«Делла принципа»

Джуно Диас Делла принципа

Те последние месяцы… В какую обертку ни заворачивай, дерьмо дерьмом: Рафа estaba jodido[1]. К тому времени нянчились с ним уже только мы с мамиком и ни хрена не понимали — что делать? что говорить? Поэтому оба молчали. Мать у меня и так не спец по эмоциям, не мать, а черная дыра: любые неприятности в ней исчезают бесследно, и что она при этом чувствует — неизвестно. Бульк — и ровная гладь. Ну, может, глаза иногда сощурит или поморщится. Да я и сам бы с ней трепаться не стал, даже если б она хотела. Меня друганы в школе пару раз пробовали расспрашивать — я им чуть не вломил: «Хули суетесь? Свинчивайте отсюда». Мне было семнадцать с половиной, и я куривал столько анаши, что вообще удивительно, как хоть что-то из тех дней помню.

У матери был свой метод. Глушила себя работой: между братом, фабрикой и домашней возней (не мне же по квартире ишачить — у мужиков отвод!) сутками не спала. При этом всегда умудрялась выкроить пару часиков для нового объекта своей страсти — Иеговы. Каждому своя травка. Раньше в церковь редко ходила, но после высадки на планете Рак задвинулась на Jesucristo[2] по полной. Хорошо креста подходящего не нашла, а то бы сама себя к нему пригвоздила. В тот последний год подсела на Ave Maria[3] и распевала ее в квартире по три раза в день с группой таких же богомолиц. Я их окрестил «Четыре Всадницы Апокалипсиса». Самую молодую (похожую, правда, больше на лошадь, чем на всадницу) звали Гладис. Год назад у нее обнаружили рак груди, и, пока облучали, муж (дьявольское отродье!) умотал в Колумбию, где женился на ее двоюродной сестре. Аллилуйя! Как звали вторую — не помню; ей было лет сорок пять, но на вид — все девяносто, такая развалина. Грузная, спина ни к черту, почки ни к черту, колени ни к черту, диабет и подозрение на ишиалгию. Аллилуйя! Солировала же, в основном, донна Рози, наша соседка сверху — самая жизнерадостная пуэрториканка на свете, даром что слепая. Аллилуйя! За ней приходилось присматривать, ибо перед тем как сесть, донна не удосуживалась проверить, есть ли под ней хоть что-нибудь, способное выполнить роль сиденья. Она уже дважды расшибла жопу, промахнувшись мимо дивана (в последний раз с воплем: «Dios mio, que me has hecho?»[4]), и оба раза мне приходилось выползать из нашего подвальчика и поднимать ее с пола. Кроме этих viejas[5], друзей у матери не осталось (на исходе второго года нас даже родственники забросили), и только при них мать слегка оживала. Травила старые байки. Разливая кофе в tacitas[6], маниакально добивалась, чтобы в каждой вышло поровну. И если одна из Всадниц пускала петуха, прерывала ее укоризненно-тягучим Bueeeennnnoooo[7]. В остальное время мамик все делала, не подключаясь: скребла, мыла, наводила марафет, готовила жрачку, таскалась в магазин то за тем, то за этим — нон-стоп. Пару раз я видел, как, остановившись, она глубоко вздыхает, прикрывая глаза ладонью, — и это было единственное, что выдавало ее усталость.

Но Рафе, конечно, было еще тяжелее. Хотя после второго пришествия из больницы он всячески делал вид, будто ничего не случилось. Отчего тоже сносило крышу, ибо часть дня он ни хрена не соображал из-за полученного облучения, а в остальное время даже пернуть не мог от усталости. Чувак потерял 36 кг и смахивал на брейкера-вурдалака (брат был последним би-боем в Нью-Джерси, отказавшимся от брейкерского прикида — спортивного костюма и витых цепей) со шрамами от спинальных пункций вдоль позвоночника и походкой вразвалочку (почти такой же, как до болезни), выдававшей в нем стопроцентного loco[8]. Он гордился репутацией первого психа в округе и не мог допустить, чтобы такая мелочь, как рак, помешала ему ее поддерживать. Недели не прошло со дня выписки, а он уже успел садануть молотком по роже нелегала из Перу и через два часа после этого завязать драку в Pathmark[9] с каким-то козлом, болтавшим о нем всякую хрень. Козел получил слабенький апперкот в хлебало, после чего мы их растащили. «Вы чёёё!» — надрывался брат, будто мы совершали несусветную глупость. Синяки, оставшиеся на нем от нашей усмиряющей хватки, смахивали на лиловые диски циркульной пилы или на зародышей ураганов.

Чувак был реально крут. Все телки по нему сохли, и он этим, конечно, пользовался: водил своих sucias[10] в наш подвал нередко прямо при матери. Одну, по прозвищу Лошадиный Зад (из Парквуда), притащил в самый разгар молитвенных песнопений, и вечером я не выдержал и сказал: «Рафа, un chin de respeto»[11]. Он только пожал плечами: «Пусть знают, что я еще могу». Уходил на тусовки в Хонда-Хилл и возвращался, еле ворочая языком, мыча что-то невразумительное. Кто его плохо знал, мог и впрямь подумать, что наш papi chulo[12] пошел на поправку. «Вот увидите: я еще и вес наберу», — грозил он. И заставлял мать готовить мерзотные протеиновые шейки.

