду буду таскать, только бы нам снова быть вместе…

Вдруг Митико заметила, что разговаривает сама с собой. В последнее время у нее появилась такая привычка. Особенно по ночам. Задает вопросы и сама же на них отвечает. Ясуко как-то с улыбкой сказала: «Видно, ни одно лекарство не излечивает от любви. Как я счастлива, что мне не по кому убиваться».

Когда Митико дошла до площади, снег уже повалил крупными хлопьями. Она подумала, что не сможет сидеть одна в неуютной комнате пансиона, а Ясуко, видно, еще не вернулась… И Митико решила не идти домой.

В редакции газеты «Демократический вестник», где основную роль играл Ното, между четырьмя мужчинами, окружившими печку, разгорелся спор.

— Не далее как сегодня городские власти раскритиковали газету за аполитичность.

— А все этот японец из мэрии. Он недавно приехал из Яньаня, Доморощенный материалист! Прочитал одну книжонку коммунистов и воображает, что все знает. Наша газета не орган компартии. А господин Фан и его соратники не желают понять, что Япония не Китай. У нас лозунг «Все братья, твое — это общее» не пройдет!

Окидзима горько усмехнулся и кивнул вошедшей Митико.

— Но что правда, то правда, с реакционными элементами мы чересчур деликатничаем, — горячо сказал смуглолицый мужчина, сосед Окидзимы. — Давно пора вывести на чистую воду бывших руководителей фирмы.

— Разоблачать — не значит надрывать горло. Я пишу достаточно ядовито.

— Все это интеллигентские шпильки! Ты не способен встать на позицию народа, поэтому городские власти и недовольны.

— Да, он прав, — сказал пожилой мужчина, сидевший поодаль, — твоим передовицам недостает политической остроты.

— Вы забываете, для кого мы пишем, — покачал головой Ното. — Нельзя не считаться с психологией японцев.

— Так незаметно и пойдешь на поводу у масс.

— А что предлагаешь ты? Притягивать за уши революционную терминологию? А если концы с концами не сойдутся? — сказал Ното, повернувшись к смуглолицему.

— Как вы любите словечко «массы»! А известно ли вам, чем живут маньчжурские японцы?

— Как тут у вас шумно! — проговорила Митико, подходя к разрезавшей газетную бумагу Ясуко.

— Битый час из пустого в порожнее переливают. Можно подумать, что революции возникают из болтовни.

— Конечно, тебя наши споры не волнуют, — усмехнулся Ното, — ты в этих делах мало смыслишь.

Ясуко состроила презрительную мину, но Ното уже повернулся к ней спиной, продолжая прерванный разговор.

— Маньчжурские японцы — это не рядовые рабочие. Это рабочая аристократия. Они в подавляющем большинстве не только аполитичны, но и реакционны. Еще бы, в двадцать лет они уже покрикивали на китайских рабочих! Попробуй таких убедить в неизбежности революции…

— Минуту внимания, Окидзима! — крикнула Ясуко из своего угла. — Вы забыли, что у нас пустуют три колонки? Чем вы их думаете заполнить?

— Давайте напишем, что победа Народной армии на пороге, и дело с концом. Тогда уж никто не придерется!

— Да что вы! Это место оставлено для обращения. Кто напишет обращение?

Митико улыбнулась.

— А все-таки у вас тут интересно. Мне даже захотелось работать в вашей газете.

— Это было бы здорово! А то мне одной трудно, — воскликнула Ясуко. — Мужчины только и делают, что болтают, а помочь никто не догадается.

Митико заметила, что Ясуко сердится очень добродушно.

— Не стоит, Митико. В гражданской войне пока перевес на стороне гоминдановцев. Не сегодня-завтра они могут сюда пожаловать. Мы-то выйдем из положения, а вот эта сердитая особа останется на улице. И больницу гоминдановцы не тронут, так что лучше вам оставаться там.

— Что это за разговоры? — надулся смуглолицый. — Ты что, уже чемоданы складываешь? Потому-то нам и не верят городские власти.

