«День Жизни»

Игорь Сапожков День Жизни

Дембель неизбежен, как крах империализма!

(Из солдатского фольклора)

— Из нашего батальона вышло пять Героев Советского Союза, посмертно! Крупный, краснолицый человек в кителе с майорскими погонами, злым, трезвым взглядом окинул разнородную толпу, подтянул портупею и продолжил, — кто из вас хочет стать Героем Советского Союза? — батальон замер, как вековой кедр в безветренную погоду. Вопрос повис в воздухе, даже обычно болтливое эхо, в этот раз решительно молчало. Было слышно, как по спинам солдат и прапорщиков, предательски катятся холодные ручейки пота. Замполитом части служил майор Николай Иоаннович Литр, здоровый, как белый медведь, сибиряк, волей отдела кадров Министерства Обороны, очутившийся на юге России. Его редко видели трезвым, в такие дни под руку ему было лучше не попадать. Когда он бывал трезв, его раздражало практически всё вокруг, начиная от среднего атмосферного давления и заканчивая происками сионистских агрессоров. К счастью личного состава, нижних слоёв атмосферы и мирового иудейства, трезв он бывал редко. Как только Николай Иоаннович выпивал, причём не много — стакан водки, всё кругом принципиально менялось, конечно кроме отношение к сионистам. Его устраивали любые капризы природы, он не обращал внимание на расстёгнутые крючки гимнастёрок и выгнутые бляхи ремней, его не раздражал вечно голодный, полковой пёс Адольф и даже лейтенанту Перец-Петрову, замполит радушно улыбался, хотя в трезвом виде называл его позором Советской Армии или Балластом Коммунизма. Сегодня Литр был трезв, как вымытая кипятком посуда. Его голос продолжал греметь над плацем:

— Так вот я даю вам слово политработника, что сделаю из вас героев, и кое-кого посмертно! Батальон равняйсь! Смирно! Первая рота прямо, остальные направо, с места с песней шагоооом… — майор снял фуражку и протёр локтем тулью, — и не просто героев, а Героев Советского Союза! Шагоооом… Марш!

«У солдата выходной, пуговицы в ряд, ярче солнечного дня, пламенем горят…» — вразнобой запели солдаты. Из-за казармы в такт им, жалобно подвывал Адольф.

— Песню надо петь так, чтобы мышцы на жопе дрожали! — перекрикивал солдат Литр.

Наступал очередной будний день, Новороссийского Стройбата. После завтрака и развода, солдаты рассаживались в кузовах грузовых фур и их развозили по ударным стройкам города-героя. Военная часть дислоцировалась в живописном районе города, на стратегической высотке, в нескольких километрах от морского порта. Почти все маршруты грузовиков проходили мимо стеклянных витражей пассажирского терминала. В этот раз военные строители, разглядывали слегка угловатый круизный пароход «Адмирал Нахимов», совершавший плавание по Крымско-Кавказской линии. Белоснежный, морской корабль, был пришвартован хитроумными морскими узлами, к 34-му причалу и величественно покачивался на волнах Цемесской Бухты. Несмотря на раннее время, на корме и по палубе, беззаботно прогуливались отдыхающие. В ожидании восхода солнца, они кормили чаек, любовались спокойным морем, разглядывали окружающие гавань, серые горы. «Нахимов» возвышался над портом, как небоскрёб над деревянным бараком, упирающиеся в небо пароходные трубы, напоминали две гигантские свечи.

В четвёртом взводе второй роты, служило тридцать шесть человек, половина из них попали в стройбат из колоний для малолетних преступников. Их объектом, было строительство детской комнаты милиции. Дату сдачи объекта переносили уже четыре раза, строить ментуру бывшим зэкам, было мягко говоря западло. Вот и сегодня тоже, никто работать не собирался. Солдаты уютно устроились на солнышке вокруг вагончика-бытовки. Два узбека, Али и Вали, уже успели насыпать под язык горький, зелёный насвай и медленно плыли где-то над Средней Азией. Несколько бойцов азартно играли в карты. Эдик Парамонов крутил ручку старенькой «Спидолы» в надежде словить музыкальную волну. Киевский байстрюк по кличке Пожар, уверенно поставил на электрическую плитку чайник. На больших, деревянных носилках, сдвинув на глаза пилотку и удобно заложив усыпанные веснушками руки за голову, мирно спал белорус, Федя Малафеев. Тбилисский грузин Амиран Гереули, сидел на ящике из под молочных бутылок и увлечённо рассматривал пожелтевший от времени, журнал «Работница», с румяной швеёй-мотористкой на обложке. На крыльце вагончика-бытовки, облокотившись спиной на входную дверь, Лёнька Самосвал, курил американские сигареты «Camel». Ажурные кольца дыма, лениво растворялись над дремавшей стройплощадкой.

Сопровождающим взвода на объекте ДКМ,[1] был лейтенант Перец-Петров. Сияющий, как парадные сапоги генерала кавалерии, он бодро материализовался у вагончика-бытовки:

— Отделение становись! Где командир? — солдаты вяло выстроились в шеренгу, последними подплыли Али и Вали.

— Командир отделения, сержант Гольдберг!

— Гольдберг, доложите почему отделение не работает?

— Ждём бетон, товарищ лейтенант, — отрапортовал Яша Гольдберг.

— А что, без бетона никак? — перешёл на гражданский язык лейтенант.

— Извините, никак, Хосе Хулиевич, — в тон ему ответил сержант.

— Тогда займитесь уборкой участка, развели здесь понимаешь, сиесту… А я пойду звонить в главк!

— Есть заняться уборкой участка!

Лейтенант энергично двинул в сторону прорабского вагончика, оставляя за собой шлейф пыли. Солдаты разошлись по своим делам, последними уплыли Али и Вали.

— Голды-Бек, насвай будешь, да? — спросили они проплывая мимо Гольдберга.

— Нет, пацаны, не буду, — Яша поправил очки и открыл на заложенной странице русско-хинди словарь-разговорник

* * *

Жизнь, Хосе Хулиевичу Петрову-Перцу улыбалась, а судьба — баловала! Его папа, Хулио Пэрэз, был дальним родственником мексиканского художника-коммуниста Давида Альфаро Сикейроса, это и помогло ему попасть на учёбу в Московскую Сельско-Хозяйственную Академию. Учился он прилежно, полюбил эту загадочную страну, быстро освоил русский язык. Во время производственной практики он познакомился и без ума влюбился в круглолицую, розовощёкую псковскую штукатурщицу Любу Петрову, на которой вскоре женился.

Поселились молодожёны под Псковом, Хулио устроился работать агрономом в колхоз «Красный Пскович», там у них родился мальчик, как две капли текилы похожий на отца, назвали его просто — Хосе! Сам же Хулио очень тосковал по Мексике, особенно по острову Мухейрос, где как-то рыбачил со своим великим дядей. Рядом с домом где они жили, Хулио построил теплицу, затем неизвестно какими путями, добыл семена голубой агавы и уже через год, Хосе сварил первую псковскую текилу. Из похожего на алоэ кактуса голубой агавы, получилась 30 крупных капель, чистой, как свадебная серенада, жидкости, но и этого хватило. Хватило, что бы вспомнить бродячих мариаччи в ярких чарро и широких сомбреро, виртуозно исполняющих на виуэлаво и гитаронах, мексиканские шлягеры. Вспомнить как приятно размахивать мачете под мягким утреннем солнцем, вырезая сердцевину агавы, а потом любоваться ножками мулатки-Кончиты, так завлекательно танцующей во время фиесты. Ему снились узкие, кривые улочки родного посёлка, жёлтые бродячие собаки греющиеся под солнышком, на булыжной мостовой, вечно сонный, соседский ослик Бурро, работавший на мельнице. И Хулио заболел… Заболел Мексикой! Он принялся учить маленького чико Хосе испанскому, что бы было с кем поболтать, но того интересовала только стрельба из рогатки. Хулио записался в библиотеку, но кроме переводного томика Пабло Неруды, ну и конечно «Дон Кихота» на «великом, могучем», испанских авторов там не было. Тогда он написал письмо дяде Давиду, дядя не ответил! Как раз в это время, он отбывал срок по политической статье, в Лекумббрийской тюрьме.

Хулио загрустил и снова посадил агаву. В этот раз урожай был значительно большим, целый литр первача текилы, Хулио бережно разделил на две бутылки. Первую он пил оба выходных, а в воскресенье вечером, уже лёжа в постели под ароматными, голубыми парами агав, неожиданно предложил штукатурщице эмигрировать в Мексику. Та спросила входит ли Мексика в Варшавский Договор, отвернулась к стенке и больше до самого утра не проронила не слова. Она по-комсомольски стойко, не поддалась на уговоры Хулио выполнить святой, супружеский долг. И уже утром, собираясь на работу, взглянув на спящего с открытым ртом супруга, обросшего за ночь жёсткой чёрной щетиной, прошипела в сердцах: «пьяная мексиканская рожа».

В полдень следующего дня, у калитки дома с визгом затормозила серая «Волга». Два удивительно похожих друг на друга человека с военной выправкой, вежливо пригласили агронома для беседы в УКГБ Псковской Области.

В здании была одна дверь с массивной медной ручкой и десяток маленьких окошек, похожих на пушечные бойницы. Раньше это была церковь, когда Бога запретили, золочённый купол сменил высокий флагшток с красным знаменем.

— Комо еста, комрад Перец? — спросил застывшего в дверях Хулио, хозяин просторного кабинета, майор госбезопасности, Степан Григорьевич Родионов.

— Биен, синьор майор… — очень медленно проговорил агроном и несколько раз сморгнул, как бы сбрасывая наваждение.

— Цезарь Густаво Родригез, — наваждение приветливо протянуло руку и широко улыбнулось.

— Хулио Луис Мануэль Диего Феликс Мария-Паола Пэрэз, — в ответ произнёс агроном, вяло пожал протянутую ладонь и добавил, — Третий…

Майор посмотрел через плечо посетителя, будто ожидая увидеть кого-то ещё, потом жестом пригласил его войти и плотно прикрыл добротную, дубовую дверь.

Дальше разговор протекал на испанском. Родионов рассказал Хулио о своей дружбе с доктором Эрнесто Че Геварой и с Раулем, братом Команданте Фиделя. Боевая биография майора, началась в Боливийских джунглях и закончилась на площади Революции в Гаване. И хоть язык Родионова был скуп на эпитеты, для ушей мексиканца он звучал серенадой далёкой Родины. Они выпили початую бутылку водки, что хранилась в сейфе рядом с наградным ТТ, потом Хулио сбегал домой и принёс заначку — поллитровку Псковской текилы. Они пили до ночи. Выйдя на улицу они спели «Элъ пъэбло унидо», а затем искурив в две затяжки сигарету, как-то уж очень быстро протрезвевший Родионов, на русском, прямо в ухо Хулио очень тихо сказал:

— Живи здесь амиго, пор фавор, а то уедешь наоборот…

— Грасиас, синьор Родригез! — до агронома медленно доходил смысл сказанных чекистом слов, — мучо грасиас…

— Адиос, комрад Перец!

Они крепко обнялись, пожали руки и неуверенно зашагали в разные стороны. Потом одновременно вернулись и ещё похлопали друг друга ладонями по плечам, а затем уже окончательно, пошатываясь разошлись по домам. У теплицы, где Хулио присел на скамейку полюбоваться звёздным, псковским небом, из кармана его мятого пиджака, выпало потрёпанное письмо, некогда написанное им, своему революционному родственнику. Он подобрал его, поднёс к глазам и быстро перечитал, потом разорвал на множество мелких частей и сильно подбросил в воздух.

Агроном опять пытался выращивать агаву, но больше ничего не получалось, вскоре текилу прекрасно заменила местная, свекольная самогонка.

Когда Хосе исполнилось 14 лет, он поступил в суворовское училище. К тому времени его отец давно уже умер от прогрессирующего цирроза печени, а его мать, начальник участка отделочных работ, Любовь Ивановна Петрова-Перцева, вышла замуж за подполковника госбезопасности, Родионова. Во сне Степан Григорьевич иногда разговаривал. Говорил он на испанском с сильным каталонским прононсом. Любовь Ивановна всё аккуратно записывала и складывала записи в оставшуюся от прежнего мужа коробку из под мексиканских сигар «Миранда». До того, как стать «штукатурщицей», Любочка блестяще закончила Факультет Иностранных Языков Томского Государственного Университета, её специальностью была латинская языковая группа. Сразу после защиты диплома, она отправилась Новосибирск, где прослушала ускоренный курс, младших офицеров КГБ.

Благодаря связям отчима и родству с революционным художником, Хосе всё-таки закончил Суворовское Училище, так до конца и осознав значение слов устав и дисциплина. Получив золотые лейтенантские погоны, руководство Советской Армии нашло подходящее место службы, для новоиспечённого офицера. Лейтенант Хосе Хулиевич Петров-Перец, отправился нести почётную службу в Новороссийский, Ордена Трудового Красного Знамени, Строительный Отряд имени Защитников Малой Земли! Над его койкой в офицерском общежитии, висела аккуратно вырезанная из «Огонька» репродукция фрески далёкого родственника — «Марш человечества к революции будущего».

* * *

Над стройплощадкой, как памятник дембелям-строителям, гордо высился восьмитонный башенный кран КБ-403А. В облачную погоду его пятидесятиметровый скрипучий каркас упирался зелёной кабиной в кучерявые тучи, хотя с земли он казался безобидным и добродушным. На стреле крана ветер безответственно трепал красный транспарант: «ДАЕШЬ ПЛАН!» Наглядная агитация особо радовала солдат из Закавказья и Средней Азии! С ноября по март, опасаясь норд-остов, кран разбирали на секции и они сиротливо ржавели под солоноватыми дождями, никогда не замерзающей Цемесской Бухты.

Крановщицей работала девушка по имени Людмила. У девушки были светлые, длинные волосы, красные ногти, губы и глаза, её фотографией в полный рост, была украшена доска почёта треста. Несколько раз в неделю фотография исчезала, но добросовестный фотограф печатал и вставлял его в рамку снова и снова. Девушка участвовала в эротических фантазиях личного состава всего гарнизона. Её боготворили солдаты и прапорщики, но фемина предпочитала только самых смелых. Но был у Людмилы один странный фетиш — высота: «понимаешь военнослужащий, там простора больше» — философствовала девушка, с тоской провожая томным взглядом, журавлиный клин.