Мамик умоляла его отлежаться. «Вспомни, что доктор говорил, hijo[13], вспомни». А он ей: «Ta to, мам, ta to»[14] — и утанцовывал за дверь. Всегда поступал по-своему. Меня мать и ругала, и проклинала, и била, а с ним разговаривала так, будто готовилась на роль в мексиканском сериале. «Ay mi hijito, ay mi tesoro»[15]. Я тоже пытался его урезонить: «Слышь, тебе же, вроде, это… покой прописали», — но вместо ответа он утыкался в меня своим мертвым взглядом. Мы не были близки до болезни, и я ему на фиг не сдался со своей заботой. А перед самой отправкой на планету Рак и вовсе не разговаривали. Он трахнул девчонку, которую я окучивал, и страшно по этому поводу веселился: «Шустрей надо, братец. У всякой пизды есть срок годности».

Короче, через пару недель жизни на пределе возможностей клиенту настал пиздец. Ночные шляния закончились диким кашлем, и он снова загремел в больницу — правда, всего на два дня, что по сравнению с прошлым разом (восемь месяцев), можно было и не заметить. Но он заметил и, когда вышел, решил резко повзрослеть. Перестал гулять до рассвета и напиваться в стельку. Под Айсберга Слима[16] тоже бросил косить. Ни тебе шлюх, рыдающих над ним на диване, ни минетчиц, трудящихся над его rabo[17] у нас в подвальчике. Только одна из его бывших, Тамми Франко, проявляла чудеса преданности, хотя, пока они жили вместе, он над ней жутко измывался. И физически тоже. Два года образцово-показательного насилия. Иногда так расходился, что хватал за волосы и выволакивал на парковку за домом. Однажды у нее брюки съехали до самых лодыжек, и все стало напоказ — и toto[18], и остальное. Такой она мне и запомнилась. После брата Тамми сошлась с белым парнем и женила его на себе в два счета. Клевая девка. Помните композицию Хозе Чинга Fly Tetas[19]? В ней вся Тамми. Что странно: когда бы она ни заезжала, в дом не входила. Подруливала на своей «камри» к крыльцу, он выходил и садился к ней в тачку на место телки. А у меня каникулы, дел никаких, поэтому подглядывал за ними из окна кухни, поджидая, когда он притянет ее голову вниз для минета, но ничего такого не случалось. Казалось, они даже не разговаривают. Минут через пятнадцать-двадцать он вылезал, и она уезжала — и все.

— Чё вы там делаете-то? Мозговыми импульсами обмениваетесь?

Он проверял пальцами, сильно ли качаются зубы. От облучения два уже выпало.

— Она ж, типа, замужем за поляком. У нее ж, типа, двое детей.

Он смерил меня взглядом:

— Тебе-то какое дело?

— Никакого.

— Вот и я о том же. Entonces callate la fucking boca[20].

Наконец-то, он вел себя так, как ему следовало с самого начала: не напрягаясь, проводя дни в постели, выкуривая всю мою травку (я пыхал косячками тайком, а он крутил их прямо в гостиной), пялясь в телик, отсыпаясь. Мамик была в экстазе. Только что не светилась. Сообщила своим богомолицам, что Dios Santisimo[21] услышал ее молитвы.

— Alabanza[22], — сказала донна Рози, вращая стеклярусными зрачками.

Матчи с участием «Метс»[23] мы часто смотрели вместе, но он никогда не заговаривал о своем самочувствии, о том, что ждет его дальше. И только когда головокружение или тошнота валили его в постель, слабо постанывал: «Да что же это такое? Что мне делать? Что делать?»

Конечно, это было затишье перед бурей. (Даже странно, что тогда я этого не понимал.) Стоило Рафе очухаться от кашля, как он снова исчез куда-то на целый день, а вернувшись, объявил, что устроился на работу.

— Поведай же нам скорей, что тебя подвигло на этот подвиг, — съязвил я.

— Мужчине нельзя без дела, — сказал он с идиотской улыбкой. — Хочу пользу приносить.

— Hijo, ты шутишь, — мать подсела к нему, но он уже переключился на телик.

— Не волнуйся, ма. Всего на полставки.

И где же он собирался приносить пользу? В магазине Yarn Barn[24]. Лучше места найти не мог. Мать в прямом смысле встала перед ним на колени, умоляя не делать этого.

— Hijo, прошу тебя, ты еще так слаб. Вспомни, что говорил доктор.

— Господи, ма, встань с пола. Не позорь меня.

Просто загадка. Я еще понимаю, если бы брат обладал феноменальной рабочей этикой. Но за всю жизнь у Рафы была только одна работа — впаривать наркоту богатым деткам из Олд-Бриджа, так и ту он выполнял спустя рукава. Если приспичило заняться делом, можно к этому вернуться, чего уж проще, я ему так и сказал. У нас еще оставались связи и в Клифвуд-Бич, и в Лоренс-Харбор, прикормленная клиентура, но он уперся.

— Какую память я по себе оставлю?

— Какую память? — Я ушам своим не поверил. — Ты, братец, в Yarn Barn работаешь!

— Все лучше, чем анашой торговать. Это любой дурак может.

— А пряжей, по-твоему, не любой? Только особо выдающийся?

Он положил руки себе на колени. Стал их разглядывать.

— Ты свою жизнь живи, Юниор. А я буду жить свою.