— Хорохориться будешь, когда гоминдановцы придут! — зло бросил Окидзима. — Интересно, кто трясся от страха, когда в один город ворвались чанкайшисты?

— Я, что ли?

— А то нет!

— Перестаньте! — Ното сделал строгое лицо. — Не забывайте, что мы на совещании. Мне кажется, все же необходимо разъяснить властям положение вещей…

— Хватит спорить! — сказала Ясуко, снимая с плиты чайник. — Лучше принимайтесь за статью, я не собираюсь здесь ночевать.

Митико подошла к подруге:

— Как у вас тут оживленно. Когда Кадзи вернется, возьмите его работать к себе.

— Я с нетерпением жду его, — сказал Ното, — в нашем полку прибудет, и у Окидзимы появится сильный противник.

— А я с Кадзи давно перестал спорить. — Окидзима улыбнулся. — Ему и раньше на зубок было страшно попадаться, а теперь он вообще с клыками вернется.

— Тогда возьмите меня, — лицо Митико порозовело. — Если в город придут гоминдановцы, я уйду вместе с вами. Вы всегда найдете себе дело, а я не отстану от вас. Не беспокойтесь, Окидзима, посмотрите на мои руки — я могу и физическим трудом заниматься.

— Ну а я тем более перелетная птица, — сказала, улыбаясь, Ясуко. — Так что отправимся снова вместе, а то ты, чего доброго, сама с собой только и будешь разговаривать.

— Ну, тебе еще рано думать о будущем. Работать надо, — сказал Ното, — а я тем временем присмотрю тебе шикарного мужа из тех, сибирских…

— Только пусть он поменьше болтает и побольше работает.

— Из сибирских, да… — задумчиво протянул человек, споривший с Окидзимой. — И я бы туда не прочь поехать, если б, конечно, можно было оговорить срок.

— Кстати, о Сибири, — сказал пожилой мужчина. — Та старушка, что торговала пирожками, как-то на днях совершенно всерьез спрашивала, как дойти до Сибири, а сегодня, смотрю, идет, улыбается. Оказывается, сын вернулся…

Ясуко отчаянно замахала руками, но было уже поздно.

— Когда? — воскликнула Митико.

— Говорят, два дня назад. Больной лежит. Но мать без ума от радости!

— Вот вернулся же!

Митико хотела выдавить улыбку, но внезапно расплакалась. Ее лицо побледнело. Она пыталась сдержать слезы, но они безостановочно катились из глаз.

Окидзима положил руку ей на плечо.

— И он вернется…

— Да, да. — Митико шмыгнула носом. — Обязательно вернется…

36

Дойдет ли он до того телеграфного столба?

Он смотрел на каждый столб. Они были вехами на его пути и сейчас вели по дороге, запорошенной снегом.

Кадзи был уже не похож на человека. Он шел, грязный, заросший, оборванный, вконец исхудавший. Лишь в глазах еще поблескивали упрямые искорки. Голодный барьер он уже преодолел, есть не хотелось, хотя он уже не помнил, когда ел в последний раз.

Воровать не осталось сил. Когда он просил подаяние, язык слушался плохо. Но мысли остались, он питался ими…

Кажется, это было три дня назад. На деревенской улице человек восемь здоровенных мужчин сгружали с телег мешки с зерном. Они даже не заметили проходившего мимо нищего в ветхой мешковине. Видно, были очень заняты своим делом, поэтому Кадзи подумал, что, если он попросит подаяние, его грубо оттолкнут, а то и дадут пинка. И он жестами объяснил одному из крестьян, что хочет помочь им.

— А подымешь? — спросил один, недоверчиво посматривая на исхудавшего Кадзи. — Больше ста дин весит…

Он снял с телеги мешок и взвалил на спину Кадзи. Каменной глыбой мешок придавил обессилевшего Кадзи. Китайцы рассмеялись.

— Это японец-нищий, — сказал один из них. — На, возьми!