И были конечно в гарнизоне отважные ребята. Бескомпромиссное солдатское либидо, страстно влекло их в кабину башенного крана. И тянулись они к небу, как пчёлы к цветам, а цветы к солнцу, как советский человек к светлому будущему! А тем временем очаровательная крановщица с бескрайнего небосклона, подбадривала эротоманов-альпинистов пылкими взглядами, а иногда и популярной песней про «птицу-счастья завтрашнего дня!» И вот как-то раз, не выдержав гормонального давления, осторожно ухватившись вспотевшими ладонями за холодную сталь лестницы, в небо полез рядовой Амиран Гереули. В небесах летали птицы, в ту минуту он бы не раздумывая, наплевав на Устав Советской Армии, променял свои солдатские руки на их крылья. Он карабкался выше. Теперь мимо него пролетали самолёты, ими управляли отважные пилоты, Амиранчик видел их волевые, квадратные подбородки, а у него мелко тряслись колени. Солдат посмотрел вверх, над ним взявшись за руки, грациозно размахивая розовыми пёрышками, неспешно пролетели два ангела. Амиран проводил их глазами, вскоре они скрылись, за похожим на ржавую консервную банку, американским спутником «Apollo». Неуверенно перебирая ногами он влез таки в кабину — предел мечтаний солдат и сержантов. Кран медленно раскачивался, девушка Людмила, увидев его цвет лица, сказала:

— Да не обращай внимания, сейчас опустим стрелу и логарифм амплитудной модуляции колебаний, заметно уменьшится! — она решительно принялась нажимать на многочисленные педали и тянуть рычаги. Ускоренные курсы крановщиков, девушка закончила с отличием и получив удостоверение крановщицы четвёртого разряда, вернулась в родное СМУ.[2] Железный монстр, повинуясь приказам победительницы соцсоревнования, дребезжал ржавыми суставами так, что в желудке военного строителя Гереули, начали колебаться остатки скудного, стройбатского пайка. Он краем глаза взглянул на далёкую землю, там с завистью смотрели в небо его однополчане.

Рядовой Гереули лежал свернувшись эмбрионом, на дюжих коленях блондинки четвёртого разряда и дрожал от страха не в силах шелохнуться. Ему хотелось только одного, вернуться на землю! Тем временем, Людмила размахивая двадцатиметровой стрелой, показывала ему красоты Краснодарского Края, с высоты птичьего полёта! Когда они спускались, девушка крепко держала бойца подмышкой…

* * *

— Пацаны, блин жать охота, я бы сейчас наверное целый колбасный цех схавал, — спросонья, мечтательно проговорил Малофеев.

— Тебе дай волю, ты бы мясокомбинат смолотил, — отозвался Парамон, — чай будешь?

— Буду… С сахаром?

* * *

Ефрейтор Федя Малафеев любил флору, флора отвечали ему взаимностью. Он с детства знал, что растения всё чувствую и понимают. Федя ещё застал в живых своего прадеда, помнил как они босиком гуляли по прохладной росе, помнил большие шершавые ладони, помнил как прадед поучал его, семилетнего белобрысого пацана: «Есть люди у которых даже сорняки не растут — не приживаются, а есть и такие, у которых тюльпаны на сухом песке цветут; тут всё от человека зависит, от теплоты его души…»

Как-то раз Федя выменял у Али, на бархат для дембельского альбома, несколько семечек конопли. Предварительно настояв в воде, он посадил их под окном казармы. За длинное, южное лето семечки превратилось в настоящий кустик. Федя по-детски радовался каждому стебельку, каждому листику. Он окучивал землю вокруг кустика, подвязывал веточки, чего-то там срезал ножичком, поливал из чайника, во-время дождя укреплял над растением небольшой деревянный козырёк. Он даже наловил в литровую банку пчёл и высадил их на первые цветочки.

Вот такое доброе сердце было у рядового Малафеева, это при том, что до армии он отсидел год на малолетке за вандализм, а могли и политику пришить. Бульдозеристы сносили грушевый сад в его колхозе, землю собирались засеивать картошкой, которой и без этого было засеяно всё кругом. Федя уговаривал председателя и агронома оставить сад, который посадил ещё его прадед; его не слушали… Стране нужна была картошка! Колхозники единодушно ненавидели Америку, а в частности Штат Колорадо и вели неравный бой с картофельным жуком-вредителем. Они ставили его в один ряд с Чингис Ханом, Гитлером, Пиночетом и агрономом Плюевым, который утверждал, что может надрессировать ежей питаться личинками «Leptinotarsa Decemlineata». Для дрессировки он требовал самогон и огурцы… Колхозники Плюеву не доверяли, за самогон они и сами могли съесть всех Колорадских жуков вместе с личинками, а закусить Штатом Колорадо. Федя просил, умолял, от него лишь отмахивались, как от назойливой мухи. В конце концов, когда колхозники, опираясь на портреты Членов Политбюро, уехали в соседний город Жлобин на Первомайскую Демонстрацию, он облил соляркой и поджёг три бульдозера и экскаватор. Сад так и не снесли, из области пришла новая разнарядка, но этого Федя Малафеев уже не застал, он отбывал срок в Могилёвской ВТК.[3]

Тем временем кустик рос, укреплялись стебли, сочные листья тянулись к солнцу. Чем выше он поднимался, тем чаще Федя стал замечать, как ночами, вокруг него замелькали подозрительные тени. Ефрейтор Малафеев стал нести вахту. Закончилось эпопея печально и опять бульдозерами. Майор Литр на трезвую, а потому злую голову, решил за казармой построить «физкультурный комплекс», а точнее врыть в землю турник и брусья. Когда отделение сержанта Гольдберга вернулось с объекта в расположение части, место под спортплощадку было разрыто бульдозером и покрыто толстым слоем мелкой щебёнки. Со временем личный состав оценил дальновидность замполита, турник и брусья очень пригодились, солдаты сушили на них выстиранную ВСО.[4] Над физкультурным комплексом ещё долго кружили пчёлы…

И был у Малафеева ещё один талант, он умел делать брагу из всего, что произрастало, ну кроме волос и ногтей конечно, как шутил он сам. Федя делал брагу из подорожника, крапивы и клевера, желудей и каштанов, морской и цветной капусты, зелёных абрикосов, виноградных листьев и ирисок «Кис-Кис». Однажды на день строителя, он побаловал сослуживцев арбузной брагой. Причём его напитки, часто пользовались большей популярностью, чем самогон изготавливаемый заведующим столовой, прапорщиком Карлом Пойдой. В то время когда завстоловой, в душном, законспирированном подвале, колдовал у самогонного аппарата, выдавливавшего из медного змеевика каплю за каплей вожделенную жидкость, процесс изготовления браги был прост и доступен, хотя и не без секрета. Арбузную брагу Федя делал на глазах у всего взвода. С большого арбуза он срезал верхушку, затем аккуратно вырезал ложкой внутренности, потом засыпал вовнутрь сахар и дрожжи, залил водой и плотно закрыл «сосуд» срезанной верхушкой. Через две недели её можно было употреблять. Пить брагу рекомендовалось не нюхая, а ещё лучше зажав нос большим и указательным пальцами. Пьянели от браги быстро, хмель был весёлым, отходили легко и без головных болей. Секрет успеха Малафеевских браг, заключался в пропорции сахар-дрожжи-вода, всё остальное было делом опыта и техники. По словам брагодела, если пропорции нарушены и например дрожжей слишком много, то брага становилась мутной и неприятной на вкус, если дрожжей мало — недостаточно крепкой. Первое время солдат смущал осадок, со временем они перестали обращать внимания на эту мелочь. А бывали случаи когда не хватало у военных строителей выдержки на две недели, недображенный продукт тогда называли бражкой, но пили с не меньшим удовольствием.

Однажды под Новый Год, решил Федя порадовать однополчан рисовой брагой. Но праздник это ночной и если например тот же день Строителя можно праздновать утром, днём и вечером, то Новый Год только в полночь. А по уставу СА и ВМФ, в полночь советские солдаты и матросы должны спать, а не праздновать Новый Год, и уж тем более с брагой. В общем основная сложность заключалось в том, как пронести брагу в казарму. Тогда Малафеев придумал простой, но гениальный ход. Он решил рискнуть и забражить рис прямо в помещении казармы. За две недели до Нового Года, в полночь, когда личный состав отошёл ко сну, самураи перешли границу у реки, а карета превратилась обратно в тыкву, Федя уверенно и без лишней суеты, замутил брагу над головами своих боевых товарищей. Он вместе с Самосвалом и Пожаром, открутили два плафона в противоположных углах казармы. Белого стекла плафоны имели форму шара и служили прекрасным контейнером для браги. Наполнив их сахаром, рисом, дрожжами и водой, пацаны подвесили их на место, предварительно выкрутив лампочки.

Рядовой Малкафеев внимательно следил за процессом брожения — через несколько дней, на на поверхности стали появляться пузырьки, образуя пенные материки и острова. Вскоре смесь позеленела и стала испускать специфический запах. За два дня до Нового Года брага бурлила, словно разорённая медведями пасека. Процесс достиг кульминации.

Тем временем вся казарма пропахла перебродившими дрожжами. Характерный запах через пол проник в строевую часть, которая находилась этажом ниже. Брагой пропах штаб, архив, почта, библиотека, гипсовый бюст Ленина и полковое знамя. В кабинете начальника штаба завял кактус-эхиноцериус. Первым забил тревогу, командир роты, капитан Чупраков. Казарму несколько раз перевернули верх дном, но ничего не нашли. Комбат, полковник Горбунов, угрожал военнослужащим гауптвахтой, дисциплинарным батальоном и даже интернациональным долгом — безрезультатно. Затем солдат уговаривал отозванный из отпуска замполит Литр, он давил на комсомольскую сознательность, напоминал о армейской присяге — бесполезно. Все знали, что брага есть, найти её не могли. В полном отчаянии, командование вызвало из столовой эксперта-самогонщика, прапорщика Пойду, он весь день рыскал по казарме, разобрал телевизор, заглянул под бюст Ильича, перевернул все кровати и тумбочки — безуспешно. В помещении проверили батареи парового отопления и туалетные бачки, специально созданная комиссия разобрала все противогазы и огнетушители — всё тщетно, брагу не обнаружили. И вот тогда командование пошло на беспециндентный, коварный шаг. Вечером 31-го декабря, из казармы просто-напросто, вынесли всю посуду, то есть всё то, из чего можно было пить — чашки, кружки, стаканы и даже вазу с пластмассовыми гвоздиками.

За минуту до полуночи, ефрейтор Малафеев первым поздравил личный состав с наступающим Дембельским Новым Годом, рисовую брагу пили из мыльниц. Когда через день на службу вернулись офицеры и прапорщики, запаха уже не было. Над воинской частью витал лишь едва уловимый аромат…

* * *

На заборе окружавшем стройплощадку, перекрикивая друг друга, громко бранилась стая галок. Птицы нервно кивали в сторону столовой, словно договаривались брать её штурмом. Прячась за фундаментные блоки, мимо защитников Родины пробежал начальник участка, старший прапорщик Шматько. Бетон всё ещё не привезли, Перец-Петров больше не показывался, бойцы строительного отряда молча пили Чай Краснодарский, Сорт Первый из мятых, алюминиевых кружек. Солнце стало припекать и они переместились под брезентовый навес. Лёнька Самосвал вернулся в бытовку, расчистил место на столе, достал тоненькую школьную тетрадку в клеточку и сел писать письмо: «Дорогие мои Ниночка и Андрейка…»

* * *

Они не могли пробыть друг без друга и минуты — десятиклассница Ниночка, тянувшая на золотую медаль и с 15 лет прочно стоявший на учёте в районном отделении милиции, отъявленный фарцовщик и спекулянт, Лёнька Самосвал. Они случайно столкнулись лицом к лицу на рынке, где Ниночка покупала маме к дню рождения тюльпаны, а Лёнька сдавал перекупщикам румынские кроссовки. Их глаза встретились и они уже не смогли оторвать их друг от друга. И тут уже совсем не ясно, то ли это магия первых весенних деньков, то ли волшебное расположение звёзд в небе, а может быть следствие каких-нибудь сложных химических реакций в низших слоях атмосферы, но так или иначе, как жить друг без друга, они себе больше не представляли. Именно так — не представляли!

Маме на день рожденье Ниночка подарила клетчатый шарфик тонкой шотландской шерсти, не выходивший из моды вот уже второй сезон, но до конца празднования она не досидела. Извинившись перед гостями и сославшись на то, что она должна помочь подружке разобраться в тригонометрических функциях, Ниночка улизнула из дому. Весь вечер они с Лёнькой сидели за угловым столиком в кафе «Сладкоежка». А потом они целовались возле парадного. У Ниночки кружилась голова, у Самосвала перехватывало дыхание. Они никак не могли расстаться.

— Завтра встретимся?

— Конечно…

На следующий день, Нина первый раз в жизни прогуляла школу. Они поехали на трамвае до конечной и держась за руки, пошли гулять в лес. Деревья просыпались от зимней спячки, кое-где ещё лежал снег, а в проталинах земля была усыпана миллионами бело-голубых подснежников. Ниночка аккуратно ступала, что бы не повредить цветы, Самосвал трофейным штыком, вырезал на коре дуба «Ниночка + Лёнька» Потом они набрели на заброшенную хижину, в центре помещения стояла ржавая печка-буржуйка, в ход пошли школьные конспекты. Сырые ветки вначале дымили, а когда прогорели весело потрескивали. Нина накормила Лёньку своим школьным обедом — бутербродом с сыром. Потом они ещё погуляли по лесу, девушка собрала букетик цветов и они счастливые вернулись в город. Купив в гастрономе докторскую колбасу, масло и хлеб, они поехал к Самосвалу. Его родители были геологами, дома они бывали три раза в году, между экспедициями. Лёнька с 12 лет жил с бабушкой.

— Заходи, не стесняйся… — Лёня показал рукой на дверь своей комнаты.

— А где бабушка?

— Телевизор смотрит, наверное…

— Что, без звука? — удивилась Ниночка.