Логики в поступках брата никогда не было, но этот по своему идиотизму просто зашкаливал. Я все списал на скуку, на восемь месяцев больницы. На лекарства, которые он глотал, на жажду нормальной жизни. Но сам он, откровенно говоря, был от своей затеи в полном восторге. Перед работой тщательно одевался, аккуратно прилизывал остатки своей некогда роскошной шевелюры (выпавшей во время химиотерапии и отросшей заново в виде хилых, вьющихся, как лобковые, волос). Всегда выезжал с запасом — не дай бог опоздать. Едва он выходил за порог, мать с грохотом захлопывала за ним дверь. Если это происходило при аллилуйщицах, вся компания дружно бухалась на колени. А я, хоть и был постоянно укурен в сопли, пару раз все же ездил проверять, не завалился ли он где-нибудь мордой в мохер. Та еще картина. Крутейший чувак в округе возится с квитанциями, как последний салабон. Долго я там не торчал — удостоверялся, что жив, и сваливал. Он делал вид, что не заметил; я — что остался незамеченным.

Придя домой с первой зарплатой, он бросил деньги на стол и хмыкнул:

— Гуляем, братец!

— Ага, — говорю, — до усера.

Но в тот же вечер пошел к нему клянчить двадцатку, и он дал.

К счастью, этот бред продолжался недолго. (А кто, собственно, сомневался?) Недели три он нервировал толстых белых матрон своей запредельной худобой, а потом стал путаться, впадать в прострацию, давать неправильную сдачу, материться на покупателей. Под конец просто сел посреди какой-то секции и не мог подняться. Ясно, что до дома он бы в таком состоянии не добрался, поэтому кто-то из персонала позвонил нам, вынул меня из постели. Пока я доехал, его уже отвели в подсобку. Он сидел, безвольно уронив голову, и когда я помог ему встать, латинос, которая до моего появления за ним ухаживала, подняла такой вой, будто я его в газовую камеру собирался вести. Он весь трясся, как в лихорадке. Жаром даже сквозь форменный фартук шибало.

— Ну, блин, Рафа, — сказал я.

Глаза он не открыл. Но промямлил:

— Nos fuimos[25].

Растянулся пластом на заднем сиденье своего «монарха»[26] и пролежал так всю дорогу.

— Сдохну, похоже, — сказал он.

— Не сдохнешь, — я свернул на Вестминстер. — Но если сдохнешь, тачка — моя, о’кей?

— Тачка ничья. Меня в ней похоронят.

— В этой рухляди?

— Угу. Плюс телик и боксерские перчатки.

— Фараоном заделался?

Он приподнял кулак с оттопыренным вверх большим пальцем.

— Раб, твое место в багажнике.

На второй день температура стала спадать, но всю следующую неделю он провалялся в постели: от слабости даже до дивана не мог доползти. Я не сомневался, что оклемавшись, Рафа снова попрется в Yarn Barn, или запишется в морскую пехоту, или еще куда. Мать тоже этого боялась. Повторяла по сто раз на дню, что не допустит. Сама крошечная, а напор, как у Гигантора[27]: «Только через мой труп!» И взгляд горящий даже сквозь темные стекла очков — ну, чисто как у матерей c Пласа-де-Майо[28].

— Слышишь? Я, твоя мать, тебе запрещаю!

— Отцепись, ма. Отстань.

Было ясно, что он опять затевает какую-то глупость. Спасибо, к пряже не вернулся. Но не одно, так другое: появилась Делла.

Помните ту латинос, которая причитала над ним в магазине? Оказалось, она тоже доминиканка. Причем не как мы с братом, а доминиканская доминиканка. То есть недавно прибывшая, без визы, нелегал. Рафа еще не оправился, а она уже повадилась его навещать — само усердие и забота; подсаживалась к нему на диван, типа, посмотреть Telemundo[29]. (Фразу «У меня нет телевизора» повторила раз, наверное, двадцать.) Жила, как и мы, на Лондон-Террас, дом 22, с малолетним сыном Адрианом — снимала комнату в квартире у пожилого гуджаратца, поэтому торчать у нас (ее gente[30], как она говорила) ей было по кайфу. Вела себя как порядочная (сидела всегда нога на ногу; обращаясь к матери, говорила: Senora), но Рафа все равно лез на нее, как спрут. К пятому визиту они уже вовсю шастали в наш подвальчик иногда прямо при аллилуйщицах.

Звали ее Делла. Делла Адамес[31].

Делла Миерда[32], — прозвала ее мать.

Мне она поначалу даже понравилась: на порядок круче большинства шлюх, на которых западал брат. Чертовски guapisimа[33]: высокая и indiacita[34], с огромными ступнями и офигенно выразительным лицом, но в отличие от местных красоток Делла, похоже, искренне недоумевала, что ей делать со всей этой утонченностью, не замечала собственной миловидности. В манере ее поведения и особенно речи угадывалась абсолютнейшая campesina[35]. Городских словечек она не знала и сыпала таким количеством просторечий[36], что ее бывало трудно понять. Если не прерывали, болтать могла без умолку, но врать совсем не умела, и через неделю мы знали всю ее подноготную. Как умер отец, когда она была совсем маленькая; как в тринадцать лет мать за барыш выдала ее замуж за пятидесятилетнего скрягу (отсюда первый ребенок); как после двух лет семейного кошмара ей представилась возможность удрать из Лас-Матаса-де-Фарфан[37] в Ньюарк[38] по вызову тетки, которая искала сиделку для сына-олигофрена и мужа-паралитика; как сбежала и от нее, ибо не для того же приехала в Nueba Yol[39] — Нью-Йорк), чтобы превратиться в рабыню; как на протяжении последующих четырех лет, подгоняемая нуждой, перебиралась из города в город — Ньюарк, Элизабет, Патерсон, Юнион-Сити, Перт-Амбой[40] (где ее обрюхатил шизанутый кубинец), — и всюду из-за своей доверчивости оказывалась жертвой обмана; как теперь осела наконец на Лондон-Террас и из последних сил пытается удержаться на плаву в надежде, что скоро все изменится к лучшему. (В этом месте она всегда широко улыбалась и смотрела на брата.)