Он кинул Кадзи кусок грязной пшеничной лепешки. Кадзи схватил кусок двумя руками и исступленно стал есть. Это было вознаграждение за муки и унижение. Только выжить — выжить во что бы то ни стало, иначе бессмысленно было бежать и брести по заснеженным зимним дорогам. Надо вернуться к жизни и начать все сначала. Он сам разберется в своем прошлом и сделает выводы…

Как в бреду, он шел, пошатываясь, от столба к столбу. Физически он ничего уже не воспринимал, но какие-то импульсы все еще трепетали в его душе, жили своей смутной, непонятной жизнью. Беспорядочные мысли сталкивались в разгоряченном мозгу и снова разлетались в стороны.

— Кажется, я еще иду. Но не сбился ли я с пути? Будто нет. Но куда ведет эта дорога — я уже не знаю…

— Неужели это я его так? Но, может, оживет, вылезет из выгребной ямы и еще пожалуется… А тот русский подумает, что я фашист…

Надо было бежать с Синдзе. Или в тот вечер скрыться за холмами, тогда Тасиро остался бы в живых…

Я убил много людей, но ты, Митико, не знаешь, сколько раз убивали меня. Не отворачивайся, я же иду только ради тебя…

А Тангэ будет шагать по Сибири. Он позавидует мне и презрительно сплюнет…

Митико, жива ли ты? Неужели ты умерла? Но об этом не надо думать, не надо…

Чему меня научили русские? Я все забыл. Ну да ладно, потом вспомню…

Митико, я иду к тебе. Я уже ничего не чувствую, но иду. От меня остались только ноги, они неумолимо идут вперед. Кажется, надо идти сюда… Заверну в эту деревню, выпрошу чего-нибудь и опять пойду к тебе…

До деревни было еще далеко. Кадзи добрел до нее только к вечеру. Свинцовое, тяжелое небо, казалось, вот-вот разродится снегом. Но для Кадзи больше не существовало ни ветра, ни снега. Сегодня уже дважды был снегопад, и Кадзи дремал по пять-семь минут, припав лицом к пушистой белой перине, покрывшей землю. Но он знал, что заснуть нельзя — это смерть. И он снова подымался и шел дальше.

Шатаясь, шел он по деревенской улице. Около домов стояли мужчины, женщины, дети, они видели Кадзи, но никто не сказал ему ни слова.

На перекрестке, в кособокой лавчонке старик варил пампушки с мясом. Кадзи внезапно почувствовал острый голод. Казалось, все органы его тела отмерли и только желудок распахнул свою пасть. Он пошел к лавчонке, словно притягиваемый магнитом. Если бы старик не глянул на него исподлобья гноящимися глазами, Кадзи схватил бы из таза пампушки и начал бы их есть, но старик был начеку и погрозил ему палкой. Кадзи рассмеялся, как помешанный. Белые, с гладкой кожицей пампушки, начиненные ароматным мясом, казалось, излучали жизнь. Съешь такую и шутя отмахаешь еще ри. До чего ж они, наверно, вкусны! Да это запас и на завтра. Надо съесть во что бы то ни стало! Кадзи указал пальцем на пампушки.

— Дай, — прохрипел он.

— Проваливай, скотина!

Кадзи опять рассмеялся безумным смехом.

— Идти мне надо. Далеко. Идти, понимаешь? Домой иду. Дай!

Старик выругался, но нищий не уходил, он должен поесть, от этой пампушки зависит его жизнь.

И нищий молча ждал. А старик, видя, что тот еле стоит на ногах, успокоился. В случае чего огреет скалкой — и весь разговор. Пусть хоть до утра стоит, И крошки не получит.

Кадзи стало качать из стороны в сторону. Старик спокойно месил тесто. У Кадзи дико сверкнули глаза, но старик этого не заметил. Оторвавшись от работы, он звонко высморкался. В тот же момент рука нищего схватила пампушку.