— А, я забыл тебе сказать, она глухая, уже года четыре наверное…

Он провёл девушку в свою комнату, а сам пошёл на кухню, набрал в чайник воду и поставил на газ. Когда он вернулся, Ниночка стояла у окна и не моргая смотрела на огромное, серебряное блюдце луны, низко висевшее над городом. Лёнька подошёл к ней сзади, легко обнял плечи и чуть коснулся губами шеи. Её волосы слегка пахли дымом. Девушка не оглядываясь накрыла его руку своей ладонью. Лёнька выключил свет… Когда он вернулся на кухню, на плите дрожал от злости, пустой чайник…

Они не виделись несколько дней. Ниночка ходила в школу, Самосвал укатил в Брест, «бомбить» Варшавский поезд. Он ждал её в субботу возле школы, стоял через дорогу, возле булочной. Она вышла, увидела его и улыбнулась, где-то на крайнем севере, на секунду оттаял Берингов Пролив!

— Я привез тебе «бананы»…

— … - Ниночка целовала его лицо, губы, подбородок…

— «Райфл», не палёный, смотри настоящая фирма́…

— … - она прижалась с нему всем телом, обняла за шею и не отпускала…

— Пойдем, я хочу что бы ты примерила…

— Прошу тебя, никогда не уезжай вот так, ничего не сказав… — на её глазах выступили две слезинки. Пролив имени капитан-командора Беринга, опять сковал прочный лёд. По льду домой возвращалась семья алеутов, гостившая на Аляске у родственников. Сытые олени весело тащили сани, под завязку загруженные «Смирновской». В последней упряжке сидел подросток в тулупе и волчьей шапке; одной рукой он держал кнут, которым подстёгивал животных, другой придерживал на плече огромный, серебристый «Panasonic», из динамиков которого, распугивая полярных волков и белых медведей, гремела «Багама-мама».

Наступили весенние каникулы. К тому времени Самосвал перезнакомил Ниночку со своими друзьями, они были очень не похожи на её прежних приятелей. Во-первых они обращались друг к другу только по кличкам, во-вторых говорили на абсолютно непонятном наречии, в-третьих им все, всегда и везде были рады. Куда бы они не приходили вместе, Самосвала везде узнавали, вежливо здоровались, предлагали лучшее: в ресторане — специальное меню, на «сэйшене»- особые места. Ниночка быстро научилась понимать, что занчит «раскидать самострок по комиксам», «скинуть фирму́ барыгам» или «капуста в гренках». Два раза в месяц Лёнька с пацанами уезжал на фарц, в эти дни Ниночка замыкалась в себе, была раздражительна и неспокойна. Кстати слово «фарц», Лёнька, имевший в аттестате пятёрки только по математике и английскому, объяснял как производное от британского словосочетания «for sale» (на продажу) — фарц!

Сам же фарц был продуман Лёнькой сотоварищи до мелочей, риск был сведён до минимума, хотя конечно всегда присутствовал. Все пацаны знали своё дело и выполняли его с точностью швейцарских часов, они понимали, что сбой одного может стоить серьёзных неприятностей всем, включая конечно их самих. До Кишинёва, первой остановки на территории СССР пассажирского поезда No.6, Бухарест-Москва, Самосвал обычно добирался рейсовым автобусом. В самом Кишинёве Лёнька, брал билет до Киева и легально садился в прицепной общий вагон для своих, румыны путешествовали в купейных. Через час-два пути, Самосвал осмотревшись, шёл к проводникам, которых давно знал и которые давно знали его. Проводники рассказывали в каких вагонах и каких купе едут фирмачи — именно те, кто везёт вещи на продажу, что бы он не тратил время зря на командировочных и обычных туристов. Кроме этого проводники предупреждали Лёньку о рейдах транзитной милиции, а иногда и о проверках «конторы». И если от транзитников ещё можно было откупиться деньгами или джинсой, то встреча с чекистами грозила поездкой по совсем другому маршруту. Обычно «бомбило» начиналось ночью. Лёнька заходил в купе, где его уже ждали, цены все знали, поэтому как правило никто не торговался, на весь вагон уходило в среднем часа три. Затем на определённой станции Лёнька передавал сумку с товаром, поджидавшим его пацанам и переходил в следующий вагон. Хранить нафарцованный товар у проводников было рискованно, они сами опасались шмонов. Так продолжалось всю ночь: купе с иностранцами — товар/деньги/товар — остановка/передача! Если по каким-либо причинам, пацаны не могли забрать товар на остановке, Самосвал оставлял его в камере хранения, но это было сложно и рискованно, так как поезд стоял всего 10 минут. Последнюю сумку с фарцой Лёнька выбрасывал из окна движущегося состава с моста над магистралью Киев-Одесса, где её подбирали его помощники. На своей остановке Лёнька выходил с тонким дипломатом, здоровался с милиционерами, скользил глазами по незнакомым блатным, садился в свой поезд и возвращался домой. Перед высадкой он обязательно заходил к проводникам, те получали деньгами 15 % с товара — их тарифы были незыблемы, как 154 статья — «скупка и перепродажа с целью наживы» Следующим этапом, были перекупщики и рынок сбыта, здесь были задействованы уже совсем другие связи. Самосвал, что говориться, мог продать лёд — якутам, а восход — японцам! Одно время он торговал, со специально снятой для этих целей квартиры — слава КПСС, покупателей в расцвет Социализма, «в одной, отдельно взятой стране», хватало. Но товара становилось больше, желающих красиво одеваться или слушать приличную музыку тоже, поэтому пришлось искать новые связи. Людей Самосвала за четверть с оборота, крышевали местные блатные, они заботились от том, что бы барыг не трогали ни гастролёры ни милиция и что бы сами барыги не воровали. К тому времени Самосвал торговал не только фарцой, но и изделиями «под фирму» местных цеховиков, так называемым самопалом. Это были очки и косметика из Прибалтики, одесские «варёные» джинсы и армянская обувь, словом — ширпотреб со всех концов необъятной Родины. Лёня никогда не жадничал, рассчитывался щедро и честно, бизнес процветал, учёба в Политехническом Институте тоже. После сессий, преподаватели несли домой увесистые пакеты с джинсовыми костюмами, японской аппаратурой или французской косметикой, а Самосвалу домой привозили зачётку с отличными оценками. Учёба в институте, имевшим военную кафедру, освобождала Лёньку-Самосвала от почётной обязанности — службы в рядах в Советской Армии.

Но были у Самосвала и свои принципы — он никогда не имел дело с валютой, именно с нарушений принципов и начались его неприятности. Лёнька давно договорился о покупке «Фиата», через одного знакомого поляка, но тот не признавал не только рубли, но даже злотые — доллары, в крайнем случае дойч-марки. Вобщем выменяв нужную сумму в рублях на её эквивалент в уважаемой немецкой валюте, Лёнька отправился на встречу с посредником. Но видимо в этот раз, Самосвал что-то не предусмотрел. Он не верил в такие совпадения, не мог гебист «случайно» зайти в подвал «Интуриста» именно в тот момент, когда Самосвал передавал деньги посреднику. То есть теоретически конечно мог, но практически наверняка сам посредник-поляк и сдал его — может за мир во всём мире, но скорее за дойч-марки. Гебист оказался цепким, как бульдог (в нём и правда было что-то от бульдога, может быть отвислые, в красноватых прожилках щёки), но не вредным. Дело не раздул, конфисковал без лишних бумаг и шума всё что смог, вяло колол на связи, Самосвал упрямо молчал. Тогда бульдог посодействовал, что бы Лёньку исключили из института и следующим призывом забрали в армию. До суда не дошло и то хорошо, но теперь отмазаться от вооружённых сил, возможности больше не было. Лёньке оставалось гулять максимум полтора месяца. Тот самый разговор с Ниночкой произошёл, когда Лёня прошёл последнюю медкомиссию.

— …Беременна? — У Лёньки перехватило дыхание, — Ты беременна?

— Я… Мне кажется… — Ниночка опустила глаза, — задержка уже больше двух недель!

— У нас будет ребёнок?

— Ну Лёня, я пока ничего не знаю…

— Ура! — Лёнька вскочил и запрыгал по комнате! Пол задрожал, в комнату заглянула бабушка — У нас будет ребёнок! — продолжал прыгать Самосвал. Потом он сел на корточки напротив Ниночки и обнял её колени, — блин, мне же в армию, скоро…

— А у меня скоро выпускные экзамены…

Месяц пролетел в волнениях. Нина была беременна! В начале мая, Лёнька получил конверт из военкомата:

— Есть идея, — они сидели на парапете у реки, Самосвал мял в руках повестку, — помнишь, Лёху? Ну того с девятиэтажки, — Ниночка нервно кивнула, — у него сейчас желтуха, он в областной лежит. Я могу, ну например, поесть его ложкой, заболеть Боткина, потом 21 день в стационаре, призыв тем временем заберут. Я не могу тебя сейчас оставить!

— А может попробуем поговорить с военкомом, — без надежды в голосе, предложила Ниночка.

— Нет, даже пытаться не стоит, там на меня такие бумаги…

— Лёнечка, я боюсь… И что такое Боткина?

Вечером того же дня, Лёнька подобрал у окна палаты областной больницы, завёрнутую в газету алюминиевую ложку. На ужин Самосвал сварил макароны. Быстро проглотив их, он поехал к Ниночке, она выскочила во двор, прижалась к нему и крепко поцеловала его в губы…

Следующие две недели они не расставались, а потом Лёньку забрали в стройбат. Прямо у военкомата у Ниночки стала кружиться голова, как только автобус с призывниками скрылся за поворотом, она потеряла сознание. 21 день она провела в областной больнице с диагнозом «вирусный гепатит», а потом ещё три месяца сидела на специальной диете. Ниночкину золотую медаль не утвердили в РАЙОНО, на выпускной бал она не пошла из-за жуткого токсикоза. Зато в положенный срок, у неё родился мальчик, Андрейка…

* * *

— И чем занимаемся, товарищи защитники Родины? — солдат разбудил невзрачный, как чугунная ванна, прапорщик Пойда!

— Занимаемся подготовку к обеду, — ответил за всех Жорик Пожарский, лёжа на носилках для бетона.

— Вы как разговариваете со старшим по званию? — Пойда на всякий случай отступил на пару шагов назад.

— Занимаемся подготовку к обеду, товарищ прапорщик! — повторил Жорик, но с носилок не встал.

— Три наряда вне очереди, за нарушение…

— Дык на мне уже червонец, а то и больше висит! — не дал ему закончить Пожар.

— Больше не меньше, отработаешь у меня кухне, не пережёвывай… — когда прапорщик нервничал, то коверкал русские слова.

— Я что здесь пережёвывать, мясо вы давно за нас пережевали, а капусту я не ем, козлоте вон отдайте…

Козлотой называли комендантский взвод, охраняющий мирных горожан от военных строителей. Прапорщик ещё немного помялся с ноги на ногу и ушёл. Никто так и не понял, зачем он приходил. Жорик сплюнул и швырнул ему в след окурок. Тем временем Пойда остановился у забора и стал о чём-то рассказывать старшему прапорщику Шматько, обиженно кивая головой в сторону сонных солдат. Тот разводил руки и понимающе кивал в ответ.

— Пацаны, кто нибудь знает, почему в Америке верблюды одногорбые? — Пожар внимательно изучал пустую пачку от сигарет «Camel», — вот я в Киевском Зоопарке верблюда видел, так у него два горба, как положено, а здесь одногорбый какой-то, такие разве бывают?

— Бывают и не такие, — растягивая слова, ему ответил Али, — я как-то в увольнении, трёхгорбово видел, да…

— Ага, в ментовской форме… — добавил Вали. Они переглянулись и захохотали.

— Да и вообще странно как-то звучит — сигареты «Верблюд», — не обращая внимание на смех, продолжал размышлять вслух Жорик, — ещё бы Жирафой назвали…

Пожарский давно ушёл, Али и Вали продолжали смеяться.

* * *

Прапорщик Карл Пойда, всегда и всем был доволен. Всегда и всем! С таким настроением он пережил сталинские годы «бей своих, чтоб чужие боялись», затем Хрущёвские «обгоним и перегоним», теперь вот он уверенно двигался «к победе Коммунистического труда». Всё изменилось в одночасье, когда его любимую пивную у стадиона, после ремонта неожиданно переименовали с простого и понимаемого слова «Берёза» в модное, западное — «Коктейль-Бар». И хотя, кроме названия, ничего не поменялось, прапорщик насторожился. Напротив бара, как и до ремонта, плескалась никогда не высыхающая лужа. Весной в ней стояла дождевая вода, зимой талая, всё остальное время водопроводная. Расписание работы бара было засекречено не меньше, чем планы генерального штаба. Признаком того, что бар открыт, были плавающие в луже пьяницы, их как и раньше называли «подберёзовики». Сердобольные горожане вылавливали их и усаживали на тротуар прислоняя спинами к станам домов. Каждый раз возвращаясь со службы и проходя мимо пивной, резкое как гонка вооружения, название заведения, расстраивало патриотические чувства сверхсрочника. Он никак не мог пересилить себя, зайти вовнутрь, как раньше сесть за столик у окна, ослабить форменный галстук, заказать пивка для рывка… Пойда изменил маршрут, это не помогло. Ему становилось неуютно в собственном городе, городе где он родился и вырос, в городе где выбрал замечательную профессию. Ему стало некомфортно на знакомых с детства улицах, ему вдруг показалось, что этот город у него хотят отнять… Он навестил старого друга, прапорщика Николая Малинина. Тот был давно на пенсии, ещё с вьетнамской компании. Карл думал о своём и слушал, Николай рассказывал как был в плену у милитаристов, как он даже под пыткой не выдал своего имени, а всё время повторял заученное на политзанятиях — Мао Ли Нинь. Как его пытали он не рассказывал, говорил только, что в плену первый раз в жизни попробовал апельсиновый сок.

Всё стало на место, до боли родным и знакомым, когда однажды в окне отремонтированного помещения, появилась сделанная на листке тетрадной бумаги, строгая надпись: «ПИВА НЕТ». Пойда тут же зашёл в бар. В помещении пахло одеколоном. На полках позади прилавка, где до ремонта стояли трёхлитровые бутыли с берёзовым соком, красовались спортивные кубки и красные вымпелы с золотым профилем Ленина.

— Пиво есть? — спросил Пойда, сделав вид, что не обратил внимания на записку в окне.

— Нету… — от тембра голоса, испуганно звякнули друг о дружку, скучающие на подносе стаканы. Потом из-за прилавка появилась женщина. Она ярко зевнула, показав посетителю два ряда крепких, нержавеющих зубов. К её замызганному переднику был приколот комсомольский значок, хотя судя по её уставшим плечам, она давно перевалила за комсомольский возраст. Взносы она платила исправно и связываться с ней даже в Главке Общепита никто не желал — её папа служил заместителем начальника городского, паспортного стола.