— Слушай, ма, неужели, правда, что в Доминикане девушек выдают замуж за барыш?

— Por favor, ridiculo[41], — сказала мать. — Эта сучка тебе и не такого понарасскажет.

Но на следующей неделе Всадницы громко обсуждали, как часты подобные случаи в campo[42] и как в свое время мамику с трудом удалось уговорить собственную чокнутую мать не обменивать ее на пару коз.

Надо сказать, что к amiguitas[43] моего брата мать относилась просто — как к курам, которых разводила, когда мы жили в Доминикане. Раз они все равно не задерживаются, то нечего и внимания обращать. Даже имен не запоминала. Не наезжала, ничего такого. Если девчонка здоровалась, то и мамик здоровалась — отвечала вежливостью на вежливость. Но душу не вкладывала. Была непоколебимо, уничтожающе безразлична.

С Деллой не так. Делла действовала на мамика, как красная тряпка на быка. Причем с первого дня. И не потому что не скрывала своих намерений использовать брата для изменения своего иммиграционного статуса. (Делла прозрачно намекала на это, расписывая, насколько легче стало бы жить ей и тем более Адриану, будь у них соответствующие документы, и как она, наконец, смогла бы слетать в Лас-Матас проведать старушку-мать и старшего сына.) С породой таких стервятниц мамик и раньше сталкивалась и никогда из себя не выходила. А Деллу готова была придушить. Что-то было в ее лице, в тембре голоса, в характере. Какая-то угроза. А может, мамик просто предчувствовала, к чему все идет.

Так или иначе, Делле от мамика доставалось. Если мамик не чихвостила ее за то, как она говорит, как одевается, как ест (с открытым ртом), как ходит, за ее campasina-ность и prieta-ность[44], то вела себя так, будто Деллы вовсе не существует: в упор не замечала, отталкивала, не отвечала на элементарнейшие вопросы. Если же вдруг вспоминала о ней, то лишь затем, чтобы сказать что-нибудь, типа: «Рафа, что будет есть твоя обезьяна? Бананы?» При этом Делла все пропускала мимо, отчего материнские нападки выглядели особенно несправедливыми. Что бы мамик ни сделала, что бы ни сказала, Делла продолжала с ней щебетать. Враждебность матери не только не сковывала ее, но наоборот раскрепощала. Когда они с Рафой оставались одни, Делла сидела, как мышка, но при мамике у нее на все было собственное мнение. Она высказывалась по любому поводу, встревала во все разговоры, порола чушь (типа «Нью-Йорк — столица США», или «А материков всего три») и потом стояла на своем насмерть. Казалось бы: на тебя и так собак спускают, сиди — не высовывайся. Но хрен. Иногда просто зарывалась! Бывало, просила меня: «Buscame algo para comer»[45]. Ни «пожалуйста», ничего. И если я игнорировал, сама брала минералку или флан. Мать вырывала еду у нее из рук, но стоило ей отвернуться, как Делла снова тянула за дверцу холодильника. Однажды даже посоветовала мамику перекрасить квартиру. «Цвета надо поярче. Esta sala esta muerta»[46].

Грешно смеяться, но как удержишься?

Ну а Всадницы? Могли ведь, согласитесь, вмешаться, сгладить острые углы, но они на это забили. Дружба — дружбой, а на толчок врозь. И началось. Ella es prieta. Ella es fea. Ella dejo un hijo en Santo Domingo. Ella tiene otro aqui. No tiene hombre. No tiene dinero. No tiene papeles. Que tu crees que ella busca por aqui?[47]. Застращали бедного мамика тем, что Делла родит от братниной натурализованной спермы американского гражданина и что мамику придется до скончания дней помогать и ей, и детям ее, и родне в Санто-Доминго. Так застращали, что глубоко набожная женщина, молившаяся едва ли не чаще римского папы, поклялась Всадницам, если это случится, собственноручно задушить младенца прямо в утробе.

— Ten mucho cuidado[48], — сказала она брату. — Мне тут не нужен обезьяний питомник.

— Опоздала, — сказал Рафа, подмигнув мне.

Рафа запросто мог попросить Деллу не торчать у нас круглыми сутками, встречаться с ней, пока мамик была на фабрике — всем бы легче дышалось. Но когда мой брат поступал разумно? Он сидел на диване в эпицентре зреющего конфликта и, похоже, напряжения не замечал. Может, перед смертью становишься романтиком, хрен его знает, но ни с одной телкой он не был таким caballero[49], как с Деллой. Пропускал вперед. Почтительно разговаривал. Даже с ее косоглазым сынком сдружился. Все его бывшие многое бы отдали, чтобы увидеть такого Рафу. Это был Рафа их мечты.

Но я-то знал, что даже с таким Ромео ни одной Джульетте не удержаться. Брат менял телок, как перчатки. Многие были покруче Деллы, и тех вышвырнул, не задумываясь.