Кадзи схватил кусочек жизни. Он думал, что быстро побежал от старика, но он не прошел и десяти шагов, как был свален крепким ударом на землю. Пампушка выпала из его рук и откатилась в сторону. Кадзи пополз на животе, чтобы доставь ее. Тут уже несколько голосов завопило над ним:

— Это японец! Вор! Держите!

Кто-то плюнул ему в лицо. Кадзи машинально утерся рукавом. На него посыпался град ударов. Его толкали, пинали ногами. Его лицо, мокрое от слез, было все в грязи. Он плакал не от боли, просто слезы сами лились из глаз. Все его усилия оказались напрасными.

— Избить его, да так, чтоб не встал!

— Привяжите к дереву и оставьте на ночь.

— Русским его передать надо! Это же японский солдат!

— Правильно, к русским его!

Да что с ним возиться! Стукнуть камнем по голове — и все! Сколько они нашей крови пролили!

Кадзи, как собака, стоял на четвереньках. Ему уже было все безразлично. Но ведь он столько мучился, неужели они его не могут простить?

— Ты японец? — спросил парень, заглядывая ему в лицо, Кадзи кивнул.

— Зачем же воруешь, дурак! Проголодался — попроси. Зачем людей злить! Дом-то у тебя есть? Ну и иди с богом. А будешь добывать пропитание так — убьют. Понял?

Парень поднял с земли грязную пампушку и подал Кадзя.

— Уходи скорее, слышишь?

Кадзи попытался подняться, встав на четвереньки. Но вот он двинулся с места. Один шаг, второй. Потом еще шаг, еще… Кадзи радостно посмотрел на пампушку. Но странно, голода он совсем не чувствовал. Они, верно, отбили у него плоть. Осталась только душа…

Пошел снег. Удивительно белый, пушистый, как вата. Снежинки весело кружились в сгущавшихся сумерках.

Кадзи вышел на гаоляновое поле. На нем еще торчали острые концы срезанных стеблей. У подножия горы зажглись огоньки. Кадзи посмотрел на них и улыбнулся. Отсюда до Лаохулина было еще далеко, но Кадзи показалось, что это та самая гора, под Лаохулином.

Митико, я совсем рядом с тобой.

Кровь начала бешено пульсировать в венах. Объятая ночью степь казалась бесконечной. Но телеграфные столбы — надежные путеводители. Надо только держаться их. И к полуночи он придет.

Усталость больше не тяготила. Грудь распирала радость. Дошел-таки! Значит, стоило одолеть такой путь. Он будет вознагражден за все страдания. Кадзи заплакал.

Митико, посмотри на меня. Я ведь рядом с тобою. Немного вот отдохну и снова пойду.

Кадзи уселся на землю между стеблями гаоляна и посмотрел на падающий снег. Потом вытащил из-за пазухи затвердевшую пампушку. Прикоснулся к ней щекой. Нет, он не будет ее есть, он принесет ее Митико. Вот он, единственный подарок за почти двухлетнее отсутствие. Он ничего не будет ей говорить, просто протянет пампушку. Она скажет сама за себя.

Ты будешь рада, Митико? Ты не осудишь меня за побег из плена? Скоро я буду с тобой. Я многое перенес, но теперь уже все позади. Сегодня ночью я тебя увижу. Услышу твой голос. Коснусь твоей руки. Мы сядем рядом и будем долго-долго говорить, а потом будем строить новую жизнь, ловить упущенное… Скоро, скоро… Только вот отдохну и пойду. В полночь я приду к тебе.

Глядя сквозь снег на далекие огоньки, Кадзи счастливо улыбался. Все-таки они встретятся, его мечта сбудется.

А жизнь, Митико, мы начнем заново…

Кадзи, словно под ним была мягкая постель, растянулся на снегу. Он видел только безумно счастливое лицо Митико, она открывает ему дверь в комнату, где весело трещит огонь…

А снег падал и падал.

Неслышной поступью крались минуты. Ползли часы. Степь безмолвствовала.

Постепенно между стеблями гаоляна вырос белый холмик, принявший очертания лежащего человека…

Оглавление

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Часть четвертая

Часть пятая

Часть шестая X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?