— А какое вино в ассортименте? — продолжал интересоваться прапорщик.

— Нету… — комсомолка прищурилась и гордо приподняла подбородок, словно только что, одержала маленькую, но очень важную победу.

— А что есть? — не терял надежду Карл.

— Есть кефир… Между прочим нашего, Ордена Трудового Красного Знамени, молокозавода имени революционного матроса Железняка, — неожиданно разразилась она длинной фразой.

— Свежий?

— Позавчерашний…

— Налей сотку…

Сервис превзошёл все ожидания. Через минуту к столику подскочила бойкая барменша, ловко протёрла его влажной тряпкой, оставляя радужные разводы и установила напротив Пойды, стакан до половины заполненный, чем-то серым… Прапорщик огляделся, его трезвые зрачки, выхватили из прочих предметов телевизор, прикрученный к полке стальными скобами. Звук был выключен, на экране, один из членов политбюро, будто рыба в аквариуме, беспомощно открывал-закрывал рот. Не обращая внимания на «слугу народа», Пойда не таясь достал из внутреннего кармана пузатую, зелёную флягу, взвесил на руке и зачем-то взболтнул её. Затем он филигранно, по стеночке сосуда, что бы не смешать две консистенции долил самогоном из фляги стакан до самого края. Рука не дрогнула, вопреки всем законам физики, жидкость небольшой аркой возвышалась над стаканом. Настроение у Пойды стало улучшаться. Он посмотрел на девушку, в надежде, что она оценит его ловкость, но комсомолка увлечённо читала.

— Что читаешь, барышня?

— Гиви Мопасяна, — не отрывая глаза от книги проговорила она в ответ и добавила со вздохом, — за любовь пишет, может читали?

Прапорщик не стал отвечать. Он подождал ещё мгновение, затем шумно выдохнул, жадно схватил стакан и по-гусарски браво влил в себя его содержимое. Самогон стремительно исчез, ему вдогонку лениво стекал кефир. Пойда минуту сидел с закрытыми глазами, крепко сжимая стакан в руке. Его душа дрожала от счастья, захотелось одновременно петь и драться.

Девушка наконец-то оторвала глаза от книги и дождавшись, пока посетитель поставит пустой стакан на стол, произнесла:

— Да вы, гурман, милый друг! — и загадочно улыбнулась. Покончив с коктейлем Карл Пойда ушёл не попрощавшись, оставив щедрые чаевые. Всё было как прежде, он остался доволен…

* * *

Конец августа выдался знойным и душным. Время тянулось тоскливо, как торжественный митинг посвященный очередной годовщине Великой Октябрьской Революции. Солдаты были заняты каждый своим. Лёнька Самосвал старательно обшивал шинельной тканью обложку дембельского альбома. Эдик Парамонов, что-то бренчал на старенькой, но стройной гитаре, напевая себе под нос прилипчивую мелодию из детского мультфильма. Малафеев продолжал спать, но сон его был тревожным, он просыпался каждые двадцать минут, спрашивал сколько осталось до обеда и когда узнавал, разочарованно засыпал. Казалось, что долгожданный обед не наступит никогда… Амиранчик решительно закрыл последнюю страницу журнала и механически взялся за первую. Проголодались даже обычно равнодушные к еде, Алиев и Валиев.

Тем временем Парамон отложил гитару и вынес из вагона-бытовки, аккордеон. Он нашёл его на стройке, инструмент был засыпан опилками и обрезками досок, в мехах зияла рваная дыра, несколько клавиш и кнопок были выбиты напрочь. Эдик долго и тщательно его восстанавливал, аккордеон оказался видимо трофейным, медная табличка на гладком боку гласила «HOHNER Verdi III Musikinstrumente GmbH & Co. 1940» После ремонта, даже скорее реставрации, инструмент звучал добротно, но быстро расстраивался, уставал… Парамон уселся в тени натянутого настолбы брезента, бережно поставил HOHNER на колени, улыбнулся и запел:

«Наше счастье постоянно, жуй кокосы, ешь бананы, Жуй кокосы, ешь бананы, Чунга-Чанга…»

— Э, Парамон, завязывай про продукты! Ну что за привычка дурацкая? Я вообще на пустой барабан музыку не воспринимаю, — спросонья рявкнул Малафеев, — сколько там ещё до обеда?

* * *

Эдик был очень музыкальный ребёнок, ну ещё бы, ведь его мать работала в городской филармонии аккомпаниатором, всё его детство прошло на репетициях и в выступлениях, в кругу музыкантов и певцов. Гармонией звука с ним занимался завскладом филармонии Теодор Лещинский-Второй, сольфеджио и музыкальный диктант он проходил с костюмершей Генриеттой Робертовной Гольц, теорию музыки с пожарником дядей Модестом, музлитературу с ночным сторожем Карлом Тер-Керосяном. «Что бы услышать объём звука, строй, композицию, лад, надо в нём раствориться…» — учил завскладом и Эдик растворялся. Он жил в мелодике и ритме, разных размерах и ключах, он пел с дядей Модестом революционные марши и засыпал под монотонные рассказы сторожа Карла Мхеровича о великом и бескорыстном Бахе, о гениальном и вечно юном Моцарте, сумасшедшем и уродливом Вивальди. К 14 годам у Эдика выработался абсолютный слух, к 16 он играл на всех музыкальных инструментах, имеющимися на складе в филармонии.

Однажды в город на республиканские гастроли, приехал ансамбль ложечников. Всё шло хорошо, ложечники разместились в общежитии Музучилища, раз в день они репетировали, остальное время осматривали местные достопримечательности — похожий на скелет динозавра, памятник первому трактору и скамейку в районе вокзала, на которой проездом из Рима в Киев, курил Гоголь. Неприятности начались в день первого концерта. Утром солист получил телеграмму — умерла тёща. Он не раздумывая рванул на вокзал:

— Петя, — на ходу объяснялся солист с руководителем ансамбля, — такое раз в жизни бывает, я должен видеть своими глазами, как её зароют!

— А как же концерт? Как же гастроли? Мы ведь готовились целый год! Я тебе этого не прощу, — Петя театрально, двумя руками, взялся за сердце.

— Если я не успею на похороны, я сам себе этого не прощу…

Толстый руководитель ансамбля Петя, в расшитой цветными снежинками косоворотке, ел уже четвёртый валидол, когда Эдик пообещал ему помочь. Солист-ложкарь научил его играть на ложках в такси, по дороге к вокзалу; водитель, кстати бывший бубенщик, тоже принимал активное участие, давал дельные советы. Репертуар ложкарей был обширный, от камерных произведений Шумана до фольклорных композиций про валенки и камыши. Подмену никто не заметил, ансамбль провожали овациями, больше всех цветов унёс новый солист…

В первый день службы в армии, как только новобранцев вымыли в бане, переодели в военную форму и построили на плацу, перед строем появился молодцеватый, бравый прапорщик. Он медленно шёл вдоль шеренги, потом остановился и зычным голосом скомандовал: «Музыканты, три шага вперёд, шагом марш». Из строя вышел один Эдик, прапорщик сдвинув фуражку на глаза, почесал затылок и добавил уже тише: «Да… Не густо…» Со всего призыва собралось семь музыкантов, ноты из них знал один Эдик. На первой же репетиции прапорщик Дудкин объявил: «Товарищи музыканты, будем разучивать новый марш, написал Пётр Ильич Чайковский, утвердил Член Военного Совета, полковник Зубров!» У Егора Васильевича Дудкина был абсолютный слух, он по звуку при разливе, запросто отличал палёную водку от казённой, по шагам в коридоре безошибочно определял настроение замполита Литра, по скрипу открывающихся на КПП[5] ворот — знал кто приехал в часть и с какой целью.

Эдика он назначил первой трубой и не ошибся. Играть было совсем не сложно и даже очень интересно, манипулируя всего тремя клапанами, из трубы удавалось извлекать безумно красивые пассажи. Через пол года, когда демобилизовался старший призыв, Эдик стал старшиной оркестра. За это время он научился играть на остальных инструментах, под его руководством почти все музыканты стали играть по нотам. Как-то раз, после Первомайской Демонстрации, оркестр похвалил всё тот же полковник Зубров, поощрив музыкантов партитурой нового марша и устной благодарностью. Но и этого хватило, армейские слухи расползаются быстро, оркестр стал нарасхват, без него теперь не обходилось ни одно городское торжество. Если на выходные никто не умирал и не женился, то оркестр выступал у фонтана в городском саду. Репертуар его сильно расширился, теперь музыканты кроме маршей исполняли вальсы и польки, а к дню рождения сына коменданта города выучили популярный шлягер «Модерн Токинг»- «Шери, шери лэди». После именин Дудкину присвоили внеочередное воинское звание, а музыканты опять получили устное поощрение. Всё кончилось неожиданно плохо, хотя могло быть намного хуже. К Дню Строителя кроме амнистии на гауптвахте, готовили праздничный обед и самодеятельный концерт. К такому событию Егор Васильевич Дудкин, решил удивить своих сослуживцев, чем-то эдаким. В качестве эдакого, он выбрал одну из песен на стихи Сергея Есенина: «До свидания, друг мой, до свидания…» В начале концерта оркестр играл произведения Покрассов, затем библиотекарша Зина, читала стихи Луи Арагона в собственном переводе, а после неё водитель комбата, Ренат Хусаинов, танцевал «чечётку», подыгрывая себе на балалайке. Своим номером, Дудкин закрывал праздничный концерт. Пел он сам, аккомпанировал ему Эдик, все хлопали стоя, овации длились долго, жена начальника штаба подарила ему букет георгин. Три дня Дудкин ходил героем, на четвёртый его вызвал Литр. Он размахивал кулаками, топал ногами и брызгался слюнями, обещав сослать прапорщика в Афган, а аккордеониста в дисбат.

— Вот оно, тлетворное влияние запада, — замполит перевёл дыхание, — а знаете ли вы месье старший прапорщик Дудкин, что эту же песню, исполняет в парижских эмигрантских кабаках, антисоветчик и французский цыган, Алеша Димитриевич!

— Нет никак, — путался в словах Егор Васильевич.

— Почему не согласовал репертуар с мной лично?

— Хотел сюрприз… — выдавил из себя Дудкин и окончательно сник.

— Я тебе устрою сюрприз, — замполит хмурился и нервно промокал свежей газетой потный затылок, — здесь Советская Армия, а не сбор парижских богоматерей!

Литр собрал актив части, совещались они не долго. В конце концов оркестр расформировали, музыкантов разбросали по стройкам, Эдика разжаловали в рядовые, старшего прапорщика Дудкина лишили отпуска в летнее время и перевели на службу в Приморский район Архангельской области, на Землю Франца Иосифа!

— Я узнавал… Говорят там даже спирт замерзает… — убивался Егор Васильевич.

Они сидели в пустой оркестровке, пили молодое «Мысхако»- гордость туземных виноделов, Дудкин нервно курил у окна… Когда вино кончилось они обнялись, Эдик дал другу свой гражданский адрес, у двери старший прапорщик повернулся и сказал: «Умрёт Литр, умру я, может быть… А музыка вечна!»

* * *

— Ну что, вчерашние юноши, а ныне бойцы несокрушимой и легендарной, кто в очередь на козлика? — бригадир каменщиков Николай Жипилов плотоядно улыбнулся, блеснув красноречием и нержавеющей фиксой и вытащил из внутреннего кармана брезентовой куртки, коробку домино. Рядом с ним стоял рабочий из его бригады. Звали его тоже Николай, но для различия называли Коляном.

— Не понял? — продолжал бугор, оглядев сонные лица солдат, — почему без огонька так сказать, без социалистического задора?

— Мы бетон ждём, Николай Николаевич, — мирно ответил Яша Гольдберг, — какой тут социалистический огонёк…

— Вот вместе и подождём, садись Гольдберг, — он расчищал рукой место на столе, — возьми с собой бойца, который посообразительней…

Яша поднялся, неохотно отложил книгу и сел за стол:

— Али, иди сюда…

— Я же просил посообразительней, — бригадир был явно разочарован выбором сержанта, даже сплюнул сквозь зубы от неудовольствия, но продолжал перемешивать домино. Колян уселся напротив по диагонали от Жипилова, — на что играем сержант?

— Не знаю, — замялся Яша, — а на что вы предложите?

Николай Николаевич внимательно осмотрел соперников, Али с чуть прикрытыми глазами, покачивался из стороны в сторону; одно из стёкол в очках сержанта было треснуто.

— Давай на бетон…

— Как это?

— А так… — Жипилов прикурил сигарету, — команда «козлов» разгружает и трамбует грузовик бетона.

— А он вообще будет сегодня?

— Будет-будет, Шматько сказал из главка звонили, машина уже вышла, к трём, а то и раньше привезут.

Гольдберг и собравшиеся вокруг него солдаты сразу всё поняли. Если к четырём действительно привезут бетон, то его придётся весь выработать, не оставлять же его на завтра, то есть оставить конечно можно, но к утру бетон превратится в монолитную гору, которую придётся разбивать отбойниками, было уже такое. Теперь так, что бы выработать целый грузовик бетона уйдет часа четыре-пять, значит закончат они в районе девяти, соответственно пропустят ужин… Такая перспектива стройбат не устраивала. Вокруг стола собралось всё отделение, даже Амиранчик, неохотно отложил «Работницу».

— Ладно, играем на бетон, — Яша протянул бугру ладонь, тот её торжественно пожал.

Первую партию они разыграли достаточно быстро, на руках у каменщиков осталось 13 очков, как раз достаточно для первой записи.

— Число скверное, — затушил окурок Жипилов, он больше не подшучивал над солдатами, теперь он сосредоточенно следил за игрой, — я знаешь ли Яков, суеверный…

— Не стоит, Николай Николаевич, вы ведь масон пятого разряда…

— Не понял? Кто я пятого разряда?

— Масон по-французски каменщик, — объяснил сержант, — а Французская Революция, во главе с товарищем Маратом, между-прочим, дала толчок… — он не договори и сильно ударил по столешнице дубль-двойкой.