И дело к этому шло. Примерно через месяц Делла исчезла. Видели бы вы, как ликовала мамик. Накрывала на стол, припевая: «No puta aqui, ni aqui, ni aqui»[50]. А две недели спустя исчез и Рафа. Сел в свой «монарх» — и с концами. Ни записки, ни телефонного звонка, nada[51]. День — тишина, другой. Тут уже мамик задергалась. Упросила Всадниц молиться с удвоенной силой. Пошла по округе спрашивать у прохожих, не видел ли кто моего брата. Даже у gringos[52], а с ними мать заговаривает лишь на предельной степени отчаяния. Я тоже начал нервничать, вспомнив, что когда ему в первый раз сказали диагноз, он сел за руль и погнал в Майами к кому-то из друганов. Далеко, правда, не уехал: уже в Филадельфии сломалась тачка. Может, теперь в Калифорнию укатил? Давно мечтал увидеть Лос-Анджелес. Накрутив себя, я дошел до дома Тамми Франко, но когда дверь открыл ее польский муж, сдрейфил. Развернулся и двинул обратно.

В третий вечер мы уже никуда не ходили и, когда подкатил «монарх», сидели по своим комнатам. Мать выбежала на крыльцо к стеклянной двери. Вцепилась в занавески, так что костяшки побелели. «Нет», — сказала она, наконец.

Сначала ввалился Рафа, Делла — за ним. Он явно бухал, и, судя по платью Деллы, они возвращались из ночного клуба.

— Где ты был? — сказала мамик.

— Зацени, — сказал Рафа, демонстрируя ей одновременно свою руку и руку Деллы. На обеих были обручальные кольца. — Мы поженились!

— Все официально, — сияя, сказала Делла, извлекая из сумочки свидетельство.

Надо было видеть выражение на лице мамика! Страшнее, чем когда отец сбежал со своей путаной. Чем когда врач впервые произнес слово «лейкемия». Лицо стало маской.

— Залетела?

— Нет еще, — сказала Делла.

— Залетела? — мать буравила взглядом брата.

— Нет, — сказал Рафа.

— Буду теперь с вами жить, cunada[53], — Делла полезла к матери обниматься.

— Это надо обмыть, — сказал брат.

Мать остановила Деллу, выставив вверх указательный палец.

— Я запрещаю пить в моем доме.

— А я буду. — Брат двинулся было на кухню, но мать крепко схватила его за локоть.

— Ма, — сказал Рафа.

— Я запрещаю пить в моем доме. — Она толкнула Рафу к двери. — Если ты так (жест в сторону Деллы) решил прожить то немногое, что тебе отпущено, тогда, Рафаэль Урбано, нам не о чем разговаривать. Бери свою обезьяну и уходи.

Взгляд у Рафы сделался нехорошим:

— И не собираюсь.

— Я сказала, — и тут мамика затрясло, — во-о-он!

Я испугался, что брат, вламывавший всякому, кто ему перечил (мальчикам, девочкам, мужчинам, женщинам, viejos, белым, черным, пуэрториканцам, филиппинцам, китаезам, учителям, полицейским), но никогда не поднимавший руки на мать, сейчас сделает из нее котлету. Он мог. Весь напыжился. И вдруг обмяк. Обнял Деллу (до которой, кажется, впервые дошло, что что-то не так). Сказал: «Ну, пока тогда», — сел в свою тачку и укатил.

— Мамик? Ты как?

Она продолжала смотреть в окно на стоянку.

— Запри дверь, Юниор.

Меньше всего я ожидал, что ссора затянется. Мать все прощала брату. Всегда. Что бы он ни натворил (а братец был мастер влипать в истории), она стояла за него горой, как может только мамаша-латинос за своего старшенького querido[54]. Если бы когда-нибудь он пришел домой и сказал: «Знаешь, ма, я истребил половину человечества», — она бы и тогда нашла ему оправдание: «И правильно, hijo, а то мы чересчур расплодились». Тут многое сошлось: и национальные особенности, и рак, и то, что у мамика до появления Рафы было два выкидыша, и что потом на протяжении многих лет ей твердили, что забеременеть она больше не сможет; сам брат чуть не умер во время родов, и первые два года после его рождения (как рассказывают tias[55]) мамик прожила в страхе, что сына похитят. Прибавьте к этому, что он всегда был невероятный красавчик (классический consentido[56]), и вы поймете, почему она так относилась к этому психу. Матери часто вопят, что готовы умереть за своих чад, но моя до таких дешевых трюков не опускалась. Зачем? Все, что она чувствовала в отношении брата, было написано у нее на лбу четырехсантиметровыми буквами шрифта «Тупак готический». И в глазах ясно читалось: эта vieja не только себя убьет, но самого господа бога прирежет, если это продлит жизнь ее шизоидному сынку хотя бы на сутки.

Поэтому я думал, что денька через два она остынет, а потом пойдут объятия и поцелуи (ну, может, дружеский подзатыльник Делле) и опять полная гармония. Но назовите меня полным мудаком, если мамик шутила: когда Рафа пришел, она слово в слово повторила ему то же, что в прошлый раз:

— Ты мне здесь не нужен, — мамик подчеркнула сказанное, отрицательно покачав головой. — У тебя теперь жена есть — с ней и живи.

Думаете, я удивился? На брата бы посмотрели. Он вообще челюсть уронил.

— Ну и хуй с тобой, — сказал он, а когда я попробовал напомнить ему, что с матерью так не разговаривают, послал и меня.

— Рафа, постой, — сказал я, догоняя его на улице. — Не сходи с ума. Ты же эту девку почти не знаешь.

Он не слушал. А когда мы поравнялись, пнул меня кулаком в грудь.

— Ну и катись, если тебе так нравится запах карри, — крикнул я ему вслед. — И засранных пеленок.

— Ма, — сказал я. — Зачем ты так?

— Лучше ему этот вопрос задай.

Через два дня, когда мамик была на работе, а я тусовался с ребятами в Сайревиле, Рафа открыл дверь своим ключом и вывез шмотки. А также свою кровать, телик и кровать мамика. Соседи сказали нам, что ему помогал индус. Я так разозлился, что хотел позвонить в полицию, но мать запретила.

— Пусть живет, как хочет.

— Супер, ма, а мне на чем теперь сериалы смотреть?

— У нас есть другой телевизор, — мрачно сказала она.

Ага. Крошечный, переносной, черно-белый, с регулятором громкости, застопорившимся на двойке.

Мамик сказала, чтобы я сходил к донне Рози и спустил вниз запасной матрас.

— Ах, какой ужас, какой ужас, — закудахтала донна.

— Подумаешь, — со вздохом сказала мамик. — В детстве я и не на таком спала.

В следующий раз мы пересеклись с братом на улице. Он был с Деллой и ее выродком. Вид жуткий, вся одежда висит.

— Козел! — крикнул я. — Мамик из-за тебя на полу спит!

— Не нарывайся, Юниор, — предупредил он. — Зарежу на хер.

— Всегда пожалуйста, — сказал я. — В любой момент.

Теперь, когда он весил пятьдесят килограммов, а я в качалке выжимал восемьдесят, провоцировать его было по кайфу, но он лишь полоснул ребром ладони по своей шее.

— Не заводи его, — заныла Делла, придерживая брата за локоть. — Оставь нас в покое.

— О, Делла, привет! Тебя еще не депортировали?

Тут брат двинулся в мою сторону, и я, несмотря на вышеупомянутую разницу в килограммах, решил дальше судьбу не искушать. Слинял.

Никак не предполагал, что мамик окажется такой железной леди. Утром уходила работать. Потом распевала псалмы с богомолицами, а остаток дня проводила у себя в комнате. «Он свой выбор сделал». Запретила произносить его имя вслух. Сняла со стен фотографии. Сначала отца вычеркнула, теперь — Рафу. Один я остался.

Но молилась за него, как и прежде. В хоре богомолиц я различал ее голос, просивший бога защитить заблудшего сына, исцелить, надоумить. Иногда она посылала меня его навестить под предлогом передачи лекарств. Я боялся, как бы он не привел в исполнение свою угрозу, но еще больше боялся матери. Сперва приходилось звонить, чтобы гуджаратец впустил в квартиру, потом — стучать, чтобы они открыли дверь комнаты. Делла всегда наводила порядок перед моим приходом, сама расфуфыривалась и отпрыска наряжала во все лучшее. Роль свою вела безупречно. Лезла с объятиями: «Как дела, hermanito[57]?» Рафа, напротив, демонстративно игнорировал. Лежал поверх одеяла в одних трусах, безмолвно наблюдая, как, пристроившись на краю кровати, я объясняю Делле сначала про одно лекарство, потом про другое, а она кивает и кивает, и ничего у нее глазах не отражается.

Потом, понизив голос, я спрашивал:

— Как у него аппетит? Состояние?

— Muy fuerte[58], — отвечала Делла, косясь на брата.

— Рвота? Температура?

Она качала головой: нет.

— Ну, ладно тогда, — говорил я, вставая. — Пока, Рафа.

— Пока, гондон.

Когда по завершении миссии я возвращался домой, с матерью всегда была донна Рози. Отвлекала от мрачных мыслей.

— Как он выглядел? — спрашивала донна. — Что сказал?

— Сказал, что я гондон. По-моему, знак хороший.

Однажды, входя в Pathmark, мы с мамиком заметили брата. Он стоял чуть поодаль с Деллой и ее недоноском. Я обернулся посмотреть, не помашут ли они нам, а мать даже не сбавила хода.

В сентябре снова началась школа. Последний класс. Меня вышибли из продвинутой группы и записали в подготовительную «для поступающих в вуз», что на языке школьной администрации означало «для тех, кто никуда не поступит». Почти все от меня отстали: я же брат ракового, о чем со мной говорить? Я либо читал, либо (когда совсем обкуривался) глазел в окна.

Через две недели такой херни я забил на учебу и начал прогуливать (за что, собственно, и вылетел из продвинутой группы). Мать на работу уходила рано, возвращалась поздно, по-английски не читала, и значит, застукать меня не могла. Почему я и оказался дома в день, когда пришел брат. Он вздрогнул, увидев меня на диване.

— Что это ты тут делаешь?

Я заржал.

— Это ты, — говорю, — что тут делаешь?

Выглядел он ужасно. Черные язвы в уголках губ, и глаза еще глубже ввалились — просто две ямы на лице вместо глаз. Ходячий скелет.

— Ты на себя в зеркало давно смотрел? Прошлогоднее дерьмо и то лучше выглядит.

Рафа оборвал разговор и прошел в спальню мамика. Я сидел и слушал, как он роется в шкафу за стеной. Потом он уехал.

Так повторилось дважды. И только на третий раз, когда он опять полез в материнские вещи, я сообразил: Рафа ищет деньги. Мамик держала их в маленькой жестяной коробке, которую регулярно перепрятывала, но я всегда знал место последнего тайника на случай непредвиденных обстоятельств.

Я зашел в ее комнату, пока Рафа шуровал в кладовке, достал коробку из нижнего ящика комода и положил подмышку…

Он вышел из кладовки. Посмотрел на меня. А я — него.

— Дай сюда, — сказал он.

— Размечтался.