Удар, сухим пистолетным выстрелом, разорвал тишину, оба Николая, как по команде вздрогнули. Обстановка стала накаляться, когда масоны проиграли подряд вторую и третью и их счёт поднялся к пятидесяти. Бугор сурово молчал, его красноречие медленно иссякало. Внезапно подул ветерок, над стройплощадкой закружилась желтоватая пыль. Николай Николаевич снял каску, его бугристая, лысая голова была покрыта мелкими, блестящими каплями. Неожиданно громко, кукукнула кукушка. Жипилов поёжился, потом вытер о штаны влажные ладони и матюгами послал Коляна за водой. Следующая партия разошлась «рыбой», Али закрыл её костяшкой обрывающей кон. Записали опять на каменщиков, игра перевалила за половину, оба Николая обильно потели… Тем временем Эдик Парамонов взял аккордеон и стал тихо напевать: «Жил-был у бабушки серенький козлик…» Солдаты улыбались, масоны уверенно перемешивали доминошные костяшки. Эдик продолжал петь: «Бабушка козлика очень любила…» Перед последней партией каменщики взяли тайм-аут, они отошли к кирпичным штабелям, там Николай Николаевич очень выразительно и эмоционально размахивал кулаками, а Колян неудачно пытался от них уворачиваться. Когда они возвращались к столу Николай Николаевич тяжело дышал, а Колян ладонью прикрывал распухшее ухо и заметно прихрамывал на обе ноги…

— Ты где так играть научился, пацан? — обратился Жипилов к Али.

— Я в первый раз, до этого только в шиш-беш, да…

— Куда? — Николай Николаевич округлил глаза.

— Ну в нарды, уважаемый Бугор-Бек, в нарды…

Потом игра закончилась, Али незаметно исчез из-за стола, Яша протирал пыльные очки; от ворот к бытовке шли гегемоны, они сутулились и хмурили лица. Колян рассеяно толкал перед собой тачку, в ней лежали огромные лопаты. Замыкал шествие бригады Жипилов, в его голове никак не укладывалось, что кладовщик главка, Сенька Маратов, оказывается француз и к тому же масон. Им вдогонку звучал гимн доминошников: «Остались от козлика рожки да ножки…» У ворот стройки, нервно дрожал капотом, старенький полуторатонный грузовик с долгожданным бетоном. На его борту белой краской было написано: «НАРОД И АРМИЯ ЕДИНЫ»

* * *

Наконец-то привезли полевую кухню, умопомрачительный запах бессовестно щекотал солдатские ноздри, сводил судорогой пустые желудки. Румяный, повар в замызганном белом колпаке, щедро накладывал в алюминиевые тарелки горячий, жирный суп, неизвестной породы крупные куски волокнистого мяса с пшёнкой и на десерт липкий, густой кисель, к которому не притронулся, даже Малофеев. Наскоро проглотив обед, Вали тщательно собрал со стола крошки хлеба и полез на крышу вагончика кормить голубей. Али сидел на корточках, облокотившись спиной на колесо вагончика и полуприкрыв веки от удовольствия, покуривал короткую сигарету. Мимо него, азартно ковыряясь в зубах, шёл Жорик Пожарский.

— Будешь? — остановил его Али.

— Табак? — подозрительно принюхавшись, спросил Жорик в ответ.

— Не совсем… — вяло улыбался Али.

Пожарский моментально исчез.

* * *

Первый раз, который и оказался роковым, анашой Жорика Пожарского угостил его приятель Вася. Случилось это на выпускном вечере. Получив Аттестаты Зрелости и выслушав чрезвычайно важные напутствия, от теперь уже бывших учителей, разодетые в строгие костюмы и пышные платья выпускники, отправились в актовый зал, где и должно было происходить торжество. Помещение было декорировано гипсовым бюстом Ильича и транспарантом «60-летие Великой Октябрьской Революции — Главное Событие XX Века!» Безалкогольный вечер тянулся вяло и флегматично, у левой стены щебетали девочки, у противоположной басили мальчики. Из динамиков массивного, как солдатская тумбочка, магнитофона «Юпитер», полулегальный «Чингис Хан» выкрикивал: «у-ха, у-ха, казачок!» Зал потихоньку пустел, зато ресторан «Зима» в самом конце улицы, быстро наполнялся бывшими школьниками. К тому времени, как на улице стемнело, веселье в ресторане стояло столбом. Мальчики давно уже избавились от ненавистный пиджаков и галстуков, а девочки сильнее подвели глазки, переоделись в мини юбки и принесённые с собой туфельки на шпильках. В ресторане подавали фирменный коктейль «Белый Медведь», смешивали поровну водку с шампанским, для шика и эффекта добавляли капельку огуречного лосьёна. Пьянели от него ещё у стойки бара, отходили тяжело, вспоминали долго. В середине ночи все уже уже разделились на пары, вот только Пожарский никак не мог решиться и каждый раз для храбрости, бегал к стойке бара. Вскоре, на ресторанную сцену пошатываясь вышел староста класса, он дождался пока вспотевшие музыканты закончили исполнять шлягер про «Горную лаванду», деловито постучал пальцами по поролоновой головке микрофона, сфокусировал взгляд и заикаясь сказал:

— Предлагаю всем идти встречать рассвет к Памятнику Падшим… — он не договорил, а широко зевнул, присел на корточки, потом поджав колени к подбородку прилёг, положил под голову микрофон и быстро уснул.

— К какому памятнику? — заорали из зала…

К общему мнению так и не пришли, перенесли спящего старосту в гардероб и просто пошли слоняться по городу, в сторону Днепра. Пожарский плёлся в хвосте. Вскоре хмель стал проходить, Жорику стало холодно и очень захотелось в туалет. Увидев зияющую темнотой подворотню, трезвеющий выпускник быстро шмыгнул в неё и даже успел расстегнуть ширинку, когда рядом с его лицом зажглась спичка.

— О, Жорик!

Выпускник остолбенел. В свете огня вплыло лицо.

— Вася! — это лицо ни с каким другим спутать было не возможно и Жорик с облегчением вздохнул, — ты чё тут ночью делаешь?

Вопрос был скорее риторический, Вася так его и воспринял. Вообще-то его звали Виталик, но все почему-то называли его Вася, он не обижался…

— Хочь пыхнуть, босота? — уголовником Вася не был и очень этого стеснялся. Он, правда умудрился несколько раз отсидеть по пятнадцать суток, поэтому иногда щеголял блатными словечками.

— Не понял… — замялся Жорик.

— Ну курнёшь? — доходчиво повторил тот, — мне фуцин один из Самарканда дурь притаранил… — и для наглядности чуть прикрыл веки, добавил уже совсем непонятное слово, — цимус!

— А… Курить… ну давай, — Жорик неопределённо пожал плечами, слегка удивившись Васиной щедрости.

— Значит так, — Вася ловко выудил из кармана рубашки мятую папиросу, — вдыхать нужно с воздухом, вот так, уголками рта, — Вася показал как нужно вдыхать, его лицо стало похоже на злого Будду.

Тут Жорик понял, что это не простая папироса, но отступать было некуда. Он отключился буквально после первой затяжки. Сперва перед его глазами всё поплыло, а затем наоборот, резко замерло. Он явно увидел себя со стороны, вышедшим из чёрной арки на яркий свет луны и многочисленных фонарей центра города. Он видел себя бредущим между окаменевшими людьми и деревьями, потом он увидел окаменевший огонь и двух солдат рядом с ним. Он прыгал перед солдатами, размахивал перед их лицами руками, выпучивал глаза и показывал язык, те на него не реагировали, как истуканы на танцующих вокруг язычников. Жорик на мгновение испугался, внезапно ему подумалось, что он остался на всём белом свете один-одинёшенник. Он взгрустнул, но не надолго, вскоре ему снова и с ещё большей силой захотелось в туалет. Окаменевший было огонь, неожиданно ярко вспыхнул, Жорик не раздумывая опять расстегнул ширинку…

Он полностью пришёл в себя от боли. Солдаты бросив пост, скрутили руки и прижали к гранитным плитам хулигана, который хотел потушить Вечный Огонь, таким необычным образом. Вскоре на помощь солдатам бежали начальник почётного караула, дежурный по городу и ещё несколько офицеров. Увидев их Жорик начал орать и извиваться, и ему действительно удалось вырваться, испуганные солдаты отскочили в сторону. Пользуясь моментом Жорик схватил оставленный в стороне автомат и навел его на подбежавших военных. Над мемориалом, как перед боем, повисла мёртвая тишина.

Переговоры взял на себя старший по званию, победитель республиканских соревнований по военному троеборью, капитан Пётр Жадов.

— Предлагаю сложить оружие и сдаться!

Стоящие рядом офицеры согласно закивали лакированными козырьками фуражек.

— А что мне за это будет? — Жорик понял, что терять ему нечего и начал торговаться.

Капитан задумался, не моргая глядя в чёрный глаз автоматного дула.

— Тебе ничего за это не будет…

Теперь задумался окончательно отрезвевший выпускник.

— Поклянитесь! — ствол автомата слегка приподнялся.

Военные загипнотизировано смотрели на палец хулигана, равнодушно поглаживающий спусковой крючок боевого Калаша. Левая щека начальника почётного караула нервно дёргалось.

— Петруха, — зашептал капитану в ухо, дежурный по городу, — поклянись ему чем-нибудь таким, ну несущественным, понимаешь…

— Даю слово коммуниста! — официально заявил Жадов.

Воронёный ствол автомата безразлично опустилось на красный гранит.

Жорика отвели в караулку и сильно избили. Наутро он не мог двигаться, хотя на его теле не было ни одного следа, ни одной царапины. До службы в почётном карауле, офицеры несли службу на Крайнем Севере, где хорошо натренировались на заключённых, отбивать внутренние органы без видимых последствий.

ЧП[6] тихо замяли и разумеется не благодаря твёрдому слову коммуниста Жадова. Скандал с боевым оружием на важном государственном объекте, не был нужен никому. Тем не менее военный комендант города, узнав об инциденте лично проследил, что бы призывника Георгия Пожарского, отправили на военную службу подальше от родного города, в доблестный Новороссийский Стройбат.

* * *

Командир роты капитан Чупраков, неожиданно для самого себя появившийся на объекте, бы приятно удивлён увиденной картиной. Работа кипела. Над стройкой висело облако сизой пыли. Военные строители отделения сержанта Гольдберга трудились, как пчёлы вокруг разорённого медведями улья. Один из солдат нагружал в тачку землю, вротой эту тачку куда-то увозил. Рядовые Парамонов и Пожарский бодро несли носилки, ещё двое бойцов, он никак не смог вспомнить их фамилии, воодушевлённо копали какую-то траншею. Рядовой Амиран Гереули, размахивал руками, подавая сигналы крановщице, ефрейтор Малафеев с энтузиазмом размешивал битум в большой стальной бочке, в-общем ротный остался доволен. Уже за забором Чупраков неожиданно нахмурился и громко позвал командира отделения. Яша Гольдберг отряхнул ВСО и направился к командиру. Тот стоял возле выстроенной на скорую руку хрущёвской пятиэтажки, во время кукурузной оттепели, лет тридцать назад.

— Строить нужно качественно! Посмотрите вот сюда, Гольдберг, — проговорил он голосом хоккейного коментатора и указал на широкую вертикальную трещину в штукатурке, — ведь каждая щель в стене, — ротный на миг задумался, подбирая правильное слово, — это лазейка для мирового империализма!

— Так точно товарищ капитан! Есть строить качественно! Разрешите идти?

— Свободен…

Рядом со стройкой был гастроном и галантерейный магазин. Чупраков дождался пока сержант растворился в строительной пыли, посмотрел по сторонам и направился в гастроном. На двери галантерейного ветер трепал написанное от руки объявление: «Одеколон в продаже с 14 до 19 час.» В ликёро-водочном отделе гастронома, было две очереди, одна прямая, как просвет на офицерских погонах, для ветеранов и инвалидов войны и труда, вторая спиральная, как стружка вокруг токарного станка, для простых, ничем не отличившихся граждан. Чупраков вздохнул и встал в хвост спирали. За порядком в очереди наблюдал дружинник, худой человек с бледным злым лицом, явный трезвенник. Вентилятор на прилавке вяло гонял по магазину двух жирных мух. В ассортименте имелась водка «Кубанская». Давали по одной в руки, боялись, что на всех не хватит. Тут же рядом стояли столики, за которыми счастливые обладатели бутылок, тушили жажду не отходя от пожара. Закусывали дарами природы — мандаринами, которые росли в изобилии вдоль тротуаров на кривых, сучковатых деревьях. Очередь двигалась живо, вскоре Чупраков был уже в двух бутылках от прилавка. Взяв в руки «Кубанскую», он засунул её в глубокий карман форменных брюк и под завистливые взгляды спирали двинулся в выходу. Всю дорогу домой его не отпускало жгучее чувство, не выполненного перед Родиной долга. Войдя в подъезд дома он вдруг резко остановился и… И вспомнил! Фамилии солдат — Алиев и Валиев! От сердца отлегло, печень ротного судорожно вздрогнула, он ловко, по-ковбойски выхватил из кармана бутылку, зубами сорвал ненавистную пробку и опрокинул её содержимое в пересохшее горло.

* * *

Али и Вали сразу полюбили этот город. Он чем-то напоминал родной Муйнак, может быть по-восточному низким солнцем, может быть Цемесской Бухтой, напоминающей заливы Аральского Моря, может быть хламом и мусором скопившимся вдоль кривых, узеньких улиц. А ещё в этом городе жили люди, уважение к которым, Али с раннего детства, прививал дедушка. В семье ходила легенда, что его беременную маму, а значит и его самого, жертвуя своей жизнью, спас русский доктор, во время страшного землетрясения в Ташкенте. И хотя русских в округе было не много, вели они себя достаточно вызывающе, за глаза называли местных чурками, смеялись над их набожностью.

— Не надо их судить, у них отобрали Бога, — говорил дедушка перебирая пальцами старенькие чётки, — если, да не допустит Аллах, у нас отнимут Коран, мы исчезнем, как вода на песке…

После землетрясения семья уехала из Ташкента в Муйнак, здесь Али познакомился с Вали, они подружились, ходили в одну школу, затем в автодорожное училище. После окончания вместе работали в такси. Была у них мечта, хотели они купить свой собственный автомобиль, на это мечту они и работали. На берегу медленно высыхающего Арала, ещё оставалось несколько санаториев. Приезжали сюда в основном функционеры компартии и законные воры, здесь они рыбачили и развлекались, партийцы обычно с девочками, воры в кабаках да подпольных игорных домах. Иногда их интересы пересекались, но они всегда находили общий язык. По договору Али с администраторами этих санаториев, они с Вали, встречали отдыхающих, отвозили на базу отдыха, потом развозили на заказ кого куда. Денег у коммунистов и воров было полно, платили они щедро, после кассы в таксопарк и доли администраторам, оставалось много. Через пол года, Али и Вали купили списанную, но ещё крепкую Волгу ГАЗ-21. Таксопарк давно уже перешёл на двадцать четвёрки, но именно о старой «Волге» с крутыми, покатыми, как мускулы, крыльями, мечтали Али и Вали. Их знакомый механик перебрал и форсировал двигатель, установил новую трансмиссию и ходовую. В автосервисе автомобиль перекрасили в «мокрый асфальт», сидения перетянули красным дерматином, в салон установили японскую магнитолу и новенькие динамики. Последним штрихом были итальянские шины, добытые с немалым трудом и за огромные деньги у знакомого моряка. Машина должна была быть законченна к пятнице, а на выходные, друзья собирались взять подружек и поехать на пикник в горы.

Последний день недели пролетел как, песчаная буря Самум, над пустыней. Али освободился чуть раньше и ждал Вали в тени ивы, у проходной таксопарка. Под крышей гаража висел выгоревший на солнце, замысловатый транспарант: «ТВОЙ ТРУД ВЛИВАЕТСЯ В ТРУД ТВОЕЙ РЕСПУБЛИКИ!» Али перечитал лозунг несколько раз и хотя он хорошо знал русский, как можно разливать труд, было не понятно.

Вали всё не выходил. У проходной таксопарка начали собираться шофера второй смены. Восточное солнце стало медленно тускнеть. Лёгкий ветерок, играл редкой бородой сморщенного аксакала, сидящего на пожухлой траве с трубкой во рту. Али ещё немного посидел, потом решительно встал и двинул к дороге. Он не успел подойти к бровке, как возле него скрипнув тормозами, остановилось такси со знакомым водителем. В центре они попали в пробку, со стройки вывозили башенный кран, металлическая секция которого, полностью перекрыла движение. Вокруг суетились люди, но развернуть кран у них никак не получалось. Али понял, что это на долго, попрощался с водителем, выбрался из автомобиля и оставшуюся часть дороги решил пройтись пешком. Когда он добрался до автосервиса, солнце уже почти скрылось за горизонтом, а улицы города освещались редкими фонарями.

По соседству с автосервисом, располагалась чайхана, из открытых окон которой, на весь квартал разносился хит сезона, песня про «Учкудук — три колодца…» У входа в пыли, валялись две облезлые кошки и толпились люди. Они размахивали руками и перебивая друг друга, громко разговаривали. И хотя Коран запрещает правоверным мусульманам употреблять спиртные напитки, судя по горящим глазам посетителей чайханы, можно было твёрдо сказать, что подавали в здесь, не только зелёный чай.

В помещении автосервиса, гоняя по углам тёплый воздух, как сумасшедшие крутились свисавшие с потолка вентиляторы. Али быстро нашёл механика, тот перекрикивая вой пропеллеров, рассказал, что с автомобилем всё в порядке, его уже выгнали из бокса и он стоит на площадке, на заднем дворе. Сам же механик немного занят срочным заказом и освободится минут через 15–20, но если Али хочет, то может, что бы не терять время, сам выйти и осмотреть проделанную работу. Волга стояла в центре двора, хромированная передняя решётка, причудливо преломляла рыжие лучи, заходящего солнца. Оторвать от неё взгляд было невозможно. Али перестал дышать, в страхе спугнуть мираж. Он подходил к машине вплотную, рассматривая мелкие детали, затем отходил на несколько шагов и любовался издали обворожительной красотой её стремительных линий. В этом цвете кузова, автомобиль казался больше и внушительней. Али нежно провёл ладонью по тёплому крылу. Потом он медленно, будто на ватных ногах, обошёл вокруг и открыл водительскую дверь. В этот момент он услышал громкий крик. Кричала русская женщина. Это был отчаянный крик о помощи…

Оперуполномоченный, старший лейтенант Керимов, обладал уникальным талантом изменять показания подозреваемых, при помощи обычной резинки и простого карандаша. Над его рабочим столом висел засиженный мухами плакат: «Милиционер — слуга народа» и подпись — Ходжа Насреддин. Он внимательно допросил Али, за ним Вали, затем выслушал потерпевшего — Рафаила Курбанова, внука того самого Рашида Зияевича, директора Муйнакского Рыбоконсервного комбината, на котором трудились родители и жена милиционера. Капитан Керимов действительно очень сочувствовал гражданину Курбанову, справка от врача районной поликлиники подтверждала, что он получил тяжелейшее сотрясение мозга и множество внутренних травм. На заплывшем жиром лице Рафика, в самом деле отражались боль и страдания, которые он перенёс в результате нападения. По его словам, в которых оперуполномоченный нисколько не сомневался (разве может говорить неправду, внук такого уважаемого человека), они с друзьями слушали музыку и тихо пили чай на заднем дворе чайханы, когда на них налетел этот головорез Алиев и стал избивать их поочерёдно. Потом он стал тянуть за руку русскую девушку Тоню, которая за их же столиком, тоже мирно уталяла жажду, это могут засвидетельствовать все посетители чайханы. Девушка, вот кстати и её данные: Синько Антонина Васильевна, 42 года, без определённых занятий и постоянного места жительства, письменно подтверждает, что драку начал этот бандит, Алиев. Синько также свидетельствует, что когда Рафик вступился за неё, этот разбойник Алиев разозлился, сорвал с неё одежду, вырвал клок волос с затылка, расшатал два передних зуба, затем отобрал андатровую шапку и кожанный кошелёк, в котором было 377 рублей 42 копейки. А вот ещё протоколы показаний остальных потерпевших, их насчитывается девять человек. Все они, как один, отверждают, что пытались успокоить Алиева, но на них, как шайтан, налетел второй хулиган, Валиев, который избил их кулаками в лицо. К делу подшита также характеристика с места работы Рафика. И фотография есть, ай красавчик, ай молодец, вылитый дедушка Рашид, только без медалей. Оказывается он работает начальником отдела экспорта и сбыта готовой продукции, на том же Рыбоконсервном комбинате, которым вот уже тридцать лет, бессменно руководит его дед, между-прочим, член партии с 1928 года, да ниспошлёт ему Аллах здоровья и долголетия. В характеристике сказано, что Рафик обладает исключительно высокой квалификацией, большим потенциалом, свою работу любит и к решениям производственных задач подходит творчески. Капитан Керимов удовлетворённо откинулся в кресле, заложил руки за голову, вытянул ноги и задумался. Дело вроде простое, хотя как говаривал персидский поэт Омар Хайям: «Восток — дело тонкое, Петруха». Потом он встал, расслабил серый, форменный галстук, налил себе стакан тёпой воды из графина и посмотрел на часы. Подходило время третьего намаза, капитан мысленно поблагодарил Пророка, да благословит его Аллах, что молитв всего пять… Так, а что у нас есть на этих Алиева и Валиева. Школа, училище, таксопарк, у Алиева дед отсидел по 58-й, в-общем шпана без роду, без племени. Позавчера их обоих выписали из больницы — гематомы на спине и груди, переломы рук и ключицы (у Валиева), глубокие порезы в области живота и шеи, выбитые зубы. Да, хулиганам досталось по заслугам, как сказал великий восточный мудрец Алишер Навои: «Аста ла виста, бейби». Теперь вот ещё суд предстоит…

До суда не дошло, хотя Али и Вали были на волосок от уголовной статьи за хулиганство и нанесение лёгких телесных повреждений. Дело «развели» по Шариату. В счёт возмещения физического вреда и морального ущерба, потерпевший Рафик Курбанова, получил отреставрированную «Волгу ГАЗ-21», а жена оперуполномоченного Керимова, в одночасье из рыбообработчицы третьего разряда, стала заведующей складом готовой продукции.

Синяки, раны и переломы у Али и Вали, вскоре зажили и их первым же призывом, отправили служить в Новороссийский Военно-Строительный Отряд.

* * *

Рабочий день подошёл к концу, солнце угрожающе зависло над непроходимыми джунглями телевизионных антен. Солдаты умылись у колонки и разлеглись на траве возле Доски Почёта, в ожидании фуры. Пока Яша Гольдберг заполнял дневную процентовку, бойцы с интересом наблюдали за тем, как рабочие бригады Жипилова, самоотверженно разгружают бетон. Послав Амиранчику воздушный поцелуй, жизнерадостно улыбаясь и легкомысленно размахивая сумочкой, мимо солдат продифилировала крановщица Людмила.

Вскоре появилась машина, пока военные строители рассаживались на скамейках поперёк бортов, водила заскочил в прорабский вагончик попить водички. Когда он вышел посадка уже закончилось. На подножке кабины, с пассажирской стороны фуры, придерживаясь рукой за зеркало, стоял Петров-Перец. Последний раз пересчивав солдат, он дал команду и грузовик бодро звякнув рессорами, двинул в сторону воинской части. Убедившись, что все разъехались, из прорабской гуськом выскочил прапорщик Шматько. Сгибаясь с тяжёлой ношей, он то и дело оглядывался, прижимя к животу ящик с гвоздями. В наступающия выходные, Шматько собирался строить забор вокруг дачного участка.

С моря дул приятный, не по-летнему прохладный, бриз. Он налетал слабыми порывами, будто хулиганя забирался под гимнасёрки, сдувал пыль макушек, щекотал загорелые лица солдат. Лейтенант Петров-Перец не попрощавшись выскочил на перекрёстке у офицерского общежития, а Яша неохотно пересел в кабину…

* * *

Когда Яша исполнилось 13 лет, австралийские родственники прислали ему в подарок видеомагнитофон — матово-чёрный Sony, с десятком кнопочек и маленьким электронным табло. В отдельной коробке лежали четыре яркие видеокассеты с американскими мультфильмами Дональд Мак, Микки Маус, Том и Джери. Через месяц Яша выучил их наизусть. Что бы понимать о чём идёт речь, он попросил родителей купить ему англо-русский словарь. Родители пошли дальше, они наняли ему репетитора, молодящуюся женщину, миссис Ольгу Ричардовну, отработавшую 20 лет, переводчиком в «Интуристе». У Яши оказались явные способности к языку, за первый год он выучил британский диалект, за второй американский сленг. Репетитор говорила, что таких способных учеников, она не встречала даже среди своих сокурсников, на Факультете Иняза ОГУ. Родители гордились талантами сына, в 15 лет Яша свободно читал и понимал радио передачи, выловленные стареньким, ламповым «Сириусом» в эфире, над одной шестой частью суши. Он давно уже обогнал по знаниям школьную учительницу. Перечитав всю домашнюю библиотеку Ольги Ричардовны, все хранящиеся в её доме туристические проспекты и словари, Яша наткнулся на инструкцию по пользованию видеомагнитофоном, с неё всё и началось… Оказалось, кроме проигрывания видеокассет, Sony может так же записывать передачи с телевизора или с другого видеомагнитофона. Яша тут же вставил в видик кассету с Микки Маусом и записал поверх мультика, любимую передачу советских людей — «Человек и Закон».

Вскоре в гости к Яшиной маме, приехала сестра из солнечного Сиднея, среди джинсов и курток, которые она везла в подарок родственникам, была видеокассета с голливудским боевиком «Rambo. First Blood». Яша с трудом дождался следующего дня. Как-только мама с тётей уехали навещать многочисленную родню, он позвонил своему школьному приятелю Славику. В течении следующих полутора часов, они не могли оторваться от экрана. Пока Яша синхронно переводил на русский язык, скупые диалоги бездомного ветерана Вьетнамской Компании Джона Рэмбо и шерифа-беспридельщика Уилла Тисла, в голове у Славика созревал план… Едва фильм закончился, Славик сбегал домой и притащил серебристый, кассетный «Sharp», который его отец, стармех на сухогрузе, недавно привёз из загранрейса. Ребята установили аппаратуру и включили одновременно фильм на проигрывание, а кассету в магнитофоне на запись. На экране телевизора появилась заставка «Orion», вскоре Яша начал переводить. Записав так первые пятнадцать минут, Славик остановил запись, что бы проверить качество. Получилось не очень, потому что во-первых голоса звучали на одном уровне и заглушали друг друга, во-вторых во время записи несколько раз звонил телефон и звонки попали на плёнку, в третьих — через открытую балконную дверь доносился шум улицы, который тоже попал на кассету. Устранив все помехи, мальчики к концу дня сделали отличную работу, если включить одновременно магнитофон и видик, то можно было смотреть фильм с закадровым русским переводом. В воскеренье в гостях у Яши собрался весь класс…

И уже не следующей неделе, по дороге из школы домой, Яшу остановили двое парней. С одним из них, местным хулиганом по кличке Пистолет, Яша до седьмого класса учился в одной школе. Восьмой класс Генка-Пистолет закончил в малолетке, потом вернулся в родной город, где продолжал «трудиться» по приобретённой в колонии специальности кидалы. Работать водиночку было тяжело и стрёмно и он подался в банду рекетиров, которые крышевали напёрсточников, бильярдные салоны и ларьки кустарников. Яша немного удивился «случайной» встрече с Пистолетом, но разобравшись о чём идёт речь, согласился встретится вечером на Морвокзале, возле ларька звукозаписи.

В порту хозяйничали чайки, вальяжно рассевшись на металлических перилах ограждения, они жадно бросались на любую добычу. У рыб, случайно попавших в акваторию порта, шанса вернуться обратно живыми не было. Ларёк звукозаписи под спортивным названием «Рекорд», был обычным грузовым контейнером, с вырезанными окнами и дверью. Контейнер был покрашен в голубой цвет, над крышей светилась неоновая вывеска.

Парней у ларька не оказалось, вместо них Яшу встретил невысокий, плотный человек в рыжих усах, кепке и блестящем пиджаке. Он выплюнул жвачку и представился Наумом. Затем он открыл киоск, пропустил вперёд Яшу и плотно закрыл за собой тяжёлую дверь на крепкую, стальную задвижку. Помещение состояло из двух комнат и тесного коридора. В одной комнате было два зарешёченных окна, через которые собственно и осуществлялась торговля, вторая комната была, по словам Наума, студией. В центре стоял стол и два кресла с высокими спинками. Окон здесь не было, стены были оббиты серым ковролином, вдоль них на полках мигали цветными глазками, целые стеллажи видео и аудио аппаратуры. Наум включил свет, потом снял кепку и повесил на угол двери. Подвешенная к потолку лампа дневного света несколько раз моргнув, неохотно включилась. Наум оказался почти лысым, редкие, светлые волосы, подковой огибали его затылок, без кепки выглядел беззащитным, как тумбочка без дневального.

— Ну что ж, — улыбнулся он, — как сказал Ильич Ленин: «Важнейшим из искусств для нас является кино», и как он же добавил чуть позже: «Искусство принадлежит народу!» Здесь мы с ним полностью солидарны. Пиво будешь?

Не дождавшись ответа Наум пружинисто встал и вышел. Яша огляделся. На стелажах расположились несколько угловатых двухкассетных магнитофонов «Gold Star», мощный усилитель «Akai», солидный, графитовый тюнер «Panasonic», с ярко светящейся шкалой настройки, один на другом стояли два видеомагнитофона «Sony», в центре стоял внушительных размеров телевизор Thompson, по краям стеллажей — две добротные колонки «JVC». Вдоль соседней стены, располагалось два больших шафа, один был доверху забит пластинками, во втором хранились кассеты, провода, микрофоны, наушники, эквалайзер и ещё множество, незнакомой Яше электротехники. К стене напротив двери, были подвешанны книжные полки, кроме нескольких словарей, на них стояли вряд справочники, учебные пособия и пачка разных инструкций. Одна из полок была заставленна фотографиями в рамках. На одной из них Наум стоял сидел рядом с Высоцким, на другой, стоял в обнимку с молодым парнем, напоминающим пионервожатого. В центре был крупный, цветной снимок — Наум и четыре бандитского вида человека с гитарами.

— Песняры… — нараспев проговорил Наум, перехватив Яшин взгляд, — а вот это, — он кивнул на пионервожатого, — Аркаша Северный!

Увлёкшись разглядыванием экзотической аппаратуры и фотографий Яша и не слышал, как Наум вернулся в студию. В руках он держал два стакана и открытую бутылку Жигулёвского.

— За успех нашего предприятия! — торжественно произнёс Наум. Они чокнулись и выпили, — у тебя кассеты с собой?

Покрутив их в руках, Наум включил телевизор, ловко установил кассеты и запустил одновременно видик и магнитофон. Следующие пол часа он внимательно слушал и сосредоточенно смотрел в экран, потом решительно встал и поставил аппаратуру на паузу. На экране застыла жуткая гримаса Силвестра Сталлоне, в зубах он держал огромный тесак…

— Яков, поздравляю, у тебя талант! — Наум был приятно удивлён, — сколько времени ушло на подготовку к переводу?

— Вообще-то нисколько…

— Как это, нисколько?

— Ну так… Я посмотрел, а потом перевёл…

— Так-так, хорошо, тогда скажи, что было самым сложным?

— Не знаю, наверное настройка аппаратуры… — Яша неуверенно пожал плечами.

— Хм… Я о переводе… Что было самым сложным в переводе?

— Ну, мне кажется иногда я не успевал с диалогами…

— Это нормально… Это дело опыта… Как говаривал всё тот же классик коммунизма «Учиться, учиться и учиться!» У тебя безусловный талант, — повторил Наум, потом протянул руку Яше и добавил, — называй меня Нюма!

— Спасибо, — Яша улыбнулся и пожал руку.

— Ладно Яков, ты осмотрись здесь, а я займусь делом… А если хочешь, давай помогай мне…

Дальше они несколько часов подряд монтировали Яшин голос с аудио кассеты на видео. Во время короткого перерыва они сходили в кафе на Морвокзал, Наума там хорошо знали, они быстро перекусили бутербродами с ветчиной и вернулись в студию. В конце концов всё получилось в лучшем виде, хотя один из эпизодов пришлось переписать заново. Домой Яша попал к одиннадцати, перед тем как он вышел из машины, Нюма дал ему сто рублей. Они договорились, что Яша будет приходить в студию три раза в неделю.

С этого дня жизнь Яши Гольдберга поделилась на две части — в школе и дома почти ничего не изменилось, ну может быть только то, что Яша стал ездить в школу на такси и перестал брать у родителей деньги на кино. К слову в кино он вообще перестал ходить, хотя раньше ему это нравилось. Вторая честь его жизни протекала в студии, вместо трёх дней в неделю он приезжал туда каждый день, здесь перед ним лежало невспаханное поле Голливудской киноиндустрии. Нюма коротко объяснил ему, что то, чем они здесь занимаются, идёт в разрез с законами строительства Коммунизма и хотя ни под одну уголовную статью они не попадают, у государства в котором они живут, есть большой опыт судопроизводства и без статей. Яша пропусил лекцию мимо ушей, его намного больше интересовал творческий процесс перевода фильмов, чем легальная сторона этого вопроса. Он научился сживаться с ролями, входить в образы, играть голосом боль и радость, передавать интонацией чувства, его захватывали драматические сюжеты и трагические развязки.

Как-то раз Нюма взял его в море… Случилось это уже во время летних каникул, к тому времени Яша уже сдал все экзамены и стал десятиклассником. Не то что бы Наум сильно любил море, наоборот его мутило, как только он ступал на палубу, но он стойко держался, чем вызывал уважение юнги, кука, трёх матросов, моториста и капитана, дяди Арика. Катер назывался «Буревестник», он принадлежал Гидрометеорологическому Институту и был приписан к Одесскому Яхтклубу. Раз в месяц Наум на личные средства, фрахтовал его и выходил в море. Для того, что бы обосновать фрахтовку судна, он принялся за диссертацию по теме: «Экология и её влияние на динамику фитопланктона Чёрного Моря». Разрешение обычно давали не дочитав до конца тему диссертации, Наума в городе знали и любили. Катер подходил на допустимую пограничниками дистанцию к нейтральным с Турцией водам. Там Нюма настраивал всю свою аппаратуру и пользуясь мощным судовым локатором, как антенной, записывал одновременно четыре телевизионных канала, транслирующих фильмы на английском языке, для солдат и офицеров более 60 военных объектов США и НАТО. Выходя на корму, Нюма одевал на нос, роговые очки с толстыми линзами: «Учённый без очков, всё равно, что Карл Маркс без бороды», любил повторять он. С турецкой стороны могло показаться что «Буревестник» мирно изучает силу ветра и направление движения водорослей. Советские же пограничники давно уже привыкли к дрейфующему вдоль границы катеру со странным «очкастым учёным» на борту, щедро угощавшему их свежим пивом и солёными рачками.

По возвращении работа кипела. Нюма целыми днями сидел в студии отбирал фильмы, вытирал телевизионную рекламу. Рядом с ним, зажав нос бельевой прищепкой, Яша переводил отобранные фильмы. Трюк с прищепкой Яша придумал, после того, как его голос стали узнавать школьные учителя.

Тем временем, бизнес процветал. К концу лета, Наум открыл два видеосалона — один в Гидромете, второй в Яхтклубе. Доходы превзошли все ожидания, салоны работали круглосуточно. Наблюдая такую тягу масс к «важнейшему из искусств», Нюма немедля открыл ещё одну точку на железнодорожном вокзале. Кроме того теперь в каждом видеосалоне, можно было брать видеокассеты на прокат. Деньги потекли рекой. Доцент кафедры экологии Одесского Гидрометеорологического Института, обещал закончить диссертацию к Новому Году. Дядя Арик, капитан «Буревестника», оснастил судно японским навигационным оборудованием и нанял на работу старпома. На участке пляжа принадлежащего Яхтклубу, старенький, изъеденный термитами деревянный настил, сменился железобетонными плитами. Вдобавок в городском бюджете внезапно появились средства на ремонт канатной дороги на пляже в Отраде. Все в Одессе, кроме, начальника УВД, Пистолета и Яши Гольдберга, стали обращаться к Нюме по имени-отчеству, Наум Борисович. Кстати Гена-Пистолет сменил линялые, растянутые на коленях тренировочные штаны и растоптанные кеды, на красный спортивный костюм и кроссовки «Adidas», к тому же пересел с «Москвича» на «Мазду».

Впрочем всё это Нюма считал мышиной вознёй, или как бы сказал его отец: «волнами в тазике», по сравнению со своей мечтой. А мечта у Наума Борисовича была большая, можно даже сказать грандиозная. Мечтал он поехать на побережье Тихого океана в Калифорнию, и в тамошнем Голливуде, построить настоящую киностудию! И уже самому снимать фильмы, приглашая на главные роли Клинта Иствуда и Чарлза Бронсона, а может быть и самого Шона Коннери. К слову, английский супер-агент Джемс Бонд, давно уже переплюнул по популярности и славе, отечественного шпиона-нелегала, полковника Максима Максимовича Исаева. Да и вообще именно Йен Флемминг, а не Юлиан Семёнов, сам того не зная, помогал осуществиться мечте Наума Борисовича. На эту мечту он и трудился не покладая рук, деньги не транжирил, а тихо переводил в тёрдую валюту, предпочитая франкам, маркам и фунтам, вечнозелёные американские доллары.

Однако мечта-мечтой, а жизнь продолжалась. Однажды, Науму Борисовичу, позвонили с Одесской Киностудии и предложили записать интервью для фильма о Владимире Высоцком. Вездесущие киношники пронюхали, что последний домашний концерт великого поэта, записал не кто иной, как Нюма, друживший с ним многие годы. После выхода фильма, Наум стал знаменит, ему звонили с газет и радиостанций, его приглашали на модные тусовки, одно книжное издательство даже предлагало авансом гонорар, за право на публикацию будущих мемуаров. Но у популярности есть и другая сторона, вобщем всё закончилось водночасье.

Одним вечером, Наум Борисович в светлом тройке с бабочкой, отправлялся в Оперный Театр на «Лебединое Озеро». Вообще-то его больше интересовала вечеринка с артистами, которая должно было состояться после балета. К балеринам Нюма был особенно не равнодушен. Он вспомнил, как покойный отец, тайком проводил его, шалопая-пятиклассника, на репетиции балетной труппы. Прячась в кулисах, они затаив дыхание наблюдали за полётами невесомых красавиц. Потом отец наставническим тоном объяснял, что балерины любят только круглых отличников. Нюма закончил школу с золотой медалью, но видимо к тому времени что-то изменилось, вместо отличников, балерины стали любить комсомольских функционеров и партийных аппаратчиков.

Во дворе, чуть в стороне от парадного, в «Мазде» его ждал Пистолет. Нюма едва успел выйти из подъезда, как получил оглушительный удар по голове. В полусознательном состоянии он стал оседать на землю. Сквозь неплотно сжатые ресницы он ещё успел увидить, как трое дюжих парней вытаскивают из автомобиля Гену, как тот пытается сопротивляться, его окружают и бьют, один из ударов в шею, сбивает его с ног. Последнее, что отпечаталось в его теряющем ориентиры разуме, это как их по очереди забрасывают в фургон скорой помощи. Там он ещё попытался дотянуться до Пистолета, но в это время невыносимая боль в затылке мгновенно парализовала всё тело и Нюма окончательно потерял сознание. Там, где не существует это самое сознание, было хорошо и тепло, Нюма вдруг почувствовал, что парит над Городом Ангелов, как сытая чайка над Рыбным Павильоном. Внизу деловито суетились люди, они снимали кино…

Он очнулся от сильного толчка, автомобиль резко затормозил, в углу хрипло застонал Гена. Открылась дверь и Наума за ноги подтянули к выходу, здесь его обшарили и из кармана достали связку ключей. Потом по скрежету петель, он определил, что открывается дверь его портового ларька, затем раздались голоса, среди них он ясно различил удивлённый голос Яши…

Яша переводил фантастический триллер «Starman», о симпатичном пришельце из космоса и одинокой, американке. Фильм ему понравился, и он решил взять кассету домой, что бы показать родителям. Закончив работу, Яша выключил аппаратуру, сложил в шкаф микрофон и большие студийные наушники. Он уже собирался выходить, когда услышал, как взвизгнув тормозами, у ларька остановился автомобиль. Не успел он опомнится, как дверь со скрипом распахнулась, выскочив в коридор Яша увидел, как в помещение втолкнули Наума, а за ним, два человека внесли и бросили на пол Генку-Пистолета. Он был без сознания, его лицо было разбито, из горла сочилась кровь. Затем в контейнер вошёл ещё один человек, возле двери он остановился, повернулся и сказал видимо водителю:

— Оспа, отгони гроб, затем возьми их лайбу и возвращайся сюда… — потом он закрыл дверь на задвижку и обратился ко всем остальным, — значит здесь без кипиша…

Судя по всему, он был за старшего, он правда и выглядел старше всех. Переступив через Гену, он неспешно обошёл всё помещение:

— Муха, пошарь там в холодильнике…

— А с этими что делать? — пробасил Муха, голосом точно соответствующим его габаритам.

— Этих двоих вот сюда, здесь нормально и окон нет… — он кивнул на студию, — а ты Грек, отволоки спортсмена вон, под прилавок… Смотри только там свет не включай…

Грек легко приподнял под мышки, тихо стонущего Пистолета и оставляя на полу кровавый след, подтянул его к прилавку.

Тем временем в студию вернулся возбуждённый Муха:

— Руслан, смотри что я нарыл… — в руках он держал почти полную, квадратную бутылку виски. Муха поставил бутылку на стол, а сам подошёл к стеллажам и стал рассматривать аппаратуру. Руслан закинув ногу на ногу, развалился в кресле, поигрывая кастетом с шипами на кольцах. Напротив него сидел Наум, его глаза были полуприкрыты. Рядом с ним стоял Яша, он постепенно начал понимать, что происходит.

— Вы не против если я сразу к делу, Наум Борисович? Или может выпьем для начала, за знакомство? Муха тащи тару…

Нюма не ответил, только легко качнул головой. Руслан разлил виски по стаканам.

— Не будете? Ну как хотите, кабак, как говорится, дело добровольное… — он залпом выпил и шумно выдохнул, — гадость какая, чистая сивуха… Где лавэ Нюма?

— Какие лаве?

— Не придуривайся, Наум Борисович…

— Кто вы такие и какого хре…

Наум не успел договорить, Муха резким ударм выбил из под него кресло, а потом стал методично избивать ногами. Нюма корчился от боли, в конце концов его вырвало. Муха брезгуя испачкать ботинки отошёл в сторону и как ни в чём не бывало, стал рассматривать фотографии. Яша было бросился Науму на помощь, но его тут же сбил с ног, мощный удар в грудь, вернувшегося в студию Грека. Яша упал на колени и закашлялся.

— Напрасно вы так, Наум Борисович, — Руслан взял в руки второй стакан и одним глотком влил в себя его содержимое, — не стоит со мной играть в Мальчиша-Кибальчиша. Время у нас есть, до утра вы не только расскажите где деньги, но и будете умолять меня, принять их от вас в дар.

Потом Нюму опять били, теперь по очереди, вначале Грек, размеренно и чётко, вкладывая в каждый удар не только силу, но и душу, затем Муха — озорно, звонко и с удовольствием. Нюма уже почти не чувствовал боли, мерцающее сознание уносило его иногда в уютный дворик на Чижикова — оказывается там на верёвке до сих пор сушатся голубоватые наволочки и простыни, а на балконе, где он делал уроки, пахнет варёной кукурузой. Иногда на кладбище, к могилам отца и матери — они и здесь рядом. Иногда в далёкий Лос Анджелес…

Когда Наум в очередной раз очнулся, виски в бутылке оставалось на три пальца. Руслан курил, стряхивая пепел на пол.

— Смотрите пацаны, пойло это называется Джони Волкер, это типа нашего Ивана Сусанина… — ему никто не ответил. — Кстати, а где Оспа? Он уже часа два, как должен был быть здесь…

Его язык немного заплетался, чувствовалось, что он уже слегка пьян. Муха сидел на корточках облокотившись на стену и тоже курил.

— О, смотрите кто к нам вернулся, — Руслан увидел, что Наум пришёл в себя, — а у нас для тебя киндер-сюрприз… Грек, где ты там?

Собравшись силами, Наум чуть приоткрыл опухшие глаза. Через минуту Грек втолкнул в студию Яшу. Он с трудом держался на ногах, его голова свесилась на грудь, рубашка и джинсы были залиты кровью. Сфокусировав на нём взгляд, Нюма вздрогнул, будто от электрического разряда:

— Я скажу где деньги…

— Никто и не сомневался, — Руслан повеселел, — а я уже собирался включать паяльник…

Дальше всё было точно, как в голливудском кино. Нюму отпоили водой и он рассказал где спрятаны деньги. Оказалось, что за ними нужно ехать на другой конец города. Руслан допил виски, в три затяжки выкурил сигарету, открыл дверь контейнера и выглянул наружу. «Мазда» стояла в десяти шагах от киоска. Он даже не успел удивиться. От свежего воздуха у него на миг закружилась голова, а уже в следующиее мгновение он умер, от кровоизлияния в мозг. Его тело, едва успели отволочь за угол, как из контейнера вышли Муха и Грек. Эти правда пытались сопротивлятся, но увидев стволы, предпочли лечь на землю, предварительно освободив руки от ножей и кастетов.

Вскоре от киоска звукозаписи, не включая фар резко взял с места и растворился в сумерках «Рафик» скорой помощи. Он увозил в неизвестность трёх безпридельщиков и остывающее тело их главаря. А на Морвокзал, пролетая моргающие жёлтыми глазами светофоры, уже летели дежурные машины Еврейской Больницы.

Они лежали в одной палате с окнами выходящими на лужайку больничного сада. У Яши был поломан нос, кроме того он получил сотрясение мозга, последствием которого, стало повреждение глазных нервов. Наум Борисович отделался переломами и трещинами рёбер, вывихом руки, несколькими глубокими порезами, множеством ушибов и гематом. Пистолет десять дней пролежал в коме. Вывих трахеи, стал причиной нарушения дыхательных функций, ему было больно говорить, он целыми днями молчал…

Они терялись в догадках, непонимая кому обязаны своим неожиданным спасением и даже жизнью. Яшу каждый день навещали родители, мама приносила завёрнутую в полотенце кастрюлю прозрачного, куриного бульона и кормила им всех обитателей палаты. Три раза в неделю к Нюме приходила младшая сестра, с ней всегда были два её сына-близнеца, лохматые копии дяди, которые моментально сметали фрукты со всех тумбочек и убегали играть в сад. Гену изредка проведывал дед, крепкий, сухой старик, участник Финской, Отечественной и Японской войн. Лацкан его мятого пиджака, украшала орденская планка со «Славой» всех трёх степеней. Он хмурился и курил трубку у открытого окна. Как-то раз молоденькая медсестричка сделала ему замечание, дед не среагировал, она нажаловалась завотделением, врачу с фронтовым стажем, та пришла, увидела планку и сказала: «Пусть курит…»

Вскоре больные пошли на поправку и врачи заговорили о более интенсивной терапии. Перед самой выпиской Наума пришёл навестить невзрачный, среднего возраста мужчина. Он принёс пакет винограда и гранаты, сразу за ним санитар внёс в палату, ящик местной минералки — Куяльник. Они поздоровались, немного поговорили о волнующих любого одессита пустяках (очередное поражение Черноморца, цены на Привозе, температура воды в море) и спустились в сад. Там они сидели возле сухого фонтана пока не стемнело…

Вернувшись, Наум быстро снял больничный халат, переоделся в спортивный костюм и без объяснений, поспешно куда-то убежал. Вернулся он часа через полтора, в руках он держал матерчатую сумку. Плотно закрыв за собой дверь и задёрнув шторы, он стал сдвигать тумбочки в центр палаты, Яша и Пистолет, перестали играть в деберц и рассеяно наблюдали за его манипуляциями. Покончив с перестановкой, Наум поставил на импровизированный стол бутылку «Посольской», потом достал лаваш, круг домашней, пахнувшей чесноком колбасы, кусок копчённого окорока, три бурых помидора и несколько крупных редисок. Потом он перенёс с подоконника графин с водой и три гранёных стакана.

— Садитесь пацаны, — продолжая вытаскивать из сумки продукты, проговорил Наум, — Гена, прихвати нож…

— А что за праздник Нюма? — поднимаясь с кровати шёпотом спросил Пистолет.

— Праздник пацаны, действительно праздник… — туманно ответил тот.

Они выпили… Потом Нюма не торопясь и с расстановкой рассказал, что и как произошло. Как это ни старанно, спасла их Генкина «Мазда». Тем вечером, друзья Пистолета, Хвыля и Муслим, случайно увидели как на светофоре в районе Соборки, притормозила знакомая тачка с каким-то жлобом за рулём. Быстро сообразив, что здесь что-то не чисто, пацаны поехали за автомобилем, благо были они на Хвылиной «Чезе». Жлоба они перехватили на морвокзале, Муслим чуть придушил его и тот рассказал, что к чему. Пацаны разобравшись, быстренько отвезли его к старшему их бригады, а тот уже к смотрящему на районе, авторитету по-кличке Паук. Вор Паук, не долго думая собрал всех свободных пацанов и отправился с ними в порт. Он не выносил, когда на вверенной ему территории, резвились гастролёры…

— Давайте выпьем за то, что живы остались! И за Хвылю, и за Муслима тоже. Если бы не они, нас бы похоронили в этом бункере, — прошипел Пистолет и аккуратно разлил водку по стаканам, — а я ещё думаю, чего это они не приходят?

— Это им Паук запретил здесь светиться. Пока ты в в отключке спал, менты нас затаскали своими допросами да протоколами… — Нюма поднял стакан и чокнулся сперва с Пистолетом, а потом с Яшей… Они выпили.

— Я кстати думаю, что на тебя Нюма навели, но вот узнать бы кто? — Пистолет закурил, чуть раздвинул шторы и приоткрыл окно.

— То, что навели это ясно, как белой ночью, а вот выяснить кто это сделал, вряд ли получится. Быки, которых взял Паук, просто исполнители, а Руслан уже никогда не заговорит…

Яша всё больше отмалчивался. Он никак не мог привыкнуть к прописанным ему очкам, часто снимал их с переносицы и долго тёр глаза, потом страдал головными болями…

— Этот мужик, ну тот, что приходил, и есть Паук?

— Да, — Нюма опустил голову, — он приходил сказать, что у меня больше нет ни киоска, ни других точек…

Вскоре бутылка опустела. Через две недели выписали Яшу и Наума, ещё через месяц из больницы вышел Гена-Пистолет.

Закончив школу, Яша сдал экзамены в университет, но не прошёл по конкурсу, впереди замаячила почётная служба в рядах «непобедимой и легендарной». Пистолет же наоборот развернулся, дело «о видеосалонах» добавило ему в определённых кругах авторитета. Из-за полученной травмы, из больницы его выписали с белым билетом. Окончательно поправившись, он сколотил свою бригаду, Паук подписал его на рыбное место — городской авторынок. А вот Наум Борисович исчез из города. Сразу после больницы он переехал на Бугаз и поселился там на даче, которая досталась им с сестрой, от родителей. На даче было тихо и спокойно, это было именно то, что требовалось сейчас Науму. Время шло, рёбра срослись, раны зажили, шрамы зарубцевались, вот только мечта… Как только он думал о Голливуде, сразу начинали ныть рёбра, болела вывихнутая рука, жгли шрамы. Нужно было заняться делом…

Пол года спустя, по липовому израильскому вызову, Нюма через Чоп уехал в Австрию. Оттуда, его вместе с толпой увешанных баулами и чемоданами беженцев, перевезли в Италию. За три месяца Римских Каникул, он перепробовал все сорта джелато и пересмотрел все европейские фильмы. Однажды, заблудившись в узких, улочках города, Нюма забрёл в эмигрантский квартал. На очередной мощённой пьяцце с крохотным фонтаном и пиццерией, он упёрся в покрытое голубоватой штукатуркой здание, странной архитектуры. Это оказался кинотеатр «Бхарат». Название фильма на афише он не разобрал, но рассматривая пышнотелых красавиц в ярких сари, не смог удержаться и направился в кассу. Над площадью висел раскалённый солнечный диск. Из фонтана тонкой струйкой, сочилась тёплая вода. Очереди за билетами не было. За окошком кассы, под скрипевшими вентилятором, положив голову на руки, легкомысленно спал индус. Нюма потоптался с минуту, а затем вежливо постучал. Индус встрепенулся, поднял голову и открыл глаза:

— Наум?!

— Рамнуш?!

Индус вскочил и резво выбежал из-за прилавка. Он был одет в панджаби и широкие пийжами цвета слоновой кости, завершали его наряд кожаные сандалии на босых ноги. Рамнуш Джайя Джаланлар, наследник одного из легендарных магараджей, обладатель диплома Одесского Гидрометеорологического Института, римский таксист, днём подрабатывающий в билетной кассе кинотеатра «Бхарат», был искренне счастлив видеть старого, одесского друга. Они обнялись, потом долго говорили перебивая и перекрикивая друг друга, затем одновременно успокоились и Рамнуш провёл Наума в пустой кинозал. Они вдвоём посмотрели «Ганг, твои воды замутились», в начале индус переводил, но Нюма остановил его, было и так понятно… Вечером они ужинали с Рамнушем его мамой и сестрой, потом ночью, в каком-то баре, сидя на ворсистом ковре, курили кальян. Рамнуш познакомил Наума со своими друзьями. Именно там, в тёмном, полуподвальном баре, заполненным сладковатым дымом, Наум впервые услышал слово Болливуд, Бомбей и Голливуд — так расшифровал его Рамнуш. Потом они до утра сидели на берегу Тибра и пили кислое кьянти из пузатых, плетённых бутылок.

Вскоре Наум Борисович переехал из Ладиспольского общежития советских беженцев в небольшую, но уютную квартиру Рамнуша. Через год он женился на его сестре. Потом, когда Паук сдержал слово и перевёл Нюме его долю от видеосалонов, они быстро собрались и все вместе уехали в Мумбай.

На сто дней до приказа, сержант Яша Гольдберг получил из дома толстое письмо. Разорвав подписанный нервным, маминым почерком конверт, Яша очень удивился, выпавшему из него, другому конверту. На нём было множество ярких марок и цветных штампов. Обратный адрес гласил:

Naum B. Radj Fim Production Inc,

776 Jagmohandas Marg

Mumbai 400 036

India

Письмо начиналось словами классика коммунизма: «Дорогой Яков! Вчера было рано, завтра будет поздно…»

* * *

Ещё не стемнело, а на небе уже появился бледный месяц и с десяток заблудившихся звёзд. «Нахимов» всё ещё стоял в порту, на палубе играл оркестр, из гигантских труб лайнера, в небо струился сизый дымок. На КПП, солдат встречал всё тот же майор Литр. Говорить он не мог, зато благодушно улыбался, по-отечески похлопывая бойцов по плечам и спинам. Его настроение заметно улучшилось, ведь он целый день снимал пробу с самогона «Му-Му», изготовленного Карлом Пойдой из карамели под одноимённым названием. Возле замполита, заискивающе виляя ободранным хвостом, топтался полковой пёс Адольф.

Над, плацем, казармами, клубом и гауптвахтой, плыл умопомрачительный запах свежеиспечённого хлеба. Выпрыгивая из грузовиков солдаты строились в колонну и шли на ужин. Рядом со строем, сжимая под мышкой словарь и папку с процентовкой, шёл Яша Гольдберг. Высекая победитовыми подковами из асфальта снопы искр, печатал шаг проголодавшийся белорус, Федя Малафеев. Сверкая глазами, пряча под гимнастёркой затёртый журнал, шагал тбилисский грузин Амиран Гереули. Возвышаясь над всеми, наплевав на все уставы одновременно, вразвалочку направлялся в сторону столовки, Лёнька-Самосвал. Озираясь по сторонам, не попадая в ногу со строем, шлёпал киевский байстрюк Жорик Пожарский. Насвистывая себе под нос прилипчивую мелодию, то и дело наталкиваясь на соседей, плёлся Эдик Парамонов. Нарушая элементарные законы гравитации, в хвосте левитировали два узбека, Али и Вали…

Очередной, будний день Новороссийского Стройбата, катился к отбою…

Igor Sapozhkov / День Жизни ©

October, 2008

New York

Примечания

1

ДКМ — Детская Комната Милиции.

(обратно)

2

СМУ — Строительно-Монтажное Управление.

(обратно)

3

ВТК — Воспитательно-Трудовая Колония.

(обратно)

4

ВСО — Военно-Строительная Одежда.

(обратно)

5

КПП — Контрольно-Пропускной Пункт.

(обратно)

6

ЧП — Чрезвычайное Происшествие.

(обратно)

Оглавление

. . . . . . .

Реклама на сайте