Он сгреб меня. Еще недавно на этом бы все и кончилось — на куски бы порвал. Но в игре изменились правила. Я не знал, чего во мне больше: ликования от возможности впервые в жизни его завалить или страха.

Мы посшибали друг другом предметы, но коробку я удержал, и в итоге он меня выпустил. Я приготовился ко второму раунду, но Рафу трясло, как адвентиста седьмого дня в канун второго пришествия.

— Ладно, — сказал он, пытаясь отдышаться. — Деньги твои. Но будь спокоен, засранец: я с тобой поквитаюсь.

— Ой, боюсь, боюсь, — сказал я.

Вечером я все рассказал мамику. (Естественно, подчеркнув, что дело происходило после моего возвращения из школы.)

Она зажгла газ под бобами, замоченными с утра.

— Пожалуйста, не дерись с братом. Пусть берет, что хочет.

— Но он же тебя обворовывает!

— Пусть.

— Хрен ему, — сказал я. — Я замок поменяю.

— Не смей. Это и его квартира.

— Ты, ма, издеваешься, что ли? — Я хотел заорать на нее, но вдруг осекся. До меня дошло. Я посмотрел на мать.

— Ма?

— Да, hijo.

— И давно он это делает?

— Что делает?

— Давно, ма? Отвечай мне: давно?

Она отвернулась, поэтому я со всей силы запустил маленькой жестяной коробкой через всю кухню. Сбил на пол большую деревянную ложку, висевшую на стене.

В начале октября позвонила Делла. «Ему неважно». Мать кивнула, и я пошел его навестить. «Неважно»… Надо ж такое сказануть! Брат был практически в отключке. Весь горел. Когда я положил руку ему на лоб, он меня даже не узнал. Делла сидела на краю кровати, прижимая сына к груди. Старалась показать, что волнуется.

— Ключи дай, — сказал я. Слабая улыбка в ответ:

— Потерялись.

Лисица. Сообразила, что если даст мне ключи от «монарха», тачки ей не видать.

Я прикатил тележку из супермаркета и погрузил брата на нее. Делла вышла на крыльцо проводить. «Адриана оставить не с кем», — объяснила она.

Видимо, мамик не зря все это время молилась, потому что одно чудо в тот день все-таки произошло. Угадайте, чья «камри» стояла возле нашего дома; кто бросился мне навстречу, увидев в тележке брата; кто отвез Рафу, и мамика, и Всадниц в больницу «Бет Израэль»?

Правильно, Тамми Фалько по прозвищу Fly Tetas.

Когда Рафу отпустили домой, их странные встречи возобновились, только из-за слабости Рафа уже не мог выходить на улицу. Теперь он стоял на крыльце за стеклянной дверью, а Тамми сидела в машине, и они друг на друга смотрели.

Ну а Делла (которая так и не нашла времени заехать к брату в больницу) нас все-таки удостоила своим посещением. Рафу тогда еще не выписали, и я мог запросто ее не впустить, но мать настояла. Делла уселась на диван и попыталась взять руки мамика в свои, но мамик ее обломала. С Деллой был Адриан, который сразу же начал носиться по квартире, врезаясь в мебель, и я с трудом сдерживался, чтобы не надавать ему пиндюлей. Светясь своей фирменной лучезарной улыбкой, Делла сообщила, что Рафа занял у нее денег, которые теперь она просит вернуть, поскольку ей нечем платить за квартиру.

— Oh, por favor[59], — прошипел я.

Мать посмотрела на нее пристально, словно примериваясь к шее.

— Сколько же он у тебя взял?

— Две тысячи долларов.

Две тысячи. В 198.. году! Мать в задумчивости кивнула.

— И что, по-твоему, он сделал с деньгами?

— Не знаю, — прошептала Делла. — Он мне никогда ничего не рассказывал.

И тут ее улыбка сделалась еще лучезарнее.

Талантливая была, тварь. Мы с мамиком по уши в дерьме, а она выезжает на белом коне, вся такая розовая и пушистая (ну, правильно: дело сделано, чего теперь притворяться). Жаль, настроения не было, а то бы поаплодировал.

Мать глубоко вздохнула: «Сейчас вернусь», — и направилась к себе в спальню. Я подумал, что она выйдет оттуда с дамским пестиком — единственной отцовской вещицей, которую мать сохранила после его ухода. («Для самозащиты», — говорила она, но я-то уверен, что для того, чтобы пристрелить отца, если они когда-нибудь встретятся.) Я посмотрел на Адриана, самозабвенно возившего по полу журнал «ТВ-гид», и попытался представить, каково ему будет расти сиротой. Но мамик вернулась из спальни, сжимая в пальцах вовсе не пистолет, а стодолларовую купюру.

— Ма, — простонал я.

Она протянула купюру Делле, но не отпустила свой край. С минуту они буравили друг друга взглядами, а потом мамик разжала пальцы, и сотка издала звук, похожий на выстрел.

— Дай вам бог, — сказала Делла, подтягивая лиф платья перед тем, как встать.

Больше мы не видели ни Деллу, ни ее сына, ни нашу машину, ни наш телик, ни наши кровати, ни энную сумму денег, которую Рафа натырил для нее из маминой жестяной коробки. Из квартиры она выехала незадолго до Рождества и нового адреса не оставила. Я узнал об этом у гуджаратца, с которым столкнулся в Pathmark. Он все не мог успокоиться, что Делла не заплатила ему за два последних месяца.

— Чтобы я еще хоть раз сдал кому-нибудь из ваших…

— И правильно, — согласился я.

Вы, конечно, думаете, что Рафа хоть немного раскаялся, да? Хрена лысого. Про Деллу вообще не заговаривал, и уже на второй день после его выписки происходит вот что.

Я возвращаюсь из магазина домой с пакетом молока, и вдруг получаю мощнейший удар по кумполу. Ничего не успеваю понять: в мозгу замыкание, свет в глазах меркнет. На сколько — не знаю, но придя в себя, обнаруживаю, что стою на коленях, рожа горит, а в руках вместо пакета молока здоровенный амбарный замок.

И только когда добираюсь домой, и мамик кладет компресс на вздувшуюся под щекой шишку, картина выстраивается. Кто-то бросил в меня замком. Кто-то, чей фастбол (в те годы, когда он еще выступал за школьную сборную), летел со скоростью 150 км в час.

— Вот скоты, — возмущается Рафа. — Могли ведь и глаз высадить.

А вечером, когда мамик уходит спать, смотрит на меня безразлично:

— Я предупреждал, что поквитаюсь. Ведь предупреждал?

Перевод Василия Арканова

Примечания

1

Здесь: был в полной заднице, — исп.

(обратно)

2

Иисус Христос, — исп.

(обратно)

3

Католическая молитва к богородице, названная по ее начальным словам, — Esquire

(обратно)

4

Боже, за что такое наказание? — исп.

(обратно)

5

Старух, — исп.

(обратно)

6

Чашечки, — исп.

(обратно)

7

Хватит! — исп.

(обратно)

8

Полоумный, псих, — исп.

(обратно)

9

Название сети недорогих супермаркетов в США, — Esquire

(обратно)

10

Здесь: шлюх, — исп.

(обратно)

11

Имей хоть каплю уважения, — исп.

(обратно)

12

Красавчик, плейбой, — исп.

(обратно)

13

Сынок, — исп.

(обратно)

14

Ну, хватит, мам, хватит, — исп.

(обратно)

15

Ах, мой сынок, ах, мое сокровище, — исп.

(обратно)

16

Чернокожий писатель (1918–1992), автор нашумевшего в конце семидесятых романа Pimp («Сутенер»). Пользовался особой популярностью у поклонников хип-хопа и рэпа.

(обратно)

17

Пенис, — исп.

(обратно)

18

Задница, — исп.

(обратно)

19

Красивая грудь, — исп.

(обратно)

20

Вот и заткни свой вонючий рот, — исп.

(обратно)

21

Господь Бог, — исп.

(обратно)

22

Хвала Всевышнему, — исп.

(обратно)

23

«Нью-Йорк Метс» — бейсбольная команда Нью-Йорка.

(обратно)

24

Название сети магазинов, торгующих пряжей. Дословный перевод — «Склад пряжи». Более вольный — «Кряжи пряжи».

(обратно)

25

Поехали, — исп.

(обратно)

26

Седан «меркури монарх» выпускался компанией «Форд» в 1975–1980 гг.

(обратно)

27

Робот из популярного в США мультфильма «Тетсужин-28», сделанного в стилистике японской мультипликации в середине 1960-х.

(обратно)

28

Имеются в виду члены Ассоциации матерей с Пласа-де-Майо — организации женщин, потерявших детей во время правления в Аргентине военной хунты; движение стихийно возникло в 1977 г. с пикета на Пласа-де-Майо в Буэнос-Айресе.

(обратно)

29

Вторая по величине испаноязычная телекоммуникационная компания США.

(обратно)

30

Здесь: своих людей, — исп.

(обратно)

31

Ассоциируется с уст. исп. adamar — подарок.

(обратно)

32

Mierda — дерьмо, — исп.

(обратно)

33

Очень красивая, — исп.

(обратно)

34

Здесь: смугловатая, — исп.

(обратно)

35

Деревенщина, — исп.

(обратно)

36

Вроде degubinao или estribao.

(обратно)

37

Небольшой город в западной части Доминиканской Республики.

(обратно)

38

Небольшой город в западной части Доминиканской Республики.

(обратно)

39

Искаженное Nueva York — исп.

(обратно)

40

Небольшие города в штате Нью-Джерси.

(обратно)

41

Здесь: Да ну тебя, дурачок, — исп.

(обратно)

42

Деревня, сельская местность, — исп.

(обратно)

43

Подружкам, — исп.

(обратно)

44

От испанского «prieto» — смуглый.

(обратно)

45

Дай чего-нибудь пожевать, — исп.

(обратно)

46

Гостиная совсем унылая, — исп.

(обратно)

47

Чернявая. Уродина. Сына бросила в Санто-Доминго. Другого здесь прижила. Ни мужа. Ни денег. Ни документов. Сама подумай, что ей здесь нужно? — исп.

(обратно)

48

Будь осторожен, — исп.

(обратно)

49

Рыцарем, — исп.

(обратно)

50

А шлюхи больше нет, больше нет, больше нет, — исп.

(обратно)

51

Ничего, — исп.

(обратно)

52

Презрительное название белокожих, чаще всего американцев в Латинской Америке, — исп.

(обратно)

53

Родственница, — исп.

(обратно)

54

Любимец, — исп.

(обратно)

55

Тетки, — исп.

(обратно)

56

Избалованный, ни в чем не знающий отказа ребенок, — исп.

(обратно)

57

Братишка, — исп.

(обратно)

58

Здесь: здоровее не придумаешь, — исп.

(обратно)

59

Здесь: Еще чего! — исп.

(обратно)

Оглавление

Джуно Диас . Делла принципа . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте